«Энглби»

Энглби (fb2) - Энглби [litres] (пер. Мария Макарова) 1793K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Себастьян Фолкс

Себастьян Фолкс Энглби

Sebastian Faulks

ENGLEBY

© Sebastian Faulks, 2007

Published in the Russian language by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd. and The Van Lear Agency

Перевод с английского Марии Макаровой

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2018

* * *

Посвящается Гиллону Айткену

Ничтожно мала та часть жизни, в которую мы живем.

Ибо все прочее не жизнь, а времяпрепровождение.

Сенека. О скоротечности жизни, глава 2 (49 г. до н. э.)[1]

Глава первая

МЕНЯ ЗОВУТ МАЙК ЭНГЛБИ, и я уже второй год учусь в одном старинном университете. Мой колледж основан в 1662 году, по здешним меркам его здание считай что современное. Часовня — по проекту не то Хоксмура, не то Рена; сады вокруг разбиты тоже кем-то известным. Резьба на хорах — работы того единственного краснодеревщика, о котором вы слышали. Капитан наших лодочников в прошлом году взял золото на международных гонках. (Кажется, он физик.) Капитан крикетной команды играл за Пакистан, хотя английский у него — как у принца Уэльского. Среди преподавателей (по-здешнему — «донов») имеются три профессора; один, известный как Игуанодон, недавно рассказывал на радио про ящериц.

Сегодня вечером я не собираюсь сидеть за домашним заданием, потому что у нас еженедельная встреча в фолк-клубе. Там будут почти все парни нашего колледжа. Не столько ради музыки (она там, кстати, вполне ничего), сколько ради студенток, которые туда собираются в большом количестве. Не придут только безнадежные зубрилы и те, кто считает, что фолк умер, как только Боб Дилан сменил акустическую гитару на электрическую.

На этих встречах я несколько раз видел одну девчонку, Дженнифер Аркланд. Имя я узнал из списка кандидатов в студенческий союз. На выборных плакатах были маленькие фотографии, под ними имена, фамилии и кое-что о каждом кандидате. Под снимком Дженнифер значилось: «Стипендиатка по истории, второй курс. Училась: в лимингтонской средней школе и Сорбонне. Увлечения: музыка, танцы, киносъемки, кулинария. Сторонница демократизации студенческого союза — за счет большего участия женщин в общественной жизни — и неформальных встреч на природе».

Она попадалась мне и в кафетерии университетской библиотеки, обычно с парочкой сокурсниц, одна толстая, зовут Молли, другая — суровая брюнетка, имени я не расслышал. Около них часто крутились то Стив из Крайст-колледжа, то Дэйв из Джизес.

Для начала надо было прибиться к ее кругу. Точнее, к кружку. Не важно, в каком она. У них у всех короткие названия. Литкружок, химкружок, маткружок. Возможно, есть и кружкружок, где плетут какие-нибудь кружева.

Надо будет выяснить про ее кружок, а там и разузнать о ней побольше.

Я получил стипендию, покрывающую саму поездку в университет и учебные расходы; родители у меня бедные. Сдав экзамены, я сел в поезд и поехал в колледж на собеседование. Пересаживался я в Лондоне и, по идее, провел там какое-то время, только совершенно этого не помню. Странная у меня память. Я помню мельчайшие детали, но в самом ее полотне зияют дыры. Помню, как на станции я сел в автобус, хотя понятия не имел, как выглядит мой колледж. В итоге объехал весь городок и снова оказался на станции — получилась обзорная экскурсия. Потом я взял такси; чтобы расплатиться, пришлось занять денег у привратника. Фунт в кошельке у меня так и лежал, мало ли что.

Мне выдали ключ от комнаты; общежитие было во внутреннем дворике, путь туда лежал через подземный переход. Я попытался вообразить себе соседа по общежитию. Некто по имени Тони, с бородкой и в дафлкоте. Я честно старался заранее проникнуться симпатией к самому колледжу и к комнате, где сегодня заночую. Представил, как ранним утром еду на велике на лекции, и рулить трудно из-за кипы учебников в багажнике. Как покрикиваю другим парням: «Увидимся!» Надо бы купить трубку. Возможно, даже завести подружку — строгую отличницу в очках, не самую тут популярную.

Комната мне не понравилась. Сырая, тесная, я кожей чувствовал, сколько в ней перебывало народу. Не очень древняя, на XVII век не тянула, но и не современная: года так пятьдесят пятого. Ванной не было — она оказалась рядом с лестницей. Там было очень холодно, так что, пока наберется вода, я ждал одетый. Зато вода оказалась очень горячая. И в самой комнате, и на лестнице слабо пахло газом и линолеумом.

Я неплохо выспался, но на завтрак в столовую решил не ходить, чтобы не общаться с другими абитуриентами. Я вышел на улицу, обнаружил кафе, где взял жидкий кофе и булку с сосиской и расплатился тем самым фунтом на «мало ли что». В колледж я вернулся через главный вход. Привратник угрюмо буркнул из промозглой будки с керосиновым обогревателем: «Джи-двенадцатый сектор, кабинет доктора Вудроу». Кабинет я нашел легко. У двери ждал еще один парень. С виду умный.

Наконец дверь открылась, и пригласили меня. Внутри сидели двое: один солидный, похожий на директора школы, указал мне на стул, сам сел за стол; второй — помоложе, худой, с бородкой — даже не поднялся из кресла. У нас в школе учителя бороды не носили.

— Вы неплохо написали по Шекспиру. Часто бываете в театре? — спросил тот, что постарше. Вопрос казался слишком безобидным, и я заподозрил подвох. Ответил, что у нас в Рединге театров нет.

Я не сводил с него глаз. Шикарно же — быть доктором чего-нибудь, взвешивать и вершить судьбы мира. Однажды в посудной лавке я видел набор пластиковых салфеток с академиками в мантиях: доктор богословия, магистр искусств и так далее. И вот впервые вижу настоящего доктора. Он задал еще несколько вопросов, тоже весьма банальных.

— …Поэтика Элиота. Не могли бы вы сравнить творчество Элиота и Лоренса?

Это впервые подал голос бородач. Я подумал — издевается. Американский банкир, увлеченный англиканской литургической ритмикой, и сын шахтера, мечтавший вырваться из своего Ноттингема — хоть через секс, хоть через такую же приземленную живопись. Как их сравнивать? Я внимательно посмотрел на бородача, но он был абсолютно серьезен, и я стал разбирать использование каждым из них одних и тех же стихотворных форм, стараясь, чтобы это звучало как вменяемый ответ. Он несколько раз кивнул, вроде бы довольный. И тему развивать не стал.

Другой, постарше, еще раз пролистал мои бумаги.

— Тут характеристика, — наконец произнес он, — от вашего учителя… У вас с ним были разногласия?

— Ничего такого не знаю, — сказал я.

— Есть какие-нибудь вопросы про здешнюю жизнь? Мы стараемся, чтобы все чувствовали себя как дома.

Надо было о чем-то спросить; подумают еще, что мне по фигу. Но спросить о том, что действительно волновало, я не решался. В повисшей тишине куранты колледжа гулко пробили полчаса. Я чувствовал, как оба смотрят на меня. По спине скатилась струйка пота. Вообще-то я почти не потею, вот, кстати, и вопрос:

— Как быть с постирушками?

— С чем? — сухо переспросил старший.

— У вас эти… какие-нибудь машины, ну эти… стиральные? Есть тут прачечная или белье надо куда-то относить? Сдавать?

— Джеральд? — обернулся он к бородачу.

— Насчет белья я не в курсе, — отозвался тот.

— Каждому первокурснику полагается куратор, — сообщил профессор. — Это член совета колледжа, с любыми возникшими вопросами обращайтесь к нему.

— Значит, я могу обратиться непосредственно к нему?

— Можете. Да, я полагаю, что можете.

Контакт был налажен, и я осмелел:

— А что насчет денег?

— Простите?

— Сколько мне понадобится денег?

— Полагаю, сумму гранта определят ваши местные власти. Вам самому решать, как ею распорядиться. Есть какие-нибудь вопросы относительно вашей темы?

— Нет, я уже просмотрел краткое содержание.

— Вас не очень смущает перспектива заняться Чосером?

— Нет, я люблю Чосера.

— Ах, ну да, ну да. Вы нам об этом писали. Ну что же, мистер Энгл… мм…

— Энглби.

— Энглбери. Можете идти, если у моего коллеги… Джеральд?

— Нет-нет.

— Отлично. В таком случае увидимся осенью.

Я не понял, почему они не сообщили мои результаты, и рискнул уточнить:

— Так я получу стипендию?

— Мы сообщим в вашу школу. Когда подведем итоги всех собеседований. Год выдался непростой.

Я пожал протянутую профессором руку, помахал бородатому в кресле и по дубовой лестнице спустился вниз. Вот же аферисты!

Вечером, выдрав талон из книжечки, я спускаюсь в столовую, интерьер которой был создан еще Робертом Адамом. В каждом новом семестре полагается купить книжечку из тридцати пяти талонов; предъявлять их не обязательно, но этот аванс позволяет кухне не прекращать работу. Я в длинной черной мантии, в канделябрах на расписанных оштукатуренных стенах горят свечи. Когда открывается дверь позади главного стола, мы встаем. Глава нашего колледжа — океанограф — когда-то картировал подводные хребты. Он знает, чем Австралия крепилась к Китаю и как Гана сконденсировалась у подножия Анд. Новая Зеландия у него, видимо, откололась от Германии.

Пламя свечей играет в хрустале. Преподаватели пьют вино. Мы — воду, хотя разрешено и пиво. Но его пьет один Стеллингс.

— Робинсон, пинту эля, пожалуйста, — говорит он застывшему в поклоне официанту. — Тебе тоже пива, Майк?

Я мотаю головой. Пиво Стеллингс варит сам — в пластиковом бочонке. Он называет это пойло СД («студенческий джин»: пьяный за пенни, в хлам за два) и однажды все же уговорил меня попробовать, хотя меня мутило от резкого привкуса солода и спирта (Стеллингс кладет в два раза больше сахара, чтобы лучше забирало). Рядом с комнатой Стеллингса ванной нет, так что, когда подкатило, пришлось блевануть в канистру из-под воды, стоявшую на лестнитце.

Я не всегда ужинаю в столовой — тут есть места поприятнее. Одно из них — паб, до него минут пятнадцать ходу, мимо травяного газона (их тут полно, по-здешнему — «лужайки»), потом по боковой улочке в переулок. Пиво там гораздо вкуснее, чем бурда Стеллингса. Из пивоварни «Грин Кинг». Один из этих Кингов, говорят, знаменитый писатель[2]. Свет в пабе приглушенный, пол дощатый. Остальная публика — не университетская. Так сказать, простые люди, — хотя любой человек слишком сложен, чтобы называть его простым. Тут полумрак, разговаривают вполголоса. Бармен меня знает, однако с советами не лезет. Обычно я беру запеченный картофель или пирог с сыром и ветчиной — есть его неудобно, липнет и тянется, так что между слоями тонкого теста ничего не остается.

Пью я джин с вермутом. С красным, он вкуснее белого. После двух-трех бокалов мир становится понятнее. По крайней мере, его непонятность уже не так раздражает. И собственное невежество не так бесит. После трех-четырех порций в нем проступает даже некая барственность.

Иногда я отправляюсь в центр городка, в чудесный греческий ресторан. Одному туда являться, правда, неловко, но очень уж все вкусное: мусака с рисом и картошкой фри, греческий салат, свежая пита, оливки, хумус, так что если сильно проголодался — это туда. Бывает, я два-три дня обхожусь без обеда, так что поневоле приходится идти на дозаправку. Греческую еду я запиваю белым вином; оно малость отдает гелем для унитаза, но все вместе вполне приемлемо.

Еще я принимаю наркотики. Перепробовал почти все. Больше всего понравился опиум, хотя мне удалось им разжиться только раз. Его трудно достать, и для курения нужна особая трубка и лампа с фитильком, — морока, короче. Мне продал его парень, а ему — один из сотрудников с кафедры современной истории в Корпус-Кристи-колледже, привез откуда-то с Дальнего Востока. С опиумом такое дело, что когда ты под ним, то нет ни боли, ни проблем. Если в этот момент тебе начнут рассказывать про «Циклон Б», или что твои родители при смерти, или про отделение для слабоумных, или про бойню при Пашендейле, ты все поймешь, конечно, — но как бы вообще. Тебя даже заинтересует само понятие «боль», но чисто абстрактно. Вот меня, скажем, интересует специальная теория относительности; что существует измерение, в котором пространство сворачивается, а время изменяет свое течение, так что назад из путешествия можно вернуться моложе, чем ты в него отправился, и это правда щекочет нервы, но никак не влияет на мою каждодневную жизнь. Вот так и опиум соотносится со страданием: превращает его в предмет чисто абстрактного любопытства.

В основном я курю марихуану, покупаю у парня по имени Глинн Пауэрс. Не знаю, где он сам ее добывает, но хранится она во встроенном прикроватном шкафчике у него в комнатушке — в новом корпусе, Квин-Элизабет, прямо за Членскими Лужайками (ходить по которым можно только донам). Корпус открывала принцесса, всего три года назад, и в холле за вестибюлем рядом с мемориальной доской имеется фото ее высочества в одной из комнатушек. Она улыбается ректору колледжа, а на дальнем плане виднеется шкафчик. Стены там из голого кирпича: по завершении строительства кубатура комнат оказалась ниже норматива. Только сбив штукатурку, удалось получить те несколько сантиметров, которые позволяли уложиться в предписанную Министерством по вопросам местного самоуправления минимальную норму на человека.

Глинн держит в шкафчике весы с полированными чашечками и медные гирьки — граны, драхмы и унции. Мене, мене, текел, упарсин[3]: ты взвешен на весах и найден слишком легким. Не то чтобы я ссорился с Глинном Пауэрсом или находил его слишком легким: у него кожаная куртка с длинной, на полспины, бахромой, модная ухоженная бородка и мотоцикл. А у меня — ничего такого и близко нет. Он специализируется по инженерному делу. Сам не курит, и в этом мне видится что-то зловещее.

Так вот, сегодня вечером у нас Фолк-клуб. В баре нашего колледжа, потому что какой же фолк без пива — в данном случае без «Дабл Даймонда» или шипучего «Уортингтон Брайана»; профессиональный бармен — его нанимают на два часа, после студенты сами обходятся — предлагает пинту бесплатно, если сможешь выпить не дольше чем за пять секунд. И ведь справляются люди, сам видел.

Велосипеды начинают прибывать часам к семи. Полосатые шарфы, куртки, дешевые сигареты; почти у всех парней волосы до плеч, но, выращенные из школьной стрижки, упрямо распадаются на прежний пробор. Во всех дворах и коридорах висят отпечатанные афиши: «Хобгоблин», гласят они. «Авалон». При поддержке группы Тима Уиллза и Стива Мюррея. После перерыва: «Лайонесс». Гвоздь программы — «Расщепленный инфинитив».

Когда в баре стало побольше народа, я тоже туда пробрался. Судя по всему, раньше тут был погреб. Стены из белого кирпича вскоре начали запотевать.

Еще перед выходом из своей комнаты я принял джина и таблетку нембутала, для раскрепощения. А в баре закурил. Обожаю сигареты. Мне нравится влажноватый аромат табака, когда делаешь самокрутку; из фабричных люблю «Ротманс кинг сайз» — у них на рекламе еще мужская рука с сигаретой на рычаге переключения передач, торчащая из темно-синего рукава с золотыми нашивками. (Летчик или морской офицер едет в машине в парадной форме — зачем? Красуется перед невидимой нам спутницей? Или рычаг тут не просто рычаг? В таком случае на нем, по идее, должна лежать женская ручка?) Нравится тонкая бумажная ленточка, вроде книжной закладки, потянешь за нее — и сигареты выскочат через одну, чтобы удобнее было брать. (Вдруг подумал, ведь это одно из самых благородных проявлений внимания к покупателю, на какое может пойти производитель. Озаботиться этой тонкой ленточкой, пропускать ее под сигаретами, и все ради того, чтобы курильщик не злился, что сигарета не лезет из тугой пачки, и не мял остальные… Сколько изобретательности и заботы, притом что для второй сигареты ленточка уже не нужна — когда в пачке освободилось место, остальные вынимаются сами. Когда-нибудь какой-нибудь бухгалтер сообразит, что, сэкономив на ленточке, можно повысить продажи на тысячу фунтов в год, — и ее перестанут делать. Ради какой-то тыщи!) А еще мне нравится выпустить изо рта немного дыма и тут же снова резко его вдохнуть как можно глубже. Нравятся сигареты «Голд лиф», в их рекламе по телевизору еще парень стоит на холме, рядом рыжий сеттер. Или спаниель? Нравится мягкий вкус «Пикадилли», поджаристый — «Лаки страйк» и «Честерфилда» и то, как обжигают нёбо французские сигареты — будто вдохнул жар паяльной лампы. Никотин хорошо совмещать с алкоголем: получается синергический эффект — куда действеннее, чем последовательная сумма компонентов.

Я перепробовал всякие марки. Сегодня курю «Кент» с белым фильтром — отлично подходит к красному вермуту из бара. Парень за стойкой не знал, сколько полагается наливать, так что набуровил мне полный бокал, а я еще и льда положил. Постараюсь растянуть удовольствие на час.

Все диваны и кресла завалены куртками. А как только начались танцы, к курткам добавились свитера, пиджаки и сумки. Я видел Дженнифер, Молли и Энн и мог без помех их разглядывать. В группе «Авалон» есть скрипачка и солистка в платье из мятого бархата, с совершенно прямыми волосами и необычным вибрато.

Сколько же лет этим песням? Должно быть, они восходят еще к устной традиции. Одну я даже начал записывать: «Далёко-далёко / Любимый мой. / Он уплыл [нрзб.] ранью, / Но не стану я плакать / Ночною порой / В серебряном лунном сиянье. / Ты прости-прощай, говорил моряк / И сжимал ее тонкие руки. / Тот серебряный свет да Хебденский дол[?] /Нас привели к разлуке, мой сэр, / Нас привели к разлуке». Разобрать текст мешали ударные. Вряд ли первые барды пели в микрофон в сером чехле, укрепленный на ударной установке.

Я прижат к запотевшей колонне… Стою и смотрю. Тело обрело опору. «Серебряный лунный свет, мой сэр…»

Я еще вернусь в Фолк-клуб, в этот самый миг, шумный и дымный, но на мгновение позволю себе небольшое отступление.

У меня есть машина, я держу ее у корпуса Квин-Элизабет, на парковке для научных сотрудников. Время от времени привратники лепят на ветровое стекло записки с последним предупреждением. Записки я сдираю.

И отправляюсь в какую-нибудь деревеньку. В них есть указатели с трехзначными цифрами, врытые в травяной треугольник на развилке дорог. Есть каменные плиты с обозначением миль, отклонившиеся назад под напором живой изгороди, летом тяжелой от разросшегося боярышника и купыря. Есть воинские обелиски (надписи на которых, возможно, я один и читаю) и церкви из дикого камня, отделанные кирпичом и плиткой. А главное, там есть пабы, где пиво совсем не такое, как в нашем студенческом баре, в котором его наливают из металлического бочонка, с закачанным туда углекислым газом, отчего появляется привкус газировки. В деревне пиво без добавок подается прямо из подвала по длинному тонкому шлангу и делает «вушш!», когда темно-янтарная струя льется в бокал, — потом чуть оседает, когда отпускают ручку насоса; тут ручка опускается снова, и вздымается новая волна, сверкает, достигает краев и замирает под тонким венчиком пены; теперь — оставшиеся последние капли; после чего бокалу нужно постоять на впитывающей салфетке и поймать свет настенных кованых, под старину, ламп бара «Сноп», или «Зеленый человечек», или «Красный лев», — заведений, куда может зайти любой, где тебя ни с кем ничто не связывает и оттого не задевает, где ты — никто.

Звучит так, будто я что-то скрываю? Пожалуй. Знать бы только что.

Иногда я остаюсь там на ночь, но не потому, что опасаюсь сесть за руль. В пабе обычно есть пара номеров: сырых, с махровым покрывалом на кровати и ванной в конце коридора. Ничего идиллического. Завтраком я не заморачиваюсь — главное, поскорее выехать в путь. Первокурсникам водить машину не разрешается, но я записался в гольф-клуб «Ройал Уорлингтон» (куда ни разу не ходил), и этого оказалось достаточно, чтобы для меня сделали исключение. Спорт тут поощряется. У меня бутылочного цвета «Моррис-1100», купленный из третьих рук за сто двадцать пять фунтов, которые я заработал на бумажной фабрике. Он меня ни разу не подвел, только выхлопная труба отвалилась, пришлось примотать проволокой. На нем я проехал всю Восточную Англию: Сэнди, Поттон, Бигглсуэйд, Ньюпорт-Пагнелл, Хантингдон, Сафрон-Уолден; добрался даже до Кингз-Линна (или Линкольна?). Домики там стоят на современных участках, в рядок вдоль шоссе, с подъездными дорожками, окаймленными подстриженными лавровыми кустами.

Что там за люди живут? — спрашиваю я себя. Кто они такие? Клюшки у меня всегда при себе, в багажнике, и я иногда останавливаюсь, если вижу поле для гольфа, и загоняю мяч в пару-тройку лунок. В гольф-клубе секретарь — неприятный тип, да и раунд стоит дорого.

…А теперь продолжаем трансляцию: выступает гвоздь программы — «Расщепленный инфинитив». Собственный голос расслышать невозможно. Вижу, как Дженнифер тянет шею к Нику, который что-то орет ей в ухо, как в следующий миг она отстраняется, улыбаясь и мотая головой, давая понять, что ничего не разобрала, и как он пожимает плечами, давая понять в ответ, что ничего особенного не сказал (что неудивительно). Молли, Дэйв, Джулия и еще несколько человек, незнакомых, танцуют. Собравшись к бару за новой порцией, я обнаружил, что мои ботинки прилипли. Резиновые подошвы отрываются от залитого пола со звуком рвущейся бумаги. Пахнет пивом, потом и сексом.

Публика в неглаженых футболках выскакивает на улицу остыть, подставляя мокрые физиономии холодному ветру. От сквозняка между домами больно дышать. Фолк-клуб. Лучший вечер недели.

На другой день я пошел на собрание «Джен-кружка». В Джизес, там я никогда еще не бывал. Внутри собралась очередь на пьесу «Суровое испытание»[4]. Каждый колледж, как видно, считает своим долгом раз в год поставить что-нибудь из этого набора: «Суровое испытание», «Трехгрошовая опера», «Добрый человек из Сезуана». «Суровое испытание» — это про американских пуритан, гуди такая-то, гуди сякая-то, пьеса про ханжей с современными аллюзиями. Студентам нравится, помогает ощутить себя борцами за права.

Джизес-колледж ошибок не прощает. Зазеваешься — и заблудился. Другие колледжи следуют канону: большие ворота, ведущие на тротуар, в них встроена деревянная дверь. Джизес — совсем другое дело: он скорее как школьный комплекс посреди собственной парковой зоны. Рядом с одной из игровых площадок стоит легкий фахверковый павильон.

К тому времени, когда я наконец нашел нужную дверь, выходившую в заросший плющом внутренний дворик, как в школе Грейфриар, где учился Билли Бантер[5], собрание уже началось. Я прокрался внутрь перед самым началом голосования: поддерживать ли Альенде в Чили и надо ли помогать Никарагуа, с учетом того, что разовый оргвзнос вырастет до пятидесяти центов, и означает ли это еще и вино, или ограничимся, как раньше, кофе с печеньем? Я был за вино, пусть даже из Чили, но решил на первый раз воздержаться от выступления, тем более что я уже принял в баре «Футболисты» две пинты «Эбботс эля», запивая две ежевечерние голубые таблетки по десять миллиграммов. Дальше разговор перешел на летние поездки. Тема Манагуа развития не получила, зато возник Париж. Несколько парней возразили, что им это дорого, тем самым выставив Дженнифер (это она предложила Париж) эдакой Марией-Антуанеттой. Кто-то помянул «рабочий класс», применительно к себе, вызвав одобрительный гул. Я уловил, как минимум две девушки заерзали на стульях, разглядывая парня, которому не по карману Париж.

После собрания все разобрали кофе с печеньем и стали болтать. Дженнифер держалась спокойно и дружелюбно, хоть ее и подкололи из-за Парижа. Я попытался представить себе, какая у нее комната. Какая у нее жизнь. Лимингтонская школа. Интересно, ее родители все еще там? И где вообще этот Лимингтон? Джен была в новых джинсах клеш, кожаных сапожках и серой водолазке из чего-то типа кашемира. Воротник был не совсем как у водолазки, не тугой, а свободно свисающий спереди — как капюшон наоборот. Не знаю, как называется такой фасон; но он открывал спереди ее шею, чуть порозовевшую. Волосы у нее были светлые и вьющиеся, но тонкие; когда она откинула их в сторону, я увидел ухо, а под ним, у самого края серого воротника, две маленькие родинки. Она запихивала бумаги в сумку и прощалась; сумка была светло-коричневой кожи, из какой шьют патронташи и портупеи.

Иногда я представляю себе, как там у них живут, в женском колледже. Как-то так, наверное:

Ноябрь, пятница, пять вечера. Над рекой клубится туман, подползая постепенно к старинным викторианским корпусам, где живут студентки, — чуть в стороне от города. Дорогу освещают фонари велосипедов, машины едут с опаской, еле-еле, ведь дорогу оккупировали девушки — и кудрявые толстушки, и стройные азартные спортсменки, с фонарями на руле и на багажнике, — королевы вечернего шоссе.

А в общежитии колледжа уже поставили чайник и задернули занавески, как только над болотистыми далями стали сгущаться сумерки. К востоку от города нет, как говорят, ни единого холмика до самых Уральских гор, потому и холод такой — нет никакой защиты от ветра из русских степей. Это первое, о чем предупреждают новичков, с расчетом, что те непременно передадут это друзьям и напугают в письме родичей. Это шибболет, своего рода пароль, подтверждающий, что ты теперь здешняя.

После гонки на велосипедах девушки разрумянились; их лица раскраснелись от уральского ветра. Ветра Красной России с коммунистических гор, с гигантских советских заводов. Некоторые студентки возвращаются пешком, кто из университетской библиотеки, кто из магазинов. Вот Дженнифер быстро шагает по коридору, веселая и довольная, все у нее замечательно. С ней подружка Энн, темненькая, она с севера. Чаепитие предстоит у Энн в комнате, там есть газовая плитка. Входит Молли, она купила в городе бисквит с вишнями. Все рассаживаются — кто на стул, кто на кровать, кто на пол. Места мало, но в это время обязательно играет музыка — на дешевом проигрывателе Энн стоит какой-нибудь бард, менестрель с буйной шевелюрой, — вечерняя музыка для девочек в джинсах и шелковых шарфах, связанных узлом или стянутых серебряным марокканским колечком с филигранью. Глаза и губы подкрашены совсем чуть-чуть: дневной макияж. На Энн круглые очки. Поет Кэт Стивенс. В «Джуиш кроникл» сказано, что вообще-то он Стивен Кац. Действительно, физиономия иудейская; вполне может быть, что Кац и есть.

Работы полно, но в полседьмого надо обязательно быть в столовой, а чай допили почти в шесть, браться за учебники глупо. Лучше просто поболтать. Дженнифер читает сейчас Карлоса Кастанеду. Под подушкой у Энн — «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». А еще сегодня были лекции по истории, физике и антропологии и инструктаж у дона. Они болтают и болтают, так что не слышно музыки. Молли из Портсмута, у нее там парень, может, приедет; ее дыхание пахнет чаем и вишнями. Хотя бы на летний бал приехал. Обе подружки ей сочувствуют. Парней не поймешь, считают все три. Вроде задника сцены: яркие, влекущие. Но на самом деле все плоско.

У Дженнифер в колледже полно подружек, и парни мало ее волнуют. Энн пытается иногда расшевелить подругу, ей такая отстраненность кажется странной. Сама боится себе признаться, что постоянно думает о мужчинах. Точнее — о мужчине, своем мужчине — существе еще не до конца воображенном, так что все его качества очень условны, кроме одного: существо это — мужского пола.

Из коридора доносятся звуки. Смех, звяканье посуды, из открывшейся двери долетает пара музыкальных фраз, пока дверь не захлопывается.

Звучит гонг к ужину. Свет постепенно гаснет…

Так мне это представляется, но что там на самом деле, я не знаю.

Пожалуй, весь этот флер и задушевность, музыка и кекс… Многовато сантиментов!

Правда скорее такова: Энн, Молли и Дженнифер, как все женщины, зациклены исключительно на внешнем — фасоне, расцветке, фактуре; их не волнуют ни идеи, ни духовные искания, — только «стиль» и статус плюс ненасытное приобретательство обновок, подчеркивающих то и другое. Под их задушевностью таится жесткое соперничество, которое останется с ними до скончания их дней и в котором они ни за что себе не признаются. Энн и Дженнифер притворно восхищаются дружком Молли (то ли Барри, то ли Гарри), но на самом деле мечтают заполучить себе такого же, только побогаче, покрасивей и получше.

Друг друга они тоже интересуют мало, ибо по своей сути женщины — существа приземленные. Сколько бы лекций они ни законспектировали сегодня, они все те же машины для борьбы за ресурсы, утробы для воспроизводства вида.

Наверное, тут я тоже перегнул палку и слишком к ним суров. Хотелось бы знать, возможно ли это в принципе — осознать, что ощущает другой человек. Совсем не факт, что Дженнифер, Молли и Энн сознают хотя бы самих себя. Думаю, какие-то базовые вещи они наверняка принимают как данность — просто потому, что не представляют себе жизни без них. Сдается мне, все, о чем они говорят, что пытаются изменить или полагают важным, — вещи весьма тривиальные. Это как если бы кошка задалась вопросом о своем хвосте или глазах, не понимая, что их фундаментальное свойство — что они кошачьи.

Понятно, что тут они бессильны. Им не дано увидеть большего, как мне не дано увидеть собственных странностей. Но в одном я уверен: эти девчонки лучше адаптированы, чем мы. У них есть душевное равновесие; у них есть вкус к жизни.

Вечерами я брожу в одиночку. Тут есть гостиница «Брэдфорд», где бармен трансвестит. Часто захожу туда выпить. Кстати, в «Водопаде» бармен тоже вроде из этих. Ходит в парике и накрашенный, но одежда мужская. В «Брэдфорде», похоже, никого не волнует, что барышня за стойкой на самом деле мужик, и мне это скорее нравится. Пабы в городе на каждом шагу. Есть совсем маленький, «Футболисты», рядом с тем, который я уже упоминал, — там я ужинаю. Хозяин его днем спит на полу за барной стойкой, так что в шесть, когда им пора снова открываться, приходится его будить. Его пес умеет показывать фокусы с винными пробками.

После «Брэдфорда» я иду в «Кречет», где во время войны американские летчики выжгли на потолке свои фамилии — были расквартированы неподалеку. В «Кречете», на мой вкус, многовато алкоголиков. Кто такие алкоголики? Те, кто готов ради стакана украсть кошелек у лучшего друга, потому что выпивка для них так важна, что и дружбы не жалко. Я этого совсем не одобряю.

Много лет назад в «Кречет» пришли двое ученых и расхвастались, что час назад открыли структуру человеческой сущности — той самой молекулы[6]. Но сомнительно, что им удалось впечатлить местных бухарей. Вряд ли открытие двойной спирали явилось ответом хоть на один из сотни самых насущных вопросов здешних завсегдатаев, даже если допустить, что первые пятнадцать в этой сотне — «Чья сейчас очередь проставляться?».

В этом — один из минусов науки. Она не всегда выручает. Чем мне поможет знание, что сверхмалые частицы могут оказываться в нескольких местах одновременно, не перемещаясь? Что прояснится, если в качестве единственно правильного способа рассуждения принять постулат, будто кот герра Шредингера и жив и мертв одновременно? Кстати, я не верю, что этот способ рассуждения — единственно правильный. Единственно логичный — да, но ведь это уже совсем про другое? А главное, я не помню, чтобы меня когда-либо особо занимало благополучие пресловутого кота.

«Послушай, тебе это точно понравится», — я с детства боюсь того, что последует дальше. Или того хуже: «Я уже рассказывал тебе про своего котика?», «А ты уже слышал про собачку?». Сразу возникает неприятие. А то еще: «Сейчас я объясню, что бы мне понравилось. А ты расскажешь что-нибудь в тему».

На мой взгляд, Вернер Гейзенберг, Нильс Бор и Альберт Эйнштейн — те же уникально чутьистые охотничьи собаки. Они рыскают по дебрям (только не полдня, а лет десять) и наконец, сильно запыхавшись, с гордым видом кладут у твоих ног… полевку. Полевка — по-своему прекрасное, сложное, чудесное существо. Но что с нее… Какой от нее прок? Что от нее изменится?

А когда ты задашь вопрос, который тебя реально волнует, — скажем, что было до Большого взрыва, что лежит за пределами расширяющейся Вселенной, почему в жизнь встроен заведомый абсурд — неизбежность смерти, — то на это услышишь, что на подобный вопрос наука ответить не может, поскольку он изначально некорректен. Ваше дело, знаете ли, расспрашивать про полевку. Полевка — как мы условились — и есть ответ; следовательно, все ваши вопросы должны так или иначе соотноситься только с полевкой.

После «Кречета» я иной раз отправляюсь в какую-нибудь деревню, наугад, независимо от ее Малого, Большого, Долгого или Дальнего Местоположения. Включаю приемник, который в гараже мне переделали в магнитолу, ставлю кассету на полную громкость и думаю о Джули, младшей моей сестре. Она обожает музыку, не ту, что я, конечно, ей ведь всего двенадцать. Ей нравятся T. Rex. She ’s faster than most, / And she lives on the coast[7]. Поехали, Джулс. Когда она была совсем крохой, мы ставили, бывало, пластинку и говорили «танцуй». Ей нравилось. Танцовщица из нее была, конечно, та еще, прыгает с ноги на ногу, из-под короткого подола торчит обтянутый синими шерстяными колготками подгузник; но на лице написано радостное изумление — просто от счастья, что она живет.

Лучше про нее не думать, а то настроение портится.

Не люблю вечерами сидеть у себя. Тянет на волю. В комнате мне нечем заняться. Нечего мне в этой моей конуре делать. В ней висит постер группы Quicksilver Messenger Service и пробковая доска, к которой я приколол картинки, выдранные из журналов. В углу бар — на самом деле просто шкаф, изначально, видимо, предназначенный для чего-то другого. В нем я держу несколько бокалов и две бутылки вермута, красный и белый. Ну и джин, когда могу себе его позволить. Пластмассовое ведерко для льда я добыл на бензоколонке, а лед беру в холодильнике на общей кухне, это один пролет по лестнице вверх. Здешней мебели в комнатках уже лет двадцать. Ее успели истереть и расшатать, обсуждая Жан-Поля Сартра и корейскую войну. Насчет того, что она знавала лучшие дни, я бы утверждать не стал: судя по всему мной читанному о тех днях, лучшими они не были; пятидесятые скорее напоминали тундру, которую предстояло одолеть. Но что до мебели, то свой экватор она, безусловно, миновала.

К гостиной примыкает спальня. Сразу за ней — застекленная кабинка душа. Головка насажена на трехдюймовый штырь в стене. Большинству студентов приходится ходить в дальнюю душевую, поскольку их комнаты были построены задолго до того, как люди начали понимать толк в мытье. Собственный душ здесь неслыханная роскошь; наверное, при расселении учли, что я выиграл стипендию.

Однажды я им даже воспользовался. Форсунка в нем крошечная, с десятипенсовую монету. Вода то ледяная, то почти кипяток. Объем воды, попадающей на тело, оказался сопоставимым с разовым выбросом из стеклоомывателя, правда, без «дворников», которые бы размазывали ее по телу равномерно.

В этом весь наш университет. Доны из других учебных заведений выступают по телевизору, проводят семинары, комментируют новости, ведут колонки в газетах, отправляются в командировки по всему миру с лекциями о природе языков, минералов и наскальных рисунков. Они появляются на дне рождения премьер-министра и на премьере в Национальном театре. Их фотографируют то в отеле «Ритц», то в авто на Пикадилли рядом с не обремененной интеллектом актрисой. А самый знаменитый философ из нашего университета последние десять лет жизни провел у себя в комнате, разрабатывая шрифт для собственного надгробия.

Утром я сплю долго, поэтому женщина, которая прибирается в комнатах, «постельничья», как тут ее называют, меня не беспокоит. Я видел ее только раз. Смахивает на переодетого дядьку. И прежде чем лечь, я всегда запираю входную дверь. Что означает, что комната у меня чистотой не блещет. Но это нестрашно: когда я уезжаю куда-нибудь с ночевкой, то оставляю дверь открытой, так что эта женщина может время от времени зайти и поменять белье.

В детстве меня не оставляло беспокойство. Жили мы в захудалом районе, на тесной улочке, сплошь застроенной одинаковыми домами из красного кирпича. Там вечно висел приторный запах солода — натягивало со стороны пивоварни. Отец работал на бумажной фабрике, у него была астма и шум в сердце, и мы вечно боялись, что он больше не сможет работать. «Пособие по инвалидности», «досрочно на пенсию», «хроническая утрата трудоспособности». Эти слова звучали постоянно, я не знал, что они означают, но четко улавливал одно: в доме не будет денег. Мама работала администратором в гостинице «Уэверли» на Бат-роуд. Оттуда она спешила домой, чтобы встретить меня из школы. Но лет в одиннадцать мне дали ключи и разрешили пить чай самостоятельно. Меня это очень устраивало — можно сколько угодно смотреть телевизор, никто не пристает с уроками. Еще я читал книжки из библиотеки, в которую заходил по дороге из школы. Книжки выдавали бесплатно, что, помню, приятно изумило.

Я знал, что мы бедные, но знал и то, что есть семьи еще беднее. Например, Каллаханы. Они жили вдвенадцатером в доме еще меньше нашего, через две улицы от нас. Там пахло затхлой сыростью, а туалет был во дворе, на две дырки, — мне пришлось туда зайти, когда мама однажды оставила меня с миссис Каллахан. Рядом проходила железная дорога. На веревках посреди закопченного двора развевалось белье. Как оно могло остаться чистым?

Простыни и наволочки развешивала по веревкам хорошенькая молодая женщина, и я беспокоился, неужели она тут и состарится, и никто не узнает, какая это была красавица. А может, так и умрет, не пожив нормально.

Еще я переживал за Западную Германию: я видел в кинохронике, что сделали наши самолеты с немецкими городами, и не был уверен, что люди смогут после этого оправиться. Когда туда вошли наши и американцы, наверное, для жителей это было очень унизительно, немцы ведь не дикари с каких-нибудь далеких островов, которые ничего лучшего в жизни не видели. Это как все время быть под стражей. Как если бы тебя взрослого принуждали ходить в коротких штанишках. Я ставил себя на место своих ровесников, Ганса или Фрица, скажем, в Дюссельдорфе или в Ганновере. Не думаю, что это приятно, когда твою свободу ограничивают в наказание за то, что натворили твои родители.

Каждый вечер я дожидался шагов отца на дорожке и поворота ключа в замочной скважине. И мчался с кухни в прихожую — посмотреть при свете лампы в шестьдесят ватт, как он выглядит. Глаз у меня был наметанный. Подбежав к отцу, чтобы поздороваться, я уже видел по движениям грудной клетки под рабочей блузой, прихватило его или дышит терпимо.

Беспокоило меня и то, что люди заводят слишком много детей. И сейчас уже на Земле полно голодающих, для новых людей нужно строить и строить дома, в Англии скоро не останется сельских полей. Где же мы тогда будем выращивать еду?

С другой стороны, если начнется очередная мировая война, между нами и русскими, надобность в еде отпадет. Война ведь будет ядерной. Мой дед воевал в Первой мировой, папа во Второй, выходит, на Третью мировую пошлют меня.

Около железнодорожного моста находилось огромное казенное здание. Не знаю, что это было, но оно произвело на меня сильнейшее впечатление. Больница, приют, фабрика? Какая, собственно, разница. Зимой, когда включено было освещение, за окнами без штор можно было разглядеть двигавшиеся фигуры. Именно этот свет почему-то вызывал чувство тревоги. Светильники не могли быть газовыми, но выглядели именно так. Возможно, в старые газовые рожки вставили маломощные электрические лампочки. А что, действительно могли. Во всяком случае, из-за необычного освещения эта громадина выглядела как нечто старинное, из прошлого века. И люди, которых удавалось разглядеть сквозь стекла, тоже были старыми. Возможно, и они были из прошлого века. Родиться в нем они могли точно.

Кажется, однажды в окне я видел медсестру в крахмальном чепце. Поскольку заглянуть в окна удавалось только зимними сумерками, мне чудилось, что у них там всегда пять пополудни. Не в смысле чая с кексами. В пять начинался бесконечный казенный вечер. Почему-то казалось, что обитатели этого здания неподвластны времени, что они неким образом навечно остановились на пяти часах.

Я словно бы знал, как там у них внутри. Такое бывает. То ли приснилось, то ли подсказывала интуиция, то ли я сам каким-то образом там побывал, не знаю. Но мне все там было знакомо до мелочей, и в этих стариках я узнавал себя.

Атмосфера заведения была стандартной, во всяком случае, для всей тогдашней Англии. Квинтэссенция казенщины. Серый газовый свет. Как металлический холод инъекции, наполняющий вену. Ничего цветного, теплого, домашнего; ни сестры, ни дочери, ни музыки, ни улыбок, ни музыки; только газовый свет под сводами. Сводчатый коридор, кафельные стены, каменный пол — навсегда.

Я боялся там оказаться. И очень переживал об этих. Хотелось о них позаботиться, завернуть трубочный табак в ярко-алую бумагу и сунуть им в руки, вывести их на свет.

Почему-то я ощущал это как свой долг.

С Дженнифер все продвигается неплохо. Пересекаемся с ней на «кружках», вслед за ней я стал ходить на лекции по истории. Она занимается интересными вещами, и я не удивлюсь, если она блеснет на предстоящем летнем экзамене. «Объединение Германии» — это ее козырь. Про вишистскую Францию ей вряд ли удалось раскопать особенно много, но тут ведь и информации мало, если не сидеть в архивах. Однако в германских без продвинутого немецкого делать нечего (а он у Джен на уровне средней школы), а французы свои закрыли. (Знаю точно, потому что сам писал на эту тему реферат к экзамену по истории.) Старый материал она шпарит как по учебнику — хоть про Тюдоров на британском троне, хоть про революцию лягушатников, — а вот насчет Африки ее, похоже, марксисты запутали. В смысле понимания, что там творится на самом деле, — потому что на экзаменах марксистская интерпретация — самое то. Наши доны-историки почти все марксисты. Там тоже четкое деление: одни «чистые» марксисты-ленинцы, или коммунисты (то есть сталинисты, поддержавшие вторжение в Венгрию и Чехословакию, поскольку хоть тамошние народы и не жаждали подчиняться коммунистическим догмам, но коммунистам виднее, что для народов благо), другие троцкисты, а есть еще меньшевики, грамшисты, евросоциалисты, лукачисты и поборники еще более изощренных изводов марксизма. Взгляды их, разумеется, меняются, и сами они сосредоточенно следят за этими тонкими подвижками, как психоаналитик за своими оговорками и снами. Примерно раз в год по университету начинают бродить слухи: доктор Н. вот-вот объявит о смене вех. Наступает всеобщий переполох. И вот после нескольких месяцев бессонных ночей и бесконечных метаний, после очередного прочтения канонических текстов, доктор Р. утряс свою концепцию и готов сообщить, что теперь он убежденный… маоист. Его студенты дружно кивают. Мао. Еще бы! Некоторые студентки мечтают переспать с доктором Р. и убедиться в его пламенности из первых, что называется, рук. Днем наши историки вещают о диктатуре пролетариата, а вечером изучают списки вакансий в приложениях к академическим журналам на предмет условий поприличнее.

Хотя из того, что мне известно про Великого Кормчего, человек он малосимпатичный. Но имеет ли это значение?

Кстати, никого, похоже, не волнует, что я, естественник, хожу на лекции к Дженнифер.

Я не упомянул, что после первого курса решил бросить английскую филологию. Сообщил заву учебной частью, тот оперативно переговорил со своим коллегой на факультете естественных наук. Этот последний пригласил меня в свои апартаменты в Нью-Корте («Новом Дворе» — на самом деле самом старом из наших зданий; «новым» оно было разве что по сравнению с руинами аббатства, в котором семь пуританских богословов и учредили наш колледж в далеком 1662 году).

Дон-естественник по фамилии Уэйнфлит предложил мне досдать несколько предметов (по его выбору), разрешив подготовиться во время летних каникул. Оказалось, ничего сложного — основы цитологии, физиология (с элементами неврологии) и общая биология, из которой я многое помнил еще со школы, — так что Уэйнфлиту ничего не оставалось, как меня принять.

На втором курсе в первую сессию я сдам физиологию растений и животных плюс биохимию, а ко второй подумываю насчет генетики. Притом что тема эволюции присутствует и в физиологии, но хочется уже перейти к человеку как таковому, после копания в молекулах — к целостной картине, так что предвкушаю лекции по археологии и антропологии в исполнении бородатого профессора из Мельбурна по прозванию Австралопитек.

По английской филологии я не скучаю совершенно. Там никто мне так и не объяснил, что я должен делать. Сами решайте, чем заниматься. Все это с подчеркнутым уважением, «мистер» или «мисс», на «вы», как к ровне; видимо, что-то подсказать студенту там почиталось бестактностью. Впрочем, подозреваю, этот либерализм высвобождал дополнительное время для собственной работы. Например, мистер Вудроу, тот самый, рослый и похожий на учителя, пишет монографию о немецких гравюрах, от Дюрера до наших дней (а английскую филологию вообще не преподает), а другой, помоложе, доктор Джеральд Стенли, сочиняет роман в духе Фербенка, действие происходит вроде бы на корнуолльском оловянном руднике. (Жду не дождусь.)

Однажды я таки спросил у Стенли, какова цель наших занятий:

— Мы что, должны предложить новое прочтение этих произведений?

Он явно пришел в ужас.

— Понимаете, — продолжал я, — вряд ли удастся найти у Бена Джонсона в «Варфоломеевской ярмарке» или в трактате «Погребение в урнах» Томаса Брауна что-то, чего еще никто не заметил.

— Согласен, мистер Энглби. Это маловероятно.

— Тогда, может быть, стоит как-то связать текст со временем жизни и биографией автора? Как эпоха повлияла на литературу?

— Боже мой, только не это. Не занимайтесь публицистикой.

— В таком случае — в чем наша задача?

— Изучать текст и читать то, что о нем написано.

— А чего ради?

— Ради образования.

Я почувствовал себя: а) обманутым и б) разочарованным. Похоже, против меня в очередной раз применили старый добрый силлогизм.

Вообще-то я уже понял, как надо действовать. Это называется «аналитический разбор». Тебе дают поэтический или прозаический отрывок, а ты, опираясь только на имеющийся текст, должен определить, когда он был написан и кем; а после этого обосновать свои выводы и дать филологический комментарий. Это было нетрудно, но интересно; к тому же осмысленно — ты можешь продемонстрировать свою эрудицию, а также тонкий слух на поэтическую ритмику разных эпох. Но беда, если уцепишься за какую-нибудь автобиографическую проговорку в тексте: это тоже считается «публицистикой». И если в духовном сонете, написанном в стилистике середины семнадцатого века, автор говорит о настигшей его слепоте[8], а в стихах начала девятнадцатого представитель высокого романтизма упоминает пароксизм кашля, разумеется, надо притвориться, что текст ты атрибутировал, руководствуясь исключительно его лексикой. На экзаменах после первого курса я даже оказался лучшим, но это было как выиграть в какой-то домашней викторине. Образование мне представлялась чем-то посерьезнее.

Свое мнение я высказал Стеллингсу, после этого он и начал называть меня «Граучо»[9]. Ничего, моя школьная кличка была куда хуже.

Еще один предмет, введенный совсем недавно, тоже мало обнадеживал. Назывался он «теория». Основной ее принцип — не важно, что перед тобой, роман «Джейн Эйр» или инструкция по установке холодильника. Исследованию подлежат сами приемы исследования; важна не «ценность» (которая порой не поддается оценке) произведения, а эффективность этой самой теории. И «Ярмарка тщеславия», и дешевые романчики про летчика Бигглза — лишь подопытные кролики, а исследуемая вакцина — очередной «-изм». Некоторые теории, и с «-измами» и без, возникли аж на стыке лингвистики и нейрофизиологии. Наши доны с филологического, которых давно допек снобизм естественников, теперь отомщены: отныне словесность тоже занимается реальными вещами, когда истинность выводов можно проверить лабораторно.

В лингвистическом отношении этот подход на корню подрезает тот факт, что люди, занимающиеся фундаментальными проблемами языка, похоже, совершенно не умеют писать.

Входят в моду и теории, опирающиеся на марксизм либо психоанализ, или еще на какие-нибудь доктрины из тех, что не пришлись ко двору в своей науке и теперь отрываются на беззащитном литературоведении. Вроде военного, уволенного в запас, — в полку не сложилось, так подался в учителя и теперь строит учеников в какой-нибудь захудалой частной школе.

Ну а для Джеральда Стенли и остальных это было как возвращение к «Джейн Эйр».

Теперь вы понимаете, почему я предпочел изучать нейрофизиологию, особенно нейрогенетику и нейропатологию.

Но вот что куда важнее моих учебных дел: со мной неожиданно произошло нечто замечательное.

Глава вторая

СРАЗУ ОБЪЯСНЮ: СЕЙЧАС ОКТЯБРЬ, начало занятий на последнем моем курсе. Неожиданно пришлось отложить записи и готовиться к экзаменам. Они оказались труднее, чем я рассчитывал, но дело не в этом.

Хотя как раз в этом.

Во время летних каникул я месяц подрабатывал на старой бумажной фабрике. Работа была нудная (толкать тележку на резиновых колесах по всему цеху), но не тяжелая. Соответствующий профсоюз когда-то, не добившись повышения зарплаты, выбил из начальства десятиминутный перерыв после каждого часа работы, это не считая обеда плюс официальные пятнадцатиминутные чайные перерывы и пятиминутный гигиенический каждые два часа. При желании ты мог все эти минуты суммировать и уйти на час раньше. Я был не в штате и в профсоюзе не состоял, однако пользовался отвоеванными правами и каждую пятницу забирал мятый серый конверт с получкой.

Дженнифер собралась в Ирландию на киносъемки с группой из Тринити-колледжа. Режиссера звали Стюарт Форрес, а всего набралось человек тридцать — актеры, съемочная группа плюс свита — чьи-то подружки, чьи-то дружки. Разместиться предполагали в старом загородном доме неподалеку от Типперэри.

В доме места на всех не хватило, кто-то поставил палатки, кто-то снял жилье в деревне. Я нашел комнату над лавкой мясника. Хозяина тоже звали Майклом, Майклом Клохесси, и мы шутили на эту тему. Жена называла меня «Майкл маленький» и угощала на завтрак «черным» кровяным пудингом, беконом и колбасой с домашним хлебом. Платил я пять фунтов в неделю, а после завтрака миссис Клохесси есть не хотелось до самого вечера, до ужина на лужайке после съемочного дня.

— Дождя-то для вашего кина небось не надо? — каждый день спрашивала меня миссис. — Ну небось и нынче свезет.

Нам и правда везло. Ведь «Тип» (так местные зовут свой Типперэри) слывет одной из самых дождливых точек Европы, так что, казалось бы, жители тут должны перемещаться исключительно на гондолах. Но на нас не упало ни капли.

Солнце светило день за днем. Лужайка перед старым домом побурела и полысела. Владельцы дома разводили породистых лошадей, но ни их участие в скачках, ни продажа особых денег не приносили, так что хозяева охотно пускали постояльцев. И радовались, что дом полон, но через неделю запросили выходной, так что ужин нам предстояло готовить самим.

Утром я на попутке сгонял в Тип, где нашел винный магазин. Я заметил, что наши запасы тают, и купил дюжину бутылок сидра, несколько жестяных кегов пива по семь пинт и шесть широкогорлых графинов вина, укупоренных металлическими крышками. Жилье у Клохесси обходилось так дешево, что у меня еще оставалась полно денег, заработанных на бумажной фабрике. В супермаркете я взял по акции большой поднос разделанной курятины и все, что надо для соуса «барбекю». Я с детства научился готовить: дожидаться родителей с работы никаких сил не было. Да и сестру приходилось кормить, а Джули была привередой.

Как это все доставить туда, где ходят попутки, я слабо себе представлял, но продавец выручил, одолжил тележку. Все были на съемках в лесу в дальней части поместья, в доме оставалась только Джуд, малышка с прямыми каштановыми волосами, забранными широкой вязаной лентой вроде снуда. На съемках она в тот день была не нужна, и Стюарт поручил ей приготовить ужин на всех. Девушка обиделась, сказала, что мужчину он никогда не заставил бы готовить. Я угостил ее косячком с начинкой от Глинна Пауэрса и сказал, что ужин могу взять на себя.

В пять я вытащил на гравийную площадку у кухни длинный стол, расставил выпивку и бумажные стаканчики, которые купил в деревне. Замариновал куски курицы в тазике (нашел его в хозяйской кухне). Над кострищем соорудил из старых кирпичей и каменных обломков мангал, чтобы была хорошая тяга, накрыл проволочной сеткой. Натаскал несколько охапок сушняка. К семи часам у меня имелись тлеющие рыже-серые угольки, а в восемь уже была готова нежнейшая после маринада курятина с поджаристой корочкой, а к ней острый соус, печеная картошка и салат, на тридцать человек.

Я стал рассказывать, что это Джуд постаралась, но это никого не волновало; ни у кого не возникло даже вопроса, кто это все купил или доставил. Только один малый, Энди, сказал: «Отличный соус, старик». Возможно, подумал, что я из кейтеринговой фирмы.

Я заметил, что Дженнифер тоже понравилось. Я ведь и о десерте подумал, купил в деревне яблочных пирогов и сыра. Она рассмеялась, когда кусок яблока выдавился из пирога ей на колени.

Оказалось, она играет одну из главных ролей. Прежде чем приступить к съемке, Стюарт Форрес сказал речь. У него была жидкая каштановая бородка и волосы на прямой пробор, как у Христа. Он сказал: «Вы все читали сценарий, доработанный мной и Дэйвом. Сначала мы жестко прописали сюжет, получился, если угодно, кислотный вариант „Двенадцатой ночи“, но потом подумали от него отойти. Нужно больше импровизации в диалоге, поэтому сначала проработаем некоторые сцены, со мной или с Дэйвом. О работе все. Теперь зажжем ароматические тибетские свечки и сядем в кружок. Обряд на удачу, это дело серьезное».

Это правда было здорово, свечки, и все в одном кругу. И отсветы пламени на лицах — Кэти и Дэйва и Амита из Кингз-колледжа, Ханны и Холли из Ньюхэма, Стива, дружка Ханны, самого Стюарта и, разумеется, Дженнифер с ним рядом, и остальных, и осветителей, и звуковиков, и курьеров, и всех прочих. Сценария я не читал, но все как-то размякли и, казалось, были счастливы ему следовать, куда бы он их ни привел. Вечер выдался теплый, кто-то прихватил с собой гитару. Было в этом всем нечто евангельское, Иисус и его апостолы. Я ощутил то редкостное чувство, с каким смотрел когда-то на шестилетнюю Джули и ее школьную подружку — просто сидел в другом конце комнаты и смотрел, как они играют.

Наши ирландские вечера всегда проходили неплохо, но тот, с моим ужином, был самым лучшим. Когда я убрал тарелки и прочее, некоторые стали разбредаться по своим палаткам и комнатам, но большинство, человек двадцать, остались у костра.

Гитара у Стива была акустическая, со стальными струнами. Усевшись по-турецки, он стал тихонько на ней бренчать, изредка прерываясь, чтобы затянуться косячком. Потом бренчание сменилось струнным перебором. Он играл ненавязчиво, хочешь — слушай, хочешь — продолжай трепаться. Но очень скоро разговоры стихли; сбившись плотнее, все смотрели на Стива. Застыли с сигаретами и бумажными стаканчиками в руках и ждали.

Перебирая лады, Стив стал выводить знакомую мелодию. Girl from the Nothern Country[10] Боба Дилана. Чем-то похоже на старинную балладу «Ярмарка в Скарборо», только нежнее. Герою хочется, чтобы с девушкой, которую он когда-то любил, все было хорошо. Он беспокоится, не мерзнет ли она. «Пожалуйста, взгляни — теплое ли пальто на ней,/защити ее от воющего ветра». (Это когда он уже сказал про снег и лед, про ветер, сбивающий с ног у самой границы.) Я все думал, что за граница имеется в виду? Между Канадой и Штатами? В районе Великих озер? Да какая разница. Мало ли на свете северных краев. Герой не думает ни о своих утратах, ни о чувствах — только о той, которую он любил. Чтобы волосы у нее оставались такими же длинными и чтобы было тепло. Сам не понимаю, почему от этого так грустно.

Час за часом мы потягивали сидр и вино, курили и слушали Стива. Потом немного поиграла Холли, но у Стива получалось гораздо лучше, и она вернула ему гитару. Напоследок он запел Fire and Rain[11]. Я заметил, как Дженнифер встала и потянулась в темноте, потом подошла сзади и, положив руку мне на плечо, прошептала: «Спасибо за ужин».

Я прошел через кухню Клохесси и тихонечко поднялся к себе и распахнул окно, надеясь, что ветер донесет хотя бы слабые звуки музыки. Но ночь была совершенно тихой.

За камеру отвечал парень по имени Ник, его называли Гопом — Главным оператором. Чуть что, Стюарт говорил: «С этим к Гопу». Думаю, дело было в камере Ника — здоровенной, со штативом. Хотя иногда Стюарт брал ее под мышку и расхаживал с ней сам — для эффекта «Новой волны» (вызывающего у зрителя морскую болезнь). Ник при этом восторга не выказывал и испытывал явное облегчение, когда камеру возвращали на штатив.

Другую главную женскую роль играла Ханна, которая до этого участвовала во многих спектаклях, кажется, даже в «Гедде Габлер». Девушка с апломбом, попробуй ей сделай замечание. Чуть что — «все, сил моих больше нет», и требовала объявить перекур. Стюарт боялся ей лишнее слово сказать — Стив, ее парень, был начеку.

На съемочной площадке любому найдется дело, конечно, если ты человек рукастый и покладистый. К примеру, можно подменить звукорежиссера, когда тот отлучится покурить. Надеваешь наушники и говоришь: «Всем оставаться на местах, доснимаем этот план». Не так уж и трудно.

К тому же я умею управляться с ножовкой и стамеской, если надо, могу что-нибудь смастерить или покрасить, — притом что реквизит Стюарту почти не требовался, действие разворачивалось на лоне природы, точнее, в лесу, за исключением небольших эпизодов в «замке» (в роли которого выступал сам дом). На худой конец, всегда можно принести кому-то чашку чаю.

Через несколько дней после того барбекю у меня стала кончаться наркота, и я сбегал к себе, чтобы взять еще из заначки в несессере. Этого дела у меня было полно — привез с собой на пароме из Фишгарда. Глинн Пауэрс сказал мне в конце семестра: «Майк, ты мой главный клиент. Поработаешь на меня? Одному мне столько не пристроить». И открывает шкафчик, а там шарики гашиша размером с теннисный мяч. Шесть штук. Я взял два, договорились, кому сколько причитается.

Вернувшись в сад, я разделил гашиш на порции по пять фунтов за штуку, но продавал за фунт, сказал, остальные четыре можно потом.

— Даешь, старик, — удивился Энди, — Майк Шеф-повар стал Майком Барыгой.

Утром Стюарт всех собрал и сообщил с полнейшей серьезностью:

— Сегодня у нас будет закрытая съемка. На свете Джеф, на звуке Том, Доп, я и трое актеров — Алекс, Дженнифер и Ханна. Больше никого. Всем понятно?

— Что значит закрытая? — спросил Стив у Ханны.

— Значит, Дженни разденется.

— Том не вернулся из Типа, — уведомил Дэйв. — Ты знаешь, что они с Бобом вчера вечером туда уехали? Он звонил, сказал, что у него мигрень. С ним бывает.

Нужно было хоть кого-нибудь поставить на звук, чтобы не выбиться из графика, к тому же всякий день могло ливануть. Я предложил Стюарту свои услуги.

— С аппаратурой умеешь обращаться — с наушниками и всем таким?

Я ответил, что мне не впервой. Действительно, я как-то утром подменял Тома. У него душа вообще к звуку не лежала — он мечтал сам сниматься.

Стюарт кивнул.

— Все готовы? — спросил он, глядя на Дженнифер, Алекса и Ханну. У Алекса вид был затравленный. Дженнифер едва сдерживала слезы.

Предстояла, разумеется, сцена изнасилования, но поскольку снимать ее Стюарт собирался в феминистском ключе, то главной задачей было передать ярость героини.

Большую часть материалов предполагалось доснять в Дублине, а нам предстояло переснять кусок, где персонаж Алекса валит Дженнифер на землю и задирает ей подол. Проблема была с нижним бельем. Алекс должен был стянуть с партнерши трусы, не порвав их, потому что запасных было мало. К тому же он слишком с ними возился, отчего сцена выглядела нарочитой.

Дженнифер это все явно напрягало, но, когда Стюарт предложил сделать перерыв, она отказалась, демонстрируя силу воли.

Ханна предложила ей вообще не надевать трусы, потому как процесс их стягивания больше напоминает «мужские фантазии». Так и решили.

Потом отказала осветительная установка. Стюарт решил снимать при естественном свете. Ханна сказала, давно бы так, будет больше жизни.

В то утро все вообще пошло наперекосяк. Ханна вдруг передумала: трусы на Дженнифер пусть остаются или Алекс тоже должен снять штаны, нечего спекулировать женской наготой, но показать в кадре голого Алекса было невозможно — он постоянно был возбужден, а это, по словам Ханны, будет выглядеть спекулятивно и никому не понравится. Алекс стал возражать: как же он будет насиловать без возбуждения, ведь теоретически насильник должен получить удовольствие от своих действий, в том все и дело: у него крыша едет.

В ответ Ханна попросила избавить ее от этой фигни в духе Станиславского, но Стюарт убедил ее, что Алекс вообще-то прав; однако после всех унизительных реплик Ханны Алекс возбуждаться перестал. Поняв, что снимать Алекса голым потеряло смысл, так как слишком очевидно, что насиловать он уже не в состоянии, мы вернулись к варианту, что голой под платьем останется только Дженнифер, а он задерет ей подол. Стюарт сказал, что по большому счету не важно, возбужден Алекс или нет, отснятый материал еще будет монтироваться и редактироваться.

И тут вдруг Дженнифер заплакала, потому что… нет, я не знаю, почему она заплакала.

Может, оттого, что Алекс больше ее не хотел. Пусть даже не ее, а ее персонажа, пусть не сам Алекс, а его персонаж. Пусть он играет насильника, а она женщину, которая вовсе не хочет, чтобы ее так хотели.

Она в самом деле здорово расстроилась, не могла успокоиться минут двадцать. Ханна заявила Алексу, что он свинья, и еще кое-что. Осветителю Джефу было приказано покинуть площадку вместе с осветительными приборами. Только один человек сохранял невозмутимое спокойствие — Ник, наш Гоп, в лиловых брюках из мятого бархата.

Не помню, как с этим разобрались. Зато осталась в памяти трогательная сцена, когда героиня Ханны сбегает с крыльца главного дома, чтобы обнять и утешить героиню Дженнифер. Ханна сказала, что для этого кадра она сама готова раздеться, но Стюарт жертвы не принял.

После чего между Ханной и Стюартом разыгралась очередная склока на тему, кто тут главный, в ходе которой стало ясно, что Ханна лучше знает, как играть, однако фильм Стюарта, а камера — Ника.

Лично для меня это было увлекательное утро, но, боясь показаться вуайеристом и памятуя, что лишь исполняю обязанности Тома, я так и не решился отвести глаза от лица Дженнифер.

Всего съемки продлились три недели. Ближе к финалу вечерние посиделки стали сворачиваться. К ночи начинался дождь. Все заметно устали. Я слышал, как Дженнифер вслух мечтает о горячей ванне, хотя в главном доме, где она жила, наверняка имелась горячая вода. Возможно, в тот момент она думала о родительском доме в Лимингтоне. Или о какой-то вполне конкретной ванной.

Дела у Стюарта шли отлично. Фильмом уже заинтересовался «независимый прокатчик» и совет студенческого киносоюза, спонсоры нашей экспедиции.

За неделю до окончания съемок Стив обнаружил, что Ханна переметнулась к Гопу Нику. И пришел в ярость. Ханна сказала ему, что он незрелая личность. Стив извинялся за свои угрозы, но обвинял Ханну в непорядочности. Она обозвала его собственником и сказала, что с нее хватит. Тогда Стив забрал свою гитару и скрылся, как тать в ночи, — и получился главным виноватым, потому что выдержки не хватило.

Мне не хватало музыки. Ник ходил довольный, но изумленный: новый обладатель сокровища, он и не чаял, что на него свалится такое богатство. И старался как мог не выглядеть собственником, но Ханна то совала ему в рот свою сигарету, то благоговейно ловила каждое слово Ника, когда он и Стюарт обсуждали композицию кадра. В сентябре такие обсуждения случались все чаще. Ветра на исходе лета провоцируют тревогу.

Накануне отъезда мы устроили вечеринку, Стюарт обещал, что всех нас пригласят в просмотровый зал киношколы на прогон чернового материала. Вечеринка удалась. Настроение у всех снова стало отличное, все разногласия забылись. Я напек шоколадных кексов примерно с унцией гашиша. Привез из Типа много сидра. Чувствовалось, что хозяевам большого дома жаль с нами расставаться. На прощание они запекли полную кастрюлю мяса (купили у моих Клохесси) и сделали рис с изюмом, яблоками и сладким перцем — для вегетарианцев.

Я запил сидром припасенную таблетку мандракса. Стюарт повторил обряд с тибетскими свечами, когда все держатся за руки. На этот раз меня тоже позвали в круг, я оказался за два человека от Дженнифер и видел, как мерцают отсветы пламени на ее щеке.

Вот это и было тем замечательным, что со мной произошло. Я подумал, что теперь оно навсегда, это ощущение общности, что оно не иссякнет и в октябре, когда начнется очередной семестр.

Теперь идет уже третья неделя, и хотя экзамены только следующим летом, но народ уже плотно засел за учебу. Я несколько раз заходил в Киношколу, но из ирландской компании застал мало кого: только Ника (без Ханны, она была на репетиции «Дяди Вани» в университетском театре), Амита и Холли. Стюарт с Дэйвом занимались монтажом. Похоже, кадры получились многообещающие.

А на улице уже похолодало, на тротуары налипли мокрые листья. И долог теперь путь до Типперэри.

Меня переселили в Клок-Корт. Теперь у меня в комнате есть мини-кухня — газовая горелка и шкафчик с посудой, — так что в столовую можно не ходить. Душа нет, зато имеется ванная, одна на шесть комнат, но кроме меня ею мало кто пользуется. Так что я протираю ванную тряпочкой с порошком «Вим» («постельничья» постоянно подсыпает в поддон свежего), ополаскиваю, набираю горячей воды, включаю транзистор и слушаю сериал про Арчеров. В основном там все крутится вокруг Норы, барменши из Северной Ирландии, но мне нравится старый Уолтер (фамилию не помню). Напоминает того старика из приюта на моей улице. Так же разговаривает: «Хе-хе, матушка моя, дорогуша моя». Или как-то наподобие. Я не особенно вслушивался.

Мой режим немного поменялся. Скажем, я почти завязал с наркотой. Отчасти потому, что куда-то пропал мой поставщик. Таблетки я раньше покупал в «Кречете», у некоего Алана Грининга. Ходил он с солидным металлическим дипломатом, в котором хранились не секретные схемы чернобыльского реактора, как можно было подумать, а всего лишь пузырьки с таблетками. Грининг промышляет в разных больницах, и еще ходит к трем разным терапевтам. У него есть лекарственный справочник; найдя нужный препарат, Грининг идет к врачу и жалуется на соответствующие симптомы. В аптеки он ходит разные, и ни один аптекарь не в курсе, что другие тоже в деле. Ассортимент был богатый: трициклические антидепрессанты, ингибиторы моноаминоксидазы, бензодиазепины и все такое прочее погромыхивало в металлическом чемоданчике и почти никак не действовало на организм. Один из ингибиторов МАО, нардил, нужно неделями пить, чтобы хоть что-то почувствовать. Зато если заесть его сыром, мармайтом или бобами, можно получить инсульт. То-то радость! А вот туинал, нембутал, амитал мне нравятся. Кваалюды хорошо идут с джином. В общем, есть всякие варианты. Снотворных я перепробовал великое множество, даже запрещенные, но сна от них ни в одном глазу. А вот таблетки от аллергии, которые можно купить без рецепта, валят с ног.

Единственное, чего я пробовать не стал, — это амфетамины и ЛСД. Это дело синтезировали двадцать пять лет назад, чтобы вызвать симптомы сумасшествия у морских свинок. Чего ради употреблять вещества, нарочно созданные, чтобы вызывать безумие? Стоит заглянуть разок в учебник по нейрофизиологии, и вы к ним близко не подойдете.

Но дело в том, что вся эта химия мне стала не нужна. (Помимо выпивки и травки, но это ведь не считается, да и они мне на самом деле уже не нужны, просто привычка — как кино или сигареты.)

Наркотики мне не нужны, потому что я научился ладить с реальностью. Она перестала меня страшить. Бедный старина Элиот считал, что люди не в состоянии вынести ее в больших дозах. А я вынесу столько, сколько вы ее на меня захотите вывалить. Как Д. Г. Лоренс. Надо было так и сказать доктору Джеральду Стенли на собеседовании. (Когда мы с ним пересекаемся во дворе, он смотрит на меня с грустью, хотя я здороваюсь с ним вполне сердечно. «Доктор Стенли, как я понимаю? Ну как там Джейн Эйр? Еще не развелась?»)

Литературу я не то чтобы вовсе забросил. Теперь я сам пишу стихи у себя в Клок-Корте. На выручку от двух «теннисных мячиков» я купил проигрыватель и несколько пластинок, — в основном Малера, а еще немного Брукнера, Сибелиуса и Бетховена. Пятую симфонию Малера я впервые услышал в фильме «Смерть в Венеции», который вышел, когда я учился на первом курсе[12]. Фильм хороший, но зря фон Ашенбаха сделали из писателя музыкантом. Чтобы показать холодную интеллектуальность писателя (тем отчаянней выглядела бы его внезапная любовь к мальчишке), достаточно, чтобы управляющий взял в руки пару его книжек и поморщился, прочтя названия. А ради изображения композиторской сухости пришлось давать ретроспективу, как он у себя в Германии довольно беспомощно спорит с коллегой о жизни и искусстве, — сцена, словно позаимствованная Висконти у Кена Рассела, если не хуже. Почему режиссеры внушают себе, что у автора все написано неправильно, и осложняют себе жизнь?

Слушая Малера, я пишу стихи — карандашом, чтобы проще было править. Свой цикл сонетов я распечатал и отдал на университетский конкурс поэзии. Если вы помните Пятую симфонию, особенно адажиетто, звучащее в первых кадрах фильма, вы поймете чувство, которое я стремился передать. Облечь его в слова не так просто — у каждого из них есть дополнительные, замутняющие значения. Слово — средство слишком грубое, в силу своих ненужных, но неизбежных коннотаций. Но даже если найдутся слова, способные привести туда же, куда ведет Малер своим адажиетто, боюсь, вам там совсем не понравится. Именно неясность, недоговоренность, свойственная музыке, и удерживает вас на волоске от безумия.

Вы когда-нибудь были одиноки?

Вот и я тоже нет.

Обособленность — да. Уединение — конечно. Но одиноко — это когда тебя тяготит, что ты один. А меня это всегда устраивало.

Ну так и быть, признаю, до знакомства с Дженнифер — не всегда. Иногда случалось, что собственное общество переставало меня забавлять. В повседневной жизни такого не бывает, поскольку повседневную жизнь ты устраиваешь себе сам, по собственному вкусу — так, чтобы она тебя поддерживала. Поэтому она и не приедается. Еще один вечер в обществе Майка? Отлично. Майк мне нравится, старый добрый Майк. А еще есть Густав и стихи, а если совсем прижмет — можно накинуть куртку и заскочить выпить «Брэдфорда», где бармен-трансвестит.

В мои первые летние каникулы, после нескольких недель подработки на бумажной фабрике я сел на паром до Гавра. Дальше я собирался проехать автостопом по каким-нибудь интересным местам, а по пути читать книжки. Я прихватил с собой несколько толстых томов в бумажных обложках, чтобы выдирать прочитанные страницы: «Крылья голубки» Генри Джеймса, «Волшебную гору» Томаса Манна, «Памелу» Ричардсона и «Анну Каренину» Толстого. «Памелу» я читал в кемпинге под Туром и радовался, что теперь занимаюсь серьезной наукой. По-моему, слава этого романа объясняется вовсе не его качеством, а только тем, что романов в восемнадцатом веке еще не писали. Потомки ценят Ричардсона не за то, что он был лучшим, а за то, что был первым. Сегодня уже никто не захочет летать на самолетах братьев Райт.

В городках Северной Франции было нечто, усугублявшее одиночество. Я наблюдал за сморщенными, как изюм, вдовами, за молодыми мамашами с детьми. За краснолицыми стариками в кафе — молодых мужчин там не было, все работали. Думаю, Курбе и Милле видели примерно то же: крестьянина посреди ландшафта, серые городки со ставнями, церкви. С виду незыблемый, отлаженный механизм буден, так пугавший поколения романистов (тот самый «детский ужас перед лавочником», упомянутый Генри Джеймсом), — а на самом деле пугающе хрупкий.

Кремень у homo erectus, пустая церковь у homo sapiens как видоразличительные признаки.

И повсюду одинаковые boucheries[13], c их вечным запахом крови и очередями, с неизбывным катехизисом приветствий и прощаний, сопровождающим каждую покупку. Мощенные булыжником площади и tricolorеs[14], свисающие с крыш hôtels de ville[15]. Мигающая красная лампочка в окне таверны, где готовят блюда местной кухни. Звяканье супниц с potage de jour[16] и непременная бутылочка сент-эмильона.

А главное — церкви. Их пустота. Побывал Бог на земле — и ушел. Вот от этого правда иногда делалось одиноко.

Худшее, что может случиться в путешествии, — когда твое сознание слишком уж старается, чтобы ты почувствовал себя как дома. Помню, со мной это случилось на автобусной остановке в турецком Измире. (Кстати, между Туром и Измиром ничего особенного не произошло. В Италии и Греции было прекрасно.)

Была ночь, и я ждал автобуса. На изгаженном гудроне, под стеклянным навесом, в свете натриевых фонарей. Играла местная, с завыванием, музыка, потом громкость прибавили, и к пронзительному вибрато исполнителя добавилось жестяное дребезжание дешевых динамиков. На любого начинающего путешественника, ожидающего ночного автобуса до Стамбула, там приходится два-три навязчивых мужика, усатых, с четками, с сигаретой во рту, которые подходят к ожидающим путешественникам, вкрадчиво и бесцеремонно заводят разговор своими гортанными голосами, агрессивно дергая головой, рассчитывая… на что? На деньги? Интим? На то, что ты поможешь им скоротать время? Один подошел ко мне и заговорил про «девочек с желтых страниц». Продать он их хотел или купить? Он цеплялся за мой рукав, пока я не отдернул руку.

Был час ночи, серый свет фонарей, скулящая музыка и черный гудрон, весь в пятнах жвачки и окурках. Я смотрел на них с внезапным и болезненным интересом, словно вдруг начал различать составляющие их молекулы. А еще эта жуткая музыка. Видимо, сознание мое отчаянно пыталось овладеть этим местом, закрепить меня в нем, поскольку отчетливо казалось, что я уже начал выключаться из пространства и времени: враждебность незнакомой, чуждой среды подавляла и растворяла мою личность. Я таял. Моя индивидуальность, мой характер — все это распалось. Я превратился в элементарную частицу страха.

Думаю, в тот момент мне все-таки было немножко одиноко.

Вообще говоря, в менее экстремальных ситуациях одиночество в состоянии само о себе позаботиться. Оно помогает тебе разрабатывать стратегии его защиты. Уютный мрак кинозала и общество актеров на экране — защита от ненужных встреч. Как всякий организм, одиночество агрессивно и изобретательно борется за самосохранение.

Не помню, как я добрался до Стамбула.

В понедельник состоялось собрание Джен-кружка, и Дженнифер, теперь уже официальный его секретарь, никак не могла отсутствовать на заседании собственного кружка. Она чуть короче постриглась, на ней была вельветовая юбка до колен, ковбойские сапоги и темно-синие колготки. Не люблю, когда люди после долгих каникул сильно меняются. Конечно, перемены не такие, как в школе, когда майский мальчишка возвращается в сентябре взрослым парнем, но все равно действует на нервы.

Среди самых обсуждаемых тем были: участие самолетов расположенной неподалеку американской авиабазы в войне Судного дня (я слышал рокот их моторов над парком Паркерс-Пис, когда шел из паба с сырными пирогами; очень впечатлило; надеюсь, летчики тоже заявятся в «Кречет» и распишутся на потолке) и заговор ЦРУ, из-за которого свергли чилийского президента Альенде.

О чилийском вине следовало забыть, но под руководством Дженнифер мы благополучно добыли несколько бутылок красного Hirondelle, выходило по десять пенсов за бокал. По-моему, hirondelle по-французски «ласточка». Очень мило со стороны дома «Петер Доминик»!

Когда мы перед уходом прибирали за собой, я увидел, что из сумки Дженнифер выпал конверт.

Не раздумывая, я поднял его и сунул в карман. Вернувшись к себе в Клок-Корт, я рассмотрел конверт под рабочей лампой «Энглпойз». Адрес был написан от руки, лимингтонский, мистеру и миссис Р. П. Аркланд. Марка на конверте второго класса, для несрочной отправки.

Надо было вернуть конверт Дженнифер, но потом я решил сам отнести его на почту, завтра. Встал в одиннадцать, тут же вспомнил, что в привратницкой есть ксерокс; но все эти седые угрюмые дядьки страшно любопытны и суют свой нос в каждую бумажку. Другой ксерокс есть на стойке выдачи в университетской библиотеке, но там надо заполнять бланк заказа. Чуть позже всплыл в памяти почтамт на улице Сент-Эндрю.

Встав с кровати, я первым делом поставил чайник. Подержал конверт над паром и осторожно провел ножом под краями клапана.

Письмо я скопировал на почте. Из боковой щели вылетели тонкие посеревшие листки. Вернувшись к себе, я сложил листочки по старым сгибам, сунул в уже высохший конверт, осторожно освежил клеевой слой клеем из банки и заклеил. Потом я снова сходил на почтамт (не хотелось опускать письмо в почтовый ящик колледжа), опять вернулся и наконец-то сел его читать, прихлебывая «Нескафе». Вот что там было:

Дорогие мама и папа!

Спасибо за письмо, за чек и за колготки. Все как нельзя кстати.

Жить в отдельном доме очень здорово. Правда, Энн и Молли сейчас живут со мной, в их комнатах какая-то протечка. Ник даже не подвинулся, хотя у него самая лучшая комната. Очень по-мужски! Но это и к лучшему, жить в одной комнате с Ником все равно никто бы не согласился…

Мам, я послушалась твоего совета, покрасила кухню, так гораздо веселее. В комиссионке нашла симпатичное старое кресло для своей комнаты.

Все бы ничего, только жуткий холод! Одному Господу известно, что тут будет в январе. Газовый камин в гостиной на счетчике, платить никому не хочется. Ник вечно твердит, что сегодня не ночует, и камин ему не требуется.

В результате гостиной мы практически не пользуемся и расползаемся по комнатам заниматься, что похвально, но малосоциально.

Готовим по очереди, продукты в складчину. Энн готовит лучше всех, но Ник ворчит, что она слишком много тратит (особенно на мясо), поэтому мы стали практически вегетарианцами. Энн говорит, что плотоядные инстинкты можно удовлетворить днем за обедом. В холодильнике у каждого своя полка, однако молока в доме вечно нет, хотя целых четыре хозяина.

Еще проблема с ключами. Замок один, с защелкой. Ник и с этим нас достает. Свой ключ он часто отдает Ханне, которая все собирается сделать копию, но до сих пор не сделала. А Ник среди ночи колотит в дверь.

Сплю под пуховым одеялом, сверху еще плед, в лыжных носках, в комнате постоянно горит газовый обогреватель, выключаю в самый последний момент. В три прыжка к нему, гашу и бегом в кровать.

Но просыпаться утром все равно приятно. Напротив живет черепаховый кот, он нас почти признал. Отдернешь штору и видишь, как он потягивается на крыше под слабыми утренними лучами. Мне так нравится смотреть на россыпи серых сланцевых крыш — тут вокруг множество маленьких кирпичных домишек. Несколько минут валяюсь и гляжу в окно, пока «бестолковый дискжокей», как выражается папа, что-то бормочет по радио. Надеваю другие носки, тапки, свитер и пальто, спускаюсь в кухню, пока греется чайник, открываю заднюю дверь и зову кота. Он плюхается с крыши сарая и робко взбирается на ступеньку, где (если повезет) ему предложат блюдечко молока и погладят.

Завариваю чай, беру кружку и для Энн (у Молли лекции только в одиннадцать), поднимаюсь, чищу зубы (не жалея пасты, тщательно: оч. б. расх.). Неужели тебе все это интересно?! Мам, пропускай, если скучно…

Дальше ищу подходящую одежду (толстую и шерстяную), проверяю, те ли книги положила, забегаю еще разок в кухню, схватить тост с раств. кофе, и выкатываю из прихожей на улицу свой верный велик.

На улице дымка и холод, но все как-то светло, дома такие крохотные. Как кукольные домики. Еду медленно (берегу сапоги) по закоулкам, смотрю, как знакомые уже люди выходят из дома, идут на автобусную остановку, забирают с порога бутылки с молоком. Пожалуй, это мое самое любимое время дня. Иногда вижу, как какой-нибудь первокурсник, воровато озираясь, бредет в колледж после ночной отлучки. Безобразник…

Как здорово наблюдать за просыпающимся городом. Открываются магазины, от станции отходят автобусы и едут по центральной, Сент-Эндрюс. Но мне больше нравятся маленькие улочки. Я пересекаю Пембрук-стрит и Силвер-стрит, и вот я уже на том берегу реки, и думаю о тех, кто бывал тут прежде, — о сотрудниках Кавендишской лаборатории, о нобелевских лауреатах, о Мильтоне, Дарвине и Вордсворте, конечно, но больше — о поколениях молодых мужчин и женщин, которые ничем не прославились, но были настолько счастливы наконец попасть сюда и встретить родственные души, что плевать хотели и на промозглый холод, и на нехватку денег на газ, и на жирные завтраки. Я думаю о живших тут мужчинах в твидовых пиджаках с заплатами на локтях и женщинах в синих чулках и грубых башмаках и до сих пор за них радуюсь.

Между прочим (или, как выражается, Салли, «промежду прочим»), с Робом мы все-таки иногда встречаемся, хоть я и обещала тебе, что это «несерьезно», и нет, я не забыла, что у меня впереди вся жизнь что и в моем возрасте «дружба важнее любви» (© 1968. Р. П. Аркланд, МА; копирайт подтверждается ежегодно начиная с…).

К 8:45 я приезжаю в Сиджвик-Сайт, там сразу встречаю друзей, в том числе Роба, Стюарта (если он не в Лондоне и не в Голливуде…) и разных девчонок из нашего колледжа. Ф-т оч. хор. организовал лекции для несчастных третьекурсников, которых ждет Армагеддон выпускных, все до обеда. Обычно их три — т. е. в девять, в десять и в двенадцать. С одиннадцати до двенадцати можно посидеть в факультетской библиотеке (там-то крыша точно не протечет: спасибо, мистер Джеймс Стирлинг![17]) или в Центре перспективных исследований — точнее, в их кафетерии. Самые интересные лекции у доктора Бивани (это женщина, по девятнадцатому веку) и у мистера Ричардсона (совр. Европа). Хуже всего читает доктор Дитчли, редкий зануда.

На обед обычно возвращаюсь в свой колл. (в буфете на втором этаже оч. дешевый салат). Днем по вт и чт волейбол, оч. здорово. В школе, ну, ты знаешь, мы больше придуривались, чем играли, а тут я прямо прониклась, честно. Когда нет волейбола, иду в кино (хоть на мейнстрим, хоть на артхаус), или в нашу библиотеку, или в гости. В Эммануэле познакомилась с симпатичным парнем (Чарли), он изучает английскую филологию, у него клевые пластинки и оч прикольный сосед по комнате (Майлз), из Лидса.

С пяти тут уже болотная темень; можно выпить чаю в «Причуде» (которую Чарли и Майлз, должна с сожалением сообщить, называют более грубым словом), иногда заскакиваю в книжный или супермаркет, если моя очередь готовить. Приятно прийти домой первой и создать там тепло и уют — по мере возможности, конечно. Включить большой стереопроигрыватель в гостиной и, слушая музыку, делать себе тост и ждать, пока закипит чайник. Чарли одолжил мне запись группы Focus, это рок, голландцы, синтезатор и чудесная гитара — ах, вам с папой не понять!

В понедельник после ужина у нас заседание кружка, в Джизес-колледже, так что придется подготовиться. В прошлый раз народу пришло немного, обидно, — актив, три-четыре новичка и этот парень, Майк, про которого я тебе рассказывала (!).

По вечерам я обычно занимаюсь, часа два, но и в люди тоже выхожу. Роб водит меня в джаз- и фолк-клубы в разных колледжах, а иногда приглашает в паб. В пабе «Митра» — классный музыкальный автомат. Рядом с «Митрой» есть еще «Филей», там тоже всегда весело. Мне нравятся заведения на отшибе. В домиках у реки, с маленькими угольными каминами. Не волнуйтесь, мы не напиваемся.

Наконец-то посмотрела черновой монтаж того, что мы наснимали в Ирландии, и должна сказать, получилось, по-моему, неплохо. Стюарт очень способный парень. Есть там сцена со мной, которая точно тебе не понравится, предупреждаю заранее. (Хотя не факт, что ты его увидишь. В широкий прокат он не выйдет, покажут только на закрытых просмотрах в Киноклубе. Но ты ведь туда потащишься, я знаю. Как с той похабной книжкой, когда я тебя предупредила — не читай! — и ты тут же пошла и ее купила.) Ханна вышла потрясающе, я на ее фоне полный неадекват. Даже когда говорит кто-то другой, она словно заполняет собой весь экран. Алекс сыграл лучше, чем мне казалось, хотя в некоторых сценах пережимает.

Тут вообще много всякого происходит, времени на все категорически не хватает. Дополнительно занимаюсь франц. с одной старушкой на Ленсфилд-роуд (чтобы читать документы). Когда возвращаешься назад, в витринах полно афиш: то тут концерт, то там. Глаза разбегаются (и уши!). Университетский струнный ансамбль, «Нельзя ее развратницей назвать» и «Юлий Цезарь» в Университетском театре, и общество «Мадригал» в Ньюнэм-колледже, и «Добрый человек из Сезуана» в Сент-Джоне… Знаю, это банально, но действительно жаль, что в сутках только двадцать четыре часа.

Конечно, я волнуюсь насчет выпускных, но стараюсь думать про это (про них) поменьше. Если получу «сама-знаешь-что» (как с той шотландской пьесой, боюсь сглазить), могут возникнуть, конечно, новые проблемы, придется заняться тем, что Роб называет «наукой». Так что, папочка, м. б., стоит ограничиться «джентльменским дипломом». Что ж, quе sera sera[18]. Да, дочь у вас мыслит крайне оригинально!

Рада, что вам понравилась свадьба Пенни Мартин. Даже если вас не пригласили на свадьбу принцессы Анны и Марка Филлипса, думаю, в гостях у Брайана и Гейл было не хуже. Гейл испекла свое сырное печенье? А Брайан произнес речь? То есть он по-прежнему в форме?

Скоро уже полночь. Промежду прочим (привет, Салли!), я иногда листаю газеты и вычитала, что Бакалейщик Хит[19] собирается ввести трехдневную рабочую неделю. Вчера вечером я сказала об этом Робу, а он мне: «А я и так стараюсь не перерабатывать». Решила, вам понравится.

Все, пора укладываться. Прежде чем погасить свет, позволю себе последний глоток «оглушающей поп-музыки» — так, папа?

Позже: а-а, как же мне нравится. Иэн Аккерман, долгое соло на гитаре, громкость в наушниках на макс. Теперь наконец засну.

Очень-очень вас люблю, — ваша очень старательная, скорее бедная, постоянно мерзнущая (но счастливая) дочь

Джен-Джен.

Целую-целую-целую.

В письме Дженнифер мне только одна вещь не понравилась, и вы, наверное, догадались какая. Мне совершенно не понравилось это: (!).

Даже не слово, а маленькая вертикальная черточка с точкой, и те в скобках.

А все остальное я прочел с удовольствием. Разумеется, она, как любая нормальная студентка, всего не выкладывала. Ни слова о наркотиках, о сигаретах. Или, например, о сексе.

Двуличная, скажете вы. Думаю, сама Джен употребила бы другое слово: тактичная.

Папа мне очень понравился, да и как он мог не понравиться? Слегка напоминает мистера Беннета из «Гордости и предубеждения». (Ау, доктор Стенли! Не угодно ли прочесть четыре странички на тему «Матримониальные мотивы в романах Джейн Остин»? Нет? Вы уверены?)

Я убрал письмо Джен в нижний ящик стола. Ящик запер.

Что ж, мистер Аркланд явно симпатичный. Интересно, а сестры у Джен есть? Если он действительно типаж мистера Беннета, сестры должны быть. Между прочим, МА, магистр искусств, — то есть либо защитился после окончания обычного университета, либо заплатил пять гиней в одном из «старинных», чтобы из бакалавра стать магистром.

Если второе, значит, он человек солидный, представителей его поколения принимали не по результатам экзаменов, а просто за деньги. Стипендий тогда не существовало. Адрес скромный, но Джен не выглядит провинциалкой — у нее литературная речь, без снобизма, со всеми этими студенческими «ща-а-аз» и «прикинь» — но и без просторечия. Вот и мне бы так. И голос у нее чудесный. Кажется, будто она постоянно сдерживает смех, боится обидеть собеседника. Так и хочется сказать, да смейся сколько угодно, ничего страшного.

Другое, чем поразил меня мистер Беннет, то есть мистер Аркланд, прямо до самого нутра, — это тем, что он жив. И сейчас ему, наверное, всего каких-то пятьдесят с небольшим.

Мой отец умер, когда мне было двенадцать. Не стану притворяться, будто это стало для нас неожиданностью. Однажды я, как обычно, сидел с Джули. По утрам она ходила в бесплатный садик, потом мама забегала и отводила ее к Каллаханам или еще к кому-то (по пути назад в отель), а я забирал Джулс домой по пути из школы.

В одиннадцать лет я поступил в среднюю школу, хорошо сдав экзамены, притом что учился я в жалкой, «для всех подряд», начальной школе Сент-Бидc. Что в ней было хорошо — это что никто там тебя не трогал. Домашние задания были одно название, и можно было бродить из класса в класс и выбирать уроки, какие больше нравятся. Видимо, это была «инициатива» местной власти. Я ходил в основном на естествознание и историю, а одна наша девочка все пять лет проторчала на уроках рукоделия. (Не удивлюсь, если у нее теперь своя дизайнерская компания в Лондоне.) В гости никто никого не приглашал, потому что мамы почти у всех работали, и посторонние в доме были ни к чему. У пятерых моих ровесников отцы находились «в командировке» (то есть в тюрьме), а у большинства вообще бросили семью; на этом фоне полная семья Энглби выглядела аномальной.

Парни в средней школе были совсем другие. Из полных семей, отцы некоторых занимались такими вещами, как стоматология, а у одного мальчишки папа был даже «солиситор» (так он всем говорил). Общего с этими ребятами у меня было немного, хотя мне нравились их модные ранцы и гоночные велики.

Ходу от автобусной остановки до Каллаханов было минут десять, я барабанил в дверь, заранее задерживая дыхание, чтобы не вдохнуть застоявшуюся, затхлую вонь, шибавшую в нос. Открывал кто-то из близнецов. Почему в домах бедняков так ужасно пахнет? У нас тоже, кстати, и мне казалось, так у всех, пока нас не пригласили к директору по случаю окончания учебного года. Там пахло иначе — воздухом, деревом, чем-то таким.

Джули выбежала вприпрыжку, схватила меня за руку, и мы, как обычно, пошли вдоль нашей Трафальгар-террас. Позади закопченных домиков из красного кирпича, мимо окошек с фарфоровыми зверушками, латунными цветочными горшками и посеревшими тюлевыми занавесками. Это я так выразился отталкивающе, но на самом деле я люблю старые английские, потемневшие от времени кирпичные дома. Уж поверьте, не так они и плохи. Как только мы пришли, я сразу заварил чаю и сделал тосты с медом, усадил ее смотреть сериал «Крэкерджек» по черно-белому «Редифьюжну» с нечетким, в крапинку, изображением, а сам пошел на кухню делать уроки.

Зазвонил телефон, я снял трубку.

— Майк. Слава богу, ты уже дома. Я насчет папы. Его увезла «неотложка». В больницу Бэттл. Тебе надо бы прийти. Возьми немного денег из вазочки на каминной полке в кухне. Спросишь «палату Листера», это послеоперационная палата.

— А как же Джули?

— Придется взять ее с собой.

Где больница Бэттл, знали все, место было известное, но добираться туда оказалось непросто — на двух автобусах, потом еще минут пятнадцать пешком. На последнем этапе я тащил Джули на плечах. В приемной был тот же серый свет, как в окнах таинственного заведения со стариками. Нам велели идти по длинному каменному коридору, где время от времени появлялась надпись «палата Листера» со стрелочкой, а рядом другие стрелки и надписи: рентгенологическое отделение, патологоанатомическое отделение, отделение матери и ребенка, онкологическое отделение Раунтри.

Помню, как мы прошли сквозь наполовину застекленные распашные двери и оказались во дворе, где стояли машины «скорой» и мусорные баки. Моросил дождь, Джули дергала меня за куртку, ныла, чтобы я шел помедленнее. С другой стороны двора оказались еще корпуса, новее и гораздо компактнее викторианского гигантского здания, из которого мы вышли, но и они выглядели уныло-серыми, как будто очень быстро состарились от всех смертей, которые приняли, сдали и забыли.

Наконец мы попали в «палату Листера» — душное помещение с лампами дневного света, ширмами и приспущенными шторами, где лежали неподвижные старики, словно уже на пути в мир иной. По телевизору показывали первый вечерний выпуск новостей. Я не сразу нашел глазами маму, сидевшую на краешке койки у окна. Она обернулась, когда мы подошли, но ничего не сказала. Она была в плаще и косынке — даже не разделась. Молча прижала палец к губам. Отец лежал на спине, с трубкой в носу и иглой капельницы, воткнутой в руку, глаза закрыты, челюсть слегка отвисла. Кожа стала пепельно-серой, на подбородке отросла седая щетина; вставные зубы ему вынули. Пижамная куртка была распахнута, по худой безволосой груди вились провода, прикрепленные белыми присосками. Я представил себе его сердце, слишком толстую мышцу, норовящую улизнуть от работы.

Я пытался вспоминать отца моложе — и здоровее. Ведь должно было остаться хоть что-то: вот мы с ним на пляже, или играем в парке в футбол, или я сижу у него на плечах, или помогаю наряжать елку. Но ничего не вспоминалось. Всплыло только вот это: ближе к вечеру в пятницу я жду папу у служебного входа бумажной фабрики, и он выходит, держа в руке серый конверт.

— Вот и все, — говорит он. — Еще неделя долой. Уж ты постарайся, Майк, тоже сюда не угодить.

Я смотрел на лежащего отца. Он вдруг кашлянул, изо рта выкатилась капля коричневой, неживой уже крови, и стекла сбоку вдоль подбородка. Через несколько секунд он перестал дышать. Я подумал, что очень-очень постараюсь и сюда тоже не угодить.

В каком-то смысле смерть отца меня сформировала — а именно в образовательном. На похоронах викарий крепко обнял меня за плечи и заглянул в глаза:

— Вероятно, тебе одиноко, но ты не один.

Я ждал, что он заведет про Господа, который меня любит.

— Не ты первый, другие тоже прошли через это испытание. И я стоял там, где сегодня стоишь ты. Ты тоже выдержишь, хотя это страшный удар.

Я вырвался, потому что не желал это слушать. Как раз сейчас мне хотелось побыть одному. Зачем мне чья-то еще скорбь? Мне хватало и своей. Зачем мне горе во множественном числе, когда оно и в единственном невыносимо? Теперь мне главное — как-то его перетерпеть, приладиться к нему, переварить, как удав постепенно переваривает несоразмерную с ним жертву.

Поскольку всех скорбящих, пожелавших почтить отца, наш дом вместить не мог, викарий пригласил их в пасторат. Были люди с фабрики. Мастер-технолог, начальник цеха, двое папиных товарищей, мои тети и дяди, соседи — тридцать с лишним человек. Домработница викария сделала сэндвичи с рыбным паштетом и спредом, еще был чай и кекс с изюмом. И херес для желающих.

Викарий и за столом мне покоя не давал.

— Насколько я понял, ты учишься в средней школе, — сказал он.

Гости уже перестали скорбеть и перешли к обычной житейской болтовне, словно ничего особенного не произошло. А я все думал о сырых комьях земли, которыми закидали гроб, и о том, за какой срок отец разложится. Может, туда добавляют какие-то химикаты, чтобы ускорить процесс, как в компостную кучу? Он хоть одетый там, в холодной могиле?

— Ты не думал насчет Чатфилда?

— А это что?

— Морское училище. Насколько я понял из прощальных речей, твой папа во время войны служил в военном флоте. Тебя могли бы принять в Чатфилд, ты имеешь право претендовать. Я там у них приглашенный капеллан, так что знаю. Имей это в виду, особенно если ты не очень привык к новой школе. Я поговорю с твоей мамой.

Школа меня вполне устраивала, тем не менее в марте я, сидя в незнакомом, чужом классе, написал несколько экзаменационных работ под присмотром мисс Пенроуз, учительницы рисования. Работы были для Чатфилда, морского училища в статусе закрытой средней школы, находившегося всего в часе езды от дома. Когда-то училище было учреждено несколькими крупными военно-морскими чинами для детей погибших моряков, но спустя годы стало принимать и «простых» мальчишек. Впрочем, не таких уж и простых, догадывался я: было весьма желательно, чтобы за будущего ученика могли хорошо платить.

Мы платить не могли. Но высшая награда в конкурсе — имени Ромни — покрывала почти все расходы. По латыни, которой я в жизни не учил, меня вечерами добровольно натаскивал мистер Бригз из средней школы. С грамматическим анализом пришлось повозиться, зато перевод с листа попался простой (стихотворение Катулла и прозаический кусок, сюжет которого я знал). Остальное было совсем просто. Меня вызвали на собеседование к директору. Мы решили, что это добрый знак.

Получалось, отец умер очень вовремя. И вот в школу пришло письмо, и к нам домой тоже, где сообщалось, что я победил, что мне теперь все оплатят, что заниматься я начну в сентябре, когда достигну тринадцати с половиной лет. В письме выражалась искренняя надежда, что я займу предлагаемое место, поскольку остальные конкурсанты придурки.

Нет, там было написано не так. Но за всей велеречивостью, дающей понять, какое это старинное, достопочтенное и серьезное заведение и как сказочно мне повезло, — на меня вдруг повеяло отчаянием.

Я не мог понять почему.

Глава третья

ОТ СТАНЦИИ Я ДОШЕЛ ДО ВОРОТ, от которых начиналась гудроновая подъездная дорога длиной в полмили, окаймленная мокрыми хвойными деревьями. Наконец я добрался до главного здания и спросил у человека в будке, куда мне идти дальше.

— А какое тебе здание?

— Коллингем.

— Новичок, что ли?

— Да.

— Видишь дверь в том углу двора? Там директор проводит чаепитие для новичков. Опоздал ты, парень.

Я пошел, куда он показал, постучался. Дверь открыл седовласый человек в черной мантии.

— Вы, наверное, Энглби. Познакомьтесь с остальными.

За низеньким столом сидели, сгорбившись над чашками с блюдцами, трое парней в твидовых пиджаках и фланелевых брюках. Из письма я уже знал фамилию директора, Тэлбот. Один парень был светловолосый, в очках — Фрэнсис, второй, с темными волосами — Маккейн, третий, черноглазый — Бэтли.

Мистер Тэлбот рассказал, что я потерял отца и выиграл конкурс Ромни; все трое посмотрели на меня с ужасом. Бэтли был из Йоркшира, у них на ферме нет электричества и водопровода. Мистер Тэлбот рассказывал об этом с явным удовольствием, хотя я не понимал, что тут хорошего. Даже у нас на Трафальгар-террас были и водопровод, и электричество. В домишке Каллаханов они и то были. На вступительных экзаменах Бэтли набрал сорок четыре балла из ста, при том что тридцать начислялось уже за то, что ты явился на экзамен и написал свою фамилию в экзаменационном листке. Но это мистера Тэлбота не слишком огорчало, скорее наоборот. Бэтли, видимо, считался подходящим для училища по каким-то другим критериям. (Двое остальных парней, Маккейн и Фрэнсис, оказались ничем не примечательными.)

Мы вышли на площадку, Тэлбот повел нас по каменной лестнице с металлическими балясинами на второй этаж и распахнул облезлые двойные двери. Это и был Коллингем, мое новое пристанище.

Он представлял собой широкий коридор с дверями спален по обе стороны и висячими светильниками с металлическим абажуром. На облупившихся стенах еще сохранилась зеленая краска. Мы прошли мимо двадцати пяти, наверное, дверей, до самого конца коридора, и над каждой дверью блестела металлическая полоска с фамилией. Свою я увидел над последней. Внутри была железная кровать, стол, простой стул с жесткой спинкой, небольшой комод. Окно выходило на плоскую крышу, за которой высились двускатные крыши, а еще дальше — часовая башня. Перегородка между моей и соседней комнаткой была деревянная, но стена напротив нее, торцевая — из голого кирпича.

— Старшие курсанты придут с вами знакомиться и доходчиво объяснят, какие тут у нас порядки, — сказал мистер Тэлбот. — Чай в шесть в Трафтонсе. Вопросы есть?

— У меня, сэр, — сказал я. — Не подскажете, где мой багаж? Одежда и другие вещи.

— Разве тебя не родственники привезли? Впрочем, едва ли, у вас ведь нет машины? Если багаж прибыл на поезде, его со станции доставили на проходную. Тебе лучше пойти его забрать. И смотри не опоздай на чай.

— А привратник не мог бы…

— Он привратник, и не надо превратно толковать его обязанности, ха-ха-ха.

Фрэнсис и Маккейн нервно захихикали, вторя мистеру Тэлботу. Бэтли был смущен и озадачен.

Я проволок свой чемодан по дворику, потом стал втаскивать по лестнице на второй этаж; взбегавшие и выбегавшие мальчишки орали на меня, поскольку я мешал им. Уже внутри мальчишка постарше, может даже староста, велел поднять чемодан, чтобы не поцарапать деревянный пол.

— Тяжелый очень, — сказал я.

— Тогда открой прямо здесь, вытащи часть шмоток и отнеси в руках, вот чемодан и станет легче, — он говорил так, будто перед ним полный кретин.

Набрав полную охапку застиранных рубашек, носков и фуфаек (все это мама купила в школьной комиссионке), я поплелся по коридору; тут же нашлись желающие повеселиться: выхватить что-нибудь из охапки и закинуть на перегородку между спальнями.

«Дедом» у меня был Риджвей, низкорослый и какой-то дерганый парень.

— Как только услышишь: «Дух!» — бегом к своему дедушке, со всех ног. Ты на него работаешь. И еще ты должен за две недели кучу всего вызубрить назубок. Знать поименно всех учителей, все подразделения, всех капитанов по рангам, все пункты устава, что где находится. Изучай. — Он положил на стол брошюрку с перечнем правил, годовой календарь и «телефоны служб и подразделений».

— Где находится «Трафтонс»? — спросил я.

— По Портовой дорожке, за Гренвиллом.

— Что-то еще?

— Еще это: не высовываться, не болтать, не возникать.

— Не возникать?

— Ну да, не лезть на рожон. Надо потише. И не попадаться на глаза.

— Спасибо, Риджвей.

За исключением недели на море, в Бексхилле, я всегда спал дома, и теперь думал, как с этим будет. Я не знал, где тут можно почистить зубы, когда положено выключать свет. Поэтому зубы чистил прямо в комнате, выплевывая воду изо рта в окно, и свет погасил очень рано, вспомнив про Бэтли: сообразит ли он, что этот металлический рычажок на стене — выключатель?

Первые дни я почти не помню. Наверное, я ждал, что кто-то объяснит, что тут происходит, какова цель, но потом сообразил, что ничего не объяснять и есть здешний принцип. Спросить — значит проявить слабость. Кто сообразительный, тот помалкивает. Он сам знает, как быть. Откуда? Интуитивно? С помощью Таро? магии? Нет, ни в коем случае. Будь в команде, не суетись, и узнаешь.

«Не возникать». Впечатление произвела не столько эта фраза, сколько затравленный взгляд Риджвея, когда он ее произносил.

Как лауреата конкурса Ромни меня отправили в класс на год-два старше. За такую дерзость одноклассники со мной не разговаривали. Ни разу — до окончания училища.

Учителя выглядели практически одинаково. Черные мантии поверх твидовых пиджаков, мешковатые серые брюки, бежевые ботинки на шнурках и с широким рантом. Подошвы были как шины, и наставники плавным ходом перемещались по нашим дворикам и галереям. У всех были седые короткие бобрики и короткие клички. Рид — Жердь, Бенсон — Жбан, Лайнем — Бочка, Максвелл — Бинго. Различить их было трудно, как и испытывать к ним хоть какие-то чувства. Впрочем, равнодушие было взаимным.

Вспомнилась любимая фраза Жерди Рида: «Первым же автобусом в Пруэтт». Я долго ломал голову: что, черт возьми, он имеет в виду? Потом мне как-то объяснили, что «Парк-Пруэтт» — это известный сумасшедший дом под Бейсингстоком. Сказанешь что-нибудь не то на географии, жди предсказуемый совет: «Первым же автобусом в Пруэтт. Отходит в два часа».

Возвращаясь однажды после уроков в свой закуток (на третий, кажется, день моего появления в училище), я увидел ближе к концу коридора парня лет семнадцати, он стоял, засунув большие пальцы под ремень, и смотрел, как я иду. Когда я подошел ближе, он злобно ухмыльнулся, сверля меня взглядом. Спрятаться у кого-нибудь в комнате я не мог, ведь знакомых у меня еще не было. Как только я с ним поравнялся, он шагнул вбок, загораживая дорогу. Я попытался его обойти, но он не пускал. Я взглянул на него, пытаясь понять, что этому парню нужно. Он был выше на два фута и, как многие в Чатфилде (это я уже успел заметить), с прыщавой физиономией и лоснящимися волосами. Вернее, волос я толком не видел — вместо них на голове блестела пинта бриолина, тщательно разделенная на пробор. Цвет кожи тоже был специфический: будто парня шарахнули по башке пакетом с малиновым йогуртом, и он растекся по всему лицу. Наконец он позволил мне пройти, но дал пинка, прямо по копчику. Мне потом сказали, что это Бейнс, Дж. Т.

У него было два дружка, Уингейт и Худ. Они «пригляделись» и пришли к выводу, что я «задавака», а так дело не пойдет.

Когда я в тот день пришел с футбола, постельное белье было мокрым хоть выжимай, а все вещи раскиданы по комнате. В ту ночь я спал на матрасе, но на следующий день залили и его, пришлось лечь прямо на металлическую сетку.

В главном коридоре Коллингема стоял стол, на который дважды в день выкладывали хлеб и маргарин, приносили их в пластмассовых ведерках для мусора. Маргарин из оптовых поставок, на обертке стоял штамп «не для розничной торговли». Часто маргарин этот размазывали по стенке или по полу, где уже имелись следы от мармайта и липкого кукурузного сиропа. В ведерко еще клали бумажный пакет с белыми кристалликами, по идее, если смешать щепотку с водой, получится газировка. Никто этого не делал, по крайней мере, при мне. Помимо прочего, я должен был следить за чистотой стола, в том числе подтирать пролитое молоко. Выданной мне тряпкой можно было только размазывать его по столу, одновременно сдерживая подкатывающую тошноту от ее вони.

За моим бессмысленным усердием наблюдал «староста» Марлоу, долговязый и очень бледный парень — казалось, кровь не доходит до его лица из-за слишком тесного накрахмаленного воротничка. Марлоу заставлял меня тереть стол опять и опять, явно не из любви к чистоте, а ради чего-то для меня непостижимого. Уставившись в пол, Марлоу опять и опять произносил «еще раз».

Наконец мне было велено отправляться к старшине корпуса — угрюмому молодому человеку по фамилии Кейз, с серым лицом — лицом человека, который за пять лет съел столько хлеба с маргарином, что постиг дух Чатфилда. Кейз сказал, что моя «позиция» ошибочна, и поэтому ему придется отлупить меня тростью. Я и не знал, что у меня есть какая-то «позиция». Взамен порки предлагалось до десяти следующего вечера трижды переписать весь текст устава, набранного петитом через одинарный интервал. Роста Кейз был ниже среднего (в регби его ставили полузащитником), но явно сильный и неуравновешенный, с мертвенно-пустыми глазами. Я выбрал устав. Значит, всю ночь писать с фонариком под одеялом и полдня — на уроках под партой. Наказание включало риск, что учитель заметит, — тогда порка обеспечена уже точно. Когда я протянул Кейзу толстенную пачку чуть загибавшихся по краям листков, удовольствия он не выказал; похоже, он был раздосадован и отослал меня прочь, предупредив, что в другой раз порка будет без вариантов.

Была еще обязанность — встать за полчаса до подъема, чтобы отнести чай в постель парню, ответственному за чистоту комнат. Им оказался тот самый Бейнс. Приходилось сильно трясти его за плечо, чтобы разбудить, он страшно ругался, потом отхлебывал чай и шел проверять, как я убрал свою комнатку, причем выискивал недовытертую пыль, проводя пальцем по оконной замазке.

Дни мои проходили в определенном ритме. Завтрак, уроки в классе под гнетом бойкота, потом назад в комнату, где все раскидано; уборка; опять уроки, регби; хозяйственные дела; отбой… У меня был маленький транзистор, в половину книжной странички, и наушник. Накрывшись одеялом, я мог хоть на время спастись.

Господи, что же это такое…

Большая уборная находилась несколько в стороне от нашего корпуса, и никто мне не сказал, когда туда разрешено ходить. Однажды утром, на физике, минут через десять после начала урока я поднял руку и спросил:

— Сэр, можно мне выйти в туалет?

Учитель не разрешил, велел дождаться перемены. В классе стали перешептываться, со всех сторон доносилось: «туалет… туалет… туалет». Я решил: это потому, что я попросился среди урока, но ведь никто меня не предупредил. И только потом я понял, что неуместным был не вопрос, а само слово. Оно тут было под запретом. И дома, и в обеих прежних школах уборную всегда называли туалетом, а как же тут? Я долго не мог узнать. Выяснилось: большая уборная — это «Корма Джексона». Писсуар одним лестничным пролетом выше, общий для двух этажей, именовался «Переходником». Кабинка под лестницей была «Сральней». Без нюансов.

К концу дня в Коллингеме не осталось никого, кто не обозвал бы меня. Отныне имя мое было «Туалет Энглби». И я с трудом заставлял себя не оборачиваться, когда кто-то в коридоре выкрикивал: «Туалет!»

Бейнс, Худ и Уингейт решили, что так просто мне не отделаться:

— Быстрее, когда тебя старшие зовут, Туалет. Или ты не знаешь собственного имени?

Они потащили меня в «Сральню», затолкали голову в унитаз и пустили воду.

— Так как тебя зовут?

— Энглби.

Они макали и макали, наконец я, едва не захлебнувшись, сдался:

— Туалет.

Я ждал, что они, наконец, обрадуются, но вид у них, когда они отпускали меня, был недовольный.

Удивительно, до чего быстро я приспособился к такому существованию. Каждый день я просыпался с ощущением привычной паники, поселившейся глубоко внутри. К тому времени, как я спускался в ванную умыться и почистить зубы, — к семи пятнадцати, — защитные инстинкты уже работали на полную мощность.

Поступившие со мной ровесники — Фрэнсис, Маккейн и Бэтли — могли потихоньку общаться между собой. Но я учился с ребятами на год старше, а они не смели со мной разговаривать. Только малый по прозвищу Дурик, по фамилии Топли, из-за очков похожий на рыбу, местный шут, над которым всем даже издеваться было скучно, иногда мне жеманно улыбался, но и он не осмеливался заговорить.

Я не могу их ни в чем винить. Кстати, Бэтли сунули в настолько отстающий класс, что было непонятно, на какой вообще возраст там ориентируются. Поэтому я с ним практически не виделся, встретился только раз, по пути с регби.

— Не везет тебе, Туалет, — сказал он. У него самого, видимо, все складывалось неплохо.

Как ни странно, меня включили во второй состав игроков моего возраста. Я был хукером, а задача хорошего хукера, как сказал бы Риджвей, «не возникать». Потом пятнадцатый номер из первого состава заболел свинкой, и меня поставили вместо него. Никого из этой команды я не знал, хотя они тоже были моего возраста, но жили в других корпусах, а учились со своими ровесниками. Однако шестым чувством они уловили, что разговаривать со мной опасно, хотя двое-трое называли меня нормальным именем, а кто-то даже похвалил: «отличный пас». Я стал фанатом регби и допоздна пропадал на тренировках. Так наловчился, что вернувшийся после болезни пятнадцатый выбыл из команды. А я уже вовсю дрался за мяч; приятно бывало садануть плечом под дых, так, чтобы противник застонал. Или нагнать прыщавого засранца, совсем меня «затуалетившего», и, пригнувшись, дать ему по щиколоткам; чтобы услышать, как он грохнется, я был готов заполучить бутсой в лицо и остаться с полным ртом отскочивших шипов; а потом, если повезет, его еще потопчат, когда он окажется нижним в куче-мале. Я поменялся бутсами с Маккейном. Он терпеть не мог регби, а бутсы имел с металлическими шипами; иногда я замечал на шнурках следы крови.

После игры почти все шли в магазинчик за чипсами или конфетами — организм требовал добавки к бурде из столовских бачков. По какой-то причине — бедности, скорее всего, — мама никогда не давала мне карманных денег. Моей добавкой был только казенный хлеб с маргарином. Правда, однажды она прислала мне пирог. Почту доставлял кто-нибудь из младших, он же и оповещал.

— Посылка для Туалета! — выкрикнул наш почтальон звонким, еще не ломающимся голосом, и разом распахнулось несколько дверей.

— Интересно, что у нас здесь, — сказал Бейнс, выхватив у мальчишки сверток, и тут же разодрал коричневую обертку. — Пирог! Кто бы мог подумать, а, Туалет?

— Ты глянь! — подключился Уингейт. — Миссис Туалет сама пекла. Чё, на готовый из магазина денежек нету?

— Никакой это не пирог, — сказал Уингейт. — Глянь, какой тяжелый. Лови.

Он швырнул пирог Худу, тот поймал и отломил кусок. Сунул в рот.

— Вот так сюрприз, это же говно, — сказал он. — Самое натуральное.

— И вы дома это жрете? — спросил Бейнс. — Тепленьким, прямо из клозета?

Он начал перекидывать пирог с руки на руку, иногда нарочно роняя на пол, попутно приговаривая:

— Миссис Туалет, а что у нас сегодня на обед? Я бы с удовольствием поел дерьма.

Я подошел к столу, чтобы подобрать валявшуюся под ним упаковку. Потом вернулся в свою комнату, оставив пирог им на растерзание. В упаковке была записка: «Майк, мы готовили его вместе с Джули. Надеюсь, тебе понравится! Целую, мама».

Возможно, он не представлял собой ничего особенного, обе были теми еще кулинарками, пятилетняя сестренка уж точно.

Вечером пару дней спустя я лежал в кровати с учебником, когда вдруг без стука ввалился Уингейт. Вид у него всегда был озабоченный, парень вечно слонялся около душевых кабинок. Не говоря ни слова, он принялся бродить по комнате, брал мои вещи, рассматривал и клал на место. Он был тоже прыщавый, но не такой, как Бейнс, с синеватым от пробивавшейся щетины подбородком и глазами как у дохлой рыбы.

Я молчал, он тоже. Потом он остановился у кровати, долго пялился, наконец выдавил:

— Трудись, Туалет, не отвлекайся.

Я опустил глаза на отрывок из Тита Ливия, который готовил на завтра. Я не смел снова взглянуть на Уингейта, но и без этого знал, что он кое-что с собой делает, прямо над кроватью. Латинский текст расплылся, слившись в мутное пятно, я не мог ничего разобрать. Немного погодя Уингейт засопел и испустил тихий стон.

— Смотри не забудь замыть одеяло, — сказал он, застегивая ширинку.

Чатфилд находится посреди большой деревни, начинающейся от самой ограды училища, и разделяет ее пополам, на Верхний и Нижний Рукли, своими гигантскими игровыми полями, участками пересеченной местности, стрельбищами, хвойными перелесками и тренировочными площадками. На вершине холма в Верхнем Рукли стоял Лонгдейл, закрытая психбольница. Она была ровесницей Чатфилда, оба появились в 1855 году. Попечительский совет дурдома хотел, чтобы пациенты любовались холмами, начальству колледжа нужны были плоские пространства внизу для игровых полей, в результате все остались счастливы, если это подходящее слово в данных обстоятельствах.

Каждый понедельник в девять пятьдесят, когда мы сидели на сдвоенном уроке химии, в Лонгдейле начинались учения: отрабатывали поимку сбежавшего пациента, звучала сирена.

— Сэр, сэр, — в двадцать глоток начинали вопить парни, — это Крыса сбежал, точно он.

Крыса Дункан закатывал глаза и вздыхал. Я как-то попробовал тоже присоединиться к хору шутников, но только раз.

Однажды, когда у них и правда сбежал пациент, директор срочно собрал нас всех. Призвал ни в коем случае не вступать в разговор с незнакомцами. В тот день я вышел погулять в лес, втайне надеясь наткнуться на сбежавшего.

Поразительная штука, но Чатфилд считался очень престижным местом. Учеба там стоила дорого. Наши регбисты играли с командами знаменитых школ, таких как Хэрроу, и, притом что большинство выпускников попадало прямиком во флот, довольно много поступало в университеты, даже в самые престижные.

Пожаловаться старому Тэлботу мне даже в голову не приходило — это было бы бессмысленно. «Они не хотят со мной разговаривать…» — «А разве они обязаны это делать?» — «Они устраивают погром в моей комнате». — «Не стоит преувеличивать…» — «Уингейт… он ну… это… прямо мне на постель…» — «Не надо грязи».

Поскольку во всем этом участвовали и старшина корпуса, и старосты, то мои экзекуции были отчасти делом официальным. С какой стати верить новичку, который называет уборную туалетом, и его жалобам на ребят, которых сам мистер Тэлбот поощрял и пестовал?

Характеристика, выданная мне директором перед короткими каникулами, подтвердила: я был прав, что не поперся жаловаться. «Майк, будучи акселератом, к сожалению, слишком хорошо это понимает. Ему следовало бы вести себя осмотрительнее, не задевать товарищей». «А что такое акселерат?» — спросила мама.

Иногда я скрывался в ванной, пока Сидни, наш уборщик, личность скандальная, пил там чай. Каждое утро он разбрасывал горсть спитого чая по коридору, а потом гонял чаинки шваброй, собирая с пола пыль. Лет шестидесяти, мускулистый, с наколками на руках, он дослужился до капрала в какой-то интендантской части, но любил намекнуть на собственное активное участие в «заварушках».

Заодно приходилось выслушивать его похабные истории. Однажды в ванной я оказался в обществе Бэтли (уж не знаю, как и его туда занесло), мы сидели на деревянной решетке у ног оратора.

— Был я тогда в увольнительной, — начал Сидни, — и отловил одну пташку, слово за слово, ну и залез я на нее, а она: «О-о, Сид, не надо, умоляю», а я ей: «Я только кончиком». — «Ну, хорошо, Сид». Ну, я и дал ей жару, пока не отстрелялся. Она: «Сид, ты же обещал только кончиком!» — «Ты, видать, ослышалась, детка, я сказал, только кончим».

Сид зашелся хохотом до надсадного кашля, а после подытожил:

— А теперь, салаги, полное внимание. Средняя глубина женской манды девять с половиной дюймов. А елда у мужика — в среднем дюймов семь.

— Правда?

— Ну. Стало быть, в одной только Англии почти сто пятьдесят миль этого добра даром простаивает…

— Вот это да, Сидни! Сто пятьдесят миль пустой м…

— Так что не теряйтесь, на вашу долю всегда хватит.

Мы с Бэтли смотрели на него, как мальчишки на холсте Милле «Детство Уолтера Рэли» смотрят на моряка. Хотя вряд ли морской волк на картине просвещал их именно в этом вопросе. Впрочем, с моряков станется.

На время каникул я про Чатфилд забывал. Выкидывал его из головы, как только входил в наш дом на Трафальгар-террас. Это я всегда умел — притворяться, что ничего не происходит. Попробуйте вспомнить, что вы делали в последние полчаса, — уверены, что вспомните все? Ведя, например, машину на скорости восемьдесят миль в час, вы же не думаете о том, как ваш мозг, взаимодействуя с руками и глазами, заставляет вас исполнять точнейшие движения, чтобы вы не угробили ни себя, ни других? Вы думаете совсем о другом. О музыке по радио. О планах на вторник. Или с кем-нибудь мысленно беседуете. Большую часть того, что мы делаем, мы вообще не осознаем.

Когда начиналась последняя неделя каникул, у меня пересыхало во рту. И пропадал сон.

Возвратившись в Коллингем, я часто писал маме, иногда Джули. Отвечала мама редко, пропадала в своей гостинице, и я понял, что для нее написать мне письмо — лишь очередная забота в череде других.

«Дорогая Джули, — писал я тогда, — как дела? Только что занимался латынью, читал про римлян, про их историю. Римляне — это древние итальянцы, они когда-то завоевывали другие страны. Помнишь официанта из кафе „Оазис“ рядом с кино? Так вот он — римлянин. Живу я тут весело. Придумал интересную игру. Скрутил несколько пар носков в один клубок. На кирпичной стене есть пятно, в него я и стараюсь этим мячом попасть. Сражаются две команды, типа звери против птиц. Чем ближе к пятну попадает мяч, тем больше очков. Счет записываю на листочке. Скворец сегодня молодец, а Зебра мазила. Напиши мне, Джулс, про что хочешь. Про подружек в школе, что вы делаете. Целую, Майк».

Странно было видеть на бумаге это имя. Я его уже больше месяца не слышал. «Майк».

После восьмого письма я получил листочек с тремя строчками, написанными карандашом.

«дарагой майк, я и Джейн играли с ее систричкми.

Мы ели с чайм сэнвич, привет, джули, цилую».

А я и не знал, что она уже научилась писать.

Это письмо мне удалось прочесть до того, как его перехватили. Накануне я сунул духу-письмоносцу два шиллинга и попросил не выкрикивать мое имя, чтобы Бейнс не узнал. Два шиллинга я вытащил из куртки в раздевалке, чья она, я не знал, поэтому совесть меня не мучила.

С тех пор я начал подворовывать регулярно. И польза — и настроение поднимает. Действовал я очень осторожно, банкноты никогда не трогал, только монеты, их труднее отследить. Брал не больше пяти пенсов из одного кармана. Однажды, когда была моя очередь убираться в раздевалке, я увидел на крючке коричневый твидовый пиджак Бейнса. В раздевалке я остался один и точно знал, что Бейнс допоздна пробудет на тренировке по регби. Во внутреннем кармане лежала фунтовая купюра. Целый фунт! Но я справился с искушением и сунул бумажку назад. Единственным, в чем я превосходил Бейнса, была сообразительность. Я понял, что это подстава и что он запомнил серийный номер.

С другой стороны, если бы меня поймали, то перед Бейнсом наверняка встала бы сложная задача. В случае огласки меня бы точно исключили, и тогда ему, Худу и Уингейту не над кем стало бы издеваться. Хотя, думаю, они решили бы вопрос, не сообщая начальству, «неофициально».

В двух милях от нас была церковь. Бейнс очень любил послать меня туда за копией с какой-нибудь резной медной таблички (прижимаешь к ней бумагу и чиркаешь карандашом: постепенно проступает рисунок). За двадцать пять минут я должен был переодеться в спортивный костюм, добежать, скопировать и вернуться. Нереально. И он гонял меня снова и снова, особенно если начинался дождь. Листок намокал, и нечем было доказать, что я вообще побывал в церкви.

Я заглядывал в это месиво из йогурта с давленой малиной, надеясь увидеть хоть тень сочувствия. Нет, только ярость, от которой Бейнс мигом багровел, только нутряная злоба в узких водянистых глазках, в этих взрытых прыщами щеках, отчего он делался похож на бордовую гаргулью.

— Придется снова идти, Туалет. Живее. Шагом марш.

Иногда, лежа ночью в облитой водой постели, я представлял, как я его приканчиваю. Никакой жалости. Разве что притворная, с тем же шутовским лицемерием, каким упивался сам Бейнс. Добрый вечерок, Бейнс, скажу я, твердо глядя в водянистые ненавидящие зенки. Добрый вечер, Бейнс, поганый ты… поганая ты… Запас ругательств был у меня солидным, но ни одно не могло передать меру моей ненависти. Перебрав все на «е», на «п», на «х», я почему-то чаще всего останавливался на одном, с буквы «п». Звучало оно неплохо, но значило совсем другое, к делу не относящееся; и было слишком слабым: для такой твари, как Бейнс, — вообще ничто.

О самоубийстве я даже не помышлял, этим бы я ничего не добился. Иногда я все-таки рисовал в воображении, как однажды утром находят меня мертвым. Все в шоке. Бейнс, Уингейт и Худ образумились и полны раскаяния, это станет началом их взросления. Они вырастут приличными и великодушными людьми. И так щедро осчастливят современников, что смерть несчастного Туалета Энглби на заре их жизни покажется вполне адекватной жертвой.

На самом деле я прекрасно понимал, что все было бы совсем по-другому. Мистер Тэлбот попросит объяснить, в чем же тут все-таки дело. Выскажутся все. Старшина корпуса Кейз важно заметит, что я бывал «недостаточно скромен», но после тщательного изучения внутренних правил (по его распоряжению) вышеупомянутый курсант стал «более благоразумным». Риджвей, мой маленький персональный наставник, доложит, что он все мне рассказал, честно обо всем предупредил, сделал все, что было велено. Маккейн и Фрэнсис удивятся: «Ничего такого про него никогда не подумаешь». Бэтли едва ли поймет, о чем говорит директор. Худ, Уингейт и Бейнс будут смущены, но не так уж сильно. «Туалет дошел до ручки, не выдержал», — скажет кто-нибудь из этой троицы, как только Тэлбот удалится. — «Небось, дома напряг или чё». — «Тут-то в у него все было нормалек». И ведь сами этому поверят или постараются себя в этом убедить. То, что они со мной творили, вписывалось в славные традиции Коллингема. Старались ребятки исключительно в интересах родного училища, их собственных и даже в моих. Выполняли полуофициальную миссию.

Мистер Тэлбот предпочтет больше ничего не выяснять. Возможно, еще поинтересуется у доктора, не обращался ли я к нему.

Доктор Бенбоу, противный нудный замухрышка, интересовался исключительно состоянием паховой зоны питомцев. У только поступивших он мял гениталии, это называлось «осмотр новичков». В начале каждого курса все мы в одних халатах являлись к нему в кабинет. Бенбоу сидел на стуле с включенным фонариком, ты распахивал полы, а он проверял, не завелся ли у кого там грибок, вроде того, что бывает на стопе. В этом случае пораженная зона светилась лиловым.

Бенбоу — последний, к кому бы я обратился.

Еще мистер Тэлбот мог бы спросить у капеллана, не приходил ли я к нему посоветоваться. Тут тоже категорическое «нет». С «Живчиком» Ролласоном не советовался даже собственный заместитель.

Мама поднимать скандал не станет. Она вообще толком не понимала, как все устроено в этом мире, а тем более в нашем заведении. Директор постарается все замять, чтобы не попало в газеты. Через несколько дней о моей смерти все забудут.

Так что в результате Бейнс, Уингейт и Худ ничего не почувствуют, потому что результат и есть то, как ты ощущаешь произошедшее: а его не ощутят никак.

Но я больше не хочу думать ни про Чатфилд, ни про Бейнса Дж. Т. Все это давно осталось позади.

Сегодня у нас 19 ноября 1973 года, 18:30, я сижу у себя в комнате в Клок-Корте, в старинном своем университете.

Мне нравится точное время. 18:31 вечера понедельника 19 ноября 1973 года — это его передний фронт. Я существую среди первых атомов волны времени. Вот уже 18:32. Настоящее, пока я просто сидел, стало прошлым. На момент, когда я начал рассуждение, 18:31 было будущим, а теперь оно — минувшее. Тогда что есть настоящее? Оно — иллюзия; не может быть реальностью то, что невозможно удержать. А коли так — чего нам в нем страшиться? (Звучит в духе Элиота.)

Если вы читаете эти записи спустя тридцать лет, постарайтесь не впасть в снисходительность, договорились? Не надо относиться ко мне как к старомодному чудаку в дурацких пиджаках и рубашках и т. п. Не надо нести всякую чушь про «семидесятые», ладно? Как мы сейчас про «сороковые». Я точно так же, как вы, дышу воздухом и ощущаю приятную тяжесть в желудке после еды и долгое вяжущее послевкусие чая. Я живой человек, такой же, как вы. И такой же современный — я чисто физически не могу быть современнее. Моя реальность не менее сложна, чем ваша. Атомы, чье хаотическое движение формирует и мир и меня, столь же страшны, поразительны и прекрасны, как те, из которых состоит ваш мир. В сущности, это те же самые атомы. И вы, мистер из 2003 года, с переднего края вашего времени, сами неизбежно станете предметом снисходительного любопытства для мисс из 2033-го. Поэтому не надо смотреть на меня сверху вниз. (Разве что вам удалось изменить мир моей поры к лучшему, достичь гармонии и достатка, научиться лечить рак и шизофрению, создать единую научную теорию Вселенной, понятную для непосвященных, дать удовлетворительные ответы на философские и религиозные вопросы нашего времени. Тогда пожалуйста. Тогда некоторая снисходительность к простаку из 1973 года позволительна. Но вам все это правда удалось? Насморк вылечить уже можете? Научились? Вот и я о том же. Ну и как там у вас в 2003-м? Что с войнами? А как насчет геноцида? Терроризма? Наркотиков? Насилия над детьми? Уровня преступности? Неуемного потребительства? Засилья автомобилей? Дешевой попсы? Таблоидов? Порнухи? Все еще носите джинсы? Да наверняка. Притом что у вас было тридцать добавочных лет на то, чтобы со всем этим справиться!)

Но важнее то, что сейчас 18:38 19 ноября 1973 года. В дворике Клок-Корт темно, его низенькие кусты самшита и мощеные треугольные площадки погрузились во мрак. Свет только в окнах столовой, где скоро накроют ужин.

Ничего из будущего еще не произошло. И эта мысль меня греет.

Рядом с постером Quicksilver Messenger Service появилась афиша концерта Procol Harum в театре Рейнбоу, в парке Финсбери. К пробковой доске приколото выдранное из журнала фото принцессы Анны и Марка Филлипса; на другом, редком черно-белом постере — Дэвид Боуи, Лу Рид и Игги Поп стоят, обняв друг друга за плечи, на какой-то нью-йоркской дискотеке. Еще к доске прикноплен Марк Болан — он напоминает мне о Джули. Ну и фотография самой Джули — в школьной соломенной шляпке и с торчащими передними зубами, как у кролика.

На Procol Harum я ездил на поезде из Рединга. Они представляли свой новый альбом Grand Hotel, был и оркестр, и хор. Неплохо так, но что касается гитары, то не уверен, что Мик Грэбем — подходящая замена Робину Трауэру, особенно на Whaling Stories — композиции, которая с первого аккорда заставляет все внутри сжиматься, и слюна во рту наполняется вкусом лучшего гашиша от Глинна Пауэрса. У Трауэра есть что-то такое, чего Грэбему не удается.

Так что пришлось купить и сольник Трауэра. Первый же трек — I Can’t Wait Much Longer[20] — полон огромной, невыносимой для меня печали. (Хотя я до сих пор его люблю. В безысходности там сквозит и страсть, и дурман, и какие-то живые вещи. Если хочется чистого отчаяния, без примеси утешения, самородного ля-минорного суицидального концентрата, это вам к группе Soft Machine — Facelift или Slightly All the Time из альбома Third.)

Я беру из углового шкафчика белый вермут. В это время я принимаю голубую таблетку с бокалом белого шамбери из Солсбери, со льдом. Самочувствие сносное, как говорится, пока на грани. Бывали дни и похуже. Ну, теперь выпьем до дна.

Порою кажется, что хорошую музыку мне лучше не слушать. Скажем, Пятую симфонию Сибелиуса, когда на последних тактах вся земная тяжесть словно проворачивается на оси. Сделано здорово, главная тема исподволь развивается и полностью высвобождается в финальном крещендо. Но видеть то место, о котором она повествует, мне совершенно не хочется, а тем более в нем оказаться.

Вчера я слушал поздние квартеты Бетховена. Очень зимние по настроению, согласитесь. Но в них — ощущения человека, думающего о смерти. И все же он не может скрыть некоторого удовольствия — от себя самого. Я стар, я имею полное право больше не бояться палящего солнца. Плачьте обо мне, восхищайтесь мной. Потакайте мне — я это заслужил.

Позднее — значит слабое. Ненавижу поздние произведения. Последние смазанные «Кувшинки» Моне, например, — хотя, возможно, у него просто начались проблемы со зрением. В «Буре» Шекспира от силы дюжина достойных строк. Вот и думай. «Тайна Эдвина Друда» Диккенса не идет ни в какое сравнение с «Большими надеждами». Аппликации Матисса похожи на корявые поделки первоклашек из моей начальной школы. «Проповеди» Джона Донна. Керамика Пикассо. Где взять силы?!

Как раз сейчас наши университетские общественники очень озабочены «совместным проживанием»: в смысле, могут девушки и юноши учиться в одном колледже или нет. Собственно, общее обучение практикуется в данный момент только в Кингз-колледже. В среду у нас состоится факельное шествие по поводу (не в направлении) колледжа Святой Екатерины, чей глава, как считается, стоит за инициативой не пускать девушек (в этом контексте мы говорим «женщин») в мужские колледжи. А на той неделе собираюсь в столовую Тринити-колледжа на так называемый «обед за совместное проживание». Потому что Дженнифер туда тоже придет, уверен. Она не особо вовлечена в политику, Джен, хотя и явно не прочь вовлечься; но у нее реально времени нет, со всеми концертами, фильмами, театрами, посиделками на холодных крошечных верандах, еще она пишет для университетской газеты, идет на диплом с отличием первой степени, еще Джен-кружок (там, кстати, не без политики), уборка (чтобы всем было уютно), письма родителям, волейбол — и секс.

Но «совместку» она, думаю, поддерживает. Девчонки тоже имеют право на то, что заполучили парни, — а именно на лучшие колледжи. И на то, чтобы не накачивать себе икры, каждый день крутя педали до своего здания на выселках — охраняемого, но отнюдь не как памятник архитектуры.

Угостят на этом обеде, надо думать, кишем и салатом на бумажных тарелках и с большим количеством лука плюс бокал Hirondelle или просто кофе с молоком. От такого кофе после еды блевать тянет. Евреи небось не дураки, что кашрут придумали.

Что думаю я про «совместку»? Думаю, что семеро святых отцов-пуритан, основавших мой колледж, были бы в ужасе от одной мысли о том, что гуди Аркланд и остальные ведьмы осквернят своим присутствием комнаты Нью-Корта. Стройте себе отдельные колледжи, блудницы, облаченные в джинсу, подумали бы отцы-основатели. И ведь их можно понять: невозможно идти на поводу у всякого модного веяния, нельзя уподобляться Англиканской церкви, постоянно подновляющей свои вечные истины. Либо мы считаем Христа Богом, в таком случае Он знал, что делал, когда выбирал в апостолы только мужчин. Либо он — всего лишь незадачливый галилейский женоненавистник и, стало быть, вполне подпадает под ревизию. Но одно исключает другое. И насчет «совместки» я того же мнения: либо мы имеем истину, тогда она не может устареть, — либо это никакая не истина. (А впрочем, ванные у нас точно сделали бы поприличнее.)

В связи с ванными снова вспомнился Чатфилд. Сейчас расскажу, что происходило со мной дальше.

Ничего. Теперь я справлюсь. Переживать все по новой я не собираюсь — просто изложу факты. Я вроде уже научился обращаться со всем, что пережил. Итак.

Сильнее всего напрягало, что интерес троицы к моей персоне не пропадал вообще. Хотя бы один день в неделю они отвлекались на спорт, на дела, на другие какие-нибудь выходки. Но нет, ничто не шло в сравнение с Энглби Т. (даже сейчас мысленно приставляю к фамилии этот инициал).

При встрече со мной Худ иной раз медлил, словно мысли его витали где-то далеко; но одного моего вида хватало, чтобы вернуть его на землю. Я изучил их расписание и старался не попадаться на глаза. На переменах не поднимался на свой этаж. Учебники держал на полках у лестницы, ведущей на другой этаж. Слонялся по территории, читал все подряд объявления; только когда голод становился нестерпимым, забегал, чтобы схватить со стола хлеб с маргарином, и снова на улицу.

Но за ужином я, конечно, был у них как на ладони. Потом, в полседьмого, проходила перекличка, после которой все шли к себе делать уроки — и с этого времени я становился легкой добычей.

Через какое-то время был получасовой перерыв — можешь выпить какао, съесть кусок хлеба с маргарином. Потом общая молитва. Обычно перед ней мистер Тэлбот зачитывал что-нибудь возвышенное из Альберта Швейцера или Клайва Льюиса. Иногда эту духоподъемную функцию брал на себя старшина корпуса, дохлоглазый Кейз.

Иной раз мы доделывали уроки и после отбоя, в строжайшей тайне. Однажды ночью я долго бился над задачкой, уже начало светать. И вдруг заходит Уингейт. Я в халате и пижаме, а он уже в дневной форме. Вдоль впалых щек висят каштановые космы, физиономия непроницаемая. В отличие от Бейнса с его бешеной злобой и вулканическими прыщами этот был равнодушный, как рыба в омуте. Острый кадык на миг нырнул под тугой воротник, когда Уингейт заговорил:

— Тебе пора принимать ванну, Туалет.

— Не пора. Вечерние ванны у меня по вторникам и пятницам.

— Слышал, что сказано?

Он придерживал дверь, чтобы не закрылась, я покорно поплелся за ним по коридору. Он повел меня вниз, к ванной комнате, это этажом ниже «Переходника». Там были две ванны, душ, на стене несколько раковин, на полу — несколько деревянных скамеек. И на скамейках этих сидели, разумеется, Бейнс и Худ. Но не только они. Кажется, там был Марлоу, Дуб Робинсон (признанный самым тупым в Чатфилде, где за подобный титул еще надо побороться), Лепра Каррен, Крыса Дункан и еще человека два.

— Заходи, — сказал Худ.

— Раздевайся, — сказал Уингейт.

Я покорно скинул халат и пижаму, залез в ванну, вода была холодной.

— С головой, — сказал Бейнс, запихивая под воду мою голову и не отпуская ее. Ручищи у него были огромные. И сильный, как взрослый дядька, сильнее моего отца. Наконец удалось вырваться.

Бейнс расхохотался. Когда били, я обычно почти не рыпался, а это скучно. Вот и разделся сегодня безропотно, они-то надеялись, что я откажусь или начну драться. А в этот раз сопротивлялся, потому что дать себя утопить человек физически не может.

Я начал вылезать из ванны, но Уингейт толкнул меня назад. Вода была не просто холодная, а ледяная.

— Вылезешь, когда я разрешу, — сказал Бейнс, изрыгая лавину ругательств, казалось, они исходят не из горла, а сочатся с гноем из угреватых щек.

Трясясь от холода, я продолжал лежать в воде. Лучше так, чем пытаться вылезти, тогда придется драться. Нельзя давать им повод распускать руки.

Я добровольно погрузился с головой. Во-первых, надеялся, что это их развлечет, когда азарт притухнет, отпустят.

А во-вторых, физическое страдание заглушало мучительность бытия.

Хоть каким-то утешением был маленький радиоприемник, который я слушал под одеялом, воткнув в ухо наушник, крохотный, как слуховой аппарат. «Радио Люксембург», 208 метров на средних волнах. Слышимость был ужасная, но этот слабенький радиосигнал связывал меня с нормальной жизнью. Система спортивных ставок Хораса Батчелора[21]… Кейншем, К-Е-Й-Н-Ш-Е-М, Бристоль… Но там был живой смех, и как же мне нравилась их музыка. Битловская Penny Lane — это не песня, это книга, это мир. Группа The Yardbirds c Сэнди Шоу. Дасти Спрингфилд, эта ее непредсказуемая хрипотца в среднем регистре, от которой мурашки по спине, когда я лежал, свернувшись калачиком под серыми шерстяными одеялами. Amen Corner, я от них балдел. Млел от гитары Саймона Дюпре и Big Sound. А Beach Boys с их Wouldn’t It be Nice[22]. Еще бы! Я потом даже нашел в одном журнале статью про Калифорнию, про каньоны в Лос-Анджелесе, деревянные домики с двускатными крышами (бог их знает, как они на самом деле выглядят), домашних кошек, грязные дороги и длинноволосых девчонок, про легкие наркотики, приветливость и гостеприимство, и каждый спит с кем хочет в этом божественно мягком климате, и как не мечтать обо всем этом «в такой вот зимний де-е-е-ень»…

— Туалет.

Я так заслушался California Dreamin’, что у меня едва не случился инфаркт, когда я услышал голос Уингейта и почувствовал мощный удар в поясницу, признак крайней степени ярости Бейнса. Выдернув из уха наушник, я сунул транзистор между колен и сел на кровати.

— В чем дело?

— Вылезай из кровати.

Уингейт включил свет.

— Что это?

— Это радио, Уингейт. Транзистор.

— Ты уже перешел в старший класс?

— Нет.

— Почему же у тебя радиоприемник?

— И почему ты слушаешь его после отбоя? — подхватил Бейнс.

— Давай-ка посмотрим, Саймон, что это за штука.

— Упс, Джон! Ты его уронил.

— Ой, беда, боюсь, оно разбилось. Осторожнее, Саймон. Ну вот, наступил, теперь совсем сломал Туалету радио.

— Может, я мог бы… ой, опять уронил.

— Ничего страшного, это разве приемник? Наверное, миссис Туалет достала его из рождественской хлопушки.

— Может, ей снова повезет с хлопушкой? А Туалет как раз успеет перейти в старший класс.

Холодные ванны стали регулярной пыткой. У меня сводило в паху, когда среди ночи у двери раздавался топот.

Звучит вроде бы не так ужасно, но лезть зимой в холодную воду, да еще ночью… Не пробовали? Не знаю, откуда в Чатфилде столько обжигающе холодной воды, казалось, у них есть труба, подведенная к Балтийскому морю.

Иногда Уингейт развлекался один. Но чаще в присутствии зрителей. Крыса Богарт приходил почти на все сеансы.

Публика на скамейке просто глазела — гоготала и глазела. Вряд ли им самим хотелось участвовать в процедуре. Уингейт обожал удерживать мою голову под водой. Бейнсу больше нравилось, когда я пытался вырваться, а мне оставалось только терпеть и не рыпаться.

Худ тоже глазел, но не хохотал, лишь слегка улыбался. Из этой троицы только он выглядел не как ходячая карикатура: голубоглазый, открытая улыбка, вроде бы парень как парень. Он один пытался представить все это как честную игру и простое озорство. Именно Худ сказал мне, что выливать в постель ведро воды — старинная чатфилдская традиция. Называется «сплеснить концы». Может, в этом был проблеск утешения: что все — часть великой традиции?

Уингейт и Бейнс совсем другое дело. Они не маскировались. Отпетые, конченые.

Впрочем, улыбка Худа тоже не обнадеживала. Коль скоро происходящее — часть заведенного порядка вещей, то его нельзя ни прекратить, ни преодолеть.

Думаю, летучая эта улыбочка выдавала, что ему все-таки неловко. Ею он как бы себя подбадривал. Еще не отвязался на все сто, как Уингейт и Бейнс. Испытывал некоторый напряг, а то и стыд.

Парадокс в том, что издевательства не приносили этим весельчакам удовлетворения, отпускали они меня с несколько обиженным видом. Я мечтал им угодить, чтобы наконец сменили гнев на милость.

В Нижнем Рукли была кондитерская. Там я покупал иногда пакетик лимонной карамели с ореховой начинкой или какие-нибудь леденцы, ради которых пожилой хозяйке приходилось подставлять стремянку, чтобы дотянуться до большой стеклянной банки. Как только старушка поворачивалась спиной, я мог спокойно забрать с прилавка какой-нибудь из разложенных там шоколадных батончиков. Спешить было незачем — двигалась она по причине артрита еле-еле. Однажды я, пока стоял у кассы, прихватил со стойки зажигалку.

А за карамельки отдал шиллинг, изъятый из брючного кармана Дуба Робинсона.

— Спасибо, милый.

— Это вам спасибо.

Такой же магазинчик имелся и в Верхнем Рукли, только там хозяин был мужчина, и гораздо моложе. Еще он торговал сигаретами, но держал их на полке за прилавком, никак не подобраться. Как-то в субботу я, обогнув магазинчик, зашел в товарный дворик, общий с соседней химчисткой. Сел у высокой проволочной ограды. Около пяти подъехал большой фургон, оттуда стали выносить коробки, этого я и ждал. Раз не добраться до розницы, попробую взять оптом.

Никакой охраны не было. Занося в магазинчик очередную коробку, доставщик даже багажник не закрывал — правда, появлялся буквально через три минуты. Чай, печенье, шоколадки, ириски, полно всего.

Беда только, что я не приметил внутри фургона ни одной вскрытой коробки с сигаретами, они были огромными, а мне бы всего пару блоков. И только уже в конце, когда весь товар был занесен, доставщик приволок несколько полупустых коробок. Приволок, сунул их внутрь, захлопнул багажник и укатил.

Повезло мне на третью субботу. Я тогда заранее сел поближе к багажнику фургона и пригнулся. Водитель зашел через черный ход внутрь, ему нужно было по коридору пройти к хозяину, чтобы тот расписался в квитанции на доставку, но тут зазвонил телефон, водителю пришлось ждать. Ну а мне ждать было нельзя. Я подбежал к багажнику и сунул руку в раскрытую коробку. Два блока… я надеялся, что там «Бенсон & Хеджес» или «Ротманс», но оказалось — «Эмбесси». В Рукли предпочитают дешевое курево. Я выскочил за ворота и рванул в переулочек, на ходу пряча добычу в сумку с учебниками.

Вернувшись в Коллингем, я залез под кровать, скотчем приклеил блоки к сетке, куда перепрятать, придумаю потом, а пока предстояло их сбыть. Я знал, кому нужны сигареты. К сожалению, это были те, кто меня бойкотировал. Но мне и тут подфартило.

Однажды на перемене выхожу из «Кормы Джексона» и вижу, во дворике у колонны маячит Дурик Топли. Когда я шел мимо, он тихонько окликнул:

— Энглби!

В первый момент я даже не сообразил, что это он меня зовет. Но потом притормозил и с опаской поинтересовался:

— Чего тебе?

Дурик отлепился от колонны и направился ко мне. Косолапый, очки в роговой оправе, голос басовитый, и все равно было в нем что-то девчачье. Подойдя, он торопливо протараторил:

— Давай смотаемся в воскресенье в кино, если ты согласен, нужно будет отпроситься у Тэлбота, а я знаю, у кого можно одолжить велик.

Он несколько раз затравленно оглянулся на колоннаду.

— Так как?

Я сглотнул:

— Это можно.

— Тогда в два у велопарковки, не забудь заранее взять у Тэлбота квиток.

Я не успел ничего сказать, он тут же отвалил, загребая огромными ступнями.

В кабинет к директору можно было попасть только после обеда. Предстоящий поход в кино директор не одобрил.

— Почему с Топли? Почему бы вам не пойти с кем-то из ровесников?

— Но Топли меня пригласил, сэр.

Он придвинул книжечку из бланков, чиркнув что-то, оторвал квиток, на котором была надпись «велосипеды», протянул мне.

— В следующий раз, Энглби, найдите компаньона себе по возрасту.

В следующий раз, Тэлбот, разуйте глаза, тогда, может, увидите, что творится в вашем корпусе.

— Хорошо, сэр.

В воскресенье без пяти два я был у велопарковки.

Встал рядом с этой крытой стоянкой, чтобы особо не бросаться в глаза, и посмотрел на часы. Топли появился неожиданно, вынырнул из-за угла. Подошел и протянул мне ключ от велосипедного замка.

— Велик для тебя взял у Лепры Каррена. Он мне задолжал, я спас его на физике от Бочки Лайнема. Топли в этом сечет! Мы, работники в винограднике Коллингема, должны друг друга выручать.

Он и правда был редкостный дурак.

Езды до местного кинотеатра было минут двадцать. Фильм оказался приличный, со Стивом Маккуином в главной роли, но название уже не вспомню.

После зашли в кафе. Я купил нам по тосту с фасолью и яйцом, чай и шоколадные пирожные, спасибо десятишиллинговой купюре, добытой из спортивных шортов Марлоу. Я перестал ограничивать себя монетами, поскольку тратил добытое аккуратно и на безопасном удалении.

— Топли, ты куришь?

— Боже сохрани.

— Но наверняка знаешь, кто курит. Среди твоих ребят.

— Это большой секрет.

— Понимаю. Иначе бы не спрашивал. Колись давай. Тебя как-никак чаем угостили.

Уговаривал я долго, пришлось взять его в долю. Он и предложил хитроумный план с «надежными точками» в «Корме Джексона», хотя чего уж там надежного, именно в этом гальюне постоянно висела пелена сигаретного дыма. Но меня это не касалось. Я свой товар оставлял за бачком в «Сральне», закладка на одну пачку. Дурик распродавал ее поштучно. Кто у него покупал, я понятия не имел. Отличная цепочка из двух звеньев гарантировала анонимность. Продавали мы на треть дешевле, чем в магазине, а выручку делили пополам. Это очень хорошие деньги. Думаю, распродав первую пачку, Топли смог купить подержанный реостат.

Что происходило потом? О господи, да сам не знаю.

Дни. Они и есть наша жизнь.

Дни приходили. И уходили.

Я вступил в переходный возраст. Йогурт с давленой малиной мою физиономию пощадил: прыщи не появились. Из пор и фолликулов кожное сало не сочилось, от ног и подмышек не воняло, голос не срывался с альта на бас, а щиколотки не торчали из-под брюк. Единственное, что произошло, — плечи вдруг стали шире, а ступни заметно отдалились от глаз (вот тогда я и купил новые брюки, за наличные, а не под расписку, к изумлению продавца в магазине при училище). Да еще однажды утром я увидел на простынке свидетельство того, что смогу продолжить род Энглби. Вот, собственно, и все перемены.

Наладив сигаретный бизнес, я взялся за марихуану, хотя это было опасно и доставать ее было трудно. И сбывать — в Чатфилде травкой мало кто интересовался. У шоссе на Лондон я нашел винный магазин, где легко было тырить спиртное, и увозил водку и виски в багажнике велосипеда, который угнал во дворе местной школы для девочек. Бухло было нарасхват, посредником моим стал парень из Ганы, он учился в Гренвилле, мы познакомились на учениях Объединенного Кадетского корпуса. Поскольку по-английски он говорил с трудом, то так и не понял, что со мной общаться не полагается.

Худ и Уингейт наконец-то закончили училище.

Бейнсу оставался еще семестр (невероятно, но факт: успевал он неплохо и в декабре собирался поступать в Оксфорд). Но в октябре по дороге с тренировки здорово расшибся. Я ликовал. Сотрясение мозга с обширным ушибом затылочной части, тройной перелом ноги. Кажется, оступился на мостике через канаву между лесом и площадкой, на которой до темноты отрабатывал удар по воротам. Рухнул в канаву, и головой прямо о бетон. Он сказал, что не помнит, как падал. Доктор Бенбоу объяснил это сотрясением мозга (предварительно, по-видимому, посветив фонариком ему в ширинку).

У Дурика Топли в сундучке для сладостей обнаружили четыреста сигарет «Собрание» и выгнали из выпускного класса. Не знаю, где он их взял. Не у меня. Видно, жадность одолела, начал работать один. И тайник тот еще выбрал. Я товар держал в старом патронном ящике с замком, на оружейном складе. Во время ночной операции на тех самых кадетских учениях главный старшина Данстейбл доверил мне как мичману несколько ключей. Ключи я отдал на другой день, однако успел сделать дубликаты в обувной мастерской в Верхнем Рукли. Как можно держать сигареты прямо в комнате, да еще в сундучке для конфет… Боже ты мой… Без аттестата устроился Дурик, думаю, где-нибудь техником-лаборантом. Или кем-то вроде.

А что я сам? Без Уигейта, Худа и Бейнса жить стало гораздо легче. Но привычка меня игнорировать осталась. Мои одноклассники бойкот сохраняли до упора, до окончания училища. В жилом корпусе Фрэнсис и Маккейн теперь забегали иногда попросить соли или чаю, но я не считал нужным им даже отвечать. Пусть катятся куда подальше со своей запоздалой дружбой. Когда Тошнот Уэлдон из старшего класса спросил как-то, не хочу ли я сходить с ним на футбол, я объяснил, куда именно ему стоит засунуть свой лишний билетик. Он, похоже, удивился. Вот, собственно, и все. Это уже потом я стал присматриваться к тем, кто поступил позже нас.

Среди новеньких был такой Стивенс, парень увлеченный и общительный. Играл и в самодеятельности, и в команде регби. Ровесники его, похоже, любили. Невысокий, светленький, с нежной кожей и смеющимся взглядом. И учился вроде хорошо.

Его родители привезли после каникул (к началу второго семестра). Типичная семья питомцев Чатфилда выглядела примерно так: бесформенная бесполая мамаша с девчачьими заколками на седеющих нестриженых лохмах; унылый лысый папаша с трубкой; кривоногий лабрадор, шибающий псиной за двадцать ярдов; плюс неуклюжий облезлый тарантас доисторической модели.

А вот у папы-Стивенса машина была новая, без единой царапины и без собаки на заднем сиденье. Сам отец — бодрый и дружелюбный (а главное — еще живой). У матери — белокурые глянцевитые волосы, модная стрижка, фигура — больше двадцати пяти не дашь. Оба не скрывали, что обожают своего смешливого мальчишку. Обняли на прощание, подбодрили шуточками.

На Стивенса я сразу глаз положил.

Важные перемены происходят так медленно, что и не скажешь, что случилось тогда, а что — уже потом. Человек в состоянии оценить только результат, когда метаморфоза уже свершилась. Мы как раз проходили Вторую мировую. Оккупированной в 1940 году Франции сотрудничество с немцами представлялось делом не только благоразумным, но, если верить «Сапёру» Хиллу, даже благородным, — что упомянуто во второй статье второго Компьенского перемирия и чем неустанно похвалялось французское правительство. Существовал ли он, тот фатальный миг, когда стало ясно: «сотрудничество» зашло слишком далеко, и французы вдруг поняли, что делают самую грязную работу за оккупантов? Тот день — или час, — когда они вдруг перестали депортировать евреев по приказу и занялись этим по собственной воле? Когда предложили вывозить железнодорожными составами не только французских, но и любых евреев? Или депортировать евреев не только из зоны оккупации, но из всей Франции? Или когда в списки стали включать даже детей, чтобы обеспечить предписанные «квоты»?

И да и нет, и то и другое — все вместе. Настал день и час, когда разумная целесообразность превратилась в то, от чего уже не отмыться. Но в тот момент этого было не понять, потому что любой момент — лишь очередной штрих к тому, что уже сложилось.

Стивенс жил в бывшей моей комнате, в самом конце коридора. Постепенно, семестр за семестром, народ перемещался ближе к середине. Выходя однажды утром из комнаты, я едва не столкнулся со Стивенсом, бежавшим на урок. Новенькие всегда торопятся; у них жесткое расписание, отгулов им не дают, а сами сачковать они пока боятся.

Я окликнул его и сказал, чтобы впредь смотрел, куда летит. Он с виноватой улыбкой извинился. Нетерпеливо перетаптываясь, ждал, когда я отстану.

Не очень-то хорошо, а?

Неделю спустя, ближе к отбою, я что-то заскучал. Уроки все сделал, Джули написал, хотя знал, что она не ответит, а Микки Спиллейн и Драйден уже не лезли в глотку.

Я вышел из комнаты и зачем-то медленно побрел в конец коридора. «Стивен Т. Дж.» — прочел я на узкой полоске над дверью.

Я думал о чем-то своем, когда открыл дверь и увидел склонившегося над книгой мальчишку в халате и в пижаме.

Да, мысли мои были где-то далеко, когда я все-таки заметил выражение ужаса на его лице.

— Тебе пора принять ванну, Стивенс, — сказал я.

Глава четвертая

«ОБЕД СОВМЕСТНИКОВ» в Тринити-колледже Крис из Селвин-колледжа назвал «отпадным». Народу пришло гораздо больше, чем ожидали. Пироги и вино мгновенно закончились. Джен засобиралась в супермаркет за какой-нибудь едой, я сказал, что я с ней. Народ скинулся по пятьдесят пенсов, и мы пошли… Вот только куда? Кажется, это был продуктовый отдел в «Маркс-энд-спенсере». Напротив аптеки, это точно. Довольно далеко от Тринити. Когда мы вернулись, выяснилось, что кто-то уже сбегал в буфет за сыром и хлебом.

Джен была немного раздосадована, что пропустила дискуссию, хотя, по заверениям Молли, ничего особенного не произошло. Понятно, парни из Фицуильям- и Черчилль-колледжа горячо желали заполучить девчонок в соседки, но даже студенты самых что ни есть древних — Крайст- и Корпус-колледжей — тоже были явно не прочь.

Девушки осторожничали. Они всецело приветствовали равноправие на всех флангах, но при этом чтили традиции своих «синечулочных» заведений и вовсе не жаждали «совместки» в их стенах. Не для того пассионарные феминистки учреждали когда-то женские колледжи, чтобы в опасной близости от девичьих спален разгуливали личности вроде Криса из Селвин-колледжа в футбольных трусах и с наглой ухмылкой.

Какой-то парень из самого Тринити предложил не спешить. Четыре женских колледжа, четыре мужских, остальные уже начали движение к совместному проживанию, насколько им позволяет статус, и лет через десять одолеют весь оставшийся путь.

Идею встретили в штыки. Автора обозвали «фабианцем» и кем похуже.

Парень из Гонвил- и Гай-колледжа сказал, что потребуется две трети голосов всех нынешних и прошлых членов совета, поскольку некое примечание к уставу предполагает учет мнений и пожеланий, в том числе и покойных членов.

Дебаты были жаркими и долгими, но общий настрой — совсем как на вечеринке. Все быстро перезнакомились, к явному взаимному удовольствию. В три часа в обеденный зал вошел привратник и потребовал ключ. Большинству в любом случае пора было убегать, кому на тренировку, кому на лекцию, кому в лабораторию (сам-то я уже опоздал на лекцию Австралопитека, она начиналась в два).

Крис предложил продолжить дискуссию, но, увы, у него самого тесновато. У Саймона из Пембрук-колледжа обнаружился знакомый член совета в колледже Синди-Сассекс, продвинутый чувак, преподает античную литературу, и жена у него гречанка, современная, конечно, но все равно прелесть, надо бы и его, кстати, вовлечь.

Сварливый привратник не отставал, и тут Молли сгоряча выпалила:

— Можно продолжить у меня дома. В семь. Каждый приносит бутылку. И приводит сторонника.

Дженнифер изумленно на нее уставилась: «У меня?!» — пока Молли раз за разом повторяла их общий адрес.

Потом я заскочил к Стеллингсу, но он слушал пластинку, музыку к фильму «Высшее общество», в своих шикарных наушниках и беседовать не пожелал. Я прошелся по муниципальной лужайке — не то Костям Иисуса, не то Останкам Христа, не то Телу Христову — и оказался на Кинг-стрит. На втором курсе мне удалось взять «королевскую дистанцию» — так у нас называется этот пивной марафон. Правила: в каждом из пабов (их на Кинг восемь) ты должен выпить пинту горького, на все заведения два часа, и без захода в сортир. Если все же блеванул или отлил, назначается штрафная пинта. На всех этапах тебя сопровождает «жокей», уже прошедший пивную инициацию. Моим жокеем был дружок Стеллингса Маккафри, кстати, он завсегдатай Ньюмаркетских скачек. Он посоветовал плотно поесть, ни грамма воды, но щедро все посолить. После мы отправились в первый паб. Парень, сидевший рядом, слишком быстро выпил пинту, его вырвало сразу, ему налили штрафную, — бедняга так в том же баре и застрял. Я справился с задачей за полтора часа и попал в тройку лидеров. Оказалось, не так уж это и трудно. По возвращении в бар колледжа я почувствовал упадок сил: пришлось принять две кружки крепкого темного эля и джина с тоником вдогонку.

Итак, после обеда совместников, раз уж не удалось поболтать со Стеллингсом, я заглянул к «Футболистам» и выпил пинту «Аднамса», оставив деньги у кассы, поскольку хозяин по обыкновению спал на полу под стойкой. Я уселся у камина и выпил еще, следя за тем, чтобы заплатить за каждую кружку.

В семь я направился к дому Дженнифер и по дороге выкурил косяк. Позвонил в дверь. Мероприятие только начиналось, но я чувствовал себя на удивление раскованным. Джен была на кухне, возилась с огромным блюдом риса, так что, пока собирались остальные, я сел поболтать с Энн.

К девяти в это холодное и тесное пространство набилось человек семьдесят. В кухню за вином протиснуться было почти невозможно. Весь коридор и дверной проем заняли армейские шинели, кожаные жилеты, бороды и патлы. Всюду, со всех сторон. Я выскочил на воздух, на соседней улице купил себе бутылку вина и сунул в карман, протолкнув пробку внутрь черенком ножа.

Играла музыка — Velvet Underground, Eagles, Can и Roxy Music. Среди гостей было много моих знакомых. Ник с Ханной, другие люди из Типперэри плюс те, кто был сегодня на обеде совместников. Народу набилось под завязку, при этом кто-то даже пытался танцевать, кто-то — выбраться из толпы, кто-то из последних сил удерживал на весу бумажную тарелку с рисом и салатом из зеленого перца с редкими кусочками тунца одновременно с бумажным стаканчиком и пластмассовой вилкой.

Чтобы не толкаться, я ушел со своей бутылкой наверх и открыл дверь спальни.

Там оказалось темно и очень холодно. У стены стоял выключенный газовый обогреватель. На кровать было брошено несколько курток, поверх пухового одеяла в чистеньком наглаженном голубом пододеяльнике. Таких я в Англии раньше не видел — скандинавский шик.

Я притворил за собой дверь.

На письменном столе лежали учебники по истории, три или четыре стопки. Я сел за него. Увидел тетрадки с ее почерком. Кусок фольги со второсортным гашишем (я сунул туда палец и лизнул), шиллингов на десять. Фотография улыбающейся пары средних лет на фоне домика, открытка с корабликом («С днем рождения!») и полупустая баночка с блеском для губ.

Я глянул в окно. В темноте поблескивали сланцевые крыши кирпичных домиков. Я представил себе сидящего там кота, включенный газовый обогреватель, толстые лыжные носки (хоть и не знал, как они выглядят) и дымящийся утренний чай. Представил живых, веселых, обеспеченных родителей и шутки про зубную пасту, знакомых парней и речей Брайана Мартина.

Я осторожно открыл ящик стола. Под несколькими конвертами, блоком писчей бумаги и невскрытой упаковкой противозачаточных таблеток лежал объемистый дневник, плотно исписанный убористым почерком.

Я вдруг подумал о матери — на какое-то мгновение. А потом выкинул из головы и ее, и еще многое другое.

Утром я нашел в своем почтовом ящике письмо от доктора Вудроу, упитанного профессора, к которому приходил на собеседование.

«Уважаемый мистер Энглби, буду крайне признателен, если вы в ближайшее время заглянете ко мне в приемную (G 12), есть небольшой разговор. Если вас устроит, то во вторник, в двенадцать. Питер Вудроу».

И вот теперь я, как в то зимнее утро, стоял у знакомой двери. Интересно, а что стало с тем умником, пришедшим вместе со мной? С тех пор я его ни разу не видел.

— Прошу, — сказал профессор.

Очки у него сползли на середину толстого носа; седые волосы настоятельно требовали стрижки. Он указал на кресло, в котором в прошлый раз сидел Джеральд Стенли и задавал свои дурацкие вопросы.

— Как вам естественные науки? Неожиданный разворот для гуманитария.

— Согласен. Сперва было трудновато, пришлось нагонять, но сейчас вроде бы все нормально.

— Насколько мне известно, вы замечательно справляетесь. Еще не думали, чем займетесь после окончания?

Вудроу сидел за тем же столом, вновь листая мои бумаги.

— Нет пока.

— Иногда мне удается оказать содействие. Вообще-то в университете есть комиссия по распределению… Но в некоторых случаях я могу неофициально… подойти не так формально… Не хотите рейнского? Или хереса?

— Я не пью.

— Понятно. Вы считаете себя замкнутым человеком?

— Не больше, чем многие другие. У меня есть друзья.

Стеллингс, Джен.

— Вот и хорошо, друзья — это важно. Но главное — самодостаточность?

— Пришлось ей научиться.

— Хорошо, хорошо. Совсем даже неплохо.

Интонация была вежливо-бодрой, будто мы на каком-то банкете, и Вудроу надо выбирать между сырным суфле и апельсиновым поссетом.

Он закурил трубку.

— Вы владеете иностранными языками? Немецкий? Французский? Русский?

— Не особенно. Немецкий и французский на уровне средней школы.

— Значит, основы грамматики вы освоили.

— Надеюсь, что да.

— К тому же вы быстро схватываете.

— Как все.

— Доктор Уэйнфлит считает вас очень способным.

— Возможно.

— Насчет МИДа не думали?

Вообще-то нет. Самая мысль о Форин-офисе меня пугала. Мне казалось, там кишмя кишат выпускники Оксфорда, Итона и Винчестера, Регби и Веллингтона, — двуязычные, двоедушные, лощеные.

— Думал, и не раз.

— Можно замолвить за вас словечко, если вы действительно выбрали эту стезю.

Торчать в визовом отделе посольства где-нибудь в Белграде я не собирался, но был заинтригован. Откуда бы такой интерес к моей персоне? Может, я ему нравлюсь как мужчина?

Вудроу пару раз кашлянул.

— Какие у вас взгляды? Вас интересует политика?

Я подумал о Джен-кружке, о тори, вигах и лейбах. Разумеется, я хочу, чтобы людям было хорошо, но это вряд ли можно назвать политическими взглядами. И я предпочел промолчать.

Вудроу пытливо на меня посмотрел:

— На выборы пойдете?

Я помотал головой.

— Кто в Британии сейчас у власти? — спросил он.

Вопрос, конечно, интересный? Эдвард Хит или шахтеры? Хит или Вильсон? Или этот, как его… Нет, точно не он.

— Вы ведь принимали участие в марше по поводу колледжа Святой Екатерины?

— Но это была не политическая акция. Протест против раздельного проживания студентов.

— Там есть как политическая, так и человеческая составляющая.

Я не понял, к чему это он сказал.

— А откуда вы узнали, что я был на марше?

— Мне известно, что запланирован марш в знак протеста против размещения британского военного контингента в Северной Ирландии. Вы пойдете?

Если пойдет Дженнифер Аркланд.

— Я еще не решил. А когда он состоится?

— Если вы действительно хотите стать профессиональным дипломатом, лучше воздержаться от открытого противостояния властям. Вас не должны видеть на подобных мероприятиях. Это очевидно. — Вудроу рассмеялся.

Я кивнул.

— Разумеется, вы имеете право придерживаться каких угодно взглядов. Но дело это сугубо личное. Позволю себе повторить: лич-но-е.

— И все-таки, откуда стало известно, что я участвовал в каком-то студенческом маршике?

Вудроу шумно выдохнул:

— В вопросах государственной важности, таких как Северная Ирландия, наши службы безопасности проявляют особую бдительность. Информация им требуется до, а не после мероприятия.

У меня отвисла челюсть.

— Вы хотите, сказать, что фотограф…

— Не имею ни малейшего представления, какие там задействованы ресурсы. Я хотел лишь предупредить, что, если вы нацелились в Министерство иностранных дел, впредь вам следует хорошо подумать, прежде чем ввязываться в подобные акции.

Покинув владения Вудроу, я вернулся в Клок-Корт, завел Моцарта, потом — Rainbow in Curved Air Терри Райли.

Не могу понять я, в чем фишка Моцарта. Моцарта фишку не пойму я. Фишку Моцарта пойму не я. Не я Моцарта фишку пойму. Не фишку я пойму Моцарта. Я не фишку Моцарта пойму.

Не мелодия, а алгоритм. Алгоритм в пудреном парике.

Стеллингс вообще уверен: «классика» отомрет раньше современной поп-музыки, потому что там нет запоминающихся мотивов. (Хотя, справедливости ради, придется вынести за скобки оперу, в первую очередь Пуччини.)

И все равно это неправда. Я с ходу напою десять великих симфонических тем. Три у Элгара, одну у Холста, две у Шуберта, одну у Брамса, одну у Чайковского. Бетховен, пожалуй… Моцарт, мм… Погодите-ка! Разумеется, Сибелиус. Интермеццо из сюиты «Карелия».

Но по Стеллингсу, это не мелодии, а что-то вроде марша для духовых. Как у Джона Филипа Сузы в его лучшие дни. А настоящие мелодии, на взгляд Стеллингса, — в «Моей прекрасной леди», «Юге Тихого океана», «Порги и Бесс» — у Лоу, Роджерса, Гершвина. Они и лучше, и качественнее, чем весь «классический» канон.

Стеллингс любит ткнуть пальцем тебе в лицо и прогавкать альтернативу, причем выбрать требуется немедленно. «Основная тема квинтета „Форель“ Шуберта или „This Nearly was Mine“ из „Юга Тихого океана“? „Фингалова пещера“ Мендельсона или „On the Street Where You Live“ из „Моей прекрасной леди“? С точки зрения чистой мелодики, о’кей? Двадцать третья Голдберг-вариация Баха или „Stranger on the Shore“ мистера Акера Билка? Фортепьянная „Молитва“ Сезара Франка или „All I See is You“ Дасти Спрингфилд?»

Стеллингс, конечно, чокнутый, но логика его понятна.

Хотя мелодии у Терри Райли тоже не сразу поймаешь, если честно. Приходится слушать много, много раз, чтоб нащупать контуры музыкальной фразы. Беглость пальцев у него какая-то запредельная.

А еще пониманию музыки Райли очень способствует хороший косяк качественной марихуаны. Уверен, автор в процессе сочинения себе это тоже позволял.

Этим я и занялся после визита к Вудроу. Хотя от этого допинга случаются кое-какие провалы в памяти, но я не в претензии. Помимо всякой приятной биохимии в мозгу, это еще так вкусно…

А вам, возможно, совершенно ясно, к чему клонил старый Вудроу.

В таком случае я неправильно запомнил его слова или неправильно их пересказал, потому что сам тогда ничего толком не понял.

Кажется, это было очень-очень давно, в другой жизни. Почему?

Потому что произошло нечто действительно ужасное. Во что трудно поверить, о чем невозможно думать всерьез. Не верится даже, что вот сейчас я сижу за своим письменным столом в Клок-Корте и пишу эти слова. Но похоже, это в самом деле случилось.

Мне никто не сказал, хотя, по идее, следовало бы. К моменту, когда о случившемся узнал я, это перестало быть новостью — известно было уже почти сутки. Первое, что я заметил, — что я стою, уставившись на факультетскую доску объявлений, ставших вдруг невидимыми из-за огромного плаката со слишком мне знакомой фотографией. Я не сразу понял жуткий смысл фразы под снимком. Дженнифер Аркланд, студентка третьего курса исторического факультета, пропала.

Странная это вещь, скандальная слава. Как только лицо Дженнифер появилось на плакате, она перестала быть собой.

Превратилась в пропавшую. Исчезнувшую. И сразу в ее образе забрезжило нечто возвышенное. Это уже не просто девчонка, которая сидит рядом на лекции. О ней и подумать-то нельзя без легкого благоговения.

Все только и твердят, как хорошо ее знали и какая она была замечательная — нет, не была, она есть. «Невозможно говорить о ней так, будто ее нет» — эти ханжеские оговорки звучат постоянным рефреном во время совместных чаепитий.

Однако все равно это уже незнакомка. А не она.

Несколько дней еще живет надежда, что она уехала по дипломным делам или решила прерваться на отдых, не предупредив ни соседей, ни родителей, ни друзей. Но такое было маловероятно, почти невозможно. Джен — девочка ответственная, понимала, что за нее будут волноваться. Она считывала эмоции окружающих и хорошо представляла себе, что они чувствуют. Это вошло в привычку: она не могла не считаться с теми, кто рядом.

Поскольку разгадка у тайны чаще всего оказывается самая банальная, многие предполагали, что Джен не завтра, так послезавтра найдется в Харрогейте, или в Париже, или в родном Лимингтоне, и все с ней в полном порядке.

Не нашлась. Ни назавтра, ни на послезавтра.

Что в «Кречете», что в «Причуде», что знакомые Джен, что те, кто вообще ее не знал, все сошлись в конечном итоге на общей версии, хотя руководствовались совершенно непохожими соображениями. Все они поддержали безобидную версию — девчонка велела привратнику передать, что и как, а тот забыл; либо сунула записку в почтовый ящик куратора, а она затерялась среди почты, — притом что полагали совсем иное. На банальности произошедшего люди настаивали как раз потому, что втайне хотели чего-то будоражащего: чтобы ее похитили, замучили и выпотрошили, — ведь это гораздо интереснее версий с утерянными записками. Но кошмарные предположения вслух не обсуждались, это ведь цинизм. Да и судьбу искушать не стоит. Когда надеешься сорвать куш, всем врешь, что рассчитываешь на минимальные двадцать пять фунтов.

Одно было очевидно: что бы в конечном итоге ни выяснилось, Дженнифер больше не с нами. Даже если она отыщется, она никогда больше не будет той, кого мы знали прежде. Никогда. Наивная девчонка, которая простодушно предложила тогда чуть ли не всем кружком съездить в Париж, которая собирала тарелки после нашего сборища в своих модных клешах и кашемировом сером свитере, заправляя за ухо упавшую волнистую прядку… Она уже не вернется.

Журналисты сориентировались не сразу. Несколько дней о произошедшем — или не произошедшем — говорили только в кампусе да в местной прессе. Наконец и в одной из центральных газет появилась большая статья на пятой странице.

Номер страницы мне известен, поскольку в данный момент она лежит передо мной на столе.

Заголовок: «Пропала одна из лучших студенток». Ну и сам текст: «Опасения за жизнь двадцатилетней Дженнифер Аркланд вчера ночью получили новые основания. Весьма талантливая студентка-третьекурсница, гордость географического факультета…»

Хоть название университета не переврали.

«Веселую и всеми любимую Дженни, родом из Линмута (Гемпшир), старшую из четырех сестер, в последний раз видели, когда она возвращалась к себе домой с вечеринки на Малькольм-стрит, неподалеку от Джизес-колледжа. Вот что нам рассказал ее бойфренд, Робин Уилсон, студент-историк с третьего курса в Клер-колледже: „У Дженни все было хорошо, никаких существенных проблем, насколько мне известно. Мы все очень волнуемся и умоляем дать о себе знать, как только она увидит эту статью“».

Там было много и о семье.

«Ричард Аркланд, 52 лет, работает архитектором в местной фирме „Бойд энд Деннинг“; Лесли — домашняя хозяйка, 46 лет, родом из Ньюбери (Гемпшир)… Полиция обнаружила в комнате Дженни небольшое количество марихуаны… стиль жизни в духе „Возвращения в Брайдсхед“… в результате проверки маршрута, по которому в последний раз… Полиция просит откликнуться всех, кто располагает сведениями о местонахождении Дженнифер (где бы это ни было), и явиться для дачи показаний… См. с. 19: „Студенты: возраст Гамлета“».

Сенсацию подхватили другие газеты. Они, думаю, с удовольствием воспользовались случаем опубликовать снимки пропавшей и выбрали отличный, где она хохочет на лужайке перед большим домом. В прошлом году, в Типперэри.

Одна из популярных газет (почему-то возомнившая себя лучшей) отправила к матери Джен своего звездного колумниста.

«На пороге меня встретила мать… симпатичная женщина, типичная представительница среднего класса… в зеленой юбке миди и лодочках… Чудесные, добрые, необыкновенно синие глаза… Еле заметная „стрелка“ на колготках… „В школе Дженни всегда была звездой… так гордились ею“… Детская спальня… мягкие игрушки и мишки… Голос матери дрожит… Продолжаем надеяться… В комнату заглянул супруг, Ричард… Растворимый кофе, размякший крекер „Рич ти“… Талантливый архитектор и один из столпов местного… Три младшие сестренки сидели на угловом диване, перешептываясь и толкая друг друга локтями… Надо иметь каменное сердце, чтобы сдержать… Меня проводили к двери… На столике в холле фото пропавшей Дженни… ваза с увядшими тюльпанами… Но кто посмеет укорить…»

Таких вырезок у меня набралась целая папка. Синей ручкой я отмечал все фактические ошибки, потом оценивал их в баллах. Один — за ляпы, допущенные по объективным причинам. Например, что Робин Уилсон — ее бойфренд. Два — когда ничего не стоило перезвонить и уточнить: за «Линмут» вместо Лимингтона, за «географический» факультет вместо исторического, за «20 лет» вместо «21 год». Три балла — когда и звонить не требовалось, достаточно заглянуть в справочник, если сам не знаешь: что «Клер-колледж» на самом деле «Клэр», а город Ньюбери находится в Беркшире, а не в Гемпшире.

Удивительно, но наиболее точным в этом отношении оказался таблоид «Сан». К реальности написанное не имело никакого отношения, однако с «фактологией» — именами, названиями и прочим — был полный порядок.

Я показал свои оценки Стеллингсу. В ответ он рассказал, как один еженедельник готовил большую статью про его отца (деятеля киноиндустрии). Три месяца расспрашивали его самого, еще каких-то людей расспрашивали о нем, потом писали статью, потом все выверяли и подбирали фотографии. Три месяца.

— Журнал — другое дело, — сказал я. — У них есть время.

— На самом деле ляпов осталось не так уж много, — кивнул Стеллингс. — Мать насчитала пятьдесят два.

Вскоре тема стала центральной. «Дженни: последние новости» — кричали заголовки в газетных киосках, и каждый понимал, что это значит — хотя по-настоящему последних новостей никто не может знать по определению.

За последние сорок восемь часов возник некий «темно-рыжий мужчина в синей куртке с капюшоном». Его видела на улице Джизес-лейн шедшая из конторы домой уборщица, было это в час пятнадцать, как раз когда кончилась вечеринка. Его же опознал привратник колледжа, возвращаясь по Мэйдз-Козвэй примерно в час тридцать. И он, и уборщица отметили, что рыжий вел себя «странно».

Следователь, ведущий дело, — инспектор Пек — попросил Робина Уилсона подготовить субботнюю телепередачу про Дженнифер, короткую, чтобы уместилась между «Спортивной лотереей» и «Игрой поколений». Приятно будет увидеть Джен, увидеть Джен — это будет приятно. (Люблю хороший хиазм к вечернему субботнему чаю!)

В последних известиях сказали, что будет воссоздан путь Дженнифер от места вечеринки до дома. Не представляю, кто согласится изображать Дженни. Маленькая глупышка, констебль из полицейского участка, была бы рада, но едва ли у нее получится.

«Рыжий мужчина: поиски активизируются!» — гласил плакат в витрине книжного магазина «Боуэс & Боуэс».

«Мистер и миссис Аркланд убиты горем»… «Миссис Аркланд на грани самоубийства, она находится под надзором врачей» — уверяла «Дейли миррор». Сегодня «Сан» поместила фото Джен в бикини. «Дейли экспресс» опубликовала материал под заголовком «Тайная жизнь пропавшей отличницы», где привела «на условиях анонимности» откровения двух первокурсников, одного из Кингз-, другого из Даунинг-колледжа, о том, что у них в разное время «был секс» с Дженнифер, причем она оказалась «страстной и раскрепощенной» (Кингз-колледж) с «потрясающим телом» (Даунинг). Далее следовала ссылка на статью Джин Рук «Беспорядочный секс: студентов накрыла эпидемия» на с. 22.

Трансформация Дженнифер в совсем другого человека продолжалась.

С утра инспектор Пек созвал пресс-конференцию, чтобы сообщить о звонке в участок, к которому они отнеслись «со всей серьезностью», поскольку «информация, поступившая от неизвестного, свидетельствует о его близком знакомстве с Дженнифер. „Мы надеемся, что этот человек сможет существенно помочь следствию“».

К сожалению, звонивший повесил трубку раньше, чем удалось определить, откуда произведен звонок. У него был сильный норфолкский акцент.

«Рыжий родом из Нориджа?» — тем же днем вопросил анонс вечерней газеты в витрине напротив галереи «Бродс-веллс-Корт».

А постер в витрине книжного магазина «В. Х. Смит» обещал: «Дженни: больше подробностей в конце недели в „Санди таймс“».

Мне пришлось идти к врачу. Постоянно болит голова. Самочувствие паршивое. Не могу ничем заниматься, невозможно сосредоточиться.

Приемная у доктора Воэна — на Кингз-парейд, неподалеку от ресторана «Медный чайник». В холле на стенах развешаны весла с названиями колледжей — видимо, трофеи с лодок, которые он протаранил или потопил, даже не знаю.

Знаменит Воэн тем, что у него на руках скончался самый известный университетский философ. Странная слава для врача: ладно бы оживил или откачал…

Ждать мне пришлось долго, наконец регистраторша сказала, что я могу войти. Видимо, Воэн окончил тот же медвуз, что и мой чатфилдский Бенбоу. Во всяком случае, подход к больному у них был примерно одинаковый. Полагаю, подходить к серьезно больным они вообще избегали, разве только чтобы засвидетельствовать смерть.

Однажды я попросил Воэна выписать снотворное, он в ответ посоветовал мне делать утреннюю зарядку. Тогда-то я и начал захаживать в «Кречет» к Алану Гринингу с его чемоданчиком.

Как-то в Чатфилде один парень, Пэдди, пожаловался Бенбоу, что все время думает о мальчиках и опасается, вдруг он гей. Вместо того чтобы отправить Пэдди к психотерапевту, Бенбоу велел ему, как только одолеют грязные мысли, идти играть в сквош. Это не помогло. (Правда, говорят, на втором курсе он попал в сборную Оксфорда по сквошу.)

Воэн велел сесть, сердито посмотрел на меня:

— Как болит? Где именно?

По-моему, он решил, что я все выдумываю.

— Здесь… и здесь, и еще тут. Сильно болит.

Он посветил фонариком в глаза, в уши, спросил, как работает кишечник.

— Давно были у окулиста? Мастурбируете? Употребляете алкоголь?

— Мне кажется, это из-за того, что я очень переживаю за одну свою знакомую.

— Встаньте. Освещение в комнате нормальное?

— А можно рецепт на обезболивающее?

— Никаких рецептов. Купите аспирин за свой счет, это пожалуйста. Пива не пейте. Все, можете идти.

Но мне по-прежнему было плохо. То ли слабость, то ли апатия. И боль. А еще чувство, что это все моя вина. Как в детстве из-за стариков в приюте. Будто все это на моей совести.

Я начал снова мотаться по деревням, как прежде, до встречи с Джен. Выруливал на своем «Моррисе-1100» с парковки и просто ехал. Гранчестер. Большой Уилбрэм. Малый Уилбрэм. Верхний Предел. Средний Класс. Нижний Мир. Сколько бы я ни пил и ни курил, боль в висках не унималась.

Пока темно-янтарная струя пива с шипением наполняет цилиндрический бокал, я нетерпеливо срываю целлофан с серебристой пачки сигарет «Собрание Вирджиния».

И, усевшись у барной стойки, пью, курю и то и дело почему-то вспоминаю отца. Думаю, каково это, когда ты умер.

Когда его не стало, я особо не переживал. Не плакал, хотя мама и Джули плакали беспрерывно. Я его не очень любил, так что особо и не грустил. Возможно, что-то со мной не так.

Почувствовал я только, что папина смерть — это издевка над всей его жизнью. Над фотографиями, над планами, над «будущим» — всем, чем они с мамой жили. Все — иллюзии. Вот черно-белая фотография, молодые родители с надеждой глядят в будущее. Ну и какой во всем этом смысл, если впереди такой жестокий и пошлый финал? При мысли о его жизни, о его замыслах я испытываю… неловкость. Мне неудобно, что отец мог так глупо обманываться.

После похорон, пока заказывали надгробие, мама попросила сделать метку на холмике, чтобы никто не принял его за вынутый строителями грунт или огромную кротовину. Холмик ведь могло даже смыть дождем, как могилу Фанни у Томаса Харди. Я нашел в сарае деревянный ящик для яблок, разобрал его. Нормальных инструментов у отца не было, но мне удалось сложить грубый крест из двух дощечек, на коротенькой поперечной я написал шариковой ручкой имя, а уж потом прибил ее старым гвоздем к длинной. Смерть оказалась штукой довольно обыденной. Что бы про нее ни говорили, ничего в ней загадочного нет. Я притащил свой самодельный крест на кладбище и воткнул в свежий холм, нескольких дюймов не достав до гроба с разлагающимся телом отца.

У Катулла есть строчка — мы переводили эти стихи в Чатфилде: Soles occidere et redire possunt[23]. Солнце сядет, но наутро снова встанет. А для нас, едва погаснет краткий свет, наступит долгая ночь бесконечного сна. В ответ Катулл призывает наслаждаться любовью, пока есть время. Звучит убедительно, особенно по-латыни. А с другой стороны, раз уж lux (cвет) настолько brevis (краткосрочен) в сравнении с perpetua (вечной) nox (ночью) и наc ждет только бесконечный сон — dormienda, — то стоит ли волноваться по поводу того, что мы делали днем? Что такое мгновение для вечности? Несопоставимые величины. Оно не в счет. Совершенно не в счет.

Время обессмысливает нашу жизнь. Если оно и вправду таково, каким мы его себе представляем, то и жить незачем. Однако не исключено, что мы представляем его себе неверно и оно вовсе не линейно. Но коль скоро нам не дано увидеть его иначе, будем исходить из того, что есть.

Если зеленый цвет на самом деле красный, но все живое воспринимает его как зеленый, значит, в каком-то смысле он все же зеленый.

Раз уж естественный отбор с помощью случайных мутаций, возникших в ходе клеточного деления, создал наш разум неспособным понять — вернее, постичь — то измерение, в котором он сам существует, значит, в каком-то смысле мы мертвецы.

Остается надеяться на реинкарнацию, когда мы и наш разум чуть подразовьются — лет, скажем, через десять миллионов.

Сам я верю в реинкарнацию хотя бы потому, что знаю точно: я уже когда-то жил, причем, что неприятно, недавно, не раньше чем в прошлом столетии.

Господи, так скоро возвращаться сюда я не хочу.

Разумеется, про Дженнифер я тоже постоянно думаю. Читаю ее дневник, и кажется, что она словно бы опять тут. Слышу ее голос, звучащий так, словно она изо всех сил старается сдержать смех, боясь обидеть собеседника.

Ну да… Ее дневник. Я хотел потом потихоньку сунуть его назад в ящик, но теперь исключено, у них теперь полно полиции, так он у меня и застрял.

В субботу я спустился в общую гостиную с телевизором, посмотреть обращение Робина Уилсона. Он сидел за столом в лучах софитов, наверное, в какой-то лондонской студии. Усы все такие же, под Че Гевару, но волосы уже не до плеч, только уши прикрывают. Зря он постригся, это был словно бы знак публике, что от длинных волос — то есть от альтернативных ценностей, от контркультуры — можно легко отмахнуться, как только жизнь возьмется за тебя, покажет свое истинное лицо.

Он говорил взрослым тоном, но студенческие словечки иной раз проскакивали, например «фишка» вместо «идея».

«Если ты сейчас смотришь эту передачу, пожалуйста, отзовись, — сказал он. — А если бы ты прямо сейчас связалась с родителями, было бы совсем супер».

Хоть не распространялся про их «отношения».

Весь — понимание, сострадание и мужество. Миллионы зрителей, ждущих, когда же на экране появится, наконец, Брюс Форсайт, даже не догадываются, что все это вранье. Он ей такой же бойфренд, как этот Брюс.

Закончил он так:

— Друзья, если вспомните что-нибудь, прошу вас, отзовитесь. Свяжитесь со своим отделом полиции или позвоните на номер в нижней части экрана. Полная конфиденциальность гарантируется. Дженни, если ты нас слышишь и видишь — храни тебя Господь. Возвращайся к нам скорее.

Пока плавно гас свет, Робин неотрывно таращился в камеру.

Дешевый притворщик. Еще и под профи косит — «на номер в нижней части экрана», словно всю жизнь не вылезал из студии. Второй Дикки Дэйвис или Клифф Майклмор.

Я не сдержал смеха, пока вылезал из кожаного кресла, покидая остальных на Брюса Форсайта. Парень впереди негодующе обернулся. На щеках его блестели слезы.

За последние несколько дней выяснились два обстоятельства. Первое — в «Дейли мейл» вышла статья под заголовком «Студентка Джен снималась в фильме для взрослых», утверждающая, что Дженнифер была чуть ли не профессиональной порноактрисой.

И второе, куда более значительное. Робин Уилсон, мистер Телеискренность, стал главным подозреваемым. Газеты балансируют на грани клеветы, публикуя нарезку расплывчатых кадров из его телевыступления и задаваясь вопросами о его «отношениях» с Джен, ханжески добавляя, что «в настоящий момент других подозреваемых у полиции нет».

А Уилсон на это: констебль Плоуд его четыре раза таскал в участок (на Милл-роуд) и, «замучив» допросами, всякий раз отпускал. Но домой вернуться у него пока не получается. Лестничную клетку у его комнаты в Клэр-колледже огородили и опечатали, а саму комнату раскурочили. Сбили штукатурку со стен, подняли ковры, отодрали доски пола, потолок тоже сняли, но потом вернули все перекрытия на место, заново спрятав средневековую пыль, которую вдыхала когда-то леди Элизабет де Клэр (леди де Бург), благотворительница, пожертвовавшая на колледж немалые деньги вскоре после его основания в 1326 году.

Никаких улик.

Пока. Полагаю, это дело времени. На лекциях все старались держаться от Уилсона подальше; особенно женщины, вид у них был испуганный. Статистика свидетельствует о том же: восемьдесят пять процентов убитых женщин стали жертвой кого-то из родных или близких. Роб, конечно, симпатичный, особенно по телевизору, — современный, деликатный, ни словом не заикнулся о мужском превосходстве. И все же он мужчина, и доверять ему не стоит.

Завтра вечером следствие разыграет возвращение Дженнифер домой — «Последнюю прогулку Джен». Последнюю известную жителям нашего городка.

Есть у меня к следователям один вопрос. Почему она обошлась без своего «верного велика»? И где этот велик? Разве мистеру Плоуду это не интересно?

Кто получит роль Дженнифер, ясно было сразу. Разумеется, Ханна.

Роль без слов, без действия, я бы сказал — проходная, но Ханна вживалась в нее двенадцать часов, будто актриса-дебютантка.

Она отсмотрела раз тысячу наш ирландский фильм, чтобы скопировать походку Джен, движение бедер, осанку, взмахи рук. В Лимингтоне изучала старые фотоальбомы, запоминая характерный поворот головы и наклон плеча, разговаривала с родителями за чаем с чуть размякшим крекером «Рич ти», впрочем, возможно, к ее приезду были куплены свежие, хрустящие. (Тюльпаны, судя по фото в «Гардиан», успели выбросить.)

Ханна сидела в балетных гетрах, стянув нечесаные волосы (некогда прихорашиваться!) махровой резинкой на затылке, дымила, будто капрал инженерного корпуса, и, кусая ногти, снова и снова всматривалась в кадры. Потом молча вставала и начинала расхаживать взад-вперед по дощатому полу просмотрового зала Киношколы, вновь и вновь корректируя движения бедер — на дюйм, на полдюйма. Ханна уверяла, что это потяжелее Стриндберга, а изматывает хуже Брехта. Она то и дело всхлипывала, а констебль Кеттл не сводила с нее обалдевших глаз: вот человек выкладывается!

Операция «Прогулка» состоялась прошлым вечером, через две недели после дня Исчезновения (что важно, в пятницу, как тогда). Нам всем хотелось посмотреть, но в конце Малькольм-стрит выставили ограждение и никого не пускали. За ограждением были Ханна, констебль Кеттл, инспектор Пек, родители Дженнифер, съемочная группа Би-би-си (камера, осветительное и звуковое оборудование, ассистент, его дублер, в соответствии с обновленными правилами охраны труда, транспорт, питание, и все по тройной ставке, надо думать, время-то за полночь). Плюс такая же команда из «Панорамы Восточной Англии».

На пересечении Джизес-лейн и Малькольм-стрит столпилось десятков пять фотографов со здоровенными блицами. Их загнали в узкую клеть, как скотину на базаре. Фотографы, впрочем, не возражали.

Ханна, закутанная в плед, стояла возле дома, где происходила вечеринка, — это примерно посередине Малькольм-стрит, справа, если идти на север, и жадно затягивалась, все еще ощущая себя за кулисами.

Молли, Энн и Ник, делившие жилье с Джен, торопливо протиснулись сквозь толпу, чтобы поздороваться с ее родителями и пожелать удачи Ханне, но получили приказ вернуться за ограждение. Ханна вошла в дом и закрыла дверь.

Пек что-то говорил в микрофон на лацкане. Проверял, вероятно, все ли готово. Наконец он, подняв руку, махнул своему помощнику на Джизес-лейн, тот крикнул:

— Начали!

Дверь распахнулась. По ступенькам крыльца плавной поступью сошла на тротуар молоденькая блондинка: Ханна в парике. Постояв секунду, повернулась направо. Откинула волосы назад, заправила за уши. Я подумал о двух маленьких родинках на шее: ей их нарисовали?

Блондинка бросила сигарету в урну (Джен почти не курила), выпрямилась и пошла.

В сером свете натриевого фонаря я разглядел темно-синюю куртку, такую же, как у Джен: куртка самой Джен, видимо, пропала с ней вместе. Под курткой был серый свитер, но воротник не «хомутом», а «поло», синие клешеные джинсы, ботинки на платформе.

Она зашагала по серой мостовой, прочь от нас, легко и уверенно; счастье бытия в каждом жесте, упоение жизнью — все как у Джен; если не считать малости, это и была Дженнифер: я чувствовал запах ее волос, ее кожи, и как она бросалась по холоду к газовому обогревателю в толстых лыжных носках и думала о коте на крыше.

Она, эта девушка, шла не спеша, словно стараясь не выказать кипящего в ней веселья и жизнелюбия, чуть покачивая узкими бедрами, прочь от нас, потом свернула направо и исчезла в тумане, в мареве Болотного края.

Господи, господи, как же тяжело.

Хоть за учебу удалось себя засадить, уже полегче. Если честно, я так часто посещал лекции по истории на факультете Джен, что почти не бывал на своих. Уэйнфлит говорит, что я наконец «вошел в колею». Только вот куда ведет эта колея? К диплому с отличием или «сами-знаете-чему», как выразилась в письме к своим Джен? А дальше — «академические круги». То есть безденежье, зависимость от грантов, «исследовательская работа», вечное студенчество, плавно переходящее в маразм. И остаток жизни пройдет в захолустье типа Уэльского университета.

То ли дело Министерство иностранных дел.

Я все чаще склоняюсь к этой мысли. Сам я туда не стремился. Однако приятно, что Вудроу вспомнил именно обо мне. Все-таки случается в жизни и хорошее. Хотя чаще наоборот. Но уж раз судьба подкидывает хорошую карту, отказываться глупо.

С нее и ходи. Держись струи, как любит говорить Стеллингс, открывая очередную бутылку пива.

Энглби из Форин-офиса. Воображаю, какие рожи сделаются у Уингейта, Худа и Бейнса. Нет, увидеть их — не дай бог, ни за что на свете. Но представить — запросто. Кстати, случайно узнал от одного придурка, тоже из Чатфилда (он учится в Сент-Джонс-колледже), что Бейнсу пришлось уйти из Оксфорда из-за мигреней и эпилептических припадков. Жизнь — она такая.

Итак: его превосходительство, сэр Майкл Энглби, кавалер ордена Подвязки, наш человек в Париже, проживает в апартаментах на рю Фобур-Сент-Оноре, на территории британского посольства: особняк в классическом стиле, выкупленный у сестры Наполеона, я читал, прикинь? Да-да, и не поверишь, говорят, ОН по образованию естественник! Птица высокого полета, Майк-то, хотя жуткий индивидуалист. Это он первым из послов назвал самую маленькую комнатку в доме сестры Наполеона туалетом!

Весна на подходе. На Членских Лужайках под деревьями проклюнулись крокусы.

Вчера утром я обнаружил в своем почтовом ящике записку от Таунсенда — географа-социалиста и моего «наставника». Я зашел к нему в первую неделю после поступления на бокал хереса, и с той поры мы не пересекались. Едва ли спустя два с половиной года он спохватился и решил выдать мне кое-какие наставления. Он написал, чтобы я сразу же явился к нему в корпус Квин-Элизабет.

Тук-тук.

— Заходите, Майк. Присаживайтесь. Спасибо, что сразу откликнулись.

«Майк», эге. Где-то нарыл, стало быть.

Он начал говорить, а я все пытался представить себе, как географ может стать социалистом. Какую литературу надо для этого прочесть? «Пойменное озеро как результат неравенства водоносных горизонтов»; «Осадки в Андах: пример равного распределения»; «Сдвиги тектонических плит и командная экономика»; «Эрозия побережья как вызов для приморских сообществ»; «Советские водохранилища и…».

— Майк?

— Что?!!

— Слышали, что я сказал?

— Вы сказали, что меня хочет видеть инспектор Пек.

— Ничего страшного. Они разговаривают со всеми, кто ее знал, хоть немного.

— Ну и прекрасно. Я-то хорошо ее знал.

— О, надо же!

— Мне надо явиться в участок или они сами придут?

— Сами. Вам так даже удобнее. Сам Пек, еще один детектив и офицер, отвечающий за студентов. Если хотите, можете позвать своего наставника.

Я глянул на его встревоженное лицо. Он зажал руки между коленями и непрерывно крутил пальцы. До меня вдруг дошло, как давно он не контактировал с людьми, да и вообще с реальностью.

— Думаю, это не обязательно.

Таунсенд облегченно хохотнул и вскочил на ноги.

В отворенную дверь ворвался весенний ветер со стороны Паддока.

— Расскажете потом, как все прошло! — наверное, крикнул он мне вслед, но я этого не услышал.

В кондитерской я взял чая, молока и свежих крекеров «Рич ти», сам я их не люблю, но ведь в пять у меня гости. Прибрался в комнатах, поскольку «постельничья» не появлялась уже две недели. Вынул из дымохода над камином пакет с восемью унциями гашиша.

На каминной полке у меня валяются всякие таблетки, ничего запрещенного, но рецептов на них у меня нет, спасибо доктору Воэну. Есть просроченные, в пивных пятнах, рецепты от Алана Грининга, только они вряд ли кого убедят. Поэтому я собрал все пузырьки (примерно дюжину) и засунул в старую спортивную сумку. В темно-зеленую, как та, в которой когда-то выносил сигареты, изъятые из фургона в Верхнем Рукли. Спортивная сумка вообще великое изобретение, и демократичная, и дизайн гениальный.

Еще у меня были кое-какие журналы, которые ни к чему было видеть всяким плоудам, их я тоже запихал в сумку. Притащил ее к Стеллингсу, попросил подержать пока у себя.

— Можешь посмотреть, что там, — сказал я, — но я на твоем месте не стал бы.

— Издеваешься? На черта мне сдались твои грязные тайны, Граучо. Кстати, не хочешь сент-эмильона? С Доминики. Недавно открыл для себя. Это бордо для бедных, их «Петрюс».

— Не-а, спасибо.

— Удачи тебе с копами. Одолжишь как-нибудь Focus? Альбом Moving Waves?

— У меня его нет, сам одалживал.

— Как думаешь, меня зацепит?

— Для тебя слишком коряво. И много йодлей.

— Йодлей? Боже…

— Но два, может, три места просто запредельные.

— Значит, стоит послушать.

— Так и быть, подарю тебе его за то, что покараулишь сумку.

На Сассекс-стрит есть магазин старых пластинок, охраны там никакой, стырить один альбом не проблема.

— Спасибо, Граучо.

Стеллингс снова нацепил наушники, намекнув, что мне пора. Скорее всего, он слушал «Жижи» — «черновой вариант „Моей прекрасной леди“», по его словам.

Была одна вещь, оставить которую у Стеллингса я побоялся. Дневник Джен. Сунув сложенные ксерокопии письма между страниц, я пошел в туалет, который был выше на лестничный пролет. Встав на стульчак, дотянулся до задней округлой стенки бачка. Втиснул. Отличный тайник, идея Топли снова выручила.

Теперешняя моя комната находилась на верхнем этаже, ступени на лестнице голые, поэтому шаги я услышал сразу, как только трое полицейских вошли в здание.

Входную дверь я, демонстрируя искреннее желание помочь следствию, распахнул заранее, чтобы открыть на стук оставалось хлипкую внутреннюю. Ради высоких гостей я помылся, побрился, подстриг волосы и облачился в твидовый пиджак времен Чатфилда. Думал еще и галстук надеть, но понял, что это будет чересчур. Джинсы, пиджак, рубашка с расстегнутым воротником. Нормально.

Было понятно, что рано или поздно придут и ко мне, сколько уже можно валандаться с пижоном Уилсоном.

Пека я узнал сразу, видел его по телику и на эксперименте «Последняя прогулка». Добродушный малый, все время улыбался. Замначальника местного отдела полиции Кэннон, лет тридцати с небольшим, имел рыжие баки и был довольно взвинчен. Офицер, отвечающий за студентов, оказался толстой теткой в слишком тесном для нее мундире и черных берцах на резине.

Я рассадил гостей, сам сел за письменный стол.

— Насколько мне известно, вы были немного знакомы c Дженнифер Аркланд, — начал Пек, — хотелось бы знать, насколько хорошо.

— Я был хорошо с ней знаком. Часто ходил к ней на лекции. Вообще-то я естественник, но всегда интересовался историей, еще в школе, и у меня есть свободное время. Вот я туда и ходил.

— Понятно. И как ей это было?

— Что это? Мое присутствие?

— Да, ваше присутствие.

— Думаю, ей было даже лестно. Мы ведь дружили, ну и… почему бы мне туда не прийти.

— А что преподаватели? Их не смущало, что у них в аудитории студент с другого факультета?

— Ну что вы. — Я рассмеялся. — На историческом посещаемость не очень. А тут еще один слушатель, плохо ли? Это вам не медицинский факультет или, скажем, физический, где ты обязан сдать каждый практикум. И не школа. Лекции по истории — это, считай, факультатив. Многие вообще туда не ходят.

— Понятно, — повторил Пек, но чувствовалось, что все же не очень. — И это не мешало вашей учебе?

— Нисколько. Можете спросить у моего руководителя, доктора Уэйнфлита. Он говорит, что у меня никаких задолженностей.

— Спасибо за совет. Спросим обязательно, — сказал Кэннон, до сих пор молчавший.

Пек обернулся в его сторону. Кэннон сидел под постером Procol Harum, а голова его загораживала фото Джули. Его присутствие реально напрягало.

Кэннон вытащил из кармана пачку «Эмбесси», достал сигарету, щелкнул зажигалкой «Ронсон» с боковым соплом для огня. Я перегнулся через письменный стол, подтолкнул стоявшую на журнальном пепельницу ему под руку.

— Мистер Энглби, — продолжил Кэннон, — расскажите нам про Дженнифер. Где вы познакомились?

Я рассказал про «Джен-кружок», про заседания, где мы познакомились ближе, про съемки в Ирландии и…

— Это она пригласила вас поехать в Ирландию?

— Сейчас уже не вспомню, кто именно.

— Вы состояли тогда в Киношколе? — спросил Пек.

— Это частный проект, а не университетской Киношколы. У Ника есть камера. Ник, кстати, сосед Дженнифер, они вместе снимают жилье. Потом уже Стюарт Форрес воспользовался оборудованием Киношколы. Для монтажа и прочего. В школе есть просмотровый зал.

— Понятно.

— Вы смотрели фильм? — спросил я.

— Да. Несколько раз.

— Это что-то дало?

— Да. Редко удается получить такое полное представление о пропавшем человеке.

— А что вы делали на съемках? — спросил Кэннон.

— Был, что называется, на подхвате. Подменял звукооператора, мастерил реквизит, обеспечивал ужин.

— Там есть сцена изнасилования, так? — Кэннон вмял окурок в пепельницу.

— Так. — Что-то заставило меня отвечать предельно кратко.

— Вы участвовали в съемках этого эпизода?

Тут я сообразил, что со времени исчезновения Дженнифер прошло больше двух недель, и копы уже наверняка поговорили со Стюартом, с Ником и с Ханной, а может, с кем-нибудь еще из нашей ирландской компании.

— Да, я был в тот день на звуке.

— И как в тот день выглядела Дженнифер?

— Нормально.

— То есть?

Я пожал плечами.

Кэннон продолжил:

— Девушка двадцати одного года должна была изображать жертву надругательства на глазах всей съемочной группы. Не часто такое случается, верно?

— Верно.

— Да ладно, Майкл, — произнес Пек тоном доброго дядюшки, — Барри просто хочет узнать, как она справилась.

Я снова повернулся к Пеку.

— Как настоящая актриса. Хотя это было трудное испытание. — Я вспомнил заплаканное личико. Кто-нибудь из ранее опрошенных говорил о ее слезах? — Конечно, ей было непросто, но она стремилась сыграть как нужно. Тут ведь главным был политический аспект.

— И какой же? — спросил Кэннон.

— Насилие — это нарушение прав женщины. В первую очередь.

Пек глянул на Кэннона так, словно просил его помолчать.

Я тоже посмотрел на Кэннона. Что этот тип мог знать об изнасиловании, о феминистках, вообще о сексе? Я уже понял, из какой он семьи. Не такая беднота, как мы, но все равно рабочий класс и ханжи. Для представителей верхней прослойки нижнего слоя секс — только бонус к законному браку. Интересно, были у него подружки? Начальство хотя бы вкратце просветило его насчет распущенности среднего класса и его вольных нравов? «Симона де Бовуар, служебное пособие для Плоудов». Можно и такой учебник: «Свободная любовь у интеллектуалов: введение из пяти лекций». Спокойно, Кэннон. Не возбуждайся, рыжий.

Я почувствовал, что Пек перевел взгляд на меня:

— Майкл, а как отреагировали вы?

— Я? На что, простите?

— На сцену изнасилования. Вы расстроились?

Закусив губу, я посмотрел на тетку. Она рассматривала свои берцы на резине. Я перевел взгляд на Кэннона, подавшегося вперед в своем кресле. Снова посмотрел на Пека.

— Да нет, — сказал я. — Мне-то что, я делал свою работу. Надо было отфильтровать помехи в фонограмме, в этот момент как назло пролетал самолет.

— Неужели вас совсем не задело то, что эту девушку, вашу хорошую знакомую, что ее насилуют?

Я беспечно рассмеялся:

— Да нет. Это было здорово. Интересно. У каждого из нас была своя задача. На самом деле Дженнифер никто не насиловал.

— А когда вы увидели, как актер, игравший насильника… ну-у этот как его…

— Алекс Таннер, — напомнил Кэннон.

— Да-да, — сказал Пек. — И когда вы увидели, как Алекс изображает, что насилует Дженнифер… вы… вы восприняли это спокойно?

— Я? В общем… да. Спокойно. Стюарт очень профессионально руководил. И Ханна тоже помогала, она профессиональная актриса. Вы ее знаете, девушка, что шла по улице в следственном эксперименте. Ну а там она у нас была… дуэньей.

Смешно было слушать, с какой серьезностью они обсуждают эту компашку, того же Алекса Таннера, точно взрослых. Это студентов, импровизирующих по ходу дела, не задумываясь, хорошо ли, плохо ли, не важно, не с чем сравнивать, у них все впервые.

— Итак, вы наблюдали за этим молодым человеком, — продолжал Кэннон, — видимо, он был голым… и эта девушка, ваша хорошая знакомая, тоже без одежды. И как далеко он зашел в этом эпизоде с изнасилованием?

— Не знаю. Я не присматривался.

Я почувствовал, как все трое на меня уставились.

— Почему? — просил Кэннон.

— Я смотрел на лицо, хотел убедиться, что с ней все нормально. Сами понимаете, она все же мой друг.

Довольно долго все молчали. Я чувствовал, как постепенно разбаливается голова, но сообщать об этом не стал.

Наконец Пек снова стал расспрашивать насчет этой нашей дружбы. Я бывал у нее? Да, бывал. Часто? Не сказал бы, мы виделись в основном на лекциях. А с ее родителями я знаком? Нет, конечно! О родителях у нас вообще речь не заходит…

Мне уже поднадоело, и я предложил сделать всем чаю. Увы, все отказались.

— Теперь, Майкл, — сказал Пек, — вопрос потруднее. Перечислите все, что вы делали в тот вечер, когда Дженнифер пропала.

Я набрал побольше воздуха и, развернувшись на стуле, оглядел свой стол. Часы во дворике пробили половину шестого. На глаза мне попался мой ежедневник на пружинках.

— Так-так… да, все помню. Я тоже был на той вечеринке. Ее устраивали на Малькольм-стрит.

— Нам известно, где она имела место, — сказал Кэннон.

— А от кого вы узнали про вечеринку? — спросил Пек.

— От Дженнифер, конечно.

— Как она при этом выглядела?

— Как обычно. Прекрасно.

— Но, возможно, вы заметили какую-то озабоченность, тревогу?

— Ничего такого. Джен всегда была в хорошем настроении.

— С кем еще вы там общались?

— Не помню. Особо ни с кем. Я довольно быстро ушел. Вечеринка оказалась не совсем в моем вкусе.

— Можете назвать хоть кого-то из тогдашних своих собеседников?

— Музыка была очень громкой, какие уж тут разговоры. Кажется, перемолвился парой фраз со Стивом, он вроде бы из Корпус-Кристи, не то из Крайст-колледжа. Наверное, с Энн. Она там была?

Снова повисла долгая пауза. Потом Пек спросил:

— Кто-нибудь сможет подтвердить, где вы были в тот вечер?

— По пути на вечеринку я зашел в бар гостиницы «Брэдфорд» выпить стаканчик.

— «Брэдфорд»? Вы туда часто заходите?

— Ну да, постоянно.

— Как зовут бармена?

— Не знаю. Он трансвестит.

— Вы с ним когда-нибудь разговаривали?

— Только по поводу заказа.

— Постоянно заходите и никогда не разговаривали с барменом?

— Нет, я… вообще-то нет.

— Где вы находились между часом и двумя ночи?

— В постели.

— Есть свидетели?

— В постели я был один, вы ведь об этом? Вернулся в двенадцать пятнадцать. Позвонил в сторожку привратника. Он должен помнить, что впустил меня.

— А когда же вы ушли с вечеринки?

— Около двенадцати, наверное.

— Получается, вы там пробыли достаточно долго.

— Нет. Видите ли, я сильно припозднился, еще и в паб заходил. Я действительно быстро слинял с этой вечеринки.

Паузы возникали все чаще и делались все напряженней. Слишком много тел, униформы, слишком много кубометров полиции для моей комнатушки.

Кэннон снова щелкнул «Ронсоном», зажег сигарету. Четвертую, между прочим, а мне не предложил ни одной. Я бы, конечно, отказался, еще подумают, что я нервничаю.

— У вас есть девушка, мистер Энглби? — это спросил Кэннон.

— Была. Дженнифер.

— Я думал, она девушка Робина Уилсона.

— Это смотря в каком смысле.

Кэннон хотел еще что-то сказать, но Пек остановил его жестом. Повисла вязкая тишина.

Ее прервал Пек, очень ласковым голосом:

— Майкл, вы ничего от нас не скрываете? Учтите, мы со многими уже разговаривали.

Я промолчал.

— Дома у вас девушки бывали?

— Бывали. Но ничего серьезного.

— Понимаете, некоторые считают, что вы предпочитаете парней.

Я засмеялся. Такое облегчение! Почти минуту хохотал. И заметил, как они переглядываются и делают друг другу знаки, что все, хватит.

— Ну ладно, — сказал Пек. — Не забывайте, Майкл, что мы разыскиваем прелестную девушку, которую все очень любили. Если что-то вспомните, любую мелочь, что-то, что, возможно, облегчит поиск, позвоните по этому номеру, — он вручил мне визитную карточку.

— Да, если что-то вспомните, — добавил Кэннон. — Вдруг захочется поделиться. Иной раз тяжело держать все в себе.

— У нас с вами одна задача, — сказал Пек. — Мы все хотим, чтобы Дженнифер нашлась. И делаем все, что в наших силах.

— Разумеется.

Хотел добавить: «А теперь прошу меня извинить». Эту фразу говорят все подозреваемые в любом детективе, хоть в книге, хоть на экране, хоть на сцене. Закон жанра. Без этого никак.

Но при взгляде на их физиономии возникло ощущение, что юмора они не поймут.

Оставалось ждать, пока все трое соберутся и протопают вниз по лестнице.

Потом я вытряхнул в мусорный бачок окурки из пепельницы и, подумав, выкинул туда же невскрытую пачку крекеров.

Жутко хотелось затянуться чем-нибудь покрепче, я даже собрался сходить к Стеллингсу за сумкой. Потом решил, что рановато, по законам жанра Пек сейчас снова сунет в дверь голову и ласково скажет: «Простите, я забыл у вас спросить одну вещь…»

Но Пек этот сериал, видимо, не смотрит, потому что минул час, а никто так и не постучал. Тут я подошел к своему «бару» и открыл виски «Джонни Уокер» (с черной этикеткой), прихваченный в магазине на Сидни-стрит, когда продавец на минутку отошел.

Я налил виски в относительно чистый стакан, добавил немного льда из холодильника в общей кухне и на два пальца холодной минералки. Закурил «Данхилл Кинг Сайз», сдвинул шторы и поставил на проигрыватель Элтона Джона, первую сторону альбома Goodbye Yellow Brick Road.

Потом уселся в кресло и все смотрел, как дым поднимается к бумажному абажуру. Инструментальная композиция Funeral for a Friend[24] сменилась Loves Lies Bleeding[25].

Я думал про Ханну-Дженнифер, уходящую в туман за поворотом на Мэйдз-Козвэй.

Первая сторона кончилась, я налил себе еще, перевернул пластинку, выключил свет, закурил следующую сигарету и снова рухнул в кресло.

Едва заметное покачивание бедер… скромное, не нарочитое, не больше, чем требует телосложение. Стройная фигура, прямая осанка, откинутые назад блестящие прямые светлые волосы едва достигают ворота синей куртки. Легкая, но бесстрашная походка.

И этот вкус к жизни.

Голос на пластинке поет во мраке комнаты: «When are you gonna come down? When are you going to land?»[26]

Поразительная вещь.

Глава пятая

ИДУ ВЧЕРА ПО СИДНИ-СТРИТ, и подходит ко мне тот нищий, лет от силы двадцати пяти.

— Ладно, — говорит, — решил я с тобой потолковать, и давай сразу к делу. Только чтобы без вот этого, типа ты меня впервые видишь, ага? Не надо отводить глаза и делать вид, что страшно спешишь. Понял?

Веселый нищий, господи. Магистр опохмельных наук. Деньги давать я ему не собирался. Скорее забрать его деньги — дать локтем в зубы, обчистить карманы, а собачонку сдать на мясо для собак.

Вдоль парка Мощей Христовых идет дорожка под названием «дорожка Мильтона», говорят, по ней поэт ходил в свой колледж. Там его почему-то прозвали «Леди из Крайст-колледжа», хотя ни о каких «совместниках» в 1648 году не было и речи. В другом конце Кинг-стрит, на которой в дни Мильтона имелись, вероятно, не только пабы. Направо от дорожки стена, по ее верху — вдавленные в застывший цемент осколки бутылок, чтобы никому не взбрело в голову залезть в Христов садик (Гефсиманию?). Чуть ниже — граффити. Не лозунги типа «Rovers навсегда» или «Я люблю Трейси». А «Репетиция отменяется — живи сейчас» или «Все пройдет». Иногда пошлость начинает утомлять.

Очень переживаю за маму. Ей удалили матку, и она пока не в состоянии работать в своей гостинице. Джули сказала, мама неделю вообще не вставала. А что дальше? Что мне делать, если в доме не будет денег? Папиной пенсии, которую ей платит бумажная фабрика, хватит разве что на чай в пакетиках. Значит, прощай, студенческая жизнь, придется искать работу.

Скоро конец семестра, остался еще один — и дипломные экзамены. Все уже волнуются, а я нет. Уэйнфлит вскользь как-то сказал, что, если я немного поднажму, могу рассчитывать на диплом с отличием. А Вудроу в конце апреля снова со мной беседовал.

В деле пропавшей Дженнифер Аркланд ясности стало чуть больше. Официально расследование продолжается. Папки в полиции пухнут, по мере того как допрашивают все новых свидетелей: парней, с которыми она пару раз пила чай, девчонок из волейбольной секции, против которых команда Дженнифер играла днем во вторник той недели. Круги по воде расходятся все дальше и рано или поздно исчезнут совсем.

Робин Уилсон наблюдается у психиатра из клиники в Фулборне — бывшего местного сумасшедшего дома. Когда Пек с Кэнноном потащили его на допрос в пятый раз, он, похоже, не выдержал. И теперь чаще бывает на сеансах групповой терапии, чем на лекциях.

Неофициально полиция посоветовала родителям, друзьям и колледжу смириться с тем, что в живых Дженнифер уже нет.

В часовне колледжа (девятнадцатого века) вчера провели церковную службу.

Оповещение о службе лежит передо мной на столе: «Дженнифер Роуз Аркланд (р. 10 января 1953): Служба об исполнении надежды. 3 марта 1974».

Организаторы старались не допустить прощального настроения, но все высказывания тем не менее звучали как надгробная речь. Энн говорила о Дженнифер как о Студентке с большой буквы. Девушка из Лимингтона, Сьюзан (фамилию я не разобрал) — как о Школьнице, тоже с прописной.

У Сьюзан был заметный акцент, вероятно, так говорят в Нью-Форесте. Она так смешно рассказывала про спортивные достижения Джен. Оказывается, Дженнифер неплохо играла в хоккей и в лакросс, правда, ей очень не нравились широкие шорты до колен и вообще школьная спортивная форма. (Девчонки всегда бесятся из-за этих дурацких мешковатых костюмов, хотя мальчишки их в зале не видят.) Плавала хорошо, но терпеть не могла холодную воду, быстро мерзла. А в одиннадцать лет занялась теннисом, потому что обожала Марию Буэно, особенно в теннисном костюме. Я-то сразу догадался, что мисс Буэно лесбиянка, впрочем, сейчас это никого не смущает. И все-таки забавно, что ради возможности покрасоваться на корте в белой юбочке девочка забросила плавание и хоккей, которые давались ей лучше. Еще, по словам Сьюзан, у Джен неважно обстояло с музыкальным слухом, но выгнать ее из школьного хора никак не удавалось. «Пение было ее слабостью, тут не срабатывала обычная ее самоирония».

Было. Впрочем, Сьюзан объяснила бы прошедшее время тем, что речь шла о школьных годах. А это время действительно прошло.

У Энн портрет Дженнифер получился более суровым. Никаких юбочек и тенниса. «Идеалистка, но при этом блестящий интеллект, — заявила Энн. — Такая женщина создана для серьезных достижений. Для прорывов, кардинально меняющих нашу жизнь».

Ни одного «было». Энн твердо придерживалась настоящего. Говорила она спокойно и внятно, пока в конце не попыталась обратиться к Джен. Голос дрогнул, и тут ее прорвало. Она, всхлипывая, уткнулась лицом в край кафедры, на фоне зеленых изразцов Пьюджина, отражающих огоньки свечей.

Капеллан колледжа, похожий на птицу — пальцы торчали из-под белых рукавов стихаря будто когти, — взойдя на кафедру, подхватил Энн и повел вниз.

Любопытно, когда это Энн успела так хорошо узнать Дженнифер и так сильно к ней привязаться. Они всего лишь вместе учатся. Учились.

Проходя днем мимо банка «Натвест» на Эндрю-стрит, я спохватился, что сегодня пятница. Посмотрел на часы: двадцать минут четвертого. То есть деньги я смогу снять только в десять утра в понедельник. Что-то у меня часто так стало случаться. Придется опять занимать (я уже должен Стюарту 50 фунтов), если не уговорю бармена согласиться на кредит. Но с тем трансом в «Брэдфорде» я не настолько коротко знаком. А Стеллингс уехал в Лондон, так что придется тащиться в наш погребок и угоститься из кошелька в какой-нибудь из сваленных на лавках курток. (В Чатфилде было проще, двери не запирались, в раздевалках иногда никого.) Джин можно прихватить в винном магазине, поужинать на талоны в нашей столовой. Но нужны деньги на сигареты, и еще я хотел купить билет на субботний концерт Робина Трауэра в конференц-зале Технологической школы.

На лекции по истории я больше не хожу. После исчезновения Дженнифер прошлое меня не интересует.

Уэйнфлит недоволен, что у меня хвосты по практикумам. Вообще-то я выбрал генетику, но несколько обязательных лабораторных надо бы сдать. Слава богу, матбиология уже позади: это было куда тяжелей, чем кажется, плюс огромные домашние задания.

Выпускные экзамены 20–21 мая, до них месяц каникул, можно еще кое-что подтянуть. Придется, наверное, ехать домой в Рединг, поскольку в комнаты заселятся участники конференций. В моей постели переночует половина Англии. Обычно мне удавалось уговорить старшего наставника, чтобы позволил остаться, но теперь они строгие, никому никаких поблажек.

Но что у нас на вечер сегодня? Надо где-то развеяться. Тем более голова уже побаливает. Сяду за руль и куда-нибудь рвану. Может, в паб «Герб Тикелла», там чокнутый хозяин и постоянно крутят Вагнера. Этот тип так ненавидит женщин, что берет с них даже за туалетную бумагу.

Но сначала я поднимусь на один пролет вверх и вытащу из-за бачка свою настольную книгу.

Суббота 12 янв.

Машинисты поездов бастуют, пришлось возвращаться на машине. Учиться начинаем во вторник, но папа свободен только в выходные, поэтому приехала на три дня раньше. Я даже рада, никаких пока домашних заданий, можно спокойно разобрать вещи, запастись продуктами, подключить бойлер. Выехали в субботу, потому что в воскресенье у папы теннис — полуфинал парников из категории «тех, кому за 40». Тащились очень долго, потому что теперь предельная скорость 50 миль (по новому закону Э. Хита, так он экономит бензин). Но папа был, как всегда, в хорошем настроении, а когда подъезжали, спросил, не нужно ли мне куда-нибудь заехать. «В аптеку, например, Джен-Джен». Видимо, это был намек на контрацептивы. Я сказала: «Не волнуйся, папа, все нормально». Инт., его правда волнует, что я не дев. или уже нет? Тогда он очень переживает, и это ужасно. Так что не буду об этом думать (практически).

Но в «Сейнсбери» мы все же заехали, затарились рисом, спагами, конс-вами, бул. кубиками, всякой долгоигр. провизией. И папочка все оплатил. У них с м. отношения вроде получше, теперь мне куда спокойнее. Тилли считает, что папа связался с какой-то шлюхой на работе. (Т. всего 16, вообще-то не ее ума дело.)

Гейл Мартин все еще подкатывается к папе, но он ее в упор не видит. Из-за чего Г. дополнительно возбуждается.

Рождество получилось классное. Потом приехал Роберт. Мы все вместе ходили на каток Саутгемптон-ринк. Р. очень предупредителен с м. и с п., хотя папа посматривает на него с недоверием. Не очень-то он ему, но что поделаешь. А мне Р. все равно нравится, и вообще все хорошо. Не знаю, что ждет меня в июне, однако до июня еще далеко. Джил из Хомертона после Рождества обручилась! Интересно, доживу я до такой взрослой жизни?

Сегодня я в доме одна. Жутковато даже. Впервые оч. пожалела, что тут у нас нет телика. Даже потащилась в типовой пабик с угольным камином и музыкальным автоматом. Выпила две полпинты. А потом в забегаловке на Милл-роуд съела кебаб под горкой сырого лука. Хороша диета. Но ничего, я нарочно ехала домой побыстрее, хорошо покрутила педали, чтобы сжечь калории.

Обогреватель выключать не стала, теперь у меня в спальне тепло, а везде вокруг арктическая стужа. Оч. хочу поспать подольше, но дел по горло, поставила будильник на 8. Надеюсь, котик прибежит.

Жду не дождусь начала семестра. Жизнь устаканилась, есть жилье, и Робин, и работа (понятно, что делать), друзья, планы — плюс всякие неожиданности, чтобы не приедалось. Не говорю про Конец Времен в июне, наверняка проблемы возникнут, у подруг то одно, то другое, ну и вечеринки всякие, встречи. Я оч. счастлива, главное, мне уже не так холодно, ура. Спокойной ночи, папуля. Спасибо тебе за все. Хорошо тебе выспаться в Лим. после нашей поездки. Целую.

Понедельник 14 янв.

Обзвонила народ, давно не общались. Оказывается, первый прием у них не раньше чем через три недели… Энн говорит, надо прикинуться беременной, тогда примут по неотложке.

Ж/д бастует, шахтеры бастуют, электрики бастуют. Оч тяжело успеть.

Котик утром не показывался, но позже все-таки пришел, налила ему молока. Гладиться не хочет. Может, сердится, что меня долго не было.

Иду тут днем по Сент-Эндрю и на перекрестке натыкаюсь на Чарли из «Эммы»[27]. Пригласил попить чаю. Симпатичный парень, но какой-то нервный. Голубой, что ли? Что с ними такое, с парнями, когда они влюбляются друг в друга? Но насчет Ч. это только предположение. Глаза-то подводят многие, не только гомики, под Боуи или ребят из Roxy Music. Некоторым очень даже. Но не так, как Брайану Ферри или Брайану Ино.

Съездила в Сиджвик, списала расписание. Взяла книжки в факультетской биб-ке. Никого из знакомых не встретилось. На обед взяла корнуэльский пирожок и апельсиновый лимонад, в ресторанчике на Милл-роуд. Пришла, а там за барной стойкой Майк (!) из Типперэри. До сих пор так и не знаю, из какого он кол-жа. Все называют его «Майком из Типа» или «Ирландским Майком», вообще-то он не из нашей компании, но вроде как с «Изумрудного острова». Вредный Робин прозвал его «Пруфроком»[28]. Я доела по-быстрому и незаметно ушла. Вечно у этого М. такой вид, будто впереди его ждет пинта «Гиннесса». И откуда у него столько денег? Травку, наверное, толкает, у него ее всегда до черта.

Погода прекрасная. Река сверкает под холодным зимним солнцем. Я съездила на велике через Куинз-колледж полюбоваться окрестностями. Не терпится увидеть своих соседей. Купила еды для торжественного ужина с Энн, Молл и Ником (надеюсь, он появится). И литр красного марокканского.

Выпила чаю у Чарли (в Старом дворике «Эммы»), окна его выходят на загон с утками. Он крутил тяжелый рок на своем стереопроигрывателе. Предлагал взять послушать пластинку, но я отказалась. Условия у них шикарные. Просторно, две спальни. Майлз вернулся из своего Лидса, рассказывал всякое смешное.

Чарли кажется ранимым и растерянным. Несмешная шутка, что номер его комнаты, как в пьесе Одена «Восхождение на Ф-6»? Чувствуется, что ему грустно, хотя он все время улыбается.

И что со всеми ними будет дальше? Прежнее поколение кое-чего добилось — в политике, дипломатии, медицине, предпринимательстве, «изящных искусствах». Они стали великими и прекрасными просто в силу природного, врожденного стремления продвигаться все выше.

Все мои знакомые решительно настроены этого не делать. Никто из них не собирается отбывать службу с девяти до пяти. Через двадцать лет никого из них не позовут на ТВ в качестве эксперта. Не для того они созданы.

В чем дело? В наркоте? И в ней тоже, но мы ведь не постоянно в ауте. Это поколенческое. Мы потерян. пок. (Ха-ха, более чем, Джен!) До нас были хиппи, после нас появятся какие-нибудь деляги в костюмах и галстуках и прямиком отправятся в офисы тори или какого-нибудь американского банка. А мы — бедные потерянные души. Если нас просеять, может, все-таки обнаружится пара пророков или звезд? Например, С. Форрес блеснет как кинорежиссер. Он — да, а остальные — катастрофа. Ханна, быть может, со временем станет руководителем «Оксфама» или еще какого-нибудь благотворительного комитета. Не думаю, что ей светит карьера актрисы. Это строго между нами, дорогой папа…

Вот мои обязательства на 1974 год, немного запоздалые:

1. Заниматься по шесть часов в день систематически. Не валять дурака. Не впасть в истерику, если не получу сами-знаете-чего. Это еще не конец св. Не исключено, что этот облом окажется мне во бл.

2. Определиться, наконец, с темой диплома. Ирландский вопрос? К концу янв. решить окончательно.

3. Обдумать ситуацию с Робином.

4. Больше никаких мужчин, никаких глупостей.

5. Не орать на Ника за то, что он не платит свою долю за квартиру, за продукты и за прочие хоз. дела.

6. По меньшей мере четыре раза в семестр бывать на встречах кружка, хотя я больше не секретарь.

7. Хотя бы раз в неделю звонить домой, если работает тел. линия.

8. Завязать с сигаретами. Травка только вечером в субботу.

9. Волейбол или что-то равноценное дважды в неделю, не меньше.

10. Срочно на прием к гинекологу.

(Посл. можно было не писать, иду уже в пятницу, но не придумала больше ничего, а меньше 10 обязательств как-то несерьезно.)

О, знаю, что еще! Сняться еще в каком-нибудь кино (хорошо бы без стриптиза). Кстати, когда Ник попытался объяснить отцу политический подтекст сцены с насилием, он (папа) спросил: «Так они за или против?» Феминистки то есть.

Ну ладно. Пора идти готовить ужин.

Интересно, как так люди живут?

Впрочем, в защиту Джен скажу, что время было на редкость бессодержательное и вокруг никого не было. В отсутствие событий даже дневник литературной знаменитости будет скучным.

Я втиснул тетрадку назад за бачок, тут он точно не попадется под руку «постельничьей», миссис Люмбаго. Пошел принимать ванну и слушать «Арчеров» — очередную серию из жизни ольстерской барменши Норы. А потом уселся за руль.

Я быстро катил в сторону города Или, сворачивая наобум и размышляя об отце Дженнифер. У моего никогда не было машины, но, если бы и была, вряд ли он стал бы отвозить меня в университет. Образование его не интересовало, возможно, потому, что оно ему ничего не дало.

В войну он служил в североатлантическом конвое. На трезвую голову он никогда об этом не рассказывал, а пить практически не пил. Но однажды в клубе их бумажной фабрики приятель, Тед Грин, уговорил его хватить «тёщи» (стаута с биттером). Судя по результату, папа принял пинт шесть. Многовато, особенно с непривычки.

Мне было тогда лет восемь, из папиного рассказа я почти ничего не помню, только общее впечатление. Серые корабли, и все там внутри жесткое. Даже над спальным местом, над самым лицом, стальная переборка в заклепках. За бортом без иллюминаторов ледяная морская вода, а внутри — теснота, духота и вонь подмышек и ног. Грохочут двигатели, пахнет дизелем. Питание — регулярное, горячее, но еда безвкусная, одна и та же, неделя за неделей. Долгие холодные вахты, когда смотришь в глаза вечности, время замерло, покачиваясь на волнах. Кожаные безрукавки поверх кителя. Большая часть конвоя скрыта туманом, так что порой не видно охраняемых судов. Но на капитанском мостике были начеку, ловили сигналы радаров и квакающих раций, пасли суда, словно драгоценное молочное стадо на лугу качающихся волн. Парням так хотелось на берег, на любой, где был бы хоть какой-то еще цвет, кроме серо-стального, как обшивка, серо-свинцового, как вода, темно-синего, как морская форма, и дымчато-серого, как туман.

Британское торговое судно получило пробоину и тонуло. Корабль отца, «Несравненный», изменил курс, чтобы пуститься в безнадежную погоню за немецким фрегатом. И опасную — неизвестно, где поджидает подлодка. Орудийные залпы в безбрежном тумане казались чем-то потусторонним. А «Несравненный» вернулся к тонущему судну, большая часть экипажа была уже за бортом, в пылающем пятне мазута среди ледяной воды, погибая от холода и огня.

Я помню, как в этом месте папа помотал головой. Никогда я не видел его на таком взводе. В ярости он кричал, что немцы нарочно подожгли вытекшее топливо.

Он стоял, чуть пошатываясь, перед камином, тыча пальцем мне в грудь.

Я понимал, что зрелище было жуткое, но завидовал отцу. Возможно, втайне он тоже гордился, но не мог объяснить почему. Не мог выговориться, снять с души этот груз. У него не хватало слов, он их не знал или не умел сложить в нужном порядке, вот и бесился.

Скорее всего, именно в тот вечер он меня впервые ударил. От отчаяния. Не то чтобы спьяну — думаю, от невысказанности. Ему так хотелось вызволить это дело из прошлого, показать людям, самому себе показать всю меру пережитого ужаса. Нарушить табу — ударить подвернувшегося под руку ребенка — было самым простым способом продемонстрировать, что ты видел, какова жизнь за гранью.

Так, по крайней мере, объяснили бы психологи. У них всегда есть причина и следствие. Все взаимосвязано, словно законы Ньютона применимы не только к небесным телам, но и к мотивации человеческих поступков. Скажем, закон тяготения: действие притягивается к действию с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними.

А сам я думаю вот что: 1) папа мой был не особенно деликатным человеком и 2) сильно выпил.

А потом вошел во вкус. Не то чтобы этот «вкус» был зеркальным отражением, а потому — естественным проявлением гештальта, он же «травма». Нет. Просто отцу это понравилось.

Такова жизнь. Господи, а чему удивляться? Генетические различия человека и шимпанзе составляют всего два процента. И на пятьдесят процентов наши гены идентичны генам банана. Большая часть наших человеческих генов — это ненужный хлам, просто прихваченный по пути.

Homo sapiens, согласно нынешней трактовке теории эволюции, представляет собой собрание спящих бактерий — победителей в борьбе за существование.

Изящная ньютонова механика к человеческому поведению неприложима. Банан не ведает ни причин, ни следствий — можете сами его спросить.

Я встал пораньше, снарядил в поездку свой 1100-й: масло, вода, колеса, дорогой бензин из гаража на Джизес-лейн. Поздним утром я был в Рединге и сразу пошел к маме в гостиницу. Она смогла угостить меня только «открытым сэндвичем» — пол-ломтика багета с прозрачным кусочком ветчины, белым сыром и долькой ананаса. Мы сидели в гостиничном баре. Рядом какие-то закомплексованные бизнесмены взяли джин с тоником и пытались заказать блюдо с французским названием, которого не понимали ни они, ни официантка. Из колонок на стене громыхала суррогатная музыка. Себе мама взяла только томатный сок. Исхудавшая, лицо изможденное. Я отдал ей десять фунтов, которые оказались в куртке, висевшей в коридоре рядом с туалетными комнатами. Фунты произвели впечатление.

Надо было послушать в дороге что-нибудь свеженькое. Я зашел в торговый центр, сунул в карман кассету Элтона Джона Madman Across the Water, потом взял на стенде у кассы салфетку для дисков и честно за нее заплатил. Вернуться в кампус с его часами, лужайками и мощеными дорожками, но без Джен казалось невозможным, так что я поехал по М4 на запад, под Tiny Dancer, композицию, которую мне нахваливал Стеллингс. Еще он упоминал Come Down in Time, из другого альбома Элтона, под названием Tumbleweed Connection. Правда, там «дурацкая вокальная фразировка», по мнению Стеллингса. «Дурацкая» — термин не вполне музыковедческий. Но для попсы сойдет.

Я ехал сквозь Levon и Razor Face. Куда? Куда придется. Потому что, когда едешь, человек словно ближе. Увидев на указателе «Ньюбери», я вспомнил маму Джен, свернул с шоссе в город, откуда она (цитирую газету) «происходит». От чего именно в Ньюбери, интересно? От городских камней или круга шапочных знакомых? Кольцевая дорога вывела меня на юг. К границе с Гемпширом (Ньюбери, к сведению журналистов, находится рядом с Гемпширом, но не в нем), там я по указателям выехал в сторону Уинчестера. В Ромси купил карту, которая подсказала мне то, в чем я и так был почти уверен: я совсем близко от родных мест Дженнифер.

Вскоре стемнело, я ехал по центральной улице города Линдхерста, с правой стороны возникла большая деревянная гостиница, «Корона». Свернув под арку, я въехал на парковку. Молоденькая администраторша глянула на меня скептически — при мне не было багажа, — но сказать, что в этой громадине нет свободных мест, не смогла. Ужин в номер тут не приносили, поэтому суп из бычьего хвоста и пирог с мясом и морковью я ел в столовой, забившись в укромный угол. Пиво было только из кегов, шипучая дрянь. Я забрал из багажника бутылку «Джонни Уокера» и пил в номере, пока не уснул.

Утром оставалось проехать всего несколько миль. В Брокенхерсте я купил зубную щетку и пасту, зубы почистил в туалете кафе. Ландшафт переменился — пошли кусты дрока, торфяная почва, поросшая папоротником. Одна деревушка называлась Гуз-Грин — «Гусиный лужок». Мелькали придорожные гостиницы с веселенькими вывесками. Проехав под железнодорожным мостом, я очутился в Лимингтоне.

Что я ожидал увидеть? Трудно сказать, но город должен был оказаться воплощением Джен. Дома в стиле «Аркланд», улицы, благоухающие ею. Тут все должно ею дышать.

Я припарковался на крутом подъеме центральной улицы. Люди здоровались, останавливались поболтать. А меня тут никто не знал. Никто не подошел, не сказал: «Это Джен-таун. Мы — его счастливые обитатели». Я превратился в невидимку.

Сейчас я видел то, что видели ее глаза. Состаренные непогодой кирпичные дома с поблекшими вывесками старинных заведений: «Рэнд и сын, галантерея для всех». «Женская и детская конфекция». Рядом еще один магазин одежды, на фасаде британские флаги, древки под углом в сорок пять градусов — кажется, они остались тут еще с юбилея королевы Виктории. А дальше, ближе к середине улицы, красовался особняк в стиле королевы Анны, где дважды в месяц собирается Ротари-клуб и постоянно работает адвокатская контора. Наверняка здесь часто бывал папа Джен — и как клиент, и как оппонент. На высокой балюстраде — афиша Лимингтонского хора. Уж не его ли имела в виду Сьюзан, сетуя на то, что присущая Джен самоирония дала сбой? Сбой в Лим-хор-кружке. Джен с ее непослушным контральто поставили во второй ряд?

В конце улицы высилась церковная колокольня с часами. Я изучил соседний с ней военный мемориал. В 1914–1918 годах погибли почти сто лимингтонцев, почти все служили в Гемпширском полку. Аркландов в списке не было (он начинался с некоего Бакхерста Ф., такие вещи я запоминаю).

Я погулял по кладбищу. Могильные камни обросли мхом, надписи почти стерлись. Многие памятники покосились и упали. На плитах еще читалось «Будем помнить вечно». Неправда. Невозможно помнить того, чьего имени не осталось даже на камне. Куча разбитых надгробий высилась в дальнем конце кладбища, ожидая вывоза. Новые захоронения — стандартные маленькие плиточки среди травы, подойти к ним можно, лишь шагая прямо по старым могилам. В полном согласии с арифметикой смерти это старенькое кладбище, обсаженное конскими каштанами и остролистом, уже не справлялось с ее запросами.

Нет, невозможно представить Джен ни под одним из этих камней. Я пошел дальше, по дорожке, мимо крикетной площадки и городского футбольного клуба. Забор был разрисован похабными граффити.

Что же это за город? Как понять? Как узнать, где она жила, где бродила? Малышка Джен, заходила ли ты внутрь риелторской конторы «Фокс и сыновья», пытаясь, как и я, понять, откуда у взрослых берутся деньги хотя бы на убогие бунгало? Не околачивалась ли у лотков со «всякой всячиной» на распродажах в «Вулвортсе»? Где те клубы, те дискотеки и пабы, куда ты забегала со школьными подружками? Где тебя впервые поцеловали, потискали, где случилась твоя первая вечеринка?

Прогуливалась ли ты по Томас-стрит, разглядывая кирпичные георгианские фасады? Что там за ними? Богадельни, музеи? Или тебе, как большинству малышни, не было дела до окружающего мира, слишком много волнующего происходило в твоем собственном, только успевай впитывать и постигать?

Я все бродил и бродил, внутренне готовый наткнуться на школьницу в нелепой спортивной форме. Или на студентку, приехавшую на каникулы в вельветовой юбке и коротких сапожках. Пока не устал.

К тому времени наступил полдень и я проголодался, но есть одному в «Короне» не хотелось. Я зашел в закусочную на центральной улице, заказал горячий сэндвич с сыром и беконом. На задней обложке меню был рекламный текст, что-то про Лимингтон, «самый притягательный город Нью-Фореста». Можно было бы и догадаться, что родной город Дженнифер — не райский уголок старой Англии (как я вообразил), а приманка для туристов. Но чем тогда тут занимаются аборигены? Нельзя же без конца пить чай со сливками и с утра до вечера ходить по центральной улице?

Сэндвич принесла официантка в «викторианском» бумажном чепчике, прихваченном узкими лентами, и короткой черной юбке. Вот и Джен могла бы так подрабатывать по субботам. Я представил местных мужчин, поглядывающих то на юбку, то на ленты, потом огляделся. Нет, слишком все старые. Они громко обсуждали визиты к врачу, что показал рентген, какие кому прописали таблетки. Как можно жить в таком месте?

Что-то случилось с этой страной, возможно, в шестидесятые годы. Мы утратили прошлое.

Вспомним групповые военные фотографии 1915 года, лица под фуражками, озаренные простодушной надеждой: все обязательно уладится. Уцелевшие возвращались в свои города и деревни, обнищавшие, разоренные, с толпами одиноких женщин, но оставшиеся тем звеном, что связывало поколения, лет двести кряду, с простой и честной жизнью. Поле, фабрика, контора.

Появление автомобилей и автобусов мало что изменило. Отец демобилизовался в 1946 году, вернулся со службы на Северной Атлантике домой, в холодную и голодную страну. В страну-победительницу, овеянную славой, окутанную туманом, истерзанную лишениями и горем. И сам он много чего наслушался и насмотрелся. Трупы моряков, горящие в море; трупы узников, сожженные в печах концлагеря в Треблинке; японские дети в пылающих домиках из дерева и картона. А еще миллионы непогребенных и некремированных на Восточном фронте. И все-таки Рединг так и остался Редингом. Пусть неказистым (другим он не бывал никогда), но накрепко связанным с прошлым, с корнями.

Когда же все расшаталось и растерялось? Ходишь вроде по тем же, давно знакомым улицам, но почему-то все кажется ненастоящим, декорацией или цитатой. Глядя из окна лимингтонской закусочной, я не видел тех, кто укоренен в этом городе; люди протекали сквозь него, отъединенные, оторванные от корней. Больше нет ни поля, ни фабрики, ни конторы. Поля давно не возделываются, фабрики позакрывались, а конторы сменились национальными корпорациями с офисными центрами за городской чертой. Вот и здешние жители хотели бы оказаться в Борнмуте, в Лондоне, в Алгарви или в придуманном Везерфилде, где происходит действие сериала «Улица Коронации». Все они живут мечтой, и только самых старых волнует «местная история». Но даже они рассказывают о ней, словно бы извиняясь, потому что нить оборвалась, и хотя прошлое вполне реально — единственная подлинная реальность, — но настоящему недостает глубины его измерить.

Выйдя из закусочной, я купил в газетном киоске карту города — потому что на самом деле я знал, куда мне надо. Вообще-то у меня был адрес.

Я проехал к набережной, посмотреть на лодки. Там было все, чему положено быть у причалов — парусные мастерские, корабельные лавки, — но Дженнифер сюда не вписывалась. Ни она, ни ее подружки. Что ей тут делать?

И мне тут тоже не стоит задерживаться. Пора было сделать то, ради чего я приехал, но почему-то не хотелось.

Я медленно покатил по набережной, миновал частную пристань и очутился у зеленого сквера с открытой эстрадой. Снова притормозив, я с минуту разглядывал эстраду.

Сердце защемило. Эстрада напомнила мне другой прибрежный город, вероятно, это была однодневная вылазка на море в далеком детстве. Вероятно, я гулял по пирсу и был счастлив. Гремел духовой оркестр. Я потерялся, и меня избили. Я был глубоко несчастлив. Ощутил детство как бессилие и муку. Я это помнил — и не помнил. Как ни странно, это ничего не меняло и не влияло на конечный результат.

Я выехал с набережной. Стенли-роуд, Уэстфилд-роуд. Дома с вывеской «Приют моряка». Я развернул карту.

Обе дороги вели прочь от города, но потом делали крутую петлю и возвращались вспять, примерно туда же, где я находился.

Может, Р. П. Аркланд, магистр архитектуры, был еще и моряком? Иначе зачем он выбрал эту часть города? Наверное, из-за пейзажа.

Я уже выехал не то чтобы в пригород. На окраину, пожалуй, это точнее. Пошли разрозненные дома всех стилей и размеров. Дешевые послевоенные в серой штукатурке с каменной крошкой; особняки в псевдотюдоровском стиле с витражными окнами; беленькие виллы. Но таблички с названиями явно заказывались в одной и той же конторе. И дорогие кованые, и трафаретные белые с черной надписью и трафаретным же затейливым цветочком под ней. Фирма «Вудпекерс» или «Фэйрвью». Людей респектабельных подобный стиль покоробил бы, но у парня с Трафальгар-террас вызывал невольное восхищение.

Витр-гарденс, Рукс-лейн. Я сверился с картой. Да, это он, район Джен, самое его сердце. Дорога к нему оказалась респектабельнее, чем я ожидал. С одной стороны открывался вид на поля, по другую — дома. Ничего особенного, зато вокруг просторные садики с гравийными дорожками. Я съехал на обочину и последние сто ярдов прошел пешком.

Сразу чувствовалось, что это дом архитектора: панорамные окна, на крыше стеклянные люки, окна с желтыми рамами, разностильные части, объединенные вместе; со стороны сада — пристройка вроде беседки. Но в целом смотрелось вполне прилично. Видимо, совсем запороть проект не дали строители. Вполне подходящее жилье для семейства с четырьмя дочками, которые в разное время возвращаются из школы, бросают велосипеды на гравийной площадке и вприпрыжку бегут к дому.

Я сел напротив него на поросший травой пригорок. Ракурс был в точности как на фотографии, стоявшей на столике Джен.

Рассматривая окна второго этажа, я пытался угадать, которое из них ее. Сюда бы бинокль Маккафри, чтобы, никого не беспокоя, разглядеть и спальню, и шкаф, и плечики с одеждой, и мягкие игрушки, что упомянула в статье репортерша. Почему ей позволили зайти и все рассмотреть, а мне, подлинному другу Джен, приходится сидеть на мокрой траве и довольствоваться воображением?

Обхватив голову руками, я глядел туда и думал о той нежности, с какой они все, должно быть, относились друг к другу. Пытался представить себе четырех своевольных сестренок за семейным чаепитием. И старика Р. П. … Давно миновали бессонные ночи с грудными малышками, но и молодость тоже ушла. Как он, наверное, скучал по повзрослевшей Джен, когда она уехала в Кембридж. И как, видимо, мечтал остановить время, пока остальные дочери его тоже не покинули. Горячие узы привязанностей и общих жизненных обстоятельств кажутся вечными только в юности — а он уже понял, что это не так. Их разрушат смерть или время, и под конец ты останешься в одиночестве. Ни жены, ни Джен, ни родителей, ни других детей. Совсем один.

Наверняка поблизости есть магазин, скорее всего в одном из домиков новой типовой застройки. «Дженни, сбегай за мятным соусом, скоро отец придет с работы». — «Ну почему всегда я?» Потому что ты самая ответственная, самая лучшая.

Думать об этой счастливой повседневности было мучительно. В чем смысл счастья, если все, что оно может, — это послужить контрастным фоном к факту смерти?

Я пошел к машине за таблетками от головной боли, собираясь потом вернуться на пригорок и посидеть там еще. Но уже внутри своего 1100-го понял, что все, больше не могу. Включил зажигание и уехал.

На подъезде к Ньюбери стало темнеть, и я вдруг решил повидаться с Джули, свернул на шоссе в сторону Рединга и спустя некоторое время припарковался на Трафальгар-террас. По дороге купил в китайском ресторанчике еды для нас троих, и эту ночь спал как младенец в своей старой комнатке.

Было уже позднее утро, когда я вошел в главные ворота своего колледжа и направился к Клок-Корту. Остановился на одном из замощенных треугольников дорожки и увидел, что вход на мое крыльцо огорожен сине-белой лентой. У входа стояли два полицейских, с обеих сторон двери.

— Что тут происходит? — спросил я.

— Вход запрещен. Полиция производит обыск. Ваше имя?

— Энглби.

— Подождите.

Один из полицейских ушел вверх по лестнице. Я ждал.

— А что ищут? — спросил я у оставшегося плоуда, тут же вспомнив про высокий бачок в туалете.

— Не имею права ничего говорить. Стойте и ждите.

Наконец первый полисмен вернулся.

— Пройдемте со мной, — сказал он.

Я последовал за ним на верхний этаж. Возле моей комнаты стояли инспектор Пек и доктор Таунсенд.

— А-а, Майк. Вы ведь знакомы с инспектором Пеком?

— Знакомы, — кивнул я Пеку.

— Инспектор навестил меня нынче утром. У него ордер на обыск в вашей комнате. По делу Дженнифер Аркланд. Я искал вас, мы все искали, но вы куда-то пропали. Где вы были?

У дома Дженнифер.

— Ездил домой в Рединг, навестить маму. Она сейчас нездорова. Можно мне войти?

— Можно, только смотрите под ноги. Мы сняли доски с пола.

Обыск производили: человек в резиновых перчатках и в халате (вероятно, патологоанатом), Кэннон и полицейский в штатском, вооруженный отверткой и шпателем.

Свернутый в рулон ковер стоял в углу, рядом с ним — несколько половиц. Мне были видны стяжки пола и потолочные доски в комнате Дэйва Карлинга, этажом ниже. В пустотах лежала пыль. Уже сбили часть штукатурки за «барным шкафчиком» — между шамбери и джином из магазина Купера сквозила диагональная решетка из дранки.

Что они надеялись обнаружить? Призрак Джен? Ее кости? Бюстгальтер?

Кэннон появился из спальни.

— Для чего вам все эти таблетки?

— У меня проблемы со сном.

Многозначительно глянув на Пека, он опустил их в полиэтиленовый пакет. Думаю, оба полагали, что если таблетки усыпляли меня, то могли вырубить и кого-то другого.

После их прошлого визита я пересыпал таблетки от Алана Грининга в пузырьки от старых лекарств, прописанных еще редингским врачом (антибиотики и антигистамины). Так что на ярлыках была все-таки моя фамилия.

В тесной буфетной молодой полицейский начал отрывать половицы.

— Это обязательно? — спросил я у Пека. — Что вы рассчитываете найти?

Пек молча посмотрел на меня тяжелым взглядом, как бы означавшим, что теперь все всерьез. Доброго дядюшки больше не было.

Над тем местом, где Кэннон распорол мой матрас, взвилось облачко пыли.

Бред какой-то.

Обернувшись к Таунсенду, я улыбнулся и закатил глаза. Мол, плоуды, что с них взять.

Таунсенд в ответ не улыбнулся. Он крутил свои пальцы так энергично, что казалось, задумал их сжечь, добыв огонь трением.

— Осторожнее, — попросил я Кэннона, сдирающего с пробковой доски постер Procol Harum. — Давайте я сам.

Я бережно положил постер на стол, а Кэннон отвинтил доску и стал ощупывать стену за ней. Постучал несколько раз по гладкой штукатурке с глубокомысленным видом, точно медик из Гонвилл- и Гай-колледжа, перкутирующий грудную клетку своего первого пациента.

Доску я тоже положил на стол. Рожица Джули улыбалась мне из-под соломенного канотье. Тогда, в тринадцать лет, она выглядела взрослее, чем теперь. Сформировавшаяся грудь, вечеринки, группа Queen, хотя я уверен, что любимой так и осталась T. Rex — Metal Guru/I-is it true. Ох, Джулз.

Кэннон посветил наверх — вероятно, предполагая, что я снял штукатурку, влез на стремянку, выложил тело кусок за куском между балок, снова заштукатурил, покрасил и припорошил некоторым количеством пыли, чтобы слилось с остальным потолком. Надеюсь, на нем не проступили кровавые пятна.

Допустим, в прошлый раз я произвел на них впечатление человека рукастого, когда рассказывал про съемки, — но не до такой же степени!

Молодой полисмен изучал мою одежду, поднося вещь за вещью под 60-ваттную потолочную лампу — видимо, в поисках пятен. Часть рубашек и нижних вещей он складывал в большой мешок для мусора, — в том числе футболку с Донни Осмондом, которую Джули для смеха подарила мне на Рождество.

Я думал о пакете с восемью унциями дури, который спрятал в дымоходе, когда забрал у Стеллингса. Но тут надо знать устройство трубы и как повернуть руку, чтобы нащупать внутренний выступ.

— Надеюсь, вы все приберете, когда закончите, — сказал я.

— Издеваешься, засранец? — Пек вдруг резко наклонился к самому моему лицу — ничего общего с добрым дядюшкой. — Мы найдем того, кто это сделал. Не сегодня, так завтра, не волнуйся. Мы раскроем это преступление. Барри, проверь письменный стол.

К этому моменту доктор Таунсенд настолько издергался, что был вынужден выйти, покуда Кэннон рылся в моих бумагах — крайне немногочисленных. Конспекты и прочие записи я держал в шкафчике при входе в биологическую лабораторию.

А в столе не было ни писем от девушек, ни даже от мамы. Правда, само их отсутствие можно при желании счесть подозрительным.

— Значит, вы туда ходили? — спросил Кэннон. Он достал листок с порядком службы в часовне колледжа Джен.

— Да, конечно.

— И как служба, понравилась? — спросил Пек.

— Служба была прекрасная. Но грустная. Что естественно.

Еще один полицейский в штатском занялся моими книгами. На распродаже «все по десять пенсов» возле книжного «Гэллоуэй и Портер» я купил издание под названием «Пастбищная трава» и вырезал середину — под траву, само собой. Я не помнил, оставалась она там или нет. Вряд ли, умещалось там мало, а я по мелочи больше не торгую. Таунсенд бы оценил название — полностью оно звучало: «Пастбищная трава: неравномерность распределения при ветровом переносе семян».

Я все же надеялся, что Таунсенд за меня вступится, но его, казалось, заворожила вся эта бурная деятельность. На вопросы Пека он отвечал с почтением.

— Очень хорошо, инспектор. Разумеется, инспектор.

Потом он решил продемонстрировать свое превосходство и высокомерно добавил:

— Прошу вас, не оставляйте усилий. Я совершенно уверен, что в конечном итоге они окажутся соразмерными.

Пек посмотрел на него как на сумасшедшего.

Через два часа Пек распорядился прекратить обыск, и полицейские столпились у выхода.

— Пока все. — Пек обернулся к Таунсенду: — Подъезд закрыт до особого распоряжения. Остальных студентов придется отселить в другие помещения.

— Надолго?

Пек посмотрел на патологоанатома.

— Дня два, не меньше.

— Сейчас же скажу старшему воспитателю.

Мы шли через дворик к главным воротам.

— До свидания, инспектор. Удачного вам расследования, — сказал Таунсенд, рискнув подпустить иронии, поскольку на сегодня все вроде бы обошлось.

— Завтра в семь утра мы продолжим, — сказал Пек, не утруждая себя ответной любезной улыбкой. — Предупредите привратника.

Когда они отбыли, мы с Таунсендом отправились к казначею колледжа выяснять, в какой из гостевых комнат я могу переждать, пока полиция управится с моей. Потом зашли к привратнику, он сделал запись в журнале и выдал мне ключ.

Выйдя, я окинул взглядом Фронт-Корт.

— Меня все это несколько тревожит, — сказал я Таунсенду. — Не могли бы вы…

— Уверен, все обойдется, — глухо ответил он и посмотрел на свои часы. — О боже. У меня коллоквиум.

Он помчался напрямик через лужайку (ходить по траве разрешалось только членам совета, а бегущего члена я видел впервые). Бежал он коротким галопом, как оказалось, довольно резвым, и вскоре скрылся в тени Хоксмуровой галереи.

В тот вечер я пошел в «Кречет», но голова так разболелась, что пришлось вернуться в гостевую комнату и включить радио. Я попробовал заниматься, однако никак не мог сосредоточиться. Пошел в гостиную с телевизором, где когда-то смотрел выступление Робина Уилсона, но теперь смотреть там было нечего. В конце концов меня занесло в бар колледжа, куда вообще-то я ходил только на фолк-клуб. Однажды мы с Дэйвом Карлингом работали там за стойкой, а Брайан, бармен, в девять ушел домой. Закрылись мы в одиннадцать, после чего стали пробовать подряд все напитки, по стопке каждого. К полуночи непродегустированными остались только джин и эль «ньюкасл браун». Тогда мы их смешали в полупинтовой кружке, и это не тот коктейль, который я стал бы рекомендовать.

А сегодня в баре сидели сплошь дилетанты с кружками газированного пива из кега и дешевым куревом. Прямо скажем, невесело.

По возвращении в гостевую на цокольном этаже в подъезде доктора Вудроу мной овладело странное ощущение отъединенности от происходящего. Я вглядывался в каждую поверхность и ощущал, как она от меня далека. Дерево, ткань, бакелит, ковер, эмаль.

Состояние было примерно таким же, как тогда на автобусной остановке в Измире. Я почувствовал, что распадаюсь. Словно вдруг исчезла та таинственная центростремительная сила, что прежде удерживала вместе совокупность молекул, составлявших сущность, известную как «Майк Энглби». И теперь они снова разлетались в стороны, возвращаясь в хаос.

Вообще говоря, любая «личность», на мой взгляд, времянка, промежуточная конструкция, но, когда ты сам рассыпаешься на молекулярном уровне, ощущение необычное.

Следующие сорок восемь часов мне было худо. Я принимал по четыре голубые таблетки в день плюс туинал, найденный в несессере. И все равно почти не спал.

Наконец Пек и его люди сняли оцепление, и я мог вернуться, однако остался в гостевой комнате еще на одну ночь, чтобы дать возможность миссис Люмбаго выгрести оставленный ими мусор. Сверхурочная работа ее возмутила, — хотя перед этим ей достались три дня неурочных выходных.

Пек еще раз ко мне зашел, прежде чем покинуть наш колледж и продолжить поиски… где-то еще. В Доме Доброй Надежды, на Аллее Лотереи, в баре «Наобум». А то и в Оксфорде, где, говорят, бродят по неведомым дорожкам пропавшие девы.

— Вы нашли что искали? — спросил я.

Он стоял перед постером Procol Harum, снова прикнопленным к доске.

— Все, что надо, я увидел. Расследование не завершено, мистер Энглби. Такие дела не закрывают.

От его вежливости мне странным образом сделалось не по себе. Когда он орал на меня, то напоминал чатфилдского главного старшину Данстейбла перед парадом. Это было искренне и ярко — к тому же инспектор вдвое меня старше.

— Отступать мы не намерены. Дженнифер была совсем молодая, ее так любили родители. Когда-нибудь вы это поймете, если у вас появятся собственные дети. — Во что он, судя по голосу, не очень-то верил. — Убить девушку в таком возрасте, — продолжал он, — когда у нее все еще было впереди. Это очень серьезное преступление. Тут мнения полиции и общества сходятся. Что случилось самое страшное.

Он окинул комнату взглядом, словно надеялся зацепиться им за улику, которую четверо полицейских не смогли найти за три дня.

— Однажды, — сказал Пек, застегивая плащ, — мы узнаем, что произошло с Дженнифер Аркланд. Я вам это обещаю.

— Значит, вы считаете, что она мертва.

— Да, я так считаю. Я в этом убежден.

Он был так расстроен, что я не выдержал и отвел глаза.

Когда я снова взглянул на него, он смотрел на меня не отрываясь.

Секунд десять мы молча глядели в глаза друг другу.

— Не я, так мой преемник. Все материалы, все протоколы, все папки будут ему оставлены в идеальном виде. С указателями и перекрестными ссылками. А вы, мистер Энглби, окажетесь у меня в папке под названием «Несчастный».

— Tu quoque[29], — ответил я.

— Что?

— А вы — в такой же папке у меня.

Он, не ответив, протиснулся мимо меня в дверь и затопал вниз по деревянным ступенькам.

Я окончательно перебрался в свою комнату. Им пришлось повозиться, чтобы привести ее в божеский вид. Первым делом я сунул руку в дымоход и, вывернув ее, проверил выступ. Наркота была на месте.

Потом я спустился в туалет и влез на сиденье. Хотя знал, что дневник там, иначе бы мне его уже предъявили. Я запустил руку в пыльную щель позади чугунного бачка и нащупал шуршащий полиэтиленовый пакет с дневником.

Возможно, его стоило спрятать понадежнее, хотя в каком-то смысле самый надежный тайник — тот, что у всех на виду. Как в затасканной истории про бесценную брошь, которую носили в открытую. И потом, что может быть надежнее комнаты, в которой копы только что все перерыли? Три дня трудились…

По правде говоря, дневник надо было отдать родителям Джен. Но лучше подождать, когда схлынет ажиотаж.

Был тут еще и этический нюанс. Дневник штука личная. Разумеется, мне не следовало его читать, зато было очевидно, что она явно не хотела, чтобы его прочли родители. «Тогда он очень переживает, и это ужасно», — написала Джен, боясь, что папа узнает о ее «взрослой» жизни.

В общем, пусть полежит за бачком. А на каникулы я, может, заберу его с собой в Рединг.

Спустя несколько дней мне стало полегче. Пек мог, конечно, в любой момент заявиться снова (процессуального нарушения тут нет, повторный допрос — это не повторное привлечение). Но по его тону при последней встрече мне показалось, что вопросов ко мне больше нет.

Интересно, он проверил все мои перемещения в тот вечер? Нашли они Стива, не то из Крайст-колледжа, не то из Корпус-Кристи — с которым я, по их прикидкам, должен был общаться на той вечеринке? «Как выглядел в тот вечер Майк Энглби?» А у привратника спрашивали, во сколько я пришел? Вряд ли он помнит, а в журнал точно ничего такого не записывает. Какая разница: это не важно. Меня оставят в покое, и хорошо.

Всю изъятую одежду мне вернули, кроме пары шмоток, но ругаться я не стал. Из прачечной иной раз тоже не все возвращают.

Семестр закончился, на каникулах я много общался с Джули, которая у себя в школе считается «подающей надежды». Мама теперь ходила в гостиницу три дня в неделю. Во время операции ей занесли какую-то инфекцию, борьба с которой здорово маму надорвала. Джули сказала, что подозревали сепсис и боялись, что мама не выживет.

Она сильно постарела и выглядела очень изможденной. Я неделю отбыл на бумажной фабрике, отдал матери почти все заработанные деньги. Сказал, что собираюсь в Форин-офис, мама никак не могла понять, о чем я. «Это где-то за рубежом?» Может быть, решила, что это заграничный офис нашей бумажной фабрики…

Я написал приличный кусок диплома — а чем еще займешься на Трафальгар-террас? Стеллингс, живший в Лондоне, собирался в Рединг и обещал меня навестить. К счастью, этого не случилось.

Когда я снова прибыл в Клок-Корт, было совсем тепло. Деревья покрылись листвой. То время года, когда трудно правильно одеться, — то все с себя поснимаешь, то снова мерзнешь.

Про Дженнифер Аркланд все уже забыли. Ее фотографии с надписью «разыскивается» уже не было на доске расписаний в Сиджвик-Сайте, да и нигде в городе.

Без них стало еще тяжелее. Прежде передо мной было ее лицо. Она оставалась здесь, хотя бы на фото. А теперь в стеклянной витрине магазина одежды на углу Кингз-парейд и Сен-Мэриз-пэссидж, в том месте, где были ее глаза, взгляд упирался в разноцветные шарфы и галстуки для всех колледжей. И в витрине кондитерской «Фицбиллиз» теперь одни бисквиты да эклеры. А в моем стареньком греческом ресторанчике огромный снимок смеющейся девушки на лужайке под Типперэри больше не загораживает пальму в горшке и засаленный вентилятор.

Вид на галстуки, пирожные и пальмы куплен дорогою ценою. Их присутствие суть ее отсутствие, и это повсеместно.

Настроение на Кингз-парейд стало веселее. Люди смеются за уличными столиками паба «Якорь», на самом берегу. А ее нет.

Зачарованные теплом, многие уже катаются на плоскодонках. Скоро выпускные, но ей их уже не сдать. И никогда не получить «сами-знаете-что».

Ее больше нет. Повторять это можно сколько угодно, но до конца никогда не осмыслить.

Ее больше нет…

Вчера я съездил на собеседование в Лондон, на Карлтон-Хаус-террас — в старинное, возведенное еще Нэшем здание, слегка обшарпанное снаружи и гулкое изнутри. Очкастая секретарша с толстыми ногами велела подождать. Кроме меня ждали еще трое. Нам не велели знакомиться, но для меня они были вариацией Фрэнсиса, Бэтли и Маккейна: дерганые, неприметные, сбились кучкой: я словно угодил во временную петлю. Вудроу посоветовал надеть костюм, пришлось купить в «Оксфаме», том, что рядом с гостиницей «Университетский герб».

Меня пригласили в помещение с видом на Мэлл. Совершенно пустое, если не считать письменного стала, двух стульев и господина в костюме в мелкую светлую полоску. Рутинная беседа свелась к проверке личных данных. Студенты к таким вещам привыкли. Пока ты ничего не добился, ты сводишься к фамилии, инициалам, личным данным, домашнему адресу, результатам экзаменов и надежде, что тебя не отсеют.

Господин, так и не представившись, на прощание выдал мне десять фунтов на транспорт. «Можете все потратить на такси, но на автобусе гораздо дешевле, сдачу оставьте себе». Он отправил меня в Найтсбридж, к врачу. Благодаря субподряду с Глинном Пауэрсом наличные у меня были, поэтому, выйдя на Пэлл-Мэлл, я остановил такси.

Врач оказался другой школы, чем Бенбоу и Воэн, — при золотой часовой цепочке, с платиновыми волосами и мягкими манерами. Он не светил фонариком мне в пах, не мял мошонку и не говорил кончать пить. Прослушал легкие, посмотрел глаза, уши, велел открыть на секундочку рот и расспросил о заболеваниях, имевшихся в семье. Диабет? Нет. Прочерк. Сердечные болезни? Нет. (Втягивать во все это отца не хотелось.) Прочерк. Писал он в блокноте сверкающей авторучкой. Сумму счета я представлял себе смутно, но полагал, что исчисляться она будет в гинеях.

Напоследок доктор вручил мне бумажку с другим адресом, на этот раз в районе Гайд-парка. Последний раз я так путешествовал на дне рождения Джули — ей исполнилось тогда десять лет, и мы играли в «найди клад».

На этот раз в комнате, тоже пустоватой, за столом было человек пять. Выглядело это как совещание учителей географии из частных школ. Мне задавали гипотетические вопросы.

— Если вы едете в поезде, всегда ли вы замечаете, кто едет с вами в купе?

Если трезвый, то да.

— Всегда, — ответил я.

— Вы оказались в зарубежном городе, совсем один. Ваши действия?

— Куплю карту, погуляю, чтобы сориентироваться. Отправлюсь в музей или в бар, попытаюсь подружиться с кем-нибудь из местных.

На самом деле я раздобуду на рынке хорошего гашиша, сниму номер в отеле, выну из чемодана литровую бутылку из «дьюти-фри» и включу телевизор. Когда я в последний раз оказывался один в зарубежном городе? Тогда в Стамбуле? И когда ехал домой. Сплит, Любляна, Венеция, Женева, Париж. Сейчас уже и не вспомню, что я там делал. Сплошь пробелы.

На столе зазвонил старомодный телефон. Лысый господин ответил на неизвестном мне языке и протянул мне трубку.

Со мной заговорили на французском. В последний раз по-французски я изъяснялся со Жбаном Бенсоном на прогоне перед экзаменом (сам экзаменатор наедине со мной с удовольствием перешел на английский). Не переоценил ли Вудроу мои лингвистические способности… Я произнес ‘trièis bien’, потом выдал когда-то вызубренный топик про то, кто я такой и откуда родом. Наконец с уверенным видом положил трубку и отодвинул аппарат назад к лысому.

Меня попросили назвать двух лиц из тех, кто мог бы дать мне «позитивную оценку». Я назвал своего факультетского дона Уэйнфлита, потом, немного подумав, управляющего бумажной фабрикой Джона Саймондза, который вечно уворачивался от разговоров о папиной ранней смерти.

Задав еще несколько вопросов, они явно утратили ко мне интерес и отпустили. Начало дипломатической карьеры оказалось не таким блистательным, как мне казалось, но в начале июня предстояли еще экзамены в министерстве (через три недели после выпускных), и я надеялся, что дальше будет не так стремно. Уже к Новому году я рассчитывал стать своим человеком в Вашингтоне — тем, кто обедает в Госдепе, а ужинает в Джорджтауне.

11 мая

Девять дней до старта экзаменов, весь город в непривычном напряжении. Маккафри, который был моим жокеем на питейном «королевском» забеге, вернулся из Ньюмаркета и был замечен в библиотеке (он учится на ветеринара и собирается сдавать на бакалавра). Стюарт Форрес только что приехал с Каннского кинофестиваля. Стеллингс вчера отправился прогуляться до Сиджвик-Сайта и, перепугавшись, что забрел далеко, оказался вынужден принять мое предложение подбросить его на «Моррисе-1100», чтобы не опоздать на обзорную лекцию. Его единственный способ обозреть конспекты по юриспруденции — это залезть на стол и смотреть на них в бинокль Маккафри.

Я все-таки одолжил ему альбом Moving Waves, указав в приложенной записке наиболее интересные моменты: «Пятый трек (Focus II) — 0:39 и 1:35. Шестой трек (Eruption) — на 5:08, 6:14 и 9:17 — где он бендует струны. Остальное можешь пропустить».

Стеллингс прочел.

— Ну, даешь, Граучо, — сказал он. — Ты, оказывается, даже шизанутее меня.

Энн и Молли, которым после исчезновения Джен пришлось заниматься стряпней, наварили впрок бадью коричневого риса и столько же вегетарианского рагу, чтобы больше не отрываться от конспектов и учебников. Обе понимали, что спохватились поздно, что теперь бы им побольше времени на подготовку — и все же, измученные ожиданием, мечтали, чтобы экзамены начались поскорее.

Думаю, мы все невольно пытались вообразить, как бы в эти дни предстартовой лихорадки повела себя Дженнифер. Сохранила бы свою природную уравновешенность? Изменила бы ей выдержка? Сдалась бы она за неделю до экзаменов и с песней Que sera sera[30] отправилась в «Митру» напиться? Или и дальше вкалывала ночи напролет, держась на метедрине и впихивая в мозги непереваренную фигню?

Думаю, ни то ни другое. Джен сумела бы и тут отыскать золотую середину. Взяла бы себя за шкирку, конечно (раньше в кровать, раньше вставать), но сумела бы сохранить то свое ясное видение, ту интуитивную способность, что никогда ее не подводила: всегда поступать именно так, как надо. Бесценный дар. Откуда он берется? Вряд ли ведь этому можно научиться. Порой мне кажется, что мы с ней — полные противоположности. Мой талант — в любой ситуации поступать неправильно: уж поверьте, старина Туалет всегда выберет худший вариант из всех возможных.

В Фолк-клубе теперь тоже стало тише. У второкурсников тоже экзамены, поэтому тут в основном первый курс. «Школьники на каникулах», как однажды выразился доктор Джеральд Стенли применительно к свежему контингенту, желая его успокоить, — как всегда, в своей характерной манере.

Неужели я буду по всему этому скучать?

Я стоял, прислонясь к запотевшей колонне в нашем баре, слушая музыку с бокалом красного вермута в руке.

По чему я точно не буду скучать, так это по внешнему шарму, по едкому юмору как средству самообороны, по географам-маоистам, по улыбчивой публике с ножом за пазухой.

Но я правда проникся теплым чувством к городку и к названиям его улиц, к его непреходящему прошлому: речной дымке над прелестными двориками Куинз-колледжа, — за его версию, прожитую другими.

Например, Дженнифер. Я наслаждался ее жизнью здесь. Мне не кажется, что ее видение страдало узостью или иллюзиями: напротив, большую часть вещей она воспринимала почти так же скептически, как я. Но в том, как она смотрела на мир и вела себя в нем, была сообразность. Жаль, что для меня этот путь оказался закрыт.

Я ушел рано, на середине выступления «Расщепленного инфинитива» (вернувшегося «по заявкам слушателей»), вывел со стоянки машину и покатил в сгущающиеся сумерки. Через двадцать минут я был рядом с высокой живой изгородью, окруженный теплой темнотой. Притормозил у паба «Уитшиф», сел за столик в саду и заказал выпивку.

Потом вышел на дорожку с бокалом в руке. Стояла полная тишина, и я хотел вдохнуть в себя этот покой.

Раньше я такое уже пробовал. Воздух для этого нужен теплый, но не жаркий, насыщенный ароматом травы или цветущего боярышника. Еще понадобится черный силуэт веток на фоне неба, тоже темного, но все же с оттенком синевы. Твоя задача — протиснуться в глубь истории, тянущейся сквозь все эти деревни и дома, сквозь эти лужайки, пахнущие вечерним садом.

И там, в этой глубине, попытаться нащупать то, что однажды было твоим — но лучше и чище, то, что тобой утрачено. Или, может, то, чего ты никогда не знал, но словно бы знал.

Вдохни этот вечер, подольше задержи его в легких. Он не обязательно должен быть «чудесным» (в смысле знойным) и не обязательно в канун Иванова дня. Лучше, если он не поздний и не ранний, лучше, если в деревне есть какая-нибудь уродливая опора, или разрытая дорога, или заброшенная телефонная станция. К вселенскому иной раз проще подобраться через нетипичное. Слишком характерное может ослепить тебя собственными нюансами — как полотно Каналетто — и не даст заглянуть вглубь.

Я дышал и дышал, и в самом деле ощутил, как в меня входит спокойствие, но, как всегда, пронизанное чувством утраты. Утраты и страха.

Я обнаружил, что отошел далеко от паба и теперь стоял у высокой кирпичной стены, из-за которой доносилась музыка. Чуть в стороне я увидел деревянную калитку с железным засовом; она шаркнула по земле, когда я ее толкнул, но открылась довольно легко.

Я очутился в большом саду с огромным освещенным навесом. По-прежнему с бокалом в руке, я медленно подошел к веселившейся публике, рассыпавшейся по деревянному полу навеса, каменной террасе и дому, куда вели две распахнутые двери. Большинство были мои ровесники, и мне казалось, тут празднуют чье-то двадцатиоднолетие. Под навесом танцевали под стандартные дискотечные композиции вроде Maggy May и Satisfaction. В торце стола официант в белом смокинге разливал напитки. Я поднес свой бокал к серебряной чаше, и он черпаком плеснул туда красноватую жидкость с кусочками фруктов. Я закурил сигарету и отошел к тонкой колонне, обвитой бумажными лентами. Парни были при смокингах, но большинство их поснимало и танцевало в белых рубашках, мотая ослабленными «бабочками». В полумраке я от них почти не отличался.

Парни разгулялись, как разгуливаются летними вечерами пьяные парни. Это точно был чей-то день рождения, и виновник торжества в какой-то момент стал произносить тост, но приятели то и дело прерывали его похабными шуточками, а он в ответ радостно ржал, как вдруг сменил пластинку и поблагодарил родителей с таким пафосом, что те наверняка захлебнулись от неожиданности.

Я выпил еще несколько раз и даже потанцевал, не то чтобы мне хотелось, но плясали все вместе, кучей, так что пришлось подергаться за компанию, чтобы не маячить у колонны. Брюнетка в алом платье без бретелек улыбнулась мне, тряхнув головой, как собака, вылезающая из воды.

С бокалом в руке подошел именинник, спросил:

— Тебе тут нравится?

— Очень, — ответил я.

— Вот и отлично. — Он легонько похлопал меня по спине. — Будь как дома.

Вскоре после этого я ушел обратно в паб, в расстроенных чувствах. Не люблю, когда меня засекают, предпочитаю оставаться невидимым.

Глава шестая

СТЕЛЛИНГС ОБЗАВЕЛСЯ НЕБОЛЬШОЙ КВАРТИРОЙ в Ноттинг-Хилле, на Арундел-Гарденз. Второй этаж, ниже живет ударник-бонгосеро, выше ассистент-анестезиолог. Так что я предложил, если один сосед будет слишком шуметь по ночам, обратиться за помощью к другому. Что Стеллингс и делал. Потому что у анестезиолога вечно гости, а ковра на полу нет, бонгосеро же репетирует не больше часа в день, зато фармакопея у него хуже, чем в чемоданчике Алана Грининга. Если ничего не помогает, Стеллингс надевает наушники и слушает «Аббу» — его недавнее увлечение. Теперь он разглагольствует про «стену звука» Фила Спектора и про «лесбиянские гармонии у Beach Boys».

Сама улочка обшарпанная, а квартира — всего в нескольких ярдах от загазованной и шумной Ледброк-Гроув. Но Стеллингс считает, что у Ноттинг-Хилла большие перспективы, это будущая «лондонская Богемия», только дома повыше, — «Челси для умных»[31]. Подозреваю, квартиру ему купил отец, обязав взамен поступить в Университет права.

А мне досталась комната в Паддингтоне, откуда я наблюдаю, как мужчины в автомобилях снимают шлюх. Девки в основном с вокзала Кингз-Кросс, прибывшие туда из какого-нибудь унылого северного городка, где закрыли фабрику. У них распухшие синюшные ноги и пергидрольные волосы. Юбки слишком короткие и слишком тесные, потому что хоть девицы и живут впроголодь, отдавая почти все деньги сутенеру, но все равно жирные. Выйдя из подземки, я иногда угощаю их сигаретами или косячком. И не беру за это то, что они предлагают. Сами понимаете, сколько там микроорганизмов.

Ужинаю иногда в «Ганге» на Прайд-стрит — тесном, темном и душном. Или в «Бизарро», где паста с томатным соусом, курица в томатном соусе и клетчатые красно-белые скатерти. Чуть ближе к центру «Конкордия», здесь еда вкуснее, но один туда не пойдешь — будет выглядеть подозрительно. Приличная выпивка — в «Виктории» на Сассекс-плейс, но там толчется слишком много продавцов автомобилей. Поэтому предпочитаю «Белый олень» на краю темного ряда старых конюшен, где пью «Директорз биттер». Хозяин местного «Анвинза» — тип унылый, но зоркий. Там я держу ухо востро.

Время от времени ходим со Стеллингсом в ресторан «Стандард индиан» на Уэстборн-Гроув. Всего за два с половиной фунта можно объесться, правда, на следующий день еле ползаешь.

Университет мы покинули полтора года назад.

В Министерство иностранных дел я так и не попал. Доктор Вудроу вызвал меня и сообщил, что ввиду повышенного интереса полиции моя кандидатура уже не считается достаточно благонадежной, и дал понять, что на такой работе к подобным вещам относятся крайне придирчиво. Я спросил, уж не о внешней ли разведке речь; Вудроу отрицать не стал. Я даже обрадовался. Одно дело — быть настоящим дипломатом, послом, но не хотелось бы потратить ближайшие двадцать лет на то, чтобы под видом сотрудника визового отдела выискивать пикантные подробности из жизни болгар, чтобы с помощью шантажа заставлять их сотрудничать с «нашими».

Чтобы подсластить горькую пилюлю, Вудроу направил меня в университетскую комиссию по распределению, а они — в «Габбитас-Тринг», агентство, которое пристраивает выпускников университета учителями (тех, кто не смог найти что-то поприличнее). Те передали мне запросы на «младших преподавателей» из колледжа Святого Дунстана (Кройдон) и гилфордской частной школы «Сикоморы», которые я, в свою очередь, препроводил в корзину для мусора.

Полтора года назад многие разбежались сразу же после выпускных экзаменов, не дождавшись официального завершения семестра. Я зашел попрощаться с моим личным наставником доктором Таунсендом, но его не было на месте. Я загрузил багаж в «Моррис-1100», проверил тайники в дымоходе и за туалетным бачком и отчалил.

«Cами-знаете-чего» я не получил, как и никто из тех, кого я знаю; похоже, эти немногочисленные дипломы достались никому не известным выпускникам колледжей, где я ни разу не бывал.

Первый год в Лондоне я жил в основном за счет сбыта наркоты (встречался с Глинном Пауэрсом, когда он приезжал из Лестера). Но как-то за ужином в «Стандард индиан» Стеллингс свел меня с парнем, с которым познакомился на какой-то вечеринке. Парень работал в журнале для студентов — в основном про то, куда сходить и что посмотреть, но были там и рецензии, и интервью, и свежие конспирологические новости.

Пока я вылавливал из мисочки маринованный лайм, меня вдруг осенило. Я предложил парню свои услуги в качестве научного обозревателя.

— У Граучо целых две специальности, — подключился к беседе Стеллингс, когда наконец откашлялся от крошек паппадама. — Литературоведение и естественные науки. Технарь и гуманитарий в одном лице.

Журналист — тщедушный, смахивающий на хорька паренек по имени Уин Дуглас, посмотрел на меня недоверчиво и что-то пробурчал насчет профсоюзов.

Я решил, что он меня проверяет на степень левизны, и завел речь про Чили и ядовитость асбеста. Я оплатил его куриное рагу корма, рис пулао, грибы с горошком и две пинты светлого пива. Я и за Стеллингса заплатил, чтобы Дуглас не заподозрил взятку или подкуп или что-то еще в этом духе. (Деньги я забрал из пальто, подвернувшегося мне по пути, когда спускался в их кошмарный туалет.)

Дуглас обещал поговорить с редактором. С наукой у них правда слабовато, но вообще-то они стараются брать на работу больше женщин.

Я ответил, что мог бы в таком случае подписываться женским именем.

К моему изумлению, дней через пять меня вызвали. Сказали, что в штат не возьмут, но я могу предложить им пару-тройку статей — «на свой страх и риск». Я поиграл с псевдонимами. Мишель Уатт, Нелли Бор, Бетти Банзен. В редакции остановились на первом, но дважды опечатались, и я превратился в Мишель Уоттс.

Мне это даже понравилось: псевдоним — моя журналистская индивидуальность — результат опечатки. Майк, Туалет, Граучо, Ирландский Майк, Майк (!), Пруфрок, Мишель… Напоминает известную картинку, иллюстрирующую эволюцию, последовательный ряд от обезьяны, едва оторвавшей от земли передние конечности, до расправившего плечи человека. (Абсолютно ошибочную картинку, разумеется, предполагающую, будто Homo sapiens произошел от орангутана. С таким же успехом можно утверждать, что гиббон произошел от нас. Все, что нас связывает, — это общий предок на некой стадии, после которой пути обезьяны и человека разошлись. В Ардешском ущелье на протяжении примерно метра реки Рона и Гаронна являют собой один и тот же ручеек дождевой воды, — как я узнал на одной из бесчисленных чатфилдских «полевых экскурсий». Встав на галечной гряде, можно увидеть, как они разделяются: одна речушка устремляется к Марселю и Средиземному морю, а другая — к Бордо и Атлантике. Зачерпни две горсти воды и поменяй их местами: все, эта потечет теперь в Средиземное море, а там до Африки доберется, а та, наоборот, в Атлантику и далее везде до самого Нью-Йорка. Впрочем, жизнь не похожа на водораздел.)

Потом я приступил к работе. Им нужны статьи — сделаю им статьи.

Как? Для начала я накупил медицинских и естественно-научных журналов и переписал некоторые научные новости в полемическом ключе. Если, скажем, «Нейчур» упоминал результаты исследований химического загрязнения природы и его последствий, то нетрудно было сообразить, какие именно транснациональные корпорации это затронет. Потом я звонил в их пресс-службу и спрашивал, что они об этом думают. Некоторые лишь надменно хмыкали, когда я называл свой журнальчик, но кто-то и перезванивал, давая «ссылку на источник». Если «Бритиш медикал джорнал» сообщал, что кончились деньги, выделенные на исследование рака шейки матки, то ничего не стоило сперва выяснить, что среди ответственных за гранты чиновников нет ни единой женщины, а потом позвонить какому-нибудь простофиле и вопросить, как такое вообще возможно. Вскоре я завел знакомство со всеми этими несчастными сотрудниками по связям с прессой. И со временем проволочная корзинка под дверной щелью для почты оказалась забита пресс-релизами. Одни я слово в слово переписывал и нес в свой журнал. В других выискивал ошибки, формальные или по существу, — любую зацепку. Тогда я звонил сотрудникам по связям с прессой и не отставал, пока они или кто-то, к кому они меня перенаправили, чего-нибудь не сморозят. В правильном контексте даже «без комментариев» звучит как признание, что они своими методами убили или покалечили сотни детей.

Потом в тех же журналах я просмотрел обзор новинок научной литературы и позвонил паре издателей — не хотят ли их авторы дать интервью журналу, о котором они отродясь не слыхивали. Некоторые от изумления даже соглашались. Так я понял, сколь узок рынок научных интервью.

На Прайд-стрит я купил подержанную машинку и самоучитель машинописи, призывающий заклеивать клавиши бумажками, пока не начнешь печатать вслепую. Проверять факты я мог по справочникам — библиотека на Порчестер-роуд была в пешей доступности от дома, — но большая часть времени уходила на журналы и телефонные звонки. Чеки, которые мне через пару месяцев стали мало-помалу приходить, были выписаны по минимальной ставке их профсоюза (который был из тех, которые особо не напрягаются), но выручала служба у Глинна Пауэрса. Плюс за десять лет я неплохо отшлифовал умение таскать что плохо лежит. В одной газете писали про адвоката, предложившего для магазинного воришки, пойманного в пятидесятый раз, следующее смягчающее обстоятельство: «Ваша честь, мой подзащитный не в состоянии устоять перед радостью обладания». Сам я руководствовался больше нуждой, чем радостью, но идею в общем понимал. Я вступил в Национальный союз журналистов, объединяющий внештатных авторов, и там мне сказали, что взносы учитываются при начислении налогов. Налогов я не платил.

«Моррис-1100» оставался при мне, парковщики в Вестминстере особо не вязались, правда, на резидентскую парковку все-таки пришлось раскошелиться. На Портобелло-роуд я купил подержанный телевизор, но то, что по нему показывали, смотреть хотелось редко, так что по вечерам я занимался тем же, что и всегда: пил.

В Лондоне расстояния побольше, чем в Кембридже, это там можно было плестись пошатываясь из «Кречета» в «Брэдфорд», с Беннет-стрит на Фри-Скул-лейн. Теперь приходилось пить с оглядкой, поскольку за рулем. Начал я с очевидного — пабов «Янгз», в Хэмпстеде и Чизвике, в Мортлейке и Баттерси, плюс «Спредигл» на Парквей. Все пабы «Янгз» одинаковые. Гарантированный эффект от четырех пинт «Спешл», что в горле, что в затылке: фигак! Потом я переместился в более сомнительные места в Кадмен-тауне или Айлингтоне, с дощатыми полами и мужиками в загадочных наколках. Это было за несколько месяцев до того, как я добрался до Айл-оф-Догс, где в полусонных, полуосвещенных маленьких барах возникало чувство, будто ты без приглашения ввалился в чью-то гостиную, и Ист-Хэма с его панибратством, исполненным угрозы. Избегал я только Вест-Энда — его пабы были фальшивками для толп туристов; к тому же уж на что я заядлый курильщик, но возникало полное ощущение, что ты в отделе контроля на фабрике у Филипа Морриса. Другие респектабельные районы? Почему бы нет, я ведь не упертый антисноб. В том же Челси полно симпатичных улочек, ведущих к реке, там бары по-домашнему уютные. Мужчины в свитерах с расстегнутыми воротниками держат на руках собачек, на барной стойке поднос с бесплатными солеными крекерами и ломтиками сыра. Пабы Мейфера лучше, чем вам кажется, да и в Белгрейвии есть заведения с непринужденной атмосферой, правда немного омраченной присутствием высоких неразговорчивых женщин, куда хотелось заглянуть еще раз.

Иногда я бывал в концертном зале «Хаммерсмит-Одеон». Теда Ньюджента я слушал 12 сентября 1976, в воскресенье (извините, но у меня сохранился корешок от билета), потом всю неделю звенело в ушах. Рядом со мной стояла девушка в розовом комбинезоне, высокая, с темными кудрявыми волосами, — до того красивая, что я отошел подальше. Ходил на Джоан Арматрейдинг. На Thin Lizzy. На Graham Parker & the Rumour. В «Дингуоллз» в Камден-Локе, хотя это довольно выпендрежная площадка. Ходил на Stranglers, благо они были везде, от «Рок-Гардена» до «Одеона». Стеллингса в такие места выманить так и не удалось («Панк, Граучо? Только если на букву „ф“!»), так что я ходил один.

Как-то в одночасье ушла мода на клеши, державшаяся несколько лет. Штаны снова стали носить узкие, — хоть джинсы, хоть вельвет в мелкий рубчик, лишь бы дудочки. Теперь ходить в клешах было все равно что признаться, что фанатеешь от Barclay James Harvest или Moody Blues.

Как-то на концерте Грэма Паркера я увидел девушку, которая тоже пришла одна. Стояла со стаканом в руке. Не скакала, даже не притопывала, только слегка водила мыском туфли туда-сюда по земле в такт музыке. Лет двадцати семи, темные волосы до плеч, огромные карие глаза, а в них обреченное веселье. Мне стало интересно, что она испытывает. Отрыв, но не до конца, расслабление, но под контролем? Одета она была не так, как другие женщины. Черные шерстяные брюки, черный удлиненный жакет, белая футболка с глубоким вырезом, на шее колье из серебряных цепочек.

Я взял себе еще стакан и подошел ближе, чтобы лучше разглядеть эту строгую.

Последней была Hold Back the Night. Паркер — тощий, с крысиной мордочкой, в майке без рукавов — даже признаваясь в любви, пел в обычной своей агрессивной манере: «Hold back the night, / Turn on the light / Don’t wanna dream about you, baby!»[32], — яростно выплевывал он в микрофон. В «Нью мьюзикл экпресс» писали, будто он когда-то работал заправщиком на бензоколонке в Кемберли, это не так далеко от Рединга. Будь у меня в ту пору «Моррис-1100», ГП мог бы и меня заправить.

Девушка в черном не спеша прошла к выходу и направилась к Фулем-Пэлас-роуд. Делать мне было нечего, и я пошел следом, держась на некотором расстоянии. Какой талант разведка упустила, подумал я, мгновенно скрывшись в дверях ресторана KFC.

Девушка свернула на Лилли-роуд, потом прошла задворками одного из «нью-бивенов» жилого массива «Клемент Эттли». Знал бы Эньюрин Бивен[33], что запомнится потомкам как квартал с выбитыми окнами и провонявшими мочой лифтами… Говорят, Хью Далтон как человек был надутым ослом, учился в Итоне и Кембридже, а потом бесил своих леваков-однопартийцев в парламенте; но представить его в виде дома? Никаких спортивных площадок от Виндзорского замка до самой Темзы, никаких звонков, призывающих умных мальчиков в классы. (Как по-вашему, умные мальчики любят собираться все вместе или это подрывает в них веру в собственные способности? Одно я вам скажу: шутки у них наверняка получше. Наверняка никого из них не зовут ни Блажным, ни Туалетом.)

Не хотел бы я остаться в памяти народной как муниципальная недвижимость. «Лифты в энглби опять не работают». «Местные органы власти отказались увеличить субсидии на ликвидацию граффити на энглби». Нет, нет. «Стипендия Энглби для хоровиков» — вот это мне ближе. Или: «Премия Фонда мира имени Энглби». Хотя марши мира и комитеты за мир так долго служили декорацией для старых коммунистов, что лет на двадцать я бы выкинул его из названий.

На Торни-роуд моя женщина вошла в дом и с грохотом захлопнула дверь. Я глянул на номер дома и, закурив сигарету, стал через улицу наблюдать. Довольно скоро зажегся свет в окошке второго этажа, а через секунду она подошла и, широко раскинув руки, сдвинула шторы. Чудесный жест, материнский и обнимающий.

Я неохотно побрел обратно, туда, где оставил машину. На Фулем-Пэлас-роуд еще работал магазинчик с сигаретами, газетами и журналами. Я зашел прикупить пару пачек «Бенсон энд Хеджес» и полистал журналы для взрослых. Одни издания специализировались на невысоких брюнетках, другие — на голенастых и долговязых блондинках. (Это не рекламировалось, но ведь все и так понятно.) За последнее время журналы успели эволюционировать, причем довольно резко. Раньше все вуалировали, прикрывали, драпировали — даже где и не стоило. Теперь все. Полное разоблачение. Чуть удивленный взгляд, всякие прыщи, угри, расширенные поры — размыты, потерты, заретушированы. Что они себе думают, эти девушки, когда с улыбкой демонстрируют свои щелки и складочки? Наверняка все они шлюхи, по сотне фунтов за раз. Так-то, наверное, спокойнее, чем в машине у вокзала Кингз-Кросс. Я им сочувствовал, глядя, как они с дерзкой улыбкой пялятся в объектив, хотя рассматривают на этих снимках не глаза. Я нашел пару хорошеньких, с удовольствием бы встретился. Сдвинул бы им коленки, велел прикрыться пледом и сел бы поболтать.

Но нельзя без конца листать журналы, тем более в таком ассортименте; есть способ не смущать очередную миссис Патель за кассой. Он называется уверенность. Глупо притворяться, что эти журналы случайно попались тебе под руку, а в ночной магазин ты шел за утренней «Дейли экспресс».

Я честно положил на прилавок два журнала и попросил сигарет. Расплатился десятифунтовой купюрой, и миссис П. бросила мелочь мне в ладонь с безопасной высоты.

Миссис, грустная и бледная, сидела, с головой закутавшись в красную шаль. И наверняка ненавидела эту страну и свою работу — торговать фотографиями голых англичанок с раздвинутыми ногами. Вокруг усталых печальных карих глаз темнели коричневые пятна.

Она зябко ежилась. Видимо, мысленно прислушивается к теплому ветру Уттар-Прадеша.

Почему в Лондоне столько индийцев и пакистанцев? Ведь не похоже, что им тут хорошо. На Стар-стрит, за углом моего дома — бакалейная лавка, ее владелец бежал с семьей из Уганды от жирного людоеда Амина. Бакалейщик получил университетское образование, а вынужден продавать имбирь, порченые яблоки, острый перец, ультрапастеризованное молоко и баночный лагер рабочим ночной смены, которые не берут сдачи. Сюда он приехал, так как выбора у него, думаю, не было; детям он умрет, но даст хорошее образование. Сам ложится в час ночи, а в четыре уже встает — едет на оптовые рынки; часов в сутках ему не хватает. Он торговец, но поклялся себе, что дети его ни за что не встанут за прилавок. Еще он досконально разбирается в футболе, подробно расскажет про отборочный матч Англия — Польша («а потом его подменил Кевин Гектор, точно»), до мелочей все помнит, хотя не был там, и вообще сто лет не бывал на стадионе. У нас с ним приятельские отношения, болтаем иногда.

Мне понятно, почему все эти люди едут в Англию: их гонят обстоятельства. Ну и для нас это неплохо. Свежая кровь, интересные обычаи, новая музыка, оживление культуры. (Я пытаюсь не сводить все к ресторанам восточной кухни, хотя они — тоже существенный момент.)

В небольших дозах это прекрасно. Но все эти сотни тысяч тех же пакистанцев, приехавших просто потому, что была такая возможность? Потому что у материной троюродной сестры есть знакомые где-то в Камберуэлле, а у них свободная комната, где могут ночевать еще шестеро. Слыхал, Саид? Есть где приткнуться. Так что забудем про Хайберский проход, давай до свидания, Пешавар, прощай, Карачи — едем в Пэкхем.

Мне даже неловко оттого, какое разочарование их ждет. В Тулс-Хилле уже не осталось свободных ларьков. Перцев чили, чипсов и сидра «Стронгбоу» в Льюшеме и так более чем достаточно. А сигареты «Джон Плеер спешлз» и журналы для взрослых нужны не всегда — иной раз нужно передохнуть. В Ноттингеме и Лестере эти люди, наверное, поступают на фабрики, пополняют трудовые ресурсы. А в Лондоне фабрик не осталось. В больницах, на станциях метро и в автобусных парках тоже дело глухо — все уже занято вест-индцами.

А им тут каково? Что они делают в Англии? Видно ведь, что они тут ни к чему. Некоторые приехали после Второй мировой, их якобы зазывал в метрополию прибираться в больницах типичный англичанин с тонкими усиками по имени Пауэлл в бытность свою министром здравоохранения. Но когда они сошли с кораблей на английский берег, то попали в холод и туман. Они не просто поменяли место жительства, они оказались в другом мире. Только представьте себе, что это вы прибыли в Хейлсоуэн или в Саттон-Колд-филд, трясясь от холода, и на вас написано, что ваши предки миллионы лет жили в тропиках. И теперь вам придется носить шерстяные шапки и перчатки и прятать свою чувствительную, не привыкшую к холоду кожу под несколькими слоями одежды. А бледнолицые аборигены будут пялиться на вас своими розовыми глазами. Работать вам предложат на выбор — выносить отходы человеческой жизнедеятельности в грязной больнице или водить поезда по тесным, как ствол для пули, туннелям подземки. С островов под бескрайним синим небом и щедрым солнцем вы попадете в душную клетку с крышкой из неподвижных серых туч.

Не нравится им тут, этим людям, и детям их тоже не нравится. Хотя дети-то как раз ничем себя не утруждают. Не работают нигде, автобусов и поездов не водят. Сидят на наркотиках, бренчат на гитарах и думают о солнечных островах, от которых их отлучили и которые они даже не видели. Они сердиты, и их можно понять.

Хорек из моего журнала, Уин Дуглас, устраивал как-то вечеринку в пабе «Виндзорский замок» на Мейолл-роуд. Это в Брикстоне, там он живет. Район черных квартиросъемщиков и белых сквоттеров из маргиналов: троцкистов, радикальных феминисток и примитивных горлопанов. Муниципалитет пытается как-то держаться, но денег, разумеется, не хватает. Потому в каждом втором доме торгуют наркотиками, нелегальным бухлом и анархистской литературой. Неохота им работать, карибским мальчикам, они дни напролет шляются по улицам под гулкое уханье рэгги. Даже если еще ничего не случилось, эти парни словно чего-то ждут. Судя по тому, как они поглядывают на полицейских. А те на них. Копы рядом с ними выглядят отсталой деревенщиной — бледные коровьи физиономии, упитанные и растерянные. А растаманы сплошь красавцы. И даже обкуренные, они выглядят гораздо умнее.

Сам Пауэлл вскоре от них отрекся и забил тревогу, что они нас поубивают, поскольку у них в каждой семье целый выводок негритят. Кто-то объявил это слово нехорошим, а он сказал, нет, оно ласковое. Мол, мама и меня так в детстве называла, когда качала на коленях. А как о них прикажете говорить? «Эти засранцы вырастут и всех нас зарежут своими мачете». Или: «Милые крысенятки утопят нас в реках крови». Мне так не кажется, мистер Пауэлл. Но говорят, умнейший был человек. Уйма талантов! Три сами-знаете-чего только по греческому, в 19 уже бригадир в Британской армии…

Больше он о вест-индцах не высказывался. На сегодня — на момент написания этого текста — он, похоже, посвятил остаток жизни ответу на синтаксический вызов: два раза в неделю выступает на радио с пятнадцатиминутной речью без единого «ммм…» и «эээ…». Те же завывания, те же бредовые идеи, но изложенные грамматически безупречно, даже когда он, запутавшись в придаточных, громоздит извилину на загогулину, «Пелион на Оссу», как говорится, — он ухитряется «правильно» завершить предложение. Это ненормально. Более чем ненормально. Это маразм. Бедные карибские пришельцы. Бедные, бедные люди, ставшие заложниками этого типа.

Может, им действительно лучше вернуться на родину? Они пытаются и тут, в дождь и туман, жить привычной уличной жизнью теплых стран. И это трагедия. Но если мы заплатили за их приезд, то… да-да, почему бы нам не оплатить им отъезд восвояси? Тем, кто захочет? Экспатриация, репатриация… не надо обижаться на префикс. Зачем переживать, если тебе оплатят дорогу туда, где ты хочешь быть? Тогда мы будем знать: те, кто остался, сами сделали этот выбор, и перестанем испытывать чувство вины.

Это не очень принятая точка зрения, кстати. Спросите, кем не принятая? Да теми же политиками, как ни странно.

Все это я обсуждал сам с собой, пока не дошел до своего 1100-го.

Уже у дома я свернул с Прайд-стрит на обочину, чтобы на максимальной громкости дослушать Паркера, Stick to me.

И подскочил от неожиданности: в окно радостно забарабанила шлюха и прижала к стеклу жирную физиономию. Пришлось пару раз объехать квартал, пока пленка не докрутилась до конца.

С работой налаживалось. Дела у журнала, несмотря на безграмотность половины авторов, пошли в гору, и меня взяли в штат. Это предполагало зарплату — впервые в моей жизни. Мне обещали 5000 фунтов в год. На две тысячи больше, чем я наварил в прошлом году. На 66 процентов, что выше инфляции — даже для банановой республики Джеймса Каллагэна[34].

Увы, зарплата предполагала уплату налогов, и по грубым подсчетам мне оставалось 3500. То есть выгоды всего на 500 фунтов. Из этого вычтем деньги на дорогу в редакцию, которая находится в Ковент-Гардене. И время, потраченное там на разговоры с полуграмотными сталинистами.

Я не знаю, как я стал журналистом. Я никогда не собирался им стать, но, став, понял, что это мое. И еще один любопытный момент: журналистика обычно притягивает людей образованных и умных (мой журнал, разумеется, не в счет), но на самом деле в ней нет ничего сложного. Задаешь вопрос, записываешь ответ, еще вопрос, снова ответ, и так несколько раз. Потом смотришь, как это все лучше скомпоновать, дописываешь связки и идешь в паб.

С этим справился бы даже Бэтли. Даже Дуб Робинсон. (Хотя Дуб все-таки вряд ли.)

В общем, я отправился в контору, расположенную довольно удобно, в переулке возле Энделл-стрит, в здании бывшей типографии, на собеседование с новостным редактором по имени Джейн Как-ее-там. Пригласил ее вместе пообедать, но она отшатнулась, будто я сделал ей непристойное предложение. К счастью, по дороге я забежал в подвальный бар «Опорто», на углу Шафтсбери-авеню, и принял две пинты пива и голубенькую таблетку. За соседним столиком, насколько я понял, сидели издатели каких-то армейских журналов и обсуждали тиражи (которые все падали).

Редакция представляла собой огромную комнату с длинными столами, кипами бумаги, пишущими машинками и афишами рок-концертов, прилепленными скотчем к стенам из голого кирпича. На шкафах с папками стояли грязные чайные кружки. Вероятно, вымыть их не позволял феминизм или чувство собственного достоинства. Молодые парни в клубах сигаретного дыма сидели у телефонных аппаратов с крученым проводом. Едва отговорив, они тут же накручивали другой номер, используя вместо пальца шариковую ручку. «Клик-клац» — издавал телефонный диск и с глухим «трррдзынь» возвращался в исходное положение. Часть помещения — вероятно, кабинет редактора, — отделяла стеклянная перегородка, но там никогда никого не было. На деревянных половицах лежали кипы газет и журналов-конкурентов. «Роллинг стоун», «Тайм аут», «Бульвар». А на рабочих столах громоздились пачки бумаги, копирка, вырезки из других газет и журналов и лондонские телефонные книги с разноцветными блоками — тонким бежевым «A — D», толстым розовым «Е — К» и так далее. В воздухе висел веселый студенческий азарт.

С этой Джейн я договорился, что приходить буду только два дня в неделю: в четверг на «планерку», где обсуждали содержание очередного номера, и в понедельник — сдать «материалы», то есть статьи, и узнать, что произошло, пока я сидел дома. Такой график меня устраивал, писал я в выходные, которые иначе просто нечем было бы заполнить. Телефонные разговоры и «поиски темы» — в четверг и пятницу. Вторник и среда обычно оставались свободными.

Джейн упомянула на собеседовании компенсацию «расходов». Выяснилось, что в список, разумеется, не входит счет из ресторана «Белая башня». Но билеты от поездок по служебным надобностям, бланк заказа ксерокопий и прочие квитанции — это оплачивалось. Мы долго спорили относительно счетов за переговоры с домашнего телефона, и я одержал верх.

— Ладно, покедова! — сказала Джейн, когда я уже уходил. — В понедельник встречаемся у нас. Не забудь. Меня и Мэтта.

У нее был корявый ист-эндский выговор, и мне почудилось, она сказала «меняем это». Потом я сообразил, что Мэтт — это наш выпускающий редактор.

— Не забуду, — буркнул я, спускаясь по лестнице. — Тебяем это.

Среда была киноднем. Обычно я шел в кинотеатр рядом с библиотекой, которая на Почестер-роуд, либо в «Гейт» в Ноттинг-Хилле, а то отправлялся в Фулем — в ресторан «Пикассо» на Кингз-роуд, где заказывал яйца по-флорентийски и литр домашнего красного, — а потом на Фулем-роуд, в кинотеатр «ABC». При мне обычно была плоская фляжка, чтобы заглушить внутреннего критика. (На фильме «Джулия» фляжка опустела уже через полчаса.)

До сих пор люблю кинематограф, даже плохие фильмы. Ковбойские, правда, с детства не выношу, за исключением «Великолепной семерки»; все остальное — скука: костюмы, декорации (пыль, кактусы, захолустный городок), старые дядьки в дурацких шляпах, похожие на ряженых банковских клерков. Реально бесят одинаковые локоны всех этих баб в кринолинах, что одинаково сбегают в бар вниз по лестнице и срывают коварный замысел злодеев. Если смотреть фигню, так лучше хоррор. На меня беспроигрышно действует лунный свет, свирепые псы, колокольные звоны, девы в белых одеждах и кровь на клыках.

Триллеры про американских копов плохи тем, что не разберешь, что они там говорят: поворот сюжета зачастую происходит как раз после походя брошенного замечания, абсолютно невнятного; герой вдруг оказывается подставным, а завод работает на мафию. А самая большая беда всех этих «захватывающих сюжетов», что они ни фига не захватывают. Какому нормальному человеку может быть интересно, успеют ли переправить золотой слиток через Хельсинки до того, как в Берлине сработает взрывное устройство?

Тем не менее я все это смотрю.

У меня к ним особый интерес. Я обживаю интерьеры, примеряю костюмы. Мне нравится ощущать себя персонажем. Я переношусь в Санта-Монику, где живет подружка Стива Маккуина. Я завожу интрижку с ее соседкой по комнате. Я надеваю наплечную кобуру Стивена и пью виски с его дружком. Я вижу, каким образом он переключает скорость в своем «Форде-Мустанге GT-390», и продолжаю ощущать в ладони рукоять рычага, когда уже увлеченно слежу, какой злодей укокошит какого и в каком конкретно плаще, и кого из них я поджидаю в аэропорту Майами, и кто из них, спускаясь по трапу и заряжая на ходу револьвер, почувствует на плече тяжесть моей ладони.

Такие вещи помогают если не потерять, то хотя бы забыть себя самого.

К последнему блокбастеру — «Лихорадке субботнего вечера» — у меня оказался иммунитет, хотя Стеллингс и говорил, что в заглавной композиции «определенно что-то есть». Мне нравился кинотеатр «Керзон»: там шикарные кресла, эстетский репертуар и днем практически нет народа. Там я посмотрел фильм Джона Кассаветиса «Женщина не в себе». Женщина эта меня восхитила, непонятно, с чего все взяли, что она не в себе? Фильм сильный, с подхватами, повторами, завораживающий, хотя в самом эмоциональном кадре вдруг мелькает штатив микрофона. Лично я ничего подобного не допускал, хотя был только на подхвате, когда подменял звукооператора. Тогда, на съемках у Стюарта Форреса. Вот был бы номер! Дженнифер яростно вырывается из объятий «насильника» Алекса Таннера, и вдруг у нее над головой возникает микрофон, пусть даже на долю секунды…

На улицу из мрака кинозала я выхожу в приподнятом настроении. Ощущая значимость своей жизни. Какое-то время брожу по улицам, чувствуя себя киноперсонажем — мужчиной, наделенным характером и судьбой. Отчетливо ощущая свою одежду и физическое тело; свою сущность и свою ценность.

Постепенно это состояние выветривается, и меня снова засасывает безотчетная пошлость бытия.

Возвращается заглушенное было ощущение того, кто я такой на самом деле. Посреди этой улицы, этого мира, где столько ненужной мерзости, воздуха и слов.

Нет, я не стану утверждать, что жизнь невыносимо мрачна. Скорее она нестерпимо легковесна.

Прошло немало времени.

Хорошо ли это? Кто знает. Я никогда не прекращал наблюдать и писать, а значит, был занят.

А это хорошо, верно? Занят — значит, упорно стремишься к финишу или «цели». Тебе некогда остановиться, оглядеться, задуматься. Это считается признаком хорошо прожитой жизни. Люди хоть и жалуются — не заметил, как еще один год пролетел, — но втайне гордятся. Иначе не стали бы так жить: мы тратим время на то, что для нас действительно важно.

Впрочем, предположим, ты не считаешь свое занятие вполне достойным. Положим, ты вляпался в него, пока выуживал лайм из мисочки. Оно нетрудное, а оплачивается неплохо. Но отвлекает. Не дает задуматься о том, что ты должен делать на самом деле.

А на самом деле ты должен взвесить следующие факты. Если историю развития Homo sapiens условно изобразить в виде одного дня, средняя продолжительность человеческой жизни будет равна примерно половине секунды. Вот твоя судьба, вот и все твое житие, а потом ты вернешься в не сознающую себя вечность, что была прежде и пребудет после тебя — по истечении твоей полусекунды. Если же представить в виде одного дня историю всей Земли (а не только Homo sap.), то твое существование окажется мгновением, которого даже не измерить. Нет такого хронометра.

И ты должен — как существо мыслящее и разумное, — вынести тщательное, компетентное суждение, как лучше распорядиться твоей единственной полусекундой. Осмыслить себя и свои способности; соотнести их с миром, его путями и судьбами, и со всей ответственностью выбрать то, что позволит максимально способствовать его и твоему благу.

Если бы не дедлайн в полдень пятницы. Не любовница во вторник. Если бы не футбол.

Хотя это не долг, а способ увернуться.

От чего мы увиливаем? От темы полусекунды. Поскольку если это правда, если время в самом деле таково, то все бессмысленно и не стоит ни гроша.

Но если время и правда нечто иное, то все поправимо. Мы-то сами — и это хорошая новость — верим в нелинейность времени. Но увы — и это новость плохая — наш мозг не в силах представить время иначе как линейно, а значит, мы обречены считать свою жизнь лишенной смысла.

Что даже забавно. Оказывается, у самого разумного, самого развитого (как ему кажется) существа в базовой части его высочайшего интеллекта заложен такой серьезный конструктивный недостаток. Оно не способно постичь одно из измерений, в котором существует.

Ну, как если бы у нас была долгота, а широты не было. Как бы мы плавали по морю и определяли свое местоположение на земле?

Мы точно глухие музыканты: исполняем музыку, но не в силах ее услышать.

В Лидсе найдено тело Маргариты Уоллс. Миновал год после последнего убийства в Йоркшире, и уже возникло ощущение, или надежда, что убийца всех этих женщин угомонился. Это была одна из примет лондонской жизни, с тех пор как я там поселился: примерно раз в три месяца на какой-нибудь темной тропке среди заброшенного пустыря в Лидсе и Брэдфорде находили мертвую проститутку.

Эту женщину нашли в саду, присыпанную листьями и скошенной травой. Она была задушена, в отличие от прежних жертв, тех закололи ножом. Нашли ее в Фарсли, а не в каком-то подозрительном квартале. А главное, мисс Уоллс была не проститутка, сорокасемилетняя чиновница из Департамента образования и науки.

Полиция тоже считает, что это убийство выбивается из длинной череды отвратительных преступлений, которая тянется с 1975 года. Моdus operandi[35] (как выражаются плоуды Западного Йоркшира на том, что считают латынью) совсем не похож. И место другое, и жертва не труженица панели. Теперь ищут другого, не серийного убийцу, но понятия пока не имеют, кто этот «другой».

На месте копов я не был бы так категоричен. Этот убийца вовсе не такой безупречный, как об этом пишут. Возможно, из двадцати приписываемых ему жертв восемь все-таки выжили. Мастер так не работает, не правда ли? С эффективностью в 60 процентов? К тому же Фарсли, если взглянуть на карту, находится очень близко от облюбованных им мест для охоты. Он вполне мог направляться в Чейпл-таун за очередной проституткой. И вдруг попалась ему на глаза эта несчастная, которая шла домой, — ну и не утерпел. Если хватило безумия убить дюжину человек, его хватит и на то, чтобы разок сорваться. Правда же?

Но наши полицейские «психологи» оседлали свои теории и не слезают с них, зарабатывая славу и деньги. Они настолько помешались на своих ролевых моделях, что забыли правило номер один человеческого поведения: оно никогда в точности не следует модели. Люди просто совершают какие-то поступки. Не существует идеальной, полностью сбалансированной и цельной человеческой личности, не говоря уже про предсказуемую мотивацию.

По отпечаткам подошв, оставленных на нескольких местах преступления, удалось узнать, что у мужчины седьмой размер обуви, на правом отпечатке видно, что подошва на уровне плюсны стесана чуть больше. Это дает возможность предположить, что он зарабатывает на жизнь дальними перевозками, правая ступня постоянно на педали. Жертвы, которым удалось спастись, говорят, что у него черная борода. На месте убийства проститутки Джин Джордан в 1977 году, которой он попытался отрезать голову, нашли новенькую пятифунтовую купюру, серийный номер AW51 121565. Выяснилось, что купюра была выдана в зарплату в пределах его охотничьей территории за день до убийства. Единственным объяснением, как она попала в Манчестер, где произошло убийство, было то, что человек привез ее туда вместе с остальной получкой.

Банк, выдавший купюру, признал, что она пошла на зарплату, но не смог сообщить, кому именно. Одной из тридцати фирм, одному из восьми тысяч сотрудников.

Но сколько из этих тридцати занимаются перевозками, сколько у них в штате водителей? Предположим, фирмы три. Предположим, что у них сотня водителей. Сколько среди них мужчин среднего роста и с черной бородой? Восемь? Пять? А у скольких из них нет железного алиби в расследуемые периоды? У двух? У одного?

Косвенные улики, свидетельства очевидцев, отпечатки подошв, номера купюр… Чего еще им надо? Неужели это настолько трудно?

Иногда по вечерам я иду не в паб, а в винный бар. Есть среди них такие, где, как считается, можно подцепить девушку. Например, в баре «Денник», о котором мне рассказал Стеллингс. Не факт, что он там бывал, думаю, просто название понравилось. Это в Найтсбридже. Я имел глупость отправиться туда в четверг в обед. Женщины там были, но не те, кто согласился бы со мной переспать. Они приехали на один день из Глостершира пройтись по магазинам. Поискать в «Харродсе» ткань на занавески, погулять по отделам тканей и заставить тщедушных продавцов в глянцевых пиджаках и с глянцевыми волосами снимать один за другим тяжелые рулоны ситца. Я слышал их разговоры, стоя у барной стойки. Все заказывали «легкий» обед, но уговаривали друг дружку взять белого вина, а целая бутылка выходила дешевле.

Вечером картина была совсем иная. Никто не сидел и никто ничего не ел. Для столиков просто не осталось места — все пространство было забито молодыми женщинами, они курили и перекрикивались вокруг единственной бутылки кислого белого вина. Мужчины по одному, по двое пробираются сквозь толпу, норовя отделить одну из женщин от общей массы, некоторые — уже с бутылками на изготовку. Они настойчивы, хотя с виду им особо нечем похвастаться: многие уже седые, с отросшими бакенбардами, в галстуках с именем дизайнера на лицевой стороне.

Я стоял возле двух женщин лет тридцати с чем-то. Одна в леопардовых брюках, вторая в мини-юбке. Обе поглядывали на мужчин, хотя старательно делали вид, что заняты беседой; иногда показывали на кого-то пальцем или кивали.

Поневоле сочувствуешь мужику, который вернулся в бар и сует мятые купюры за неприлично дорогой мюскаде; к тому времени, когда он обрел вино и пробирается назад, к женщине, на которую положил глаз, компания вокруг нее успела перегруппироваться и ее заблокировать, а мужчина в накинутом на плечи верблюжьем пальто уже поигрывает перед ней ключами от «ягуара», а она ему улыбается.

Проторчав час рядом с двумя приятельницами, я не увидел ни одного желающего вторгнуться в их беседу. Вероятно, к тому моменту я выпил полторы бутылки домашнего красного, ну и решился заговорить с леопардовыми брюками, ответила она короткой фразой. Предложил обеим выпить из моей бутылки — там половина осталась. Они оскорбленно отпрянули, как если бы я предположил, что они сюда пришли накануне пятницы, чтобы я — как бы сказать — их снял! Обе повернулись ко мне спиной. Недопитую бутылку я поставил на край барной стойки и пошел к своему 1100-му. И подумал, не заехать ли на Стар-стрит — опустить стекло и пригласить поджидающую шлюху. Может, и правда стоит — чтобы увидеть ее лицо, чтобы услышать, как она скажет: «За кого вы меня принимаете?»

В прошлые выходные приезжала погостить Джули. Ей сейчас девятнадцать, работает в конторе пивоваренного завода. У школьницы, «подающей надежды», особого выбора не было, и деньги были нужны, маме дома требовалась помощь. Я встретил сестру на станции, привел домой.

— Майк, а у тебя тут уютно, — сказала она, обходя мою комнату в поисках, куда бы пристроить дорожную сумку.

— Скоро сниму что-нибудь попросторнее, — сказал я. — Мне повысили зарплату.

Она села на кровать, я занялся чаем.

— Где здесь туалет?

— В конце лестничной площадки. Вот, держи. — Я кинул ей рулон туалетной бумаги. По крайней мере, я за это денег не беру, как тот чокнутый хозяин паба «Герб Тикелла».

Ей хотелось посмотреть по телику очередную серию телешоу «Джим все устроит». Я приготовил чай, а на экране белый круизный лайнер подходил к норвежским фьордам. Крупным планом показывали побледневшего от счастья парня из Болтона — Джим устроил его на день стюардом на этом корабле.

— Майк, познакомишь меня со своими друзьями?

— На эти выходные все вроде разъехались, — сказал я. — Как мама?

— Иногда ничего, а иногда… В общем, по-всякому.

Джулз явно нервничала. Она молча пила чай из кружки с логотипом фармацевтической компании «Бичемс». Кружку мне дали на пресс-конференции.

— Когда ты в последний раз была в Лондоне?

— Я тут только один раз была. Ты же знаешь. Мы все вместе приезжали. Когда папа был еще жив. Мы с тобой ходили в магазин «Мадам какая-то-там».

— Это я помню.

— И ты купил мне модель автобуса.

— Правда?

— Правда. Ты всегда был щедрым.

Интересно, откуда я взял на него деньги?

— Ты тоже дарила мне хорошие подарки.

— А помнишь футболку с Донни Осмондом? Мама просто обалдела!

Джулз примостилась на краю кровати — в дешевой юбке, туго обтянувшей колени.

Мне стало ее отчаянно жалко. Мордашка смешная, стрижка как у темненькой из «Аббы», слишком пышная и длинная. Бархатный «ошейник», тесный свитер, нелепые туфли.

— Джулз, у тебя есть парень?

— Так я тебе и сказала, мистер Любопытный Нос!

Она вспыхнула от собственной дерзости, а я отвел глаза, чувствуя, что спрашивать не стоило. Что я знаю о ее жизни? Небось все бухгалтеры и мелкие начальники в этой ее пивной лавочке едят ее глазами и делают пассы. Вряд ли кто-то назовет ее девушкой своей мечты, но на рождественской вечеринке, да после хорошей выпивки может всякое случиться. Интересно, она все еще virg. int.[36]? Я надеялся, она понимает — это важно, потому что дает шанс выйти замуж за человека посолиднее.

— А у тебя есть девушка, Майк?

— Сейчас нет.

— Я никого из них не видела.

— Знаю.

— Со мной работает одна девчонка. Тебе бы она понравилась. Такая умная, совсем как ты. Слова длинные говорит, много всего знает.

— Того, что и знать не нужно?

— Нет, что ты! Она очень хорошая, Майк, тебе понравится. Линдой звать. Она у нас главный бухгалтер. Университет закончила, ну и вообще.

— Молодая?

— Лет двадцать семь. Примерно твоя ровесница. Только что рассталась со своим парнем.

— Ого, теперь можно и мне. Я туда, он оттуда.

— Ты это о чем?

— Проехали. Когда в следующий раз буду в Рединге, обязательно познакомимся.

А что, прикольно. Потолкуем об экономии крышечек при продаже светлого эля.

Я угостил Джулз сигаретой «Бенсон энд Хеджес» — сестра довольно заурчала. Господи, ну и что мне с ней делать? Не устраивать же обзорную экскурсию по пабам, впрочем…

— Хочешь посмотреть Кингз-роуд?

Был зимний вечер, уже стемнело. Что мне нравится в Лондоне: стоит выйти вечером в его темноту, и она тебя поглощает. К тому же это демократично. Хочешь, проезжай мимо дворцов, мчись сквозь «королевские» парки, лети вдоль белых домиков с колоннами в Южном Кенсингтоне, и никто тебе слова не скажет, не преградит тебе путь, как Бейнс: «Куда это ты собрался?»

Мы поехали через парк, который, мне казалось, должен был понравиться Джулз, к известному мне пабу близ Чейн-уолк. Джулз попросила джин и биттер-лемон, видимо полагая, что лондонские девушки пьют именно это. На самом деле лондонские девушки с Чейн-уолк пьют дешевое вино, водку с тоником, разливной австралийский и американский лагер — «лицензионный» (как будто для воды, ароматизатора и углекислого газа нужна лицензия) и перевозимый в огромных цистернах, которые с трудом протискиваются по узким улочкам Челси, едва не задевая дом-музей Карлейля и наверняка заставляя дрожать старинный камин, — на его растопку служанка Джона Милля извела единственный экземпляр «Истории Французской революции» Карлейля. (Забавно, я читал, что Карлейль потом еще и утешал убитого горем Милля.)

Прижав к губе высокий стакан, Джулз осматривала паб. Сам я не обращал внимания на антураж, но, видимо, у человека, чья жизнь протекает между Трафальгар-террас и работой, любое другое место может вызвать восхищение. Что ж, мягкий желтоватый свет создает уют, часть публики — местные, а не туристы или случайные клиенты вроде меня; в этом, как говорит Стеллингс о «Лихорадке субботнего вечера», что-то есть. Оттуда мы отправились в другой паб, но, поскольку Джулз была уже немного пьяная от джина, вернее, от биттер-лемона, с учетом принятых в пабе пропорций, мы заглянули и в бистро на Кингз-роуд — кажется, в «Доминик» — с полным ощущением «кутить так кутить!».

На закуску Джули захотела авокадо с креветками, я их взял и себе — она была счастлива.

— Ты помнишь папу? — вдруг спросила она.

— Конечно, помню.

— Скучаешь по нему?

— Столько времени прошло.

— А я скучаю, — сказала она, сунув в рот кусочек черного хлеба с маслом. От вина она отказалась. Пришлось взять кока-колу. Креветки с кокой. Жуть.

— Неужели ты его помнишь? — спросил я. — Когда он умер, тебе было всего… да-да… четыре года.

— Вообще-то не очень. Расскажи про него.

Я налил себе вина.

— Папа был… Не знаю, Джулз, откуда нам знать, что значит быть другим человеком.

— Ну ладно, Майк. Попробуй, пожалуйста.

— Я думаю, папа был из тех, кто жил как животное.

— Не очень-то хорошо ты о нем думаешь.

— Я хотел сказать, что он жил не поднимая глаз от земли. Так мне кажется. Как барсук. По-твоему, барсук знает, что существует небо? Мышь когда-нибудь видела луну? Собака сознает, что она собака?

Джулз принужденно рассмеялась:

— Смешной ты, Майк.

— Все мы функционируем с разным уровнем осознанности. Сам я половину времени не отдаю себе отчет, чем занимаюсь.

Я почувствовал ее взгляд на себе.

— Не думаю, что папин уровень был существенно выше, чем у собаки. Его били — и он бил. Его били всю жизнь — в трущобном детстве, потом во флоте, потом на фабрике. Он запутался и не смел оглядеться. Не смел поднять глаза. Не обладал свободой выбора. Но ни о чем не жалел, потому что просто не знал, что ему есть о чем жалеть.

— В каком смысле «он бил»?

— Папа тебя не шлепал?

— Нет.

— А меня бил. Наверное, не так уж часто. Странная штука, сейчас я и не вспомню, как это происходило. Но некоторые эпизоды засели в памяти. Впервые это случилось, когда он был здорово зол. Влепил тогда пощечину, со всей силы. А потом избил тростью, как учитель в школе.

— Почему он всегда на тебя злился?

— Он не злился. Это стало привычкой. Но своих ощущений я припомнить не могу. Это как все, что с тобой происходит. Кажется, что это с кем-то еще.

Джулия долго молчала, жуя хорошо прожаренный стейк.

И вдруг призналась:

— Мне его не хватает, Майк. Хотя что уж теперь. Помню, как он ерошил мне волосы. А больше ничего не помню. Тогда я просто думала, что жизнь… Что это и есть жизнь. Папа есть у всех. А потом его не стало, и возникло чувство, что вся моя жизнь просто мне снится. Потом я проснулась. Но, возможно, я снова проснусь? Майк, ты понимаешь, о чем я? Мне иногда кажется, что это сон. До сих пор.

— Понимаю, — сказал я. — Прекрасно понимаю. Как раз это я имел в виду, когда говорил про папу. Что он, видимо, так никогда и не проснулся.

Об отце больше говорить не хотелось, и я сменил тему:

— У тебя никогда не было чувства, что ты жила раньше, до этой своей жизни?

— В смысле реинкарнации?

Джули нравилось называть вещи знакомыми словами — точно распихивать их по мелким ящичкам, с которыми проще управиться.

Я улыбнулся.

— Продолжай, — потребовала она.

— Этого я боюсь больше всего.

— Почему?

— Это слишком тоскливо, — сказал я. — Расскажу в другой раз. А теперь десерт. Посмотри, что у них там в меню.

— Нет, Майк, расскажи.

Я глянул на нее:

— Ладно, тогда слушай… Я вижу ребенка на заднем сиденье машины… Лицо за стеклом… Возможно, это снова я… Все, что я уже знаю, мне придется постигать снова… Я смотрю на родителей и хочу понять, добрые они или нет… Вот мать лупит ребенка в супермаркете, бьет по затылку, орет на него… И это единственный мир, который он знает… Он внутри ящика, который в другом ящике, и так далее, и наружу ему не выбраться никогда…

Я перескочил на другое:

— Тут такая штука, Джулз. Я чувствую, что это и моя вина, когда смотрю на стариков в том здании, когда там загорается свет, в их длинном сером коридоре… Я словно попал в капкан времени… Временную петлю… Страшно подумать, что я вернусь и в следующий раз стану одним из этих стариков. Или тем ребенком.

Вряд ли Джули поняла, что я пытался сказать, да и как это объяснить словами.

Лондон горит. В ночном небе слышен глухой рокот вертолетов. В небе над южной частью Темзы — оранжевое зарево. Я недобрым словом поминаю Уина Дугласа.

На помощь черному парню, которого другой черный пырнул ножом, приехала полиция. А группа подростков решила, что собираются не везти его в больницу, а добить, и расколотила лобовое стекло полицейской машины. Этим все ограничилось, но напряженность осталась. В район подтягивались дополнительные силы полиции. В пятницу я как раз был в редакции, когда Уин говорил с Джейн по телефону.

Он взволнованно повторял:

— Скоро точно рванет, точно рванет.

Джейн переключилась на меня:

— Если рванет, поезжай туда.

Мне не казалось, что этот сюжет имеет отношение к четырехчастной публикации Мишель Уоттс о септическом шоке, провоцируемом женскими тампонами, но Джейн скомандовала всему наличному составу «поднять задницы и марш на Передовую[37]».

Я припарковался у метро «Клэпэм-Коммон» и прошел к Клэпэм-Парк-роуд. Прогулка получилась долгая, но как-то не хотелось, чтоб мой 1100-й перевернули и подожгли. Я уже видел стычки полиции с раздухарившимися черными во время карнавала в Ноттинг-Хилле, сидя за уличным столиком паба на Тэлбот-роуд. Помню, подошел коп, сказал, что с минуты на минуту может начаться операция. Загнал нас всех внутрь заведения и запер дверь снаружи. Так я впервые был задержан полицией.

Первые признаки я заметил, еще не дойдя до Рейлтон-роуд. Уже и на Акр-лейн молодые парни, преимущественно темнокожие, с наслаждением громили витрины и выносили товары наружу. На Мейолл-роуд я увидел перевернутые полицейские фургоны, охваченные огнем. Еще один полыхал у железнодорожного моста, как раз под рекламным плакатом, прикрепленным к кирпичной опоре. Табачная корпорация «Голден Виргиния» призывала: «Перевернем нашу экономику». Нашли где призывать, это же Брикстон.

У меня не было с собой ни блокнота, ни записной книжки. Предполагалось, что я «смешаюсь с толпой», но для этого я был недостаточно черным. А в памяти остались какие-то обрывки…

Летают кирпичи, один попал в белого парня. Черные парни бросились его поднимать. Я не понимаю, на чьей я стороне. Всюду драка, кулаки, полицейские дубинки. Проломленные головы, реки крови. Избитые прячутся в водосточных канавах, зажимая кровь рукой, а она сочится между стиснутыми пальцами. Я выбегаю на Колдхарбор-лейн. Там валяется перевернутый полицейский автозак, над ним поднимается черный дым. Парень разбивает витрину ювелирного магазина, по тротуару разлетаются дешевые бусы и серьги. Соседняя дверь — «Консультации для потребителей». Потребителям я бы посоветовал не теряться.

Лично мне ничего из этого не нужно. Зияют разбитые витрины «Сантехники», но зачем мне раковина? «Автомобильные аксессуары» стали проходным двором, но у 1100-го все и так есть. Шум такой, что сосредоточиться невозможно. Провода сигнализации сорваны. Магазины воют. Им подвывает автомобильная сигнализация, полицейские, гремя щитами, перестраиваются на Рейлтон-роуд. Видимо, хотят ее перекрыть и отлавливать всех на выходе.

Черные парни орут, что убит коп, но, скорее всего, это только слухи. Мимо меня пробегает парень со стереомагнитофоном — витрину только что разбила ногой пожилая дама. Может, его бабка. Видимо, что-то там ей действительно было очень нужно — она пнула витрину не один раз, прежде чем та поддалась. На соседней улице началась зачистка — оттуда доносится грохот дубинок о щиты.

Кажется, никто не знает, когда это кончится. Мы в неведомой стране. Для нескольких сотен молодых людей это самое захватывающее из всего, что с ними когда-либо происходило, или произойдет, или могло произойти. Вот-вот может начаться война, с тысячами погибших.

Надо возвращаться, но мешает странное желание понять этот сюжет, плюс интересно, чем все кончится. Хотя могут и убить. Вокруг темно, гарь, удушливый дым от пылающих покрышек, бензина и битума. Ночь, все летит к черту. И будоражит невероятно.

Понимаю, что пора уже выпить, и с этой целью пробираюсь в сторону паба «Виндзорский замок», откуда Уин нам и устроил все это веселье. Так что я вынужден свернуть обратно на Мерван-роуд, чтобы снова выйти на Передовую. Прямо на меня конный полицейский гонит черного парня, — я едва успеваю отскочить. Вдруг вспомнилось: при Монсе — в первой операции Первой мировой с британским участием — сражалась кавалерия, причем рубилась саблями.

Подойдя к Передовой, я вижу три ряда копов со щитами над головой. По ним градом лупят кирпичи. Разнесут ведь дома до основания, не остановятся на полпути. В один из щитов летит «коктейль Молотова», но не попадает. По другую сторону улицы высится баррикада из горящих машин: выхода нет в самом буквальном смысле. Я пробиваюсь-таки на Мейолл-роуд, чтобы увидеть паб, — и вижу, что он горит. Словно в ожившей кинохронике блицкрига: кирпичное викторианское здание охвачено огнем, в котором проступает черный остов.

Говорил я, им тут не нравится.

У меня на глазах паб, вздрогнув, оседает на колени, словно доисторический зверь, слишком громадный, чтобы выжить. И падает.

Мейолл-роуд освещают лишь эти горящие руины, потому что электричество на всей улице отключено. Дома погружены во тьму. Только завывание сирен и грохочущий ритм современной войны.

Глава седьмая

ПРО ДЖЕННИФЕР АРКЛАНД я не вспоминал много лет. Был занят, так что мысли о ней не могли пробиться в мое сознание. По крайней мере, в его основную аудиторию.

Мозг в каждый конкретный момент в состоянии обрабатывать только одну мысль. Странно, правда? Мы считаем это нормой, поскольку привыкли. Но с учетом того, сколько миллионов воспоминаний в нем умещается и с какой легкостью, не может не удивлять, что обдумывать мы можем лишь одну мысль. Это как с «мазерати»: у него прекрасно работают стеклоомыватели — но только при отключенном двигателе. Чем в каждый миг заняты мириады незадействованных синапсов? Косметическим ремонтом? Дремотой? Отдыхом и восстановлением?

По крайней мере, так принято считать. Лично я в этом не уверен. По-моему, я в состоянии держать в уме сразу несколько мыслей. Я не имею в виду мнения. Мнений насчет одного и того же предмета может быть множество. В том числе, как издевательски заметил Джордж Оруэлл в «1984», взаимоисключающих. Но мнения — это то, что просто хранится при тебе, как и воспоминания. Ты осознаешь их существование, только когда анализируешь, пересматриваешь или облекаешь их в слова. И так у всех.

Но я — надо полагать, это редко встречается — в состоянии осознанно мыслить на две-три темы одновременно. Словно экран в главной мозговой аудитории разделен на сегменты. Как правило, картинка на нем одна. Но нередко нам крутят два фильма одновременно: у каждого свой саундтрек и скорость; они не пересекаются, не повторяются и не противоречат друг другу.

Кроме того, они не зависят от точки зрения самого наблюдателя на затрагиваемый предмет. Они существуют и протекают автономно, и я сознаю их в равной степени. Время от времени сегментация экрана меняется, так что я могу думать и три, и четыре мысли одновременно. Больше уже тяжело. Это утомительно, и наступает момент, когда я спрашиваю себя, чем я, собственно, занимаюсь. Тотчас все мысли валятся, как булавы у жонглера, едва он задумается о том, что делает.

Странно, что, обладая такой способностью, я не думал о Джен, — особенно если учесть, какой чушью — какой ерундой была занята моя голова.

Вспомнить о Дженнифер меня заставил заголовок в газете. Он венчал крохотную колонку в дюйм длиной на внутреннем развороте и гласил: «Умер отец пропавшей девушки». (Такие новости идут под рубрикой «коротко о разном».)

«На 61-м году жизни скончался Ричард Аркланд, отец Дженнифер Аркланд, студентки, пропавшей без вести в феврале 1974 года. Несмотря на все усилия полиции и на телеобращение парня Дженнифер, девушку так и не нашли.

После исчезновения дочери мистер Аркланд уже не вернулся в свою архитектурную компанию и прекратил заниматься всеми проектами. По словам соседа, „он умер от разбитого сердца“. Пятидесятичетырехлетняя вдова покойного, миссис Лесли Аркланд, попросила с уважением отнестись к частной жизни (см. с. 24: „Эти семидесятые: эпоха безвкусицы“)».

Первое, что пришло тогда в голову: если разбитое сердце вырубилось только через восемь лет после потери, видимо, оно оказалось покрепче, чем соответствующая мышца у моего отца. Но миссис А. мне стало очень жалко и захотелось как-то ей помочь.

Скорбь — странное чувство. Когда-то я считал, что глубина вдовьего горя прямо пропорциональна глубине любви к мужу. Что это род тоски — словно при долгой разлуке, angoisse des gares[38], только сильнее. И еще — что характер скорби обусловлен характером умершего супруга: женщине не хватает каких-то его свойств.

Но пример матери и соседки снизу свидетельствует: все несколько иначе. Уход супруга словно бы провоцирует у оставшейся в живых глобальный личностный кризис — в восприятии себя, своего прошлого и всех своих контактов с миром. Долгая жизнь в браке предстает теперь чем-то вроде самообмана. Была ли она вообще, эта жизнь? До конца развеять подобные сомнения не могут даже дети и оставшиеся фотографии. Женщина в каком-то смысле возвращается в свое бытие до замужества, в девичество. Вдовствующее дитя. По какой-то причине ей больше не хватает уверенности в себе даже на то, чтобы сходить в магазин или позвонить по телефону. Она уже не может взаимодействовать «с миром». Так что горе, по моим наблюдениям, вовсе не похоже на глубокую скорбь, адекватную личности умершего. Скорее на распад обретенной личности. На безумие.

И чем тут, спрашивается, можно утешить?

Я подумал, не отослать ли ей дневник Джен. Ну хоть что-то.

Я давно не держу его за туалетным бачком, пусть даже и персональным.

Я ведь успел переехать из комнаты в полноценную квартиру. На сумму, которую пришлось взять в банке, можно было купить пару домов на Итон-сквер — так мне казалось. (Забрать оттуда депозит тоже явилось непростым делом.)

В общем, теперь я обитаю в районе Бейсуотер, довольно близко от прежнего жилья, так что хожу в те же магазины. Квартира состоит из гостиной, спальни, ванной, кухни и помещения под названием «кабинет / вторая спальня». Есть даже особая розетка, проходящая по документам как «разъем т/в Антена». Если исходить из того, что т/в — вообще-то трансвестит, то невольно задумаешься, что это за Антен и что у него за разъем. Из гостиной виден «скверик»: асфальтовый прямоугольник с парой каштанов и худосочными кустиками по бокам. Вдоль кустиков гуляют собачники в полиэтиленовых перчатках и бдительно следят за питомцами, готовые стремительно спикировать и подобрать за ними все, что упадет. Цена ошибки достаточно высока, чтобы удержать от прогулок в «скверике» всех непричастных к собаководству.

До меня вдруг дошло, что если я верну дневник, то уже не смогу его читать. Можно его переснять, хотя и не нужно. Я помню его наизусть.

Не верите? Пожалуйста. Выбирайте любую дату.

30 мая 1973 года?

О’кей. Легко.

Днем ходили с Энн смотреть наш возможный дом на тот год. Далековато, конечно, другой берег реки, под боком Черри-Хинтон-роуд, не самая приятная часть города. Зато тут дешевле.

Домик небольшой, но в нем целых четыре спальни (одна на первом этаже со двора). Я прямо сразу в него влюбилась. И даже мысленно «обставила» свою спальню. Если уговорю папу дать мне поручительство, обязательно подпишу договор на аренду. Согласна платить чуть больше остальных, зато у меня, как говорит Энн, будет «право первого выбора» комнаты. А кто я такая, чтобы спорить с такой умной девушкой, будущим лидером и т. п. Оч. увлекательная идея. Домик красивый-прекрасивый! Прямо как у Crosby, Stills & Nash: «Our house is a very, very fine house…» Свобода, никаких привратников и никто ворота на ночь не запирает!

Тем временем в реальности: завтрак со Сью Джабб и Лиз Бёрден. У бедной Сью волосы сегодня дыбом, как будто ее подключили к розетке, как в мультике про Тома и Джерри. Они взяли только чай с тостом, а у меня в это время самый жор, заказала яичницу из одного яйца, все такое. Яичницу они пережарили, так что сверху на желтке получилась пленка. А под ней нормально. Во всяком случае, с солью, перцем и маринованным помидором как-то проскочило.

Проверка почтового ящика на предмет писем от Саймона (ничего: хнык!) — и велопробег до Сиджвика. Как раз успела на лекцию профессора Медоуза про экономические последствия Первой мировой. Честно конспектирую, хотя, вообще-то, думаю, проще найти какую-нибудь из его статей на ту же тему.

В чайной комнате — яростные политические споры. Странно, что такие страсти кипят, вроде все разделяют «широкие левые» взгляды. Вместо пузатого садового гномика Чарльза Кларка президентом студенческого союза, скорее всего, станет прекрасная Джил Льюис. Оч. красивая. Срочно в номер: наша многотиражка изобрела для нее шикарный несексистский (а иначе нельзя!) эпитет — «яркая Джилл Льюис». И не оскорбительно, и все всё понимают. Теперь она у нас ЯДЛ. (Хотя она не такая ядовитая, как ее квазиэпоним. Эпоним теперь вообще мое любимое слово. Наверное, заразилась от Чарли из «Эммы». Даже не представляю, как я раньше обходилась…)

Мужчины там (то есть все, кроме Ядл) воспринимают себя ужасно серьезно, притом что Левая коалиция на выборах тут проходит почти стопроцентно, как тори и виги в «гнилых местечках». Нацлидер ЛК (по имени, не поверите, Джек Стро, соотв. тут же переименованный в Уота Тайлера[39]) наверняка рассчитывает со временем стать (дослужиться!) до премьера или мин. ин. дел. Не станут же в самом деле брать кого попало, со стороны? Хотя… те же Хит или Вильсон…

Обедать вернулись в колледж — ради «гарнирного стола». Когда-то в начале этого дела, помнится, бывали дни, когда на стойке не оставалось ничего, кроме старой котлеты с вареной морковкой. Малини Кумарасвами, строгая такая в своих очках, вопрошает главного буфетчика, показывает на единственное блюдо с осклизлыми клецками в густой подливе и интересуется, почему нам не предоставлен выбор. А он ей: «А чего нету выбора, мисс? Хотите — ложьте, не хотите — не ложьте!» (А у Мал — эталонный идеальный восточноанглийский выговор, это надо было видеть и слышать…)

До четырех я работала у себя, потом волейбол. Пошла в лиловой футболке с Джимми Хендриксом и симпатичных шортах, которые никак не верну Эмме Митчелл. Хорошенько поработали — в пятницу играть с Ньюнэмом. По-прежнему неприятно, что Урсула лезет ко мне под душ. Энн считает ее «не совсем женщиной». Я уж забилась в уголок, как можно скромнее, — хотя она всем дает и свое мыло, и шампунь. А сегодня без душа никак — вечером идем с Робом в «Причуду» чай пить.

После обеда с «диетическим гарниром» и в-бола пришлось заказать банановый кекс, тост и чудесный душистый чай дарджилинг — к радости Роба. «Ого, да ты голодная, Джен? Может, еще яйцо пашот возьмем?» — и все в таком духе. Как всегда, ужасно худой и элегантный.

Потом мы зашли к его другу Тиму из Куинз-колледжа, сидели у реки и говорили о Джоне Донне. Мне было неловко, я ведь его толком не знаю, кроме самого известного. Р. и Т. смотрят на понимание Донном романтической любви совершенно по-разному: один (Р.) — как на проявление сексуального влечения, страха смерти и общей мрачности жизни в начале XVII в., другой (Т.) — как на явление скорее духовного плана и «отражение божественности».

Вечер был прекрасный, разговор перешел на Ньютона, его одержимость алхимией и страх перед Богом. Только этот страх, считает Тим, и помешал Ньютону додуматься до теории относительности за двести с лишним лет до Эйнштейна. Потом мы перескочили на Уотергейт и отставку Холдемана и Эрлихмана (шп.?), потом — на то, кого позвали, а кого нет на большую вечеринку в колл. Тринити, в эту субботу. Меня — нет. (Кстати, правду ли шепчет мне мой немецкий уровня ноль, что «Эрлихман» значит «честный человек»?)

Роб уговорил пойти в «Артс» на фильм про сексолога Вильгельма Райха. «В. Р.: Мистерии организма». Смешно, потому что тупо и на полном серьезе. Там по ходу кто-то сделал гипсовый слепок membrum virile, как выражалась мисс Гофф у нас в пятом классе, одного парня. Необыкновенных размеров. Р. потом даже как-то приуныл. Я сказала, парню только из-за этого роль и дали. Р. вроде успокоился. Уж и не знаю, есть ему о чем беспокоиться по этой части?

Мы съели кебаб в «Роуз Кресент», и я повела его в «Филей», подбодрить. Сработало на ура. Встретили наших — Ханну (только что со своего спектакля «Три сестры»), Амита, Ника, еще пару знакомых. Я извинилась, что у меня еще дел невпроворот, но они ни в какую, так что в одиннадцать мы сидели у Амита в Кингз-колледже, слушали Нила Янга After the Gold Rush, пили вино и курили легонькую травку.

Сойдет за сочинение «Как я провела выходные», если писать больше не о чем.

Еле успела до закрытия ворот. На обратном пути меня слегка шатало, но велик, как сказал бы папа, свое дело знает. Доползла до спальни. Зубы. Койка. Заснула мигом.

Чудесный день.

Память у меня всегда была «необыкновенная», как выразилась бы Джен. Ее дневник к тому же легко вспоминается, поскольку сам сюжет все время дает подсказки. Я знаю, что было дальше, поэтому вызвать слова в памяти не составляет труда. И пишет она стильно, чередуя эмоциональные признания с описаниями событий и других людей. Скажем, после рассуждений, какая у нее низкая самооценка и неудачная стрижка, следует: «В первой половине дня мы все же позвонили миссис Трейл».

Пожалуй, эту манеру нетрудно спародировать, но я стараюсь не судить ее слишком строго. Притом что мотивы, по которым люди ведут дневники, мне не очень понятны, и вряд ли Джен предполагала, что ее прочтут.

Я забрал дневник из его обычного места — нижнего ящика письменного стола в кабинете / второй спальне, а на самом деле своего рода нише сбоку гостиной, кровать в которой можно поставить разве что для безногого инвалида.

Теперь я последний раз взял в руки ее дневник — ежедневник «Леттс» формата А4, с треснувшим корешком, распухший от вклеенных посреди страниц, убористо исписанных синей шариковой ручкой, билетных корешков и поляроидных снимков. Бордовая обложка была почти не видна под причудливым коллажем: вырезанные из журналов головы Мартина Лютера Кинга, Грейс Келли, Джеймса Тейлора, Стива Хау из группы Yes; из открыток — мадонна Леонардо и молочница Вермеера; обрезанные фото мистера и миссис А., фото бульдога и три моментальных снимка Энн вдвоем с Джен из фотоавтомата. Там же — выдранная из журнала картинка: стол со свечами и бутылкой кьянти. Она-то тут к чему?

Я аккуратно завернул дневник в газету, сунул в плотный пакет из крафта, в котором одно научное издательство прислало мне трактат о мировой продовольственной программе — я продал его букинисту на Феттер-лейн. Думал отнести посылку на Центральный почтамт, но засомневался. Решил отъехать от Лондона подальше. А пока напечатал на бланке адрес миссис А., приклеил к пакету и убрал все это дело в ящик стола.

В последнее время я часто выезжал из Лондона, так как получил новую работу.

Мой репортаж о беспорядках в Брикстоне вышел под тремя фамилиями (я и еще два корреспондента). Но потом оттуда вырезали описания самых жестоких схваток и опубликовали отдельно как мою статью. Новый редактор, одержимый «узнаваемостью сотрудников», подал материал (без моего ведома) на какой-то убогий конкурс, вместе со статьей про септический шок и биографо-исторический обзор к публикации, посвященной суду в Олд-Бейли над маньяком Питером Сатклиффом. Непосредственно судом занимался наш криминальный репортер Боб Никсон, а я шесть дней подряд мотался по Йоркширу — изучал местность. Не буду вдаваться в подробности (это 4500 слов), в общем, я вошел в короткий список по журнальным публикациям и получил чек на сотню фунтов — в душном конференц-зале отеля «Гросвенор-хаус», где все потом напились.

На этом карьера Мишель Уоттс завершилась. Она поднялась на сцену, чтобы получить премию из рук Дэвида Оуэна — большой шишки в новой Социал-демократической партии. К своему столу (уже с чеком) Мишель вернулась совсем другим человеком, и звали его Майкл Уотсон. Поскольку редакция стала преимущественно женской — начиная с Джейн (ставшей главредом), включая Лин Уэстморленд, нашего безграмотного арт-критика, и кончая Ширин Назави, главного интервьюера на английском как иностранном, — Мишель утратила актуальность.

Через пару недель мне позвонили из одной воскресной газеты — «Санди» — и предложили встретиться в отеле «Ховард» на набережной Темзы. Редактор, в дорогом фланелевом костюме и в очках с толстой синей оправой, угостил меня джином с тоником и предложил должность пишущего журналиста с окладом в 18 тысяч фунтов в год плюс традиционные (сиречь левые) «орграсходы».

Газета рассчитана на верхушку среднего класса. Печатает книжные рецензии, две страницы под рубрикой «Под микроскопом» отведены для неофициальной информации и анализа самого значимого события недели; но также там публикуют очерки в жанре «без предисловий». Типа: «Могла ли предположить пятидесятишестилетняя миссис Бетти Вигвам, спеша в пятницу на работу — завод колбасных изделий в Ньюарке, — какой удивительный сюрприз готовит ей этот день…» Разумеется, не могла, если она не ясновидящая. Издание также печатает снимки домашних питомцев.

Первым моим импульсом было его послать. Мне нравилась моя жизнь, потому что не нужно было торчать в офисе. Джейн стала главредом, а ее преемнику, жалкому троцкисту по имени Кит Дейл, даже не удавалась загонять меня на планерку. Я до того обнаглел, что просто звонил и спрашивал, что там у них есть для меня.

Тут я сам себе хозяин, а там придется торчать целыми днями в редакции рядом с кучей графоманов, пытающихся хоть что-то высосать из пальца, чтобы заполнить один-единственный выпуск в неделю. Я ответил, что мне и так неплохо, но редактор уговорил меня повидаться с человеком по имени Тони Болл, новостным редактором, и выпить с ним тоже.

С Боллом мы встретились в подвальчике на Уайт-Фрайерс-стрит. Он выпил три пинты биттера, мутного «Фрайари Мьюз», а я — опять джин с тоником (тогда я вермута не пил). Было ясно, что парню поручили меня дожать, и я прикидывал, что можно выжать взамен. В результате я добился 22 500 фунтов вместо заявленных 18 000, работы четыре дня в неделю (со вторника по пятницу) и двух присутственных дней: вторник (планерка) и пятница.

Альтернативы просто не просматривалось. И Туалет Энглби превратился в Майкла Уотсона, сотрудника еженедельной газеты.

Все газеты рассказывают о событиях вчерашнего дня. У воскресных газет и с этим проблема: в субботу ничего не происходит.

Поэтому новости надо придумывать.

Вскоре я понял, что наиболее ценные сотрудники — те, у кого «есть идея». Идею, как правило, отлавливают в других газетах. Скажем, выйдет во вторник в «Дейли телеграф» заметка, а к воскресенью мы из нее сделаем статью. Мои новые коллеги целыми днями выискивали публикации, которые можно было бы передрать или раздуть. Другие внимательно изучали бюллетени информационных агентств — их скупые сообщения иной раз можно сдобрить парой «цитат» и выдать за свои.

Исключение составлял спортивный отдел: для этих счастливцев суббота была главным днем недели. К тому же расписание новостей всегда известно заранее: оставь место для конкретных деталей и знай себе верстай полосу. Работа не труднее, чем раскраска по номерам, так что единственной проблемой для спортивных коллег было найти себе такое занятие с понедельника по пятницу, чтобы не нажить цирроза печени. Что касается международной политики, то в задачу шестерых наших зарубежных корреспондентов входило сделать дайджест из написанного за неделю их иностранными коллегами и добавить что-нибудь «забавное» из местной прессы, причем зная, что наши читатели вряд ли заглянут в «Вашингтон пост» или «Монд». Тоже не то чтобы тяжелая работа.

А вот от остальных из нас жизнь неустанно, мучительно требовала изобретательности.

В отделе новостей мне выделили стол с телефоном, но бывал я там редко. Вообще все это выглядело странно: взрослые люди без конца заполняли какие-то ведомости, ходили в паб, читали газеты и делали вид, что они страшно заняты. Важные для газетчика качества — усидчивость, умение нетривиально мыслить и четко излагать — тут не котировались, считаясь неподобающими для мужчины. А что ценилось, так это (в порядке убывания): воинственность, владение мачо-жаргоном и способность много выпить. Атмосфера, которую стремился создать Тони Болл, сильно отдавала военно-морским училищем. Что поразительно, такой она тут была всегда.

Четыре дня из пяти репортеры ошивались в кошмарных забегаловках на Флит-стрит, пили шипучее пиво или сухое белое вино, отдающее сероводородом, с противным привкусом, и без конца обсуждали слухи о неотвратимых увольнениях и сокращениях. С завистью говорили о тех, кто сбежал в другую газету, особенно в «Дейли мейл» — о схеме возмещения расходов в этом издании говорили с восхищением. Наш криминальный репортер был осведомлен о планах «руководства» куда лучше, чем о брифингах в Скотленд-Ярде. Дважды в неделю он пил с приятелями из «Дейли миррор», отогревая их в ожидании неизбежных заморозков.

Когда время от времени начинались разговоры, будто руководство наконец взяло Тони Болла за жабры, эта публика громогласно высказывала ему свою поддержку — однако все время пребывала в страхе. Руки у коллег тряслись не от безудержного курения и выпивки, а от страха перед субботней выволочкой от «Звездоболла» и от ужаса, что платить по самонадеянно набранным кредитам окажется нечем. Катастрофа приближалась, но по какой-то неведомой причине они не могли понять, что придет она и без Болла: однажды в статье найдут неподтвержденные факты; либо ее исковеркает внештатный субботний помред, отсидевший за поножовщину; либо выкинет в корзину пьяный ночной редактор. Или их уличат в пренебрежении к выпивке и недостаточной корпоративной солидарности на совместной рождественской вечеринке либо в том, что давно не предлагали «свежих идей». Какая несправедливость — это бесконечное напряжение, навязанное пухлой, в четыре тетрадки, газетой, жадно поглощающей любую недодуманную мысль, так что в голове остается только пустота и похмелье.

По вторникам я уходил из редакции в четыре, сказав Боллу, чтобы звонил мне, если что. Иногда он отправлял меня за город (я не возражал), а пару раз посылал брать интервью.

Это, пожалуй, было не вполне мое.

Помню, беседовал я с неким Джефри Арчером, автором книг. То ли по поводу его нового бизнеса, то ли по поводу новой книги, уже и не помню. Он был депутатом парламента и богатым человеком, потом вложился в клининговую компанию и погорел, но все вернул, когда стал сочинять приключенческие книжки — детского уровня, но популярные у взрослых. Я отправился в небоскреб на южном берегу Темзы, близ Ламбетского моста, и поднялся на лифте на самый верх.

Едва я вошел в кабинет, Арчер облаял меня, точно главный старшина Данстейбл на плацу в Чатфилде. Видимо, хотел выбить из колеи. Изобразил гнев, потом улыбку.

Усадив меня на диван, он с гордостью показал на висящие на стене творения Энди Уорхола (консервные банки, винтажные кинозвезды — убранство во вкусе студента-первокурсника). Теперь он тявкал, как терьер. На мои вкрадчивые вопросы он давал ответы, о которых заведомо знал либо что это неправда, либо что даже я знаю, что это неправда. Провоцировал меня. Попробуй хоть в чем-то усомнись, говорил его сверлящий взгляд, тогда увидишь меня в ярости — не показной, а по-настоящему.

А потом Арчер вдруг переменился, — в один миг, как весенний ветер. Уселся рядом, разулыбался, предложил шампанского. Расспросил про семью, про работу, где учился, и принял меня поздравлять и нахваливать.

Сейчас он вроде уже чокнулся, но тори его по-прежнему явно ценят и постоянно выдвигают на серьезные должности.

В этот миг в помещение (которое сам хозяин называл «пентхаусом») вошла блондинка в возрасте (Мэнди? Сэнди?) с шампанским и бутербродами с копченым лососем.

— Спасибо, дорогая, — тявкнул он ей в спину, когда блондинка засеменила прочь, потрескивая черным нейлоном колготок.

И подмигнул мне.

Ну вот да… Я-то перед интервью порылся в вырезках и узнал, что существует миссис А. (большой авторитет в какой-то химии), все такое. Стыдно сказать, но я заговорщицки улыбнулся в ответ.

Я проболтал с ним несколько часов, мой новый приятель взял у меня адрес и телефон, сказал, что пришлет приглашение на ежегодный корпоратив, где мы, повторил он трижды, хотя я так и не понял, почему это важно, выпьем шампанского под картофельную запеканку с мясом.

Признаюсь, мне он даже понравился.

Вообще общаться со знаменитостями мне нравилось. Редакция была завалена приглашениями на мероприятия, банкеты, вечеринки, встречи, вернисажи и промоакции; а поскольку коллеги ходить туда ленились или опасались, я иногда брал такси и отправлялся просто поглазеть. Там всегда угощали выпивкой, а писать потом ничего не требовалось.

Среди тех, что мне понравились, были «литературные обеды Фойлз» в отеле «Дорчестер». В гостиной для почетных гостей угощают джином с тоником, а потом отличный стол и вина сколько влезет. Салат с копченым лососем и мягким сыром, говяжья вырезка с фасолью и подливкой — пересоленной, но вкусной. Белое вино — простенький рейнвейн, зато красное — превосходный кларет из такого шато, о котором даже вы, наверное, слышали. (Я начал обращать внимание на подобные вещи. Неужели подался в снобы? Не знаю. И если я все еще говорил «туалет» — из принципа, — то не подсвечивал ли я это слово легкой иронией, заключая в невидимые кавычки?)

Единственный минус — на этих обедах приходилось слушать авторов (обычно их три-четыре), которые встают с бокалом в руке и рассказывают о своих новых произведениях. Причем градус скромности зашкаливает так, что уши вянут.

«Часто спрашивают, как возник образ Горацио Беквита, моего знаменитого сыщика. Благодаря счастливой случайности, в истории литературы такое не ново. Я ехал на поезде в Сомерсет в гости к моему доброму другу Пи Джею Каудри, это мой старый друг. Прямо как у Томаса Эдварда в стихотворении „Эдлстроп“! В общем, на полустанке близ Суиндона из вагона вышел мужчина и зашагал вдоль платформы. И хотя стоял погожий июнь, он нес в руке свернутый зонтик. И невольно подумалось: до чего же это по-английски! Этот черный зонтик и дал мне ключ к характеру моего персонажа. Записная книжка всегда при мне, на случай неожиданных находок. Когда мы подъехали к Тонтону, уже сами собой набросались пять страниц про Беквита, про школу, в которой он учился, — многие критики уверены, что описан Итон, — но нет, я вам не скажу, что это была за школа на самом деле, — про его няню, его дорогую матушку, его полк и тяжкие годы службы на Цейлоне. Не говоря уже о его товарище капитане Трудже. Что до капитана… Его образ родился сразу, уже готовый… как Афродита из головы Зевса[40]! Великие мастера слова писали просто, я стараюсь следовать их заветам. Я никогда не забываю о том, что свое время читатель должен дарить не только мне. Я лишь счастливый гость моего читателя, и я стараюсь никогда не утомлять его — или ее! — своим присутствием, не злоупотреблять читательским гостеприимством. Если можно заменить трехсложное слово двусложным — сделай это!»

Можно подумать, с нами за столом сам Джеймс Джойс. И какими двусложными заменить слова «убийца» и «дворецкий»?

Как-то на выходе оттуда я столкнулся в гардеробе с самим сэром Ральфом Ричардсоном. Он как раз забирал мотоциклетный шлем.

— Привет, — сказал он. — На мотоцикле ездите?

— Езжу, — соврал я.

— Чей?

— Гм… «Ямаха». А у вас?

— А у нас БМВ. Он замечательный. Как раз собираюсь присмотреть новый. Не хотите составить компанию?

Я глянул на часы.

— Это можно.

И мы отправились в ближайший автосалон БМВ, на Парк-лейн, совсем рядом.

— У вас есть защитные очки или забрало? — спросил я.

— Нет, и не надо. Просто прищуриваешься, вот так, и вперед.

Он взгромоздился на огромный мотоцикл, стоявший в витрине. Ветеран сцены и экрана, уже под восемьдесят, он прилег грудью на бензобак и крутанул правой рукой акселератор.

— Брмм, брмм. Примерно так, — сказал он.

Продавец, нервно замерев, вытянулся во фронт. Наверное, он узнал Ричардсона. Я сочувственно ему улыбнулся. Ох уж эти актеры…

И тут сэр Ральф посмотрел на меня:

— Теперь вы.

Я перекинул ногу через седло и ухватился за руль. Никогда не ездил на мотоцикле, но старательно скопировал позу сэра Ральфа — грудью на бензобак, покуда сам актер прохаживался рядом:

— Брмм, брмм, как-то так.

Он опробовал еще пару машин, и мы направились на выход. Продавец, сильно прихрамывая, пошел открывать нам дверь.

Когда мы вышли на Парк-лейн, Ричардсон сказал:

— Похоже, он и раньше работал в мотоциклетной отрасли.

Потом крикнул:

— Ну, до свидания!

И зашагал в сторону Мейфера.

Это еще одно преимущество журналистской профессии. Людям поневоле приходится с тобой разговаривать, а это иногда весьма кстати, если у тебя не так много близких друзей. Странно все-таки, что нормально побеседовать в последнее время мне довелось только с Джефри Арчером и сэром Ральфом Ричардсоном; но такова жизнь.

Встречаться со знаменитостями мне нравилось, только вот насчет своих интервью я уверен не был. Я не умею оценивать людей. В чем я и признался Тони Боллу (Звездоболлу, как называли его за глаза. По качеству прозвищ можно определить масштаб учреждения. Сравните Дебила, Туалета и, например, Лепру с Игуанодоном или Австралопитеком. Емкое «Звездоболл» довольно точно отражает самый дух Флит-стрит).

Как бы то ни было, мое интервью с Арчером имело успех, и Болл очень хотел получить от меня нечто в том же духе. Он дал мне список на перспективу: Билли Грэм, Кен Ливингстон, Дуглас Херд, Наим Атталла… О половине этих персонажей я вообще не знал, кто это.

Думаю, пора стать чуть осторожнее. И чуть откровеннее.

Чувствую, жизнь моя стала потихоньку налаживаться. Работать журналистом мне понравилось. Безумно просто, и хорошо платят. «Женскую полосу» у нас ведет помред Маргарет Хадсон. Постарше меня, прямо скажем, не ослепительная красавица, но вполне ничего. Одевается несколько старомодно: юбка миди, толстые коричневые колготки, уютный бежевый свитер. Не Дженнифер Аркланд, согласен. Но полногрудая и с блеском в глазах. А главное, ко мне расположена. Всегда здоровается, когда сталкиваемся в коридоре; обязательно заметит: «ваши статьи всегда на высоте»; и про погоду, это уж непременно, и «что-то вас не видно в нашей столовой», ну и прочие мелочи.

Как-то пришлось сходить с ней пообедать в эту самую столовую. С тех пор зарекся. Представьте: стоишь в очереди с подносом, потом выуживаешь из железного заплесневелого бачка нож и вилку, наливаешь в стакан воду, а над головой лампы дневного света. Меня охватил ужас, будто я снова очутился в Чатфилде. Страх перед «учреждением»… Господи, для чего вокруг столько пабов, ресторанов и кафешек? Как я понимаю, для того, чтобы ты не был частью «учреждения», там не унизят, там ты вольная птица. А столовая… От одной мысли о ней потеют ладони и щекотно под мышками.

Ну ничего. Найдем к Маргарет другие подходы. На газетной рождественской вечеринке, например, — говорят, это затяжные вакханалии, заканчивающиеся в погребке на Феттер-лейн.

Квартира моя оказалась что надо, район мне нравится. Лежа по ночам, я слушаю, как шуршат шины по мокрой мостовой в сторону Квинз-уэй и Уэсборн-Гроув. Уже почти обхожусь без таблеток. Но шипения резины по мокрому асфальту достаточно, чтобы лишить меня сна и заставить думать о других людях и их ночных вылазках.

Я сказал, надо стать осторожнее? Да, надо, чтобы не пустить все это по ветру. Все это счастье. По-моему, это и есть счастье. Я его еще не обрел, но ощущаю — оно где-то рядом. Я чувствую, что подобрался к нему совсем близко. Бывают дни, когда я почти обоняю его запах.

Проснуться полным жизни; поспешно вскочить с кровати и ринуться в наступающий день. Иметь друзей, с которыми хочется поговорить, обменяться мыслями, поделиться опытом, быть на связи… Если честно, у меня все пока не настолько здорово. Но мне нравится и теперешний распорядок дня: почитать в постели газеты, слушая комментарии Джона Тимпсона и Брайана Редхеда по радио, с кружкой чая PG Tips; по вторникам и пятницам — кофе эспрессо в баре у метро «Чансери-лейн». Мне нравится, как небритый сицилиец дергает деревянный ящик кофемолки и, увидев меня, приветственно рычит.

А потом — воскресная прогулка до Мраморной арки, моя еженедельная тренировка (полегче, Туалет, не перетрудись). За обедом в траттории, что в начале Эджвер-роуд, полистать нашу газетку, поглядеть, кто что сделал, а кто что — нет. Бокал просекко в ожидании tonno fagioli[41], каннеллони с начинкой и литр плотного этрусского вина; потом их фирменный забальоне в медной вазочке с амаретти и бокалом вин санто, прежде чем вздремнуть перед экраном соседнего кинотеатра. Простенько и со вкусом. Чао, мистер Уотсон. Кстати, Уотсоном меня теперь называют все. (Я даже завел на это имя кредитную карточку «Аксесс»). Подписываюсь уверенной рукой, с нажимом, чтобы и на бланке под копиркой хорошо читалось: М. К. Уотсон (откуда взялось К. и что оно означает, одному богу известно). Чао, Бернардо. До встречи через неделю. Чао, чао.

А теперь насчет «чуть откровеннее». Вдох-выдох. Вот.

На первом курсе университета я однажды проснулся в палате психбольницы.

Это было самое отвратительное впечатление в моей жизни после Чатфилда. А дело было так.

На каникулах я устроился на приличную ставку на фабрике пластмассовых стульев в Бейсингстоке. С учетом моего прошлого фабричного опыта плюс несколько улучшившегося с того времени резюме должность мне предложили ответственную. Вставать приходилось рано, но мне нравилось чувство погони, когда я на своем «Морриссе-1100» долетал от подъезда на Трафальгар-террас до фабричных ворот всего за полчаса. В то время я большей частью крутил в машине Time and Word группы Yes (любимая композиция в этом альбоме была «Prophet» — вязкое вступление на электрооргане, потом струнные типа цитры, и вдруг ни с того ни с сего — ритмическая часть, ударные, и тут вступает зубодробительное соло бас-гитары) и «The Low Spark of High-Heeled Boys» группы Traffic, в конце которой саксофон выдает самую долгую отрыжку в истории звукозаписи. Пленка кончалась, когда я въезжал на фабричную парковку, и шелестела напоследок: ффлиииаааееерррджххх.

По средам у меня был короткий день, и как-то по пути домой я решил проехаться по магазинам и вообще посмотреть городок. Разрастающийся Бейсингсток бился, как Лаокоон, в концентрических кругах своих дорог. Пытаясь попасть в центр, я честно следовал указателям, однако, потратив пятнадцать минут на преодоление круговых развязок и выполнение требований разметки, оказался в исходной точке. Мы не оставим исканий, / И поиски кончатся там, / Где начали их; оглянемся, / Как будто здесь мы впервые[42]. Не входил ли, часом, Т. С. Элиот в Комиссию по развитию круговых дорог и уличной разметки при Городском дорожном управлении Бейсингстока?

Я понял, что впал в ярость. Тут, пожалуй, стоит сделать еще одно признание. Я обнаружил, что в какие-то моменты моей жизни это чувство способно оторваться от того, что его спровоцировало, и стать некой самостоятельной силой.

Подобно горю, о котором мы уже говорили, ярость иногда живет собственной жизнью. Мало того что ты себя не помнишь: может наступить момент, когда источник раздражения исчез, но уже слишком поздно.

Видимо, это важно, так что попробую объяснить.

Вы знакомы с теорией катастроф? Вообразите систему координат, взаимозависимость которых выражается прямой диагональю. На вертикальной оси будем отмечать степень раздражения Энглби, на горизонтальной — степень раздражающего воздействия того или иного фактора. Тогда диагональ, проведенная карандашом по линейке, будет выражением меры гнева. Это будет прямая — до какой-то точки, до пресловутой соломинки. Тогда зависимость перестает быть прямой, поскольку появляется третья величина — ярость.

Чтобы выразить зависимость между имеющимися параметрами и этим третьим, нужна уже трехмерная система координат, поскольку ярость хоть и связана со степенью раздражения Энглби и с раздражающими факторами, но является отдельной сущностью.

Что пугает в этом третьем измерении (и здесь мы отходим от классической «теории катастроф») — что ярость не только некая отдельная величина, но она неподконтрольна и самодостаточна. Катастрофа как она есть.

Остервенело кружа по городу, я сообразил: как Северный полюс всегда на севере, так и к городскому центру всегда от кольца ведут радиальные улицы, по какой-то из них и нужно ехать, наплевав на указатели.

Я оказался прав — что понятно — и уже через десять минут поставил свой слегка перегревшийся «Моррис-1100» на новой многоуровневой парковке и отправился бродить по главной торговой улице. Я все еще злился, почти сатанея. На что? На фабричную работу, на кольцевую дорогу, но не только на это. А на нечто еще, чего мне не назвать, даже если захочу. Глубинное; и неопределимое, ибо я не в силах ни увидеть его, ни обозначить. Вроде страшных рыбоящеров, сохранившихся на полуторакилометровой озерной глубине со времен былых эволюций. То ли детство; то ли первые проблески сознания; отчаянная попытка приспособить — переформатировать то, чем я был, в то, что способен принять этот мир.

Ассортимент в магазинах был примерно тот же, что в Рединге, я заходил почти в каждый. Я слонялся по ним, хотелось купить что-нибудь маме или сестре, но представление об их предпочтениях и размерах у меня были смутные. Например, десятый размер — это много или мало? Звучит солидно, но платье на вид крошечное.

На Черч-стрит я увидел магазин пластинок. Уж туда я не мог не зайти. Для Джулз я выбрал Honky Château Элтона Джона, надеясь перекинуть мостик между моей любимой музыкой и той дрянью, которую слушала сестра.

Продавец, примерно мой ровесник, спросил, почему я не беру «Картинки с выставки».

— Потому что мне нужно вот это, — я положил на прилавок двойной бежевый конверт Honky Château, — потому что зарплату мне выдадут только в пятницу, и я могу позволить себе только одну пластинку.

— А вы слышали вообще про «Картинки с выставки»?

— Разумеется. Мусоргского знают все.

— Кого?

— Композитора, который написал эту музыку.

— Нет. Я про Эмерсона, Лейка и Палмера. — Парень самодовольно хохотнул. — Слышали про таких?

— Слышал ли я? — Я почувствовал приближение катастрофы. — Я слушал Кита Эмерсона и его группу Nice еще в 1969-м, в театре «Лицеум», они тогда целиком исполнили альбом Ars Longa, Vita Brevis. Диск King Crimson — In the Court of the Crimson King c вокалом и бас-гитарой Грега Лейка, — я получил по почте из Виргинии, когда его еще в магазинах не было. Их Twenty-First Century Schizoid Man и Epitaph, включая «March for No Reason» и «Tomorrow and Tomorrow», я крутил столько, что игла стерлась. Автостопом мотался в Бирмингем, чтобы вживую увидеть Atomic Rooster с этим самым Карлом Палмером на ударных… Это я-то их не слышал? Да они у меня сразу соединились в одно. Я первым и услышал…

— Тише, приятель, успокойся. Пакет нужен?

Нет, мне нужен не пакет, а ты, чтобы размозжить твою тупую башку об пол.

— Спасибо, — сказал я, положил пластинку в пакет и вышел на улицу.

В кармане у меня были голубые таблетки, я проглотил сразу две. Симптомы я узнал, но никогда еще они не были такой силы.

Я нашел винный магазин, купил четвертинку водки. Сразу почти все выпил, прикрываясь бумажным пакетом.

На моих глазах центр города разрушался и создавался заново. Экскаваторы, бульдозеры и отбойные молотки заменяли Гемпшир блоками армированного бетона, витринным стеклом и розовыми и бирюзовыми вывесками с корпоративными завитушками; бурили, сверлили и перекапывали прошлое, вгрызаясь мне в мозг.

Я зашел в огромный магазин одежды. Возможно, это был «Дебенхэмс», или «Бритиш Хоум Сторз», или «Маркс энд Спенсер», по мне, они все на одно лицо. Все вместе они уже продали восемь миллионов ночнушек.

Я медленно прохаживался между прилавками с разложенными и развешенными вещами и тканями. Брал в руки сразу несколько, гладил, узнавал на ощупь. Это нейлон, это шерсть, вот хлопок, а вот шелк. Больше всего было вещей из лавсана и дакрона. Я пропускал ткани между пальцами, надеясь внушить себе, что их на самом деле не существует.

Эти молекулы (их вроде бы называют полимерами) скользили, гладкие и синтетические, вдоль моих пор — таких исконно органических, исконно звериных пор моей дермы. В висках — отбойный молоток, в руках — макромолекулы. Вновь, как тогда в Измире на автобусной остановке, центростремительная сила Энглби перестала действовать, и я начал распадаться на атомы.

Я вцепился в ткань. Мужской свитер из натуральной шерсти. Женский пеньюар из чесаного нейлона. Детские носки из шерсти с полиэстером.

Мир вокруг стал разлетаться в клочья, теряя связность и все больше сводясь к междоусобице своих частиц.

Я держался изо всех сил.

Потому что к ощущению распада добавилась еще и ярость. Хотелось что-нибудь разбить.

Я уже не мог двигаться. Судорожно вцепился в край прилавка. Видел свои побелевшие костяшки и кровь на указательном пальце, в том месте, куда впился ноготь большого.

— Сэр, вам нехорошо?

— Да. Вызовите врача.

Дальше помню только, что, когда ко мне подошел мужчина, я рыдал.

Принесли стул, и этот мужчина, приобняв меня за плечи, помог сесть. Потому я и расплакался. От этой ничтожной ласки.

Когда приехала «скорая», водка уже разнесла голубые таблетки по кровотоку. Я выпил стакан воды, а она, в свою очередь, высвободила блокированный алкоголь. Потом — провал в памяти, очнулся я уже в палате.

Я лежал на кровати одетый, под вафельным покрывалом. Чувствовал себя отдохнувшим, хотя что-то тревожило и грызло. Казалось, я дал волю тому, что обязан был держать под замком. Выпустил кота из бутылки и джина из мешка… на этой мысли я снова уснул. Мужской голос задавал мне вопросы, потом предложил отдохнуть, и я согласился.

Как же приятно уступить, полностью сдаться. Из темноты слышались голоса двух-трех человек, они говорили ласково, с участием.

Я попал в какой-то иной мир, но самого путешествия не помнил. Разъединенные частицы меня превратились в волну. А потом я вдруг снова материализовался, ни с того ни с сего, без явного квантового скачка. Человеческие особи материальны и состоят из атомов, а значит, тоже обязаны подчиняться законам квантовой механики — даже в мыслях, которые суть всего лишь электрические импульсы в мозгу. Может, я наконец разгадал тайну человеческого поведения и мотивации? Боже, откуда мне знать?

Принесли горячее молоко и две белые таблетки. Никаких уколов, ничего зловещего. И снова в уютную постель.

Проснулся я, когда было уже светло. Я находился в общей палате. Вокруг стояло еще пять кроватей, но все пустые. В ногах у моей стоял стул, на котором лежали стопочкой сложенные вещи.

Главное в такой ситуации — постараться вернуться к нормальной жизни. Почистить зубы, попить чаю, понять, где ты. Одевшись, я выглянул в коридор и увидел женщину в обычной одежде, а не в белом халате. Медсестра это или нет?

— Извините, вы не могли бы сказать, где я, собственно, нахожусь?

— Вы ведь у нас Майкл? Мы подумали, что вам нужно выспаться. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

И это была правда. Я действительно выспался, причем никакого похмельного синдрома. Водка была качественная, плюс мои восемнадцать лет, когда все как с гуся вода.

— Так где же я?

— В больнице. Поступили к нам вчера вечером. Кстати, меня зовут Элисон.

— А что за больница?

— «Парк-Пруэтт». Психиатрическая лечебница. Вас привезли из…

— Я хочу отсюда уйти.

Получилось, я все же последовал ежедневному совету Жерди Рида отправиться в Пруэтт, правда, не автобусом, а на «скорой».

— Почему вы не идете завтракать?

Я нехотя побрел за Элисон по коридору, потом вниз по каменным ступенькам.

— Должна предупредить, что в нашу столовую сейчас приводят пациентов из отделения для хронических больных, у них на кухне ремонт. Бояться их не нужно. Добрые безобидные существа, но некоторые ведут себя забавно.

Запахло жуткой больничной едой. У меня перехватило горло. Ощущение, прямо противоположное аппетиту: мне показалось, что я больше никогда не прикоснусь к еде.

Может, дело было не только в запахе, но и в самом виде столовки.

За двумя длинными столами сидело человек пятьдесят, и мужчины и женщины, в основном сильно меня старше. Мужчина с огромной бритой головой колотил о столешницу металлической миской и стонал. Женщины со странно сморщенными лицами жадно хватали и заглатывали еду.

Элисон, наверное, заметила выражение моего лица.

— Идите сюда, я вас усажу. Вот, есть местечко рядом с Сандрой. Сандра, это Майкл.

— Очень приятно.

Туда-сюда летали куски. Некоторые хроники ели прямо руками. Друг с другом они почти не разговаривали, но шум стоял страшный. Крики, стоны, рыдания. Остановить это все, видимо, было нереально.

Я отодвинул тарелку с едой и трясущейся рукой попытался поднести к губам чашку. Отхлебнул, но проглотить не смог. Видимо, это была защитная реакция, не позволяющая организму впускать в себя хоть что-то из этой безумной среды. Тело насторожилось, почувствовав опасность, захлопнуло двери, задраило люки. Я выплюнул чай обратно в чашку.

Встав из-за стола, вышел из этого бедлама, побрел по коридору. Санитар в униформе строго спросил, куда это я. Сказал, что хочу выйти подышать.

— Двери откроют, когда после хроников уберут столовую. После можете немного пройтись. Кто ваш доктор?

— Не знаю. Вообще-то я у вас не лежу. И мне нужно домой.

Этот запах…

Тут я вспомнил про 1100-й, оставленный на парковке в центре. Они же сдерут с меня кучу денег.

Санитар повел меня в кабинет, похожий на стеклянный аквариум. Сидевший там мужчина записал меня на прием на следующий день.

— Вы меня не так поняли, — сказал я. — Я хочу уехать домой. Выписаться.

Регистратор, или как он у них там называется, нашел мое направление на госпитализацию.

— Вас доставили сюда из больницы общего профиля, тогда дежурил доктор Эндрю Браун. Теперь ваш лечащий врач — доктор Лефтрук, но у нее сегодня выходной. Можете завтра к ней подойти, ей решать, как с вами быть.

— Есть же у вас другие врачи. Мне сегодня же надо выписаться. Я ведь работаю. Мне срочно нужно явиться, иначе уволят.

Задав мне кучу невнятных вопросов, он признал, что психиатров у них и правда несколько, и выдал-таки направление к доктору Гриноу, на этот же день. Еще он поинтересовался, кто у меня семейный врач: к счастью, я мог назвать доктора Рея, к которому был приписан во время учебы в средней школе. Не обращался к нему уже года три, поэтому он мог засвидетельствовать, что я практически здоров (что думает насчет меня старый Воэн с Кингз-парейд, регистратору знать было ни к чему).

Позже я увидел распахнутую дверь и вышел во дворик. В моем корпусе определенно держали тихих, что утешало. Я слонялся по больничной территории, аккуратно обходя бормочущих что-то себе под нос персонажей в плащиках. Главное здание было кирпичное, увитое плющом, с острой щипцовой крышей и галереей, опиравшейся не столько на оштукатуренные колонны, сколько на железные штыри. В остальном это была копия Чатфилда: такой же ангар-спортзал вдалеке, тот же запах жирной подливки. Привет, Бэтли, здравствуй, Фрэнсис. Я знал, что мы обязательно встретимся снова.

Я бродил по дорожкам, чувствуя во рту привкус страха. Подумалось о том приюте со стариками из моего детства, в окна которого, как только опускались сумерки, я смотрел и смотрел. Подобные места обладают одной общей особенностью: оттуда нельзя сбежать навсегда, ты обречен вечно возвращаться.

Сквозь дыру в ткани времени, калитку в стене, мгновение в беседке посреди ливня.

Сдерживая слезы, я сел на садовую скамейку.

Тот день я помню плохо. Дожидаясь приема врача, я старался держаться ото всех подальше, особенно во время обеда. Доктор Гриноу оказался человеком вменяемым. Спросил, сколько мне лет, чем болел, про родителей и сможет ли кто-то обо мне позаботиться.

Я наврал, что мама сможет.

Он велел подробно рассказать об «инциденте» в магазине, описать, что я тогда ощущал. Я рассказал, но кое-какие детали опустил.

Доктор задумчиво кивнул.

— Теперь я могу уйти? Мне нужно домой.

Он произнес то, что я хотел услышать:

— Я не собираюсь удерживать вас против воли. Да и права у меня такого нет. Но я бы рекомендовал остаться. Думаю, так для вас было бы лучше. Однако если двое моих коллег сочтут, что вы не представляете опасности для самого себя и для окружающих, то…

— Конечно, не представляю. Я и мухи не обижу. А уж себя тем более.

— И все же по возвращении домой непременно обратитесь к специалисту. Перенесенный вами приступ панической атаки — это звоночек, предупреждение, что что-то не так. Я напишу вашему доктору. Думаю, он отправит вас в районную профильную больницу, там можно лечиться и амбулаторно.

— И что там со мной будут делать?

— Доктор будет с вами беседовать, выяснит, каково общее самочувствие, уточнит, что беспокоит, что именно ощущаете, назначит мягкое лекарство. Ничего страшного. Не переживайте.

— Понял.

— И в колледже то же самое. У вас ведь там есть врач?

— Есть.

Я попытался представить мистера Воэна в качестве психотерапевта. Ледяной душ и смирительная рубашка мне будут гарантированы.

— Пропишу вам таблеточки. Принимать, только если вдруг снова почувствуете приближение повторной атаки.

Я молча кивнул.

Термин «паническая атака» меня вполне устраивал. Во-первых, паника меня и правда атаковала. А во-вторых, он, к моей радости, не говорил всей правды, никак не обозначая ярости, которую мне приходилось преодолевать. На меня напала паника и довела до дурдома, но почему? Потому что все силы ушли на то, чтобы сдержать ярость. В результате я оказался полностью беззащитен…

— И как же вы попадете домой?

— Тут, наверное, ходит автобус? А потом заберу со стоянки машину. На ней и попаду.

Он печально покивал.

— Не пейте таблетки перед тем, как сесть за руль. Хорошенько это запомните.

Он явно был огорчен тем, что я их покидаю, ну а сам я тут же почувствовал прилив бодрости и сил.

Решил, что никогда больше не буду беситься. И уж точно не попаду в подобное заведение. Ни за что.

Ну а потом я сел на автобус, добрался до центра и забрал, наконец, свою машину с многоуровневой стоянки, где, к счастью, оплата была не почасовая, а единоразовая. По-моему, мама даже не заметила, что в среду я не пришел ночевать. А Джулия была в гостях у подруги.

Я позвонил на фабрику, извинился за прогул, наврал, что заболела мама. Они сказали, так и быть, в этот раз меня простят.

Короче, пронесло, и тра-ля-ля. Жизнь продолжалась. Больше никаких психушек.

Я вышел на работу, после каникул вернулся в университет, к романам девятнадцатого века (я тогда все еще специализировался на английской филологии), на которые отводилась ровным счетом неделя. Помню, я даже подсчитал: если всю неделю читать сутками напролет, даже одного Троллопа мне не одолеть.

— А когда же нам читать Диккенса? — спросил я доктора Джеральда Стенли. Выяснилось, что Диккенса следовало прочесть на каникулах. Да, конечно. Но на каникулах я вкалывал на фабрике. А деньги отдал матери. Они пошли не только на травку и на выпивку. А еще на счет за электричество.

Ладно, вернемся в наш восемьдесят пятый, как выражаются на радио. Я собрался взять интервью у Кена Ливингстона и сел про него читать. Прессе он, похоже, не доверяет, значит, надо его удивить. Я уже разбираюсь в таких делах. В бульварных газетах его называют: Красный Кен, Чокнутый левак, Любитель тритончиков и Защитник одноногих лесбиянок. «Солидные» издания оговариваются: «его „воспринимают“» (иными словами, его воспринимают неправильно), «у него сложился „имидж“», — после чего переходят к тому же, о чем говорят таблоиды, причем даже в той же терминологии. Единственная разница между солидными и таблоидами: первые пользуются кавычками.

А что, если не воспроизводить газетные штампы и даже не держать их в уме? Что, если вообще об этом не говорить? А спросить, какие книги он читал, за какую футбольную команду болеет, кто его любимый исторический персонаж? Верит ли он в Бога? Предпочитает секс, кулинарию или поход в кино? душ или ванну? чай или кофе? Где он любит отдыхать, с кем дружит и как проводит день. Возможно, это даже окажется интересным. И почему раньше никто до такого не додумался? Неужели Майкл Уотсон — гений журналистики? Читайте в следующем выпуске нашей еженедельной газеты.

Дневник я отправил матери Джен несколько недель назад, из Бирмингема, куда ездил в командировку. Вряд ли миссис Аркланд станет пытаться найти отправителя, Бирмингем город большой. Никаких записок я не вложил, поэтому не знаю, дошла ли бандероль, но полагаю, что да.

Мне не хватает дневника. Не хватает восторженных записей синей шариковой ручкой — мелкими буковками, чтобы не заезжать за тускло-розовые линейки. Один снимок из автомата, с Джен и Энн, я все-таки оставил себе. Не удержался. Больше ни одной фотографии, не считая расплывчатых иллюстраций к газетным статьям. Вырезки я храню в большой офисной папке. Джен выглядит на этих фото неважно. Невозможно хорошо выглядеть среди колонок текста о твоем внезапном исчезновении и даже о вероятной смерти. Они словно отбрасывают тень. Но на снимке, который я изъял из дневника, где Энн скосила глаза и надвинула на лоб шапочку с помпоном, Джен еще не успела состроить гримасу и спокойно, слегка улыбаясь, смотрит в объектив, — она очень хороша.

А текст дневника я знаю наизусть. И повторяю про себя, изредка — как дань памяти.

Вечером в воскресенье я затосковал и решил вспомнить какую-нибудь из записей. Взял календарь 1974 года, закрыл глаза, прицелился и ткнул наугад. Грифель уперся в одну из последних дат.

Я помедлил, сосредоточился и нажал кнопку «Воспроизвести».

Почта принесла много интересного. Молли получила примирительное письмо от Гэри, он просит прощения. Мы с Энн говорим, чтобы не смела, ни в коем случае. Ну а я получила письмо от Тилли, она уверена, что папа снова с кем-то спутался на работе. Потому что увидела на днях, как мама плачет, хотя причин никаких. Вывод слишком поспешный. Так ей и скажу. Может, М. какую-нибудь грустную книжку прочла. Или заглянула в табель Тилли!

Лекции сегодня утром так себе, хотя доктор Бивани про Габсбургов — вполне себе живенько. В обед встретились с Робом в пабе «Мельница» для «серьезного разговора» (он получил вчера по местной почте приглашение на «саммит»). Его огорчают «наши отношения». Я догадывалась, что речь пойдет о сексе, вернее, о его отсутствии. К сожалению, нормально поговорить не удалось, поскольку сперва явился Ирландский Майк (!) и сел близко от нас, потом Малини Кумарасвами с двумя своими подругами. Оч. некстати. Мал. даже пить не стала. По-моему, она вообще впервые побывала в пабе, впервые за все три года!

Р. жутко завелся из-за появления Малини Кумаритакдалее, как он ее величает. Договорились «возобновить переговоры» завтра в «Свободной прессе». Интересно, почему для переговоров на высшем уровне всегда выбирают места, которые папа называет «злачными»? Просто ужас какой-то.

На обратном пути зашла к Чарли в «Эмму». Сюрприз! Он мне вроде оч. обрадовался, весь был какой-то не в себе. Открыл для себя бенилин. «Идешь в медпункт, говоришь медсестре, что кашель замучил. Она выдает тебе пузырек с микстурой. Выпиваешь ее залпом и улетаешь на несколько часов. Потрясающая штука». Мы послушали Focus III, попили чая у газового камина. Чарли рассказал пару анекдотов, а потом осторожно поинтересовался, нельзя ли со мной переспать.

Выходит, он не гей! Хоть и красит ресницы. Может, просто слишком нервный. Не знаю, что еще он принял кроме бенилина. Я сказала ему, что пока все сложно и т. п. Он — все понятно, это он так просто, на всякий случай спросил, не смеет навязываться, но если что-то изменится, то он тут…

Вообще-то я не против. У него красивая кожа и фигура, мускулистый торс — видела его как-то в саду без футболки. Впалый живот, длинные патлы, но плечи широкие, как у гребца, хоть он клянется, что никогда не занимался греблей. И душа у него нежная. Беспокойный, тревожный, иногда назойливый (что раздражает, конечно), слишком самокритичный, при всем при том чувствуется, что человек он очень деликатный. Плохо, что нервный… похоже, что тоже очень. Ну ничего, если возникнут прочные отношения, он станет спокойнее. Вопрос: нужны ли мне сейчас прочные отношения? Опасная тема…

Когда я вышла от него на Сент-Эндрю-стрит, оказалось, кто-то свистнул мой велик. Спросила привратника — ничего не видел. Искать бесполезно. Он у меня не застрахован. Ну и как я попаду утром на лекции? Это несколько миль! Придется звонить домой и просить деньги на новый. Ненавижу. Скажу папе, что это в долг, что заработаю на каник. и верну. Как же меня это бесит!

Обычно после сеанса погружения в дневник я ощущаю невероятную умиротворенность. Принимаю ванну, потом сажусь в кресло, откинувшись на спинку, выключаю свет и снова проживаю те давние дни. Ближе всего это к путешествию во времени. Я снова в одной из холодных комнатушек, выходящих на задний двор, я вижу, как котик скатывается со сланцевой крыши. И чувствую вкус «Эботтс эля».

Но после сегодняшнего путешествия в былое ощущение было словно я сунул палец в электророзетку.

Я поднялся со своего огромного кресла в гостиной, перевел взгляд на пустую стену. И тут ко мне пришло воспоминание.

Подлинное или ложное?

Этого я не знал.

Единственное, чего я желал, — это выкинуть его из головы. Я не найду покоя, я никогда не смогу заснуть, я думать не смогу, пока не избавлюсь от этого отвратительного видения.

Я метался по комнате, потом налил себе виски «Джонни Уокер», очень много, жадно проглотил, налил еще. Видение не уходило.

Воспоминание, истинное или нет, выглядело так.

Пообедав в пабе, я пошел по Милл-лейн, потом по Пембрук-стрит. У колледжа Эммануэль я заметил, как Дженнифер ставит свой велосипед, а потом заходит внутрь. Я поболтался пару минут поблизости, вроде бы изучая меню в витрине греческого ресторанчика «Универ». А потом перешел дорогу, выкатил велик Джен из стойки (он был без замка), сел на него и уехал.

Глава восьмая

НА ДНЯХ Я ЗАЕХАЛ К СТЕЛЛИНГСУ на Чансери-лейн. Давно с ним не виделись, выглядел он холеным и довольным. Одет был явно дорого.

То странное чувство, когда по соседству с тобой люди ухитряются зарабатывать кучу денег — в смысле, в каких-то несусветных, ошеломляющих, нелепых количествах. Причем законно, изо дня в день, а домой приходят поздно. Что ж им не лосниться. Они при деньгах и в шоколаде.

Я не знаю, как это произошло. В Рединге, где я рос, тоже были состоятельные люди. Например, владелец бумажной фабрики. У него был новый «ягуар» и ворота с дистанционным замком. В загородных особняках обитали богатые наследники. Хорошо зарабатывали преуспевающие бизнесмены и, наверное, опытные профессионалы.

У нас не было миллионеров. А главное, не было двадцатилетних бездельников, вынужденных распихивать деньги по разным банкам, чтобы их приток не затопил мостовые. Не было молодых авантюристов, которые, наобум прикупив акций на чугунный прокат, в одночасье стали богаче целой Португалии.

И вот что я хочу сказать. Мне кажется, я что-то упустил. Большинство выпускников Чатфилда пошли во флот. Кое-кто в университет. Многие переквалифицировались в бухгалтеры. О Сити никто даже не думал. Оно считалось последним прибежищем для самых безнадежных, даже по чатфилдским меркам. Крыса Дункан, например, стал биржевым брокером. Кажется, Придурок Пейдж угодил в перестраховочный бизнес. Даже Дуб Робинсон нашел свое место в жизни — в какой-то азартной игре типа экранной лотереи с фьючерсами.

Мне интересно, на каком этапе эти ребята перестали быть социальной проблемой и превратились в финансовых воротил? Может, я чего-то недооценил? Может, напрасно не дал себе труда разузнать насчет «этого Сити», зря крутил носом только потому, что знал тех, кто туда стремится. А теперь уже поздно лавировать среди фьючерсов, учреждать хедж-фонды и разогревать деривативы, — а если все накроется, винить «рынок».

Если бы вернуться в то время…

Что до Стеллингса, он простой солиситор — человек для озвучивания жалоб; у моего одноклассника в средней школе отец был солиситором, жили они в Тайлхерсте, в таунхаусе. Стеллингс быстро получил диплом барристера, но это оказалось не его. А теперь он в юридическом отделе при Освальде Пейне и, похоже, очень доволен. Женился на некой Клариссе, и у них уже родился ребенок — сын Александр. Пока мы шли до индийского ресторана (рядом с собором Святого Павла), Стеллингс дважды заметил, что свадьба у них была очень скромная, видимо, чтобы я не обижался, что не позвали. Эту встречу в ресторане мы назначили на вторник: к тому времени я получу мои очередные представительские.

— Отличное место, — сказал Стеллингс, усаживаясь за столик, — бутылка пюлиньи-монраше всего десять фунтов. Пять лет назад у них появился новый хозяин, а карту вин оставили старую, забыли поменять ценники. В этнических ресторанах человеку иногда может повезти.

— Про монтраше я слыхал. Это ведь известное вино?

— Мон-ра-ше, Граучо. Буква «т» здесь не произносится. Точно так же, как в слове «Монблан». Монраше.

— А я всегда слышал только с «т».

— Распространенная ошибка. Я возьму себе курицу по-мадрасски.

Я был не против, чтобы Стеллингс меня поправлял. Жбан Бенсон, готовивший нас к экзамену по «французскому устному», названий дорогих вин в топики не включал, зато напирал на красивые обороты вроде angoisse des gares. Возможно, именно в его переводе мне накрепко запомнилась эта фраза: «Когда родители сажают тебя, восьмилетнего, в вагон и поезд пыхтя трогается с места, вдруг приходит мысль — что, если ты никогда их больше не увидишь?»

Стеллингс налил себе вина, как бы оно ни называлось, и радостно заговорил — я видел, что он приятно взбудоражен.

— Все в мире меняется, Майк. Быстрее, чем когда-либо на нашей памяти. Появился, например, Горбачев. Думаю, он намерен положить конец холодной войне.

— Это он-то? Ставленник КГБ и протеже Андропова?

— Все верно, дружище, но он увидел огненную надпись на стене. Валтасаров пир заканчивается. Знаешь, сколько в Москве кардиологических клиник? Одна. В старом здании без лифта, на восьмом этаже. А самая популярная в Советском Союзе форма планирования семьи знаешь какая?

— Нет.

— Аборт. Советская женщина в продуктивном возрасте делает в среднем шесть абортов. Это дешевле, чем противозачаточные таблетки. И Горби знает, что народу деньги нужны, хорошие деньги. А для этого необходимо дать дорогу рынку.

— Мне даже немного жаль, что эта эпоха кончается, — признался я. — Я вырос с сознанием того, что стану жертвой ядерной войны.

— Я тоже. И вот впервые в жизни думаю, что не стану. Тут и технический прогресс повлиял — факсы, телефонизация. Полностью тоталитарное общество возможно только при условии полной изоляции. А теперешние технические средства передачи информации способны преодолеть любые препоны, любые глушилки. Простой Ваня из Иркутска и тот знает, что может предложить ему Запад. Ваня тоже хочет цветной телевизор, кока-колу и выбирать из нескольких кандидатов. К тому же денег у них не хватает даже на танки.

После обеда со Стеллингсом я лишь острее осознал, как мало изменился мир за те тридцать с лишним лет, которые я в нем пребываю. На мой взгляд, разделение между Западом и Востоком никуда не делось с 1946 года, а наоборот, пропасть стала глубже. Террор, ГУЛАГ и оккупации вместе с ложью и тиранией, необходимой, чтобы как их отрицать, так и осуществлять, оставляют Западу все меньше шансов на компромисс. Это как с полицейскими психологами в деле Сатклиффа. Чем больше на тебя давят, тем жестче ты отстаиваешь свою позицию. Потому что кроме нее тебе нечего терять: они загнали тебя в угол. Теперь или пан, или пропал.

Я подумал тогда, что это безумие — полагать, будто холодная война вот-вот закончится. Можно что угодно говорить о тоталитарном коммунистическом режиме, но в дарвиновском смысле это весьма «успешный» организм. Поскольку система закрытая, то у нее существует довольно устойчивый иммунитет к рациональной критике. Базовые ценности тут не требуют доказательств, как в христианстве или фрейдизме. В силу этого коммунизм может выглядеть ненаучно. Но тем он страшнее.

Будущие поколения удивятся, узнав, что жить в ожидании ядерного удара было не так уж и страшно. Но чтобы управиться с подсознательным страхом, его приходится отодвигать в сторону. Соответственно, произведя эту манипуляцию, ты тем самым принимаешь статус-кво. Так что перспектива скорых перемен, которые Стеллингс принялся обрисовывать за второй бутылкой пюлиньи-монраше, меня раздражала. Свободный мир? Как русские собираются этого добиться? Больше не ждать Армагеддона? А как же нам без него жить?

— А что скажешь про апартеид? — спросил я. — С ним, по-твоему, тоже скоро покончат?

— Даже не сомневайся. — Стеллингс обмакнул кусочек паппадама в мятный соус.

— То есть Питер Бота скажет: простите, кяфиры, это была ошибка. Давайте проведем выборы. Прямо сейчас готов выпустить из тюрьмы Нельсона Манделу. Но сперва пусть все английские студенческие бары, названные его именем, добровольно сменят вывески.

— Гарантирую тебе, Граучо, это вопрос десяти лет. Бота не вечен. Вместо него придет Де Клерк. Он прагматик.

— Спорим на сто фунтов, что в ближайшие десять лет в ЮАР ничего не изменится?

Мы ударили по рукам.

— Ладно, Стеллингс, еще одна тема на засыпку, пока нас санитары не повязали. Женщины.

— А с ними-то что?

— Сам знаешь, как теперь принято. Надо притворяться, будто и вправду считаешь, что они ровня мужчинам. Иначе ты сексист.

— Так ты про феминисток?

— Точно. Мы вдруг решили, что они думают, действуют и чувствуют как мужчины. Что не только заслуживают равных возможностей и зарплаты, но вообще на всех уровнях неотличимы от мужчин. Но суть не в этом. Они хотят, чтобы их считали идентичными нам. Хотя знают, что это не так. И мы знаем, что они знают, что это не так. И они знают, что мы знаем, что они знают, что мы знаем, что они знают, что это не так. Тем не менее любое мероприятие с женским участием — это тест на ортодоксальность. Шаг в сторону — и всё! Публика разворачивается и смотрит на тебя как на…

— Господи, Граучо, ты, видимо, попал на каких-то гусаров в юбке в своем Бейсуотере. Тебе нужно познакомиться с Клариссой. Приходи как-нибудь на ужин. Есть же на свете…

— Ты же понял, о чем я.

— Это называется политика, Граучо. Она так устроена. Ставки следует повышать. Не соглашаться на компромиссы, не брать пленных, пока не добьешься своего. Равенства в зарплатах и во всем остальном. Потом можешь расслабиться.

— Ну и сколько нам этого ждать?

— С этим нам жить, Граучо. Могло быть хуже. Мы с тобой могли родиться в девяностые прошлого века и погибнуть в первый же месяц Великой войны. Или двадцатью годами позже — и нас застрелили бы на нормандском побережье. Если все, что выпало нашему поколению, — это терпеть нападки сердитых феминисток, это еще не…

— Но каково поколению мужчин, на которых…

— Это лучше, чем Сомма.

— А потом, когда это все пройдет, думаешь, нам удастся забыть все то вранье, на которое мы подписались?

— Уверен! Потому что все будет отлично и никто не захочет ворошить былое. К концу века все забудется. Тетки сядут писать мемуары о своих девичьих проказах. Начальствующие бизнес-леди признаются, что не умеют читать карту. Причем признаются с удовольствием. Поскольку война выиграна, а победителю подобает милосердие. Начнется мода на розовую помаду и кружевное белье.

Тут я рассмеялся:

— И что, снова позволят называть их «девочками»?

— Дорогой мой мальчик, они сами будут так себя называть. А глядя на свое фото, будут говорить «ах какая цыпочка!».

— Чем ты упоролся, Стеллингс?

— Только «пюлиньи» и карри.

— Не наш ты человек.

— Хотя в это время дня иногда позволяю себе понюшку кокса. Для бодрости. Хочешь, вместе сходим в клозет? Тут не возбраняется.

Я посмотрел на Стеллингса через останки выпотрошенной лепешки-параты и зеленую бутылку из-под перье. Подумал, что с утра недобрал, и отправился с ним вместе.

С помредом из женского отдела контакт налаживался. Поскольку столовую в конторе я на дух не переносил, то решил пригласить Маргарет пообедать в пабе. Журналисты в обед обычно только пьют, и звать их поесть пустое дело — решат, что ты чокнутый. Но я уже знал, что к выпивке Маргарет равнодушна и что иногда все-таки ест (ведь намекала же на столовую), так что надеялся на согласие. Но сначала требовалось подготовиться морально. Идти в обычное место не хотелось — вдруг меня заметят, и пришлось отправиться запивать голубую таблетку парой пинт «Бертона» и большой рюмкой водки в кошмарное заведение под названием «Король и ключи». Публика там в основном из «Дейли телеграф», краснорожие дядьки с седыми волосами и пеплом на лацканах, вечно спорят до хрипоты и к полудню уже еле стоят на ногах. Вернувшись в контору, я поднялся на лифте в женскую редакцию (третий этаж), просунул голову в дверь, ляпнул свой вопрос. Маргарет немного смутилась, что ее приглашают вот так прямо при сотрудницах, но согласие дала. Договорились встретиться у главного входа в десять минут первого. Пришла она уже подкрашенная и с уложенной прической.

Я повел ее в китайский ресторан «Друзья из Сити», рядом с Олд-Бейли. Она сказала, что была замужем, сейчас в разводе. Бывший муж — криминальный репортер в «Санди экспресс», познакомились они, когда оба работали в районной газете. Он, насколько я понял, крепко пил и даже ее поколачивал. Живет она с десятилетней дочкой, Шарлоттой, квартира в пригороде Холлоуэй. Дерек (так зовут бывшего) к ним не заходит, хотя решение суда это предписывает.

Маргарет подцепила палочками комок риса.

— Всегда ищу в «Санди экспресс» его материалы. Напечатали — мне как-то спокойнее, тогда меньше выпьет и сможет дальше работать. Работа — его жизнь.

Сама она, как и я, попала в журналистику случайно. Родилась в графстве Хартфордшир, по отдельным деталям я понял, что их семья была поприличнее, чем Энглби (что немудрено). Училась в местной частной школе с каким-то техническим уклоном. Поработала секретаршей и в «маркетинге», а потом ей предложили связаться с редакцией в Хемел-Хэмпстеде. Так она попала в местную газету, где и наткнулась на выпивоху Дерека. Писала новостные заметки, иногда очерки, но без азарта, особых творческих амбиций не имела. Предпочитала редактировать и верстать макет. Поработала в женских изданиях концерна IPC (о женской роли, женской доле и женской воле). И наконец, пришла в нашу воскресную газету, и тут ей очень нравится. Старше меня на шесть лет, но пережила в разы больше, чем я. Замужество, дети, фокусы Дерека… Не знаю; в ней чувствовалась опытность, но мамашей она не выглядела. Что приятно — никакой обиды на судьбу. Милая, веселая, деликатная. Хотела сама за себя заплатить, но я не позволил.

Я не знал, как перейти к следующему этапу, хочет ли она этого следующего этапа и хочу ли его я. Оставалось надеяться, что она, как существо более искушенное, сама проявит инициативу.

Интервью с Кеном Ливингстоном прошло не так гладко, как я рассчитывал.

Я-то надеялся его по-настоящему удивить — предстать перед ним в новом облике, обезоружить, раскрепостить, поразить, — но в глазах его была мировая скорбь, словно с такими, как я, он уже общался миллион раз.

Интервью было назначено на 10:30 29 мая 1985 года, в здании Совета Большого Лондона. Когда встречаешься с человеком, о котором столько написано, всегда немного не по себе. Вот и мне невольно представлялся кровавый палач; но в тускло освещенном заурядном муниципальном кабинете в конце длинного, обшитого деревом коридора я увидел обычного мужчину, долговязого и с ногами иксом. Такой с равным успехом может оказаться как Робеспьером, так и муниципальным топографом.

Появилась дама с сервировочным столиком на колесах, налила нам кофе с молоком.

Деятельность Кена раздражала миссис Тэтчер, но его продолжали избирать, так что ей пришлось ликвидировать весь Совет Большого Лондона[43] — как я понимаю, просто чтобы избавиться от противника. Теперь ему ничего не осталось, кроме как выдвинуться в парламент от неведомого Брент-Иста. Надо думать, это некий электоральный конструкт: населенного пункта с таким названием я так и не нашел. Видимо, это где-то между Харлсденом и Доллис-Хиллом. Однажды я ехал на харлсденском автобусе и был там единственным белым пассажиром. Но Кен наверняка знает, где это, потому что последнее, что он успел сделать на посту главы СБЛ, — это выбить два миллиона фунтов для Брента, в качестве «субсидии».

По соратникам в Совете он особо не сокрушался. Весело ерничал, криво усмехался.

— Эти ортодоксальные троцкисты никогда не считались с меньшинствами — что с черными, что с голубыми. Зато теперь мы точно обеспечим себе новое постоянное правящее большинство.

Я попытался представить состав правительственного кабинета при подобном раскладе сил.

— «Ортодоксальные троцкисты» — это кто? Вроде того, как его… глава Лэмбетского совета?

— Тед Найт. Да, они давно окопались в своем операистском лагере.

Ого! Таких словечек я не слышал со времен студенчества. Тем не менее я свернул с этой занудной темы, перейдя к моим «интересным» заготовкам:

— Назовите ваши любимые книги.

— Университетов не кончал, поэтому чтением не увлекаюсь.

— Но в школе-то учились?

— С грехом пополам.

— Недостаток образования вам не мешает? (Я невольно представил, что навсегда остался на бумажной фабрике.)

— Нисколько. Наоборот, он учит полагаться на собственное чутье. Эрудиция мешает интуиции.

— Но что-то вы все-таки читаете?

— Ну. Процентов на семьдесят это научная фантастика.

У меня челюсть отвалилась, но я ее успел подхватить.

— А остальные книги? Остальные тридцать процентов?

— Остальное — политика. Вам известны труды древнеиудейского философа Гиллеля? Современник Христа, между прочим. Но более популярный.

Он прикрыл глаза, но из-под век блеснуло простодушное самодовольство: срезал меня этим именем!

(Я-то про Гиллеля даже не слыхал. И на следующий день отправился в каталог Британской библиотеки, где обнаружил единственную книгу про Гиллеля, изданную Глатцером Нахумом Норбертом в 1957 году: «Гиллель Старший: истоки классического иудаизма», и множество трудов другого Гиллеля, посвященных механике сыпучих тел; похоже, этот древний иудей, подобно Иисусу, проповедовал, но не писал, так что, на какие «труды» ссылался Кен, я так и не понял.)

Ладно, вернемся в кабинет Кена. Я продолжил задавать вопросы из своего списка:

— Где вы обычно отдыхаете?

— Не могу себе этого позволить.

— Сколько у вас денег?

— Нисколько. Не работаю с семидесятого года, после того как уволился из Королевской Марсденской больницы.

— Медбратом работали?

— Лаборантом.

— А на что же вы живете?

— А на пособие, введенное Майклом Хезелтайном и Питером Уокером, когда они руководили экологией в правительстве тори. — Он скрестил ноги. — Полагаю, я обязан выразить им огромную благодарность.

— У вас есть подруга?

— Это не обсуждается.

— Вы предпочитаете мужчин?

— Я предпочитаю не позволять прессе лезть в мою личную жизнь.

— В Бога верите?

— Нет.

Я снова посмотрел на свой список вопросов, и кроме блокнота в поле зрения оказались щиколотки Кена. Надо же, он все еще носит клеши!

Я спросил, любит ли он готовить, а Кен вывернул на «кухонное рабство», угнетение и неравенство.

— Нет никаких традиционных гендерных ролей. Просто мужчины эксплуатируют женщин, даже самые лучше. И даже лучшие белые эксплуатируют черных.

Я понял, что готовить он не любит.

— Вы патриот?

— Когда слушаешь «Страну надежд и славы», в душе что-то иной раз и шевельнется. А с другой стороны, мы в ответе за систематическое истребление аборигенов Тасмании.

Я снова глянул в блокнот. Пять страничек: мизер, из которого никак не разогнать статью на требуемые полторы тысячи слов.

Политики оказалось не миновать.

И тут эта круглая физиономия китайского прачечника наконец оживилась.

— Да, я действительно самый влиятельный лидер левого крыла. Майкл Фут и Тони Бенн так и не смогли собрать кабинет министров, реально повлиявший на жизнь народа.

Я еле успевал записывать. Набросав еще с десяток страниц, я сдался. Этот тип обвел меня вокруг пальца, твердо решив не позволить подать себя как интересного человека. Обрек меня на перепев банальностей. «Левочокнутый»… «Тритончик»… У меня обе кавычки в машинке на нем сотрутся.

Я уже шел назад по унылому коридору с нумерованными дверями, когда Кен окликнул меня и напомнил о своем последнем достижении на посту главы Совета: он сделал Лондон побратимом Манагуа.

— Спасибо! — крикнул я в ответ.

И улыбнулся: Джен-кружок поддержал бы эту идею восемью голосами против пяти при двух воздержавшихся. И запил ее бокалом Hirondelle.

В Обществе выпускников Чатфилда определенно есть пронырливые ищейки. Причем поразительно упертые. Каждый год после выпуска я выкидываю их дурацкие послания с горячей просьбой сообщить о себе: кем работаю, состав семьи. Я не стал их оповещать о смене адреса, но тем не менее нашел с утра на коврике под прорезью почтового ящика ежегодный «Чатфилдский альманах». Вот как им такое удается? Адресован он был М. Энглби. А сообщение в их колонке новостей привело меня в ступор: «М. Энглби (Коллингем, 1966–1970). Нам стало известно, что он работает в Лондоне журналистом, его творческий псевдоним — Майкл Уотсон. Располагающих еще какой-либо информацией просим поделиться!» Только одна заметка меня порадовала, в колонке «ушедшие от нас»: «В Сток-Мандевильском госпитале скончался от инсульта Дж. Т. Бейнс (Коллингем, 1963–1968). Он много лет страдал прогрессивным параличом. Приносим наши соболезнования вдове Джейн и двоим их детям».

«Прогрессивный паралич». Неужели есть такой медицинский термин? Он бы очень кстати пришелся и капитан-лейтенанту С. Р. Сидвею, в отставке, на пенсии, издателю упомянутого альманаха. Ну да ладно: прикончить старину Бейнса — это тоже вполне прогрессивно со стороны этого паралича.

Пока я выбирался из метро «Чансери-лейн» и разглядывал одежду в магазине с фахверковой отделкой, меня мучила загадка: как Джейн позволила этому прыщавому к себе прикасаться, пока он делал ей детей. Досадно было и что он ухитрился жениться, пусть и на такой страхолюдине.

Впрочем, легкая досада не могла испортить мою нечаянную радость, событие надо было обмыть. В обед я пригласил Маргарет в бар «Ланган». Мы заказали по шпинатному суфле с анчоусным соусом и бутылку шампанского. К горячему взяли еще бутылку. Потом прошлись до «Ритца», я снял номер, где мы все и провернули.

В прошлую пятницу я нашел на столе записку. Почерком Фелисити Маддокс, преехидного секретаря нашего отдела. «Звонили из офиса Джеймса Стеллингса. Они имеют честь пригласить вас на ужин во вторник 11-го. В 20:30, Элджин-кресент, 152».

Слово «ужин» меня немного страшило. Кто там будет? Одно дело — он, жена и ребенок. А вдруг это званый ужин? Ни разу на таких не бывал, только в театре видел. И в кино (в «Несчастном случае» Лоузи). Боже. Я представил, как его Кларисса в вечернем платье говорит гостям: «Вы не поверите! Джеймс позвал своего потешного приятеля Туалета Энглби. Надо же, они вместе учились в университете. Какая прелесть! Пожалуйста, не обижайте его!»

Черт, и как раз в четверг мне предстояло съездить в Бирмингем, так что раньше семи домой было никак не вернуться. Я набрал ванну и поставил на проигрыватель диск Steely Dan. Тут надо заметить, что я не люблю так называемую новую волну. Я всегда увлекался самым свежим: рок-н-ролл, потом поп, соул, психоделика, тяжелый рок, прогрессив, глэм, панк, а потом — все. Тот день я запомнил. Диджей поставил «I was working as a waitress in a cocktail bar»[44], а потом стал распинаться — какой шедевр, наше будущее, все такое. И я подумал: вот этот убогий звук, вот эти куклы с игрушечной дуделкой пришли на смену Хендриксу, Стиви Уандеру, Beatles и Cream… Бог ты мой!.. Я поднял нижнюю створку окна и, хорошенько размахнувшись, зашвырнул туда приемник. Перелетев через улицу, он беззвучно приземлился на булыжный треугольник «сквера», обрамленного чахлыми кустиками. Как приятно: пусть теперь эти пупсы выводят рулады собачьему дерьму, пока не сдохнут батарейки.

А я уже лет пять слушаю только старенькое. Steely Dan мне всегда нравились. Два самых странных парня во всем поп-пространстве. Сошли бы за профессоров математики или компьютерных программистов. («Доктор Дональд Фейген. Статистический анализ. Начало лекции в 9:00»; «Профессор Уолтер Беккер. Булева алгебра. Начало семинара в 10:00».) Не будь они рокерами, как и другие: Джеф «Скунс» Бакстер, на чьей совести, как я понял, гитарный риф в «Bodhisattva», Джеф Поркаро, ну и остальные.

В тот вечер, прежде чем отправиться к Стеллингсу, я слушал их раннюю «Can’t Buy a Thrill», надеясь, что ее мелодичность даст мне правильный настрой. Я слышал ее тысячу раз, но всегда находил что-то новое. Потом пошел «Brooklyn», я тихонько подпевал, когда вдруг до меня дошло, что я всю жизнь не так понимал текст. Лет десять, а то и больше мне слышалось: «A race of angels/Bound with one another,/A dish of dollars/Laid out for all to see,/A tower room at Eden Roc/His golf at noon for three:/Brooklyn owes the charmer under me»[45].

И это мне давно не давало покоя — хоть я и не очень разбираюсь в гольфе, но знаю, что трибол в клубах вроде не одобряют. В некоторых даже требуют письменное разрешение секретаря. Но это все-таки сам Дональд Фейген — допустим, с девушкой, к которой обращена песня, а может, с Уолтером Беккером — как бы то ни было, это двое: но кто тогда третий и как намерены это утрясти с кедди? Может, Дон сходил к секретарю поговорить, а человеку с такой дискографией кто ж откажет? Но почему-то это мне не давало покоя. Бог его знает, каков Джеф «Скунс» Бакстер в короткой игре.

И вот среди горячей воды и пара меня осенило, что слова-то на самом деле были «His golf at noon for free»[46], и все тут же встало на свои места. Я с облегчением рассмеялся и вылез из ванны.

Но откуда вообще взялись такие странные мысли? И почему я хихикаю сам с собой? Я вполне допускал, что мои мыслительные процессы могут иногда идти в юмористическом ключе, но ведь не в смехотворном? Что происходит?

Видимо, мне было не по себе.

Костюм у меня имелся, купленный в свое время для походов на Флит-стрит, — уже не слишком новый и модный и не особо чистый. Помимо джинсов, выбор был небогатый. Я надел рыжий пиджак в тонкую жилку (Маргарет однажды его похвалила), новые брюки прямого кроя и темно-бордовую рубашку, единственную на тот момент чистую. К пиджаку шла она не очень, но времени на стирку и глажку уже не было. Относительно галстука меня обуревали сомнения. Все были слишком широкие. Потом я вспомнил, что у меня есть ковбойский «боло», рождественский подарок от Джули в придачу к футболке с Донни Осмондом (куда она, кстати, задевалась?). Оптимальный вариант. Если остальные будут при галстуках, я тоже при нем. А если нет, то я вроде как пошутил. Самые новые ботинки были светло-коричневые, со шнурками, в общем подходящие.

В выходные я раскошелился на бутылку монраше, чтобы порадовать Стеллингса. «Клариссе» купил цветы, вроде георгины (в цветах я не силен, — оранжевые, за цвет ручаюсь), в магазинчике у гаража на Вестбурн-Гроув, куда добрался в 20:22. Ну да, часто смотрел на часы, не хотелось опаздывать. И шел быстрым шагом.

Когда я только приехал в Лондон, Ноттинг-Хилл кишел сквоттерами, бездельниками и уличными музыкантами с банджо, но времена, похоже, поменялись. Вместо отдельных комнат тут стали продавать квартиры, а потом и целые дома. Их скупили американские банкиры, не способные отличить детский ксилофон от «Фендер-Стратокастера».

В 20:29 я уже жал на звонок на Элджин-кресент. Впустила меня маленькая азиатка в белом фартуке и провела в просторную гостиную с камином и с парой огромных картин маслом. На одной — старикан, написанный в манере Гейнсборо (вероятно, предок Стеллингса или Клариссы). Вторая — более или менее случайное распределение оранжевых клякс и завитушек по серому фону, призванное, по-видимому, навести на ряд дилетантских мыслей об «искусстве».

Меня еще трясло от собственной тривиальности, когда в гостиную впорхнул Стеллингс.

— О, Граучо, какая пунктуальность! Вернее, Гаучо, с таким-то галстуком. О, галстук… надо было тебе позвонить. Выпей чего-нибудь. Шампанское? Вино? Скотч?

— Давай скотч. — Дома я уже хватанул три «Джонни Уокера» — запил голубенькую таблетку. Разный алкоголь лучше не мешать.

— Кларисса сейчас придет, укладывает Александра. Как дела? Много жареных фактов нарыл?

Я рассказал кое-что про свою работу. Стеллингс был в джинсах, белой рубашке с расстегнутым воротом и в матерчатых эспадрильях на босу ногу. Явно не заморачивался на тему «что надеть».

Виски мне принесла та же то ли тайка, то ли филиппинка в белом фартуке.

В дверном проеме возникла высокая блондинка, вся в черном, даже тоненькие колготки на длинных ногах черные, так что я было подумал, уж не с похорон ли она вернулась. Но сильно накрашенные ресницы и цикламеновая помада с похоронами не очень вязались. На ее лице не было ни следов печали, ни разводов от слез. Женщина окинула меня взглядом — снизу вверх.

— Дорогая, это Майк Энглби. Майк — это Кларисса, моя благоверная.

Нежная рука коснулась моей и тут же отдернулась: не рукопожатие, а мимолетная ласка.

— Джеймс много про вас рассказывал. Вы присаживайтесь. Джеймс, какой же ты невнимательный, почему не предложил Майку оливки? Угощайтесь.

— Не возражаете, если я закурю?

— Ну что вы… Летиция, будь добра, принеси пепельницу.

Не сводя с меня огромных голубых глаз, Кларисса примостилась рядом на диване и лишь немного отодвинулась, когда табачный дым достиг ее ноздрей. Меня несколько сковывал такой напряженный интерес к моей персоне.

— Расскажите о своей семье. Они по-прежнему живут в этом… мм… в Рединге? Один мой знакомый жил, можно сказать, по соседству. В Стратфилд-Сэй. Знаете такой?

Причем на лице ее было написано живейшее любопытство, словно у игрока, которому не хватает одного очка до джекпота.

— Нет. А мама работает в гостиничной сфере.

— Удивительно! Наверное, это очень тяжелый труд.

— Да. Да, конечно… ну а сестра… она в пивоваренном бизнесе.

— А чем же она там занимается?

— Финансами. Бухгалтер.

— Я полагаю, рынок алкогольных напитков очень волатилен. К тому же там засилье крупных корпораций. Но, кажется, сейчас на подъеме именно независимые маленькие пивоварни.

— В какой-то мере. Старый добрый эль, настоящее пиво. На этом они и держатся. Сами понимаете…

— Да-да. Ваша сестра сделала мудрый выбор. Вы, кажется, сказали, что она замужем?

— Пока нет. Она…

— Крайне разумно с ее стороны. Сперва карьера, потом семья. Ваши родители оба из Беркшира?

Я старался как мог изобразить жизнь мамы и Джулии достойной столь сокрушительного интереса. Под конец я и сам наполовину поверил, что Энглби родом из йоменов Мерсии и по сей день гордятся своим происхождением из вольных хлебопашцев. Но когда в десятом часу прибыли остальные гости, я вздохнул с облегчением.

Имена я запомнил не все, но было вроде бы еще четыре пары, так что всего получилось одиннадцать человек, включая Энглби без спутницы. Мужчины — все с одинаковыми стрижками, короче моей, с выбритыми висками и мерцающие бриолином. Все загорелые, все доброжелательно переглядывались. Извинялись, что в костюмах, но ведь прямо с работы. Прежде чем выпить первый бокал, все с наигранным остервенением ослабили узлы галстуков — вероятно, демонстрируя, что наконец они дома у Стеллингсов, а не в офисе. Говорили в основном о машинах и о спорте. Женщины были хорошенькие — все без исключения. Все тоненькие, одетые большей частью ярко — в малиновое, желтое, фиолетовое, — словно самоутверждались в своем древнем праве. Их сверкающие волосы тоже пахли парикмахерской и выглядели ломкими и сухими. Стройные ножки были обтянуты чем-то вроде нейлона, но тоньше, я таких колготок раньше не видел. Я слонялся со своей сигаретой по комнате, иногда перекидываясь с кем-нибудь парой фраз.

Мы спустились вниз, к длинному столу, застланному белой, в пол, скатертью и равномерно уставленному подсвечниками и высокими вазами с морозником. Что это морозник, я понял из ответа Клариссы одной из гостий.

Меня усадили между некой Лорой и некой Сесилией. Сервировка стола не позволяла видеть тех, кто напротив, а в случае необходимости им пришлось бы перейти на крик. Поэтому я минут двадцать говорил с Лорой, потом еще двадцать с Сесилией. Когда снова пришла очередь Лоры, я повернулся к ней, но она уже беседовала с соседом слева. Я было переключился обратно на Сесилию, но и та успела отвернуться. Оставалось смотреть прямо перед собой, покуда закуски на столе сменялись горячим, а горничная подливала мне сперва белое бургундское, а затем кларет.

А после опять левый-правый разворот.

О чем мы беседовали?

У одной оказалось трое детей, она подробно рассказала о школе, где они учатся, и о школах, куда надеется определить их потом. Поинтересовалась, есть ли у меня дети, я ответил, что нет. Тогда она сообщила, кто из них по какому предмету успевает, а кто занимается с репетитором. Одна из дочерей еще и на скрипке замечательно играет, а сын прямо помешан на футболе. Потом она заговорила о других школах и их репутации — ее дети там не учатся, но туда, увы, ходят дети одной приятельницы. Далее — про совсем новую, только что открытую школу, но девочкам туда уже поздно, а младшему так нравится его нынешняя школа, что жаль его переводить. Но все равно это чудесно — хороших школ ведь слишком много не бывает, правда?

Я так горячо с ней соглашался, как будто она все-таки допускала мысль, что хороших школ бывает слишком много.

В голове у меня творилось что-то странное. Я вроде бы получал массивы разрозненных сведений, но не было ощущения, будто я что-то узнал. Наоборот, информация из мозга словно бы вымывалась.

— А вы в какой школе учились? — спросила соседка.

— Что?

— Вы в какую школу ходили?

— В Итон.

— Правда? Мой брат там тоже учился. А в какие годы?

— С шестьдесят шестого по семидесятый.

— А какой колледж?

— «Коллингем».

— Я имею в виду, кто им управлял?

— Вы вряд ли его знаете. А у вашего брата какой?

— H.R.T.[47]

— Точно. Как раз оттуда я никого не знаю.

— Никого-никого? Я думала, только стипендиаты такие необщительные.

— Видите ли, я как раз и был стипендиатом.

— Но тогда почему вы не ходили в Колледж[48]?

— Видите ли, я… — Я сделал несколько глотков белого бургундского.

— О-о, я поняла! Вы были оппиданом.

— Да-да, именно! — Тут меня осенило. — А Стеллингса — Джеймса, в смысле, — я встретил уже в университете. Мы с ним учились в одном колледже.

Вроде выкрутился. Зачем вообще было врать? Может, не хотелось даже говорить о Чатфилде. Или мозги отшибло от волнения. И я поскорее повернулся к другой соседке.

У этой ребенок был один, зато в их доме сменилось уже шесть бебиситтеров, все иностранки. Сама она снова вышла на работу в банк, кстати, там она познакомилась с Клариссой, совершенно случайно, когда работала еще в отделе «слияний и поглощений», — так что им необходим хороший бебиситтер, поскольку дома ни она, ни ее муж (он сидел рядом с Клариссой и разговаривал, к сожалению моей соседки, гораздо громче обычного) практически не бывают. Он (муж), по всеобщему мнению, погорел на одном долговременном бизнес-проекте, но выплыло все только полгода назад, так что сейчас он в отпуске и отстранен от работы. Сказал, что на новом месте постарается быть поаккуратнее.

Я дерзнул предположить, что теперь проблема с бебиситтером стоит не столь остро.

Выяснилось, ничего подобного. Все ужасно, и чем дальше, тем хуже. Латвийка была ленивая, чешка прожорливая, а полька таскала деньги из кошелька у Лоры (а может, Сесилии). Я попытался скаламбурить насчет чехов и чеков, но без особого успеха, возможно, потому, что воровкой все-таки была полька. Так что разговор вернулся к ребенку моей собеседницы, который ходит в садик, а это такое счастье.

Я поинтересовался, новый ли это садик.

Оказалось, что да и что он всецело оправдал все их ожидания. Там так внимательно относятся к деткам. И так замечательно готовят к школе — столько разных занятий с малышами! Мы последовательно обговорили каждое.

Я вертел головой то влево, то вправо: десять минут с одной соседкой, десять с другой, словно смотришь в замедленном показе теннисный матч на Уимблдоне. Я уже ничего не соображал. Чем больше слушал, тем меньше понимал. Будто их пальцы проникли в мой мозг и разъединили контакты.

Когда здешняя иностранка в фартучке подошла снова долить мне бокал, я увидел в ее глазах немое страдание.

Мне представлялось, что «званый ужин» у друга — это беседа с ним, допустим, с его женой и, скажем, еще с парочкой гостей, — оживленный общий разговор. Как в пабе или кафе.

Я ошибся.

Мне и в голову не пришло, что я три часа буду разговаривать с женами незнакомых мне людей. Ощущение, что ты сидишь в метро и пытаешься заговорить с соседками, причем у тебя даже нет с собой газеты, чтобы уткнуться в нее и перевести дух.

Кофе подали в час. К этому моменту думать я уже не мог. И забыл все, что когда-либо знал.

В половине второго я, спотыкаясь, побрел наверх. В общей сложности я выпил не меньше бутылки мерсо и полторы — «Ла Доминик» (Стеллингс до сих пор любил этот, как он однажды выразился «петрюс для бедных»). И подбирался к середине второй пачки «Бенсон энд Хеджес».

У камина стояли двое мужчин.

— Привет, вы ведь у нас… мм…

— Майк.

— Ну да. Конечно, Майк. Мы как раз обсуждаем школу, которую только что открыли в Кембридж-Гарденс — вы же знаете?

Внутри меня тихо разгоралась странная ярость… Но я был сильно утомлен и пьян, да и волшебство голубой таблетки заиграло напоследок в моих жилах, стоило хорошенько затянуться превосходным виргинским табаком.

— И не говорите, — сказал я, — о такой школе можно только мечтать.

Вернувшись домой глубокой ночью, я попытался восстановить пошатнувшееся душевное здоровье чтением дневника. Лежа в темноте, я выбрал свою любимую запись: самую первую.

Вторник 25 мая 1972

Я решила вести дневник. Меня зовут Дженнифер Аркланд, мне девятнадцать лет. Я поступила на исторический факультет, только что закончились вступительные экзамены. Проходной балл не сообщают, но отметки я получила хорошие, даже не ожидала.

Раньше я никогда не вела дневника, поэтому как-то не по себе. Должна ли я представиться? Но зачем? Я не собираюсь никому его показывать.

Но если не показывать, то зачем вообще сюда писать? Может, это «глубоко подсознательное» желание, чтобы меня прочли, разоблачили и пристыдили? Вряд ли.

Пишу я по двум причинам, — во всяком случае, двум известным мне. Первая — я смогу перечитывать дневник в старости или даже в среднем возрасте. Кстати, жаль все-таки, что нас в детстве так мало фотографировали. Всегда, наверное, кажется: сегодня обычный день, ничего особенного, нет ничего такого, что стоило бы записать. А на самом деле есть. Было. Почему? Потому что это и есть всё.

Не хочу, чтобы это прозвучало как меланхолия первокурсницы: «рождение, спаривание, смерть, вот, в сущности, и все». Нет. Ключевое слово «всё». Потому что оно столько вмещает.

А хочу я сказать, что подход у меня не телеологический (роскошное слово с семинара доктора Абрахама про пуритан. Вот у них правда был тел. п-д). Я считаю, что жить, дышать, быть с другими людьми, которых любишь, дружески делиться с ними мыслями, рассказами, поддержкой и любовью — это и есть совокупность всего, что мы есть и что можем сделать. Не верю, что все эти впеч. можно загнать в телеол. категории «формы» и «пути».

Убеждена, что богатства, получаемого от этого обмена, вполне достаточно.

«Достаточно для чего?» — спросишь меня ты, Гипотетический Читатель. Но без тел. п-да нет ни концепции, ни критериев, на основании которых чувство, что ты живой, может быть оценено как достаточное или недостаточное. Так что вопрос некорректен, дорогой ГЧ!

Думаю, достаточно для того, чтобы я ощущала счастье, любопытство и полноту жизни. Так я это воспринимаю. Счастье агностика (т. е. щенячий восторг. Очень надеюсь, что рассуждаю чуточку глубже, чем вот это вот).

В чем тут дело? Ну, возможно, любовь, генерируемая всеми хорошими и светлыми людьми, каким-то образом пополняет уже существующий в мире запас доброты, который остается и после ухода самих людей. (Хипповские сантименты, скажете? А вот и нет, все так и есть и легко доказуемо от противного.) Без прекрасных примеров этого, сохраненных в литературе, наша жизнь лишилась бы смысла, того самого, трансцендентного и выходящего за рамки Гоббсова эмпиризма. Так что светлые чувства долговечны, и мне кажется, они сохраняются еще и через память, благодаря в том числе слову, как устному, в семейном предании, так и письменному. Таким образом жизнь, хоть она и лишена какого бы то ни было смысла в критериях телеологии, обладает практическим предназначением: ведь то, как мы живем, может улучшить переживания других людей, даже тех, кому еще предстоит родиться. А значит, есть некоторые (спорные, поскольку сложно определить критерий) основания говорить и о ее ценности. Для меня-то это очевидно, как аксиома.

И как раз подводит ко второй причине завести дневник. Первая — чтобы было что почитать с удовольствием, если вдруг придет такой каприз. А вторая — потому что я чувствую себя счастливой. Раньше этого не было, и я понимаю, что так будет не всегда, вот и заготавливаю «консервы счастья», хочу сохранить не только для истории, но про запас на черный день. Как другие варят чатни или квасят капусту.

Откуда это счастье? Чему радуешься, Джен? Живешь в жутковатой современной комнатенке. Маленькое окошко с металлической рамой выходит на хозяйственный двор, стойки для велосипедов, мусорные контейнеры и кухонные баки. Раскладной диван, подоконник, стол, стул. Кухонька и ванная в цокольном этаже. Ванная вечно занята. Дома-то было чуточку получше.

Подруги… Есть, но отношения с ними не такие близкие, не то что с родителями или со Сьюзан и Бекки из школы. Молли из нашего коридора оч. симпотная, с Энн тоже, м. б., подружусь по-настоящему. М. из «Эммы»? Та по виду индианка — Малини, кажется? Немножко пугливая. Так что радостью от прекр. дружбы мое счастье не объяснишь.

Учиться мне нравится, притом что я никакая не зубрила (хотя мама с папой так не считают). В школе я, правда, успевала, но без надрыва, народ в классе был не оч. продвинутый, так что без особ. конкуренции — зато учителя были отличные. В последнем семестре трое из них подготовили троих из нас так, что мы поступили. Вот это я понимаю, коэффициент эффективности!

Тут, во всяком случае, учиться здорово, хотя есть сомнения, что при назначении донов в колледж и университет хоть в какой-то степени принималась во внимание их способность учить. У б-ва с этим совсем плохо, и они демонстративно предпочитают заниматься собственными делами.

Наука мне нравится, но не до самозабвения, как некоторым.

И не влюбилась пока тоже. Парня у меня нет. Честно говоря, иногда малость не по себе от полового дисбаланса. Сидишь на лекции, студентов человек пятьдесят, а студенток четыре-пять. К тому же многие университетские девушки (сами-то мы называем себя женщинами), честно говоря, не ахти, ноль интереса у парней. А мы, остальные, в знак солидарности тоже стараемся не кокетничать.

С выбором парня лучше не спешить, подумать как следует. Если только это не любовь как гром среди ясного неба. Я достаточно романтична, чтобы допустить малюсенький шанс такого поворота событий. Хотя достаточно прагматична, чтобы понимать: вряд ли я стану намного счастливее, чем сейчас, так что в каком-то смысле — а нужен ли мне прекрасный принц? (Ходила на той неделе в джаз-клуб на Майлза Дэвиса. Так один парень из колледжа Св. Иоанна на полном серьезе уверял меня, что самое трогательное в вальсе Белоснежки («Когда ж мой принц придет?») — это легкая просторечность этого «когда ж» — так и видишь малограмотную девчонку из Гарлема, как она стоит на балконе съемной квартиры и мечтательно смотрит на соседские трущобы… Может, и так.)

Так откуда она, эта глупая эйфория? Отчасти, думаю, дело в самом городе. Я правда обожаю его кварталы из потемневшего кирпича, и речную дымку, и холодные утра, даже сейчас, в мае. А потом из всего этого ты вступаешь в великолепный внутренний двор между Кингз-, Тринити- и Куинз-колледжами — и все это скаредное, пуританское, холодное, экономящее каждый грош на отопление вдруг отступает прочь перед размахом и величием этих зданий, перед их шпилями и зубцами, перед разделяющими корпуса огромными пустыми пространствами: строители овладели наконец законами расстояния и времени и больше не считали обязательным строить тесно и плотно.

А еще… Папа часто говорит, что я «счастливица» — у меня, выражаясь словами Джейн Остин, «легкая натура». Это значит, что я «в этом мире как дома», в то время как некоторым в нем неуютно, они живут «наперекор». За научность наблюдения не поручусь, но что-то в нем есть.

Пожалуй, можно сформулировать и проще. Хорошо, что мне 19. Вот маленькой мне быть не нравилось — казалось, что все самое интересное проходит мимо. И ясно, что не понравится, когда стукнет 35, 40 или — господи помилуй! — 50. А 19, 20 и т. п. — это так чудесно. Мне уже никто ничего не сможет запретить, и порой кажется, что нет того, с чем я бы не справилась.

Бывает, выключу уже свет и никак не могу заснуть от предвкушения предстоящих дней и недель. Надо держать ухо востро! Потому как «погибели предшествует гордость»[49], «но не видит ничего, что под носом у него» и т. п. Но что делать, если меня распирает от счастья и зап*дло ходить с модной мрачной мордой.

Вот она какая, моя девочка. Любопытно, как начинает она с общестуденческих понтов — критерии телеологии, Гоббсов эмпиризм, — а чем дальше, тем больше про секс и наркотики. Вчерашние школьники взрослеют быстро.

Но по мере того как записи Джен делались суше и жестче, я невольно ловил на этих красивостях себя самого. «Не хватает восторженных записей синей шариковой ручкой, — мелкими буковками, чтобы не заезжать за тускло-розовые линейки». «Разрастающийся Бейсингсток бился, как Лаокоон, в концентрических кругах своих дорог».

Охренеть.

Так и вижу под этими фразами волнистые линии синим карандашом доктора Джеральда Стенли… Хотя вообще-то он не пользовался ни синим карандашом, ни красной шариковой ручкой. У него была авторучка с черными чернилами, такая же, как у меня и у большинства учеников. Вроде мелочь — так, неуважение к нам и здравому смыслу, но она почему-то дико раздражала. Будто поверх твоего сочинения накорябали граффити.

Причина того, что мой стиль стал свободнее и эмоциональнее, полагаю, очевидна.

Я стал счастливее. Хотя и не сразу осознал, что это так называется — счастье. Оно подобралось, как говорится, исподволь. То есть, впервые заметив произошедшие перемены — в том, как я смотрю в завтрашний день, какими вижу самого себя и собственную жизнь, в том ощущении, которое стало для меня привычным, — я был вынужден признать и то, что эти перемены уже свершились. Вот что я подразумеваю под «исподволь».

Вчера у нас с Маргарет была вечеринка по поводу того, что мы с ней официально съехались. Настояла она. Думаю, ей хотелось «подтверждения» своего нового статуса: что она респектабельная дама, а не битая карта.

Меня идея съехаться не прельстила. Во-первых, квартиру в Бейсуотере я ни с кем делить не собираюсь: просто перевезу оттуда на Холлоуэй несколько рубашек и зубную щетку. Во-вторых, если ее Дерек пронюхает, что я там, он сразу перестанет давать деньги на их дочь.

Все это я изложил Маргарет: последствия оказались плачевными. Она усомнилась в искренности моих чувств. Мужчина отказывается обеспечивать чужого ребенка — и говорит о «серьезных отношениях»?

Мы с ней поругались в первый раз — но по-крупному. Я на несколько дней ретировался (как раз послали в командировку в Манчестер) и все время обдумывал ситуацию. Если ты вырос в нищете, то будешь тратить деньги с оглядкой, даже когда они есть. Не могу сказать, что я такой уж скупой, но платить за ребенка Дерека, который еще и руки распускает… На мой взгляд, это не очень справедливо.

Впрочем, с Маргарет мне было хорошо, и Шарлотта ее мне нравилась. Чем-то напоминала Джули в том же возрасте. Только, прямо скажем, посообразительнее. С кучей приятелей из школы, которые мне — боже, я совсем размяк! — тоже скорее нравились. Они как шальные врывались в квартиру, опустошали холодильник, хватали мои сигареты, лили мимо унитаза, брали «посмотреть» видеокассеты Маргарет, хватали банки с пивом и уносились. Но я чувствовал безобидность этих парней. И меня восхищал их натиск.

А в Шарлотте мне нравилось, даже как она одевается. Что ей не лень каждый день наводить красоту. Ленточки, потертые джинсы, кружевные митенки, армейские рубашки из военного магазина в начале Хэмпстед-роуд, подведенные черным глаза, пышные нейлоновые юбочки и яркие цветные баскетбольные кроссовки… С ней было прикольно разговаривать, когда она до меня снисходила. Она всегда рубила правду-матку, ругалась как грузчик и осваивала лондонскую манеру глотать согласные. Словом, я ее обожал.

Так что я сказал Маргарет «да»: да, принимаю условия переезда и да, вечеринку устраиваем. Большую часть вещей из гостиной мы перетащили в комнату Шарлотты. Магнитофон поставили на тумбочку. Провизию Маргарет закупила в огромном супермаркете на Хайбери-Корнер и принялась резать, раскладывать и мазать: колбаса, паштет, французские багеты — плотная закуска к нескольким коробкам испанского вина, которые я доставил из «Оддбинса».

Маргарет назвала примерно полсотни гостей, многих из нашей конторы. Тони Болла, само собой, всю «женскую страницу»; из Литл-Чалфонта — свою сестру Бренду с тучным мужем. И кучу еще каких-то людей, которых я мельком видел иногда в пабах и барах Флит-стрит.

Мы даже отпечатали приглашения с довольно пафосным текстом Маргарет. Про начало «нового этапа», не то «совместной жизни». Не помню, если честно.

Я пригласил нескольких бывших коллег из журнала. Джейн, Уина Дугласа, криминального репортера Боба Никсона, Ширин Назави, интервьюершу с английским как иностранным. Думал позвать еще Стеллингса с Клариссой, но они таких вещей терпеть не могут.

Затем я написал кое-каким героям своих интервью, с которыми успел подружиться. Например, Наиму Атталле. (Я таки выяснил, кто это такой. Палестинский верхолаз, вложился в лондонский ювелирный дом «Аспри», а позже купил разорившееся издательство.) Прийти Атталла не смог, однако прислал открытку и купон на сто фунтов в своем ювелирном в подарок Маргарет.

Очень хотелось позвать Ральфа Ричардсона, но он, увы, уже умер. Кажется, в 1983-м. Я запоминаю новости, когда слушаю радио, лежа в ванне. Когда мы со стариком познакомились, в тот месяц он чуть ли не единственный согласился со мной поговорить.

Я написал и Кену Ливингстону, но он не ответил; видимо, приглашений ему более чем хватает. Конечно, я позвал Джефри Арчера. И Джеф приехал, привез полуторалитровую бутылку шампанского и произнес поздравительный спич. Одну из шуток я уже слышал на «литературном обеде Фойла», но с тех пор Арчер успел ее отшлифовать до совершенства.

Получилось нечто большее, чем обычные наши нудные посиделки в пабе, с поправкой на бесплатную выпивку и домашнюю обстановку. Настоящий праздник, который продолжался до трех ночи.

То, что это был в самом деле праздник, я вполне прочувствовал, когда в семь утра ко мне вломился один из друзей Шарлотты. Маргарет принесла мне в постель чай и таблетку аспирина. (Теперь я у нее на хорошем счету. Она то и дело дарит мне одежду — мягкие ткани, пастельные цвета. С чего бы?)

Неприятное чувство возникло, когда я раскрыл «Дейли телеграф», и стало мне не по себе. Фулемская полиция обнаружила сильно разложившееся женское тело (практически, как я понимаю, скелет) в канаве у железнодорожного полотна линии метро Дистрикт, на ее выходе на поверхность в Западном Бромтоне. Полагают, что труп пролежал в земле не меньше восьми лет, однако удалось установить, что он принадлежит пропавшей без вести немке, 29-летней Гудрун Абендрот. Она работала в репертуарном отделе какой-то франкфуртской студии грамзаписи, но на момент исчезновения проживала в Лондоне, Тёрни-роуд, Шестой Юго-Западный округ.

Несмотря на размытость фотографии, лицо показалось мне знакомым.

К счастью, похмелье не позволило мне припомнить поточнее, а куча дел — раздумывать об этом дальше.

Глава девятая

НА ПРОШЛОЙ НЕДЕЛЕ СЛОМАЛСЯ один из наших доисторических линотипов. А тираж нужно было отпечатать уже в субботу. Случайно удалось найти то, что нам нужно, в Полиграфическом музее в Бёрнли и подмазать хранителя, чтобы выручил нас на пару недель, пока будут искать цех для отливки новой детали.

Дело в том, что в музее есть тайная комната на верхнем этаже, а там — полдюжины агрегатов под названием «Тэнди». Это компактные электрические пишущие машинки, в которые вмонтирован небольшой экран. Вместо бумаги текст печатается на экране, никакой бумаги. А еще у нее есть штекер, который втыкают в телефонную розетку. Нажимаешь на кнопку «пуск», и написанное тобой по кабелю передается на редакционный компьютер, а оттуда текст теперь можно извлечь, отдать на растерзание редактору и распечатать.

Пользоваться этими машинками нам запрещено. Если пронюхают главари профсоюза наборщиков, этих криворуких луддитов, газету точно прикроют. Стивен Стрингер из международного отдела однажды поменял у себя перегоревшую лампочку, и очередной воскресный номер накрылся, поскольку разразилась стихийная забастовка. Лампочки имеет право менять только член соответствующего профсоюза (у них там своя коза ностра, общенациональное общество печатников и их подручных). Старший по замене лампочек получает 75 000 фунтов в год, то есть на 2500 больше, чем главный редактор газеты.

Я хорошо знаком с одним наборщиком, Терри. Ходили мы с ним пару раз в Аптон-парк, болеть за «Вест Хэм Юнайтед». Причем оба раза в субботу, хотя по идее Терри должен быть на работе. Оказывается, в штате у нас 60 наборщиков — фактически существует 40, реально задействовано 20. Терри, как старший специалист, получает вторую зарплату на имя Билли Бондса — так зовут капитана «Вест Хэма». То есть ему платят два оклада за невыход на работу. Причем оба в двойном размере — за работу в выходные, притом что печатники воскресной газеты заняты единственный день в неделю, и день этот — суббота по определению. Так что пирожки с мясом, программка и банки «Карлинга» на стадионе Болейн-Граунд финансирует Терри. Все никак не может поверить, что у меня зарплата всего 26 800 фунтов. И когда я достаю кошелек, он тут же нежно накрывает мою руку своей огромной лапищей, приговаривая: «Не смеши меня, Мик. Вспомни, сколько тебе платят».

После матча мы быстренько возвращались на Флит-стрит, поскольку именно в это время Терри делает там серьезные деньги. Когда пачки газет по конвейеру отправляются на погрузку, довольно большое количество пачек оказывается в «левых» грузовиках, принадлежащих Терри и его шурину Рэю. Грузовики отправляются куда-то в эссекские болота, где пачки перегружают на пикапы, которые развозят по газетным киоскам. Рэй вообще-то строитель, но он получает у нас заплату наборщика — как Тревор Брукинг[50].

К Терри в такие моменты лучше не подходить, и я тихо отваливаю. Однажды он пригласил меня к себе домой (он живет неподалеку от Эппинга) на «воскресный ужин». Дом у него оказался нарядный, нормально оборудованный, но не больше нашего на Трафальгар-террас (притом что в год от одной нашей газеты он официально имеет где-то тысяч сто двадцать).

— А чтоб гусей не дразнить, Мик. А то люди раздражаются. Видишь вон тот домишко напротив? Мужик — секретарь в барристерской конторе. У него в доме все примерно так же.

После обеда Терри сдвинул шторы, поставил экран и показал слайды со своей испанской недвижимостью. Подземный гараж, подогретый бассейн, прислуга в униформе, четыре штатные единицы. Основной цвет бордовый, приклад голубой. Едва ли прислуга в курсе, что это цвета футбольного клуба «Вест Хэм»: видимо, полагает эту гамму прихотью английского милорда.

— Глянь на эту вот, Мик. Мануэла, или как ее там, хрен ихние имена запомнишь. На Ронни Бойса[51] смахивает, а?

Вообще-то я тоже несколько раз тайком пользовался «Тэнди». Скажем, на прошлой неделе, когда мне поручили материал про мой родной университет. Поэтому Тони Болл отправил меня на верхний этаж музея, чтобы освоить секреты работы на «Тэнди». Машинку следовало забрать домой (во избежание подозрений — в пакете из супермаркета «Теско»), причем не приближаться с пакетом к Флит-стрит ближе чем на милю. И если вдруг сломаю, просто выбросить.

В этот раз мне предстояло написать про скандал, разразившийся в весьма почтенном колледже, куда в обход действительных членов вице-канцлер протащил в магистры кого-то, чтобы угодить премьер-министру.

— Сделаешь что-то вроде «Мафия Мэгги»[52] / «Неприятности в раю»[53], — втолковывал мне Тони Болл в перерыве за чашкой кофе и сигаретой «Эмбесси Кинг», — слов на тыщу двести, а то и на тыщу четыреста. Можем поставить на первую полосу. Ты там когда-нибудь бывал?

— Представь, я там три го…

— Горожане против профессуры. Старперы в мантиях передрались в своем гадючнике. Читателю такие вещи нравятся…

— Может, я сперва съезжу выясню, что и как, а потом приеду и напишу?

— Врезка капителью на первой полосе: «Город дремлющих шпилей и…

— Вообще-то так вроде бы называют Оксфо…

— …и наша консерваторская верхушка».

— И все-таки лучше сначала съездить на разведку…

— Ну что ты расколыхался, Майк? Обычные интриги в коридорах власти. Первый раз, что ли? Два мира — два стандарта. Тыща двести слов к пяти в пятницу. Сделаешь?

Я не был тут почти двенадцать лет и не ожидал такого впечатления.

Путь со станции пролегал по улице, название которой на слух я всегда воспринимал как «Тень и Сон», и только сейчас, случайно взглянув на указатель, обнаружил, что она носит имя Тенисона, архиепископа Кентерберийского. Грамотей хренов, подумал я и вспомнил Тони Болла…

Я зарегистрировался в гостинице «Университетский герб», поднялся в номер и глянул в окно на просторный зеленый Паркерс-Пис. Изящный цоколь фонаря посреди лужайки украшала кривая надпись: «Точка возврата в реальность», — накорябанная, надо думать, каким-нибудь укурком-третьекурсником, бредущим к себе в «Эмму».

Тогда мы не понимали, что такое наркотики. Кто сможет подсчитать, сколько ясноглазых мальчишек — ненаглядных чад, надежд несчастных родителей… сколько их заперто в Фулборне и Парк-Пруэтте, разжиревших и трясущихся от побочного действия аминазина. Вся жизнь насмарку, пятьдесят беспросветных лет в душных, пахнущих мочой психушках. Расплата за то, что в свои двадцать, в расцвете сил одним безмятежным майским утром ты выпил от полноты чувств неведомую таблетку — просто так, забавы ради.

Встречу с одним из действительных членов совета оскандалившегося колледжа мне назначили на три часа. До тех пор делать было нечего, и я решил пройтись.

Что, интересно, я рассчитывал найти? Сущность, сердцевину. В какой бы город меня ни занесло, я не успокаиваюсь, пока не найду площадь или улочку, вместившую самую его суть. Квартал Марэ, площадь Бастилии, Пигаль, Шестнадцатый округ, Ле-Аль… Я имею в виду, надо просто настроиться, чтобы один из вас сам ощутил себя этим городом.

Я бродил почти час. Гаррет-Хостел-лейн, Теннис-Корт-роуд, Фри-скул-лейн… Ключ где-то тут. Церкви через каждые несколько ярдов. Странно — я их начисто забыл, ни одной не помню. Было начало марта, но стоял холодина. Не стужа, от которой щиплет нос и уши, а промозглый, как в склепе, холод, пробирающий до костей. От него у прохожих на Пембрук-стрит лица были сплошь красные, глаза слезились: казалось, что все плачут.

Зайдя пообедать в паб «Мельница», я выбрал угловой столик, ту самую скамью, где когда-то так некстати уселся, помешав Дженнифер и Робину. Интересно, как они потом «продолжили тему» в пабе «Свободная пресса»?

Принесли мою «сосиску с пюре». Свернутая кольцом, она лежала поверх картофельного островка посреди моря подливы. Да какая разница. В настоящем меня уже практически не было. Я изо всех сил навалился на тонкую дверь, отделяющую меня от прошлого.

Дверца была такой хрупкой, такой прозрачной. Почему же она меня не пускает? Боже, какого волевого усилия это потребует? Я прямо слышал, как мои нервные клетки стонут от натуги. Насколько это труднее всего того, к чему мы обычно стремимся и чего добиваемся, — совершить то, что наверняка возможно: проникнуть в истинное, то есть нелинейное, время?

И вот я увидел Роба, наклонившегося над столом, вельветовая ранглеровская куртка слегка задралась на худой студенческой спине, оголив пару нижних позвонков. Я увидел голые ноги Дженни, острые коленки, прикрытые подолом юбки в цветочек. Подавшись вперед, я положил ладонь на ту скамейку, на те молекулы деревянной поверхности, которые соприкасались с телом Джен. Прочувствовал их ладонью. Прошу, пожалуйста, впусти меня назад… Всемилостивый Боже, неужели я прошу слишком многого?

На встречу я пришел вовремя, дон с исторического факультета (он же действительный член) здорово мне помог. Назвал людей, с которыми стоило переговорить, людей, хорошо знающих нынешнего магистра и не имеющих в этих интригах личного интереса. Один из них работал в моем родном колледже.

Дон даже сам позвонил этому человеку (Лайтфуту: я сразу вспомнил это имя) и попросил меня принять.

— Да-да, отлично. Зовут его Майкл…

— Уотсон, — подсказал я.

— Уотсон. В пять часов? Да, он говорит, это было бы замечательно.

К воротам колледжа я подошел на полчаса раньше и быстренько прошмыгнул мимо привратницкой, чувствуя себя мошенником, которого вот-вот схватят. Я был начеку. Кто тут может меня вспомнить? Уэйнфлит, Вудроу. Доктор Джеральд Стенли. Доктор Таунсенд (этот-то вряд ли). Ноги сами принесли меня по лестнице к первому моему студенческому жилью. Ничего не изменилось. Тот же запах линолеума и нагретого бетона. На черных табличках белели фамилии студентов и недостертые линеечки шаблона. Я машинально дошел до своей двери, даже не сознавая, второй это этаж или третий.

Значит, что-то я все-таки не забыл, несмотря на временные провалы в памяти. Я уже повернул обратно, когда мимо меня в комнату проскользнула девушка в дафлкоте. «Совместка». Ну да. Она самая.

Я был готов, что студентка тут же поднимет шум и заявит на меня как на насильника либо брызнет в глаза из баллончика. Но она меня словно не видела. Вообще не отметила моего присутствия.

Вернувшись в гостиницу, я сел на телефон и организовал несколько интервью. А наутро взялся за донов: собственноручно вытащил этих краснорожих любителей охоты на лис из-за глинтвейна в их кельях, под дулом пистолета отправил их в коридоры власти тори и заминировал их академические кущи. Горожане против профессур? Отлично, тогда я горожанин, если что.

Так я отрапортовал Тони Боллу.

На самом деле все доны оказались хилыми бородатыми трезвенниками с неизводимым провинциальным выговором вроде моего. И все сообщили много полезного — при условии анонимности.

К полудню статья уже практически сложилась. Это понимаешь, когда прекращаешь записывать. За первым собеседником строчишь все подряд, и то не успеваешь, поскольку еще не в курсе. Со временем пишешь все меньше. Когда, занеся ручку над бумагой, успеваешь подсказать собеседнику название его собственного колледжа, — статья, считай, готова. Пустая страница блокнота — это отработанный сюжет.

Теперь можно было отправляться на обед в «Свободную прессу» по узкому бульвару Проспект-роуд. Этой улицы я вообще не помнил, но вдруг замер. Не тут ли в свое время жил Стеллингс? Смутно вспомнилась открытая дверь и некрасивая девушка на пороге.

И тут прошлое обрушилось на меня — внезапно и необоримо.

До крови.

Это не я вернулся в прошлое и теперь проживал его заново, попутно кое-что улучшая. Это оно само прорвалось ко мне и теперь разыгрывалось в точности как тогда, но с участием меня нынешнего и посреди моего довольно-таки постылого настоящего.

В витрине магазинчика «Джон Кук энд бразерз» громоздилась пирамида из банок с фасолью — кадр даже не из студенческих лет, а из детства, когда в Англии такие лавочки были на любом углу, у каждой своя специализация. В одной торговали свиными окороками, в другой — бакалеей. Из магазина вышел мужчина в белом фартуке с глянцевитыми волосами и — я даже зажмурился и снова открыл глаза, чтобы убедиться, — прямым пробором. Так причесывались при короле Эдварде.

Оставив мысль зайти в «Свободную прессу», я ринулся прочь, надеясь, что от быстрого шага в голове прояснится: Парксайд, Драммер-стрит, автобусная остановка, где я однажды провожал навестившую меня Джули. Я свернул вправо на «дорожку Мильтона» и вышел на Кингз-стрит.

Там я остановился. Вот они, восемь пабов на выбор. Зайдя в ближайший, я взял два двойных виски. Выпил оба залпом, заказал еще.

Важно было не перебрать. Чтобы приоткрыть прошлое, зайти туда, прожить его заново и кое-что подправить, нужно оставаться относительно трезвым.

Я прошел еще немного и оказался в начале Малькольм-стрит, где в свое время отгородили загон для журналистов, сбежавшихся понаблюдать за «Последней прогулкой Джен».

С тех пор тут ничего не изменилось: все тот же неожиданно открывающийся широкий простор — идеальный обзор для полиции.

Я тотчас вновь увидел, как Пек что-то доверительно сообщает себе в лацкан и машет рукой напарнику на Джизес-лейн. И как заместитель начальника полиции Кэннон, весь — рыжее самодовольство, — выставил руки вперед, осаживая толпу.

Вот констебль Кеттл в толстых черных чулках на толстеньких ножках и в дурацкой фуражке направляется к двери, из которой должна будет выйти Ханна в роли Джен.

Закрыв глаза, я увидел вечернюю туманную дымку, окунулся в промозглую сырость, которую натянуло с болот, почуял запах дешевых студенческих сигарет.

Я всей силой своего воображения давил на прозрачную дверь в портале времени.

День был в разгаре, я стоял не открывая глаз, и тут она вдруг подалась и меня впустила…

Только не в тот вечер следственного эксперимента.

А в такой же вечер и тот же самый час двумя неделями раньше. Впервые с тех пор я словно бы увидел целостную картину того, что произошло. Не знаю, насколько это было действительно воспоминанием; но в любом случае — непротиворечивой версией тех событий.

Мой «Моррис-1100» был припаркован на Парк-стрит (где же еще?) напротив студенческого театра. Сбежав с вечеринки, я сел в машину, свернул за угол на Джизес-лейн, подъехал к красивому зданию в начале Малькольм-стрит, не то в георгианском стиле, не то в стиле королевы Анны, заглушил мотор и стал ждать.

Время от времени на Джизес-лейн выходили студенты — по одному, по двое, по трое, хохотали, что-то договаривали друг другу, потом прощались и расходились кто куда. В основном они сворачивали налево, в сторону Кингз-стрит и большей части колледжей.

Наконец я увидел белокурую головку в туманном облачке от дыхания. Я включил мотор и зажег фары. Дженнифер замерла, выжидая — тронусь я или можно будет перейти улицу, — и продолжила путь по правой стороне Джизес-лейн на восток.

Вот она прошла вдоль мощной церковной ограды и оказалась напротив главного входа Джизес-колледжа, тут я и подъехал по противоположной стороне улицы. Опустив боковое стекло, окликнул:

— Дженнифер! Это Майк. Подбросить тебя?

Она, прищурившись, вглядывалась в туман:

— Кто это? А, ты, Майк.

Джен колебалась.

— Поехали, — сказал я, — нам как раз по пути. Да и холодина такая.

В свете уличного фонаря было видно, что она улыбнулась. Я знал, о чем она думает. Она думает, что отказаться — это невежливо. Что предпочла бы пройтись пешком, но Майку может почудиться, будто его презирают.

Оглядевшись, она перешла дорогу и села рядом со мной, прихлопнув дверь.

Машину заполнили ее духи, одежда, волосы, запах вина и сигарет, живое тепло ее дыхания.

— Как мило, Майк! Ты уверен, что тебе не придется делать крюк?

В ее контральто слышалась улыбка.

— Все нормально, мне все равно надо на Де-Фревилль-авеню, завезти реферат научнику.

— Это же тут, за углом.

— Я в курсе. Должен был отдать сегодня днем, но не получилось. И решил бросить ему в почтовый ящик, пусть думает, во сколько именно я это сделал.

Когда я лихо свернул на Виктория-авеню, Дженнифер расхохоталась.

— Здорово. Настоящая машина, с обогревом. А я обычно на велосипеде, но какой-то гад угнал мой велик, я его рядом с «Эммой» оставила.

— Правда гад!

— Завтра покупаю новый. Папа отстегнул денежку.

— Класс!

Как быстро летели минуты. Я ехал на самой малой скорости, но конец поездки неотвратимо приближался. Мы уже миновали паб «Форт Сент-Джордж» по правую сторону дороги и эллинги по левую, въехали на мост, и впереди показалась Честертон-роуд. Но пока Дженнифер еще тут, со мной, вся со мной. Это были самые лучшие две минуты моей жизни.

Тут она принялась рыться в сумке, наверное, искала ключи. Хотя мы даже до ее улицы не доехали. Стало быть, не собирается задерживаться в машине ни на секунду. Готовится выскочить, как только подъедем к дому. Это нервировало.

А дальше… Дальше пустота, провал в памяти — если это в самом деле была память.

Воспоминание — нет, не то — сюжет, последовательность событий, проявившихся в сознании, была четкой и ясной — до самого момента, когда мы пересекли реку Кем. Я мог снова и снова проигрывать все это в уме — ничего не менялось. Я отчетливо помнил каждое слово Джен, каждую модуляцию голоса и напускную безмятежность, призванную скрыть легкую тревогу.

И так — вплоть до момента, когда передние колеса «морриса» коснулись полотна дороги на северном берегу. Дальше — ничего. Обрыв пленки.

Я открыл глаза. Было два часа дня, я стоял посреди Кингз-стрит, ощущая во рту вкус виски. Я вернулся в настоящее, со всей его неизбывной, неотвратимой банальщиной. «Настоящее». Как же я его ненавижу — плоское, не имеющее ни глубины, ни контекста.

Я дошел до гостиницы, поднялся на лифте, прошел по душному коридору, распахивая одну за другой несколько пожарных дверей и наконец добрался до своего номера. Где принял две голубенькие по десять миллиграммов и запил их спасительным «Джонни Уокером».

Ну и что тебе теперь делать, Майк?

Да ничего. Дождаться, пока подействуют таблетки.

Потом сесть за «Тэнди» печатать статью.

Я не могу проникнуть в прошлое. Даже мне это не под силу. Тогда с какой стати это может понадобиться кому-то еще?

Но даже если кто-нибудь — уж не знаю как — туда и проберется, как он поймет, что именно в нем правда?

Моим самым страстным, самым отчаянным желанием было вернуться туда, перепрожить и все исправить.

Каждым атомом своего тела я жаждал снова стать девятнадцатилетним.

Да и кто на свете, имей он шанс, не согласился бы воскресить тех, кого уже нет? Чтобы они снова дышали где-то рядом, и ты бы шел с ними рядом.

Кто из нас не отдал бы все за то, чтобы вернуться в те дни надежд с багажом зрелого опыта? Снова встретиться с ясноглазыми девочками и мальчиками и воспользоваться этим со взрослой нежностью и со всем пылом девятнадцати лет.

Но коль скоро даже мне не удалось вырулить против течения времени, которого жалким, недоразвитым гомо сапиенсам не дано ни промерить, ни развернуть вспять по собственной воле, то почему это получится у кого-то еще?

А если и получится, с какой стати нам верить тому, что они там якобы обнаружили?

Я открыл блокнот, расправил страницу и застучал по пластмассовой клавиатуре.

Тони Болл от статьи был не в восторге, она показалась ему «малость высосанной из пальца». Многовато вот этих «с-одной-стороны-с-другой-стороны».

Зато Маргарет материал понравился.

— Ты прикольный, Майк. Статья про Джефри Арчера такая смешная!

— Это я не нарочно.

— И про Кена Ливингстона.

— С ним я тоже вообще-то обсуждал серьезные вещи.

Маргарет смотрела на меня с обожанием, которое меня уже начинало бесить. Ты смешной мальчик, читалось в этом взгляде, но я не против: меня тебе не одурачить, я же знаю тебя насквозь. (Она продолжала накупать мне одежду, кажется, я понял зачем: пыталась меня переделать или спасти. Господи…)

Как бы то ни было, эту статью в комплекте с тремя другими я отослал на какие-то конкурсы и снова получил награду. И как следствие — очередной обед, на этот раз в ресторане гостиницы «Савой», во время которого кто-то из «Дейли миррор» сблевал на стол.

Надо сказать, к тому моменту Тони Болл уже здорово меня достал. И, прочитав в «Обсервер», что трое журналистов из «Дейли телеграф» открывают новую газету, я тут же им позвонил и предложил встретиться.

Если честно, работать в одной конторе с Маргарет, как и жить с ней, стало утомительно. Я никогда не выбирал одиночество, но жизнь складывалась так, что я к нему привык.

Редакция новой газеты располагалась в суперсовременном квартале на Сити-роуд, поблизости от Финсбери-сквер. Никогда не думал, что архитектор способен придумать нечто до такой степени безликое и бессмысленное. Но имелись тут и преимущества: как-никак не на выселках. Не в Уоппинге и не на Собачьем острове, куда остальные газеты сбежали от профсоюзов.

В глубине огромной комнаты на пятом этаже меня ждали трое мужчин в костюмах. Они объяснили, что не смогли больше терпеть жульничество типографских рабочих и дремучесть руководства. Новое начинание должно опираться на новые технологии (вообще-то они везде, кроме Англии, давно внедрены), только с ними можно делать качественную газету, и с журналистами, умеющими верстать свои материалы на мониторе. Нажал кнопку и — бинго! — текст попадает на полосу новостей сразу в четыре-пять региональных центров, где публика уже заждалась, устав от понтов Мердока с Максвеллом.

Я вообразил негодование Терри. Печатать тираж в разных точках? Без горячего набора? Без «левых» грузовиков? Ты шутишь, Майк. Скажи еще, что мы продали нашего нападающего Тони Котти другому клубу…

Эти трое рассказали, как им удалось изъять деньги из банков и пенсионных фондов, чтобы запустить проект. Назвали всех известных журналистов, согласившихся для них писать. Кое-какие фамилии были мне знакомы.

— Кто у вас редактор отдела общественной жизни? — спросил я.

Такого у них пока не было.

— А как газета будет называться?

Они пока не решили. Возможно, «Наша страна».

— Главный редактор?

— Я, — сказал самый старший, бывший главред «Инвесторс кроникл». — И что вы могли бы нам предложить?

— То, чем занимаюсь сейчас. Кого вы взяли на крупные публикации?

— Пока никого, — отозвался мужчина помладше, темноволосый и важный, примерно моих лет. Точно архидьякон после трапезы, он явно отчаянно боролся со сном. Прочесть мою фамилию на лежавшем перед ним листке он так и не смог и взамен наградил меня тройной:

— Мистер Ингл-Энгл-Англбери.

Я насторожился.

— А может, мы и не станем никого на них брать. Наши репортеры и другие журналисты сами управятся, — сказал третий мужчина. Он оказался гораздо живее второго и говорил напористо, сузив глаза.

Странная это была троица. Начать с того, что они не имели между собой ничего общего. Кроме того, ни об одном из них никто понятия не имел, за исключением, может, старшего, — его имя иногда мелькало на страницах «Сити пей-джес». Но читать это издание нет никаких сил — я попробовал и не смог. Журналистика тут и не ночевала. Такое ощущение, что фирмы приглашают репортеров на обед и там надиктовывают материал.

Неужели кто-то из сотрудников солидной газеты согласится перейти к этим шутам? Разве что…

— А сколько вы платите? — спросил я.

— Мы понимаем, что должны платить по теперешнему максимуму, и даже больше, — отозвался их главный. — Вот вам сколько сейчас платят?

Вопрос застал меня врасплох, и я сказал правду.

— Мы могли бы предложить больше. Чтобы вы примерно представили — зав небольшим отделом получит оклад в тридцать пять тысяч плюс служебная машина.

Я был в растерянности. Более шестидесяти с лишним лет никто на Флит-стрит не затевал новую газету. Впереди — наверняка куча финансовых, технических и творческих проблем. Но на меня эти три клоуна, признаться, сумели произвести впечатление — дорогими серыми костюмами, важным тоном, солидным предложенным окладом, да и всей своей манерой убеждать по ходу беседы и меня, и самих себя, что их планы — не пустые фантазии.

Суть беседы сводилась к следующему. Старая добрая квазисоветская Англия, где телефонного мастера три недели ждут, осталась в прошлом. В это верили и из этого исходили мои собеседники. Страна изменилась, причем не без участия людей вроде Дуба Робинсона, который уже наварил полмиллиона. Отныне никаких сокращений рабочего дня, снижений нагрузки, никаких забастовок и потачек профсоюзам. Мы становимся Америкой. Аллилуйя!

Договорились, что я сам определю круг своих обязанностей, а также изучу подобные публикации в имеющихся еженедельниках и составлю предложения, как сделать, чтоб наши были лучше. Все это я пришлю им вместе с указанием суммы, которую я хотел бы за такую работу.

Уже в лифте я наткнулся на бородача в очках с синей оправой, он сказал, что будет заниматься последними полосами с афишами и анонсами. Узнав, что я, возможно, будущий его коллега, он пригласил меня на выходные в Суффолк. У них с женой всегда полно гостей, они «люди общительные». О боже. Как только лифт открылся, я чуть не бегом бросился к выходу на улицу.

Никакого заявления я троице так и не послал — подействовала встреча с гостеприимным бородачом. И вообще, чем больше я думал о новой газете, тем курьезней выглядела их уверенность в успехе. Шанс — один против десяти.

Но слухи о моем визите на Сити-роуд докатились до начальства. Меня вызвал главный редактор, дряхлый трясущийся дед по имени Дэвид Терри, известный как ДТ. Оклад мне подняли до 32 тысяч и предоставили в личное пользование «Пежо-405».

Это был первый мой автомобиль с той поры, как «моррис» вырубился окончательно, так что все-таки поход на Сити-роуд оказался не напрасным.

* * *

Вот и снова настало время очередных Всеобщих Выборов. Страну охватило легкое помешательство, и Тони Болл отправил меня на тропу политики. Один из этих горячих денечков я провел в обществе Брайана Гулда и Питера Мандельсона, организовывавших кампанию лейбористов. Большую часть времени им приходилось тратить на то, чтобы как-то нейтрализовать жесткие заявления Кена Ливингстона в прессе. Став депутатом парламента, Кен решил, что теперь вправе разорять собственное гнездо. И даже такой непрошибаемый тип, как я, умирал со смеху, глядя на страдания Брайана и Питера.

— О господи! Ну, что там еще? — спрашивал Питер у Брайана, когда телефон их «горячей линии» снова начинал надрываться. Впрочем, ко мне Р. и Б. отнеслись вполне дружественно и даже пустили на все свои встречи.

— Что будете делать, если проиграете? — спросил я Гулда.

— Отправимся на места, узнаем, чего хочет народ, и скорректируем нашу политику в соответствии с требованиями избирателей.

Надо же! Я-то думал, что у политиков есть определенное кредо, и оно непоколебимо, — ну а если тебя прокатили на выборах, так тому и быть. Хотя этих тоже можно понять: не каждый всю жизнь болеет за одну и ту же футбольную команду. Некоторые — за ту, у которой больше шансов.

Должен сказать, не понимаю я британскую политику. Даже как-то неловко о ней писать. Казалось бы, очевидно, что в наши дни большинство людей за какую-никакую рыночную экономику, чтобы все работало, чтобы выделялись деньги на бесплатную медицину из собранных налогов. Как бы не так. Любой, кто пропишет такую микстуру, будет объявлен слабаком, у которого нет своей политической линии и который не вписывается в историю нашего великого острова. Категорически не вписывается. В мае 1987 года истинный британец должен был стремиться либо к социализму, но без издержек командной экономики (рецепт Нила Киннока), либо к мальтузианской свободе для всех, чтобы наиболее приспособленные выжили и приняли новую квазиэтику (Маргарет Тэтчер).

Удивительный мы народ. Хоть кто-нибудь из нас книги читает? Смотрит хоть иногда, как там в других странах? Способен хоть чему-то научиться? Вопрос.

Я разъезжаю в «агитавтобусах» с мистером Дэвидом Стилом и доктором Дэвидом Оуэном. Эти вообще посмешище со своим «средним путем», который они, как считается, сами и запороли. А еще вдвоем они смотрятся фальшиво, «фиктивный брак», отношения дружелюбные, но спальни разные, если продолжить сравнение. Вернувшись домой, Стил пьет сидр с работягами-бородачами, а Оуэн звонит краснобаю Рою Дженкинсу. Пост Рой, по-моему, скоро потеряет и вернется к своим французским виноградникам.

Мне предстояла встреча с Маргарет Тэтчер. Она чудачка. По образованию вроде биолог, как и я. Или химик. Во всяком случае, это многое объясняет.

Чтобы подготовиться и прощупать почву, я решил встретиться за обедом с Аланом Кларком. Я и прежде звонил ему пару раз — спрашивал мнение про политиков, о которых тогда писал. Мнения были, как правило, неудобоцитируемыми, но я их закавычивал и приводил со ссылкой на «анонимный источник». Например, в статье про будущего министра я мог написать: «Несмотря на его репутацию опытного политического деятеля, новый министр того-то вызывает доверие далеко не у всех. Как сказал один его коллега, „этот бесцеремонный иудей — из тех, кто скупает ваше фамильное серебро“».

Мистер Кларк принял мое приглашение в фешенебельный французский ресторан рядом с театром Ковент-Гарден.

— В чем сила миссис Тэтчер? — спросил я. — Она очень умна?

— Дело не в уме. Она умеет ловко припугнуть.

— Кого?

— Хау, Бейкера, Шеннона, Фэ-аулера, — фамилию последнего персонажа он произнес, подражая его артикуляции.

— А вы что?

— А что я?

— Боитесь ее?

— Это несъедобно. Официант! Унесите.

— Месье не нравится сибас?

— Нет. Он умер еще в море.

— Не угодно ли месье заменить его чем-нибудь еще…

— Не надо. Просто заберите. — Он протянул тарелку официанту.

— Как жаль, — расстроился я. — Вроде в таком ресторане все…

— Вы действительно любите французскую кухню? — спросил Кларк.

— Нет, совершенно к ней равнодушен. Я думал, вы любите…

— Да, люблю, но во Франции. А не этот претенциозный шик.

Я сделал глубокий вдох. Хотелось в туалет.

— Итак, миссис Тэтчер. Вот вам… вам она нравится?

— Нравится? — Он взял зубочистку и поковырял между зубами, после чего чуть расслабился. — Есть в ней, по-моему, некий провинциальный шарм. Он свойствен женщинам ее типа, таким нонконформисткам. Секс для них не столько удовольствие, сколько путь наверх. И все же в этом есть нечто… Нечто такое, она и сама это сознает.

— Так вы ее боитесь?

— Да. Пожалуй.

— Хотя вы умнее ее.

— Ну да, но это трудно объяснить… Ей присуща некая сила…

— А кто еще у вас в партии есть толковый? Джефри Хау?

— Хау? Вот уж он точно нет. Оформить завещание моей тетушки в Суонси я бы ему еще доверил, но не более того.

И пошло-поехало: «жополиз из Винчестерского колледжа», «Енох для бедных», «бурдюк с кошерным салом». Я осмотрительно предложил Кларку выбрать вино, благодаря чему встреча продлилась два часа с четвертью. После чего он резко встал из-за стола и стремительно удалился по Боу-стрит.

Впервые явиться нам во плоти миссис Тэтчер должна была в помещении одной из провинциальных фабрик. Честно говоря, забыл, какой именно. Игольно-булавочной? Фаянсовой? По производству тормозных колодок? Во всяком случае, чего-то лязгающего.

Мне нравятся фабрики. После бумажной я их перестал бояться.

На фабрике легко дружить. А это один из самых неприятных моментов для всех живущих — сосуществовать с другими людьми.

С тем же Аланом Кларком. Лицо в глубоких морщинах, но седеющие волосы — густые, как у молодого. И костюм, хоть с виду и дорогой (хотя я в таких вещах мало разбираюсь), но… фланелевый, в тоненькую полоску, слишком костюмный. И неохота видеть его зубы и нёбо, когда он хохочет. А также волосы на пальцах, сжимающих бокал… Этого человека было слишком много, его молекулы раскинулись слишком широко.

На фабриках ты на такое обычно не реагируешь. Чтобы на тебя среагировали, к человеку нужно обратиться. Там ты и сам по себе, но и вроде в компании. Мне нравятся фабричные полы — цементные плиты с шероховатостями и щербинами, в подтеках машинного масла и лужицах воды. Нравятся чашки с коричневым от заварки нутром и грубые дешевые бумажные полотенца. Нравится, что там все просто, не прикрашено, и, если вдруг что-то уронишь или опрокинешь, не беда.

Вряд ли многим из собравшихся журналистов доводилось работать на фабрике. Им неведомы секреты чайной комнаты, туалетного перерыва и складов, где Жирдяй Тедди дважды в неделю имел (в положении стоя) миссис Бисли из подсобки. Через боковое окошко в рабочем зале можно увидеть, как она выбегает из двери склада, вся пунцовая, одергивая юбку и с деловым видом поправляя бумажки и зажим на планшете. Как будто все вокруг идиоты.

Миссис Тэтчер ожидала дюжина мужчин в темных костюмах, у каждого на лацкане красовалась гвоздика или розетка из синей ленты, а у некоторых — и то и другое. Они переговаривались, прикрывая рты ладонью; возможно, опасались запаха изо рта или давали знак собеседнику, чтобы поправил галстук. Интересно, означает ли синий цвет безоговорочного подпевалу тори, а позволить себе, скажем, пятнышко виговского желтого может только завзятый фрондер? Время от времени то один, то другой сдавленно хихикали. После чего откашливались и вытягивали в струнку губы, спины и галстуки. Даже те из ожидающих, кто постарше, время от времени делали солидные лица. Потом снова начинали хихикать и перешептываться, словно шаферы на свадьбе гомосеков.

В дверях машинного отделения показалась процессия: начальник цеха в коричневой куртке, двое юнцов в строгих костюмах в жилочку и шестидесятилетний местный депутат парламента, ответственный то ли за почтовые переводы, то ли еще за что-то, — седой, дерганый, будто не спал несколько недель, он беззвучно ступал подошвами из микропоры и что-то говорил, жестикулируя, главе своей партии.

Глава, в клетчатом шерстяном костюме, шагала нарочито «от бедра», чуть наклонив голову набок — сочетание стремительности и выдержки, порождавшее трепет и в европейских канцеляриях, и в лачугах Буэнос-Айреса.

Встав на значительном расстоянии от остальных, она поведала прессе о достоинствах местного кандидата-почтовика. Потом переключилась на Европу, экономику и необходимость снизить налоги. Когда она заговорила о лейбористах, ее голос внезапно сменил частоту: взамен нормальной модуляции пошли короткие волны, возможно нравящиеся собакам, но невыносимые для ушного нерва человеческой особи. Причем стояла она, на беду, под плакатом: «Не забудь надеть защитные наушники!»

По завершении речи сторонники демонстративно зааплодировали; журналисты, чей профессиональный кодекс требовал беспристрастности, угрюмо продолжали держать руки в карманах.

Кое-кто из местных работяг стал задавать каверзные вопросы насчет городской больницы, школ и прочего. Все ответы сводились к тому, какой у них замечательный депутат, который обязательно победит. Так и слышалось: пусть только попробует проиграть.

Позже я сумел с ней поговорить пару минут с глазу на глаз.

— А это Майкл Уотсон, — широко улыбнувшись, сказал молодой партийный функционер, подведя меня к премьеру, которая сидела, сдвинув колени, на диване в кабинете директора фабрики.

Я опустился на жесткий стул напротив дивана.

— Вы много читаете? — начал я.

Она покосилась на распорядителя. Ее шевелюра напоминала мочалку из тонкой проволоки, волосы жидковатые, зато налаченные. В их колере я с изумлением отметил оранжевый тон.

Чуть улыбнувшись, она вздохнула, вскинула голову и милостиво кивнула, точно кардинал, решивший, что пилигрим заслужил индульгенцию. В личном разговоре голос у нее оказался нежным и низким, в женщинах это очень привлекательно.

— Я люблю биографии. Недавно прочла биографию Дизраэли. Хотелось бы читать больше, но нет времени.

— Вы верите в Бога?

— У нас христианская семья. Мы ходим в церковь.

— Вы могли бы простить членов ИРА, устроивших покушение на вас в Брайтоне?

— Наша должностная обязанность — помогать полиции. Террористы должны отвечать по закону.

— Вам хотелось бы увидеть, как их повесят?

— Вам, должно быть, известно, что смертная казнь в этой стране запрещена.

— Даже для террористов?

Она ничего не ответила, только посмотрела на меня. В голубых глазах читалась жалость и угроза. Я понял, что имел в виду мистер Кларк.

— Вы закрыли шахты в Южном Йоркшире. Почему бы вам было не помочь им с работой?

— Помочь? Вы сказали — «помочь»? Что вы имеете в виду?

— Например, вложить деньги в какие-нибудь новые проекты…

— Чьи деньги?

— Ну, соответствующего министерства. Скажем, торговли и…

— Это деньги налогоплательщиков. Ваши и мои. Задача правительства — не открывать проекты, а создавать такой климат, чтобы люди сами это делали.

— Кстати о деньгах — вы обеспеченный человек? Сколько у вас денег?

— Другие вопросы на политическую тему? — вмешался функционер.

Я задумался:

— Пожалуй, нет. Хотя… Да, еще один. Как вы думаете, кто победит на выборах?

— Конечно мы! — Лицо миссис Тэтчер снова озарилось. — Мы, Консервативная партия. Люди верят нам, они знают, как много мы сделали для Британии. — Последнее слово она произнесла с таким напором, что получилось «Бвритании». — Но работы еще непочатый край. В бедных городских кварталах, где нам предстоит…

— Я понимаю, только…

— Что «только»?

Я смотрел на пухлое напудренное лицо — лицо богатой тетушки — с хищным ястребиным носом, в котором просвечивали алые сосудики.

— Простите. — На секунду я растерялся. — Да, вот что я еще хотел спросить. Когда вы оглядываетесь назад, на беспорядки в Брикстоне и Ливерпуле, на забастовки шахтеров, Фолклендскую войну, резкий рост безработицы, ну и все такое прочее, — вы не испытываете сожалений, вы бы не…

— Конечно нет. Сегодня Британия куда сильнее, она куда лучше подготовлена к вызовам будущего, чем была в 1979 году, когда мы пришли к власти. Уровень инфляции сократился в четыре раза, благодаря нашему эффективному руководству…

— И все-таки вы наверняка о чем-то сожалеете, человеческая природа…

— Скажу вам одну вещь… Майкл. — Миссис Тэтчер слегка подалась вперед, приблизившись ко мне лицом. — «Не оглядывайся назад слишком часто, это иссушает душу». — Она покачала пальцем. — Так говорил святой Франциск. Если хотите чего-то добиться в жизни, не отводите глаз от горизонта. Так, и только так. Не смотрите под ноги, а то споткнетесь. А главное — не оглядывайтесь назад.

— В смысле, как Орфей?

Она ничего не ответила, но улыбнулась и милостиво кивнула, покуда функционер провожал меня до двери.

Потом, просматривая блокнот, я понял, что для статьи тут мало что наберется. Поэтому я сосредоточился на описании фабрики и свиты премьера, а цитаты взял из публичного выступления.

Но сам я еще недели и месяцы то и дело вспоминал слова, которые миссис Тэтчер сказала мне на прощание.

Вспомнились они мне и в старой церкви в районе Масуэлл-Хилл, где давали любительский спектакль по пьесе Гарольда Пинтера «День рождения». Маргарет (Хадсон, а не Тэтчер) очень туда стремилась, поскольку декорации помогала оформлять ее приятельница. Театра я вообще-то не люблю: душа не принимает предлагаемой там квазиреальности. Но как раз с Пинтером это не мешает, поскольку он ни на какой реализм не претендует и от недостоверности там ничего не меняется.

Пьесу я, разумеется, видел и раньше — в студенческом театре. Самое оно для студентов, наряду с «Добрым человеком» и «Суровым испытанием»: неприлично, брутально, а главное, текста мало, — безграничные возможности для трактовки!

Другим плюсом постановки была прохлада старой церкви, а не баня, как в Вест-Энде. И не надо хлопать, когда выходит звезда, или закатывать глаза, если кто-то рядом выругается. Можно удобно вытянуть ноги и поставить стакан на соседний стул, — короче, наслаждаться искусством.

Я так и поступил. По крайней мере, начал с этого. Я уж и забыл, до чего там смешные диалоги, — вроде шоу «Стептоу и сын» и «Хэнкок». И герои — пожилая пара, сдающая комнаты у моря, — не могут взять в толк, что незнакомцы действительно решили у них поселиться. Я уже успел забыть, кстати, что хозяин-то их на самом деле знает!

Когда появились Голдберг и Маккен и стали намекать, что Стенли в прошлом что-то натворил, я решил, что они блефуют. Раз они бандиты, плохие парни, стало быть, Стенли — хороший. Да и что уж такого злодейского мог совершить пианист-неудачник? И тут я вздрогнул: даже если Голдберг и Маккен и правда негодяи (в чем сомневаться не приходится), это не значит, что Стенли не мог чего-то совершить, а потом забыть. Плохо дело.

Как вообще можно жить в мире, где противоположности не противопоставляются?

Когда на сцене по ходу действия погасили свет, пришлось срочно убегать. Я бросился к выходу из церкви, спотыкаясь о стулья и сшибая стаканы.

Выбравшись наружу, я помчался в сторону шоссе, по которому грохотали грузовики, несущиеся в сторону Арчвея. Я подумал, не броситься ли под колеса.

Приступ как тогда, в Бейсингстоке. Я не понимал, что происходит. Но сунул в пересохший рот две голубые таблетки, разгрыз и, заскочив в паб, запил их водкой.

Ожидая у стойки, пока подействует лекарство, я вдруг сообразил: вот в такие мгновения острой паники и муки как раз и удается пресловутый фокус со временем, позволяющий освободиться от иллюзии его линейности.

Паника останавливает время: прошлое, настоящее и будущее существуют как одна необоримая сила. В этот миг странным образом хочется вернуться к линейности, чтобы броситься вперед — потому что «будущее» кажется тем единственным местом, куда можно убежать от невыносимой эмоциональной перегрузки. Но в такие моменты время неподвижно. А раз его течение прекратилось, то события, которые мы относим к прошлому или будущему, происходят синхронно. И это действительно ужасает. И поглощает тебя. Засыпает, как лавиной, всей массой единовременно происходящих событий.

Что было потом, не помню. Память более или менее отчетливо выдает мне уже следующее утро, в квартире у Маргарет.

Я лежал в кровати, будильник показывал десять минут первого. Я был в майке и трусах. Накинув халат, я пошел в ванную, оттуда — в гостиную.

Маргарет подняла глаза от газеты и улыбнулась:

— Все в порядке, любимый?

Я потер голову.

— Все отлично. А что стряслось?

— Это ты мне расскажи, что стряслось! Сидим смотрим спектакль, и вдруг ты срываешься с места и убегаешь неведомо куда.

— Ну да, это я помню, но не помню, что было потом. Вроде я пошел в паб. А ты что делала, когда я убежал?

— Ничего не делала. Подумала, в туалет человеку понадобилось. Ты так припустил, будто боялся, что тебя сейчас вырвет.

— И что ты сделала?

— Не стала тебе мешать. Когда человека тошнит, лучше к нему не приставать. И людей не хотелось беспокоить, публику, артистов. Помещение маленькое, а ты и так там шороху наделал.

— Ясно.

— Через десять минут объявили короткий антракт, вот тут я выползла, посмотреть, как ты. Думала, ты сидишь снаружи, в церковном дворике, но тебя там не было. Я выглянула на улицу — тебя не было и там.

— Волновалась за меня?

— Ну, встревожилась, но не очень. Ты уже большой мальчик, Майк. Где наш дом, знаешь, не потеряешься. Если честно, я немного разозлилась, что ты не поставил меня в известность.

— В известность о чем?

— О своих планах. Сказал бы хоть пару слов, оставил бы записку: так и так, иду домой. Или не домой.

— Ага.

— Так чем ты занимался?

— Не знаю. Я почувствовал… мне стало нехорошо во время спектакля. Я выбрался оттуда, потом оказался в пабе. А что дальше — не знаю. Когда я пришел?

— Не так уж и поздно. Около двенадцати. Спектакль закончился в десять. Кэрол и Том пригласили меня выпить по рюмочке. Дома я была в двенадцатом часу, легла, только стала засыпать, являешься ты. И видок у тебя не ахти.

— В смысле? Пьяный?

— Да. И рука в крови. И ты был словно… не в себе.

— Как я добрался из Масуэлл-Хилла?

— Видимо, на такси. Мне ты не сказал.

— Не сказал?

— Нет.

— Но после моего ухода со спектакля прошло почти три часа. Неужели тебя не интересовало, где я был?

— Интересовало, но ты был не очень разговорчив. Пошел в ванную, а потом рухнул на кровать. Я помогла тебе раздеться, и в ту же минуту ты уснул.

Кое-что становилось на свои места. Сразу уснул — это наркотическое действие таблеток и водки. Но о том, что я делал примерно с четверти восьмого, когда меня охватила паника, до примерно половины двенадцатого, когда я поймал такси, у меня не было ни малейшего представления.

Я ехал в Уэльс на «Пежо-405» по трассе М4 и слушал дневной выпуск новостей «Радио-4». Дело было, думаю, неподалеку от Хангерфорда, я как раз прикидывал, успею туда заехать и поискать паб с нормальной едой или придется довольствоваться тем, что дают на сервисной станции «Мембери».

В длинных поездках я обычно разговариваю сам с собой, чтобы расставить все по полочкам. Репетирую, например, что скажу Маргарет или старикану ДТ, если вдруг решусь поклянчить у него прибавку. Или троице из «Индепендент» (в последний момент газету решили не называть «Нашей страной»), если наконец раскачаюсь подать туда заявление и описать свою зону ответственности. Иногда я толкаю политический спич или спорю с теми, кто пересматривает свое отношение к альбому Tarkus, записанному Emerson, Lake & Palmer еще в 1971 году. Это я к тому, что, если у меня играет радио или кассета с музыкой, я слушаю их вполуха. Поскольку погружен в собственный мир.

Поэтому мне было непросто мысленно отмотать все назад и вспомнить, что именно я тогда не слушал. Первые слова, прорвавшиеся сквозь мои мысли, были: «…сообщает, что полиция Восточной Англии обнаружила тело молодой женщины».

Возможно, я все пропустил, поскольку до этих слов ничего для меня интересного просто не было.

Во всяком случае, машина вильнула вбок, грузовик сзади яростно загудел, я снова вернулся в средний ряд, откуда, мигнув фарами, перестроился во внутренний и прибавил громкость.

— Да, Брайан, совершенно верно. Телевизионная пресс-конференция ожидается сегодня в пять часов вечера, на которой сотрудники полиции сообщат некоторые подробности. Пока они не могут со всей ответственностью утверждать, что тело принадлежит студентке Дженнифер Аркланд, пропавшей без вести в семьдесят четвертом году. Тогда ее исчезновение вызвало бурную реакцию в обществе.

— Что еще тебе известно об этой находке, Салли?

— В общем-то немного. Тело, как я понимаю, обнаружено случайно, мужчиной, который выгуливал собаку вчера вечером неподалеку от деревни Рэмптон. Полиция пока не дает никаких комментариев, но, судя по их молчанию, готовится серьезное официальное заявление.

— Как будет происходить процесс опознания?

— Все, разумеется, зависит от времени наступления смерти. Но если это действительно Дженнифер Аркланд и если она погибла именно тогда, после исчезновения, то потребуется дентальная идентификация.

— Это надежный метод?

— Насколько я понимаю, вполне. Да, Брайан, вполне.

— Ее родители как-то комментировали это событие?

— Ее отец умер несколько лет назад, а с мамой пока связаться не удалось.

— Большое спасибо, Салли. Дальнейшие новости об этом вы узнаете, если настроитесь на нашу волну в пять часов вечера.

Я съехал на подъездную дорожку к «Мембери», по дорожным знакам вырулил на парковку, встал, заглушил мотор.

Я не знал, что мне теперь делать. Я был опустошен. Подавшись вперед, я положил голову на руль. Бедная Джен. Значит, ее правда нет в живых.

Ощущение безмерной слабости поднималось снизу вверх, из ниши для ног, через сиденье, к плечам. Казалось, я больше никогда не смогу пошевелиться.

Глава десятая

В ПЯТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА я сидел у телевизора в номере гостиницы «Кардифф». Радио я тоже включил.

Пресс-конференция должна была вот-вот начаться.

Камера показывала длинный стол, покрытый белой, до полу, скатертью, сзади — синие ширмы, на центральной виднелся немного скособоченный герб местной полиции. У стола стояло пять кресел, перед каждым табличка с фамилией, нечитаемой с такого расстояния, графины с водой, букет из микрофонов перед центральным креслом и по одному перед остальными. На переднем плане — оранжевые, синие, черные провода. Один за другим появлялись техники и местные чиновники, проверяли кресла, поправляли микрофоны и уходили снова. Телекамера вдруг развернулась и скользнула по рядам журналистов на раскладных стульях. Сочетание яркого верхнего света и софитов создавало атмосферу циркового представления. Журналисты возбужденно переговаривались.

Я думал о малютке Дженнифер в шарфе цветов ее колледжа.

Ожидание затягивалось, включился телеведущий и стал принимать меры. Несколькими разными способами он сообщил, что даже не представляет себе, что нам сегодня предстоит услышать. Тут же снова показали студию.

Я встал и плеснул себе виски. Пошел в ванную долить воды. Включил холодный кран и посмотрел в зеркало.

Оттуда на меня смотрел тридцатипятилетний мужчина с легкими залысинами и плешивой макушкой. Студенческая пора осталась в той жизни. А эта, теперешняя, была прекрасна.

Я снова уселся перед телевизором и стал ждать. Наконец послышался характерный шорох: началось! Из-за ширм появились несколько человек и направились к креслам, — неуклюже и неуверенно, обходя провода и опасаясь наступить на край скатерти. Потом мужчины попятились, пропуская к креслу даму в штатском, что добавило неловкости, потому что каждый искал свое место, поворачивая таблички с фамилиями.

Наконец все расселись. Центральная фигура — седой полицейский с серебряными аксельбантами и множеством медалей на груди наклонился к букету из микрофонов. Внизу экрана высветились титры: «заместитель начальника полиции Эдриан Болтон, офицер ордена Британской империи».

— Леди и джентльмены, прежде всего позвольте поблагодарить вас за оказанное внимание и за проявленное терпение.

Далее он представил коллег: румяного суперинтенданта; бобби, который первым выскочил на сцену; женщину-патологоанатома по фамилии Хеджкоу. И наконец, третьего своего коллегу, которым оказался не кто иной, как бывший замначальника отдела полици Кэннон, ныне шеф-инспектор. Полысевший, но по-прежнему рыжий и с прежней сдержанно-самодовольной улыбочкой.

— Разрешите, я сразу перейду к делу, — продолжил Болтон. — Итак, в это воскресенье, примерно в пять часов вечера, неподалеку от деревни Рэмптон один из местных жителей прогуливался с собакой, где и наткнулся на человеческие останки. Они лежали в канаве между железнодорожной насыпью и ручьем на краю пустыря Уэстуик-филд. Это открытое пространство, расположенное в стороне от населенных пунктов. С севера к нему подходит грунтовая дорога Куку-лейн, ведущая в Рэмптон, а с юга проходит Оукингтон-роуд, от которой туда не ведет никаких ответвлений. Поэтому потребовалось время, чтобы доставить специалистов и оборудование на место, кружным путем, через Рэмптон.

Интересно было, сколько еще топонимов Фена приведет этот Болтон. Он явно не торопился, говорил и говорил — с мрачным пафосом, наслаждаясь минутой славы и не в силах сдержать в голосе дрожь торжества.

— Тело, похоже, не только старательно засыпали землей, но и положили сверху куски бетона, по-видимому перенеся их к канаве со старого железнодорожного полотна. Вероятно, для того, чтобы могилу не нашли и не раскопали собаки или дикие животные. При первом осмотре было установлено, что это останки молодой женщины примерно двадцати лет. В понедельник они были доставлены в нашу лабораторию. В результате анализов, проведенных в течение вторника и среды, было установлено, что причиной смерти, судя по всему, стал удар, или серия ударов, нанесенных по голове, результатом чего стала трещина черепной кости и, предположительно, повреждение мозга. Нога тоже была сломана. Степень разложения тела не позволила нам достоверно определить другие возможные повреждения мягких тканей, с высокой долей вероятности причиненные после наступления летального исхода.

В настоящее время я не располагаю полномочиями сообщить другие подробности, выявленные в ходе обследования тела этой молодой женщины — без согласия ее близких это невозможно. Думаю, вы меня поймете.

Тут Болтон взял театральную паузу и налил себе воды. Повисла тишина — и в зале, и в эфире.

Затем он откашлялся и продолжил:

— Далее, я могу вам сообщить следующее: проведенная вчера дентальная идентификация останков дает нам основания утверждать, что они принадлежат Дженнифер Аркланд, двадцати одного года, студентке, родившейся в Лимингтоне, графство Гемпшир, пропавшей без вести в феврале тысяча девятьсот семьдесят четвертого года.

Далее я могу вас заверить, что следствие будет продолжено максимально оперативно. Закрывать это дело мы не собирались, но теперь исчезновение будет переквалифицировано в убийство. Мы связались с семьей погибшей, насколько я понимаю, ее мать в ближайшем будущем намерена сделать заявление. А пока я попросил бы вас уважать чувства родственников: сейчас им очень и очень непросто.

В завершение я бы хотел поблагодарить коллег за высочайшую оперативность и профессионализм. В свое время это прискорбное исчезновение юной девушки, только вступившей во взрослую жизнь, не только взволновало общественность, но и заставило наших коллег задаться целью довести расследование до конца. Я знаю, что шеф-инспектор Кэннон был одним из многих сотрудников полиции, кто счел делом своей профессиональной чести добиться установления истины.

Если у вас есть вопросы ко мне и моим коллегам, прошу. В нашем распоряжении всего пятнадцать минут, так что, боюсь, каждый сможет задать только по одному вопросу. К вам подойдет с микрофоном джентльмен в синем пиджаке, и вы весьма меня обяжете, если дождетесь его, прежде чем озвучите свой вопрос. Давайте начнем с джентльмена в первом ряду, в серой куртке.

— Вам удалось установить время смерти? В смысле, как скоро это произошло после исчезновения?

Болтон кивнул даме-патологоанатому Хеджкоу.

— Мы не можем утверждать наверняка, — сказала она. — Но это произошло довольно скоро. В пределах нескольких месяцев.

— То есть не исключено, что какое-то время она была жива?

— Если опираться на результаты нашей экспертизы, это вполне вероятно.

— Но если опираться на косвенные улики, — вмешался Болтон, — это крайне маловероятно.

— Вы полностью исключаете гибель вследствие естественных причин?

— Полностью, — сказала патологоанатом Хеджкоу. — Мы полагаем, повреждения черепа никак не могли быть результатом несчастного случая.

— О том же косвенно свидетельствует факт, что тело закопали, — добавил Болтон. — Если только не предположить, что девушка погибла в результате несчастного случая, а кто-то самочинно предал ее земле, что само по себе является серьезным преступлением.

— Вопрос к шеф-инспектору Кэннону. Собирается ли он снова допросить прежних подозреваемых? Или начнет поиск новых? Остаются ли в силе его полномочия, и если да, то каким будет общее направление расследования?

— Строго говоря, вы задали целых четыре вопроса, — заметил Болтон.

Кэннон с готовностью подался вперед.

— Прежде всего хотелось бы подчеркнуть, что дело никогда не закрывалось. Его материалы доступны, мы постоянно с ними работаем. Поэтому ни о каком возобновлении следствия речи не идет — мы просто продолжаем расследование.

— Теперь, когда тело обнаружено, получило ли следствие новые криминалистические улики?

— Вы имеете в виду данные судмедэкспертизы?

— Да.

— Возможно. Пока рано об этом говорить.

— Допускаете ли вы, что применение новой методики, — так называемой ДНК-дактилоскопии, которая позволила раскрыть двойное убийство в лестерширском Нарборо, — поможет…

Я нажал кнопку на пульте. Экран погас.

Через несколько дней центральные газеты раскопали всю историю и опубликовали несколько душераздирающих фото Дженнифер.

Как минимум три интервью были взяты у Энн, теперь главы юридического центра в Южном Лондоне, два у Молли — ныне семейного врача и мамы пухленьких дочек-двойняшек, и при этом ни одного — у злосчастного Робина Уилсона, который хотя уже давно не нуждается в психиатрической помощи, но живет «тихой жизнью» в Уэльсе и преподает в местном колледже. «Цитировали» Малини Кумар-как-то-там, врача-педиатра в Нью-Йорке, и Стюарта Форреса («режиссера провокационного, ставшего культовым британского фильма 1982 года „Грозовое небо“») и его «бывшую жену Ханну Уотерс, которая в проведенном полицией много лет назад следственном эксперименте исполнила роль Дженнифер (а в настоящее время служит в труппе бристольского „Олд Вик“)».

«Бывшую»! Умеют же некоторые жить бурно и разнообразно. В свое время на этот «культовый» фильм я не пошел, насторожило слово «провокационный» — так говорят про кино, где «мужчины не стесняются в выражениях». (Если не стесняются женщины, фильм называется «скандальным».) Сам я употребляю эти выражения редко, в больших дозах они меня раздражают. Наверное, мной двигала еще и ревность.

В какой-то момент я перестал все это читать. Сколько можно мусолить моду 70-х, «Аббу» и майки без рукавов? Тематика девчоночьих журналов с комиксами вдруг заполонила развороты серьезных газет.

В очередной понедельник мне позвонил Тони Болл — случай беспрецедентный — и предложил написать большую статью про Дженнифер, с «предысторией». Для следующего номера.

— Но тебе же не понравился мой материал про нового главу колледжа.

— Тут сюжет другой. Прямо для тебя. Я помню твою грандиозную статью о «Йоркширском потрошителе» — там, где про отпечатки его ботинок в Брэдфорде.

— Тони, тут не серийный убийца.

— Откуда нам знать?

— Других трупов нет.

— Может, отсюда протянется ниточка к другим нераскрытым преступлениям. Просто пока они не обнаружили связь.

— Да брось, скорее всего, история самая банальная. Наверняка со своим парнем не поладила.

Мне удалось отбрыкаться, и какое-то время все было тихо и спокойно. Болл до сих пор был не в курсе, что я учился с Джен в одном университете и даже был с ней знаком, а сообщать ему об этом я не собирался.

Дней через десять после обнаружения тела миссис Аркланд выступила с заявлением по телевизору. Она зачитывала его, сидя в уютной гостиной, тускло освещенной двумя настольными лампами на фоне задернутых штор. За эти годы она располнела и стала совсем седой.

Что-то в ее лице еще напоминало о счастливой матери семейства, отправившей старшую дочь в университет и теперь готовой посвятить все внимание трем младшим, однако глаза погасли и стали огромными от боли.

— Моей старшей дочери Дженнифер сейчас было бы тридцать пять лет, — произнесла она жестким, обличающим голосом. — После того как она пропала, каждое утро моя первая мысль была о ней. Что бы я ни делала, я всегда ощущала ее присутствие. Слышала ее голос. Она словно поселилась внутри меня.

Она взглянула на бумагу сквозь нижнюю часть бифокальных очков.

— Моего мужа не стало несколько лет назад. Он не вынес этой утраты, не выдержал пытки неизвестностью. Я благодарю Господа за то, что отец Дженнифер не дожил до того ужасного дня, когда мы узнали, что случилось самое страшное. Остальным моим дочерям тоже выпало много горя. Потеря сестры, потом потеря отца, и мать, которая больше не в состоянии дать им то, что должна.

Она снова опустила глаза и глубоко вздохнула. Зрелище было тяжелое. Я представил, как сейчас плачут люди по всей Англии.

— Я бы хотела предупредить представителей прессы, чтобы они не ждали от меня каких-то интервью или комментариев. Прошу вас больше не беспокоить меня и мою семью. Ничего вы от нас не добьетесь.

Совсем скоро мы сможем наконец похоронить Дженнифер, которой судьба столько лет отказывала даже в этом. Церемония будет закрытой, только для родных и близких. Погребение завершит эту чудовищную историю. Что станет большим облегчением для нас. Хотя бы то, что Джен обретет покой. Огромная благодарность полиции за помощь и понимание, проявленные в свое время после исчезновения Дженнифер. И за поддержку и деликатность в эти последние десять дней.

Казалось, миссис Аркланд не в силах удержать вес собственной головы. И хотя читала она по бумажке, голос ее не слушался. Он словно проржавел и растрескался за четырнадцать лет ожидания.

— Напоследок хочу обратиться к тем, кому, возможно, известно что-то, что поможет поймать убийцу или убийц моей девочки. Я это делаю не из желания отомстить. Слишком поздно. Однако я уверена, каждый родитель, слушающий меня, понимает, почему так важно, чтобы того, кто это сделал, задержали. Хотя бы для того, чтобы избавить другие семьи от того, что пришлось пережить нам.

Она сняла очки и перевела взгляд на камеру.

— Я ведь все это время втайне надеялась, что Дженнифер вернется. Что однажды она, живая и невредимая, подойдет по подъездной дорожке к нашему дому. И расскажет наконец где пропадала все это время. И вот теперь надежды больше нет. Теперь я знаю, что встречусь с дочерью только после смерти. Доброй всем ночи.

Несколько дней я ни с кем не виделся, даже с Маргарет.

Я чувствовал, что моя жизнь движется по двум путям. Один был понятный и хорошо знакомый: Маргарет, газета, Шарлотта и ее компания, работа, люди, выпивка, обычная лондонская жизнь — с субботними вечерами, толпами футбольных болельщиков, устремляющимися на стадион «Хайбери», чаем, походом в кино или в китайский ресторан, если есть деньги. Со всем этим дело наладилось. Я наловчился общаться с людьми; я снизил свои требования к ним и научился переключаться на нейтралку, когда они говорили. Чувство счастья мне недоступно — возможно, я вообще не понимаю, что это такое, — но я испытывал что-то похожее, удовольствие, что ли, или по крайней мере удовлетворение от исправно функционирующей рутины, регулярно выдающей вознаграждение.

Но был и второй путь (или берег?), которого я вообще не понимал, видимо, потому, что какие-то его части начисто забыл. Цепкость моей памяти такова, что многие считают это патологией: я способен запомнить огромное множество фактов и дат и большие куски текста. Но события моего собственного прошлого, которые, казалось, должны сами собой всплывать без подсказок даже в посредственной памяти, не говоря об эксклюзивной, — их нет. Они не просто не отложились там, не зафиксировались, не попали в каталог: их словно вообще не происходило.

Может, и правда не происходило.

Недели через две после той полицейской пресс-конференции, под вечер воскресенья, мне вдруг стало не по себе.

Затем появились симптомы панической атаки. Я мерил шагами свою бейсуотерскую квартиру. Включил музыку, потом выключил.

Я чувствовал, что события, которым полагалось оставаться привязанными к своим датам — сколь бы противоестественным и насквозь неверным ни было такое представление о времени, — сорвались с цепи и происходят, будто впервые. То, что мы по наивности называли прошлым, обернулось как бы настоящим. И как в тот раз, когда я убегал посреди спектакля из темного зала старой церкви, все происходило одновременно — сейчас…

Я действовал как всегда: проглотил таблетки, запил спиртным, постарался успокоиться. Сел на кровать и крепко обхватил себя обеими руками.

Пообедал я в «Мельнице». Это я знал точно. Тут пока все ясно. Туда я зашел, возвращаясь из Сиджвик-Сайта, с лекции про Гарибальди и объединение Италии. Лекцию читала доктор Элизабет Стич. Обычно я обедал в «Якоре», там хороший вид на реку, «Мельницу», по-моему, захвалили, причем незаслуженно, но по неведомой причине, может просто для разнообразия, я отправился туда. Сел за столик, заказал пинту биттера и запеченный картофель с начинкой. Кажется, с сыром, это и качественно, и недорого. Дженнифер сидела за соседним столиком, вдвоем с Робином Уилсоном. Он наклонился к ней через столик, чувствовалось, что разговор «тяжелый» и не предназначенный для посторонних ушей. Я обратил внимание на то, что футболка и куртка Робина немного задрались на спине. Дженнифер вжалась в деревянную спинку скамьи, будто отстраняясь от Робина. На ней была юбка в цветочек. Я видел ее голые ноги. Острые коленные чашечки придавали коленям соблазнительную форму перевернутого треугольника. Она курила сигарету и старалась сдержать смех, но взгляд выдавал растущее сочувствие и тревогу — по мере того как тихий голос Робина становился все громче и требовательней.

Я вижу ее предельно отчетливо. Про воспоминания говорят «отпечатываются», невольно представляешь себе пресс, штампующий картинку. Именно так сохранился в памяти ее образ. Хотя метафора штамповки слишком механистична и суха. Есть ведь еще дыхание, волнение, движение, меняющийся цвет. Она жива, — будь я проклят, — она жива. И до чего гармонична, с этой женственной заботой, что пересиливает девчоночью насмешливость. Я вечно буду помнить это спокойное и прекрасное женственно-девичье выражение ее лица. Ей был двадцать один год.

Они ушли. Джен так самозабвенно слушала Робина, что забыла попрощаться и со мной, и с Малини в другом конце зала. Она вышла в дверь, на ходу накинув на плечо ремешок коричневой кожаной сумки. Подол юбки на миг взметнулся — это Джен переступила порог и шагнула на мощеную дорожку. Я вышел и несколько секунд стоял в конце переулка Лондресс-лейн.

К тому моменту я уже выпил три пинты пива и проглотил голубую таблетку, но чувствовал себя паршиво. Чувствовал гнев. Я зашагал по унылой Милл-лейн с ее высокими домами. Это ловушка, мир, который я не могу переделать под себя. Другим в нем светит солнце, а мне достался мрак.

Я шагал и шагал на север, по Пембрук, потом по Даунинг-стрит, и, проходя мимо Музея археологии и антропологии, снова задумался о природе антропоида Homo sapiens, практичного гоминида, несущего на себе проклятие разума — бесполезного дара, позволившего нам, не в пример остальным животным, осознать степень собственного ничтожества. В мифе об Адаме и Еве это изложено наивно, но предельно ясно: Рай до самоосознания, а затем… Проклятие. Проклятие навечно. (Христиане говорят «грехопадение», но это синонимы: грехопадение и было обретением разума.) Миновав Даунинг-плейс, я вспомнил, что читал, по наводке Вудроу кажется, Мигеля де Унамуно, испанского философа-католика. Он тоже считал, что «человек, поскольку он — человек, в той мере, в какой он нaделен разумом, изначально, в сравнении с ослом или крабом, является животным больным. Разум — это болезнь».

Потом на просторной и освещенной Сент-Эндрю-стрит я увидел Дженнифер: она въехала с запада, завела велосипед на тротуар и вставила переднее колесо в стойку велостоянки у Эммануэль-колледжа. Я замер, глядя, как она входит в главные ворота. Вот тогда и возникла идея украсть велосипед и лишить ее этой независимости.

Я ждал, разглядывая меню в витрине греческого ресторана «Варсити»: долма, клефтико, мусака, обычный ассортимент, цены с учетом студенческих возможностей. Когда Джен, по идее, уже миновала парадный дворик и скрылась из вида, я подошел к стойке и выкатил велосипед. Глупышка даже не стала вешать замок. Вот ведь до чего доверчивая! Я вскочил в седло и помчался в сторону станции, объехал ее по кругу, а затем отправился на велостоянку своего колледжа. Велик я приткнул в самый дальний угол стойки без номера. Поди найди лучший тайник!

Вот это все я вспомнил.

А дальше… дальше…

На Малькольм-стрит я бывал не слишком часто, она — всего лишь проход с Кинг-стрит на Джизес-лейн, но ни та ни другая меня на этот раз не интересовали. Когда после лекции Джен назвала кому-то эту улицу, мне даже пришлось искать ее на карте, напечатанной на обложке моего ежедневника. Затем я отправился на разведку. Судя по тому, что все здания там оказались одного цвета, улица считалась памятником и подпадала под всевозможные запреты на реконструкцию. Однако каждый из так любимых градозащитниками георгианских домов был, несмотря на свою архитектурную ценность, поделен на маленькие студенческие квартирки. Об этом свидетельствовали бесчисленные кнопки звонков и домофонов на каждой двери.

Джен упомянула и номер дома, и людей, пригласивших ее на вечеринку. После кражи велосипеда прошла всего пара дней, так что она вряд ли успела обзавестись новым. И я решил заявиться туда же — без приглашения. Это проще простого, особенно когда примешь на грудь как следует. Я взял пару бутылок вина в магазине Артура Купера и отправился в бар гостиницы «Брэдфорд» доводить себя до кондиции. К одиннадцати вечера, прикинул я, народу в домик набьется столько, что открывать на звонок пойдут уже не хозяева, а гости. Уверенная манера плюс две бутылки вина наверняка сработают в качестве пропуска.

Зачем вообще было идти на вечеринку? Почему просто не подождать, когда Дженнифер оттуда выйдет? Не знаю. Никакого конкретного плана я не имел. Народу собралось множество, толчея, гвалт, шум, что-то невыносимое. В одной из комнат танцевали. Бессмыслица, представляющая чисто антропологический интерес. Осла или краба, возможно, увлекли бы теоретические построения на тему функции подобных сборищ в социальном поведении данного вида. Я проторчал там сколько смог, а потом вернулся в свой «Моррис-1100» на Парк-стрит.

Свернув за угол на Джизес-лейн, я включил радио и стал ждать. Потом в машине стало душно, пришлось выключить мотор и обогреватель. Я видел, что с вечеринки уже вышло несколько студентов, они приближались ко мне по Малькольм-стрит; другая группа направилась в противоположную сторону, к центру города. Я вглядывался в них, пытаясь узнать.

Было боязно, что Дженнифер появится не одна, хотя Робина на вечеринке я не заметил, да и в отношениях у них появились сложности. Но наверняка какой-нибудь парень не упустит случая и попытает счастья… Либо рядом с Джен может оказаться какая-нибудь из подружек.

Но нет. Наконец-то я увидел ее, эту походку нельзя не узнать — по крайней мере мне, в силу стольких наблюдений. Вдруг Джен отвернулась, помахала кому-то, направившемуся в центр. Постояла секунду, словно колеблясь, не пойти ли туда же, но все-таки зашагала на север, в мою сторону, потом побежала, чтобы наверстать отставание. Затем перешла на быстрый, чуть сбивчивый шаг. Я включил мотор. Она посмотрела по сторонам, собираясь перейти улицу, но, не зная, тронусь я или нет, на всякий случай переходить не стала, а торопливо пошла дальше в восточном направлении.

Я проехал несколько метров, поравнялся с ней, опустил стекло и окликнул ее по имени. Джен опасливо посмотрела через дорогу. Я предложил ее подвезти, она, оглядевшись, перешла улицу. Ей явно не хотелось ехать со мной в машине, но она согласилась, боясь показаться невежливой.

Усевшись рядом, она принялась изображать вежливость: всячески благодарила, мол, ей невероятно повезло, что я оказался рядом.

Ее близость ошеломила меня.

Через минуту, от силы через две все должно было кончиться — как только мы переедем через реку. Эта оскорбительная краткость нашей совместной поездки наиболее полно воплощала в себе все то, за что я ненавидел время и жизнь.

Меня охватила ярость. Когда мы подъехали к пересечению с Честертон-роуд, я свернул направо, наобум, надеясь сделать небольшой круг по улице с односторонним движением, ведущей на восток, и уже оттуда снова повернуть вправо и выехать на ее тихую улочку.

Но небольшого круга не вышло. Я слишком разозлился и свернул влево по Виктория-роуд, потом у церкви — где же еще! — направо и помчался по современному микрорайону, еще один поворот налево, потом направо, и вот я уже на Хистон-роуд, ведущей на север. Настала ночь, дорога была пуста, и я выжал в пол педаль газа.

Дженнифер стала возмущаться, просить остановиться. Волшебство рассеялось. Свернув не туда, а потом резко прибавив газа, я сам разрушил эту близость, продлившуюся всего две минуты. А я всего лишь хотел побыть с Джен еще немного: я не имел никакого злого умысла. Но чем дальше я ехал, тем невозможнее казалось вернуться назад: она загоняла меня в угол, и я не знал, как теперь с ней себя вести.

Она превратилась в хнычущую, перепуганную, инфантильную эгоистку, хотя видно было, что она и сама толком не понимает, надо ли ей пугаться и в какой степени. Иногда она переставала твердить «Ради Христа, прекрати, ты псих, остановись сейчас же» и пыталась меня урезонить и — как ей казалось — очаровать:

— Послушай, Майк, не понимаю, что на тебя нашло, но слушай, давай на минутку остановимся и все обсудим.

Но чары ее больше не действовали. По крайней мере, на меня. Очарования сейчас в ней было не больше, чем в том бейсингтонском продавце пластинок.

Тут Джен сменила тактику и какое-то время, пока мы ехали через Хистон, молча сидела надувшись. Это поразительно, как женщины уверены в силе своих надутых губок. Кто-то должен наконец им объяснить, что на собеседника это не действует и не заставит его ни раскаяться, ни передумать, а лишь выставит их самих — обидевшихся — в глупом виде.

Шоссе было незнакомое. Оно не вело ни к Гранчестеру, ни к Малому, ни к Большому Уилбрэхему, ни к какому Верхнему или Нижнему Пределу с их непременными пабами «Уитшиф» или «Алый лев». Это был ровный, плоский фенлендский тракт. Большие деревни жались к нему, точно древние поселения к караванному пути, даром что хорошо освещенные и с гипсовыми гномами в садиках.

В одной из них (Коттингеме? Котэме?) я свернул с шоссе на деревенскую улицу, там был указатель с двумя названиями, которые я не разобрал. За деревней дорога стала уже, а живые изгороди по обочинам — выше. Наконец-то настоящая сельская дорога, темная и пустынная.

Но совсем скоро мы подъехали к другой деревне, под названием Рэмптон, и я взбесился оттого, что исчезло открытое пространство — поля, болота, деревья. Все сплошь было застроено дешевыми домиками — низенькими хибарами для тех, кто никогда не поднимает глаз от земли.

Теперь Джен визжала и ругалась, лупила меня по рукам на руле. Пыталась показать, в каком она отчаянии, что это не шутки и она даже не боится попасть в аварию. Я оттолкнул ее.

Свет в деревушке нигде не горел, но я смог разглядеть развилку впереди. Одна дорога вела прямо, видимо в следующую деревеньку, обозначенную на том прежнем указателе. Над другой, боковой, была табличка — не то «Тупик», не то «Конец сквозного проезда» — в общем, путь в никуда. Туда-то мне и нужно. Лишь бы она наконец заткнулась. Не мог я всю ночь сидеть за рулем, колесить по округе, а ее истерическое поведение не давало мне вернуться в нормальное состояние.

Дорога свернула влево под прямым углом. Асфальтовое покрытие сменилось бетонными плитами. Я включил фары на полную мощность и через сто ярдов увидел, что бетонка кончается, дальше только проселок. Это действительно был конец.

Я лежал на кровати в своей квартире, задыхаясь и обливаясь потом под напором воспоминаний.

По-видимому, произнесенное заместителем начальника полиции Болтоном название деревни — Рэмптон — постепенно — постепенно пробило защиту в моем сознании, и в пробоину хлынуло былое.

Однако я не был уверен, соответствует ли последовательность событий, наконец высвобожденных из памяти, тому, что произошло на самом деле.

Я выпил еще виски, и наконец удалось уснуть.

Прошло два месяца, история подзабылась. За ней не последовало ни арестов, ни иных новостей.

В пятницу, спустя еще недели две после той пресс-конференции, я пришел на работу и обнаружил у себя на столе записку от Фелисити Маллокс, нашей острой на язык секретарши.

«Пожалуйста, позвоните главному инспектору Кэннону. Срочно». Далее следовал номер телефона, а под ним приписка: «Он сказал, что конфиденциальность гарантирована?! Ф.».

Взяв в руки записку, я почувствовал на себе испытующий взгляд Фелисити, но сумел не выказать волнения.

— Во сколько он звонил? — переспросил я.

— А там все указано, — сказала Фелисити. — В графе «Дата и время звонка», как это ни странно.

— Точно. — Оказалось, Кэннон звонил вчера. — Сейчас я выскочу, мне тут нужно кое с кем встретиться, так что…

— А как же копу позвонить?

— Нет-нет. Это он насчет одной статьи, я давно ее пишу. Не горит, я ему потом позвоню.

— Интересно, зачем вам в таком случае вообще было приходить сегодня в редакцию?

— Для прикола, Фелисити. Ничего не могу с собой поделать, — отплатил я ей той же монетой, но она, похоже, юмора не оценила.

«Срочно» — сердце сжималось всякий раз, когда я вспоминал это слово. Что-то было в нем не то. Я никак не мог уговорить себя, что Кэннон звонил просто поболтать о прежних деньках.

По Центральной линии метро я доехал до дома и попытался навести там порядок. Выписал чек на оплату кое-каких коммунальных долгов, выключил бойлер, проверил, все ли окна хорошо закрыты. Вытащил из ящика письменного стола автоматическое фото Дженнифер и Энн, подошел к окну, выходящему в сквер, и посмотрел на снимок.

Вот она, моя судьба, моя душа. Я поцеловал ее личико. Точнее, кусок дешевой фотобумаги, выползший некогда еще влажным из прорези фотоавтомата. Я не чувствовал сейчас ни раскаяния, ни скорби.

Вытряхнув из папки вырезки газетных статей об исчезновении Джен, я сунул их в камин и чиркнул спичкой.

Немного помедлив, туда же бросил и фотографию. Теперь Джен ушла насовсем. Края снимка почему-то не сразу загнулись, как это обычно бывает. Глаза Джен в последний раз заглянули в мои глаза. Мне показалось в этот миг, что кто-то изнутри выламывает мне ребра.

Когда все сгорело дотла, я собрал пепел в кастрюлю, вытряхнул в унитаз и несколько раз спустил, пока на белом фаянсе не осталось ни одного темного комочка.

Я не знал, что делать с Маргарет. Сначала все же стоило выяснить, чего хочет от меня Кэннон. Я набрал номер и примерно через минуту услышал молодой женский голос.

— Могу я поговорить с главным инспектором Кэнноном?

— Представьтесь, пожалуйста.

— Майкл Уотсон.

— Ему известно, по какому вы вопросу?

Я с трудом сделал вдох.

— Мне это пока неизвестно.

— Простите?

— Он сам просил меня позвонить.

Последовала короткая пауза, и неожиданно раздался голос Кэннона.

— Мистер Энглби? Спасибо, что позвонили. — Он явно обрадовался. — Мы чертовски долго не могли выйти на ваш след. Спасибо вашему училищу — там подсказали, в каком направлении искать.

Самоуверенности у Кэннона с годами прибавилось, как и напускной гольф-клубной любезности.

— Это хорошо, — сказал я.

— Думаю, вы догадались, в связи с чем я звонил.

— Пока нет.

— Дело Дженнифер Аркланд. Вы наверняка помните.

— Разумеется.

— Кое-что в нем прояснилось. Очень хотелось бы снова с вами побеседовать. Хотелось бы, чтобы вы к нам зашли.

— Сегодня я не смогу.

— Еще как сможете, мистер Энглби. Я пришлю машину. Вы сейчас дома?

— Да.

— Мои люди будут у вас через несколько минут. Я мог, конечно, прийти в газету, но не хотелось устраивать сцену на глазах у ваших коллег. Семья девушки просила не поднимать лишнего шума и не привлекать внимания прессы. Я рассчитываю, что и вы проявите понимание и пойдете на сотрудничество со следствием. Прошу вас никуда не уходить, иначе мне придется выписать ордер на арест. Если что, я тоже умею действовать жестко.

— Понятно.

Я положил трубку. Пока все было неплохо. Арестовывать он меня не собирался, разговаривал мирно. Если бы они решили, что Дженнифер убил я, и будь у них серьезные улики, меня бы давно сцапали. Чтобы не рисковать. В обычной манере плоудов.

Я позвонил Маргарет на работу, сказал, что срочно еду в Эдинбург, завтра перезвоню. Она выслушала меня с прохладцей — но с тех пор, как я стал реже бывать в ее квартире, наши отношения несколько испортились. Слава богу, она не стала приставать с вопросами.

В дверь позвонили, двое в штатском препроводили меня в темно-бордовый «вольво» без полицейской символики. В Ист-Финчли мы заехали в гараж, где съели по сэндвичу, запив апельсиновой газировкой, а потом взяли курс на Северное полукольцо. В два часа я уже сидел в допросной комнате полицейского участка на Милл-роуд.

Рядом молча сидел констебль в рубашке с короткими рукавами. Мне налили чаю в стаканчик из пенопласта. Я спросил, можно ли курить. Коп кивнул, я закурил «Ротманс», стряхивая пепел в маленькую жестяную пепельницу на столе. Наружная стена была из мутноватого стекла, видимо зеркального, так что снаружи ничего не было видно — прямо хай-тек для старинной Милл-роуд. На столе стоял кассетный магнитофон в странном и старомодном деревянном корпусе. В магазинах я таких не видел.

О чем я думал, пока ждал? Не знаю. Да и думают ли в такой ситуации? Скорее я плыл по течению. Мозг, чтобы уцелеть в условиях стресса, вырабатывает вещества, которые помогают воспринимать дикое и ужасное как норму. В учебнике по биологии я читал, что гомо сапиенсы, чей мозг был лишен подобной защиты, не оставили потомства, — возможно, из-за неспособности справиться со стрессом, что сделало их легкой добычей для хищников и других сапиенсов. А у нас, у избранных, у выживших, этих гормонов полным-полно.

Удивительно, но их переизбыток тоже может навредить. Критическая ситуация не просто перестает пугать — она выглядит стандартной. Мне приходилось напоминать себе, что расслабляться нельзя: я в опасности.

Вошел Кэннон — пивное брюхо, вид самодовольный. Пожал мне руку, сел и тут же зажег сигарету рыжеволосыми пальцами.

— Вижу, вы тоже не бросили, — усмехнулся он. Это был блеф: он не знал, что я курил. Когда он явился ко мне в комнату, сигарет там не было. Да и он их мне тогда не предложил.

Он положил ноги на стол. Подошвы коричневых замшевых ботинок были неровно стесаны.

— Ну что, Майк, поговорим о Дженнифер? Вернемся к любимой теме. Только сначала включим нашу бандуру. Пленка там есть, Джон? Вот и отлично. Тогда начали. Девятнадцатое июня тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Четырнадцать двадцать четыре. Присутствуют…

— А что случилось с Пеком? — спросил я.

— Простите?

— Пек. Полицейский, который вел тогда дело.

— Он рано вышел в отставку из-за проблем со здоровьем. Сейчас проживает в Хантингдоне. Но следит за следствием. Итак, я хотел кое о чем вас спросить, Майк. Почему вы поменяли свою фамилию на Уотсон?

— Устроился на работу в журнал, но им там требовались женщины. Вот я и придумал себе псевдоним Мишель Уатт. Шуточный. Мишель — женский вариант моего имени, а Уатт — фамилия знаменитого ученого. — Помолчав, я уточнил: — Джеймса Уатта. Но в журнале напечатали ее с ошибками — «Уоттс», а я не стал возражать. Потом я перешел в другое издание и решил снова стать мужчиной. Но хотелось сохранить связь с прежним псевдонимом, поэтому я его изменил совсем чуть-чуть.

Кэннон посмотрел на меня, потом на магнитофон, как будто хотел убедиться, что тот все зафиксировал. Снова перевел взгляд на меня и поднял бровь:

— Итак, сначала вы притворились девушкой, потом согласились с опечатками, потом стали изображать кого-то еще. Я правильно понял?

— Ну, в общем-то да.

— Так-так. Не потому ли, что хотели скрыть, кто вы на самом деле?

— С какой стати?

— Вы и официально поменяли имя и фамилию?

— Нет.

— Но у вас имеются кредитные карточки на имя М. К. Уотсона.

— Да.

— Согласитесь, Майк, это мошенничество.

— Безобидное.

— Инцидентов с полицией никогда не возникало? Под любым из ваших имен?

— Нет.

— Понятно, ни разу не попались. Я походил по местным магазинчикам после того, как Дженнифер пропала. Показал ваше фото кое-кому. В винных магазинах, например. В вашей комнате я, помнится, увидел дорогую выпивку, вермут, джин. Это показалось мне подозрительным. Неужто они по карману парню, который учится на гранты?

— Я работал во время каникул.

— Владельцы некоторых магазинов очень на вас обижены.

Отвечать я не стал. А что тут ответишь? «У меня ни одного привода?» Вряд ли это поможет. Оставалось хранить молчание.

— На самом деле я много чего про вас разузнал, — сказал Кэннон. — Признаться, Майк, вы стали в некотором роде моим хобби. Все эти годы я не выпускал вас из виду. Это как с одноклассниками. Даже если после школы больше с ними не общаешься, все равно следишь, как там они. Понимаете, да?

Я кивнул.

— А теперь поговорим о Дженнифер, давайте?

— Ладно.

— Вы были ее парнем?

— В каком-то смысле.

— В каком именно? Интим у вас был?

— Это не ваше дело.

— Он у нее был со многими, правда?

— Я так не считаю.

— Я сужу по газетам.

— Я бы им не верил.

— Ну, вам виднее! Я, разумеется, тоже не то чтобы поверил. Поэтому решил сам выяснить.

Я видел, что Кэннон меня дразнит.

— Все подтвердилось, — сказал он, раскуривая вторую сигарету «Эмбесси». — Малышка Дженнифер была горячей штучкой.

Я и на это не повелся. Вранье. Она и с Робином поссорилась из-за своей неуступчивости, я вспомнил фразу из дневника: «Я догадывалась, что речь пойдет о сексе, вернее, о его отсутствии». Откуда Кэннону было это знать, он ведь дневника не читал.

Я улыбнулся, уверенный, что осведомлен гораздо лучше его.

— Парень из Кингз-колледжа, и еще один, из Даунинга, оба признали, что…

— Врут оба, — перебил его я. — Обычные школьные понты. Может, она разок поцеловалась с ними на вечеринке, а они уж и размечтались.

Кэннон встал и подошел к угловому столу. Выдвинул ящик, вынул оттуда пластиковый пакет. Внутри лежал пухлый конверт из крафта с воздушной прослойкой. Сверху был наклеен почтовый бланк с именем матери Дженнифер и ее лимингтонским адресом.

— Узнаете?

Я покачал головой.

— Некто прислал это матери Дженнифер. Здесь дневник ее дочери.

Я кивнул. Сейчас лучше промолчать.

— На конверте ни одного отпечатка, — сообщил Кэннон. — Отправитель, похоже, работал в перчатках.

— Вы прочли дневник?

— Еще бы.

— Это помогло расследованию?

— Спасибо, Майкл, очень даже помогло. И я все пытаюсь понять, почему этот субъект отослал дневник миссис Аркланд. Совесть замучила?

Я пожал плечами.

— В самом дневнике, во всяком случае, есть признаки наличия отпечатков.

— Видимо, отпечатки пальцев самой Дженнифер?

— Возможно. Сложно определить. Ее пальцев больше нет. Только кости.

Возникла пауза.

— Может, — заговорил я, — дневник остался у ее соседей по квартире?

Кэннон рассмеялся:

— Поздновато сочинили, Майк. Сдается мне, что вы знали о его пропаже.

— Нет. Я даже не знал, что она его ведет.

— Как же так? Вы, ее парень, даже не знали про дневник?

— Мы встречались не каждый день.

— Послушайте, Майк, я готов дать вам шанс. Готов выслушать чистосердечное признание. Это в ваших же интересах. Суд учтет, что вы сожалеете о содеянном, ваше раскаяние. Вы переутомились на экзаменах, студентам живется нелегко, все такое. Получите десять-двенадцать лет, освободитесь, когда вам будет, как мне сейчас. Это ерунда, еще вся жизнь впереди.

— Не понимаю, о чем вы. То есть понимаю, конечно, но я не могу признаться в том, чего не совершал.

— А так-то вы и в дурдом можете попасть. В Бродмур или Рэмптон. Рэмптон вам особенно подойдет, а? По имени деревушки, где вы укокошили Дженнифер. — Он улыбнулся. — Вы ведь там уже бывали, правда?

— В Рэмптоне?

— Нет. В дурдоме.

— В смысле?

— В смысле Бейсингстока.

У меня перехватило дыхание, я словно провалился в кресло — но только на секунду. Прикусив губу, я снова заставил себя выпрямиться. Кэннон обошел стол, наклонился к самому моему лицу, так что я почувствовал его запах.

— Майк, мне многое про вас известно. Что у вас была машина. Что у вас случались психические расстройства. Что вы помешались на этой девушке. Мои ребята в данный момент находятся в вашей лондонской квартире и выясняют, совпадает ли шрифт вашей пишущей машинки со шрифтом на почтовом бланке. Сейчас я сниму у вас отпечатки пальцев, а потом посмотрим, найдутся ли такие же в дневнике. У вас нет алиби на ту ночь после вечеринки.

— Все это ерунда, набор случайностей, и…

— Случайностей? Предположим, что это так, Майк. Но обвинение порой строится на цепочке случайностей. Вам, журналистам, этого не понять. Вы нечасто сталкиваетесь с показаниями очевидцев. И с тем, что люди, как правило, не желают признавать свою вину. А жаль. Это бы здорово облегчило всем нам жизнь. И вам, кстати, тоже, Майк.

Голова вдруг опустела. Я заглянул внутрь — ничего. Казалось, мозг издает непрерывный звук, с каким железная мочалка скребет по сухой сковороде, или тот, от которого звенит и разбивается стеклянный бокал.

— Проверьте, пожалуйста, у нас зафиксировано, что я предоставил подозреваемому последнюю возможность сделать признание?

Я все равно не смог бы его сделать, так как утратил способность думать.

Еще одна пауза, длиннее прежних. Было слышно, как шелестит перематываемая пленка.

Кэннон закусил губу.

— Хорошо. Есть улики другого рода, о которых мы пока не говорили.

— Правда?

— Да. Экспертно-криминалистические. Слышали когда-нибудь про ДНК?

— Разумеется. Биология, второй курс.

Кэннон молча кивнул констеблю, и тот вышел из комнаты.

— Впервые анализ ДНК применили в лестерширском деле. Совсем недавно. Это спасло человека по фамилии Питчфорк от незаслуженного наказания. Но точно так же он может помочь изобличить преступника. Очень советую вам признаться, Майк. Настоятельно советую.

Пока мы ждали возвращения констебля, я пытался определить, что сейчас чувствую. Ни вины, ни страха, ни предчувствия ареста. Только любопытство. Было, правда, интересно, что они нашли и в какой степени это доказывает, что я что-то натворил.

Констебль приволок нечто вроде стеклянной музейной витрины. Внутри была вешалка, на вешалке — оранжевая футболка с Донни Осмондом.

— Подозреваемому предъявлена футболка. Вы прежде когда-нибудь ее видели, Майк?

— Вроде бы да.

— Много лет назад мы взяли ее при обыске в вашей комнате. Вся одежда потом была вам возвращена, кроме этой футболки и еще пары-тройки вещей. Мы тщательно сохраняли эту футболку, оберегали от сырости. И знаете почему?

— Нет.

— Взгляните-ка — ведь тут чего-то не хватает?

Под подбородком у Донни зияла квадратная, в пару дюймов, дырка.

— На этом месте было пятно крови. Небольшое, но нам его хватило. Вот почему я так упорно вас разыскивал в последние полмесяца. Мы провели анализ ДНК, как тогда, в Лестере. Дело долгое. Но вчера мы получили результаты. ДНК крови на вашей футболке совпадает с ДНК останков Дженнифер.

Я не сказал ничего. И ничего не почувствовал. Мне вспомнились те два химика, которые в обед забежали в «Кречет» и заявили местной пьяни, что взломали геном человека.

Кэннон выпрямился и отчеканил:

— Мы полагаем, вы предложили ее подвезти после вечеринки, но отвезли в то место, где ее нашли, или куда-то поблизости. Там же и убили, ударив по голове куском кирпича или бетона, после чего, озверев, сломали ей ногу. Вы зарыли ее в канаве — тогда или потом, вернувшись уже с лопатой. Так, чтобы никто не смог ее найти. Даже сейчас я не увидел ни раскаяния, ни сострадания. Какая же вы мразь.

Кэннон обернулся в сторону магнитофона и торжественно произнес:

— Майкл Энглби, вы арестованы за убийство Дженнифер Роуз Аркланд, имевшее место предположительно в…

Если честно, я его толком не слушал. Не мог принять, что так все вышло, этой формулы — «все сказанное вами может быть использовано против вас». О Дженнифер я вообще не думал. А прикидывал, не стоит ли заодно сознаться и в убийстве старины Бейнса?

Глава одиннадцатая

ПРЯМО ИЗ КАБИНЕТА КЭННОНА я позвонил Стеллингсу, посоветоваться. Тот ужаснулся. Сказал, это не его специализация, но обещал кого-нибудь найти и быть на связи. Что странно, он даже не спросил, правда ли, что это сделал я.

Потом мне позволили пойти в туалет, и я тут же сунул в рот две голубые таблетки, пока сопровождавший меня констебль не успел ничего заметить.

Меня отвели в камеру. Приказали вынуть из карманов все, включая таблетки. Я растерялся: как же мне без них? В камере была кровать с серым одеялом. Я лег, свернулся под ним калачиком, но время застыло, и на меня навалилось все сразу. Чуть позже констебль принес еду. Я спросил, нельзя ли мне к врачу, он сказал, что узнает. Есть я не мог. Тут подействовали таблетки, и время немного выправилось.

Утром я оказался в суде, представлял меня местный адвокат, назначенный полицией. Меня оставили под стражей на две недели, и той же ночью, чтобы никто не видел, посадили в полицейский фургон и увезли в тюрьму. В новой моей камере я был, к счастью, один. Крышку на дверном глазке отодвигали каждые двадцать минут. Наверное, опасались попытки суицида, хотя для этого у меня не было никаких средств. Я просто лежал и думал о Дженнифер. Тревожило, что я с трудом мог ее себе представить. Ни мысленно увидеть ее, ни прикоснуться. Больше не было реальной возможности убедиться в том, что она или я существуем.

На следующий день один из здешних поинтересовался, что мне «шьют». А узнав, предупредил меня, чтобы я, если что, не признавался адвокату.

— Если расколешься, придется признаваться и на суде. Он не станет доказывать твою невиновность.

— А если все-таки признаюсь?

— Ну… А вдруг он откажется от дела?

— А он обязан будет кому-то передать мои слова?

— Кому? От ведения дела он отказался, перед судьей ему не выступать. А конфиденциальную информацию им разглашать не полагается.

— А одно совместить с другим, говоришь, не получится?

— Не-а. Так что сперва сам определись. Реши, что говорить адвокату.

Я был благодарен за бесплатную юридическую консультацию, хотя беспокоился, что по тюремному кодексу платить за нее все-таки придется — страшно даже подумать чем.

В тот же день ко мне пришел мистер Дэвис, солиситор, найденный Стеллингсом. Что ему говорить, я так и не решил, поэтому попросил изложить оба варианта. Выглядел он молодо, лет на тридцать, но чувствовалось, что дело он знает.

— Если вам вменяют убийство, вы можете заявить о невиновности. Тогда ваш барристер предпримет все возможное, чтобы поставить под сомнение убедительность собранных против вас доказательств — а они, как я понимаю, преимущественно криминалистические.

— Так оно и есть.

— Либо вы признаете себя виновным, тогда будем искать способ облегчить наказание. Само признание — уже основание для смягчения приговора. Вы демонстрируете сожаление и раскаяние. Ищем, какие факты из вашего прошлого смогут нам пригодиться. Вызываем свидетелей, которые знают вас с хорошей стороны. Не исключено, что в результате лет через пятнадцать вам разрешат просить об условно-досрочном освобождении. Всем известно, например, что крупнейший репортер одного таблоида в свое время отсидел за убийство жены. Был выпущен досрочно за примерное поведение и теперь продолжает строчить скабрезные статьи для Руперта Мердока.

— А еще есть варианты? — спросил я.

— Есть гибридный. Вы признаете себя виновным в убийстве, но непредумышленном, совершенном в невменяемом состоянии.

— Закосить под психа.

— Если суд найдет это убедительным, то вы попадете в заведение скорее медицинского профиля, чем тюремного. Но там, знаете ли, не сахар. И шансов оттуда выбраться очень мало. В любом случае я должен составить инструкцию для барристера. У меня есть на примете два очень хороших специалиста.

Я молчал и думал.

— А если бы я убил еще кого-то, это повысило бы шансы признать меня невменяемым?

Он посмотрел на меня как-то странно.

— Пока трудно сказать. Но советую быть осторожнее. И безусловно, не стоит вешать на себя то, чего вы не совершали. На данном этапе следствия целесообразнее отрицать свою вину.

— Понимаю. А что дальше?

— Будем ждать, когда назначат начало судебного разбирательства. Это несколько недель, а то и месяцев. Для обвинения это знаковое дело, они будут тщательно готовиться.

— И я все это время должен буду находиться тут.

— Да. Обвиняемых в убийстве под подписку не отпускают.

— Эта самая ДНК, — сказал я, — она считается полноценной уликой?

— Пока об этом тоже рано судить. У нас в Англии к ДНК-анализу до сих пор прибегала только защита. Хотя в Америке его уже использовали как доказательство вины — в Вашингтоне, кажется. Но технология пока новая, толком не отработанная и поэтому уязвимая для аргументов защиты.

— Ну хорошо, а если я скажу, что невиновен, а присяжные признают ДНК уликой? Это означает обвинительный вердикт и максимальный срок в обычной тюрьме?

— Именно. Хотя позже можно будет все-таки пересмотреть дело с учетом состояния вашей психики.

Я понял, что мне нужно время подумать. Чего-чего, а этого теперь хватало. На то, чтобы подумать, и на то, чтобы что-то предпринять.

В камере я устраивал себе дневниковые чтения. Жаль, что Джен не написала больше, — каждая страница была уже слишком затвержена, и этим — только этим — они походили на картины Вермеера.

Утешало только, что имелись там еще одна-две записи — поразительные, откровенные, — к которым я не позволял себе возвращаться. Прятал их даже от себя.

Из Лондона приехал мой барристер — королевский адвокат по имени Найджел Харви, упитанный джентльмен в костюме, с кудрявой седой шевелюрой и румяным лицом. Его сопровождал младший адвокат (выглядевший гораздо старше Харви, хотя был стройнее и беспокойнее) и мой солиситор Дэвис. Мы сидели в душной комнатушке для свиданий.

— Ну что же, начнем, мистер Энглби. — Харви свинтил колпачок с авторучки и раскрыл школьную тетрадку в голубой обложке. — Я читал материалы мистера Дэвиса, однако, если не возражаете, я попрошу вас еще раз это пересказать, своими словами. — У него был звучный утробный бас, похожий на голос нашего физика Лайнема по прозвищу Бочка.

Своими словами? Интересно, чьи еще слова могут вылететь из моего рта?

Я рассказал про вечеринку на Малькольм-стрит, как я вскоре вернулся в припаркованную на Парк-стрит машину, а потом выехал на Джизес-лейн и стал ждать Дженнифер.

— Давайте тут пока остановимся, — прервал меня он. — Хотелось бы побольше узнать об этой девушке. Насколько хорошо вы ее знали, как к ней относились. Что-нибудь, что, по-вашему, нам бы пригодилось.

Я напряженно думал. Мешала полученная рекомендация не признаваться и не говорить ничего изобличающего, если я хочу, чтобы меня защищали. Этот румяный человек был сейчас ближайшим моим союзником, я не мог допустить, чтобы он встал и вышел за дверь. Поэтому отчасти я ощущал себя в суде.

На беду, я не умел говорить ничего, кроме правды.

Но слова — самые что ни на есть мои — я выбирал очень тщательно.

— Я ей нравился. Хотя она, возможно, сама не понимала или не признавалась себе, насколько сильно. Я чувствовал, что должен заставить ее понять, как сильно она во мне нуждается. Она поссорилась с парнем, с которым тогда встречалась, и я не хотел, чтобы с вечеринки она вышла с другим, первым попавшимся, — просто назло своему парню. Хотя на самом деле ей нужен был я.

— Какие вы к ней испытывали чувства?

— Самые серьезные.

Я рассказывал ему про свою семью, про мать и отца, про детство. Он молча кивал и иногда что-то коротко записывал. Ощущение было на удивление приятное. Видимо, мне давно требовалось с кем-то всем этим поделиться.

— Давайте вернемся к тому моменту, когда вы ждали в машине.

— Я увидел, как она вышла из-за угла. Постояла, подумала, потом свернула на Джизес-лейн. Заметила мою машину. Узнала меня. Наверное, хотела со мной проехаться. Потом почему-то передумала. Пошла по тротуару, я поравнялся с ней и остановился. Она кивнула мне, вроде как смирилась с неизбежным.

Она села в машину, и это было счастье. Все словно бы наконец наладилось. Нам было хорошо вдвоем, она смеялась, легко и непринужденно, — все стало правильно, так, как должно быть. Мне хотелось продлить это подольше. Может, даже навеки. Я не хотел ее отпускать, не хотел, чтобы все снова стало неправильно. Но мы уже подъехали — слишком быстро. Этого я принять не мог. И в тот момент, когда надо было свернуть вправо, свернул влево, — чтобы потянуть время. Время, когда она рядом.

Потом я испугался, что она выскочит, и прибавил скорость, мы ехали через какой-то жилой массив, а как только выехали на Хистон-роуд — это магистральная дорога, — пришлось выжать педаль газа до полу.

— Почему? — спросил Харви.

Я долго обдумывал ответ.

— Потому что я почувствовал себя полным кретином.

— Продолжайте.

— Дело в том, что она стала реагировать неадекватно. Раскапризничалась, как ребенок, и мне это очень не понравилось. Она вела себя со мной так, будто я чокнутый. Кричала, визжала, колотила по рукам. По сути, загнала меня в угол.

— Какие чувства вы испытывали к ней в эти минуты?

— Никаких. Хотелось, чтобы она снова стала такой, какой я ее знал, а не этой вот скандалисткой. Она унижала меня, и мне хотелось только, чтобы она заткнулась. Да, чтобы она уже наконец заткнулась.

— Понятно. Аккуратнее, мистер Энглби. Продолжайте.

Я напряг память:

— Я подумал тогда, что найду какое-нибудь уединенное тихое место, пусть вылезет из машины, и я сразу уеду. Тоже скверно, конечно, но все же не настолько. Я смогу попросить прощения, заглажу вину. Я бы ее и пальцем не тронул. Но уединенного места все не было! Кончалась одна деревня, начиналась другая, знаете, типа ленточной застройки. Наконец я заехал в то место, в Рэмптоне. Дальше был тупик.

— И?

Я посмотрел на барристера.

Он откашлялся.

— Простите. Я понимаю. Не торопитесь.

…Дорога под названием Куку-лейн была уже не асфальтовой, а бетонной — вероятно, тупик для парковки грузовиков. А дальше пошла грунтовка, ведущая в болота. Я выключил фары. Не хотелось, чтобы Дженнифер выскочила и убежала. До жилья было недалеко, она бы подняла шум. Я стиснул ее запястье так, что она вскрикнула, и сказал: «Сиди на месте, пока я не подойду с другой стороны».

Я обошел машину, открыл дверь. Выволок Джен наружу. В темноте почти ничего не было видно, но она не сопротивлялась. И не кричала.

— Тихо! — сказал я. — Тогда все будет хорошо.

— Что тебе нужно? — шепотом спросила она. — Я на все согласна.

Явно намекала на секс, но мне нужно было не это. Мне нужно было, чтобы она сказала что-нибудь, чтобы снова все стало хорошо, время вернулось назад, она стала бы той прежней Дженнифер и позволила мне выбраться из тупика.

Я сжал оба запястья, очень крепко.

— Скажи что-нибудь!

— Ты же сам сказал: «Тихо».

— А ты тихо скажи. Мое имя, например.

Она стала вырываться.

— Скажи: «Ну, пожалуйста, Майк».

Не помню почему, но я понял, что она описалась. По запаху? Или по звуку? Не знаю, однако я сразу почувствовал к ней отвращение.

Мое имя она так и не произнесла.

— Скажи его, Дженнифер.

Ее лицо стало некрасивым. Рыдания не давали ей говорить. Я был унижен и опозорен тем, что натворил.

Дальше в памяти какие-то клочки. Отдельные кадры.

Я знал одно: пути назад нет, ни для меня, ни для нее. Там, где обрывалась бетонка и начиналась грунтовка, валялся кусок бетона. Продолжая держать ее за одну руку, я нагнулся и поднял его. И ударил ее по затылку. Она закричала и упала на колени. Второй раз я ударил сильнее — и услышал, как хрустнул череп.

Видимо, я продолжал ее избивать. Скорее всего. Не помню.

Думаю, продолжал, потому что другого выхода у меня уже не было. Потом я поднял ее и понес, сколько мог, и бросил ее в канаву рядом с полем. Прикрыл ее как мог. Прислушался, не дышит ли. Нет. Мертвая. Я лег сверху, зарылся лицом в ее волосы и заплакал. Я не понимал, как так вышло, что она умерла. Но меня душил гнев — это она заставила меня такое натворить. Я ненавидел ее за то, что она умерла, за то, что довела меня до этого. Неподалеку валялся другой кусок бетона, рядом с канавой. Или это был дренажный канал, какой-то водосток. Я еще раз ударил ее этим камнем по голове, для верности, а потом перебил ногу. После этого мне стало легче. Я снова стал почти собой.

Примерно так же я поквитался с Бейнсом. Но тогда я готовился. Подстерегал его неделями, залегал под мостом и ждал. И я не убил его. Потом-то он умер, но не сразу.

После того как я убил Дженнифер, я вернулся туда следующей ночью, около трех часов припарковал машину в деревне и прошел по улице, потом по бетонке — туда, где ее оставил. У меня с собой была лопата, которую я прихватил в садовой будке парка Джизес-Дитч, со стороны пустоши Мидсаммер-Коммон.

Копал я часа два, потом подтащил тело — некрасивое, окоченелое, светлые волосы слиплись и потемнели. Я не собирался ее насиловать, старался даже не смотреть на труп. Закидал землей, сверху завалил обломками бетона, которые валялись у последней дорожной плиты, и еще натаскал таких же со старого железнодорожного пути поблизости. Закидал их землей, утрамбовал, потом разворошил ребром лопаты, чтобы выглядело естественнее.

Мне стало легче. На болотах уже светало, когда я зашагал прочь.

Все это — или версию всего этого — я рассказал Харви. Говорил я долго, потому что пришлось рассказывать и про Чатфилд.

Когда я закончил, в маленькой комнатке стало очень тихо. Было слышно, как дождь барабанит по тюремному двору.

Тогда я сказал:

— Мне кажется, могла быть еще одна, третья жертва. Немка по имени Гудрун Абендрот.

Харви кивнул.

— Как по-вашему, — спросил я, — могу я рассчитывать на смягчение наказания по причине ограниченной вменяемости?

— Думаю, да, — ответил он.

— Меня теперь будут таскать по мозгоправам?

— Да, — сказал он, — наверняка.

— Отлично, — сказал я.

Вошел надзиратель с чайным подносом.

На подготовку дела ушло несколько недель. Летом в камере стало очень жарко, зато я тут был один. Тюрьма была переполнена, по идее, ко мне давно следовало было кого-нибудь подселить, но мое дело считалось слишком резонансным.

К тому же и врач сказал, что «люди вашего склада плохо считывают намерения других» и поэтому часто становятся жертвами. Так что зарядку мне лучше делать в одиночестве и на групповые занятия не ходить.

В отделение для маньяков и убийц меня переводить не стали, просто ограничили контакты с остальными заключенными. Видимся только в столовой или в библиотеке. Меня это устраивает.

Я прошел множество психологических тестов, включая нелепые тесты Роршаха. Одна клякса напомнила мне расплющенного кота, другая — летучую мышь, еще одна — трехногого йети. Но большинство пятен никаких ассоциаций не вызвали. Психолог, сидевшая у меня за спиной, что-то записывала, уверенная, что мне невдомек, какого ответа она дожидается. Видимо, эти кляксы должны были напоминать мне половые органы, но не напомнили: кляксы как кляксы.

Пообщался я и с четырьмя психиатрами, в том числе штатным тюремным. Думаю, он работает на обвинение, но на первой же встрече он прописал мне голубые таблетки, чем очень к себе расположил. Одну мне разрешалось принять днем, вторую на ночь — то есть в девять вечера: по каким-то непостижимым причинам убийцам полагалось ложиться в это время. Во всяком случае, свет вырубали в девять.

Из всех мозгоправов чаще всего меня навещал Джулиан Эксли, приглашенный стороной защиты. Узнав от меня, что я вел время от времени дневник, он посоветовал привести записи в порядок. (Плоуды привезли их из бейсуотерской квартиры.) Это оказалось хорошей разминкой для мозга — у меня появилось хоть какое-то занятие. Менять в них я ничего не стал, только слегка причесал и пригладил. Работаю то в библиотеке, то в камере. Ранние записи были сделаны от руки, более поздние на машинке, их я правлю шариковой ручкой. Я знаю, что там есть большие перерывы, но не собираюсь ничего дописывать просто по принципу «чтобы было».

Вот это все — что вы сейчас читаете, — это они и есть. По крайней мере, все предыдущие страницы. Сидя в понедельник в библиотеке и листая старые записи, я вдруг заметил, до чего изменился их стиль — колючая ершистость сменилась витиеватой язвительностью, и я решил было унифицировать его ради красоты слога, но подумал, что доктор Эксли тут же начнет искать в этих исправлениях некие психологические перемены или отсутствие таковых. (Я же понимал, что все мои бумаги уже тщательно изучены, и по прибытии из Лондона с них сняли копию, а уж потом передали мне.)

Да и кому теперь нужна гармония и единообразие, кто понимает, что такое стиль? В книжных отзывах я иной раз замечаю, что рецензент путает стиль с интонацией. Хотя их даже наш Дуб Робинсон худо-бедно различал. Предательство чиновников от образования: в 70-е годы они из каких-то извращенных политических соображений решили, будто знания детям больше не нужны. Сегодняшние учителя — это те самые дети, и они уже не в состоянии понять, что не так. И не сегодня завтра мы увидим результаты этого антиобразования. Стеллингс говорит, отличники из Оксфорда и Кембриджа, которые приходят работать в контору Освальда Пейна, пишут с орфографическими и грамматическими ошибками; кое-кого приходится отправлять на полуторамесячные курсы повышения квалификации, иначе они не в состоянии грамотно сочинить даже служебную записку.

В общем, когда доктор Эксли вполне предсказуемо попросил показать ему последние записи моего дневника/повествования, я предложил ему сделку:

— Давайте я вам покажу свой компромат в обмен на ваш — согласны?

— В каком смысле?

— Покажите мне, что вы накопали. Результаты психологических тестов, мой диагноз, характеристики со стороны свидетелей. Все, с чем вы работаете.

Доктор потер подбородок (характерный его жест) и улыбнулся:

— Пока я не готов это сделать. Хотя не вижу причин, почему бы вам со временем не узнать, что про вас рассказали. Я всегда выступал за максимальный доступ пациента к собственному личному делу — насколько это позволяет закон. По-моему, сама идея, чтобы люди в белых халатах прятали от человека его же проблемы, здорово отдает Большим Братом.

Кстати, следует заметить, что этот Эксли совсем не похож на типичного судебного психиатра, который мне представляется похожим на героя старого фильма в исполнении Ричарда Уоттиса — такой суровый эксперт в роговых очках. Эксли носит галстук в цветочек и вельветовый пиджак, курит самокрутки и больше смахивает на издателя левацкой газеты.

— Вас беспокоит то, что могли сказать о вас другие? — спросил он.

Я прикинул, не с этого ли вопроса начинается тестирование на параноидальный тип личности, и молча пожал плечами.

На одной из наших встреч, когда Эксли понадобилось выйти минут на пять, я прочитал некоторые бумаги из его папки. Сверху лежала эта:

Дело «Государство против Энглби».

Показания свидетеля Джеймса Стеллингса, партнера, Адвокатское бюро по гражданским делам Освальда Пейна, 75, Финсбери-Пейвмент, Лондон, Восточно-Центральный почтовый округ, 4, 7, Великобритания.

…И что, эта штука работает? Проверка… проверяем. Порядок. Начали.

Если описывать Майка, первым в голову приходит слово «одиночка». Он… в общем… в колледже всегда был как бы сам по себе, старался с другими не общаться. В столовой, например, сидел обычно один. В кафе самообслуживания возьмет свой поднос и идет куда-то в конец стола. На официальном ужине, когда все равно приходится сидеть с кем-то рядом, он, конечно, садился. Но даже не пытался с кем-нибудь заговорить.

Он… мне кажется, друзей у него не было — ни в колледже, ни еще где-нибудь, ничего такого я не знал. Хотя по вечерам он часто куда-то уходил, но куда — не знаю.

Познакомились мы, думаю, чуть ли не в первый день учебы. Случайно оказались рядом за ужином, не представиться, мм, как-то невежливо, и мы разговорились, хотя беседа пошла, мм, не сказать чтобы легко, в смысле, ему явно, мм, было непросто общаться. Он очень стеснялся, какая-то физическая застенчивость, — не то чтобы он тогда был, ммм… ммм… не в своей тарелке, это нет, и не то чтобы комплексовал, что оказался не в своей среде.

Но… ммм… он был, у него оказались собственные взгляды, убеждения, довольно твердые убеждения (смеется) практически насчет всего на свете. Я что хочу сказать, по большому счету Майк интересный человек, но общаться с ним тем не менее довольно тяжко. В смысле, чаще бывает наоборот. Человек ничего собой не представляет и ничего умного в жизни не скажет, а с ним легко и приятно.

Ну и конечно, внешний вид — первое, что бросалось в глаза. Хм… знаете, одевался он ужасно. Помню, является в гости к нам в Лондон в ковбойском галстуке и жутких рыжих штанах. В общем, ну знаете… кошмарное зрелище. Волосы у него жесткие и вьются, такие, знаете, их приходится часто подстригать, а у него не то что была длинная стрижка, как студенты тогда носили, а вообще не пойми что. Плюс очки с толстыми стеклами, как будто нарочно… Тогда все носили круглые, как у Джона Леннона, а Майк — такие толстые, типа роговые сверху, а снизу вообще без оправы. Ну а внешне он был не очень, прямо скажем, не особенно привлекательным. Такой… Маленького роста, одет кошмарно, в смысле, я вроде вспоминаю, он время от времени носил футболку с… с каким-то неудобоваримым принтом. Это к тому, что у него были свои представления насчет моды и всего такого… А еще вечно ворчал и сопел носом.

А еще он был, конечно… очень сильный физически. Широкоплечий, грудь такая мощная. Наверное, из него бы вышел отличный гребец. Ростом маловат, это да, но знаете, ммм, он производил впечатление очень накачанного парня, хотя даже не знаю, ходил ли он в спортзал.

О господи, ну что еще? Я с ним общался, потому что… чем-то он мне нравился, ну и из сочувствия, конечно. Он ведь… я понимал, что такому, наверное, нужен кто-то вроде друга. Насколько мне известно, других друзей у него не было.

Теперь про Дженнифер Аркланд. Он ммм… по-моему, он вообще познакомился с ней только потому, что ммм… сам заявился к ним на киносъемки летом в Ирландии. Он мне еще, помню, рассказывал в самом начале, кажется, это было на последнем курсе. Майк вроде сам навязался, без приглашения, а потом, ммм… стал им там помогать. Так что я знал, что он с ней там встретится, он сам ее как-то упомянул. Назвал своей знакомой. Никогда не говорил про что-то большее, и я совершенно точно ни разу не видел их вдвоем.

Про семью мне мало что известно. Знаю, что отец умер, когда он был еще мальчишкой, и что мама… работала, но кем, не могу вам сказать, не имею ни малейшего представления. Кажется, у него есть сестра, вроде бы младшая. Или младший брат? Еще я знаю… что он из совсем ммм… простой, как говорится, семьи. Причем он не делал из этого секрета, ни малейшего. И говор у него был сильный, сразу ясно, что человек из… из Рединга, если я не путаю. Но его это, между прочим, не смущало. Майк даже не пытался от этого говора избавиться, научиться говорить стильно, в отличие от многих других наших студентов и студенток.

Про школу он вроде бы даже не упоминал. Наверное, какая-нибудь простая местная. В смысле, обычная, каких большинство. Почему-то принято считать, что в Кембридж поступают только пафосные детки, которые пьют одно шампанское. На самом деле нет. Большинство студентов — как раз выпускники обычных средних школ. Трезвенники и повернуты на науке, из общежития выходят только на занятия, и сразу обратно.

Что еще? Еще он был очень умный. Но опять-таки — как посмотреть. В университете вообще-то глупых студентов немного, и не думаю, что уровень интеллекта у Майка был сильно выше, чем у остальных, или что он быстрее всех соображал. А вот память — ну просто феноменальная. В смысле, если вы, если он, если вам захочется, попробуйте погонять его по спискам и датам, так он вам скажет, какая цифра в какой строчке, — но знаете, к его чести (смеется), он никогда этим не хвастался, притом что память у Майка действительно невероятная.

Знаете, услышав про эту… историю, в которую Майк оказался замешан… я… я был потрясен. Конечно, он со странностями, я говорил уже, — но чтобы вот так… Хотя, с другой стороны, надо сказать, что в разговоре с ним часто ощущалась какая-то подспудная агрессия, в манере говорить, всегда — самая крайняя позиция, по любой ерунде, насчет музыки там… Ну и политики, насчет всего… Он все критиковал, в смысле, принимал в штыки — любую политическую идею, любые убеждения. Так что, возможно, дело в какой-то затаенной озлобленности, не имеющей выхода, она как-то влияла на то, как он видел мир.

Честно говоря, я тут подумал, может, я на самом деле совсем его не знал. Правду говорят, чужая душа потемки. Представьте, скажем, себе, вдруг выясняется, что у одного из твоих лучших друзей уже несколько лет как бурный роман, а ты об этом даже не догадывался. Так что в этом смысле удивляться не следует ничему. Люди — они как айсберги, нам видна только маленькая верхушка.

Что касается отдельных вопросов, которые… которые вы упомянули в перечне, особых пунктов. Можно ли назвать Майка человеком замкнутым, нелюдимым, неконтактным? Думаю, да. Дальше — воспринимал ли он жизнь с позиций «одиночки»? Безусловно, я ведь уже говорил, что это первое слово, которое приходит на ум, когда заходит речь о Майке. Сторонился ли он компаний? Пожалуй, да. Возможно, из-за робости, но не только, по-моему, боялся, что ему там будет скучно. Было ли у него пониженное сексуальное влечение? О его интимной жизни мне вообще ничего не известно. Какой у вас следующий вопрос? «Навыки межличностного общения», ну уж не знаю, как это понимать. Ну-у, с ними обстояло неважно, правда (смеется)… бедняга Майк, вспоминаю, как он страдал на том ужине в моем лондонском доме, в смысле, это было потешно в каком-то смысле, хотя в жестоком смысле, конечно, наблюдать, как он барахтается, пытаясь вести светскую беседу с другими гостями, но, эх, у него это не очень получалось.

Дальше. Как он воспринимал похвалы и критику. Равнодушно? Пожалуй, да. К похвалам точно относился равнодушно. Ну, например. Он очень успешно сдал первую сессию. Я тогда ему: «Старик, ты гений», и все такое, а он — ну и что, ничего особенного. То же самое, когда я стал называть его Граучо, в честь Граучо Маркса, который сказал: «Нет такого клуба, который поимел бы меня своим членом».

Теперь «неумение адекватно выразить свой гнев»… мм… тоже трудно сказать. И да и нет. Гм. Думаю, Майк был скрытный, я вроде говорил уже. Во всяком случае, я его в гневе не видел. Так что… Получается, на все шесть вопросов я ответил утвердительно. Кроме полового влечения. Тут правда ничего сказать не могу.

Что еще можно сказать о Майке? Жуткий педант. Попробуй скажи «твое кофе», обязательно поправит: «твой». И еще его какое-то слово бесило, вылетело из головы. Кажется, междоусобица. Знаете, некоторые умники так междусобойчик называют, чтобы выпендриться. Кстати, забыл, что оно на самом деле значит. Это вы у него самого спросите.

Но конечно, за такие вещи его не очень-то любили. Людей раздражает, когда их поправляют, особенно когда они сами обращаются к нему из лучших чувств, думают, может, Майк хотел бы с ними подружиться.

И все-таки он мне нравился. Почему я говорю о нем в прошлом времени, как об умершем? Просто я хочу закончить тем, что он мне правда нравился, хотя в записи это, наверное, звучит как-то прохладно. И я не отступлюсь от него, даже если подтвердится самое худшее.

Итак, что же мне в нем нравилось? Майк, он… Боже (смеется). Точно не манера одеваться. А вот манера держаться — думаю, да. Да, он был нескладным, бестактным, неловким… С ним бывало неловко, иногда очень тяжело. Но глубоко внутри… он был честным. Бескомпромиссным. Выкладывал что думает. Чем меня смешил. Майк вообще часто меня веселил, хотя, по-моему, сам не понимал, что уж такого смешного он сказал. А ведь действительно странно. Майк мог быть очень забавным, даже остроумным, но сам почти не смеялся. И смеялся редко, и другие эмоции почти не выражал.

Я буду поддерживать с ним связь, непременно. Он человек, безусловно, незаурядный, я таких больше в жизни не встречал. Буду посылать ему открытки или навещу. Думаю, я все сказал. Можно эту штуку выключать. Выключаю.

Подтверждаю, что письменная копия показаний полностью соответствует сделанной мной аудиозаписи.

Подпись: Джеймс Стеллингс, 24 июля 1988 года.

Кто бы мог подумать, что старина Стеллингс мыслит настолько приземленно? И до такой степени косноязычен? От любителя «монраше», Роджерса и Хаммерстайна невольно ждешь некоторой изысканности. Но как выразился он сам (со всем блеском присущей ему оригинальности), чужая душа потемки.

Ладно, что ж.

Вчера доктор Эксли во время нашей очередной беседы оставил на столе еще кое-какие бумаги (думаю, нарочно) и пошел разговаривать с кем-то из сотрудников. Не знаю, для кого предназначались эти каракули — для юристов или для другого мозгоправа от защиты? Или он просто делал заметки для себя? Не знаю. Но поскольку его не было минут десять, я их прочел.

Доктор Джулиан Эксли, доктор медицины, член Королевской коллегии психиатров.

Предварительные заметки для медицинского заключения к делу по иску государства против Энглби.

(Филиппа: пожалуйста, оставляй пробелы для вставок, там помечено, а лишние интервалы убери, они тоже все помечены. Я потом буду переделывать, более официально. Снова придется печатать… Прости! Дж.)

Я бы рекомендовал формулировку «непредумышленное убийство на почве ограниченной вменяемости». Думаю, эксперт со стороны обвинения поддержит диагноз и эту статью Уголовного кодекса. Ввиду широкой огласки обстоятельств данного деяния не исключено, что суд захочет ознакомить с имеющимися сведениями и фактами присяжных. Поэтому мне так важно дополнить этот черновой вариант кое-какими подробностями. Возможно, мне самому придется выступить со свидетельскими показаниями.

1

Майкл Энглби, 35 лет, пол мужской, европеоид/англосакс.

Вырос в простой рабочей семье, однако высокообразован (средняя школа, морское училище, Кембриджский университет) и обладает высоким IQ (см. результаты теста, будут приложены). Сумел достичь успехов в журналистике, занимает солидную и хорошо оплачиваемую должность. Финансово состоятелен, имеет сбережения, владеет небольшой квартирой в Лондоне (с непогашенной ипотекой).

Обнаружена небольшая сердечная аритмия, функциональные показатели легких (измерены назальным спирометром Юлтена) несколько ниже возрастной нормы. Скорее всего, по причине неумеренного курения. Обследуемый находится на грани алкогольной зависимости, в прошлом употреблял тяжелые наркотики. Тем не менее необратимой фазы привыкания не возникло. В тюрьме ему были выписаны таблетки диазепама, 10 мг дважды в день. Никаких дополнительных назначений не потребовалось.

С самого детства у обследуемого возникали проблемы с формированием привязанности. Он не любил отца, который, по его словам, жестоко с ним обращался и регулярно избивал, даже совсем маленького. Мать, похоже, была в семье главной, но эмоционально отстраненной. Больной не выказывает к ней ни уважения, ни малейшей привязанности. Уверяет, что был «близок» с младшей сестрой, но в последние десять лет они вряд ли виделись. Близких друзей не было ни в школе, ни в университете, ни на работе. По словам больного, такое одиночество его не тяготило, а скорее устраивало.

Занятия Э. в то время предпочитал уединенные — любил читать и слушать музыку. Начав заниматься журналистикой, заранее оговаривал возможность ходить на работу не чаще двух раз в неделю, чтобы подольше быть одному. Как он сам выразился в нашем разговоре, «мне проще на отшибе, чем в куче».

Заметна определенная ангедония — иными словами, неcпособность получать удовольствие от жизни, даже когда он что-то делает по собственному желанию. Снижен диапазон эмоций как положительного, так и отрицательного спектра. Почти не реагирует на мимику собеседника.

Обсуждать свое либидо обследуемый отказывается, но, по всей вероятности, половая связь была всего одна. Заявил, что к моменту ареста отношения сошли на нет. Его партнерша (бывшая?) беседовать отказалась.

Обследуемый признает, что с самого детства равнодушен и к похвалам, и к критике со стороны коллег, учителей и приятелей. Допускает, что это потому, что их мнение его никогда не интересовало.

Некоторые характерные симптомы данного расстройства (в т. ч. ангедония и снижение эмоциональной чувствительности) наводят на мысль о т. н. «негативных» симптомах шизофрении. Тем не менее, поскольку обследуемый не демонстрирует позитивных симптомов шизофрении либо психоза в какой-либо форме, у меня нет оснований утверждать, что он страдает психическим заболеванием.

Контакта с реальностью обследуемый не утрачивал на протяжении практически всей жизни, за исключением эпизодов острой панической атаки, которые подробнее разбираются ниже, и внезапной частичной амнезии. На мой взгляд, эти провалы в памяти объясняются простой защитной реакцией на стресс. Занятно только, что провалы эти случаются в памяти у человека с гипермнезией почти как у аутиста — но, повторяю, это не более чем занятно и, на мой взгляд, не предполагает ни психического заболевания, ни иных неврологических проблем или мозговых травм.

На мой взгляд, обследуемый страдает личностным расстройством, подпадающим под определение «ограниченной вменяемости», данное в параграфе 2 «Акта о лишении жизни» от 1957 года. Если хотите знать мою точку зрения, то я скажу, что такое расстройство существенно снижает уровень ответственности обследуемого за вменяемое деяние, хотя отдаю себе отчет, что это находится в исключительной компетенции присяжных.

Диагностика личностного расстройства иногда осложняется тем, что во многих случаях первым и единственным симптомом серьезного психического нарушения является уже совершенное преступление. Однако что касается дела Энглби, у нас есть его собственные дневниковые записи — исключительно важное подспорье, позволяющее проследить личностное развитие обследуемого.

2

Ниже приводятся соображения, возникшие по ходу чтения дневника.

Глава первая. Высокомерие на предварительном собеседовании в университете. Презрительное отношение к преподавателям. Доведенная до фетишизма сосредоточенность на марках спиртного и сигарет. Систематическое употребление алкоголя. Наркотическая зависимость. (Важно: «голубые таблетки по десять миллиграммов» — вероятнее всего, диазепам (валиум) — действительно дают долговременный седативный эффект, однако диагностическая картина при этом смазывается, поскольку препарат снижает степень тревожности.)

Он «не хочет думать» про младшую сестру. Думаю, не потому, что ее недолюбливает, скорее боится эмоциональной близости. Важно, что она единственный человек, которого он жалеет (когда она приезжает к нему в Лондон, уже потом) и кому вообще сочувствует.

Глава вторая. Отчетливая склонность к одиночеству, особенно явственная в описании студенческой поездки. Также примечательно, что автор нигде не называет ни своего университета, ни колледжа, словно это большой секрет. Под названием «Кречет» явно скрывается бар «Орел». И так далее. Деталь, возможно, не слишком существенная, но вполне созвучная его страху оказаться «в куче» — то есть быть включенным в социальный контекст.

Глава третья. Школьные годы. Автор сообщает, что был объектом насилия и стал его субъектом. Систематическое воровство. Игнорирование социальных норм. Мечты о расправе над своим мучителем.

Глава четвертая. Потеря памяти могла быть спровоцирована регулярным курением марихуаны, но все же более вероятно селективное подавление сознания как часть защитного механизма.

В описаниях девушки почти нет сексуальной составляющей, что крайне необычно для двадцатилетнего мужчины. Похоже, его больше занимают возможные интимные отношения Дженнифер с ее парнем, чем с ним самим.

Глава пятая. Единственный друг, или приятель, Джеймс Стеллингс (см. его свидетельские показания) не навестил автора во время каникул. По словам последнего — «к счастью».

Глава шестая. В Лондоне единственным его новым приятелем, похоже, стал бакалейщик — беженец из Уганды. Рассказ о покупке порнографического журнала свидетельствует о сниженном либидо. Автору куда интереснее, как живут фотомодели и из какой страны приехала продавщица. Попытка познакомиться с женщинами в баре выглядит вялой и маломотивированной, а ее описание выдает женоненавистника. Важно: рассказ об избиении отцом. Вытеснение подробностей? Или тяжесть эпизода(-дов) сильно преувеличена?

Глава седьмая. Автору омерзительна любовница Джефри Арчера, а возможно — самая мысль о сексуальном контакте своих собеседников. Хотя он несомненно интервьюировал знаменитостей, но его публикациям недостает правдоподобия. Творческое воображение?

Зато признание в периодически случающихся приступах ярости выглядит очень убедительно. Полагаю важным, что оно сделано в период, когда жизнь автора, по его ощущению, «стала налаживаться». Автор чувствует себя уверенней и теперь может взглянуть на себя со стороны и вспомнить те эпизоды.

Однако никаких других своих недостатков он не видит — только чужие: учителей, коллег, предполагаемых друзей, знакомых и даже хозяев магазинов. Очень характерно для личностного расстройства.

Глава восьмая. Смутное понимание автора, что дальше делать с Маргарет, указывает на дефицит или полное отсутствие сексуального опыта. Описание первого полового контакта словами «где мы все и провернули» выглядит неубедительным даже с поправкой на природную скромность.

Глава девятая. Автор так и не смог жить бок о бок с Маргарет и возвращается к излюбленному одинокому образу жизни.

Нарциссизм сквозит буквально в каждой строчке дневника Энглби. Он очевиден, когда автор описывает мыслительную деятельность других людей — с неизменным презрением. Притом что собственные неудачи он неизменно оправдывает чужими ошибками или недопониманием. Автор пренебрежительно отзывается обо всех политиках и ученых и почти обо всех фильмах и музыкальных произведениях, за небольшими, порой странными и необъяснимыми исключениями.

Свой же мыслительный процесс под сомнение не ставится. Социальная неадекватность и промахи автора объясняются виной других людей. Ему и в голову не приходит, что он сам малопривлекателен и ведет себя неправильно. Собственные проблемы он не воспринимает как таковые, сжившись с ними настолько, что они стали для него эгосинтоническими — т. е. нормой.

На мой взгляд, мы имеем дело с шизоидным расстройством личности (по классификатору DSM-III) с элементами нарциссизма и социопатии. Понимаю, что это осложняет картину для суда, однако отмечу, что согласно последним данным, полученным из специализированной лечебницы в Бродмуре, только два процента пациентов с личностным расстройством имеют первичный диагноз ШРЛ.

Тем не менее у 80 % лиц, находящихся на принудительном лечении, в качестве основного диагноза выявлено психопатическое или неспецифическое РЛ. Причем последняя статистика свидетельствует: чем более тяжким было преступление, тем сложнее выглядит диагностическая картина. Поэтому не вижу оснований не включить в эту более общую категорию и Энглби.

Несмотря на утверждения обследуемого, я вовсе не уверен в том, что им совершено нападение на однокашника, последствия чего спустя много лет могли привести к его преждевременной смерти. Не уверен я и в том, что он причастен к убийству немецкой гражданки, проживавшей в Лондоне. На данный момент криминалистические улики отсутствуют: тело жертвы было переправлено в Германию самолетом и кремировано.

Полагаю, пациент убежден, что несколько преступлений дают ему больше шансов в суде на признание ограниченно вменяемым.

(Филиппа: следующая часть сугубо техническая. Если мало времени, оставь на потом, возможно, я еще буду ее править.)

Винникотт (1965) отмечает, что всплеск экстремальной агрессии происходит в тот момент, когда депривированная личность отчаянно пытается вернуться к мгновению до того, когда депривация вынудит его прибегнуть к патологическим защитным механизмам. Это мгновение надежды: утверждая нечто вопреки уже укоренившемуся шаблону, личность еще способна что-то принять извне.

Вообще-то там было еще шесть страниц вот такой ахинеи, но вас я от нее избавлю. Старина Эксли вообще любит сослаться на прежних мозгоправов, преимущественно американских, — видимо, пытается призанять у них веса и солидности для своих дилетантских рассуждений.

Во всей этой мути было лишь несколько светлых пятен. (Даже сломанные часы дважды в сутки показывают точное время.)

Вот эти более-менее внятные фрагменты.

Специалисты сходятся в том, что ярость тесно связана со страхом разоблачения, стыда и нарциссической травмы. Она по сути является защитной реакцией. Потенциальный аннигилятор сам должен быть аннигилирован (Кохут, 1972). Тут важно подчеркнуть, что уничтожить стремятся не сам объект, а ту угрозу, которую он несет выдуманному «я».

Насилие при защите своей идентичности, над которой нависла потенциальная катастрофическая опасность, всегда включает гендерные и сексуальные мотивы, чаще всего — страх быть уличенным в сексуальной несостоятельности (настаивают американцы Бромберг, Абрахамсен и др.).

В данном случае также уместно понятие «диссоциативного убийства»: убийца совершил его в измененном состоянии сознания, не отдавая себе отчета в собственной мотивации. Убийство происходит в момент тотальной «дезинтеграции эго».

Термин пугающий и трудноопределимый. Однако у Энглби в двух или трех местах описано подобное состояние, наступающее под воздействием сильнейшего стресса, напр.: «когда ты сам рассыпаешься на молекулярном уровне, ощущение необычное».

Энглби говорит о сохранившихся в памяти разрозненных «кадрах», что также указывает на диссоциацию. (Полная амнезия при подобном механизме защиты маловероятна, она возможна только при механическом повреждении мозга либо неврологических нарушениях, чего в нашем случае нет.)

О диссоциации свидетельствует и поведение пациента после совершенного преступления. Энглби не чувствует раскаяния, его настолько переполняет чувство облегчения, оттого что источник опасности для эго ликвидирован и можно перевести защитные системы в нормальный режим, что места для других эмоций просто не остается.

Это прямиком отсылает нас к Фрейдову «принципу постоянства», согласно которому психика склонна возвращаться к минимальному уровню возбуждения и стремится избавляться от эмоций, нарушающих ее равновесие. Возвращение в состояние равновесия вызывает сильнейшее чувство комфорта — хотя за ним может последовать и раскаяние.

Американский психоаналитик Бромберг (1961) утверждает, что эксплозивные убийства обычно связаны со страхом оказаться несостоятельным при сексуальном контакте. Нетрудно понять, что для нарциссической личности Энглби подобный страх мог стать переломным моментом. Фраза Аркланд «Я на все согласна», возможно, стала для нее роковой. Руотоло (1968) делает еще более поразительные выводы: «Некоторые личностные ценности в этот момент представляются дороже даже человеческой жизни… Этот уникальный образ самого себя должен быть сохранен во что бы то ни стало».

4. Заключение

Не думаю, что вам понадобятся все вышеприведенные подробности, однако суду/защите, возможно, стоит составить себе представление о подоплеке личностного расстройства как явления.

Если попросту, оно возникает как патологическая реакция на первый контакт между темпераментом ребенка, с одной стороны, и его семьей и социальным окружением — с другой.

Этот момент — один из ключевых в человеческой жизни: именно через общение с внешним миром у ребенка происходит самоосознание. Миф об Адаме и Еве — наглядная тому иллюстрация. Мало кому удается бесконфликтно пережить этот момент и все его последствия.

«Темпераментом» мы называем врожденную конституцию личности, определяемую биохимией мозга. Чувствительность к свету или к шуму, контактность, даже авантюризм — все это, возможно, имеет молекулярную и/или генетичеcкую природу. (Клекли в одном из самых значительных своих трудов, «Маске здравомыслия» (1976), даже указывает на очаг поражения лобной доли, по-видимому отвечающий за психопатию.)

Если считать «личность» совокупностью привязанностей, ответных реакций и моделей поведения, приобретенных ребенком в процессе адаптации к окружению, то ее расстройство может возникнуть оттого, что собственный темперамент заставляет ребенка формировать такую «личность», которая хотя и выживает в краткосрочной перспективе, но не способна адаптироваться к меняющимся условиям.

Дальнейшее поведение индивида формируется под воздействием обстоятельств его взрослой жизни.

Насколько я понимаю, ходатайствовать о неполной вменяемости можно лишь в том случае, если суд согласится с тем, что обвиняемый страдает или страдал психическим отклонением, которое существенно ослабило его способность адекватно оценивать свои поступки в момент убийства (см. параграф 2 «Акта о лишении жизни», 1957).

Психическая ненормальность может явиться результатом задержки или отставания в развитиии (не выявлено); заболевания (напр., шизофрении) (не выявлено); травмы (не выявлено); либо внутренних причин. Судя по записям М. Э., его случай подпадает под последнюю, довольно широкую категорию.

По сути, после всего, что мы узнали об Энглби, мало кто усомнится в наличии у него психических отклонений и в том, что они существенно снижают его вменяемость. В случае необходимости я готов объяснить, в какой мере его личностная патология является обусловленной биологическими факторами, повлиять на которые было вне его физической возможности.

Если ходатайство подзащитного о признании неполной вменяемости будет принято, я бы позволил себе порекомендовать суду рассмотреть возможность применения к М. Э. распоряжения о принудительном лечении в психиатрическом стационаре на основании статьи 37 Акта о психическом здоровье от 1983 года. Согласно Акту, медицинское вмешательство необходимо, если оно «призвано смягчить состояние или предотвратить его возможное обострение»). Хотя обычно в подобных случаях как медикаментозное лечение, так и психотерапия, как правило, малоэффективны, на мой взгляд, М. Э. они пойдут на пользу, особенно второе. Я уже консультировался с авторитетными специалистами пенитенциарной клиники «Лонгдейл».

Я снова положил бумаги на стол.

«Личностное расстройство». Я не знал, смеяться мне или плакать. Если изначальное «шизоидное расстройство» как основной диагноз по ходу превратилось в «пограничное расстройство», в котором тоже нет уверенности, то не получу ли я в качестве окончательного «пограничное с пограничным»?

Ничего себе перспектива!

И все-таки, если суд все же примет во внимание рекомендации Эксли, меня будут наблюдать врачи (хоть и за колючей проволокой и при усиленной охране), а не колотить сокамерники.

Потрясло и количество ссылок на Фрейда (их было куда больше, я просто вас пожалел). Это как если бы аналитик из Министерства финансов стал цитировать экономические труды Маркса.

Маркс и Фрейд. Это же надо! Что бы ни говорили об этих двух мастодонтах, в живучести им не откажешь. Их поезд давно ушел, а они все торчат в зале ожидания и хватают за руку любого из пассажиров, способных слушать хотя бы вполуха.

Фрейд выдумал «Эдипов комплекс», потому что в нежном возрасте ни разу не видел мать обнаженной и предположил, что если бы увидел, то, возможно, возбудился бы. И на основании этих трех допущений вывел «универсальную» истину. Да-а… Где бы мы были без суровых людей науки и их скрупулезности?

«Порою кажется, что мне следовало стать писателем-новеллистом, а не ученым», — признавался он сам, словно предупреждая своих последователей, что Анна, Эмми, Люси и прочие описанные им «истерички» — всего лишь книжные персонажи. И при этом настаивал, что вся эта беллетристика — чистая правда, даже когда выяснялось, что никакой «истерии» не существует, по крайней мере в том виде, в каком он ее представлял, а эти знаменитые барышни, методика исцеления которых должна была стать панацеей для всех и каждого, вовсе не исцелились и продолжали сучить ногами или цепенеть по причине эпилепсии, а в одном случае даже синдрома Туретта — по имени бывшего коллеги Фрейда в Париже!

Но с другой стороны…

Едва ли кто-то из нас считает, что Иисус Христос правда был Сыном Божьим. В смысле, некоторые фундаменталисты в этом и теперь не сомневаются, но кроме них никто не может всерьез верить, что он Бог — сын ли его, аватар или ипостась.

Однако это не повод утверждать, что учение Христа совсем уж бессмысленно. Он проповедовал правильные вещи, и не стоит выплескивать этого высоконравственного младенца вместе с мутной водой суеверий.

Так и с Фрейдом. Пусть его учение опирается на спекуляции и некорректность, но за долгие годы практики у этого новеллиста — О. Генри от медицины — могли возникать и озарения, почему нет? В смысле, человек он был неглупый и с многолетней практикой.

И неужели мы сами так преуспели в поисках человеческого счастья, а наши исследования столь безупречны, чтобы пренебрегать подобным уникальным опытом, сколь бы сомнительной ни была репутация его субъекта?

Особенно если этот опыт, как теперь, работает на меня, давая шанс попасть в относительно цивильную больницу с «медикаментозным» лечением и трудотерапией — вместо тюрьмы строгого режима, где тебе сунут кулак в задницу в любое время дня и ночи.

Так я рассуждал, лежа на койке в свою последнюю ночь в камере: так я выкручивался, уговаривая себя.

Глава двенадцатая

МЕНЯ ЗОВУТ МАЙК ЭНГЛБИ, и я уже восемнадцатый год нахожусь в одном старинном заведении. Что-то знакомое, а? Только это не университет, а Лонгдейлская специализированная клиника (прежнее название — «Психиатрическая больница тюремного типа») в деревне Верхний Рукли.

Сегодня 7 марта 2006 года. И если я правильно понял, фильм про ковбоев-геев[54] только что получил «Оскара». Мне всего 52 года, но я уже ощущаю некоторую оторванность от мира, что неудивительно с учетом всех проведенных тут лет.

От мира я отрезан, но воспоминания о прошлом в последнее время слегка прояснились. А раз так, пора продолжить мой рассказ о том, что было дальше. У меня нет доступа к прежним записям, хотя все они хранятся в здешнем архиве и нередко цитируются теми, кто со мной «работает». Думаю, мне позволят в них заглянуть, если я попрошу как следует, но зачем, если я прекрасно помню их и так?

Прояснение в мозгу, честно говоря, палка о двух концах. Но факт налицо: после нескольких лет как в тумане (вероятно, медикаментозном) моя память не только обрела прежний энциклопедический охват, но сумела подлатать провалы — плюс добавилась четкая фокусировка на деталях.

Для начала — день моего прибытия сюда, семнадцать лет назад.

Раздражало, что в заднее окно полицейского фургона было видно слишком мало Верхнего Рукли. Когда тебя доставляют в специальное заведение на «неопределенный» срок, вид из окна оказывается предметом немаловажным. Странное дело — визуалом я никогда не был, но за девять месяцев предварительного заключения вид камеры мне обрыд настолько, что отчаянно хотелось хоть какого-то обзора.

В фургонное окошко можно было заглянуть, только если встать, но тогда оба моих конвоира начинали нервничать. Тем не менее я ощутил, что мы свернули на центральную улицу, а сквозь зарешеченное зеркальное стекло узнал табачный магазинчик: на его заднем дворе я когда-то разживался блоками, которые передавал потом Дурику Топли для перепродажи в «Корме Джексона».

Это успокоило. Не знаю почему.

И еще одна странность. Все пять лет в Чатфилде, несмотря на сирену каждый понедельник и это «Сэр, сэр, это Крыса сбежал», я имел крайне смутное представление о местоположении Лонгдейла. Указателей в деревне не было, к тому же подросток смотрит большей частью себе под ноги. Да если бы тогда в Коллингеме в соседних со мной спальнях поселили Джона Леннона и кинодиву Ракель Уэлч, я бы только хмыкнул, потому что зубрил французский, устный и письменный, для Жбана Бенсона. Большинство людей так и существуют: живут не сознавая, сознают не понимая, понимают — но урывками.

О чем я думал в те дни? И думал ли? Ведь и вся моя жизнь прошла точно так же, точно у мокрицы, спрятавшейся под камнем, — покуда, если верить Ньютону, великий океан истины расстилался неисследованным перед моим взором.

Неподалеку от задних ворот, ведущих в Чатфилд, фургон резко свернул влево и начал взбираться на склон. Меня стало укачивать, такое бывает, когда не видишь дороги, и я дважды сблевал в ведро. Конвойным пришлось останавливать машину, чтобы опорожнить его на проезжую часть. Укачивание многие вообще не считают серьезным недомоганием, но поверьте, приятнее умереть, чем терпеть его дальше. В общем, когда фургон наконец остановился и меня выгрузили перед моим новым неведомым обиталищем — режимным учреждением с высокими, футов в тридцать, стенами, увенчанными спиралями из колючей проволоки, — я глядел на все это с огромным облегчением.

Переход из тюрьмы в больницу был категориальным (если понимать категории по Гилберту Райлу, а не по инструкциям МВД). Лонгдейл оказался тем же Чатфилдом, только стены повыше: викторианская кирпичная кладка дышала казенным равнодушием, от башенок и окон веяло безнадежностью; но впереди виднелся новый светлый корпус, похожий на продвинутую начальную школу. Это оказалось приемное отделение — туда меня и ввели конвоиры, к одному из которых я все еще был пристегнут наручником. За белой деревянной стойкой на ярко-красных офисных креслах сидели две женщины ничем не примечательной внешности.

В ожидании, пока заполнят мой формуляр, я думал, когда еще увижу помещение вроде этого, способное сойти за нормальное.

Наконец меня подвели к стеклянной двери. Конвойный разомкнул наручник. Дюжий бородатый парень из больничного персонала крепко обхватил мое плечо, а стоявший с ним рядом мужчина постарше, в очках, мне улыбнулся.

Меня препроводили в застекленный куб, где обыскали и просканировали металлодетекторами. Потом отвели в кабинку и велели раздеться догола. Молодой приподнял мою мошонку и заглянул под нее, потом велел наклониться и зашел сзади с включенным фонариком. Потом стал осматривать рот, направив свет на язык, я старался не дышать, ведь после приступов рвоты я даже глотка воды не выпил. Мне выдали плед на то время, пока мои вещи одну за другой просвечивали, как в аэропорту. Одевшись, я двинулся по короткому застекленному коридору под прицелом камер, которые поворачивались на своих птичьих шейках мне вслед.

Миновав еще три двери (одну с электронным замком, две с обычными), я очутился на свежем воздухе.

Я оглянулся, высматривая сквозь стекло моих конвоиров, оставшихся по ту сторону ультрасовременного приемного отделения, но никого не увидел. Они ушли не попрощавшись.

Что ж, я больше не преступник и не заключенный; с меня сняли наручники. Отныне я пациент. Моя суть изменилась, из предмета лютой ненависти я превратился в нечто сломанное и подлежащее ремонту. Переход совершился слишком быстро; у меня буквально перехватило дыхание.

Пришлось попросить моих сопровождающих на минутку остановиться. Они отпустили мои руки.

Я устремил взгляд в мутное английское небо. Был типичный мартовский денек — серый, промозглый, пасмурный.

Впереди темнели огромные строения сумасшедшего дома, с обшарпанными дверями и чугунными водостоками, которые не меняли с 1855 года.

Вот оно, мое неопределенное будущее, мой дом — не то чтобы заслуженный или не заслуженный, но неизбежный и знакомый.

Откинув голову, я втянул носом воздух.

Мне показалось, что пахнет дождем.

Начнем с того, что мне все это понравилось. Я был теперь не «Обезумевший убийца Умницы Джен». Меня больше нельзя называть «Болотным монстром» и «Шизиком-графоманом».

Все. Теперь я стал объектом внимания и заботы; меня надлежало обследовать, назначить препараты, лечить — и отпустить!

На тот момент все меня устраивало. Мне выделили отдельную комнату в новом здании, — кровать, стул, стол и все прочее. Окно, правда, было слишком высоко, чтобы в него смотреть. Зарешеченное и закупоренное. Правда, встав на стул, я все же мог разглядеть пару домиков в зеленой дали, но это было негусто. Я находился под замком, а внизу стальной двери был прозрачный квадрат из армированного стекла, чтобы среди ночи светить внутрь фонариком. В квадрате имелась прямоугольная щель, довольно широкая, сквозь которую можно было просунуть газеты, книги, пластиковый стаканчик и «препараты».

Так что это была по сути та же камера, и меня на время «стабилизации» держали под замком сутками напролет. Разумеется, это была «временная мера» ради «моей собственной безопасности». Когда-нибудь, дали мне понять, если все пойдет как надо, мне смогут назначить реабилитационную терапию и позволят находиться в рабочих комнатах, — так что свободы станет чуть больше. Тогда же переведут и в общую палату.

Мне давали всякие лекарства, думаю, просто чтобы производить какие-нибудь медицинские манипуляции. От одних у меня распухал язык, от других мутнело в глазах, от третьих тряслись руки. После большинства наступала спутанность сознания и чувство страха. Все они вызывали жажду.

Мне были разрешены газеты, книги и радио. Получив после долгой изматывающей переписки с банком доступ к собственным деньгам, я смог приобрести все вышеназванное. В общем и целом тут мне нравилось больше, чем в КПЗ, потому что комнату можно было оставлять на три-четыре часа — сходить в туалет, в душ, в столовую, просто прогуляться туда-сюда. Персонал не в тюремной форме, а в медицинской, хотя мне сказали, что здешние санитары состоят в Ассоциации тюремных служащих. Никто меня не бил, хотя тут хватало явно неуравновешенных мужчин, от которых я держался подальше.

Общая палата мне не понравилась (психи орут, запахи, с санитарией беда), но, если все взвесить, тут получше, чем в Чатфилде — там, внизу, в долине. Тут нет Бейнса, Уингейта и Худа. Единственное, что меня мучило, с самого начала, — это вопрос: сколько мне тут сидеть. Тюремный срок ужасен, но он конечен. А врачи Лонгдейла могут держать меня тут сколько угодно, время от времени уточняя диагноз.

Говорят, если бы мы узнали день и час нашей смерти, то не смогли бы жить дальше. Оттого что я не знал, когда меня могут (теоретически) отпустить, ощущения были примерно те же. Точнее, единственное ощущение: зачем жить дальше.

Кстати, процесс моя защита, можно сказать, выиграла. Поскольку я признался в убийстве, никакого опознания не проводилось и вопрос о соответствии ДНК тоже не поднимался. Два мозгоправа от защиты и два от обвинения признали меня чокнутым, но судья, как и предсказывал Эксли, не согласился принять их заключение без обсуждения присяжными. Эксли дал мне почитать отчет тюремного врача — свидетеля обвинения. Он был написан — вернее, накорябан — синей шариковой ручкой на стандартном бланке Королевской государственной канцелярии. Вот что в нем было.

1. Сведения, подтверждающие наличие стойкого психического/личностного расстройства

Отец пациента умер молодым и жестоко с ним обращался. Пациент подвергался жестокому обращению в школе и подвергал этому других. Наркоман и вор со стажем.

2. Сведения, подтверждающие, что результатом психического/личностного расстройства стало крайне агрессивное либо крайне безответственное поведение пациента.

Он убил молодую женщину и настаивает на том, что еще раньше убил юношу. Не выказывает раскаяния и не осознает тяжести совершенных деяний.

3. Сведения, подтверждающие, что психическое/личностное расстройство требует либо может быть скорректировано путем медицинского вмешательства.

Он одиночка, интроверт, не умеет выстраивать отношения с женщинами, презирает мужчин, демонстрируя опасную нетерпимость, граничащую с агрессивностью. Есть вероятность эффективного воздействия ситуационной терапии.

4. Основания полагать, что характер и/или степень психического/личностного расстройства требуют принудительного специализированного лечения.

Он страдает синдромом личностного расстройства и не выказывает сожаления по поводу своего деяния. На мой взгляд, он представляет потенциальную опасность, и я настоятельно рекомендую суду избрать меру пресечения на основании Закона о психическом здоровье.

Ага, вот именно! Эксли говорил, есть документы даже еще лаконичнее. Что до беспомощной логики замкнутого цикла — он сумасшедший, потому что виновен, но может исправиться, потому что сумасшедший, — Джулиан так и сказал, там у них все такие.

Что за мастерское создание — человек…[55] Свести все благородство разума Энглби, всю ни с чем не сравнимую сложность человеческой психики во всей ее блистательной и завораживающей красоте к полудюжине логических ляпсусов, выписанных дешевой шариковой ручкой на бланке КГК…

Зато сам процесс получился довольно увлекательным.

Хотя обвинение напирало на тот факт, что я живу вполне «нормальной» жизнью и вполне справляюсь с высокооплачиваемой и ответственной работой, Харви собрал неприличное количество свидетелей, сообщивших о моих странностях. Потом вызвал меня и стал подробно допрашивать о том, что произошло. Я даже не старался придуриваться — правда и без того выглядела более чем дико.

Когда настал черед Джулиана Эксли, тот кратко изложил свои соображения (в режиссуре Харви), но не очень удачно отбивался от адвоката обвинения — гадкого создания по фамилии Тиндалл. По мнению Тиндалла, любой приговор, кроме пожизненного срока в тюрьме Паркхерст, стал бы проявлением пренебрежения к тяжести преступления и неуважения к памяти Дженнифер и к ее родственникам. При этом он несколько раз ссылался на некую «статью 47» — своего рода подстраховку, гласящую, что заключенного в случае необходимости можно перевести в клинику по решению психиатров. Идеальное решение — отклонить ходатайство в силу чудовищности совершенного деяния и упечь меня в Паркхерст; зачем сейчас погружаться в дебри психиатрии, пусть специалисты с ним потом разбираются. Думаю, именно так они посадили Сатклиффа — компромисс выглядел крайне соблазнительно.

Специфика ходатайства вынуждала Тиндалла атаковать его по существу, что он и делал сразу с двух флангов: во-первых, сам диагноз — невнятная чушь (тут не поспоришь!), а во-вторых, даже если в нем что-то есть (что неочевидно), это вряд ли существенно (ему нравилось это слово) уменьшает степень моей ответственности.

Все сошлись на том, что главное — в какой степени мои оценки определялись психическим состоянием. Тиндалл настаивал, что моральные соображения в моем случае сопоставимы с медицинскими, так что судить об этом психиатры правомочны в той же степени, что его светлость судья и коллегия присяжных. Это вопрос лишь здравого смысла и интуиции. Эксли немного отступил, но подчеркнул, что его коллеги все же внесли свой «вклад».

Харви начал контратаку с огромной цитаты, которую откопал в одном из протоколов Апелляционного суда. Там старший судья говорит о «состоянии психики, столь отличном от психики обычного человека, что впору говорить о ненормальности… [влияющем] на способность волевым образом контролировать физичеcкие действия, соотнося их с доводами рассудка». Он изощренно манипулировал присяжными как «разумными мужчинами и женщинами», хотя предлагаемый тезис не имел отношения ни к науке, ни к логике: подсудимый точно был не в себе, раз его угораздило такое совершить.

Тем не менее все прокатило. Говорил Харви убедительно, вовлекая в рассуждения и его светлость судью, и присяжных, и даже меня, как будто разгадывал трудный кроссворд, благодарно принимая любую подсказку.

Но Тиндалл не сдавался. Теперь он напал на диагноз «личностное расстройство» как таковой. Если человек шизофреник, у него нелады с головой постоянно. А те, у кого не находят психического заболевания, — то есть я — попадают в специализированные клиники только после того, как совершат что-нибудь ужасное. Почему-то убийство считается достаточным основанием для освобождения от ответственности. Отсюда Тиндалл перекинул и правда пугающий логический мостик: если исходить из того, что психопатия — это отклонение от ментальной нормы, почему же психопатов нет в обычных клиниках, не имеющих отношения к пенитенциарным учреждениям?

Повисла противная пауза: все переваривали услышанное.

— Доктор Эксли, хочу адресовать этот вопрос вам. Сколько людей, именуемых психопатами, получают лечение до совершения ими убийства? Не является ли психопатия на самом деле лишь замысловатым термином для подлости?

Разумеется, Эксли не располагал сведениями, сколько некриминальных психопатов наблюдается у нетюремных невропатологов (подозреваю, от нуля до единицы), и малость растерялся.

Судья, однако, явно полагал, что обвинение поздновато сменило линию: суд уже перешел от общих категорий к прениям по существу — насчет степени моей неадекватности на момент преступления. Харви тут же вновь воззвал к здравому смыслу «разумного мужчины», потом опять обратился к Эксли, успевшему немного собраться и так выстроить аргументы, что стало ясно: они хоть и сложноваты для Тиндалла, но вполне доступны его светлости господину судье и господам присяжным. Он был прекрасен; после той минутной заминки он в самом деле был прекрасен. Как и Харви, от чуткого внимания которого не укрылось, к чему клонит судья. Тут Эксли предложил остановиться на биохимической стороне формирования личности, включая генетику, но судья встретил идею в штыки. С него довольно. Присяжные с ним согласились.

Сам поражаюсь, как я быстро тут адаптировался. Научился выстраивать день из маленьких событий. Скажем, семичасовая чашка чая: всегда крепкого, свежего и горячего, поскольку моя палата рядом с кухонным блоком. Если удавалось быстро выпить чашку и не упустить нужный момент, разносчица притормаживала и наливала мне еще. Тогда все утро не проходило чувство торжества. Или девятичасовой кофе. Я раньше был крайне разборчив: эспрессо, фильтр, капучино. А теперь уже с половины девятого исходил слюной при мысли о чайной ложке «Нескафе», растворенной в остывшем кипятке из столовского бачка.

Увы, больничная еда пахнет смертью и безумием. Этот запах я запомнил еще с того завтрака в Парк-Пруэтт. Теперь, наверное, больше нигде, кроме муниципальных больниц, не считают, что человек способен ежедневно есть на обед вареную морковь с жирной подливой и пудинг. Консервированные груши с заварным кремом? Откуда этот рецепт? Видимо, меню было составлено самим мистером Бевериджем еще в 1948 году и с той поры не менялось. К счастью, тут есть магазин, где можно прикупить вкусных вещей. Из-за них (наряду с таблетками) я набрал лишний вес — за год почти тринадцать кило.

Меня вел добродушный психиатр по фамилии Брейтуэйт — он в свое время навестил меня в тюрьме, чтобы убедиться, что я «подходящий контингент» для Лонгдейла. Ему, стороннику активного вмешательства в жизнь пациентов, не нужен был легион мертвецов — бледных уголовников, застрявших во времени; их следовало исправить и заставить двигаться дальше — желательно обратно в мир, где они когда-то оступились.

Похвальная цель, думал я, с учетом специфики заведения. Но на практике все сводилось к перебору таблеток: розовые сменялись голубыми и белыми — даже для пациентов вроде меня, чье состояние не особо менялось от всей этой химии. Плюс еженедельные беседы о самочувствии — с самим Брейтуэйтом или с кем-нибудь из его ассистентов, обычно с дамой по фамилии Тернер.

Самочувствие, как правило, бывало гнусное — из-за побочного действия «медикаментозной терапии». Зачем эти иносказания? Говорили бы прямо — от уколов и таблеток.

И надо отдать здешним врачам должное, они обходились без экивоков. Во время подобной приватной беседы та же доктор Тернер (увы, звали ее Дженнифер) выговаривала слово «убийство» не моргнув глазом и не смущаясь. Она вообще держалась как училка, так что временами возникало ощущение, будто я всего лишь попался с сигаретой на школьном дворе. Впрочем, она была очень даже ничего, но стоило спросить что-нибудь про мужа или про дом, отвечала ледяным тоном. То есть давала понять: я готова вас лечить, но не хочу и не обязана вам симпатизировать. Во всяком случае, это честно, подумал я.

А я ей симпатизировал. Нравились ее искренность и прагматизм, — выдающаяся личность. Жаль только, что ее инструментарий — таблетки и разговоры — был слишком убогий. Им было невозможно перекроить сам рельеф моего сознания. Ей следовало сдвинуть тектонические плиты, сломать горные хребты и затопить долины. Но для этого нужно уметь управлять временем, чтобы перемещаться по нему куда хочешь, освободившись от присущей сапиенсам иллюзии его линейной однонаправленности.

К сожалению, доктору Тернер это было не под силу, поэтому оставались только пилюли, разговоры и трудовая терапия — садоводство, «ремесла» или живопись. Имелись и другие занятия, но для меня это было «пока рано».

Посылали меня и к психологам. Это радовало, все лучше, чем в очередной раз убеждаться в бессмысленности всего этого. У психологов любимое занятие — тесты, и поначалу я только тем и занимался, что отвечал на вопросы, ставил галочки, «да/нет», по шкале от одного до…

Однажды меня усадили в кресло и прикрепили электрод к причинному месту. Это называлось «пенильной плетизмографией». Робкая девушка в белом халате, возможно студентка или практикантка, показывала мне фотографии раздетых женщин из журналов для взрослых. Суть опыта: зафиксировать возбуждение и степень эрегированности, и это даст возможность сделать вывод… Вывод о чем? О том, что я предпочитаю блондинок брюнеткам, белых девушек чернокожим? Журнал «Мен онли» журналу «Мейфер»? Могли бы просто спросить.

Очень не хотелось, чтобы обо мне сложилось превратное впечатление, чтобы разряд сработал не на ту картинку, — возможно, от запоздалой реакции на предыдущую. Не хватало еще, чтобы на какой-нибудь унылой больничной вечеринке меня поставили в пару с Лиззи Рокуэлл по прозвищу Кошелка из женского отделения, оттого что я непредумышленно среагировал на журнальную девицу, самую похожую на нее.

Насколько мне известно, в реальной жизни люди зачастую влюбляются и заводят страстные романы с теми, кто вообще-то не в их вкусе. О чем это говорит психологу и психиатру?

Что до моего случая, то присутствие молодой женщины в белом халате с планшетом в руках оказалось настолько подавляющим, что полностью стабилизировало линию на экране.

В те давние, самые первые дни мыслей о сексе вообще не возникало. Думаю, похоть есть своего рода свидетельство благополучия: если жизнь хороша, то надо плодиться и размножаться.

А жизнь мне тогда казалась не очень. Теперь, спустя семнадцать лет, я вроде бы несколько приободрился. Но не сразу, и надо признать, мне было очень паршиво в первый год… Пожалуй, даже в первые два-три года.

Я вдруг увидел, во что меня превратило общество нормальных людей: это еще предстояло переварить. Затащить в берлогу и заглатывать понемножку, чтобы не подавиться. (Берлогой стала одноместная палата, наподобие спальни в Чатфилде. Со временем мне выдали магнитный пропуск для прогулок по территории.)

Процесс усвоения мне помогли пережить двое здешних обитателей. Джерри был старше меня на двадцать лет, родом из сомерсетских фермеров, с коротко стриженными, побелевшими уже волосами и какой-то ловкостью и сноровкой во всем, чем бы он ни занимался. Я совсем не воспринимал его как авторитетную фигуру, но не мог не восхищаться тем, как он приладился к здешней жизни (а он на тот момент отсидел уже десять лет): воспринимал ее как нечто нормальное, вроде закрытой школы или гарнизона, — он, кстати, успел повоевать в Корее. Джерри неплохо знал историю Великобритании, правда, отрывочно и бессистемно — издержки самообразования. Каждое утро он читал «Дейли телеграф», разложив ее на столе и аккуратно разглаживая каждую перевернутую страницу. Он был рукастый, в нашей столярной мастерской он вырезал всякие затейливые, хоть и никчемные вещицы (вроде подставок для курительных трубок). Он сам ко мне обратился, почти сразу, а я далеко не сразу сообразил, к своему смущению, что он надеется чему-то от меня научиться. Признаться, я был несколько смущен и раздосадован. Джерри закончил среднюю школу, но в университет после армии не попал — его руки нужны были на ферме. У нас с ним возникла традиция каждый день обсуждать вычитанное в газетах, устроившись с сигаретой в «комнате отдыха». Довольно скоро я понял, что его смешит, и стал выискивать соответствующие публикации.

Марк был моложе и с виду не такой приспособленный к местной жизни, как Джерри. Одевался с преувеличенной щеголеватостью, прическа — волосок к волоску. Нервно взвинченный ум, выражающий себя в синтаксически безупречных фразах (это не равнозначно красноречию, что бы ни думал на сей счет Енох Пауэлл). Марк, как говорится, хорош собой, с ясными карими, почти не мигающими глазами. Что я со временем в нем заценил (очень не сразу), так это его восприятие жизни как некой грандиозной, космического масштаба шутки. Несмотря на периоды депрессии, когда он становился недоступен, я ни с кем так раньше не смеялся — ни со Стеллингсом, ни с Джен, ни с Джули, ни с Ральфом Ричардсоном, ни с Джефри Арчером. Когда он впадал в тоску и исчезал с больничного двора, мне его очень не хватало, а когда возвращался, думаю, ему помогала моя поддержка.

За что его держали в Лонгдейле, я знал, Марк сам рассказал. Это было очень серьезное преступление, не поддающееся объяснению, но не изуверское. Что совершил Джерри, я так и не узнал, но не скажу, что это как-то мешало нашей дружбе. Думаете, лукавлю? Не исключено. Признаю, меня тоже охватывал легкий трепет, когда я садился рядом с известным потрошителем. Я всего лишь человек.

Считается, что освободить таких, как я, можно только по решению Министерства внутренних дел. На самом деле этот вопрос относится к исключительной юрисдикции Трибунала по психиатрической экспертизе, который обязан пересматривать мое дело каждые три года, либо, в случае заявления с моей стороны, каждый год. А политики вмешиваться в решения Трибунала права не имеют.

Весной 2001 года, заручившись поддержкой доктора Тернер, я подал прошение об условном освобождении. Предполагалось, что при некотором медицинском сопровождении я мог бы, не представляя угрозы для общества, жить внутри его — иными словами, на воле.

Быстрее ветра улетела радость, как сказал бы Мильтон, с которой шел я подавать прошенье[56].

Судья Трибунала был очевидно настроен дать мне зеленый свет, но в последний момент эксперт, привлеченный МВД, вытащил несколько убедительных и леденящих душу подробностей из материалов моего дела, присовокупив к ним общую статистику по рецидивам. Судья явственно перепугался и решил проявить благоразумие…

Перед Дженнифер Тернер возникла непростая задача сообщить все это мне.

— Они не обязаны объяснять причины своего решения, Майкл.

— Но мы-то знаем эти причины.

— Поверьте, я тоже расстроена, не меньше вас.

— Я ваш пациент, вы меня подлечили, мне теперь лучше, однако я не могу вернуться домой только потому, что это не понравится общественности.

— Я бы не сбрасывала общественное мнение со счетов. Ваше дело было громким.

— Знаю. Помню.

— Простите.

— Но, — сказал я, — получается, МВД фактически приравнивает больницу к тюрьме. Зачем тогда была вся эта бодяга насчет моей невменяемости?

Казалось, доктор Тернер вот-вот взорвется. Так и произошло:

— Господи, а мне-то каково все это слушать?

Кончилось тем, что я же ее и утешал, — как Карлейль Милля.

— Ничего, Дженнифер, я знаю, что вы не виноваты…

Но все-таки эта история несколько выбила меня из колеи. Мне увеличили дозу антидепрессантов, и я еще больше поправился. Года два я почти не вылезал из комнаты — сидел уставившись в маленький телевизор, который мне прислал Стеллингс. Спасибо Господу за телевидение, фильм «Обратный отсчет» и региональные новости.

Джулия навещала меня только раз, еще в предварительном заключении. Она рассказала, как мама умирала от рака.

Мы сидели за столиком в комнате свиданий, друг против друга. Под надзором охранников и парочки соцработников.

— Мама просила передать, как она тебя любит, Майк.

— Спасибо. Умирала тяжело?

— Не так уж чтобы очень. Ей давали обезболивающее. В особой палате, называется «комната с видом на закат». В больнице.

Я кивнул.

— Как тебе живется, Джулз? Одиноко, наверное, да?

— Ничего, все нормально.

— Остались только ты и я. Из нашей старой банды. А если учесть, что меня могут вообще не выпустить, считай, ты совсем одна.

Джули посмотрела на свои стиснутые кулаки, лежавшие на столе.

— Мама в курсе была, что я во всем признался?

— Да.

— И что она об этом думала?

— Сказала, что ты теперь для нее как чужой. Что когда-то ты был частью ее. Когда был ребенком, маленьким. Ее плотью и кровью. На самом деле был, ну… как это… как бы ею самой… как бы, ну…

— Понятно.

— И еще — что ей кажется, тот мальчик умер или потерялся, сбился с дороги.

Я вцепился пальцами в край стола.

— Сказала, если бы ей сейчас пришлось с тобой встретиться, она бы тебя не узнала.

Я сглотнул.

— Понятно. Она права, конечно. Она даже сама, возможно, не понимала, насколько она права.

— Прости меня, Майк.

— Ты ни в чем не виновата. — Я задумался. — Знаешь, Джули, не стоит тебе больше ко мне приезжать, куда бы меня ни отправили. Пришли открытку на день рождения, и все. А в остальном просто выкинь меня из головы.

Я надеялся, что и про открытку она забудет. Каждый апрель до скончания веков получать котика в корзинке — о боже.

Джулз прикусила губу, не решаясь поднять глаза.

Я улыбнулся:

— У тебя есть парень?

— Угу.

— Выходи за него. Будь счастлива. Роди детей.

Она молча кивала.

— Джули, все у тебя будет хорошо!

— Майк!

Оправившись от разочарования, что меня так и не выпустят, я по-иному взглянул на собственную жизнь. Не написав ни строчки с начала девяностых, теперь я то и дело брался за перо, чтобы набросать одну-две мысли. Наступило какое-то прояснение.

Например, с Бейнсом. Теперь я все отчетливо помнил и понимал. Убивать я его не собирался, но покалечить — да: хотел переломать ему ноги. Знал, что он часами отрабатывает удар по воротам на дальней игровой площадке. В последнем семестре расписание у выпускников свободное — тренируйся хоть дотемна. Чтобы запутать следы, я подошел со стороны магазина, куда заглянул, отыграв в регби, и стал ждать. Мостик через ручей, разделявший две большие спортивные зоны, был бетонный, с перилами из железных труб. Поблизости от моста я увидел обломки бетона (грубого, с торчащими камнями) и ржавый обрезок трубы. Я спрятался под мостом, дождался чирканья по нему бутсов и наскочил сзади с трубой. Бейнс упал с моста, я снова поднял железяку и со всей силы шарахнул ему по голени. Раздался хруст. Тут я подтащил Бейнса к краю моста и повозил его раненым затылком по зазубренной глыбе бетона. После чего, выкинув оба орудия в ручей, потрусил в сторону главного корпуса. Бейнс громко стонал за моей спиной, и я понимал, что его скоро найдут. Доктор Бенбоу осмотрит его, как всегда не особо вникая, и даст понять, что парень только время чужое отнимает. Нога хорошо срослась, и Бейнс даже смог через несколько недель поехать на экзамены в Оксфорд. Чего я не знал тогда, так это насколько сильно я повредил ему голову. Вообще-то я ударил его не один раз, и не без удовольствия. О чем умолчал в «дневнике/исповеди», как называл мои записи доктор Эксли, — вдруг кто увидит.

Насчет Гудрун Абендрот все сложнее. Время, проведенное в Лонгдейле, помогло мне, как я уже сказал, отчетливо припомнить эпизод с Бейнсом. Я даже ощущаю что-то вроде вины перед его осиротевшими детьми, хотя понимаю, что без него им куда лучше. Но фрейлейн Абендрот — совсем другое дело.

Если попросту, я до сих пор не знаю, убил я ее или нет, и самый факт моего незнания убеждает меня — больше, чем Бейнс, даже больше, чем Джен, — что в Лонгдейле мне самое место. Я пошел за девушкой, похожей на нее, после концерта Грэма Паркера, до самого ее жилища на Турней-роуд. Об этом я в свое время писал. Позже я отчетливо вспомнил, что возвращался туда как минимум еще раз. Опять пошел за ней. Она зашла в паб «Петух» на Норт-Энд-роуд, я тоже. Уселся поодаль, стал разглядывать. По идее, зачем мне было ее убивать, ведь я ее даже не знал?

Если я это все-таки сделал, тогда я, получается, очередной Питер Сатклифф, — во что мне как-то не верится. Другой вариант — мы с ней все-таки были знакомы, хотя и мельком. Но она успела создать такую угрозу «целостности» моей «нарциссической личности», что не оставила мне другого способа самозащиты.

Правда, моя амнезия в концепцию Эксли не укладывается: на этом он особо настаивал. Разрозненные «кадры» памяти — это да, но в полный провал на месте воспоминания он не верил. Думаю, единственный способ приложить к данной ситуации теорию Эксли — это, в развитие идеи «патологической защиты», допустить, что в ней задействованы и механизмы памяти. Но не будет ли в этом чересчур большой натяжки?

Что ж, я склонен себя выгораживать.

С другой стороны, пахнет все это неважно. Кто еще мог ее убить? Убийца и по modus operandi, как выражаются на латыни фулемские плоуды, напоминает меня: несколько ударов по черепу; никаких следов сексуального контакта; тело закопано в глубокую яму.

Но если я правда ее убил, хотя и не помню (сравним с рассказом Сатклиффа на процессе — тот подробно описал каждое убийство), то скольких в таком случае еще?

Пока я этого просто не знаю; в прошлом существуют такие вещи, которые могли случиться, а могли и не случиться. Но произошли они тогда или нет, теперь это не имеет никакого значения.

Покуда мы не научимся путешествовать во времени, вряд ли получится доказать, что нечто было на самом деле.

Но вернемся, как все еще говорится, в нашу студию.

Вспоминаю разговор со Стеллингсом в индийском ресторане и его безумные — как я считал — прогнозы: неизбежного конца холодной войны, конфликта полов, апартеида и всего такого.

Ведь он оказался прав, а? Мог бы еще добавить архитектуру, которая тогда явно зашла в тупик. Возводились либо идиотские «современные» башни-параллелепипеды с окнами в алюминиевых переплетах (откуда публика с удовольствием сигала с верхних этажей), либо псевдо-Палладий (который и сам-то — лишь эпигонство и стилизация). Оба лагеря питали друг к другу неутолимую ненависть. А теперь в газетах я вижу здания из света и воздуха: стекло, сталь и открытая кирпичная кладка. И это действительно красиво. (Приведется ли мне зайти хоть в какое-нибудь из них?)

Попробовал бы кто в те дни предложить сочетание брутальных материалов и качественного дизайна — его бы заклевали и легоманы, и классицисты. Это как в политике: сегодня у нас там все социал-демократы, а в те дни их бы высмеяли как беспринципных популистов.

(Разве можно не любить политиков? Особенно мне нравится этот их пафос в свою пользу — заявления, будто их «частная жизнь» не имеет отношения к «публичной деятельности». Словно решение завалить секретаршу на стол переговоров за пять минут до заседания кабинета или провести ночь в сауне принимает один человек или один мозг, а голосовать за налоговые льготы на детей или введение смертной казни — другой. Боже, и если бы только это!)

В общем и целом все эти общественные перемены меня скорее устраивают, хотя на самом деле не так-то много изменилось. Вспоминаются мои студенческие вопросы будущим поколениям:

«Насморк вылечить уже можете? Научились? Вот и я о том же. Ну и как там у вас в 2003-м? Что с войнами? А как насчет геноцида? Терроризма? Наркотиков? Насилия над детьми? Уровня преступности? Неуемного потребительства? Засилья автомобилей? Дешевой попсы? Таблоидов? Порнухи? Все еще носите джинсы?»

Стеллингс со своими оптимистическими прогнозами угадал. Но и я со своим скепсисом, в общем, тоже.

А некоторые вещи оказались еще хуже, чем я мог предвидеть.

Например: моя страна недавно вторглась на территорию другого государства.

Предвидеть такое невозможно. Нападать на другие страны — это к Гитлеру, кайзеру Вильгельму или японским камиказдзе.

Мы не страна-агрессор: в этом наша фишка. Наше лицо, в каком-то смысле. Нас и США. Были, конечно, всякие цереушные дела (Гватемала, Иран и далее по списку), но закулисно: когда мы умоляли американское правительство поддержать нас во время Второй мировой войны, чопорный мистер Рузвельт сказал: «Нет, никак невозможно. Это будет некрасиво, на США ведь никто не нападал». Потом японцы разбомбили их в Перл-Харборе, и все стало красиво.

Взять этого парня, Блэра. Мой ровесник, окончил Оксфорд, посмотришь, послушаешь — вроде бы разумный человек. По идее, должен был сделать выводы из нашей недавней истории. Но похоже, не сделал. Отправили инспекторов искать иракское оружие, те вернулись ни с чем. Тогда заслали шпионов, те тоже ничего не нашли.

Не беда, сказал мистер Блэр, ерунда, сказал мистер Блэр. Раз не нашли оружие, значит, иракцы его припрятали, и уже через полчаса могут на нас напасть. Надо действовать на опережение.

Мой старый знакомый Питер Мандельсон выступил по радио. «Да, — заявил он, — у Саддама там целый супермаркет. — Он почему-то произнес „сюпермаркет“. — У Саддама целый сюпермаркет по продаже оружия массового поражения». Тогда во время избирательной кампании Питер показался мне интеллектуалом. С какой стати он понес теперь эту пургу про мегамолл в Тикрите?

Забавно, что за пределами Вестминстера в это почти никто не верил. В Лонгдейле, например, не поверил ни один человек.

«Параноик» Пит Смит, мой сосед по коридору, сразу сказал, что мы никогда не найдем спрятанного оружия, притом что сам он каждый вечер бросает под кровать апельсин, чтобы удостовериться, что там никто не затаился.

Джонни Джонстон вообще предпочитает не тратить время на «досье спецслужб». Хотя убежден, что его мысли контролирует длинноволновый передатчик Би-би-си в Редруте.

В Лонгдейле за последние семнадцать лет мало что изменилось. С питанием, правда, стало, получше — теперь дважды в неделю можно заказать что-то по своему вкусу — и обновили инвентарь в саду и мастерских.

Мной больше не занимаются ни доктор Брейтуэйт (вышел на пенсию), ни доктор Тернер (увы, ее повысили в должности). Теперь меня ведет (хочется добавить «офицер Ми-6», но это не так) доктор Видуши Сен, суровая юная дама — это ее первое серьезное задание в увлекательном мире специализированных медучреждений. Бедняжке достались сплошь старые сидельцы вроде меня: врачи поопытнее предпочитают новичков — тогда больше шансов на успех лечения.

Все препараты мне сняли — поняли, что толку от них чуть. Если забрать лекарства у пациента, ему может стать лучше: по крайней мере, исчезнут побочные эффекты. Но если забрать лекарства у психиатра, ему останутся только разговоры.

А с этим у доктора Видуши Сен из рук вон плохо. Она садится напротив меня, блестящие черные волосы сколоты на затылке, в цветастой легкой тунике и зауженных брюках, застегнутых у щиколоток на пуговицы, моргает из-за широких очков в черной оправе и ждет, держа в руке планшет, пока я сам отверзу уста.

Вряд ли доктор Сен — большая поборница теории доктора Эксли насчет «личностного расстройства». В ее глазах это попросту мешанина природного с культурным, биологического субстрата и дурного поведения. Так чем же я все-таки обделен — разумом или совестью? Ответ Эксли — «и тем и другим понемножку» — доктора Сен явно не устраивал. А коль скоро я не подпадал ни под одну клиническую картину, описанную как в европейских, так и в американских справочниках (за то время, что я тут сижу, вышло уже не одно их переиздание), досконально проштудированных доктором Сен, то она склонялась к тому, что дело все же в совести.

На ее взгляд, такому мерзавцу место скорее в манчестерской тюрьме Стренджвейз или в бирмингемской Уинсон-Грин, в компании грабителей, «вменяемых» убийц и насильников. Для сумасшедшего я слишком сообразительный, слишком сдержанный, слишком рассудительный. И слишком образованный, могла бы она добавить, но в силу неких сложно постигаемых соображений подобный аргумент считается неполиткорректным.

Доктор Сен никогда напрямую не говорит, что я мерзавец. Зато с жаром рассуждает о «виновности» и «вине»: ненужность доказательств первой и деструктивные последствия второй.

Так же горячо она настаивает, что я гомик. Этого она, разумеется, не говорит, она вообще первая тему не поднимает, но голубая дверка всегда приоткрыта, вдруг в один прекрасный день я сам туда загляну. Боюсь, как бы она, отчаявшись, не устроила мне еще одну «пенильную сейсмографию», забыл, как эта процедура называется, где вместо шлюшек с раздвинутыми ногами мне покажут мясистого качка со здоровенным членом.

Мой дневник она проштудировала тщательно, а фрагменты, выбранные для обоюдного нашего удовольствия, многое говорят о ней самой. Выбрала она мои отношения с Маргарет.

— Вот вы пишете, что она «милая, веселая, деликатная».

— И что?

Доктор молчит, только вскидывает изящно подщипанную бровь. Намек понятен: в таких выражениях говорят о дипломированном бухгалтере, а не о любовнице. Но я не спорю — просто довольно сухо объясняю каждый из эпитетов.

Как и Эксли в свое время, ее удивляет, как сдержанно я описал первую нашу с Маргарет близость. Я отвечаю, что щекотать воображение читателя в мою задачу не входило. Затем она останавливается на том, что я пишу про содомию и фистинг в тюрьмах ее величества, — видимо, подразумевает, что мое явное омерзение к этой теме — представьте себе! — означает скрытое вожделение. И я уже догадываюсь, о чем пойдет речь дальше.

— А этот мальчик в училище, Пэдди, ну… тот, который преуспел в сквоше только потому, что вынужден был бороться со своей гомосексуальностью…

— А с ним что не так?

Снова вскинутая бровь. Она, как минимум, полагает, что само его имя — очередное свидетельство моих подавленных желаний.

— Доктор Сен, вероятно, для вас не секрет, что в нашей больнице подобные связи дело обычное. В одной из соседних палат живет практически женатая пара, с благословения их врача. Парней поселили в одной комнате. Они постоянно заказывают в больничной аптеке презервативы и лубриканты. Поговаривают, что подобный союз дает не только плотские радости, но и шанс на скорое освобождение. Какой мне смысл скрываться? Быть геем — сплошная выгода.

Доктор Сен избегает нажима. Она молодая, не старше тридцати двух, в институте ее учили не оказывать давления на пациента. И потом, нельзя забывать, что Лонгдейл — учреждение режимное. Это только кажется, что беседуем мы строго тет-а-тет. Дверь в кабинет не захлопывается, я сижу к ней ближе, чтобы в случае чего меня можно было легко обезвредить. Стена за моей спиной наполовину стеклянная, за стеной коридор, по которому курсируют санитары, и кто-то из них обязательно в двух-трех шагах от кабинета. На случай внезапного выплеска ярости. Я вижу, что она это понимает. Порой в огромных темных глазах я замечаю страх — зрачки вдруг расширяются почти до ободков карей радужки.

Она уверена (а ее видно насквозь, человек она открытый, в отличие от меня), что я лютый мизогин, чье женоненавистничество коренится в подавленной гомосексуальности.

Еще она считает меня расистом, и тут есть тонкий момент. Сама она англичанка, у нас с ней даже схожий говор, но из семьи индийцев, выходцев из какого-то южного штата. (Имя Видуши в переводе с хинди, кстати, означает «ученая», и это кое-что говорит о ее суровых родителях, осевших в Мейденхеде. Это я прочитал на hinduism.about.com, сумев прорваться в интернет с тщательно защищенного компьютера в «комнате отдыха».)

Когда она спросила меня про мои записи об иммигрантах, я только повторил: мне действительно жаль уроженцев Вест-Индии, которые поверили фальшивым посулам, а в Британии столкнулись с промозглым холодом и враждебностью. Я сочувствую и сотням уроженцев Южной Азии, променявшим свою прекрасную страну на серые дожди Кэтфорда и Луишема.

Похоже, я ее не убедил. Еще ее возмутила реплика об «английском как иностранном» у Ширин Назави.

Я ответил, что лишь констатировал факт, пусть и не слишком комплиментарный: английский у Ширин не был родной, но она билась с ним не на жизнь, а на смерть, — как и читатели ее публикаций.

В этом вопросе доктор Сен напирать не стала: расизм пусть и неотъемлемая часть ее образа Засранца Энглби, но не он стал центральным мотивом убийства Дженнифер Аркланд.

О моей мизогинии якобы свидетельствовало описание сцены в винном баре Найтсбриджа, дескать, я считаю всех женщин проститутками, и моя «зацикленность» на уличных шлюхах в Паддингтоне.

Разумеется, отбить оба аргумента не составило труда.

Труднее было, когда мне процитировали мои студенческие «лирические отступления»: «Энн, Молли и Дженнифер, как все женщины, зациклены исключительно на внешнем — фасоне, расцветке, фактуре; их не волнуют ни идеи, ни духовные искания — только „стиль“ и статус плюс ненасытное приобретательство обновок, подчеркивающих то и другое. Под их задушевностью таится жесткое соперничество, которое останется с ними до скончания их дней и в котором они ни за что себе не признаются. Они — для борьбы за ресурсы и утробы для воспроизводства вида».

Она цитировала не совсем точно, но я мысленно заполнил пробелы.

На это я ответил словами доктора филологии Джеральда Стенли — что нет текста вне контекста. Вовсе не обязательно, что эта точка зрения — моя: она могла быть просто альтернативной, призванной уравновесить предшествующее, несколько идеализированное описание совместного быта студенток. Пара капель лимонного сока, как говорится, чтобы перебить приторность.

Одно весомое доказательство моей мизогинии у доктора Сен точно имелось, и мы оба это знали. Надо отдать ей должное, она привела его только раз, больше полугода назад, и то после провокации с моей стороны.

Насколько помню, меня тогда взбесило ее нежелание осудить то, что я совершил. Хоть бы раз упрекнула.

— Вы как Билл Клинтон, — сказал я, понимая, что это сравнение ее оскорбит. — Сначала назвал стажерку своей подругой, потом стал отнекиваться. Отымел ее, а после постоянно выкручивался. И даже когда его приперли к стенке, так и не признался, что вел себя как подонок. Сказал только — «неподобающе».

— Не вижу толка от обвинений, — в очередной раз возразила доктор Сен.

— Нет обвинения — нет стыда. А человеческое общество не может существовать без понятия «стыд». Он как преимущественное развитие одной из рук. По сути, это первое человеческое качество, зафиксированное документально.

— Где именно?

— Книга Бытия, глава третья. Когда Адам и Ева устыдились наготы своей. Стыд был первым проявлением разума, свидетельством возникновения нового биологического вида. Отнимите у меня стыд — и я стану первобытным дикарем.

Кашлянув, доктор Сен принялась раскладывать свои листки.

— Мне, знаете ли, кажется, что вам было бы полезно еще раз подумать о вашем отношении к женщинам.

— Что значит еще раз? Я часто над этим размышляю. Но, похоже, вы считаете, будто все упирается в мое отношение к женскому полу. Вот и в том, что я когда-то украл велосипед школьницы, вы видите глубинный смысл. Но это не было вызовом вселенской женственности. Просто нужно было на чем-то возить украденные джин и виски, которые я потом продавал. Дело в бабках, а не в бабах. Попался бы мужской велосипед, я угнал бы его.

Она отвлеклась от своих бумаг и подняла глаза, смело и спокойно встретив мой негодующий взгляд.

— Однако велосипед, украденный в Кембридже, тоже был женским.

— Ну и что? Какое отношение имеют эти велосипеды к мизогинии?

— Заметьте, не я произнесла это слово. Я никогда не называла вас мизогином. Но любой бы при желании тут же назвал массу тому свидетельств. В конце концов, вы же сами признали, что жестоко убили молодую женщину.

Она зашла слишком далеко и сама это поняла. Чуть покраснела — прелестный цвет: розовый под золотом смуглоты.

В ее стыде сквозила человечность.

Надеюсь, это замечание никто не сочтет женоненавистническим.

Глава тринадцатая

СЕГОДНЯ МЕНЯ НАВЕСТИЛ СТЕЛЛИНГС. Да, посещения здесь разрешены. Это все-таки больница.

Мне-то, как и вам теперь, в свое время представлялись камеры с железными решетками, где сидят знаменитые Потрошители и Пантеры[57], еду им передают щипцами через окошко в стальной двери вооруженные до зубов, но трусоватые охранники, а узники все больше сходят с ума и бьются головой о сырые кирпичные стены, вышибая себе остатки мозгов.

На самом деле в изолированных камерах-боксах держат немногих, и главным образом ради их же безопасности. А на самых знаменитых уголовников ты запросто можешь наткнуться в саду у ящиков с рассадой или в столярной мастерской, где они что-то выпиливают лобзиком.

Встретились мы со Стеллингсом в жарко натопленной комнате отдыха, где Джонни Джонстон и еще несколько человек смотрели по телевизору сериал «Соседи».

Оделся он в то, что, по его мнению, не вызывает опасной агрессии: синие джинсы, бежевая ветровка и клетчатая рубашка с расстегнутым воротничком и с дурацким игроком в поло верхом на лошади, вышитом на кармашке.

Он всегда мужественно изображает непринужденность, по-свойски здороваясь с теми, кого запомнил с предыдущего раза.

— Привет, Фрэнк! — бодро помахал он жуткому Фрэнку Азборну, который, я сам ему рассказывал, расчленил трех мальчиков по вызову и хранил у себя в морозилке.

Что неправда, конечно. На самом деле я понятия не имею, что этот Фрэнк натворил. Здесь главный его грех — привычка выхватывать из газеты страницу с судоку и заполнять все клеточки еще до завтрака. Если над заданием стоит подзаголовок «сложный уровень», он делает шариковой ручкой выноску на поля — «не очень».

Это действительно бесит.

Из конторы Освальда Пейна Стеллингс уволился в 52 года. Отказался от своей доли в партнерстве, чтобы дать дорогу молодым. На самом деле это был вынужденный шаг, поскольку те, кому за пятьдесят, в его профессии считаются уже балластом.

— Некоторые из нынешних молодых прямо отмороженные, ты не поверишь, Майк. Есть у нас такой, Шон Басби, двадцать восемь лет, боюсь, я сам его и привел. Так вот, у нас в конторе свои правила, коллегиальность, все такое. А этот Басби заявил, что останется только на условии: «сколько настрелял — столько и съешь».

— Небось ты и сам таким был в молодости.

— Нет, не был. Я за корпоративный дух, за чувство локтя, за то, чтобы каждый вносил свой вклад в общую копилку. Я человек команды и ненавижу, когда каждый за себя. — Надув щеки, он шумно выпустил воздух. — Впрочем, я бы не отказался отведать дичи, которую настрелял Шон Басби.

— Или Фрэнк Азборн.

— Ради бога, Майк…

Не думаю, что Стеллингсу нравится ходить в Лонгдейл с колючей проволокой на ограде и дурацкими правилами. «Гигиенические жидкости, кремы и гели только в пластмассовых пузырьках или в тюбиках. Стеклянные емкости и аэрозоли категорически запрещены. Передаваемые предметы гигиены должны быть новыми и невскрытыми». Что думает о его визитах ко мне Кларисса, ее модные подруги и их персональные тренеры, одному богу известно. Ни еды, ни конфет он мне принести не может — вдруг он в них что-то спрятал? Не говоря о сигаретах — в которых вместо табака можно напихать травы от Глинна Пауэрса.

Единственная причина, по которой Стеллингс продолжает меня навещать, — в том, что он тридцать пять лет назад оказался со мной за одним столом на первом ужине в освещенной свечами столовой колледжа.

Все дальнейшее, что было между нами за эти тридцать пять лет, — не более чем простая вежливость с его стороны.

В Лонгдейле я уже семнадцать лет — с марта 1989 года. Но я держусь. В 2008 году дело могут снова пересмотреть, после чего общество или «Дейли мейл», возможно, решат, что наказан я уже достаточно, даже притом что, по идее, это не наказание, а лечение. Странно получается с нами, с психически нормальными. Был у нас шизик, который на ранней острой стадии отрезал голову своей матери и запек потом в тесте. Отец с горя покончил с собой, а сына подержали лет семь в клинике, подлечили и отпустили. А для таких, как мы, один критерий — наше деяние, из чего следует, что «выздороветь» мы не можем. Но давайте не будем снова об этом, а не то я и сам расстроюсь, как моя доктор Тернер.

Я люблю посидеть на скамейке на нашей «веранде», вообще-то это просто поросший травой склон, откуда открывается вид на Рукли и Чатфилд. Там хорошо думается. Вспоминается.

Однажды в паддингтонском супермаркете я видел жирную, плохо одетую тетку с кричащим маленьким ребенком. Она ругалась на него последними словами, била по лицу, отчего малыш вопил еще громче. Мамашу, в сущности, можно было понять: это не по злобе, просто вымоталась до предела и сорвалась. Но я понимал: дома ребенку всыплют еще, а если там есть отец (что вряд ли), то и он тоже добавит.

И со временем ребенок окажется в мире, где небо — из ненависти, а горизонты — из страха. И сколь бы способен он ни был, с каким терпением и удачей ни проходил бы испытания, он останется существом внутри ящика, который в другом ящике, и так далее, и наружу ему не выбраться. Потому что таков его мир, и вам никогда не убедить этого парня в том, что это лишь его субъективное восприятие.

Думаю, это касается всех нас. Нам кажется, будто с возрастом мы умнеем, но ни у кого нет всеобъемлющего зрения, способного охватить картину целиком. Мы словно карты в колоде: конечно, тут лучше быть пиковым королем, чем бубновой двойкой, но не мы сдаем эти карты и не нам решать, с которой из них пойти; мы даже размера колоды не знаем, не то что правил нынешней игры. И лучшие из нас — лишь бессильные кусочки раскрашенного картона.

Все мы — и Джули, и Дженнифер, и жуткий Фрэнк Азборн, и даже доктор Тернер — точно такие же, как тот мальчик в супермаркете, поскольку всех нас ограничивают возможности нашего разума — того «проклятья», что, по Унамуно, сделало нас ничтожнее осла или краба.

Большую часть своего детства и отрочества я не осознавал, насколько был несчастен. Все происходившее со мной я воспринимал как норму, потому что не знал ничего другого. Откуда мне было знать? Мне ведь не с чем было сравнивать. И все мои порывы были нацелены на сохранение статус-кво — по «принципу постоянства» (тут Фрейд все-таки прав). Только теперь, по прошествии времени, я вижу, сколь разрушительным оказалось для меня мое страдание. Но не потому (что бы ни говорили психоаналитики), что я, подчиняясь таинственным гипотетическим механизмам «вытеснения», гнал эту тему от себя, прочь из нормального мыслительного процесса в подсознание, где она долго гноилась, становясь все токсичнее, чтобы однажды разрушить вдребезги мой метаболизм. Вовсе нет. Длительное состояние страдания вредно для человека. Оно выжигает благородные порывы. Разъедает душу.

Когда я смотрю на Джерри и Марка, когда думаю о бедной Дженнифер, обо всех, с кем сводила меня жизнь и о ком я рассказал вам на этих страницах, я понимаю: каждый из них по-своему похож на того несчастного малыша в проходе супермаркета «Теско». Все они видятся мне жертвами грандиозной биологической катастрофы, потому что определяющее свойство человека — самосознание — изначально ущербно: в лучшем случае оно рождает необъективность и разочарование, а в худшем — приводит к краху.

Это как если бы вдруг выяснилось, что зрение сокола сильно переоценено, а собачий нюх на самом деле — фейк. Мы терпимо и даже с юмором относимся к любым несовершенствам своих качеств, кроме этого, отличающего нас от всех эволюционно нам предшествующих видов. Оно — превыше иронии: с этим не шутят.

Больше всего на свете я боюсь, что после смерти мой разум не угаснет вместе со мной, а уцелеет и возродится в маленьком мальчике, окруженном мигающими лампами сетевого супермаркета; что это мне придется возвращаться домой с издерганной матерью и вновь вступать в эту схватку с жизнью, угодив в петлю вечного возвращения.

Нынешние ученые полагают, что мое самосознание не более чем иллюзия, порожденная биохимическими реакциями в мозгу; что такого предмета, как «разум», не существует, — существует лишь материя; однако благодаря череде эволюционных успехов вида Homo sapiens понятие «самости» закрепилось как «полезная фикция». Благодаря случайному сбою в делении клеток одного индивида и его потомков кусочки серого вещества научились генерировать иллюзию под названием «разум». Жизнь подтвердила полезность случайной мутации, наделившей некоторых особей этой химерой: эволюция отобрала именно их, причем настолько строго, что теперь мы все — их прямые потомки, мутанты, чья ключевая мутация — в сущности, подлог.

Если нынешняя концепция верна и никакого «я» нет, то мое сознание биохимически сходно с сознанием малыша из супермаркета до полной функциональной неразличимости. А коль скоро «я» не является отдельной сущностью, оно не может исчезнуть, но обречено существовать вечно — или по крайней мере до тех пор, пока очередная причудливая мутация не попадет в фавор к силам эволюции, так что человеческий разум выйдет из употребления за ненадобностью, отбракуется вместе с другими счастливыми уродствами, чтобы кануть в манящую пустоту, откуда однажды явился.

Естественно, о таких вещах я стараюсь задумываться пореже.

Да тут у нас есть вообще-то чем отвлечься. Например, я ходил на «групповую терапию» — пользы от нее, правда, было немного, поскольку группа состояла преимущественно из сумасшедших. Некоторые хотя бы связно мыслили и жаждали поговорить о своих преступлениях: хотели понять, что их заставляло насиловать детей или поджигать собственные дома. Остальные просто сидели, отрешенно глядя в пространство — из-за таблеток или распада личности.

Как правило, никому в группе нет никакого дела до других. Однажды только Бенни Фрост заметно оживился, узнав, что у одного парня рак. Бенни даже наклонился, чтобы получше его рассмотреть. Что, парень умрет? Какие у него шансы? Бенни страшно боится смерти — до такой степени, что лишил жизни трех человек — медленно-медленно, внимательно наблюдая, как те умирают, надеясь высмотреть что-нибудь полезное для собственной защиты.

Одно время я ходил в церковь. В больнице есть красивая викторианская часовня, вроде той в старинном колледже Дженнифер, с кафедры которой Энн когда-то произнесла прочувствованную речь в ее адрес. Библейские истории мне нравились, но музыкальное сопровождение было невыносимым, особенно соло Фрэнка Азборна на бубне. После колокольного звона, чтения Писания и ритуалов со свечками часовню быстро перепрофилировали под мусульман, число которых в наших рядах неуклонно росло. Но теперь для них устроили миниатюрную мечеть в бывшем карцере; снаружи, бывает, стоит ряд обуви без шнурков, а внутри все как в отделе ковров универмага «Харродс».

Синагоги у нас нет, поскольку иудеи убийствами не занимаются. Вы наверняка спросите — а как же Каин? Но Каин не был евреем, родоначальником еврейского народа стал Авраам. А если Эдемский сад находился действительно там, где у нас принято считать, то Каин, как и его родители, по идее, был из Месопотамии, теперь это территория современного Ирака. Тогда получается, что на шестой день Бог создал… иракца. Спору нет, потомки Авраама впоследствии тоже убивали, в своих интересах, но нынешние британские евреи ни в чем таком не замечены. Услыхав об этом впервые от Дженнифер Тернер, я ломал голову не один день. Врожденное-благоприобретенное, культура, религия, гены, шизо-, психо-… В конце концов я отступился: осмыслить этот факт мне удалось не лучше, чем ту «современную» картину в гостиной у Стеллингса, давным-давно…

Еще я овладевал «коммуникативными навыками». Основной упор делался на общение с противоположным полом, ради чего нам даже разрешили контактировать с пациентками из женского отделения. По большей части это были «ролевые игры», почти все эти занятия записывали на видео, чтобы мы потом смотрели и радовались. Где-то в архивах есть фрагмент, где я как бы стою в очереди в кинотеатр и «завязываю разговор» с Лиззи Рокуэлл (она же Лиззи Кошелка) и в финале предлагаю ей как-нибудь вместе выпить. В записи заметно, что играл я не слишком выкладываясь.

Ну и разумеется, никуда без учебы. Тут у нас нанимают преподавателей любых ремесел, от переплетчиков до жестянщиков. Но кому-то хотелось завершить школьное образование. Когда я прибыл, школьные дела патронировал пациент с оксфордской ученой степенью по классической литературе, которую называл не иначе как Великой. По наводке доктора Тернер я вызвался ему помочь. За работу мне платили, к тому же она обеспечивала мне пропуск, позволявший свободно перемещаться по всей больничной территории. Полдюжины моих учеников освоили курс школьной математики и физики, трое — историю и английский, а еще год я вел географию на продвинутом уровне. Без уклона в социализм, не то что мой осторожный наставник из Кембриджа, доктор Таунсенд. Тем не менее мой ученик сдал экзамен на «хорошо», и хочется верить, это помогло ему выйти на свободу. Мы, учителя, вечно цепляемся за подобные надежды.

На педагогическом поприще я подвизался не один год, хотя, конечно, куда мне до Жбана Бенсона, который все еще мучает курсантов неправильными французскими глаголами (узнал из ежегодного «Чатфилдского альманаха» — эта публика опять меня выследила, — впрочем, возможно, они каждый раз завозят один экземпляр сюда из своей долины, по-соседски). Прогресс моих подопечных был, как говорится, налицо. Джонни Донстон, которому стоило десятиминутных умственных усилий сосчитать от одного до пяти, за год научился решать задачи из программы средней школы. Это стоило колоссальных усилий и ему, и мне, и его одноклассникам. Но сам он был твердо уверен в том, что добился успеха благодаря поддержке радиопередатчика в Редруте. В августе он принес мне открытку с уведомлением о высшем балле. Я долго не мог отойти от шока.

А в последнее время я ничем особо не занимаюсь, но музыка здорово помогает отвлечься. Мне разрешили слушать приемник и CD-плеер у себя в комнате, вот я и завожу постоянно что-нибудь старенькое, полюбившееся еще в университете. Песни, что просто, без затей вовлекают нас в общечеловеческий самообман, но оставляют после себя теплый след. Взять хоть старину Дилана:

Поздно теперь зажигать свет, детка. Свет, который так и не открылся мне. Поздно зажигать твой свет, детка, Остался я на темной стороне.

Он всего лишь говорит девчонке, что та растратила его «драгоценное время», ну и ладно, поэтому: «Не бери это в голову, все хорошо». Это верная интонация, ее благородство ощущается и десятилетия спустя. Тем фолк и силен: песня, если она хорошая, будет звучать вечно.

Под «Girl from the North Country» я всегда вспоминаю Дженнифер у костра, тогда, в Ирландии.

Если пойдешь сквозь снежную метель, Когда замерзли реки и кончилось лето, — Пожалуйста, взгляни — теплое ли пальто на ней, Защити ее от воющего ветра[58].

Именно простотой старинной народной мелодии — наверняка Дилан лишь слегка переписал «Ярмарку в Скарборо» — и объясняется такая, почти нестерпимая пронзительность. Плюс этим «пожалуйста».

Скачивать что-либо из интернета нам запрещено. Пришлось просить Стеллингса прислать диски. («Передаваемые аудионосители должны быть новыми и в оригинальной упаковке».) За компьютер пускают только на десять минут и под надзором, а поскольку система там от Билла Гейтса, то она большую часть времени висит или падает. Стеллингс прислал мне Grand Hotel — очередной альбом Procol Harum. Потом всю ночь я не мог заснуть, в голове крутилось: «Снять бы мне, что ли, во Франции виллу, / мадемуазель назовет меня милым. / Или податься в Испанию, чтоб / Купить револьвер и пальнуть себе в лоб».

Не скажу, что я согласен с теми, кто считает музыкантов времен моей молодости великими. В одной газете я недавно прочел, что какой-то профессор — кажется, из Стаффордширского университета, или из Редкара — утверждает в своей книге, будто Дилан не только раскрученный певец, чьи композиции трогают сердца миллионов, — но еще и величайший поэт после Йетса, кажется. Или после Китса.

Как знать. Профессору виднее. Он может знать такое, чего я отродясь не знал.

Сегодня я был на приеме у малышки Видуши Сен. С утра я ощущал склонность к созерцанию и тщательно скрываемую в глубине души симпатию к моему доктору. Такая молодая! К тому же она воспитана современной (так называемой пост-trahison des clercs[59]) британской школой, то есть не обременена широкой эрудицией и на «вы» с грамматикой, иностранными языками, мифологией, искусством и историей — как древней, так и новой. Бедное дитя. Не позавидуешь человеку!

В кабинетах идет косметический ремонт, поэтому мы встретились в одном из тесных закутков старого крыла, с викторианскими еще ставнями и решетками, оставшимися с той поры, когда стены тут были обиты войлоком. Теперь тут громоздились кипы бумаг и папок, содержащие непрочитанные отчеты с пугающими «шапками», а из мебели имелись два стандартных «пациентских» кресла — для сумасшедших — и картотечный шкафчик, увенчанный круглым жестяным подносом с немытыми кофейными чашками и пакетом молока. За дверью барражировал санитар.

Как и полагалось, causerie[60] начал я:

— Будь вы Богом — вы бы самоустранились с Земли?

Нет ответа.

— Вот какой высший божественный смысл в пребывании не здесь? И какова цель?

Снова молчание.

— Вообще-то, — продолжил я, — это принято объяснять «испытанием веры». Но будь существование Бога очевидным, тогда бы и вера не понадобилась? Получается порочный круг. И доказательство задним числом.

— А вы как считаете? — спросила доктор Сен.

— Мудрый Бог, думаю, сообразил бы, что быть «здесь» куда выгоднее, чем быть «не здесь».

— Да?

— Следствием неприсутствия станут неоправданные бонусы за «слепую веру». Вопрос веры вы оставляете на усмотрение наивных людей. И отдаете на откуп политикам и фанатикам.

— И что?

— Лучше вернуться, подумал бы я на его месте.

Тишина.

— Понимаете, если уж Вуди Аллен в какой-то момент сообразил, что девяносто процентов успеха в том, чтобы тебя видели, то Всемогущему это и подавно известно.

Долгое молчание. Я яростно молчал — нарочно, пусть сама хоть что-то скажет.

— А вы верующий? — наконец произнесла она.

— А что, разве похоже? Я вижу, как люди склоняют головы у Стены Плача: в этот момент кажется, что Господу мы нужны больше, чем он нам. Это тоже про неприсутствие, правда?

Вскинутая бровь.

— Говорят, когда кто-то покидает этот мир, его присутствие становится гораздо более ощутимым.

— Кто-то, кого вы любите? — переспросила доктор Сен.

— Я таких слов избегаю.

— Совсем? — вырвалось у нее. — Вы никогда не любили?

— Насколько я понимаю, любовь перестает существовать, как только вы ее больше не испытываете.

Снова вскинутая бровь.

— «Моя любовь умерла». Вы ведь не раз такое слышали? Причем произносится это искренне и с достоинством. «Любовь» большинство людей называет той силой или ценностью, которая определяет их жизнь. Однако стоит перестать ее ощущать, как она исчезает.

— И?

— Это как страх или зависть. Сегодня вы кому-то люто завидуете, а завтра — нет. Без видимой причины, просто не завидуете больше, и все. Иногда вам страшно ехать на чьей-то машине, а в другой раз нисколько, хотя за рулем тот же самый человек. Так и с «любовью». Сегодня вы ее ощущаете, а завтра нет. Что тут такого? Но конечно, она — штука слишком зыбкая, чтобы занимать значимое место в вашей жизни — а тем более чтобы ею руководствоваться.

— А что значимо в вашей жизни?

Хороший вопрос.

— Корректность, — сказал я.

— В смысле?

— Фактологическая достоверность.

— И все?

Я улыбнулся:

— На ваш взгляд, это звучит суховато. Не думаю, что, зная мое прошлое, вы могли бы сказать, что моя жизнь… Вам какое бы выражение понравилось? Знаю, знаю. Вы же не можете сказать, что я был «на стороне жизни»?

Доктор Сен не ответила.

— Да, никто бы не назвал мою историю «жизнеутверждающей», согласитесь?

Я рассмеялся, она — нет.

— Никто. И думаю, коль скоро я не был «на стороне жизни», то, значит, оказался на другой стороне.

— На какой?

Очевидно, на стороне смерти. Говорить этого я не стал, не хотел ее пугать. Но задумался, уже выйдя из бывшей палаты. На самом деле я никогда не был ни на какой стороне, возможно, отсюда и все проблемы. Наверное, мне следовало выбрать для себя хоть какую-то мотивацию — вслепую, как выбирают футбольную команду, не потому, что лучшая, а чтобы было в кого верить — типа истукана.

С другой стороны, если осознанно делать выбор вслепую, идя на заведомый самообман, то придется распрощаться с самой мыслью о фактологической достоверности.

Сердце дрогнуло от радости: я увидел в столовой Марка, сидевшего в одиночестве у окошка. Схватив поднос с больничной бурдой, я подошел к нему.

— А, Уилсон, — сказал он. — Придвигай давай стул.

Майк, Туалет, Граучо, Ирландский Майк, Майк (!), Пруфрок, Мишель, М. К. Уотсон… теперь добавился Уилсон!

Марк всех в Лонгдейле окрестил в честь персонажей фильма «Папашина армия», про ополченцев Второй мировой — его часто крутят по телевизору. Джонни Джонстон стал придурочным Капралом Джонсом. Доктор Видуши Сен — рядовым Пайком («глупым мальчишкой», как его часто величают в сериале). Жуткий Фрэнк Азборн — викарием Фардингом. Джерри — мистером Маннерингом, он и правда смахивает на капитана из фильма. Себя Марк увидел в роли скромного церковного служки Йитмана, и Фрэнк очень злился, когда «Йитман» называл его «ваше преподобие». Я, к моему удовольствию, стал старшим сержантом Артуром Уилсоном — симпатичным чудаком-зазнайкой.

Уже больше девяти месяцев Марк с маниакальным упорством придумывает разные ситуации, когда доктор Сен (рядовой Пайк) обращается ко мне «дядя Артур». Марк даже написал одноактную пьесу «по мотивам» для рождественского концерта. В настоящее время ее рассматривает «комиссия по культуре и досугу» (звучит сурово, да). Я готов сыграть Артура, а Марк договорился со всеми, с кем только было можно, чтобы Лакшми, индианку 32 лет, в его пьесе играла непременно доктор Сен.

Мы с огромным волнением ожидаем решения комиссии.

Все-таки пора наконец внести ясность. Может, я действительно гей? Помню, как по радио выступал американский мудрец Гор Видал, как он своим комичным баритоном с оттяжкой в бас уверял аудиторию, что «нельзя делить людей на „гомосексуалов“ или „гетеросексуалов“, гомосексуальными или гетеросексуальными бывают только половые акты».

А что, разумно. В этом смысле я — натурал, поскольку гомосексуальных «актов» не имел. Хотя и с девушками у меня, честно говоря, опыт «актов» не так велик.

А у Дженнифер? Как у нее обстояло дело на интимном фронте? По утверждению некоторых «звездных» биографов, информация о сексуальных контактах персонажа — это ключ к пониманию его характера, своего рода Розеттский камень. Если на куртке, скажем, экономиста Мейнарда Кейнса найдут следы спермы писателя Литтона Стрейчи, это радикально изменит историю как мировой экономики, так и литературы. Я так не считаю.

Судя по дневниковым записям, с Робином Уилсоном у Джен складывалось не очень, и это проскользнуло во фразе о «сексе, вернее, о его отсутствии». Мне кажется, интим у них был, но потом Дженнифер попыталась сдать назад и «остаться друзьями». В этом возрасте девушки часто так поступают — пугаются, оказавшись не в своей стихии, и норовят убежать обратно, в тихую гавань. Либо она просто решила отделаться от Робина.

Интересно, что там за таинственный Саймон, от которого она («хнык») не нашла письма в своем почтовом ящике? Теперь не узнать, а мне-то кажется, что сегодня она бы и сама этого не вспомнила. А что насчет парня из Кингз-колледжа и другого, из Даунинг, — оба, если верить газете, были ее любовниками? Может, кто-то и был, может, и оба, может, ни тот ни другой. Скорее всего, газетчик сам все придумал. Свидетельствам «источника, просившего не раскрывать его имени», грош цена, за вранье такого не привлечешь. В таблоидах анонимные «цитаты» почти всегда выдумка.

Какая разница, с одним парнем Дженнифер переспала или с несколькими. Или вообще ни с кем. Важно, отразилось ли это на ее жизни, развитии, мироощущении. Явно же нет.

По прошествии времени все эти вещи — или их отсутствие — уже не кажутся такими важными. В любом случае, поскольку прежние клетки в нашем организме постоянно сменяются новыми, мы и сами в буквальном смысле становимся другими людьми. Связь между мной теперешним и тогдашним стала эфемерной, и для осознания, что мы с ним — одна личность, требуется приложить осознанное усилие.

На некотором временном отдалении, когда чувства и подробности уходят из памяти или ею искажаются, наши былые «я» становятся не более чем персонажами вымышленных сюжетов, — как те давно умершие, полузабытые Эмми, Анна, Люси и прочие барышни из новелл доктора Фрейда.

Так что теперь вам, наверное, понятно, чего мне стоит до сих пор сохранять Дженнифер живой.

Бывают дни, когда Лонгдейл кажется мне реинкарнацией того с детства памятного дома престарелых в Рединге — с вечно вечерним светом газовых рожков, каменными коридорами и подъемными окнами, по которым время от времени скользили лучами сквозь дождь фары проезжающих мимо «хамберов» и «уолсли». Теперь я знаю: тогдашнее предчувствие не обмануло, и я навеки останусь заточен в английском учреждении, обойденном ходом времени и самой смертью.

В другие дни заведение казалось продолжением Чатфилда. В туалетах я натыкался на Маккейна, в саду на Бэтли. Или на Фрэнсиса, бредущего на тренировочную площадку. Привет, Фрэнсис, вот и встретились. Нет, мне так и не удалось сбежать. И тебе, я смотрю, тоже.

А если поднапрячь память, вспомнится еще одно заведение: приюты для стариков вдоль реки. Их обитатели ходили в фуражках, в полосатых тельняшках и в суконных бушлатах, с прилипшей к нижней губе незажженной сигаретой без фильтра, «Вудбайн». Помню клумбы с полыхающими георгинами и лакфиолями. Когда старики рыхлили эти клумбы, тяпки издавали отчетливый звук, словно ударяли о камень или выжженную землю. Помню одного старика, по имени Тед, ветерана битвы при Пашендейле, как он оперся о тяпку и заговорил со мной. Пахло от него табаком, сухарями и старческим потом. Обветренное коричневое лицо покрывала сетка морщин, многих зубов недоставало. Он пригласил меня к себе в дом — в передней комнате было темно и холодно, хотя за окнами еще стояло лето. По радио передавали отборочный крикетный матч, комментировали Рекс Олстон и Джон Арлотт — имена, ничего мне не говорившие, а ему, вероятно, хорошо известные. Он угостил меня лимонным сквошем из грязного стакана и печеньем с ванильным кремом. На кухонной полке стояло множество банок из-под джема и жестянок из-под рыбных консервов, в которых лежали всякие гайки, болты, гвозди, обрезки проволоки. Полосатая кошка Теда, по кличке Сьюзен, дремала в кресле, забравшись под накидку. Эти приюты — кирпичные одноэтажные домики с черепичными крышами и свинцовыми оконными переплетами — мне страшно нравились. Мне казалось, в Англии таких полно. Мне хотелось стать старым, как Тед, и жить в таком домике, рыхлить клумбы, курить «Вудбайн» и слушать по радио крикетные репортажи. Оно было как-то связано с Тедом и его прошлым, то ощущение потерянности, овладевшее мной много лет назад на центральной улице Лимингтона. Откуда нам знать, что такое быть другим человеком, что мы утратили, что ушло вместе с ним?

Только не надо меня жалеть. Все, что угодно, но жалеть не надо.

Если мне себя не жаль, то с какой стати это вам?

Мне не нужна ваша жалость. Я не испытывал ее к той девушке, которую убил.

Пожалуйста, все, что угодно, только не надо меня «прощать». И хлопотать о «прекращении» дела или об «освобождении». Ведь хлопотать вы будете не обо мне, а о себе: если меня помилуют, вы перестанете наконец терзаться тем, что я совершил; это не более чем способ выкинуть мою историю из головы.

Ну и зачем мне подобные красивые жесты? Мне-то с ними что делать?

Мама Джен меня не простила. Наоборот, в своем крайне жестком письме она пожелала мне «сгнить в аду». Возможно, мы все уже там, не только я один увяз в нелепости существования с его бессмысленным, как в плохом анекдоте, смертным финалом.

Сейчас мне не верится, что я — то самое существо, которое описал Джулиан Эксли в своем экспертном заключении (разумеется, я по-прежнему ему благодарен за диагноз, который позволил мне попасть в Лонгдейл, а не в Стренджвейз). Ну, например, он отмечает у меня полное отсутствие эмпатии или каких-либо эмоций к окружающим, но разве это так? Я ведь пытался представить жизнь этих девушек в их викторианском колледже на отшибе, как они там пьют чай. Проявлял интерес к тому, как воевал отец, как поживает сестра, — мама, правда, меня занимала меньше. А разве я не старался, отыскав дом Джен в Лимингтоне, вникнуть в чувства и мысли ее матери? А Маргарет, Шарлотта, Стеллингс, доктор Тернер, доктор Сен (отчасти), Джерри, Марк, Джефри Арчер, Ральф Ричардсон, да и сам Джулиан Эксли… К каждому из них я какие-никакие чувства, но испытывал.

К тому же у описанной дефектной личности Эксли выявляет некоторую согласованность характера и поведения, опознать которую мне так и не удалось. Дело не только в том, что у него получился не я; это вообще не похоже на реального человека. У него вышла затейливая и увлекательная спекуляция, вроде историй Фрейда, причем научности в ней было примерно столько же.

Прочел я с удовольствием. Он подробно разобрал эпизод убийства Дженнифер и полностью его объяснил. Защита нарциссического эго в момент неприемлемой угрозы его существованию. Абсолютно логично, это да; беда в том, что совершенно не верно.

Я бы объяснил проблему гораздо проще. Дело в том, что мой геном на 50 процентов совпадает с геномом банана и на 98 — с шимпанзе. В банане не происходит никаких согласованных психических процессов. А та малая часть нас, где они происходят, — частица Homo sapiens — содержит системный дефект. Она не работает. Что жаль.

В прошлую пятницу я получил сеанс такой специфической терапии, что, попади это в прессу, поднялась бы буря. Так что, пожалуйста, не надо им сообщать.

Мне разрешили выйти за пределы клиники. Да-да, Болотный Монстр, Шизик-графоман оказался НА ВОЛЕ! В сопровождении охраны — пожилого санитара в очках — ланкаширца Тони и старшего медбрата, амбала Джона, — я спустился вниз, в деревню Верхний Рукли.

Начнем с того, что я испугался людей и машин и накрепко вцепился в локоть Тони. Он мягко меня успокаивал: «Не волнуйся, Майк. Мы тебя в обиду не дадим. А теперь осторожнее!»

Больше восемнадцати лет я не видел тротуаров и магазинов. Я во все глаза смотрел на психически здоровых людей, спешащих по своим делам, точно муравьи в муравейнике.

Мы зашли в магазин купить Джону сигареты. Почему-то я ожидал, что узнаю продавца, но за прилавком стоял незнакомый человек, непонятно откуда тут взявшийся — и непонятно зачем.

Вдоль всего тротуара стояли машины, а другие ехали в обе стороны по улице. Деревня оказалась чуть больше, чем мне запомнилось, но в пятнадцать лет я смотрел в основном себе под ноги. И о чем я тогда думал? На каком животном уровне себя сознавал?

В какой-то момент я осмелел и перестал цепляться за Тони. Попросил разрешения слегка их обогнать, хотелось пройтись одному, без конвоя. Тони разрешил. Они хорошо меня знали.

Я откинул голову, вбирая впечатления нормальной жизни: аптека, магазин электротоваров, паб с двускатной крышей, у входа грифельная доска, только белая, ну, вы меня поняли, с названием тайских блюд.

— А что, теперь в Рукли много таиландцев? — спросил я у Тони. Он, стараясь не рассмеяться, объяснил, что тайская кухня сейчас просто ресторанная фишка.

Мы миновали задние ворота Чатфилда и вышли на центральную улицу. Позади осталась табачная лавка — на ее заднем дворе я грабил пикапы. Дальше, по идее, был магазин дисков, на которые уходили сэкономленные либо украденные деньги.

— Здесь вроде был магазин пластинок? — снова обернулся я к Тони.

— Да тут он, чуть подальше.

Магазин никуда не делся, даже пластинки были, но не так много, в основном торговали CD-дисками, видеофильмами и компьютерными играми.

Когда мы зашли, я чуть принюхался, заново осваиваясь тут после стольких лет. Машинально обернулся к стене, где раньше стояли глубокие деревянные ящики, в которых я часами копался, перебирая конверты, время от времени вытаскивая какой-нибудь, чтобы рассмотреть. A Song for Me группы Family, вокал — Роджер Чапман, на виброфоне — Джон «Поли» Палмер… Split — это Groundhogs; Stonedhenge — хард-блюз-рок, Ten Years After; Джек Брюс, Songs for a Tailor.

Время давило все сильнее. То, что я видел, было и здесь, и не здесь. Я предложил выйти.

Мы дошли до кафе в конце улицы, где мои стражники взяли чай с кексом. Разумеется, Тони и Джону хотелось потянуть время. Они курили и весело болтали, прихлебывая чай, как ни в чем не бывало.

В конце концов я не выдержал:

— Не возражаете, если мы вернемся?

Нынче ночью я лежал в своей комнате на верхнем этаже одного из старых викторианских корпусов. Сейчас оттуда далеко видно — и деревню, и училище, и рощицы за ним. Кажется, можно даже разглядеть игровые площадки, со стороны которых в тот вечер возвращался Бейнс.

На переднем плане по внешнему периметру высятся серые кирпичные стены, увенчанные спиралью колючей проволоки.

И, лежа так в сумерках, я проникался мыслью, что я определенно (слово я выбрал тщательно, с учетом всех денотаций, коннотаций и всех моментов между ними) чокнутый.

У меня в голове целый мир — благодаря неисчерпаемому репертуару моей памяти. Я могу извлечь любое из запасенных воспоминаний, в любое время, когда захочу, и в безупречном состоянии.

Между волнами электрического самообмана, которые накатывают и разряжаются в мозгу случайным образом, проходят долгие часы, когда я не знаю, жив я или нет.

Иногда я кажусь себе одним из чародеев гитары — Рори Галлахером, Дэвидом Гилмором, Джеффом Беком или Иэном Аккерманом. Стою в лучах софитов и веду соло.

Я заново выстраиваю рефрены и секвенции, меняю местами, ставлю в том порядке, в каком хочу.

Я импровизирую; я превращаю знакомое в неведомое; я пересочиняю, перерабатываю и возвращаю в мир.

Так откуда она, эта глупая эйфория? Отчасти, думаю, дело в самом городе. Я правда обожаю его кварталы из потемневшего кирпича, и речную дымку, и холодные утра, даже сейчас, в мае. А потом из всего этого ты вступаешь в великолепный внутренний двор между Кингз, Тринити и Куинз-колледжами — и все это скаредное, пуританское, холодное, экономящее каждый грош на отоплении вдруг отступает прочь перед размахом и величием этих зданий, перед их шпилями и зубцами, перед разделяющими корпуса огромными пустыми пространствами: строители овладели наконец законами расстояния и времени и больше не считали обязательным строить тесно и плотно.

Ноябрь, пятница, пять вечера. Дорогу освещают фонари велосипедов, машины едут с опаской, еле-еле, ведь дорогу оккупировали девушки — и кудрявые толстушки, и стройные азартные спортсменки, с фонарями на руле и на багажнике, — королевы вечернего шоссе.

После гонки на велосипедах девушки разрумянились; их лица раскраснелись от уральского ветра. Ветра Красной России с коммунистических гор, с гигантских советских заводов. Дженнифер быстро шагает по коридору, веселая и довольная, все у нее замечательно. Чаепитие предстоит у Энн в комнате, там есть газовая плитка. Входит Молли, она купила в городе бисквит с вишнями. Все рассаживаются — кто на стул, кто на кровать, кто на пол. Места мало, но в это время обязательно играет музыка на дешевом проигрывателе Энн: какой-нибудь бард, менестрель с буйной шевелюрой, — вечерние песенки для девочек в джинсах и шелковых шарфах, связанных узлом или стянутых серебряным марокканским колечком с филигранью.

Напротив живет черепаховый кот, он нас почти признал. Отдернешь штору и видишь, как он потягивается на крыше под слабыми утренними лучами. Мне так нравится смотреть на россыпи серых сланцевых крыш — тут вокруг множество маленьких кирпичных домишек. Несколько минут валяюсь и гляжу в окно, пока «бестолковый дискжокей», как выражается папа, что-то бормочет по радио. Надеваю другие носки, тапки, свитер и пальто, спускаюсь в кухню, пока греется чайник, открываю заднюю дверь и зову кота. Он плюхается с крыши сарая и робко взбирается на ступеньку, где (если повезет) ему предложат блюдечко молока и погладят.

Дженнифер вжалась в деревянную спинку скамьи, будто отстраняясь от Робина. На ней была юбка в цветочек. Я видел ее голые ноги. Острые коленные чашечки придавали коленям соблазнительную форму перевернутого треугольника. Она курила сигарету и старалась сдержать смех, но взгляд выдавал растущее сочувствие и тревогу — по мере того как тихий голос Робина становился все громче и требовательней.

Она жива, — будь я проклят, — она жива. И до чего гармонична, с этой женственной заботой, что пересиливает девчоночью насмешливость. Я вечно буду помнить это спокойное и прекрасное женственно-девичье выражение ее лица. Ей был двадцать один год.

Они ушли. Джен так самозабвенно слушала Робина, что забыла попрощаться и со мной, и с Малини в другом конце зала. Она вышла в дверь, на ходу накинув на плечо ремешок коричневой кожаной сумки. Подол юбки на миг взметнулся — это Джен переступила порог и шагнула на мощеную дорожку.

Я пересекаю Пембрук-стрит и Силвер-стрит, и вот я уже на том берегу реки, и думаю о тех, кто бывал тут прежде, — о сотрудниках Кавендишской лаборатории, о нобелевских лауреатах, о Мильтоне, Дарвине и Вордсворте, конечно, но больше — о поколениях молодых мужчин и женщин, которые ничем не прославились, но были настолько счастливы наконец попасть сюда и встретить родственные души, что плевать хотели и на промозглый холод, и на нехватку денег на газ, и на жирные завтраки. Я думаю о живших тут мужчинах в твидовых пиджаках с заплатами на локтях и женщинах в синих чулках и грубых башмаках и до сих пор за них радуюсь. Я оч. счастлива, главное, уже не так холодно, ура. Спокойной ночи, папуля. Спасибо тебе за все. Хорошо тебе выспаться в Лим. после нашей поездки. Целую.

В свете натриевого фонаря я разглядел темно-синюю куртку, такую же, как у Джен: куртка самой Джен, видимо, пропала с ней вместе. Под курткой был серый свитер, но воротник не хомутом, а поло, синие клешеные джинсы, ботинки на платформе.

Она зашагала по серой мостовой, прочь от нас, легко и уверенно; счастье бытия в каждом жесте, упоение жизнью, все как у Джен, если не считать малости, это и была Дженнифер: я чувствовал запах ее волос, ее кожи, и как она бросалась по холоду к газовому обогревателю в толстых лыжных носках и думала о коте на крыше.

Она, эта девушка, шла не спеша, словно стараясь не выказать кипящего в ней веселья и жизнелюбия, чуть покачивая узкими бедрами, прочь от нас, потом свернула направо и исчезла в тумане, в мареве Болотного края.

В чем тут дело? Ну, возможно, любовь, генерируемая всеми хорошими и светлыми людьми, каким-то образом пополняет уже существующий в мире запас доброты, который остается и после ухода самих людей. (Хипповские сантименты, скажете? А вот и нет, все так и есть и легко доказуемо от противного.) Без прекрасных примеров этого, сохраненных в литературе, наша жизнь лишилась бы смысла, того самого, трансцендентного и выходящего за рамки Гоббсова эмпиризма. Так что светлые чувства долговечны, и мне кажется, они сохраняются еще и через память, благодаря в том числе слову, как устному, в семейном предании, так и письменному. Таким образом, жизнь, хоть она и лишена какого бы то ни было смысла в критериях телеологии, обладает практическим предназначением: ведь то, как мы живем, может улучшить переживания других людей, даже тех, кому еще предстоит родиться. А значит, есть некоторые (спорные, поскольку сложно определить критерий) основания говорить и о ее ценности. Для меня-то это очевидно, как аксиома.

Тогда мы не понимали, что такое наркотики. Кто сможет подсчитать, сколько ясноглазых мальчишек — ненаглядных чад, надежд несчастных родителей… сколько их заперто в Фулборне и Парк-Пруэтте, разжиревших и трясущихся от побочного действия аминазина. Вся жизнь насмарку, пятьдесят беспросветных лет в душных, пахнущих мочой психушках. Расплата за то, что в свои двадцать, в расцвете сил одним безмятежным майским утром ты выпил от полноты чувств неведомую таблетку — просто так, забавы ради.

И что со всеми ними будет дальше? Прежнее поколение кое-чего добилось — в политике, дипломатии, медицине, предпринимательстве, «изящных искусствах». Стали великими и прекрасными просто в силу природного, врожденного стремления продвигаться все выше.

Все мои знакомые решительно настроены этого не делать. Никто из них не собирается отбывать службу с девяти до пяти. Через двадцать лет никого из них не позовут на ТВ в качестве эксперта. Не для того они созданы.

В чем дело? В наркоте? И в ней тоже, но мы ведь не постоянно в ауте. Это поколенческое. Мы потерян. пок. (Ха-ха, более чем, Джен!). До нас были хиппи, после нас появятся какие-нибудь деляги в костюмах и галстуках и прямиком отправятся в офисы тори или какого-нибудь американского банка. А мы — бедные потерянные души.

Она, эта девушка, шла не спеша, словно стараясь не выказать кипящего в ней веселья и жизнелюбия, чуть покачивая узкими бедрами, прочь от нас, потом свернула направо и исчезла в тумане, в мареве Болотного края.

В прошлом существуют такие вещи, которые могли случиться, а могли и не случиться. Но произошли они тогда или нет, теперь это не имеет никакого значения.

Покуда мы не научимся путешествовать во времени, вряд ли получится доказать, что нечто было на самом деле.

Да, тут, в лучах софитов, я могу все. Все на свете. Послушайте!

16 февраля 1974

Вчера была на вечеринке у Пита и Вики на Малькольм-стрит. Обычный студенческий сейшен, правда, в очень красивом доме. Глядь — а там Чарли из «Эммы», видок диковатый.

Хорошо потанцевали, у них нормальная подборка, в основном «Тамла рекордс», и хорошо, даже слишком, попили вина — Пит закупил алжирское красное. Потом еще две бутылки подогнал Ирландский Майк, тоже оч. кстати.

Серьезно поговорили с Филиппой из Ньюхэма, про исторические перспективы и обязательно ли историография политизирована и что наивно делать вид, что это не так, ну и так далее. Показалось, она пытается в этом разобраться перед выпускными, особ. насч. Фуко (я-то думала, Ф — физик: вращение земли, маятник, все такое…).

Еще оч. смешно потрепались с Чарли, что мужикам идет красить глаза. Он прикалывался, что меня это бесит. «Ну Джен, раз женщины больше не красятся, почему бы нам теперь не воспользоваться? Чтобы косметика не пропадала!» Я не стала ему сообщать, что воспользовалась консилером (дрянь какая-то выскочила на подбородке) и тенями для век, правда умеренно.

А вообще оч. хор. повеселились. Покурили Викиной черной афганской анаши, совсем захорошело, только ноги тяжелые, а все вокруг дико милые. Решила, что пора домой, пока трава действует (если), и вышла в долб. темень и холодину, тащиться пешком в такую даль sans[61] велик. Жуть во мраке.

На Джизес-лейн меня подобрал Майк, он был на машине. Повезло. Такое вот везение. Подбросил по Вик-роуд, потом по односторонней кольцевой, и вот уже я дома.

Чувствую, надо человека хоть чаем напоить — время еще не позднее. Зажгла в гостиной газовый камин, поставила на наш проигрыватель Bryter Layter Ника Дрейка.

Сели на полу у камина, и чудесная печальная музыка заполнила комнату. Майк прям растрогался и рассказал про свою семью, как ему жилось, про всякое-разное.

Я принесла из своей комнаты травки и заварила еще чаю. Ник был у Ханны, Молли уехала к родителям, Анна тоже куда-то умотала.

Сама не знаю, что на меня нашло — я по-сестрински обняла Майка, а он положил голову мне на грудь. Музыка играла дальше, все вполне невинно. Вдруг резко захотелось спать. Он сказал, что обкурился и не сможет вести машину и можно ли остаться. Меня разморило и от травки, и от горячего чая, и я сказала «ладно», но чтобы без глупостей, — он клятвенно обещал.

Надела треники и толстые носки и ночнушку как у бабули, — чтобы точно не тянуло на глупости. Вручила Майку футболку, чмокнула его в щеку и отвернулась. Хорошо, постель как раз утром перестелила. Заснула мгновенно.

А ночью в какой-то момент вдруг обнаружила, что происходит «кое-что». Он был таким нежным, так умолял… А еще эта холодина на улице. Ну что было делать? Хиппи должны быть великодушны. Глупо, конечно, но ведь ничего страшного не случилось.

Утром проснулась и обалдела. Бодуна не было, только офигение. Спустилась в кухню заварить себе чаю. Притащила поднос в спальню. Майк спал, слегка посапывая, улыбался во сне. Я невольно тоже засмеялась — дура дурой. Раздвинула шторы. За окном хлещет дождь. Как я пешком дотащусь до Сиджвика? И тут дошло: сегодня же суббота.

Снова задернула шторы. Допила чай. Поставила «Ladies of the Canyon» на свой портативный маг, тихо-тихо, забралась в постель, обняла Майка и снова мигом уснула под грохот ливня.

Почему-то приснилось искрящееся греческое море. Эгейская синь, с деревянными кораблями, чьи белые паруса наполнены любовью.

Об авторе

Себастьян Чарльз Фолкс — писатель, журналист, телеведущий. Командор ордена Британской империи («За заслуги в литературе»). Автор одиннадцати романов. Наибольшую известность ему принесла «французская трилогия»: «Девушка из „Золотого льва“» (1989), «И пели птицы…» (1993) и «Шарлотта Грей» (1998). В издательстве «Синдбад» вышли романы «И пели птицы…», «Возможная жизнь» и «Там, где билось мое сердце».

Над книгой работали

Переводчик Мария Макарова

Редактор Екатерина Чевкина

Корректор Ирина Чернышова, Ольга Левина

Художественный редактор Ирина Буслаева

Выпускающий редактор Екатерина Колябина

Директор издательства Александр Андрющенко

Иллюстрации на обложке: © Wojciech Zwolinski / Trevillion Images

Издательство «Синдбад»

info@sindbadbooks.ru,

Примечания

1

Перевод Т. Бородай.

(обратно)

2

Имеется в виду Грэм Грин.

(обратно)

3

Слова, начертанные на стене дворца во время пиршества вавилонского царя Валтасара. Призванный им пророк Даниил объяснил смысл их так: Бог исчислил царство твое, оно взвешено на весах и разделено (Дан. 5: 25–28).

(обратно)

4

Пьеса Артура Миллера, 1953 г. (Прим. перев.)

(обратно)

5

Билли Бантер — герой юмористических рассказов Фрэнка Ричардса (псевдоним писателя Чарльза Гамильтона), толстый очкастый школьник, лентяй и жадина. Первый рассказ вышел в 1908 году, с тех пор про Билли Бантера снят не один фильм и написана не одна книга.

(обратно)

6

Имеются в виду Фрэнсис Крик и Джеймс Уотсон, в 1953 году открывшие структуру ДНК. (Прим. перев.)

(обратно)

7

«Она влюбчивей многих и живет на побережье» (англ.) — строки из композиции британской рок-группы T. Rex «Hot Love» 1971 года.

(обратно)

8

Имеется в виду сонет Джона Мильтона «О моей слепоте». (Прим. перев.)

(обратно)

9

Прозвище одного из братьев Маркс, комика Джулиуса Генри Маркса (1890–1977) — Граучо — происходит от английского слова grouch — ворчун, брюзга.

(обратно)

10

«Девушка из северной страны» (англ.).

(обратно)

11

«Огонь и дождь» (англ.) — название фолк-композиции Джеймса Тейлора (1970).

(обратно)

12

То есть в 1971 году. (Прим. перев.)

(обратно)

13

Мясные лавки (фр.).

(обратно)

14

Здесь: трехцветные флаги (фр.).

(обратно)

15

Мэрии (фр.).

(обратно)

16

Суп дня (фр.).

(обратно)

17

Джеймс Фрезер Стирлинг (1926–1992) — шотландский архитектор; современное здание библиотеки исторического факультета Кембриджа было построено в 1960-е годы.

(обратно)

18

Что будет, то и будет (фр.).

(обратно)

19

Имеется в виду премьер-министр Эдвард Хит. (Прим. перев.)

(обратно)

20

Я не могу больше ждать (англ.)

(обратно)

21

Хорас Батчелор — знаменитый английский гемблинг-консультант, спонсор многих программ на «Радио Люксембург». Сделал себе состояние на рекомендациях, на какую спортивную команду ставить.

(обратно)

22

Разве не здорово (англ.).

(обратно)

23

Пусть светила заходят и восходят (лат.) — строка из стихотворения Катулла «К Лесбии».

(обратно)

24

Похороны друга (англ.).

(обратно)

25

Любови истекают кровью (англ.).

(обратно)

26

«Когда ты вернешься, когда спустишься на землю…» (англ.) — начальные строки песни Элтона Джона «Goodbye Yellow Brick Road» (1973).

(обратно)

27

Студенческое название Эмманюэль-колледжа. (Прим. перев.)

(обратно)

28

Герой поэмы Т. Элиота «Любовная песнь Альфреда Пруфрока», отнюдь не героический. (Прим. перев.)

(обратно)

29

И ты (лат.).

(обратно)

30

«Будь что будет» (фр.).

(обратно)

31

Аллюзия на книгу Артура Рэнсома «Лондонская Богемия» (1907), описывающую жизнь литературной и художественной богемы, сосредоточенной в начале ХХ века в Хэмпстеде, Сохо и Челси.

(обратно)

32

«Задержите ночь, включите свет, я не хочу, чтобы ты мне снилась, детка!» (англ.)

(обратно)

33

Эньюрин Бивен (1897–1960) — британский политик-лейборист, в конце сороковых годов инициировал программу массового жилищного строительства.

(обратно)

34

Джеймс Каллагэн (1912–2005) — политик-лейборист, в 1976–1979 годах — премьер-министр Великобритании.

(обратно)

35

Здесь: почерк преступника (лат.).

(обратно)

36

Virgo intacta — нетронутая девственница (лат.).

(обратно)

37

Так во время расовых беспорядков 1981 года в лондонском Брикстоне называли Рейлтон-роуд.

(обратно)

38

Тревога расставания, букв. «вокзальная тревога» (фр.).

(обратно)

39

Британского лейбориста Джека Стро (назначенного министром иностранных дел в 2001 году) в 1969 году избрали лидером Национального союза студентов Великобритании; его полный тезка был соратником вождя крестьянского восстания Уота Тайлера (ум. 1385); по другим источникам, Джеком Стро (Соломинкой) называл себя сам Тайлер.

(обратно)

40

На самом деле из головы Зевса родилась Афина, а Афродита — из морской пены. (Прим. перев.)

(обратно)

41

Тунец с фасолью (ит.).

(обратно)

42

Строки из «Четырех квартетов. Литл-Гиддинг» Т. С. Элиота. Пер. С. Степанова.

(обратно)

43

Возглавляемый Кеном Ливингстоном Совет Большого Лондона официально был распущен в мае 1986 года. (Прим. перев.)

(обратно)

44

Хит группы Human League «Don’t You Want Me». (Прим. перев.)

(обратно)

45

Раса ангелов, / все за одного, / деньги на блюдечке, / чтобы все видели, / пентхаус в отеле «Иден Рок», / днем гольф на троих — / вот что Бруклин обязан выдать / моему очаровательному соседу снизу (англ.).

(обратно)

46

Днем — бесплатный гольф (англ.).

(обратно)

47

На самом деле в Итоне такого колледжа нет.

(обратно)

48

Колледжем (как именем собственным) называется один из колледжей Итона — для так называемых королевских стипендиатов («колледжеров»). За обучение в остальных ученики платят сами (таких называют «оппиданами»).

(обратно)

49

Пр. 16: 18.

(обратно)

50

Тревор Брукинг — знаменитый английский футболист, тренер и телекомментатор.

(обратно)

51

Ронни Бойс — английский футболист, с 1959 по 1972 год играл за клуб «Вест Хэм Юнайтед».

(обратно)

52

Имеется в виду премьер-министр Маргарет Тэтчер. (Прим. перев.)

(обратно)

53

«Неприятности в раю» — американская романтическая кинокомедия 1932 года про жуликов в Венеции.

(обратно)

54

Имеется в виду фильм режиссера Энга Ли «Горбатая гора». (Прим. перев.)

(обратно)

55

Фраза шекспировского Гамлета. (Перевод М. Лозинского.)

(обратно)

56

Перифраз реплики Маноя из поэмы Мильтона «Самсон-борец»: «Быстрее ветра улетела радость, с которой шел я вызволять Самсона». (Перевод М. Бычкова.)

(обратно)

57

Имеется в виду серийный убийца Дональд Нельсон, более известный как Черная Пантера. (Прим. перев.)

(обратно)

58

Перевод И. Власова.

(обратно)

59

Предательство интеллектуалов (фр.). Выражение вошло в оборот после публикации одноименной книги французского философа Жюльена Бенда в 1927 году. (Прим. перев.)

(обратно)

60

Беседа (фр.).

(обратно)

61

Без (фр.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Об авторе

Над книгой работали Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg