Патрик Гейл Место, названное зимой
Посвящается Эйдану Хиксу
Patrick Gale
A PLACE CALLED WINTER
Copyright © 2015 by Patrick Gale
Перевод с английского А. Смирновой
© А. Смирнова, перевод на русский язык, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018
Вефиль
Буйного, возбуждённого пациента в принудительном порядке, держа за ноги, опускают головой вперёд в обыкновенную ванну. Находясь в воде, он не должен шевелить руками и ногами, в противном случае его удерживают в ванне или же поднимают на поверхность и вновь опускают, пока он не придёт в спокойное состояние.
Л. Форбс Уинслоу. Турецкая ванна при психических расстройствах (1896).Глава 1
Санитаров к нему, как обычно, пришло двое. Некоторые были добрыми и хотели помочь. Некоторые были напуганы и, как неопытные фермеры, впервые клеймившие быка, прятали свой страх за руганью и грубостью. Но эти двое оказались самого неприятного толка – они попросту не обращали на него внимания. Войдя к нему, разговаривали друг с другом и продолжали разговаривать, закрепляя наручники на его запястьях и таща его по коридору в процедурный кабинет.
Сегодня он был первым на очереди, поэтому в комнате с отличной изоляцией, где даже тихий разговор казался криком, стояла тишина, если не считать звука наполняемых ванн. Восемь ванн стояли в ряд, ещё три – поодаль. Издалека они казались самыми обыкновенными. При ближайшем рассмотрении было видно, что в воду опускалось нечто вроде гамаков.
– Мне не нужен гамак, – сказал он им. – И наручники тоже. Если хотите, чтобы я лёг в ванну и лежал, я не против. Мне не нужен гамак. Ладно?
Не обращая на него внимания, санитары оборвали свой невнятный разговор. Один расстегнул пуговицы на пижамной кофте Гарри. Другой развязал верёвку, державшую его пижамные штаны, и они упали на пол.
– Это нужно, чтобы вас успокоить, – сказал один, словно зачитывая служебное уведомление. – Вы слишком раздражительны, и это нужно, чтобы вас успокоить, – он сдёрнул пижамную кофту с плеч Гарри. – Забирайтесь.
– Я бы лучше принял обычную ванну. Пожалуйста, не нужно этих ремней.
Отточенным движением один из санитаров ухватил его за лодыжки, другой взял за плечи, и они погрузили его в ближайшую ванну, так чтобы гамак удерживал его в горячей воде. Температура была высокой, но нельзя сказать, чтобы неприятной. Неприятна была потеря контроля над собственным телом. Один санитар удерживал запястья Гарри на уровне его живота, другой в это время застегнул толстый кожаный ремень поперёк его груди. Ноги они стянули вместе ещё одним ремнём, затем туго натянули плотную брезентовую ткань, наподобие палатки, чтобы закрыть ванну полностью. В ткани было отверстие, куда они просунули его голову и тонкими ремешками стянули шею, чтобы не дать пару выйти. Теперь он, обездвиженный, был погружён в горячую воду, и на поверхности торчала лишь его голова.
– Пожалуйста, – попросил он, – не бросайте меня.
Санитары вышли, на ходу продолжая разговор. Им навстречу шли двое других, таща пациента, вопившего, что его хотят убить. Когда его раздели, он умудрился помочиться на санитара, сидевшего перед ним на корточках, и последовавший за этим переполох дал ему возможность убежать. Из коридора слышались проклятия, вопли, свист, а потом – сдавленное мычание избиваемого.
Спокойствие этого человека, когда его втащили обратно и погрузили в ванну напротив Гарри, было страшнее любых воплей. Когда их оставили наедине, по горло в воде, он повернул голову и уставился на Гарри, что ещё больше усилило его нервное напряжение. Гарри рассматривал краны сквозь толщу пара и пытался сделать вид, что его здесь нет.
– Я тебя знаю, – сказал человек тихо, но настойчиво. – Я тебя знаю, я тебя знаю, я тебя…
Гарри проснулся, дрожа, и услышал собственный крик, который его и разбудил. Он был не в своей палате, где стояло столько коек, что многие из них, включая кровать Гарри, оказались посреди комнаты. Изголовье кровати здесь тоже было железным, белого цвета, но на этом сходство заканчивалось.
Он лежал в маленькой, обитой деревом комнатке, выкрашенной в безмятежный небесно-голубой цвет; с маленького окна свисали плотные белые занавески. Обстановка была простой. Лоскутный коврик на полу, прикроватный столик, на нём – светильник и спички. Ботинки стояли на полу, пальто висело над ними на крючке. На соседнем гвозде свисал с вешалки чей-то чужой костюм. На простом деревянном стуле лежала аккуратная стопка белья, рубашек и носков, тоже не принадлежавших Гарри.
Окончательно проснувшись, он увидел на умывальнике кувшин с водой и умылся. Посмотрел на своё отражение в маленьком заляпанном зеркальце на стене. На него взирал угрюмый незнакомец. Он не помнил, когда успела отрасти борода, но она, конечно же, отросла, потому что там, откуда он приехал, не было ни бритв, ни зеркал, ничего, чем можно было бы пораниться или обжечься.
Одевшись в безукоризненно чистый костюм, идеально севший – должно быть, с Гарри сняли мерки, пока он спал, – он постарался взять себя в руки. Дыши, сказал он себе. Не забывай дышать. Потом воскресил в своей памяти голос другого человека, говорившего ему те же самые слова, и резко сел на маленькую кровать, чтобы успокоиться – таким острым и противоречивым оказалось пробуждённое воспоминание.
Рискнув наконец выйти на ослепительный утренний свет, он мог бы подумать, будто проснулся в своего рода раю, если бы не томительное чувство, что ад просто скрылся из поля зрения и вновь предстанет его глазам, если он отведёт их чуть в сторону. Он знал, что явился сюда из ада. На запястьях и лодыжках ещё не сошли синевато-серые следы, там, где ремни и наручники впивались в его тело, а выпрямив спину, он вновь почувствовал боль от ударов и пинков, в избытке выпавших на её долю.
Происходившее до всего этого, до ада, он помнил ещё более смутно. Старые воспоминания хранились в комнатах, куда он не мог войти. В моменты тишины и ясности, между процедурами, ему удавалось подобраться достаточно близко, чтобы ощутить – они окутаны таким сильным чувством утраты, что даже коснувшись ручки двери в одну из этих комнат, он обожжёт себе кожу.
Теперь он был в долине, поросшей густой травой, которую щипали овцы и парочка вялых коров; долина сбегала к широкой бурой реке, и в её сильном течении он разглядел несколько поваленных деревьев, плывущих от левого берега к правому. По обеим сторонам возвышались бесконечные ряды голубых обледенелых гор, их пологие склоны заросли лесом. Откуда-то слева доносился звон церковного колокола. Красота увиденного, яркость красок и тишина на миг ошеломили его, и он присел на маленькую скамеечку, чтобы прийти в себя.
Он не был сумасшедшим, хотя ему казалось, что, если с ним продолжат обращаться, как с психически больным, он скоро и впрямь лишится разума. Его внимание привлёк крик сарыча, и он поднял глаза. Я ещё могу отличить сокола от цапли[1], подумал он. Это была психбольница, а не тюрьма, откуда он прибыл, но свободы его лишили, насколько ему было известно, без судебного процесса.
Санитары пришли к нему, как обычно, после завтрака; он уже смирился, что бесконечные, выматывающие душу попытки утихомирить его с помощью воды продолжались снова и снова. Холодное обёртывание он все же предпочитал полноценной ванне, но только потому, что оно проводилось в палате поменьше, где царили желанные тишина и покой, где он твёрдо знал, что не станет кричать в приступе паники. Во всём остальном эта процедура была ещё хуже ванны: его туго заворачивали в простыню, смоченную холодной водой, сверху наматывали ещё две простыни, резиновый коврик и одеяло, а потом оставляли его, привязанного к каркасу кровати, иногда часа на три, тихо истекать сначала водой, затем по´том.
Но в тот день лечить его не стали.
– Вы отправитесь в путешествие, – сообщил ему один из санитаров. – Молодой мистер Ормшо выбрал вас, чтобы вы помогли ему в научном исследовании, поэтому ведите себя хорошо и смирно.
Они закатали рукав его пижамы и ввели инъекцию – очевидно, сильное успокоительное, потому что, к тому времени как ему выдали носки, вернули старые ботинки и пальто, в голове у него так помутилось, что он не мог задать ни один из вопросов, толкавшихся в его мозгу.
С одной стороны его маленького домика была затенённая терраса, одна из тех, что, пристроенные полукругом к бревенчатому дому, вызывают в памяти мысли о тирольских шале, так что Гарри не удивился бы, появись на ней хор девушек, одетых в народные платья, с венками бумажных цветов в руках, распевающих песни о любви и весне.
Да, была весна, поэтому река так сильно и вышла из берегов. Зеленеющие леса позади дома наполнились птичьим пением, и, сидя на террасе, Гарри наблюдал, как птицы, бурундуки и белки носятся в траве туда-сюда, озабоченные трудными весенними делами – нагуливанием жира и поисками пары.
Он не знал, где находится, как далеко они с молчаливым санитаром уехали. Необходимость ехать поездом вызвала у него столь бурный протест, что пришлось вколоть ему вторую дозу успокоительного, поэтому большую часть путешествия он проспал пьяным сном. Остальное скрыла тьма. Всё, что он запомнил, – как его запихнули в кровать, простыни которой были прохладны от морозного горного воздуха, и какое облегчение он ощутил, оказавшись в своей собственной кровати, слушая лишь своё прерывистое дыхание, а не крики и рыдания других.
Из главного корпуса раздались звуки гонга. Гарри вздрогнул, ожидая, что сейчас идиллию нарушат санитары или медсёстры, но, оглянувшись, увидел лишь девушку в простой униформе, стоявшую у открытой двери. Заметив его, девушка подняла руку в знак приветствия, ещё несколько раз ударила в гонг, словно исключительно ради Гарри, и вновь скрылась в главном корпусе. Дверь соседнего домика распахнулась, и оттуда вышла стройная блондинка, прилично, но старомодно одетая.
– Доброе утро. – Её голос был высоким, и Гарри поднялся, чтобы поздороваться. Когда она протянула ему маленькую руку в кружевах, он заметил, что женщина значительно старше, чем он предположил сначала, окинув взглядом её фигуру.
– Приятно познакомиться, – сказал он.
– Идёте завтракать?
– Я… думаю, да.
– Вы наверняка проголодались после долгой поездки. – У неё был голос маленькой девочки, за которым часто скрывается напористый характер. – Мы слышали, что вы приехали, но нам строго-настрого велели вас не беспокоить. Я – Мейбл. Мы зовём друг друга по именам, никаких фамилий и должностей. Хороший врач в своих предпочтениях – квакер, – она нервно рассмеялась.
– Я – Гарри, – сказал он.
– Очень приятно. Гарри, позвольте проводить вас на завтрак.
– Это больница? – начал было он, но женщина вновь рассмеялась.
– Это слово у нас тоже под запретом. Да я вижу, вы бунтарь! Это сообщество. Терапевтическое сообщество. А вот и Бруно.
Из третьего домика вышла мужеподобная женщина в строгом костюме. Пожав Гарри руку, она сразу же засыпала его вопросами о том, как прошла поездка, на которые он был не в состоянии ответить, поскольку даже не мог точно сказать, откуда прибыл. Мейбл мягко укорила её за это, Бруно не обиделась, и все вместе продолжили путь. Открывались всё новые двери, выходили всё новые люди, и вскоре их стало восемь. Кроме Мейбл и Бруно, больше женщин среди них не было. Чернокожий мужчина, по предположению Гарри, прислужник, сразу же почтительно отошёл в сторону, никем не замеченный, и терпеливо ждал, пока пройдут остальные.
Когда они дошли до главного корпуса, открылась дверь ближайшего к нему домика и вышла высокая женщина-кри[2] в ненавязчиво элегантной национальной одежде. Поймав взгляд Гарри, она быстро опустила голову, продемонстрировав каскад густых чёрных волос. Мейбл чуть слышно кашлянула, вновь переводя его внимание на себя.
Здесь было две комнаты, обе с видом на реку, – уютная библиотека, на которую Гарри взглянул лишь мельком, и столовая, хозяин которой пожелал всем доброго утра, прежде чем поприветствовать новичка.
Гарри увидел в нём одного из тех врачей, что время от времени проводили опросы в психбольнице. Это был высокий, темноволосый молодой человек, его густые усы привлекали внимание к грустным, влажным глазам. Гарри инстинктивно напрягся.
– Всё в порядке, Гарри. Вы в кругу друзей, – сказал врач и, зажав его руку в ладонях, выразительно потряс. – Удалось выспаться в оглушительной тишине?
– Да, спасибо, доктор… мистер Ормшо.
– Называйте меня Гидеоном, Гарри. Дайте-ка подумать… – он взглянул на карманные часы. – В десять часов приходите, пожалуйста, в мой кабинет.
Завтрак стоял на столике – целый ряд дымящихся блюд.
– Никакого мяса и алкоголя, – шепнула Мейбл. – Гидеон считает, они выводят из равновесия.
– Слава богу, хоть кофе можно, – добавила Бруно. Заметив, что Гарри так и стоит, уставившись на блюда, она спросила:
– Всё в порядке?
– Разве мы… – Он запнулся, и Бруно ласково посмотрела на него.
– Не торопись, – пробормотала она.
– Разве мы сами едим? – выговорил он наконец.
– Ну да.
– А где… а где санитары?
– Господи помилуй, нет здесь никаких санитаров.
Они спокойно, без лишних формальностей, выбрали, кому где сесть. К удивлению Гарри, краснокожая женщина и негр тоже к ним присоединились. Как и следовало ожидать, ели они в одиночестве. Один из мужчин нервно хихикал. Мейбл не переставала болтать, даже когда никто с ней не разговаривал. Гарри задумался, почему она так себя ведёт, если больше никто не поддерживает столь оживлённую беседу. Бруно подобострастно повторяла за ней каждое слово, но Мейбл не замечала её, явно не слишком высоко оценивая внимание женщины.
Мужчины в красивых весенних костюмах, не лишённых элегантных деталей – там шёлковый платочек, тут карманные часы, – сбившись в кучу в конце стола, кого-то напомнили Гарри. Только в конце завтрака, когда они сняли салфетки, он вспомнил кого. Хор Гайети-театра. В Лондоне. Целую вечность назад.
У каждого было особенное кольцо для салфетки. Гарри досталось с узором в виде ивовых листьев. Чувствуя под пальцами тяжёлый белый дамаст, он пытался вспомнить, когда последний раз пользовался салфеткой.
– Не то что в гадюшнике, верно? – спросил один из мужчин, и его тут же перебила Мейбл.
– Мы здесь не говорим об этом, – сказала она, затем ласково посмотрела на Гарри. – Гидеон верит в целительную силу цивилизованного поведения.
Краснокожая и чернокожий незаметно вышли из столовой. Наевшись булочек, мягких и бледных, Гарри вышел на террасу и увидел, что мужчина уже работает в саду – выравнивает лопатой края дорожки и бросает мусор в тележку. Возможно, мистер Ормшо был не только квакером, но ещё и социалистом, раз позволял прислуге завтракать с пациентами.
Маленький ара, сидя на насесте, наслаждался солнцем. По-видимому, он был прикован к своему месту. При виде Гарри он в знак приветствия помахал крылышками, блеснув перьями столь яркими, что эта яркость резала глаз, а потом вынул из мисочки орех и принялся прихорашиваться. Гарри, уже второй раз за сегодня ощутив ясность и красоту всего этого, почувствовал, что вот-вот расплачется.
– Смотри, только не трогай. – Он услышал за спиной голос Бруно. – Гидеон забрал его у девушки, которой он раскусил палец на две части. У всех нас здесь тёмное прошлое, – и, кончиками пальцев отдав ему честь, она большими шагами направилась в парк, воздух которого был так полезен для организма.
Издалека послышался пронзительный свист; обернувшись, Гарри увидел дымный столб от паровоза, прокладывавшего путь сквозь рощу; потом вспыхнула его яркая раскраска. Это зрелище вызвало болезненный спазм, и лицо Гарри резко дёрнулось. Часы с кукушкой – явная ирония! – висевшие в зале, пробили десять, и к нему подошёл мистер Ормшо.
– Пойдёмте, Гарри, – сказал он.
При всей неформальности здешних порядков, завтракал Гидеон не с пациентами. Может быть, несмотря на свой социализм, он всё же считал нужным держать некоторую дистанцию? Пройдя библиотеку, где несколько человек читали и писали, и нечто вроде оранжереи, они вошли наконец в кабинет на правой стороне; его стены чуть выпирали, так что открывался превосходный вид на реку.
С минуту Гидеон постоял рядом с Гарри, любуясь водоворотом.
– Могучая Атабаска, – сказал он.
– Бывают наводнения? – спросил Гарри.
– Да, случаются. Прошлой зимой унесло моего пса.
– Как грустно.
– Глупое животное заинтересовалось водой, плещущей из трещины во льду. Бегал туда и бегал, так что я вынужден был его привязать. Но потом кое-кто добрый отпустил его, пёс провалился в трещину раньше, чем мы успели его остановить, и утонул.
– Вы простили тех, кто это сделал?
Доктор улыбнулся.
– Нет ещё, – ответил он. – Пациентку я простил сразу же – она так сильно расстроилась. Но на реку всё ещё в обиде.
Они уселись по разные стороны стола из красного дерева, на котором лежала открытая папка.
– Ну что же, Гарри, добро пожаловать в Вефиль. Как вам завтрак?
– Замечательный, спасибо.
– Очень хорошо. Здесь не сумасшедший дом, хотя мои коллеги из Эссондейла, откуда вы прибыли, сочли бы всех здешних обитателей психически нездоровыми. Все вы вели себя неподобающим образом или высказывали суждения, которые и привели к тому, что с вами поступили подобным образом. Я изучаю такие особенности поведения. В отличие от моих коллег, я рассматриваю их не как обусловленные болезнью, а как присущие тому или иному типу. Моё исследование заслужило достаточно доверия, чтобы мне разрешили привезти сюда несколько человек, которые помогут мне в работе над ним. Вам не придётся сидеть взаперти. Вы спокойно можете гулять по саду, бродить по лесным тропинкам, даже отправиться в Хинтон, если захотите. Всё, о чём я прошу, – не покидать этих пределов в одиночестве и всегда оставлять запись в журнале на столике в зале, чтобы я знал о вашем отъезде. Ещё я прошу не нарушать личного пространства друг друга. У каждого из нас своя история, но я хотел бы, чтобы люди рассказывали эти истории по собственной воле, а не по причине вмешательства. Кроме того, я прошу уважать особенности других. Возможно, вы уже заметили – наверняка заметили, – что некоторые из здешних обитателей ведут себя странно или даже неправильно. Но не забывайте, что, с точки зрения санитаров Эссондейла, или откуда вы приехали, ваше поведение также странно и неправильно. Ну вот, нравоучениям конец. У вас есть вопросы, Гарри?
– Только, – начал Гарри, – тут совсем не похоже на… Это словно бы частный дом.
– Это и есть частный дом, – Гидеон улыбнулся. – Мой дом.
– Мы платим за проживание?
– Все вы здесь – мои гости. Если, когда вы уедете отсюда, вам захочется внести некоторую сумму в пользу моего исследования, я буду не против. Но я получил в наследство от отца достаточно средств, и мне нравится тратить их подобным образом.
Гарри почувствовал, что у доброго доктора не слишком тёплые отношения с отцом.
– Итак. Прежде чем мы начнём, я хотел бы кое о чём вас спросить…
Он засыпал Гарри вопросами. Как его фамилия и когда он родился, где он жил, кто был монархом и кто – премьер-министром, как бы он поступил, увидев слизняка под ногами, кота, которого мучают мальчишки, обнажённую женщину в общественном месте. Гарри решил раздавить слизняка, прогнать мальчишек и прикрыть женщину одеялом.
– Итак, – вновь сказал Гидеон. – Грубо говоря, мы выяснили, что вы не сумасшедший и не опасны для других. Вы стали жертвой травмы, не сильно отличающейся от тех травм, какие получило множество мужчин во Фландрии – от душевных боевых ран. Гарри, я намерен провести с вами сеанс гипноза, чтобы раскрыть двери вашего разума, которые вы так стараетесь держать закрытыми. Вы когда-нибудь подвергались гипнозу?
– Нет.
– Не волнуйтесь. Вы вполне будете отдавать себе отчёт в происходящем, и если я увижу, что вам нехорошо, я сразу же прекращу. Идёт?
Гарри кивнул.
– Трудно отвести взгляд от реки, не правда ли?
– Да.
– Вот и хорошо. Мне нужно, чтобы вы сидели здесь, в кресле. Вот так. Садитесь. Глубоко вдохните несколько раз. Расслабьтесь. Почему вы смеётесь?
– Извините. Просто… вы напомнили мне человека, которого я знал когда-то.
– Надеюсь, это приятные воспоминания?
– Да, – ответил Гарри, ошеломлённый воспоминаниями о том, как, лёжа на узкой кровати, он слушал полуденный шум Джермин-стрит за раскрытым окном. – С такого расстояния, думаю, они приятны.
– Хорошо. Глубоко дышите. Вот так. Расслабьтесь. И сосредоточьте взгляд на реке. Смотрите на середину, где течение самое сильное. Представьте, что оно проходит сквозь вас. Оно проходит сквозь ваш разум, очищая все ваши мысли. Ваш разум – комната. Пустая комната, белая, очень спокойная. Здесь нет никаких правил. Вы можете высказать все свои мысли, и никто не узнает. Никто вас не осудит. Вы понимаете, о чём я?
– Да.
– Хорошо. Гарри?
– Да?
– Расскажите мне, кого вы любите.
Строберри-вейл
В Англии всегда с неохотой принимали человеческое естество.
Э.М. Форстер, «Морис».Глава 2
Отец Гарри Зоунта умер от скуки. Медики диагностировали апоплексический удар, в переводе на неофициальный язык – злоупотребление жирной пищей и алкоголем. Но истинная причина, Гарри не сомневался, крылась в безделье и хандре, вызванной этим бездельем. Отец всегда жил работой и не смог придумать, чем заполнить время, продав свой бизнес и погрузившись в сомнительную роскошь праздности.
Большую часть своих двадцати восьми лет Гарри вёл спокойную, благодушную жизнь молодого мужчины. У него было достаточно средств, чтобы не работать. Отец Гарри сколотил весьма неплохое состояние, сдавая напрокат омнибусы; начав с того, что одним из первых обслуживал маршрут к югу от реки, впоследствии он расширил свои владения до четырёх оживлённых маршрутов, прежде чем, проявив хитрость, продал свои дела Главной Лондонской омнибусной компании, подобно «Тиллис» и «Видоу Бёрч».
Разбогатев, избавившись от необходимости пачкаться конским потом и уличной грязью, Зоунт-старший женился по любви и вместе с тем по расчёту. Богатство её семьи было потомственным, проверенным временем. Они встретились ещё до того, как он разбогател, – стойла Зоунта в Гринвуде, Брикстоне и Сайденхэме поставляли дешёвый и качественный навоз для удобрения садов её отца в Кенте. Её родители возражали, но не слишком – она была младшей из шестерых, страдала заиканием и пороком сердца. Когда она умерла – из-за сердца, – подарив жизнь младшему брату Гарри, Джеку, выяснилось, что свои собственные деньги она завещала Гарри, чтобы мальчик получил воспитание, достойное джентльмена.
Некоторые вдовцы находят утешение в детях, но отец Гарри и Джека не относился к их числу; он не мог видеть сыновей, напоминавших ему о той, кого он любил и потерял. Джек, конечно, был ещё младенцем, но четырёхлетний Гарри уже сильно напоминал мать: тот же высокий лоб, то же написанное на лице искреннее любопытство. Детям не передались проблемы с сердцем, но Гарри, так же как его мать, заикался, когда нервничал, и, как все мужчины в её семье, вместо «Р» произносил «В», и потому окружающих особенно раздражало, что его не назвали Томасом или Уильямом.
Мистер Зоунт передал мальчиков на попечение кормилицы и нянечки соответственно, а когда им исполнилось пять, отправил в довольно строгую подготовительную школу на побережье Кента, где они проживали как в учебное время, так и на каникулах. Сам он продолжал вести скромное существование на Континенте, прилежно писал им сухие письма и время от времени посылал подарки: биты для крикета, перочинные ножики и тому подобное.
С тех пор как Джека отправили в ту же школу, где учился Гарри, братья были привязаны друг к другу. Настоящая семья из двух человек, они, конечно, ни у кого не могли вызывать жалости. У обоих были одноклассники, чьи родители привезли их сюда на неопределённый период сразу по прошествии недолгих, идиллически грязных младенческих лет в Индии или Африке, чтобы они воспитывались как истинные англичане, не обременённые хлипкими семейными связями.
В положенное время мальчиков перевели в Харроу[3]. Школу выбрала для них ещё покойная мать – потому что воспитанники выходили оттуда достаточно учёными, но не чересчур. Она верила, что здесь они смогут наладить нужные связи за пределами маршрутов бывших омнибусов их отца. О том, как оплачиваются их счета, стало известно либо из сплетен ехидного учителя, либо из доверчивой, неосмотрительной болтовни Джека.
Будучи младше и, следовательно, больше нуждаясь в защите брата, Джек в то же время был сильнее и увереннее в себе. Он открыто нёс себя в мир, искренне веря в других и в свою очередь легко завоёвывая их симпатии. Самой присущей ему была фраза – это просто! Жизнь представлялась ему такой же понятной, как приключенческий роман для мальчиков: люди были плохими и хорошими, правильный выбор – очевидным, и добро всегда побеждало зло. Бог, поскольку был англичанином, задумал, чтобы всё делалось к лучшему, и подарил нам жизнь, полную всевозможных наград; всё, что требовалось от нас, – приложить совсем немного усилий и взять то, что нам причитается. Джек был красивым, спортивным, добрым, и эта доброта беспокоила Гарри, уверенного, что в любой момент может произойти то, что изменит столь жизнерадостный взгляд на вещи.
Может быть, потому, что он был уже достаточно большим, когда умерла мать, чтобы ощутить трагизм смерти, чтобы запомнить мягкую приветливость будуара, откуда его так резко вышвырнули навсегда, Гарри был так же непохож на Джека, как их мать была непохожа на отца: осторожный, боязливый, склонный к размышлениям. Он не был горд, но, когда его дразнили на игровой площадке или где бы то ни было, остро чувствовал ужас унижения и, чтобы защититься, замыкался в себе. Учиться он не любил – его мозг был слишком медлительным или слишком сонным, чтобы воспринимать то, чего от него требовали, – но ничто не приносило Гарри столько удовольствия, как часы, проведённые наедине с книгами; листая страницы атласов, романов, исторических трактатов, он вызывал в своём воображении те версии самого себя, какие они ему предлагали. Не умея быстро сводить знакомства, он привык довольствоваться общением с теми, с кем сводил знакомства его брат.
Джек никак не желал примириться с застенчивостью Гарри; это качество было настолько чуждо его натуре, что он не мог понять его сути, не мог представить, каково вообще испытывать смущение. К тому времени, как оба повзрослели, младший заботился о старшем так, как старший заботился о нём, когда они были детьми, и задача вовлечь Гарри в любую деятельность, в любое увеселительное мероприятие или поездку была заложена в нём на уровне рефлексов. Как правило, у его приятелей также находились застенчивые брат или сестра, и таким образом у Гарри завязывалась дружба, дружба через поколение, всецело зависящая от великодушных порывов брата. Когда Джек, как ожидалось, вступил в кадетский корпус Харроу, Гарри начали мучить тревожные мысли, что брат может записаться на военную службу в далёкую страну и они навсегда потеряют друг друга.
Мать завещала им достаточно денег, чтобы они оба могли получить университетское образование, но Гарри не видел в этом смысла. Единственное будущее, которого он желал – вследствие общения с друзьями Джека и родственниками покойной матери, – спокойная жизнь на своей земле, где-нибудь в собственном поместье или хотя бы на ферме. Джек, напротив, точно знал, чего хочет. По иронии судьбы он всегда был без ума от лошадей. Он рисовал их всё с большим мастерством и знанием дела на полях тетрадей, читал о них и, так же как и Гарри, каждое утро отправлялся на прогулку верхом. Они оба любили верховую езду, но, когда отец изредка брал их с собой в огромные стойла на юге Лондона, только Джек бежал к лошадям, разговаривал с ними и засыпал вопросами конюхов. Скоро он точно установил для себя, что лошадям нужны ветеринары и что ветеринары зарабатывают деньги, большие деньги. Он учился старательно и так усердно – в отличие от Гарри, не видевшего конечной цели своего обучения, – что вскоре добился возможности поступить в Королевский Ветеринарный Колледж.
Джек поселился в холостяцкой квартире Гарри. Пока он проходил курс обучения и возвращался домой, вне себя от восторга, принося лёгкий запах формальдегида, приводя шумную толпу друзей, Гарри всё глубже погружался в безделье джентльмена, стиль жизни, который может длиться годами. Оживлённый заведённый порядок – гимнастические булавы, бритьё у парикмахера, энергичная прогулка по парку, визит в клуб, куда его записал дедушка, а там – газеты, неторопливый ланч, чтение книг в библиотеке, способствующее пищеварению, потом звонок в Турецкие бани Лондона и провинции, ванна и массаж, и снова в клуб, чтобы выпить чаю и вернуться в свою квартиру обедать с Джеком.
Не считая случаев, когда у Джека были другие планы, они тихо проводили вечера, чтобы не мешать Джеку учиться, и рано ложились спать. Они вели спокойную, размеренную и, если говорить о Гарри, целомудренную жизнь, что сильно отличало их от соседей. Квартира, которую они снимали, располагалась в популярном среди холостяков доме на севере Пикадилли. За благоразумными юношами приглядывала миссис Оллардайс, почтенная домработница, которую отец когда-то нанял для них в качестве няньки; теперь она каждый день приезжала к ним из Ламбета[4], чтобы готовить и убираться.
Внезапная смерть отца, о которой им сообщил семейный адвокат, в свою очередь узнавший о ней от юриста в Ницце, стала бо´льшим потрясением для Гарри, чем для Джека. Младший сын знал отца лишь по формальным, ничего о нём не говорящим письмам («Я рад слышать о блестяще выдержанных экзаменах… Я одобряю ваш выбор квартиры…»), поэтому новость вызвала у него не больше страданий, чем известие о крушении компании, куда он одно время подумывал вложиться. Джек брал пример с Гарри, смотрел на него, ожидая указаний, как себя вести и как чувствовать. Целый год они, как положено, носили траур, но Гарри не знал, что Джека отстранили от занятий за несоблюдение формы одежды, хотя он и отпрашивался на неделю, чтобы присутствовать на похоронах отца в Ницце.
Похороны прошли в нелепой, холодной обстановке (для Гарри стало открытием, что на юге Франции бывает плохая погода). Кроме них с Джеком и пастора местной англиканской церкви, присутствовали также видавший виды консул и две дебелые француженки в шляпах с вуалью, одна из которых поддерживала другую, когда та, не в силах держаться на ногах от горя, рухнула у могилы. Они скрылись в мелкой мороси раньше, чем Гарри успел представиться, а консул был либо слишком тактичен, либо искренне не знал, кто они такие.
Гарри не мог притворяться, что убит горем. Если он и скорбел о чём-то, то только о своей неспособности скорбеть. Его воспоминания об отце были столь скудными и далёкими, что не позволяли им доверять. Он помнил, или думал, что помнил, как шёл позади него по каменистому пляжу, но в памяти сохранилось лишь, как трудно было идти по камням, держась за руку взрослого, и не осталось никаких тёплых чувств. Он помнил роскошную бороду, немного похожую на ту, какая бывает у королей, острый запах лайма и чего-то послаще, какого-то средства для ухода за собой – масла для бороды или лосьона для бритья. Он никак не мог воскресить в памяти его голос и внезапно осознал, что со временем стал читать про себя его письма голосом нелюбимого директора школы Харроу, а совсем не отцовским. Но, лишившись теперь уже обоих родителей, он ощутил тоску по матери с новой силой, острое и простое желание общения с женщинами.
В их жизни не было места особам прекрасного пола, если не считать миссис Оллардайс, которая, в общем-то, тоже не то чтобы присутствовала в их жизни, и хрустящие корочки пирогов удавались ей лучше, чем разговоры. Их дом состоял лишь из холостяцких квартир, но соседей сверху и снизу порой посещали более или менее приличные женщины; порой Гарри случайно сталкивался с гостьями на лестнице или в вестибюле. Здороваясь, снимал шляпу, в ответ получая приветствие или скромно опущенный взгляд, а потом за его спиной завязывался разговор, оставлявший на долю Гарри лишь обрывки фраз и столь же искушающий лёгкий аромат фиалок, духов или мыла.
В театрах, магазинах, во время полуденных прогулок Гарри наблюдал за женщинами, как за дикими птицами, отмечал элегантность или простоту их нарядов, то, как меняется их поведение наедине с собой и в компании, с мужчиной или другими женщинами. Но не было той, кого он мог бы считать своей подругой, не было и той, о ком он мог бы сказать, что хорошо её знает. Миссис Оллардайс он знал всю свою жизнь, но она, соблюдая правила подобающего поведения, так редко рассказывала о себе, что, узнав о существовании мистера Оллардайса, который погиб на англо-бурской войне, или о том, как она делила квартиру в Ламбете с четырьмя неженатыми братьями, поэтому «хорошо усвоила привычки мужчин», – Гарри пережёвывал эту информацию до неприличия долго.
Будь жива мать, будь у них сестра или по крайней мере будь сёстры у их друзей, он совсем не так воспринимал бы женщин; они стали бы для него обыденными, возможно, даже неинтересными. Родители матери каждое лето приглашали их к себе в деревню и теперь, когда мальчики повзрослели, несомненно, стали бы сводить подходящие знакомства. Но дедушка давно умер, его вдова состарилась и одряхлела, а дяди и двоюродные братья, рассматривающие само существование Гарри и Джека как нечто неудобное, понемногу свели на нет всё общение с ними.
В клубе и банях на Джермин-стрит Гарри часто смотрел по сторонам, на мужчин, которые никогда не были женаты – постепенно к нему стало приходить понимание, что и они с Джеком попадут в их число, – и думал, что их жизнь не такая уж и плохая. Пока существовала миссис Оллардайс, чтобы кормить их и убираться, портной и парикмахер, чтобы поддерживать в порядке их внешность, холостяцкое существование не слишком печалило. Он заметил, что эти мужчины, вероятно, по достижении смутно определённого возраста, получали статус закоренелых холостяков; это означало, что они прошли (или же, наоборот, провалили) некий экзамен или же, если хотите, что одиночество стало следствием их личного выбора, а не жестокости судьбы.
После смерти отца Гарри поставили в известность, откуда брались деньги, с такой лёгкостью поступавшие на его банковский счёт. Очевидно, у семейного адвоката сложилось впечатление, что он имеет дело с инфантильным идиотом, и потому он рассказывал об этом Гарри так педантично и медленно, что его речь и в самом деле стала тем ещё испытанием для Гарри. Большая часть недвижимости отца находилась в частной собственности – дома в Брикстоне и, конечно, Ламбете, где жила миссис Оллардайс и плату за которые повышали доверенные лица. По условиям сделки, продав свой бизнес, он получил от Главной Лондонской автобусной компании как наличные деньги, так и пакет акций подчинённых ей железнодорожных компаний. В какой-то период – возможно, пребывания на континенте – он проявлял значительный интерес к немецкой компании, производившей боеприпасы, весьма хорошо себя проявившей, и балетной труппе, находившейся сейчас на грани банкротства. Всё, что осталось от наследства матери, ушло на покупку нескольких домов в Кенсингтоне.
Недвижимость в Ницце перешла мадам Грассерт. Гарри вспомнил женщину у могилы – как вуаль забилась ей в рот, как смешно её маленькие ручки в чёрных перчатках цеплялись за локоть подруги. Интересно, она ожидала получить больше?
Адвокат избегал смотреть Гарри в глаза; не отрывая взгляда от имени француженки на листе бумаги, он сказал:
– Счёт вашего отца во французском банке был заморожен на момент его смерти, естественно, после того как нотариус уладил все дела с неоплаченными долгами. При желании вы можете поручить ему вести судебный процесс, в случае, если… гм, значительные суммы были переведены на другой… банковский счёт, но, боюсь, восстановить эти суммы не удастся. Если вы хотите оспорить завещание, мы, конечно, можем…
– Нет, нет, – заверил Гарри. – Пусть всё останется как есть.
Такие подарки не делаются ни с того ни с сего, незапланированно. Если она скрасила последние годы жизни его отца, она по меньшей мере заслуживает крыши над головой. Ницца, подумал он, не то место, куда он желал бы когда-нибудь вернуться.
Мысль о том, что он внезапно унаследовал столько недвижимости, беспокоила Гарри, и он с облегчением услышал, что, подписав несколько бумаг, может оставить всё как есть, и относительно большая сумма продолжит поступать на его счёт, как раньше. Уже дома он осознал, что Джек, не получив ничего, теперь полностью от него зависим. Первой мыслью было разделить всё наследство на две части, но, конечно, так поступать было нельзя. Ввиду права наследования без ограничений недвижимость принесла бы больше дохода им обоим, если бы он был единоличным владельцем.
– Кроме того, вы вполне можете жениться, – напомнил ему адвокат, – а жена и хозяйство потребуют куда больше средств, чем ваш нынешний образ жизни.
Потом он подробно описал ему, сколько в среднем расходует семья, состоящая из мужа, жены, двоих детей и четырёх слуг. Гарри имел настолько смутные представления о том, что сколько стоит, что даже не понимал, должны ли эти суммы огорчить его или, наоборот, стать приятным сюрпризом, поэтому слушал вполуха, что адвокат принял за невозмутимость, не внушившую ему доверия. Извинившись за прямоту, он сказал, что, поскольку у Гарри нет ни отца, ни матери, которые могли бы дать ему совет, а сам Гарри, конечно, имеет мало жизненного опыта, чтобы разбираться в таких реалиях, ему следует быть начеку, поскольку теперь он стал, выражаясь простым языком, добычей.
Потом Гарри несколько часов размышлял об услышанном, прогуливаясь вдоль Пикадилли и Найтсбриджа, чтобы немного успокоить мысли. Все эти размышления были так непривычны. Не то чтобы его ценность внезапно резко возросла; её не замечал даже любимый брат. Но он знал, что существуют руководства для высшей знати и наследников поместий; он просматривал родословную матери как-то в час безделья в библиотеке. Возможно, где-нибудь содержатся и сведения о финансах, выгодные женихи записаны в племенную книгу наподобие тех, что читает Джек, и прямо сейчас какая-нибудь не слишком щепетильная мать сосредоточенно изучает её и ставит карандашом из слоновой кости маленький знак вопроса напротив его фамилии?
Он решил особенно не таиться, но не рассказывать Джеку. Брат гораздо больше времени проводил в обществе, был открыт и доверчив, поэтому никогда не задумывался о мотивах других людей и ничего от них не скрывал, если думал, что они его любят. Он был настоящим другом матери-природы, никак не её личным советником, и всегда считал секреты непосильной ношей.
Гарри решил, что сейчас главное – помочь Джеку получить образование и найти своё место в жизни. О том, как защититься от потенциальных свекровей, они подумают позже. Даже если Джеку не нужно было бы столько времени уделять учёбе, соблюдение траура давало Гарри целый год на то, чтобы держаться в стороне от общества и критически оценивать новую информацию.
Джек был красив и хорошо сложен, не был павлином, но придавал определённое значение своей внешности и проявлял интерес к тому, как он одет. Весь год он с нетерпением ждал, когда закончится траур; Гарри видел, как сильно брату хочется поскорее надеть яркий пиджак клуба любителей гребного спорта или нарядиться в какой-нибудь другой костюм, кроме чёрного. Сам же он, напротив, был даже рад по уважительной причине не показываться в свете. Его и раньше нельзя было назвать душой компании, но на эти двенадцать месяцев он был избавлен даже от ничего не значащих разговоров. Незнакомцы и знакомые относились к нему с приятной осторожностью. Это напомнило ему легенду о Персее, прочитанную в детстве: как древнегреческий герой, надев волшебный шлем, обрёл невидимость. Другие мальчики из класса бахвалились, сколько вреда могли бы причинить окружающим, за кем стали бы шпионить, сколько банков бы ограбили, но он мечтал заполучить этот шлем, только чтобы побыть одному, чтобы никто не донимал, не докучал. Как ни странно, он начал наблюдать за людьми в трауре, став одним из них, и замечать небольшие различия в том, как они относятся к необходимости одеваться в чёрное.
Глава 3
Несколько месяцев спустя после того, как чёрный костюм стал привычным, так что Гарри начало казаться, будто он носил его всегда, как красивый швейцар – униформу, и несколько недель спустя после того, как Джек закончил обучение на ветеринара и начал подыскивать подходящее место, он прервал утреннюю гимнастику Гарри, ворвавшись к нему и размахивая визитной карточкой. На нём был клубный пиджак, яркий, как сама весна.
Эту карточку оставила ему мать девушки, которую он встретил на последнем светском рауте клуба любителей гребного спорта. Команда Джека выиграла кубок, и, стоя в очереди к палатке, где их вручали, он разговорился с незнакомкой.
– О чём же вы говорили?
– Да не помню. Так, ни о чём. Но она ужасно прехорошенькая. День был жаркий, палатка нагрелась, как плавильная печь, и никто особенно не хотел там торчать. Я, по-моему, сказал какую-то глупость про леди Кактам – дескать, она сама заслуживает кубок за то, что стоит тут в парадном костюме, говорит все эти речи и вручает нам кусочки серебра. У неё, кажется, человек десять сестёр. У мисс Уэллс, не у леди Забылкак. Да не смотри ты так, Гарри! Будет весело. Год закончился на той неделе, так что нам не придётся одеваться, как будто мы из похоронного бюро.
– Может, один сходишь?
– Я стесняюсь.
– Не болтай чепухи.
– Ну пожалуйста, Гарри! Мы вообще никуда не ходим, а у них будет весело. И потом, ты старший, значит, они в первую очередь хотят познакомиться с тобой. Ты – мой пропуск! И тебе это тоже пойдёт на пользу, сам знаешь.
Гарри согласился, потому что ни в чём не мог отказать Джеку и потому что почувствовал лёгкий укор совести от того, что и не заметил, как прошёл год траура. Он остался верен своим привычкам, но надел летний костюм и синий галстук; даже в этой неброской одежде ему казалось, что, идя по Грин-Парк и Сент-Джеймс, он притягивает взгляды. Он пообедал в клубе чуть раньше обычного, чтобы вовремя встретиться с Джеком. Миссис Уэллс жила в восточной части, неподалёку от Темзы, возле Туикенема, так что пришлось садиться на поезд у Ватерлоо, что ощущалось как целое путешествие, и Гарри понемногу овладело праздничное настроение. Пока Джек рассказывал ему всё, что знает о людях, к которым они собрались, Гарри думал, что брат, защитником которого он всегда себя считал, в свою очередь, думает, что оберегает его. Джеку, должно быть, он кажется довольно жалким существом, своего рода затворником.
Миссис Уэллс была вдовой адвоката, жившей на собственные средства, матерью троих взрослых сыновей и шестерых дочерей. Два старших сына пошли по стопам отца и занимались юриспруденцией, младший стал инспектором и жил в Африке. Девушка, с которой познакомился Джек, – Джорджина, вторая по старшинству.
– А для меня ты, конечно, приберёг самую старшую? С рыжими волосами и усами?
– Я тебя умоляю, – ответил Джек, глядя в окно на чёрные стены домов, мимо которых они проезжали. – Мне достоверно сообщили, что у неё вообще никаких волос нет.
Выйти на станцию Строберри-Хилл было всё равно что оказаться в деревне. Повсюду зелень, птичьи трели, почти никакого движения. Сверившись с карманным путеводителем Бутса, Джек спустился с платформы, прошёл железнодорожный переезд и длинный ряд очаровательных вилл, прежде чем выйти к улице, носившей нелепое называние Строберри-вейл[5], на которой жила миссис Уэллс.
– Кажется, Поуп жил где-то рядом, нет? – поинтересовался Гарри, окинув беглым взглядом реку за деревьями.
– Кто?
– Забыл? Ну, поэт. Мы проходили его стихи в школе.
Вилла Ма Турейн была красивым домом, но не таким новым, как маленькие домики, рассыпанные по обеим её сторонам. Аккуратно подстриженная живая изгородь отделяла его от дороги. Справа располагались маленькие стойла; заглянув туда по наитию, Джек убедился, что они пустуют. Послышались смешки; Гарри поднял глаза и увидел, что из открытого окна второго этажа их разглядывают трое детей. Он поднял шляпу, что вызвало ещё больше смеха, а за этим последовал сухой выговор женщины, после чего три головы в окне исчезли.
Можно было предположить, что мать такого семейства будет высокой, с диктаторскими замашками, но миссис Уэллс оказалась очень маленького роста, меньше пяти футов. На ней было элегантное платье из тёмно-фиолетового шёлка, зашуршавшее, когда она поднялась из-за чайного столика, чтобы поприветствовать гостей. Она не носила траура, как пристало вдове, но резкая серебристая прядь в каштановых волосах казалась маленькой короной, придававшей её облику удивительное достоинство, так же как и связка ключей, висевшая у неё на поясе на цепочке из чёрного стекляруса.
Она представила их заглянувшей в гости соседке, которая поболтала с ними о тёплой погоде и прелестных садах вокруг дома, сбегавших к реке и маленькой пристани, а миссис Уэллс тем временем прошла по коридору в другую комнату, чтобы позвать девушек.
Оттуда донёсся приглушённый разговор; в голосе миссис Уэллс появились суровые нотки. Сразу же после того, как вернулась хозяйка, гостья заторопилась домой, заявив, что она живёт всего в двух улицах отсюда и очень часто видится с Эстерваной. Миссис Уэллс разлила чай, предложила гостям пирожные и сообщила, что дочери вскоре присоединятся к ним, но только Винифред немного застенчива.
– Как и я, – признался Гарри.
– О, – сказала она, обескураженная его откровенностью, – это так мило. Немногие мужчины в этом признаются. Мой покойный муж вёл себя с нами, как настоящий тиран, и, боюсь, поэтому дети стали запуганными. Да и я тоже! – она коротко рассмеялась. – Только Джорджина умела постоять за себя, и он, конечно, любил её больше всех. Винифред больше пошла в меня, но талантливее.
На веранде послышался стук, как будто уронили игрушку, и снова захихикали.
– Простите, – пробормотала миссис Уэллс и вернулась в зал. Поймав взгляд Гарри, Джек подмигнул – один из множества фокусов, которые самому Гарри никогда не удавались.
– Мадам Вейнс, – позвала миссис Уэллс деликатным тоном, в котором слабо звучали стальные нотки, – не могли бы вы, гм, s’il vous plaît?[6]
Тут же раздались хлопок в ладоши, отрывистая фраза на французском и топот маленьких ножек, сбегавших вниз по лестнице.
– Прошу прощения, – продолжала миссис Уэллс, – это мои младшие. Любопытны и любят разглядывать гостей. У мадам Вейнс так много забот, что она попросту не справляется. Мы подумываем отправить двух постарше в Бельгию, чтобы их воспитали в монастыре.
– Разве вы католики?
– Боже упаси! Просто монахиням хорошо удаётся придать девочкам je ne sais quoi[7]. К тому же я опасаюсь, что в такой большой семье старшие дети могут ослабеть от постоянной усталости, а младшие – сделаться…
– Неуправляемыми? – с улыбкой предположил Джек.
– Слишком самонадеянными. О! Te voici, Georgette[8]. С мистером Джеком Зоунтом ты, конечно, уже знакома. Это его старший брат, Гарри. А вот наконец и моя Винифред.
Прямо как главная и второстепенная парочки в комедии, подумал Гарри, – двое тёмненьких, двое светленьких. Однако, к его удивлению, оказалось, что внимание Джека привлекла брюнетка, красота которой была несколько мужеподобна. Но она была полна уверенности в себе и обаяния, как и Джек.
– Простите, что так долго, – с улыбкой сказала Джорджина. – Я дважды заставила Винни сменить платье, а потом она увидела на моём пятно от травы, так что мне тоже пришлось переодеться. Думаю, вы оба уже напились маминого чая. Может быть, позволите пригласить вас на прогулку по саду?
– Прекрасная идея, – заметила миссис Уэллс. – Но если решите покататься на лодках, предоставь, пожалуйста, грести джентльменам, – она чуть дотронулась до руки Гарри. – Братья поддерживали интерес Джорджи к спорту, и, боюсь, она стала слишком неуступчива.
– Мама имеет в виду, что Джорджи любит командовать, – тихо сказала Винифред и опустила голову.
– А вы грести не любите? – спросил Гарри, шагнув чуть в сторону, чтобы она прошла вперёд мимо французских окон вслед за парочкой, поспешившей к выходу.
– Не особенно. Ну, я имею в виду, что пыталась, но лодка плавает по кругу, и все надо мной смеются.
Он вздрогнул.
– Просто ужасно, когда над вами смеются. Люди думают, что все обязаны быть хорошими спортсменами, но их смех недружелюбен, и к нему никак не привыкнешь. Во всяком случае, я не смог.
– Значит, вы тоже грести не любите? – спросила она.
– Ну, я вообще мало что люблю. Езжу верхом. Хожу пешком. Мне нравится ходить пешком.
– И мне.
Они решили побродить – очень медленно – по хорошенькому саду на берегу реки, а тем временем Джек и Джорджина, хохоча, отвязали одну из весельных лодок, пришвартованных по другую сторону площадки, и рванули на ней в сторону поросшего тростником острова неподалёку. Собственно говоря, подумал Гарри, все они должны были находиться на таком расстоянии, чтобы слышать разговоры друг друга; эта вольность, граничащая с грубостью, противоречила порядкам, принятым в светском обществе Мейфера[9]. По крайней мере, миссис Уэллс проследовала за ними на террасу, где, сидя в тени голубого навеса, свисавшего с задней стороны дома, делала вид, будто с помощью ножниц приводит в порядок растущие поблизости розы.
– Какое красивое место, – сказал он. – Вы всегда здесь жили?
– Всю свою жизнь, – ответила Винифред. – Думаю, отцу нравилось, что мы не торчим у него на виду. Мой брат Барри – Баррингтон – называет это место девичьим монастырём.
– А вам никогда не хотелось вырваться?
– Прошу прощения?
– Монахини, они ведь часто ощущают себя взаперти и хотят вырваться на свободу.
– Правда? А я им завидую. – Она поймала его вопросительный взгляд. – Ведь здесь не всегда так тихо. Просто сейчас мальчики работают, а девочки занимаются с мисс Вейнс в классной комнате. Но бывают дни, когда мне кажется, что было бы чудесно оказаться в уединении монашеской кельи.
– Бог ты мой, – сказал он с напускной серьёзностью, и она улыбнулась, но так печально, что вряд ли можно было назвать это улыбкой.
Дойдя до железной скамейки в золотистой тени плакучей ивы, они сочли её подходящим местом, чтобы отдохнуть, и уселись. Винифред смотрела, как Джорджи гребёт, и это, в свою очередь, позволяло Гарри смотреть на Винифред. Она была довольно хорошенькой, подумал он: светлые волосы, заколотые в небрежную причёску, на которую, несомненно, ушло не меньше часа, ярко-синие глаза, бледная кожа. Она была очень тихой, даже грустной, но в её словах проскальзывала лёгкая, печальная ирония – та разновидность юмора, которую он любил больше всего.
– Боюсь, со мной в компании не особенно интересно, – сказал он наконец, потому что заметил, как миссис Уэллс бросает в их сторону встревоженные взгляды.
– Нет, нет, – заверила Винифред, вновь повернувшись к нему. – Вы… просто я – никуда не годный собеседник. Обычно слушаю, а не говорю.
– Как и я. Вы волнуетесь за сестру? Я хочу сказать, близость к воде и…
– За Джорджи? Ну что вы. Она превосходно плавает. Когда мы были маленькими, отец развлекался тем, что бросал ей палки в воду, как собаке, и она приносила.
– Ваша мама сказала, что только Джорджина могла дать ему отпор.
– Это так. Её трудно напугать.
– А он был таким пугающим?
– Ещё бы! Когда мы слышали, как его ключ поворачивается в замочной скважине, мы все бежали наверх.
– Как монахини?
– Ну, наверное. Только я не думаю, что монахиням разрешается бегать. Бедную маму он доводил так, что у неё сердце колотилось.
– Но всё-таки их брак был счастливым.
– Честно говоря, нет. Просто… плодовитый. За все годы совместной жизни он только раз вывел её в свет.
– Быть не может!
– Честное слово. Он любил, чтобы она рассказывала эту историю, и всегда смеялся. Один-единственный раз в жизни она надела своё самое красивое платье, и он вывел её в свет. Они пошли в театр, потом заказали в ресторане лобстера и шампанское, а когда вышли оттуда, небо на востоке загорелось ярко-ярко. Думаю, просто солнце садилось, но он, показав на него пальцем, воскликнул: «Смотри, дорогая! Это, наверное, наши херувимчики горят в своих кроватках!» Она так испугалась, она потребовала немедленно нанять экипаж и умчалась домой, а он тем временем отправился в клуб к друзьям. Думаю, это был своего рода урок, и с тех пор он больше ни разу никуда с ней не ходил, а она не просила куда-нибудь её сводить. Она называла его светским ангелом – милый и доброжелательный с друзьями и посетителями, а дома – настоящий тиран.
– Как это ужасно!
– Что вы, всё было совсем не так плохо. В конце концов, нам жилось спокойно. Он никогда не кричал на нас, не бил. Просто у него был злой язык. Ну ладно, братьев он, случалось, бил.
– Как вы думаете, зачем он женился, если ему так не нравилась семейная жизнь?
– Думаю, этим она ему и нравилась; она раздувала его чувство собственной значимости. И потом, он женился по любви. Мама была настоящей красавицей. Конечно, он хотел сыновей, чтобы передать им дела, и ему нравилось, когда мы все вместе ходили в церковь. Нравилось, что мы занимаем две скамьи.
– Настоящий глава семьи.
Она печально кивнула.
– Да, самое подходящее слово.
– Ваши братья пошли в отца?
– Боб, – ответила она без промедления, так что Гарри сразу же забеспокоился, не появится ли этот Боб. Внезапно она сказала: – Нам нужно позвать Джорджи. Сегодня солнечно, а она без шляпы, так что загорит, как подёнщица.
Джек и Джорджи отлично проводили время наедине. Теперь он грёб, а она болтала рукой в воде. Она что-то сказала, и Джек так расхохотался, что ему пришлось опустить вёсла. Они казались картинкой, живым воплощением современного счастья: беспечные, раскованные, явно в своей тарелке, так что Гарри почувствовал себя так, будто явился сюда из прошлого века. Возможно, не красота притягивает мужчин к женщинам, и наоборот, а умение рассмешить? Гарри изобразил, будто надевает шляпу, и указал на Джорджи, но Джек сделал вид, что ничего не понял, и несколькими ещё более сложными жестами в свою очередь заставил хохотать свою спутницу.
– Он хотя бы иногда делает, как ему говорят? – спросила Винифред таким тоном, что Гарри задумался – уж не хотела бы она оказаться в этой лодке вместо сестры?
– Не особенно часто, – признал он и был удостоен ещё одной грустной полуулыбки.
– Трудно быть старшим, – сказала она.
– На примере Джорджи мы видим обратное.
– Не кокетничайте, – парировала она, – это вам не идёт.
– Простите. Ваша мама сказала, что вы застенчивы, но вы не кажетесь…
– Я смущаюсь в больших компаниях. Просто ужасно смущаюсь в больших компаниях, а в семье наподобие нашей чувствуешь себя именно так. Всегда.
– Ну, а я смущаюсь даже наедине с собой. Бывают дни, когда я вообще ни с кем не разговариваю.
– Как это прекрасно!
– Удивительно, как мало нужно слов, чтобы выразить свои чувства.
– Вы когда-нибудь мечтали стать невидимым? – спросила она.
– Часто! Чтобы остаться совсем одному.
– Именно! – Она хлопнула в ладоши. – Некоторые люди мечтают об этом, чтобы ограбить ювелирную мастерскую или картинную галерею, но я бы просто сидела в своей комнате с книжкой, и всё.
Он был поражён тем, как близки её слова оказались его собственным чувствам, и, убедившись, что оба предпочитают тишину, они ушли подальше от счастливой парочки и молча бродили по саду, иногда останавливаясь, чтобы понаблюдать, как шмель кружит над колокольчиками наперстянки или как певчий дрозд терзает червяка.
Миссис Уэллс встретила их лимонадом и пирожными, будто в мире не было ничего естественнее, как на полчаса оставить свою дочь наедине с незнакомцем.
– Патти выразила желание спуститься вниз и спеть для вас. Патти – моя третья дочка, мистер Зоунт. Воображает себя актрисой. Не сердись, – сказала она Винифред в ответ на её тяжёлый вздох. – Я сказала ей, что споёт в другой раз. Поддерживать начинающий талант, конечно, очень важно, но как бы не зашло слишком далеко. А вот и наши спортсмены!
Джек, как маленький мальчик, чуял сладости. Если я не хочу есть, говорил он, то я или болен, или сплю. Он всё-таки уговорил свою спутницу надеть головной убор, чтобы избежать выговора, и теперь, в соломенной шляпке с синими лентами, она казалась почти чопорной.
– Замечательный день, – сказал Гарри, обращаясь к миссис Уэллс.
– Надеюсь, вы ещё к нам заглянете, – ответила она, протягивая ему маленькую сухую руку. – Может быть, пообедаете с нами, познакомитесь с мальчиками? При Роберте мы все будем стараться хорошо себя вести.
– Было бы просто изумительно! – воскликнул Джек.
Гарри попытался поймать взгляд Винифред, но она сосредоточенно разглядывала крошки на блюдце. Он подумал, что для неё, такой стеснительной, эти обеды – воплощение зла.
– До свидания, мисс Уэллс, – сказал он. Винифред подняла глаза, печально улыбнулась и подала ему руку.
– До свидания, мистер Зоунт, – ответила она. Джорджи в ответ на эти формальности присела перед Джеком в глубоком реверансе, и все рассмеялись.
Глава 4
Вскоре миссис Уэллс пригласила Гарри и Джека на обед, где им предстояло познакомиться с двумя братьями из трёх.
Роберт, самый старший, возможно, красивый, если бы не его неприятно густая борода, был склонен к высокопарной хвастливости глупого человека, возомнившего себя умным. Фрэнк, младше на шесть лет, успешно отстоял право сделаться вторым партнёром после смерти отца. Он говорил тихо, был наблюдателен, но ему явно не хватало навыков поведения, и общение с ним, честно говоря, пугало. Винифред предупредила Гарри, что Фрэнк очень умён. Конечно, к семье, где родился и вырос, он относился с разочарованным пренебрежением. Гарри был рад, что между ними сидела дружелюбная супруга пастора.
По левую руку Гарри расположилась миссис Уэллс, с мягким любопытством расспрашивавшая его о родственниках со стороны матери и немного встревоженно – об отце. По оплошности или из озорства Винифред она посадила напротив, так что Гарри мог восхищаться красотой девушки, но не мог с ней заговорить. Он начал понимать, что миссис Уэллс умеет и любит манипулировать людьми.
– Миссис Уэллс говорила, вы выросли в небольшой семье, – сказала жена пастора.
– Да, – ответил Гарри, – только я и брат.
– Я была единственным ребёнком, – она вздохнула. – Отношения между членами большой семьи для нас – загадка. Мы не всегда правильно понимаем, как они влияют друг на друга. И ещё мы, конечно, рискуем слишком сильно привязаться.
– К чему?
– К тем, кого мы любим! Те же, кто вырос в большой семье, больше всего на свете ценят свободу и личное пространство. Уж я-то знаю; отец моего Бенедикта был настоящим мистером Куиверфулом.
– Кем, простите?
– Был такой персонаж из книги Троллопа[10], у которого полным-полно детей. Я говорю Бенедикту, что лучше бы ему было выбрать жену поспокойнее, а он мне отвечает, что ещё не поздно. Ой! Обед уже кончился, а мы только начали такой интересный разговор!
Правильно истолковав намёк хозяйки, она поднялась, он, конечно, тоже; чуть улыбнувшись ему, она вышла из комнаты вслед за другими дамами. Пятеро мужчин сидели молча, пока в передней звучали разговоры и смех женщин, затем переместившихся в гостиную.
Гарри казалось, что сигары на вкус отдают чем-то мясным и мертвечиной, а от портвейна у него, как обычно, разболелась голова, потому что от волнения и из вежливости он пил его как воду. Уже не в первый раз за вечер он ощутил малодушное желание выбежать отсюда вслед за дамами.
Ему хватило мужества отмахнуться от сигары, предложенной Робертом; выбрав меньшее из зол, он собирался налить себе маленький стаканчик портвейна, решив не притрагиваться к нему, чтобы не напиться ещё сильнее, но тут Фрэнк сказал:
– Может, выпьете со мной скотча? От портвейна у меня всегда голова трещит. Скверный напиток, скажу я вам. Как испорченное вино. Всегда был на стороне виски.
– Хорошо, – сказал Гарри, – выпью. Спасибо, – и, довольный, что ему удалось выговорить «Р», передал бокал с портвейном Роберту, недовольно фыркнувшему. Может быть, виски дороже стоит? Гарри не знал.
– Рад наконец встретить знаменитых братьев Зоунтов, – сказал Роберт. – Девчонки, кроме вас, ни о чём другом и говорить не желают.
– Вам, должно быть, это ужасно надоело, – сказал Гарри, точнее, хотел сказать, но заметил, что Роберт пытается поддеть его в той же манере, в какой всегда поддевал главный задира Харроу, о котором он не вспоминал до этого момента, поэтому ему удалось выговорить только «вам-вам-вам…». Привыкший к такому положению дел Джек тут же пришёл на помощь.
– Вам, должно быть, очень приятно видеть, какие мы обыкновенные. Отличная сигара, – прибавил он. – Кубинские? Гарри мне такие дома курить не разрешает, – он знал, что проще всего вывести Гарри из ступора, задев его чувства некорректным или несправедливым утверждением.
– Только потому что при доходах студента такая роскошь непозволительна, – сказал Гарри без малейшего заикания.
– Трогательно, что вы так заботитесь о благосостоянии младшего брата, – сказал пастор. Он не стал отказываться ни от сигары, ни от портвейна, но сигару приберёг на потом. – Джек рассказал мне, что вы были ему как отец.
– Конечно, сэр – и, уверен, наш хозяин согласится, – старший брат всегда несёт некую ответственность.
– Ха, – сказал Роберт Уэллс.
– Простите за любопытство, но меня всегда интересовали случаи наподобие вашего. Моя жена говорит, я мог бы стать писателем, но, боюсь, для этого мне недостаёт лёгкости. Если вы всё своё детство только и делали, что старались удержать Джека в узде, то кто же присматривал за вами?
Гарри был симпатичен пастор, как была симпатична его жена. Он совсем не походил на префекта – такое простое, доброе лицо.
– Ну… Джек, конечно, – ответил он, и оба рассмеялись.
– За Гарри нужен глаз да глаз, – добавил Джек.
Роберт Уэллс был из тех людей, что никогда не оставляют вопрос неотвеченным, а разговор – неоконченным.
– Они из Африки, – резко сказал он Джеку. – Их присылает наш брат Баррингтон. На вкус напоминают кубинские, но значительно дешевле и выращены в империи.
Гарри внезапно забеспокоился, что Фрэнк сейчас заговорит о чём-то личном.
– Вы всегда так заикались? – тихо спросил он.
– Абсолютно, – ответил Гарри, уйдя от необходимости начинать фразу с согласной. – Это случается время от времени. И, к сожалению, часто бывает в общении с незнакомцами.
Он представил себе Фрэнка, мучающего птиц в клетках из чисто научного интереса.
– Забавно. Винни об этом не говорила.
– С ней я не нервничал, – сказал Гарри, и Роберт заржал.
– Это в твой огород, Фрэнк. Может, она не говорила и о том, что её братья такие грубые? А?
В комнате напротив кто-то заиграл на пианино, и Роберт тяжело вздохнул.
– Думаю, это намёк, что нас ждут дивные наслаждения.
– Не могу пропустить игру крестницы, – сказал пастор, – я дал молчаливый обет.
– Винифред – ваша крестница? – спросил Гарри.
– Нет, нет. Не Винифред, а Патрисия. Думаю, она попросила разрешения спуститься, чтобы порадовать нас.
– В разрешениях она не нуждается, – заметил Фрэнк, когда они, неохотно вынув изо рта сигары, поднялись из-за стола.
– Боюсь, мы незнакомы с Патрисией, – сказал Гарри.
– Ну, все знакомятся с Патти почти сразу, – ответил Роберт. – Как там говорит мамзель Вейнс?
– Миис Паати – аг’тистическая натуг’а, – сказал Фрэнк.
Они прошли переднюю; издалека, с кухни, слышался звон тарелок, из полумрака лестничной площадки – уже знакомое хихиканье. Гарри заметил, как Роберт поднимает глаза вверх, в шутку изображая бешенство, а потом ухмыляется и делает вид, будто наставляет на сестёр ружьё. Стать главой такого семейства в двадцать с небольшим, или сколько ему там было, когда умер Роберт Уэллс-старший, – это кого угодно превратит в чудовище. Помпезность. Суровость. Снобизм. Всё это были маски, за которыми скрывался страх. Видеть, как его вытесняет младший, более умный брат, прятавшийся за непритязательной ролью второго партнёра, было ещё тяжелее. Гарри решил, что в дальнейшем не будет судить его так строго.
После довольно сдержанных красок обеденного зала – полированное красное дерево, тёмные стены, непроглядные, покрытые тёмным лаком картины – гостиная казалась такой же полной женственности, как платье, висящее возле фрака – кругом кружева, цветы и зеркала. Миссис Уэллс и жена пастора сидели на диване нос к носу. На соседнем диване Джорджи листала нотную тетрадь. Девушка, у которой были округлые плечи и тёмные волосы, густым каскадом спадавшие на спину, играла на пианино. Гарри заметил то, на что не обратил внимания в прошлый раз: длинный ряд детских портретов в рамочках вдоль беломраморной каминной полки, галерею плодовитости миссис Уэллс. В углу рамки десятого портрета шла чёрная бархатная ленточка.
Винифред, как оказалось, наблюдала за ними с веранды, куда, вероятно, вышла подышать свежим воздухом, потому что в комнате было жарко и душно, как в парнике. Когда вошли мужчины, она вернулась в комнату и без улыбки подала им кофе в маленьких чашечках. Джек уселся на диван рядом с Джорджи, пастор подошёл выразить восхищение своей крестнице у пианино, а Уэллсы, избавленные наконец от необходимости развлекать гостей, направились на веранду, где вскоре снова зажгли сигары.
Гарри остался стоять рядом с Винифред, которая немного раскраснелась, но от неё приятно пахло розами.
– Вы нам споёте? – спросил он. Игра на пианино подошла к концу, и речь зашла о песнях.
– Нет, что вы! У меня совсем нет слуха. Выступать будет Патти. Тсс! Сейчас.
Повернувшись, он увидел, что Джорджи перебралась за пианино, а девушка, до этого сидевшая к нему спиной, прислонилась к изгибу инструмента, вытянув одну руку вдоль – жест, полный артистизма.
Если Джорджи была несколько мужеподобной, а Винифред – хорошенькой, то Патти оказалась просто ослепительно красива. Огромные зелёные глаза, губы цвета свежих фруктов и фигура, которая, родись она в бедной семье, помогла бы ей продать что угодно, от корсетов до мыла. Он не слышал слов песни – какая-то чепуха про стены обители и шёпот медлительный, – но, пока она длилась, не мог заставить себя перевести взгляд на что-нибудь другое.
Она была полна потрясающего магнетизма, как пантера.
Когда она станет достаточно взрослой, чтобы носить высокую причёску – а это случится считаные месяцы спустя, – она будет держаться как королева. Ничего удивительного, что её крёстный отец, не имевший своих детей, был так ей одурманен, а мать так настаивала, чтобы отдать её на воспитание монахиням.
Когда песня закончилась, все похлопали, а Патти сделала реверанс и покорно опустилась на скамеечку у ног матери, Гарри повернулся к Винифред и с удивлением увидел на её милом лице выражение неясной печали. Она легко смахнула это выражение, как горничная смахивает паутину, но именно в тот момент он решил сделать всё, что в его силах, чтобы она была счастлива.
Глава 5
Больше всего в их маленьком домике в Херн-Бэй Гарри нравилось завтракать. С одной стороны дома располагалась оранжерея с видом прямо на море. Винни посадила там несколько папоротников и пальм и полушутя называла её зимним садом. Даже в холодные месяцы здесь было просто прекрасно встречать новый день, поэтому каждое утро их ожидал здесь накрытый столик. По утрам у Винни было плохое настроение, хотя она никогда этого не показывала. И если уж на то пошло, такой расклад вполне устраивал Гарри, потому что по утрам он был молчалив. (Одна из нескольких причин, по которым они поняли, что подходят друг другу, – возможность для каждого из них побыть наедине с собой, не оскорбив другого и будучи уверенным, что он не воспримет молчание как обиду.)
Как все любители писать письма, она получала множество ответов. Она читала их за завтраком, методично открывая каждый конверт ножом, ещё не вымазанным в масле, и через час или два после завтрака возвращалась за свой маленький столик, чтобы ответить, пока мысли ещё свежи.
Он тоже писал письма, но только одному Джеку. Братьям редко удавалось выдать хотя бы по письму в неделю. Поэтому обычно горничная клала с той стороны обеденного стола, где сидел Гарри, только газету.
В то утро Винни спустилась вниз раньше него, чему он удивился, потому что ночью им не удалось выспаться ввиду нежелания ребёнка, разбуженного зубной болью, снова уснуть, и Гарри счёл, что она захочет провести лишний час в постели и, может быть, даже попросит принести завтрак туда.
– Доброе утро, милая, – сказал он и поцеловал руку, которую она протянула ему, читая письмо Патти из Льежа.
Вверху стопки лежало письма, предназначенное Гарри и подписанное незнакомым почерком. Он открыл его, когда горничная внесла копчёную лососину и тосты. Письмо было от брата Винни, Фрэнка Бескровного, как за глаза окрестил его Джек, что стало причиной ссоры с Джорджи, вопреки всему, очень высоко ценившей умственные способности брата. Фрэнк писал на казённой бумаге, содержание было настолько же поразительно, насколько немногословно.
Я должен обсудить с тобой неотложный вопрос. Я приеду в Херн-Бэй сегодня утром, чуть после одиннадцати. Винифред, пожалуйста, ни слова. Сразу же после этого я вернусь в город.
Гарри засунул письмо под газету, но Винифред уже разглядела почерк.
– У Фрэнка всё в порядке? – спросила она.
– Ну, ты же знаешь Фрэнка. Он никогда не скажет. Так, скучный вопрос по поводу денег.
Облегчение, которое испытала Винифред, вырвавшись из дома, где бо´льшая часть напряжённых вопросов, беспокоивших всех, но никогда не обсуждавшихся, касалась денег, и оказавшись там, где эти вопросы попросту никогда не поднимались, было ещё слишком сильно, поэтому он знал, что легко сможет отвлечь её от этой темы. Она сказала только «Угу» и взяла ещё кусочек тоста, которым очаровательно прикрыла неглубокий зевок. Увидев, что Гарри заметил это движение, она посмотрела на него, от удовольствия прищурив глаза.
– Бедняжка, – сказал он, – ну и ночка же выдалась.
– Это я виновата, – сказала она. – Надо было отправить к ней няню – в конце концов, для этого они и нужны, – но, когда я просыпаюсь и слышу её плач, я уже ничего не могу с собой поделать. Няня сегодня отправится с ней на отличную утомительную прогулку по побережью.
Винифред всегда хотела жить у моря, что было удобнее и намного дешевле, чем поселиться в центре города. После нескольких визитов туда, куда советовали то сёстры, то мать, они сняли дом в Херн-Бэй. Затем началась настоящая вакханалия покупок. Вопрос денег никогда не обсуждался, но Гарри он никогда и не беспокоил так, как теперь, когда они с удивительной быстротой уплывали у него из рук.
Они поженились в Туикенеме; венчал их тот пастор, с которым Гарри познакомился на первом из множества семейных обедов. Винни настояла, что сама сошьёт свадебное платье – оказалось, что она обладает большим талантом и вкусом по этой части и бо´льшую часть собственных нарядов и нарядов сестёр сшила сама.
Медовый месяц прошёл в Венеции, где они прилежно изучали путеводитель и за три недели увидели больше соборов и картин, чем оба видели за всю свою жизнь до этого. Много времени они проводили и на одном месте, потому что Винни была старательной акварелисткой. Их окружала такая нелепая, экзотическая красота, такие очаровательные, не скрывавшие своей чувственности местные жители, что, по праву, здесь было идеальное место для праздника любви.
Но с той самой минуты, как родственники Винни шумно проводили их на поезд, отправлявшийся от Виктории, а Джек пробежал мимо окон, выкрикивая бесцеремонные пожелания, и они остались наконец совершенно одни, между ними нависло напряжение. Когда Гарри тянулся к ней, она принимала его поцелуи покорно, но так равнодушно, что он утратил всякую решимость, сочтя, что ей это неприятно. Он боялся вновь увидеть её несчастной и ещё больше боялся стать тому причиной.
На свежем воздухе, на площадях, на мостах, в извилистых переулках, она брала его под руку или даже за руку. Положила голову ему на плечо, когда их фотографировали в окружении голубей на площади Святого Марка. Всё это, казалось, ей нравилось; но стоило им остаться наедине, на неё словно находила чёрная туча, и Гарри смутно чувствовал свою вину.
Потом выдался особенно хороший день, первый, когда они решили обойтись без экскурсий. Ветер стих, было слишком знойно, чтобы гулять, и целый день они провели возле своей гостиницы в Лидо, купались, читали, наблюдали за парочками, тихо разговаривали ни о чём и лакомились угощениями, которые им приносил отечески добродушный официант. Она выпила чуть больше привычного бокала вина за ужином и неожиданно решила выговориться.
В двух словах, она была влюблена в другого, некоего Тома Уайтакра. Он был школьным приятелем Роберта и Фрэнка, поэтому много времени проводил у них дома и, взрослея вместе с ней, стал для неё тоже чуть ли не братом. Но не совсем. Выйти за него ей не разрешили. Братья сочли, что он недостаточно хорош. Доход ему приносил универсальный магазин, носивший его имя, что слишком явно указывало на его род занятий.
– Но ведь и мне приносит доход торговля, – удивился Гарри, с трудом веря, что они обсуждают эту тему в обеденном зале гостиницы, пока люди справа и слева от них болтают и смеются. – Чем омнибусы лучше универсального магазина? Я думал, это ещё хуже.
Оказалось, разница существенная, потому что отец Гарри умер и потому что омнибусы, в отличие от магазина, не носят его имени. Кроме того, впоследствии она поняла, что позорное пятно на деньгах Тома стало лишь предлогом – настоящей противницей брака выступила её мать, которая, хотя и рада была видеть Тома Уайтакра сидящим на диване в гостиной, замечала в нём достаточно склонностей, от которых его спасали её сыновья, чтобы понять, что он слишком напоминает её покойного мужа – домашний тиран и, возможно, так же волочится за каждой юбкой.
– А теперь я всё испортила, признавшись тебе, – сказала Винни, едва не смеясь от облегчения, что наконец сбросила камень с души. – Можешь отправить меня домой завтра же, первым утренним поездом, и быть благодарным за потраченное время.
– Выходит, ты совсем меня не любишь? – спросил он, когда официант принёс им по маленькому щербету в кожуре лимона.
– Что ты! – воскликнула она, явно поражённая. – Я очень тебя люблю. Просто я… я любила его до тебя и, ну… иначе.
– Больше?
– Нет.
– Но?..
– Да, – ответила она. – «Но». Неужели ты не в бешенстве? Большинство мужчин пришли бы в бешенство. Я никому об этом не говорила, только тебе.
Но, внимательно прислушавшись к своим чувствам, Гарри понял, что не ощущает злости, только жалость к ней, жалость, что ей пришлось всё это пережить, и мрачное удивление, что её добропорядочная семья обвела его вокруг пальца.
Той ночью она наконец отдалась ему, расслабившись, может быть, благодаря алкоголю, но больше – от облегчения, что во всём призналась. Он был совершенно неопытен, в отличие, надо полагать, от Джека и, несомненно, от своего таинственного соперника Тома Уайтакра, но оказалось проще, чем он опасался. Поначалу неловкие, постепенно они оба, что называется, раскрепостились. Путеводитель, заброшенный, лежал на балконе, и никто больше к нему не возвращался. Гарри сомневался, что сумел вытеснить из её памяти все мысли о Томе Уайтакре, несомненно, носившем очарование запретного плода, но с ним она краснела, и ахала, и хихикала, и улыбалась уже безо всякой грусти, которую он в те дни, когда ухаживал за ней, по наивности принял за неизменное выражение её лица.
Прежде чем они отправились домой, он купил для неё жемчужное ожерелье и наедине с ней, застёгивая замочек на её хорошенькой шейке, почувствовал себя женатым куда более явно, чем в день, когда при свидетелях надел ей на палец кольцо. К тому времени, как они вернулись поездом в Викторию, она уже была в положении и сообщила ему радостную новость, как только новый доктор в Херн-Бэй это подтвердил.
В собственном доме Винифред расцвела. Ей больше не досаждала постоянная шумная компания. Она наслаждалась морем. Она читала. Она гуляла. Она рисовала. Жизнь они вели довольно скромную, наняли только горничную и нянечку. Каждый день приходили повар и девушка, выполнявшая грубую работу. Гарри и Винни подружились с доктором и его женой, научившими их играть в бридж. Ещё ходили в церковь, пусть и не особенно часто.
В целом Гарри вёл прежнюю холостяцкую жизнь, по-прежнему читая, гуляя, посещая библиотеку, катаясь верхом. Единственное, чего ему не хватало, – бань на Джермин-стрит. Он посетил местные, где предлагались те же услуги, но из женской половины здания постоянно доносилась болтовня, и самому зданию не хватало экзотического шарма и мрачного очарования лондонских бань. Во время прогулок верхом – которые часто затягивались часа на три, если он отправлялся к далёкому острову, – он рассматривал местные фермы и понемногу понял, что питает фантазии о фермерстве. Занятия на свежем воздухе и простые обязанности сильно манили его, но он не знал, с чего начать, и в конце концов решил, что фермером нужно родиться. Его дед со стороны матери был близок к земле, но он родился, чтобы работать с ней, а не на ней; он не делал ничего, чтобы расширять акры, доверив это управляющим, посредникам и арендатором.
Гарри начинал чувствовать себя бесполезным. Прогуливаясь взад-вперёд по маршрутам маленького города, до часовой башни и обратно или вдоль пристани, он замечал взгляды мужчин и женщин, скользившие по нему, словно он был инвалидом. Херн-Бэй был весьма популярен среди молодых родителей, за что его прозвали Беби-Бэйн, и во время полуденных прогулок по Саус-Парад ему то и дело приходилось пробираться сквозь толпы нянечек и гувернанток, толкавших коляски или контролирующих неуклюжие шаги маленьких человечков. В воплях детей, играющих на каменистом побережье, ему слышались насмешки. Вот идёт лентяй! Бесполезный человек!
Он немного посидел в оранжерее, внимательно изучая газету; Винифред тем временем вернулась за свой рабочий стол, а горничная принялась убирать со стола. Потом, поднявшись, он быстро зашагал на другой конец набережной, чтобы оттуда пройти на станцию. Он всегда приходил рано – такова была его привычка. Ожидая поезда из Лондона, он ощутил нечто наподобие родственных чувств.
Он по-прежнему не испытывал теплоты к Роберту и до сих пор не познакомился с таинственным Баррингтоном, но по прошествии нескольких месяцев начал осознавать, что почти полюбил Фрэнка. Фрэнка Бескровного. Фрэнк со стыда сгорел бы, услышав это прозвище. Гарри жалел его. Всегда находясь в окружении людей настолько глупее него, он, должно быть, чувствовал себя представителем иной расы, даже иного вида. То, что Гарри вначале принял за холодность, на поверку оказалось нелепым сочетанием терпеливости, непонимания и ужасной неловкости. Фрэнк мог просклонять сколько угодно греческих глаголов и с ходу выпалить ряд неделимых чисел, но не мог предвидеть нелогичного хода разговора обычных людей, поэтому всегда казался им странным, что ещё больше усугубляла неспособность смолчать, когда того требовала элементарная вежливость, или поговорить о чём-то незначительном, чтобы собеседник расслабился. Гарри был застенчив, а Фрэнк – неловок; по мнению Гарри, в этом заключалось некое родство. Фрэнк, по всей видимости, тоже это почувствовал и в свою очередь стал теплее относиться к Гарри, но проявлял это в своей нелепой, колючей манере. Спустя пару недель после помолвки с Винни Гарри удостоился чести посетить контору Фрэнка, по официальной версии – чтобы пообедать с Фрэнком (Роберт уехал в деревню по делам), но на самом деле – чтобы с обескураживающей откровенностью обсудить вопрос денег.
Друг из Сити рассказал Фрэнку о компании, которую вот-вот откроют; он точно знал – дело верное. Он уже вложил туда кое-какие сбережения миссис Уэллс и не хотел, чтобы Гарри оставался в стороне. Гарри не решился продать что-то из недвижимости, но бо´льшая часть его капитала была вложена в акции и облигации, которые он легко мог задействовать в сделках. Поддавшись убеждениям Фрэнка, он именно так и поступил, вложив треть капитала в акции нового выпуска.
– Ты не пожалеешь, – заверил Фрэнк. – Будь у меня половина твоих денег, я бы именно это и сделал. Через полгода ты удвоишь своё состояние, сможешь забрать половину суммы и вложить куда-нибудь ещё, если вдруг засомневаешься.
Фрэнку можно было этого и не делать. Это был добрый поступок, лишённый теплоты, но всё же добрый. Акции себя оправдали.
С откровенностью, какую давало семейное положение, они с Винни часто обсуждали будущую женитьбу её братьев. Роберт, по мнению обоих, подражая покойному отцу и, возможно, королю, питал слабость к актрисам. Баррингтон был загадкой, хотя никто не сомневался, что мораль и манеры в дальних уголках империи не столь строги, и, вполне возможно, он вступил в какой-нибудь неофициальный туземный союз, который дома никогда не признают. Но Фрэнку повезло больше всех. Сёстры, довольно злобно подшучивая, придумали для него идеальную спутницу, напрочь лишённую чувства юмора суфражистку по имени Эльфина. На вечеринках они развлекались, соревнуясь, кто первый увидит девушку в очках – чем толще, тем лучше, – и крича друг другу: «Смотри, смотри, Эльфина!»
Гарри боялся, что ситуация сложится ещё хуже и приведёт к мезальянсу. У таких Фрэнков редко хватает здравого смысла и знаний о себе, чтобы выбрать Эльфину; они куда более склонны бросить своё сердце под ноги светской красавицы, какой-нибудь Дульчи или Кларабель, красота которой наскучит им так же скоро, как выведет из себя недостаток образования. Понемногу он начал и сам присматривать для Фрэнка Эльфин.
Поезд Фрэнка прибыл поздно, и это, казалось, совершенно выбило его из колеи. Гарри успокоил его, соврав, что ждал совсем недолго.
– В город я должен вернуться на поезде, который пойдёт в одиннадцать сорок семь, значит, у нас есть в лучшем случае полчаса, – сказал Фрэнк.
– Пойдём. Я знаю тут неподалёку хорошую гостиницу. У тебя печальный вид, Фрэнк.
– Расскажу всё, когда присядем, – коротко ответил он. Вид у него был ещё более измождённым, чем обычно, особенно в такой жизнерадостной обстановке.
Гарри перебрал в голове все возможные плохие новости, о которых нельзя было сообщать в письме, но ему на ум шли только случаи внезапной смерти – кто-нибудь из девочек утонул, катаясь на лодке, или Роберта задавил трамвай – но в таком случае он не понимал, почему Фрэнк – ведь это меньше всего походило на Фрэнка – решил пощадить чувства Винни и не говорить ей ни о чём. К тому времени как они уселись в тени поросшего пальмами дворика, где, по счастью, ещё не начали играть неутомимые музыканты, Гарри уже нервничал не меньше Фрэнка.
Был слишком ранний час, чтобы заказывать обед. Официантка принесла им два стакана лимонада и маленькую розовую тарелочку с печеньем. Фрэнк быстро заглотил два печенья подряд и залпом выпил бо´льшую часть лимонада. Он весь взмок, и причиной тому была не жара.
– Фрэнк, ради всего святого, что случилось?
– Наше верное дело, – только и сказал он.
– Уэйкфилдские акции?
– Да. Они рухнули. Ты не следил за ними? – Фрэнк наморщил лоб; его женоподобное лицо сильно напоминало монашеское. Если у него родятся дети, им трудно будет вынести разочарование отца.
– Поначалу следил, но дела тогда шли просто замечательно.
– Ты их не обналичил, как я тебе сказал?
– Ты сказал, что можно, Фрэнк, но не сказал, что нужно…
– Чёрт побери, ты же не ребёнок!
Прежде Фрэнк никогда не ругался.
– Рухнули вплоть до полупенса за акцию, – сказал он. – Я навёл справки о своём приятеле, том, который убедил нас их покупать, и, судя по всему, он уехал из страны, перед этим выбросив все свои активы на рынок, пока цена была на высоте. Гарри… мне очень жаль.
– Ты не виноват, – заверил Гарри. – Может, они ещё поднимутся. С акциями всегда так.
– Не в этот раз.
– Какую часть капитала ты в них вложил? – спросил Гарри, и Фрэнк снова выругался.
– Я, чёрт возьми, адвокат, – сказал он. – Не биржевой брокер. Зачем ты вообще стал слушать мои глупые советы?
– Это был хороший совет. Очень хороший. Я сам виноват, что не следил за ними последнюю неделю. А как поступила твоя мать?
– Не лучше тебя.
– Она знает?
– Она мне доверяет. Я должен был ей сказать.
– Она выдаст Патти замуж по расчёту, оглянуться не успеешь. Только подожди.
– Как ты можешь шутить в такой момент?
– Извини. Просто я не могу в это поверить.
– Поверишь, когда придётся оплачивать счета, – Фрэнк посмотрел на часы и вздохнул. – Сам решишь, как рассказать Винни. Лучшее решение, на мой взгляд, – отказаться от аренды этого дома и перебраться в Ма Турейн. Я могу переселиться в комнату Барри, вам достанется комната Винни и моя. Ещё есть домик кучера за стойлами. На вид лучше, чем звучит. Во всяком случае, немного личного пространства. Я понимаю, Винни расстроится. Но переезд убережёт вас от лишних издержек, пока… пока дела не наладятся.
– Да. Конечно. Хорошо. Спасибо. Мы посмотрим, да?
– Мне пора.
Гарри бросил на стол несколько монеток – плату за лимонад, – думая, как так вышло, что деньги всегда казались ему чем-то ненастоящим, наподобие фишек в игре. Беспощадные музыканты вновь вернулись на свои места и начали играть, как раз когда он нагнал Фрэнка. Провожая, Гарри с чувством пожал ему руку.
– Спасибо, что приехал и рассказал мне обо всём лично, – сказал он.
– Меньшее, что я мог сделать. У Винни всё в порядке?
– Да. И у малышки тоже.
– Филлис, да?
– Верно.
– Ты обдумаешь мои слова?
– Конечно же.
Фрэнк повернулся со свойственной ему резкостью и ушёл. Идя обратно мимо контрольного барьера, Гарри чуть не столкнулся с серьёзной молодой женщиной, спешившей на тот же поезд – в руке книга, на носу очки толщиной в донышки бутылки. Эльфина, подумал он, ощущая лёгкий порыв нежности к вспыльчивому молодому человеку, взявшему на себя труд сообщить ему срочные новости.
С детства, может быть, с самой смерти матери, он время от времени предавался фантазиям о том, как внезапная катастрофа даст ему вырваться на волю. Разразится война, революция, чума, землетрясение, цунами, что-нибудь стихийное и грандиозное, что сметёт с лица земли всю определённость и устойчивость, подарив ему внезапную, головокружительную свободу.
Став мужем и отцом, он заметил, как изменились эти фантазии, обретя жестокую конкретность. Он вернётся домой после недолгой отлучки и обнаружит, что Винни и Филлис – и горничные, конечно, – задохнулись из-за внезапной утечки газа. Или, повернув за угол красивой улицы Саус-Парад, как сейчас, увидит вопящие от ужаса толпы, пожарных и дымящийся кратер на месте дома. Эти образы ужасали его. Он убеждал себя, что это признак любви, который ничем не отличается от тревожных мыслей матери, чьи дети находятся не у неё на виду, но держал их при себе.
Винни стояла в оранжерее, держа Филлис на руках и показывая ей вид на море. Увидев Гарри, идущего по тропинке, рассмеялась и замахала ему пухленькой ручкой дочери.
После её признания в медовый месяц он решил, что и сам должен в свою очередь всегда быть с ней откровенным. Он обо всём расскажет ей после ланча.
Глава 6
Разносчики телеграмм в Лондоне были привычным зрелищем. В нарядной униформе, к которой часто прилагалась развязность, они, по мнению Гарри, всё же принадлежали к тому же классу, что и конюхи, чернорабочие, садовники и строители. Это было то же городское племя, чья занятость, когда он проходил мимо них, даже когда они просто попадались ему на глаза, была укором его безделью. Особенно это касалось разносчиков телеграмм, потому что в жизни Гарри не было места чему-то срочному, он никогда не получал телеграмм и думал, что вряд ли когда-нибудь получит.
В тихом заповеднике Херн-Бэй, где, казалось, не существовало таких требующих немедленного внимания новостей, что их нельзя было сообщить в письме, разносчики телеграмм были редкостью. Увидев, как он легко движется на велосипеде по бульвару, Гарри счёл, что сейчас плохие новости – произошла трагедия или финансовый крах – сообщат кому-то из несчастных соседей, и был поражён, увидев, как юноша, прислонив свой велосипед к ограде его сада, движется по садовой тропинке его дома.
Телеграмма пришла от миссис Уэллс и состояла всего из одной строчки: Пожалуйста, приезжайте немедленно. Предположив, что, возможно, кто-то в семье скончался, хотя на телеграмме не было чёрной каймы, Гарри ответил почтальону, что сядет в первый же поезд, какой только возможно, и помчался наверх, в детскую, известить Винни.
Винни унаследовала от матери склонность к беспокойству. Всю дорогу от Херн-Бэй до Виктории она громко и подробно рассказывала всевозможные сценарии: несчастный случай на воде – хотя отец позаботился о том, чтобы все дети умели плавать; сердечный приступ – мама ведь долго страдала от учащённого сердцебиения; Барри зарезали дикари в Басутоленде. А может быть – мысль, которую ей было труднее облечь в слова, – Фрэнк или Роберт сделали что-то не то в своей работе и теперь их ждёт полный крах или даже арест!
Гарри быстро оставил надежду её успокоить, потому что его слова только раздражали Винни; он усвоил, что в такие минуты, пусть даже она задаёт вопросы, на самом деле она разговаривает сама с собой, поэтому, что бы ни сказал Гарри, он лишь вмешается в этот разговор и рассердит её. К тому времени как они выехали на железнодорожную линию Строберри-Лейн, её нервы были натянуты до предела, так что она уже не могла говорить, и остаток пути они проехали в молчании.
Ожидая у входной двери, он услышал сквозь распахнутое окно наверху голоса Китти и Мэй, повторявших урок мадам Вейнс, по всей вероятности, названия столиц. Голоса звучали как обычно, оживлённо и бодро, вовсе не как в доме, куда пришла смерть. География была любимым предметом девочек, поскольку она предлагала планы побега из классной комнаты.
Горничная распахнула дверь; за её спиной, в нескольких шагах, уже ждала миссис Уэллс, которая немедленно повела их в гостиную.
– Милые вы мои! – воскликнула она, усаживая Винни на диван и одновременно протягивая руку Гарри, будто нуждалась в поддержке их обоих сразу. – Слава богу, вы приехали. Мне так тяжело! Я ещё никому не рассказала, я узнала только после завтрака. Мальчики, конечно, уже ушли на работу. А как я скажу Джулии и младшим детям?
– Что случилось? – спросила Винни. – Кто…
Миссис Уэллс посмотрела ей прямо в глаза и отпустила руку Гарри, чтобы сжать обе ладони дочери.
– Джорджи, – сказала она.
У Винни вырвался сдавленный крик. Из всех братьев и сестёр она больше всего любила ту, о чьей трагической гибели в то утро и не подумала. Джорджи была такой здоровой, такой бесстрашной; ничего плохого просто не могло случиться с Джорджи!
Гарри вспомнил, что Джорджи пригласили на свадьбу в качестве подружки невесты, и ей пришлось целых три дня ехать до Глостера. В предшествовавшие недели было столько суеты: сначала Винни тайком перешивала и подгоняла платье, сшитое деревенским портным, которое ей прислала мама невесты, потом горячие дебаты, стоит ли отпускать Джорджи так далеко одну, без сопровождения. Свадьба была в субботу. Проведя как почётная гостья воскресенье в кругу новой семьи, Джорджи должна была вечером вернуться в Ма Турейн.
Упав в ближайшее кресло, Гарри воскресил в памяти счастливое лицо Джорджи в день, когда они только что познакомились и она дразнила Винни, стоя на веранде; подумал о Джеке, который сейчас так далеко, в Честере, в совершенной изоляции от общества. Джек будет так опечален.
С тех пор как Гарри и Винни поженились, стало ясно – если дружба Джека и Джорджи будет продолжаться, это не приведёт ни к чему, кроме неудобств. Хотя Джек перебрался в Честер, где нашёл работу, было очевидно, что между молодыми людьми возникла симпатия; более того, Джек признался Гарри, что сделает Джорджи предложение, как только будет в состоянии предложить ей достойные условия для жизни. Больше он не касался этой темы, и Гарри не приставал с расспросами, но предполагал, что влюблённые состоят в переписке.
Парочка ненадолго встретилась месяц назад, когда Джек приехал в Херн-Бэй на крестины Филлис (с хитростью любящей души Винни пригласила и его, и Джорджи). Находясь под строгим присмотром – любящая бабушка малышки, конечно, приехала тоже, – они всё же проводили вместе часы напролёт и успели поверить друг другу все свои тайны.
Глядя, как слёзы сбегают по милому лицу жены, Гарри решил, что сегодня же поедет в Честер и лично сообщит Джеку о трагедии, когда миссис Уэллс сказала:
– Я даже не знаю, плакать или смеяться. Всё утро – то одно, то другое. Я как выжатый лимон.
– Но… – начала было Винни.
– Она обвела нас вокруг пальца, – продолжала миссис Уэллс. – Маленькая гусыня вышла замуж, – она взглянула на Гарри с лёгким намёком на кокетство. – Теперь в нашей семье две миссис Зоунт. Вот. Прочтите сами. Я так много их перечитывала, и оба письма такие трогательные, что я опять разревусь, если начну читать вслух.
Пока Винни – это не ускользнуло от внимания Гарри – пыталась справиться с раздражением оттого, что её так расстроили безо всякой на то причины, её мать достала из-за диванной подушечки в гобеленовом чехле конверт, откуда вынула два письма, одно – с явным намёком – вложенное в другое, и протянула каждому по одному. Супруги читали молча под неумолкающее скандирование девочек, доносившееся сверху, потом с улыбкой обменялись письмами.
В одном Джек извинялся за неожиданную выходку и объяснял, что они с Джорджи по-настоящему полюбили друг друга, им не терпелось стать мужем и женой, и они не хотели ни волновать своих родственников, ни вынуждать их тратиться. По воскресеньям в церкви Честера оглашались имена вступающих в брак прихожан. Вчера они с Джорджи встретились в этой церкви и обвенчались; друзья выступили свидетелями, и миссис Зоунт перебралась в новый дом. В другом письме, покороче, Джорджи уверяла домочадцев, что любит их, но не смогла справиться со своей любовью к дорогому Джеку, и теперь она – самая счастливая женщина в мире.
Вне себя от радости, что наконец поделилась новостью, убедившись по реакции Винни и Гарри, что это, безусловно, хорошая новость, и не чувствуя ни малейшего беспокойства или стыда, миссис Уэллс решила немедленно открыть бутылку шампанского, позвала Джулию, Китти, Мэй и мадам Вейнс и каждой в честь праздника позволила выпить по целому бокалу.
Как и следовало ожидать, она беспокоилась, хорошо ли отнесётся Роберт к такому подрыву его авторитета, но все её страхи оказались беспочвенными. Оставив Винни en famille[11] на несколько часов, Гарри отнёс письма в Линкольнс-Инн[12] и показал братьям. Он нимало не сомневался в реакции Роберта: немного поворчав о бесцеремонной выходке молодых людей, он плавно перешёл к тому, что они могут очень хорошо устроиться, что Джек – работящий парень с большим будущим и что во времена, когда нужно сократить издержки, выдать сестру замуж с минимальными затратами – большая удача. Гарри пожал братьям руки, а Фрэнк пошутил, что при первой же возможности нужно записать следующих по старшинству сестёр в женский клуб любителей гребли.
Оставив письма братьям, Гарри решил заодно посетить своего адвоката, где распорядился, чтобы документы на владение несколькими домами, полученными в наследство от отца, передали Джеку в качестве подарка на свадьбу. Доход от ренты был стабильным, понемногу увеличивался и должен был помочь Джеку в случае неожиданных дополнительных расходов, связанных с содержанием жены.
Распоряжения выслушал один из помощников адвоката, но, когда Гарри уже собрался уходить, к нему подошёл сам адвокат и попросил зайти к нему в кабинет на пару слов. Финансовое положение Гарри, сказал он, существенно пошатнулось после неудачного вложения в «верное дело» Фрэнка. Уверен ли он, что хочет ещё больше сократить свои доходы? Гарри подтвердил. Он чувствовал себя в долгу перед братом и чувствовал, что после свадьбы Джек обрёл независимость; ему хотелось подчеркнуть важность этого перехода значимым поступком. В таком случае, сказал адвокат, следует экономить на всём остальном, после чего завёл мрачную тираду о цифрах и прогнозах.
По дороге домой из Строберри-Хилл Гарри набросал несколько черновиков поздравительного письма для Джека, где хотел сообщить, что всё понимает и не сердится, дарит ему недвижимость, счастлив принять Джорджи в немногочисленный клан Зоунтов и настаивает, чтобы молодожёны нанесли им визит при первой же возможности. Либо так, либо пусть сами готовятся принимать гостей.
Теперь, когда я могу оставить притворство, что, будучи твоим старшим братом, я больше умудрён опытом, – писал он, – я могу сказать: твоя женитьба представляется мне более романтичной и вместе с тем обдуманной в сравнении с той, к которой ты так доброжелательно меня подтолкнул. Я всегда был более консервативным и осмотрительным из нас двоих, а теперь чувствую себя гораздо менее зрелым. Ты идёшь своей дорогой, Джек, не скрываясь в тени кого-то другого, в то время как я ощущаю себя неполноценным, едва сформировавшимся, относительно тебя оставшимся далеко позади, в малопривлекательной стадии личинки.
Он вычеркнул весь последний абзац. Потом нетерпеливо смял и выбросил черновик из окна кареты и начал заново, ясным и жизнерадостным тоном.
Его признание воскресило в памяти слова, услышанные от доктора Файнса в один из вечеров за бриджем в Херн-Бэй, когда они ждали, пока дамы вернутся за карточный столик.
– В следующем году мне пятьдесят, – сказал доктор, – я помог бессчётному множеству людей явиться в этот мир и порядочному числу – безболезненно его покинуть. Я спасал жизни и рушил их, и всё же отчасти ощущаю, будто так и не вырос из коротких штанишек. Я утешаю себя убеждением, что большинство мужчин изображают зрелых, хотя на самом деле таковыми не являются. Они бахвалятся, рисуются, отращивают бороды, чтобы прятаться за ними, но на самом деле проводят бо´льшую часть жизни в постоянном страхе и неподготовленности, боясь женщин так же сильно, как и друг друга.
Глава 7
– Смотри на сцену! – шепнула Винни, хлопнув его по колену, чтобы отвлечь от попытки выискать в программке что-нибудь интересное. Оркестр в яме заиграл особенно раздражающую мелодию, звучавшую в этом сезоне, казалось, отовсюду, а с балкона послышалось мужское бормотание и несколько пьяных возгласов одобрения. На сцену выходил хор девушек Гайети-театра!
Гарри обернулся, чтобы взглянуть на миссис Уэллс. Маленькая женщина сидела за его спиной очень прямо, напряжённо глядя в перламутровый театральный бинокль и пытаясь казаться спокойной. Сегодня она больше, чем когда-либо, походила на расфранченную куропатку.
Музыкальные комедии были для Гарри настоящим адом. Он терпеть не мог их натянутую сентиментальность и жизнерадостность, их абсолютно неправдоподобные сюжеты, в которых так часто фигурировали продавщицы, разодетые в меха, и слащавые принцессы, принимаемые за служанок, – и его напряжение усиливало ожидание, что в любую минуту любой герой может разразиться песней. Он любил спектакли, хорошие спектакли, погрузившись в которые, можно было забыть обо всём и поверить, что на сцене происходит что-то важное, что-то настоящее. Любил дерзкие пьесы Шоу, Пинеро, Ибсена. Любил тихих зрителей и маленькие театры. Музыкальные комедии показывали в театрах с кафедральный собор величиной; у Гарри кружилась голова, и он чувствовал, как на него давит шумный энтузиазм толп, напиравших со всех сторон. Он уже потерял нить сюжета сегодняшней мешанины. Декорации смутно напоминали тирольский стиль – деревянные шале, уставленные горшками с искусственной красной геранью, намалёванные на заднике горы, покрытые снеговыми шапками, и даже озеро с надоедливо кружившим по нему колёсным пароходом. На сцену выбежал знаменитый хор красавиц, по неизвестной причине одетых почтальонами, только в задорно коротких тёмно-синих юбочках вместо брюк. Они пели совершенно с этим не связанную популярную песенку, прыгали, кружились и бросали любовные письма в бутафорские почтовые ящики.
Патти вышла последней – её роскошную фигуру нельзя было спутать ни с одной другой. Она пела с меньшей непринуждённостью, чем остальные, и её движения часто слегка за ними не поспевали. Может быть, она нервничала. Но это был не балет; зрители приходили в Гайети-театр, чтобы любоваться не безупречной работой ног, а воплощённым каталогом юности и красоты.
Как Патти удалось так быстро пройти путь от воспитанницы бельгийских монахинь до звезды сцены Вест-Энда, демонстрирующей всем свои прелести, было целой историей, смутные детали которой были незамедлительно обработаны в благозвучную легенду. Вынужденная вернуться домой ввиду стремительно уменьшающихся доходов миссис Уэллс, Патти ещё острее ощутила финансовые трудности, слишком поздно обнаружив, что забыла бумажник в придорожном кафе Льежа, и села в поезд, не имея при себе ни билета, ни средств, чтобы за него заплатить. Тщетно взывая на далёком от безукоризненного французском к совести контролёра, угрожавшего высадить её раньше, чем они доберутся до побережья, она неожиданно обрела спасение благодаря поразительно элегантной женщине, настоявшей, что заплатит за билет Патти и купит ей обед.
Это оказалась не кто иная, как молодая жена композитора, чьё последнее шоу как раз должно было идти в Гайети-театре. Подняв Патти настроение, она убедила её прийти на пробы, что девушка и сделала тайно, сообщив новости родным, лишь когда её возбуждение, вызванное предложением выступать, уже невозможно было скрыть.
Мама, конечно, плакала, а братья запретили и думать об этом, но Патти проявила характер, выдержав все сцены и приведя разумные доводы, что хор Гайети-театра состоит только из девушек и что он открывает гораздо лучшие перспективы для удачного замужества, чем заточение на вилле Туикенема. Она отстаивала свои права так же яростно, как Роберт – до этого никто и не подозревал в ней такой темперамент! – и закончила тем, что поступила, как задумала.
Репетиции проходили днём, когда Фрэнк и Роберт были на работе; Винни взяла на себя роль компаньонки – провожала и встречала Патти, задабривала её приятельниц. Вскоре несколько случаев неотложной помощи гардеробу ведущей примы обеспечили ей множество заказов, включая один от звезды театра, Глэдис Купер.
Винни и Гарри всё-таки пришлось перебраться на виллу Ма Турейн. Они заняли каморку над стойлами, где им было очень уютно. Условно независимые, ели они всё же вместе с остальными. Изо всех мер экономии, принятых после того, как они покинули Херн-Бэй, Гарри особенно тяжело далось прощание с верховой ездой. Садясь в экипаж или просто переходя оживлённую улицу, он чувствовал на себе терпеливый взгляд ожидающего кучера, вдыхал знакомые ароматы пота и кожи, сладковатый запах навоза и ощущал жестокую тоску.
Однако ему нравилась жизнь en famille. Пока Винни шила платья, он проводил время с миссис Уэллс, болтая, играя в карты с её друзьями или катая Филлис в коляске по саду. Винни не нравилось, что он так много времени проводит с ребёнком. Временами она резко говорила ему, что няня уже вывозила Филлис на прогулку, или что она спит, или что её собираются кормить. Детям нужен чёткий распорядок, говорила она, а присутствие Гарри вносит подрывающие нарушения. Но, переехав в Строберри-Хилл, Винни вновь из жены стала дочерью, и, казалось, ей было приятно поручить заботу о ребёнке другим.
Миссис Уэллс забавлял интерес новоиспечённого отца к своему чаду, и она часто предлагала Гарри прогуляться с коляской по парку, граничившему с берегом реки, шла в нескольких метрах позади него и наслаждалась выражениями удивления и любопытства на лицах прохожих.
Теперь, когда он стал мужем их сестры, младшие девочки, Джулия, Китти и Мэй, больше не прятались от него в детской, а вовлекали в свои игры, чтение по ролям, даже уроки. Мадам Вейнс, увы, пришлось уйти – ещё одна из мер экономии, принятых миссис Уэллс. Проверять их познания в географии и французском забавляло Гарри, давало почувствовать себя умным и полезным. Он даже попытался дать им поверхностное представление о латыни.
Конечно, они видели не самый положительный пример для подражания в лице Патти, которая, едва начав репетировать в Гайети-театре (очень скоро она убедила Винни, что компаньонка ей не нужна и унижает её своим присутствием), начала пропадать по выходным. У одной из её подруг, помолвленной с американским финансистом, был коттедж – или, как мрачно сказала Винни, она шла в комплекте с коттеджем – неподалёку от Пангборна, и жених закатывал там вечеринки. На одной из них Патти встретила влиятельного обожателя. Он был третьим сыном, носившим довольно жестокое прозвище Врядли, намекающем, что вряд ли он сделается графом.
Вне себя от волнения, миссис Уэллс разыскала сведения о его семье в «Родословной книге» Берка. Это был чрезвычайно богатый род, владеющий угольными шахтами, металлургическими заводами и бескрайними землями в центральном Лондоне. Не важно, третий сын или нет, – Врядли был добычей. С Патти они виделись время от времени, за ними не наблюдала ни его мать, ни миссис Уэллс. Поскольку сначала он узнал девушку как артистку, а не как чью-то бесценную дочь, на вилле Ма Турейн опасались, что его намерения далеки от благородных.
Беспокойство усугубилось, когда однажды Патти вернулась домой с очаровательными французскими карманными часами, которые он ей подарил. Ей велели немедленно вернуть их до тех пор, пока он не сделает ей предложение, но в ходе яростных препирательств выяснилось, что вернуть она их не может, потому что бедного Врядли это смертельно оскорбит, ведь часы принадлежали ещё его бабушке. Любовницам, и к тому же любовницам случайным, семейных драгоценностей, как правило, не дарят, и это ещё больше взволновало миссис Уэллс, так же как и письмо от щедрого джентльмена, приглашающего всю семью Патти встретиться с ним в его ложе, а затем на ужине после нового шоу.
Как бы Патти ни пытали, из неё не удавалось вытянуть ни слова о Врядли, кроме того, что он был душкой; Винни это навело на мысль, что он немного походит на короля[13]. Может быть, постарше, покруглее и с бородой, предположила она. Этот образ, придуманный перед сном, вскоре укоренился, поэтому все были безмерно изумлены, когда в ложе их встретил застенчивый желтоволосый молодой человек с аккуратной бородкой, ненамного старше Гарри. Не слишком сильно напоминающий соблазнителя, он скорее производил впечатление невинности и восторженности; Гарри счёл его не особенно умным и подумал, что, возможно, именно его следовало бы оберегать от влияния мисс Патти, а не наоборот.
Когда хор девушек закончил петь и танцевать, Врядли зааплодировал куда громче, чем родные и близкие Патти, и завопил «Прелестно! Прелестно!» с таким воодушевлением, что Гарри почувствовал, как Винни чуть отшатнулась назад на стуле.
Патти вышла на сцену ещё несколько раз, каждый – в новом костюме. Её участие ничего не добавляло, но и не портило. Пугающий магнетизм, который она демонстрировала в гостиной, стёрся на фоне огромной сцены и опытных конкуренток. Чем большую поддержку изображал Врядли, тем яснее становилось, что Патти не рискует выйти за пределы хора и стать звездой рекламы кольдкрема или туалетной воды.
Может быть, именно по этой причине участницы хора в основном прославились блестящими замужествами; при всей красоте они обладали весьма скромными артистическими способностями. Когда миссис Уэллс в первом антракте выслушивала комплименты, наслаждалась шампанским и кокетничала с Врядли, признаваясь, что без его помощи ей никак не разобраться в тончайшем, как папиросная бумага, сюжете, по её манере поведения было очевидно – она расслабилась. Если бы Патти вышла вперёд, чтобы под светом рамп станцевать соло или представить комический номер, если бы её заставили, как другую девушку, пролететь над оркестром на украшенной гирляндами трапеции, а хор в это время бросался бы в неё шёлковыми пионами, шансы, что она оставит этот эксцентричный мир ради чего-нибудь более благопристойного, были бы гораздо слабее.
Достопочтенный Врядли заказал большой банкетный зал в ближайшем ресторане и убедил Патти пригласить с собой несколько новых подружек по сцене. Это было к лучшему, потому что воодушевление радушного джентльмена несколько противоречило высокомерию Роберта (Гарри заметил, что оно усиливалось, когда Роберту приходилось чувствовать себя представителем среднего класса) и неспособности Фрэнка представлять правду в более выгодном свете. Фрэнк только что безапелляционно заявил, что настоящий талант – одно дело, но его сестра безо всяких на то оснований унижает себя и свою семью, но тут как раз явились танцовщицы, и все присутствующие разразились нервным смехом и аплодисментами.
Гарри обнял Патти – надевшую, как он отметил, часы наследника Врядли, – и она представила его Глэдис Купер, склонившуюся перед ним в шутливом реверансе и впервые продемонстрировавшую наряд, который для неё сшила Винни. За этим последовало всеобщее неловкое смятение. Обычные в таких случаях разговоры было трудно вести в ресторане, за круглым столом. Все расселись кто где хотел, с чем Врядли был вынужден бессильно согласиться, хотя он явно желал, чтобы по правую его руку оказалась миссис Уэллс, а по левую – Патти; никто из мужчин не пожелал безрадостно сидеть возле жены. Взволнованная, возбуждённая, явно чувствующая себя замечательно в атмосфере могущества её почитателя, Патти привела больше приятельниц, чем можно было бы усадить вокруг стола. Удостоверившись, что Винни разместилась между братьями, Гарри нашёл себе место за дополнительным столом, который официанты поспешно накрывали белой скатертью.
Он пожал руку Коры Лейн, актрисы в возрасте, выступившей с комической песней. Она держалась с королевским достоинством, но оказалось, что она говорит на кокни[14], кое-как пересыпанном крупицами элегантности, явно почерпнутыми из пьес. Она призналась, что польщена, и чуть поклонилась Гарри, когда он довольно искренне сказал ей, как его позабавила её песня, и представила его соседям по столику, которых без усилий взяла под покровительство.
Среди них была ещё одна женщина – молодое, едва оперившееся существо, столь робкое и бессловесное, что невозможно было представить, как она набралась смелости войти в театр, не говоря уже о том, чтобы выйти на сцену. Она представилась просто Верой, как будто одно её имя уже объясняло всё, что нужно о ней знать, и за весь вечер не проронила больше ни слова.
– А это господа Прайд, Хоуки и Гослинг, балетом которых, я уверена, вы восхищены не меньше, чем моей песенкой.
– Добрый вечер, джентльмены.
Гарри не был удивлён, что пожатия танцоров оказались неприятно вялыми. Ему доводилось встречать людей такого типа во время прогулок по пляжу и в банях на Джермин-стрит: узкобёдрые, нарочито сговорчивые создания, по непонятной причине предпочитающие подражать девушкам вместо того, чтобы, как мужчины, противостоять всем трудностям, которые приготовила на их долю судьба. Один рассказал, что у него есть родители, братья и сёстры в какой-то редко посещаемой глуши, но создавалось впечатление, будто все они, эти танцоры, никогда не имели семьи, а уже полностью сформированные, вылупились из яиц, столь же хрупкие, как расколотые податливые оболочки.
– А это мистер Браунинг.
Мистер Браунинг был не из тех, кто с кудахтаньем вышел из яйца. Он с такой силой пожал руку Гарри, что тот задумался, достаточно ли крепко его собственное рукопожатие. Он был выше Гарри, черноволосый, серьёзный.
Они сели. Гарри оказался между импозантным мистером Браунингом и мистером Прайдом. Мистер Прайд выразил желание чокнуться бокалами шампанского с Гарри, жеманно произнеся «Ваше здоровье», затем немедленно повернулся, чтобы поухаживать не за безапелляционно молчавшей Верой, сидевшей рядом, но за императрицей их стола, рассказывавшей какой-то анекдот.
– Ну хоть вы меня не бросайте, – сказал мистер Браунинг, позволив себе чуть заметную, самоуничижительную улыбку, подчеркнувшую красивую ямочку на подбородке.
– Что вы, напротив, – ответил Гарри. Будучи смущён, он часто говорил, не думая. Потом, забеспокоившись, что эти слова покажутся собеседнику неуместными или непонятными, добавил: – Мне с вами приятно.
Глубоко посаженные глаза мистера Браунинга со следами остатков сценического макияжа наблюдали за ним, и он запнулся на середине слова «приятно».
Такие невыносимо долгие и громкие заикания случались с ним редко. Мистер Прайд скользнул по нему любопытным взглядом, но к своему удовольствию, заметив, что Кора Лейн нахмурилась, едва он отвлёкся, вернулся к прерванному разговору.
– Простите, – наконец сумел выговорить Гарри. – Мне с вами приятно, – повторил он как можно медленнее. – Такое случается, лишь когда я напуган.
– Ну, во мне нет ничего особенно пугающего, – сказал мистер Браунинг. – Я только актёр. Те двое с бородами, что сидят по обе стороны от вашей прелестной жены, вот они у кого угодно могут вызвать заикание.
Гарри посмотрел на Винни. Поймав его взгляд, она чуть сузила глаза, забавляясь монологом Роберта с участием солонки, перечницы и обеих вилок.
– Это её братья, – объяснил он.
– А, – ответил мистер Браунинг, не подумав извиниться. – Пожалуй, я смог бы вам помочь, если бы вы ко мне обратились. Я помогаю людям поставить голос в те редкие минуты, когда не продвигаю свою восхитительную актёрскую карьеру.
– О, – начал было Гарри, потом напомнил себе вдохнуть, прежде чем заговорить, – боюсь, что я не…
– Денег с вас я не возьму, – снова эта неясная, заинтересованная, едва заметная улыбка.
Принесли еду, и поскольку их стол, втиснутый в уголке, был накрыт в последнюю минуту, пришлось чуть сдвинуться, чтобы официант мог их обслужить. В результате колено мистера Браунинга оказалось прижатым к колену Гарри под дамастной тканью скатерти. Поскольку Гарри выпил слишком много великолепного шампанского наследника Врядли, он чуть помедлил, ощущая тёплую близость ноги другого мужчины, прежде чем напомнить себе, что правильная реакция, принятая в переполненных экипажах и столичных омнибусах, – не говорить ничего, что могло бы смутить другую сторону, а просто отодвинуть ногу.
Мистер Браунинг посмотрел на него аккурат в тот момент, когда Гарри поднёс вилку с нанизанным крабовым мясом ко рту, улыбнулся и, не отводя взгляд, вновь прижал колено к ноге Гарри.
– Вам нечего бояться, – сказал он. Вряд ли ему следовало говорить так тихо, ведь все присутствующие шумели.
Официанты только что наполнили бокалы, но Гарри осушил свой одним-единственным, головокружительным глотком. Жар прилил к щекам. Он не был неженкой, но, поднимись он сейчас на ноги, вне всякого сомнения, потерял бы равновесие. Его охватило сильное желание громко рассмеяться, но вместо этого ему удалось выговорить: «Я ничего не боюсь», и слова были настолько далеки от истины – Гарри всегда был труслив и уж точно не относился к числу героев, – что он всё-таки и впрямь рассмеялся, будто бы над какой-то весьма остроумной шуткой, а мистер Браунинг смотрел на него с такой добротой, словно ждал, пока Гарри перестанет терзать приступ удушья.
Затем, положив руку на колено Гарри и чуть сжав, он сказал – его слова показались криком, хотя, возможно, были всего лишь шёпотом:
– Меня зовут Гектор, и когда вы сегодня вечером будете раздеваться, вы найдёте мою визитку в кармане брюк, – и в качестве объяснения добавил: – Мой отец был фокусником.
Гарри никогда не снились кошмары и даже вообще запоминающиеся сны, хотя примерно около года после смерти матери он часто плакал от страха, что, погрузившись в забытье, умрёт, и от неумолимой боли утраты. Но в период надвигавшегося пубертата, когда пугающие, но неопределённые слова священника в Харроу и похабные шуточки мальчишек постарше начали наконец обретать смысл, он видел один и тот же сон так ярко и подробно, что он начал напоминать скорее воспоминание, чем игру спящего ума. Он стоял в классе или гимнастическом зале, слушая наставления того или иного учителя, когда внезапно без предупреждения появлялся мужчина в красивой униформе и приносил письмо. Отступая перед авторитетом человека намного более значимого, учитель открывал письмо и читал, а потом они с посетителем шли по классу. Другие мальчики отступали назад, словно понимая, что ищут не их, но Гарри не двигался с места, ожидая, зная по опыту, чем закончится этот много раз увиденный сон. Когда человек в униформе подходил ближе, Гарри понимал, что он неописуемо красив, как принц из старой легенды или молодой лорд Китченер[15], но также неописуемо опасен и способен убить одним взмахом затянутой в перчатку руки. Мальчики расступались, как волны пугающего моря, и он оставался один. Однако море было не только пугающим – Гарри всё-таки хотел быть найденным.
Миг, когда он просыпался, был неизменно один и тот же: учитель указывал на него пальцем, и глаза мужчины в униформе пристально смотрели ему прямо в глаза, так волнующе, что сердце пропускало удары.
Глава 8
Следующий день прошёл в суете сборов. Гарри, Винни, Филлис и нянечка отправлялись в Честер, на крестины первенца Джека и Джорджи.
Джек, как всегда, подействовал на Гарри, как Северный полюс на стрелку. Его простое счастье, его удовольствие от семейной жизни с Джорджи, от отцовства, от игры в лошадку с маленькой Филлис, которую он радостно катал на спине, ещё больше подчеркнули неловкость Гарри, ощущение близости к краю. На протяжении всей поездки с её радостными хлопотами, рассказов о том, какие изменения к лучшему произошли в доме и на работе, церемонии крещения и праздничного обеда после неё, прогулки вокруг стен старого города, целого дня, проведённого на скачках, и замечательного утреннего катания верхом на конеферме неподалёку от Таттенхолла, где Джек принял роды у кобылы, в голове Гарри звучал голос, не говоривший ничего ни о семье, ни о радостях жизни.
В поезде, во время долгого пути домой, он пытался заглушить этот голос, заговорив с Винни, но она была занята своими мыслями, погрустнев из-за разлуки со своей любимицей Джорджи, и вскоре свела разговор на нет, чтобы можно было читать роман или печально смотреть в окно купе.
– Мы всегда можем переехать, и ты это знаешь, – сказал он. – Снять дом в Честере. Джек уверяет, что плата за проживание там гораздо ниже. Тогда ты сможешь видеться с Джорджи каждую неделю, а не дважды в год.
– Хорошая мысль, – ответила она устало, – но мама и слышать об этом не хочет. Боюсь, она слишком от нас зависит. Мальчики или суровы с ней, или издеваются, а от девочек одно только беспокойство. – Когда он не ответил, она погладила его по руке и добавила: – Но это очень милое предложение с твоей стороны, – а потом продолжила читать «Ожерелье королевы»[16], оставив его в тщетных попытках заняться Киплингом, чтобы отвлечься от мыслей, от которых он предпочёл бы избавиться.
В первый день после возвращения домой Гарри заметил, что постоянно дрожит, вероятно, оттого что слишком промок во время катания верхом с Джеком, поэтому после обеда он отправился на Джермин-стрит, надеясь, что турецкая баня немного прогреет его кости. Но, уже идя по этой улице, он внезапно осознал, что прошёл мимо бань и теперь направляется к подъезду, расположенному между фасадами двух магазинов. Найдя в кармане брюк визитную карточку мистера Браунинга утром после возвращения из Гайети-театра, он сжёг её в камине, но, прежде чем он это сделал, адрес, от руки написанный на её обороте, врезался ему в память.
Это квартира, подумал он. Здесь много каморок для холостяков. На протяжении десяти минут он увидел трёх женщин, входивших или выходивших в дверь, ведущую явно не в магазины. Он несколько раз слышал, что поблизости не живёт ни одна леди. Ему доводилось видеть хорошо одетых женщин, покупавших сыр в Пакстоне или Уайтфильде, мыло и подобные предметы обихода – в Флорисе, но, может быть, в это время они улыбались, стараясь отдышаться, прежде чем вернуться к сравнительному благонравию Пикадилли.
Возле двери дома мистера Браунинга не было ни молоточка, ни звонка, а сама дверь явно нуждалась в покраске и подпиралась стойкой для зонтов. В темноте коридора вырисовывались очертания видавшего виды столика, на котором можно было оставить письмо. Вероятно, молоточки или звонки были у дверей квартир. Но что, если их не было и Гарри просто вломится в дом Гектора Браунинга или, что ещё хуже, перепутав адрес, в дом возмущённого незнакомца?
Стоя на другой стороне улицы, он всматривался в лица женщин, проходивших мимо. Иногда встречались, судя по простым платьям и дешёвым шляпкам, горничные или кухарки, но были и те, понять сущность которых было сложнее. Хорошенькие. Спокойные. Элегантные. В меру смелые. Невинны они или распутны?
Конечно, в самой природе благонравия – не выдавать и не показывать ничего, кроме него. Все признаки были незаметны: маленький бугорок на месте обручального кольца; прядь, выбившаяся из-под безукоризненного шиньона; может быть, разошедшийся шов, выдающий жестокий порыв недавней страсти. А что выдаёт мужчин? Должно быть, лихорадочный румянец на щеках. Следы ногтей на спине. Может быть, лишь запах моря, порой исходивший от посетителей бани, запах, в котором что-то примешивалось к привычному аромату немытого мужского тела.
Мистер Браунинг стоял в дверном проёме. Он оказался ниже ростом и в то же время красивее, чем запомнилось Гарри. На нём не было ни пиджака, ни воротничка, манжеты аккуратно подвёрнуты; он стоял, наслаждаясь сигаретой и солнцем, с интересом разглядывая Гарри. Он словно не видел движения толпы, и его внимание неким образом перекрыло её поток и для Гарри, который, не глядя, перешёл улицу, чем вызвал ругательство извозчика.
– Мистер Зоунт! Какой приятный сюрприз, – мистер Браунинг протянул ему руку.
– Я сомневался, что запомнил адрес, – хотел сказать Гарри и вновь запнулся на первой «с». Мистер Браунинг не содрогнулся, не отвёл взгляд, не закончил предложение за него, как делали многие, а лишь продолжал наблюдать с интересом.
– Простите, что я в дезабилье, – сказал он. – Вы ведь ко мне не записывались?
– Я… нет. Нет, нет.
– Но я уверен, для вас найдётся время, – он старательно втоптал сигарету в тротуар, потом направился наверх. Гарри с колотившимся сердцем последовал за ним, по пути отметив длину поношенной красной ковровой дорожки на лестнице и сцены с изображением охоты на стенах. Он решил, что разговор о записи на приём был нужен, лишь чтобы усыпить бдительность прохожих, поэтому немало удивился, когда мистер Браунинг в самом деле привёл его в смотровой кабинет, где висели изображения лёгких и полости рта, различных положений губ и языка. Среди них расположились не вполне уместные гравюры древнегреческих скульптур: возничие, метатели диска, борцы.
– Пока мы не будем бороться с картавостью или заиканием, – сказал мистер Браунинг. – Нам важнее научить вас правильно дышать. Сейчас вашей речи не хватает воздуха, она как птица в клетке. Снимите, пожалуйста, пиджак и жилет, так чтобы я видел, что происходит. Вот так. Я повешу их здесь. Теперь расставьте ноги. Чуть-чуть пошире. А теперь дышите.
– Я дышу.
– Нет, вы не дышите. Вдохните. Наполните ваши лёгкие. Продолжайте вдыхать. Ещё глубже. А теперь выдыхайте. Так. Слишком быстро. Слишком жадно! Не нужно так сильно бояться.
– Я не боюсь.
– Доверьтесь мне. Вы напуганы. Вдохните снова, и на этот раз на выдохе скажите хорошее долгое «ааа».
Гарри сделал, как ему было велено; Браунинг критически за ним наблюдал.
– Ещё раз, – сказал он. – Не дёргайтесь. Мне нужно до вас дотронуться, чтобы почувствовать, что происходит. – Встав за спиной Гарри, он положил ладонь на его солнечное сплетение. – Так. Хорошее медленное «ааа». Громче. Громче! Так-то лучше. Я хочу, чтобы вы каждый раз при разговоре вспоминали о своём дыхании. Сперва убедитесь, что формируете слова с помощью воздуха и что вам его достаточно. Дыхание – естественный процесс, но невозможно представить, как плохо большинство людей с ним справляется. Они вдыхают едва ли на треть жизненной ёмкости лёгких, и в результате речь голодает и запинается. В детстве вы часто пугались?
– Обычно да.
– Мужчин?
– Обычно да.
– Хмм… Так. Теперь мне нужно дотронуться до вас сразу в двух местах, – одну руку Браунинг положил на грудь Гарри, другую опустил пониже, на живот. – Хорошо, – сказал он, стоя так близко, что Гарри ощутил шеей звук его голоса и вдохнул цитрусовый аромат лосьона для бритья. – У вас есть мускулы. Теперь я хочу, чтобы вы их задействовали. Вдохните и ещё раз произнесите долгое «ааа». Не нужно так смущаться. Все мои соседи на работе, и в любом случае им нет до нас никакого дела. На этот раз, когда вы будете выдыхать, я хочу, чтобы вы сжали мою руку так сильно, как только сможете. Я буду давить, но мне нужно, чтобы вы сопротивлялись.
Чувствуя себя глупым и в то же время счастливым, Гарри сделал, как велел мистер Браунинг, сжимая руку, прикосновение которой жгло ему кожу, чувствуя, как пот проступает на груди и спине, и «ааа», которое он произнёс, прозвучало как крик, не как обычный звук.
– Хорошо, – сказал Браунинг, не убирая рук. – Теперь вдохните как положено и скажите: «Я сомневался, что запомнил адрес».
– Я сомневался, что… – начал Гарри, не медля, не заикаясь, и внезапно умолк, почувствовав, как Гектор Браунинг впечатал в его шею крепкий поцелуй.
С минуту или две они так и стояли – нос и губы Браунинга давили на Гарри сзади, руки – спереди, а потом очень, очень медленно Гарри положил ладони на бёдра мужчины. Тогда Браунинг вновь поцеловал его и выдвинул ногу вперёд, так что она оказалась между ног Гарри.
– Я со… – начал Гарри и запнулся.
– Тихо, – прошептал Браунинг. – Вдохни. А теперь скажи мне.
– Я совсем не знаю, что делать дальше, – чётко произнёс Гарри.
– Зато я знаю, что делать. Повернись.
Гарри повернулся и увидел красивое лицо Браунинга в нескольких сантиметрах от своего лица. Браунинг улыбнулся и поцеловал его в губы. За смотровым кабинетом располагалась маленькая спальня и ванная комната с видом на водосток.
Сорок минут спустя, когда они, тяжело дыша, обнажённые, лежали на кровати, такой узкой, что одному пришлось улечься поверх другого, Браунинг прошептал:
– Бо´льшая часть моих учеников приходит утром. С половины второго до четырёх я всегда свободен. Дверь закрывать не буду. Если ты придёшь, когда меня нет, просто ложись в кровать и жди меня.
Они были любовниками больше года. Природный инстинкт подсказывал Гарри, что единственный способ не сойти с ума – не пытаться это анализировать. Но, конечно же, он пытался это анализировать, потому что был в меру умным, чувствительным и ничем не занятым и потому что сто шестьдесят четыре часа в неделю из ста шестидесяти восьми они проводили не вместе. Вскоре он осознал, какой риск на себя берёт. Печально известные судебные процессы 1890-х оставили свой след. Если они попадутся, их ожидает тюрьма и тяжёлый труд, не говоря уже о пожизненном позоре.
– Но мы не попадёмся, – уверял Браунинг (странность их близости заключалась и в том, что Гарри не мог даже в мыслях назвать его Гектором, а вслух не называл никак). – Попадаются только дураки, которые выбирают людей не своего возраста и круга.
Гарри подумал, что они не совсем одного круга, потом вспомнил, что сестра его жены теперь хористка, и это несколько размывает границы.
– И потом, – продолжал Браунинг, – ты ходишь ко мне ставить речь, о чём никому не говоришь, потому что тебе очень стыдно.
Он скрупулёзно выписывал Гарри счёт после каждой встречи, но об оплате, конечно, речи не шло. Дома Гарри складывал счета в стол, потом решил, что это глупо, и стал сжигать их спустя неделю или чуть больше.
Ужас разоблачения всплывал в его душе в моменты безделья, обычно в кругу семьи. Среди шумной, разгорячённой толпы лишь он один ощущал холодный воздух. Или, просыпаясь по ночам, не мог снова уснуть, представляя себе самые жуткие варианты развития событий. И, как ни парадоксально, этот ужас составлял бо´льшую часть возбуждения, которое вносили в его жизнь встречи с Браунингом.
У него никогда не было работы, и до этого его жизнь радовала своей гладкой связанностью, как жизнь молодой женщины. Но теперь она разделилась на отдельные ячейки, как у работающего человека. Он никогда не переставал любить Винни и Филлис. Если на то пошло, он любил Филлис ещё больше, осознавая, что может потерять её навсегда. Винни понемногу перестала делить с ним постель вскоре после переезда на виллу Ма Турейн, к чему он отнёсся с виноватым облегчением, хотя его никогда не утомляла её компания и разговоры с ней. Теперь он стал по-новому понимать свою жену, зная, как тяжело ей, должно быть, хранить в одном уголке сердца неугасимую любовь к Уайтакру, в другом – любовь к ребёнку, а в третьем – благонравное желание всё это пережить. Тайные встречи, как он заметил, разъедали не супружеские отношения, а его уважение к себе. Он ещё никогда не чувствовал себя таким незрелым и немужественным.
Полуденные посещения медной кровати Браунинга выставляли его одетую жизнь притворством уже хотя бы потому, что они пробуждали в нём распутное бесстыдство и сокровенную суть.
Волнение, ощущаемое в маленькой комнате, будоражило и то, что Браунинг, дразня его и овладевая им, срывал признания с его губ. «Тебе это нравится, да?» – спрашивал он. «Ты этого хочешь, да?» – и Гарри ни разу не заикнулся, отвечая – да! – и даже смеялся над доказательством своих признаний.
Над шкафом, переполненным выдвижными ящиками, висело зеркало точно под таким углом, чтобы отражать их, лежавших в кровати. Дома Гарри редко смотрел на себя ниже шеи, прежде чем полностью одеться и выйти из дома, и был сперва поражён ужасом, а потом зачарован, видя себя, такого бледного и в то же время пылающего от желания, на четвереньках перед красивым, покрытым волосами мужчиной.
Его неминуемо начали снедать муки ревности.
– Ты видишься с другими мужчинами? – спрашивал было он, а Браунинг неизменно улыбался, и целовал его, и отвечал примерно одно: ты никогда не узнаешь! – и это было хуже, чем любой прямой ответ. Возможно, неминуемо было и то, что экстаз, до которого Браунинг доводил Гарри, наконец побуждал его признаваться в любви.
Не глупи, отвечал Браунинг. Или: не нужно просить невозможного. Или: давай просто наслаждаться тем, что имеем. Или, хуже всего, с улыбкой, но безо всякой взаимности: я знаю.
Умом Гарри его не любил. Он знал, что шутки Браунинга жестоки, а суждения поверхностны. Он знал, что Браунинг, при всём понятном тщеславии, был полностью захвачен тем крошечным миром, где работал. И всё же, принеси ему Браунинг два билета на поезд до Парижа и скажи: давай уедем вместе туда, где сможем быть собой! – Гарри знал, что, ни секунды не раздумывая, оставил бы всё и всех, чтобы уехать с ним.
Если бы Браунинг отвечал взаимностью, был сентиментален или навязчив, Гарри, возможно, утратил бы к нему интерес, но суровость и власть над ним возымели противоположный эффект. У Гарри не было ни сувениров, ни подарков на память, только запах тела любимого, остававшийся под ногтями на несколько бесценных часов после каждой встречи. Переписка была, конечно, невозможна.
Но он всё же нашёл способ излить свои чувства на бумагу. Как-то днём, когда он пришёл, Браунинга не оказалось дома. Навеселе после сытного обеда с Винни, поехавшей с ним в город, чтобы отвезти заказчице платье, а потом отправленной на поезд под предлогом того, что он должен заглянуть к брокеру, Гарри вскоре устал валяться, полуобнажённый, на грязной кровати Браунинга и оставил в книжечке для автографов, лежавшей на прикроватном столике, весьма пикантное признание в любви. Когда Браунинг вернулся, он в порыве страсти забыл сказать ему об этом, но был твёрдо уверен, что любовник прочитает. Потом, когда ему приходилось ждать, он делал всё новые и новые записи в этой книжечке. Он старался сделать их как можно менее романтичными, чувствуя, что Браунингу это не понравится, и коротенькие излияния чувств были почти порнографичны, полны таких слов, какие он никогда не смог бы произнести даже в самые безумные минуты страсти. Он часто вспоминал подслушанный короткий разговор двоюродных братьев из провинции, имевших с ним мало общего. Один с отвращением рассказывал о том, как соседний помещик бьёт свою собаку, а другой со вздохом заметил:
– Да, он – чудовище, но я полагаю, в этом его отдушина…
Глава 9
Гарри снова был в зрительном зале. Под предлогом обязательного посещения не слишком триумфальных, но тем не менее продолжавшихся выступлений Патти в Гайети-театре, он ходил на каждое шоу, исправно посещал репетиции, вскоре выучив наизусть каждую банальную песенку и каждый шаг танца. Новая музыкальная комедия, как обычно, была пустословной чепухой, ничем не лучше предыдущей, но джентльмены хора с Браунингом во главе исполняли довольно смелый номер в купальных костюмах (Браунинг сказал, что они чертовски жаркие и колючие и танцевать в них неудобно).
Сегодня Патти без предупреждения велели заменить заболевшую актрису, выступавшую с сольной песней. Гарри пошёл один, потому что Винни доделывала свадебное платье на заказ, и в общем-то неплохо проводил время, но, к его изумлению, Браунинга нигде не было видно. Он ждал у входа в театр, якобы чтобы поздравить Патти с успешным выступлением. Он передал ей записку и не мог не заметить, что некоторые из актёров, собиравшихся домой, включая Кору Лейн, были удивлены видеть его здесь, в желтоватом свете.
Посыльный швейцара, юнец, покрытый жестокими прыщами, вернулся, отдал ему записку и сказал, что сожалеет, но мисс Уэллс «не в настроении». Гарри не особенно задумывался об этом; вероятно, с ней был Врядли, который – Гарри не сомневался в этом – уже стал её любовником. Патти, полагал он, обладала большей, чем нужно, чувственностью и меньшим, чем нужно, тактическим мышлением, неправильно расставила приоритеты и удовольствовалась золотыми часами и любовником вместо кольца с бриллиантом, счастливого будущего и возможности получить титул. Теперь она чаще оставалась после представления с «друзьями из города»; в семье её не расспрашивали и не обсуждали, лишь иногда в разговорах проскальзывал страх о том, к чему всё это может привести. Миссис Уэллс и Винни вздыхали, когда о ней шла речь, и в разговорах о ней называли её не иначе как «бедная Патти». Врядли по-прежнему исправно посещал воскресные обеды, но надежда, что он сделает ей предложение, была слабой, бледной.
В прошлом году жить в Строберри-Хилле стало удобнее, потому что и Роберт, и Фрэнк женились. Роберт добился руки богатой вдовы своего подзащитного и теперь купался в роскоши, поселившись в Ричмонде. Фрэнк без посторонней помощи нашёл свою Эльфину, плоскогрудую зануду, начисто лишённую чувства юмора и подходившую ему так идеально, что казалось, её вырастили специально для этой цели. Они заняли дом в Камдене, который достался миссис Уэллс в наследство от матери.
Поэтому теперь стало удобнее – не только потому что теперь им досталось больше места, но ещё и потому что Гарри понемногу начал привыкать чувствовать себя главой семьи. Бывали дни, когда, после сытного ланча играя с девочками на лужайке в бадминтон, он думал, что его жизнь несравненно богаче, чем у Браунинга, запертого в холостяцкой каморке, видящего лужайки лишь в Центральном парке, а самых близких людей, возможно, не видящего вообще.
Когда он вернулся домой, в одной из комнат горел свет. Он не придал этому значения, потому что у них в семье было принято оставлять лампу в гостиной зажжённой на случай, если кто-нибудь из домочадцев решит заглянуть. Отворив дверь, он повесил пальто и шляпу, вошёл в гостиную, собираясь погасить лампу, и увидел Роберта, сидевшего в кресле с книгой.
– Здравствуй, Роберт. Какой приятный сюрприз, – сказал он, хотя это было совсем не так.
Увидев, как он вошёл, Роберт вскочил на ноги. Судя по исходившему от него запаху, бокал виски в его руке был не первым.
– Сядь, пожалуйста, – сказал он, не пожав протянутую руку Гарри, ещё больше усилив чувство неловкости, нервно постукивая пальцами в карманах пиджака. Он не переоделся к обеду.
– Роберт, что-то случилось? Что-то с Винни? Ты ел?
– Заткнись и сядь, – ответил Роберт; его голос дрожал. Гарри сел.
Роберт продолжал стоять, чуть покачиваясь. Прежде Гарри нечасто видел его пьяным и, сам будучи трезвым, ясно чувствовал его напряжение.
– Пожалуйста, объясни мне, – сказал Роберт, – это, – он вынул из нагрудного кармана пиджака маленькую записную книжку в шёлковой обложке, которую Гарри узнал не сразу, так сильно отличалась обстановка от той, в которой он привык её видеть. – Это твой почерк? – и он раскрыл книжку на странице, где Гарри немедленно увидел одно из своих порнографических посланий к Браунингу.
Гарри молчал, думая, в каких немыслимых обстоятельствах эта вещь могла переместиться из темноты Джермин-стрит в потную ладонь брата его супруги. Хорошо, что он немного выпил и что выпил так немного; но и теперь он был не уверен, что сумеет тщательно подобрать нужные слова. От страха, целый год маячившего в его сознании, затряслись руки. Он украдкой прижал их к коленям; воображение сразу же нарисовало полицейских у двери виллы Ма Турейн, миссис Уэллс, в суматохе нервно пытающуюся их задобрить и убедить, что произошла ошибка. Не щипка пакли, не тяжёлый труд в каменоломне, не судебный процесс – его пугали чувства, которые он понемногу начнёт необратимо вызывать у брата и родственников жены, от недоумения до отвращения.
– Кто ещё знает? – спросил он, с трудом стараясь не заикаться.
– Это твой почерк? Если нет, я привлеку полицию и заведу дело о шантаже.
Гарри кивнул.
– Это мой, – и на этот раз запнулся. – Я… я имею в виду тот кусочек, что ты показал.
В камине не горел огонь; решётка была скрыта за хорошеньким бумажным веером, который сделала Винни. Роберт нагнулся, отодвинул веер в сторону так неловко, что теперь никому не удалось бы его распрямить, и разорвал книжечку пополам. Он зажёг огонь и сперва бросил туда первые страницы, потом следующие, одну за другой. Пламя весело горело, и свет лампы казался гораздо слабее, чем был.
– Так, – сказал Роберт, вернувшись в кресло, – я никогда её не видел, и ты тоже. Этой дряни никогда не существовало.
На одну счастливую секунду Гарри решил было, что на этом делу конец, что они заключили между собой своего рода соглашение. Но потом снова задумался, каким образом книжка могла попасть к Роберту, и понял – это не тот случай.
– Патти знает, – сказал наконец Роберт, отхлебнув ещё виски. – И Врядли, и друг всей этой компании по фамилии Прайд.
– Как это вышло?
– Твой приятель-содомит, очевидно, не зная, что ты туда понаписал, взял её с собой в театр в надежде получить автограф леди, которая вскоре будет помолвлена и покинет сцену ради высшего общества. Кажется, Винни сшила для неё несколько платьев. Имя я не помню.
– Сильвия Стори.
– Да, она. Но прежде чем это случилось, мистер Прайд – поделом за ваши мерзкие делишки – выкрал её из гримёрки твоего Браунинга и вручил бедной Патти, потребовав денег за молчание.
– Но ведь Прайд…
– И сам того же сорта? Не сомневаюсь. Вот откуда его криминальные наклонности.
– Она ему заплатила?
– Нет, конечно. Врядли заплатил. О чём ты думал? – голос Роберта казался почти добрым.
Прежде чем говорить, Гарри вдохнул, как учил Браунинг.
– Кажется, я вообще не думал.
Они сидели молча. Часы в зале пробили час.
– И что ты будешь делать? – наконец спросил Гарри.
– Я? Я ничего не буду делать, – ответил Роберт. – Я уже сделал своё дело. А ты при первой же возможности покинешь нашу семью. Полагаю, ты покинешь страну и никогда не вернёшься. Мы позаботимся о Винни и Филлис. Если ты перепишешь оставшееся имущество на Винни, она по крайней мере будет иметь доход. Ты скажешь ей, что потерял так много денег в результате… – он с минуту помолчал, – очередного неудачного вложения, что у тебя не осталось других вариантов, кроме как уехать из страны в надежде сколотить состояние. Кейптаун. Австралия. Новая Зеландия. В мире много мест, куда ты мог бы отправиться… если бы был мужчиной. В чём, конечно, ты нас уже не убедишь.
– А если Винни захочет отправиться со мной?
– Она не из породы жён миссионеров, особенно теперь, когда её стесняет ребёнок. Но если она захочет, ты обязан её переубедить. Если ты не сможешь, у меня как крёстного отца Филлис, отвечающего за её благополучие, не останется выбора, кроме как рассказать Винифред всё, что я знаю, чтобы защитить ребёнка. То же самое касается Джорджины и твоего брата. Они ничего не должны знать, кроме того, что ты отправился попытать счастья. Нового… счастья. Я жду, что ты уедешь в течение недели, хотя был бы гораздо больше рад, если бы ты покинул наш дом сегодня же.
Гарри и Винни уже давно не спали вместе, но возле его кровати стояли фотографии жены и дочери в маленькой кожаной обложке. Такие фотографии берут с собой, отправляясь в путешествие; Винни подарила ему обложку для них на прошлое Рождество, хотя и знала, что из всех её знакомых он меньше всех склонен к путешествиям. Некоторое время он держал её в руках, глядя на дорогие лица, как смотрят на маленькие иконы любимых святых, и понимая, что уже уехал, что будущее отдаляет его от них так же сильно, как вскоре отдалит расстояние.
В ту ночь он не спал; когда его голова коснулась подушки, он с необыкновенной ясностью осознал происходящее и внезапно ощутил неожиданный прилив благодарности к малопривлекательному брату жены со всеми его суждениями, полученными из вторых рук, и помпезными манерами, полученными из третьих. Роберт оказался в невыносимом положении. Обратиться в полицию значило разрушить имя своей семьи и, возможно, поставить под угрозу репутацию профессионала. Не обратиться, уничтожить свидетельство, тем самым позволив одному шантажисту и двум содомитам уйти от справедливости, как он и поступил, значило навсегда взять тяжёлый грех на душу юриста. Гарри знал, от чего ему позволили уйти. С тех пор как встретил Браунинга, он больше положенного начал сопереживать людям, которых Роберт называл «того сорта», а Фрэнк – «тварями». Пять лет тяжёлой работы. Всем известно, каким образом труд на каторге или в каменоломне сказывается на неподготовленном человеке, насколько даже год в таких условиях укорачивает жизнь. Суд над Уайльдом пришёлся на школьные годы Гарри; судебные процессы такого рода почти никогда не оглашались, как будто, не говоря об этом, можно было отрицать реальность происходящего, но тем не менее они постоянно шли. Браунинг узнавал о них из, как он выражался, «Неллиграфа»[17] и, рассказывая жуткие истории, ликующе улыбался. С таким же удовольствием он читал о самоубийцах – тех, кто топился, резался бритвой, травился щёлочью, – убеждённый, что несчастные попались, но им милостиво даровали возможность уйти из жизни, чтобы избежать ещё большего позора.
Гарри не тешил себя надеждой, что Роберт сжалился над ним – конечно, он желал добра только Винни и Филлис, – но тем не менее был ему благодарен. Он вновь был взволнован и напуган открывшимися перед ним возможностями и ощутил тиранию выбора, от которой, как ему казалось, его навсегда избавил брак.
Филлис очень скоро забудет его, как забыл он свою мать, сохранив в памяти лишь неясный символ, тень над кроватью. Его дочь будет опекать община, состоящая из бабушки, дядь и тёть.
Глава 10
Гарри позавтракал с младшими девочками, рассказав им, как чудесно вчера выступила их сестра и как Врядли и другие поклонники завалили её букетами (на самом деле её голос звучал пронзительно и нервно, аплодисменты были жидкими, а букет она получила всего один, от Врядли, но Гарри хотелось представить картину в выигрышном свете). Потом взял у горничной поднос с завтраком для Винни и сам отнёс наверх.
Жене он честно рассказал о выступлении, понимая, что она в любом случае догадается, как всё было. Потом спросил, как она провела вечер.
– Неожиданно явился Роберт, – сказала она. – Хотел тебя увидеть, но мы все так устали, что оставили его одного дожидаться тебя. Он был ещё здесь, когда ты вернулся?
– Да. Снова проблемы с деньгами.
– Только не это!
– На этот раз всё ещё хуже, милая.
Обеспокоенно посмотрев на мужа, она откусила краешек тоста.
– Мне придётся ненадолго уехать, чтобы немного заработать.
– Господи, но почему?
– Солнышко, придётся в это поверить.
– Но что ты будешь делать?
– Всё что угодно, если переезд обойдётся недорого. На рудниках требуются рабочие. Я могу работать на чайной плантации. Или каучуковой. Или заняться овцеводством в Новой Зеландии.
– Ты не заболел?
– Я серьёзно, Винни. Я поеду в город, поспрашиваю. Посмотрю, что мне удастся найти.
Грустно улыбнувшись, она покачала головой, и он, ощутив укол раздражения, почувствовал, что она вряд ли видит в нём мужчину.
– Прости, – сказала она. – Я не смеюсь над тобой. Просто удивлена. И, пожалуйста, будь ангелом, загляни в детскую. Мне кажется, няня забыла, что Филлис в половине одиннадцатого нужно отвести к доктору.
Дверь дома на Джермин-стрит, как всегда, была открыта. Гарри проскользнул наверх и услышал звуки, которые ни с чем нельзя было спутать, – шёл урок ораторского искусства, и женщина выговаривала фразу: «Она стояла на балконе, безотчётно передразнивая его икание», в манере, не напоминающей ни герцогиню, ни уличного мальчишку, а лишь вычурную, ненатурально-актёрскую речь. Найдя этажом ниже жёсткий маленький стул, Гарри сидел на нём и ждал, пока урок не закончился и Браунинг не проводил ученицу.
– Есть минутка? – спросил он. Браунинг подпрыгнул.
– Быстро, – сказал он, возвращаясь в квартиру и открывая дверь. – Ты не должен был приходить, – добавил он, – за нами могут наблюдать.
– Никто не наблюдает, – сказал ему Гарри.
– Откуда ты знаешь?
– Брат моей жены сжёг улику. Никаких последствий не будет.
– Не считая того, что мы оба лишились работы…
– Мне так жаль, Браунинг.
Браунинг чуть смягчился и быстро поцеловал его в лоб.
– Могло быть гораздо, гораздо хуже.
– Прости меня. Я думал, ты читал то, что я писал.
– Я и не думал, что ты писал в той книжке. Что-то забавное?
– Ужасно похабное.
Браунинг рассмеялся.
– Ну, переживу. Думаю попытать счастья в Нью-Йорке. У меня там друзья, они говорят – нустуяящий английский акцент произведёт у них фурор.
– Вот как? Хорошо. А как насчёт…
– Вдохни, Гарри. Глубже. Ну, говори.
– Может, я поеду с тобой?
– Чего ради?
– Сначала я подумал о Париже.
– Я не знаю французского. Не найду работы, кроме как танцевать, а для танцора я, пожалуй, становлюсь староват.
– Я бы мог нас обеспечить. Если бы мы жили скромно…
– Не люблю скромности. Она неуютна и обычно холодна.
– Тогда позволь мне поехать в Нью-Йорк с тобой. Я найду работу. Мы снимем квартиру. Как эта, но чуть побольше.
– Законы в Америке такие же, как в Англии. Может, даже строже.
– Мы будем осторожны. Две квартиры, одна напротив другой.
Браунинг рассмеялся.
– Я люблю тебя, – сказал Гарри. Браунинг перестал смеяться.
– Я хочу быть с тобой, – продолжал Гарри, и внезапно ему показалась возможной эта жалкая фантазия. Он желал её всем сердцем.
Браунинг отвернулся, принялся листать какие-то бумаги.
– Какого цвета у меня глаза? – спросил он.
– Карие.
– Зелёные. Когда у меня день рождения?
– Откуда я могу знать? Ты никогда мне не говорил.
– Сколько мне лет?
– Двадцать пять? Тридцать? Я не знаю. Разве это важно?
– Ты ничего обо мне не знаешь, Гарри, так же как я совсем ничего не знаю о тебе.
– Мы сможем познакомиться поближе, теперь, когда у нас есть время. Долгое путешествие на корабле…
– Господи, Гарри! Послушай себя. Ты совсем мне не нравишься, когда начинаешь умолять. Я бы предпочёл видеть тебя женатым и недоступным. Впрочем, как и всех моих любовников. Двое мужчин не могут жить вместе, как супружеская пара. Это же абсурд, да и какой был бы смысл, если бы они могли? Ведь это же всё равно не семья.
В дверь постучали, и на этот раз подпрыгнул Гарри.
– Одиннадцать часов, это мой ученик, – сказал Браунинг. – Уходи.
– Погоди же, я…
– Уходи, Гарри. Живи долго и счастливо. Больше мы не увидимся.
– Но…
– Я открываю дверь, и, ради всего святого, вытри глаза.
По Джермин-стрит Гарри прошёл на Сент-Джеймс-стрит, добрёл до главной улицы. Зашёл в аптеку, купил маленькую бутылочку настойки опия и, чтобы не выглядеть слишком подозрительно, хорошенькую баночку черносмородиновых пастилок. Свернув за угол магазина, открыл бутылочку, вдохнул – пахло алкоголем и корицей; вспомнил, что нужно развести в воде. Неподалёку располагалась кофейня «Лайонс Корнер Хаус»; зайдя туда, Гарри попросил чашку чая и стакан воды. Чтобы попробовать, добавил в стакан лишь рекомендованную дозу и закрыл крышку.
Вкус был горьким, довольно неприятным, но только таким и мог быть вкус смерти. Гарри представил, как, выбрав время и правильное место – может быть, тихий уголок парка, – выльет в рот всё содержимое бутылочки и проглотит. Насколько хуже будет вкус? И успеет ли он почувствовать?
Волна тепла прошла по всему его телу к голове, и внезапно всё замедлило ход: поток экипажей, лошадей и людей, болтовня, стук фарфоровой посуды, ножей и вилок за столиками вокруг. Казалось, все суставы его тела расслабились, и боль, даже память об этой боли отступила. Он запросто мог бы уронить голову на стол и уснуть.
Тут он заметил толпу, собравшуюся на другой стороне тротуара. Они толкались у окна здания, которое, очевидно, было магазином, но теперь вместо имени владельца на нём висела табличка с большими буквами «Эмиграция в Канаду». Заинтересовавшись, изо всех сил стараясь не глотать слова, Гарри заплатил за чай, оставив на столе бутылочку с настойкой опия, слабо улыбнувшись официанту, кричавшему ему вслед и сжимавшему бутылочку в руке, и перешёл улицу, чтобы взглянуть поближе.
Ему пришлось проталкивать себе путь сквозь толпу. На витрине стояла модель фермы – прелестный деревянный домик с верандой и льняными шторками, окружённый замысловатой копией пшеничного поля; над ним висело объявление, которому Гарри поверил не сразу. Можно получить, гласило объявление, сто шестьдесят акров земли всего за три года проживания в Канаде и небольшой несложной работы.
Он прочитал все объявления, висевшие над обеими витринами – на второй красовалась модель поезда, окружённая мирным стадом одинаковых коров, – затем вошёл, встал в очередь, чтобы поговорить с клерком, и получил яркий листочек о том, как обосноваться на «запредельном Западе». Туда входили сведения о судоходной компании, отправлявшей корабли из Ливерпуля до Галифакса, и список поставщиков снаряжения, которые могут экипировать его в поездку. Один из них находился на другом конце улицы, возле отеля «Савой»; там же располагалась и судоходная компания.
Поставщик, привычный к посетителям такого рода, вручил Гарри список, сильно напоминающий те, по которым его и Джека собирали в школу.
Фрак, прочитал он. Хороший твидовый костюм. Теннисный костюм. Один хлопковый костюм «для отдыха» и сменные брюки для той же цели. Три крепких костюма для постоянной носки. Вельветовые брюки – две пары. Суконное пальто. Тёплая куртка. Макинтош. Халат (полезен как дополнительная тёплая одежда в экстремальных условиях). Фланелевые рубашки – двенадцать штук. Белые рубашки – две штуки. Фланелевые пижамы – четыре штуки. Зимние и летние кальсоны – по четыре пары. Шесть воротничков. Пояс от холеры. Каучуковая ванна. Складной саквояж. Белые галстуки и манжеты. Шерстяной джемпер. Два свитера, лучше гернзейских, для надёжности. Двенадцать носовых платков. Шесть махровых полотенец. Непромокаемое полотнище (большое, наилучшего качества). Пара больших одеял. Плед. Шесть пар парадных перчаток. Три пары рабочих перчаток. Две пары канадских варежек. Несессер с пуговицами, иголками и т. д., включая шорные иглы и вощёную нить. Пара ботинок. Пара сапог. Парадные туфли. Сандалии. Тапочки. Аптечка. Головной убор из шерстяной ткани с начёсом.
Гарри совершенно не представлял себе, чем канадские варежки отличаются от английских, и ощутил смутную тревогу при мысли о том, что ему может понадобиться пояс от холеры, но как бы то ни было, список пробудил в нём приятное ожидание приключения ещё до того, как оно началось.
Если бы Винни знала отвратительную правду, он сбежал бы от неё, придавленный стыдом. Он не особенно верил, что Патти, которую театр и Врядли сделали болтливой, ничего ей не рассказала. Впрочем, от Винни почему-то все старались скрыть плохие новости. У неё сложилась репутация человека чувствительного, поэтому фразы «Не говори Винни» и «Что Винни скажет?» звучали довольно часто.
В тот день, вернувшись домой, держась тише воды, ниже травы, попросив, чтобы ему собрали этот странный комплект вещей и послали в Ливерпуль в большом новом чемодане, а потом вновь отправившись в агентство по делам эмиграции в Канаду, потому что у него возникло к ним множество вопросов, он решил рассказать ей всё.
За завтраком она держалась сдержанно, даже немного шутила, но твёрдое намерение Гарри, точная дата и купленный билет сильно её расстроили.
– Это я виновата, – повторяла она. – Это из-за меня ты уезжаешь. Я недостаточно любила тебя.
– Ты любила меня, как могла, и это было гораздо сильнее, чем я того заслуживаю, – сказал он и ещё несколько раз повторил эту фразу в различных вариациях, но тут рыдания Винни донеслись до миссис Уэллс, и ему пришлось рассказывать всю историю с самого начала. Он ожидал, что мать отреагирует так же, как и дочь, но она восприняла новости совсем иначе.
– Ну, я думаю, это просто замечательно, – сказала миссис Уэллс. – Мужчине не место среди юбок. Живя один, ты кем-нибудь да станешь. Может, даже найдёшь золото. Или нефть! И настреляешь пушных зверей всем нам на шубы!
– Мама, я буду выращивать пшеницу, – уточнил он, – и, может быть, овёс. Я буду фермером.
Но она всё равно осталась при мнении, что это просто замечательно, и в свою очередь сообщила Филлис – сам он боялся это сделать, – что папа отправляется в Америку и станет ковбоем.
Филлис была слишком маленькой, чтобы иметь чёткие представления о пространстве и времени. Родители были либо с ней, либо нет, либо уделяли ей внимание, либо не уделяли. Представив папу ковбоем, она развеселилась, поскольку няня совсем недавно рассказала ей, что коровы говорят «му», но, когда пришла пора ложиться спать, её охватила паника, и она вцепилась в Гарри, рыдая и умоляя не уезжать. Поэтому он, конечно же, соврал ей, что скоро вернётся, велел слушаться маму и не плакать. При этих словах он ощутил в горле чудовищный ком, словно разом проглотил целое яблоко.
За ужином младшие сёстры сухо пытались шутить.
– Ты что, Гарри! Ты не можешь стать фермером! – абсурдность этой идеи потрясла их до глубины души.
– Не понимаю почему, – сказал он. – Я люблю лошадей. Стал же Джек ветеринаром. Почему бы мне не сделаться фермером?
– Будет очень трудно, да? – спросила Винни, как будто ей только что пришла в голову эта мысль.
– Да. Поначалу. Придётся привыкать к работе. И к погоде. Зимы там просто ужасные.
– И волки водятся, да? – поинтересовалась Китти.
– И медведи!
– Не пугайте Винни, – сказала миссис Уэллс.
– В прериях волков не водится. Сотрудник агентства сказал мне, что больше всего портят жизнь кролики, которых всегда можно съесть, и койоты, которые будут портить мне жизнь, только если решу разводить кур или овец.
– Мы можем поговорить о чём-нибудь, кроме Канады? – мягко, но настойчиво попросила Винни, все вспомнили, что она скоро станет соломенной вдовой, и остаток ужина прошёл в молчании.
Вечером она пришла к нему и легла в кровать, у его ног.
– Мне кажется, я не смогу уснуть, – сказала она, – после такого. Всё это просто ужасно. Мне не пришло в голову спросить, но… может быть, ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?
– Господи, нет! – запротестовал он. – Ну, то есть… я был бы тебе рад, но поначалу придётся нелегко, во всяком случае, до тех пор пока я не найду, где жить. Придётся скитаться. Ночевать в палатке. Но, может быть, ты потом ко мне приедешь. Когда я обзаведусь собственным домом с садом, и верандой, и тёплой печкой. Первое, что я сделаю, – посажу розы.
– Ты будешь мне писать?
– Конечно же, глупышка. И только попробуй меня остановить.
– Я буду писать тебе каждый день. Предупреждаю сразу.
– И не забывай время от времени посылать фотокарточки Филлис с маленькими заметками на обороте. «Скоро вырастет новый зуб». «Сшила платье для Клары Бюст». «Патти всё-таки станет герцогиней». Вот такого рода новости.
– Хватит шутить. Так ещё хуже.
– Прости, – он робко сжал рукой её маленькие ножки. – Если честно, учитывая, как обстоят дела… что мы… я не думал, что ты так расстроишься.
– Конечно, я расстроилась! Какая замужняя женщина захочет остаться одна?
– Ты не останешься одна. Во всяком случае, в этом доме.
Она вздохнула, чтобы не рассмеяться, и стала крутить в руке пояс халата. Этот халат необыкновенно ей шёл – очень соблазнительный, очень строгий, из светло-бежевого атласа с тёмно-синей окантовкой. Конечно же, она сшила его сама, и Гарри внезапно ощутил, сколько сил она потратила на это великолепное произведение искусства.
Ту ночь и все оставшиеся ночи до отъезда она провела в его постели, не побуждая к супружеским ласкам, не хватаясь за него, как Филлис, просто лёжа рядом, чтобы он мог ощутить её тепло и поддержку. Он был противен сам себе оттого, что вообще мог спать, когда её нежные прикосновения заставляли его чувствовать себя так, будто он убил кого-то. Однако он был благодарен ей за эту нежность.
После того как он убедил её, что будет финансово обеспечивать их с Филлис, независимо от того, удачно ли сложится его жизнь на далёком западе, они больше не возвращались в разговорах к теме его неминуемого отъезда, придя к молчаливому согласию. Они решили провести последние дни как можно праздничнее, хотя весна выдалась поздней, холодной и мокрой. Они сводили Филлис в зоопарк, где он с трудом скрыл свою тревогу, увидев, каких размеров медведи гризли, и в Королевские ботанические сады Кью, и даже в порыве чувств совершили странную, бросающую в дрожь поездку в Херн-Бэй, где гуляли у моря и ели пережаренного палтуса в пустынном обеденном зале гостиницы, и Винни, внезапно коснувшись его ладони, прошептала: мне кажется, будто я отправляю тебя на войну.
Никто не пошёл на вокзал проводить его. Винни и Филлис дошли с ним до маленькой станции Строберри-Хилл. Здесь Филлис передалось настроение родителей, и она разревелась так громко, что стало невозможно продолжать разговор, и муж с женой, рассмеявшись, расстались.
Глава 11
Он уже сообщил официальную версию причины своего отъезда Джеку, и тот прислал ответную телеграмму:
С ума сойти, господин и повелитель! Переночуешь у нас. Провожу тебя в Ливерпуль.
Исключительно из трусости Гарри думал было отказаться от радушного предложения брата, зная, что врать Джеку будет ещё труднее, чем Винни, и гораздо легче покинуть страну тихо, как преступник. Потом он вспомнил, сколько раз лез из кожи вон, чтобы помочь брату, когда они росли, и понял, что эти маленькие жертвы тяготили Джека. Поездка из Честера до ливерпульских доков, возможность проводить Гарри, скрасить его позорное бегство, став своего рода соучастником, будет для Джека освобождением, поможет окончательно повзрослеть и отделиться от старшего брата, завершив процесс, который начали переезд, женитьба и рождение ребёнка.
Во время долгого пути в Кру Гарри читал, до тех пор пока не выучил наизусть, брошюру, купленную на книжной выставке, на скорую руку устроенной возле витрины с надписью «Эмиграция в Канаду». Она называлась «Путеводитель колониста, или Первый помощник поселенца». На обложке был изображён фермер с чрезмерно пышной бородой, в большой соломенной шляпе, в одной руке державший вилы через плечо, а другую упиравший в бок. Он смотрел на читателя пугающе рассеянным взглядом, будто пьяным или измученным. Брошюра, где поминутно повторялась фраза «в действительности на настоящем месте жительства», судя по всему, предназначалась для слабоумных или для тех, кто имел лишь слабое представление об английском языке: «Указывайте своё имя полностью и разборчиво». «По возможности предназначайте каждое письмо одному субъекту». Обиняки и малопонятные намёки особенно насторожили Гарри, когда он дочитал до куска, который предпочёл бы не читать никогда: «Случается, и нередко, когда поселенец спустя год или два обнаруживает, что ему, к несчастью, достался участок земли, неподходящий для возделывания, который не даёт ему достаточно средств для жизни». Поскольку обещанная невозделанная территория была поделена на равные с математической точки зрения участки – Гарри пытался разглядеть их на одной из удивительно малопонятных топографических карт местности, висевших в агентстве по делам эмиграции, – где была гарантия, что ему не достался клочок, сплошь покрытый камнями или водой? Это вполне могло произойти, любезно заверяла брошюрка, почему бы этому не случиться в такой большой стране? Всё, что ему оставалось делать в этой ситуации, – подать извещение об отказе от претензии на участок и начать всё сначала. Он обратил внимание, что брошюра была издана в 1894-м, четырнадцать лет назад. Если процесс заселения невозделанных земель начался так давно, конечно, все хорошие участки уже расхватали и остались одни утёсы да болота.
Джорджи притащила карту семидесятилетней давности, где не было, в частности, ни Саскачевана, ни Манитобы[18], одни только полные всевозможных ужасов белые пятна между двумя относительно обжитыми поселениями, заявила, что до смерти завидует Гарри, и поинтересовалась, не нужна ли ему помощница по хозяйству, а Джек потребовал предъявить ему билет в один конец, дабы убедиться, что его не собираются обвести вокруг пальца.
Когда же Джорджи после обеда оставила их наедине, Джек стал задавать более серьёзные вопросы. Что по этому поводу думает Винни? Конечно, она не хочет, чтобы он оставил их с Филлис, и, может быть, намерена отправиться с ним? И как получилось, что финансовая ситуация стала катастрофической так внезапно? И почему именно сейчас? Почему бы не подождать, пока погода не станет теплее, а переправа – легче? И как, чёрт возьми, Гарри, который в жизни своей не выполол ни сорняка, не разбил ни клумбы, собирается стать фермером?
Изо всех сил стараясь уйти от вопросов, Гарри серьёзностью отвечал на серьёзность; он велел Джеку опекать Филлис и защищать интересы Винни. Он сказал, что намерен оставаться в Канаде, лишь пока не сколотит капитал, гарантирующий ему финансовую независимость, что информировал и юриста, и брокера о переменах обстоятельств и сообщил им, что теперь, пока они не получат дальнейших указаний, по всем финансовым вопросам надлежит связываться с Джеком.
Джека это убедило. Под конец он спросил:
– У вас с Винни всё… ну, сам понимаешь?
И Гарри просто ответил:
– Нет. Совсем нет.
Но тут вернулась Джорджи посмотреть, что происходит, и избавила Гарри от необходимости продолжать разговор.
По дороге в Ливерпуль на следующий день Джек старался говорить лишь о насущных мелочах: о том, что видно из окна поезда, о том, как глупо брать с собой вечерний костюм, который в прериях уж точно не понадобится. Изображая человека опытного, он дразнил Гарри, смеясь над поясом от холеры, спрашивал, чем, чёрт побери, этот пояс ему поможет. В качестве прощального подарка вручил ему деревянное походное зеркальце.
– Джорджи говорит, ты намерен обрасти жуткой бородой, но мы, Зоунты, не станем слишком сильно себя запускать, верно?
Маленькая вещица с крошечной складной подставочкой была так же печально бесполезна, как молитвенник в кожаной обложке, который ему вручила любимая горничная, впервые собирая его в школу. Стоя на палубе, не выпуская руки Джека как можно дольше, чувствуя спиной огромную мощь корабля позади них, символа пугающего будущего, он с болезненной остротой ощутил своё одиночество. Это ощущение было ещё болезненнее оттого, что теперь ему было не пять лет, а уже за тридцать, и он никак не мог вызывать чью бы то ни было жалость.
Представившись, удостоверившись, что чемодан уже прибыл и его отнесли в каюту, он вписал своё имя в список пассажиров корабля.
– Сколько нас здесь? – спросил он.
– Пятьсот одиннадцать, сэр, – сообщили ему, – если никто не струсит.
– Так много?
– Ну, кому-то из вас достанется больше места, чем другим, сэр.
Почувствовав укол вины, Гарри побрёл на корабль, глядя по сторонам. К своему облегчению, он увидел несколько семей: женщины нервно осматривались, дети, заворожённые, не отрывали глаз от причала. Языки представляли собой потрясающую смесь. Он слышал ирландский и шотландский акценты наряду с классическим английским, слышал произношение, которое счёл канадским, но некоторые говорили на каких-то славянских языках, и на немецком, и ещё на каком-то, музыкальном и звучном, которого он не разобрал.
– Простите, – задал он вопрос, – но на каком языке они говорят?
– На валлийском, – ответили ему. – Они поставили крест на Патагонии и решили попытать счастья в Канаде. Овцам там не место, скажу я вам. Все эти медведи, волки…
По мере того как люди поднимались на борт, Гарри заметил, что большинство размещалось на нижней палубе. Семьи наверх не поднимались. Гарри подумал, что, если бы ему пришлось покупать билеты не только себе, но также жене и нескольким детям, он тоже предпочёл бы сэкономить. Его каюта была, конечно, далека от совершенства, весьма далека, но по крайней мере там имелись ванная комната, и иллюминатор, и возможность выйти на палубу, чтобы подышать свежим воздухом и размяться.
За обедом он выяснил, что большинство пассажиров его класса – молодые мужчины из высшего общества, напомнившие ему о самых неприятных школьных днях. Они прекрасно проводили время, многие уже прилично напились. Их грубое веселье раздражало Гарри, особенно когда он увидел поблизости нескольких женщин. Сидя среди хохочущих мужчин, он чувствовал свою вину оттого, что его могли принять за одного из них, когда они дразнили официантов и отпускали шуточки о морской болезни и сомнительном мясе, подаваемом под видом телячьих котлет. Я не с ними, хотел он сказать официанту и сомелье, я совсем на них не похож.
Но, в общем-то, при разговоре они оказались не такими уж плохими, просто необстрелянными юнцами. По случайности все те, кто сидел рядом с ним, оказались третьими сыновьями в семье.
– Кто преемник, кто наследник, кто паршивец распоследний, – сказал один из них. – Получается, большинство из нас паршивцы распоследние.
Вполне возможно, родители отправили их на запад в надежде, что сыновья сколотят там состояние или по крайней мере сделаются почтенными землевладельцами, как их старшие братья, но большинство считало всё это забавным приключением. Сидевшие рядом с Гарри юноши расхохотались, когда он выразил им свою тревогу о трудностях фермерской жизни, и сказали, что лучше уж отправятся ловить рыбу, а ещё лучше охотиться – дикие утки там водятся в каждой луже.
– А на каких условиях мы получим земельный участок три года спустя? – спросил Гарри у одного из них.
– А, – сказал он беззаботно, – Тролль обо всём позаботится. Старый добрый Тролль. Чувства юмора у него нет, но зато он обо всём заботится, верно? – Он указал куда-то на другой конец длинного стола, где две леди, то ли жёны миссионеров, то ли в глубоком трауре, собирались уходить, потому что море стало неспокойным и волны били о борт, заставив посуду и стаканы задребезжать. Гарри не увидел никого, даже отдалённо напоминающего тролля.
Понемногу разговор перешёл в довольно шумный конкурс на лучшую рифму к слову «наследник». Особенно популярной оказалась «неприятный собеседник», на ура была принята и «капризный привередник». Корабль чуть накренился вперёд, палуба, соответственно, зашаталась, и одного из молодых людей внезапно безо всякого предупреждения вытошнило прямо на колено соседа.
Никогда не совершая плаваний дальше, чем по Английскому каналу в тихий летний день, Гарри подумал, что наедине со стихией окажется таким же слабаком, как его спутники, а потому заранее подготовился к худшему, взяв с собой считавшееся действенным средство от морской болезни и коробку имбирного печенья, которую ему вручила Джорджи, сказав, что ей оно хорошо помогало справиться с утренней тошнотой.
Океан сильно штормило, от шумной пугающей качки падали люди и предметы. Когда стемнело, горизонт скрылся из виду и стало трудно адекватно воспринимать происходящее, Гарри решил, что корабль вот-вот развалится на куски. Волны хлестали в иллюминатор его каюты, который он лишь однажды по глупости открыл, поэтому ужас и смятение пассажиров нижних палуб представлялись без труда. Но, к удивлению Гарри, его ни разу за всю поездку не стошнило. Пассажиры, сидевшие рядом с ним, один за другим скрывались в каютах, и сквозь шум корабля и моря слышались их жуткие стоны. По-видимому, члены экипажа во время качки могли держаться на ногах, но стали реже попадаться Гарри на глаза, может быть, получая от страданий пассажиров свою выгоду. С другой стороны, теперь им приходилось заботиться о несчастных, и Гарри видел, как они складывают испачканные простыни в парусиновый мешок и вытирают пол там, где кто-то не успел вовремя добежать до раковины или мусорной корзины.
Ресторан опустел. Только в баре сидело два-три бледных привидения, каждое в своём углу, без слов потягивая скотч или бренди. В целом же Гарри казалось, будто он бродит по кораблю-призраку: в слабо освещаемых салонах не было ни души, и обитатели напоминали о себе лишь вялым бормотанием и хныканьем в каютах.
Решившись на опасный моцион вдоль палубы, Гарри надел новый водонепроницаемый плащ, чтоб проверить его водонепроницаемость; прогуливался, цепляясь за леера, потрясённо вздыхая, когда ветер бил ему в лицо, и восхищаясь мощью корабля, бесстрашно разбивавшего толщу серой воды.
Он взял в библиотеке несколько книг. Он раскладывал бесчисленные пасьянсы. Он пытался было исполнить несколько мелодий на пианино, но тут же ощутил застенчивость и невыносимую тоску по дому. Он писал письма, безумные, страстные, душераздирающие письма Винни и Браунингу, Роберту и Джеку, сминал и бросал с палубы в голодную бездну. Обедал он у себя в каюте, чтобы никого не беспокоить, но вечером ощутил желание переодеться и пойти на ужин, хотя бы для того, чтобы должным образом завершить этот нелепый день.
В ресторане был ещё один человек, чувствовавший себя достаточно хорошо, чтобы с аппетитом поглощать твёрдую пищу: высокий, поразительно красивый мужчина с замашками школьного задиры, с короткими, густыми, такими светлыми волосами, что его можно было бы счесть альбиносом. В первый вечер он сидел за одним из маленьких накрытых столиков, предусмотрительно расставленных по периметру зала так, чтобы и посетителю, и официанту было за что ухватиться. Они с Гарри кивнули друг другу, и на этом общение закончилось. Но в следующий вечер, придя позже Гарри и увидев, как он обедает в одиночестве, мужчина подошёл к его столику.
– Можно? – спросил он.
– Да, конечно, – ответил Гарри. – За целый день мне не удалось поговорить ни с кем, кроме членов экипажа.
– На всём корабле только двое настоящих мужчин, а?
– Ну… Я весьма удивился, что так хорошо переношу качку.
– Может, у тебя в роду были моряки? – У него был любопытный акцент, не похожий ни на английский, ни на канадский. – Мунк, – сказал он, протягивая руку. – Троелс Мунк.
Мунк сжал руку Гарри и слишком долго смотрел ему в глаза. Хватка у него была сильной.
– Они зовут меня Троллем, – сказал он.
– Английский школьный юмор. Они ещё очень молоды. Мунк – слышал такую фамилию, но Троелс? Неужели был святой Троелс?
– Сомневаюсь. Это имя означает «копьё Тора». Мои родители гордятся своими корнями.
– Так вы датчанин!
– В яблочко.
– Угадать было нетрудно. Я понял по вашему цвету волос.
– Угу.
Гарри понял, что чересчур бахвалится, и, когда подали суп маллигатони[19] и шерри, решил задобрить своего собеседника.
– У вас совсем нет акцента, – соврал он. – Во всяком случае, по голосу не скажешь, что вы скандинав.
– Мы переехали в Галифакс, когда я был ребёнком, потом в Торонто. Удивительно, как это у меня нет ирландского акцента.
Гарри счёл, что они ровесники, хотя благодаря крупной фигуре и уверенности в себе его собеседник казался старше. Гарри поразили величина рук Мунка – ему показалось, они непропорциональны телу – и то, как педантично он ел, вытирая тарелку кусочками хлеба, пока она не заблестела в тусклом свете ламп.
Троелс Мунк заметил взгляд Гарри.
– Я не голодаю, – сказал он. – Мать била нас, если мы тратили еду понапрасну, а старые привычки жадно живут.
– Долго, – Гарри не удержался от замечания. – Мы говорим – старые привычки долго живут.
Он запнулся на слове «живут». Повисла неловкая пауза, пока официант убирал тарелки со стола. Гарри почувствовал себя неловко. Он оскорбил нового знакомого?
– Конечно, – наконец сказал Мунк. – Это нордическая любовь к аллитерации. Надо бы запомнить, – он пробормотал себе под нос несколько очень ритмичных строчек, возможно, из датской поэзии, а затем улыбнулся Гарри так, что тот сразу же вспомнил школу и её опасных обитателей. – Стало быть, ты тоже собрался в Канаду за деньгами? – спросил он, когда их бокалы вновь наполнили.
– Нет, увы, – признался Гарри. – Не то чтобы. Я хочу попробовать себя в фермерстве, отправиться на поселение, но не думаю, что получу с этого много денег.
– Не то чтобы ты… уж прости, не похож ты на фермера.
– Пока не похож. Кто знает, что будет дальше.
– Раньше тебе приходилось работать на ферме?
– Нет. Но я читал книгу, которую мне дал брат. «Начальные сведения о сельском хозяйстве и животноводстве». Сдаётся мне, как раз мой уровень, – он рассмеялся. Троелс Мунк, напротив, внезапно стал очень серьёзным.
– Послушай меня, – сказал он. – Научись сперва работать. Обращаться с животными, пахать, складывать сено в стога. Земли сколько угодно, но полным-полно людей вообще не представляют, что с ней делать. Афиши врут, пшеница не растёт сама по себе.
– Я в курсе, что…
– А зима в одиночестве будет такой, что ты и представить себе не мог в своей чудесной английской деревне.
– Вообще-то я из Лондона.
– Тем хуже! Ого, говядина! Я очень люблю говядину, – и он всё внимание направил на стоявшее перед ним мясо с овощами, лишь изредка прерываясь, чтобы взглянуть на Гарри, почти по-мальчишески, как бы подбадривая.
– От морского воздуха хочется есть, – сказал Гарри, и собственное внимание показалось ему похожим на флирт. Внезапно он осознал, какое зрелище они представляют с точки зрения официанта: двое мужчин едят и пьют за столиком для двоих, словно нелепая, неправильно подобранная влюблённая пара.
Он отогнал эту мысль, когда она пришла, но, видимо, недостаточно упорно, потому что она продолжала навевать глупые, болезненные мысли о Браунинге. О Браунинге с ним на корабле, может быть, даже в соседней каюте; о Браунинге, решившем отправиться в Канаду, чтобы начать новую жизнь вместе с ним. Всю душу свело судорогой, и он попытался приглушить эти мысли, вспомнив своё сумбурное признание в любви и резкий ответ Браунинга.
Он ел пережаренную говядину и пил неприятно холодный кларет, но тоска, чуть позабытая за новыми мыслями и тревогами, должно быть, осталась на его лице, как остаются румяна на щеке мальчика-хориста после шоу. Мунк посмотрел Гарри в глаза и, чуть улыбнувшись, поднял бокал.
– Ты не глуп, – сказал он, – верно? Не то что эти английские щенки, которые валяются на койках да блюют.
– Надеюсь, нет, – сказал Гарри, странно взволнованный, что они вроде бы заодно. – А они похожи на щенков?
– Плохо выдрессированных… Так, значит, ты человек городской. Почему же фермерство? К чему такие крутые перемены? В немилость попал? Убил кого-то? Может, мне теперь дверь держать закрытой? – Снова это дразнящее, опасное чувство взаимопонимания. Голубые глаза искрятся хитростью.
– Всё совсем не так интересно, – Гарри старался говорить ровно. Я должен к этому привыкнуть, думал он, я должен репетировать. – Если вам угодно знать, мои финансовые дела приняли неожиданный поворот. Чтобы обеспечить достойную жизнь жене и ребёнку, я вынужден был оставить им проживать то, что у меня осталось, пока я буду вести простую одинокую жизнь и зарабатывать деньги.
На лице Мунка отразилось удивление.
– Вам это кажется странным? – спросил Гарри.
– Ты женат? – спросил Мунк и покачал головой. – Понятно.
Отмахнувшись от официанта, притащившего поднос с пудингами, он точно угадал, чего больше всего хотелось Гарри, – маленький кусочек сыра, чтобы закусить остатки вина. Сыр, в отличие от кларета, оказался идеальной температуры, и это было первое по-настоящему вкусное для Гарри блюдо на корабле, не считая мёда, съеденного за завтраком.
– А вы?
– Что – я? В бегах?
– Вы женаты?
– Нет, – Мунк внезапно надулся, как мальчишка, уличённый в шалости. – Я по уши влюбился, когда был студентом, влюбился, как дурак, и потому для брака не гожусь.
– Она не ответила вам взаимностью?
– Её семья посчитала, что я не той национальности. И что я слишком простой. – Неприятная правда, вызванная его прямолинейностью, повисла между ними. – И с тех пор я разъезжаю туда-сюда, помогая глупым юнцам расстаться с деньгами.
– Вы сознательно обманываете их, этих английских щенков?
Мунк улыбнулся.
– А зачем? Они богаты и глупы, до смерти хотят веселиться и в упор не видят настоящего, неудобного для них положения дел. Нет. Я им помогаю. Заказываю им билеты на корабль и на поезд – судоходная линия позволила мне платить лишь часть необходимой суммы. Подбираю для них места, где они могут проводить время за охотой и пьянством, заказываю им сборные деревянные дома по каталогу, нанимаю рабочих, чтобы обрабатывали за них земельные участки, и три года спустя юнцы получают в распоряжение землю. Если они замёрзнут насмерть или откажутся от этой земли, я соглашаюсь купить её по бросовой цене. Чего ради мне их обманывать?
– Ваше здоровье.
Прежде чем вернуться в каюты, они прошлись по палубе. Качка стала ещё сильнее. Могучий ветер швырял в них мощные брызги водяной пыли, но облака немного рассеялись, и можно было разглядеть луну, которая освещала раскачивавшийся горизонт. Гарри вцепился обеими руками в леер, скользкий от воды, и смотрел на звёзды, пока у него не закружилась голова.
Мунк, пожалуй, немного запьянел. Положив тяжёлую руку на плечо Гарри, он прокричал ему в ухо: это ерунда, вот увидеть ночное небо на западе Канады – значит увидеть звёзды первый раз в жизни. Потом он снова с силой потряс руку Гарри и сказал:
– Мне плевать, правильно это или неправильно, но можешь звать меня Троелс. Терпеть не могу свою фамилию. Но это значит, что я буду звать тебя Гарри.
– Договорились, – ответил Гарри и рассмеялся, потому что «Троелс» звучало совсем как «тролль», во всяком случае произнесённое с английским акцентом.
Потом Троелс повёл его на прогулку к носу корабля, подойдя так близко, как только позволяла палуба, восклицая, что это гораздо лучше, чем ярмарочный аттракцион «Победи морскую болезнь», и хохоча, когда качка становилась такой сильной, что палуба уходила из-под ног.
Гарри впервые ощутил прилив тошноты, но виновата в этом была не морская болезнь, а тревога. Было так просто упасть с палубы в солёную бездну, и никто не узнал бы. И этот новый приятель казался ему таким же неуправляемым, как океан вокруг, как океан, плещущий совсем рядом. Конечно, было очень страшно это осознавать, но Гарри понимал – происходящее выходит из-под его контроля. Ему захотелось, чтобы безжалостная пучина поглотила его. Однако он, как множество самоубийц, передумает в последнюю секунду, упав в чёрную дыру, ощутив, как волны, взметнувшись, хлещут его в лицо. Но что он сможет изменить, когда станет уже слишком поздно?
Он повернулся, чтобы уйти, и случайно коснулся губами уха Мунка, пытаясь перекричать шум моря и ветра, пронзительный скрип привязываемых спасательных шлюпок и звяканье перевозимого груза.
– Я думал, ты мужчина! – Мунк с хохотом попытался удержать его, и Гарри ещё сильнее захотелось оказаться в безопасности каюты. Дразнящий смех Мунка преследовал Гарри, когда он пробирался по палубе, от скользкого леера к скользкому лееру. Добравшись наконец, вымокнув гораздо сильнее, чем ожидал, он повернулся и увидел сверкавшие в темноте белые волосы датчанина, продолжавшего своё странное развлечение.
В ту ночь Гарри мучили сны, в которых Троелс Мунк убивал Браунинга огромными голыми руками. Это само по себе пугало, но ещё больше усиливало кошмар растущее чувство, что он поступает так по указанию Гарри, и теперь Гарри, в свою очередь, должен убивать по его приказу.
Вефиль
Пишу вам с целью представить вашему вниманию мистера Аутрама, который, к сожалению, является сексуальным извращенцем. Он попал в опалу в Англии & я слышал, что он попал в опалу в Ванкувере. Я думаю, единственный выход – держать его под присмотром врачей & если возможно, предоставить ему убежище, где он будет проходить лечение & находиться под наблюдением.
Генри Стернсу, Хартфорд-ретрит[20], от доктора Джорджа Генри Саважа, 1902.Глава 12
Гарри гулял по лесным тропинкам, стараясь следовать совету Гидеона и не слишком погружаться в воспоминания, которые в нём пробудил сеанс, а просто быть открытым и спокойным.
«Представьте, что ваши воспоминания – гной; как только они появляются на поверхности, вы сразу же их выдавливаете. Или лучше представьте, что они – грязь; на свежем воздухе, на солнышке, они высыхают и обращаются в пыль».
Было хорошо вновь оказаться на улице, чувствовать, как лучи солнца ласкают кожу, слышать пение птиц. Лесные птицы пели совсем не так, как птицы прерий. Начать с того, что их было гораздо больше и пение слышалось отовсюду, как в церкви. Он наблюдал, как бурундуки гоняются друг за другом вокруг поваленного дерева. Вид долины из-за деревьев там, где они расступались и давали ему возможность обзора, был простым, словно рисунок маленькой девочки; те же чистые, ясные детали: луг, река, лес, гора, небо. Гарри решил, что сейчас начало июня, хотя не знал точно; у него не было календаря, и некого было спросить. На каждом шагу он видел венерины башмачки в цвету, несколько раз попались очаровательные заросли клематиса, напомнившие те, что цвели в саду миссис Уэллс на вилле Ма Турейн. Тут и там среди сосен росли маленькие кустарники с серебристыми листьями, которые он где-то видел. Ещё до больницы. На кустарнике были жёлтые цветки с сильным сладким запахом, совсем не под стать такому крошечному растению. Гарри забыл, как оно называется. Названия растений никогда не удерживались в его памяти.
Вид был завораживающий, настоящий рай, как подумал Гарри, проснувшись; но вместе с тем угнетал узостью горизонта. Лишь когда Гарри сквозь лес прошёл к голому скалистому горному хребту, откуда открывался вид куда угодно, его привыкший к необозримым прериям разум ощутил облегчение.
– Лох серебристый, – пробормотал Гарри, внезапно вспомнив название, и тут же перед глазами промелькнул вид из окна хижины в прерии, где он лежал, приходя в себя после лихорадки. Женщины-кри[21] сидели бок о бок за столом на веранде хижины, чистили горькие ягоды и вынимали семена, чтобы сделать бусины.
Второй раз за этот день он услышал проезжающий паровоз и смотрел на дым, пока длинное тело поезда пересекало другой конец долины, от запада к востоку. Услышав свист, Гарри ощутил то же чувство тоски, что при виде поезда утром.
Он ещё был в лесу, когда гонг прозвонил к обеду, и пришлось бежать. Красный и запыхавшийся, ворвавшись в обеденный зал, он обнаружил, что все остальные уже сидят и смотрят на него.
– А! Вот он где! – воскликнула Мейбл.
– Мы уж думали, ты сбежал, – добавила Бруно.
Смутившись при мысли, что стал предметом обсуждения всей компании, и поняв, что слишком много внимания уделяет раздумьям и страху общения, он огляделся в поисках пустого стула и, повинуясь минутному порыву, повернулся от главного стола туда, где сидела в стороне от всех красивая женщина-кри на том же месте, что и за завтраком, у окна.
– Можно к вам? – спросил он.
– Ой. Извините.
Она только что набила рот едой, поэтому не смогла ответить сразу, но быстро взглянула на остальных, ожидая их осуждения. Затем чуть взмахнула салфеткой и жестом указала на пустой стул, так что Гарри взял тарелку и сел. Он наполнил оба стакана водой из кувшина, зная, как легко подавиться, когда внезапно приходится с кем-то заговорить во время еды.
– Всё в порядке, – сказал он тихо. – Вы можете не говорить со мной. В моей голове столько мыслей после первого утреннего сеанса, что я не знаю, смогу ли как следует выстроить фразы.
Она кивнула в знак благодарности, отхлебнула воды и вытерла губы салфеткой. На вид ей было никак не больше двадцати пяти лет. У неё были густые брови и выдающиеся скулы, как у большинства её соплеменниц; лицо из музея. К удивлению Гарри, несмотря на то что её наряд – тёмно-синее платье с кружевным воротничком и манжетами – был типичным скорее для белой женщины, следующей моде, бусины на шее были не из камней, а из семян, нанизанных на толстую проволоку. Заметив, что он смотрит на бусины, женщина инстинктивно дотронулась до них тонкими смуглыми пальцами.
– Лох серебристый, – сказал Гарри. – Только что на холме я наслаждался его чудесным ароматом, – он удивился ещё больше, когда она вынула бусы из-за кружевного жабо и он увидел висевший на них маленький крестик из эбенового дерева. – Я Гарри, – сказал он. – Простите. Я обещал не мешать вам, а сам, кажется, не в силах замолчать!
Она протянула руку так медленно, что он понял: она сидит одна, не потому что белые обитатели больницы против её общества, а потому что компания пугает её.
– Урсула, – представилась она, и, хотя говорила очень тихо, её голос дрогнул.
Кто-то из мужчин за главным столом хохотнул, и Гарри внезапно понял, что все следят за ним с той самой минуты, как он поразил их, усевшись за стол с краснокожей. Должно быть, он нахмурился, глядя на них, потому что они вновь принялись есть и болтать. Вновь переведя взгляд на Урсулу, он увидел, что это совсем не женщина, а мужчина в женской одежде.
Его ладонь была большой, но он протянул руку Гарри так, что тот пожал её как можно деликатнее. Он злился на того, кто хохотал, и чувствовал, что его сейчас изучают, составляя мнение о нём. Попытки Урсулы казаться женщиной были так старательны, так очевидны, что он по-прежнему воспринимал этого человека как женщину. Гарри почувствовал желание заботиться об Урсуле и защищать.
– И как всё прошло? – спросила Урсула тихо. – Первый сеанс?
Урсула говорила не с английским, но и не с индейским акцентом. Это произношение было как у человека, получившего систематическое образование.
– Было… странно. Я не знал, чего ожидать. Так не похоже на лечение, которому я подвергался ранее.
– Все мы были в каких-то ужасных местах, прежде чем попасть сюда, – сказала Урсула. – Теперь, когда расслабитесь, поймёте, что вам нужно много спать. Так и делайте. Сновидениям нужно выйти. Вам уже сообщили о ваших обязанностях?
– Нет.
Урсула посмотрела в окно и сухо улыбнулась.
– Сообщат. У всех нас есть свои обязанности. Думаю, именно это и есть настоящее лечение, а не то, что происходит во время сеансов. Кто-то работает в саду. Кто-то готовит. Билли и его друг Кеннет ухаживают за овцами. Бруно расписывает стены в спальне, она – талантливая художница. Сэмюель, – Урсула едва заметно указала на чернокожего мужчину за другим уединённым столиком, – держит в порядке газон и изгороди. Мейбл ведёт каталог книг.
Урсула по-прежнему говорила очень тихо, почти шёпотом, будто боялась, что, если заговорит громче, мужской голос вырвется на свободу, как мускулы из корсажа.
– У вас тоже есть обязанности? – спросил Гарри. На этот раз улыбка Урсулы была горькой.
– Я – бесплатная домработница. У кого-то из нас обязанностей больше, чем у других.
Обед был едва ли серьёзным: открытый пирог с сыром и пастернаком, бобы и варёный картофель. Они молча ели, слушая смешную историю мужчины за главным столиком. Очевидно, развязка была не вполне пристойной, потому что он понизил голос до почти неслышного, а Мейбл, подавшись вперёд, чтобы лучше разобрать последние предложения, рассмеялась и запустила в него салфеткой, в то время как Бруно от неловкости не знала, куда спрятать глаза.
В тот день Гарри не давали никаких поручений. Возможно, как новичку ему предоставили возможность сначала привыкнуть и обжиться. Но, чувствуя вину оттого, что ничем не занят, он подошёл к Сэмюелю, подравнивавшему живую изгородь.
– Можно вам помочь? – спросил он. – Я работал на ферме. Я способный.
Но Сэмюель только улыбнулся, словно сама идея показалась ему абсурдной и Гарри никакой практической ценности представлять не мог. После этого мягкого отказа Гарри вернулся в плетёное кресло перед домиком, но, посидев там совсем немного, решил перебраться на кровать. Как и обещала Урсула, он провалился в глубокий сон, по счастью, без сновидений. Птичье пение, порой блеяние овец и щёлканье ножниц Сэмюеля доносились сквозь сон, но не будили.
Когда он вновь открыл глаза, свет уже не бил в открытую дверь, а в ногах кровати стоял Гидеон Ормшо в ослепительно белой рубашке и смотрел на Гарри печальными тюленьими глазами.
– Простите, – сказал Гарри, сев в кровати.
– Почему ты просишь прощения? Конечно, ты устал. Сомневаюсь, что ты хоть раз как следует выспался за прошедшие месяцы в Эссондейле.
– Как ни смешно звучит, но я не помню, – признался Гарри. – Во всяком случае, предпочитаю не вспоминать. Хотите, постараюсь это сделать?
– Только если возникнет необходимость.
Гарри потёр глаза и поднялся. Когда их было двое, домик казался очень маленьким. Он вышел на улицу, чтобы Гидеон мог проследовать за ним, и вновь почувствовал двусмысленность ситуации. Это дом доктора, но они – не совсем его гости; он – хозяин, имеющий право войти к ним без стука. Возможно, это приют, где можно найти исцеление, и в то же время не такой уж и милосердный: кого-то не принимают в общество, за кем-то надзирают и наказывают.
– Ты, видимо, не в своей тарелке, – предположил Гидеон.
– Я всегда не в своей тарелке, когда ничем не занят. Забавно. Я вырос бездельником, но теперь, когда руки свободны, меня это беспокоит.
– Что ещё тебя беспокоит? – Гидеон мягко коснулся руки Гарри. – Здесь можно говорить обо всём.
Гарри перевёл взгляд на бурую реку.
– У меня такое чувство, будто вы проводите эксперимент над нами или с нами, – сказал он.
– Это так. Конечно, это так. Меня учили согласно этим системам, но одно из многих правил психиатрической медицины, с которым я не согласен – уверенность в том, будто она знает, что делает.
– Разве нет?
– Нет, – Гидеон сел на скамейку, Гарри – рядом с ним. – Такие места, как Эссондейл, всё ещё существуют, потому что мы не знаем, как быть с людьми, угрожающими самим себе, пугающими нас тем, что слышат голоса, разговаривающими с теми, кого здесь нет. Мы составили каталог всех болезней разума, дали им симпатичные латинские названия и подразделения – dementia praecox[22] и гебефреническая шизофрения – будто причудливым цветам, растущим в тёмных уголках сада, но на деле пользы от этого не больше, чем от мудрёных названий созвездий. Что же касается лечения, мы делаем вид, будто знаем, что делаем, призывая в помощники темноту, или долгие ванны, или холодные обёртывания, или успокоительные, однако, по большому счёту, всё это лишь эксперименты, и несчастный обитатель мест наподобие Эссондейла, по существу, нечто среднее между заключённым без суда и морской свинкой, – он вздохнул, повернулся, улыбнулся, потрепал Гарри по коленке. – Прости, Гарри. Ты навёл меня на целую проповедь.
– Вы пришли рассказать о моих обязанностях?
Лицо Гидеона чуть скривилось, когда он услышал эти слова.
– Не совсем. Во всяком случае, я надеюсь, что ты не станешь воспринимать их как обязанности. Мне хотелось бы, чтобы ты продолжил то, что уже начал.
– Спать?
– Общаться с Урсулой! – воскликнул Гидеон, совершенно невосприимчивый к иронии. – И, что гораздо важнее, позволять ей общаться с тобой. Пока ты не ошарашил всех, подсев к ней за обедом, она не говорила ни с кем.
Гарри представил, как Урсула сидит в одиночестве за маленьким столиком, ковыряясь в еде, и снова услышал болезненный надлом её застенчивого голоса.
– Вы называете её «она», – заметил он.
– Да. Но я сужу по её внешнему облику.
– Урсула тоже была в… другом месте?
– Совсем недолго. Пациентов-индейцев увидишь нечасто, потому что они находятся в другом отделении. Мне повезло встретить её раньше, чем эпидемия инфлюэнцы скосила это отделение. До этого она училась в школе-интернате для индейцев. Где, конечно, ей приходилось вести себя как мальчик. Я попросил её завтра сходить за провизией. Мне кажется, ты мог бы составить ей компанию, помочь нести сумки.
– Да, конечно.
– Уверен?
– Абсолютно.
– Хорошо. Спасибо, Гарри. И… не старайся запомнить всё, что она говорит, чтобы потом передать мне. Важнее всего то, что она наконец открывает душу.
Гарри кивнул, и Гидеон улыбнулся, прежде чем оставить его сидеть на скамейке. Перед тем как вернуться в дом, Гарри наблюдал, как врач разговаривает с Сэмюелем. Позже к ним присоединился мужчина, хохотавший за завтраком, запомнить имя которого было слишком трудно.
Гарри попытался представить Гидеона без свисающих усов. Губы, спрятанные за ними, были, наверное, полными, почти как у девушки. Было нетрудно вообразить доброго доктора обожаемым ребёнком, которого хвалили и потворствовали всем его желаниям, чтобы он мог вдохнуть, как чистый воздух, власть. Никого из них не просили приехать сюда, подумал Гарри, благодарный, что ему позволили это сделать. Они были его живыми игрушками, по прихоти вытащенными из грязной коробки, и он так же легко мог выбросить их обратно в темноту, утратив к ним интерес и перестав получать от них удовольствие.
Вечером Урсула появилась за своим отдельным столиком чуть позже обычного – у неё были какие-то дела с прислугой, – как раз когда Хохотун и его друзья с напрягающей настойчивостью принялись убеждать Гарри, что ему не стоит держаться от них в стороне. К счастью, на помощь пришла Мейбл, предпочитавшая никого не слушать, когда ей представлялась возможность говорить, и он незаметно для самого себя втянулся в приятно безличный разговор с Бруно о лошадях и о печальных судьбах тех, кто отправился на войну. Когда Урсула вошла, она поймала его взгляд и чуть наклонила голову в знак приветствия.
После ужина они отправились в библиотеку, где Гидеон читал им вслух – обычная, но не обязательная практика. Сэмюель и оба приятеля Хохотуна с ними не пошли.
– Я хочу прочитать всем вам небольшую недавнюю статью Эдварда Карпентера. Социалистические взгляды мистер Карпентера могут не всем прийтись по вкусу, но я надеюсь, вы проникнетесь к нему симпатией. Может быть, вы помните, как я читал вам кусочек из его работы о неравноправии в браке.
Гидеон чуть поклонился, откашлялся, разгладил листы лежавшей перед ним брошюры и окинул маленькую аудиторию таким взглядом, будто собирался прочесть им историю «Эльфы и башмачник» или «Три сердитых козлёнка».
«Любопытный и интересный предмет, – начал он, – представляет собой связь третьего пола с пророчествами и предсказаниями».
Это была увлекательная статья о традициях, общих для многих древних и современных культур, включая племена инуитов и североамериканских индейцев, в которых мальчиков и девочек воспитывали в духе среднего пола и впоследствии выбирали на роль шаманов или прорицателей. Она перескакивала из одного временного отрезка в другой, от сиуксов[23] к ассирийцам, касалась неправильно переведённых отсылок к храмовым проституткам и жрицам Астарота и Астарты в Ветхом Завете и у Геродота. Как ни странно, в статье ничего не говорилось о традиции христианских священников скрывать свой пол и ноги за рясами, чтобы придать своему образу таинственности.
На протяжении чтения Гарри часто бросал взгляды на Урсулу. Что характерно, она заняла жёсткий стул с прямой спинкой, вместо того чтобы усесться рядом с остальными в кресло или на диван. Она внимательно слушала, но ближе к концу торопливо вышла, и Гарри заметил разочарованный взгляд, которым её проводил Гидеон. Гарри тоже решил не задерживаться: на него снова нашла сонливость, а Хохотун, вдохновившись услышанным, вытащил откуда-то карты таро и пообещал предсказать всем их будущее, отчего Гарри занервничал.
Мужчина стоял перед ним в ярком свете луны. Они были у маленького домика в Вефиле, поэтому Гарри сразу понял, что это сон, но образ был таким же ярким, как в реальности, и таким же пугающим, как настоящая угроза. Это был высокий мужчина, почти великан, заслонявший собой луну. Гарри сразу узнал его по особенному запаху мяса, по дразнящему тону. Он придвинулся ближе и произнёс мерзкие слова. Гарри ударил его в челюсть с такой силой, что мужчина отлетел в сторону.
Он тяжело упал, ударившись обо что-то. Вид его, распростёртого, почти беззащитного в лунном свете, вызывал желание столь же сильное, как и страх, отчего страх ещё больше усиливался.
Гарри знал, что единственный выход – сбросить его в реку раньше, чем он придёт в сознание. Он потащил его за сапоги по траве, но, конечно, ботинки в итоге остались у него в руках. Тогда он взял мужчину за ноги, лихорадочно стянув с него носки, чтобы получше ухватиться, и поволок к реке, уже понимая, что это безнадёжно. Большие, костистые, горячие ноги, сжатые в его руках, пугали своей невозможной близостью, а тело становилось всё тяжелее и тяжелее.
Секунду спустя он увидел, что мужчина пришёл в себя и теперь наблюдает за ним, ухмыляясь его жалким усилиям, готовясь напасть. Внезапно он взбрыкнул ногами, жёсткими, как кулаки, и Гарри оказался на спине, оглушённый; великан стоял над ним, зажав в одной руке его запястья, а другой обхватив шею. Он наклонился, коснувшись носом щеки и шеи Гарри.
– Когда я убью тебя, – сказал он почти нежно, – я тебя отымею, жёстко, как в старые добрые времена. А после того как отымею и убью твою жену, клянусь тебе, я отымею твою маленькую дочь.
Гарри проснулся от собственного крика, в поту; простыня, перекрутившись, обвила его тело. Вокруг горевшего ночника кружили мотыльки. Он перестелил постель, снова лёг, уверенный, что сон не повторится, и погасил ночник, но больше не смог уснуть, потому что из ниоткуда ворвался чудовищный ветер, и хлипкая низкая дверца домика захлопала убийственно не в такт. Выбравшись из кровати, он распахнул дверь так широко, что она прислонилась к наружной стене домика.
Ветер сделал эту ночь волшебной. Сияли звёзды, воздух был полон шуршания листьев. Лунный свет озарял бесшумное движение реки. Он немного постоял, глядя в ночь, напомнил себе, что утром обязательно нужно вымыться. За рекой находились очаровательные купальни для леди и джентльменов, и он слышал, как Хохотун рассказывал кому-то, что печь топится на рассвете, поэтому часов в девять вода изумительно горячая.
Потом он увидел открытую дверь домика Сэмюеля, самого дальнего из домиков, расположенных полукругом на холме, сбегавшем к реке. Стоя в проёме двери, Гарри наблюдал, как появился Гидеон, в полутьме обнял чернокожего мужчину и побрёл по траве в дом. Сэмюель вышел в пятно лунного света. На нём были только пижамные штаны, на голые плечи он накинул одеяло. Гарри смотрел, как он зажёг сигарету и наслаждался дымом, прислонившись к стене домика.
Мус-Джо
О предметах, подобных этому, говорить не принято, поскольку такие разговоры пятнают и того, кто говорит, и тех, кто слушает.
Джордж Дрисдейл, «Основы социальной науки и натуральной религии».Глава 13
Остаток путешествия Гарри почти не видел Троелса и лишь в самом конце обнаружил, что он проводит время на нижней палубе, где у него были свои дела с семьями мигрантов, которых Гарри краем глаза видел в Ливерпуле. Погода и море успокоились – или, может быть, к ним наконец привыкли, – и пассажиры понемногу начали собираться в ресторане. Гарри много времени проводил с женщинами в чёрном, почтенными уроженками Торонто, в самом деле носившим траур – в Англии они были на похоронах отца. Они привлекли священника к игре в карты, и Гарри нужен был им в качестве четвёртого игрока в бридж.
Когда Троелс наконец появился, его окружала компания немного угомонившихся английских щенков. Поймав взгляд Гарри, он без улыбки чокнулся с ним бокалами, и Гарри подумал, не сожалеет ли его новый знакомый о своей чрезмерной дружелюбности в тот вечер, когда они ужинали тет-а-тет. Но Троелс нашёл его в толпе на палубе, когда пассажиры вновь увидели землю.
Не думал ли Гарри, поинтересовался Троелс, о том, чтобы поучиться основам фермерства несколько месяцев или даже год, прежде чем начать обрабатывать свой участок? Когда Гарри сказал, что думал и что эта мысль показалась ему разумной, Троелс сообщил, что на этот случай у него готов план. Вместо того чтобы помчаться в прерии раньше щенков, которые ещё долго пробудут в Торонто, спуская свои сбережения, он собирался навестить мужа двоюродной сестры, у которого были только дочери, и хозяйству всегда требовались рабочие руки.
– Ты же не особенно хочешь увидеть Торонто, верно? – спросил он не слишком дружелюбно, и Гарри, после долгих бесед с дамами-картёжницами очень желавший увидеть Торонто, соврал и сказал, что предпочтёт сберечь деньги и скорее отправиться в путь.
Вот как вышло, что, сойдя с корабля в Галифаксе, он сразу же купил билет в один конец на поезд, отправлявшийся в город под названием Мус-Джо.
Поезд был ужасен. Дамы-картёжницы назвали его изумительным, но, очевидно, никогда в жизни им не ездили и, как предположил Гарри, восхищались только тем, что он символизировал. Поезд означал колонизацию, может быть, даже цивилизацию, воплощённую в стали, дереве и двух изрыгающих пар чудовищах-локомотивах. Их должно быть два, сообщил Троелс, не только из-за большого размера и веса поезда, но и ввиду смутной опасности, что снег на их пути ещё не совсем стаял.
В поезде был вагон первого класса, но Троелс отмёл эту возможность, заявив, что первый класс – для богатых туристов и дураков и что они лучше чаще будут приходить сюда обедать. Они разместились в одном из длинного-предлинного ряда вагонов, приспособленных для того, чтобы доставлять пассажиров в западные прерии как можно быстрее, без промедления. Сиденья были деревянными и такими же твёрдыми, как церковные скамьи. Откидные спальные полки напоминали огромные чайные подносы, искусно врезанные в потолок. Эти полки сразу же заняли, предпочтя их деревянным сиденьям, то ли потому что мужчины и женщины были измучены бессонными ночами, проведёнными на ещё более неудобных спальных полках корабля, то ли из-за страха, что, учитывая, какая толпа хлынула в поезд, потом будет значительно труднее занять место под солнцем.
В каждом конце каждого длинного вагона располагалась печь. Эти печи никогда не простаивали и почти никогда не стояли в одиночестве без пассажиров, жаривших толстые куски жирной колбасы или обрезки столь же непонятного мяса. Воздух был плотным не только от запаха жареной пищи, но и от вони грязной одежды, алкоголя, табака, немытого тела. Всем велели сгрузить багаж, старательно размеченный, в особый вагон, но нашлись вещи, с которыми пассажиры побоялись расстаться, поэтому отовсюду торчали тюки и коробки, размещённые на коленях, под ногами и даже под головой в качестве подушек.
Воспитанный в послушании, разнервничавшись из-за нетерпеливой расторопности Троелса, Гарри сдал в багаж всё, кроме паспорта, денег и брошюрки. Конечно, он изучил её вдоль и поперёк, но теперь, опасаясь, что излишняя простота стиля обманчива, начал заново, вглядываясь в значимые подробности, которые мог упустить в первый раз. Его внимание постоянно отвлекали. Вокруг не смолкало гудение разговоров, по бо´льшей части на незнакомых языках, отчего они мешали чтению не больше, чем пение птиц, но взгляд то и дело притягивали люди.
Если говорить точнее, его притягивали взаимоотношения людей. Бо´льшую часть пассажиров составляли мужчины от двадцати до сорока, многие путешествовали в компании брата или отца, но были также женщины с детьми; матери и бабушки становились центром незначительных, маленьких событий – рассказывали сказки, успокаивали, раздавали мудрые советы, еду и подзатыльники, – и Гарри казалось, что эти качества гораздо важнее, чем чистая, неразбавленная суровость мужчин. Не он один с жадностью взирал на эти сценки. Когда сморщенная валлийка запела своим внукам колыбельную, весь вагон заметно притих, и когда она умолкла, раздался такой громкий, благодарный вздох, что она засмеялась, внезапно смутившись, и больше не пела.
Троелс не читал и не обращал особенного внимания на мужчин и женщин вокруг. Развалившись напротив Гарри, позволившему ему занять место по направлению поезда, потому что Троелсу было не по себе, когда он «видел весь путь наоборот», он пожирал глазами мелькавший за окном пейзаж, будто заклиная его двигаться быстрее. Это был экскурсовод, лишённый обаяния и красноречия. Когда в узор тёмных лесов и мрачных озёр вплетались приметы цивилизации, он прерывал чтение или размышления Гарри, толкая его коленом и несколько наставительно произнося название места или указывая на то, как человек за окном убирает сено в стог или складывает брёвна.
Гарри пытался тоже смотреть в окно, чувствуя, что так надо, раз уж ему повезло устроиться у окна и заполучить власть распоряжаться ценными глотками свежего воздуха. Но с тех пор как они оставили позади шум и грязь Галифакса, на него начало давить однообразие пейзажа – леса, озёра и снова леса, – заставляя всё больше поражаться огромности и незаселённости его новой страны.
Он был не одинок в своих мыслях. Люди громко восклицали на разных языках, изумлённые высотой деревьев, глубиной лесов, красотой озёр, и вопили, когда им казалось, что они заметили медведя или лося. Но они вели себя всё тише и тише по мере того, как им становилось ясно, до чего далёк этот пейзаж от картины золотых пшеничных полей, придуманной, чтобы их заманить, тогда как на самом деле Канада – ничего, кроме лесов, лесов, лесов, озёр, озёр, озёр. Они проехали полоску леса, где солнечный свет был почти бессилен пробиться сквозь толщу деревьев, и железнодорожный инспектор заметил, что звук, который они приняли за птичье пение, – на самом деле кваканье лягушек. После того как его слова перевели на русский, валлийский, французский и немецкий, вагон совсем замолк, и воцарилось нечто очень похожее на ужас, до тех пор пока увлёкшийся картёжник не развеял всеобщее напряжение, победоносно рассмеявшись.
Непривычный к огромной протяжённости континента, Гарри всё же понимал, что путь до Мус-Джо займёт несколько дней, а не считаных часов, как было бы в Англии, и что ему нужно успокоиться, заглушить свои чувства и погасить неприязнь, чтобы монотонность поездки не стала для него невыносимой.
Время от времени они с Троелсом вставали – Троелс занял им места возле, судя по их речи, властных и суровых русских, возле которых расположились украинцы, – и долго шли через несколько вагонов, точно таким же, как их собственный, хотя их занимали представители разных национальностей, к относительной привлекательности и роскоши вагонов первого класса и вагона-ресторана. Здесь они сидели так долго, как только позволяли измученные официанты, хотя остывшие блюда, подаваемые с большим шиком, вызывали у Гарри ассоциации с приговорёнными к смерти и их последними желаниями. Пиво шло по шиллингу за бутылку, и он каждый раз позволял себе две: одну – чтобы утолить жажду, потому что пить воду в поезде ему не хотелось, а вторую – чтобы задремать, когда они вернутся на жёсткие деревянные сиденья.
Каждый раз во время обеда он всё острее и острее ощущал свою всё большую запущенность и небритость. Гарри никогда не был денди, но всегда был чистоплотен. Он пришёл в ужас, когда, во второй раз наведавшись в вагон-ресторан, увидел, что его пальцы оставили отвратительный серый след на белой льняной скатерти.
Когда солнце село, оказалось, что полноценных спальных мест хватит не всем. Было несколько детей – которым, возможно, разрешили ехать без билета, так как сочли, что они будут сидеть у взрослых на коленях, – чьи родители уложили их в кровати, и ни у кого не поднялась рука их согнать. Бормоча, что завтра вечером они отстоят свои права, Троелс присвоил себе уголок вагона и устроил импровизированную постель на полу между сиденьями, расстелив там своё пальто и пальто Гарри.
– Сойдёт, если будем лежать как ложки в ящике, – сказал он.
Места было не больше, чем в гробу, их вытянутые руки и ноги простирались на пути, и проходивший мимо пассажир мог запросто наступить на них или споткнуться. Гарри не шевелился, оробев оттого, что попутчик был так близко.
– Ложись на бок, – скомандовал Троелс, – тогда влезем.
Гарри перекатился на бок, повернувшись спиной к деревянным сиденьям.
– Вот так, – сказал Троелс, когда приглушили без того тусклый свет и захныкал ребёнок, и тяжёлой рукой притянул к себе Гарри, – теперь ничего.
– Спокойной ночи, – сказал Гарри.
– Давай спать, – дыхание Троелса сразу же замедлилось, и он уснул.
Гарри не спал всю ночь, ощущая неожиданный уют в том, что рука сильного мужчины лежит у него на груди, но в то же время неудобство оттого, что дыхание Троелса щекотало ему шею и что он, если так посмотреть, лежит в мужских объятиях в общественном месте.
Глава 14
Фермер, на которого Гарри согласился работать, был датчанином, решившим перебраться на север от Среднего Запада в поисках земли подешевле и возможностей повыгоднее; его старший брат унаследовал семейную ферму в Висконсине, а жена приходилась Троелсу двоюродной сестрой, в те редкие дни, когда он приезжал, узнававшей от него новости о других членах семьи и получавшей нечастые подарки, например европейские журналы и каталоги.
Троелс находил наёмных работников для её мужа и для нескольких фермеров из тех же краёв. Неопытные новички, такие как Гарри, по его мнению, идеально подходили на эту роль, поскольку ничего не знали и жаждали учиться, а значит, делали то, что им скажут, не проявляя излишней инициативы. Инициатива только раздражала фермера, предпочитавшего, чтобы всё делалось, как он привык. Троелс не скрывал тот факт, что это деловая сделка, за которую муж сестры должен ему заплатить.
Гарри ничуть не возражал. Ему казалось разумным перенять навыки ведения хозяйства у опытного фермера; к тому же он надеялся, что семья, которой он будет представлен как приятель их родственника, не станет слишком сильно загружать его работой. Троелс предупредил, что его жилище будет самым простым и находиться вне фермерского дома.
У фермера Йёргенсена не было сыновей, только три дочери, и, как все фермеры в такой ситуации, он до смерти боялся, что одну из дочерей соблазнит нищий наёмный работник. Если только, конечно, этот наёмный работник не окажется отличным фермером и из него не выйдет достойный зять. Тогда он станет развивать ферму, и Йёргенсену больше не придётся платить ему деньги.
Троелс был не из тех, кто любит ждать, поэтому решил сразу же по прибытии в Мус-Джо направиться к Йёргенсенам. Однако множество разных проволочек привело к тому, что они приехали слишком поздно, и пришлось ночевать в городе.
Мус-Джо оказался гораздо более цивилизованным местом, чем представлял себе Гарри, учитывая, что построен этот город был совсем недавно. Он уже мог похвастаться несколькими большими кирпичными зданиями – школой, больницей, несколькими отелями и почтовой конторой, – а станция, на которую они прибыли, не уступала станциям в маленьких английских городах. Однако величина и архитектура построек подчёркивала грубую провинциальность этих мест: деревянные витрины магазинов, приземистые дома, больше напоминавшие стойла, дороги, покрытые жидкой грязью и чем похуже, и на каждом шагу – участки, старательно огороженные межевыми столбами и проволокой, но заросшие лишь весенними сорняками. Было довольно шумно, из трактира доносились звуки пианолы, но поблизости не было видно ни одной женщины, ехавшей с ними в поезде или плывшей на корабле. До этого Гарри не задумывался, насколько шляпки и платья оживляют пейзаж.
Они прошли по улице мимо службы земельных отношений, и Гарри загрустил, увидев толпу мужчин перед окнами, совсем как на Пикадилли-стрит несколько недель назад.
Отели и трактиры были по непонятным причинам переполнены, в «Сити-Хотел» и других гостиницах, куда они заходили, не было свободных кроватей. Наконец они нашли комнату на Мэйпл-Лиф. Несколько дней не имея возможности помыться и побыть в одиночестве, Гарри мечтал о горячей ванне, бритье и нескольких часах блаженства в тихой постели и готов был заплатить любую цену, какую бы ни запросили. Наконец он смог побриться и насладиться ванной на другом конце коридора, где нежился в успокаивающем сером супе, пока вода не начала остывать. Когда же пришёл черёд Троелса мыться, Гарри лежал на своей половине кровати, закрыв глаза, стараясь разобрать слова незнакомой песни, которую распевал мужчина в баре напротив, и не поддаваться панике, мучившей его с тех самых пор, как они сошли с корабля.
Они взяли с собой лишь самое необходимое; бо´льшую часть багажа оставили на станции, чтобы забрать на следующий день. Ещё в закрытой школе привыкнув отстаивать как можно больше частной собственности, Гарри тем не менее вынужден был добросовестно достать из сумки лишь вещи, без которых никак не мог, и аккуратно сложил их, чтобы маленькая комнатка не казалась ещё меньше.
Троелс же не стал себя ограничивать. Напротив, он, судя по всему, с помощью вещей отметил свою территорию, заняв ими не менее пятидесяти процентов её малопривлекательной площади. Дело было не только в его одежде, валявшейся на полу, кровати и потёртом письменном столе, но и в остром, чуть мясном запахе его тела, не противном, но стойком, так что вся комната пропахла мясом, пока Гарри был в ванной. Чувствовалось, что здесь комната Троелса, куда Гарри пробрался без спроса; ощущение усилилось, когда Троелс вернулся из ванной, насвистывая, обёрнутый одним только полотенцем, которое тут же отшвырнул в сторону. Он совершенно не смущался своей могучей наготы, пока, жизнерадостно болтая, доставал чистую одежду из раскрытого настежь чемодана.
Нужно заказать по стейку, сказал он почти безапелляционно, потому что стейк – лучшее, что может предложить Мус-Джо, и выпить пива, поскольку вино здесь дорогое и никуда не годится. Потом они пойдут к женщинам.
Гарри напомнил ему, что женат, но Троелс лишь отмахнулся. «Зачем тогда бриться в городе, битком набитом бородачами?» – спросил он ехидно. Кого он тут собирается впечатлить? Гарри начал было тихо говорить о правилах хорошего тона, но вскоре умолк. Он уже начал понимать, что Троелс – обыкновенный задира и часто говорит обидные вещи, чтобы увидеть реакцию собеседника, но придаёт не слишком много значения, если его слова остаются без ответа.
В их собственной гостинице, когда они приехали, еду уже не подавали, к облегчению Гарри: запах варёной капусты, замечания постояльцев сквозь зубы по поводу шума, перебоев с водой и бумажек с надписью «временно проживающий», приколотых едва ли не к каждой двери, не создавали впечатления, что здесь заботятся о чужом удовольствии. Они нашли шумную таверну, где сильно заросший бородой тенор ещё распевал сентиментальные песенки; им принесли стейки с жареным луком и жареным картофелем. В порции было намного больше мяса, чем Гарри мог бы съесть, но он знал, что в этом деле всегда может рассчитывать на помощь Троелса.
Пока они пили один стакан пива за другим, Троелс вынудил его говорить о Винни. Надеясь, что алкоголь и разговоры отсрочат на неопределённый срок угрозу пойти к женщинам, Гарри всё больше растравлял себе душу, рассказывая о тихом обаянии Винни, о её красоте, лукавом остроумии, о том, какая она чудесная мать и как искусно управляется с иглой и мотком шёлка. Троелсу так хотелось узнать о ней побольше, что Гарри начал опасаться, не собирается ли этот невероятно самоуверенный датчанин, передав его фермеру, плыть обратно в Туикенем, чтобы волочиться за его женой.
Потом Гарри стал рассказывать о сценических приключениях Патти, и кто-то из посетителей таверны, подслушивавший разговор, заявил, что её фотография висит на доске. В таверне стояла нелепая доска, больше под стать будуару, чем бару, по всей видимости, призванная защищать от сквозняков мрачными зимними вечерами. Она была старательно оклеена вырезанными из лондонских журналов фотокарточками, по бо´льшей части актрис или светских красавиц; в особенности много было девушек из Гайети-театра. Любитель подслушивать, явно захмелевший, стащил доску со стены и положил на стол; по залу прошёл шёпот, и вскоре возле них собралась толпа любопытных бесцеремонных мужчин.
– Ну? – спросил Троелс. – Где она?
И, слава богу, он тут же её нашёл, выделявшуюся роскошью форм из толпы скромно одетых цветочниц; она улыбалась, чуть приоткрыв рот, а кремовые, можно даже сказать, мускулистые плечи рвались на свободу из тонкой ткани.
– Петь-то умеет? – спросил Троелс.
– Слух у неё есть, – признался Гарри, – но голос слабоват. Со сцены её не очень хорошо слышно.
– Какая разница? – кто-то рассмеялся. – Главное, прекрасно видно!
– А приятель у неё есть?
– У неё… у неё есть поклонник, – сказал Гарри, с грустью вспомнив наследника Врядли и постоянное выражение лёгкого недоумения на его лице, – средней руки аристократ, – он чуть запнулся на слове «средней».
– Ой, – воскликнул кто-то, передразнивая акцент Гарри, которого сам он никогда за собой не замечал, – только с-с-средней руки! Боже правый!
– Он на ней женится? – спросил другой.
– Ну… сомневаюсь, – сказал Гарри, почувствовав лёгкий укор совести, что выдал Патти, и прикусил язык, чтобы не разболтать о золотых часах и виллах в Пангборне.
Мужчины принялись рассматривать фотографии девушек, обсуждая их волосы, груди и, на фотографиях пооткровеннее, ноги в выражениях, вызвавших в памяти Гарри сцены, когда отец грубо поднимал бархатную губу лошади, чтобы осмотреть зубы.
Троелс во время этого разговора собрался уходить, и Гарри осознал, как он сильно зависит от его контроля. Если бы новый знакомый внезапно скрылся в ночи, прошло бы немало дней, прежде чем к Гарри вернулась бы способность вновь принимать решения.
– Пора идти, – сказал Троелс, вызвав новые насмешки мужчин.
– Надо заплатить, – напомнил Гарри, поднимаясь.
– И так сойдёт, – ответил Троелс и вышел, не оставив Гарри выбора, кроме как последовать за ним.
Ночной воздух был острым и отрезвляюще чистым после духоты таверны, и это напомнило Гарри, что он хочет спать, а не идти к женщинам, но Троелс принял решение и двигался вперёд.
– Хорошие девочки, – сказал он. – Добрые. Ирландки. Рекомендую, – и свернул по неожиданно населённой улице. К некоторым низеньким деревянным домам были пристроены маленькие веранды, к некоторым – большие балконы, где вместо кресел-качалок разместились связки брёвен. Лаяла собака. Почти во всех домах уже погасили свет. В окне того, перед которым остановился Троелс, горела лампа, дававшая бледно-розовый свет, и торчало что-то безобразное, напоминавшее мясистую орхидею зимнего сада.
Троелс постучал в дверь. Гарри шагнул назад.
– Я думаю… – начал было он, но дверь распахнулась, и пожилая женщина в платье, смутно напоминавшем вечернее, жестом пригласила их войти. Она не представилась, не спросила их имён, возможно, привыкнув к посетителям, не знавшим английского. Жестом же она велела им сесть на стулья, расставленные у стены, словно в приёмной зубного врача, подложила бревно в пузатую печь, затем села в кресло напротив них, открыла книгу, облизнула палец и перевернула страницу.
Где-то неподалёку заплакал ребёнок, потом пугающе резко затих.
Троелс был слишком высок для своего стула, скрипевшего под ним, когда он нетерпеливо топал ногой. Когда дверь открылась и вышел мужчина, на ходу застёгивавший рубашку, Троелс быстро вскочил на ноги, но женщина хлопнула рукой по ручке кресла, приказывая ему сесть на место; Гарри понял, что, возможно, это она не знает английского, а не посетители. Мужчина ушёл, насвистывая ту же песню, что Гарри слышал, лёжа в номере гостиницы. Троелс вздохнул так громко, что доски пола пошатнулись.
Наконец открылась другая дверь, женщина кивнула, Троелс поднялся и побрёл туда. Прежде чем его силуэт заслонил собой дверной проём, Гарри успел разглядеть худенькую девушку чуть постарше Китти и Мэй, которая устраивалась на постели, состоявшей из нескольких ящиков. Она повернулась к нему и смерила взглядом, лишённым всякого выражения.
Как только за Троелсом закрылась дверь, Гарри почувствовал возможность сбежать; проходя мимо читавшей женщины, бормоча извинения, он бросил несколько монет в медную соусницу, очевидно, поставленную именно для этой цели. Шагая к гостинице, благодаря провидение, что положил ключ себе в карман раньше, чем это сделал Троелс, он чувствовал страх, поэтому медленно бродил по главной улице до конца и обратно, пока сердце не перестало колотиться.
Он уснул сразу же, как забрался в скрипучую кровать. Проснувшись, он не сразу понял, что Троелс ложится на матрас рядом с ним, и ощутил беспокойство.
– Ты рано ушёл, – сказал Троелс, гася свет.
– Да. Не по душе мне всё это, – признался Гарри.
– И правильно сделал. Слишком уж она была тощая, думаю, больная.
– Угу.
– Я тоже ушёл. Давай спать.
Гарри уже в поезде понял, что Троелс – человек, умеющий уснуть по собственному желанию. Давай спать, говорил он и тут же засыпал. Не чувствуя сна ни в одном глазу, испытывая неудобство оттого, что делит постель с таким крупным мужчиной, он вцепился в край кровати, чтобы не придвигаться к нему слишком близко. Наконец усталость сделала своё дело, но, прежде чем уснуть, он ещё около часа лежал, вдыхая смесь запахов пота, стейка и мыла, исходившую от кожи Троелса, чувствуя каждый его вздох и каждое движение.
Свет пробивался сквозь лоскутные шторы, когда он вновь открыл глаза.
Пытаясь пошевелиться, он обнаружил, что Троелс обхватил его рукой и так крепко прижался бедром, что стало очевидно: если он и лёг в постель в длинных панталонах, то теперь на нём их не было.
Полагая, что это произошло случайно, во сне, и, проснувшись, Троелс сгорит со стыда, Гарри схватился за край матраса и медленно попытался высвободиться. Он был уверен, что мужчина, деливший с ним кровать, ещё спит – его дыхание было таким тяжёлым, – и чуть не подпрыгнул, когда Троелс прижал его ещё сильнее и чётко произнёс:
– Нет. Лежи.
Наслаждение, которое дарил ему в постели Браунинг, было глубоким, порой острым, но никогда – болезненным. То, что делал с ним Мунк, – грубым и унизительным, лишенным всякой страсти и даже всякой заинтересованности. Боль была такой, что Гарри казалось, его разрывают напополам. Когда Мунк резко вошёл ещё глубже, она стала до того нестерпимой, что Гарри закричал, и Мунк зажал ему рот ладонью, так что Гарри едва не задохнулся. Он кусал эту огромную руку, но она лишь крепче зажимала ему рот, а движения ускорялись, словно попытки сопротивляться только сильнее возбуждали Мунка. От чудовищной боли, страха, не до конца проснувшийся, Гарри чувствовал, будто его убивают. Но ужаснее всего эта пытка была оттого, что его тело предательски получало от неё животное удовлетворение, чего Мунк, конечно, не мог не заметить.
Наконец с последними содроганиями и грубым датским ругательством всё закончилось. Мунк скатился с него и вылез из кровати. Гарри заставил себя посмотреть на него: если ему суждено умереть, то, во всяком случае, глядя в глаза убийце. Но Мунк не удостоил его взглядом, бурча под нос:
– Ха! Слишком туго! В следующий раз будет лучше, – и, обернувшись полотенцем, побрёл в ванную. Тогда Гарри увидел красные полосы на простыне, которой вытерся Мунк.
Они съели до того жирный завтрак, что, глотая, Гарри каждый раз приходилось подавлять рвотные спазмы, и наняли извозчика, чтобы он съездил за вещами Гарри, а потом довёз их с Мунком до дома Йёргенсена. Мунк вёл себя так, словно между ними ничего особенного не произошло.
Гарри не мог притворяться, будто всё в порядке. Он не мог даже говорить. Но Мунку не было до него никакого дела, в лучшем случае он ощутил недолгий прилив раздражительности, как мальчишка, сломавший игрушку.
– Твой приятель что-то неразговорчив, – заметил извозчик. – Себе на уме, да? Старику Йёргенсену это не понравится.
– Он тоскует по дому, – сказал Мунк, и оба они расхохотались.
Гарри в самом деле пристало бы тосковать по дому, учитывая, что эта холодная прерия нисколько не затронула его сердце, встреча с суровым, судя по всему, хозяином тревожила, а беззастенчивость извозчика раздражала, но всё, что он чувствовал, кроме постыдной боли, когда колесо повозки застревало в колее грязной дороги, – оцепенение, словно всё, что с ним произошло, не имело ровным счётом никакого значения. Он смотрел на поля, всё ещё покрытые утренней росой, на бессчётные маленькие пруды, по которым плавали птицы, на амбары, ни формой, ни цветом ничуть не схожие с амбарами у него на родине, на длинные полосы первозданной дикости и крошечные домики из дёрна, рассыпанные по старательно возделанным участкам земли; он подмечал всё, что видит, но чувствовал не больше, чем если бы его голова была фотоаппаратом или глаза – холодными осколками зеркала.
Дорога, по которой они ехали, смутно напоминала дорогу вообще, не то что главную, – а они ехали по главной, так уверял извозчик. Ферма Йёргенсена находилась ниже, к ней следовало спускаться по ещё менее явно проложенной узкой колее. Дорога была скверной, но поля по обеим её сторонам чётко размечены межевыми столбами и колючей проволокой, глубокие канавы по бокам до краёв полны талой водой. Первые акры, мимо которых они проезжали, были распаханы.
– Что он растит? – спросил Гарри. Голос вырвался из груди подобием хрипа.
– Он умеет говорить! – извозчик рассмеялся.
– Пшеницу, конечно, – ответил Мунк. – Ещё овёс на пищу лошадям.
– И наёмным работникам, – добавил извозчик, и оба вновь расхохотались над Гарри.
Они подъезжали всё ближе. Вспаханные поля сменились одинаковыми пастбищами, которые были огорожены заборами и окопаны канавами. Зелёная равнина походила на площадку для боулинга, только разбитую на клочки изгородями да такой же ровной полоской ивняка и ещё какого-то дерева, похожего на орех; их посадили, чтобы они давали тень и возможность укрыться. Даже в ясный весенний день ощущался холодный бриз.
Гарри хватило времени разглядеть дом фермера и амбары, расположенные в конце длинной прямой дороги; всё деревянное, всё выкрашено в одинаковый кирпично-красный цвет с белой окантовкой. Обитатели внушали некоторое опасение. На веранде появилось несколько женщин в белых фартуках, из амбара выскочила большая чёрная собака и громким лаем встретила повозку, а к тому времени, как они подъехали, из другого амбара вышел загорелый, неулыбчивый человек в твидовом костюме и фетровой шляпе. Гарри вспомнил, что он приехал сюда как наёмный работник, и постарался казаться не таким жалким, каким себя чувствовал; хотя если бы этот человек – судя по всему, сам Йёргенсен – подошёл бы, пожал ему руку и отправил обратно в Мус-Джо, Гарри не сильно бы расстроился.
Мунк снял шляпу, выкрикнул слова приветствия на датском, и внезапно вся семья, разулыбавшись, бросилась ему навстречу. Мунк выпрыгнул, пожал Йёргенсену руку, а женщины принялись его обнимать. В свою очередь протянув руку фермеру, Гарри поймал брошенный на него взгляд колебавшегося Йёргенсена и по этому взгляду понял, что ему не ровня.
– Гарри Зоунт, – представился он. Йёргенсен сухо рассмеялся.
– Гори-зонт? И много ты зонтов поджёг?
Гарри промолчал.
– Горизонт, вот умора! Ещё сказал бы – Вертикаль, – продолжал изощряться в остроумии Йёргенсен. Глупые шутки напомнили Гарри прозвища, которыми его наделяли, когда он был мальчиком в коротких фланелевых штанишках. Джека называли «красавчик» – одно из доказательств того, что любили его гораздо больше.
– Ты работать-то умеешь, Вертикаль?
– Пока нет, – признался Гарри, – но готов учиться. Я разбираюсь в лошадях, – прибавил он, заметив двух тяжеловозов и пару симпатичных гнедых на пастбище за домом, подозрительно взиравших на клячу извозчика.
– Верхом ездишь?
– Да.
– Это хорошо. Наш прошлый работник был кристер[24] – лошадей до смерти боялся.
Йёргенсен объяснил Гарри условия контракта, согласно которым он, как в старой сказке, должен был проработать на фермера год и один день. Его обеспечат проживанием и питанием, каждое воскресенье будут давать выходной.
– Какой-то ты больно чистенький для наёмника. Что, одежды похуже не нашлось? – Пока Гарри собирался с ответом, Йёргенсен прибавил: – Комбинезон и сапоги мы тебе, так и быть, дадим, но вычтем из зарплаты, пойдёт?
– Пойдёт, – ответил Гарри, и оба кивнули, что, судя по всему, заменило рукопожатие.
Разговор о заработке, вообще первое в жизни трудоустройство были так новы, что казались почти абсурдом.
– Ладно, – продолжал Йёргенсен. С семьёй за обедом познакомишься. Давай заселяться. Где твоя сумка? Чарли, – крикнул он извозчику, – кинь-ка сумку вертикального мистера!
За этим, конечно, последовала настоящая комедия, когда выяснилось, что наёмный работник привёз с собой не холщовую сумку со скромными пожитками, а роскошный чемодан из дорогой кожи с выгравированными на нём инициалами владельца. Когда Гарри помогал извозчику вытащить из повозки большой, очень новенький чемодан, болтовня женщин, столпившихся вокруг Мунка, стихла, и все уставились на Гарри. После того как он расплатился с извозчиком, мистер Йёргенсен чуть сконфузился оттого, что нести столь ценный багаж предстояло в маленькое, низенькое здание, торчавшее сбоку дома.
– Мы тут жили, пока обустраивались, – сухо пояснил он. – Простенько, но что делать. Зимой довольно холодно, но мы тебе дадим несколько одеял, и тепло будет идти от печки, в которой Эсме хлеб печёт, – она как раз напротив. Уборная с той стороны. Вода в колодце в саду. Горячую воду девочки будут носить тебе по субботам, чтоб ты мог помыться перед тем, как идти в церковь. Керосин для лампы вон там. Ты не католик, не еврей?
– Нет.
– Хорошо. Тогда будешь с нами молиться. Давно знаешь Троелса?
– Хм, нет. По правде сказать, мы познакомились только на корабле по пути сюда.
– Хорошо, – повторил Йёргенсен, судя по всему, удовлетворившись ответом; Гарри почувствовал, что, может быть, жена и без ума от Мунка, но муж его явно не жалует.
– Разбирай пока вещи, – он вновь окинул взглядом огромный, совершенно здесь неуместный чемодан, – потом поешь с нами, прежде чем взяться за работу.
Жилище оказалось не таким уж и плохим. Узкая жёсткая кровать, что понравилось Гарри. Два деревянных стула и стол, маленькая полка, на которой он расставил несколько книг, кувшин и тазик для умывания. Дощатый пол и крапчатые голубые занавески отличали комнату от амбара. Увидев метлу и совок для мусора, висевшие на двери, Гарри понял, что убираться у себя ему предстоит самостоятельно. Но главное, здесь было личное пространство, свой собственный уголок с видом на пастбище, где фыркали лошади, провожая кобылу извозчика.
Обед был простым, но вкусным. Ломтик ветчины с запечёнными овощами, кусочек яблочного пирога, стакан холодной, чистой воды, какой Гарри не доводилось пить с тех пор, как он покинул Англию. Он ел за тем же старым громоздким деревянным столом, что и Мунк с Йёргенсенами, но, чтобы подчеркнуть неравенство, ему отвели жёсткий стул, тогда как сами сидели на обитых тканью.
Миссис Йёргенсен сохранила следы былой нордической красоты, которая уходит очень быстро, если мало времени находиться в тени и не поддерживать её процедурами, доступными только в городе. Её нервная улыбка больше напоминала тик, чем выражение радостных чувств, и она казалась усталой, но опасения не внушала. Все три дочери Йёргенсена пошли в отцовскую породу: ширококостные, круглощёкие, не особенно красивые, но очень здоровые с виду и ревностно, как домашние куры, блюдущие обязанности, которые накладывал на них статус и солидный возраст, Гарри вскоре узнал, что их звали Вильгельмина, Аннеметта и Гудрун, но называли Минни, Анни и Гуди. Минни была властной, лишённой чувства юмора, Анни – с юмором, но ехидная. Гудрун, младшая, наклонив голову, едва заметно улыбнулась Гарри, когда он представился, и он подумал, что, может быть, эта девушка станет здесь его единственным другом.
Разговор за обедом вёл Мунк, бо´льшей частью на датском. Дочери говорили по-английски, две старшие – с тем же акцентом, что их мать. Йёргенсен не говорил почти ничего, лишь изредка задавал вопросы на обоих языках, но больше внимания уделял еде.
Мунк прилагал не больше усилий, чтобы вовлечь в разговор своего спутника, чем если бы речь шла не о Гарри, а о тюке с вещами, который он с собой притащил. Гарри чувствовал болезненную неловкость; всё происходящее напомнило ему, как мальчишки, в школе державшиеся дружелюбно, вели себя совсем иначе, когда, не подумав, приглашали кого-то в гости. Не проходившие боль и стыд от того, что случилось утром, усиливали мучения.
Он предположил, что после такой долгой поездки Мунк останется по крайней мере на ночь; судя по всему, так думала и миссис Йёргенсен. Поэтому, когда её муж сказал: «Ну что ж, пойду дам нашему гостю работу, а потом отвезу Троелса обратно в город», – воцарилось молчание, за которым последовала перепалка, и вырваться на свежий воздух стало для Гарри облегчением. Йёргенсен закончил препирательства тем, что попросту встал и вышел вслед за ним, велел снять пиджак и галстук и отнести в свою комнату, затем снарядил резиновыми сапогами и лопатой и отвёл к одной из канав возле главной дороги. Он показал, как навоз, стекая со двора и с полей, мешает воде уходить в один из больших прудов, которые он называл болотами. Гарри предстояло выгребать навоз по краям канавы до тех пор, пока вода не побежит свободно. Закончив с этим, следовало повторить, и так с каждой канавой.
Это была тяжёлая работа, но, к счастью, не требовала большого ума и приносила даже какое-то удовольствие. Когда вонючая вода бежала по его ногам, он чувствовал себя как те мальчишки, которым он завидовал в детстве, когда они строили плотины или лепили пироги из грязи. Вскоре его рубашка взмокла от пота и забрызгалась грязью, ладони начало саднить – нежная кожа не привыкла к трениям с лопатой.
Он думал только о работе, простых повторяющихся действиях; если это была проверка, Гарри надеялся, что прошёл её. Он расчищал вторую канаву, когда Йёргенсен повёз мимо него Мунка на лёгкой маленькой двуколке, несколько напоминавшей ту повозку, на которой они сюда прибыли. Мунк обменялся с Йёргенсеном парой слов, потом выпрыгнул из повозки и рассмеялся.
– Ну, теперь ты не такой уж маленький джентльмен, – сказал он Гарри. Тот слишком устал, чтобы улыбнуться в ответ.
– Ну, увидимся через год и день, Вертикаль. Если тебя медведи не сожрут.
– Да, – ответил Гарри. – Спасибо.
– А я пока поищу для тебя участок получше, верно?
– Но… но почему ты это делаешь?
Мунк посмотрел ему в глаза.
– Потому что ты мне небезразличен, – сказал он серьёзно. – Веди себя хорошо. Не забывай меня.
И, вновь расхохотавшись над жалким видом Гарри, он запрыгнул обратно в повозку, и мужчины покатили по дороге, такой длинной и прямой, что двуколка сжалась до размеров игрушечной, прежде чем скрыться из виду.
Глава 15
Гарри копал канавы весь день, пока солнце не опустилось пугающе низко, и за ужином говорил с новыми знакомыми не больше, чем за обедом. Рухнув на кровать, он подумал, что расплачется, но не успел, провалившись в глубокий сон. Сновидения не принесли забытья; он слишком устал, чтобы ему что-нибудь снилось.
Обычно, когда ему приходилось ночевать на новом месте, он без конца просыпался всю ночь, но в этот раз открыл глаза, лишь когда пропел петух. Он был таким разбитым, нисколько не отдохнувшим, что ему казалось, будто вся ночь пролетела за несколько секунд.
Он брился и умывался ледяной водой, ел, работал и спал, и так проходили смутно различимые дни; он едва отдавал себе отчёт, почему все его чувства, обычно такие сильные, притупились, будто от ужаса нашло оцепенение; вряд ли он понимал, что его рассудок сжалился над ним. Счастьем было и то, что Йёргенсены ничем не напоминали ему о прежнем социальном положении; для них он был никем, не вызывавшим интереса.
Порой, и поначалу очень часто, Гарри думал, что совершил чудовищную ошибку. Не привычный к тяжёлому труду, ко всему, что предстояло терпеть, он мучился постоянными болями в ноющих мышцах и спине. Мягкие руки городского жителя вскоре покрылись мозолями и волдырями, так что он вынужден был каждое утро бинтовать их. Когда было сыро – а дождь шёл так редко, что Гарри успевал по нему соскучиться, – одежда не успевала высохнуть за ночь. Не лучше было и в жару – рой кусавших мошек и комаров вылетал из травы, стоило ему пройти мимо, и жадно впивался в обнажённую кожу, так что он вынужден был надевать несколько слоёв одежды и шляпу, как бы сильно ни пекло.
Работа была рутинной, по целым дням приходилось заниматься одним и тем же – чистить канавы, чинить изгороди, расчищать землю. Когда потеплело и маленькое стадо овец уже можно было выводить на пастбище, Гарри дни напролёт выгребал из стойл смесь соломы с навозом, за зиму истоптанную животными до густоты твёрдого сыра, относил её на поля и руками разбрасывал липкие комья. А потом была расчистка земли, ещё более трудное занятие. Следовало освободить участок, который Йёргенсен следующим летом собирался засеять, от колючих сорняков и камней. Камни стали настоящим проклятием. Редко попадались настолько небольшие, чтобы можно было вытащить их из земли без помощи лома. Гарри очень быстро усвоил, что поднимать их не стоит. Вытащив, их следовало катить на плоских санках, предназначенных специально для этой цели. Он запрягал в них лошадь и медленно вывозил камни по склону в то место, куда, по словам Йёргенсена, индейцы отводили буйволов на убой; отныне Гарри был обречён выгружать туда камень за камнем.
Но за работой, мучимый мошками, безжалостно впивавшимися в нежную кожу век, потевший так сильно, что приходилось подвязывать под шляпу, на лоб, носовой платок, чтобы пот не заливал глаза, он чувствовал, что тяжёлый труд не вызывает у него негодования, а, напротив, приносит странное удовольствие.
Ему нравилось заниматься лошадьми, хотя его подпускали только к большим чёрно-бурым тяжеловозам, а не к красавцам гнедым, возившим повозки и двуколки. Гарри вычищал их стойла и давал овёс; с этого начиналось каждое сонное утро, и обычно он успевал позаботиться о них до завтрака. Он ощущал стыд за то, что, всю жизнь ездя верхом, никогда не кормил лошадей, не чистил, даже не взнуздывал; но был рад, что, по крайней мере, смотрел, как это делают конюхи, так что справился, когда Йёргенсен вручил ему скребницу и наблюдал, как Гарри чистит тяжеловоза.
На ферме были цыплята, свободно разгуливавшие по саду, заходившие и к нему в комнату, если он оставлял дверь открытой, и мрачный желтоглазый кот, носивший загадочное имя мистер Шульц. Красивая гладкошёрстная собака породы ретривер обычно находилась в нескольких ярдах от своего хозяина, но каждый раз прибегала, чтобы посмотреть, как работает Гарри, при этом с негодованием отвергая его дружеские порывы. Она стала менее подозрительно к нему относиться, когда Йёргенсен, возможно, поняв, что Гарри не такой неженка, как можно было бы судить по его багажу, стал брать его в напарники на более сложные работы. Наконец, целый день пронаблюдав, как они кастрируют телят, прогоняют им глистов и удаляют роговые бугорки, собака всё же помахала Гарри хвостом и позволила ему немного себя приласкать.
– Терпеть не может братца жены, – объяснил Йёргенсен. – Думаю, заодно и тебя невзлюбила.
Йёргенсен был человеком твёрдых убеждений, немногословным, не особенно доверявшим кому бы то ни было. Судя по всему, его вполне устраивал неприхотливый работник, готовый учиться. Предшественник Гарри успеха не имел.
– Думал, он знает, как всё делать, грёдховд[25], и половину делал не так. Уж лучше спроси, как надо, чем делать так, чтоб пришлось переделывать.
Гарри подумал, что Йёргенсену тяжело без сына; постоянно приходится возиться с новичками, довольствуясь скверными результатами их труда. Лучшим решением было бы подыскать хорошего работника и женить на одной из дочерей.
Старшая, Минни, была серьёзна и явно поставила целью всей своей жизни произвести впечатление на отца, но усилия были тщетны. Она смотрела за гусями и цыплятами, превосходно стреляла, постоянно принося домой диких уток, которых на болотах фермы водилось изрядно. Ещё она стреляла кроликов и время от времени зайцев, сама яростно обдирала с них шкуру и ощипывала птиц, видя в этой жестокой работе хоть какое-то возмездие за то, что её так мало ценят и уважают. Царством Анни была кухня, что очень подходило к её вспыльчивой натуре; приготовление пищи позволяло ей ощутить власть и окольным путём выразить свои чувства. Гуди достался золотой характер, как это часто бывает с младшими детьми. Она была королевой молока: доила, взбивала масло, делала мягкий солёный сыр.
Однажды Гарри проснулся в грешной темноте, в леденящем ужасе – ему показалось, что он во сне намочил постель, но это оказалась ночная поллюция. Он лежал, зажав кулак между бёдер, безрадостно излив семя, и вспоминал мрачное насилие сна, так постыдно его разбудившего. Он выбрался из кровати, чтобы убрать запачканные простыни, поднялся, споткнувшись большим пальцем ноги о тяжёлые ботинки, небрежно сброшенные, когда он раздевался, и по привычке пошёл к двери.
Распахнув её, он вдыхал свежий ночной воздух и смотрел на изменившийся пейзаж. Высыпавшие звёзды простирались, как рыболовная сеть от горизонта до горизонта, и лили холодный свет на землю, на здания фермы, резко вычерчивая контуры ужасающего одиночества.
Гарри смотрел на всё это и чувствовал себя ничтожеством, грязью, даже хуже, чем грязью. Отвращение к себе было сильнее сквозняка, пронизывавшего голые ноги и забрызганные семенем бёдра. Он знал, что Троелса винить не стоит. Троелс просто показал ему, кто он есть на самом деле. И чувства, которым оцепеневший разум не давал вырваться на свободу, нахлынули на него с такой силой, что он зажал себе рот рукой, чтобы не разрыдаться в голос. Он стоял, прислонившись спиной к проёму двери, и глядел на пейзаж, напоминавший рождественскую открытку без снега, пока не заболели ноги. Наутро глаза слиплись от слёз, и пришлось долго промывать их водой, чтобы они открылись.
Ему давали пищу похуже и отвели жёсткий обеденный стул, но при этом даже не ставили вопроса, брать ли его с собой, когда вся семья шла в церковь или отправлялась в город за провизией. Сначала он считал это добрым к нему отношением, пока не понял, что по-прежнему чужой для них и они боятся оставлять его наедине с ценным имуществом.
Йёргенсен, конечно, правил, жена садилась рядом с ним, а дочери жались на узеньком сиденье позади родителей. Все четыре женщины единогласно выражали презрение к обществу Мус-Джо, битком набитого норвежцами, и предпочитали ему город Уэверли штата Висконсин, ещё сохранивший следы датской культуры; но ничего лучше Мус-Джо судьба не могла им предложить, так что они одевались наряднее обычного, поскольку, как часто повторяла Гуди, «никогда не угадаешь».
Гарри сидел позади всех, следя, чтобы ничего не вывалилось, так что все видели, что он – работник, а не член семьи. Сидя рядом с льняными мешками, подоткнутыми чем-то вроде подушек, чтобы содержимое мешков не побилось, он с удовольствием болтал ногами и смотрел на проплывавший мимо пейзаж, отгоняя прочь все мысли, как и за работой.
Он наслаждался поездками в маленькую, обшитую досками лютеранскую церковь или в город. Но, приезжая туда, он ощущал свою потерянность, становясь жертвой любопытных взглядов и сатирических замечаний, которые понимал лишь наполовину. Он никогда не придавал большого значения мужественности. С детства его учили, что главное – быть джентльменом, и вопрос того, как быть настоящим мужчиной, не сильно его волновал. Но среди всех этих людей, среди крепких бородатых канадцев и их жилистых, закалённых трудностями женщин он впервые в жизни почувствовал, что не только не мужчина, но даже не вполне человек.
Во время этих поездок он впервые увидел индейцев. Их маршрут и доступ в те или иные места были, судя по всему, строго ограничены, поэтому обычно они ждали у домов, стоя или сидя на пони; порой, в тех редких случаях, когда миссионерская деятельность священника имела успех, торчали в дальнем углу церкви. Девушки сказали, что по бо´льшей части эти индейцы жили в поселениях далеко отсюда, но находились и такие, что бесправно, никем не замечаемые, обретались в посёлке за городом. В Мус-Джо они приходили, чтобы искать работу или торговать.
В их присутствии миссис Йёргенсен чрезвычайно нервничала, поскольку в юности имела некий весьма неприятный опыт общения с ними, о котором предпочитала не распространяться. Когда ей приходилось проходить мимо индейца, она требовала, чтобы дочери двигались быстрее, будто бы один только взгляд краснокожего, случайно брошенный на них, мог осквернить девушек. Старшие отпускали глупые, несправедливые замечания о том, что индейцы плохо пахнут и всегда пьяные, и беззастенчиво таращились на них. Гуди, будучи моложе и добрее, однажды высказалась в защиту индейцев, восхитившись тем, как искусно их женщины плетут корзины и делают бусы, но сёстры тут же обругали её, назвав дурой и заявив, что всем известно, какие на самом деле индейские женщины – пьют не меньше мужчин и ведут себя не лучше детей.
В обязанности Гарри входило также загружать в двуколку громоздкие мешки из галантерейного и сельскохозяйственного магазинов, и он мог отдохнуть, пока Йёргенсен встречался с друзьями в том баре, где Гарри ужинал в первый вечер по приезду сюда, а женщины делали необходимые покупки.
В то утро ему не хотелось ни идти в бар, ни тратить деньги в магазинах, так что он решил посетить библиотеку, весьма пуританское подобие Мэйфейр-клаба[26], – где читал газеты, потом писал письма Джеку и Винни, то и дело нервно поглядывая на часы, чтобы успеть отнести их на почту.
Джеку писать было просто: лёгким ироничным стилем, представив все свои тяготы как интересное приключение, а себя – как неопытного, неподготовленного к таким передрягам героя; не забыл он задать Джеку и несколько вопросов по части ухода за лошадьми и скотом.
Писать Винни было намного труднее. В мыслях постоянно всплывали воспоминания о том, как низко он опустился. Ему не хотелось показаться жалким, но не мог он и писать ей таким же шутливым, жизнерадостным тоном, как Джеку. Он рассказал о неожиданной красоте пейзажа, о том, как удивительно мало здесь птиц и какие цветы – совсем другие, чем в Англии. Он описал свою холодную маленькую комнату, кровать, сделанную из ящиков для фруктов, которые он ловко развернул так, чтобы поместить в углублениях книги и вещи. И внезапно, продолжая писать о том, как он надеется, что Винни вскоре сошьёт ему настоящие шторы, которые спасут его от ночных сквозняков, когда он повесит их вместо тощих кусочков разлинованного крапчатого хлопка, прикрывающих окно, – он понял, до чего сильно по ней соскучился.
Опыта с Браунингом и позже с Троелсом было более чем достаточно, чтобы понять – тёмная сторона его природы приведёт к несчастьям, к настоящим катастрофам, если только искренняя любовь женщины не поможет ему с этим справиться. Конечно, ни о чём таком он писать не стал, но в самом конце, уже после того как попросил передать малышке Филлис, как сильно её любит, он дописал ещё один абзац о том, что понимает, как трудно будет Винни, если она решит приехать сейчас, но искренне надеется, что попозже, когда он встанет на ноги, обзаведётся собственным домом и землёй, они с Филлис смогут к нему перебраться.
Он дописал «с любовью», ещё раз внимательно перечитал письмо, вложил между двух корявых рисунков, изображавших его новый дом и вид сквозь раскрытую дверь, и запечатал, пока ещё не изменил своё решение. По спине пробежал холодок от страха, когда он вспомнил предупреждение Роберта, но Гарри отбросил эти мысли; если Винни захочет приехать к нему, это будет её решение, и ей совсем не обязательно советоваться с братом, который больше не живёт с ней под одной крышей. К тому же Роберт, хоть и напускал на себя важный вид, вовсе не был тираном, и его угрозы в ту страшную ночь, по всей видимости, были только пьяным блефом с целью ещё сильнее пристыдить Гарри.
Почта была недалеко, но пришлось бежать туда, потому что с письмами Гарри провозился гораздо дольше, чем ожидал. Миссис Йёргенсен и девушки всегда ходили туда; это был их первый пункт назначения. Они постоянно писали письма, не желая терять связь с друзьями и родственниками из Висконсина и Дании. Потом брали с собой все полученные письма и, сидя в любимой забегаловке, читали вслух за чаем и клёцками. Несколько дней они с удовольствием обсуждали эти письма, даже неприятные, и снова зачитывали вслух места, вызвавшие наибольший ужас или восторг. Откровенность этой традиции была непонятна Гарри. Даже если бы ему нравилось читать вслух, чего он никогда не любил, он слишком сильно беспокоился бы, как бы не зайти слишком далеко и не выставить на всеобщее обозрение что-то личное.
Йёргенсен во время этих чтений покидал комнату – может быть, ему тоже было неловко. Писем он писать не любил и однажды признался Гарри, что корреспондент из него скверный; Гарри предположил, что, возможно, фермер нуждается в его помощи. Не любил он и читать, предпочитая, чтобы кто-нибудь из девушек, лучше всего Гуди, читал ему по вечерам.
Дама, работавшая на почте, была любопытна и, как многие её сослуживицы, по долгу службы проявляла любезность. Акцент Гарри и, возможно, его бритое лицо привлекли её интерес ещё в первый раз, когда серьёзная Минни привела его на почту за марками. Засыпав его быстрыми вопросами, на которые он, растерявшись, не смог ответить, она поняла, что Гарри – новый работник Йёргенсенов, который хочет научиться фермерскому делу прежде, чем обосноваться как следует. Очевидно, она общалась с извозчиком, потому что, когда Гарри пришёл на почту снова, рассказала, что ей известно всё о его потрясающем багаже. С тех пор, каждый раз обращаясь к нему по имени, она прибавляла и редкое «мистер», хотя он был всего лишь наёмным работником; чтобы спастись от скуки монотонной работы, она окружила его романтическим флером, сотканным из тех намёков, которые знала о нём. Так было и на этот раз; появившись за прилавком, она воскликнула:
– Мистер Зоунт, какой приятный сюрприз! Чем могу вам помочь?
Её манера была явно нацелена на то, чтобы сообщить всем остальным посетителям почты, что перед ними тот самый Зоунт с чемоданом, о котором она рассказывала. Он заплатил за две марки в Англию; она приняла письма и сказала:
– Я знаю, вы здесь бываете нечасто, поэтому, когда приходили миссис Йёргенсен с девочками, я передала им письма для вас.
Очертя голову, он помчался к Йёргенсенам, по пути представляя, как язвительная Анни «случайно» разрывает ногтями конверт и зачитывает содержание письма ужасающимся взволнованным сёстрам.
Вышло так, что ему пришлось ждать, пока все соберутся. Женщины уже сидели в двуколке, но мистер Йёргенсен был ещё в баре.
– Боюсь, он опять с кем-нибудь спорит, – сказала его жена. – Если ты пойдёшь поищешь его, он, может быть, вспомнит, что времени у нас не так много.
Поэтому Гарри вновь пришлось посетить этот бар. Он почти ожидал, что официант узнает его и скажет: это ты в тот вечер приходил с высоким датчанином! – но, разумеется, никому не было дела, кто он такой. Йёргенсен в самом деле ввязался в дискуссию об изгородях и правах на землю, которые боялся потерять, но заметил Гарри и представил его всем собравшимся как свою Вертикаль из Лондона.
Поскольку Йёргенсен был пьян, а жена принялась его дразнить, в шутку угрожая взять вожжи в свои руки и осрамить его перед всей публикой, все развеселились, и, когда выезжали из города, девушки всё ещё хохотали над чем-то, что увидели у галантерейщика.
– Ой, чуть не забыла! – Гуди полезла в сумочку. – Вам два письма, мистер Зоунт, – и все рассмеялись над тем, как она передразнивает даму с почты. Она передала ему письма, и он вынужден был крепко схватить их, чтобы не разлетелись.
– Мы все ужасно завидуем, – призналась Минни.
– Ещё бы, – добавила Анни, – ведь мама не получила ни одного, и мы хотели было почитать твои, но паинька Гуди нам не разрешила.
Гарри взглянул на драгоценные конверты. Он узнал почерк Винни и Джека и почувствовал детскую обиду, увидев, что оба конверта совсем тонкие. Он старался разобрать дату отправки, но дорога была тряской, буквы прыгали, и пришлось выпрямиться, чтобы усидеть на месте. Он заметил, что Анни внимательно наблюдает за ним, и остальные тоже, пусть и не так открыто.
– Ну? – спросила она бесцеремонно. – Мы все в нетерпении.
– Одно от брата, – сказал он. – Другое от жены. Но я, конечно, не могу читать их в дороге.
Она отвернулась, не слишком изящно пожав плечами, а он стал смотреть на дорогу, спрятав письма в нагрудный карман, ощущая теплоту и удовольствие от предстоящего чтения. Он решил, что повременит, пока не останется один после ужина.
Вернувшись домой, он с удивлением обнаружил, что всё здесь стало ему чуть роднее. Пока Минни загоняла кур в сарай, он помогал Йёргенсену и Гуди выгружать сумки, многие из которых были довольно тяжёлыми. Анни с матерью помчались в дом готовить ужин, и девушка ворчала, что рагу, которое она оставила кипятиться на огне, теперь испортилось, потому что из-за мужчин они вернулись слишком поздно. Гарри с удовольствием отметил, что может без труда взвалить на плечо мешок муки или кормового жмыха, а Йёргенсен похвалил его за то, что тащит тяжести, а не жалуется, будто не в силах их поднять.
Когда он дотащил последнюю покупку, большой ящик кормовой патоки, то направился было в свою комнату, чтобы вымыть руки и лицо перед ужином, но увидел, что Гуди с отцом идут за ним.
– У тебя есть фотокарточка? – несколько смущённо поинтересовался Йёргенсен. – Жены?
– Конечно, – ответил Гарри. – Показать вам?
– Да, пожалуйста, – попросила Гуди.
– В качестве подтверждения?
– Троелс не говорил, что ты женат, – сказала Гуди, как бы извиняясь. Её отец фыркнул.
– Брат твоей мамаши ни слова не скажет, если ничего с этого не будет иметь.
Гуди очаровательно зарделась в вечернем свете. Гарри почувствовал, что бедная девушка питает безнадёжную любовь к своему суровому дяде, и пожелал ей, чтобы он ничего не заметил.
Когда он распахнул дверь в свою комнату и зажёг свет, то увидел, как они внимательно разглядывают все небольшие нововведения, и вновь с удивлением вспомнил, что когда-то здесь жил сам Йёргенсен.
– Умно, – сказал фермер сухо, указав пустой трубкой на ящики, служившие Гарри кроватью, которые он развернул так, чтобы в углублениях разложить книги, – я бы в жизни не догадался.
– Потому что тебе не нужно было держать книги, папа, – заметила Гуди, явно силясь разобрать в тусклом свете названия на обложках. Если она надеялась на скабрезные романы, то, несомненно, была разочарована, увидев «Основы животноводства» и «Агрономию для джентльменов-любителей». Сняв с прикроватной полки две фотографии в кожаном переплёте, он направил на них свет лампы, чтобы отец и дочь могли разглядеть. Лицо Йёргенсена смягчилось.
– Как ты мог её бросить? – спросил он.
– Она осталась в кругу семьи, – пояснил Гарри, – а мне будет проще становиться на ноги одному.
– Но ты ведь попросишь её приехать? – спросила Гуди. – И привезти чудесную малышку?
– Если они захотят, – ответил Гарри. – Они привыкли к городским удобствам.
– Скажешь мне, как их зовут?
Получив ответ, Гуди вздохнула.
– Если я вышью для Филлис книжную закладку с её именем, отправишь её со следующим письмом?
– Она ещё маленькая, чтобы читать.
– Ну, учитывая, как я вышиваю, она примется за Диккенса, когда закладка будет готова, – со смехом сказала Гуди.
Рагу прилипло к горшку, и ей пришлось, сердясь, разбавлять его водой из чайника и посыпать солью, что не сильно улучшило вкус. Тёмный толстый ржаной хлеб отдавал кислинкой, к которой Гарри понемногу пристрастился, и, как всегда, они пили только воду, потому что женщины были убеждёнными трезвенницами. На стул Гарри положили подушечку – тонкую, но это говорило о том, что отношение к нему в семье изменилось, – и понемногу начали вовлекать в семейные разговоры, прося высказать свою позицию по тому или иному предмету обсуждений или спрашивая, что в Лондоне думают об этом и о том.
Когда убрали посуду, он поднялся, чтобы пойти в свою комнату, но миссис Йёргенсен попросила:
– Побудь ещё с нами. Тут гораздо теплее. Я хочу узнать о твоём брате. Он тоже женат?
Гарри рассказал ей о Джеке, говорить о котором всегда было легко: как они были друг для друга целым миром, когда взрослели, как Джек вскоре перерос его, добившись успехов в учёбе и став душой любой компании, как его ухаживания за Джорджи (имя которой немало повеселило женщин) привели к тому, что Гарри начал ухаживать за её сестрой, и как Джек и Джорджи поженились, не спросив разрешения её семьи.
У камина, в кругу женщин, вязавших, штопавших и вышивавших, и главы семейства, курившего трубку, всё это казалось сказкой. И, будто рассказывая сказку, Гарри подстраивал сюжет под вежливые просьбы миссис Йёргенсен. Он умолчал детали грустной истории Патти. Было некое сходство – полный дом дочерей! – породившее в миссис Йёргенсен симпатию к миссис Уэллс. Когда же он дошёл до того, как лишился состояния, даже Анни перестала стучать спицами и заявила, что во всём этом виноват Фрэнк.
Когда вмешалась Минни и спросила, о чём письма, её отец сказал: оставь ты бедолагу в покое, квинде![27] – и вынул изо рта трубку, как бы показывая, что на сегодня развлечений достаточно. Гарри поднялся, поблагодарил миссис Йёргенсен и пожелал всем спокойной ночи. Они ответили сухо – ведь он, в конце концов, был всего лишь наёмным работником – но, по крайней мере, ответили, а Гуди даже улыбнулась. Раньше, когда он шёл спать, его провожали молчанием.
Он вернулся в комнату, вновь зажёг лампу, натянул пальто, потому что к вечеру похолодало, и наконец сел за стол, чтобы насладиться письмами. Начать решил с письма Джека, почувствовав, что оно не такое мрачное.
Джек написал ему, как только получил телеграмму с адресом Йёргенсенов. Он никогда не любил переписываться. Если уж на то пошло, он никогда не писал никому, кроме Гарри, и то только потому что Гарри его заставлял (унаследовав от матери болтливость, переписку вела Джорджи). С ручкой в руке Джек надолго задумывался, как никогда не задумывался при живом общении. Он терпеть не мог школьное правило раз в неделю писать письма домой и изо всех сил ему сопротивлялся. Но несмотря на всё это, он всё же излил свою душу на нескольких тоненьких листках бумаги, которые Гарри теперь держал в руках; целых три с половиной страницы, покрытые узкими каракулями врача.
Сначала он выражал своё мнение по поводу путешествия, о котором Гарри рассказал ему в предыдущем письме, называл его компаньонов болванами и соглашался, что встреча с датским троллем – большая удача. Он завидовал, что Гарри выпала возможность долгой поездки в поезде (он обожал поезда и надеялся поехать с Джорджи в путешествие на поезде по всей Германии, если практика оставит на это время). Он радовался, что брат решил сначала поучиться канадскому ведению хозяйства, прежде чем с головой бросаться в фермерство, и шутил, что зря в своё время не использовал в полной мере работоспособность своего брата. Он рассказывал, что наслышан о сорвиголовах, которые помчали прямо в канадские леса и, конечно, попали в переплёт. Он делился трудностями на работе, где ему приходилось иметь дело с владельцем скаковых лошадей, воображавшим, будто бы он знает больше любого врача, и лечившим их весьма опасными народными методами, на любые возражения Джека отвечая: ну, конечно, это вы так считаете! Заканчивалось письмо вопиюще коротким абзацем о том, что у Джорджи и детей всё в порядке, что все передают привет и надеются вскоре нанести визит Соломенной Вдове и малютке Фил, чтобы те не очень уж скучали.
Гарри снова перечитал письмо, на этот раз помедленнее, стосковавшись по форменным словечкам брата и его добродушной, доверчивой манере. Он сильнее, чем когда-либо, пожелал, чтобы Винни переехала поближе к Джорджи, может быть, даже к ним в дом. Джек никогда не считал нужным жалеть Филлис и не называл её, даже за глаза, «бедной Филлис», как – в этом Гарри не сомневался – Роберт, Фрэнк и их жёны.
Он открыл письмо Винни. Оно, как всегда, пахло ландышем. Она переняла у одной из гувернанток, француженки, привычку класть бумагу и носовые платочки в тот же ящик стола, что и несколько брикетов цветочного мыла, так что и бумага, и лён пропитывались нежным запахом – её запахом. Гарри не смог удержаться, чтобы не поднести аккуратно сложенные листы к носу на пару секунд и не вдохнуть. Аромат напомнил ему не только о Винни, но и обо всех городских радостях, которые он оставил. Кусочки мыла, которые Анни отрезала от большого брикета, были шершавыми, оранжево-розовыми и не пахли ничем, кроме пуританской чистоты, столь же отчуждённой, как больница.
Мой милый Гарри, писала Винни. Я так рада, что наконец-то получила адрес, куда могу писать, потому что я так часто пишу тебе мысленные письма, что удивительно, как это я ещё не научилась мысленно ставить печати и мысленно отправлять. Думаю, оно будет идти несколько недель. О господи.
Дело в том, Гарри, что, после того как ты нас оставил (я понимаю, ты вынужден был так поступить), к нам снова стал приходить Том Уайтакр. Ты помнишь, я рассказывала тебе о нём в Венеции. Мы встретились на обеде у Фрэнка, и, конечно, он стал задавать вопросы, и вскоре узнал, что я вышла замуж и что ты уезжаешь в Канаду. Мама сказала, что нет ничего страшного, если мы пригласим его в гости, как в старые добрые времена, потому что я теперь добропорядочная замужняя дама, настоящая матрона (боюсь, после всех приключений Патти и женитьбы Роберта и Фрэнка она уже не так строга к младшим. И уж, конечно, воспитывает их совсем иначе, чем нас с Джорджи, когда мы были в их возрасте)! И, конечно, мы говорили и говорили, и он совершенно очаровал нашу маленькую Филлис, или, вернее сказать, это она его очаровала (она ведь настоящая очаровашка, милый!) и… все мои чувства к нему вспыхнули снова.
Гарри, я боролась с ними, как могла. Я притворялась больной, когда он звонил (дважды), но тогда он принялся мне писать. Господи. Я понимаю, меньше всего сейчас ты хочешь знать подробности, которые оскорбят тебя ещё больше. Но когда ты уезжал, Гарри, ты ведь сказал, что не против, если он будет приходить. Ты даже сказал – я не дала тебе договорить, но всё равно, – что для Филлис будет полезно, если у неё появится ещё один дядюшка.
Не могу поверить, что пишу это (переписываю начисто, после того как несколько черновиков изорвала, залила слезами и бросила в огонь). Ведь прошло совсем немного времени, как ты уехал – я представляю, до чего разозлились бы мои братья-юристы, увидев это письмо! – но это так, Гарри, и я слишком сильно ценю тебя, чтобы обманывать. Я была уверена, что смогу склеить своё разбитое сердце, наполнить его новой любовью, и какое-то время мне это удавалось, Гарри. Наверное, я смогла бы справиться с собой, только если бы мы с тобой остались в Херн-Бэй, где были так счастливы и где заменили друг другу целый мир.
Между этим и следующим абзацами был большой пробел, будто Винни глубоко вздохнула, прежде чем продолжать.
Если ты, не ради меня, но хотя бы ради Филлис, дашь мне согласие на развод по той официальной причине, что оставил нас, Том покроет все расходы. Он будет заботиться обо мне и Филлис, поэтому, конечно, мы не имеем больше права увеличивать брешь в твоих финансах. Я никогда не допущу, чтобы Филлис забыла, кто её отец, и ты увидишь – она тоже будет писать тебе письма, как только научится.
На случай, если у тебя возникнут вопросы, я скажу, что магазин Уайтакра продан и теперь называется в честь нового владельца. Мама уверена, что характер Тома изменился к лучшему. Не знаю подробностей, но, сдаётся мне, он обещал оказывать ей финансовую поддержку, о которой не знают братья!
Я искренне надеюсь, что ты справишься с этим, милый Гарри, и обретёшь настоящую, безграничную любовь, которой заслуживаешь, взамен тех жалких крох, что получал от меня.
Винни.
Гарри пришлось перечитать письмо ещё дважды – так не похоже оно было на то, что он ожидал увидеть. Сначала он почувствовал боль от того, что его совсем недавние мечты были так жестоко и беспощадно разрушены, потом вспышку злости, что его наглый – он был уверен в безграничной наглости Тома Уайтакра – соперник возобновил свои поползновения так скоро после того, как место возле Винни освободилось. И, конечно, раздражение при мысли о лицемерии мамаши Уэллс. Но он не мог не заметить, до чего комична её внезапная переоценка ценностей, и увидел в ней не коварную манипуляторшу, думающую только о выгоде для себя и своих дочек, а скорее добрую прагматичную мать.
Физическая усталость возобладала над воспалённым рассудком, вскоре Гарри погасил свет и уснул, но, когда хриплые вопли петуха разбудили его, а комната уже была залита светом, он вспомнил о письме раньше, чем увидел его, распечатанное, там, где оставил.
Он решил не отвечать ей сразу. Ему не хотелось, чтобы Уайтакр подумал, будто всё идёт как по маслу. Он напишет через день или два, извинится за неловкость, вызванную его прошлым письмом, и даст разрешение на развод, а потом немедленно напишет Джеку, чтобы они с Джорджи не были задеты ещё больнее, узнав новости не из первых рук. Если он не даст согласия, дождаться, пока можно будет обойтись без него, станет лишь вопросом времени, поскольку тот факт, что Гарри оставил семью, будет слишком очевиден. Кроме того, он опасался, что Роберт не удержится от намёков, которые испортят жизнь Филлис ещё сильнее, чем никуда не годный, бросивший семью отец.
В ту неделю он работал больше обычного, наслаждаясь осознанием, что от него не осталось ничего, кроме крепкого тела на службе у чистого разума. Весна была в разгаре, и на той неделе Йёргенсен как раз показывал ему, как распахивать землю – сперва уже возделанную, на лошадях, потом, что оказалось намного труднее, расчищенную целину на волах. Пробираться плугом сквозь толщу корней кустарников и жёсткой травы прерий было всё равно что бороздить дерево, как несчастный герой сказки, перед которым поставили непосильную задачу. Даже силы двух волов оказалось недостаточно, дело продвигалось медленно, мешала и постоянная забывчивость, но в голове у Гарри теперь было легко: его не мучило чувство ответственности и вины, лишь тоска по утраченному раю супружеской жизни и отцовства.
Глава 16
Год и день тянулись долго. Жить той первозданной жизнью, какой требовали условия – вставать и ложиться по солнцу, работать шесть дней из семи, в качестве развлечения довольствоваться лишь визитом кого-нибудь из знакомых семьи или взятым в библиотеке романом, чтение которого продвигалось очень медленно, потому что он засыпал после двух-трёх страниц, – значило надолго растянуть тот же самый период, что в городе проносился с лихорадочной быстротой. Но тем не менее, лишённый выбора или разнообразия, Гарри был здоров и счастлив. Он пережил эти двенадцать месяцев – обжигающе жаркое лето, ослепительно красивую осень и чудовищный сухой холод долгой, долгой зимы, лишь однажды заболев на три дня лёгкой простудой, если не считать отравления, вызванного кулинарией Анни.
Йёргенсены, всё больше проникавшиеся к нему добротой, при этом никогда не переступая грань между работодателями и наёмным рабочим, их меланхоличная собака и хмурый кот были единственной его компанией. Миссис Йёргенсен стирала его одежду вместе с вещами домочадцев, и по настоянию Йёргенсена Гарри приобрёл два комбинезона из денима, отчищать которые от грязи было гораздо проще, чем жёсткие шерстяные костюмы, купленные у розничного торговца в Лондоне.
Минни, всегда серьёзная и молчаливая, внезапно удивила всех, выйдя замуж за пастора с юга Мус-Джо, с которым познакомилась летом на приходском собрании в церкви. Это был, ко всеобщему облегчению, мужчина средних лет; Минни же на свадьбе казалась совсем юной, невзирая на все старания Анни её раскормить. Когда она перебралась жить в другой округ, Гарри получил обитый тканью стул и возможность лучше питаться, и, кроме того, отношение Анни к нему заметно улучшилось, шутки стали не такими обидными, и в её характере появилась даже какая-то доброта. В одном из разговоров, которые они часто вели, работая неподалёку друг от друга, Гуди, к его изумлению, призналась, что Минни всю жизнь изводила Анни, в детстве применяя методы физической расправы, а когда они повзрослели – психологического насилия. Родители, конечно, ничего не знали, и по тому, как расцвела сестра в её отсутствие, стало ясно, до чего у Минни неприятный характер.
Бракоразводный процесс не требовал присутствия Гарри. Он предположил, что Винни сразу же вышла замуж за Уайтакра, но точно выяснить не мог. Вряд ли она могла писать ему после того, как он согласился на её условия; было бы странно переписываться после того, как он, по официальной версии, её оставил.
Потом пришло письмо от Джека.
Старик, у меня неприятные новости, писал он. Тебе будет так же трудно читать об этом, как мне – писать, но ничего не поделаешь.
На прошлой неделе нас ни с того ни с сего почтила визитом Патти. Ты знаешь, она стала такой светской дамой, что бедная Джорджи оставила надежды видеть её в Честере, в пропахшем лошадьми доме. Слёзы, охи, вздохи, а потом они закрылись в комнате, а меня не пустили.
Оказалось, наследник Врядли заявил, что не желает больше иметь с ней ничего общего из-за неприятной истории, в которой замешан ты, старик, альбома с автографом и форменного шантажа. Джорджи, конечно, пришла в бешенство оттого, что Патти всё это знала и молчала столько времени. Одно хорошо – что Роберт и Врядли не позволили делу дойти до полиции. Патти, которую мы так и не смогли убедить вернуть те шикарные дорогие часы, ушла со сцены и теперь учится на медсестру.
Конечно, я ни слову из этого не верю, Гарри. Это просто невероятно, это ужас до чего отвратительно, и потом, я не думаю, что ты такой герой, чтобы уехать вот так, а не устраивать скандал с целью восстановить свою репутацию. Но ты же понимаешь – теперь Джорджи требует, чтобы я прекратил с тобой общаться, и мне ничего не остаётся, кроме как покориться и сделать так, как хочет женщина. Она моя жена, старик, и если разозлится, всем задаст перцу. По крайней мере, так она не станет ворчать, если я буду, как и прежде, присматривать за малюткой Фил.
Гарри перечитал письмо несколько раз, прежде чем бросить в печку. Он набросал несколько черновиков, то протестующих, то умоляющих, и тоже сжёг. В конце концов он ограничился весьма короткой запиской, в которой признавал, что никакие его слова не смогут изменить ситуацию к лучшему, и благодарил Джека за заботу о Филлис. Как и следовало ожидать, это письмо осталось без ответа.
Когда лето сменилось пышной осенью, Гарри купил себе ружьё и научился стрелять кроликов и уток. Йёргенсен научил его обдирать их и ощипывать, а его жена и Анни – готовить. Гарри волновался, что Йёргенсен может изменить условия контракта и попросить его покинуть ферму с началом зимы, не желая кормить лишний рот в сезон, когда наёмному работнику совершенно нечем заняться, но все его страхи оказались беспочвенными. Йёргенсен по-прежнему находил для него занятия на каждый день. Пока не выпал снег, всегда оставались канавы, которые нужно было чистить, изгороди, которые нужно было чинить, и запасы на зиму, которые нужно было делать. Когда же снег покрыл землю густым слоем по пояс и даже глубже в тех местах, где были заносы, всё равно надо было кормить животных и менять им подстилки, растапливать лёд, чтобы они могли пить. Надо было выгребать навоз из сараев, прежде чем он закаменеет, пилить дрова и топить печь. И, конечно, убирать лопатой снег, такой глубокий и плотный снег, какого он и представить не мог.
Никогда в жизни ему не доводилось видеть и такого холода: сухой мороз сковывал землю, словно сама смерть, полная неожиданной красоты, как те твёрдые кристаллы, что смерзались на окнах. Холод таинственным образом приглушил звуки фермы; шум утих до того, что слышен был малейший шорох и шёпот. Было нетрудно представить себе, как неосторожный путник может насмерть замёрзнуть, убаюканный этой волнующей, мертвящей красотой, от которой стынет кровь. Гарри лишь однажды вышел на улицу в метель и успел поразиться, какая она сильная и дикая, но Йёргенсен тут же затащил его в дом и прочитал лекцию об отмороженных пальцах рук и ног и невозможности вызвать врача до самой весны.
Когда морозы усилились, он стал понимать, почему Гуди с такой жадностью пожирала глазами его скудную библиотеку. Вскоре он перечитал все книги, какие взял с собой, по нескольку раз, и стал меняться ими с Йёргенсенами. Оттого что у него не было других развлечений в долгие зимние вечера среди дурманящей тишины и снега, разделение книг на мужскую и женскую, взрослую и детскую литературу утратило свою актуальность ввиду острой необходимости занять время. Он читал Джейн Остин, чего никогда в жизни не собирался делать, и «Шекспира в рассказах для детей» Чарльза и Мэри Лэм, и «Чёрного красавца», и Джека Лондона, и Фенимора Купера, и Ганса Христиана Андерсена. Он даже поймал себя на том, что, как его работодатели, подолгу разглядывает страницы последнего каталога Итона, представлявшего всё что угодно: от деревянных сборных домов вплоть до тех, где было восемь спален, до сепараторов для снятия сливок, от ружей до нижнего белья, которое демонстрировали смущённо улыбавшиеся женщины (мужское бельё, как он заметил, не демонстрировалось, хотя приводился список предметов; мужчины появлялись на страницах каталога по меньшей мере во фраках).
Зима пришла внезапно, а повышалась температура еле-еле, и весна приползла медленно, намного позже, чем он ожидал. Тёплые ветра с западных гор, которые Йёргенсен называл чинуками, протопили в снегу клочки грязного льда, вместо того чтобы растопить его в одночасье, как дома. Лёд сходил с громким треском, и вскоре канавы, расчищенные Гарри с таким трудом, превратились в каналы. Весна принесла множество нежданных гостей, поскольку фермеры, живущие по соседству, пробудились после зимней спячки, как медведи, и до смерти изголодались по новостям, не таким родным лицам и чужой выпечке. Миссис Йёргенсен проклинала этих посетителей, заявлявшихся обычно в самый неудобный момент, когда она была по горло в делах или когда ей нечего было поставить на стол, кроме остатков вчерашней пищи, но тем не менее принимала их, тоже соскучившись по лицам и разговорам. Когда дороги вновь открылись, пусть даже их местами затопило там, где болота вышли из берегов, Йёргенсены опять уехали в город, но теперь, после того как пережили зиму вместе с Гарри, спокойно оставили его дома одного. Ему понравилось в обществе лишь собаки и лошадей вспахивать полоску земли, работать над которой он начал ещё до того, как ударили морозы.
Когда они вернулись, незадолго до сумерек, Гарри заметил, что Йёргенсен отчего-то слишком мрачен, даже для такого скупого на эмоции человека, и подумал, что обед у Минни и её супруга чем-то расстроил фермера или вообще не состоялся.
Но за ужином выяснилось, в чём дело. Они привезли с собой увесистую пачку писем, в том числе стопку весьма несвоевременных рождественских открыток. Одна из них, неумело раскрашенная Филлис, предназначалась Гарри, и он устыдился, что не отправил ребёнку ни открытки, ни подарка, поскольку зимнее заточение застало его врасплох. Были письма от друзей и родственников, и одно, короткое, – от Троелса. Вот почему Йёргенсен так расстроился – Троелс сообщил, что год и день уже прошли и вскоре он приедет забрать Гарри, которому нашёл отличный земельный участок в сто шестьдесят акров, в двух днях езды от Баттлфорда, на севере Саскачевана. Взамен Гарри он привезёт новичка.
– Не надо тебе с ним ехать, – заявил Йёргенсен. – Я, конечно, не могу тебе платить больше, чем теперь, но…
– Этот человек достоин бо´льшего, – сказала Эсме Йёргенсен, и у её мужа вырвалось, судя по всему, датское ругательство, после чего он признал:
– Она права. Но ты можешь и сам выбрать себе землю. Тебе ни к чему его помощь. Ты больше не грёнсколлинг[28].
– Он говорит, это лучший из свободных участков.
– Канада – большая страна. Здесь много хороших участков.
– Где находится Баттлфорд? – спросил Гарри, очарованный названием, напомнившим ему об английских деревеньках в Сассексе и Хэмпшире, но уже достаточно хорошо представлявший себе Канаду, чтобы понимать – это место даже примерно на них не похоже.
Гуди принесла карту Канады, лежавшую в комнате отца, разложила на столе. Пользы от неё было немного, потому что, когда она была напечатана, многие западные прерии ещё пустовали. Но у Анни нашлась карта канадской тихоокеанской железнодорожной компании, подаренная Троелсом в прошлый визит, и, долго разглядывая её сквозь увеличительное стекло, она наконец обнаружила Баттлфорд. Дальше железная дорога прерывалась остановками, носившими название Юнити, Вера, Винтер, Йонкер и Зумбро.
– За много миль отсюда, – пробормотала Гуди мрачно. – Мили и мили от цивилизации.
– Цивилизация идёт по этому пути, – сказал ей отец. – Нужно лишь время.
Прежде чем отправиться спать вслед за женщинами, Йёргенсен вышел на улицу с Гарри под предлогом того, что нужно починить ограду курятника, потому что днём Гарри заметил поблизости койота. Они говорили на простом языке, принятом в той среде в те времена. Говорили о быках и лошадях, о преимуществах бревенчатых домов над домами из бруса, о том, что нужно наточить лемехи, прежде чем Гарри утром продолжит пахать. Но он безошибочно чувствовал, что Йёргенсен будет скучать по нему, возясь с тем, кого Троелс привезёт взамен.
Глава 17
Троелс прибыл в точности в тот день, как пообещал. Явился дьявол за душой, пробурчал Йёргенсен, когда, сопровождаемые лаем собаки, все собрались в саду посмотреть, кого он притащил на этот раз. Новый наёмный работник казался совсем школьником, тогда как Гарри в сравнении с ним выглядел возмужавшим и закалённым, что не укрылось от внимания Троелса; выпрыгнув из двуколки, он пожал руки Йёргенсену и Гарри и сказал:
– Ты сделал из него мужчину!
– Поживи тут пару месяцев, – пробормотал Йёргенсен себе под нос, пока Троелс обнимался с женщинами, – я и из тебя сделаю.
Гарри понимал, что ему совсем не обязательно ехать с Троелсом. Он знал, что может и без его помощи найти себе хороший клочок земли и начать новую самостоятельную жизнь. Но в такой большой стране, предлагающей столько возможностей, ему казалось лучшим решением послушаться совета опытного путешественника.
– Он с этого свою выгоду поимеет, – предупредил Йёргенсен, но сложно было понять, какую выгоду может поиметь Троелс с того, что ему помогает. По очевидным негласным причинам он, конечно, предпочёл бы добраться с Троелсом до поезда в Мус-Джо и поехать в другом направлении. Когда в полнолуние ему не спалось, он бо´льшую часть ночи представлял себе шаблонные, но убедительные сцены мести, как он оставит его одного на платформе и умчится прочь, навстречу свободе и неизвестности. А потом он засыпал и видел постыдные сны о своём мучителе.
Теперь Троелс стоял перед ним, ничуть не изменившись, если не считать маленького шрама на виске, такой же высокий и безжалостный, каким Гарри его запомнил, так что Гарри почувствовал, как время резко отлетело назад, и вновь увидел себя жалким новичком. В присутствии Троелса его воля и полученный опыт куда-то делись, и он опять стал неловким англичанином, послушно идущим, куда его ведут, будто Троелс был хозяином с плёткой в руке, а Гарри – его собакой.
Проведя целый год со скромными, неприхотливыми Йёргенсенами, среди их скудных разговоров, среди запахов навоза и коров, среди оград и канав, Гарри видел в Троелсе, огромном, немногословном, хорошо одетом, смотрящем прямо в душу, жестокого бога во всём его очаровании, и улыбка, которой он удостоил Гарри, была как луч солнца, выглянувшего в мокрый февральский день.
Новичок выбрался из двуколки. При нём был только маленький парусиновый мешок с вещами.
– Путешествуешь налегке, не то что я, – сказал ему Гарри, но тот лишь уставился на него, ничего не ответив. Гарри, к своему удивлению, лишь пожал плечами и отвернулся, вместо того чтобы мучительно пытаться вежливо выйти из ситуации.
Он вернулся в свою комнату и продолжил укладывать вещи. Половина так и не была распакована. Гарри увидел две стопки выстиранной и аккуратно выглаженной одежды, куда миссис Йёргенсен незаметно подложила несколько вещей мужа. На столе стоял глиняный кувшин с изумительным огуречным рассолом Анни; по её словам, он должен был скрасить диету из сусликов. Рядом лежал большой носовой платок, который Гуди усердно окантовывала вечера напролёт – Гарри и не знал, что для него! – с вышитой в уголке голубым шёлком буквой «Г», выглядывавшей из цветка, по всей видимости, изображавшего незабудку.
Вечер прошёл в суматохе. Обмен новостями и тот факт, что юный преемник Гарри оказался шведом, почти не знавшим английского, не дали Гарри возможности вступить в разговор. Ночью он постоянно просыпался оттого, что швед, занявший половину его маленькой кровати, ужасно храпел.
Утром Йёргенсен отправил новичка рубить и колоть дрова, а сам отвёз Гарри, Троелса и знаменитый чемодан на станцию в Мус-Джо. Отведя Гарри в уголок билетной кассы, битком набитой людьми, фермер вручил ему конверт с заработанными за год шестьюдесятью долларами, к которым прибавил ещё двадцать – «за то, что ты оказался лучше, чем я думал, и не заморочил голову моим девчонкам». Он посоветовал Гарри положить большую часть суммы в банк Баттлфорда, после того как он расплатится с департаментом земельных отношений, купит брёвна, плуг и лошадей.
– Там особо не на что тратить деньги, – сказал Йёргенсен. – Местные жители в основном меняются: за работу дают напрокат инструменты, за овёс – столбы для ограды, ну и так далее. Я тебе составил список, что понадобится в первую очередь. Я-то знаю, с чего начать, а Троелс не знает. Не забывай об этом, – пожав руку Гарри, фермер, кажется, впервые за год знакомства посмотрел ему в лицо. Бесцветные глаза казались яркими на круглом загорелом лице, и Гарри ощутил неловкое чувство, что его видят насквозь.
На карте железных дорог, которые возил с собой Троелс – для разных компаний, с которыми придётся путешествовать, – Баттлфорд находился не так уж далеко отсюда. Но карта не давала верного представления о размере территории и расстоянии, сильно сокращая части, чтобы поместились все станции. От Мус-Джо к Реджайне шли только поезда компании Гранд-Транк-Пасифик. Нужно было пересесть на Канадскую северную ветку и ехать до Саскатуна, где пришлось довольно долго ждать, пока можно будет покинуть вагон и пообедать. Дальше через Кларкс-Кроссинг направились в Уорман, где пришлось совершить пересадку и ждать поезда на запад, где находился железнодорожный узел, а потом ещё раз пересесть, чтобы ехать до Баттлфорда.
Из-за жёстких сидений и пересадок, вынуждавших постоянно доставать и вновь размещать багаж, эта поездка показалась Гарри дольше, чем путешествие из Галифакса год назад. Может быть, он сделался нетерпеливее и так привык к постоянной работе на свежем воздухе, что сидеть в вагоне столько времени теперь было просто невыносимо. К тому же сами вагоны были ещё хуже, чем те, переполненные, с печами и откидными полками, похожими на чайные подносы.
По железной дороге с роскошным названием Гранд-Транк-Пасифик поезд шёл так же, как и по любой пригородной железной дороге за пределами Ватерлоо, останавливаясь на каждой станции, представлявшими собой не более чем убогие остановки недавно основанных поселений. В отличие от вокзалов Реджайны и Саскатуна, на которых высились целые замки, здесь были только платформы, размеченные железнодорожными знаками; прибывшие выгружали свои пожитки из товарных вагонов и укладывали на повозки.
Троелс соскучился по разговорам и еде. Он не успел почтить своим присутствием прощальный обед, который устроила миссис Йёргенсен, – Гарри был уверен, что он предназначался для них обоих. Когда Троелс не разговаривал и не ел, то спал, навалившись всем телом на плечо Гарри. Его монолог, как обычно, был презрительной и хвастливой чепухой, и он не особенно интересовался, как Гарри провёл этот год, правильно полагая, что не особенно событийно, и лишь время от времени задавая ехидные вопросы: ну что, старик Йёргенсен сделал из тебя мужчину? Ну что, не женился на ком-нибудь из дочек?
Гарри интересно было узнать, что случилось с английскими щенками, плывшими с ними на корабле. Большинство, как и предсказывал Троелс, прекрасно проводило время за охотой, стрельбой и рыбалкой, даже не пытаясь делать вид, будто приехали сюда работать. Некоторые отбились от рук Троелса (за этой репликой следовало презрительное фырканье), некоторым повезло меньше других. Один насмерть замёрз зимой, пьяный свалившись с лошади, и пролежал в сугробе до тех пор, пока его уже с оттепелью не обнаружили полусъеденного. Другой, к удивлению всех остальных, всерьёз взялся возделывать свои сто шестьдесят акров и уже поставил изгородь, но его сбили с пути холод, пьянство и ласки местной падшей женщины.
– Так что ты, мой друг, получишь прекрасный клочок земли, – сказал Троелс.
Юный англичанин так быстро сдался – вынужден был сдаться – и так нуждался в деньгах, поскольку семья от него отвернулась из-за краснокожей любовницы, что готов был на сделку, если только Гарри оплатит стоимость изгороди. Труд не в счёт, с усмешкой добавил Троелс.
Вообще многие несостоявшиеся фермеры отказались от своей земли и решили перебраться через южную границу, надеясь, что в американских прериях условия будут лучше; однако нашлось много желающих занять их места, и, как всегда, оттепель обещала новых прибывших. В бесконечных очередях возле службы земельных отношений разыгрывались отвратительные сцены: например, человек мог простоять там целый день, никем не замеченный, только чтобы, вернувшись сюда на следующий день, обнаружить, что его место уже занято.
Чтобы подать заявку, требовалось личное присутствие. Никаких ставленников и агентов не допускалось (при этих словах Троелс скорчил рожу), так что, если человек был слишком робким, слабым или его просто отпихнули, он получал совсем не тот участок земли, какой хотел. Особенно плохо приходилось братьям или, скажем, жителям одной украинской деревни, которые хотели объединить свои территории. Ходила легенда о худосочном юнце, почти мальчике, то и дело терявшем своё место в очереди, пока не явились пятеро его громадных братьев и в прямом смысле не забросили его под дверь компании через головы толпившихся.
Прибыв в Норт-Баттлфорд, Гарри уже валился с ног от усталости, хотя ещё и пяти не было. Удостоверившись, что на станции приглядят за чемоданом, он, к удивлению своему, понял, что ради сна готов проявить решительность. Взяв небольшую сумку с вещами, он направился в ближайшую гостиницу, где очень насмешил Троелса своим серьёзным видом, заказывая номер. Они договорились встретиться за завтраком.
Комнату ему отвели крошечную – втиснулась лишь кровать да умывальник у изголовья. Он умылся, выпил два стакана ледяной воды – Йёргенсены щедро угостили его солёным сыром и огурцами – и едва нашёл в себе силы, чтобы раздеться до рубашки и панталон, прежде чем рухнуть в постель. После того как он целый год проспал на кое-как сколоченных ящиках для яблок, она показалась ему роскошным ложем в отеле «Ритц».
Привыкнув к ранним вставаниям, он, как всегда, проснулся в пять утра, но, вспомнив, где находится, немного расслабился. Достав из кармана пиджака конверт с заработанными деньгами, он вынул оттуда записку Йёргенсена и прочитал:
Важнее всего – жильё. Даже важнее еды. Тебе нужна круглая палатка, лучше с заслонкой дымохода, и простая печь. Спички. Хороший нож. Сковорода (есть можешь прямо из неё). Не забывай заслонять дымоход перед сном, а то… (здесь он пару раз попытался без ошибок написать «задохнёшься», зачеркнул и вывел «помрёшь). Не возись с землянкой, если земля не особо каменистая. Выкопай подвал на случай шторма или пожара и чтобы хранить всё нужное, и построй дом из бруса, если денег хватит. Землянки – для крестьян, а ты в такой и месяца не протянешь.
В поезде Троелс обратил внимание Гарри на то, что местные землянки – новее, чем в Мус-Джо. Представлявшие собой обложенные четырёхугольниками дёрна деревянный каркас и, в лучшем случае, оконные рамы, эти выбеленные дома были более-менее тёплыми, если их проклеить бумагой. Они годились, чтобы защитить от ветра и снега, но, по словам Троелса, там шёл дождь, когда на улице уже кончился.
В ожидании своего компаньона Гарри сходил на почту, отправил Филлис открытку с буйволом и индейцами. Когда он вернулся, Троелс был в отличном незлобном настроении и сразу же сообщил, что ночь провёл у женщины.
– Блондинка, немка, мягкая, как пуховая перина, и очень любит свою работу!
Она пробудила в нём аппетит к кусочкам свинины и яичницы и, по всему судя, к делам тоже.
– Надо быстро переговорить с нашим приятелем, даже если придётся вытащить его из постели, – сказал он. – Такой дохляк мог и другим пообещать то же самое.
– А как быть… с его дамой сердца? Что, если он на ней женился?
– Он, конечно, дохляк и лентяй, но не полный идиот. Да, – Троелс повернулся к официанту, – ещё кофе. Ещё! Мы должны отвести его в земельный комитет, прежде чем он передумает, Гарри, и удостовериться, что сразу же за ним туда придёшь ты.
– Троелс.
– Гарри? – датчанин повернулся к нему и, допивая кофе, смерил выжидающим и вместе с тем озорным взглядом.
В обеденном зале было множество мужчин, шумно обсуждавших что-то. Гарри подумал – интересно, много ли здесь тех, кто собирается заняться тем же, чем и он, по сути, его соперников.
– Почему ты мне помогаешь? – спросил он.
– Потому что ты мне нравишься и я в тебя верю.
– Прости за бестактность, но… ты получишь с этого какую-то выгоду? Может быть, процент с продаж?
– Ах, процент? Его я получу у Варко, когда ты заплатишь ему за изгородь. Бо´льшая часть денег перейдёт мне.
– Вот как. – И всё же Гарри недоумевал: – Но если земля такая хорошая, почему ты не хочешь взять её себе?
– Я не фермер, Гарри. Я деловой человек. Да, да, спать под неописуемыми звёздами, охотиться на уток, скакать верхом по прериям – всё это прекрасно, своего рода приключение, но вот остальное: ставить изгороди, пахать день за днём эту чудовищную землю, смотреть, как растёт пшеница, смотреть, как её жрут жуки и суслики, как её бьёт дождь и сжигает огонь, – это не для меня. Зато я знаю, что земля, хорошая земля – отличное вложение средств. Когда пройдут три года и земля станет твоей – если ты не вышибешь себе мозги, не замёрзнешь насмерть в своей конуре и тебя не сожрут медведи, – если ты решишь, что это не твоё, можешь продать её мне. Как тебе такой вариант?
– Идёт.
Они пожали друг другу руки через маленький стол.
– Может, к тому времени я решу остепениться, – прибавил Троелс и рассмеялся над этой мыслью.
Варко жил не в отеле, не в меблированной комнате, даже не в одном из маленьких, низких деревянных домов, сбившихся в кучу на застроенных участках, а где-то среди бескрайнего моря грязи, в очевидной глуши по ту сторону рельсовых путей; когда Гарри и Троелс шли к нему, худосочные дети таращились на них, выглядывая из раззявленных ртов лачуг и палаток. Троелс остановился у деревянного сарая, который на родине Гарри мог бы сгодиться для хранения газонокосилки, инвентаря для тенниса или крокета. Из того, что, по всей видимости, служило окном, торчала почерневшая жестяная дымовая труба, а оставшееся пространство затыкали связанные в тюки мешки. Когда Троелс постучал в дверь со свойственной ему энергичностью, Гарри сама собой пришла на ум сказка про трёх поросят и волка.
Краснокожая женщина, отворившая им дверь, была бесконечно далека от соблазнительного образа, явно сложившегося у почтенного семейства Варко. На ней был мужской габардин, затянутый толстым кожаным ремнём, а ту часть ног, что торчала из-под заляпанной грязью юбки, скрывали шерстяные носки ненамного чище. Лишь когда она повернулась, чтобы крикнуть: «Варко, к тебе пришли!» – и продемонстрировала целый водопад ослепительно чёрных волос, ниспадавших до лопаток, а также, благодаря оторвавшимся пуговицам кофты, хорошо прилегавший к телу корсет, стало понятно, как она может приворожить мужчину. Пока гости ждали, она не сводила с них глаз, и Гарри ощущал исходившую от неё властность.
Поскольку она отвернулась от двери, чтобы позвать Варко, Гарри предположил, что хозяин находится в лачуге, может быть, ещё лежит в кровати, и удивился, увидев его на улице. В руках он держал охапку отходов древесины: обломки ящиков, обрезки брёвен. При виде Троелса он бросил деревяшки под дверь, вытер руки об одежду и сказал женщине:
– Я пойду с ними.
Сняв с гвоздя шляпу, неулыбчивое подобие верной супруги протянуло её Варко. Ещё раз смерив Гарри обжигающим взглядом, женщина захлопнула дверь.
Познакомив мужчин, дождавшись, пока они пожмут друг другу руки, Троелс повёл компанию в земельный комитет, где уже выстроилась очередь.
– Помни, – сказал он Гарри, – пока мы тут, ни слова о делах. Повсюду полно сукиных детей.
Варко опасности не представлял – разве что опасность заразиться. Дважды по пути в город он вынужден был остановиться из-за жестокого кашля, сотрясавшего всё его тело и пятнавшего кровью грязный носовой платок. Из того небольшого, дёрганого рассказа, что он вёл по дороге, стало ясно, что в Канаду он поехал после недолгой, но убийственной службы в кавалерийском полку отца. Он был моложе Гарри, может быть, даже моложе Джека, но выглядел лет на десять старше. Судя по акценту, по хорошим манерам, дававшимся ему без труда, по простодушному, радостному удивлению, с которым он услышал речь Гарри, он мог быть одним из английских щенков Троелса. Но даже если бы его как следует отмыли, сводили в парикмахерскую на Джермин-стрит и избавили от клочковатой, торчащей в разные стороны бороды, всё равно было бы видно, как страшно на него подействовали тяжёлая жизнь и болезнь. Вежливая речь, редкие проблески безукоризненного английского – всё это были лишь последние подёргивания отрубленной конечности. Гарри, конечно, вряд ли рисковал попасть в когти местной женщины или стать жертвой алкоголя и морфина, но вид развалины, некогда бывшей человеком, всё же не мог не восприниматься им как ужасное предупреждение о том, во что он здесь может превратиться.
Словно прочитав мысли Гарри, Варко внезапно сжал его руку.
– Слушай, старик, ты точно этого хочешь? – спросил он. – Не похож ты на любителя такого вот.
– Может, мне стоит отрастить бороду, – предположил Гарри, стараясь шуткой сгладить неловкость. – Я работал на ферме в Мус-Джо целый год. Мне понравилось.
– Но, бьюсь об заклад, ты там был не один. Тут ужас до чего тоскливо.
– Думаю, я справлюсь.
Варко снова сотряс приступ кашля, заставивший мужчин в очереди отступить назад, так что вскоре он уже вошёл в дверь земельного комитета, а вслед за ним вошёл и Гарри.
Ему казалось, будто он сам работает в земельном комитете, с такой лёгкостью он подписал своё согласие на получение той земли, от которой только что официально отказался Варко, с такой опрометчивостью подписал себе приговор – работать три года на ста шестидесяти акрах, какие видел только на бесполезной карте. Большинство мужчин, прежде чем решиться, целыми днями объезжали территории, рассматривая все возможности, прежде чем наконец заверить на бумаге свой выбор. Или, может быть, он поступил правильно? Вдруг и в самом деле хороших участков осталось так мало, даже на такой бескрайней территории, что только безумец может упустить счастливую возможность? Иначе почему здесь толпится столько народу? Он вновь вспомнил пристальный взгляд чернильных глаз краснокожей женщины. Сколько денег из тех, что Гарри заплатит за изгородь, заберёт себе Троелс и хватит ли им остатка хотя бы на еду? Может быть, ему стоит купить несчастному по крайней мере билет до Галифакса?
– У вас какие-то проблемы? – служащий земельного комитета быстро привёл Гарри в чувство. Поспешно извинившись, он подписал контракт на следующие три года жизни, получив взамен бесценный листок бумаги с координатами своего нового дома: СВ 23-43-25-В3. Он пожал руку клерку, ошарашенно посмотревшему на него – возможно, этот жест был неуместен, – и вышел на улицу, где Троелс поздравил его с приобретением и повёл за покупками. Варко уже исчез.
– Я ему заплатил, – небрежно сказал Троелс. – Деньги отдашь мне. Он просил передать, что желает тебе удачи.
– Думаешь, он поедет домой? – спросил Гарри. Троелс рассмеялся и ничего не ответил.
На вокзале Гарри ожидал громоздкий багаж, но, кроме складной кровати, каучуковой ванны, ружья, одеял и книг, он представлял собой преимущественно одежду. Место под красноречивым названием Винтер[29], ближайшая к новому дому станция, находилось в пятнадцати остановках на поезде Гранд-Транк-Пасифик, но на лошади, в телеге, до него пришлось добираться два дня.
У индейцев, торговавших всем необходимым, он купил двух лошадей – не бешеных полудиких скакунов, на владельцев которых завистливо смотрел в начале своего путешествия, а крепких сестричек, больше напоминавших породу суффолк[30], чем чистокровных животных. Словно в доказательство этого торговцы в придачу всучили ему подержанную телегу, поменьше, чем обычные повозки, но достаточно большую, чтобы разместить багаж. Экипированный, довольный возможностью не идти пешком, а ехать, он отправился на телеге в сельскохозяйственный магазин широкого применения, где, помня советы Йёргенсена, приобрёл большую палатку, способную вместить чемодан и раскладную кровать и при этом оставить возможность по ней перемешаться. В ней было отверстие, явно предназначенное для маленькой трубы дымохода, который он купил следом. Взволнованный возможностью тратить деньги после целого года жёстких ограничений, он купил инструменты: косу, точильный камень, мотыгу, заступ, лопату, топор и простой ходовой плуг, максимально приближенный к тому, что был у Йёргенсена. Потом, когда Троелс, которому всё это наскучило, пошёл за пивом, ветчиной, хлебом и сыром, Гарри купил мешок овса для лошадей и, что важнее всего, флягу для воды. Потом сковороду, острый нож и, поскольку, невзирая на совет Йёргенсена, не смог представить, как будет есть с лезвия ножа, вилку с рукояткой слоновой кости. А ещё, поскольку есть прямо из сковороды было бы слишком грустно и поскольку – кто знает! – у него могла появиться компания, он купил вторую миску, две белых эмалированных миски и две кружки.
– Хотите к этому скатерть? – спросил продавец и получил в ответ достойный взгляд истинного англичанина. Во всяком случае, Гарри надеялся, что вышло именно так.
Он вовремя вспомнил, что нужно прибавить к покупкам хорошей длины верёвку, и чтобы закрепить палатку на возу, и чтобы приучать к узде лошадей, а также молоток, чтобы вбивать колышки для палатки, и две коробки патронов. К тому времени как всё это было куплено и уложено на телегу, вернулся Троелс в отличном настроении, обрадованный покупкой провизии, как мальчик-переросток, собиравшийся на пикник. Он пообщался с местным населением, и ему расписали, как добраться до Винтера, на клочке коричневой бумаги, в которую был завёрнут сыр.
Вефиль
И юг, и север отринут власть, Чтобы к ногам Господним припасть, Царства признают Царя своего, Услышат язычники Слово Его. Исаак Уоттс, «Иисус будет царствовать».Глава 18
При малейшей возможности Гарри старался выспаться. Казалось, его сознание прячется, как раненое или напуганное животное, предпочитая погружаться в себя и не рисковать вновь столкнуться с тем, что нанесло ему эти раны.
Утром его разбудило лёгкое похлопывание по плечу. Ничего не понимая, он пристально пригляделся и только тогда узнал молодого человека, стоявшего в дверях, одетого в куртку из оленьей кожи, украшенную кисточками, брюки из денима и тёмную кожаную ковбойскую шляпу.
– Прости, что разбудил, – сказал он, снимая шляпу, – но нас ждут дела.
– А ты изменился, – заметил Гарри.
– Урсула не выходит за пределы Вефиля, – сказал молодой человек и подмигнул.
– Красивый парень из тебя получился.
– Спасибо. Я много лет практиковался. Не волнуйся, в блокнот я тебя уже записал.
Они направились к воротам, где ожидала пара толстых серо-голубых пони и повозка. Пони были изобретательно привязаны верёвками к тяжёлым кухонным гирям.
– Отличная идея, – похвалил Гарри, когда молодой индеец, подняв гири, проворно запрыгнул на место извозчика и взял в руки вожжи.
– Вряд ли она сработала бы, не будь они такими кроткими. В жизни не видел настолько покладистых лошадей.
– Должно быть, оттого что они целый день смотрят на Атабаску, – сказал Гарри, садясь позади, и оба рассмеялись. Ему было неловко ощущать интерес определённого рода к мужчине, к которому до этого он чувствовал лишь уважение, как к женщине. – Ну, раз ты теперь не Урсула, как же мне тебя называть?
– Зови так, как звал меня мой отец. Только об индейские слова ты язык сломаешь. По-английски это имя значит «Медвежонок». Мне говорили, Урсула означает то же самое.
– Верно.
Медвежонок взмахнул вожжами, пони оторвались от травы и медленно побрели.
– Дорога отсюда до Хинтона довольно ухабистая, – сказал он, – так что поедем черепашьим шагом. Нам повезло – эти двое по-другому и не умеют.
– Ну и хорошо, – ответил Гарри, – мне торопиться некуда.
Они выехали из-за деревьев и вскоре уже тащились по грязной, в выбоинах дороге мимо реки. Гарри подумал, что, должно быть, во время разлива или в снег здесь и не проедешь.
Сначала Медвежонок был разговорчивее, чем Урсула, но вскоре опять умолк. Гарри решил быть с ним откровенным.
– Гидеон очень рад, что мы с тобой общаемся, – сказал он. Медвежонок долго и задумчиво молчал, потом ответил:
– Ещё бы. Он принимает моё молчание за тоску. Думает, если буду общаться с другими, больше не попытаюсь покончить с собой. Думает, разговоры лечат всё.
– А почему ты молчишь? Стесняешься?
– Скорее потому что ненавижу язык. Гидеон забывает, что меня заставили говорить на английском, разлучив с родителями.
– Ты говоришь на нём очень хорошо.
– Я был образцовым учеником и просто хорошим мальчиком.
– Ты сказал «мальчиком»?
– Ты слышал, что я сказал.
– Они жестоко с тобой обращались?
– В английских школах принято жестокое обращение, – напомнил ему Медвежонок. – Хотя ты, конечно, можешь таким его не считать. Но мы, индейцы, очень любим своих детей. Мы не отпускаем их далеко. Разлука с родителями и запрет не то что говорить, но даже думать на родном языке были только началом. Ты же понимаешь – будучи двуликим, я был на особом счету. С детства меня учили таинствам, тому, чего обычные мальчики никогда не узнают.
– Двуликим? Наподобие тех, о ком вчера вечером читал Гидеон?
– Совершенно верно. Я был особенным, и отец гордился мной. Но для миссионеров я был просто дурным мальчишкой. Мне было четырнадцать – почти взрослый! – а они считали меня испорченным ребёнком. Остригли мне волосы и день за днём выбивали из меня дурь.
– Ты боролся?
Медвежонок пожал плечами.
– Нет. Я всегда был тихим, послушным, прилежно учился. А Иисус казался мне таким добрым, добрее даже, чем наши самые добрые духи. Он ускользал от меня и всё же не отпускал. Для такого симпатичного мертвеца у него оказалась прямо-таки железная хватка!
– А что случилось потом?
– Шаман взялся за меня раньше и учил лучше, чем священник, и у меня возник… возник… как говорит Гидеон, парализующий внутренний конфликт.
Гарри хмыкнул, поскольку Медвежонок довольно точно передал манеру доброго доктора говорить.
– Он тебе помогает?
– Он позволяет мне быть собой. Но только в пределах разумного. Купил мне два платья.
– Они хорошенькие.
– Такая же маскировка, как любая униформа. А куртка и шляпа, которые он же мне подарил, – не более чем карнавальный костюм.
– Но почему ты не можешь вернуться к своему народу?
– Даже если я сумею их разыскать, они меня не узнают. Одно из мудрых изречений Гидеона – большинство изгоев изгнали сами себя.
– Ты считаешь себя изгоем?
– А ты нет, Гарри? Не будь я изгоем, Иисус не принял бы меня так легко.
– Знаешь, Иисус был куда бо´льшим революционером, чем люди, которые учат якобы от его имени. Он не женился. Он был другом изгоям и неверующим. Нигде в Библии Он не выступает против… такого образа жизни, как твой.
– Я знаю. Я читал всё, что было там написано про Иисуса. И поэтому мне ещё труднее от Него отделаться.
– Но ведь другим Гидеон помогает?
– Думаю, они здесь скорее гости, чем пациенты. Их лечение заключается в том, что здесь они скрыты от презрения и наказаний большого мира. Мейбл пыталась убить мужа.
– Правда?
– Но ей не удалось, а её адвокат решил, что ей будет лучше в психушке, чем в тюрьме. Теперь у них с Бруно… как же это называется… – Медвежонок подумал минуту или две, потом щёлкнул пальцами и сказал: – Бостонский брак.
Дальше ехали в молчании. Гарри решил уважать личное пространство собеседника и не мучить его разговорами. Он любовался пейзажем, не без удовольствия смотрел, как Медвежонок управляет пони.
Когда прибыли в Хинтон, Медвежонок остановил повозку чуть поодаль от магазинов.
– Быстрее всего будет, если ты пойдёшь туда со списком необходимого, – сказал он, – а я подожду тут. Если пойду я, придётся стоять у чёрного хода и ждать целую вечность, пока меня соизволят обслужить.
– Им не нравится, что ты индеец?
Медвежонок рассмеялся.
– Ох, до чего же ты англичанин! Нет. Они не любят продавать индейцам еду для белых людей. И ещё им очень не нравится, что я говорю как англиканский священник. Если он так говорит, никто не считает, что он задаётся. Но я на эту роль не гожусь. Держи список, а я помогу тебе нести покупки. Счёт оплатит Гидеон; назовёшь адрес Вефиля.
Гарри взял список сугубо вегетарианской провизии и направился к маленьким магазинам, а Медвежонок остался у повозки. К покупкам Гарри добавил коробок спичек, потому что ему казалось странным, что в его нагрудном кармане ничего не гремит, а брать спички из дома он не захотел. Зная, что представляет собой общество маленькой деревни, он был готов к тому, что за упоминанием имени Гидеона с его особенной компанией последуют какие-нибудь замечания или по крайней мере долгие пристальные разглядывания, но ничего этого не случилось. То ли продавцы принялись сплетничать, пока он ушёл, то ли Вефиль успешно скрывал своё истинное лицо от невинных соседей.
Придя с Медвежонком на почту, чтобы забрать письма для обитателей Вефиля, Гарри, напротив, заметил, что их рассматривают, но не потому что они там жили, а просто потому что они странно смотрелись: англичанин, которого водит по округе причудливо разодетый индеец, что должен бы ждать с покупками на заднем сиденье повозки. Почтальон что-то пробормотал, вручая им письма.
– Простите, – сказал Гарри, – я не расслышал.
– Я сказал, – повторил почтальон, – что вам не мешало бы получше выбирать друзей.
Это замечание поразило и разозлило Гарри; он застыл в молчании, чувствуя, как краснеют щёки, и не сумел придумать достойный ответ на это оскорбительное замечание.
– Тебе по-прежнему снятся кошмары, – сказал Медвежонок, когда стали собираться домой.
– Уже нет, – ответил Гарри. Медвежонок рассмеялся.
– Мне-то можешь не врать. Снятся. Ты кричишь во сне.
– Правда? Прости.
– «Прости», – передразнил Медвежонок, – как это по-английски! Меня это не беспокоит, я в любом случае почти не сплю. По ночам мне нравится гулять, вот я и услышал твои крики. Ты что-то скрываешь от Гидеона?
– Ничего из того, что мне известно.
Медвежонок поднял бровь. Он любил иронично, с намёком смотреть на собеседника, чего не делала Урсула.
– Но?
Гарри улыбнулся.
– Ну-ну. Это хвалёный вефильский дух открытости миру и гармонии?
Медвежонок пожал плечами. Чуть взмахнул вожжами, и все кисточки на его куртке из оленьей кожи взметнулись вверх.
– Мне начинает казаться, будто он хочет слышать только то, что подтверждает его теория, – заметил Гарри.
– Во всяком случае, тебе кажется, будто он вообще слышит тебя. Иногда я говорю с ним и думаю, что он безнадёжно глух.
Медвежонок остановил пони, желая полюбоваться песчаной бурей, выписывавшей причудливые круги высоко над верхушками деревьев.
– Гарри, ты был на войне?
– Нет, – признался Гарри. – Я был уже староват и решил, что как фермер принесу больше пользы.
– Значит, ты убил человека здесь? В Канаде?
Гарри резко взглянул на него. Выражение лица Медвежонка, когда он вновь принялся понукать пони, было таким же неопределённым, как и всегда.
– Я ненормальный, – сказал Медвежонок мягко. – Порой и сам себя пугаю.
Гарри попытался сосредоточиться на пейзаже, на деревьях, мимо которых они проезжали, на дороге, на кустах, на шевелящихся ушах пони, но видел только широкие плечи и ясно различимое лицо.
– Он хотел уничтожить всё. Всё, что я любил.
– Скажи лишь, это был плохой человек?
Гарри ненадолго задумался.
– Плохой. Как злодей из книг. Но в то же время неотразимый.
– Хм, – Медвежонок взглянул на Гарри и едва заметно улыбнулся, будто прочитал что-то в его глазах. – Плохие мужчины, которых хочешь поцеловать, хуже всего. Стоит им только выбрать верный тон, и ты сам подставишь горло под нож.
– Это точно, – ответил Гарри и прокашлялся, нервничая оттого, что юноша с такой точностью увидел самые тёмные грани его души.
Винтер
Они были молоды и полны уверенности, что смогут принести добро на дарованных Богом открытых пространствах, где мужчина есть мужчина.
Дженни Джонстон, «Взгляд назад».Глава 19
Работая на Йёргенсена в той местности, где земля была не особенно холмистой, Гарри часто слышал шутки о том, что западные прерии представляют собой нечто настолько унылое и плоское, что человеку, правящему повозкой, очень трудно не уснуть из-за убаюкивающего однообразия пейзажа; теперь его по крайней мере успокаивала мысль, что, если он и заклюёт носом, лошадь, столь же уставшая и заскучавшая, тоже остановится, не имея ни малейшего желания мчаться по идеально прямой дороге, и будет терпеливо ждать, пока хозяин храпит.
По дороге от Мус-Джо до Саскатуна Гарри наблюдал именно такой скудный пейзаж, полностью подтверждавший насмешки, но, оставив Баттлфорд позади и направляясь в нагруженной телеге по пустой грязной дороге к Кат-Найфу, он, к своей радости, видел целые рощи деревьев, а кое-где даже холм или два.
Однако по сравнению с тем местом, где жили Йёргенсены, здесь обитало очень мало людей. За целый день на пути ему встретились только четыре повозки. Бо´льшая часть земли не была возделана, и индейцы племени кри – он уже узнал, что это они, – попадались ему на глаза значительно чаще, чем европейцы. Гарри беспокоился, что новые лошади сильно устали, не имея представления об их выносливости. Он нашёл ручей, где они смогли вволю напиться и отдохнуть, пока он съел свой обед и выпил празднично безрассудную бутылку тёплого пива. Скрытый от ехидных посторонних глаз, он долго говорил с лошадьми, почёсывал им морды и думал, как же их назвать.
Кат-Найф подавал так мало признаков жизни, а Гарри так устал двигаться всё вперёд и вперёд, что не смотрел по сторонам и вообще не заметил, как приехал туда. В Винтере, по крайней мере, была станция. В Кат-Найфе не было ничего, кроме редких домов, и, разумеется, не было гостиницы. Фермер, к которому его направили на ночлег, разболтался с гостем, как только прошло удивление по поводу столь неожиданного визита. Он показал Гарри, где можно напоить лошадей и привязать их на ночь, и предложил ему поставить телегу в свой сарай, а самому лечь под ней, на соломе, потому что поблизости много вороватых индейцев, а нагруженная телега для людей такого сорта – слишком сильное искушение.
Кат-Найф был основан лишь четыре года назад, сказал фермер, но они надеялись добиться, чтобы компания Гранд-Транк-Пасифик провела сюда железнодорожную линию до Баттлфорда, чтобы по крайней мере поставка зерна и материалов стала полегче.
– К тому же у нас наконец будет холм! – он рассмеялся. – Настоящий холм!
Он рассказал, как индейцы во время восстаний 1880-х подняли здесь бунт, защищая своих детей и женщин от гораздо более могущественных войск правительства. Много белых убили, сказал он и прибавил со значением, что одному «отрезали важную часть». По подробности рассказа Гарри понял, что у фермера не так-то много возможностей поведать эту историю и с самого своего приезда он радуется каждой из них.
Сарай был совершенно сухой, совсем недавно выстроенный, приятно пах свежей соломой. Завернувшись сразу в оба новых одеяла, Гарри, как советовал фермер, свернулся под повозкой, под голову вместо подушки подложив охапку соломы. В его жизни случались спальни уютнее и ночи теплее, но запах сарая убаюкивал его, как лёгкий наркотик, и он ощущал себя в безопасности, чувствуя поблизости своих больших, тёплых, громко дышащих во сне лошадей.
Проснувшись на рассвете, он запряг их. Фермер угостил его чашкой чая и ломтиком хлеба, проводил в уборную, которой очень гордился, потому что она была столь же новенькой, как сарай, и, прежде чем проститься, объяснил весьма несложный маршрут до Винтера.
Когда он наконец добрался до крошечной станции, то увидел всё то же, что и на станциях по пути в Баттлфорд. Небольшая стайка людей – конечно, одни только мужчины – ожидала следующего поезда или разговаривала с теми, кто вышел из только что прибывшего. Из толпы к нему вышел Троелс. Он провёл ещё одну ночь у своей немки, и ему не терпелось поделиться всеми аппетитными подробностями.
Когда они свернули на север туда, где когда-нибудь должны были провести главную улицу Винтера, род людской снова иссяк, и лишь изредка попадались на глаза хижина, палатка, дом из дёрна или фермер за работой. Между Мус-Джо и фермой Йёргенсена было больше земель, обработанных под зерновые или под пастбища. Здесь, как и на земле, по которой Гарри ехал утром, следы белого человека были едва заметными, прерывистыми. Мус-Джо был настоящим городом с гостиницами, библиотекой, несколькими церквями на выбор, величественным зданием правительства – по бо´льшей части всё это было построено из кирпича. Даже в Баттлфорде построили достаточно кирпичных зданий, чтобы убедительно показать своё присутствие. Несколько домов Винтера, мимо которых они проходили, были деревянными, построенными из всего, что можно было довезти на повозке, и хотя большинство из них находились в лучшем состоянии, чем жалкая лачуга, где обитал Варко со своей женщиной, они были ненамного больше. Название Винтер очень подходило этому месту – здесь всё будто замерло, заледенело, хотя они и приехали в более-менее благодатный сезон. Дом Йёргенсена из лесоматериала выглядел куда роскошнее здешних суровых построек: две веранды, второй этаж, чердак и погреб. Но когда Гарри обратил на это внимание Троелса, тот сказал, что Винтер – совсем новое поселение, где в основном живут одни мужчины, а потому они застраивают свои участки как можно проще до той поры, пока не привлекут сюда женщин и не попадут, как Йёргенсен, в капкан семейной жизни.
Дорога начала медленно подниматься на горный кряж, но Троелс внезапно выпрыгнул из повозки. Взяв новую косу Гарри, он с её помощью расчистил себе путь сквозь густую траву и добрался до таблички с номером.
– Ага, – закричал он, – так я и думал! Это и есть твой новый дом! Сукин сын наврал насчёт изгороди.
Клочок проволоки, свисая с одной-единственной опоры и уходя в густую траву, позволил Троелсу обнаружить табличку. Но, конечно, полноценной изгородью это считаться не могло.
Чуть съехав с дороги, Гарри привязал лошадей к дереву у маленького болотца, чтобы они могли напиться, после чего вместе с Троелсом принялся расчищать землю для палатки. Один орудовал косой, другой лопатой. Работа продвигалась медленно. Трава поддавалась плохо, больше всего она напоминала острый песчаный тростник, растущий на прибрежных дюнах. То тут, то там попадались крепкие пучки сорняков и даже молодые деревца, которые следовало бы выкорчевать, ещё когда Варко только взялся за расчистку, не возымевшую особенного успеха.
Работая, они наткнулись на печальные обломки того, что служило Варко убежищем: жалкую кучку древесины и клочки брезента, несомненно, провалившегося зимой под весом снега. Оттащив брезент и роясь в обломках в поисках деревяшек, годившихся на дрова, Гарри обнаружил тайник с замечательными, правда, чуть заржавевшими инструментами, среди которых, что важнее всего, оказался разъёмный бур – небольшая компенсация за надувательство с изгородью.
К стыду своему, Гарри ни разу не приходилось ставить палатку, даже в школе, и поэтому он был очень рад, что Троелс понимал, как это делается, и, развернув её, принялся за дело, показывая Гарри, куда вбивать колья и вставлять жерди. Когда они расправили палатку и Гарри зашёл внутрь, он ощутил недолгий прилив мальчишеской радости, тут же сменившийся ужасом осознания, что эта хрупкая крыша над головой, и лишь она одна, – теперь его дом.
Словно почувствовав, что настроение Гарри понижается, Троелс настоял, что нужно скорее поставить маленькую печь и закрепить дымоход в отверстии палатки, потуже стянув хитроумный корсет из брезента и полосок кожи вокруг этого отверстия на случай плохой погоды. Они выпили на двоих бутылку пива, чтобы промочить горло после работы, а заодно отпраздновать новоселье, а затем Троелс, оставив Гарри распаковывать чемодан и сумки, отправился разбираться, насколько вероломным оказался обман Варко.
Разобрав вещи, поставив в углу палатки походную кровать, расстелив одеяло и набив печь более-менее приличными обломками древесины, Гарри вышел из палатки, где темнота и сильный запах свежей прорезиненной ткани угрожали окончательно подорвать его дух, и, взяв новенькую флягу и чайник, побрёл искать ручей. Он обнаружился чуть повыше, на косогоре, и Гарри сначала осторожно попробовал воду, потом, когда она оказалась сладкой на вкус, принялся охотно пить (Йёргенсен рассказывал ему страшные истории о тех несчастных, близ участков которых оказывалась лишь горькая вода, непригодная для питья).
Пели птицы, куда больше птиц, чем в Мус-Джо. Гарри различил ясные, монотонные звуки, которые – он уже знал это – издавала синица. В изобилии рассыпались цветы. Он подумал, что надо бы не забыть приобрести ботанический справочник, когда он в следующий раз поедет в книжный магазин. За этой мыслью последовало ясное осознание, что книжного магазина, какой он себе представлял, он не видел с тех пор, как покинул Мус-Джо, и пройдёт много месяцев, если не лет, прежде чем вновь увидит. Может быть, можно будет заказывать по почте книги из Лондона. Наполнив флягу и чайник, он обвёл взглядом густую траву, молодые деревца и высокие деревья, которые ему придётся валить, и булыжники, которые придётся поднимать рычагом и, взвалив на волочугу[31], вывозить с земли – хорошо, что у него есть рычаг и волочуга.
Но тем не менее Троелс оказался прав. Оценивая землю глазами фермера, поднаторевшего в работе у Йёргенсена, Гарри понимал, что это в самом деле отличная земля, влажная, но не болотистая, с небольшим уклоном к югу и даже маленькой выпуклостью покрытого лесом холма, на котором он сразу же решил построить свой дом. В то же время чудовищное различие между девственной дикостью вокруг и золотыми пшеничными полями, манившими со страниц книг и с плакатов, ударило его в сердце с такой силой, что он вынужден был прислониться к дереву, чтобы не упасть.
Внезапно он с удивлением услышал стук колёс и увидел, что по дороге с севера катится повозка, запряжённая белым пони. Вожжи сжимала в руке стройная женщина, лицо которой было закрыто от пыли вуалью. Она помахала Гарри затянутой в перчатку рукой, когда он вышел из-за деревьев, и после недолгой возни остановила жизнерадостного пони.
– Ой, – закричала она, когда он приблизился, – я думала, мистер Варко наконец вернулся! А это и не он!
– Нет, – сказал он, – прошу прощения. Я Гарри Зоунт. Я только что выкупил у него землю.
– Он всё-таки сдался?
– Увы.
– Что ж, здравствуйте, – она легко спрыгнула с маленькой повозки. – Я привезла ему пироги, но теперь придётся вам отдать.
– Как мило с вашей стороны!
– Ну, вы просто не пробовали мою выпечку… – она протянула ему два маленьких, ещё тёплых пирожка, завёрнутых в клочок тёмной бумаги. – Мы с братом ваши соседи. На яблочном немного сахара, вы отличите его от того, что с крольчатиной.
– Откуда вы? – Он огляделся, но ничего не увидел, кроме утёса, прерий, деревьев и снова прерий.
– Если смотреть прямо, – сказала она, – то увидите вон там маленькую выпуклость, которую, пожалуй, со временем можно будет назвать холмом, – она указала рукой. – Но добраться до нас можно только по этой дороге, потом свернуть у следующего поворота налево. Соседство здесь – понятие весьма относительное, как вы уже поняли. Но если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь к нам. Кстати, вам нужно выкопать яму для костра. Как только чуть потеплеет. Я имею в виду – уточню на всякий случай – возле палатки.
Он посмотрел туда, куда был направлен её взгляд.
– Хорошо. Спасибо. Мы займёмся этим завтра. Ну или я один займусь.
– Удивительно, как мы не сгорели в прошлом году, когда слишком затянули с этим. Вы с женой приехали?
– Нет. Нет. Я… я не женат, – грустная правда прозвучала даже немного смело. – Я буду жить один, но мой приятель помогает мне обосноваться. Это он помог мне найти участок.
Услышав, как Троелс продирается сквозь кустарник, а потом бросает что-то на землю, судя по звуку, связку брёвен, Гарри крикнул:
– У нас гостья! Дама! Простите, я не знаю вашего имени, – сказал он ей.
– Слэймейкер, – ответила женщина. – Петра Слэймейкер, – и, к своему удивлению, Гарри заметил во взгляде, которым она окинула Троелса, нечто похожее на страх.
– Ну, мир тесен! – воскликнул Троелс, стряхивая с рук и куртки налипший мох и траву.
– Мистер Мунк, – сказала она, и на этот раз её голос лишён был всякой теплоты. – Ну и ну.
Когда Троелс подошёл к ним, Гарри уловил исходивший от него запах пота и чего-то ещё, чего-то угрожающего, словно угроза могла пахнуть. Мисс Слэймейкер отступила на шаг назад и держалась теперь за уздечку пони.
– Какой приятный сюрприз, – сказал Троелс, и Гарри мгновенно понял, что для него это совсем не сюрприз. – Сколько прошло месяцев!
– Лет, – поправила она. – Мы покинули Торонто четыре года назад. Теперь ты настоящий мужчина.
– А ты всё так же высокомерна. И кто же счастливец, который…
– Я приехала с Полом, – сказала мисс Слэймейкер.
– Он справляется?
– У него всё хорошо, спасибо, – сказала она отрывисто и повернула пони в сторону дороги, откуда приехала.
– Мисс Слэймейкер любезно угощает нас пирогами, – сказал Гарри, чувствуя, что нужно вмешаться, разрядить напряжение, повисшее между этими двоими. Но она не собиралась разыгрывать приветливость.
– И надолго ты в Винтере? – спросила она Троелса.
– Только до завтра, – сказал он. – У меня дела, так что придётся вернуться на восток. Юный Гарри справится и без меня, и уверен, справится гораздо лучше, чем Варко. Бедный мистер Варко. Но теперь, когда я знаю, где вы прячетесь, приезжать к Гарри, чтобы посмотреть, как у него дела, станет гораздо приятнее.
Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась похожей скорее на гримасу.
– Приятно было познакомиться, мистер Зоунт, – сказала она сухо.
– Спасибо за пироги, – только и смог ответить Гарри. Она нервно рассмеялась и поехала обратно. Троелс, что не укрылось от внимания Гарри, смотрел на неё, настороженный, как пёс, учуявший дичь.
– Она сказала тебе, где у них с братом ферма? – спросил он.
– Нет, – соврал Гарри.
От напряжения последних минут он так сильно сжал пирог с крольчатиной, что тесто надломилось, и тёмный сок стекал по его пальцам, как кровь.
Глава 20
После того как помог Гарри расправиться с пирогами, Троелс взялся выкапывать яму для костра возле их временного привала с такой целеустремлённостью, что неловко было смотреть. Он не сказал, что расстроился, не сказал и о том, что его расстроило, но это было очевидно. Он только упомянул, что знал брата и сестру в детстве, когда жил в Торонто, и что они всегда задавались, воображая себя лучше других, поскольку их отец был врачом.
Резкий тон, каким он всё это сообщил, рассказал Гарри больше, чем сама история. Вспомнив давний разговор на корабле, он предположил, что Троелс был влюблён в мисс Слэймейкер – которая ему самому совсем не показалась высокомерной, скорее просто сдержанной – и не сумел справиться с тем, что его отвергли.
Троелс копал и копал, словно доказывая себе свою работоспособность и одновременно наказывая мисс Слэймейкер. С помощью палок и бечёвок они разметили, где копать. Троелс зашёл с одного края, Гарри – с другого, и когда они наконец встретились по другую сторону выкопанного квадрата, уже стемнело, и настроение Троелса вновь поднялось.
Кое-как отвечая на его насмешки, Гарри зажёг печь, чтобы приготовить привезённые с собой сосиски и лук. Троелс вынул из рюкзака маленькую бутылку виски, немного плеснул в кружку Гарри, и понемногу оба повеселели, сидя у тёплой печки на чемодане ввиду отсутствия другой мебели. Гарри был очень и очень благодарен Троелсу за всё и, сделавшись от виски глупым и сентиментальным, не мог не вообразить, будто они вдвоём налаживают здесь некое подобие домашнего уюта. Когда Троелс вышел освежиться, Гарри расстелил одеяла на полу, кровать уступив гостю – ведь он, если на то пошло, трудился ради него до заката из неясных побуждений.
Троелс вернулся, сбросил ботинки, погасил фонарь и без лишних раздумий забрался в кровать. Некоторое время он шумно устраивался поудобнее. Осмелев в темноте, Гарри спросил – знал ли он, когда предложил купить землю у Варко, что Слэймейкеры живут поблизости.
За этим последовало молчание и тяжёлый вздох, потом Троелс сказал наконец, что заметил в списке их необычную фамилию, но был уверен – это другие люди, потому что из брата фермер никуда не годный.
– Ты хотел сказать, как из меня, – тихо пробормотал Гарри, но Мунк только фыркнул.
Вновь повисла тишина, нарушаемая только тихим треском брёвен в камине, затем Троелс сказал:
– Хочешь, приду к тебе.
Его слова были так неразборчивы, что Гарри понадобилось несколько секунд, чтобы понять, правильно ли он их расслышал. Ему тут же вспомнилось всё, что произошло в отеле Мус-Джо, и боль, и бесконечное унижение.
– Мне кажется, это плохая мысль, – ответил он громче, чем собирался.
Гарри полагал, что теперь стал достаточно сильным, чтобы в случае чего дать Троелсу отпор, и напрягся в ожидании. Но тот не стал настаивать и вскоре захрапел. Гарри же ещё долго мучился бессонницей и болью во всём теле от усталости, злости на самого себя и болезненного желания.
Проснувшись от холодного сквозняка под журчащую песню жаворонка, он увидел, что печь давно не греет, а палатка открыта. Троелс забрался на телегу, чтобы получше обозреть окрестности, и смотрел в направлении дома Слэймейкеров. Хорошее настроение исчезло без следа, лицо опухло от сна. Он сказал, что нужно сейчас же выезжать, чтобы он успел на поезд.
Потом оба молчали вплоть до самой станции Винтера, где люди и повозки уже сгрудились в кучу в ожидании поезда.
– Я приеду раньше чем через год, – сказал Троелс.
– Увидишь, я не подведу, – ответил Гарри, пытаясь дружеским расположением победить его хандру. – Как увидишь Йёргенсенов, передай мой самый горячий привет.
Помахав шляпой Троелсу, уносившемуся в поезде прочь, он осознал, что сумел справиться с искушением.
В следующие несколько недель он потерял дням счёт. Если солнце было высоко, он работал, если низко, спал. Дважды безуспешно попытавшись купить припасов в жалком магазинчике Винтера в воскресенье, он завёл себе календарь и вычёркивал прошедшие дни. Чтобы не пугаться сложностью и количеством стоявших перед ним задач, составлял списки и разделял их на новые списки. Построить убежище на зиму для себя и лошадей, которых из озорства назвал Китти и Мэй в честь капризных младших сестёр Винни, было, конечно, необходимо, но всё же не так необходимо, как расчистить и вспахать первую полоску земли, чтобы посеять хоть немного овса. По поводу изгороди оказалось, что Варко огородил только одну из четырёх сторон участка, ту, с которой оптимистичные земельные инспекторы представляли себе дорогу, но где на самом деле были всё те же нетронутые прерии. Противоположная сторона ещё не была огорожена, а с боков он, должно быть, решил не огораживать вообще, предоставив это будущим соседям. Ну а потом, конечно, потерял интерес, или счёт времени, или голову, встретив свою возлюбленную. Гарри нашёл большую кучу столбов, сваленных в траву, и, проехавшись по всему участку на Мэй, лошади поспокойнее, обнаружил ещё одну кучу, сложенную на телегу в удивительно хорошем состоянии; там же он увидел два мотка проволоки и большую размокшую за зиму коробку с подковообразными скобами.
Он взял за правило каждый день первым делом вбивать по пять столбов и натягивать между ними проволоку, а только потом запрягать лошадей и приниматься за расчистку. Расчистка, как он усвоил благодаря Йёргенсену, была делом медленным, методичным: сначала следовало повалить деревья, с помощью лошадей выкорчевать пни, жечь которые было нельзя, избавиться от кустарников и камней и лишь потом пытаться пахать.
Слово «пытаться» было здесь самым подходящим. В Англии ему казалось, что это несложное занятие. Земля была гладкой, лошади, ведомые пахарем, прокладывали глубокие борозды, плуг чертил землю, разделяя на аккуратные чёрно-коричневые полоски. Здесь невозделанная земля, ещё твёрже, чем на ферме Йёргенсена, была так пронизана толстыми корнями, что даже после старательной расчистки дело продвигалось убийственно медленно. Он рассчитал, что в удачный день удавалось вспахать десять-двенадцать миль. Стало быть, в общей сложности вышло чуть поменьше акра с половиной. Под конец дня, кормя лошадей овсом и приводя себя в порядок, он изо всех сил старался радоваться тому, сколько уже сделал, и не думать, как много времени и сил уйдёт на возделывание всех ста шестидесяти акров. Когда темнело, как мог старательно точил косу о камень, но всё же раз в неделю приходилось везти её в Винтер, чтобы там наточили как следует.
До этого он никогда раньше не задумывался, как хорошо, когда кто-то другой готовит еду, неважно, насколько вкусную. Следуя инструкциям на пачках муки и овсяной крупы, вскоре он научился варить себе на завтрак кашу на воде и, когда не хватало хлеба, выпекать в печи грубые лепёшки, которыми вытирал мясную подливку или же мазал их мармеладом из банки.
Пожалев Гарри, продавец в магазине научил его, как сберечь деньги и время, кипятя на огне массу из свиных консервов, сушёных бобов и лука, чтобы получилось блюдо, которое ему очень часто доводилось есть у Йёргенсенов. Можно было готовить большую порцию, а потом в течение недели разогревать или даже есть холодным, если он слишком устал, чтобы ждать, пока разогреется.
Общение сводилось к разговорам с продавцом – не считать же за него те беседы, какие он вёл с лошадьми за работой, – и он старался не подавать виду, что слишком изголодался по нему, во время поездок за хлебом, бобами и солёной свининой.
Клочок, который он расчищал и вспахивал, со всех сторон был огорожен деревцами и густой травой, так что обозреть можно было не так-то много. Но порой, проводя изгородь по периметру, он натыкался взглядом на другого фермера, загорелого, бородатого, идущего за плугом по земле, расчищенной по меньшей мере два лета назад. Он приветливо махал ему рукой, но фермер не отвечал, возможно, не видя Гарри. Что же до Петры Слэймейкер, он видел её лишь дважды, по пути в город. В первый раз она быстрой походкой шла мимо него и помахала затянутой в перчатку рукой, когда Гарри приподнял шляпу в знак приветствия. Во второй у неё возникли какие-то трудности с пони. Умевший обращаться с лошадьми Гарри подъехал к ней, спешился и помог вынуть острый камень, воткнувшийся в копыто. Петра поблагодарила, спросила, как у него дела и что слышно о его друге Троелсе Мунке. Гарри начал было объяснять, что Троелс никакой ему не друг, но, наверное, вид у него был совсем спятивший от одиночества; занервничав, она поспешила уйти, и он не стал её удерживать.
Он засеял пшеницей первые несколько акров, что показалось ему смехотворным достижением, и начал расчищать клочок земли на возвышении, где намеревался поставить маленький домик, когда внезапно заболел.
Возможно, это была инфлюэнца, подхваченная от кого-нибудь в Винтере; возможно, он отравился, съев слишком большую кастрюлю свинины с бобами, слишком долго простоявшую в печи. Но только однажды утром, едва он съел кашу и начал вбивать первый из пяти ежедневных столбов, его тут же вывернуло наизнанку всем съеденным. После этого ему стало чуть лучше, так что, отдохнув несколько минут и прополоскав рот водой из фляги, он вновь взялся за работу. Ему удалось вколотить второй столб, но руки совсем ослабли, и пришлось опустить молоток и прислониться к ближайшему дереву. Затем он вынужден был сесть на землю. Он сказал себе, что посидит совсем немного и если ненадолго закроет глаза, голова, конечно, перестанет кружиться.
Некоторое время спустя – он не мог точно сказать сколько – он обнаружил, что лежит, глядя в небо. Мох набивался ему в уши, ветки кололи шею, холодная роса намочила брюки, но холод и сырость ничего не значили в сравнении с блаженством спокойно лежать, не шевелясь. Поэтому он снова закрыл глаза.
Должно быть, он потерял сознание; когда что-то вынудило его вновь открыть глаза, свет сменился тьмой, и поменялась погода. Небо, которое он только что видел голубым, сделалось тёмно-серым, шёл дождь. Гарри чувствовал, как вода струится по шее, затекает за рубашку, чувствовал, как капли, тяжёлые, будто град, стучат по его лицу и рукам. Ни сил, ни желания двигаться по-прежнему не было. Напротив, он почти наслаждался, чувствуя воду, бегущую по лицу, и рыхлую, как губка, землю под пальцами. Ему пришла на ум чудесная фантазия о том, что, если он пролежит здесь достаточно долго, земля впитает его, сладкий мох окутает и спрячет из виду.
Он вновь закрыл глаза. Было так тихо, так спокойно, как не было уже много месяцев, если не считать покоем мертвенный сон.
– Эй? Ты в порядке? Я привязал твою лошадь. Она… Эй?
Он почувствовал, как горячая ладонь коснулась его промокшей груди, и снова открыл глаза. Дождь перестал, но деревья и травы всё ещё блестели от капель, а сырая земля, казалось, дымилась.
Тёмная фигура, в сумерках едва различимая по рыжей бороде, склонилась над ним, положила руку на его сердце. Чуть улыбнулся.
– Вижу, живой. Ты не пьян?
Гарри не мог ответить, и мужчина склонился над ним и вдохнул.
– Нет, – сказал он. – Не пьян!
Его рука двинулась по груди Гарри вверх, откинула назад волосы, ненадолго задержалась на лбу.
– У тебя высокая температура. Надо отвезти тебя домой. Ближайший врач в Юнити, но моя сестра тебе поможет, она изучала медицину. Будет непросто, но я должен посадить тебя на лошадь. Давай, поднимайся.
Взяв Гарри под руки, мужчина привалил его спиной к дереву, так что он увидел спокойно стоявшую рядом Мэй, жевавшую траву, до которой она могла дотянуться. Затем поднял на ноги; нуждаясь в опоре, Гарри прислонился к нему и ощутил после мокрого холода земли тепло тела и пряный запах древесного дыма. Мужчина взвалил его себе на плечо, а оттуда перебросил на широкую спину Мэй.
Висеть вниз животом на лошади было непросто, но тепло, исходившее от неё, было приятно даже в оцепенении. Крепко схватив Гарри за ремень, мужчина перекинул его ногу через спину Мэй. Гарри был уверен, что свалится и свернёт себе шею, но, словно поняв, чего от неё хотят, Мэй оторвалась от травы и подняла голову, так что Гарри смог ухватиться за гриву, в то время как его спаситель после нескольких неудачных попыток от того, что Мэй была слишком уж высокой, а поблизости не было подставки для посадки на лошадь, чертыхаясь и держась за низко нависшую ветку, наконец уселся позади Гарри. Прижавшись к нему, нога к ноге, и одной рукой сжимая вожжи, свободной он крепко держал Гарри. Цокнув языком, чтобы Мэй двинулась вперёд, он пробормотал: скоро мы будем дома! – тихим, умиротворяющим голосом, и непонятно было, к кому обращены эти слова, к кобыле или её хозяину.
Медленная поездка заняла, может быть, полчаса, а может быть, и целых два. Гарри не чувствовал времени, то погружаясь в бессознательное, то выныривая на поверхность. Несколько раз спаситель Гарри прижимал его к себе двумя руками, перекладывая вожжи из одной в другую и бормоча, что рука затекла. Без седла ехать можно было не быстрее, чем идти. Рысью, больше напоминающей галоп, Мэй, похожая на ту лошадь из Честера, которую Джек называл «диваном с копытами», вмиг домчала бы их обоих. Незаметно наступила ночь, и Гарри, ненадолго придя в себя, обнаружил, что его голова лежит на плече мужчины, глаза смотрят в звёздное небо, а мягкая борода щекочет ему ухо.
Когда он вновь открыл глаза, то увидел свет фонаря и услышал женский голос. Фигура, в которой он вскоре узнал Петру Слэймейкер, взяла Мэй под уздцы.
– Я уж и ждать тебя перестала, – сказала она брату, – собиралась доставать винтовку, чтобы в случае чего защитить свою честь, – и хихикнула.
Вскоре после этого они подъехали к дому Слэймейкеров, брат перекинул бесчувственное тело Гарри через шею Мэй. Сестра помогала ему удержаться на ногах, брат тем временем слез с лошади, потом они вместе затащили Гарри в дом и уложили в кровать. Он видел обитые досками стены, картины в рамках, чувствовал, как кто-то стягивает с него ботинки и промокшую верхнюю одежду. До самой шеи на него натянули одеяло, настоящее лоскутное одеяло, чуть пахнущее лавандой и летом. Петра Слэймейкер коснулась его лба худощавой рукой, сунула ему градусник под язык. Пока ждала, держала его запястье и считала пульс, внимательно глядя на карманные часы. Вынула градусник, посмотрела температуру, поднесла стакан воды к его губам.
– У вас сильный жар, мистер Зоунт, – сказала она ему. – На рассвете Пол приведёт сюда вторую лошадь и привезёт ценные вещи. А пока отдыхайте. Спите.
Глава 21
Гарри не мог сказать, сколько времени его не отпускала лихорадка, но, когда пришёл в себя, они сказали ему, что два дня он был в опасности и бредил, а потом ему стало легче. День, ночь, жара и холод – всё смешалось в его сознании; его мучили мрачные сны, сменявшиеся неясным бредом, в котором за ним охотился Троелс Мунк со своими братьями, гнался с собаками и ружьём наперевес по пустынному Кат-Найфу, то заваленному снегом и освещённому луной, то палимому беспощадным солнцем. Медленное выздоровление и постепенное осознание того, что за ним не охотятся, а, наоборот, заботятся о нём, стало началом дружбы.
Он, несомненно, много говорил в беспамятстве, но первые слова, которые он сознательно произнёс, были такими:
– Вы очень добры ко мне.
Петра Слэймейкер вытирала его лицо и руки полотенцем, смоченным тёплой мыльной водой. Мыло пахло кедром или ещё каким-то деревом, совсем не так, как шероховатые кусочки, какие ему давали Йёргенсены. Она помолчала, выкручивая полотенце. Потом сказала:
– С возвращением. Вовсе я не добрая, просто донельзя прагматичная. Слышите этот звук? – Она пощёлкала пальцами у его уха.
– Да.
– А этот? – Она пощёлкала у другого.
– Да.
– Хорошо, – сказала она. – Часто переболевшие лихорадкой глохнут на одно ухо. В первую ночь у вас был такой жар, что мы уж думали посылать за священником! Как вы себя чувствуете?
– Есть хочется.
Она рассмеялась.
– Уверена, что и пить тоже.
– Да.
– Сейчас принесу вам бульон.
– Мне надо вставать.
– Зачем? Вам нужен горшок? Он здесь.
– Нет, но… мне нужно кое-что сделать.
– В ближайшее время вы ничего не сможете делать, – она вздохнула. – Вы слишком слабы.
– Но…
– Пол привёл вторую вашу лошадь, погрузил вещи на телегу и привёз сюда на ней. Так что если палатку и найдут, не утащат ваши сокровища. Вы любите читать?
– Да.
– Можем обмениваться книгами.
– Это хорошо. Мои мне уже начали надоедать.
– Я оставлю вас одного, чтобы вы могли вытереть полотенцем всё тело. И, хм… – она посмотрела вниз, где стоял ночной горшок, накрытый кусочком белой ткани без единого пятнышка. – Только не пытайтесь встать. А если уж понадобится, то очень медленно, а то голова закружится. Я буду неподалёку. Тут у нас не особняк.
– Вы уступили мне свою комнату?
– Вот и нет, моя соседняя. Вы лежите в кровати моего брата, а Пол спит на диване, скрючившись.
– Как любезно с его стороны.
– Ещё бы. Он высоченный, как сосна.
Если женщина была красива, но никак не старалась подчеркнуть свою красоту или не находила времени по моде одеваться и делать изысканные причёски, Винни говорила о ней, что она «ничего». Петра Слэймейкер была «ничего». Небесно-голубые глаза, красивый овал лица, тёмно-рыжие волосы, заплетённые в простую косу; по всей видимости, она всегда надевала шляпу, когда палило солнце, потому что веснушки почти не затронули её нежной шотландской кожи.
Оставшись один, Гарри увидел, что одет в чужую полосатую пижаму, очевидно, брата Петры. Ему удалось свесить ноги с кровати, но подняться, чтобы воспользоваться ночным горшком, он сумел, лишь ухватившись за медное изголовье кровати. Моча была пугающе тёмной от обезвоживания. Аккуратно поставив горшок на место, чтобы не расплескать содержимого, он почти выбился из сил и вымыть нижнюю часть тела смог, только сидя на краю кровати. Вновь забраться под простыни, не чувствуя всей кожей лихорадочного покалывания, было неописуемо приятно, и он начал было с интересом разглядывать обстановку маленькой комнаты, но снова уснул.
Когда он проснулся, брат сидел у кровати – глаза над рыжей бородой ярко блестели, в чуть буйных волосах запутались щепки.
– Принёс тебе бульону, – сказал он. – Но мне строго приказали не давать тебе его, пока не сядешь, чтоб ты не захлебнулся.
От кружки, которую он держал в руке, шёл чудесный аппетитный запах.
– Куриный? – спросил Гарри.
– Голубиный, – ответил брат. – Садись давай.
Гарри сел, опираясь на подушки.
– Сдаётся мне, мы не знакомы, – сказал брат.
– Ты спас мне жизнь.
– Да, но… Я Пол Слэймейкер. Брат Петры.
– Рад познакомиться. Гарри Зоунт.
– Тебя в школе не дразнили?
– Дразнили, конечно. Обзывали Горизонтом и Вертикалью. Я… я даже не знаю, как мне выразить свою благодарность.
– Пей бульон. Ещё есть кусок лепёшки, на случай, если тебе сил хватит её разгрызть. Боюсь, она почти каменная.
– Спасибо. Не сомневаюсь, она очень вкусная.
– Тсс. Ешь.
Гарри полагал, что Пол Слэймейкер оставит ему еду и уйдёт, но этот странный человек сидел рядом, пока он пил бульон и грыз довольно чёрствый кусок лепёшки, и щурил глаза, улыбаясь, каждый раз, когда Гарри смотрел на него.
– Дети разглядывали тебя в окно, пока ты тут лежал. Ты всеобщий кумир, – сказал он, когда Гарри доедал лепёшку.
– Твои дети?
– Нет. Маленькие индейцы. Здесь в нескольких милях лагерь нелегально проживающих индейцев. Наша маленькая лачуга очень интересна их женщинам. Мужчины их не пускают, но они всё равно постоянно ходят сюда и берут с собой детей. Вопреки моему здравому смыслу Петра учит матерей читать и писать. Ещё она пытается выучить их язык. Говорит, он сложнее древнегреческого. Пугает женщин в церкви – они, должно быть, считают её бунтаркой и ведьмой. Ты уже всё? Отлично. Я пойду пахать дальше, вернусь к закату, и расскажешь мне о себе поподробнее. То, что ты говорил в бреду, было интересно, но довольно безумно.
– Я много говорил?
Пол Слэймейкер поднялся. Он был таким высоким, что почти касался головой потолка. Улыбнулся Гарри, желая поддразнить.
– Да нет, немного. Но как-то зацеловал мою руку до того, что я боялся, синяки останутся.
– О господи. Чёрт! Прости.
– Да ладно тебе. Самый приятный знак внимания, что мне оказывали с тех пор, как я покинул Торонто, – сказал он. Проходя сквозь дверной проём, он вынужден был наклониться.
Чуть попозже пришла Петра с чашкой чая и имбирным печеньем.
– Мистер Зоунт?
– Прошу, зовите меня Гарри, – сказал он.
Она улыбнулась сама себе.
– Отец всегда говорил, что к пациентам нужно обращаться как можно уважительнее, чтобы они в любом состоянии не страдали от унижения их достоинства.
– Мне кажется, всё своё достоинство я оставил в Галифаксе, – ответил он.
– Ну, значит, Гарри. Можно задать нескромный вопрос, Гарри?
– Конечно.
Она отвернулась к маленькому окну, делая вид, что её внимание внезапно привлекла слетевшая с дерева птица.
– Мне хотелось бы узнать, как вы подружились с мистером Мунком.
– Ну, мы не то чтобы друзья, – сказал он. – Мы познакомились на корабле, и он рассматривал меня скорее как проект или участника эксперимента. Он нашёл мне работу на ферме мужа своей сестры, где я провёл целый год, а потом привёз меня сюда, сказав, что, если быстро приеду, мне достанется хороший участок. Порой он меня настораживает. Думаю, если не справлюсь, как бедный Варко, он явится и заберёт мою душу, как Мефистофель.
– Значит, это ты, а не он, занимаешься тут фермерством?
– Да.
– И вы не… близкие друзья?
– Нет.
При этих словах в голове Гарри резко всплыло воспоминание: его лицо, вжатое в гостиничный матрас. Это было ужасное воспоминание, лихорадочное, но оно уж точно не делало их близкими, тем более Мунк знал разве что адрес Гарри, куда бы всё равно не стал посылать письма.
– Приятно слышать.
– Он сказал, вы познакомились в Торонто.
– Да, – её губы искривились от отвращения. – И я никогда не думала, что увижу его снова.
– Думаю, и не увидишь, – заверил Гарри. – Он постоянно в пути. Полагаю, весной снова отправится в Англию, чтобы привезти оттуда новую партию молодых доверчивых щенков.
Она недоумённо посмотрела на него.
– Богатых молодых людей, – пояснил Гарри, – искателей приключений.
– А, тунеядцев, – сказала она презрительно.
– Вот как ты их называешь?
– А как ещё, если они живут на деньги, высылаемые из дома, вместо того чтобы зарабатывать своим трудом?
Вид у неё при этом был суровый, поэтому Гарри счёл нужным сказать:
– Я, конечно, тоже взял с собой немного денег, но заработал их сам.
Она чуть заметно улыбнулась и спросила, не будет ли он против, если она поиграет на пианино.
Они родились в Торонто, в шотландской семье. Их отец был врачом, человеком немного не от мира сего, идеалистом, желавшим помочь всем беднякам Каббеджтауна и обитателям трущоб, наводнённых переселенцами – кого-то землевладельцы выгнали из Хайленда, кого-то голод из Ирландии, – и ему не хватило ни средств, ни здравого смысла, чтобы перебраться в Канаду с её многообещающими возможностями. Петра училась старательно, но стала лишь медсестрой при отце, а Пол, к его явному разочарованию, оказался слабонервным, брезгливым и к тому же лишённым способностей к медицине, предпочитая пробиркам Шиллера. Отец умер несправедливо молодым, выпив чаю с одним из пациентов, не в меру благодарных, и заразившись холерой. Очень скоро второй раз выйдя замуж за богатого торговца мясом и по совместительству городского советника из Чикаго, мать мечтала избавиться от двух неуклюжих свидетельств того, что она уже не так молода, как говорил её жениху её цвет волос.
Она пыталась было хитростью перетащить их в Эдинбург, где о них могли бы заботиться её двоюродные братья и сёстры, но они взбунтовались, не дав ей возможности начать новую жизнь за границей и вынудив жить большой семьёй. Петра давала уроки фортепиано, брат поступил в университет, где изучал философию, в туманной перспективе собираясь стать юристом. Но затем случилась неприятность, вынудившая их переехать в Винтер и начать всё сначала.
Больше они ничего не рассказали, перевернув страницу семейной истории и сменив тему. Гарри, у которого были свои постыдные секреты, не стал выпытывать подробностей.
Был чудесный день, в котором ощущалось весеннее тепло. Услышав смех и заинтересовавшись, Гарри оделся, заправил постель Пола, вышел на маленькую веранду, и, к удивлению своему, увидел Петру, сидевшую за столом с тремя молодыми краснокожими женщинами. Они выводили мелом буквы на маленьких самодельных дощечках, а дети всех возрастов висли у них на шеях или носились туда-сюда под растущими поблизости деревьями. Когда Гарри приблизился, дети спрятались, а женщины недоверчиво смотрели на него, пока Петра сбивчиво не объяснила на их языке, что бояться нечего. Затем, в доказательство своих слов, указала на него и сказала по-английски:
– Наш друг Гарри.
– Друг, – повторили женщины. Петра записала для них новое слово.
– Наш друг. Мой друг. Ваш друг.
Глава 22
Вдохновившись примером Слэймейкеров, Гарри истратил все свои сбережения на то, чтобы заказать по итонскому каталогу дом, похожий на тот, где жили они. Конечно, прийти этот дом должен был не целым, а в виде разрозненных деревянных панелей, окон, дверей, половиц и деталей кровли. Чтобы собрать всё это вместе, как правило, у двух человек уходило от одной до трёх недель. В своё время Полу пришлось нанять себе в помощь пару железнодорожных рабочих, но он уверил Гарри, что так всё равно получится гораздо быстрее и проще, нежели чем самому строить дом из брёвен; стены можно для тепла проконопатить шерстью, оклеить обоями или покрасить, как ему больше нравится. К тому же, если понадобится, можно легко его расширить.
В ожидании доставки Гарри позволил себе тратить целый час в день на расчистку места – высокого холма, который он выбрал для этой цели, потому что оттуда открывался хороший вид и потому что так было меньше риска, что дом затопит по весне, когда река разольётся. После того как он срубил несколько деревьев, с холма стал виден дом Слэймейкеров, что тоже было замечательно – чувствовать себя поблизости от них, не вторгаясь на их территорию. Петра пошутила, что теперь они смогут подавать друг другу сигналы посредством разноцветных флагов.
Не желая сверх необходимого бурить в земле маленькие дырочки под столбы для изгороди, потому что приближался сезон кусачих насекомых, он вместо того вырыл с краю строительного участка длинную и глубокую яму для уборной – достаточно далеко, чтобы это было гигиенично, и достаточно близко, чтобы не приходилось с трудом прокладывать долгий путь до неё по снегу. С помощью Пола он построил вокруг неё маленький сарай из рубероида, сделал остроконечную крышу и сконструировал сиденье из крышки сломанного соснового стола, выпавшего из повозки какой-то невезучей семьи иммигрантов. Проделав в крыше окно для вентиляции и даже прибив к стене некое подобие книжной полки, он начал ощущать себя поблизости от цивилизации, хотя совсем рядом стояла палатка.
Время шло быстро, и вскоре он уже смог засеять пшеницей первые акры, но едва только крошечные ростки стали видны на фоне сорняков, неизбежно разраставшихся вокруг них, он вновь вернулся к строгому распорядку: расчищать, пахать и огораживать свою территорию. К вечеру он слишком уставал, и сил хватало только на еду и сон, но Слэймейкеры время от времени звали его с собой в Винтер за провизией, или в поездку куда-нибудь на поезде в выходной, или просто к себе на ужин, чтобы он совсем не спятил. По воскресеньям все они отправлялись в ближайшую англиканскую церковь, пусть даже до неё приходилось ехать на телеге часа два. Слэймейкеры были ничуть не набожнее Гарри и, уж конечно, не были благочестивыми лютеранами, как Йёргенсены, но ездили туда, по всей видимости, по той же причине, что и он, – чтобы ощутить спокойствие и целостность с миром, услышав привычные слова и хорошо знакомые гимны, которые скверно пелись под аккомпанемент хрипящей маленькой фисгармонии. И ещё они шли туда, чтобы увидеть людей.
Слэймейкеры были во многом настолько же самодостаточны и сдержанны, насколько Гарри застенчив, и между ними сложилась негласная договорённость не задерживаться слишком надолго по окончании церковной службы и не слишком часто выбираться вместе на церковные собрания или на пикники у озера Маниту. Но, как сказала Петра, даже в таком маленьком и разбросанном по огромной территории обществе лучше время от времени показываться, чтобы тебя не сочли нелюдимым и странным.
Ещё одной причиной для общения стали книги. Гарри посылал заказы в книжный магазин на Пикадилли и выписал для Петры полное собрание сочинений Дюма в переводе, а для Пола – всего Диккенса, желая отблагодарить их за заботу в то время, когда он болел и, конечно, умер бы, не вмешайся они. Дюма был особенно хорош тем, что все эти шелка, бриллианты, драки на мечах и заговоры настолько отличались от реалий их жизни, что, читая, можно было ненадолго перенестись в другую эпоху; но, по большому счёту, это была напыщенная чепуха, и Гарри понял по выражению лица Петры, что лучше бы подарил ей что-нибудь не столь усыпляющее. В ответ она снабжала его историческими книгами Уильяма Кирби и Джона Ричардсона, романами Р. М. Баллантайна[32] и тому подобных, и оттого жизнь в прериях, где обитали только отверженные, жалкие индейцы, а из диких животных самыми крупными были койоты, казалась скучной и лишённой приключений.
Только познакомившись с Винни, Гарри уже начал понимать, что в компании женщин ему проще, чем среди мужчин. Или, может быть, виной тому стала роковая встреча с Браунингом. Возможно, дело было в том, что они просто не представляли для него искушения? Но как бы то ни было, забота Петры о нём быстро привела к искренней и крепкой дружбе. Отчасти она знала историю его жизни, знала, что он был женат и что жена оставила его ради другого, что он страдал в разлуке с дочерью. В ней не было ни капли женского лукавства или кокетства, и её, судя по всему, успокаивало то, что он не пытался за ней ухаживать. Она была ему как сестра, как Джорджи в те далёкие времена, когда её симпатия к нему ещё не сменилась отвращением.
Понять Пола оказалось труднее. Он был лишён агрессивности, как и утомительного соревновательного духа, который часто давал о себе знать в общении с мужчинами; в отличие от более властной сестры, никогда не давал советов и вообще, казалось, был погружён в себя. И всё же он улыбался той улыбкой, какую Гарри принимал за насмешку. Он полагал, что Пол считает его городским болваном, и чем больше думал об этом, тем глупее вёл себя в его присутствии.
Вскоре стало известно, что дом, вернее сказать, материалы для дома, уже привезли на станцию Винтера. Даже на большей из двух его телег он лишь за несколько поездок смог перевезти все детали на свой участок. Большинство панелей оказались чудовищно тяжёлыми и неудобными для перевозки. Пришлось долго думать, как погрузить их на телегу, чтобы они не цеплялись за ветки, а потом изрядно помучиться, выгружая.
В результате начало получаться нечто, очень мало похожее на дом и очень сильно напоминающее дровяной склад, на котором только что произошёл взрыв. Изначальное желание делать всё постепенно и аккуратно ушло уже к концу дня, когда он совершенно выбился из сил. Глядя на результат своих трудов в тусклом вечернем свете, он думал, что надо бы остановиться и подогреть себе немного неаппетитного рагу, когда услышал смех и увидел, что Слэймейкеры бегут к нему по дороге, оставив в стороне повозку. В тот день они на поезде поехали в Баттлфорд и хотели взять его с собой, но его не оказалось дома: он, судя по всему, как раз загружал очередную партию стройматериалов.
Петра заставила его поесть сыра с настоящим дрожжевым хлебом – одна из бо´льших радостей путешествия! – и начала было отчитывать, что он взялся за такое серьёзное дело в одиночку, но тут вмешался Пол.
– А может, Гарри справится и сам, – сказал он. – Уверен, он способный.
– Совсем я не способный, – жизнерадостно ответил Гарри, но потом добавил, что не хочет их беспокоить новыми просьбами о помощи.
– Чепуха, – возмутилась Петра. – Когда-нибудь ты сможешь отплатить нам добром, вот увидишь.
Он признался, что без особого успеха пытался найти наёмных рабочих, и сказал, что по крайней мере следует заплатить Полу за потраченное время, как заплатил бы он этим рабочим, но и здесь его быстро переубедили.
– Мне понадобится твоя помощь, когда придёт время убирать урожай, – заверил его Пол. – Обещаю, не дам тебе ни боба!
Прежде чем они приступили, он показал Гарри мешочек, приколоченный к задней стороне двери, в котором лежала инструкция по сборке.
– Почитаешь на досуге, – сказал он. – Ради бога, храни её у себя в уборной или ещё в каком-нибудь сухом месте, куда мыши не доберутся. Я потерял страницу, и пришлось импровизировать.
На следующее утро он принёс в холщовом мешке инструменты, сложенную лестницу и упакованный обед. С этим мешком он приходил каждое утро, даже по воскресеньям, пока стены не были сложены, окна вставлены, а двери повешены. Он помог Гарри раскатать и приколотить рубероид, но оставил ему разбираться с задачами, с какими он мог справиться самостоятельно: прибивать половицы, класть кровлю, устанавливать водосточные трубы.
Разговоры, которые они вели за работой, касались только самого процесса – установки и закрепления деревянного каркаса дома, возведения и подгонки стен, а также шпунтовых перемычек, – но между тем характер Пола стал понемногу открываться Гарри. Он высоко ценил грубоватые комментарии своего помощника, его сухие подшучивания над транжирством Гарри, мягкий взгляд и доброту улыбки, из-за которых густая, как у первых поселенцев, борода казалась частью карнавального костюма.
Человек более опытный смог бы, пожалуй, защититься от этого, но Гарри был неопытен. Поэтому он поддался обаянию, и, ещё сам не понимая толком, что с ним происходит, заметил, как начал искать общества Пола в том смысле, в каком Пол явно не захотел бы, и находить причины, чтобы задержать его подле себя подольше.
Однажды утро выдалось особенно холодным, и Пол пришёл в толстой фланелевой куртке, которую вскоре скинул, разогревшись за работой. В конце дня собирая его вещи, Гарри нашёл куртку и забрал в свою палатку вместе с инструментами, чтобы уберечь от росы. Лёжа на походной кровати после неизменного ужина и собираясь немного почитать перед сном, он уловил лёгкий запах, запах мускатного ореха и древесного дыма, запах Пола, и, не успев осознать, что делает, прижал к себе куртку, как никогда не смог бы прижать её владельца, и зарылся лицом в поношенную ткань.
Это было невыносимо глупо: школьная влюблённость, немыслимая для взрослого мужчины, угрожавшая разрушить дружбу с двумя единственно близкими ему людьми. Проснувшись и обнаружив куртку у себя на подушке, он быстро оделся, вымылся и выбрился под обжигающе холодной водой, будто это прибавило бы ему, размякшему, здравого смысла, и, пока вскипал чайник, отнёс чужую вещь обратно в недостроенный дом. Целый день он пытался и не мог найти недостатки в своём соседе, тщетно вглядываясь в него в попытке разглядеть хотя бы маленькую непривлекательную деталь, которая ещё могла бы его спасти.
Как все женщины, перебравшиеся на поселение, Петра всегда была очень занята; на её плечах лежали все обязанности, включая те, что в Торонто выполняла прислуга. Как любая фермерша, она не только заботилась о выводке цыплят, доила корову и откармливала свинью, но к тому же убирала дом, стирала одежду и готовила. Она страстно уверяла, что ненавидит готовить, но это отношение никак не мешало её прирождённому таланту. Поскольку ближайшие доктора находились в Юнити и Лашберне, медицинская помощь, за которую ей, как правило, платили мукой или сахаром, требовалась довольно часто. Всё свободное время, какого оставалось совсем немного, она тратила на попытки научить азам грамотности несколько индейских женщин и, в свою очередь, перенять от них язык и познания о местных растениях и травах. Пол всегда говорил, что это ей, а не ему следовало бы получить университетское образование.
Тем не менее она при случае заглядывала к мужчинам, смотрела, как идёт строительство, и приносила какие-нибудь лакомства, например корзиночки с вареньем или пирожки с ветчиной и яйцами; Пол, смеясь, говорил, что они разбогатеют, если она возьмётся за дело всерьёз и испечёт партий тридцать. В тот день она пришла ближе к полудню и принесла Гарри бутылку едкого, но эффективного масла от комаров, какое делали женщины кри, и горячие булочки с черёмухой, которую всё те же женщины научили её собирать и варить варенье. Здесь росло много местных ягод, все они считались ценными, и Гарри ещё не научился их различать. Балансируя на стопках половиц, она восхитилась видом, которым Гарри вскоре предстояло наслаждаться с веранды, выразила надежду, что Пол не берёт на себя самую интересную работу, и заявила, что, когда дом будет достроен, придётся пригласить всех прихожан церкви на новоселье.
– Правда? – встревоженно спросил Гарри.
– Люди этого ждут, – сказала она. – Обычные люди, я имею в виду. С тех пор как мы здесь, мы уже успели побывать на нескольких. Ты можешь никогда больше не увидеть этих людей, но должен удовлетворить их любопытство и показать, что ничем не лучше них, они это любят. Лучше всего сделать это, пока не обзавёлся мебелью; если им не на чем будет сидеть, надолго они не задержатся. Кстати, мальчики, вы не забыли, что сегодня мы идём к Хейсомам на бал холостяков?
У Пола вырвался стон.
– Для этого и булочки… ты ему не сказал? – воскликнула она.
– Забыл, – пробормотал Пол. Запустив в брата гвоздём, Петра сказала Гарри:
– Ладно, ты можешь не идти.
– Нет, он пойдёт, – пробурчал Пол. – Я один туда не потащусь.
– Один ты и не потащишься. Ты потащишься со мной, потому что я-то уж никак одна не потащусь.
– Конечно, я тоже приду, – сказал Гарри. – Вы меня заинтриговали.
– Ничего страшного в этом нет, разве что вам обоим придётся немного потанцевать со мной. Кто знает, может быть, моей наградой станет богатый муж, а не только оттоптанные пальцы.
Ответом Пола был долгий, язвительный вздох, за который в него швырнули ещё один гвоздь.
– Ну, я пошла, – сказала она, – а вы, джентльмены, продолжайте стучать молотками.
Балы холостяков, проходившие при горячей поддержке церквей, проводились с целью привлечь женщин на недавно освоенные земли. Гарри не раз слышал, как дочери Йёргенсена говорили о них с тоской, выдаваемой за презрение. Мус-Джо считался слишком заселённым местом, чтобы требовалось идти на такие крайние меры. В Винтере и соседних пунктах, Йонкере и Вере, соотношение мужчин и женщин было примерно двадцать на одну. И, конечно, большинство этих немногочисленных женщин приехали сюда, поскольку уже приходились жёнами кому-то из переселенцев.
Танцы, как правило, проходили в церковном или школьном зале, но Йонкер, ближайшая станция к дому Хейсомов, была слишком новым и малозаселённым местом, чтобы иметь возможность похвастаться тем или другим, так что Хейсомы возвели сбоку сарая большой навес на столбах, своего рода шатёр. Поскольку дороги в это время года были особенно пыльными, Петра, как и другие женщины, положила вечернее платье в сумку, чтобы переодеться уже по приезде. Группа музыкантов состояла из скрипача, игрока на банджо и пианиста, чей инструмент звучал так, словно много миль проехал на телеге, прежде чем попасть сюда, и из него вытряхнули всё что можно. Чтобы танцующие не поднимали пыль до небес, Хейсому пришлось озадачиться и сконструировать танцпол. Доски, приколоченные к квадратному каркасу, пружинили и страшно усиливали шум.
Когда они приехали, танцы были уже в разгаре, и Гарри, к изумлению своему, увидел в свете фонарей, висевших на столбах у края танцпола, что мужчины танцуют с мужчинами – не то чтобы щека к щеке, но, во всяком случае, держась за руки.
Петра с решительным лицом метнулась в дом, чтобы сменить рабочий комбинезон на нечто более женственное. Пол повернулся к Гарри и сказал:
– Вы окажете мне честь?
Гарри понадобилось несколько минут, чтобы понять, о чём говорит его спутник, и, сообразив наконец, что Пол шутит, он, неловко усмехнувшись, пошёл за напитками для всех троих, потому что путешествие по пыльной дороге не могло не вызвать жажды. Вернувшись из бара, устроенного с другой стороны сарая, он увидел, как брат и сестра танцуют вальс. Едва они закончили, Петру перехватил какой-то коротышка и закружил в польке, как мальчишка волчок, выигранный в лотерею. Пол, найдя Гарри, залпом выпил напиток Петры вслед за своим.
– Умираю, пить хочу, – сказал он. – Тебе придётся прийти на помощь, а не то её выжмут как лимон.
Единственная женщина, которая не танцевала, – седовласая мать семейства, потребовавшая принести ей стул, чтобы она могла присутствовать, не участвуя. Пригласили даже совсем маленьких девочек; их хвостики болтались из стороны в сторону, пока они изо всех сил старались не дать партнёрам, огромным, как медведи, себя раздавить. И всё-таки на этом маленьком балу мужчины кружились с мужчинами.
Пол заметил его взгляд.
– Странное зрелище, – сказал Гарри, потому что нужно было что-то сказать и потому что он боялся, что волнение даёт о себе знать предательским румянцем.
– Ну, дело в количестве, если ты об этом. Если бы мы все ждали, пока женщина освободится и составит нам компанию, здесь была бы большая толпа зрителей и совсем немного танцующих, а бедных дам истрепали бы до нитки, и им пришлось бы торчать тут до рассвета, чтобы никто не остался без танца.
Полька закончилась, и объявили «Лихого белого сержанта»[33] – разумный выбор, позволявший каждой женщине танцевать с двумя мужчинами. Примчалась Петра с раскрасневшимся лицом и блестевшими глазами.
– Спасите меня, – прошептала она.
– Хочешь выпить? – спросил Гарри. – Варенья? На свежий воздух?
– Хочу танцевать, – сказала она. – С приличными людьми, – и, взяв обоих под руки, потащила на танцпол. Пока они шли по доскам, на которых толпились люди, им попадались на глаза трио, состоящие сплошь из мужчин, и каждый из них выражал свой восторг при виде Петры, словно платя таким образом дань её женственности; Гарри подумал – интересно, как она при этом себя чувствует?
Когда закончился и этот танец и все участники поаплодировали друг другу, Пола пригласила осанистая молодая женщина, которую они часто видели в церкви; Гарри упросил Петру сделать перерыв и немного выпить. Стоя бок о бок, они смотрели, как несчастного Пола вертят в риле[34].
– Трудно, когда так много мужчин, – призналась Петра. – Платье для них – как знак, куда повернуть.
Ей доводилось слышать, что в ещё более глухих местах, где женщин не было вообще, а танцевать всё равно хотелось, мужчины, выбранные на роль дам, должны были повязывать фартук или косынку в целях соблюдения строгих правил танцпола.
Пока они стояли, сперва один мужчина, потом другой, оба довольно красивые, подошли пригласить Петру на следующий танец. Она улыбнулась Гарри.
– Нужно было взять с собой танцевальную карточку.
– Тяжела же твоя доля!
– Что ты, я люблю танцевать!
– А я думал, ты презираешь романтику и все эти ярмарки невест.
– Ну, романтики здесь немного, – заметила она, – просто возможность провести время повеселее, чем печь булочки на жаре. И к тому же приятно быть нужной.
Следующий кавалер Петры слонялся вокруг них, беспокоясь, как бы Гарри не увёл у него партнёршу. Гарри повернулся и стал смотреть на пейзаж в сумерках. При всей нестройности музыки и ещё бо´льшей нестройности топанья ног по дощатому полу импровизированного бального зала во всём этом было некое очарование: горели фонари, в тёплом воздухе качались разноцветные флаги, привезённые каким-то весельчаком. Широкий горизонт, угнетающий днём, в темноте был прекрасен, и Гарри изумлённо смотрел на волшебные звёзды прерии, не заглушаемые искусственным блеском больших городов.
Он ненадолго ушёл с танцпола и стоял, наслаждаясь темнотой и запахами, но вскоре вернулся, напугав старика, который, остановившись передохнуть у изгороди, теперь продолжал путь. Внезапно потеряв из виду знакомые лица, он ощутил неловкость. Будь он здесь один, ушёл бы домой. Приехали ещё гости – несколько минут назад он слышал топот их лошадей, – и никто не заметил бы его отсутствия. Но вскоре он разглядел Петру, танцевавшую со вторым ухажёром, а немного погодя – Пола, в свою очередь разглядывавшего Гарри. Выйдя из толпы, Пол быстро направился к Гарри.
– Она веселится, – сказал Гарри. Пол посмотрел на сестру.
– Ей противна каждая минута, – ответил он. – Святая мученица во имя общественного долга и мужской тирании. – Он отхлебнул из стакана. – Я стольким ей обязан, что… – он не договорил. Его тихие слова всё равно никто бы не расслышал в шуме суматохи, но по тому, как поднялись и опустились его плечи, Гарри понял, что Пол вздыхает, как обычно, по-медвежьи громко.
– Ты многим ей обязан?
– Она оставила всё, чтобы поехать со мной, – объяснил Пол. – Без неё я бы не справился. Ну хорошо, я бы справился…
– Но без особого успеха.
Пол улыбнулся и кивнул. Танец закончился. Гарри поднял было руку, чтобы привлечь внимание Петры, но первый из кавалеров вновь её пригласил. Увидев её взгляд, Гарри чуть согнул колени, чтобы спрятаться за широкой спиной Пола.
– Настоящий джентльмен, – сказал Пол. Гарри рассмеялся.
– Куда там. Отцу приходилось возиться в лошадином дерьме.
Объявили следующий танец. Медленный вальс.
– Прошу вас, сэр, – Пол попытался изобразить английский акцент, – я не переживу отказа, – и, прежде чем Гарри смог воспротивиться, сжал его руки и выволок на танцпол. Вокруг было много пар, по бо´льшей части состоявших из мужчин, притом довольно пьяных, и Гарри понимал, что не выделяется из толпы, но всё же ему казалось, будто на него обращены все взгляды.
– Надеюсь, ты можешь шагать спиной назад, – сказал Пол, – потому что я буду вести.
– Ну, в школе я часто был за даму, – выпалил Гарри, не подумав.
– Правда?
– Я имею в виду… – но он не сумел объяснить, что имеет в виду, говоря об уроках танцев давно минувших времён в закрытой школе для мальчиков, и к тому же Пол не слишком интересовался. Гарри подавил в себе желание нервно болтать и смеяться и позволил Полу медленно вести себя по кругу. Вдыхая его запах, он вспоминал дождь и ночь спасения. Вокруг толпилось столько людей, что порой широкая грудь Пола налетала на Гарри или же их бёдра соприкасались. Музыка была почти не слышна за шуршанием ботинок, но некоторые, в танце проходя мимо них, умудрялись подпевать. Петры поблизости видно не было.
Чувствуя, как пылают щёки, Гарри поборол желание заглянуть Полу в глаза, предпочтя опустить взгляд, словно отмеряя расстояние между ними. Когда танец закончился, он отступил в сторону, но Пол сказал:
– Не так быстро, трус несчастный, – и, взяв его под руку, не говоря ни слова, подвёл к мужчине, стоявшему поблизости, чтобы пригласить на британский тустеп, ещё один танец для троих. Проходя мимо Петры, окружённой с обеих сторон новыми кавалерами, Пол рассмеялся, и сестра рассмеялась в ответ; оба явно красовались друг перед другом.
Потом был перерыв, чтобы танцоры могли поужинать чем бог послал, и на протяжении всего ужина Гарри волновался, что не сумеет скрыть от окружающих свою неуместную радость. Не в силах справиться с ней, он отошёл к повозке Слэймейкеров и сидел там, слушая фырканье лошадей в темноте и чувствуя, как парящая душа понемногу возвращается на место. Пол уже танцевал с молодой женщиной, широко улыбавшейся и явно уверенной в себе; льняные волосы были закручены вокруг её головы, как лавровый венец. Гарри не мог себе представить, чтобы такой мужчина долго оставался одиноким, особенно с учётом того, что его хозяйство процветало, а сам он был вполне приручён милой, интеллигентной сестрой.
Глава 23
Следующий день был последним, когда Гарри требовалась помощь, чтобы достроить дом, и на протяжении всего этого дня Пол был странно молчаливым, даже угрюмым. Может быть, его расстроила какая-нибудь девушка на танцах, может быть, он просто перебрал пива, но впервые в жизни Гарри почувствовал себя неловко в его компании. Зато такая угрюмость могла стать недостатком, способным излечить Гарри от растущей страсти, поэтому он с лёгким сердцем пожал Полу руку и поблагодарил его, когда к концу полудня они доделали всё, что нужно. Он пожелал удостовериться, что Пол даст возможность отплатить ему добром, когда придёт пора убирать урожай, но сосед лишь пожал плечами, как бы желая подчеркнуть, что Гарри от его помощи больше пользы, чем наоборот.
Эта перемена оставила осадок, и в то воскресенье он скрывался от Слэймейкеров, когда они пришли позвать его с собой в церковь, и потом, когда на неделе Петра зашла к нему, чтобы обменять яйца, масло и молоко на дрова.
Он с удовольствием достроил дом, работая быстро и усердно, беспокоясь, что скромный урожай уже пора собирать, как и урожай Пола, и к тому же его ожидает множество других дел. Навести красоту он решил осенью, а пока радовала уже возможность наконец сложить палатку и перенести печь и походную кровать в новое жилище, где было повыше и посуше.
Долго прятаться он не мог: однажды утром Петра нашла его, услышав стук молотка и пройдясь вдоль изгороди. Не успел он поздороваться, она заговорила, сняв шляпу и нервно вертя в руках ленты; он понял, что свою речь она обдумала, пока шла.
– Не знаю, что у вас там произошло, – выпалила она, – но надеюсь, вы скоро это уладите, потому что здесь не особенно много людей, чтобы ссориться.
– Мы не ссорились, – ответил Гарри.
– Тогда почему же у него вид, как у мокрой курицы?
– Не знаю, – сказал Гарри, зажав молоток между ног, и понял, что она ему не верит. Из неё получилась бы превосходная классная дама.
– А ты почему от нас прячешься?
– Я не прячусь, – сказал он, пытаясь прикрыть ложь правдой, – я был занят.
– Ах вот как, – ответила она. – Ну, моё мнение ты услышал.
Она резко отвернулась, чтобы уйти, словно застыдилась своей суровости, но потом так же резко повернулась назад; по всей видимости, ей трудно было идти под тяжестью невысказанного.
– Кроме цвета волос, он перенял у нашей матери лишь одно. Эти его… увлечения людьми. Ни с того ни с сего. И в них он заходит слишком далеко.
– Извини, Петра, – начал Гарри, – но я…
Она подняла руку, делая знак замолчать. Очевидно, если бы он помешал ей говорить, она вряд ли нашла бы в себе силы произнести трудные слова.
– Я наблюдала за вами в тот вечер, – сказала она, – на этом дурацком балу холостяков, боялась, что опять началось, и он… – она не договорила, вновь отвернулась, затянула ленты шляпы, которые, разнервничавшись, ослабила. – Скажи, он опять? – воскликнула она. – Неужели мне снова придётся… Не думаю, что выдержу это ещё раз.
– О чём ты? – Он никогда не видел её такой грустной. – Присядь где-нибудь в тени, а я принесу тебе воды.
– Не нужна мне твоя чёртова вода! Хватит строить из себя джентльмена!
– Извини.
– Нет, я погорячилась. Это ты меня прости.
– Петра!
– Не буду мешать. Пока, Гарри. Мне очень жаль, – она помчалась прочь, шлёпая по траве, и вскоре Гарри услышал, как она понукает пони, которого, должно быть, привязала к изгороди.
В тот день он заставил себя пойти к Полу. Он изо всех сил старался казаться открытым и дружелюбным, и поблагодарил его за помощь, и спрашивал, когда придёт пора собирать урожай и когда лучше утеплить дом: теперь или после уборки пшеницы.
Пол, судя по всему, был рад его видеть, ничем не выказывая того хмурого настроения, какое нашло на него в последний день работы вместе. Он терпеливо объяснил всё, что связано с уборкой урожая. У него была сноповязалка: один человек управлял, ещё один или два собирали связанные снопы. Нужно было только надеяться, что хорошая погода продлится ещё долго, и ждать, пока приедут молотильщики; их услуги были недороги, но поведение непредсказуемо.
– Думал, я тебя рассердил, – пробормотал он, когда Гарри уже уходил.
– Да брось. Чем ты мог меня рассердить? – удивился Гарри, и инцидент был исчерпан.
Вняв хитроумному совету Петры, он, прежде чем обставить своё жилище, закатил маленькую вечеринку. Пиво и лимонад он достал без труда – достаточно было лишь заказать посылку из Юнити, – но чем кормить гостей, он не знал до того момента, пока Петра не сказала, что его наверняка считают беспомощным холостяком, и значит, принесут по крайней мере пироги и корзиночки. Священник объявил о вечеринке, прежде чем начать службу. После её окончания несколько человек спросили, как до него добраться.
Не считая свадебного обеда, который, откровенно говоря, тоже устроил не он, а миссис Уэллс, это была первая вечеринка, какую он организовал сам. Приходили всё новые люди, что его удивляло, и задавали множество нескромных вопросов, что не удивляло совсем. Они заглядывали в комнаты и выглядывали из окон дома, куда не собирались вновь возвращаться, и, покинув этот дом, оставили ему много сыра, огурцов, варенья, даже ломтик ветчины.
– Ну вот, – сказала Петра, когда они выпроводили последних гостей, – теперь все знают, что ты такой же, как они, что в тебе нет ничего загадочного, и оставят тебя в покое.
В доме пока не было мебели, кроме двух жёстких стульев, стола и походной кровати, но банки с вареньем и огурцами на полках и кусок ветчины, свисавший с крючка, давали понять, что здесь живут.
Собирать урожай на жаре оказалось утомительной и пыльной работой. Петра, которую было не узнать в комбинезоне из денима, толстых рукавицах и видавшей виды широкополой соломенной шляпе, составила им компанию. День начался весело, с шутками и язвительными замечаниями, но вскоре блеск новизны сошёл, а жара, мухи и пыль утомили. Пол и две лошади вели сноповязалку, резавшую пшеницу у самой земли; хитроумный механизм, стучавший, как водяная мельница, разделял её на маленькие снопы и связывал бечёвкой. Гарри и Петра подбирали снопы и складывали в сторону, в нескольких ярдах, где пшеница и лежала в ожидании команды молотильщиков. Иногда Пол останавливался, когда нужно было подложить бечёвку или напоить лошадей. Но чаще они с трудом поспевали за ним. Сноповязалка могла доходить только до краёв изгороди, поэтому, когда Пол убрал всё поле, какое мог, Гарри пришлось косой срезать остальное, а Петра следовала за ним шаг за шагом и руками связывала пшеницу в снопы, как в старые добрые времена до технического прогресса. То же приходилось делать и дочерям Йёргенсена, и Гарри вновь поразился, насколько же уборка, связывание и укладка пшеницы оказались пыльной, грубой и потной работой, совсем не то что на картинах Хогарта. На ферме Йёргенсена работали вшестером. Здесь людей было в два раза меньше, и значит, продуктивность – в два раза ниже. Но, как и в любом деле, Гарри поставил перед собой цель не думать об оставшемся объёме работы, а ставить перед собой конкретные задачи.
Он думал, что стал сильным и подтянутым, закалившись благодаря каждодневному труду и окончательно придя в себя после болезни. Конечно, его руки огрубели как следует ещё в Мус-Джо. Но уборка урожая требовала постоянно нагибаться и поднимать тяжести, чего он на протяжении года почти не делал, и под конец дня он до того устал, что едва успел завести будильник, прежде чем рухнуть в постель. На следующий день он нашёл в себе силы принять предложение Петры и зайти к ним на ужин, прошедший в молчании, прежде чем лошади, такие же измученные, приволокли его домой. На третий, когда солнце садилось, а Петра засобиралась поить и кормить овсом лошадей, Пол повернулся к нему и, словно это было самым привычным делом, словно все трое не валились с ног от изнеможения, пробормотал:
– Пойдём поплаваем?
– Но у меня нет купального костюма, – возразил Гарри.
– Ну, здесь это мало кого волнует, – сказала Петра.
– Ты же не в Кенсингтоне, – добавил Пол.
– Ты тоже пойдёшь? – спросил у неё Гарри.
– Пожалуй, только намочу ноги, – ответила она. – У меня слишком богатое воображение. В воде мне всегда кажется, что волосатые руки вот-вот ухватят меня за лодыжки. Вы, мальчики, повеселитесь, а я попозже освежусь немножко.
На участке Гарри были широкие, но неглубокие пруды, где водилось много рыбы наподобие форели, которую он любил ловить, тогда как Слэймейкерам достался всего один, зато огромный пруд в тени маленького лесистого холма, высоко ценимый индейскими женщинами. Именно их дети рассказали Полу, как чудесно тут плавать.
Нельзя сказать, чтобы Гарри был хорошим пловцом – мог грести, но не нырять и как-то упустил этот важный навык, большинством приобретаемый в детстве. Он мог проплыть брассом, которому научился, наблюдая за другими и изучив несколько пособий, но совсем немного. Такой вариант не пришёл в голову Полу – он быстрым шагом подошёл к воде и принялся расстёгивать одежду, отчего у Гарри перехватило дыхание, – но мысль освежиться после целого дня тяжёлой работы на обжигающей жаре была заманчива, как и безукоризненный круг воды в зелёной кайме.
Он начал расшнуровывать ботинки, стараясь не смотреть на Пола, который, судя по предметам, лежавшим на траве, был совершенно обнажённым.
– Будет холодно, – сказал Пол. – Даже в такую погоду, потому что здесь глубоко и солнце прогревает воду только к полудню. Штука в том, чтобы не заходить постепенно, а запрыгивать. Вот так!
Гарри поднял глаза от шнурков ботинок как раз вовремя, чтобы увидеть, как большое тело Пола со смешно загоревшими руками, будто в бальных перчатках, пролетает в воздухе, прежде чем шлёпнуться в воду. Он тоже поспешил раздеться; онемевшие от работы пальцы плохо справлялись с пуговицами рубашки и брюк.
Пол вынырнул на поверхность – мокрые волосы и борода слиплись, – немного проплыл, повернулся, потоптался в воде и посмотрел на Гарри.
– Как хорошо смыть с себя пыль, – сказал он.
Гарри неловко замер. Он почувствовал себя неуверенно от того, что ему нужно снять бельё.
– Ну что за тайны! – возмутился Пол. – Не забывай, мы спасли тебя от лихорадки!
Смутившись ещё больше, он наконец стянул с себя мокрые от пота панталоны и подошёл к краю воды, ёжась от холода.
– Не тяни! – закричал Пол. – Разбегись – и вперёд.
Под наплывом воспоминаний о том, как в детстве его, неспортивного, частенько допекали большие и крепкие мальчишки, Гарри чуть отошёл назад, потом побежал к воде и прыгнул. Оказалось даже холоднее, чем он ожидал, потому что всё его тело разогрелось на солнце. Пруд был очень глубоким. Нырнув, Гарри увидел медленно барахтавшиеся ноги Пола, белые в зелёной воде, но не коснулся пальцами ног ни травы, ни ила. Вынырнув, он судорожно глотнул воздух.
– Как глубоко!
Решив, что он тонет, Пол коснулся его плеча, отчего дышать стало ещё труднее. Даже в блестящем холоде воды чувствовалось тепло его руки.
– Индейские дети говорят, оно бездонное. Ты как?
– Холодно. Долго не пробуду. Плавай. Без меня.
– Слабак ты, парень. Их мамаши думают, плавание хорошо влияет на половую функцию.
– Мне кажется, наоборот. Ты не чувствуешь, какой тут холод?
– Я выдра, – сказал Пол с ухмылкой и, выпустив плечо Гарри, поплыл вперёд, чуть коснувшись ступнями груди Гарри. Казалось, вместе с одеждой он оставил на берегу и всю свою солидность.
Чувствуя, как немеют конечности, Гарри вместе с тем ощущал свободу, будто волшебный водоём и уединение в тени деревьев и кустов превратили их в других людей из другой, более счастливой эпохи. Несколько секунд он сумел без всякой неловкости смотреть в глаза Пола, когда тот медленно возвращался назад, лениво отталкивая воду большими ногами, чтобы удержаться на поверхности. В свою очередь посмотрев на него, Пол улыбнулся, как мальчишка, собиравшийся показать фокус, а потом быстро кувырнулся назад и исчез в глубине.
В воде было слишком много бликов и проплывающих листьев, чтобы Гарри мог разглядеть нечто большее, чем ноги на поверхности, поэтому он застыл в изумлении, когда Пол подплыл совсем близко и пощекотал бородой спину Гарри. Он обернулся, чтобы взглянуть на Пола, который уже не улыбался – его взгляд был мрачен.
– Тут… – сказал он. – Дай-ка мне… – и потянулся к Гарри, чтобы вытащить водоросль, запутавшуюся в его волосах. – Тебе правда очень холодно, да?
Гарри кивнул, стуча зубами.
– Я сейчас, подожди минутку. Лучшее место, чтобы обсохнуть, – вот эта скала, – Пол указал в сторону высокой груды камней в последних лучах солнца, потом снова нырнул.
Гарри подплыл к грязной траве у края пруда, вылез из воды. Держась за пыльную сброшенную одежду, подтянулся и выбрался на берег. После холодной мягкости перегноя камень под ногами казался горячим; нагретый солнцем, понемногу возвращал тепло, которое впитал за день. Гарри начал было натягивать панталоны, но понял, что ещё не обсох, поэтому вначале сел, потом попытался лечь на спину, подложив одежду под голову, как подушку, но застыдился и повернулся на живот. Так он мог любоваться Полом, ровными кругами плававшим по пруду. Он отлично плавал, так, как никогда не смог бы научиться Гарри, которому оставалось лишь восхищаться такой энергичностью; потом с некоторой резкостью, свойственной фермерам, он подумал, что Пол управлял сноповязалкой, а не срезал пшеницу, связывал и складывал снопы целый день напролёт.
Словно прочитав его мысли, Пол перевернулся на спину. Гарри лежал головой на краю камня и не успел отодвинуться. Пол подплыл ближе – рыжие волосы развевались в воде – и долго смотрел, потом повернулся и решительно выбрался на берег. Он тоже сложил всю одежду, но не так аккуратно, как у Гарри.
Лёжа лицом вниз, Гарри слышал, как Пол собирает свои вещи, а потом укладывается на камень рядом с ним. Потом холодная, мокрая нога Пола коснулась его плеча.
– Греешься?
– Угу, – ответил Гарри, не желая переворачиваться на спину, чтобы наслаждение от близости Пола не было слишком очевидным.
Пол тяжело вздохнул.
– Завтра примемся за твою пшеницу, – сказал он.
– За то немногое, что оставили суслики, – Гарри не хотелось вновь сводить разговор к уборке пшеницы и бригаде молотильщиков. Не сейчас. Он чуть повернулся, приподнялся на локте. Пушистые лодыжки Пола находились совсем близко от его лица.
– Что имела в виду Петра? – спросил он и тут же осознал, что эти слова ни о чём не говорят Полу. Постоянно думая о том разговоре с Петрой, он совсем забыл, что Пол при нём не присутствовал.
– Ты о чём? – Низкое солнце светило прямо в глаза Пола, и он закрывал их рукой, поэтому Гарри не мог понять выражения его лица.
Сейчас я разрушу нашу дружбу, подумал Гарри.
– Она сказала, что ты порой увлекаешься людьми и заходишь слишком далеко. Что она имела в виду?
Пол снова вздохнул. Забыв о неловкости, Гарри перевернулся, чтобы видеть его.
– Она и сама пожалела, что сказала, – добавил он. – Наверное, мне не стоило поднимать эту тему.
– Она имела в виду, – ответил Пол, – что я могу сделать вот так, – и, окинув взглядом всё тело Гарри, медленно поцеловал пальцы его ног. Гарри ощутил мягкость бороды, несказанное тепло губ.
– Ты испачкаешься, – поражённо прошептал он.
– Ничего страшного, – пробормотал Пол и поцеловал на этот раз стопу Гарри, сначала нежно, потом, поняв, что ему не противятся, всё крепче, придерживая его ногу обеими руками. Потом, отпустив её, чуть нахмурился. Гарри потянулся к нему. И тогда Пол наклонился над ним и стал целовать в щёки, в глаза, в раскрытые губы, прижимая спиной к камню у самого края.
Дальнейшее происходило словно в дурмане, невероятно, неожиданно, а когда всё закончилось, Гарри услышал, как Пол трясётся от рыданий в полутьме, и губами стёр его слёзы.
Они быстро вымылись в уже почерневшей воде, и, конечно, им всё же пришлось одеться, так толком и не высохнув. Потом в молчании дошли до дома Слэймейкеров, то и дело соприкасаясь бёдрами, и увидели, как Петра машет им рукой; зубы Гарри стучали от холода и счастья.
Глава 24
На следующий день собрали весь маленький урожай Гарри, и теперь оставалось только сдаться на милость команды молотильщиков и надеяться, что она приедет довольно быстро. В прошлом году, сказала Петра, они прибыли на следующий день после первой вьюги. Оставалось лишь верить, что, поскольку место понемногу обживалось, число молотильщиков могло возрасти и у них появилось бы больше причин не уезжать отсюда подольше.
В ожидании их приезда Гарри продолжал расчищать свой участок, а Пол, не имея возможности пахать землю, заваленную снопами, помогал ему. Казалось, земля за лето спеклась, но на поверку оказалось, что из сухой почвы гораздо легче выкорчёвывать камни, чем из весенней грязи, а вид первого урожая, лежавшего неподалёку, очень бодрил.
То, что происходило между ними и чему Гарри, напуганный новым счастьем, не торопился дать названия, продолжалось само собой, никогда не обсуждалось и не нуждалось в подтверждениях, как назойливо выставляемая напоказ дружба, какую Гарри часто видел в школе. После трудового дня кто-нибудь из них – или даже оба – предлагал поплавать, и они плавали, находя особое удовольствие в том, чтобы как можно дольше дразнить друг друга, оттягивая то, что случалось потом. Их объятия были нежными, особенно когда оба уже утолили страсть, но никто не говорил нежных слов. Это счастье случилось нежданно-негаданно, и Гарри не сомневался, что ему несказанно повезло, уже когда он обрёл друзей в этой глуши. Горький опыт с Гектором Браунингом научил его не просить о том, чего нельзя. Достаточно было случайно поймать за работой взгляд Пола, достаточно было наслаждаться моментом, сколько бы он ни продлился. Гарри видел, как немногие незамужние женщины в церкви смотрели на Пола, и не мог не заметить его дружеское расположение к их знакам внимания; он сомневался, что Пол пробудет в холостяках до следующей уборки урожая.
Однажды воскресным утром Петра приехала к Гарри одна.
– Пол свалился с летней простудой, – сказала она. – Ну, почти осенней, но думаю, люди не простят ему, если он станет кашлять и чихать на них в такое время года. Какой ты нарядный!
Гарри окинул взглядом свой костюм.
– Просто оделся потеплее, – сказал он, – мне показалось, ветер холодный.
– Осень приходит так быстро. – Петра села рядом с ним на скамейку на веранде. – Может, не пойдём без него в церковь? День такой хороший, а Джоэл Оуэн – не самый вдохновляющий проповедник.
– Ну, меня долго упрашивать не надо.
– Вот и замечательно, – разогревшись от езды верхом, она расстегнула тёмно-синий жакет и откинулась на спинку скамьи, наслаждаясь видом. – Видел бы бедный Варко, что ты тут устроил, он бы вконец устыдился.
– Я бы не справился без тебя. Без вас.
– Справился бы! Ну, может быть, не так быстро, но всё равно рано или поздно обустроил бы свой участок.
– Он ещё не мой.
– Осталось всего два года! И, судя по тому, как вы двое расчищаете землю, особых трудностей у вас не возникнет. Кстати, я принесла тебе яиц.
– Спасибо.
– Отличные наседки. Может, построишь небольшой курятник? Дадим тебе парочку, своих разведёшь.
– Было бы неплохо.
И, не в силах больше вести светскую беседу, она наконец выпалила то, с чем пришла. Стягивая перчатки, она сказала:
– Я всё видела. Вчера. В нашем пруду. Одна из женщин, Вапун, потеряла малыша, и я пошла его искать – он любит лазить по деревьям у воды.
– О чем ты?
– Видела вас вдвоём. И вы там… не плавали.
Гарри опустил голову. Перед ним вновь стоял Роберт, бросающий в огонь вырванные страницы записной книжки.
– Я чувствую себя такой дурой!
– Почему?
– Гарри Зоунт, клянусь богом, если хоть одна живая душа об этом узнает, я возьму винтовку и пристрелю тебя во сне.
– Кому я скажу? – у него закружилась голова. В считаные секунды страх, от которого его чуть не вывернуло наизнанку съеденным завтраком, сменился ошеломляющим облегчением. Неужели она его понимает?
– Просто… – она погладила перчатки, будто успокаивая их.
– Что?
– Может, зайдём в дом? Место, конечно, не особенно людное, но индейские дети любят играть поблизости, и если бы не наши приятели-фермеры, они со своими матерями постоянно бы бродили поблизости.
– Хорошо.
– Или, может, он уже рассказал тебе о Торонто? О том, почему мы уехали?
– Милая Петра, он не сказал мне ни слова.
Она закрыла глаза – то ли от солнца, то ли от его любопытного взгляда, трудно было понять.
– Он учился в университете, – начала она, – счастливец, изучал философию.
– Сдаётся мне, ты завидуешь!
– Я гораздо больше любила учиться, чем он. У меня было больше прилежания, но знания я могла почерпнуть только из книг и от общения с отцом. Я смогла бы что угодно, если бы он забрал меня из этого дома, подальше от насмешек матери и вышивания, которое «куда больше пристало настоящей леди». Пол всегда был странным мальчиком. Необщительным, тихим, любил читать. Мама постоянно говорила, что у него нет характера и что ни одна девушка не взглянет на него второй раз, потому что он не оторвёт голову от книги, чтобы посмотреть, как она одета. Но он не ссорился с ней, как я. Он как вьючное животное – опустит голову и терпит. Я же, наоборот, всегда злилась и огрызалась.
– Значит, у тебя есть характер.
– Ещё бы! А девушки с характером не нравятся мужчинам.
– Мне нравятся.
– Ты, Гарри Зоунт, вообще само очарование, – она легонько потрепала его по руке, потом посмотрела на снопы пшеницы и круживших над ними птиц, вспоминая. – Вдруг, откуда ни возьмись, у него появился приятель. Тоже студент. Эдвард Кросби. Тедди. Он учился на другом факультете – юриспруденции, – но они оба пели в студенческом клубе. Его отец был адвокатом и членом парламента, может быть, он им и остался, но Тедди снимал дешёвую комнату, как все остальные. Он часто бывал у нас дома, мама даже прочила мне его в женихи, – она рассмеялась. – Они были как сиамские близнецы – водой не разольёшь! Мне казалось, Пол согласился бы перевестись на другой факультет, лишь бы почаще его видеть. Только и слышно: Тедди это, Тедди то, Тедди говорит, Тедди думает, мы с Тедди… – она вздохнула. – Как я тебе уже говорила, Пол иногда слишком увлекается, и ему абсолютно всё равно, если окружающие сочтут такую дружбу чересчур пылкой и вообще какой-то странной. К тому времени мама как раз оставила надежду отправить нас в Эдинбург, поэтому отправилась за прекрасной новой жизнью на юг, и Тедди мог приходить к нам, не боясь её издёвок.
– А тебе он нравился?
– Если честно, нет. Не особенно. Было в нём что-то… лихорадочное. К тому же семья была такой богатой, его избаловали, он привык делать по-своему и получать всё, что хочет. Я боялась, что Пол попадёт под его дурное влияние, бросит учёбу или погрязнет в долгах. Но я и подумать не могла… – она осеклась. Неподалёку пела птица. Петра грустно улыбнулась. – Птица Дворжака. Та, что поёт в «Симфонии Нового Света»[35]… – она повернулась к Гарри, желая узнать, слушает ли он. – А новость сообщил как раз твой Троелс Мунк.
– Он не мой.
– Ты сам знаешь, что я имею в виду. Мунк в то время уже не числился студентом – спустя год учёбы его исключили за неуплату – и, разумеется, был зол как чёрт. Но всё-таки продолжал жить вместе со студентами, снедаемый завистью.
– Они с Полом были друзьями?
– Вовсе нет. Но, ещё когда он был студентом, он увидел меня на концерте и… знаю, это прозвучит самонадеянно и глупо, но он с тех пор мне просто прохода не давал.
– Тебе это льстило?
– Ты хотел сказать – бесило? Я решила, что он счёл нас богачами – это было совсем не так, но мама очень хорошо умела пустить пыль в глаза всем, кого намеревалась впечатлить, и он, по всей видимости, думал, что она по меньшей мере герцогиня или что отец оставил нам огромное наследство. Как бы то ни было, он думал, что семья врача – это всё-таки… Не знаю, как сказать. Общество повыше, чем торговцы и охотники, с которыми зналась его семья? В общем, он решил, что я ему нужна, и его не смущало, что сам он совершенно мне не нужен; мне не нужен был никто, и уж тем более Троелс Мунк. После двух или трёх невыносимых визитов он сделал мне предложение. Я отказала, но он не собирался с этим мириться. Продолжал гнуть своё. Преследовал Пола. Даже писал матери – она, конечно, пришла в бешенство, ведь такое ничтожество, как я, должно радоваться, что мне вообще сделали предложение. И мне, конечно, тоже писал. Посылал цветы. Фрукты не по сезону, что вряд ли мог себе позволить. Стихи, которые выписывал бог знает из каких омерзительных альманахов. Поэтому, когда однажды утром он появился у нас на пороге, я решила – он пришёл за мной. Спряталась у себя в комнате, предоставив Полу с ним общаться, но потом услышала, как Пол закричал и выбежал из комнаты. Тедди принял яд.
– Он погиб?
– Слава богу, нет, иначе всё приняло бы куда худший оборот. Мунк нашёл его и спас ему жизнь. Причина, по которой мы оказались в долгу у Мунка! Он дотащил Тедди до больницы через дорогу, где ему промыли желудок. Когда мы пришли его навестить, отец чуть ли не караул поставил у его кровати. Не только не разрешил нам увидеться с больным, но и вообще не пустил в дом. Отвёл меня в уголок и рассказал всю историю. Он нашёл письма, любовные письма, страстные письма, которые назвал «средством противоестественной связи». Они давали ясное подтверждение тому, что общение, какое я считала дружеским, оказалось противозаконным. Вечером отец Тедди сделал сыну очную ставку, потребовал немедленно всё это прекратить, а также оставить университет. Но всё-таки нам повезло. Если бы Тедди принял дозу посерьёзнее, если бы Мунк не услышал, как он упал со стула, если бы Тедди погиб, мистер Кросби отправился бы с письмами в полицейский участок. Теперь же он, конечно, был вне себя от стыда и унижения, но всё же… сохранял остатки гуманизма. Полу было велено покинуть Торонто, в идеале покинуть страну, в течение месяца и никогда не возвращаться под угрозой ареста.
– А ты оставила всё и поехала за ним.
– Ничего я не оставила, – возразила Петра, – кроме парочки болванов, которых учила играть на пианино, некоторой близости к светскому обществу, войти куда всё равно не было ни средств, ни желания, и назойливых ухаживаний Троелса Мунка.
– Он знал, что ты здесь. Увидел твою фамилию в списке земельного комитета, когда выбирал там участки получше для своих английских щенков.
– Поверить не могу, что всё ещё интересна ему столько лет спустя.
– Поэтому он притащил сюда меня, – сказал Гарри.
– Ну, по крайней мере, я могу держать в руках винтовку, когда буду сообщать ему, что его присутствие здесь неуместно.
– А много было разговоров?
– Скандалов, ты имеешь в виду? Нет. Отец несчастного мальчика сдержал своё слово и увёз Тедди раньше, чем мы начали продавать дом и вносить в нашу жизнь необходимые поправки. Мои друзья детства продолжают писать мне письма. Случись скандал, они бы честно всё мне рассказали. Сейчас же они только удивляются и завидуют моей свободе.
Гарри рассмеялся.
– Пожалуй, единственный верный и законный способ от него избавиться – обзавестись супругом.
Петра фыркнула.
– Даже если бы я и хотела замуж… Тебя послушать, это так же легко, как вытащить любую конфету из красивой коробочки. Ты же видел цвет здешнего общества на балу холостяков.
– Ну… – поддразнил он, – а как же тот парень с могучей грудью, что предложил тебе пожевать табак? С ним ты будешь как за каменной стеной.
Глава 25
Осталось целых несколько недель хорошей погоды, и снопы были ещё сухими, когда дошли слухи, что команда молотильщиков со дня на день прибудет из Веры в Винтер.
С учётом того, что дороги и постройки были весьма примитивны даже в сравнении с фермой Йёргенсена, Гарри ожидал увидеть самый простой механизм, поэтому удивился, когда прибыла процессия. Паровая машина была чуть поменьше, чем в Мус-Джо, и её втащили четыре тяжеловоза, а не энергия пара, но мощные стальные колёса, бороздившие себе путь по земле Слэймейкеров, казались ничуть не меньше. За ней высился бак для воды. Ещё несколько лошадей ввезли молотилку – самый важный механизм! – а те, кому не хватило места на лошади, ехали сзади на большой повозке.
Сам процесс оказался таким же бурным, как он и представлял: машинист с покрытым копотью лицом, никому не дававший слабины, заправлял многочисленными работниками. Здесь было настоящее вавилонское столпотворение; когда сели ужинать, Гарри услышал норвежский, украинский, ирландский, шотландский и даже датский – и все эти люди зарабатывали деньги, чтобы купить себе материалы, зерно или скот. Такое стремление заставило Гарри почувствовать укор вины, что у него есть лишние деньги, что ему не придётся провести зиму в лачуге из рубероида или в протекающей хижине из дёрна, что он имеет возможность работать только на себя, а не на других. Услышав несколько замечаний в магазине вскоре после приезда сюда, он понял, что должен работать в разы больше, чтобы завоевать уважение, если не хочет, чтобы к нему относились как к тунеядцам, живущим здесь за чужой счёт.
Пока машинист заводил механизм и вырабатывал облако пара, а его помощник ставил молотилку достаточно далеко, чтобы огромные брезентовые ремни привода, соединяющие её с паровой машиной, находились под правильным напряжением, не перегрелись и не ослабли, другие работники принялись забрасывать наверх лежавшие в ряд тюки пшеницы, а несчастному парню, сидевшему на повозке, приходилось проявлять достаточно ловкости, чтобы ловить их и укладывать. Когда повозка была заполнена, а два огромных механических зверя заревели, придя в движение, одному из мужчин пришлось выгружать тюки из повозки на своего рода стол, где двое работников, вооружившись острыми ножами, срезали бечёвку и бросали пшеницу в молотилку, откуда зерно выходило по крутому жёлобу примерно по пояс высотой. Мужчины по очереди складывали его в мешки, связывали их проволокой и клали на телегу. Вращавшиеся брезентовые крылья машины поднимали солому высоко вверх золотым потоком, от которого хотелось чихать. Солома приземлялась копной, которую время от времени собирали и подвозили на двух лошадях, запряжённых в большие конные грабли, к другой копне, побольше. Жуткие истории о травмах и смертях казались вполне правдоподобными, стоило только увидеть эту мешанину из ремней, быстро крутящихся стальных колёс и прыгающих туда-сюда измученных людей, полуслепых от пыли, машущих влево и вправо вилами.
Мальчики и девочки из индейского поселения, стоя возле фермы, смотрели на всё это, привлечённые шумом и волнением. Гарри надеялся, им хватит здравого смысла не подходить ближе.
Такой команде работников можно было поручить всё, но, решив, что молотильщики справятся быстрее и лучше, если сосредоточатся на определённом деле без необходимости метаться туда-сюда и будут поблизости от дома, воды, необходимой для работы механизма, и лошадей, Пол и Гарри на телеге отвозили урожай на соседнее поле, рушили снопы, нагружая телегу так высоко, как только можно, а потом тащили её назад к молотильщикам; вскоре телега освобождалась, и можно было везти её обратно.
Поскольку погода была хорошей и поскольку места на улице было гораздо больше, чем в доме, столом послужила снятая с петель дверь, положенная на пустые ящики от фруктов. Петра весь прошлый день лихорадочно готовила и была не в духе, зато закатила потрясающий пир, и невозможно было поверить, что всё это было с неохотой приготовлено одним-единственным поваром в одной-единственной печи. Здесь были жареные цыплята, разделанные на кусочки в золотистой корочке; кувшины луковой подливки; горы пшеничных лепёшек, какие канадцы называют бисквитами, но гораздо вкуснее, с добавлением сыра и какого-то растения наподобие чабреца, которое она сама собирала; были целые котлы печёного картофеля, огромные блюда жареного бекона и длинный строй банок с домашним маринадом. Гарри был ошеломлён не только этим рождественским обедом, приготовленным в одиночку, но и тем, как спокойно молотильщики съели его весь. Подчистую! Пока они ели, Петра нагрузила едой деревянный поднос и отнесла помощнику машиниста, который не мог отлучиться от работы – нагревал бак с водой. К тому времени, как оглушающий свист вновь призвал всех к работе, не осталось ни лепёшки, ни картофелины – только два кусочка бекона. Умяли и множество фруктовых пирогов с латуком, покрытых густым слоем сливок.
Гарри поблагодарил её за обед, который все остальные приняли как нечто само собой разумеющееся; она только вздохнула.
– Женщина, которая оставляет молотильщиков голодными или без десерта, стоит на социальной лестнице так же низко, как та, у которой в доме нет ни ярда фланели, когда рождается её ребёнок.
Она пообещала, что завтра будет почти такое же меню, зато потом она целый месяц не станет готовить ничего, кроме хлеба с вареньем.
Молотильщики спали в наскоро устроенной большой палатке между двумя повозками. Они ушли туда вскоре после того, как начало темнеть. Помощник машиниста встал часа в три, чтобы вновь разжечь огонь, и уже в пять разбудил всех немилосердным свистом мотора. Петра подала бекон, твёрдый сыр, сосиски и яйца вкрутую (в таком количестве варить их было проще, чем жарить), и Гарри, кое-как стоя на ногах, вместе с Полом вновь принялся за работу, чувствуя себя так, будто совсем не спал. Полу не терпелось домолотить свой урожай ещё до обеда, а к полудню покончить с небольшим урожаем Гарри.
Ночью поднялся резкий ветер, обещавший скорое похолодание. Он поднял вокруг молотилки целую бурю слепящей пыли, смешавшейся с грязью и поднимавшейся всякий раз, как тюки пшеницы на вилах взмывали вверх, и вскоре все мужчины, за исключением машиниста, который или в самом деле был сверхчеловеком, или хотел подчеркнуть своё отличие от работавших под его руководством людей, обмотали лица видавшими виды носовыми платками, как разбойники с большой дороги. Серые тучи закрыли солнце, и вчерашняя картина летних работ, воскрешавшая в памяти плакаты в земельном комитете, на которых пшеничные поля тянулись от края до края, сменилась совсем иной; сверкавшие зубья вил напоминали сцены из ада.
Гарри носился туда-сюда с нагруженной телегой и, конечно, не мог бы с уверенностью сказать, сколько именно человек работало под предводительством машиниста, но, даже замотанный грязным платком, нежданный гость выделялся из толпы, возвышаясь над другими на целую голову.
Он стоял на тюках с необработанной пшеницей. Увидев Гарри, тащившего пустую телегу, чтобы нагрузить её в последний раз перед обедом, он поднял руку в знак приветствия, но тут же отвернулся, чтобы подхватить тюк и швырнуть несчастным молотильщикам, словно желая сделать им пакость. Как это похоже на Троелса, подумал Гарри, – взвалить на себя неоплачиваемый труд, слиться с толпой людей, которых видит первый раз в жизни, чтобы доказать им, что он не хуже их, а может, даже лучше. Он был как беспощадный младший сын из старой немецкой сказки, сражавшийся с каждым, кого встречал на своём пути, хотя мог бы просто поздороваться и пройти мимо. Удивительно, как он не прицепился к машинисту, желая навязать ему лучший способ управления молотилкой.
Гарри чуть подтолкнул Пола локтем, как делал всегда, не упуская возможности лишний раз к нему прикоснуться. Пол игриво и сонно посмотрел на него. В рыжих волосах и бороде запуталась солома, и Гарри не терпелось расчесать их пальцами, но он лишь сказал:
– Троелс Мунк вернулся. Он здесь.
– Вот как? Мунк? Чего ради он сюда явился? Посмотреть, не спился ли ты и не обзавёлся ли курящей скво, как Варко? – Пол хихикнул, но ничем не показал, что внезапный приезд Троелса внушает ему опасения. Его сестра верно подметила – Пол был как терпеливый, готовый всё снести вол, и не стал бы, как Гарри, терзаться всю ночь без сна, представляя себе то плохое, что может и не случиться. Пол принимал радости, какие дарила ему жизнь, а Гарри мучился, думая, заслужил ли их или впоследствии придётся за это заплатить. Во время свиданий, которые теперь чаще проходили у Гарри дома, чем у пруда, он не рассказал Полу ничего о разговоре с Петрой. Чем чаще они встречались, тем труднее Гарри становилось с ним говорить.
– Думаешь, он приехал из-за Петры? – спросил он, прежде чем спрыгнуть с телеги; теперь была его очередь выгружать, а Пола – принимать и складывать.
– А тебе как кажется? – Пол улыбнулся себе под нос. – Она ведь ясно дала ему понять, что не желает его видеть.
Гарри пришло в голову забавное сравнение Пола с Робертом Уэллсом. Полу даже нравилось упорство сестры, избегавшей общепринятой романтики ухаживаний и брачных уз, которые за ней следовали; он втайне гордился тем, что она не такая, как все. Роберт, столкнувшись с таким бунтарством своих сестёр, отчитывал бы их, пока не заставил подчиниться.
Петра вновь готовила до изнеможения и вновь закатила пир горой. Она не сразу узнала Троелса, покрытого толстым слоем пыли, в шляпе, закрывшего лицо платком. Когда же он снял шляпу и положил на траву, она, как могла, скрыла своё изумление за радушием хозяйки, метнулась за столовыми приборами, спросила, надолго ли он здесь.
Сердитый, даже угрюмый, Троелс совсем не казался страдающим от безнадёжной любви. Он едва ли удостоил её взглядом, сказал, что проезжал мимо по дороге на запад, и попросил Гарри передать ему картофель. Петра обедать с мужчинами отказалась, заявив, что готовка отбила у неё весь аппетит, и предпочла носиться туда-сюда, внося и вынося котлы, тарелки и кувшины. Судя по тому рассказу, что слышал Гарри, ей было приятнее видеть своего обожателя насупленным, чем полным телячьих нежностей.
Вскоре плохое настроение исчезло без следа, и Троелс быстро стал душой компании, подшучивая над Полом, сильно изменившимся со студенческих времён, и молотильщиками, которых оплата никак не побуждала работать быстрее. Узнав, что Гарри построил себе домик по примеру Слэймейкеров, он пообещал посетить его в следующий раз, а сейчас нужно было ехать на ферму англичанина неподалёку от Зумбро, по другую сторону Йонкера. Ещё одного щенка пристроил, сказал он, ухмыльнувшись Гарри.
Когда Петра разложила по тарелкам кусочки пирога с какими-то местными ягодами наподобие черники, Троелс уже не дулся на неё и сказал, что если этот пирог так же приятен на вкус, как пахнет, то оставить его ради подгорелой лепёшки и пережаренной крольчатины – выше человеческих сил.
Большой клин гусей летел на юг; их скорбный клич обещал скорые холода. Когда молотильщики собирались ехать на участок Гарри, Пол расплатился с машинистом и настоял, чтобы Троелс тоже взял денег за работу, но датчанин оскорблённо отмахнулся.
– Вы заплатили мне беконом, – сказал он, похлопывая себя по животу.
Пожав руку Гарри, он смотрел, как тот садится в повозку позади молотильщиков.
– Я рад, что у тебя всё сложилось, – сказал он. – Немного удивлён, но рад, – и вновь ухмыльнулся. – Варко никогда не смог бы здесь обжиться.
– Он всё ещё живёт в той лачуге в Баттлфорде?
– Он лежит в земле, – ответил Троелс, приподнимая шляпу. – У болвана был туберкулёз.
Глава 26
Урожай Гарри уместился в несколько десятков мешков, что было, конечно, существенно меньше, чем несколько сотен мешков, какие собрал Пол, но от этого ему было не менее приятно тащить их в сарай с покатой крышей, который он пристроил к дому и где намеревался хранить зерно, прежде чем отвезти на станцию. Расплачиваясь с машинистом и провожая молотильщиков, он засыпал на ходу. Пол, такой же уставший, пожелал ему спокойной ночи и отправился домой вскоре после того, как уехали работники.
Не отдохнув ни минуты, опасаясь, что если ненадолго присядет на стул, то тут же уснёт, а погода может перемениться к худшему, Гарри взвалил последние двадцать мешков на телегу и повёз к амбару. Тишина, повисшая, едва затих шум мотора, ощущалась как блаженство. Были слышны лишь резкие голоса скворцов, которые защищали свою территорию – или что они там делали, когда тени становились длиннее. Ответные крики, доносившиеся издалека, наглядно показывали, как пусты и бескрайни поля вокруг. Не дикие цветы – крокусы, розы, люпины и тигровые лилии, на неопытный взгляд Гарри, похожие на те, что росли у него на родине, – а птичьи крики напоминали ему каждый день о том, что теперь он на другом континенте. Разномастная стая опустилась на его поле в поисках просыпанного зерна или бесприютных насекомых, ползавших по опустевшей земле, но тут же взвилась вверх, как копоть при резком порыве ветра, заслышав цокот копыт приближавшейся лошади.
Пол ехал верхом, тепло одетый и в шляпе, будто собирался в долгую поездку в плохую погоду. Когда Гарри мчался к нему, капли дождя падали на сухую землю, оставляли тёмные пятна.
– Он напал на Петру, – сказал Пол. Ему трудно было говорить. – Я еду в Зумбро. Не знаю, удастся ли поймать или хоть понять, куда он поедет дальше.
Гарри увидел, что у седла висит винтовка в чехле.
– Ты же не… – начал он, но Пол оборвал его:
– Нужно, чтобы кто-то побыл с ней, – и, не говоря больше ни слова, он погнал лошадь вперёд, к железной дороге.
Китти и Мэй были обе ещё полны сил. Тяжёлая работа сказалась на людях сильнее, чем на них. Гарри быстро оседлал Китти, потому что она была поживее, и погнал по дороге. При свете дня или по вечерам, если вооружиться фонарём, была хорошо видна тропинка, по которой можно было быстрее пройти от одной фермы до другой, но на лошади и в почти полной темноте лучше было ехать по главной дороге.
В одном окне дома горел свет, но кухня, первая у входа, была погружена во тьму. Когда Гарри подъезжал, дождь усилился, поэтому он поставил Китти в стойло и привязал. Белый пони Петры фыркнул на неё и топнул ногой. Китти вздохнула и продолжила ужин, который Гарри так немилосердно прервал.
Никто из них не запирал двери: Гарри, потому что красть у него было особенно нечего, а Слэймейкеры, потому что считали, что никто не придёт в такую глушь, кроме друзей или, по крайней мере, людей, внушающих доверие. Вполне возможно, у них и ключа-то не было. Поэтому Гарри по привычке, постучав, потянул дверь на себя и удивился, увидев, что она не поддаётся.
Он снова постучал, на этот раз обеспокоенно, и позвал:
– Петра!
Пол сказал, что Мунк напал на неё. Вдруг она так тяжело ранена, что не может подняться, и вместо того чтобы преследовать Мунка, Полу следовало бы ехать за врачом? Но, во всяком случае, она смыслит в медицине, и Гарри сможет помочь ей, если она скажет как. Открылось окно. Окно её спальни.
– Со мной всё в порядке, Гарри, – её голос был резким и неестественным. – Не нужно было приходить.
– Петра, прошу, открой мне. Снаружи сыро.
Она закрыла окно, и, когда отодвигала засов, он увидел тусклый свет лампы, струившийся от её окна в кухню. Нараставший ветер бешено кружил под его ногами клочки разбросанной соломы.
– Быстро, – сказала она и, едва Гарри вошёл, захлопнула дверь и снова задвинула засов.
При виде неё у Гарри бешено заколотилось сердце. Под глазом чернел синяк, веки так разбухли, что не открывались. У рта алела рана.
– Я тоже дралась, – сказала она. – Разбитой тарелкой.
– Это хорошо.
– У него останется приличный шрам.
– Это хорошо. Петра…
– Знаешь что? Снимай-ка ты пальто. Оно насквозь промокло.
Когда она поставила лампу на стол и повесила его пальто к печке, чтобы оно просохло у огня, он увидел, что посуда, оставшаяся от обеда, стоит на столе: чистые тарелки высятся горкой, грязные ожидают, когда за них примутся. Её работу прервали, и от боли или ужаса Петра не могла теперь к ней вернуться. Гарри подумал – как ей, должно быть, холодно в одной ночной рубашке. Она даже не накинула на плечи шаль. Когда она повернулась к плите, чтобы поставить чайник, хотя Гарри сказал, что ему ничего не нужно, он увидел длинный, тёмный след на рубашке, чуть повыше ног.
– Петра, хватит, – сказал он. – Я прошу тебя, ложись в кровать. У тебя кровь идёт.
– Господи, опять? – она дотронулась ладонью до раны у рта. – Он меня укусил.
– Нет, это… ниже.
Она не сразу поняла, что он имеет в виду, потом ахнула и метнулась в спальню. Лампу она взяла с собой, оставив его в кромешной тьме, но он, ещё когда жил у Йёргенсенов, привык носить с собой спички в кармане на груди, где было относительно сухо. Он зажёг спичку и секунду спустя – красивую медную лампу, висевшую на цепочке над кухонным столом. Чайник засвистел, и к тому времени как Гарри нашёл полотенце, чтобы взяться за горячую ручку и не обжечься, свист перешёл в визг. Когда этот звук затих, он услышал тихий плач, доносившийся из комнаты Петры.
– Тебе что-нибудь принести? – спросил он, проклиная пробелы мужского образования. – Горячей воды? Полотенце?
– Нет, нет, – простонала она, – жить буду, спасибо. Только не входи. Я тебя очень прошу, не входи.
– Не буду, – заверил он, чуть не дотронувшись до двери в её комнату. – Я буду тут, пока Пол не вернётся.
Петра затихла. Гарри надеялся, она сделала всё, что нужно, легла в кровать и уснула. Конечно, ей нужно прийти в себя после пережитого ужаса и отдохнуть.
Особенности женского организма не были для Гарри тайной. Поскольку он был женат и жил в доме, полном женщин, ему было известно о ежемесячных кровотечениях, о том, что они сопровождались поиском тряпок, и плохим настроением, и зачастую болью. Винни, однако, разделяла философию матери о том, что, если женщины хотят во все времена оставаться желанными для мужчин, о некоторых вещах последним лучше не знать.
Гарри сложил чистую посуду в сушку, а грязную – в раковину, вылил на тарелки воду из чайника, добавил несколько мыльных стружек, вновь наполнил чайник, поставил обратно на плиту, закипать, и принялся домывать посуду. Мыть или стирать что бы то ни было, не важно, посуду или одежду, было не так просто в условиях, когда требовалось таскать воду из колодца или, в случае Гарри, из ручья, а потом кипятить на плите. Гарри, в доме которого ещё не было таких удобств, как раковина и канализация, потому что уборка урожая отвлекла его от этих забот, приходилось просто выносить грязную воду подальше и выплёскивать. Пол и Петра совсем недавно подключили к колодцу насос, чтобы наполнять напорный бак и до самых холодов доставлять воду в раковину поглубже. Но, конечно, зимой, когда все водные артерии замерзали на несколько месяцев, всем предстояло собирать снег, чтобы растапливать его в кастрюле на плите. Гарри мыл посуду, как это делала Петра, отполаскивая с мылом каждую тарелку в холодной воде, плещущей из крана, прежде чем поставить на деревянную сушку.
Убираясь на столе, он обнаружил осколок разбитого бело-голубого блюда. На одном из острых краёв запёкся жир. Он по наитию сунул осколок под кран, прежде чем опустить в корзину, куда складывали мусор, не годившийся в пищу для кур и свиней. Прибавив горячей воды, отскребая котлы и сковородки, он мысленно возвращался к тому, каким жизнерадостным был Мунк за обедом. Прибыл ли он затем, чтобы избить Петру, или просто проезжал мимо и решил не упускать подвернувшуюся возможность? В душе Гарри шевельнулось дурное предчувствие, что он вновь попытался навязать Петре свою ненужную любовь, но тут же затихло.
– Зря ты этим занялся, – её голос напугал его так, что он с плеском уронил крышку сковороды в мыльную воду. Петра успела одеться, промыть водой рану и причесать волосы, страшно растрёпанные, когда она открывала дверь. Не считая синяка, она казалась такой же, как всегда.
– Я был не против.
– Зато я против. Садись. Мне нужно выпить, а в одиночестве я не пью, – она вынула бутылку и два стакана. – Боюсь, у меня только бурбон, больше ничего, но и он сойдёт, – она плеснула обоим золотистой жидкости, пододвинула стакан поближе к Гарри. – Прости за мой жуткий вид.
– Господи, перестань.
– Ты, наверно, подумал, что я сошла с ума.
– Вовсе нет. Я просто волновался. Уверена, что тебе не нужен врач?
– Абсолютно. Глаз скоро пройдёт, след от укуса – тоже. Воспоминания останутся чуть дольше. Но знаешь что? Я боюсь. Мне надо с кем-то поговорить, и уж точно не с Полом. Он взял с собой ружьё?
Гарри кивнул. Она шумно вздохнула.
– Молись, чтобы он его не нашёл.
– Может, нам обратиться в полицию?
– Милый, дорогой мой Гарри! Ты забываешь, где мы находимся. Даже будь поблизости что-то смыслящий полицейский, да хоть целый отряд, что бы они сделали?
– Поймали бы его.
– А потом что? – Она попыталась выговорить что-то ещё, но не смогла и начала заново: – Когда женщина позволяет мужчине себя… оскорбить, судебный процесс почти всегда оставляет на ней нехороший отпечаток. Тогда как мужчина спокойно уходит от правосудия.
– Но почему?
Она горько рассмеялась.
– Много причин. Не самая последняя из них заключается в том, что Фемида – слепая женщина, а судья – почти всегда нелюбимый старик. Нехватка доказательств или свидетелей. Сконфуженность судьи и присяжных. Недостаточно громкие крики, чтобы показать, что она не получала удовольствия от процесса.
Лишь тогда Гарри понял, что травма, нанесённая Мунком, не свелась к подбитому глазу, и, стыдясь своей глупой наивности, залпом проглотил бурбон и с трудом подавил приступ удушья.
– Прости, – сказала она, – он довольно резкий. Применяется только для медицинских целей. В том числе таких, как последствия насилия и побоев, – она снова вздохнула. – Бесполезно! Только в прошлом году был ужасный случай. Девушку на той стороне Баттлфорда, ирландку, изнасиловал наёмный работник её отца. Сказал, что она его спровоцировала. Она сказала, что отбивалась, как могла, но, когда поняла, что не поможет, просто ждала, когда закончится этот кошмар. Когда судья спросил, почему она не звала на помощь, она ответила, что кричать было бесполезно, поскольку отец уехал по делам, а ближайшие соседи находились в шести милях отсюда. Судебный процесс сильно подпортил ей репутацию. Я слышала, отец отправил её назад в Ирландию. Здесь никто не захотел бы на ней жениться, – она посмотрела ему в глаза. – Не кори себя, Гарри. Даже если я визжала бы изо всех сил, шум молотилки заглушил бы крики. Ты бы и выстрела не услышал.
Он проглотил ещё немного обжигающей жидкости и вместе с ней – глупые слова, которые всё равно не принесли бы успокоения. Он лишь покачал головой и стал ждать, пока она вновь заговорит. Она опустила глаза, разгладила ткань юбки.
– Забавно, – сказала она. – Я никогда не питала романтических иллюзий, даже когда была совсем юной девушкой. Думаю, мать ввела мне слишком действенное противоядие, и к тому же, благодаря пациентам отца, я очень хорошо представляла себе, что мужчина может сделать с женщиной. И всё же мне было интересно, я надеялась однажды… всё это испытать с человеком, которого ценю и уважаю. А теперь я чувствую себя такой глупой, как скряга, хранивший в тёмном углу драгоценный камень только для того, чтобы его украли.
Её лицо при этих словах утратило всякое выражение, и Гарри вновь вспомнил день, когда приехал на ферму Йёргенсенов. Он вспомнил, как ещё несколько недель после того, что случилось в гостинице, чувствовал себя так, будто его лишили жизни.
– Ты осталась прежней, – сказал он. – Он не лишил тебя ничего, что… что делало тебя тобой, – в тишине комнаты было ещё отчётливее слышно, как он запнулся, и она не удостоила его слова ответом. Вместо этого она попросила:
– Расскажи мне о своей жене. Винифред, да?
– Да. Винни.
– Когда вы поженились, она… она была…
– Нет, – сказал он. – Я предпочёл бы, чтобы было наоборот. Думаю, правильнее всё же, когда мужчина опытнее женщины.
– А ты разве не…
– Чист, как свежий сугроб, – ответил он.
При этих словах она улыбнулась.
– Она любила другого мужчину, – сказал Гарри. – Ей не позволили за него выйти.
– Значит, она не была твоей?
– Никогда.
– А она знала о твоих… о том, что ты…
– Нет. Но тогда я и сам об этом не знал.
Её глаза чуть расширились от удивления.
– Сама невинность, я же говорю. Можно ещё?
Она кивнула, и он плеснул обоим бурбона.
– Ответишь на ещё один вопрос?
– Конечно, – ответил он, радуясь, что она может думать о чём-то другом, вместо того чтобы вновь и вновь вызывать в памяти жуткую сцену. Она постучала кончиками ногтей по стакану, стыдясь смотреть Гарри в глаза.
– Это… это духовная связь или только физическая потребность?
– У нас с Полом?
Она кивнула, отведя взгляд.
– Думаю, в другом мире, – начал он осторожно, – если бы люди иначе к такому относились, это было бы и тем и другим. Но когда это под запретом и нужно всё держать в тайне, кто знает, чем оно могло бы стать, если бы имело право на существование?
– Интересно, – сказала она, – не будь запретов, много ли мужчин поняли бы, что они такие же, как вы? Иногда я думаю, что большинство мужчин не любят женщин, презирают их, а женятся только потому, что так положено и чтобы были дети. И ещё потому что нет других вариантов.
– Но ведь я-то очень люблю женщин.
– Да? Это радует. Только не…
– Не в этом смысле. Да.
Вернулся Пол, разогретый ездой под дождём и по темноте и вместе с тем валившийся с ног от усталости. Как всегда, брат и сестра сразу всё поняли без лишних слов.
– Я думал, ты в постели, – сказал он.
– Мы разговаривали, – ответила Петра. – Ты замёрз. У меня осталось немного горохового супа с беконом. Давай накормлю вас обоих. Далеко уехал?
– Был уже на полпути к Зумбро, но понял, что даже примерно не представляю, что делать, когда приеду туда.
– Значит…
– Нет. За убийство меня не арестуют. Но если он вернётся…
– Сомневаюсь, – пробормотал Гарри.
– Если он вернётся, – сказала Петра, вновь поворачиваясь к печи и ставя кастрюлю с супом разогреваться, – разрешаю тебе его изувечить. А пока давай оставим всё как есть.
У неё не было аппетита, но оба мужчины внезапно вспомнили, что до смерти хотят есть, и простая пища возбудила в них лихорадочное оживление и желание говорить о чём угодно, кроме страшного насилия, произошедшего в этой комнате всего несколько часов назад. Они обсуждали урожай, грядущее похолодание, советовали Гарри построить новый амбар, побольше и попрочнее, чтобы хранить там запасы еды на зиму, потому что по дорогам будет не проехать из-за снега.
Гарри боялся прихода зимы ещё в Мус-Джо, отчасти потому что его маленькая комнатка была очень холодной, но больше – потому что Йёргенсены внушили ему ужас перед сезоном смерти, опасности и мрачных размышлений, свойственных скандинавам. Слэймейкеры, напротив, ждали её, как дети ждут Рождества, строили планы, мечтали о зимних развлечениях. Петра предвкушала, как будет, не стыдясь, читать при свете дня, а Пол считал дни, когда достанет лыжи и маленькие санки, на которых катался всю прошлую зиму. Их нетерпение оказалось заразительным, и Гарри сам начал ждать, когда проснётся и увидит морозный узор на окнах.
Вновь полил дождь, заколотил по крыше, и Слэймейкеры слышать не желали, чтобы Гарри ехал домой. Петра притащила подушку и лоскутное одеяло, постелила ему на диване, где Пол проводил ночь за ночью, пока Гарри выздоравливал. После долгих месяцев, в которые ему приходилось ночевать в одиночестве, было приятно слышать и наблюдать, как другие люди ходят по дому или как Петра вышла в уборную и оставила свет гореть для Пола. У неё была лишь одна просьба, которую не пришлось произносить вслух.
– Я закрою дверь на задвижку, когда вернусь, – тихо сказал ей Пол. – Ну, или Гарри закроет.
Гарри лёг спать последним. Обе комнаты проходили через прихожую, где его уложили. Он выбежал под дождём в уборную, потом закрыл дверь на засов, разулся и снял куртку, погасил лампу и свернулся на довольно неудобном диване, поплотнее накрывшись одеялом. Он совсем недолго пролежал с закрытыми глазами, когда отворилась дверь. Шаги были такими звучными даже в носках, что он сразу понял – это Пол.
– Подумал, тебе холодно, – пробормотал он и набросил тяжёлое шерстяное одеяло поверх лоскутного. Гарри узнал это одеяло, лежавшее в ногах кровати Пола. Сделанное из шкуры чёрного медведя, оно было грубым, мягким и невероятно тёплым.
– Спасибо, – сказал Гарри.
Вместо того чтобы проскользнуть назад в свою комнату, Пол уселся на край дивана. Весь сон тут же слетел с Гарри. Петра лежала в соседней комнате и, вероятнее всего, ещё не спала. Устроившись рядом, Пол взял руку Гарри и обвил вокруг себя, словно стараясь найти успокоение в этом неловком объятии. Гарри просунул руку под расстёгнутую фланелевую пижамную рубашку Пола, и Пол крепко прижал его ладонь к своей груди, тёплой, с завитками волос, и размеренно бьющимся сердцем. Потом взял его руку и поцеловал, всего один раз, долгим, нежным поцелуем, прежде чем подняться с тяжёлым вздохом и уйти в свою комнату.
При всей недосказанности, при том, что в темноте они не видели друг друга и не могли посмотреть друг другу в глаза, в этом жесте была та самая неприкрытая нежность, какой раньше между ними ещё не было.
Глава 27
Петра внезапно перестала ходить в церковь. Пол говорил, что ей просто не хочется, но Гарри по своему опыту знал, что она боится направленных на неё взглядов и осуждения там, где раньше были только полное недоумение и неприкрытое любопытство.
Гарри, напротив, продолжал посещать церковь, даже когда Пол вслед за Петрой свёл эти посещения на нет. Дело было не в Господе и не в Иисусе. Само здание не особенно способствовало возвышению души, представляя собой лишь обшитый досками сарай да кое-как сколоченную колокольню, а священник постоянно потел и не особенно годился для службы; нетрудно было представить, как его вынудили спешно покинуть английский приход. Но Гарри успокаивало ощущение близости к дому и родной Англии, какое приходило только там; успокаивали цветы на подоконниках, и до боли знакомые слова на пятнистых от сырости страницах, и британский флаг у алтаря.
Главным занятием Гарри была копка водосточной канавы, чтобы не таскать из кухни грязную воду в тазах, а просто спускать её в раковину. Потом нужно было отвезти мешки с зерном на железнодорожную станцию и закупить запасы на зиму, пока глубокие снега не отрезали его от мира.
Однажды утром, когда он работал в кухне, к нему пришла Петра. Он уже выкопал канаву, установил раковину и кран и теперь конопатил дыру в стене, которую просверлил, чтобы вывести из дома водопроводную трубу.
Просьба Петры показалась ему странной. Она собиралась ехать в ближайший индейский лагерь и хотела, чтобы Гарри составил ей компанию. Краснокожие женщины часто приходили к ней, но Пол был против ответных визитов с её стороны, и, при всей своей бунтарской храбрости, она боялась отправляться туда одна, без мужчины.
Снег был ещё неглубоким, и по дорогам вполне можно было пройти, если двигаться медленно. Гарри боялся стать причиной раздора между братом и сестрой.
– А Пол… – начал он.
– Он не знает, куда я собралась, – призналась Петра. – Думает, мы с тобой едем в Веру.
– Ты так уверена, что сможешь меня убедить?
– Ну не хочешь, поеду одна.
Гарри знал, что Пол против всего этого, оттого что боится белых женщин, а не краснокожих мужчин. Злые языки и общественные связи – вот что могло по-настоящему навредить Петре. Недоверие к индейцам, бывшее у белых поселенцев в крови, раздражало Пола, но от него было никуда не деться.
– И слышать об этом не желаю, – заявил он. – Сиди тут в тепле, а я пока оседлаю лошадь.
Он оделся как можно теплее, не забыл даже толстый головной убор из шерсти с начёсом, купленный у поставщика в Стрэнде; он и впрямь оказался бесценным приобретением. Гарри носил его все холодные месяцы, иногда даже спал в нём. Петра явно торопилась. Она хорошо ездила верхом, вообще была единственной женщиной, какую он чаще видел в седле, чем в маленькой двухколёсной двуколке, но он чувствовал, что она напряжена и явно нервничает, и побоялся отпускать её одну ещё и поэтому.
Поблизости находились два лагеря индейцев, проживавших здесь безо всяких на то прав; они не пожелали никуда уходить, когда построили железную дорогу и местность наводнили переселенцы из Европы, чьи торговые возможности рано или поздно всё равно привели бы к конфискации земли. Одним лагерем, с восточной стороны, управлял вождь по прозвищу Пожиратель Французов, другим, с западной, – вождь Вумпум. Женщины и дети, так часто посещавшие дом Слэймейкеров, жили в лагере Вумпума. Ходили разные слухи по поводу того, долго ли протянут эти два лагеря и когда сюда явится конная полиция, чтобы выселить их и освободить землю под фермы. Привычные занятия, дававшие пищу и доход – охота, отлов животных, выращивание лошадей, – теперь не представлялись возможными, поскольку бо´льшая часть территории, прежде им принадлежавшей, была огорожена.
Когда Гарри и Петра ехали туда, чаще друг за другом, чем бок о бок, потому что дороги уже начало заметать, она сказала ему, что мужчины, судя по всему, теперь живут на средства женщин, вяжущих одеяла и отделывающих вышивкой и бусами изделия из кожи, какие можно продать или по крайней мере обменять.
– Если представится возможность, мы оба должны что-нибудь купить, – сказал она. – Из вежливости, потому что они голодают и потому что ты не пожалеешь. Они делают такие красивые вещи! Но не жди, что они будут говорить с тобой по-английски, тем более старики. Думаю, не только от незнания, но и из гордости.
В тихом, морозном воздухе запах лагеря донёсся до них раньше, чем они его увидели: древесный дым и примешанный к нему жгучий аромат чего-то, что готовили или курили. На первый взгляд Гарри показалось, что вигвамы построены бестолковой кучей, но, когда они подъехали ближе и им навстречу выбежала шумная толпа детей, узнавших Петру, он понял, что здесь царит такой же порядок, как в любом поселении, где дома выстроены из камня: маленькие вигвамы, в которых жили, большие, где проходили общественные собрания. Несмотря на снег, люди продолжали работать на улице: чистили шкуры животных, натянутые на деревянные каркасы, готовили мясо, чтобы потом засушить, чинили телеги. Мифы белых людей об индейцах, только и делающих, что курящих трубку, сразу же разбивались о реалии жизни, стоило подойти ближе и услышать шум всевозможной деятельности. Трудно было представить контраст сильнее, чем между этим лагерем и жалкой хижиной, где обитал Варко.
Петра слезла с лошади, и Гарри тоже. Она сказала ему, что лучше доверить Китти местным мальчикам, которые отведут её туда, где накормят и напоят. После этого они вошли в лагерь. Вождь и его сыновья ушли в лес проверить капканы, и их приняла пожилая скво.
Гарри поздоровался, снял шляпу и вслед за Петрой уселся на кожаную подушечку, на которую указала старая женщина. Петра пробормотала что-то на языке кри, потом добавила по-английски:
– Мы хотим увидеть Лили. Лили Гром.
Женщина, казалось, поняла, потом вопросительно посмотрела на Гарри.
– Нет, – сказала Петра. – Нет. Только я.
Жена вождя хрипло подозвала к себе маленькую девочку, которая пробралась в вигвам вслед за Гарри и Петрой, и сказала ей что-то, что явно было приказом.
Повисла долгая тишина. Слышно было лишь потрескивание брёвен в камине. Судя по всему, пожилую скво это совершенно не беспокоило. Она жестом предложила Гарри покурить её трубку, но он с улыбкой отказался, изобразив кашель, чем очень её позабавил.
– Смешной, – сказала она Петре, указав на Гарри. – Смешной человек.
– Да, – ответила Петра, тоже взглянув на него. – Очень смешной. Ах да, – она достала из карманов пальто небольшую баночку черёмухового варенья и несколько булочек, завёрнутых в платок. – Это вам и вождю Вумпум.
Пожилая женщина самодовольно взяла подарки и положила рядом с собой. Вернулась девочка и сообщила, что Лили готова их принять. Скво отпустила Гарри и Петру, и они пошли вслед за ребёнком. По дороге они встречали любопытные взгляды; лишь женщины, знавшие Петру, тепло приветствовали её и всё любопытство оставляли на долю Гарри.
– Они боятся, что у них отберут детей, – тихо сказала Петра. – И их страхи вполне оправданы.
Гарри хотелось получше рассмотреть индейцев, но беспокоило, что зачастую он не мог понять, мужчина перед ним или женщина. Мужчины не носили бороды, отпускали, как женщины, длинные волосы. С возрастом они одинаково старели; часто встречались женщины с угловатыми, резкими, мужскими чертами лица. Непривычному человеку ничего не говорила об их половой принадлежности и национальная одежда; ситуацию усугубляло и то, что женщины переняли самые практичные предметы европейского гардероба, которые, конечно, тоже были мужскими. В сравнении с европейскими дамами, всячески старавшимися подчеркнуть свою женственность, что занимало много времени и сил, индейские представительницы прекрасного пола поражали мужскими качествами: непринуждённостью, решительностью, властностью. Гарри постеснялся спросить у Петры, но предположил, что это было одной из причин, по которым её привлекала их культура.
Вигвам Лили Гром стоял чуть поодаль от прочих и, в отличие от них, повернут к реке и окрестностям, словно она охраняла лагерь. Выше Гарри ростом, сильная, с мощными руками и выдающейся челюстью, она, казалось, без труда сумеет убить бизона и побороть молодого быка; тем не менее на шее у неё висели ожерелья из перьев, а на ноге – маленький мальчик.
– Какой чудесный! – сказала Петра, взъерошив мальчугану волосы. – Ваш?
Лили Гром раскатисто расхохоталась, показав сверкающие зубы.
– Я за ним слежу, – сказала она резким голосом. – Он любит свою Лили – да, моё сокровище?
Мальчик кивнул и зарылся лицом в её юбки. Улыбка сошла с её лица.
– Что вам нужно от Лили?
– Алава сказала, что вы можете дать мне… ну, лекарство, которое мне нужно, – сказала Петра.
– Пошли, – ответила Лили, но прежде сжала твёрдой рукой плечо Гарри. – Ты, – сказала она, – красавец, подождёшь тут.
Петра ободряюще посмотрела на него, прежде чем войти внутрь:
– Я быстро.
Очевидно, индейцы с особым почтением относились к Лили, поскольку, когда она увела Петру в палатку, остальные решили, что настало время осаждать Гарри. Один поманил его пальцем, желая показать мокасины, ещё одна женщина потянула за рукав, чтобы он обратил внимание на банки с едким медвежьим и буйволиным жиром. Гарри выбрал симпатичные маленькие мокасины с вышивкой, которые решил отправить Филлис на Рождество. Сезон насекомых уже закончился, но он всё равно купил бутылку весьма действенного масла от комаров. Когда он расплатился, индейцы расступились, и он увидел, что Лили Гром бредёт к нему по снегу.
– У меня вопросы, – буркнула она.
– Да, конечно, – он смотрел мимо неё, тревожась за Петру.
– Ты её муж?
– Нет, – ответил он.
– Любовник?
– Нет, конечно. Мы друзья. Просто друзья.
– Друзья, – Лили, казалось, пережёвывала это слово. Потом спросила: – Так ты знаешь о ребёнке? – и сразу же поняла по его реакции, что он ничего не знает.
– Мне нужно с ней поговорить, – сказал он. – Где она?
Крепкая рука легла Гарри на грудь, вновь помешав сдвинуться с места. Мимо проскользнул индеец; вне всякого сомнения, Лили обладала над ними духовной властью. Гарри пришла в голову странная мысль, что она, прикоснувшись к людям, может прочесть их мысли, что её рука слышит больше, чем уши.
– У огня, – наконец ответила Лили. – Греется. Думает. Надо как следует подумать. Ребёнок может разозлиться и замучить её.
– Она ждёт ребёнка?
– Да. Почти два месяца. Отец, верно, плохой человек.
– Да, – сказал Гарри.
– Чего она хочет, то против закона. Поэтому она пришла ко мне, ясно?
– Вполне.
– Если скажешь кому, я тебя больше не увижу. Никто здесь больше тебя не увидит.
Он кивнул.
– Это опасно?
– Опасно. Много что идёт не так.
– Как вы… избавитесь от ребёнка?
– Это легко. Травы. Хорошие травы, плохие травы. Красный воронец. Синий воронец. Это хорошие. Болотная мята – плохая. Будет тошнить, голова будет кружиться. Сердце колотиться. Придётся на несколько дней сказаться больной, – Лили Гром сдавленно засмеялась. – Не придётся – она и так будет болеть.
– Это очень вредно?
– Бывает.
– Люди умирают? Женщины умирают?
– У меня – нет. Когда сами выпьют слишком много – да. Медленно. Им очень больно. Живот очень болит. Но Лили будет осторожна.
– Я должен её увидеть.
– Ты её любишь?
Сильная рука вновь коснулась его груди, словно читая мысли.
– Да, но… Да. Я очень её люблю.
Лили окинула взглядом маленькие мокасины, купленные для Филлис, широко улыбнулась и отступила в сторону, давая ему пройти. Он увидел Петру, которая сидела, ссутулившись, на низком резном стульчике у огня. В вигваме стоял сильный запах, не то чтобы неприятный, но очень выразительный – то ли пахли травы, то ли тлеющая древесная кора. Лили накинула на плечи Петры полосатое одеяло, прежде чем оставить её наедине с мыслями.
– Ты этого не сделаешь, – сказал он.
– Придётся, – ответила Петра.
– Нет. Выходи за меня.
Она ахнула.
– Выходи за меня замуж. Ребёнок будет нашим. Я стану его отцом.
– Но ты не…
– Если я буду рядом, я буду его отцом.
– Но если я не хочу замуж?
– Эти травы очень опасны. Она только что подтвердила. Мы можем пожениться тихо. В Баттлфорде. А потом я оставлю тебя в покое.
Петра улыбнулась, глядя на огонь.
– Мечта всей жизни, – она вздохнула. – Просто чудесно!
– Поговори об этом с Полом.
– Представляю себе, как он будет счастлив.
– Ну, делай как знаешь, – его разозлил её тон. – Пей травы. Мучайся. Убей ребёнка.
– Это ещё не ребёнок. Это только… я никого не убиваю.
– Ты веришь в собственные слова?
– Это только ниточка, вот и всё, – сказала она и большим пальцем ноги подтолкнула камушек поближе к огню, – маленький сгусток, облачко.
Она казалась такой расслабленной, даже пьяной. Он подумал, что она, может быть, уже приняла дурманящий напиток, приготовленный мужеподобной ведьмой. Потом уловил запах трав, исходивший от костра, и понял, что тоже расслабился, несмотря на холод, мокрые ноги и бешено стучавшее сердце. Всё оказалось до боли просто. Он женится на Петре, и все трое будут жить рядом, бок о бок. И ребёнок с ними.
Он вспомнил Филлис, тепло маленькой ручки, которую держал, прогуливаясь с ней у реки в Раднор-Гарденс[36], сладкий аромат её кожи, когда он целовал её перед сном, бурные рыдания на станции в Строберри-Хилл, где он прощался с ней навсегда.
Он повернулся, чтобы поднять кусок полотна, висевший у входа в палатку, и выйти. Лили Гром стояла снаружи, слушала и ждала. Ладонь Петры скользнула в его ладонь, чуть сжала.
– Ты точно этого хочешь? – прошептала она. – Бедняжка моя, ты точно этого хочешь?
Глава 28
Четыре года протекли так благодушно-медлительно, что Гарри казалось, так было всегда. Будто он всю жизнь, ложась в постель, до того уставал, что у него не было сил на бессонные размышления обо всём, чего не мог изменить, – о погоде, о том, как быть в случае плохого урожая, обо всех трудностях, какие могли беспокоить троих обитателей двух ферм.
В первый год Гарри вспахал пятьдесят пять акров земли и засеял пять. В 1911-м вспахал пятьдесят и засеял пятьдесят пять. В 1912-м вспахал последние пятьдесят пять, засеял сто пять и зарегистрировал землю на себя в земельном комитете Баттлфорда. Пол и новый сосед выступили свидетелями, что он в самом деле вспахал всю эту землю, поставил изгородь, построил стойло, амбар и жилой дом. В 1913-м они с Полом работали не покладая рук.
Участок Гарри всё меньше и меньше походил на необработанный клочок земли и понемногу начал напоминать сперва настоящую ферму, а потом даже дом: на верёвках между фруктовыми деревьями сушилось бельё, цыплята рылись в земле на грядках, а сам Винтер из жалкого поселения в пять сараев у железнодорожной станции стал местом, какое уже не стыдно было назвать городом.
Они с Петрой поженились после воскресной службы; свидетелем с одной стороны выступил Пол, с другой – мать священника. Петра любила дом, где жила с братом, но Гарри нужно было жить хотя бы часть года в том доме, который он впоследствии намеревался сделать своим, и она перебралась к нему. К тому же, как она однажды обмолвилась, в этот дом ни разу не ступала нога Мунка.
Поскольку большинство участков было ещё не обжито как следует и зимой жить и работать в одиночку было слишком опасно, мужчины часто съезжались вместе в самые холодные месяцы или даже закрывали дома на зиму и снимали жильё в ближайшем городе, пока не потеплеет. Поэтому никого не удивило, когда Пол запер на зиму свой дом и поселился у сестры и Гарри. Как правило, засыпал он на диване, но по крайней мере несколько часов каждой ночи проводил в кровати Гарри; весной, когда он вновь переехал в свой дом, мужчины работали каждый на своём участке, но Пол часто заходил на ужин к супругам, после чего Гарри шёл навестить его жилище и возвращался к себе на рассвете. Всё это никогда не обсуждалось, но Гарри без лишних слов понимал, что брат и сестра, любя друг друга, наслаждаются каждый своей свободой. Часы досуга, которых прибавилось после того, как ушла Петра, Пол заполнял чтением книг без разбора. Петра тем временем научилась стрелять и шутила, что Гарри лучше не входить по ночам к ней в спальню без стука.
Ребёнок Петры, их ребёнок, появился на свет в июне. Роды были такими долгими, что Гарри успел съездить в Юнити и обратно за доктором Раутледжем. Малышку назвали Грейс, в честь матери Гарри. Несмотря на принятый у фермеров стереотип, что все родители мечтают о сыне, Гарри воспринял рождение дочери с таким же облегчением, как Петра: у девочки в любом случае было бы меньше сходства с биологическим отцом. Без стеснения жалуясь на все тяготы беременности, особенно когда пришёл сезон жары и мух, Петра беспокоила Гарри; он волновался, что она возненавидит ребёнка так же сильно, как период его ожидания, и будет столь же непохожа на других матерей, как на других жён. Но, однако, материнство пробудило в ней глубоко коренившиеся инстинкты. Она не сюсюкалась с ребёнком, но обожала её, терпеливо снося все бесконечные хлопоты и рутинную работу, связанную с воспитанием; её интересовали все грани развивавшегося характера Грейс. Она заказывала новейшие книги по теории педиатрии, завела дневник, куда записывала свои наблюдения за развитием ребёнка.
Филлис так и не поблагодарила Гарри за мокасины, как не ответила на все его письма, и он начал подозревать, что от них просто избавляются, не показывая ей. Потеря первой дочери стала болезненной прививкой, и вторую он старался любить не так сильно. Его сердце не очерствело, но Гарри не позволял ему слишком размякнуть.
Реакция Пола на всё это была совершенно неожиданной. Хотя он немного успокоился, видя Петру замужем, а значит, под защитой, ему не давала покоя мысль, что её ребёнок – от Мунка.
– А если он придёт за ним? – спрашивал он, лёжа в постели с Гарри. – А если ребёнок пойдёт в него и будет нас ненавидеть?
Он был совершенно не готов к волне любви, захлестнувшей его, когда малышку, завёрнутую в шаль, впервые положили ему в руки. И если, когда её лицо начало приобретать определённые черты, она стала похожа на кого-то из них, то только на него; когда она была сосредоточена, то хмурилась, как Пол, а когда в возрасте около года начала смеяться, это был детский вариант его долгого раскатистого смеха.
Он не мог пройти мимо, чтобы не погладить её по голове или не взять на руки, и его любовь была взаимна. Он приносил ей всё новые подарки, едва только она начала понимать их ценность: цветок, пёрышко, тряпичную куклу, игрушечную лодку, которую вырезал перочинным ножом. Когда она капризничала и когда у неё резались зубы, Пол мог успокоить её, как никто из родителей, просто прижимая её к груди и что-то мурлыча. Прежде чем научиться произносить его имя, она называла его «папа», чем бесконечно забавляла Петру.
Вторая дочь Гарри росла при совсем других обстоятельствах, чем первая. Во времена младенчества Филлис он не работал. Теперь же он только и делал, что работал, и когда поздно вечером возвращался домой, Грейс зачастую уже спала. Он видел своё дитя лишь украдкой, в обед, да ещё по воскресеньям. Филлис опекали нянечка и мать, у Грейс же была только Петра, которая всегда была рада передать её кому-нибудь на руки и любоваться ей с другого конца стола. Виллы Херн-Бэй и Ма Тэрейн могли похвастаться детскими комнатами – хорошо проветриваемыми помещениями, расположенными достаточно далеко, чтобы не самые приятные моменты младенчества и детства были надёжно скрыты от глаз и ушей родителей. В деревянном доме, пусть даже крепко построенном, такой роскоши не было. Малышка либо лежала в кровати, либо нет. Стены, обшитые деревянными панелями, приколоченными к каркасу, даже когда их утепляли на зиму, не сильно заглушали плач и крики радости на расстоянии всего двух комнат.
Никто из них не был особенно охоч до новостей, включая Гарри, в Англии взявшего себе за правило каждое утро начинать с чтения газет. Сюда печатные издания доходили случайно, как правило, уже давние, забытые кем-нибудь в баре или на станции в зале ожидания. О событиях другого рода сообщалось в письмах; у Пола не было ни времени, ни желания кому-либо писать, поэтому и ответов он не получал; оба корреспондента Гарри его отвергли. Петра временами переписывалась со старыми школьными подругами, хотя обстоятельства её новой жизни увеличили пропасть между ними. Выйдя замуж и став матерью, она шутила, что наконец-то у неё появились новости, которые они поймут. Разумеется, узнав об этом, её завалили посылками – свадебными подарками и детскими вещами, слишком уж хорошенькими для пыльной прерии.
В Лондоне Гарри предполагал, что деревенские жители мыслят узко и не интересуются ничем, что выходит за пределы их фермы; теперь же он ясно видел, что вопросы, обсуждаемые после службы в церкви, в магазине текстильных товаров или на железнодорожной платформе – открывается ли новый магазин стройматериалов, годится ли новое средство против сусликов, – занимают их гораздо больше, чем вести из Торонто или Лондона.
С известием о войне всё изменилось, хотя о ней объявили в августе, когда подготовка к уборке урожая шла полным ходом. Новости быстро распространялись: их объявлял проповедник с кафедры, о них рассказывали молотильщики, о них писали в объявлениях. Сначала они всех запутали. Как преданный доминион, Канада, конечно, должна была поддержать господствующую державу и послать на войну своих сыновей, пусть даже не англичан по происхождению, но, как страна кормящая, она должна была поставлять и пшеницу. А пшеница не могла расти, собираться, молотиться, укладываться в мешки и высыпаться сама по себе.
Вопрос о том, что Гарри и Пол останутся на земле, только что ставшей их собственной, вместо того чтобы отправиться на далёкую войну, ничего для них не значившую, даже не поднимался. Кроме того, в тридцать девять и тридцать шесть лет они были уже староваты для солдат. Они слышали о случаях, когда в семьях, где было много мужчин, младшие сыновья порой сами записывались на службу, радуясь возможности заняться чем-то поинтереснее рабского труда на благо нескольких акров, которые никогда им не перейдут, но в большинстве своём фермеры оставались здесь.
Исключением из всех правил стали молодые люди, которых Петра называла трутнями. Война стала для них резким сигналом, что пришёл конец вольной жизни, полной охоты, стрельбы и развлечений. Ходили сплетни, что они сбежали, бросив хозяйство и погрузив на лошадей все ценные вещи. Были слухи ещё печальнее: они и слышать не хотели, чтобы их прекрасные охотничьи собаки достались индейцам, известным своим немилосердным обращением с животными, поэтому устроили чудовищную эстафету смерти, и каждый застрелил собаку своего соседа, прежде чем отправиться домой сражаться за страну. Это, должно быть, стало последним штрихом сатирической картины, изображающей привычки странных англичан, потому что на самом деле собак оставили здесь. Неделю или две в ночи слышался их вой, совсем не похожий на визги и глухое рычание койотов.
Пол взял себе одну, красивого пойнтера по имени Белла, которая пришла к нему на порог и отказалась уходить. В прошлой жизни она явно была любимым охотничьим компаньоном, если не питомцем, потому что любовь и преданность, какими она одарила Пола, едва он прочитал имя на её ошейнике, не знали границ: она таскалась за ним по пятам, исследуя ближайшие канавы, когда он работал в поле, и прислушиваясь к каждому его движению и жесту, опасаясь, что он уйдёт без неё. Петра дразнила его английским сквайром, но радовалась, что теперь их семью есть кому защитить. Грейс была очарована своей соперницей за сердце Пола, и приходилось уговаривать её не отдавать Белле содержимое тарелки каждый раз, как собака заходила в кухню.
Главной трудностью, какую неизбежно приносила с собой война, была нехватка мужской силы. Молотильщиков пришлось ждать дольше, чем обычно. В ряды экспедиционных войск записалось так много молодых канадских рабочих, ведомых как патриотизмом, так и духом приключений, что машинистам было трудно собрать команду из восьми человек и удержать её до конца сбора урожая. Жители прерий считали, что кормить страну и защищать её – одинаково благородно, но тем не менее сменить комбинезон на униформу им представлялось большим героизмом.
Уже несколько лет Гарри ничего не знал о Джеке. Он писал ему, когда приехал в Винтер, писал их адвокатам, будто считал себя ответственным держать их в курсе событий. Адвокаты сухо подтвердили получение, но ответа от Джека так и не пришло. Молчание брата причиняло Гарри боль, но он старался увидеть ситуацию с точки зрения человека, окружённого большой семьёй, в которой нельзя упоминать даже имени Гарри. Он успокаивал себя мыслью, что такому беспристрастному человеку, как Джек, нелегко было принять решение, и, как бы ни страдал, Гарри решил не вызывать у брата угрызения совести, посылая ему новые и новые письма. Он не написал даже о Петре и о рождении Грейс, полагая, что такие новости лишь приведут к новым распрям.
Сообщение о войне вновь заставило Гарри думать о брате. Джек всегда восхищался войсками Харроу – тем, как они маршируют и обращаются с оружием, какая у них униформа и начищенные сапоги. Он, должно быть, сразу записался в чеширский полк. Может быть, даже в качестве ветеринара. В армии тысячи лошадей – конечно же, нужен специалист, чтобы о них заботиться. Гарри представил себе фотографию в день отъезда Джека на фронт, какой Джорджи, должно быть, хвасталась сёстрам: Джек, прекрасный в новой униформе, стоит, положив на плечо жены заботливую руку, а она, сидя на стуле, гордо смотрит вдаль, олицетворяя собой то, за что он уходит сражаться.
Было хмурое октябрьское утро. Молотильщики наконец добрались до них; снопы покрылись инеем, и, когда их бросали в ревущую молотилку, от холода немели пальцы. Гарри и Пол второй день как возили мешки с зерном на станцию Винтера. В планах было построить там зерновой элеватор – высокое здание, где зерно могло ссыпаться в кучу и отгружаться в железнодорожные вагоны. Загружать его в мешках было трудоёмко и занимало много времени; скоро эту практику должны были признать устаревшей. А пока Гарри наслаждался своей работой, простой радостью – получить билет после того, как взвесят каждый мешок, а в конце погрузки обменять все эти билеты на чек, который можно сразу же обналичить или переписать на свой счёт. Это была приятная подготовка к зиме. Петра сказала, что лишь в это время года он напевает про себя песни.
– Папа как белочка, которая собирает орешки, – говорила она Грейс.
Проехал поезд, битком набитый мужчинами и юношами. Все уезжали на войну, все размахивали флагами. Тепло одетые родственники отправились помахать им платочком или менее жизнерадостно проводить своих защитников. Парень со знаменем в руках запел, и голоса тут же подхватили песню, которую Гарри сразу же возненавидел:
Вперёд, Сэнди, вперёд, Тим! Мы за домом приглядим! Бросьте грабли и лопаты, Позабудьте о девчатах.В гуще толпы устроили своего рода призывной пункт. Два красивых офицера сидели за столом, обклеенным плакатами, какие в последнее время, приходя по почте и по железной дороге, разлетелись по всей стране, как и флаги, и теперь висели и на досках объявлений в церкви, и у входа на почту: «Поддержите их!», «Все твои друзья сражаются, а ты?». Даже ни в чём не повинного канадского бобра и того заставили продавать военные облигации, изобразив на плакате с надписью «Пусть вся Канада будет при деле!».
Вера в короля и страну, имперская разновидность веры в бога, которого славили по воскресеньям, стала неотъемлемой составляющей жизни всей нации, как лужайки и тосты с маслом. Но Гарри, с тех пор как эмигрировал, начал замечать, что не разделяет всеобщего патриотизма, и это качество у других вызывает в нём испуг. По счастью, его окружали единомышленники. Пол сказал, что чувствует себя скорее канадцем, чем шотландцем или британцем, а Петра терпеть не могла любые войны и не доверяла побуждениям тех, кто их оплачивает. Она считала, что главное в таком показном патриотизме – именно выставление его на всеобщее обозрение; нужно, чтобы все видели, как они собирают средства, как размахивают флагами. Но Гарри заметил, что она не говорит об этом за пределами двух их домов.
Повернувшись, Гарри взвалил на плечо новый мешок и, проходя между телегой и машиной для взвешивания, поймал на себе взгляд Пола. Всю прошлую ночь они провели вместе, больше из-за усталости, чем из романтических побуждений, но, проснувшись на рассвете в комнате Пола, Гарри увидел, что Белла свернулась клубочком на их сброшенной рабочей одежде и что Пол, не проснувшийся до конца, может быть особенно нежным; весь сегодняшний день Гарри был медлителен и глуп от любви, не только к Полу, но и к своим девочкам, Петре и Грейс, которые ещё спали, когда он вернулся домой и растопил печку, чтобы приготовить всем кашу.
– Давайте, ребята, пока есть время, а то скоро мы уйдём. Никто не любит трусов. – Голос показался ему знакомым, несмотря на новый акцент, имитирующий канадский. Загрузив взвешенный мешок в вагон, Гарри обернулся и увидел, что офицер повыше и покрупнее – Троелс Мунк.
Пол тоже это заметил и уже шагал к платформе.
– Нет! – закричал Гарри и, рванувшись вперёд, схватил Пола за рукав.
– И как у него наглости хватает? – прорычал Пол. – Клянусь, я всю рожу ему разобью! – От бешенства его трясло.
– Он того не стоит, – сказал Гарри. – Может быть, это даже не…
– Да он это. Я сукина сына сразу узнаю.
Ругательство пронеслось по переполненной платформе, словно свист плети, и женщина с резкими чертами лица, завёрнутая в британский флаг, как в шаль, сурово взглянула на них.
Начальник станции подал сигнал, и вербовщики пошли в вагон, но тут Пол вырвался из рук Гарри и метнулся за ними, крича: «Мунк!» Видя, что он собирается запрыгнуть в движущийся поезд, Гарри крепко схватил его за плечо. Офицер, что был покрупнее, повернулся к ним, прежде чем сделать последний шаг и унестись в поезде. Это, вне всякого сомнения, был Мунк. Он увидел, кто кричал, увидел руку Гарри на плече Пола. Когда поезд рванул вперёд, он ухмыльнулся им в открытое окно и состроил гримасу.
В тот день Пол был мрачнее тучи. У человека попроще такое настроение можно было бы принять за хандру, но он не привык хандрить. Это был скорее гнев, который он изо всех сил сдерживал, не давая прорваться. Когда Гарри попытался успокоить его, Пол отрезал: хватит! – без неприязни, но с решительностью, какую Гарри привык уважать.
Когда они вернулись домой, он не заглянул на пару минут, как обычно, чтобы повидаться с Грейс и её мамой, а лишь свистнул, подозвав Беллу, и пошёл домой.
Гарри ничего не сказал Петре о встрече с Мунком, не желая волновать её безо всяких оснований. Следующие два дня Пол не заходил к ним, распахивая чуть подмороженное жнивьё и, очевидно, предаваясь невесёлым мыслям.
На следующий день Гарри загрузил оставшиеся мешки, в последний раз собираясь на станцию. Петре нужно было отправить письма и зайти в магазин, выбрать ткань на новое платье Грейс. Сначала Гарри выгрузил пшеницу, чтобы ему выдали чек и он пошёл с ним за покупками. Петра решила к тому же, что Грейс надо купить новые сапоги, прежде чем погода испортится, так что дёшево было не отделаться.
Почта занимала часть весьма расширившегося главного магазина. С началом войны она стала маленькой площадкой для дискуссий, обмена новостями и сплетнями, даже более важной, чем церковный двор, где люди всё же несколько смущались присутствия священника. Отношение к Петре несколько улучшилось, поскольку поблизости не было доктора и часто требовались услуги медсестры, но расположение к индейским женщинам, даже когда оба лагеря смели с лица земли, на их месте выстроили фермы, а обитателей разогнали, создало ей неоднозначную репутацию.
– Конечно, никто не говорит обо мне совсем неприятные вещи теперь, когда я жена и мать, – сказала она, – но я знаю, их эвфемизмы ещё в ходу. Они называют меня своенравной и эксцентричной. Уверена, что Грейс скоро начнут называть бедной Грейс Зоунт, если ещё не называют, как будто я позволяю ей бегать босиком, а кормлю сорняками и беличьим мясом.
Пока Петра разглядывала рулоны ткани в присутствии Грейс как главного критика, Гарри обналичил чек; владелец магазина сделал отметку в книге счётов и положил чек в ящичек под прилавком.
– Никогда не видел, чтобы человек с мешком бегал так быстро, как брат вашей жены, – сказал он.
– Да? – только и ответил Гарри. Слухи смущали его, и он старался не поддерживать их. Он знал, до чего Пол ненавидит, когда его обсуждают.
– Впрочем, – продолжал владелец магазина, переходя на коварный шёпот, – учитывая, как было дело, удивляться нечему. Бьюсь об заклад, на его месте я и сам бы метнулся.
Гарри понял, что его метод не сработал и придётся что-то сказать.
– И как же, по-вашему, было дело? – спросил он.
Владелец магазина окинул взглядом посетителей, с которыми явно общался, прежде чем вошёл Гарри.
– Ну, об этом я говорить не могу, – сказал он, указывая в сторону Петры и Грейс, – в присутствии женщин и детей.
– Тогда чего же ради вы вообще заговорили об этом? – рявкнул Гарри и сразу же заметил, сколько удовольствия эта внезапная вспышка гнева доставила окружающим. Чувствуя, что краснеет, он повернулся и пошёл было к Петре, но потом, подумав, что спрятаться за её спиной – значит ещё больше показать своё раздражение, извинился и вышел на улицу, чтобы подождать их с Грейс возле повозки.
Покончив с покупками, Петра вышла – тоже в плохом настроении; Грейс, у которой была привычка брать пример с окружающих, принялась капризничать, чем, конечно, ещё больше рассердила мать.
– Узколобые сплетники, – проворчала она, помогая Грейс забраться в повозку и усаживаясь следом.
– Что такое? – спросил Гарри.
– Да нет, ничего. Просто я слишком восприимчива. Грейс, потише. Мы уже едем, видишь? Так-то лучше, да?
Стук копыт и дорога всегда убаюкивали Грейс, поэтому, когда она была совсем маленькой, Петра порой брала её на руки и посреди ночи садилась в седло. Но сегодня ничего не помогало, и малышка тихо, но безостановочно жаловалась всю дорогу, пока Гарри вёл двуколку мимо хижин и домов по грязи, камням и деревянному тротуару – теперь всё это скорее с оптимизмом, чем с иронией, называлось главной улицей. Неприятный разговор с владельцем магазина снова вызвал то чувство страха и стыда, какое, он был уверен, давно покинуло его навсегда. Тихие жалобы Грейс, которые становились тем настойчивее, чем больше Петра старалась не обращать на них внимания, таким образом доказывая неэффективность этой методики, словно озвучивали всё то, что творилось в его душе.
– Думаю, нам нужно зайти к Полу, – сказал он. – Я могу один за ним зайти, если ты замёрзла.
– Не замёрзла, – ответила она. – Давай. Можем заглянуть к нему на обед, можем угостить его пирогом. Ты волнуешься? Грейс, пожалуйста, потише. Тсс, детка!
– Не то чтобы, – соврал он. – Просто… немного странно, что мы не общаемся с ним уже два дня.
Если бы он рассказал ей об этой отвратительной сцене на станции, она, конечно, поняла бы его тревогу.
Что, если Пол поранился, когда пахал, или его лягнула лошадь? Подъезжая ближе, он услышал лай собаки и тихое ржание непривязанных лошадей Пола и подумал, что лучше бы сначала отвёз домой Петру и Грейс. Он снова вспомнил того юношу из Торонто, о котором Пол никогда не рассказывал, даже в самых интимных разговорах. Того, что пытался покончить с собой. Гарри представил, как тяжёлое тело Пола медленно качается на ветру на скрипящей верёвке, и беспричинный страх так усилился, что, спустившись вниз, чтобы привязать лошадей к балкам веранды, он с трудом подавил в себе желание сказать Петре, чтобы подождала с ребёнком в повозке.
Он помчался в дом, что было ненамного лучше, цинично оставив её выбираться из повозки, таща за собой вздорную четырёхлетку. Дверь была открыта, как он и ожидал.
– Эй, – позвал Гарри и сразу же понял, что дома никого нет. Никакого тела в петле тоже не было. Во всяком случае, в доме. Печь остыла.
Он уже готов был бежать на поиски в стойла и в амбар, но тут увидел посылку. Она лежала на пустом столе, так же значимая, как набросанная второпях записка. Маленькая – скорее свёрток, чем посылка, – она была аккуратно надрезана с одного края ножом. Перья, белые перья сыпались из надреза, а чётко выведенный чернилами адрес указывал, что она предназначена:
ПОЛУ СЛЭЙМЕЙКЕРУ, ЭСКВАЙРУ, ТРУСУ И СОДОМИТУ. ВИНТЕР. САСКАЧЕВАН.
Отдав посылку Петре, Гарри бросился к стойлам. Едва он открыл дверь, Белла перестала лаять. Она метнулась к нему и стала бешено лизать ему руки, потом побежала по тропинке, ведущей к большой дороге. Он звал её, кричал, но она лишь резко обернулась и вопросительно посмотрела на него, прежде чем продолжить свой путь. С собаками у него не было такого душевного родства, как с лошадьми, и он знал – ему не хватит сил удержать её. Она, конечно, побежит в город по следам хозяина, прежде чем потеряет его на железнодорожных путях.
Глава 29
Вскоре пришла телеграмма от Пола, сообщавшая, что он вступил в ряды экспедиционных войск Канады и сейчас они выезжают из Саскатуна. Петра предупредила Гарри, что её брат – ненадёжный корреспондент, а потому лучше смириться с затишьем, чем ожидать письма хотя бы раз в три месяца.
– Светские беседы на бумаге он вести не любит, как и в обществе, – сказала она. – Он не видит смысла в том, чтобы писать письма просто из вежливости; если у него есть новости – сообщит, а нет – не станет тратить на это время.
Первое письмо, написанное вскоре по прибытии во Францию, было адресовано им обоим. В нём Пол просил прощения за отсутствие конкретики, но объяснял, что письма просматривают, прежде чем разрешат отправить. По большей части он рассказывал о своей поездке, о том, как он боялся, что корабль перевернётся, как расстроился, добравшись до Лондона и не имея возможности его увидеть, как трудно спать, как колется униформа и как он сожалеет, что в спешке не взял почитать чего-нибудь – пусть даже чёртова Дюма!
Шесть недель спустя Петру официально оповестили, что Пол пропал без вести, а ещё через месяц пришло второе письмо, которое он, должно быть, написал незадолго до того боя, в котором пропал без вести. В конверте было два письма, для каждого из них. Письмо к Гарри, которое было осторожно подписано: «Для Г. с любовью», было намного короче, чем письмо для Петры, полное размышлений и наблюдений. Это было первое любовное письмо в жизни Гарри. Оно резало его без ножа, тем больнее, оттого что было таким кратким и оттого что пришло через месяц чудовищной тоски и тревоги за Пола, пропавшего без вести.
Если позволишь, писал Пол, и если вернусь домой, я хотел бы прожить с тобой всю жизнь, до глубокой старости. С тобой я узнал то счастье, какого никогда не надеялся узнать. У меня нет твоей фотографии (это, конечно, намёк – прислать мне её, и немедленно!), но даже без этого твоё лицо, твой голос, прикосновения твоих рук навсегда в моём сердце, и каждый день, каждую ночь они оживают в моей памяти. Твоя фотография, как эта несчастная бумага, скоро помнётся и покроется пятнами от сырости. Но мысли о тебе не подвластны времени и так же свежи, как в тот день, когда я вынужден был покинуть тебя.
Получив извещение, Гарри сумел сдержать себя в руках, боясь причинить ещё больше боли Петре и Грейс, но это письмо заставило его метнуться без пальто и шляпы по снегу в стойло. Его рыдания слышали только лошади; как многие и многие фермеры до него, он сохранял спокойствие при женщинах, но изливал свою скорбь ласковым животным, которые утыкались носом в его руку и карманы в поисках моркови.
Да, Гарри и Петра справились, гонимые вперёд неумолимыми обязанностями перед землёй и животными, о которых нужно было заботиться, как бы ни разрывалось сердце. Грейс, чьи страдания о пропавшей дядиной собаке были так же невыносимы, как неуёмные вопросы в первое время, когда Пол только что ушёл, помогала им. Как любое дитя прерий, она, едва научившись ходить, сразу же получила множество поначалу простых обязанностей: кормила кур и собирала яйца в корзинку, когда ей было пять, к шести училась доить корову, к семи – вращать тяжёлую маслобойку. Вдохновившись зрелищем, какое собой представляла её мать, чистившая стойла или идущая за плугом – волосы повязаны платком, юбки оставлены ради комбинезонов Пола, – она, казалось, решила ни в чём ей не уступать. Строились планы открыть в Винтере школу, поскольку теперь здесь проживало порядка пятнадцати детей школьного возраста, но финансировать строительство здания и выделять зарплату учителю представлялось не таким насущным вложением средств, как постройка зернового элеватора. Поэтому Петра учила Грейс дома, а по воскресеньям девочка охотно посещала воскресную школу, но скорее чтобы найти друзей своего возраста, чем приобрести познания по части библейских историй.
В день, когда уехал Пол, новости из Европы стали необходимы, поэтому они подписались на еженедельник «Торонто Ворлд». Здесь печатались списки погибших, пропавших без вести, раненых или – в очень редких случаях – попавших в плен канадских солдат. При этом все прекрасно понимали, что письма могут затеряться, потому что многоступенчатая бюрократия войны часто подводит. Сначала боялись плохих новостей, боялись два долгих года, а потом просто нужно было узнать.
Всё было предписано: приличествующий срок траура по мужу или брату; период, который женщина должна выждать после смерти супруга, прежде чем можно будет вновь выйти замуж; слова, какими допустимо выражать сочувствие; ограничения в поведении, которые следовало соблюдать вдовам в первое время возвращения к привычным радостям светского общества, вплоть до оттенков платья. Но никто не предписывал, сколько можно ждать, прежде чем сдаться и начать оплакивать отсутствие тела, праха, даже перемазанного грязью обрывка униформы. Правила, которые Петра так любила нарушать, во всяком случае те, какие касались её личной жизни, теперь стали бы спасением. И кроме понятной зависти, испытываемой к тем семьям, куда вернулся солдат, сильно раненный, но живой, Гарри и Петра ощущали нелепую зависть к скорбящим, у которых были доказанные причины скорбеть, и они пусть жестоко, но были избавлены от нестерпимых мук ожидания.
Хорошо, что они не завели банковский счёт на ферму, лишавший Петру всяких прав. Поскольку ближайший банк был очень далеко, Пол, как и все они, взял в привычку хранить некоторую сумму в надёжном ящике, а большинство чеков, полученных за зерно, относить в магазин. Остатки он всегда отдавал Петре, своей надёжной спутнице, и продолжал так делать, когда она вышла замуж, поскольку знал, что она старательно ведёт учёт. В случае его смерти по условиям завещания, копию которого она нашла в кухонном ящике, всё его имущество переходило к ней как ближайшему родственнику.
Весной 1918 года, дождавшись, когда стает снег, они совершили символический поступок: убрали изгородь, разделяющую их участки, и на её месте поставили ворота.
Вести об окончании войны, о которых трубили в газетах и возвещали с деревянных колоколен, быстро распространились, но сыновья и дочери возвращались домой намного медленнее. Известие о том, что они принесли с собой смертельно опасный вирус инфлюэнцы, было до того чудовищным, особенно в самый яркий момент осознания того, какую несоизмеримую жертву принесла страна, что люди просто не могли этого принять, не могли поверить. Многие заявляли, что это всё немецкая пропаганда, которую разносят по прериям сторонники фрицев или большевики, а то, может быть, и сами пленные немцы, которым позволили работать на ферме в силу нехватки мужских рук. Другие, ненамного более разумные, считали непатриотичной трусостью беспокоиться о такой чепухе, как инфлюэнца, когда героические дети империи возвращаются домой, и в первую очередь нужно воздать им достойные почести.
Петра узнала об эпидемии раньше и больше других, потому что одна из её подруг, вопреки протестам всей семьи, добровольно пошла работать медсестрой в военный госпиталь на востоке Канады и своими глазами видела, отчего пустели палаты. С учётом познаний Петры по части медицины она детально описывала ей всё происходящее. Люди пытались принимать меры: носили маски, избегали больших скоплений народа. Многие даже уезжали в деревни. В Баттлфорде и маленьких городах поблизости никто не волновался, потому что чистый воздух и образ жизни фермеров были до того здоровыми, что никакая болезнь не могла к ним пристать.
После долгих споров с церковным старостой, заявлявшим, что инфлюэнца – всего-навсего обыкновенная простуда, если вы, конечно, не какой-нибудь малахольный, Петра настояла, чтобы они с Гарри пока перестали ходить в церковь; пропустить благодарственный молебен по случаю победы было, в общем-то, не смертельно. Когда приехали молотильщики, она велела Грейс сидеть в кухне, вместо того чтобы помогать подавать на стол и убирать тарелки. А когда объявили, что в Юнити состоится парад в честь перемирия, она строго-настрого приказала дочери остаться дома, даже несмотря на то, что туда собирались все её друзья. Гарри выразил желание пойти.
– Думаю, не нужно уговаривать тебя надеть маску, – сказала она, и он если услышал в её словах иронию, то лишь лёгкую.
– Может быть, мне всё же остаться? – предложил он.
– Нет, нет. Ты совершенно прав. Кто-то из нас должен почтить Пола. И твоего брата.
После долгих лет ранящего молчания Гарри получил столь же ранящую своей малосодержательностью фотокарточку из Честера, почти в точности такую же, как он представлял себе в начале войны. На ней был по-прежнему прекрасный, пусть даже постаревший и усталый, Джек в униформе; Джорджи примостилась рядом на стуле, а на каждой руке сидело по крепкой, здоровой дочери. «Вернулся в целости и сохранности! С приветом, Джек» – вот и всё, что было выведено на обороте. По всей видимости, он подписал таким образом не меньше десяти карточек.
Гарри пообещал Петре, что будет держаться подальше от чихающих и никому не пожимать рук, а если всё же придётся, как можно скорее вымоет их в самой горячей воде. Ещё он пообещал, что поедет верхом, а не в душном железнодорожном вагоне, битком набитом людьми, приехавшими бог знает откуда.
Это был первый его выходной за многие месяцы. Осенние краски уже начинали выцветать; листья срывались с деревьев, и резкий ветер сбивал их в охапки. Как обычно, Китти, как собака, обрадовалась возможности отправиться за пределы знакомых полей; ей было куда приятнее скакать с хозяином на спине, чем тащить повозку или плуг.
Помня переполненные поезда, увозившие молодых людей на фронт, он не думал, что парад в Юнити будет таким маленьким. Конечно, сюда пришли только вернувшиеся солдаты и медсёстры из ближайших округов. Конечно, в Баттлфорде парад был намного больше, и таких парадов от одного побережья континента до другого было не счесть, но всё же было чудовищным потрясением видеть, что мужчин и женщин, кричавших и махавших флагами, стоя на тротуаре, было так много, а тех, кто шагал в строю по главной улице и кого в колясках везли по ней медсёстры, – так мало. К марширующим присоединились и те защитники, кто был слишком юн, чтобы сражаться – бойскауты, например, – и слишком стар, как ветераны, и оркестр – всё ради того, чтобы парад казался больше. Было немыслимо смотреть и не думать о сотнях, тысячах тех, кто ушёл навсегда. Он знал, сколько ферм в одних только Винтере, Йонкере и Лашберне лишилось сыновей, и был не в силах радостно кричать; гул толпы был таким настойчивым, что он ушёл в самый конец, где мог ощущать себя наблюдателем, а не участником, не разделяющим всеобщего торжества.
Конечно, сухой закон не позволял продавать крепкие напитки, но трудно было поверить, что все люди вокруг не выпили ничего крепче чая. В большом ходу были слухи, что в сараях стояли самогонные аппараты. К тому же распространилась теория, что единственная надёжная профилактика инфлюэнцы – употреблять алкоголь. Рассказывали, что у доктора Раутледжа так часто спрашивали спирт для медицинских целей, что он вынужден был вывесить в окне табличку с указанием не задавать этот вопрос понапрасну, потому что ответ в любом случае будет отрицательным.
Гарри почувствовал спиной и услышал Мунка раньше, чем увидел. Тяжёлая рука так резко легла на его плечи, что он отшатнулся, решив, будто кто-то пытается его оттолкнуть.
– Да это же мой старый друг Гарри Зоунт! Как дела, Вертикаль?
Должно быть, он вышел из магазина у обочины, в дверной проём которого теперь вжимал Гарри. Он сдавливал плечо Гарри, давил с силой, но неприятной, желая подчеркнуть их разницу в росте и силе. Уловив в его дыхании запах бренди, Гарри подумал – по-видимому, у Мунка в кармане фляга.
Да, это был тот, кто изнасиловал Петру, кто почти наверняка вынудил Пола так поспешно записаться на фронт. Больше всего на свете Гарри хотелось перерезать ему горло и уйти, обойтись с ним как с падалью, чего он и заслуживал, но Мунк загнал его в угол, и Гарри не хотел доставлять ему удовольствия, показывая, как пытается бороться.
Он слышал от священника, обычно довольно вялого, на первой из нескольких панихид по солдатам, что, теряя близкого человека, те, кто любил его больше всего, наследуют лучшие его качества, так что трус становится чуточку храбрее, а ветреник – чуточку серьёзнее. В смерти не всегда есть благородство, сказал священник. Слишком часто она приходит так внезапно, что не даёт возможности достойно уйти. Но благородство павших остаётся живым.
Гарри понял, что на этот раз сможет уйти от Мунка, как смог уйти от ревущей, ликующей толпы. Он чувствовал запах бренди в горячем дыхании и знакомый солёный, мускусный аромат большого тёплого тела, чувствовал, как они берут над ним звериную силу, заставляя капитулировать, склоняться перед врагом – и понимал, что Пол подарил ему спокойную силу противостояния.
– Здравствуй, Троелс, – сказал он холодно, потом вспомнил его раздутым от самомнения рекрутом, отметил, что его не было в числе марширующих, и медленно пошёл в атаку. – Вижу, ты не в униформе.
Это сработало. Мунк выпустил его руку и шаркающей походкой угрюмо отошёл от него, прислонился к окну магазина, погрузив руки глубоко в карманы пиджака.
– Разве ты не должен гордо маршировать? – продолжал Гарри. – После всего, что сделал?
– Мне пришлось рано оставить службу, – сказал Мунк. – По состоянию здоровья.
– Быть не может. Ты ведь здоров как…
– Лихорадка, – отрезал Мунк. Дальнейшие объяснения потонули в рёве проходившего мимо них оркестра.
Гнев подступил к горлу Гарри, как желчь после слишком сытного обеда. Пол не должен был воевать, хотел он сказать Мунку. Работа на ферме – уважительная причина. Ему было уже тридцать шесть. Когда был призыв, его ровесников не забрали. Это ты его вынудил, правда, сукин сын? Но он ничего не сказал, отвернувшись и глядя на бойскаутов – юные головы высоко вскинуты, бледные голые ноги покрылись мурашками на осеннем ветру. Потом, вновь повернувшись спиной к параду, отошёл от дверного проёма.
– А почему решил вернуться сюда? – спросил он. Мунк посмотрел прямо ему в глаза, и Гарри почувствовал, что новая сила начинает его покидать.
– Мне здесь нравится, – ответил Мунк. – Чистый воздух. Хорошие люди. Плодородная земля. Большие возможности. И никакой, мать её, грязи, никаких ошмётков тел, – всё его тело сотряс сильный спазм, и Гарри увидел, что его собеседник сильно пьян. – Ты ничего не понимаешь, Вертикаль, – сказал он. – У меня остались и ноги, и руки, и лицо, и член.
Женщина, проходившая мимо, услышала его слова и пробормотала что-то неодобрительное. Мунк уставился на неё с таким отвращением, что она на секунду замерла, будто этот взгляд не давал ей сойти с места, потом метнулась в магазин.
– Жаль, что с Полом так вышло, – добавил Мунк.
Я не скажу ни слова, пообещал себе Гарри. Ни слова о посылке, о том, что он знает и что подозревает. Я не доставлю ему этой радости. И, вздохнув, сказал тем жизнерадостным тоном, который был ему так противен у других:
– Да, но главное – никогда не терять надежды.
Вынужденный оптимизм подействовал на него, как заклятие злого волшебника: последняя надежда, которую он вынашивал втайне от беспощадного, всё понимающего рассудка, в последний раз дрогнула и погибла. Пола больше нет. Теперь Гарри был в этом уверен. Глядя на парад, он понял, что в глубине души знал об этом уже много месяцев. И вместе с этим осознанием к нему пришла ещё одна черта характера любимого человека – но не храбрость его, не интеллигентность, не импульсивность, а молчаливая, безропотная покорность судьбе.
– Сестра, наверное, скоро вернётся назад к цивилизации, – предположил Мунк. – Если ещё этого не сделала.
– Нет, Петра всё ещё здесь, – сказал Гарри. – Мы уже несколько лет женаты, – увидев, как расширились глаза Мунка, Гарри понял, до чего он изумлён этим и уязвлён. – Петра – потрясающая, – продолжал он. – Самая сильная и храбрая женщина, что я встречал. Она справляется со всей работой, что раньше делал Пол, и прекрасно воспитывает Грейс.
– У вас есть ребёнок?
– Да, Грейс. Ей шесть лет, – внезапно Гарри захотелось, чтобы она была здесь – не важно, инфлюэнца или не инфлюэнца – сидела бы у него на плечах и смотрела на парад. – Моё маленькое сокровище.
Мунк коротко, презрительно фыркнул.
– Значит, ты теперь настоящий ф-ф-фермер, – пробормотал он, – маленький Гарри.
Глава 30
Когда Гарри ехал по дороге к ферме, уже стемнело. Тоска, накатившая при виде парада, сменялась то злостью, то ликованием, но чаще всего – страхом, когда он вспоминал разговор с Мунком. Мысли снова и снова возвращались к нему, как пальцы сами тянутся к зудящему нарыву. Замёрзший и уставший от поездки, он мечтал об ужине, о миске горячего супа или рагу, о тёплой постели. Но внезапно его сердце замерло – он увидел у коновязи, которую они недавно поставили, чужую лошадь.
К несчастью, это была самая подходящая пора для визитов – урожай уже собрали, а снег ещё не выпал; желание общаться усилилось, когда кончилась война и всем не терпелось поделиться семейными новостями. Привязывая Китти и задавая ей корм, он уговаривал себя побыть радушным хозяином и утешался тем, что стол уже накрыт.
Приглядевшись, он узнал не лошадь, но седло, закреплённое знакомой узорчатой подпругой, какие выдавали напрокат на извозчичьем дворе возле станции Винтера. Значит, гость приехал поездом…
Гарри помчался по веранде к залитой ярким светом кухне, с трудом сдерживая улыбку и звук любимого имени. «Пол! – хотелось ему закричать. – Пол!»
Должно быть, он распахнул дверь слишком резко, потому что все сидевшие за столом повернулись и ошарашенно посмотрели на него. Петра, явно того не желая, сидела там, куда не садилась никогда, – на месте Грейс. Её лицо побледнело от напряжения и страха. На другом конце стола, на старом резном стуле Гарри, который он приобрёл на аукционе в Ллойдминстере и который особенно любил, сидел Мунк. Перед ним стояла тарелка с полусъеденным ужином.
На коленях у него сидела Грейс.
Все единогласно признали, что она очень похожа на Пола, но рядом с родным отцом сходство казалось до того очевидным – те же белоснежные волосы, тот же волевой взгляд, – что Гарри подумал: должно быть, Мунк смотрит на неё как в зеркало.
– Гарри, наконец-то, – сказала Петра и поднялась было, но Мунк с такой силой ударил ладонью по столу, что подпрыгнул стакан и вода в нём расплескалась. Петра вновь опустилась на стул, будто ей угрожали плёткой; испуганная, совсем не похожая на себя, она не отрывала глаз от Мунка, положившего руку Грейс на грудь, крепко прижимавшего ребёнка к себе.
– А вот и счастливчик Гарри Зоунт, – тихо пробормотал он.
– Здравствуй, Троелс, – ответил Гарри. – Вторая встреча за день – вот так сюрприз.
Грейс внезапно расплакалась, при виде Гарри наконец выпустив скопившееся напряжение, какое наполнило всю комнату.
– Привет, солнышко, – сказал он. – По-моему, тебе давно пора спать. Дай Петре уложить Грейс.
– Да ну брось. Мы так подружились – нас водой не зальёшь.
– Не разольёшь.
– Чёрт возьми, Гарри, я знаю, как правильно.
– В это время она должна быть в кровати, – сказал Гарри. – Пусти её. Тогда поговорим.
Мунк уставился на Гарри глазами, полными слёз. Он принёс в дом запретный запах алкоголя. Медленно ослабив хватку, он выпустил Грейс; как испуганная кошка, она спрыгнула с его колена и метнулась к Гарри.
– Тихо, тихо, – прошептал он, обнимая девочку. – Я тоже рад тебя видеть. Ты многое пропустила. Но я тебе завтра всё расскажу. Про парад, и трубы, и барабаны. Она вся горит, – сказал он уже Петре.
– Видимо, сидела слишком близко к печке, – ответила Петра, – только и всего.
Гарри показалось, будто они обменялись тайным шифром.
– Иди к маме. Будь умницей.
Поначалу очень напряжённая, увидев, что мама выходит из-за стола и идёт к ней, Грейс немного расслабилась, и Гарри смог её отпустить. Когда Петра взяла у него ребёнка, он посмотрел ей в глаза и не сказал ничего, но понял – в бессонные ночи она представляла себе эту чудовищную сцену и усвоила до мельчайших подробностей, что делать дальше.
Она не повела Грейс в уборную, как обычно перед сном. Должно быть, Петра решила, что попытка покинуть дом может быть расценена как провокация. После того как дверь спальни захлопнулась, Гарри услышал, как Петра двигает мебель, и понял – она толкает комод или даже кровать к выходу.
– Сиди, – сказал Троелс, не обращая внимания на эти звуки.
– Нет, – сказал Гарри. – Тебе придётся уйти, Троелс.
– Ты меня выгоняешь?
– Просто говорю, что тебе здесь не рады.
– Но мы теперь как одна семья, – Мунк наклонил голову вперёд, к забаррикадированной двери. – Я ведь так близко знаком с твоей женой…
Гарри шагнул к выходу. Над дверью висело ружьё, достаточно высоко, чтобы любопытная Грейс не могла до него дотянуться, заряженное. Петра умела с ним обращаться, и Гарри представить не мог, что было бы, попытайся Мунк снова напасть на неё или, что ещё хуже, напасть на Грейс.
– Чего? Ты стрелять в меня собрался?
Не отвечая, Гарри открыл дверь навстречу ночи. Опустевший дом спал, его дыхание туманило воздух. На небе не было ни облачка; яркий свет луны озарял пруд, который осенние дожди заполнили до заросших сорняками берегов.
К удивлению и облегчению Гарри, Мунк встал из-за стола и неуклюже натягивал пальто. Может быть, он уйдёт без лишних церемоний? Он вышел вслед за Гарри, и тот закрыл дверь, чтобы сохранить тепло.
– Уже поздно, – сказал Мунк.
– Я понимаю. Первый поезд придёт только утром, но ты можешь переночевать в доме Пола. Ключ висит на двери в стойло, на крючке. Овёс и сено для лошади найдёшь там же. Но утром уезжай и никогда больше не возвращайся.
– Не понимаю, зачем мне уходить? Я ведь уже всё объяснил твоей радушной хозяйке. Вы продадите мне участок Пола по выгодной цене.
– Мы не имеем права его продавать. Пол скоро вернётся.
– Пол не вернётся.
– Почему ты так решил? Слышал что-то?
– Ну конечно! Что я должен был услышать? Что его расстреляли за трусость или что член парламента в Торонто видел его повешенным, содомита паршивого? Ну, слышал, конечно, разные истории, и если бы рассказал их собравшимся у зернохранилища, которые говорят, что наша маленькая Вертикаль сделалась таким уж фермером, что её, того и гляди, выберут новым председателем общества земледельцев, или на почте, где только и разговоров, что про мистера Зоунта, который не получает ни письма от семьи – чёрт его знает, какой он там семье пишет, – но всегда такой вежливый, такой джентльмен… так вот, если бы я рассказал эти истории, нетрудно было бы провести связь между тобой и мистером Слэймейкером, с которым вы такие друзья, так друг другу помогаете, так поддерживаете – ну прямо братья. Даже, я бы сказал, ближе, чем братья. И все бы сразу поняли, что твоя прекрасная жена и не жена вовсе, а так только, ширма для прикрытия разврата.
– Ты ничего не знаешь.
– Спорить будешь? – Мунк понял по его лицу что-то важное. – Это тебе придётся уехать отсюда утром. Тебе, а не мне.
– А что помешает мне рассказать людям о твоих грязных поступках?
– Рассказать что?
– То, что ты с-с-с… – больше всего на свете Гарри возненавидел то, что вдруг снова начал заикаться.
– Ну, давай, смелее!
– То, что ты сделал со мной тогда, в Мус-Джо.
– Но ты ведь умолял об этом. Только и ждал случая. Прямо как она.
При словах о Петре внутри у Гарри что-то надломилось. До этого момента угрозы и оскорбления Мунка только усиливали чувство стыда. Мунк стоял совсем близко, чуть подальше, чем танцевальный партнёр. Инстинкт хищника подсказал ему, какое воздействие его близость оказывает на Гарри, и Мунк придвинулся ещё, желая сломать его, деморализовать.
Гарри никогда не случалось драться; он помнил лишь уроки бокса в школе – ужасная пытка на забрызганном кровью коврике, в окружении вопящих мальчишек. Но его кулак сам собой поднялся и ударил Мунка в висок так сильно, что Гарри показалось, будто он сломал все кости ладони.
Мунк пошатнулся и перелетел через перила веранды. Он упал с громким треском, после чего повисла тишина – ни стона, ни ругани. Единственной мыслью Гарри, пересилившей здравый смысл, пересилившей всю тщательно прививаемую в юности мораль, было желание его убить.
Гарри спрыгнул вниз. Мунк был без сознания. Где-то рядом лежала кувалда. Грейс только вчера колола ей орехи по просьбе матери. Утром увидев эту кувалду валявшейся на земле, Гарри про себя отметил, что надо бы убрать её на место. Но найти её в темноте не представлялось возможным. Поэтому Гарри схватил Мунка за штанины и с такой силой, что казалось – спина вот-вот не выдержит, поволок к ближайшему пруду. Если получится погрузить его голову под воду, Гарри скрутит ему руки, сядет сверху и будет сидеть, пока смерть не сделает своё дело.
Он обернулся через плечо, чтобы увидеть склон, ведущий к воде. Лучше всего было бы немного передохнуть, а потом катить тело вниз. Осталось совсем немного.
Удар в рёбра был таким резким, что у Гарри перехватило дыхание; он отчётливо услышал треск. Он слишком выдохся, чтобы закричать. Упав, ощутил головой холодную грязь и понял, что вода близко. Тяжесть тела, всем весом прижимавшего его к земле, вновь оглушила Гарри, и прежде чем он успел опомниться, Мунк уже скрутил ему руки, зажал в кулаке и вплотную придвинулся лицом к лицу, как медведь, учуявший мясо.
Неправда, что гризли убивают одним ударом лапы, одним укусом в лицо или шею; но правда в том, что они хотят есть, а не убивать, поэтому не теряют времени зря, прежде чем полакомиться печенью добычи.
В темноте Гарри не видел ничего, кроме очертаний головы Мунка, спутанного гнезда коротких густых волос, но чувствовал его яростное дыхание, пахнущее бутлегерским бренди, и жар тела взбешенного животного. Его лицо было так близко, что кончик носа щекотал Гарри шею. Гарри почувствовал, как что-то горячее стекает по его лицу. Плакать он не мог, и это был не пот – ночь была слишком холодной; значит, он, по всей видимости, поранил голову, когда падал.
– Гарри Зоунт. Гарри Зоунт, – пробормотал Мунк. – Маленький, злобный Гарри Зоунт.
Его ногти впились в мягкие подушечки пальцев Гарри, зажатых в огромном кулаке. Свободной рукой он погладил щёку Гарри, шею, начал давить на кадык, всё сильнее и сильнее.
– Когда я убью тебя, – сказал он, – я тебя отымею, жёстко, как в старые добрые времена. А потом отымею твою жену и, думаю, тоже убью эту шлюху, верно? Она была так довольна в прошлый раз. Так рада, что в ней наконец-то настоящий мужчина. А потом, клянусь тебе, я отымею твою маленькую дочь.
Он не знает, подумал Гарри. Он не знает, что Грейс – его ребёнок. Ему пришла в голову безумная идея: если сказать Мунку, что испуганная девочка в спальне неподалёку – плоть от его плоти, может быть, он пощадит хотя бы её.
Но Мунк принял его желание выговориться за желание вырваться и вновь начал душить. Страх задохнуться пересилила рвущая боль в горле. Мунк давил на него всем весом. Гарри казалось, там что-то хрустнуло. Есть ли в горле кость – может быть, хрящ? – или только трубочка длиной в шланг? Петра должна знать.
Когда мысли начали ускользать и Гарри вот-вот готов был потерять сознание, боль внезапно ушла; её сменило чувство, что его душат, и неприятное ощущение холодного металла, впивавшегося в подбородок. Он открыл глаза и ничего не увидел, потому что на его лице лежал Мунк; это пряжка ремня так резко давила.
Собрав все последние силы, Гарри столкнул Мунка и сел, судорожно глотая воздух, одной рукой схватившись за израненное горло. Что случилось с Мунком – припадок? Его глаза смотрели в небо, на луну. Из груди вырвался стон, очень тихий.
– Мунк! – Гарри подумал – это жестокий манёвр; так кошка притворяется, что побеждена мышью, прежде чем окончательно с ней расправиться. Он грубо толкнул Мунка в бедро носком ботинка. – Мунк! – повторил он уже громче.
Ответом была тишина. Глаза Мунка закрылись.
Не чувствуя ничего, кроме желания выжить, Гарри подхватил Мунка под плечи и вскрикнул от напряжения. Ему пришлось откинуться назад всем весом, чтобы толкать тело вниз оставшиеся пять футов до воды. Ил затягивал ботинки; вскоре он с изумлением почувствовал, что ледяная вода плещется у самых ног.
Глаза Мунка открылись и смотрели на него, ярко блестя в лунном свете.
– Гарри? – выдохнул Мунк тихо, почти нежно, словно впервые за всё время, что они были знакомы, почувствовал нечто похожее на сомнение.
И тогда Гарри погрузил его в воду.
Сначала, выпрямив руки, чуть придерживал за плечи. Какое-то время Мунк пытался бороться, пинался, но был не в том положении, чтобы у него что-то вышло, и с каждым движением лишь глубже погружался под воду. Схватив запястья Гарри, свирепо сжал их, глядя на него сквозь толщу воды, но потом, уже не в силах держать дыхание, содрогнулся в последний раз; яростная хватка сменилась крепкой, потом слабой, а потом руки разжались.
Всё ещё не доверяя ему, всё ещё не веря и опасаясь, Гарри поднял сперва одну ногу в разбухшем от воды ботинке, потом другую и поставил ему на грудь, но чуть не потерял равновесие, потому что при этом тело Мунка ушло глубже под воду; тогда он наступил одной ногой на лицо своего мучителя.
Ночь была по-прежнему безоблачна, и в свете луны он явственно видел длинные ноги Мунка, тянувшиеся от воды к сухой земле. Тишину нарушало лишь прерывистое дыхание Гарри. Горло болело невыносимо; когда он глотал, ему казалось, он глотает острые маленькие камни. Больно было даже дышать. Голова кружилась; наконец он неловко спрыгнул с тела на землю. Сбросил грязную обувь и промокшие носки, потом стянул ботинки с ног Мунка, чувствуя первобытную потребность лишить грозное тело, лежавшее перед ним, всякой власти.
Ботинки Мунка были ему велики, зато они были сухими. Надев их, он медленно, шатаясь, побрёл к дому. Попытался позвать Петру, но хватка Мунка лишила его голоса, и из горла вырвался только всхлип боли.
Свою мокрую обувь он поставил у печки. Шаги в ботинках Мунка почему-то звучали громче, хотя деревянные каблуки были полыми.
– Эй? – позвала Петра сквозь забаррикадированную дверь. – Кто здесь?
– Это я, – попытался проговорить он. – Не бойся.
Она как-то почувствовала, что это он, может быть, потому что он стучал в дверь, а не колотил, может быть, потому что за столько лет вместе запомнила звук его шагов. Она отодвинула комод. Он слышал, как она тяжело дышит от усилий. Потом дверь открылась. Петра не сразу поняла, что он не может говорить, но, когда он указал ей на горло, ей тут же стало ясно – должно быть, остались отметины, всё ей объяснившие.
– Где он?
Гарри подвёл её к двери, показал рукой. Некоторое время она молчала, потом спросила только:
– Ты уверен, что он мёртв?
Гарри кивнул и, склонившись, прошептал ей в ухо:
– Я должен ехать в город и во всём признаться.
– Кому ты скажешь? – пробормотала она. – И что ты им скажешь? Он напал на нас.
– Нет, – прошептал он, морщась от боли. – Это я на него напал.
– Ты убил его, защищаясь.
Он всё ещё не мог ясно думать; пережитое словно лишило его рассудка. Всё что он чувствовал – капли горячей крови, стекавшие по лицу и шее. Попытки объясниться с Петрой раздирающим горло шёпотом внезапно оборвал громкий плач Грейс, раздавшийся из спальни.
– Она больна, – тихо сказала Петра. – У неё инфлюэнца.
– Но как… – глупо промямлил Гарри, когда она помчалась обратно в спальню.
Грейс была совсем не похожа на ту маленькую бледную девочку, которая только что цеплялась за его руку. Она лежала в кровати, светлые волосы потемнели от пота, блестевшего на груди и шее.
– Принеси холодной воды, – велела ему Петра, – и маленькое полотенце.
Испуганный, он сделал так, как она ему сказала. Налил воды в большую соусницу, вытащил полотенце из аккуратной стопки в шкафу для белья.
– Я поеду за доктором, – прошептал он.
– Нет, – отрезала Петра. – Даже если он согласится приехать, мы не можем позволить, чтобы зараза распространялась. Никто не должен сюда входить, а мы не должны выходить, пока всё это не кончится.
Как всегда, её мнение было решающим. Он придвинул к кровати стул и держал пылающую руку Грейс, пока Петра опускала полотенце в воду и прижимала ко лбу, лицу и шее ребёнка.
Петра часто видела больных, по долгу медсестры посещая трущобы Торонто, но Гарри никогда не сталкивался со смертельной болезнью и не знал, как быстро она уносит жизни. Никто не готовил его к жестокости и внезапности этой пытки, к тому, как отчаянно Грейс будет стонать и сжимать кулачки, мучимая сухим кашлем, оставлявшим брызги алой крови на простынях, и жестокими спазмами, сотрясавшими всё её тельце, когда лихорадка жгла ей мозг. На рассвете она потеряла сознание.
Её дыхание было таким резким и прерывистым, что, когда внезапно оборвалось, комната внезапно стала очень маленькой и тихой. Гарри прижал её руку к губам, как делал бессчётное количество раз в эту ночь, и, положив ей на грудь, ещё раз накрыл своей ладонью.
Петра, казалось, замерла, не отводя от неё взгляда. Наклонившись к дочери, Гарри бережно закрыл ей глаза, поразившись, какой всё ещё горячей была её кожа.
– Можешь открыть окно, Гарри? – попросила Петра.
– Да, конечно.
Он открыл окно, и комната наполнилась утренними птичьими криками. Повернувшись к Петре, он увидел, что она забралась на кровать и прижимает Грейс к себе, словно сила материнской боли сможет её вернуть.
– Гарри, – сказала она наконец, повернувшись, не глядя ему в глаза, – похорони её, когда я буду спать. Я не выдержу.
Он выкопал две могилы, настолько глубокие, насколько хватило сил. Одну – в пятидесяти ярдах от дома, где земля была рыхлой и где не мешали корни деревьев. Копая, он видел вдали босые ноги Мунка, отсюда казавшиеся белыми. Ему казалось безумным, что одна смерть стала расплатой за другую. Он ясно слышал, как Петра с негодованием отмела бы прочь эту мысль. Но каждый раз, видя в траве босые ноги, он вспоминал, и становилось страшно.
Завернув Грейс в чистое полотенце, он уложил её на дно. Закапывая, отводил глаза и знал, что никогда не сможет забыть мягкий стук комьев земли, падавшей сверху.
Ему казалось, будет правильно вырыть могилу Мунка за пределами их территории. Он выкопал её на той стороне дороги, что вела к обеим фермам, из последних сил стараясь сделать как можно глубже. Солнце стояло уже высоко, когда, взвалив большое тело Мунка на телегу, он катил её к яме, думая, что случайный прохожий увидит в нём убийцу; увидит в нём того, кем он стал. Сколотив грубый крест из двух деревяшек, он вкопал его в маленький холмик над Грейс, потом, заглушая в себе тревогу, поставил крест и на могиле Мунка. Он не смог найти сил написать имя на кресте Грейс, но на кресте Мунка выцарапал ножом, чтобы никто не смог упрекнуть его, что он сохранил убийство в тайне.
Вефиль
Знает, как домой добраться, Птичий караван, Подо льдом ручьи стремятся В милый океан, Лёд любви растопит пламя, Так вперёд, Без промедления, туда, где счастье ждёт. Уистен Хью Оден, «Под смиренной жалкой ивой».Глава 31
После завтрака вымывшись в маленькой купальне у реки – благодаря печному отоплению здесь было намного теплее, чем в домике, – Гарри не удержался, чтоб не взглянуть на бурный поток Атабаски, кружившийся за маленьким окном, и вновь не предаться тревожным мыслям, какие у него вызывало это зрелище. Он смотрел на реку и за завтраком, который молча разделил с Урсулой. Атабаска завораживала, как могло бы море, но смотреть на неё было труднее, потому что плещущие морские волны удерживали взгляд на одном месте, тогда как, любуясь мощной рекой, постоянно приходилось переводить его от одного берега к другому.
Прежде чем занять своё место среди джентльменов хора, как про себя назвал их Гарри, Мейбл подошла к ним с Урсулой, несколько минут постояла, тоже глядя на реку, и, казалось, озвучила его мысли.
– И время, как бурный поток, уносит своих сыновей, – сказала она и вздохнула.
– Что скажешь о вчерашнем вечернем чтении? – спросил Гарри Урсулу, когда Мейбл, отчаявшись вовлечь его в разговор, вернулась к привычной аудитории.
В тёмном платье с белыми манжетами и воротничком, с длинными чёрными волосами, спадавшими каскадом, Урсула напоминала исполненную трагизма гувернантку из мелодрамы. Она откусила краешек тоста, чем очень напомнила Винни, и с неожиданной страстью сказала:
– Терпеть не могу это слово. Бердаши.
– Не помню, чтобы Гидеон его употреблял.
– Мужчина в женской одежде, выполняющий самую грубую и унизительную работу, – процитировала она. – Только сейчас посмотрела в словаре. Так священник велел называть меня в школе.
– Это не… индейское слово?
Она ласково улыбнулась.
– Мне нравится, когда ты заикаешься. Нравится, что ты немного не уверен в себе. Большинство людей так самоуверенны. Нет. Нет, не индейское, – ответила она, глядя на Бруно и Мейбл, выходивших из комнаты; все улыбнулись друг другу, как две семейные пары, что отдыхают в одном отеле и встречаются лишь за обеденным столом. – Думаю, это офранцуженный арабский. Невольник-проститутка.
– О господи. А как вы их называете?
Она произнесла так тихо, что он с трудом разобрал, слово на индейском языке, прозвучавшее как айярквоо.
– Дословно перевести не могу. Это слово может означать того, кто и мужчина, и женщина, и того, кто ни мужчина, ни женщина. Того, в ком две души. Многие называют таких Двуликими. Ты – Двуликий, Гарри.
– Я?
– Я поняла это сразу же, как ты впервые со мной заговорил.
Гарри улыбнулся и понадеялся, что улыбка вышла добродушной, а не насмешливой.
– Уверяю тебя, я всегда чувствовал себя мужчиной. У меня никогда не возникало ни малейшего желания надеть платье.
Она чуть заметно приподняла чёрные брови, и он вспомнил, как обвивал ногами талию Пола тогда, в пруду, как приятно было, когда Пол крепко обнимал его в кровати. Вновь встретившись взглядом с Урсулой, он непостижимым образом ощутил, что это она вызвала два образа в его памяти.
– В глубине души ты Двуликий, – прошептала она, будто вручая тайный амулет. – С женщинами тебе проще, чем с мужчинами. Общаться, я имею в виду.
– Думаю, да.
– Они бессознательно доверяют тебе, потому что чувствуют – ты не такой, как другие мужчины.
– Урсула, право, я не знаю…
– Я знаю, – это было утверждение. Вздохнув, Урсула добавила: – Это настоящая удача и настоящее проклятие. Ты сильнее других вот здесь, – кончиком указательного пальца она легонько постучала его по лбу, – но тебе постоянно приходится смотреть вдаль. Ты так много смотришь, что не успеваешь жить. Ты выбрал ивовые прутья, а не лук и стрелы, но никто не сказал, что нужно выбрать только одно.
– Не совсем понимаю, – признался Гарри. Его взгляд по-прежнему был прикован к уносившимся волнам. Словно читая его мысли, Урсула пробормотала:
– Тебе пора на сеанс.
Вот уже несколько дней сеансы у Гидеона никуда не продвигались. Что-то изменилось. Будь Гарри суеверным, он, пожалуй, решил бы, что Урсула наложила на него заклятие. Но как бы то ни было, он лишь смотрел и смотрел на реку, и успокаивающие слова Гидеона не оказывали на него ни малейшего действия.
– Ты противишься мне, Гарри, – укорял Гидеон.
– Простите. Я не хотел, – отвечал Гарри. – Может быть, виноват отдых и долгий сон.
Поэтому они просто говорили, не возвращаясь к попыткам гипноза, о прошлом, о воспоминаниях давно ушедших дней, о детстве, о Джеке. Гидеона интересовало отношение Гарри ко всему происходящему; он просил рассказать в подробностях, каким красивым был Джек, о закрытой школе, о взаимоотношениях младших и старших учеников Харроу, о друзьях и изгоях. Гарри не стал скрывать подробностей романа с Гектором Браунингом и внутреннего конфликта между запретными желаниями и чувством долга любящего мужа и отца. Гидеон пытался подтолкнуть его к признанию, что Гарри делал записи в книжке Браунинга, поскольку хотел быть разоблачённым и покончить с этим конфликтом, но Гарри заверил, что это была всего лишь необдуманная глупость и, не будь этой нелепой случайности, их связь длилась бы годами, как связь многих женатых мужчин с давними любовницами.
Он брал на себя всё новые обязанности, в частности убедил наконец Сэмюеля позволить ему срубить лишние деревья и выкорчевать брёвна. Может быть, именно физическая усталость, ставшая следствием честного труда, внезапно позволила ему открыться.
Когда рассказ был закончен, Гарри открыл глаза и с удивлением увидел не милые, до боли знакомые бревенчатые стены, оклеенные обоями, и одеяло из медвежьей шкуры, которое, тоскуя, принёс в свой дом, когда Пол ушёл на войну, но всё то же большое окно с видом на стремительную реку.
Может быть, это было всего лишь больное самомнение, и Гидеон оставался безучастным, как всякий врач, но Гарри показалось, что доктор расстроен, даже напуган тем, что один из его пациентов обладает большими способностями, чем ожидалось. Встав с корточек, Гидеон сел в кресло между Гарри и окном, словно стараясь удержать его в настоящем. Вернуть своё превосходство ему помогла жалость.
– Бедный ты, – сочувственно протянул он. – Бедный, бедный. Эпидемия прошлась и по Джасперу. Распространилась на весь континент вдоль железнодорожной карты, не пощадила и нас. В больнице было так много смертей, что пришлось копать братскую могилу.
– Ничего не помню.
– Я не посещал её вплоть до того, как опасность миновала, поскольку не мог рисковать здоровьем обитателей Вефиля.
– Само собой.
– Твой рассказ подтверждает запись, сделанная в Эссондейле. Врачи сообщили, что ты прибыл к ним с сильным нарушением речи, если не афазией, и повреждением горла, указывающим на попытку удушения. Они пришли к выводу, что ты пытался повеситься.
Гарри представил, как его тело качается взад-вперёд на верёвке в стойле, пока лошади, почуяв свободу, с фырканьем неловко заглядывают в раскрытую дверь. Картина получилась весьма правдоподобной. Он нахмурился, стал разглядывать свои ладони, уже отмеченные пятнами и морщинами, какие накладывал возраст.
– Гарри, как ты оказался в поезде? – спросил Гидеон.
– В поезде?
– Инспектор задержал тебя в поезде, направлявшемся на запад от Винтера.
Гарри изумлённо посмотрел на врача. Он помнил лишь тоску, накатывавшую всякий раз, как поезд проезжал мимо него по долине, но больше ничего.
– Не знаю, – ответил он.
– Трудно читать между строчек обвинения, но оно включало в себя развратные действия по отношению к возвращавшимся домой солдатам и неконтролируемые рыдания. Возможно ли, чтобы ты принял одного из солдат за Пола?
Гарри изо всех сил старался вдуматься в слова Гидеона, но они ничего для него не значили. В его душе нарастало плохое предчувствие, и он ничего не говорил, лишь следил за печальным взглядом врача. Он уже знал, что недовольство может по ошибке пониматься как грусть.
– Так почему же ты оказался в поезде?
– Честное слово, не знаю. Думаю, я хотел вернуть лошадь Мунка на извозчичий двор. Это совсем недалеко от станции, но… простите, я не…
– Может быть, ты хотел обратиться в полицию?
– Может быть. Но ближайший к нам полицейский участок – в Баттлфорде или Ллойдминстере, а никак не на востоке от Винтера.
– Не волнуйся так, Гарри. Это не допрос.
Глава 32
Перед обедом разыгралась небольшая драма, потому что Кеннет-Хохотун покидал Вефиль. В общем-то не было ничего особенно удивительного, что за ним пришла почтенная полная супруга с целым выводком смущённо улыбавшихся детей. Держась солидно, как служащий банка, и уже не хихикая, он представил жену только Гидеону, но не пациентам, с дружелюбным любопытством наблюдавшим за ними с террасы.
– Интересно, какой диагноз сообщили его жене, – спросил Гарри у Бруно, чья прямолинейность и естественность очень ему нравились.
– Нервный срыв, вызванный переутомлением, – сухо ответила она. – Самый частый.
После обеда, встретившись с ним взглядом, Урсула спросила, не хочет ли он составить ей компанию – переделав все дела, она собиралась на долгую прогулку в лес. Он охотно согласился.
– Ты хорошо провёл утро, – заметила Урсула. Она казалась немного напряжённой.
– Да, – ответил он. – И нет. Сейчас я начинаю понемногу вспоминать, но меня беспокоит, что воспоминания такие грустные, а я ничего не чувствую. Будто всё это произошло с кем-то другим.
– Может быть, и так, – сказала она, когда Гарри подал ей руку, помогая перебраться через бревно. – Ведь в тебе не одна душа, а две, не забывай.
– Ах да, – он рассмеялся. – Как я мог забыть!
Какое-то время они шли в молчании, без слов ощущая своё родство. Это напомнило Гарри, как они с Полом молча работали бок о бок или читали, не чувствуя неловкой потребности говорить. И воспоминания о Поле, конечно, были болезненны.
Они добрались до лесной поляны, где Гарри уже бывал, но Урсула повела его дальше. Она часто останавливалась, чтобы рассмотреть то или иное растение или послушать птиц, словно они подавали ей сигналы. Чем дальше они уходили от Вефиля, тем меньше она походила на скромную, как монахиня, благородную Урсулу, с которой Гарри встречался за обеденным столом. Но не похожа она была и на молодого атлета, ловко правившего повозкой по дороге в город и обратно. По всей видимости, теперь в ней гармонично сочетались оба начала; может быть, она наконец стала собой.
Потом дошли до лужайки, где журчащий ручеёк рвался из расщелины в скале, чтобы по холму спуститься в далёкую реку. Урсула остановилась, зачерпнула немного воды, одобрительно пробормотала:
– Сладкая! Гарри?
– Да?
– Если позволишь, я постараюсь тебе помочь.
– Как это?
– Доверься мне. Я всё понимаю. Гидеон ведёт тебя по прямой – очень по-мужски, – но жизнь не состоит из прямых линий. Он как путешественник, который смотрит направо и налево, но не назад и не вперёд. Таких съедают горные львы.
В пещере за ними была небольшая расщелина, откуда открывался вид на горы вдалеке. Урсула осторожно зашла внутрь, понюхала воздух. Сделав ещё несколько шагов в темноту, повернулась к нему.
– Проверяю, нет ли животных, – сказала она.
– Медведей?
– Как знать. Я видела неподалёку помёт, но несвежий. Мне нужно, чтобы мы остались вдвоём в безопасном месте.
– Что ты…
– Тебе нужно вернуться до ужина?
– Нет.
– Вот и хорошо. Так. Во-первых, нужно развести огонь, потому что, когда сидишь на одном месте, легко замёрзнуть. – Урсула быстро собрала несколько щепок, кусочков древесной коры, палок побольше. – Я умею разводить его старым индейским способом, – сказала она, – нам понадобятся две палки и много терпения, но…
– Я принёс кое-что из Хинтона, – ответил Гарри, с улыбкой доставая спички из кармана пиджака. Тоже улыбнувшись, Урсула взяла у него коробок. Порезав палку на кусочки очень острым маленьким ножом, лежавшим у неё в сумочке, она зажгла огонь, потом, старательно раздувая пламя, прибавила щепок.
– Это давнее место, куда приходят индейцы. Очень, очень давнее.
– Здесь не так-то много места, – заметил Гарри. – Вряд ли пещера огромных размеров.
– Нет, приходит не всё племя, – сказала она. – Один-два человека. Люди приходят сюда за духовным просветлением.
– Что это значит?
Она молча, изучая, с минуту смотрела на него, прежде чем ответить.
– У каждого из нас бывают в жизни поворотные моменты, когда нужно выбрать одно или другое, сидеть и плести корзину из ивовых прутьев или взять лук и стрелы и пойти на охоту. Духи подскажут, какой путь выбрать, – внезапно она рассмеялась. Не привычно, по-женски, но в голос, торжествующе, по-мужски расхохоталась.
– Бог простит меня, – сказала она. – Я ведь уже очень давно этого не делала. – Сняв с шеи крестик на длинной цепочке из семян растений, она протянула его Гарри: – Положи куда-нибудь, чтобы Он не видел.
Гарри сунул крестик во внутренний карман пиджака, откуда Иисус не смог бы разглядеть, что она делает.
– Теперь, – сказала Урсула, – сиди здесь, не давай погаснуть огню и думай о тех, кого любишь, а я отправлюсь на поиски. Я скоро.
Озадаченный, он сел на землю и скрестил ноги, в то время как Урсула, вооружившись ножом, направилась к реке, к краю отмели, вниз по холму. Огонь пылал ярко, его тепло и умиротворяющее потрескивание дров в пещере, погружённой во тьму, были приятны. Гарри подбросил пару палок, и, глядя туда, где дым поднимался голубым столбом, туда, где сарыч, словно воздушный змей, кружился в потоке воздуха, начал думать о Поле.
Он старался думать о нём не так, как подсказывала жестокая память, воскрешавшая в памяти картины: вот он просыпается в ночи и видит дорогое лицо, вот они вместе вечером плавают в пруду. Нет, он старался вспоминать лишь радость его близости, его добрые карие глаза с крошечными озорными морщинками вокруг, маленький шрам на тыльной стороне левой ладони, его запах, сонное тепло, как от печки, широкие плечи.
Удивительно, но воспоминания не вызывали у него боль, он лишь – как описать? – заискрился любовью. Вернувшись, Урсула сразу же это заметила и жёсткой ладонью быстро коснулась его щеки.
Она принесла с собой охапку травы, похожей, как ему показалось, на осоку, но, если он правильно расслышал, назвала её ивняком. Усевшись рядом у огня, стала перебирать траву, бросая в огонь то, что ей было не нужно. Складывала рядом длинные, тонкие корни, которые уже отмыла как следует в ручье. Срезала ножом волоски и большую часть кожицы, словно собиралась подавать их к столу. Когда она заговорила, это была уже не Урсула, а снова индейский юноша. Серьёзный. Мужественный.
– Это неправильно, – произнёс он. – По-хорошему тебе следовало бы по меньшей мере день воздержаться от пищи, и мне тоже. Но средство сильное, и, может быть, духи не придадут большого значения.
– Это яд? – спросил Гарри, и в голове ярко вспыхнул образ Лили Гром в дыму костра. Лили, которая – он наконец понял – тоже была не только женщиной.
– Нет, – ответил Медвежонок. – Помогает от запоров, но нам с тобой нужно вызвать видения. Давай, – он протянул ему два длинных корня. – На вкус горький, – предупредил он, – как имбирь пополам с корицей, но всё равно жуй, даже если не сможешь проглотить. Тебе нужен сок.
Медвежонок положил кусочек себе в рот и принялся быстро и энергично, как белка, жевать. Потом засунул ещё кусочек и пробормотал:
– Прости меня, Господи.
– Ради всего святого! Не делай этого, если тебе так тяжело.
Он смерил Гарри очень серьёзным взглядом.
– Мне следует это сделать. Таков мой долг. Но ты никому не должен говорить, Гарри, чем мы здесь занимались. Никогда.
Ошарашенный, Гарри кивнул.
– Хорошо, – сказал Медвежонок. – Жуй.
Было горько – всё равно что пробовать на вкус сами воспоминания, и так вязало рот, что Гарри боялся случайно укусить свой язык. Он не смог бы заговорить, даже проглотив корни. Урсула пустила слюну, но, судя по всему, не заметила этого. Закрыв глаза, она медленно раскачивалась из стороны в сторону, напевая под нос какую-то индейскую песню. Вновь воскрешая в памяти образ Пола, Гарри проглотил кусок корня и запихнул в рот ещё один, словно боясь отстать. Он рисовал себе пуговицы на фланелевой рубашке Пола, имевшие привычку, дразня, расстёгиваться сами по себе. Сидеть скрестив ноги было непривычно, колени скоро заныли, так что Гарри выпрямил ноги, лёг на камень, подложив руку под голову, и закрыл глаза. Сквозь потрескивание огня до него доносился приглушённый разговор Урсулы и Медвежонка. Они говорили на языке кри. Внезапно она замолчала, и совсем рядом раздался голос мужчины намного старше Медвежонка.
– Трое мужчин, – медленно произнёс голос в самое ухо Гарри, и он ощутил, как горячая ладонь с силой прижалась к самому его сердцу. – Трое мужчин не дают тебе покоя.
Земля под ним медленно закачалась, вызвав резкую тошноту, и Гарри увидел железнодорожный вагон, битком набитый людьми. Это было как во сне, но каждая деталь – в сотни раз ярче. Он чувствовал запах мокрой шерсти солдатской униформы, и несвежего пота рубашек, и время от времени – кисло-сладкий аромат табака. Солдаты были поразительно юными. Они были куда более юными, чем мужчины, которых провожали из Винтера. Некоторые – совсем школьники, подбородки покрыты пушком, не щетиной. И когда они расступились, он, к своему изумлению, увидел Джека, прекрасного, молодого, в униформе капитана, сидевшего к нему спиной и говорившего с Полом. Гарри не сомневался, что это Пол. Они радостно болтали, смеясь.
Вне себя от счастья, Гарри подался вперёд. Он хотел сжать Джека в крепких объятиях, всё понимающих и всепрощающих; все вокруг поздравляли их, хлопали по спине. Но когда он подходил ближе, Джек обернулся, и стало ясно, что это совсем не Джек, а с ним – совсем не Пол. Но Гарри уже захлестнуло радостное безумие, и он прижал к груди того, кто был почти Джеком, крепко обнял, стал целовать его грязные волосы, потом притянул к себе того, кто был почти Полом. Внезапно солдаты перестали радоваться и молча, с отвращением уставились на него. Он пытался выговорить слова извинения прежде, чем на него набросятся с кулаками, но волшебный корень, разбухнув, заполнил рот, и язык не слушался.
Проезжая мимо Юнити, он сквозь окно увидел себя, растерянного, беспомощного, прижатого к стене магазина мощной рукой Мунка. Красивый и глубоко несчастный, Троелс пил бренди, чтобы залить стыд от того, что не едет с солдатами в поезде, не марширует на параде. Глядя со стороны, Гарри понял, как сильно Троелс при всём своём хвастовстве и при всех издевательствах завидовал ему, Гарри, завидовал тому, чего он хотел и чего никогда не смог бы получить: его английской вежливости, общественному положению, образованию, проявлявшемуся в мелочах. Он увидел, что Троелс хотел добиться его расположения и симпатии, но был не в силах завоевать их. Придвинувшись ближе, он услышал пьяные слова:
– Лихорадка. В тяжёлой форме. Она подорвала моё сердце. Мне сказали, я гожусь разве что в рекруты, не в солдаты. Сделали меня фальшивкой, игрушкой.
Кто-то легонько дотронулся до локтя Гарри. Обернувшись, он увидел Медвежонка в индейской одежде, настоящей, потрёпанной временем, в ожерелье из перьев, таком же, как носила Лили Гром. Медвежонок убрал руку Мунка с плеча Гарри безо всякого страха, без малейших раздумий. Потом повёл Гарри за угол магазина, дальше, по узкой улице. Дойдя до конца, указал вперёд.
Деревянный тротуар закончился, и теперь они шли по полоске невозделанной земли – такие разделяли вигвамы индейского посёлка. Перед ними высились здания – магазины, банки, отели, доказывая, как успешно процветает новый город, но за фасадами, приколоченными, как задники декораций, к низким жестяным сараям, не было ничего. Трава. Грязь. Кучи рухляди. Кое-где – деревянные столбы, размечавшие территорию соседней улицы, ещё не построенной.
– А почему… – начал Гарри и увидел, что Медвежонка уже нет рядом. Вместе с ним исчез шум улицы. Потом исчезла и она сама. Гарри оглянулся назад. На другой стороне лежал вол, спокойно щипля траву, до какой мог дотянуться, не сходя с места. Он был тёмно-бурым, нос – чёрным, шкура – косматой; судя по всему, он привык к жизни в холодном климате. При виде Гарри вол тяжело поднялся на ноги и попытался шагнуть к нему. Но передняя нога несчастного была изранена, и вокруг неё вился кусок колючей проволоки. Гарри не испугался. Он по опыту знал, что волы – обычно спокойные животные. Это с коровами надо быть осторожным.
– Эй, приятель, – промурлыкал Гарри низким голосом, каким говорил с животными Йёргенсен. – Ты в беде, верно?
Вол захромал вперёд, припадая на больную ногу, но внезапно тяжело упал прямо на неё, так что проволока впилась ещё больнее, сразу в нескольких местах. Подойдя ближе, Гарри заметил кольцо в носу животного. Вынув ремень из брюк, он просунул его в кольцо и натянул, как верёвку.
– Ну, приятель, – сказал он, – давай-ка. Если встанешь, я смогу тебе помочь.
Но вол лишь потянул ремень назад, замотал головой из стороны в сторону и шумно фыркнул. Потом замычал, почти заревел, но не в голос, утробно, как обычно мычат быки и коровы, а очень тихо.
Гарри уронил ремень, придвинулся ближе, погладил милую морду несчастного создания, запустил пальцы в путаницу чёрно-бурой шерсти между большими, словно войлочными ушами.
– Ну давай, приятель. Дай помогу тебе. Ну-ка, – продолжал увещевать Гарри, но вол лишь грустно мычал.
Гарри открыл глаза и увидел, что дым от тлеющих угольков поднимается прямо ему в лицо. Птица Дворжака, синица, или как она там называлась, пела так близко, что Гарри подумал, она сидит у него на колене. Видения ушли, но он явственно услышал голос Петры, рассказывающей Грейс о птицах.
– Я-ску-чаю, – пропела она три нисходящих, грустных птичьих ноты. – Слышишь, как она поёт? Я-ску-чаю. Я-ску-чаю.
Солнце стояло низко в небе. Очень низко. Неужели они всё это время проспали и пропустили ужин? Проведя в Вефиле всего несколько недель, Гарри уже подстроился под утверждённый здесь порядок и ощутил прилив паники, какая возникает у прилежного школьника, случайно нарушившего правила. Он поднялся, ожидая увидеть Урсулу рядом у костра, но её нигде не было.
– Урсула! – попытался позвать он, но язык, пропитавшись соком, был всё ещё онемевшим, и звуки не шли. – Медвежонок!
– Я ску-чаю, – пела птица. – Я ску-чаю.
Он нашёл Урсулу совсем рядом, у склона холма, на который они поднимались вместе. Сначала ему показалось, что она поднялась на пенёк, чтобы разглядеть что-то в кроне дерева, нависшей над ней, теперь она стала на несколько дюймов выше Гарри. Но, заметив, как она слабо покачивается, он понял – она не стоит, а висит над землёй. Она повесилась на цепочке с крестом, который вытащила из кармана его пиджака.
– Урсула! – вскричал он и, подпрыгнув, схватил её тело. Какой бы прочной ни была проволока, которая, должно быть, была очень толстой, раз выдержала вес Урсулы, она оборвалась, когда Гарри с силой дёрнул, и семена посыпались ему на лицо и в разные стороны.
Тяжело дыша, он положил Урсулу на землю. Обычно она дважды закручивала цепочку вокруг шеи, так что ей хватило, чтобы затянуть петлю вокруг горла; семена и крест вонзились так туго, что впивались в кожу, даже когда проволока лопнула. Лихорадочно водя пальцами по её шее, срывая семена, сочившиеся кровью, Гарри нащупал пульс.
– Урсула, ты меня слышишь?
Она перестала дышать. Разжав ей пальцами губы, он увидел, что её рот всё ещё набит остатками полупережёванного корня. Когда он вынул их, она сильно закашлялась и скатилась набок; её вырвало, и она разрыдалась.
– Почему? – спросил Гарри. Она что-то пробормотала, но он не мог расслышать и прижал ухо к самому её рту. – Почему, Урсула?
– Я не хочу в ад, – прошептала она.
– В какой ещё ад? Почему ты должна туда попасть? Никакого ада нет, его придумали, чтобы пугать нас, как детей чудовищами.
– Я… содомит, я должен гореть, и я… я… – тело индейца сотрясала дрожь. – Я ведьма… мне место в пекле. Нет, нет, нет…
– Не говори глупостей. Так думают только трусы. Иисус не мог быть таким жестоким. Вот, выпей воды.
Он принёс ей в ладонях воды из ручья, по дороге расплескав бо´льшую часть. Она жадно пила, зажав его ладони своими. Вода лилась ей на платье.
– Ещё, – прошептала она, – прошу, ещё.
Ему пришлось несколько раз сходить к ручью и обратно. Он напился и сам. Корень иссушил ему рот, оставил едкий вкус. Когда он в последний раз принёс ей воды, то увидел, как она отчаянно роется в траве; начинало темнеть.
– Что ты ищешь? – спросил он, и ладони разжались. – Ожерелье?
Далеко-далеко в долине звонил гонг к ужину.
– Крест, – сказала она.
Вернувшись, они увидели, что Гидеон и остальные ищут их по всему Вефилю. Гарри нёс Урсулу, перекинув через плечо. Сначала она шла сама, но потом потеряла сознание. К счастью, её тело было лёгким. Со стороны всё это выглядело куда страшнее, чем было на самом деле, но во всяком случае помогло отвести от Гарри всеобщий гнев.
Гидеон провёл Гарри к домику Урсулы, открыл дверь. Когда Гарри клал её на кровать, она зашевелилась и в свете фонарика Гидеона, как в свете прожектора, перевела взгляд с него на Гидеона. Он увидел отметины у неё на горле, но лишь спросил, хочет ли она поужинать. Она покачала головой. Гидеон мрачно посмотрел на Гарри.
– Я посижу с ней, – тихо сказал он, – но сначала мне нужно поесть. И переговорить с коллегой. Пожалуйста, побудь пока здесь, пока я принесу ужин на подносе.
Вид у него был измученный и очень недовольный, и Гарри ощутил укор совести, что вызвал столько беспокойства. Когда Гидеон ушёл, он стянул с Урсулы грязные туфли, накрыл её одеялом.
– Завтра я найду твой крест, – пообещал он. – За ночь с ним ничего не случится, а по семенам нетрудно будет отыскать дорогу.
– Спасибо, – прошептала она и вновь закашлялась. Вены вокруг кадыка налились и вздулись, шея была в запёкшейся крови. – Тебе хоть помогло?
Он кивнул, сжав её ладонь и не зная, какими словами описать мысли, вызванные этим странным опытом.
Вернулся Гидеон и так холодно говорил с Гарри, что тот удивился, как его не отправили в постель без ужина. Придя в обеденный зал так поздно, он вынужден был сесть на то место, какое всегда занимала Урсула. Обитатели Вефиля были с ним обходительны, Мейбл настойчиво удостоверилась, что ему оставили достаточно овощей, но он ожидал расспросов, а удостоился лишь молчания, и его не отпускало чувство, словно все осмотрительно ушли от происшествия, о котором предпочли не знать.
Оказалось, что Кеннет-Хохотун, как бы ни раздражал, играл роль светского льва. Без него они стали всего лишь пациентами, которым было плохо вместе, которым просто было плохо. Разговор выходил бессвязным, и даже Мейбл ничем не могла помочь; казалось, они – гости на вечеринке, где уже закончилось всё веселье. Люди выходили из-за стола, не дожидаясь, пока другие закончат ужинать, и в конце концов остался только Гарри, доедавший сыр и фрукты за одним столом, и Сэмюель, мрачно жевавший за другим; никто из них не пытался заговорить.
Гидеон провёл всю ночь у кровати Урсулы. Гарри знал это, потому что почти не спал и два раза, накинув пиджак поверх пижамной рубашки, спускался посмотреть, не горит ли лампа. Она горела, и профиль Гидеона, читавшего в кресле, был ясно различим в её золотистом свете.
Сон сморил Гарри незадолго до рассвета; его разбудил гонг к завтраку, и пришлось поспешно одеваться. Не побрившись, чувствуя себя грязным, навсегда опозоренным, он выбежал из дома. Гидеон, судя по всему, ждал именно его, потому что вышел из кабинета, едва Гарри вошёл в зал.
– Можно поговорить? – спросил он.
– Да, конечно, – Гарри шагнул в кабинет, и Гидеон закрыл за ним дверь.
Вид у него был безукоризненный, как никогда; ни по чему нельзя было сказать, что всю ночь он провёл не смыкая глаз. Гарри начал понимать, что Гидеон – один из тех удивительных праведников, без которых не стоит земля, которые черпают силы из самопожертвования.
– Сядь, пожалуйста, – сказал он. Гарри сел.
– Как Урсула? – спросил он.
– Он немного успокоился. Но, увы, у меня нет выбора, кроме как отправить его утренним поездом обратно в Эссондейл. У нас нет подходящих условий, позволяющих обеспечить его безопасность.
– Но вы не можете! Это так жестоко! – Гарри вскочил со стула. – Вы просто хотите наказать её за… И я обещал найти крестик и вернуть ей.
– Сядь. – Гарри сел.
– Крест ему больше не понадобится. Его отберут в любом случае. Пациентам Эссондейла запрещено проносить с собой всё, что может быть использовано как оружие.
– Почему вы называете её «он»?
– Я позволил ему жить так, как он хочет, чтобы я мог лучше видеть ситуацию, желая помочь ему, но в Эссондейле мыслят другими категориями.
– Ей обязательно отправляться туда?
– А у тебя есть другие варианты?
Гарри хотел предложить, чтобы Урсула поселилась в его доме в Винтере, вела хозяйство, но он почувствовал, что эта идея вряд ли будет одобрена.
– Ты не знаешь всей ситуации. Джеймс – именно под этим именем его крестили – был отдан в моё распоряжение на очень жёстких условиях. Учась в закрытой школе, он попытался отравить священника. Во всяком случае, собирался это сделать – тому были доказательства других детей, утверждавших, что священник постоянно подвергал издёвкам особенности его натуры и… пользовался ими таким образом, что это вызвало бы громкий скандал, сообщи об этом кто-нибудь в суд. Были и другие причины усомниться в адекватности Джеймса, в том числе периодический религиозный фанатизм и постоянная склонность к трансвестизму. То, что случилось, – большое несчастье, и виноват в этом я. Не следовало поощрять ваше общение. Он не пытался во время прогулки накормить тебя растениями или грибами?
Гарри вспомнил, что Урсула строго-настрого велела ему хранить тайну.
– Нет, – ответил он. – Она только рассказывала мне о них.
– Его забрали из племени, когда ему было лет двенадцать. Само собой, он теперь точно не вспомнит то немногое, чему его успели научить шаманы. Я полагаю, шаманизм, который он исповедует, – не более чем фантазия, плод больного воображения. Поддавшись его учению, ты окончательно расшатал его душевное равновесие.
– Но я не под…
– Но и не сопротивлялся.
– Да, – признал Гарри. – Мне очень жаль.
Гидеон не принял извинений, решив наказать пациента молчанием. Наконец Гарри осмелился спросить:
– А меня вы тоже отправите в Эссондейл?
– Нет, конечно. Как я уже говорил, ты не болен. Как бы грубо это ни прозвучало, мне очень часто приходилось иметь дело с людьми того же типа, что и ты, поэтому ты не представляешь никакого интереса для моей клинической практики. Ты пережил серьёзную травму, но я верю, что твоё исцеление – в твоих руках.
– Не понимаю…
– Я настаиваю, чтобы ты сегодня же покинул нас и отправился домой. Я буду сопровождать Джеймса, с которым вам, конечно, нельзя больше видеться, так что тебя довезёт извозчик. Ты приедешь на станцию вовремя, чтобы успеть на ближайший поезд на восток. Эту одежду можешь оставить себе.
– Спасибо, вы очень добры. Я постираю её и пришлю обратно.
– Право, не стоит. Денег, я понимаю, у тебя при себе нет?
– Совсем.
Гидеон протянул ему конверт.
– Этого хватит на билет до дома и питание в пути. Прощай, Гарри. Удачи.
Оба поднялись, и Гидеон пожал Гарри руку. Гарри повернулся, чтобы уйти, и внезапно ощутил прилив негодования.
– Думаю, вы должны разрешить Урсуле поехать со мной в Винтер. Она сможет помочь мне вести хозяйство, и всё это останется в тайне. Я обеспечу её безопасность. Ферма находится в уединённом месте, и никто не…
Гидеон поднял бледную руку, делая Гарри знак замолчать.
– Это глупая, нездоровая фантазия. Я был наивен, полагая, что мои утопические эксперименты помогут что-то доказать или опровергнуть. Никаких больше индейских пациентов; что касается Сэмюеля, то он – должен признать, неохотно – согласился с сегодняшнего дня завтракать, обедать и ужинать в кухне.
Он проводил Гарри очень грубо – просто вышел из комнаты и оставил дверь открытой.
Гарри поздно позавтракал в одиночестве. Пока он ел, все собрались на террасе проводить Гидеона и Урсулу. Гарри подошёл к окну, выглянул из-за твидового плеча Бруно и увидел, что Урсула страшно изменилась, перевоплотившись не в красавца Медвежонка в куртке с кисточками, а в угрюмого обитателя Эссондейла. На нём был невзрачный тёмно-синий костюм, рубашка без воротника и чёрные парусиновые туфли без шнурков, не подходившие по размеру. Кто-то с неоправданной жестокостью остриг ему волосы до шеи, так что теперь они не падали на спину чёрным каскадом, а торчали в разные стороны, отчего он казался настоящим сумасшедшим.
Гарри поднял было руку, желая помахать на прощание, но худенький мальчик в костюме даже не поднял глаза. Когда Гидеон, натянув вожжи, поехал по дороге, Мейбл закричала: «Прощай, милая Урсула!», и это прозвучало как насмешка.
Винтер
Генри приехал из Англии в Мус-Джо, где работал на ферме. Осенью 1908 года он обзавёлся своим хозяйством… Работал секретарём при школе, сменив в этой должности Джона Паркера, впоследствии стал председателем местного общества земледельцев… Оставался им до конца своих дней.
Дженни Джонстон о своём бывшем соседе Генри Кейне, ставшем прототипом Гарри Зоунта, в книге «Взгляд назад».«Холостяк – термин, применяемый в отношении мужчины, живущего в одиночестве или с другими мужчинами, но без женщин. Вдовец, соломенный вдовец, неженатый мужчина, которому помогает вести хозяйство сестра или экономка, к таким не относятся».
Элизабет Б. Митчелл, «В Западной Канаде до войны: впечатления о населении прерий в начале XX века».Глава 33
Снова и снова поезд проезжал мимо ферм, пребывавших в явном запустении – потому ли, что хозяин оставил попытки влачить существование в прериях, или потому, что работу на них оборвала война. Несколько часов поездки Гарри помог скрасить демагог, в котором угадывался будущий политик, полный разнонаправленного гнева и оперировавший приводящими в недоумение фактами и цифрами. После таких потерь в численности населения, говорил он, экономика Канады потерпит крах, если только не ожидается новая волна иммигрантов. Весь грандиозный эксперимент провалится, и прерии отойдут обратно к индейцам. Он сказал это так, словно для прерий такая перспектива станет самой худшей.
Гарри молча раздумывал, что ему теперь делать. За десять месяцев его отсутствия его земля и земля Слэймейкеров, конечно, пришли в запустение. По счастью, он успел убрать урожай, но непаханые поля заросли сорняками.
Больше всего он сокрушался о животных и проклинал успокоительные, так ослабившие его память. Оставил ли он лошадей в конюшне? Если да, их могли украсть и продать. Куры, свинья и корова не пережили зиму, и он знал, что ему предстоит неприятная обязанность убирать их останки. Но, может быть, когда прошла самая страшная вспышка эпидемии, их забрала какая-нибудь хлопотунья из церковного прихода, может быть, даже родители кого-то из друзей Грейс.
В одном из особенно душевных разговоров за обедом Бруно рассказала ему всё, что ей было известно о последствиях инфлюэнцы, опустошившей те фермы, каким удалось уйти от войны. Хуже всего было то, что эпидемия забрала не стариков, как обычно (за что миссис Уэллс называла её могильщиком на службе у весны), а самый цвет юности, тех, перед кем стояла задача возродить население.
Прибыв наконец на станцию Винтера, Гарри готов был вот-вот упасть в голодный обморок, потому что денег, оставленных Гидеоном, с трудом хватило на билет и чашку чая. Он подумал, что нужно решать проблемы по мере поступления: сейчас ему необходимы деньги, провизия и лошадь. Он приедет на ферму, оценит урон и только тогда начнёт строить планы. Во всяком случае, его деньги в банке лежат нетронутыми, сумма, пожалуй, даже немного подросла. Гарри с ужасом ждал необходимости иметь с ней дело. Деньги так ко всему равнодушны. Война и эпидемия стали причинами многочисленных завещаний, сухих благословений обезумевшим и оцепеневшим от горя, жестоких, как любовные письма, дошедшие позже похоронок.
Винтер был не таким уж населённым пунктом, чтобы можно было назвать его оживлённым, но всё равно в это весеннее утро было так страшно выйти из вагона и увидеть мужчин и женщин, идущих по главной улице. Он боялся наткнуться на кого-нибудь знакомого, боялся неизбежного удивления и благонамеренного любопытства, боялся расспросов. «Я болел». Он прокручивал в голове всевозможные варианты ответа, но в конце концов решил, что этот – самый лучший, потому что ближе всего к правде.
Собравшись с духом, он пошёл получать свой первый за все эти месяцы заработок. Бухгалтер был известен своей разговорчивостью, но теперь на его месте сидел другой, намного моложе. Он поприветствовал Гарри по имени, хотя Гарри совсем его не помнил, и свёл экзекуцию к простому вопросу, как дела, на что Гарри довольно напряжённо ответил:
– Я долго болел, но сейчас мне уже лучше. А ваши?
Инфлюэнца поделила население города на две части, вычеркнув поколение двадцати- и тридцатилетних. Магазин лишился ещё довольно молодого хозяина и его всегда воинственно настроенной жены. Теперь их сын и дочь, едва окончившие школу, с серьёзным видом суетились вокруг посетителей под присмотром бабушки и дедушки, приехавшими с востока, чтобы надзирать за молодёжью.
Что совсем не изменилось, так это болтовня небольшой кучки людей, толпившихся у прилавка на почте в ожидании новостей. Здесь царило необычайное оживление. Большинство предпочитало закупать провизию по утрам, поэтому Гарри, всегда смущаясь, отправлялся за ней в середине дня. Пока он складывал свои незначительные покупки с краю прилавка, поминутно прося бабушку подать ему с полки хлеб, сыр, яйца, банки со свиными консервами, чаем и кофе, внизу поднялось необычайное волнение. Кто-то остановил под окном легковой автомобиль. Все метнулись посмотреть, что происходит, кроме бабушки и Гарри.
– Суматоха, – сказала она ему. – Всё этот богатенький страховой агент. Ладно уж мистер Слэймейкер, он хоть трактор покупает – как-никак польза, – и стала подсчитывать в уме, сколько ей должен Гарри.
У него всегда плохо получалось понимать, о чём говорят малознакомые люди в общественных местах, и несколько секунд её слова не укладывались в голове. Что-то о тракторе…
– Вы сказали, мистер Слэймейкер?
– Вроде так, если только я правильно запомнила фамилию. До сих пор путаюсь, кто тут кто. Да вот же этот джентльмен, – и она указала карандашом через плечо Гарри.
Пол стоял среди зевак, разглядывавших машину. У Гарри перехватило дыхание, и пришлось прислониться спиной к полке с консервированными фруктами. Это был он, Пол, немного похудевший; седина чуть коснулась бороды и баков. Он опирался на трость.
Почувствовав пристальный взгляд, Пол обернулся.
– Гарри… – прошептал он. – Это… это ведь ты?
Окружённые со всех сторон людьми, они, конечно, могли только пожать друг другу руки, но Гарри не выпускал ладонь Пола так долго, как только было возможно. Пол был не в силах перестать улыбаться, и Гарри понимал, что и сам со стороны кажется полоумным.
– Я думал, тебя нет в живых, – сказал он.
– Эй, это мои слова! – ответил Пол. – Где ты…
– В санатории. Недалеко от Джаспера. Я болел.
– Но ты вернулся!
– Да, только что. Поэтому вид у меня немного… – он окинул взглядом своё не по сезону тёплое пальто и плохо сидевший костюм.
– Ты всегда был тот ещё франт, – поддразнил Пол.
– Почему ты ходишь с тростью?
– Не хожу, а ковыляю. Я… я ступни лишился.
– О господи!
– Мне ещё повезло. Среди фрицев есть хорошие хирурги. Ну, попадаются иногда.
– Ты был в плену?
Пол кивнул.
– А почему не писал?
– Я писал. В лице Красного Креста.
Гарри стоял в дверном проёме, чувствуя всем телом холодный бриз. Забыв о своём нелепом облике и дурно пахнущей одежде, он смотрел, как Пол отправляет письмо, покупает то и это. Совершая эти такие простые, такие привычные действия, он казался Гарри выходцем с того света. А когда он повернулся и пробормотал: отвезти тебя домой? – Гарри ответил как можно сдержаннее, потому что прямо за ними стояла женщина с ребёнком:
– Да, если нетрудно.
Знакомая повозка стояла возле магазина. Повозка Пола с ярко-красной полосой, какую нарисовала Петра, когда чинила скамейку. Лошадь была новой, но всё равно Гарри не мог поверить, что прошёл мимо этой повозки и не заметил. Сложив туда покупки, Пол ловко забрался на сиденье, опираясь на здоровую ногу.
– Ты как бродяжка с этой бородой, – жизнерадостно сказал он Гарри. – Люди скажут – наконец-то английский джентльмен стал похож на человека!
Теперь можно было говорить о чём угодно, но оба – каждый по своим причинам – избегали слов. Молча выехали из города, молча покатили по знакомой дороге к домам. Весенние листья и пышная трава обрели для них новую яркость. Гнедая шкура и подпрыгивающая белая грива новой лошади Пола сияли, словно старательный конюх только что привёл их в безупречный вид. Внезапно Пол остановился, спрыгнул, оставив трость в повозке, и нарвал целую охапку «черноглазой Сюзанны»[37], первой, что увидел Гарри в этом году. Вновь забравшись в повозку, вручил букет Гарри, и тот вспомнил, что эти яркие жёлтые цветы особенно любила Петра.
Сначала Пол подъехал к дому Гарри. Некоторое время, не в силах подняться, Гарри сидел в повозке и просто смотрел. Все ставни были заколочены. Китти и Мэй щипали траву на маленьком пастбище за стойлом, куры бродили по участку, а поля были если не засеяны, то, по крайней мере, вспаханы.
– Не понимаю, – удивился Гарри. – Меня не было десять месяцев.
– Значит, я опоздал всего на неделю, – тихо сказал Пол. – Трава на могиле была ещё свежей.
Гарри выбрался из повозки, сжимая в руке цветы, и вновь окинул взглядом свой дом.
– Умерла только корова, – Пол вздохнул, – не знаю, от горя или от старости.
Спускаясь, он чуть оступился, и Гарри помог ему выпрямиться, смутившись перед лицом этой непривычной особенности.
– Пойдём, – сказал он.
Пол смотрел, как Гарри опустился на колени, чтобы поставить цветы в банку из-под огурцов у гладкого, поросшего травой холмика.
– Я как раз собирался заказать надгробие, – сказал Пол, – чтобы, когда оно будет готово, земля была достаточно твёрдой. Но теперь ты вернулся, и…
– Мы можем выбрать его вместе, – договорил Гарри. Вновь поднявшись, чуть касаясь локтем Пола, стоявшего так близко, он смотрел на грубый деревянный крест, покосившийся за зиму под толщей снега, позеленевший, и чувствовал себя далеко-далеко от того, кто нацарапал на нём два имени, прежде чем, рыдая, вновь воткнуть его в грязь.
– Я был не в своём уме, – сказал он тихо. – Представляю, что ты почувствовал, вернувшись домой…
– Мой мозг отказался это воспринимать. На войне всё время видишь тела – голые, изувеченные, сгоревшие, разорванные на куски, – тела, почти ставшие мясом. И я скажу тебе честно… нет, смерть, конечно, без отдыха делает своё дело, даже у тебя на глазах. Но это… Мне кажется, если бы я увидел их тела, я поверил бы, потому что мне просто пришлось бы поверить. Гарри… ты выдержишь, ты расскажешь мне?
– Конечно, я расскажу. Это мой долг.
– Только об этом. Просто чтобы я знал.
– Петра заразилась инфлюэнцей от Грейс. – Гарри неосознанно побрёл назад к повозке, словно чувствуя, что не стоит говорить об этом у могилы. – Утром попыталась встать, и у неё подкосились ноги. Я заботился о ней, в точности как она заботилась о Грейс, – обтирал холодной водой, которую менял каждые двадцать минут, заставлял пить воду, подставлял таз, когда она вырывалась из горла обратно. Она была очень сильной, но…
Слова оборвались. Пол стоял, прислонившись к повозке, но, когда Гарри умолк, забрался внутрь, сел на скамейку рядом. Чуть коснулся коленом ноги Гарри.
– Продолжай, – сказал он, – я прошу тебя.
Вашей речи не хватает воздуха, – услышал он голос Браунинга, – она как птица в клетке. Дышите! Гарри вдохнул воздух, сглотнул, вдохнул снова.
– Она умирала два дня, – сказал он. – Она так мужественно боролась с лихорадкой. Грейс потеряла сознание за считаные часы до того, как перестала дышать. Петра оставалась в сознании до последнего и так страшно кашляла. Она всегда была такой смелой, Пол… но она просто выла от боли. Когда её сердце перестало биться, я… – он вновь осёкся.
– Говори, – попросил Пол. – Я должен это знать.
– Я не знаю, почему она умерла – захлебнулась кровью или её мозг не выдержал жара лихорадки. В тазу вода была ярко-красной. На кровати как будто убили кого-то.
Рыдая, как не мог рыдать все эти месяцы, осмелившись наконец сжать в руке ладонь Пола, запинаясь и сбиваясь, Гарри рассказал ему всё: как стянул с кровати матрас, как повернул Петру на бок, чтобы вытащить из-под неё полотенце, как вымыл её с головы до ног, увидев её обнажённое тело в первый и последний раз за все годы брака, как раскопал могилку Грейс, чтобы похоронить их вместе, дочь – в объятиях матери.
Какое-то время они сидели в повозке, не говоря ни слова, лишь вытирая глаза, а лошадь безразлично щипала траву, до какой могла дотянуться, и птицы пели у них над головами.
Я скучаю. Я скучаю.
Петра, подумал Гарри, Петра и Грейс подарили им то хрупкое счастье, какое теперь, наверное, рухнет, немыслимое, как мужчины без женщин. Петра давала им разрешение и, может быть, даже благословение. Кем они стали бы без неё? Двумя брюзгливыми холостяками-соседями, лёгкой добычей для любой упёртой, прямолинейной вдовы прихода.
Должно быть, он слишком громко вздохнул, потому что Пол вдруг выпрямился, взял вожжи и сказал:
– Давай не будем сейчас об этом.
Он повёл повозку по дорожке между двумя фермами. Спрыгнув, Гарри пошёл открывать ворота, которые они поставили вместе с Петрой.
– Мы так и оставим их открытыми, – сказал Пол. – Раз ты вернулся…
День был ещё в разгаре, и дел – по горло, но они закрыли за собой дверь и, не говоря ни слова, легли в кровать. Они лежали, полностью одетые, ботинок к ботинку, нос к щеке, из всех земных радостей желая лишь одной – знать, что любимый человек рядом, и вновь держать его в объятиях.
Благодарность
Этот роман не появился бы, не будь историй давно минувших дней, уникальной коллекции фотографий и исписанной до половины тетради мемуаров, какие достались мне в наследство от бабушки по материнской линии, Филлис Бетти Эннион, ставшей прототипом той девочки, которую Гарри оставил в Лондоне. Я приношу свои извинения ей и её дочерям за то, что так бесцеремонно заполнял пробелы чистейшим вымыслом, бросая таким образом тень на настоящие реалии жизни моих предков, которых, возможно, в этой книге незаслуженно очернил.
Винтер – не плод моего воображения, а место, в те годы существовавшее на самом деле, а сейчас – почти покинутый город. Но я рад сообщить, что акры, какие впервые вспахал мой предок, возделываются и теперь.
Сердечно благодарю моего издателя, Имоджен Тейлор, и агента, Карадока Кинга, за их бесценную поддержку и экспертные суждения, а также верных читательниц, Пенелопу Хоар и Марину Эндикотт, за искреннюю заинтересованность и проницательные предположения.
Благодарю покойных Пола Слэймейкера и Йёргена Троелса Мунка Левринга, имена которых подарил своим персонажам – эти имена внесут свою лепту в помощь благотворительным обществам «Диверсити Роул Моделс» и «Калейдоскоп Траст»[38].
Мои исследования были бы немыслимы без финансирования Ассоциации авторов и щедрой поддержки таких авторов, как Марина Эндикотт и Барбара Гауди. Во время путешествия с востока на запад мне очень помогли публичная библиотека Торонто, библиотека университета Торонто, лично Стивен Мейнард, Нейл Ричардс, Алан Миллер, а также архивные материалы о гомосексуалах Канады, библиотека Северного Баттлфорда, а также Мэри Люгер, чьё прекрасное ранчо неподалёку от Хинтона вдохновило меня на все описания вымышленного Вефиля.
Роман – не место для подробной библиографии, но я представлю здесь несколько книг, повлиявших на написание этого романа и, может быть, способных заинтересовать его читателей.
Джеймс Гардинер. «Ну и кто тогда красавчик? 150 лет жизни гомосексуалов в картинках».
Шон Брейди. «Мужское начало и гомосексуальность в Британии с 1861 по 1913 год».
Мэтт Кук. «Лондон и культура гомосексуальности, 1885–1914».
Уолтер Л. Уильямс. «Дух и плоть: сексуальные девиации в традиционной культуре американских индейцев».
Джоел Браслоу. «Болезни души и лекарства для тела».
Лесли Эриксон. «Идущие на запад: насилие, законы и зарождение нового общества».
Адель Перри. «На краю империи: пол, раса и то, как строилась Британская Колумбия с 1849 по 1871 год».
Джин Окимасис. «Кри: язык прерий».
Хизер Робертсон. «Соль земли: история первых фермеров Западной Канады».
Сьюзен Джекел. «Фланелевая рубашка и свобода: женщины-эмигрантки в Западной Канаде, 1880–1914».
Примечания
1
Отсылка к словам Гамлета, акт II, сцена 2: «Я безумен только при норд-весте; если же ветер с юга, я ещё могу отличить сокола от цапли».
(обратно)2
Этническая общность в Северной Америке.
(обратно)3
Одна из старейших и самых известных британских публичных школ для мальчиков.
(обратно)4
Район Лондона.
(обратно)5
Буквально – Клубничная долина.
(обратно)6
Пожалуйста (фр.).
(обратно)7
Нечто особенное (фр.).
(обратно)8
Вот и ты, Жоржетта (фр.).
(обратно)9
Фешенебельный район Лондона.
(обратно)10
Имеется в виду роман «Барчестерские башни» Антони Троллопа (1815–1882).
(обратно)11
В кругу семьи (фр.).
(обратно)12
Юридическое заведение в Лондоне, судя по всему, место работы братьев Уэллсов.
(обратно)13
Эдуарда VII.
(обратно)14
Один из самых распространённых типов лондонского просторечия.
(обратно)15
Горацио Герберт Китченер (1850–1916) – британский военный деятель.
(обратно)16
Роман Дюма.
(обратно)17
Газета The Daily Telegraph.
(обратно)18
Провинции Канады, основное заселение которых происходило в конце XIX – начале XX века.
(обратно)19
Традиционный индийский острый суп.
(обратно)20
Одна из первых прогрессивных психиатрических больниц, где применялось гуманное обращение с пациентами.
(обратно)21
Этническая общность в Северной Америке.
(обратно)22
Раннее слабоумие (лат.).
(обратно)23
Индейские воинствующие племена в Северной Америке.
(обратно)24
Трус (дат.).
(обратно)25
Болван (дат.).
(обратно)26
Игорный клуб в Нью-Йорке, в то время одно из самых престижных заведений. В 2000 году закрылся.
(обратно)27
Женщина (дат.).
(обратно)28
Зелёный юнец (дат.).
(обратно)29
Winter – зима (пер. с англ.).
(обратно)30
Английская порода тяжелоупряжных лошадей.
(обратно)31
Простое приспособление для перевозки грузов, состоящее из длинных жердей, куда впрягается лошадь, соединённых между собой поперечиной.
(обратно)32
Автор приключенческих романов для юношества, в том числе книги «Коралловый остров», полемическим ответом на который стал «Повелитель мух» Уильяма Голдинга.
(обратно)33
Быстрый народный танец с участием трёх танцоров, особенно популярен в Шотландии.
(обратно)34
Быстрый шотландский танец.
(обратно)35
Симфония № 9 ми минор «Из Нового Света», часто называемая просто «Симфонией Нового Света» – последняя симфония А. Дворжака. Написана в 1893 году во время пребывания композитора в США, основана на национальной музыке этой страны.
(обратно)36
Парк в Туикенеме.
(обратно)37
Цветок, который также называют тунбергия или рудбекия, но в западных странах он известен под этим изящным названием.
(обратно)38
Некоммерческие организации, ведущие борьбу за права секс-меньшинств.
(обратно)
Комментарии к книге «Место, названное зимой», Патрик Гейл
Всего 0 комментариев