«Архипелаг Святого Петра»

Архипелаг Святого Петра (fb2) - Архипелаг Святого Петра 1663K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Всеволодовна Галкина

Отцвели уж давно хризантемы в саду...

В. Шумский

Любовь — это остров.

Робер Мале

Любовь — это мост...

Торнтон Уайлдер

ЗНАКИ

Были мне знаки, были.

Проскакала всадница на сером в яблоках коне мимо дома Политкаторжан, златовласая, простоволосая, совсем девчонка; горожане останавливались, глядели ей вслед; глянул и я.

Вкрадчивый голос дивы рекламной на неведомой волне приемника таксомотора (как давно я не ездил в такси!) полушепотом, постельным лепетом в уши лился: «Я оказалась в раю... Двести сортов обоев, пятьдесят видов светильников, тридцать видов плитки, имитация дерева: липа, дуб, береза карельская, ясень, палисандр...» В раю она, стерва, оказалась, в ремонтно-строительном Эдеме. Другой голос возник на той же волне; сначала дуэтом; потом она со своим евроремонтным парадизом аннигилировалась, он остался; остался его мерный невыразительный механистичный баритон без интонаций. Безо всякого выражения он читал (по бумажке?) монолог, напоминающий эссе либо стихи в прозе: «...да, я хочу видеть эти цветы, эти куртины, я хочу видеть торжественные лица роз, торжественные лики роз...» Ошибся? Не разглядел текста? Подчинился капризу стилистического выверта? Таксист не слушал его вовсе, лишь я, совершенно завороженный, затаив дыхание, внимал ему: «Я хочу видеть Ноев ковчег цветов всех широт, ненастоящий рай, обведенный снегом архипелага Святого Петра, нашей неведомой миру островной цивилизации рукотворных каналов и мелких рек». Он исчез, место его волны заняла другая, всплеск пошлого шлягера, бойкой песенки ни о чем; шофер оживился, прибавил звук, включился, гужбан; и, рванув после красного на зеленый, мы поскакали.

Кто еще, кроме меня и Настасьи, мог знать про архипелаг Святого Петра?!

Когда проезжали мы по набережной, не встречавшиеся мне лет двадцать или тридцать рыбари на видавших виды доисторических челноках, обесцвеченных водой и временем черно-серых посудинках, истинные островитяне, ловили метафизическую рыбу в Неве, в реке Ню, между Литейным и Каменноостровским мостами.

Впервые подобного рыбаря приметил я в юности из окна клиники Военно-медицинской академии, выходящего на Пироговскую набережную. И отловил тот рыбарь душу мою, Евангельский ловец. Иногда он был один — в темной одежде, вечный, возможно, имя его было Симон; иногда две лодки качались неподалеку одна от другой, и в одной лодке двое — Петр и Андрей? — и во второй двое — Иаков и Иоанн? Когда я уже стал петербургским блестящим искусствоведом, на мои лекции уже ходили толпою как местный советский бомонд со снобами его, так и молодежь, студенты в основном, — я увидел гравюру елизаветинских времен: Нева, Петропавловка, чёлн, два моих рыбаря.

Я лежал в хирургической клинике на Пироговской набережной, поправляясь после аппендоктомии, поправляясь быстро: по молодости и по легкомысленному отношению к болезни как таковой. Ночью мимо окон следовали флотилии судов. Один из призрачных кораблей покрыт то ли мелкой металлической сеткой, то ли кисеей, то ли больничной марлей, просвечивают палубные фонари, двигаются людские фигурки: слышны приглушенные голоса; что это? утром, ни свет ни заря, сестра приносит градусник, и я уже думаю: примерещилось, привиделось в послеоперационном наркотическом полусне. Но виделось — еженощно!

Мы ехали по набережной, проехали дом Настасьи, окна, которых некогда я видеть не мог без замирания сердца.

В створе Марсова поля дежурил машкерадный аллегорический Суворов в виде языческого бога; мы проехали и его, а потом домчались до царя Петра; особенно доставал меня прикид Медного всадника зимою, в сырой петербургский двадцатиградусный мороз я видеть не мог арийские, то есть римские, сандалетки, равно как и лавровый венок обезумевшего, полуодетого, по морозцу скачущего (куда же, мин херц, без штанов-то?!), тянущего, хайль, длань в невыразимом приветствии великого государя.

Я не люблю больших городов и великих людей.

Хотя и живу с юности в большом городе, чьи мостовые еще помнят, и уже помнят, и запоминают впрок тени многих великих.

На самом деле я валдайский.

То есть провинциал — обтесавшийся, изучивший несколько языков натуральный самородок; впрочем, мы все — самородки. Я опетербурженный провинциал, пополнивший ряды нелепых петербургских фигур. Но по сути, но — чуть глаза зажмурь в ожидании сна — валдайский! Из моего внутреннего окошка всегда видно озеро с Иверским монастырем на острове (одна из башен построена во времена Никона по его указу, на одном из куполов — хотели после революции сломать, да не смогли — ярче других золотящийся на солнце погнутый крест).

Я отпустил такси.

— Я все детство глядел на волшебный монастырь, — сказал я как-то Настасье.

— Все монастыри волшебны, — отвечала она. — Мама рассказывала мне про японский монастырский дом призрения, он же лазарет, для старых и больных монахов, называвшийся «Павильон непостоянства». Когда кто-то из обитателей умирал, колокола, висевшие по четырем углам кровли Павильона, начинали звонить сами собой, выговаривая слова буддийской молитвы: «Всё в мире непостоянно, всё цветущее увянет в свой час».

Отпустив такси, направился я к аптеке, бывшей целью моей поездки. Аптека, в которой должны мне были продать очередное лекарство для моей неговорящей странной дочери, сменила витрину и встретила меня огромными подсвеченными стеклянными шарами с разноцветной водой. Воздушная среда рифм и поцелуев, полузабытая среда архипелага встретила меня, едва шагнул я с порога аптеки.

На лотке на углу мальчик торговал рыбой: копченой скумбрией, копченой салакой, свежими сигами, еще живыми извивающимися миногами.

— Не хотите ли копченой рыбы? — спросил он меня.

Однажды утром я застал Настасью в халате нараспашку, не похожую на себя, мрачную, бледную, рассеянную.

— Что случилось?

— Мне приснились покойники. Они ели копченую рыбу. Дурной сон.

— Мало ли дурных снов.

— Сегодня среда.

— И что?

— Сны на среду сбываются.

Я не собирался с ней спорить и разводить рацеи про суеверия и предрассудки; в тот момент я казался себе умней ее, старше, солидней, прогрессивней, рациональней; не я был мальчиком при взрослой даме, а она — девочкой-дикаркой при зрелом мужчине. Тогда я еще не знал, что Настасья суеверна невообразимо, что она сущий кладезь примет, толкований знаков судьбы, что она ходит к гадалке за советом и поддержкой, боится наступать на тень дерева и пытается гадать, как в древности, на девяти светилах (Солнце, Луна, Марс, Меркурий, Юпитер, Венера, Сатурн плюс две воображаемые звезды Раго и Кэйто) по шпаргалке.

— А что за покойники, — спросил я, разглядывая книги в застекленном книжном угловом трельяже, — ели в твоем сне копченую рыбу? Знакомые или незнакомые? На кладбище? В жилых ли местах?

— Дальние родственники, — отвечала она озабоченно и печально, — Исида Нагойя и Мицуко-сан. Ни на каком не на кладбище, а в чьем-то доме. Не помню в чьем, я слишком быстро проснулась.

Она была так удручена, что я не знал, ляжем ли мы в постель. Но мы легли.

Мальчик предлагал мне отведать копченой рыбы. Теперь я старше Настасьи из тех дней и вполне сошел бы за выходца с того света, лакомящегося скумбрией, отдаленно напоминающей рыбью мумию, озабоченного уже не касающейся его легкомысленной жизнью, отчужденного дальнего родственника Настасьи, любви, молодости, самого себя.

Из-за Исиды и Мицуко я раздумал покупать копчености.

Набережная канала была пустынна.

Пройдя метра три, я чуть не наступил на нарядную цветную коробочку с прозрачной крышкой, в которой — я разглядывал ее некоторое время — покоилась бело-золотая орхидея, бесхозная, потерянная, оброненная, брошенная капризной богатой девушкой, ничья. Брошенная мне под ноги перчатка судьбы; я ее поднял наконец. Еще один знак, иерат, иероглиф.

Я ведь тоже «хотел видеть эти цветы», как баритон из радиоприемника. И вот теперь мне обещал воздух, материализовавшийся в цветок: увижу. Увижу — и скоро. Ибо уже существовал день, ожидавший меня где-то там, впереди по календарю, где я должен был войти в Зимний сад. Обитавшее в Новой Голландии (проследовавшей мимо меня со скоростью моих шагов — только канал нас и разделял, но теперь у меня не было лодки) Неслышное Эхо подтвердило: да, да, жди.

И моя неговорящая дочь, увидев впервые в жизни орхидею, подняла на меня засиявшие голубыми искорками глаза ингерманладской феи и восторженно спросила:

— Да?!

— Да! — отвечал я.

— Зачем ты купил этот цветок? — спросила жена. — Могу себе представить, сколько он стоит.

ГЛУХОЕ ОЗЕРО

Окно дома детства выходило на Валдайское озеро.

На озере остров, на острове монастырь.

Я глядел на монастырь зимой, когда по сковавшему озеру льду можно было дойти до монастырских стен, пешком ли, на лыжах ли (на лыжах быстрее), — а то и на дровнях добраться. В дровни впряжена лошадка, по превратившейся в твердь воде, натурально посуху, проторена дорога, снег сияет на солнце, воздух свеж, в колеи вморожены золотистые следы навоза и легкой ржавчины колесных ободьев; ближе к острову минуешь проруби, в которых ловят рыбку (лунки успевает за ночь затянуть льдом), где, верно, сидят в сумерки, в час между собакой и волком, сказочные волк и лиса, она охмуряет его, лживая тварь, а он, серый седой дурак, опускает хвост в ледяную воду, примерзает, в ужасе мечется, слышен лай приближающихся собак, ох и жалко мне было волка в детстве! Я вечно жалел не тех, кого надо: Бабу Ягу, например, еще одного волка, из «Красной Шапочки», со вспоротым брюхом.

Глядел я на монастырь летом, когда можно было, коли позволят, отцепить от мостков серую лодочку, двинуть на остров. Более отчаянные достигали острова вплавь, даже и не в самом узком месте, за левой частью пляжа, неподалеку от запретной метеостанции, — а прямо с Февральской, например, от спуска с площади (всего-то и плыть-то три километра), где в бывшем соборе размещался Дом культуры, напротив него в трехэтажном белом каменном доме — магазин, торговавший посудою, хозтоварами, галантереей, тканями, куда ходили мы глазеть на перочинные ножи, мечтая о них, выбирая, на который денег подкопить, — а возле магазина в двухэтажном каменном белом расположился было краеведческий музей, да прикрыли. В музее имелась уникальная коллекция валдайских колокольчиков, звон их и сейчас звучит у меня в ушах, их разные, ни на что не похожие, теплые, дивного певческого тембра голоса.

Летние грозовые тучи подолгу кружили над ледниковой озерной чашею, что-то притягивало их, еще белее казался монастырь на фоне черно-сине-лиловых небес сквозь залитое всклянь оконное стекло; вспышки молний делали эту белизну визионерской, нездешней.

Зимними ночами с острова приходили к прибрежному жилью волки, выли; в ответ выли и лаяли собаки, оттого ночь становилась темнее, снег провальней, холодней воздух, теплее обе печи: большая, с полатями, и малая, с лежанкой.

«На остров», «с острова» говорилось по привычке. На самом деле то был не остров, а целая система островов; мы ее знали и не знали. Скажем, на Муравьиный остров, похоже, ничья нога не ступала, муравьи кишели кишмя, даже на ветвях прибрежных кустов, даже на прибрежной гальке; с лодки виднелись уходящие в глубину острова муравейники, несметное число муравейников, тьма-тьмущая; в сумерки и в закатные часы в наших детских компаниях рассказывались про Муравьиный всякие байки — о батьке-медведе, островном властелине, о кладах, о заеденных муравьями кладоискателях; фэнтези, страшилки, человеческие и собачьи скелеты, гробница колдуна или светящийся дольмен в центре Муравьиного — я теперь всего и не вспомню, всех мифов и легенд.

Я то помнил, то забывал, где вход в протоку, ведущую к внутреннему (на Среднем острове расположенному) маленькому Глухому озеру; протока, как все подходы к берегам Среднего, сплошь заросла камышом и осокою, не всякий мог ее найти. Зато приметив, прошелестев сквозь камышовые заросли, оказывались вы в дивном озерце с золотистой йодистой водою; у берегов вода была совершенно прозрачна, дно просматривалось прекрасно, на дне лежали корни кувшинок, нимфей, кубышек, лилий, они напоминали крокодилов, драконов, ящеров.

Хорошо было, если не сидеть на веслах, лежать лицом вниз на корме, разглядывая экзотические корневища, все донное и придонное царство, видя проплывающих неспешно под нами непуганых рыб, величественные, пребывающие в ином времени иной среды рыбьи лица.

Одну зиму в нашей школе на горе училась со мной в одном классе городская четвероклассница, по слабости здоровья вывезенная после плеврита и пневмонии для оздоровления к родственникам в Валдай.

Мы учились писать сочинение; тему я теперь не помню, что-то вроде «Родное село» или «Родной край»; а может, «Моя малая родина». Тихая городская девочка, хоть и отличавшаяся от деревенских, но не особенно; скажем, даже и внешне: в холода всех одинаково обматывали платками, плюс валенки, рукавицы, шаровары, — написала текст на особицу и вызвана была в числе немногих отличившихся читать его вслух. Ее подняли на смех, дергали за косички на переменке (на самом деле так ухаживали и заигрывали в наших местах в те баснословные времена), называли вруньей, ох ты и насвистела, все вранье, так не бывает! Она плакала, я ее утешал.

— Почему никто не верит? — всхлипывала она, хлюпая носом. — Там всё правда, всё до словечка, всё так и было!

— Да подбери ты сопли-то, — говорил я, — я тебе верю. А тигра ты сама видела?

— Нет.

Я в итоге, каюсь, стащил у нее тетрадь с понравившимся мне сочинением и столько раз читал ее опус, что запомнил то ли слово в слово, то ли близко к тексту.

«Родилась я очень далеко отсюда. Ехать туда нужно двенадцать дней на поезде. Там растет густой лес по горам и долинам: елки, перевитые лианами, китайский лимонник, виноград и женьшень (корень жизни). Там живут тигры и дикие кабаны. А река в том месте, где я родилась, зовется Даубихе. А брат мой родился на реке Улухе. Эти реки сливаются вместе, и тогда получается река Уссури, а Уссури течет в большую реку Амур, а уж она впадает в Тихий океан.

Потом я полетела на маленьком самолете в Пхеньян, где живут корейцы и течет Желтая река Дай-да-ко. Мы с братом ели много яблок и бегали за малярийными комарами, чтобы их убить. Было тепло, и часто шел дождь. Нам на самолете привезли елочку к Новому году, и мы встречали Новый год в белых байковых костюмчиках, которые наша мама сшила из японских портянок.

Няня у меня была японка, очень добрая Мицуко-сан. Когда у мамы заболел зуб, она потерла маме спинку — и зуб прошел.

У меня было два кимоно: красное с белыми лентами и желтое из жатого шелка.

Нам делали уколы от холеры, а папе даже от чумы.

Брат меня купал в холодной воде в японском котле, а я посинела от холода и смеялась.

На бумажной веранде мы играли в „сундучок” Маршака: „Шел дурак по трясине, увидал сундук на осине...”

Брат однажды заблудился в гаоляне.

Потом мы уехали в Комсомольск, в Дзёмги, на Амур, а Мицуко-сан взяла с собой в Японию мою фотографию. Она плакала, когда уезжала, потому что меня любила, и брата, и маму тоже».

Одна фраза этого наивного рассказал прямо-таки застряла у меня в голове: за свою жизнь я неоднократно ощущал себя заблудившимся в гаоляне.

Однажды летом я неожиданно для себя предложил прокатить ее на лодке до острова — как компенсацию за украденную тетрадь или в благодарность за очаровавшее меня повествование я хотел показать ей Глухое озеро.

От Глухого озера она пришла в восторг, разглядывала сквозь прозрачно-золотую воду илистое дно с тропическими корневищами, сорвала несколько кувшинок и кубышек, но не жадничала; а потом попросила меня подогнать лодку к Монастырскому острову, я вытащил лодку на берег, мы поднялись к некогда белой, да и теперь белой, несмотря на щербины, проломы, пятна кирпича под обвалившимися пластами штукатурки, монастырской стене, вошли через калитку.

Монастырь был обитаем, я даже не знаю, кто там жил, народу было немного, нам встретились двое или трое; разноцветное жалкое белье сушилось на веревке у заброшенной маленькой церковки; собор был закрыт. Сорная трава заполонила двор, запустение и тишина являлись основными обитателями Иверского монастыря.

Позже, значительно позже я узнал, что монастырь какое-то время принадлежал ГУЛАГу, предоставляя площадь для колонии малолеток. Во времена моего детства говорили, что располагался в монастыре туберкулезный санаторий; правда ли это, не знаю; может, колонию для малолеток именовали сим кодовым названием? Или у малолеток и впрямь был туберкулез?

Но до чего же намоленное пространство представляли собою белые башни, соединяемые стеною, обведенные по берегу острова неширокой дорогою, а с ними и церкви, и флигели, и собор, и часовня, ежели оставалась на них даже после ГУЛАГовского прошлого печать покоя, тень душевного мира, если светились удивленной фосфоресцирующей белизной замаранные, разрушающиеся, но все еще прекрасные стены!

Несколько древних старух, одну из которых считали мы ведьмою (когда проходила она мимо, надлежало сложить в кармане фигу, чтобы не сглазила), вспоминали, какие цвели у монахов сады. В монастыре днесь царствовали сныть и крапива, татарник, репейник, пырей. «Куда девались розы прошлых лет? А прошлогодний снег? Их нет как нет!» Мне кажется, теперь из меня так и сыплются цитаты на все случаи жизни. Кроме лекционного виртуозного блеска, я приобрел пошлость тапёра или сомнительную энциклопедичность отрывного календаря. В детстве не было у меня ни знаний, ни цитат; зато имелись заповедные места вроде йодистого водоема, укрытого камышом от посторонних глаз, затаившегося в сердцевине полубезымянного островка.

Нам не хотелось уходить, мы обошли монастырь изнутри и снаружи, долго сидели у белой стены, глядя на город, отделенный от нас озером, обратным взглядом: привычнее было из города глядеть на монастырь; дальневосточная девочка сплела венок из кувшинок и лилий, куриной слепоты и колокольчиков, надела его, солнце высвечивало белые и желтые лепестки, чуть вьющиеся рыжеватые волосы, пыльцу, веснушки.

— Знаешь, — сказала она, — Глухое озеро — один из самых прекрасных уголков, которые я видела за свою жизнь.

Я почувствовал легкий укол гордости, ведь она видала уссурийскую тайгу, не только городские ландшафты и станции пересадок — Малую Вишеру да Бологое; и мы, чай, не лыком шиты!

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МАСТЕРСКАЯ С ВИДОМ НА МОРГ

Ряд печальных событий в моей семье изменил мою жизнь. Девятый и десятый класс заканчивал я в Ленинграде, ютясь у дальних родственников, и, закончив школу, по протекции был принят на работу в художественную мастерскую Военно-медицинской академии. Предполагалось, что работать буду я безупречно (я действительно очень старался, да мне и нравилось все: и то, что я работаю, и то, что приходится осваивать немудрящую специальность художника-картографа, и маленькая зарплата, и самостоятельность), а в дальнейшем по ходатайству начальника (и коллектива) художественной мастерской буду поступать в академию, поступлю, надену форму, стану военным врачом. Чтобы не забыть школьную программу и хорошо сдать экзамены, я ежевечерне занимался в углу небольшой полуподвальной квартирки, где стоял служивший мне кроватью диван, с ним соседствовал мой обшарпанный чемодан с окованными металлом закругленными уголками и старинный саквояж покойного двоюродного дедушки (или дядюшки?) — бабушкиного брата, коему приходился бы я внучатым племянником, будь он жив; но его зарубили шашками то ли петлюровцы, то ли махновцы, то ли просто безымянные бандиты в неизвестных мне степях, где в послереволюционные годы участвовал он в экспедиции по борьбе с чумой. Диван, чемодан, саквояж натуральным образом. Несколько поодаль имелись и картина с корзиною. Вот только картонки не было. Я мечтал о картонке для полноты антуража. Для чего нужна была мне эта самая полнота, я уже не помню.

Моя небогатая немудрящая жизнь мне нравилась — это я помню точно.

Теперь мне кажется удивительным: как это я вместо Военно-медицинской академии оказался в Академии художеств? Я пытаюсь понять — каким бы я был врачом?

Наша художественная мастерская находилась в одном из корпусов Военно-Морской базы напротив Витебского вокзала; в каре нашего маленького медицинского монастыря можно было попасть, миновав дежурку с вертушкою, с турникетом, где предъявляли мы пропуска, ибо не все допускались в нашу гиппократову лавру.

Каждый день проходил я по набережной Введенского канала (ныне не существующего), огибал Плавовский корпус, входил в крошечную деревянную караулку, крутил вертушку, совал в окошечко дежурному пропуск, оказывался в маленьком городке с клиниками, флигелями, библиотекой, столовой, деревьями, газонами, кустами, с множеством дорожек, в закрытом сообществе, в своем монастыре, куда с чужим уставом не ходят.

Окна художественной мастерской выходили на морг. Это обстоятельство, вероятно, несколько подточило мои радужные представления о медицине, а также излечило меня мало-помалу от юношеской тяги (будь то книга, фильм или житейская ситуация) к хеппи-эндам. Жизнь внятно втолковывала мне: исход болезни бывает и летальный; и — шепотом: а исход жизни, голубчик, всегда таковой. То был, может быть, первый шаг из детства: естественное состояние всякого ребенка — бессмертие.

Большого желания смотреть в окна, глазеть на улицу у наших картографов, чертежников и художников не возникало. Там постоянно варьировалась одна и та же картина: железные зеленые венки с тягостными цветами, перевитые черно-ало-золотыми лентами, заплаканная вдова в черной кружевной косынке, цветы в руках топчущихся с непокрытыми головами мужчин и одетых в темное женщин, однотипные гробы; впрочем, гробы, кажется, были трех артикулов. Гробы повапленные. «Вапа, — прочел я позже в словаре Даля, — всякое красильное вещество, краска».

В окошке художественной мастерской, обрамленный рамою, являлся нам групповой портрет ужасающего однообразия смерти. Удручающего однообразия. Одна из моих ненаписанных статей (несомненно, экспонат для — или из? — коллекции несуществующих вещей инженера Веригина) должна была быть посвящена взгляду на мир людей разных профессий; в частности, могильщика. Шекспировские могильщики упоминались бы (с цитатой, конечно); да они, к слову сказать, все — шекспировские. Неуловимое выражение лиц профессионалов у работников морга поражало меня в юности.

Начальник нашей художественной мастерской время от времени проносил мимо моего стола, в кабинет свой идя, длинные алые ленты с черным кантом. Там, в кабинете, раскладывал он ленты на столе, доставал золотую (бронзовую) краску, свои любимые колонковые кисти, долго вглядывался в бумажку с текстом, переводя на ленты озабоченный взор; и, наглядевшись на бумажку и на ленты, оценив на глаз длину слов, — впрочем, надписи, кажется, тоже были типовые и нескольких артикулов, как гробы, — безо всякой разметки и разбивки начинал писать золотом по алому или по черному. Тысячу раз видел я его за этим занятием; он был блистательный шрифтовик. Сначала я думал, что в академии бушует эпидемия, врачи с ней борются, персонал вымирает; потом понял — наш начальник подхалтуривает при морге.

Таким же незабываемым рондо, рожденным некогда в недрах петербургских департаментов, только белым, писал он, только по черному, надмогильные надписи на металлических табличках, надписи с датами, объединенными дефисом; впрочем, нет, ошибаюсь, не только по черному, иногда — с предварительной гравировкою — по сияющей золотом полированной металлической пластинке.

Порой на лестнице я заставал наших соседей из загадочной лаборатории номер три; куря, они глядели вниз на сцены у морга; для них зрелище не теряло остроты: окна их лаборатории выходили на газоны бывшего сада.

Загадочная лаборатория номер три была сильно засекреченная.

— Они работают на космос, — прошептала пожилая старая дева, вечно растрепанная, смешливая, шепелявая, стесняющаяся, я уже узнавал таблицы, сделанные ее рукой, у нее была своя манера рисовать и выводить буквы, я отличал изображенные ею косточки, бронхи, фигурки от аналогичных изображений руки ее соседок.

Одна из групп лаборатории изучала голоса. Теперь я полагаю — они искали способ идентифицировать голос (по телефону звучащий, скажем) по вибрациям, тембру, не знаю каким цифрам и показателям длины волны или характеру фонемы — как идентифицируют отпечатки пальцев или почерк. Предполагаю, центр их микрокосма таился где-то в недрах Большого дома. Прикрываясь изучением голосов, они частенько крутили на своих магнитофонах бобины с записями бардов, певцов; больше всего любили они Окуджаву; в числе прочих хаживал к ним слушать Окуджаву и я. Магнитофоны стояли у окон, выходящих в сад, начинающая золотеть листва высвечивала комнату, целые россыпи летнего, но и осеннего уже, солнечного клада листвы, кленового рая. Странные ассоциации устанавливаются в нашем мозгу; два образа мелькали предо мною — и мелькают по сей день, стоит услышать мне голос Булата Шалвовича, два посторонних образа, не имеющих отношения к текстам песен: золотая осень и черное кружево вдовьей косынки.

Итак, я был юн, не вполне сыт, зато вполне счастлив, как всякое молодое животное, которое не подводят ни зрение, ни слух.

В теплый день, о котором идет речь, окна были открыты; к концу рабочего дня внизу у морга так рыдала и причитала вдова, что окна пришлось запахнуть, но голос слышен был все едино, повторяющиеся монотонно ноты; чужая неуемная тоска вывела меня из равновесия, и, вместо того чтобы идти в свой уголок с диваном, чемоданом и саквояжем и изучать там экзаменационные билеты по истории, я решил прогуляться.

С набережной Введенского канала свернул я на Фонтанку и двинулся к Неве. Набережные притягивали меня, ведь я вырос на берегу озера.

На Неве оказался я возле беленькой пристани, откуда, как следовало из текста на выкрашенном белой краскою листе фанеры, маршрутные быстроходные катера следуют в ЦПКиО.

Прибыл и мой катерок.

Я очутился на сдвоенно-раздвоенной скамеечке рядом с женщиной в светлом плаще, решительно шагнувшей в утлую посудинку на высоченных тонких каблуках своих темно-вишневых туфелек. Когда рулевой подал ей руку, звякнули на ее запястье, разлетясь, тонкие серебряные колечки, пять бранзулеток, пять колец небесной, что ли, олимпиады. Мы глянули друг на друга, катер рванул с места в карьер, подняв целое облако превратившейся в солнечные брызги невской воды, порыв ветра, визг, всех окропило, моя соседка улыбнулась, обвязывая розовый полупрозрачный шарф вокруг головы; ветром и солнцем обрисовало ее заметные на узком лице напоминающие яблочки скулы. У нее были нерусские узкие глаза; я подумал: «Как похожа на француженку», — словно, идиот такой, был специалистом по француженкам или хотя бы видел хоть одну.

Она показалась мне шикарной леди в летах.

Катер летел как бешеный, парочка впереди хохотала, легкий аромат розового шарфа, звон ее бранзулеток.

Выходя, я подал ей руку.

Узкая была у нее рука, смуглая, сильная, маленькая.

Ей было за тридцать, мне под двадцать. В какой-то момент я назвал свое имя, она свое, мы болтали. Она сказала не «Анастасия», а «Настасья».

— Почему вы не говорите, что у меня имя героини Достоевского?

— Потому что я его не читал.

— Как?! — вскричала она, останавливаясь. — Не может быть! Знаете что? Я вас приглашаю в театр, в Горьковский, на спектакль «Идиот», спектакль по этому роману. Там играет Смоктуновский, он гений! Это даже хорошо, что вы не читали, вам особенно понравится.

Горьковский театр тогда почитался театралами за место почти священное.

Я стал прикидывать, производя в уме гипотетические расчеты, хватит ли у меня денег на два билета в первых рядах партера: куда ж такую даму на галерку тащить? Ей место не просто в партере, а именно в первом ряду посередке, если не в директорской ложе. Настасья прервала мои лихорадочные вычисления, заявив, что у нее в театре знакомый администратор, посему мы получим контрамарки — и вот именно в первые ряды.

Я проводил ее до дома. Она жила на набережной Невы. Проводив ее, стоя у парадной, я отказался наотрез зайти выпить кофе, хотя есть хотел как волк; пуще того хотелось мне в туалет, а признаться в том даме или кинуться в уборную, войдя в квартиру, казалось мне верхом неприличия. Я неловко поцеловал ей руку, звон бранзулеток, Настасья скрылась за дверью парадной, а я помчался стремглав в спасительный зеленый домик Летнего сада, обретающийся между чайным домиком и кофейным. На мое счастье, возле двери с буквой «М» не было очереди.

Золотящаяся листва (некоторые кроны были еще зелены) светилась на закате, было тепло, натуральное бабье лето, лебеди еще плавали в пруду, в котором когда-то утопилась от несчастной любви чокнутая девица образца 1830 года, в котором некогда плескались, весело крича, революционные матросы формации 1919-го. Времена екатерининские давно сплыли, поэтому не играли егеря в Летнем, не звучала их роговая музыка, и военный оркестр чеховских музыкантов не играл в беседке, — было тихо. Ганноверский уроженец Гаспар Фохт давным-давно спутался с могильщиками и перестал следить за разведенным им садом.

Я шел от зеленого домика к розовой вазе мимо белых лебедей под сводами пленительно зелено-желтой листвы и напевал: «По Смоленской дороге леса, леса, леса, над дорогой Смоленской столбы гудят, гудят, на дорогу Смоленскую, как твои глаза, две холодных звезды голубых глядят, глядят», и голос мой пока что идентифицировать было ни к чему, ведь Настасье я еще не звонил, хотя номер телефона уже был записан и существовала в природе договоренность: позвоню послезавтра.

АКВАРИУМ ВЕРИГИНА

В день спектакля начальник мастерской отправил меня в местную командировку (мною к нужному дню подстроенную); я должен был отвезти несколько лекционных таблиц одному из академических профессоров на конференцию в Первый медицинский. Оказавшись на Петроградской, проходя мимо здания Дома культуры, увидел я вывеску «Кафе» и робко поскребся в двери ДК.

В витрине у дверей красовалось огромное объявление, перечисляющее кружки и мини-клубы, в кои и приглашались желающие. После серии не понятных мне вовсе слов («макраме», «фриволитэ» и т.д.) следовали кружок ИЗО, художественная самодеятельность и клуб коллекционеров.

Я вошел.

Мне уже мерещились общепитовские винегрет и светло-желтый чай. Суровый вахтер при входе спросил — куда я: «Куда вы?» — на вьетнамский лад, вьетнамское «здрассте» так и звучало. Мне потом мой университетский друг рассказывал их общежитейскую историю: огромному кубинцу попался в коридоре маленький вьетнамец, улыбнувшийся с полукивком-полупоклоном и спросивший кубинца: «Куда вы?» Тот отвечал (диалог велся по-русски с двумя разными акцентами): хочу погладить брюки, иду одалживать утюг. Идя обратно с утюгом, кубинец встретил все того же вьетнамца, тот опять осклабился и спросил: «Куда вы?» Кубинец чуть помрачнел и ответил: вот, взял утюг, иду гладить. Погладив свои причиндалы, человек с острова Свободы отправился утюг возвращать; ему снова попался в коридоре сын свободного Вьетнама и радостно спросил: «Куда вы?» Бросив утюг, громадный кубинец сгреб малютку-вьетнамца в охапку, как медведь зайца, и, разъяренный, с превеликим темпераментом стал орать на весь коридор, — мол, ежели ты, такая-сякая шпионская узкоглазая сволочь, еще раз спросишь, куда я... И так далее. А вьетнамец всего-навсего здоровался.

На приветствие вахтера бойко я отоврался: «В клуб коллекционеров!» Вахтер объяснил мне, как пройти; клуб, на мое счастье, функционировал, там сидел дежурный, записывающий желающих вступить. Дежурный обрушил на мою голову сериал незнакомых слов: фалеристы, филокартисты, бонисты, филофонисты, филуменисты; я знал разве что филателистов и нумизматов, и то случайно. Его развеселил мой растерянный вид, он поведал мне в утешение, что у них имеются и одиночки, коллекционирующие кто что в оригинальном жанре, например, патологические спички. «Как это?» — спросил я; ну, объяснил он, попадаются в коробках иногда, брачок, одна тонюсенькая с толстенной головкой, другая вовсе без серы, третья кривая, четвертая с коричневым пятном. «Я сам, — сказал он, — из одиночек». — «Что же вы коллекционируете?» Он приосанился. «Я уникальный коллекционер. По этому случаю разрешите представиться, молодой человек. Инженер Веригин». Ему казалось — раз уж выпало мне счастье повидать его, уникального, я должен знать и его фамилию.

— Я коллекционирую, — сказал он, — несуществующие вещи.

— Волшебная палочка? — спросил я. — Сапоги-скороходы?

— Нет, вы не поняли. Ненаписанная картина, потерянный предмет, несостоявшееся свидание. Украшение моей коллекции — непостроенная колокольня Смольного собора.

Последовала пауза.

— А в виде чего, — спросил я, слегка ошалев, — существует ваша коллекция?

— Моя коллекция существует в виде картотеки, разумеется.

— Должно быть, — сказал я, — вы единственный коллекционер в мире, обладающий одной лишь картотекою.

— Ну, не убежден, не убежден. В нашем клубе есть еще один человек, Звягинцев, который свои объекты коллекционирования предъявить не может.

— Что же он собирает?

— Привидения!

— Он это серьезно?

— Абсолютно.

— И вы мне сейчас серьезно говорите? Вы меня не разыгрываете?

— Никоим образом.

— Да какие же привидения он собирает?! Как он может их собирать?

— Я подробно с его собранием не знаком, — сказал Веригин, — однако оно зафиксировано в Отделении аномальных явлений Академии наук. Мы с ним по разным дням ходим. Как собирает? Упоминания в литературе, рассказы очевидцев. Он недавно по ленинградским — петроградским — петербургским привидениям сообщение делал. Весной будет про европейские призраки докладывать, вы сможете послушать. А его знакомый фантомолог на днях в Лектории на Литейном лекцию читает; хотите — сходите. Вы-то сами что собираете?

— Кленовые листья! — ляпнул я, не сморгнув.

Он и бровью не повел, достал журнал с надписью «Бухгалтерский учет», полистал его и сказал:

— Я затрудняюсь, куда вас записать: к тем, у кого гербарии, или в одиночки? Вы как думаете? Что вам ближе?

— Конечно, одиночки, — сказал я.

С его помощью я нашел буфет, именовавшийся кафе, где и выпил свой чай, заев его винегретом, а также кефир, зажевав его коржиком.

Прыгая вниз по лестнице, я подумал — не прийти ли мне и вправду?

Дома я долго отпаривал выходные брюки, чистил ботинки. Пиджак одолжил я у двоюродного брата, рукава были чуть длинноваты. Галстук кузен мне завязал, я никак не мог научиться вязать галстучные узлы. Для галерки вид у меня был шикарный. А для первых рядов? Честно говоря, я не знал, как должна выглядеть публика из первого ряда. Дамы с чернобурками на плечах, увешанные и унизанные драгоценностями? военные? профессора? директора всех видов и фасонов? Во времена моей юности блатари не разыгрывали господ комильфо, не шлялись по театрам, разве что в цирк или в оперетку заносило их невзначай.

За полтора часа до спектакля, как договаривались, я зашел за Настасьей.

Я еле ее узнал.

— Подождите минуту. — Она вышла, исчезла в комнате или в одной из комнат, а я остался соображать — что меня так удивило, что за звук незнакомый? и понял: шорох шелка. Шуршал шелк ее платья, сопровождая движения ее. Прежде я читал о шуршащем шелке женских одежд в старых романах.

Она вернулась. Теперь у нее на шее красовалась — как называется? горжетка? — но не чернобурка, нечто белое, пушистое, эфемерное, шкурка нездешняя, страусовый пух. Разодета в пух и прах. Она как бы не была и разодета — темного шелка платье. Таких ослепительных дам видел я только в трофейных фильмах. Улыбаясь (очевидно, выражению моего лица), Настасья, отвернувшись к зеркалу, вдевала в уши сережки. Я лицезрел ее коротко стриженную черноволосую голову с затылка; в старинном зеркале мерцала улыбка ее. На гравюре «Любовники» Утамаро, увиденной мной много позже, я узнал этот затылок, сразу узнал, словно Настасья была бессмертная и Утамаро изобразил именно ее; хотя гейша в темном могла быть какой-нибудь дальней родственницей возлюбленной моей.

Она обернулась, ожидая комплиментов. Я был нем. Она ждала, чтобы я подал ей плащ. Я не шевелился. Она сняла плащ с вешалки, дала мне его в руки, повернулась ко мне спиной. Я подал ей плащ, борясь с невероятным искушением взять ее за плечи.

Вместо розового шарфа надела она фетровую черную шляпу, похожую на мужскую, затем сосредоточенно натянула крохотные перчатки, на тыльной стороне которых красовались оттиски то ли орхидей, то ли лилий. Мы вышли, она взяла меня под руку. Вместо комплимента я спросил: почему у нее такие узкие китайские глаза? Она ответила: «Я наполовину японка». Такси уже стояло у тротуара, я не только не имел понятия, что такси можно заказать на определенное время, даже накануне заказать, но вообще еще ни разу не ездил в такси. Мы поехали по набережной Фонтанки.

Все происходило как будто не со мной, нереальные отсветы вечерних фонарей вспышками, дискретно, высвечивали маленький мирок внутри автомобиля, светлый ее плащ, черную бисерную сумочку, черные перчатки. В жизнь мою вошел фонарный свет.

Черноволосый с седыми висками моложавый полнеющий администратор, ловко отбивающийся от толпы желающих правдами и неправдами попасть на спектакль, обратил к нам печальное бледное семитское лицо свое с вечно утомленным томным взором, кажется, обернувшись на звон Настасьиных браслетов, встал ей навстречу, поцеловал ей ручку, добыл, точно факир из воздуха, заветную бумажку контрамарки и целую вечность, как мне показалось, разглядывал меня, молокососа (к тому же голодранца) при королеве; у меня уши горели; Настасья подхватила меня под локоть, потащила в соседнюю комнату, то был не гардероб, апартаменты администратора, блатные посетители снимали плащи свои и куртки тут.

В зале гасили свет, гасили постепенно, душа замирала, наступала минута между собакой и волком, мгновение театральных сумерек, между реальностью и театральным действом, миг предвкушения, лучший миг театра.

Полутьма, таинственный занавес сейчас откроется, Настасья катастрофически бледна, она катастрофически хороша, в удлиненной преувеличенной мочке нежной ее буддийского ушка сияет блеском рождественской елочной игрушки сережка. Настасья узкоглаза, но сейчас расширены глаза ее, сцена ее гипнотизирует, она не отрывает взгляда от занавеса, «как черный бархат, на котором горит сияющий алмаз, — вот что сравнил бы я со взором ее почти поющих глаз». Тогда я не знал этих строк, но глаза ее были именно такими, и взор такой, и сама она — провал черного бархата, мягкого, точно шкурка животного, — и холодный, переливчатый, острый, венчающий шкалу твердости блеск бриллианта. Я не ощущал желания, не чувствовал любви, не предавался влюбленности; я пропал!

Играющий князя Мышкина Смоктуновский грел руки у печки, поднимался по алым светом озаренной страшноватой петербургской лестнице, вскрикивал: «Парфё-он! Не ве-рю!..» Настасья Филипповна кидала деньги в камин, скрещивал руки на груди коварный совратитель Карнович-Валуа, розовело платье Аглаи; я был потрясен до глубины души.

И виденье мне было.

В момент, когда вскрикнул князь свое: «Не ве-рю...» — померкло алое освещение сцены, высветился зеленоватым сиянием полумрак зала, мы словно оказались в аквариуме, в большой остекленной коробке, куда налито фосфоресцирующее сияние, где вместо ярусов зелень листвы, шелест листвы и шорох ея, купы цветов.

Видение длилось несколько мгновений.

Потом несуществующий гигантский аквариум-террариум, должно быть образчик коллекции Веригина, растаял.

После спектакля мы пошли пешком по Фонтанке, шли неспешно, болтали о том о сем; спешить было некуда.

Позже, много позже прочел я у одного из французских литераторов (специалиста по болтовне о чем бы то ни было, французский литератор всегда немножко чукча: что увидит, о том и поет) фразу, не показавшуюся мне ни тавтологичной, ни манерной: «Любовь — это то, что происходит между людьми, которые любят друг друга». Видимо, француза задело выражение «faire l'amour», «заниматься любовью». По мне, это то же, что сказать «заниматься жизнью». Если уж задело тебя, если ты пропал, влип, меченый, — малосущественно, спишь ли ты с нею, нет ли; то есть, конечно, очень даже существенно! но не суть. Потому что даже если вы просто мелете языками на фоне фона, если вы пока на «вы», если вы пьете чай, лениво перебрасываясь через стол репликами о сахаре вприкуску или внакладку, — для вас уже пошло иное время, тягучее, бесхитростное, бескостное, изначальное время праматерии — вспышки, провалы, — от которого нельзя взять отпуск и отдохнуть.

Я не верю в россказни о любви плотской и духовной, чувственной и платонической, все это большая теория; на самом деле вас шарахнуло молнией невзначай, и все это спеклось в вас воедино. В огромном зале — будь то кинозал или зал Эрмитажа, куда на открытие очередной выставки иногда приходили мы порознь, — в толпе народа, стоя спиной к двери, не видя, я всегда знал: Настасья вошла, только что вошла, вот сейчас, теперь она здесь. В ее квартире, где жили мы вместе, когда жили, мы тоже порой выпадали из времени страстей, шурша журналами или книгами в разных углах, слушая дождь, подсматривая друг за другом, и открыто, и тайно, ловя жесты, траекторию руки, поворот головы, линии складок на сгибе рукава. Мне было все равно, нарядна она или в затрапезе; кажется, ей тоже. Порой на меня находила тоска: сбылась судьба, свершилась, ждать больше нечего. Эта тоска, оборотная сторона счастья, учила терпеть, не давала впасть в эйфорию, зажраться, зазнаться.

Я даже думал: явление аквариума Веригина означало — метафорически, так сказать, — именно избранность истинных влюбленных, наше с ней одиночество в клубе коллекционеров чувств; я ошибался; то был мираж Зимнего сада; «Мираж фантома», как выразился я лет пятнадцать спустя в одном из своих эссе.

НЕМНОГО ФАНТОМОЛОГИИ

Из-за Настасьи, из-за нашего романа, начавшегося внезапно, ненамеренно, заполнившего сутки, определившего мысли, действия, чувства, ощущения, я на какое-то время забыл и про коллекционеров, и про привидения, и про Лекторий.

Однако обведенным магическим кругом любви, если вы замечали, везет особо, они могущественны, волшебство на их стороне, им все удается без особых усилий. Воздух подстроенных случайностей и рифм овевает их. Я оказался около Лектория в должный день и час, с небольшой поправкою, то бишь с часовым опозданием; лекция уже шла полным ходом. Надпись на афише гласила: «Некоторые сведения о западноевропейских и российских привидениях. Лектор — фантомолог Теодоровский А. П. (Отделение по изучению Аномальных явлений Лен. филиала Академии наук СССР). Начало в 19 часов».

Около восьми я вошел в зал, заполненный примерно на две трети. Лектор, надо полагать, заканчивал выступление свое, ему активно передавали записочки из разных рядов, предстояли еще ответы на вопросы.

— Итак, наиболее типичные для нашего города привидения, — бойко докладывал круглолицый седовласый сангвиник в очках, поглядывая в тезисы (или то был полный текст?) доклада своего, — Петр I, Павел I с табакеркою, бродящий по Инженерному замку, пара новобрачных шутов из Ледяного дома, парное привидение царя Александра и народовольца Гриневицкого, ночлежники лавры Вяземской, что на Сенной (некоторые под видом бродяг, бомжей и нищих), Анна Иоанновна в тронном зале, революционные матросы во главе с братьями Железняковыми, повешенные декабристы, Григорий Распутин, а также частные малоизвестные лица; осмелюсь высказать предположение, что именно привидению бедного чиновника обязана появлением на свет «Шинель» Гоголя. Должен заметить, что, кроме персонифицированных, в Петербурге — Петрограде — Ленинграде имеют место быть пространственные неодушевленные привидения, или фантомы, главные из которых — Ледяной дом и Зимний сад. Я подчеркиваю еще и еще раз: речь идет именно о привидениях, а не о мороках, блазни или миражах; это не просто вопрос формулировки; в данном случае формулировка связана с сутью явления.

Раздались аплодисменты; видимо, шел неведомый мне научный спор, и сторонники точки зрения Теодоровского А. П. выражали ему таким образом сочувствие и поддержку.

Лектор сгреб полной крепкой лапкою переданные ему записки в кучку и начал вытаскивать и зачитывать по одной, словно фанты или гадательные билеты для попугая.

— «Уважаемый Аполлинарий Прокофьевич! — читал он. — Были ли в последние годы зафиксированы в нашем городе случаи прислышений, ошибочно именуемые голосами?» Да, были.

— Классифицируете ли вы их тематически? — живо спросил из первого ряда лысый очкарик в красном свитере и потертом черном пиджаке.

— С удовольствием отвечаю на вопрос уважаемого коллеги, коллекционера Звягинцева, с которым постоянно сотрудничаю. Да, классифицируем. Скажем, за последнюю пятилетку голос, говорящий про тень дерева, услышан был, насколько нам известно, одиннадцать раз; думаю, мы располагаем неполной информацией.

«Тень дерева»?! Я прямо подскочил на своем неудобном складном стуле, чем привлек внимание соседей.

Я гулял по аллеям незадолго до закрытия сада.

Широкая тень старого ствола легла мне под ноги на мерцающем в тусклом фонарном свете снегу. Я перешел через нее, и в минуту, когда тень мазнула меня по лицу, услышал я голос внятный:

— Нельзя переступать через тень дерева и стоять на ней.

«Чушь какая, — подумал я, — вот уж и всякие глупости мерещатся, зачитался, заработался, не надо брать халтуру и столько таблиц писать после работы. Мало ли мы в зимние вечера переступали теней дерев. И ничего».

— Дерево дереву рознь, — насмешливо парировал голос и смолк.

Подняв руку, как школьник, я встал.

— Не одиннадцать, а двенадцать. Я тоже слышат в прошлом году про тень дерева.

Слушатели разглядывали меня с интересом. Лектор просиял и попросил после окончания лекции подойти к нему. После чего продолжал читать присланные ему записки:

— «Какие неодушевленные привидения, кроме названных, имелись в виду?» Лавра Вяземская, например. Фонтаны в Летнем саду. Ряд... э-э-э... не существующих ныне памятников архитектуры, в частности культовых сооружений. Старинные городские фонари. «Как вы думаете, существуют ли неизвестные, не зафиксированные Вами фантомы?» Полагаю, что еще есть таковые. В наше время факт существования привидений многие подвергают сомнению, на этот счет предрассудки очень сильны, поэтому граждане относят увиденное и услышанное к разряду галлюцинаций, в частности галлюцинаций под воздействием алкоголя. К тому же люди не знают, кому и куда следует сообщать об увиденных фантомах. Попрошу всех записать телефон и адрес нашей проблемной лаборатории, комиссии и мой домашний телефон и сообщить их всем своим знакомым на всякий случай.

Слушатели послушно зашуршали и зачирикали авторучками; все хотели узнать — куда надлежит настучать на призрак, ежели тот соблаговолит осчастливить их посещением своим.

— «Почему фантомология? — читал очередную записку Теодоровский. — Разве нет русских слов, от коих могли бы Вы образовать название Вашей науки? Когда прекратит наша наука преклоняться перед иностранщиной?» Мы думали об этом. Но нам, честно говоря, не удалось придумать название науки, ориентируясь на слова «призрак», «привидение», «мана», «блазнь», «морок».

Наконец записки были исчерпаны, и после последней волны аплодисментов народ начал расходиться, а я послушно побрел к сцене, где ждали меня Теодоровский и Звягинцев. Пока Теодоровский записывал номер моего телефона, я заговорил со Звягинцевым, сообщив ему сначала про то, как слышал о нем от дежурного по клубу в ДК, а потом наврав и ему про кленовые листья.

— Я опоздал к началу лекции. Про который призрачный сад зимой шла речь?

— Не сад зимой, молодой человек, а Зимний сад.

— Вроде оранжереи?

— Вроде, но как бы оранжерея в окружении комнат другого назначения.

— Да, понятно, — сказал я бездумно, — я такой видел в Эрмитаже.

Он воззрился на меня.

— Как это видели? Когда?

— В позапрошлом году. Или в прошлом. Шел по Эрмитажу, посмотрел в одно из окон одного из залов, окно выходило в такой Зимний сад.

— Так, так, — сказал он медленно, разглядывая меня, — и что же вы в том саду видели?

— Ну, деревья, кажется, березы, белые статуи.

— Аполлинарий Прокофьевич, — сказал непередаваемым тоном с модуляциями (вот порадовались бы наши соседи из лаборатории, занимающиеся идентификацией голосов!) Звягинцев, — этот молодой человек видел в Эрмитаже Зимний сад!

— Когда?! — вскричал лектор.

— В прошлом году, — смиренно отвечал я, — или в позапрошлом.

— Да вы просто находка! «В позапрошлом»! Сейчас, сейчас, я вас во второй список внесу! Как нам повезло! как повезло!

— Этот сад и появляется в виде привидения? — спросил я.

— Вы и видели привидение, — сказал Звягинцев. — Зимнего сада с начала века в Эрмитаже нет. Вы видели главный призрак города. Сколько лет я мечтаю его увидеть! Не везет. А вам повезло почему-то.

— Привидение? — спросил я недоверчиво. — Средь бела дня? Такое цветное и яркое?

— А какой, по-вашему, должен быть сад? Как переводная картинка плохого качества? Привидение вовсе не всегда фосфоресцирует потусторонней зеленцой и едва различимо; встречаются очень даже натюрель.

Фосфоресцирует? Зеленцой? Я вспомнил про «аквариум Веригина» в театре, мне поплохело.

— Что еще? — спросил, нахмурившись, Звягинцев.

— Я его и в фосфоресцирующем и еле различимом виде наблюдал, только тогда я был в нем, как в аквариуме, а не со стороны смотрел. Я его не узнал.

— Натуральный медиум, — сказал деловито Теодоровский, обращаясь к Звягинцеву. — Надо не выпускать его из поля зрения.

Я решил не сообщать Настасье, кто я, чтобы она не испугалась; да я и не верил словам Теодоровского.

Мы вышли вместе со Звягинцевым; Аполлинарий Прокофьевич задержался у администратора.

— Теодоровский еще про одно привидение говорил, Ледяной дом. Это какой Ледяной дом? — спросил я для поддержания разговора. — Лажечникова? Тот, давешний, со свадьбой лилипутов?

— Не лилипутов, а царских шута и шутихи. К вашему сведению, в зимние месяцы блокады Ленинграда Ледяной дом воцарился в городе тотально. Я бы не говорил о привидениях в столь легком тоне. Иногда они опасны.

— Не всегда, значит?

— Я сказал: иногда.

— И всегда своевольны, так? Кому хотят, тому и показываются? Или можно по желанию увидеть?

— Да какое желание. В нашей с вами сказке не герой ищет клад, а клад ищет героя.

— Событие в поисках действующего лица? Событие ищет того, кто будет в нем участвовать? Пьеса ищет актера?

— Вы, часом, не искусствовед? — спросил Звягинцев.

Не он ли, любитель призраков, мне напророчил?

— Нет, — сказал я, — пока нет. Ледяной дом и Зимний сад, — сказал я. — Противоположности полные. Как нас учили? Единство и борьба противоположностей? Может, они еще и воюют друг с другом?

Звягинцев посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

— Не забудьте высказать это ваше предположение Теодоровскому.

Я и не помню теперь — забыл, не забыл? Забыл, должно быть.

КАРТОГРАФ И КАРТЫ. ОСТРОВ НОЧНОЙ

— Товарищи! — сказал наш начальник, собрав нас в одной комнате; всего комнат было две, не считая его крошечного кабинета в торце длинной комнаты, уголка, который делил он с глухой пожилой сотрудницей, самой лучшей художницей мастерской, Эвелиной Карловной. — Товарищи, чтой-то мы опять просрачиваем.

У него были два любимых глагола: «просрачивать» и «приурачивать».

— Но ведь в позапрошлом квартале, — выскочила маленькая чертежница Капа, — в позапрошлом квартале все сделали в срок!

Начальник задумался. Капа применила неотразимый прием, всем нам известный. Ежели начальник, пару раз в день обходивший каждый стол и внимательно следивший за качеством продукции, выходящей из его мастерской, останавливался возле тебя и произносил неодобрительно: «Чтой-то у тебя не тово. Буквы в наклон и с хвостами!» — следовало незамедлительно произнести ключевые слова: «А на прошлой-то неделе в большой таблице буквы у меня были прямые и без хвостов!» Начальник погружался в обдумывание сего аргумента и факта и уходил. Иногда он даже возвращался ненадолго в свой кабинет, кормил там волнистого попугая Андрюшу, прервав обход и глубоко задумавшись. «Андрюша, Андрюша», — говорил попугай, кивая, кланяясь, глядя в зеркальце.

Мне очень нравился кабинет начальника, маленькая комнатушка угловая с двумя окнами на разных стенах.

Меня очаровывали работы Эвелины Карловны. Работала она с натуры, копировала гистологические срезы, глядя в микроскоп. Гистологические срезы, считавшиеся заказами повышенной сложности, рисовала и моя соседка, пожилая старая дева, но ее кружочки с пораженными клетками, бактериями и вибрионами наводили уныние тускло-лиловым и серым цветом, сухостью исполнения, напоминали о тускло-лиловых тошнотворных кишках с таблиц той же авторши, старательно и тщательно проработанных, невыносимо некрасивых. Легкие акварели Эвелины Карловны, нежные и изящные, вспоминал я позже, значительно позже, очутившись уже в ином возрасте, в иной жизни, уже в роли модного искусствоведа на выставке Кандинского. Многие знакомые мне искусствоведы, взращенные на реалистическом искусстве, так и не поняли и не приняли великого мастера, называя его «абстракционистом и авангардистом» (хотя, будучи людьми вполне приличными, статей типа «Сумбур вместо музыки» не писали; но им их, кстати, и не заказывали — по прогрессивности наступившей эпохи — власть предержащие), да и в расход послать им его не хотелось (хотя для того был он втройне недосягаем). Мне же после элегантно отрисованных Эвелиной Карловной вирусов, возбудителей, бацилл, плавающих в подкрашенной среде среза, — я прямо-таки любовался их хвостиками, усиками, балетными изгибами маленьких телец, недоступных невооруженному человеческому оку! — в мир Кандинского дверь была открыта, я вошел легко, даже узнал на некоторых полотнах прославленного художника нескольких персонажей маленьких круглых акварелей моей бывшей безвестной сотрудницы.

При входе на выставку Кандинского встречала вас его фотография; он был на фото грустен и суров. Выходя с выставки, я видел внутренним взором воображения свою бывшую сотрудницу, ее разлетающиеся, подстриженные в скобку седые волосы, ее прелестную детскую улыбку.

Думаю, великие множества листов чертежной бумаги, превращенных мною в таблицы, написанные рубленым шрифтом плакатного перышка разной толщины или стеклянными трубочками разных диаметров, объясняют мое благоговение перед шрифтами и шрифтовиками, благоговение ремесленника перед великими мастерами, а также исподволь возникшую тягу к графомании. Моя бывшая работа на глазах превратилась в анахронизм, теперь на компьютере или с помощью проекционной аппаратуры... любой неофит... А во времена моей юности вместо вышеупомянутых достижений технократической цивилизации маячил я, провинциальный юноша из под столичного центра (жаргон учебника географии) со стеклянной трубочкою для туши в шуйце и плакатным перышком в деснице, средневековый переписчик середины двадцатого века из медицинского монастыря.

Вечером после работы Настасья частенько ждала меня у Введенского канала. Однажды на Фонтанке столкнулись мы с вышедшим из желтого академического здания начальником моим. Начальник был шокирован нашей разницей в возрасте, ее шиком рядом с моей бедной одежонкой. Назавтра я опоздал, то есть пришел ровно в восемь пятнадцать (к началу рабочего дня). По мнению начальника, мы должны были входить в мастерскую в восемь ноль-ноль, пятнадцать минут зарезервированы на переодевание и приготовление рабочего места, дабы с четверти был сотрудник при исполнении служебных обязанностей «как штык», как начальник выражался. Он, как всегда, стоял у входа, глядя на часы, и произнес суровым голосом ритуальную фразу свою:

— Чтой-то ты опаздываешь, небось вчера у калитки с кем-то за полночь долго стоял.

Дважды в год опаздывала наша старая (натурально) дева и в ответ на эту шутку краснела до корней седеющих волос, до слез, заливалась принужденным смехом, почти обижаясь, однако польщенная.

Он вызвал меня в свой кабинет.

Эвелины Карловны на месте не было, мы были одни. Он долго вглядывался в лицо мое, качая головою. Потом сказал:

— Ну, ты даешь, Валерий. Не ожидал от тебя. Такой скромный парень. Иди, я тебя не задерживаю.

В одной из комнат Настасьиной квартиры, зеленом кабинете с большим письменным столом, висели карты. Целая стена карт, вернее, свободная от двух небольших книжных шкафов (на одном из шкафов — судовые часы) часть стены; в центре карта Санкт-Петербурга — реки, каналы, пруды раскрашены от руки карандашом. На другой карте увидел я Камчатку, Сахалин, Японское море, Маньчжурию. Еще один барометр у окна, круглый. Три модели парусников на полке. Огромные раковины; в двух шумело море (океан?), остальные молчали. Большая картина в золоченой раме с удивительно знакомой изумрудной зеленью морских волн.

— Айвазовский, — сказала Настасья. — Папина любимая картина.

— Твой отец моряк?

— Адмирал. В юности был героем Цусимы.

Если бы я тогда же спросил, жив ли ее отец, я получил бы, возможно, в нагрузку (как тогда торгаши выражались) реплику о том, где он в настоящий момент и как он там оказался, то есть разъяснение немаловажное, изменившее бы все, может быть; но я отвлекся; мы были озабочены, и я, и она, некоторыми интимными проблемами. Основная проблема, как я теперь понимаю, была в том, что я еще не имел дела с женщинами, трусил отчаянно; главное — стеснялся раздеться при ней, я не представлял, как я стану раздеваться, расстегиваться и тому подобное, это меня убивало, отчаянная проза деталей. Поэтому, испытывая острейшее желание свалиться на ближайший диван, ковер, тахту, что угодно, мы только целовались и обнимались. По счастью, на нас накатывало только время от времени; уже тогда, до близости, нам просто было хорошо в обществе друг друга, хорошо и легко, несмотря на все наши «проблемы».

Вскипел кофе, Настасья пошла в ванную помыть руки, переоделась в длинный шелковый халат (и этот шелк тоже шуршал при ходьбе и искрил под моими руками), позвала меня.

— Расстегни фермуар, я не могу снять ожерелье, кажется, там нитка попала в застежку.

Я послушно расстегнул ее ожерелье.

Она наклонилась над ванной, включила кран, схватила душ на гибком шланге и окатила меня водою с ног до головы.

— Ну и шутки у вас, леди, рехнулась ты, что ли, как же я теперь домой-то пойду?! Еле пиджак снял, он мокрый насквозь, что за муха тебя укусила?

— Пиджак твой высохнет к утру, — отвечала она, — удаляясь из ванной, — зато теперь тебе придется раздеться. Полотенце на вешалке, халат за дверью.

В жизни не надевал я халата. Этот, за дверью (что бы мне спросить тогда: чей?), пришелся мне впору, но был длинный, почти по щиколотку, махровый, тоже зеленый, с длинным узким поясом. Там же, за дверью, на кафельном полу, нашлись и тапочки без задников.

— Теперь мы оба в халатах, — сказал я, — как японцы.

— Японцы в кимоно, — сказала она, подходя ко мне.

Проходившие под окном на набережной машины мелькающими мимо огнями фар запускали из окон по потолку веера лучей и антилучей — теней от оконных переплетов. Волшебство полутьмы, полусвета, световой паутины, несуществующей геометрии повторялось, то была не одна ночь, я не считал, тысяча одна ночь из сказки, ведь тысяча одна ночь — не цифра, не число, символ волшебных историй, рассказанных шаху шахиней, Шахрияру Шехерезадой, — точно так же, как в сочетании «первая любовь» «первая» — не числительное... как и «последняя», впрочем...

Случалось, фонари зажигались позже или гасли раньше, и тогда видны были звезды. Я запомнил с детства: небо, которое мы видим, — всего лишь воспоминание: иные звезды погасли, иных уж нет, а те далече, и все они, весь планетарий, сейчас уже изменился, каждое светило на самом деле не там, где мы его видим, все вранье, обман зрения, снова действительность и факты не совпадают, мы постоянно находимся под небом, которого нет.

Молчаливая величавая флотилия судов плыла за окнами.

— Мы тоже на корабле, — сказал я ей.

Она посмотрела на флотилию.

— Женщина на корабле — плохая примета.

— Волею судеб я отбил тебя у пиратов и везу в своей каюте на твой родной остров.

— А ведь мы и вправду на островах.

— Я думал, острова в конце Петроградской: Елагин, Каменный, Крестовский.

— Ленинград расположен на островах, — сказала она, — сначала, в петровское время, их было больше ста. А теперь сорок пять.

— Что же они, под воду, что ли, уходят?

— Засыпают ненужные каналы и протоки, делают перемычки, некоторые из островов сливают воедино, мне отец рассказывал.

— То есть мы живем на островах и не замечаем этого?

— Мосты-то замечаем. Хочешь, посмотрим на карте в кабинете? Я все равно пойду на кухню. Я хочу есть. Где твой халат?

Мой халат валялся на полу у кровати.

Мы не сразу дошли до кабинета, застряли, потому что некоторое время целовались в прихожей.

— Видишь, сплошные острова.

— Прекрасная островитянка Настасья.

— Даже дважды островитянка: мама ведь японка, а Япония — государство островное. Кюсю, Хонсю, Сикоку, Окинава, Хоккайдо.

Я разглядывал карту Петербурга, которую видел впервые.

— Целый архипелаг.

Она пришла в восторг, захлопала в ладоши.

— Мореплаватель, твой корабль достиг архипелага! Мы его открыли! Это открытие века.

— Т-с-с! Это наша тайна! Мы его открыли, он принадлежит нам, мы поплывем от острова к острову, исследуя их, побываем на каждом малюсеньком островке, никто не узнает, что теперь мы — жители архипелага... а как мы его назовем?

Она призадумалась, но только на минуту.

— У него уже есть название! Все его знают — его не знает никто! Архипелаг Святого Петра!

Мы пили легкое грузинское вино, кажется «Чхавери», ночные грозди черного винограда прятались в ночной листве. Голодные, как волк с волчицей, преломили мы хлеб, посыпали его тертым сыром. Зеленоватые морские воды замерли в метафизическом всплеске на картине Айвазовского; богиня любви, Венера, возникшая, как известно, из пены морской, соединила нас воедино в стихии своей, превратила в островитян; в первую нашу ночь мы стали обитателями архипелага Святого Петра.

— Мы на каком острове находимся?

— Тут полно безымянных островов.

— Так не годится. Маленькие пусть остаются без имен, а большие поименуем лично — и начнем с того, на коем пребываем сейчас.

Она сидела нога на ногу, розово-золотое колено в распахнувшемся шелке, маленький атолл в водной зеленце. Я сказал: мы находимся на острове Настасьи, ей не понравилось, мы поспорили, мы препирались в пятом часу утра, ловцы жемчуга, искатели приключений.

— Я хочу спать, — сказала она.

Она хотела, я хотел, мы хотели; «мы» уже существовало, существовало и «хотеть»; настало «спать».

— Остров Ночной, — пробормотала она, засыпая.

— Да, — отвечал я.

«Остров Ночной отделен от прочих островов Зимней канавкой, Мойкой, Летней канавкой и Невою. Зимняя и Летняя канавки иначе именуются каналами. Река Мья (Мойка) местами служит водопоем для крыс, бродячих собак и бездомных кошек.

На острове есть множество маленьких капищ Венеры Ночной, Venus N.».

Настасья против последнего предложения возражала, но я его оставил. И еще приписал:

«Ночами жители острова любят окатывать друг друга водой».

— Нетипично, — сказала Настасья.

«Остров Ночной — один из прекраснейших островов архипелага. Главной достопримечательностью его является ночь. Она особенно прекрасна, когда Царицын луг, он же Марсово поле, зарастает сиренью, потому что в момент цветения сирени ночь светла.

Бог войны, Марс, произведен на острове Ночном в чин фельдмаршала и в виде памятника постоянно собирается покинуть остров, перейдя Каменноостровский (он же Кировский) мост.

Именно на Ночном находятся три прекрасных дворца, и в одном из них является счастливцам редким главное привидение архипелага — Зимний сад. По Царицыну лугу бродят еще два привидения — две юных утопленницы, а на берегу Невы иногда белой ночью можно увидеть на тихом, променаде убиенное царское семейство».

ОСТРОВ ЛЕТНИЙ

Ближайшим соседним островом был Летний — мы так его назвали, — с Летним, соответственно, садом. Мы решили для начала посетить его «и поглядеть на него новыми глазами», как сказала Настасья. Я заметил, что не худо бы объехать остров на лодке.

— Вот только где взять лодку?

— На Фонтанке у Аничкова моста есть лодочная станция.

— Ты умеешь грести?

— Я вырос на озере. У нас там прямо рождаются, умея грести и умея плавать.

— Но ведь с лодки нам будет на остров не высадиться; как же мы лодку оставим? Украдут. Уплывет.

— Нужна веревка, еще лучше — цепь с замком. Колец в граните набережных полно, я их видел уйму, тут в прошлом веке, видать, только и плавали на всяких суденышках.

— На судах ходят, — назидательно заметила дочь моряка, — это самоходом плавают, рыбкой, самостийно, без плавсредств. Мне кажется, на антресолях я видела цепь. Да и замок там найдется.

Она забралась на антресоли, я держал стремянку, маленькое облако пыли, она спускается с небольшой цепью и средних габаритов замком в руке.

— Я должен взять цепь на работу?

— Конечно, не мне же ее с собой брать. Ты можешь на работу с портфелем пойти, а я хожу с дамской сумочкой.

— У меня нет портфеля.

— Найдем.

Нашлись четыре портфеля, я выбрал самый старый.

На работе я с любопытством полез в чужой, якобы свой, портфель, с тщательно скрываемым любопытством, нарочито небрежно. В художественной мастерской мы успели изучить гардеробы и аксессуары друг друга, привычки и повадки — коллектив небольшой, все на виду, одежка невеликого разнообразия; всякое новшество замечалось и обсуждалось, будь то новоприобретенная шляпка кого-нибудь из чертежниц юных, не попавших в институт после школы, нашедших тут временный приют и сменявшихся ежегодно, туфли Капы или свитерок с абстрактным рисунком самого старшего из молодых, уже отслужившего в армии. На мой портфель тоже покосились, я и полез в него по-хозяйски, обнаружил завтрак, завернутые Настасьей в кальку бутерброды, маленький термос с кофе, а в одном из мелких отделений, на дне его — старую открытку с пейзажем (рыже-зеленые скалы, торчащие из воды, слабо-голубое небо, иероглифы на обороте), несколько медных скрепок, коралловый кусочек сургуча.

Доставая завтрак, я выложил на стол цепь. На кандальный звон ее обернулась сидевшая впереди меня пожилая девушка с вечно небрежной прической, потом Капа, затем зафыркали две молоденьких (мои ровесницы почти, но чуть младше), далее воззрился начальник, проходивший мимо, даже остановился, глядел на цепь, потом на меня, покачал головою неодобрительно и убыл со вздохом; теперь все аномалии моего поведения связывал он с Настасьей (не без оснований, впрочем).

Она опять встречала меня у Введенского канала, мы поцеловались, пискнула обгонявшая нас Капа, сделавшая вид, что нас не заметила.

И поплыли мы.

Лодка была незначительно тяжелее наших озерных (вот на юге потом намаялся я поначалу с морскими шлюпками, но освоил тяжесть их, основательность и остойчивость довольно быстро); по Безымянному Ерику, он же, травести, Фонтанка, было плыть легко; проход под Итальянским мостом совершенно зачаровал меня (гулкая изнанка моста, его ребристая душа, открытая конструкция); Настасья покинула свою скамеечку (банки они называются, моряцкая дочь, знаю, помню), мы поцеловались под мостом, лодка качалась.

Катаясь на речных трамвайчиках, мы часто на них катались, я ждал момента оказаться под разводным мостом; гул пространства между мостом и водою обволакивал нас, а пребывали мы всегда на корме, где народу нет, где пенная струя воды швыряет в лицо брызги, где грохот двигателя и ветер, — она кидалась в объятья мои. «Любовь — это мост», — прочел я потом в любимой книжке; да! для меня — да!

Я не стал заворачивать налево в Мойку, мы продолжали двигаться к Неве, поцеловавшись и под Пантелеймоновским мостом, шли вдоль Летнего сада, острова Летнего, вот уже и дворец, мы под Прачечным мостом, и снова целуемся, а вот и Нева, течение более чем ощутимо, мы обогнули пристань, по счастью, ни один речной трамвай не приставал и не отчаливал, пристань держала паузу, была пуста; мы поцеловались под Верхне-Лебяжьим мостом, свернули в Лебяжью канавку.

Нашлось и кольцо, одно из множества колец для причаливших лодок, барок, катеров, барж. Я защелкнул замок, выбрался из лодки, подтянул ее за цепь к узкому поребрику набережной, протянул руку Настасье, мы взобрались по крутому бережку — ох, по газону, сейчас сторож засвистит, оштрафует, отчитает, арестует! обошлось... — на аллею.

Настасья призналась мне: желая передо мной блеснуть, ходила днем на работе в свою библиотеку, читала про Летний сад; я тоже ей признался; было дело, хотел поразить ее воображение, забежал в библиотеку Академическую, заглянул в книжечку «Летний сад»... Воображение наше, как и все прочие чувства, обострялось, когда мы были вместе; и предстал пред нами некий палимпсест сада, где проступали прежние его облики, сквозь нынешний образ проступал образ изначальный, возникали здания, давно растворившиеся, их пожрало время оно, Сатурн, пожирающий детей своих, а вот и статуя Сатурна за гнусным его занятием, окаменевшая метафора; на слух еще можно вынести, но видеть в объеме...

Начитавшись, и она, и я знали про ансамбль статуй «Эзоп и животные из его басен» петровских времен.

— Здесь прежде стоял Эзоп со зверушками, а нынче дедушка Крылов сидит.

— Наверно, из-за возросшего национального самосознания.

— Нет, из-за наводнения. Наводнение попортило Эзопа и унесло зверушек на дно Невы.

— Иногда бедствия, — сказал я важно, — стихийные и исторические усиливают национальное самосознание.

— Ты прямо как Звягинцев.

— Ты знаешь Звягинцева?!

— Я знаю большинство интересных людей Ленинграда.

— Мир тесен.

— Не мир тесен, а слой тонок. А ты откуда Звягинцева взял?

— Почерпнул в Лектории. Кстати, он говорит: я — медиум.

Настасья замерла.

— Раз говорит, значит, так оно и есть.

Мелькали несуществующие боскеты, журчали бывшие фонтаны.

Один из фонтанов несколько позже раскопали поблизости от хрестоматийной ограды археологи; я было решил — восстановят; но они его опять закопали, научную бессмысленную работу произведя.

— Я долгие годы ходила, крадучись, в эту аллею. Ждала, что встречу тут свою судьбу, своею любимого. Потом увидела фотографию, точная почти копия: аллея Керн! Мне фотографию подарили, я тебе покажу. Давай пройдем вместе.

Мы шли, прижавшись друг к другу, я держал ее за талию, она меня.

— Чем это ты душишься? — подозрительно спросила Настасья. — Что за гадость?

Я старательно душился после бритья, мне казалось — женщине должно это нравиться.

— Надо мне тебе в ТЭЖЭ хороший одеколон купить, — заметила она озабоченно.

Я обиделся.

— Что я, жиголо, чтобы ты мне одеколоны покупала?

Я читал множество романов и знал много старомодных слов. Брави, жиголо, пассия.

— Я сам себе куплю. «Гвоздику», например. Хороший одеколон.

— Лучше «Шипр». Или «Красную Москву». Над твоим вкусом еще работать и работать.

— При чем тут вкус? Я одеколон не пью. Кстати, что такое «ТЭЖЭ»?

Позже, много позже запели: «Ален Делон не пьет одеколон...»

— ТЭ-ЖЭ?.. Это божество-о... — зашептала Настасья. — Одно из божеств архипелага Святого Петра-а... На всех островах есть капища его, зеркальные гроты... Островитяне расплачиваются с божеством ТЭЖЭ, приносят ему в жертву денежки, несчастное обоняние свое и свою умащенную шкурку.

— А имя-то, — вступил я в игру, — имя-то его инопланетное что обозначает? Почему его зовут страшным именем ТЭЖЭ?

— Никто не зна-ет... — прошептала Настасья.

— Кого я вижу?! — прозвучал звучный баритон обгоняющего нас высокого загорелого хорошо одетого мужчины в велюровой шляпе. — Глазам своим не верю! Разве вы не за границей? Я-то думал: вот поеду на гастроли, а там в партере Несси — в Карнеги-холле, например.

Был я представлен весьма известному музыканту, оглядевшему меня с головы до ног, оценившему, бросившему вопросительный насмешливый взгляд спутнице моей. Он пригласил ее на свой концерт в филармонии, последний перед гастролями, и обратился ко мне:

— Любите ли вы Брамса?

— Я, знаете ли, песни люблю. И даже сам исполняю. Да я вам могу сейчас спеть.

Я отошел от них метра на два. Они прекрасно смотрелись рядом, люди одного круга, элегантные, нарядные аристократы эпохи победившего социализма.

Я воздел руку по направлению то ли к Чайному, то ли к Кофейному домику (я их постоянно путал), то есть к Ерику, другую пятерню приложил к груди и запел:

Чайный домик, словно бонбоньерка, как игрушка, в цветнике из роз. С к берегу пришедшей канонерки в чайный домик заглянул матрос. Он пришел сюда не по закону, как не подобает морякам, заказал вина на две персоны и обвел глазами по углам.

Народный артист глядел на меня, вылупив глаза, Настасья была совершенно ошеломлена и слушала пение мое, раскрыв рот от изумления. Я продолжал, не сморгнув:

А в углу красивая японка тихо пела песню про любовь. Вспомнилась родимая сторонка, заиграла в нем морская кровь.

Дедушка Крылов, равно как Диана, Аполлон и Аврора, слушали меня не без сочувствия, особенно дедушка Крылов; полагаю, мы представлялись ему животными из басни. Я пел очень выразительно, почти со слезой:

Десять лет, как чайки, пролетели, у японки подрастал малец, и однажды перед сном в постели он спросил: «А кто же мой отец?» И светловолосому ребенку, теребя в руках британский флаг, отвечала ласково японка: «Твой отец английский был моряк».

— Браво, — сказал музыкант, — очень мило. К сожалению, мне придется удалиться с вашего сольного концерта, мне пора на репетицию перед моим, не совсем сольным. Несси, я надеюсь вас увидеть в зале филармонии. Молодой человек, желаю вам творческих успехов.

Настасья подошла ко мне и встала руки в боки. Ее скулы, похожие на яблочки, горели.

— Ну, не зна-ала, что ты такой. Ты ревнивец чертов. Ты маньяк. Я тоже песню знаю: «На по-быв-ку е-дет мо-ло-дой маньяк...» Песня про тебя. Нахал. Собственник несчастный. Кулацкое отродье. Жертва комплексов.

— Я не буду больше, ладно, не сердись, я тебе мороженое куплю.

— Мо-роженое? — Настасья расхохоталась.

У нее был чудесный характер, она не умела долго обижаться, дуться, сердиться.

Мы сидели на зеленой скамеечке в уединенной аллее с видом на Марсово поле. Настасья доела свой пломбир и спросила:

— И много ты таких песен знаешь?

— Больше, чем у тебя знакомых, будь уверена. «Жил один скрипач, молод и горяч...»

— Ой, хватит, хватит, на сегодня достаточно! Уволь. Хотя голос у тебя ничего, а слух еще лучше. Если бы только ты не пел такую гадость, тебя можно было бы и послушать, может быть.

— Ради вас, леди, я готов сменить репертуар.

— Что-о?..

— У нас в Валдае один раз были на гастролях артисты из Пушкинского театра, из Александринки, водевиль показывали. Когда они приехали, старик сторож Дома культуры их с достоинством степенно спросил: «А какой у вас репертауэр?»

— На гармошке не играешь?

— Увы. На гитаре могу. Меня наш сосед, ветеринар, учил. Сидит, бывало, в печали, красивый такой, в толстовке, с чубом, бант на шее, и говорит со значением: «Все смешалось в доме Болконских». Потом гитару возьмет и поет: «Черная роза, эмблемба печали...» Любил в беседке нашей петь. У нас летом беседка из вьюнков в огороде стояла. Знаешь, такие вьюнки — граммофончики? Разноцветные. Чудо красоты. Помнится, маленький, я их все съесть хотел. Только не знал, с какого начать: с темно-лилового или с малинового?

— Телок несчастный. Для чего ты музыканту такой идиотской песней «козу» делал? Чем он тебе не угодил?

— Старый твой знакомый — раз; подходит тебе по всем статьям — два; да и вправду комплекс у меня, я никогда на концерте классической музыки не бывал, оркестра филармонического не слыхал.

Я подвирал: по радио слушал частенько.

— Глупости. На днях и пойдем. Не был — побываешь.

— А вдруг я классическую музыку не пойму?

Видимо, я вошел в роль, разыгрывая село глухое.

— Кто же музыку понимает, дурачок? Ее слушают. Там и понимать нечего. Слушай — и все. Уши есть? Есть.

Она подергала меня за уши, потом прикусила мне мочку уха.

— Как долька мандарина.

— Не надо мне уши заедать, — сказал я плачущим голосом.

Тишина обволакивала нас, приглушала звук автомобилей и бряканье трамваев за Летней канавкой, особенная тишина Летнего сада.

«Остров Летний, омываемый Невой, Безымянным Ериком (ныне река Фонтанка), Мьей (ныне Мойка) и Летней канавкой, она же Летний канал, полон зелени и тишины. Некогда и зелень, и тишина были значительно разнообразней, деревья не были высоки, зато высоки были водометы, журчали фонтаны.

До фонтанов на острове Летнем находилась мыза шведского майора Конау. В память, видимо, о майоре у входа в расположенный на острове сад стоит привезенная из Швеции порфировая ваза.

На острове Летнем смена времен года особенно заметна осенью (раньше она лучше видна была летом из-за множества великолепных цветников), когда листья становятся алыми, багровыми, пурпурными, шарлаховыми, киноварными, охристыми; карминно-желтыми, золотыми, опадают, кружатся в воздухе, в златые горы собираются (когда б имел златые горы!..), засыпают газоны.

Здесь имеется белая пристань для маленьких кораблей, курсирующих по Неве, а также несколько строений былых времен: крошечный царский дворец, Чайный домик (увы, без гейш), Кофейный домик (иногда с кофе), зеленый туалет и такой же сарай за забором; в сарае хранят садовый инвентарь, которым не особенно пользуются, а под навесом возле сарая приделывают носы и пальцы идолам, столь любимым островитянами, что они периодически отламывают то носик, то пальчик на память.

Островитяне на острове не живут, они приходящие. Временами остров подвергается набегам варваров и вандалов. У Невского побережья один из них пытался около ста лет тому назад убить царя из якобы гуманистических соображений. В наши дни варвары ломают идолов, переворачивают скамейки, ловят в пруду лебедей. Ибо на Летнем есть красивый пруд странной формы, маленькое лебединое озеро, на чьи берега приходят фотографироваться островитяне, поместившие сезонных привозных лебедей с подстриженными крыльями (чтобы не улетели) на игрушечные воды.

Привидения острова Летнего ходят по аллеям круглые сутки; однако дневные имеют вид обычных людей, отличить от таковых их можно только по отсутствию бликов в глазах. Иногда наблюдаются прислышения: слышен смех, плеск фонтанных струй, звуки музыки (то звучит старинный водяной орган, то рожки, то духовой оркестр), свист лесных разбойников из-за Безымянного Ерика, из тамошних лесов темных, а также раздается пьяное пение, звон бокалов да крики заморских редких животных и птиц. В некоторые белые ночи остров завоевывает особое привидение: заливает волна аромата некогда росших тут ароматных трав и цветов».

Мы никогда не шли сразу к ней домой, мы сворачивали с Фонтанки в Летний сад, входили, крадучись, долго бродили, целуясь, в аллеях, целовались на скамейках, на спусках к воде, прячась от сторожей и осуждающих взоров прохожих; и прятанье, и осуждающие взоры, и наше смущенье только усиливали дрожь, ток, притяжение, обостряли вкус поцелуев.

ТАВРИЧЕСКИЙ ОСТРОВ

«Таврический остров — самый большой из островов архипелага. Его южный берег омываем Обводным каналом, северный — Фонтанкой и Невой; восточный — Невою, западный — Введенским каналом. Незначительный участок береговой полосы на юго-востоке отделен рекой Монастыркой от Монастырского острова, примыкающего к Таврическому.

Единого образа, цельного запоминающегося лица у Таврического острова нет. Он разнообразен и этим странен.

Часть побережья занимают бедные и дикие районы фабрик, уродливых и нищих строений; сие относится к набережной Обводного канала, на которой поздними вечерами и ночью так неуютно; а также к прилегающему к ней фабричному району набережной Невы».

Я возражал против названия «Таврический»; названий тут могло быть сколько угодно более подходящих; но Настасья стояла на своем. С островом связаны у нее были детские воспоминания, она ходила в Таврический сад со своей любимой дальней родственницей, «настоящей красавицей», как выразилась она, выгуливать пса. Они брали с собой бутерброды, ели их на скамейке у пруда. Пес принимал участие в пикнике; крошки доставались птицам. Во времена детства Настасьи детей учили кормить городских птиц; у нынешних старушек, вечно посыпающих газоны и дворы из мятых кулечков драгоценными крошками, перемешанными с остатками недоеденной жучками крупы, детская привычка. Голуби и воробьи, надрессированные ими, узнают то ли птичниц, то ли их кульки.

«Основной сад острова, вкупе с находящимся в саду дворцом, давший острову имя — Таврический сад, принадлежал некогда светлейшему князю Потемкину-Таврическому. Вторая фамилия князя как бы нарицательная, псевдоним в честь побед на Черном море, связана с Таврией, Тавридою. Возможно, в честь фамилии в оранжереях княжеского дворца выращивались персики, виноград, ананасы и дыни.

В Таврическом дворце находился один из зимних садов архипелага. В отличие от потемкинских садов, схожих с потемкинскими деревнями, сады Таврического дворца — и собственно Таврический, и зимний, и оранжерейный — глубоко натуральные, оседлые, долговечные.

Во время путешествий Потемкина, как известно, впереди ехал англичанин-садовник с группой помощников, значительно опережая основную часть княжеского кортежа. С невероятной скоростью на месте ожидавшегося привала разбивался английский сад. В саду посажены были деревья и кусты разных габаритов, усыпанные песком дорожки обрамлялись цветами. Если князь задерживался дольше чем на сутки, увядшие растения заменялись другими, свежими.

Кто знает, не обязан ли отчасти архипелаг Святого Петра своим главным привидением этим эфемерным садам Потемкина-Таврического? Не их ли образы витали, как души мытарей, в его натуральных оседлых садах?»

— Глупости, — сказала Настасья. — Если бы после революции не погибли все зимние сады города из-за разрухи и варварства, не было бы и призрака.

Многие ее суждения казались мне невероятными, даже пугающими; постепенно под влиянием ее слов стали происходить тектонические сдвиги, перемены в моем клишированном сознании кроткого юного пионера, который, хоть и кроток, всегда готов.

— Хотя, — продолжала она задумчиво, — может, отчасти ты и прав. Мне не нравится светлейший князь Потемкин-Таврический. Таврический князь потемок, светлейший. Он вполне мог устроить тут какие-нибудь турбуленции, возмущения, пертурбации времени и пространства на века. Самодур с сатанинским обаянием. Мне мила только любовная записочка, написанная ему царицей: «Милый князинька, завяжем все наши обиды в узелок и бросим их в пролуб».

Меня приводило в восторг, что Настасья — наполовину японка (или на четверть? — я не расспрашивал). Прежде я абсолютно не интересовался Японией, я только и знал: Япония на островах, было две войны с Японией, не считая интервенции на Дальнем Востоке, самураи делают харакири, гейши сидят в чайных домиках, как Чио-Чио-Сан, все население поголовно претерпевает сезон дождей, потаенно трепеща перед цунами. Теперь случайное упоминание о Японии в разговоре — на службе ли, дома ли у родных, в компании ли, даже по радио — заставляло меня смутиться, покраснеть, напоминало о романе с Настасьей, наполняло абсурдным счастьем, каким-то образом сближало нас с ней еще и еще. Я взял в библиотеке стихи Басё, антологию японской поэзии, «Маньёсю», учил наизусть танки и хокку.

Каким-то загадочным драгоценным приобретением представлялось мне то, что она не совсем русская, немножко марсианка, с нездешним разрезом глаз.

— А в ушной раковине, в ракушке розовой твоей, — шептал я ей, — у тебя, случаем, не шумит Тихий океан? В этом вот ушке розово-золотом? Не сквозь шум ли тамошней океанской волны слышна наша российская болтовня?

— Ну-у, — шептала она, — папенька-то очень даже тутошний, со Средне-Русской равнины, слышен звон бубенцов издалёка.

— Ты потому такие бранзулетки надеваешь, чтобы звон бубенцов? Колокольчик динь-динь-динь?

— Звон колокольчика, — назидательно говорила Настасья, — отгоняет злых духов.

— Вот оно! Пока с колокольчиками на тройках летали, держались кое-как, бесам полной воли не было.

— Ты «Бесов» Достоевского читал? — спрашивала она сурово.

— Нет, — сознавался я. — Только «Бесов» Пушкина. Мчатся бесы, вьются бесы. Ну, пошел, ямщик, нет мочи.

Настасья покуривала. В другой меня бы это раздражало, я тогда не курил; но то была она, и я терпел. Иногда я брал сигарету из ее золотистых пальцев с кольцами — и в кольцах узкая рука! — гасил, выбрасывал, говорил: «Не будет из тебя путной гейши».

От нее пахло горьким розовым маслом и лавандой, она ими душилась, умащалась ими чуть-чуть; запах сводил меня с ума, но пуще того сводил меня с ума ее собственный запах экзотического маленького зверька тропических лесов, особенный, не слабый и не сильный, ни с чем не схожий, — только ей принадлежащий. Всю последующую жизнь я терпеть не мог шлейфных ароматов, которые волокли за собою по грязным тротуарам, обшарпанным лестницам, автобусным ступеням дамы и дивы; меня тошнило от их французских духов, шибающих тленом и прахом недоразложившихся слащавых вампирок и мелких ведьм.

«Кроме Таврического сада, на Таврическом острове есть сады Юсуповский и Монастырский (Семинарский); Итальянский сад был огромен, но не сохранился, как не сохранились множества садов при особняках, например за домом Радищева на нынешней улице Марата; имеются еще оранжереи, сад смолянок на берегу Невы, яблоневый сад Водоканала, в пространство которого вошли остатки огромного сада князя Потемкина, простиравшегося до берега реки Ню».

— Чем ты меня приворожила, так это родинкой на плече.

— Всякий грамотный знает: родинка на плече — отметинка чертова когтя.

— Я неграмотный.

— Мог от грамотных услыхать.

Мы садились на пристани у Летнего сада на наш белый пароходик, он довозил нас до пристани возле Смольного, перед Охтинским мостом. Мы спускались к воде, где был дикий берег, дикий брег, не закованный в гранит, галька, песок, узкая полоса дикого брега, заканчивающегося невысокой крутой стенкой «высокого берега», и тихо шли в сад смолянок.

То был не единственный дикий берег города. Однажды, дойдя по Фонтанке до Невы, пошли мы не налево, в квартиру Настасьи, а направо, к Литейному мосту, заговорились, миновали мост, рассеянно шли и шли, болтая, как всегда, невесть о чем, — и добрели до провинциальной части побережья со штабелями досок, баржами, песком, почти безлюдной, где пахло опилками, смолою, дёгтем, краскою, рос татарник, лопухи, пырей; мы целовались там, словно мастеровой с прачкой. Место это подействовало на нас самым странным образом, мы бы легли на песок в лабиринтах дощатых, если бы заморосивший дождь нас не прогнал.

«Доминирующей отметкой высот Таврического острова является призрак непостроенной колокольни Смольного собора, автор Бартеломео Растрелли, Варфоломей Варфоломеевич, см. фотографии макета, а также реестр Веригина».

Когда она отворачивалась, превращаясь в силуэт контражуром на фоне оконного стекла, спиной к комнате, в которой мы были вместе, к кровати, где становилась она моею, — что видела она в окне? Только ли ночные флотилии? Только ли Петропавловскую крепость? Иногда мне казалось: расступается тьма, просторы расступаются под взором раскосым ее глаз, огибающим земной шар; видит она и залив, и море, и Атлантический океан, а может, минуя Северную Америку, и Великий океан, и владения микадо. Я подходил к ней, останавливался, не решаясь взять ее в эту минуту за плечи. Пауза длилась бесконечно.

— Ну, что ты? — спрашивала она наконец. — Чего тебе?

Я знал: сейчас глаза ее полны слез, я ее не понимал абсолютно.

— Мне бы Настасью Петровну...

— Они вышотцы, — отвечала она, утерев украдкой глаза, — когда будут, не сказали, — и поворачивалась ко мне с улыбкою.

«Климат Таврического острова неровный, резко островной».

— Бывает только резко континентальный, — возразила Настасья.

— Значит, и резко островной бывает. Если есть домашние хозяйки, есть и дикие.

«На острове Таврическом находятся два вокзала — Московский и Витебский, а также четыре станции метро. Между вокзалами и Обводным каналом стоят обшарпанные дома, живет бедная и сомнительная публика. Старинный разбойничий район острова находился напротив острова Летнего в лесах, начинавшихся на берегу Безымянного Ерика. Бандитский район нового времени переместился на Лиговский проспект и прилегающую к нему набережную Обводного канала. При Анне Иоанновне и Елисавете Петровне полиция приказывала владельцам угодий при Фонтанке (в частности, графу Шереметеву) вырубать леса, дабы разбойники не могли в них прятаться и нападать на прохожих. Грабежи в те поры случались даже на Невской першпективе.

В петровские времена вблизи разбойничьих лесов стояли чумы самоедов, пригонявших зимою оленей из Кеми; жители архипелага любили зимой ездить на оленях, перебираясь с острова на остров не столько по мостам, сколько по скованным ледоставом рекам, каналам и заливу».

Не столько Привокзалье, сколько Завокзалье, тяготеющее к Обводному, в обоих случаях — и за Московским, и за Витебским — показало нам изнанку городской жизни. Бедность, запущенность, грязь непролазная, обшарпанные стены, на коих в качестве граффити красовались однообразные матюги, словно местные жители начали грамоте учиться по специальному букварю матерщины и не продвинулись далее трех первых страниц, на которых, видимо, нарисованная в соцреалистическом стиле барышня легкого поведения говорит: «Хи-хи!» (или: «Ах!»), а алкаш, хватив из бутылки заместо водяры керосину по нечаянности, вскрикивает: «Уй!» — «У-у!» — воют на луну, севши в кружок, серые волки; «Ух, ух!» — ухает изображенная кое-как художником-урбанистом полусова-полуфилин.

Казалось, мусорные бачки всего мира собрались тут в унылых дворах; не поместившиеся в бачках отбросы украшали сорную траву и истомленную грязью почву.

Настасья оказалась в таком дворе впервые в жизни, она пребывала доселе в другом слое: классов ведь в Советском Союзе не имелось, бесклассовое общество, народ и партия едины (в чем-то, должно быть, да); однако наличествовали слои (о них напоминали нам фильмы, в киношных играх действовали гадкие киношные профессорские жены-бездельницы, помыкавшие молодыми домработницами, а также подлые деятели искусства или профессорские сынки, оных домработниц соблазнявшие; в конечном итоге домработницы, хлопнув метафизической дверью, удалялись на метафорическую фабрику и в последних кадрах, влившись в коллектив, с просветленными лицами повязывали косынки и поправляли пояски на рабочих халатиках, символизирующие невинность, а их женихи, нормальные рабочие парни, простые, безо всяких этаких глупостей, бросали курить, пить, задираться, материться и путаться, шли на рабфак, увлекая за собой невест). Я, в свою очередь, ничего подобного не видал в Валдае, а в городе маршруты мои тоже ограничивались перемещениями между школой, домом родственников, академией, кинотеатром, иногда тропа пролегала в сторону музея, и на моих привычных стежках все было как в кадрах кинохроники, киножурнала «Новости дня», то есть нарочито прилично.

Недоумение перед непристойной новизной бытия загнало нас в клочок замкнутого пространства, бесстыдно замурзанного и безобразного; человеческая рука трудилась тут без устали с целью испортить, испоганить, запачкать, разорить, разрушить, замусорить, загадить вконец. Пока стояли мы, озираясь, незваные пришельцы, дивясь открывшемуся нашему взору уголку, аборигены решили составить нам компанию.

Их было несколько, все в кепарях, со схожими походками, районные хулиганы нехорошего района, нехорошие мальчики, почти доросшие до плохих дядек, бывшие двоечники-троечники, второгодники, гордость спецшколы, украшение РУ, ФЗУ или ПТУ, еще не совсем блатари, уже приблатненные. Вид наш, должно быть, раздражал их, особенно Настасьин, неприятно поражал, как нас — вид их двора. Возможно, они пребывали под винно-водочными парами, наркотики тогда еще в моду не вошли. Они совещались под аркой, ведшей на набережную канала, гулкий свод улучшал дикцию, усиливал звук: ё, ля, три рубля, кончай физдепеть, пошли. Четверо закупорили арку, трое двинулись в нашу сторону, ухмыляясь, с текстовками в гнилых зубах. Я шарил глазами по утилю и помойкам, подыскивая железный прут, булыжник (оружие пролетариата), недобитую бутылку, лихорадочно прикидывая, что лучше: скакнуть в низок, в спуск перед запертой на вековой ржавый замок подвальной дверью, толкнув туда вначале спутницу мою, дабы оборонять лестницу из пяти ступеней, или отойти, отступить к забору, через который, в случае чего, можно стегануть незнамо куда; в любом случае круговая оборона исключалась, что и требовалось.

Собачий раздался лай, распахнулась в углу двора парадная.

— Кто это тут у нас расшалился? — произнес под аккомпанемент лая тенорок с присвистом (из-за двух отсутствующих передних зубов, как выяснилось). — Кому это не живется? Кто это в Колином дворе, век свободы не видать, а также сигарет с водочкой, Колиным клиентам кислород перекрывает?

— Коля, говорила я тебе, — вступило хрипловатое прокуренное сопрано, — мальчикам с пятого этажа после двенадцати отказывай, они в который раз возникают.

Трое подходивших к нам двинулись обратно к четверым под аркою.

— Дык, Коля, — примирительно сказал один из них, — у них, глядь, на лбу не написано, что они твои клиенты.

— Ох, неужели они поссать сюда зашли? Раз тут, значит, мои.

— Ну, Коля, ля, три рубля, ну все, — виновато сказал второй.

— Коля, ёлы-палы, ты чего, мы ничего, — сказал третий страстно, — мы закурить у фраера хотели попросить, ё-мое, и абзац.

— У Коли, — назидательно промолвил Коля, — свой закон ночной: хочешь водку пьянствовать — учись вести!

Хулиганы дружно ретировались, и мы под лай собаки стали благодарить спасителей своих.

— Если честно, — сказала Настасья, — мы, Коля, не ваши клиенты, мы сюда невзначай заглянули. Просто так.

— Я так и думал, — отвечал Коля, теребя редкую шкиперскую бороденку цвета соломы. — Но теперь я вас лично приглашаю. Милости просим в вечернее и ночное время. В любом составе. У нас тут заведение. Вроде клуба. Или салуна. Называется «У Коли». Спиртные напитки, пиво, курево, закусь с вечера до утра. Но главное — не это. У Коли каждый делает, что хочет. Свобода. Так что я вас пригласил свободы вкусить.

— Как это — что хочет? — поинтересовалась Настасья.

— Кто хочет — пьет, кто хочет — в карты играет, парочка может переспать, можно попеть, погадать, пройтись колесом, сплясать нагишом и так далее согласно вашей фантазии и устремлениям.

Собака изнемогала от лая, они позволили ей уволочить хозяйку под арку, откуда бежавший рядом с хозяйкою собаки Коля и крикнул нам: «Квартира шесть!»

«Одна из воображаемых широт Таврического острова является его духовной осью. На противоположных концах оси расположены Смольный монастырь с садом смолянок и Витебский вокзал, то есть шум и тишина. Остекленный ресторан Витебского вокзала напоминает оранжерею. Сад смолянок — самое тихое место острова, и иногда мелькают там еле различимые привидения воспитанниц Смольного института; крылышки их белых передников напоминают крылышки мотыльков. Сад смолянок прекрасен и погружен в запустение: его почти никто не посещает. Вокзал прибран, сквозь него идут толпы».

В некоторые ненастные дни Настасью охватывала тоска. Тоска зависела от направления ветра и от его скорости.

— Есть ветер, при котором мне плохо с сердцем, да и на душе так нехорошо!.. Я никогда не могла запомнить его направление и название. Не уверена, что речь идет о норд-осте.

— Ты фантазируешь, так не бывает.

— Бывает. Когда-нибудь при таком ветре я умру во сне, как тайский рыбак. Временами среди тайских рыбаков бушует эпидемия непонятно чего. Температуры нет, чувствуют себя отменно. Молодые, полные сил люди умирают во сне от остановки сердца. Ученые пока не могут ничего понять.

— Может, они гибнут после улова отравленной рыбы?

— Рыбу едят все, а умирают одни рыбаки.

— Может, их баркасы попадают в какую-нибудь радиоактивную зону?

— А при чем тут ночь и сон? Нет, все дело в духах. И ветер, при котором мне плохо, не мой. Он полон духов, враждебных мне.

Я слушал ее снисходительно, глупый взрослый перед мудрым ребенком. Постепенно мне открылось, что не след проявлять к ней снисходительность, она чует острей меня, почти провидит, но речь ее дикарская, женская, полна дýхов, иных метафор, коих мой грубый слух не воспринимает, словно ноты индокитайской удлиненной гаммы или безразмерной длины гаммы сирен, включающей ультра- и инфразвук. В конце концов я приноровился и невидимыми жабрами стал ее кое-как понимать. Невидимыми, извините за выражение, жабрами души.

Теперь я отличаю людей, любивших и любимых, от прочих; первым дано понимание мира. Вдвоем любящие мужчина и женщина воистину непобедимы; видимо, боги пантеонов типа японского ревнивы и следят за тем, чтобы настоящих мужчин и женщин было так мало. Ибо сие колеблет могущество божеств.

В один из ветреных дней, выждав вечера, ближе к воробьиной ночи, Настасья поднялась с постели, села у старинного зеркала. Она вглядывалась в отражение свое, и словно изображения многочисленных красавиц, за десятилетия оставшиеся в разных временных слоях зеркальной глубины, подпитывали ее красотою; лицо ее неуловимо менялось. Она подрумянила побледневшие щеки, потерла брови (между бровями в морщинке залег сумрак), мы вызвали такси и поехали к Коле.

Направление ее нелюбимого ветра определялось легко, поскольку вода стояла высоко, реки и каналы приготовились к наводнению. Город наполнился дополнительными звуками: громом кровельной жести, скрипом висячих фонарей, тревожным шорохом и шелестом листвы, выметенной из садов, скверов и бульваров на тротуары и мостовые, гулким эхом продувных арок, завыванием чердаков, хлопаньем рам подчердачья, брызгами и звоном разбивающихся стекол, осыпающих двор «колодец» каскадом осколков.

Как-то в нынешней моей жизни гражданина материка (теперь я с полным на то правом мог бы издавать газету или журнал «Континент», да кто ж, кроме жуликов, может нынче что-то самостийно издавать? В жулики и шулера мне к старости лет подаваться было не с руки, я и не мечтал) занесло меня на один из островов на выставку под названием «Путешествие на остров Цитеры», то бишь на остров любви. То была «эротическая выставка» с размахом, она тут же вылетела у меня из головы, я теперь был искусствовед free lance, как, впрочем, и прежде, и ничего лишнего в голову не брал. Запомнилось мне только название одной работы: «Ветер срывает все одежды». Японская метафоричность авторов «Маньёсю» померещилась мне. Да, есть ветра (к примеру, ветер времени, коим мы все уносимы), срывающие все одежды (предварительно превратив их в охапку летящих складок), есть лакмусовые дожди, смывающие любой макияж, от боевой раскраски фразеологии до... ну и так далее, это уже тема для эссе.

Нагой человек на ветру.

Слово «нагой» напоминало мне загадочного Исиду Нагойю из Настасьиных снов.

Песню «У природы нет плохой погоды» еще не написали. Потом ее напишут, и не худо было бы хоть кому-нибудь выступить с предложением петь ее по радио во время цунами, землетрясений, наводнений, ураганов и извержений вулканов для поддержания (духа?..). Мы летели в ночном такси, с сухим треском разрывая невидимую парусину наполненного ветром воздуха, то попутного, то встречного, то бокового, смотря по улице или переулку. Фонари, подвешенные на проволочных расчалках, качались с жестяным бряцанием, свет метался, его отблески в сердцевине нашего авто казались явно корпускулярными, хоть и несомненно волновыми. Из многообещающих волн состояли и Нева, и Фонтанка, и Обводный. Неуютно было в мире в ту ночь.

— Интересно, — спросил я Настасью шепотом, — что делают призраки в ветер? Особенно ночью?

— Не спрашивай, — шептала она в ответ, — не спрашивай, не думай о них, страшно.

— Может, ветер поднимает их на крыло и они кружатся с осенними листьями? — не унимался я.

Маленькой рукой в черной кружевной перчатке она закрыла мне рот.

Но в безудержном юношеском воображении моем они уже летели, перехлестывая в реальность, из инобытия в бытие. Я почти видел их.

Мы пересекли Колин двор, я прижимал к себе ее теплый локоток. На шестом этаже полыхали светом окна — все прочие стекла отражали тьму, отсветы фонарей, а также все, пролетавшее мимо, включая листья.

— Есть еще третий большой призрак, сейчас я видел три главных призрака архипелага.

— Ты их видишь? Ты шутишь? Что за третий призрак?

Кто-то шел за нами. Мне стало не по себе.

— Противный призрак. Люди дерутся. Мрачное нечто.

Идущий обогнал нас и остановился.

— Да лавра это, лавра Вяземская, — послышался голос Звягинцева. — Молодой человек, вы натуральный медиум. А про лавру в Лектории говорили, помните? О, кого я вижу! Здравствуй, Несси!

Он поцеловал Настасье ручку.

— Звягинцев, — она, судя по всему, была рада-радехонька, увидев его, — да никак ты к Коле идешь?

— А вы думаете, — коллекционер глядел на нас с неприкрытым любопытством, но не без удовольствия и определенно без осуждения, — вам одним неймется? Во-первых, я иногда страдаю ночью бессонницей, а днем впадаю в спячку; во-вторых, меня даже призраком свободы помани, я тут же побегу по снегу босиком, а Коля гарантирует на ночь свободу действий; в-третьих, народ тут бывает пестрый, чего только не говорят и не вытворяют, а я ведь любопытное животное с улицы Зверинской; вдруг что для коллекции своей, в-четвертых, отрою.

— Животное Звягинцев, — сказала Настасья, звеня тонкими серебряными колечками семи браслетов своих, — является славной достопримечательностью острова Койвисари, — она очень даже похоже имитировала нудный, без интонаций, голос экскурсовода, — ест все, но мало, пьет все, но много, для коллекции ловит в несуществующей шерсти несуществующих блох.

Колина квартира напоминала мастерскую художника тем, что сотворена была из чердака, отличалась протяженностью, обилием комнатушек, длиннющим коридором с окнами от пояса до щиколотки. Народу было много, все старались вести себя свободно, делать что угодно, веселиться от души. От великих стараний не всегда и выходило, поэтому многие граждане робко выкаблучивались — сами ли перед собой, друг ли перед другом. Для вящего освобождения, борясь со скованностью, робостью, застенчивостью, несвободой, неумением общаться, вообще с комплексами, — пили да выпивали, покуривая.

— Водочка, — держал речь Звягинцев, почти завсегдатай Колиного заведения, — это наше российское средство общения. Не случайно любимые ключевые слова забулдыжек: «Ты меня уважаешь?» — «Я тебя уважаю!» «Столичная» — о, какое название! Прочувствуйте диктат демократического централизма — неиссякаемый источник диалогических и монологических клише! Я алкоголика по обилию водочных формул узнаю. Каких? А вот не скажу. Секрет коллекционера. Собирайте сами. Немножко внимания — и они ваши, во всей их однообразной дурости простенькой химии проспиртованной мысли. Встаньте, дети, встаньте в круг, ты мой друг, и я твой друг!

Распевая сию песенку из кинофильма, неслись, взявшись за руки и припрыгивая, по длинному коридору в полном упоении, знакомые, незнакомые, полузнакомые граждане ночи.

— Знаешь, ты кто? — говорил подвыпивший человек с легким акцентом даме под мухой в маленькой шляпке с вуалеткою (шляпку она почему-то не снимала с вечера до утра, видимо, для красотищи: так хотела). — Ты — исчадие социалистического строя.

В поисках туалета брел я по нескончаемому коридору с дощатым полом; попались мне два пьяных в дымину мужика, сидящих на полу, занятых интеллектуальною игрою.

— Хрен с ней, с лошадиной фамилией. Играем в лошадиное имя.

— Как это?

— Ну, я говорю, например: «Концепция», а ты: «Полемика». Лошади такие.

— Понял.

Когда я проходил мимо, были в ходу Конверсия и Инфляция, когда шел обратно, неслись неверным аллюром Телепатия, Сублимация, Стагнация, Серия, Маргиналия и Конвульсия. Один мужик знал слова посложнее, другой попроще.

— Усложним игру. В лошадином имени первая буква должна совпадать с первой буквой имени отца или матери, а первая буква второго родителя должна просто присутствовать.

— Как это?

— Стагнация от Сидора и Гамадрилы.

Они ржали, как лошади, прямо покатывались, жеребцы, радуясь общению, средству общения, знакомству, свободе и игре.

— Декрет от Демагога и Конституции! — Их хохот грел мне затылок.

— Инерция от Импотента и Революции! — неслось мне вслед.

Исчадие социалистического строя — сквозь вуалетку неснимаемой шляпки светили огромные серо-голубые фары, просматривался вздернутый носик; маленькие пухлые губки в отчаянной алой помаде оказывались уже за пределами вуалетки; с Настасьей премило болтали; кажется, они хотели обменяться адресами, Настасья достала было записную книжку, тщетно ища, чем записать; тут за ее плечом возник человек, положивший на журнальный (он же обеденный) столик перед нею красную авторучку. Настасья некоторое время, замерев, глядела на авторучку, возник — стоп-кадр, пауза длилась дольше, чем полагалось по сценарию. Наконец Настасья подняла глаза на услужливого посетителя.

— Рад быть полезным прекрасной Тэсс, — вымолвил тот с полупоклоном.

Тень скользнула по лицу ее, тень от облака, летящего над полем и лугом, я часто видал такую тень в детстве, когда шел за ягодами или за грибами за Балашовку. Но тень облака не проследовала своим путем, а так и осталась на Настасьином лице. У нее чуть опустились плечи, вся эйфория ее улетучилась, испарилось веселье, моментально возникли синяки под глазами — передо мной сидела другая женщина; кажется, я едва ее знал.

— Спасибо. Вот уж не думала вас тут встретить.

— Так и я не ожидал, никак не ожидал. Какими судьбами?

— Ветром занесло.

— Вроде ветер ваш нелюбимый. Обычно вы от него дома прячетесь.

— Странно, что вы помните, где от чего я прячусь.

— Что ж тут странного? Даже отчасти ответственность за вас ощущаю. Всегда все про вас помню. Давайте мы вас домой отвезем, время позднее, места глухие, ветер сильный, вам пора.

— Мы? Вы, как всегда, с Жориком?

— Само собой. Я, как всегда, с Жориком и на машине. Поехали.

— Нет необходимости. Меня проводят. Я здесь не одна.

— Вот как.

Я почел за лучшее подойти и встать с ней рядом. Человек с красной авторучкой посмотрел на меня — сперва оценивающе, потом с легкой усмешкою.

— Я понял. Но Жорик и машина безопаснее. Места глухие, говорю я вам. Мы поможем и молодого человека подвезти.

— Благодарствуйте, — отвечала Настасья, сузив и без того узкие глаза и раздувая ноздри, — я никакой опасности не ощущаю. Не хотите ли вы мне авторучку подарить?

Он засмеялся:

— Она бракованная. А телефон записать можете.

Телефон она записала. Дама с вуалеткой повисла у Настасьиного собеседника на руке, задышала ему в лицо легким перегаром.

Он отходил с носительницей алой шляпки, за ним двинулся доселе подпиравший стенку амбал — видимо, Жорик. В дверях человека с красной авторучкой качнуло, тут только я понял, насколько он пьян.

— Да он в дупель пьян, — сказал я, — надо же, а ведь почти незаметно.

— Заметно, — сказала Настасья, — бледный как смерть. Когда пьян, всегда бледен, аж губы белеют.

— Когда я пьян, — запел он, оборачиваясь к нам, — а пьян всегда я...

Дама увлекла его в коридор, Жорик поддержал под локоть.

— Кто это? — спросил я.

Не отвечая, Настасья пошла в прихожую, молча надела перчатки, я подал ей плащ, мы пересекли замусоренный двор, ни души, бумажки и прочие помоечные детали метались под ногами, гонимые ветродуем, без устали летали; на набережной Обводного никого, лишь мы и ветер. Пройдя квартал, мы поймали такси и в тягостном молчании вернулись в ее дом, встретивший нас недоуменной отчужденной тьмою.

Я зажег бра в библиотеке, зажег торшеры и люстры, настольные лампы, ее ночник. Занавески были задернуты. Она молчала. Я зажег и свечи. Она переодевалась, усталая, отчужденная, протрезвевшая совершенно, постаревшая. Я принес кофе. Настасья вынула из ушей сережки, маленькие кораллы, отхлебнула кофе, расплакалась:

— Зачем ты зажег свет? Погаси. Пусть будет темно.

Мы уснули почти одновременно, обнимаясь в объятиях тьмы.

И почти одновременно проснулись; шло к утру, но было еще сумрачно, почти ночное освещение; одно из ночных внезапных пробуждений, толчок извне или изнутри.

— Мне снился японец, — сказал я. — Кончится ли эта ночь когда-нибудь?

— Мне тоже снился японец. Твой какой? Как снился? Расскажи.

— Я плохо помню. Слишком резко проснулся.

— Вспоминай потихоньку. По кусочку.

— Ну, ночь, — начал я нерешительно. — Дом с бумажными ширмами.

— Там, во сне, ночь? — спросила она шепотом, в шепоте ее звучал страх. — Но ведь не совсем темно, да? Фонарь горел?

— Горел. Бумажный фонарь со свечой внутри.

— Со свечой внутри, — шептала она, — бумажный лимонный фонарь. И он вышел на крыльцо.

— Он вышел на крыльцо. При свете фонаря виден был цвет его одежд.

— Пурпурно-фиолетовый, — шептала Настасья.

— Да. Под лимонным фонарем цвет казался темно-лиловым. Японец смотрел на звезды. Он говорил вслух. Я его понимал, но теперь не помню, что он сказал.

— Нам снился звездочет Саймэй Абэ. То есть Абэ Саймэй. Двойной сон, да к тому же про прорицателя, не к добру.

— Подумаешь, Абэ. Ведь не Исида Нагойя с копченой салакой.

— Она не салака. Не смейся. Не смейся над снами. Никогда не смейся над знаками судьбы.

— Слушай, он говорил: «Аматэрасу Омиками... боги из Идзумо...»

— «Ацуто, Оясиро, — подхватила Настасья, — Камо и Сумиёси...» Древнее заклинание.

— Да, мне тоже все это не больно-то нравится... — начал было я.

Она заплакала, задрожала, прижалась ко мне, взрыв ночных преувеличенных страхов, ее бессвязный шепот, она боится за меня, мы живем в опасном мире, ты не должен чувствовать себя в безопасности, в полной безопасности, нигде, ты слышишь? Нигде! Среди знакомых лиц, в праздничной толпе, будь начеку, ты такой доверчивый, ты не понимаешь жизни, ты так мало о ней знаешь...

— Прости, мне не следовало вмешиваться в твою судьбу, я не имела права, прости...

— Бог простит, — сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал полегкомысленнее и повеселее, — а также Аматэрасу Омиками и боги из Идзумо.

ОСТРОВ ЦАРСКИЙ

«Остров Царский величав, параден, прекрасен, заповеден и видов полн.

В качестве моста на остров Ночной через Дворцовую канавку перекинута с острова Царского часть царского дворца. На мосту сием в окне явлений можно было во время óно, если повезет, с набережной увидеть какого-нибудь царя.

Большинство островитян — скрытые или явные монархисты, хотя сами того не знают и о том не задумываются.

Остров славится своими привидениями, список которых известен:

Зимний сад (некогда в трех лицах находившийся в натуральном виде во дворце), Ледяной дом (некогда построенный неподалеку на льду Невы), Пожар во дворце, Наводнение на Дворцовой площади (см. рисунок Лермонтова), генерал Милорадович на Сенатской площади. Прогуливающееся царское семейство (убиенное), Анна Иоанновна (дворцовый призрак, являвшийся, по словам очевидцев, и самой Анне Иоанновне в Тронном зале в странном парадном одеянии) и Голый Лунин на кауром жеребце.

Отметками высот на острове служат Александрийский столп, Исаакиевский собор, шпиль Адмиралтейства. Ангел Александрийского столпа, ходят слухи, подает тайные знаки ангелу-флюгеру шпиля Петропавловского собора, что напротив, там, за рекою Ню. Есть ветер, при коем направление ангельских крыл совпадает; именно этого Александрийский ангел от Петропавловского и ждет.

Городская легенда о массовых вылетах городских статуй в воробьиные ночи пока подтверждения не получила (ни одного рассказа очевидца); согласно легенде, статуи кружат над Невою между двумя ангелами двух шпилей с разных берегов. Относительно статуй упомянем еще одну легенду: якобы все статуи города до единой — магические, и здешние ветра, отклонения радиационного фона и поля времени, а также изначальная магия данных мест, шаманистская, известная древним финским арбуям, приводят по совокупности явлений здешние скульптуры в движение; однако движение статуй микронно, у них иное время, несоразмерное с людским; в течение столетия статуя поворачивает голову на сантиметр, складки ее одежды смещаются на полтора.

Остров Царский и сам-то уравновешен именно антитезами: Сенатская площадь — Дворцовою; конь Медного всадника — верблюдом Пржевальского (некоторые считают — конем Николая I за Исаакием; они не правы), гостиница „Астория” — гостиницей „Англетер”, скульптурные львы перед Адмиралтейством — львами с Английской набережной и тому подобное.

Даже два главных городских призрака, тяготеющих к царскому дворцу — Зимний сад и Ледяной дом, — уравновешивают друг друга и глубоко символичны. Именно в царстве льдов и снега, каким представлялась (и являлась) Россия до пагубного периода технического прогресса, вызвавшего потепление на континенте и архипелаге (в связи с озонными дырами, играми с ядерными реакциями, смогом, копотью и т. д.), человека манила идея Эдема в снегу, оранжереи, где нет смены времен года, горсти семян с разных широт, превращающейся в радующие глаз разнотравье и разноцветье ботанического Ноева ковчега. И томила мысль о Ледяном доме без печи, без дров, хрустальном дворце Снежной королевы, замке ингерманландского Санта Клауса. „Вся Россия — Мертвый дом?” — „Вся Россия — Ледяной дом!” — „Ну нет, — возражали упрямо, — вся Россия — Зимний сад!”

Царский остров глубоко декоративен, напоминает театральную декорацию. Иногда местному жителю даже хочется возле Исаакиевского собора глаза протереть: полно, не сплю ли? На какой широте пребываю? Не в Рим ли занесло с перепою?»

— Да как же алкоголики и пьяницы такое терпят?! У меня голова разламывается. Я сейчас помру.

— Это похмелье, — качая головой, серьезно констатировала Настасья. — Тебе надо выпить рюмашку.

— Ну нет, меня при одной мысли о рюмашке тошнит.

— Я принесу тебе рома.

— Уж лучше яда.

— Я знаю рецепт коктейля для протрезвления.

— Я не пьян.

— Съешь что-нибудь.

— Не могу.

— Выпей чаю.

— Не хочу.

— Тогда ложись спать. На работу сегодня не надо, на твое счастье, выходной.

— Мне не уснуть, голова болит.

— Ну-у, во-от... — Настасья уселась в шелковом халате своем на пол, поламывала пальцы, из тапочек без задников торчали очищенные луковки босых ее пяток. — Сбила с толку молодого человека. Превратила в запойного пьяницу. Собиралися забраться на Исаакиевский собор. Лучше нет красоты, чем глядеть с высоты. И что же? Не могу, говорит, не хочу, говорит, не буду, не стану.

Она пыталась продеть узкую ступню в серебряный браслет, дабы не только тонкие запястья, но и тонкие щиколотки ее звенели бранзулетками, и усилия ее увенчались. Очень довольная, она прошлась по комнате, сопровождаемая любимым моим шелестом — шорохом шелка, который слушал я с удовольствием даже сквозь пульсирующую боль в виске, и расчетверенным серебряным звоном. Поставив еле слышно нашу любимую пластинку — греческие танцы, сиртаки, она танцевала босиком в ореоле негромкого звона, кружилась по комнате, развевались полы зеленого халата, рукава, концы кушака.

— Ладно, — сказал я. — Что делать, раз обещал. Собор так собор. Пошли. Можно я без головы пойду?

— Вот интересно, — сказала она. — А на что же ты мою любимую шляпу наденешь? Ведь как собирались? Ты в шляпе, я в шляпе, загадочные, инкогнито с соседнего острова; островитяне с Царского нас не узнают. Мы подходим к собору, превращенному в капище маятника Фуко, поднимаемся наверх, шляпы защищают нас от палящих лучей дневного светила, мы смотрим вдаль, привидения нас приветствуют как своих.

— Тут ты права, — сказал я, — вот им сегодня я и впрямь свой. Особенно голому Лунину на кауром жеребце. Правда, тот просто пьяный был, в апофегее, а я уже с похмелюги — на закате.

— Ты никогда не догадаешься, за что я тебя больше всего люблю.

— За то же, за что я тебя.

— Ну, и?..

Она стояла на одной ноге, стаскивая со щиколотки браслеты.

— Да за дурость беспредельную.

— Пра-авда... — Маленькая детская таемная улыбочка была мне за догадливость наградой.

Уже в шляпе (и я нахлобучил свою, но с пьяных глаз шляпа сидела на мне как на корове седло), в прихожей, сосредоточенно подводя губы, Настасья вымолвила, глядя на меня из зеркала:

— Звягинцев говорит: Владимир Клавдиевич Арсеньев на своей даче в Вялке дальневосточного призрака держал.

— Не верю, не верю, — отвечал я. — Не похоже на Владимира Клавдиевича. Это выдумка Теодоровского. Небось самоед на оленях до Архипелага в осьмнадцатом столетии добрался, а отсюда не выбрался, заплутался; его тень Арсеньев по доброте душевной и приютил. Зачем ему с Дальнего Востока духов завозить? Тут своих полно. Если я с собора живым спущусь, я тебе ребус нарисую про Колумба. Знаешь ребус про Колумба?

— Нет.

— Знамя — нити — пятью шесть — веник — крыс — топор — колун — бп. Ребус с акцентом.

— При чем тут Колумб?

— Тоже путешественник был.

Сквозь головную боль, а не сквозь праздничный, трогательно сияющий воздух тащился я за Настасьей по набережной. Очутившись наконец-то перед громадою собора Монферрана, я задрал дурную голову (шляпа чуть не упала) и поглядел на золотой шлем от подножия ступеней, точно мышь на гору, инкогнито, пятьюшестьвеник Крыстопор. Водоворот головокружения. Почему мы с Настасьей все время куда-то ехали, плыли, шли?

Лестница Исаакиевского собора показалась мне нескончаемой. Отсутствие окон создавало образ цитадели из дурного сна. Вот очутились мы в заколдованном замке Сориа-Мориа-Шлосс, вот поднимаемся мы на башню, путь наверх бесконечен, а спускаться вниз почему-то запрещено, возвращаться нельзя, таковы условия сна; дурная бесконечность узкого, тесного, превращенного в штопор лестничного пространства сжимает грудь, я чувствую удушье, я задыхаюсь, едва вспомню наш с Настасьей подъем на ярус колоннады Исаакия.

Стоило нам оказаться наверху, как я прилип к стенке, к барабану купола. Настасья, облокотясь на перила, разглядывала даль, я видел ее осиную талию, поля шляпы, она указывала на что-то узкой ручкою в черной кружевной перчатке; наконец с удивлением обернулась, обнаружив, что меня рядом нет, и подошла ко мне.

— Что это ты к стенке прижался, как ночная бабочка?

— Очень странное сравнение. Мне так приятнее. Тут такой ветер.

— На крыше всегда ветер. Какой ты бледный. Тебе нехорошо?

— Мне замечательно. Пойди посмотри на город сверху, как собиралась.

— Ты не хочешь обойти со мной вокруг купола?

— Иди одна. По-моему, у меня приступ незнамо чего. Мне хочется встать на четвереньки и последовать за тобой именно на карачках, я ваш верный пес, мадам, гав.

— Слушай, да ведь у тебя боязнь высоты!

Кто-то из нашей художественной мастерской, помнится, писал таблицу, посвященную фобиям. Я запомнил одну только клаустрофобию — боязнь замкнутого пространства. Боязнь высоты была сродни ее сестричке — боязни пространства разомкнутого.

Настасья чувствовала себя как рыба в воде, как, впрочем, и прочие посетители. Вдоволь наглядевшись, она вернулась за мной, и не успел я порадоваться ожидающему меня спуску, возвращению на уровень моря, выяснилось: спускаться предстоит по лесенке типа трапа, открытой, без боковин, зависающей над кровлей собора горнего. Увидев ступени лесенки, металлические плашки на голом каркасе, натянутый трос в качестве перил, сбоку пусто, под ногами полупусто, я попятился.

— Нет, — заявил я с твердостью необыкновенной, — мне по ней не спуститься.

Мы вернулись к закрытой винтовой лесенке, возле которой стояла служительница музея.

— Здравствуйте, меня зовут Валерий, я теперь тут буду у вас жить.

— Что вы имеете в виду, молодой человек?

— Ему не спуститься по трапу, — объяснила Настасья, — у него боязнь высоты.

— Зачем же вы поднимаетесь на высоту, если ее боитесь?

— Он не знал, что боится. Только что выяснил.

— Я не могу отправить вас вниз по винтовой. Последний пролет очень узкий, а снизу постоянно поднимаются посетители. Выходной день, много народу. В будни спустились бы преспокойно. Так что придется по трапу.

— Исключается, — сказал я.

Она обратилась к Настасье:

— Идите с ним к трапу, дождитесь сплошного потока на спуск, пусть впереди идут, сзади идут, а вы идите рядом и держите его под руку.

Я выпялился в затылок впереди идущего, сзади идущие наступали на меня, не давая остановиться, присесть, вцепиться в ступеньку, зажмуриться, взвыть, броситься вниз, чтобы только снять чудовищное состояние падающего в лифте в ничто.

Мы спустились. На ладони у меня была алая полоса от натянутого в качестве перил металлического троса. Ладонь жгло, я вцепился в трос, обдирая руку, словно съезжая, вися на нем, точно герой вестерна либо триллера.

Оставалось сделать несколько шажков, чтобы очутиться в замкнутом пространстве главной лестницы. В ушах звенело, я не хотел смотреть по сторонам. Сжалившись, пейзаж померк. И справа от меня поплыл аквариум Веригина, проступила зеленца несуществующих, мерещащихся мне криптомерий и аквилегий, пальмовых ветвей, померанцев — о, любовь к трем апельсинам! — а слева холодом дышало, белизной тянуло, мутью зимней: плыл над кровлей собора Ледяной дом в окружении ледяных пушек, у ледяного слона из хобота бил пылающий нефтяной фонтан. Запах гари, фиалок, тропических смол. Конвоируемый веригинской зимой и таковым же вечным летом, я преодолел площадку в воздухе и снова оказался на ступенях глухой лестницы цитадели. Выбежав из собора, я поглядел вверх, вокруг, — но призраки уже изволили растаять.

— Что ты смотришь? Ты опять туда хочешь?

— Ох, нет!

— Ну, у тебя и видок. Как твоя голова?

— Моя голова? О, чудо! — воскликнул я. — Как стеклышко. Ничуть не болит, ни капельки.

Я решил пока не говорить Настасье о видениях своих.

— Я хочу есть, — сказала она. — Пошли в «Асторию».

Мне не нравилась ее тяга к хорошим ресторанам. Там все было безумно дорого. Я предпочитал водить ее в мороженицу, покупать там для нее бокал шампанского да двести грамм ассорти с сиропом в придачу.

— Нет и нет.

— Ты разве не голоден с похмелья? Ты разве не хочешь выпить глоточек вина?

— Меня теперь не проведешь, леди. Не желаю слушать байки об анальгине, аспирине, коктейле с нашатырем, глотке вина и прочей чепухе. Уж я-то знаю точно: лучшее средство от похмелья — Исаакиевский собор!

ОСТРОВ САДОВЫЙ

«Остров Садовый омывают Фонтанка, Мойка, Екатерининский канал и Крюков канал. Восточная часть острова необычайно зелена и нарядна. Однако возвышающийся над ней шпиль Михайловского (Инженерного) замка является не только отметкою высоты, но и указателем места цареубийства (как известно, по замку бродит призрак убиенного Павла Первого с шарфом на шее, залитым кровью попорченным виском и окровавленной табакеркою в руке). Указателем места другого цареубийства служит сказочно нарядный храм Христова Воскресения, иначе именуемый Спасом на Крови и отделенный от Михайловского замка Михайловским садом. Групповое привидение частенько появляется возле храма (Александр, Гриневицкий и погибший жандарм), хотя призракам возле храма не место; возможно, дело в том, что Спас на Крови постоянно закрыт и на ремонте (сгнившие от времени строительные леса обваливаются сами, заменяются новыми, коим в свою очередь приходит черед развалиться), происшедшее не отмолено, а потому здешние призраки опасны, они агрессивны; наш путеводитель не рекомендует посещать северо-восточное побережье Екатерининского (Грибоедова) канала к ночи. Проходя мимо храма днем, желательно творить молитвы».

На последнем предложении Настасья прямо-таки настаивала.

— Мало кто нынче знает молитвы, — сказал я.

— Пусть молится по-своему. Юродивые, например, — добавила она, — часто молились по-своему. Бог слышал их.

— Так то юродивые.

— Сильно ли мы от них отличаемся?

Теперь, общаясь с неговорящей странной дочерью, я понял: не сильно.

«Следует отметить, однако, что неподалеку стараниями трудящихся в цирке Чинизелли животных и людей образован небольшой, но крайне устойчивый оазис счастья.

Вторая благоприятная зона, правда несколько мерцательного характера, наблюдается возле филармонии, Михайловского театра и Театра оперетки, отчасти охватывая Музей этнографии и Русский музей.

В Аничковом дворце некогда находился зимний сад.

Достопримечательности острова Садового хорошо известны.

По непроверенным данным, зимними ночами в сильный мороз на Мойке и на Фонтанке образуется бродячая, появляющаяся то там, то сям фантомная прорубь, и из нее выходит оледенелый призрак отравленного, застреленного и утопленного хлыстовского пастыря Григория Распутина (Новых), найденного на самом деле в проруби на Малой Невке; призрак стучится в двери особняка Феликса Юсупова, а иногда бродит поблизости. Призрак опасен не личной агрессией, но воздействием на тех, кто увидит его; не гуляйте у юсуповского особняка в позднее время, особенно в мороз!

Третье из трех главных привидений архипелага, лавра Вяземская, обязано появлением своим Сенной площади.

Известная пьеса М. Горького „На дне” является приукрашенной картинкой уменьшенного масштаба из жизни Вяземской лавры.

На Сенной площади, являвшейся, кроме всего прочего, кроме ночлежного дома Вяземского и всяческих полупритонов, местом торговли, расположенным возле храма, проведено было мероприятие, характерное для так называемого советского периода истории архипелага: вместо изгнания торгующих из храма, с места торговли был изгнан сам храм, а именно — взорван. Впрочем, взрывать храмы или разбирать их в вышеупомянутый период было модно. Не исключено, что в какой-то момент архипелаг будет наводнен призраками уничтоженных часовен и церквей.

В память о церковном празднике Кущей, некогда устраиваемом торговцами-евреями на Сенной, зажигавшими в стеклянных шалашах, убранных ветвями, свечи, теперь на площади устроены цветочные ряды; зимою в стеклянных ларях с цветами горят огарки.

Сенную площадь не следует посещать без крайней на то необходимости, ибо неведомые силы не первое столетие заставляют людей на ней воровать, кнутобойничать, торговать, убивать, собираться в толпы. Есть мнение, что советские лагеря (сильно отличавшиеся по внешнему образу, устройству и оснащению от фашистских) представляют собою метастазы материализовавшегося в масштабах всей страны призрака лавры Вяземской.

По мере удаления от Сенной на запад остров Садовый становится тише и спокойнее, что особенно заметно на набережной Крюкова канала, откуда видите вы находящуюся на соседнем острове колокольню».

Видны были и оба канала, и колокольня, когда свернули мы с Садовой в улицу, ведущую к Фонтанке. На ближайшем доме я прочел: Большая Подьяческая. Тут подремывали старинные невысокие дома, они мне понравились, поскольку напоминали провинцию.

Она шла чуть впереди, пояс плаща затянут на осиной талии, звон браслетов, легкое цоканье каблуков-гвоздиков, ей нравились металлические неснашиваемые подковки, вот гвоздь, вот подкова, раз-два, и готово.

Я поотстал, остановился. Она то ли почувствовала отсутствие мое за спиною, то ли услышала тишину вместо звука моих шагов и в недоумении обернулась. Вечернее солнце освещало ее, золотило лицо, бросало на лоб легкую тень от полей шляпы.

— Настасья Петровна, — сказал я с чувством, — пожалуйте ручку. Давно не видались, страсть как соскучались.

— Все бы вам шутить и век шутить, сударь мой, — она медленно сняла перчатку, она зачем-то ее снимала, пока я подходил, — известное дело, лета молодые.

Я целовал ее маленькую смуглую руку в серебряных колечках, легкий шум в ушах, подобный шуму листьев. Суставчик, впадинка, суставчик, январь, февраль, март, апрель, в июле и августе тридцать один и тридцать один день, с бугорка на бугорок, минуя ложбинку, сентябрь, октябрь, ноябрь, у меня захватило дух. Что вы собираете? Кленовые листья осени любви нашей, маньёсю, им нет числа. Нет числа, датировка не предусмотрена, мэм. Какой-то малость поддатый филотеамонист (то бишь уличный зевака) остановился на той стороне узкой улочки и наблюдал, как долго, бесконечно долго целую я ее руку.

— Куда мы идем? Вижу по вашим бровям, матушка барыня, что движение наше целенаправленное.

— Мы к гадалке идем.

— Ты смеешься.

Я еще не знал о ее привычке ходить к гадалке для выяснения обстоятельств ближайшего либо отдаленного будущего в поисках ответа на вопросы, коими озадачивает жизнь, для успокоения души, в попытке разгадать сон и просто так.

— Абсолютно серьезно.

Тут она мне ладошкой рот закрыла, чтобы прервать фонтан моего пионерского красноречия, монолога о суевериях и предрассудках.

— Пусть она и твою руку посмотрит. Молчи, не возражай. Ну пожалуйста. Ну ради меня. И не посмеивайся там, не ухмыляйся, веди себя хорошо, ладно?

Лестница огромного темно-серого углового дома оказалась на удивление легкой. Легкой на подъем. Есть лестницы, к которым лучше не подходить, а есть легкие на подъем. В новостройках, где потолки так низки, что хочется их с темечка стряхнуть (странно: почему низкий потолок не заметен в избе, он там ниже некуда — и так томителен в «хрущобе»?), чаще всего от одного небольшого марша сводило икры и перехватывало дыхание; на третий этаж прибывали вы высунув язык. К гадалке, жившей на шестом (при высоченных потолках в квартирах), поднимались мы словно в мезонин двухэтажного дома. Видимо, сие зависело от наклона марша и высоты ступеней. Архитектор прошлого века не экономил пространство («полезную площадь») за счет лестницы, зато и пролет вышел большой, мечта самоубийцы, я со своей боязнью высоты поглядывал в маленькую пропасть не без трепета, и ступени были пологими; шли мы плавно. Даже и взгляд искоса в вертикальный столб пустоты, обрамленный каскадом ступеней, мне не нравился, я стал смотреть под ноги; между третьим и четвертым этажами в одной из ступеней увидел я отпечаток, окаменелость, большая рыба незапамятных эпох, теллур ли, девон ли, светло-золотой скелетик в серо-золотом камне.

— Смотри, какое чудо! Листик каменной книги! Мечта палеонтолога. Давай утащим ночью ступеньку.

— Лестница без ступенек — меня такое сновидение кошмарное преследует. Как же ты ее заметил? Я сколько хожу, никогда не видела.

Настасья разглядывала отпечаток рыбы.

— Она жила-была; плавала, рядом с ней ихтиозавр плыл, над ней летел летающий ящер, по берегу ходил мамонт, кого только там не было, мы их названий не знаем, но тогда они гуляли сами по себе и безымянные, это потом их ученые поназывали. Она в мире присутствовала, а слов в мире не было еще. Потому-то все было иное. Никто не именовал небо небом.

— Только боги, — сказал я.

Доисторическая рыба ее совершенно заворожила.

— Зато теперь слова есть, — сказал я. — Сударушка моя, любушка, жизнь моя, красавица барыня.

— Мне нравится твоя валдайская возвышенность слога, — сказала она медленно и обняла, ко мне прижалась, охватила руками.

Прижалась ко мне вся, всю ее я и чувствовал: живот, грудь, бедра, я чувствовал ее желание, видел ее полузакрытые веки. В минуты ласк глаза ее становились ýже и раскосее, совсем Ниппон, сонные очи гейши, японской тихой панночки; днем и в минуты раздумий ее глаза округлялись, как бы обрусев. В дни ее нелюбимого ветра и мигрени она тоже бывала узкоглазой, томной, едва проснувшейся.

— А мне милы твои низменные чувства, — сказал я, тихонько отстраняясь.

Я взял ее за хрупкое птичье запястье, браслеты, как всегда, мне мешали, ссыпаясь; и мы продолжали идти вверх по лестнице, ведущей вверх. И только одна ступень не вела ни вверх, ни вниз — ступень с древней рыбою; от гадалки, идя вниз по лестнице, ведущей вверх, мы снова остановились на этой ступени, балансируя, обнимаясь, летя в ничто, и во всегда, и во всюду и при том как бы оставаясь на месте, чувствуя себя всеми влюбленными мира, но и именно собою, Н. и В., инициалы, черты лица, линии ладоней снова смешались, некоторые из линий переходили с ее ладони на мою, а в зеленеющем небе большого — во всю стену — прошлого века лестничного окна уже загорались звезды, знающие про нас все. Н. и В. или А. и В.? Что значилось в тонюсеньком с грязно-зеленой обложечкой чиновничьем паспорте ее? Настасья? Анастасия? Анастасия означало «воскресшая из мертвых». Дочь я назвал Ксенией — «странницей».

Мы снимали плащи в прихожей, гадалка разглядывала меня. Меня смущал взгляд ее светлых, почти белесых глаз с точечными зрачками; потом мне встретился еще один человек, чьи зрачки были вечно суженными, черные точки, булавочные, словно прямая противоположность формуле «Зрачки на свет не реагируют»: «зрачки на тьму не реагируют», взор существа, глядящего на солнце по-орлиному, не мигая, существа, постоянно видящего неведомый нам колоссальный источник света, некое нездешнее светило.

Настасья взобралась с ногами в толстенное кожаное кресло, откуда делала мне лица, призывая прочувствовать серьезность момента, поменьше болтать, чтобы чего не ляпнуть. Похоже, она дорожила мнением гадалки, хотела выставить меня в наилучшем свете. В разглядывающей руку мою даме померещилось мне нечто тибетское, ламаистское, меня вдруг перестала смешить дурацкая затея с гаданием.

— Хорошая рука, — сказала гадалка, — качественная. Задатки необыкновенные, молодой человек, у вас. Таланты разнообразные. Настолько разнообразные, что выбор сделать непросто. Эмоциональное начало над рациональным преобладает, как бывает часто у художественных натур. Но и рациональное развито отменно. Жить будете долго, хотя в последней трети жизни ждут вас болезни.

Кого ж они, хотел бы я знать, в последней трети не поджидают?

— Но главная ваша трудность в том, что будет у вас период потери самого себя. И период долгий.

Я не уточнял, что сие означает. Чокнусь, что ли? Амнезией буду страдать? Не знаю почему, я уже слушал ее вполне серьезно. Может, из-за ее собственной полнейшей убежденности в истинности произносимого ею текста; а Настасья — та прямо-таки трепетала, внимая.

— Печалиться вам предстоит из-за детей. — Тут она оторвала взгляд от линий моей ладони и поглядела мне в лицо. — И печалиться сильно, — продолжала она со вздохом, снова вглядываясь в руку мою.

Вспоминал я потом слова ее не единожды: первый ребенок погиб у нас с Леной, не дожив до полутора лет; а из-за дочери больной я поначалу (да и периодически, да и постоянно, какое поначалу) даже и не печалился, а натурально убивался, в отчаяние впадал, хотя старался вида не подавать; без американского сына скучал я, вовсе не зная его.

— Но спасительно для вас то, что заложены в вас большие возможности не только в смысле талантов и способностей, но и в плане существования в кругу высоких энергий. В вас есть нечто, позволяющее прикоснуться к эзотерическим материям. — Я понятия не имел, о чем речь. — В сущности, вы по природе своей ясновидящий и яснослышащий. Покажите правую руку. Однако непонятно, найдут ли ваши качества применение, осуществятся ли ваши редкие возможности, или по неведению и нежеланию — или в силу обстоятельств — своим даром пользоваться вы не станете, не сможете или не сумеете. Или не захотите. У вас будет одна любовь и одна жена.

Я хотел спросить: об одной женщине идет речь или о двух? И не спросил.

— А успех? А удача? — подала голос Настасья.

— Будут. И успех, и удача. Почти слава. Вот только богатства и счастья не принесут.

— А счастье? — не унималась Настасья. — Разве не ждет его счастье?

— Да он сам счастье. Богатый молодой человек. Задатки имею я в виду. Чего ж ему еще?

— Скажите, — произнесла Настасья, бледнея, — а нет ли там каких тайных опасностей? Не следует ли ему чего-нибудь остерегаться?

Вопрос показался мне странным.

Ответ тоже.

— Получается, бояться ему надо не тех, кто станет ему зла желать.

— Чего же мне следует бояться?

— Человека, который вас не знает. Обстоятельств, которых нет. Чужих игр.

Последовала пауза. Мурашки у меня по спине пробежали — без видимой, собственно, причины.

— Выручит вас то, чего нет.

Я внезапно устал, словно воду на мне возили.

— А в ближайшее время что меня ждет?

Гадалка вгляделась, подумала, отложила свое внушительное увеличительное стекло в латунной оправе.

— Перемена участи, — сказала она. — Перемена планов. Все. Только не благодарите, за гадание спасибо не говорят. Настасья, на вас карты раскинуть? Или в другой раз?

— Сейчас, сейчас. — Возлюбленная моя была явно расстроена.

Мы поменялась местами, Настасья оказалась на диванчике, я в кресле.

Гадалка тасовала карты.

— Если хотите узнать что-то конкретное, о чем-то спросить определенном, думайте об этом непрерывно. Снимайте к себе.

Настасья сняла карты, гадалка ловко переложила снятую часть колоды под оставшуюся в руках у нее.

— Ну, посмотрим. — Она раскладывала карты на диване привычными движениями профессионалки. — В ближайшее время событий не ожидается. — Может, она это сказала в конце гадания? Не помню. — При пороге письмо. То, что было, и то, что есть, — одна светлая карта, а вот то, что будет... Неприятный разговор с пиковым королем, прямо-таки до болезни неприятный. Ложь. Удар отходящий на ранней дороге.

Настасья слушала ее, затаив дыхание. Она считала гадание не прогнозом погоды, но свершившимся фактом, просто еще не явленным, не разыгранным в лицах.

— А сердце успокоится, — завершила монолог гадалка, — собственным домом.

Опять она сбросила парные карты, перетасовала оставшиеся, вынула к ним три и сбросила еще двух королей.

— Видите? Отходящий удар, письмо, любовь, пустые хлопоты. Что для вашего сегодняшнего расклада характерно, так это полное отсутствие связей. Все по отдельности. Эпизоды. Переживания. Что было, что будет. Все персоны сами по себе. Все четыре короля тут как тут. И все уходят.

— Еще три карты... — умоляюще прошептала Настасья.

Завораживающее зрелище тасуемых карт. Ожидающее нас впереди слово «тусовка». Тусоваться? Тасоваться? Кто это у нас там на тусовке? Как это? Валеты, дамы, шестерки, тузы, короли, джокер, а ты думал — кто? Люди, что ли?

Мы спускались по лестнице. Настасья — в глубокой задумчивости, под впечатлением.

— Ладно тебе. Ничего плохого она не говорила.

— Плохое, по-твоему, что?

— Как — что? Заболеть, помереть, несчастный случай.

Тут под ноги попалась нам доисторическая рыба, мы забыли обо всем, иди ко мне, вечный танец объятий, лететь в пропасть не сходя с места, чтобы доехать до дома и упасть в постель, надо оторваться друг от друга, а нам никак, в лестничное окно стучат нам какие-то привидения, то ли переведенцы, то ли подкопщики, первостроители Петровской эпохи, то ли отребье Вяземской лавры, но нам не до них, мы увязли в рыбьем камне, волшебная несуществующая рыбья кровь ударила в голову и сводит нас с ума.

— Ты сошел с ума, — шепчет Настасья, — отпусти меня, я так тебя хочу, мне больно, ты мое счастье.

— Ты моя дорогая, — отвечаю я, — мне и сходить-то не с чего, у меня и ума-то нет.

Кто-то поднимается по лестнице, вынуждая нас покинуть ступень с зачарованной навагой кембрийской либо теллурской; мы даже не видим расколдовавшего нас — звеня ключом, он скрывается в стене за дверью.

«В районе Подьяческих остров так узок, что вы легко охватываете взором его ширину, обозримую от реки до канала...»

Набережная Фонтанки услужливо подает нам такси, мы сидим, прижавшись, колено к колену, плечо к плечу, по-военному, сцепив пальцы. На одном из горбатых мостиков набережной Невы я слышу тихий стон Настасьи, ее «ах... а-а...» из сомкнутого рта — не от страха, не от секунды невесомости, секундная цитата петитом космонавтских тренировок, но от одолевающего нас обоих желания. Кажется, в парадную мы почти вбежали, окно на лестнице нараспашку, на лестнице — кленовые листья, считанный фрагмент мириад, шелест, шорох, шум.

Странные слова лепетала она ночами, засыпая: «Ты мой кувшинчик, ты мой бубенчик, ты мой колокольчик, ты моя пироженка...»

ОСТРОВ КАЗАНСКИЙ

«Остров Казанский узок, нейтрален, неуловим, склонен подделываться под соседние острова.

В восточной части доминирующим зданием является Казанский собор, в западной — собор Никольский. Посвящен последний Николе Морскому, что естественно для островитян. В соборе традиционно служат панихиду по морякам, погибшим или пропавшим без вести.

Неподалеку от Никольского собора расположена Театральная площадь с двумя храмами искусств, где царят Терпсихора, Эвтерпа, Мельпомена и Талия, что тоже характерно для эклектического сознания жителей архипелага Святого Петра, совмещающего христианство и язычество, вплоть до шаманизма (естественного на данной широте, генерирующей шаманский комплекс, географически галлюциногенной). Из призраков на острове Казанском изредка появляются характерные для центральных островов переведенцы и подкопщики, а также деревенщина (они же жители некогда размещавшихся на островах деревень) — видимо, рыбаки и косари из бывшей деревни Гавгуево; замечены были неоднократно и утопленники, в их числе привидения Григория Распутина, утопленной балерины и мастера Бригонция; балерина меняет одежды, часто показывается не в цивильном, а в пачке или тунике, но всегда прижимает к груди маленькую сумочку. Призрак балерины, жалобно-агрессивный и почитается за островную Жизель, особенно в белые ночи.

В восточной части острова существенным аспектом жизни считается аура музея-квартиры Поэта; до сих пор ведутся споры, имеют ли место вокруг музея-квартиры прислышения (так называемые „голоса”); есть мнение, что здешние голоса вызываются возмущениями времени — пространства вокруг Певческой капеллы.

Во дворе дворца Воронцова можно увидеть двух небольших сфинксов. Жители архипелага очень любят сфинксов, чьи изваяния установлены на ряде островов. Однако, поскольку сфинксы, по мнению островитян, прекрасно помнят свои изначальные карательные функции, они не всегда и не для всех безопасны; бытует легенда об именованном сфинксе, Свинке Хавронье, предводительнице сфинксов архипелага; но никто не ведает, которая именно фигура является Хавроньей, особо склонной оживать, лютовать, подбивать на преступления слабые души; требование сфинксов угадать, кто из них Хавронья, — сюжет одной из здешних легенд».

Выведя безупречным рондо, коему выучился я у начальника нашей художественной мастерской, слово «легенд», я спросил:

— Как ты относишься к сфинксам?

— Я их боюсь, — отвечала Настасья, грызя монпансье, — и стараюсь мимо них не ходить.

— Надо бороться со своими страхами. Хочешь, я сфинкса поцелую, чтобы ты больше их не боялась? Любого на выбор. Могу всех по очереди.

— Глупый маленький Дон-Жуан, так и ищешь Командора, — леденцовым голосом сказала она. — Нечего приставать к статуям. Кстати, сфинкс — женского рода. Сфинкс — ее имя. Я мимо свинок шла. И для чего это надо бороться со своими страхами? Люди без страхов и комплексов — натуральные монстры. Человек себя победил и отменил. Хочешь создать еще одну местную легенду об искателе расположения Свинки Хавроньи? Мечется по городу от Пулковской горы до Каменного острова, целует сфинксов, бр-р.

— От Пулковской горы?

— Под горой стоит фонтан Тома де Томона с четырьмя сфинксами, в народе называемый «Водопой ведьм».

— Я там не был никогда.

— Поедем. Обязательно. Перед посещением Заячьего острова съездим.

— Почему именно перед посещением Заячьего?

— Увидишь.

«Старинное название земли между Мойкой и Фонтанкой, финское название, — Perykasaari, „Земля, смешанная с навозом”».

— Как неромантично, — сказал я. — Дерьмовая земля. Золотарева слободка. За что так островок, хотел бы я знать, обозвали?

— Может, и не обзывали вовсе. Может, похвалили. Земля! — сказала она возвышенно, воздев руку; браслеты упали к локтю. — Смешанная! С навозом! Чудо то есть, что за земля. Черенок ткнешь — розовый куст сей же секунд.

— Дворцовый остров назывался Usadissa-saari. Не знаю перевода. А новгородцы называли все острова архипелага «фомени», от финского «tamminen», «дубовый». Тут было полно дубов, а в окрестных лесах они не росли. На Каменном до сих пор сохранились пятисотлетние дубы.

— Дубы. Желуди. Свинья под дубом. На островах пасли свиней. Я мимо свинок шел. Стало быть, навоз был свиной.

— Фи, мадам, что за изыскания.

— И сфинксы не только памятники египетским магическим чудесам, шаманского комплекса комплектующие детали; они — изысканные романтические монументы здешним свиньям.

Я незамедлительно ощутил себя свинопасом и сказал ей об этом.

— Тогда я буду принцесса.

— Принцесса Турандот. Я хочу сто поцелуев принцессы Турандот.

— Хватит с тебя одного.

— Конечно, хватит. Они и есть один. Всегда один. Вечный поцелуй.

— Как так? Поцелуй вечный, сами бренные?

— Пожалуй, надо перестать собирать кленовые листья, — сказал я, оторвавшись от губ ее, — и начать собирать дубовые.

— Ты собираешь кленовые листья?

— Коллекция моя из собрания Веригина: несуществующая, придуманная специально для него. Мириады осенних ли.

Мириады осенних ли, мили волн, версты ночей, шелестящие свитки шагреневых пространств.

Иногда пространство сгущалось в маленькие вещи, в мизерные предметики.

Мы склонялись над ними, изумленные, впервые увидев.

«Предметы, все детали бытия архипелага Святого Петра, обратимы, неуловимы, исполнены колдовства, играют в множества, двоятся, троятся, дробятся, сливаются, теряются, то появляясь, то исчезая. Будьте внимательны на островах архипелага; тут за каждой бирюлькой нужен глаз да глаз. Стоит вам не углядеть, перчатка превратится в солонку, ее непарная подружка станет черной мышкой и убежит; стоит вам глаза отвесть — хвать-похвать! — ни очков, ни колечка, ищи-свищи».

— Если ты будешь мне под руку смотреть, я двух слов не напишу.

— Я тебя завораживаю?

Шелест шелка.

— Ты меня отвлекаешь.

Мы отвлеклись.

— Тут только что пепельница стояла, — сказала Настасья, шаря по столику возле кровати, — куда она подевалась?

— Превратилась в песочные часы. Можешь теперь рассуждать о том, что пепел легче песка. Я тебя предупреждал: хвать-похвать! Я тебе говорил: глаз да глаз. Места волшебные. Слишком много чухонок и ижорок ингерманландских бывало на здешних берегах. Жили, были, колдовали.

— Пра-авда, — прошептала она, чиркая спичкой, узкоглазая как никогда, — в десяти верстах от острова Таврического на побережье материка по Рижской дороге, где стояла больша-ая липа, чьи вет-ви спле-та-лись с другими де-ре-ва-ми, плясали ижорки в Иванову ночь. Смеялись, плакали, ворожили. Песни пели темные. К утру, бывало, белого петела сожгут — и лататы.

— Ужо вам, ведьмы, — подхватил я, — ждите инока Илью от Макария Новгородского, он вам кузькину мать покажет, рощи ваши священные порубит и пожжет, трепещите!

— Сейчас заплáчу. Жалко священных рощ, жалко, — шептала она.

— Подъезжая под Ижоры, я взглянул на призрак священной рощи. И припомнил.

— На одном из островов, — молвила она озабоченно деловым голосом, — живет моя знакомая чухонка Марья Павловна, замечательная женщина, я тебя с ней познакомлю. На ночь кладет на стол кухонный хлеб черный, соль крупного помола и нож вострый. «Зачем?» — спрашиваю. А она в ответ: «Дух придет, пускай поест».

— Приходит?

— Ну.

— Ест?

— Так, щепотку соли.

— Почему говоришь «ну», а не «да»?

— У меня поклонник был, сибиряк, вместо даканья нукал, зауральская привычка, от него научилась.

— То-то ты у меня ученая такая, — заметил я подозрительно. — Толпа поклонников. От каждого что-то да почерпнула.

Я ревновал ее ко всем.

— Поклонники, — произнесла Настасья раздельно, — мне цветы носили, по Петергофам меня катали, в театральных ложах кормили трюфелями. А ты мне все рукава халата измял. Они ревновать должны, а не ты.

— Снимай халат, сколько раз я тебе говорил.

Халат полетел на пол. Губы у меня пересохли. Она взялась за браслеты.

— Нет, — сказал я, слыша в собственном голосе легкий лиственный шелест, — оставь, ты и так мне все уши прозвенела.

Сколько-то прошло времени, сколько-то длилось наше тогдашнее «сейчас», потом зазвонил телефон странным долгим звонком: междугородная? Настасья взяла трубку, видимо, там молчали, она слушала молчание, завернувшись в одеяло; лицо ее теряло затуманенность, становилось определенным, обретало жесткость, старело на глазах. Она положила трубку, натянула халата шелк зеленый, закурила, подошла к окну, глядела на Неву. Должно быть, она знала, кто звонил. Я не стал ее расспрашивать.

— Сегодня вечером в Никольском панихида по погибшим морякам, — сказала она. — Я чуть не забыла.

Мы пили кофе на кухне, не зажигая света. Настасья уже впала в печаль (не из-за ночного ли телефонного молчания?), пугающие меня перепады настроения, иногда я тоже был им подвержен, иногда их не понимал.

— Ты далеко, — сказал я.

— Я далеко. Я на другом острове. Мостов нет. Лодок нет. Между нами воды. Волны. Волны Цусимы.

— Это не последний водораздел. Не преграда.

— Волны, под которыми погибшие корабли? Что же тогда преграда?

— Река Лета, — брякнул я, не подумав.

— Все волны немножко Лета, — отвечала она.

«Оказавшись на острове Казанском, не забудьте посетить Никольский собор в вечерние часы».

Народу в соборе было полно.

Покровитель моряков, Никола Морской, святой Николай Чудотворец, собрал нас в своем приподнятом над землею на два метра, стоящем на сваях храме на берегу Глухой речки, храме располагавшегося тут некогда морского полкового двора. В первый год строительства место постройки храма затопило, наводнение не хотело отступать, осенняя холодная толчея воды, напоминающая о хлябях морских.

Певчие пели. Объяли меня воды до души моей. Я увидел Настасью крестящейся, бледной, со слезами на глазах. На стене верхнего храма две мраморных мемориальных доски напоминали о моряках, павших в русско-японскую войну 1904–1905 годов. «Варяг», «Кореец», «Стерегущий». Рядом с собором стоял памятник морякам броненосца «Император Александр III», погибшим в 1905 году. Я никогда прежде не чувствовал с такой остротой, что место жительства моего — город-порт, да мы и впрямь жители архипелага, недаром первый собор тут построен в форме ладьи (святые кормщики Петр и Павел ведут его сквозь туман, а ангел-флюгер, ангел-юнга кричит с мачты-шпиля: «Земля!»), а с ним одновременно возникла верфь Адмиралтейства, а за нею Партикулярная верфь, Галерный двор, Скампавейный двор, и вот уже спущены на воду «Прам», «Надежда», «Полтава», «Старый дуб», «Гангут», «Ингерманланд», скампавеи, галеры, лодки, яхты, линкоры; сидящий у Ростральной колонны Нептун потрясает трезубцем, крича: «Quos ego!» — «Вот я вас!» — «Ужо вам!» Легкая играющая световыми отблесками зеленца аквариума Веригина обвела меня еле различимой ризой Зимнего сада, сквозь которую, как сквозь толщу воды, приглушающую равно и свет, и звук, видел я церковные свечи, блики иконных окладов, лица прихожан, любопытствующих, молящихся, скорбящих, фарисействующих. «Почему же, — думал я, — в числе здешних привидений нет погибших моряков?»

Осеннее небо стояло высоко, воздух был холоден, я держал ее под руку, мы молча шли мимо колокольни.

Настасья заговорила, щурясь на воду:

— Когда я была маленькая, японская война была очень далеко. Чем старше я становилась, тем ближе она подступала. Теперь она совсем рядом. Она была вчера. Она сейчас тут.

Она отерла слезы, слезы набегали снова, волна за волною.

— Я дочь дочери врага. Тебе этого не понять. Сначала русско-японская, потом интервенция, потом Вторая мировая: «Банзай!» Мой отец познакомился с моей матерью под Нагасаки в деревне Иноса. Царская Россия арендовала там земли. Знаешь, как называлась тамошняя гостиница? «Нева». Под Нагасаки осталось много детей русских моряков, уйма полукровок. Один человек... да ты его видел... с красной авторучкой... он говорит: полукровки — твари порченые. И я понимаю, почему он так говорит. Мой отец пережил Цусиму. Он жив остался. А сколько народу там погибло. И каких людей. Я слышала рассказы отца. Он не мне рассказывал. Я подслушивала за дверью. Знаешь, я ведь запомнила все названия кораблей — судов, суда надо говорить, — погибших в Порт-Артуре и Цусимском проливе, весь список, у папы список был. Не веришь? «Александр III», «Адмирал Ушаков», «Адмирал Нахимов», «Ангара», «Бородино», «Безупречный», «Блестящий», «Быстрый», «Бурный», «Боевой», «Баян», «Бобр», «Боярин», «Владимир Мономах», «Всадник», «Варяг», «Внимательный», «Внушительный», «Выносливый», «Громкий», «Гайдамак», «Гиляк», «Гремящий», «Дмитрий Донской», «Джигит», «Енисей», «Забияка», «Иртыш», «Изумруд», «Князь Суворов», «Камчатка», «Кореец», «Кондор», «Лейтенант Бураков», «Наварин», «Новик», «Ослябя», «Петропавловск», «Пересвет», «Победа», «Паллада», «Ретвизан», «Разбойник», «Рюрик», «Русь», «Рачительный», «Стерегущий», «Сисой Великий», «Светлана», «Сивуч», «Сильный», «Страшный», «Стройный», «Сторожевой», «Севастополь», «Урал». Отец знал их в лицо, он их видел, представлял себе. Иногда мне все это снится. Снятся сны отца. Снятся его воспоминания. Крики, кровь; выстрелы, кипящая вода, открытые кингстоны, тонущие корабли, пожары на палубах, люди мечутся, плавают на обломках корабельных, кричат петухи на «Владимире Мономахе», тонут на «Светлане» обезьянка и попугай. Видел у нас дома на письменном столе большой кусок стекла? Зеленовато-белый? Стекольщик Качалов отцу подарил. Мне всегда казалось (и отцу тоже), что это окаменевший осколок цусимский пучины. Я не могу его видеть. Но смотрю на него иногда неотрывно. Особенно осенью в воробьиные ночи.

Каналы были особенно тихи, когда мы проходили по набережным их.

— Помнишь, как Медный всадник Евгения преследовал, гонялся за ним? Один памятник и меня преследует, я находиться с ним рядом не могу, памятник «Стерегущему».

Дома она подвела меня к окну.

— Видишь корабль?

— Конечно, вижу. Перед нами отнюдь не привидение. Легендарный крейсер «Аврора». Стрелял (или «стреляла»?) холостыми по Зимнему дворцу в семнадцатом году.

— «Аврора» была в цусимском бою, — шептала Настасья, — и принесла сюда его клочок. Она — остров войны. Она для меня всегда окружена облаком, а в облаке голоса, вопли, гром пушек, русские снаряды не разрываются, они никуда не годятся, а все дальномеры не срабатывают, а на всех судовых часах и календарях те майские дни. «Аврора» — живой призрак.

Я едва успокоил ее. Она уснула наконец на моем плече. Спи на моем плече, подружка моя. Мы потом пойдем в царский сад, поглядим в лицо богине войны, чей мраморный идол смирно стоит на фоне листвы златой. В летний ли зной, в осенний ли дождь, когда ледостав и когда ледоход, два любимых праздника островитян архипелага Святого Петра, спи, отдыхай рядом со мной. Ледостав превратит архипелаг в материк, успокоит воду зимним маскарадом. Над маленькой прорвой, над небольшой бездной нашей поставим мы на льду Ледяной дом. С барабанным боем по скованной воде со знаменем холщовым — впереди царь с барабаном, следом сподвижники и прислужники в нарядах шутовских с лопатами, веревками, крючьями — ура ледоставу! — пройдут мимо нас. А в первый день ледолома трижды выстрелит в Петропавловке пушка, и царь Петр первым пересечет Неву на лодочке лихой; разбужу я тебя на него в окно посмотреть. Спи на моем плече, подружка моя. Нету больше в Нагасаки гостиницы «Нева». Да и Нагасаки тоже немножко нет. А мы еще есть.

ОСТРОВ ВОЙНЫ

Что за корабль? Надолго ли пристал?

Хан Манувахов. «Аврора»

«Неправда, что острова архипелага со временем только исчезают; было, конечно, некогда их больше полутораста, а теперь сорок четыре; но ведь и новые наблюдаем мы, местные атоллы, и самый известный из них — остров „Аврора”, остров Войны! На острове Войны будем и впредь принимать в пионеры наших детей, пусть будут готовы.

Взрывом времени, одним из вулканов двадцатого века, поднят на поверхность воды серый монолит острова Войны. На нем вместо деревьев трубы; единственные его стволы — стволы пушек. В шаровый монохром мышиного цвета окрашены выступы, объемы, уступы, театральные металлические скалы рукотворного клочка тверди. Богиня войны не различает колеров, она дальтоничка, ей и цвет крови не виден; наш остров Войны — часть ее серой Вселенной. Что за корабль? Надолго ли пристал? Навечно, говорят, навечно. Ты плохо видишь, очкарик? Какой же это корабль? Корабли приходят и уходят. Ты разучился считать? Ты говоришь, в архипелаге Святого Петра сорок четыре острова; ты ошибаешься; вот сорок пятый! Мы слишком долго думали о любви, прогуляемся по набережным Невы, наш славный левый берег нас давно ждет, как хорошо брести вдвоем вдоль одной из рек. Что с тобой? Не соринка ли мешает тебе, металлическая точка, лишний образ, заноза ока? Среди цветных островов ты наконец-то различаешь серый остров Войны. Для него не окончен Цусимский бой, вокруг него гибнет эскадра, на нем умирают матросы и кавторанг, и почти неслышными холостыми залпами ненависти (или страсти разрушать) шарахает он по Дворцовому острову, да и по Таврическому, Заячьему, Петровскому, Аптекарскому, а вот и материку досталось, военным клиникам Пироговской набережной материка: ух! бабах! шарах! Долгое эхо. Неслышный призрачный гул. Один из пушечных стволов поворачивается в нашу сторону. Когда гремят пушки, мыши молчат. Особенно та, мраморная, притаившаяся у ног мраморного Аполлона Мусагета, водителя муз. Бежать нет смысла, сейчас остров Войны нам вмажет, он нас все равно не видит, только чует, вокруг него панорама боя, а не реальный пейзаж, но он засек волну нежности нашей, его серый эхолот ловит такие волны, они отвлекают от вражды: они — враги! Остров Войны, монолитное капище богини войны Беллоны, или как ее там; на острове живут одни жрецы сражений, завораживающие приходящих и уходящих.

Может быть, когда-нибудь исчезнет остров Войны, на его месте встанет ненадолго на якорь немагнитный или учебный парусник. Мы согласны даже на призрак. Например, на призрак „Сириуса”, прекрасного „Сириуса”, превращенного городскими властями в кабак „Кронверк”, затонувшего от позора.

Говорят, не все экскурсанты возвращаются с острова. Говорят, многие остаются на нем играть в пиратский поход, в нехороший клип, в корабль „Рип-Ван-Винкль”, в пропавшего кочегара. Ходят слухи, что не один ненужный архив испепелен в топке, в точечной преисподней острова Войны, в адских котлах, что странный светящийся дым стелется из островных труб в полночные часы наводнений, ураганных ветров, лютых морозов и редких северных гроз».

— Я люблю тебя еще сильней потому, что на свете есть ужасы войны и ты боишься их.

— Я иногда, если проснусь во время грозы, бегу в окно посмотреть: не виден ли там атомный гриб? Не гибнет ли мир? Не началась ли последняя война?

— Тебе нельзя спать одной. Тебе нельзя спать без меня.

— А иногда меня пугает закат, если он слишком ал, мне и в нем мерещится ядерный взрыв, я места себе не нахожу, пока не начнет темнеть.

— Я тебе открытку с пейзажем художника Клевера подарю. Клевер писал алые-алые закаты, малиновые-премалиновые, святочные, сусальные, закат так закат; а в его времена об атомной бомбе никто и не помышлял.

— Кроме Склодовской-Кюри и Кюри.

— Они еще писали в пеленки и ни о чем таком не ведали.

— А потом небось сдуру радовались: великое открытие! Слава науке! Как хороша наука! Какие мы умные!

— А мы с тобой умные?

— Мы, по счастью, дураки.

— Не дураки, а дурак и дура. Нет, так мне не нравится. Дурак и трусиха.

— Дурак и трусиха, пастух и ткачиха, пастушка и трубочист.

— А комету ты боишься?

— Нисколечко. Я люблю метеоры, мне милы болиды, мне нравится метеоритный дождь, можно загадывать желание, уйму желаний. Еще я люблю лунное затмение, рыжую ржавую полную луну. От комет сама не своя. Я комете каждый вечер, помнится, говорила: «Здравствуй, Мркоса!»

— Она отвечала?

— Отвечала. «Здравствуй, — говорит, — Настя, я все про тебя знаю».

Потом, позже, когда видел я комету, я вспоминал Настасью и говорил: «Здравствуй, Галлея!» Или: «Привет, Хейла — Боппа!» Но мне они отвечать не желали. Хотя и про меня они знали все.

Нам так часто не спалось. И не только из-за поцелуев, объятий, сплетения тел. Словно того, что получает человек во сне, у нас теперь было в избытке.

Однажды ночью Настасья решила учить меня французскому. Она принесла детские книги конца прошлого века. Большие, с золотым обрезом, с картинками. Никогда, ни до, ни после, не видел я таких картинок. Гравированные иллюстрации — скажем, в сборнике сказок («Ослиная Кожа», Синяя Борода», «Рике с хохолком», «Сиреневый лес» — или «Лес сирени»? «La forêt des lilas» — кто знает такую сказку?!) — раскрашивались в тускло-анилиновые цвета: бутылочно-зеленый, изумрудный, неярко-розовый (vieux rose?), светло-голубой с холодком, напоминающий раствор медного купороса, сумеречно-синий, лиловый, золотистый, фиолетовый (очень фиолетовый, ультра, детские чернила, да и только). В конце девяностых годов стали носить куртки и плащи точно таких же оттенков, те же вспомнили красители; то-то замирало сердце, когда вспоминал я, как листали мы, сидя на полу, французские книжки и принцесса Ослиная Кожа волокла за собой шлейф того же оттенка, как курточка встреченного мной школьника с рюкзачком. Особо очаровали меня Версинжеторикс, в зеленоватой юбочке, римских сандалетках, волосы заплетены в косу, русобородый, длинноусый, у пояса короткий меч, и вид Лютеции из книги «Le chemin de France», «Путь Франции», учебник истории для малолеток. Видимо, я впал в детство, с воодушевлением осваивая байки про крошек-катапанов, представлявших собою нечто среднее между домовыми, гномами Белоснежки и веселыми полтергейстами. Катапаны дружили с лютенами (les petits catapans, les lutins). Самое смешное, научился я говорить и читать невероятно быстро. Настасья была в восторге.

— Твои предки, часом, не французы?

— Мои предки — вольные новгородцы.

— Может, они француженку умыкнули ненароком и на ладье в Новгород завезли?

— Мои предки, — важно сказал я (Настасья увлекалась идеей переселения душ), — ни при чем. Я сам в одной из инкарнаций был попугаем.

— В одной из прежних инкарнаций мы были жители легендарной деревни Враловщина, располагавшейся возле нынешнего Литейного моста. Жили там редкостные прирожденные вруны и вруньи, врали и вральи, трепачи и трепачки, хлебом не корми, дай сбрехать.

— Они друг другу врали?

— Всем подряд. Просто так, из любви к искусству. Приезжим самоедам, шведам обрусевшим, вольным новгородцам, обитателям соседней деревни Паленихи (вот уж благодарные были слушатели, дураки дураками, тюхи-матюхи, все время горели, пожар за пожаром, никак с огнем обращаться научиться не могли; горят да строятся, строятся да горят).

— Ежели дураки, то я из Паленихи. А ты из Враловщины. Я к тебе свататься ходил.

— Ты ко всем свататься ходил, — сказала она, сверкая очами, — всюду тебя ждали кроткие невесты, молоденькие, хорошенькие, нахальные. И в Усадище, и в Кандуе, и в Кошкине, и в Сабирине, и в Гринкине, и в Максимове, и в селе Спасском, а уж в Алтынце само собой.

Она ревновала меня к молоденьким девушкам, проходившим мимо нас по улице, например, или работавшим со мной в художественной мастерской, все они представлялись ей моими потенциальными невестами.

— У тебя все должно быть, как у людей, — шептала она, бледнея от неприязни при виде очередной моей возможной суженой, — юная девушка в фате и собственный дом с палисадником. Потому что ты валдайский. Это не хорошо и не плохо: просто факт.

Да, я валдайский, родился и вырос при дороге из Петербурга в Москву.

Я хотел бы вернуться туда. Не будь я искусствоведом, стань я врачом, мне было бы вернуться не заказано; а теперь что? Мне кажется, дочь моя заговорила бы, глядя на поднимающийся из руин Иверский монастырь, собирая кувшинки на Глухом озере, куда плавали бы мы с ней на легкой лодчонке.

Можно ли любить большой город? Большую страну? Сколько пространства вмещает душа? Связана ли она с пространством? Или и сам вопрос напоминает детские представления о ночных комнатах, игру в каравай, скарлатиновый бред? Маленькие уголки маленьких городов, охапки крапивы; закутки вспоминаются; остальное — сплошное умозрение.

Кстати, настоящий горожанин любит свой город, как горец — родные горы: группы домов сливаются для него в монолиты, он улавливает оттенок фундамента, помнит трещину брандмауэра, дорожки диоритовых плит тротуаров, лужки булыжных мощений, тракты асфальта, кремовый цвет начинки редкостной конфеты детских лет узнает у подножия кремовых закатных стен своей Малапаги.

Невский — прямолинейный проспект. Московский — тоже. Тропа извилиста, проспект прям. Я вырос в местах, где улицы неровны, как тропы.

Я не люблю больших городов и великих людей.

Еще не нравятся мне великие державы и великие народы. Малым странам, малым народам я сочувствую больше. Но даже и их охватывает порой мания величия. Я не понимаю умозрительного патриотизма, охватывающего широты и долготы своим третьим — не внешним и не внутренним — взором надувшейся лягушки из басни. Мой патриотизм, надо полагать, растительный: вырос, возрос под сенью лиственных дерев в венце дождей моросящих, вырос, как соседние травы и дерева растут, потому и предпочитаю смешанные леса пальмам, всего-то и навсего. Я всегда буду любить Февральскую улицу, а не предполагаемое (кем, кстати?) великое предназначение России. Мне не близки ратные подвиги конкисты и реконкисты во имя Отечества. Я только защитников Отечества почитаю и приемлю. Тут уж ничего не поделаешь. Впрочем, есть достаточно агрессивная форма защиты Отечества в виде военной разведки.

Однажды я спросил у Звягинцева, сидя с ним и с Настасьей за рюмочкой в предполуночной комнатушке его:

— А что такое великодержавный шовинизм?

— Ты совсем дурак?

— Совсем.

— Ну, дескать, трепещите... полячишки, например, или французишки, скажем; а мы — великая держава. Понял?

— Нет.

— Что не понял?

— Так ведь Россия — многонациональное государство. Татария имеется, эвенки, друг степей калмык. Какой же в России может быть великодержавный шовинизм? Это в однородной по составу национальному стране возможно.

— Не Россия — многонациональное государство, а Советский Союз. Страна, нация, держава, государство — разные слова. Есть представитель этноса, а есть и верноподданный; понятия не синонимичные.

— Оставь его, Звягинцев, — сказала Настасья, — ему еще работать и работать над словарным запасом. Он молодой у нас ишшо. Поехали домой, а то засидимся — мосты разведут.

Мы ехали домой, задергивали шторы, окунались во тьму квартирного города, любили друг друга. Начинало светать. Неизбежно начинало светать. В царстве утренней зари, истинной Авроры, в Настасьиных окнах вновь возникал серый остров Войны, чьи очертания на несколько часов растворяли темная ночь или осенний ливень.

МАТИСОВ ОСТРОВ

— Я стихи сочинил в японском духе, — сказал я гордо. — Работаю над словарным запасом. Слушай.

Слышу крик чайки в весеннем саду с осенней листвой.

— Какой словарный запас? Тут и слов-то кот наплакал.

— Японский стиль. Будто сама не знаешь. Земли кот наплакал, слов кот наплакал, зато сколько смысла и какая любовь к красоте.

— Самое смешное, — сказала она, — что я тоже сегодня сочинила стихи в японском духе.

Летние цветы в зимнем саду видят снег в окне.

— Твои лучше, — сказал я.

— Мне твои тоже нравятся, — сказала она.

— Тебе мои нравятся, но твои лучше, — сказал я, целуя ее в мочку уха, в шею, в затылок.

Она не отстранилась. Значит, мы помирились.

Утром мы поссорились.

— Бывает Ватерлоо любви. Ее Бородино. Ее Трафальгар. Сегодня я думал: «О, Цусима любви моей...»

— Давай больше не будем говорить о любви.

Конечно, не будем. Из-за разговора о любви мы и поссорились.

Я хотел, чтобы она любила меня за что-то. За успехи. За ум. За достижения, что ли. Настасья говорила: истинная любовь беспричинна. Мне не нравилась такая постановка вопроса. Тебя я вижу в толпе и почему-то узнаю, от других отличаю. Не умозрение, не физическая тяга, не душевная близость, не нежность; все это вместе, да; но кое-что еще, главное.

Тут я по дурацкой привычке спел куплеты; что за муха меня укусила?

По льду каталась дама, и было скользко так; упала дама, показала ножку и башмак, ах;           И кое-что еще,           о чем сказать не смею,           и кое-что еще,           о чем я умолчу.

Она обиделась: когда кончатся эти мелкие гадости подросткового периода? Откуда я беру эти мерзкие пошлые песни? И ушла, хлопнув дверью.

Теперь, встретившись после работы, к концу дня, мы помирились.

— Куда мы сегодня собрались?

— На Матисов остров.

«Матисов остров обязан названием своим имени мельника Матиса, первого хозяина острова, которому Петр Первый его и подарил за сообщение царю сведений о дислокации или диспозиции шведских войск в период войны со шведами».

— Первый хозяин острова, стало быть, был военный шпион.

Настасья поморщилась.

— Про своих говорят: разведчик.

«По острову частенько бродит привидение мельника, произносящее: „Какой я ворон? Я здешний мельник”. Иногда привидение мельника Матиса простирает руку к призраку мельницы и произносит: „Вот мельница. Она уж развалилась”. Ходили некогда сплетни, что государь, среди прочих дев, соблазнил и мельникову дочку (под видом плотника), та, на сносях будучи, утопилась; сплетни якобы легли в основу произведения Пушкина „Русалка”. Поскольку на соседнем острове имеется известный дурдом на Пряжке, на самом деле являющийся сумасшедшим домом на Мойке (а именно — психбольницей номер два, прощай, тихая Пряжка, я пока здоров, увидимся позже), несведущие люди принимают привидение Матиса за одного из бежавших или улизнувших погулять пациентов.

Как вы уже догадались, для Матисова острова характерно привидение мельницы, появляющееся то на берегу, то у бывшего болота с куликами, то у бывшей слободки отставных офицеров. Третье привидение острова, капитан Полушкин, принадлежит именно слободке отставников. Капитан в свое время помешался на том, что он — Дон Кихот (личные свойства, а именно: армейское чувство долга, врожденное благородство, приобретенное и обострившееся с болезнью понятие об офицерской чести, — только подхлестнули помешательство капитана), поэтому ему надлежит сражаться с привидением ветряной мельницы Матиса, в коем сконцентрировались для него все зло и весь произвол мира. В моменты сражений мельницу видел один только капитан, героически махавший перед ее черными крылами то кортиком, то шпагою (специально для того приобретенною). Жители слободы, а также жители соседних островов, в частности коломенские ребятишки, прибегали смотреть на петербургского победителя несуществующей ветряной мельницы, ибо в каждом сражении капитан Полушкин побеждал мировое зло.

Между слободой и болотцем некогда находилась баня. Призраки нагих людей с шайками и вениками березовыми появляются на острове чрезвычайно редко, являясь на редкость слабыми призраками, они еле видны, обладают высокой степенью прозрачности, не слышны вовсе и частенько уносимы ветром.

Подобно многим разрушенным городским зданиям, изредка возникает в качестве маячащего ненавязчивого и крайне скромного архитектурного привидения Сальный буян на берегу напротив Горного института.

Случается бродить по Матисову острову тени поэта Блока».

Мы пытались выйти к Неве.

Видимо, у нас был такой вид мании: выйти к воде! выйти к Неве! Брести по набережной! обрести побережье! Потом я от многих ленинградцев, жителей Санкт-Петербурга то есть, слышал о той же идефикс; не только мы с Настасьей, единственные обитатели многолюдного архипелага Святого Петра, стремились увидеть у наших ног волны еще и еще раз, снова и снова увидеть непрерывную кромку воды, лижущую гранит, песок, гальку, сухие травы.

Но очень часто часть берега была перекрыта какими-нибудь заводскими, фабричными, ведомственными фортециями, увы! Побережье становилось дискретным. Чаще всего такое случалось почему-то с правым берегом.

Вы обращали когда-нибудь внимание на разницу между левым берегом и правым? Скажем, в черте города — если вы не знаете иных рек, кроме Безымянного Ерика, реки Ню или речки Мьи?

Левый берег более обитаемый, освоенный, жилых домов на левом берегу чаще всего больше, чем на правом, номера домов четные; правый берег — нечет, антитеза. «Правый берег» — такой район есть, а «Левый берег» отсутствует, он изначально подразумевается, он, само собой, деталь бытия, жилое место. С какого берега отбывают в плавание через Лету? Думаю, с левого! Правый берег Леты — уже ничто; левый — еще нечто. Первый домик Петра Первого, конечно, стоял на правом берегу.

На Матисовом острове нам так и не удалось выйти к Неве, обойти остров вдоль воды. На месте бывшего Сального буяна, болота, мельницы, слободы отставных офицеров располагались корпуса или цеха Адмиралтейского завода. Жилых домов было несколько, мы перешли мост, побродили возле жилья, прочитали название улицы Блока. Настасья любила Блока, я — нет. Мы целовались на мосту и на улице Блока. Она потеряла где-то свою любимую перчатку, мы вернулись, прошли по прежнему маршруту, по собственным следам, даже целовались там же, где в первый раз, — но перчатка исчезла бесследно.

— Любимая моя правая перчаточка. — Настасья с жалобным лицом разглядывала оставшуюся левую.

На тыльной стороне ее вместо привычных шовчиков красовалось выпуклое тисненое изображение цветка странной формы.

— Это орхидея, — утверждала Настасья.

Говорят, забывается то, что заслуживает забвения: лишнее, неприятное; остальное остается в памяти. В моем случае все не так. Я помню ненужные, нелепые, неприятные, приносящие мне боль подробности жизни, забывая существенные значимые эпизоды, дни и целые годы подергиваются дымкой неясной; лакуны на карте моих воспоминаний лишены всякого смысла и логики.

Когда мы вторично целовались на Матисовом мосту, к нам подошел приплясывающий юноша в сине-черном халате и тапочках без задников. Волосы его были непривычно длинны по тем временам; вот позже, в девяностые годы, отдельно взятые юноши, играя в Версинжеторикса из «Дороги Франции» начала века или в вельмож осьмнадцатого столетия, стали заплетать космочки в косички (у кого какая: у одного тощая, как у старого китайца, у другого толстенькая и аккуратненькая, словно у отличницы из сталинистского фильма про благонравных пионеров), а в те годы стриглись коротко, единообразно. Юноша пританцовывал, полы его халата развевались, он напоминал мотылька. Он странным образом не замерзал вовсе, хотя полуодет был несколько не по сезону и не по климату.

— Знаете ли вы, кто я и откуда? — спросил он с места в карьер.

Мы отвечали дуэтом:

— Нет!

Хотя подозревали, откуда он и кто, поскольку дурдом был в пределах видимости.

Он воздел руку с указующим перстом, глянул в облака торжественно, печально, серьезно:

— Я оттуда.

Мы безмолвствовали.

— Летал небесный мотылек с островка на островок! — приговаривал он, кружась вокруг нас, приседая, вставая на колени и с колен. — Верите ли вы мне? Верите ли вы в чудо? Верите ли моим словам? Видите ли мои ангельские крылья?

Тут с Матисова острова на мост выбежали два привидения: бледный — возможно, припудренный мукою — мельник-шпион в белых чулках, панталонах до колен и башмаках с пряжками и худой, отощавший от мечтаний безумных капитан Полушкин с торчащим кадыком, в потертом мундире, при кортике и шпаге. Привидения по цвету и плотности отличались от больничного ангела Пряжки, они напоминали сгустившийся воздух, что не помешало им бойко подхватить безумного мотылька под локотки и увлечь его за собою в сторону дурдома.

— Прощайте, граждане влюбленные! — кричал юноша. — Вашего ангела-хранителя умыкают безумные привидения!

— Неужели ему, несчастному, привидения мерещатся? — тихо спросила красавица моя.

— Что значит — мерещатся? Они тащат его в лечебницу под белы рученьки.

— Ты шутишь, — полувопросительно-полуутвердительно произнесла она. — Он просто сам упирается и делает вид, что его ведут, как студент театрального института на этюдах.

— Я их вижу. Как его и как тебя. Мельник слева, капитан справа. Надо думать, и он их видит.

— А я нет, — сказала Настасья с сожалением. — Он сумасшедший, ты ясновидящий, я обычная.

Тут двери дурдома распахнулись, в них возникли два санитара. Короткий обмен репликами — и все пятеро скрылись за захлопнувшимися дверьми больницы номер два. Через полминуты распахнулось на первом этаже окно, из него, точно кукушка из ходиков, высунулся пойманный мотылек, крикнувший нам некое краткое «ку-ку», коего мы не поняли; его втащили обратно, окно затворилось.

— А сдача? — спросила Настасья. — Почему привидения не выходят? Что им делать в больнице?

— Кто тебе сказал, что привидения обязаны входить и выходить в дверь? Поменяли консистенцию, вышли за пределы видимости, испарились, просочились.

Мы тихо двинулись с моста, переходя Пряжку, покидая Матисов остров.

— Кому это ты перчатку бросила? — спросил я возлюбленную свою. — Кого на дуэль вызвала? Мельника, то бишь военного шпиона? Надеюсь, не мельницу? Что с тобой?

Солнце осветило ее лицо, скользнув из-за облака за облако. Настасья, очень бледная, непривычно серьезная, ответила:

— Мне нехорошо.

Тут обогнала нас старушка все в том же больничном черно-синем халате, на сей раз без кушака; под халатом у старушки надеты были бирюзовые кальсоны с начесом и солдатская гимнастерка. Старушка очаровательно улыбалась, кивала повязанной косынкой головушкой:

— Ничего, ничего, голубка, переможется, перехочется, перетопчется. Что приумолк, голубок? Поцелуйся со своей кралечкой. Не ваши острова, зато ваши мосты, дело полюбовное. Не ваше право, зато ваше счастье.

— Спасибо тебе, бабушка. — Настасья сунула старушке в ладошку металлический новенький сияющий юбилейный рубль.

Та расхохоталась:

— Ну, утешила, ну, потешила, девушка с рублем. Рублем подарила. На всякий подарок есть свой отдарок.

Порывшись в карманах халата, старушенция всучила нам по монетке. То ли мы замешкались, то ли забылись, то ли во времени возникла пауза, но в следующее мгновение старушку уже впускали невидимые стражи в дверь психушки, находившейся от моста на почтительном расстоянии, невесть как бабулькой преодоленном. Она скрылась, послав нам воздушный поцелуй.

— Ты посмотри, что она мне подала!

На золотистой Настасьиной ладони лежал тонкий лепесток грошика прошлого столетия. Разжал руку и я — и увидели мы пять рублей золотом царской чеканки.

— Надо отдать ей обратно, — сказал я. — Она ведь чокнутая, не ведает, что творит. Пойдем, найдем приемный покой, объясним, сдадим кладовщице.

Тут двери дурдома вновь распахнулись, вышла преспокойно оттуда наша побирушка-дарительница, спустилась к воде и скорёхонько так пошла по водам Пряжки к водам Невы. Перед тем как скрыться, повернув направо, против течения, исчезнуть за поворотом Матисова острова, за огороженными строениями верфи, она остановилась (закатное солнце позолотило ее махонькую фигурку) и помахала нам рукой.

Солнце село.

Мы пересекли Коломну, забрались в алый полупустой брякающий трамвай, повезший нас по Садовой к Марсову полю. Мне все казалось: подаяние, нами полученное, должно непременно превратиться в пуговки, в желуди, в осенние листочки; но и грошик, и золотой хранили свой образ чеканный и превращаться ни во что не собирались.

Позже на карте — а я потом не единожды смотрел по карте на место тогдашней прогулки нашей — мне не найти было моста, ведущего на остров, с которого мог бы я видеть и лечебницу, и Настасьин Алексеевский дворец с решетчатыми воротами редкой красоты; в конечном итоге я стал даже думать, что острова архипелага Святого Петра имеют свойство избушки из сказки, способность поворачиваться к нам то передом, то задом, если у них вообще имеются перед или зад: то северной стороною, то западной; может, они — плавучие острова? Некоторая неверность, неточность, неопределенность, изменчивость геометрии города подтверждала мое предположение. Но свойство свое острова проявляют только перед истинными островитянами; пришлые, приезжие либо убежденные обитатели Ленинграда (или Санкт-Петербурга, оба вида фанатиков равно) не удостаиваются. Это объяснение неуловимости пейзажа, почти заданной изначально невозможности реконструировать его в памяти (и даже во сне) мне теперь представляется вполне правдоподобным. До того я думал: а не имели ли мы дело с искусственно поворачивающимся островом, творением одного из братьев Берд? Причем секрет механизма утерян, о существовании поворотного устройства забыто, и разве что какое-нибудь не значащееся в списках Теодоровского и Веригина привидение способно шутки ради в полнолуние привести в действие поворотный круг.

Чарльз Берд, как случайно узнал я позже, интересовался не только литейным делом (на его чугунолитейном заводе, расположенном на Матисовом острове, выпускали печи для сахарных заводов, коленчатые валы для мельниц), его притягивала механика, хитроумные механизмы, устройства типа иллюзионной техники, в частности — театральные агрегаты для появлений Deus ex machina; он увлекался, в частности, личностью несчастного Бриганци (или Бригонци, или Бригонция, как значилось в других печатных источниках), чьи лавры не давали ему покоя, чей образ преследовал его, по какой причине мы можем только догадываться, додумывая и фантазируя, если захотим и позволим себе пустить в ход воображение. Мое воображение всегда отличалось глубокой распущенностью, почти разнузданностью. Однажды мне пришло в голову, просто так, с потолка, что Бригонци мог быть, скажем, отцом единоутробного брата Чарльза, Джереми Берда, младшего из братьев Берд.

В отличие от Чарльза, человека в Санкт-Петербурге известного, одного из видных островитян архипелага и даже хозяина одного из островов, Джереми всегда оставался как бы в тени. Отношения между братьями были совершенно несусветные.

Они были привязаны друг к другу, всю жизнь друг на друга оглядывались, их связывало чувство достаточно страстной тяги, болезненная привязанность, но на особицу, замешанная на ревности, на странном сочетании сходства и различия; порой любовь эта напоминала ненависть — или становилась ею: они дрались, например, самым натуральным образом, дрались иногда жестоко, один раз и до дуэли дошло (тайной, конечно). Братья Берд порознь лишены были сходства внешнего, однако стоило им оказаться рядом, как каждый, видящий их, понимал единомоментно: перед ним братья. Автор мемуаров, в коих прочел я про братьев Берд, пишет, что, увидев их вместе, он незамедлительно вспомнил Авеля и Каина, только не мог определить, кто из них кто.

Джереми не пожелал носить фамилию Берд (формально он действительно должен был носить другую; какую именно, никому не ведомо; что то могла быть фамилия Бригонци, полагал во всем мире я один, не имея на то ни доказательств, ни оснований); он перешел в православную веру, крестился, получил новое имя, совершенно русскую фамилию и стал именоваться Еремеем Птицыным. Надо сказать, наклонность к перемене фамилий проявлялась у потомков Чарльза Берда (видимо, то была фамильная черта, от общих бабушки и дедушки по материнской линии) не единожды; среди персоналий их генеалогического древа мелькают Бердяевы, Бердниковы и один Бердов (последний в начале XX века вернулся в Англию, где вполне мог снова стать Бердом).

Учитывая трепетное отношение Чарльза к сценическим эффектам механического характера, я бы не удивился, если бы он жизнь положил на то, чтобы сделать свой остров поворотным, плавучим, подъемным или дрейфующим на спине какого-нибудь Левиафана, сконструированного по образу и подобию «Наутилуса» капитана Немо, о котором в его времена и речи не было; однако идеи, как известно, носятся в воздухе, левитируя так, другой раз, не одно столетие.

Если еще учесть, что Чарльз Берд был иностранцем в России, он просто обязан был слегка свихнуться на наших загадочных широтах. Вспомним сошедшего с ума после неудачи с фундаментом кваренгиевского банка несчастного Бригонци, в приступе безумия утопившегося в Фонтанке; хотя не исключено, что к нам и приезжают-то потенциальные сумасшедшие: неужто нормальный человек может покинуть край родной, родные палестины с размеренной жизнью ради нашей феерической родины?.. С другой стороны, мы — сугубая компания, с кем поведешься, с нами у кого хошь крыша поедет, не будем скромничать.

Мое ясновидение (визионерство?) начинало мне мешать. Как мешало мне потом, позже, не единожды; я видел и слышал то, чего знать вовсе не хотел. Сейчас мне не вспомнить, с какого момента я точно знал о задуманном и воплощенном Бердом самодельном острове; безумная петровская идея соединить в архипелаге природу и культуру, снять их противостояние, слить их наконец в единый Парадиз, сварганить ключи от земного рая, отлить ключики сии, отчеканить, отрихтовать, отшлифовать была на одном из островов как бы осуществлена. Однако держалось данное обстоятельство в тайне. Сначала намеренно, потом невольно, далее по традиции. Архипелаг наш как таковой был сродни театру и изобретению, патент стоило бы выдать многим. Игра царила изначально, называясь «Театрум махинарум», как сочинение любимого инженера Петра Первого Нартова Андрея.

Театрализованная действительность плыла, смещалась, обретала черты заводной игрушки, лишала живую жизнь гибкости, силы, блеска, самой жизнеспособности. Играли, играли — и доигрались, не так ли, господа?..

Обаятельная идея механического острова среди природных, железного сердца архипелага, носилась в воздухе, плавала по воде, смущала умы. Не случайно, ох, не случайно поселился на берегу Пряжки напротив Бердова завода каменных дел мастер Самсон Ксенофонтович Суханов, самородок с Севера, чьи скульптуры украшали ростры, Адмиралтейство, Михайловский замок, притягивали его здешние места. Мастер мастера всегда зачарует, дело известное. Когда мы бродили с Настасьей по Пряжке в поисках черной перчаточки, я еще ничего не знал про сына пастуха Ксенофонта, но трехэтажный дом его заметил и запомнил. Портик с полуколоннами. Львиная маска; во рту у льва кольцо («Молчу! В бдениях молчу!»); я заглядывался на льва над воротами, а лев глядел на мост. Подстерегал Берда? Сторожил его создание?

Кстати, чья была выдумка плавучая игрушка — Чарльза или Джереми, — неизвестно, но я полагаю, что Джереми. В отличие от брата, он был неистощимый фантазер и гениальный изобретатель на особицу: изобретатель, не умевший воплотить свои замыслы в материале, ему нужен был инженер-техник, конструктор, чертежник, который мог бы материализовать хотя бы на уровне чертежа наброски Джереми; что до Чарльза, у того был поистине редкий дар воплощать, он моментально представил себе все в натуре — до винтика, до малейшего соединения. На самом деле братья дополняли друг друга идеально, но ревновали друг друга к музе изобретательства, чьего имени я не знаю, может, Мелета или Мнемо, одна из старших древних муз, и ревновали отчаянно. Они постоянно оспаривали пальму первенства, не первородства, а именно первенства, а не исключено, что и авторства. Чарльз считал Джереми недоучкой и неудачником, а Джереми Чарльза — недоумком и ремесленником. Чарльза взбесило, что Джереми поменял имя и фамилию на Еремея Птицына, ну хоть бы на Певцова, мы ведь из рода древних шотландских бардов; это ты из рода певцов, а я сам соловей; и они снова подрались; Джереми ушел в гневе с подбитым глазом. Тут Чарльз вспомнил, что в России его не первый год именуют Карлом Ивановичем, как почти нарицательно всех немцев, независимо от имени; и он остыл, и его даже одолевать раскаяние стало, вспышка раскаяния, в глубине души он так любил брата и первенство его признавал, и талант, — но только в глубине души, до следующей ссоры.

Город порой представлялся мне, кроме всего прочего, заговором изобретателей, своеобразным патентным бюро на-все-руки мастеров, вот кто были настоящие масоны, les maçons, каменщики («Петр», как известно, — «камень», причем краеугольный, не так ли?..) истинные, вольный цех во времени, в который так старательно, с таким неуклюжим размахом играли господа, белоручки, коим в натуральное сообщество мастеров ходу не было по бездарности природной. Недаром их комячейки и партячейки (как это, елки-моталки, должно писать?! комячейки, партячейки? комъячейки? парт-я-чейки?) назывались ложи: театр! большой театр. Театр уж полон. Ложи блещут. Что ж сердце бедное трепещет?

НОВАЯ ГОЛЛАНДИЯ

Однажды утром по пути на службу мы обнаружили прикрученную к ограде Летнего сада возле головы Медузы Горгоны фанерную дощечку с кривой надписью алой краской: «Костей сегодня не будет».

— Это что ж такое?

— Юмор, не видишь, что ли? Объявление с мясокомбинатовской заветной калиточки в высоком заборе, к которой народ ходит за копчеными косточками по дешевке для себя и для собак.

— Надо бы снять да присобачить на дверь Большого дома.

— Не вздумай, засудят, посадят по политической статье, придется посылки тебе в лагеря собирать, не хочу.

— Тогда на морг. От вампира к вампирам: не будет...

— Черный юмор тебе не идет. Ты сдурел? Не выспался?

— С тобой выспишься, пожалуй.

Настасья только бровь подняла да на меня зыркнула.

— Где же лодку-то взять? — спросил я.

Мы собирались посетить остров Новая Голландия, на который без лодки не попасть, что каждому горожанину известно.

— Есть, есть у моих знакомых плавсредство, правда, не настоящий тузик, а резиновая лодка.

— Дорогая, — сказал я, — ты преувеличиваешь нашу худобу, мы на пару вряд ли в весе пера, куда ж нам резиновая лодка? Они большей частью небольшие и рассчитаны на одного рыбака плюс снасти.

— У них лодка на двоих, они всегда вместе рыбачат, и ничуть они не худее нас. Сегодня же одолжим и попробуем крейсеровать.

— На водах Фонтанки при встрече с быстроходным катером скучновато нам придется в резиновой лодочке. Борта низкие, ширина у Фонтанки невелика, берега — сама знаешь. Утонем, аки мухи в корыте. Ты хорошо в плаще плаваешь? А в шляпке? А в туфельках?

— Туфельки и шляпка не в счет. Сбросить — раз плюнуть. Фонтанка ни при чем. Надуем лодку у Мойки, войдем в канал. Обойдем Новую Голландию.

— Ты уверена, что ее можно обойти? А вдруг там запретзона?

— Думаю, под арку нам втихаря вплыть не удастся, но вокруг острова воды нейтральные, часовыми не обстреливаются.

— Твоими бы устами да мед пить. Твои, я хочу сказать, слова Богу бы в уши. Ты не в курсе, что теперь на Новой Голландии?

— Морской экипаж.

— Это когда-то было, а теперь?

— Морская тюрьма.

— У вас, мэм, сведения вековой давности.

— Склады лесоматериалов.

— О, вот это уже двухвековой.

Подходил, звякая, брякая, мотаясь на рельсах, темно-алый граненый ее трамвай.

— Встречаемся на Введенском! — крикнула она, исчезая в дверях второго вагона.

Встретившись на Введенском канале, мы прошли по Фонтанке до Майорова, миновали Крюков канал, добрались до Мойки, знакомые Настасьи жили на набережной в одном из небольших неприметных серых домов с невзрачным фасадом.

В узкой прихожей на подзеркальнике в громадной вазе стоял колоссальных габаритов осенний букет.

Хозяева, бездетные муж и жена, романтичные инженеры, собирались за город с лодкой в выходные, поэтому мы обещались вернуть ее к ночи.

Я вышел, волоча рюкзачище с лодкою и насосом, одногорбый верблюд, бактриан, корабль пустыни; Настасья с веслами изображала девушку с веслом, нацепившую приличия ради купальник ню социализма, натянувшую на сей раз на купальник плащ.

Удивительное дело: действительно удалось надуть лодку, спустить на воду, даже сесть в нее. Резиновая лодка — посудина скорее для озер и прудов (разумеется, не для таких озер, как Ладожское), чем для рек, к тому же изначально предназначенная для одного рыбака, а не для пары. Но, заметим, и у рыбака-одиночки имеется шанс зацепить дутый ялик рыболовным крючком, спустить свой шарик, плыть; куда ж? — как спросил поэт. Куда, куда; к берегу, вестимо.

Я не мог смотреть спокойно, как Настасья садится в лодку. Наше знакомство началось с прогулки по воде, квазивенецианская встреча под эгидой гондольера. Образы всех островных океанских венер изначально витали над нами. Венера Таврическая, Венера Новоголландская, Венера Летняя, Венера Каменноостровская; последняя с чертами чухонки либо ижорки.

Мы сидели в лодке, утлом клочке пространства над глубиною, нас отделяла от мира кромка воды, мы могли вместе пуститься в плавание, вместе утонуть, вместе спастись, вместе принадлежали судьбе; я чувствовал необъяснимый уют, прочность неопределенной эфемерной ситуации, в неопределенности мерещилась мне большая устойчивость, чем во всех домах-крепостях, вместе взятых.

Дальше, в последующей жизни, несколько позже, гораздо позже, канал связывался в представлениях моих с любимым мною литературным произведением, с текстом, всегда весенняя картина, вечная весна, метафизический тополиный пух витал над волнами, над темной гладью, пухом обрамлены были живучие тополя городского ландшафта, превращенные почти в символ. Затрапезнейший тополь в скрещении анаглифных пространств встает со страниц перед внутренним взором моим, древо в узлах и наплывах, украшенное царапинами и ветвями, — и я не узнаю в дивном древе реальных деревьев, вдоль которых плыли мы с Настасьей, островитянин с островитянкою, на резиновом тузике по тому же самому каналу, хотя и канал, и деревья в любимой книге моей были якобы те же, и мы, проплывая, пересекали траекторию взгляда автора книги, глядящего на обводящие Новую Голландию корни и кроны из окна дома на набережной.

Преображает ли нас пребывание в невидимых веерах блуждающих взоров? Изменяются ли наши портреты под влиянием очевидцев? Как хороша была возлюбленная моя, сидящая на коленях на дне резиновой лодки! На колени, на складки плаща уронила она маленькие руки свои, они лежали тихо в складках, готовые вспорхнуть горлинки. Она смотрела на остров, я видел ее профиль, словно египтянку с фресок в районе Фив. Она смотрела на остров, я на нее, незнакомый мне любимый писатель из окна невидящим взором мечтателя — на проплывающую калошу с двумя силуэтами, на нас обоих. Безмолвствовали всевидящие слепые тополя и пропыленные временем сухие травы. Где-то в сердцевине острова, в водоеме ли эллинга, в середке ли морской тюрьмы, притаилась Венера Новоголландская, надзирательница и смотрительница. О Венера Новоголландская, богиня арестованных бичей, богиня заблудших, странствующих, грешных! Будь милостива к нам! Обращаясь к тебе, мы обходим по темной нечистой полуживой воде багряные стены твоего городища.

Я гляжу на голубоватые лунки легких пальцев моей возлюбленной, и совершенно напрасно; дикие городские дети, эти котята помоечные, накидали в воду немало дряни, лучше смотреть по сторонам, а то какой-нибудь металлический прут, какая-нибудь деталь утильсырья прервет нашу романтическую прогулку, выпустив воздух из идиотской надувной гондолы; помоги мне, Венус Новоголландская, богиня морская, складская, тюремная, флотская, дозволь доплыть отсюда туда! И она дозволяет, прекрасная покровительница беспутных, непутевых, тщетно перебирающих четки миль искателей приключений.

«Из призраков в Новой Голландии наиболее частотны Надзиратель (тюремный), Матрос (революционный), а также Радист; все привидения костюмные: лица меняются, амплуа остается. То есть привидением являются собственно роль, собственно костюм, персонаж, тип, индивидуальная характеристика значения не имеет. Привидения меняют головы и фигуры, как мы с вами меняли бы одежды или костюмы на маскараде; лицо для них является маской, одежда — сущностью. В данном случае мы имеем дело с характерным для архипелага Святого Петра феноменом чиновничьего призрака».

Настасья утверждала, что именно призрак революционного матроса обложил нас трехэтажным матом, когда проплывали мы перед аркою и обсуждали возможность войти во внутренние воды лагуны Новой Голландии, потайного островного эллинга или дока. Я же считал матроса тривиальным современником нашим.

— Это был сам Железняков! — упорствовала моя подруга; иногда она становилась упряма как валаамова ослица или целое стадо баранов. — Я видела жабо кружевное у него на тельняшке! И на руке у него было во-от такое бриллиантовое кольцо! Оно сверкало на солнце.

— Ненароком разбил бутылку водки, горлышко в лучах закатных и сверкало. А скорее всего, и горлышка не было — один из бликов блистающего мира попал в твои восторженные глазки, мелькнул на донышках твоих волшебных зрачков.

— Это ты сейчас такой нудный, — сказала она с уверенностью, — а возле арки ты был весьма и весьма настороже. Ряд волшебных изменений милого лица. Мне твоя портретная галерея хорошо известна. Необычную являли вы парсуну, сударь. Ну, сознайся, признайся! Что это было? Что ты чувствовал, медиум валдайский?

— Твой псевдо-Железняков тут ни при чем. — Я старался, стоя на узкой площадке спуска, выпустить из лодки воздух, чтобы вместить ее в рюкзак. — Мне эллинг внутренний не понравился.

— Чем? — Она насторожилась.

— Не знаю. Там что-то на дне.

— Покойники? — спросила она упавшим голосом. — Утопленники?

— Как они могли мне не понравиться? Дело житейское. Где дно, там и утопленники. Где плавают, там и тонут. Я, чай, на озере вырос. Я не понял, что там. Правда. То ли потонувший колокол. То ли затонувший корабль. То ли железные деревья.

— Затонувший корабль? — спросила она недоверчиво. — Такой маленький? Подняли бы.

— Может, некогда было. Времени не нашли. Разруха, бесхозяйственность, мерзость запустения, ужасы войны, моральное одичание, то да се.

Я наконец запихал лодку в рюкзак. Настасья держала весла, как часовой штык. Мы готовы были, налево кругом, поворот все вдруг, податься к рыболовам-любителям на Мойку. За спиной моей раздалось зычное:

— Здравия желаю!

И осанистый старик в преувеличенной фуражке, черном полубушлате-полушинели со сверкающими пуговицами с якорями предстал перед нами. Блеск пуговиц его был невыносим.

— Любуетесь на пуговки? Видите, как пришиты? Ни одной нет вверх ногами.

— Якорь должен мокнуть, — произнесла Настасья.

Старик пришел в глубокое умиление:

— Вы, вероятно, из семьи моряков? Не отвечайте, ясно как день. А о чем это вы спорили? Поссорились? — Он подмигнул.

— Да вот дама утверждает, что нас у арки призрак Железнякова матом обложил, а я говорю — обыкновенный матрос. Я же, в свою очередь, считаю, что во внутреннем водоеме корабль затонувший, а она считает: корабль подняли бы.

— Оба вы не правы, — бодро сказал старик в фуражке. — С чего, например, дама взяла, что то был Железняков?

— Кольцо с бриллиантом видела, — неуверенно промолвила Настасья.

— Это не Железняков, дорогая моя, а его младший брат, — безапелляционно заявил старик. — Вы тут на лодочке катаетесь, а я здесь живу, каждую собаку знаю. И никакого в эллинге затонувшего корабля нет. Там лежит на дне плавучий остров.

Мы, онемев, глядели на него во все глаза.

— Плавучий железный царский остров, изобретение то ли Нартова, то ли еще чье, — весело просвещал нас наш собеседник. — Внизу как лодка подводная, сверху железные деревья с железными птичками. Птицы некогда пели, крыльями махали, а на острове по ночам цари катались, объезжали окрестные натуральные острова. Подходили к Подзорному дворцу, ходили в Кронштадт. Новая Голландия ради данного плавучего острова специально построена. Тут его ремонтировали. Тут он на отдыхе стаивал, покуда не испортился. Заклинило что-то в нем. Да и мастера перевелись. Большой военной тайной сей остров некогда являлся. Его задолго до первой подлодки сделали. Сам Жюль Верн от Александра Дюма — тот трепач был известный — о русском всплывающем острове узнал, про «Наутилус» капитана Немо роман написал; читали небось?

Мы были немы.

— Читали, вижу. — Старик покивал головою. — На заводе Берда и на верфи Адмиралтейской железный остров исполнили. Что это вид у вас какой утомленный? Не хотите ли чаю? Я рядом живу.

— А Дюма-то откуда про остров узнал? — открыла наконец рот Настасья.

Тут настал черед удивиться нашему собеседнику.

— Так по России путешествовал. Мемории о том оставил. От Парижа до Петербурга через Астрахань. Врал, конечно, большей частью. Или недопонимал.

— Как может иностранец русскую жизнь понять, если мы сами не понимаем?

— Что верно, то верно. — Старик покивал. — Вот вы, молодой человек, слышали о поэте Гумилеве?

Да слышал я, слышал. Мне очень многие люди, даже и впервые видя меня, спешили что-нибудь сообщить о поэте Гумилеве, хотя я, собственно, не спрашивал. Странные у нас с Николаем Степановичем сложились отношения. Не увлекаясь ни его биографией, ни его стихами (с возрастом я все сильнее ощущал их очарование), я чувствовал его движения души, перепады настроения, знал склад его восприятия необъяснимо точно и подробно. В итоге я написал о нем работу, то ли статью, то ли эссе под названием «Одиночество». Настасья дважды была свидетельницей феномена лично ко мне обращенных рассказов о Гумилеве. В первый раз мы были с ней в Доме ученых; к ней подошел ее знакомый, элегантный человек в очках с артистической бабочкой вместо галстука, поцеловал ей ручку, вспомнил, как впервые увидел ее девочкой, а потом, обратясь ко мне, сказал: «Отец Анастасии был тогда у нас в гостях, а мой отец начал рассказывать о неудачном самоубийстве Гумилева в Париже; я заинтересовался, не пошел с Настей, братом и сестрой играть к елке, остался дослушать. Гумилев в Булонском лесу принял яд — я не помню сейчас, что за яд, то ли цианистый калий, то ли красная кровяная соль, помню только, что в кристаллах, — и потерял сознание. В сумерки поэт пришел в себя, долго вглядывался в световые точки за ветвями оливковой темной массы листвы, не понимая ни ветвей, ни звезд, ни происходящего с ним, ни где он. Он попытался встать, ему стало плохо, его долго рвало, он отлеживался. Очнувшись и ожив окончательно, он вспомнил все. Николай Степанович по неведению спутал дозировку. Мой отец и отец Насти обсуждали это; доза была то ли слишком большой, то ли слишком маленькой; мне стало неинтересно, я убежал играть». Второй рассказ услышали мы с Настасьей от старика в морском бушлате напротив Новой Голландии.

— Один из моих друзей, контр-адмирал в отставке, утверждает, что был очевидцем гибели Гумилева. В послереволюционные годы в Петрограде устраивались облавы, мой приятель входил в такой морской патруль. Случайно позвонили они в квартиру, где жил Гумилев, случайно вошли в его комнату. На стене и на столах красовались фотографии белых офицеров. «Это кто ж такие? Родственники?» — «Это мои друзья». — «А ну, вставай, выходи, контра!» Гумилева вывели из дома и расстреляли во дворе. Тогда мода была такая городская: пускать в расход прямо во дворе. Потом, к вечеру либо к ночи, спецтранспорт дворы объезжал, мертвецов свозили на Голодай или в Лесное и там закапывали. В некоторых патрулях в зимние морозы находились охотники на трупы мочиться; покойники покрывались тонкой желто-золотистой корочкой льда; авторы хохотали и называли это лимонной кожурой: «Ну, лезь, лимон, в свою кожуру». Никто и фамилии Гумилева не знал из патрульных-то. Это уж потом придумали на Кронштадтский мятеж да на заговор Таганцева все списать, для приличия. Даже якобы в тюрьме его кто-то видел. Да в тюрьмах народ так метелили и охмуряли, человек, если надо, мог черта увидеть, дьявола, фараона Рамзеса, арапа Петра Великого, кого велят, не то что Гумилева.

— Как фамилия вашего отставного контр-адмирала? — неожиданно спросила Настасья.

— К чему вам его фамилия? Не верите, что я дружу с контр-адмиралом?

— Просто я всех контр-адмиралов знаю.

— Как это всех? Должно быть, не всех.

Старик разволновался, покраснел, побагровел его преувеличенный сизый нос, я испугался: не хватила бы его кондрашка.

— Спасибо вам за компанию, — сказал я. — Хотя обычно я говорю: «Извините за компанию». А также за удивительные сведения. В частности, про железный остров на дне эллинга.

— И все неправда, — мрачно сказала Настасья, — нет там теперь эллинга. Закопали.

— Нет ни водоема, ни эллинга... — торжественно прошептал я.

— Дудки, голубка, — сказал старик торжествующе, — не закопали, а замаскировали. Как блиндаж. Сверху якобы земля, внутри вода и затонувший остров. Лично с маскировщиками знаком. Ваш дружок на пять локтей сквозь землю видит. Глаз как алмаз. Зеница ока. Берегите дружка-то, ему цены нет.

— Ему нет, — вздохнула Настасья, бросив на меня озабоченный взгляд.

— А чай? — спросил старик.

— Чай в следующий раз.

— Да, да, давайте Новую Голландию на той неделе вместе обойдем! Вы в вашей шлюпке, я параллельно пешедралом. Дивное место Новая Голландия, чудо-остров!

— А что там теперь?

— Склад.

— Склад чего?

— Что у тебя за вопросы? — спросила Настасья. — Может, сведения засекречены.

— Как это чего? — спросил старик. — Склад прошлого. У меня там приятель, бывший боцман, ночным сторожем состоит в дополнение к вооруженному дозору и складскому ВОХРу.

По воде плыли листья. Их было пока немного, они еще не перекрывали прибрежных отражений, вода местами казалась неожиданно прозрачной, канал неглубоким, я видел дно, лежащие на дне предметы: старый дырявый эмалированный таз густого ультрамаринового оттенка, сапог, розовую безрукую куклу, будильник без стрелок, монеты, много монет: кому-то неизвестно зачем хотелось сюда вернуться.

КОЛОМЕНСКИЕ ФОМЕНИ

«Между Мойкой, Фонтанкой и Пряжкой к западу от Крюкова канала лежит Коломна.

Коломна раздвоена, состоит из двух островов, ибо между Фонтанкой и Мойкой есть еще речка Кривуша, она же Екатерининский канал, или канал Грибоедова. Говоря о Коломне, имеем мы в виду Коломенские фомени в количестве двух штук. Но и не только.

Аура Коломенских фоменей слегка размыта, ее свечение, ее воздух охватывает близлежащие берега соседних островов. Так, живущие возле Театра оперы и балета, Мариинского театра, уже на Казанском острове находясь, искренне не одно столетие считают себя обитателями Коломны, а также с гордостью говорят об украшающем Коломну храме Мельпомены, то бишь самом театре.

Коломенские фомени долго пребывали в состоянии полудремоты, смиренной тишины, жизнеощущении провинциальных непуганых птиц. Даже в двадцатом столетии сквозь общую истеричность и симуляцию движения, охватившую все архипелаги Земли, включая архипелаг Святого Петра, вы улавливаете, оказавшись на этих двух островках, вздох тишины, эхо полусна, фантом покоя; витает над западной оконечностью Коломенских фоменей образ находившегося тут не так и давно тихого болота, куда отставные чиновники да унтеры, ремесленники либо актеры, всякая дробь да мелочь, обитавшая в Коломне, отправлялась стрелять куликов; как известно, всяк кулик свое болото хвалит; хвалим и мы!

Чем это не понравились тишайшие острова Николаю Васильевичу, им попенявшему: мол, все здесь тишина и отставка? Ничто не похоже ни на столицу, ни на провинциальный городок? Жилое ведь было место, особо жилое, не военное, и впрямь поселение, не изощрение в области архитектурных красот. Не отпевали в коломенских церквах отчаянно красивых (напоминавших див немого кино позднейшего образца) панночек, не летала в лихорадочном порыве метафизическая бричка с шулером, не лаяли у парадных подъездов недовольные погодой болонки их превосходительств. Полно было зелени, крапивы, садов, цветов, полыни, пыльных уличных фонарей. В зимние дни из-за высоких сугробов виднелись в окнах деревянных домиков отчаянно алые герани, обрамленные занавесками, любимые герани чиновничьих вдов и их кисейных дочерей. Отставная суета похрапывала в Коломенских фоменях, коротала маленькую свою жизнь.

Двадцатое столетие оглушило жителей своих войнами, ослепило фейерверками вранья, натрепали с три короба, уши вянут; постойте, посетив наш архипелаг, на тихих берегах, напоминающих очертаниями восьмерку с почтового кода на конверте, послушайте шепот, едва различимый. Без пауз и тишины музыки нет.

В старину многие поселения назывались  «коломнами»; есть, к примеру, город такой под Москвою; может, от самого слова данные места прикрыты омофором затишья, отзвуком беззвучным того, чего нам уже не услыхать.

Поговаривали, что жили на двух безымянных фоменях мастеровые из села Коломенского Московского уезда да Новой Коломною сии места именовали. Болтали также: Доменико Трезини, проведя здесь от брега до брега через болотистый лес просеки, ставшие потом улицами, называл их „колонны”.

Участками такой же тиши, как в Коломне, славятся разве что Коломяги на холме материка за Невою и Невкою да Келломяки (ныне Комарово) на Карельском перешейке. „Келломяки”, как вам любой карьялайнен скажет, означает „Часовая гора”. Гора, на которой время изволит спать. Болото, на коем оно почивает, нагорное. Нора, где дремлет оно, свернувшись в клубок.

Тишина — самый устойчивый признак Коломенских фоменей, иногда прерывается прислышениями голосов болотных птиц».

— Когда я была маленькая... — Настасья лежала на тахте, закинув локоть за голову, отчего рукав ее шелкового зеленого халата задрался, а серебряные кольца браслетов переместились с запястья поближе к локотку. Это был любимый ее зачин. — Когда я была маленькая, отец водил меня в Коломну в гости к часовщику, жившему на набережной. Квартира часовщика напоминала антикварную лавку. Все заставлено, все стены завешаны, натуральный музей, не пошевельнуться, а так уютно! Часы ходят, многие с боем, звенят на все голоса. Были одни часы без стрелок. Ходили, маятник стучал.

Мне казалось — она собирается пересказать мне всю свою жизнь, но по какой-то причине не может продвинуться дальше детства, и ее «жили-были...» звучит так: «Когда я была маленькая...» Может, ее детство было длинным, а вся остальная жизнь по волшебству — краткой? Юность и зрелость напоминали сутки, а детство длилось годы?

Я никогда и никого не слушал и не слышал так, как Настасью. Мне было понятно, о чем она говорит, я имею в виду не формальное понимание, конечно. Слушая ее, я не попадал в зазор между текстом и контекстом, мне не приходилось отделять тему от идеи, выбирать между фабулой и сюжетом. Видимо, дело было в той целокупности бытия, которая явлена была нам обоим по милости судьбы с первой встречи.

При этом я отдавал себе отчет в том, что подруга моя бывает по-женски болтлива, речь ее изобилует деталями, перегружена подробностями, барочна; иногда я начинал слушать ее отвлеченно, как шелест листвы, как лепет струй, как ветра шум (школа подобного слушания очень пригодилась мне в дальнейшем и не единожды в последующей жизни оказывалась спасительной).

Завершив рассказ о визите к часовщику-антиквару словами: «...а лазоревое граненое прозрачного стекла пасхальное яичко, что он мне подарил, я то ли потеряла, то ли выменяла в школе на какую-нибудь дрянь, хотя в школе его могли у меня и стащить», — она без паузы спросила:

— А что такое фомени? Ты мне говорил, да я забыла.

— Так новгородцы называли все здешние острова от финского «tamminen», «дубовый»; на островах нашего архипелага, в отличие от окрестных лесов, было полно дубов.

— Около особо древних дубов, — проговорила она загробным голосом, кивая, словно китайский болванчик, головою в небольшом тюрбане из полотенца, намотанном после душа, — водь, чудь и ижорки устраивали свои мольбища идольския, скверныя капища, поклоняясь лесам, холмам, горам, рекам, их духам и духам духов их. Но тут ведь не только дубы росли. Сосны тоже. Помнишь пылающую сосну? Легенду про блуждающие огни?

— Не то чтобы помню, а отродясь не слыхал. Расскажи Шахрияру, Шахерезада, про пылающую и про блуждающие.

— Не сегодня, — отвечала она, разматывая тюрбан. — Вот как соберемся в гости к моей знакомой чухонке, расскажу.

Она говорила со мной, у нее пересыхали губы, я слышал легкий шелест, тихий присвист в каждом слове, она хотела пить, она хотела меня, это находило волной нежданно-негаданно, у меня в ответ тоже пересыхало во рту. Иногда на нас накатывало такое одновременно, словно мы подчинялись настигающему нас извне девятому валу; еще одна Венера изволила родиться из пены морской, нас охватывал бурун ее самоновейшего атолла, Венера Коломенская, Венера Фоменская, Венус Корписаарская, Кемейокская, Крестовская; не ждали, не звали, все вышло само, само по себе, без повода и причин, помимо нас. Было между нами нечто, не исчерпывающееся желанием, нечто томительное, утомительное почти, то самое «не съесть, не выпить, не поцеловать», нечто требовательное, пугающее своей ненасытностью, своим магнетизмом.

— В Коломенских фоменях, — сказала в темноте Настасья, нага, невидима, — случались пожары, потому что много там жило соломенных вдов.

Зеленцой подернулся воздух, я почуял оранжерейное тепло, аромат тропиков, какие-то полупрозрачные кущи экзотические обрамляли наше «замри!». У меня сердце сжалось от неуместного приступа тоски. Тоска, предчувствия, разлука.

— Как ты побледнел! — сказала она. — Что ты так смотришь на меня? Что с тобой? Словно привидение увидел. Задуй свечу.

Я задул свечу. Галлюцинация моя ботаническая исчезла, погасла.

— Что ты видел?

— Так детская книжка называлась: «Что я видел». Про Почемучку. Я видел, судя по всему, Зимний сад.

— В старом саде, в самом заде, — жалостливо запела Настасья, — вся трава примятая, то не солнце виновато, то не дождик виноват, а любовь проклятая.

Она отправилась на кухню, должно быть, за сыром, по ночам она таскала из холодильника кусочки сыра; по дороге мы обнялись, затянулось наше объятие, бедра ее были горячи, грудь и плечи ледяные. Самым неуместным образом она расплакалась, я ее утешал.

«На Коломенских фоменях случались пожары, потому что много там жило соломенных вдов».

КОЛОМЕНСКИЙ КОТ

— Когда я была маленькая, мой двоюродный дядя по отцовской линии жил в Коломне. Не помню, где именно; где-то на набережной, не знаю даже, на набережной чего. Дом двоюродного дяди (или деда) — я приходилась ему внучатой племянницей — казался небольшим, как большинство коломенских домов. Двор дома занимали поленницы, аккуратно сложенные дровяные лабиринты, зиккураты, равелины, макеты катакомб, имитирующие раскопки древних городов; дети играли в кубистических бастионах, в их геометрическом саду.

Мне нравились геометрические сады поленьев, березовых светлых, сосновых золотых, не ценившихся осиновых, а также распиленных на дрова заборов и пропитанных смолою прекрасно горевших железнодорожных шпал.

Дровами топили печи в доме, круглые голландки, чьи рифленые колонны умудрялись нагревать комнаты так, как никакое центральное отопление не сумеет. Живой огонь согревал душу, веселил сердце. В дядюшкиной квартире, в большой комнате, служившей гостиной, столовой, библиотекой и кабинетом, еще и камин горел, камелек, пылали угли за каминной решеткой; а перед нетопленым камином стаивала порой ширма темно-зеленого шелка с золотистыми листьями, цветами, павлинами и петухами (или фазанами?), с двумя деревянными опорами, наверху шарики красного дерева, внизу зверино-птичьи лапы. Смотреть в пылающий камин можно было часами, ничего лучше этого камина я в жизни не видела и прекрасно понимаю смысл выражения «Тепло родного очага», — для меня он был то же, что для тебя твоя валдайская лежанка с овчинным тулупом да ситцевой подушкою в зимние сумерки особо холодных зим, разрисованных наглухо морозными узорами окна. Петербургские зимы тогда были еще всякий раз особо холодными.

Дядюшка носил меня на закукорках, я доставала рукой матовую лампу на цепях, могла опустить ее или поднять. Я входила в роль всадницы, командовала, не желала слезать, дядюшка говорил: «Мадмуазель Баттерфляй, шагом марш на паркет, а то посажу на печку, отец без вас уедет, а вы будете у меня на печке жить».

Но самым сильным впечатлением от дядюшкиного дома являлись не поленницы, не любимец-камин с душкой-голландкою, не закукорки; им был, несомненно, Жоржик.

Домработница звала Жоржика Жориком, то ли для удобства произношения, то ли за его исключительную прожорливость. Мало того что Жоржик из петербургской породы котов, отличавшейся солидными габаритами и тигровым серым окрасом, он был кот кастрированный, страдавший к тому же ожирением сердца. Все это, вместе взятое, плюс любовь к жратве и малоподвижный образ жизни клинического сердечника и создало, надо полагать, несусветный преувеличенный размер дядюшкиного кота. Всяк, увидевший его впервые, как-то столбенел, ощущал нарушение масштаба, кошачьего ли, квартирного, дефект ли собственного восприятия, — а иногда все перечисленное чохом.

Жоржиков тюфячок лежал в углу прихожей. Вид спящего Жоржика ввергал в задумчивость. Каждый раз сомнение охватывало: что за животное спит в уголке? барсук? собака? Стоя перед ним, я долго глядела на его гигантскую спину и пространные бока, потом произносила тихо: «Жоржик... ксс-ксс, кс-кс, Жорж, Жо-рик...» Он просыпался, поднимал голову, фантастическую башку рыси или марсианского камышового кота. Язык кот держал чуть прикушенным, во взоре проснувшегося существа читалось: «Что тебе надо, обло стозевно? Зачем подло разбудило? Оно благородно спало и тебя не трогало». Клянусь тебе, каждый, впервые увидевший Жоржика, казался себе полным идиотом.

Ходить Жоржику было трудно. Гулять его выносили на руках. Его сажали на травку или на поленницу, чтобы воздухом подышал. И минут через пять со всей Коломны начинали стягиваться кошки. Домашние, выпущенные погулять, бездомные, бродячие, помоечные, холеные, задрипанные, здоровые, больные, тощие, тонкие, короткохвостые курцхаары, длинноухие, рыжие, черные, белые, трехцветные, молодые, старые, беременные, сексуально озабоченные, половые разбойники, ворюги, опытные облезлые философы, малые недоумки-котята — все потомки священных египетских животных, обитающие в пределах досягаемости, являлись посмотреть на своего суперкота, на дядюшкиного мутанта. Кошки садились вокруг Жоржика, образуя концентрические круги — центром служил Жоржик, — и молча смотрели на него. Возможно, они поклонялись ему как кошачьему божеству.

Некоторое время Жоржик стоял в центре огромного кошачьего сборища. Все собравшиеся хвостатые стояли, оцепенев от восторга ли, ужаса ли, не отрывая глаз от идола своего. Наконец, устав, он ложился. И тут же, как по команде, ложились все. Мне становилось всякий раз не по себе от подобного зрелища и казалось: все коломенские мыши в это мгновение тоже ложатся, кто где стоял, валятся замертво почти, глазки закатив, полный столбняк, кататония, носик на запад, хвостик на восток, как положено, такая мышиная стрелочка буссоли окна в Европу, повинующаяся магнитным линиям чувственных полей игры в кошки-мышки.

Все кошачье-мышиное коломенское братство лежало, пока Жорик не поднимал из горы кошачьих телес круглую большую башку с прикушенным языком. Тут все вскакивали. Оглядев свой народ, Жорик опускал башку на лапы, вновь погружаясь в дремоту. Все ложились. Периодически повторяясь, минут десять — двадцать длилось кошачье-казарменное лечь-встать; думаю, то же делали и загипнотизированные мыши, судорожно вскакивая и валясь без сил, повинуясь коллективному магнетизму.

Прогулка заканчивалась. Жоржика брали на руки и уносили, тяжести он был сверхъестественной, этакая гиря для Жаботинского, собака его параметров показалась бы пушинкой, представительницей категории наилегчайшего веса или веса пера. Дядюшкин кот был налит земным притяжением по самую маковку, ему поэтому и ходить-то было невмоготу. Стоило взять обреченного на возвращение домой фараона на руки, как все сонмище илотов вскакивало и начинало выть на все голоса, как выли бы на луну волки либо шакалы. Кошачий хор резонировал, наполнял окрестность. Мышиный писк визгливо-неслышно вторил. Жоржик, по обыкновению, был глух и нем.

Кошки выли, коломенские собаки, слыша их tutti, приходили в исступление и лаяли до хрипоты. В волне воя и лая Жоржик водворялся нах хауз.

Жившая в дядюшкиной семье старая нянюшка, вырастившая ныне взрослых детей и их детей тоже, женщина простая и хозяйственная, время от времени варила кисель, беря для этой цели громадную кастрюлю, как на целый полк, и была права, поскольку гости в доме не переводились, да и чад с домочадцами было полно. Кисель, густой и вкусный, напоминавший желе, ставили на подоконник под форточку студить. Однажды, в первый и единственный раз, все услышали вечно немотствующего Жоржика, его трубный утробный подвыв, фараоново «вау-у! вау-у!». Бросившись на вопль, маленькая толпа домашних замерла на минуту в дверях кухоньки. Жоржика очаровал, очевидно, летне-весенний свежий теплый воздух из форточки, полихромный дворовый запах; кот, вспомнив юность, решил, на форточку вскочив, обозреть окрестность. Попытавшись вскочить, он сорвался и всей тушею плюхнулся в остывающий кисель, его заклинило в кастрюле, он выл от омерзения находиться в клейкой сладкой среде человеческих извращенных забав со жратвою, от унижения и страха, от осознания кошачьей своей горькой судьбины, видя кошачий Рок, ощущая вес меховой шапки кошачьего Мономаха, с которой стекал на его колоссальную рожу теплый мутный кисель. Кота достали, отмыли, в его честь зажгли камин, он обсыхал на своем тюфячке, жмурясь на угли. Окрестные кошки, слышавшие, надо думать, вопль фараона, в ту ночь кошачьих концертов на поленницах и соседских крышах не закатывали; немо было в Коломне, не пищали и мыши, даже собачьего лая было не слыхать. В угрожающей животной тишине двигался к западу лунный свет, а тени дерев, трав и редко встречающихся в скверах цветов шли на восток.

Впрочем, на следующую ночь весенне-летние игрища возобновились с удвоенной силою, ибо каждый мардарий, все васьки, барсики, мурзики осознали: сколько б ни метелили они друг друга в рыцарских поединках, ни чистили друг другу усатые вывески, побеждая голосом, или взглядом, или тривиальным лапоприкладством, их развратные мурки мечтают о кошачьем божестве по имени Жорж, не снисходящем к данаям девственном зевсе, стало быть, все кошачьи подвиги втуне: можно победить кота, а как победить мечты глупых кощонок? Глупым кощонкам снились котята, вырастающие в стада кошачьих мастодонтов, состоящие из жоржиков; проснувшись, каждая задрипанная кошачья шлюшка чувствовала себя спросонок праматерью полубогов и полубогинь.

Кстати, я полагаю, привидение Жоржика просто обязано являться если не людям, так коломенским квадрупедам, особенно по весне.

«Коломенским кошкам, котам и мышам, а также псам (но иногда и кошачьему населению других островов архипелага Святого Петра) иногда является привидение Кошачьего фараона — преувеличенно большого кота. Кошки следят за ним, обмерев, провожают глазами в воздухе нечто невидимое; людям явлена одна траектория движения их взглядов и голов.

Не удивляйтесь, увидев в Зимнем саду или в Ледяном доме Кошачьего фараона. Его призрак безопасен, даже в некотором роде является амулетом — приносит счастье».

НЕОКОЛОМЕНСКИЙ НЕОПЁС

Много воды утекло с тех пор, как мы с Настасьей загляделись впервые на острова архипелага Святого Петра. Уже засыпали Введенский канал, слив воедино Таврический остров с Академическим, появился Белый остров, исчез Черный, остров Вольный слился с Голодаем, то же сделали острова Жадимирского, Кошеверова и Гоноропуло и так далее и тому подобное.

Я уже был отцом неговорящей странной дочери с красивыми голубыми глазами. Я учил ее читать, считать, рисовать, не бояться темноты и перемещения в транспорте — но тщетно, она все равно боялась. Ей не было страшно только в лодке или на белом пароходике, даже шум мотора ее почему-то не волновал, как многие более тихие и менее непрерывные звуки. Она молниеносно научилась плавать и нырять, как рыбка, — собственным, никому не ведомым стилем. Она была ненастоящая немая, потому что произносила некоторые слова, например: «вода», «Полесье», «Ижора», «травушка», зато настоящая островитянка.

Уже были опубликованы мои самые известные работы «Русская революция как зеркало Льва Толстого», «Иллюзион», «Гринев».

У меня уже подрастал в Новом Свете сын, я уже успел сообщить своей американской невенчанной жене Вайолет, что никогда не разведусь с матерью Ксении, поэтому не смогу переехать к ней в Бостон, хотя всегда буду чувствовать себя... ну, и так далее; а Лена, моя жена, мать Ксении, как бы простила меня... если это можно так назвать.

Мне казалось: со мной уже произошло все, ну почти все из того, что может и должно произойти.

Я зашел к приятелю, подвизавшемуся на ниве фотографии и выбившемуся на данном поприще в довольно-таки сносное, а по сравнению с моим — богатое, полное довольства существование. И застал всю их команду, расположившуюся в арендованном ими для работы на сутки салоне пана Вацека, за попытками привести в мало-мальски сносное состояние нервного боксера с брезгливой мордою. Пес ходил по залу, шарахаясь периодически от невидимых страшилищ; его не могли заставить сесть, он мигрировал, рычал.

— Как его зовут? — спросил я.

— Жорик.

Надо же.

— Чей он?

— Хозяин вышел, чтобы песик привык к нам и адаптировался в салоне. Хозяин собирается с ним фотографироваться.

— Новый русский? — спросил я, разглядывая образцы огромных цветных фотографий в фантастических золотых рамах. Под фотографиями были указаны тарифы фоторабот, включая стоимость золотой красотищи обрамления. Цены в основном состояли из нулей. Игра в разряды, нелюбимая игра не уважавшей математику Ксении.

— Новее не бывает, — отвечал приятель.

— Мы не можем заставить собаку сесть, — пояснил один из ассистентов.

— Песик чего-то боится, — добавил другой.

— Может, хозяин держит его для имиджа, а сам колотит почем зря? — предположил я.

— Нет, он своего Жорика обожает.

— Он от него тащится, — сказал ассистент.

— Но песик нуждается в собачьем психиатре, — сказал приятель и осекся, посмотрев на меня: не приму ли я его слова за намек на Ксюшу?

Я не принял.

— Сколько ему лет?

— Да года три, — неуверенно сказал приятель. — Давай в карточке посмотрим.

В карточке значились данные хозяина, полное имя пса, напоминавшее о всех шахиншахах мира, а также их общий адрес. Новый русский со своим выкормленным искусственным кормом, играющим синтетическими косточками новым псом жили в Коломне!

Полагаю, там свито было у них гнездышко в духе Новой Коломны: в старом доме, к ужасу соседей, бойкие молодые люди снесли в купленной на темные доходы квартире все перегородки (отчего перекосились квартиры выше и ниже этажом, потолки их и стены дали трещины, полопались обои, покосились двери и т. д.); пять долгих месяцев в образовавшейся зале делали подвесной потолок, сверлили стены под панели, зудела и сотрясала воздух перфотехника, рундела хлеще отбойных молотков, пыль столбом, весь дом с головной болью, не говоря уж о душевной, вся кубатура наполнена проклятиями и матюгами и т. п. Наконец новое жилище воссияло ярко-белыми рамами на затрюханном фасаде, фосфоресцирующе светлыми, не открывающимися никогда тюлевыми занавесками, всем тем, что на новом языке новых русских называется загадочным словом «евростандарт» — понятие, малопонятное Европе и Азии в равной мере.

— Псу является призрак Коломенского кота, — заявил я безапелляционно.

Пес посмотрел на меня красными, полными слез глазами навыкате, вполне меня поняв и наклоном головы подтвердив предположение мое.

— Что?! — спросили фотографы хором.

— Он видит Кошачьего фараона, районное привидение, — пояснил я. — Сейчас мы собачку в чувство приведем. Ваш Жорик нуждается в хэндлинге.

— В чем?! — спросили фотографы.

— В хэндлинге. Это всего-навсего объятия, но достаточно крепкие и обездвиживающие. Вот такие.

И я прихватил сзади боксера Жорика и зажал его как следует. Пес в полном ужасе и недоумении пытался освободиться, но не тут-то было. У меня был опыт удерживать бьющихся в припадке ярости безумных детей: и саму Ксюшу, и ее товарищей по несчастью. Через пару минут я боксера отпустил. Фотографы отступили к стенам, думая, что песик сейчас начнет рвать меня в клочья. Жорик тут же лег, тяжело дыша, дрожа, в полной кротости.

— Сидеть!!! — заорал я на него.

Пес тихо сел, глядя на меня, но не в глаза, а куда-то в поддыхало.

— Где хозяин-то? Снимайте собачку.

— Хозяин в комнате для отдыха альбомы смотрит.

Побежали за хозяином.

— Что за альбомы? — спросил я приятеля. — Голых девок, что ли?

— Само собой. Только ты не уходи, пока мы их не сфотографируем. Ты переквалифицировался на кинолога? Поздравляю.

— Я по-прежнему искусствовед, увы, подрабатывающий переводами детективов.

— Тебе надо собак дрессировать. Призвание. Талант. Озолотишься.

Я воззрился на вошедшего при этих словах хозяина боксера, как некогда коломенские кошки на дядюшкиного кота.

Объем хозяина превосходил воображение мое. Руки его торчали по обе стороны грандиозного туловища, руки по швам из-за жира держать он бы не смог, мечта диетолога. Стриженый стесанный затылок со свиными складками был у него типовой, но вот толщина... золотые браслеты и кольца... золотая цепь на шее... туфли на каблуках... необозримого размера джинсы... Короче, то был ходячий рекорд Гиннесса.

Когда он присел на подиуме на корточки, обняв за шею сидящего рядом боксера, все ахнули тихо: ни у кого не было уверенности, что подиум не проломится, что хозяин песика потом встанет сам, все уже с болью в пояснице представили, как придется его поднимать.

— Хорошо бы, чтобы песик открыл пасть, — робко сказал ассистент, — ну, как бы улыбнулся...

Все выжидательно посмотрели на меня.

Я спросил хозяина:

— Есть ли у него какое-нибудь слово, на которое он реагирует с агрессией?

— Есть, — отвечал с готовностью хозяин, — «друзья».

— Приготовьтесь, — сказал я фотографам. А потом заорал на пса: — Жорик! Сидеть!! Друзья!

Пес было дернулся вскочить, но усидел, вспомнив мои объятия, зарычал во всю пасть, улыбаясь.

Уходя, боксер шарахнулся от возникшего в дверях видного одному ему Кошачьего фараона.

— Какой из тебя получился бы дрессировщик! — сказал приятель.

Из меня мог бы выйти в принципе кто угодно, в том мое несчастье и заключается.

— Вы очень способный, — подтвердил ассистент.

— Ну да; известная цитата: «Способный. Очень способный. Способный на все».

— Неправда, это не про тебя, — сказал мой приятель.

Конечно, не про меня.

Позже приятель рассказал мне, что хозяин боксера пришел смотреть контрольки без пса, один, выбрать ничего не смог, поэтому заказал шесть портретов и сказал, уходя:

— Они все Жорику очень понравятся!

— С нас причитается, — сказал, улыбаясь, приятель, — он выложил кругленькую сумму; давай мы с тобой поделимся.

Я отказался. Однако, придя домой, обнаружил в кармане плаща сто баксов, каковые и отдал жене, к ее большому удовольствию. На собачьи деньги мы купили Ксении новые кроссовки, куртку и желанную, но частенько недосягаемую огромадную бутылку «Миринды», которую дочь моя пылко прижала к груди, произнеся:

— Вода моя!

СЕВЕРНАЯ ПАЛЬМИРА

Иногда я не мог определить: был ли тот повторяющийся с вариациями сон собственно сновидением или отсветом яви?

Постепенно, с годами, до меня дошло: я имею дело с особым призраком архипелага Святого Петра, с привидением-сном.

Первым видел подобный сон Петр Первый.

Призрак Северной Пальмиры заложил в сознании царя свой краеугольный камень. Посему Петр и пытался претворить в явь свой морок сонный.

Движимые любопытством и любовью, мы сверяем наши сны, как сверяют часы. Мы сверяем географию являющейся нам по ночам Северной Пальмиры, призрака-сна: улицы, тупики, дома, ансамбли, районы, — частотность, как выразился бы Теодоровский, ее призрачных особенностей. Мы пытаемся снять кальку с несуществующей карты, синьку, ксерокс, несколько экземпляров, сколько-нибудь.

Наши наблюдения, конечно же, глубоко нелепы. Строго говоря, они недостоверны изначально. Но мы упорствуем.

Ибо в наших снах есть нечто глубоко реалистическое, не разъять, не истолковать, нечто неделимое: мир наших чувств. Наши объятия во сне, в сновидении, точно таковы, как объятия наши наяву, например. Я люблю тебя и приснившуюся, и настоящую, одной и той же любовью. Просыпаясь, я начинаю доверять снам, а также приснившимся ведутам, мы всерьез расспрашиваем друг друга о парках и дворцах Северной Пальмиры: где? как проехать? как пройти? что ты там видела сегодня? что ты там видел?

— Сегодня я видел золотой шар, катающийся по крыше часовни на берегу, золотой шар, управляемый системой рычагов, некий маятник Фуко, изобретение Нартова, или Бригонци, или Берда, не важно чье, кроки руки Петра, зарисовавшего поутру сонное видение, запечатлевшего его в потаенном дневнике архитектурных фантазий Пальмиры-сна. Из воздуха болотного взявшийся оттиск; небесная механика — механика земная — наука — архитектура — космогония — магия — торжество века просвещения — какой ужас.

— А я видела свое любимое кафе в низочке возле дворца Белосельских-Белозерских. Мы сидели за столиком у окна в полуподвале, ели пирожные, пили шампанское, заедали мороженым, запивали кофе... А если в твоем сне нас двое и в моем сне в ту же ночь нас двое, сколько нас в мире на самом деле? — спросила вдруг она с некоторым истовым детским дикарским серьезом, ей, впрочем, свойственным.

— А если мы еще кому-то снимся? Выкини из головы. Натуральных нас двое. Остальные фантомы. Длинный шлейф фантомов ночных.

— Скажи, а в твоей Северной Пальмире можно войти в квартиру, а потом ходить бесконечно долго, из квартиры в квартиру переходя, из дома в дом, по коридорам и переходам, снова квартиры, потом учреждения, самые разные, то больницы, то канцелярии, снова жилые места и опять квартирный город непрерывный, а потом выходишь на улицу, как из подземелья, из лабиринта, из катакомб, и уже окраина, Средняя Рогатка, старинная усадьба, граница города, привычная глазу, не существующая на самом деле речушка (или закопанная когда-то?) — и зелень полей?

— Из квартиры в квартиру? Из банка в больницу — и по квартирам опять? Что за грезы домушницы, квартирной воровки, дорогая?

Подстерегаем тебя, сон, ату тебя, ату!

Ой, кто это, кто это там таится в зеленях фоменей наших? Лаокоон со своей групповухой? Остолбеневшие в виде болванов мраморяных, очеловеченные, некогда могущественные боги? Слоновьи ноги колонн? «Мир хижинам, война дворцам!» — кричит наглядевшийся царевых снов пробуждающийся народ. Это каким еще, кстати сказать, хижинам? Избушке, что ль, Бабы Яги, которая то передом к герою: чего изволите? — то задом? Какая такая ваша партейная, тов-депутат, гр-депутат, госп-кандидат, при-над-леж-ность? А я сексуальный меньшевик, трах-ти-би-дох. Так что хрен вам хижины, будут вам дворцы. И к каждому дворцу будет приставлено в качестве спецназа по отряду конной милиции (из-за леса выезжала конная милиция, поднимайте, девки, юбки, будет репетиция); зачем, зачем, как это зачем? Чтобы народ не написал на каждой колонне магическое слово из трех букв. При написании слова из трех букв (магического) некоторые дворцы и храмы сразу взлетают в воздух, а некоторые разваливаются сами, но медленно, слишком медленно, десятилетиями.

«Среди жителей архипелага имеется множество адептов тайного фаллического культа, столетиями преследуемого властями, но не очень строго преследуемого. Адепты пишут обозначающее фаллос слово из трех букв на стенах архитектурных сооружений, робко рисуя рядом почитаемый в качестве божества фаллос; в отличие от рядовых адептов, привилегированные представители культа возводят в городе стелы и обелиски. В разговорной речи и те и другие употребляют любимое слово из трех букв в качестве синонима, заменителя множества слов и понятий».

Даже Пальмира-сон хранит на своих стенах следы граффити адептов вышеупомянутого культа.

Кстати, на топких неверных землях наших мест (вам не кажутся перебором острова-болота? Ты, говорит, не смотри, что у меня наверху болото, у меня зато в глыби трясины гранит, камень, каменюка, брошен камень во трясину, хоть брось, хоть подыми; у меня и вокруг вода) все мороки взлетевших на воздух, обращенных в дым, разобранных, развалившихся строений давно уже собрались в воздухе в остров Самолетный, подобный ковру-самолету, парящий незримо. Надпиши конверт, дорогая: архипелаг Святого Петра, остров Самолетный, улица Безымянная, номер пять, дом Суботы Похабного, жильцу.

Был бы я царь, стал бы я строить свой каменный рай? Возводить свой каменный сон?

Был бы я царь, построил бы себе у воды дом, ля изба а-ля рюсс, с яблоней у крыльца. Но состарилась бы царица моя, и понеслось бы: не хочу, говорит, а хочу, говорит, корыто, скампавею, терем, дворец, да с ходу римский, венецианский! Корчуй, кричит, дубы! строй, кричит, форум, старый козел! Пришел я на форум, а там полный кворум. А под дубами хорошо было, чай, ижорке, ведьме, плясать-колдовать. А кто придумал про фоменскую фауну и флору басню «Свинья под дубом»? кто такой умный? Из строя три шага вперед! Дедушка Крылов? Дедушка Лафонтен? Развели дедовщину, Эдип вашу мать, Эзоп вашу мать.

Вот и смотри теперь сны про Северную Пальмиру, житель здешний, мечтатель несчастный. О чем мечтаешь, сельская душа? О путешествиях небось? Небось! Куда ж тянет тебя из блистательного Санкт-Петербурга? Не в Париж ли? Не в Рим ли? Ну уж, нет уж, дудки. В Ависту, в Саболу, в Халаву, в Анголу, в Кемейоки! А также в Манолу, в Вахтолу, в Кисконе, в Кошкино, в Алтынец, в Кандую, в Сабирино, в Минкино, в Гринкино! Да где ж такое?! А все на тутошних островах. Мир тебе, путник!

— Снятся ли вам зеленые аллеи у воды?

Свет в лицо.

— Да.

— Снятся ли вам анфилады бесконечные царевых монплезиров?

Свет в лицо.

— Да!!

— Снится ли вам...

Пауза.

— ...Северная Пальмира?!

Свет в лицо.

— Да!!!

— Проснись, проснись, что ты кричишь?

— Я только что признался во сне, что она снится мне.

— Лучше признайся мне в любви наяву.

— Ох, не сейчас.

— Сейчас, сию секунду, стану в лицо светить, как Психея Амуру, как на допросе: признайся, что любишь меня, божество!

— Иди сюда.

Иди ко мне, пока темно, пусть утреннее солнце пытает меня потом, ища лучами сонные веки мои.

Северная Пальмира, город-сон, оставь нас, отложи до следующей ночи, до других ночей свой архитектурный триллер, прорабское фэнтези, царский боевик.

ЗНАКОМАЯ ЧУХОНКА

— Что ж ты говоришь, что твоя знакомая чухонка живет на одном из островов? Вроде мы собрались к ней ехать в глубь материка.

— Она живет на острове Тишины.

— Где?

— Да в Коломягах.

Настасья показала мне на карте, где Коломяги, мы стали выбирать подходящий маршрут. Карта была синькой со старой-престарой перспективы с птичьего полета, где в условном ракурсе, с небольшим наклоном, росли, как грибы из подготовленной почвы, храмы, дома, дворцы, памятники, пристани, сады, существующие ныне рядом с существующими прежде.

— Объясни мне, дорогая, почему тут у вас, куда ни сунься, пожарная каланча? У нас в Валдае одна была, вполне хватало.

— У вас городок, а у нас архипелаг, на каждом острове своя пожарная часть. Вдруг мосты наводнением снесет? Да многих мостов раньше и не было.

— На некоторых островах по две каланчи.

— Конечно, если остров большой.

— Интересно: я тебе про пожар, ты мне в ответ про наводнение. Женская стихия, — сказал я важно, выставив вперед лучшую ногу, как англичане выражаются, — со времен рождения Венеры — вода.

Позже, много позже мне очень нравился блюз: «Ты как вода, ты всегда принимаешь форму того, с кем ты сейчас. Но где ты сейчас, с кем ты теперь?» Когда я слышал его, я вспоминал Настасью.

Мне случалось бывать в Коломягах несколько раз, несколько раз они мне снились, поэтому я затрудняюсь отделить первое впечатление от последующих, но всегда то был ошеломляющий вход в тишину; вспоминал я каждый раз и Валдай, и Коломну. Осеннюю Коломну и зимний Валдай.

Только что находились вы в гремящем трамвае, город омывал и окатывал вас волнами гомона, обрывками разговоров, фрагментами музыкальных фраз из окон и форточек (а было время — наша интересная страна любила на каждом столбе репродуктор запускать на полную мощь, хочешь не хочешь — слушай, у пары поколений выработалась привычка включать радио утром и выключать вечером, а то и не выключать вовсе; чтобы рундело; выбирать не надо, ловить волну, утомлять себя), нудными, привычно не замечаемыми раскатами автомобильных моторов (а были годы — они еще и гудели на все лады, милиционеры свистели, и заводы гудели тоже, свистать всех наверх, у-у-у!); впрочем, потом, позже, когда в городе появилось множество иномарок, а к ним в пандан небольшая армия угонщиков, а к ней в придачу угонщики-одиночки, автомобилисты стали ставить на свои авто противоугонную сигнализацию (секреты которой авторы перепродавали угонщикам за большую мзду) — и заквакали, закрякали, завыли, заулюлюкали, засвиристели, забибикали, завякали, запели, засигнализировали, короче говоря, городской шум прямо-таки расцвел; а в момент нашего с Настасьей первого посещения жилища Марьи Павловны приоритет принадлежал лязгу строительства полухрущоб и дворцов культур неких, всяким борам, бурам, кликам со строек и т. д. и т. п., — и вот перед вами Коломяги, вот гора, вы поднимаетесь в гору, вы уже вплыли в створ тишины, все звуки погасли за невидимым барьером, вас окружают деревянные дома с кокетливыми резными ставнями, избы, из-за деревянных заборов подъемлют полные плодов ветви яблоневые сады.

Петухи пели каскадами, город был выключен напрочь, я слышал скрип колодезной оси, плеск воды.

Посеребренный временем, дождями, снегами, ветром забор; возле серо-серебряного забора стоит Настасья, ее скулы розовеют в вечернем свете, у ее ног полоса крапивы, пырея, пропыленная кромка обочины.

— Куприн говорил: русская с примесью татарского — вдвойне русская, а с примесью японского?

— Втройне, — отвечала она. — Ибо под неярким петербургским солнцем в русском очень много общего с японцем. Я не люблю Куприна за «Штабс-капитана Рыбникова». За его: «Банзай!» Мне от этого рассказа нехорошо, как от «Авроры» и от памятника «Стерегущему».

— Японка бы так не сказала.

— Да откуда ты знаешь, как сказала бы японка?

— Что тут знать? «Варери-сан, моя борьше рюби Бусона. Короткие стихи регче читай».

— А моя больше любит Валерия-сан, — сказала Настасья очень серьезно, — за то, что он такой, какой есть.

— Добирались новгородцы до Нагасаки. Уверен. Может, мы дальние родственники? Нет ли у Нагойи Исиды генетической тяги к снеткам? Спроси его в следующий раз, когда он тебе приснится.

Коломяги, полные тихих звуков, точно вымерли, никого, никто не прошел мимо, не выглянул из окна; мы целовались у забора, я слышал, как падают яблоки, как стучит сердце.

Внезапно она отстранилась, почти отшатнулась.

— Оставь, перестань, я не могу в таком виде предстать перед Марьей Павловной, мне неловко. Дай мне успокоиться и сделать светское лицо.

— В каком это виде?

— С блуждающим взором, выбившимся шарфом, горящими щеками, перецелованным ртом. Вид пьяной гимназистки. Вот до чего ты меня довел. Подожди у калитки, я сначала одна зайду, что-нибудь про тебя навру, а потом вернусь за тобой.

— Как я узнаю, что именно ты наврала?

— Врать буду нейтрально. Дескать, ты мой сотрудник, племянник папиного друга, иногородний, командировочный, влюблен в меня малость по дурости и по молодости, я тебе показываю город. Даже если она не поверит, приличия будут соблюдены.

Подкамуфлировав помадой помятый цветок рта, взялась Настасья за колечко калитки и исчезла. Как, оказывается, любил я нехитрые механизмы деревенских калиток! Привычные с детства манипуляции с нехитрыми замками, запорами не от татей, но от коз, коров, зимних волков. Иногда вместо колечка из дырочки в калитке свисала веревочка. Детские дни возникли в памяти, как вставали они из формулы французской волшебной сказки: «Tire la chevillette, et la bobinette cherra!» Я тогда быстро научился грассирующему французскому «эр», лихо произнося победоносное «cherra»; Настасью очаровали мои данные скворца либо попугая; думаю, они проявлялись столь ярко, потому что мне хотелось ее очаровать. В слове «chéri» «эр» слегка смягчалось.

Elle cherra — стало быть, звякнула щеколда, скрипнула калитка, мы вошли. Она отправилась в дом, где уже заливалась в сенях собака, я остался.

Привычным было для меня царствие приусадебных участков, наделов у дома, огороженные прямоугольники садов, огородов, палисадников — я оценил по достоинству знакомый сюжет: у чухонки сад-огород был сказочный, ни на чьи владения, виденные мною прежде, не походивший.

Стволы трех деревьев при входе (кедр — откуда тут кедр? сама вырастила из семечка? — дубок, на ветви которого сидел хрестоматийным образом еще не выросший в ученого кота пушистый неуч-котенок; дубок, само собой, должен был подпирать небесную сферу с Приколом в центре — и сосна священная) обводили круги мелкой гвоздики, бессмертников, бархатцев. Хозяйке нравился мотив цветочных колец, они виднелись повсеместно, точно следы плясок скандинавских эльфических фей. У них ведь феи да волшебницы, это у нас ведьмы, колдуньи, Бабы Яги в клонированных множествах: всегда одна и та же, живет везде, в каждом селе своя.

Чухонка, видать, молилась земле, как полагалось издревле, уважала всех своих духов (духа дождя, духов садово-огородной утвари, в частности, почитался особо дух мотыги, но и духи кадки, лейки, колодца и так далее и тому подобное, кто ж их перечислить может), они в ответ способствовали ей по возможности: у нее росло, цвело, плодоносило от души, там и так, где и как пожелает.

Обилие удивляло, представлялось неправдоподобным; Зимний сад слетел сюда однажды, как тихий вечер, и призрачной ризой своей укрыл сад чухонки, образовав свой микроклимат, свое пространство, промежуток между реальностью и вымыслом заполнившее, межевой слой бытия. Я так и видел его полный жизни трепещущий призрак.

Не меньшее, если не большее удивление вызывало разнообразие трав, обрамляющих лабиринты тропинок, возникающих охапками возле ствола некогда спиленной яблони, подле валуна, около ямы с компостом, на альпийской горке, увенчанной кадкой для дождевой воды.

Каких тут только трав не было!

Мать-и-мачеха, чьи соцветия заживляют раны и лечат кашель, а листья избавляют от подагры и ревматизма. Яснотка, «мертвая крапива», средневековая Urtica mortia, тянущаяся к морозу, как не всякое растение тянется к солнцу, любимица пчел, целительница стариков, избавительница от бессонниц, затворяющая кровь и дарующая успокоение, обостряющая слух живительная яснотка. Крестовник с его быстротечной жизнью, называемый в Чехии старичком, flores cito ас ipso vere senescunt, быстро цветет и еще весной стареет, как замечено в старых гербариях-травниках, жизнестойкий крестовник, умудряющийся угнездиться в комочке перегноя между черепицами, в трещинах старых стен, передающий магическим образом свою стойкость соседним побегам. Одуванчик (лекарственный), соавтор ученого Бонньера, с которым создали они труд о влиянии альпийского климата на растительность, придорожный фототроп, чьими легчайшими парашютами играют все ветры, начиная с Эола: Эол, Борей, Австр, Эвр, шелоник, зимняк, северик, подсеверный, меженец, галицкие ерши, поветерь, противень, хилок, весняк, нагон, перекат, соровчак, полуденник, глубник, обетонь, битезь, колышень, толкунец, обедник, полунощник, голымя, муссон, пассат и любимец архипелага Святого Петра Норд-Ост (соревнуясь с братцем Зюйд-Вестом). Ветры оставляют цветку лишь голое цветоложе, похожее на монашескую плешь тонзуры; недаром в средние века его и звали Caput monachi. Подлечи меня, в случае чего, салатом из одуванчиковых листьев, напои нас вином из одуванчиков, оно помогает забыть печаль. Дымянка (лекарственная), полевая рута, деталь букета сельской Офелии, влюбленной до безумия в своего забулдыжку Гамлета — Пер-Гюнта. Edrauch, дымянка, fumus terrae, земной дым, под дуновением зефира трепещущий над землею. Врачебной лечебной горечью отдают губы твои, когда, сорвав стебелек, ты, задумавшись, безотчетно прикусываешь его и сквозь резные листья и блекло-лиловые соцветия виден рисунок рта. Тысячелистник, Achillea millefolium, чьи бесконечные видовые причуды никак не мог сосчитать Карл Линней, — он запутался вконец в деверях, шуринах, кумовьях, сватах, зятьях, золовках, невестках, двоюродных дядюшках и дедушках основного вида. Тысячелистник, панацея, радость лекаря, мечта отравителя, оборотень травный, тысячеступенник своей лиственной цыганской лестницы с июня по сентябрь чарует нас в лесах и садах от Швейцарии до Сибири! Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые?.. Bluebell, bluebell, вечерний звон всех кампанул со всех сторон. Звенят Clochettes всех кампанул, чтобы я вспомнил, где уснул, что я забыл, где я бродил, где сердце я похоронил. Все колокола мира, по ком бы ни звонили они, в родстве с цветком детских забытых лугов. Правда, есть народы, утверждающие, что именно от звона церковных колоколов возникли на земле колокольчики, но я этой легенде не верю. Сам Господь создал их для райского сада, для лугов и полей, прогалин и пустырей, лично. Пусть украсит нашу жизнь трава колдунов, Herbe aux sorciers, обведет пустыри, прорастет вдоль дорог. Скажи, Октавио, правда ли, что в Мексике дурман цветет и пахнет только ночью, с пяти вечера до девяти утра, в часы Пса, Вепря, Змеи, Зайца, Мыши и в час Быка? Но Октавио всегда говорит не то, что от него ждут.

— Мы должны стать не сновидцами, — задумчиво произносит он, — а самим сном наяву, — и добавляет, удаляясь: — И жить по ту сторону новшеств и перепевов.

А я продолжаю медленно идти по тропинке сада коломяжской чухонки, и трава за травою возникают предо мною, словно вся зелень мира. Чернушка, найденная на берегу реки, сомкнувшей волны над утонувшим Фридрихом Барбароссой, трава-фея, дева лесная, простоволосая невеста, Nigella, простоволосая невеста Нигелла, любительница чернухи, которую англичане считают обычным дьяволом в кустах. На языке цветов букет чернушек означает конец любви. Брось под окно горсть черного тмина, чернушки, Cheveux de Venus, Венериных волос, никогда не срывай и не срезай выросших из этой горсти семян цветов, слышишь? Никогда! Пусть им радуются шмели. Спорыш, растущий всюду, в любой трещинке, щербинке, на тропах и дорогах под ногами, в дюнах, где не боится он соленой воды приливов (спорыш, так прекрасно затворяющий солоноватую нашу кровь), на футбольных полях и взлетных полосах аэродромов. Спаси меня от чахотки, спорыш, а я уж постараюсь не путать тебя с крыжником. Давай поженимся, дорогая, и ты будешь мыть в нашем доме посуду после ужина охапкой спорыша или хвоща, ибо в них есть кремниевая кислота, свежесть лесов, соль волн. Цикорий, дозорный дорог, страж, оборачивающийся при желании невестой солнца, травести, а также заколдованной девой, ждущей жениха-солдата! Цикорий, с армейским упорством выживающий на известняковых почвах кюветов и обочин, твои белые, красные, голубые, розовые цветы мерцают со дна моего кофейка, который стану пить под старость вместо забористых тропических зерен «Арабики» и растворимого пороха «Чибо» и «Пеле». Космополит-цикорий, сознайся, какой мореплаватель превратил тебя невзначай в обитателя всей Земли из скромного обывателя Старого Света? Подснежник, украшение последнего сугроба, поздняя любовь снега, малютка, вырабатывающий тепло и ускоряющий таяние влюбленных в него кристалликов готовой к новой метаморфозе воды. Муравьи растаскивают семена подснежников по лугам, где через несколько лет проросшие из семян стрелки луковок восславят белыми ранними цветами муравьиное племя. Первоцвет, Primula elatior, волшебная трава, раздвигающая скалы, в которых спрятаны сокровища, открывающий весну Clavis sancti Petri, ключ святого Петра, оброненный на землю небесный ключ! Именно первоцвет должен быть главным цветком нашего архипелага, на гербе его красоваться. Первоцвет лечит от кашля, прогоняет простуду; нелишне упомянуть, что с одиннадцатого по четырнадцатый век его использовали для изгнания беса, что для наших жителей особо актуально. Медуница, любимая героиня гербария средневекового доктора Маттиоли, тоже помогающая от кашля и откликающаяся на имя Pulmonaria. А вот и чистотел, вечный спутник акаций, излюбленная алхимиками ласточкина трава, Herbe аuх hirondelles, дар небесный, желтомолочник, желтушник, чьим змеиным оранжевым молоком выводят мальчишки бородавки. Незабудка, лазурь горняя, помни меня, любовь моя, Forget-me-not, Souviens-toi-de-moi, герб Генри из Ланкастера, мышиное ушко, Myosotis, Myos ota, ушко волшебной мышки, притаившейся у ног Аполлона, вхожей в земной и неземной мир, легко пересекающей их нейтральную полосу. Зверобой, чудное растеньице, которое в деревнях добавляют в солому сенников, дабы запах зверобоя охранял детей от испуга во сне, отгонял кошмары. Прекрасное средство от демонов (о чем свидетельствует одно из названий зверобоя — Fuga demonum) и от недугов. На соке стебелька гадали девки на милого: любит? не любит? Не советуют знающие люди пить настой и отвар из зверобоя в солнечные дни, он вызывает светобоязнь. Зато в ненастье нет лучше лекарства. Чем это ты красишь занавески, пейзанка, пастушка? Они такого дивного оттенка. Красной краскою из зверобоя, именуемой «кровь святого Яна», охотник. Водосбор, Aquilegia, растение эльфов, которое следует преподносить богине языческих небес; обладает магической силой, оберегает от порчи, сглаза, наговора, символ штата Колорадо, звавшийся в средневековые времена Alleluja и считающийся цветком святой Троицы. Кипрей, иван-чай, солнцелюбивый хозяин обезлесенных пространств, приполярный родич мисс фуксии и мудрого граната, кипрей, чьи отцветающие лужайки напоминают вспоротую перину, — пух переносит ветер; из кипрея северо-восточные азиаты варят свой чай. Аконит, волчий мор, который император Траян запретил выращивать в садах, Likoktonus Диоскорида, мечта убийц и самоубийц, чьим ядовитым соком натирали наконечники стрел и копий галлы и германцы, который так помогает от невралгии. Ландыш, Konvallaria, лилия долин, Lily of the Valley, цветок богини любви, приносящий счастье; плоды ядовиты; даже вода в вазе из-под ландышей ядовита. Заросли ландыша-бродяги, ландышевые лужки за несколько лет переходят с места на место. А не испить ли нам валерьянки с ландышем, о моя лилия долин? Моя лилия долин возникла на пороге маленького домика, сопровождаемая чухонкой и ее погрузившейся в молчание лайкою, и помахала мне рукой. Повинуясь, я пошел, слегка петляя, по одной из тропинок, чуть приостанавливаясь и запинаясь на пересечении ее с другими тропками, вычисляя как любитель журнальных головоломок нужную мне траекторию, способную привести меня к крылечку.

Идя, я сутулился, поднимал плечи, сдвигал брови, стараясь казаться старше, как всегда старался, оказавшись вместе с Настасьей в каком-нибудь, все равно в каком обществе.

— Марья Павловна, это Валерий, — сказала Настасья, с несколько озабоченным недоумением наблюдая мои ужимки. — Валерий, это Марья Павловна, наша давнишняя знакомая. Знали бы вы, как я ее люблю. Она сущее чудо.

Настасья говорила мне «вы» для конспирации. Я поцеловал хозяйке ручку — неожиданно для себя, вышло даже и не развязно, а вполне естественно и легко. Чухонка, кажется, была польщена столь светским политесом. Не дав ей опомниться, я сказал:

— Охотно верю, хозяйка такого сада и должна быть чудом. Каков сад, таков и садовник. А я в жизни своей не видел такого сада. Право, Марья Павловна, я хотел бы превратиться в крошку-домового, хоть в банника, гулять по тропинкам, огибать валуны, рощи маргариток, охапки бессмертника, фиалковые леса.

Настасья с нарастающим удивлением слушала меня и на меня смотрела.

— Не исключено, — продолжал я, вдохновленный их вниманием и интересом (всех троих: Настасьи, Марьи Павловны и молчаливой лайки с умной мордою), — что вошел бы во вкус, сварганил бы себе игрушечную лопату по руке и ночами копал бы для вас арыки, витиеватую оросительную систему, а для себя еще и мостики через них перекидывал. Я только об одном бы и жалел: что у вас нет в саду крошечных сосен, искусственно замедленных в росте и повторяющих в миниатюре взрослые дерева, как в китайских и японских палисадничках.

— Посему нет? — промолвила садовница. — Итемте, покашу. Вон там, са яблонями. Меня наусил Настин мама. Он хорошо коворил по-русски. Мой мама тоже хорошо коворил по-русски. А моя папа совсем не коворила.

Меня поразила способность Марьи Павловны за долгие годы жизни в русской среде остаться при акценте. Тем же поразила, помнится, одна француженка, приехавшая из Франции в 1912 году; в 1960-м, живя и здравствуя, пережив блокаду, счастливо миновав лагеря (да за один акцент могла убыть в ватнике на гастроли в солнечный Магадан в роли шпионки!), она говорила: «Алла Тарас карашо играль Анна Каренья», — «эль» и «эр» произнося в полном соответствии.

Окончательно завоевал я расположение Марьи Павловны способностью отличить чернушку от цикория, белый налив от ранета и рабатку от грядки.

К чаю выставлены были три заветных варенья для почетных гостей: земляничное, морошка, большое ассорти. О земляничное, прибывшее на неопознанном летающем блюдечке с голубой каемочкой с земляничных полян, где время детства замерло, где в роли Спящей Красавицы пребывает бабочка-эфемерида! О морошка, предсмертное желание поэта. И ассорти, трактат обо всем, где попадаются среди ягод и листья: смородиновый, вишневый, дубовый. Последний, видимо, предлагает вспомнить о дубе, поддерживающем небесный свод, центре мира, о дубе, чья крона переходит в звезды, в чьих ветвях вьют гнезда сотни птиц, русалка заплетает косички а-ля узбечка, спят ведьмы, задремавшие на лету и уткнувшиеся в листву, гуляют мыши, дразнящие кота, давно освоившего основы эквилибристики без Куклачева; под дубом, как водится, спит метафорический человек в образе басенной свиньи, утомившейся на ниве порчи корней дуба, подрывания корней основ мироздания, уткнувшей сонное рыло свое в трюфели.

Явился и натуральный кот, нагло влез на стол.

Чухонка гладила кота, вычесывая его рыбий мех деревянным гребнем; в зубьях гребешка бились искры, моделировал кот огни святого Эльма. «Ну, сто за кот, настояссий конь!» — приговаривала хозяйка. Хваленный конем кот победоносно обращал к нам мурло свое, включив песенную мясорубку.

В саду Марьи Павловны обнаружил я в душе своей атавистические чувства язычника, поклоняющегося травушке-муравушке и стволам дриадовым, словно бы в одной из невидимых внутренних матрешек моих обитала ижорка, плясунья-подлиповка, а с ней соседствовала украшавшая венками хвою священных рощ чухонская подружка ее; да неужели мой приятель-математик прав и все в мире родственники?! Он утверждал, что чисто математически иначе и быть не может. Впрочем, новгородцам далеко ходить было не надо. У самих на Перыни, на рубеже Ильменя и Волхова, стояла сосновая священная роща с капищем во славу обитавшего в водах Ильменя дракона, требовавшего человеческих жертв. Под игру гусляров жрецы скармливали ильменской Несси разнообразных садко. Так что у нас все было свое, нам нечего было оглядываться на приладожскую вопь или кингисеппскую водь.

Марья Павловна, подстрекаемая Настасьей, рассказывала чухонские байки свои о кентаврах, некогда основавших на ладожском острове Коневец святилище, посвященное Коню. Конечно же, христиане, говорила она, поставили на том месте свой храм, свой православный монастырь: они всегда старались ставить храмы и монастыри на намоленных чуждыми им молитвами местах старых капищ. Но, говорила она, все молельни, старые и новые, иногда просвечивают, иногда видны разом, например в Купальскую ночь. Потому-то в Новгороде столько церквей, хорошо там поклонялись подводному царю на Перыни. Да и в Вологде церквей полно, а ведь в Вологде стояло древнее святилище Арса. Царь Грозный, говорила она, знал про Арсу, ему рассказывали его крестные отцы, финские арбуи, их заклинаниям обязан он был жизнью, в благодарность сделал он Вологду, просвечивающее древнее капище, запасной столицей Руси.

Чуть не вскричал я: «Дайте мне бубен, скучно мне, млосно мне без кудес!»

— Марья Павловна! — спросила Настасья, она разрумянилась, щеки ее горели. — А вот про свет, про сияние на островах на месте будущего Петербурга! Про сосну! Он не знает про сосну!

История про сосну была простенькая, вполне выразительная.

Петру Первому на острове Енисаари, он же Заячий, знамение было: на руку цареву опустился орел. Возможно, то был оживший российский герб, полугеральдический неполный призрак. По другой версии, орел давным-давно местными островитянами был приручен, птица понятия не имела, кто перед ней, не отличала по дурости животной царей от чухонцев рядовых, все двуногие на одно лицо, решка решкой, так что на шуйцу либо десницу Петра Алексеевича приземление носило глубоко случайный характер (для орла, но не для царя). В соответствии со знамением царь незамедлительно решил возвести на островах архипелага новую столицу государства и даже увидел оную той же ночью в цветном сне (то было первое явление призрака Северной Пальмиры). Царь заложил Петропавловскую крепость, собор Петра и Павла, святого Павла и святого Петра, и название архипелага Святого Петра, доселе витавшее в воздухе наперегонки с орлом, как бы материализовалось.

Задолго до визита царя островитяне — и деревенщина, и заезжие самоеды, и (в особенности) чухонцы — наблюдали другое знамение: таинственное сияние на месте будущей столицы, сияние, маячащее над островами, сперва легкое, отдающее зеленцой, как мой Зимний сад, потом набирающее яркость, подобно беззаконной комете. Самоеды, приладожская лопь (проездом), а также специально прибывшие поглядеть на мерцающий режимным светом туман арбуи из племен эурямейсет и савакот, не говоря уже о случайных рыбаках, вепсах и муромцах, были уверены, что перед ними заплутавшее или колдовством ижорок залученное на острова северное сияние.

Поскольку супруги Кюри временно сгинули в отдаленном будущем, а с ними и младенец Гейгер, некому было проверить мираж на всхожесть, то бишь войти в его эпицентр со счетчиком, перевести явление на научный жаргон, в ранг рентгенов и беккерелей; возможно, подайся в те поры в данные края какой-нибудь залетка-хронограф во всеоружии научной мысли, столицы бы тут и в помине не было. Но не будем опошлять элегантную легенду байками о радиации глубоко, в сущности, тривиальными.

В год, когда началась Северная война, сияние усилилось (когда сияние усилилось, то есть радиологическая обстановка резко ухудшилась, психика населяющих прилегающие районы граждан пошатнулась, реланиума с йодом, как чернобыльским пожарным, давать им было некому — и тут-то, будь мы неладны, Северная война возьми да и начнись...). В 1701 году в ночь под Рождество (в которую, как все знают, нечисть от души гуляет и изгаляется напоследки) свет пылал, как при пожаре, ночью было светло, как днем, жители сбежались с ведрами да с баграми, услышав, как Субота Похабный бьет в било; тогда свет стал сгущаться, собираться, из сияющего облака превращаться в огнистый шар и, наконец, став ослепительным (воспоминания о будущем? о лазере, что ли?), собрался на суке одной из сосен в фокус, сфокусировался, так сказать. По некоторым рассказам, на ветке сосновой стояли свечи дивные, гори-гори ясно, чтобы не погасло, однако чаще сходились на том, что превышающий все будущие ватты и свечи горел огонь. Сбежавшиеся, струхнувшие не на шутку, но все еще думавшие, что имеют дело с пожаром, попытались полыхающий сук срубить.

И тут свет мгновенно погас.

Чухонцы вкупе с деревенщиной с воплями подались врассыпную, кто куда, а на суке осталась зарубка, на нее много лет указывали с суеверным страхом. В 1720-м началось крупнейшее с момента основания Санкт-Петербурга наводнение. Кто-то из арбуев транзитных возьми да и ляпни чухонцам: мол, вода будет по зарубку ту самую, ждите. Естественно, все поверили, в панику впали, стали сеять смуту и хаять место, выбранное царем для столицы, а заодно и саму столицу, а может, и царя. Явился пророк некий, стоял на своем: предрекал — по зарубку! Потонем все, столице быть лже-Китежем. Прибывший Петр Первый приказал преображенцам сосну срубить, пророка повесить.

Недаром велел царь возле срубленного дерева поставить часовню, не зря перевез в ту часовню чудотворную Казанскую, говорила чухонка. Но, кстати, говорила она, ведьм стало не меньше после последующей вырубки священных рощ, а больше, поскольку некоторые рощи (в частности, сосновые) стояли на холмах, а холмы потом обезлесели, озлели, превратились — угадайте, во что? Да в Лысые горы! И на Лысых горах ведьмы с полным основанием и в полном праве слетались на шабаш петь всякую абракадабру. Кстати, отчего на самом деле умер царь Петр, не знает никто. Может, ведьмы заклятие произнесли да хворь на него и нагнали.

Уже спустившись с горы, переступив незримый порог Коломяг, охваченный городским шумом, я оглянулся. Ведь это надо же! Шагни — и ты в раю. Где-то в Коломягах лежат в траве оброненные святым Петром ключи от рая, и их окружает кольцо тишины.

— У каждого свой рай, не так ли? — сказал я Настасье. — У меня простенький. Петухи поют, избы стоят, яблони молчат.

Но качала головою возлюбленная моя.

— Нет, — говорила, — нет. Рай — он и есть рай. Это ад у каждого свой.

Один пустой трамвай передавал нас другому, тот вез нас без устали (эстафета? подстава?) и передавал еще одному, маленькие Тапиолы, лесные финские страны, прятались в горстях городских дерев, было холодно, животное Капеет уже пожрало луну: мы проезжали мимо решетки Летнего сада; на плотике посреди пруда спал Туонельский лебедь.

«Независимо от географического положения следует включать в состав архипелага Святого Петра Коломяги, являющиеся островом тишины.

Коломяжская гора может служить северной отметкой высот, тогда как южной отметкой служит Пулковская гора. Заметим к слову: Пулково, подобно Коломягам, представляет собою остров тишины. Линией, указующей на острова тишины как на магические (сакральные) пространства, представляется Пулковский меридиан.

В древние времена на Пулковских высотах и на Коломяжской горе находились священные рощи финско-угорского пантеона».

АКАДЕМИЧЕСКИЙ ОСТРОВ

— Мне не нравится начало лоции архипелага, — заявила Настасья. — С бухты-барахты начинается, ad abrupto. А должно — академически, степенно.

— Что ты предлагаешь? — спросил я.

— Ты на Академическом острове работаешь, сотрудник Военно-медицинской академии, ты академическое начало и пиши, — безапелляционно произнесла она, протирая щеки лимонной долькой. — Ну, широта, долгота, фауна, флора.

«Архипелаг Святого Петра расположен между Ижорской возвышенностью и возвышенностью Карельского перешейка на 60° с. ш., параллели, проходящей через Аляску, Чукотку, Гренландию (из крупных городов примерно на такой широте в Восточном полушарии находятся Стокгольм, Осло и Хельсинки, впрочем, на них оказывает влияние Гольфстрим; в Западном полушарии на данной широте поселений нет), и на 31° в. д., так называемом Пулковском меридиане (отвесом на меридиане служит шпиль с ангелом-юнгой на корабле-соборе святых Петра и Павла, что на острове Енисаари, он же Заячий), пересекающем также Киев, Стамбул и Каир».

— В Киеве полно ведьм, — заметила Настасья, намазывая ярко-алым лаком когти, в которые она недавно превратила ноготки свои, — особо качественных. Слыхал такое выражение: ведьма киевская? То-то и оно. А у нас тут ижорки, чухонки... — она запнулась.

— От «водь» и «людь» не можешь женский род произвести?

— Да-а... — отвечала она, суша под ночником свои вампирские когти, благоухающие потусторонне ацетоном.

— А знаешь ли ты, что такое мордва номер два?

— Не-ет...

— Мокша, — отвечал я важно.

— А номер один?

— Эрьзя.

Кажется, был такой скульптор, сказала она, но ведь он и вправду был мордвин, у меня есть галлимаровский альбом с его работами, я сейчас тебе покажу, и она было поднялась за альбомом, халатик ее невзначай распахнулся, золотисто-смуглая обнажилась нога, оставь ты этого скульптора, иди сюда; мы отвлеклись.

— Если ты будешь меня отвлекать, я ничего академического сочинить не смогу.

— Сиди и пиши.

— Не хочу. Хочу считать вышитых бабочек на твоем непристойном хитоне.

— Ладно, я пойду на кухню кофий варить, чтобы тебе не мешать.

Она вошла с подносом, в облаке кофейного аромата, босая, бранзулетками звеня.

— Я заодно и коньяк прихватила, хочешь рюмочку?

— Двум хмелям не бывать, — отвечал я, — хватит с меня тебя.

Кофий чуть не остыл, пока мы целовались.

— Когда я умру от старости, — сказала она, отстраняясь, чуть задыхаясь, — а ты станешь молодым преуспевающим виноделом, выпусти в мою честь водку «Настасья» или джин «Н. Н.», что означало бы «Несси Невская». Всё. Пей свой кофе, заканчивай предложение, гашу свет, хочу спать, скоро утро.

«Климат архипелага капризен; аналогов не имеет. Полоса белых ночей, болотных испарений (рудничного газа, в частности), а также обилие призраков издревле развивают в островитянах склонность к визионерству, шаманизму, экстатическим состояниям, наркотическим сновидениям. Их чувство реальности сильно поколеблено, они наивны, суеверны, тянутся ко всякого рода магии и ворожбе, благоговеют перед словесными формами занятий.

Воздействие атлантических и континентальных воздушных масс, частые вхождения арктического воздуха, а также активная циклоническая деятельность обуславливают крайне неустойчивый режим погоды во все времена года, а также крайне неустойчивый нрав островитян, их метеопатичность, истеричность, изменчивость, назойливую мечтательность, вздорность, женственную манеру вести себя под влиянием минутного порыва или перепада атмосферного давления весьма экстравагантно.

Среднегодовая температура воздуха в архипелаге Святого Петра 4,2° С; период с положительной температурой воздуха — 222 дня. В среднем здесь наблюдается за год 31 безоблачный день, 172 пасмурных, 57 туманных, 105 — полуясных с переменной облачностью, из них — 188 дней с разного вида осадками, включая иней и град. Сезонные аномалии температуры воздуха значительны; наблюдаются существенные отклонения в фенологическом календаре. Здесь можете вы видеть цветущие яблони, осыпаемые снегом, или зеленую траву на проталине у канализационного люка в январе.

Островитяне постоянно жалуются на плохое самочувствие; на самом деле они отличаются отменным здоровьем и редкой выносливостью, что подтверждается демографическими данными, данными уровня смертности, а также статистикой психических заболеваний и суицидов. Не говоря уже о самом факте проживания в данных местах.

По одной из городских легенд, царь, основавший на островах город, был вызван из гроба корельскими арбуями, ижорскими ведуньями, двумя заезжими западными магами и одним тибетцем, превращен в статую, в каковом обличье обречен пребывать веками в здешнем климате в римской тоге, венке и сандалетках на вздыбленном коне. Говорят, в лютые морозы еле заметная гримаса искажает лик заколдованного государя, и тогда все привидения островов стекаются поглядеть на тектонические уступы лица его».

— «Академически», — заметила Настасья сонным голосом, — не означает «длинно и нудно». Это не синонимы. Что ты там еще собираешься написать?

— Я собираюсь отразить наличие стихийных бедствий.

— Потом, потом... — пролепетала она, нашарив рукой выключатель.

— Для островов архипелага характерно наличие стихийных бедствий, — сказал я голосом диктора Левитана, швыряя тетрадь и ручку на пол возле кровати, — а именно: наводнений, пожаров и напастей любовных. Стихийные бедствия, в отличие от самих островитян, отличаются постоянством.

Утром мы чуть было не проспали, бежали бегом.

Настасья на ходу выцарапала из почтового ящика письмо, мельком глянула на надпись на конверте, не говоря ни слова бросила письмо в сумочку. Волнуясь или путаясь, она бледнела, на мгновение цвет пропадал, потом возвращался, заливая щеки; когда мы выскочили на набережную, Настасья все еще была бледна. На набережной мы разбежались: я на — Литейный, она — к Марсову полю. Опаздывая, мы ездили порознь. Выходя пораньше, я составлял ей компанию, ехал с ней вместе по Садовой, шел пешком; в такие дни я являлся в художественную мастерскую до начальника, мне приходилось брать у дежурного по турникету (то есть по академии) ключ, открывать в мастерской двери и форточки.

Открыв форточку, я убеждался: внизу тихо, двери морга закрыты, рано, рано еще. После меня прибегала какая-нибудь молоденькая чертежница из учениц, явно заночевавшая не дома, у ухажера, бежала умываться, красила ресницы, ставила чайник. Приходил начальник мастерской в аккуратненьком своем твидовом видавшем виды пиджачке, за ним Эвелина Карловна с охапкой осенних листьев, начинавшая поливать цветы и кормить голубей на оконном карнизе. Начальнику кормление голубей не нравилось, он подозревал их всех в орнитозе и прочих птичьих чумках, его раздражал голубиный помет, голубиный пух, голубиные гортанные голоса, но из уважения к Эвелине Карловне он терпел. Я взглядывал на часы: по моим расчетам и ее рассказам, Настасья входила в этот момент в великокняжеский дворец на Мойке, где ютилась среди прочих нелепых контор и ее архитектурная.

На сей раз я ехал на троллейбусе по Литейному, остановка перед каналом, напротив вокзала, возле музея; переходя канал, я глядел на улицы на той стороне, вспоминая мнемоническое речение, позволявшее запомнить их последовательность: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?» — Рузовская. Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Здесь, на стыке Таврического и Академического (на этом названии настоял я, признаюсь) островов мне нравилось все: комплекс Витебского вокзала, откуда электрички возили нас с Настасьей в Пушкин (называемый ею Царским Селом, Саарской Мызою, Саари Мойс), в Павловск, в Красницы; катера и лодки на Введенском канале; пустые слова балерины; близость жилых обжитых Красноармейских, именуемых некогда Ротами и являвших собою небольшой казарменный городок, одно из военных поселений любимой военной столицы; здание Технологического; сидевший в кресле возле своей Периодической таблицы бронзовый Менделеев; полный сирени Польский сад невдалеке от Измайловского сада с его театром; огромный Стасовский собор, перед которым, по словам Настасьи, после войны устраивались ярмарки с ярмарочным шестом, прозрачно-алыми петушками на палочке, раскидаями, ваньками-встаньками со свинчаткою, китайскими веерами, фигурными печатными пряниками (Снегурочка, Царь-девица, Медведь, Свинья, Заяц); дом Державина на набережной Фонтанки, старинный верстовой столб на Московском проспекте — все это сочетание поселений, лагерей, биваков: железнодорожного, военно-медицинского, полкового, церковного, студенческого, театрального, ярмарочного, заводского. Остров как бы не заканчивался вообще, то есть завершался, по обыкновению, ведомственной закрытой зоной для посвященных.

И на сей раз, чуть прижмурясь, я представил себе одну из розовых пустословок-балерин, по образу и подобию кого-нибудь из читанной мной в Настасьиной библиотеке «Истории русского балета», — не Истомину, Павлову, Люком, Кшесинскую, Карсавину, — но балерину вообще, талия, пачка, пуанты, венчик с лебедиными (или страусовыми?) перышками на маленькой гладко причесанной головке, лебединая шея, искусственные цветы.

Подходя к нашему кирпичному темно-алому тюремного вида корпусу, я поглядел вверх. Личико блондинки, глядящей из окна третьего этажа, где располагалась закрытая лаборатория, показалось мне странно знакомым. Я поднимался по лестнице вприскочку, за дверью лаборатории уже пел Окуджава: «...в поединках сходились поэты, гимназистки сходили с ума...» На бегу я открыл в Окуджаве отдаленное сходство с Вертинским. Начальника не было на месте; однако, через несколько минут проходя мимо меня, застав меня уже при деле (я старательно выводил слово «эпителиальный», стараясь ни одной буквы не пропустить), начальник сказал сурово, остановившись: «Чтой-то у тебя не тово. Ты, видать, с кем-то полночи у калитки стоял». Моя соседка, старая дева, залилась краской до корней волос, то ли от повышенного целомудрия, то ли из-за дурного воображения.

Лестница, ведущая в художественную мастерскую, была для молодых сотрудников одним из ареалов обитания. На двух площадках — ближайшей, один марш наверх, и выше этажом, предчердачной, неожиданно двусветной, открывавшей обзор на обе стороны нашего неширокого удлиненного здания (вид на деревья бывшего сада, ныне территории, и на дворик морга), — курили, болтали, отдыхали, там был небольшой клуб курильщиков — курильщикам дозволялось выходить на лестницу на десять минут каждый час. Я частенько выходил вместе с ними (начальник, видя меня, всякий раз направлял меня на рабочее место: «А что тут Валерий делает? Ты ведь не куришь!») и один раз и закурил вместе с ними. Иногда, вынося бак с обрезками бумаг и пустыми бутылками из-под туши во двор, я застревал в их щебечущей, покрытой дымовой завесой группке послушать и поболтать.

И в этот раз я стоял с урной в руках на площадке для курящих с двумя юными чертежницами и нашим красавцем; ниже этажом возле дверей лаборатории курили и разговаривали блондинка в шляпке и амбал в скрипучей куртке; перегнувшись через перила, я разглядел их и узнал исчадие социалистического строя, только что стрельнувшее сигарету у телохранителя владельца красной авторучки. Надо полагать, их босс находился за дверью засекреченного подразделения, совершающего свои загадочные научные открытия под пение Булата Шалвовича и каких-то оторв с нар, залихватски бацающих: «Жили-были два громилы, драла-фу-драла-я, один я, другой Гаврила, дзын-да-ра». «Ой-ой-ой, ты замки на дверь накладывал, — пел магнитофон во славу науки, — ой, ой, ой, ты наряды мои рвал, ой-ой-ой, я нагая с окон падала, ой, ой, ой, меня милый подбирал!»

— Я так вас сразу и представил, — говорил амбал исчадию этажом ниже, — как вы из окна, так сказать, а я вас на руки-то и ловлю. Подбираю.

— Так вот откровенно мне заявляете: мол, представляю вас в чем мать родила? — У нее был чуть гнусавый артистически лживый голосок провинциальной инженю.

Кажется, он к ней подъезжал. Я так понял, она спала с боссом, а телохранитель, рискуя карьерой, пытался отбить у босса даму; ну, если не отбить, то хотя бы получить удовольствие, поплутовать, покрутить амуры, завести шашни; много лет спустя я прочитал: истинный роман, истинная любовная история — всегда авантюра духа; надо полагать, амбал стремился именно к авантюре духа, поскольку парень был видный, судя по прикиду, в деньгах не нуждался, женским вниманием вряд ли был обойден; а вот поди ж ты, понадобилась ему хахальница хозяина. Она не то чтобы делала ему авансы, держала дистанцию, но с удовольствием его заявки принимала, возможно, он ей нравился, хотя с боссом дело иметь было гораздо выгоднее, а может, она босса побаивалась, не знаю, да мне и знать было ни к чему. Амбал был значительно моложе хозяина, куда тарзанистей и, видимо, привлекал белокурую прелестницу в шляпке с вуалеткой мужскими статями, витиеватым лакейским стилем ухаживаний своих, небезопасными играми за спиной господина.

Начальнику моему позвонили по телефону, он слушал, поддакивая, переспрашивая, потом положил трубку, позвал меня в кабинет.

— Валерий, возьми четверть листа ватмана, трубочки, тушь, спустись в спецлабораторию, они просят этикетки надписать.

— У меня ведь срочная работа для ожоговой клиники, через два часа майор на мотоциклетке за таблицей прикатит. Пусть Капа сходит. Или Людочка.

— Я лучше всех вас знаю, у кого какая работа, — назидательно и вразумительно произнес начальник. — Они просят, чтобы пришел именно ты. Да там писанины немного, за двадцать минут управишься. Людочка неопытная, ей разбивку надо делать, размечать, а ты пишешь на глаз.

В спецлаборатории сидел человек с красной авторучкой; кажется, там все его знали.

Он разглядывал меня, не стесняясь, словно собирался на базаре купить, как бычка, телятю либо поросенка.

Надписав первую этикетку, я сообразил: именно я им понадобился потому, что он хотел на меня посмотреть.

Чувствовал я себя достаточно неуютно под его холодным оценивающим взором. Был он трезв, в штатском, вместо рубашки и галстука под пиджак надел он свитер — по тем временам одежда для служебного помещения более чем свободная, вольность художника в своем роде. В металлическом кресле с подлокотниками кожаными и таким же сиденьем разместился он небрежно, по-барски, развалясь. С брезгливой снисходительностью следил он, как я надписываю тушью прямоугольнички бумаги, — и выразил удивление, что незнакомые слова я пишу без ошибок, работаю быстро и аккуратно. Однако вид деятельности, коей я занимался, представлялся ему аналогичным труду дворника — так я понял.

— И давно вы здесь работаете? — спросил он. — Я вас прежде не видел.

— Второй год, — отвечал я. — Так ведь и я вас прежде не видел.

Лаборант, частенько бегавший к нам звонить по телефону (их аппарат то капризничал, то занят был), сказал:

— Валерий собирается в академию поступать.

— Вот как, — босс поднял бровь, — похвально, похвально. Будете, значит, курсантом. А потом доктором. Военный врач — это хорошо. Можно сделать карьеру. Имея способности и будучи достаточно дисциплинированным. А какая специальность вас привлекает?

— Патологоанатом, — отвечал я, дописывая последнюю этикетку.

Лаборантка Олечка хихикнула, прекратила перематывать кассету, сняла ее, поставила вечного Окуджаву.

— Веселый молодой человек. — Интонация прозвучала в полном соответствии с репликой, но не без фальши. — Это шутка? Или у вас тяга к мертвецам? Так сказать, врожденная некрофилия? С молоком матери?

— С коллективом мертвецов работать легче, — отвечал я бойко, забирая свои причиндалы и идя к двери. — Никто вопросов не задает. Ответов не требует. Тихо. Спокойно. Ни склок, ни сплетен. Всё в прошлом.

Закрывая дверь, я услышал:

— За словом в карман не лезет молодое поколение.

Амбала с блонд на площадке не было.

Меня провожал знакомый голос, сотни раз слышанный, наизусть вызубренный и все же (или — именно поэтому?) любимый текст: «Набормочут: не люби ее такую, напророчат: до рассвета заживет, наколдуют, нагадают, накукуют... А она на нашей улице живет!» Чья-то рука, с яростью нажав клавишу, вырубила звук. Скажи мне, какой шлягер ты любишь, и я скажу, кто ты. Позже, много лет спустя, я написал эссе «Шлягер», сравнивая, кроме всего прочего, особенности текста песни, романса, шлягера, поэтического текста; их взаимоисключение, взаимовлияние и т. д. и т. п. О шлягерах я говорил и в статье «Пошлость бессмертна», задавая дидактический вопрос — и тут же на него риторически отвечая: «Почему человек так любит пошлость? Да потому, что она бессмертна».

День был испорчен, отравлен; эпизод показался мне крайне неприятным, хотя формально придраться было не к чему.

В довершение всего Настасья и словом не обмолвилась о полученном ею письме. Я не стал спрашивать, кто ей пишет и о чем. Я знал — впрямую мне она врать не станет. А говорить ей не хотелось. Каюсь: я воровски заглянул в ее беззащитную сумочку — письма там не было. Она спрятала его на работе. Спрятала от меня. Она и глаза прятала. Озабочена, занята, при деле. Она хлопотала на кухне, решила ни с того ни с сего печь пирожки. Я из комнаты спросил:

— Кто такой этот твой знакомый с красной авторучкой, с которым мы виделись у Коли?

Она грохнула крышкой духовки.

— Почему ты спросил?

— Он сегодня приплыл ко мне на Академический остров.

Звук разбившейся посуды: чашка? тарелка? Я не пошел смотреть. Настасья возникла на пороге комнаты.

— Как это приплыл?

— На скампавее. На шняве. На железном острове. На гондоле. На подлодке. Откуда я знаю на чем? На плавсредстве. Сидел в соседнем подразделении. Хотел меня повидать. Повидались.

— О чем он с тобой говорил?

— О моих планах на будущее.

— А обо мне?

— Ни-ни.

— Правда?

— Правда.

— Какие такие, — спросила она, заметно повеселев, — планы на будущее?

— Я сказал ему, что моя мечта — стать патологоанатомом, проводить дни и ночи в компании покойников.

— Никогда, — сказала она серьезно, — не поминай покойников к ночи. Особенно вслух.

— Иди ко мне. Иди сюда.

— Пирожки сгорят.

— Выключи духовку. При чем тут пирожки? Тоже мне, Маша и медведь. Я сам пойду выключу.

— Это несерьезно.

— Чем несерьезней, тем серьезней, ты еще не поняла?

ПЛАВСРЕДСТВА

«Разнообразие плавсредств всегда являлось отличительной чертой бытия, островитян архипелага Святого Петра.

Как известно, на островах располагалось несколько верфей, строились и спускались на воду военные и партикулярные суда: яхты, галеры, скампавеи, шнявы, шлюпы.

(Заметим в скобках: на чем только не плавали островитяне в дни наводнений! Наводнения, равно как и пожары, здесь служили почти привычным припевом гимна жизни; стихия воды со стихией огня испытывали стихию земли со стихией воздуха, а заодно и местных жителей не столько периодически, сколько систематически. Если не жители, чья память коротка и кратна человеческой жизни, то уж привидения-то, особенно трехсотлетние, прекрасно помнят, как во время одного из наводнений екатерининских времен купеческий корабль переплыл через каменную ограду набережной и замаячил возле самых окон Зимнего дворца; груженное яблоками судно из Любека отнесено было ветром в прибрежные леса, средних габаритов изба пересекла Неву и достигла противоположного берега ее; на взморье смыло острог, острог крейсеровал, триста заключенных пели, собравшись пойти ко дну; по городским улицам плавали на яликах, шлюпках, но и не только — верхом на вывороченных из земли деревьях, держа в руках кошек, собак, кур, на бревнах, кровлях, воротах, заборах, дверях. Во время другого наводнения генерал-губернатор Милорадович плавал на двенадцативесельном катере по Невскому для оказания помощи островитянам; на Петербургской стороне плавали хижины, а одно большое паровое судно с завода Берда оказалось ненароком в Коломне, где и пришвартовалось в саду католического митрополита; на выплывающих из разбитых окон книгах бесценной библиотеки сидели мыши; поваренок проплывал по бывшим улицам в чане, за ним, к ужасу его, двигался, не отставая, сорванный с места парник; к некоему англичанину вплыл вырытый волнами из земли гроб его приятеля, похороненного им за два дня до того; в ящике из-под сахара держал путь по бурным волнам неизвестно куда младенец, заливающийся плачем; женщина с малыми детьми приплыла на сколоченном из дверей и остатков сарая плоту на Матисов остров, где спасли ее заводские рабочие; на кладбищенском кресте предавалась навигации кошка.)

На морских и речных водах, а также на каналах играли волны судами жителей архипелага; здесь предпочитали шлюпки, верейки, буера, яхты, скампавеи, собирались целыми флотилиями, предводительствуемыми галерами и фрегатами. Иногда флотилия отправлялась в Кронштадт, и в пути ее заставала буря. Так, однажды при Петре Великом в великий ветер попал в шторм посланник узбекского хана, доселе не бывавший на море и видавший только корабли пустынь; посланник провел три дня на заливе по воле волн в полноте впечатлений.

При Партикулярной верфи в Соляном городке воздвигли полотняную церковь во имя св. великомученика Пантелеймона-целителя, ибо в день праздника оного святого угодника петровский флот дважды одерживал победы: при Гангуте (в 1714 году) и при Гренгаме (в 1720 году). Потом церковь заменили на деревянную, а при Анне Иоанновне возник тут каменный храм в виде корабля.

На наших берегах все приобретает характер плаванья, о шкипер души моей, плывущий, чтобы плыть.

По гостинодворским преданиям, в ямщиковых слободах возле Думской улицы частенько видели вялого семидесятилетнего старика, распространителя скопческой ереси, Кондратия Селиванова; при нем всегда находился Солодовников, приказчик богатого купца-сектанта Сидора Ненастьева. Селиванов жил у Ненастьева в Восковом переулке, куда ездили к нему под благословение желающие послушать пророчества его, в том числе министр полиции и генерал-губернатор. Впоследствии Селиванов переселился в собственный дом, построенный для него Солодовниковым близ Лиговки. То был первый в архипелаге скопческий корабль, называемый скопцами „Новый Иерусалим”, в который стекались скопцы со всех концов России.

В корабле имелась зала для радений, где собиралось до шестисот человек; зала разделялась перегородкою на две части, мужскую и женскую; над перегородкою возвышалась ложа, в коей сидел огромный Селиванов, подобный Коломенскому коту. В одной из корабельных комнат излечивались после оскопления бледнолицые мальчики, которые потом так дивно пели дискантами до конца дней своих. Скопцов становилось все больше, их ошибочно именовали „масонами”; скопческий корабль плыл сквозь туманный призрачный воздух архипелага. До сих пор, идя по Лиговке белой ночью, можете вы услышать здешнее прислышение: хор скопцов, комариные рулады, усладу для слуха сектантов особого толка; что это? кто это? уж не ерофеевские ли ангелы? уж не белая ли горячка дышит в затылок? Да нет, нет; радеют вокруг вознесшегося над ними в ложе Селиванова странные мальчики, делая незаметно для него с палубы ручками знаки (глядя в волновую даль двухсотлетней протяженности) одному из сексуальных меньшинств.

Кто-нибудь из юнг данного плавсредства мог бы при желании по Лиговскому каналу послать бумажный кораблик в сторону Фонтанки (а там, глядишь, и по привидениям закопанных рвов поплывет...), где в Михайловском замке, еще не ставшем Инженерным, развернул паруса на ветру корабль хлыстов.

По воскресным утрам сходились хлысты на своей посудине, кружились, ополоумев, и князья, и купцы, запускали свои хлыстовские волчки, от их круженья гасли люстры и свечи, погружался хлыстовский корабль во тьму на всех парусах. Тут пророчествовали хлыстовские христы, томились хлыстовские богородицы, но ни один призрак ижорки не пришел поглядеть на их пляски; ибо ингерманландские ведьмы обожествляли дерева да рощи, а не себя; да и плясали ижорки лучше — на что им было смотреть?»

Позже, много позже, в середине девяностых, когда мое материальное положение и семейные обстоятельства вконец загоняли меня в угол, я впадал во мрак, аутизировался, становился молчальником, забывал всё, все языки, известные мне, не имели смысла, напоминали разве что о Вавилонской башне, с чтения и письма переходил я на решение кроссвордов — не ведаю зачем. Помнится, однажды на лотке купил я чуть ли не на последние деньги «Справочник любителей кроссвордов» и читал сие жалкое чтиво, суррогат настоящих справочников и словарей, без раздражения, без растравления души, без уколов самолюбия, безо всяких чувств вообще. Даже и в таком справочнике попадались мне мелкие осколки языкового великолепия, радостей и открытий былых. Так, вяло листая страницы, дошел я до названий, которые и начал читать вслух, как стихи, поймав себя на том, что впервые за долгие недели слабо улыбаюсь: каяк, ялик, гичка, каноэ, умиак, пирога, шлюпка, гондола, клинкер, шаланда, байдарка, оморочка, плоскодонка, барк, бриг, шлюп, яхта, авизо, баржа, ботик, катер, люгер, ушкуй, шхуна, баркас, галеон, галера, джонка, карбас, клипер, корвет, куттер, линкор, лихтер, понтон, ролкер, сампан, скутер, танкер, фелюга, вельбот, глиссер, крейсер, ледокол, корабль, монитор, пароход, траулер, швербот, атомоход, дредноут, краболов, плашкоут, сухогруз, теплоход, тральщик, тримаран, авианосец, канонерка, катамаран, миноносец, самоходка, баркентина, бригантина, броненосец, лихтеровоз, супертанкер, вертолетоносец. И приписывал — не без гордости, идиот этакий: учан, шнека, шнява, шебека, скампавея, унжанка, тихвинка, верейка.

И прикинул: что же тогда у нас плавало возле Лиговки? а напротив Летнего сада? Скопческая скампавея? Хлыстовский крейсер? Или скопческий супертанкер с хлыстовским ушкуем? Нужное подчеркнуть.

Кстати, возникали у меня подозрения по части египетского масонства. Не ассоциировалось оно у меня с ложей, с театральной ложей (о Бригонций, чья тихая тень... и т. д.), но тоже — ведь я истинный островитянин, с твоей легкой руки, возлюбленная моя! — со скорлупкою, пересекающей воды здешних каналов и рек. Масонская трирема? Тяжелая шаланда вольных каменщиков? Надели хлыщи плащи, взяли шпаги, компасы припасли. Выглянь, радость, из окошка дома на набережной в наводнение, посмотри, как ошиваюсь я, ряженый подмастерье, под стенами твоей ингерманландской Малапаги в масонской оморочке; глянь, да и крикни: «Табань! Табань!»

Как-то взял я лодку, будучи в смятении душевном, да и поплыл по Неве, борясь с течением.

Встретился мне челн рыбаря.

Почти мною забытый, вычеркнутый из памяти.

Вблизи челн был утл, сер, стар. Рыбарь был в черном одеянии, стремившемся стать серым, древняя ткань, бесформенное нечто с капюшоном. Он поднял лицо. Никакого выражения. Лицо смуглое, с мелкими морщинками, микропластика ветра, времени, солнца; черты существа неопределенного возраста; обозначены скулы; светлые прозрачные чистой воды глаза.

Мы смотрели друг на друга. Казалось, течение Невы застыло, время встало, пауза представлялась бесконечной. Симон? Петр? Призрак ли предо мною? или житель рыболовецкого поселка либо колхоза в погоне за планом? Рыбарь наклонился, взял со дна или из древней, как и его лодка, посудины (ведерко? миса? бадейка?) связку рыбы (рыба нанизана за губу на подковообразно согнутую проволоку, напоминающую одну из букв греческого алфавита, сцепленную наподобие шейного украшения рабыни, двумя крючками, образованными самой проволокой, змея, кусающая свой хвост) и бросил мне в лодку. После чего, одарив, сделал знак: уходи, уплывай, прочь, пора, прощай, не мешай ловитве. Я покинул его и долго еще видел согбенную фигурку немотствующего метафизического ловца.

Годы спустя мы пошли с дочерью моей Ксенией посмотреть монгольфьеры, тогда каждую весну летали они над городом, наполняя души городских дурачков (в том числе мою) счастьем полета, жюль-верновским ветром приключений. Цветные монгольфьеры, надуваясь, исполняясь объемом, взлетали над Городским островом и островом «Авроры», он же остров Войны; легкие течения воздушных масс подхватывали их, они устремлялись в нашу сторону. Разноцветные толпы людей следили за полетом; тут-то я и заметил на воде темно-серый челн с вечной фигуркой моего новозаветного ловца. Заметила его и Ксения. Несколько минут она смотрела на него, забыв про монгольфьеры, лицо ее высветилось изнутри, длилось одно из тех мгновений, когда мне казалось: сейчас произойдет чудо, она заговорит, она очнется, она станет, как все.

Нам с Настасьей нравилось болтаться по Неве на речных трамвайчиках, нравилось все, начиная с покупки билета на карманной белой пристани.

Любовь наша к немагнитным принцам-парусникам была любовью вприглядку, хотя находились счастливцы, друзья и родственники капитана или старпома, на наших глазах поднимавшиеся на борт гриновских судов, стоящих неподалеку от памятника Крузенштерну.

Я никак не могу вспомнить — видели ли мы когда-нибудь на Неве плоты и плотогонов? Почему-то мне кажется, что видели с одного из мостов, но я могу ошибаться. Может, они встречались нам по пути в Кижи? Плоты связаны, впереди крошка-буксир, плотогоны перескакивают с плота на плот, на одном из плотов сидят в обнимку мужчина и женщина в ватниках, он в кепке, она в красной косынке. У буксира и плотогонов своя жизнь на реке, не похожая на жизнь пассажиров речных трамваев. Некогда плоты пригоняли на Пряжку, дровяные склады и находились на Пряжке, да еще в Новой Голландии, Пряжку тогда еще называли Чухонской речкою.

Во сне я плыл с Настасьей на плоту, за связкой головной кораблик был еле виден, я лежал на спине, локоть мой касался локтя Настасьи, мы смотрели в небо, щурясь от ослепительного света, вода плескала в плоское дно, почти в лопатки. Просыпаясь, я некоторое время по инерции перемещался на ночном плоту, почти видел звезды над головою вместо потолка, затем ночная река превращалась в ночную комнату, погруженную во тьму: сновидческий плот, став подлодкою, погружался на дно — реки? океана? водоема?

Только один раз приснился мне сон с плотом без Настасьи, один из знаков судьбы. Что ж, я проснулся, пора открыть кингстоны памяти моей, пусть воды времени затопят меня, пусть волны времени наполнят утлый мой ковчег, пусть мое разгерметизированное житие достигнет донных пределов — я готов!

ВОДОПОЙ ВЕДЬМ

В обеденный перерыв (наши перерывы не совпадали) позвонил я Настасье, чтобы договориться о встрече, но, кажется, застал ее врасплох. Потом я понял: я отвлек ее не от кульмана, не от перекура, не от очередного обсуждения очередного эскиза — она отвечала на спрятанное от меня письмо. Настасья говорила сбивчиво, невпопад, наконец назначила время и место встречи: Манеж, что на Исаакиевской площади, — быстрехонько откланялась, бросила трубку.

Между временем окончания рабочего дня и временем назначенного свидания обнаружился необъяснимый зазор, не понравившийся мне. Я тотчас сочинил все того же скрипача, вернувшегося с гастролей. Пошло-поехало, воображение мое разыгралось, и я решил — откуда что берется? — за ней проследить. Тут же проявил я сообразительность вкупе со лживостью, напомнил начальнику, что собирался он меня послать в местную командировку за квасцами и шелковым шнуром для таблиц: начальник недоверчиво глядел на меня, качал головою, квасцы и вправду кончались, шнура давно не было, он написал мне, глядя на часы, увольнительную и долго и озадаченно глядел мне вслед из окна.

Шнуром с квасцами затоварился я со скоростью звука. До окончания рабочего дня оставалось минут пятнадцать. Я уже торчал неподалеку от особняка на Мойке, озираясь, — не видать ли скрипача; на секунду подумалось: Настасья не глупее меня, ей ничего не стоит так же придумать местную командировку, охмурив руководителя группы; пока слежу я, новоиспеченный филер, за воротами ограды, сидят они с ухажером в «Англетере» либо «Европейской», оставив меня в дураках... ну и так далее. Я стал мысленно выпутываться из придуманной мною несуществующей ситуации, выпутываться из сочиненного дурацкого положения, но не успел: рабочий день кончился, народ валом повалил из кружевной ограды, их было так много.

Она шла, как всегда, играючи, легко, тонкая талия перетянута поясом плаща, шляпа с полями надвинута на лоб, среди всех шагов и уличных шумов слышал я тихий цокот каблучков ее точеных, звон бранзулеток. О Цусима судьбы моей, разве могу я не заметить тебя в толпе? да я скорей толпу проморгаю.

Никто ее не ждал, она шла, доболтав с сотрудницами и коллегами, одна, совсем одна, слегка спеша; я шел следом за ней, держа дистанцию, ревнивый шпик.

Глубоко задумавшись, Настасья не замечала меня. Выглянуло солнце, у нее появилась тень, я брел за ее тенью, за нею, тень принадлежала тьме, она — свету. Порыв ветра застал ее перед аркою подворотни, аркой довольно глубокой, ведущей в мрачный колодец-двор. Ветер вышвырнул из арки мириады осенних листьев, желтых, чермных, ржавых, скукожившихся, с жестяным скрежетом поток листвы былой излился ей под ноги, заплясал вокруг нее; она отшатнулась в страхе, чуть не вскрикнула, покачала головой, остановилась на миг, листья из потусторонне холодной и темной арки показались ей дурным знаком, недобрым предзнаменованием.

Она ускорила шаг, я тоже, и вскорости мы прибыли на Главный почтамт.

Выждав немного, я вошел за ней, осторожно озираясь, и увидал ее за столиком в дальнем углу зала. Настасья писала письмо. Она плакала, утирала слезы розовым платочком, ярко-розовое пятнышко в обесцвеченном объеме глухого и гулкого разом почтамта, диссонирующее с казенным его уютом. Мне стало не по себе. Я вышел на улицу, медлил на некотором расстоянии от входа. Мне было тягостно ей лгать. Я вообще по натуре не лжец, вру, за редким исключением, по мелочам, да и то, чтобы чувствовать себя, как все, не ощущать врожденной ущербности своей.

Тут она вышла, успев припудриться и подмазать губы, весьма сосредоточенная, никаких следов растрепанных чувств, слез, смятения. Настасья смотрела на часы, стоя у входа. Она кого-то ждала. Образ скрипача опять замаячил передо мною, но не успел я снабдить его мизансценою, потому что к почтамту подкатил черный иностранный лимузин, Настасья, улыбаясь, двинулась к авто, водитель вышел ей навстречу, спортивный элегантный незнакомый мне гражданин, к ручке приложился, у меня захватило дух, я чуть не ринулся вперед очертя голову, чтобы стереть его с лица земли, да замешкался. И очень кстати. Гражданин из лимузина отдал Настасье ключи от машины, чмокнул ее в щечку, исчез в дверях почтамта, а моя драгоценная села в машину, бойко завела мотор, развернулась и укатила. Посоображав немного, я, несколько растерянный, отправился к служебному входу в Манеж.

— Садитесь, сударь, — сказала она, распахивая дверцу сиденья рядом с водителем, — карета подана.

Я сел, чувствуя себя полным идиотом.

— Я не знал, что ты умеешь водить машину.

— Умею.

— Но это не твоя машина?

— Не моя! — весело подтвердила она. — Не волнуйся, права у меня есть, милиция нам не страшна.

— Откуда ты ее взяла? — спросил я, с ужасом слушая ноты фальшивого неведения в голосе своем.

Но она ничего не заметила.

Мы ехали, оставив позади средство от похмелья: Исаакиевский собор.

— А куда едем-то?

— К Пулковской горе.

— О! — сказал я. — Стало быть, настал канун посещения острова Енисаари?

— Настал! — отвечала Настасья, очень довольная.

Она вела машину прекрасно, но, по-моему, чуть быстрее, чем нужно, о чем я ей и сказал.

— Наши вейки свое дело знают, — сказала она. — У нас в Вихляндии тихо ездят только на телеге. Твоя разве не русский? Какой русский не любит быстрой езды?

— Моя на острове долго жила-была, все больше пешком ходила.

Мы ехали по Московскому проспекту. Настасья тормознула. На сером здании со слоновьими полуколоннами на той стороне проспекта я прочел на стеклянной табличке при входе (золотом по черному) загадочный текст: «Управление управляющего».

Ветерок из окна, быстрое движение, меридианная перспектива, отсутствие в поле зрения скрипача, близость Настасьи привели меня в привычное состояние легкой эйфории. Я забыл про письмо, про ее слезы на почтамте, как забыл про подозрения свои.

Мы выехали за черту города, миновав Среднюю Рогатку, и летели к Пулковской горе, когда Настасья сказала, чуть сбросив скорость:

— Вот Водопой ведьм.

На зеленой полосе травы, делящей шоссе пополам, стоял небольшой павильон с чашей, напоминающий один из четырех домиков Чернышева моста; по краям павильона лежали четыре сфинкса.

— Хочешь пить? — спросил я.

— Нахал. Женоненавистник.

— Ты это недавно уже говорила.

Она так говорила накануне. Я застал ее за чтением японских стихов, поцеловал, она подняла затуманенное лицо.

— Когда я читаю танки и хокку, то чувствую все, как есть: безмозглая женщина перед образом величия мира.

— Нельзя сказать «безмозглая женщина», это тавтология.

— Нахал. Женоненавистник. Мерзкий сумасшедший правдоискатель.

Мы проскакали Водопой.

— Водопоем ведьм его зовут из-за сфинксов, из-за свинок, — пояснила она. — А вдруг одна из свинок — Хавронья? Вообще-то это фонтан Тома де Томона, их на Пулковской горе было три: грот, со сфинксами и с маскароном, теперь у Казанского стоит.

— Их за что разлучили-то? — спросил я.

— Не знаю, — отвечала она озабоченно.

Мы заехали на территорию Пулковской обсерватории, Настасья велела мне достать из бардачка военно-полевой бинокль, мы пошли по начинающей жухнуть и сохнуть траве к центральному зданию. Дверь его была заперта, экскурсий не ожидалось. Настасья сказала — меридиан проходит сквозь здание подобно оси, деля купол пополам. Она показала мне кусок шоссе, взмывающий на ближайший холм, тающий в городской дали, идущий по меридиану. Город находился словно в некоей чаше, над которой висел легкий колпак смога, тумана, дыма, сфера общего дыхания, ненастья. Где-то вдали угадывался находящийся на меридиане золотой шпиль, сказочной вертикалью отвеса всплывающий из городского морока.

— Что скажешь? — спросила она, торжествуя, чуть разрумянившись от холодного воздуха.

— Ну... красота... Задумано, как в сказке. Тут купол. Там шпиль.

— Что за шпиль?

— Адмиралтейство.

— Дудки. Смотри в бинокль.

Я глянул в холодную, ясную, бесчувственную, объективную пару очей военно-полевого бинокля субъективными чувствительными гляделками своими.

— Мать честная! Петропавловка!

Тогда я узнал, увидел воочию, что отвес златой мачты первого городского собора стоит на меридиане, космический мост, что не только во славу святых Петра и Павла кричит с мачты (заканчивающейся крестом, как заканчивались крестиками все мачты всех времен) ангел-юнга: «Земля!» — но и во славу науки, мореплавания, астролябии, секстана, корабельных кормчих.

— Да сотри ты эту дурацкую помаду, — сказал я Настасье.

Она послушно достала не высохший от слез глупый ярко-розовый платочек.

Машины на меридиане, притворявшемся то проспектом, то шоссе, там, внизу, вдалеке, уже зажигали гранатовые, золотистые, зеленые, синие сигнальные огоньки.

— Здесь смотрят на звезды, — прошептала Настасья, вцепившись в мой локоть, — звезды — вещественные доказательства су-ще-ство-ва-ния дальних миров. Взгляды на звезды — вертикали в Космос. А шпиль собора — вертикаль к Богу. Космические мосты, мост духа...

Чего они только не читали и не обсуждали, фантазеры, в своей проектной конторе.

Нам было хорошо вместе в чужом автомобиле, как в маленьком временном общем доме. В сущности, все дома временные, да и мы тоже. Наконец мы поехали; в воротах попалась нам женщина с двумя детьми; девочка помахала ручкой, мальчик показал нам язык.

Подъезжая к фонтану со сфинксами, Настасья спросила:

— Хочешь посмотреть на ведьм?

— Ты имеешь в виду сфинксов?

Она уже остановила машину на обочине. Мы пересекли шоссе. Несколько фигур маячили возле домика с чашею; не нас одних тянуло в тот вечер к водопою.

Хриплый женский голос (сколько раз потом слышал я такие голоса у городских алкоголичек с одинаковыми опухшими — лицами? харями? вывесками, что ли? масками, видимо, личинами, скажем так) произнес:

— Мата, позвони Хари.

Пока я соображал, что же я услышал, последовала — с другой стороны — реплика, обращенная непосредственно ко мне:

— Жунжан с тобой, путник.

Серебристый смех: и-хи-хи-хи-хи-хи-хи!

Несколько машин чиркнули мимо нас по шоссе, и в свете фар, ярком, молниеносном, хорошо разглядел я фигурку девицы, стоящей, избочась, между ближайшим сфинксом и фонтаном с чашею. Волосы девицы отливали поддельным золотом, распущенная коса, образующая золотой сверкающий плащ, ненамного короче короткого серебристого плащичка с железно-стальным (или ртутным?) блеском, из-под коего виднелась символическая мини-юбка, зато ножка была видна вся, начиная с ляжки, в алом высоком сапожке на высоченном каблучке. Когда четвертая машина высветила ее еще раз, в полный рост, с золотой макушки по каблучок, блистательное создание произнесло, очевидно продолжая прерванный нашим бестактным появлением разговор:

— Тут моя мамашка, слышу, ему про меня по телефону говорит: «Сюнечка наконец-то взялась за ум: сделала аборт, вступила в комсомол». Мужчина, дай сигаретку.

— Я не курю, — сказал я.

— Он не курит, — хрипло вякнули от второго сфинкса, — он не пьет. Еще он не матюгается, не дерется и с кем попадя не трахается. А что ты — да? У тебя какие-нибудь положительные достоинства есть? Да ладно, выпялился, это шутка юмора. Шучу. Он не курит, зато его баба курит и щас тебе твою соску выдаст.

Настасья протянула сигареты девице. Та взяла пачку, ловким щелчком стукнула по донышку ее, выскочила одна сигаретина, которую девица и выхватила, показав при свете фар длиннющие когти с кровавым лаком.

— Мужчина, — промолвила она серебристым, под стать лапсердаку своему, голоском, — дай огоньку. Или огонька?

Настасья чиркнула зажигалкою.

Затянувшись, она замурлыкала, довольная, запела, заходила, приплясывая, прищелкивая пальцами:

— Сатор-арепо-тенет-опера-ротас... Абракадабра! Абра-кадабра, абра-кадабра!

— Напомни мне про палиндромы, — зашептала Настасья мне в ухо, — про ведьм и палиндромы в машине напомни... потом скажу...

Наплясавшись, девица встала передо мною руки в боки.

— Что уставился, красавчик? Почему со мной не танцевал? Почему не подпевал?

— Песню твою не знаю.

— А какую знаешь?

Откуда-то сверху, из домика с чашею, спрыгнул черный котище и сделал у ее рдяного сапожка потягушечки. Вспомнив Настасьин шепот про палиндромы, я молвил:

— А роза упала на лапу Азора.

И, помедлив, сказал припев-пароль:

— Асса!

Девица очень возбудилась, пришла в восторг, достала из сверкающей стеклярусом театральной сумочки карандаш для бровей и на обороте вытащенной оттуда же порнографической открытки нацарапала услышанный от меня текст.

— Ах, какая песня, что за шансон, улетный хит! Молоток ты, парубок. Проси, чего хочешь. Что ты стоишь столбом? Чего хочешь-то?

— А что ты можешь? — спросил я деловито.

— Ну ты даешь.

— Мата, — сказал хриплый голос от второго сфинкса, — ты его особо не балуй — перебьется, раздолбай.

Послышалось бульканье.

— Водку хлещешь? — спросил я тьму.

— Козел. Эликсир употребляю. Для полетов и для лицезрения, глядь, картин будущего. Водку сам хлещи. Умней всех. Завсегда тут у водопоя свое пила и буду пить. Водички, кстати, не желаешь? Я фонтан-то запущу, только вякни.

— Ой, да ладно тебе, — сказала девица. — Я сама ему фонтан запущу, если попросит. Могу цветной и с брызгами. С подсветкой для красотищи. Он спросил — что я могу.

— Она те может, — лениво и хрипло сказали от второго сфинкса, — капелек для хахельниц дать. Кто угодно с этих капелек под тебя сию же секунду ляжет. Проси, дело хорошее.

— Мне как-то без надобности, — сказал я.

Девица выглядела потрясенной, разглядывала меня, моргая насандаленными ресницами, потом спросила хриплую:

— Почему он говорит, что ему бабы без надобности? Он извращенец? Гомик, что ли? Так от моих капелек под него и педик любой ляжет — или на него, я в них не разбираюсь, — по потребности.

— Дура, мать твою, — отвечали ей сипло и убедительно, — ему его актуальная баба на сегодня только и нужна. Вот та, в шляпе.

— А-а... — сказала недоверчиво девица.

Кот терся о ее сапог.

— Может, тебе будущее предсказать?

Серебристый смех, и-хи-хи-хи-хи-хи-хи, ай да зубки.

— Нет, не надо, пожалуйста, — сказала Настасья.

— Ты за него не решай, краля, — заметила девица.

— Нет, спасибо, мне будущее как-то пока ни к чему.

— Откуда он такой взялся? — спросила обладательница хриплого голоса. — Дай-ка хоть я на него, глядь, погляжу.

На свет неверный пробегающих мимо фар выступила неказистая коренастая алкогольного вида завсегдатайка Водопоя ведьм. На отечной физиономии ее красовался свежий фингал, мятая, траченная молью шляпка нахлобучена была на затылок, из-под мужской куртки торчала засаленная бархатная юбка, чулки винтом и заляпанные грязью с глиною боты довершали картину. На поводках перед хозяйкою выступала живность: облезлая черная курица, хромая шелудивая дворняга, мрачный козел в пенсне со спиленными рогами и стриженой бородой. Дворняга наступила курице на лапу, та заквохтала, замахала крыльями, взлетела на спину козлу, козел тоскливо заблеял.

— Сука, ты когда прекратишь наступать на Падлу? Заткнись, Эсер, а то намордник надену на набалдашник! Совсем охренели. Так, говоришь, капельки тебе ни к чему и будущее без надобности? Гордый больно, пащенок, гордиться-то нечем.

Меня осенило.

— Девушка, — обратился я к девице (та порозовела и расцвела) , — подарите мне колоду гадальных карт — и мы в расчете.

— Ну наконец-то, — произнесла хозяйка курицы Падлы, собаки Суки и козла Эсера, — мальчик начал исправляться. Твоя правда, Мата. В нем, глядь, что-то есть. Ты руку-то в карман плаща сунь, петушок, карты уже в кармане. Только спасибо не говори, нам не говорят.

— Он меня девушкой назвал, — сказала девица.

— Вообще-то это не оскорбление... — начала было Настасья.

— Заткнись, баба в шляпе, — сказала хриплая с фингалом. — Конечно, не оскорбление. Это человеческий комплимент, от которого Мата писает кипятком. Целую лужу нассала. Желает, чтобы мы твоего парубка одарили. Подарков за «девушку» не положено. Отделаемся сувенирами.

Заходил ходуном фонтан, из чаши забили струи, заиграли светомузыкой, малиновым звоном зашлись, брызгами бенгальскими заискрили.

— Них, них, запалам, бада, бада!

— Ааа-ооо-иии-эээ-ууу-еее, — подхватили еще два голоса, грудной начальственный и надтреснутый.

И появились еще две женских фигуры, приплясывая, делая ручками, поводя плечами.

— Ла, ла, соб, ли, ли, соб, лу, лу, соб! — выводила грудным голосом монументальная дама в официальном пиджаке с подкладными плечами и в роговых очках.

Полагаю, на досуге, в свободное от шабашей и водопоев время, руководила она какой-нибудь культурой или литературой, украшая собой захудалые цветнички райкомовско-горкомовских дурнушек.

За ней следовал, не отставая, подобно собачонке, карлик-трепясток, видимо, секретарь.

— Мазитан, руахан, гуятун, жунжан! — выводила появившаяся вместе с нею незаметная аккуратная старушка в стираном-перестираном удоробье, фирябье, хахорье, хрупкий одуванчик, легко, видать, ей летать-то в весе пера.

Вот ее спутник мне как-то сразу не понравился: лысый голубоглазый двуглавый цыпленок размером с дюжего индюка.

— А ты куда плясать лезешь, Ликвидатор? — обратилась к нему хрипатая. — Видишь, кореши рядом с Хавроньей тусуются? Только не клюй Падлу, зашибешь — шею сверну. Брысь!

Цыпленок ответил отборным матом, но в сторонку отошел.

Бил разноцветный фонтанчик, плясали четыре колдуньи, пристукивала носком туфельки Настасья, кивали головами сфинксы, хвостами махали. Получил я четыре сувенира своих: от веселой (в придачу к дивным картам, карты храню по сей день) — деревянный оберег, от хриплой — старую довоенного образца бельевую пуговку от наволочки с отломанным краешком и остатками необрезанных ниток, видать, оторванную с мясом (с ха-рошим мужиком в молодости один раз переспала, от наволочки на память отодрала, да ты рыло-то не вороти, счастье в любви моя пуговка тебе подарит редкое, только короткое, да, может, и не одно, и выкинуть ее не сможешь, она возвращенка, и хранить тебя станет от беды любой), от ответственной — пучок травы тирлич от преследования властей, от старенькой — потертый кисет с вышивкой «Споминай обо мне!», а в кисете горстка семян (не вздумай посадить, не оберешься).

В одной из пролетавших мимо машин включено было на полную мощь радио, пока она подъезжала, проезжала и удалялась, слышали мы бой кремлевских курантов: полночь. С последним ударом полнейшая тишина воцарилась у Водопоя ведьм, и западный сфинкс начал приподниматься на пьедестале, сначала сев на задние лапы, подобно многим квадрупедам. Медленно, не торопясь, Свинка Хавронья стала поворачивать в нашу сторону каменное лицо свое. Настасья, вскрикнув, схватила меня за руку, мы побежали к машине, она рванула с места скачком, газанула, и мы уехали, умчались, унеслись.

Я зажег свет и прочел на обороте оберега: «Кыш, жунжанчик, брысь, ляоянчик!»

Мы ехали по ночному проспекту. Обретя дар речи, обрела моя подруга и способность свою к болтовне и без устали просвещала меня, сообщая все новые и новые подробности о жизни, повадках и привычках ведьм.

— Ведьмы любят палиндромы, — назидательно говорила она, — особенно геометрические, чтобы не только слева направо, но и сверху вниз, и снизу вверх, и под углом читалось. Таково их эсперанто, включающее направления чтения и письма всех народов мира. Ведьма по сути своей интернационалистка, космополитка, космы распустит и лататы на своем помеле над таможнями, не зная границ, поет песню на ведьминском языке на лету, а сам ведьминский язык — бесконечной длины палиндром и любые его отрезки от мала до велика. Я про это где-то читала.

— Меньше читай про ведьм, являться не будут. И не ври, что читала. Ты про палиндром сей секунд сама выдумала, а на чтение ссылаешься для убедительности.

Отъезжая от светофора, Настасья просвещала меня:

— Ведьма занята всегда собой и только собой; даже говоря с кем-то, включена она только в свои чародейския проблемы, собеседник не имеет значения.

— Ох, кого-то мне это очень напоминает...

Тон у Настасьи был поучительный, ей шла роль лекторши, как, впрочем, любая роль вдет настоящей женщине, как любое платье.

— Ты не знаешь, — спросил я ее, вертя в руках оберег, то ли лягушонка, то ли человечка, напоминающего рисунок дикаря либо трехлетнего дитяти, — что такое ляоянчик?

— Порча наведенная, — бойко отвечала она.

— А жунжанчик?

— Это близкие понятия. Порча, сглаз. Поглядит кто с дурным глазом на человека пристально, подумает про него дурную думу, пожелает ему изо всех сил зла, — глядишь, завелся в человеке ляоянчик, реагирует на снега, дожди, ветра, радиацию, эпидемии, общается с вибрионами, шушукается с бактериями и грибками, дружит с поветриями и флюидами, он им свой и сам все это, вместе взятое, маленький метеобесенок, патечертик, не к ночи будь помянут. То же с жунжанчиком.

— В чем разница?

— Ляоянчик пахнет, — доверительно прошептала она. — Такой легкой кофейной горечью. С миндальным душком. Как дыханье наркомана. А жунжанчик звучит. У пациента в ушах. Тихо-тихо: ж-ж-ж-ж-ж... Если к пациенту наклонишься, услышишь.

Машина, едущая перед нами, тормознула, мы чуть не врезались в нее.

Я сказал сурово:

— Женщина, молчи, следи за дорогой.

В молчании доехали мы до дома, не произнеся ни слова, вошли.

Она набрала телефонный номер.

— Спасибо, кланяюсь в ножки, машина под моим окном.

Через четверть часа под окном завелся мотор, три раза бибикнули, лимузин укатил.

За кофе я спросил:

— Как ты думаешь, есть классификация ведьм?

— Конечно, есть. Сериал классификаций.

— Ври больше. — Я заткнул ей рот поцелуем.

Мы отвлеклись.

Проснувшись поутру, мы увидели на столике у кровати карты и долго рассматривали их. Мата презентовала мне коллекционную музейную карточную колоду таро, напечатанную с гравюрных досок, раскрашенную от руки палевыми красками. Позже я вычитал из книжки теософа начала века, ученика Гурджиева, Успенского, историю таро, смысл картинок. В книге было много репродукций, некоторые карты почти до деталей повторяли мои, и неудивительно, двадцать две нумерованные карты вне мастей имелись во всех колодах: маг, жрица, императрица, иерофант, искушение, колесница, сила, пустынник, колесо жизни, справедливость, повешенный, смерть, время, дьявол, звезды, луна, солнце, воскресение из мертвых, мир; и карта ноль: безумный. Четыре масти отличались от привычных: жезлы, мечи, чаши, пентакли. Мы насчитали семьдесят восемь карт.

— Зачем мне карты, ты не в курсе? — спросил я Настасью, облачающуюся в зеленый халат.

— На всякий случай. Возможно, каждая, то есть любая, карта служит пропуском на любое собрание ведьм.

— Мне только собраний ведьм недоставало.

— Ну, мало ли, случай представится. А с такими картами в руках тебя не съедят, не утопят, не превратят в козла либо в кабана. Встретят и проводят. Здравствуй и прощай.

Изображение колесницы со сфинксами в упряжке напоминало фонтан под Пулковской горою. Или Водопой ведьм повторял изображение карты таро? Кто их разберет.

Потом в своей нашумевшей статье «Культура, магия и я» я обнародовал свое небольшое открытие, коим обязан был Успенскому и ведьме Мате. Речь шла о карточной символике, принадлежности карт четырем стихиям применительно к «Пиковой даме» Пушкина. Тройка — воздух, семерка — земля, туз — огонь; а пиковая дама? догадайтесь! ну конечно же — вода! Почитывал, стало быть, классик наш доктора Папюса, интересовался герметическим и масонским символизмом. Кстати, в той же статье упоминал я путешествовавшего во времена Пушкина по Европе карточного фокусника и иллюзиониста по фамилии Германн. В картинках Таро картой номер один был маг, последней, после двадцать первой, нулевой, — шут безумный.

— А ведьма? Где ведьма? — спрашивала Настасья.

— Да вот же. Карта номер два. Под псевдонимом «жрица».

Разглядывая герметический комикс, тщетно пытаясь сложить мозаику его в некое целое, мы чуть на службу не опоздали.

ОСТРОВ ЕНИСААРИ

В холодное туманное субботнее утро город был полупуст в ранний час.

Мы поленились идти через мост пешком, долго ждали автобуса, заговорились, проехали за мостом лишнюю остановку.

Едучи по мосту, как большинство горожан, глядели мы в окна, хозяйским оком озирая свои владенья (свои?.. владенья?..). Когда двадцать лет спустя увидел я города Европы, в частности Рим, Умбрию, Падую, Нант, они только подтвердили мою догадку, высказанную мной Настасье и (недаром она работала в архитектурном департаменте) очень и очень ею оцененную: главная характеристика города (да и любого жилого места) — конфигурация его пустот. Площади, коридоры улиц, дворы-колодцы, интерколумнии, гроты, ниши, арки, провалы в небо.

Увлеченные лицезрением великолепной пустоты, повисшей над рекой Ню, над Невою, над Кеме, и это все о ней, мы и думать забыли, облекая пустоту в слова, что не худо бы нам вытряхнуться из автобуса. От памятника Горькому, от мечети пришлось нам возвращаться к реке.

— Дай мне руку, обними меня покрепче, — зашептала она, — я не могу его видеть спокойно, сил моих нет.

Речь шла о памятнике «Стерегущему».

Случалось, меня пугала ее острота чувств, быстрая смена состояний, настроений, вскипающие слезы, приступы веселья или тоски; ее любимые лошадки Эйфория и Депрессия в стойле не расставались, вечная пара; имя третьей лошадки ее тройки борзых я никак не мог определить.

В день, когда остановились мы впервые у памятника «Стерегущему», он еще был фонтаном, по застывшему скульптурному изваянному потоку воды стекала натуральная вода, блестели настоящим водяным блеском фигуры открывающих кингстоны матросов; за несколько последующих лет вода иссякла, вероятно, трубы прохудились; некоторые называли бывший фонтан памятником городской бесхозяйственности и безалаберности, потом поколение сменилось, все и думать забыли о переставшей литься из открытого кингстона натуральной воде, было как-то не до фонтанов.

Настасья перед этим памятником всякий раз готова была рыдать в голос, ощущала себя японской шпионкою, виновницей русско-японской войны, микадо, позором и злом во плоти; меня все это поражало, я ее не понимал, не знал, как себя вести. Несколько лет пытался я разгадать действие «Стерегущего» (горожане так и называли его, опуская слово памятник) на воображение и сознание возлюбленной моей. В конечном итоге столь понравившийся мне сперва монумент стал приводить меня в ужас, но в ужас, так сказать, эстетического плана; фигуры матросов стали казаться мне непристойно реалистичными, все вместе напомнило мне сцену с цветными манекенами-статистами даже не из Музея этнографии, а из музея-тюрьмы Петропавловки: муляжный узник, муляжный надзиратель, заглядывающий в дверной глазок, часовой из папье-маше, чудовищный серьез кукол, но без их неподвижности, как если бы восковые фигуры мадам Тюссо изваяли в стоп-кадре движения, имитируя экспрессию, отображая застывший порыв... Я вспомнил кошку из воспоминаний художника Коровина, его рассказ о художнике-академисте, которому понадобилось в картине кошечку изобразить; реалист искал на помойках дохлых кошек (надеюсь, не убивал их сам, — по крайней мере, Коровин ничего такого не пишет), придавал дохлой кошке нужную позу, прибивая ее к дощечке, — и срисовывал. Коровинская кошечка академиста для меня стала прямо-таки символом так называемого последовательно реалистического искусства, ни убавить, ни прибавить, в самую точку.

Единственно, что было в памятнике «Стерегущему» приемлемым для меня, — часть корпуса корабля в форме креста.

Скульптор, не ведая, что творит, подошел к той грани, за которой... Впрочем, я высказался на этот счет вполне исчерпывающе в работе «Магия стиля», которая не была ни замечена, ни оценена, — видимо, в силу того обстоятельства, что человек не осознает значения магии, играющей в жизни его большую роль, чем ему кажется.

Война с Японией началась не с концессий, не с соперничества компаний, не с дележа рынков сбыта, а с действия самурая, ударившего по голове палашом будущего последнего русского царя; удар превратил царя в инвалида, в контуженого, в коронованного аутиста; отсюда война с Японией, Распутин, вся история России XX века.

А фашизм начинался как определенная стилистическая, стилевая деформация, отражавшая поначалу легкую деформацию души, материализовавшаяся (гусеница-кокон-бабочка) в идеологию, оплотненную, воплощенную во всеобщую погибель, нравственную и физическую. Следите за стилем! Не допускайте магических и ритуальных извращений! Посдержанней, посдержанней, господа!

Будь я на десять лет старше, я сказал бы подружке своей: «Не плачь, есть памятники гораздо страшнее, значительно уродливей, заметно реалистичней этого, неизмеримо крупнее и намного противнее». Но тогда, когда она безутешно плакала перед «Стерегущим», я мог только молча поцеловать ее соленые веки (она вскрикнула: «Нельзя целовать в глаза, это к разлуке!»), обнять ее и увлечь к Неве, к мосту, ведущему в Петропавловскую крепость, на остров Енисаари, Заячий остров, Веселый остров Люстеланд («Люст Елант» начертал рукою своей на одной из карт Петр Первый).

«Основные призраки острова Енисаари: царевич Алексей (сын Петра I), княжна Тараканова, повешенные декабристы; говорят о ряде чиновничьих (костюмных) призраков: Тюремщике, Конвоире, Коменданте, а также о групповых видениях строителей и подкопщиков, чьи массовые захоронения обнаружены были за Кронверком во время строительства дороги на эспланаду и детской железной дороги царских времен.

Иногда по площади перед собором проходит строем еле различимое стадо тюремных крыс».

— Мы сегодня не пойдем в тюремный музей, не будем изображать любознательных туристов, хорошо? — Она говорила тихо, вполголоса, срываясь на шепот, здесь невозможно было говорить громко.

— Конечно, не пойдем.

— Странно, правда? Строил крепость, а построил тюрьму.

— Ничего странного. Строил для врагов. Снаружи их не оказалось, враги внешние ушли домой, вернулись к мирной жизни; стало быть, нашлись внутренние. Была бы твердыня, а враги найдутся.

— У некоторых народов принято было приносить жертву при постройке капища, — продолжала она полушепотом, — как страшно, что в крепости погиб сын Петра, царевич Алексей, он как в жертву принесенный. Поговаривали, что отец его запытал собственноручно.

— Теперь уже не понять, кто краеугольный камень здешнего строительства — Петр или убиенный Алексей. Кроме царевича, тут строителей полегло навалом, жертва с размахом.

Ласточки с криком пролетали стайкой у шпиля собора. Настасья вздрогнула.

— В старых русских провинциальных городишках вокруг монастырей вороны летают — в Угличе, например, в Борисоглебске; а в больших городах вокруг шпилей соборов — ласточки, — сказал я.

Тут спало все: Петропавловский собор, Комендантский дом, Инженерный деловой двор, Ботный домик (на крыше коего стояла первая в истории нашего государства девушка с веслом, богиня гипсовых амазонок сталинской эпохи), Секретный дом Алексеевскою равелина, Секретная тюрьма Трубецкого бастиона, спали бастионы: Государев, Меншиков, Зотовский, Трубецкой, Головинский, Нарышкинский; спали куртины: Петровская, Невская, Екатерининская, Васильевская, Никольская, Кронверкская. Не дремал один только Монетный двор, днем и ночью лихорадочно печатавший деньги, освещенный изнутри (вечно никого в окнах не видать, словно трудились там привидения печатников), озвученный приглушенным шумом печатных станков. Вот только кому там печатали деньги? Сколько себя помню, ни у кого из моих знакомых и родственников денег не было. Может, монетчики чеканили медали для членов правительства, для их приближенных, для героев войны, ветеранов мира, не знаю, для кого; для героев незримого фронта?

Здания были невысоки, Петр не любил грандиозных масштабов помещений, все по человеческой мерке, по модулору Корбюзье, даже Монплезир, даже тюрьма, человек есть мерило всех вещей.

Уютное пространство главной площади Петропавловки было впору и мне. Хотя во всем чувствовалось нечто глубоко несообразное. Крепость никто никогда не собирался брать штурмом (кроме семнадцатого года, но тогда все брали штурмом: крепость, дворец, усадьбу, телеграф, личную квартиру, — таков был стиль эпохи). Усыпальница царей Российских находилась в тюремном дворе. Время спало; ежедневно в полдень стреляла пушка, пытающаяся время разбудить.

Мы пребывали тут, словно актеры и зрители одновременно. Театр военных действий, театр мирных. Поблизости кружил призрак прирученного чухонцами орла, севшего на руку царю, сыгравшего роль имперской птицы.

«Временами над островом Енисаари проплывает призрак орла. Бывает двуглавым и трехглавым в зависимости от стадии мутации».

— Что за глупости? — Настасья сдвинула брови, читая через мое плечо. — Какая мутация?

— В век радиации живем, — сказал я сурово, — открытой супругами Кюрями и освоенной всеми нами лично. Призраков это тоже иногда касается.

Театр мирных действий? театр военных? В той же мере, в какой чувствуем себя мы актерами и зрителями на островах наших, Петр Первый не ощущал ли себя режиссером? Таков вот Романов-Эфрос. Или Эйзенштейн-Романов. Постановки, массовки, крупный план, средний. Тяготел к массовкам. Ассамблея, всеобщая пьянь, всеобщий пляс, шире круг! Морские бои: табань! На абордаж! Потешные войска. Утро стрелецкой казни. Колоссальные массовки строительств, так сказать, будни великих строек. Брил бороды статистам. Следил за костюмером. И все государю хотелось, чтобы Репин картину с него написал по типу «Иоанн Грозный убивает своего сына». Но вкралась ошибочка небольшая, картину написал Ге: «Царь Петр допрашивает царевича Алексея». Пригласите нам, пожалуйста, пару фрейдистов для освещения момента эдипова комплекса навыворот данной царственной особы. О, как мне тошно.

«Иногда после посещения Веселого острова (он же Заячий, то есть Енисаари) островитян охватывает неизъяснимая тоска. Возможно, дело в наводке ауры мрачных дум заключенных находившейся долгое время на острове русской Бастилии; некоторые заключенные умерли в тюремных стенах, иные были казнены неподалеку. В центре Веселого острова Енисаари находилась плясовая площадь, на ней по средневековой пыточной традиции, странным образом ожившей тут в осьмнадцатом столетии, наказуемых солдат заставляли стоять на остриях вбитых в землю кольев; солдаты плясали и кричали. На веревках за Кронверком плясали повешенные.

Венера Енисаарская свирепа ликом, лик богини любви данного острова искажен, в чертах ее есть нечто ужасающее, поэтому она традиционно изображается без головы. В руках Венус Енисаарской букет цветов (некоторые этнографы считают, что букет кладбищенский), ноги ее всегда необуты в память о Плясовой площади, даже зимой Венера Енисаарская (некоторыми этнографами ошибочно именуемая Венерой Заячьей и даже Венерой Веселой) босиком, словно партизанка на снегу, ведомая на казнь; следы босых ступней богини на утренней пороше смущают артиллеристов, возвещающих островитянам о наступлении полудня. Не исключено, что артиллеристам приказано вышеупомянутое наступление отразить.

Поговаривают, что архонтами архипелага рассматривается проект краткого полночного фейерверка, но за два века проект еще не успели рассмотреть».

На одной из куртин мы нашли лежащую в желтеющей траве статую мраморной богини с мраморной травою у босых ног. Ноготь большого пальца левой ноги богини был отколот. У богини не было головы. В руке она держала полуобколотый букет мраморных цветов.

Загадочная статуя напоминала скульптуры Летнего сада. Беглянка покинула братьев и сестер, отправилась прочь, надеясь вернуться в Италию родную, где нет морозов, где городская копоть с примесью всей менделеевской таблицы в подобном царской водке сыром воздухе не съедает помаленьку мрамор, как весеннее солнце съедает Ярило, льды, и Снегурочку, и снега. За два с лишним века ей удалось переправиться через Неву — и только. До Тибра было так далеко, к тому же он находился в противоположной стороне. Время шло медленно, статуя прилегла отдохнуть в крепостную траву.

— Это Венера Енисаарская, — с уверенностью сказала Настасья. — Тюремная богиня любви.

— Тогда, — подхватил я, — она сродни Венере Новоголландской, ведь в Новой Голландии тоже находилась тюрьма. А Тишина, смею вам заметить, здесь не обыкновенная, а Матросская.

«Культ Венеры Енисаарской несет тайные следы жестокости, садизма, мазохизма. Все любители причинять боль, почитатели сцен и скандалов, унижающие и изводящие друг друга любовники — адепты Венеры Е., чьего лица не видел никто, в чьем образе мелькают ипостаси палачки, надзирательницы, комендантши, тюремщицы, инквизиторши, гестаповки любви».

Царь любил сады. Любимая роль — плотник, любимые декорации — волны или сад. В петровские времена на островах леса сменялись садами, они зеленели, долгие и протяженные, как замещенные ими болотца, поля, рощи. Однако один был особый, подобный японскому философскому или каменному: сад тюремных камней на Заячьем острове Енисаари. На милой сердцу верейке (либо барке) приплывал Кумбо Первый, Петр Великий, в заповедный сад тюремных камней. В воробьиные ночи все здешние призраки ждут привидения его верейки, ждут повешенные, надзиратель, комендант, палач, все они тут, и царевич, и княжна Тараканова в сопровождении казематных крыс.

— Нет, я не стал бы на месте городских властей в полночь пускать здесь фейерверк.

Настасья, сидя в сухой траве возле безголовой статуи с мраморным букетом, рассеянно слушала меня.

— Я бы радиофицировал архипелаг, как в дни праздников, майских, ноябрьских, и передавал бы крик третьих коломяжских петухов. Третий Рим, третьи Петушки.

— Считать не умеешь, — сказала она, легко вставая, — не третий Рим, а четвертый, третий Рим — Москва.

Когда забрели мы потом в крепость еще раз, статуя исчезла. Должно быть, она продолжила путь в Италию, двойняшка безголовой (то есть обезглавленной, разонравившейся государю любовницы) Анны Монс. Или спряталась в непосещаемом уголке какого-нибудь каземата, где в дотюремный период существования твердыни купцы хранили вино, вино хранило память о фрязинском винограде, а память вина навевала княжне Таракановой цветные тюремные сны о берегах теплых морей; в самых счастливых снах княжны в Неву входил шведский флот, и шведы-освободители брали крепость-тюрьму штурмом.

ДВОЙНИКИ

«Одна из любимых игр архипелага — двойничество. Встречались в нем по два, а то и по три острова с одним и тем же названием; давались одни и те же имена также разным рекам — дабы топонимами запутать все окончательно и сбить с толку противника».

Листая справочник с названиями улиц, площадей, переулков, каналов, мостов, она хмурила брови, мрачнела — хотя и без справочника настроение у нее в тот день никуда не годилось, беспричинно ли, не беспричинно, Бог весть.

Тень от облака лежала на ее лице. Я не был вхож в ее тоску, терра инкогнита, белое пятно без названия, скрывающее островок мрака. Необитаемый остров на одну персону. Необитаемый остров Настасьи. Потом и я обзавелся подобным островком, необитаемым островом Валерия, позже, много позже. Его можно было представить себе, закрыв глаза, картинка комикса, кадр мультфильма о коте Леопольде: пальма, песок, пена прибоя. Ни одни ялик, ни один чёлн не мог пересечь волшебного круга Хомы, мысленно прочерченного по свею отмели вокруг моего несуществующего атолла. Остров Валерия, двойник острова Настасьи.

Листая справочник, хмурила она брови, кусала губы.

— Если судить по местной топонимике, мы живем в гадком месте. Ты вдумайся: площадь Восстания, улица Чекистов, проспект Народного Ополчения, Авангардная улица, Баррикадная улица, Батарейная улица, проспект Героев, Гвардейская улица, улица Восстановления...

— Разрушения улицы нету? — деловито осведомился я.

— Нету.

— Странно.

— Не перебивай. Бронетанковая улица, улица Братства, Братская улица, проспект Большевиков, проспект Двадцать Пятого Октября, улица Девятого Мая, проспект Девятого Января, улица Десантников, улица Доблести, улица Верности, улица Добровольцев, проспект Испытателей, площадь Коммунаров, Красная улица, тринадцать Красноармейских, Красногвардейский переулок, Красногвардейский проспект, улица Красного Курсанта, улица Красного Текстильщика, улица Красного Электрика, Краснодонская улица, улица Красной Конницы, улица Красной Связи, улица Красных Курсантов (ее не надо путать с улицей Красного Курсанта), улица Красных Партизан, улица Латышских Стрелков, улица Лазо, о ужас! Мне из-за Лазо один мальчик в школе регулярно морду бил.

— Как это — девчонке морду бил? И почему из-за Лазо?

— Он меня терпеть не мог. А я никак не могу вспомнить его фамилию. Такая короткая, как вскрик, странная. Лицо его помню хорошо.

— У тебя была морда, а у него лицо?

— По его понятиям, видимо, да. У меня все было не то: разрез глаз не тот, цвет волос не тот, я смуглая была. Он меня звал «сука косоглазая», «милитаристская Япония» и «Интервенция», когда как. Он бил мне морду, тягал за косички, драл на мне фартук, топтал в пыли мой портфель и приговаривал: «Не жги в топке, сука косоглазая, нашего Сергея Лазо!» Слушай дальше. Он, должно быть, жил на одной из этих улиц. Площадь Мужества, проспект Наставников, проспект Непокоренных, бульвар Новаторов, Оборонная улица, улица Освобождения, улица Отважных, Партизанская улица, проспект Патриотов, улица Передовиков, улица Политрука Пасечника, улица Червонного Казачества, проспект Энтузиастов, проспект Энергетиков, проспект Ударников, Товарищеский проспект, улица Стахановцев, Социалистическая улица, проспект Солидарности, улица Свободы, улица Равенства, улица Братства.

— А улица Смерти где?

— Ты в своем уме?

— Ну, «Свобода, Равенство, Братство или Смерть!».

— Улица Смерти называется улицей Ульянова и ведет к Большеохтинскому кладбищу.

— Ты смотри, при народе где не ляпни.

— Народ и так знает. Проспект Пролетарской Диктатуры, улица Балтфлота...

Тень облака сгущалась, темнело личико ее, словно и не облако уже, а грозовая туча стояла над нею, кружа, не уходя.

— Сколько улиц названы именами убиенных, именами партизан, красных командиров, революционных матросов и рабочих, именами запытанных, расстрелянных! Нигде такого нет.

— Должно быть, среди них были достойные люди.

— Да, только живут, как на кладбище военного поселения. Улица Грибакиных, улица Графова, улица Голубко, улица Гладкова, улица Дыбенко, Евдокима Огнева, переулок Гривцова, проспект Сизова, переулок Сергея Тюленина, улица Севастьянова, улица Салова, улица Савушкина, улица Рылеева, улица Розенштейна, улица Ракова, улица Пугачева, улица Примакова, улица Подковырова, переулок Подбельского, улица Подвойского, улица Пограничника Гарькавого, улица Петра Лаврова, улица Петра Смородина, улица Петра Алексеева, улица Якубениса, улица Чапаева, улица Щорса, улица Фучика, переулок Ульяны Громовой, улица Тухачевского, улица Толмачева, улица Тельмана, улица Танкиста Хрустицкого, переулок Талалихина, улица Софьи Перовской, улица Солдата Корзуна, улица Смолячкова, проспект Скороходова, Урицк... Улица Окровавленого Трупа. Все, сил моих нет! И тебе не страшно?

Выпалив все это, она выпила воды, точно лектор, у которого во рту пересохло от ненужной речи, вызывающей обезвоживание не хуже прохода с караваном по пустыне.

— «Люблю, военная столица...» — начал было я.

Но она прервала меня.

— А есть и вовсе маргинальные названия, — сказала она тихо и доверительно; тень от тучи постепенно, после глотка воды, стала сменяться тенью облака, — иностранные: улицы Вилле Песси, Сикейроса, Сантьяго-де-Куба, Хо Ши Мина, Пловдивская, Дрезденская, улицы Розы Люксембург, Рихарда Зорге, Благоева, Марата, Робеспьера, Белы Куна. Или Бела Куна? Никто не знает.

— Бела Куны? — предположил я.

— Все это совершенно не смешно.

— Чего ж смешного-то? Поселился Робеспьер на улице Марата, хотел с Раскольниковым подружиться, а попался ему обычный нечаевец, секим-башка; кому секим, зачем? а то вшистко едно, пани; секим — и все.

Мне хотелось ее отвлечь.

— Ты не знаешь, почему у некоторых островов были одинаковые названия?

— Чтобы сбить с толку противника, — тут же, не задумываясь, отвечала она.

Ответив, она славненько улыбнулась — чего я и добивался.

— Мы имеем дело с архипелагом двойников, мэм, — сказал я, загадочно надевая и надвигая на лоб ее любимую шляпку с цветами. — Не встречался ли вам когда-нибудь на эспланаде, в Летнем саде, на Кокушкином мосту либо в автобусной давке, не говоря уже об очереди за капустой или за осенними баретками, ваш собственный двойник? ваша незарегистрированная близняшка?

— Да, да! конечно! Однажды в метро на эскалаторе в другую сторону она мне и попалась. Мы даже загляделись друг на друга и ручками помахали. Она была повыше, вся покрупнее, нос другой — но очень похожи, очень! Она покрасивее, и, представь себе, тоже в мужской шляпе.

— Что в шляпе верю, что покрасивее — нет. Врать изволите, барыня. Брешете, леди.

«Есть некие дни в году, когда архипелаг Святого Петра наводняется двойниками.

Не смотритесь в зеркала лишний раз в подобный день, ваше изображение готово пуститься в автономное плавание, стоит вам зазеваться».

У меня есть недописанное эссе о русской любви к двойникам, помнится, я бросил его писать потому, что меня охватил суеверный страх совершенно в Настасьином духе. Жечь свой опус в дачной печурке я не стал, однако отложил его в сторону — надо полагать, навсегда.

— Попадаются счастливые люди, — сказала Настасья, — у коих двойников нет и быть не может. Они единичны, единственны. Магия не властна над ними. Одного такого я знала.

Тут нарисовала она себе карандашиком родинку на щеке.

— Мне следует тебя к этому одному такому приревновать?

— Ох, не думаю, что тебе вообще следует меня ревновать.

— Вообще — понятно; а в частности?

— Между нами ничего не было, — произнесла Настасья с мушкою на щеке, европеизированная гейша осьмнадцатого столетия, ох, где бы нам достать пудреный паричок? — думаю, потому, что он был меня старше, намного. Говорят, между влюбленными преград нет. Неправда. Есть сказочные препятствия: волшебный лес из ведьмина гребешка, вышедшие из берегов реки, высокие горы, неприступные замки, тридесятые царства. Все они преодолимы. Но есть толща времен, человеку ее не пройти. Я еще могу на спор попрыгать сто раз через скакалочку, а мой прекрасный кавалер из-за приступа подагры переходит комнату с тросточкой, да и то с трудом. У меня кожа пятилетнего ребенка, юная шкурка, а у него полно морщин, он седой. А какие толпы неизвестных мне людей бродят в толще времени, разделяющей нас! Ему уже нужны очки, мне еще нет, я востроглазая птичка, он слепнущий дронт. Мы бродим по Царскосельскому парку, бродим давно, я слышу его легкую одышку, а сама дышу легко, могла бы гулять так до наступления полумглы белой ночи, однако пора, пора, прогулка окончена, мне страшно, он устал.

— Вы целовались с ним в Царскосельском парке?

— Ты дурачок, — при этих словах Настасья достала из среднего ящика старинного туалета пудреный высокий парик (в театральном магазине нашла? в костюмерной?), — мы вообще с ним не целовались, не обнимались, не спали, а очень жаль, ты ничего не понял. Романа как бы не было.

Как она была хороша в белом парике маркизы с мушкою на щеке в зеркальной раме! Точно посторонний, разглядывал я незнакомое лицо ее.

— Тогда о чем, вообще, речь?

— Речь, вообще, тогда о любви.

— Ох, заливаете, матушка барыня, разве же у любви препятствия снаружи? Они в ей снутри. Все в душе, извините, все без названия и все невидимые. Однако как вы мне нравитесь, сударыня, в парике и с мушкою. Я вас не узнаю. Настасья-два. Двойничиха. Настасья-бис.

— Звягинцев бы сказал: бiсова puppen. Что я всё его вспоминаю? Пора к нему в гости сходить.

Взяла в руки веер (в левом верхнем ящике лежало их великое множество), прикрыла лицо до глаз, сказала:

— Маркиза Янаги Тосико.

— Тосико Янаги? — переспросил я.

— В детстве, — сказала она, — мне казалось, что Сирамото Сумиёси и Сумиёси Сирамото — два разных лица. А на самом деле это два обращения к одному и тому же человеку, правильное и неправильное, японское и европеизированное. Про японца не говорят: Константин Иванов; говорят: Иванов Константин.

— Маркиза Янаги! — произнес я торжественно и по возможности мрачно. — Поклянитесь, что больше никогда не встретитесь с кавалером, о котором мне только что говорили. И пусть свидетелями вашей клятвы будут Исида Нагойя, Сумиёси Сирамото и Китагава Амисима.

— Вот начитался-то, — сказала она.

Засияли стразы у ней на шее, в ушах, в дрогнувших пальцах, сверкнули сияющие алмазы на черном бархате глаз ее почти поющих.

— Что за глупости? Какие клятвы? Я слишком много лишнего болтаю, прости. Точнее, я только лишнее и говорю. Человека этого больше нет. И меня, молоденькой, тоже нет.

Она сложила веер, сняла парик, стерла с лица родинки, ушла умываться, долго плескалась в ванной.

Я впервые подумал: ведь она меня много старше, у нее до меня была долгая своя жизнь, это у меня до нее длилось закончившееся при встрече с ней детство.

«Даже у чувств в архипелаге Святого Петра есть двойники, например у любви. Но жители так привыкли пребывать в отсветах шаманистских блуждающих огней, что ничего такого не замечают и склонны принимать подделку за подлинник, а подлинник за подделку».

— Интересно, а в Монетном дворе печатают фальшивые денежки в виде двойников настоящих?

— Только по пятницам... — шептала она. — Только в белые ночи... Иногда в Купальские. Тс-с-с, никому не проговорись, это государственная тайна. Монетнодворцы никогда не говорят «двойник» или «подделка», говорят «копия».

— Копия страсти. Дубликат первого любовника. Псевдоним неприязни — нежность.

— Схватываешь на лету.

Она принесла несколько карт, мы разложили на обеденном столе под огромной люстрою, предварительно превратив его из круглого в овальный, раздвинув и вставив в середку две большие доски, словно ждали гостей. Никого мы не ждали, нам и вдвоем было хорошо. Новые карты, старые. Все разные. По одной, может быть, еще можно было бы разобраться, где мы находимся. Но не по нескольким разных лет, но сверяя их — ни за что и никогда.

— Смотри, на старой карте там, где Голодай, огромный остров Вольный.

— Зато на новой его и в помине нет. А тот, что прежде назывался Голодай, именуется островом Декабристов.

— Теперь возьми увеличительное стекло и вон ту карту, конца прошлого века. Рядом с Екатерингофом...

— ...еще один остров Вольный, поменьше!..

— Но на соседней карте — из самого первого сборника «Весь Петербург» — на этом соседе Екатерингофа написано не Вольный, а Круглый.

— Псевдоним?

— Псевдоним двойника? Тебе не кажется странным, что его соседи — Большой Резвый и Малый Грязный? Где, я спрашиваю, Малый Резвый и Большой Грязный?

— Нет ничего проще. Большой Резвый, Малый Резвый, Большой Грязный, Малый Грязный, Вольный, он же Круглый, слились с Гутуевским.

— Который вон на той желтой старой карте, что за чудо картографии, изначально именуется Круглым.

— Изначально, ежели по сведениям 1716 года судить, он именовался Незаселенным.

— Зато в 1717 году его, видать, заселили и назвали островом Святой Екатерины.

— Сейчас я тебе еще два плана предъявлю, где он фигурирует как Приморский и Новосильцева.

— А знаешь, как его звали чухонцы? Витсасаари: Прутовый, Кустарниковый или Лозовой.

— Выходит так: Большой Резвый, Малый Резвый, Большой Грязный, Малый Грязный, Вольный, Круглый, Незаселенный, Святой Екатерины, Приморский, Новосильцева, Витсасаари (то ли Прутовый, то ли Кустарниковый, то ли Лозовой) — это и есть Гутуевский остров.

— А рядом с Голодаем вот на этой карте имеется еще остров Жадимирского, остров Кошеверова и остров Горнапуло...

— ...на соседнем плане с птичьего полета названные островами Кошеверова и Гоноропуло.

— Все они, точно капли ртути, слились и образовали остров Декабристов.

— Кстати, на самом последнем изыске картографии есть Малый Резвый остров, ни с чем он не слился, это Большой Резвый слился.

— Может, он сперва прилип, а потом отлип?

— Не удивлюсь ни в малой мере. Посмотри: остров Черный. На другой карте он Галерный. На третьей его вообще нет.

— Ты, случайно, не знаешь, а почему вон тот остров называют острова? Турухтанные острова. На всех картах. Но на всех картах он один. Читай.

— Читаю. «Дорога на Турухтанные острова». Между прочим, сами острова не обозначены. Только дорога.

— Зато там значатся. И там. И вон там.

— Может, они то есть, то нет. И то один остров, то много. Как посмотреть.

— Или — как повезет?

— Вот именно.

— «Турухтан» — курочка, кулик.

— Стало быть, дорога к куликам? В болото с куликами?

— К черту на кулички.

Камин в квартире Настасьи, городской раритет, действовал исправно, мы жгли в нем старые газеты и журналы, коробки, привезенные из загородных прогулок сухие ветки, еловые и сосновые шишки. Особенно привлекало нас каминное пламя в дождливые вечера, в ненастные ночи.

Позже, долгие годы спустя, я начинал неоднократно — и не единожды бросал — то ли статью, то ли эссе об инсталляциях, декорациях, сценографии любви. Я не мог ни дописать, ни бросить эту работу — должно быть, не мог понять до конца, в самом деле влияет антураж на характер чувств, на стилистику любовного спектакля, или это фантазия, фикция, совпадение? Любовь не любит искренности, любовь любит игру — прочел я у Михайля Семенко. На фоне блистательных выгородок, расписных задников декорационных, провальной мглы кулис встречались мы с маркизой Янаги, колонны, ростры, мраморные лестницы, каскады Петергофа, окутанный рассветным туманом загадочный архипелаг Святого Петра заманивал нас в царствие Венеры Енисаарской, чья безголовая статуя спала в саду тюремных камней, или во владения Венеры Каменноостровской, чей крошка Эрот макал свои чертовы стрелы в наркоту.

Я любил ее еще сильней потому, что судьба столкнула нас в странных краях, где некогда текло множество черных речек, непроглядной йодистой тьмы проток с болотной застойной водою: Черных речек — на Охте, на Васильевском, вокруг Александро-Невской лавры, где дремала деревня Вихтула, возле деревни Антолалы, вокруг деревни Ависты, подле деревень Гаврилово и Кухарево. Может, и вправду то была одна и та же река, или несколько стиксов, коцитов, ахеронов, из жалости или полного равнодушия к островитянам позволившим назвать себя иначе и ныне именуемых Екатерингофкой, Волковкой, Монастыркой, Смоленкой да Оккервилью; и только один завалящий стикс, где стоит некрасивый обелиск на месте дуэли, остался Черной речкой. Оккервиль тоже сперва фордыбачилась, звалась то Малой Охтой, то Порховкой, то снова Черной, но угомонилась наконец. И Смоленка, и Волковка обвили кладбища, как несколько исчезнувших полурек-полуручьев обвивали и орошали двести и сто лет назад огороды на могилах.

Кажется, мы любили друг друга еще отчаянней потому, что все было вокруг нас эфемерным, неверным, неточным, Безымянным Ериком звалась когда-то Фонтанка, как несчетное число малых российских рек, вытекающих из большой реки, чтобы вновь в нее впасть. Нерусское название реки было Кеме; Фонтанкой назвали ее совсем не потому, что питала она фонтаны Летнего сада, просто по дну ее проходили трубы, по которым через дунькин огород в палестину, истинно российским маршрутом, текла к водометам вода реки Лиги, подружки Екатерингофки, путем Лиговского канала, ставшего бандитской улицей Лиговкой, где жили люковки, блатные и шпана.

Я полагаю, что Бригонци утопился именно в Безымянном Ерике, на несколько минут переставшем быть Фонтанкою ради такого случая.

А река Пряжка, речка сумасшедших, прежде называлась Чухонской — видать, в память об ингерманландских мойрах-пряхах, ведавших судьбами жителей фоменей.

Мы любили друг друга на берегу любительницы безудержных внезапных разливов реки Невы, нагой реки Ню, которую неведомая сила, держащая в берегах все речки земные, позволяющая им называться реками, не всегда могла усмирить. Неподалеку плескалась, всхлипывая, маленькая грязная речка Мья, пиени муя йоки.

Все тут смещалось, плыло, мы входили рука об руку на Аптекарский остров, а он оказывается островом Корписаари и, вместо того чтобы впустить нас в оранжерею, заманивал в пустынный лес.

Резонировал в наших снах тайный камертон первого, настоящего города святого Петра, где возвышался грандиозный купол собора Браманте над могилой святого Апостола, город (на холмах, на материке), в призрачном двойнике которого мы дремали, от нашей Ингрии к вашей Умбрии аллаверды! у вас сначала были Ромул и Рем; а у нас сразу Павел и Петр.

Кто знает, может, зыбкая, шаткая ингерманландская твердь, кулики ее болот, гранитные щиты ее глубин, ее вырубленные священные рощи заставляли нас сблизиться, чувствуя себя чужими в толпе приветливых призраков, притворяющихся людьми, лепечущих бинарные заклинания своих или-или.

«Есть в архипелаге острова, чьи жители почти забыли, какому культу совсем недавно принадлежали их главные капища; но забвение внешнее не отменяет склонностей душевных, привычек и суеверий. Потомки последователей и почитателей культа Венеры Малой Грязной, равно как и Венеры Большой Грязной, давно съехали с насиженных мест, обрели новые пристанища в совершенно других районах; однако продолжают следовать линии поведения, диктуемой им их простонародными, просторечными, грубыми архаическими богинями; неоднократно видели вы сизоликих бомжей и их подгримированных синяками да ссадинами косорылых подруг, бранящихся, бредущих, качаясь, в эфемерных фантастических поисках бутылки, именующих друг друга всеми эвфемизмами и доступными их воображению ругательствами, но неразлучных, как все великие любовники великих литератур.

В. Вольная и В. Круглая — богини жриц, так сказать, платной любви, то бишь местных проституток, начиная с дешевых бордельных див лавры Вяземской и мелких свободных художниц, жертв обстоятельств, кончая лиговскими люковками, а также валютными „Прибалтийской”, „Астории” и „Европейской”.

Что до В. Малой Резвой и В. Большой Резвой, их протеже — несовершеннолетние грешницы, нимфетки из гимназисток, школьниц, пионерок, пэтэушниц.

Венера Гутуевская сурова, деловита, несет черты торгашества, прагматизма, расчета. Венера Турухтанная почитаема была втайне командами скопческих и хлыстовских кораблей, а также шнявами и джонками сексуальных меньшинств и извращенцев. Характерно, что на карту нанесена дорога на Турухтанные острова, однако с Турухтанных островов дороги нет. К тому же неизвестно доподлинно, сколько именно островов пребывают под эгидою В. Турухтанной, где именно находятся сии дрейфующие острова.

Для жителей острова Голодая, он же Декабристов, характерны глубоко потаенные атавистические следы неизученного некрофильского культа. Время от времени на острове ищут чьи-нибудь могилы (декабристов, жертв террора и т.п.), эксгумируют останки, идентифицируют кости и т. д.

Абсолютно не изучены сменявшие один другой культы на одних и тех же, неоднократно переименовывавшихся островах; только предположительно указываются различия между В. Незаселенной, В. Витсасаарской и В. Новосильцевской, которые могут оказаться разительно несхожими; эта проблема все еще ждет исследователя.

На бывших островах Гоноропуло (Горнапуло?), Жадимирского, Кошеверова некоторые этнографы отмечали нечетко выявленное поклонение ингрийскому богу торговли (имя неизвестно), а также языческим бытовым божкам, характерным для народов, населявших Ингерманландию, Эстландию, часть Балтии. Этим отчасти объясняется наличие на Голодае (Декабристов), кроме массовых привидений невинно убиенных из массовых недатированных захоронений, большого количества явлений анчуток и полуюмисов, ошибочно именуемых рядом отечественных и зарубежных специалистов полтергейстами.

Абсолютно непонятны тайные культы близнечных Венер островов-двойников; все изображения парных богинь были некогда запрещены и уничтожены, само их существование недоказуемо и относится к области устных преданий. По предположению известного этнографа Родионова, даже мелкие амулеты сиамских близнецов богинь любви обладали разрушительной неодолимой магической силой».

Острова относились к своим двойникам спокойно и отрешенно, а мы, кажется, страдали близнечной хворью. Не знаю почему, и я, и Настасья легко отождествляли себя с персонажами самых разных любовных историй, от пошлых киногероев до образов бессмертных типа Тристана и Изольды либо Хосрова и Ширин. Мы что-то слишком быстро сговорились, все как-то второпях и сгоряча. Все лирические песни были про нас, все стихи и поэмы. В плаще с гитарой под полою тащился я по ночной Севилье к ее балкону, она ждала меня в доме на холме, слушая выстрелы войны Севера с Югом, у нас было столько имен и одежд, нескончаемый карнавал.

Почти неслышно открыл я дверь, вошел в прихожую, возник чуть раньше, чем ожидалось.

Зазвонил телефон.

Я поднял трубку, но не успел ничего сказать: в глубине квартиры одновременно со мной подняла трубку параллельного телефона Настасья. Я слушал, как во сне, не в силах ретироваться из чужого диалога, подслушивал сперва невольно, потом автоматически.

БУЯНЫ

В соседней спецлаборатории, куда частенько хаживал я слушать Булата Шалвовича, как известно, различали и запоминали человеческие голоса самым научным образом при помощи зет-ритмов, фонем и формул, вполне для меня темных; минуя все это, я постепенно исподволь научился различать и запоминать голоса просто так, на слух, без шифров и кодов, однако навсегда.

Голос собеседника Настасьи я узнал с ходу: то был человек с красной авторучкой.

Мнемонические способности мои по части запоминания текста тогда проявиться еще не успели (сейчас я, пожалуй, могу повторить на слух с одного раза небольшой период на любом незнакомом языке — я развил обнаружившиеся данные упорным трудом...), поэтому диалога их тогдашнего сегодня не помню. Я не улавливал до конца, о чем говорит с моей возлюбленной неприятный мне человек. Я слышал, что ей разговор не доставляет удовольствия, иногда мне хотелось вмешаться, но я не мог.

— Я ведь тоже получил письмо, — говорил он.

— Тоже? Я не знала, что ты следишь за моей почтой, — отвечала Настасья.

— Это не я слежу, а те, кому положено.

— А ты с ними коньячок пьешь?

— Я его со всеми пью.

— Какое тебе дело до моих писем?

— Мне до тебя дело и до моих друзей. Я ведь письмо не местное получил, издалека, от друзей друга. Тебя не интересует, что там написано?

— Интересует, — ответила она хрипло, чиркнув спичкой, закурив.

— Возьми пепельницу, шелковый халатик свой зеленый прожжешь.

— У тебя теперь опытный образец видеотелефона испытания проходит?

— Ничуть не бывало. Пришла с работы. Переоделась. Нацепила любимый халатик поинтимнее. Ждешь своего молокососа. Насквозь тебя вижу, видеотелефон мне без надобности.

— Кого я жду, тебя не касается.

— Касается в том плане, что этот эпизод твоей биографии затянулся, тебе не кажется?

— Когда мне кажется, я крещусь.

— Надеюсь, не прилюдно? Прилюдно тебе не положено. Тебе вообще, кроме самой себя, никого компрометировать не положено. Ты стала забывать, кто ты.

— И ты решил мне напомнить?

— Совершенно справедливо.

— Ну, напомни. Скажи, что я косоглазая сука, что я сожгла в топке Лазо, что все полукровки — твари порченые, что у меня неполноценное чувство родины, что у меня недоразвит семейный инстинкт, что я поблядушка; надеюсь, у тебя там запись включена?

— Была включена, но я уже все стер. Шучу. Ты высказалась? Эдипов комплекс забыла. Стареешь, Тэсс, тебя уже мальчики начали возбуждать. И при чем тут Лазо? Нет, ничего такого я тебе говорить не собирался. Я только хотел заметить, что у тебя имеется роль и ты обязана в ней пребывать.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы твой хахаль исчез из твоей квартиры — раз; из твоей биографии — два; если иначе не получается, то и из города — три.

— У тебя виды на мою квартиру?

— Я не хочу, чтобы он своим неокрепшим полумужским голоском алёкал, отвечая из твоей квартиры на звонки.

— А если я скажу, что твои «раз, два, три» меня не устраивают?

— Да полно тебе, Тэсс. Как это — не устраивают? Должны устроить. Не убивать же мне его, в самом деле.

Последовала пауза.

— Неужели ты уже до таких поручений докатился? — спросила она зло, я представил себе ее сощуренные глаза, пылающие скулы.

— Какие поручения? Голос внутренний. Движение души. Зов извне. Вопрос чести.

— Не твоя ведь честь-то.

— Тем более.

— Что это ты о чести залопотал? Конец карьеры блистательной почуял? В письме тебе о том намекнули?

— Ничуть не бывало. О карьере вот как раз и пекусь. Твой-то зайчик что — из особо храбрых? Или из особо наглых?

— Он ничего не знает.

Человек с красной авторучкой присвистнул, расхохотался:

— Ай да Несси! Вот у кого карьера была бы фантастическая! Я всегда говорил: данные имеешь. И какие. Кстати, еще не поздно.

— Поздно, — сказала она. — Извини, поздно, устала, хочу спать.

— Насчет щенка своего подумай. Я тебя благородно предупредил.

— А ты заложи меня из благородства. Сделай доброе дело.

— Не имею права. Прежде всего интересы дела. Интересы Родины. Впрочем, тебе этого не понять. Кстати, завтра улетаю на два дня в Рим. Что тебе привезти?

— Привези мне контрацептивы и новый «жучок» на телефон, — сказала Настасья и швырнула трубку.

Я успел шваркнуть свою синхронно, после чего тихо открыл дверь, отвалил на площадку, громко брякал ключами, хлопал дверьми, шумно вошел, топоча, прошел по коридору и нашел ее в спальне.

Она сидела по-турецки, свесив с колен длинные смуглые пальцы в серебряных кольцах, запястья в бранзулетках.

— Вот Зимний дворец сгорит, театр сгорит, особняк старинный — никто не заметит, — монотонно сказала она, покачиваясь, — а коли буян, сальный ли, пеньковый, займется — то-то шуму, то-то плача у мышей.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказал я растерянно.

— О чем я? Да о буянах. О складских по-ме-ще-ни-ях. О материальных бла-гах. Мимо острова Буяна. В царстве славного Салтана. Басня такая есть о космополитах: «А сало русское едят».

— Не читал.

— Умница. Я тебе дам почитать сборник «Лиса и бобер». Уйма басен. Про сало та самая. Из всех буянов, хочу тебе сказать, главный — сальный. Наша задача — бороться с чужим салом за свое.

Она была вне себя.

— Что мы, мыши, что ли? — спросил я.

— Мы крысы.

— Ну, перестань, успокойся, все. Хочешь валерьянки?

Она надела шляпу. В шляпе она обычно успокаивалась.

— Лучше стрихнинчику дай. Нет, погоди, раздумала. Рюмку рома. И сам выпей со мной. Поменьше рюмки возьми, с наперсток.

— Пардон, — сказал я, принеся ей рюмашку, — за сало я сегодня недоборолся. Могу предложить кусочек сыра.

— Ешь сам. Когда пью в шляпе, не закусываю.

Вторую рюмку я ей пить не дал. Она разозлилась, запустила в меня золотыми шлепанцами, я увернулся, выскочил на кухню, закрыл за собой дверь на крючок. Она бродила, ворчала, поддавала ногою стулья неповинные, таковые же табуретки, мой портфель несчастный, потом почуяла запах курицы, которую я жарил в духовке, поскреблась в дверь кухни скромненько:

— Пусти кошку голодную в дом, хозяин.

— Царапаться будешь?

— Только завтра. Сегодня ни-ни.

— У тебя завтра когда начинается? — спросил я, сбрасывая крючок.

— А это от общего умонастроения и от погоды зависит. Иногда через часок. Иногда никогда. Все сегодня, сегодня, опять сегодня, а потом — ать! — и позавчера, но скромное позавчера, малёчек, потрепыхается, да в сейчас и ускользнет.

«Буян — открытое со всех сторон возвышенное место, базарная площадь, амбар».

Словарь Фасмера

«Буян — пристань речная, место выгрузки товаров, пеньки, льна, кож, масла, сала... Буянные амбары на сальном, пеньковом буяне...»

Словарь В. Даля

«С первых лет активного заселения архипелага Святого Петра, большая часть которого стала представлять собой своеобразно разнесенный по островам мозаичного типа порт, на естественных и насыпных островках создавались многочисленные буяны, принадлежащие, порту, — места складирования и транспортировки однотипных товаров, доставляемых водным путем.

Островки буянов омывали реки, протоки и каналы. В центре архипелага на правом берегу Малой Невы находился Тучков буян (ранее известный под названиями Ватный, Льняной, Пеньковый), на ее левом берегу возле истока реки Смоленки — Винный, а чуть дальше, на безымянном островке, — Второй Пеньковый (малый). На другом безымянном островке у Выборгской стороны (ныне не существует) также стояли пеньковые амбары, и у Петровской набережной имелся склад пеньки, так называемый Гагаринский буян».

— А ты говоришь: сало, сало, — сказал я, на секунду отрываясь от своего элегантного чиновничьего рондо и обмакивая перышко в тушь, — да тут сплошные склады пеньки. Куда ее столько, не пойму.

— Ну, как же, — отвечала Настасья, потягиваясь, — кнуты, плетки, силки, путы, сети, невода, а веревочки для повешенных, для того, чтобы вешаться и вешать, имею я в виду. Любимая поговорка островитян, повторяемая ими как заклинание в начале наводнения: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!»

— Главное-то, главное, сударыня, за своим юмором висельницы забыли: ло-дочку привязать, ба-рочку зачалить, бельишко подсушить.

«За любимым местом стоянки парусников, за Горным институтом, располагался Масляный буян, а почти напротив, на Черном (он же Галерный) острове, — Сальный. Масляные амбары украшали и Петровский остров; масло можно было подвозить и со стороны Малой Невы, и со стороны Ждановки.

На крошечных, исчезнувших ныне, островках вблизи Пироговской и Мытнинской набережных стояли провиантские амбары, а у заросших травой спусков к воде Арсенальной набережной — амбары „Компанейских дворов”, куда подходили морские суда торговых компаний. На Гутуевском острове возвышался Пергаментный двор, на островках Екатерингофки — Сельдяной буян, склады серы (о, трепещите, грешники!) и хлопка. Лесной склад Громовской биржи занимал берег неподалеку от Смольного, каменные амбары со свайными причалами принимали товары за Александро-Невскою лаврою, а склады зерна стояли на Синопской набережной. Наконец, напротив Летнего сада в Соляном городке был Соляной буян. Подле каналов и проток выстроились старинные рынки, а на самих каналах и реках стояли малые деревянные суда со строительными материалами, дровами, гончарными изделиями, штуками ткани и прочими радостями приказчиков, купцов, мелких торговцев, мещан, разночинного люда».

— Знал бы ты, как мне жаль Сальный буян Тома де Томона, — сказала Настасья. — Он был такой уютный. Его снесли в начале века. Мой отец мальчиком мог видеть его. В одной из прежних инкарнаций, — добавила она — дались всем эти инкарнации, я вообще-то в них не верю, а наши архитекторши на работе только о них и говорят, — я, вероятно, была амбарной мышью. Недаром бабушка мне говаривала: «Ну, надулась, как мышь на крупу». Как ты относишься к мышеловкам и крысоловкам? Скажи честно.

— Крысоловок не видал, — честно сказал я, — но ежели крысолов — флейтист, я за ним хоть в реку.

Постепенно лицо ее успокаивалось, смягчалось, пропадала тень между бровей, она начинала потихоньку улыбаться, безмятежность стирала сумрак у глаз и в уголках губ.

«Не было бы особой породы мышей, выведенной в мышином парадизе изобильных амбаров островов наших, не было бы знаменитой местной породы гигантских серо-тигровых котов, их неожиданно мелких нежноглазых кошечек, пугающе сообразительных котят.

Кстати, всем известно: мышь издревле изображалась у ног древнегреческого покровителя искусств бога Аполлона, мусикийская малышка имеет прямое отношение к музам, она вхожа в различные миры, параллельные, метафизические, иные; она легко пересекает их межи, маленькая таможенница, храбрая контрабандистка. Следовательно, воздух, перенасыщенный парами искусства, омывающий ведуты архипелага, помеченный незримыми следами мусагетовых мышек, тоже отчасти обязан своими дивными свойствами былым буянам, канувшим в область воспоминаний, справочников, старинных лоций и карт».

— Вообще-то я не разделяю твоей загадочной неприязни к салу, — сказал я. — Я расскажу тебе о свиной туше, висевшей на крючке в ледяных сенях под Рождество; она была натуральная красотка.

— Не сейчас. Я хочу спать.

Но я не унимался:

— А еще я когда-нибудь расскажу тебе о двух спектаклях в валдайском клубе в то Рождество, в клубе на зимней площади; в одном из спектаклей бухгалтерша Галя Беляева, наша вечная любовь, играла Марию Стюарт, а другой был водевиль, привезенный настоящими артистами из Александринки, то есть из Пушкинского театра.

— Я засыпаю, — шептала Настасья. — Кто такая Галя Беляева? Я ревнивая мышь. О ком еще ты расскажешь мне когда-нибудь? Сообщи списком и отпусти душу на покаяние.

— Я расскажу тебе о ревности, Несси-тян, о том, как я ревновал тебя к неведомым мне письмам, твоей прошлой жизни, а также к докторам наук, лауреатам, певцам, министрам, знаменитостям, хозяевам «Волг» и обладателям фраков — ко всем и каждому, кто подходит тебе больше, чем я.

Она внимательно слушала, локоть на подушке, пальцы подпирают висок.

— Тема мне нравится, — сказала она, едва я замолк. — Пожалуй, и я расскажу тебе, как ревную тебя к любой молоденькой твоих лет, к наглым старшеклассницам, к веселым студенткам, бойким официанткам, нахалкам, обходящим тебя в автобусе, при этом беря тебя за плечо или за локоток и задевая тебя цветущим задом, к старым гомосексуалистам, завсегдатаям балетов, наводящим на тебя свои слюнявые бинокли, к дням, проведенным врозь, еще не наставшим и уже отлетевшим, к словам «никогда» и «навсегда», к их наглой правде и отвратительному вранью, а также к твоим будущим любовницам и женам.

— За что люблю времена Шекспира, — сказал я, — так это за отсутствие разнузданного воображения. Жили в простоте душевной. Простые были люди и Отелло, и Яго. Обменявшись только что произнесенными монологами, нам следовало бы друг друга без сожалений и слез задушить и отравить. На что только человеку дан интеллект? Ума не приложу.

— Звягинцев говорит: «Интеллект в том-то и состоит, чтоб допереть, что никакого интеллекта на самом деле нет». Нам, между прочим, давно пора к Звягинцеву в гости.

— Нам — (поцелуй), — между прочим, — (поцелуй), — давно, — (поцелуй), — пора — (поцелуй)...

Почти весь город спал, спали его острова, никто не желал знать, что полная луна заливает серебром каждый несуществующий буян, всякий амбар и на сотни осколков дробятся, как сказал бы Басё, прибрежные светящиеся обереги осенних рек.

ЖИВОТНОЕ ЗВЯГИНЦЕВ

«Одно из древнейших названий Городского острова архипелага, на коем расположена так называемая Петербургская (или, если хотите, Петроградская) сторона, — остров Фомин; название допетровских эпох, употребляемое новгородцами. Новгородцы все остальные острова именовали фоменями; так и была бы Фомина фомень, но ведомо было и еще одно название — Березовый, а какая же фомень, ежели вместо дубов березы? Стало быть, Березовый, по-чухонски Койвисаари.

Кто такой Фомин либо Фома, осталось неясным. Возможно, Фома неверующий имелся в виду.

Все на Койвисаари отчасти сомнительно; именно тут срублена была преображенцами загадочная сосна, смущавшая народ сияющей ветвью, вобравшей в себя мерцающее марево, окружавшее будущую Троицкую площадь, место будущей Троицкой церкви. Между прочим, в 70-е годы XX века бытовала среди островитян легенда о якобы захороненных на Троицкой площади радиоактивных отходах, коим обязаны были жители нескольким номерным сверхзасекреченным НИИ; площадь будто бы представляла опасность для жизни, не рекомендовалось сидеть на скамьях сквера ее, гулять с детьми и собаками по скверным аллеям; к трамвайной остановке, дому Политкаторжан, бирюзовой мечети и проч. надлежало пробираться в обход, минуя площадь. В рассказах фигурировали счетчики Гейгера, свечение, сияние, фосфорические ореолы вокруг кустов.

Неподалеку от светящейся площади можете вы увидеть на Невском берегу, на бреге Ню, строение, названное некогда „Первоначальным дворцом”, ныне при ближайшем рассмотрении оказывающимся миниатюрным домиком (Петра I).

Остров Фомин первоначально был (был задуман) центром столицы на островах, однако центром не стал, и когда исчезли пристани его, дома-спутники петровского „Первоначального дворца” (дома сподвижников царя), — когда прекратил свое существование первый городской Гостиный двор, уголок, напоминавший хрестоматийные пейзажи Белотто и Каналетто, опустел, долгое время являл собой полупустое место, с ярлыком, однако, Петербургской стороны.

Эскизность, неосуществленность, незавершенность, ингерманландское дзен доминирует тут во всем; яркий пример — домина за домом Политкаторжан, задуманный как блистательная пристань, морские ворота города, чтобы, идя вниз по огромной лестнице-спуску к воде, девушки в сарафанах и алых косынках (или все же в кокошниках?) подносили хлеб-соль правительственным делегациям всех стран мира, в первую голову — родной державы; к пристани отродясь ничего не приставало; только наш ялик!

Все, живущее на Койвисаари, живет не по-задуманному и даже не по-своему, а как получается, что и создает неповторимый уют Петербургской (Петроградской) стороны. Единственное исключение, пожалуй, представляет собой зоопарк, к концу XIX века настолько захиревший и испаскудившийся, словно перед нами концентрационный лагерь для перемещенных лиц, морд и рыл с хвостами, клювами, крыльями, копытами, нужное подчеркнуть, жалкое тюремное заведение, достойное перевода на какой-нибудь Большой Грязный остров, Упраздненный Черный, Белый (вместилище отстойников городских нечистот, „образовавшийся”, как деликатно пишут в наших ярких коммерческих справочниках, на Белой отмели) либо на перемычку вечно отмывающей неотмытые деньги ассиро-вавилонской дамбы имени... впрочем, имени кого или чего дамба, тщательно скрывается».

Дом, обиталище островитянина с Койвисаари, коллекционера привидений Звягинцева, напоминал иллюстрацию Конашевича к одной из сказок Андерсена (может быть, к «Старому дому»?): совершенно несообразный, прекрасный, обшарпанный, неповторимый; особенно дивными показались мне толстоногие колонночки, внезапно возникающие в обрамлении балконов, хотя никакого такого декора не ожидалось.

Распахнувший дверь (времени после звонка Настасьи, долго и сосредоточенно выбиравшей нужный звонок из доброго десятка звонилок, налепленных на дверной косяк, прошло немало) Звягинцев был все в том же красном свитере, что и в Лектории, только без черного пиджака.

— Здравствуй, Несси! — вскричал собиратель привидений. — Кто это с тобой? Граф Люксембург? Князь Лихтенштейн? Мистер Икс?

— Это Валерий, — сказала Настасья, явно нервничая. — Разве ты не получил мою записку?

— Получил, прочитал, уловил.

В записке Настасья, как потом узнал я, поясняла говорливому Звягинцеву, о чем ему следует при мне болтать, о чем — нет.

— Мы с вами виделись в Лектории, — сказал я, — на лекции Теодоровского, и даже разговаривали.

— О, я вспомнил, вспомнил! Тут в полумраке и человека-то разглядеть трудно. Как же. Вы видели Зимний сад. Вы его видели, а я нет.

Звягинцев, похоже, был под мухой.

— Я, животное Звягинцев со Зверинской улицы, приветствую тебя, редкое существо Несси, украшение наших лагун и лакун. А также твоего спутника, напоминающего человека в мире животных, хотя и сам он отчасти редкая зверушка. Животные — моя вторая любовь. Первая, как известно, — привидения.

— А как же я? — спросила Настасья.

— Тебя я люблю вне нумераций. Ну, как «первая любовь», «последняя любовь» — это ведь не числа, это категории. Итак, я обожаю животных. Не только из-за соседства зоопарка. Они убивают, только если жрать хотят, или из самозащиты, или во время гона, почти случайно, с пылу с жару. Мы же — из идейных соображений, они же шкурные. Пришло в башку дурную, безрогую, безмозглую, вступило. Животное никогда не покончит с собой. Оно выше этого. Знаешь, Несси, я скоро гравировку закажу и на дверь под звонком присобачу: «Животное Звягинцев».

Коридор был бесконечен. Мы шли и шли.

— Где ты теперь живешь, Несси? — спросил Звягинцев.

— На набережной, — ответил я вместо нее.

— О нет, я не имею в виду паспортные данные из штампа о прописке. Она, видите ли, постоянно обитает в неподобном месте. Помнится, не так давно свила она гнездо на листьях лотоса Ботанического сада, так и сыпала названиями и кличками цветов. А до того жила наша Несси в гамме. В звуках му. В струнах и октавах. Бывало, проснется, да и думает: что за день недели? И вспоминает: ми! Или: ля!

Я вспомнил народного артиста, встреченного у Чайного домика, волна ревности, россыпь Афродитиной пены.

— Вы намекаете на то, что леди живет там, где пребывает ее актуальная пассия? Для обвинений нужны доказательства. Или все и так всё знают без доказательств, кроме меня?

— Что это он говорит? — поинтересовался Звягинцев у Настасьи. — Чьи слова повторяет? Да нешто они знакомы? У него синдром попугая-медиума? транслятора-скворца?

— Да, у него есть способности такого рода.

— Почему он выдает чужие тексты, которых никогда не слышал, поскольку не общался с произносившим их?

— У него проблемы со слухом, — сказала Настасья печально. — Вот слышит всякое и не знает, что слышит. Слышит за полкилометра, через пятнадцать лет, за квартал, час спустя.

— Мать честная, он еще и гений контакта с экстрасенсорными наклонностями! Я в Лектории-то очень даже внимание на него обратил. Где ты его отрыла?

— Мне не нравится, когда меня обсуждают прямо при мне.

— Мы вас не обсуждаем, — заметил Звягинцев. — Это я так с малознакомыми обнюхиваюсь. Я, животное Звягинцев со Зверинской улицы, обнюхиваюсь при знакомстве.

— Вот, слава Богу, показалась вдали твоя дверь, — сказала Настасья.

— Ты утомилась, тащась по коридору? Или хочешь, чтобы я замолчал? Думаешь, я его обидел? Ни-ни. Ни малейшего намерения нет. Да он и не обидчивый. У него так, приступы, по молодости. Молодой человек, я слегка пьян, не обижайтесь. Вы ведь неуязвимы: вы влюблены, влюбленных судьба хранит. Вот ежели ты вышел из данного сообщества, покинул его по слабости душевной, по своеволию, подчинился обстоятельствам, довычислялся, рассредоточился, — горе тебе! Влепит, врежет, не пощадит. Такая вот трехрублевая опера. Кстати, Несси, как все-таки опера называется: «Чио Чио Сан» или «Мадам Баттерфляй»?

Звягинцев распахнул перед нами дверь своей комнаты, где под лампою с оранжевым абажуром по-холостяцки накрыт был стол, а из-за стола поднялся бородатый тощий человек, тоже в свитере, однако в сером, американец, аспирант из университета, Эндрю, Андрюша, Звягинцев нас познакомил весьма витиевато; он был не под мухой, а пьян изрядно, но в дальнейшем стал почему-то не пьянеть, а трезветь.

Извиняясь за холодец и винегрет, почерпнутые в соседней кулинарии, Звягинцев промолвил, ловко уснащая холодцом наши тарелки:

— Покормили однажды мышек тем, что мы едим. Для эксперименту. Стали норушки асоциальные, злые, тупые; бездействовали, перестали спариваться и давать потомство. Чем первая стадия эксперимента и завершилась.

— А вторая стадия?

— А во второй откинули мышки копыта.

— И какова же, — спросила Настасья, поднимая бровь, — мораль сей басни?

— Мораль сей басни такова же, какова прочих: человек не свинья, ко всему привыкает.

— Вы говорили не про свинья, — задумчиво вымолвил Эндрю, — а про мышка; человек не мышка?..

— Мышка не свинья, дорогой, — сказал Звягинцев. — Твое здоровье. Прозит!

Похоже, Звягинцев немножко фигурял перед иностранцем, слегка кокетничал, стремясь поразить его эрудицией, темой разговора, парадоксальностью. А Эндрю, должно быть, страдал легкой манией обрусеть, поэтому не без гордости сообщил нам:

— Для меня Ленинград теперь чуть-чуть родной город; я тут не чувствую себя чужим.

— Конечно! — воскликнул Звягинцев. — В нашем городе вот как раз каждый местный житель несколько чужой, слегка чужак, малость не в своей тарелке, как бы не совсем живет, и если не переезжает время от времени с квартиры на квартиру в поисках собственного места, хотя бы хочет переехать постоянно хрен знает куда и зачем; зато всякий приезжий тут свой, ему хорошо!

Комната у Звягинцева была необъятной высоты, что позволило ему сделать антресоли в виде обводящего комнату по периметру балкона с деревянной лестницей и резными перильцами. На балконе располагались книжные шкафы до потолка; простенки между ними заполняли картины под стеклом, мне вначале показалась — графика (руки Звягинцева); однако в основном то были фотомонтажи из коллекции Звягинцева, изображавшие привидения островов архипелага. Саму огромную комнату разгораживали шкафы, буфеты, бюро, этажерки, создавая отдельные объемы пространства, купе либо каюты, с автономным освещением, все в целом напоминало нору с отнорками, словно Звягинцев и впрямь представлял собою экзотическое животное.

Пока я разглядывал отнорочки (кабинет в миниатюре, альков, сплошные ниши являла ниша сия), беседа, от которой я отвлекся, каким-то образом перекинулась на изобретения и изобретателей.

— Великими изобретателями, — сказал Эндрю, глянув на Настасью, — были китайцы.

Звягинцев хмыкнул.

— Что китайцы изобрели? Бумагу, фарфор, порох, китайские пытки (помните — капелька воды падает на темечко: час, два, сутки...), чиновничью волокиту и культурную революцию. Я бы книгу Гиннесса по изобретениям выпустил и переходящий приз ежегодно выдавал. Кто больше? У кого лучше? Или: у кого больше? Кто лучше? Не важно. Французы изобрели гильотину, а также прочие достижения французской революции, некоторые почти невинные, названия месяцев, к примеру: плювиоз, вантоз, термидор, жерминаль. Помните наш-то анекдот про дни недели: начинальник, продолжальник, решальник, определяльник, завершальник, субботник и воскресник? Скандинавы изобрели фамильную кровную месть, викинги семьями друг друга вырезали и жгли. Японцы изобрели харакири и икебану, извини, Несси, это основное, а не театр кабуки вкупе с веером и ширмою. Мы с немцами разделим пальму первенства, надо полагать, по фашистской части, хотя мы колоссально камуфлировались, а они действовали в лоб, по-солдатски; одни лагеря чего стоят; их, правда, были технически изощренные (газовые камеры, выделка человечьей кожи для портмоне, мыловаренные мотивы), а наши, так сказать, сельского типа, всё делали у нас морозы, голод, уголовники, труд каторжный, рукоприкладство конвоиров, никаких газовых камер. И так далее, и тому подобное. В последнем разделе — индивидуальные достижения.

Настасья зажмурилась.

— Как хорошо, — сказала она, — что я ни о чем таком не размышляю. От подобных размышлений можно только спиться.

— Размышляй не размышляй, оно ведь существует. А из изобретений китайцев, если честно, я больше всего ценю даосизм. Дао, дзен. Несси, я прирожденный даос. Все, что я делаю и говорю, абсолютно бессмысленно. Я любое действие не завершаю. Белое пятно, недописанная картина, лакуна — это и есть дзен. Я даже ремонт в своей комнате не могу закончить, вон, видите: кусок обоев недоклеен; то мое дзен!

Настасья смеялась и гладила кошек, Кьяру и Обскуру. Звягинцев, по его словам, отпускал их в марте погулять на чердак и потом целый год лицезрел на площадке перед дверью фельдфебельские морды их ухажеров, а также перепрыгивал через лужи ухажеров, метивших территорию на лестнице в ожидании дам, то есть в ожидании марта. «Ох и шкура ты, Обскура», — приговаривала Настасья, почесывая кошечку за ушком. Кьяра ревниво жмурилась. В начале 90-х мой приятель держал двух котов; звали их Бартер и Чартер.

— Я вообще люблю азиатскую культуру, — продолжал Звягинцев, к величайшему удовольствию Эндрю, так и глядевшему ему в рот. — Азиатская культура тяготеет к вечности, африканская ко времени, к вашему сведению.

— Что значит ко времени? — спросила любопытная Настасья, грызя карамель.

— Сегодня, сейчас поют, пляшут, предаются любовным утехам.

— А мы к чему тяготеем? — спросил я.

— Мы не тяготеем к культуре, — отвечал Звягинцев, сосредоточенно разглядывая огурец, словно мучительно решая, с какого конца его грызть, — это одна из загадок нашего бытия. Хотя существует понятие «диссонансная культура».

— В русской культуре, — Эндрю тоже решил высказаться, — есть поразительное понимание других культур и других стран.

— Понимание? — фыркнул Звягинцев. — Да мы себе все страны нафантазировали по своему вкусу, их и любим, фантастические, то есть свои, то есть себя. Герой писателя Ваганова хочет в Испанию, но не в географическую, а в такую, какой и на свете-то нет. Вот и мы хотим в такую Россию. Все, оптом и в розницу. Писатель Набоков и пьяный водопроводчик. Мы и любим-то лубок. Ля страна оф майн лав, мольто, мольто бене. И все это, между прочим, на почве врожденного идеализма, проявляющегося абсолютно во всем. Наш народ — идеалист широкого профиля. Чему это вы так удивились? Бывает, бывает врожденный идеализм, как сифилис бывает врожденный. В каждом соотечественнике занюханном спит маленький Кант. Периодически и систематически разбухающий и становящийся непохожим сам на себя, этакий воинствующий идеалист. Главное — на свой аршин идейкой обзавестись, тогда все и дозволено, да не просто так, а по идейным соображениям. Процентщицу тюкнуть, богатенького задавить, храм взорвать, на отца родного донос накатать анонимный, жилые места залить морем-окияном, да мало ли идей. Даже обогатиться за чужой счет можно с идеей. Просто так и муха не летает. Хорошая поговорка. Иде я, иде я? у каком городе? у какой тоське мироздания?

— Звягинцев, я не люблю, когда ругают русский народ, — сказала порозовевшая и слегка захмелевшая Настасья.

— Да уж не тебе, матушка, впадать в квасной патриотизм. И с чего бы мне ругать русский народ? Я не ругаю. Каково, заметьте, самолюбие. Глубоко неуместное. Я не ругаю, я факт констатирую, две большие разницы. Если уж ты, Несси, на меня фырчишь, как Кьяра предмартовская, за вполне невинные слова, то, видимо, подрастают очень, очень последовательные патриоты. Уже в детских садах рыла друг другу чистят за ломаную машинку. Скоро подрастут — и вот ужо всем начнут казать la mère de Кузька. Вот ужо придет какой-нибудь хрен в епанче, явится томительная жопа с ручкой и всех нас раскусит, все наши бредни, точки над «ё» расставит, всем нам кувшинные рильке из калашного ряда умоет, будет нам и белка, будет и свисток, ждите.

— Звягинцев, ты перепил, — поморщилась Настасья. — Под винно-водочными парами твой интеллект приобретает черты привидения: то ли есть он, то ли мерещится.

— Интеллект в том-то и состоит, чтобы допереть, что никакого интеллекта на самом деле нет.

Тут Звягинцев ушел в туалет. Кьяра и Обскура последовали за ним.

Настасья, словно извиняясь перед Эндрю, произнесла краткую речь, напоминающую монолог тамады, всячески расхваливая ум хозяина дома, образованность, оригинальность, парадоксальность мышления и т. д. и т. п.; в довершение всего она заявила: если хочет кто-нибудь увидеть по-настоящему верного друга, на которого можно положиться во всем, — пусть посмотрит на Звягинцева!

— Вот только пить ему вредно, — добавила она.

Скулы ее пылали, она сама была малость навеселе.

— Веселие Руси есть пити, — изрек Эндрю услышанную им, видимо, в одной компании веселых россиян максиму.

Настасья могла и не заступаться за своего друга — Эндрю был им абсолютно очарован.

— Он действительно очень умен, — сказал американец, кивая Настасье. — Я совершенно согласен. Он мыслит с глубоким своеобразием. Некоторые его мысли я записываю. Перед вашим приходом я имел с ним удивительную беседу о Ленинграде.

Тут дверь открылась, вошла Кьяра, угольно-черная, с длинным тощим хвостом, только странное золотистое пятно на маковке да бирюзово-зеленые глаза выдавали родство с сиамцем либо сиамкою; в остальном Кьяра представляла собой классический образец спутницы средневековой среднеевропейской ведьмы.

— Мяу! — произнесла Кьяра.

— Мяу! — вякнула вошедшая следом за ней Обскура, ярко-белая пушистая красотка с парой дымчато-серых подпалин и чуть приплюснутым носом правнучки какой-нибудь согрешившей с плебеем ангорки.

Далее в дверях показалось обтянутое красным свитером брюшко Звягинцева, блеснули его очки, бликанула лысина и явно порозовевший кончик носа.

— Те же, — сказал он, — и трое животных, возмечтавших о закуске. Что вы тут делали в наше отсутствие?

— Пели тебе дифирамбы, — отвечала Настасья.

— Ну вот. В кои-то веки. А я, дурак, все пропустил.

— Мы можем повторить. На бис.

— Дифирамбы на бис? Это ужасно. Я не вынесу. Это вредно. Не надо. Ни в коем случае.

— Я сказал, — упорствовал Эндрю, — как интересно вы только что говорили о городе.

— Да, помню. Начал я с нашей любящей экивоки и эвфемизмы прессы, обзывающей его «Город на Неве». Очень уклончиво. Англичане небось не говорят: «Город на Темзе»; «Лондон» — и все дела.

— В городе на Тибре, — сказал я, — жил и работал святой Петр.

— Он у тебя, Настасья, как волнистый попугай, очень понятливый, если носовым платком прикрыть, в особенности. Не обижайтесь, это я ревную старую подружку.

— Начали с города на Неве, — сказала Настасья, — а чем закончили?

— Последнюю фразу я записал! — гордо сказал Эндрю.

— Несси, он записывает за мной, как за Сократом, — жалобно сказал Звягинцев, — всякие глупости.

— Не глупости, — возразил американец, — а мудрые мысли.

— Чем глупее, тем мудрее, — заметила Настасья, — так тебе и положено, если ты и впрямь даос.

— Слушайте! — Эндрю открыл блокнот, полистал его и восторженно прочитал: — «Ежели у города, как и у нас самих, нет сил собраться, устремиться ввысь, к духу, все его шпили ложь, да у него нет сил и в чаше берегов удержаться, как держится всякая малая речушка, любой пруд; становая жила его главной реки не только в паводок тяготеет к наводнениям, стремится разлиться, точно безумная; а сам город растекается, как грязь, образуя новые районы, безликие, бездарные, перенаселенные, ненужные, неуютные, нежилые».

— Ой-ой-ой! — воскликнул Звягинцев. — Меня клонит ко сну! Меня сморило! Неужели это сказал я? Зачем ты, Андрюша, всю эту мутоту записал и мне вслух прочитал? Одно дело сболтнуть, другое дело написать! Ни тени мысли. Сплошная красотища. Я пропадаю. Я засыпаю. Я уснул. Лягу, прилягу, ляжу, приляжу, положу себя, поклажу.

И он и впрямь завалился в один из отнорочков и моментально уснул либо притворился спящим.

— Он научился засыпать молниеносно у кошек, — заметила Настасья.

Обскура и Кьяра незамедлительно отправились в купе хозяина, вскочили на его диванчик, в ноги, и тоже уснули сей момент.

Эндрю топтался между столом и купе в нерешительности.

— Он рассердился, зачем я прочел?

— Он пошутил, — сказал я. — Русский юмор. Сродни английскому. Якобы всё всерьез.

— О, я понял, — сказал Эндрю. — Я много общался с англичанами. Но теперь я пошел, мне пора. Вы передайте, что я очень, очень благодарен за прекрасный вечер, — когда он проснется. Я ему позвоню завтра. Я был счастлив иметь встречу с вами.

Поцеловав Настасье ручку, он удалился. Через несколько минут коридор донес до нас пещерное эхо упавшего корыта и ворчащего голоса усталой невидимой женщины:

— Всё ходят, ходят. Дверь за ними закрывай. Вещи роняют. Ни днем, ни ночью нет покоя.

— Нет покоя! — скорбно повторило коридорное эхо, тихий глас коммунального ущелья прошептал.

Настасья подняла из-под стола несколько листков, должно быть выпавших из блокнота Эндрю. То были высказывания Звягинцева, записанные на разных клочках бумаги, то ли американец не успел переписать их в блокнот, то ли хранил как память.

«Тема колдовства, — читали мы, — язычества, архаики в начале века. Хлебников, Филонов (?), Гончарова (?), Хармс (?), Алейников (?), Введенский (?). Погребено. Сосну срубили — и так, чтобы ни пенька, ни церкви не осталось (намек на исторический факт, местную легенду о блуждающих огнях или о полтергейсте древних времен). „Древний ужас” (название картины художника). „Гиперболоид инженера человеческих душ” (название фантастического романа?). И настал Бумажный век!»

— Бедный Анрюша, — вздохнула Настасья. — Как ему тут трудно.

„Все первобытное приходит к нам из леса”, — сказал Ортега-и-Гассет (?). Сад как антитеза леса. Сад как Эдем, создание Господа Бога, антитеза хаоса. Сад как символ Богородицы. Сад — явление культуры. Учтите климатический момент, смену времен года, холод, снег. Отсюда — Зимний сад. Как антитеза данному месту и разворачивающемуся в нем времени. Я могу говорить о садах бесконечно. Кстати, Ледяной дом — антитеза Зимнего сада».

— Подумаешь, ему трудно, — сказал я. — Нам самим тяжело. Он выучится, вернется к себе, туда, где ему легче легкого. А нам и возвращаться-то некуда.

— Тебе разве тяжело? — спросила Настасья.

«Погружаемся в волны музыки. Волна, еще волна — и мы там, где нам хорошо. Во времени, может быть. В дальнем, возможно. Не знаю в каком. Не в вечном ли, часом? (речевой оборот) И оно не остановлено, мгновение (ассоциация с Гёте, „Фауст”). Длится! Живет! Летает! Не пронзено булавкой, не заключено в гроб хрустальный в отличие от энтомологического мотылька (худ. образ). Чудеса! Кстати, есть целый слой (образ?) людей без музыкального слуха, глухих и бесчутых (старинное слово, применявшееся к охотничьим псам — ?), не любящих даже шлягеров, романсов и песен, поющих жуткие гимны, скандирующих лозунги (?). Точат топоры для процентщиц (Раскольников!), варят бомбы (?) для царей (историческая ассоциация)».

— Мне легко, — сказал я.

Звягинцев заворочался в своей нише из ниш. Кьяра и Обскура проснулись, сели, сидели недвижно, неотрывно глядя на хозяина. «Любимая горожанами трехбуквенная надпись на стенах (часто повторяющееся в русских граффити ругательство фаллического характера) является заменителем текста стенного дисплея Валтасара (ассоциация с библейским эпизодом). Всякий раз в состоянии алкогольной интоксикации читая на стене три буквы, я воспроизвожу мысленно их перевод: „Ты взвешен на весах и найден очень легким!”» (Библия).

Сбоку была приписка рукой Эндрю: «Философская глубина восприятия».

Звягинцев сел на диванчике напротив кошек и поправил очки.

— Хрю, — сказал он.

— Художественный образ пробудившегося слонопотама, — произнесла Настасья.

— Ассоциация со словом «свинство», — возразил я.

— Муррм, — вступила Кьяра, внезапно встав и превратив свою египетскую спинку в горбатый мостик японского сада.

— Валерий, я видел вас во сне. — Звягинцев выбрался из своего купе и налил себе в рюмку заварки. — Вы сидели на какой-то неуютной неприбранной деревянной мансарде в Шувалове, читали письмо...

— Разве может быть мансарда в Шувалове? — перебила Настасья. — Только мезонин.

— ...и, прочитав, отложили его, — продолжал Звягинцев, выпив чифир свой, — взяли тетрадь наподобие книги бухгалтерского учета и каллиграфическим рондо тушью начертали фразу: «Однажды мы поссорились и не виделись два дня».

БЕЗЫМЯННЫЕ ОСТРОВА

Однажды мы поссорились и не виделись два дня.

На третий день Настасья прислала мне с нарочным на работу записку.

«Мне надоело, — писала Настасья, — смотреть отвратительные наркотические цветные сны про повешенных крепостных и кривляющихся обезьян. Приходи, пожалуйста, не будем тратить на ссоры драгоценные часы нашей жизни».

То был вечер лунного затмения.

Мы взяли на лодочной станции лодку и поплыли на один из крошечных безымянных невских островов, тихий клочок земли с сухой травою, не превращенный, по относительной недосягаемости, в помойку, молчаливый, отчужденный, ничей.

— Скажи, что любишь меня.

— Нет, не скажу.

— Почему?

— Ты моя жизнь. Нельзя любить свою жизнь.

— Почему нельзя? Очень даже можно.

— Нет. Можно только жить. Своей жизни в любви не признаются.

— Когда-нибудь разлюби меня и скажи.

— Когда-нибудь никогда где-нибудь нигде я не скажу тебе снова и снова.

— Но почему? — упорствовал я.

Она молчала.

Луна падала в сухую острую траву, но никак не могла упасть. Алая, полная, затмившаяся, она напоминала ржавую каску, зачем-то светившуюся в небе. Мириады невидимых мертвых осенних листьев ниспадали, неслышно шурша, в лучах ее на наш затерянный в мире островок.

— А я вот хоть сто раз тебе скажу, — сказал я. — В любую эпоху. Место и время не влияют.

— Хочешь отговориться? Отбояриться? Отмотаться? Откупиться? В слова перевести? Лю? Блю?

— Ты противная мадам Люлю Блюблю-Тюлюлю, Объелась Киселю. Ничего я не хочу отбояриться. Я просто на рот твой хочу посмотреть, когда ты будешь мне говорить, в глаза твои, на личико твое.

— Перебьешься, — сказала она.

С годами я перестал понимать — чего это люди всё пристают: скажи, мол, да скажи. Скажи, что любишь меня. Ну, сказал. Чего не сболтнешь. Теперь напиши. Чтобы не забыть, что ли? Ну, написал. Бумага все терпит.

«В дельте Невы около десяти безымянных островов. Они покрыты травой, некоторые — низким кустарником, обречены на исчезновение, когда у губернатора архипелага, поглощенного насущными бытовыми проблемами, дойдут до них руки. Кто угодно может назвать их как хочет. Любой имеющий лодку или плот мальчишка может присвоить их себе. Прежде мог всякий пловец, но вода холодна здесь издревле, а последние полсотни лет и грязна смертельно.

Ночами на безымянных островах можно жечь костры. На них тоже есть призраки и свои невеликие божества. На одном из безымянных островов, самом аномальном, секунды превращаются в стрекоз. В зависимости от значимости секунд, стрекозы разновелики. От маленьких разноцветных (изумруд-золото-медь-бирюза) стрелок до гигантских тропических, все секундные стрекозы неслышными роями струятся с острова, стремятся никуда, тают в воздухе подобно мыльным пузырям».

ЖИВОТНОЕ ЗВЯГИНЦЕВ (Продолжение)

— О, бр-р-р, — Звягинцев, сняв очки, тряс головою. — Какое средство от похмелья можете вы мне предложить, дорогие мои?

— Лучшее средство от похмелья, — важно сказал я, — Исаакиевский собор.

— Чую, что ваше туманное предложение полно смысла. Однако я пошутил. К вашему сведению, после пятнадцати минут сна в разгар попойки животное Звягинцев просыпается трезвым, а не пьяным животным. Спасительное свойство.

— Должно же быть хоть одно спасительное средство среди прочих томительных, утомительных и неординарных, — заметила Настасья.

Винопитие и водковкушение сменилось чинным чаепитием под оранжевым абажуром. Трехлитровая банка варенья, плошка меда, обсыпные «подушечки».

— Моя любимая картина, — заявил Звягинцев, — «Чаепитие в Мытищах».

— А я думала «Воскрешение дочери Иаира».

— Я люблю сугубо реалистические картины. Например, «У тихой пристани», «На бульваре», «Обеспеченная старость».

— Поняла, поняла, — подхватила Настасья, — «Не ждали», «Бурлаки на Волге», «Опять двойка». Я думала, ты как коллекционер привидений должен тянуться к сюрреализму, а не к реалистической живописи.

— Реалистическая живопись, — вступил в разговор и я, — вот как раз сплошные призраки и есть.

— Несси, быть ему модным искусствоведом, — промолвил Звягинцев (и ведь как в воду глядел). — Студентки и интеллигентные дамы станут слушать его лекции благоговейно, выпялившись на него на манер моих квадрупедов. Нет, как смотрят, как смотрят, ангелы кошачьи!

— Ангелы кошачьи? — переспросила Настасья. — А я в детстве побывала в месте, которое и тогда, и теперь зову «Кошачий рай». То был заброшенный, то есть полузаброшенный, загородный дом, маленькая желтая с белым деревянная дача. Кошачий клуб, его песни, зовы, драки, свидания мигрировали от одного необитаемого дома к другому; включались в ареал, впрочем, и задворки обитаемых дач. Но самое любимое, самое заповедное место обреталось возле желтой дачки. Я пробиралась туда через лаз в ветшающем заборе, как пробирались бы собаки, лаз был мне впору и находился за кустами, обводящими забор со стороны улицы. Кошки попадали на участок где хотели, просачивались через штакетины забора или подлезая под них там, где между забором и землей имелись зазоры, зияли просветы.

Забравшись на чужой участок, притягивающий меня не меньше, чем кошек, неизвестно чем, возможно, отсутствием человеческого духа, нейтральностью пространства, бывшего, с одной стороны, людским, отвоеванным у леса, с другой стороны — отчасти ничьим, предоставленным самому себе, уже не сад, еще не лес, на пути (а в молодости хозяев напротив: уже не лес, еще не сад, и только в серединной поре их жизни: уже сад, совсем не лес, да и сад престранный, набросала хозяйка пригоршнями невиданных семян, привезенных сыном из экспедиций, они произросли, даже завоевали окрестности: сахалинская гречиха, колоссальные ядовитые зонтичные, камчатские маки, крупные колокольчики с сухим звоном).

Перед домом была наклонная лужайка, повышение к дому, понижение к калитке, слабый рельеф, робкая мысль о холме; на середине перепада высот стоял темный, начавший гнить садовый стол; кто-нибудь из кошек постоянно сидел на нем или спал. Кошки сидели и валялись на лужайке, на ступенях крылечка, на приступочке у входа в сарай, на поленнице у сарая. Ночами они выли, шипели, играли в гляделки, коты завоевывали кошечек, двух или трех местных красавиц: мелких золотисто-черных Мусю и Катю и драную, невзрачную, задрипанную всеобщую мать и жену, безымянную побродяжку, зимующую бесстрашно, ее миновали зубы одичавших зимних собак и приходящих из дальних лесов волков и лис, когти рыси, пьяные лихачи ночных шоссе, побродяжку, наводнявшую поселок, чуть ли не весь мир земной, своими отпрысками (некому было их топить, по правде говоря) от разных отцов, кое-кто из отцов приходился ей внуком; кошечки наследовали от маменьки ласковый взгляд, доверчивость, сексапильность кошачью, коты — цепкость и любовь к жизни. Но то были ночные дела; днем кошки чего-то ждали — может быть, ночи, может быть, как я, внезапного пришествия счастья.

В кошачьем раю всегда светило и грело солнце.

Ничего значительного в эпизоде с кошачьим раем нет, а это одно из самых ярких моих детских воспоминаний, мгновенно оживающая картинка прошлого, где все на местах своих: и запахи, и цвета, и прогретый солнцем воздух, который чувствуешь кожей. У меня странная память. Я начисто не помню некоторых важных значимых событий, то есть для меня они лишь факт, а иные совершенно мелкие и нелепые сцены, детали, образы прошлого имеют надо мною такую власть, что мне даже страшно.

Одно мое эссе так и называется: «Власть прошлого». Я писал в нем о том, что мы даже не представляем себе, какова власть прошлого над нами. Оказывается, есть мгновения, запечатлевшиеся в тебе навеки. Ты хочешь вернуться в них, совершенно того не сознавая. Вернуться! пребывать! Кстати: именно на этом «вернуться» дьявол Фаустовой душой завладел: не славы, не богатства, не юности Фауст желал с особой страстью — мгновение хотел остановить. Вот только не мог выбрать какое. И я бы не смог. И ты. И она. Нас самих может Господь остановить, как мгновение, ставшее ценным для Великого Никогда. Я ненавижу фотографии, их стоп-кадры прошлого. Не могу их видеть спокойно, мне больно.

— Почему вы оба молчите? Вам не понравился мой кошачий рай?

— Я думаю о власти прошлого, — сказал я.

Видимо, тогда в устах столь юного существа, каким я был, это прозвучало смешно; но они не рассмеялись.

— А я думаю, что призраки, — медленно сказал Звягинцев, — это облака из прошлого. Они связаны напрямую с властью минувшего над настоящим. Над нами.

Кьяра скакнула на стол. Медленно стала падать со стола забытая пустая рюмка; набрав скорость, она наконец разбилась. Настасья вскрикнула где-то между прыжком Кьяры и звоном стекла.

— Правду ты сказал про призраки, Звягинцев, твоя чертовка подтвердила.

— Хотите подняться на антресоли? Там, кстати, несколько новых картинок есть.

Мы поднимались по золотистой лаченой с точеными балясинками лесенке. Звягинцев сказал Настасье:

— Знаешь, кто ко мне заходил? Наш великий изобретатель. Картинки смотрел. Мы с ним побалакали. Я, в кои-то веки, его отчасти понял. Хочет он всех видеть идеальными, чтобы все тихо летали с мытыми шеями и заметали на воздусях хвостами траектории крыльев. Но его стремление к идеалу несколько агрессивно. Если ты, тварь, не идеален, провались, делай хара-на хрен-кири.

— Какой интересный образ, — сказал я. — Он что же, хочет один в мире остаться? Себя-то приемлет?

— Местами, — ответил Звягинцев.

Конечно, речь шла о человеке с красной авторучкой.

Мы разбрелись по маленькому музею на антресоли.

— Но если призраки — облака прошлого, — произнес я бездумно, — возможны метеосводки, то есть система предсказаний их появления.

— Браво, — отвечал Звягинцев. — Мы с Теодоровским думали о подобном прогнозе. Но призраки являются не всем. Не каждый, хочу я сказать, может увидеть привидение. Если есть передатчик, должен быть приемник. Поэтому нужному человеку следует оказаться в должном месте в указанный час. То бишь включен элемент случайности, как в каждое мгновение нашей жизни.

На фотомонтаже — я невольно остановился перед ним — на фоне берега с мостками и деревьями стоял длинноволосый мужик с диким взором. Рубашка на груди его была изодрана, вся в крови, он был изранен, обмотан лодочной цепью. Руки его вытянутые хватали нечто невидимое. Я остановился, видимо, надолго. Звягинцев, глянув на меня, пояснил:

— Это привидение Распутина. Тут он неподалеку от места, где его тело нашли. По легенде, ведь его нашли не там, где утопили. И совсем не течением тело от полыньи к полынье снесло. Первую-то полынью убийцы льдом и снегом закидали или еще чем, так, говорят, он по дну шел, всё полынью высматривал, да и высмотрел, всплыл ледок тонкий ломать, почти выбрался, да устал, отключился, воды и нахлебался. Говорят, с похоронами проблемы были, он и мертвый все ходил.

— Может, в летаргическом сне?

— Да в каком летаргическом. Сердце не бьется, зрачки на свет не реагируют. Бадмаева вызывали проверять, медицинские светила проверяли — труп и труп. Живой, однако. Его в гроб — он встает и ходит. Занавес закрылся, пьеса началась. Ходит, руками воздух щупает. Всё Феликса Юсупова хотел поймать. Тут ведь дело не только в государственных проблемах заключалось. Они с Феликсом друг друга ненавидели люто. Бывало, Распутин напьется да Феликсу и шепчет: на кой, мол, тебе Ирина, лучше мне жену отдай, не мучай бабу, я ее хоть погоняю, а ты иди к своим сожопникам, князь-гомосек. Вы не слыхали байку, что Феликса мальчишкой Петр Ильич испортил, за что и был втихаря отравлен? Феликса Распутин тоже бесил ролью всеобщего петуха, каждой курочке ведь был петух Григорий-то, была бы курочка. Когда люди много воли себе дают, страстям своим потворствуют, известное дело, до уголовщины рукой подать. Особо рьяный петух, любой деревенский знает, некоторое время без головы отрубленной бегает, двор кровью пачкает, вот и хлыстовский заговоренный петух Григорий мертвым ходил.

Наглядевшись на звягинцевскую коллекцию, я почувствовал дурноту, точно смолянка, мне захотелось хлопнуть рюмочку, я понял, отчего Звягинцев попивает. Правильная формулировка «тошная сила»; меня уже мутило слегка. Однако я и виду не подал, кормил докторской колбасою Кьяру и Обскуру, их кошачья невозмутимость меня успокаивала и успокоила наконец.

— Обскура, между прочим, глухая, как все альбиноски, — сказал спустившийся Звягинцев.

— Как альбиноски? А пятно на загривке?

Звягинцев замялся.

— Краска для волос. Моя бывшая подружка Обскуру мазнула. Создала темное дзен у кошечки на шкурке. Раздражала ее полная белизна. Пятно сойдет, отмоется, я думаю. А с подружкой я тут же расстался. Не люблю в дамах самодурства.

— Сугубо мужская черта, — промолвила Настасья. — Тут ты прав.

— Они и гуляют-то парой, — продолжал Звягинцев. — Кьяра ее поводырь. Собак Обскура не слышит, машин тоже. Если бы не Кьяра, пропала бы давно. Думаю, расходятся только на блядки, попарно с хахалями, у кошек групповухи не бывает, групповой секс — людское изобретение, животные изысканней.

— Помнится, с предыдущей возлюбленной ты расстался, — сказала Настасья подозрительно, — когда она паутину обмела?

— Представь себе, да, обмела, и всех моих Федюшек домов лишила. Не везет мне с романами.

— Должно быть, ты по натуре изменщик, Дон-Жуан, Казанова, — уверенно произнесла Настасья.

— Ладно тебе, Несси, чушь-то пороть. Дон-Жуан с лысиной и в очках? Казанова с брюшком?

— У тебя пошлые представления о вещах, ты придаешь слишком большое значение внешнему, — упорствовала она. — Ты по сути Дон-Жуан, ты хочешь очаровать — и удрать, твоя цель обаять, заполучить, дальше тебе неинтересно. Ты само непостоянство, Звягинцев.

— Ох, не тебе говорить! В тебя я влюблен с детства по сей момент. Не слушайте, молодой человек, заткните свои ревнивые уши.

— Это другое. У нас ведь романа не было. А раз не было, значит...

— Так давай закрутим эпистолярный! — воскликнул Звягинцев, выводя нас наконец нескончаемым коммунальным коридорным лабиринтом к входной двери.

Настасья порозовела и надулась.

Она ушла, едва попрощавшись, хотя Звягинцев улучил момент и чмокнул ее в висок.

На лестнице я спросил:

— Он намекал на письма, которые ты получаешь тайком, прячешь от меня?

Настасья молчала.

— От кого эти письма?

Она не отвечала мне.

— Мне казалось, у нас нет друг от друга тайн. Я ошибался. У тебя тайна есть.

Мы вышли на улицу.

Холодные звезды во всем своем великолепии осеннем сияли над нами, над Зверинской улицей, над зоопарком, где спали дневные животные, где мучились бесплодной бессонницей, лишенной охоты, приключений и пространств, ночные.

— Я скажу тебе, — умоляюще произнесла она, — но чуть позже, погодя.

— Почему?

Кто-то подавал голос из зоопарка. Дикий нездешний голос завезенного Бог весть куда и зачем существа. Человеческое любопытство, любознательность, легкомыслие и корысть сыграли с тропической тварью или обитателем саванн злую шутку.

Полупоследний пустой трамвай подали нам, мы сели наудачу, он поволок нас к какому-то мосту, то ли Кировскому, то ли Литейному, нам сгодился бы любой неразведенный. Молча мы пересекли ночную реку Ню, в которой стояла возле Петропавловки по пояс в воде княжна Тараканова; крысы из свиты ждали ее на берегу. Молча вышли мы, побрели по горбатому мостику к месту каракозовских деяний. У самой мемориальной доски, с гордостью о деяних повествующей, Настасья остановилась.

— Это письма от моей дочери.

Откровенно говоря, я опешил.

И ни к селу ни к городу спросил:

— Сколько же твоей дочери лет?

— Четырнадцать.

Меня почему-то в первый момент успокоило, что дочь Настасьи не моя ровесница, что она младше.

— Где она? Почему не живет с тобой?

— Она учится в сельской местности второй год, живет у дальней родственницы в Новгородской области, у нее сложности с легкими, но это скоро должно пройти.

— Почему ты мне про нее не сказала?

— Так получилось.

Открыв дверь, она резко повернулась ко мне, положила мне руки на плечи, лицо в серых слезах от накрашенных ресниц.

— Прошу тебя, умоляю, дай мне сутки, нет, два дня, давай два дня не будем говорить об этом. Потом я тебе все объясню. Через два дня. Не отказывай мне. Я тебя умоляю.

В ту минуту я ее не понял.

— Ну, хорошо, хорошо, — неуверенно ответствовал я.

Уже в квартире, подойдя к ней, одетой в зеленого шелка полный шорохов халат, к сидящей перед зеркалом возлюбленной моей, стирающей с лица остатки слез, краски, тоски, я сообразил: ежели дочка, так ведь и отец у дочки имеется; уж не человек ли с красной авторучкой? Что я и спросил, наклонясь к зеркалу, чтобы и мой портрет в зеркальную раму вместился.

— Нет, нет, — затрясла она головою. — Но ты мне обещал...

Я ей обещал. Два дня? Почему два? Не все ли равно?

Образ зеленого воздуха Зимнего сада объял меня на минуту, озарение снизошло на меня, несмотря на мою юность, дурость, обидчивость, несмотря ни на что: дочь? да хоть пять дочерей, хоть десять мужей и любовников, мироносица! к чему мне миро? ты меня омыла, как волна, мадам, уже падают листья, опустел наш сад, отцвели уж давно, нам нечего друг другу прощать, разве прощают, что ты жила, что я жил, что мы были, что мы не ангелы? я любил ее, она меня, она почувствовала, что со мной, о чем я, я долго не мог снять с нее зеленый халат, я целовал ее лепечущие губы, не слушая лепета, слезы ее были солоны, как воды Венериных морей.

ОСТРОВ МОНАСТЫРСКИЙ

Почему именно в лавру направились мы в первый день отсрочки разговора о Настасьиной дочери? Руководило ли ею (или нами) подсознательное желание что-либо отмолить? Грешный ли наш роман? Светлое ли совместное будущее? Хотела ли она при мне открыто поставить свечку за здравие дочери в Свято-Троицком соборе? Так или иначе, нас ждала встреча у входа в лавру на площади Александра Невского.

Я делал ошибки в таблице, которую писал кое-как, начальник был мной недоволен, девочки-чертежницы поглядывали на меня с интересом. Я успел нафантазировать целую историю в духе колониальных романсов от Вертинского до довоенных лет (типа все той же «Девушки из Нагасаки», «Чайного домика» и иже с ними), в которой Настасья исполняла роль гейши из чайного домика, случайный прохожий (лучше — проезжий, может, капитан одного из следующих своим путем судов) влюблялся в нее, она случайно, по молодости и недомыслию, отвечала взаимностью, капитан уходил в море навеки, она рыдала, ломая руки, на берегу, потом появлялось на свет дитя любви; долго продолжал бы я растекаться мыслию по древу из трофейных фильмов, сплошное кино, если бы начальник не вызвал меня в свой кабинет, не обложил — в отсутствие Эвелины Карловны — трехэтажным матом за бракованную продукцию и не послал «на ту базу» с поручением, приговаривая, что хрен меня знает, что со мной, но нынче я могу только портачить, а не работать.

Лавра, где на одном острове находится четыре или пять разных кладбищ, где в помещениях бывшего монастыря функционирует букет НИИ и производственных мастерских, в том числе мастерская соседствующего с монастырским садом районного дурдома, где из окон бурсаков, обучающихся в Духовной академии видна маленькая гинекологическая больничка «Скорой помощи», куда завозят беременных с угрозой выкидыша, погибающих от потери крови подпольных абортниц и случайных рожениц; и весь этот Ноев ковчег подпирает совершенно темное номерное предприятие, выпускающее невесть что, опутанное колючей проволокой, полуразрушенное, чье головное здание смотрит всеми окнами своими полуразбитыми на разоренную часть кладбища, которую видно с проспекта вдоль Невы, а непосредственно к дурдому, роддому и семинарии примыкает автобаза с гордо стоящими по дверцы в грязи грейдерами, тракторами и грузовиками.

На противоположной стороне Обводного канала виднелся один из безымянных островов, серия зданий 30-х годов, некоторые типа элеваторов, без окон без дверей (и никаких огурцов), внушающих тревогу и тоску, нежилые места, где и работать-то мало радости, а тянет, верно, разве что зарезать кого-нибудь, не важно — кого; вряд ли такие участки застройки можно было считать находкой даже для привидений, разве что для каких-нибудь особенных.

Встречались нам работники здешних НИИ с рулонами чертежей под мышкой, с портфелями, радующиеся возможности свалить с работы в местную командировку, однако весело обсуждающие производственные проблемы.

«Остров Монастырский — место намоленное; это не помешало загадочным толпам разорить часть кладбища; однако общие черты всех островитян — а ныне многие из них появляются на острове временно, да почти все они находятся на острове не постоянно, — общее их, схваченное из воздуха, свойство — истовость. В соборе тут лучший хор — ибо истово поют! Истовы тут и семинаристы, и священнослужители, и роженицы, и грешницы, и врачи, и инженеры, и даже мертвые — от погребенных в Благовещенской церкви известных и знатных до крепко спящих под разоренными (без имен и дат) надгробиями неведомых и забытых».

Я никогда не любил кладбищ. Если бы не Настасья, я не побывал бы ни в некрополе лавры, ни на Литераторских мостках. Единственное кладбище, на которое я ходил со светлым чувством, было Валдайское, куда водили меня то бабушка, то тетка. Валдайское кладбище для меня всегда останется прогретым солнцем, тихим, заросшим чередой. Там я не испытывал страха и печали, не впадал в философские размышления, не чувствовал собственную ожидающую в отдаленном будущем смерть как реальность; там был я по-детски покоен, какими бывают только дети; теоретически я знал, что умру, но то была взрослая бухгалтерия, все было не про меня, на самом деле тогда был я бессмертен.

Разоренное кладбище с оскверненными могилами (между Обводным и Монастыркой) поразило меня. Я и надписей-то на стенах, бывший провинциал, проживший до четырнадцати лет в деревянном доме, в избе, в пятистенке, терпеть не мог и не понимал. Я не понимал вандализма, желания испортить, изгадить. Дырявый испохабленный куполок одной из малых часовенок над могилой совершенно меня потряс. Дыры его луковки застигли меня врасплох, как некогда измызганные, белые в прошлом стены Иверского монастыря. Я все время забывал, что и в нашем валдайском окне, выходившем на озеро, виднелся погнутый монастырский крест. Я эту часовенку готов был белить, о чем и сказал Настасье; она уверила меня, что через неделю побеленную часовенку вернут в прежнее состояние, приведут в полное соответствие с окружающими могилами и памятниками. Меня вдруг замутило, я сел на землю. «Мне нехорошо», — сказал я. Она потащила меня к выходу, сетуя, что мы не зашли в храм, что мы не посетили некрополь, что я выпил лишнее у Звягинцева накануне.

У моста я остановился.

— Спустимся вниз, к речке.

— Зачем? Тут такой крутой склон.

По крутому склону, цепляясь за бурьян, за все растущее и жухнущее, мы спустились к Монастырке и оказались под стенами прекрасными бывшего монастыря. Мы стояли внизу, у воды, весь высокий остров Монастырский был над нами, и кладбища, и кельи, и Свято-Троицкий собор, в котором через много лет будут отпевать астронома Козырева, и Благовещенская церковь, в которой вчитывались люди в краткую надпись: «Здесь лежит Суворов», придуманную Державиным, над нами были места, долгие годы хранившие мощи святого князя Александра Невского, покоившиеся в раке колыванского серебра, мы сидели на краешке острова, названного Петром Первым «Виктори» — «Победа».

Мы пребывали у стен монастыря («У стен Малапаги» — назывался любимый Настасьин фильм, виденный нами в кинотеатре «Спартак», что напротив Дома офицеров и сам бывшая церковь), под стенами, и трепет охватил нас, как некогда и меня возле Иверского монастыря неподалеку от Никоновой башни. Все исчезало: изгаженность, разруха, развал (впрочем, лаврскую стену ремонтировали время от времени, у монастырских помещений было множества хозяев, ибо НИИ принадлежали разным ведомствам, к тому же некрополь являлся местом экскурсий, это в Иверском монастыре запустение достигло невероятных пределов, стены давно должны были бы рухнуть, однако стояли, как обвод осажденной крепости), потерянность, запущенность. Торжественность ощущал я у монастырской стены, водораздел, границу между разными мирами и разным образом жизни, барьер временной: там, в монастыре, время вело себя иначе, чем в миру. Хорошо, должно быть, слышен был некогда звон колоколов здешних: водою, водою разносило звук далеко, волна к волне. Вот и иверские звоны из-за озера, плесов, внутренних озер на островах ох и дивны, верно, были и слышны от Зимогорья до Долгих Бород, может быть.

— Интересно, — сказал я, — был ли в монастыре пчельник?

— Может, пчельник был в Киновее? — предположила она.

— Где?

— Когда-то от монастыря отделился скит, малая горстка братии жила в скиту, на той стороне Невы, выше по течению. Киновея — малая лавра, малый монастырь, теперь там Киновеевское кладбище. У меня там дядя похоронен, хочешь, съездим?

Но я не любил кладбищ.

— Не вини меня, что я ничего не рассказала тебе о моей жизни, — глаза ее были полны слез, — я виновата, я знаю, я обманула тебя, не пойму, почему я так сделала. Не оставляй меня за это.

Я шел чуть впереди, руки в карманы, по мощенной булыжником улочке между двумя половинками некрополя.

— Да полно тебе, — легкомысленно и рассеянно соврал я, — я об этом и не думаю вовсе.

АПТЕКАРСКИЙ ОСТРОВ

«На части Аптекарского острова нет смены времен года, поскольку там находятся оранжереи Ботанического сада. Этот фактор, а также наличие большого количества растений тропиков, саванн и т. д., то есть иных климатических зон, накладывает определенный отпечаток на психику островитян. Жители Аптекарского острова приветливы, легкомысленны и беспечны».

Меня каждый раз при описании очередного острова архипелага так и подмывало назвать жителей острова именем острова (как «критяне» от Крита, «таитяне» от Таити, «филиппинцы» от Филиппин), но я наталкивался на грамматический барьер, и всякий раз, за немногими исключениями («елагинцы», «монастырцы»), не мог образовать слово. Каменноостровцы, к примеру, мне очень даже нравились, но крестовоостровцы уже ни в какие ворота не лезли, не говоря уже о спасовцах и фонтанцах (остров к северу от Фонтанки в былые времена именовали и Спасовским, и Фонтанным...); хотя «койвисаарцы» звучало вполне пристойно, да и коломенцы, и казанцы, и крюковцы вроде.

«Питомник лекарственных трав на Аптекарском острове, равно как и сменивший его хронологически Ботанический сад, знавал периоды взлетов и падений, упадка и расцвета; но тот и сад, что цветет, отцветает, блещет, старится, познает мерзость запустения, возрождается, меняясь, перепутывая тропинки и аллеи, тасуя ландшафты, влюбляясь то в розы, то в хризантемы (мадам, уже падают листья!), то в анемон с водосбором, то в маргаритки. Где зацветала некогда рута для офелий, изросшаяся и растворившаяся в сныти да куриной слепоте, нынче левкои сияют пудреными паричками Керубино. Всякий сад — потерянный и возвращенный рай».

Несколько страниц, видимо посвященных нашей с Настасьей экскурсии по оранжереям и садовым дорожкам, бесследно исчезли. Далее приписал я в сердцах все тем же каллиграфическим рондо с мягким нажимом (начальник нашей мастерской гордился моим рондо, вообще он мной как учеником своим гордился):

«Очевидно, даже сады и ведуты несут главное свойство жителей архипелага Святого Петра: трижды отступаться от самого главного для них, самого нужного, самого дорогого, сокровеннейшей сути их земного существования, на чем зиждется вся их жизнь, в чем держится душа».

Я действительно переживал острейшим образом Настасьину ложь. Почему она мне не сказала, что у нее есть дочь? Почему, не рассказав сразу, не успев, молчала потом? Тема отступничества, предательства мерещилась мне; но за этим «мерещилось» не была ли сама моя обида отступничеством и предательством?

— Ты помнишь, — вдруг спросила Настасья, — как к нам девочка заходила?

— Девочка? — спросил я в некоторой растерянности. — Ах да, действительно. От соседки. А что?

Был звонок в дверь, был, и звонок вечерний, поздний. Я уже нацепил махровый халат и собрался принять душ, поэтому пошел открывать как персонаж из все тех же сказок Андерсена с иллюстрациями Конашевича, а именно — герой сказки «Сундук-самолет»: в халате и в чувяках (если не босиком). Девочка стояла за дверью, подросточек, гадкий утеночек, пискнувший: «Здрассте...»

— Мне Настасью Петровну.

Я вызвал Настасью и ушел в ванную, где плескался под душем и громко напевал.

Когда я вышел, Настасья сидела за столом, но не вырезала из журналов цветные картинки для какого-то проекта, а, задумавшись, чертила ножницами по клеенке невидимые кубистические пейзажи.

— Что это за чадо было? — спросил я, растирая волосы махровым полотенцем.

— От соседки, — неохотно отвечала Настасья, — соседка нездорова, надо ее к доктору пристроить, завтра с работы знакомому врачу позвоню.

— Давай ее в Военно-медицинскую пристроим, там чудо что за доктора.

Я немножко важничал своей возможностью кого-то пристроить в престижную и не для всех тогда досягаемую Военно-медицинскую академию.

— Не надо, — сказала Настасья.

Теперь она спрашивала — помню ли я ту девочку.

— Это на самом деле была соученица моей дочери. Увидела нас вместе на улице, зашла домой удостовериться, написала дочке письмо.

— Подружка твоей дочери готовится стать секретной сотрудницей? профессиональной сексоткой? или она вульгарная маленькая доносчица, школьная ябеда, наушница любимой учительницы?

— Не знаю.

Мы вышли из оранжереи, холодок студил ее разгоревшиеся скулы. Я напевал: «Мадам, уже падают листья...» А затем: «Ну, погоди же, погоди, минуточка, ну, погоди, мой мальчик пай, вся любовь наша — только шуточка...» И забрели мы в чудный уголок, где престранной формы листья, алея, усеяли дорожки, витали, как бабочки, в воздухе, где охапки хризантем соседствовали с кустарником, чьи ветви должны были бы склоняться над ручьем, однако ручей отсутствовал противу табельной положенности.

Зеленоватая морось зависла в воздухе, поднялась ввысь, образовала над нами гипотетический полупрозрачный свод другого неба. Ни звука, исчезли голоса, уличные шумы. Мы находились совсем в другом саду, чьи линии и объемы фосфоресцировали еле заметно. Зимний сад, главный фантом архипелага, любимый призрак Звягинцева, распахнул, расщедрясь, перед нами несуществующие врата свои, беспечальные плоскости куртин, лабиринт ротонд и аллей, невесть как умещающийся в таящем не один горизонт мнимом пространстве виртуальных цветников, затейливых белых скамеечек, разнопородной флоры всех широт.

ЗЕЛЕНЦА

Мало им было, северным барам, усадеб, особняков, рабов; хотелось им не то чтобы личного райского сада, но хотя бы райка, когда заснежен воздух за окнами, а перед рамою оконной распластаны веера пальм, развешаны натуральные лимоны, расцвели хаги, омина эси, асагао-но хана, а также эдельвейсы, цикламены и саксифрага, например.

Некалендарен наш зимний сад, все времена года смешаны в нем. Тут царствует ver perpetuum, вечная весна. Посадим, пожалуй, фазанов и павлинов в шелковые клетки, а поодаль соловьев да перепелов; а там, в высоте, пусть в золотых проволочных плетенках сидят попугаи.

— Ты слыхала, в елизаветинские времена какой-то чудак выращивал бананы в оранжереях Летнего дворца, а также финики, шпанские вишни и виноград?

— Нет. Поцелуй меня.

Поцелуй был долог, у губ ее был вкус шпанских вишен.

Дорожка вела нас, огибала куст, нависавший над ананасной земляникою, услужливо предлагала скамью, я не любил долго обниматься стоя, мне нравилось сидеть, держа ее в объятьях, иногда отрываясь от ее губ, теплых висков, шеи, отстраняясь ненадолго, переводя дыхание, глядя вдаль, если была перед нами даль, рассматривая листы, лепестки, всматриваясь в непроницаемые лица статуй.

— Рай, — сказала Настасья, — это такой сад, где, кроме нас, никого нет.

— Мы сейчас в Зимнем саду, он привидение.

— Значит, раек. А мы его дети. Дети райка. Привидение, точно облачко из прошлого, парит, летает, много выше сцены, галерка, раек. Мы сейчас в облаке, в райке сует мирских. То, что с нами происходит, на самом деле не событие ни для кого, только для нас. Любовь наша для мира — небытие, а мир — небытие для любви.

Для нас, только для нас светящийся фосфорический воздух омывал скамейки и скульптуры, возносил душные благовонные выдохи желтофиолей, ландышей, египетской резеды, а все вышеупомянутые персоны царствия флоры велелепствовали... ну, и так далее. Слитки стекол разной воды, разного оттенка пески, раковины, спекшиеся керамические легчайшие шарики, гравий разделяли купы цветов, помечали дорожки.

— Деревья останутся такими всегда? Они не будут расти? Если мы окажемся в Зимнем саду через несколько лет, мы увидим его таким же?

Помнится, что-то пугающее померещилось мне в вопросе ее; но я и виду не подал.

— Думаю, да, — отвечал я важно ученым тоном. — Так же будет хлопать в ладоши populus tremula, трепещущий тополь в высокой кадке, а виргинские робинии, аморфы, вермонтские клены будут невелики, точно дети.

— Ох, я не знаю, прав ли ты... — зашептала она. — Разве призрак — остановившееся мгновение?

— Конечно, — я, нимало не задумываясь, тут же и ляпнул, — но только нечеловеческое мгновение, понимаешь? Мы не можем знать, сколько такое мгновение длится и как.

— Любовь тоже нечеловеческое мгновение, — вдруг сказала она печально, отодвигаясь, — длящееся независимо от нашей воли.

При слове «воли» померк фосфорический блеск, Зимний сад пропал, сменился аллеей Ботанического сада, по которой навстречу нам шла старушка, не без любопытства посмотревшая на нас.

Я отправился на квартиру своих родственников, которые деликатно не расспрашивали меня о похождениях моих, однако без меня скучали; мы долго беседовали и чаевничали, я лег поздно и уснул в легкой тоске под шум дождя.

ДОЖДЬ

Под шум дождя и снился мне дождь.

Снился мне сезон дождя в Ямато, Акицусима в ливень, морось, застилавшая кленовый театр горы Касуга.

Бесчисленные капли воды покрывали оспинами морскую гладь, потому никто не мог увидеть в зеркале вод отражения мыса Сирасаки. И символ вечной любви, гора Фудзи, еле видна, и остальные горы расплылись, я видел один из японских снов Настасьи, видел и саму ее, простоволосую, в темно-синем шелке с белыми птицами; она держала в руках древний свиток и, сидя на террасе маленького старого дома, должно быть расположенного в одном из философских садов Киото, толковала мне однотонно, почему-то сквозь слезы: «На самом деле, сэн, песню эту написал не Табито Такаясу, а Такаясу Табито». Она убеждала меня еще и еще раз, хотя я и не возражал. А потом, когда шум дождя усилился, превратился в рокот, стал кратен гулу водопада, песне потопа, она принесла жаровню, полную алых углей, слабое утешение отсыревшего дома, и стала рассказывать мне, как император Дзимму впервые заметил, что японские острова напоминают распластанную стрекозу, акицу. «Императору Дзимму, — говорила она, — нравилась бухта Нагата. Еще любил он девушек из травы, особенно одну». — «Что такое — девушки из травы? — спрашивал я. — Нимфы? Дриады?» — «Ошибаешься, мастер го, никакие не нимфы, обыкновенные деревенские девушки. Император Дзимму, — продолжала она, — иногда бросал в воду выловленные для него ловцами жемчуга раковины, возвращал морю морские слезы, и за это пользовался особым расположением Окицусимы-мори, стража морских островов». Настасья достала еще один свиток, читала вслух, голос ее причудливо перекликался с голосом сезонного водостока: «В провинции Тикудзэн, в уезде Ито, в деревне Фукаэ, в местности Кофунохара, — я задыхался, слушая этот текст, невольно повторяя его про себя, он сбивал меня с дыхания, — на холме вблизи моря лежат два камня. Больший из них длиной одно сяку два суна шесть бу; окружность его — один сяку восемь сун шесть бу; вес — восемнадцать кин пять рё; меньший камень, — удушье сводило меня с ума, — длиной один сяку восемь сун; вес — шестнадцать кин десять рё. — Я погибал от тоски, от тоски сердечника, утопленника, висельника, астматика, я больше не мог слышать об этих камнях сатанинских, помилосердствуй, моя дорогая, помолчи! — Говорят, красота их не поддается описанию».

Как-то нехотя я проснулся, с бьющимся после приступа удушья сердцем, — да и пошел на кухню попить воды, не зажигая света ни в коридоре, ни на кухне.

Отдернув коротенькие занавески, я обнаружил заплаканное дождем закапанное всклянь стекло оконное, в окне дворик, мокрые дерева в ночной полумгле, мокрую скамейку. Силуэт съежившейся на скамейке фигуры мне был очень даже знаком. На кухонных ходиках значилось четыре утра. Я оделся со скоростью звука, бесшумно закрыл, беззвучно запер дверь, помчался вниз по лестнице.

Она сидела под моими окнами, безутешно плакала, плакала отчаянно, не скрываясь, никто и не видел ее в ночном дворе, капли дождя и капли слез смешивались, стекали по щекам.

— Что случилось?!

— Ничего...

Я представить себе не мог, что увижу ее — веселую, надменную, лукавую, артистичную, то взбалмошную, то притихшую принцессу Турандот, — такой измученной, подавленной, зареванной, замерзшей, промокшей насквозь.

— Ты хоть бы зонт взяла.

— Я... домой... не заходила... — всхлипнула она.

— Так ты тут с вечера сидишь?

— В общем... да...

— Господи, да что ж ты тут делаешь?! Почему ты тут? О чем ты плачешь? Я ничего не понимаю.

— Я думала... ты решил меня бросить... из-за того... что у меня дочь... а я не сказала... что я врала.

— Слушай, — сказал я внятно, раздельно, грея ее руки (теперь мы сидели под дождем вдвоем, дождь был взят за скобки, не имел значения). — Я. Никогда. Не расстанусь. С тобой. По своей воле.

Слабая улыбка.

— О, вот видишь, лазеечку-то оставил: «по своей воле»... Чужая всегда найдется, сокол ясный...

Моя жена никогда не стала бы сидеть у меня под окном — ни до свадьбы, ни после. В ней, куда менее эффектной и красивой, чем Настасья, было чувство собственного достоинства, женское чувство собственного достоинства имею я в виду, родовое почти сознание своей ценности, значимости. Но никогда не шуршал на ней при ходьбе шелк, не звенели браслеты. Она была другая. Немножко противоположность (единство и борьба противоположностей, помните? нудная пара, она и оно), соблазнительная пионерка из группы девочек нашего пионерлагеря, прелестная правофланговая, галстук вразлет, веснушки и пушок на розовеющих полноватых ножках, будь готова, всегда готова (всегда готова? ой ли?); я звал ее Ленка; Настасью я никогда не смог бы назвать Таськой. Разумеется, все это не важно, несущественно. Я подозреваю, что ни одна женщина в мире не стала бы сидеть под моим окном, как Настасья, холодной осенней ночью, обуреваемая дождем, страстями, отчаяньем, притяжением, предчувствиями, ожиданием разлуки, собой, и мной, и нами.

Мы пошли к ней на набережную.

— У тебя только дочь? — спросил я. — Сыновей нет?

— Нет.

— Может, ты подкидышей в плетеных корзинках в приюты подкидывала?

— Глупости, я сама подкидыш.

— Ты найденыш.

Она остановилась на минуту, держась за мой локоть, чтобы вылить воду из остроносых острокаблучных туфелек: из левой ушат и из правой ушат.

— А... отец твоей дочери... он в курсе, что у него есть ребенок?

— Как это — в курсе?

— Ну, был роман, вы расстались, ты родила...

— Иногда по тебе заметно, как ты любишь кино и какой ты наивный благодарный зритель. Причем фильмы предпочитаешь советские. Или плывешь по воле волн Кинопроката. Они же корпускулы.

— Отец твоей дочери, — любопытство, что ли, меня разбирало? хотелось тут же оказаться лучше этого противного мне отца ее дочери, предложить удочерить, предложить руку и сердце? кино, конечно, наложило тяжкий отпечаток на мои чувства, а также на мои мозги, — он был кто?

— Почему «был»? — спросила Настасья. — Он не был, а есть. Отец моей дочери — мой муж.

Вот тебе на.

— Вы развелись?

— Нет.

— Просто разошлись?

— Мы не расходились.

— А... где же твой муж? — спросил я в полном недоумении.

— В отъезде.

— Он полярник? — Я представил себе этакого Шварценеггера в унтах (пимах? торбазах?) и в шапке с ушами, как у Отто Юльевича Шмидта... или такая шапка была у Папанина?

— Нет. — Настасья рылась в сумке в поисках ключа; мы уже стояли в парадной, вода лила с нас ручьями, бедная лестничная площадка.

— Он моряк?

— Нет... — Ключ не находился.

— Кто же он? — спросил я.

Ключ наконец нашелся; Настасья, радостно открывая дверь, ответила:

— Шпион.

— Как шпион?! — вскричал я. — И где же он сейчас? В тюрьме?

— Почему в тюрьме? — Она сбрасывала мокрый плащ, мокрое платье, мокрые чулки, мокрые туфли. — Он за границей. Раздевайся, простудишься. Я сейчас в ванной водогрей включу.

— Твой муж разведчик? — спросил я, тупо глядя в ее прелестную голую спину в раме двери ванной.

Мелькнул в воображении моем Павел Кадочников с подсвечником в руках из фильма «Подвиг разведчика».

— Да, шпион, шпион, я уж тебе сказала, иди под душ, он горячий, ведь хо-лод-но... сил нет... з-зубы стучат... бр-р-р...

Лил дождь за окном, мы стояли вдвоем под душем, ни до, ни после я не был под душем вдвоем с женщиной, ни одной из моих любовниц эта идея не пришлась бы по душе, а от Ленки я получил бы подзатыльник за одну идею. Мы согревались, ее лицо розовело, поголубевшие губы начинали алеть, краснели маленькие, чуть удлиненные мочки ушей, напоминавшие мне дольки рождественского мандарина, теплели вишенки сосков.

— Мне не осознать, что ты замужем, что твой муж... шпион, как ты выразилась, что мы его... что ты ему...

— Что я не только ему изменяла, но как бы еще и Родине? Отечеству в целом? Я еще тебе не сказала, где мой отец. Нет, не в лагере, не бойся. Мой отец за границей, в реабилитационном центре, он там лечится, потому что муж через своих сотрудников, то есть по своим каналам, его туда пристроил. Если тебе надоело торчать под душем, не мучайся, ведь это душ, а не дождь, его можно выключить.

Я выключил душ, долго вытирался и одевался, слышал, как она чиркнула спичкой, потом вскипел кофе, затем разбилась чашка. Я вышел на кухню, свет не горел, только газовые горелки голубели для сугреву. Настасья стояла у окна, глядя в стену воды, то был уже не дождь, даже не ливень, не проливень — потоп, божественная игра разверзшихся хлябей небесных.

— Хорошо, что мы не там, а дома.

Это она была дома. Я был в гостях.

«Одно из главных божеств архипелага Святого Петра — дождь. Островитяне ежевечерне с трепетом сердечным слушают прогноз погоды на день грядущий: что день грядущий нам готовит?! От дождя зависит слишком многое: состояние здоровья (большинство островитян годам к сорока уже подагрики либо ревматики, более решительные страдают туберкулезом, астмою, хронической пневмонией; остальные просто кашляют, сморкаются и чихают; почти все — метеопаты, смена атмосферного давления приводит их в полуобморочное состояние, в каковом они ходят на работу и т. п.), настроение, косметический и капитальный ремонт на почве протечек подчердачья, обувной и зонтичный бум, тематика газет и вольных разговоров».

ЗРИТЕЛЬ. ЕЛКА НА ЕЛАГИНОМ ОСТРОВЕ

Одна из самых распространенных и любимых серий издательских шестидесятых годов (а также тридцатых и пятидесятых) — «Жизнь замечательных людей», основанная еще Алексеем Максимовичем в 1935-м, кажется. За все время существования серии подбор персоналий был так же странен, как список лиц, чьи памятники должны были украшать улицы и стогны Москвы, Ленинграда, а также других городов согласно разнарядке и «плана монументальной пропаганды».

В конечном итоге даже редколлегия не могла договориться однозначно ни между собой, ни с цензором, ни с представителями министерства культуры — кто замечательный, кто нет, кто как бы не вполне. По алфавиту Софья Перовская обреталась неподалеку от Перова, от Павлова, Пиранезе, Паскаля. Я бы лично отправил ее куда-нибудь на ща, эту выдающуюся женщину. Я уже говорил, что не люблю великих людей и больших городов.

Один мой друг в сложные моменты жизни перечитывал биографии замечательных людей, находя поддержку и опору в их терпении, трудолюбии, стойкости, целеустремленности. Но я-то валдайский. И в трудные минуты я вспоминал совсем не покорителей Монблана, исследователей Севера, не тех, о чьем пути к цели знал весь мир; я вспоминал Галю Беляеву.

Галя Беляева работала бухгалтером то ли в Рыбкоопе, то ли в Заготзерне, то ли в городской больнице; я вечно путал, где именно, помнил только, что бухгалтером. Она играла в самодеятельном Валдайском народном театре, чаще всего — главные роли, но иногда и второстепенные, эпизодические.

Народный театр репетировал и давал спектакли в клубе, то есть в каменном белом соборе на центральной площади, мощенной булыжником; бывший собор был так видоизменен трудами атеистов, что напоминал скорей бывшую кирху, лютеранскую церковь или молитвенный дом неопределенной конфессии, — он был глубоко кубистичен, думаю, с кровли его сняты были барабаны и купола, однако нечто величественное мерещилось мне в белых плоскостях его стен, в крепко сбитом объеме, в широких и длинных серых ступенях лестницы, по которой подымались мы в кассу.

Галя Беляева жила за шоссе Ленинград–Москва (относительно озера и нашей Февральской улицы) с пожилой матерью — помнится, между питомником и больницей, не доходя до вокзала. Галина мать, мосластая, носатая, изысканно вежливая старушка, была подругой моей любимой двоюродной тетушки. Ничего особенного в ней не было, кроме этой подчеркнутой вежливости, недеревенской, без областного говора, плавной степенной речи, коей так часто отличаются провинциалки, прямой спины, горделивой осанки. Сама Галя, такая же крупноносая, как ее мать, унаследовала и осанку, и вежливость; красотой Галя не блистала, только глаза хороши; думаю, похожие глаза были у Комиссаржевской. Галя была не первой молодости невеста без места, без женихов, около тридцати, по нашим тогдашним понятиям, отпетая старая дева.

На сцене Галя Беляева совершенно преображалась. Лицо ее становилось еще бледнее, она подрисовывала и без того тонкие выразительные черные брови, чуть подводила рот, валдайская прима; я помню ее в роли Марии Стюарт и другой королевы не представляю. Мария Казарес, которую видели мы на сцене с Настасьей, была, на мой взгляд, ничем не лучше Гали Беляевой. Зал, замерев, внимал Галиному шепоту; волна магнетического восторга шла по рядам в ответ на ее стон, на ее вскрик, на ее гнев, на ее любовный лепет; едва она входила, появлялась, возникала, зрители подтягивались, выпрямлялись в струнку, я спину свою чувствовал, как солист балета; я ведь по природе своей — зритель, чему и обязан своей искусствоведческой карьерой, я — профессиональный зритель, врожденный, разрешите представиться: я — тот идиот, который вздрагивает в партере, пугаясь, которого происходящее на сцене приводит и в ужас, и в трепет, во что задумано, в то и приводит, я отвечаю на театральное действо натуральным сердцебиением, невольные немужские слезы наворачиваются на глаза, как хорошо, что в зале темно! И вот я, зритель от природы, свидетельствую: при словах «гениальная актриса» я вспоминаю безвестную (только не в Валдае!) Галю Беляеву. Почему ничто не мешало ей быть гениальной актрисою: ни отсутствие театрального образования, ни долгие одинокие вечера в глуши (а, с другой стороны, — что ж такое вся планида, вся планета наша, особенно нашенские ойкумены и палестины исконные, по сравнению с мирозданием? по сравнению с Царствием не от мира сего? с домом Господним? с горним приделом Его? глушь, провинция, угол медвежий!), долгие вечера в полумгле, некуда пойти, ни в оперу, ни в Филармонию, разве что на чай к подружке да на варенье, ни кормление кур, ни Заготзерно (или все же Рыбкооп?), ни возня в огороде, ни необходимость пилить и колоть дрова, ни женская неприкаянность и скудость впечатлений, ни бедность? Я поражался — как это Галя поддерживает разговор с моей тетушкой и своей матерью, прозаически обсуждая гипотетическую возможность либо невозможность завести корову? У меня как-то не связывались воедино Дона Анна, леди Макбет, Мария Стюарт, Бесприданница — и корова. А Галя, кажется, любую роль принимала, все они ей подходили, все были впору. Ни уныния, ни ропота не замечал я в ней никогда; печальна и серьезна она часто бывала и задумывалась. Все страсти бушевали там, на подмостках, на клубной сцене, расположенной, видимо, в алтаре и заалтарной части видоизмененного собора. Какая, кстати, акустика, являла уху зрителя любого ряда низкий Галин голос! В каком намоленном пространстве впервые вкусил я чудеса театра! Фразу: «Театр — это храм» — воспринял я некогда самым бытовым образом: для меня — да! конечно! с детства!

Особенно зимой прекрасно было подняться, преодолев снега, по широким ступеням в протопленный и надышанный предыдущим киносеансом собор и увидеть маленькое волшебное цветное сценическое действо. Как сказал бы критик конца 90-х, «виртуальное пространство театральной сцены», хотя мне не нравится слово «виртуальный», кроме французского vertu, то бишь добродетель, напоминает оно мне драматурга Николая Вирту (кто не знает, тот отдыхает) и безымянного вертухая.

«Любите ли вы театр, как люблю его я?» — повторяю я втуне всю жизнь. Там, за стенами собора, играл мороз, лежали сугробы вдоль улиц, яблони на заснеженных участках стояли опушенные снегом — каждая ветка под тяжестью белизны, — с монастырских островов надвигались по льду ночные волки; а тут в разноцветном сиянье шло загадочное театральное представление.

Позже я написал работу про занавес, то ли статью, то ли эссе. Опус мой, переведенный на многия языки, особым успехом пользовался почему-то в Англии и в Испании. Занавес с детства внушал мне страх и трепет (как выразился философ), тоску и восторг. Время, в течение которого открывается занавес, позволяет увидеть (впервые в жизни? всякий раз впервые?) убранство сцены, для меня — единственное в своем роде фаустианское остановленное мгновение, прекрасное, немножко длящееся, как длится нота в звуке струны.

Вот вечер зимний пал на широты и долготы великой державы, моей неуемной страны, волки уже готовы бросить вызов голоду и людям, идти промышлять; берегитесь, кроткие домашние животные! лагерники на своих лесоповалах, в своих шарашках готовятся к ночному выживанию; старики уже забрались на печки и лежанки; рабочий день закончился, иссяк его трудовой энтузиазм; Галя Беляева давно уже отложила счеты, отношения ее с кредитом и дебетом исчерпаны на сегодня, она выходит на крохотную разноцветную сцену, где почти нет теней; на голове Гали Беляевой сверкает крошечная бутафорская корона, Галино лицо светится особой визионерской бледностью, глаза сверкают в луче софита, сейчас замерший зал услышит ее низкий прекрасный голос. Спектакль закончится, аплодисменты отзвучат, и Галя Беляева пойдет домой в теплом платке, в своих красивых остроносых валенках по улицам заснеженным мимо изб, где почти везде погашен свет, кроме комнат, куда только что вернулись воодушевленные зрители, она идет под ледяными звездами зимы, время от времени поднося ко рту варежку и дыша в нее, отдыхая от морозища, идти в такую холодину ночью ей далеко, а, поскольку возвращается она из роли, даль неоглядна. Иногда ее поджидают театралы, приехавшие на санях из Зимогорья, ждут, зная, что их любимица выходит последней, что она любит возвращаться домой одна; поскольку не зря же люди ждали, Галя благодарит, садится в устилающее сани сено, на ноги накидывают ей овчинный тулуп либо ватник, и зимогорская пегая лошадка трогается.

Настасья спала, согревшись, у меня под боком, дождь остервенело хлестал в окно, собиралось светать, светало, а я не спал, думал о Гале Беляевой, надо передать ей привет, я мог бы присылать ей театральные программки с либретто опер и балетов, фотографиями актеров и актрис; что-то я очень давно не писал писем в Валдай, какое свинство, я не заметил, как уснул на полчаса, увидел тут же забытый сновидческий спектакль, открыл глаза.

Меня впервые посетило странное чувство (не оставлявшее меня впоследствии надолго одного) нереальности, нелогичности, абсурдности происходящего со мною, чувство, что я не просто зритель, я — зритель сна. Видимо, то было одно из общечеловеческих чувств: тридцать лет спустя прочел я те же слова в эссе любимого поэта.

Она проснулась внезапно, села на кровати, не открывая глаз, спросила:

— Дождь еще идет?

— Да.

— Ты еще любишь меня?

— Да.

— Какой сегодня день?

— Пятница.

— Сны должны сбываться. Плохо. Я видела елку на Елагином острове.

— Там разве растут елки?

— Рождественскую елку в закрытом особняке, праздник для детей ответственных работников и высокопоставленных родителей, академиков и так далее. Я на самом деле один раз была на такой елке — как дочь адмирала. Я была маленькой, на мне был костюм Шемаханской царевны. Или царицы?

— Царица она, как Савская.

— Очень плохой сон. — Она была очень озабочена.

— Я не знал, что у нас бывали елки для высокопоставленных детей. Представить себе не мог такого. А чем плохой-то?

— Как в анекдоте, дорогой: у нас все равны, но некоторые равнее. А чем плохой... Не знаю. Мне подарили большой черный сверток. У всех свертки были цветные, белые, у некоторых золотые или серебряные. Я стояла со своим черным свертком и не решалась его открыть. Ко мне подошел мальчик, много меньше меня, в страшной маске. Он взял мой черный сверток, схватил его и убежал с ним из комнаты. Где-то далеко я услышала вскрик мальчика. Я плакала, меня утешал военный. Другой военный принес мне новый подарок, белый сверток с розовой лентой. В свертке была кукла, очень красивая, со злыми голубыми глазами. Меня одели в шубку, вывели в заснеженный парк, посадили в машину, ворота открылись, меня повезли домой, я держала в руках куклу и старалась на нее не глядеть. Когда мы проезжали мимо памятника «Стерегущему», я проснулась. Дурной сон.

— Маленький мальчик — это был я.

— Да, — отвечала она совершенно серьезно. — Ты меня спас, но себя погубил.

Она была мрачнее тучи.

— Черный сверток — это темно-синий чайник; пойду-ка я его поставлю. — С этими словами и пошел я на кухню.

ДОЧКА НАСТЕНЬКА

В коридоре странный звук привлек мое внимание. Кто-то открывал дверь ключом. Входя ночью, мокрые насквозь, мы забыли накинуть крючок и цепочку; замки были старинные, иногда мы просто захлопывали дверь, порой по рассеянности, порой потому, что нас разбирало любовное нетерпение. Теперь дверь открывали — дверь и открылась.

На пороге стояла девочка лет тринадцати в бобриковом пальто и нелепой фетровой шляпке (делавшей ее похожей на благонравную старушку), чуть полноватая, с укороченной шеей, изящным тонким носиком и ледяными голубыми глазами. Я стоял перед нею в халате на голое тело, чувяках на босу ногу, с чайником в руке, ненавидимый и презираемый ею чужак, враг, захватчик. Если бы то было в ее силах, она незамедлительно стерла бы меня с лица земли.

— Вы кто? — спросила она. — Мамин любовник?

— О! — сказал я. — Я любовник любовницы двоюродного брата ее свекрови, проездом.

— В цирке, — сказала девочка, захлопывая дверь, — маме всегда нравились клоуны, даже самые несмешные и бездарные. Узнаю ее вкус. А зачем вы надели папин халат? У вас своего нет?

В искрах зеленого шелка появилась Настасья.

— Настя, что ты тут делаешь?

— Разговариваю с твоим сутенером.

— В дедушкином кабинете, — сказала Настасья раздельно, сузив и без того узкие глаза, — есть Брокгауз и Ефрон, есть Даль и словари иностранных слов. Посмотри значение слова «сутенер», не поленись. Как ты тут оказалась? Сбежала от тети Лизы?

— Приехала.

— Тетя Лиза знает?

— Нет.

— Очень мило. Значит, сбежала. Тебе не кажется, что нельзя так пугать пожилых людей и заставлять их беспокоиться?

— Ты не имеешь права читать мне мораль. У тебя у самой морали нет. Ты шлюха.

Настасья закатила ей пощечину. Девочка была совершенно потрясена (как потом сказала мне Настасья, ее никто никогда пальцем не трогал, в младенчестве даже шутя не шлепали по попке, не наказывали, не ставили в угол). Слезы брызнули у нее из глаз, она пришла в бешенство, с ней сделалась натуральная истерика, она гримасничала, топала ногами, трясла кулаками.

— Ах ты, мерзавка! — кричала она Настасье. — Ты еще и бьешь меня! Я найду на тебя управу! Меня есть кому защитить! Я все сообщу папе!

Я плеснул на нее холодной воды из так и не поставленного чайника. Она от удивления тут же затихла. Постояв в изумлении полминуты, она утерлась, бросилась в дальнюю комнату и там закрылась, выкрикнув из-за двери:

— Пока ты не извинишься, я не выйду! С голоду умру, а не выйду!

Я пошел на кухню и чайник все же поставил. У Настасьи дрожали руки. Она прошептала:

— Может, дверь взломать?

— Зачем?

— А вдруг она... повесится, например? Или отравится?

— Там есть чем? — спросил я деловито.

— У папы в бюро лежит в скляночке красная кровяная соль.

— Не переживай. Обида для нее сейчас не главное. Она строит планы мести. Хочешь, я с ней поговорю?

— Что ты можешь ей сказать?

— Правду.

— Какую правду?

— Что мы любим друг друга, что я не знал, что у Настасьи есть дочка Настенька, что ты имеешь право развестись, а она имеет право выбирать — с кем из родителей жить, что у чувств свои законы. В конце беседы я объясню ей значения слов «шлюха» и «сутенер».

— Это по-твоему правда, а у нее правда другая. Папа крупный ученый, полярник, трудится в тяжелых условиях на благо Родины, я его предала и ее предала, раз из-за любовника влепила ей, драгоценной дочке Настеньке, оплеуху, я преступница, а ты сообщник.

— Странные представления о местонахождении полюса внушили вы ребенку.

Мы шептались в прихожей.

— Я на работу не пойду, — шептала Настасья, — отпрошусь по телефону, а ты придумай себе какую-нибудь командировку — или больного родственника, или больной зуб, — съезди к тетке Лизе на Васильевский, там ее старенький братец живет, у них нет телефона, может, тетка телеграмму прислала, что сама едет, иногда можно сесть на ночной экспресс, ежели билеты есть или упросишь проводника, а то и на машине кто-нибудь подвезет.

По иронии судьбы дочка Настенька жила в Зимогорье, продолжении Валдая на участке шоссе Ленинград — Москва, ближе к Москве, где обитали особые поклонники таланта Гали Беляевой, самые заядлые театралы. Настасья сунула мне записочку с василеостровским адресом и выпроводила меня, поспешно поцеловав.

— Подожди! — крикнула она с порога, когда я выходил на набережную. — Стой, где стоишь, не возвращайся, а то пути не будет.

Она вынесла мне еще одну записочку: зимогорский адрес, текст телеграммы: «Настя приехала Ленинград». Телеграмма, как большинство телеграмм, была с акцентом.

Мне было жаль девчонку с ее прямолинейной судейской правотой. Она защищала горячо любимого папочку, свой дом, свою маленькую крепость, свои представления о жизни, наивные, жесткие, — наивные, но все же не неверные, думал я, не вовсе неправильные. Но я жалел ее как-то отдельно от нас с Настасьей. Их семья и наша любовь существовали в разных мирах. Они жили в городе на Неве, мы — на несуществующих островах. То есть как это несуществующих? Я даже остановился на минуту. Вот они, острова, вот сердце мое, и вся наша нежность; последние, впрочем, непредъявимы.

ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ

«Всякий василеостровец знает, что главный на острове — Иван Крузенштерн, несколько притомившийся от кругосветки, от океанской волны, от замкнутого пространства любимого судна, потому и стоит он в глубокой задумчивости спиной к воде, лицом к одному из известнейших островов архипелага, на чью обжитую землю ступил он — надолго ли? навсегда? Судя по количеству исчезнувших и разрушенных в начале 20-х годов памятников на данных островах, он в „навсегда” уверен не был, думал непрерывно в печали непонятной думу свою — и думает по сей день. За спиной его громоздятся нефтеналивные, сухогрузы, ледоколы, буксиры, баржи, плавучие кафе, белые дебаркадеры, немагнитные парусники, каждый из которых рад бы предложить себя капитану Ивану, свои услуги предоставить, дабы убыл он с Василеостровской набережной хоть бы и в виде призрака (как известно, лучше призрак хорошего капитана, чем обычный барахлянский капитан); да не судьба судам: капитан медлит, как Гамлет.

Здесь медлит всё. Еле-еле, не спеша, вертятся крылья призрачных ветряных мельниц, некогда стоявших на стрелке острова; им некуда спешить, всё перемелется, всё, будет мука, ни один начитавшийся рыцарских романов либо фантастики оглоед с сомнительным даром видеть фантомы не кидается на мельницу с пикой наперевес, не отдирает, остервенев, багром либо фомкой серо-шелковые от времени доски с боков ее, дабы потом, избочась, гордо встать на обломки и внятно провякать: „Вот мельница. Она уж развалилась”.

Всё медлит, всё и вся на бывшем острове Хирвисаари, Лосином, ни один лось не покажется; кстати, вот куда, видать, тащился по проспекту Космонавтов в 60-е годы ошалевший лось часов эдак в пять утра: на Хирвисаари, помянуть место рождения и благоденствия предков, мистического ягеля мифологических воззрений лосей на мир отведать.

„К Василию на остров”, — выводил адрес царь-плотник, но медлил и почтарь, и форейтор, и лошадка не спешили, всё сомневались: какому Василию письмецо домчать надлежит: Корчмину ли, кавалеристу, командиру отряда в шанцах? рыбаку ли бесфамильному, проживавшему на острове вечно? Василию Казимиру, Василию Селезню или Василию Ананьину, чьи призраки регулярно толклись возле бывших домов?

Приказы получали островитяне: именовать остров Княжеским, Меншиковым, Преображенским. Островитяне не торопились переучиваться, остров так и остался Васильевским.

После окончания Северной войны остров решено было сделать центральным местом новой столицы, главенствующими морскими вратами, портом; возвели Новобиржевой Гостиный двор, Биржу с аукционным залом, портовую таможню, пакгаузы, Ростральные колонны. Кунсткамеру, она же музеум, она же обсерватория, она же библиотека. Всё возводили медленно, очень медленно. Прорыть каналы вместо линий сей северной Венеции так и не собрались, не нашлось мастера для данных шлюзов епифанских. Центр сползал тектоническим разломом на ту сторону Невы, реки Ню, к Адмиралтейству, стягивался к Невской перспективе.

Некуда было спешить василеостровским веселым девицам, еще не существовало „Прибалтийской” гостиницы, все флаги в гости, знай наших, под дружный хохот коллектива чтение вслух „Интердевочки”; и так весь архипелаг знал: лучше василеостровских нету, они держат пальму первенства, превращенную в ниспадающую пальмовую юбочку стриптизерки, куда там лиговским люковкам, вокзальным шалавам, ресторанным мордалеткам, панночкам с Невского, любительницам дворцовым, казанским, коломенским, таврическим, с трудом затвердившим базовое требование кодекса борделя: главное — не суетиться под клиентом; куда там литературным мармазеткам, боевым подругам охотничьих домиков для господ, банным мочалкам! василеостровские таитянки с меншиковских времен и доисторических лосиных — невырождающееся племя амазонок продажной любви, не поддающееся нивелирующей руке цивилизации и фривольным затеям моды; чихать они хотели на конгрессы голубых и зеленых, лесбийские прокламации, технологические брошюры „Камасутра для каждого”, на алкогольные и безалкогольные кампании, на толпы экстрасенсов и сексопатологов, на НЛО и спецназ, на талоны и компьютерную картотеку. Венера Василеостровская, она же Венера Хирвисаарская, она же Венус Прибалтийская, не скрываясь содержит в тайниках василеостровских линий откровенные мини-капища свои.

За спиной Ивана Крузенштерна стоят пришвартовавшиеся плавсредства, стоят вдоль набережной гуртом, вереницей нескладной, такие разные, наполняя счастьем сердце каждого василеостровца: вам пора спать, а нам пора в путь, как мосты разведут, нам пора плыть!

Всякий истинный василеостровец никогда не знает, куда ж ему на родном острове лицом встать? к плавсредствам и Крузенштерну? к церкви и Горному институту? к таможне, то бишь к Пушкинскому дому? к пристани, откуда убывают в Петергоф? к Гавани, где парадные ворота порта (черные на Гутуевском, для избранных — таможенников, торговцев, поверенных, господ начальников и т. д.)? к гостинице „Прибалтийской” и ее отряду портовых Венериных жриц? к Смоленскому кладбищу с часовнею Ксении Петербургской, святой Ксении Блаженной? В некотором роде василеостровец подобен флюгеру, вертлюгу в большей мере, чем всякий другой островитянин архипелага.

Сам остров прекрасно помнит, что недавно половина домов на нем была деревянная (кстати, большая половина), маленькие деревянные домишки, зато с приусадебными участками; в одном из домиков жил вскорости помешавшийся художник Федотов Павел, дивный здешний малый голландец, но с этаким полуроссийским-полупетербургским прибабахом. От ветряных мельниц до Гавани, от парусника за спиной Крузенштерна до двух свинок с лицом Аменхотепа (даже у Аменхотепа на здешних шаманских широтах случилось раздвоение личности, что говорить о Евгении бедном?..) — сфинксы, кстати, лежат, отворотившись от Академии художеств, и вид анималистического зада раздвоенного фараона должен отчасти мешать установлению реалистического мышления у художественных бурсаков, а, напротив, склонять их к, извините, сюрреализму, соблазнять левыми уклонами и всяческим, не к ночи будь помянут, авангардизмом».

Попадаются василеостровцы, чьи взоры притягивает, подобно магниту, загадочный Голодай с его тремя кладбищами, бывшей фермой, пустырями, цехами, закрытой территорией, канатной фабрикой, могилами декабристов и многих других, о коих можем мы только строить догадки. Формулировка «огород на могилах» была в ходу у жителей архипелага аж в осьмнадцатом столетии; к двадцатому чего тут только на могилах не росло! и сады, и дома, и заводы. Что касается нас, грешных, то мы пойдем в Кунсткамеру, но глядеть на трехголовых и двуглавых потомков грешного царя не станем (через некоторое время после Чернобыля мы одними трехголовыми телятами, двуглавыми бройлерами и одноногими квадрупедами можем не одну кунсткамеру заполнить), мы глянем на гигантский глобус, а потом перебежим в Зоологический музеум, но не будем задерживаться возле мамонтов, жирафов, птичьих гнезд в сухой траве, мы пойдем смотреть бабочек, чтобы вид какого-нибудь Подалирия делириум тременс наполнил нас тоской оседлости и безнадежностью любви. А потом, потом перескочим мы под знаменитым василеостровским ветродуем (о, мельницы, где вы?!) в музей Вернадского, чьи чудесные кристаллы подобны цветам. Ваш любимый куст хризантем расцвел — хризобериллы? целестины? горный хрусталь? Однако призраки мельниц Стрелки перемалывают исправно жерновами время, а библиотека Академии наук, БАН («Был я в БАНе...» — «Борроу в БАНе есть?» — «Борова в бане нет, перезвоните, я плохо слышу!»), еще не горела, еще не скоро пропахнет остров гарью и пеплом книг, еще не скоро вытопчут Румянцевский сквер антисемиты и внимающие им страстно сионисты, все сидят, как лапочки, даже слов таких не знают; корабль «Сириус» еще тут, еще судно, а не кабак по кличке «Кронверк».

«Кронверк»?! А муляжи повешенных — где?!

Я бы лично, кроме кабака «Кронверк», поставил салун «Голодай», в первом бы вешали, возле второго закапывали. Впрочем, в конце девяностых заказные убийцы не церемонились, ничего и никого не закапывали, наблюдайте, так сказать, товар лицом, — кстати, попробовали бы они перебивать хлеб у гробовщиков! мало бы им не было.

Я перешел Дворцовый, углубился в сетку линий, легко нашел и дом, и двор и в окне первого этажа, выходящего в малый дворик с тремя старыми липами, увидел и Настасью, и тетку Лизу, и глуховатого дядюшку.

День был теплый, пол-окна настежь, я хорошо их слышал.

— «У меня есть еще телефон на крайний случай», — говорила Настасья тетке, — так она ему сказала, а он ответил (я прекрасным образом их подслушивала по параллельному аппарату, и он это знал): «Я думаю, тебе следует о телефоне на крайний случай забыть пока. Не волнуйся. Я приму меры. Все могут ошибаться». — «Но не так!» — «Ты у нас маленькая, многого не понимаешь». — «Вы говорите, как она» (меня имела в виду, но он оборвал ее). — «Я говорю, как я». На этом их беседа завершилась. Она не знает, что я их подслушивала. А ему безразлично.

— Ах, Анастасия, — сказала тетка Лиза, — до чего дошло. Разве можно подслушивать чужие разговоры?

— Лиля, что с нас взять? жена шпиона, дочь шпиона.

— Анастасия, прекрати. Все же и у тебя рыльце в пушку. Застала ведь тебя Настенька с любовником.

— Лилечка, хочешь — веришь, хочешь — нет, какой он мне любовник, он жизнь моя.

Я ретировался, с трудом нашел цветочный магазин, купил там — о чудо, истинное чудо по тем временам! — два букета хризантем разного цвета, тетке Лизе и Настасье, и вернулся.

Ни той, ни другой уже не было. Глухой дядюшка выдал мне записку от Настасьи: «Где тебя носит? Что ты так долго? Приезжай на набережную, только теперь особо не спеши, нога за ногу иди, тетка Лиза увозит Настю в Зимогорье. Целую. Н.».

Пока дядюшка ходил за записочкой, заметил я на одной из белоснежных салфеточек с вышитыми цветами прислоненную к вазочке большую фотографию, у памятника Крузенштерну улыбающаяся пара — Настасья, совсем молоденькая, и высокий светловолосый широкоплечий человек, напоминающий викинга, ее муж, Настин отец, шпион.

Отдав букеты глухому, принявшему их безропотно, без удивления и каких-либо чувств, я вымелся за дверь и пошел куда глаза глядят.

— Предъявите пропуск, молодой человек.

Васильевский остров закончился, закончились владения прекрасной Венус Хирвисаари, покровительницы шлюх. Начинался остров Голодай, неуютный, нежилой, непонятный, в чьи непостижимые места пропуска у меня не было.

ОСТРОВ ГОЛОДАЙ

До сих пор не понимаю, как я ухитрился так быстро, столь дискретно миновать Пятнадцатую линию, пересечь Смоленку, не заметив ее вовсе, обойти три кладбища (Армянское, Смоленское, Немецкое), как проскочил я редкие кварталы застройки, где-то по пути мимо них померещилась мне Натальинская ферма, ее давно и в помине-то не было.

«Одна из существенных черт архипелага Святого Петра — призрачность и непостоянство пространств его».

Судя по всему, я находился в северо-западной части Голодая, где спешно досыпали перемычку, сливая с ним остров Вольный, один из Вольных, а Жадимирского и Гоноропуло (Горнапуло?) уже слились, точно капельки ртути, притянутые большей каплею; к бывшим островам меня и принесло.

Вахтер неведомого предприятия требовал у меня пропуск, но требовал не особо настаивая, вглядываясь в меня.

Наконец он спросил:

— Ты ведь, верно, из этих?

— Из которых? — Я поозирался, ожидая увидеть этих.

— Ходят, всё ходят. Изучают. Документы носят, картинки. Планты срисовывают. Потом заступ в руки — и роют. И роют, и роют. И копают. У кого заступ, у кого лопата.

— Что копают?

— Могилы, — отвечал он как нечто само собой разумеющееся.

Не по себе мне стало. Чокнутых вахтеров я до сих пор не встречал. И кто его знает — семечки у него в кобуре или табельное оружие? Вооруженный сумасшедший на пустынном островке архипелага, где и так полно кладбищ, бредящий могилами, нагнал на меня тоску.

— Для кого могилы?

— Не для кого, а чьи. Мы тут никого не хороним на сегодняшний день. С этим пожалуйте на Смоленское. Эти исторические поиски ведут, не новых мертвецов хоронят, а старых выкапывают. Я думал, ты тоже за покойниками. Ты не историк? Не журналист? Хрен ли ты тут тогда без пропуска шляешься? Может, ты шпион.

— Я художник.

Я, как-никак, работал в художественной мастерской, из окон которой наблюдал морг, в сущности сочувствуя могильщикам. Их образы, видать, не давали мне покоя, и в своем эссе «Критика как психотерапия и психодрама» я через много лет написал об имеющихся четырех основных амплуа критика: гробовщик, могильщик, плакальщик и тамада.

Слово «художник» во времена моей молодости объясняло многое, различные виды поведения, ситуации не без странностей, художник, стало быть, не такой, как все, как все нормальные, склонность к художествам преобладает, все люди как люди, а мой — как черт на блюде.

— Так бы сразу и сказал. Тебя небось наняли шкелеты рисовать? Ты рано явился. Еще ищут шкелеты-то. Не нашли пока. Косточки-то известью посыпали, чтобы заразу истребить. Обычную чуму и политическую. Одним махом побивахом. Один из этих, помнится, ногу скелета нашел, радовался, держал, как дитятко, и приговаривал: «Каховский, Каховский!»

— Почему Каховский?

— Кого отрыть-то хотят? Декабристов, висельников. А у Каховского, так полагаю, в ноге особая примета имелась. Хромой, может, был.

— А вы не в курсе, — спросил я, — зачем их откапывают?

— Елки, как зачем? чтобы потом похоронить с почестями. Зарыли-то, чай, как собак. Они все же дворяне, а не дворняги.

Меня смущала первая встреча с идеей эксгумации, посыпанные известью кости декабристов, повешенных, страшно далеких от народа, в доме повешенного не говорят о веревке; да как не говорить, коли рядом канатная фабрика?! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет! Автоматически спросил я у вахтера, не встречаются ли тут привидения.

— Обязательно! — воскликнул вахтер. — Как не встречаться?! Раз в неделю генерал Милорадович на белом коне, весь в крови, а то декабристы в простынях вдоль канатной взапуски бегают, как детишки, только не смеются, а плачут и стонут. Неизвестные граждане по цехам шляются в неутешительном виде. Современники наши почти. Чего другого хорошего, призраков полно. А ты-то сам — кто? Может, говорящее привидение? Какой-то ты нездешний. Попробовать, что ли, в тебя пальнуть?! На призраков не действует, я много раз опыт проводил.

Тут дал я дёру, а бегал я в те поры быстро. Я скакал по пустырям, огибал ведомственные заборы, зайцем прыгал, пока не выскочил к реке. Мой преследователь давно отстал. Вдалеке маячили линии, веяло несостоявшейся Венецией, слышался вдали посвист василеостровского хулиганья.

Я поплутал по линиям, пересекая проспекты, миновал Институт физиологии, перешел на Петроградскую, Зверинская мне попалась, но Звягинцева я не встретил, какое-то любимое им животное подавало опять голос из зоопарка, бирюзовый купол мечети напоминал мне о Вазир-Мухтаре, крепость-тюрьма и мусульманская мечеть о чем-то переговаривались, о чем-то своем, но уж точно не об экуменизме, я перешел Кировский мост и вскоре оказался на пороге Настасьиной квартиры. Ключ мой был бесшумный, я тихо открыл дверь, вошел неслышно.

На счету некрасивых деяний моих появился еще один подслушанный разговор. Настасья говорила со Звягинцевым.

— Только еще не хватало, чтобы ты нас охранял и всюду за нами таскался. Валерий не заметит? Будешь идти на расстоянии? Тихо, как филер? Что за глупости. «Поцелуй при филере» — новое название картины нового передвижника. Не меня надо охранять, а Валерия. И Макс у него на службе бывает. В том же корпусе бывает, где Валерий. Не усмотришь.

Я ретировался неслышно, хлопнул дверью входной погромче.

— Что ж ты так долго? — Она закинула локти мне на плечи. — Стемнело уже, ветер поднялся, листья летят, вода высоко, я беспокоюсь.

— Сами, барыня, спешить не велели. Где вы плавали? В Ню? В Безымянном Ерике? Волосы-то мокрые.

— Напустила в ванну пол-Фонтанки и четверть Невы.

Мы продолжали топтаться в обнимку в прихожей.

— Поспать успела... Японский сон видела. Коротенький.

Японские сны Настасьи отличала разнообразная тематика, но набор тем, однако, был один и тот же: дождь, сады японские, замки, бытовые сцены с вяленой рыбой, стиркой, прической, купанием ребенка и так далее. На сей раз то был сон про замок.

— Я видела замок Мацумото, обрамленный алой листвой, большими снегами, первым снегопадом, все усиливающимся, я начинала мерзнуть, ждала тебя, ты не шел.

Мы не могли уйти из прихожей.

— Я явился до того, как ты проснулась, или после?

— До. Ты возник в воздухе, полном хлопьев и кленовых листьев, и что-то сказал, кажется, стихи читал. Мы обнялись, я проснулась.

— Я возник, сказал цитату, ты проснулась, я опять возник, мы снова обнялись. А что была за цитата?

— Не помню. Кажется, про луну.

— «Глядя на луну, я становлюсь луной. Луна, на которую я смотрю, становится мною».

У нее пересохли губы, у меня тоже, она расстегнула мою рубашку, я развязал ее зеленый поясок.

— Как во сне. Ты сейчас придумал про луну?

Мы даже до спальни не дошли: в кабинете стояла тахта.

— Нет, не я, Мёэ, не сейчас, семь веков назад.

Запах кофе, ее волос, плеч, рта, негашеная известь снега из ее японского сна, гашеная известь луны из чужих стихов, ничего вокруг, никого, мы отделены от мира самым глубоким рвом, самой темной водой; замок Мацумото; после Голодая он был особенно хорош.

НЕДОСЯГАЕМЫЕ ОСТРОВА

Мне много лет приходил в голову образ, связанный с рецептурой (тинктуры, порошки, настойки, лекарства как смеси, коктейли): если в любовное метафизическое зелье влить малость яда, pro mulliae (бытовой тощищи, например), отравы смертельной, некий полупроцент воды наших земных рек с их утопленниками, с их химической дрянью, сливаемой заводами и фабриками в беззащитную волну, наших сельских криниц, таких, где покоятся на дне незаконнорожденные младенцы времен сельской чести или эры запрещенных абортов, какую-нибудь каплю грязи из лужи скорбного уголовного городского уголка — особая прелесть проникает в артерии и вены влюбленных, горечь делает поцелуи памятней, ознобом отдают объятья... ну, и так далее.

Что-то особенное происходило с нами в ту ночь, после подслушанных разговоров, приезда Настасьиной дочери, после того, как я увидел на фотографии государственной важности лицо мужа моей любимой (он тут же приблизился, обретя облик, обрел реальность); кстати, вы никогда не задумывались о шпионаже как особом, почти дозволенном виде уголовщины? Я очень даже задумывался. Долгие годы. Но писать об этом не стал. Легкий страх останавливал: а вдруг она прочтет?

Но уснули мы еще затемно, еще не светало, дождь лил, снова плескался за окнами, не капли на стеклах, а сплошные потоки, ушаты.

Как некогда случалось и раньше, нам снилось одно и то же, но по-разному, абсолютно по-разному. Модификации. Мы видели Недосягаемые острова; но мои были совсем не такие, как Настасьины.

Проснувшись после сдвоенного сновидения, сна-близнеца, мы сидели некоторое время на кровати, полуодетые, оглушенные, предоставленные ломке пробуждения, похмелью яви; между нами лежал зеленый поясок шелкового халата, демаркационная линия, граница сопредельных государств, терминатор двух миров.

«Островитян архипелага периодически преследует образ Недосягаемых островов, естественный для островной мифологии как таковой. У каждого Недосягаемые острова свои; хотя существует ряд архетипических клише для сновидений, призраков, фантазий и умозрительных представлений как таковых. При очень грубой классификации можно отметить следующий ряд Недосягаемых островов:

1) государственные запретзоны, принадлежащие засекреченным предприятиям и объектам, как-то: Канонерский, Галерный, Гутуевский (частично), Дамба Гребенка, Белый (чье название приводило меня в восторг и повествовало в открытую о характере юмора власть предержащих: белое дерьмо в белом отстойнике нечистот...);

2) острова, по какой-либо причине лишившиеся мостов, связующих их друг с другом или с материком; при этом, в отличие от Петровской эпохи, когда мосты только-только возникали, а у большинства островитян имелись плавсредства, в наше время мало кто может похвастаться не то что шнекой или шнявой, но даже лодчонкой и челноком;

3) острова-призраки, плавучие шамбалы здешних широт, склонные появляться, растворяться, крейсеровать, курсировать, дрейфовать;

4) острова, чья недосягаемость объясняется предрассудками и суевериями местных жителей (к таковым относится один остров на Обводном канале неподалеку от Монастырского);

5) острова, чья недосягаемость представляет собой частный случай, связана со стечением личных обстоятельств, отсутствием времени, рядом совпадений, разведенным мостом и т. п.

О божествах, населяющих, по представлениям островитян, Недосягаемые острова, сведения отрывочны и разноречивы».

— Я как бы видела их с птичьего полета, взлетев, — рассказывала возлюбленная моя. — Каждый остров был невелик, все они вместе и по отдельности украшали Маркизову лужу необычайно, придавали ей нечто сказочное... Каждый остров принадлежал другому государству, то ли продан, то ли в аренду сдан. Я так и не поняла, настоящие они или намытые, свайные, искусственные; думаю, там были и такие, и такие. На башнях, флагштоках, шпилях флаги: французский, великобританский, немецкий, финский, японский (ей-богу!), шведский, экзотические неведомые. На некоторых островах я видела пляжи, люди купались, то есть вода чище чистого, и у берега достаточно глубоко. Между островами плавали лодки, боты, яхты, катера. А в небе летали разноцветные монгольфьеры. Но почему-то я на острова попасть не могла. То ли нужен был особый паспорт с визами всех государств, владеющих островами, то ли тайные причины, связанные с работой мужа, запрещали мне снизиться и оказаться на кромке земли островной, то ли я уже была неживая, призрак, птица; острова в моем сне именовались Недосягаемыми. Но сама мысль, — добавила она задумчиво, — что я мертва, призрак бледный, и поэтому для меня недосягаемо веселое бытие новых островов Финского залива, не пугала меня, я думала о том безо всякой печали, легко, мне только казалось, что на одном острове, восстановленном в качестве игрушки форте, живет мой отец, зажигает ночной маяк, рассказывает истории экскурсантам, сам — живой музейный экспонат; а на другом (я не была уверена на котором, но чудилось мне — на том, откуда взлетают в небо жюль-верновские воздушные шары) находишься ты. И мне было жаль, что мне нельзя вас увидеть. Хоть я и летала, прилететь к вам я не могла. Ведь это сон. У него законы свои.

Рассказывая, она почти не уснащала свою речь эпитетами, но почему-то я видел самым объемным и фантастическим образом описываемые ею картины. Так случалось мне видеть все, о чем она когда бы то ни было рассказывала. Смею кощунственно заметить, что подобное явление наблюдалось, когда я читал Библию, где как бы сняты пейзажи и описания, а мы видим, почти галлюцинируя, серо-голубые тени под лозами виноградников, выцветший грунт дорог, домотканые складки одежд, сандалии на босу ногу, какой-нибудь черный либо рыжий локон или на ходу мелькнувшую загорелую ручку ребенка, придорожные камни и пыльные масличные рощи.

Мои Недосягаемые острова, в отличие от Настасьиных, были глубоко прозаичны. Каким-то образом все они, включая Галерный, Адмиралтейский и прочие, сползлись в сновидческом неверном пространстве в район Гутуевского, Дамбы Гребенки и остальных запретных мест, считающихся погранзоною торгового порта, куда приходят чужие корабли, медвежий угол под эгидой таможни, вам туда нельзя, а вдруг вы террорист, какой я террорист, елки зеленые, террористы появятся лет через тридцать на наших островах, постчернобыльские храбрецы с недопоехавшей крышей, а может, ты шпион, о нет, шпион — не я, а совсем другой мужчина. Ситуация была такая: Настасью увозили из города, насильно, на иностранном судне, я рвался в порт, словно персонаж детектива, боевика, меня задерживали, ловили, я убегал, время шло, я перебирался с островка на островок, вплавь перебирался, воровал лодчонки, огибал наклоняющиеся к закапанной керосиновыми пятнами воде кусты, хватаясь за пыльные ветки, автоматные очереди срезали траву у моих ног — и вот наконец я увидел уходящий, уплывающий, еще более недосягаемый, чем все окрестные острова, корабль белый, удаляющийся, увозящий мою любимую навсегда.

— Получается: я стремлюсь к тебе тщетно, а ты позволяешь меня увезти, отступаешься от меня. — Она качала головою, хмурила тонкие брови, поламывала пальцы.

— Ничего такого не получается, глупости, откуда ты взяла? Странная привычка наяву всерьез обсуждать сновидения, да еще и двойные.

— В странных привычках, — возразила она, — вот как раз и есть правда, странные привычки — самые живые, самые истинные.

Может быть, именно из этой походя сказанной ею фразы через десять лет родилась едва ли не самая известная моя статья «Юродство чувств».

КОЗИЙ ОСТРОВ

Впрочем, упомянутая в предыдущей главе статья обязана своим появлением на свет не только Настасьиным словам о странных привычках, но и одной истории, о которой узнал я случайно, уже будучи отцом неговорящей голубоглазой девочки с внезапными приступами ярости, пугающими прозрениями, о которых иногда мы догадывались (они, возможно, пугали бы меня еще сильней, если бы я знал о них больше с ее слов).

Один из любимейших островов Настасьи, где Петр Первый выстроил дворец для наблюдения за входящими в Неву кораблями, был остров Овчий. Я постоянно забывал название «Овчий», заменяя его топонимом «Козий».

Вот меня и настигла история о некоем Козьем острове, находившемся на Большой земле, в чахлых ингерманландских лесах Карельского перешейка, потому что наши оговорки, ошибки, неверные представления и т. п. частенько нас настигают, слегка сменив форму.

Героя истории увидел я впервые в возрасте четырнадцати лет. Мы по чистой случайности оказались соседями по даче. Обстоятельный мальчик в очках, крепенький, точно небольшой боровичок, с несколько преувеличенной длины прическою (челку имею я в виду, постоянно падавшую на глаза и на очки, точно у норовистого жеребенка; волосы до плеч тогда еще не вошли в моду), нежно любивший маленькую сестру и нянчившийся с нею. Остальное я тоже знаю только по слухам. Он рано женился на хорошенькой смешливой соученице, как мне рассказывали общие знакомые. Его забрали в армию. Что с ним делали в армии, покрыто мраком неизвестности. Одно время газеты и журналы разоблачали наперебой армейские быт и нравы, сериалы уголовных сюжетов, называемых «дедовщиною», описывались мелкие издевательства, травля, избиения, убийства, изнасилования и так далее, и тому подобное.

Придя из армии, юноша — назовем его Никитой — развелся, сошелся с женщиной старше его лет на десять, слывшей наркоманкой, считавшейся не вполне нормальной и обожавшей коз. Коз его новая жена разводила с детства. Видимо, козы были под стать хозяйке, то бишь отчасти с приветом, к тому же невезучие, вечно влипавшие в истории: козы ломали ноги, рога, забредали на территорию электростанции, травились травобоем, одна даже свалилась в выгребную яму, в отстойник, но была хозяйкой вытащена, хозяйка не погнушалась скакнуть в нечистоты, спасая любимое животное, обе торжественно прошли по дачному поселку, и Эсмеральда, и ее козочка, по уши в дерьме.

Я так понял, Никита подсознательно надеялся, что Эсмеральда вытащит и его из отстойника, куда погрузился он во время службы в армии. Он не учился, не работал; новая жена его, кроме коз, держала свору приблудившихся собак, бездомных или найденных; круглый год жила наша пара на даче, такие новоявленные дети природы. Собаки с голоду и по недостатку воспитания озоровали в поселке отчаянно; в конце концов кто-то из жителей поселка устроил небольшую собачью бойню, всех собак пристрелил, грозился то же сделать и с козами, и с хозяевами; грозился, впрочем, просто так, куражась, нюхнув собачьей кровушки, наслушавшись Эсмеральдиных проклятий; все в собачьей крови, Эсмеральда с Никитою рыли собачьи могилы, и заплаканная хозяйка потом долго украшала их полевыми цветами.

Никита и его козья жена варили мухоморы, пили отвар, играли в глюки. Однажды на костре, разведенном перед самым порогом, они сожгли свои паспорта, танцуя и выкрикивая одним им понятные фразы, став гражданами страны марсианских грез.

Они ни к кому не ходили в гости, никого к себе не звали. Обжитая территория ограничивалась колышками козьих выпасов; Козий остров был их убежищем в пучине зла и их ловушкой. У них родился мальчик, которого Никита очень любил. Мальчику не было и трех лет, когда Никита повесился.

Мальчика забрала бабушка, моложавая бойкая женщина, славная некогда своими романами, амурами, ухажерами и мужьями, Кармен, любовь свободно всех чарует. Она рассказывала всем, что Никита страдал шизофренией, его лечили, он лежал в клинике, но и психиатр сказал — его не вылечить до конца, ничего нельзя сделать.

У него были: армия, шизофрения, наркомания, моложавая мать Кармен, сумасшедшая жена Эсмеральда, любимая сестра, но уже выросшая, — слишком много женского рода на одного мужика, оставалось только уйти; он и ушел — кстати, восьмого марта, сделав подарок всем сразу.

В магазине моя дочь приметила маленького ребенка в сидячей низкой коляске. Она наклонилась к малышу, повторяя ему одно из немногих слов, которые умела произнести: «Улыбнись!» Это была ее любимая просьба, чаще всего обращаемая к незнакомым. Я устремился к ним с другого конца магазина, выскочив из очереди в кассу, мне казалось, ребенок испугается, я глядел ему в лицо, ожидая гримасы плача; из неведомых глубин маленького, чрезвычайно серьезного существа, из самых недр, из сердцевины, возникла крошечная, слабая, еле намеченная робкая улыбка. Дочь моя Ксения повернула ко мне ликующее лицо. Смущенный, я поднял глаза на женщину, везущую колясочку, говоря: «Ксюша, какое умное дитя, добрый, милый ребенок, он тебе улыбнулся, он понял», — и узнал мать Никиты, узнал Кармен, хотя лицо ее было отчасти ужасным, что-то выгорело дотла; со дня гибели Никиты прошло четыре месяца.

В лето, когда я увидел его сына, мы снимали дачу в том же поселке, где впервые встретил я Никиту четырнадцатилетним с хорошенькой сестренкой, он водил ее за руку, завязывал на ее кудряшках бант, катал ее на велосипеде.

Почему-то я очень тяжело переживал его гибель, хотя не был ни другом дома, ни приятелем родителей, ни хорошим их знакомым. Даже на звездное небо, помнится, подымая глаза, тут же их отводил, вспоминая казачье название Полярной звезды: Прикол. Прикол, колышек пасущейся козы, Козий остров с мухоморами, кострами, пристреленными собаками. Мне снились тяжкие цветные сны, подобные их мухоморовым наркотическим грезам.

Я долго не мог понять, отчего Никита повесился. Возможно, я проявлял наивность, любой психиатр объяснил бы мне, что у шизофреников своя логика, но я не вполне верил психиатрам. Однажды утром я понял отчего: от любви. На острове Козьем появилась любовь в виде махонького ребенка. Родилась любовь, а ее не должно было быть в мире, где есть пыточная армия, наркомания нищих, шизофрения палаты номер шесть Удельнинского дурдома. Если можно вытерпеть все это, любовь вынести нельзя.

— Какая красота, — говорила Настасья, — такой венецианский дворец, вырастающий из воды, особенно когда вода высока, да вот же он на гравюре. А как называется остров?

— Козий! — бойко откликнулся я.

— Да Овчий, Овчий! — вскричала она. — Ну запомни! Ну запиши!

Никиты еще не было на свете, его Эсмеральда уже гуляла с козочкой или примерялась, вглядываясь в козьи рожки, гулять, я ничего о них не знал.

— Да запишу я, запишу, — отвечал я. — Видишь — нарисовал остров. Это остров. Надписываю: О-в-ч-и-й. Рисуем дальше. Вот трава. Вот Овцетта. Вот Козетта.

— А это кто?

— А это мы с тобой. Мы их пасем. Пастух и пастушка. Пастораль.

ОСТРОВ ОВЧИЙ, ОН ЖЕ ОСТРОВ ПОДЗОРНЫЙ

Остров Овчий и Подзорный дворец постоянно сбивали меня с толку. У Настасьи в отцовском кабинете над письменным столом с зеленым сукном висела на стене большая фотография этого самого дворца на острове, находившихся как бы в глубине гравюры, как бы на втором плане или на третьем. Гравюра была старинная, побережья, острова, мосты, город — все изменилось с тех пор, я никак не мог представить себе местонахождение дворца, песчаной косы; проезжая по мосту Лейтенанта Шмидта, не единожды вглядывался я в убегающую к дальним портальным кранам часть Невы; ни острова, ни дворца, словно они ушли под воду наподобие маленькой Атлантиды или игрушечного Китежа. Скорее всего, они должны были находиться много левее, в устье Фонтанки, где впадала она в Неву, левее, еще левее, ближе к Екатерингофу. Пространства в воображении моем перетекали одно в другое, дрейфовали, особенно непонятны были устья Фонтанки, Мойки, Екатерининского канала, то есть канала Грибоедова, реки Кривуши; они таились далеко, за пределами видимости, и делали без меня, без присмотра, что хотели; я подозревал острова архипелага Святого Петра в дрейфе, они играли в льдины, лукавые, непостоянные, склонные к перемещению, чухонскому колдовству; в этом смысле Железный остров, спрятанный в доке Новой Голландии, был истинным символом наших неподражаемых малопонятных мест.

Переименовав остров Овчий в Подзорный, Петр Первый повелел построить на нем Подзорный дворец, каменный, с башенкою, где живал в уединении и ждал прихода кораблей из Кронштадта. Подзорный дворец являл картину вечного наводнения. Наблюдать в подзорную трубу корабли, идущие из Кронштадта, что за, елки-палки, игры во флот и флотоводцев?! до Кронштадта, чай, рукой подать. Кого он изображал, глядя в сторону острова Котлина в оптическое устройство, в то время как Котлин всякий зрячий видел и просто так? Уж не начинал ли Петр Великий слепнуть, не заболевал ли втайне уже тогда (если изначально был здоров)?

В елисаветинскую эпоху в Подзорном дворце ждал своей участи Апраксин, коего содержали тут под стражею. Днем ждал кораблей уединившийся царь Петр Алексеевич, он же ночами ждал ночного тайного визита царицы в полупустом двухэтажном загадочном, отражающемся в воде в затишье, обведенном в ветер волнами доме: еще немного, и сам дворец поплывет куда глаза глядят, выбирая все новые и новые места стоянок, плыви, мой челн, по воле волн! ибо дворец, построенный для ожиданий, и сам подходящего момента — ждет.

Да, мы читали, как бывший петровский дворец на островке отошел во владения Адмиралтейства, Адмиралтейского завода, превращен поначалу в Адмиралтейские магазины, потом в унылое чиновно-заводское помещение и, наконец, разрушен вовсе; но не верьте слухам, как не верите сплетням, особливо слухам и сплетням историческим. Ибо на самом деле многое из того, чего якобы нет, очень даже существует, хотя и на особицу, а то, что объявлено не просто существующим, пребывающим въяве, а прямо-таки главенствующим, являет столь откровенный образ небытия, что жуть берет; вначале жуть берет, а потом и небытие поглощает.

Осень была в разгаре. Первый снег выпал незадолго до Покрова. Все деревья стояли в листве, листву осыпал снег, снег лег на листья, траву, тротуары, тут же растаял, чуть дольше задержался на крышах. Дочь Настасьи, Настя-младшая, тихо училась в местной школе у тетки Лизы в Зимогорье; владелец красной авторучки, друг Настасьиного мужа Максим (я регулярно забывал его отчество, то ли Станиславович, то ли Родионович) медлил «принимать меры»; о муже, как положено, ни слуху ни духу, характер нордический, незримый фронт. Нас с Настасьей словно лихорадило. Мне снился ее муж, киногерой с шандалом в длани, подвиг разведчика, мужественное неуклонное существо с волевым подбородком: я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной, я был за Россию ответчик, а он спал с моею женой («он» и «я», соответственно, менялись местами). Мысленное «мы», прежде обозначавшее только меня и ее, оказалось неточным: «мы» — еще и муж, и дочь, и облагодетельствованный мужем старик отец. Кого-то не хватало, видимо, моей невесты.

Мы продолжали наши прогулки отчасти автоматически, играли в прежнюю игру, иногда увлекаясь, забываясь, забывая все, погружаясь в прежнее состояние эйфории, счастья, отъединенности от всех (потом прочту я строчку Робера Мале: «Любовь — это остров»; стихотворение закончится утверждением, что ежели любовь — полуостров, то она и полулюбовь...) при радостном пребывании в огромном мире земном. Но небо теперь не всегда было высоким, горним, просторным, бесконечным; часто оно нависало, подвесной потолок, декорация, ухищрение мастера Бригонция, гения здешнего театра.

Архипелаг Святого Петра откровенно не желал нас терять, как своих личных влюбленных, парный амулет.

Видать, он давно мечтал обзавестись нарицательной парой любовников вроде Монтекки и Капулетти и сильно надеялся на нас с Настасьей. Чтобы удержать нас, проблеск мечты своей, он пускал в ход все свои чары. Много лет спустя Манувахов сказал мне: «В этом городе мечта не удерживается, не фиксируется, здесь видим мы только проблеск ее; проблеск — и нет ничего, улетучилось, растворилось».

«Творение воображения растворилось...»

Мы катались на лодке по осыпанной листвою воде, неподалеку плавали утки, сияли изумрудно-радужные перышки селезней, мелькали оранжевые лапки-весла, мы прогуливались по воде в компании уток. Настасья заметила на Неве челн рыбаря.

— Поплыли к нему, познакомимся, — сказала она бездумно.

Она сидела на лодочной скамье (моряки именуют скамьи «банками», в то время как бой судового колокола носит название «склянок» — «склянки бьют»), держась за скамью золотистыми тонкими пальцами в кольцах, туфелька прижата к туфельке, две лакированных птички, черная шляпа надвинута на лоб.

— Табань! — произнесла она низким хрипловатым голосом, у нее были разные голоса на разные случаи жизни, но порой и в одной фразе звучал высокий, низкий и хрипотца чохом.

— Я рад слышать твой тройной голос, — сказал я ей однажды по телефону.

И услышал в ответ:

— Не тройней одеколона.

Итак, мы приближались к темно-серому метафизическому челноку.

Рыбарь сидел в своей — бесцветно-золотисто-умбристой вневременной — робе спиной к нам. Настасья окликнула его лучшим из голосков, мелодичным сопрано, и мы увидели его лицо с водянисто-голубыми глазами, лишенное выражение лицо вечного существа.

Настасья просила у него разрешения пересесть к нему в челн, порыбачить с ним; он внимательно слушал. Казалось, он слушает сквозь невидимую стеклянную стену, приглушавшую звук и разделявшую нас. Выслушав, рыбарь отрицательно покачал головой: нет. Настасья растерялась, она была обескуражена, ей редко отказывали в чем бы то ни было. В паузе рыбарь перевел взгляд на меня. Пока он смотрел, мелькнуло: а ведь он давно утонул, но все на посту, и семья его музейная живет и ждет его, он приходит, отрыбачив, утопленник стучится под окном и у ворот, тятя, тятя, наши сети, да он сам принес и сети, и рыбу, дети ему рады, хоть он призрак, поскольку сами они тоже давным-давно привидения.

Высмотрев в зрачках моих маленькие картинки, воображением моим созданные, рыбарь передумал. Он бросил мне лодочную цепь, я зацепил ее за кольцо на носу нашей лодчонки, он выбрал сеть свою, сел на весла — и мы поплыли.

Я пересел на скамью рядом с Настасьей, мы сидели, прижавшись друг к другу, обнявшись, молча. Он греб легко, непредставимо легко, мы оба видели это, — словно другая вода была под веслами его обветренного челнока.

Похоже, он перевидал все пейзажи архипелага Святого Петра, начиная с безлюдных.

Наши сцепленные плавсредства забирали влево, еще левее, мы огибали незнакомые места незнакомых берегов.

И увидели мы Подзорный дворец с гравюры, дворец, которого уже не было. Он выступал из воды, властно заняв весь крошечный Овчий остров, двухэтажный, с маленьким кур-д’оннёром, похожий в плане на букву «П» с башенкой над перекладиной; неграмотные птицы с птичьего полета, пролетая над ним, видели первую букву его названия, совпадающую с вычеканенной на монетах первой буквой имени царя, совпадавшей с первой буквой имени святого Петра, а также святого Павла. Меня неприятно поразил флаг, точнее, вымпел на флагштоке башенки, несуществующим ветром расправленный, напоминающий жестяной флюгер, клочок материи, распластанный в среде непонятного воздуха, заледеневший в обмершем нездешнем Борее.

Мы причалили к входу, к одному из входов, к центральному, рыбарь высадил нас, мы вошли во дворец, точно заколдованные, за руки держась.

Дворец был нем, пуст. Из окон его, точно из иллюминаторов, была видна одна вода. Дворец плыл в море житейском.

Все находилось на местах: кресла, столы, штофы, рюмки, картины с ведутами и маринами, синие блюда голландского фарфора, изразцовые печи.

Настасья постучала коготком по стеклу старинного барометра, озабоченно глядя на стрелку, не соскользнет ли та к слову «Буря». Я запустил затейливые бронзовые часы, завел, открыв стекло, перевел стрелки, положил ключик обратно, в вазочку на самом верху. Маленький маятник стучал, точно метроном.

Мне стало чуть страшновато, когда Настасья откупорила пробку малюсенького штофа зеленого стекла с нарисованными на стекле цветами и птицами и налила себе и мне по граненой стопочке неведомого зелья.

— Сколько, по-твоему, зелью лет? Больше двухсот? Мучиться-то не будем? Сразу помрем? Странная манера у тебя пить что попало. Прихваты профессиональной алкоголички.

— Не зелье питейное, сударь, не что попало, а любовный напиток. Царь ждал ночью царицу, она приплывала, они пили любовный напиток, предавались любовным утехам.

— Почему обязательно царицу? — спросил я, нерешительно беря свой стопарь. — Может, какую-нибудь Трудхен либо Минхен из немецкой слободы але же фрейлину. Не удивлюсь, если кухарку или заезжую самоедку из чума. Пастух и Ткачиха, царь-плотник и царь-баба, она же кухарка, кто хошь, баба как таковая.

— Дурачок, его тогдашняя царица была все это вместе: Трудхен из слободы, она же фрейлина, она же царь-баба, она же кухарка. К тому же экономка. Чужая. Трофейная.

— Леди, как вы неромантичны.

— Мы не романтические персонажи, а классические. Какая еще романтика? окстись. Твое здоровье.

— Была не была! — сказал я. — Призрак дворца, привидение вина. Стало быть, похмелье тоже фантомное.

И немедленно выпил, не забыв брякнуть своей граненой о ее граненую. Звон дивно совпал с боем заведенных мною часов.

— Очень вкусно, — сказала Настасья, облизываясь. — Хочу еще рюмочку.

— Только по одной, — отвечал я сурово, — мы здесь не одни. То есть мы именно одни, но, может, не единственные посетители. Есть хозяева. Может быть. Есть случайные гости. Неблагородно вылакать все и другим не оставить.

— Все-то ты о других, — с укором, покачав головою, пила она помаленьку любовный напиток из царева погребка. — Ты о нас подумай.

— Сейчас, — сказал я, направляясь к двери.

— Куда ты?

— Думаю о нас. Собираюсь подняться на второй этаж и поискать там ежели не кровать с балдахином, так хоть диванчик какой. Канапе. Кушетку. Лежанку. Софы тогда еще не придумали, кажется.

— Ай, — сказала Настасья, — а как же рыбарь? Ведь он нас ждет. Неудобно.

— Насколько я понимаю, он нас не ждет. Он убыл в неизвестном направлении вместе с нашей лодкой. Аннигилировался. Тут обзор хороший. Я еще с башенки гляну, удостоверюсь. Но вроде его нет. Он ненароком вплыл в другой век, там рыбы больше. Или приплывет позже, деликатничает. У нас времени навалом, впереди выходной.

— Ты собираешься здесь и выходной провести?

— Но это и впрямь был любовный напиток. И ты напрасно склонила меня выпить вторую рюмку. Тебе это даром не пройдет.

«Остров Овчий, он же Подзорный, ныне не существует; впрочем, иногда он возникает в воде в виде материализовавшегося ненадолго призрака из числа архитектурных, некоторые жители соседних островов могут по случаю его посетить.

Некогда островок служил местом выпаса пары овец, куда доставлял оных на плотике местный изобретательный крестьянин по прозвищу Овцеволк. Островная трава отличалась обилием дикой мяты, зверобоя, клевера, посещение овечками выпаса улучшало руно и качество повышало овечьего сыра — так считал пастух.

Царь Петр накрыл островок своим дворцом, лужок исчез под фундаментом, даже кромки песчаной почти не осталось: стены, причал, двери, ступени, ведущие к воде, ступени, по которым можно спуститься если не в лодку, так в воду.

Подзорный дворец, Дозорный, царев форпост, бзик флотоводца потешного флота, дворец-мечта, чей образ до сих пор витает в воображении местных жителей, удваиваясь, утраиваясь, превращаясь в острова Гвидона и Салтана, в свайные островки на заливе и отмелях, недосягаемые острова из сновидений.

В качестве Железной маски доморощенного замка Иф тут можно было в принципе содержать кого угодно, и даже хотелось кого-нибудь в плену содержать; Елисавет, засадив сюда Апраксина, только осуществила идею, входившую в замысел дворца на воде.

Дворец являлся местом якобы тайных ночных свиданий царя и царицы, о каковых свиданиях будто бы не знал никто. Однако дворец другой раз ходуном ходил от царских любовных утех, распространяя по воде концентрические волны, а хохот и стоны речная акустика разносила на изрядное расстояние.

Елисавет предпочитала встречаться в Подзорном с любовниками на одну ночь, со всяким сбродом; зарвавшегося и возомнившего о себе лишнее молодца при необходимости топили.

Одной из шуток Петра Великого было подпоить кого нибудь из гостей, да и распахнуть перед ним дверь с выходом в реку; в ночное время гость валился в воду, аки куль с мукой, не всякий успевал завопить, многие сразу приступали тонуть, а специальные слуги-спасатели из матросов прыгали за незадачливым пловцом; царь, царица, оставшиеся на сей раз сухими гости и приближенные очень изволили смеяться царской шутке.

Из островных божеств известны Золоторунная Овца, Астролябия и Венера Подзорная; характер последней не вполне прояснен преданиями. С одной стороны, она кротка и покровительница овец и котов; с другой стороны, любит точные науки и в дальнем родстве с Уранией; с третьей стороны, она распутна и в некотором роде извращенка».

Мне нравилась царская кровать, меня только смущало, что кругом окна без занавесок; хотя мы находились на втором этаже, никто не мог заглянуть в окно, кроме птиц и мореходов с кронштадтских кораблей, если последние проследуют мимо.

— Ох, поспеши, мин херц, — стонала, видимо, царица, — корабли на подходе, стыдно, увидят.

— Поспешишь, людей насмешишь, — отвечал, возможно, царь, — а хорошему подданному в радость увидеть и наши причинные места.

— Тебе нравится царская кровать? — спросил я Настасью.

— Мне нравится то, что ты со мной на ней делаешь.

Во дворце было пусто, тихо, тепло, изразцовые печи протоплены, перины взбиты. Задремав под утро, я был разбужен тихими шажками кравшейся по спальне карлицы. Я воззрился на нее; она не обращала на нас ни малейшего внимания, бесцеремонно пришпилила к висящей на кресле Настасьиной юбке какую-то бумажонку и убыла.

Настасья, сдвинув брови, читала текст на узкой полосе пожелтевшей, в пятнах, бумаги, петровский устав, проба пера, памятка:

«Всякому кадавру должно соблюдать стиль эпохи».

— Это ты написал?

С легкой руки начальника художественной мастерской, я действительно освоил целую серию шрифтов, в том числе устав и полуустав.

— Увы, нет.

— А кто же?

— Ревнитель стиля эпохи. Или инструктор кадавров. Как тебе больше нравится.

— Почему это приколото к моей юбке?

— Местная тайна. Может, нас приняли за неопознанных кадавров? Не обращай внимания, выкини в окно, к нам сия инструкция пока не относится. Я вообще не понимаю, как ты, в чем мать родила, можешь соблюсти стиль эпохи.

— Иди сюда, я тебе покажу как.

— Ведь говорил — не пей вторую стопку.

— Задуй свечу.

Тотчас весь дворец погрузился во тьму, словно я задул разом все свечи на именинном пироге. Тьма, по обыкновению, ослепляла.

Мы заснули на полчаса, проснулись в час предрассветный, мгла едва принималась рассеиваться. К Настасьиной юбке опять приколота была здешней четвертушкой-сторожихою записочка. На сей раз уставом, императивно: «Знай свое время! Знай свое место!»

— Мне холодно, — сказала Настасья. — Мне страшно. Я хочу домой. Где лодочник?

Рыбаря, однако, ни у дворца, ни в пределах видимости не обнаруживалось.

ОСТРОВ ЖЕЛЕЗНЫЙ

Мы стояли на пороге распахнутой двери, парная парсуна в раме дверной, ступени от наших ног сбегали к воде, нижнюю ступень лизала невская волна; или то была волна Фонтанки?

Во тьме уже возникло предчувствие предрассветного брезжения, но горящие на берегах то там то сям огни еще отражались в воде на ночной лад.

Я надеялся докричаться до буксира или катера, если тот пройдет мимо.

— Смотри! Что это? — Настасья указывала в сторону песчаной косы, невидимый берег которой был невским.

По воде неторопливо, но не так уж и медленно приближалось к дворцу удлиненное темное пятно ряби. Рябь на воде плыла по воде, точно плот без буксира. В нескольких метрах от нас рябь измельчилась, вода вскипела — и всплыл перед нами дивный Железный остров, тщетно разыскиваемый нами в недалеком прошлом в тайном доке Новой Голландии.

Из легких вспарушин железной земли подымалось несколько железных деревьев, окруженных таковыми же травами и цветами. Сияли в отсветах прибрежных огней чеканные мокрые недвижные листья: дуб, клен, береза, тополь. На березовой ветке сидела железная сойка, на полянке стоял, подняв голову, железный фазан. Остров причалил, остановился, выдвинулся к ступеням маленький трап, мы перебежали на металлическую лужайку, трап исчез, мы медленно удалялись от Подзорного дворца, в чьих окнах уже не мелькали свечные язычки пламени, чья распахнутая дверь незамедлительно закрыта была за нами, возможно, ручкой карлицы поспешно заперта.

Царская подводная лодка действительно существовала! Спинка этого экзотического российского «Наутилуса», рукотворного петербургского Левиафана, — с завода Берда? совместное творение нескольких верфей? одной верфи, специально ради того созданной и тут же закрытой? — выполнена была в виде железного островка, спина кита из сказки Ершова, деревенек, правда, нет, но деревья в наличии имеются.

Настасья была в восторге. Она хлопала в ладоши, смеялась, повисала у меня на локте. Мы неспешно и плавно двигались по водам, огибая песчаную косу.

Там, за косою, Нева встретила нас неприветливо, темная вода, преувеличенная волна, судя по спускам, вода была еще и высока. Мы плыли против течения, невидимый и еле слышный мотор подлодки прекрасно справлялся со своими обязанностями, мы справлялись с приключением нашим несколько хуже, объятья реки Ню полны были пронизывающего ветра, неправдоподобная туча зависла над нами, погасли огни набережных, окон домов прибрежных, мы плыли словно в иных берегах, темных, мрачных, а вот и вспышка молнии, не одна ветвь, а целый молниевый куст вспыхнул над нашими головами, окрестность высветилась, как днем, но день показался нам инопланетным, колонны Сената и Синода заплесневелыми, Медный всадник — преувеличенно огромным, черным, неузнаваемым, Петр держал что-то в вытянутой руке, то ли плеть, то ли факел. Настасья вскрикнула, молния погасла, грянул гром, ливень обрушился на головы наши.

— Ищи люк, — сказал я Настасье, присев, шаря по чуть-чуть пузырчатой зачеканенной железной земле полянки.

Она послушно принялась трогать ладонями мокрый металл острова Железного — и нашарила-таки люк, и я открыл его, мы спустились в брюхо нашего Левиафана, где было тесно, светло, сухо, узкие коридорчики устилали гасящие звук шагов ковровые дорожки, а в крохотных каютах, обитых штофной тканью, на кроватях красного дерева лежали разноцветные подушки. Мы нашли даже столовую с принайтованным столом и миниатюрную библиотеку.

— Как ты думаешь, кто подал ко входу в Подзорный дворец сие плавсредство? Рыбарь? неизвестный призрак? твой всемогущий друг с красной авторучкой?

Мы дошли до двери в рулевую рубку, дверь была задраена, закрыта напрочь. Мы не встретили нашего капитана Немо, а сам он не хотел показываться нам.

— Надо посмотреть, что там, наверху, — прошептала Настасья, — может, дождь кончился? может, мы в районе какой-нибудь пристани?

Настасья опередила меня, открыла люк, выбралась наружу, но не прошло и пяти минут, как она вернулась, взволнованная.

— Там как-то непонятно, начинает светать, неприятное лиловое небо, словно взорвалась атомная бомба. Но не это главное.

— Узнаю вас, леди, — сказал я, — атомная бомба взорвалась, но суть не в том. Есть что-то посерьезнее бомбы, там, наверху?

— Мы тут не одни, — произнесла она громким шепотом. — Знаешь, кого я видела под деревьями? Там четыре девушки в соломенных шляпках и мальчик в матроске. Девушки прехорошенькие. Я только плохо их рассмотрела.

Настасья скрывала близорукость из кокетства, работала и читала чаще всего в очках, ходила без очков, а когда волновалась, видела хуже.

— Может, пока мы болтались внизу, островок подплыл к причалу и взял пассажиров?

— Нет. Мы ведь не останавливались. Мотор работал. И девушки необычные.

— Обычная девушка всегда необычная, — глубокомысленно сказал я.

Она глазами ревнивыми на меня сверкнула.

— Девушки необычны, зачем же ты-то связался с тривиальной старушкой? Наши одеты необычно, как для киносъемок. Мода не та. Ой, я знаю, кто это! Царевны и царевич!

— Какие царевны?

— Дочки последнего царя, вот какие. Последние царевны!

— Разве у него были дочки? В учебнике истории писали: «царское семейство». Или я сам забыл? Я только знаю про больного царевича. Мальчик в матроске? Он мог кататься на железном островке? Я думал — он был лежачий больной, инвалид. Пойду посмотрю. В жизни не встречал ни одной царевны.

(В девяностые годы, зайдя к друзьям-переводчикам на дачу, я оказался в обществе двух принцесс: Люксембургской и Лихтенштейнской.)

Вместо Настасьиных девушек с мальчиком под железной птицею (кстати, певшей на своей ветке голосом музыкальной шкатулки, что производило довольно-таки отвратное впечатление на меня, однако приводило обоих слушателей в восторг и умиление) стояла пара, держась за руки, она — преувеличенно стройная, с прямой спиною, балетно-военной выправкой, казарменным изяществом, он — чуть сутулый, но старающийся держаться прямо, глядевший на нее неотрывно. На нем была военная форма. Он очень походил на последнего царя, чьих фотографий было полно в толстых альманахах начала века в Настасьиной библиотеке, но только в молодости, в ранней молодости. Я видел их несколько нечетко, слегка не в фокусе. Фантомы собирались поцеловаться, я почувствовал себя соглядатаем, филером и смылся в люк.

— Правда, они прехорошенькие? — спросила Настасья с улыбкою.

Я рассказал, что привиделось мне. Она вздохнула.

— Да, ведь это царская лодка для прогулок. Ты видел Николая с Кшесинской, балериной, фавориткою. Как ты думаешь, когда мы выберемся отсюда?

У нее было такое жалобно-женственное личико, ни капли колдовства, маленькая гейша, я не выносил этой беззащитной полуулыбки, всегда стирал ее поцелуем. Мы целовались в коридоре, лодка шла, на железном лужке верхней палубы у нас над головами целовались влюбленные призраки, у меня голова пошла кругом.

— У меня кружится голова, — сказала Настасья.

«Афродита Железная потаенно заключена в ствол одного из искусственных деревьев Железного острова. Она родственна дриадам, но ее недвижная чугунная фигурка размером с ладонь зачеканена навеки, на счастье, в дефект отливки, в случайную пещерку, никто теперь не знает о ней, никто не помнит. В культе ее престранным образом перепутаны любовь и долг, интеллектуальное и духовное, ее обручальные кольца и обереги сродни самофракийским кольцам обретших свободу рабов древности, кольцам, выкованным, как известно, из наручников и оков. В головах Венус Железной поет ненастоящая птица одну и ту же механическую песенку (ах, мой милый Августин блаженный, все прошло, все, аллес ист), в ногах растут не лишенные остроты однотонные каслинского литья маргаритки унд незабудки».

ПЕТРОВСКИЙ ОСТРОВ

Железный лужок наш, прогулочное плавсредство, доставил нас, не особо спеша, на Петровский остров (некогда именовавшийся Столбовым, что за странный топоним? впрочем, большинство топонимов таковы), выдвинул сходни, остался ждать нас у берега. Мы, как загипнотизированные, высадились на берег, и, побродив по острову, вернулись на подводную лодку, хотя могли запросто перейти Мало-Петровский мост через Ждановку, очутиться на Петроградской стороне, двинуться к дому; но ведь зачем-то нас ждали?

Похоже, кому-нибудь из жителей архипелага Святого Петра периодически приходила в голову мысль о присвоении островов, получении одного из них в личное пользование, завести невеликое королевство свое, погубернаторствовать, попрокураторствовать, что ли. Петровский остров был собственностью Петра Первого (в нагрузку к России). Васильевский остров не с незапамятных, а с глубоко забвенных являлся личным островом неведомого Василия, каждый день на нем был Васильев день. Острова меняли хозяев: Матис, Берд, царевна Наталья, Елагин, Белосельские-Белозерские, Гоноропуло (или Горнапуло, наконец?!), Меншиков, Екатерина I, граф Головкин, Бестужев-Рюмин, Новосильцев, Гутуев, Шафиров, Миних, Разумовские, Павел I, Мекленбург-Стрелицкие, Саксен-Альтенбургские.

Лиловое небо над нами не меняло цвета, не светлело, не темнело, мы не видели солнца, казалось, время остановилось. Мы медленно шли вокруг озера, по правую руку от нас на почтительном расстоянии маячил стадион, по левую, где-то дальше, дальше, располагалась очередная канатная фабрика, несколько неуютных жилых кварталов, ялики яхт-клуба, некое заводское заведение, несуществующий дворец Петра Первого, оба несуществующих деревянных дворца у взморья, и обветшавший, и сгоревший, а также один из первоначальных домиков царя, амбар для амуниции (про который нечего и вспоминать), избы для придворных шутов. Вместо стадиона и канатной фабрики некогда стояли тут юрты ненцев, жилища саами либо чукчей, пригонявших к началу зимы оленей для катания по замерзавшим в те времена намертво рекам. Олени паслись на острове, один из них вышел нам навстречу из кустов со стороны Петровской косы, важный, с чувством собственного достоинства, с венчиком бубенчиков на шее.

— Самолет — хорошо, — запел я, — вертолет — хорошо, паровоз — хорошо, а олени — лучше!

— А оленя — лучше! — откликнулся выходящий из кустов вслед за оленем чукча с бубном (возможно, то был эвенк либо нивх, ханты-манси, твоя люди моя люди понимай нет).

Этим он исчерпал все свои познания в русском языке, с подозрением вгляделся в чуть узкоглазое, слегка скуластое личико моей Турандот и спросил ее, указывая куда-то западнее Петровской косы:

— Иамх?

— Там залив, — нерешительно ответила она.

— Заливливмиф?! — Он был удивлен несказанно, ударил в бубен, всмотрелся в нас, оглядел с головы до ног, что-то ему не понравилось, может, одежда.

Он отступил, насупился, топнул ногой, надвинул на брови шапку, забил в бубен, закружился, заскакал в пляске: выкрикивая то ли слова, то ли слоги, то ли заклинания, равно непонятные нам:

— Милк! милк! милк-рэг-нд! Лотя манг! Лотя кувр! Пхынд сыврк! Сыкм сыврк!

Он удалялся вслед за оленем, припрыгивая, покачиваясь, с ноги на ногу переваливаясь, брякая в бубен:

— Толмиф ур! Ту тунгур! Твах пагвагд! Урд ур урлаф! Урлаф урк!

Наконец, выкрикнув: «Наргу лён! Мухитьи лён! Тло лён! Тлымиф ур!» — он вышел за пределы видимости и слышимости.

— Надеюсь, — сказала Настасья, — он не наслал на нас своих злых духов. Это надо же. Тло лён тунгур милк.

— Он решил: мы и есть злые духи. Просил нас удалиться. Я его понял так.

— Стало быть, удаляемся. Мне здесь не нравится. В молодости я ездила сюда загорать, ума не приложу почему.

— Летом в теплый солнечный день на зеленой траве у пруда, — предположил я, — тут ничего.

ЕКАТЕРИНГОФ

Мы плыли медленно, плавно, тихие волны расходились по воде за нашим плавучим островом; он обошел Подзорный дворец, вошел в небольшую речку.

— Екатерингофка, — сказала Настасья. — Мы направляемся в Екатерингоф. С острова царя на остров царицы.

— Что нас там ждет, царица моя?

— Мерзость запустения, вот что.

Четыре девушки опять появились на противоположной оконечности плавучего острова, они смотрели, как играет их брат, он играл тихо, осторожно, скованно, не по-детски, не по-мальчишески — так показалось мне.

«Фантомы плавучего рукотворного Железного острова, в отличие от многих отечественных и зарубежных призраков, полны тихого счастья; на лицах их лежит зеркальный отблеск радостей былых.

Заметим, к слову (см. статью А. П. Теодоровского „Призраки Европы и Азии; черты сходства, черты различия”): большинство привидений архипелага Святого Петра глубоко своеобразны, в них силен личностный элемент, не характерный для призрака как такового, черты клишированные и ритуальные в них стерты. Как ни странно, это относится и к архитектурно-пространственным фантомам (колокольня Смольного собора, Ледяной дом, Зимний сад, попутные дворцы, Екатерингоф и т. д.)».

Настасья тихо рассказывала мне о царевнах и царевиче то, что знала. Я все время ловил себя на том, что совершенно не боюсь полупрозрачных девушек и тихого эфемерного ребенка, двигающихся почти неслышно в нескольких метрах от меня; страх внушала мне мысль о их гибели, расстрелянные сестры и их маленький брат-инвалид точно не знали, какая участь их ожидает; возникающий и постепенно гаснущий смех девушек казался пугающей, чуть отстающей от движений и мимики фонограммою, мы слушали его с почти физической душевной болью. Сказку о мертвых царевнах — читали? читали, читали, свердловское издание, он же Екатеринбург. Екатеринбург, Екатерингоф... Видал я одну Катерину родом из Екатеринбурга, красавица была. Одна из девушек, в легком свечении наклоняющая голову, глянула на нас, не видя. «Одна из них — моя тезка, — шептала Настасья, — но я не знаю которая». Я вообще не знал, как их звали, в школе мы их не проходили.

