«К западу от заката»

К западу от заката (fb2) - К западу от заката (пер. Яна Матросова) 2036K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стюарт О'Нэн

Стюарт О’Нэн К западу от заката

S. O’Nan

WEST OF SUNSET

Copyright © 2015 by Stewart O’Nan

© Матросова Я., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Благодарности

Выражаю искреннюю благодарность Джоан Бейли Уимер за то, что она поделилась со мной воспоминаниями о работе на площадках киностудии «Метро-Голдвин-Майер» в 1930-е годы, и Холли Уотсон, которая нас познакомила.

Как и всегда, я признательна своим преданным первым читателям (и слушателям): Мэнетт Анси, Полу Коди, Ламару Херрину, Стивену Кингу, Майклу Кориту, Деннису Лиану, Труди О’Нэн, Лори Пей, Элис Пенц, Мейсону Рэдкоффу, Сьюзан Стрейт, Луису и Синди Юрреа и Суня Цз Ву.

И, наконец, благодарю Дэвида Гернерта и Пола Словака за их веру в меня.

И в этот раз посвящается Труди

В жизни американцев не бывает вторых актов.

Ф. С. Фицджеральд

И нет ничего недостижимого, все только начинается.

Ф. С. Фицджеральд

Чимни-Рок

Весной 1937 года Скотт перебрался в Северную Каролину и затворником поселился в захудалом отеле поближе к лечебнице, в которой содержали Зельду. В Рождество его сразило воспаление легких, вылившееся в длительное обострение туберкулеза, и он надеялся, что горный воздух пойдет на пользу. Все дни напролет, оставаясь в халате, он писал, поддерживая в себе силы одной лишь колой, и до самого вечера не притрагивался к бутылке, чем почти гордился. А с наступлением темноты устраивался на веранде, потягивал джин и смотрел на усеянное светлячками поле для гольфа, по которому гуляли влюбленные парочки. За городом виднелась Хайлендская больница, напоминавшая возвышавшийся над холмами готический замок с заточенной в нем принцессой. Скотту эта лечебница была не по карману, как, впрочем, и все другие частные клиники, куда они с Зельдой обращались прежде. Но он и не скрывал своего плачевного положения – умолял правление пойти на уступки и выпрашивал аванс у своего агента, соглашаясь подписать кабальный договор в счет еще не изданных произведений. Ведь выбора у него не было.

В «Пратте»[1] его жену на долгое время бросали одну, и там она едва не задушила себя разорванной наволочкой, о чем до сих пор напоминала багровая полоса на ее шее. А однажды ночью, когда Зельда была привязана к кровати, ей явился архангел Михаил и предсказал, что мир падет, если род людской не покается. С того времени Зельда начала носить белое, пыталась заучивать Библию наизусть и целыми днями рисовала горящие в адском огне безликие проклятые души.

Новый врач, взявшийся за Зельду в Хайлендской больнице, был сторонником правильного питания и активного образа жизни. Он не позволял больным сигарет и никаких сладостей. Грузные медсестры с тренерскими привычками обязывали пациентов ежедневно проходить расстояние не менее предписанного докторами. Зельда похудела, кожа на скулах натянулась, нос заострился, как в тот кошмарный год в Париже, когда она изводила себя голодом, стремясь вернуть балетную форму. Зато теперь в ней не было того безумия и того остервенения. После лечения инсулином она сильно ослабела, стала тихой и покладистой и вместо горящих грешников рисовала цветы с крупными, плотными лепестками, тронутыми увяданием. Она говорила, что стала лучше спать, чему Скотт мог только позавидовать, почерк ее выровнялся, и по бумаге бежали аккуратные строчки, а не прыгающие косые каракули, которые приводили его в ужас.

«Милый мой Додо, каждый день я думаю о мягкой глади моря и о том, как все испортила. Ты злился и не пускал меня на солнце. Но, может, нежиться в тепле – не мой удел, меня так и будут всегда заворачивать в мокрые простыни и кормить по расписанию. Прости, что по моей вине ты лишился всех этих городов и великолепных бульваров, огни которых когда-то светили нам по ночам».

Общались они в основном по переписке. С лестницы городской библиотеки Скотт мог видеть больницу хоть каждый день, а вот жену – редко, что делало перемены в ней еще заметнее. Доктор Кэрролл не дозволял частые встречи: он ввел строгую систему поощрений, и визиты или любая другая поблажка теперь разрешались пациентам, если те были покладисты и благоразумны. Иногда по выходным супругам разрешали провести вместе лишних несколько часов, и тогда они бродили по территории лечебницы и даже спускались в город, чтобы пообедать в кафе или тихом уголке ресторана в отеле. А после на «Родстере» Скотта возвращались обратно по усаженной рододендронами, петляющей дороге и подолгу любовались закатом с вершины холма. В остальное время Зельда вынуждена была прикладывать все усилия, чтобы выздороветь. День в больнице начинался, как в деревне, еще затемно. В девять играли в теннис, в одиннадцать рисовали. Врачи стремились подчинить ее жизнь строгому режиму. Скотт относился к этому с пониманием и заставлял себя писать, хотя его собственная жизнь давно была лишена даже подобия упорядоченности.

В сорок лет он оказался на улице из-за финансовых неурядиц, в которых винил обстоятельства. Дочь училась в школе-пансионе, и содержать целый дом стало ни к чему. Это было очень кстати в плане экономии, но семья лишилась собственного угла, а дорогие сердцу вещи пылились на складе. Приходилось во многом себе отказывать, однако денег на образование Скотти и лечение Зельды все равно не хватало. И все же то ли из-за неуместной гордости, то ли из чистого безумия Скотт не опускал рук – не той он был породы. Каждый месяц мать Зельды умоляла отпустить дочь в Монтгомери повидаться. Увы, Зельда еще не поправилась, и было неизвестно, поправится ли вообще. Оставалось лишь уповать на доктора Кэрролла: если бы лечение дало результаты, можно было бы поехать в Голливуд, заработать достаточно денег, чтобы покрыть долги, и даже написать роман, давно обещанный Максу[2].

Скоттом заинтересовались на студии «Метро-Голдвин-Майер», предлагали тысячу долларов в неделю, но дальше разговоров дело не шло. Обер[3] без обиняков объяснил, что студию беспокоит его пристрастие к выпивке, но в том он был сам виноват, разоткровенничался в интервью «Эсквайру». Целый месяц Скотт клятвенно уверял, что не берет в рот ни капли, хотя нижний ящик стола был забит пустыми бутылками.

С Зельдой все превращалось в испытание. На годовщину свадьбы их на весь день отпустили в Чимни-Рок[4]. Пришлось быть сразу и мужем, и дуэньей – смотреть и за ее поведением, и за питанием. Он все невольно замечал, но держал при себе, будто после столь долгого заточения жены у них еще оставалась частичка личной жизни.

Суббота выдалась тихая, кизил покрылся розовым цветением, в вестибюле больницы толпились разодетые родственники пациентов с корзинками для пикника. Доктор Кэрролл лично сопроводил Зельду на первый этаж и передал Скотту, как нежно любящий отец.

Прежде детское личико и миниатюрная фигурка сильно молодили жену – спортсменка и танцовщица, она была известной кокеткой и очаровывала неиссякаемой энергией и бесстрашием. Теперь же, на пороге тридцати семи лет, она выглядела изможденной и осунувшейся. К празднику кто-то из добрых побуждений привел в порядок ее волосы и собрал в сетку непослушные густые кудряшки медового цвета. Так обычно выглядели продавщицы или официантки, сама Зельда никогда бы не сделала себе такую прическу, чтобы не подчеркивать лишний раз заострившиеся черты лица. Ее любимый красный сарафан выцвел от частых стирок и висел на ней мешком, ключицы выпирали, а тонкий шарф почти удавкой стягивал шею. Когда при встрече Скотт наклонился к жене, чтобы ее поцеловать, она заглянула ему в глаза и, едва коснувшись губами щеки, тут же отстранилась.

– Спасибо.

– С годовщиной!

– Спасибо, Додо. И тебя, – повторила она.

Скотт каждый раз невольно вздрагивал, когда слышал мягкий южный выговор любимой из уст незнакомой исхудавшей женщины, но чувствовал, что где-то в ней все еще жила его юная неугомонная Зельда.

Доктор тоже поздравил супругов.

– Какая у вас дата? – поинтересовался он.

– Семнадцать. – Зельда неуверенно посмотрела на Скотта.

– Семнадцать лет, – кивнул он, не зная, радоваться этому или нет.

Число казалось таким же призрачным, как и сам брак. Зельда провела в клиниках добрую половину замужества. В минуты отчаяния Скотт задавался вопросом, была ли она вообще когда-нибудь здорова. Может, он и полюбил ее за безумие?

– Развлекайтесь, – напутствовал их Кэрролл.

– Спасибо.

Зельда крепко держала Скотта за руку, пока они шли через сводчатый коридор навстречу ясному дню, и отпустила лишь, когда он открыл дверцу машины и галантно помог ей сесть.

На пассажирском сиденье лежал подарок, купленный им в магазинчике отеля.

– Додо, это вовсе не обязательно.

Скотт сел и запер дверцы машины:

– Ерунда, пустячок.

– А у меня для тебя ничего нет… – Зашуршав оберткой, Зельда вынула коробку конфет. – Неужели это то, что я думаю?.. Проказник! Ты же знаешь, я обожаю арахисовый грильяж!

– Этот с пеканом.

– Как мило! Дорогой, но мне, наверное, нельзя.

– Я никому не скажу.

– Тогда присоединяйся.

– Помочь тебе избавиться от улик?

– Именно.

Они легко играли в заговорщиков, им было не привыкать. В другой жизни оба славились экстравагантными выходками, часто мелькали на обложках журналов и бульварных газет. И, кажется, от того, что его закат привлек меньше внимания, он был куда менее болезненным. Из-за этого Скотт ощущал некоторую вину, словно должен был сделать что-то невозможное для спасения жены.

Выезжая с территории клиники, он всегда чувствовал себя так, будто они с Зельдой наконец-то вырвались на свободу. Конечно, это была только иллюзия, но каждый раз он с удовольствием воображал, будто они обычная парочка на увеселительной прогулке. Даже машину он вел иначе. В Принстоне ему не раз доводилось бывать свидетелем аварий со смертельным исходом, и теперь, когда поздней ночью кто-то из его подвыпивших друзей гнал машину по темным дорогам Лонг-Айленда или французской Ривьеры, ему было страшно. Поэтому, пьяный или трезвый, обычно он старался вести машину очень аккуратно и медленно, так что иногда из-за этого и сам представлял угрозу для других водителей. Вот и сейчас вместо того, чтобы затеряться в общем потоке, Скотт навлек гнев всех, кто вынужден был за ними плестись.

Обогнав их, какой-то водитель грубо гаркнул, обернувшись:

– Дома сиди, придурок!

Скотт даже бровью не повел.

Зельда сидела рядом и, чуть прищурив глаза, словно моряк, смотрела вдаль, за окно, на мелькающие ручьи и цветущие грушевые деревья. Ее шарф трепетал на ветру… Скотт отвлекся от дороги и украдкой бросил взгляд на кнопку замка́, чтобы удостовериться – дверь машины заперта. Однажды, когда они ехали по крутой трассе над обрывом на Кап-Ферра, Зельда внезапно открыла дверцу и какое-то время, хохоча как ребенок, ехала на подножке, пока он не затормозил. И все это в отместку за то, что Скотт дурно отзывался о Мэрион Дэвис[5] в разговоре с Сарой и Джеральдом[6] – во всяком случае, так ему показалось. Вспоминая прошлое, Скотт с прискорбием осознавал, что не может с точностью сказать, когда Зельда начала терять рассудок и как долго он этого не замечал. Теперь-то он все время был настороже, по горькому опыту зная, что в любую минуту жена может броситься на него и вывернуть руль.

Зельда лениво откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза. Из-под шарфа, развевающегося на ветру, виднелся едва заживший малиновый шрам. Поймав на себе взгляд Скотта, Зельда повернулась к нему и в шутку показала язык.

Машина остановилась перед единственным в городе светофором.

– Плохо выглядишь.

– Пожалуй, – согласился Скотт.

– Не пьешь?

– Не сплю.

– Перебирайся к нам на недельку. Сам себя не узнаешь.

– Кому-то из нас нужно работать.

– Не говори ерунды, Додо. Мама нам поможет.

– Ей бы кто помог.

Из Трайона они выехали на север, и из низины, где воздух был прохладный и влажный, дорога вновь стала подниматься в горы. За окном промелькнули сначала одинокий издольщик, вспахивающий склон холма на вислоухом муле, за ним – стайка диких индеек и сурок, стремглав юркнувший в нору. С каждым поворотом им становилось друг с другом все легче, и казалось, что когда-нибудь они станут вспоминать этот день как счастливую передышку.

Скотт опасался волновать Зельду раньше времени и потому не спешил рассказывать ей о Голливуде. Жену нужно было подготовить, выбрать для новости подходящий момент. И это не из-за надежды на будущее или страха за нее, просто он знал: дома Зельде будет лучше. Пока все шло хорошо – он не заметил в ней ни малейшего проявления нездоровья. А ведь нужно было еще обсудить приезд Скотти на каникулы. Во время последней встречи в Вирджиния-Бич Зельда была не в себе, и Скотти злилась и грубила ей. Между ними вышла ссора на глазах у всего променада, а он – дурак! – пытался их помирить. С тех пор прошло немало времени, он просил дочь написать Зельде, одновременно испытывая к Скотти сочувствие и желая привить ей ответственность за мать. Но он и сам был безответственным сыном!

И все же он не терял надежду помирить Зельду и Скотти, хотя понятия не имел, как это сделать. Очень многое в его жизни теперь зависело от искусства договариваться, которым он никогда не владел.

Они добрались до перевала и потихоньку поехали вниз. Извилистая дорога серпантином спускалась с горы, петляя крутыми поворотами. Далеко внизу долину делила пополам узкая голубая полоска озера Льюр. Зельда словно пыталась впитать в себя красоту открывавшихся перед ней видов. В небе над скалами хищно кружили ястребы. Скотт следил за дорогой и не заметил, как сзади замаячил туристический автобус – он подбирался к ним все ближе и ближе, пока его отражение не заняло все зеркало заднего вида.

Водитель высунул руку и ударил по лобовому стеклу, словно прихлопнул надоедливую муху.

На звук повернулась Зельда:

– Кажется, он просит его пропустить.

– Здесь не разъедемся, – ответил Скотт.

Он не собирался уступать дорогу и только немного прибавил скорость. Глупить его не заставишь. Крепко вцепившись в руль, Скотт боялся отвлечься хоть на секунду. Скорость была слишком велика для резких виражей. Но автобус по-прежнему теснил их, тормоза еле справлялись, и оставалось лишь удивляться, куда эти экскурсанты так спешат.

У подножия горы дорога выровнялась и снова появилась обочина. Автобус, не унимаясь, опять помигал.

– Вон там удобно, – подсказала Зельда, кивнув на показавшийся впереди придорожный сельский магазинчик. – Пожалуйста, милый, уступи.

Скотт притормозил и заехал на грунтовый участок, подняв целое облако пыли, на них же и осевшей. Автобус просигналил и пронесся мимо. Скотт погрозил ему кулаком:

– За такое надо права отбирать!

К его удивлению, Зельда хрипло расхохоталась, неестественно и наигранно – это был типичный симптом.

– Что смешного? – повернулся к ней Скотт.

– Помнишь Вестпорт? Там ты все время так говорил. Будь твоя воля, всех бы без прав оставил. И чем все кончилось?

Он вспомнил, как шутки ради они с Рингом[7] въехали на машине в пруд. Бедняга Ринг давно уже умер… Все, что происходило тогда, теперь казалось Скотту случившимся в другой жизни, да и сам он был другим человеком – беззаботным, очарованным жизнью.

– Спасибо, что напомнила, – с досадой произнес Скотт.

– Прости, Додо. Ты стал таким чувствительным…

– Даже слишком.

– Ну-у-у, не сердись.

Он и не сердился. А если сердился, то уж точно не на Зельду. Стыдно было сознавать, что гнев легко затуманивает его голову, и в сотый раз он пообещал себе, что будет держать чувства под контролем. Однако стоило Скотту об этом подумать, как они проехали бревенчатый домик, за открытой дверью которого узнавался манящий неоновый полумрак бара, и ему очень захотелось туда заглянуть.

Хорошая погода привлекла в Чимни-Рок толпы людей. По краю стоянки выстроились в ряд четыре автобуса, так что нельзя было определить, который из них норовил обогнать супругов по пути сюда. На другом конце стоянки Скотт нашел хорошее местечко в тени у деревянной ограды и припарковался. Зельда подождала, пока он обойдет машину, отопрет дверь и поможет ей выйти. На фоне других туристов, одетых в простые джинсы и комбинезоны, они выделялись строгостью нарядов, больше уместных в театре или филармонии.

Вместе со всеми Скотт и Зельда прошли сквозь вишневую аллею и, прикрыв ладонями глаза от солнца, остановились ненадолго, чтобы рассмотреть возвышавшуюся над пейзажем скалу, чем-то напоминавшую шаткую башню из детских кубиков. На много миль вокруг больше не было ничего, и только лестница стежками поднималась вверх до самой вершины, где на фоне перистых облаков темнел узкий мостик, перекинутый на смотровую площадку. Вереницы крошечных человечков, взбиравшихся по лестнице, напомнили Скотту муравьев, и он невольно похолодел от одной только мысли, что ему придется смешаться с толпой.

– Может, перекусим? – предложил он жене, но она уже направилась к лестнице.

– Неужели испугался? – Зельда с усмешкой посмотрела на Скотта и прежде, чем он успел возразить, стала протискиваться между людьми.

Первый лестничный марш она взяла одним махом – только сеточка на голове подпрыгивала в такт шагам.

Так что Скотту пришлось последовать за ней… Он старался не терять жену из виду, но доктор Кэрролл недаром муштровал своих подопечных. В отличие от Зельды, сам Скотт был не в лучшей форме – слишком много времени проводил за письменным столом, слишком много курил и пил. Он потерял жену уже на втором пролете, прекрасно зная, что она-то его ждать не будет, – такая игра. Чем выше он поднимался, уже порядком взмокнув, тем больше росла уверенность: это она, его прежняя озорная Зельда. Пот лил ручьем, Скотт снял пиджак и ослабил галстук. Однажды, когда они делали рождественские покупки, он в суматохе универмага потерял Скотти. И сейчас его охватило то же чувство беспомощности и страха. Он все шел и шел, держась за перила, едва переводя дух на площадках и перегибаясь через ограждения, чтобы посмотреть наверх – возможно, Зельда уже стоит на мостике и смеется над ним. В нем поднимался глухой, но отчетливый страх, что, когда он доберется до вершины, Зельды там не окажется и только толпа соберется у того места, где она перелезла через ограду и лебедем бросилась вниз.

Однако стоило перейти мостик, как Скотт тут же ее увидел. Красный сарафан развевался словно парус, Зельда стояла у края скалы и, опираясь на заграждение, вместе со всеми осматривала долину.

Как только Скотт встал рядом, она взяла его под руку, и он наконец смог отдышаться и вытереть капельки пота, собравшиеся у бровей.

– Стареешь, Додо.

– Ты всегда могла дать мне фору.

– Тебе и правда стоит подумать о здоровье. Наверное, в этом и моя вина – жена должна заботиться о муже. Боюсь, с этим я не справляюсь.

– Я и сам могу о себе позаботиться.

– Вижу, вижу.

– Мы оба должны заботиться друг о друге.

– Не нужна мне забота, – сказала Зельда, продолжая смотреть перед собой. – Я только хочу домой.

– Знаю, – произнес Скотт.

– Я же хорошо себя вела?

– Конечно.

– Я изо всех сил стараюсь, а потом все опять идет наперекосяк, и я ничего не могу поделать.

– Знаю, милая, знаю, – повторил Скотт.

– Правда?

– Конечно. Я же король страны Наперекосяк.

– А я твоя королева.

– Да, милая, – согласился Скотт.

Пусть трон пустует много лет, пусть замок и все королевство лежат в руинах, Зельда и правда оставалась его королевой. Ну и что, что все пошло прахом, он и сейчас твердо знал: они созданы друг для друга.

На обратном пути к мостику супруги прошли мимо стайки школьников, которые, стоя на коленях, натирали углем прижатые к скале листы бумаги. Это место было усыпано окаменелостями: трилобитами и скелетами рыб, что свидетельствовало о том, что некогда сюда доходила вода.

– Они прелестны! – проворковала Зельда.

Скотт ничего не ответил, он не любил сентиментальности. Пока жена, словно учительница, ходила между детьми и хвалила каждого, он думал о том, как зачерствел за эти годы. Разве мир, особенно навсегда исчезнувший, не великое чудо? Как писатель, в глубине души он, возможно, и верил в это, но только не здесь, не в реальной жизни. Прошлое осталось в прошлом.

Спуск, казалось, занял больше времени, чем подъем, а после еще долго пришлось ждать заказ в единственном на всю округу кафе. Блюдом дня был гуляш с лапшой, и Скотт пошутил, что еда здесь не лучше больничной. Зельда ничего не ответила и рассеянно продолжила жевать, пропустив его слова мимо ушей. Тогда Скотт наклонился к ней и попытался привлечь внимание, но даже это не сразу развеяло ее наваждение.

– Прости, милый, – вздохнула Зельда. – Я устала.

Скотт давно привык подмечать такие знаки, он прекрасно понимал жену. К тому же он и сам устал.

Они вернулись к машине, когда солнце уже начало садиться. Шоколадный грильяж растаял и превратился в клейкую массу, растекшуюся по коробке.

– Подожди, пока снова застынет. И тогда можно будет есть, – сказал Скотт.

– Все равно мне нельзя, – отозвалась Зельда.

Снова они убегали, на этот раз от скопления людей и машин. Оставив позади бревенчатый домик, возле которого теперь собралось еще больше автомобилей, они стали неспешно подниматься по серпантину. На этот раз никто их не подгонял. На вершине они вышли полюбоваться видом и разделить одну на двоих запретную сигарету. Одинокие облака в небе отбрасывали на склоны темные тени, а далеко внизу, в долине, блестело на солнце разомлевшее за день озеро Льюр.

Скотт подумал о Швейцарии.

– А помнишь наше шале в Гстааде?

– Конечно. Скотти там разбила подбородок.

До этого он думал о люстре из оленьих рогов, огромном закопченном камине, одеяле с гагачьим пухом, но сейчас отчетливо вспомнил полированную деревянную лестницу, по которой Скотти как-то поднималась в пижаме и, пропустив ступеньку, сильно ударилась подбородком. Они узнали об этом, лишь когда услышали ее громкий плач. Даже странно, что прошлое теперь представлялось таким далеким и одновременно недавним – и странно, что Зельда вспомнила тот день. А ведь часто не могла…

– Я тут подумал… – начал Скотт. – Что ты скажешь, если Скотти ненадолго приедет повидаться с тобой перед летним лагерем?

Зельда опустила голову и прочертила линию носком туфли.

– Разве она хочет меня видеть?

– Конечно! Думаю, сейчас самое время. Потом она не скоро сможет приехать.

– Если она не хочет, не заставляй ее.

– Она хочет! Если только ты готова… А мне кажется, ты готова.

– Я была бы рада ее увидеть.

– Ну вот, я прав!

– Главное, чтобы все прошло хорошо.

– Так и будет, – пообещал Скотт и посмотрел Зельде в глаза, как бы скрепляя этим договор.

Иногда жена была очень здравомыслящей. В такие минуты ему ужасно хотелось поцеловать ее в щеку, но он боялся, что она его неправильно поймет.

Окинув последним взглядом безмолвную долину, Зельда сделала последнюю затяжку, бросила окурок на землю. Скотт, затоптав его, повел жену к машине.

На обратном пути он вдруг спросил:

– Интересно, а сурки едят пекановый грильяж?

– В южных штатах – да. За ваших, янки, я не ручаюсь.

– Думаю, им больше по вкусу арахисовый.

– Ах, Додо… День был такой чудесный! Как же не хочется назад.

– Знаю.

– Семнадцать лет, – произнесла она. – А кажется, совсем немного времени прошло.

– Верно. – Скотт согласился, хотя мог и поспорить с этим.

День угасал, а с ним таяли их часы наедине. Эти встречи всегда были тяжелым испытанием, а такие вылазки – и вовсе пыткой. Особенно если проходили хорошо. В конечном итоге Зельду всегда нужно было возвращать в темницу. В этом ощущалось какое-то предательство по отношению к ней, что-то недостойное, как будто он должен был бороться за нее.

Всю дорогу через душный равнинный город и обдуваемый всеми ветрами высокий холм вместо облегчения Скотт чувствовал, что снова проиграл, что предал их обоих.

Надо было еще отметиться в приемной. Доктор разговаривал с другими посетителями, и Зельду принимала у Скотта веселая медсестра, поинтересовавшаяся, хорошо ли они провели время.

– Очень хорошо, – ответил Скотт.

– У нас годовщина, – добавила Зельда.

– Знаю, – улыбнулась сестра. – Поздравляю!

– Спасибо. – Зельда повернулась к мужу: – С годовщиной, Додо.

– С годовщиной. – Скотт заключил ее в невинные объятья и тут же отпустил.

– Бедный мой Додо. Начинай-ка следить за здоровьем. Увидимся в выходные. Обещаю вести себя хорошо!

– А я поговорю со Скотти.

– Да, пожалуйста. До встречи, любимый.

Зельда послала ему воздушный поцелуй, и сестра увела ее в женское крыло. Скотт снова остался один.

Он вышел и устало побрел к машине. Грильяж так и лежал на заднем сиденье. Позже Скотт съел его в одиночестве на сумеречной веранде. Это был весь его ужин.

В понедельник на встрече с доктором Скотт давал полный отчет о поездке. Все прошло хорошо. Память у нее ясная, речь четкая, мыслит она связно. О сигарете и грильяже в шоколаде, а еще о безумном забеге по лестнице и отстраненном выражении лица Зельды за обедом он решил умолчать. Доктор, похоже, остался доволен и согласился, что встреча с дочерью пойдет Зельде на пользу. Но когда Скотт уже договорился о приезде Скотти, стало известно, что жена набросилась на партнершу по игре в теннис и сломала ей нос ракеткой. Так что ее перевели в закрытую палату, и на каникулах Скотти сразу уехала в лагерь.

Когда позвонил Обер и сказал Скотту, что студия приглашает его в Нью-Йорк, он уехал из Эшвилля первым же поездом. Два дня он не пил ни капли и был мучительно трезв. Но его все-таки взяли. Контракт подписали на полгода, пообещав тысячу долларов в неделю. Он хотел сообщить об этом Зельде, однако к ней не пускали. Доктор запретил им видеться – и его это одновременно и разозлило, и втайне обрадовало.

Накануне отъезда, уже собрав чемоданы, Скотт написал жене записку и послал ее из отеля «Рузвельт», что находился через дорогу от центрального вокзала в Новом Орлеане.

«Любимая! Пожалуйста, прости меня. Сейчас мне нужно уехать, но это принесет нам целое состояние. Другого пути нет. Продолжай стараться и будь хорошей девочкой, а я напишу по приезде».

На следующий день он сел в поезд, оплаченный студией, и отправился на Запад.

«Железное легкое»

До места назначения поезд шел три дня с остановками в Эль-Пасо, Тусоне и Юме. Скотт не позволял себе даже пива, и стук колес, и мерное покачивание вагона опротивели ему до тошноты. Он писал письма Скотти, Оберу и Максу, читал, курил и спал. Воздух в Палм-Спрингс уже с утра дрожал от жары, так что город казался пустынным миражом. После солончаковых пустошей горы Сьерра-Невады сулили прохладный воздух и отдохновение, поезд медленно поднимался над уровнем моря, а после на всех парах мчался под уклон мимо захолустных ранчо, апельсиновых рощ, пригородных садов, мотелей Оклахомы и бесконечных рядов отштукатуренных бунгало.

И вот поезд въехал в Лос-Анджелес. Мимо проследовал на восток товарняк, прогрохотала вагонетка с углем, и за окном понеслись людные городские улицы, где на каждом пересечении путей состав гудком предупреждал о своем приближении.

Выискивая глазами бледно-желтую башню городской мэрии, Скотт всматривался в даль. Неожиданно, будто потеряв энергию, поезд стал резко сбавлять скорость: проехал сортировочную станцию, проскрипел мимо сложенных на земле грузов и без устали работающих лебедок, проскользил в янтарном свете сигнальных огней мимо закопченных колонн и, приблизившись в вокзальной полутьме к перрону, с пронзительным скрежетом остановился.

Скотт бывал здесь дважды, и каждый раз совершенно разным человеком. Когда он приехал сюда впервые, город лежал у его ног. Обласканный славой молодой самородок и его восхитительная невеста раздавали автографы и позировали репортерам, едва успели выйти из вагона. А в прошлый раз, когда после Краха[8] Зельда приходила в себя в Монтгомери, Скотт сошел еще в Пасадене, чтобы не привлекать внимания газетчиков. Теперь, когда он прибыл в Лос-Анджелес в третий раз, никто и не думал его встречать. Он забрал багаж, остановил такси и затерялся в потоке машин.

Студия поселила Скотта в Санта-Монике, на самом отшибе. Расположившийся на побережье роскошный особняк «Мирамар» пережил своего прежнего владельца, сколотившего состояние на торговле серебром. Теперь дом разбили на отдельные квартиры, в коридорах чувствовались сырость и запустение, а единственным признаком жизни стал скрип дверей лифта. Впервые за долгое время Скотт дал носильщику щедрые чаевые, потом запер дверь и разобрал вещи. Отчего-то это навело на него тоску. Он столько прошел, чтобы оказаться здесь!.. Из резного окна башни, где его поселили, открывался вид на Тихий океан. Вспененные волны набегали на пирс. В среду переполненный пляж был весь утыкан полосатыми зонтиками. Безжалостные лучи, не щадившие ни людей, ни высаженные по бульварам пальмы и коричневатые скалы, обрывающиеся прямо в море, напомнили ему Канны и беззаботные годы, которые теперь представлялись лихорадочным сном.

Днем Скотт решил оглядеться и отправился в Голливуд на трамвае. Путешествие казалось нескончаемым, он взмок и хотел пить. Остальные пассажиры были в основном мексиканцами в легких рубашках и джинсах, так что в строгом костюме Скотт чувствовал себя глупо. За время его отсутствия город заметно разросся. Некогда разумно устроенную сетку улиц теперь пересекали под всевозможными углами новые проспекты и бульвары. Вдоль бульвара Уилшир, украшенного флажками и гирляндами, на мили протянулись заасфальтированные автомобильные стоянки, где сверкали на солнце щитки и лобовые стекла машин. На вырученные от продажи «Родстера» деньги Скотт купил подержанный «Форд Купе» – автомобиль не слишком элегантный, зато надежный. И тут же заблудился.

В поисках места для ужина он позволил себя увлечь вяло разбредавшейся по домам толпе раскрасневшихся пляжников. Это навело его на мысли о Скотти и праздных днях в Сан-Тропе. Он зашагал вдоль палисадников на юг по бульвару Оушен, добрался до самой вершины холма, затем спустился к пирсу и, миновав винный магазин, из которого доносились по радио звуки матча, дошел до ничем не примечательного подножия холма, откуда повернул обратно.

Он успел забыть, как долго над Тихим океаном не заходит солнце и как быстро – точно занавес – опускается на город ночь, стоит только солнцу закатиться. У пирса радостно мигали огоньки чертова колеса. Из открытого окна доносились приглушенный смех и музыка. А в защищенной молом гавани, где в безопасных бухтах швартовались яхты, стоял на якоре «Рекс» – корабль-казино, пустые палубы которого были украшены лишь китайскими фонариками, освещавшими дорогу толстосумам и картежникам. Когда-то давно Скотт прямо в смокинге на спор прыгнул ночью за борт такого же корабля. От ледяной воды перехватило дыхание, но едва он вынырнул, как тут же увидел Зельду. В белом шелковом платье она, словно невесомый ангел, шагнула следом за ним, причем даже не прыгнула – а полетела.

– Я выиграла! – воскликнула она, выбравшись на берег. – Так на что мы спорили?

Сейчас он и сам этого не помнил – да и какая разница. Зельда во всем его превосходила, так ему, по крайней мере, казалось. Даже спустя десять лет он никак не мог поверить, что это случилось с ней, хотя ее старший брат, Энтони, быстренько прислал холодное уведомление о том, что Зельда больше не вправе претендовать на наследство Сейров. Если бы самого Скотта сослали в лечебницу, он скорее выбросился бы из окна, чем гнил бы в больнице. Несмотря на все свободолюбивые порывы, их жизнь во много предопределяли семьи. Древние греки знали, кровь не переборешь. Иногда Скотт думал, что тогда и ничего не переборешь. И все же не сдавался.

Записку он набросал, как был, в халате.

«Любимая, вот я и приехал на американскую землю обетованную. Я жив-здоров и готов сразиться с Голдвином, Майером, и кто там еще третья голова Цербера, что сторожит заветные врата».

Скотт боялся опоздать, точно мальчишка перед первым днем в новой школе. Он проснулся сначала в половине четвертого, потом в половине пятого, потом в пять, когда за окном раскричались птицы. Положив в портфель новенький линованный блокнот и карандаши, он вышел загодя и прибыл на место намного раньше назначенного. Внушительные на вид коринфские колонны на фасаде студии оказались бутафорскими. Обманка, как и все в Голливуде.

Пропуск на имя мистера Фрэнсиса Фицджеральда ждал его на проходной. В прошлый раз он приезжал сюда как гость Ирвинга Тальберга, «вундеркинда Голливуда»[9], который возил его по территории студии на своем «Роллсе» и носился с ним, точно с породистым щенком. Тальберг умер, земля ему пухом, так что Фрэнсису Фицджеральду теперь самому пришлось искать место для стоянки.

Скотт припарковал «Форд» за декорационной мастерской, прошел назад по центральной аллее между пронумерованными звуковыми павильонами, похожими на склады, и смешался с толпой осветителей, подсобных рабочих и статистов, одетых для съемки вестерна. На углу пятой аллеи он заметил стайку неправдоподобно высоких танцовщиц хула-хула – весь их наряд состоял из половинок ненастоящих кокосов и гавайских юбочек, то и дело теряющих пальмовые листья. Щебеча и надувая пузыри из жвачки, девушки ждали, пока мимо проедет реквизитор, кативший золотой саркофаг, и они смогут наконец пройти. Есть ли что-то, достойное большей жалости, чем молоденькие старлетки с их сестринской любовью и одной на всех незамысловатой мечтой, подумал Скотт, глядя на них. Сам-то он теперь был стреляный воробей, гораздо лучше научился скрывать свои надежды и страхи. И хотя он переживал и сомневался насчет того, нужно ли ему возвращаться, этот безумный бизнес давно отучил его строить воздушные замки. Съемки вот-вот должны были начаться: актеры подобраны, рабочие павильоны готовы, дело оставалось за малым – нужно было лишь отредактировать сценарий, чтобы тот заиграл. А уж с этим-то он справится!

На месте старого блочного здания цвета печеночного паштета, где раньше работали сценаристы, теперь стоял мавзолей из литого бетона размером со среднюю школу и отчего-то названный в честь Тальберга, хотя к сценарному делу тот никогда не имел отношения. В холле было прохладно и тихо. И судя по указателю у лифта, сценаристов здесь и в самом деле было немного – в основном продюсеры на пятом этаже.

Кабинет Эдди Кнофа[10], который принимал Скотта на работу в Нью-Йорке, находился на четвертом этаже. На двери из матового стекла позолоченными буквами было написано имя хозяина. Что и говорить, головокружительная карьера – из душной общей комнаты младших редакторов Эдди переселился сразу в личный кабинет! Обер ясно дал понять Скотту, что Эдди теперь большой начальник и именно от него зависит успех. Скотт был благодарен за шанс вернуться и все же не мог привыкнуть к мысли, что они поменялись местами.

Пригладив волосы, Скотт постучал и стал ждать ответа.

– Войдите.

Он открыл дверь и заглянул в кабинет.

– Скотт! – воскликнул Эдди и, поднявшись, прошел через комнату, чтобы пожать ему руку. У него самого рука была только одна – вторую Эдди потерял при взрыве гранаты в Иллинойсе, – и теперь он скрывал свое увечье, подворачивая пустой рукав и закалывая его булавкой.

Эдди был полным, прямодушным человеком с усиками, как у Кларка Гейбла. Без пиджака и в подтяжках поверх рубашки, сейчас он выглядел даже крупнее, чем обычно. На бордовом галстуке ручной работы белел ирис.

– Рад тебя видеть! Отлично выглядишь. Проходи, садись. Что-то ты рано. Как тебе наши новые хоромы? Шикарно, правда? Теперь у каждого собственное окно.

Весь стол Эдди был завален сценариями, на одном из которых Скотт заметил пометки синим карандашом. Эдди как раз пил кофе с пончиками и предложил ему.

– Благодарю, я позавтракал в отеле, – отказался Скотт.

– Давно приехал? Как устроился? Понравился тебе «Мирамар»? Там подают отличный крабовый салат. Рекомендую, если еще не пробовал. Время у тебя есть, мы ждем, что очередная часть будет готова к концу недели.

– Как? – Скотт рассчитывал, что сценарий уже написан. Картина называлась «Янки в Оксфорде». Его пригласили помочь сделать правдоподобными сцены студенческой жизни и оживить диалоги – никого не волновало, что самому ему уже было сорок, а университет он так и не окончил.

– Самое позднее – в понедельник или вторник. Но точно не позднее среды. Не переживай, времени у тебя будет предостаточно, ты же профи! На самом деле я хочу позвать тебя еще на одну картину, мы ее только начали. Что думаешь? О трех вояках, которые возвращаются с войны в маленький городишко в Баварии. Каждому нужно найти дорогу домой или понять, где теперь его дом. Двое влюбились в одну девушку, но один из них остался в войну калекой. Уже вижу Трейси[11] в этой роли!

Скотт не стал говорить, что повоевать ему так и не довелось и, в отличие от собеседника, он не был ни немцем, ни инвалидом. Впрочем, потерять работу, не успев толком ее получить, ему не хотелось.

Как же давно он перестал быть здесь своим, как много успел забыть…

Роман, о котором говорил Эдди, он прочел еще год назад, едва тот только вышел, однако считал его пустым и слащавым. Пока продюсер пересказывал сюжет, Скотт улыбался и кивал, когда следовало, порой с сомнением задавал вопросы, чтобы не казаться заискивающим. Но под конец разговора уже чувствовал себя обманщиком, который обманул сам себя. Такое случалось с ним и раньше. Однако стоило ему подумать о том, что когда-то он и сам был таким же дельцом, как Эдди, а теперь получает деньги просто за то, что сидит здесь и слушает, как эта мысль сразу подействовала отрезвляюще.

Хотя работы для него пока не было, кабинет ему уже выделили. Эдди повел гостя по коридору мимо дверей, на которых позолотой были выгравированы имена старых друзей. Оказалось, в шаге от него сидели и Олдос Хаксли, и Анита Лус[12], и Дотти Паркер с мужем Аланом Кэмпбеллом[13]. А может, и не сидели – света нигде не было видно, и только откуда-то из глубины коридора доносился стук пишущей машинки.

– Это Оппи. – Эдди неопределенно махнул рукой, будто загадочный человек за машинкой всегда только здесь и сидел.

На двери его кабинета таблички с именем пока не было. Окна выходили на бульвар Калвер, на другой стороне которого рекламный щит расхваливал земельные участки в современном, престижном районе Эдендейл. По иронии, сразу за щитом вытянулись в ряд облезлые бунгало, и словно часовой у примостившегося на углу магазинчика стоял прикованный цепью к водосточной трубе деревянный индеец.

На письменном столе Скотт заметил новенькую пишущую машинку «Роял» и невольно ею восхитился, хотя сам обычно писал от руки. У стены располагался полупустой книжный шкаф, а на стенах, как в галерее, висели в рамках портреты людей, принесших студии богатство и славу. Грета Гарбо, Лон Чейни – жаль, публика не знала, какими они оба были острословами. Бастер Китон и Джон Гилберт, забытые кумиры немого кино. В углу стола стояла лампа на гибкой ножке, а рядом с ним – похожее на трон мягкое кресло, обтянутое кожей.

– Ну, что я говорил! – воскликнул Эдди.

– Шикарно, – согласился Скотт.

Неожиданно задрожал оживший кондиционер, и из вентиляции в стене послышался протяжный низкий звук, похожий на дыхание неведомого чудовища.

– Не обращай внимания, – сказал Эдди. – Кофе и пончики в комнате отдыха, туалет в конце коридора. Если что-то понадобится – сообщи. Короче, обживайся. Можем вместе пообедать. Если хочешь, я за тобой зайду.

– Спасибо, Эдди. – Скотт снова пожал ему руку – из вежливости и необходимости. – Ты даже не представляешь, как я благодарен.

– Не стоит. Просто напиши что-нибудь гениальное.

– Постараюсь.

– Да, давай, – кивнул ему Эдди.

Как только он ушел, Скотт еще раз оглядел стол, а затем шкаф и, обнаружив в нем среди женских романов экземпляр «Ностромо»[14] со следами чашки от кофе, удобно устроился в кресле, собираясь почитать. Однако творению Конрада не удалось его развлечь. Скотт отбросил книгу и под тяжелые вздохи вентиляции стал смотреть в окно на залитый солнцем бульвар.

Внизу у трамвайной остановки напротив рекламного щита со стиральным порошком толпились студийные рабочие, и время от времени останавливались машины – их хозяева скрывались в магазине, загружались там непрозрачными пакетами, возвращались назад и тут же уезжали. В детстве, в Сент-Поле, Скотт любил следить за соседями с крыши трехэтажного дома. И сейчас им овладело то же чувство внутреннего покоя, словно он был стрелком, контролирующим каждый свой вдох и выдох.

Между домами, переходя от одного почтового ящика к другому, тяжелой поступью шагал почтальон. Затем Скотт увидел старого японца – босиком и в майке тот вышел на крыльцо, сложил руки рупором и несколько раз крикнул:

– И-и-и-и-т-у, и-и-и-и-и-и-т-у.

Как только японец зашел в дом, из зарослей у рекламного щита вылез дымчатый кот, неспешно направился к крыльцу, а дойдя до дома, замер и оглянулся, проверяя, не преследует ли его кто.

Неожиданно в дверь постучали. Скотт вздрогнул, словно его поймали с поличным, и, прежде чем сказать «войдите!», сел за стол и взял карандаш.

На пороге возникли Дотти Паркер, а позади нее Алан. Скотт поднялся им навстречу.

– Скотт, дорогой, извини за вторжение. Эдди сообщил, что ты уже здесь. Добро пожаловать в «Железное легкое»![15]

– Спасибо. – Скотт обнял Дотти и подставил ей щеку для поцелуя.

Давняя приятельница выглядела уставшей: под глазами наметились круги, а сама она слегка пополнела. Теперь Дотти совсем не напоминала ту загадочную нимфу, которую Скотт знал в молодые и безудержные годы в Нью-Йорке. Пару раз хорошенько перебрав, они оказывались в одной постели, но, к счастью, Скотт почти ничего об этом не помнил. Сейчас они были просто друзьями. Скотт преклонялся перед остроумием и смелостью Дотти, и к тому же оба они предпочитали не ворошить прошлое.

– Рад снова тебя видеть! – Алан хотел, чтобы его рукопожатие было по-мужски крепким, но вышло неубедительно. Он по-прежнему оставался довольно стройным и отлично подходил на главные роли. Дотти и Алан были весьма своеобразной бостонской парой: оба предпочитали мужчин помоложе, ругались как кошка с собакой и все же были неразлучны.

– Эдди сказал, ты тут с восьми, – улыбнулась Дотти. – Не стыдно тебе?

– На твоем фоне мы выглядим бездельниками! – закончил за нее Алан.

– Один ты трудишься в поте лица, – кивнула Дотти.

– До десяти утра хорошо работают только молочники, – заметил Алан.

– Уж он-то знает, – усмехнулась Дотти. – Где ты остановился?

– В «Мирамаре».

– О нет! – воскликнул Алан.

– О да, – в тон ему ответил Скотт.

– Нужно оттуда перебираться, – посоветовала Дотти. – Там же в округе ничего нет.

– Зато есть пляж, – сказал Скотт.

– Пляж для тех, кто не умеет читать, – заметил Алан.

– Пляж для тех, кому не по карману бассейн, – добавила Дотти. – У нас вот есть, и там дешевле, чем в «Мирамаре».

– А мне там нравится.

– Да кто поедет в Голливуд, чтобы жить в Санта-Монике?! Определенно, нельзя тебя там бросать. Впрочем, поговорим об этом за обедом. Мы только поздороваться зашли. Знаешь уже? Завтра приезжает Эрнест.

«Только не это!» – подумал Скотт, но вслух сказал:

– Нет, не слышал.

– Фредди Марч[16] устраивает небольшой благотворительный вечер – собираем деньги для Испании. Эрнест будет показывать свой фильм[17]. Прийти тем не менее стоит.

– Чтобы почва дала урожай, ее придется хорошенько удобрить, – произнес Алан многозначительно.

– Может, оно и не слишком приятно, но чтобы заставить гостей раскошелиться, нужна настоящая знаменитость.

– Похоже, там дело не только в деньгах, – сказал Скотт.

– Лучше бы в Голливуде собирали самолеты, – вздохнула Дотти. – Увы, здесь лишь снимают кино. Что ж, мы пойдем. Пора и нам внести свою лепту.

– Да, пора обратно на галеры, – согласился с ней Алан и уже на пороге добавил: – Хорошо, что ты вернулся.

Как только за ними закрылась дверь, Скотт снова прильнул к окну. Кот убежал. Перед магазином стоял «Корд Родстер», на пассажирском сиденье которого скучала крашеная блондинка. С плаката все так же манил рай Эдендейла. За спиной вздохнула вентиляция.

Хорошо, что Дотти взяла его под свое крыло, подумал Скотт; однако мысль, что из всех людей на земле сюда приехал именно Эрнест, его почему-то тревожила. Он бы должен был сердиться на Хемингуэя за то, как тот высмеял его и ему подобных мотов в одной из книг. История получилась пронзительная, хотя и предсказуемая. Правда, других сейчас и не писали. Рубленый, уверенный слог ранних работ Эрнеста когда-то очень нравился Скотту, но теперь тон его книг стал крикливым и почти вульгарным. А его последний роман так и вообще мог принадлежать перу Стейнбека или любого другого бездаря из какого-нибудь левого журнала. Когда «Ночь нежна» хорошо разошлась, именно Хемингуэй нашептал Максу, что он, Скотт, зарыл свой талант в землю. Высказывание это отчасти было правдивое, но совершенно нечестное, и главным образом из-за него он совершенно не горел желанием видеться с Эрнестом.

Скотт читал «Ностромо», когда звонок возвестил о начале обеденного перерыва. Одна за другой распахнулись двери, и коридор наполнился голосами, будто школьники выбежали на перемену. После гробовой тишины от шума Скотту стало не по себе, и он решил дождаться Эдди, чтобы не ходить в одиночестве.

Продюсер привел с собой коренастого лысеющего человечка в ярко-оранжевой гавайской рубашке, который, как оказалось, и был Оппи – Джорджем Оппенгеймером[18].

– Собаку в нашем деле съел, – сказал о нем Эдди. – «Бен-Гура»[19] еще не снимали, а он уже здесь работал.

Скотт его не вспомнил.

– Добро пожаловать на борт, старина. – Оппи носил кольцо с рубином, как у бруклинских букмекеров, а рукопожатие его было вялым и влажным. По дороге к столовой он то и дело вытирал лоб мятым платком.

Скотта все подмывало спросить, какое важное дело заставило его сесть за машинку в восемь утра, но из профессиональной вежливости он сдерживался, полагая, что Оппи и сам расскажет, если захочет. Слава богу, Оппенгеймер тоже не задавал ему вопросов – ни о том, с чего вдруг он согласился на работу над «Янки в Оксфорде», ни о том, на кого оставил больную жену и дочь-подростка.

Хотя само здание столовой было довольно старым, здесь недавно сделали ремонт. Пока весь мир страдал от Великой депрессии, студия процветала, и правление не могло не похвастаться успехами. Большинство корпусов были перестроены в стиле позднего ар-деко, и теперь территория напоминала гавань со множеством вставших на якорь кораблей.

Первым знакомым лицом, которое Скотт увидел в этом логове рычащего льва[20], стало лицо Джоан Кроуфорд. Дива направлялась к выходу с контейнером, в котором был ее обед, и Скотт по привычке придержал для нее дверь. Джоан улыбнулась и кивнула ему. Когда-то они хорошо друг друга знали, но это было лет пятнадцать назад, в эпоху немого кино, теперь же она просто прошла мимо.

Несмотря на то что столовую оформили в модных желто-зеленых тонах, планировка осталась прежней. Впрочем, как и запах: здесь все так же пахло куриным бульоном и посудомоечной машиной. Дотти и Алан заняли места у стены за столом сценаристов, откуда удобно было наблюдать за продюсерами, сидящими в центре зала. Похожий на крота Майер, с закатанными по локоть рукавами, рассказывал что-то важное собеседникам, среди которых был Джордж Кьюкор[21]. Однако Скотта больше заинтересовала Мирна Лой: обладательница самого чарующего взгляда сегодня была загримирована под куртизанку – ее голову украшал напудренный парик, а сама она лениво ковыряла вилкой в яичном салате.

– Как у тебя дела с «Луи Пастером»[22], Оппи? – спросила Дотти.

– Та еще заноза в заднице, – угрюмо отозвался Оппи. – Смейся, смейся. Скоро сама узнаешь, как нелегко сделать конфетку из этого французского старикашки!

– Оппи наш штатный романтик, – пояснил Алан. – Если продюсер спрашивает: «Где наш Ромео?», знай, это он его ищет.

– Да, пылкий юноша находит любовь, теряет любовь… – добавила Дотти.

Сейчас они вместе работали над фильмом «Влюбленные», где главными исполнителями были не переносившие друг друга Джанетт Макдональд[23] и Нельсон Эдди[24], которым в кадре приходилось играть нежных голубков.

– А у тебя как продвигается работа? – спросил Эдди у Аллана.

– Спасибо, отлично, – ответил тот.

– Полная чушь выходит, – сказала Дотти. – Тебе понравится.

Скотту нечем было поддержать разговор, и раз уж они так удачно сидели, он снова стал разглядывать знаменитостей. Справа от Рональда Колмана[25] Спенсер Трейси с жадностью ел трехслойный бутерброд, а сидевшая радом с ним Кэтрин Хепберн деликатно дула на ложку с томатным супом.

Майер и Кьюкор картинно подбрасывали монетку, решая, кто будет платить за обед. Все было как в «Коттэдж», обеденном клубе Скотта в Принстоне: лучшие столики там всегда негласно держали для избранных, остальные гости являлись лишь массовкой.

С того момента, как Скотт сошел с поезда, дневную порцию выпивки ему заменяли леденцы. На обед он решил заказать сэндвич с ветчиной и салатом и как раз думал, не взять ли еще что-нибудь, когда к их столу подошел жутковатого вида китаец с длинными косами, жесткими набриалиненными усами, в кимоно и красной шелковой накидке.

– Кого только не приводит Великая депрессия в наши края! – сказал китаец, протягивая Скотту руку.

Сбросив салфетку, тот поднялся из-за стола и с изумлением понял, что перед ним никакой не китаец, а старый друг Дотти по Алгонкину[26] Боб Бенчли[27]. Когда-то давно на страницах журнала «Нью-Йорк уорлд» Скотт раскритиковал его и всю компанию Круглого стола за то, что те вместе лишь обедали, но никогда не работали. Теперь Боб был фигурой полусвета и снимался в собственных коротких комедиях.

– Как поживаешь? – спросил Скотт.

– Отлично, просто отлично. Кстати, завтра обедаю с Эрнестом. Он спрашивал, не хочешь ли ты присоединиться.

– Не знаю, отпустят ли меня. – Скотт посмотрел на Эдди.

– Иди, конечно. Все равно раньше понедельника материала для тебя не будет.

– Отлично, – кивнул Бенчли. – Зайди ко мне около полудня.

Все их знакомые в те времена жили в отеле «Сады Аллаха», на бульваре Сансет. Там останавливались и Сид Перельман[28], и Дон Стюарт[29], и Огден Нэш[30]. И, по словам Дотти, по меньшей мере два дома еще были свободны.

– Приведет жильцов – получит процент, – сказал Алан с таким невозмутимым лицом, что Скотт не понял, шутит он или нет.

Подошла официантка, и Бенчли, не открывая меню, заказал морского окуня с лимоном, а на гарнир – пюре и кукурузу. Скотт смотрел, как Бенчли уминает свою порцию, а сам довольствовался одним только сэндвичем, да и тот был сухим.

Покончив с обедом, Бенчли пригладил усы и отодвинул стул:

– Прошу прощения, вынужден вас покинуть. Надо помочь одному храброму воину.

– Терракотовому воину, – подсказал Алан, намекая на то, как долго уже простаивает знаменитая армия Бенчли.

– Время берет свое – солдаты то и дело падают, – съязвила Дотти. – Так поговаривают.

– Не слышал ничего об этом, – сказал Бенчли. – Но если что, Алан, ты узнаешь первым.

После обеда Скотт продолжил чтение Конрада, однако из головы все не выходил Эрнест: интересно, как пройдет их встреча? Ему льстила мысль о том, что Хемингуэй им интересовался. Сам же он полагал, что искренне восхищается талантом друга и совсем не завидует его успеху. Всю жизнь его тянуло к великим, и он надеялся, что однажды займет среди них свое место – следовало лишь трудиться в поте лица. И все же временами Скотт не верил, что достоин быть в их числе. Хотя, если уж сам Хемингуэй считался его другом и соперником, значит, и он не был бездарностью, как ему иногда казалось. Что же касалось Эрнеста, то Скотт не сомневался в его гениальности, просто не был уверен, что тот правильно распоряжается своим талантом. И надеялся, что и Эрнест думает о нем так же.

Даже шумная вентиляция не помешала «Ностромо» нагнать сон на Скотта, и он решил выпить колы и прогуляться за ворота к магазину. Волны зноя, разливавшиеся по трамвайным путям и дороге, вызвали в его памяти Монтгомери, с его ставнями на окнах и темными тенями деревьев. По вечерам Скотт расстегивал верхнюю пуговицу лейтенантского мундира и отправлялся на танцы, где местные красавицы выбирали себе кавалеров из молодых офицеров и под разноцветными фонариками танцевали с ними, прижимаясь так близко, что нежный аромат духов напоминал о себе даже на утреннем построении. Конечно, как и любой молодой человек, Скотт всегда хотел, чтобы предпочтение отдавали ему…

Интересно, в какой момент в нем умер романтик?

Скотт пробирался по жаре через высокую траву, прекрасно осознавая, что кто-нибудь сейчас наверняка наблюдает за ним с четвертого или пятого этажа «Железного легкого» – многим было любопытно, выйдет ли он из магазина с бутылкой.

Словно в ответ на эти мысли, в поле его зрения попал уже знакомый дымчатый кот, который, сидя на подоконнике, следил за ним равнодушным взглядом.

– И вам доброго дня, Мистер Иту. Согласен, жарковато сегодня, – проговорил Скотт, проходя мимо.

В магазине он сразу заметил «Гордонс» – свой любимый джин, – однако взял лишь колу и плитку шоколада «Херши». Цены здесь кусались – ничего удивительного, ведь магазинчик располагался в удобном месте, прямо у ворот.

Заплатив, Скотт отказался от пакета и, держа содовую на виду в знак безупречного поведения, пошел обратно вдоль трамвайных путей.

Шоколад и кола помогли ему пережить остаток дня. В тишине прохладного кабинета он набросал рассказ о полузащитнике, который, выйдя наконец со скамейки запасных, провалил важный матч и стал изгоем всего студенческого городка. История была самая обычная – ничего выдающегося, но Скотту было приятно заняться делом (к шести вечера, когда звонок объявил о конце рабочего дня, на его столе лежали четыре полноценные страницы). Однако еще приятнее была мысль, что сегодня он заработал две сотни долларов.

Перед уходом Скотт попрощался с Эдди, Дотти, Аланом и Оппи и, влившись в поток рабочих и статистов, побрел по центральной аллее к воротам. Студия стремительно пустела, будто город при эвакуации. Чем дальше он шел, тем меньше людей встречал. Наконец, повернув на пятую аллею и пройдя под водонапорной башней, он остался совсем один. Над дверью одиннадцатого павильона горела красная лампочка, возвещавшая о том, что здесь творят сказку и посторонним вход сюда воспрещен, а на грифельной доске, рядом, значилось имя режиссера картины – некоего Бевинса. Что именно здесь снимали, Скотт так и не понял, но наверняка это была какая-то второсортная мелодрама. Съемки и сейчас производили на него впечатление сказки и вызывали ни с чем не сравнимое чувство, которое возникало разве что еще только на Бродвее. Здесь не просто соединялись красота и деньги. Его оплакиваемый покойный покровитель, Тальберг, знал нечто, о чем ныне здравствующий Л. Б. Майер даже не имел понятия. Вне всякого сомнения, в фильмах – в лучших из них, – как и в лучших произведениях литературы, превыше всего он ценил полноту жизни. Скотт дважды путешествовал на Запад, но тогда он не мог еще уловить эту истину. Теперь же, стоя перед закрытым павильоном, он решил для себя, что о времени, проведенном здесь, будет думать как о перспективе, а не как о ссылке.

Машина ждала его на стоянке, однако за день салон так нагрелся, что в нем было жарко, как в печке. Скотт повернул ключ зажигания. Ничего не произошло. Бензина в баке было достаточно, значит, проблема состояла в чем-то другом. Скотт рывком потянул дроссель и заранее выжал сцепление. Ничего. Он попробовал снова, на этот раз дернув резче, словно пытаясь застать двигатель врасплох, – безрезультатно.

Да он эту треклятую машину только вчера купил!

Скотт вспомнил продавца на бульваре Уилшир, его улыбку и оценивающий взгляд. Естественно, он надул простофилю в шерстяном костюме!

Скотт вытер ладонями изрядно взмокшее лицо, вылез из салона и, в сердцах захлопнув дверцу машины, побрел к главным воротам.

«Сады Аллаха»

Едва Скотт вошел в отель, как сразу вспомнил, что был здесь на одной из шумных вечеринок – а точнее, на последней, – когда приезжал в Лос-Анджелес раньше. Отель, оформленный в восточном стиле, по духу оставался исключительно американским. На квадратной территории, кроме главного здания, имелось еще несколько небольших вилл, расположенных вокруг бассейна, формой напоминавшего Черное море, с берегов которого – из далекой Ялты – и прибыла в Америку бывшая хозяйка[31] «Садов Аллаха». Было время, когда она сурьмила глаза и снималась с самим Валентино[32], а теперь, всеми забытая, жила квартиранткой в собственном доме. В соответствии с названием отель и правда напоминал оазис: финиковые пальмы, тонкие эвкалиптовые деревья, пышные бугенвиллии не только скрывали его от посторонних взглядов, но и служили раем для колибри и бабочек. Вокруг бассейна теснились домики в миссионерском стиле – белые бунгало с терракотовой черепицей.

Скотт вспомнил тот далекий вечер перед отъездом и стройную обнаженную Таллулу Бэнкхед[33] на самом краю вышки, застывшую, словно литая фигурка на капоте машины. Допив мартини, Таллула царственно отдала бокал и эффектно прыгнула вниз – совсем как Зельда. Скотт аплодировал вместе со всеми, но сердце его сжималось при мысли о жене… Сейчас он уже и не помнил, были ли на той вечеринке Бенчли и Дотти. Возможно, и были. Те годы казались призрачными, все виделось как в тумане. Да и вообще, все ли его воспоминания реальны?..

Бенчли в пиджаке и галстуке болтался у бассейна с Хамфри Богартом[34]. Тот пришел на вечеринку с какой-то белокурой женщиной, одетой во все белое, но, как выяснилось, это была не жена, а незнакомая Скотту актриса Мэйо Мето[35]. В плавках Богарт походил на мускулистую куклу с непропорционально большой головой. Он тут же подлетел к Скотту и с жутковатой ухмылкой энергично пожал его руку:

– Да это же сам Скотт Фицджеральд! Помните меня?

– Как же не помнить! Вы снимались в «Окаменелом лесу», – сказал Скотт, уловив тонкий запах можжевеловой настойки, исходивший от Богарта, хотя еще не наступило время обеда.

На столике между шезлонгами стояли два высоких бокала виски с содовой, ведерко со льдом и хрустальная пепельница, полная окурков.

– Нет, я говорю о нашей стычке в гардеробе «Коконат-Гроув»[36], – пояснил Богарт.

– Что, простите? – не понял Скотт.

Он отлично помнил это заведение: потолок, усыпанный искусственными звездами, пальмы и музыкантов Гаса Арнхейма на сцене. Когда-то давно они с Зельдой останавливались в «Амбассадоре» и танцевали в «Коконат-Гроув» каждую ночь. Это было еще во времена сухого закона. Через пару недель их попросили съехать, и Зельда придумала сдвинуть всю мебель в центр номера и положить сверху неоплаченный счет[37].

– Вот, – Богарт повернул голову и показал на белый шрам в уголке рта размером с рисовое зернышко, – это же вы мне оставили.

– Рассказывают, что ты тогда решил, будто кто-то шарил у тебя по карманам, – присоединился Бенчли.

– Сожалею. Полагаю, я в тот момент был не в себе.

– Все в порядке. Я и сам был хорош. И даже дал сдачи. Та история сыграла мне на руку. Ведь только благодаря ей обо мне заговорили.

– Ты и сейчас знаменит только ею! – брякнула его спутница, по-видимому, уже порядком пьяная. – Клянусь, он при каждом знакомстве сообщает, что ему рассек губу сам Фрэнсис Скотт Фицджеральд!

– Если честно, я ведь до того дня ни одной вашей вещи не прочитал, – признался Богарт.

– Тогда уж скажи ему все как есть, – снова встряла блондинка. – Он считает вас лучшим писателем всех времен.

– Я такого не говорил, – одернул ее Богарт и, с улыбкой повернувшись к Скотту, произнес: – Когда Бенч обмолвился, что вы придете, я решил, что просто обязан сказать вам, что мне нравятся ваши книги, вот и все.

– Благодарю, – кивнул Скотт. – А мне запомнилась ваша игра в «Окаменелом лесу».

– Тронут. Но честное слово, я считаю, что «Великий Гэтсби» – шедевр. По-моему, он просто гениален!

Хоть Богарт и переставил кое-какие слова местами и потерял ритм, Скотт все равно был скорее польщен, чем смущен, и не стал его поправлять. Ему предложили выпить, но Бенчли напомнил, что пора выдвигаться, и Богарт пообещал, что непременно как-нибудь угостит Скотта, если они столкнутся в баре.

– Парень мечется сейчас между двумя женщинами, – пояснил Бенчли, пока они ехали на холмы.

По правой стороне дороги тянулся головокружительный обрыв, и Скотт предпочел бы, чтобы громоздкий «Паккард» – свидетельство успешной актерской карьеры хозяина – ехал медленнее. На горизонте, за раскаленной равниной Лос-Анджелеса, виднелась темно-синяя полоса моря и, если приглядеться, остров Санта-Каталины.

– А Мэйо так и вообще – постоянно в поисках новых ощущений. Даже не представляю, что будет, если эта парочка решит пожениться. У нее есть пистолет, и мы иногда слышим выстрелы. Но соседи они хорошие, достойнейшие люди.

– А где его жена?

– На Бродвее. Она ни на что не променяет Нью-Йорк. Она же старше Боги. Они встретились, когда он только начинал. Мне кажется, она ничего не имеет против того расставания. Хотя вообще-то они прекрасная пара. Впрочем, все равно ничего хорошего из этого не выйдет.

– Хамфри не ищет легких путей.

– Как и все мы, – сказал Бенчли.

Может, он имел в виду что-то другое, но, в сущности, был прав. Мужчинам по нраву женщины с огоньком, и наоборот.

– Кстати, – сказал Бенчли. – Про Оппи.

– Да?

– Не одалживай ему денег. Спускает все на скачках.

– Спасибо, буду знать.

– И не делись задумками. Украдет. Потому и продержался здесь так долго.

– Понял.

Эрнест остановился у друзей – вот и все, что можно было вытянуть из Бенчли. Видимо, он обещал хранить тайну. Скотта уже не удивляло желание Эрнеста создавать вокруг себя ореол загадочности. К вящему удовольствию журнальных подписчиков, он годами путешествовал по всему миру, играл на публику, позировал в немыслимых одеяниях, а Скотт тем временем сидел дома и пытался наладить жизнь – занятие, к которому у него, как выяснилось, не было больших способностей. Когда-то они делили пьедестал, и всех всё устраивало, но в последних письмах Эрнеста сквозило пренебрежение, если не открытый вызов, и вместо того, чтобы ответить тем же, Скотт нажаловался Максу, надеясь, что тот восстановит между ними мир. Надежды не оправдались.

Пока роскошный автомобиль Бенчли взбирался по извилистой дороге, Скотт чувствовал тошнотворную смесь страха и уверенности в собственной правоте, как оскорбленная сторона перед дуэлью. Приглашение льстило, и в то же время он ожидал подвоха.

На вершине каньона Лорел они повернули на запад, на Малхолланд-драйв, и проехали еще несколько миль, пока наконец Бенчли не свернул на пыльную, резко уходившую вниз проселочную дорогу с растущими по обеим сторонам соснами, сладкий аромат которых проникал в окна машины. Постепенно воздух становился прохладнее, сильнее ощущался влажный запах океана. За последним слепым поворотом дорога перестала петлять, зато сделалась неровной – машину то и дело трясло – и повела куда-то в лес. Не было видно ни дорожных знаков, ни почтовых ящиков, ни ворот, и если бы не далекая полоска моря, мелькавшая меж деревьев, можно было решить, что они забрались в горы Северной Каролины.

Зная Эрнеста, Скотт приготовился увидеть мрачный охотничий домик из камня с чучелами животных, но в конце дороги их ждала стеклянная вилла на склоне холма с окнами на океан. «Наверное, трудно было доставлять сюда строительные материалы…» – невольно подумал Скотт. И ночью этот дом, должно быть, светится в темноте, словно аквариум. Великолепный и сумасбродный одновременно, он казался совершенно несуразным, такой мог только во сне привидеться.

Скотт и Бенчли спустились по крутой лестнице к входной двери, за которой, одетая в простую белую блузку и черную юбку, как обыкновенная домохозяйка, их встретила Марлен Дитрих.

Скотт так привык к ее экранному образу, что был поражен морщинками у рта. В жизни ее знаменитый томный взгляд казался потухшим и словно чем-то затуманенным. Он понимал, что несправедлив, – все-таки и его фотографии когда-то ретушировали, да и сам он не молодел, – но все же он почувствовал разочарование, будто его обманывали много лет.

– Должна предупредить, – прозвучало как «толшна претупретить». – Ему нездоровится. Врач говорит, нужен покой. А он не слушает…

От предложения выпить и Бенчли, и Скотт отказались, однако последнему все же польстила мысль, что у него был шанс принять бокал от самой Марлен Дитрих. Она провела гостей в комнату с панорамным видом, служившую гостиной, и тут же удалилась. Там же их встретил Эрнест. В полосатых шортах и майке, он неловко опирался на костыль, а его правая голень, обмотанная несколькими слоями серого бинта, напоминала осиное гнездо. С их последней встречи Эрнест заметно погрузнел. Сейчас он выглядел так, будто только что поднялся со сна. Подбородок и щеки покрывала трехдневная щетина, а немытые волосы с одной стороны были примяты.

– Mi hermano![38] – Эрнест протянул единственно свободную руку.

Скотт подошел, ожидая рукопожатия, однако Эрнест обнял его и расцеловал в обе щеки. Пахло от него неприятно – не перегаром, но дыхание было спертым, словно у него были проблемы с зубами.

– Хорошо выглядишь!

– Про тебя сказал бы то же самое, но врать не буду, – отшутился Скотт.

Сев в кресло, Эрнест закинул ногу на подушку.

– Что она вам сказала?

– Что тебе нужен покой, – произнес Скотт.

– Ох уж эти немцы, только и умеют что командовать. Ерунда, всего лишь осколок. Оперировали меня, оперировали, а до него так и не добрались.

– Боевое ранение?[39] – спросил Бенчли.

– Нашу гостиницу бомбили, а я прятался под столом. Еще и голове моей досталось. – Хемингуэй откинул сальные пряди и показал желто-лиловую шишку. – Такой вот я бравый вояка.

– Надеюсь, хоть сервис в гостинице был приличный? – спросил Скотт.

– Ни еды, ни воды, ни боеприпасов. А так – полный курорт!

– Понятно, – усмехнулся Скотт. – Поэтому ты и вернулся.

– Я бы предпочел остаться там. В Нью-Йорке правительство держало нас за дураков. В Бостоне полиция готова была нас пристрелить. Нас даже в Чикаго не пустили. Стоит ли удивляться, что мы подались в Испанию, тем более когда там такая заварушка с немцами.

– Ты же знаешь, Штатам сейчас не до чужой войны, – заметил Бенчли.

– И прежде всего потому, что у страны на это нет денег, – пояснил Скотт.

– Рано или поздно им все равно придется ввязаться, – покачал головой Эрнест. – И тогда заплатить придется дороже.

– Согласен, – сказал Скотт. – Но, по-моему, правительство предпочитает оставить драку Советам.

– В Нью-Йорке и Голливуде с этим не согласны, – добавил Бенчли.

– Конечно не согласны. А вдруг Советы всю страну возьмут под контроль! – произнес Скотт.

– Это точно, – кивнул Эрнест. – Никто не хочет ставить не на ту лошадку.

– А это не та? – спросил Бенчли.

– Лошадка-то та, только времена не те, – ответил Эрнест.

– Неужели для того, чтобы стать антифашистом, нужны какие-то особые времена? – возмутился Бенчли.

– Непростой вопрос, – ответил Эрнест. – Можно лишь надеяться, что, если жертв будет много, люди наконец опомнятся.

Скотт посмотрел на Бенчли: тот сидел со скрещенными на груди руками и кусал губу. Понять, уловил ли он смысл сказанного Эрнестом, было невозможно.

– К весне все будет кончено, с нами или без нас. А потом наступит очередь кого-то другого, – пояснил Эрнест.

– Австрии, – сказал Скотт.

– Верно мыслишь, – кивнул Эрнест.

– Спасибо.

– Потому я тебя и позвал. Кстати, слышал, «Метро» заказала тебе «Трех товарищей»?

Почему-то Скотта не обрадовала осведомленность Эрнеста. Не исключено, что он был знаком с Эдди Кнофом или Эдди обсуждал это с другими продюсерами… Кто знает, может, слух о работе Скотта над сценарием давно разлетелся по всему Голливуду, и только он, как несмышленый щенок, узнал обо всем последний.

– Вопрос еще не решен.

– Если будешь над ними работать, сделай одолжение, не забудь об Испании.

– Не забуду.

– Знаешь, какой фильм Гитлер запретил первым?

– «На Западном фронте без перемен»? – сказал Скотт, поняв ход мысли Эрнеста.

– Тебе будут вставлять палки в колеса или просто не дадут хода работе, – предупредил Эрнест. – В немецком консульстве есть атташе по фамилии Райнеке, без него к иностранным прокатчикам ничего не попадает. Он без преувеличения цензор для всей Европы.

– А разве последнее слово не за студиями? – Уже произнося это, Скотт понял, как наивны его слова. Как и все, кто властвует благодаря деньгам и ради них, студийные боссы виртуозно умели подстраиваться, если им наступали на хвост.

– На окончательном монтаже всегда присутствует Тальберг, – напомнил Бенчли.

– Ну, ты же умеешь обиходить монтажеров, – сказал Эрнест. – У тебя талант превращать серьезные вещи в безделицы, не то что у меня. Даже умирая с голоду, я бы не смог писать статейки для воскресных газет.

«Ты-то нужды не знаешь», – подумал Скотт.

– Так что приготовься к тому, что кое-кто будет присматривать за твоей работой, – добавил Эрнест.

– Хорошо, – ответил Скотт. Хотя был совершенно беспомощен в таких вопросах, особенно если от него требовали невозможного.

Обедали они под трели птиц на террасе с потрясающим видом на океан. Подав холодную форель с салатом, Дитрих вернулась в дом и лишь иногда выглядывала из кухонного окна, словно была здесь служанкой. В бокале Скотта плескалась скорее вода со льдом, чем мозельское вино.

– Хорошо, что ты завязал, – сказал Эрнест, чокаясь с ним. – Составлю тебе компанию через пару месяцев, если тебе от этого станет легче.

– Ничуть, – улыбнулся Скотт.

Когда, прощаясь, все уже стояли в самом низу лестницы и Бенчли рассыпа́лся перед Дитрих в похвалах за обед, Эрнест осторожно спросил у Скотта про Зельду.

– По-прежнему, – ответил тот, пожав плечами.

– Сожалею.

– Спасибо, – кивнул Скотт.

Он не стал интересоваться, как поживает Хедли[40], новая миссис Хемингуэй[41], а просто обнял Эрнеста и напомнил, что вечером они еще увидятся. Хозяйке же дома он вежливо пожал руку, чтобы не показаться фамильярным. Но Дитрих была очень мила и простилась с ним как со старым другом. От нее пахло сиренью, а когда ее шелковистые волосы коснулись его щеки, он невольно вздрогнул.

Дом Фредрика Марча в Беверли-Хиллз представлял собой деревянный особняк в псевдотюдоровском стиле, окруженный английскими садами с античными статуями. Гости пробовали закуски, потягивали коктейли, которые разносили официанты-филиппинцы, и прославляли отвагу испанских крестьян, выписывая чеки за разговором о делах. Для Голливуда вечеринка была непривычно домашней. Единственным известным лицом помимо хозяина здесь был Гэри Купер, на полторы головы выше всех в комнате. Остальные гости были постарше – лысеющие гномы в очках: писатели, режиссеры, композиторы – большинство евреи, недавно перебравшиеся из Европы. В отчаянном самолюбовании, спустя полтысячелетия после инквизиции, жертвы собирали деньги в помощь своим гонителям.

Эрнест пришел без Дитрих и выглядел в своем кремовом льняном костюме так, словно только что явился из студийной костюмерной. Он дохромал до камина и, пока механик устанавливал экран, развлекал собравшихся историями о Франко, Каталонии, обороне Мадрида и своем ранении, причем рассказы его почти не отличались от тех, что услышали от него чуть ранее Скотт и Бенчли. В конце концов, он дал знак, чтобы погасили свет, и объявил:

– Думаю, мы готовы начать.

Как и предсказывала Дотти, фильм получился бестолковый. Много общих планов и пафосного закадрового текста. Сценарий писал Эрнест, и повтор ключевых слов, вместо того чтобы производить глубокое впечатление, нагонял сон. Фильм был смонтирован так, чтобы стало ясно, что надежды республиканцев связаны с урожаем, поэтому в конце благодатный дождь орошал сухую землю и смывал грязь в канавы под звуки крещендо, в которых, как показалось Скотту, улавливались советские мотивы. До смешного просто. Разочарование было даже сильнее, чем после рассуждений Эрнеста за обедом. Может, причина была благороднее и он просто растерялся? Сердце южанина говорило «да», а разум северянина – «нет». Скотт лишь надеялся, что Эрнест не испытает тех же чувств, когда будет смотреть его фильм по «Трем товарищам».

– Великолепно, не правда ли? Нет нужды говорить, что поставлено на карту, – сказала Дотти собравшимся, когда свет снова зажегся и все зааплодировали второй раз. Как председатель Голливудской антинацистской лиги, Дотти должна была руководить общественным мнением, и это у нее получалось хорошо – она открыто наставляла всех на путь истинный.

Когда пришло время пожертвований, Скотт выписал чек на сотню долларов, – жалкие гроши по сравнению с тем, сколько давали другие, – но и это было больше, чем он мог себе позволить, так что он чувствовал себя добродетельным, расточительным и вдвойне виноватым. В этом была его самая большая слабость – он не мог хоть чем-то не выделиться.

Вечер подходил к концу, официанты собирали пустые бокалы, автомобили разъезжались. Скотт подумал, что не мешало бы поздравить Эрнеста, но его окружало плотное кольцо почитателей, и он решил, что поздравит позже, на вечеринке в его честь, которую Дотти и Алан устраивали в «Садах». Однако вежливость не позволила Скотту уйти, не поблагодарив за прием Фредрика Марча, и он отыскал его в толпе.

– Спасибо вам, – в ответ раскланялся Марч, явно теряясь в догадках о том, кто перед ним.

Скотт никогда не чувствовал себя в Лос-Анджелесе как дома. Раньше он об этом не задумывался и не искал объяснения причин, но пока ехал вдоль неоновых огней по бульвару Сансет, а по обеим сторонам дороги мимо него скользили сверкающие кафе и рестораны, ответ пришел сам собой. За южной красотой города скрывалось что-то отталкивающее, суровое, вульгарное, пропитанное американским духом, как и вся киноиндустрия, процветающая благодаря стекающимся сюда со всей страны охотникам за успехом, готовым вкалывать ради славы, столь же осязаемой, как солнечный свет. В отличие от Нью-Йорка, который тоже был городом приезжих, Лос-Анджелес торговал мечтой – не о великих достижениях, а о бесконечном комфорте, к которому получали доступ только очень богатые. Полупляж, полупустыня – людям вообще не следовало здесь селиться. Зной здесь стоял безжалостный. На улицах царило изнеможение, которое становилось еще заметнее в темноте, – его можно было разглядеть в желтых окнах закусочных и магазинов перед закрытием, когда из заведений выставляли за дверь последних посетителей. Каким-то непостижимым образом Скотт чувствовал, что сам теперь принадлежит к этому неприкаянному племени, обреченному скитаться по бульварам, и в очередной раз поражался собственному падению и тому, с каким смирением он его принимал.

С наступлением темноты «Сады Аллаха», как и положено по названию, превратились в оазис, где гремел джаз и сияли огни. Лежаки сложили и отодвинули в сторону; с балкона ревело радио, а внутренний дворик превратился в площадку для танцев.

У кромки «Черного моря» в резных креслах, по всей видимости, вынесенных из чьего-то домика, сидели Мэйо и Богарт.

– Присоединяйся, дружище, – отсалютовал последний Скотту.

– Мы тут играем, кто быстрее займет место, – пояснила Мэйо.

Скотт был бы не прочь поболтать с Богартом, но лишь поприветствовал его в ответ и пошел искать Дотти.

Однако вместо этого его самого нашел Сид Перельман, с которым они познакомились в Вестпорте. Сид тоже работал на «Метро» – писал шутки для братьев Маркс[42].

– Говорю тебе, это кошмар какой-то! Единственный смешной из них молчит, а остальные не замолкают.

– А Зеппо?

– Так он и есть смешной.

Со Скоттом на ходу поздоровался вернувшийся из Сент-Пола Дон Стюарт – он зигзагами пронесся мимо на велосипеде, везя на руле блондинку в саронге и сомбреро. За ними появился Бенчли с чашей, наполненной пуншем и апельсиновыми дольками. Из кармана его брюк торчал половник, и выглядело это довольно непристойно.

– Как фильм? – спросил Сид.

– Я бы сказал, печальное зрелище, – сказал Бенчли, проходя мимо.

– А ты не смотрел? – спросил Скотт Сида.

– К счастью, нет. Испанцы победили?

– Не думаю, что там может быть победитель.

– Такое кино не в моем вкусе. Мне нравится, когда есть победитель. А все эти догонялки не по мне, – сказал Сид.

– Не обращай внимания – они не всерьез, – утешил Скотт.

Дотти поймала Сида за локоть.

– Тебя жена ищет.

– Надеюсь, у нее хорошие новости?

– Она или очень пьяна, или очень беременна.

– Как бы то ни было, – сказал Сид, – придержи для меня стаканчик пунша.

– Вижу, ты нашел дорогу, – сказала Дотти, обращаясь к Скотту.

– Я ведь уже бывал здесь. Помнишь, вечеринку с Таллулой Бэнкхед?

– С этой Таллулой Бэнкхед? – Дотти показала на женщину у фонтана. Держа в руке бокал, та прихорашивалась, точно скромница перед первым свиданием. – Вообще-то она живет в «Шато Мармон». И от нее так же трудно отделаться, как от гонореи, – только решишь, что избавился, как она тут как тут.

– Совсем как я, – сказал Скотт.

– Я старалась быть вежливой. – По радио оркестр заиграл медленное танго. Дотти взяла его за руку. – Потанцуй со мной.

В школе танцев мисс Ван Арнум было всего два мальчика, включая его, и еще там Скотт твердо усвоил: даме отказывать нельзя. Дотти была миниатюрной и легко порхала в его руках. Они уже танцевали раньше – до утра на нью-йоркских вечеринках, так что на следующий день в колонках светской хроники было о чем почитать. Что скажешь, молодость!.. Скотт помнил, как Дотти смотрела на него снизу вверх, чуть приподнимая подбородок, чтобы показать изящную длинную шею.

Несмотря на сочувствие крестьянам, сегодня Дотти надела бриллиантовые серьги-гвоздики, и Скотт с удивлением заметил, что у нее маленькие аккуратные уши. Почему она раньше их не открывала? Скотт раскрутил ее, снова притянул к себе. Дотти отстранилась и отвернулась, Скотт обошел по кругу, держась, как тореадор. Двигались они слаженно, даже постоянным партнерам было чему у них поучиться. Хотя раньше они танцевали гораздо лучше. Многие поворотные моменты в жизни Скотта происходили на переполненных танцевальных площадках[43]. Сегодня, как и раньше, его окружали мелькающие огни, кружащиеся пары, пальмы и освещенные окна…

Богарт и Мэйо плескались в бассейне, а заодно старались обрызгать и Скотта с Дотти. Она прижалась к нему, чуть помедлила и отступила, чтобы через секунду снова прильнуть под звуки неистовствующих кларнетов, словно объятая любовной лихорадкой. Дотти не была ни Джиневрой[44], ни Зельдой – она была просто женщиной, оказавшейся в плену такта и звездной ночи, – и Скотту хотелось, чтобы музыка звучала вечно. В конце Дотти опустилась на колено и в запале обхватила Скотта за ногу. Он помог ей подняться, а конферансье объявил перерыв на рекламу мыла «Люкс», за что заработал неодобрительные насмешки от публики.

– Повторим? – спросил Скотт. – Если Алан не против.

– Он не против, – сказала Дотти.

– Следующий танец мой! – крикнула Мэйо с бортика бассейна.

– Девушку мою уводишь, да? – Богарт схватил ее и в ритме вальса увлек к противоположному краю.

Пианист взял сентиментальный аккорд, вступили трубы, и, как по команде, Скотт и Дотти вновь оказались лицом к лицу. Эта мелодия была чуть медленнее, песня повествовала о несчастной любви. Скотт наклонился к Дотти, и она стала напевать ему на ухо: «Ты несправедлив, отчего ты несправедлив ко мне?»[45]

Танец был прерван сообщением Алана о том, что Эрнест на вечеринку не придет. Ему нездоровится, и он просит его извинить.

– Чертов эгоист! – с возмущением воскликнула Дотти.

– Может, просто устал, – предположил Алан.

– Когда мы виделись, он был не в лучшей форме, – подтвердил Скотт.

Но Дотти это не успокоило. Она покинула площадку и тут же появилась на балконе, где, выключив радио, попросила тишины.

– К сожалению, наш почетный гость не сможет присутствовать.

– У-у-у-у! – пронеслось над толпой.

– Он слишком занят: разглядывает себя любимого в зеркале.

Собравшиеся засмеялись и захлопали.

– Так не дадим же одному отсутствующему испортить нам веселье! – Она подняла бокал. – Viva la Republica![46]

– Viva la Republica! – подхватил Богарт.

– Viva la Republica! – грянули гости.

Опять заиграла музыка – на сей раз еще громче, – и Скотт с Дотти закончили танец. Потом он танцевал с Мэйо, которая намочила ему костюм, затем – с тощей блондинкой с неправильным прикусом (некто Энн из Дейтона, штат Огайо), а после – с тонкой и гибкой как тростинка Татьяной, обладательницей высоких скул, неотрывно следившей за мужем, танцевавшим с другой. Когда музыка по радио кончилась и станция перестала вещать, Дон Стюарт притащил здоровенный фонограф, и все стали танцевать под пластинки. Несколько пар сбросили наряды и, присоединившись к Богарту и Мэйо в бассейне, стали с плеском и шумом веселиться в воде.

Чтобы освежиться, Скотт налил себе порцию джина со льдом и соком лайма и устроился на шезлонге под пальмой. Над головой висел тонкий белый серп луны, и Скотт, глядя на него и на звездное небо, отчего-то вспомнил лето в Антибе. В те времена еще ничто не предвещало краха. Зельда безраздельно принадлежала ему, а сам он чувствовал себя всемогущим…

Заметив на балконе главного дома темную фигуру, Скотт отвлекся от привычных грез и внимательнее всмотрелся в нечеткий силуэт. Это и была Алла, в честь которой получил название отель. Огни освещали бледное лицо, черные волосы и траурное платье, придававшее всему облику некий драматизм. Хозяйка отеля наблюдала за весельем внизу, а когда Скотту на миг померещилось, что она смотрит прямо на него, он, глотнув побольше джину для смелости, слегка помахал ей. В ответ бывшая хозяйка тоже подняла руку, точно папа римский, и снова опустила.

Скотт окликнул Дона Стюарта, но, когда тот обернулся, на балконе уже никого не было.

– Скорее всего, это была домработница, а не Алла. Я тут уже три года живу и ни разу ее не видел.

– А я ее видел однажды, когда хоронили Джин Харлоу[47], – сказал Алан. – Даже тогда на ней была вуаль, так что лица я не разглядел. Она, можно сказать, затворница.

Выезжая на туманный бульвар, ведущий к Санта-Монике, Скотт все еще думал об Алле и ее появлении на балконе. Он посчитал увиденное знамением и решил, что отныне его место будет здесь.

«Мирамар» после «Садов Аллаха» казался нереальным кораблем, населенным призраками. В коридорах царило запустение, а комната Скотта за день отсырела. Он выложил все из карманов пиджака, достал чековую книжку, и мысль о пожертвованной сотне снова полоснула его словно ножом. День прошел, и прошел впустую. Зато Эрнест был приветлив, как и Дотти, и Алан, и Богарт, и Мэйо, и Дон Стюарт, и Сид… После долгого одиночества хорошо было снова оказаться в компании знакомых людей.

Утром выяснилось, что в «Садах Аллаха» сдавались целых четыре дома. В субботу Скотт осмотрел их все, выбрал самый дешевый и снял второй этаж с видом на главный дом и бассейн.

– Добро пожаловать в «Сады Аллаха»! – сказала ему Дотти, как только он подписал бумаги и получил ключи.

Позже Скотт посчитал это решение судьбоносным – останься он в «Мирамаре», вряд ли сидел бы вечером в День взятия Бастилии в гостиной у Бенчли, когда в комнату вошла незнакомая ему молодая англичанка. Поначалу Скотт даже решил, что это отвратительный розыгрыш. Ведь блондинка как две капли воды походила на Зельду! И ее волосы, хоть и были значительно светлее, точно так же завивались. Двадцать лет в горе и радости он по всему свету искал – и находил – эти глаза и целовал эти губы! Это лицо он знал лучше своего собственного. Он то и дело вспоминал Зельду юной и сияющей, но в тот момент едва не рассмеялся – так странно это было. Он понял, что напугало его в двойнике жены. Перед ним все равно что воскрес мертвый. Незнакомка даже волосы зачесывала к уху, как Зельда. И комнату, наполненную людьми, она оглядывала с таким же выражением лица. Она мельком посмотрела в сторону Скотта – без сомнения, увидела его, – однако сделала вид, что не обратила внимания. Ее выдала тень улыбки, но только на секунду – и с невозмутимым видом она прошла дальше к гостям. Скотт счел это еще одним признаком того, что над ним шутили. Должно быть, она нанятая актриса.

Очнувшись от наваждения, Скотт заметил, что не так уж девушка и похожа на Зельду. С ней пришел напыщенный европейский индюк голубых кровей, старше и ниже нее. Спутница же была хорошо сложена и имела фигуру не девочки, а роскошной женщины. Пока Скотт поражался сходству, незнакомку загородил толстяк Эдди Майер[48], его сосед снизу. Он увлек пару на улицу, где под звуки «Марсельезы» Богарт собирался запускать фейерверки. Скотт же не спешил покидать свое место, боясь, что розыгрыш раскроется, едва он только выйдет наружу. Ни Бенчли, ни Сид, ни Дотти не погнушались бы такой забавой, ведь чем более жестокой получится шутка, тем веселее им всем будет. Какое бы унижение ни приготовили для него друзья, заминка подпортит им удовольствие.

Скотт немного подождал, прислушиваясь к свисту взлетающих петард, гулкому грохоту и восторженным ахам, а когда возгласы толпы снаружи стихли и одна мелодия сменилась другой, медленно поднялся и вышел.

В воздухе пахло серой, все танцевали как ни в чем не бывало, а незнакомка исчезла…

Секреты звезд

Никакой Золушкой она не была. Весь город прекрасно знал ее имя – Шейла Грэм. Она работала – подумать только! – светским обозревателем. Уже одного этого было достаточно, чтобы держаться от нее подальше. А еще Эдди Майер рассказал, что она помолвлена с Донегаллом[49], тем старым господином, с которым появилась на вечеринке.

Эта новость и обескуражила, и успокоила Скотта, хотя ему вовсе незачем было о ней думать. Началась первая полная неделя на работе. Как и было обещано, на стол Скотту легли черновики «Янки в Оксфорде», причем текст оказался паршивым.

Скотт целыми днями представлял Шейлу в главной роли, а в обеденный перерыв ходил за газетой к киоску, расположенному на территории студии, и читал ее колонку. Текст статей его не интересовал, но к ним прилагалась ее фотография. Скотт с трудом удерживался от того, чтобы не вырвать страницу и не унести с собой. Он чувствовал себя полным идиотом, потому что понимал – Шейла слишком молода для него.

Он вспоминал, как она сделала вид, что не замечает его, и тень ее улыбки. Для британки у нее были прекрасные зубы, а это наводило на мысль о том, что Шейла и сама из обеспеченной семьи.

Он думал, что был достаточно осторожен, когда, словно бы невзначай, спрашивал о ней у кого-нибудь из обитателей «Садов» и по крупицам узнавал все больше и больше. Никто ни словом не обмолвился о ее сходстве с Зельдой – ни Дон, ни Дотти, – хотя оба хорошо знали его жену. Однажды до него дошло наконец, почему так происходило: никто, кроме него, не видел ее сходства с Зельдой.

– Ты про ту грудастую охотницу за деньгами? – переспросила Мэйо.

– Не смущай парня, – сказал Богарт. – Не видишь, втюрился.

– А ведь женатый человек! – фыркнула Мэйо.

– Да тебе самой женатые нравятся, – заметил Богарт.

– У них есть два достоинства, – улыбнулась она загадочно.

– Это какие же?

– Скажу тебе, Боги, когда вспомню.

Приближался день рождения Зельды, и Скотт решил, что это хороший повод отвлечься. Он хотел организовать приезд Скотти, а в сентябре – до того, как осенью дочь снова отправится в школу, – они вместе могли бы навестить Зельду.

Занимаясь приготовлениями к приезду дочери и делая пометки в календаре, словно это могло ускорить будущее, Скотт тем не менее все время думал о Шейле – и лежа в темноте без сна, не обращая внимания на грохочущую музыку за стенами дома, словно заклинание шептал ее имя.

Он всегда легко увлекался. Еще до Джиневры, в Буффало, вздыхал по половине девчонок из школы мисс Ван Арнум. При каждой смене партнерш по танцам перед ним становилась новая красавица, и все начиналось заново. Скотт был славным пареньком, преуспевшим в лести, так что на танцах и вечеринках девочки наперебой хотели танцевать с ним. Спортсмены видели в нем не соперника, а манерного выскочку с набриолиненными волосами. Уж на поле-то они бы ему показали, преподали бы урок! Однако первую красавицу завоевывал все равно Скотт. Обменяться записочками, затаив дыхание, поцеловаться украдкой – вот был предел его сердечных порывов. Отношения полов оставались исполненными тайны, и уже через неделю находилась новая Джульетта. Когда семья переехала обратно в Сент-Пол, Скотт учился в восьмом классе. Девочки превращались в девушек, так что мучительный вихрь снова закрутился, только теперь он стал еще слаще и больнее. Ничего не менялось до тех пор, пока Скотт не встретил Джиневру и не понял, каким ребенком был до того. Вот тогда-то он и осознал, что значит быть одиноким.

Как и все прошлые неудачи, Шейла Грэм стала для него наваждением. Он пытался прогнать мысли о ней, но романтическая картина «Янки в Оксфорде» была историей об американском солдате и молодой англичанке, а Скотт целыми днями писал любовные сцены. Он видел лицо Шейлы всего миг, и все же она захватила его воображение. Он воображал цветы, пейзажи, закаты, клятвы. Глядя из окна кабинета на потемневший двор мистера Иту Хирохито, он корил себя за эти грезы. Но не была ли Шейла лишь бледной тенью, свидетельством того, как сильно он скучал по Зельде?

Как и всякий человек, задумавшийся о правде, Скотт чувствовал себя гнусным лжецом, его изводили малейшие проступки. А этот был серьезным, он все усложнил. Хотя лучше Зельде не становилось, Скотт все же верил в ее возвращение, поэтому фаталист в нем говорил, что все оправдания новой влюбленности жалки. Он снова казался себе зеленым юнцом, заброшенным судьбой на чужбину и ищущим утешения.

По крайней мере, теперь, в «Садах», друзья не давали ему зачахнуть в одиночестве. Боги и Мэйо стучались к нему по-свойски, будто навещая больного, уговаривали поплавать с ними при свете фонарей, поиграть в пинг-понг. В то лето самой модной игрой стали шарады, которые Бенчли терпеть не мог, а вот Скотт к ним пристрастился – они напоминали ему об университетском театре. Скотт и Дотти непостижимым образом понимали друг друга с полуслова, так что их старались разводить по разным командам. Расслабленный после пары коктейлей, откинувшись на лежак, Скотт хохотал над тем, как Сид показывал Лона Чейни, и смотрел на звезды, радуясь, что он здесь.

Дотти больше занималась вечеринками, чем работой, и после того, как он пожертвовал сотню на спасение Испании, приглашала его на все благотворительные вечера. Скотт поддержал только Гильдию сценаристов, причем больше из личной заинтересованности, чем принципа. Дотти говорила, они дают ежегодный званый ужин в «Коконат-Гроув» в «Амбассадоре». Соберутся самые сливки и все такое. Есть у него смокинг? Есть – старомодный, с широкими лацканами, как носили в 25-м, не слишком хорошо сидящий. Может, он даже когда-то надевал его в «Коконат-Гроув», как раз когда разбил губу Боги.

– Да не помню я, что на тебе тогда было, – сказал Боги. – Зато помню, что вел ты себя как полный сукин сын.

– Теперь я изменился!

– Еще как изменился! Теперь ты старый полный сукин сын.

Скотт сам вел машину и потому опоздал. Подходя к дверям клуба, он услышал, как его машина, которую служащий должен был отогнать, заглохла, но оборачиваться не стал.

Он вошел в «Коконат-Гроув», когда оркестр играл печальную балладу, и словно перенесся в прошлое. Приглушенный свет, над заполненной танцующими парами площадкой нависали искусственные пальмы, оставшиеся от съемок «Шейха» с Валентино, к стволам тут и там прицепились обезьянки из папье-маше. На занавесе позади оркестра полная луна освещала белый шлейф водопада, с темно-синего свода потолка сияли звезды. Под этим фальшивым небом он танцевал с Джоан Кроуфорд, когда еще никакой Джоан Кроуфорд не было и в помине[50]. Потом увлекся Лоис Моран[51]. Она стала звездой в семнадцать – милый, умный ребенок, которого мать сопровождала во всех поездках. Увлечение было взаимным, Зельда ревновала и даже выбросила из окна поезда платиновые «Картье», купленные им в подарок, когда они покидали Нью-Йорк. Это был единственно известный ей способ приструнить мужа. Теперь он стоял один в видавшем виды пыльном смокинге и тосковал по тем странным дням, когда все было так запутано.

Прием был официальный, гостям раздали карточки с планом рассадки. Дотти заказала стол на десять персон. За соседним расположился Гейб Бреннер, один из профсоюзных боссов, которого Скотт в последний раз видел, когда работал на Тальберга. Не измотай он Ирвингу нервы, тот бы еще пожил. Стол на другом конце зала оплатил завсегдатай Алгонкинского клуба и приятель Дотти Марк Коннелли[52], получивший Пулитцера за приторный мюзикл на сюжет Нового Завета, написанный для черных актеров.

Скотт стоял на широком, покрытом ковром помосте, ведущем к площадке для танцев. Мимо, как заведенные, щекой к щеке проносились в головокружительном вальсе неотличимые друг от друга пары студийных сценаристов, зарабатывавших по сотне тысяч долларов в год и праздновавших торжество пролетариата.

Когда он нашел нужный стол, за ним никого не было. Все ушли танцевать, так что Скотт сел и стал наблюдать. Страшно хотелось выпить, но, зная, что к нему будут приглядываться, он заказал колу.

– Вот ты где! – Подошла Дотти с пачкой бумаг, касавшихся очередной богоугодной задумки. – Джентльмен пригласит даму на танец?

– А здесь есть дамы? Боюсь, меня не предупредили.

– Все равно не вздумайте сбежать, мистер. – И она бросила его одного, предоставив ему смотреть на танцующих.

Скотт гадал, куда делся Алан. Кончился вальс, раздались негромкие аплодисменты, началась энергичная румба. Официант принес колу. Скотт дал чаевые, сделал глоток и поставил стакан, помешивая соломинкой лед. Сидеть в одиночестве было неприятно, и он стал искать глазами Сида, или Бенчли, или Дона, когда вдруг увидел ее.

Шейла как раз закончила танцевать и легко скользила по кромке паркета в пепельно-сером вечернем платье. Красоту шеи подчеркивала красная бархатная ленточка, щеки разрумянились. Может, из-за того, что волосы были собраны в тугой пучок, или из-за алой помады, но теперь сходство было почти незаметным, разве что в глазах. Она была одна – никакого противного маркиза поблизости – и шла прямо к нему. Нет, это не наваждение. В своих мечтах днем Скотт забывал, какая она высокая и сильная. Он едва удержался, чтобы не подняться и не поклониться ей. Она его увидела и на этот раз не отвела взгляда. Зато он смутился и посмотрел на ее обручальное кольцо, которое из-за слишком большого камня выглядело ненастоящим.

Приблизившись к его столику, Шейла замедлила шаг. Смешно, но на мгновение Скотт испугался, что она развернется и упорхнет или, еще хуже, попросит перестать на нее пялиться. Вместо этого Шейла, будто в напоминание о первой встрече, чуть заметно улыбнулась и села за стол Марка Коннелли, тоже пустой, и приняла в точности такую позу, какая была у Скотта. Некоторое время они так и сидели рядом – два одиноких человека, наблюдающих за праздником.

Наконец Скотт повернулся к ней – и она сделала то же самое, словно мим. У братьев Маркс была такая старая сценка с воображаемым зеркалом.

Шейла улыбнулась, и Скотт невольно улыбнулся в ответ.

– Вы мне нравитесь, – сказал он, проверяя почву.

– А вы мне. – Английский акцент придавал ее словам несколько удивленную интонацию.

Карты были открыты, и Шейла снова повернулась к танцующим. Скотт все еще продолжал смотреть на нее, и тогда она спросила:

– Может, потанцуем? – Вопрос прозвучал серьезно, словно его задал ученый, предлагающий провести эксперимент.

– С удовольствием, но, боюсь, я уже обещал следующий танец подруге.

– По-видимому, очень близкой подруге.

– Слово есть слово.

– Благородно.

– Скорее, глупо, – сказал Скотт.

Дотти появилась уже с пустыми руками. Скотт извинился, и они присоединились к парам, направляясь к центру площадки.

– Вижу, ты кое с кем подружился, – заметила Дотти.

– Сегодня дружу со всеми.

– Друзья друзьям рознь. Кто она?

– Новый друг.

– Не забывай старых, – предостерегла Дотти, придвигаясь ближе. – Знаешь, как говорят? Друг познается…

Скотт был знаком с Дотти достаточно долго, чтобы понимать, когда она шутит, а когда нет, и сейчас сочувствовал ей. Почему его удивляло, что другие тоже бывают в отчаянии?

– Ты нужна Алану.

– Раз в месяц. Это для него как купание для кота. Не важно, хочет он меня или нет – закрывает глаза и притворяется.

– Мы все притворяемся.

– Из-за него я чувствую себя старой и толстой.

Скотт покачал головой.

– Давно это было.

– Не говори так.

– Но это правда.

– Она для тебя слишком молоденькая.

– Наверное.

– Ей от тебя нужны только деньги.

– У меня их нет! У меня вообще почти ничего нет.

– Ладно, – вздохнув, закончила Дотти. – Оставайся дураком.

– И останусь.

– Ты всегда западал на хорошенькое личико, правда, на собственное.

– А ты не завидуй.

– Я родилась завистливой, что поделать.

– Ты же знаешь, мне не очень-то везло в любви, – усмехнулся Скотт.

– Зато тебе повезло со мной.

– Повезло, – согласился он, не зная, как помягче сказать, что все было ошибкой, хотя он и сейчас думал о Дотти с нежностью.

Песня стала затихать, когда они еще слегка покачивались в такт, и завершилась печальным аккордом. Зажегся свет.

– Давай, бросайся в омут, – сказала Дотти, когда они уходили с площадки.

Музыканты отложили инструменты и освободили сцену вышедшему к микрофону президенту гильдии.

– Пожалуйста, займите места. С минуты на минуту мы начнем официальную часть.

– «С минуты на минуту!» – поморщился Скотт.

– Юрист, что с него взять, – вздохнула Дотти.

Неразбериха на площадке кончилась, все разошлись по местам, и только официанты с подносами в руках все еще сновали вдоль стен. Скотт боялся, что к тому времени, как они с Дотти вернутся к столу, Шейла исчезнет, однако она по-прежнему сидела на своем месте и, склонив голову, увлеченно разговаривала о чем-то с фееподобной Анитой Лус, раньше писавшей сценарии для Гриффита[53]. Напротив них расположился сам Коннелли, обсуждавший что-то со своим старым приятелем Джоном О’Харой[54] и чокнутым шурином Сида Пепом Уэстом[55]. И только сейчас Скотт понял, что Шейла пришла сюда не развлекаться. Она работала.

Скотт сел на место и, откровенно не замечая своих соседей, стал ждал, когда она освободится. Он то и дело отклонялся назад, проверяя, не смотрит ли на него Шейла, а когда наконец поймал ее взгляд, смог лишь смущенно пожать плечами. Шейла с сожалением опустила голову, давая понять, что шанс был упущен. Но Скотт молитвенно сложил ладони, и она засмеялась.

Услыхав ее смех и увидев улыбку, Скотт почувствовал, что окончательно пропал. По тому, как она взглянула на него, кокетливо повернув открытое плечико к подбородку, он понял, что может расслабиться – теперь они уже не принадлежали этой толпе, у них был секрет от всего мира, который позволял им просто сидеть рядом и обмениваться взглядами, дожидаясь, пока президент гильдии закончит приветственную речь.

Выступлениям, только сотрясавшим воздух, не было конца. Все они касались распоряжения средствами производства, солидарности трудящихся и справедливой оплаты труда. По поводу и без вспоминали Испанию и Германию, как будто врагом здесь был Гитлер, а не Луис Б. Майер, что было объяснимо, ведь чеки у Фредди Марча выписывали все те же люди. Соседи Скотта по столу ели салаты и камбалу и с надеждой посматривали в программки.

Скотт с любопытством наблюдал за тем, как Шейла по очереди говорила со всеми за столом, переходя от одного к другому, точно хозяйка. Каждому гостю она уделяла все свое внимание, не забывая и о женах, внимательно слушала, заинтересованно задавала вопросы и все время поигрывала серебряным браслетом, который, словно флиртуя, крутила вокруг запястья. Она ничего не записывала, хотя возможностей было предостаточно, и Скотт думал: что она надеялась из них вытянуть? Ему казалось, что дела складывались для нее не слишком удачно, что она, должно быть, чувствует себя засланным агентом без прикрытия, однако Шейла смеялась, дружески хлопала по плечу Белль О’Хара[56], а потом заговаривала со следующим. Странно, но Скотт гордился тем, как играючи она проникала во вражеский стан. Это требовало острого ума, стальных нервов и терпения. Все в ней было ново для него, он приписывал ей все лучшие качества. Он не удивился бы, достань она волшебным образом из рукава букет роз или три цирковых кольца. И вот, когда речь казначея завершилась благодарными аплодисментами, Шейла посмотрела на Скотта, постучала ноготком по циферблату часов, слегка махнула ему рукой, взяла серебристую сумочку и, не глядя на него, прошла мимо по направлению к дамской комнате, заставляя мужчин оборачиваться ей вслед.

Первой мыслью Скотта было немного выждать и пойти за ней, но правильно ли он ее понял? Так или иначе, Шейла с ним заговорила. Может, это всего лишь часть «охоты»? Пока гости страдали от очередной речи, официанты расставляли тарелки и подавали десерт, Дотти, сидевшая напротив, наблюдала за ним. Скотт подал знак официанту, что готов выпить кофе, добавил в чашку ложечку сахара, сделал пару глотков и, извинившись, встал из-за стола. Он выждал достаточно, чтобы Шейла могла уйти, если хотела. Если же она не ушла, то они встретятся в коридоре.

Скотт прошел помост и арку из скрещенных пальм. Сзади доносились слова очередного оратора. В коридоре не было никого, кроме чистильщика обуви и женщины за сигаретным прилавком, у стены темнели таксофоны. Он прошел под люстрами к главному входу, швейцар услужливо распахнул дверь.

Снова никого. Скотт пригляделся, нет ли движения на стоянке, потом осмотрел бульвар Уилшир. Прожекторы ножницами разрезали ночное небо над красными неоновыми огнями купола «Браун Дерби»[57].

– Подать машину, сэр?

– Нет, я просто вышел подышать.

Он сделал последнюю попытку и прошел через холл к уборным, купив ради алиби сигареты в автомате. Глянул в зеркало – губы сурово сжаты, галстук перекосился. Несмотря на охватившее его до этого радостное предчувствие, теперь он был разочарован. Вечер, суливший начало чего-то важного, кончился, не успев начаться.

Дотти заметила, что он вернулся, но ничего не сказала. Скотт открыл пачку «Рейли» и закурил. Специально ли девушка его распалила? Может, она просто кокетничала? Он был заинтригован – ведь она помолвлена. Может, она решила позволить себе напоследок шалость, безрассудный порыв и для этого выбрала его?

Оставалось высидеть последнее выступление и дождаться начала танцев, но теперь в них не было никакого смысла. Скотту захотелось домой – забраться под одеяло и уснуть прямо в смокинге. Вместо этого он допил остывший кофе и стал дожидаться конца вечера, размышляя о том, когда увидит Шейлу снова.

«Поздравляю с днем рождения! – написал он Зельде. – Пусть дни, когда тебе становится лучше, случаются чаще, и пусть они приносят радость. Надеюсь, тебе понравилась посланная пастель? Помню, как тебя восхитил Редон[58], сияющий в темноте одного из дальних залов в Лувре. Если она закончится или ты захочешь для творчества что-то еще, то знай, пастель я купил с запасом, так что смело пиши. У меня все хорошо, как раз приступил к работе. На днях побывал (пришлось) на приеме в «Коконат-Гроув» и вспоминал, как мы проводили там ночи напролет. Если бы я сам не знал, сколько лет прошло и что по залам бродят наши же призраки, сказал бы, что там ничего не изменилось. В тихий день у океана все тот же цвет твоих глаз. Надеюсь, Скотти навестит тебя и заглянет в Монтгомери, прежде чем приехать ко мне. А если позволят господа Голдвин и Майер, я вернусь в сентябре, так что мы сможем понежиться несколько дней на море. Знай, я часто и с нежностью вспоминаю о тебе, и веди себя хорошо в своем светлом и уединенном убежище. Только твой, Додо».

«Янки в Оксфорде»

По утрам Скотт вставал в пять. Ему нравилось начало дня, тишина «Садов» после хмельных гулянок, нарушаемая только журчанием фонтанов и пением птиц в живой изгороди. Годами он видел, как омут Голливуда затягивал его друзей с Восточного побережья, наполняя им карманы, но иссушая благородные устремления. Не меньше денег в этом была виновата жара, когда весь город одурманивала субтропическая дремота. После смены в «Железном легком» даже Скотт мечтал усесться у бассейна и побездельничать. Благодаря членству в гильдии и прочим заслугам и Дотти, и Бенчли, и Сид могли себе позволить праздность, но Скотту все еще нужно было продавать рассказы, чтобы платить по счетам.

Он решил, что будет вставать рано и работать на себя, пока голова свежая. Только он не учел, что уже много лет не спал нормально – побочный эффект колы и курения. Их с Зельдой кровать пылилась на складе в Балтиморе, мыши в ней наверняка уже свили гнездо… Чтобы заснуть, Скотт глотал на ночь две таблетки намбутала и несколько чайных ложек хлоральгидрата. А утром, стоя у шкафчика с лекарствами, запивал водой пару таблеток бензодрина, без которого не мог отойти от снотворного. Потом он брился, принимал душ и, насвистывая мелодии собственного сочинения, надевал костюм, словно собирался выйти на работу. Однако, выпив кофе, пиджак он вешал на стул, сам садился за кухонный стол и начинал писать.

Следующие три часа Скотт работал из рук вон плохо, торопился, в отчаянии поглядывал на уродливые часы над раковиной, однако каждое утро была готова хоть пара страниц. Иногда они выходили слабенько, но у него был наметанный глаз и терпение. В дело шло все, как и у его бабушки, когда та готовила кровяную колбасу. А если сцена выходила неудачной, он записывал лучшие строки в блокнот на будущее.

Если он и мог еще чему доверять в этом мире, то только своему чутью. Если бы талант ему изменил, как это произошло с Эрнестом, то уж не от того, что его не использовали в полной мере, а как раз наоборот. Так ему думалось иногда по утрам, когда сердце колотилось от слишком большого количества выпитого кофе. Он тренировался, подобно атлету, день за днем, и верил, что придет время, когда сможет показать себя во всей красе. Он готовился к этому еще с армии и даже в те времена, когда стал терять Зельду. А теперь, оставшись один, не видел ни конца, ни передышки. Он боялся, что умрет с карандашом в руке, не дописав предложения, и оставит дочери долги. Работа на тихой утренней кухне была своего рода покаянием, прогоняющим страх. Пока он работал, это помогало; стоило остановиться, как снова наваливался мир со всеми его проблемами, и именно поэтому Скотт продолжал писать. Он был писателем, и ему требовалось лишь немного таблеток, чтобы разогнать кровь.

Скотт работал над юмористическим рассказом о человеке, который, проснувшись однажды утром, обнаруживает туго затянутую на шее петлю. Он понимает, что веревка петли тянется через всю комнату, за дверь квартиры, даже по домовой лестнице, так что встает и идет за ней. На улице оказывается, что веревка проходит через все места, где он часто бывает: через газетный киоск, продуктовую лавку, бар, пересекает улицу во всех направлениях, но машины и автобусы ее не задевают. Она питоном вьется вокруг фонарных столбов, пожарных гидрантов и почтовых ящиков…

Дописав до этого места, Скотт отправился на работу. И всю дорогу, пока довольный шел по дороге, разглядывая бульвар Ла-Сьенега и подмечая интересные детали, он думал о том, что мог бы написать тысячу продолжений этого рассказа.

На второй неделе работы на студии машину Скотта забрал эвакуатор. Эдди Кноф не предупредил его, что оставлять там автомобили могли только звезды. С этого дня пришлось платить пятнадцать центов и парковаться на грязной стоянке на другой стороне бульвара, как делали статисты, толпой валившие в боковые ворота за мечтой о славе. В отличие от всех коллег, за исключением Оппи, который, по-видимому, дневал и ночевал на работе, Скотт всегда приходил вовремя. Хотя дверь Эдди была закрыта, Скотт надеялся, что его усердие когда-нибудь оценят. Из холодильника в кабинете он доставал пару бутылочек колы, ставил их у вентиляции, садился за стол с карандашом и бумагой и принимался за работу, дрожа от холода, как Боб Крэтчит[59].

Над «Янки в Оксфорде» кто только не работал. За основу будущего фильма взяли роман с простеньким неправдоподобным сюжетом на фоне идилличных пейзажей. Затем по нему прошлась череда сценаристов, подогнавших историю под требования продюсеров и добавивших побольше напряженности в развязку, чтобы придать хоть видимость драмы. Постоянное махание кулаками и сплошные недоразумения должны были утомить и самого непривередливого зрителя, не то что настоящих выпускников Оксфорда! То, что Роберт Тейлор[60] почти на десять лет старше своего персонажа, было еще полбеды. Но кто купится на историю о том, что студенту, как бы ни был он пьян, хватит глупости исподтишка врезать капитану команды, свалить вину на соперника, а потом надеяться, что ему поверят лишь потому, что он англичанин? А знавшая правду девушка все равно порвет с оговоренным, только чтобы потом к нему вернуться и воодушевить на победу в финале соревнований? Бессмыслица, но для Скотта эта работа была первой на новом месте, так что пришлось вчитываться в совершенно абсурдные сцены и выискивать хоть какую-то логику, которая бы могла связать сюжет воедино.

– Из помоев конфетку не сделаешь, – сказала Дотти, метнув испепеляющий взгляд на Алана, и, хотя было только время обеда, Скотт подумал, не пьяна ли она.

– А чего они хотят? – спросил Алан.

Эдди велел проработать реплики Роберта Тейлора, сделать их хлесткими, остроумными.

– Вот и сделай, – сказал Алан.

И Скотт делал, медленно, но верно продираясь через сценарий, вышагивая по кабинету, проигрывая сцены Тейлора перед портретами на стенах и бульваром. И постепенно сценарий начал обретать форму. Последовательность нужна была не сюжету, а главному герою. Всё остальное и все остальные присутствовали в кадре единственно с тем, чтобы раскрыть его истинный характер, который к концу фильма, после всех сюжетных перипетий, и оказывался подлинной жемчужиной картины.

– Роль героини нужно расцветить, – сказал Эдди на первом совещании. – Брось ты копаться в деталях, забудь про парня, это же романтическая картина! В первую очередь нужно прописать героиню. А пока что мы ничего дельного не получили, ничего!

Прежде Скотт видел в роли главной героини Шейлу, и ему казалось, что все выходит складно. Он заново просмотрел их общие сцены, на этот раз объективно, и сам понял, что допустил ошибку. Дочь преподавателя получалась хорошенькой, однако застенчивой и картонной. У нее не было ни шарма Шейлы, ни ее загадочности, ни намека на твердость характера. Чтобы исправить это, Скотт решил сделать девушку фехтовальщицей и написал для нее новую сцену. Теперь первая встреча героев происходит в спортивном зале. Герой ловит рапиру, которую она выбила из рук противника. И тут замечает ее черные как смоль волосы и ждет, когда она снова обезоружит противника, чтобы хоть мельком увидеть лицо. Скотт остался доволен сценой. Зрителя заставят подождать, и ореол тайны раззадорит в нем любопытство. В награду же он увидит лицо героини, свежее, не примелькавшееся – актриса еще не снималась в Штатах. Как и Шейла, она была британкой и такой же роковой красавицей. Для вдохновения Скотт повесил над столом ее снимок. Это была Вивьен Ли.

Любопытство самого Скотта почти унялось. Его сосед снизу, Эдди Майер, был знаком с агентом Шейлы и через дальних знакомых устроил им встречу за ужином, но с условием, что тоже пойдет со Скоттом как старая компаньонка.

Скотт торжествовал: она ведь могла и отказаться. Он решил посоветоваться с Боги, куда пригласить Шейлу.

– Нужно произвести впечатление, – сказал Боги. – Своди ее в «Кловер-клуб». Место дорогое, но кухня превосходная, оркестр приятный, к тому же всегда дают выступления.

– Это не по ней, – заявила Мэйо.

– Ты о чем?

– Она же леди. В герцогини метит.

– Наш парень еще не сказал своего слова, правильно, Фиц?

– Да мы всего-то ужинаем.

– Конечно, – сказал Боги. – Если хочешь, чтобы все прошло как по маслу, могу подсобить!

Боги предложил Скотту одолжить у него новый костюм в тонкую полоску и автомобиль – внушительный «Десото», но врожденное писательское чутье подсказало Скотту, что не стоит начинать с обмана.

Эдди сказал, что не против сесть за руль, однако и это было бы не совсем нечестно. Словно свидание было испытанием чести, Скотт решил, что сам поведет свою машину в своей одежде, а если ей они не по нраву, то ничего не поделаешь. Он уже настроился, что она предложит ему только дружбу и не более. Строго говоря, они вообще не должны бы встречаться, так что он заранее смирился с поражением.

Дом Шейлы располагался на холмах над бульваром Сансет. Вилла лососевого цвета стояла над долиной города, окрашенного на закате дня в золотой. Приехали рано. Эдди, как и положено компаньонке, пропустил Скотта к двери и предоставил звонить ему. Солнце еще не зашло, а уличные фонари уже зажглись. Шейла ждала его. Скотт пришел с пустыми руками и пожалел, что не купил цветов – он с самого начала отмел эту мысль, да и сейчас считал ее слишком вольной. Это можно сделать, если приходишь один, а не в компании знакомого. Следовало извиниться и все отменить, подождать более подходящего случая. Или вообще бросить эту затею. Самое нелепое и опрометчивое из его желаний вот-вот должно было исполниться, запоздало думал Скотт. И вот дверь открылась. Шейла с улыбкой протянула ему руку и подставила щеку для поцелуя. Она была такой же ослепительной и величественной, как в его мыслях.

– Нашли меня!

– Нашли.

Под коротким черным пиджаком в восточном стиле на ней была перламутровая шелковая блузка и сизо-серая юбка, а на ногах – то, что с высоты роста Скотта показалось ему сандалиями. На руке и сейчас красовалось кольцо.

– Здравствуй, Эдди! – сказала она, будто была рада его приходу.

– Добрый вечер! – поздоровался Эдди и поплелся за ними к машине.

Скотт открыл перед Шейлой дверцу и помог сесть. Ему даже нравилась эта неловкая официальность, манеры напоминали ему школу мисс Ван Арнум и вечеринки с барбекю в Буффало.

– О, спасибо, как это мило с вашей стороны, сэр! – сказала она, подбирая юбку, чтобы Скотт мог закрыть дверь.

Если его манеры были приобретенными, то ее – врожденными. Каждым взглядом и жестом Шейла давала ему понять, что не нужно нервничать. Скотт догадался, что она с детства ни в чем не знала недостатка.

– Ваша машина? – спросила она.

– Моя.

– С норовом.

– Дорого обходится.

– Я подумала, ваш «Роллс», должно быть, в мастерской.

– А у вас, значит, такой был, – сказал Скотт.

– Не имела удовольствия. – Слышался ее английский акцент.

– Так что у вас в гараже?

– Вы будете смеяться.

– Обещаю, не буду.

– «Форд».

– Зато с норовом.

Они спустились с холма и пропускали другие машины, ожидая, когда можно будет повернуть налево, на Сансет.

– Подъедьте поближе, чтобы вас видели, а то так никогда не дождемся. Вот! Быстрее! Они затормозят.

Только Скотт вынырнул, как другая машина едва не въехала им в бок и, сигналя, пронеслась мимо. Он с трудом удержался от того, чтобы показать римский жест.

– Всегда так осторожничаете? – спросила она, когда все улеглось.

Эдди на заднем сиденье расхохотался, Скотт бросил на него взгляд в зеркало.

– Здесь иначе нельзя.

– Ваша правда, – сказала она. – Водители здесь сумасшедшие.

Ни для кого не было секретом, что «Кловер-клуб» держала мафия. Он располагался всего в паре кварталов от бульвара Сансет и представлял собой похожее на тюрьму здание на склоне холма. Окна начинались только с третьего этажа, а первые два были совершенно голыми, чтобы полиция не могла нагрянуть внезапно. Подъездная дорога огибала здание и вела ко входу на другой его стороне. Дверь под навесом охраняли два громилы в костюмах. По машинам на стоянке легко было судить о посетителях этого заведения: они были либо гангстерами, либо звездами. Первое же свободное место, которое Скотт нашел, оказалось по соседству с насыщенно-зеленым «Роллсом». Он решил подыграть шутке и поставил автомобиль туда.

– Так значит, не в мастерской.

– Не люблю этот цвет.

– Я тоже.

Шейла подождала, пока Скотт выйдет из машины и откроет ей дверь. Он предложил ей руку, и опять Шейла вложила в нее свою. В этом безмолвном жесте было не меньше близости, чем в поцелуе, так что даже Эдди за ее спиной округлил глаза. Шейла двигалась с легкостью танцовщицы, даже охранники засмотрелись на ее гибкую грацию. Скотт бы не удивился, узнав, что она серьезно занималась балетом, возможно, в подростковом возрасте, пока не расцвела. Зельда не подходила по росту и не умела держать осанку. У Шейлы же были все данные, и Скотт вспомнил, как в детстве его самого учили сохранять правильное положение, заставляя проходить через весь танцевальный зал с телефонным справочником на голове.

– Добрый вечер, мисс Грэм, – поздоровался один из вышибал, открывая ей дверь.

– Добрый вечер, Билли, – кивнула она. – Томми.

Скотт забыл, это ведь был ее мир. А он чужак.

В баре они натолкнулись на Богарта и Мэйо.

– О, вот так сюрприз! – Боги расплылся в улыбке и поднялся, уступая Шейле стул. – Ну что, выпьете с нами? Я как раз рассказывал Мэйо, какой ты превосходный писатель! Да не ты, Эдди, а Фиц. Лучше Хемингуэя, точно вам говорю. Что будете пить?

За веселой болтовней Скотт заказал колу, а Эдди двойную порцию ржаного виски. Шейла потягивала шерри, поглаживая ножку бокала, как учат на курсах обольщения для девушек. Говорили, как всегда, о работе. Прошел слух, что «Метро» привлечет к работе над «Волшебником страны Оз» Мервина Лероя. Шейла знала, что Боги уже работал с ним на Бродвее.

– Ловкий малый. Своего не упустит.

– Скотт говорил, вы станете герцогиней, – спросила уже подвыпившая Мэйо. – И каково оно?

Глупая ухмылка и окосевший бессмысленный взгляд навели Скотта на пугающую мысль. Он вдруг понял, что ни разу еще не видел ее трезвой.

– Маркизой, – поправила ее Шейла. – Страшновато для непроходимой простолюдинки вроде меня.

– Марионеткой? По-моему, не так уж здорово.

– Забияка, полегче!

– А что? Я просто спросила. Ты и сам не прекрасный принц.

– Так, – сказал Боги, беря ее за руку, – нам, похоже, пора. А вы, ребятки, не скучайте тут.

– Как интересно, – заметила Шейла, пока они ждали столик.

– Она всегда такая, – сказал Эдди.

– Я о Богарте. Похоже, вы ему нравитесь.

– Старый друг, – пожал плечами Скотт.

– Сделавший вам одолжение.

Скотт понял, что лучше это признать.

– Да.

Она засмеялась:

– Лучше Хемингуэя. Не придумали ничего получше?

– Я его не просил.

– Он много читает, – вставил Эдди.

– Не знаю, справедлив ли он. Вы и сейчас лучше Хемингуэя?

– Танцую уж точно лучше.

У Скотта еще будет возможность доказать это. Их ждал стол в темном углу у оркестровой ямы. Зажженная свеча, живая лилия в хрустальной вазочке – будь они вдвоем, вышло бы романтично. Когда официант принял заказ, Скотт и Шейла поднялись на площадку для танцев, оставив Эдди сторожить ржаной виски. Из них получалась красивая пара. Шейла была одного с ним роста, и, когда она подавалась вперед, Скотт чувствовал ее духи – теплую смесь лаванды и ванили. Играла старая песня, заводной тустеп, когда-то очень популярный. «Вышел косить я при свете луны, нежном, как руки любимой. Буду охапки вязать я в снопы…» Рука Шейлы лежала на его плече, Скотт вел плавно и уверенно. Они постоянно встречались глазами. Легкость, с которой она отзывалась на каждое движение, заставила Скотта подумать, что его мастерство – не такой уж и предмет для гордости.

– Сразу видно, вы занимались танцами, – сказал он.

– Как вы поняли?

– По тому, как вы держитесь.

– И как же?

– Гордо. – Он отвел плечи назад.

– Не знаю, должна ли я быть этим польщена или задета. А вы больше похожи на цыпленка.

– С достоинством, – поправился он. – Для непроходимой простолюдинки.

– Прошу, оставьте.

– Что?

– Не шутите об этом. Терпеть этого не могу.

Они танцевали только первый танец, но Скотт уже мечтал спросить ее прямо, любит ли она того маркиза. Он держал ее руку с нелепым кольцом и воображал, как в конце песни станет на одно колено и снимет его с ее руки. От чего бы ему, женатому дураку без гроша в кармане, и не признаться?

– Я не хотел над этим смеяться, – сказал он. – Просто нервничаю при виде вас и не знаю…

– Давайте помолчим, – сказала Шейла. – Вы говорили, что танцуете лучше Хемингуэя.

– И от слов своих не отказываюсь.

– Тссс…

Они станцевали фокстрот, и румбу, и танго. Обоюдное молчание показалось Скотту невыносимым, но потом он поддался ему, и оно превратилось в безмолвную связь, их общий секрет. Они двигались вместе, захваченные, унесенные на волнах мелодии оркестра. В перерыве между песнями Скотт заметил, что официант принес заказ. Шейла тоже это видела, но музыка снова заиграла, на этот раз печальная баллада, и, когда вступил одинокий гобой, она прижалась и положила голову ему на плечо, а он не смел вымолвить ни слова.

– Ужин остынет, – сказала она, когда музыка смолкла.

– Эдди съест.

– Нельзя его бросать. Это невежливо.

– Я его не звал.

– Меня тоже. Это он меня пригласил.

– Знаю, – сдался Скотт. – Может, в следующий раз встретимся вдвоем?

– В следующий раз.

– Поужинаем во вторник?

Скотт ставил себя в уязвимое положение, прося слишком много и слишком скоро. Он все еще не мог бы с уверенностью сказать, почему Шейла пришла. В то время как его причины были известны и низменны.

– Не говорите никому, – попросила она.

– Не скажу.

– И не радуйтесь слишком сильно.

– Почему же?

– Вы понятия не имеете, во что ввязываетесь.

– Могу сказать то же самое о вас.

– Зачем вам это?

– Сколько вам лет?

– А вам?

– Сорок.

– Мне двадцать семь. – Если она и приуменьшила, то несильно. Тридцать – еще не возраст. Морщинок вокруг глаз у нее не было.

Они вернулись к столику, когда Эдди уже заканчивал уминать стейк. Они заранее договорились, что Скотт угощает, и число пустых стаканов и рюмок на столе его удручало. Радость снова могла смениться расстройством.

Еда, как и обещал Боги, была превосходна, хотя никто не ел особенно плотно. Скотт и Шейла заказали десерт и кофе, снова танцевали. Эдди стеснял их, как ребенок, скучающий при разговоре взрослых. Скотту хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался, но приличия ради они решили уйти после еще одного медленного танца. Скотт двигался с закрытыми глазами, боясь, что все это сон, как тот, который временами он видел: будто он идет по весеннему Сент-Полу и находит на дороге горсти серебряных монет. Может, он вот-вот проснется в собственной постели, один… но нет, вот она, перед ним, напевает что-то ему на ухо. Обещание увидеться во вторник смягчало страдания Скотта при мысли, что этот танец последний, и, когда песня стихла, он с благодарностью похлопал музыкантам.

На улице стояла тихая ночь, пропитанная запахом эвкалипта. «Роллс» уже уехал, и Скотт представил себе его хозяина, какого-нибудь продюсера, который возвращается в темный особняк и никак не может выбросить из головы образ пленительной англичанки из клуба. Она напоминает ему покойную жену, звезду немого кино, умершую от изнурительной болезни. Этот образ машинально перенес Скотта в полуизведанный мир, где будущее по кусочкам складывается из прошлого. Позже он вспомнит страстное желание одновременно и убежать от себя, и открыть себя заново в этом человеке, у которого было все, хотя не было ничего, ныне полной противоположности Скотта, – все благодаря Шейле.

Машина поднималась на холмы над бульваром Сансет, свет фар выхватывал окна и изгороди. В темноте Скотт не узнал место, и Шейле пришлось ему подсказать, указав на стоящий у дороги почтовый ящик. После полудюжины двойных порций Эдди уже не годился на роль компаньонки. Скотт и Шейла оставили его посапывать на заднем сиденье и, не торопясь, пошли навстречу желтому свету фонарей.

Скотт подождал, пока Шейла не нашла в сумочке ключи. Она открыла дверь и вошла в дом прежде, чем обернуться к нему. Взяв ее за руку, Скотт почувствовал ее кольцо, а Шейла наверняка почувствовала его кольцо.

– Могу я открыть вам секрет? – спросил Скотт.

– Конечно.

– Вы нравитесь мне больше Хемингуэя.

– Могу я открыть вам секрет? – сказала она. – Вы тоже нравитесь мне больше Хемингуэя.

– Не хотел бы он это услышать.

– Как жаль. Хорошо, что Эдди пришел.

– Да, он молодец, – сказал Скотт, придвигаясь ближе в надежде на поцелуй, лихорадочно думая, что бы почувствовал в этот момент его воображаемый продюсер.

Шейла его отстранила.

– Во вторник.

– Во вторник, – кивнул он, решив, что его герой тоже был бы терпелив и ненавязчив, и махнул на прощание, когда она закрывала дверь.

Сначала он был для Эдди шофером, потом в «Садах» – слугой, который помог добраться до дома и уложил в постель. В окнах Боги и Мэйо горел свет, а у бассейна в центре всеобщей кутерьмы веселился Бенчли. Чтобы не развеять чары вечера, Скотт поднялся к себе и запер дверь. Не помогало даже снотворное, и он, пересев к окну, стал разглядывать балкон главного здания, представляя, что его герой смотрит на огни города и грезит о девушке, как будто эта запоздалая, обреченная любовь могла вдохнуть жизнь в безвозвратно ушедшее прошлое.

На следующее утро он поднялся в пять и сел писать.

Самый сладкий Пирожок на свете

Семья Фицджеральдов никогда не жила на одном месте дольше нескольких лет, и больше всего Скотт сожалел теперь о том, что у дочери не было родного дома. С тех пор как Скотти уехала в школу, на каникулы она приезжала к Оберам в Скарсдейл, а летом ездила то в лагерь, то к матери в больницу, то к бабушке Сейр в Монтгомери, то к нему, куда бы его ни занесло.

С родственниками с юга он никогда особенно не ладил, а болезнь Зельды только больше натянула отношения. Ее отец был раньше судьей, а попытки договориться о чем-либо с матерью больше походили на судебную тяжбу. На любое предложение приехать у нее находилось множество возражений, как будто у старой дамы были дела кроме посещения бридж-клуба раз в неделю. Скотти тоже не нравилось в Монтгомери из-за душного воздуха и устоев времен Гражданской войны. Но из уважения к Зельде и известным семейным традициям Скотт дипломатично соблюдал перемирие, и сейчас условились, что перед тем, как приехать на месяц в Голливуд, Скотти проведет две недели в Монтгомери.

У Скотта не было второй кровати, пришлось договориться со старыми друзьями по Бродвею, Хелен Хейс и Чарли Макартуром[61], что Скотти, которую они знали еще совсем ребенком, поживет у них в отеле «Беверли-Хиллз». Девочка должна была прибыть поездом в воскресенье, однако телеграмму с известием о том, что все поменялось, по ошибке доставили в главное здание «Садов», и она пролежала там два дня, прежде чем ее обнаружил Дон Стюарт. Мать Зельды упала и сломала запястье, поэтому Скотти приезжала во вторник утром. По расчетам отца, она уже ехала.

Когда он позвонил Шейле, чтобы отменить свидание, та сначала решила, что Скотт хочет от нее отделаться.

– Буду рада с ней познакомиться, – сказала она. – Почему бы нам не поужинать втроем?

У Скотта были весомые и ясные причины считать эту идею неудачной, но он слышал в голосе Шейлы недовольство, и, понимая, как будет потом жалеть, позвонил в «Трокадеро»[62] и изменил бронь. Вместо тихого столика в глубине ресторана заказал стол у окна.

Во вторник он отпросился с работы, чтобы встретить Скотти на вокзале. Поезд опаздывал, и, стоя в ожидании среди собирающейся толпы, Скотт рисовал в уме свой кабинет и знойный бульвар за окном. Он в очередной раз переписывал «Янки в Оксфорде». Эдди сказал, что доволен, как Скотт поработал над героиней, но все-таки хотел вывести сюжетную линию соперничества на первый план, ведь вокруг нее строилась последняя треть фильма. Если уж на то пошло, Скотта подмывало заявить, что ничего хорошего из него все равно не выйдет. Прежде всего раз героиня британка, то нельзя делать основной упор на ревность. Может, сделать ее сестрой? Но это уж слишком избито. Скотт так привык, что у него всегда находилось решение, что теперь, когда в голову ничего не приходило, не на шутку разволновался. И чем больше он работал, тем безнадежнее казалось дело. Чтобы вышло хорошо, нужно было самому переписать сценарий, а не подправить диалоги. А пока все, что он сделал, это добавил сцену с фехтованием.

На вокзале озарения так и не случилось, а весь оставшийся день он занимался Скотти. Какой бы некрасивой ни была мысль, приезжала она очень не вовремя – дела были в раздрае. Стой Скотт на ногах покрепче, он бы не дал дочке скучать, хотя так же оправдывался и в Трайоне, и в Эшвилле, и во всех остальных местах его скитаний. С тех пор как Зельда попала в больницу, он изо всех сил старался обеспечить Скотти подобие нормального детства, даже если для этого приходилось надолго с ней разлучаться, оберегая от кочевой жизни. Успех только больше осложнял отношения. Несмотря на то что он изловчился устроить ее в хорошую школу, его роль больше сводилась к финансовому обеспечению – отец-добытчик, которого никогда не было рядом. Скотт перенял это у своего отца, банкрота и пьяницы, которого семья жены вытащила из неприятностей, но потом всю жизнь этим попрекала. Скотт вспоминал, как играл с друзьями в бейсбол на заднем дворе дома, снятого в Сент-Поле, и отец, от которого после бара несло перегаром, брал биту у кого-нибудь из мальчишек и, со свистом рассекая воздух, отбивал все подачи сына, пока не надоедало.

– Давай, попробуй-ка еще разок, – дразнил он сына со смехом. И Скотт, которому было еще не больше десяти, мечтал зарядить ему по роже. Когда родилась Скотти, он обещал себе, что не повторит ошибок отца, но иногда боялся, что все же делал их. Когда девочке было девять, они вдвоем снова поехали в Гстаад целыми днями кататься на лыжах. По вечерам она писала матери в больницу, а он пил джин. Рассказав сказку на ночь, Скотт отчаянно напивался, а наутро просыпался среди битых бутылок и со сбитыми костяшками пальцев. Их выселили из прежнего шале, потом и из отеля, так что пришлось осесть в пансионе, наводненном студентами и проститутками. Сезон подходил к концу, и Скотти захотела уехать.

– И куда бы тебе хотелось? – спросил ее отец, поскольку срок аренды парижского дома вышел, а Зельда еще не поправилась. С решения вернуться домой начались их скитания.

Будто чувствуя приближение поезда, команда носильщиков выкатила на платформу дребезжащие тележки. Голуби, гнездившиеся на столбах, с шумом закружили над ротондой вокзала, рельсы запели, как колесо для заточки ножей, и станция наполнилась шумом. Пульмановские вагоны скрежетали один за другим, замедляя скорость. Скотт вглядывался в окна, ощетинившиеся веселыми лицами и машущими руками пассажиров, потерявших терпение от долгой задержки. Поезд затормозил уже достаточно, чтобы проводники могли спрыгнуть и просто шагать рядом, на ходу приветствуя носильщиков, как старых друзей. Скотт боялся, что проглядел дочь, но нет, вот она показалась в окне самого последнего вагона. В отличие от большинства других пассажиров, она спокойно сидела, не глядя в окно и опустив подбородок, и явно была чем-то увлечена. Присмотревшись, Скотт догадался, что она читает.

Дочь не отличалась красотой, что расстраивало Скотта, будто в этом была его вина. От матери она унаследовала рыжие волосы, а от отца – рассеянный ирландский взгляд, острый нос, ямочку на подбородке, ставшую еще заметнее, когда сошла детская полнота. Лет в пять или шесть, если ей самой того хотелось, Скотти бывала очаровательной, однако к пятнадцати годам она не успела сформироваться. Ее отличали пухлые веснушчатые щечки, любовь ко всем животным без разбору и, как и самого Скотта в ее возрасте, умение легко сочинять забавные стишки. Отец смотрел на нее с обожанием, стремясь защитить от любых жизненных невзгод, включая и собственные. Пока выходило плоховато. Тут Скотти подняла голову и улыбнулась ему, и в который раз он пообещал себе, что станет лучшим отцом.

Она соскочила с подножки и повисла на нем, как ребенок.

– Папа!

– Как дела, Пирожок?

– Устала.

Книжкой в ее руках оказались «Персы» Эсхила.

– Надеюсь, это не мне!

– Задали на лето. Нужно прочесть по одному произведению великих греков.

– Уже читала Еврипида?

– «Медею».

– Я бы посоветовал «Ореста». Интересно, как используется хор в противопоставление действию.

– Поздно!

– Все равно прочти. Думаю, мой экземпляр на складе.

– Ну его, – сказала она, прищелкнув пальцами.

Пока они ехали в машине, Скотт решил не затрагивать неудобные темы и начал расспросы с Монтгомери. Бабушка Сейр пыталась перешагнуть через, как она думала, спящего пса. Тот ее почуял, поднял голову и ухватил за ногу, от чего бабушка упала вместе с конфетницей. Правое запястье было сломано. Пришлось носить гипс и перевязь, зато можно было усесться в кресло-качалку, а самой давать указания тетушке Саре. Скотти пыталась помогать, но все делала не так. И она терпеть не могла, когда, отчитывая за что-то, бабушка называла ее «юной леди».

– Как поживает мама? Наверное, была тебе очень рада!

– Сам знаешь. У нее был первый хороший день. Мы катались на велосипедах, играли в бадминтон. Она была в порядке. Спрашивала про лагерь. И на второй день было неплохо. А потом опять началось.

– Мне жаль. Спасибо, что навестила ее.

– Ты знаешь кого-нибудь по имени Рейнольдс?

– Вроде нет.

– Мы устроили пикник на лужайке, и она вдруг надолго замолчала, как с ней это бывает. А потом ни с того ни с сего заговорила про Рейнольдса и то, что он ей якобы рассказывал. Какую-то ерунду о планетах, и Солнечной системе, и музыке из другой вселенной. – Скотти затрясла головой, заскрежетала зубами и округлила глаза, изображая ужас.

– Наверное, просто очередная галлюцинация.

– А по-моему, довольно интересно. Она сказала, что Рейнольдс живет внутри солнца и путешествует на его лучах. Я даже подумываю сделать из этого рассказ.

– Лучше не надо. Ты доктору Кэрроллу сказала?

– Да.

– Хорошо. Чтобы помочь, им нужно знать обо всем.

– Не похоже, что ей лучше.

– А похоже, что хуже?

– Нет, так же.

– Думаешь, она готова вернуться домой?

Дочь была единственным человеком на свете, с которым Скотт мог говорить о Зельде начистоту.

– Нет, – ответила девочка.

Скотт дал ей время пояснить мысль, сосредоточившись на дороге, но она замолчала.

У входа в «Беверли-Хиллз» стоял ландолет-«Штуц», как первый намек на скрывающуюся за дверьми роскошь. Хелен, сама элегантность, ждала их в холле. Стройная, большеглазая, раньше она блистала на Бродвее, теперь стала звездой «Парамаунт Пикчерс», известной своим чистым и невинным образом, который она сохранила со времен обучения в католической школе. Скотти утверждала, что помнит ее, хотя, наверное, ей так только казалось благодаря экранным ролям Хелен.

– Мы ласково называли тебя Скотти, – сказала Хелен, беря ее за руку, как тетя.

– Мы и сейчас ее так зовем, – улыбнулся Скотт.

По пути в комнату Хелен и Чарли они миновали бассейн, окруженный искусственным пляжем с ослепительно-белым песком, и джунгли банановых пальм. Как и многое в городе, все это было декорациями, своего рода открытой киноплощадкой, но заметно было, что Скотти впечатлена. Скотт желал одного: чтобы дочери было хорошо, и все же впервые за несколько лет ему хотелось, чтобы она понимала, кто дарит ей это волшебство.

Решено было, что Скотти устроится на новом месте и, возможно, немного поспит.

– Сегодня мы обедаем втроем, – предупредил ее отец, будто желая подготовить. Однако удивляться пришлось ему самому, когда через несколько часов Скотти позвонила и сказала, что в городе двое ее знакомых из Хотчкисса[63]. Нельзя ли им присоединиться?

– Но, Пирожок…

– Пожалуйста, пап!

– Конечно, – согласился он.

По телефону Шейла проявила понимание, да и в ресторане, похоже, не была особенно против незваных гостей. Она оделась не для Скотта, а для его дочери: простое черное платье, украшения из мелкого жемчуга и серебристые босоножки для танцев. Но каким бы скромным ни был наряд, фигуру было не скрыть. Внешностью она не уступала звездам, в кругу которых вращалась, и юноши, вместо того чтобы соперничать за внимание Скотти, не отрывали глаз от Шейлы.

Фитч и Недди. Наверное, Скотт их уже встречал, и даже недавно – в Балтиморе, куда он ездил к Скотти на Рождество; впрочем, тогда он был навеселе и совершенно их не помнил. Высокие, светловолосые, загорелые от походов к острову Санта-Каталины на дядиной яхте, для Скотта они были на одно лицо: нахальные пустозвоны, весь ужин рассказывавшие байки о том, как в Лос-Анджелесе не любят море. Оба приехали из Чикаго, и Скотт представлял их дома́: особняки в самом дорогом районе города с садами, террасами, спускающимися прямо к озеру Мичиган в подражание лучшим домам Ньюпорта[64], ждущие в доках сверкающие парусные и прогулочные лодки, купленные на деньги скотозаводчиков и мясных королей. После Хотчкисса их, конечно, отправят в университеты, не лучшие в стране, но лишь немного им уступающие: Корнелльский, Дартмутский или Брауновский. Затем ребятки вольются в семейный бизнес, будут вести счета, ничем не интересуясь и сохраняя праздный оптимизм спортсменов. У Скотта было несколько приятелей по Принстону, которые обыкновенно проводили лето в Уайт-Бэр-Лейк и Харбор-Спрингс[65], хотя после Краха их семьям пришлось продать дома там. Но и тогда у самих приятелей не было заботы большей, чем решить, кого из девчонок пригласить на танец.

Музыканты заиграли Lovely to Look at[66].

– Мисс Грэм? – Молодые люди в один голос пригласили Шейлу танцевать на глазах у Скотти. Недди уступил Фитчу.

– Мисс Грэм, окажете мне честь?

– Боюсь, первый танец я уже обещала, – сказала она, беря Скотта за руку.

На мгновение молодые люди растерялись, но делать было нечего, и только потом, вспомнив, кто их сюда пригласил, Недди повернулся к Скотти.

– Теперь решили побороться за меня?

– Не горячись, – постарался смягчить ее Скотт. Дочь метнула на него злой взгляд.

– Неловко получилось, – сказала Шейла во время танца.

– Не стоит. Она уже большая девочка.

– Она просто ребенок.

– Очаровательный ребенок, – сказал Скотт, глядя, как на другом конце зала дочь рассмешила Недди. И улыбнулась им из-за плеча кавалера насмешливой натянутой улыбкой.

– Не знаю, почему она так себя ведет, – извинился Скотт.

– Кажется, я ей не нравлюсь.

– Почему?

– Не знаю, просто чувствую.

– Легкая ревность – это нормально, но грубость я оправдывать не собираюсь.

– Я не хочу, чтобы она ревновала.

– Вы не виноваты в том, что мальчики на вас засмотрелись, иначе и быть не могло.

– Я имела в виду, что я с вами.

– Так вы со мной?

На ее руке все еще была та побрякушка.

– Я не против вас.

Скотт притянул Шейлу к себе.

– Вот теперь – нет.

«Приятно посмотреть, нежность облака…»

– Вы меня смущаете.

– Я? Это вы помолвлены с герцогом.

– А вы женаты.

– И все же мы здесь.

– И все же да, – согласилась Шейла.

Скотти и Недди нашли их в толпе. Недди слегка поклонился, как принято в Принстоне, прося разрешения потанцевать с дамой. Скотт был джентльменом и не мог отказать, так что пришлось отпустить Шейлу и встать в пару со Скотти. И новые пары разошлись.

– Она его выше, – с удовольствием заметила Скотти.

– Тебе нравится он или Фитч?

– Ни тот, ни другой, они просто друзья. А вот она тебе нравится.

Обвинение было подано так буднично, что Скотт был даже польщен:

– Мисс Грэм очень привлекательна.

– Это бросается в глаза.

– Мне особенно нравится в ней, что ее настоящие таланты в глаза как раз не бросаются. Ей пришлось немало потрудиться, чтобы добиться успеха на суровом поприще.

– Кажется, что-то такое я уже слышала.

– Тогда ты понимаешь, почему я ею восхищаюсь.

– О да, восхищаешься, – кивнула Скотти.

– Целеустремленность восхищает меня во всех молодых людях, – пояснил Скотт.

– А еще у нее акцент.

– Очень милый.

– Жаль, что она такая красивая. Мне не следует так дурно думать, да?

– Ах, Пирожок… – мягко сказал Скотт, потрепав ее по плечу.

Добавить было нечего, так что эту тему оставили, будто она была исчерпана, и заговорили о том, как неудачно оформили стены ресторана, расписав их видами Парижа. Триумфальная арка, Эйфелева башня и собор Парижской Богоматери были изображены на панелях, бегущих по всему залу, как набор дешевых открыток. Скотти они поражали безвкусицей. Девочка была в настоящем Трокадеро и потому видела это заведение таким, каким оно на самом деле было: ночным клубом с завышенными ценами, где каждая гардеробщица метила в актрисы.

– Помнишь, как ты первый раз ела улиток?

– Ты говорил, что их ловят прямо в саду Тюильри.

– С тех пор ты все высматривала их на клумбах.

Кончилась композиция, началась следующая. «Почему я страдаю? Почему мне есть дело?» Фитч занял место Недда, и тот галантно вернулся к Скотти. Из-за нечетного числа один из них всегда оставался без пары, а Скотт терпеть не мог быть лишним. Но как у пригласившего остальных, выбора у него не было. Сидя со стаканом колы в одиночестве, он вглядывался в даль поверх Голлливуда и темнеющего города, через который бежали ряды уличных фонарей, будто взлетные полосы громадного аэропорта, а за ними чернело море. Где-то там стояли на якоре «Рекс» и прошлое Скотта. Ночь постепенно уходила на запад, забирая с собой звезды; ей на пятки наступало завтра. В больнице была полночь, Зельда спала – хоть какое-то облегчение. Скотт снова представил страдающего бессонницей продюсера, который садится на ночной рейс, летит с востока над бескрайней пустыней и, преодолев последние коварные зубцы горной короны, видит перед собой Калифорнию. Под ним веселый и беспокойный, как на вывеске кинотеатра, карнавал огней в Глендейле, и где-то внизу ждет та, в чьих силах его спасти. После аэропортного одиночества – вот она, жизнь! В эти несколько свободных часов над землей он разбирал чужие сценарии, препарировал наивные мечты и гордился тем, как ловко играл грезами спящей внизу страны.

Оркестр объявил перерыв, и танцоры вернулись к столу.

– Ведете записи? – улыбнулась Шейла, садясь рядом.

– Как всегда, – сказала Скотти. – Не болтайте при нем лишнего!

– Если не запишу, забуду. Проклятье, потерял мысль!

– Мне жаль, – сказала Шейла.

– На днях вы рассказывали мне об отшельнике с голливудских холмов.

– Он выстроил себе лачугу за одной из исполинских букв. Говорят, раньше работал осветителем у Гриффита.

– И сошел с ума, – предположила Скотти.

– Не знаю. Не исключено.

– Он там круглый год живет? – спросил Скотт.

– Не такой уж он и отшельник. Его все знают. Можем пойти посмотреть на него, если хотите.

– Не надо, – сказал Скотт. В действительности идея была не такой уж заманчивой, а сцена, в которой к бродяге приходит продюсер, показалась убогой и слишком символичной. Он писал не житие.

Ужин тянулся медленно, после каждой смены блюд следовал танец. Скотти и ее друзья заказали кофе и десерт, растянув вечер еще на двадцать минут и пять долларов. Скотт без особой причины был в плохом настроении, а когда его благодарили за ужин, он почему-то с сожалением подумал о деньгах, которые сегодня истратил на ресторан.

– Вечер был просто волшебный, – ободрила его Шейла, и возражать было невежливо. Скотт уже забыл, каково быть семейным человеком.

Юноши собирались поехать на трамвае, но Скотт предложил подбросить их в Марина-дель-Рей на машине.

– Спасибо, пап, – сказала сидевшая сзади Скотти, когда они вышли.

– Не за что, Пирожок.

– И вам спасибо, Шейла.

– Нет нужды благодарить меня, дорогая.

– Я сказала папе, что вы слишком красивая. Теперь мне кажется, что вы слишком хорошая.

– Восприму это как комплимент.

– Так и есть, – сказал Скотт, хотя, зная дочь, мог бы добавить ложку дегтя для честности.

У «Беверли-Хиллз» все еще стоял «Штуц», только теперь он казался не приветственным знаком, а аляповатым украшением. Скотт извинился перед Шейлой и пошел проводить дочь через пески и джунгли отеля. Завтра Хелен возьмет ее с собой на студию, где Скотти ждал сюрприз – встреча с ее кумиром Фредом Астером[67]. Скотт специально устроил это, чтобы поразить ее, показав хоть остатки былой славы. Почему ему было так важно покрасоваться именно перед Скотти, если она как никто знала обо всех его неудачах? Или он из кожи лез, именно чтобы оправдаться в ее глазах? Если так, то сегодня не получилось.

Он постучал в дверь.

– Тебе понравилось? – спросил он Скотти.

– Да, спасибо.

– Кажется, твои приятели славные ребята.

– Так и есть.

– Ты очень понравилась Шейле.

– Она мне тоже, – ответила Скотти уклончиво, поскольку Хелен уже открыла дверь.

Чарли тоже был дома. Выглядел он отлично – раньше много пил, но недавно прошел курс лечения и приветствовал вошедших с радостью новообращенного. Чарли вернулся к работе на «Юниверсал» и теперь переделывал в сценарий свою последнюю пьесу. Для Скотта это было все равно что медленно травить собственного ребенка. Перед приходом Фицджеральдов они с Хелен читали. Книги ждали на подлокотниках одинаковых кресел, стоявших по бокам от похожего на собор радиоприемника «Филко», из которого негромко доносился Брамс. Если Скотту не с кем было оставить дочь, не было выбора достойнее этой четы. И все же их отвоеванное счастье только больше оттеняло его собственное положение, и хотя Скотт должен был увидеть дочь уже на следующий день, да и встречаться с ней по утрам весь месяц, ему казалось, что он бросает ее и всегда бросал одну во всем мире. Он думал об этом всю дорогу через джунгли, бассейн и коридор и к Шейле вернулся в подавленном расположении духа.

– Спасибо. Вы были так милы с ними.

– Это было нетрудно. Скотти такая сознательная девушка!

– Может, когда хочет.

– Признаться, мне стало немного не по себе, когда она делала заказ.

– Скотти говорит по-французски даже лучше меня, потому что все время практикуется. Язык нужен ей для поступления в Вассар[68].

– Должно быть, вы ею очень гордитесь.

Скотт и правда гордился дочерью, и не просто так. Несмотря на их перепалки из-за оценок, курения и карманных расходов, он восхищался ее характером. Зельды не было рядом, и они стали друг другу опорой, несмотря на расстояния. Отсутствие матери не только заставило Скотти рано повзрослеть, но и привило ей ответственность и понимание жизни, которого у Скотта в ее возрасте не было, о чем он сейчас жалел.

– Почему? – спросила Шейла. – Каким вы были в ее возрасте?

– Я был дураком. Им и остался.

– Бьюсь об заклад, девчонки вам проходу не давали.

– И это делало меня еще большим дураком. Я был очень эгоистичным ребенком, хотя, наверное, все дети такие. По правде говоря, я не слишком изменился.

– Неправда. По-моему, вы самый заботливый человек, которого я знаю.

– Не говорите так.

– Почему?

– Потому что тогда придется оправдывать ваши слова. Я женат, и я пью, а когда я пью, характер у меня скверный.

– Тогда не пейте.

– Все же я пью и не хочу произвести на вас неверное впечатление.

– Видите? – сказала она. – Говоря это, вы заботитесь обо мне. Хотя не обязаны.

– Поспрашивайте, вам все быстро расскажут.

– Я бы уже могла это сделать.

– А как насчет маркиза?

– Я не нравлюсь его матери.

– А кто она? Какая-нибудь леди?

– Леди Донегалл. Считает, что я хочу удачно выскочить замуж. Он потому и поехал домой – убеждать, что я достойна титула.

– Без вас?

– Со мной она говорить не будет.

– Ужасно, – сказал Скотт, но про себя возликовал.

Назначив первое свидание, Скотт представлял себе, как пригласит ее в «Сады» и как они, быть может, будут танцевать у него дома в гостиной. Услышанное сегодня спустило его на землю, так что он сбавил скорость перед ее улицей и повернул к холмам. На этот раз Шейле не пришлось говорить, где остановиться.

Подходя к двери, Скотт подумал, что, вопреки ожиданиям, вечер вышел не мучительным, а просто неловким. В конце концов, если не считать нескольких неприятных моментов, они успели лучше друг друга узнать. Шейла оказалась неробкой и очень тактичной. Даже хорошо, что так вышло. Завтра Скотти отлично проведет день на студии, он вернется к работе, и все будет, как прежде.

Он затормозил у крыльца. Вокруг фонаря как безумный вился мотылек.

– Сегодня вторник, – сказала Шейла.

Погруженный в свои мысли, Скотт не понял, что она имела в виду, и был ошарашен, когда она подвинулась ближе и поцеловала его.

Он удивился теплу ее губ, будто ждал, что это шутка. Скотт ощутил вкус кофе и мяты. На секунду он замер, и она со смехом отстранилась. Он было подумал, что она насмехалась над ним, но Шейла открыла дверь, взяла его за руку и потянула за собой в темноту. Бросив ключи на стол, снова поцеловала, на этот раз крепко прижавшись. Потом потянула к узкой лестнице, ведущей в спальню. Сияющий внизу город освещал заправленную кровать. Шейла сняла с него пиджак и расстегнула рубашку. Скотт хотел остановить ее и спросить, не слишком ли они торопятся, не совершают ли серьезную ошибку, но вместо этого расстегнул молнию ее платья. Шейла позволила ему соскользнуть. Свет падал сзади, окружая ее тело мягким сиянием.

– Не надо. – Она остановила его, когда Скотт потянулся расстегнуть бюстгальтер.

Кроме него, на ней ничего не было. Шейла так и не сняла его, пока они занимались любовью. Казалось, даже отдавшись Скотту, она хранит что-то еще более сокровенное. Он знал о ней так же мало, как сильно ее хотел. Скотт доверял ей свои секреты, и Шейла жадно ловила их, словно собирая на него досье, но сама ничуть не открывалась. Он думал, что совесть будет мучить его сильнее, но она была молода, нежна и красива, а он был достаточно благодарен и терпелив, чтобы смириться с этой загадочностью. Все, что Скотт мог сказать Зельде, бедной маленькой Зельде, от которой он отвернулся, было: «Прости меня, прости, прости».

Кладбище Восточного побережья

Как и боялся Скотт, его версию «Янки в Оксфорде» не одобрили. После месяца обсуждений сценария Эдди без предупреждения вызвал его на ковер и снял с работы над картиной. Он сказал, что на студии недовольны его работой и на нее бросят другого. Скотт хотел спросить кого, но понял, что спорить бесполезно. В конце концов, он только наемный работник и, надо признать, уже сделал все, что мог. Скотт снял со стены фотографию Вивьен Ли, вложил ее в страницы последнего черновика и убрал его в нижний ящик стола.

В «Железном легком» новости распространялись быстро. К обеду все уже знали об отставке Скотта, и за столом сценаристов его подразнивали колко, но по-дружески. Преемником был назначен Джулиан Лейтон, британец, чей фарс «Викарий, быстрее!» всколыхнул лондонскую публику лет десять назад. Все единодушно решили, что «Три товарища» – дело во всех отношениях более стоящее.

– Получается, – подытожил Алан, – вместо того чтобы писать сценарий под Роберта Тейлора в роли остряка-ветерана, ты будешь писать другой – под Роберта Тейлора в роли остряка-ветерана.

– И Спен-н-н-сера Трей-й-й-си! – объявил Бенчли, как на боксерском ринге, и указал на Трейси на другом конце стола.

– Он только показывает свою мощь, – сказала Дотти.

– Не важно, что ты напишешь для Манкевича[69], – уверил Оппи. – Он все равно снимет мелодраму.

– И прилепит счастливую концовку, – продолжила Дотти. – Пусть себе смеются над Гитлером.

– Манк как Джейн Остин, – сказал Алан. – Без разницы, Гитлер, Франко или Муссолини. В конце все поженятся.

– Обожает плавно подвести к старой доброй сцене с поцелуем, – сказал Оппи.

– Ты и сам скоро убедишься, – добавил Алан.

– И неожиданный поворот в развязке, – подхватила Дотти. – Вот увидишь, он попросит его добавить. Думает, что первый до этого додумался.

– До этого и до телефона, снятого крупным планом, – сказал Бенчли. – Одного звука мало, надо, чтобы зритель его еще и увидел.

– Все лучше, чем Селзник с его диктовкой[70], – ободрил Оппи.

– Воистину, – сказала Дотти. – Представляю, каково его секретарше.

– Лучше представь, каково его жене! – усмехнулся Бенчли. – «Дорогая, я тут посчитал: твой гардероб обходится нам слишком дорого».

Скотт смеялся со всеми, однако в глубине души был разочарован. Он не привык к тому, чтобы его работу отвергали. Долгие дни и недели неимоверных усилий, оказавшихся бесплодными, все впустую. Он приехал на запад не только, чтобы заработать, но и чтобы исправить ошибки прошлого, вдохнуть жизнь в рукописи, на которые он еще возлагал надежды, но которые были переделаны местными писаками, а то и вовсе загублены. После нескольких лет ссылки такой шанс был редкой удачей, а провал в самом начале пути мог пустить все под откос. Единственное утешение в том, что он занимался картиной не с самого начала, во всяком случае, так он сам себе говорил. А больше всего обескураживало то, что самому Скотту работа еще утром казалась весьма приличной.

Теперь главное не подпускать никого к «Трем товарищам», писать в одиночку. Хорошо бы набросать черновик, а потом его проработать, прежде чем показать Манкевичу. Вот только времени на это нет. Через две недели они со Скотти уезжали.

Скотт разрывался между дочерью и Шейлой. Он старался не давать им пересекаться. Вечерами он показывал Скотти город, водил в «Браун Дерби» и на пирс, потом вез в отель, а сам спешил прямиком к Шейле. Домой возвращался поздно, а вставал с первыми птицами. Игра в явки-пароли изматывала, Скотт чувствовал себя старым трусом. На кухне он залпом выпивал кофе и правил даже лучшие сцены. Рано приходил на работу, обед заказывал прямо в кабинет. Он не позволял себе небрежностей, чтобы Манкевич не поручил доделку кому-то еще, а довел первые два акта до совершенства, надеясь, что остальное будут судить по ним. И только в последний момент, полный дурных предчувствий, представил их продюсеру.

В ту ночь он прощался с Шейлой. С балкона, нависавшего над кронами деревьев, открывался потрясающий вид. Они смотрели на огни и прислушивались к гулу города. Оба сидели без сил, будто только что ссорились или, наоборот, затихли перед бурей. Шейла знала, что Скотт с дочерью едут к Зельде и какое-то время проведут вместе в Миртл-Бич, как подобает настоящей семье. Чтобы Шейла не терзала себя мыслями, Скотт сразу сказал, что они с Зельдой будут спать в разных кроватях, но уже одно это звучало как предательство, и Скотт жалел, что еще не уехал.

– Это не мое дело, – сказала она.

– Конечно твое.

– Я же сказала, что не хочу этого.

– Чего?

– Этого. Какая же я дура… Я говорила, ты понятия не имеешь, во что ввязываешься. Теперь и я впуталась.

Несколько часов спустя, когда они помирились и он уже ехал в «Сады» по бульвару Сансет, Скотт понял, что должен был ответить. «Имею, – должен был сказать он. – Имею и не жалею ни о чем».

Домой он приехал в три, а чемодан еще не был собран. Скотт плохо спал, ворочался и что-то бормотал во сне. Он встал в шесть, чтобы заехать за Скотти, как всегда наглотавшись таблеток. Решил, что отоспится в поезде.

Скотт успел провести в городе не дольше пары месяцев, но ему казалось, что он уезжает, поджав хвост. В Эль-Пасо они ехали первым классом. Как и надеялся Скотт, дочь пришла в восторг от продуманной до мелочей роскоши купе. Но даже лежа на откидной кровати, так непохожей на солдатские койки обычных поездов, Скотт все размышлял о том, что не успел сделать. За окном скользили апельсиновые рощи и автомастерские, уже накалившиеся и резко очерченные в утренних сумерках. В районе Сан-Димаса колея пошла в гору, а по другую сторону склона начиналась пустыня.

– Следующая остановка Палм-Спрингс, повторяю, Палм-Спрингс.

Скотт мечтал о крепком сне под мерный стук колес, но нужно было накормить дочь завтраком. Так что они поплелись в вагон-ресторан, где проводник подал озерную форель и омлет, а потом так же поплелись обратно, опустили шторки и легли спать, хотя обоих слегка укачивало.

Он проснулся, когда еще не стемнело. Поезд продолжал путь через пустыню. Над горизонтом дрожали в мареве заснеженные вершины, возвышающиеся, как остров. На мили вокруг не было больше ничего, только растрескавшаяся иссохшая земля и неровные дороги, теряющиеся меж мескитовых деревьев. Будь то море или небо, Скотт всегда благоговел перед простором. Он представлял, каково оказаться здесь в одиночку. Вообразил крушение поезда, падение самолета в горы. Самолета его продюсера, возвращающегося с важной встречи в Нью-Йорке. Пройдут недели, прежде чем место катастрофы обнаружат. Кого и что тогда найдут? Деньги, конечно. Пистолет. Талисман его персонажа – ручку с монограммой. Или нет, лучше портфель. Через проход вздохнула во сне Скотти, и не успел он себя одернуть, как представил ее на месте трагедии. Но не одну девушку, а компанию подростков из соседнего городка, объезжавших округу верхом. Четверых, очень разных. Найдя деньги, они решают никому ничего не говорить. Как изменит их эта тайна? На том Скотт бы и закончил – юные души, теряющие невинность. Все это хорошо сочеталось с продюсером, предавшим мечту, да и вообще с Голливудом. Быть может, даже слишком хорошо. А как его герой дошел до такого плачевного состояния, уже другой вопрос.

Скотт чуть приподнял шторку, чтобы записать мысли. На пятой странице Скотти села на кровати, еще прикрывая глаза.

– Где мы?

– Понятия не имею.

– Душно здесь. Тебе не жарко?

Скотт остановил ее, подняв ладонь, и продолжил писать.

– Пап?

– Да, Пирожок, душно.

Они переночевали в Эль-Пасо, а на следующий день вылетели на восток, остановившись для дозаправки в Канзасе и Мемфисе перед последним броском к Спартанбергу. На подлете Скотт заметил длинные просеки в сосновых лесах, скрывавших темные озера и болота. Упади самолет в такое затерянное озеро, и никто его не найдет, хотя для писателя это был бы не самый удачный прием. Кто-то найти должен. Как в «Гэтсби» – нужен свидетель, которому читатель поверит.

Раз поездка была частью отдыха, в Спартанберге Скотт арендовал «Родстер», один в один как тот, что он продал. Обед наскоро проглотили в придорожной забегаловке по пути в Трайон. Когда они подъезжали к отелю, сумерки уже сгущались. Скотта ничуть не удивило, что комнаты, в которых он раньше останавливался, свободны, только стоили теперь дороже. Лучше они не стали, но здесь нужно было только переночевать. Спальня, обставленная плетеной мебелью, выглядела вполне сносно. Они со Скотти выбрались на веранду и смотрели на светлячков. О Шейле Скотт старался не думать.

– Мама выиграла теннисный турнир, – начал он.

– Неплохо по сравнению с прошлым разом.

– Ей всегда приходится начинать заново.

– В этом-то и проблема.

– Не настраивай себя так, она бывает очень мила. Мы там всего на три дня.

– Три дня – большой срок.

– Мы ее до Рождества не увидим, так что давай постараемся ее порадовать.

– Я всегда стараюсь.

– Знаю, что стараешься, и мне жаль, что она не всегда может нас отблагодарить. Но ты же знаешь, как она тебя любит.

– Знаю.

– Доктор говорит, новое лечение ей помогает, так что посмотрим.

– Посмотрим, – согласилась Скотти.

Остаток пути они преодолели на следующее утро. Зельда изменилась разительно, это было видно с первого взгляда. Скотт даже сначала не узнал грузную женщину, которую подвела к ним сестра. Два месяца назад, когда они расстались, Зельда походила на пугало. Теперь она стала одутловатой, обрюзгшей, второй подбородок появился, а талия исчезла, лицо изменилось до неузнаваемости. Казалось, ее заменила тучная дублерша. Скотт никогда не видел жену такой полной, даже когда она была беременна. Он улыбнулся, чтобы скрыть потрясение.

– Я уродина, да? – спросила она, обнимая Скотта.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Чувствую хорошо, только выгляжу как корова. Экзема проходит. – Зельда отвернула ворот блузки и показала гладкую кожу на груди.

– Прошла! – обрадовался Скотт. – Чудесно.

– И у меня снова появились сиськи. Тебя это обрадует.

Она иногда говорила в компании что-нибудь вызывающее, но здесь была Скотти, и это уже переходило границы. А что еще хуже, Скотт мечтал не о ее груди.

– Рад, что тебе лучше, – проговорил он.

– Нижайше прошу меня простить, – повернулась Зельда к Скотти. – Я, видимо, не должна так при тебе выражаться? Твои, кстати, тоже ничего.

– Перестань! – попросил Скотт жену.

Но Скотти вежливо ответила матери:

– Спасибо.

– Они, знаешь ли, у всех есть, – сказала Зельда, обращаясь к Скотту. – Никакого секрета в этом нет.

– И ничего нового тоже.

– Будет весело! – воскликнула она и, взяв мужа и дочь за руки, как хористка, потянула их к выходу. – Allons-y![71]

– Сначала я должен за тебя расписаться.

– Забыла, я ведь здесь пленница любви!

Про себя Скотт отметил ее выходки, однако не подал виду, решив позже рассказать доктору Кэрроллу.

– Что с твоей машиной? – спросила Зельда на стоянке.

– Я же говорил, что продал ее.

– Додо, – надула она губки, – мне нравилась та машина.

– Знаю. Поэтому я и взял эту.

– Истинный джентльмен, всегда обо мне думаешь. А помнишь тот «Делаж», у которого верх никак не поднимался?

– Помню.

Скотти села спереди, и машина тронулась. Они съехали вниз с подъездной дорожки, миновали ворота и выбрались на свободу, все трое снова были вместе. В городе Скотт повернул на перекрестке направо, взяв курс на юг и решив проехать к берегу через горы. Дорога была незнакомая, и Скотт ехал даже медленнее обычного, как бы нерешительно. Окутавший холмы серый туман напоминал о вылазках во французские деревеньки, прогулках по Булонскому лесу, однодневных поездках в Лион на званые завтраки. Зельда обращала внимание на все, что они проезжали, словно боясь упустить любую мелочь. Скотти пряталась от нее за чтением книги. Новорожденный жеребенок, горящий мусор, следы, прочерченные ураганом в садах. Было начало десятого; по расчетам Скотта, в Миртл-Бич они приезжали около пяти. Скотт боялся, что Зельда не справится с бурным потоком новых впечатлений и, как часто бывало в таких случаях, после первой вспышки она сникнет и замкнется в себе, спрячется во внутреннем мирке, из которого потом ее будет не выманить. Сейчас же она проявляла живой интерес ко всему и даже к Скотту.

– Ты нормально ешь? Кажется, похудел.

– Вообще-то наоборот. Слишком часто ем всухомятку, почти не хожу пешком.

– Выглядишь уставшим.

– Работаю…

– Понимаю. Если бы могла, я бы поехала и приглядывала за тобой.

Скотт вздрогнул.

– Конечно, – кивнул он.

– Пекла бы тебе пироги и гладила носовые платки.

– Не знал, что ты умеешь гладить.

– Работаю в прачечной, все умею делать.

Скотту трудно было это представить, хотя он понимал, что жена говорит правду. У Зельды теперь другая жизнь, ее окружают люди ему незнакомые, да и у него то же самое. Скотт гордился ее успехами, но теперь они только делали вид, что знают друг друга.

Вот и воссоединились – делая вид, что все так и должно быть. Когда-то давно они уже останавливались в этом отеле, Скотти тогда было лет пять или шесть. В семейном альбоме сохранились ее фотографии – щекастой и веснушчатой, с жестяным ведерком и совочком в руке, стоящей над песочным замком с гордостью архитектора. То лето было едва ли не последним хорошим для Зельды; тогда они еще строили планы.

Путь через горы занял несколько часов, потом потянулись низины с рисовыми полями и длинными амбарами. Скотт собирался сделать всего одну остановку, чтобы пообедать и залить бензин, однако недалеко от Чарльстона Скотти и Зельда захотели в туалет, так что пришлось свернуть на еще одну заправку. Потом проехали по влажному городу и покатили на север вдоль берега, чтобы Зельде было интереснее. Скотти сняла обувь и свернулась на заднем сиденье, однако трудно было сказать, спит она или нет.

– Чувствуешь? Пахнет морем, – сказала Зельда, потянув воздух. И правда пахло.

В Джорджтауне через пролив навели новый стальной мост. Покрытие еще положить не успели, и шины при переезде жалобно поскрипывали. Судя по тому, что, сидя на перилах, с моста рыбачили негры, наступило время отлива.

– Смотри, пеликаны! – Зельда помахала руками, как крыльями.

Остров представлял собой песчаную равнину, поросшую соснами. Их отель, возвышающийся над белыми дюнами, был виден за несколько миль. Как и «Беверли-Хиллз», «Бичкомбер» был розовым уродливым зданием, которому, по-видимому, надлежало поражать внушительными размерами. После банковского Краха он был продан, пустовал несколько сезонов и приходил в запустение, затем его снова вернули к жизни, сад аккуратно постригли, лужайку для крокета привели в идеальный порядок. Когда машина подъехала к входу, «Форд» окружила целая вереница лакеев, обряженных в ливреи и штаны до колен.

Хотя сезон подходил к концу – от лета остались считаные дни, – на террасах, выходящих в сады, было полно чарльстонцев. Даже мужчины еще одевались в светлое, потягивали джин с тоником и поедали канапе. В холле отеля, перекрывая низкий гул голосов, музыкант во фраке играл на рояле у подножия широкой лестницы. У конторки портье выстроилась очередь. Господа приехали на свадьбу Кэббиджстолков? В другое время Фицджеральды соврали бы, что да, танцевали бы с женихом и невестой и пили бы шампанское. Но Скотт отклонил приглашение, ощутив себя ответственным занудой, как и подобает отцу семейства. Стоявшая рядом Зельда наконец успокоилась и теперь разглядывала все с открытым ртом, словно пораженная роскошью убранства, а Скотти в это время опять уткнулась в книжку. Скотт помнил, что несет ответственность за поездку, и пока все шло вполне сносно. Он заранее заказал большой номер, так чтобы места хватило всем: в одной комнате разместятся они с Зельдой, а Скотти будет спать на диване. Как он и обещал Шейле, спать супругам предстояло в отдельных кроватях, так что хоть в этом он слово сдержал.

Пока разбирали чемоданы, Скотт заметил, что вещи Зельды завернуты, как подарки, в пергамент, каким пользуются мясники.

– Они не мои, – объяснила жена. – Вся моя одежда мне мала.

– И откуда же эта?

– Пожертвования. Невостребованные вещи из бюро находок. Все сначала пропускают через прачечную, не переживай, они чистые.

Ни капли не стесняясь, она стянула рубашку через голову и выбрала другую. Теперь у Зельды была не только округлая, тяжелая грудь, но и выпяченный живот, как у беременной. Исчезла та стройная подвижная девушка, на которой Скотт женился. Казалось, рядом с ним совершенно другая женщина.

Зельда застегнула бледно-зеленую блузку с ложным карманом на левой груди – неотглаженную, с явными складками. Она была заметно велика и висела, как гавайская рубашка.

Скотт отвернулся, но поздно.

– Джентльмены не подглядывают, – сказала она.

– А кто сказал, что я джентльмен?

– Помнится, были устремления.

– Бросил. Слишком хлопотно.

– Понимаю.

Скотт не знал, шутят ли они еще. Он хотел было сказать, что нет предела совершенству, однако передумал. Теперь, когда семья добралась до места, он чувствовал себя вымотанным. Путешествия давно ему приелись. Даже в последнее лето – 29-го года, перед тем, как все рухнуло, – им уже некуда было ехать. Да и незачем.

Скотти валялась с книжкой на диване и только вздохнула, когда отец позвал ее обедать.

– Не будь противным Пирожком.

– Будь сладким Пирожком, – закончила Зельда.

– И надень, пожалуйста, что-нибудь посимпатичнее. Мы идем в приличное место.

Скотти вопросительно посмотрела на наряд матери.

– Хорошо, пап.

– Спасибо!

Она переоделась в родительской комнате и вернулась в прелестном платье, которое ей помогла подобрать Хелен.

– Ты просто очаровательна, – сказала Зельда, оглядывая плечи Скотти, как портниха.

– Папа купил мне его в Голливуде.

– Tres cher, n’est-ce pas? – В ее голосе не было упрека, хотя они месяцами вели бои из-за счетов за питание Зельды в больнице.

– Oui.

– Mais tres jolie aussi, – сказала Скотти.

– C’est vrai comme toi, chou-chou[72]. – Зельда расцеловала ее в обе щеки.

Скотт не мог свыкнуться с новыми формами жены и ее гардеробом. Когда они спускались по главной лестнице, ему казалось, что все уставились на них, разглядывая странное семейство. За обедом он внимательно следил, не проявится ли малейший признак болезни, однако Зельда ела так же, как они, поддерживала вежливую беседу, смеялась вместе со Скотти, когда он капнул соусом на галстук, и вспомнила по этому поводу тушеных устриц в отеле на Капри. Отель Скотт помнил, а устрицы – нет. От десерта Зельда отказалась, но уговорила остальных его взять, а потом даже не попробовала у мужа бисквит с вином и взбитыми сливками. Скотт настолько привык следить за ней, ловить малейший симптом, что не мог остановиться.

После кофе они неспешно гуляли по променаду вдоль пляжа, освещенного гирляндой простых лампочек, заходили в игровые павильоны, катались на тех же аттракционах, которые нравились Шейле в Оушен-парк и Венеции. Скотт не видел Шейлу уже три дня. Ему хотелось позвонить ей, послать цветы или что-нибудь еще, чтобы она знала: он о ней помнит, – и еще чтобы напомнить о себе. Это было бы неправильно, но желание от этого меньше не становилось, только тени, вытягивавшиеся на песке, становились более зловещими. Будь они героями кино, Скотта показали бы кровожадным мужем, Зельду – беспомощной жертвой, а началось бы все с мрачных кадров промозглой ночи. И как бы Скотт ни убеждал себя в обратном, в глубине души он знал: так все и было. Чтобы спастись, он убил в себе все лучшее и слишком поздно осознал, что ничего не спас.

– Приятно погулять вечером, – сказала Зельда, глубоко вдыхая и вглядываясь в небо. – Жаль только, луны нет.

Скотт окинул небосвод взглядом, будто желая убедиться. То же сделала и Скотти.

– Моя палата на верхнем этаже, я всегда знаю, где должна быть луна. В древности по ней определяли ход времени.

– Все считали в лунах, – сказала Скотти.

– Тринадцатое полнолуние, луна до и после осеннего равноденствия, растущая, убывающая…

– Значит, сейчас должен быть отлив, – сказал Скотт.

– В прилив вода убудет, в отлив – прибудет. – Ее слова прозвучали пророчеством. Кажется, до больницы Зельда и думать о таком не думала. Даже если это были просто отголоски того, что она вычитала в больничной библиотеке, новые мысли удивили Скотта. Больше всего он боялся того, что сам не знал, какое будущее ждало жену. Сейчас он легко мог представить ее в доме матери, листающей книги, качающейся на качелях, ухаживающей за цветами. Скотт не просто пытался усыпить совесть. До встречи с Шейлой он хотел, чтобы Зельда была счастлива.

Пока Зельда была в ванной, Скотти заметила, что прошел только первый день, впрочем мать казалась спокойной и вполне разумной.

– Посмотрим, как она будет чувствовать себя завтра, – сказал Скотт. – Спасибо, что промолчала о ее блузке.

– Если бы она все время вела себя так, видеться с ней было бы приятно.

Он пропустил Скотти в ванную, дав ей время спокойно привести себя в порядок. Когда настала его очередь, Скотт выпил таблетки и тщательно почистил зубы.

– Спокойной ночи, Пирожок!

– Спокойной ночи, пап.

Больше тянуть было невозможно.

Зельда ждала его в спальне, не погасив свет. Она лежала в кровати, из-под одеяла высовывались полные плечи. Даже если бы из бюро находок прислали пижаму, Зельда все равно их никогда не носила. Сбросить одежду на вечеринке не было для нее пьяной выходкой, в отличие от Скотта. В глубине души Зельда была нудисткой, обожала особые пляжи, где можно было открыться солнцу без малейшего стеснения. Его и привлекала в ней эта дикость, дерзость, присущая им обоим. Скотт обманулся в ней, по собственной воле, как ему думалось, так же, как обманывался в себе. Ее вины в этом не было.

Скотт выключил свет, чтобы переодеться в пижаму, и, пытаясь просунуть ногу в штанину, ударился о туалетный столик.

– Ушибся?

– Ерунда, сам виноват.

Простыни были холодными. Но Скотт знал, что потом станет даже жарко. В темноте виделся квадрат окна, серебрящийся от света фонарей променада. Где-то далеко мягко и мерно вздыхал прибой. Они уже несколько месяцев не оставались наедине. В Вирджиния-Бич у Зельды случился очередной приступ, она бросалась с руганью на него и дочь, потом замирала в оцепенении. Сейчас, когда она была в порядке, Скотт не хотел все испортить и лежал тихо, как мышка, надеясь, что жена заснет.

Он думал о Шейле в бюстгальтере, о том, как отличалась она от Зельды и о чем это говорило. Насколько хорошо Скотт знал самого себя, настолько беспомощен он был в вопросах любви – если только это любовь. Всю жизнь он отдавал всего себя одной женщине. И никогда не думал, что может полюбить другую.

Надо было признаться Зельде, хотя неизвестно, как на ней скажется правда. Как она скажется на Скотте, тоже было непонятно. Годами супругам казалось, что их связывают вечные узы, хотя они уже давно не приносили друг другу счастья.

Заскрипели пружины – Зельда села на кровати и выбралась из-под одеяла. Пошла ссутулившись, по-детски – маленькими шажками и выставив руки вперед, проверяя путь, как слепая. Ее кожа, отражающая свет, казалась призрачной. Скотт испугался, что Зельда идет к нему; впрочем, наткнувшись коленом на его кровать, она ее обошла и так же на ощупь стала продвигаться к окну. Ее силуэт замер на фоне проема. Номер был на четвертом этаже – высота достаточная, чтобы убиться, однако Скотт не пошевелился.

Она облегченно вздохнула, задумчиво ему улыбнулась.

– Что?

– Помнишь звезды в Монте-Карло?

– Конечно.

– Я загадывала на них желания. Каждый раз, когда мы бывали там, я загадывала выиграть миллион долларов.

– И как?

– Я была молодой и глупой. Надо было желать другого.

– Еще не поздно снова попытать удачу. Что делать с миллионом долларов, мы придумаем.

– Не смейся.

– Да я и не смеюсь.

Скотт сел. Зельда стояла к нему спиной, и чем дольше это продолжалось, тем больше Скотт убеждался, что, если бы только это ее утешило, он подошел бы, взял за плечи, положил бы подбородок ей на голову и смотрел с ней на море, чтобы она не чувствовала себя одиноко.

– Вот, одна упала, – сказала Зельда, отворачиваясь от окна. Лицо скрывала тень.

– Что ты загадала?

– Если скажу, не сбудется.

Зельда подошла к нему. Вопреки здравому смыслу, несмотря ни на что, с жалостью, он загляделся на ее новое тело. Она обошла кровать, Скотт закрыл глаза, словно так можно было спрятаться от вины, потом не выдержал и взглянул на нее украдкой. Зельда стояла совсем рядом, бесстыдно, как амазонка. Она не вернулась в свою кровать, а встала на колени и положила голову ему на грудь. По привычке, а может, просто из приличия, Скотт стал гладить ее волосы. Он лежал в темноте и думал, что их брак или то, что он когда-то любил ее в другой ипостаси, не имеет значения. В душе он понимал, что поступает неправильно, однако оттолкнуть ее не мог. Скотт не знал, как объяснить это Шейле, но он всегда будет нести ответственность за жену.

– Ну хватит, – сказал он, потрепав ее по плечу. – Уже поздно.

– Еще чуть-чуть.

– Только чуть-чуть.

Скотт подумал, что Зельде, наверное, неприятно стоять на коленях на голом полу, но она не двигалась и не жаловалась. Было что-то страшное в ее покорности, словно она приносила кровавую жертву к его ногам.

– Спасибо, Додо. – Зельда отстранилась и встала. Мгновение она помедлила, почти замерев над ним бледным духом, как бы давая Скотту время передумать, и вернулась в постель. – Спокойной ночи, – сказала она.

– И тебе.

Под серебрящимся окном бесконечно разбивались о берег и пенились волны. Если Зельда загадала вернуться домой, на свободу, то в его силах было осуществить желание. Если она хотела, чтобы между ними все стало как прежде, то уже слишком поздно. Сам Скотт хотел одного: чтобы жена обрела душевный покой, однако и то было ложью, поскольку зависело от него. Почему все его желания несбыточны? Он терзался мыслями, слушая дыхание лежащей рядом жены, и думал, что так и не заснет. Но, когда в подробностях вспоминал прогулку по променаду, представлял, как зазывалы и торговцы сладостями и всякой мелочью закрывают свои лотки, пряча товар от тумана, начали действовать таблетки, увлекая его в знакомую темную пучину.

На следующий день Зельда была в хорошем настроении, радостно купалась, заставляя сердца мужа и дочери сжиматься от жалости. Ночью она снова пришла к Скотту, и они вновь сидели вместе. Все повторилось, как ритуал, и в третью ночь, как будто теперь это было им позволено. Тяжело было оставлять жену, когда у нее наступало просветление, Скотт словно предавал невинную. Так что, посадив Скотти на самолет, первым делом он пошел в бар и выпил двойную порцию джина. Он помнил, как просил бармена повторить, а потом не помнил ничего до самого Альбукерке. Там Скотт завалился на чью-то сырую лужайку и лежал под струями поливальной системы. Деньги пропали, на пиджаке откуда-то взялась кровь. Он позвонил Шейле, но не успел вымолвить еще и слова, когда та сказала, что не позволит говорить с собой подобным образом, и повесила трубку.

Богачка

Скотт надеялся на быстрое примирение, однако Шейла его сторонилась. Сам виноват. Ей не нравилось, что он пьет, а причина пить была. Над «Тремя товарищами» он работал теперь не один. Пока он был в отъезде, Манкевич без всякой причины, хоть и обещал этого не делать, подключил к работе второго сценариста.

Скотт помнил его по Нью-Йорку: Тед Парамор был бездарем с Бродвея, который корябал статейки о нем и Зельде, когда те останавливались в «Плазе»[73] и весь город лежал у их ног. Скотт даже вывел его в «Прекрасных и проклятых», назвав одного персонажа-нытика Фред Парамор. Сначала он полагал, что Парамора привлекли, чтобы ужать сценарий и подправить некоторые слабоватые места. Манкевич говорил, что в целом ему все нравится, но вскоре стало ясно, что он все хочет делать по-своему.

У Парамора уже было с десяток завершенных картин, большинство из которых он попросту увел у других. И Тед знал, как взять ведение сценария в свои руки. Вместо того чтобы помогать Скотту улучшить сценарий, он пускался в долгие обсуждения, вплоть до имен трех главных героев, изначально взятых прямо из романа. Манкевич слушал его как равного, будто он хоть раз написал что-то стоящее. Скотт не хотел допускать в фильме очевидных поворотов, но в спорах проигрывал. Это его и не удивляло. За одним только исключением, все, с кем Скотту доводилось работать в Голливуде, одобряли прием соавторства – случая, когда одного голоса хватало, чтобы решить важнейшие вопросы картины в угоду широкой публике. Единственным исключением, о чем Скотт всегда говорил тем, кто готов был его слушать, был Тальберг, а Тальберг был мертв.

– Везучий паршивец! – говорила о нем Дотти.

Строчка за строчкой, сцена за сценой, Парамор отыгрывался на нем, а Скотт ничего не мог поделать. Каждую неделю приходили новые указания, которые камня на камне не оставляли от его тщательно проделанной работы. Хоть они и работали рядом, за пределами кабинета Манкевича сценаристы не разговаривали. Секретарша Скотта относила его правку секретарше Парамора, и наоборот. Каждый стук в дверь предвещал очередное сражение. Временами, когда тот переходил черту в своем рвении, Скотт подумывал все же лично дойти до его кабинета и хорошенько проучить этого хорька. Так бы и сделал, не нуждайся он в зарплате от студии.

– А как, по-твоему, живут остальные? – спросила Дотти. – Не все водят дружбу с графинями.

– Да Манк над ним как немецкий офицер стоит: «Потумайте нат этим!»

– А как это будет по-немецки?

– Лучше спросить графиню, – сказал Алан.

В «Садах» Скотт пил с Богартом и Мэйо, делал головокружительные сальто в бассейн или с плеском прыгал головой вниз, купался, пока не начинало светать, а подушечки пальцев не съеживались от воды. Как подобает холостяку, холодильник его вечно был пуст, и Дотти и Алану приходилось напоминать ему, чтобы он хоть иногда что-нибудь ел. Скотт заказывал сэндвичи в «Швабз»[74], запивал соленую говядину холодным пивом. Сидя на складном стуле у мелкого края бассейна, смотрел на балкон главного здания, надеясь увидеть Аллу, но тщетно, там были только темные окна.

Шейла продолжала его избегать под предлогом того, что ей нужно увидеться с маркизом, однако не говорила зачем. Скотт считал это наказанием. Он не только ревновал, но и злился на нее. Скотт предупреждал, что он запойный пьяница, – а она сбежала при первом же появлении оборотня.

Предупреждал он недаром.

– Пусть лучше ты знаешь… Это же вовсе не значит, что такое случится.

– Что-то да значит, – ответила она.

Еще долго они не могли выйти из тупика. Она не хотела разговаривать с ним по телефону. Признания вины было недостаточно. Шейле нужны были обещания, которые она смогла бы бросить ему в лицо, если тот провинится снова. А он не стал говорить ей, сколько раз эти же сцены разыгрывались между ним и Зельдой в самых разных декорациях. Тогда его загулы продолжались по нескольку дней. Он пробирался в злачные места, куда вели грузовые лифты и пожарные выходы в узких проулках. Привычный ход времени замедлялся, когда он встречал рассветы на крышах или медленно танцевал посреди моста. Все прекращалось, только когда у Скотта кончались деньги или друзья, и тогда он шел домой и осознавал последствия, считал, сколько денег было выброшено на ветер. Однажды, сам того не желая, он ударил Зельду, когда в бессильном бешенстве хлопнул дверью, не зная, что та шла за ним. Половина ее лица опухла, превратившись в сплошной синяк, и тогда Скотт пообещал, что изменится. К его стыду, он так и остался прежним, только теперь постарел и устал.

«Как я рада, что мы собрались вместе, как в старые времена, – написала Зельда. – Море было ласковым, как вы с Пирожком. Уже скучаю по устрицам и песку, иногда забивающемуся в простыни. «Бичкомбер» благородно состарился и теперь напоминает пожилую даму в ирландском кружеве. Доктор Кэрролл говорит, что меня могут отпустить на Рождество; может, получится провести его дома. Мамина рука уже лучше, и, если ты решишь, что я готова, Сара могла бы меня привезти. Осень вступает в свои права, но каждая освещенная солнцем дорожка ведет меня к воспоминаниям о лете, о том, как ветер трепал твой галстук на променаде».

Скотт лишком хорошо знал, как резко может измениться ее состояние, особенно после нервного напряжения, и в любой день ждал сообщения о том, что Зельда на кого-нибудь напала, или сама себе что-нибудь сделала, или впала в отстраненное состояние, которое он воспринимал как ее последнее прибежище. Скотт прятался от мира сам и не понимал, что жена в этом находила свободу.

После посещений он обычно пребывал в беспокойном состоянии духа и даже почти радовался тому, что не видится с Шейлой, хотя и скучал по ней. Он посылал ей букеты роз и стихи с мольбой о прощении. Шейла оставалась непреклонна, но, как понимал Скотт, вежливость не позволяла ей отсылать их обратно.

– Перестань, пожалуйста.

– Почему?

– У меня вазы кончаются.

– Куплю тебе еще.

– Мне больше не нужно. Мне нужно, чтобы ты пить бросил.

– Уже бросил.

– Сейчас половина десятого утра.

– Я уже два дня не притрагиваюсь.

Это была чистая правда, если считать сегодня.

– Я имею в виду навсегда.

– Я пытаюсь, – солгал Скотт.

Видеться она по-прежнему не хотела, и Скотт чувствовал себя как в темнице, когда однажды, в то время как он потел за рабочим столом в «Железном легком», пришла телеграмма. Не от Обера, не от Макса и не от доктора Кэрролла, а от Джиневры Кинг.

Оказалось, она была в Санта-Барбаре, навещала в клинике сына Бадди[75] и узнала, что Скотт работает на «Метро». На следующей неделе дела приведут ее в Лос-Анджелес, не могли бы они увидеться?

В первую минуту Скотт чувствовал себя беглецом, загнанным в угол. Он не общался с Джиневрой уже лет двадцать и не думал, что еще когда-нибудь придется. Когда-то он питал к ней возвышенные чувства, это была лихорадочная любовь студента, выражаемая в основном в письмах, а его визиты в ее дом в Лейк-Форесте проходили под строгим родительским надзором. Там он впервые понял, как узок круг высшего общества, обитавшего то в летних домах, то на северных курортах, спонсируемых видными людьми из Чикаго и облюбованными нуворишами. Круг, в который, несмотря на сарказм простого ирландца, Скотт страстно мечтал попасть и куда благодаря Джиневре стал вхож. Даже когда она его бросила и вышла замуж за сына партнера отца по бизнесу, Скотту еще долго снился ее дом, французские двери, выходящие на каменную террасу, лужайку, спускающуюся к доку и сверкающей воде – утраченная идиллия, которую он снова и снова пытался воссоздать, однако преуспевал лишь на короткое время и разве что в своих произведениях. Раньше он был бы рад узнать, что она о нем помнит, но это было давно. Оглядываясь на печаль его молодости, причиной которой послужила она, Скотт думал, причем с благодарностью, что смирился с испытанной тогда тоской, а увлечение искусством постепенно загладило сердечную рану. Он скучал по той Джиневре, Джиневре, для которой был открыт весь мир, а не по Джиневре Митчел, чей несчастный сын пострадал за грехи прошлых поколений.

И все же Скотт чувствовал любопытство и даже был польщен. Она наверняка читала его романы, узнавала и себя, и его в книжных героях. Скотт был уверен, что теперь Джиневра уже не могла причинить ему боль, а ему самому хотелось посмотреть, какой она стала, узнать, как сложилась ее жизнь. Другая, мальчишеская, часть Скотта думала, что Джиневра хочет увидеться, чтобы запоздало попросить прощения, сказать, что она поняла, как ошибалась. Глупость, но разве одно то, что она разыскала Скотта, не было извинением? Может ли быть иной повод искать с ним встречи, кроме как желание вернуть старую дружбу?

Он рассказал об этом Шейле, преподнеся все как шутку над самим собой, обманутым поклонником.

– Я что, должна ревновать?

– Она замужем.

– А ты женат.

– Верно, а ты всего лишь помолвлена.

Шейла промолчала, и Скотт понял, что переступил черту. Прежде чем он успел извиниться, она спросила:

– Ты думаешь, прежде чем говорить, или слова сами срываются у тебя с языка?

Здесь не было верного ответа.

– Надеюсь, вы хорошо проведете время.

Если Шейла полагала, что это его остановит, она ошибалась. Теперь Скотт вознамерился показать себя во всей красе и доказать, что на самом деле очень любезен.

Обсуждение предстоящей встречи напомнило ему, насколько непостоянна Джиневра, привыкшая все делать по-своему. Он позвонил в ее отель, оставив сообщение о том, что получил телеграмму. Вечером третьего дня она перезвонила в «Сады». Голос Джиневры остался таким же низким и пленительным. Один только разговор заставлял Скотта чувствовать себя виноватым, а встреча казалась и вовсе недозволенной. Джиневра пригласила его на вечеринку ее друга в Санта-Барбаре в субботу. Планов на этот вечер у него не было, но Санта-Барбара находилась не так уж близко, да и увидеться с Джиневрой Скотту хотелось наедине, а потому он сказал, что занят. Он предложил поужинать вместе в воскресенье в гостинице «Малибу», стоявшей на полдороге между ними. Джиневра ответила, что должна свериться с ежедневником, а на следующий день предложила пообедать в отеле «Беверли-Уилшир» в понедельник, там у нее все равно запланирована еще одна встреча, только позднее. Компромиссное решение. В обеде при свете дня, без звезд и моря, не было ни малейшей неловкости, но роскошный отель добавлял очарования, а если разговор не заладится, будет легко ретироваться.

Ради Джиневры Скотт не пил. Все выходные он был трезв как стеклышко, так что Боги и Мэйо от обиды даже подожгли его половичок. Утром, пока парочка отсыпалась, Скотт поменял их и свой коврики местами, позвонил в дверь и сбежал.

Еще он доехал до лучшего в городе магазина и разорился на две новые рубашки и, пока рылся среди вещей на вешалках, жалел, что Шейлы нет рядом, чтобы помочь. Скотт никак не мог подобрать галстук и к утру понедельника отчаялся. В конце концов он остановил выбор на полосатом галстуке от «Эрмес», который Зельда купила в одну из их первых поездок в Париж. Как и многие мужчины за сорок, Скотт одевался по моде своей молодости, будто с тех пор ничего не изменилось. Пиджак с рисунком «в елочку» уже дважды пришлось латать на локтях и перешивать на нем подкладку, но раз он хорошо сидел и был чист, Скотт не видел нужды от него отказываться. Так же обстояло дело с широкими брюками с завышенной талией и белыми кожаными ботинками, которые он надел на обед к Джиневре и в которых даже швейцар и метрдотель безошибочно распознали фасон 1922 года. Скотт выглядел точно как персонаж короткометражек Гарольда Ллойда: воображала-ухажер, бредущий домой, оставшись с носом.

Он пришел раньше назначенного, и его подвели к столику у окна с видом на бульвар. Оттуда же была видна реклама загородного клуба, что Скотт нашел даже уместным. В последний раз они виделись в загородном клубе родителей Джиневры. Близился к концу летний бал дебютанток, меж виргинских дубов проплывали светящиеся бумажные луны китайских фонариков. По предложению Джиневры, оба порвали танцевальные карты и протанцевали весь вечер друг с другом, отмахиваясь от возмущенной вереницы отпрысков достойнейших семей города, настаивавших, что пришел их черед. Уж если Джиневра чего хотела, простые парни Среднего Запада ей не указ. Скотт сам окажется на их месте, когда через месяц после возвращения в Принстон она безо всякого объяснения его бросит. Она была его, а он – ее, молодость безоглядно верила, что так будет всегда, а потом в один прекрасный день он стал не нужен. Скотт до сих пор хранил письмо, последнее в толстой пачке, перевезенной из Сент-Пола сначала в Нью-Йорк, потом в Канны, а ныне запертой вместе со всеми остальными его пожитками в гараже в пригороде Балтимора. Скотт пожалел, что сейчас под рукой нет его или одного из множества ответов, которые он написал, но от уязвленного самолюбия и отчаяния так и не отправил.

Подошел официант.

– Желаете что-нибудь выпить, пока ожидаете, сэр?

– Только воду, спасибо.

Скотт провел здесь всего минуту, однако он сидел совсем один в огромном зале, и от того, что так нервничал из-за встречи, боялся, что Джиневра не придет. Тогда уж лучше утешаться остаток дня в баре, чем вернуться на работу и терпеть еще и нападки Парамора. На другой стороне бульвара две женщины в коротких брючках вышли из здания, их движения напомнили Скотту плавную походку Зельды. Когда он снова повернулся ко входу, прямо к нему уже шел между столиков метрдотель, а за ним следовала Джиневра.

Скотт встал точно за стулом, ожидая, как жених у алтаря. Она и сейчас была ослепительна: стройная, гибкая, волосы черные, как у цыганки, а потрясающе голубые глаза сочетались с сапфировой брошью на груди. За исключением того, что волосы она стала собирать в аккуратный пучок, открывая шею, Джиневра совсем не изменилась, в отличие от Скотта, кожа которого приобрела с годами землистый оттенок. Похоже, удачное замужество оберегало ее и от неумолимого течения времени. Только вблизи Скотт разглядел нервные морщинки вокруг глаз, которые не скрывал даже макияж.

Джиневра улыбнулась ему, вяло взяла за руку и поцеловала в щеку.

– Надеюсь, ты недолго ждал.

«Всю жизнь», – подумал Скотт, а вслух сказал:

– Конечно нет.

Метрдотель подал меню и удалился.

– Выглядишь прекрасно, как всегда.

– Спасибо!

– Рад нашей встрече.

– И я.

Скотт спросил ее о родителях, она – о его. Посочувствовала смерти матери.

– А как Бадди?

– Хорошо. Вижу его реже, чем хотелось бы, конечно, но он буквально преобразился.

Во времена их знакомства ее острый язычок славился на весь Чикаго. Теперь за ней, как и за Гарбо, сохранился образ королевы, взвешивающей каждое слово и при этом не говорящей ровным счетом ничего. Скотт надеялся, что она объяснит причину встречи, но Джиневра вынула из сумочки очки и принялась изучать меню. Цены были возмутительно высоки.

– Уже бывал здесь? – спросила она.

– Разве что давно.

– Интересно, хороша ли камбала…

О чем они раньше говорили наедине? О самих себе. О планах на будущее. О следующей встрече. О том, как можно вновь уединиться. Все в ней тогда казалось загадкой, каждая минута была исполнена страсти. Теперь же их можно было принять за незнакомцев или, хуже того, за давно женатую пару.

К камбале Джиневра заказала бокал вина. Скотт – колу.

– Итак, – начала она, – расскажи мне о Голливуде.

– Рассказывать особенно нечего. Хожу на работу, с работы.

– Наверняка это еще не все.

Скотт мог бы наплести о том, как играл в карты с Кларком Гейблом или встречался с Марлен Дитрих, но предпочел правду.

– Деньги платят хорошие, люди интересные.

– Как в сказке.

– Так и есть, – кивнул он, удивившись тому, что, в общем, сам в это верил. – А как старый добрый Чикаго?

– На самом деле я сейчас живу здесь. Мы с Биллом… – Она махнула перед собой рукой и покачала головой. – Все сложно.

О проблемах в семье Джиневра сказала так легко, будто речь шла о садовнике, которого пора бы уволить. Скотт почти чувствовал, как она следит за его реакцией.

– Хочешь рассказать больше?

– Да рассказывать особенно нечего. Просто мы устали изображать любящих супругов. Слишком давно уже это тянется. И наконец достигло точки, когда оба поняли, что сыты по горло.

– Сожалею. – Скотт умолк, давая ей договорить.

– На будущей неделе уладим все окончательно. Я хотела сказать об этом Бадди лично – трудно, но так будет правильно. Не знаю, сможет ли он понять. Наверное, ему придется тяжело, когда приедет домой на каникулы. Он привык, что мы всегда вместе.

– Конечно.

Так Джиневра за этим пришла? Поделиться новостью? Значит ли это, что он для нее особенный? Должен ли он сопереживать ей? Теперь было, наверное, вдвойне обидно, как глупо все повернулось. До встречи с Зельдой Скотт не знал девушки более подходящей, чтобы разделить будущее счастье.

– А у тебя дети есть? – спросила она.

– Девочка. Юная леди, надо сказать!

– Сколько ей?

– Уже большая. И умнее своего отца, слава богу.

– Как ее зовут?

Скотт стал рассказывать о дочери, понимая, что все равно держит Джиневру на расстоянии, без особого на то права чувствуя определенное превосходство над ней, ведь теперь ее постигло несчастье. Когда-то он хорошо знал ее, а потом издали следил за ее судьбой. Их отношения, как принято было в кругу избранных, протекали под неусыпным взором родственников и друзей семьи. Они многое друг другу обещали, но с Шейлой Скотт сблизился больше за первую неделю знакомства.

– А как твоя жена?

Едва ли Джиневра не знала о том, что происходит в его семье, она задала вопрос буднично, только из вежливого участия.

– Осталась на востоке, – ответил он. – Голливуд ей не по душе.

– Слишком жарко.

– Слишком жарко, слишком грязно, слишком много землетрясений.

– И давно ты здесь?

Скотт снова почувствовал неловкость и обрадовался, краем глаза увидев идущего к ним официанта с подносом на плече. Он вдруг проголодался и понял, что, кроме таблеток, за весь день ничего не ел.

Обеду в тишине оба предпочли разговор. Чем она занималась? Помимо забот о семье Джиневра помогала в приходе и Молодежной женской христианской организации. Входила в совет попечителей школы, где учился Бадди. Играла в гольф, плавала, ездила верхом. Путешествовала. Когда-то и сам Скотт мечтал о такой устроенной, спокойной жизни, но планы всегда рушились, так что Скотту казалось, что он просто для этого не создан.

Сейчас он разделывался с камбалой, Джиневра сидела напротив, за окном бурлил удивительный мир, однако Скотт думал о Зельде и о том, что она делала в эту минуту. В середине дня у пациентов, как у детей, тихий час. Наверное, она читает или пишет ему письмо. Скотт представил жену в плетеном кресле в общей комнате в косых лучах солнца, пробивающегося через венецианские шторы.

– Знаешь, мы все очень гордимся тобой, – сказала Джиневра. – Не скажу, что я была удивлена. У тебя всегда были задатки писателя. Помню, как ты смешил меня в письмах. Потому ты мне и нравился.

– Надеюсь, не только поэтому.

– Ты был страшно красив и знал об этом.

– Не лучшее из возможных качеств.

– Я и сама была не лучше. Даже хуже.

– Нет, просто красивее.

– Я так волновалась, когда посылала тебе телеграмму! Забавно, да? Понятия не имела, захочешь ли ты меня видеть.

– А почему нет?

– Я была эгоистичной и жестокой.

– Ты была молода, – сказал Скотт. Ему не нужно было от нее ни объяснений, ни извинений, чтобы простить; все равно они бы не помогли. Достаточно было признания не вины, а просто его существования для нее. Странно, но после того, как долго он терзался из-за Джиневры, Скотту не хотелось, чтобы она об этом жалела.

– Как рыба? – спросил он.

– Очень вкусно. А тебе как?

– Бесподобно. Правильно мы ее выбрали.

– Трудно ошибиться, когда океан так близко.

Согласившись на встречу, Скотт боялся, что им не о чем будет говорить. И все же они коснулись прошлого, о котором раньше не говорили, и это пробудило воспоминания. Джиневра не забыла их дни и вечера на озере. И улыбнулась, упомянув лодочный сарайчик.

– Противная я была, да?

– Ты была прекрасна, – сказал Скотт.

Следующая встреча Джиневры была назначена на час, так что десерт они пропустили, и Скотт проводил ее в бар. Она заказала второй бокал вина, а он взял порцию виски «Том Коллинс», чтобы выпить за встречу. Скотт успел забыть, какие чарующие, пронзительные у нее глаза темно-синего цвета. Виски и перемена настроения его разгорячили.

– Дурак твой муж.

– Не начинай, ты о нем ничего не знаешь.

– А мне и не надо. Разве может кто-то не боготворить тебя?

– Ты хотел сказать, как кто-то меня смог так долго выносить?

– Не так уж ты плоха.

– Значит, ты забыл.

– Ничего я не забыл! О чем, по-твоему, я всю жизнь пишу?

– Не хотела об этом говорить. Но я узнавала себя в некоторых твоих героинях.

– И какая из этих стерв ты?

Джиневра чуть улыбнулась, услышав это слово.

– Все, – ответила она.

– А вот и нет, – сказал Скотт. – Только неотразимые.

– Я, видимо, должна быть польщена.

– О да.

Скотт хотел спросить, какие из его книг она читала и что о них думала, но не смог, предоставил Джиневре расспрашивать его о писательской жизни, о Нью-Йорке и Ривьере. Интересно, жалела ли она о том, что никогда не выбиралась из Чикаго, и как бы сложилась жизнь, если бы они с Зельдой осели в Сент-Поле после рождения Скотти?

Подруги Джиневры пришли слишком скоро. Три почтенные замужние дамы в модных шляпках с вуалью в сеточку, которая Джиневре придавала бы загадочный флер невесты, а этих женщин делала похожими на деревенских пасечниц. Джиневра представила им Скотта как старого друга. И они окинули его оценивающим взглядом, приняв за нового воздыхателя.

– Простите, девочки, – сказала Джиневра, – но он занят!

Дамы засмеялись. Скотт и Джиневра расстались так же, как встретились – улыбаясь и обмениваясь любезностями.

– Была очень рада тебя увидеть! Следующую встречу не будем откладывать на двадцать лет.

Целуя Джиневру в щеку, Скотт слегка сжал ее руку, и они разошлись.

«Какая женщина!» – восхищенно подумал Скотт, оставшись один. Растерянный, погруженный в мысли, он решил еще немного посидеть в баре. Раньше он надеялся, что встреча избавит его от призраков прошлого, и вот она была перед ним, из плоти и крови. Скотт хотел заказать еще выпить, но подумал о Шейле. Хоть она и делала вид, что ей дела нет до Джиневры, она непременно спросит, как прошел обед, и тогда он должен быть трезв. Скотт нехотя, с ненавистью раба, поплелся обратно на студию и провел остаток дня, колдуя над сценой, которую искромсал Парамор, а когда рабочий день был окончен, почувствовал, что заслужил похвалу.

Весь вечер он ждал звонка Шейлы. Часы над плитой отсчитывали время. В четверть двенадцатого Скотт позвонил сам, подождал немного на случай, если она только вошла в дом, потом аккуратно опустил трубку на рычаг и погасил свет.

Он снова позвонил утром, и она снова не ответила; впрочем, ничего необычного в этом не было. На студии, прежде чем подняться в здание, Скотт остановился у газетного киоска пробежать глазами колонку Шейлы.

Среди сплетен о том, кого взяли на новые роли, и официальных новостей студии был и слух о Дике Пауэлле и Джун Эллисон[76], замеченных за уединенным столиком в ресторане «Виктор Гюго». Скотт убеждал себя, что у него нет ни права, ни причин ревновать. Колонка давала надежду, что Шейла просто работала.

Увы. Когда Скотт позвонил на следующий день, Шейла извинилась. Она проводила время с Донегаллом.

Скотт стоял у каминной полки, понуро, как наказанный ребенок. Что ж, этого и следовало ожидать.

– Я разорвала помолвку.

Что бы Скотт сейчас ни сказал, во всем был бы подтекст, так что он ограничился вежливым сожалением.

– У меня кошки на душе скребли. Он хороший человек. А что хуже всего, у него, кажется, ко мне чувства.

– Что ты ему сказала?

– Сказала, что не выйду за него, потому что полюбила тебя.

Повисло молчание, будто линия разъединилась.

Шейла сдавленно вздохнула, тихонько всхлипнула и разразилась рыданиями.

– Я причинила ему боль, Скотт! Боль, и все потому, что ты не выносишь одиночества. Я не хотела тебя любить. Все перепробовала, чтобы не замечать тебя, а ты не унимался, крутился рядом, посылал цветы. Зачем тебе это?

Отчаяние Шейлы одновременно напугало его и поразило больше, чем собственные чувства к ней. Скотт и не подозревал, что она так подавлена. Ее беспомощность окрылила и ошарашила его. Конечно, он виноват – он ведь первый начал ухаживания. Как будто неся за нее ответственность, Скотт пообещал себе, что будет достоин этой жертвы.

– Ты правильно поступила. Так или иначе, ему нужно было узнать.

– Не нужно.

– Тогда хорошо, что теперь знает. Это благородный поступок.

– Нет, не благородный. Он мне доверял, а я его обманула. И мы не благородные люди, а лжецы! Что мы делаем? Ты ведь только хотел меня. А теперь даже не хочешь. Предпочитаешь пить и гоняться за бывшей подружкой, которая тебя бросила.

– Нет, ты нужна мне. И ни за кем я не гоняюсь. – Скотт мог бы добавить, что именно Шейла его избегала, однако решил не подливать масла в огонь. Сказал, что любит ее и постарается не пить. Наговорил всякого, разве что не обещал жениться. Но даже уверив в том, что она поступила правильно, сам Скотт боялся, что уже не будет любить ее, как прежде. Особенно после встречи с Джиневрой.

Когда Шейла спросила про их обед, Скотт ответил коротко и уклончиво, так что большого доверия не внушил.

– И ты ее больше не любишь?

– Да я ее двадцать лет не видел.

– А я не об этом спросила.

– Нет, – сказал он. – Не люблю. Я ее уже даже не знаю.

– А с нами тоже так будет?

Несмотря на прямоту вопроса, ответить на него было нельзя.

– Что бы ни случилось, – произнес Скотт, – я точно знаю, что с тобой я счастливее. И мне не нравится, что мы уже неделю не виделись.

– Мне тоже. У меня даже аппетит пропал.

– Заметно по «Виктору Гюго».

– Туда мы и пошли. О, Скотт, это было ужасно. Он-то думал, что у нас будет романтический ужин. До последнего не могла решиться.

То, что Шейла нашла в себе силы рассказать о произошедшем, было хорошим знаком. Дав ей излить душу, Скотт спросил, не нужно ли ему приехать.

– Нет, я хочу поспать. Завтра ранняя встреча за городом.

Он предложил еще раз, чтобы показать искренность, однако Шейла решила твердо. Они лучше поужинают завтра в каком-нибудь уютном месте, не в Голливуде. Похоже, она снова овладела собой; вернулась уверенная в себе, практичная Шейла, которой он восхищался. Попрощавшись и снова оставшись в одиночестве в темноте, Скотт устыдился того, что себе напридумывал. Вне всякого сомнения, он ее любит. Как прошлое неразрывно было связано с Зельдой, так будущее явственно связано с Шейлой.

А потому Скотт сам себе удивился, когда через несколько дней, вечером, после пары бокалов джина у бассейна позвонил Джиневре.

Потом несколько недель они созванивались просто так, о чем Шейла не догадывалась. И хотя они каждый раз обещали друг другу больше не теряться, Джиневра уехала в Чикаго уладить последние формальности с разводом, и больше Скотт о ней ничего не слышал. Он даже был не слишком поражен, когда в ноябре получил по почте приглашение на свадьбу Джиневры в доме ее родителей в Лейк-Форест. Прошлое такое приглашение Скотт до сих пор хранил в пачке ее писем. Как и то горькое напоминание, новое, уже не такое показное, он выбросить не смог, а положил в коробку из-под шляпы матери под авторские договоры, обналиченные чеки, письма от Зельды и Скотти. Тайное место, откуда он его еще как-нибудь достанет, чтобы отвлечься от работы, перечитает выпуклые позолоченные надписи и вспомнит, что почувствовал, когда Джиневра впервые его поцеловала в полумраке лодочного сарайчика, взяла в руки его лицо, чуть отодвинулась и посмотрела на него ясными глазами. И как, словно наивные дети, кем тогда они и были, с величайшей серьезностью и искренностью в сердце клялись любить друг друга вечно.

Лили

Всю осень Скотт скучал по востоку. Ему не хватало листопада и дымки над лесом, появляющейся, когда дни становятся короче. Тосковал по угрюмым дождям, ранним сумеркам, белкам, торопливо запасающим орешки на зиму. На Западном побережье по-прежнему вовсю светило солнце, разливая жар над пальмами, машинами и бульварами. Знойные ветра дули со стороны пустыни, на склонах холмов загоралась трава – да просто карикатура на его любимое время года!

Осенью Принстон, с его неоготической архитектурой, особенно хорош. На закате старинные здания походили на монастыри благодаря узким окнам, отражающим последние лучи. Если прогуляться по дворику, когда колокол прозвонит четверть часа и ласточки закружат над башней, можно представить, что попал в Англию сто– или двухсотлетней давности. Возможно, дело было в восприимчивости Скотта или в его усталости… Так или иначе, никакого очарования в помпезной, вечно строящейся Калифорнии он не находил.

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе строили из кирпича, учебные здания представляли собой голые коробки. Даже футбольный стадион был новым – бетонный «Колизей», оставшийся от Олимпиады в 1932-м, явно слишком большой. По субботам Скотт с Шейлой смешивались с толпой студентов, брали дешевые билеты и шли смотреть на Кенни Вашингтона[77]. В школе Скотт играл во втором составе, квотербеком, маленьким, но юрким и с сильным пасом. Одним из его заветных воспоминаний был пасмурный ноябрьский день в Гротоне[78], когда он вышел на замену и повел команду Ньюмана[79] к победе, вырвав ее в последние минуты матча.

Скотту сильно доставалось, когда раз за разом он прорывался к воротам соперника. Защитники наваливались на него гурьбой и дубасили. И, как выяснилось в раздевалке, то, что Скотт сначала принял за трещину, оказалось переломом ребра. Несмотря на то что поначалу отношения с однокашниками не складывались, тот матч вознес его в их глазах. И хотя в Принстоне Скотта из команды вывели из-за небольшого роста, он навсегда сохранил благоговение перед героическим духом этого спорта и теми, кто играл бесстрашно и красиво.

Как единственный негр в студенческой команде, за пределами поля Кенни Вашингтон постоянно подвергался и нападкам, и нападениям, но никогда не жаловался университетскому начальству на обидчиков. Он и сам мог постоять за себя, работая локтями на матче, опрокидывая защитников, врезаясь в линию полузащитников на другом конце поля и сбивая с ног квотербека. Скотт хотел, чтобы и Шейла прочувствовала, насколько выдающийся игрок перед ними, но та была равнодушна к игре. Она ходила, только чтобы провести время с ним.

С тех пор как она разорвала помолвку, оба старались проводить больше времени вместе. Скотт не привык встречаться с работающей женщиной, приходилось вечно ждать, пока она закончит свои дела. А расписание у Шейлы было плотное – она то и дело куда-то ездила. По работе ей часто приходилось уезжать за город, так что они смаковали редкие свободные выходные, как настоящие супруги: просыпались поздно, завтракали на балконе Шейлы. Скотт проводил в ее доме больше времени, чем у себя в «Садах», хотя, если не считать того, что Шейла выделила ему новую зубную щетку и ящик в платяном шкафу, он все еще оставался гостем. Правила приличия ее газеты были такими же, как на студии: Скотт мог сопровождать ее на премьеры и церемонии награждения, но ему вход туда был заказан.

Шейла и сама этого не хотела или, во всяком случае, говорила так. Будто эта невиданная щедрость была бы ей в убыток. Ей нравилось жить одной, и она считала само собой разумеющимся, что Скотту тоже. Шейла ошибалась, однако за несколько лет он успел привыкнуть к вынужденному затворничеству. А свой угол помогал не смешивать старую и новую жизни. Втайне Скотт даже чувствовал облегчение от того, что не надо прятать от нее бутылки. И все же нежелание Шейлы жить вместе, так же как и то, что она не снимала бюстгальтер в минуты близости, беспокоило его, будто она что-то скрывала.

Для того, кто кормился сплетнями, она слишком редко говорила о себе. Скотт рассказывал ей о неудачах отца, скитаниях семьи из Сент-Пола в Сиракьюс и Буффало, потом обратно в Сент-Пол, о домике на Саммит-авеню, о том, как вмешались бабушка с дедушкой и отправили его в Ньюман. А о Шейле он знал только, что у нее была сестра Алисия в Лондоне и что в шестнадцать Шейлу представили ко двору. В подтверждение обоих фактов по двум сторонам каминной полки стояли фотографии в рамках. О родителях она не рассказывала почти ничего. Оба уже умерли: отец, который был старше матери, – почти сразу после ее рождения, а мать погибла в автомобильной аварии, когда Шейле было семнадцать. О ней стала заботиться единственная родственница – тетушка Мэри. Для девушки из общества образование она получила беспорядочное. Утверждала, что играла на сцене, но путала Ибсена и Стриндберга, а иногда, когда уставала, из речи пропадало придыхание, и говорить она начинала, как кухарка. И хотя за несколько месяцев они перепробовали в постели все, что Скотт не делал даже с Зельдой, он все равно чувствовал, что не знает Шейлу.

– И хорошо, – кивал Богарт. – В женщине должна быть загадка. Вот возьми мою Забияку – никогда не знаю, что у нее на уме. На днях сижу, читаю газету, а она как ударит меня по руке! Я ей: «За что?!», а она мне: «Это потому, что я люблю тебя». А иначе будет неинтересно.

– Поначалу было. Но со временем надоедает.

Про бюстгальтер Скотт ему не рассказывал. Он думал, что так Шейла прячет какой-нибудь след из прошлого: шрам или метку. В воображении он рисовал себе детские падения, травмы, даже что ее насильно держали в публичном доме. Хотя Скотт сам оставался с Шейлой обнаженным только в темноте под одеялом, он подозревал, что за ее скрытностью стоит не просто скромность.

Как маньяк, он подглядывал за ней в душе и пытался поймать отражение в зеркале платяного шкафа, пока она одевалась за японской бамбуковой ширмой. Шейла задергивала шторку, поворачивалась спиной. Лишь на мгновение Скотт успевал увидеть запретную, манящую картинку: молочно-белую кожу, мыльные пузырьки, пенящиеся на изгибах ее тела. Но четко разглядеть ничего не мог. Так было до одного беспечного субботнего утра накануне матча за титул чемпионов штата.

Они любили друг друга с такой страстью, что у Скотта заболела грудь. Шейла пошла в душ, предоставив ему приходить в себя. С минуту он лежал, восстанавливая дыхание, слушал шум воды в туалете, скрип поворачиваемых кранов, бормотание труб, прежде чем спустить ноги с кровати и прокрасться к двери. Шейле нравился обжигающе горячий душ. Пар клубился, оседая на потолке. Шторку она случайно оставила чуть приоткрытой. Скотт подался вперед, вглядываясь в щелку, как подсматривающий мальчишка. Шейла вспенивала шампунь, подставив волосы под струи воды и слегка запрокинув голову. С подбородка бежали капельки. Он не заметил на груди никакого уродства, ни клейма, ни темных волос. Загадка оставалась без ответа.

Пока Скотт смотрел на нее, пытаясь удовлетворить любопытство, Шейла открыла глаза. Одной рукой она немедленно прикрыла грудь, а другой задернула шторку.

– Уйди!

– Я только любовался.

– Не люблю, когда на меня пялятся, уж извини.

– У тебя тело античной статуи.

– Спасибо, а теперь уходи.

Спрашивать не пришлось. Скотт выдал себя с головой, пытаясь выведать секрет так настырно, что одевшись, Шейла решила все объяснить. Она не снимала лифчик, потому что без него болела спина. Ничего связанного со Скоттом или интимной жизнью, просто с ним было удобнее. Шейла сказала, что не сердится, однако на следующее утро дверь в ванную заперла. С того дня она так тщательно оберегала себя от глаз и расспросов Скотта, что ему пришлось довольствоваться тем единственным разом, воспоминание о котором он бережно хранил. Только когда подступало отчаяние, он позволял воображаемому продюсеру снова и снова заглядывать в ванную.

Выходные они проводили вместе. По большей части. Рабочий день длился строго с восьми до шести, еще двадцать минут занимала дорога – Скотт к такому расписанию не привык. Иногда по вечерам Шейле нужно было пойти в ресторан или клуб под руку с какой-нибудь восходящей звездой, и Скотт не только скучал по ней, но и ревновал. Болтался у бассейна, коротая вечер за джином и игрой в шарады. Если она приходила на студию взять интервью, они обедали вместе в столовой или, если было время, брали коробочки с едой и бродили по выстроенным к съемкам античным полисам, городкам Среднего Запада, средневековым деревням в поисках места потише. Больше всего им полюбились декорации для «Ромео и Джульетты». Иногда Скотт тешил себя мыслью, что тоже мог бы стать актером: Лоис Моран однажды предложила устроить ему пробы. Как-то раз он даже разыграл знаменитую сцену на том самом балконе, на который Лесли Говард умолял выйти Норму Ширер.

Съемочные площадки под открытым небом походили на детский парк, свободный от условностей мира взрослых. Временами со стороны «города на Диком Западе» доносились выстрелы. Прогулки превращались в бесконечное приключение, путешествие по новым местам, ведь новое ждало за каждым углом. Нью-Йорк, Париж, Рим – все было воссоздано с поразительной точностью, везде витал дух волшебства. Скотт и Шейла ели сэндвичи с салатом и курицей на станции из «Анны Карениной», с беконом, латуком и помидорами – в шанхайских доках, с солониной и сыром – в арабской крепости, а после, взявшись за руки, гуляли по нетуманному Лондону.

Скотт целовал ее на прощание и отпускал. Хотя теперь в «Железном легком» их роман ни для кого не был секретом, в рабочее время они делали вид, что их отношения не более чем дружеские. Скотта эта роль обижала, и он сам понимал, что смотрится в ней неубедительно.

Совесть мучила его и когда он писал Зельде, что надеется вырваться к ней на Рождество, если позволит график «Трех товарищей». Хотя это была чистая правда и приезд действительно не зависел от Скотта, он испытывал стыд за то, что оставляет жену в таком беспомощном положении. Развод не казался ему выходом – не потому, что он был католиком, пусть уже даже только формальным, а потому, что в нем еще жив был романтик. Несмотря на это, Скотт понимал, что хотя связь между ними сохраняется, любовь прошла. Ее убили гнев, усталость, горе, множество людей между ними и ночей порознь. Может, в последние несколько лет Скотт и обманывался надеждой, что Зельда поправится и вернется к нему, но и не думал, что встретит кого-то. В пьяном угаре ему могло померещиться, что он нашел утешение в такой же потерянной душе, однако старая рана немедленно давала о себе знать, лишний раз напоминая, что никто не сравнится с его женой, а Зельды, которую он знал, больше не было. Никогда он не чувствовал себя так мерзко, как когда просыпался, еще не успев до конца протрезветь, и осознавал, что снова сделал то, что обещал себе больше никогда не делать. В случае с Шейлой оправдания у него не было, и предательство становилось еще вероломнее, а мысли о нем – тревожнее.

Шейлу, похоже, их положение устраивало. В отличие от большинства женщин на ее месте, она не требовала жениться на ней. Ей вполне хватало собственной работы, машины, дома. С одной стороны, Скотт восхищался ее независимостью и все же ходил мрачным по вечерам, когда она уходила туда, куда он приглашен не был. Иногда, не в силах остановиться, он ехал через бульвар Сансет на холмы удостовериться, что ее машины нет на месте, а в окнах не горит свет. Как и следовало ожидать, это успокаивало, хотя и не до конца.

Как и все в «Железном легком», Скотт весь рабочий день только и думал, что о выходных. Он страшно устал от «Трех товарищей», работа над которыми должна была закончиться еще месяц назад. У Парамора совершенно не было чувства стиля, но он все равно вносил правки в диалоги, которые Скотту потом приходилось приводить в божеский вид. По совету Эрнеста, он усилил авторскую концовку, понимая, что студия захочет ее смягчить. В последней сцене на кладбище, после того как фашисты убили их друга, а девушка, которую оба любили, умерла, двое выживших слышат канонаду в городе и направляются туда, готовясь вновь сражаться за родину. Сценарий не трогал Скотта – даже лучшая его часть была безнадежно испорчена тысячей согласований, но он был готов отстаивать свою работу. В конце декабря заканчивался его контракт, и после провала с «Янки в Оксфорде» нужно было предъявить хоть одну утвержденную работу как плод полугодовых трудов. Если контракт не продлят, подастся куда-нибудь еще. Скотт уже решил: в Трайон он не вернется.

– Не рассчитывай на жизнь за мой счет! – сказала на это Шейла.

– Целиком и полностью за твой! – пошутил Скотт. Хотя он никогда не рассказывал ей, сколько задолжал, Шейла и сама знала, что он нуждается в деньгах.

Поскольку семьи, с которой можно было бы справить День благодарения, ни у одного из них не было, праздник решили провести вдвоем, отправившись на весь четверг на остров Каталины.

Белые домики и запыленные оливы напоминали Скотту о Греции и о том, как козел утащил соломенную шляпу Скотти.

– Я там никогда не была, – сказала Шейла.

– Да? В таком случае нам непременно нужно съездить.

Традиционную индейку им заменил лобстер, которого они съели в ресторане с видом на гавань.

В город возвращались на последнем пароме. Стоя у перил, пара наблюдала, как шарят по небу прожекторы.

– Новое место открывают.

– К счастью, без меня.

– А все-таки интересно, какое.

– Пожалуй.

Все выходные Шейла была свободна. Скотт собрал кое-какие вещи, незаметно выскользнул в боковую калитку «Садов» и остался в доме Шейлы. Будто чтобы поощрить его, в ту ночь Шейла разделась полностью. Оторвавшись от поцелуя, она откатилась на другую сторону кровати, чтобы расстегнуть застежки и снова повернулась к нему, сияя. Уже потом она подняла бюстгальтер с пола и снова надела в ванной.

В то утро, пока Шейла принимала душ, Скотт оглядел ее стол: духи, неброская шкатулка для драгоценностей, серебряный набор расчесок с монограммами. Во всем чувствовалась аккуратность, порядок; шпильки для волос лежали в стеклянной коробочке, все уложены в одном направлении. Скотт прошел через комнату и осмотрел будильник на тумбочке, новые свечи на каминной полке. Если бы не смятая постель, в комнате можно было хоть сейчас кино снимать. Никаких глупых безделушек или детских фотографий – ничего по-настоящему личного. Очевидно, такое скорее надо искать в шкафу: едва ли что-то может полнее рассказать о владельце. Он уже потянулся к ручке, когда вода в ванной стихла.

Времени хватало, чтобы только окинуть шкаф взглядом. Сразу же бросилось в глаза, что по сравнению с обстановкой в комнате все вещи были яркими, смелыми. Ей нравилось разнообразие цвета: зеленый, розовый, алый. Перед Скоттом словно распахнулась дверь в сад. Приятно было узнать среди платьев те, которые Шейла надевала на свидания с ним. На верхней полке громоздились коробки из-под шляп. Скотту вдруг стало любопытно, прячет ли она там письма от Донегалла или других мужчин. Лежит ли среди них его письмо, в котором он то флиртует, то умоляет о прощении, или оно еще не убрано так далеко, раз отношения продолжаются?

Он успел закрыть дверцу до прихода Шейлы, но от терзающих мыслей о ее прошлом избавиться не выходило. Скотт с упоением представлял, какой молодой и чистой она была. В этом городе девушка ее обаяния не могла остаться незамеченной. Поскольку жизнь самого Скотта не отличалась особой праведностью, он боялся, что и ее тоже. Мысль о том, что когда-то она принадлежала другим, казалась невыносимой, хотя, разумеется, он у Шейлы не первый. Скотт осознавал, что это его не касается и что вел он себя как осел. Но несмотря на все его прогрессивные взгляды, в вопросах личной жизни он понимал добродетель так, как принято на Среднем Западе, и это частенько заставляло его стыдиться себя, а в минуты слабости – и машинально приписывать стыд другим.

Его размышления прервала Шейла, вошедшая в комнату в полотенце и скрывшаяся за ширмой, чтобы одеться.

– Одевайся скорее. Я с голоду умираю.

– Куда пойдем?

– Может, в ресторан Тома Бренемана? Страсть как хочу яичницы с ветчиной[80].

– По-моему, по утрам туда пускают только вчетвером.

– Позовем Боги? – предложила Шейла.

– Это была мысль Мэйо.

– Не знала, что у нее есть мысли.

– Есть – насчет Боги.

– Я бы и мыслью это не назвала.

Весь день они были предоставлены сами себе. Город отсыпался после ночного веселья. Позавтракав, Скотт и Шейла отправились в Малибу гулять босиком по уже опустевшему пляжу – похолодало. На Шейле был свободный серо-желтый свитер, волосы она черной резинкой собрала в хвост, лицо без макияжа румянилось. Приди она сейчас на пробы, ей бы предложили сыграть совсем юную героиню. Время от времени Шейла опускалась на колени, чтобы рассмотреть камушек или ракушку, а потом, как Скотти, раскрывала ладонь, чтобы показать Скотту свое сокровище. Берег и небо напомнили ему Лонг-Айленд и те годы, когда мир был полон надежд. Так ли это теперь? Сегодня еще только пятница. Скотт устал, хотя утром выпил таблетки. Отчего-то он чувствовал себя бродячим псом.

Они вышли к изогнутой линии звездных вилл. Дома знаменитостей, опустевшие после лета, лепились друг к другу, как лачуги рудокопов, всю садовую мебель накрыли чехлами. Кругом не было ни души, место казалось городом-призраком.

– Надо же! – удивился Скотт.

– Здесь всегда так. Я знаю владельца одного из домов. Он сюда только на День независимости приезжает.

– Продюсер?

– Не начинай. Очень порядочный человек, к тому же в отцы мне годится.

– Да я ничего и не говорю. – А сам думал: «Так же, как Донегалл. Или как я».

Шейла продолжала идти, не глядя на него, потом остановилась и заставила Скотта повернуться к ней.

– Разве мало того, что я его бросила?

– Прости.

– Я тебя ни о чем не расспрашивала.

– Хотя имеешь полное право.

– Зачем? Ничего хорошего нам это не принесет.

– Хотел бы я обещать тебе больше.

– Все равно не можешь, не надо портить такой прекрасный день.

Слишком поздно. Они так и не объяснились, и даже когда Шейла взяла его за руку и они, поцеловавшись, пошли дальше, Скотт боялся сказать что-нибудь лишнее. Тишину нарушали только разбивавшиеся о берег волны. Галечный пляж был широким и пологим, холодная пена добегала до ног. Говорили, что здесь водятся котики и дельфины, но сейчас не было видно никого, кроме чаек.

– Вон тот. – Шейла указала на дощатый дом с потускневшим флюгером в форме кита. Как и все остальные, он был закрыт, окна завешаны, однако Шейла повела к нему Скотта прочь от моря с таким видом, будто они жили там. Невысокая стена огораживала выложенный кирпичом внутренний дворик, занесенный песком. Шейла села на ограду и похлопала по ней, приглашая Скотта присоединиться. Камни были холодными. Вдалеке медленно шла вдоль берега большая яхта, возможно, возвращающаяся с Каталины. Двигатели ревели, как самолетные.

Скотт и Шейла закурили одну сигарету на двоих, ветер относил от них дым.

– Ты Фрэнка Кейса знаешь? – спросила она.

– Конечно. – Фрэнк заправлял старым логовом Дотти, «Алгонкином».

– Когда я приехала сюда, пришлось начинать с нуля. У меня не было ничего. Ни семьи, ни друзей. Редактор моего журнала договорился с Фрэнком, что я здесь поживу, пока не найду себе пристанище. Я его даже видеть не видела, а он разрешил мне жить здесь – одной. И за это я всегда буду ему благодарна.

– Похоже, он очень великодушен.

– Так и есть.

– Меня однажды вышвырнули из «Алгонкина»…

– Я только о том, что не нужно ревновать меня ко всем моим знакомым.

– А я ревную. Ничего не могу с собой поделать, просто я эгоист в таких вещах. Хотел бы я вернуться в прошлое и познакомиться с тобой школьницей.

– Тебе бы не понравилось. Я была толстой и противной.

– Не представляю тебя ни той, ни другой.

– И злобной. – Казалось, ей нравилось признаваться Скотту в этом. – Я делала людям гадости, потому что сама была несчастна. Сейчас-то подобрела!

– Почему ты была несчастна?

– А почему люди бывают несчастны? – Шейла проводила взглядом удаляющуюся яхту, теперь уже точку на горизонте, и Скотт решил, что она не ответит на вопрос. – Думаю, я чувствовала себя обманутой. Когда я была маленькой, семья жила бедно. А я еще не могла этого понять, и каждый раз, когда я клянчила что-нибудь, что мы не могли себе позволить, мама называла меня неблагодарной.

– «Больней, чем быть ужаленным змеей, иметь неблагодарного ребенка!»[81]

– Она не просто жалила. Между кнутом и пряником всегда выбирала кнут. Мне еще везло, со сводными братьями она обходилась хуже.

– Ужасно. Не знал, что у тебя есть сводные братья.

– Были когда-то давно. Они решили жить с отчимом, и больше я их не видела.

– Значит, остались только вы с Алисией.

– Это было еще до нее.

– А ваш отец потом снова пришел к вам?

– Вообще-то она дочь отчима.

– Не знал.

– А это важно?

– Нет. Просто раньше ты мне об этом не рассказывала.

– Наверное, боялась, что ты подумаешь. Запутанная и грустная история, да и воды много утекло. Вот почему я не люблю об этом говорить. У меня не было семьи в обыкновенном смысле.

– Есть ведь еще тетя Мэри…

– Слушай, давай еще о чем-нибудь поговорим! Что ты все расспрашиваешь?

– Просто хочу узнать тебя получше.

– Уже узнал. И поверь, узнал лучшую половину. А теперь довольно.

Шейла отдала ему сигарету, встала и не спеша зашагала в ту сторону, откуда они пришли. Скотт и сам понимал, что обидел ее, суя нос не в свое дело. Извинения сейчас только растянули бы неловкость, так что он встал и пошел за ней, жалея, что упустил очередную возможность.

Скоттом овладела какая-то жадность, он уже знал о Шейле многое, а хотел – все. Знал, где она пьет чай, в какую парикмахерскую ходит. Мог сделать за нее заказ в палатке с хот-догами и французском ресторане. Ее любимой актрисой была Джанет Гейнор[82], у которой Шейла взяла свое первое интервью. Она терпеть не могла Констанс Беннет[83] и не выносила Шарля Буайе[84], который без особого усердия приставал к ней на съемках. Ходила всегда быстро, будто куда-то опаздывала, машину водила как сумасшедшая. Была организованна и чистоплотна, поэтому Скотту приходилось прибираться, если она планировала к нему заехать. Никогда не забывала почистить зубы и обожала ходить к стоматологу. Писала грамотнее Скотта, зато уступала ему в словарном запасе. Печатая колонку, скребла по виску карандашным ластиком и оттопыривала нижнюю губу, как бульдог. Любила, когда Скотт целовал ее шею, но не уши. Была уверена, что у нее кривой нос и слишком далеко расставленные глаза, хотя ни то, ни другое не было правдой. Больше всего на свете любила спать. Разве этого мало?

Раньше Скотт полностью открывался людям, теперь стал осторожнее. Если, как и воображаемый продюсер, он собирался заменить утраченную любовь новой, в избраннице нельзя сомневаться. Невероятно, а все же она бесспорно была совершенством. Может, это и пугало Скотта больше всего.

В субботу они вместе с еще сотней тысяч горожан пошли на традиционный для выходных матч. Три периода все ждали, пока на поле выпустят Кенни Вашингтона, и когда он наконец вышел, Шейла вскочила во всеобщем ликовании. Скотт, как всегда, думал о Зельде, а после, спускаясь по бетонным лестницам с вымотанными, ошалелыми болельщиками университетской сборной, чувствовал себя не в своей тарелке. И уж совсем не по себе ему стало, когда, пройдя несколько кварталов до Вермонт-авеню, они не нашли машину там, где оставили.

Шейла постаралась его утешить, зная, как нравилась Скотту старая колымага.

– Может, просто студенты пошутили, – сказал он, силясь сохранить самообладание. И придерживался этой успокоительной мысли, даже когда неделю спустя полиция нашла автомобиль без шин в Тихуане.

Скотту позвонили как раз перед обедом. Поскольку была пятница, а стоянка, куда отогнали машину, закрывалась в пять, нужно было либо выезжать сейчас же, либо ждать понедельника. Еще требовался паспорт и деньги, чтобы заплатить полицейскому управлению Тихуаны за присмотр – la mordida[85]. По телефону Шейла колебалась, спрашивала, не сможет ли Боги его отвезти. Как назло, Боги уехал куда-то на натурные съемки.

Если Шейла занята, он может доехать и сам на автобусе. Хоть выйдет чуть дольше из-за всех остановок.

– Да, конечно… – пробормотала она, будто еще споря.

Она забрала его у главных ворот, потом ждала в машине, пока Скотт забежит домой и в банк. Шейле пришлось отменить интервью. Чувствуя вину, он предложил относиться к безрадостной поездке через границу как к безбашенному приключению.

– Бьюсь об заклад, я лет десять не ездил по этой дороге на Мехико. – Скотт полистал паспорт. Точно, еще были Бермуды! Иначе бы выходило, что последний штемпель о въезде поставили шесть лет назад, когда он забрал Зельду из клиники в Цюрихе и вернулся с женой и дочерью домой. Предыдущие страницы красноречиво говорили о том, как легко на подъем было его поколение, и вели учет всем поездкам в Ниццу, на Капри и в Бискру. Неужели он с тех пор нигде не был? Паспорт не обманешь. Эрнест прав: сколько же времени потеряно…

– Действительно десять?

– Слишком давно, в этом паспорте этого нет.

С фотографии на Скотта смотрел подтянутый светловолосый молодой человек с высокими скулами и высокомерной ухмылкой, который так и излучал уверенность в собственном успехе. Скотт не помнил, для какой поездки фотографировался; судя по влажному блеску глаз, он был тогда под мухой. Сейчас в нем боролись смущение и ностальгия по беспечному, несерьезному парню, не готовому к тому, что его ожидает.

– Правду аборигены говорят. Каждый раз, когда тебя фотографируют, камера крадет частицу души.

– А, так вот что случилось с Бет Дэвис[86].

– А у тебя какая? – спросил Скотт, гадая, какую историю рассказал бы паспорт Шейлы.

– Душа?

– Фотография. Уверен, ты на ней бесподобна.

– Я даже на себя не похожа.

– Покажи.

– Нет.

– Брось, тебе ли стесняться?

– Прекрати, я машину веду.

С минуту он не мог понять, почему она так непреклонна. Шейла боялась, что Скотт узнает ее настоящий возраст. И нельзя было намекнуть, что он и так о нем догадывался и ничего страшного нет. Так что он оставил тему, включил мексиканское радио и закивал головой в такт стихающей гармоники.

Скотт не удивился, когда на границе, получив от служащего паспорт, Шейла протянула его, наполовину закрывая рукой и показывая фотографию. Потом синяя книжечка вернулась в сумку.

Полчаса они в отчаянии кружили по пыльному городу в поисках стоянки, нашли, заплатили положенную сумму и купили в ближайшей мастерской комплект подержанных шин. А пока за дополнительные пять долларов их устанавливали, пошли ужинать в закусочную через дорогу.

– Интересно, они со всеми иностранцами так?

– Зато удобно, что мастерская близко.

– Наверняка продали мне мои же шины. Хорошо они тут устроились. А не доволен – иди пожалуйся.

Когда они выехали, сумерки уже сгущались. Скотт прибавил газу и поехал за Шейлой через праздничные огни улиц Тихуаны, мимо тротуаров с проститутками в кичливых платьях, завлекающих моряков в притоны. Поставить-то механик шины поставил, но давление не выровнял, поэтому Скотту казалось, что он пытается совладать с упрямой лошадью, которую все постоянно заносило вправо. После границы Шейла поехала быстрее, будто пытаясь от него оторваться, задние фары ее машины впереди становились все меньше и меньше. Carne asada[87] за ужином было слишком острым, и теперь в груди надувался огненный шар, готовый разорваться в любую минуту. Скотт представил, как патрульные найдут его перевернувшийся на шоссе автомобиль и свет фонаря выхватит из темноты тело, застрявшее в окне.

Он переключил радио на станцию Сан-Диего, и, как по мановению волшебной палочки, перед ним возник и сам город, сияющий, будто в свете рампы. И желудок, и мысли успокоились. С возрастом Скотт стал мнительным, как и его мать, которой повсюду мерещились знамения смерти и трагедий, а следовало бы научиться благодарности. Важно даже не то, что он вернул машину, а то, что Шейла отменила планы и пожертвовала ему полдня, ни словом его не укорив. Скотт так давно привык ни на кого не рассчитывать, что ее великодушие казалось небывалым подарком, который он не особенно-то и заслужил и который теперь, в теплом воздухе темного «Форда», мчащегося сквозь ночь, развеял всю тягостную нерешительность. Скотт хотел догнать Шейлу и признаться ей в своих чувствах прямо посреди дороги, поблагодарить ее, без всяких шуток, и тем сохранить чудесный дар.

Эта мысль тлела в нем угольком, пока машины ехали вдоль побережья по одноэтажным городкам и рабочим окраинам. Вот и Лос-Анджелес. К тому времени, как они добрались до бульвара Сансет и стали взбираться по извилистой дороге к дому Шейлы, Скотт окончательно уверился, что эта поездка сблизила их так, как не под силу никаким ужинам и танцам. И потому был ошарашен, когда, войдя за Шейлой в дом, увидел опухшие от слез глаза.

– Что случилось? – спросил он озадаченно: мужчин это всегда сбивает с толку.

– Я так больше не могу.

Конечно, Скотт сразу подумал о Зельде. Он уже собрался умолять ее дать ему время, войти в положение, но Шейла отвернулась и стала рыться в сумочке.

– Что бы там ни было…

Он не успел закончить, потому что она наставила на него паспорт, как пистолет.

– Ты хотел посмотреть – смотри!

– Это не важно.

– Важно, – сказала она, настойчиво протягивая книжицу. Скотт отвел ее руку, однако в Шейле появилась зловещая настойчивость. Он взял ее, только чтобы та не полетела на пол. Черная обложка с позолоченным британским гербом – грозным львом и единорогом.

– Что бы там ни было, это не имеет значения.

– Открой.

– Шейла…

– Пожалуйста, Скотт, – прервала она его. – Просто открой. Обсудим потом, если еще захочешь со мной говорить.

– Если захочу говорить?

– Я пойму, если не захочешь.

– Абсурд какой-то!

– Увидишь, что нет.

Тут его озарило – до смешного просто! Донегалл. Они тайно поженились.

Шейла села за стол в гостиной спиной к нему, будто оставляя наедине с самим собой. Скотт сел на диван, где обычно читал, и открыл обложку.

На фотографии она была моложе, волосы тусклее и прямее. Жесткий взгляд, ни тени улыбки, как у заключенной.

Под фотографией имя – да нет, ошибка какая-то. Очередное разгильдяйство бюрократов, способное бросить тень на целую семью еврейской фамилией. Вместо «Шейлы Грэм» значилось «Лили Шейл».

Скотт вопросительно посмотрел на нее:

– Это что?

– Мое имя.

Робинзон в Малибу

Как и все в Голливуде, Шейла выдавала себя не за ту, кем была. Она взяла псевдоним Шейла Грэм в шестнадцать, когда дебютировала на лондонских подмостках. Играла не в серьезных театрах, а танцевала в варьете, пела в мюзиклах и оперетках, а когда пробовалась на роль в настоящей пьесе, ей сказали, что с таким произношением можно играть только горничных и проституток.

К разочарованию Скотта, семья Шейлов была не из богатых. Лили росла в рабочем районе, младшая из шести детей. Отец действительно умер, когда она была совсем маленькой. Мать, переехавшая из Киева, была неграмотной прачкой. Она заболела, когда Лили было шесть, и отослала дочь в еврейский приют, где ее в первый же месяц побрили наголо, а однажды отлупили расческой, когда девочка украла с кухни заплесневелое печенье. Там Лили жила до четырнадцати лет – возраста, с которого можно было начать зарабатывать деньги для семьи.

Они тогда обитали в бедном еврейском квартале Степни-Грин в переулке за пивоварней. Не было ни Алисии, ни тети Мэри, ни отчима. Сводные братья на самом деле были родными, но выжил из всех только один. Генри дезертировал из армии, спал на диване и мучился по ночам кошмарами. Лили жила в одной комнате с матерью, страдавшей раком желудка на ранней стадии, который потом ее и убил. И дочь чувствовала вину за то, что скучала по приютской общей спальне.

Ее действительно представили ко двору, фотография была настоящей, но позже, после «превращения». До театра Лили успела поработать белошвейкой, официанткой, сборщицей на фабрике адресовальных машин, горничной в приморском отеле в курортном Брайтоне и, наконец, продавщицей в галантерейном магазине, где ею заинтересовалась одна танцовщица, которая, получив причитающийся процент, представила Лили человеку, впоследствии ставшему ее агентом. Чтобы подняться от танцовщицы до актрисы, она стала брать уроки правильной речи, как делают девушки, желающие наняться в гувернантки.

И это сработало. Шейла стала получать роли второго плана и привлекать к себе все больше внимания, правда, часто нежелательного. Помощники режиссеров разглядели в ней перспективу. Теперь она знала, как правильно себя вести.

Успех пришел, когда она сыграла в фарсе «Превратности судьбы» наивную молоденькую учительницу музыки, приглашенную в богатый дом, где, опьяненная силой искусства, обольстила ученика. Роль была не совсем пристойной, приходилось даже показывать легкий стриптиз под венгерскую рапсодию Листа № 3. Каждый вечер, выходя на поклон, Шейла удивлялась, что ей и свистели, и несли букеты.

Она замелькала в рецензиях. Газеты печатали ее лучшие фотографии, а они привлекали завидных лондонских холостяков и ничуть не меньше – женатых мужчин, среди которых оказался даже один судья. Наследники больших магазинов и корабельных магнатов выстраивались за кулисами в очередь, чтобы пригласить ее в лучшие рестораны, преподнести розы и бриллианты. Донегалл был не первым аристократом, которого она отвергла. Предложение ей делали не реже раза в неделю. Жизнь редко бывала к ней добра, и Шейле нравилось приезжать к ресторану на «Роллс-Ройсе» и заказывать фазана с бокалом вина. Удача казалась смешной, невозможной. И Шейла относилась к ней как ко сну, который непременно должен был закончиться, вернув все на круги своя.

Несмотря на высокое положение в обществе, не все поклонники вели себя как джентльмены. В местах, где Лили провела детство, взрослеть приходилось быстро, и ей случалось давать отпор хамам, однако некоторые воздыхатели были пугающе настойчивы и приходили в ярость, когда девушка отстаивала свою честь. Однажды ее просто выбросили на обочину, как какую-нибудь шлюху. А в другой раз пришлось даже укусить лорда, отказывавшегося убрать руки от ее груди.

Большинство же просто хотели появиться в ее обществе, красота юной актрисы льстила их тщеславию. Когда «Превратности судьбы» сошли со сцены и газетчики нашли себе новую любимицу, страсти улеглись. Она подписала контракт на новую пикантную роль, уже с гонораром побольше, но в последнюю минуту спонсоры не дали денег на спектакль, и подготовку свернули. Провалилась и следующая пьеса. Шейла была права: слава прошла быстро. Именно тогда, после дневного спектакля перед полупустым залом, она познакомилась с майором Джоном Джилламом.

Он годился ей в отцы. Лихой герой войны, раненный в битве при Чанакалле, высокий брюнет с тонкими усиками и едва заметной хромотой. В отличие от других поклонников, он не пытался ее соблазнить. Шейла не стала рассказывать об ухаживаниях, упомянув только, что он был тактичным и милым, и, как и боялся Скотт, быстро перешла к свадьбе.

Джиллам происходил из благородной военной династии, среди его предков были генералы из первого выпуска Королевского военного училища в Сандхерсте. Ранения положили конец его карьере, он стал зависим от морфина и семейного состояния. И то и другое бедолагу испортило и лишило мужеской силы. Он нередко ударялся в авантюры, и его надували. Джиллам не мог быть ей мужем в полном смысле, и их брак только именовался союзом. Однако он представил избранницу ко двору, назвав образцом английской женственности, и сам предлагал встречаться с другими мужчинами, от чего молодая жена из принципа отказывалась. Но ей было восемнадцать, и жизнь в театре диктовала свои правила. Это сейчас она понимала, как плохо они тогда обошлись друг с другом[88].

Историю своей жизни она рассказывала в постели, в темноте, положив голову на грудь Скотту, одновременно раскаиваясь и не веря самой себе. Разве могло это диккенсовское прошлое быть ее? Скотт был первым, кому она поведала правду. В том числе и поэтому она разорвала отношения с Донегаллом – боялась, что ее раскроют. Скотт лежал не в силах пошевелиться, пытаясь совладать с обрушившимися на него откровениями, обдумывая, можно ли им верить. Он чувствовал себя преданным и избранным сразу. Понятно, почему она скрывала прошлое ото всех, но почему – от него?

– Ты, должно быть, презираешь меня?

– Вовсе нет.

Скотт сказал, что все понимает. Он и сам с детства привык скрывать настоящее положение дел в семье. Борьба Шейлы за место под солнцем напомнила ему утренние уроки мисс Ван Арнум по субботам и издевки одноклассников в Ньюмане, знавших, что он учится на стипендию школы. Ее рассказ мог бы быть описанием и его жизни. Скотт помнил первый головокружительный успех, когда весь мир рукоплескал ему, мечтательному эгоисту, а он верил, что так будет всегда. Он уверял, что ее прошлый брак для него не имеет значения; прошлое есть прошлое, нечего его ворошить. Шейла плакала, но с облегчением. Все выходные они цеплялись друг за друга, как выжившие в страшной внезапной катастрофе, не выходили из дома, занимались любовью отчаянно и даже смущенно и поверяли друг другу маленькие, не столь серьезные тайны, над которыми можно было и посмеяться. Только по дороге на работу в понедельник Скотт почувствовал пустоту внутри, будто их отношения себя исчерпали.

День выдался пасмурный, и в кабинете, как и во всем здании, было холодно. В очередной раз он без особого основания принялся переделывать диалог Парамора, вставал из-за стола, мерил шагами комнату, застывал у окна, тер шею, выискивая во двориках и на крыльцах Мистера Иту. На уличных фонарях развесили серебряные колокольчики и золотые звезды из проволоки и мишуры. Скотт попытался представить бульвар и трамвайные пути припорошенными снегом, как было бы в Сент-Поле, но вместо этого перед его внутренним взором возникла юная Шейла на сцене. В платье с открытыми плечами она стояла в луче софита, а из темноты зрительного зала на нее смотрели одни только мужчины… Скотт сердито отогнал видение и придвинул кресло к вентиляции.

На улице слепая прокладывала себе дорогу к магазину длинной белой палочкой, когда ручка входной двери Скотта задергалась. Замок он предусмотрительно запер.

– Открой!

Это был Манкевич. Раньше он никогда еще не сходил с четвертого этажа, поэтому визит сулил плохие новости.

Манк хмурился, будто раздосадованный тем, что его заставили ждать. Он был такого же крупного телосложения, как Эрнест, и говорил с той же не терпящей возражений уверенностью, только душевности в нем было больше.

Дешевые сигары и потертые башмаки делали его похожим на хозяина бродячего цирка.

– Трейси не будет – угодил в больницу с аппендицитом и на какое-то время выбыл из строя. Я уговорил Майера дать нам Франшо Тоуна[89]. Знаю, не лучший вариант, но он впишется как никто хорошо. У нас две недели, чтобы переписать сценарий под него.

Где две недели, там и четыре, а значит, про поездку к Зельде на Рождество можно забыть – очередное нарушенное обещание. И они потеряли Трейси. Как привлечь зрителя без звезды? Variety[90] раструбит об этом на первой полосе.

– Нам еще повезло, – продолжил Манк. – Это могло бы случиться и во время съемок.

– И то верно.

– Есть и хорошая новость: мы довольны твоей работой. Я уже говорил Эдди, но хотел сказать и тебе лично: мы продлеваем с тобой контракт еще на год.

– И правда, хорошая новость! Спасибо! – Скотт пожал ему руку, скрепляя сделку, и проводил из кабинета.

Скотт не ожидал, что его оставят, понимая, как мало, в сущности, принес пользы за полгода. Нужно было написать Зельде и Скотти, сказать им, что он не приедет, но письмо подождет. Сначала позвонить Шейле. Если продление контракта и не знак свыше, то, по крайней мере, повод отметить, который, как надеялся Скотт, развеет все сомнения обоих.

Шейлы не было дома, не оказалось ее и на работе. Скотт положил трубку, радость омрачалась, угасла. Как легко и долго она водила его за нос… Он для нее тот же Донегалл. Шейла и не собиралась открывать ему правду. Она была с ним только потому, что он был женат, а значит, не попросит ее менять жизнь. А он-то в это время страдал, что не может сделать ей предложение, как полагается.

Весь день Скотт отравлял себя подобными мыслями, звонил и звонил, а под конец даже забеспокоился, не случилось ли чего. По пути домой он заехал к Шейле. Машины у дома не было, шторы задернуты. Тут ему пришло в голову, что по законам романтических комедий она ждет его у него дома, и помчался в пустой дом.

Конечно, Шейла просто работала, но эта мысль не могла его успокоить. Наверное, позирует сейчас перед камерами с каким-нибудь начинающим ловеласом. В понедельник вечер в «Садах» был тихим, все отходили от выходных. Боги и Мэйо были на съемках, так что Скотт заказал сэндвич из «Швабз» и попробовал отвлечься вчерашней газетой, мечтая, чтобы стоящий у его руки телефон зазвонил. Он даже готов был прикинуться, что рад услышать голос Шейлы.

Когда в половине одиннадцатого звонок наконец раздался, Скотт вздрогнул. И выждал три гудка, прежде чем взять трубку, будто был занят.

Шейла извинилась. Она хотела позвонить раньше, но в последнюю минуту представился шанс взять интервью, которое тогда пришлось отменить, и им нельзя было не воспользоваться, вот только ехать пришлось почти за 250 миль, в Сан-Симеон.

Мгновение Скотт раздумывал – и не поверил. Из-за него Шейла не поехала в тот день к Мэрион Дэвис?

– Почему ты не сказала мне в пятницу? Я бы понял.

– Нельзя было. Все держалось в секрете до последнего. В общем, интервью затянулось, меня пригласили остаться на ужин. Ты же понимаешь, отказаться я не могла. Мэрион славная, но болтает без умолку. Так странно было там находиться, вокруг вилось столько слуг! Казалось, я попала в замок к Дракуле. Представляешь, она называет Уильяма «Командиром», а он находит это забавным. Но оба очень милы, выйдет прекрасная статья.

– Не сомневаюсь. – Скотт хотел казаться сдержанным и отстраненным, однако не мог устоять перед воодушевлением Шейлы. Он так себе и представлял: крошка Лили Шейл за обедом с Уильямом Рэндольфом Херстом[91]. – Поздравляю!

– Спасибо. А как у тебя день прошел?

– «Метро» продлевает со мной контракт. Может, возьмешь теперь интервью у меня?

– Как я рада! Нужно куда-нибудь сходить отметить. Завтра не могу, но в среду обязательно!

– А почему не завтра?

– Египетский кинотеатр[92] устраивает грандиозный благотворительный вечер.

– Приятное место.

– Прости, я бы и сама хотела пойти с тобой.

– А с кем же пойдешь?

– С Лесли Говардом.

– С ним еще ладно. – И Скотт рассказал ей о Трейси.

– Да, уже знаю.

– Быстро же разносятся новости!

– Птички на хвостах разносят.

– А ты из них самая певчая.

– Стараюсь. Значит, в среду?

– В среду, – подтвердил он и попрощался.

После объяснений навзрыд в выходные Скотта поразило, что они разговаривали как ни в чем не бывало, словно ничего и не было. Шейла оказалась совершенно другим человеком и доверилась ему, только когда он влюбился в маску. Может, то же было и с Зельдой, хотя в тот раз Скотт сам себя обманывал. Почему его тянуло к сложным женщинам? Или просто все женщины – да что там, все люди – сложные? Сам Скотт себя сложным человеком не считал. Он уже все сделал, чтобы упростить свою жизнь, изгоняя беспорядок вон из комнаты, сметая его со стола, с лампы. Только карандаш и бумага.

«Месяцами я тревожно гадал, утвердят ли сценарий, – написал Скотт, – но в «Метро» решили, что стоит продлить договор и без того. Я рад оказанному доверию, возможности и дальше вытаскивать нас из долговой ямы, но это значит и то, что планы на Рождество придется отложить по меньшей мере до середины января. Только что заменили Спенсера Трейси, аппендиксу которого сценарий пришелся не по нраву. Больше всего виноват перед Скотти – хотел показать ей, как украшают к празднику витрины лучших нью-йоркских магазинов, может, даже остановиться в «Плазе» и посмотреть елку у Рокфеллеровского центра. Оберы будут не против принять Скотти у себя, но я помню, как однажды остался на День благодарения в Ньюмане, и праздник был так себе. Нужно устроить для нее что-нибудь особенное на Пасху. Если мама не сможет забрать тебя домой на Рождество, попробуем заехать в Монтгомери в следующем месяце. Доктор Кэрролл согласен, что тебе полезно бывать там почаще, раз уж ты сама этого хочешь».

Скотт закончил письмо к ночи. Захватив ключи, он прогулялся в тишине у бассейна, потом по подъездной аллее главного здания, перешел Сансет к почтовому ящику у «Швабз». Приподнял тяжелую крышку, отпустил, и она с лязгом захлопнулась. Он ни словом не обманул Зельду, но почему-то казался себе двуличным трусом. На обратном пути Скотт искал в темных окнах обличающий призрак Аллы. Однако не увидел ничего, кроме звезд, пальм и темнеющих изгородей вдоль дорожек. Скотт зашагал быстрее, словно таясь от преследователя, а добравшись до дома, запер входную дверь.

Вечером следующего дня после приема позвонила Шейла, чтобы успокоить его. Лесли Говард – истинный джентльмен.

– Да, так говорят.

– Не начинай.

– Хорошо танцует?

– Хуже Хемингуэя.

– Что на тебе было?

Они говорили и говорили, не желая прощаться. Об откровениях Шейлы снова не сказали ни слова.

В среду они сбежали из Голливуда и ужинали в центре города. Пальмовый дворик в «Билтморе»[93] представлял собой зал, отделанный красным деревом, медью и мрамором, излюбленное место банкиров и нефтяников. Скотт заказал столик в середине, у фонтана. Под плеск воды они спорили о планах на Рождество, как молодожены, выбирающие место для медового месяца.

На Каталине будет слишком людно, до Санта-Барбары слишком далеко. Шейла склонялась к Малибу, может, удастся снять там домик. Скотту хотелось куда-нибудь без призраков прошлого, например, в горы. Ей разве не хочется снега? Можно снять хижину у озера Эрроухед или Биг-Бэр и нежиться у очага.

– Там же болото, и поесть негде.

– А у Фрэнка Кейса нет там дома?

Шейла отложила нож для масла и пристально посмотрела на Скотта.

– Если это так уж важно, я была там на свадьбе подруги. У меня свидетели есть. А даже если я и была там с кем-то, какая разница?

– Никакой.

– Видимо, все же есть.

Скотт не хотел ссориться на виду у всех и смиренно попросил прощения. Как-никак это романтический ужин. К сценам – с криками и битьем посуды – он привык, но Шейла – не Зельда. Она начинала карьеру в газете внештатным корреспондентом, так что холодной выдержки и методичности ей было не занимать. Шейла молчаливо согласилась не портить ужин и остаток вечера вела себя очень мило, а в гардеробе позволила Скотту помочь ей надеть лисью накидку на плечи. Она дождалась, пока они сядут в машину, подальше от чужих ушей.

– Не смей со мной так говорить, – заявила она, когда Скотт не успел еще завести мотор. – Я этого не потерплю.

Он снова извинился, надеясь, что инцидент будет исчерпан.

– Не нужно было рассказывать. Знала же, что это слишком.

– Я рад, что ты сказала. Признай, это много значит.

– Тебе не к кому меня ревновать.

– Я ревную не из-за этого, а потому, что я – мужчина, а ты – красивая женщина. Если бы я не ревновал, значит, что-то со мной не так.

– Однажды я уже сказала. Думай, что говоришь.

Скотт принес покаяние, однако про себя решил, что виноваты оба, потому что реагировали слишком остро.

Предполагалось, что вечер будет праздничным, но когда машина стала взбираться на холмы над бульваром Сансет, Шейла заявила, что рано утром ей предстоит важный звонок. Скотт проводил ее до двери и поцеловал на прощание, подождал, пока в доме погаснут огни, и поплелся к машине, раздумывая, что же пошло не так. Надо было дать ей понять, что теперь он только еще больше ее любит. Как выходец со Среднего Запада, да и сам по себе, он глубоко преклонялся перед теми, кто всего добился сам.

Если Шейла таким образом наказывает его за недоверие, то за что тогда вознаградила субботним утром, когда, порозовевшая и теплая после душа, вернулась в спальню? Будь то извинение или примирение, это и близко не напоминало ту страсть с оттенком печали, во власти которой они провели прошлые выходные. Сейчас в движениях Шейлы была томная игривость, она смеялась, когда край подушки попадал на лицо, а Скотт спрашивал себя, что же изменилось и изменилось ли что-то вообще. Или она так показывала, что их отношения прошли проверку на прочность?

Скотт не был волевым человеком, ни в чем он не мог отказать женщине. И вопреки нехорошим предчувствиям, согласился провести Рождество в Малибу.

Редко когда он оказывался на праздник дома. Веселье в Париже, Риме и Нью-Йорке навевало тоску по детскому восторгу, с которым он смотрел, как вырастали высоченные сугробы вдоль Саммит-авеню, по дивному запаху свежесрезанных сосновых ветвей и зажженных свечек в соборе. По ночному поезду из Чикаго, на котором возвращался с друзьями из Ньюмана, по снежинкам, проносящимся в темноте, подобно крошечным кометам. Рождество было в свечах на каминной полке, в гусе, которого покупала бабушка и разделывал отец, в благодарственной молитве, которую просила его произнести мать, – в одинаковых повсюду маленьких традициях, ставших сердцу еще дороже от того, что превратились в воспоминания. Но нет им места в пустынном воздухе, пропитанном запахом цветущих бугенвиллей: прошлое с диковинными подсвечниками казалось невообразимо далеким, будто и не было его никогда.

Да, он старел, однако в нем говорила не просто ностальгия. Не только архитектура города казалась понадерганной по кусочкам, но и его традиции, многие из которых не приживались на новой почве. Электрические гирлянды, намотанные на стволы пальм, сосульки из мишуры, развешанные на каждом киоске с соками и хот-догами, не создавали атмосферы праздника. В залитом солнцем Беверли-Хиллз изнемогали от жары сборщики пожертвований, Санта-Клаусы в дешевых костюмах и хористы в шарфиках, исполняющие рождественские гимны. Они только докучали туристам, носившим рубашки без рукавов, напоминаниями о празднике, который здесь был совершенно не к месту. Скотт не давал себя обмануть; организм чувствовал, что сейчас не зима – слишком теплое солнце.

«Жаль, что так вышло с машиной, – писала Зельда, – и я рада, что удалось вызволить ее у прощелыг-мексиканцев. Поздравляю с контрактом, хотя вам со Скотти должно быть стыдно, что не приедете на Рождество. Большую гостиную больницы украсили в красных и золотых тонах, а под потолком парят ангелочки из ваты – их сделали школьники, которые приходили к нам и дали чудесный концерт. На следующей неделе меня могут отпустить с экскурсией в художественный музей Ринглинга во Флориде, а еще можно будет записаться на гимнастику. Как думаешь, нам это по карману? Мне бы очень хотелось привести тело в порядок. Пусть это будет мне подарком на Рождество. Мама сказала, она с радостью заберет меня домой на праздники, если Сара останется помочь. Я ей ответила, что и сама могу помочь, но она говорит, с Сарой все будет проще. Хотела бы я, чтобы вам обоим было проще со мной, но, думаю, каждый несет свой крест, n’est-ce pas[94], Додо? Мой сейчас в том, чтобы не сидеть сложа руки и готовиться к будущему, а не падать духом. Обещаю выбросить весь этот вздор из головы к твоему приезду в следующем месяце. А пока остаюсь навеки твоя, Зельда».

Почерк был аккуратный и ровный. С той минуты, как Манк объявил новости, Скотт не переставал уверять себя, что не виноват в нарушении обещания. Это была чистая правда, однако совесть все равно его мучила, так же как и когда он покупал подарки сразу жене, дочери и любовнице.

Хотя по происхождению Шейла была еврейкой, Рождество миссис Джиллам приняла с пылкой радостью неофита и не могла обойтись без елки. В Сент-Поле Скотт запрыгнул бы в машину и покатил за город, где какой-нибудь фермер, потягивающий горячий шоколад у костра, вручил бы ему пилу и указал на лес обыкновенных и голубых елочек, припорошенных снегом. Здесь же они отправились к рынку подержанных машин на бульваре Пико и под доносившийся из громкоговорителя лай рождественских гимнов выбрали чахлое деревце из ряда таких же, выстроившихся за решеткой, как заключенные. Продавец взял с них еще и пятьдесят центов за мешковину и привязывание покупки на крышу «Форда». Когда Скотт затормозил перед светофором на бульваре Оушен, путы не выдержали, и ель полетела вперед, как торпеда или гроб, приготовленный к погребению в море. Положение спас какой-то работяга из Оклахомы, у которого в мешках с пожитками, свисающих со старого «фордика», нашелся моток бельевых веревок. Еще в первую минуту Скотта прошиб холодный пот, а затем охватило негодование по поводу и самого дерева, и того, зачем вообще оно нужно. Когда до дома наконец добрались, Шейла захотела установить елку не внутри, у камина, а во дворике перед окном, выходящим на океан. Судя по всему, она и раньше так делала.

На пляже отыскали подходящую морскую звезду. Скотт вытянулся на цыпочках, надевая ее на макушку.

– И все? – спросил он.

– Пока да. Лучше не бывает, правда?

Праздничная вечеринка «Метро» приводила в недоумение: целый день длились гулянья, оплаченные студийными боссами-евреями, которые сами на празднование демонстративно не пришли.

– Луис Майер больше всех любит центральную аллею, – пояснила Дотти.

– Следовательно, – продолжил Алан, – он любит и Рождество.

– Я вот люблю Рождество, но центральную аллею терпеть не могу.

– И Майера!

– Майера тоже. – И они чокнулись бокалами.

Несмотря на продление контракта, Скотт держался подальше от общего праздника и больше обычного чувствовал себя чужим. На день все условности были отброшены; звезды, плотники, секретарши ходили вместе, а столовая превратилась в площадку для танцев. В кинопроекционных, где обычно совещались по самым важным вопросам продюсеры, крутили откровенные фильмы из чьей-то личной коллекции под улюлюканье стоявших с бокалами зрителей, разгоряченных пуншем. Парочки прятались по лестничным пролетам и запирались в кабинетах, откуда потом доносились недвусмысленные стоны.

Лифт «Железного легкого» провонял марихуаной. На выходе Скотт видел, как Оппи усадили верхом на льва, сторожившего парадную лестницу. Скотт предложил подбросить его до дома, но тот отказался.

– Вечер только начинается! Слушай, не одолжишь пятерку старому другу? Я что-то поиздержался.

Скотт знал, что делать этого не стоит, однако денег все же дал.

Уезжая, он чувствовал сомнение, а не облегчение и жалел, что не остался. Что бы ни происходило, на Рождество они со Скотти всегда приезжали к Зельде, даже если праздничный обед проходил в больничной столовой. Вырулив под слепящим солнцем из города на прибрежное шоссе, Скотт был уверен, что совершает ошибку.

Шейла встретила его в фартуке, с волосами, собранными под повязку. Она пекла тыквенный пирог, и весь дом наполнился теплым благоуханием. Все было вычищено, в вазах стояли цветы, и Скотт пожалел, что не догадался купить ей розы. Он предложил сходить на следующий день в ресторан, но Шейла показала полный холодильник. Все, что нужно, у нее уже было.

Перед ужином оба переоделись в свитера и пошли полюбоваться закатом. Взявшись за руки, они прогулялись мимо рыбацких домиков с закрытыми ставнями окнами и запертых ворот. В небе цвета хереса парили чайки. Шейла была рада тому, что больше на пляже никого не было, словно так и задумывала.

– Посмотрим, надолго ли, – сказала она: завтра уже наступал сочельник.

Дома их ждали телячьи котлетки, поджаренный с луком картофель и зеленая фасоль с молотым миндалем. Уже только по этому Скотт понял, что Шейла – повар более искушенный, чем Зельда, хотя особой сложностью блюда и не отличались. Его больше тронуло, как тщательно она готовилась к ужину. Шейла колдовала над ним полдня. Когда с едой было покончено, Скотт вымыл посуду, как примерный муж. Солнце давно село, повеяло прохладой; он затопил камин, и оба устроились с книгами на диванчике – настоящая семейная идиллия. Поленья шипели и потрескивали, иногда выстреливая искрами. Скотт слушал тишину, нарушаемую набегающей волной или случайной машиной на шоссе.

Пирог оказался уже лишним. К девяти глаза Скотта слипались. Шейла указала ему на спальню, и после ледяной ванны они запрыгнули в постель, прижавшись друг к другу, чтобы согреться под одеялами.

Утром Скотт удивился тому, как хорошо спал. Море было спокойным, а погода такой ясной, что можно было различить греческий флаг на судне, направлявшемся в порт. И ни души на пляже. Они бродили по нему вдвоем, наловили ведро крабов и плоских морских ежей для елки, а из водорослей сделали гирлянды. Шейла надела свитер Скотта, который был ей слишком велик, кружилась вокруг него, как ребенок, легонько ударяя пустыми рукавами, смеясь и заставляя гоняться за ней. Он ее поймал, поцеловал, снова взял за руку, и они пошли дальше. Та же тишина царила и сегодня; вода сверкала, солнце било в глаза, и на мгновение Скотт, без обуви шлепающий за Шейлой по песку, подумал, что сама судьба привела их плескаться на этот позолоченный пляж. Два странника, бегущие от прошлого. Он легко мог представить, будто они живут, потерпев кораблекрушение, на собственном необитаемом острове. Пустая, эгоистичная мечта – отделаться от всего мира. Кем бы ни была Шейла, Скотт мечтал о ней, о том, чтобы не кончались безмятежные дни, и эта новая жизнь – немыслимо! – была его.

Пасха 1928 года

Шейла понимала, что, как только завершится работа над сценарием, Скотту придется уехать на восток. После проведенного вместе Рождества расставаться было труднее. Оба решили: будь что будет, а потому не обсуждали предстоящую поездку, разве что ее даты. Казалось, Шейла относилась к предстоящему путешествию с пониманием: неприятная обязанность, которая займет две недели. Но когда Манк наконец дал добро, все равно расстроилась. Скотт мог только посочувствовать. Вечером накануне отъезда они прощались так, будто он уходил на войну. Скотт вернулся в «Сады» и спал в одиночестве, а наутро поехал в аэропорт. Летать он не любил: от шума и вибрации начинала болеть голова, но, как и перед любой встречей с чем-то новым, его охватил трепет перед неизведанным. Скотта поражала эта пропасть – заходишь в одном месте, а через несколько часов неподвижного сидения выходишь за тысячи миль от него. Истинно американский способ перемещения, даже в большей степени, чем путешествия на машине. Он заключается в том, чтобы не просто быстро преодолевать большие расстояния, но и не утруждать себя житейским опытом, который дает поездка. Не нужно следить за тем, как за окном сменяют друг друга целые штаты; главное, чтобы дорогая хитроумная техника доставила до места назначения. Бывает, конечно, что и не доставляет. На эти мысли наводили болтанки и инстинктивный страх Скотта перед полетами. Ему даже нравилась идея авиакатастрофы – а редкостью они не были – в качестве развязки сюжета. Подобно Икару, воображаемый продюсер осмелится тягаться с солнцем и, как и все до него, рухнет вниз. Силы, ополчившиеся против него, будут ничтожны сами по себе, но имя им – легион. В этом вся трагедия Голливуда. Персонаж Скотта, как Тальберг, окажется последним львом – затравленным и загнанным собаками.

В Мемфисе сели для дозаправки. Погода стояла пасмурная, накрапывал дождь. Городской аэропорт представлял собой низкое кирпичное здание с зеркальными окнами, выходящими на бетонное поле перед ангарами. Скотт едва не запутался с переводом часов: за окном было темно, почти как ночью, а стрелки показывали всего три пополудни. Хотелось скоротать время в баре, но Скотт удержался. Вместо этого он закурил и, потягивая колу, смотрел, как лужи покрываются рябью от падающих капель. Пока он пытался припомнить подходящую строчку из Байрона, небо над деревьями прорезал ослепительный излом, осветивший тучи. Разряд прошел где-то неподалеку, огни замигали, и все здание наполнилось гулом, будто от толпы раздухарившихся школьников. Стекла задрожали от порыва ветра, за которым последовали потоки воды. Грозовой фронт, оставшийся позади, теперь нагнал их. Объявление громкоговорителя подтвердило опасения Скотта: вылет откладывался, пока буря не утихнет.

Скука, царящая в маленьких аэропортах, не отличается от скуки вокзальной. Из-за задержки Скотт прибыл в Эшвилл позже намеченного, и к тому времени как он арендовал автомобиль и выехал из Трайона, приемные часы в больнице истекли. Он позвонил доктору Кэрроллу, чтобы предупредить, но все равно боялся, что Зельда расстроится. А от малейшего разочарования она могла сорваться.

Одно недоразумение и так успело случиться – из-за новых мокасин, которые она захотела. Старые были легкими, на меху, отлично подходили для холодной в это время года больничной палаты. Но Зельда заказала настоящие, сшитые вручную индейцами навахо, отделанные бисером. В письме она попросила Скотта сойти с поезда в Таксоне и купить ей несколько пар, хотя он не раз ей до этого говорил, что полетит самолетом. В утешение он отыскал для жены похожие мокасины в сувенирной лавке на Голливудском бульваре, сделанные где-то в Японии. Никогда не знаешь, как Зельда отнесется к подарку, а с подделкой и вовсе трудно было представить, как обернется дело. Исход зависел от ее расположения духа.

Прежние комнаты Скотта в отеле стоили зимой дешевле, однако сейчас ему был нужен номер на одного. Служащий не удивился, что гость остановится на одну ночь, и Скотт подумал: неужели страдания отразились на его лице? За чисткой зубов он пытался понять, тот ли он человек, что жил здесь раньше? Ночи на веранде, в «Садах», в Ницце… Только мотовству он не изменял нигде.

На следующее утро перед встречей с Зельдой доктор Кэрролл пригласил Скотта в кабинет, чтобы рассказать об успехах. Хотя на протяжении всего ее пребывания в больнице поведение Зельды было непредсказуемым – она то впадала в ступор, то бросалась на медсестер, по мнению доктора, благодаря новому режиму дня она постепенно шла на поправку. В последнее время случился только один приступ, после возвращения из Чарльстона, зато поездка во Флориду ей очень понравилась.

– Интересно, как Зельда поведет себя в Монтгомери, – сказал доктор. – Хорошая выйдет проверка.

Скотт подумал, что до Монтгомери еще будет Майами, но спорить не стал.

– Знаю, у вас с миссис Сейр были разногласия?

– Думаю, в конечном счете цель у нас одна, – ответил Скотт. – Не можем только сойтись в сроках ее достижения. После прошлого случая я хочу быть полностью уверен, что Зельда готова.

– О возвращении говорить еще рано. Но это уже пробный шар. Надеюсь, ей будет хорошо дома, так что постарайтесь держать себя в руках.

Подумать только, теща на него нажаловалась!

– Сделаю все, что могу, – пообещал Скотт, оставив остальные мысли при себе.

В коридоре его ждала снова изменившаяся Зельда. Одетая в чужие желто-коричневые вещи, она стояла с сумками и шляпой в руке, словно ждала автобус. Она похудела, подровняла челку. Когда Зельда улыбнулась, Скотт заметил, что стоматолог поработал над ее зубами. Вот уже пять месяцев он не видел жену и хотел в очередной раз извиниться, что бросил ее здесь.

Пока они обнимались, Скотт вдруг безотчетно испугался, что на нем мог остаться запах духов Шейлы.

– С Рождеством, дорогой! – сказала Зельда, и он на мгновение растерялся.

– И с Новым годом!

– Только посмотри, как ты загорел! А как посветлели волосы… – Она вытянулась и потрогала их, будто не верила, что они настоящие.

– Там постоянно солнце… Твоя улыбка преобразилась!

– Нравится? – Зельда обнажила десны и откинула назад голову, чтобы Скотт мог сам оценить новый зуб. Вблизи было заметно, что коронка выделяется особенной белизной.

– Прекрасно.

– Я хотела быть красавицей для тебя.

– У тебя получилось.

– Я так рада, что ты смог вырваться.

– Прости, что не приехал на Рождество.

Было ли хоть одно его слово правдой? Скотт вспоминал, как они с Шейлой гуляли по пляжу, вспоминал украшенную ракушками елку. В аду уготован круг для обманщиков. Может, его личной пыткой станет раз за разом возвращаться к ждущей жене.

Провожая их до машины, доктор перечислял все предписания, как арбитр, напоминающий противникам правила перед поединком. Захватил он и список рецептов. После всех рассказов о естественном лечении и здоровом образе жизни Скотта поразило число лекарств. «Секонал» он знал, потому что и сам держал его в ванной, однако остальные названия ни о чем ему не говорили. Скорее всего, успокоительные. Неужели Зельда и сейчас ими напичкана?

– Хорошенько отдохните! – напутствовал доктор Кэрролл, махая им вслед.

– Непременно! – пообещала Зельда.

В прежние времена они бы так и поступили. В Майами супруги всегда останавливались в местном «Билтморе» со всякой невзыскательной публикой. В зените славы они играли там пьяной компанией в гольф с Джорджем Рутом[95] и голышом плавали в огромном бассейне, устроенном на манер римских бань, а собственное белье надевали на статуи на террасе. Теперь же великолепие этого места напоминало только о том, сколько они просаживали здесь за ночь. Плавали, играли в гольф, вставали рано разве что ради глубоководной рыбалки, ужинали в помпезном ресторане…

Доктор оказался прав, Зельда вела себя покладисто, даже ласково, но каждая минута рядом с ней превращалась в пытку. В качестве подарка на прошедшее Рождество она преподнесла Скотту автопортрет в образе верховной жрицы. В ниспадающих золоченых одеждах, с кошачьими глазами и высокими скулами она зловеще поднимала вверх три пальца в предзнаменование беды. Скотт изобразил приятное удивление, а сам думал только о том, где спрятать подарок от Шейлы. Зельда не могла нарадоваться новым мокасинам, но восторгалась и омлетом, который им подали в номер, и попугаями в холле отеля, и полем для крокета, будто была слегка навеселе. Весь мир казался ей «чудесным», «волшебным» и «божественным». Скотт думал, что жена просто рада вырваться на свободу, рада его присутствию. Ее натуре всегда была свойственна некоторая театральность, и, конечно, Зельде хотелось видеть идиллию в их отношениях, однако сейчас воодушевление казалось приторным. Скотт подозревал в ее возбужденности неуклюжую уловку, ждал, что рано или поздно ей надоест играть и явится ее истинная измученная сущность. Но когда терпение Скотта стало иссякать, ему пришло в голову, что у него разыгралось воображение, подогретое чувством вины. Каким бы ангелом она ни была, он все равно нашел бы к чему придраться.

Однажды утром, во время партии в теннис, Скотт понял, что она не притворялась. Обычно Зельда играла лучше него, дух соперничества был в ней необыкновенно силен. В детстве она обожала разделывать мальчишек под орех на глазах у всего загородного клуба. И Скотта она, как правило, обыгрывала. Только не сегодня. Он пытался ее подбодрить, когда она неловко отбивала подачи. В какой-то момент она повернулась, чтобы отразить простенький удар справа, ее ноги заплелись, она не удержалась и упала на плечо, а мячик ударился о сетку.

– Ты как, цела?

– Неплохая подача! – засмеялась она, отряхиваясь. Правый бок был весь перепачкан травой.

– Точно не больно?

– Жить буду.

Только когда они стали меняться местами, Скотт увидел, что у нее содрана кожа на подбородке и на багровой ссадине выступали капельки крови.

– Да ты поцарапалась!

Зельда дотронулась пальцем до ранки и рассмеялась.

– Щиплет, наверное?

– Немного.

Казалось, падение ее больше забавляло, чем расстраивало. И за прошедшую неделю Скотт понял, что так же Зельда относилась ко всему. К дельфинам, выпрыгивающим из воды, к кусочку масла, уроненному на скатерть, – всем она восхищалась, всему удивлялась. Из-за лекарств ничто не могло вызвать в ней хоть малейшего раздражения. Видимо, доктор Кэрролл пытался сделать своей подопечной прививку от всего мира. Ее мать, конечно, придет в восторг.

Они купались, ели, танцевали. Отпуск проходил, как в замедленной съемке. Перед сном оба глотали таблетки и ложились порознь. Зельда больше не ластилась к нему, и Скотт этому радовался, лежа в постели и прислушиваясь к дыханию жены. Вела она себя как нельзя лучше, ничего от него не хотела. В другое время Скотт был бы этим счастлив, но отчего он тогда снова и снова представлял, как тайком пробирается в ванную и смывает в унитаз все ее таблетки? Да и свои тоже.

Утром Зельда напудрила подбородок, чтобы никто не подумал, будто муж ее бьет, однако за завтраком случайно снова разбередила ранку салфеткой. Она улыбалась, а капельки крови медленно сочились по лицу. Скотт позвал официанта и попросил счет.

Он пребывал в унылом расположении духа, и чем меньше времени оставалось до отъезда, тем больше ему хотелось остаться. Рано или поздно миссис Сейр своего добьется, сомневаться не приходилось. И тогда Зельда поедет домой. Скотт и сам этого хотел, раз лучше все равно ничего не придумаешь. Они оба давным-давно предали святые обязанности друг перед другом, и потому между ними возникла пустота. Сейчас Скотт желал одного: чтобы Зельда провела тихую жизнь и обрела покой в окружении любимых людей. Это было возможно только в Монтгомери, и все же, помогая ей подняться по трапу, он чувствовал, что отдает жену на произвол судьбы.

В аэропорту их встречала тетя Сара в сопровождении водителя в потертой ливрее по фамилии Фриман. Хотя обе сестры Зельды все еще жили в Монтгомери, у них были собственные семьи, а Сара, у которой не было никого, осталась помогать миссис Сейр по хозяйству. Набожная сутулая женщина с вытянутым лицом, на котором было написано усталое разочарование, Сара обняла Зельду, осмотрела ее подбородок и неодобрительно глянула на Скотта, потом взяла племянницу за руки, будто она могла сбежать. Скотт помог водителю погрузить чемоданы в багажник, хотя тот и запротестовал: «Не извольте беспокоиться, сэр!» Снаружи под неусыпным взглядом полицейского их ждал величественный раритетный «Ласалль» с отполированным до блеска капотом – шофер постарался. Автомобиль остался в наследство от судьи Сейра, умершего семь лет назад.

Сара усадила Зельду в серединку, как будто продолжая думать, что ей придет в голову удрать, и шофер повел машину к городу. Каждый клочок равнинных земель был здесь возделан: поля засеяны хлопком, в сосновых лесах добывали смолу и древесину. Скотт помнил, как красная пыль висела облаком над палатками в Кэмп-Шеридане[96], а постельное белье приобретало ржавый оттенок. Их рота квартировалась на землях какого-то издольщика, выкупленных за приличную сумму министерством обороны, казармы и прочие необходимые сооружения возводили в срочном порядке. Весной землю развезло в багровую жижу, а летом негде было укрыться от палящего солнца. Но новобранцы были молоды, в тяготах армейской жизни им виделась романтика. И хотя между собой они частенько ворчали на лагерную жизнь, покрасоваться перед местными случая не упускали. Пятничными вечерами, начисто вымытые, солдаты отправлялись на автобусе в город по этой самой дороге, наводняли кинотеатры, окружали автоматы с содовой, поджидая хорошеньких девушек, болтались по городу, тратя все до последнего доллара. В то памятное лето, когда роту уже собирались перебросить в Европу, Скотт и встретил Зельду. Потом война внезапно кончилась, оборвалась, как неудавшийся роман, репутация обоих осталась незапятнанной, и молодые люди устыдились своих так и не осуществившихся желаний. Много лет спустя, когда Зельда поправлялась после первого серьезного срыва, супруги спрятались от мира в Монтгомери, сняли домик по соседству с домом ее родителей. Однажды весной Скотт отправился за город и исходил не одно топкое поле в поисках следов пребывания роты и квадратного строевого плаца. Землю уже не раз перепахивали, и он даже не мог бы с уверенностью сказать, правильное ли место нашел. Впрочем, Скотт и не жалел, что в местах его полубоевой славы теперь собирали урожаи. В конце концов, от армий Спарты и Наполеона осталось не больше.

– Какой симпатичный старинный амбар! – Зельда указала на выцветшую покосившуюся развалину.

Сара неодобрительно покачала головой:

– Мистер Коннор такого бы никогда не допустил.

– А Тэд все еще работает на мельнице?

– Снова подался в «Мобил». Дурная голова! Бог знает, как он там.

– Такой душка!

Женщины продолжали болтать, Зельда вторила сонным интонациям Сары, растягивая гласные, и по мере приближения к городу стала вновь входить в роль первой красавицы города. Ей нравилось посплетничать, хотя уже завтра, а может, и сегодня к вечеру, героиней пересудов предстояло стать ей самой. За столами в домах и лучших ресторанах только и будет разговоров, что о ней. В родном городе история Зельды стала поучительным примером того, к чему приводит разгульный образ жизни. В прошлый приезд Скотт видел, как, проезжая мимо на велосипедах, дети показывали на их дом пальцами. Однажды у театра одна шайка изловила мальчишку лет десяти и подучила его крикнуть Зельде «Брайс!» – так называлась психиатрическая больница штата в Таскалусе. Скотт догнал обидчика, намереваясь поучить его вежливости, и волоком притащил за воротник, но Зельда только сама стала вытирать слезы перепуганному ребенку.

Впереди возвышался над городом купол здания законодательного собрания, напоминавшего средневековый собор, средоточие власти и привилегированности. Судья, преданный служитель закона, жил с семьей в его тени на обсаженной вязами благополучной Плезант-авеню. Стоящие здесь дома появились уже после Гражданской войны и не могли похвастаться ни портиками, ни флигелями для рабов, зато строились добротно, сто лет бы еще простояли. Все как в Сент-Поле. В каждом по четыре камина, опоясывающие террасы, комнаты горничных обязательно под самой крышей, словно все архитекторы того времени сговорились. Когда Скотт впервые увидел особняк Сейров, он напомнил ему дом бабушки Маккуилан, даже окно на лестнице было витражным – такие в его сознании всегда связывались с потомственной аристократией и могуществом церкви. И в обоих витал дух постоянства, успокоительный и одновременно удушливый. В таких домах нет места переменам. И хотя судья был снисходителен к дочери, если вообще замечал ее, а мать души в ней не чаяла, Скотт понимал, почему Зельда так страстно мечтала отсюда вырваться. Остаться здесь значило обречь себя на медленное угасание.

«Ласалль» стал притормаживать. Дом ничуть не изменился: те же подстриженные лужайки и изгороди, крыльцо с выбеленными колоннами. Зельда перегнулась через Скотта, ища глазами окна на верхнем этаже. В последний раз она была дома больше года назад, позапрошлым летом, праздновала свой день рождения. Под конец она замкнулась в себе, все время проводила в саду в старой соломенной шляпе отца, небрежно рисуя в подаренном альбоме цветы, над которыми колдовала мать.

Машина остановилась. Зельда притихла, хотя оживленно щебетала всю дорогу, взяла руку, предложенную Скоттом, но не двинулась. Сара уже вышла.

– Готова? – спросил он.

– Да. – Зельда кивнула, будто пытаясь придать уверенности самой себе.

По бокам лестницы еще висели рождественские гирлянды. Украшенная венком из сосновых шишек дверь распахнулась прежде, чем шофер успел к ней прикоснуться. Опираясь на палочку, на крыльцо неуверенной походкой вышла миссис Сейр. Поверх висящей на ней домашней одежды она успела накинуть вязаную шаль. Зельда была поздним ребенком, но к тому времени, как она познакомилась со Скоттом, возраст матери давал о себе знать только еле заметными морщинками вокруг рта. С тех пор как умер отец семейства, теща стала неопрятной, пополнела, на щеках появились пигментные пятна, а на веках – родинки. Мать Скотта до такого возраста не дожила. В толстых очках, с нечесаными волосами, она легко могла бы дать фору миссис Сейр, но Скотт-то знал, как ловко она пользовалась напускной беспомощностью.

– Доченька!

– Мама!

Миссис Сейр заключила дочь в объятья, прижав ее к дрожащей груди.

– Я боялась не дожить до этого дня. – Это было сказано громко, для всех присутствующих. Актриса из нее была неважная.

– Ради всего святого, что у тебя с лицом?!

– Я сама. Мы играли в теннис, и я растянулась.

– Не надо было вообще затевать такую опасную игру! Плохо же о тебе заботятся, как я погляжу. – Она уставилась на Скотта, будто только что его заметила. – Спасибо, что нашли время заехать. Ты даже не представляешь, как мы рады!

На самом деле она прекрасно знала о планирующемся приезде, и «мы» было сказано неспроста, однако Скотт дипломатично промолчал.

– Очень рад.

– Жаль, что Скотти не смогла.

– Мне тоже.

– Как наша деточка?

– Прекрасно. Передает привет.

Судья пожал бы ему руку и пригласил в дом, обсудил бы с ним политические тонкости своего последнего дела, но все внимание миссис Сейр было поглощено дочерью. Так что Скотт и Сара поплелись за ними в гостиную, где у камина поблескивала мишурой елка. С каминной полки свисали носки для подарков, с вышитыми на них именами детей Сейров. Здесь был даже носок умершего брата Зельды, Энтони. Только не Скотта. Чуть позже, когда прибывшие поднялись наверх разобрать вещи, Скотт обнаружил, что Фриман отнес его чемодан в старую комнату Энтони, будто он был квартирантом. Чтобы сберечь нервы жены, да и свои тоже, Скотт решил отнестись к этому с христианским смирением. Когда миссис Сейр заводила песню о том, какими уважаемыми людьми стали бывшие ухажеры Зельды, пускалась в рассказы, как не понравилась ей прошлая поездка в Балтимор, или пыталась шутить о том, как в детстве голенькая Зельда бегала вокруг бассейна в загородном клубе, он напоминал себе, что уже через пять дней будет обедать в Нью-Йорке с Максом и Обером.

Гвоздем программы был рождественский обед, на который должны были прийти сестры Зельды, Розалинда и Марджори, со своими семьями. Как ребенок, начинающий вести себя примерно перед праздником, чтобы не остаться без подарка, Скотт то и дело вызывался помочь по дому и ездил по любым поручениям с Фриманом, садясь на переднее сиденье, чем привлекал столько взглядов, что шоферу пришлось жалобно просить его пересесть назад. В повисшей тишине Скотт смотрел на проплывающие мимо дорожные знаки и витрины. Это был город Зельды, непостижимый для северянина. С этим местом их связывало больше воспоминаний, чем с любым другим. Вот трамвайная остановка, оркестровая сцена в парке, пушка конфедератов, сторожащая площадь, – куда бы Скотт ни шел, повсюду видел опустевшие декорации времен, когда он ухаживал за Зельдой.

Сколько ни уговаривали Зельду пройтись по любимым прежде местам, из дома она не выходила. Только шаркала по дому в новых мокасинах, как узница, играла с матерью в карты да слушала фонограф, пока Сара чистила столовое серебро. Единственной ее обязанностью было расставить карточки с именами гостей по столу, чему миссис Сейр умилялась, будто дочь творила гениальное произведение искусства. После обеда Зельда уходила вздремнуть на узкой кровати в своей старой комнате, украшенной расписными веерами и бумажными розами. На книжных полках стояли сборники детских стишков, а в шкафу висели кисейные платья с оборочками. Если бы она завила кудри и повернулась в профиль, можно было бы принять ее за прежнюю маленькую девочку.

В комнате Энтони тоже царил дух прошлого: на своих местах остались потрескавшаяся бейсбольная перчатка, потускневшие морские трофеи, потертый портсигар. Ворочаясь ночью в холодной постели, Скотт отгонял картины последних минут жизни прежнего хозяина комнаты: окно, затяжное падение… В Сен-Рафаэле Скотту однажды приснился кошмар, будто он не то сам падает со скалы, не то его толкают в спину и не дают ухватиться за спасительный выступ. Они с Зельдой тогда постоянно ссорились, а балкон в номере нависал как раз над скалами, так что сон был неспроста. Здесь эти образы каждую ночь наводили на Скотта трепет. Почему люди видят в этом освобождение, он понять не мог.

Дату рождественского обеда миссис Сейр весьма иронично назначила на двадцать пятое февраля. В камине с самого утра пылал огонь, семья собралась посмотреть, как Зельда раскладывает на ковре полученные подарки. Скотт хоть и чувствовал себя сообщником преступления, но проследил за тем, чтобы она приняла таблетки, так что неприятностей можно было не ждать. Помимо грецких орехов, апельсинов и леденцов, Санта принес ей дорогой набор для рисования углем. Зельда с гордостью продемонстрировала его всем присутствующим и улыбнулась в камеру фотоаппарата. Скотт немного обиделся – ему внести лепту в покупку не предложили. Сара преподнесла ей тонкий лиловый шарфик, который Зельда тут же повязала на шею и не расставалась с ним до самой смерти. А от матери она получила набор шелковых пижам цвета чайной розы, плед из синели, а к нему – расшитые вручную наволочки, золотой браслет с брелоками и коробочку вишни в шоколаде. Наконец, Сара вынесла из укромного места в библиотеке настоящий мольберт, обвязанный красной лентой с бантом. И ничто из этого нельзя было взять в больницу.

– Он будет ждать в твоей мастерской, когда вернешься, – пояснила мать. – Думаю, можно устроить ее на застекленной веранде.

– Спасибо, мама!

– С Рождеством, дорогая!

– И от меня спасибо, – сказал Скотт. – Такой щедрый подарок!

– Мы и про тебя не забыли. – Миссис Сейр вручила ему подарок размером с книгу. Под серебристой оберткой прощупывалось что-то твердое, как стекло.

– Да вы же еще наши подарки не открывали! – вежливо проговорил Скотт, но сорвал бумагу и вынул фотографию в рамке, на которой судья, миссис Сейр, Зельда, Скотти и он сам стояли празднично одетые перед поездкой в церковь на фоне «Ласалля». Скорее всего, снимок был сделан на Пасху: Зельда с матерью держали в руках лилии. Скотти в ослепительно-белом передничке не доставала ему и до пояса. Значит, фотографии не меньше десяти лет, Депрессия еще не разразилась. Скотт понятия не имел, почему карточку подарили именно сейчас.

– Благодарю. Хороший снимок.

– Переверни.

Словно чтобы увековечить историю поколений семьи, миссис Сейр вывела на обороте все имена и подписала: «Пасха, 1928 г.».

– Тогда мы в последний раз отмечали праздник все вместе.

Подразумевалось, что Скотт виноват и в этом или она просто сетовала без задней мысли? Возразить было нечего, и он показал фотографию Зельде.

– Какая Скотти была милая! – улыбнулась она.

– Она и сейчас такая.

– Ты же меня понял.

– Конечно.

Скотт слегка перегнул палку. Он привык защищать Скотти от матери, равно как и Зельду – от Скотти.

– Еще раз спасибо, – сказал он, а когда с подарками было покончено, отнес снимок наверх к автопортрету Зельды.

Весь день потом был посвящен подготовке к праздничному ужину, которая свелась к тому, что миссис Сейр каждые пятнадцать минут посылала Сару проведать кухарку. По давней традиции, к столу подавали гуся. После обеда, когда Зельда поднялась вздремнуть к себе в комнату, в сковородках уже вовсю шкварчало, и весь дом наполнялся ароматным духом, как в праздники у бабушки Маккуилан. Миссис Сейр переживала, что птицу поставили слишком рано, однако, как и в большинстве подобных случаев, она только хотела всеми руководить, и ничего хорошего из этого не выходило.

Сестры с их уважаемыми семействами прибыли друг за другом, будто пришел целый караван гостей. Зельда родилась так поздно, что большинство племянников и племянниц были ее старше. Миссис Сейр восседала в кресле-качалке, а Зельда в образе рождественского эльфа одаривала собравшихся вокруг елки детей.

Скотт стоял позади между свояками, с которыми за все прошедшие годы только мельком виделся на вечеринках и в гольф-клубах. И пока те подливали себе бурбон, Скотт цедил имбирный эль. В другой раз поговорили бы о футболе, но сезон уже кончился. Оба свояка были юристами и служили в законодательном собрании штата. Крепкие, исполненные здравого смысла мужчины, которых больше интересовало, что происходит в соседнем кабинете, чем в Европе, но на исходящую оттуда угрозу уже нельзя было закрывать глаза. В стране за страной, шаг за шагом, коммунисты подрывали существующий уклад. Скотт подумал о Дотти и Эрнесте, вспоминал их беседы, однако разговор не шел и вскоре переключился на Голливуд, который в глазах собеседников Скотта представлялся манящей, сказочной страной славы. Судя по избитости вопросов, в перерывах между отчетами даже они были не прочь полистать желтые газеты. Действительно ли в жизни Гейбл ниже, чем на экране? Правда ли, что за пределами площадки Гарбо ни с кем не разговаривает?

– Гарбо на самом деле умнейшая женщина, – сказал Скотт и зачем-то наплел, что она знает шесть языков, а однажды он случайно услышал, как та разговаривала с иммигрантом-портным на армянском в студийной костюмерной. Все это был чистый вздор, выдуманный, только чтобы потешить гостей. Скотт вообще не был знаком с Гарбо, но, как и газетчики, знал, что публика хочет не развеять, а сгустить ореол загадочности.

Смотреть, как подарки получают взрослые, детям было неинтересно, и миссис Сейр отправила их в библиотеку под присмотром Сары. Хотела уйти и Зельда, однако мать остановила ее. Скотт переживал, что ей снова подарят что-нибудь неподходящее, но сестры подошли к выбору с умом: свитер из верблюжьей шерсти, шерстяные носки и набор батистовых платков. Скотт приготовил для них французские духи, мячи для гольфа и, по подсказке Фримана, их любимые конфеты с пралине. Взамен же получил кожаную записную книжку, ручку с монограммой и набор карандашей, который ему понравился с первого взгляда.

Обед тоже удался на славу. Вопреки ожиданиям миссис Сейр, гусь получился превосходно сочным. По примеру трезвенницы Сары, Скотт и Зельда к пуншу с шампанским не притрагивались, зато остальные в нем себе не отказывали, и постепенно за столом воцарилось добродушно-расслабленное настроение. Скотт не горел желанием приезжать в Монтгомери, но, глядя на то, как смеялась вместе со всеми Зельда, как подрагивали тени в сиянии свечей, радовался, что смог подарить жене настоящее Рождество. Однако на следующий день он допустил промах, когда, как подобает гостю, решил поблагодарить миссис Сейр за приглашение. До этого он явно избегал оставаться с ней наедине, зная, что та непременно заведет старую шарманку, но все-таки им оставалось пробыть здесь последний день. Как бы ни хотелось этого Скотту, было бы невежливо просто взять и уехать. Они расположились по разные стороны от камина: миссис Сейр устроилась в качалке, а он присел на низенькую тахту – ни дать ни взять крестьянин на аудиенции у вдовствующей королевы.

– Должна сказать, просто небо и земля! – начала миссис Сейр. – Уже не помню, когда Зельда чувствовала себя так хорошо.

– Это все лекарства.

– И они действуют.

– Она не показалась вам подавленной?

– Она показалась счастливой. Принимать ее – одно удовольствие.

– По-моему, доза слишком большая.

– Я думала, ты рад, особенно помня ваш прошлый приезд.

– Я хочу, чтобы она поправилась. И чтобы оставалась собой.

– Она и остается, причем в большей степени, чем когда-либо за последние годы. И я скажу доктору Кэрроллу, что Зельда просто умница.

– Так и есть.

– Полагаю, это шаг вперед.

Скотт не стал с ней спорить и предусмотрительно отступил. Оба желали Зельде добра, хотя и каждый по-своему, но обсуждать ее с ее матерью казалось Скотту предательством отчасти потому, что миссис Сейр как будто было важнее вернуть дочь под крылышко, а не вылечить. Скотт оставался непоколебим, в нем сквозило негодование, если не открытая неприязнь. С начала болезни он был уверен, что если Зельда вернется домой, то уже никогда не выздоровеет. Однако ее мать смотрела на все сквозь розовые очки и не терпела возражений: даже если девочке не суждено поправиться, разве не будет ей лучше дома?

В последний вечер Скотт помог Зельде собрать сумки, а на следующее утро сам спустил их по лестнице, несмотря на возражения Фримана. Скотт готовился к душещипательному прощанию, но из-за таблеток Зельда покидала родной дом задумчивой. Всхлипывающая на крыльце миссис Сейр, у которой глаза были на мокром месте, долго махала им вслед палочкой. В «Ласалле» Зельда молча смотрела на проплывающие мимо поля, облокотившись на Скотта, будто устала. Она не обращала внимания на тряску, пока машина ехала по ухабистой горной дороге. Казалось, ей не было дела до того, куда они направляются.

– Какая жалость! – сказала она, глядя в окошко на рододендроны. – Снег совсем сошел.

– Я думал, ты не любишь снег.

– Здесь – люблю. Он напоминает мне Швейцарию.

Зельда имела в виду Гштад и Санкт-Мориц, а не больницы с их зарешеченными лестницами и ванными, выложенными белым кафелем. Почему прошлое выглядело таким неоднозначным? А может, это настоящее – посредственное и пустое? Скотт старался не думать о Шейле и жизни, которая ждала его в Лос-Анджелесе.

– Если меня отпустят, хорошо было бы провести Пасху всем вместе – ты, я и Скотти. Можем снова поехать в Вирджиния-Бич.

– Да, было бы неплохо.

– Поговорю с доктором Кэрроллом.

Скотт хотел пообещать Зельде что-нибудь, возможное или невозможное, чтобы ободрить ее. Он расписался в больничном журнале, обнял на мгновение и стоял рядом, пока сестра не отвела Зельду в палату.

– Пока, Додо! С Рождеством!

– И тебя. – Глядя ей вслед, Скотт пожалел, что сам не принимает ее лекарства.

Миссис Сейр отзвонилась доктору, когда они еще, видимо, были в самолете.

– Похоже, каникулы прошли прекрасно? – спросил он.

– Не совсем. – И Скотт рассказал ему, как с течением времени Зельда все больше уходила в себя.

Доктор кивнул, как будто все шло по плану. Теперь можно снизить дозу и посмотреть, как она отреагирует.

– Но ведь в целом все прошло хорошо? – спросил доктор.

Скотт нехотя согласился. Только на следующий день в морозном Нью-Йорке, повидав Макса и Обера и проведав несколько баров на Третьей авеню, чтобы согреться, он понял, что нужно было ответить.

– Да пошли вы! – выкрикнул он вдруг на весь бар и повторял это с упоением и чувством полного удовлетворения, пока его не вышибли на улицу.

Скотт стоял, покачиваясь; во рту ощущался вкус крови. Сцепиться было приятно – в этом было что-то настоящее, так что он не жалел о сделанном. Противников оказалось несколько, и они со смехом перебрасывали его тычками по кругу. Но и упав, Скотт твердил свое.

«Неверность»

Скотт терпеть не мог возвращаться в пустой дом, в мертвую тишину. В почтовом ящике ждало всего одно письмо – счет от уборщицы. Оказалось, он забыл выключить свет в духовке, а в холодильнике испортилось молоко. Хорошо хоть Боги вернулся.

– Тяжелая рука у твоей тещи, как я погляжу! – сказал он, поворачивая подбородок Скотта, чтобы осмотреть ранение.

Мэйо предложила спрятать синяк на глазу пудрой, и, хотя против распухшей верхней губы косметика помочь не могла, Скотт покорно сел перед ней, как актер в гримерке.

Шейла была недовольна, как он и ожидал, но гнев сменился беспокойством, как только она осмотрела его лицо. И так будет каждый раз, когда он отправляется на восток? Шейла говорила так, словно этому нужно было положить конец. От надежды на это Скотт отказался много лет назад, а укоризна с ее стороны казалась незаслуженной и несправедливой, не ведущей ни к чему хорошему. Скотт не мог понять: в Алабаме он только и мечтал ее увидеть, а сейчас у него голова от нее болела. У Шейлы были новости: агент устроил так, что ей выделили пять минут в одной еженедельной радиопередаче, однако настроение Скотта было безнадежно испорчено. Он не рассказал ей о планах на Пасху, она не пригласила его остаться на ночь. В каком-то смысле он даже был этому рад.

Чтобы прийти в себя, Скотт стал писать. С побережья задувал штормовой ветер, гроза накрыла город, так что погода подходила как нельзя лучше. Он рано вставал и по нескольку часов проводил за кухонным столом, пока дождь барабанил по крыше. Его рассказы годами кормили семью, но когда Зельда заболела, он незаметно утратил дар писать о юной любви, который так ценили в «Пост». Последние несколько рассказов напечатали в «Колльерсе» за гонорар вдвое меньший, чем платили в «Пост», и в «Эсквайре», где платили и того скромнее. Может, Обер и снизил планку, но только не Скотт. Он верил, что и сейчас не хуже других, и, разделываясь с очередным абзацем, над которым долго корпел, кивал с удовлетворением мастера, закуривал очередную сигарету и вновь принимался за работу.

На студии он не показывался на глаза Эдди до тех пор, пока не зажила губа, обед заказывал в кабинет, засиживался допоздна. Из последних сил торговался с Парамором, который, не теряя времени даром, успел переписать в отсутствие Скотта весь сценарий. Записки спускали каждые пару часов. Нельзя ли пересадить Маргарет Саллаван[97] с постели в кресло-каталку? Это добавит сцене живости. Разве автомобиль обязательно должен быть марки «Даймлер»? Почему бы не «Форд»? На следующей неделе должны снимать сцену 11. Декорации уже готовы.

– И чего они тебе покоя не дают? – спросила Дотти. – Все равно Манк все по-своему сделает.

– Пусть уж лучше он меняет, чем этот поганец.

Алан внимательно посмотрел на нее, вскинув брови:

– И не поспоришь.

– Нацисты не дремлют, – закончила Дотти, и Скотт вспомнил предостережение Эрнеста.

– Хоть в чем-то мы согласны.

– В таком случае ты сделал все, что мог. Пора выталкивать птенчика из гнезда.

– И начать высиживать другое яйцо, – сказал Скотт.

– Это ты уже проходил, – кивнул Алан.

Скотт отдал неряшливые окончательные черновики секретарше, та их перепечатала и отдала секретарше Парамора, тот отнес листы Эдди, он, в свою очередь, послал их Манку, от которого Скотт получил через несколько дней копию сценария с наложенной резолюцией студии: «Одобрено». Его имя все еще значилось первым, но Парамор полностью переписал большую сцену в больнице.

Чтобы отстаивать свое детище, Скотту нужно было лично присутствовать на съемках. Он изложил свои мысли Эдди, однако Манк не хотел, чтобы хоть один из сценаристов путался под ногами. Скотту грех было жаловаться. С третьей попытки обосноваться в Голливуде он наконец получил одобрение, да и картина была многообещающая. Он, можно сказать, добился триумфа, только заняться теперь стало нечем.

«Милый мой Пирожок, – написал Скотт дочери. – Прости, что не увиделся с тобой в Нью-Йорке. Я собирался выгадать полдня и спасти вас с Персиком[98] от кошмара студенческой столовой, но не смог отделаться от дел в городе. Скажу только, что в итоге оказался опустошен физически и морально, да и компания у меня была не из приятных. Мы с твоей мамой благополучно пережили каникулы в Майами, и она была рада побывать дома. Доктор выписал новые лекарства, которые должны снизить ее возбудимость, но я думаю, терапия зашла слишком далеко. Хотя она вела себя как шелковая, как же ей не хватало привычной живости, которая и делала ее особенной! Надеюсь, к Пасхе мама оклемается и ты сможешь приехать. Потом обсудим подробнее.

Пожалуйста, не забрасывай латынь. Пусть сейчас она и кажется скучной, со временем ты поймешь, насколько она необходима, не говоря уже о том, что в хорошие колледжи без нее не возьмут. А у тебя осталось три месяца. Прошу тебя, соберись. Потом можно будет все лето отдыхать. Думай об июне как о финишной черте. Про Европу я не шутил! Судя по тому, как развиваются события, возможности поехать туда свободно может больше не представиться. Хоть мы и не до конца еще расплатились с долгами, я отношусь к этому как к выгодному вложению. Впрочем, все, конечно, зависит от твоего желания.

Как будет время, дай мне знать, что ты об этом думаешь. Иногда мне кажется, что я пишу в пустоту».

Скотт не удивлялся тому, что чувствовал себя одиноко – прежде он ведь каждую минуту проводил с Зельдой. Усугубляло положение и то, что Шейла наказывала его – избегала. Пришли ливни, по каньонам побежали грязевые потоки. Скотту нужно было писать рассказ, но просыпался он поздно, а весь день на работе валял дурака, полистывая Конрада и высматривая на мокрых изгородях Мистера Иту.

Боги его понимал. Тяжелее всего Скотту приходилось дома.

– За безделье – мать пороков! – поднимал он тост и щипал Мэйо.

И Боги был прав. В школе Скотт занимался чем угодно, кроме уроков. В доме бабушки, один в целой крепости, он срисовывал стоящие напротив особняки, пересчитывал многочисленные окна и двери, вел подробный журнал наблюдений за соседями. В шестом классе он завел еще дневник, в котором писал о понравившихся девочках, и целый гроссбух, чтобы вести учет каждому заработанному и потраченному пенсу. Эти тайные увлечения потихоньку сошли на нет – отчего-то Скотт их забросил, как детектив, который он начал писать под впечатлением от «Шерлока Холмса» – и уступили место новым. В Принстоне вместо зубрежки перед экзаменами он сочинял мюзикл. В армии – роман. Ничего не изменилось. Скотт так и остался тем мальчиком, который больше всего на свете любил заниматься чепухой, и тосковал, если подходящего занятия не находилось.

Сейчас его тянуло сесть за книгу о Голливуде. Герой – продюсер – уже был, но вот тонкости индустрии он понимал еще слабовато. Впрочем, кое-какие, как всегда беспорядочные, записи Скотт уже начал делать.

Спасение пришло в лице Джоан Кроуфорд. У нее истекал контракт, и после провала «Великолепной инсинуации»[99] удачная работа была нужна ей как воздух. Хотя Кроуфорд оставалась ведущей актрисой студии, с годами амплуа ее сужалось. Ей больше не предлагали роли наивных покорительниц мира или молоденьких решительных продавщиц. Чтобы играть главных героинь, Кроуфорд не хватало юности и свежести, теперь она чаще воплощала образ обманутой женщины в слезливых фильмах, противостоящей унижениям, а к концу фильма добивающейся возмездия, вожделенного, но с оттенком горечи. Эдди лично пришел сообщить Скотту новости. Хант Стромберг[100] приглашал его написать сценарий по опубликованному в журнале «Космополитен» рассказу с вызывающим названием «Неверность»[101] – истории о любовном треугольнике – и подогнать роль специально под Кроуфорд.

– Знают, кому давать эту работу! – сказала Дотти, и Скотт вздрогнул, на секунду подумав, что она намекала на него.

– Кроуфорд сыграет жену.

– Тогда это авторский вымысел, – пошутил Алан.

– Она переспала в «Метро» со всеми, кроме Лесси, – сказала Дотти.

– Хант тебе понравится, – сменил тему Алан. – Он не Манк, Шекспиром себя не мнит.

Рассказ был не бог весть каким. Успешный предприниматель приглашает смазливую секретаршу отужинать в его особняке, пока жена в Европе. На следующее утро та возвращается домой пораньше и застает парочку за завтраком. Все трое спокойно сидят за столом, верный дворецкий прислуживает им как ни в чем не бывало, но хозяин дома знает, что браку его пришел конец, и уже представляет, как эхом разносятся редкие шаги по опустевшему поместью. И из двух этих зарисовок Скотту нужно было слепить целый фильм.

Днем он встретился со Стромбергом. Не в зале совещаний, где всегда было не протолкнуться, а лицом к лицу в тихом кабинете, отделанном красным деревом, с тянущимися по стенам книжными полками. Стромберг был молод, не из поколения Манка и прочих. В твидовом костюме он смотрелся неловко и больше напоминал неопытного помощника преподавателя. Наверняка читал «Гэтсби». И работу над фильмом предлагал так, будто Скотт мог отказаться.

– Картина должна быть современной и серьезной, но при этом душевной. Нужно, чтобы зритель сочувствовал всем троим, иначе ничего не выйдет.

Скотт собрался было сказать, что с Джоан Кроуфорд добиться этого будет невозможно, однако только кивнул, помечая что-то в блокноте.

– Под вопросом еще место съемок, чем зарабатывает муж и все такое. Героиня необязательно должна быть секретаршей, пусть будет хоть пианисткой или занимается наукой; главное, зритель должен ее полюбить или, по крайней мере, понимать, что ею движет.

– Любовь? – предложил Скотт.

– Не торопись. Девушку сыграет Мирна Лой.

Худший расклад трудно было придумать. В молодой героине должна чувствоваться хоть тень невинности, в них всех даже, иначе публика возмутится. По личному опыту Скотта, влюбленные беспомощны, и если только сердце их не кристально чисто, чувства заставляют их думать лишь о себе, отгораживаться от мира, заботиться о собственном счастье – и гори оно все огнем. Он сам чуть не совершил подобную ошибку с Лоис Моран. В то лето в Жюан-ле-Пен он чувствовал то же убийственное безразличие со стороны Зельды, а сейчас – со стороны Шейлы. Как показать холодность, охватывающую мужа, не вызвав к нему презрения?

Скотт был волен кроить историю, как ему вздумается, и поначалу это только осложняло задачу. С другой стороны, теперь он был сам себе господин. Работа под началом Стромберга была сродни повышению, как все говорили, и Скотт понимал почему. В отличие от Манка, который сталкивал сценаристов лбами, чтобы делать все по-своему, Стромберг отступил и предоставил Скотту самому решать, как рассказать историю.

В первую очередь нужно было решить, что делать с Джоан Кроуфорд. Он изучал ее игру, будто готовясь к экзамену, вместо обеда ходил в мерцающей полутьме старой проекционной Тальберга и, взяв с собой только бутылочку колы и пепельницу со сколами, следил за излучиной бровей Кроуфорд, пересматривая ее ленты: «Одержимая», «В оковах», «Забывая про всех других», – пытаясь найти ее сильные стороны. Красивые скулы, одежда всегда выгодно подчеркивала фигуру, но играла она неестественно. Образам битых судьбой женщин недоставало глубины, полутонов. Счастье выражала делано широкой улыбкой, а ярость гарпии, в которую впадали ее обманутые героини, казалась не только фальшивой, но и смешной. Кроуфорд постоянно переигрывала, все у нее выходило слащавым. За одним только исключением.

Где-нибудь в середине любой картины героиня непременно решала забыть о разбитом сердце и начать новую жизнь. Без семьи и друзей заработать на хлеб можно было разве что черновой работой. И вот она, стиснув зубы, трудилась прачкой, посудомойкой, драила полы. Поначалу приходилось тяжело, однако в конце концов девушка вставала на ноги, причем Скотта поражала неподдельная решительность и достоинство, с которыми она стремилась к цели. Вот что делало Кроуфорд звездой, а не плаксивые истерики. Под свободными, ниспадающими платьями от Эдриана[102] скрывалась несгибаемая практичная женщина. Значит, и в «Неверности» у нее должен быть твердый характер, может, даже потверже, чем у мужа. Да, определенно, причем это надо дать понять с самого начала. Леди Макбет, сама толкающая его в объятья секретарши, хотя и не из честолюбивых побуждений, реформатор, гуманист.

– Разрыв не подкосил ее, – объяснял Скотт свою мысль Стромбергу. – В отличие от него. Когда муж осознает, что натворил, только она может решить, простить его или нет, и это логично – она ведь главная героиня. Зритель примет любой ее выбор.

– Ну а секретарша?

– Искренне его любит, она же совсем ребенок. Маленькая наивная девочка из захолустья. Ей придется тяжелее всех.

Стромберг задумчиво курил трубку.

– Сколько уйдет на черновик?

– Недель шесть.

– Даю тебе восемь. Напиши что-нибудь стоящее.

Две недели оказались нелишними. К концу первой готова была только первая сцена. Растянутый свадебный прием в саду на крыше роскошного нью-йоркского отеля «Уолдорф», где Скотт когда-то танцевал под звездами с Джиневрой. Из соседнего здания две пожилые дамы следят за парами в бинокли и перемывают им косточки. Приглушенная музыка, в кадре карамельные фигурки на праздничном торте, молодожены выходят на середину для первого танца, довольные родители аплодируют, подружка невесты прогуливается под руку со своим воздыхателем между клумбами, на фонтане целуются ангелочки. Камера перемещается на Кроуфорд и ее мужа, стоящих поодаль. Оба смотрят на простирающуюся внизу бездну Манхэттена, каждый погружен в свои мысли.

– Бедные, – произносит одна из старушек. – Что с ними приключилось?

Скотту понравился вопрос, то, как он заканчивал сцену, однако продвинуться дальше не получалось. Взятый за основу рассказ был так мал, что сценарий приходилось писать с чистого листа. Несколько дней Скотт промучился вопросом о том, кем работает главная героиня, и в итоге сделал ее кутюрье.

С супружеской парой он определился, их прописать было нетрудно. Сложнее давался образ секретарши, на нем Скотт застрял. Как и в случае с Вивьен Ли в «Янки в Оксфорде», он представлял ее Шейлой.

С самой же Шейлой Скотт сумел помириться при помощи стихов, охапок роз и обещаний завязать или, по крайней мере, попытаться. Сказать, что по сравнению с последними годами он теперь почти не пил, Скотт не решился.

Приближался День святого Валентина, хорошая возможность все исправить. Скотт забронировал столик в «Коконат-Гроув». А заказывая новый дорогой смокинг, зашел в отдел женской одежды, держа наготове блокнот.

Куда бы он ни пошел: в «Швабз», «Трокадеро» – везде он представлял Джоан Кроуфорд, стараясь увидеть ее героиню во встречных женщинах. Он стал обращать внимание на ткани и крой одежды, дивился повальной моде на широкие женские брюки.

Однажды в районе полудня по пути на обед после напряженной утренней работы Скотт увидел Джоан – с царственным, горделивым лицом. Вблизи она казалась ниже, диета сделала талию осиной. Кроуфорд не сразу узнала его, пришлось представиться.

– Пишу для вас новый сценарий.

– Ах вот оно что! – улыбнулась она, будто Скотт разрешил загадку, и погрозила пальчиком, как учительница. – Запомните две вещи: я в кино не умираю и никогда – никогда! – не остаюсь с разбитым сердцем. Работайте на совесть, мистер Фицджеральд!

– Непременно, – сказал он, хотя уже сильно отставал от намеченного плана.

Скотт думал, что Стромберг будет за ним присматривать, но в единственной записке, которую тот послал, речь шла о цензуре. С тех пор как в «Вараети» появилась заметка о готовящейся картине, католики не переставали забрасывать жалобами Ассоциацию производителей и прокатчиков фильмов[103] с требованиями принять меры. Чтобы умилостивить ассоциацию, Стромберг поменял название на «Верность».

– Ловко, – хмыкнул Оппи.

– Они еще и не такое выжмут, – сказала Дотти.

– Да там всего-то один пламенный поцелуй, – вздохнул Скотт.

– Тем более пламенный! – ответила она. – Человек изменяет жене. Может, если сделаешь его отъявленным мерзавцем, и на поцелуй закроют глаза, но для этого он должен плохо кончить. И любовница тоже.

– А раньше бы пропустили как миленькие, – сказал Оппи: еще лет пять назад никому дела не было до Кодекса.

– Вряд ли Майер на такое пойдет. Угодничают обычно в «Уорнер Бразерс».

Стромберг успокаивал Скотта, а он подходил к работе как творческой задаче, труднейшей. Впрочем, работая над черновиком первой части, он не забывал о консерватизме и самого Майера, раз за разом возвращался к тексту, правил, продвигался все медленнее, когда уже нужно было вовсю писать сцены, корпел еще над сценическими ремарками.

Как-то во второй половине дня, в то время как Скотт сочинял остроумный диалог между Мирной Лой и главным героем, в кабинет без стука ворвалась Дотти, за ней, как привязанный, ввалился Алан. Только у самого стола они заговорили – шепотом, будто кто-то мог подслушивать через вентиляцию. Пропыхтели новость: на лифте поднимается настоящий нацист!

Оказалось, подъехавший к студии автомобиль привез атташе Райнеке. Посланник чуть помедлил и направился на четвертый этаж.

– Бьюсь об заклад, пришел взглянуть на отснятый материал «Товарищей», – заключила Дотти.

– Как, уже? – удивился Скотт. Съемки едва начались.

– Он знает, что искать, – сказал Алан. – Получил сценарий, как только ты его сдал.

– И что теперь делать?

– Надеяться, что он нарвется на Манка. Он, может, и заноза, а все же сам еврей.

– Не то что Майер, этот просто скопец.

– Ты знаешь номер секретарши Манка? – Дотти указала на телефон. – Спроси, пришел ли он.

Скотт растерялся, раздумывая, почему Дотти сама не могла позвонить, а потом понял, что струсил. И представил, как Эрнест получил шишку во время авианалета.

Секретарша все подтвердила. Манк с гостем пошли в проекционную.

– Скорее! – крикнула Дотти и побежала к себе в кабинет, окна которого выходили на центральную аллею. Внизу, на обрамленной пальмами площадке перед студийной столовой, разговаривали Манк и немецкий атташе, при этом Манк не переставал жестикулировать обеими руками. В первую очередь Скотт подумал, что раз немец худощав и стар, то едва ли стоит его серьезно опасаться. Благодаря котелку и черному костюму он походил на лондонского банкира. В руках прибывший держал чемодан, и Скотт улыбнулся глупой мысли о том, что в таком непременно должны лежать секретные документы и пистолет.

У газетного киоска Манк остановился, немец захохотал, запрокинув голову, и режиссер похлопал его по плечу, как старого приятеля.

– Первое правило серьезных встреч: начинай с шутки, – сказала Дотти.

Спутники повернули за угол бухгалтерского отдела и исчезли из виду.

Скотт подумал, что Дотти сейчас отправит его следить, как сыщика, велит проскользнуть в павильон и подслушивать, но она поступила проще: позвонила киномеханику Гарри и попросила его послушать, о чем будут говорить.

– Тебе, похоже, не впервой!

– Надо же знать, что происходит!

– И так ясно, что ничего хорошего, – сказал Алан.

– Не валяй дурака, милый. Прежде всего нужно знать, кто на нашей стороне. Согласен, Скотт?

Дотти повернулась к нему с хитрой улыбкой: как тут было не согласиться?

Все трое встретились снова, когда позвонила секретарша Манка и дала отбой, в четверть шестого. В тенистых аллеях между звукозаписывающими павильонами слонялись в ожидании конца рабочего дня подсобники и статисты. Дотти решила пробираться окольными путями и озиралась, будто страшилась слежки.

Гарри оставил для них черный ход незапертым. Механик был добродушным, тощим, лысым, как бильярдный шар, и носил жилетку, как хозяин бара на Диком Западе. Скотт познакомился с ним, когда искал фильмы Кроуфорд, но за все время они едва ли перекинулись парой слов. Он был из тех старожилов студии, что на дух не переносили сплетни. Алан дал ему пять долларов в качестве сверхурочных, и троица устроилась в первом ряду, как звезды на премьере. Погас свет, зажужжал проектор, засветился экран. Обратный отсчет сменился кадрами замершей перед объективом хлопушки, оператор настраивал четкость. Скотт месяцами работал над сценарием, но, только увидев на табличке название ленты, по-настоящему осознал, что это и есть плод его трудов, и на мгновение его переполнила гордость. Помощник режиссера щелкнул хлопушкой и отошел в сторону – теперь в кадре появилась пивная Альфонса[104].

Это была одна из первых сцен с Робертом Тейлором и Маргарет Саллаван. По дороге в город герой Тейлора с товарищами обогнали на своем драндулете «Бьюик» увивавшегося за Пат богатея. И пока на заднем плане шла веселая попойка, Тейлор пытался очаровать Саллаван. Беседа шла непринужденно, но та парировала всяческие попытки, только распаляя молодого человека. Скотт захватил с собой сценарий, чтобы посмотреть, не внесли ли каких изменений. Там была всего одна крамольная строчка. Из всей троицы именно Эрих[105] был простодушным и далеким от политики, но потом по телефону Саллаван намеренно путает его с воинствующим коммунистом Франшо Тоуна: «Вы переживали за положение страны».

– Вы переживали за положение страны, – вспоминает она прошлый вечер.

В точности как написал Скотт.

– Вот оно, – сказала Дотти. – Смотри-ка, не зря старый хрыч пришел!

Следующую сцену тоже снимали в кабаке, хотя по сценарию она шла много позже. Видимо, решили снять все разом, чтобы не менять декорации. Франшо Тоун говорит Саллаван, что Эрих нуждается в ней больше, чем она в нем. Скотт и Парамор сломали немало копий над этим диалогом, но, когда сцена началась, ползучий холодок охватил Скотта. Он не мог поверить, что переписали весь текст. Не оставили ни строчки.

– Подонок!

– В этом весь Манк, – отозвалась Дотти, будто того и следовало ожидать.

– Все равно он славный парень, – сказал Алан. – Товарищ Франшо.

– Это бы никогда не пропустили, – продолжила Дотти. – Коммунист не может быть положительным героем.

– Много же им тогда придется менять, – процедил Скотт. – Концовку особенно.

Следующую сцену тоже искромсали, а потом и еще одну, оставив только отдельные реплики.

– Боже, зачем ему вообще тогда сценарий?!

– А что ты хотел от Голливуда? – улыбнулась Дотти.

– И это ведь только отснятый материал, – сказал Алан, – представь, что монтажеры еще половину вырежут.

При мысли об этом Скотт пожалел, что вообще сел смотреть. Он чувствовал себя совершенно беспомощным и на следующий день с удвоенной силой взялся за «Верность». Чтобы нагнать сроки, Скотт забрал черновики домой и работал за кухонным столом до тех пор, пока даже обитатели «Садов» не разошлись спать. На выходные он захватил бумаги к Шейле и выкроил на них несколько послеобеденных часов. Та боялась, что он так себя доведет, и будто сглазила: Скотт слег.

Болезнь началась с сухого першащего кашля, переросшего в глубокий и мучительный, выбивающий слезу. Скотт едва успевал отдышаться, дыхание затруднилось. Он винил во всем сырость и обматывал горло полотенцем, как делал в лето в Балтиморе, когда бился над последней частью романа «Ночь нежна», а Зельда в приступе помешательства подожгла дом. Скотт не сомневался, что это очередное обострение туберкулеза, а значит, впереди неизбежное ухудшение; наверное, придется уехать на курорт, куда-нибудь, где воздух посуше. Но однажды утром после бессонной ночи он сплюнул в раковину и увидел зеленую мокроту. Всего лишь бронхит.

К Дню святого Валентина Скотт чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы пойти с Шейлой в «Коконат-Гроув». Их и дождь не испугал. Внутри покачивались пальмы, журчал позади оркестра водопад. Скотт и Шейла не пропускали ни танца, а в перерыве, когда они сидели за тем же столиком, что и в первый раз, он подарил ей пару сережек с сапфиром – камнем сентября, месяца ее рождения, – чем растрогал до слез. Скотт не рассказал ей, что получил открытку от Зельды или насколько странно ему отмечать этот день не с женой.

К концу вечера он страшно устал. Хотя уже было поздно, а рано утром нужно было идти на работу, он понимал, что Шейла ждет его на ночь. Раз за разом все повторялось: долгие периоды охлаждений и нежные примирения, так что к ее дому ехали в молчаливом предвкушении. Скотт подвел Шейлу к двери, она ее распахнула.

Он был благодарен за очередное прощение и делал все, чтобы заслужить второй шанс, разве что не обещал невозможного. Лучше всего разговор шел в постели, будто любовный акт только предварял настоящую откровенность. Шейла воспринимала чувства к Скотту как болезнь. Или грех. Она сама не до конца это осознавала, но Скотт был ей нужен. И только в разлуке она признавалась себе в этом, тосковала по нему, засыхала.

– Чувствуешь, как бьется сердце? Вот здесь.

Скотт не знал, пугаться ему или радоваться. Он жалел Шейлу и обещал себе исправиться. Когда-то он глубоко чувствовал счастье, но тогда Скотт был молод и удачлив. А разве сейчас он не счастлив снова? Когда Шейла лежала рядом, о прошлом можно было не вспоминать.

Второй раз они занялись любовью уже далеко за полночь, с особой нежностью. И вот уже почти на пике, когда все тело было напряжено до предела, у Скотта вдруг закружилась голова. Он стоял на коленях позади Шейлы, наклонившись, когда все тело сжалось, на короткий миг комната, освещенная только лунным светом, скрылась в темноте, как бывает в первые секунды после того, как погаснет свет. Пелена сиреневых искр заволокла глаза, словно Скотт долго смотрел на зажженную лампочку. Какая-то неведомая сила подхватила его и теперь покачивала, будто он медленно поднимался над собственным телом. Скотту показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Чтобы не свалиться с кровати, он ухватился за талию Шейлы.

– Не останавливайся, – велела она.

И Скотт продолжил. Странное ощущение продлилось считаные мгновения. Так бывает, если боксер получает удар прямо в лицо и ненадолго теряет ориентацию. Теперь Скотт снова был сам собой. Вдох, выдох, мир возвращался во всей полноте, тепле, мягкости и темноте, и он отдался ему без малейшего сожаления.

– Что с тобой? – спросила Шейла, когда они лежали рядом: Скотт все еще не мог отдышаться.

– Просто ты мне передохнуть не даешь.

Стоя утром в кабинете и наблюдая за дверью магазинчика напротив, Скотт пытался понять, что же такое случилось с ним ночью. Должно быть, нервная система дала сбой. Слишком много работал, слишком мало спал. Снова и снова мысли его возвращались к Зельде. Когда-то они оба жили ради развлечений, но такого не бывало, даже когда они страницу за страницей исследовали «Камасутру», подогретые алкоголем и кокаином.

Скотт ждал повторения каждую ночь, которую проводил у Шейлы, с новыми силами будил ее для второго забега, пытаясь воссоздать те же условия, пока она наконец не запротестовала. Он хоть видел, который час?

«Верность» ему тоже не поддавалась. Закончить нужно было раньше, чем за восемь недель. Приближалась Пасха, и Скотт боялся, что Стромберг, как Манк, позовет кого-то еще, пока он будет в отъезде.

Как всегда, решение было одно: работать больше. Скотт приходил домой, ставил кофейник и садился писать.

– Лучше вот бульон поешь, – сказал Боги, отливая ему куриного супчика Мэйо. Он знал, что засиживаться не стоит, просто ставил кастрюлю в холодильник и выходил на цыпочках.

Лучше писалось поздними вечерами, когда «Сады» погружались в сон. Когда, застряв на какой-нибудь реплике, Скотт вспоминал о часах над духовкой, оказывалось, что уже четверть третьего. Слишком много времени он потерял на начало, теперь оставалось только набросать оставшиеся сцены, а продолжить их уже по возвращении.

В самый разгар пришла ожидаемая новость о том, что Гитлер вторгся в Австрию. Дотти из политической солидарности свой сценарий забросила и занялась сбором средств в пользу беженцев. Скотт ей завидовал. Как и Оппи, ему останавливаться было нельзя.

За две недели до Пасхи он дописал большую сцену и поднялся из-за стола выжатым и обессиленным. Следовало бы еще поработать, но сначала нужен перерыв, к тому же кончались сигареты. Чтобы успеть до полуночи в «Швабз», Скотт схватил ключи и пиджак и поспешил вниз по лестнице и через внутренний дворик. В воздухе висел влажный туман, и фонари стояли в сияющих венцах. Хотя плавать еще было слишком холодно, бассейн уже был подсвечен, как и стволы пальм, ветви которых шелестели на ветерке. На верхнем этаже главного дома, как маяк в темноте, горело желтым единственное окно. И как на парадном портрете, в нем вырисовывался неясный силуэт.

Скотт остановился, тишину ночи нарушал лишь плеск фонтана.

Фигура не двигалась. Он решил, что его, наверное, разыгрывали. Бенчли притащил какую-нибудь вешалку для пальто или манекен, чтобы напугать его.

Или это Алла… Скотт подождал, не подаст ли она ему какой знак, как раньше.

Фигура смотрела вниз, на него, трудно было сказать, оценивающе или из взаимного любопытства.

Скотт приветственно помахал и сразу же почувствовал себя глупо. Взглянул на часы – оставалось пять минут.

Когда он вновь поднял глаза к окну, весь дом был уже темен.

– Ладно, ваша взяла, – сказал он и пошел дальше, хмурясь и вглядываясь вверх, будто и в темноте фигура продолжала за ним наблюдать. Никакой это не призрак, может, просто кто-то остановился переночевать в основном здании, устал и тоже не мог заснуть.

Чтобы перейти бульвар, пришлось подождать, пока проедет автомобиль. По мере того, как он приближался, грохот мотора нарастал, из-за света фар от пальм побежали тени. Машина словно вышла из воображения Скотта: «Даймлер», точно как в «Трех товарищах», черный фаэтон, поблескивавший в свете уличных фонарей. Он бы не удивился, окажись за рулем Райнеке в перчатках, сжимающий пистолет. Болезнь Голливуда – во всем видится сюжет. Скотт легко мог представить, как водитель выворачивает руль в последний миг. А Дотти, Алан и Эрнест могли бы объединиться в команду мстителей.

Машина с ревом набрала скорость, чтобы проскочить на зеленый, пронеслась мимо «Швабза», омытая его красными неоновыми огнями, и помчалась дальше к району Ла-Брея, становясь в тумане все меньше и меньше, пока от нее не остался один только звук. Дорога опустела и теперь казалась широкой рекой. Скотт перешел ее наискось, чтобы срезать путь, однако не успел он дойти до тротуара, как неоновая вывеска погасла.

Первой мыслью было броситься вперед со всех ног, но после целого дня сидения за столом не особо побегаешь. В очередной раз мир сговорился не дать Скотту забыть о возрасте.

Внутри еще горел свет. Продавец, знакомый ему по бесчисленным ужинам и ночным перекусам, вынимал выручку из кассы. Судя по часам за автоматом с содовой, Скотту не хватило всего трех минут.

Он потянул дверь без особой надежды; та отворилась, хотя и всего наполовину. Пришлось дернуть снова, даже прикрякнув от усилия, но тут Скотт почувствовал острую боль в плече, которое он сломал несколько лет назад, рисуясь тем, как хорошо умеет нырять. Он стиснул зубы, боясь, что мог что-то себе повредить. Внезапно свет вокруг померк. Скотт узнал то самое чувство, которое долго искал, однако теперь он стоял один. Даже когда магазин заволокло сиреневым, он еще сомневался: странное ощущение. Неужели он все это время принимал забытье за удовольствие? Скотт открыл рот, чтобы позвать на помощь, но не мог вдохнуть. И прежде, чем успел схватиться за стеллаж с журналами, упал без сознания.

Лечение

Врач не считал происшествие сердечным приступом и списал все на ангину, назначив уколы кальция и железа и наказав всегда носить с собой пузырек с крошечными таблетками нитроглицерина. Еще Скотту надлежало больше отдыхать и меньше курить. Нельзя было бегать, ходить по лестницам и, по крайней мере, еще несколько недель – вступать в интимную связь. Шейла отнеслась ко всем предписаниям со строгостью неумолимой сиделки.

Она обосновалась в «Садах», почти никого к нему не пускала и самому не позволяла вставать. Стромберг согласился на отсрочку, что дало Скотту время нагнать работу. Он приспособил желтый чайный поднос как подставку и писал, приподнявшись на подушках, как Флобер. В пять Шейла отбирала поднос и собирала с пола разбросанные черновики, чтобы потом их перепечатать. Пока она готовила ужин, Скотт мог следить по радио за новостями из Европы, хотя на самом деле до смерти хотел выпить джина с Боги и Мэйо. Ему нравилась забота Шейлы, но он не терпел, чтобы с ним обращались как с немощным. К третьему дню он уже продумал побег в мельчайших подробностях.

Тогда вышла ссора из-за отъезда Скотта на Пасху. Шейла боялась, что он плохо перенесет дорогу, хотя доктор дал разрешение не моргнув глазом. Она упрашивала Скотта остаться, уверяла, что дочь все поймет. Все равно летом она сама приедет. Прикованный к постели, Скотт не мог уйти от разговора, и каждый новый спор его только утомлял. Он твердил как заведенный: обещал Скотти, да и к поездке уже все готово.

– Всего неделя.

– А потом месяц проведешь в постели.

– Я должен. И ты это знаешь.

– Лучше бы ты остался.

– Я бы и сам хотел.

Эти слова Скотт еще мог ей сказать, но они не умилостивили Шейлу. Слишком хрупок был еще мир между ними. Теперь Скотта не удивляло, что иногда любовники превращаются в убийц.

В последний вечер Шейла поменяла постельное белье, и они вместе спали на широкой кровати Скотта, не нарушая наставлений доктора. Шейла не смягчилась. Она хотела напомнить ему, чего он лишится, уехав. И Скотт не мог противостоять влечению, несмотря на то что на нем была мешковатая пижама, а на ней – бюстгальтер. Шейла отодвинулась на край постели, но он навалился сверху.

– Остынь, милый, придется подождать, – сказала она.

– Это меня не убьет.

– Это – нет.

– Давай проверим.

– Очень великодушно с твоей стороны, но не тебе придется объясняться с доктором.

– А что ты ему скажешь?

– Скажу, что хотела как лучше, но ты меня не слушал.

– Прохладный прием для того, кто едва не умер.

– И правда. Но ты действительно меня не слушаешь. Делаешь что хочешь, а потом ждешь от меня заботы, когда дело плохо кончается.

Скотт хотел поспорить, сказав, что Шейла все слишком упрощает, но не смог.

– Сама виновата, – сказала она.

– Вовсе нет.

– Да послушай же! Я это уже проходила с мамой. У нее помутился рассудок; приходилось готовить ей ужин, укладывать мальчиков спать. Мне тогда было десять или одиннадцать. И ничего с тех пор не изменилось!

Скотт хотел было сказать, что в последнее время исправлялся, но знал, что лучше не прекословить.

– Я понимаю, человека не поменяешь. Будь добр, на этот раз береги себя, пожалуйста. Не могу видеть тебя таким.

И почему он обязан беспокоиться о ком-то, кто беспокоился о нем самом? Любому другому можно было бы соврать.

– Постараюсь, – сказал Скотт и тут же об этом пожалел.

К утру просьба Шейлы приобрела весомость пророчества, витавшего над их головами во время прощального поцелуя и преследовавшего Скотта даже на самолетном трапе. Впрочем, когда самолет оставил позади горы и внизу потянулась непроходимая пустыня, оно постепенно развеялось, и Скотт смог сосредоточиться на предстоящей дороге, будто в те долгие часы, что предстояло провести в воздухе, в его голове мог бы родиться блестящий план. Но, не зная, в каком состоянии Зельда, об этом и думать было нечего. Скотти, наверное, будет держаться особняком, как всегда, давая родителям время побыть вдвоем. Скотт взял с собой сценарий в надежде еще до Пасхи телеграфировать Стромбергу о том, что закончил. Однако не работал, а разглядывал кабину и делал заметки о пассажирах. Солт-Лейк-Сити, Денвер, Омаха. Самолет резиновым мячиком скакал через весь континент, стюардессы при каждой дозаправке пополняли запасы сэндвичей и свежих газет, помогали разложить спальные места. Боясь пролить лекарство, Скотт отпил две столовые ложки снотворного прямо из бутылочки и в считаные минуты отключился. Его разбудили перед самым Балтимором, в иллюминаторы били рассветные лучи. Скотт потягивал кофе, думал о Шейле, которая еще спит на голливудских холмах, и молил, чтобы перелет наконец закончился.

Скотти ждала его на вокзале. На ней была модная тельняшка, какой Скотт у дочери еще не видел. Выбрать, конечно, помогла жена Обера, Энн.

– Какая ты элегантная! – сказал он, положив руки на плечи дочери. – Напомни поблагодарить ее. Как твоя латынь?

– Bonum.

– Bene factum![106] Говорю тебе, летом она придется очень кстати.

– Разве что встречу симпатичного кардинала.

– Кстати, маме ни слова! Ты написала ей, как я просил?

– Да, пап, – ответила Скотти угрюмо.

– Не говори так, будто это обуза. Письмо в месяц – не слишком обременительно.

– Написать мне нетрудно. Дело в ее ответах. Она тебе сообщила, что намерена кататься на велосипеде по Провансу?

– Нет, – ответил Скотт, надеясь, что дочь шутит.

– Написала, что поедет туда осенью с какой-то женщиной из больницы. И будут жить в шато.

– Мама запуталась.

– Это я поняла.

– Доктор пишет, что не отпустит ее больше без присмотра. Похоже, у них там что-то случилось за это время.

– Похоже на то. Так она не едет в Прованс?

– Нет. Но сиделку к ней приставят.

– Боже.

– Думаю, это не так уж плохо.

Скотт понимал озабоченность дочери. Еще один посторонний – еще один свидетель их незавидного положения. Он не стал упоминать, сколько за это приходится доплачивать.

Когда поезд подошел, Скотт подхватил сумку дочери и занес ее в вагон вместе со своей, хотя знал, что не стоит этого делать. Ехать им предстояло вдоль побережья, так что он выбрал места на левой половине вагона, откуда будет удобно глядеть на сменяющие друг друга бухты и прибрежные болотца. Наступило время отлива, по обнаженному песку вышагивали чайки. Оказалось, что рыбацкая хижина, которую Скотт приметил в прошлый раз, сгорела. Скотти сидела молча и переписывала таблицы глаголов, пока он сам листал «Колльерс». В отношениях отца и дочери наступил момент, когда они виделись только по праздникам, а их жизни редко пересекались. Скотти была хорошим спутником, наблюдательным и остроумным, но он часто ощущал, как отдаляет их друг от друга время, проведенное порознь, ей словно не было до него дела. И дальше будет только хуже. Этой осенью Скотти уедет в колледж.

– Не хочешь почитать? – спросил он, доставая сценарий. – Только пообещай не жалеть меня.

– Обещаю. Его уже кто-нибудь видел?

– Ты первая.

Она спрятала тетрадку по латыни и, вооружившись карандашом, склонилась над страницами, как редактор, иногда над чем-то посмеиваясь или задумчиво хмурясь. Потом Скотти выпрямилась и заработала карандашом. Как и любому ребенку, ей хотелось поисправлять ошибки взрослых. Скотт почел за лучшее спрятаться за журналом и просматривать очередную статью о кризисе в Европе. Изредка он поднимал глаза на дочь, чтобы узнать, сколько она уже прочитала. Хорошо бы она учебники с таким рвением изучала. Впрочем, в ее возрасте он сам был не усерднее. Да что там, куда менее! Почти весь второй курс Принстона он ночи напролет самозабвенно писал пьесы. Больше всего Скотт хотел уберечь ее от своих ошибок.

Когда Скотти перелистнула последнюю страницу, он сделал вид, что ничего не заметил. Дочь легонько похлопала его по ноге.

– И чем все закончится?

– А чем, по-твоему, должно?

– У любовных историй бывает всего две развязки.

– Это какие же?

– Любовь до гроба или разбитое сердце.

Если дочь что и переняла от него, то это любовь ко всевозможным историям. Спор о том, как развивать сюжет, был в самом разгаре, когда по вагону пошел проводник.

– Норфолк, следующая Норфолк!

Скотт подумал, как хорошо было бы никуда не идти, а так и скользить дальше по побережью до самой Флориды.

Рядом с Зельдой он ожидал увидеть сиделку в форме, какую видел в больнице на старшей сестре, уверенно выполнявшей свои обязанности в суматохе приемной. Но возле жены стояла сутулая блондинка в коричневом свитере и такой же юбке, похожая на учительницу. Две женщины с одинаковыми пучками могли бы сойти за старых дев-близнецов, только у надзирательницы кожа была морщинистая и дряблая, чего не могла скрыть даже пудра, а вздернутый нос картошкой придавал лицу вечно удивленное выражение, будто она только что влетела в стеклянную дверь.

Зельда с Рождества не изменилась, во всяком случае, так Скотту казалось до тех пор, пока она не улыбнулась. На новом зубе, как и на соседнем с ним, зиял неровный скол. Каждый раз встречая жену, Скотт думал о том, как мало знает о ее жизни в лечебнице. Сначала он обнял ее сам и только потом уступил место Скотти.

– Это моя подруга мисс Филлипс. Так совпало, что она из Филадельфии, легко запомнить имя.

– На самом деле я из Пенсильвании, – сказала женщина, пожимая им руки.

– Мисс Филлипс смотрит здесь за тем, чтобы я не рвала одежду и не носилась по улицам как сумасшедшая.

– Снова взялась за старое? – спросил ее Скотт.

– Мне стало холодно. А сам-то ты как?

– Дел по горло.

– Следи за языком в присутствии этой дамы. Она любит записывать за людьми даже больше тебя.

– Я думал, это твоя подруга.

– Так и есть, только очень дотошная.

– И хорошо, – сказал он. – Нам как раз такой человек и нужен. Рад встрече!

– Спасибо, – ответила мисс Филлипс.

В старом скрипучем междугороднем трамвае, идущем в сторону пляжа, противно пахло озоном и графитовой пудрой. И сиделку нельзя было отвести в сторону, чтобы спросить, чего ожидал от них доктор Кэрролл. Вся затея напоминала эксперимент без заданных параметров. Ехали молча. Скотт чувствовал, что она наблюдала и про себя отметила, что он специально сел между женой и дочерью. В защиту своей семьи он сказал бы, что от очевидности их общие проблемы, как и личные Зельдины, не становились разрешимее.

Отель «Кавальер», как и «Бичкомбер», был пережитком прошлого десятилетия, похожий на хранящийся годами кусок свадебного торта. Пристроенные к основному зданию казино с провисшей крышей и крытая танцевальная площадка держались на полусгнивших сваях и только и ждали следующего урагана. Еще до рождения Скотта магазин его деда Фицджеральда меблировал все триста номеров отеля белыми плетеными стульями, диванами и изголовьями кроватей. В детстве, еще до того как отец прогорел, Скотт провел здесь как-то летнюю неделю, бегал по запутанным лестницам, гостиным и галереям, так что для него этот приезд был и горьким, и приятным возвращением[107]. Последний раз он останавливался здесь два года назад. Скотти и Зельда тогда поссорились, и хотя с тех пор отношения между ними до конца не наладились, Скотт надеялся, что присутствие постороннего человека сыграет свою роль и поможет сгладить углы.

Еще одно изменение коснулось проживания. Вместо одного люкса с несколькими комнатами все трое членов семьи теперь спали в отдельных номерах. Непозволительное, но необходимое расточительство, которое, впрочем, само собой решило самый неловкий вопрос отношений супругов. Скотт полагал, что Зельда будет возмущена, однако она покорно последовала за мисс Филлипс в их номер, будто в новую палату.

Ужин назначили на шесть в зале Нептуна. Цвета ковра, занавесок, стен и даже хрустальных подсвечников повторяли водную гамму, чтобы посетители почувствовали себя гостями подводного царства, где всем заправляли средних лет официанты. Там, одетая все также в коричневое, мисс Филлипс рассказала о расписании, составленном доктором Кэрроллом. Завтрак в восемь, прогулка по побережью, теннис, неплотный обед, получасовой отдых, потом гольф. Принцип состоял в том, чтобы и здесь дни текли по больничному распорядку.

– Не рановато ли вставать в восемь на каникулах? – удивилась Скотти.

– Обычно нас поднимают в шесть, – ответила Зельда.

– А в дождь нам тоже в теннис играть?

– Если будет дождь, поиграем в настольные игры, – сказал Скотт. – Предлагаю встретиться завтра на берегу часов в девять.

Скотти хотела поспорить и о времени отхода ко сну – в девять вечера, – но отец еле заметно кивнул ей, прося этого не делать, а после ухода Зельды и мисс Филлипс пояснил словами. Это ведь мамины весенние каникулы. Нужно проявить терпение. Всего недельку.

– Терпеть не могу с ней играть, – буркнула Скотти. – Дело всегда кончается истерикой.

Скотт оглянулся, будто боясь, что Зельда могла услышать, хотя те уже были на другом конце зала.

– Разве она виновата?

– Тогда не надо играть.

– Ей это полезно.

– Чем же?

– Пирожок, не куксись.

– Попытаюсь.

– Вот и молодец.

Раньше Скотт пытался разводить их по углам, что иногда приводило к тому, что он оказывался меж двух огней и получал сполна от обеих. Скотт готов был явиться к завтраку и гулять по берегу моря, но предписания его собственного врача теннис исключали. Он надеялся, что в это время сможет работать, однако нельзя было бросать одну Скотти, так что пришлось сидеть у корта с мисс Филлипс и смотреть, как его девочки играют под руководством инструктора.

Зельда играла несомненно лучше дочери, злилась на неудачи, бросалась отбивать даже безнадежные для нее подачи, а Скотти стояла больше за линией и часто отбивала мячи со второго подскока. У Зельды был слабоват удар слева, а когда инструктор пытался поправить ей замах, Скотт видел, что жена начинала терять самообладание.

– Ну вот же! – крикнул он ей, когда мяч все же перелетел через сетку, и Зельда с гордостью на него посмотрела.

После разогрева играли двое против одного: Зельда и Скотти против инструктора, который играючи отбивал их удары, но пропускал лучшие подачи, чтобы немного поддаться.

Как-то раз мяч полетел между ними, и Зельда остановилась, крикнув: «Твой!», но Скотти замешкалась. Они стояли, глядя друг на друга, а мяч упал посередине и откатился к ограде корта.

– Ничего, бывает, – примирительно сказал инструктор. – Но «твой» не кричат, только «мой».

– Он же был на ее половине, – заспорила Зельда.

Скотти не возражала.

– Вам нужно договориться. Если мяч к вам близко, а партнер не кричит «мой», можно спокойно отбивать.

– Даже если он на ее стороне?

– Именно.

После этого, словно чтобы показать свои силы, Зельда забирала себе все спорные мячи, не пуская Скотти вперед, пока инструктор не попросил дать и дочери возможность поиграть. Правда, та упустила первый же мяч, так что он вылетел за ограду, и Скотту пришлось искать его в сливовых зарослях.

– Спасибо, – поблагодарил он потом Скотти.

– Ей бы самой с собой играть.

– Она не хочет. Она хочет с тобой.

– Может, все же пойдешь с нами на гольф?

– С вами будет мисс Филлипс.

Утешение было слабым, и, хотя после обеда Скотту удалось плодотворно поработать, он то и дело представлял себе три белые точки, дрейфующие по простору поля для гольфа. Будто обретя дар пророчества, он легко предугадал, что расскажет Скотти по возвращении: обмен колкостями неизбежно перерос в препирательства с инструктором, точь-в-точь как утром. В периоды затишья Зельда вела себя предсказуемо. Мисс Филлипс подоспела вовремя, отвела ее в сторону и извинилась перед инструктором; впрочем, осадок остался. Завтра занятия начинались в то же время.

– Я же говорила, – проворчала Скотти.

– Знаю, знаю, – вздохнул Скотт.

За ужином он спросил об игре Зельду. По ее словам, мяч она вела неплохо, но техника короткой игры хромала.

– Если играть от случая к случаю, навык теряется. А ты как поработал?

– Вот и у меня так же.

– Тебе хоть под руку никто не говорит, как карандаш держать.

– Инструктор только хотел помочь, – сказала Филлипс.

– Не нужна мне помощь, – улыбнулась Зельда, тыкая вилкой в тарелку.

Из-за врачебных рекомендаций супругов десерт могла позволить себе только Скотти. Зельда давно уже ревностно следила за фигурой дочери, и, чтобы избежать очередной перепалки, та ограничилась чашкой кофе, после чего все переместились в гостиную играть в юнкер – очередная пытка для Скотти. Когда пробило восемь, отец поинтересовался, как продвигается изучение латыни, тем самым давая предлог уйти, и Скотти, клюнув его в щеку, немедленно им воспользовалась.

– Как, а маму не поцелуешь? – спросила Зельда, и дочь нехотя к ней наклонилась. – Заметил? – спросила она, когда Скотти ушла. – Она мне и двух слов не сказала.

– Может, просто не о чем?

– Мне бы хотелось больше знать о ее учебе, друзьях, творчестве. Тебе вот она рассказывает. А мне нет.

Скотт передал дочери просьбу Зельды.

– Не обязательно говорить что-то серьезное, просто поболтай с ней.

– В том-то и дело. Ей скажешь что-нибудь, она уцепится, а потом вдруг заведет про Францию на велосипеде. Слышит только то, что хочет слышать.

– Понимаю. Все же постарайся быть к ней добрее.

– Я и так к ней добра. Это ведь она у нас любит говорить гадости, а потом строить из себя невинность.

Скотт остановил дочь взмахом руки.

– Я знаю, какой она бывает. А ты постарайся. Пожалуйста.

– Лучше бы в школе осталась.

– Нет, не лучше.

– Лучше.

– Пирожок!

– Не умасливай меня.

– Сладкий, сладкий Пирожок!

– Так нечестно.

– А мир вообще несправедлив, – сказал Скотт. – Но мы должны делать его лучше.

Вернувшись в комнату, Скотт вновь сел за сценарий в жарком свете лампы под жужжание сновавших вверх-вниз лифтов. По одну сторону его номера спала жена, по другую – дочь. Он слишком много курил, и нужно было бы достать стакан колы, чтобы промочить горло, но обслуживание номеров – удовольствие дорогое, да и не хотелось никого беспокоить. Уже за полночь, закончив сцену и принявшись за новую, Скотт все же подхватил пиджак и отправился в бар опрокинуть стаканчик на ночь. Глядя на огни рыбацких суденышек в море, он чувствовал, как приятный холодок джина успокаивает нервы. И всего одна порция отлично заменила затуманивающее ум снотворное.

Он это заслужил. Каждый отпуск Скотт теперь проводил одинаково. Глупо было и надеяться на что-то новое. Зельда вконец рассорилась с инструктором; теперь нужно было придумать, чем занимать ее после обеда. Вместо работы Скотт с Зельдой и миссис Филлипс теперь подолгу гулял по пляжу – очень полезно! – а Скотти тем временем загорала и читала в тишине. Он думал, что нашел компромисс, но Зельда обиделась еще больше, за глаза называя дочь ленивой и злопамятной. Отец семейства старался откровенно поговорить с каждой, однако его робкая попытка к примирению не привела, принеся разве что головную боль самому Скотту. От молчаливого разлада до открытой ссоры оставался всего шаг, напряжение особенно ощущалось за общим столом. И к тому времени, как все расходились спать, а Скотт принимался за работу, мечтать он мог только об обжигающем глотке спиртного.

В Страстной четверг Скотту не писалось. Стало ясно, что к Пасхе ему не успеть; пришлось утешаться и вторым стаканчиком, а потом и третьим, в унынии закусывая двойные порции джина полной луной и серебрящейся на воде полоской света. Погружаясь в тяжелые раздумья, Скотт вспоминал полюбившиеся места: Анси, озеро Комо, их первое лето на озере Уайт-Бэр, первую поездку на Бермуды. Бесчисленные балкончики в отелях, теплые ночи. Все двери распахивались перед их славой. На карнавальном вечере в Монте-Карло Зельда появилась в одном только кимоно нефритового цвета, в тишине сада сняла с себя пояс и обольщала его как гейша, пока на узких улочках внизу шло веселье. Скотт был молод и думал, что жизнь всегда будет для них праздником.

Бармен ударил в рынду в знак того, что заведение скоро закроется.

– Что-нибудь еще, сэр?

– Нет, спасибо, – отказался Скотт и, довольный собой, попросил записать на счет номера.

Скотт ухмылялся и встряхивал головой, идя по шатающемуся полу, как по трюму огромного океанского лайнера. В лифте он промахнулся мимо кнопки и только ткнул пальцем в жесткую панель. Со второго раза получилось попасть, однако двери почему-то не закрывались.

– Нажал ведь! – рассердился он и надавил сильнее.

Когда лифт все же поехал вниз, Скотт привалился к стене, будто собирался уснуть прямо там. Лифт остановился, двери открылись. Их номера были по коридору налево, но для пущей уверенности он стал сверяться с указателем, пытаясь не запутаться в цифрах, а затем пошел, следуя зигзагам на замысловатом узоре ковра. И не сразу заметил, что в коридоре есть кто-то еще.

В тусклом свете бра в конце прохода, словно привидение, стояла женщина. Невысокая блондинка в ночном халате. В первое мгновение Скотт с ужасом вообразил, что это мисс Филлипс, зашедшая его проверить, но женщина повернулась и пошла в другую сторону, будто сообразив, что зашла не туда или вспомнив о чем-то важном. Скотт вздохнул с облегчением и, с трудом переставляя ноги, побрел за белым удаляющимся пятном ее силуэта. Она плыла впереди, как призрак. Весь отель уже спал, и одурманенный мозг Скотта вдруг возомнил, что это дух явился показать ему неприглядное будущее.

Дальше коридор поворачивал налево и проходил мимо просторной террасы, только потом уводя в нужное Скотту крыло. Он бы не удивился, пройди женщина сквозь стену. Но та повернула за угол, увлекая его за собой. Дойдя до поворота, Скотт увидел, как она убегает вперед, через залитую лунным светом галерею, знакомым детским широким шагом, только сверкали пятки, и тут Скотта запоздало озарило: он видел не призрака, а Зельду.

Его первым порывом, как у гончей, было броситься за ней. Он понятия не имел, почему жена шаталась по коридорам. Ей полагалось быть в номере; мисс Филлипс не справилась со своими обязанностями.

Скотт зашагал нетвердой походкой, ноги заплетались. Зельда была быстрее, а он ведь еще и выпил, и это были не салочки, а прятки. И она успела скрыться.

Скотт точно знал, куда она направлялась, и потому не волновался – юркнула, конечно, в номер и теперь притворяется спящей. Задыхаясь, он преодолел последний поворот. Зельда стояла посреди коридора с тяжелой стеклянной вазой лилий, выставив ее наподобие щита.

– Я закричу!

– Тише, – сказал Скотт, беря ее за руки, – все хорошо.

– Закричу!

– Все в порядке. Я отведу тебя в комнату.

– На помощь! – заголосила она. – Помогите!

Скотт подошел ближе. Зельда отшатнулась, угрожающе занеся вазу, будто собираясь бросить ее в мужа. Но вместо этого повернулась и метнула ее в дверь.

Ваза разбилась с оглушительным грохотом, осколки разлетелись, цветы упали на пол.

– На помощь! – закричала Зельда, колотя кулаками в дверь. – Кто-нибудь, помогите!

И прежде чем Скотт успел сделать шаг, отскочила и, визжа, бросилась бежать по коридору.

Скотт ринулся за ней, забыв о наказе доктора.

– Помогите! Убивают!

Какой смысл был теперь прятаться в номере? Бежала она легко и без устали, как ребенок. Однажды, еще в «Пратте», гуляя по территории больницы, Зельда увидела подъезжающий грузовик, выпустила руку Скотта и чуть не бросилась под колеса. Тогда он был моложе, а легкие – здоровее, и все равно еле успел ее схватить.

Коридор тянулся бесконечным рядом дверей, зеркал и столиков с вазами. Скотт бежал из последних сил, стараясь не терять жену из виду. Хоть бы она кричать перестала!

Он настиг Зельду, когда та судорожно дергала ручку двери. Наверное, ключ забыла. Скотт приближался медленно, стараясь не напугать еще больше.

– Так, довольно, – сказал он, пока Зельда ломилась в дверь, будто и правда спасаясь от убийцы.

Скотт взял жену за руку, но она вырвалась и дала ему пощечину. Тогда он попытался схватить ее за запястья, но поймал только одно, и свободной рукой Зельда продолжала его колотить. В самый разгар борьбы Скотт вдруг почувствовал сильный удар и отлетел к стене, упав к ногам ее спасителей – двух мужчин в одинаковых халатах.

Удар пришелся по голове, наверное, даже пошла кровь. Но не успел Скотт ощупать рану, как его рывком подняли, прижали к стене и грубо тряхнули.

– Пустите!

По всему коридору люди выходили узнать, что за шум. Стоя в дверях своих комнат, они таращились на Скотта, как на преступника. Зельда вся сжалась. В халате, со сломанным зубом, падающими на глаза волосами – ни дать ни взять сумасшедшая.

– Он сошел с ума, – сказала она. – Из лечебницы сбежал.

– Не верьте ей.

– Умолкни! – рявкнул один из мужчин, сдавив Скотту горло.

– Он меня и раньше пытался убить, потому его и упрятали.

– Неправда.

– У него белая горячка.

– Ложь!

Мужчина сдавил горло сильнее.

– Я сказал молчать!

– Я вызвала полицию, – подала голос пожилая дама.

И тут появилась Скотти.

– Это мой отец, – сказала она человеку, державшему Скотта. – В чем дело?

– Он пьян.

– Не пьян. А вот она шатается по отелю посреди ночи.

Из открывшейся двери вышла мисс Филлипс, щурясь от света. Зельда нырнула за ее спину, будто ища спасения.

– Спросите ее! – взмолился Скотт.

– Он пытался меня убить, – не сдавалась Зельда.

– Я пришел, а она по коридору слоняется. – Скотт махнул рукой куда-то в сторону лифтов.

– Зельда, это правда?

Зельда виновато отвернулась, как нашкодившая собака.

– Вам полагалось следить за ней. – Скотт повернулся к мисс Филлипс.

Та подняла руку, как учительница, призывая всех к вниманию.

– Простите за доставленное беспокойство. Это моя пациентка, и я несу за нее полную ответственность. Больше такого не повторится.

Она увела Зельду в комнату и закрыла дверь.

– Я же говорил, – буркнул Скотт, высвобождаясь из рук своих тюремщиков.

Ни один не принес извинений. Когда Скотт раздраженно их потребовал, обидчик заявил, что ему еще повезло легко отделаться. Раз Зельду уже увели, толпа стала глазеть на новую сцену.

– Пап, не надо, – взмолилась Скотти и, пока ссора не успела разгореться заново, втолкнула его в свою комнату.

– Спасибо, – сказал он примирительно и сел к столу.

Теперь, когда напряжение спало, Скотт чувствовал, что невероятно измотан – словно проиграл битву. А ведь всего этого шума можно было избежать. И как глупо все получилось!

– Прости, что так вышло, – произнес Скотт со вздохом и ощупал мягкую шишку, уже вздувающуюся на голове.

– Стоило бы привыкнуть, – пожала плечами Скотти.

– На Рождество все было иначе. Хорошо еще, что ее нашел я. Чего ей взбрело в голову…

– А как ты там оказался? – спросила Скотти.

Вопрос застал Скотта врасплох. Он ответил не сразу, и дочь скрестила на груди руки, как прокурор.

– Выпил капельку в баре наверху. Кто же знал, что такое случится?

На его оправдание Скотти укоризненно кивнула.

– Пойду посмотрю, как они там. – Скотт встал и прижался ухом к двери, надеясь, что любопытствующие уже разошлись. Через шум, похожий на шепот моря в раковине, он различил приближающиеся мягкие шаги и три коротких стука в соседнюю дверь.

– Мистер Фицджеральд? – спросил официальный голос.

– Сиди здесь, – велел Скотт дочери, расправляя на себе пиджак и приглаживая волосы.

Стучавший оказался не полицейским, а охранником отеля. Полноватый британец с тонкими усиками и дешевым зубным протезом. Поступила жалоба, даже несколько жалоб, надо сказать.

Скотт принес извинения. У жены расшатались нервы. Больше не повторится.

Отелю также был нанесен определенный имущественный ущерб. Придется обсудить это с управляющим.

– Разумеется, – сказал Скотт. – Я все улажу. Благодарю вас.

Он подумал, что все обошлось легче, чем можно было ожидать – охранник быстро смягчился, но утром после завтрака со Скоттом пришел поговорить управляющий и вручил ему счет за пребывание в отеле, в который не забыли внести и двадцать долларов за разбитую вазу. «Кавальер» – семейный бизнес, объяснил управляющий назидательно, как банкир. Такое поведение недопустимо в этих стенах. Скотту вежливо, но твердо объяснили, что надо съехать.

Вместо одного пасхального ужина пришлось гостить в Норфолке у сестер Зельды все выходные, заняв старые детские. Скотти такому повороту не обрадовалась, а Зельду вновь посадили на успокоительные, так что дни напролет она ходила сомнамбулой. Скотт ничего не писал и не брал в рот ни капли до тех пор, пока не отправил Зельду с мисс Филлипс в больницу, а Скотти не посадил на поезд в Нью-Йорк. Потом сам сел в самолет, опрокинув перед тем пинту пива, и гадал, что же напишет в отчете мисс Филлипс. За завтраком в Канзасе выдул вторую пинту, а к дозаправке в Альбукерке решил жениться на Шейле. И сразу же позвонил из телефона-автомата сообщить ей об этом.

– А ты про развод-то жену спросил?

– Да, – соврал Скотт.

Приехав встречать его в аэропорт, Шейла поняла, как он пьян. Пришлось сознаться, что ничего он Зельде не говорил. Завезя Скотта домой в «Сады», она попросила его больше ей не звонить.

– За наших будущих бывших жен! – поднял Боги тост, глядя на Мэйо. Скотт поддержал.

Снова оставшийся один, Скотт безвылазно сидел дома в халате и шлепанцах с твердым намерением наконец-то закончить сценарий. Днем он не притрагивался к спиртному, однако погода располагала к мечтаниям. Джоан Кроуфорд больше хотела показать свободолюбие героини, чем стремление отомстить; сложность состояла в том, чтобы придать образу драматизма. Испробовав дюжину вариантов, Скотт остановился на том, где муж возвращается в особняк просить прощения и узнает, что жена уезжает в Европу, на этот раз навсегда. Слуги спешно зачехляют мебель, вещи уже отнесли в «Роллс», машина готова ехать.

– Можешь писать мне письма, – говорит жена, проходя мимо.

– Куда же их слать?

– В Лондон, Париж… – Она машет ему рукой. – Без разницы.

Скотт еще не закончил эту сцену, как позвонил Стромберг. Студия закрывает картину. Майеру она изначально не нравилась, а цензоры ее все равно никогда не пропустят. Скотту и дальше будут платить, Стромберг подберет ему другой фильм, но сейчас можно взять неделю отпуска и отдохнуть.

– Ты ведь не видел еще, что я написал!

– Уверен, что получилось прекрасно. Я тоже разочарован. Увы, так бывает. Если тебя это утешит, мисс Кроуфорд тобой очень довольна. А сейчас нужно развеяться. Поезжай на пару дней в Палм-Спрингс и возвращайся со свежей головой.

Скотт не стал говорить, что и так только что вернулся из отпуска или что ехать ему не с кем. Повесив трубку, он снова сел за кухонный стол, словно не было никакого разговора со Стромбергом, словно новости были пустыми слухами, и стал колдовать над сценой, следя за последовательностью каждой реплики, пока мало-помалу не довел ее до конца.

Следующие несколько дней, понимая, что другого шанса закончить сценарий у него не будет, Скотт трудился над последними правками, словно боясь не успеть в срок. Даже после того, как он вручил изумленной секретарше Стромберга готовый сценарий, мозг продолжал перебирать ниточки сюжета, и, чтобы успокоить то, что осталось от его профессиональной совести, Скотт стал читать Китса. Когда это не помогло, он постучался в дверь Боги и Мэйо. В три пополудни в четверг их не оказалось дома, как не было ни Дотти, ни Алана, ни Дона Стюарта, ни Бенчли – все работали, а ему платили за безделье.

И Скотт решил начать с джина, который прятал в банке из-под овсяной каши в глубине шкафчика. Он смаковал обжигающе холодные глотки напитка со льдом. Сделав радио погромче, чтобы его было слышно на улице, Скотт устроился на ступеньках крыльца, закрыл глаза и подставил лицо солнцу. «Волнующие ритмы, ноги просятся в пляс! Волнующие ритмы, нам с тобой не скрыться от соседских глаз»[108]. Стромберг же велел проветриться. Лучшего способа не придумаешь, отметил Скотт, но тут же вспомнил, как вопила в коридоре Зельда, как Скотти его защищала, как Шейла велела не звонить… Скотт наклонил стакан, и горка льда тут же наехала ему на верхнюю губу.

Первыми вернулись домой Боги и Мэйо, потом пришел Дон Стюарт с какой-то японкой, потом Сид и Лора Перельманы, Пеп Уэст с женой, Дотти и Алан, Огден Нэш – вечеринка становилась все шумнее. Наконец прибыл Бенчли в окружении старлеток, одна из которых уселась на колени Скотту, задевая жестким корсетом его лицо и потешаясь над тем, как танцуют другие. Зажглись фонари, с балкона ревел фонограф. Скотт несколько раз лихо танцевал с той девушкой, а потом не мог вспомнить, где оставил стакан. Джин кончился, перешли на виски с содовой. Мэйо встряхнула бутылку и обрызгала замешкавшихся фонтаном сельтерской. Скотт помнил, как в какой-то момент зашел в один из домиков и вслепую метал дротики в мишень, а потом у него почему-то градом полились слезы.

Проснулся он на полу в собственной кухне. В окно било солнце, в раковине громоздилась грязная посуда. Больное плечо ныло, появился легкий озноб, и Скотт испугался, что из-за сна на полу вернулась ангина. В карманах брюк нашлись таблетки. Он принял две, затем вдруг понял, что что-то случилось с рукой – он не смог снять рубашку, чтобы принять душ, рука не поднималась.

Боги и Мэйо не было дома, во всяком случае, на звонок они не ответили. Скотт мог бы вести машину и одной рукой, но куда ему ехать? Шейла могла подумать, что он давит на жалость, и, возможно, была бы права, однако больше он в городе никого не знал. Впрочем, рука болела слишком сильно, чтобы играть в стойкого героя, так что он сдался и набрал ее номер.

– Ты трезв? – спросила Шейла.

Единственное, что ее интересовало.

– Да, – ответил Скотт и запрятал пустую бутылку поглубже в мусорное ведро.

Увидев ее снова, он понял, каким дураком был. Все она знала, но все равно приехала.

Шейла отвезла Скотта в больницу, где того сразу же отправили на рентген, а сестра велела держать руку на перевязи. Обошлось – простое растяжение. Скотту прописали болеутоляющие и отпустили к Шейле.

В машине он извинился перед ней в приливе благодарности. Что за глупые выходки!.. Может, нужно прекратить поездки на восток? Одно было ясно – Шейла ему нужна.

Как и любой победитель, она выставила условия. Одно простое условие. Он пройдет курс лечения от алкоголизма и съедет из «Садов» – друзья на него дурно влияют. Скотт понимал, что дело не в друзьях, однако хотел начать с чистого листа не меньше Шейлы. Поэтому в воскресенье Боги и Мэйо закатили шумную прощальную пирушку, а уже в понедельник из частной клиники пришла медсестра с черной сумкой шприцев, села у кровати Скотта, наложила на лоб холодный компресс и держала эмалированный тазик до тех пор, пока рвота его не отпустила. Пока он спал, прочищал желудок и всячески мучился, Шейла упаковывала его вещи, складывала книги в коробки и отправляла их в Малибу. К четвергу, когда она повезла Скотта в новый дом, комната уже была полностью обставлена и готова.

«Мария-Антуанетта»

Здесь, на краю континента, дни были неотличимы друг от друга, а небо и море – первозданны и бескрайни. Лишь изредка застывшую картину нарушал корабль, самолет или заблудившийся дирижабль. Чтобы платить по счетам, Скотт взялся за переделку сценария о Великой французской революции в трагическую мелодраму для Гарбо. Сидя за приставленным к мансардному окну столом, Скотт мысленно бродил по версальским садам. Волны разбивались в пену о берег, вода откатывалась и вновь собиралась в буруны. Тень соседского флагштока, бывшего еще и солнечными часами, прорезала дворик, отмеряя день. На серванте стояла фотокарточка: Скотт в сомбреро и Шейла верхом на ослике в Тихуане – подарок на день рождения. Сейчас на дворе стоял май, лучший месяц для пикников в Булонском лесу. Скотт думал, им удастся видеться чаще, как на Рождество, когда любовники убегали от всего мира, однако Шейла была занята колонкой в журнале, программой на радио и светскими вечерами по случаю очередной премьеры. Что любовь по сравнению с беспощадным честолюбием молодости? С терраски на крыше виднелся пик на острове Каталины, и в минуты уныния, щурясь на воду от последнего закатного луча и подставив грудь западному бризу, Скотт чувствовал себя в ссылке.

Он не был здесь совсем один. Шейла наняла кухарку по имени Флора, которая по будням приезжала автобусом из Сан-Педро, шла от остановки пешком, махала привратнику, тяжелым шагом проходила песчаную дорожку, у которой обычно парковались «Роллсы» Барбары Стэнвик[109] или Долорес дель Рио[110], напевая песни или громко разговаривая сама с собой, будто выступая в мюзикле. Уроженка Луизианы, Флора обращалась к нему «мистер Скотт» и кормила с беспардонным упорством сиделки или нянюшки.

– Где это видано, чтобы взрослый человек такую малость не мог съесть!

Флора напоминала ему Этти, экономку, которую они нанимали в «Эллерсли»[111]. Та выливала в раковину любую выпивку, которую находила в доме, и прятала оружие, когда Скотт напивался. Как и Этти, Флора обращалась с ним будто с капризным ребенком, а учитывая его болезненное состояние, Скотт был не прочь ей подыграть. Они вместе обедали, слушали новости из Европы по огромному радиоприемнику Фрэнка Кейса, потом Скотт возвращался к работе. В шесть Флора подавала ужин и вразвалочку шла к остановке напротив гостиницы «Малибу». Иногда по вечерам Скотт шел той же дорожкой за шоколадкой «Херши» или пачкой сигарет.

В местном магазинчике торговали и алкоголем; бутылки стояли на витрине армейским строем, а среди них был и любимый Скоттом «Гордонс». Он не сомневался, что рано или поздно сорвется, но пока все-таки держался, покупая только пару бутылочек пива, которое пил залпом, как воду.

Зато ночью вокруг не оставалось ни души. Большинство соседствующих домов еще пустовали после зимы. Если не считать огонька привратницкой, Колони-роуд утопала во тьме. Подъездная аллея была усыпана скукожившейся прошлогодней листвой, в которой, что ни шаг, шебуршали ящерки. Слева клином тянулось поле люцерны и дикой горчицы. С холмов в поисках молодых побегов спустились олени, за ними последовали койоты, завывавшие днем и ночью. Один как-то вприпрыжку перебежал дорогу с еще трепыхавшимся кроликом в зубах, остановился, глянул золотыми глазами на Скотта, будто чуя в нем угрозу, и шмыгнул в дырку плетеной изгороди. Как со старыми друзьями, Скотт здоровался со смотрителем, выхватывавшим его из темноты светом фонарика, и одиноким рыбаком, промышлявшим прибойной рыбалкой при тусклом сиянии железнодорожного фонаря.

Несмотря на мерный шорох волн, Скотта мучила бессонница. Без Шейлы в постели было холодно. Он затапливал камин и забирался на диван под кипу отдающих плесенью одеял, пытаясь понять, как это она уговорила его бросить «Сады».

В иные ночи Скотт мог бы поклясться, что в снотворном дурмане различал в прибое голоса, обрывки мелодий, отзвуки вечеринки прямо за его дверью – песни сирен, в которых он всякий раз обманывался. Поутру он закидывал тлеющие угольки, клал в поленницу новые дрова и относил одеяла наверх, чтобы Флора ничего не заметила.

Шейла приезжала по вечерам и выходным, когда могла вырваться. Вместе они бродили по пляжу на закате, жарили на огне сосиски и играли в пинг-понг под звездами. Но ее график был непредсказуем, планы могли измениться в любую минуту, и, когда встреча отменялась, на Скотта нападала хандра. Он слонялся от окна к окну, часы, которые нечем было занять, казались серыми и безликими, как море. Наверное, так чувствовала себя Зельда, когда он сам нарушал обещания.

«Любимая моя, – писал он. – Как жаль, что все так обернулось. Я должен был заметить, что в тебе идет борьба, а думал только о себе. Мне тогда нездоровилось, и я считал, что за неделю окрепну. Теперь-то понимаю, как глупо было надеяться. Видимо, я не сомневался, что за тобой присмотрит сиделка, раз уж за тем ее и приставили. Но она, конечно, недостаточно хорошо тебя знает, чтобы заметить неладное. Отчасти в этом виноват и я – попросил доктора Кэрролла изменить тебе назначения, увидев, какой вялой ты была на Рождество. Но ведь должна быть в лечении золотая середина, которая снова вдохнет в тебя радость и жизнь.

Что до моей роли в случившейся комедии, могу честно признать: с тех пор, как вернулся, сам побывал в двух переделках, обе из которых слишком дорого обошлись моему здоровью. Недавно прошел лечение от пьянства; теперь не могу спать и боюсь, что старое мое сердце не выдержит новых нагрузок. Ты же знаешь, ожидания – тяжелая ноша. Дошло до того, что держусь подальше от гулянок и баров, а то как бы до студии слухи не дошли.

Ты слишком сурова к Скотти. А она так обрадовалась тому, что вы с тетей Розалиндой приедете на выпускной. Жду фотографий со всем ее классом!»

Дочери написал так:

«Ты же знаешь, если бы я только мог, обязательно приехал бы, но школьный выпуск – это ведь так, настоящий будет в Вассаре (если будет на то милость Господа и Луиса Майера). Пожалуйста, прояви терпение с мамой. Она собирается в первую поездку в Симсбери и волнуется из-за того, какое впечатление произведет на местный клуб любителей верховой езды. Впрочем, думаю, она отлично справится, все-таки она там своя. Нужно только не теряться, а ей уверенности всегда было не занимать. Если что-то пойдет не так, дай знать тете Розалинде».

Скотт с самого начала знал, что никуда не поедет. Он уже ездил на восток на Рождество и Пасху, и больше отпуск ему не полагался, однако чем ближе был день, тем больше поднималось в нем возмущение. Скотт пахал как раб, чтобы он наступил, а теперь его как будто лишали заслуженной награды.

Марию-Антуанетту он презирал. Чтобы она полюбилась зрителю, пришлось пойти на хитрость и изобразить ее невинной девушкой, пытающейся не утонуть в водовороте придворных интриг – можно подумать, Гарбо еще в состоянии играть инженю! По субботам выдавали жалованье; Скотт завез на студию готовые материалы, и они с Шейлой пошли ужинать в «Браун Дерби» на Уайн-стрит. Метрдотель пришел к их кабинке с телефоном, и Скотт был уверен, что звонят Шейле, но служащий протянул трубку ему.

– Нужно поговорить, – сказал Стромберг. – Знаешь, где я живу?

Скотт не знал, ни где живет Стромберг, ни о чем он хочет поговорить, ни как он его нашел. Они не виделись с тех пор, как Скотт получил новое задание, однако по «Железному легкому» ходили слухи, что Стромберга не видно не по причине его обычной отстраненности, а из-за вернувшейся неодолимой тяги к опию. Впрочем, продюсер всегда был излюбленным героем пересудов, если не больше – живой легендой, как Тальберг, так что Скотт предпочитал не слушать злых языков.

– Полагаю, десерта не будет, – вздохнула Шейла.

– Мне очень жаль.

– Не объясняй ничего, я все понимаю. Тебя вызвали.

– Ты можешь остаться.

– Что за ерунда!

Следуя указаниям Стромберга, Скотт и Шейла отправились в фешенебельный район Бель-Эйр, минуя Беверли-Глен и Холмби-Хиллз. За тянувшимися вдоль дороги коваными заборами выстроились силуэты особняков. В сумерках деревья будто разрезали высь неба. Много лет назад на одной из здешних вечеринок Скотт танцевал с Кэрол Ломбард[112], еще до того, как ее окрутил Гейбл. Он чувствовал тепло ее руки, она соблазнительно улыбалась. Сейчас же он ехал на потрепанном «Форде» и вглядывался в номера улиц, как турист.

У Шейлы зрение было острее. Она первой заметила нужный дом – обросший пристройками особняк в стиле испанского Возрождения с мавританскими арками с аккуратно высаженными перед ним тополями.

– Раньше здесь жил Уорнер Бакстер[113].

– Верно, – кивнул Скотт. – Я тут бывал.

– Даже не сомневаюсь.

Не успел Скотт посигналить, как ворота сами отворились, пропуская автомобиль. Шейла обернулась посмотреть, как они закрываются.

– Попались мы, как в мышеловку.

– А могла бы остаться и поедать сейчас грейпфрутовый торт.

– И сидеть там одной? Нет уж, увольте!

На террасе уже ждал дворецкий, невысокий лысый человек в белых перчатках и фраке. В первую очередь он поспешил к двери дамы, но Шейла махнула рукой, показывая, что останется в машине.

– Уверен, тебе будут рады, – переубеждал ее Скотт.

– Уверена, что нет.

– Я быстро.

– Мистер Фицджеральд, – приветствовал его дворецкий с явственным шотландским акцентом. – Мистер Стромберг вас ожидает.

Несколько оставшихся прядей рыжих волос он зачесывал на лысину и носил мешковатые брюки в стиле Чарли Чаплина. Скотта молча проводили наверх через украшенную панелями переднюю с паркетным полом к парадному залу, в нишах которого дремали мрачные мраморные бюсты. Они придавали дому сходство с музеем или галереей отрубленных голов.

Скотта «вызывали» и раньше: в кабинет завуча в Ньюмане, потом в кабинет декана в Принстоне. Раз Стромберг пригласил на личный разговор, то это не к добру, и все же Скотт чувствовал себя избранным, допущенным в святая святых. О начальнике он знал немного, разве что успеха тот добился еще в юности, a теперь его слава угасала. Он представил, как дворецкий проведет его в комнату в башне, где опьяненный наркотиком, едва соображающий Стромберг предается искушениям Голливуда на скрытой пологом кровати. Вместо этого дворецкий повернул налево и прошел в конец зала, постучал в открытую дверь, объявил о приходе посетителя и, кивнув, отступил в сторону.

Будто скупец, чахнущий над гроссбухом, Стромберг работал в маленьком кружке света настольной лампы, а углы комнаты тонули во тьме. Как и в «Железном легком», он восседал за столом, на котором громоздились сценарии, вдоль стен стояли шкафы с книгами, только дома он носил не твидовый пиджак, а спортивную рубашку, и на щеках виднелась легкая щетина. Стромберг встал, протягивая Скотту руку, и извинился за прерванный ужин. Второго стула в комнате не было, так что Скотту пришлось стоять – точь-в-точь провинившийся студент. Он был готов услышать, что сценарий его найден безнадежным и на его место берут другого.

– Гарбо не будет, – с ходу начал Стромберг. – Майер готов дать нам Норму.

Начинается. Как вдова Тальберга, Норма Ширер служила живым напоминанием о его гении. И когда Тальберг умер, Майер упорно не давал ей сниматься, пытаясь выдавить со студии. Про себя Скотт подумал: неужто и Стромберг оказался у него в немилости?

– А в чем дело?

– Меня поставили перед фактом. Я тут тебе кое-что подыскал, может, заинтересуешься. Не хочу попусту тратить твое время. – Он подал Скотту сценарий.

Желая выказать трудолюбие, Скотт протянул руку к бумагам. «Женщины» по пьесе Клэр Бут Люс. Фарс о сплетнях, который с успехом шел на Бродвее. Скотт улыбнулся, чтобы скрыть гримасу.

– Да, что-то слышал.

– Жду тебя снова, как прочтешь. Мисс Кроуфорд хочет видеть именно тебя.

– Очень любезно с ее стороны.

– Почти уверен, что сможем заполучить Грир Гарсон[114] и Клэр Тревор[115]. Не Гарбо, конечно, но, думаю, сделаем славную картину. Потратились мы уже немало.

Скотт продолжал улыбаться, изображая благодарность. Только выйдя из кабинета за маленьким шотландцем, он позволил себе снять маску. Обижаться ему было не на что. Просто бизнес. Ему как профессионалу надо было радоваться новому шансу.

– И правда быстро, – сказала Шейла.

Скотт бросил бумаги ей на колени.

– У меня теперь новая работа.

– А что случилось с «Марией-Антуанеттой»?

Он удивленно на нее посмотрел.

– Как, вы еще не в курсе?

Так говорили обычно, когда кто-нибудь задавал глупый вопрос, но эта же присказка была уместна и для студийных перипетий, в которых внезапно разбивались надежды. Скотт провел в Голливуде уже почти год, а нажил только пару десятков неоплаченных счетов. Из всех сценариев в работу отдали лишь «Трех товарищей», да и за тех сколько крови ему попортили. И неизвестно еще, чем дело кончится. Скотт боялся, что после вмешательства Парамора, Манка и Райнеке от сценария ничего не осталось. Приближался день премьеры.

По совпадению премьеру назначили на те же выходные, когда у Скотти проходил выпускной, и это принесло некоторое облегчение в запутанную жизнь Скотта. В то время как он застегивал запонки на себе и платье на Шейле, Зельда и Розалинда садились в ночной поезд, который должен был отвезти их вдоль побережья на север, в Нью-Йорк. Путь пролегал через Балтимор, совсем рядом с их старым особняком «Ла-Пэ» – последним местом, где Зельда чувствовала себя дома и где они жили втроем… пока она не устроила пожар – случайно; во всяком случае, так Скотт объяснил полиции. Хотя, положа руку на сердце, уверен не был. Узнает ли она в темноте эти места? И о чем подумает? В «Пратте» Зельда умоляла забрать ее домой. Заберет, когда она окрепнет, обещал Скотт. Он не лгал, но так и не смог выполнить обещания. Теперь он вообще сомневался, что когда-нибудь они снова будут жить под одной крышей. Скотт удивился этой мысли, заметил в зеркале, как сморщилось лицо, пока он завязывал галстук, и стиснул зубы, чтобы стереть гримасу прежде, чем войдет Шейла.

Премьера проходила в Египетском кинотеатре Граумана – величественном храме с колоннами, возвышавшемся над закусочными и ломбардами бульвара Голливуд. От самого бульвара Уилшир видны были лучи прожекторов, шаривших по небу, будто выискивая ночные бомбардировщики. У входа уже собралась толпа, полицейское оцепление сдерживало тех, у кого не было заветного пригласительного. Поклонники в надежде протягивали голливудским небожителям книжки для автографов и их глянцевые фотографии. Скотт настоял, чтобы шутки ради они поехали на его машине, и теперь они медленно пробирались вперед в ряду привозивших звезд лимузинов, каждую из которых встречали залпом фотовспышек.

Когда подошла их очередь, Скотт передал машину слуге, а сам поспешил к Шейле, чтобы взять ее под руку. Толпа восторженно отреагировала на ее платье, и Шейла в ответ помахала собравшимся, чем вызвала еще одну бурю.

– Они тебя любят!

– Приняли за кого-то другого, – отозвалась она.

Скотт вдруг подумал, нравится ли вечер самой Шейле. В прошлый раз она приезжала сюда с Лесли Говардом.

Ярко освещенный двор, с каменными обелисками и сфинксом, устремляющим взгляд вдаль, проектировался специально для торжественных мероприятий под открытым небом. Стоило Скотту и Шейле ступить на красную дорожку, как пришлось терпеть бьющий в глаза свет софитов в компании других пар, ожидающих очереди торжественно пройти. Казалось, они попали на съемки, где каждое движение отрепетировано. Среди прибывших Скотт узнал несколько звезд «Метро» младшего эшелона, которые к картине отношения не имели, но должны были привлекать к ней внимание, да и сами были не прочь покрасоваться. По обеим сторонам бархатных канатов теснились и толкались фотографы в стремлении сделать лучший снимок. Как и на любом публичном мероприятии, студийный агент объявлял гостей на манер дворецкого. Шейлу узнали в лицо, а Скотту пришлось представляться.

– Я автор сценария, – пояснил он, понимая, что через несколько часов, наверное, сам будет не рад этому.

– Мисс Шейла Грэм и мистер Фрэнсис Скотт Фицджеральд, писатель.

Оба натянули улыбки и предстали перед собравшимися, ослепленные вспышками фотокамер. На каблуках Шейла была почти одного роста со Скоттом, так что он приподнял подбородок и выпрямился.

– А теперь, пожалуйста, только мисс Грэм, – распорядился агент, и Скотт отступил в сторону, одновременно завидуя и любуясь ею. Шейла ничем не уступала первым актрисам, только выглядела свежее.

Дальше гостей перехватывал для интервью радиоведущий, но на Скотта и Шейлу он не обратил ни малейшего внимания, так что они снова растворились в толпе. У входа с колоннами, словно чтобы еще больше подчеркнуть их безвестность, фотографировались на фоне афиши фильма Маргарет Саллаван, Роберт Тейлор, Роберт Янг и Франшо Тоун – церемонию запечатлевала для истории съемочная группа «Пате»[116]. Как и все остальные, Скотт с Шейлой остановились посмотреть.

Брак Франшо Тоуна и Джоан Кроуфорд оказался неудачным. В прошлом месяце Майер велел им ехать в Нью-Йорк вместе, чтобы развеять слухи о разрыве. И теперь, не найдя Кроуфорд глазами, Скотт был удивлен.

– А я – нет, – ответила Шейла.

В первую минуту Скотт малодушно испугался: а как это скажется на прокате «Женщин»? Звезды завоевывали любовь зрителей в том числе и признанием собственных несовершенств. Как хорошо знали читатели Шейлы, неудачи приближали знаменитостей к обычным живым людям, чего никогда нельзя было добиться успехом. Некоторых прощали, других ждало вечное порицание – кому как везло. Сплетни о Чаплине не шли ни в какое сравнение со скандалом вокруг Толстяка Арбакла[117]. А зная поклонников Кроуфорд, Скотт полагал, что все шишки посыпятся на Франшо Тоуна.

Внутри было не протолкнуться, коридор полнился оживленными разговорами. Еда и напитки в буфетах по традиции предлагались бесплатно, так что к ним выстроились длинные очереди. Среди собравшихся Скотт заметил автора романа, Эриха Марию Ремарка, который смеялся с Томасом Манном, Лионом Фейхтвангером и еще несколькими немецкими иммигрантами, а Шейла тем временем шепотом перечисляла ему гостей: в платье с глубоким декольте стояла «Мексиканская злючка» Лупе Велес, рядом ее муж, знаменитый Тарзан Джонни Вайсмюллер, Сизар Ромеро под руку со страдающей гормональными сбоями Мэри Астор, о ненасытности которой уже перешептывались, новая пара – Мерл Оберон и Джордж Брент, краснолицый Уоллес Бири с бледной как смерть Джоан Блонделл, дочь архитектора кинотеатра Эльвира Айхли и Тингл Барнс, певица из Уэльса – все, как покорное стадо, ждали своей очереди получить порцию попкорна и леденец.

Скотт вглядывался в людское море, в любую минуту ожидая увидеть Эрнеста под руку с Дитрих. Где-то здесь наверняка были и Дотти с Аланом, и Райнеке, пришедший посмотреть на дело рук своих. Скотт подумал, что, если увидит Манка или Парамора, порвет их на части, но понимал, что вспышка эта ребяческая и навредит только ему самому. Таков Голливуд. Без компромиссов здесь делать нечего.

– Будешь что-нибудь? – спросил он.

– Нет, возьми себе, если хочешь.

Скотт не отказался бы от шоколадки, но, глядя на очередь, прошел мимо, тут же пожалев об упущенном случае.

– Здесь всегда так?

– Всегда, – ответила Шейла. – Ты сегодня чертовски красив!

Их места недвусмысленно говорили о том, какое положение Скотт занимал в «Метро». Лучшие места в партере отдали продюсерам, звездам и их гостям, а по бокам набились те, кто чудом сумел достать билеты, так что Скотту и Шейле пришлось пробираться в конец амфитеатра. Два свободных кресла рядом нашлись только в самом углу.

На соседнем месте оказалась знакомая Скотту костюмерша, которая должна была работать над «Неверностью». Он ей даже немного завидовал: зарплату выдавали регулярно, а вот ему платили сдельно.

Внизу выстроились актеры, позируя перед тем, как занять места. Скотту показалось, что он заметил Манка во фраке, пожимающего руки всем гостям, подобно отцу невесты. Хмурый старикан позади него, должно быть, Майер, но издали Скотт с трудом различал лица. Тщетно он пытался разглядеть подвернутый рукав Эдди Кнофа, единственного нормального человека из них всех. Тальберг никогда на премьеры не ходил – еще один повод его уважать.

Свет приглушили – знак замешкавшимся зрителям рассаживаться по местам.

– Волнуешься? – спросила Шейла.

Не вовремя она это.

– Боюсь представить, что они сотворили со сценарием.

Свет погас, и последние голоса умолкли. Открылся занавес. Перед началом показа прожектор выхватил из темноты Манка, идущего к микрофону, чтобы поблагодарить всех, кто работал над столь важным международным проектом. Рассыпаясь в похвалах, он попросил встать на поклон исполнителей главных ролей, невероятно талантливого режиссера Фрэнка Борзейга и гениального автора выдающегося произведения Эриха Марию Ремарка. Поток поздравлений друг другу лился еще несколько минут, пока на экране шли вступительные титры. Прорычал знаменитый лев, высветился девиз студии: «Ars gratia arsis»[118] – наглая ложь. Наконец стали сменять друг друга имена, сложенные из огромных букв, публика рукоплескала любимцам и вежливо хлопала остальным, как обычно бывает на выпускных. Скотт представил, как Зельда и Розалинда сейчас подъезжают в ночи к Центральному вокзалу Нью-Йорка и входят в просторный мраморный зал, полный людей.

Шейла сжала его руку. Через несколько минут под сдержанные аплодисменты зрителей на экране появились имена Скотта и Парамора. Может, дело было всего лишь в алфавитном порядке, но он с облегчением отметил, что его имя поставили первым.

Шейла поцеловала его в щеку.

– Поздравляю!

– Спасибо!

Ради этого Скотт и приехал в Голливуд. И пусть картина не была полностью его, и наверняка в ней все исковеркали и испортили, а все-таки он гордился первой завершенной работой.

После всех битв с Парамором, войны записок, безвкусных правок последнего Скотт сомневался, что от его сценария вообще хоть что-то осталось, так что был удивлен уже тем, что сохранили его начало: эскадрон немецких летчиков празднует окончание войны в аэродромной столовой. Первое появление на экране трех товарищей показали как надо, только Манк смазал тосты речами о Мире и Доме.

– И здесь успел, – процедил Скотт; Шейла потрепала его по колену.

Все в диалоге было не так: слишком уж гладко, искрометно, будто снимали комедию. Сцена, в которой Франшо Тоун бросает гранату в свой самолет и идет прочь, осталась в фильме, и гонку на автомобилях сохранили почти нетронутой, даже встречу товарищей с Маргарет Саллаван сняли так, как задумывал Скотт. Все шло неплохо, только спор Роберта Янга и Франшо Тоуна в кабаке переписали, чтобы не упоминать нацистов, и целиком вырезали монолог еврея, в чьем магазине устроили погром.

Не хватало и сцены, в которой фашисты сжигают на площади «На Западном фронте без перемен».

– Беззубо, – вынес вердикт Скотт, на что какой-то человек впереди обернулся и уставился на него.

По сюжету, Маргарет Саллаван умирала от туберкулеза, но и при смерти поражала цветущим видом. Франшо Тоун не мог выключить радио в гараже, когда передавалась речь Гитлера, просто потому, что в Германии того времени никакого Гитлера еще не было.

Скотт мог бы поклясться, что видел в газетах, которые они с Дотти просматривали ежедневно, барабаны со свастиками на шествиях. В фильме же они были просто черными. Скотт покачал головой. Судя по всему, некоторые сцены обрезали.

– Вполне возможно, – признала Шейла.

Он не ошибся. В сцене с вокзалом на заднем плане не было ни флагов, ни парадных портретов Гитлера. Все подчистили. Райнеке понравится.

Скотт перестал смотреть.

– Извини, – шепнул он Шейле, осторожно протиснулся мимо зрителей и зашагал по проходу к выходу, не обращая внимания на продолжающийся за его спиной фильм.

В фойе было светло и на удивление людно. К буфетам еще тянулись очереди, а двери во внутренний двор были распахнуты. На улице люди собирались в кружки, разговаривали, курили в свете фонарей. Скотт с облегчением понял, что не узнает никого из них. Колонны, не уступающие тем, что снимал Сесил Демилль[119], навели Скотта на мысль о Самсоне, в последнем приливе сил разрушающем филистимлянский храм. Это ведь просто глупое кино. Сколько в нем самом Самсонова самодовольства? Ночь выдалась ясная и прохладная, по небу рыскал одинокий луч прожектора. Скотт закурил, глубоко затянулся и как раз выпустил облачко пара, когда в дверях появилась Шейла.

Она взяла у него сигарету, затянулась и вернула Скотту.

– Саллаван отлично справляется.

– Не знаю, под гримом не видно.

– Знал же, что тебе не понравится.

– И с чего я взял, что игра будет честной?

– Это все нацисты.

– Какие еще нацисты? – спросил Скотт. – Я ни одного не вижу.

– Можем уйти.

А ведь и правда. Нужно лишь велеть подать машину.

– Уже немного осталось, – сказал он.

– Хочешь посмотреть, чем все закончится?

– Счастливым концом. Как и для Германии.

– Мне жаль, что они все испортили.

– Меня предупреждали заранее.

– Тоже верно, – согласилась Шейла.

По пути обратно в зрительный зал они хотели взять по плитке «Херши», но их, как выяснилось, уже распродали.

– Не везет мне сегодня, – вздохнул Скотт.

Билетер отодвинул шторку, пропуская пару в зал. Соседи по ряду заворчали, недовольные очередным беспокойством. Теперь Скотт смотрел не на экран, а на дымчато-серый луч проектора, мерцавший над их головами. Франшо Тоун преследует убийцу Роберта Янга у заснеженной церкви и убивает под хоровой гром «Аллилуйя». Камера замирает на фигуре Франшо Тоуна на фоне церковного витража.

– Этого я не писал, – сказал Скотт.

От всей любовной линии оставили только операцию Маргарет Саллаван и сцену смерти, снятую крупным планом. Даже в эту минуту ее лицо сияло. Дотти была права: картину превратили в мыльную оперу.

В последней сцене Роберт Тейлор и Франшо Тоун уходят с кладбища, а рядом идут призраки их любимых. Все так, как написал Скотт, однако Манк и здесь не удержался от ненужной правки: вместо того чтобы вернуться в город и сражаться, герои отправляются в Южную Америку на поиски приключений. Зрители не нашли ничего лучше, кроме как зааплодировать.

– Не самый счастливый конец, – сказала Шейла.

– Просто все перемешали. У двух нянек дитя без глаза.

На титры Скотт не остался. Выход был рядом, так что им удалось опередить толпу, и, взявшись за руки, Скотт с Шейлой направились прямиком за машиной. Безвестность Скотта снова сыграла им на руку – никто не дергал с поздравлениями или вопросами о том, над чем он работает теперь. Скотт подумал, что надо бы задержаться и извиниться перед Ремарком, но испугался, что наткнется на Манка или Парамора. В каждом смельчаке должно быть благоразумие – или трусость. Слуга подал машину, но теперь проказа приехать на старой развалине уже не казалась смешной. И, убегая от прожектора, они покатили прочь по бульвару Голливуд.

Все выходные Скотт и Шейла провели в Малибу, где никто бы не потревожил их покой. В субботу лил дождь, так что встали они поздно, праздно читали у камина до вечера, слушали три последние сонаты Шуберта. Шейла заваривала чай и проявляла такую заботу, словно Скотт болел. В другой раз он бы ей этого не позволил, сказал бы, что сам прекрасно может о себе позаботиться, но после прошлого вечера он чувствовал себе таким опустошенным, что не стал спорить, боясь нарушить идиллию.

На воскресенье был назначен выпускной Скотти. На воду опустился туман, погода стояла мрачная, под стать его настроению. Скотт заказал для дочери букет с запиской; впрочем, это едва ли могло заменить личное присутствие. По мере приближения заветного часа Скотт решил отвлечься домашними заботами: подмел терраску, собрал выброшенные на берег ветки, чтобы потом их сжечь. Желая подбодрить его, Шейла напекла печенья и собрала корзинку для пикника, прихватив остатки приготовленного Флорой цыпленка и яйца вкрутую. Они прогулялись по пляжу до лагуны, где ручей впадал в море и покачивались на волнах голодные чайки. Шейла взяла с собой покрывало, на котором они улеглись после перекуса и читали друг другу Китса.

Еще когда она призналась, что классическая литература для нее темный лес, Скотт вознамерился это исправить. Но тогда он лишился дара речи. Ему казалось, что Шейла должна была впитать английскую поэзию с молоком матери. Внешний вид обманчив, он заставлял забыть, что она ребенок трущоб. Шейла никогда не читала ни Мильтона, ни Китса, ни Джойса и терялась всякий раз, когда в разговоре Скотта с друзьями всплывало имя Пруста. Но ее готовность учиться пробуждала в Скотте задатки преподавателя, так что он с удовольствием предлагал любимой книги и задавал вопросы, проверяя ее знания, как проверял латынь Скотти. Шейла была единственной студенткой Университета Фицджеральда, но она знала: нет способа вернее поднять ему настроение.

Так они лежали, по очереди читая строфы, декламируя стихи морским котикам и бредущим по пирсу рыбакам. Туман рассеялся, обнажив голубизну неба; вдалеке, подобно Итаке, показался остров Каталины. Потом бродили по камышовому берегу, вспугивая уток с насиженных мест, и топким песчаным островкам в поисках моллюсков. Когда пришло время вытряхивать песок из покрывала и поворачивать назад, Скотт был уверен, что торжественная церемония Скотти тоже подошла к концу и счастливые семьи фотографируются у часовни.

Он переживал за Зельду и надеялся, что Скотти всем довольна. «Прощай, любимый Ньюман, прощай, – напевал он про себя. – Еще вернемся мы не раз!» Где-то до сих пор пылится шапочка и мантия. Жаль, что не вышло приехать. Но тут Скотту стало стыдно уже перед Шейлой.

Она уехала утром, перед самым приходом Флоры, велев садиться за работу и показать этой Кроуфорд, на что он способен. Скотт рассеянно сидел за столом, не зная, как развернуть сюжет, и потому радостно встрепенулся, когда прямо перед обедом услышал звук мотора на подъездной аллее. В дверь позвонили. Скотт ждал, прислушиваясь к тому, как Флора открывает дверь.

– Телеграмма!

Скотт решил, что это Эрнест с мадридских баррикад хочет устроить ему головомойку за то, что позволил испортить картину.

– Мистер Скотт! – крикнула Флора наверх. – Вам телеграмма!

«Поздравляю восторженными отзывами. Вечер Скотти удался. Зельда выезжает завтра юг. Обер».

Первому предложению Скотт удивился, но Эдди Кноф все подтвердил в телефонном разговоре. «Вараети», «Голливуд репортер», «Таймс» – все боготворили Маргарет Саллаван.

– Да они просто идиоты, – сказала Дотти.

– А что, мне понравилось, – возразил Алан.

Дотти узнала, что на попятную перед немцами пошел Майер.

– Манк послал их к черту, вот они и решили действовать в обход.

– Студия не называется «Метро-Голдвин-Манкевич», – сказал Алан.

– Так что Майер отправлял его переснимать целые сцены.

– Так я и думал, – сказал Скотт.

– Там и без того все ясно, – утешила его Дотти. – И ребенок поймет, кто плохие ребята.

Размышляя о «Трех товарищах», Скотт и сам цеплялся за эту мысль.

Картину зрители приняли на ура, Маргарет Саллаван проснулась знаменитой и была номинирована на «Оскар». Оглушительный успех еще больше смутил Скотта, ведь от первоначального сценария почти ничего не осталось. Теперь Эрнест подумает, будто он работал спустя рукава или недостаточно упорно отстаивал свой вариант. А за Эрнестом Скотт оставлял последнее слово, ведь именно он наставлял его вначале. После той встречи Хемингуэй превратился в его политическую, если не творческую, совесть. Был ли Эрнест разочарован, или доволен, или испытывал смешанные чувства – его мнение для Скотта значило многое. Несколько недель он ждал письма, звонка или телеграммы, как кающийся грешник, готовый принять любой приговор, но так ничего и не дождался.

Белли-Эйкес

С летом в Малибу вернулись почти все соседи, и теперь подъездная дорога была заставлена их роскошными автомобилями. Звезды «Метро», «Фокс», «Юниверсал», «Уорнер Бразерс», «Парамаунт Пикчерс» и даже непритязательной «Ар-Кей-Оу» приезжали отдохнуть от съемок для журналов и интервью, привозили с собой поваров, экономок и нянек.

– Показушники, – ворчала Флора.

Несмотря на загородное очарование, район Малибу-Колони считался продолжением студий, еще одним заповедником знаменитостей. На фоне широкой полосы моря, без изысканных нарядов, «звезды» казались ниже, естественнее и не заслуживали ни обожания, ни сплетен. Они купались, загорали и играли с детьми, пока Скотт был заперт в четырех стенах и писал «Женщин». Он и забыл, какой шум могут поднять маленькие собачки. Сезон был в самом разгаре, семейства коротали солнечные деньки, строя песочные замки и запуская воздушных змеев. После долгих месяцев одиночества Скотт радовался притоку жизни, даже если иногда он мешал ему сосредоточиться.

К нему тоже приезжали гости. В августе заглянул Обер, и Скотт решил поразить его, сводив в «Коконат-Гроув» и «Кловер-клуб». О продлении контракта на студии никто не заикался, и Обера это тревожило. Слишком долго Скотт отсутствовал. Никому не было дела до того, что он болел или что Стромберг сам разрешил работать дома. Лучше бы он часто мелькал у них перед глазами.

Скотти оправдала надежды и поступила в Вассар. После короткой поездки по Европе они с Персиком на неделю приехали к Скотту, валялись на пляже, а по вечерам ходили куда-нибудь с Шейлой, после чего отбыли в колледж.

Скотти подросла и теперь казалась отцу еще старше и вдумчивее.

– Ты был прав, – сказала как-то дочка. – В Париже со дня на день ждут войны.

Во Франции она сфотографировала их старый дом на улице Тильзит, церковь Сен-Сюльпис, бульвар Сен-Мишель и ресторан «Ла Куполь»[120], где их узнал метрдотель.

– Как поживает Луи?

– Спрашивал про маму.

– И что ты сказала?

– Что у вас обоих все хорошо.

– Спасибо.

– По-моему, он был в нее слегка влюблен.

– В те времена все были в нее влюблены.

Скотту хотелось, чтобы дочь погостила подольше. Вечерами они подолгу болтали у камина после ужина, пока Персик не начинала зевать, но и этого было мало. Скотту хотелось поехать за ней на восток, снять квартирку вблизи колледжа и самому готовить для нее по выходным. В следующий раз, когда они увидятся, за всезнающей студенткой Скотти уже будут увиваться красавцы из Гарварда. В каком-то смысле он сам хотел для нее такого будущего, и вот оно настало, только теперь Скотту в нем не было места. Провожая дочь на вокзале, он подарил ей свой экземпляр Овидия. «Non scholae, sed vitae discimus[121], – написал он на форзаце. – С любовью, папа».

Как и на любом морском курорте, с приходом сентября жизнь здесь замирала, и единственным развлечением Скотта стало наблюдать за пеликанами и куликами. Погода стояла еще совсем летняя. Дождей не было уже несколько недель, холмы иссохли и побурели, кустарники чахли. По совету Обера Скотт стал каждый день бывать на студии, выезжая на рассвете, а по возвращении ожидал увидеть сожженный дотла поселок. Он работал в кабинете над «Женщинами», когда Макс позвонил сказать, что умер Том Вулф.

Скотт знал, что Том слег в Сиэтле с воспалением легких. Том открывал для себя национальные парки северо-западных штатов – пешком. Он был одержим работой и, совершенно себя не жалея, считал, что отдохнет и приведет здоровье в порядок позже, настрочив увесистую многоплановую книгу. А потому ушел из больницы и поездом отправился на восток, однако сердце не выдержало. Он печатался в одном издательстве со Скоттом и Эрнестом, и просто не верилось, что тот, кто искрил жизненными силами, внезапно ушел. Шейла не была знакома с Томом. Описывая его, Скотт раскидывал руки, чтобы показать насколько тот широк. Это, наверное, и объясняло безвременную кончину – в нем было фунтов 300 веса, а ел и пил он, как Гаргантюа. О том, что Том моложе его на три года, Скотт упоминать не стал[122].

«Я завидовал его дару, – написал он Максу, – как завидовал дару Эрнеста, ведь сам такого лишен. Мне нравится думать, что мы все трое и, по-своему, Ринг искали то, что называется американской душой. Уверенности в своих силах Тому было не занимать, и, в отличие от нас с Эрнестом, прячущихся за искусством и иронией, он был в этом отношении откровеннее. В глубине души он испытывал священный трепет перед родиной, и в лучших его произведениях столько душевного напряжения, что нарочно не выдумаешь. Может, я жду слишком многого, но надеюсь, что и в последней работе он себе не изменил».

Скотт не впал в оцепенение, как после смерти Ринга, однако порой, глядя из окна на бульвар, думал о последних днях жизни матери в Сент-Поле. Он тогда задержался в Эшвилле, родном городе Тома, валял дурака все лето и не успел вернуться. Мать души в нем не чаяла, а он отплатил неблагодарностью. Сколько времени – какую часть жизни – он просадил впустую?

Хандра усилилась еще больше, когда Стромберг снял его с работы над «Женщинами» и отдал сценарий Аните Лус, лишив Скотта шанса заработать еще одну одобрительную резолюцию. Он с самого начала отнесся к пьесе с презрением, но, сбыв ее с рук, почувствовал, что его самолюбие в очередной раз задето.

Новым заданием стала «Мадам Кюри», сценарный план которой уже написал Хаксли. В очередной раз ему предстояло писать для Гарбо. Впрочем, Скотт уже понял, что каждый продюсер на студии мечтает заполучить для картины ее громкое имя. Он попытался представить замкнутую Гарбо в белом лабораторном халате. Сама задумка казалась нелепой, как и фабула Хаксли, который показал любовь одаренной студентки к наставнику и их работу по исследованию радия, завершив историю трагически неотвратимой смертью несгибаемой женщины. Скотт добросовестно прочитал биографию Кюри, оказавшуюся такой же прилизанной.

Всей Франции известно, что она спала с молоденьким лаборантом. Тогда разразился грандиозный скандал, в газетах даже появились фотографии любовного гнездышка – почти пустой спальни. Что интересно, над изголовьем кровати висела, как икона, фотография ее престарелого мужа. Но, как и в случае с «Неверностью», история у Скотта не складывалась.

Наступившая черная полоса заставляла его чувствовать собственную беспомощность и беспокоиться о будущем. А однажды по пути домой он услышал по радио новость: Гитлер аннексировал Судетскую область. Машина медленно ехала по шоссе вдоль берега, в воде золотилось солнце, вдали коричневели горы, а в динамике без устали клокотал голос диктатора, призывающий немцев отвоевать себе жизненное пространство.

На прошлую войну Скотт опоздал и теперь думал, не принять ли участие в этой. Раз «Метро» все равно не собирается возобновлять контракт, можно податься в «Эсквайр» и выпросить назначение корреспондентом в Париж, снять квартиру, где они когда-то жили втроем на изогнутых улицах Монпарнаса, и посылать отчеты о действиях французской Ставки. А еще можно нанять шофера и телеграфировать с фронта. В отличие от Эрнеста, у него-то есть военная подготовка. И стрелять обучен: в лагере этому уделялось много времени, и он всегда показывал хороший результат. Из него и сейчас приличный стрелок. Прошлой осенью они с Сидом и Пепом охотились на фазанов, и он вернулся домой не с пустыми руками. Пусть он уже и не тот бесстрашный лейтенант двадцатилетней давности, зато теперь, можно надеяться, стал поумнее. И хотя смерть в пылу битвы уже не казалась венцом воинской славы, после приступа паники во время ангины умереть было не страшно.

– Ты что, серьезно? – вскинула брови Шейла.

– А что?

– Да ты по лестнице с трудом поднимаешься.

– Бегаю по десять раз на дню. Спроси Флору.

– Ну так тебе и этого нельзя. А если начнется газовая атака?

– Отравляющие газы запрещены.

– Тебе даже курить запретили. Извини, но я считаю затею безответственной глупостью.

И будто в подтверждение ее слов в ту же неделю на Скотта напал лающий кашель.

Наступление осени чувствовалось все явственнее: ночи стали холоднее, сырость прокрадывалась в дом, особо донимая по утрам. Срок аренды дома истекал в конце октября. И как бы ни любил Скотт море, следовало думать о легких, и Шейла принялась искать ему новое пристанище.

Скотт мечтал вернуться в «Сады». Боги и Мэйо поженились, его прежний домик пустовал. Проще всего было бы переехать туда с Шейлой, но она и слышать об этом не хотела. Вблизи студии цены кусались, однако после нескольких недель поисков в голливудской округе и беготни по безобразно обставленным квартирам она поспрашивала знакомых в английском районе и чудом нашла дом, сдававшийся даже дешевле, чем тот, где Скотт жил в Малибу.

Сходная цена объяснялась положением. Дом находился за пределами долины, к северу от большой плотины на водохранилище Бальбоа и служил гостевым флигелем поместья, окруженного пастбищами. В чаше гор воздух был сухим и теплым, Шейла специально в этом удостоверилась. Формально дом входил в район Энсино, хотя назвать жизнь здесь городской было трудно: на всю округу был один крупный магазин, да еще заправка на перекрестке. В краю лошадей и тянущихся на мили белых изгородей Скотту вспоминалось лето в Монтане, когда он работал на ранчо Донахо[123], резался в ночлежках в покер с ковбоями и писал раболепные письма Джиневре.

Буквы из кованого железа над воротами составляли: БЕЛЛИ-ЭЙКЕС. Особняк расположился на холме, так что из окон открывался потрясающий вид на горы Сьерра-Невада, а флигель стоял у его подножия и окнами выходил на невзрачное ранчо, огороженное белым частоколом, и пустой бассейн. Особняком владел Эдвард Эверетт Хортон, франтоватый характерный актер, обожающий все английское, известный зачесанными назад волосами и обвинениями в женоподобности. Большую часть времени он проводил в Лондоне и Нью-Йорке, режиссируя спектакли, а следить за домом оставлял свою преподавательницу сценической речи Магду, старую деву с огненно-рыжими волосами. Она встретила Скотта и Шейлу в юбке-брюках, широкополой соломенной шляпе и темных очках и принимала их скорее как гостей, чем возможных арендаторов, показывая ухоженные розовые кусты со старушечьей гордостью. Говорила она с тем же акцентом, что и Шейла, жизнерадостным, переливчатым, причем обе женщины болтали так быстро, что Скотт не успевал их понимать, и во время прогулки по садам плелся позади них, чувствуя себя третьим лишним.

Флигель был просторный и светлый, обставленный в стиле островных домиков Массачусетса с непременными фотографиями Уоллеса Наттинга[124]: лоскутные коврики, столы с откидной доской, стулья с дощатыми спинками. На кухне и в ванной на первом этаже недавно делали ремонт, теперь они сияли чистотой и едко пахли нашатырем. Раз в неделю приходила горничная, очень ответственная девушка, как отрекомендовала ее Магда. (Шейла удовлетворенно кивнула.) Венецианское окно в главной спальне наверху обрамляло горные вершины, виднеющиеся на востоке. Веранда, где тоже можно было спать, выходила к бассейну, который, по словам Магды, служил единственным спасением тем летом.

Скотт мог въехать всего за две сотни в месяц – на сто долларов меньше, чем в Малибу. Кроме удаленности и смешного названия, в целом ему все нравилось, но даже после подписания договора Скотт не разделял восторгов Шейлы. Не потому, что не испытывал благодарности, а потому, что пусть и удачное, это жилье все равно было временным, еще одной ступенькой вниз. Сам факт того, что Шейла нашла дом через тесно общавшихся знакомых, казался очередным жестом унизительной благотворительности.

Скотт скучал по Малибу. Хотя там ему было одиноко, ясные дни вознаграждали его с лихвой, давая сладкое чувство личного рая. А Энсино никто никогда заселять не станет.

На студии Скотт с головой погружался в работу над «Мадам Кюри», вставая из-за стола только в полночь. После Балтимора он прекрасно научился путешествовать налегке, но с переезда на запад его гардероб как-то незаметно разросся, так что в старые сумки все вещи уже не влезали. Скопилось и множество книг. Собирая вещи по шкафам и шкафчикам, Скотт обнаружил пустые бутылки, причем не мог вспомнить, когда это он их туда прятал. Он был уверен, что не злоупотреблял выпивкой, но он провел здесь всего полгода, а на одном только втором этаже нашлась дюжина бутылок. Скотт собрал их в джутовый мешок, подождал, пока ночной сторож пройдет мимо, и засунул ношу поглубже в мусорный бак Бинга Кросби[125].

В выходные Шейла помогла ему с переездом. Как фермеры-переселенцы, они караваном проехали на груженых «Фордах» над каньоном Лорел, оставляя позади город и море. Строго говоря, от Энсино до студии было ближе, чем от Малибу – этим же преимуществом хвалились и застройщики Эдендейла, – однако переезд через вершину и спуск с другой стороны горы создавали впечатление, что долина – уже какая-то другая страна. После густо застроенных кварталов на бульварах Уилшир и Сансет, где каждая пядь земли приносила прибыль, открытые всем ветрам поля выглядели до странности безлюдными. Им помахал фермер, тянувший на тракторе прицеп с сеном. Проехав еще милю, они заметили ворона, клевавшего что-то размазанное по дороге… Если бы не горы, можно было подумать, что они в Небраске.

Скотт не имел ничего против сельской жизни. Для работы ее размеренность подходила как нельзя лучше. Они с Зельдой снимали похожий дом на отшибе в Делавере, когда Скотт только приступал к «Ночи», и хотя Зельде в «Эллерсли» было не по душе, а по выходным к ним набивалось слишком много гостей, именно там он написал первую и лучшую часть книги. Если «Метро» не продлит контракт, он, наверное, наконец займется новым романом. Скотт считал, что уже достаточно изучил Голливуд, а если по роману когда-нибудь станут снимать кино, то и декорации не понадобятся.

Ворота оказались не заперты. Магда оставила у раковины свежесрезанные розы и запасной ключ, который Скотт вручил Шейле. Устроились быстро. Места в шкафу в основной спальне хватало на двоих, и вещи Скотта выглядели весьма скромно, будто он только заехал погостить. Во всем доме не было ни пятнышка, но Шейла все равно настояла на тщательной уборке кухни перед тем, как пойти в магазин на перекрестке и запастись провизией. Как и в гостинице «Малибу», здесь тоже продавали «Гордонс». Они заметили бутылки одновременно, и Шейла предупреждающе посмотрела на него, так что Скотт не стал шутить о том, что здесь джин дешевле.

Чтобы отметить переезд – или, может, умаслить его? – Шейла приготовила любимый ужин Скотта: стейк с пюре и подливкой. Затем они читали Шелли, Донна и Байрона, а после при свечах опробовали громоздкую кровать.

– Надеюсь, тебе понравится.

– Слышал, здесь очень ответственная горничная.

– А если серьезно?

– Мне понравится здесь с тобой.

– Я не это имела в виду!

Один и тот же вопрос служил им камнем преткновения. Во всем остальном между ними царило согласие, но стоило коснуться опасной темы, как Шейла охладела, и они отвернулись друг от друга в гнетущей тишине. Скотт сам был виноват, но руки у него были связаны. Требовалась всего одна жертва – на которую он пойти не мог.

– Уверен, что понравится, – пробормотал он.

Скотт, конечно, знал, что привыкнет к новому дому. Эшвилл или Санта-Моника, ночлежка или дворец – за последние несколько лет он научился приспосабливаться ко всему, как рак-отшельник. Потянутся будни, и холодок между ними пропадет, жизнь снова войдет в привычное русло. Скотт вышел из небогатой семьи, жившей в дорогом районе, учился в частной школе на стипендию, будучи уроженцем Среднего Запада, перебрался на восток, а став своим на востоке, уехал на запад. Если он когда и считал какое-то место своим, то много воды с тех пор утекло. Том был прав, и Скотт боялся повторить его судьбу, умерев чужаком вдали от дома. Впрочем, это удел всех людей. Отчего же ему быть исключением?

Энсино не слишком отличался от Малибу. Ближайшие соседи жили в нескольких милях и, проносясь по шоссе, и не думали знакомиться с новым жильцом. Кроме Магды да продавца в магазине, Скотт никого здесь не знал. В первую неделю Шейла находила предлоги вырваться к нему, присматривала, будто за престарелым родственником, привезла мягкий коврик для ванной и новые подушки. Но в пятницу ей нужно было присутствовать на премьере. Скотт закончил работу на студии поздно и пошел ужинать в столовую с Оппи, который, как ему казалось, вообще поселился в «Железном легком». Потом Скотт танцевал с Шейлой в «Зебра-рум»[126] и к концу вечера страшно устал. На завтра была назначена игра Калифорнийского университета и Университета Карнеги, стоило пойти. Так что было удобнее – и приятнее – остаться у Шейлы. Выходные они провели вместе, а потому возвращаться в Белли-Эйкес было особенно тяжело.

Горничную, которую нахваливала Магда, Скотт так и не видел. Когда он приходил домой по средам, посуда из сушилки была расставлена по местам, мусор вынесен, а туалет сверкал.

Готовить для себя Скотт не любил почти так же, как тратиться на рестораны. Он мог сделать себе горячие бутерброды с сыром или разогреть суп из банки, и все это было вполне съедобно, но аппетита не вызывало совершенно. Впрочем, Скотта и дома почти не бывало, так что половину продуктов приходилось выбрасывать. В Трайоне он жил на мясных консервах, пресных крекерах и яблоках, сделал неприкосновенный запас и здесь, дополнив его шоколадками «Херши», которые, правда, только усугубляли бессонницу. Оставаясь один, он ел, как ребенок без присмотра взрослых, и сам же потом и расплачивался самочувствием. В столовой всегда было людно и дешево, так что постепенно Скотт стал есть только там, по три раза в день встречаясь за столом с Оппи.

По ночам из сценаристов оставались одни они, да и на всей студии не было никого, кроме актеров массовки и технического персонала. Снимался «Волшебник страны Оз», и в павильонах многочисленные манчкины и летучие обезьяны поедали куриные тефтельки с макаронами, заткнув салфетку за воротник, чтобы не испачкать костюм. Оппи держал в столе бутылку ржаного виски, которую доставал, как только смолкала сирена, и к ужину язык его уже заплетался. Настроение Оппи зависело от результатов скачек в Санта-Аните. Обычно ему не везло, но иногда он появлялся в столовой в веселом запале. Как и Скотт, Оппи тоже боялся за судьбу своего контракта на студии, а в его возрасте податься больше было некуда. У него росло пятеро детей от трех жен, и всем приходилось платить алименты. Оппи стоял у истоков киноиндустрии и штамповал сценарии еще для Гриффита и «Байограф»[127], и Скотт относился к его рассказам о прежних временах, как к священным преданиям. В отличие от Аниты Лус, Оппи никогда не платили больших гонораров. И он работал на всех подряд, от Голдвина до Хэла Роуча[128], метался по студиям города и брал все заказы, какие мог.

– Ничего они не понимают. Знаешь, сколько у меня законченных картин? Сто сорок шесть. А знаешь, сколько у Хаксли? Одна. Но ему платят три тысячи в неделю. А мне хотят дать пинка.

Скотт, который зарабатывал в неделю жалкие тысячу двести пятьдесят, не стал говорить о том, что за «Гордость и предубеждение» по сценарию Хаксли дали «Оскар»[129].

– А «Повесть о Луи Пастере» довел до конца?

– Мерзавцы украли его у меня. Я им сценарий на блюдечке принес, а они отдали его шурину[130] Голдвина. Все только говорят о союзах и объединениях. А на деле же – семейный бизнес.

– А сейчас над чем работаешь?

– Второсортная картина для Уолли Бири. Во всяком случае, получил для нее красавицу. – Руками он изобразил афишу. – «Восьмой раунд»[131].

– Неплохо! Давай меняться? Я тебе – «Мадам Кюри».

– Эту дешевку? Нет уж!

– А что будешь делать, если контракт не продлят?

– Позвоню агенту и буду ждать у моря погоды. Что-нибудь подвернется, нужно только набраться терпения. Ты за меня не волнуйся, кое-что отложено на черный день.

Пока они разговаривали, Оппи постоянно смотрел за плечо Скотта, будто за кем-то наблюдая. Когда с едой было покончено и они уже шли в выходу, он остановился у соседнего столика. Тарелки еще не успели убрать, и Оппи, ничуть не стесняясь, словно покупатель в магазине, забрал из хлебной корзинки пару булочек, завернул их в салфетки и рассовал по карманам.

Вот оно, его будущее, подумал Скотт.

После ужина Оппи ушел к себе, а Скотт принялся отшлифовывать «Мадам Кюри», только некому было похвалить его за старания. В конце концов настало время собрать чемодан, сесть за руль и ехать через горы. С перевала в зеркало заднего вида еще виден был сияющий внизу город, а потом наступала полная темень. Магазин на перекрестке закрылся, розовые неоновые часы сторожили темную заправку. Несколько миль дорога шла прямо. Кроме указателя на дамбу, вдоль дороги шли одни телефонные столбы. Дважды пришлось притормаживать, чтобы не ошибиться с поворотом. Скотт всегда забывал оставить свет включенным, поэтому замочную скважину приходилось искать на ощупь.

– Вот и я, – поздоровался он с гостиной. – Как ты тут без меня?

О предстоящих праздниках Скотт думал без воодушевления. На Рождество он договорился с дочкой поехать к Зельде в Монтгомери, а с Шейлой они особых планов не строили. Нелегко оставаться в хорошем расположении духа, каждый день ожидая, что в кабинет войдет Эдди Кноф и освободит от работы на студии. Обер говорил, что знает не больше него, и Скотт готовился к неизбежному. Вместо того чтобы направить последний чек на погашение долгов, он велел Оберу оплатить им весенний семестр Скотти.

Утром в день рождественской вечеринки Скотт удобно устроился в мягком кресле и с упоением читал Конрада, когда раздался стук в дверь. Он подумал, что хотя бы для приличия могли бы подождать с увольнением до следующей недели, однако отложил книгу и встал, готовый принять свою судьбу.

Не успел он ничего понять, как в кабинет ворвалась Дотти с газетой, а Алан захлопнул за ними дверь.

– Уже знаешь? – спросила она, подсовывая Скотту страницы.

– Мы думали, может, ты что-то слышал.

«Иностранный представитель разбился насмерть», – гласил заголовок. На фотографии был снят мост Арройо-Секо в Пасадене. Излюбленное место самоубийц, там высота была больше, чем у Голливудского знака. К тому же тот огородили. Заметку Скотт читать не стал, остановившись только на имени: Герхард Райнеке.

– Способ не слишком оригинальный. Но безотказный, – сказал Алан.

– Когда это случилось?

– Прошлой ночью, – ответила Дотти.

– С Рождеством! – Алан всплеснул руками.

– Боже… – Первая мысль Скотта была об Эрнесте. Нет, вряд ли Хемингуэй мог бы казнить кого-то так хладнокровно. Потом он представил, как Манк гуляет с немцем, похлопывает его по плечу, словно босс мафии, ласково разговаривающий с дрожащим от страха бухгалтером. Продюсеры всегда знают, как решить проблему. У всех студий есть связи в криминальном мире, не только у «Метро». Никакой политики, только бизнес.

– На европейский рынок больше не выйдем, – подумал вслух Скотт.

– Просто теперь не будет европейской цензуры, – возразила Дотти.

– Похоже, его затащили наверх и скинули, – сказал Алан.

– Думаю, к тому времени он уже был мертв.

– Не знаю, не знаю, – покачала головой Дотти.

Супруги велели Скотту держать ухо востро, будто все трое были как-то связаны с делом. Скотт не был знаком с погибшим, связь между ними была только косвенной, а все же он смутно чувствовал вину.

Новость придала рождественской вечеринке еще большую странность. Зловещее празднование. Скотт потрясенно бродил среди разыгрывавшейся вакханалии. Глядя на подсобных рабочих и секретарш, отплясывавших в столовой, он продолжал думать о том, что здесь, в кабинете какого-нибудь продюсера, если не в «Метро», то где-то еще, наверняка лежит зашифрованный журнал, похожий на тот, который ведут на своем тайном языке букмекеры, доказывающий преступный сговор на студии.

Скотт уже уходил, когда на площади перед «Железным легким» его перехватил Оппи в картинно помятом цилиндре.

– Вот и ты, милый мальчуган! А не знаешь ли ты, продали уже премированную индюшку, что висела в курятной лавке?[132]

– Ого, мистер Скрудж! – подыграл Скотт. – Я-то думал, никому дела нет до Рождества.

– А мне меньше всех. Оставляют меня еще на полгода! Долго же тянули, чертяки.

– Поздравляю!

– Ну а ты как?

– Молчат.

– Плохо дело. Слушай, я если чем могу помочь…

– Спасибо, – вздохнул Скотт.

Страх осознания подступил к Скотту уже в машине, под бормотание радио мысли становились все тяжелее. Что взять с Оппи, старый пьяница лишь хотел остаться на плаву. Просто не верилось: он так старательно работал над всем, что ему поручали, на студии ни капли в рот не брал! Наверное, ляпнул что-то не то, не подумал, а с языка сорвалось. Перешел дорогу не тому человеку, как Райнеке.

Слухи об убийстве дошли и до Шейлы, но даже «Голливуд репортер» такого напечатать не смел. Дотти постоянно держала Скотта в курсе всех новостей из Пасадины. Официально смерть Райнеке объявили самоубийством, никакого следствия проводить не стали. Бенчли молчал, и за время рождественских каникул Скотт понял, что судьба Райнеке превратится в городе в такой же секрет Полишинеля, как смерть Джин Харлоу и Тельмы Тодд[133].

В удаленном от городского шума Энсино ночи стояли тихие. Постоянно шли дожди, и, если подступала бессонница, Скотт принимал снотворное и лежал, прислушиваясь к журчанию в водосточной трубе и дыханию дома, представляя при каждом скрипе темную фигуру на лестнице.

В ту ночь Скотту приснилось, что он убил женщину. Босая, в белом платье, она лежала в поле с открытыми глазами в высокой сухой траве прямо перед его машиной. Скотт не знал, как и почему убил ее, просто знал, что убил. Чтобы выпутаться, тело нужно было спрятать, и, обливаясь потом, он стал рыть глубокую могилу. Во сне его бросало в дрожь от мысли, что это – не кошмар, а воспоминание, грех, забытый намеренно, как и то, кем была эта женщина. Страх охватил его настолько, что, и проснувшись, он, будто сойдя с ума или потеряв память, не мог понять, случилось ли это с ним когда-то или нет.

Скотт попросил Магду запирать ворота, а по утрам включал перед уходом свет. В магазине присматривался к покупателям, пропускал их перед собой на кассе. Однажды по дороге домой он свернул на случайном повороте, проверяя, нет ли за ним слежки.

Но и без всякой слежки было ясно, к чему идет дело. После обеда в пятницу позвонил Эдди, попросил подняться к нему на разговор. Скотта подмывало схватить чемоданчик и сбежать. В воскресенье наступал Новый год, и половина кабинетов в крыле сценаристов пустовала. Оппи стучал по клавишам машинки, видимо, опять марая бумагу какой-нибудь тарабарщиной. Дотти и Алан уехали в Нью-Йорк, Хаксли нежился на пляже в Мексике. Шагая по длинному коридору к лифту, Скотт вдруг с детской обидой подумал, что на двери кабинета так никогда и не появится его имя.

Эдди говорил извиняющимся тоном, пожимал ему руку, говорил, как хорошо Скотт справлялся, как полюбились всем «Три товарища». Но работать над «Мадам Кюри» он больше не будет, и все черновики следовало передать секретарю.

– Мне всего-то нужна еще неделя…

Не Эдди так решил. На оставшийся по контракту месяц Скотта передавали под начало зятя Майера Дэвида Селзника. Тому требовались, кто мог помочь с «Унесенными ветром».

Где еще, кроме как в Голливуде, можно в один день и потерять работу, и попасть в самую гущу событий?

– Эту дешевку? Нет уж! – ответил Скотт.

Однако в понедельник исправно явился на работу.

Гановер, последствия

Селзник был из новой плеяды. В отличие от Майера, Голдвина и Леммле[134], он никогда не торговал пуговицами в Минске или английскими блузами в Кракове, чтобы заработать хоть какие-то средства к существованию и покинуть семейное гнездо, не страдал неделями в третьем классе океанского лайнера, грезя о мощенных золотом улицах, не мыкался по съемным углам в еврейских кварталах небогатых районов города, не воевал с соседями, не налаживал собственное дело, не отбивался от итальянской мафии, – а наживал капитал сначала одним предприятием, потом другим, между делом возводя на пыльном подножии холмов процветающее королевство Голливуд. Селзник был американцем и, значит, особой хватки не имел, как и гения Тальберга. А потому не скупился платить за то, чего самому не хватало, – за талант других, вкалывая при этом больше, чем любой старожил студии, взбодренный таблетками.

Скотту Селзник поручил редактировать уже и так отредактированный сценарий Сидни Говарда[135], но сам же не давал ему спокойно работать. То и дело ему приходили в голову новые мысли, и, подгоняемый сроками, он строчил записки одну за одной.

«Сцена 71: Разве Скарлетт не рассердится, когда Ретт смеется над ней? Разве она ему это спустит молча? Добавить шутку».

«Сцена 75: Нужно вызвать сочувствие к Фрэнку, но дать понять, что Скарлетт не виновата в том, что он попал в ее сети. Смеяться над его влюбленностью не должна ни она, ни зритель. Положение комичное, однако Фрэнк должен сохранить достоинство».

Еще больше мешало Скотту непоколебимое стремление Селзника держаться диалогов Маргарет Митчелл. Все равно что вдавливать не те кусочки в огромную сложную мозаику.

Роман был совсем не так плох, как ему думалось вначале. Когда книга только вышла, Скотт отнес ее к раздутым историческим эпопеям, с их непременными кринолинами и цветущими магнолиями. Прочитав же внимательно, счел сюжет неглубоким, но затягивающим, так что сам не мог оторваться по полночи и последнюю страницу перелистнул с сожалением. В Скарлетт ему виделась дикость и гордость Зельды, а в Ретте – собственная неукротимость и страсть к жизни. Герои не были по-детски невинны, как Ромео и Джульетта. Их любовь была безупречна по тем же причинам, что и невозможна, обречена с самого начала, как борьба южан в той войне. Селзник прав: этот фильм войдет в историю, если, конечно, его все-таки снимут.

Селзник был полноправным хозяином «Унесенных ветром». Роман еще не успели напечатать, а он уже выкупил права, поставив пятьдесят тысяч на никому не известную писательницу. Скарлетт искали два года, букмекеры уже стали принимать ставки, за роль боролись Лана Тернер[136] и Джоан Беннет, но в моде были золушки, и, к возмущению поклонников книги, выбор пал на англичанку Вивьен Ли, ту самую, под которую Скотт писал «Янки в Оксфорде».

Селзник хотел собственный сценарий. Скотт стал девятым сценаристом, которого он привлек к работе, и все равно посылал десятки указаний к каждой сцене. Больше он ни о чем думать не мог, но переписывал черновики слишком часто и сам же в них путался. По его просьбе Скотту нередко приходилось возвращать в текст строчки, которые Селзник вычеркнул в тот же день.

Работа осложнялась и тем, что Селзник страдал бессонницей, а потому ждал, что и сценаристы разделят его бдение. Он приглашал полуночников к себе на верхний, продюсерский, этаж, когда в павильонах звукозаписи заканчивала работу ночная смена. Таблетки здесь Скотт принимать не решался, зато помогали свойственная ему бессонница и бодрящая кола. На рабочем столе, как словарь, непременно лежал роман прогнутым корешком вверх, а на диване, сбросив туфли, урывками дремала секретарша. Каждые пару часов Селзник вызывал на совещание и сцена за сценой прогонял последние правки, читал диалоги с акцентом, выдававшим в нем выходца из еврейских кварталов Питсбурга, пожевывая при этом сигару, так что и Сьюлин, и Мелани, и Присси у него говорили как никудышные зазывалы.

– Как, по-вашему? – спрашивал он собравшихся. Секретарши поднимали головы от блокнотов. – Знаю, это не по книге, но что поделать. Надо, чтоб она позабористее тут сказала, вроде: «Никогда я такого не полюблю!» Не так, но в таком духе. Скотт? Кэролайн? Кто-нибудь!..

Скотт помнил работу с Тальбергом – тот редко что-то говорил и направлял как раз своим молчанием. Когда совещание подходило к концу и все высказывались, он просто кивал, благословляя победителя, или качал головой и невзначай бросал замечание, решавшее всю загвоздку. Он не переживал о диалогах, костюмах и музыкальном сопровождении, для этого были другие люди. Селзник же никому не доверял даже мелочей и топтался на месте, застревая на каждом шагу.

Официально съемки уже начались. Еще в декабре Селзник снял зимнюю сцену – пожар Атланты, спалив для этого декорации «Ар-Кей-Оу», оставшиеся от съемок «Кинг-Конга». Вместо Гейбла и Вивьен Ли через пламя прорывались в коляске дублеры, снятые без крупных планов, чтобы не показывать лиц. Селзник продолжал колдовать над сценарием, а тем временем приходилось платить актерам, большинству из которых, как и Скотту, было положено регулярное жалованье. Но, в отличие от «Метро», его студия такое не могла потянуть, все это знали и гадали, когда Селзник объявит о банкротстве и что скажет на это Майер. «Зять хочет играть по-взрослому», – иронизировали в «Вараети».

Скотту он представлялся безумным королем, засевшим со своим двором в осажденном замке. Ночь за ночью они бились над сценарием, заканчивали один черновик, начинали другой. Селзник по многу раз задавал одни и те же вопросы. Контракт Скотта истекал через две недели. И пусть эту работу ему не зачтут, чем больше времени он здесь проведет, тем больше вероятность, что его пригласит еще какая-нибудь студия, так что в трудовой горячке он не уступал Селзнику, спал как придется, во сне видел героев, а роман перечитывал как Библию. Скотт как никто знал, что значит жить воображением.

Он устал. Когда-то он был совой, шатался по темным переулкам, набитый деньгами и паролями тайных местечек. Теперь от такого режима он становился вялым. Не спал Селзник, не спала и студия. Пока знаменитости мирно сопели за воротами с собственной монограммой в особняках Бель-Эйра, третья смена, как гномики, чинила костюмы, склеивала сцены, накладывала музыку, звуки и титры. Чтобы встряхнуться, Скотт спускался на лифте и мимо монтажных и звуковых павильонов шел к столовой съесть кусок вишневого пирога с мороженым или порцию помадки. Он с удивлением смотрел на играющих в карты плотников и маляров, сидевших там, где днем обедали знаменитости, и те, казалось, тоже могли бы быть актерами ничем не хуже. Часа в три ночи студия приобретала совершенно особый вид. Лунный свет заливал декоративный фасад, казался плотным, осязаемым. Скотт возвращался в кабинет, представляя, как его продюсер не может заснуть и бродит по опустевшим улицам. Там он непременно встретит возлюбленную, будто рожденную его собственным воображением и одиночеством. Но какой будет встреча?

За неделю до конца контракта Селзник вызвал Скотта на первое за ночь совещание. На обычном месте Скотта теперь сидел другой сценарист, а рядом – другой секретарь.

– Джон Ван Дратен[137], – представил Селзник так, будто не сомневался, что ему знакомо это имя.

Скотт понимал, что не надо спорить с продюсером, но все равно почувствовал ревность. Он пожал протянутую руку и сел напротив. Вспомнился Парамор.

Никакого сотрудничества не предполагалось. Скотта снимали. Как и с «Мадам Кюри», все наброски следовало передать тому, кто пришел на смену. За оставшиеся дни ему заплатят как положено. Прекрасная работа! Селзник с радостью даст ему рекомендацию. Нужно только позвонить Кэролайн, она все устроит.

В полночь Скотт стоял за воротами. В одночасье он остался без работы, портфель оттягивали неоткрытые бутылки колы. Над инглвудскими нефтяными вышками неподалеку от студии реяли язычки пламени – так сжигались примеси. Скотт позвонил Шейле из китайского ресторанчика на бульваре Креншо, та сразу же велела ехать к ней, а дома утешала как могла. Потом Шейла заснула, тихонько вздыхая во сне, а Скотт так и лежал, раз за разом прокручивая в голове сцены и находя запоздалые решения.

Пропуск на студию действовал еще всю следующую неделю. Скотт решил не упускать последнюю возможность, каждый день приходил в «Железное легкое» и посылал Эдди записки с идеями для фильмов с Кроуфорд и Гарбо. Все время, пока Скотт здесь работал, ему поручали романтические картины, но когда стало ясно, что надвигается война, успехом стали пользоваться шпионские драмы. Так почему бы их не совместить? Нимало не стесняясь, он набросал сценарий, в котором обычная женщина узнает, что любимый супруг – тайный член Германо-американского союза[138]. В других вариантах героями были мать и сын, мать и дочь, лучшие друзья, соседи, приходской священник. Все предложения он потом проработал до мелочей, но каждый был связан с базой подводных лодок или судостроительным заводом. Секретарша закатывала глаза, едва только его завидя, и набирала текст со множеством опечаток. Кругом предатели!

«Подумаем», – отписывался Эдди.

Хотя Скотт никому не говорил, что уходит, в пятницу Дотти, Алан, Бенчли и Оппи устроили ему настоящую прощальную вечеринку в «Стерн Барбикью»[139] и подшучивали, что тот подъест все ресторанные запасы.

– Теперь будет полно свободного времени, чем займешься? – поинтересовалась Дотти.

– Тем же, зачем приехал сюда, – ответил Скотт. – Буду писать.

Бокалы поднимали так, будто ему несказанно повезло.

Из окна кабинета Скотт время от времени искал глазами Мистера Иту и обрадовался, когда наконец заметил подергивающего хвостом кота, пробирающимся через траву под рекламным щитом. Скотт чувствовал, что ему будет не хватать бульвара, трамваев и магазина, даже пыльных стоянок, каждого автомобиля и его собственного – было в нем что-то особенное. «Ностромо» он оставил следующему хозяину кабинета, как и экземпляр «Унесенных ветром» с карандашными пометками. Когда прозвучала сирена, он собрал портфель, будто в самую обычную пятницу, спустился на лифте и пожелал охраннику хороших выходных.

Сам же выходные провел у Шейлы, оттягивая возвращение домой до понедельника, а потом не смог уехать, поскольку, не проехав и мили, машина сломалась – окончательно и бесповоротно. Пришлось вызвать тягач и взять в банке деньги под грабительский процент, чтобы купить старый «Форд» Сида Перельмана. Скотт связался с Обером, а тот позвонил Свони Свонсону[140] узнать, нет ли какой работы.

На нервной почве Скотт слег с тяжелым бронхитом. Как и предупреждала Шейла, он довел себя до болезни и снова был вынужден соблюдать постельный режим. Зато прямо в кровати сочинил новый рассказ – об уволенном сценаристе, пытающемся вернуться на киностудию.

Скотт и раньше не любил Белли-Эйкес, но теперь понял почему. Целыми днями там не с кем было и словом обмолвиться, в доме даже не раздавалось шагов. Неестественную тишину долины нарушали только гудки поездов или гул редкого самолета, летящего в Глендейл. Ему хотелось поселиться у Шейлы, но нельзя было злоупотреблять ее добротой.

В среду Скотт первый раз увидел горничную Магды, Луз, отнюдь не девушку, а низенькую седеющую филиппинку, за работой бормочущую что-то себе под нос на родном языке. Он извинился за небритость, халат и мусорную корзину, полную смятых бумаг.

– Ничего, – ответила та и продолжила протирать пыль.

Свони передал, что Селзник рассматривает Скотта для работы над «Ребеккой»[141]. Шейла принесла из библиотеки роман, и он сразу стал намечать черновой сценарий. Книга чем-то напоминала «Джейн Эйр» – скромная девушка выходит замуж за богатого землевладельца. В Мандерли просматривались черты Торнфилда и Тары, и Скотт с восхищением отмечал, как мастерски прописан образ первой миссис де Винтер, призраком нависающий над героями. Только вот как передать это на экране, Скотт не представлял. Впрочем, после него Селзник все равно еще прогонит сценарий через десяток правщиков. Написать придется крепко, чтобы не стесали до основания, как «Трех товарищей» – тогда только Скотту засчитают работу.

Скотт прикинул на бумажке будущие заработки. По меньшей мере шесть недель ему будут платить по тысяче двести пятьдесят долларов, хватит, чтобы продержаться лето и начало осени. Если Селзник оценит его по достоинству, удастся сесть за роман, а если «Ребекка» пройдет с успехом, то следующие два-три фильма можно выбирать самому и отложить приличную сумму. Скотт понимал – как понимал, что сбережения его тают, – что рассчитывает на человека, который его только что уволил и собирался нанять вновь, однако списывал иронию ситуации на непредсказуемость киноиндустрии. Ждал, как молоденькая дебютантка, звонка Свони.

«Жаль, что ты не смогла поехать в Гавану с группой, – написал он жене. – Ты же знаешь, будь у меня деньги, я был бы только рад оплатить дорогу, но я сейчас в подвешенном состоянии – в «Метро» вежливо дают понять, что справятся и без меня. Я снова на вольных хлебах, а это худшее, что случается со сценаристами. Нужно быть готовым ухватиться за любую выпавшую возможность. О хорошем: Скотти собирается приехать на Пасху, так что, по крайней мере, тебе есть чего ждать».

Больше из приличия Скотт хотел написать, что постарается вскоре приехать, но знал, что Зельда воспримет его слова как обещание и потом будет его этим донимать. Лучше уж писать честно, чем давать ложную надежду.

Шли дни, настроение Скотта менялось с ликования на отчаяние и обратно. Он раздумывал, у кого из старых друзей можно занять, но тут позвонил Свони – работа! Только не «Ребекка», а молодежная картина с Энн Шеридан[142] на студии «Юнайтед артистс». Шесть недель по полторы тысячи.

– А что с «Ребеккой»? – спросил Скотт. Опять повторяется «Мария-Антуанетта»?

– Хичкок хочет поставить кого-то своего.

– А ты ему показал мои наработки?

– Тебе понравится в «Артистс», – уверил его Свони. – По сравнению с Селзником о таком только мечтать можно.

«Зимний карнавал». Выбора не было. И только когда Скотт согласился, Свони сказал, что работать он будет в паре с пареньком по имени Бадд Шульберг. Тот уже написал сценарный план. Действие происходило в Дартмутском колледже, который он сам окончил за несколько лет до этого.

– Шульберг… как тот самый Шульберг? – Так звали директора «Парамаунт пикчерс». – Славный малый.

Конечно, как тот самый. Скотт познакомился с ним на студии уже на следующий день. Серьезный, воспитанный молодой человек, восхищался «Гэтсби». Как и полагается юным принцам, Бадда с рождения учили властвовать, сохраняя достоинство. Хотя корни семьи уходили в трущобы Старого Света, ему, как и приятелям Скотти из привилегированных частных школ, уже была свойственна та учтивость, какую придает состояние. Он хорошо одевался и не расставался с трубкой, однако отличался невысоким ростом и плотным телосложением, чем походил на бульдога. Совсем как Стромберг, только пониже. В колледже изучал английскую литературу, а потому поинтересовался мнением Скотта о Мальро[143] и пришел в восторг, услышав, что тот большой поклонник «Процесса» Кафки. Европа переживала закат, война – всего лишь вопрос времени. А что Скотт думал о Гильдии сценаристов? Могут ли профсоюзы сотрудничать со студиями? Они едва успели познакомиться, а Бадд говорил все, что приходило в голову, нимало не заботясь об осторожности. По-видимому, такая самоуверенность происходила от воспитания в могущественной семье. Никто и никогда не советовал ему заткнуться.

Продюсер картины Уолтер Уэнджер тоже учился в Дартмуте, так что фильм превращался в воспевание колледжа. В распоряжении сценаристов был только сырой десятистраничный план. По сюжету, Энн Шеридан проездом оказывается в Гановере, где расположен колледж, и попадает на зимний карнавал. А вот каким образом она там оказывается и чем все кончится, должен был придумать Скотт, причем как можно скорее.

Как и на «Метро», наибольшее впечатление на всей студии «Артистс» производили ворота: гипсовая триумфальная арка, выполненная под белый мрамор. Несмотря на очевидность подделки, каждый раз показывая пропуск охраннику, Скотт радовался, что у него есть работа. В столовой кормили сытно и недорого, Скотт делился парижскими воспоминаниями об Эрнесте и Гертруде Стайн, а Бадд в ответ рассказывал о том, каково было расти сыном киномагната. Клара Боу[144] приходилась ему крестной, а Глория Свенсон[145] частенько с ним нянчилась. И пока Скотт думал, как привести Энн Шеридан на бал Снежной королевы, он не забывал и готовить себе заметки для будущего романа. Он уже готов был его начать, но тут Уэнджер велел группе в полном составе отправляться в Дартмут снимать зимний карнавал.

Пока шла подготовка к съемкам, Скотт с Баддом должны были гулять по кампусу, чтобы прочувствовать местный колорит, будто это могло их вдохновить. Перечить самодуру Уэнджеру, решившему победоносно вернуться в альма-матер, Скотт не смел.

Штаб-квартира компании, владевшей журналом Шейлы, располагалась в Нью-Йорке. Пользуясь уже громким именем, Шейла договорилась, что посетит главный офис, возьмет интервью у бродвейских звезд, да и сама покажется в городе. От Нью-Гэмпшира, где должны были снимать «Зимний карнавал», до Нью-Йорка рукой подать, так что когда Скотт освободится, можно будет устроить свидание. Однако вылазка представлялась Скотту предприятием сложным и, возможно, недальновидным. Уэнджер ясно давал понять, что командировка – исключительно деловая, нежелательно брать с собой даже супругов. Но раз Шейла уже познакомилась с Обером, Скотту хотелось показать ей и старые места боевой славы, сводить в «21», «Диззи клаб» и «Монмартр»[146]. Этим он как будто предавал Зельду, но и отказать Шейле, не обидев ее, не мог, а потому тянул время, ссылаясь на требования продюсера.

В тот день из Лос-Анджелеса вылетало множество самолетов; по совпадению в нью-йоркском офисе Шейле забронировали билет на тот самый рейс, которым летели Скотт и Бадд. Нехитрая уловка. Шейла, которую было не узнать в темных очках, прошла в хвост самолета, не вызывая ни малейших подозрений.

Для Бадда эта картина была первой, и в аэропорту отец вручил ему две здоровенные запотевшие бутылки отменного шампанского. Они напомнили Скотту «Ла Куполь» с его исполинскими бутылями всех мастей, выстроенными по высоте между кабинками и символизирующими вечное изобилие. На борту Бадд немедленно откупорил подарки и помог стюардессе обнести салон. В синем свитере поверх белой рубашки с высоким воротом он гордо оглядывал устроенное им же веселье, как почтенный председатель яхтенного клуба. На следующее утро было запланировано совещание с Уэнджером в отеле «Уолдорф», а последнюю часть сценария еще требовалось доработать. Один-два бокала шампанского как нельзя лучше должны были подтолкнуть мысль, но взгляд Шейлы и ее поджатые губы осадили Скотта. В ответ он пожал плечами: отказываться невежливо!

– А пусть деньги на поезд до Канады героиня выиграет в лотерею, – предложил Бадд.

– Если она выиграет в лотерею, ее фотографию напечатают в газетах, и тогда все ее узнают.

– Откуда же она тогда возьмет деньги?

– Да какая разница? Ей просто нужно быть на карнавале.

– И все-таки откуда? – не унимался Бадд.

Скотт осушил бумажный стаканчик и подставил его для следующей порции.

– Хорошо, пусть выиграет. Ее снимок видят в газете, узнают, бросаются за ней, но поезд уже уходит. И начинается гонка, кто быстрее до границы. Подчеркни это. И, конечно, ее догоняют, уж не знаю как. В общем, ребята спасают ее по доброте душевной.

– Сразу видно, ты в Дартмуте ни разу не был.

– В конце все поют гимн колледжа в свете уличного фонаря. Падает снег. Камера снимает ее крупным планом, когда она начинает подпевать, в глазах блестят слезы благодарности. Занавес!

– А откуда она слова знает?

– Суть-то ты понял!

– А что насчет дочки?

– Пока не думал.

Чтобы вино не пропало, вторую бутылку распили на двоих. Где-то над Нью-Мексико работу над сценарием бросили и позвали в компанию Лоуренса и Дос Пассоса[147] помянуть беднягу Тома Вулфа. Шампанское еще не успело согреться, но уже дало в голову, и Скотт с трудом следил за путаным рассказом Бадда о Валентино, которому захотелось покрасоваться на праздновании дня рождения друга, и все это было как-то связано с «Гэтсби», и декадансом, и «Закатом Европы» Шпенглера. Бадд уже заикался и глотал согласные, так что Скотт с облегчением отметил, что шампанского в бутылке осталось почти на донышке.

На дозаправке в Канзас-Сити, пока Бадд отходил в туалет, Шейла отвела Скотта в сторонку. С шарфом на голове, в очках и наглухо застегнутом пальто она могла бы сойти за шпионку.

– Прошу, будь осторожен, – прошептала она ему на ухо, чтобы никто не услышал.

– Мы же просто приятно проводим время!

– Это-то меня и беспокоит.

– Бадд набрался больше меня.

– Я не о нем пекусь.

– Мы все равно уже все закончили.

– Готовы к завтрашнему дню?

– Конечно.

Скотт попытался ее поцеловать, но Шейла отвернулась, боясь, что кто-то увидит.

– Поспи, – посоветовала она. – Выглядишь уставшим.

Когда самолет снова поднялся в воздух, стюардесса с заботливостью медсестры застелила им спальные места. Бадд предложил Скотту выбирать, и тот лег на нижнюю полку, задернув шторку, будто надеясь таким образом остаться в тишине. Несмотря на выпитое шампанское, Скотт знал, что не заснет. Во рту было кисло, а подушка была слишком тонкой, так что когда он понял, что проспал несколько часов и теперь лежит с ноющей шеей в душной гудящей темноте, удивлению его не было предела.

Попрощаться с Шейлой в аэропорту не вышло. Ее ждала машина компании, а за Баддом и Скоттом прислали лимузин. Стоял дождливый четверг, по дороге на Манхэттен образовались заторы. До встречи в «Уолдорфе» оставался час. Прошлой ночью они почти закончили последнюю часть, но теперь Бадд не мог разобрать собственные записи. Он снова стал заикаться, лицо отекло, веки отяжелели – вид был плачевный. Спали они по-солдатски в одежде, так что она вся была измята, а дыхание отдавало перегаром. Скотт боялся, что Уэнджер решит, будто он напоил парня.

Въехав в отель, они разошлись по комнатам, приняли душ и встретились в холле, гладко выбритые, хотя по-прежнему изможденные.

– Предоставь разговор мне, – сказал Скотт в лифте.

Продюсер встретил их в зеленом дартмутском галстуке, и Скотт понял, что не прогадал с концовкой, где отблески огней играют на ледяных скульптурах, а студенты поют гимн колледжа. Только он не успел придумать, почему другие девушки отдают героине Шеридан, Джилл, свои заработанные на ярмарке деньги. Скотт на ходу предложил, что Джилл, как мать и женщина, умудренная опытом, когда-то помогла каждой из них, выручая девушек советами. И знания она черпала не в науке, а в жизненном опыте. Пока Скотт подводил мысль к логическому завершению, он и сам ею проникся. Соперница обходит Джилл, и тогда становится понятно, почему все сочувственно собираются вокруг нее, не обращая внимания на рассерженную победительницу. Все это подводит к торжественному финалу, феерии льда и пламени. Камера отдаляется, к концу песни показывая общий план всей группы. Титры.

– А в сценарном плане ничего такого не было! – удивился Уэнджер, обращаясь к Бадду. – Идея с матерью мне нравится. Но будьте добры, вы оба…

– Да, сэр?

– Больше не смейте пить. Говорю на полном серьезе. Я вам не за то плачу, чтобы вы устраивали карнавал, а за то, чтобы вы о нем писали. Повторять не буду.

– Да, сэр…

В лифте Бадд изумленно покачал головой.

– Как ты додумался до всей этой истории с матерью?

Скотт постучал кончиком пальца по виску.

– Старый трюк на «Метро». Майер обожает мать.

Чтобы отметить успех, они направились в отельный ресторан перекусить и выпить по «Кровавой Мэри». Затем Скотт повел Бадда на Третью авеню показать, где в «Макналтис»[148] когда-то заседал с друзьями Ринг, и в «Алгонкин», логово Дотти и Бенчли. Когда к обеду они сели в поезд на Центральном вокзале, оба уже вполне пришли в себя.

Поезд, специально пущенный по случаю Зимнего карнавала, был битком набит девушками, и праздник начался прямо в дороге. Состав шел вдоль реки Гудзон и останавливался на всех полустанках, чтобы подобрать розовощеких дочерей Барнарда и Вассара, увешанных лыжами, коньками и снегоступами. Кроме пары счастливчиков из Колумбийского и Йельского университетов, Скотт и Бадд были единственными мужчинами в поезде. Уэнджер заказал им билеты в первый класс, поселив в купе между собой и операторами. Те уже сняли достаточно пейзажей, убрали аппаратуру и теперь играли в покер или слонялись в поисках бурбона.

И тут Бадд предложил походить по поезду, смешаться с пассажирами и позаписывать за ними – хороший предлог отделаться от Уэнджера. Скотт согласился, хотя, протискиваясь по вагонам, чувствовал себя неуютно в окружении цветущей красоты и молодости. Девушки были одного возраста со Скотти, они будто сошли с полотен Этель Уолкер и учениц мисс Портер[149], светились здоровьем и вели себя не тише пехотной роты, язвили по поводу невысокого роста Бадда и потешались над пиджаком Скотта. Единственные мужчины в вагоне, оба приковывали к себе внимание; стоило им остановиться, как их тут же окружили.

– Папочка всегда за тобой ходит или ты уже большой мальчик?

– Вообще-то перед вами известнейший писатель!

– Правда?

– Нет.

– А как вас зовут?

– Фрэнсис Скотт Фицджеральд.

– И правда нет.

Кто-то брызнул на него из фляжки, все засмеялись, но Скотта это едва ли задело. Он выхватил флягу и поднял ее высоко над головой.

– О, мне бы сок лозы, что свеж и пьян От вековой прохлады подземелья…

– В нем слышен привкус Флоры, и полян, – подхватила девушка в красном свитере с угольно-черными волосами. – И плясок загорелого веселья![150]

– Вот настоящий поэт! – Скотт сделал глоток – внутри оказался черри-бренди, сладкий, как сироп от кашля – прошел по вагону и вручил флягу ей.

– Ой, отдайте!

– Не дам!

– Дайте!

– Она идет во всей красе, – начала девушка.

– Светла, как ночь ее страны[151].

Ему снова попытались передать флягу, но Скотт поднял руки, будто девушки держали гранату, и посмотрел на Бадда.

– Ты же наверняка знаешь что-нибудь наизусть?

– В огне на палубе стоял…[152] – с выражением начал он и тоже заработал глоток.

– Вот и первый гонорар, – поздравил Скотт Бадда, когда они перешли в следующий вагон.

Как и полагалось в их возрасте, девицы в ехавшем на Зимний карнавал поезде любили не сладости и походные песни. Чем дальше Скотт с Баддом шли по вагонам, тем чаще натыкались на группки, распивающие ежевичный и персиковый бренди, мятный шнапс, впрочем, сахара в них было не меньше, чем в леденцах. Скотт сейчас все бы отдал за бутылку джина.

Бадд оказался превосходным сообщником. Как и у Ринга, у него был нюх на выпивку. Когда далеко за полночь поезд сделал остановку в Спрингфилде, он потащил Скотта в круглосуточный магазин. Дождь сменился пургой, а плащ Скотта остался в купе. Парочка шлепала по слякоти, без шапок, снег кружил в свете фонарей и падал на лицо, заставляя моргать. Поезд как будто бы тронулся, но это, наверное, порывы ветра обманывали зрение.

– Поехал, что ли?

– Да не похоже.

Вдоль платформы скользили желтые окна, и вот уже можно было различить лязг колес, набирающих скорость.

Красные огни последнего вагона показались за зданием станции.

– Опоздали!

– Он же должен был стоять четверть часа!

В темноте Скотт не смог разглядеть циферблат.

Скотт рассмеялся. В сценарии было то же самое.

– Что смешного?

– Джилл так же отстает от поезда. Хоть записывай.

– Да уж, только ручку достану!

Такси поблизости не оказалось, но дежурный позвал ремонтника, согласившегося доставить их к следующей станции на своем автомобиле. Провожатый в похожем на эскимосский меховом колпаке извинился за неработающую печку. Зато у него нашлась бутылка яблочной водки, и пока машина прорывалась сквозь темноту и вьюгу, догоняя поезд, Скотт с трепетом радовался приключению.

– Вам, похоже, не впервой? – поинтересовался он у водителя.

– Пару-тройку раз в неделю бывает. Люди вечно думают, что у них еще есть время.

Скотт проследил, чтобы Бадд это записал. Если Уэнджер и хватится их, можно будет сказать, что погружались в местную атмосферу.

В Нортгемптоне на платформе толпились студентки Смита и Маунт-Холиока[153]. Скотт дал водителю на чай за то, что доставил их вовремя, и побрел по слякоти за Баддом. Взять перчатки он догадался, а резиновые сапоги – нет, так что носки промокли. Можно было бы посушить их в туалете, однако сейчас Скотт рисковать не стал. Уже в поезде он выжал носки в раковину. Пальцы на ногах посинели, как у мертвеца.

Операторы по-прежнему играли, но в купе Уэнджера свет не горел. Бадд аккуратно закрыл дверь, задернул шторку, и они стали готовиться ко сну. Скотт снова предпочел нижнюю полку. Вместо того чтобы рухнуть без сил и мгновенно уснуть, он все думал о выкинутой проделке. Дюжину сцен можно было писать хоть сейчас. К тому ж его грела мысль о том, что в чемодане лежит бутылка джина, целая и невредимая. В тепле и уюте Скотт подумал, что вечер удался.

Поезд шел на север все быстрее, за окном час за часом медленно падал снег. И когда на следующее утро они прибыли в Гановер, мир вокруг преобразился и ослеплял белизной, так что Скотту вспомнился Сент-Пол. На станции их встречала толпа студентов с оркестром, будто поездом привезли невест из дальних стран. Здесь сразу же должны были снять сцену – Уэнджер обо всем договорился. Проводники не спешили выпускать пассажирок: сначала по местам должны были встать операторы, неловко задиравшие ноги, чтобы пробраться по навалившему по колено снегу и найти лучший ракурс. И только когда некто по фамилии Робинсон махнул рукой, как щелкают хлопушками помощники режиссеров, девушкам дали выйти. Скотт и Бадд держались позади, не желая испортить дубль.

Автобус отвез их в гостиницу «Гановер», где выяснилось, что номера им почему-то не забронировали. С комнатами Уэнджера и операторов все было в порядке, и только сценаристы остались без крыши над головой. На все выходные гостиница была забита, управляющий мог предложить лишь чулан на чердаке и пару коек. Коморка оказалась под самой крышей и не отапливалась. Изо рта там шел пар.

– Они серьезно? – не мог поверить Скотт.

– Похоже на посвящение в студенты, – сказал Бадд с полным знанием предмета. Как наследнику кинопрестола, ему всегда приходилось завоевывать уважение будущих подданных. Ботинки Скотта все еще были сырыми, и он уже чувствовал подступающий кашель, но раз не испугался Бадд, не испугается и он.

После встречи с Уэнджером и операторами они дотопали до массивных общежитий из красного кирпича, с портиками и колоннами, которые в подметки не годились общежитиям Принстона. Скотт в очередной раз пожалел, что не подумал об обуви. Тропинки, пересекающие двор, не отличались ровностью, а местами были столь скользкими, что Бадду дважды пришлось хвататься за руку Скотта. Солнце слепило, а из искрящегося снега гигантскими тотемами вырастали ледяные скульптуры: пингвин, медведь, вставший на задние лапы, сова с вытаращенными глазами, Мыслитель, сфинкс, свирепый Дух зимы с бородой, пагода с шатровой крышей, не уступающая Китайскому кинотеатру Граумана, замок с действующим подъемным мостом, сани размером с паровоз и еще с полдюжины причудливых образцов инженерной мысли. В самом центре двора студенты, раскрасневшиеся от мороза, без курток, сооружали костер, складывая бревнышки в громадную пирамиду. Снова Скотт с завистью смотрел на их молодость и силу. На правах хозяина Бадд показал ему замерзший пруд, где катались на коньках, лыжный трамплин и санные горки. По плану, все эти места попадали в кадр, однако особенного впечатления не производили. Скотт не собирался отлынивать от работы, но не пора ли им возвращаться? От жесткой койки у него разболелось плечо, хотелось посидеть у камина в гостинице. Со всеми этими переездами он уже потерял счет времени, пришлось даже вспоминать, какой сегодня день. Пятница, еще только пятница.

Если подготовительные хлопоты можно было считать зимним гулянием, то карнавал – гулянкой. Как только заходило солнце и зажигались огни, двор заполняли темные фигуры молодых людей. Ледяные скульптуры отбрасывали на стены дрожащие тени, от многочисленных окон отражался свет, и общежитие превращалось в осажденный замок. На ступенях библиотеки выстраивался оркестр, но даже первобытные барабанные ритмы и плач саксофона заглушались исступленными криками радости. Глоток джина, который Скотт сделал, чтобы не околеть на морозе, придал свежему ночному воздуху и пламени костра необъяснимого очарования. Много лет назад, когда они с Зельдой только поженились, Скотт повез жену на зимний карнавал в Сент-Пол. Ей там совершенно не понравилось – не годится южная кровь для холодных ночей. С тех пор он сам ни разу на таких празднествах не был и сейчас чувствовал, насколько не хватало ему древней традиции, будто именно здесь сейчас было его место. Верхом на нахмуренном Духе зимы сидели две девушки – пили и смотрели на веселье. Скотт чуть поднял бутылку в знак приветствия, они ответили тем же.

В одиннадцать, когда отыграл оркестр, гуляющие направились к дому братства. Поскольку во время учебы Бадд был казначеем «Пи-Лямбды-Фи», они со Скоттом беспрепятственно вошли без очереди. Им подали по большой кружке грога, но что именно туда намешали, Скотт так и не понял. Председатель произнес длинный торжественный тост, и Бадд поблагодарил его за гостеприимство. Скотту, как принстонцу, позволили не пить залпом.

– Держи карман шире! – хохотнул он и осушил чашу быстрее хозяев.

На заднем дворе дома грелись у костра и горланили непристойные песенки, пытаясь смутить девушек. Искры выстреливали к самым звездам. На Бадда смотрели с обожанием и следили, чтобы кружки не пустели. Кто-то из девушек поджаривал на костре зефир. Скотт им обжегся, потом расчихался, но хотя насморк давал о себе знать, совсем не чувствовал себя больным. Вскоре Скотт решил, что выпил уже немало, и отлучился в уборную. А вернувшись, обнаружил, что его личный запас джина успели прикончить. От злости он швырнул бутылку в костер. Из всей компании осталось всего несколько братьев, девушки ушли. После двух прошедших ночей Скотту наконец захотелось спать.

– Повторим! – крикнул Бадд, поднимая палец. – По последней.

Увы, клич стал и шуткой, и девизом. А потому засобирались они слишком поздно. Из страха, что в фойе гостиницы их поджидает Уэнджер, пришлось, спотыкаясь, идти по черной лестнице.

На следующее утро Скотт с Баддом пытались умилостивить продюсера, передав операторам новый список крупных планов, которые они задумали. Уэнджер не обрадовался.

– Для планов у меня режиссер есть! А от вас мне нужны сцены! Действия, слова. Вы чем все это время занимались?

Остаток дня сценаристы бесплодно провели в библиотеке, прописывая середину, расхаживая по комнате и дымя сигаретами, что только усугубило кашель Скотта. К вечеру они окончательно протрезвели и могли пойти на ужин к декану, куда были приглашены и несколько преподавателей с факультета английской литературы. Среди них был бывший преподаватель Бадда, который к тому же задавал теперь студентам читать «Гэтсби». С трудом досидев до конца ужина, Скотт с Баддом понеслись на карнавал, как школяры, дождавшиеся звонка с урока.

На следующий день было намечено особое зрелище: спуск факельной процессии лыжников с горы. А сегодняшний вечер считался всего лишь разминкой, так что и сценаристы решили повеселиться, наведавшись сначала в дом братства за грогом, а после – на катание на коньках, даже не вспоминая о работе. Они, как попрошайки, переходили от одного костра к другому, рассказывая байки из мира кино в обмен на все, чем могли поделиться студенты, перепробовав все сорта вина, горячего пунша и шнапса, какие имелись. Придумка работала безотказно: всем хотелось узнать, какой он, Голливуд.

Горло Скотта нещадно саднило. Дыхание стало жестким, гланды жгло при каждом глотке, но он продолжал пить, подогретый духом товарищества и предчувствием приключения. Потом они катались на санях, заглянули на вечеринку в одной из пристроек, украшенной гирляндами из гофрированной бумаги, играли в снежки. Скотту зарядили в лицо так, что разбили нос. Пришлось отсиживаться на бревне с задранной головой, останавливая кровотечение. Потом их занесло на горку для санок. Освещения там не было; пока они лезли по лестнице, Скотт поскользнулся, упал навзничь и остался лежать.

– Жив? – подоспел Бадд.

– Ты лезь, лезь.

– Один не полезу.

– Я тут отдохну.

– Да там невысоко!

– Иди!

– Ну давай! – Бадд помог ему встать и опереться на себя, как раненому товарищу. – Повторим?

– Повторим!

Десятка два-три ступеней, и вот они уже наверху. За деревьями светила луна, и вся территория была как на ладони. Скотт обеими руками схватился за парапет. Горка уходила вниз, в темноту. Единственный пригодный для санок спуск на Саммит-авеню был на кладбище. Там катались с каменного моста, и, когда Скотту было еще года три, соседская девочка разбилась насмерть. С тех пор мост каждую зиму обкладывали тюками с сеном.

– Садись! – Бадд усадил его за рослым юношей и сам устроился за Скоттом. – На счет три! Раз! Два!

Запрыгнули остальные, и сани заскользили вперед, на мгновение замерли у самого края и полетели вниз. Их трясло по изрезанному льду, снег забивался в рукава, ветер выжимал слезу. Скотт ничего не видел и съежился за широкой спиной парня, как за щитом. Сани набирали скорость, несясь прямо на деревья, но наскочили на кочку и взмыли в воздух, невесомые, будто свободные от силы притяжения. Что он здесь делает, так далеко от любимых? Если ему суждено сломать шею, кто им объяснит, как он вообще там оказался? Сани повернули вниз, ударились о землю и, разбросав седоков по склону, укатились дальше, разматывая буксирный канат.

Молодость смеется над опасностью. За исключением Скотта, все требовали еще одного заезда.

– Повторим! – воскликнул Бадд. – А с тобой увидимся в гостинице.

– Ты хоть знаешь, сколько туда идти? – Скотт махнул в сторону общежития.

– Ну ладно, – нехотя согласился он, – идем.

Бадд решил срезать путь. На главном дворе вырисовывались ледяные фигуры, напоминавшие теперь останки поверженных идолов. Стало холоднее, дорожки заледенели. Бадд помогал Скотту идти, поддерживая за руку, но тот все равно терял равновесие, снова и снова припадая на колено, будто подвернув лодыжку.

– Вот и пришли! – сказал Бадд. – Не падать, не падать!

Не будь оба такими уставшими, они бы посмеялись. Скотт упал в последний раз, картинно растянувшись на спине посреди улицы прямо перед гостиницей. Пока Бадд поднимал его под руки, из-за угла выскочила машина и ослепила их фарами. Вопреки здравому смыслу, Скотту на секунду почудилось, что это Райнеке вернулся с того света, чтобы отомстить ему.

– Я не хотел, – пробормотал Скотт, когда Бадд вытащил его на тротуар. На крыльце горел фонарь, и, пока парочка, едва не падая, поднималась по лестнице к заветной цели, дверь распахнулась, и на пороге появился, как встревоженный отец, Уэнджер.

– О, шеф!

– Где вас черти носят?!

– Да мы эт-то, спать ид-дем уже.

– Можете собирать вещи, оба. Я вас предупреждал. Провалиться мне на этом месте, если я позволю паре пьянчуг испортить мою картину! Не знаю, когда ближайший поезд, но без вас, молодые люди, он не уедет.

– Пьянчуг? – взвился Скотт.

– Да, сэр, – перебил его Бадд.

– Я тебе покажу, кто тут пьянчуга! – Скотт попытался сорвать с себя перчатки, будто собираясь вызвать продюсера на дуэль. Одна упала на крыльцо.

Уэнджер не стал ждать, пока Скотт ее поднимет. Он хлопнул дверью и зашагал по фойе, оставив приятелей на морозе.

– Да кто вообще такой этот Уэнджер? – возмутился Скотт. Лежа в койке на чердаке, он не сомневался, что утром Уэнджер передумает.

– Нет. Он не Майер. Надо было через черный ход идти.

– Ну и черт с ним тогда!

– Одно радует – ночью меньше в этом проклятом морозильнике.

– Воистину! – ответил Скотт.

Но и без этой ночи было поздно. К утру появилась заложенность в груди, и начался жар. Собираясь на поезд, Скотт сошел в фойе весь в испарине, даже в плаще дрожа от озноба. От взгляда на темные воды Гудзона у него слегка закружилась голова – сказывалось не столько похмелье, сколько болезнь и переживания. Бадд позвонил Шейле в отель с Центрального вокзала.

Она приехала прямо в больницу. Увидев Скотта на каталке в приемном покое, она покачала головой, что значило: «Я же говорила!» И все равно встала на его сторону.

– Что же ты с собой сотворил…

Виа-Бланка

Голливуд прощал многое: слабость к необязательно совершеннолетним девушкам, признание в большевистских взглядах, пристрастие к алкоголю, но до определенного предела и не всем. Бадда выручили молодость и родственные связи, его сразу же взяли назад. Скотту, чья репутация и без того была подмочена, повезло меньше. Он предал доверие Уэджера, нарушил слово, данное Селзнику, а через него и Майеру, который и так ему уже не благоволил. Пришлось страдать в заточении дома, пока Свони неделями тщетно хлопотал о работе, и, хотя Скотт за это время поправился, надежды что-то найти не было. Он рано вставал и писал рассказы прямо в халате и тапочках, потягивая кофе. В доме стояла гробовая тишина, и Скотт ловил себя на мысли, что ему это нравится. Простой карандаш и бумага дарили вдохновение. Опростоволосился он сильнее некуда, и полагаться оставалось только на себя.

Шейла держалась холодно, пропускала свидания и не приезжала к нему под предлогом дальней дороги. Скотт признавал, что гнев ее был небезоснователен, но чем дольше она сердилась, тем больше казалось, что причиной тому служил не проступок, а он сам. Знакомое бессилие – так и он годами старался помочь Зельде. В глазах Шейлы Скотт был стар, слаб и ненадежен. Она вела себя с ним как нянька, и он не мог ее в этом упрекнуть. В приступах отчаяния ему казалось, что она хочет от него отделаться, и, когда однажды Шейла сообщила, что должна пойти в «Кловер-клуб» с Дугом-младшим[154], Скотт ей прямо так и сказал.

Он понимал, почему она не хотела, чтобы их видели вместе, – это могло бросить тень и на нее. Его даже в «Репортере» теперь не упоминали.

Шейла не могла понять, почему, почему он ведет себя как баран?

Они отчаянно ссорились потому, что рухнули их надежды. Скотт не сомневался, что Шейла его теперь ненавидит за впустую отнятое у нее время. Он сам себя ненавидел.

Студия заплатила ему всего за одну неделю, и большая часть денег ушла на лечение. Оставшиеся нужно было растянуть на месяц либо найти, куда продать рассказ. Скотт сделал взнос за машину, но задолжал Магде. Остальные счета он складывал в ящик стола.

Скотт обивал пороги, обзвонил всех знакомых на «Метро» и друзей в «Садах», умолял Боги замолвить за него словечко на «Уорнер Бразерс», спрашивал Сида, не найдет ли Пеп ему место на «Репаблик пикчерс». На фильмы выше второй категории он и не претендовал, сгодились бы и короткометражные. Дон Стюарт поручился за него на «Парамаунт», и Скотта взяли на работу над «Воздушным налетом». Шесть недель по триста пятьдесят. Скотт гадал, не приложил ли к этому руку Бадд. Деньги его семьи дурно пахли, но сам он был славным малым.

«По-моему, несправедливо, что вышвырнули меня так поспешно, – написал он Оберу. – Поездка в Дартмут изначально была глупостью, ничего полезного я бы из нее не вынес. Не в том я возрасте, чтобы быть на побегушках у продюсера. Теперь все позади, пострадали только моя гордость и бумажник, зато я вернулся за стол, где мне самое место. Посылаю «Странный приют», как договаривались. Я сам доволен тем, как получилось, хотя с концовкой пришлось повозиться. Если для «Пост» он окажется слишком коротким, попробуй пристроить в «Колльерс», хотя мне кажется, он как раз в их ключе».

На «Парамаунт» Скотт себе спуску не давал. «Воздушный налет» особого внимания не стоил, но, следуя примеру Оппи, Скотт ценил все, что давала ему студия, и поклялся, что это место не потеряет. После последнего происшествия он снова взял себя в руки, не позволял себе ни капли спиртного и решил всем доказать, что стоит троих. Каждое утро Скотт вставал до восхода, ехал на студию, в портфеле позвякивали бутылки живительной колы. Сценарий поручили им с Доном. Работали они спокойно, на совещаниях никто никого не подсиживал и не плел интриг. Если продюсер с говорящей фамилией Лазарус просил увеличить длительность сцены или дополнительно снять актера крупным планом, они просто шли в общий кабинет и делали все без лишних разговоров. Сцены штамповались одна за другой. Скотт положил деньги в банк и радовался тому, как росли сбережения, видя в этом свидетельство того, что он встал на путь истинный. Теперь можно было оплачивать счета. А вскоре – приступить к новому роману! Чего же больше.

На весенних каникулах Скотти навестила Зельду, доехала на поезде в одиночку. После очередного пропущенного Рождества Скотт и сам бы хотел поехать, как бы ни было это вредно для здоровья. Жену он не видел со скандала в Вирджиния-Бич, и, несмотря на дела в субботу, ему хотелось послать доктору Кэрроллу телеграмму, спросить, как там его девочки. Если Зельда будет в состоянии, летом можно бы вдвоем съездить на Кубу, раз с группой у нее не вышло. Кое-какими деньгами Скотт располагал, а вот временем – нет. Но с обещаниями он решил повременить до вестей от Скотти.

Как-то среди недели Скотт писал новый рассказ. Одно место никак не выходило, и он встал немного пройтись. Он уже обулся на работу: строгие, до блеска начищенные оксфорды, те самые, что подвели его в Нью-Гэмпшире из-за тонкой подошвы. Скотт носил такие разве что в Ньюманской школе, а потом в армии – на утреннее построение. Когда нужно было проветрить голову, он всегда бродил по дому: через гостиную, где непременно задевал кофейный столик, на кухню, бросал в окно рассеянный взгляд на белесые холмы, обходил диван и возвращался за обеденный стол к стопке бумаги. Скотт встал – губы едва заметно двигались, еще взвешивая последнее предложение, – и вышел из-за стола. Во время хождения у него была привычка слегка задирать голову, как Пьерро, и рассматривать чистый лист потолка, будто на нем мог найтись ответ. Но на потолке не было ничего, кроме влажного пятна и нескольких засохших капелек краски, державшихся на паутине – Луз до нее не дотягивалась. Скотт повернулся к двери гостиной, перенес левую ногу через полоску деревянного пола между безвкусными лоскутными ковриками, но, отрывая от пола правую, вдруг почувствовал, что пол уходит из-под ног. Он потерял равновесие и, чтобы не удариться о кофейный столик, стал падать на диван, как падал в молодости на линию ворот. В ту же минуту на кухне сорвалась с гвоздя оловянная сувенирная тарелка, ударилась о столешницу и с грохотом слетела на пол.

Скотт задержал дыхание, готовясь к тому, что комната сейчас поплывет перед глазами, однако все уже закончилось. Вот он и пережил свое первое землетрясение. Конечно, уроженцу востока такое в новинку, зато можно считать произошедшее своего рода посвящением.

На студии все вели себя как обычно. На площадке прорвался водопровод, и теперь целый фонтан заливал декорации китайского квартала, а столовую пришлось закрыть. После перекуса в ближайшем магазинчике Скотт пошел оценить ущерб. Как дом, снесенный ураганом с фундамента, лежал в тинистом пруду в обрывках сети безмятежный Будда. По сколам на нефритовой коже идола было видно, что сделан он на самом деле из губчатого каучука. Трое рабочих стояли у лебедки, решая, как вытянуть статую. Они свое дело знали, подходили практично. В тот день сдвинулась с места литосферная плита – да что там, весь мир, – а их волновало только, как навести порядок. Скотт собирался сказать, что занятие это пустое… Впрочем, всю жизнь он делал то же самое.

Скотти не часто баловала отца письмами, ее больше занимала учеба, молодые люди и прочие важные дела. В конце концов Скотт не выдержал и послал ей упрек. Письма, конечно же, разминулись на почте, и он пожалел о том, что поторопился.

«Как я рад, что поездка прошла хорошо! – написал он. – Мы подчас забываем, что твоя мама – приятнейшая спутница, когда разум ее ясен. Несмотря на все ее злоключения, она сохранила такое трогательное игривое очарование… Хорошо это или плохо, в глубине души она навсегда останется молодой и беспечной. Знаю, мама переживает из-за того, что в последнее время тебе чаще приходилось видеть ее в не лучшей форме, так что, наверное, в какой-то мере сказывается и это.

Мои планы пока во многом неопределенные; как только будет время, собираюсь вывезти ее в долгожданный отпуск. Еще три недели мне предстоит трудиться над картиной про бомбоубежище – иначе ее и не назовешь. А все же я вкладываю в нее всего себя – ты делай то же самое с философией. В твоем возрасте пора знать, что жизнь преподносит нам множество возможностей, однако те из них, которые мы упускаем по лени, нерешительности или гордыне, оборачиваются потом сожалением. Прошу только об одном: что бы ты ни делала, делай с душой, чтобы, доживя до моих лет, ты могла обернуться и сказать, что сделала все возможное. Да будет так! (И нет, мне не стыдно за менторский тон. Ты знаешь, что я тобой восхищаюсь и хвастаюсь тобой всем, кто вытерпит мою болтовню, но, Пирожок, троечницей я тебе быть не позволю. Я сам был и троечником, и двоечником, о чем теперь очень сожалею. Так что слушай меня…)».

Скотт последовал собственному совету. Без Шейлы делать по вечерам было нечего, а поскольку работа над «Воздушным налетом» подходила к концу, трудился он днем и ночью, да еще и отправил Оберу два рассказа. За них он надеялся выручить по меньшей мере двести пятьдесят долларов. А на эти деньги можно было нанять машинистку перепечатать кипы набросков романа. За него он примется летом, как только закончит на «Парамаунт».

Скотт надеялся получить от них и новый заказ. В отличие от Дона, полугодовой контракт ему не был нужен, хватило бы и одной картины, которая пополнила бы банковский счет и послужной список. На предпоследней неделе он попросил Свони поговорить с Лазарусом, но прежде чем тот успел позвонить, пришла новость: «Воздушный налет» ляжет на полку.

Скотт пытался доискаться до причины, как будто разумное объяснение могло смягчить потрясение. И Дон, и Свони, и Шейла только пожимали плечами. Просто это Голливуд.

За картину ему заплатили, но со студии уволили, и даже Свони ничего не мог сделать. Теперь писать можно было хоть целый день, однако вместо этого Скотт призраком бродил по дому в халате и тапочках. Он настолько привык к распорядку, что чувствовал себя выбитым из колеи. Садиться за роман он еще не был готов, а все замыслы рассказов казались избитыми.

Очередная плохая новость пришла и от Обера. Ни «Пост», ни «Колльерс», ни даже «Эсквайр» «Странным приютом» не заинтересовались. А посылать куда-то еще, не поговорив со Скоттом, он не хотел.

– Куда-то еще – это куда?

– В «Либерти».

Неужели все настолько плохо? Туда они уже однажды обращались, когда творческие дела Скотта были совсем плохи.

– А как насчет «Сенчери»?

– Они сейчас не принимают рассказы.

– «Ридбук»?

– Не их стиль.

– «Американ»?

– Закрылся год назад.

– А если попробовать с двумя другими рассказами?

– Это можно, – ответил Обер без воодушевления в голосе.

– Сколько они теперь платят?

– Как всегда, сотню.

– Хорошо, давай попробуем, – сдался Скотт.

Но и в «Либерти» рассказы не взяли.

Из трех рассказов «Приют» Обер находил лучшим. Предлагать остальные два «Пост» и «Колльерс» он смысла не видел.

– А в «Эсквайр»?

– Можно попробовать.

Скотт не знал, что возмутило его больше – тон разговора или пустые уступки. И то и другое. Неужели и Обер в него не верит?

На следующей неделе он получил конверт из бухгалтерии Обера, на котором в прозрачном окошке крупными буквами было напечатано его имя. Внутри лежал чек, но за что, он ума не мог приложить. Может, Обер таким образом хотел извиниться? Скотт отложил письмо, решив сначала просмотреть счета. Потом успокоился и вскрыл конверт. Оказалось, издательство прислало авторские отчисления. На конец января Скотту полагалось за его книги 1 доллар и 43 цента.

– Как мило, – сказал он вслух, подписывая бумажку.

Оставшись один, без работы и планов на будущее, Скотт тратил время впустую, а потому решил свозить Зельду на годовщину свадьбы на Кубу, пока еще были деньги. Подготовка сводилась в основном к пиву и ссорам с Шейлой. Она как-то заехала в Энсино без предупреждения. После нескольких недель нескрываемого безразличия она не захотела его отпускать в поездку.

– Ты же знаешь, чем все кончится! Посмотри, опять начинается.

– Я уже больше года держусь.

– Можно просто навестить ее в больнице.

– Я обещал.

– А разве Скотти не приезжала к ней совсем недавно?

– Она говорит, Зельда сейчас в порядке. А даже если бы не была – она моя жена!

– Я просто не хочу, чтобы ты опять страдал.

Скотт не нашел, что ответить, и подумал о своем продюсере и его англичанке. Они-то никогда бы так не ругались.

– Езжай, – сказала Шейла. – Не мне тебе запрещать.

– Это уж точно.

– Хотя бы пообещай не пить в самолете.

– Хорошо.

– И в аэропорту.

– Даже пиво не буду, – сказал он, приподнимая бутылку.

Но через два дня, накануне отъезда, пиво у него кончилось, и Скотт открыл бутылку джина. Перестав понимать, что делает, он позвонил Шейле, прося о помощи. Когда она приехала, Скотт уже забыл о звонке и требовал оставить его в покое. И зачем-то вытащил на письменный стол пистолет. Шейла попыталась незаметно убрать его к себе в сумочку, однако Скотт схватил ее за запястье, за что получил пощечину и повалился на пол.

Поняв, что пистолет заряжен, Шейла окончательно вышла из себя. А Скотт только бормотал извинения. Он вовсе не думал ничего делать.

– Я не для того из канавы выбиралась, чтобы угробить жизнь на тебя! – крикнула она и ушла, забрав пистолет с собой.

Времени мириться с Шейлой до отъезда не было. Может, и хорошо, что он уезжал, оба успеют остыть.

Будто чтобы доказать ее неправоту, за весь полет Скотт ни разу не прикоснулся к бутылке, выспался и прибыл на место бодрым и посвежевшим. Трайон ничуть не изменился – вокзал, библиотека, старый отель Скотта. Будто он уезжал всего на пару дней. Вдоль дороги, ведущей к больнице, снова цвели рододендроны.

Прежде чем пустить его к Зельде, доктор Кэрролл пригласил Скотта в кабинет отчитаться об успехах. Состояние пациентки было стабильным уже более пяти месяцев. Все еще заметна легкая религиозная мания, но не больше, чем у среднего баптиста, пошутил доктор. Главное, что лечение действовало. А как дела у него самого? В прошлый раз ведь вышла неприятность. Ее нельзя расстраивать, особенно сейчас.

Обер, Шейла, теперь вот доктор. Почему все говорят с ним, как с ребенком?

– Разумеется, – кивнул Скотт, подписывая бумаги.

Зельда, которую сестра вывела из женского крыла, была не его женой, а какой-то самозванкой. Волосы были неаккуратно перекрашены в шоколадный оттенок, челка подстрижена по-монашески прямо. Впервые на ней были очки – с тонкими позолоченными дужками. Они и эта ее прическа смотрелись нелепой маскировкой. С прошлой их встречи лицо Зельды округлилось, появился второй подбородок, как у ее сестры Розалинды, вокруг рта наметились морщинки. По сравнению с Шейлой она казалась неухоженной и выглядела старше своего возраста, не последнюю роль в этом играли и вещи с чужого плеча.

– Додо… – улыбнулась она, тут же отступив назад, не то от смущения, не то повинуясь указаниям.

Скотт замешкался, но обнял жену.

– С годовщиной!

– И тебя!

– Какая уже по счету? – встрял доктор.

Девятнадцатая. Зельде, гордой красавице, самой было девятнадцать, когда она вышла за Скотта, и пусть она уже не та девочка, но и он не тот лейтенант в пилотке с карманным томиком Китса и верой в собственное бессмертие.

– Хорошо выглядишь!

– Спасибо.

– Скотти у тебя понравилось.

– Да, мы хорошо провели время, она была очень мила.

В присутствии доктора разговор выходил деланый. Зельда взяла с собой краски, собираясь набросать несколько морских пейзажей. Хорошо, когда есть разнообразие. Доктор посоветовал им расслабиться, а Скотт про себя подумал, до чего же не к месту он это сказал.

В коридоре Зельда не взяла его за руку, и Скотт понял, что ошибался: она не случайно отстранилась при встрече, это был знак именно ему. Будто они поссорились, а он об этом не знал. И испугался, не узнала ли она как-то – может, от Скотти – о них с Шейлой.

В машине Зельда молчала и ждала, пока они не выехали за ворота в тенистый лес, чтобы начать.

– Думаю, мне пора домой.

– Хоть сейчас.

– Я серьезно. Поговори с доктором, когда вернемся.

– Хорошо.

– Ты же видишь, мне намного лучше.

– Прости, но это я уже слышал.

– Сам убедишься!

Скотт знал жену достаточно долго, чтобы заметить, когда она уходила в себя. Зельда могла выглядеть совершенно нормальной, рассудительной и собранной. В первый день так обычно и бывало. Потом неизбежно наступал спад – отсутствующий взгляд, бред, истерики.

– Согласен, – ответил он вслух. – Надеюсь, так и есть.

Она будет вести себя вменяемо, он будет трезв. Эксперимент начался еще до того, как они сели в самолет. К этому дню они шли больше десяти лет, перепробовали лучшие клиники. Оснований надеяться, что эта больница превзойдет остальные, не было, но Скотт готов был рискнуть. Он заметил, что в туалетной комнате в аэропорту Зельда надела маленький серебряный крестик, и теперь иногда его трогала, как бы на удачу. Пока самолет боролся с пассатами над Флоридским проливом и пролетал над белыми, как соль, островами Флорида-Кис, окруженными сверкающей бирюзой моря, голос фаталиста нашептывал Скотту, что лучше бы им сейчас упасть, чем неделю мучиться от страха неизбежного.

Неподалеку от Гаваны у Эрнеста был домик, но Зельду Хемингуэй недолюбливал, так что его Скотт решил навестить как-нибудь в другой раз.

Варадеро находился на побережье в часе езды к северу от столицы в конце Виа-Бланка – шоссе, по обеим сторонам которого тянулись только камышовые заросли и выбеленные церкви.

Дизельные грузовики, везущие соль с залива Карденаса, с ревом обгоняли тянущих тележки ослов. Над рыбацкими деревушками, как церкви, возвышались величественные отели.

Скотт и Зельда остановились в отеле «Клуб-Кавама» – поросшей лишайником гранитной вилле с балконами с видом на бассейн. Глядя на королевские пальмы, фонтаны в мавританском стиле и оштукатуренные бунгало, Скотт легко мог представить, что вернулся в «Сады», не хватало только духа владелицы. Сезон уже прошел, и одно крыло закрыли, ставни на окнах в нем заперли. В первый же день Скотт услышал за ужином, как пара за соседним столиком разговаривает по-немецки. Может, они шпионили, может, бежали из страны, а может, и то и другое сразу. Русоволосая женщина с загорелыми плечами была заметно моложе спутника. Судя по вечерним нарядам, они собирались в казино. Скотта ждал только двухкомнатный номер с отдельными кроватями, так что он с тоскующей завистью смотрел, как пара закончила ужин, а впереди у них еще был целый вечер.

– Познакомься, – предложила Зельда. – С ними повеселее, чем со мной.

– Вот уж чего мне сейчас точно не надо, так это веселья. Если становится слишком весело, я тут же попадаю в неприятности.

– Так не только с весельем, так со всем. Мы с тобой никогда не умели вовремя останавливаться.

– А я никогда и не хотел уметь.

– Научился.

– Теперь выбора нет, если он вообще когда-либо был.

– Был, конечно, – сказала она. – Просто ты о нем не задумывался.

– Ты и сама была не лучше.

– А я и не говорю, что лучше. Я была невыносима.

– Ты была прекрасна.

– Невыносимо прекрасна.

– Да, и я так думаю.

– Не всегда.

– Почти всегда.

– Почти, – сказала Зельда. Исключения оказались слишком памятны и непростительны для них обоих. Кроме прошлого, у них не было ничего, но не было и дороги назад.

Когда они не торопясь пошли в номер через сад, на улице уже стемнело, а над освещенным бассейном носились летучие мышки. Воздух был влажным, погода – безветренной, в темноте мягко накатывали на берег волны. Скотт вспомнил, как они с Шейлой проводили время в Малибу, лежа на прохладном песке и наблюдая за мерцающими огоньками самолетов. «Я не для того из канавы выбиралась, чтобы угробить жизнь на тебя». Уже ночью, лежа на узкой кровати, когда Зельда прочитала вечерние молитвы и заснула, Скотт услышал плеск воды и побрел к балкону. Немцы резвились в бассейне, как выдры. Какое-то время он смотрел на них из своего укрытия, потом тихонько закрыл балконные двери.

Наутро они оказались открыты. На востоке рассвет уже окрасил небо в розовый, Зельда исчезла. Кровать была заправлена, на тумбочке лежала отельная Библия, заложенная черной ленточкой на Книге Екклесиаста. Где-то без устали кукарекал петух, часы показывали только половину шестого. Скотт представил Зельду, лежащую на дне бассейна или качающуюся лицом вниз на морских волнах. В мгновение ока он натянул вчерашнюю одежду и бросился вниз по лестнице, перебежал слепящий от лучей восходящего солнца двор, направляясь к пляжу. Там он ее и нашел – с мольбертом. Зельда хотела передать рассветные тона. В соломенной шляпе и очках, с еще бледной кожей, она ничем не отличалась от любого другого отдыхающего.

– Ты чего? – удивилась она.

– Тебя ищу.

– Иди спать, мне не нужна нянька.

«А вот это еще вопрос, нужна или нет», – хотел сказать Скотт. Или даже так: «А мне и невелика радость».

– Позавтракаем, как закончишь?

– Подождешь часок?

Скотт ждал десять лет, что ему час?

– Ты знаешь, где меня найти, – ответил он. Но заснуть потом так и не смог.

Завтракали они на веранде главного ресторана, откуда любовались кучевыми облаками и наблюдали за кораблем с выкрашенной в красный трубой, идущим в Гавану. Скотт пил похожий на смолу кофе, а Зельда поглощала английский завтрак с жадностью вышедшего на свободу заключенного. Она хотела поделиться с ним сосиской, но Скотт не был голоден. Он не мог припомнить, когда жена ела с таким аппетитом, и раздумывал, не лекарства ли в этом виноваты.

Официант принес ему потрепанную газету недельной давности. По примеру Гитлера Муссолини беспрепятственно посылал войска в Албанию.

День обещал быть жарким, вспыхивали на солнце набирающие силу волны.

– Мне понравилось на пляже, – сказала Зельда. – Воздух такой прозрачный. А ты будешь сегодня писать что-нибудь?

– Попробую, – ответил Скотт, хотя до ее вопроса и не думал об этом. Он всю жизнь ставил работу на первое место, а с того разговора с Обером так ничего и не написал. Неужели такая малость могла его подкосить? Он никогда не воспринимал всерьез творчество Зельды, считая его поверхностным и незрелым, ей не хватало усидчивости. Теперь же он завидовал ее любви к искусству. Слишком часто он писал ради денег.

Жара и солнце напомнили ему Сен-Рафаэль. Дни там тянулись с той же тропической неспешностью. Скотт остался в номере, а Зельда отправилась писать море и небо, рыбацкие лодки, деревню с ее шумным mercado[155] – корзины с сиреневатыми кальмарами, морскими окунями с зубчатыми плавниками, несушек, высовывающихся из деревянных клеток. В полдень супруги встретились за обедом в ресторане с видом на zocalo[156], где за тридцать центаво подавали arroz con pollo[157]. Пиво стоило всего три, и пить его, наверное, было бы безопаснее, чем воду, но Скотта не тянуло. Зельда попросила у него закурить, будто забыв о запрете, выпустила облачко дыма и потянулась от удовольствия.

– Как же хорошо делать что хочется, – сказала она.

– Даже если это неполезно?

– Особенно! «Единственный способ избавиться от искушения – поддаться ему»[158].

– Не поспоришь, – согласился Скотт.

Потом он долго задавался вопросом: говорила ли она о себе или о нем, о давнем прошлом или о настоящем. В периоды помутнений ему часто приходилось разгадывать ее загадки. Сейчас ее слова можно было толковать по-всякому, но что-то в них его все равно задело. Скотт радовался, что Зельде стало лучше, он хотел, чтобы она была здорова, однако чувствовал себя неуверенно, будто потерял преимущество.

После обеда, когда солнце было в самом зените, явились немцы, долговязые и загорелые, как местные. Расстелили на песке полотенца и улеглись поджариваться дальше. Внешне женщина была совсем не похожа на Шейлу, но напоминала ее уже одной только цветущей молодостью. Когда работа не шла, Скотт выходил на балкон понаблюдать за парой, а ближе к вечеру с ужасом заметил, что рядом с ними в соломенной шляпе и со сложенным мольбертом стоит, болтая с женщиной, Зельда.

– Они датчане, – сообщила она потом. – Из Копенгагена. Сюда приезжают каждый год. Я приглашала их на ужин, но сегодня они идут в оперу в Гаване.

– Не наслушались в Копенгагене?

– Видимо, нет. Очень приятные люди. Бенгт и Анна. Он – профессор археологии, а ее работа как-то связана с детьми.

Хотя Скотту и самому было любопытно, кто они такие, сейчас он думал о том, какое впечатление произвела на них полноватая женщина среднего возраста с мальчишеской стрижкой, одетая в заляпанную красками блузку и пригласившая их поужинать. Решили ли они, что у нее не все дома, или приняли за обычную припозднившуюся отдыхающую? В любом случае делить с датчанами стол Скотт не собирался, разве что они встретились бы случайно. Жаль, что теперь с пары спала всякая загадочность.

Ужинали Скотт и Зельда в главном зале ресторана, где на три больших стола приходился один официант. Меню было тем же, что и вчера, а по пятнам на страницах Скотт заключил, что оно вообще никогда не менялось. И carne asada лучше готовили в Тихуане. Зельда рассказывала о планах на завтра: она собиралась рисовать деревенскую церковь в разное время дня.

– Как Моне, – сказала она.

Бар на другом конце зала манил, суля отдохновение. Но Скотт заказал только торт tres leches[159] с ромовым соусом и кофе, и настроение немного улучшилось.

Как бы ни радовалась Зельда новообретенной свободе, больничный режим вошел у нее в привычку. Светильник она погасила в девять, а Скотт еще немного почитал перед сном. Потом ему пришла мысль спуститься в бар и пропустить стаканчик на ночь, но он устоял. Наутро Зельда встала с рассветом, не желая упускать ни минуты светового дня.

Было что-то маниакальное в ее стремлении постоянно рисовать. Наверное, так она забывалась, как он – в сочинительстве. А если бы им пришлось провести вместе целый день? Такого не случалось уже много лет. Даже в Сен-Рафаэле у каждого была своя жизнь, свои занятия. С чего бы этому меняться сейчас, раз даже Скотти нет рядом?

За обедом Зельда казалась вполне нормальной, ни капельки не уставшей. Местный сторож рассказал ей, что после страшного урагана уцелела одна лишь церковь, в чем усмотрели божественное произволение.

– А как же форт?

– Там все утонули.

– Неужели все?

– Мне так сказали.

Скотт отвык от того, что жена может на чем-то настаивать, и был уверен, что ее плечи вот-вот поникнут, она опустит голову и зашепчет молитву. Но, к его удивлению, ничего не происходило – Зельда сидела уверенно и прямо. Скотт так долго ждал ее выздоровления, что теперь боялся в него поверить, вдруг у нее еще что-то припрятано в рукаве.

Днем, пока Зельда рисовала церковь, он обыскал ее комнату, как страж – камеру заключенного. На столике у зеркала лежала дешевая расческа, набор кисточек и алая помада, в шкафу – несколько новых пар нижнего белья и чулок. Просто набор вещей, никак не отражающих личность хозяйки. На этот раз Зельда не привезла ни купальный костюм, ни сандалии, что было на нее не похоже. На тумбочке он нашел Библию, пузырек с лекарством и стакан с водой, ящики оказались пусты. Скотт не знал, что именно искал, может, тайный дневник, но почти ни одна из вещей Зельды ничего о ней не говорила – все это выдали в больнице. Настоящий ключ к ее душе лежал на самом виду на столе: картонная папка с акварельными зарисовками.

Зельда и сама знала, что это только наброски, сделанные на скорую руку. Строго говоря, пальмы и рыбацкие челны ей не давались, в лучшем случае получалось передать простор неба и моря. Пасторальные пейзажи в холодных голубых тонах, ничего интересного.

Никаких буйно распускающихся цветов, размытых хороводов демонических рож, огненных вихрей. Просто работы увлеченного любителя, и ничто не обнадежило бы Скотта больше, чем их непримечательность. Рисунки он вернул в папку, положил ее обратно на стол и закрыл за собой дверь.

За ужином Зельда подробно рассказывала о том, как провела день. Завтра нужно бы вернуться в церковь. Она часами сидела на колокольне совсем одна, теперь придется докупить белой краски. И ее очень впечатлили картины с ураганом, которые показал сторож. Может, она напишет целую серию. Скотт же не мог похвастаться плодотворным днем и к воодушевлению жены отнесся безучастно. Он знал, что несправедлив к ней, и пытался слушать внимательнее, но получалось с трудом. Говорила она невыносимо нудно, и Скотт силился понять, было ли дело в побочном эффекте ее лекарств или его трезвости.

После кофе Зельда предложила прогуляться по берегу – невинное пожелание; Скотт с неохотой согласился. Обувь оставили у спасательной будки. Песок был прохладный и мягкий, как мука. Ночь выдалась безлунная, только в море мерцали фонари рыбаков, расставлявших сети. Вдалеке крошечным калейдоскопом мигало чертово колесо. Пока они шли на его радужные огни, Скотт боялся, что жена возьмет его за руку.

– Какая она из себя? – спросила Зельда.

Поначалу Скотт решил, что ослышался.

– Кто?

– Пожалуйста, все очевидно. – Зельда шла, не останавливаясь и не глядя на него. – Дай угадаю, актриса? Миниатюрная блондинка, совсем молоденькая. И считает тебя гением.

Скотт фыркнул, показывая, какая это нелепица. Так можно было бы описать Лоис Моран пятнадцать лет назад.

– Додо, я ведь тебя знаю. Одному тебе плохо.

– Нет у меня никого.

– Да я не против совсем. Хочешь, даже развод тебе дам.

Получается, она с ним торговалась? Развод в обмен на ее свободу? Но это вещи никак не связанные. Да и зачем после всего, через что они прошли, ему просить развода?

– Не хочу я разводиться, – сказал Скотт. – Я хочу, чтобы тебе стало лучше.

– А если мне стало лучше, что тогда?

– Тогда ты можешь вернуться домой.

– А ты?

Им приходилось друг с другом так трудно, что для собственного брака Скотт как-то и не придумал счастливого конца. Ему казалось, так будет всегда.

– У меня работа.

– Ты по-прежнему будешь меня навещать?

– Разумеется!

В ту минуту он говорил искренне, но потом, уже лежа без сна в постели, спрашивал сам себя, правда это или нет. Разговор был странным от начала до конца. До того, как Зельда сама об этом заговорила, он никогда не задумывался о жизни без нее. Теперь эта мысль дразнила его, заставляя чувствовать себя слабым и вероломным. Снова появилось искушение спуститься в бар, но Скотт его отогнал, а когда следующей ночью устоять не смог, бар уже был закрыт.

Пришлось пойти в ресторан. Там Скотт заказал пиво и с восхищением наблюдал за местным ритуалом ухаживания – молодые люди прохаживались по zocalo на виду у всей деревни. Подошедший официант самым будничным тоном поинтересовался, не предложить ли Скотту женщину.

– Нет, gracias, – отказался он и дал понять, что тот может быть свободен. – Мне уже хватит.

– Хотите марихуаны?

– Обойдусь cerveza.

– Uno mas?[160]

– Не надо mas, – покачал головой Скотт. Он обещал Шейле.

За главной площадью переулки тонули в темноте и пороке. На обратном пути в отель Скотт прошел мимо ночного клуба, откуда доносились приглушенные звуки румбы. Зазывала, приглашавший прохожих на стриптиз, промакивал лоб носовым платком, а дальше по злачной улочке в гараже, освещенном всего одной лампочкой, собиралась толпа – здесь принимали ставки на петушиных боях. Скотт подумал об Эрнесте. Давненько он не щекотал себе нервы.

В бассейне плескались голые датчане, и вода искривляла контуры их тел, как художник-кубист. Скотт прошел через дворик, не желая им мешать. В номере он закрыл балкон, почистил зубы и сразу же лег спать, помня, что Зельда поднимется рано. А на следующее утро с еще парой постояльцев нанял лодку и вышел рыбачить в залив – только бы не садиться писать. Вокруг в надежде чем-нибудь поживиться собирались пеликаны. С воды полуостров выглядел как зеленая полоска джунглей с раскиданными там и тут белыми, розовыми и желтыми коробочками домов. Здесь побывали Колумб и конкистадоры. Хотя до обеда еще было далеко, спутники Скотта пили пиво и курили сигары, будто на холостяцкой вечеринке. Сам же он сосредоточился на рыбалке и вскоре вытянул здоровенного тарпона, а потом и внушительную рыбу-молот. Понадобится ли сеньору кухня, чтобы приготовить их на ужин своими руками?

– Непременно соглашайся! – обрадовалась Зельда.

– Так только туристы делают.

– Мы и есть туристы.

– Не хочу быть как все.

– Тогда, может, поедем осмотреть форт?

Вечером, как бы в пику ей, Скотт задержался в ресторане и перешел с пива на местный ликер на тростниковом сахаре, притом дав официанту на чай неприлично много. На сцене посреди zocalo гитарист наигрывал незамысловатые мелодии. Скотт смотрел на молодые пары, прогуливающиеся под светящимися гирляндами, и вспоминал их первый котильон с Джиневрой, ее мягкие белые перчатки и орхидею в коробочке, на которую откладывал целый месяц, экономя на сигаретах. А потом они стояли на балконе клуба, глядя на темное поле для гольфа, огни доков и поблескивавшие яхты на якоре. В то лето перед ним открывался весь мир, и сладостная неловкость охватывала Скотта, пока он вел «Пирс-Эрроу» отца Джиневры к их дому на берегу озера. Она поцеловала его в саду, потом по дороге к парому и в лодочном сарае, пока дождь барабанил по крыше. Для Скотта не было ничего недоступного, судьба преподносила ему все на тарелочке. А к зиме переменилась, и счастье развеялось как сон.

Он и сам посмеивался над собственной сентиментальностью. Рюмка опустела.

– Uno mas? – спросил официант.

– Uno mas, – ответил Скотт, поднимая палец.

Когда колокол на нерушимой церкви пробил час ночи, а zocalo опустела, на край рюмки опустился крупный серый мотылек. Скотту казалось, что сидел он довольно долго, иногда расправляя крылышки, будто разминаясь, перед тем как снова вспорхнуть над столиками. Скотт подумал, что это знак, исполненный смысла, но официант куда-то запропастился, и некого было призвать в свидетели. Тогда он решил, что пора бы заканчивать, а то не дойдет до дома. И, к своему удивлению, надевая пиджак, никак не мог найти рукав.

Подошел официант с бутылкой.

– Не надо mas, – отмахнулся Скотт, покачиваясь в такт пальмам, и дал ему еще два песо. – Muchas gracias, amigo. Buenos noches[161].

Не вызвать ли сеньору такси?

– Не надо, gracias. Сам дойду.

И правда, за плечами были годы опыта. Надо только наклониться вперед и переставлять ноги, иногда опираясь на встречные столбы и стены, чтобы идти ровнее. Из ночного клуба назойливо и глухо доносилась музыка, хотя слышались только барабаны и маракасы. Шатаясь, помахивая рукой и покачивая бедрами, Скотт заглянул в открытую дверь. Он изнемогал от жары, во рту пересохло, а на барной стойке стояло пиво… И все же надо идти спать. Зельда встанет рано, чтобы перерисовать весь этот чертов остров.

Видимо, где-то он не там свернул, потому что стриптиз-клуб никак не попадался на глаза. Улица упиралась в церковный дворик, так что Скотт успел и перекреститься, и справить нужду под ближайшим деревом. Приведя себя в порядок, он развернулся и пошел по направлению к zocalo, путаясь в лабиринте незнакомых улиц. И в конце концов очутился в начале того же переулка, по которому шел вчера мимо ярко освещенного гаража.

Туристы сюда не заглядывали. Воздух в гараже был затхлый, провонявший потом, старым моторным маслом и дешевыми сигарами. Свет от висящей на проводе голой лампочки рассеивался в дыму, плотном, как опиумный. Крестьяне напирали на ограждение, сколоченное из грубых досок, высотой по колено, размахивали песо и выкрикивали ставки. Cinco, el negro! El rojo, dos![162]

Демонстрируя чемпионский боевой дух питомцев, хозяева ходили по рингу, держась друг напротив друга. Их танец был в чем-то сродни страстному танго. Скотт уже видел такие бои с Эрнестом в одном цыганском таборе под Ниццей. Пока тот вдохновенно рассуждал о жестоком величии этого спорта, начав рассказ со времен Карла Великого, пара полуголодных молодых петухов разорвала друг друга в клочья.

Птицы били крыльями с пронзительным кудахтаньем. Вся процедура была устроена так, чтобы до предела распалить и зрителей, делавших ставки, и бойцов. Скотт оказался в этой компании единственным белым, да еще и одет был в льняной костюм, а потому привлекал внимание. Чтобы не вызывать подозрений, он расправил бумажку в один песо и поставил на некрупного El Negro – всегда занимал сторону слабого. Остальные будто решили, что пришелец владеет какими-то тайными знаниями, и на черного посыпались ставки. Толпа одинакова что здесь, что на бирже.

Если бы птицам просто давали забить друг друга до смерти – древнее стремление к соперничеству в их природе, – одно это уже было бы немалой жестокостью. Однако хозяева шли дальше и привязывали к лапам лезвия, наподобие шпор. И тогда, и сейчас Скотт считал петушиные бои варварством. Эрнесту нравилось думать, что беспощадным его сделала война, но Скотту доводилось боксировать с ним, и он подозревал, что тому просто нравилось чувство превосходства, приходящее при виде страданий соперника. Эрнесту никогда не нравилась Зельда. Когда у нее случилось первое помутнение, он прямо сказал Скотту, что лучше бы ему с ней расстаться. Может, как раз поэтому отношения между ними разладились, хотя Скотту хотелось видеть в Эрнесте друга. С тех пор тот не упускал случая уязвить его.

Хозяева были готовы, они склонились к своим подопечным и еще нашептывали им что-то напоследок. Распорядитель собрал последние ставки, спрятал их в коробку и перебрался через деревянный барьер к зрителям. Повисла напряженная тишина. Хозяева сошлись в центре круга с важностью дуэлянтов. Опустились на одно колено и поставили, еще придерживая, петухов на запятнанный бетонный пол. Толпа вокруг Скотта в благоговении замерла перед жертвоприношением. Распорядитель поднял руку, готовясь дать сигнал, обменялся кивками с хозяевами и рубанул воздух.

Хозяева отступили, толпа взревела. Петухи бросились друг на друга и сцепились в беспорядочный клубок перьев, засверкали в свете лампочки шпоры. Птицы сталкивались в воздухе, с шумом дрались и клевались, падали на пол, кружили по рингу. Отступали, снова накидывались, царапаясь и толкаясь. Раза три-четыре сходились они, прежде чем пролилась первая кровь. Самого удара Скотт не заметил, но из схватки черный вышел, подволакивая крыло. Сосед, поставивший на El Rojo, хохотнул и похлопал Скотта по плечу.

Петухи поднялись в воздух в новой атаке. Но черный с больным крылом едва оторвался от земли, красный же взмыл, ранил соперника под глазом, а сам приземлился у дальней стенки, где стал вышагивать с гордым видом победителя. Под улюлюканье толпы на ринг вышли хозяева, чтобы снова стравить птиц. Красный раздухарился, черный выпрямился – бой! Раненый пытался сделать выпад, но красный взлетел и обрушился ему на грудь, шпора вошла до самого основания. Черный отшатнулся и упал прямо рядом со Скоттом. Казалось, он мигнул ему черным глазом, и по клюву побежала кровь. Судя по всему, шпора проткнула легкое, поскольку пятно на груди расползалось и воздух пузырился на нем при каждом выдохе. Красный снова прошелся по центру, похваляясь победой.

Однако зрители требовали смерти. Хозяин поверженного петуха выругался и с презрением махнул на него рукой, отрекаясь, а хозяин победителя подхватил его и нежно похлопал. Черный бил крылом и мигал, глядя на Скотта, беззвучно открывая и закрывая клюв. Когда красного понесли домой под возбужденные возгласы собравшихся, Скотт перелез барьер и подобрал умирающую птицу.

Ничего подобного он не планировал и сам от себя не ожидал. Он направился к дальней стенке, представляя, как увернется от распорядителя и сбежит. Где-то должен быть черный ход. Оказавшись на улице, Скотт понял, что придется удирать от толпы, как от тяжеловесных защитников гротонской футбольной команды. На его стороне были внезапность, Господь и правда, как у странствующего рыцаря, но он был стар и пьян, а потому споткнулся и упал. Не успел Скотт подняться, как оказался в центре огромной кучи-малы.

Cher Françoise[163]

Никогда еще в жизни Скотта не случалось ни такого жаркого лета, ни такого мучительного бездействия. Неделями на небе не появлялось ни облачка, ручьи пересыхали, погибали поля, фермеры воевали с городом за воду. Скотт не выходил из запоя, ссорился с Шейлой и взводом пытавшихся лечить его медсестер, наводнивших Белли-Эйкес. От нервного напряжения он сильно сдал, снова обострился туберкулез, появилась одышка и ночные поты. Врач прописал строгий постельный режим и внутривенные вливания. Скотт почти не покидал комнату с плотно зашторенными от жары окнами и, по мере того как текли дни заточения, постепенно приходил в себя, а Шейла приезжала все реже и реже.

Вместо того чтобы самой ухаживать за Скоттом, пока он был беспомощен, она наняла экономку, угольно-черную богомолку из Форт-Смита, что в штате Арканзас, которая могла бы сойти за родственницу Флоры. Эрлин носила лавандового цвета тюрбан и слушала мыльные оперы для домохозяек по радио, отвечая героям, будто и сама была персонажем. Хотя Скотт не пользовался другими комнатами, она каждый день обходила весь дом с пылесосом. Пока он принимал душ по утрам, Эрлин меняла постельное белье, клала свежую пижаму и убирала влажную, вывешивая ее сушиться на веревке, как половинки пугала. Зная о слабости Скотта к сладкому, пекла божественный бисквитный пирог с заварным кремом. Скотту Эрлин нравилась, и без нее он был как без рук, однако само присутствие экономки напоминало: Шейла наняла ее, чтобы не сидеть с ним самой.

Скотт понимал ее сомнения. И разделял их, зная свои слабости и недостатки. Он столько раз уже просил прощения за тот случай с пистолетом, за постоянные загулы… Поначалу Шейлу трогало его раскаяние, но со временем она стала смотреть на него так же, как сам Скотт смотрел на Зельду – как на источник хаоса.

Банк выплачивал проценты, работы не предвиделось, а значит, ничто не мешало ему приступить к написанию романа и вернуть расположение Шейлы трезвостью и трудолюбием.

Но прежде чем написать первое предложение, необходимо было подготовиться. Первым делом Скотт позвонил в агентство – хотел нанять секретаря. Поговорив с девушкой и убедившись, что она никоим образом не связана со студиями, он взял с нее клятву держать язык за зубами и принял на работу начитанную молодую особу по имени Фрэнсис Кролл[164]. Хрупкая, бледная и с легкой хромотой, она, как и Дотти, родилась и выросла в Нью-Йорке, так что Лос-Анджелес на нее большого впечатления не производил. Фрэнсис польстила Скотту тем, что читала несколько его рассказов в школе, хотя какие именно, припомнить не могла. Ее отец работал в Голливуде скорняком, а это могло пригодиться. Еще она была еврейкой, что, возможно, окажется нелишним, когда он начнет прописывать Стара – поднявшегося на вершину успеха сына Старого Света.

Рабочий кабинет устроили в свободной спальне на первом этаже. Приподнявшись на подушках, Скотт перебирал коробки с записями, надиктовывал характеристики персонажей, описания мест действия и зарисовки сцен. Машинисткой Фрэнсис была превосходной, клавиши только успевали щелкать под ее пальчиками, так что заканчивала она иногда раньше самого Скотта и при этом не уставала держать идеально прямую спину.

– Прочти-ка, что получилось, – говорил он, и она немедленно выполняла просьбу.

Из дома она принесла собственный словарь, и Скотт частенько обращался к Фрэнсис, чтобы проверить правописание или грамматику. Ей было самое место в колледже, но, как утверждала помощница, ее больше интересовала жизнь. Фрэнсис всегда приходила вовремя, в хорошем настроении и помогала Эрлин на кухне, ходила за Скоттом, как дочь, срезала для него розу и ставила в высокую вазу на комоде, следила, чтобы он не забыл принять лекарства. Даже с открытым окном в комнате всегда было душно, но она не жаловалась. Однажды, когда духота стояла особенно невыносимая, после окончания работы Фрэнсис спросила, можно ли ей носить шорты, будто на то требовалось особое согласие.

Поначалу работа больше напоминала сухое счетоводство. Перебрав все коробки, Скотт присвоил номер каждой записке, рассортировал, а Фрэнсис потом все перепечатала. Он внимательно изучал все записи, вносил правку и возвращал на место. Постепенно, черновик за черновиком складывался том, а ветерок стал освежать застоявшийся воздух. Случалось, что Фрэнсис не могла разобрать его почерк и просила прочесть некоторые слова, но они подолгу могли работать и молча. Это взаимопонимание без слов, как и предчувствие удачного романа, приносило ему немалое удовлетворение. Фрэнсис тоже любила насвистывать во время работы, и иногда они незаметно для самих себя подхватывали мотивы друг друга, замолкали, начинали снова. Интересно, знал ли ее молодой человек, какое у Фрэнсис замечательное чувство юмора?

Скотта забавляло, что они были тезками. Иногда он называл помощницу Фрэнни, а чаще Франсуаза[165], как героиню Пруста.

– Франсуаза, напечатай письмо, s’il vous plait.

– Oui, monsieur[166].

«Надеюсь, доктор учтет, как ангельски добра ты была ко мне на протяжении всего этого нелегкого испытания, – диктовал он. – Я все еще вынужден отлеживаться в кровати, хотя уже почти поправился, несмотря на адскую жару. Вода превратилась в предмет роскоши, так что теперь дамбу охраняют вооруженные полицейские, а кубики льда могли бы заменить наличные. Прошу, не беспокойся о моем здоровье. На этот раз на четыре месяца не затянется. Тот нью-йоркский шарлатан просто не знает, на что я способен. Единственное, что в самом деле меня печалит, так это испорченное впечатление от твоей победы. Доктору я написал и рассказал о ней. Ты вела себя мужественно, заботливо и нежно, и я этого никогда не забуду».

Фрэнсис не стала ни о чем расспрашивать, однако в ее глазах читался интерес. Адрес больницы говорил о многом, и Скотт в очередной раз задумался, как бы получше объяснить положение Зельды. Сказать, что она в пансионате или санатории – значит недоговорить правду, а в сумасшедшем доме – испугать девушку.

– Зельда в клинике психогигиены.

– Сожалею.

– Спасибо. Ей некоторое время нездоровилось. Теперь, можно надеяться, ей лучше.

– Я рада.

Скотт говорил доверительно, она – сочувственно.

– Это она? – спросила Фрэнсис, показывая на фотографию Скотта и Шейлы в «Коконат-Гроув».

– Нет, это просто друг.

– Очень красивая.

– Согласен, – ответил Скотт, подмечая извечную женскую предвзятость по отношению к чужой красоте.

Он продолжал посылать Шейле розы с взволнованными записками. Печатая страстные мольбы Скотта, Фрэнсис, наверное, думала, что попала в фарс времен английской Реставрации, но вида не подавала. В пятницу, представляя их друг другу, Скотт ощутил то же волнение, что и за первым ужином с Шейлой и Скотти в «Трокадеро», а потом – облегчение, когда женщины нашли общий язык.

– Она очень молода, – позже сказала Шейла.

– Ты говоришь так, будто это плохо.

– Я говорю, что девушки в этом возрасте очень впечатлительны. И она тобой восхищается.

– А разве нечем?

– Есть, когда не ведешь себя как последний осел.

– Ты, видимо, хотела сказать «козел».

– Вот как сейчас, например.

Скотту не хотелось это признавать, но всю неделю, пока Фрэнсис была рядом, он не особенно скучал по Шейле. Теперь он много работал – перед ним открывался Голливуд Стара, совершенно иной мир. Он просыпался рано и начинал писать, чтобы к приходу Фрэнсис ей уже было с чем работать. К обеду Эрлин заваривала мятный чай и подавала его на тенистой веранде с видом на бассейн, ставила себе стул и обмахивалась фартуком, чтобы почувствовать хоть дуновение ветерка. Холмы приобрели цвет запеченного пирога. Вдали возвышались заснеженные вершины, дающие ложную надежду на прохладу. Несмотря на запрет, Скотт выкуривал единственную за день сигарету, и они слушали стрекот невидимых в кронах цикад.

– Ну, – говорила Эрлин, когда он докуривал, – пора и за дело браться, – и собирала тарелки на поднос.

Жизнь Скотта текла размеренно и сосредоточилась только вокруг романа. В самое пекло он оставался в доме и предавался мечтам, не покидая собственной тюрьмы. Если же требовалась книга из библиотеки или рецепт врача, за ними ездила на отцовском «Понтиаке» Фрэнсис. Скотт мог вызвать ее в любое время дня и ночи, подняв с постели, чтобы продиктовать список дел на завтра. Он просил ее отвезти цветы Шейле и выбрать открытку на день рождения Зельды. Не было такого поручения, которого бы он ей не доверил. Фрэнсис стала его поверенной, ходила за него в банк и на почту, получала телеграммы. Будь она аферисткой, могла бы оставить его без гроша без малейших усилий.

Без работы он был стеснен в средствах, и по мере того, как недели шли, а счета все приходили, сбережения таяли на глазах. Через месяц приезжала Скотти, и нужно было платить за ее обучение. Платить было решительно нечем. Скотт упрашивал Обера разослать рассказы куда только можно, но встречал тот же безразличный отказ. Свони говорил, что в это время года к студиям не подступиться. На лето город пустел, все уезжали в Малибу или на север, к озеру Биг-Бэр.

Когда Скотт уже совсем отчаялся, дочь написала, что ее статью о разнице их поколений купили в «Мадемуазель»[167]. Выйдет в следующем месяце. Не купит ли он ей экземпляр?

«Поздравляю, – телеграфировал он. – М-ль хорошее начало. Je taim. Папа».

Скотт гордился дочерью, однако настроение все равно было мрачным. Он знал, что эта мысль не делает ему чести, но подозревал, что журналу больше приглянулась громкая фамилия Скотти. И догадка эта оправдалась, когда он прочел статью. В основном там говорилось о старомодности и отмирании взглядов его ровесников, наравне с чарльстоном и самогоном. Скотти он сказал, что его восхитило ее остроумие, и тактично предложил отредактировать статью, рассказав и о бесспорной преемственности двух эпох.

«Если не брать в расчет страшное потрясение, каким была война, – написал он, – различий не так уж много. Ты, конечно, не можешь этого знать, но между 1920 и 1939 годом общего больше, чем между 1913 и 1919-м, так же как и по окончании грядущей войны 1939 год окажется миром, навсегда ушедшим. К приходу нового мира мне посчастливилось уже достичь возраста, когда можно смотреть на него объективно и оценивать его достоинства и абсурдность».

Он думал, что Скотти, как обычно, пропустит его слова мимо ушей. И все же, как отец, он был обязан предостеречь ее от крайностей.

Пока Скотт ждал ответа дочери, у Пепа вышел роман о Голливуде «День саранчи». Выслушав восторженные отзывы Сида, он испугался, что тот опередил его, использовав лучший материал. Но, как и все остальные работы Пепа, история была в чем-то нездоровой, тяжелой. Это касалось даже поистине мастерски прописанной сцене беспорядков на премьере. Пересечений с замыслом Скотта почти не было. Вздохнув с облегчением, он послал Пепу поздравительную записку.

А несколько дней спустя позвонила Скотти, что делала крайне редко из-за дороговизны. Скотт боялся, что она сердится.

– Что? Нет, я бы не стала звонить по таким пустякам. Повод серьезный. Прямо перед экзаменами у меня стал болеть живот. Я думала, что просто перенервничала. Пробовала пить пахту и минеральную воду; не помогало. И тогда я пошла к врачу. Оказалось, у меня аппендицит.

– Не волнуйся. Маме тоже вырезали. – Скотт постарался припомнить, во сколько тогда обошлась операция, но дело было пятнадцать лет назад, и платил он во франках.

– Доктор говорит, что хотя это не срочно, делать нужно не позднее лета.

– А сейчас болит?

– То да, то нет. Мне жаль, пап.

Она говорила так, будто подвела его, хотя если кто кого и подводил, так это он ее.

– Все в порядке, Пирожок. Что-нибудь придумаем.

– А у тебя как дела?

– Работаю.

Работал – до этого момента. Теперь же бросил все и сосредоточился на предстоящей операции Скотти. Решили, что прежде она навестит Зельду в Эшвилле, и они, как почтенные дамы, поедут на воды в какой-нибудь пансион в Салуде. Несколько лет назад Скотт сломал плечо, и врач местной больницы прекрасно ему помог. Нельзя ли оперироваться у него?

А может, Скотти приедет на недельку пораньше? Выпустит ли доктор Кэрролл Зельду еще на неделю? А когда прибывает поезд?.. Скотт долго листал лежавший на коленях календарь и, разобравшись с датами, позвал Фрэнсис устроить все необходимое.

Срочно требовались деньги, и, как ни крути, пришлось обращаться к Оберу. За два года в Голливуде Скотт выплатил весь долг, а ведь он составлял больше тринадцати тысяч. Меньше всего ему хотелось снова влезать в долги, но что значит аванс в пятьсот долларов по сравнению с будущими заработками? Работа над романом шла полным ходом, да еще были готовы два новых рассказа.

Обер телеграммой посоветовал ему обратиться к Свони.

Скотт не стал ругаться при Фрэнсис.

– Merci, – процедил он и отложил телеграмму.

Сколько тысяч комиссионных Обер заработал на его трудах за эти десятилетия? Скотт поддержал его, когда Обер захотел открыть свое дело. Но теперь, когда Обер нажил приличный капитал на Агате Кристи и прочих именитых писателях, проблемы Скотта стали для него обузой. Обер всегда считал его безответственным, особенно в том, что касалось денег и выпивки. Однако, будь дело в алкоголе, Обер отказался бы от него еще лет десять-пятнадцать назад. Какой смысл бросать его сейчас, когда Скотт не пьет и усердно работает?

«Не понял резкой перемены. Не стал бы просить, не нуждайся З. Фицджеральд в лечении. Прошу передумать».

Не получив ответа в течение недели, Скотт телеграфировал Максу:

«Одолжи 600 долларов месяц. Я мели. Скотти нужна операция. Обер помогать отказался. Начал роман».

Днем Макс ответил:

«Буду рад. Нетерпением жду готовую часть».

Наконец пришел ответ и от Обера – длинный и обстоятельный, написанный в плохо скрываемом нравоучительном тоне, как редакторская колонка. Красной нитью проходила мысль о том, что основа благополучия в самодостаточности. Ссужая Скотту деньги, Обер оказывал медвежью услугу им обоим. Он выражал надежду, что окончательный взаиморасчет положит конец долгам и сподвигнет Скотта жить на собственные средства, которые сравнительно немалы, учитывая, сколько он заработал за прошлый год. Если же ему требуются дополнительные, следует взять иные заказы или попросить Макса об авансе за новый роман, раз большая его часть уже готова.

Скотт мог бы поспорить, что никогда еще не работал упорнее, а положение не было тяжелее, но возразить было нечего, да и зачем? Отношение Обера было ясно. Он годами давал ему в долг, как давал в долг продукты матери Скотта бакалейщик на углу улицы в трудные для семьи времена. И Обер не замедлял явиться за своей долей, когда Скотту улыбалась удача. В голодные годы же приходилось заботиться о себе самому.

Но больше всего его поразило, что Обер не торопился отвечать на вторую телеграмму. И как мог Скотт забыть, что книгоиздание – дело не благородное? Прежде чем отправить Оберу письмо с уведомлением о прекращении сотрудничества, сожалением и благодарностью за гостеприимство, которое они с Энн оказывали Скотти, он послал два новых рассказа в «Эсквайр» и предложил «Колльерс» выкупить права на новый роман.

Макс, как истинный джентльмен, уговаривал его не горячиться и не принимать необдуманных решений; Скотт пояснил, что не он потерял веру в Обера, а Обер – в него. «Наверное, дело в том, что зимними вечерами в Балтиморе, проведенными над Катехизисом, я затвердил: предательство – есть наибольший из грехов. Верующие же в меня спасутся»[168].

Труднее было объяснить разрыв Скотти, которая в юношеском максимализме винила во всем себя. Они с Зельдой отдыхали в Салуде и ждали операции. Скотт договорился с доктором, что будет выплачивать деньги частями, будто речь шла о покупке мебели, а дочери о стоимости солгал. А ведь нужно еще было платить за лечение и сиделку Зельды.

– Присматривай за мамой, – наставлял Скотт. – Люблю тебя, Пирожок.

– И я тебя, пап.

Голос Зельды звучал в трубке робко и рассеянно, подобно голосу ее матери. Она говорила нечетко, бесстрастно растягивая слова, как спящая красавица.

– Тебе бы здесь понравилось. Ночами прохладно. Мы со Скотти прекрасно проводим время.

Скотт думал, не затуманено ли ее сознание лекарствами. Повесив трубку, он вдруг понял, что не разговаривал с женой по телефону с тех пор, как та лечилась в «Пратте».

В день операции Скотт попросил Фрэнсис послать Скотти ее любимые цветы – гладиолусы. Удаление аппендикса прошло успешно, в тот же день Скотти уже хвасталась своим боевым шрамом. А Скотт отправился на «Юниверсал», где Свони подкинул ему комедию о студентах «Открой ту дверь». Застенчивый профессор геологии покидает тихий кабинет и отправляется покорять горы, где находит золото и, конечно, любовь. Шесть недель по триста пятьдесят. Картину закрыли через неделю.

«Эсквайр» рассказ принял – хоть в чем-то повезло! На это время роман Скотт забросил, а теперь еще приезжала Скотти, так что пришлось его снова отложить. От «Колльерса» вестей не было, и Скотта это начинало беспокоить. С Обером он рассорился, а к Максу уже обратился, так что список друзей, у которых можно было просить помощи, был невелик. Одна мысль занять у Шейлы приводила его в замешательство. К Эрнесту или Дотти он не пошел бы из гордости, хотя у них денег куры не клевали. Боги и О’Хару он знал не настолько близко, так же как Пепа или Сида. Вот Ринг дал бы ему пятьдесят тысяч глазом не моргнув. Еще были Сара и Джеральд, но после «Ночи» Сара стала его недолюбливать.

В конце концов, решив принять совет Обера о самодостаточности, Скотт забрался в кровать с подставкой для бумаги и пепельницей и наскоро сочинил еще два рассказа для «Эсквайра». Фрэнсис отправила их пневмопочтой, а следом послала телеграмму.

Скотту не впервой было переживать неудачи. Он и раньше бегал от кредиторов, в Вест-Порте и Нью-Йорке, Монтрё и Риме. Оплатив ежемесячный счет из Хайлендской больницы, он не смог внести плату за дом, так что за день до приезда Скотти, вопреки увещеваниям доктора, надел свой старый костюм, завел «Форд» и поехал в ломбард на бульваре Уилшир. Следом на «Понтиаке» ехала Фрэнсис и потом ждала на стоянке, пока Скотт подписывал бумаги на машину и забирал полторы сотни долларов. Неизвестно, на сколько придется их растянуть. Больше закладывать было нечего.

– Merci, Françoise, – сказал Скотт, когда они проезжали Голливуд.

– Mais bien sur[169], – ответила та.

В версии для Скотти машина находилась на ремонте. Скотт обещал научить ее водить и под этим предлогом просил Фрэнсис ездить с ней на «Понтиаке». Они катались по всему Энсино, как лучшие подружки, вернувшиеся домой на летние каникулы. Вместе с аппендиксом Скотти лишилась и последнего детского жирка, волосы посветлели от солнца. Днем ее занимали молодые люди с востока, собиравшиеся в бассейне, а вечерами они с отцом жарили барбекю и пели походные песни под звездами. Обер, как видно, в знак примирения, прислал чек с авторскими гонорарами за радиопостановки, и машину удалось выкупить. Дополнило атмосферу праздника и нежданное появление Шейлы – она предложила встретиться в «Трокадеро», отметить своего рода годовщину знакомства; впрочем, беспокоясь за легкие Скотта, танцевали они мало.

– Она изменилась, – сказала Скотти, когда в конце вечера они остались наедине, поедая ежевичный пирог Эрлин на кухне.

– Как именно?

– Какая-то она напряженная сегодня была.

– Шейла беспокоится за меня.

– Я тоже. Но что-то в ней изменилось, по-моему.

– Твоя проницательность меня пугает!

– Слушай, – сказала Скотти и сменила позу. Она посмотрела на руки на коленях, потом серьезно – на Скотта, всем видом показывая, что новость серьезная. – Маме я уже сказала, теперь хочу лично сказать и тебе. Я пишу роман.

– Ох Господи. О нас?

– Вот и мама так же спросила. Нет.

– Очень рад, Пирожок! Надо сказать, на это не каждый отважится! И сколько уже написала?

– И сотни страниц не наберется. Я подумала, может, попозже, когда у тебя будет время…

– Конечно, я хочу прочитать! – сказал Скотт, а сам с тревогой думал, что дочь его обходит.

– Они еще не готовы.

– Как будут, только скажи. Почту за честь. Маме тоже покажешь?

Скотти не знала, что отец ждет услышать.

– Ей бы хотелось! – продолжил он.

– Покажу.

– Боже, наша девочка – писатель!

Визит Скотти пролетел, как неделя отдыха. Казалось, она всегда только и делала, что уезжала. В последний день дочка с блеском проехалась на «Понтиаке» сама. На перроне они с Фрэнсис обнимались, как сестры, Скотт был счастлив.

В пятницу германские войска вторглись в Польшу. Англия и Франция вступили в войну. Настало первое число месяца, а платить за дом Скотту было нечем, денег хватало только на колледж дочери. Мир заполыхал. Скотт заперся у себя в комнате и стал тщательным образом составлять письмо Саре и Джеральду: «Китс однажды сказал: «Болезнь и нужда – дурные спутники».

Но ждать от них помощи Скотт не стал. В понедельник утром он позвонил Свони, и тот устроил ему собеседование на «Фокс». Там собирались снимать «По ночам случается всякое», приключенческий фильм с Соней Хени[170] в главной роли. Сюжет касался гестапо, Эрнесту понравилось бы. Скотту показалось, что встреча прошла удачно, но ему так и не перезвонили.

В отчаянии Скотт попытался вернуть к жизни «Перьевой веер», один из первых сценариев, которые он набросал еще в немую эпоху, – вдруг повезет? В те годы Скотт великолепно управлялся с романтическими историями: юноша, девушка, меняющиеся устои. Что считалось тогда честностью, честью? История казалась такой замшелой, что могла сойти для исторической картины. Скотт попросил показать черновики в «Метро». С началом войны зрители полюбили вспоминать старые добрые времена, а больше всех – Майер.

Скотт заплатил Фрэнсис и Эрлин, а остальные счета отложил до лучших времен. Утреннюю почту доставляли незадолго до одиннадцати. Скотт стоял у окна, наблюдая за тем, как подъезжал к калитке грузовик. Почтальон опускал крышку ящичка, засовывал в него связку писем и снова захлопывал.

– Франсуаза, будь добра.

Скотт смотрел, как она возвращается, задумчиво перебирая конверты.

– Что несет нам сегодня великий необъятный мир? – спрашивал он, хотя и так видел все по ее лицу.

Счета и уведомления о просроченных выплатах. Еще Скотт выписывал «Принстон Эламни Уикли», который печатал обзор грядущего футбольного сезона и просил пожертвования у верных сынов заведения. Если ничего не изменится, придется снова обращаться к Максу.

Скотт уже махнул рукой на «Метро», когда позвонил Свони. «Перьевой веер» отвергли, но Свони обедал с Голдвином и уговорил его дать Скотту второй шанс. Со следующей недели он приступает к переделке «Раффлз» с Дэвидом Нивеном[171] в роли благородного похитителя драгоценностей и Оливией де Хэвилленд[172] в роли его прекрасной дамы. За основу взяли старый сценарий Сидни Говарда, упокой Господи его душу.

– А что с Сидни?!

– Угодил под собственный трактор.

– Боже…

– Теперь ему дадут «Оскар».

– И мне его править? Как-то это некрасиво.

– Согласен.

Сидни был выпускником Гарварда и лауреатом Пулитцеровской премии, а хотел только возделывать поля. Скотту поручили отредактировать диалоги. Четыре недели по пятьсот пятьдесят. График жесткий, поскольку Нивен собирался за штурвал «Спитфайров» военно-воздушных сил Его Величества. Скотт считал решение благородным и гибельным.

Он радовался возвращению на студию, Фрэнсис и вовсе была в восторге, рассматривая знаменитостей во все глаза, но после «Открой ту дверь» и всех остальных неудач Скотт не торопился праздновать победу. Он укладывал в портфель колу и неукоснительно приходил вовремя, в перерывах диктовал Фрэнсис и записывал детали съемочного процесса, которые они потом расшифровывали дома. Как и их герои, Нивен был джентльменом, а де Хэвилленд – зазнайкой, почти не выходившей из личной гримерки. Декорации закрыли не только от естественного освещения, но и от малейшего ветерка. Павильон пропах пылью, как старый чердак. К обеду помощники режиссера и операторы ходили взмокшие, по лицам актеров тек грим.

Иногда приходил Голдвин и подсаживался к режиссеру, склоняясь к нему, как бы давая указания. Его настоящая фамилия была Голдфиш, «-вин» он уже сам придумал. Он был из тех, кто пришел еще до Тальберга, человеком практичным и безжалостным как гангстер. Скотт хотел поблагодарить его за предоставленную возможность, но не успел. На четвертый день съемок Голдвин с режиссером на глазах у Скотта дошли до перепалки, так что последний даже ушел с площадки. На следующее утро Скотта без объяснения причин уволили.

– Надо было предупредить тебя, – сказал Свони. – Режиссер тоже мой клиент.

– Ясно, – ответил Скотт. – Голдвин решил всех скопом…

Зарплата ожидалась только в субботу. Важных писем не приходило, неожиданных телеграмм тоже. Слишком давно он не платил Магде, так что пришлось взять «Форд» и снова поехать через бульвары Голливуд и Уилшир. Фрэнсис на «Понтиаке» ехала следом.

Оценщик вспомнил машину, но не имя Скотта, чему тот был только рад.

Фрэнсис ждала в машине с заведенным двигателем.

– Merci beaucoup, – сказал он.

– Mais bien sur, monsieur.

«То, что называют любовью»

На какое-то время его спасли Джеральд и Сара. Скотт договорился с «Вассаром», что будет платить за обучение дочери по частям, как уже выплачивал ее долг за операцию, и все равно пришлось просить доктора Кэрролла об отсрочке на месяц, потом еще и еще, хотя мать Зельды докучала ему просьбами вернуть дочь домой. Скотт послал краткое содержание романа в «Колльерс». Если им понравятся первые шестьдесят страниц, ему заплатят пятнадцать тысяч. Пока же было слишком рано – Скотт только начал понимать Стара.

К ноябрю он почти довел роман до конца. Кое-что еще следовало отточить, но это можно было доделать и позже. Скотт готовился получить от редакции любое письмо и обещал себе не расстраиваться. Однако он не мог предположить, что отказ придет сразу.

Попробовал в «Пост». Отказали.

До этого Скотт надеялся, что продажа прав решит все его беды. «Эсквайр» принял рассказы, но предлагал за них так мало, что оплачивать счета было нечем. К кому еще обратиться? Хотя Скотт заставлял себя продолжать работу, по вечерам, когда Фрэнсис и Эрлин уходили, подступало одиночество, и в отчаянии он снова запил.

Спохватился он сам, позвонил доктору и вызвал медсестру прежде, чем успел наломать дров. Но сразу же после Дня благодарения, когда, казалось, беда миновала, в очередной раз сорвался: в приступе ярости разбил лампу, поссорился с сестрой и выставил ее за дверь. Женщина позвонила Шейле, которая приехала успокаивать Скотта Моцартом и томатным супом. А он, как капризный ребенок, запустил тарелкой в стену.

Сестра стояла в сторонке с уже бесполезным шприцем.

– Лили Шейл ее зовут. А она не сказала, что еврейка, а? Нет, конечно. Лили Шейл. Высочество из трущоб, трясла сиськами напоказ всему Лондону…

Скотт с хохотом показал, как, по его мнению, это выглядело, и убежал. Сестра встала в дверном проеме, но Скотт пихнул ее в ногу и стал рыться в столе в поисках пистолета. Шейла вызвала полицию. Пока патрульные под вой сирены добирались к ним по долине, Скотт заперся в ванной и проглотил упаковку снотворного.

Позже, придя в чувство и услышав, что вытворял, он пришел в ужас. Медсестра вернулась. Шейла – нет.

Скотт надеялся, что когда снова вернется к нормальной жизни, она простит его, но Шейла даже не брала трубку. По его просьбе Фрэнсис оставляла розы на ее крыльце, Скотт заказывал букеты, которые были ему не по карману, вкладывая их любимые стихи. Изо дня в день он ждал, что она позвонит или войдет в калитку. Но ничего не происходило, и Скотт стал бояться, что потерял ее безвозвратно.

Эрлин с Шейлой была согласна.

– Неудивительно, что она вас так отшивает. Вам бы сейчас ехать к ней домой и ждать на крылечке, пока она не вернется.

– Сомневаюсь, что она хочет меня видеть.

– А это уж пусть сама вам скажет. И что бы ни говорила, вы слушайте – и молчите. Как закончит, скажите, что вам жаль и что никогда такого больше не будет, только от чистого сердца. Если и это не поможет, тут уж ничего не поделаешь.

Рисковать надеждой Скотт не отважился. Эрлин не знала Шейлу так, как он. «Угробить жизнь», – сказала она тогда. Скотт мог бы поспорить, однако в глубине души, в презрении к самому себе, соглашался с этим.

«Мне нет прощения за то, через что тебе пришлось пройти из-за меня. – Никогда еще Скотт не выбирал слова так тщательно. – Совершенно очевидно, что в этот раз я не был просто пьян или вспылил. Это болезнь. Я воспользовался твоей добротой и великодушием. Ты так была со мной терпелива, Шейла, куда больше, чем я заслужил. Обещаю, что больше не потревожу тебя».

После работы он поехал к ней, чтобы привезти письмо лично. Машины у дома не было, газон давно не стригли. У Скотта сохранился ключ, который она ему когда-то дала. Он подумал бросить в щелку для писем и его, но не смог, боясь расстаться с призраком надежды. Скотт вспомнил их первое свидание в компании Эдди Майера, как близко друг к другу они танцевали в «Кловер-клубе». Тогда он совсем ее не знал, Шейла была таинственной незнакомкой. И все, что Скотт с тех пор о ней узнавал, только больше его к ней притягивало, хотя в конечном счете он сам же ее и упустил.

Скотт отогнал искушение всю ночь просидеть на крыльце – вышло бы неловко. Вместо этого он сел в машину и съехал с холма на бульвар, чуть высунувшись из-за поворота, как учила его она, и стал ждать, пока кто-нибудь пропустит.

На Рождество Зельду в качестве проверки отпустили домой одну. Скотти гостила в Балтиморе у Финнеев. Скотту ехать было некуда, не с кем и не на что, но он подрядил Фрэнсис помогать ему с выбором подарков. Для Шейлы он приготовил музыкальную шкатулку с «Лунной сонатой» и в канун Рождества оставил ее на крыльце. На следующее утро Фрэнсис доложила, что шкатулка исчезла.

«Дорогая мисс Грэм, – продиктовал он письмо. – Мистер Фицджеральд не раз предостерегал меня от вмешательства в его личную жизнь. Вероятно, это идет вразрез с его указанием, но считаю своим долгом сообщить, что он не находит себе места, вспоминая, как обошелся с Вами и мисс Стеффен. При содействии последней он полностью выздоровел, сожалеет о случившемся и надеется загладить свою вину. Нисколько не сомневаюсь в его искренности и могу поручиться, что в последнее время он действительно изменился».

«На Вашем месте я была бы осторожнее, – написала Шейла в ответ. – Мистер Фицджеральд склонен причинять боль тем, кто его окружает. Он эгоистичный, раздражительный человечек, верящий в собственное превосходство только потому, что читает стихи и двадцать лет назад был знаменит. Если он когда-нибудь поступит с Вами так же, как со мной, надеюсь, Вам хватит мужества уйти и больше никогда с ним не разговаривать, поскольку именно этого он и заслуживает».

Скотт кивнул и пожал плечами.

– Уже что-то.

Больше новостей от Шейлы не было. Неделями он находил в доме маленькие следы ее присутствия: пачка сигарет, записная книжка, халат. Все вещицы он собрал и отправил с набросанной от руки запиской, в которой значилось, что он навсегда покинет Голливуд, если ей так будет угодно. Блеф, в действительности бывший мольбой о снисхождении.

Несколько дней Шейла молчала, как бы взвешивая предложение. Снова близилась зима, а ее единственным достоинством в Южной Калифорнии были дожди, наполнявшие водохранилища и дававшие надежду фермерам. В душной спальне Скотт и Фрэнсис в поте лица трудились над романом, сшивая разрозненные отрывки воедино. Как-то раз дождь лил все утро. К обеду стучать по крыше перестало, выглянуло солнце и в деревьях заблестели капельки воды. Скотт обошел стол Фрэнсис, чтобы открыть окно, но оно не поддалось, заело намертво. Совсем он ослабел от лежания в постели. Скотт не сдался и после первой неудачной попытки взялся за раму, как штангист, дернул рывком и по резкой боли в груди понял, что делать этого не стоило.

На этот раз мир окрасился не в багряный, а в черный. Свет перед глазами гас, будто Скотт уходил под воду, деревья на улице расплылись в темные силуэты. Он дотянулся до стены и нащупал ее – по-прежнему твердую. Скотт ничего не видел – будто мешок на голову надели. Его качнуло, нога зацепилась за стол, и он рухнул на Фрэнсис.

Первым делом Фрэнсис позвонила отцу, потом – Шейле. Та примчалась в больницу вся в слезах.

– Я бы себе никогда не простила, если бы ты умер! – сказала она, от страха забыв о строгости.

Весь день они провели вместе, а рядом хлопотала Фрэнсис. Решили, что пока Скотт останется в Энсино. Вечером на дежурство заступила Эрлин, затем пост приняла Шейла. Они сменяли друг друга, как солдаты в карауле, так что Скотта ни на минуту не оставляли одного.

Когда Шейла переехала в квартиру в квартале от «Садов Аллаха», Скотт надеялся, что она пригласит его жить вместе, но она никогда об этом не заговаривала. Шейла и сейчас оставалась для него непостижимой, той женщиной, что отвергла маркиза. Он постоянно забывал, насколько она моложе и какой твердый у нее характер. Шейла считала, что Свони справлялся плохо, и подыскала ему другого агента, который нашел независимого продюсера на «Возвращение в Вавилон»[173]. Тысячу Скотт получил за права на постановку, еще по полтысячи ему гарантированно должны были выплачивать в течение десяти недель работы над сценарием, и дополнительный процент причитался, если фильмом заинтересуются студии. Действие происходило в Париже, а за основу сюжета Скотт взял случай, когда Розалинда пыталась увезти от них Скотти после первого срыва Зельды. Хорошо бы получить на роль девочки Ширли Темпл[174] – Скотту нравилась ее непосредственность. А его пусть сыграет Кэри Грант!

– Что ж, у них хотя бы подбородок правильный, – сказала на это Шейла.

– Нет, лучше пусть меня играет Боги! Да и выйдет дешевле.

Недели бежали, но и сбережения Скотта росли. В апреле «Унесенные ветром» собрали богатый урожай «Оскаров», и Скотту было приятно думать, что в статуэтке Сидни Говарда в какой-то мере есть и его заслуга. Три года подряд Маргарет Саллаван и Вивьен Ли признавались лучшими актрисами, произнося с экрана его слова. Как бы ни складывалась его судьба в Голливуде, этим он всегда сможет гордиться. Удивительно, как легко быть великодушным, когда на счету есть деньги!

Доктор Кэрролл принял сторону матери Зельды и тоже считал, что Зельду пора бы отпустить. Скотт боялся, что без врачебной помощи снова может наступить ухудшение, и заставил доктора пообещать, что тот примет ее обратно, возникни такая необходимость. И вот, когда все уже было решено и через неделю Зельду должны были выписать, ее заметили в Эшвилле, когда та пила горячий шоколад у автомата с напитками.

Доктор Кэрролл сообщил об этом с такой серьезностью, словно Зельда с ножом бросилась на медсестру. Выписку отложили до совета членов правления больницы.

Скотт бы еще понял, если бы Зельду лечили от лишнего веса; врачи явно переусердствовали, запирая в больницу женщину, которой просто захотелось молочного коктейля. В то время как германские войска вторглись в Данию, Скотт телеграфировал, что не видит в поступке жены ничего дурного, и уже в субботу ее выписали.

«Как жаль, что возвращаться тебе приходится в такую неустроенную жизнь, – написал он. – По крайней мере, можешь положиться на маму, и Сару, и уют домашнего очага. Обязательно дай мне знать, хватит ли тридцати долларов на одежду на первое время, поскольку, полагаю, тебе понадобится новый гардероб. Надеюсь, Скотти сможет навестить тебя в июне проездом в летнюю школу. Теперь твоя мама вправе хвалиться, что наша дочь в Гарварде!»

«Меня утешает, – писала в ответном послании Зельда, – что Скотти спокойно учится в истинном святилище знаний, пока все объявляют друг другу войну. У нас же утренний сад наполняется щебетанием непоседливых пташек, Мелинда хлопочет на кухне, о времени возвещает чистый и торжественный звон колоколов церкви Св. Иоанна. Город утопает в зелени и принимает в объятья мое беспокойное сердце, исполненное неувядающих воспоминаний. Мне было лет шесть, когда мы с мамой поехали на такси в библиотеку за моим новеньким читательским билетом. Додо, прошу, не беспокойся за меня. Если и есть мне место в этом мире, то оно здесь. Я за все благодарна и до последнего вздоха буду бороться за нормальную жизнь, которая дарует счастье».

Скотт мог бы сказать то же самое и о себе. Пока Зельда осваивалась в Монтгомери, Шейла помогла Скотту перебраться в Голливуд, чтобы уберечь от второго лета в долине. Теперь он жил поблизости от нее. Когда-то здесь была ночлежка, стойку портье и поныне защищала решетка, а мебель не меняли с самого открытия. Темно-зеленый диван, на котором спал Скотт, пестрел темными следами от окурков. Соседями его были старлетки и подсобные рабочие, которые мечтали когда-нибудь выбиться в люди. На другом конце коридора жила дородная женщина, которая зарабатывала криком, – его записывали студийные звукорежиссеры и потом накладывали на фильм. Постояльцы же могли наслаждаться ее талантом совершенно бесплатно во время многочасовых репетиций. Соседнюю комнату снимала длинноногая рыжая девушка по имени Люсиль Болл[175]. Ее кубинский друг работал в «Бамбу-руме»[176], и дома они не появлялись раньше двух ночи. После замогильной тишины Энсино звуки жизни пробуждали силы Скотта, хотя порой и не давали спать.

Он мог бы позволить себе что-то поприличнее, но слишком уж удобно располагался этот клоповник: до студий и старых излюбленных мест вроде «Виктора Гюго» и «Трокадеро» было рукой подать. И Шейла была рядом. Они ужинали вместе, ночи проводили по очереди то у него, то у нее. Кухарка Шейлы Милдред готовила теперь и для Скотта. В умении печь пироги она могла бы тягаться с Эрлин и Флорой, и все же иногда, если весь день Шейла и Скотт сидели в четырех стенах, стряпне Милдред они предпочитали ужин в «Швабз» на бульваре Сансет, где усаживались на высокие табуреты, листали журналы, ели французские сэндвичи, жареную картошку и мороженое с шоколадным сиропом. В сумерках не спеша шли обратно, взявшись за руки и глядя на ласточек в кронах деревьев и проезжающие мимо машины.

В постели они стали еще нежнее друг к другу – приходилось соблюдать осторожность. Сердце, как и всякая мышца, восстанавливалось, надо только было дать передышку. На каждом приеме доктор показывал Скотту кардиограмму предыдущей недели, чтобы и он мог видеть улучшение. Как и Зельде, ему все равно приходилось соблюдать ограничения. Нельзя было кофе и уж точно – снотворного. Временами Скотт выкуривал сигарету, но это не считалось. Он ведь курил всю жизнь. Впрочем, многое изменилось. За время, что он сидел без работы, Скотт успел отрастить брюшко, и это сказывалось в минуты близости. Всю жизнь он был худощав, на ринге выступал бы в самом легком весе. А теперь даже резкая перемена позы могла бы его убить.

– Как чувствуешь себя? – спросила Шейла, когда он вдруг затих под ней. Временами он так тщательно прислушивался к себе, что забывал дышать.

– Хорошо.

– Как именно?

– Потрясающе!

Но лучше бы она не говорила. Так делала Зельда, и в темноте ему мерещилось ее лицо, ее бессмысленная улыбка. Он вытянул руку, чтобы дотронуться до Шейлы, кожи, туго натянутой на ребрах.

– Будь осторожен.

– Конечно. – Он и в самом деле старался. Ему хотелось остаться здесь навсегда, никуда не уходить.

Глубокой ночью улица оглашалась воем сирен, криками, звоном разбивающихся бутылок. Скотту не хватало города. Он лежал без сна, положив руку на мягкую грудь Шейлы, и представлял, что море затапливает улицы и редкой машине удается выехать на шоссе где-то у Малибу. Что делал бы Стар в этот час? Где его любимая?

Утром Скотт ничего не мог разобрать из того, что накорябал ночью в темноте, записи ни на что не годились. До прихода Фрэнсис надо было еще закончить рассказ для «Эсквайра», а потом весь день трудиться над сценарием. Слишком много времени он отнимал. Скотт принимал душ и варил кофе для Шейлы, прежде чем поцеловать ее на прощанье. Потом выглядывал в окно и понимал, что за ночь мир ничуть не изменился.

– Bonjour, Françoise.

– Bonjour, monsieur.

Новое обиталище Фрэнсис нравилось, несмотря на собиравшийся там контингент. Теперь ей не нужно было вставать так рано и далеко ехать. Шейла всегда была рядом, так что прекратились ночные звонки и тайные поручения, от которых она не отказывалась только из вежливости. Фрэнсис подбирала края юбки, придвигала стул поближе к столу и выравнивала стопку бумаг. Рассказы для «Эсквайра» были сплошь юмористическими, и Скотт радовался, если, набирая текст, Фрэнсис не могла удержаться от смеха.

– Comme toujours, Françoise, parfait[177].

– Bien sur, monsieur.

Будни посвящались работе. А по выходным Скотт с Шейлой, не желая вызывать лишних пересудов, ехали вдоль побережья, забираясь подальше – в Санта-Барбару или Монтерей – и снимали номер с видом на океан. Регистрация в гостинице напоминала избитую киносцену: неверный муж платит наличными, а в машине ждет femme fatale. Портье просит расписаться в журнале. «Мистер и миссис Ф. С. Монро» – вписывал он. «Мистер и миссис Л. Б. Майер». Танцевать Скотт мог, и в лучах закатного солнца цвета бренди они покачивались под пальмами в такт мелодиям гостиничных музыкантов. Ее шея источала тонкий аромат «Шанель» и солнцезащитного крема. Делать сложные поддержки ему запрещалось, но устоять Скотт не мог, за что немедленно получал суровый неодобрительный взгляд. Ночью же о предосторожностях забывали, утром с виноватым видом обещали друг другу вести себя осмотрительнее, однако о содеянном едва ли сожалели. Беглецы, минуты счастья им приходилось у мира воровать.

На фоне войны их трудности казались сущими пустяками. Что значит нарушение морали, когда целая германская армия прорывалась через Арденны? Скотт шел к зубному врачу, а Бельгия была на грани капитуляции. Он беспокоился о вилле Сары и Джеральда, о брате Шейлы в Лондоне. Где-то там, наверное, был и Эрнест, слал срочные сообщения с передовой.

Они направлялись на Всемирную выставку в Сан-Франциско, когда по радио объявили об успешной эвакуации союзнических войск из Дюнкерка. Эта маленькая победа позволила сохранить боеспособность британской армии, зато теперь ничто не мешало немцам занять Париж. Каждый день они со Скотти ходили к луврским докам, как герой Кэри Гранта ходил бы в бар отеля «Риц». Пусть думать так было эгоистично, но Скотт считал Париж своим городом, там жило его прошлое, которое теперь отнимали. Дождливые серые улицы, пятнистые платаны, дамы с крашенными хной волосами, выгуливающие собачек в Саду растений… Интересно, думал Скотт, испытывал ли бы он те же чувства, если бы Япония начала бомбить Лос-Анджелес?

На выставке они случайно встретились с Боги и Мэйо; оба уже были пьяны и рвались воевать с немцами прямо там, в павильоне.

– Фици! – воскликнул Боги. – На твоем фоне я просто юноша в расцвете лет! Выглядишь паршиво.

– Сердце иногда подводит, – сказал Скотт, отказываясь от предложенной кружки.

– Сочувствую!

– Чему сочувствуешь? – переспросила Мэйо, поскольку в павильоне стоял невообразимый шум.

– Сердце у него слабое!

– Не ори так, я не глухая!

– В том-то и дело, что слушаешь, но не слышишь.

– Это потому, что ты болтаешь без остановки. Ля-ля да ля-ля!

Уже в отеле Скотт спросил:

– Мы тоже себя так ведем?

– Да, – ответила Шейла, – именно так и ведем.

Скотт никому в этом не признавался, боясь прослыть лицемером, но Голливуд он полюбил. Утром работал с Фрэнсис, насвистывавшей «Марсельезу», вечера проводил с Шейлой. На ночь она открывала окна, чтобы в постели можно было дышать полной грудью. Скотт знал, что эта иллюзия призрачна. Худшие новости сообщали по радио по ночам. От карт военных действий на первой полосе «Тайм» бросало в дрожь.

В день взятия Парижа пришло письмо от миссис Сейр. «Мы с Сарой чрезвычайно обеспокоены душевным состоянием Зельды. Вчера за ужином ее начало мутить, наверное, съела что-то не то. Вдруг начала нести какую-то околесицу, а когда я попыталась помочь, нагрубила и мне и Мелинде, разбила несколько тарелок и большие каминные часы – ты их, наверное, помнишь. Сейчас она уже успокоилась, и разум вернулся к ней, но почти весь вечер Зельда не выходила из комнаты и обещала сделать что-нибудь с Сарой, если та попытается открыть дверь. Указания доктора мы соблюдали неукоснительно, так что даже не знаю, что теперь делать. Может, я не понимала, насколько Зельда больна, ведь она мало времени проводила дома».

Скотти ждали в пятницу, однако в то же утро от Зельды пришла телеграмма: «Не могу здесь больше оставаться. Скорее вышли деньги автобус. Скотти увижусь Эшвилле. Я попыталась».

А спустя два часа еще одна: «Отбой. Чувствую хорошо. Скорее бы увидеть Пирожка».

Скотт так хорошо знал жену, что не удивился ни одной из телеграмм. Только покачал головой и вернулся к работе.

«Мне она кажется прежней, – написала Скотти. – В основном мама ведет себя нормально, иногда только слегка рассеянно. Случается, конечно, что на нее находит, и она пускается в рассуждения о Боге и вселенной, но это редкость. Гораздо чаще на нее нападает апатия, и тогда она просто сидит и ждет, пока на нее обратят внимание. Думаю, бабуля боится маму после того, как она выломала дверь. Она по-прежнему проходит в день по пять миль и разъезжает на велосипеде по всей округе. Все ее знают, так что это и неплохо. Еще мама ходила в церковь и библиотеку. Не думаю, что она страдает от одиночества. Лучше ли ей? Нет, но, кажется, она стала счастливее».

Мудрый Пирожок предпочитала компромисс. Она не могла помнить настоящую Зельду, а потому не цеплялась за надежду на невозможное. Какая-то часть Скотта с самого начала понимала, что ее не спасти. Другая же никогда этого не признавала. Точно так же Скотт и признавал, и отрицал, что сам был в какой-то мере виноват в болезни жены. Истина крылась где-то посередине, переплетясь с его собственными неудачами. Скотт никого не любил так, как Зельду, однако и этого недостаточно, нашептывала совесть. Не так сильно, как себя.

От разворачивавшейся в Европе трагедии и страданий Зельды Скотта охватывало парализующее чувство, что он не властен над собственной жизнью. Будто в подтверждение его мыслей, машину снова угнали. Впрочем, он так редко ею пользовался, что далеко не сразу заметил пропажу. Полиция отыскала ее посреди бульвара Голливуд с пустым баком. Фрэнсис помогла вернуть автомобиль, но и после этого случая Скотт ставил его на нумерованной стоянке позади дома. Только теперь внимательнее относился к замкам, будто бы они могли защитить его собственность.

– Мы потому и съехали, – сказала Дотти. – Район теперь ни к черту.

Они с Аланом перебрались в шато в Бель-Эйр. На прощание устроили вечеринку в «Садах», пригласив Бенчли и Дона Стюарта, Сида и Лору, Пепа и его новую жену Айлин. Все с преувеличенной заботой говорили Скотту, как хорошо он выглядит. Должно быть, Боги им разболтал. К тому же Скотт не пил.

– Чувствую себя как нельзя лучше! – Он говорил, как пресс-секретарь, понимая, что новость разнесется быстро. Гости танцевали, играли в шарады, а к ночи в подрагивающем свете бамбуковых факелов Дотти предложила спеть «Последний раз, когда я видел Париж». Пока все пели, Скотт понял, что именно этой строчки ему не хватало, и уже утром вписал ее в сценарий[178].

Продюсер послал сценарий Ширли Темпл.

– Она будет в восторге, – убеждал он Скотта, но не слишком уверенно.

К удивлению обоих, так и случилось, и Скотт удостоился новой радости – отобедать с маленькой звездой и ее матерью у них дома. Ширли легко было узнать по знаменитым щекам и кудряшкам, украшавшим тысячи журнальных обложек; к удивлению Скотта, она сильно повзрослела и вытянулась. Сейчас ей было лет двенадцать, потихоньку уже намечалась грудь.

Особняк Темплов располагался в тупике в Беверли-Хиллз и задним двором примыкал к теннисному корту Чаплина. Поллет Годдар сейчас играла там с Самим – на нем была белая велосипедная кепка. Время от времени мячик перелетал через границу участка, и тогда Ширли бежала его подбирать, подавая потом с ловкостью Ди Маджо. За салатом из тунца мать Ширли не умолкала, расхваливая сюжет и великолепно прописанный сценарий, и Скотт даже начал сомневаться, читала ли его сама Ширли. После обеда она встревоженно на него посмотрела и спросила:

– А Гонория – это какое имя? Похоже на английское.

– Так зовут дочку моих хороших друзей.

– А они англичане?

– Нет, американцы.

– Мы подумали и решили, – начала мать, – что раз отец девочки – американец, то ей нужно американское имя. Надеюсь, вы не возражаете?

– Конечно нет.

– И первая сцена! – напомнила Ширли.

– Верно. Когда мы первый раз видим ее, играющей в саду, лучше пусть играет одна, а не с другими детьми.

Следовало догадаться – никакой это не обед, а сценарное совещание.

Скотту выдали список пожеланий – три страницы правок, которые он добросовестно внес в текст, только чтобы спустя месяц получить еще один список. Хотя продюсер уверял, что Темплы все еще заинтересованы в картине, Кэри Грант к тому времени отпал, как и Джозеф Коттен. И Скотт поклялся агенту больше никогда ничего не писать на удачу.

Теперь он получил работу на «Фокс». Дэррил Занук снимал «Свет сердца»[179] – трогательный рождественский фильм, в котором Джон Бэрримор играл пьющего отца хромой девочки, работающего Санта-Клаусом в магазине. Семь недель по семьсот долларов. Если ничего не случится, он сможет закончить со Старом. Скотт вставал пораньше, чтобы писать рассказ для «Эсквайра», потом ехал на студию. В город пришло бабье лето, трава на холмах вспыхнула, а Скотт повторил судьбу отца в заснеженном Сент-Поле и слег с лихорадкой. Его мучила бессонница, среди ночи он будил Шейлу, и она мерила ему температуру. Боги был прав: из зеркала на Скотта смотрел изможденный человек с сероватым лицом. Раз в неделю приходила медсестра колоть витамин B, но сил у Скотта по-прежнему не было.

Через месяц Скотт уже бы и не расстроился, если бы картину закрыли, однако сам сдаваться не собирался, а потому с негодованием воспринял новость о том, что Занук привлек к работе Наннэлли Джонсона. Скотта отправили в унизительный месячный отпуск. Уже наступил октябрь, и наконец-то посвежело – все условия, чтобы закончить роман.

Долго же Скотт ждал этих дней, терять их было нельзя. Слишком давно он не прикасался к роману, слишком многое понял за это время. Теперь он иначе смотрел на уже готовые страницы, сознавая, что почти все придется выправлять. Девушка вышла неправдоподобно, авиакатастрофа – прием, затертый до дыр. Все нужно было начинать сызнова. Стар разбудил его ночью, как неприкаянный призрак. Скотт накинул халат и, пока вскипал чайник, наточил карандаши. Потом открыл записную книжку и пометил: «Стар знает, что смерть близка. Трагедия не в этом. Она в самом Голливуде».

Скотт повесил на стены карты, схемы, временную шкалу и план работы. Так он писал «Гэтсби», действие рождали атмосфера и ситуация. Нужно только дать персонажам раскрыться, жить в своем мире. А Скотт изучил их достаточно хорошо. Он еще чувствовал слабость, но в собственных силах не сомневался. И сам уже верил в Стара.

Лучше всего ему писалось с утра пораньше. В обед Скотт выпивал колу и съедал плитки три «Херши». К пяти заканчивал, когда голова пухла от всего, что приходилось удерживать в памяти. Тогда-то и возникло желание успокоить нервы чем-нибудь крепким. Несколько дней Скотт держался, украдкой позволяя себе глоток джина, который прятал в коробке из-под шляп вместе с приглашением на свадьбу Джиневры. Он смаковал его и немедленно чистил зубы, чтобы скрыть запах. Всего один глоток, как сказал бы Бадди, не больше, и только днем, чтобы утром работать на свежую голову.

По поручению Скотта Фрэнсис ездила в библиотеку и к Стэнли Роузу за книгами о Гриффите, Инсе и старых маленьких кинотеатрах, в аэропорт – смотреть расписания рейсов. Он часто просил прочитать ему вслух слова Сесилии, они ведь были примерно одного возраста. Каждый день возвращался к первой странице.

– Repetez, s’il vous plait[180].

– «Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась в фильмах. На день рождения ко мне, пятилетней, пришел Валентино, – так гласят предания»[181].

– Без «фильмов». Repetez, s’il vous plait.

– «Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась. На день рождения ко мне, пятилетней, пришел Валентино, – так гласят предания».

Во Фрэнсис пропадал бухгалтер, рутина никогда ей не надоедала. Она перепечатывала все записи Скотта, потому знала роман не хуже него самого, иногда даже напоминала об упущенных мелочах с присущей молодости скрупулезностью. Фрэнсис понимала, как строятся диалоги, как должен разворачиваться сюжет, и светилась от удовольствия, если Скотт брал на вооружение ее мысль. Скотт же судил об удачности написанного по охоте, с которой Фрэнсис возвращалась к сцене. Если ему случалось схалтурить или затянуть отрывок, читала она без особого выражения. Сцену знакомства Стара и Кэтлин на балу сценаристов нужно было отточить, она задавала тон всему роману. Пока помощница читала, Скотт следил за ее лицом: в напряженные моменты Фрэнсис хмурилась, ближе к концу затаила дыхание, а потом расплылась в улыбке. Она жалобно посмотрела на Скотта, как девочка, ждущая, что ее наградят поцелуем.

– Дивно получилось!

– Честно?

– Она как Золушка.

– Перегнул?

– Нет, – и чуть пожала плечами. – Разве что самую малость.

Фрэнсис – сама честность, а глаз у нее наметан.

В разгар их возвышенной творческой работы Эрнест прислал свою новую книгу – «По ком звонит колокол» с длинной дарственной надписью. Роман об одиноком мужественном американце, тщетно пытающемся спасти Испанию, признали книгой месяца, а «Парамаунт» выкупила права за сто тысяч долларов. Скотту он показался ребячливым и слабым, возможно, потому что теперь все его мысли занимал Стар. Скотт помещал своего героя в «Трокадеро», «Сирос» и «Холливуд-Боул»[182], смотрел на город его глазами. Он плел свою историю на пирсе в Малибу, настраивал мысли Стара, как инструмент, обкрадывал реальный мир, чтобы обставить вымышленный. Лежа рядом с Шейлой, провожал Кэтлин, невинно целуя ее на прощание. Сияли фары «Роллса», преданный шофер ждал хозяина.

«Поздравляю с громким успехом, книга мировая! – написал он Эрнесту. – Так мог написать только ты».

И телеграфировал Максу:

«Работаю поте лица. Хорошо продвинулся. Жди черновик 15 января. Не говори Оберу».

Скотт сам был собой доволен, когда плодотворно трудился. Чтобы подстегнуть мысль, он курил больше, чем следовало, и каждый день выпивал по три-четыре бутылки колы. Однако легкие на снимках были чисты, кардиограммы не показывали ухудшений. Теперь, когда жара спала, Скотт выходил гулять. Принимал сердечные препараты и соблюдал осторожность с Шейлой – почти всегда. В последние месяцы лицо его было смертельно бледным, но постепенно стал возвращаться здоровый цвет. По всем признакам Скотт стремительно шел на поправку, а потому новый приступ вечером после Дня благодарения стал для него полной неожиданностью. Скотт заглянул в «Швабз» за пачкой «Рейли» и уже стоял на кассе, когда грудь прошила знакомая острая боль.

Рука задрожала. Скотт потер ее, как будто это могло унять неприятные ощущения, сжал и разжал ладонь, прислушиваясь к ощущениям. Внезапная боль прожгла сердце, заставив его вздрогнуть и стиснуть зубы.

– Ох черт! – пробормотал он, пытаясь нащупать стул.

В глазах потемнело. Спустя несколько минут все прошло, на коже еще оставался холодный липкий пот – Скотт промакнул лоб платком, но он уже мог встать и идти.

– Эй, мистер! – окликнул его продавец. – Сигареты забыли!

Доктор сказал, что это был спазм, прописал максимальную дозу лекарства и окончательно запретил курить.

А еще никаких интимных связей и лестниц. Главное – покой. Работать разрешалось всего по несколько часов в день.

Шейла побоялась оставлять Скотта одного и поселила у себя во второй спальне.

– Так всего-то был нужен сердечный приступ! – пошутил он.

Скотт чувствовал себя неплохо, но, как и Стар, знал, что сердце нездорово, и ждал от него подвоха. Неоткрытую пачку сигарет он выкинул в окно, колу пить бросил. Послать Фрэнсис за припрятанной бутылкой Скотт не мог и впервые в жизни почувствовал себя настоящим трезвенником. Из слабостей остались только пироги Милдред и перечитывание написанных за день страниц, если нападала бессонница.

Предчувствие его не обмануло. Роман выходил на совесть. Скотт упивался безграничным счастьем – он не ошибся! Но трех часов в день не хватало. Комнатка была тесновата, туда и стул едва помещался, не то что письменный стол. Фрэнсис устраивалась у изголовья, как сиделка, и записывала за ним стенографией. В полдень она забирала готовое в гостиницу Скотта и возвращалась со свеженапечатанными листами. Закончить планировали в феврале, самое позднее – в марте. Макс не возражал: Скотт все равно опоздал со сдачей романа на три года.

«Случай неприятный, но все обошлось, это не приступ, и чувствую я себя уже намного лучше, – написал Скотт дочери. – Не хочу портить вам с мамой Рождество, так что, пожалуйста, не говори ей ничего, когда приедешь. Отнесись к маме и бабушке с пониманием. У них выдался непростой год».

Несколько недель он не выходил из дома, а в пятницу, тринадцатого, они с Шейлой отправились на званый ужин к Пепу и Айлин в северный Голливуд. Погода стояла теплая, и ужинать сели на заднем дворе. Пеп готовил барбекю из собственноручно подстреленного вальдшнепа, однако всех уверял, что это нью-йоркский голубь. Говорили о Лондоне, трехмесячных бомбардировках; в целых районах не осталось камня на камне. Шейла решила показать собеседникам масштаб на Лос-Анджелесе.

– Представьте, что с лица земли стерли весь Голливуд и половину Беверли-Хиллз.

– Да с удовольствием! – ответила Дотти.

Танцевать Скотту было нельзя, и после ужина он остался с Дотти смотреть, как Алан с Шейлой и Боги с Мэйо скользили под ночным небом. Дотти пила виски с самого прихода, а в пьяном виде она становилась хмурой и совершенно не следила за языком. Скотт не привык сидеть трезвым в одиночку и уже хотел домой, где его дожидались свеженькие страницы.

– Вот же сука! – сказала она.

– Полегче!

– Я про Алана. Я говорила? Вырезали мне все. Чик-чик.

– Сочувствую.

– Да все равно там ничего не работало. Зато ему, голубку, теперь точно нечего бояться детей. А у тебя как?

– Что?

– С детьми? – Она махнула рукой на Шейлу. – У твоей-то все на месте.

– Не знаю.

– А надо бы. Всем нужны дети.

– Не знаю, хочет ли их она.

– Значит, дура. У вас будут красивые. Вы ведь красивые. – «Каасивые». Дотти с силой чокнулась с ним, пролив виски на скатерть, промакнула пятно пальцами и стряхнула брызги через плечо – на удачу.

– Глянь на него, – сказала она. – Если я его когда-нибудь убью, не удивляйся.

По пути домой Скотт передал Шейле их разговор, выпустив кое-какие места.

– Да, кажется, я слышала об операции.

– А я – нет.

– Еще говорят, что Алан нашел себе другую.

– Другую?

– Так говорят.

– Неудивительно, что она бесится. – Скотт смотрел, как тени от уличных фонарей проплывают по ее лицу. – Спрашивала, заведем ли мы детей.

– Так и спросила?

– Да.

– И что ты ответил?

– Сказал, что не знаю, хочешь ли этого ты.

– Хочу, – сказала она, взглянув на Скотта и с вызовом улыбнувшись.

– Она обрадуется.

– Кто знает.

До Рождества оставалась неделя, Шейла хотела елку. Скотту ничего нельзя было поднимать, так что установить ее помогла Фрэнсис. Верхушку кривоватого дерева украсили звездой из Японии. Ножницами для кромок Шейла обрезала неровные ветви и придала ели желанную форму. Под рассказы Скотта о детстве она украшала каминную полку благоухающими восковницей свечами в вазочках, а на закате зажгла фитили, и он будто вернулся в дом бабушки Маккуилан. За окнами падал снег.

Для Скотти был приготовлен особый подарок: Скотт обратился к отцу Фрэнсис, чтобы тот переделал одну из старых шуб Шейлы из чернобурки, которую она уже не носила. У старика оказались золотые руки, и когда Шейла увидела шубу на Фрэнсис, тут же захотела ее вернуть.

В пятницу снова вышли в свет – в «Пантаджес»[183] давали показ для прессы «Того, что называют любовью» с Мелвином и Розалинд[184] в роли молодоженов. Замысел был одновременно и чудным, и смелым, и совершенно неестественным. Молодая жена предлагает мужу отложить первую брачную ночь на три месяца, желая проверить совместимость характеров в семейной жизни. Скотт съел три шоколадки и теперь смотрел на зрителей так, как смотрел бы Стар, недовольный количеством зрителей в зале. Нужно же было учесть, что все еще сидят по домам после Рождества. Каждый раз, когда экран вспыхивал светом, из темноты проступали подвесные люстры и позолоченные барельефы на потолке. Может, мысли эти навевал праздник, но по размерам и роскоши кинотеатры напоминали храмы. Ежедневно миллионы верующих приходили услышать новую притчу. И если актеры были их святыми, то кем были продюсеры?

Мелвин Дуглас прошел через все искушения и уже почти получил вожделенную награду, как в самом конце подхватил страшную сыпь. Так что со счастливым концом и ему, и зрителям предлагалось подождать как-нибудь до следующего раза. Стар бы такое никогда не пропустил. Медленно и безучастно, будто только проснувшись, люди вставали и тянулись к гардеробу. Скотт поднялся и тоже стал пробираться через ряд, встав в главном проходе за Шейлой. Внезапно свет в зале мигнул, и заряд тока прошел через руку Скотта в шею, где перешел в жжение.

Он пошатнулся и схватился за подлокотник, чтобы устоять. Получилось вдохнуть. Шейла продолжала идти вперед.

– Шейла. Стой.

Она удивленно повернулась, не понимая, почему Скотт остановился. Короткий момент осознания, и она бросилась к нему. Схватила под локоть, поддерживая, пока мимо проплывала толпа.

– Порядок, мне уже лучше.

– Может, присядешь?

– Подумают, что пьян.

– Да ничего они не подумают.

– Я могу идти.

– Уверен?

Мог, опираясь на нее. Шейла поддерживала его, будто хромого. В фойе стоял фонтанчик с водой, можно было запить таблетки. Она наблюдала за ним, как мать, губы подрагивали от беспокойства.

Ночной воздух бульвара Голливуд привел Скотта в чувство. Отпустило. Он даже мог сесть за руль – «если машину не угнали», – пошутил он. Не нужно тревожить врача, все равно придет завтра. Да и что он сделает? Предпишет отдых?

– Как приедем домой, марш в постель! – велела Шейла.

– Есть, мэм!

Скотт принял лишнюю ложку снотворного и проспал до полудня. Он бы не отказался от чашки кофе или бутылочки колы. День выдался чудесный, солнечные лучи падали на ковер, воспроизводя сложный узор веток за окном. В Лондоне была ночь, на голову Эдварда Мэроу[185] падали бомбы, завывали сирены. Горели доки. Весь Голливуд и половина Беверли-Хиллз, так сказала Шейла. Они дослушали репортаж до конца, не в силах выключить.

Около часа заглянула на минутку Фрэнсис с письмом для Скотта, и Шейла рассказала ей о случившемся.

– Comment allez-vous, monsieur?

– Bien. Ce n’est pas grave. Merci, Françoise. Au revoir.

– Au revoir, monsieur[186].

Шейла сделала сэндвичи с пряной ветчиной, помыла посуду и поставила последнюю часть симфонии № 3 Бетховена. Потом вытянулась на диванчике и стала читать Скотту подробную биографию композитора, пока тот сидел в большом кресле, склонившись над «Эламни Уикли». В два должен был прийти доктор, чтобы снять кардиограмму. В футбольной команде намечались изменения, и Скотт в волнении пробежал статью, ища глазами, кого же объявили лучшим игроком всех времен. Еще в Ньюмане он видел, как Хоби Бейкер[187] забил мяч с рук в последние секунды игры с Йелем, такое не забывают. Непобедимая команда того года вошла в историю. Трое погибнут в окопах, Бейкер – в авиакатастрофе. Скотт думал о них как о мужчинах, но, конечно, все они были еще мальчишками.

Чтобы проверить память, он взял карандаш и стал записывать на полях имена всех одиннадцати игроков основного состава. Прескотт в центре, Холлуэй и Стэнтон – защитники, Диц и кто-то еще – полузащитники. Покусывая губу, Скотт перечислял имена. Симфония дошла до кульминации, Шейла кивала в такт тяжелым аккордам, напоминавшим грохот бомбардировки, только вдохновленным другой войной. Почему Бетховен преклонялся перед Наполеоном? Надо будет спросить Шейлу.

Игла поднялась, тонарм вернулся на место и защелкнулся, воцарилась тишина. Шейла с улыбкой огляделась. Скотт улыбнулся в ответ.

– Есть у нас что-нибудь сладкое? – спросил он.

– Есть плитка «Херши», если хочешь. Сиди, я принесу.

Вернувшись, Шейла выменяла шоколад на поцелуй и снова легла на диван.

Скотт развернул обертку, отломил немного и разделил на три части. Первый кусочек таял на языке.

– Точно не хочешь?

– Точно.

– Он вкусный!

– Ш-ш-ш!

Да, с защитой все просто. Диц – а кто же второй? Кэрролл, Коффин… Что-то на «к». В университете в шкафу с трофеями стояла фотография всей команды, почти никого уже нет в живых. Бейкер разбился на боевом самолете – сам направил его вниз. Коллинс? Кэррингтон?

Лакомство кончилось быстро, осталась одна обертка, как сброшенная кожа. Скотт пошел ее выбросить. Это отвлекло его на минуту, и тогда сразу вспомнилось имя – Карпентер! – и сердце сковал спазм.

На этот раз это была не просто боль. В Скотта словно ударила молния, зубы сжались. В плече будто что-то разорвалось, шею пронзило иглами, от прилива крови перехватило дыхание. Скотт сделал нетвердый шаг, чтобы дотянуться до каминной полки, схватился за нее и стал оседать, пытаясь подать знак Шейле в зеркале. От запаха сосны и восковницы кружилась голова и вспоминался Сент-Пол, вид из чердачного окна, мама, зарывшая пальцы ему в волосы, усы отца. Свет вспыхивал и гас, комната поплыла перед глазами. Рядом, как добрый дух, стоял Стар. Его самолету суждено упасть, а возлюбленная где-то там, в расползающемся бесконечном городе. Он попытался вдохнуть, однако горло не слушалось, рот как будто заткнули. Рука разжалась, и Скотт почувствовал, что падает, но уже ничего не видел. Прежде, чем темнота его поглотила, мелькнула последняя непокорная мысль: не сломлен!

* * *

«Уверена, – написала Шейла Скотти, – твоему отцу непременно понравилась бы твоя речь на церемонии прощания. Жаль, что меня там не было; нам с Фрэнсис нужно было многое уладить здесь, на западе. Надеюсь, мы увидимся в Нью-Йорке на будущей неделе. Я прилечу во вторник и привезу некоторые личные вещи, которые, как я думаю, он хотел бы передать тебе, в том числе несколько записных книжек, фотоальбомов и все твои подарки. Не знаю, успел ли он сказать, как гордился твоей статьей в «Нью-Йоркере». Даже заставил бедную Фрэнсис обежать весь город, чтобы вручить по газете всем друзьям! Она тоже шлет соболезнования. Мы до сих пор глубоко потрясены, наверное, так же, как и ты, и думаю, еще не скоро оправимся. В последний год он внимательнее относился к своему здоровью и был поистине счастлив, работая над книгой. Мне не хватает его насвистывания из другой комнаты. Без него здесь стало нестерпимо тихо».

* * *

«Просто не верится, – написала Зельда, – что папа больше не приедет к нам с подарками, радостными вестями и безбашенными планами. Сейчас, когда нас постигла настоящая, а не надуманная мною беда, мне, конечно, лучше оставаться здесь. Хотелось бы быть дома с вами, но, говорят, в моей компании стало невыносимо, я и сама это понимаю. В это святейшее время дни мои проходят в бессвязных воспоминаниях, и даже наступление Нового года не приносит радости.

Душа жаждет понимания. Никогда мне не будет тяжелее, чем теперь, когда его не стало. Мы приходим в эту жизнь совсем ненадолго. Смерть напоминает о скоротечности Времени и преходящести бренного мира. В трудные времена мы должны быть благодарны за нерушимость семейных уз и благословение веры, без которой жизнь превращается в череду неотвратимых потерь. Господь заповедовал: только в любви нам спасение. Возрадуемся! Бог слышит все молитвы».

Сноски

1

Частная психиатрическая клиника неподалеку от Балтимора, штат Мэриленд, где Зельда проходила лечение в 1934 г. (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

2

Максвелл Перкинс (1884–1947) – редактор Фицджеральда и Хемингуэя, главный редактор издательства «Скрибнерс».

(обратно)

3

Гарольд Обер (1881–1959) – литературный агент, в числе клиентов которого были также А. Кристи, У. Фолкнер, Дж. Лондон, Г. Уэллс, Дж. Сэлинджер и др.

(обратно)

4

Национальный парк в США, получивший свое название благодаря скале, по форме напоминающей дымоход: англ. Chimney Rock букв. «скала-дымоход».

(обратно)

5

Мэрион Дэвис (1897–1961) – голливудская комедийная актриса.

(обратно)

6

Сара и Джеральд Мерфи – друзья Фицджеральдов, супружеская пара, которой Фицджеральд посвятил роман «Ночь нежна», частичные прототипы Дика и Николь Дайвер.

(обратно)

7

Рингголд Ларднер (1885–1933) – писатель и колумнист, близкий друг Фицджеральда, ставший прототипом Эйба Норта из романа «Ночь нежна».

(обратно)

8

Обвал на Нью-Йоркской бирже 1929 г., с которого началась Великая депрессия.

(обратно)

9

Ирвинг Тальберг (1899–1936) – продюсер, получивший такое прозвище за способность безошибочно распознать талантливого актера или успешный сценарий, прототип Монро Стара в романе Фицджеральда «Последний магнат».

(обратно)

10

Эдвин Кноф (1899–1981) – голливудский продюсер, актер, сценарист и режиссер, сводный брат издателя Альфреда Кнофа.

(обратно)

11

Спенсер Трейси (1900–1967) – один из самых популярных актеров золотого века Голливуда, получал премию «Оскар» два раза подряд.

(обратно)

12

Американская писательница и сценарист, автор романа «Джентльмены предпочитают блондинок» (1888–1981).

(обратно)

13

Алан Кэмпбелл – актер и сценарист, удостоен премии «Оскар», дважды был женат на Дороти Паркер (1904–1963).

(обратно)

14

Опубликованный в 1904 году роман Джозефа Конрада, главной темой которого стало пагубное влияние империализма.

(обратно)

15

Одно из неофициальных названий построенного в 1937–1938 гг. здания Тальберга, полученное им за характерную форму, а также шумную вентиляцию.

(обратно)

16

Прославленный голливудский актер 30–40-х гг., частый партнер Спенсера Трейси по съемочной площадке (1897–1975).

(обратно)

17

«Испанская земля» – документальный фильм 1937 г., снятый по сценарию Хемингуэя, режиссер Йорис Ивенс.

(обратно)

18

Джордж Оппенгеймер (1900–1977) – сценарист, обладатель премии «Оскар».

(обратно)

19

«Бен Гур: история Христа» – вторая экранизация одноименного романа Лью Уоллеса, вышедшая в 1925 г., режиссер Фред Нибло.

(обратно)

20

Рычащий лев на заставке «Метро-Голдвин-Майер» стал визитной карточкой студии.

(обратно)

21

Джордж Кьюкор (1899–1983) – американский кинорежиссер.

(обратно)

22

Имеется в виду фильм «Повесть о Луи Пастере», который в действительности вышел еще в 1936 г.

(обратно)

23

Джанетт Макдональд (1903–1965) – американская актриса и оперная певица.

(обратно)

24

Нельсон Эдди (1901–1967) – эстрадный и оперный певец, актер, частый партнер Дж. Макдональд по съемочной площадке.

(обратно)

25

Рональд Колман (1891–1958) – английский актер, снимавшийся в том числе в фильме Джорджа Кьюкора «Двойная жизнь», за роль в котором был удостоен Оскара.

(обратно)

26

Алгонкинский круглый стол – кружок, куда входили Дороти Паркер, Александр Вулкотт, Роберт Бенчли и др., ежедневно собиравшийся на обед в отеле «Алгонкин» в 1919–1929 гг.

(обратно)

27

Роберт Бенчли (1889–1945) – комедийный актер и колумнист журналов «Вэнити фэир» и «Нью-Йоркер».

(обратно)

28

Сидни Джозеф Перельман (1904–1979) – комик, писатель и сценарист, лауреат премии «Оскар» за лучший адаптированный сценарий.

(обратно)

29

Дональд Стюарт (1894–1980) – драматург и сценарист, член Алгонкинского круглого стола, председатель Голливудской антинацистской лиги.

(обратно)

30

Огден Нэш (1902–1971) – американский поэт-сатирик.

(обратно)

31

Имеется в виду актриса Алла Назимова (1879–1945), уроженка Ялты.

(обратно)

32

Рудольф Валентино (1895–1926) – популярный актер немого кино итальянского происхождения, наибольшую известность принесла главная роль в фильме «Шейх» (1921 г.), реж. Дж. Мелфорд.

(обратно)

33

Таллула Бэнкхед (1902–1968) – известная американская актриса.

(обратно)

34

Хамфри Богарт (1899–1957) – актер, признанный лучшим в истории американского кино Американским институтом киноискусства. В 1937 г. еще состоял в браке с актрисой Мэри Филипс (1901–1975).

(обратно)

35

Мэйо Мето (1904–1951) – американская актриса, третья жена Хамфри Богарта в 1938–1945 гг. Получила от него прозвище Забияка (Sluggy) за крутой нрав.

(обратно)

36

«Коконат-Гроув» («Кокосовая роща») – модный ночной клуб при отеле «Амбассадор» в Лос-Анджелесе, излюбленное место знаменитостей.

(обратно)

37

Подобный случай описывается в романе Фицджеральда «Ночь нежна».

(обратно)

38

Брат мой! (исп.)

(обратно)

39

В 1937 г. Хемингуэй работал в Испании в качестве военного корреспондента в разгар Гражданской войны (1936–1937 гг.).

(обратно)

40

Элизабет Хедли Ричардсон (1891–1973) – первая жена Хемингуэя (1921–1927 гг.).

(обратно)

41

Паулина Пфайфер (1895–1951) – вторая жена (1927–1940 гг.).

(обратно)

42

Братья Маркс – комедийный квинтет, популярный в США и Великобритании. Братья выступали с 1929 по 1959 г. под псевдонимами Харпо, Зеппо, Граучо, Чико и Гаммо.

(обратно)

43

Так, в 1918 г. Фицджеральд встретил на танцах свою будущую жену Зельду, а в 1915 г. – Джиневру Кинг.

(обратно)

44

Джиневра Кинг (1898–1980) – первая серьезная любовь Фицджеральда, прототип многих его героинь, в т. ч. Дейзи Бьюкинен из романа «Великий Гэтсби». Отношения длились с 1915 по 1917 г.

(обратно)

45

Песня Mean to me, впервые исполненная джазовой певицей Аннет Хэншоу в 1929 году, пользовалась большой популярностью и была перепета множеством артистов. Слова Фреда Алерта, музыка Роя Терка.

(обратно)

46

Слава республике! (исп.)

(обратно)

47

Джин Харлоу (1911–1937) – американская кинозвезда 30-х годов, умерла от болезни почек, однако смерть породила множество слухов.

(обратно)

48

Эдвин Майер (1896–1960) – американский сценарист.

(обратно)

49

Донегаллы – старинный ирландский аристократический род.

(обратно)

50

Люсиль Фэй Лесюр взяла псевдоним Джоан Кроуфорд в 1925 г.

(обратно)

51

Лоис Моран (1909–1990) – американская актриса, возможно, любовница Фицджеральда (1926 г.), прототип Розмари Хойт, героини романа «Ночь нежна».

(обратно)

52

Маркус Коннелли (1890–1980) – драматург, режиссер, актер, получил Пулитцеровскую премию в номинации «За лучшую драму» за мюзикл «Зеленые кущи» (1930 г.), в действительности основанный на сюжетах Старого Завета.

(обратно)

53

Дэвид Гриффит (1875–1948) – американский режиссер, сценарист и продюсер, в 1936 г. отмеченный «Оскаром» за «вклад в развитие киноискусства».

(обратно)

54

Джон О’Хара (1905–1970) – писатель, автор романа «Свидание в Самарре».

(обратно)

55

Натанаэль Уэст (1903–1940) – писатель, брат жены Сидни Перельмана Лоры.

(обратно)

56

Белль О’Хара – вторая жена Джона О’Хара, брак продлился с 1937 по 1954 г.

(обратно)

57

«Браун Дерби» – сеть ресторанов, появившаяся в Лос-Анджелесе в 1926 г., знаменитая тем, что заведения строились в форме шляпы-котелка – одного из символов золотого века Голливуда. Первый и самый известный ресторан был открыт на бульваре Уилшир.

(обратно)

58

Одилон Редон (1840–1916) – французский художник-символист, постимпрессионист.

(обратно)

59

Боб Крэтчит – персонаж из повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь», клерк Скруджа Эбенезера.

(обратно)

60

Роберт Тейлор (1911–1969) – один из самых известных актеров 40–50-х гг.

(обратно)

61

Хелен Хейс (1900–1993) – американская актриса, дважды удостоена премии «Оскар», жена сценариста и драматурга Чарльза Макартура (в браке 1928–1956 гг.).

(обратно)

62

«Трокадеро» – дорогой ночной клуб в Лос-Анджелесе, популярный среди голливудских звезд.

(обратно)

63

Хотчкисс – элитная закрытая школа для мальчиков. Несколько раз упоминается в романе Фицджеральда «По эту сторону рая».

(обратно)

64

В начале XX века в Ньюпорте строили дома богатейшие семьи Америки: Вандербильты, Асторы и др.

(обратно)

65

Уайт-Бэр-Лейк, Харбор-Спрингс – модные в то время курортные города.

(обратно)

66

Песня Lovely to Look at (англ.) пользовалась огромной популярностью, после того как прозвучала в мюзикле «Роберта» (1933 г.) и одноименном фильме (1935 г.), удостоена номинации на «Оскар». В 1952 г. Мервин Лерой переснял фильм, дав ему уже название песни.

(обратно)

67

Фред Астер (1899–1987) – знаменитый танцор, актер, певец, удостоен многочисленных наград и премий, в том числе «Оскара». Играл в т. ч. в фильме «Роберта» (1935 г.).

(обратно)

68

Колледж Вассара – частный гуманитарный колледж в Нью-Йорке со смешанным обучением. В то время – один из семи наиболее престижных женских колледжей.

(обратно)

69

Джозеф Манкевич (1909–1993) – режиссер, сценарист, продюсер и актер. Продюсер фильма «Три товарища» (1938 г.).

(обратно)

70

Дэвид Селзник (1902–1965) – один из самых успешных продюсеров Голливуда, дважды лауреат премии «Оскар» за фильмы «Унесенные ветром» и «Ребекка», зять Луиса Майера. Был известен обыкновением диктовать свои мысли машинисткам и скрупулезно хранить все документы.

(обратно)

71

Вперед! (фр.)

(обратно)

72

– Очень дорогое, не так ли? / – Да. / – Но и очень красивое. / – Под стать тебе, дорогая (фр.).

(обратно)

73

«Плаза» – одна из самых старых и известных гостиниц Нью-Йорка.

(обратно)

74

«Швабз» – аптека на бульваре Сансет, 8024, которая, как и большинство аптек того времени, торговала также мороженым и легкими закусками. Из-за близости к студии была популярна у многих известных актеров и режиссеров, появилась в ряде фильмов.

(обратно)

75

Чарльз Кинг-Митчел (1921–1939) – второй сын Джиневры Кинг, страдал синдромом Дауна.

(обратно)

76

Дик Пауэлл (1904–1963) – один из самых ярких актеров 30–40-х годов, режиссер, продюсер, певец. Муж актрисы, певицы и танцовщицы Джун Эллисон, в 1937 г. был женат на актрисе Джоан Блонделл.

(обратно)

77

Кенни Вашингтон (1918–1971) – первый профессиональный темнокожий игрок в американский футбол, начал спортивную карьеру в Университете Лос-Анджелеса.

(обратно)

78

Гротон – престижная частная школа в Массачусетсе.

(обратно)

79

Ньюман – широко известная частная католическая школа в Нью-Джерси, которую Фицджеральд посещал с 15 лет (1911–1913 гг.).

(обратно)

80

Томас Бренеман (1902–1948) – радиоведущий программы «Завтрак в Голливуде» (1941–1948 гг.), пользовавшейся таким успехом, что в 1946 году о ней был снят одноименный художественный фильм, в котором Бренеман сыграл самого себя. Вел передачу из собственного «Ресторана Тома Бренемана. Знаменитая яичница с ветчиной» с 1945 года, когда и было открыто заведение, поэтому в действительности герои не могли там завтракать.

(обратно)

81

Неточная цитата из трагедии Шекспира «Король Лир», акт I, сцена 4. По переводу Б. Пастернака.

(обратно)

82

Джанет Гейнор (1906–1984) – первая обладательница премии «Оскар» (1929 г.).

(обратно)

83

Констанс Беннет (1904–1965) – актриса и кинопродюсер, сестра Джоан Беннет (1910–1990), обе удостоены звезд на голливудской «Аллее славы».

(обратно)

84

Шарль Буайе (1899–1978) – американский актер французского происхождения.

(обратно)

85

Взятка (исп.).

(обратно)

86

Рут Элизабет Дэвис (1908–1989) – американская актриса, дважды лауреат премии «Оскар».

(обратно)

87

Мясо на углях (исп.).

(обратно)

88

В действительности Лили Шейл взяла псевдоним, только выйдя замуж: полное имя ее супруга – Джон Грэм Джиллан. До брака она не играла на сцене, а правильное произношение усвоила от мужа. Брак продлился до июня 1937 г. и был расторгнут ради помолвки Шейлы и маркиза Донегалла.

(обратно)

89

Франшо Тоун (1905–1968) – актер театра, кино и телевидения, лауреат «Оскара», муж Джоан Кроуфорд (1935–1939 гг.).

(обратно)

90

Еженедельный журнал о кино, театре и телевидении, издается с 1905 г.

(обратно)

91

Уильям Херст (1863–1951) – американский газетный издатель, медиамагнат, чей особняк «Бикон-Тауэрс», вероятно, послужил прототипом особняка Джея Гэтсби из романа «Великий Гэтсби».

(обратно)

92

Египетский кинотеатр Граумана – кинотеатр, построенный в египетском стиле в 1922 г., традиционное место голливудских премьер.

(обратно)

93

«Миллениум Билтмор» – один из самых роскошных отелей Лос-Анджелеса, построенный в 1923 году. Не менее знаковые отели сети «Билтмор» также были открыты в Майами и Атланте.

(обратно)

94

Не правда ли (фр.).

(обратно)

95

Джордж Рут (1895–1945) – профессиональный бейсболист и актер.

(обратно)

96

В 1917 г. Фицджеральд бросил учебу в Принстоне и записался добровольцем в армию, служил в 167-м пехотном полку в Монтгомери, в боевых действиях участия не принимал, т. к. незадолго до отправки полка в Европу война закончилась.

(обратно)

97

Маргарет Саллаван (1909–1960) – актриса, сыгравшая роль Патриции Хольцман в фильме «Три товарища» (1938 г.).

(обратно)

98

Маргарет Финней – лучшая подруга Скотти, дочь друга Фицджеральда по Принстону Эбена Финнея.

(обратно)

99

«Великолепная инсинуация» – фильм Кларенса Брауна 1936 г., в котором главные роли сыграли Роберт Тейлор, Джоан Кроуфорд и ее супруг Франшо Тоун.

(обратно)

100

Хант Стромберг (1894–1968) – американский кинопродюсер.

(обратно)

101

«Неверность» – короткий рассказ Урсулы Паррот (1900–1957), автора многочисленных женских романов.

(обратно)

102

Гилберт Эдриан (1903–1959) – модельер и художник по костюму более чем 250 фильмов студии «Метро-Голдвин-Майер».

(обратно)

103

С 1930 по 1967 г. в США действовал «Кодекс Хейса» – свод этических правил, одно из которых жестко ограничивало показ внебрачных отношений в кино. Негласно стал обязательным с 1934 г.

(обратно)

104

В действительности описываемая ниже сцена происходит в безымянном ресторане, а не у Альфонса.

(обратно)

105

В фильме 1938 г. герой романа Роберт Локамп носит имя Эрих.

(обратно)

106

– Хорошо. / – Прекрасно! (лат.)

(обратно)

107

«Кавальер», один из самых модных отелей Вирджинии того времени, в действительности был построен только в 1927 году. Семья Фицджеральдов посещала его всего однажды – в год открытия, а мебельным магазином владел отец, а не дед Фицджеральда.

(обратно)

108

«Волнующие ритмы» (англ. Fascinating Rhythms) – песня, написанная для бродвейского мюзикла «Леди, будьте добры» в 1924 г., слова Иры Гершвин, музыка Джорджа Гершвина.

(обратно)

109

Барбара Стэнвик (1907–1990) – актриса, популярная в 1930–1940-х гг., жена Роберта Тейлора (1939–1952).

(обратно)

110

Долорес дель Рио (1905–1983) – голливудская актриса мексиканского происхождения.

(обратно)

111

«Эллерсли» – особняк в г. Эджмор, штат Делавэр, в котором Фицджеральды жили в 1927–1929 гг.

(обратно)

112

Кэрол Ломбард (1908–1942) – американская актриса, третья жена Кларка Гейбла (1939–1942).

(обратно)

113

Уорнер Бакстер (1889–1951) – американский актер, удостоен премии «Оскар» и звезды на голливудской «Аллее славы».

(обратно)

114

Грир Гарсон (1904–1990) – голливудская актриса британского происхождения, лауреат премии «Оскар».

(обратно)

115

Клэр Тревор (1910–2000) – оскароносная актриса, преимущественно известная ролями в фильмах жанра нуар.

(обратно)

116

«Пате» – французская киностудия, известная и съемкой кинохроник.

(обратно)

117

Роско Арбакл (1887–1933) – комедийный актер немого кино, чья карьера была разрушена скандалом в связи с обвинением в изнасиловании и непреднамеренном убийстве актрисы Вирджинии Рапп. Позднее Арбакл был полностью оправдан и на короткое время смог вернуться на экраны. Чарли Чаплин также становился героем скандалов, в том числе обвинялся в домашнем насилии, однако это не сказалось на любви к нему публики.

(обратно)

118

Искусство ради искусства (лат.).

(обратно)

119

Сесил Демилль (1881–1959) – продюсер и режиссер, лауреат премии «Оскар». Имеется в виду его немой фильм «Десять заповедей» (1923 г.).

(обратно)

120

«Ла Куполь» – известный и дорогой парижский ресторан, открытый в 1927 г.

(обратно)

121

Не для школы, но для жизни учимся (лат.).

(обратно)

122

В действительности Вулф умер в больнице от осложнений после воспаления легких и был моложе Фицджеральда на четыре года.

(обратно)

123

Фицджеральд гостил на ранчо семьи Донахо по приглашению их сына, с которым учился в Принстоне. Считается, что эта поездка оказала значительное влияние на его творчество, в частности, на рассказы «Алмазная гора», «Малыши в лесу» и роман «Великий Гэтсби» (здесь он встретил «медного короля» Маркуса Дали, послужившего прототипом Дэна Коди).

(обратно)

124

Уоллес Наттинг (1861–1941) – священник из Массачусетса, известный в том числе своими фотографиями пейзажей.

(обратно)

125

Бинг Кросби (1903–1977) – эстрадный и джазовый исполнитель, актер.

(обратно)

126

Один из самых известных в Лос-Анджелесе ночных клубов того времени, находился в отеле «Таун-Хаус».

(обратно)

127

«Мутоскоп и Байограф» – кинокомпания, просуществовавшая с 1895 по 1915 г., значительное влияние на развитие студии оказал режиссер Дэвид Гриффит.

(обратно)

128

Хэл Роуч (1892–1992) – актер, режиссер и продюсер, основавший студию «Хэл Роуч стьюдиос».

(обратно)

129

В действительности фильм вышел и получил награду Киноакадемии только в 1940 г.

(обратно)

130

Сценарий фильма был написан Пьером Коллингсом (1900–1937) и Джорданом Гибни (1903–1988). Данных о том, что продюсер Джесси Ласки (1880–1958) имел какое-либо отношение к фильму, нет.

(обратно)

131

«Восьмой раунд» – фильм 1938 г. с Робертом Тейлором в главной роли.

(обратно)

132

Неточная цитата из «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса, по переводу Т. Озерской.

(обратно)

133

Тельма Тодд (1906–1935) – американская актриса. Расследование ее смерти от отравления угарным газом в гараже пришло к выводу о несчастном случае, однако ходили слухи о самоубийстве и убийстве.

(обратно)

134

Карл Леммле (1867–1939) – основатель студии «Юниверсал».

(обратно)

135

Сидни Говард (1891–1939) – сценарист и драматург, удостоенный премии «Оскар» за сценарий к фильму «Унесенные ветром» (1939 г.).

(обратно)

136

Лана Тернер (1921–1995) – американская актриса, популярная в 40–50-е гг.

(обратно)

137

Джон Ван Дратен (1901–1957) – англо-американский сценарист, награжденный премией «Оскар».

(обратно)

138

Германо-американский союз – действовавшая с начала 30-х гг. общественная организация, добивавшаяся сохранения дружеских отношений между США и гитлеровской Германией и невмешательства Штатов в войну.

(обратно)

139

«Стерн Барбикью» – популярное заведение в Голливуде, основанное в 1922 г.

(обратно)

140

Гарольд Свонсон (1900–1991) – литературный агент, продюсер.

(обратно)

141

«Ребекка» – готический роман Дафны Дюморье, вышедший в 1938 г. А. Хичкок экранизировал его в 1940 г.

(обратно)

142

Энн Шеридан (1915–1967) – американская актриса, удостоена звезды на голливудской «Аллее славы».

(обратно)

143

Андре Мальро (1901–1976) – французский писатель, общественный и политический деятель.

(обратно)

144

Клара Боу (1905–1965) – популярная актриса немого кино. Снималась в фильме Grit, сценаристом которого выступил Фицджеральд, однако ни ленты, ни рукописи не сохранилось. Маловероятно, что Боу могла быть крестной Шульберга, т. к. познакомилась с его отцом только в 1923 г., когда мальчику было уже девять лет, а ей самой – всего 18.

(обратно)

145

Глория Свенсон (1899–1983) – актриса, продюсер, владелица дома моды.

(обратно)

146

«21», «Диззи клаб», «Монмартр» – известные клубы и рестораны Нью-Йорка.

(обратно)

147

Джон Дос Пассос (1896–1970) – американский писатель португальского происхождения.

(обратно)

148

«Макналтис» – чайная и кофейня, расположенная на 109-й Кристофер-стрит с 1895 г.

(обратно)

149

Школа мисс Портер – гуманитарно-художественная школа для девушек, основанная Сарой Портер (1813–1900) в Коннектикуте в 1843 г.

(обратно)

150

«Ода соловью» (1819 г.) Дж. Китса, пер. И. Дьякова.

(обратно)

151

Начальные строки стихотворения без названия (1813 г.) Дж. Байрона (1788–1824), пер. С. Маршака.

(обратно)

152

Первая строка стихотворения «Касабьянка» (1826 г.) английской поэтессы Фелиции Хеманс (1793–1835).

(обратно)

153

Смит, Маунт-Холиок – колледжи, наряду с Вассаром и Барнардом традиционно входящие в семерку лучших женских колледжей США.

(обратно)

154

Дуглас Фэрбенкс (младший) (1909–2000) – американский актер, удостоенный трех звезд на голливудской «Аллее славы», муж Джоан Кроуфорд (1929–1933).

(обратно)

155

Рынок (исп.).

(обратно)

156

Площадь (исп.).

(обратно)

157

Цыпленок с рисом (исп.).

(обратно)

158

«Портрет Дориана Грея», О. Уайльд.

(обратно)

159

«Три молока» (исп.).

(обратно)

160

Пивом. / Повторить? (исп.)

(обратно)

161

Спасибо, дружище. Спокойной ночи (исп.).

(обратно)

162

Пятерку на черного! Два на красного! (исп.)

(обратно)

163

Дорогая Франсуаза (фр.).

(обратно)

164

Фрэнсис Кролл-Ринг (1916–2015) – личный секретарь Фицджеральда.

(обратно)

165

Франсуаза – персонаж романа М. Пруста (1871–1922) «В сторону Свана» (цикл «В поисках потерянного времени»).

(обратно)

166

Пожалуйста. / Да, месье (фр.).

(обратно)

167

«Мадемуазель» – женский журнал, издававшийся с 1935 по 2001 г. Публиковал рассказы Трумена Капоте (1924–1984), Уильяма Фолкнера (1897–1962) и др.

(обратно)

168

Аллюзия на различные места Евангелия.

(обратно)

169

Не за что (фр.).

(обратно)

170

Соня Хени (1912–1969) – норвежская фигуристка, трехкратная олимпийская чемпионка, американская актриса. Часто критиковалась за симпатии к нацистам.

(обратно)

171

Дэвид Нивен (1910–1983) – британский и американский актер.

(обратно)

172

Оливия де Хэвилленд (1916 г.) – одна из самых востребованных актрис 30–40-х гг.

(обратно)

173

«Возвращение в Вавилон» – рассказ Фицджеральда, опубликованный в «Сатердей ивнинг пост» в 1931 г. В центре сюжета запутанные отношения родственников маленькой Гонории.

(обратно)

174

Ширли Темпл (1928–2014) – американская актриса, известная преимущественно своими детскими ролями.

(обратно)

175

Люсиль Болл (1911–1989) – американская комедийная актриса.

(обратно)

176

«Бамбу-рум» – отдельный зал в ресторане «Браун Дерби» на Уайн-стрит, выделенный специально для известных гостей заведения.

(обратно)

177

Безупречно, Франсуаза, как всегда (фр.).

(обратно)

178

Фильм по рассказу Фицджеральда «Возвращение в Вавилон», вышедший в 1954 г., получил именно это название – «Последний раз, когда я видел Париж».

(обратно)

179

«Свет сердца» – пьеса Эмлина Уилльямса (1905–1987). Снятый по ее мотивам фильм получил название «Жизнь начинается в восемь тридцать» (1942 г.).

(обратно)

180

Зачитай, пожалуйста (фр.).

(обратно)

181

По переводу О. Сороки.

(обратно)

182

«Сирос» – ресторан в Голливуде. «Холливуд-Боул» – концертная площадка под открытым небом.

(обратно)

183

«Пантаджес» – крупнейший кинотеатр Лос-Анджелеса эпохи золотого века Голливуда.

(обратно)

184

Мелвин Дуглас (1901–1981) – актер, двукратный лауреат премии «Оскар». Розалинд Расселл (1907–1976) – американская актриса, удостоена звезды на голливудской «Аллее славы».

(обратно)

185

Эдвард Мэрроу (1908–1965) – американский теле– и радиоведущий, журналист, прославившийся радиорепортажами из Лондона во время Битвы за Англию.

(обратно)

186

– Как вы себя чувствуете, месье? / – Хорошо. Ничего серьезного. Спасибо, Франсуаза! До свидания. / – До свидания, месье (фр.).

(обратно)

187

Хобарт Бейкер (1892–1918) – непрофессиональный американский футболист и хоккеист, выступавший за команду Принстона. Разбился на военном самолете уже после получения приказа возвращаться домой, что породило версию о самоубийстве.

(обратно)

Оглавление

Благодарности

Чимни-Рок

«Железное легкое»

«Сады Аллаха»

Секреты звезд

«Янки в Оксфорде»

Самый сладкий Пирожок на свете

Кладбище Восточного побережья

Богачка

Лили

Робинзон в Малибу

Пасха 1928 года

«Неверность»

Лечение

«Мария-Антуанетта»

Белли-Эйкес

Гановер, последствия

Виа-Бланка

Cher Françoise[163]

«То, что называют любовью» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg