«Крик далеких муравьев»

Александр Урусов Крик далеких муравьев

Рассказ получен редакцией «Граней» из России. Титульный лист воспроизведен соответственно оригиналу.

А потом мир снова повернулся. И всё в нем стало на свои места. Всё, кроме меня. Я остался висеть вниз головой. Но никто этого не заметил…

12 августа заключенного, пойманного при попытке к бегству, живым замуровали в стену четвертого блока…

Стемнело. Сумрак пополз по комнате, и всё вокруг приобрело вид необычный и призрачный. И всё, что вошло в комнату вместе с темнотой, наполнило ее неясными шорохами, тихим, почти беззвучным шепотом и, главное, этими страшными рассказами. Они всегда со мной. Они во мне.

часть первая МОЛЧАНИЕ

«Могильщики ждут… Они ждут. Они уже засыпают тебя землей, папа…»

Стемнело. Как бритвой провели по мозгам. Головная боль. Всё смешалось. Какие-то люди вошли в комнату. И все предметы сдвинулись со своих привычных мест и поплыли куда-то. Потом всё успокоилось. Тихо. Только печально звучат глухие удары. Может быть, кровь в висках. А может, церковный колокол.

Мысли путаются, разбегаются, я собираю их, а они снова рассыпаются. И уже горсти мыслей не могу удержать в ладонях. Понять главное. Найти истину.

В сознании туман и какая-то сырость, от которой мозги промокли и прорастают белыми безжизненными ростками. Мысли без истины. Они заполняют меня. Туман в сознании. Я утонул в нем.

Раз, два, три. Из открытого окна несет холодом, сыростью и еще чем-то непередаваемо тоскливым. И этот холод и тоска разливаются по жилам, заползают в сердце. Раз, два, три. Оседают в легких, забивают рот, сжимают горло железом. Раз, два.

Сгущаются сумерки. Из темноты на окно выползает мутно-зеленое, как сквозь толщу воды, нечто. Прилипло к стеклу и смотрит в упор. Закрыл глаза. Три, четыре, пять. Открыл. Исчезло. Но взгляд остался.

Мы бежали из концлагеря. Мы бежали. Мы шли по лесу. Мы шли ночью. И тогда он вывихнул ногу. Я нес его на себе. Утро остановило нас. Мы лежали в сарае. Пахло прелым сеном и навозом. Нас могло выдать всё. Наша одежда, наши худые, небритые лица. Его вывихнутая нога. Мы лежали в лесу, в сарае. В окно к нам смотрел человек. Я помню его взгляд. Он выдаст, этот человек. Такой у него взгляд.

Я понял, что это конец.

И что-то еще я понял, когда почувствовал на себе этот взгляд. И тогда мне показалось, что мир повернулся. И это мгновение стало осью, на которой мир повернулся.

Или я просто находился на грани сна. В неестественном и неудобном положении. Очень неудобном, потому что сразу всё понял. Я знал, что есть время уйти. Одному. Я знал тогда, что уйду один.

Он остался лежать в сарае, где пахло прелым сеном и навозом. Я оглянулся. Он лежал, не шелохнувшись. Но он не спал. Он тоже всё понимал тогда. Просить о чем-то было бессмысленно. И он ничего не сказал.

А сейчас он замурован в стене. А я жив. И он часто приходит ко мне. И когда он приходит, мы молчим о случившемся. И о том, что Я ВИНОВАТ ПЕРЕД НИМ. Он ни разу не сказал мне этого.

Стемнело. В темноте, окутавшей меня, зажглись огоньки. Еще белеет в темноте прямоугольник окна. Туманный прямоугольник неба…

печальные рассказы, услышанные во время головной боли от человека, замурованного в стене

I. ДАЛЬНЯЯ МУРАВЬИНАЯ ДОРОГА

Мы ехали в поезде и все, не отрываясь, смотрели в окна. А за окном я видел только туман. В бесконечной пустыне, где мчался наш поезд, окружала его лишь туманная мгла. И только еле слышно постукивали колеса. Иногда в тумане возникали города, или ночью мы видели огни. Но это был лишь мираж, и все мы знали это. Вокруг нас один только туман. А ночи не было совсем.

А мы все, не отрываясь, смотрели в окна и видели, как в тумане рядом с нашим поездом бесконечной вереницей ползли муравьи. Бесконечная муравьиная дорога. Она то удалялась от нас, скрываясь в тумане, то приближалась настолько, что мы слышали их тихие голоса и шепот. Так шуршали — сухие листья в лесу.

Вечное муравьиное движение. И днем и ночью в тумане ползут муравьи. И ночи не существует для них. Все мы — вечные пассажиры этого поезда — прильнули к окнам, слушали голоса. Голоса, похожие на шуршание сухих листьев в лесу.

Медленно кружатся желтые листья и так чинно и благообразно кружатся желтые, как листья, люди. Кожа их лиц — желтый, высушенный веками пергамент. А птицы щебечут так мило и так беззаботно. Невинными шалостями заняты их дети. Сыпят желтый песок.

Листья кружатся, кружатся. И идут люди по дороге, и затихает последний звук их печальной песни. Вот скрылся за холмом последний человек. И умолк тихий звон кандалов.

И лишь ветер носит по земле сухие листья и перебирает их, и шепчется о чем-то.

Конец первой части

И снова повернулся мир. И опять всё в нем стало на свои места. Всё, кроме меня. Я остался висеть вниз головой. И все смотрели на меня. И все сказали: «Посмотрите на этого человека. Он висит вниз головой.» И все засмеялись.

Часть вторая МНОЖЕСТВО КРИКОВ

Я — инвалид войны. Сижу во дворе своего дома и смотрю на играющих детей. Они боятся меня, эти дети. Боятся, когда я сижу во дворе дома по Кошачьему переулку. Когда я сижу, скованный параличем и беспомощный, как ребенок. Я пугаю детей своей неподвижностью, но самому мне страшно.

Я боюсь ночи. Боюсь потому, что двадцать лет назад я спас себя от смерти. Нужно было умереть.

Когда с ним случилось несчастье, он почувствовал себя вне времени. Он, конечно, понимал, что время существует и независимо существует от того, что с ним произошло. Но оно перестало быть главным для него. И только тогда день его смерти смог стать нечто большим, чем просто отрезом во времени. Как ему показалось, этот день стал бесконечной, бесцветной линией в густой пыли. И где-то посреди разорванной. Смертью. Но это было почти незаметно. Потому, что он остался жив. Он просто почувствовал время как-то совсем по-другому, чем все люди. И, может быть, перестал быть человеком. Но это вовсе не главное.

Два гестаповца тащили его за руки по земле. А ноги его бессильно болтались в пыли. И оставляли за собой две бесконечные извилистые линии. В густой пыли.

Что-то огромное обхватило меня. Подняло над временем. И бросило назад. Сознание разделилось. Его внешняя реальная оболочка оставалась на месте, но я уже мчался куда-то. Мгновенно всплывали какие-то куски жизни. И всё неслось назад. Настоящее ушло в прошлое. Что-то сдвинулось с места. Мертвые пришли на смену живым.

Мы стояли у стены четвертого блока. Ветер рвал клочьями одежду, впивался в незащищенное тело сухими иглами.

«ТЫ, КОНЕЧНО, НЕ ВИНОВАТ. КОНЕЧНО, НЕ ВИНОВАТ. НО, ВСЕ-ТАКИ, Я БУДУ ПРИХОДИТЬ К ТЕБЕ ИНОГДА. ПО НОЧАМ. И ТЫ ОКОНЧАТЕЛЬНО ПОЙМЕШЬ, ЧТО СОВСЕМ НЕ ВИНОВАТ».

Ветер ударил с новой силой. На секунду я закрыл глаза. А через секунду его уже не было. Смутный силуэт удалялся вдоль стены. И, казалось, что ветер выдувает из него крупицы реальности. Он таял…

Под утро замурованный замолкал. Мои гости расходились. Уныло бродили они по комнате, сонно зевали, и тени их таяли в предутренних сумерках.

А последней уходила странная женщина. Она была Монахиней. Но утверждать это наверно, я бы не стал, потому, что платья на ней не было никакого. Это была странная женщина. Несколько лет она приходила ко мне. И ни разу не сказала ни слова. Только молчала и улыбалась. Однажды она пришла на рассвете. И была очень бледна. И что-то бормотала про себя. Впервые я услышал ее голос и ужаснулся. Я почувствовал, что она должна умереть сегодня. А утром я нашел ее в своем углу зарезанной.

из рассказов, услышанных от человека, замурованного в стене

II. НОВЫЙ АПОКАЛИПСИС. АДАЖИО

«Человек растаял. Это необычно…»

Человек лежал, широко раскинув руки. И смотрел в небо. Шел мелкий моросящий дождь. По дороге, чавкая в грязи и скверно ругаясь, тащились солдаты. Скрипела телега. Стонали раненые.

Он лежал у дороги, широко раскинув руки, и, не мигая, смотрел в небо. Казалось, он жив еще. Спит. А глаза открыты и смотрят в небо. И полны слез. Но это просто дождь. Час назад он так хотел отдохнуть.

И вот он спит у дороги.

…Он говорил долго. Очень долго. Бесконечно долго. Он упивался рассказом. Радовался тому, как произносит звуки. И тому, что звуки, рожденные им, слагаются в слова. Он умел говорит, не уставая. И слушая его, люди плакали и смеялись. Он умел говорить. Мысли и чувства, рожденные его рассказом, невозможно описать словом. Это нечто огромное, излучающее печальный свет. Было что-то невыразимо печальное в его рассказах. Наверно, эта печаль и придавала его рассказам тот необычный колорит, который всегда поражал слушателей.

Он говорил долго. Очень долго. Он говорил, не умолкая, почти двадцать лет подряд. С тех пор, как в гестапо ему вырвали язык…

последний рассказ человека, замурованного в стене, человека, у которого в гестапо вырвали язык

III. ДОЛГАЯ НОЧЬ В МУРАВЬИНОМ ДОМЕ

Я и мой брат, мы оба муравьи. Я всю свою жизнь провел в темноте и ни разу не видел солнца, света. Я не знаю, что это такое. А мой брат, он старше меня, рассказывал, что очень давно он видел солнце. Он говорит, что очень хорошо запомнил чистый прозрачный воздух, который насквозь пронизан лучами солнца. Я не мог всего этого представить. И я не верил ему. Я был убежден, что на свете нет ничего, кроме темноты. Я привык к ней. Мне казалось, что искать выход из темноты бессмысленно. У тюрьмы нет выхода. Наша тюрьма — это ВЕСЬ МИР. Но брат ищет какой-то выход. И подчиняясь ему, я тоже жду какого-то выхода. И подчиняясь ему, я тоже ищу. Ищу и понимаю, насколько бессмысленны наши поиски. День и ночь слышу от брата: «Где-то есть выход. Есть, есть! Мы должны искать, найти. Вперед, вперед!»

И день и ночь мы вынуждены искать его, не имея ни секунды покоя.

А вокруг нас лишь сырые стены темноты и ни проблеска света.

…Мой брат совсем сошел с ума. Он требует, чтобы мы искали постоянно, постоянно ползали во тьме, натыкаясь на стены, раздирая в кровь руки и ноги. И чем больше овладевает мною отчаяние, тем большую уверенность приобретает мой брат. Да, он сумасшедший. В нем какая-то тупая фанатичная настойчивость. Он просто одержим манией света и солнца, понятиями, выдуманными им самим.

Я не знаю, что мне делать. Я боюсь его. Я не могу больше. Силы оставляют меня. Мне кажется, я скоро погибну. В короткие минуты отдыха я плачу, но брат мой не видит моих слез. «Вперед, вперед», — кричит он, и я ползу, роняя слезы в темноту.

И вдруг я увидел свет. Дробящийся и мерцающий, готовый исчезнуть в любой миг. Но это был свет! «Смотри, брат, — крикнул я, — там свет! Смотри!» Но он молчал. А потом сказал: «Еще рано. Не может быть! Идем, идем. Еще рано, вперед!»

И я понял. Брат мой СЛЕП!

Вдруг расступились мрачные своды. Ослепительные лучи солнца ударили мне в лицо. Я закрыл глаза. Огненные шары кружились в моем сознании. И я плавал где-то среди этих шаров. Я ничего не чувствовал. И кружился среди множества солнц. И мир медленно поворачивался. Зеленая долина предстала моему взору. И мир медленно поворачивался. Голубое небо. А я оставался на месте. Воздух, напоенный свежестью раннего утра. А мир поворачивался. Огромное солнце. А я висел вниз головой. Солнце сияло.

Бедный слепой брат тихо смеялся надо мной.

конец второй части

1962–65.

Москва

Оглавление