Мы потеряли царевен с царевичем из виду в Екатерингофском парке, они убежали от нас по одной из аллей, мы вздохнули с облегчением.

— А мне жаль, что я так плохо их разглядела, — неожиданно сказала Настасья, — мы ведь больше никогда их не увидим.

В запущенном парке проступали очертания былого Екатерингофа, его дорожки, дворец, фонтаны, боскеты — все объемное, цветное, цвет слегка ослаблен, фрагмент виртуального пейзажа. Мы могли войти во дворец, но не захотели.

Точно буря, по частным владениям прошли волны народных гуляний, вытаптывающих всё, подобно стадам мамонтов, выпивающих воздух, не успевающий восстановиться к следующему гулянью. Народное гулянье, миниатюрное восстание масс, обладало, надо отдать ему должное, безукоризненным вкусом, стремясь сделать ландшафт соответствующим стилю эпохи, духовной сути эпохи бездушной принципиально, в ее невыразимой помоечности, истовой страсти к свалке. С каждым годом народное гулянье крепчало и выдыхалось одновременно. Наконец, приведя окружающую на данном клочке земли среду в бездыханное состояние, гулянье иссякло, развеялось, вымерло, словно не было его никогда.

Я знаю совершенно точно: вся городская печаль, подступающая к нам, приходящая по нашу душу на данных островах, ползет, подобно туману, из испоганенного недоумевающего Екатерингофа. Неведомо почему. Неизвестно зачем. Так уж вышло. Вот она опять, ночью ли, днем ли, она заползает в ноздри, в уши, заполняет все мое существо, заполняет пуще любви, сильнее страха. Я больше не могу, не хочу, выхожу из племени островитян, пустите меня в Лаврики, в Мурино, в Медвежий Стан, в Царское Село! Я тоже не хочу, не могу, я хочу в Токио, в Киото, в Яжельбицы, в Москву, ну, хоть в Москву! Не тушуйся, моя кралечка, успокойся, все хорошо, ужо мы отдохнем, очухаемся, жди, увидим небо в алмазах.

Нам явлены были и Елисаветгоф с Анненгофом. Потом резко рассвело, мы очутились в осеннем, точнее, круглогодичном разоре полузаброшенных мест. По рекам и прудам плавали щепки, шины, старые проколотые мячи, щербатые кастрюли, ущербное отражение месяца и текущего момента (такового же, надо полагать), из высохшей пожухлой травы, забывшей давным-давно о цветниках и газонах, торчала загадочного назначения проволока, земля была традиционно и планомерно усеваема обрывками газет, реликтовыми мятыми комочками сигаретных и папиросных пачек, консервнобаночной ржавчиной и прочими прелестями. Помесив вечную грязь (откуда она тут взялась? вроде и дождей особых не было), мы выбрались на асфальт, нас подхватил расхлябанный красный трамвай, повлек на Большую землю мимо чарующего завода имени Стеньки Разина, где рекой лилось пиво, пивной Летой, питающей неиссякаемые артезианские источники пивных ларьков, места сборищ спившихся философов, перекидывавшихся экспромтом тающими на ветру максимами, афоризмами и поговорками всех словарных срезов, а из пены пивной при том для пьянчужек и их подружек постоянно рождалась крохотулечная пивная Венерка.

ТЕАТР НА КАМЕННОМ ОСТРОВЕ

В какой именно день оказались мы с Настасьей в Каменноостровском театре? ума не приложу.

Для меня Каменный остров — Настасья в огромном разлапистом венке кленовой листвы, в ауре счастья, запах ее духов, бранзулеток ее серебряное динь-ди-линь, вкус редкостной карамели ее рта.

Рассказы об очередных жертвах онкологического сюжета Березовой аллеи были словно бы из другого среза другого царства, одного из параллельных миров.

Уже расставшись с Настасьей — давно и навсегда — я читал о тайных встречах Екатерины Второй с Понятовским в Каменноостровском дворце Бестужева-Рюмина, встречах царицы с романтическим поляком, будущим польским королем, вернувшимся, когда его свергли, умирать в Россию; читая, я примерял камзол Понятовского, тихо надевал на Настасью корону, мы шли рука об руку, перебрасываясь уклончивыми репликами осьмнадцатого столетия, по залам парадной резиденции в стиле барокко.

То был остров заговоров и тайных встреч.

Екатерина, как известно, подарила остров сыну, Павлу Петровичу.

— Ты хотел бы, чтобы тебе принадлежал остров и ты мог бы его кому-нибудь подарить?

— Да я тебе хоть всю Евразию подарю, ты только намекни.

— Зачем мне Евразия, она слишком большая.

В Каменноостровском дворце свергнутый Станислав-Август Понятовский провел последние месяцы жизни, последнюю осень, а потом переехал в Мраморный дворец — не зимовать, а умирать, словно не хотелось ему умереть в местах счастья молодости; короля похоронили в костеле Святой Екатерины на Невском, костел носил имя его царственной возлюбленной.

Он переехал в Мраморный дворец с Каменного острова, было холодно, он глядел на Неву, какая, однако, отчужденная река оная Ню, все было кончено, ни королевства, ни любви, ни сентиментальных каменноостровских воспоминаний; ему пришлось умереть, старость, смерть, ох, млосно мне, млосно, даже его праху не дали остаться в архипелаге: в 1939 году гроб был отправлен в Польшу, шла Вторая мировая война, гробу бывшего владетеля Полонии не удалось добраться до Варшавы; прибыв в местечко Лович, в склепе родового поместья и должен был король обрести успокоение; война, однако, уничтожила и поместье; и склеп, и прах. Я не удивлюсь ни в коей мере, если призрак Понятовского бродит не по Варшаве, не по Натолину, не по Ловичу, а по Каменному острову, потому что и для меня этот остров — золотая осень ощущений и чувств, все золото любви, и я сам когда-нибудь в виде фантома прошуршу листвой вдоль стен Каменноостровского дворца, где, говорят, Медный всадник, проскакав по мостам полночным, сказал Александру Первому: «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию!»

Я стану засыпать под дубом, как крыловская басенная свинья, утомившийся призрак, сморенный фантомно-блаженным сном, и...

И не придет ко мне душенька моя разбудить меня, так буду спать и спать, обведенный шаманской красной травой, любимой травой оборотней; может, оборотни проникнутся ко мне расположением за дурость, блаженность, кротость мою. Оборотней, кстати, полно на всех островах архипелага, а на тех, где имеются дворцы, как утверждает Теодоровский, пруд пруди особых редчайших призраков, «зеркальных», в ночи полнолуния они тихой чредой выходят из дворцовых зеркал или из сохранившихся зеркал особняков. Они почти безопасны, особенно если не принимать участия в их неслышных бесстрастных кордебалетных биомеханических плясках. Зеркальные — посланцы закрывшихся некогда пространств; все мы знаем на бытовом уровне, что такое «закрывающиеся пространства»: квартиры умерших стариков с убранством, мебелью, безделушками с аурой вкупе, деревни, где живали мы в детстве у дальних родственников, разоренные усадьбы, разворованные дворцы, сожженные особняки, разбитые бомбежками дома. Впрочем, архипелаг Святого Петра легко принимал нас с возлюбленной моей в призрачные реконструкции закрывшихся своих пространств.

Когда мне сказали (через много лет после нашего разрыва), что Настасья умерла, мне показалось на мгновение, что все пространство городских островов, весь архипелаг закрыт для меня, исчез, что ничего нет для меня вообще нигде, а тут — в особенности.

Я зажил неестественной жизнью, пытаясь соблюдать внешнюю канву поведения, общения, ритуалов, бытийств. Потом я написал эссе, достаточно впоследствии известное; пока писал я его, я слегка отрезвел и отчасти ожил. Я писал о том, что на нашем архипелаге некогда рванул хроно-Чернобыль, время здесь поколеблено, есть пятна будущего, прогалы прошлого, проталины настоящего, всякие плеши и флеши, пустыри хроноциклонов, кварталы времетрясений, пугающие смертоносные смерчи временных завихрений и т. д. и т. п.

У меня уже была неговорящая голубоглазая дочь, я жил и не жил и внезапно узнал, что Настасья на самом деле здравствует — за границей, куда увез ее муж, она больна, больна тяжело, смертельно, ее оперировали, ее лечат светила медицины суперсовременными средствами, есть у меня надежда хоть мельком глянуть на нее. Я бросил все дела, бросил часа на три все, поехал на Каменный остров, бродил там, не разбирая дороги, говоря вслух.

Да, говорил я вслух, мы как горы, как скалы, мы, и не видя, должны видеть друг друга издалека, в глубине временных поясов различать, прости, что я столько лет был слеп, глух, что я делал вид, что в мире есть кто-то еще, кроме нас с тобой. Мой монолог был равно родствен верлибру и бреду сумасшедшего — малую психиатрию имею я в виду, поскольку не утверждал, что я вице-король Индии и не требовал любимого белого слона.

Закончив монолог, я вышел к Каменноостровскому театру, к которому некогда в сумерки вышли мы с Настасьей, где встретился нам Бригонций, театральный гений, поэт, утопленник, итальянец в России, неудавшийся архитектор, безумец бедный, нужное подчеркнуть; подчеркните всё!

Впоследствии, став совершеннейшим homme de lettres, переводится как «литератор» от «литера», буква, — буквоед, бумажная душа, — я не единожды пытался найти хоть сколько-нибудь вразумительную биографическую справку о Бригонции. Возможно, мне не везло, или упорства у меня не хватало, но попадались мне отрывочные сведения. Даже фамилия его писалась по-разному: Бриганци, Бригонци, Брегонзе, Бригонций. Постоянным и достоверным являлись: факт приезда в Россию, то, что был он не только «театральный механик», но и поэт, то, что театральным механиком он был выдающимся, однако неудача в строительстве фундамента Государственного банка на Садовой (что за неудача? без подробностей) довела его до сумасшествия, в припадке коего бросился он в Фонтанку из Летнего сада, тело его нашли через несколько дней, место захоронения неизвестно. Была у него жена, Анна, Иванова дочь, — то ли Анна Иванова, то ли Анна Ивановна. Возможно, переводчик Иван Осипович Бригонци, автор «Корыстолюбивого винопродавца», был его сыном.

Кто только не попадался мне, пока искал я своего итальянца! Певицы цыганского хора Феша, Дуняша, Сергеевна, Разорва, Лётка, Ветерочек, Бирка (впрочем, это вроде был певец), Малярка, Цыпочка, Козлик (натуральное имя Козлика — Маша), Татарка, Турчиха, Пучок и Бурбук (старуха плясунья); гробовой мастер и учредитель «танц-клоба» Уленгут, откупщик Савва Собакин, нищенствующий поэт Петр Татаринов, монах-молчальник Патермуфий, сожженный живым за поджигательство крестьянин Перфильев, князь-разбойник Лихутьев, два брата-фальшивомонетчика графы Зиновичи, ясновидящий аптекарь Имсен, государственный контролер Бальтазар Бальтазарович Кампенгаузен, юродивая Аннушка, придворный игрок Чертков и многие другие островитяне архипелага Святого Петра, среди них спасший в наводнение 1824 года 100 человек капитан Скрыдлов, спасший четырех женщин крестьянин Сысин, да еще два спасателя утопавших: мичман Миллер и ефрейтор Малышев; а также корабельный мастер Гаврила и столяр Мишель, украшавший резьбой Зимний дворец.

К кому только я не обращался, пытаясь хотя бы имя Бригонци узнать! В итоге в одном из архивов я выяснил: Джузеппе, само собой. Жозеф. Иосиф. Осип. В процессе моя приятельница, известная романистка С., отвечала мне в частном письме (я обратился к ней, поскольку она в те поры занималась для личных нужд осьмнадцатым веком): «...могу точно сказать о Бригонции такие вещи: он наверняка был почитателем Вольфганга Кемпелена (австрийский механик; между прочим, изобретатель автоматов); он, конечно, имел свое мнение о Месмере (создатель животного магнетизма); не знаю точно, застал ли Бригонций Галуппи (это композитор, работавший при Екатерине, музыкальный руководитель оркестра); думаю, они были знакомы. Вероятно, с Бригонцием мог знаться Чезаре Гаэтано, итальянский танцовщик, работавший в Петербурге. Трудились там же в то же время также Хильфердинг (правда, он умер в 1768 году) и композитор Старцер. Абсолютно точно Бр. был знаком с архитектором Ринальди и с одним из династии театральных художников — Карло Бибиена (1725–1787). Карло работал в Эрмитажном театре, делал декорации. Был знаком с Саввой Чевакинским (тот умер в 1780 году).

Бригонций любил читать Лесажа „Хромой бес”, имел свое мнение о Канте и очень отличал Фонвизина (ему нравился Фонвизин — как личность). Иногда он беседовал о музыкальных инструментах с альтистом Клюзнером (прибывшим то ли из Германии, то ли из Франции), игравшим в придворном оркестре по личному разрешению императрицы (некрещеному — из личного упрямства — еврею Клюзнеру выдана была грамота: „Еврей не в пример прочим...” — и так далее царской ручкою).

Петербургские итальянцы существовали по-разному: или хорошо приспосабливались, богатели, создавали свою школу, или прозябали в нищете, причем в такой, что даже русские удивлялись. Кстати, граф Калиостро мог быть знаком с Бригонцием; он мог интересоваться иллюзионной техникой последнего.

Что еще? Жил он (Бригонций) по-всякому: мог на квартире, мог у кого-то из богатых покровителей. Несмотря на хорошие заказы, богатства не нажил, так как всегда был в долгах; может быть, играл в карты. Климат для него был неподходящий — все итальянцы в Петербурге вечно зябли, стучали зубами и кутались, кто во что (Ринальди, конечно, кутался в хорошие меха). Дрова стоили денег, а в доме сырость, топить надо было часто — натурально, денег не хватало. У них руки стыли; многие ходили из-за этого в перчатках даже в помещении (у себя дома — в митенках, например, — в перчатках без пальцев). Все это, конечно, детали не самые значительные. Но ведь и они интересны. Была у Бригонция в услужении какая-нибудь бабуля русская, вечно голодная, неграмотная и злая, кормившая его какими-нибудь малосъедобными шаньгами и борщом с тараканами, pardon. При этом бабуля считала его — Бригонция — немцем (всякий иностранец был немец) и дураком. А вернее так: немцем, что, собственно, и означало, по ее мнению, „дурак”.

...Написание имени его в те времена именно такое: Бригонций (как и Растреллий). В „Русских мемуарах” о нем одна строчка: славный архитектор Бригонций. Надо, я думаю, поискать в биографиях знаменитых питерских архитекторов восемнадцатого века. Они все знали друг друга, особенно итальянцы, потому что итальянцы имеют особенность всегда собираться в мафиозные группировки. Национальная черта. У них три основные черты: тяга к мафиозным группировкам, любовь к маме и умение громко, навзрыд, плакать. Они плачут так же истово, как русский человек мается (в сие понятие входят: питие водки, разговоры о душе и выяснение отношений).

Бригонций, кстати, строил Царскосельский театр, так что, может быть, следует заглянуть в материалы по Царскому Селу».

Итак, мы вышли с Настасьей к Каменноостровскому театру.

У моста, перекинутого на Елагин остров, сидел человек, в глубокой задумчивости уставясь на воду. Он был достаточно причудливо одет, но все краски одеяния его были тусклые — охристые, умбристые, серое, черное, коричневое — и особого внимания к нему не привлекали. На голове у него красовался бархатный берет a la Рембрандт (весьма потертый), на плечи падали длинные прямые волосы. Встреть я его лет через двадцать, я решил бы, что передо мной куртуазный маньерист. Настасья поначалу приняла его за современного композитора, большого чудака и оригинала, с которым ее несколько раз знакомили, он никак не мог ее запомнить, их знакомили сызнова, мероприятие повторялось раз в год, наподобие скользящего праздника. Сидящий говорил вслух, ни к кому, собственно, не обращаясь — разве что к воде:

— ...дурного о Смарагде никто не скажет, однако и ничего выдающегося в нем нет, так ожидать-то от него особо нечего. Дабы построить что-либо, внимания достойное, должно душу иметь, чары чувствовать, грамоты одной мало. Смарагд — птица невысокого полета, но старание имеет, и уж место теплое в райских кущах ему небось за прилежание и тщание святой ключник давно приготовил. Всякое здание — магическая игра с пространством. Здание, стоящее у воды, отраженное, повторенное водою зеркально, вниз головою, с рябью, ртутными бликами, русалочьим плеском, здание, чей перевернутый образ разламывает на множество деталей местная гондола, барка, шня-ва, лод-чонка, колдовской челн Харона, ибо любая река отчасти Лета, мне ли этого не знать, — такое здание может возводить и зодчий попроще, ибо загадка, магия, сокровенное волшебство задано самим местом, оптической тайной зеркального отражения, над коей долгие годы бился великий мастер Леонардо. Странные настали времена: такую простенькую сцену с таким примитивнейшим подъемным механизмом, такой незамысловатый зал, где галерка не особо удалена от ложи и партера, явятся проверять на прочность солдатушки, бравы ребятушки; им и пьесу покажут; нет, все это смеху подобно, все нынче и думать забыли о театральных чудесах, чарах и загадках; на подмостках и в зале царит та самая простота, которая хуже воровства; не учинить ли Смарагду и чиновникам градоначальника сюрприз с полетами, исчезновениями, раскатами грома, явлением призрака, провалами, мгновенной сменой лиц и антуража? Хотите ли вы, спросил бы я современного зрителя, если бы мог, видеть пошлую картину, наблюдая похожих на вас во всем водевильных куколок, развращенных воцарившимся в умах пагубным и лживым реализмом? Или желаете вы ощутить восторг и трепет, наблюдая пугающие внезапные превращения, метаморфозы; потребны ли вам дивные иллюзии в неверном искрящемся фосфорическом свете, где разные плоскости, в коих перемещаются герои, напоминают о мистических разных мирах? Зрители нынешнего расчетливого века, хотите ли вы волшебства?!

— Хотим! — вскричали мы с Настасьей со слаженностью сестер Федоровых.

Он с необычайной живостью обернулся к нам, разглядел нас за секунду, захлопал в ладоши и крикнул нам:

— Браво! Браво, сударь! Брависсимо, синьора! Molto, molto bene! С вашей помощью мы и покажем, что есть театр, что есть волшебство, не будь я Бригонций!

Он вскочил, схватил нас за руки и увлек к малозаметной дверце в стене, противоположной фасаду с колоннами. Дверца распахнулась, повеяло тьмой, сыростью, запахом стружек, краски, грима, не определимым словами запахом театра. Мы оказались то ли в уборной, то ли в костюмерной, находившейся, судя по всему, на уровне оркестровой ямы сбоку от сцены.

— Друзья мои, я счастлив, что вы появились на моем пути в нужную минуту! Так являются только герои пьес, повинуясь причудливому ходу мысли автора. Если вы не против, мы сейчас разыграем с вами отрывок из пьесы, да только не из той, которую ожидают увидеть представители городских властей.

— А суфлер-то хоть имеется? Мы ведь ролей не знаем, — робко промолвила Настасья.

— Я буду и исполнителем, и суфлером, прекрасная синьора, с вашего позволения. Надеюсь, вы мне не откажете. Вы храбрые веселые люди, склонные любить все чудесное; к тому же вы влюблены; стало быть, нет ничего, что было бы вам не по силам.

— По-моему, мы с треском провалимся, — сказал я.

— В какой-то момент вы лично провалитесь, но безо всякого треска и опасности для жизни. Меня всегда называли великим мастером сцены; мои махины меня не подводили... если бы не козни... но это не важно. Шутки ради поработал я и над сценой Каменноостровского театра Смарагда. Верите ли, народ так испошлился за столетие, что никто и не помнит истинного назначения и смысла театрального действа.

Великий мастер сцены натянул бело-голубой балахон, надел красную треуголку с бубенчиком и полумаску с причудливым носом; рот его полумаска не прикрывала, он быстро провел по губам алым гримом, под носом намалевал черные усы, переведя их в бородку, то есть замазав черным подбородок.

Мне достался тюрбан изумрудного колера с серебряным отливом и перышком, укрепленным сверкающим стразом, короткий ярко-зеленый плащ с синим в звездах подбоем. Настасья выступала в полумаске с китайскими прорезями для глаз, полумаска завершалась черной шапочкой с множеством торчащих в разные стороны золотых шпилек, розовом одеянии с прозрачной накидкой, веером в блестках.

— Китайская принцесса? — неуверенно спросил я. — Принцесса Турандот?

— Вы знаете эту пьесу? Фантастика! Превосходно! Она действительно китайская принцесса, загадывает загадки, вы отгадываете, вы жених, предыдущих не отгадавших женихов уже казнили, но она влюбилась в вас по уши и хочет за вас замуж. Ее имя не Турандот, а Люили.

— Мадам Тюлюлю в роли принцессы Улюлю, — сказал я Настасье.

— Люили, — поправил наш наставник, — но если вы будете путать ее имя, это не страшно, это одна из сцен, где допустима импровизация, и даже желательна.

— А вы кто? — спросила Настасья.

— Я Бригелла, не будь я Бригонций, Бригелла из Бергамо, бывший жулик, неудавшийся поэт, ныне китайский придворный некромант, ваш наперсник, прорицатель, гадальщик и советчик.

— Как меня зовут? — спросил я.

— Барзах. Когда я махну платком, вы встанете на обведенный белым квадрат, и после слов «провалиться мне на этом самом месте!» — провалитесь. Не бойтесь. Все будет хорошо.

— Я не боюсь, — промолвил я неуверенно.

— Люили будет сетовать на то, что она сирота, что родители не могут дать ей совет — как поступить, выходить ли замуж? Тут опять последует удар грома, и по сцене пройдет призрак ее отца. Призрак пройдет сквозь вас, не пугайтесь.

— Спасибо, я не хочу, чтобы призраки проходили сквозь меня.

— Да это не настоящий призрак, — сказал Бригонций-Бригелла, — настоящий — я; это артефакт, результат оптической иллюзии, созданной системой зеркал.

— Как в книжке «Занимательная физика»?

— Не читал.

Он инструктировал нас быстро, жестикулируя, гримасничая.

Над нами мерно заходили зрители: солдаты строевым шагом заполняли театр. Только первый ряд постоянно сбивался с ритма: там семенили, шаркали, топали, хромали, ходили туда-сюда: рассаживались члены комиссии, представители городских властей, строители, главный архитектор.

— Музыка будет? — спросил я.

— Маленький духовой оркестр, — бойко отвечал Бригонций-Бригелла, потирая руки, — играют в основном на похоронах; я их уговорил. Будет, будет музыка. По моему сигналу.

Он взял медные тарелки.

Настасья прикрыла рот веером. Я прижал к груди руку со свитком, где написано было приветствие китайской принцессе, а заодно и остальная часть роли.

Сверху аккуратно и тихо постучали.

Бригонций изо всех сил шарахнул тарелки одну об другую, я оглох и ослеп одновременно, поскольку вылетел на сцену в луч ярчайшего голубого софита.

Изумленные зрители зааплодировали. Духовой оркестр исполнял «Прощание славянки». Я огляделся, приметив люк в полу сцены, увидев задник с мерцающими звездами, китайский розовый освещенный изнутри павильон, где восседала моя Илаяли, обмахиваясь веером, огромную луну за павильоном, летающих в воздухе птиц и бабочек, весьма меня напугавших; мне стало казаться, что одна из них непременно въедет мне в рыло посередине действия и я все испорчу.

Поэтому, оборотясь к павильону, я нагло запел, хотя меня о том не просили, мелодия известная, свой дурацкий текст я кое-как экспромтом начирикал на своем свитке.

У ней такая маленькая грудь и губы, алые, как маки. Меня моя любовь послала в путь, я видел светлый Нил и Ганг во мраке. У ней татуировки на руках, у ней свои законы и повадки, и вот я тут, влюбленный принц Барзах, готовый выслушать китайские загадки. Все женихи ее давно мертвы, всяк недогадливый закончил жизнь на плахе, но мне без Люили моей, увы, все розы — прах, все девы — прах на прахе. И потому, хоть долог был мой путь, я счастлив, что судьба идет на убыль, что вижу эту маленькую грудь, и веер, и трепещущие губы. Загадочней любви загадки нет, ее никто разгадывать не станет. Ты мой вопрос — не я ли твой ответ? А если нет, луна меня помянет.

Когда я завершил свою песню, я неосмотрительно запустил свиток в принцессу, ловко поймавшую его и вскочившую с трона, и тут же сообразил, что вся моя роль теперь в руках Лиюли, то есть Люили или Улюлю, что я теперь никогда не выговорю, как ее звать. Солдаты одарили меня щедрыми аплодисментами (полагаю, за строчку про маленькую грудь); комиссия вертела головами: не повалится ли из-за таких аплодисментов какой-нибудь завиток лепнины.

Все аплодировали, покуда откуда-то сверху не донесся громовый голос Бригонция-Бригеллы: «Ты слишком занят собой, чужестранец, вспомни, для чего ты сюда явился. За тобой уже выстроилась очередь из других женихов. Поведай принцессе о своей стране, выслушай ее загадки, и, если не решишь их, уходи к палачу, не заставляй ждать столько народу».

Делать было нечего, я немножко поврал принцессе про Самарканд, принцем коего я как бы являлся (за каким лядом перся я в Китай из Самарканда через Нил и Ганг, осталось моей маленькой географической тайною); я врал, и совершенно истово, что не нужен мне ни китайский фарфор, ни китайский порох, ни подданные, ни престол, а нужна мне она одна, и счастлив бы я увезти ее в Самарканд, где пьяные дервиши поют хвалу винам, а гюль-муллы славят розы мира, где небо бирюзово, все купола мечетей и минаретов бирюзовы, где на каждый пальчик ее надену я колечко афганской с прожилками бирюзы, а на шею ее повешу изумруды и лалы, а по ночам, пока считает она завитки на расписном бирюзовом потолке опочивальни, стану я считать родинки на теле ее. Солдаты опять оглушительно зааплодировали.

Принцесса маленько растерялась, вылезла из павильончика и загадала мне загадку: «Поле немерено, овцы несчитаны, пастух рогатый». Поскольку из рядов подсказывали наперебой, я бойко отвечал: небо, звезды, месяц, о солнце мое!

Тут сверху на сверкающем павлине спустился Бригелла.

Его появление сопровождалось маленьким фейерверком (по проходу забегали было пожарные с брандмайором, но быстро успокоились) и овацией. Он объяснил публике, кто он такой, а принцессу отечески пожурил за то, что задает она такие легкие загадки, нехорошо, нечестно, покойные женихи были ничем не хуже этого. Принцесса, однако, упорствовала, я ее очаровал, и загадала снова что-то простенькое, зал подсказал, я ответил, Бригелла махнул платком, я встал на люк и вскричал: «Провалиться мне на этом месте, если я не отгадаю третью загадку твою, о роза моя!» Тут я провалился, внизу меня встретил помощник механика, напомнивший, чтобы не слезал я с подъемника, а наверху Лиюли (или Улялюм?) препиралась с Бригеллой, плача и твердя, что она сирота и т. д. Бригелла на полутемной сцене произносил заклинания, появлялся призрак китайского императора, долженствующий указать дочери, за кого ей замуж идти, тут я возникал на сцене, призрак проходил сквозь меня, кивал головою, указывал на меня перстом и исчезал. Последнюю загадку, как ни протестовал Бригелла, принцесса шептала мне на ухо, я тоже отвечал ей на ушко, принцесса объявляла, что выходит за меня, разгневанный Бригелла (само собой, влюбленный в нее) превращал ее в толстую золотую бряцающую чешуей змею, она уползала под похоронный марш, Бригелла улетал, я оставался рыдать в павильоне, присвоив веер возлюбленной. Занавес.

Солдаты топали и хлопали. Мы быстренько переодевались и сматывались. Попечители, строители и комиссия препирались, возмущенные пиротехническими и прочими эффектами, неуместными в скромном деревянном пожароопасном здании: ожидался, на самом деле, отрывок из прогрессивной пьесы реалистического толка, где герои почти не ходят по сцене, шуму от них немного, действия никакого, разве друг друга, а заодно и общество, пообличают, поскандалят и похамят.

Наконец наверху все стихло. Покинули и мы свое убежище под сценою. Никого у театра. Бригонций поблагодарил нас, снова уселся у моста глядеть на воду. Вид у Каменноостровского театра был полузаброшенный, однако, если прислушаться, казалось, что внутри обитает тихий рой музыкальных пчел, словно там шла репетиция оркестра, еле слышная; оркестра эльфов? Двери были заперты, свет не мелькал в окнах.

Бригонций вел очередной бесконечный монолог; пока обходили мы вокруг театра, пока брели по берегу прочь, мы слышали его чуть надтреснутый монотонный голос:

— ...конечно же, позор мой был предопределен, мне нельзя было поручать строить одну часть здания, да еще такую неподвижную, как фундамент, такую мертвую и основательную. Я привык смешивать пространства как карты разных колод. Сам господин Калиостро чувствовал во мне родственную душу и очень интересовался, помнится, хитроумной механикой появлений и исчезновений, коей всегда славились мои спектакли. «Вы маг и волшебник, синьор Бригонци, — сказал мне Калиостро, — не возражайте, истинная ловкость рук сродни магии и даже колдовству». — «Я не маг, — отвечал я скромно. — Вы, как поговаривают, бессмертны, а мне время не собирается подчиняться». — «Зато пространство, — сказал он, смеясь, — хранит следы ваших многочисленных отмычек». Мы шли с ним по аллее Летнего сада, я спросил его, указывая на одну из нравившихся мне особо статуй, может ли он оживить ее? «Ходят слухи, ходят слухи, — сказал я, — что вы оживляете статуи и портреты». — «Не верьте слухам, — отвечал граф, — это низший вид заклинаний, большинство из которых действуют только на нервы и не в силах даже воздух событий поколебать». Потом именно мимо этой статуи бежал я к реке; она повернула ко мне мраморное лицо свое, протянула ко мне белую руку, пытаясь меня остановить; но я бежал так быстро и был в таком расстройстве нервов, что даже не успел осознать: граф Калиостро ответил на мой вопрос! Я это понял, прыгнув в воду, это было последнее, что я понял по эту сторону Леты, я утонул в состоянии такого восторга, что мне уже и топиться не хотелось, да было поздно...

Поворот аллеи скрыл от нас его согнутую фигурку. Не в этой ли аллее впервые поцеловал будущий польский король будущую царицу киргиз-кайсацкая орды? Падая, тень дерева увлекала за собой листья, тень от солнца сменялась тенью от точечного источника света — фонаря, моя китайская принцесса прижималась ко мне, я держал ее за талию, воздух был полон любви и листьев, притяжения, веселого соблазна.

— Что это ты мне шептала на ушко на сцене, бесстыдное ты создание, вместо китайской загадки?

— Не помню.

— Врешь.

«Венера Кивисаарская напоминает гоголевскую панночку, она слегка косит, ибо лицо ее видишь слишком близко, взгляд ее пристален и неотрывен, щеки бледны от вековых бессонных ночей неутолимых любовных игр. Она, наверно, тот родник, над которым умирают от жажды».

— Твой пантеон однообразен, — заметила Настасья, глядя мне через плечо, когда выводил я слова «любовных игр», — одне Венеры да Афродиты. Не понимаю я тебя иногда.

— А я тебя почти всегда не понимаю. Разве это имеет значение?

— Ни малейшего, — отвечала она, задув свечу.

КРЕСТОВСКИЙ ОСТРОВ

На Крестовском у яхт-клуба ожидались учебные тренировочные соревнования по гребле, почти сборы, у Настасьи было множество знакомых яхтсменов и гребцов, она была приглашена, мы собирались пойти вместе, тут позвонил Звягинцев и попросил ее туда не ходить или пойти с ним, меня не брать. Я сидел у телефона, слышал их разговор, словно мы говорили втроем.

— В чем, собственно, дело?

— Я разговаривал с Максом.

— И что?

— Несси, ты все его аргументы знаешь, я тоже. Я, конечно, приду, буду вас охранять. Но это игра опасная.

— Не ходи.

— Лучше вы с Валерием туда не ходите. На что тебе регаты, соревнования, сборы?! Ты не тренер, не журналистка газеты «Советский спорт». Тоже мне загребная нашлась. Секс-символ эпохи, девушка с веслом.

— Запомни, Звягинцев: мы, островитяне, любим регаты, заплывы, водные феерии, как жители материка любят заезды и забеги.

И, повесив трубку, мне:

— Пойдем непременно. Ты как считаешь?

— Что мы, не люди, что ли?

— Мы люди обыкновенные, — промолвила она, снимая жемчужные сережки и надевая изумрудные, — а вот Макс, так же как муж мой, люди неуклонные, цельнометаллические, гвозди бы делать из этих людей, люди долга. Мой муж — человек долга. Я должен, ты должна, мы должны.

— Что ж тут плохого?

— Ничего. Еще он сплошная цитата из песен. Кстати, в юности постоянно пел.

— Цитата из песен?

— Артиллеристы, зовет Отчизна нас. Первым делом, первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом.

— Понял. Нас извлекут из-под обломков, тебе я больше не жених. Солист поет, хор подпевает, миллионы слушают, — все, как один. А мы с тобой из другой эпохи. Из эпохи бардов.

Позже я об этом написал. Я писал, что не знаю, кто такие «шестидесятники». Десятники, сотники. Потом семидесятники, восьмидесятники; абсурдистское газетное клише? секта? Я писал, что мне непонятно сочетание «время застоя», оно же «период стагнации». Хотя, конечно, писал я, было время, была эпоха, имелся период, стояла на дворе пора.

Время бардов, эра мейстерзингеров, эпоха Труворов, альбигойской ереси смутная пора, период (авторских) песен менестрелей. «Все мое!» — сказало злато. «Все мое!» — сказал Булат. Булат был прав. Все любили его, сначала его, потом Высоцкого. Пели Галича, пели Кима, пели тех, кто сочинил одну песню, две, — не зная их имен. Одинокие голоса, любимые всеми, внушающие надежду. Я из времени бардов, будем знакомы. Мои российские скальды знали обо мне все — и я о них тоже. Ассиро-вавилонский, шумеро-аккадский календарный цикл просторов родины чудесной дал сбой: средневековое состязание певцов началось!

— Это я человек обыкновенный, матушка барыня, — сказал я ей, — а вы у нас то брульянт в ушки вденете, то хризопраз, мезальянс чует моя лакейская душа.

Она неожиданно разозлилась, сняла серьги.

— Что это у тебя, как у Макса с мужем, классовое чутье прорезалось?

Я поднимался по лестнице с ключом от мастерской. Дверь в спецлабораторию была открыта, уже звучал голос Окуджавы. Я остановился у двери. «А что я сказал медсестре Марии...»

— Это вы, Валерий? — спросил из соседней комнаты замзав.

Он вышел ко мне в белом халате нараспашку, с бобиной в руках, пальцами зажимая только что склеенную ацетоном ленту.

— Мой вам совет: не ссорьтесь с Максимом Дементьевичем.

— Я с ним вообще не общаюсь. Мы едва знакомы. С чего вы взяли, что я с ним ссорюсь?

— Ох, чует сердце, дама замешана. Дамы, юноша, приходят и уходят, а мы остаемся. Максим Дементьевич человек серьезный, даже слишком. А вы молоды, легкомысленны, жизни не знаете. Не наживайте себе врагов.

В обеденный перерыв поленился я стоять очередь в столовой, обошелся чашкой полужелудевого полукофе с молоком, заев оный жареным сиротским пирожком с мясом; время было сэкономлено, я пошел бродить по территории, обходя отдельные клиники, лаборатории, библиотеку, глядя на мощное остекление операционных, на их старинные оконные фонари; в некоторых операционных горели огромные многоламповые светильники, почти не дававшие тени, что существенно было для полостных операций, — операции и шли в настоящую минуту. Мне нравилось шествие хирургов, анестезиологов и операционных сестер в операционную, их тускло-зеленые одежды, их бесшумные бахилы, шапочки, маски, фартуки до полу, точно у средневековых мастеровых, их руки в резиновых перчатках, которые несли они перед собою, руки согнуты в локтях, пальцы растопырены, не дотронуться ни до чего, стерильно! Под светильниками операционных сияли сценическим блеском глаза их в прорези между шапочкой и маской.

Врачи были земные божества, на них молитвенно глядели ученики, больные, родственники больных. Врачи не умели болеть, частенько их подстерегали и валили с ног болезни, о которых они не думали вовсе, которые им не причитались, которых не должно было быть, что за притча?! похоже, они в какой-то мере и сами причисляли себя к кругу земных неуязвимых божеств. Волею судеб я видел и старость этих величественных и могущественных эскулапов в военной форме, видел их уже в штатском, в неловко сидевших на них недорогих костюмах, уже на пенсии, но оставлен на должность консультанта, отчасти оттого, что они и впрямь были гениальные врачи, отчасти из жалости к их бедности, немощи и летам. Я видел, как их, превратившихся в беспомощных парализованных стариков, держат в клинике, занимая бесценное койко-место, оставив умирать среди родных стен.

В сравнительно пустынном уголке, расположенном ближе к Техноложке, встретил я незнакомого человека в сером ватнике, серой кепке, в сапогах и с лопатой; увидевшись впервые, мы поздоровались, тут часто здоровались все со всеми, как в деревне.

— Гуляете, юноша? Вы, видать, вольнонаемный? Не курсант? Не врач? Санитар?

— Из художественной мастерской.

— А я здешний садовник. Пойдемте, последние розы покажу. Скоро срежу их, ельником укрою, всё, холода подходят, настоящие заморозки грядут. В этом году у меня не все сорта удались. И хризантем нет. А вот пять лет назад какие хризантемы цвели! Чудо. Отцвели уж давно, как в песне поется. Вон, видите, еще астры остались, два бордюра. Страусово перо.

Садовник? Неужели снова наняло садовника академическое начальство?

Я похвалил астры. Особо хороши были лиловые, сиреневые, чернильные.

— Я специально по цвету подбираю, — сказал он — Но, вообще-то, я астр не любитель. В следующем году хризантемами их заменю. А вот розарием, извините, горжусь, горжусь. Розарий, юноша, розарию рознь. Чаще всего садовод увлекается одним сортом, в крайнем случае двумя-тремя. Мой розарий разнообразием поражает, именно разнообразием, не преувеличиваю, — и причем истинным! Конечно, не все группы роз у меня представлены, но, ежели считать и те, что высажены на той базе, у Финляндского, у памятника Ольденбургу, например, за детской клиникой, между клиникой ЛОР и травматологией-ортопедией, большая часть существующих в городе сортов — мои. Из парковых у меня нет только ржавчинной, центифольной и провенских; зато морщинистые можете увидеть прямо сейчас, а также альбу, дамасскую, казанлыкскую и бедренцоволистную. Чайная, правда, у меня только по цвету чайная, на самом деле она чайно-гибридная, — зато навострился я ее укрывать, она у меня не вымерзает, особенно хороши Луна и Ясная поляна. Что до розовых, абрикосово-розовых, красных, вишнево-красных, кораллово-оранжевых — все они гибридные, превосходный сорт, вон Баккара, а это Супер-Стар, а вон та — Мирандо. Ремонтантные у меня за оранжереей.

— Да разве тут есть оранжерея? — удивился я.

— Конечно. Мы как раз к ней направляемся. Вон ее и видно уже. Не туда смотрите, смотрите в сторону клиники Куприянова, то есть Колесникова. Небольшая, конечно, оранжерея, почти парник, но чего только там нет! Землянику ращу. Клубнику. Лимоны. К весне гиацинты, тюльпаны, нарциссы, крокусы выгоняю, как положено.

Я посмотрел на часы:

— Обеденный перерыв кончается. Спасибо за розы.

— Хотите, одну вам срежу?

— Хочу! — Перспектива подарить Настасье розу обрадовала меня.

— Выбирайте.

Я заколебался. Мне все они нравились. Я даже почувствовал себя как бы бараном или козлом, жвачным, — цветы были так хороши, что съесть их хотелось, сжевать, схрумкать. Я вспомнил свое любимое «не съесть, не выпить, не поцеловать» — и наобум брякнул, чтобы больше не выбирать:

— Чайную!

— Чудесно! — сказал садовник. — Дама будет очень довольна.

С чайной розой в руке уселся я на скамейку перекурить на-последки, угостил садовника сигаретой, мы закурили, и время словно бы встало.

— Говорите, мастерская ваша с видом на морг? Работал до войны тут в прозекторской — с незапамятных времен — служитель по фамилии Бодяга (или то было прозвище? теперь уж никто и не вспомнит). И вот однажды весною обнаружили на невском льду туловище, две ноги, три руки и голову. Батеньки, расчлененка, да не одна: руки-то все разные! Милиция встрепенулась городская. А в итоге выяснилось, что упомянутые жуткие детали наш пьяненький служитель морга из саночек вывалил и потерял; попутно выяснилось, что Бодяга предназначенные для анатомирования члены трупов не на трамвае в специальном ящике с морской базы у Витебского на сухопутную у Финляндского возил, а через две реки по городу на саночках, а трамвайные деньги утаивал, чтобы втайне от Бодячихи на казенные выпивать. Пить он вообще был не промах, постоянно черпал и пил спирт с формалином, в котором плавали части трупов и сами трупы. Прожил он мафусаиловы веки, а когда помер в одночасье, при вскрытии выяснилось, что внутренности у Бодяги черные: он заживо за долгие годы проформалинился насквозь.

Стрелки все стояли на без пятнадцати, как прилипли. Садовник стал рассказывать про известнейшего ларинголога Воячека, как тот в любую погоду ходил пешком через Литейный мост, а коли спрашивали генерала — что же он под таким дождем идет, тот отвечал: «А я между капелек, голубчик».

Про Воячека он вообще рассказывал довольно много, про его приходы на юбилеи, например; легендарный травматолог однажды подивился, почему это Воячек пришел на его чествование, да еще и в первый ряд сел: «Мы ведь ноги лечим, а вы — горло, связи никакой». — «Не скажите, не скажите, — отвечал Воячек. — Ежели, голубчик, ноги промочите — горло болит, а коли горло промочите — ноги не ходят». Самому Воячеку к юбилею якобы подарили огромный муляж уха, а в слуховой проход вмонтировали фотографию Воячека и торжественно, с цветами, преподнесли, на что тот сказал: «Как хорошо, что сегодня юбилей мой, а не Фигурнова!» Фигурнов-то заведовал кафедрой (и клиникой) гинекологии.

Я услышал, как в Самарканде, куда была эвакуирована Военно-медицинская, помешавшийся на жаре в ожидании смотра Барков перед честным народом в выстроенном (курсанты поначалу в струнку стояли, потом стали прихлопывать) каре «барыню» плясал, про штатские замашки вольнонаемных профессоров, про полевых хирургов и главных терапевтов, про Вайнштейна, поздравившего своего шефа с днем рождения в час ночи (задержался возле больного, сделав тяжелую операцию, послал телеграмму в девять, а доставили ее далеко за полночь) и в три ночи по телефону выслушавшего от поздравленного Гиргалава: «Сердечно благодарю за поздравление, Владимир Георгиевич», про блистательного невропатолога Триумфова и про многих других.

На часах наконец-то стало без пяти.

Мы попрощались. Я отошел, он окликнул меня.

— Не ездили бы вы сегодня, юноша, на острова, — сказал он внятно. — Ни к чему это вам.

Я похолодел. Но в эту минуту подхватили меня под руки две молоденькие чертежницы, лепеча и щебеча, что, мол, без трех, сейчас опоздаем, начальник заругает.

Начальник и впрямь стоял на пороге мастерской, избочась.

— Ну, с них, пташек, что и взять, а тебе, Валерий, стыдно. Чтой-то ты с обеда опоздал?

— С садовником здешним заболтался.

Начальник переглянулся с пожилой Марией Семеновной, соседкой моей.

— Ты ври, да не завирайся, — промолвил начальник мрачно. — А как он выглядел, садовник этот?

Я описал портрет и одежду собеседника своего, а также его цветники.

— Ай! — взвизгнула соседка моя, схватившись за щеки (за голову, видимо, так она себе представляла способ хвататься; или в кино немом видала сей жест и неуклюже его повторяла). — Да он и впрямь видел садовника!

— Видел, ну и что?

— Сада-то теперь нет, вот что, — сказал начальник, — и роз нет, и оранжерею разобрали, садовника уволили двенадцать лет назад, а шесть лет назад помер он. Скучал, что ли, без сада. Цветники у нас действительно были первый сорт.

— Он мне розу подарил, — упорствовал я.

— Врешь.

Роза, чайная, на длинном стебле, выразительно молчала.

— Мда-а-а-а... — произнес начальник задумчиво, — именно такие у библиотеки и росли.

— Ужас, ужас! — вскрикивала Мария Семеновна и отмахивалась от меня и от розы мятым кружевным платочком.

— Слушай, Валерий, — сказал начальник задумчиво, — сходил бы ты к врачу.

— К какому?

— Понятно к какому. К невропатологу или к психоневрологу. Там, кстати, и психиатры есть. На той базе. На Лебедева. Сходишь, расскажешь.

— Я хоть сейчас.

— Сейчас и сходи.

Я взял свою чайную розу по кличке Луна и, счастливый, удалился. Я спешил к будочке вахтера с турникетом, не особенно озирался по сторонам, разве что косился, но и косясь, видел: роз нет, оранжереи тоже нет и в помине, одна жухнущая трава да золотые листья.

По Введенскому каналу (мне до сих пор жаль, что его засыпали вместо того, чтобы очистить) быстро доскакал я до Фонтанки, нашел нужный мне спуск, катер стоял на месте, Настасья болтала с хозяином катера, красивым загорелым человеком в фуражке без кокарды, вид нордический, характер, возможно, такой же.

И рванули мы к яхт-клубу, то есть, для начала, к Неве.

— Я взяла бутылки, — сказала Настасья.

— Мне нельзя, я за рулем, — сказал яхтсмен.

— Они без зелья, — сказал я.

— Сдавать собираетесь? — спросил он.

— Во-первых, их всего две, — сказала Настасья, — во-вторых, они с письмами, в-третьих, мы сдадим их волне.

— Бутылки в море кидают или в океан, — сказал наш рулевой, — а не в реку.

Накануне она нашла в письменном столе адмирала плашку сургуча, выискала бутылки понеобычней (моя была из-под коньяка «Наполеон»), смыла с них этикетки и заявила: пишем письма, запечатываем бутылки сургучом, бросаем в воду, пусть плывут.

— Кому писать-то? — спросил я. — На самом деле письма в бутылки запечатывали терпящие бедствие моряки или пленники пиратов.

— Мы и то, и то, может быть. И письма не всегда пишут кому-то. Иногда их просто пишут.

— Интересная мысль. Но адресат все равно должен быть. Бог. Фатум. Золотая рыбка.

Настасьина бутылка была статная, длинная, узкая балерина, молдаванская княжна. На моей, невысокой и плотненькой, красовались стеклянные круглые медали, приросшие к стеклянным бокам.

— По-моему, мы впали в детство, — сказал я.

Она сосредоточенно разогревала над свечкой сургуч.

— Он цвета коралла.

— Бумага цвета жемчуга, бутылка цвета морской волны, сургуч цвета коралла; спрашивается: какого цвета должны быть чернила? — спросил я.

— Фиолетовые, — сказала она. — Да, мы впали в детство, — сказала она. — Строго говоря, мы из него и не выпадали. Это ведь не недостаток.

— Но и не достоинство.

— Пусть. Тогда свойство.

— Что-то не нравится мне такое свойство, мэм.

Мне пришло на ум бросить втихаря в мою бутылку грузик, да покоится на дне с миром. Я сам положил свою бутылку в корзинку, Настасья разницу в весе бутылок не почувствовала.

Я не знаю, что она написала в своем письме никуда.

Я своим любимым рондо с нажимом вывел следующее: «Жители архипелага Святого Петра Настасья и Валерий желают всем счастья и любви, потому что знают, что это такое». Глупость моего бутылочного послания объяснялась молодостью и тогдашней моей нелюбовью сочинять тексты, мне и без сочинительства было хорошо.

Мы миновали цирк, Инженерный замок; перед нами зеленел Летний сад.

Летний сад, переменившийся у меня на глазах. Я не узнавал ничего: ни низких деревьев, ни цветов, ни фонтанов, ни беседок не видел я прежде, разве что дворец Петра Первого пребывал в неизменном виде, только выглядел поновее да посвежее, да ярко-белые, еще не облизанные кислотными дождями и полуядовитым воздухом италийские статуи я узнал. По дорожке к Фонтанке, по аллее, бежал человек, это был Бригонций, собиравшийся утопиться прямо сейчас, при мне. Немногие посетители сада, ряженные в старинные одежды, неспешно поворачивались к нему, не зная, не понимая, куда и зачем он бежит. Я хотел его остановить, спасти, отвлечь, заставить помедлить, момент прошел бы; я выхватил из корзинки свою бутылку и, размахивая ею над головой, закричал:

— Синьор Джузеппе, стойте, стойте, не надо!

Он уже взлетел на одну из тумб парапета. Возможно, какой-то стоп-кадр и возник, доля секунды. Я швырнул свою бутылку, чтобы он мог увидеть ее, продолжить промедление, — к нему уже по саду бежали люди. Но он прыгнул. Над ним и над бутылкой моей воды сомкнулись одновременно, воды Безымянного Ерика, недавно ставшего Фонтанкой. Тут же картина поменялась, деревья выросли, цветы аннулировались, дворец прикрылся желтой листвой, статуи стали слабо-серыми, а у тумбы, с которой только что бросился в воду несчастный театральный механик, возникла фигура сонного рыболова с красной удочкой.

— Что с тобой?! — вскричала Настасья. — Какой еще синьор Джузеппе? Зачем ты бросил бутылку? Я думала, мы это сделаем на Неве или у яхт-клуба, ближе к заливу.

Она и свою бутылку швырнула и глядела в воду за катером.

— Вижу только мою. А где твоя? Ты не разбил ее о гранит?

— Моя на дне.

Мне пришлось рассказать ей про грузик. Она внезапно помрачнела, отложила розу, закурила.

— Зачем ты это сделал? Они должны были плыть рядом. Я загадала, как они поплывут. А теперь мы расстанемся.

Я уговаривал ее, она и слушать не хотела, твердила свое, рулевой с каменным лицом глядел вдаль.

— Теперь ты бросишь меня. Я всегда это знала. Всегда знала, что так будет.

Звягинцев встретил нас у причала и подал Настасье руку.

«Крестовский — один из страннейших островов архипелага, где каждый остров странен по-своему.

Задуманный необитаемым, он старательно ищет обитателей, стремится стать жилым, и старания его чрезмерны. Дома жилой застройки обращены к Каменному острову и к Петроградской стороне, они невысоки, унылы, возможно, их строили пленные немцы; по левую и по правую сторону достаточно унылых коттеджей, расположены корты и гостиницы яхт-клуба (который сам по себе находится на диагонально противоположной части острова), корты и каток стадиона „Динамо” (всё обветшавшее до предпоследней степени), а также больница им. Свердлова, так называемая „Свердловка”, для высокопоставленных лиц, ветеранов партии, их родственников, партхозноменклатуры и т. п., полы паркетные, врачи анкетные.

Всю среднюю часть острова занимает запущенный парк, в парке то там, то сям виднеются бывшие дачи, то ли жилые, то ли ведомственные дома (последние даже в большей степени жилые), — осталось их, впрочем, немного. Далее располагается известный всем ресторан, где в разные часы суток и в разные дни недели гуляет столь разная публика, что не всегда рекомендуется человеку стороннему к ресторану подходить; неподалеку от ресторана стоит яхт-клуб (кажется, на острове их три, включая яхт-клуб „Динамо” и профсоюзов) — и, наконец, долженствующие доминировать над всеми и вся стадион им. Кирова, где некогда бывал чуть ли не весь город.

Афродита Крестовская, бродящая по громоздкому одичавшему парку, скалит в улыбке мелкие жемчужные зубки, маскируется под теннисистку, носит короткую юбочку, держит ракетку, ее выдают странные сандалии, она чем-то напоминает Диану. Повинуясь ее доморощенному колдовству, прибывающие в парк культуры и отдыха парочки, особенно в белые ночи, но и в летние вечера, в порыве трогательного единства подчиненных Божественной Теннисистки готовы переспать под любым кустом, заниматься любовью в любом закоулке, хоть отчасти скрытом от глаз.

Царь Петр подарил остров любимой сестре Наталье Алексеевне, назвав его островом Святой Натальи, но сестра прожила недолго; хозяином острова стал граф Христофор Миних, требовавший, чтобы остров впредь называли Христофоровым. Последующие хозяева, графы Разумовские и князья Белосельские-Белозерские, ничего такого не требовали, и он снова стал Крестовским — то ли из-за некогда находившегося в центре его озера крестообразной формы, то ли из-за найденного на острове креста, подобного „кресту Трувора” в Изборске, то ли из-за древней часовни с крестом, стоявшей тут в шестнадцатом веке, то ли попросту из-за пересекающихся крестообразно основных островных просек.

Полагаю, хозяева острова знали о нем то, чего мы никогда не узнаем. Ходят слухи, что о какой-то загадочной истории на Крестовском рассказывала княгиня Белосельская-Белозерская, побывавшая в Стамбуле, своему мужу Михаилу Афанасьевичу.

Говорят, тут бродят некоторые литературные привидения, и в начале белых ночей Шельга и инженер Гарин отдирают доски с окон давно не существующей заколоченной дачи».

Цветной кусок прожитого бытия, связанный с началом соревнований, совершенно стерт из памяти моей и невосстановим, о чем жалеть бессмысленно и не стоит. Я только помню: он был цветной необычайно, яркие флажки на флагштоках, майки алые, куртки голубые... и катера... и воздушные шары... и пестрые платья...

Настасья вскрикнула, я обернулся, передо мной стоял человек с красной авторучкой, он чиркнул меня авторучкой по кисти руки, но между нами, опередив бросившегося ко мне Звягинцева, возникла разделяющая нас полоса зеленцы, зелена была трава, зелен воздух, издали по этой меже бежал Бригонций, как тогда, к Фонтанке, взмахивая руками; на сей раз он что-то кричал, я понял только: «Basta, basta!» — но он был слишком далеко. Все заняло несколько секунд, но секунд растянутых, длящихся бесконечно долго. Маленький человек в черной ветхой одежде, в странной шапке, узкоглазый, узкобородый, отвел от моей руки красную авторучку Макса, провел тыльной стороной ладони по царапине, я чувствовал стремительный жар прикосновения сморщенной ладони маленького ламы; Звягинцев заслонил меня, пытаясь выхватить стило, превратившееся в стилет, — вероятно, неловко, я увидел кровь на его ладони, лама провел рукой и по ладони Звягинцева. Пропал коридор, зеленая воздушная толща, по которой, крича, все еще бежал Бригонций, пропал бегущий и лама, стремительно удалялось все, окружающее меня. Я отключился плавно, не помня падения, просто перейдя в другое измерение.

То был мой первый уход. Потом знавал я и другие: лечение зубов под общим наркозом, большая полостная операция, мелкие улеты после приема снотворного. Уход на Крестовском был необычайно хорош. Я отчасти понимаю поколение слабаков, выбравшее наркоту, это их неутолимое желание дать дёру, понимаю черных, белых, любителей и любительниц «экстази», полутрусливых приверженцев курения гашиша; вялое поколение, лишенное жизненной силы и чувства игры, не способное без «экстази» впасть в экстаз, искренне считающее, что, ежели иметь друг друга задом наперед вниз головой, хлобыстнув мухоморного отвара, почувствуешь хоть что-нибудь, достойное клички «кайф», подобие подобия, жалкий отсвет того, что чувствовал я когда-то, хватая Настасью за плечи в хлещущей осенней листве полупустого темного дождливого сада, чтобы, притянув ее к себе, целовать ее карамельные нонпарельные, слегка прокуренные губы.

Свод источал светло-голубое сияние, я так сразу и понял: небесный свод; однако солнце отсутствовало, лазурь светилась изнутри. Лама прятал кисти маленьких узких рук в широкие рукава. Я спросил его — откуда он, вспоминая Настасьин рассказ о буддийском храме напротив Каменного острова.

— Десять лет я не мог найти дорогу назад, а теперь позабыл, откуда пришел.

— Куда мы идем? — спросил я. — Где мы? Что это?

— Вечность безбрежных просторов: один день ветра и луны.

— Но... — робко возразил я, — тут нет ни луны, ни ветра...

— В корзине Бездонного покоится ясная луна. В чаше Безмыслия собирается чистый ветер.

— Мне очень нравится ваша речь, хотя не все мне понятно, — сказал я. — Но я чувствую, что вы человек незаурядного ума.

Он слегка улыбнулся.

— Ни незаурядный ум, ни талант, — сказал он, — не есть достоинства настоящего человека. Достоинства настоящего человека неприметны.

— Что хотел сделать... Максим... тот, с авторучкой? Убить меня? Его авторучка наполнена ядом?

— Яд иногда лечит, — сказал лама. — Когда жизнь складывается наперекор нашим желаниям, мир вокруг нас подобен лечебным иглам и целебным снадобьям; он незаметно врачует нас. Когда мы не встречаем сопротивления, мир вокруг нас подобен наточенным топорам и острым пикам: он исподволь ранит и убивает нас.

Он растворялся, тускнел, я видел сквозь него голубизну, он собирался оставить меня одного, мне стало страшно.

— Куда ты?! — вскричал я.

— Мой путь лежит за краем голубых небес — там, где белые облака плывут неостановимо.

— Не уходи! Поговори со мной!

Он растворился в воздухе.

Стоя в осенней траве под светящимся сводом небесным, услышал я его голос ниоткуда:

— Речь — клевета. Молчание — ложь. За пределами речи и молчания есть выход.

Я лег на траву, уснул и увидел его во сне: он звонил в колокольчик, кивал головою. Я проснулся.

Передо мной на сухой траве сидел, поджав ноги, Нагойя Исида (или Исида Нагойя?) и ел свою любимую вяленую рыбу. Он протянул и мне рыбину, спрашивая, не присоединюсь ли я к его трапезе?

Я отвечал — да, люблю, присоединюсь, благодарствую.

Он покивал, довольный.

— Не взять то, что даровано небом, — сказал он, — значит себя наказать.

Рыба его по вкусу напоминала воблу, салаку и снетки одновременно.

— Когда вернешься туда, откуда пришел, — сказал Исида, — не говори ей, что видел меня и ел со мной рыбу; ей почему-то не нравится, что я ем у нее во сне.

— А я вернусь?

— Вернешься. Все боги за тебя и призраки твоих краев за тебя. Ты лучше ей скажи: видел звездочета из рода Абэ, говорил с ним о высоком. Пусть порадуется.

— О чем, спросит, говорил? Она любит детали.

Исида Нагойя покивал понимающе:

— Все женщины любят детали. Скажи: беседовали об изобретениях Китая. Что изобрели китайцы? Порох, бумагу, веера, корзины, фарфор. Порох превращается в дымок, бумага горит и рвется, фарфор бьется, он хрупок, веера истлевают и не переживают своего времени, однако они нагоняют ветер на лица женщин, а корзины сплетены из ивовых ветвей, не выдерживают груза, ломаются, их жгут; однако вечен ветер в ивах, фарфор сделан из глины, то есть из праха людей и животных, некогда населявших Землю, на бумаге пишут о вечном, на ней рисуют горы и травы, пока есть войны, живет порох, уж я не говорю о фейерверках, о празднествах толп.

— Да я в жизни не запомню, что ты сказал.

— Я понимаю: кроме всего прочего, она ценит в тебе и скромность. Не запомнишь это, расскажешь что-нибудь другое в таком духе. О бумажных стенах японских домов, например. О домах на сваях. О временном, которое постоянней постоянства и потому вечно. О слабости, в которой столько силы.

— Я уже и эти твои слова забыл.

— Тогда ты тот самый, о котором мечтал мудрец, сказавший: «Где найти мне забывшего все слова человека, чтобы с ним поговорить?»

— Почему здесь нет солнца? — спросил я.

Он не ответил.

— Здесь всегда осень? Или и цветы цветут, и снег идет?

Он не отвечал.

— Пора тебе обратно, — сказал он, доев свою воблу вяленую, — в твои Восемь Пустынь, где из гнилушек рождаются червячки.

— Да я отродясь в таких местах не жил! — вскричал я. — Ты что-то путаешь.

— Я так называю Землю, земной мир, ничего я не путаю, просто у разных людей одни и те же вещи называются разными словами. Кстати, знаешь, чего я понять не могу? почему на ваших с ней островах стоят храмы богам из других мест? Скажем, маленький золоченый буддийский храм по дороге в город напротив острова с дворцом. Или восточная мечеть цвета утренней бирюзы. Храмы богам устанавливаются в местах, где эти боги обитают. Если в данном месте обитает богиня любви, для чего, спрашивается, ставить там сфинкса?

На слове «сфинкса» я поменял дислокацию, открыв глаза на больничной койке, увидев белый потолок, капельницу, сестру, поправляющую у меня в вене канюлю с наклейкой, а также сидящую подле меня Настасью, в белом халате, бледную, испуганную, заплаканную.

Настасья сказала сестре:

— Он пришел в себя. Может, я схожу за доктором?

— Доктор скоро сам подойдет, все хорошо, не волнуйтесь.

Сестра ретировалась неслышно. Я сказал Настасье, отчитываясь:

— Видел... Абэ... говорили... о высоком... о веерах и корзинах. .. и пустынях...

— Молчи, молчи, — сказала она. — Лежи тихонько. Потом расскажешь.

Я вспомнил регату, Макса, буддийского монаха.

— А Звягинцев?

— На соседней койке лежит. Он спит. У него тоже все обойдется.

— Где я?

— В больнице, в «Свердловке», в реанимации.

— Давно?

— Потом, потом, — сказала она. — Спи.

Проснулся я среди ночи. Настасьи не было. В ногах пребывал почти невесомый давешний маленький лама. На подоконнике расположился Бригонций. Около меня на табуретке сидел Макс. Я до сих пор не знаю, мерещился ли мне Макс, или и впрямь мы с ним разговаривали в ночной палате.

— Вы хотели убить меня? Зачем? — спросил я его.

— Я вас не убить хотел, а предупредить. У меня таких авторучек большой набор. Результаты... м-м-м... соприкосновения с разными перышками разные. Но все не совсем так оборачивается, — сказал он озабоченно, уже не мне, а как бы сам себе, — как должно.

Он неотрывно глядел на меня зверушечьим, а точнее, насекомым взором гипнотизера.

— Человек предполагает, — сказал Бригонций, — а Бог располагает. Хорошая русская поговорка. Жена моя Аннушка ее любила.

— Почему вы отводите глаза? — спросил Макс. — Что вы там видите?

— Не что, а кого, — сказал Бригонций.

— Я не только вижу, — сказал я, — я еще и слышу.

— Не поговорить с человеком, достойным разговора, — заметил лама, — значит потерять человека.

— Совершенно верно, — сказал я.

— Это вы мне? — спросил Макс.

— Ни в коем случае, — сказал я.

Макс был настроен на монолог, время от времени прерывающийся диалогом; полилога он не слышал; однако его слышал я и в нем участвовал; в результате речь Макса доходила до меня не целиком.

— ...безответственности. Подумайте о нем, о муже, живущем вдали от Родины, делающем все ради этой самой Родины, разлученном не своей волею с дочерью и женой.

— Да неужто в ваш безумный век шпионами делаются не добровольно?! — вскричал Бригонций. — В мое время люди занимались такого рода делами исключительно в силу склонности натуры, из любви к приключениям, из авантюризма, по сребролюбию, само собой.

— ...вопрос чести. Вы бесчестите его жену, а он даже не может вам ответить.

— «Обесчестить» — это разве не насилие применить? — спросил Бригонций. — Девушку, например, силком невинности лишить, матрону почтенную силой принудить к совокуплению; но быть любовником прелестной женщины, влюбленной в вас по уши, — не означает ее бесчестить. Это называется «наставить рога».

Реакция моя была замедленная, и я ответил Бригонцию не на последнюю реплику, а на предыдущую:

— Тогдашние шпионы были любители, дилетанты, а теперь дело поставлено на широкую ногу, в государственном масштабе, есть учебные заведения для шпионов, где чему только их не учат.

— Настоящий шпион, — сказал сквозь зубы проснувшийся ненадолго Звягинцев, — в любую эпоху товар штучный.

— Звягинцев, — сказал Макс, — я, конечно, виноват перед вами и вину свою чувствую, простите, я не хотел причинить вам вреда, это не входило в мои планы. Но с другой стороны, вы сами сунулись. А в настоящую минуту вы вообще должны спать. Спать. Спать.

Звягинцев незамедлительно уснул.

— Вот граф Калиостро, помнится, — заметил Бригонций, — тоже обладал взглядом магнетизера и умел усыпить кого угодно сей же секунд.

— Наша жизнь, — промолвил маленький лама, — в сущности, кукольное представление. Желательно держать нити в своих руках и самому решать, когда идти, а когда стоять, когда бодрствовать, а когда спать, не позволять дергать за нити другим, и тогда ты вознесешься над сценой.

— Граф Калиостро, — сказал Бригонций, — иногда сравнивал жизнь с театром марионеток. Мы с ним беседовали однажды о кукловодах и кукольниках. Ему очень нравились мои механизмы, особенно провалы и зеркальные привидения, он даже предлагал мне... но сие к делу не относится. Он сулил мне прибыль, путешествия и приключения.

— ...о ребенке?! — Макс патетически поднял руку, воздел артистически длань. — О бедной девочке, боготворящей отца, которого она лишена, о некрасивой дочери красавицы матери, чье легкомысленное поведение ранит ее до глубины души и может испортить ей всю жизнь. Вы никогда о ней не размышляли? О ее одиночестве. О ее ненависти к вам. Она и мать возненавидит по-настоящему в конце концов. Что ждет такую девочку в дальнейшем? Какие беды?

— Да неужели Калиостро предлагал вам роль помощника?! — воскликнул я. — И вы отказались?!

— Лучше умереть в глуши, — назидательно произнес лама, — сохранив чистоту духа и тела, чем потерять себя в обществе рыночных торговцев.

— Какой еще Калиостро? — спросил Макс сурово. — Что вы дурака валяете? Не надо разыгрывать помешанного, такого действия на психику вещество из данной авторучки оказать не могло.

— Граф был не торговец, а авантюрист, — сказал Бригонций, — любитель игр житейских. Рынок его мало интересовал.

— Он был человек своевольный и праздный, — возразил лама, — мысли его были досужие, ими обкрадывал он собственную жизнь, а скверна мира представлялась ему то театром, то базаром. Трясина алчности и вожделения — это ли не океан скорби? Одна лишь мысль о прозрении способна переправить нас на тот берег. Почтенный Бо говорил: «Лучше скрытно доверяться созидательной силе небес, чем уповать на собственное своеволие».

— ...своеволие и ребячество, — продолжал свой прерывистый монолог Макс. — По сути дела, вы не можете быть настоящим соперником Настасьиного мужа. Потому что он государственный человек, а вы пока что ничтожество. У вас совершенно разные роли, да еще из разных пьес.

— Актеры покрывают лица пудрой и раскрашивают их красками, изображая красавцев и уродов, — сказал лама, — но, когда представление закончено и сцена пустеет, где пребывать красоте и уродству?

— Мне нравится, что все вы говорите о театре, — Бригонций вскочил, взмахнув руками, забегал по палате от двери к окну, где в раме оконной дальний ночной фонарь высвечивал осеннее дерево, — но что бы вы ни говорили о ролях и актерах — что для вас театр? кто вы в нем? сторонние наблюдатели! зрители! публика! А для меня театр — моя жизнь! И даже более того! Судьбина! Между прочим, — тут Бригонций обратился ко мне, — граф Калиостро понимал в театре больше, чем кто бы то ни было: для него весь мир был театр, все люди были актеры, комики, трагики, благородные отцы, резонеры, кокетки, субретки, инженю, травести, герои-любовники; а он был прима, премьер, звезда первой величины.

— Мне не пришло бы в голову сравнивать Калиостро с актером, — сказал я.

— Я не сравниваю! — вскричал Бригонций. — Он и был актер! Гениальный актер!

— Видать, для вас Калиостро то же, что для меня Галя Беляева.

— Да это черт знает что такое! — взорвался Макс, прервав свой назидательно-душеспасительный монолог несостоявшегося убийцы, коим собирался он меня то ли закодировать, то ли зомбировать, то ли вразумить и воспитать. — Ты издеваешься надо мной? Калиостро, Галя Беляева... К дьяволу! Усни! Провались! Спать! Спать! Спать!

В остекленные двери из коридора, где дремала на диванчике дежурная сестра, лился мертвенный больничный свет. Я уснул, слыша сквозь надвигающееся сновидение тихий удаляющийся голос ламы:

— Когда мысли сами собой находят отклик в сердце, мы словно живем среди благоухающего сада. Почтенный Бо говорил: «Мысли доставляют удовольствие, когда они приходят внезапно. Ветер становится чист, когда он вольно гуляет на просторе».

НЕТИ

Плыла кровать моя между светом больничного коридора и светом ночного осеннего, пронизанного фонарными лучами золотисто-зеленолиственного дерева в окне.

Был я в нетях. Нигде.

Состояние мое не являлось ни сном, ни сновидением, ни бодрствованием, ни мыслью, ни мечтою.

Возможно, объяснялось оно сочетанием воздействия одного из слабейших ядов Максова арсенала и неполного гипноза.

Однако позже замечал я неоднократно: сходное состояние свойственно жителям архипелага Святого Петра, оно даже как бы их неотъемлемое свойство, почти отличие от прочих жителей городов и весей земных. Стоит человек у окна (пол, возраст, социальная принадлежность, темперамент и т. п. значения не имеют), якобы глядит в окно, будто бы задумался, а на самом деле — в нетях пребывает, нигде, ни в одном из миров, рекрут беглый, нетчик мелкий; спит душа, бездействует тело, дремлет ум. Из вотчин в нетчины подался, короче говоря.

Не знаю, почему всю жизнь (сначала на слух, а потом по инерции, скорее всего, и словарь Даля не разубеждал) для меня слово «нети» и слово «сети» рифмовались — не по звучанию, по смыслу.

Что ловит нас? кто? каким неводом (почему «не-»?..)? каким бреднем улавливает нас Ничто? Перестав или перемет, установленный поперек, заставляет нас замереть в потоке времени? Попался, попался, дурачок, нашлась и на тебя недотка, нашелся ахан! «Мрежею души не ловят» — тоже неплохая поговорка. Души, может, и не ловят. Что за сеть пленила нас, тащит в нети? Ставная? плавная? паучья? Кого какая. Кого свинчатка, кого поездуха: каждому — свое...

Темное неуютное Нигде окружало меня. Его неспешная летучая отрава плавала по жилам. Я представлял себе, как оказывается в нетях — невольно, минутно — находящийся на своем почетном, с государственной точки зрения, посту шпиона муж Настасьи. В моменты, когда пистолет его дает осечку, когда не может он шевельнуться, точно во сне, выпадая из бытия, он должен быть достоин сочувствия — в частности, моего.

Я думал о дочери Настасьи, думал лениво, смутно, о ее дочери, в которой не было, на мой взгляд, ничего от матери, только имя, ни малейшего сходства, об этой оцепенелой девочке, чью ненависть я чувствовал физически, особенно ослабев, как чувствуют ожог, удар, ледяную воду. И муж Настасьи, и его дочь казались мне полуживыми созданиями, убогими, почти инвалидизированными, обделенными; они отличались и от Настасьи, и от меня неполнотой, фиктивностью, дефектностью, формальностью чувств; мне было их жаль, мне было неловко перед ними, словно я обирал неимущих.

Вас не смущает словосочетание «принять решение»? Принять подарок, принимать почести; принять решение — будто оно уже находилось где-то готовенькое и вы его — приняли.

Мое решение, вероятно, находилось в нетях, и там мне его всучили, вручили; а я не возражал. Не возражал, принял, забыл ненадолго, провалился еще куда-то: уснул.

Меня разбудила дежурная сестра, больничный ангел с голыми икрами и в тапочках на босу ногу, в легоньком белоснежном халате. Ни свет ни заря она принесла нам со Звягинцевым по градуснику, по мензурке с дрянью, по горсточке таблеток.

— Звягинцев, как себя чувствуете? — спросила она.

— Я себя чувствую, — отвечал тот превесело, чуть заплетающимся языком.

— А вы, Андреев?

— А я себя не чувствую, — бойко ответил я.

Когда она ушла, я спросил Звягинцева:

— На рыб бредень, мрежа; а на зверей что?

— Тенёта.

— А на птиц?

— А на птиц, сокол ясный, перевес, шатер, тайник, колковая. Что это вы с утречка про ловитву? Тоже мне ловец. Ну, спросите меня: а на мир? а на мир-то что?

— На мир?.. — не понимая, повторил я.

— Сетчатка, да сетчатка же, взоры наши, очи любопытные! Что такое свет? Лучи такой-то длины, болтающиеся в мировом пространстве; попадая на сетчатку, создают в мозгу ощущение света. Усекли? Человек нужен или иное живое существо, чтобы был — свет. Без нас он неразличим. Что зажмурились? Слепит маленько? Заспались? Где были во сне?

— Да не был, не был я во сне, — сказал я. — Я в нетях был.

ОТМЕЛИ

К взморью подступают низкие песчаные берега островов. Отмели бара Невы являются продолжениями этих крайних островов дельты, а мели — как бы островами, скрытыми небольшим слоем воды. Они имеют собственные названия, например: Золотой остров, Белая мель. К островам примыкают отмели: Канонерская, Крестовская, Галерная коса. К северному берегу Невской губы примыкают Собакина и Северная Лахтинская отмель, к южному — Южная Лахтинская и Ораниенбаумская отмель.

О. Н. Захаров «Архитектурные панорамы Невских берегов»

В тихой и светлой палате больницы для особо важных пациентов мы со Звягинцевым пробыли недолго. Самочувствие и у него, и у меня было самое обыкновенное, самочувствие вульгарис, юные вампирки из лаборатории ничего экстраординарного не обнаруживали, равно как кардиографиня (породистая горбоносая дама, напоминавшая Майю Плисецкую) и мрачный задерганный невропатолог, внимательно шуршавший складнями энцефалограмм.

Последняя ночь, проведенная в больнице, неожиданно разбудила нас ураганным ветром, стучащим в окно, вибрацией оконных стекол, за которыми метались ветви и листья, воробьиная ночь наводнения, заставляющая в венах и артериях живых существ вскипать малой буре, алой жидкости солоноватой впадать в резонанс с потревоженными водами рек архипелага. Мне было плохо с сердцем — впервые в жизни сердце булькало в груди, плюхалось, как лягушка в молоке.

К утру ветер оттрепал острова, ветер стих, нас выписали, Настасья принесла нам теплые шарфы, свитера, пальто; мы вышли, ослепленные солнцем; за ночь ветер сорвал с ветвей почти всю листву.

Я мало спал в ту ночь и думал: вот я на Крестовском, как задержался я на Крестовском, думал я, на последнем острове архипелага Святого Петра, ведь мы побывали с Настасьей на всех островах, кроме Недосягаемых, кроме острова Войны, но на сей исторический атолл шарового цвета ни меня, ни ее ничто не могло заманить, кроме какой-нибудь неведомой нам невидимой местной Лапуты (в ту ночь я придумал ее столь достоверной, что почти уверился в существовании ее параллельного мирка, — возможно, то был бред, выплывший воблочкою из подсознания побывавшего в нетях), архипелаг был нами изучен, освоен, кроме отмелей, да, отмелей и мелей, ведь они почти острова.

Путешествие наше, думал я, подходит к концу. Сможем ли мы в такой холод, в такой ветер, под мощным дуновением арктических широт обойти на резиновой, скажем, лодочке Золотой остров, Белую мель, Канонерскую отмель? Или хотя бы Крестовскую отмель и Галерную косу? Обе Лахтинских отмели и Ораниенбаумская почему-то меньше волновали меня, они только отчасти принадлежали архипелагу, но принадлежали все же; а вот Собакина отмель явилась мне в кратких цветных полуснах, весьма неприятных: мы бродили с Настасьей по ледяной воде (хотя натуральная Собакина отмель сильно отличалась от детских летних отмелей Маркизовой лужи, возникающих в часы отлива в жаркие дни где-нибудь в Комарове, оно же Келломяки, или в соседних с ним Куоккале и Териоках), мрачные геологи разъезжали на грузовиках по берегу, крича нам непонятные, полные тревоги слова, и, конечно же, своры бездомных собак носились по прибрежному песку, собаки выли, точно по всем покойникам архипелага, начиная со строителей петровских времен, по всем, похороненным за оградой, по иностранцам, пытавшимся жить в России, по мученикам Левашовской пустоши, по повешенным и запытанным, они выли, вспоминая расстрелянного неизвестно где пьяного дервиша, гулявшего некогда по берегу озера Чад, выли, помня о победе призрачного Ледяного дома над несчастными обитателями блокированного города, некогда задуманного как форпост, они выли невыносимо, сил не было слушать их; они гонялись за вспугнутыми привидениями по прибрежной полосе, мы и сами-то с Настасьей были призраки, и, проснувшись, я проснулся не вполне собою, потому что не было на отмелях даже и следа хоть одной из Афродит. Не звучали слова любви, не пели барды нашей эпохи песен; только собачий вой стоял в ушах, вой встревоженной, отчаявшейся, оголодавшей, пережившей время гона собачьей свадьбы.

ОСТРОВ УПРАЗДНЕННЫЙ

Отплакав у меня на плече («Ты не представляешь, что я пережила, я думала, ты умрешь, думала — и Звягинцев умрет, все из-за меня, я тебя сгубила», — она плакала, лепетала, снова слезы лила, повторяла одно и то же разными словами), Настасья уснула на полувсхлипе, на полуслове.

Помнится, я утешал ее, говоря, что Макс меня не пристрелил, не машиной переехал, не топором зарубил, не прирезал, меня не пытали, не били, не душили, а отравиться я мог и шпротами, не говоря уж о грибах, да даже пирожными из «Севера» раз в тридцать лет — в соответствии с городскими легендами — отдельные неудачники ухитрялись отравиться, от любви к крему отправляясь в мир иной.

— Кстати, — сказал я, — в мире ином нынче осень; я там встретил... — тут я запнулся было, но бойко продолжал: — Встретил звездочета из рода Оэ, то есть из рода Абэ. Мы с ним говорили.

Настасья глядела на меня во все глаза.

— О чем? — спросила она, затаив дыхание.

— О высоком, — бодро сказал я.

— Что говорили?.. — спросила она упавшим голосом, чуть слышно, словно мой бред был полон значения.

— М-м-м... — я пытался вспомнить слова Исиды, они смешивались с репликами ламы, — говорили о японских и китайских изобретениях, о веерах и корзинах, о ветре в пустотах ив, о взрывающемся порохе, превращающейся в пепел бумаге и хрупком фарфоре, об одном дне солнца и луны.

У нее в глазах стояли слезы, она кивала.

Она уснула, я остался бодрствовать, осознавая себя не совсем собой, не собой прежним, кем-то иным, изменившимся существом, кем-то, кого я не знаю.

Этот «кто-то» осторожно ступал, боясь сделать неверный шаг; ему требовался поводырь, белая тросточка слепца, костыль логики или рацио, он обдумывал свое поведение, планировал его — и совершенно лишен был душевной грации создания, живущего интуитивно, то есть мудрого и свободного, а потому и не ошибающегося.

Непонятно зачем, я перебирал мысленно незначащие детали наших прогулок и путешествий по островам; например, вспомнил я поразивших нас женщин, недвижно (впрочем, волны движения групп или одиночек постоянно проходили по массовке) стоявших (по-моему, круглые сутки, с утра до вечера, во всяком случае) возле «Крестов». В «Крестах», по моему представлению, сидели теперь одни уголовники (а также их подельники, сообщники да малая толика случайно вовлеченных), XX съезд партии был позади, политических не сажали. Подруги уголовников (почему-то среди них было мало одетых в яркие цветные одежды; возможно, они специально выбирали серое, черное, бежевое, или гардероб их состоял из подобных одеяний? но на некоторых бросающаяся в глаза была одна цветная деталь: яркая косынка, красная сумочка — чтобы легче узнавали из окон?) глядели на окна тюрьмы, окна, пропыленные пылью десятилетий, не то что лица, фигуры человеческой не различить, ничего не видно; однако из форточек, преодолевая колоссальное расстояние, летели шарики записок, некоторые на маленьких летательных аппаратиках-стрелках с иглою выдувались из дудочек племени пигмеев, выпускались из миниатюрной пращи. Женщины бродили вокруг тюрьмы, точно искательницы жемчуга по набережной, по побережью, выискивая свой шарик, свою, предназначенную одной, и только одной, из них пыльную жемчужинку. Прочтя, они оставались стоять, глядя на окна. Непрочтенные и неподобранные шарики образовывали прибрежную полосу пены кирпичного замка Иф, как островную полосу прибоя помечают раковины, мелкая галька, окатанные сердолики и агаты.

Несколько лет — позже, много позже, когда я возил маленькую дочь на дачу в Комарово, — меня сводило с ума раздвоение «Крестов», каждый раз перемещавшихся к железной дороге по правую сторону от въезжавшей в город электрички; пока я переправлялся через реку Ню, тюрьма успевала вернуться на набережную, я видел ее с улицы Чернышевского. Я был уверен в наглом тюремном мигрировании, пока мне не объяснили: передо мной и вправду две тюрьмы, инь и ян, женская (у железной дороги, над насыпью, за рвом некошеным) и мужская (у реки), не то что вовсе двойняшки, но уж точно близнецы.

Я вспоминал набережную за «Крестами», набережную без гранита, земля, песок, скос, поросший полынью, снытью, осотом, где любили мы сидеть и курить, глядя на проходящие буксиры и речные трамвайчики.

Я вспоминал аллею, называвшуюся Кленовой, псевдоним, неувязка за давностью лет, на ней росли каштаны, — раздвоенную аллею перед Инженерным замком. Настасья обожала каштаны, их зеленые колючие тяжелые шарики; вскрывая шарик, мы доставали божественно шоколадный блестящий плод. Плоды были бессмысленной ценностью, каштаны конские, несъедобные, не знаю, что вызывало такую тягу в нас и в малолетних наших конкурентах.

Однажды Настасья на рынке купила кулечек настоящих каштанов, мы жарили их в духовке. «Как в Париже!» — говорила она. Ей понравился вкус белой мякоти коричнево-серого плода, меньше конского, не такого красивого и нарядного, все подлинное частенько выглядит менее авантажно, чем декоративная подделка, — а я был разочарован и сказал: «На картошку похоже». — «Ну, эта в тебе говорит неистребимый провинциал. — возразила она. — Если на картошку, тогда на батат».

Тогдашние официозные эстрадные певицы и певцы, в том числе стареющие примы и юноши в летах, обожали любовные песни, связанные с весенним сезоном, ландыши, ландыши, белый букет; к концу девяностых юные создания, подвизающиеся на сцене в качестве поющих существ, постоянно пели об осени, сдвинув брови; в их шлягерах любовников осенял листопад, утомлял ночной дождь, осень и слякоть, ну как тут не плакать, осень умоет дождь, ручейками сольется с крыш, любимая моя... золотом листопад осыпает всю страну, ветер метет асфальт, дворник жжет листву: последняя осень! Словно в воздухе прозрачным призраком еще пребывает наша с Настасьей осенняя любовь, на каждом осеннем листе незримыми письменами выведено, как я люблю тебя, дорогая моя, осенью и всегда, не знаю зачем, а листьев так много, маньёсю, мириады осенних листьев ежегодно тиражируют для островитян никому не нужные признания мои.

Настасья, вспоминал я, любила покупать сувениры в комиссионных магазинах. Тогда вообще царила мода на сувениры; французское «souvenir» — всего-навсего «воспоминание» (как французское «sexe» — всего-навсего «пол», без оттенков). Овеществленные воспоминания, мелкие мнемонические фенечки для склеротиков, глянул и вспомнил: было, было, случилось, там-то, тогда-то, то-то, вещдоки бытия, фаустианские окаменелости мгновений, не подобные, не конгруэнтные. Настасья, покупая в комиссионках чужие воспоминания, казалось бы ненужные и непонятные, выбирала их из прочих с блуждающей неуверенной полуулыбкой: незастегивающийся кошелек из створок перламутровой раковины, полусломанные миниатюрные фигурки китайцев, шкатулки без ключей, кукольные несессеры, веера из страусовых перьев, сами перья. Я наблюдал за ней, завороженный.

— Ты хоть знаешь, зачем они тебе? — спрашивал я.

— Не-ет... — она отвечала шепотом, мотала головой, — не знаю, незачем, ни за чем, просто так, очень нравится.

— Надела старьевщица хламиду, — говорил я поставленным голосом актера Юрьева, — купила старьевщица монаду.

Теперь я рылся в подробностях воспоминаний, как Настасья в развалах антикварных безделушек: желая найти нечто, что само желание найти объяснило бы.

Внезапно она, только что безмятежно спавшая на моем плече, села на кровати.

— О чем ты думаешь?

— Думаю, что мы побывали на всех островах архипелага, — ответил я.

— О нет, — сказала она, — нет, не на всех. Мне казалось, всегда остается еще один, где мы не бывали. Но сегодня и на самом деле один остался. Одевайся.

— Сейчас? Так вот прямо и одеваться? Среди ночи?

На ближайшем спуске к реке к крюку, вделанному в гранитную стенку набережной, причален был — замок, цепь — катер. Молча забрались мы в катер.

— А где же рулевой?

— Я научилась водить катер, пока ты был в больнице. — Она улыбалась. — Училась днем и ночью. Хотела сделать тебе сюрприз. Этот взят напрокат, но потом у нас будет свой.

Потом?

Мы отчалили, мотор заведен, мосты разведены, остатки ночной флотилии еще перегораживали Неву, но мы проскочили между буксиром и баржей.

Мне было холодно, неуютно, знобко, я хотел спать, мне не нравился шум мотора, однако я храбрился, видя, как она радуется возможности меня покатать, увеселить меня прогулкой, продолжать игру, для меня — я уже осознал это — законченную.

В ночной полумгле мы обогнули Аптекарский остров; огни телебашни горели, напоминая рождественскую елку. Меня совершенно сморило, я уселся на скамейку деревянной комнатушки, задремал, подняв воротник, зажмурился.

Мотор заглох. Я открыл глаза, думая, что кончился бензин или Настасья разучилась управлять катером.

— Мы прибыли! — сказала она.

Мы болтались на воде, позади были берега, впереди, поодаль, еще берег, а перед нами маячил неизвестный мне остров со строением или строениями, деревьями; ни огонька, тихо, темно.

— Как он называется? — спросил я.

— Остров Упраздненный.

— Не понял.

— Ты разве про улицу не читал? Один из петербургских градоначальников решил заняться благоустройством, в связи с чем повелел одну из окраинных улиц упразднить. «Такую-то улицу, — гласил документ, — считать упраздненной». Но поскольку от благоустройства мэр временно отказался, отвлекшись на некое иное важное мероприятие, а жители о его намерениях не ведали, продолжали они бытийствовать в ветхих своих домишках не одно десятилетие, градоначальник давно канул в Лету, а улица и на карте, и на всех бумагах носила название Упраздненная. Сейчас перед нами такой остров. Нынешние градоначальники сосредоточенней и целеустремленней прежних, острову недолго осталось въяве пребывать, на днях все строения взорвут, то есть в одну из ближайших ночей, а остров помаленьку сровняют с дном, как мешающий фарватеру.

— Мы высаживаться собираемся? Или там все уже заминировано?

— Нет еще. Можем высадиться. Там есть маленькая пристань. Здания — одна небольшая усадьба. Не представляет художественной ценности. Дом с колоннами деревянный. Чердак и мезонин горели, кто-то поджигал. Стекла выбиты, сад отчасти цел, сюда на лодках ездят за яблоками и за черноплодкой.

— Как же мы в такой тьме кромешной высадимся? — Я хотел добавить: «И зачем?» — но придержал язык.

— Фонарики у нас с собой.

На острове Упраздненном все деревья стояли в листве, в траве валялись паданцы: китайские и покрупнее. Ко входу в усадьбу вела некогда дорожка — вела и теперь. Луч фонарика фрагментировал пейзаж, выхватывая из тьмы то покореженную жесть обгоревшей крыши левого флигеля, то разбитое окно, то заколоченную дверь, то изуродованную колонну. У входа на постаментах лежали, вытянув лапы, два неопознанных безголовых скульптурных существа — то ли бывшие сфинксы, то ли бывшие львы, у левого отбит хвост, у правого лапы: скульптуры столетней или двухсотлетней давности выглядели античными изваяниями.

— Мне иногда кажется, — сказала Настасья, — для нас будущее — место, где мы наконец радостно сотрем прошлое в порошок.

— А из получившегося порошка сотворим порох, — откликнулся я.

«Архипелаг Святого Петра — открытое беззащитное пространство, потому тут и бродят сонмы призраков, от зеркальных до архитектурных, потому тут во все времена простор для убийц, потому тут так проницаем, угодливо падок на обратную связь воздух».

На несколько секунд, освещенная невидимой шутихой времени, усадьба предстала пред нами новенькой, целой, сияющей окнами, светом в окнах, с людскими силуэтами беспечных обитателей.

— Ты видела?

— Да.

Шум мотора приближался.

При взлете второй хроношутихи высветилось не только здание, но и сфинксы при входе, все-таки это были сфинксы, а не львы; при свете третьей мы увидели сверкающий ликующий водомет посередине центральной аллеи, аллея, раздваиваясь, огибала его. Все тут же померкло, плавсредство прибыло, заглушило мотор, за ним пришвартовалось второе; раздался зычный командный голос старшего по званию: «Ежели кто опять увидит какой призрак и вякнет, будет у меня неделю гальюн мыть!»

Солдаты рассыпались по острову.

— Учения у них, что ли? — спросила тихо Настасья.

— Нет. Это саперы. Минируют здание.

— Что же мы тут стоим?

— Сейчас они уедут, мы за ними.

Они хорошо были обучены, дело свое знали, управились быстро, загрузились в свои посудины и под мат старшего по званию были таковы.

— И ни одной таблички «Заминировано!» или «Вход воспрещен!», — сказала Настасья.

— Так ведь, стало быть, сейчас и рванет! А ну, ходу!

Я отошел от берега на веслах подальше.

— Заводи!

Настасья запустила мотор, мы двинулись прочь, тут и рвануло, нас подбросило на волне, но мы шли поперек волны, оставалось терпеть и уповать. Настасья глядела вперед, по курсу, а я смотрел назад, на остров, мне видны были лениво взлетающие деревья и скульптуры, оседающий дом, кучевые наземные облака пыли, рукотворный, незамедлительно угомонившийся везувий щебня.

На Неве недалеко от нашего берега, от нашего спуска, она остановила катер.

— Когда ты лежал в реанимации, когда вы со Звягинцевым лежали там, в «Свердловке», а я училась водить катер, я молилась, я дала зарок, обет, я все решила.

— Кто тебя учил? — спросил я. — Ян?

Яном звали ее знакомого яхтсмена, отвозившего нас на регату.

— Ян. Почему ты не спрашиваешь, что я решила?

Я понял, что она решила; ее решение не совпадало с моим.

— Что ты решила? — Я заставил себя задать этот вопрос, деваться было некуда.

— Я развожусь. Через три месяца вернется Настя. Эти три месяца я стану ей письма писать, объяснять, может, даже съезжу к ней. Мы будем жить вместе. Ты будешь учиться. Если не хочешь, нам не обязательно состоять в официальном браке. Может, когда я состарюсь, ты влюбишься в молоденькую. Мы будем свободны, кончится вранье, угрозы, да что я говорю, какие угрозы, ведь Макс мог тебя убить. Что ты молчишь?

— Холодно, — сказал я, — надо переодеться.

— Ты слышал, что я сказала?

— Да.

Лицо ее стало бледнеть, черты меняться, под глазами залегли тени, невидимый гример готовил ее к неведомой киносъемке прямо тут, в катере, на воде, великий визажист.

— Мы должны расстаться, — сказал я, почти с удивлением слушая собственный голос.

— Только не говори мне, что тебе жаль моего мужа.

— Мне жаль твоего мужа.

— И не говори мне, что я должна подумать о дочери.

— Ты должна подумать о дочери.

— Так, — сказала она, слегка задыхаясь, легкая одышка, раньше я такой не слышал, — мы должны моему мужу, моей дочери, моему отцу, всем твоим родным, твоей будущей невесте, нашим сослуживцам, Отечеству, моральному кодексу, всему белому свету; а друг другу? друг другу мы ничего не должны?

— Ничего, — отвечал я.

— Вот тут ты прав.

Она подогнала катер к спуску.

— При одном условии. — Голос ее стал хриплым; волнуясь, она умудрялась охрипнуть единомоментно.

— А если я не соглашусь на твое условие? — спросил я, улыбаясь.

— Тогда я отравлюсь, повешусь, случайно попаду под машину. Я не шучу.

— Ты шантажистка.

— Да, я шантажистка. Я тебе не пара. Потому что ты садомазохист.

— Что за условие?

— Ты не заберешь свою зубную щетку немедленно и не отправишься решительным шагом к своим родственникам. Мы еще побудем вместе — недели две; дай мне время. И эти две недели мы будем делать вид, что будем вместе вечно — или, в крайнем случае, что кто-то из нас уезжает надолго, поэтому мы прощаемся перед разлукой. Перед долгой разлукой — но не окончательной.

Она открывала дверь, у нее не получалось, я взял у нее ключ, дверь тотчас открылась.

Настасья зажгла в прихожей свет, подошла ко мне близко-близко, заглянула в лицо:

— Ты согласен?

— Да.

— Ты забыл сказать, что разлюбил меня.

— Что толку врать.

— Понятно, — сказала она, качая головою. — Макс все-таки добился своего. Ты рехнулся.

Мне долго не спалось. Настасья притворялась, что спит. Я думал всякие несообразности, мечтал перед сном, что вот вырастет ее дочь, найдет себе любовницу-иностранку муж, я стану знаменитым искусствоведом, явлюсь под ее балкон, нет, балкона не имеется, приеду за ней на белом коне...

— На сивом мерине ты за мной приедешь, — сказала Настасья, садясь и беря с тумбочки возле кровати сигарету.

— Стыдно подслушивать чужие мысли, — заметил я, отбирая у нее сигарету и спички.

— Я чужих не подслушиваю. Только твои.

Выросла ее дочь, похоронили ее отца, муж ее завел любовницу, я стал известным искусствоведом; и что же? ни белого коня, ни сивого мерина, запрягу я тройку борзых; я уже был отцом странной девочки, когда мне сказали, что Настасьи больше нет, она лечилась в Песочной, в онкологическом царстве, ее оперировали, она умерла.

— Пока мы вместе, — сказала она, — никогда мне не ври. Не видел ты никакого Абэ, не говорил с ним о высоком. Ты видел Исиду, и вы ели его отвратительную воблу.

— Может, я с ним и пиво пил? — Она смущала меня, зная всегда обо мне слишком много.

— Пива там нет.

— Я исправлюсь. Я попытаюсь исправиться. Я попытаюсь увидеть в следующую отключку Басё и поговорить с ним о любви.

— Что ты знаешь о любви?

Я всегда помнил, кáк она это сказала, каждую ноту, каждый оттенок интонации. Много раз за мою жизнь моя память воспроизводила ее фразу коротенькую, кстати и некстати, с пугающей точностью механизма, бездушного фонографа, звучащего самопроизвольно, включающегося самостийно, перебивающего всё.

МОСТЫ

В первый день нашего договорного срока дождь припустил утром и до ночи не унимался, не объявленный метеослужбой дождь, не полагающаяся островитянам Божья милость, ингерманландская импровизация. Я забежал в подворотню, надеясь на самоусмирение ливня, в подворотне дуло, сквозило, все здешние подворотни продувные бестии.

Никуда не годились и дождь, и подворотня, и промокшие ботинки, и я сам, и совместная наша жизнь перед разрывом, в которой надо было притворяться, как притворялся бы смертный вечно живущим: нелепо, фальшиво, неубедительно. Я уговаривал себя, приводил доводы, доказывающие мою формальную правоту, чувствовал себя отступником, предателем, ветреником, именно теперь чувствовал, а не поселившись в доме замужней женщины, пользуясь отсутствием ее родных. Я пребывал в двойственном внутреннем монологе-диалоге, ну да, с приятным человеком и поговорить приятно. Приятное занятие прервали быстрые шажки бегущего, поначалу невидимого, в конце концов залетевшего в подворотню, уставившегося на меня, в замешательстве меня разглядывавшего. Котелок, усики, старомодное одеяние. Я его где-то раньше видел.

— Молодой человек, мимо вас сейчас никто не проходил?

— Никто.

Он выскочил из подворотни на набережную, покрутился там под дождем, потерявший след охотничий пес, вернулся, отряхиваясь. Подойдя ко мне вплотную, он сунул мне в нос мятую бумаженцию и произнес:

— Ваши документы!

— Что-о?

— Я агент Третьего отделения. Предъявите документы. Вы, надо полагать, студент, если студент.

Передо мной моргал глазками призрак филера, свято выполнявший свои обязанности, вполне материалистически выглядевший.

Я достал пропуск, ежедневно предъявляемый мной у турникета.

— Я служу в Военно-медицинской академии картографом.

— Верю, верю, вижу.

Он вздохнул.

— Кого-то ловите? Неблагонадежного?

— Хуже, молодой человек. Марсианина ловлю. Ну до чего вертляв, сука инопланетная, до чего увертлив. Р-раз — и нет его. Хуже всякого революционера. Человеком прикидывается, а от своих фортелей поганых удержаться не может. Летает, подлец, лики меняет, шваль. Умствует.

— Счастливой охоты! — Я оставил филера в подворотне и пошел под ливнем своей дорогой.

Через дом или через два увидел я прижавшегося к стенке дома за выступом парадной — я решил: прячется от дождя — высокого иностранца в черном длинном дождевике, рыжеватые кудри до плеч, черная шляпа. Он напоминал то ли врубелевского Демона, то ли киноактера по фамилии Авилов, игравшего художника в фильме «Господин оформитель». Я загляделся на него, приоткрыв рот, как деревенский дурачок. Иностранец, улыбнувшись мне загадочно, вжался в угол стены, исчез, и тут же возник в углу в виде невысокого росточка с брюшком железнодорожника в форме и с портфелем. Железнодорожник, не обращая на меня ни малейшего внимания, обогнал меня, свернул в переулок. Дождь стал слабее, меня догнал филер.

— Опять улетел, проклятый, — промолвил он озабоченно. — К метаморфозам его и маскарадам я попривык; а как полетит (без крыльев, не выпускает крылья-то, прямо с места в карьер взлетает и скрывается за ближайшей крышею, нечисть), верите ли, у меня чуть ли не приступ сердечный начинается, томлюсь небывало.

Повинуясь филерскому охотничьему нюху, он, не размышляя, свернул в тот же переулок, что и его подопечный, только по другой стороне потрусил.

Дождь опять припустил, я загляделся на Горьковский театр на той стороне Фонтанки: не перейти ли мост, в вестибюле так сухо и тепло, не посмотреть ли афишу, не пойти ли на какой спектакль с Настасьей, заняв один из тягостных вечеров прощальных зрительским счастьем?

— Спасибо, молодой человек, не заложили меня филеру.

Догнавший меня ничуть не напоминал железнодорожника, был немолод, седовлас, бедно, но элегантно одет. Я не чувствовал ни малейшего страха, мне даже хотелось, чтобы он полетал.

— Полно вам, — сказал он, — мы ведь не в цирке, а я не Давид Копперфильд.

— Я слишком давно читал Диккенса, — неуверенно сказал я, — но, кажется, Давид Копперфильд не летал; вы не путаете его с героем гриновского «Блистающего мира» или с беляевским Ариэлем?

— Еще не летал, но собирается, — весело сказал марсианин. — Я никогда ничего не путаю. Что это вы так воззрились на мост? Хотите в театр? Или любите мосты?

— И то, и то.

— Я тоже люблю театр. Одно из лучших человеческих изобретений. Что до мостов, то мне приходилось их наводить: во время последней войны я пребывал в роли понтифика и комиссара штрафного батальона, наводившего переправы под огнем противника и наплавные мосты. Мосты чаще всего были моей конструкции.

Он достал из кармана конверт и подал мне:

— Сходите со своей дамой на спектакль. Тут два билета.

— Спасибо, — сказал я растерянно, — сколько я вам должен?

— Полноте, — отвечал он, посмеиваясь и растворяясь в воздухе, — это я ваш должник за филера-то.

Видимо, он все еще шел рядом со мной, нечеловек-невидимка; через полквартала услышал я его голос:

— Мне бы хотелось сделать подарок вашей даме, утешить ее на время, отвлечь, развлечь ненадолго. Пусть в ближайшие две недели ее желания исполняются, только на короткий срок. Что вы так встрепенулись? Желания, исполняющиеся раз и навсегда, причем постоянно, — нечто мучительное, человека к тому же данное состояние портит.

Мы пили кофе на кухне, она жарила каштаны, пахло Парижем.

— Чуть не забыл, мы идем в театр, — и я отдал ей конверт с билетами.

— Откуда ты их взял?! Первый ряд, середина, фантастика! Не может зрителю бедному так везти. Прямо подошел к кассе и купил?

— Нет, мне их подарил знакомый инопланетянин.

— Слушай, как занятно: мне по дороге тоже попался сегодня городской сумасшедший, представившийся инопланетянином!

— О чем же вы говорили? Если беседа была, разумеется.

— Была. О мостах. Об одном... японском драматурге... Все, пожалуй. Уходя, он сказал: «У вас должны быть желания, без них человек перестает быть человеком, в особенности — женщина перестает быть женщиной». Очень симпатичный, но чокнутый.

— О каком японском драматурге шла речь? — спросил я, просто чтобы не молчать, нам стало трудно молчать вместе, а прежде было легко.

— О Тикамацу Мондзаэмоне.

— Почему именно о нем?

— У него в одной пьесе влюбленные прощаются на мостах, проходят через мосты, где некогда гуляли, счастливые, — и поют песни разлуки. Я не помню названия песен разлуки. Песни странствий — митиюки, кажется.

— Должно быть, в их местности было мало мостов, — глубокомысленно заметил я, — если бы мы с тобою решили обойти все мосты здешних островов, это заняло бы чуть меньше года.

«Острова архипелага соединяют более трехсот мостов: деревянных, каменных, чугунных, железобетонных, — общей протяженностью около 16 километров. Первый мост сооружен в 1703 году через Кронверкский пролив для соединения Заячьего острова с Городским (сначала мост назывался Петровским, потом Иоанновским). Среди мостов более двадцати разводных.

Ежедневно, не замечая того, островитяне переходят следующие мосты: Аларчин, Александра Невского, Английский, Атаманский, Аничков, Банковский, Балтийский, Банный, Боровой, Березов, Бумажный, Большеохтинский, Белградский, Борисов, Барочный, Верхне-Лебяжий, Нижне-Лебяжий, Володарский, Газовый, Геслеровский, Головинский, Горсткин, Грааповский, Гутуевский, Гренадерский, Гриневицкого, Демидов, Декабристов (Офицерский), Дворцовый, Екатерингофский, Елагин Первый, Елагин Второй, Елагин Третий, Египетский, Зимний Первый, Зимний Второй, Ипподромный, Иоанновский, Измайловский, Итальянский, Инженерный Первый, Инженерный Второй, Казанский, Кадетский, Карповский, Казачий, Касимовский, Калинкины, Кантемировский, Каменный, Каменноостровский, Кировский (Троицкий), Коломенский, Конюшенный, Комаровский, Кокушкин, Коломяжский, Комсомольский, Кронверкский, Краснооктябрьский, Лазаревский, Лештуков, Лейтенанта Шмидта (Благовещенский, Николаевский), Лермонтовский, Литейный, Львиный, Матвеева (Тюремный), Могилевский, Мало-Крестовский, Мало-Конюшенный, Молвинский, Мало-Петровский, Молодежный, Мучной, Наличный, Никольский, Ново-Московский, Обуховский, Певческий, Петропавловский, Пикалов, Пионерский (Силин), Поцелуев, Почтамтский, Прачечный, Предтеченский, Рузовский, Садовый, Свободы, Семеновский, Синий, Смежный (Соединительный), Старообрядческий, Степана Разина (Эстляндский), Строителей, Сенной, Сутугин, Таракановский, Театральный, Торговый, Тучков, Уральский, Ушаковский (Строгановский), Уткин, Фонарный, Храповицкий, Чернышев, Шлиссельбургский, Яблоновский, Эрмитажный и другие».

— Что твой инопланетянин говорил о мостах?

— Я не пыталась запомнить, мне было не до того... хотя... Он говорил, например: мост подобен дао, пути, с которого нельзя свернуть, у которого нет обочин. Говорил, что в старину верили: злые силы властны над путником, идущим по мосту, в той же степени, как над путником, идущим по перекрестку, поэтому у начала и конца мостов (конец и начало моста постоянно меняются местами) ставили обереги: грифонов, львов, сфинксов, заговоренные обелиски и колонны, а позже — часовенки у моста или на мосту. Что мостостроители входили в жреческий корпус. Смотри-ка, я, оказывается, помню все! Еще, говорил он, мосты могут возникать и исчезать по волшебству, строиться за одну ночь, встречаются среди них железные, деревянные, каменные, чугунные, золотые, ледяные, стеклянные, хрустальные, яворовые, радужные; и не все они горизонтальны, есть мосты в небо: мост в рай и космический мост, — те вертикальные.

— Какой, как выяснилось, ужасный образ имеет в виду факир (может, сам того не ведая), для увеселения почтеннейшей публики заставляющий обезьяну лезть на небо по веревке!

— Ужасный образ? — переспросила она рассеянно.

— Ну, обезьяна либо душу мертвеца символизирует, если мост в рай, либо человека, стремящегося в космос, ежели мост космический: любознательная любопытная обезьяна Бога.

— Еще он сказал: на ваших островах есть космический мост, но он скрыт от посторонних глаз. Я спросила — не в дацане ли, не у дацана ли напротив Елагина острова? или у мечети? не на Зачьем ли острове? Он отрицательно качал головой: нет.

— На одном из разводных мостов?

— Я тоже так спросила. Нет.

— Он не сказал где?

— Конечно, не сказал.

Печально шуршал шелк ее зеленого халата, брякали бранзулетки, в одной руке держала она каштан недоеденный, в другой — недопитый кофий, тапок качался на ее босой узкой ноге.

Мне вдруг захотелось, чтобы так было всегда, чтобы мы всегда сидели на полутемной кухне, как сейчас.

— Сегодня у нас на работе один архитектор читал очень противную книгу о петровском Петербурге, — сказала она. — Он отрывки читал вслух. В Летнем саду был остров Перузина, не знаю где — на пруду каком-то? Остров с охотничьим домиком, где Петр насиловал фрельских девок спьяну — фрейлин то есть. А за Кронверком стояли юрты киргизов, перед ними ива с повешенным старцем, предсказавшим потоп. С взморья из-за Малой Невки, из лесов, разливом загнало стаю волков, на Мистула — Елагин загнало, Петр травил волков, велел приготовить чучела для Кунсткамеры. В Италианском дворце в комнате царя почти в уровень с его головою натягивали парусину: как на корабле чтобы, царь не терпел высоких потолков, а любил низкие корабельные. Царь кричал в бешенстве, пьяный: «Каковы сиркумстанции?!» Я только отрывки слышала. Так мне стало тошно, так гадко.

— Чья книжка-то? Кто написал?

— Бабель, что ли? Нет, Пильняк.

— Любое время можно описать как тошнотворное, я думаю. Все от восприятия зависит.

Позже, много позже я опубликовал эссе о восприятии с несколько длинным и не вполне удачным, но достаточно точным названием: «В розовых очках, в черных очках, невооруженным глазом». Один из моих друзей долго дразнил меня, периодически говоря, как понравилась ему моя статья «Сослепу, спросонок и с похмелюги».

Кстати, так она тогда и сказала:

— Ну да, сослепу одно увидишь, спьяну другое.

Я очень боялся минуты, когда мы ляжем с ней в постель, все было не так, по договоренности, какая может быть договоренность, бред собачий, но не могли же мы сидеть на кухне до утра, пришлось погасить свет, идти в спальню, лечь, руки у нее были ледяные, щеки в слезах, губы солоны, я любил ее как сумасшедший, она была единственная живая женщина из всех куколок в юбках. Марсианин подарил ей исполнение желаний «ненадолго» — все было так, как она хотела, вечная любовь недельки на две.

Утром дождь иссяк, неряшливые темные облака, нерешительные клочки лазури небесной, то возникающее, то пропадающее золотистое солнечное свечение домов увидели мы в окно.

— Одевайся теплее, — сказала она. — Встречаемся в половине шестого. Идем гулять. Сегодня обойдем цепные мосты. Екатерингофский не сохранился, стало быть, осталось их два: Банковский и Львиный.

— А Почтамтский и Пантелеймоновский?

— Пантелеймоновский разве теперь цепной? А Почтамтский я не помню...

Она была почти весела, холодный воздух румянил ей щеки.

— Знаешь, где построен был первый цепной висячий мост?

— Нет.

— В Северной Америке! — торжествующе сказала она.

Как будто это имело какое-нибудь значение.

— Должно быть, подражали пешеходным плетеным индейским и ацтекским подвесным мостам через ущелья.

Мы чинно брели по Банковскому, листья некоторых упорных деревьев оставались золотыми, золотились крылья грифонов. Мы передвигались над водой, ни на правом, ни на левом берегу нас не было, межуточность, промежуток, игра с пространством, колдовство мастеровых. Прогулка показалась Настасье слишком короткой, мы перешли Кировский, ей, как всегда, не хотелось идти мимо памятника «Стерегущему», мы свернули в крепость. В крепости, как всегда, воздух был налит тишиною, наполнен остановившимся временем, плескавшимся возле усыпальницы царей; только последний царь с семьей отсутствовал, где-то в неведомой яме, в ненайденном шурфе под Екатеринбургом спали в затянувшемся кошмарном сне смеявшиеся под деревьями плавучего острова, под железной листвою, поворачивая к нам свои простодушно-лукавые лица, царевны и серьезный царевич в матроске.

Мы шли через Неву обратно, к Летнему саду.

Настасья сказала, оглядывая невские панорамы:

— Островитяне не почитают себя за таковых. Им кажется — острова срослись навечно, мосты стали твердью. Люди склонны жить не в реальности, а в своих о ней фантазиях и мечтах, в постоянном полусне. Если вдруг все мосты исчезнут, человеческой спеси поуменьшится. Снова явится мода на ялики, лодки, яхты, шнявы, челноки — ну и на моторки и катера, а речные трамваи заместят земные, займут подобающее им место, да еще и паромы с перевозами возникнут. Хотела бы я, чтобы островитяне хоть десять минут провели без мостов.

И мост — исчез.

Мы стояли на одном из быков, на одной из мостовых опор, опираясь по-прежнему на фрагмент решетки; Настасья, по-прежнему фигурявшая без очков, не замечала, что там, вдали, нет ни Дворцового, ни Литейного, ни Лейтенанта Шмидта; занятая беседой со мной, она глядела то на воду, то на Зимний дворец, то мне в лицо. У меня голова шла кругом, я только что оценил головокружительную высоту над водой, слева пустота, справа пустота, провал; моя боязнь высоты скрутила меня мигом, я вцепился в перила так, что суставы побелели, с трудом сдерживаясь, перебарывая желание встать на четвереньки да так и стоять, зажмурившись, держась намертво за завиток решетки одной рукой. Я как-то не был готов к роли столпника на скале, омываемой неуютным клочком мирового океана. Я слышал гудки машин, остановившихся перед реками, всюду отчаянно гудели машины, собравшиеся в длинные вереницы перед реками и каналами на клочках суши, снова превратившихся в острова и явивших всем истинный облик архипелага. Я глянул в воду, вода показалась мне прозрачной, на дне лежали статуи, обломки статуй, остов кареты со скелетом лошади, скелеты утопленников спали на глубине, шедший по дну, совершающий свой подводный обход чернобородый Распутин, опутанный цепями, точно веригами, в окровавленной рубахе, поднял голову, запрокинувшись, смотрел на меня, смеялся беззвучно. Мне захотелось броситься в воду, поплыть к берегу. В последнюю секунду я сообразил, что нельзя оставить на фрагменте моста беспечную Настасью. Стрелка наконец отцепилась от последней секунды десяти бесконечных минут — и мост возник, и наш, и все, там, вдалеке, и все невидимые, машины смолкали. Я с трудом оторвал от перил руки, сводило пальцы, Настасья продолжала говорить, я взял ее под локоток, повел, чувствуя, что иду атаксической походкой паркинсоника.

— Что ты дрожишь? — спросила она. — Ты замерз?

— Нет, — отвечал я, — нет, дорогая, мне тепло.

— Ты не ответил мне про небеса.

— Про небеса?

— Ну, что над разными островами разное небо. Где жили северные люди, над Петровским, ну, мы еще там шамана встретили с оленем, помнишь? там до сих пор есть верхний мир выше семи туч, несколько небес, с «сумасшедшего неба» приходят духи, вдохновители шаманов; сумасшедшее небо у нас тут несколько разрослось. Кстати, истоки всех шаманских рек — в небесах, а наши реки сплошь шаманские, и над Петровским островом они невидимо вертикальны. Над Татарской слободой, за Кронверком, где стояли юрты киргизов, в разную погоду у неба от семи слоев до шестнадцати. Где-то в их лабиринте бродит небесный бог Тенгри. Над мечетью же небо семисферно, одно над другим, а над седьмым небом трон Аллаха; на небесах рай — джанна и ад — джаханна. Над католическими костелами пронесется другой раз Георгий Победоносец, уже не тот римский офицер, которого казнили язычники за приверженность христианству, — а повелитель и победитель дракона, охранитель коней, воплощение весны. Над дацаном, чье небо частично парит над Елагиным островом, шатер с восемью шестами, образующий небеса, вращающиеся вокруг ледяной горы, где витают горние божества лха и души мертвых тхе. Главная звезда над дацаном — Сириус. Порой над кирхою или костелом какая-нибудь маленькая мученица, присев на краешек кровли, расчесывает шерсть единорога и слушает беседу Павла Фивейского с сатиром или кентавром, а над нею летают нерусские ангелы и машут ручками русским, летающим над Монастырским островом, над лаврою, над всеми соборами и церквами, даже превращенными в склады. Я уж не говорю об остатках небес финских арбуев и чухонских колдуний. Я тебе все это на мосту и сказала.

— Может, ты и права, небо тут везде разное, потому так трудно бывает под сенью его. Зато вода тут везде одна и та же.

В ответ заморосило.

Мы шли, ускорив шаг, под ручку, привычно прижавшись друг к другу. Летний сад уже закрывали.

— Да правда ли, что ангел на Петропавловке — флюгер? — сказал я. — Мне прямо не верится. Какая дикая идея. Еще бы не хватало, чтобы и крест вертелся.

Мы подошли к горбатому мостику.

— Мне пора бороться с боязнью высоты, — сказал я, — так жить нельзя.

И, вспрыгнув на гранитную выгнутую спинку парапета моста, я пошел по перилам, медленно, расставив руки, вода справа, тротуар слева. Я думал — сдохну, сердце выскакивало из ребер, меня кинуло в жар, однако я дошел, соскочил, сдвинул шляпу на затылок, раскинул руки и сказал: «Вуаля!»

Настасья глядела на меня неотрывно.

— Боже, какой ты дурак, — сказала она, — как ты меня напугал, как я хочу тебя. Что я буду без тебя делать?

РИМ

За две последних недели нашей общей с Настасьей жизни мы зачем-то дописали «лоцию» архипелага Святого Петра. «Лоция» было название не то что неточное, а просто неверное, однако мы упорно называли так нашу рукопись, называю ее так и я. Инкунабула осталась у Настасьи.

В конце двух недель, в субботу, проснувшись, я обнаружил, что Настасьи нет рядом со мной, что нет ее и дома, а на столике на кухне, где ждал меня завтрак, ждала меня и открытка, старинная узкая цветная картинка с двумя красно-коричневыми скалами в зеленоватой воде (были ли то Сцилла с Харибдою? или Геркулесовы столбы? или их азиатская модификация? на обороте открытки увидел я иероглифы, и много раз за последующие годы собирался спросить я у востоковедов, знатоков японского либо китайского или у японцев и китайцев, что они означают, в каком географическом Маньчжоу-Го стоят скалы, да так и не собрался). Настасья писала: не хочет со мной прощаться, я могу оставить ключи на подзеркальнике у входа, она благодарна судьбе, желает мне счастья, я достоин счастья; в конце письма маленькое, кривенькое, неуверенное «целую» и едва уместившееся в уголке «Н».

Я застелил постель, оставил завтрак на столе, ключи на подзеркальнике — и ушел. Я никогда больше не подходил к ее парадной, ни разу не возникала передо мной ее фигурка, хотя я на то надеялся, надеялся на случайную встречу, — встретились, точно в кино, нашли друг друга, все изменилось; ничего не менялось; на самом деле случайности не были предусмотрены спинозовской Природою, все свершалось не зря, но мы не могли увидеть масштаба задуманной пьесы, потому и пьесы не способны были осознать.

Я уволился из художественной мастерской («К чему было приурачивать твой уход к нашему авралу?» — спросил расстроившийся начальник, он хорошо относился ко мне), поступил на искусствоведческий, учил языки, занимался денно и нощно, не знаю, к какой роли я себя готовил; кажется, подсознательно собирался предстать перед Настасьей невзначай (случайно встретив...) во всем блеске; в каком блеске? зачем предстать? я уже не помню.

Странно мне жилось в те годы. Я спешил, много успевал, окружающие уже дивились моим невиданным успехам, но что-то во мне дремало, спало беспробудно.

За несколько лет повидал я несчетное количество призраков; видения стали частью моей жизни. Вначале они пугали меня. Потом я привык. Джульетта и духи, Ромео и духи. От одной из двоюродных тетушек досталась мне однокомнатная квартира на меридиане в конце Московского проспекта.

Был вечер осенний, осенний ветер трепал стекло. Я сидел, обложившись книгами; в окно постучала крохотная, пролетающая, видимо, мимо на водопой, ведьма, крикнула: «Дуй на кухню, алхимик, а то философский камень добудешь!» — и, хохоча, отвалила с порывом ветра. На кухне на огне стоял черный чайник без воды и смердел. Я остудил его, стал отмывать. Я драил свой мерзкий несчастный чайник, тер, точно Аладдин волшебную лампу; ожидалось появление джинна; пришел новый сосед.

Он попросил стремянку, стремянки у меня не было. Сосед был не первой молодости, быстроглазый, борода с проседью. Я пригласил его заходить, когда надо, за спичками ли, за солью, мало ли за чем.

— Заходите, не стесняйтесь.

— А вы, — сказал сосед, — обращайтесь, ежели у вас какие душевные сложности либо событийные, я что-то вроде мелкого бытового чародея. Если есть проблемы, я старец мудрый, попробую их решить.

— Имеются проблемы, по правде говоря.

— Ну, не стесняйся, не стесняйся, агнец, в чем дело?! Не по женской части?

— Нет. Видения вижу. Призраки меня посещают. Привидения со мной на улице здороваются за ручку и побеседовать норовят, я даже сомневаться стал: а вдруг я сам призрак? Был у нас разговор с Теодоровским (это из Лектория, от Академии наук, специалист по призракам): видят ли привидения друг друга? общаются ли они? Единого, говорит, мнения не имеется на этот счет в научном мире.

— Что тебе сказать, агнец? что есть, то и видишь. Тут привидений и впрямь что грязи. Другое дело — праведному и простой душе не положено видеть то, что есть, дабы факты жизни не застили ее сути. Тебе твоя излишняя зрячесть мешает или помогает?

— Я и сам не знаю. Раньше помогала. Теперь чаще мешает.

— Ясно, агнец. Я тебя выручу. Ты мне нравишься. Навсегда тебе зрение выправить не сумею, но на время облегчение получишь, отдохнешь. Найди какую-нибудь свою фотографию, чтобы было ясно, что это ты, фото разные бывают, да занеси мне через часок.

Фотографию на паспорт сосед забраковал, она, как и у большинства народа, мало напоминала владельца документа; отобрал любительский фотопортрет, попросил оставить у него до утра.

— А ты, — сказал, — садись на табурет, руки на колени, закрой глаза, думай о хорошем.

На слух я понял: он взял стул, сел напротив, что-то шептал, трижды вставал, обходил, шепча, вокруг меня, дотронулся ладонью до моего темени, тронул веки. Я ощутил легкость, тепло, почувствовал себя в безопасном месте, как в детстве на солнечной земляничной полянке, маменька неподалеку, тихо. Время шло, но я не мог определить, сколько прошло-то: пять минут? час? секунд десять? Он хлопнул в ладоши, велел мне открыть глаза.

— Голова не кружится?

— Чуть-чуть.

— Чуть-чуть не считается. Ну, иди, иди домой, агнец, ложись спать, спи, утро вечера мудренее.

Я пошел послушно, завалился, уснул немедленно, снился мне Валдай — любимый сон.

И прошли на долгие годы видения мои.

Чересполосица лет повидала меня в роли любимого дамами лектора, искусствоведа, чьи статьи переводились на немецкий, английский, французский, итальянский и, как ни странно, японский, мужа и отца, родилась у нас Ксения, хорошенькая странная девочка, с которой метались мы по психиатрам с трехлетнего полумладенческого возраста. Иногда она произносила какое-нибудь слово — четко, ясно, с прекрасной дикцией. «Скажи: „мама”», — убивался дефектолог или логопед. Ксения переводила фиалковые глаза, опушенные темными ресницами, на мать и произносила: «Обстоятельства». Или что-нибудь еще. Чаще всего она молчала. Слоги? буквы? никто ничего не мог от нее добиться. Спала она плохо, не спали и мы; однажды ночью она села в кроватке, вгляделась в покрытое капельками, подсвеченными ночным уличным фонарем, окно и сказала: «Ночь плачет». И снова замолкла на долгие месяцы. Мне кажется, и роман с моей американской полуженою настиг меня как попытка удрать от постоянного состояния отчаяния.

Дочери было пять лет, когда я впервые поехал за границу — в Париж, где вышла книга моих эссе. Еще в пути меня охватила дрожь, полузабытая путевая эйфория: почему-то я был уверен, что встречу в Париже Настасью. Настасья ускользнула, я думал, мы разминулись случайно; вернувшись в Ленинград, я был потрясен ложным (тогда я не знал, что ложным) слухом о ее смерти.

И что-то сделалось со мной. Я зажил в некоей виртуальной реальности, предаваясь воспоминаниям, тасуя эпизоды, безумно раздражаясь явлениям врывающегося в грезы мои реального бытия, мучаясь раскаянием, чувством вины перед мертвой Настасьей, перед дочерью, женою, американской любовницей; я не годился никуда. Все закончилось тем, что я сломал ногу, и пребывание в больнице на вытяжке, гипс, боль, соседи по палате, уколы, визиты замученной жены с совершенно истосковавшейся и оттого впадающей порой в ярость дочерью, а также наркотические цветные сны привели меня в чувство. Последующие несколько лет были годами моих особо удачных статей и эссе; я начал заниматься с Ксенией по двум системам сразу: Монтессори и Чоловской, Ксюша моя стала рисовать, полюбила музыку, слегка успокоилась, похорошела; то были годы хоть какого-то облегчения и для моей задерганной несчастной (хоть и старалась она виду не подавать) жены Елены.

Я написал небольшую работу под названием «Вотчины святого Петра», где связывал Петербург и Рим. Работа еще не была закончена, когда я узнал, что на самом деле Настасья жива, она больна, перенесла онкологическую операцию, муж увез ее лечиться за границу.

Приезжавший в Петербург (только что снова ставший Петербургом) мой итальянский друг, критик Джованни Риччи, был в восторге от моего недописанного опуса, заявил, что собирается перевести текст, дабы издать его в Италии, и что я должен, нет, обязан, немедленно прибыть по приглашению к нему в Рим.

Прибыть-то я прибыл (преодолев неодолимые препятствия в виде недельного расставания с Ксюшей и с прикованной к ней женою, безденежья — Джованни нашел итальянских спонсоров, финансировавших мою поездку, — чиновничьей волокиты, личной лени); однако Риччи решил показать мне Италию, и, до того, как увидел я Рим, несколько дней колесили мы по дорогам на его голубом автомобиле, начиная с Лавено Момбелло, закончив виллой хромого Орсини, то бишь, Национальным парком Бомарсо, полным загадочных гигантских скульптур, — и только под конец путешествия попал я в Вечный город.

Были в Италии пейзажи и цвета, в которые я, конечно же, влюблялся, влюбился, — вроде Умбрии, ее умбры и сиены, ее дивных теней; вроде дрожащих бликов от солнца в воде на прекрасном усталом постаревшем лике Венеции. Влюбился проездом, мимоходом, как классический туристический Казанова. «Коза ностра, Казанова?» — «Си, синьор; каза нова, каза белла, л’астра д’ардженте, Санта-Лючия! Мольто, мольто бене. Белиссимо, брависсимо, феличита!» — «Феличита!» — Аль Бано и Ромина Пауэр пели нам голосами сирен из кассетника автомобиля Джованни.

Особо поразила меня Виченца, куда прибыли мы под вечер, застав город врасплох, в освещении фонарей; там начинал строить Палладио, мимо нас плыли палладиевские — палладианские? — палаццо; стриженая бархатная трава с подсветкой оттеняла их элегантность, стройность, особый масштаб. Камертон Петербурга — Виченца; черты внешнего сходства некоторых ведут, открывавшихся мне из окна автомобиля, удивляли меня.

Находясь в Виченце, словно находишься внутри крупного музыкального инструмента; идет настройка; невольно, почти нехотя, почти случайно настраивают и тебя: ты выпрямляешься, подымаешься, меняется осанка души твоей, — вот что такое Виченца, расположенная неподалеку от Венеции, между Падуей и Вероной.

Я окончательно и бесповоротно влюбился в Перуджию, куда попали мы по дороге из Флоренции в Рим. В этот восхитительный умбрийский город мы тоже въехали поздно вечером. Нас уже ожидала во всей своей красе центральная площадь, образованная кольцом палаццо шестнадцатого века, площадь, чей центр занимает знаменитый колодец тринадцатого столетия. Мы встали рано утром, чтобы подняться на смотровую площадку. Почти вертикальные подъемы и спуски сопровождали нас, в городе поражало изобилие уличных лестниц. Взгляду моему открылась вся Умбрия, ее долины, обведенные горами. Дымка, лилово-голубое, тускло-зеленое, все те же умбра с сиеною, кобальт, золотистые тени, голубая даль, одна из голубых гор. В Перуджии вполне можно было раствориться, забыться; здесь испарялось всякое «я», выветривались амбиции, аннигилировались иллюзии и парфюмерные мечты. После Перуджии, где главенствует природа — настолько, что поневоле чувствуешь себя ее частью, — в Риме особенно заметно искусственное, человеческое, рукотворное.

Рим — эхо, огромное, величественное, воплощенное, оплотневшее, опредмеченное эхо хора людских голосов из глубины веков, эхо времени; но и пространство, рассчитанное на это эхо. Собор святого Петра наполнен всем. В Риме надо жить долго, чтобы понять его, принять, почувствовать. Иначе его не смасштабировать, он слишком огромен. Отчасти колосс. И чуть-чуть монстр. В Риме надо жить долго, со дня основания Рима, он только кажется нарочито трехмерным: в нем четыре измерения, четвертое исчисляется временами и Временем как таковым.

Имперская масштабность Петербурга, его рукотворность сродни римской, но родство дальнее, седьмая вода на киселе. Рим — оглушителен! а фантомная музыка Санкт-Петербурга всегда звучит под сурдинку. Петербург не вырос из земли островов своих, он был построен, создан, задан, задуман, насажден, как сад зимний. Петербург — искусственный город, далее следовало бы скаламбурить, развить тему искуса, искушения, искусства, но я не стану этого делать. От гробницы святого апостола Петра я увидел Санкт-Петербург. А из собора в Ассизи, где похоронен святой Франциск Ассизский, видна Перуджия, цветы и цветники умбрийских долин.

В Рим, где поражают цирки, арены, воронки языческого небытия, в коих лилась кровь пленников, согнанных со всего мира, конечно же, должен был прийти ученик Христа, апостол, над чьей могилой вознесен в воздух купол, противопоставленный воронке цирка даже и формою, и местонахождением. Именно в Риме, где был Колизей, есть — Ватикан.

Вид дивных древностей Рима заставил меня на секунду представить Петербург каким-то американским новоделом, мирискуснической декорацией; я осознал Москву средневековой, в Петербурге не было средних веков, разве что в деревнях островов его, им замещенных.

Джованни припарковал машину и пошел по делам в офис ненадолго. Скучая, я стал смотреть по сторонам. На противоположной стороне переулка, отходившего от улицы, на которой стоял наш автомобиль, расположилось уличное кафе: белые столики, алые стулья, трехцветные зонтики. Посетителей было немного. За вторым с краю столиком я увидел Настасью.

Она сидела, глядя в одну точку. Она очень похудела, постарела, осунулась, на ней были темные очки (она скрывалась за этими огромными очками, как скрывалась бы за полумаскою на маскараде), она, видимо, закрашивала седину, волосы ее были ярко-черные.

Я знал, что мне не надо к ней подходить (в тот момент знал), но не мог от нее глаз отвести. Я смотрел на нее неотрывно, прежде она всегда оборачивалась на мой взгляд. Теперь она продолжала сидеть, глядя в нечто или ничто, впрочем, я понимал, куда она смотрит: на острова архипелага Святого Петра, где мы когда-то жили, где нас больше нет. Окруженная нарядными веселыми людьми, беспечными, наученными веселиться и двигаться статистами блистательной киносъемки бытия, она сидела, совершенно чужая всем и всему, отчужденная, заброшенная, ничья, словно не замечаемое никем привидение. Она стряхивала пепел; на истончившемся запястье заметил я кольца моих любимых серебряных бранзулеток и услышал, угадал их звон сквозь весь уличный шум и гам Рима.

Пришел Джованни, мы поехали.

Мы ехали по великому вечному городу, мой спутник говорил не умолкая, показывая мне хрестоматийные памятники и заповедные, известные только старожилам, любящим город горожанам уголки, гордость римлян.

Я его не слушал.

Я думал о том, что жизнь моя, в сущности, кончена, что я звягинцевский коллекционный фантом, что всякое мое действие совершается по инерции, страшный накат инерции должен ощущаться в моих знаменитых эссе. Потом я подумал о дочери. На самом деле на всей земле, думал я, она — единственное существо, которому я нужен как воздух. Она без меня не может. В эту минуту я наконец увидел то, что показывал мне мой экскурсовод: маленький, неказистый, скромный, почти некрасивый (зато прекрасный) дом Тициана.

В следующее мгновение — я это знал и даже видел — Настасья повернула голову и с величайшим удивлением посмотрела на пустое место, где недавно стояла машина Риччи. Она сняла черные очки, снова их надела, словно то были очки для анаглифных иллюстраций и она надеялась различить изображение, поднявшееся из пустоты. Но без черных очков я не мог представить себе ее нынешнее лицо.

Риччи что-то говорил о детстве Тициана, я перебил его:

— Джованни, дорогой, могу ли я ближайшим рейсом улететь в Петербург?

И чтобы он не успел обидеться или изумиться, быстро добавил:

— Мне было видение. Я видел свою дочь. Я беспокоюсь за нее.

Джованни доверял видениям, был отменный семьянин, знал мою Ксению, сквозь пальцы смотрел на мои русские причуды. Через несколько часов он провожал меня в аэропорту.

В самолете я задремал; мне снились волки: волчица, вскормившая Ромула и Рема, со стаей волков бежала через Елагин остров; пьяный царь Петр с не вполне трезвыми сподвижниками и непьющими егерями травил волков: чучело серо-седой пепельной огромной волчицы, считал он, должно украшать Кунсткамеру.

Я проснулся с фразою: «На Медном всаднике сандалии Нерона». И безо всякой связи с сим сакраментальным предложением, без связи со сном: «Почему я не подошел к ней? Не знал, что ей сказать? А раньше о чем говорили? Во что я превратился за эти годы? Я измельчал. Конформный властитель дум, чурка заезжая на фоне великих стен великого города. Не люблю великих городов и великих людей. Но есть кое-что и похуже их: измельчавшие иссушенные души зануд — и моя теперь такая».

Облака в иллюминаторе образовывали свой облачный город, возможно, на эти облака смотрела в окно ожидающая меня в Петербурге Ксения, а если направление ветра над Европой позволит, прибудет облачный город, чуть подтаяв, в Рим, где глянет на него Настасья: глянет, узнает одно из небес над нашими с ней островами, улыбнется. И внезапно стало мне легко.

ЗИМНИЙ САД

Помнится, я вернулся тогда из Италии в состоянии веселого ожидания, сравнимого разве что с ожиданием заядлого театрала: свет в зале меркнет, занавес освещен, зажглись маленькие елочные огоньки на пультах оркестрантов: сейчас начнется!

То, что я увидел Настасью воочию, живую Настасью, наполнило меня забытым накрепко ощущением ожидания событий, столь характерным для молодости, для детства в канун рождественских каникул, для всякого влюбленного существа. Хотя, собственно, неясно было: чего это я такого ожидал? каких чудес? каких поворотов, фокусов, иллюзионистских трюков Судьбы? У меня вроде бы не было конкретных соображений на этот счет.

Состояние мое обращено было к моей встрече с Настасьей, как бы в обратном времени; так, противоходом к календарному потоку, я просуществовал достаточно долго. У меня появились новые наметки будущих статей и эссе, жизнь стала мне улыбаться, да я и сам стал улыбаться ей. Появилась у меня и очередная идея фикс, как у всякого автора (разделяемая мной со Звягинцевым, в некотором роде): Зимний сад.

После общения с бывшим соседом, «мудрым старцем», я перестал видеть призраки городские — или петербургские привидения перестали жаловать меня, ни частные лица, персоны, так сказать, ни коллективные фантомы (типа «зеркальных»), ни архитектурные не являлись мне. Сначала меня радовала моя реалистическая жизнь, потом я стал видеть ее некоторую ограниченность — а может, и ущербность, как ни странно.

Меня осенило, я решил восполнить свою потерю иначе: я задумал написать о зимних садах города, о зимних садах заснеженной ингерманландской военной столицы, некогда украшавших ее... и т. п.

Я выписывал сведения из разновременных и разностильных книг о зимних садах и оранжереях Петербурга: например, об оранжереях Бестужева-Рюмина на Каменном острове (влюбленного Понятовского вспоминая), превращенных в парковые павильоны, где цвели и плодоносили померанцы и апельсины, царствовали пальмы, а у входа в зимний был разбит голландский сад, окруженный живыми изгородями, зелеными стенами из вьющихся растений (несомненно, родственными вьюнкам беседки Гали Беляевой); или об оранжереях соединенных в единый ансамбль каменноостровских дач барона Штиглица и его зятя Половцова, кроме оранжерей, на даче Половцова в старой части дома имелся и зимний сад, обширная полуротонда с окнами от пола до потолка, в которые гляделись стоящие среди вечнозеленых растений мраморные италийские скульптуры девятнадцатого века, привезенные Половцовым то ли из Неаполя, то ли из Милана.

Я зарисовал стасовский Зимний сад, находившийся некогда в пристройке посередине галереи над посольским проездом вдоль залов Невской анфилады, его крошечный фонтан с большой чашею, его пальмы, монстеры, второй ярус, стеклянный потолок. Рисовал и сменивший его штакеншнейдеровский Зимний сад в Малом Эрмитаже, занимавший вроде бы часть территории открытого Висячего сада. Фонтаны на сей раз напоминали Бахчисарайский: белый мрамор, три яруса чаш, каскад. Фонтаны и фрагмент сада я несколько раз видел во сне, меня так поражал сон с Зимним садом Малого Эрмитажа, сам вид фонтанов, что сюжет сна я тотчас забывал.

В тот период мне стала сниться Настасья.

Срисовывая акварель Луиджи Примацци «Зимний сад», датированную 1838 годом, я с удовольствием списал и комментарий: «Местонахождение неизвестно». Почему-то я был совершенно уверен: передо мной уголок каменноостровской дачи Половцова (возможно, из-за статуй).

Над столом моим висели фотографии реконструированных в девяностые годы прошлого века Красовским Зимнего и Висячего садов Эрмитажа.

Настасья, помнится, рассказывала мне, что в ленинградских школах были живые уголки, маленькие жалкие живые клетки уничтоженного организма, клочки зимних садов, цветы в горшках, увитые плющом стенки, томящиеся в вольерах лисы, ежи, мыши, птицы. Хорошие ученицы допускались в качестве поощрения мыть листья, поливать цветы и чистить клетки.

Сейчас в Висячем саду Эрмитажа цветет редкой красоты сирень.

Я собирал образ Зимнего сада по кусочкам, как современные дети собирают головоломные мозаичные картинки, которые мне явно не по зубам. Дошло до того, что в рекламной газетенке попалось мне объявление: «Окна, двери, витрины, беседки, зимние сады производства Англии. Только у нас!» И я все рвался съездить на неведомую мне улицу Шаумяна — посмотреть зимние сады производства Англии, да все не получалось, пути не было.

Прочитал я множество произведений о садах, настраиваясь на образ неуловимого архитектурного призрака: «Поэзию садов» Лихачева, Леконта де Лиля, например; читал о садах японских, об английских парках, о ландшафтных французских парках. В журнале «Домус» выискивал я статьи о садах, даже выписывал одно время французский журнал «Дом и сад», откуда добывал, переводя их с лёту наспех, следующие сентенции (не знаю зачем): «В большом саду можно странствовать, переходить от одних впечатлений к другим. В маленьком саду следует запечатлеть одно-единственное впечатление. Рассказать одну-единственную историю». Луи Бенеш. Кажется, этот Луи Бенеш — один из известнейших современных садовников-аранжировщиков. «Наш сад, — переводил я романтическую статью молодой журналистки Мари-Франсуазы Валери (не родственницы ли поэта?), — будет освещен, как театр, в нем будут мизансцены, как в театре, в нем будет игра света и тьмы, в нем будут задники и софиты, имитирующие звездную ночь. Чтобы сменить планету и улететь!»

Наконец достал я справочники прошлого века для любителей комнатных растений, где, кроме всего прочего, давались советы: как лучше сделать зимний сад.

Сведений было полно, раствор вполне мог считаться перенасыщенным, но для затравки, для кристаллообразования чего-то не хватало, малого кристаллика, крупинки, возможно, найденной на набережной канала орхидеи, напомнившей мне об оттиске цветка с потерянной где-то неподалеку когда-то давно Настасьиной перчатки.

Кстати сказать, Зимний сад настоятельно материализовывался клочками, фрагментами, в городе теперь всюду продавали цветы, в любое время года предлагали вам коралловые розы, отчаянно винные, истинно чайные и иже с ними.

И ждал я, затаившись, кристаллика, дабы полыхнуло, расцвело видение; я предчувствовал: увижу! не могу не увидеть! Да и знаки мне, как говорил я уже, были.

Ждал я теперь с нетерпением и вечеров, и ночей, момента ухода из яви: в сновидениях продолжалась наша жизнь с возлюбленной моей.

— Скажи, — спрашивала меня Настасья-сон, глядя в окно, выходящее на залив, — ты помнишь, что такое ваби-саби?

— Нет.

— Мы ведь с тобой читали, вспомни. Ваби-саби — красный цвет на старинной японской картине, которой тысяча лет: лак потемнел, обрел тысячелетнюю давность, он уже не тот, что прежде, не таким был он изначально под кистью автора картины; но в нашем ощущении это именно красный цвет, непревзойденный его образец, его вечная душа.

— Один переводчик, я вспомнил, объяснил мне: ваби-саби — это красота простоты.

— Нет, — сказала она, — это то, что не умирает в искусстве, когда ты смотришь на него другими глазами, не теми, которыми глядишь на бифштекс или на номер дома.

Иногда, проходя по улице, я вглядывался в старый дом, какую-нибудь архитектурную деталь — маскарон, кариатиду, — впрочем, не обязательно, такое случалось и в новом районе, куда ездил я в аптеку за лекарствами для Ксении или к компьютерщику за дискетой; проехав в задумчивости лишнюю остановку, я решил не ждать милости от городского транспорта, вернулся пешком, переходил поле с одуванчиками, шел мимо старой электростанции, одинокой, огороженной высоким бетонным забором, серой, унылой; в центре электромачт, электророщи электролиан, стоял нелепый серый дом тридцатых годов, в одном из полуразбитых окон горел зеленый огонек, на чистом небе холодном загорались звезды, я замечал то одну, то другую, замедлял шаг и наконец остановился. И застало меня, охватило, как перед старым атлантом или грязным брандмауэром с прильнувшей к нему бирюзово-обшарпанной, изрезанной матерными письменами скамейкою, — охватило чувство любви к Настасье, которую видел я мельком в вечном городе Риме, постаревшую, в черных очках, с которой были мы вместе так давно, с которой, верно, не встретимся больше никогда. Я одновременно как бы наблюдал за собою, видел себя со стороны, нелепость моих чувств была мне совершенно очевидна, явлена, мне было неловко и перед Настасьей, одиноко погибающей в Риме, и перед дочерью и женой, ждущими меня дома, и перед американскою полуженою с сыном, которые меня вовсе не ждут; однако не было на земле никого, кого я любил бы так, как Настасью, чувствуя при этом любовь к придорожной траве вокруг старой раздолбанной электростанции на краю города. Я вспомнил, как некогда Настасья сказала мне:

— Из-за тебя я теперь люблю Валдай, Валдайское озеро, городок с сугробами до окон, железную дорогу со станциями твоих пересадок: Бологим и Малой Вишерой, и многое другое.

Тогда я ее не понял.

Теперь я хорошо представлял японские сады: сад камней, сад воды, сад мхов, сад песков, сад деревьев, философский сад. В философском саду из шестнадцати камней, расположенных на песке (песок прочесывали граблями век за веком сменяющиеся садовники, он всегда был волнист, точно донный свей, мелкая отмель или насканский рисунок), с любой точки смотрового помоста (шелковистого серого дерева, отполированного дождями, ветром, снегом, временем, ногами посетителей) вы видите пятнадцать. Все шестнадцать может сосчитать только обходящий сад прохожий, только идущий — или не обученная счету птица с высоты птичьего полета. Думая о Настасье, я думал о шестнадцатом камне философского сада. Всегда один недостающий. Не всегда один и тот же.

Однажды в сновидении мы очутились на пороге старого-престарого деревянного дома, такого же шелковистого, как старенькие валдайские заборы, как избы маминой подруги Устиньи или Гали Беляевой. Полуистлевший балкон, остатки золота, некогда облицовывавшего дом (называвшийся поэтому Золотым павильоном), золота потускневшего, исполненного старины. По озеру, окружавшему павильон, изредка проплывали огромные, как столетние щуки, покрытые зеленью, изумрудной патиной старости, медленные рыбы, прекрасно различимые в прозрачной воде.

— В Японии есть тяга к той же красоте, к которой тянутся в России, — сказала Настасья-сон, увлеченная лицезрением одной из самых снулых, самых замшелых рыбищ, медленно проплывавшей, хорошо видной с ветхого балкона, — к чуть-чуть ветхому, немножко покосившемуся, старенькому, чтобы армячок латаный, а не одежка с иголочки от Кардена. Этим мы точно похожи.

Она ходила по чуть скрипящим половицам, по циновкам босиком.

В том же сне мы сидели на темном крылечке рядышком, и я тихонечко запел, как когда-то: «Динь-динь, звенят бубенчики, а мы сидим с тобой, сидим, как птенчики», — и она, как когда-то, заулыбалась.

Каждое утро я просыпался нехотя. Сон, окутывавший меня облаком ее присутствия, развеивался, а чувство счастья, точнее, репродукция его оставалась.

Я подрядился работать с богатеньким заказчиком (не в первый раз), одним из так называемых «новых русских» (сочетание, казавшееся мне калькой даже и не с иностранного, а с инопланетного; новые русские! например, каталонцы? или китайцы? что значит «новые»? на самом деле — что значит? иммигранты? уже не русские? или еще не?); я делал переводы книг и брошюр (увлекательнейших текстов о маркетинге, бартере, чартере, брокерстве), а также переводы с русского на разные для рекламных буклетов, восхваляющих липовые сомнительные фирмы. Я очень даже хорошо стал зарабатывать, мне нравилось, что мы не голодаем, что день платы за квартиру не вызывает приступа депрессии, что я могу купить своим несчастным девочкам зимние сапоги, а себе джинсы подешевле, чтобы не выглядеть бомжем и распоследним гопником.

Настасья-сон качала головою; она была против моих приработков, ей сильно не нравились мои новые знакомые.

— Чтобы водиться с ворами, мафиози и убийцами, да даже и просто с жуликами, — говорила она убежденно, — надо самому быть хоть чуть-чуть плутом, а в тебе нет плутовства, тебе нельзя, опасно, нельзя совсем. Кстати, — она всегда произносила «кстати», прежде чем сообщить что-нибудь, абсолютно к делу не относящееся и никак не связанное с предыдущими словами, — ты заметил, как носят шубы их женщины? как будто обезьяна на шкуру надела шкуру, и ей неуютно, верхняя шкура топорщится.

Что правда, то правда. Кстати, ни одна из женщин богатых разбойников и преуспевающих раздолбаев не звенела браслетами, да и шелк на ней не шуршал.

Мне назначил встречу один из крупнейших городских н. р.; ему меня рекомендовали его собратья, и он тоже решил что-то мне заказать. Какую-то никому не нужную писанину, за которую собирался он мне заплатить очень выразительную сумму.

Я шел к нему по Кирочной, оставившей за собой название Салтыкова-Щедрина, градоначальники не решались сменить название с фамилией автора, написавшего сагу о градоначальниках. Шел я как-то нарочито долго, словно чувствовал сопротивление воздуха, накачанного в улицу. Наконец, добравшись до нужного мне дома, я узнал дом, где бывали мы с Настасьей у ее знакомой. Дом был двойной: уличную половину с половиной, находящейся во дворе, соединяли остекленные галереи-коридоры; вход на галереи был, кажется, только из одной парадной; я никак не мог представить себе дом в плане, с птичьего полета, и Настасья смеялась над моим пространственным идиотизмом. В доме мне тогда нравилось все: зеркала при входе на лестницу (к настоящему времени их то ли разбили, то ли стащили), скульптуры в нишах неподалеку от зеркал, лепнина, застекленные галереи, в них всегда было уютно и тепло, мы любили там целоваться; мне нравились высокие потолки, чугунные перила больших балконов. Дом в стиле модерн, чьи огромные квартиры помаленьку завоевывались новыми хозяевами, это было заметно по целым этажам с белыми рамами: новых хозяев можно было легко вычислить по новым белым рамам (выглядевшим несколько странно то там, то сям на старых фасадах), окнам, завешенным наглухо тюлевыми занавесками тускло-розового, серого или мертвенно-белого оттенка.

Из первой парадной без лифта, которую я всегда путал с обладательницей подъемного устройства, вышли пять амбалов с ничего хорошего не предвещавшими личиками без выражения, загрузились в стоящий у входа микроавтобус, но пока не отъезжали. Когда вошел я во вторую парадную и уже подходил к лифту, в парадную вбежали четверо мальчиков с чемоданчиками, я в первый момент струхнул изрядно (несколько лет пошла в городе мода грабить и убивать в парадняках у лифтов, и если повезет пациенту, ограбленный, приходил он в себя, избитый, с ушибом мозга убывал отдыхать в карете «скорой помощи»; эта мода настолько утомила врачей «Скорой помощи», что мало кто из них ежели не запоями страдал, то набирался время от времени для разрядки регулярно), но они не обратили на меня ни малейшего внимания, а, мимо пробежав, устремились на ту половину дома по нижней галерее; я же вскочил в лифт и добрался благополучно до четвертого этажа. Выйдя из лифта, я прислушался. Тихо. Я преодолел полмарша красивой, широкой, давно не мытой и не ремонтированной лестницы, подошел к галерее между четвертым и пятым этажами, опять прислушался. Тихо, тихо всё. Часть стекол на галерее выбита, осколки так и валяются на полу, их никто не выметал, холодок, сквозняк, одиночество. Я открыл бесшумные распашные двери. Из галереи мне был виден весь дом, весь его внутренний объем, балконы, выходящие во двор, боковые флигели, напоминающие мансарды Дома книги, затейливая крыша, чердаки для мастерских художников или для Кая и Герды.

Я услышал приглушенные автоматные очереди, звон разбитого стекла. На пару балконов разных этажей выскочили охранники. Там, внизу, по галерее, легко топоча, пробежали обратно — видимо, вошедшие за мной в парадную мальчики; хлопнула дверь. И тут весь накачанный в улицу воздух сгустился вокруг дома и во дворе. Я услышал на доли секунд установившуюся такую тишину, что заткнул ладонями уши и закрыл глаза, зная, что уйти уже не успею.

Взрыв был страшен.

Мне показалось: грохнуло несколько взрывов на нескольких этажах в разных точках дома.

Зажмурившись, я словно падал в лифте, галерея разламывалась медленно, не спеша. И снова меня обвело тишиной, двухслойной, первая — ватная, глухая, мертвая, вторая — живая, перекрывающая звуки разваливающегося дома, крики, звон, грохот, скрежет. Я слышал только журчание воды, шелесты, шорохи, теплое дыхание, запах земли, разнопородной листвы, цветов.

Я открыл глаза.

Зимний сад раскинул надо мной свои хрустальные своды. Легкая зеленца, знакомая мне, таяла, воздух набирал прозрачность, близорукую прозрачность оранжерейного интерьера.

Мелким песком посыпаны дорожки. Белые статуи оторочены огромными листьями растений, чьи названия, читанные мной в справочниках не единожды и по-русски, и по-латыни, я только что забыл. Из разлапистых папоротников возникала фигурка крылатого мальчика черной бронзы; черный Эрот прижимал к губам пальчик, оглядываясь. Площадка с фонтаном в центре, в широкой чаше с мелкими фигурками плескалась вода. На одной из белых легких скамеек площадки сидела Настасья.

Нога на ногу, в любимых своих лакированных туфлях, в платье лилового шелка, смотрела исподлобья, слегка улыбаясь, но и слезы искрились; она была старше той, прежней, но моложе и веселее русской римлянки, на которую смотрел я из окна чужого автомобиля.

— Ну, вот и твой Зимний сад, — сказала она, — дождался; ты доволен?

— Еще не понял.

— Что ты там стоишь на фоне муз? Тоже мне, Аполлон Мусагет. Иди сюда, посиди со мной.

Я подошел.

Она смотрела на меня снизу вверх, я разглядел ее знакомую челку, удлиненные мочки ушей с сияющими капельками сережек.

— Ты настоящая? — спросил я.

— А ты?

— Я и сам не знаю.

— Ну, это не важно, правда? Сядем рядком, поговорим ладком.

Голос ее дрогнул, охрип, когда она волновалась, у нее голос садился.

— Помнишь, я просил тебя сказать, что ты любишь меня, а ты не хотела? На Безымянном острове.

— Конечно, помню.

— Какой я был дурак...

Она улыбнулась.

— Так Станислав Ежи Лец написал: «Одно из самых оптимистических в мире высказываний: „Какой я был дурак”».

— Я сейчас не понимаю, на что мне были нужны слова. Потому что голос твой для меня кратен самым природным и самым главным с детства звукам мира.

— Мать честная, — сказала Настасья, — что значит стать знаменитым искусствоведом. Ты прямо толмач. У тебя рефлекс появился: все объяснять и все переводить. Я теряюсь.

— Не теряйся, пожалуйста, ну хоть еще немного, ты только что нашлась.

Она протянула ко мне исхудавшую золотисто-шафрановую ручку, звон браслетов, — и осторожно провела пальцами по складочке рукава моего видавшего виды пиджака из посылки с гуманитарной помощью из Гамбурга, полученной в числе прочих посылок семье ребенка-инвалида.

Я совсем забыл ее манеру внезапно, увлеченно, почти сумрачно, сдвинув брови, углубляться в разглядывание складок на локтевом сгибе моей одежонки — плаща ли, пиджака, рубашки ли; она рассматривала складки как тектонические отроги гор, тихонько ласкала их, еле дотрагиваясь, едва касаясь, что-то шепча. Я не выносил этой ее ласки, и прежде не выносил, и сейчас во мне что-то оборвалось, сжалось сердце, теперь это называется аритмия, я сбился с дыхания, но и прежде мне случалось сдерживать полустон-полувздох, она пугалась, отдергивала руку, вздыхала, отворачивалась.

Она отдернула руку, вздохнула, отвернулась, глядела на фиалки, на мелкие камешки вокруг них. Потом перевела взгляд на папоротники, усмехнулась.

— Какой противный арапчонок-Амур, смотри, пальчик к губам приложил, чертенок, а я только что подумала — сказать тебе или не говорить? А он в ответ: т-с-с... Ты не заметил, он и прежде так стоял или только что лапку бронзовую поднял?

— Прежде тоже болтать не велел, — сказал я. — Но тебе, я так понимаю, слушать его ни к чему. Если хотела что-то сказать, говори.

Она помолчала.

— Ну?

— Не нукай, не запряг. Важный какой стал. Деятель искусства.

— Ты хотела сказать, что я был не только идиотом, расставшись с тобой, но отчасти и мерзавцем?

— Что за глупости. Я не собиралась с тобой лаяться и отношения выяснять. Нечего выяснять. Ты был ты. Я была я. И всё. Нет, я хотела сказать: когда мы разошлись, я ждала от тебя ребенка. Но он не родился. Я не делала аборта, не лежала в ванне с кипятком и горчицей, не пила синистрол, не думай. Просто у меня был выкидыш. Ни с того ни с сего. Не знаю с чего. Мне очень жаль. Я потом долго в больнице лежала. Неудача такая вышла. А потом выписали, домой вернулась, хватилась — а нашей лоции нет. Помнишь лоцию, описание архипелага Святого Петра? Я стала Настю допрашивать. Она молчала как партизанка. Вся в отца. Хоть сейчас в разведку. Слава Богу, про ребенка она не знала, мы с теткой врали, как могли, она не поняла. А вот лоцию, надо полагать, или сожгла, или в помойку шваркнула. Я так горевала, если честно. Мне все время хотелось ее перечитать. Да ты ее таким красивым почерком отмахал, чудо. И это все, что у меня от тебя осталось.

Я молчал.

— Ты что молчишь? Тебе неприятно?

— Что значит — неприятно?

— Ну, из-за ребенка. Ты такой был романтический мальчик, чуть-чуть девочка, немножко чистоплюй. А тут — выкидыш, кровь, вся эта гадость.

— Замолчи, пожалуйста, — сказал я, целуя ее золотистую руку, запястье, ладонь, на тыльной стороне родинка, на безымянном шрам.

— Знаешь, я потом поняла, почему он не родился. Не захотел. Я его так любила, так любила, пока он был у меня внутри. Он там жил в любви. А что его ожидало на белом свете? Ничего похожего. Ненависть сестры, например. Знаешь, у него уже было имя, я его уже назвала, с ним говорила. Из больницы вышла с сильным малокровием, как тень, все на уколы потом таскалась, в ушах звенело, зато под звон я оч-чень многое поняла. Был момент — надеялась тебя случайно на улице встретить. Минутная слабость.

— А позвонить мне на работу или домой ты не могла?

— Конечно, не могла, — отвечала она легко и беззаботно, — ты ведь расстался со мной навеки. Я тоже была романтическая дамочка. У тебя должна была быть невеста с фатою, а не блудница из гинекологической клиники.

— У меня дочь больна. Малость сумасшедшая. В общем, как бы глухонемая. Иногда буйствует, но редко.

Она поглядела на меня, помрачнела, осунулась, она и прежде так быстро в лице менялась, поджала губы.

— Она хорошенькая?

— Да.

— Не волнуйся, если хорошенькая, в нее непременно кто-нибудь влюбится. Хорошенькая, слегка не в себе, молчит, не пилит, не перечит; еще и на руках будут носить. Быть тебе счастливым дедушкой, помяни мое слово. Что за интерес в нормальных болтливых бабах? Одно занудство. Ты не забудь внучку-то Настасьей назвать.

Птицы оранжерейные с неслышным, но видимым шумом, пару пушинок обронив, взлетели над ветками к стеклянному небу, — а в ответ над стеклянным небом мелькнули тени уличных птиц.

— Иди, пора, — сказала она, — я тебя провожу.

Она взяла меня под руку, и мы не спеша пошли к белой двери с цветными витражами. Я чувствовал тепло ее локтя, ее плеча, ее тела, я слышал шорох шелка — звук, совершенно мною забытый, утраченный, утерянный.

— Что мы так медленно тащимся? — сказала она. — Ты еле идешь. На тебе лица нет. На тебе розочку.

И, проходя, сорвала с куста розу, дала мне в руку.

Дверь была перед нами.

— Настенька, — сказал я, — Настенька, родная моя.

— Иди! — сказала она.

Дверь распахнулась, я шагнул.

Передо мной была улица. Передо мной стояла толпа. Пожарные машины. Милицейские. «Скорые». Цепь оцепления. Люди на той стороне улицы, множество людей. Ко мне бросились несколько человек в пятнистой одежде десантников или министерства по чрезвычайным ситуациям, я их формы не знаю. Они подхватили меня под руки, потащили вперед, к оцеплению. Затылком, всем существом я почувствовал, что за нами рухнул кусок стены, осел неторопливо, гулко, ухнув глухо. Запах гари, газа, пыли, запах смерти. Я обернулся. Вместо дома увидел я развалины, груды, конгломераты кирпича и известки, балок, вещей, обломков квартирного скарба. Люди с собаками, люди, лихорадочно копавшие щебень, подымавшие глыбы бывших перекрытий. Тела на носилках, целиком укрытые; с ближайших носилок свисала тонкая женская рука, похожая на Настасьину, измазанная грязью и кровью. Она была мертва, я был жив, стоял с розой в руке, мне было стыдно перед этой мертвой. Ко мне обращались, спрашивали меня о чем-то, я ничего не слышал, кроме крика жены с той стороны улицы: «Ва-ле-рий!..» — и захлебывающегося голоса дочери: «А-а-а-а-а!..»

— Оставьте его, он в шоке.

— Если в шоке, тем более его надо в больницу.

Врач со скоростью звука закатал мне рукав и всадил, видимо, противошоковый набор: анальгин, папаверин, реланиум, что там еще?

Я обрел дар речи.

— Вот мои документы, — сказал я тому, которого посчитал за главного, — я приду к вам, когда захотите меня допросить. Там, на той стороне, мои жена и дочь. Дочь психически больна, ей вредно волноваться, слышите, как она кричит? Я должен идти к ней.

— Вредно волноваться? — сказал один из тех, кто тащил меня от дома. — Да они тут часов шесть стоят. Они вас, видать, мысленно уже не раз и не два похоронили, а вы взяли и воскресли.

Меня пропустили через оцепление, Ксюша повисла у меня на шее, жена прильнула к плечу.

— Ну, всё, всё, — сказал я, — всё, пошли домой.

— У тебя цветок в руке, — сказала жена.

Я отдал розу Ксюше.

— Она знает новое слово, — сказала жена.

— Какое? — спросил я.

— Труп, — четко произнесла дочь.

И мы пошли.

Пока мои девочки пытались смыть с лиц своих причудливые узоры, наведенные копотью, пылью, отчаянием, плачем, татуировки Судьбы, смыть застывшие гримасы масок трагического театра, я сидел в кресле, оглушенный, включив автоматически телевизор, тупо глядя в его ожившее бельмо, желая и там увидеть дом на Кирочной, теперь уже бывший дом, но ничего такого не показывали, я переключал программы, низачем, просто так, ни одна из них не была мне нужна; наконец запела певица, отвлеченный прекрасный голос уличной музыкантши, дочери шарманщика, разлука, ты, разлука, чужая сторона; и она пела о разлуке — песню одного из менестрелей прожитой нами эпохи песен: «То берег, то море, то солнце, то вьюга, то ангелы, то воронье... Две вечных дороги — любовь и разлука — проходят сквозь сердце мое».

И что-то вроде слез во мне вскипело.

Среди ночи Ксения в длинной ночной рубашке пришла в мою комнатушку. Остановясь у кровати, она внезапно испугалась, глядя на пол, словно волны окружали мою кровать, волны и крысы, и она, княжна Тараканова с картины Флавицкого, вспрыгнула на кровать, постояла у стены, села в ногах, сидела, не шевелясь. Она сидела в изножье моей кровати, большое загадочное существо, познавшее новые, неведомые ей прежде, страхи. В мозгу ее, я полагаю, неотступно возникала картина развалин, двери, из которой я вышел, чудо выхода из двери перед тем, как дверь с остатком стены обрушилась, чудо выхода из двери, за которой и пространства-то больше нет. А я видел мысленным взором — синхронно с ней — другую сторону улицы, где стояли они обе с искаженными, татуированными слезами по копоти, пыли и саже личиками. Мы пребывали двумя сторонами улицы, затаившись, изголовье и изножье; потом сон стал смаривать ее, она вздохнула, слезла, подошла босиком, взяла меня за руку, успокаиваясь, влажные подрагивающие пальцы. Уже уходя, она обернулась ко мне от двери и произнесла с усилием (словно заикаться начала):

— Сад.

Она ступала неуверенно, у нее изменилась походка, она перестала доверять паркету и прежде незыблемым для нее стенам любого дома.

Следователь дважды вызывал меня на допрос, расспрашивал о встреченных мной у подъезда молодых людях с автомобилем и о других, обогнавших меня у лифта. Он показывал мне множество фотографий, надеясь, что я узнаю кого-нибудь из киллеров и террористов, но я и вправду их не помнил, для меня целые группы новых русских и окружающей их поросли «шестерок» были отчасти на одно лицо, как клонированные овцы. Про овец я следователю говорить не стал.

Следователь не единожды таскал меня на похороны погибших во взорванном доме (начал он с похорон воротилы, к которому я шел наниматься на временную работу), в романтической надежде, что преступника не только тянет на место преступления, преступник глумлив и любит инкогнито любоваться результатами своей работы, и тут-то я кого-нибудь и опознаю; сил моих не было таскаться в крематорий и по кладбищам, да и Ксюша с трудом отпускала меня, я взмолился, следователь не стал более настаивать. Насколько я знаю, никого, как водится, не нашли. По счастью, несколько огромных квартир пустовали в ожидании евроремонта, то есть сокрушительного капремонта для превращения жилого нелепого угла в нежилое гостиничное модное место; к тому же время было рабочее, школьное, детсадовское, магазинное.

Возникла у меня одна навязчивая идея: мне прямо-таки необходимо было узнать имена и фамилии всех, кто погиб тогда в доме при взрыве, я хотел знать их возраст, род занятий, видеть их фотографии; зачем? наверно, болезненное любопытство мое объяснялось следствием шока. Но и не только. Я стыдился всех этих погибших. Мне было стыдно, что в отличие от них я жив. Мне было неловко, что я жив, однако я радовался за Елену и Ксению, я чувствовал: мне остатка жизни не хватит, чтобы расплатиться с ними за то, что пережили они на той стороне улицы, глядя на гору развалин, на пирамиду Хаоса, под которой, думали они, я был погребен.

Я отложил на неопределенное время работу над статьей «Зимний сад». Совсем другое название замаячило, я даже его записал, вглядываясь в собственный почерк, почти его не узнавая: «Теория и практика катастроф». Записал не сразу: долгое время я был не в состоянии написать ни слова, словно разучился. Я и читать не мог. Если бы не жена и дочь, меня завалили бы руины тщеты бытия, затопили бы волны ненависти. Я ненавидел всех этих бомбистов, террористов, мудозвонов, трусливых убийц, играющих (бездарно) роли богов, этих импотентов, вцепившихся в огнестрельные органопроекции своих декоративных детородных органов и студнеобразных мозгов, в автоматы, обрезы, пистолеты, взрывные устройства, всех этих неуклонных целенаправленных ублюдков, воображающих себя Геростратами; впрочем, они и имени его не слыхивали, у них была своя, зарождающаяся в недрах их ниш и европещер мифология, в коей выступали, обнявшись, братья Петмол и Самсон, а мисс Венера-2000 торжественно занималась безопасным сексом с предъявителями талонов лотереи ПетроантиСПИД.

Мне пришлось заново учиться читать, преодолевая отвращение к тексту как к таковому, я скрывал, что учусь, читал по ночам, добавляя каждую ночь по страничке; сперва сказки Андерсена, потом «Алису в Стране чудес», потом Новый Завет.

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ЗИМОГОРЬЕ

Галина Ивановна Беляева после смерти матери Марьи Андреевны не могла привыкнуть жить в доме одна; ей постоянно мерещилась матушка, а если не мерещилась, то вспоминалась, дня не проходило без слез. Разговорилась Беляева на кладбище с соседкой бывших своих поклонников из Зимогорья (иные умерли, иные уехали, да и спектакли кончились давно), соседка тоже помнила Галину Ивановну по театру, видела в главных ролях, в роли королевы, например, которой злодейка приказала голову отрубить. Звали соседку Александра Григорьевна, она недавно похоронила мужа, тоже тосковала дома от одиночества, да еще устроилась сторожихой в контору бывшего Рыбкоопа, что на другом конце Валдая, ближе к Ленинграду, теперь он опять Петербург, никак не привыкнуть; Зимогорье же, как известно, ближе к Москве. Что до Галины Ивановны, та ездила в восстанавливающийся монастырь помогать разбивать цветники, а пароходик ходил на остров как раз из Зимогорья. Они и договорились поменяться домами, переехать, хотя все оказалось сложнее, чем они поначалу думали: и официальная часть обмена (то ли обмена, то ли купли-продажи, нотариус и чиновники головы-то поморочили и побегать заставили, да и каждая справка недешево обошлась), сам факт — сняться с насиженного гнезда, где с детства знаком каждый гвоздь, поменять его на такое же насиженное чужое. Однако любимый розан Беляевой, так же как любимый фикус Александры Григорьевны, оба в кадушках, прокатились на телегах, встретившись и разминувшись у часовни Растрелли, где с восемнадцатого года торговали керосином да скобяными изделиями.

Передавая друг другу остающийся на месте скарб, знакомя с хозяйством, рассказывали друг другу, когда построен сарай, описывались свойства яблонь, характер сирени, наклонности многолетников в палисаднике — и тому подобное.

Они стали наведываться друг к другу в гости, в бывшие свои, обмененные, жилища, пить чай, говорить неспешно, обмениваться рецептами варенья, воспоминаниями; да и на кладбище частенько отправлялись вместе: Беляева, на санях ли, на телеге ли, заезжала за Александрой Григорьевной.

Однажды за чаем Александра Григорьевна молвила, руками всплеснув:

— Ох, Галенька, что я вам забыла показать!

И из оставленного в бывшем своем доме сундучка достала завернутую в застиранную и тщательно наглаженную кумачовую скатерть толстую книгу, переплетенную в кожу (кожа сшита была из лоскутков, и пошли на переплет старая сумка Анастасии Петровны и одна ее перчатка непарная — о чем валдайские переселенки не знали, как не знали и того, что красивым рондо от руки написал текст кожаной инкунабулы Валерик с Февральской улицы, всегда сидевший на самодеятельных спектаклях в десятом ряду, с десятого ряда билеты дешевели, чья мать похоронена была неподалеку от мужа Александры Григорьевны вместе с младшей сестренкой Валерика — за их могилами ухаживала старшая сестра).

— Боже, какая красивая, чудесная книга, — сказала низким прекрасным своим сценическим голосом Галина Ивановна, — откуда она у вас?

— Сейчас расскажу. Лет тридцать тому назад жила у нас родственница со своей внучатой племянницей, обе питерские, девочка была болезненная, кашляла, ее вывезли на свежий воздух, она тут и в школе училась, Настей ее звали. Девочка была балованная, с характером, ндравная; один раз сама в город уехала без спросу, тетка ее чуть с ума не сошла, поехала за ней, вернула девчонку. У матери Насти в ту пору вроде ухажер появился, которого девочка прямо-таки, верите ли, лютой ненавистью возненавидела. Отец-то Настин уезжал надолго частенько — в экспедиции, что ли, научные, а мать скучала, соломенная вдова. Так вот, в начале каникул девочка с тетушкой ненадолго ездили в город, и оттуда девчонка тайком от матери и от тетки эту книгу сюда и привезла. Кажется, мать с ухажером книгу эту вместе писали — вроде игры либо совместного сочинения; что-то про острова. Девочка приносит мне, представьте, книгу на чердак, где в плетеном бауле лежат газеты и картонки на растопку, кладет томину в старые газеты, растопите, мол, этим, печь; я говорю — как же, зачем, жалко, такая красота; нет, требует, надо сжечь, а если сами не хотите, позовите, я сожгу. Я и пообещала, чем спорить попусту, ребенок все же, на что ребенку правда и лишний в воспитательных якобы целях скандал? Утреннюю растопку печи девочка, конечно, проспала, ей в четыре утра не подняться, проснулась в восемь, перед школой, и ко мне. «Сожгли?» — спрашивает. «Сожгла», — говорю и не сморгнула. А девчонка хитрая, сообразительная. «А кожа от переплета, — спрашивает, — тоже сгорела?» — «Да почти вся, — отвечаю, — вон ошметки в золе лежат». Я, не будь дура, кусочки кожи для латки валенок в печь утром кинула. Настя моя успокоилась, повеселела, запрыгала — и в школу ускакала. Продышалась она у нас на Валдае, подкашливать перестала, переехали они с теткой в город; отец Насти вроде из экспедиции вернулся, ухажер сгинул, и стали они жить-поживать. Хотите, я вам ее почитать оставлю?

— Конечно, хочу.

Тонкий лед перекрыл озеро, пароходик перестал ходить на остров, до монастыря было не добраться, пока лед не схватится по-настоящему и можно будет ходить пешком или ездить на дровнях. Галина Ивановна заскучала, она собиралась наведываться в монастырь и зимою, помогать там по мере сил стены белить, полы мыть, мусор разгребать, пока не настанет весна и позволит заняться садами и цветниками.

Свет, как всегда в конце осени, часто выключался.

При свете керосиновой лампы, подворачивая коптящий фитилек, бывшая леди Макбет открыла рукопись в кожаном переплете из бывшей сумочки и непарной перчатки и стала читать алые буквы описания архипелага Святого Петра.

И постепенно перед внутренним взором ее вставали острова с их разными богинями любви, привидениями, беседующими запросто с островитянами; из привидений особо пугающими показались бывшей Катерине из «Грозы» Ледяной дом, несуществующая колокольня, окровавленный Распутин в цепях и зеркальные призраки, всегда идущие чередой, никогда не глядящие людям в лицо, стоящие к живым в профиль.

Она уснула за столом над рукописью об островах, уснула тихим легким сном, не посещавшим ее со дня смерти матери. И приснилась ей Северная Пальмира, любимая греза островитян, отдежурившая больше двухсот лет в снах разных людей.

Включили свет, керосиновая лампа чадила, но Беляева продолжала спать, проспала час Печи, было семь утра, в дверь стучали дети, которым обещала она порепетировать к школьному спектаклю. Дети забежали со стороны заснеженного яблоневого сада, пробрались к окошку, за ночь нападало снега, все тот же первый снег детства, на котором не надписаны элементы таблицы Менделеева, несомые снежинками с дочернобыльских и постчернобыльских времен. Дети стучали в окно, возле которого задремала над книгой освещенная керосиновой лампою валдайская Ермолова или Комиссаржевская, состарившаяся и сосланная в Зимогорье.

Галина Ивановна проснулась, впустила детей, разахалась, побежала за растопкой, раскочегарить печь, да побыстрей, поставить самовар, сейчас, сейчас, что ж это я, проведать лошадь.

Дети, предоставленные самим себе, стали листать рукопись, найденную в Зимогорье, читать отрывки — кто вслух, кто про себя.

«Интересно, — думала Беляева, наколов растопки и затащив в сени ведро колодезной воды, в которой плавали льдинки, — а почему у нас призраков нет? Вроде людей на берегу озера расстреливали без суда и следствия, вроде на острове малолетки-лагерники в монастыре умирали, а потом такой там был туберкулезный санаторий — может, тоже для осужденных? — что и там умирали. И никто их не отпевал, разве какая старушка за их упокоение втайне молилась. А мимо нас кто только из Петербурга в Москву не ездил! Пушкин, Радищев. И хоть бы возок призрачный примерещился кому. А колокольчик? колокольчик-то, дар Валдая? Говорят, звон колокольчиков отгоняет злых духов, а сколько их тут звенело, не счесть». Ей стало весело, хотя она еле тащила дрова и растопку, болела рука, ныла шея. «Кто бы написал пьесу для одной актрисы, для меня, например, „Жизнеописание карги”?» Она даже подумала — не самой ли написать, не попробовать ли? Почти пантомима вначале, борьба с ватным одеялищем при стирке его в крохотном корыте. Выход в курятник по оледеневшему за ночь крыльцу и двору. Прострел, хромота, подслеповатость, тугоухость — шутки, фарс, трагикомедия. «Нет, чтобы написать такое, надо быть настоящим драматургом. Водевиль Шекспира — вот что такое „Жизнеописание карги”»!

Дети читали:

«Жители архипелага Святого Петра очень любят сфинксов, чьи изваяния установлены на ряде островов. Однако, поскольку сфинксы, по мнению островитян, прекрасно помнят свои изначальные карательные функции, они не всегда и не для всех безопасны; бытует легенда об именованном сфинксе, Свинке Хавронье, предводительнице сфинксов архипелага; но никто не знает, которая фигура является Хавроньей, особо склонной оживать, лютовать, подбивать на преступления слабые души; требование сфинксов найти среди них Хавронью — сюжет одной из здешних легенд».

«Говорят, многие остаются на этом острове играть в пиратский поход, в нехороший клип, — читали дети, — в корабль „Рип-ван-Винкль”, в пропавшего кочегара. Ходят слухи, не один архив испепелен в топке, в маленькой преисподней острова Войны, в адских котлах; что странный светящийся дым стелется из островных труб в полночные часы наводнений, ураганных ветров, лютых морозов и редких северных гроз».

«По одной из городских легенд, — читала вслух девочка, игравшая в спектакле Алису в Стране чудес, — царь, основавший на островах город, был вызван из гроба корельскими арбуями, двумя заезжими магами и одним тибетцем, превращен ими в статую... В лютые морозы еле заметная гримаса искажает лик заколдованного государя, и тогда все привидения островов стекаются поглядеть на тектонические уступы лица его».

«На одном из безымянных островов, — прочел мальчик, у которого никак не получалась роль Шляпочника, он же Болванщик, — самом аномальном, секунды превращаются в стрекоз. В зависимости от значимости секунд стрекозы разновелики».

«Островитяне, — прочел, улыбаясь, Чеширский Кот, Беляева восторгалась его актерскими данными, — склонны дремать, когда их просят не спать; каждый из них готов отступиться трижды от самого для них главного, самого дорогого; но все им простится».

— А где это — архипелаг Святого Петра? — спросила Алиса.

— Не знаю.

— У тебя сколько по географии? Трояк?

— Какая разница. Ну, трояк. Сколько ни зубри, всего не упомнишь. Мало ли островов в океане.

Оглавление

ЗНАКИ

ГЛУХОЕ ОЗЕРО

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МАСТЕРСКАЯ С ВИДОМ НА МОРГ

АКВАРИУМ ВЕРИГИНА

НЕМНОГО ФАНТОМОЛОГИИ

КАРТОГРАФ И КАРТЫ. ОСТРОВ НОЧНОЙ

ОСТРОВ ЛЕТНИЙ

ТАВРИЧЕСКИЙ ОСТРОВ

ОСТРОВ ЦАРСКИЙ

ОСТРОВ САДОВЫЙ

ОСТРОВ КАЗАНСКИЙ

ОСТРОВ ВОЙНЫ

МАТИСОВ ОСТРОВ

НОВАЯ ГОЛЛАНДИЯ

КОЛОМЕНСКИЕ ФОМЕНИ

КОЛОМЕНСКИЙ КОТ

НЕОКОЛОМЕНСКИЙ НЕОПЁС

СЕВЕРНАЯ ПАЛЬМИРА

ЗНАКОМАЯ ЧУХОНКА

АКАДЕМИЧЕСКИЙ ОСТРОВ

ПЛАВСРЕДСТВА

ВОДОПОЙ ВЕДЬМ

ОСТРОВ ЕНИСААРИ

ДВОЙНИКИ

БУЯНЫ

ЖИВОТНОЕ ЗВЯГИНЦЕВ

БЕЗЫМЯННЫЕ ОСТРОВА

ЖИВОТНОЕ ЗВЯГИНЦЕВ (Продолжение)

ОСТРОВ МОНАСТЫРСКИЙ

АПТЕКАРСКИЙ ОСТРОВ

ЗЕЛЕНЦА

ДОЖДЬ

ЗРИТЕЛЬ. ЕЛКА НА ЕЛАГИНОМ ОСТРОВЕ

ДОЧКА НАСТЕНЬКА

ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ

ОСТРОВ ГОЛОДАЙ

НЕДОСЯГАЕМЫЕ ОСТРОВА

КОЗИЙ ОСТРОВ

ОСТРОВ ОВЧИЙ, ОН ЖЕ ОСТРОВ ПОДЗОРНЫЙ

ОСТРОВ ЖЕЛЕЗНЫЙ

ПЕТРОВСКИЙ ОСТРОВ

ЕКАТЕРИНГОФ

ТЕАТР НА КАМЕННОМ ОСТРОВЕ

КРЕСТОВСКИЙ ОСТРОВ

НЕТИ

ОТМЕЛИ

ОСТРОВ УПРАЗДНЕННЫЙ

МОСТЫ

РИМ

ЗИМНИЙ САД

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ЗИМОГОРЬЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg