«Дом»

Дом (fb2) - Дом 4780K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Валериевна Скрябина

Дом Рассказы, очерки, эссе, поэзия Елена Скрябина

© Елена Скрябина, 2015

© Оксана Хейлик, дизайн обложки, 2015

© Оксана Хейлик, иллюстрации, 2015

© Владимир Киркевич, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Об авторе

Елена Валериевна Скрябина — филолог, литературный краевед. Живет и работает в Феодосии.

Рассказы

Осень

Осенью природа красуется перед нами, словно женщина, которая уже твердо знает, что уходит от любовника. Надевает какие-то невиданные одежды, обвешивается рубинами и золотыми бабкиными монистами, покупает где-то сотню бабочек, прикармливает два десятка птиц, летящих из Африки. Зачем, спрашивается? Скажи честно: я ухожу. И иди себе! Нет! Надо измучить, показать все свои наряды, потанцевать, поцокать каблучками. Вытащить из упакованного чемодана какие-то невиданные духи — аромат переспевшей изабеллы, запах осыпавшейся листвы или груды черных роз.

Неужели надо срезать все хризантемы и астры, расставить их в ведрах по улицам и рынка?

Убывает своей красотой, приплясывает, раздражает зрение всеми красками и запахами. Не мучай! Иди! Забери с собой все солнце, все тепло, все свои овощи и винограды! Замети снегами и залей дождями, но только не будь такой жестокой!

Зачем это солнце, эта июльская жара? К чему нам твой мускат по две гривны? Скажи честно: «Good bye!»

Нет, теперь ровно два месяца будет эта красотка дразнить и мучить своего любовника, пока не станет на черное зеркало моря и не побежит по лунной дорожке.

И тогда уже не сможет отпустить ее измученный влюбленный. Бросится по берегу за ней. Захочет вскочить на лунную дорожку черной морской воды. Но она уже далеко. А ему, мокрому, дрожащему, надо плестись домой. Забудет ее, отогреется, влюбится в еще большую красавицу — Лето, а тут снова она вернулась — Осень. И опять все с начала!

Подарок

Первые годы моей школьной жизни прошли в очень старой (сто девяносто лет!) школе, где учился еще Айвазовский. Находится школа в самом развеселом районе Феодосии — на Форштадте.

Жили на Форштадте в середине семидесятых годов портовые рабочие, набивщики папирос с табачной фабрики, кочегары, профессиональные шулеры. Их дети ходили в школу, где в одном из классов, наверно, и до сегодняшнего дня сохранили высокую деревянную парту с углублениями для перьевой ручки и чернильницы.

За этой партой до войны сидел мальчик, застреленный немцами во время трех лет оккупации Феодосии. После войны мальчику поставили памятник в ближайшем сквере, а за легендарную парту сажали девочек-отличниц. Сидеть за этой партой мне не довелось, да и речь не о ней.

Настоящая жизнь у нас начиналась после школы. Собираясь на круглой крошечной площади перед магазином, мы бегали по дворам, добывая макулатуру и металлолом. Забирались на угольные кучи у ворот домов и огромные старые деревья шелковицы-американки, закапывали «клады», отправляли письма в бутылках в море.

На дни рождения родители моих одноклассников накрывали стол с обязательным наполеоном, лимонадом, вазочками конфет. Обычно это были самые скучные часы нашей детской жизни. Родители именинника приторно расспрашивали, у кого сколько «пятерок» и «четверок», пичкали нас пирожными. А на улице уже ждала новая угольная куча или поспевшая за высоким забором черешня, закрытые и таинственные дворики каких-то старушек, куда надо было проникать с огромным риском.

Но один день рождения запомнился мне на всю жизнь. Именинница жила очень высоко, где Форштадт вскарабкался на склоны горы Тепе-Оба. Собравшись на площади, мы долго поднимались среди потоков грязной воды, мусорных куч. Чисто выбеленные, аккуратные домики остались далеко позади. Чем выше, тем беднее становились саманные дома. Деревья на щебне склона уже не росли, даже трава выгорала к концу мая.

Дом именинницы был так высоко, что, усевшись на крыльцо можно было целый день рассматривать весь город — от далекого пригорода с зелеными квадратами полей до всех портовых сооружений и крепостных стен на Карантине. Во дворе росли чахлые вишни, стоял старенький «Запорожец».

Память моя не сохранила ни имени той девочки, ни ее лица. Помню, что ее пожилые родители не приставали к нам с расспросами, а просто улыбались, глядя на наши чумазые физиономии. Была середина мая, и мы стремились на улицу — под яркое солнце, к чириканью ласточек, стрижей и крапивниц, гудкам буксиров в порту.

«А теперь наш подарок, — старики загадочно переглянулись, — все в машину!»

Мы вышли за калитку. Внизу огромной рыбиной сверкало праздничное майское море. Не понятно как, толкаясь и пыхтя, мы все поместились в машину, уверенные, что нас отвезут вниз, к центру Форштадта. Но машина, как упрямый навозный жук, развернулась и стала взбираться еще выше. Поднявшись на вершину холма, «запорожец» не остановился. Медленно, с тарахтеньем двигателя, он вез нас уже по тем склонам Тепе-Оба, где мы никогда не бывали.

Между двух верблюжьих горбов машина остановилась. Все, наконец, выбрались из тесного салона. Где-то далеко, на горизонте, виднелись море, Двуякорная бухта, Кара-Даг, малознакомые берега.

«А вот и наш подарок вам всем», — мама именинницы показала рукой на склон, где в высокой изумрудной траве то клонились под ветром, то выпрямлялись тысячи маков. В угольно-черных сердцевинах жужжали шмели. В безоблачном майском небе стрижи со свистом разрезали горячий воздух.

Застыв от первого в жизни потрясения красотой, мы не решались насобирать букет и стояли с открытыми ртами. «Подарок нам все!.. Значит, они ездили сюда заранее, и вот теперь решили нас одарить! А что, если у меня в жизни это будет самый щедрый подарок? Надо запомнить на всю жизнь эти маки». Примерно так я думала тогда.

И вот прошло больше двадцати лет, и все подарки уже можно сравнить с тем склоном под синим майским небом. Огромные букеты роз и тюльпанов завяли, конфеты съедены, книги прочитаны и раздарены, платья стали немодными. Десяток колец упал в море. Так что, дорогие мои, не меняйте доллары в праздничное утро, чтобы купить любимому человеку утюг или кофеварку. Подарите ему Труханов остров или весь Днепр, цветущее миндальное дерево в Коктебеле со всеми пчелами на нем в придачу, майский куст сирени или небольшой залив под Орджоникидзе. Подарите Миргород и левый берег Диканьки.

Если подарок придется по сердцу имениннику, то он запомнит его навсегда. И тогда время и все законы физики будут не властны над подарком.

2002 год

Дом

Город менялся. Старые двухэтажки с длинными мансардами, увитыми виноградом и дикими розами, исчезали. На их месте вырастали пятиэтажные близнецы. Не сказать, что уродливые, а просто — никакие.

Но эту улицу около самого моря еще не разрушили. Дом, о котором я хочу вам рассказать, был самым обычным: невысокий, без мансард и балконов, пройдешь мимо и не заметишь. Крашеный зеленый забор с маленькой калиткой, побеленные стены, черепичная крыша. На улице, сбегавшей с горы к морю, дом не выделялся ничем.

На улицу выходило только одно окно, а вот во двор — сразу пять окон. Солнце, встающее из-за мыса, проникало сквозь плотные занавески ровно в минуту восхода.

Если мой читатель не великий ханжа и заглянет в одно из окон, он увидит полированный стол с большой фаянсовой вазой посередине. В вазе — букет сухих цветов. На стуле стопки журналов и непонятные маленькие коробочки до потолка. Если приглядеться еще лучше, приплюснув нос к стеклу, то на стене вы увидите хорошую копию Айвазовского и большую фотографию начала века. На ней бравый офицер с саблей на боку прячет добродушную улыбку в густых подкрученных усах, рядом на стуле сидит сестра милосердия. Кем эта пара приходится хозяевам дома и что скрывается за остальными окнами, я не буду рассказывать

Зимними ночами штормящее море с грохотом и ревом накатывалось почти на сам дом. Но дым из печной трубы так мирно струился в небо, а молодой месяц с такой нежной усмешкой заглядывал в окна дома, что море скоро успокаивалось.

Весною же сад, в котором вы едва насчитаете две-три дюжины деревьев, утопал в кипенно-белом цветении вишни, лимонно-желтом — кизила, розовом — персика. С февраля по май цвели здесь кусты смородины, сакура, яблони, абрикос.

А каких только цветов не видывала я в этом саду! В феврале, когда весь город пронизывал ледяной норд-ост, в саду уже качались длинные жемчужины подснежников. Чуть позже фиалки, тюльпаны и нарциссы всех сортов и оттенков, гиацинты и ландыши сменяли друг друга, как часовые.

В мае двор заполняла сирень — белая, махровая, персидская и самая обычная. Осенью ее вырубали, прореживали и выкапывали, но каждую весну сирень опять пускала десятки крепких побегов.

В июне двор алел сперва маками, которые в два-три дня осыпались, и тревожно болело сердце от этих огромных кроваво-красных лепестков, усыпавших все дорожки в саду. Затем распускались пионы. Решив однажды принести их домой, я всю ночь не могла заснуть: тяжелые лепестки громко ударялись о стол и к утру огромный букет полностью осыпался. Даже цветы не любили покидать тот дом.

К середине июня розовый куст в самом центре сада, около колодца, в одно утро оказывался уже не голым, ядовито-зеленым, а со стрелами тонких бутонов нежно-розового цвета. Розы н осыпались, но занозы от шипов оставались в пальцах надолго. Наверно, десяток букетов этих роз, укутанных в веточки ромашки, каждый год я уносила из сада. Необычный букет — благородные длинные стебли роз и простенькая ромашка заставляли оборачиваться прохожих. Цветы без жалости срезали для гостей, но от этого их ничуть не становилось меньше.

В августе, когда город плавился от тропической жары, во дворе дома было прохладно: виноград струился крепкой лозой высоко над головами по невидимым прутьям беседки.

В конце октября старый орех усыпал двор дома таким густым слоем листьев, что их приходилось собирать каждый день во множество ведер и корзин. А если хозяйка не успевала это сделать, то утром ноги утопали в шуршащих сугробах цвета старого золота.

Семь лет я не была в родном городе и не видела этот дом. Но все семь лет я жила мыслью, что где-то там, на краю земли, есть дом, в котором сердце мое успокоится и забудет все унижения, обиды, всю грязь чужих городов, все одиночество суетной жизни среди чужих людей.

Приехав в город под вечер, я спокойно рассматривала город с холма, как хозяин осматривает свое огромное владение, в котором ничего не может измениться. И действительно, дуга залива ни на метр не расширилась и не сузилась в мое отсутствие. Вечернее море с оранжевыми дорожками от заходящего за Лысой горой солнца нисколько не поблекло без меня. Генуэзские стены и тысячи домов были те же.

В тот дом я могла пойти только утром.

Перед рассветом мне показалось, что началась гроза, тяжелые капли дождя стучат по подоконнику. Но был июнь, всходило солнце, дождя не было ив помине.

До обеда я разбирала сумки и чемоданы, отвечала на телефонные звонки, вскрывала конверты с письмами, посланными мне много лет назад. Когда все было перечитано, перестирано, переглажено, оказалось, что надо бежать по магазинам и в часовую мастерскую, кого-то поздравить, с кем-то договориться.

Но что бы я ни делала, как бы беззаботно не болтала, сердце мое ныло все больше. Жив ли дом? А может, его купили богатые соседи и разобрали, построив на этом месте гараж? Кусты роз, конечно, выкорчевали и увезли на дачу, где они и засохли. Орех срублен и сгорел лет пять назад в мангале, отдавая свой жар шашлыкам из свинины. Или во время недавнего урагана, когда ветер вырывал с корнем старые деревья и ставил ребром плиты на набережной, сметен и тот дом? Хозяйственные соседи растащили по домам выкорчеванные ураганным ветром вишни и персики, вытоптали начисто луковицы всех цветов и даже не поленились перекидать поленицу дров к себе, через забор. Хозяева же уехали, погрузив в грузовик оставшееся добро. Куда? Конечно, никто не знает.

Прошел еще день, и опять я не смогла освободиться от мелких дел. Или я просто боялась, что мои предчувствия оправдаются?

В этот раз я шла к дому невероятно долго. Останавливалась около каждой витрины, бродила по рядам шумного воскресного рынка, разглядывала знакомые с детства улицы, которые то забираются высоко на гору, то уходят в буковый лес, то сбегают к морю.

Но вот уже виден деревянный забор, белая стена дома. И вот уже рука привычно проскальзывает в крошечное окошечко калитки и сбрасывает крючок. И старая собака узнает меня. И орех не спилен. И все так же цветет розовый куст у колодца. И дверь дома распахнута настежь.

1993 год

Ночь, цикады и вино

Я сижу за своим письменным столом. За окном шумит и воет старый сосновый лес. Метель. Надо сказать, что лес окружает дом с трех сторон. Когда-то это и решило наш вопрос: покупать ли дом в Финляндии.

Первые годы моей жизни в этой суровой стране меня радовали неизвестные птицы, тяжело вспархивающие с веток, нравился скрипучий звук снега под ботинками. Я любил долгие январские метели, рубку дров, жар камина, бег на лыжах, какие-то совершенно неизвестные мне ягоды.

Свою жизнь в южной стране, на берегу моря, где я родился и прожил двадцать восемь лет, теперь вспоминаю все реже. Другие люди, другие заботы и новый тяжелый быт отодвинули все, закрыли собой. Постепенно я стал забывать тех, кто так много значил для меня — родителей, друзей, любимых. Забыл белые стены глиняных домов на террасах горы, черепичные красные крыши, старые церкви с колокольнями, фонтаны и античные статуи в закрытых двориках. Стал забывать невыносимую жару лета и бесконечные дожди зимой.

С южной стороны мой городок окружают отвесные скалы. Полоска каменистого пляжа тянется под скалами минного километров и приводит в соседний поселок.

Я любил приходить на берег, который кроме меня, наверно, и не любил никто в городе. Огромные плоские камни когда-то упали в море, и я привычно забирался на раскаленную поверхность, оставлял одежду и нырял в прохладную воду. Уплывал далеко в открытое море, иногда нырял с сеткой и доставал со дна огромных медлительных рапанов.

Обратно плыл уже медленнее, рассчитывая силы. В прозрачной, словно жидкий изумруд воде, был виден каждый камень, плантации бурых водорослей, стайки рыб.

Иногда засыпал на берегу, закутав голову рубашкой. Если начинался шторм, уходил по берегу в поселок.

В тени старой маслины располагалось небольшое кафе. Хозяин наливал мне молодое холодное вино. Он сам подбрасывал кривые виноградные корни в огонь. На раскаленном противне мидии шипели, исходя, словно соком, морской водой. Раскрывались створки, в перламутровых сердцевинах показывалось мясо моллюсков, пахнущее йодом и дымом.

В огромном казане хозяин варил рис, бросив туда десяток самых больших мидий. На глиняном блюде мне приносили плов, густо посоленный морской водой из мидий. Зачерпнув рис створкой моллюска, я ел плов и запивал его холодным вином.

Тонкие черные сигары в моей стране курили обычно на закате, после сиесты, когда человек пробуждается от тяжелого сна, пьет вечернюю чашку кофе. Я доставал железную коробочку с сигарами, угощал хозяина. Мы долго сидели молча, глядя на огни яхт в открытом море.

Темнели горы, кричали цикады и ночные птицы, огонь под казаном освещал кафе и черный перекрученный ствол маслины.

Я возвращался в город. Ноги с детства хорошо знали пыльную, едва видную тропинку, петляющую под скалами. Где-то совсем рядом, у ног, шумело ночное море.

Уезжая навсегда из своего города, я думал, что люди, которых я искренне и сильно любил, все улицы моего средневекового города не дадут мне покоя, потянут к себе, будут перед глазами и днем, и ночью. Но прошло десять лет, и я хочу только одного: идти ночью, в свете августовских звезд, по тропе в горах. Слушать цикад и грохот моря внизу, под скалами. Оглядываться изредка на костер, освещающий маслину и крошечное кафе на берегу.

История одной прищепки

Ярко-голубая прищепка была куплена в Москве. Конечно, не одна, а с несколькими десятками таких же, как она, укрепленных на картоне прищепок. Девушка упаковала в дорожные сумки не только прищепки, но и всю свою одежду, книги, постельное белье, тетради, фотоальбомы.

Ровно тридцать часов прищепки ехали в Крым. Хозяйка — Ольга Вадимовна — решила поселиться в Старом Крыму. Прищепкам предстояла интересная жизнь: держать мокрое белье во время весенних крымских бурь, ледяных январских норд-остов, июльских сухих ветров.

Прищепки поселились в большом целлофановом пакете на веранде. Зимой им было холодно и неуютно, но зато летом окна на веранде не закрывались. Можно было услышать все звуки улицы: крик петуха в соседнем доме, колокольчики коров, рев самосвал и мотороллера. На веранде у хозяйки собирались ученые и художники, бродячие монахи и путешественники. Какие споры подслушивали прищепки!

В июле двухтысячного года в доме несколько дней прожил Владимир Петрович. Ранней весной он уехал из Омска, решив обойти все монастыри и выбрать для жизни один. Но в каждом монастыре была такая сложная иерархия и почти беспредельная власть игумена, что от мысли поселиться в монастыре Владимир Петрович отказался. Из Старого Крыма ему предстоял недалекий путь — в армянский монастырь Сурб-Хач, в четырех километрах от города.

Хозяйка собрала ему в дорогу корзину с поздней июльской черешней, круглым хлебом собственной выпечки, овощами. Несколько прищепок из большого пакета тоже оказались в корзине среди разных мелочей, необходимых человеку в одиноком быте.

Когда в последние дни августа двухтысячного года мы шли из Старого Крыма в Щебетовку через монастырь Сурб-Хач, нам пришлось на сутки остановиться в монастырской гостинице. Мы — это ленинградские художники Оксана Хейлик и Сергей Ломако и я.

Владимир Петрович жил в каменной сторожке. Рядом, в бывшей дизельной, на охапках свежей травы жили козы. За сторожкой был устроен очаг, вокруг лежали бревна — вместо скамеек. Разноцветные московские прищепки оглядывали свое новое место службы: глубокую монастырскую балку, буковый лес и дорогу вверх, к монастырю.

Под бельем бродили козы и несколько новорожденных козлят, собаки и множество кошек. Владимир Петрович варил кофе в высоком кофейнике, поставив его прямо в очаг.

Время от времени он отгонял всю живность, норовившую прыгнуть к нему на колени, сбить кофейник прямо в огонь, пожевать рукав рубашки. Кстати, козы съели два килограмма замечательного винограда, оставленного нами на столе.

Владимир Петрович — бородатый, с сединой в каштановых кудрях, очень мудрый и добрый, был похож на Ноя, поселившегося в старокрымском лесу со всеми своими животными. И вот к Ною пришли гости, принесли в дар виноград, бородинский хлеб и колумбийский кофе.

Следующим утром мы ушли. Лес был сухой, старую дорогу в Щебетовку то и дело преграждала баррикада из поваленных старых деревьев. Было очень жарко — буковые деревья открывали нас августовскому солнцу. Хотелось поскорее дойти до биостанции, сбросит рюкзаки и уплыть далеко в море.

Где-то мы свернули неправильно и оказались в густых зарослях крапивы и ежевики. Под ногами не было не только дороги. Но даже и тропинки. По сухому руслу реки мы вышли к щебетовскому озеру. Белая пыльная дорога шла мимо виноградников. Уже виднелись карадагские хребты вдоль Судакского шоссе.

На первой же улице Щебетовки мы сняли рюкзаки и долго пили, подставив ладони под струю холодной воды из уличной колонки. Решили вернуться в Феодосию и через час шли по вечернему городу.

Разбирая дома рюкзак, я увидела ярко-голубую прищепку: она крепко держалась за уголок пакета с молотым кофе. Судьба нескольких десятков ее разноцветных сестриц мне не известна. Но эта путешественница, вцепившаяся в пакет, словно лягушка в прутик, заслужила свою биографию.

В Старый Крым, к Ольге Вадимовне, и в каменную сторожку у монастыря я смогла вернуться только через два года. А прищепка поселилась в библиотеке.

За окном библиотеки, распахнутом сейчас прямо во двор нашего ближайшего соседа — Казанского собора Феодосии, я натянула изолированный провод. На нем сушится бейсболка Остапа Ломако (сына Оксаны и Сергея) или мой купальник на ярко-голубой прищепке.

Когда окно заклеено намертво, когда вся Феодосия утопает в сугробах и ежится от ледяного морского ветра, прищепка, забытая мною, покрывается изморозью. На ветки старой акации и на провод за окном садятся птицы, скандалят, о чем-то щебечут. Прищепка плохо видит их в своем панцире, но уже мечтает о бурной летней жизни.

2003 год

Крымская зима

Нет в мире ничего более грустного, чем крымская зима. Каждый день готовит сюрприз. Это может быть ливень с потоками воды по тротуарам, снег при плюсовой температуре. Мокрые меха крымских модниц вызывают только жалость.

В декабре порой бывает так тепло, что хозяева кафе выносят столики и кресла на улицу. Можно сидеть в кафе и любоваться снующими по бухте буксирами, сторожевыми кораблями, гигантской буровой установкой, которую притащили с Азовского моря и поставили ровно в центре бухты. Порой зацветет в декабре миндаль и желтенькая форзиция на Бульварной горке. Новогодняя ночь проглотит тогда туманом все огни сигнальных ракет и фейерверки.

Если в феврале выпадет снег и начнется метель, а мороз (о, ужас!) ударит до минус десяти градусов, это событие срочно заносят в учебники истории Крыма. До мая все газеты будут писать только об этом. Несколько человек обязательно замерзнут прямо на центральных улицах, еще десятки отморозят ноги и руки, заводы и фабрики останавливаются, школы закрывают.

Электричество во всех домах на горе Тепе-Оба отключают заранее, не дожидаясь обрыва проводов. Хлеб не пекут — завод остановлен. На работу можно не ходить смело (проверяла). Новости по НТВ каждые два часа расскажут всему миру о «чрезвычайной обстановке в Крыму».

Лопат для снега нет ни у кого. Все начинают вспоминать 1985-й год, когда у картинной галереи Айвазовского замерзли все пальмы, а горком партии приказал грузить снег в самосвалы и вывозить в поселок Приморский — сбрасывать в море.

Но сейчас, когда я пишу эти строки, зима самая обычная. Светит солнце. За окном библиотеки, во дворе Казанского собора, качаются два кипариса и дрожит золотыми листьями-сердечками береза.

В сумерках я спускаюсь по Революционной улице к морю. Как всегда, останавливаюсь у выкрашенной белой масляной краской статуи Венеры в беседке. Можно сверять часы: в одно и то же время из порта выходит буксир. Куда он идет в густых сумерках по зеркалу бухты. Зачем?

Каждое утро, проснувшись, я бегу посмотреть в окно — а вдруг случилось чудо, и все дорожки в саду покрыты нетронутым снегом? В окно я вижу солнце, всходящее зимой где-то за мысом Ильи. Вижу синиц и сорок на голых ветках деревьях, одинокий лист винограда на беседке. Снег и мороз — редкие и долгожданные гости — забыли о Крыме. Может быть, дать объявление: «Меняю два теплых и грязных дня на один морозный. Ветер и метель не предлагать».

2004 год

Старыми дорогами

Было это лет двадцать пять назад. Я училась в университете и преподавала русский язык в своем городе. Была юной и романтичной. Каждую пятницу, придя с работы, собирала рюкзак, надевала короткую джинсовую юбку и французскую тельняшку, голосовала на Симферопольской трассе и уезжала на три выходных дня в археологическую экспедицию. В двадцати километрах от нашего города, высоко в горах, восстанавливали средневековый монастырь и вели раскопки.

Легко поднималась от оживленной трассы вверх. Шла сначала мимо полей, заросших ромашками и цикорием, затем проселочная дорога петляла по буковому лесу. У монастыря окуналась в горную прохладу. Рядом, в балке, журчали водой каменные фонтаны. Рабочие уже уехали в город. За огромным деревянным столом на краю леса меня ждали только те, кто жил постоянно возле монастыря. В начале семидесятых годов в лесу, рядом с монастырем, построили одноэтажное здание турбазы. Черепичная крыша, сосны у входа делали ее похожей на пагоду.

Я доставала нехитрые припасы — черный хлеб, виноград, конфеты, чай, кофе. Садилась за стол, постепенно узнавала все новости. На турбазе жила руководитель экспедиции — пожилая армянка из Еревана, студенты-археологи, архитектор. Мы сидели до ночи. И только когда из — а леса выплывала луна и освещала ярким светом наш стол, турбазу, громаду старого монастыря и все тропинки, мы расходились на ночлег.

В здании турбазы была как-то особенно, до дрожи, холодно и зимой, и летом. Я заворачивалась в одеяла и засыпала.

Утром вставали все рано, часов в пять. Умывались у фонтанов, варили кофе, завтракали. Чувствовалось у нас что-то общее. То ли это молодость, то ли радостное, светлое чувство совместной работы. Всем хотелось увидеть церковь при монастыре во время пасхальной службы, а братский корпус — жилым.

Иногда мы засиживались после работы. До двух часов ночи спорили, мечтали о восстановленном ожившем монастыре. Кто-то пел, кто-то играл на гитаре. Архитектор, смеясь, говорил: «Эх, открыть бы здесь ресторан или магазин! А то за каждой мелочью надо ездить в город!»

Лето у меня проходило в работе. Лес, высокогорная местность, фонтаны, толстые стены монастыря — все давало прохладу. Раз в неделю я ездила домой. Выйдя из автобуса возле своего дома, сразу попадала в раскаленный шумный мир. Угарный газ, пыль, суета курортного города…

Дома из рюкзака доставала лесные гостинцы — ежевику, маленькие красные яблочки с монастырского дерева. Глиняные черепки, найденные при раскопках. Экспедиция наша подняла самые древние пласты при раскопках. Под осколками посуды четырнадцатого века вдруг обнаружилась кладка девятого века. У нас рождались самые смелые предположения.

Через день-два я возвращалась. Входя в лес, я думала, как сильно моя работа в экспедиции отличается от той суеты нашего городка среди раскаленного пыльного воздуха.

Меня радостно встречали, показывали находки. Жизнь входила в свою колею. Иногда, когда рабочие не приезжали, мы тоже устраивали себе отдых. Сидели на крыше монастыря, рассматривая далекие квадраты полей и лес под нами. Сушили пучки мяты и крапивы. Кто-то играл на флейте грустные мелодии, которые в горной тишине слышны были, наверно, на много километров.

На сосне, у самых дверей турбазы, кто-то повесил качели. Я взлетала, и длинные русые кудри разлетались за спиной. Юность всегда счастлива и беззаботна.

С тех пор прошло много лет. Однажды я ехала по симферопольской трассе и решила свернуть на старую дорогу к монастырю. Вместо пыльной проселочной дороге под колесами машины запетляло новенькое шоссе. Вокруг по-прежнему цвели голубым цикорием поля.

Вскоре над дорогой шатром сомкнулся лес. Я открыла окно, и с улыбкой стала узнавать каждое дерево, словно старых добрых приятелей. Вот клен, который радовал нас в октябре разлапистыми багряными листьями. Вот заросли ежевики и терна. Кривые буки и осины выгибаются над асфальтовым шоссе и хлещут ветками по крыше машины. Возле шлагбаума я, к своему удивлению, увидела настоящую автостоянку. Ряды автобусов, джипов, легковушек. Как и четверть века назад, первое здание на дороге к монастырю — каменная сторожка. Пластиковые окна и двери в старинной кладке выглядели нелепо.

Поднявшись выше, к самому монастырю, я увидела зеркальную витрину магазина, буквально встроенного в северную стену братского корпуса монастыря. Для свечной лавки совсем не плохо! Старая яблоня у входа в церковь и в эту осень несла на себе огромный урожай крошечных краснощеких яблочек.

Армянские экскурсоводы с маслянистыми глазами, одеты в явно купленные рясы, бдительно следили за моим перемещением. Они шли за мной на второй этаж, спускались в трапезную и в музей, стояли рядом в церкви. Может быть, опасались, что я украду огромный макет монастырского комплекса в музее или сниму икону? Не знаю.

Выйдя из монастыря, я направилась туда, где мы засиживались за длинными деревянными столами. Теперь здесь было кафе. Пластиковые столики вокруг основательного здания. Ниже, в балке, у двух каменных фонтанов, жарили на мангалах шашлыки. То ли ресторан, то ли кафе. Толстые усатые армянки ласково смотрели на каждого посетителя.

Фазанья ферма выстроена рядом, в лесу. Десятки людей сидели в кафе, бродили по лесу, лежали на одеялах, расстеленных на листве. Наши слова, сказанные шутя в конце восьмидесятых годов, кажется, сбылись.

Я уезжала на закате. Машина теперь не летела. Медленно, словно во сне, она скользила вниз по шоссе. И я не знаю, вернусь ли я когда-нибудь сюда.

2013 год

Ветка японской айвы

Зима была страшная. Из тех, что запоминаются на всю жизнь. Почти без снегопадов, но с долгими морозами до минус двадцати семи. Горло обжигало словно спиртом. Лопнули трубы водопровода под асфальтом. На проспекте Айвазовского уродливые глыбы льда — застыла хлещущая из люка вода. Поездка в соседний город — как подвиг. В салоне автобуса толстая корка льда на окнах, только у водителя узкая полоска на лобовом стекле, как в танке. «У вас объектив лопнет!» — напутствовал меня учитель фотодела.

Казалось, уже никогда не будет весны, жаркого солнца, цветов, шляпок, туфель. Но февральские «окна» — это закон. Это как восход — наступит во что бы то ни стало.

В такие теплые февральские дни родилась у нас с подругой идея: встретиться в Симферополе и уехать в Ялту, навстречу весне.

В ночь на 1 марта я не спала. Прогноз погоды был суровым: дождь, туман, в горах метель, температура около ноля. Я плохо представляла, что можно делать в Ялте под дождем и пронизывающим ледяным ветром. Где укрыться на ночь? И можно ли наслаждаться весной в промокшей одежде?

Но вот уже я подъезжаю к Симферополю. Тучи, черное небо. Холод. Встреча, объятия, подснежники, таинственные коробки с подарками. И микроавтобус уже увозит нас на Южный берег, сквозь туман, сквозь дождь. Не видно ничего, но ночной ужас давно рассеялся. Мы давно не виделись. Так много произошло! И так жарко, так радостно!

Выходим в Ялте. Над нами ослепительно синее весеннее небо. Теплый ветер. Вершины гор под снегом. Кусты лавра с восковыми крупными листьями. Нас куда-то ведет хозяйка квартиры. Сердце колотится. Весна!

Распакованы вещи. Изысканный дамский мир. Чашки горького кофе. Все окна квартиры смотрят на горы. Шатер Чатырдага с серпантином дорого и домов. Голубая гряда Ай-Петри со снежной шапкой.

Из таинственной коробки черными огромными бабочками выпархивают две шляпки с вуалями. «Я не похожа на кота в сапогах?» — спрашивает меня мой добрый ангел. И вот уже широкополая шляпа с густой вуалью выбрана мною. Я хочу быть похожа на кота в сапогах, на мушкетера, на английскую леди!

Квартира закрыта. Мы идем на набережную. Наши шляпки привлекли внимание даже милиционеров в патрульной машине.

Ураганный ветер у моря. Чайки. Маяк. Теплоходы подняты высоко на стапелях. На набережной витрины дорогих европейских магазинов (я не была в Ялте с советских времен). Ряд пальм. Изумрудная трава. Поднимаемся по густым кипарисовым аллеям куда-то вверх. Поет соловей, укрывшийся где-то в верхушках кипарисов. Пульс зашкаливает.

Бронзовая дама с собачкой, за ней — Чехов. Люди с голубыми флагами (скоро выборы). Памятник Ленину на фоне гор.

У входа в пряничный розовый православный собор стоят пальмы. Подснежники уж отцветают. Тугие грозди магнолий уже готовы зацвести, им надо еще немного солнца.

Круглое стеклянное кафе у моря. Волны вот-вот проломят стекло и зальют столики. Чайки кричат.

Вечер по-зимнему холодный. Старый троллейбус везет нас домой, в уютную чужую квартиру. Огромная сковорода плюется томатным соком, лопается пузырями расплавленный сыр. Мускатное шампанское традиционно заливает одежду. Ночь. Сотни огней лепятся на горах. Салют в небе — кто-то празднует весну. Горит огонь газовой конфорки и свеча на столе. За окном бушует настоящий ураган. Тоненькие пальчики моей подруги тянутся к огню, пшеничные волосы — волной.

От шампанского тепло и сказочно хорошо. Долгие разговоры, Счастье, родство душ, сбывшаяся мечта.

Ночью я долго прислушиваюсь: ветер пытается оторвать жестяные навесы, вырвать деревья с корнями. Что-то грохочет, хлопает.

Рассвет. Снежные зубцы Ай-Петри окрашены всходящим солнцем в розовый цвет. Яркий солнечный день. Господи, благослови ошибки метеорологов!

Мы ходим по старым улочкам Ялты. Коты. Пальмы. Балконы. Дрожь кипарисов. Тупики коротких переулков высоко над морем. Но уже хочется в Массандру, куда и собирались мы много месяцев.

Неожиданно выбран другой маршрут — в Алупку. Летняя праздничная дорога-серпантин. Дома и санатории лепятся на горах. Экскаваторы роют гигантские норы у подножия гор. КамАЗы еле расходятся на поворотах с микроавтобусами.

По зеленым аллеям Алупки спускаемся к дворцу. Серый благородный камень, проезд Шувалова, огромные чистые окна дворца. Кажется, здесь не бывает зимы.

Вокруг — ни одного человека. Мир нашей юности, мир жаркого лета и первой любви. Каждая скамейка, каждый фонтан когда-то хорошо знали нас — веселых, юных, счастливых.

Белые вазы у южного портала закутаны синим целлофаном. А львы? Неужели закрыты еще? Кто придумал эти саркофаги со стеклянной стенкой? Лев виден, но словно в мавзолее!

Над нами синее небо, скалы Ай-Петри. Глаза режет зелень. Английские лужайки, цветы, экзотические кустарники. Лебеди в озере.

Мы пьем чай и сладкое вино в кафе. Узкие пыльные улочки, памятник Ленину на площади. Палатки всех цветов радуги — скоро выборы. Пора возвращаться. Заблудились. Вновь в парке, вновь дорожки, фонтаны. Вышли к южному входу дворца. Цветет куст японской айвы — крупные розовые цветы. Месяца через два они зацветут и в Феодосии…

Наши итальянские шляпки и кожаные рюкзачки за плечами обращают внимание всех прохожих.

И вновь дорога в Ялту. Внизу синее летнее море, вверх по скалам ползут дома. Неужели праздник заканчивается? Неужели сейчас нам надо прощаться и ехать в противоположные стороны? Какое радостное и короткое путешествие!

Поздно ночью я приехала в Феодосию. Шел дождь, чавкала грязь под ногами. Я разбирала рюкзак, и все показалось мне сказкой, сном. Только цветущая ветка японской айвы еще три недели говорила мне: нет, не сон!

2006 г.

Очерки и эссе

Вдоль крымских берегов Восточный Крым в творчестве Оксаны Хейлик и Сергея Ломако

Порой мне казалось, что я знаю этот город лучше, чем узор своей ладони. Красные черепичные крыши старых феодосийских домов, древняя кладка церквей и башен, очертания залива. Полукольцо невысоких гор с готическим узором соснового леса на гребне. Декабрьский шторм и горячий июльский ветер. Все знакомо, привычно, родно. И вдруг — открытие. рой мне казалось, что я знаю этот город лучше, чем узор своей ладони. Красные черепичные крыши старых феодосийских домов, древняя кладка церквей и башен, очертания залива. Полукольцо невысоких гор с готическим узором соснового леса на гребне. Декабрьский шторм и горячий июльский ветер. Все знакомо, привычно, родно. И вдруг — открытие.

А было все так: сентябрь 1997 года, сумерки, проспект у моря. Быстрый шаг — опаздываем. Несколько прохожих склонились над листами, в длинный ряд разложенными на асфальте. Акварели! И сразу в сердце вспыхивают полдюжины чувств. Радость, счастье и удивление. Это мой город? Но как волшебны яркая синь неба, неповторимая музыка феодосийской архитектуры. А улочки на акварелях? Асфальт окрасился в песочный цвет — так ярко солнце. Те улицы, что круто спускались к морю, стали вдруг прямыми. А те, что были прямыми, начали карабкаться вверх! Тополя и акации на акварелях кольцом окружили дачи «Милос» и «Виктория». Крошечные фигуры людей в яркой одежде, словно стиляги шестидесятых. Такса на поводке одного из них… И только потом я увидела художника. Смуглое лицо, карие глаза, смоль волос. Выше меня, наверно, головы на две. Но нам надо бежать. Меня торопят.

На следующий день (полдень, жарко) я вновь там. Очарованная, рассматриваю каждую акварель. Вот Судак, новосветские бухты, Коктебель, Карадаг, скалы Южного берега. Но Феодосия все-таки главенствует: картинная галерея, улицы, сентябрьское море. Карантин, башни, мечети. А под каждой акварелью — две фамилии. Непривычно! Узнаю, что Сергей Ломако — преподаватель Петербургской академии художеств имени Репина, кандидат искусствоведения, а в «первой своей жизни» — инженер-математик и тоже — кандидат физико-математических наук, которым стал в 21 год.

Оксана Хейлик — выпускница Петербургской художественно-промышленной академии имени Мухиной. Муж и жена с классической разницей в возрасте: десять лет. Два талантливых художника, две судьбы, два мира, а стиль — единый. Родина Сергея — Фергана. Прародина — Бахчисарай (именно оттуда полвека назад депортировали бабушку, крымскую татарку). Оксана приехала в Петербург из Челябинска.

За два месяца (август и сентябрь) они прошли все побережье Крыма. Выйдя из вагона поезда в Севастополе, они дошли до Феодосии и остались здесь на несколько недель. От путешествия сохранились сотни набросков: архитектура городов, крымские горы, бухты, горные поселки, роскошная природа Гурзуфа, Алушты, Солнечной долины.

В тот день я еще не знала, что отныне Оксана и Сергей станут моими друзьями, что их акварели будут окружать меня везде — дома, на работе. Что выпадет мне счастье подарить им мои любимые крымские места — Старый Крым и монастырь Сурб-Хач. Что в ледяном феодосийском декабре сердце согреют три фотографии, присланные ими из Петербурга. На них мы счастливые, загорелые сидим у домика смотрителя монастыря. За спиной — лес, а впереди, казалось, будет бесконечный сентябрь, залитый до краев солнцем.

Но время не остановилось. Оно неслось с невероятной скоростью. И лишь в акварелях, казалось, остался город с бесконечно синим небом и стройной архитектурой, рожденный талантом двух художников.

Каждое новое лето они приезжали вновь. И опять открывали для себя Восточный Крым, странствуя по Карадагу и обширной Коктебельской долине.

В августе мы обычно уезжали в Старый Крым, в домик Грина. А дальше наш путь лежал в монастырь Сурб-Хач. А затем лесными тропами — в Щебетовку, далее — на Биостанцию.

В 1998 году я открыла для себя еще одну сторону их творчества — литографии, выполненные Оксаной и Сергеем в Петербурге, в мастерской академии.

Оксана — участница выставки студентов академии имени Мухиной в Гамбурге. Ее дипломная работа — книга одного стихотворения (И. Бродский. «Представление») — признана лучшей среди художников-графиков выпуска. Обложку юбилейного альбома академии, выпущенного в 1997 году, украшает именно ее произведение. Крымская тема звучит в ее преддипломном проекте, посвященном «солнцу русской поэзии» и названном «Пушкин и Крым». Художницу ждет большое будущее. Талант, трудолюбие, поиск новых сюжетов, оттенков акварели говорят о редком даре и больших победах. Собрав десятки ее работ (масло, акварель, сепия, графика), я не устаю удивляться силе и многообразию таланта. И главное — прекрасной, щедрой душе, вложенной в каждую работу.

Феодосия открылась художникам не сразу: вначале заворожив изгибом ночного залива, огнями набережной, замысловатыми виллами начала XX века, где готика соседствует с мавританским стилем. И лишь затем, после знакомства со старожилами, открыв свои тайны, свое «Я», свою душу: караимскую и армянскую слободки, церкви на Карантине и их удивительные судьбы; древнее кладбище с разбитыми мраморными плитами, высоко над городом; пустынность Двуякорной бухты; рдяность заката у генуэзских башен.

Увиденное ложилось в души художников, переплавлялось временем, узнаванием Крыма. Оттачивалось мастерство. Неудивительно, что любовь к новообретенной родине вначале жила в акварелях. Редкая изобразительная техника — тушь, акварель — позволила передать все краски крымской природы и утонченность архитектуры древних приморских городов. И вот уже в Петербурге родились двенадцать крымских литографий Сергея и Оксаны. Они уже заняли приметное место в художественной биографии Крыма в великолепном ряду полотен Богаевского, Волошина, Барсамова.

Персональные выставки (зимой — в залах Петербургской академии, а летом — феодосийские и коктебельские импровизированные вернисажи) уже снискали немало поклонников творчества Ломако и Хейлик. Их акварели, миниатюры маслом, волшебная графика имеют завидный успех и у тонких ценителей живописи, и у капризных искусствоведов, и у «новых русских», создающих свои коллекции. Осенью 2000 года они переехали в Киев. Их работы полюбились и на Андреевском спуске, и в администрации Президента Украины. Сюжетами новых работ стали повести Гоголя, киевские соборы и улочки.

Лето 2001-го было последним, когда Оксана и Сергей дарили нас своей дружбой, своей красотой, своим талантом. Они уехали в Киев 10 августа, а 20 августа у них родился сын Остап. В сентябре в Издательском доме «Коктебель» вышла моя книга «Дорогами Киммерии» с их графическими работами, задуманная нами несколько лет назад. В планах на следующее лето был маршрут по всей прибрежной полосе Южного берега и возвращение в наши любимые уголки Крыма — Карадаг, Старый Крым, Коктебель, Двуякорную бухту.

И вдруг из Киева пришла страшная весть: 1 апреля 2002 года скончался Сергей Ломако. Накануне, 28 марта, ему исполнилось тридцать девять лет…

Сергей всегда с нетерпением ждал феодосийские новости и свежие выпуски газеты «Феодосийский альбом». Письма, звонки крымских друзей переносили его в любимый город. В конце марта, после трех недель в больнице, он твердо решил: надо переселяться в Феодосию. В начале апреля город принял бы трех новых жителей — Сергея, Оксану и Остапа. Но первое апреля стало черным днем.

Я не могу представить Феодосию без Сергея Ломако. Без его жизнелюбия, без его песен, акварелей, устных рассказов о путешествиях по Грузии и Армении, без его ночных заплывов далеко в открытое море. Его карие глаза светились любовью к людям, сердце билось быстрее, словно подгоняя хозяина не останавливаться ни на секунду. Он одаривал людей своим редким ощущением счастья и бесконечной любви к этому миру.

2002 год

Судьба Николая Лезина

Еще богат Крым полузабытыми, но великими именами! Николай Лезин — одно из этих имен. Поэт, краевед, учитель. Для Судака и множества гостей крошечного городка в Восточном Крыму — неотъемлемое, прекрасное имя старожила, поэта, замечательного экскурсовода.

Впервые я прочитала о Николае Лезине в сентябре 1980 года в феодосийской газете «Победа», в рубрике «Киммерийская антология» В небольшой публикации Юрий Полканов (историк, краевед) рассказал о поэте и опубликовал два его сонета — «Судак» и «Коктебель».

Здесь тишина, и так покойны сны На склонах гор, в изломах резких линий… У моря — пляж, где, точно хвост павлиний, Пески агатами испещрены.

Затем вновь было забвение, вплоть до 1995 года, до публикации в журнале «Брега Тавриды». Дочь поэта Ирина Лезина рассказала об отце и поместила два его стихотворения.

Пожалуй, нет в Крыму краеведа, туриста или просто любопытного читателя, не знающего книги Ирины Лезиной! Ее путеводители «По горным лесам Восточного Крыма», «От Белогорска до Судака», «По местам боев крымских партизан» (совместно с Ю.Ф.Коломийченко), статьи Ирины Николаевны «В Солнечную долину и на гору Эчки-Даг» в путеводителе «Крым. Маршруты выходного дня» читаются легко, как небольшая поэма о любимом автором Крыме. Лезина приводит ценнейшие сведения о маршруте, истории, топонимике, климате описанной ею части Крыма. Вероятно, она десятки раз поднималась на Эчки-Даг, ходила по крымским лесам, в детстве изучила все тропы и холмы вокруг Судака. Вновь и вновь перечитываю строки Лезиной: «Ветер несет запахи чабреца и полыни, смешивая их с дыханием близкого уже моря… Серебрится под солнцем широчайшая дуга моря. На востоке голубыми сказочными замками встают скалы Карадага и Легенера… На юге, покрытый смугло-розовым пустынным загаром, лежит мыс Меганом».

До выхода первого путеводителя (в 1977 году) Лезина выпустила в 1960-х годах два сборника рассказов. Ее последняя крупная работа — краткий словарь «Крым. Географические названия» в соавторстве И. Белянским и А. Сперанской вышла в 1998 году, за год до смерти.

Сегодня, уже зная историю семьи Лезиных, замечательную тонкую поэзию Николая Васильевича, можно смело сказать — к нам возвращается крупный поэт.

Жизнеописание Николая Лезина надо начинать, вероятно, со страшного наводнения 1893 года. Весной того года бурная река Харьков вышла из берегов и затопила дома одноименного города! Семейство Лезиных — статского советника Василия Андреевича, преподавателя словесности в женской гимназии, и его жену — Александру Платоновну — вытаскивали в окно и на лодке переправляли в безопасное место. Вскоре, 24 апреля 1893 года, родился единственный ребенок в семье — Николай.

Спустя несколько лет Лезины купили дом в Харькове, в 1910 году начали строить дачу в Судаке, в немецкой колонии, недалеко от крепости. Строительство велось на деньги Александры Платоновны (урожденной Дейнега) — художницы, дворянки, широко образованной женщины. Завершилась постройка дачи в 1912 году. С тех пор каждое лето семья приезжала в Судак.

Летом 1915 года Николай, студент Харьковского университета, приехал в Судак отдыхать, еще не зная, что ожидает его в будущем. Именно у древней крепости он познакомился с Еленой Константиновной Дементьевой. Она тоже любила Крым, маленький провинциальный Судак, приезжала к морю каждое лето. Служила учительницей младших классов.

Елене было двадцать девять лет, Николаю — двадцать два. Они полюбили друг друга. Но выйти замуж Елена вначале отказалась — боялась большой разницы в возрасте. Но в 1918 году они поженились, в том же году у них родилась дочь Ирина, а Николай Васильевич закончил юридический факультет университета.

В 1921 году родился сын Игорь В сентябре 1924 года семья переезжает в Судак, на дачу, так как новая власть грозилась отобрать дом у «буржуев».

Ныне это село Уютное, именно от него начинается дорога в Новый Свет. Дом сохранился и поныне. Он построен между двумя горам — Крепость и Болван. Вероятно, до сих пор растут деревья, посаженные Еленой и Николаем Лезиными — персики, сливы, кусты винограда.

Итак, 1924 год. Елена Константиновна и Николай Васильевич начинают работать в судакской школе. Она — в младших классах, он — преподавателем математики в старших классах. Ходят в школу пешком, до Судака три с половиной километра. Дочь Ирину обучают дома, она успешно сдала экзамены за четыре класса экстерном и потупила в школу в пятый класс.

Особенно тяжело пришлось Лезиным в голодные годы — с 1929 по 1932-й. На сына и дочку давали по карточкам по 200 граммов хлеба в день, на взрослых — по 300 граммов. Масла полагалось 100 грамм в неделю. Картофеля не было, а самым большим деликатесом считалось дельфинье мясо. Ели шпинат, лебеду, дикий щавель.

В 1928 году, когда Ирине исполнилось девять лет, отец впервые взял ее в горы. Красота крымских гор, уникальная растительность Нового Света и горы Караул-Оба, рассказы отца, влюбленного в этот край, сыграли решающую роль в судьбе девочки. Один из первых ее рассказов в сборнике «В субботний вечер» так и называется «С отцом в горы».

В 1933 году Ирину увозят в Харьков. Дедушка, Василий Андреевич, настоял на хорошем образовании. Ира окончила в Харькове десятилетку и поступила на филологический факультет Харьковского университета. В 1936 она окончила университет с отличием и стала третьим филологом в семье Лезиных. Первым был Василий Андреевич, вторым — его брат Борис Андреевич Лезин, издатель и редактор сборников «Теория и психология творчества».

В 1941 году умерла Елена Константиновна. Спустя некоторое время Николай Васильевич женился второй раз.

«Рядом с их домом в Уютном процветал и расширялся дом отдыха „Сокол“. Руководству „Сокола“ полюбилась территория с плодоносящими деревьями, да и сам дом! Поле долгой осады они получили и дом, и сад. Взамен построили Николаю Васильевичу дом в Судаке, далеко от моря», — писал в одном из писем мне внук поэта, Сергей Львович Черкашин. Он бережно хранит семейный архив — сотни фотографий, документов, стихи Николая Лезина. Жизнь поэта по крупицам, по жемчужинам собиралась мною, но хранит еще немало тайн…

В судакской школе Николай Васильевич работал больше тридцати лет. Все годы жизни в Судаке водил экскурсии по Генуэзской крепости и окрестным горам. Читал лекции о природе, истории, экономике Крыма. Помогал в охране памятников старины и дивной природы Судакской долины.

Умер Николай Лезин 25 февраля 1967 год от болезни сердца. Похоронен в Судаке, на кладбище под горой Ай-Георгий.

Сегодня стихи Лезина возвращаются к нам, чтобы отныне войти в поэтическую антологию Крыма и даровать нам свою нежность и силу.

2004 г.

Поэзия и судьба Михаила Сарандинаки «Южной Весны мимолетные ласки…» Эссе

Судьбы вещей бывают не менее удивительны, чем людские судьбы. А особенно — судьбы архивов, дневников, фотографий, рукописных книг. В моей библиотеке всего две рукописные книги. Каждая из них вплеталась тончайшей ниточкой в жизнь своих хранителей. Сквозь города и десятилетия, сменив множество хозяев, они повлияли и на мою жизнь. Принесли с собой радость и загадки, подарили энергию рукописного текста, заставляли разгадывать незнакомый почерк и вглядываться в далекую жизнь автора книги или переписчика.

Одну из книг, а точнее — блокнот в твердом переплете, обтянутом холщовой материей, подарил мне в 1997 году феодосиец Николай Константинович Красноголовый. Зимой 1941—1942 годов, в дни высадки десанта в Феодосийском заливе, он нашел этот блокнот (а с ним и несколько иллюстрированных изданий Радищева и Крылова, вероятно, XIX века) в развалинах дома на Красноармейской улице, в центре города.

В том декабре исполнилось Николаю Константиновичу 17 лет. Как многие феодосийцы, он собирал в разбомбленных домах все, что могло гореть — зима была необычайно суровой. В огне, согрев на какое-то время людей, погибли книги из того дома и… несколько страниц из блокнота.

В апреле 1944-го Николай Красноголовый был призван в армию, участвовал в боях, был награжден. В Феодосию он вернулся в 1947 году, учился в 10 классе. А в следующем году поступил в Московский энергетический институт и надолго остался в Москве. Отработав много лет в науке, Николай Константинович вернулся в 1972 году в Феодосию. Надо сказать, что холщовый блокнот не покидал город. С 1941 года он хранился в доме Евдокии Петровны Данильченко — тети Николая Константиновича.

И вот хозяйкой рукописи стала я. На первой странице витиеватым почерком написано: «Дневник М. Сарандинаки». Дальше — вырезанные страницы, а затем — стихотворения самого Сарандинаки, таинственного для меня тогда, в 1997-м.

Фамилия казалась знакомой. И, действительно, перечитывая автобиографическую повесть Осипа Мандельштама «Феодосия», в главе «Начальник порта» я прочитала следующее: «В обсерватории, у начальника Сарандинаки, не только записывали погоду и чертили изотермы, но собирались еженедельно слушать драмы и стихи как самого Сарандинаки, так и других жителей города».

Обсерваторией Мандельштам ошибочно назвал метеорологическую станцию. О ней можно было прочитать в любом дореволюционном путеводителе. Например, путеводитель Крымского общества естествоиспытателей и любителей природы, изданный в Симферополе в 1914 году, писал: «Центральная гидрометеорологическая станция Министерства торговли и промышленности находится в Феодосийском порту (широкий мол…), великолепно оборудована.

В настоящее время станция имеет служебный персонал в 25 человек, свою типолитографию и обширный комплект приборов. В 1914 году предполагается установить на станции беспроволочный телеграф (на что испрашивается кредит в 15000 руб.), и тогда станция будет иметь возможность получать сведения о состоянии погод непосредственно с моря, т.е. с тех судов, где имеется беспроволочный телеграф. Назначение станции — производить гидрометеорологические наблюдения, комбинировать полученные сведения с других станций и оповещать о состоянии погоды и моря порты, мореплавателей, правительственные и общественные учреждения… Осмотр станции с разрешения заведующего инженера М. Н. Сарандинаки». На титульном листе среди многих авторов путеводителя указан и сам Сарандинаки!

Но важнее для меня были, конечно, стихи из блокнота. Разбирая витиеватый почерк (черные классические чернила), я невольно угадывала настроение поэта-метеоролога, восхищалась плавностью стихов-песен, остроумием басен. Порой угадывала и подражание классикам:

Столицы шум хорош зимой, Мороз и улиц оживленье. И производит впечатленье Ее холодный мирный строй.

Каждое стихотворение — либо под римским номером, либо имеет короткое и точное название. Интересны и даты всех пятидесяти пяти стихотворений Михаила Сарандинаки. Первое записано в блокнот 18 ноября 1901 года, последнее — 14 октября 1914-го. Правда, десять лет — с 1904 по 1914 — записей нет. Что происходило в эти годы в жизни заведующего гидрометеорологической станцией? Может быть, таких блокнотов было несколько?

Для меня было ясно одно: в 1914-м, вернувшись к записям в холщовом блокноте, Сарандинаки очень изменился: почерк девятнадцати стихотворений 1914 года нервный, небрежный. Басни становятся язвительными, песни — трагично-грустными.

С первого дня владения блокнотом я полюбила мелодию и грусть поэзии Михаила Сарандинаки. Удивительно легко отправиться в путь январским вечером — только открой книгу и всмотрись в чернильный узор букв:

Стук колес докучных Не дает уснуть, Вид сугробов скучных Окружает путь. Сумерки в вагоне, За окном туман, Да на белом фоне Сосен караван.

Сведений об авторе у меня было на редкость мало. Пытаясь разгадать тайну его жизни, я отправилась туда, где была найдена рукопись в 1941 году. В начале улицы Красноармейской, бывшей Дворянской, разрушен был во время десанта только один дом, именно в его руинах Николай Красноголовый обнаружил блокнот и книги XIX века. После войны на этом месте пристроили еще один корпус табачной фабрики, который примкнул к старому корпусу некогда знаменитой фабрики табачного магната Стамболи. 9 марта 1990 года фабрика сгорела, остался только остов без крыши.

Постепенно, месяц за месяцем, поэт-метеоролог становился для меня все более реальным.

Он, как выяснилось из путеводителя Вениамина Геймана «Спутник приезжего» (Феодосия, 1911), был не только инженером и заведующим Центральной метеослужбой Азовского и Черного морей, но и производителем работ (а попросту — прораб) в Управлении сооружения порта. Одновременно, в 1910-х годах, почетным мировым судьей Феодосийского уездного съезда, председателем феодосийского отделения Российского общества спасения на водах.

Одно из стихотворений в блокноте посвящено «сестре Верочке». А ведь я уже слышала о Вере Сарандинаки от друзей из Карадагского природного заповедника! Для научных сотрудников заповедника ее имя связано с годами становления научной станции на Карадаге: с 1923 по 1935-й Вера Николаевна Сарандинаки работала ассистентом, затем действительным членом станции, заведующей, заместителем директора по научной работе. Труды Веры Сарандинаки по ботанике (она изучала флору Феодосийского и Карадагского регионов) и сейчас не утратили своего научного значения. В начале 1920-х годов Вера Николаевна читала лекции в Феодосийском народном университете. Хорошо знала Максимилиана Волошина, который там тоже читал лекции. В Доме поэта, в Коктебеле, хранится письмо Веры Сарандинаки к Волошину.

И вот в июле 1998 года в серии «Библиотека альманаха «Крымский альбом» выходит сборник статей Владимира Купченко «Киммерийские этюды». В очерке «Открывшие память. Первые краеведы Феодосии» я нахожу ответы на многие мои вопросы о Михаиле Сарандинаки. Помимо разнообразной научной деятельности он действительно был настоящим поэтом: в 1916 году в Феодосии вышла его книга «Этюды. 1901—1916». А когда в августе 1916-го в городе открылось отделение Крымско-Кавказского горного клуба, Сарандинаки был избран товарищем (заместителем) председателя правления и председателем музейной секции.

Из биографии Веры Сарандинаки я знала, что она родилась в селе Маргаритовка близ Ростова-на-Дону, в семье профессора Московского университета. Место рождения Михаила Николаевича, вероятно, тоже Маргаритовка. В одном из стихотворений есть восклицание: «Жаль тебя, Маргаритовка милая!»

Фотографии Михаила Сарандинаки в книге не было, но внешность его уже не была для меня загадкой. «Этот чернобородый застенчивый человек был тоже поэтом…» — пишет Владимир Купченко. Один из феодосийских старожилов — Анатолий Викторович Ермолинский, открыл и эту тайну: на открытке начала века, изображающей бювет минеральной воды «Паша-Тэпэ» (деревянное строение на набережной Феодосии) на переднем плане стоит… Михаил Сарандинаки. Белая шляпа (о жаркое феодосийское лето!), пенсне, густая черная борода. Длинная рубаха навыпуск, чем-то подпоясанная, черные брюки. В руках — саквояж. Очень похож на доктора — интеллигентного и застенчивого. (Репродукция этой почтовой карточки воспроизводилась в «Крымском альбоме 1998» — с. 216.) А в музее Феодосийского морского торгового порта сохранилась, оказывается, еще одна большая фотография: заведующий метеостанцией в окружении сотрудников.

Известный зоолог и путешественник И. И. Пузанов в книге «По нехоженому Крыму» вспоминает о своей встрече с Михаилом Сарандинаки в 1909 году. Летом того года, будучи студентом, Иван Иванович Пузанов участвовал в научной экспедиции, организованной профессором-зоологом С. А. Зерновым. На пароходе «Меотида» ученые Севастопольской биологической станции вышли из Севастополя, но спустя несколько дней сильный шторм заставил экспедицию укрыться в Феодосии, в порту.

Для меня бесценны несколько строк: «В первый же день пребывания в Феодосии Зернов повел нас <…> в гости к Михаилу Николаевичу Сарандинаки — видному чиновнику, носившему титул „производителя работ феодосийского порта“. Сарандинаки был очень культурным человеком, осведомленным в климатологии, океанографии и геологии Крыма. Держал он себя просто и приветливо (кажется, Зернов познакомился с ним во время своего обследования крымского рыболовства). Но как мало гармонировала с барским благолепием хозяина и его квартиры внешность нас, гостей!»

По совету Сарандинаки, участники экспедиции познакомились с феодосийским лесничим Ф. И. Зибольдом и отправились на гору Тепе-Оба, где поднимался рукотворный лес и давал воду конденсатор Зибольда.

Любопытно то, что о событиях 1909 года Пузанов ярко и живописно вспоминает спустя полвека — книга «По нехоженому Крыму» вышла небольшим тиражом в Москве в 1960 году, когда автор стал профессором, несколько десятилетий посвятившим изучению фауны Крыма.

Более точными сведениями о поэте, как недавно оказалось, обладает Александр Федорович Зибольд, внук известного ученого-лесовода. Работая в историческом архиве Петербурга, он обнаружил документы, позволившие проследить биографию Сарандинаки.

Родился Михаил Николаевич 10 августа 1874 года в селе Маргаритовка Ростовской губернии, в семье магистра химии Императорского Московского университета Николая Маргаритовича Сарандинаки и его жены Марии Федоровны. Православный, потомственный дворянин. В 18 лет окончил Московское частное реальное училище Воскресенского. В 1899 году стал выпускником Института инженеров путей сообщения Императора Александра I со званием инженера и с правом на чин коллежского секретаря при вступлении на госслужбу. Будучи студентом, в мае 1898 года, Сарандинаки венчался с потомственной дворянкой Евгенией Ивановной Фоллендорф в греческой Константиноелинской церкви в Таганроге. Через два года Евгения Сарандинаки скончалась. Сохранилась запись в метрической книге Греческой Введенской церкви Феодосии: «Умерла 22 февраля 1901 года… 25 лет от роду от воспаления почек, погребена на общественном кладбище». Боль потери любимой жены угадывается во многих строках поэзии Михаила Николаевича.

Открытием для меня стало и то, что работал Сарандинаки производителем работ I разряда не только Феодосийского, но и Керченского, Ялтинского, Темрюкского, Севастопольского и Алуштинского портов! Был действительным членом Императорского Русского Географического общества, членом Феодосийского училищного совета. В 1910 году стал надворным советником, а в 1911-м ему «всемилостивейше пожалованы золотые с цепочкой часы с изображением герба из кабинета Его Императорского Величества». Имел орден св. Станислава III степени. Был церковным старостой Введенской церкви — старейшего храма Феодосии. Болел стенокардией с 1912 года. Умер 14 ноября 1917-го.

О дружбе или знакомстве Сарандинаки и Волошина у меня не было вначале никаких сведений. Но книга, вышедшая у Сарандинаки в 1916, году уже могла быть поводом для беседы или поездки к Волошину!

На многие мои вопросы нашлись ответы в обширной картотеке Владимира Петровича Купченко, биографа Волошина. С радостью узнала, что еще в юности Михаил Сарандинаки был участником сборника «Крым в русской поэзии» (составитель А. Маркевич; Симферополь: Изд. С. Б. Синани, 1897). В библиотеке Феодосийского музея древностей хранились две книги Сарандинаки: «В пользу жертв войны» 1914 года и «Этюды. Стихотворения» 1916-го. А еще добавилось несколько его званий: член Феодосийского опытного горно-культурного лесничества, Общества вспоможествования бедным учащимся в мужских и женских гимназиях, представитель от города в уездном отделении Таврического Епархиального Училищного Совета. В январе 1917 года Сарандинаки был избран действительным членом Таврической Ученой Архивной комиссии. Был он и греческим вице-консулом. Необыкновенная биография! Государственная служба, поэтическое творчество, наука, занятие благотворительностью, путешествия по Крыму, общение с феодосийскими поэтами.

Оказалось, что сохранились и два письма Сарандинаки к Волошину: по просьбе ученого поэт делал в Коктебеле замеры температуры морской воды.

Обратившись в Дом-музей поэта в Коктебеле, я узнала, что в мемориальной библиотеке Волошина действительно сохранился экземпляр книги Сарандинаки с дарственной надписью: «Глубокоуважаемому Максимилиану Александровичу Волошину с душевной благодарностью за внимание ко мне».

И вот я в Коктебеле. Держу в руках книгу, изданную на тончайшей, почти папиросной бумаге. Сто девяносто две страницы — это совсем не мало для поэтического сборника, выпущенного, скорее всего, на средства автора (издательство не указано). На титульном листе уже знакомый мне почерк Сарандинаки — несколько слов Волошину, без подписи. А на второй странице обложки мелким типографским шрифтом: «Печатать разрешено военной цензурой. Подполковник В. Я. Тимковский». Есть в книге и штамп библиотеки Волошина, поставленный Максимилианом Александровичем на части книг своей библиотеки в конце 1920-х — начале 1930-х годов.

Как настоящий ученый, Сарандинаки разбил свой поэтический сборник на двенадцать разделов: «Мысли и думы», «О войне», «Из записной книжки», «Детям», «Песни», «Виды»… Кроме романтичных стихотворений «Севастополь», «Коктебель», «Карадаг», «Феодосия», «Южный берег», есть и «Маргаритовка», «Ростов-на-Дону». Все они для меня — открытие, в рукописном блокноте их нет. Зато многие другие стихотворения мне знакомы, правда, в рукописном варианте другие знаки препинания, другие эпитеты и восклицания.

Когда я закончила переписывать сборник, Михаил Сарандинаки уже обрел для меня все недостающие черты. Его образ отныне был гармоничен и ясен: нежное сердце поэта и глубокий ум исследователя, тонкая наблюдательность, ироничность, знание русской действительности (басня «Водка»), горечь потери любимого человека. Был душевно связан с сестрами Верой и Марией — в книге несколько посвящений им. Писал о своих друзьях, погибших во время военных действий в Черном море — «Экипажу «Паллады», «На память героям «Стерегущего», «Подводной лодке «Краб». Сочинял песни и поэтические сказки для детей, басни, юмористические зарисовки. События в Феодосии начала века (поджог складов в порту) и крупнейшие вехи российской истории с 1901 по 1916 года тоже есть в его поэзии.

На последней странице обложки кроме цены (1 рубль) есть и адрес книжного склада, где можно было оптом купить сборник «Этюды»: Феодосия, Итальянская улица, книжный магазин Берлина. Тираж, к сожалению, не указан. И еще фраза там же: «Печатать разрешено военной цензурой 23 марта 1916 года». И Феодосия — через «фиту».

Через полтора года, в семнадцатом, Сарандинаки умер. Но отныне с нами будет жить его поэзия — нежная и мелодичная, то грустная, то веселая. Сохранившая для нас феодосийские события столетней давности и вместившая всю короткую жизнь поэта и ученого Михаила Сарандинаки.

Южная весна Южной весны мимолетные ласки, Кисти глициний, анютины глазки, Пышные розы, резкие тени, Грусть кипариса, террасы ступени В жаркие дни так манят, так лелеют, Душу приветом так ласково греют; А под ветвями тенистой софоры Долгие речи, горячие споры; Быстро проходят часы за часами… И, колыхаясь, жасмина кусты, Снегом душистым покрывши листы, Тихою ласкою делятся с вами. 26 сентября 1914 г. Феодосия Карадаг Карадага контур синий, В легкой дымке силуэт, Красота волнистых линий, Гор чарующих привет. Безгранично горделивый От волны до серых туч Простирается игривый, Вышиной своей могуч. И манит улыбкой нежной Вид уступчатых террас, Туч высоких отблеск снежный И зеленых скатов трасс. И покорный сын Вулкана, Опустив усталый лик, У Эвксинского лимана Над пучиною поник.

* * *

Весной ласкает небо взор Природы южной воздух чистый. И зелени ковер душистый, И синева прибрежных гор. К вершинам их морской туман Восходит, тихо поднимаясь. А тучи, быстро собираясь, Готовят серый караван. И, распрощавшися с горами, Уходят тучи в дальний путь, Чтоб одарить земную грудь Своими мощными слезами. 6 января 1903 г. Рыбаки Гладь необъятная, ровная, Воздуха тихий простор, Лодка рыбачая, скромная, Сеть на песке да костер. К вечеру все собираются На огонек у костра, Тесной семьею смыкаются, Чтоб отдохнуть до утра. И, разделив пережитое, Новые силы найти, В море родное, открытое Снова с зарею уйти. 6 июля 1914 г. Феодосия Ночь в Алупке Теплая ноченька южная. Месяца ласковый взгляд. Песня далекая, дружная. Зелени пышный наряд. Парка аллея тенистая. Моря широкая гладь. Да на воде серебристая Зыби игривая прядь Тихо о берег колышется, Тая среди валунов. Будто унылая слышится Тихая песня — без слов.

Феодосия в поэзии и записных книжках Марины Цветаевой Эссе

В. М. Киркевич. Музей Марины и Анастасии Цветаевых

В биографии Марины Цветаевой были Италия, Франция, Германия, Чехия. В детстве — жизнь с матерью и сестрой Анастасией в заграничных пансионах и санаториях, в юности — свадебное путешествие по Франции, Италии, Сицилии.

С 1922-го по 1939-й — долгие годы эмиграции. Известны десятки адресов Цветаевой в Берлине, Праге, селах Чехии, в Париже и его пригородах. Но был в биографии Марины Цветаевой и наш Крым. Феодосия бережно и любовно хранит адрес Цветаевой: улица Шмидта, 14, бывшая Анненская.

Именно там, в небольшом доме высоко над городом, делала первые шаги ее дочь Ариадна, рождались классические строки еще совсем юной, двадцатилетней Марины. Сохранились ее записные книжки, воспоминания современников, которые хорошо помнили каждое слово поэта.

Впервые Марина и Анастасия Цветаевы приехали в Крым в 1905 году вместе с матерью, больной туберкулезом. Жили в Ялте, на даче писателя и врача С. Я. Елпатьевского. Марине — двенадцать лет, Асе — десять. 1905—1906 учебный год сестры учились в Ялтинской женской гимназии. Путешествовали по Южному берегу, бывали в Гурзуфе. Но настоящее знакомство с Крымом — впереди.

Второе путешествие состоялось у Марины Цветаевой в предпоследнем классе московской гимназии. Ученицы (конечно, с преподавателем) отправились в Крым ранней весной. Прибыли в Севастополь, затем на пароходе отправились в Ялту. На горных южнобережных дорогах Марина всегда садилась рядом с возницей. Так и запомнилась одноклассницам: развевающиеся волосы, огромные бусы на шее, прямая спина. Не рядом с ними, а впереди — словно летит. А вокруг — розовые облака цветущих деревьев, синева неба, скалы Ай-Петри под снежной шапкой.

В 1910 году, сразу после выхода первой книги Цветаевой «Вечерний альбом», в московский дом семьи Цветаевых пришел Максимилиан Волошин. Завязалась дружба. Родственные души потянулись друг к другу. Волошин пригласил Марину и Анастасию в Коктебель.

Весной 1911 года, не окончив гимназию, Цветаева уезжает в Крым. Сначала жила в Гурзуфе, где ходила пушкинскими тропами Аю-Дага, писала стихи, читала книги, рекомендованные Волошиным.

Затем, в начале мая, после целого дня в скрипучей арбе, Марина приехала в Коктебель. Здесь ее встретили Волошин и Елена Оттобальдовна, мать поэта, десятки их гостей. Совсем другой мир! Тем летом она познакомилась с Сергеем Эфроном, который через полгода, в январе 1912-го, станет ее мужем. Легкая, юная, она взбиралась вместе со всеми на Карадаг, участвовала в розыгрышах и спектаклях первого «обормотского» лета.

Скоро к ней приехала Анастасия, которая была поражена переменами в старшей сестре. «Круто завившиеся, выросшие с Москвы кудри (после бритья — чудо!), тронутые золотом солнца кожа, кафра, лицо, шея, руки, ноги от колен голые (тоже в сандалиях) после городских каблуков, но что сандальи!.. шаровары! Мальчишеские широкие — Марина сейчас моложе меня…» Анастасия Цветаева, много лет спустя написавшая свои «Воспоминания», так описала Марин 1911 года. И еще строки: «Волнение ее счастья наполняет меня радостью за нее! За нее, никогда не бывшую счастливой с самого детства, всегда одинокую, всегда печальную». Вероятно, именно в Коктебеле сестры познакомились с феодосийским художником Константином Федоровичем Богаевским и его женой Жозефиной Густавовной. С ними сестры Цветаевы будут часто общаться в феодосийские годы жизни.

В 1911 году Марина и Анастасия приезжали из Коктебеля в Феодосию. Фотолетопись жизни Марины хранит десятки фотографий тех летних месяцев с 1911 по 1913 годы. Смеющаяся, счастливая, в окружении гостей Волошина, рядом с семнадцатилетним Сергеем Эфроном, затем — с дочерью Ариадной.

В мае 1913 года в Коктебеле Цветаева писала:

Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я — поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры из ракет… Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берет), Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.

27 июня 1913 года в Феодосии она принимала участие в вечере окончивших Феодосийское реальное училище. Вернувшись в Москву, Марина рассказала больному отцу о «Феодосийском замке» — средневековой генуэзской крепости.

В 1913 году, после смерти отца, сестры решили переехать в Феодосию. Позже Анастасия Ивановна вспоминала: «Когда мы увидели феодосийские улицы, Итальянскую (главную) улицу с аркадами по бокам, за которыми лавочки с восточными товарами, бусами, сладостями, когда сверкнул атлас, рекой разлившийся по прилавку, и его пересек солнечный луч, золотой воздушной чадрой протянулся под арку — и когда из-под арки вышли два мусульманина, унося плохо завернутый шелк, и брызнула нам в глаза синева с плывущими розами, — бороды черней ночи показались нам со страниц Шехерезады, ветер с моря полетел на нас — из Стамбула! И мы поняли — Марина и я, — что мы полюбили его навсегда».

Но сперва была Ялта, где с конца августа до середины октября 1913 года Марина жила с годовалой дочерью, мужем и его сестрой. Они ожидали результатов лечения Сергея в Ялтинском санатории имени императора Александра III для легочных больных. Марина вновь взбирается по тропам Аю-Дага и пишет стихотворение «Встреча с Пушкиным».

Пушкин! — Ты знал бы по первому слову, Кто у тебя на пути. И просиял бы, и под руку в гору Не предложил мне идти. Не опираясь на смуглую руку, Я говорила б, идя, Как глубоко презираю науку И отвергаю вождя…

В Ялте 26 сентября, в день рождения (по старому стилю), ей подарили записную книжку. Тогда же Марина сделала в ней первые записи. Сохраненная временем, эта книжка донесла нам интереснейшие детали крымских лет жизни поэта. Два года — 1913-й и 1914-й Цветаева вела эту тетрадь в Феодосии и Коктебеле.

В ноябре 1913 года М. Волошин писал Ю. Л. Оболенской: «В Феодосии поселились Марина и Сережа. Устроились они на горе, у дяди и тетки Рогозинского. Те их уплемяннили. Их точно под крыло куриное вместо ее яиц подложили. И об них там заботятся трогательно».

Владельцы дома — Эрнест Морицевич, фотограф, художник-любитель и его жена Алиса Федоровна, пианистка, преподаватель музыки, нежно полюбили молодую семью. Их дом, расположенный на возвышенности, сейчас окружен плодовыми деревьями. Рядом — одноэтажные дома, построенные, вероятно, позже. На единственной известной нам фотографии начала ХХ века он стоит совершенно одиноко, на холме.

Первая феодосийская запись Цветаевой датирована 12 ноября 1913 года. Марина описывает поведение дочери, ее первые слова, внешность, общение Эфронов с Анастасией. Сестра вместе с годовалым сыном Андреем поселилась недалеко от дома Марины.

В. М. Киркевич. Дом Цветаевой

Ариадна училась ходить в саду Редлихов и просторных комнатах дома. Девочка унаследовала огромные голубые глаза Сергея Эфрона. Цветаева записала возглас Волошина при виде Али: «Господи, какие у нее огромные глаза! Точно два провала в небесную пустоту. Они кажутся еще больше век, точно веки их не покрывают!» Поздними вечерами Марина Цветаева гуляла с дочерью при луне, а ночами писала стихи, посвященные Ариадне:

Аля! Маленькая тень На огромном горизонте! Тщетно говорю: «Не троньте!» Будет день…

Верила в необыкновенную судьбу дочери и невольно наделяла ее своими чертами:

Целый день — настороже, А ночами — черный кофе. Лорда Байрона в душе Тонкий профиль…

В конце 1913 года сестры Цветаевы дважды выступали на литературных вечерах. 24 ноября они дуэтом читают стихи на вечере Еврейского общества пособия бедным.

Во время второго (это был «Вечер поэзии и музыки» Феодосийского общества приказчиков), 15 декабря, Марина объявила перед чтением стихотворения «Аля! Маленькая тень…»: «Посвящается моей дочери».

Вот как она описывает в записной книжке реакцию зрителей: Вся зала ахнула и кто-то восторженно крикнул: «Браво!» Мне на вид не больше 18-ти лет, даже меньше. Я никогда еще не была так хороша, уверена и счастлива этим, как эту зиму».

30 декабря Марина и Анастасия Цветаевы выступали на «великосветском балу», организованном Феодосийским обществом спасения на водах. Председателем общества (точнее, феодосийского отделения) был Михаил Николаевич Сарандинаки — поэт, основатель и заведующий гидрометеостанции. Он часто встречался с Волошиным и, вероятно, от него знал о сестрах, поселившихся в Феодосии. К сожалению, в записных книжках Марины Цветаевой нет ни слова о Сарандинаки. Накануне, 26 декабря, Марина написала стихотворение «Генералам двенадцатого года» и собиралась прочесть его на балу.

Новый 1914 год встречали в Коктебеле. Волошин предложил выпить шампанского за Алю и Андрея. «Это было очень трогательно», — записала Марина спустя две недели.

Елена Оттобальдовна Волошина, нежно любившая свою крестницу Ариадну, сфотографировалась с ней сразу после приезда Эфронов в Феодосию. «Моя крастница — всем крестницам крестница!»

В Феодосии молодая семья общалась с мировым судьей Петром Николаевичем Лампси и художником Михаилом Пелопидовичем Латри, внуками И. К. Айвазовского. О Лампси вспоминает Лиза, племянница Редлихов: «Это был полный, черноглазый очень вежливый грек. Он был судьей и дальним родственником Айвазовского. В квартире, обставленной красным деревом, он поил нас чаем, рассказывал о старой Феодосии и, пощипывая гитару, пел романсы…»

Лиза, шестнадцатилетняя гимназистка, жила в те годы в доме Редлихов и, конечно, часто общалась с Мариной и Сергеем, обожала их маленькую дочку. На столе Лизы, среди учебников, две книги Цветаевой — «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь».

Она еще не решила, кем быть — художником или врачом. Вероятно, после насмешки Марины («Выбрать медицину, а не искусство!»), Лиза выбирает судьбу художника. Она стала художником-графиком, в замужестве ее фамилия Кривошапкина. В 1983 году она опубликовала свои воспоминания «В Феодосии», где пишет о тех годах, об их совместной поездке в Коктебель в октябре 1913 года.

Невольно сопоставляя записи Марины Цветаевой и мемуары Елизаветы Кривошапкиной, я поняла, что не так все было безоблачно в то волшебное для семьи поэта время.

Насмешливость, резкость, непримиримость Цветаевой, ее острый ум и склонность к иронии порой очень больно ранили людей, даже самых родных. Только с Волошиным, как запомнила юная Лиза, Марина становилась другой: «Помню, как смотрела она на него, куда исчезала ее самоуверенность».

1 января 1914 года сестры читали стихи на «студенческом вечере» в Феодосийской мужской гимназии. Газеты «Жизнь Феодосии» и «Южное слово» сошлись в том, что Цветаевы «по обыкновению, были очень милы».

14 февраля 1914 года, вероятно, после прогулки по Карантину, старой части города, Цветаева написала стихотворение «Над Феодосией угас…»

Иду вдоль генуэзских стен, Встречая ветра поцелуи. И платья шелковые струи Колеблются вокруг колен. И скромен ободок кольца, И трогательно мал и жалок Букет из нескольких фиалок Почти у самого лица.

Среди февральских записей того года: «Последние вечера мы с Асей думаем о Розанове. Ах, он умрет и никогда не узнает, как мы безумно его понимали и трогательно искали на Итальянской, в Феодосии, зная, что он в Москве!» В эти месяцы Анастасия и Марина переписывались с писателем и философом В. В. Розановым. Из статьи Владимира Купченко «Марина Цветаева в Феодосии» узнаем, что сохранились четыре письма Цветаевой В. В. Розанову. Марина пишет: «Во всем моем существовании какое-то ликование». «Сейчас так радостно, такое солнце, такой холодный ветер. Я бежала по широкой дороге сада, мимо тоненьких акаций, <…> я чувствовала себя такой легкой, такой свободной». «Сейчас закат; еще различаю, что пишу. На окне большой букет диких тюльпанов. В соседней комнате укладываю Алю. В открытую форточку врывается ветер и шевелит волосы на лбу». Это цитаты из писем выдающемуся философу.

Будет ли Цветаева еще когда-нибудь так счастлива? Подрастает Ариадна. За окнами дома бушует море и неповторимая крымская весна 1914 года. В Феодосии рождаются классические стихи поэта: «Уж сколько их упало в эту бездну…», «Генерал двенадцатого года», «Век юный», «Але»…

Анастасия поселилась недалеко от Эфронов, на Бульварной улице. Сестры часто гуляли по центральным проспектам, без сомнения, вызывая внимание всего города. «Когда мы с Асей идем по Итальянской, за спиной сплошь да рядом такие фразы: «Цветаевы!», «Поэтессы идут», «Дочери царя»… Приказчики провожают нас возгласами вроде: «Погиб поэт во цвете лет».

25 января 1914 года Цветаева записывает: «Скоро едем с Сережей в офицерское собрание. Я в новом платье». А в другой записи подробное описание платьев и своей внешности. «Странно, какой бы модный фасон я не выбрала, он всегда будет обращать внимание, как редкий и даже старинный».

Это был расцвет таланта и красоты Марины Цветаевой. Счастливая, яркая, уверенная в себе, она много пишет в те месяцы и с вызовом читает свои стихи.

Феодосийская газета так откликнулась на выступление сестер на вечере общества приказчиков: «Снова выступали очаровательные сестры Цветаевы… Еще раз обвеяли нас солнечной лаской… Еще раз согрели одинокие одичавшие души! Спасибо милым сестрам. Мы будем любить их не только за то, что они „умрут“, но и за то, что они жили среди нас».

В тот день Марина и Анастасия читали дуэтом стихотворение «Уж сколько их упало в эту бездну…»

Застынет все, что пело и боролось, Сияло и рвалось: И зелень глаз моих, и нежный голос, И золото волос.

А февраль того года был теплым, как часто бывает он теплым и сейчас, когда неожиданно зацветет в городе все, обманувшись теплым февральским солнцем. Марина записывает: «В Феодосии весенние бури с безумным ветром. Яркие лунные ночи. Третьего дня и вера мы — Ася, Макс и я — гуляли до обеда. Были на Караимской слободке и вчера на Карантине. Караимская слободка — совершеннейшая Италия. Узкие улички, полуразрушенные дома из грубого пористого камня, арки, черные девушки в пестрых лохмотьях. Ася снимала. Мы дошли до Митридата, — белого здания с колоннами — в греческом стиле. У входа в помещающийся в нем музей древностей — два старинных льва. Я влезла на одного из них и села боком, как амазонка. Макс стал спереди, около морды. Так сняла нас Ася».

Митридат, как известно, невысокая гора в старой части Феодосии, а не здание, как пишет Цветаева. На вершине Митридата располагался музей древностей, построенный И. К. Айвазовским. Фотография, снятая Анастасией в тот день, 27 февраля, не сохранилась.

Волошин познакомил сестер со своим давним другом — педагогом Александрой Михайловной Петровой. Она была тяжело больна, часто не могла встать после сердечных приступов навстречу гостям, но с материнской нежностью всегда радовалась приходу Марины и Аси.

В Феодосии у подрастающей Ариадны поменялось несколько нянек. Обычно это были молодые веселые девушки, каждая из них чем-то не устраивала Цветаеву.

Одна постоянно пропадала на кухне у Редлихов, другая любила поболтать с приказчиками в лавках, оставив Алю у порога, в пыли, с уличными мальчишками. Марина ничуть не сомневалась в гениальности своей дочери и уже тогда, в 1914 году, покупала для нее немецкие книги, старинные вышитые ковры, картины, гравюры.

В марте Цветаева болела, несколько дней не вставала с постели («болела нога»). Из Коктебеля к ней приезжали Елена Оттобальдовна Волошина, Майя Кудашева и Алексей Толстой с женой, художницей Софьей Дымшиц. В те же дни пешком приходил Волошин с молодым феодосийским художником Людвигом Квятковским в сопровождении коктебельских собак Лапко, Одноглаза и Шоколада.

Почти все записи Цветаевой весны 1914 года посвящены первым фразам Ариадны. Но есть и бытовые зарисовки: портнихи, новые платья, знаменитая феодосийская кондитерская Ресслера, перемена папирос «Кефа» на «Южные», изготовленные на фабрике Стамболи.

30 апреля Марина Цветаева записала: «Аля стоит на зеленой, густо заросшей площадке, с которой видна вся Феодосия. Из окон Редлихов доносится музыка… Трава доходит ей выше пояса… Солнце жжет и сверкает. Цветут сирень и акации. Я сижу на скамейке перед овальным столовым столом».

В тот же день еще одна интересная запись: «Лежим в траве — Ася Кусака и я. Ася положила под голову сумку, я — руки. Пахнет русским настоящим летом. Жужжат мухи и пчелы. Небо — ярко-синее, море сквозь ярко-зеленую траву — еще синей!.. Кусака — кот Эфронов, привезенный в Феодосию в плетеной корзине и подраставший вместе с Алей.

В эти дни Цветаева написала поэму «Чародей», посвященную Эллису — поэту Льву Кобылинскому.

«Второй Пушкин» или «первый поэт-женщина» — вот чего я заслуживаю и может быть дождусь и при жизни… В своих стихах я уверена непоколебимо, — как в Але». Запись 4 мая оказалась пророчески верной.

Из окна комнаты Эфронов (строго на восток) был хорошо виден весь город и Феодосийский залив. 7 мая Сергей Эфрон рассматривал в бинокль броненосец, вошедший в порт.

Майская Феодосия не могла не очаровать Цветаеву: «Как чудно в Феодосии! Сколько солнца и зелени! Сколько праздника! Золотой дождь акаций осыпается. Везде, на улицах и садах, цветут белые. Запах флер д`оранжа — запах Сицилии! Каждая улица — большая, теплая, душистая волна… Сережа обожает феодосийские акации… И он прав: в низких пышных акациях что-то совсем сливающееся с белыми стенами домов, крытых черепицей, — со всем сливающиеся с белыми стенами домов, крытых черепицей, — со всем духом Феодосии».

Во дворе дома Редлихов, как пишет в мемуарах Елизавета Кривошапкина, цвела желта акация, которая называется бобовник «Золотой дождь». А у моря до сих пор деревья белой акации наполняют в мае своим аромат древний город.

В ювелирном магазине Моисея Цвибака на Итальянской улице Цветаева купила шарманку с множеством мелодий (запись от 11 мая 1914 года). Тогда Марина, конечно, не знала, что сын Цвибака — Яша — станет крупным писателем и издателем русского зарубежья. В его книгах, вышедших под псевдонимом Андрей Седых, мы с нежностью читаем о Феодосии 1910-х годов.

Встреча Седых и Цветаевой состоялась в Париже, в годы эмиграции. В книге «Далекие, близкие», изданной в Нью-Йорке в 1967 году, Андрей Седых описал эту встречу и их единственный в жизни разговор. На прощание Цветаева крепко, по-мужски пожала руку издателя, сказав: «Это меня Макс Волошин научил так крепко руку пожимать… Вы знали Макса. Вот вам привет от него — рукопожатие…»

В мае 1914 год Сергей Эфрон начал сдавать экзамены в Феодосийской гимназии, а Марина ездила с Анастасией и ее сыном в Коктебель.

22 мая Цветаева записывает: «Какой у нас сад! Сколько роз! Аля всегда возвращается с прогулки с розой в руке. Утром пахнет Россией, летом, деревней».

В окно и открытые двери дома лилась душистая волна от десятков кустов роз. Прекрасные юношеские стихи рождались в те годы. Стихи еще без пережитых позднее боли, потерь, бедности, неприютности. «Странная вещь: так легко и с такой радостью писать и с таким наслаждением открывать писание!»

Цветаева часть фотографировала дочку стереоскопом, точнее, фотоаппаратом с двумя объективами. Но, увы, ни одного снимка не сохранилось. Уезжая в эмиграцию с матерью, девятилетняя Ариадна Эфрон с сожалением записывает в своем дневнике тот факт, что среди вещей и книг, которые они оставляют в московской квартире, остался и стереоскоп с множеством крымских снимков.

С первого июня Марина с дочерь и котом уезжают в Коктебель. На столе у Елены Оттобальдовны фотография крестницы. Втроем (Марина, Аля и ее няня) они совершают длительные прогулки до Змеиного грота на Карадаге. «Шли мимо высоких песчаных гор, сначала мягкой, ровной дорогой, потом узенькой тропинкой, бегущей до вниз, то вверх… У рыбацкой хижины мы сели в лодку, наклоненную к самой воде… Казалось — мы плыли… В Змеиный грот нельзя было войти, мы спустились в крошечную, ни откуда не видную бухточку. Волны швыряли нас с невероятной силой. Интересно — что сказали бы какие-нибудь очень мирные люди, глядя как мы карабкаемся с Алей по крутым, местами опасным тропинкам?! Мать в шароварах, тонкая, как девочка — дочка в рубашечке — синее небо — грохот моря — высокие желтые горы. Это могло быть 100, 200, 300 лет назад! Ни турецкие узоры на шароварах, ни Алина рубашечка не выдавали ХХ века!… Море этого дня — 12-го июня! — шуми вечно! Вечно стой у этого моря рыбацкий баркас! Тонкая, легкая я в голубых шароварах, не старься!»

На следующий день в Коктебель приехала поэтесса Аделаида Герцык с мужем. Марина долго беседовала с ней сначала в башне Волошина, затем у моря.

Герцык говорила о нетерпимости Марины к людям, о Волошине и его жене Маргарите Сабашниковой, о Коктебеле, каким он был до первого «обормотского» лета 1911 года.

Летом 1915 года Цветаева приезжала из Москвы в Коктебель с дочерью, Анастасией и сестрами Парнок. В записные книжки она вносит список вещей, которые везет в Крым, коктебельские расходы. Например, в знаменитом кафе «Бубны» Марина потратила 21 копейку.

Среди расходов — оплата фотографических принадлежностей, открытки, конверты, кофе, портнихи. «Мы очень весело жили в то лето», — вспоминала в 1992 году Анастасия Цветаева.

В октябре и ноябре 1917-го Марина дважды ездила из Москвы в Крым, надеясь провести зиму с детьми (Ариадной и Ириной) в Феодосии.

В книгу стихов «Лебединый стан» она включила два стихотворения, написанных в Феодосии в 1917 году.

Ночь. Норд-ост. — Рев солдат. — Рев волн. Разгромили винный склад. — Вдоль стен По канавам — драгоценный поток, И кровавая в нем пляшет луна. Ошалелые столбы тополей. Ошалелые — в ночи — пенье птиц. Царский памятник вчерашний — пуст. И над памятником царским — ночь.

Под стихотворением Цветаева пишет: «Феодосия, последние дни Октября. (Птицы были — пьяные)».

Памятник Александру III сбросили именно в те дни, в чем, кстати, участвовал и феодосийский гимназист Яша Цвибак.

Второе феодосийское стихотворение из «Лебединого стана» рисует город, обезумевший в надвигающемся хаосе:

Плохо сильным и богатым, Тяжко барскому плечу. А вот я перед солдатом Светлых глаз не опущу. Город буйствует и стонет, В винном облаке — луна. А меня никто не тронет: Я надменная и бедна.

В Феодосии и окрестностях с 1917 по 1921 годы жила Анастасия Цветаева с сыном. После революции Анастасия Ивановна служила в Наробразе, организовывала в Феодосии народные читальни. Сейчас в доме, где она некоторое время снимала квартиру, находится «Музей сестер Цветаевых».

Поездки Марины Цветаевой в переполненных вагонах с октября 1917-го были невероятно трудными. Она записывает: «2 ½ суток — ни куска хлеба, ни глотка воды. Солдаты приносят газеты — на розовой бумаге. Кремль и все памятники взорваны… 16 000 убитых… Читаю. Курю. — Можно ли въехать в Москву?»

Вероятно, в ноябре, во время второго приезда в Феодосию, Цветаева побывала в Отузах (ныне — поселок Щебетовка). Она записывает: «Кофейня в Отузах. (На стенах: большевистские воззвания… позы татар. Лунные сумерки. Мечеть. Стадо коров. Девочка в малиновом до полу платье. Кисеты. Благородство древних рас».

Вернуться в Крым поэту больше не довелось. О Феодосии и море у берегов Коктебеля Марина с Алей часто вспоминали голодной московской зимой 1919 года. Трудно переоценить то, что обрела в Крыму Цветаева. Знакомство с Сергеем Эфроном, дружба с Максимилианом Волошиным и Константином Богаевским. Сад Редлихов высоко над городом, буйство весенней природы в Феодосии. Пушкинские тропы Аю-Дага. Жаркие летние месяцы в Коктебеле. И сотни прекрасных стихотворений.

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети Пробьется мое своеволье. Меня — видишь кудри беспутные эти? — Земною не сделаешь солью.

«Ночь. Норд-ост…» Феодосийская осень 1917 года в стихах и письмах Марины Цветаевой

Из дневниковых записей и писем Марины Цветаевой известно, что осенью 1917 года она дважды приезжала в Феодосию. Первый раз в конце октября, поддержать сестру Анастасию, потерявшую летом того года мужа и сына.

Оставив в Москве пятилетнюю дочь Ариадну и новорожденную, пятимесячную Ирину, Цветаева приехала в Феодосию и поселилась в доме, который снимала на Карантинной улице Анастасия. Отсюда в Москву написаны длинные, подробные письма о встречах сестер с другом и учителем М. А. Волошина — Александрой Михайловной Петровой, о посещении литературно-художественного общества «Хлам».

19 октября в письме Сергею Эфрону в Москву Цветаева пишет: «Все дни выпускают вино. Город насквозь пропах… Одни богатеют, другие баснословно разоряются (вино). У одного старика выпустили единственную бочку, которую берег уже 30 лет и хотел доберечь до совершеннолетия внука. Он плакал…»

25 октября (по старому стилю), вероятно, еще не зная о свершившемся перевороте, Цветаева пишет Эфрону в Москву: «Вчера мы были у Александры Михайловны. Она совсем старушка, вся ссохлась, сморщилась, одни кости. Легкое, милое приведение. <…> Я говорила ей стихи. — „Ваши генералы 12 года — пророчество! Не даром я их так любила“, — сказала она. У этой женщины большое чутье, большая душа».

В начале ноября Цветаева уезжает в Москву, но уже 10 ноября приезжает в Коктебель с мужем. 12 ноября Волошин писал А. М. Петровой: «Третьего дня неожиданно приехала Марина и Сережей с массой рассказов о московских днях».

17 ноября Цветаева пишет Вере Эфрон (сестре мужа) о том, что она сняла в Феодосии квартиру из двух комнат и кухни за 25 рублей. Она ждала, что Вера приедет с Ариадной и Ириной зимовать в Крым. Но 25 ноября Марина Цветаева сама уезжает в Москву за дочерьми, твердо решив вернуться в более спокойный Крым.

Вернуться не удалось. 3 декабря в Москве Цветаева пишет стихотворение о феодосийском винном бунте:

Ночь. Норд-ост. — Рев солдат — Рев волн. Разгромили винный склад. — Вдоль стен По канавам — драгоценный поток, И кровавая в нем пляшет душа. Ошалелые столбы тополей. Ошалелое — в ночи — пенье птиц. Царский памятник вчерашний — пуст. И над памятником царским — ночь. Гавань пьет, казармы пьют. Мир — наш! Наше в княжеских подвалах вино! Целый город, топоча как бык, К мутной луже припадая — пьет.

Царский памятник Александру III был снят с постамента еще 22 июня 1917 года. Начали сбрасывать феодосийцы по постановлению Совета рабочих и солдатских депутатов, а завершили матросы случайно зашедшего в порт корабля. Они обмотали памятник веревками и стащили его, при этом сильно повредив. Им было, конечно, неведомо, что памятник Александру III открыт в Феодосии в 1896 году по инициативе И.К.Айвазовского в ознаменование перевода торгового порта из Севастополя в Феодосию. Что на памятник собрали 28 тысяч рублей и заказали бронзовую фигуру на заводе Варту по модели профессора Баха. Памятник Александру III был перенесен во двор пожарного обоза. Его планировали отправить на переплавку…

4 декабря Марина Цветаева пишет еще одно стихотворение об октябрьской Феодосии, но более всего — о себе в новых революционных событиях:

Город буйствует и стонет, В винном облаке — луна. А меня никто не тронет: Я надменна и бедна.

В 1938 году, переписывая набело эти стихотворения, Цветаева включила их в книгу «Лебединый стан», поставив под ними другую дату написания: «Феодосия, последние дни Октября». Сборник «Лебединый стан» не был издан при жизни поэта, а увидел свет в 1991 году, накануне празднования столетия Марины Цветаевой. Сегодня для нас бесценны и стихотворные описания Феодосии, и десятки феодосийских писем и дневниковых записей тех лет. Из этих документальных свидетельств и великой поэзии мы создаем образ Марины Цветаевой в тревожной революционной Феодосии 1917 года.

Поэзия

Трехстишия

Февраль. И ковш Большой Медведицы Вырастает как вопросительный знак Из печной трубы. Заплаканные окна. Как краток нынче день! Вот и октябрь… Ты говоришь, что скоро осень, И все, что зелено — увянет? И даже эти розы? Мой путь лежал в Коктебель. А позади — Солхат, Пристань моей души. Ноябрь. Жаркий день в горах. И старым золотом с деревьев Нам осень стелет путь домой. Старая вишня! Ну что же, Снег тебе даже к лицу! Словно цветешь в декабре. Фиалка на дне корзины. Видно, цветы были рядом. А покупали — морковь! На Север, домой собираясь, Инжиру в карман положи. Вот будет кому-то отрада! Над городом снег. А камин наш пылает. Мы одни в старом доме. Где буйство весны? Где золото осени? Где нега зимы? Ветку сосны просмоленной На берегу я нашла. А рядом краб загорает! «Каперсов нам принеси!» А я все смотрела на парус, Что борется с ветром восточным. На столе у меня зима: Дымок от чашки, листы бумаги. Ни писем, ни телеграмм. Июльской выжженной дорогой Иду к тебе, Придерживая шляпку на ветру.

Подражание Бродскому

Июль. Жара. В моем саду Со стуком падают абрикосы. Живу впервые с собой в ладу. Читаю, пишу, отращиваю косы. Скоро среди миллионов книг Появится и моя. Пока не верю. Боюсь интриг. Мечтаю уйти на маяк. 2001 год

Оглавление

Об авторе

Рассказы

  Осень

  Подарок

  Дом

  Ночь, цикады и вино

  История одной прищепки

  Крымская зима

  Старыми дорогами

  Ветка японской айвы

Очерки и эссе

  Вдоль крымских берегов Восточный Крым в творчестве Оксаны Хейлик и Сергея Ломако

  Судьба Николая Лезина

  Поэзия и судьба Михаила Сарандинаки «Южной Весны мимолетные ласки…» Эссе

  Феодосия в поэзии и записных книжках Марины Цветаевой Эссе

  «Ночь. Норд-ост…» Феодосийская осень 1917 года в стихах и письмах Марины Цветаевой

Поэзия

  Трехстишия

  Подражание Бродскому Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg