«Моабитские хроники»

Моабитские хроники (fb2) - Моабитские хроники 2993K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Лейдерман

У020У12НЕНКА

АЯТ5 НОЫ5Е

УДК............

ББК............

Издательский проект

32

У020У12НЕЫКА

АКТЗ НОиЗЕ

Предисловие - Никита Кадан.

В оформлении книги использованы рисунки автора.

Особая благодарность..................

© Юрий Лейдерман, 2017

I8ВN..............

© \'<>/(1\1/11епка Апз Ноизе, 2017

Предисловие

Это книга дневниковых записей, точнее - дневниковой поэзии. Сам автор определяет эти записи так: «Мо-абитские хроники» - вроде маленьких стихотворений в прозе на тему того, как эмигрант постепенно сходит с ума - от старости, от творческих неудач, от ненависти к правящему режиму на родине. Но заодно прихватывает и другие темы - футбол, история искусств, природа». Однако этот эмигрант оказывается способен переплавить материал своих дней в письмо, веселое, яростное и, в самом возвышенном смысле, странное. Приходит новый день - и дню нужно ответить. Повторяется разговор-бой, в котором невозможно поднатореть, набить руку, набраться опыта.

«Моабитские хроники» - это превращение сопротивляющегося бытийного материала в слова, но слова такого рода, что могут порождать новый бытийный материал: другой футбол, другую историю искусства. Базой Брок как-то сказал, что художник в принципе не может действовать как Бог-Отец, творить что-то из ничего, что действует он как Бог-Сын, умножает рыб и хлебы, превращает воду в вино. Представим, что совершает эти превращения он без гарантий: а вдруг вот именно сейчас не получится, окажется каким-то нелепым неудавшимся фокусом? Всегда могущий бросок в не-предопределенное, в чистую возможность, всегда могущую обернуться ударом об землю. Жиль Делез в «Критике и клинике» говорит: «Писать -это дело становления, которое никогда не завершено и все время в состоянии делания и которое выходит за рамки любой обживаемой или прожитой материи. Это процесс, то есть переход Жизни, идущей через «обживаемое и прожитое». Письмо Юрия Лейдермана идет через обживаемое и прожитое, претворяя его. Это письмо оказывается способом изменить участь путем перебрасывания повседневности в логику литературного текста, а текста

- обратно в логику проживания повседневности. Сам акт переброса отвлекает внимание, и момент чуда, как ему и полагается, остается невидимым.

Записи своим названием привязаны к берлинскому району Моабит, где находится мастерская Лейдермана, а начало «Хроник» совпадает с возвращением художника к живописи. Поток текста соседствует с живописным потоком. Иногда они обмениваются водами. А дальше становится видно, что и политика, и история искусства, и природа, и футбол в ландшафте автора есть система потоков и водоемов, что ландшафт этот структурируется именно изгибами и встречами русел, а сам текущий в них бытийно-текстовый материал, скорее, однороден в своей изменчивости. «Все меняется, но при этом остается тем же». Нет в этих записях, в их самых неожиданных поворотах, момента обвала в бред, нет такого, чтоб только что было все под контролем и вот - обрушилось. Жизнь-письмо по сути, в эссенции своей, неподконтрольна, неподвластна. Материал ежедневного, эти регулярные «ехал на велосипеде из мастерской» или «был на выставке ГДР-овской фотографии» однородны, однокачественны каким-то «нежить-полям», а где газетные новости, стадион или музей, там и «топот цветка», «султанчик на алебарде». Сам Лейдерман говорит о «маргинальной литературе», которая обращается не к читателю, но ведет тяжбу с самим бытием, письмом. Читатель может внимать ей косвенно, вроде всегда постороннего на судебном процессе. Но она выращивает читателя-постороннего и в самом авторе: «Очевидно, что сотворение этих текстов подчиняется какой-то неведомой логике. И также очевидно, что логика эта, безусловно существующая, неведома и самому автору. Который в смятении - ибо он не может ухватить парадигму своего собственного письма!»

Юрий Лейдерман параллельно действует в слишком далеко друг от друга отстоящих пространствах, все время пребывает между «пафосом» и «орнаментом», между «прислоненностью» и «бегством». Между «истиной, которую можно лишь разделить с другими», и единичностью высказывания, уходящего от любой конвенции, одомашнивания. Связывание этих пространств друг с другом вызывает в письме нечто наподобие дрожи натянутого каната, в результате которой текст все время стряхивает с себя контексты, на нем нарастающие. Повторяющийся обсессивный мотив у Лейдермана - предоление забитости, замусоренности путей письма контекстами и интерпретациями, выход в чистый простор. Собственно, постоянное возвращение к этому мотиву лучше всего свидетельствует о недостижимости выхода. Но намерение! Еще одно из превращений, происходящих в «Моа-битских хрониках» - это когда намерение битвы становится самой битвой.

Письмо есть самоизобретение. Определение идентичности как «стихотворения, которое пишешь собственной жизнью» для Лейдермана долго было связано с идеей геопоэтики*, превращающей «политические инвективы» в «поэтические». Но геопоэтический период для него заканчивается, когда история вдруг дает ответ на «поэтические инвективы». Ответ, переворачивающий жизнь: «нашлась вдруг целая страна, которая заложила вираж и покинула ту страну». Покинула ту самую «родину с ненавистным режимом», естественно, путинским. В жизни автора появляется Украина. Одессит Лейдерман, оказавшийся в 80-90-х годах среди ключевых деятелей российской художественной сцены, убегает от

" Лейдерман о проекте «Геопоэтика»: «В общем, это идея сделать так, чтобы этнос, политика, расы, народы (которые полагаются такими нерушимыми основаниями любого вымысла) сами превратились бы в вымысел, в несуществующие объекты — подобные овальцам, коробкам, комочкам, шкафам в полутьме. Какие-то гении чертополоха, повелители кефирных грибков.

Нации вместо цветов, констелляции русского, еврея, грузина, подобные абстрактным композициям Марко Ротко и Барнетта Ньюмена. Политические инвективы, которые следует понимать исключительно как поэтические инвективы».

родины-России так, как убежал от родины-московского концептуализма или родины-современного искусства. Украина из вектора, направления побега, из пространства проекции фантазмов, превращается для Лейдермана в место все более реальное и требовательное. А значит - нужно снова вступать в бой и снова отвечать на вопросы настоящей украинской жизни, воплощенные порой предельно грубо и материально. Перед тем, кто добрался до точки своего стремления, еще недавно казавшейся фантастически-недоступной, кто перешагнул через убегающий горизонт, появляются новые вызовы. Способность преобразовывать «обживаемое и прожитое» не означает способности им овладеть, удержать его в руках, поименовать, придать окончательную форму. Снова: инвектива, ответ, тяжба, превращение, «стихотворение, которое пишешь собственной жизнью».

Никита Кадан

14.01

Закончил сегодня картину, это первый из моих больших холстов. Названия так и не сложилось. На ней изображено какое-то глазастое, со спирально завернутым носом, существо в небе, созерцающее огромную гору. Я, конечно, инспировался восточными коврами, китайскими драконами и фениксами, продавленными, переломанными через Алтай и Туранские степи, и дальше - почти что до Черного моря. И отчасти куклами итальянского футуриста Фортунато Деперо, я их видел тут в Берлине пару лет назад на большой групповой выставке. Однако дело не в культурных реминисценциях, а в некой патетике с неухватываемым содержанием. Ее поиски объединяют все, что я делал и делаю - речи в нашем фильме, мои тексты, мои старые рукописные книжечки. Указание на присутствие патоса - даже если мы не знаем, где его искать. Патетика раскачивающейся ветки.

Послал картинку Монастырскому - ему вроде понравилось, хотя он и предостерег от «влипания в прием». Не знаю, мне кажется, я как раз и оказался в полном творческом одиночестве, потому что все время бегу от коллективных приемов. Кстати, надо бы еще развести «прием» и «манеру». Манера - это как раз самое ценное в искусстве. Подобно присущей каждому человеку манере говорить, сидеть и т. д. «Манера Веласкеса». «Аристократические манеры». Манера - это самособойность, отчужденность. Вот, скажем, работам Бори Михайлова присуща манера. У «КД» в высшей степени прослеживается манера (правда, она никак не проявилась в Венецианском павильоне Монастырского). У Кабакова последние годы манера исчезла, ушла в Эмилию, которая просто умная, толковая женщина. Соответственно, Манера подменилась Толком, с1а$ Маи. Вот это как раз ближе к «приему». Прием приходит из гарантированного извне, как уже выученный урок, и заслоняет необусловленную, негарантированную манеру, присущесть.

15.01

Да, пусть «схема», пусть всего лишь «графика», однако намалеванная так лениво и мерзко, что она приобретает качества живописи. Изделие, опирающееся на неумелую грезу о себе самом и вскачь уносящееся. Соединение дракона с листом и хворостом. Малышка-горизонт.

16.01

Фельдман рассказывал о какой-то женщине из Парижа, которая всю жизнь писала музыку, не предназначенную для того, чтобы быть услышанной. Не совсем понятно, что это была за музыка - экивоки! Понятно только, что я имею в виду Мортона Фельдмана, композитора, а не Рональда Фельдмана, галериста.

Мортон Фельдман с середины 70-х собирал турецкие ковры. После того как разочаровался в своем друге Филипе Гастоне. Или ему казалось, что он в нем разочаровался. Я тоже мысленно начал «собирать» ковры, или во всяком случае, изучать их - написал текст «Ковры» как раз после своего текста «Гастон».

Хотя Уильям Берроуз делал еще лучше - пулял по коврам из карабина, потом просто смотрел.

17.01

Этот текст мы можем назвать «лики». Правда, фразы «текст мы назовем» напоминают стиль Александра Ильянена и сильно отходят от Берроуза. Ладно, наплевать. Все там будем. Смотрю на кладбищенские молитвенные ковры, именуемые «мезарлык». Смотрю на вазоны на подоконнике. Смотрю на крынки молока. «Тебя и меня любит земля, не отличимая от дождя...». «Отлично!» - прибавляет Майтрейя.

Лик Саши Погребинского. Он жил в Одессе напротив места, которое называли «биржа». Там по вечерам собирались люди, желавшие обменять квартиру. Лик Димы Булычева со школьной фотографии, смотрящего смежив глаза. Возможно, он смотрит в тот научно-фантастический роман о самозарождении жизни, который мы с ним собирались написать.

Так, мало-помалу мы спортретируем их всех, один за другим. Мы никогда не соберем их всех, один за другим. Пробирки, колени. «Стремление всенепременно подбирать предметы воедино есть занятие невежд. Гораздо лучше, если они разрознены», - пишет Кэнко-Хоси. Конечно, отдать дань семидесятым. Журнал «Химия и жизнь». Академик Опарин смотрит, наблюдает самозарождение жизни, из опарышей. В собственной ванной, санузел совмещенный. Надо обменять эту квартиру на взмахи орла - не оставляющие следа в небе.

Смотришь, сосед, твой сосед, за углом убьет. Лики, рожи = роли. Как берданка = Бердянск, родина Кабакова. А моя родина - Одесса. Не одно ль и то же? Другой ансамбль ликов. И голодное отчаянье, одиночество, цепляешься за свой собственный взгляд. Люди, уцеплюсь ли я в конце концов за ваши сердца Данко?! За ваши обезьяны Бога.

Раскинулось море широко, и звезды бушуют вдали. Бесшумные взмахи совы.

Это же понятно. Мы - бамбук, муравьи, биберы. И нет никакого белого, которое могло бы обозревать все это. Никакой Альбины в углах. Мы сами обозреваем.

Пишет Чехов в книге «Тщеславие, тщеславие, тщеславие, импульс»: «почти как неудавшаяся шутка». Осаждающаяся изморозь родительства.

Парок. Хотя так смело, отважно катит она по Андам коляску со своим ребенком. Парнок. Мне нравятся крючки, швейные машинки, и тут же распрямление по Андам. И то, что пафос в мире существует - даже если мы не знаем, где его найти.

18.01

Степень непокорства. Что бы там ни было, я считаю Ануфриева и Бренера настоящими художниками - они непокорные люди. Монастырский тоже когда-то был непокорным, это особое, улыбчатое, снежное непокорство электричек, полей, пурги между хрущевскими домами.

И еще отчужденность. Авангард всегда отчужден, экивок, безуспешен. Ануфрий и Бренер отчуждены - каждый в своем роде.

Вот читаю, что Стив Райх зарабатывал на жизнь таксистом и «чтобы не терять бесценный опыт» записывал разговоры пассажиров. Какой «бесценный» опыт я мог получить от занятий в моем гребаном химическом институте? Можно сказать, что эти годы прошли, как если бы я провел их в лагере. Точнее, я был в двух лагерях - сначала в жестком лагере своего происхождения, подчинения, потом в «мягком» лагере московского концептуализма. В другом (плюс «годы под надзором») я провел с 1982 по 2004, примерно тоже 25 лет. Два максимальных сталинских срока! Правда, отчасти накладывающихся друг на друга.

Если считать, что «отчужденность» (а это почти то же самое, что «провал») остается ныне единственной чертой авангарада, - когда эстетические новации уже невозможны, - то сам авангард становится просто делом этики, гордости, гордыни.

20.01

Слушал диск с произведениями Адамса, Кейджа и Нан-кароу.

Нанкароу - весел и тонок.

Кейдж - возвышающе бессмысленен.

Адамс - грузит банальностями.

Казалось бы, они все схожи своей репетативностью, но у «правильных» постмодернистов, вроде Адамса, присутствуют все стили, а Кейдж сразу начинает там, где нет и не бывает ни одного стиля.

Это возвращение бытия определенным образом. Бытие удалившееся так далеко, что уже непонятно - оно исчезло в разводах окончательно, или все-таки приближается.

Он протянул руку к скамейке. Там, где ее должен был согревать вулкан, она уже остывала. Но ближе к нему ее еще горячили пробела.

21.01

Проект «Геопоэтика-26».

На четырех круглых вращающихся стульях стоят четыре девушки в темных трико. Они слегка крутятся, сгибаются, твистуют с возгласами:

- Народ! Народ! Народ! Народ!

К ним приближаются с вопрошанием еще две девушки, темнокожие, тоже слегка пританцовывающие:

- Народ? Народ?

22.01

Мы начали обсуждать в переписке с Дашей геологию и химию. Наверное, она права: геология, все эти экспедиции - это очень общежитское, коллективное занятие, я бы не выдержал. Но и химия ведь коллективное занятие. И искусство, как я понял позднее, о ужас! - тоже коллективное занятие. Может, только крестьянин на своем поле свободен от коллективности. Но это уж очень далеко от нас. Да и там ведь всякие колхозы, кооперативы.

Но - возвращаясь к геологам - они все-таки бухают в палатках, или у палаток, на теле земли, под покровом небес, а химики возятся (и бухают) в лабораториях. Так что в отрочестве я решил, что уж буду лучше делать «новые» минералы в теплой лаборатории, чем искать в грязи уже имеющиеся. А сейчас я бы решил наоборот. И с искусством

так получилось.

Делезу совершенно не свойственно слово «духовность», он же светлый атомист, атеист, Эпикур. Никакого манихейства. Поэтому я и был так поражен, когда вычитав столько книг Делеза, где это слово казалось немыслимым, вдруг наткнулся на него единственный раз, в самом конце, в эпилоге «Тысяча Плато». Он упоминает «духовное» в связи с другим, с постоянным бегством, детерриторизацией, покиданием места. Никаких ангелов и небес. Все та же земля. То есть, два понимания «духовного», что бы мы под ним ни подразумевали. «Духовное» как высшее и «духовное» как другое. Последнее очевидно идет от Ницше. Но между этими пониманиями не может быть никакого компромисса, они не сходятся. Ты или там, или там... И поскольку я все больше чувствую себя на стороне другого, я даже перестал стесняться слова «духовное». Вроде, ну да, именно так всегда и было -«О духовном в искусстве» ...

Имманентное парение не нуждающееся в высшем, «недистантный облет».

17.02

Ходили в Новую Национальную галерею на ретроспекцию Рихтера, к его 80-летию. Вместе с Вадиком и Машей. Рихтер в самом деле классик, и как раз на стыках серий начинаешь понимать его работы в единстве. В черно-белых «расфокусированных» холстах 60-х он как бы пытается пренебречь социальностью, отбросить ее резким, упрямым скольжением взгляда. Сие невозможно, остается лишь отвращение, смешанное с притягиванием, сосущее, подкатывающее вожделение. Отсюда эти, раньше непонятные мне, работы с цветастыми сдвигами красок - сдвигается уже не факт, но с презрительным, саркастическим отвращением сдвигается сам «богатый» станковый принцип. Сдвиг красочного «ничего», маги-

Юрий Лейдерман ческое движение взгляда, скольжение ради него самого, ради способности отрицать. Унижая и растаптывая при этом сам пафос «отрицания» - особенно если учесть цены этих холстов.

Но все-таки Рихтеру, как всем немецким классикам, свойственно это гетеанское, разборчивое, внимательное отношение к социальному устройству. Оно постоянно берется в расчет (ну как Зевс с горечью, любовью и презрением следит за делами людей с Олимпа) - но и не опускается до пошлого анекдота, сентенции, вывода.

Кабаков, в своих потенциях «классика» как минимум такой же мощный, как Рихтер, именно измельчил, опошлил это «слежение за социальным» - в последние 15 лет своей карьеры свел его к коммунальным анекдотам и «жизненным историям».

18.02

Делал эскизы «Лермонтова» и «Есенина». Кратко описал в письме к Моне свои впечатления от выставки Рихтера, походя лягнул Кабакова. Через час, в еще большей запальчивости, Андрей ответил, что Рихтер для него как Никас Сафронов. Какая связь между ними - непонятно. (Очевидно, он видел картины Рихтера только на репродукциях и не вгляделся, что там все в расфокусе). Очередной перл Андрея после его заявления о поддержке Путина.

19.02

Порой грезится мне, что был у меня еще один учитель, архитектор бревенчатого храма судьбы. Фамилия его, скажем, Постников. Мы лежали с ним вместе под звездным небом. Он рассказывал мне о великом чуде солнца, которое мы даже не знаем. О его мириадах вспышек, скрытых в простом грамме соли. О том, что если бы мы смотрели на солнце интенсивно, хотя бы так, как смотрят на него птицы. О книгах, о поездах, о поездках на Кавказ, о домах, выстроенных им в Москве. О колоннах, вырастающих из кладбищ, однако несущих на себе невиданные улыбчивые тюки.

Конечно, никакого такого учителя у меня не было. Но вот лет шесть назад, когда я стал ездить в горы, они научили меня кое-чему из этого.

20.02

Натягивал холст для портрета Есенина. Сегодня с утра шел великолепный, огромный, брейгелевский кара-меличный снег. Как на той моей любимой детской фотографии 8 марта 1975 года, где я счастливый, с Мишкой на санках.

Пришло письмо от Даши, что сегодня умерла Монина мать. Послал ему соболезнования.

22.02

Сделал вариант «Диониса» маслом на бумаге. Набросал «Есенина».

Ночью ехал домой - был первый в этом году уже не зимний дождь, с запахом мокрого асфальта.

Пастернак. Пожалуй, единственный из русских поэтов так близко подошел к описанию счастья. Вблизи, он прямо-таки трет его в руках, перекатывает. Отсюда и нелепости его жизненного пути - он просто хотел писать стихи, быть спокойно счастливым, и не понимал, почему ему этого не дозволяют, когда у него так хорошо получается.

Я сравниваю это с любимой присказкой Васи Кондратьева: «А кто тебе вообще сказал, что ты должен быть счастлив?!».

23.02

Весь день писал «Есенина». Вечером играли с Грегором в бадминтон. Он выиграл по партиям 3:1, но из них две на тай-брейке. Наверное, я смог бы выиграть пятую, но Грегор отказался играть, сославшись на усталость.

25.02

Писал «Есенина» и обменивался с Моней полемическими письмами.

Вечером пришли Джудит и Ника Радич. Пили много вина, я, естественно, не закрывал рта - об Исландии, Путине, минералах, юношеском пьянстве в общаге и т. д. Потом продолжали уже у Ники дома в Митте.

Утром с похмелья отправился все же играть в бадминтон с Анютой. В спортзал на Колумбиендамм, рядом с аэропортом Темпельхоф. Я любовался этим замечательным прусско-магическим архитектурным комплексом в весеннем сиянии и рассказывал Анюте про Воздушный Мост.

26.02

А ну еще раз положить,

а ну, рак, перевернись на коньках,

покажи пизду -

рак переворачивается,

щель пляшет на льду.

А ну, гора, перевернись,

покажи пещеру,

щель повседневного, миллионы ушедших Валер.

А ну, Сезанн, покажи Купальщиц, -как ты пытался избежать историй, -будто цадик: «горе! горе! горе!» -все глаголет он, очи подняв долу и кадык, а ты подходишь, даешь ему под дых.

«Ой-ой-ой!» - кричит цадик,

рак на льду,

Большие Купальщицы

показывают свою заросшую лесом гору

01.03

Набросал второй вариант Есенина, вроде как Диониса, выглядывающего из-за кустов.

Греки не знали понятия «греха» - оно появилось позже, на амальгаме стоиков и Ветхого Завета. Зато у них было проработано понятие «скверны». Это нечто более физикалистское, телесное, как эпидемия - «в городе завелась скверна»... Но от «скверны», как сейчас в России, невозможно избавиться само собой, самосовершенствованием, дистанцированностью - на что надеется большинство моих московских друзей. Она затрагивает всех находящихся в пространстве этого полиса, этого народа. И вырубается только карой. Это не мораль, а нечто природное, конкретное. Не ссы против ветра. И в самом деле, это чревато. Во-первых, глупо, во-вторых, подло, и что самое главное, боги очень не любят, когда им ссут в лицо.

02.03

Переводил на холст второго «Есенина». Красиво получается трехцветным карандашом на большом формате - линии становятся тонкими. Был у Вадика на короткой встрече с Альбертом. Мне совсем не нравятся их последние работы со Скерсисом (группа «Купидон») - какая-то развлекуха на потребу богатенькому обществу, концептуалистское кабаре. Был и Харлампий, но мне зачастую тяжело его понимать. Он полагает, что хорошо говорит по-русски, но у него проблемы с русскими флексиями, да и со словарным запасом. И все равно мне показалось, что он со мной согласен.

03.03

Я опять начинаю увлекаться футболом. Много новых игроков появилась, и это такая красота, такой трепет. Как сегодня - ван Перси («Арсенал»), карауливший весь матч на линии офсайта, уже на 90-й минуте получил отличный пас, в одно касание пульнул мяч в ворота, и потом, раскинув руки, парил у трибун на волнах обожания и собственной гордости.

Птица с великим хулиганом Пурушей на склоне горы с елями.

07.03

Посмотрел выставку Михайлова в Берлинской Галерее. Он, конечно, гениальный фотограф. Созерцательность и свет воспаряющие любые сюжеты. Умирающая иссохшая старуха на грязном ложе, рядом стул с мерзкой дыркой в сидении, но за окном, за двойными пыльными рамами, все равно свет и цветущие деревья. Торжество любого изменения, скольжения - у Михайлова ведь мало статичного, все куда-то скользит и плещется. В самом деле, чем его адско-чистилищные «соляные озера» отличаются от пляжей на Майорке? Лишь слегка разный состав воды, а столпотворение будет все тем же.

И на этом фоне его самая известная серия с бомжами кажется как раз дополнением, частным изводом все той же темы. (Наша заброшенность в людское сочувствие, меры которого мы сами не знаем. Неуверенны и готовы отказаться от него в любой момент. Сочувствие, злорадно и весело проваливающееся в самого себя).

12.03

Рисую тетю, глядящую на огромный кошелек - попытка развить серию «Стихотворения для греческого театра». Подсветляю «кошелек» белилами поверх полусухой охры. Как это прекрасно - просто мазки белилами поверх охры. Живопись, как разговор, она есть всегда, вне актуальности и новизны. Просто как язык, слова. В отличие от «современного искусства», которое избрало самого себя референтом, и быстро вышло к собственной границе, лишенное внутренней жизни и вынужденное теперь опираться только на «новизну» самого происходящего «в мире».

14.03

«Челси» на классе, на мужестве, на сердцах Тьерри, Дрогба, Лэмпарда обыграл «Наполи». Дрогба великолепен - он забивает, он пасует, он оттягивает на себя защиту. Как черный промельк самой неотвратимости.

15.03

Мне снилось, будто Даша пишет обо мне что-то вроде: «Юра Лейдерман, веселящийся, похохатывающий от ощущения полноты и радости жизни».

16.03

МЫ ВСЕ УЖЕ ДОСТАТОЧНО ПРЕДАЛИ РОБЕРТА ПЛАНТА. НУ ЧТО, БУДЕМ ПРЕДАВАТЬ ДАЛЬШЕ?

Я представил холст, на котором просто написана эта фраза, и редкие цветастые завитки, отходящие от нее.

02.04

Решил закончить портрет Саддама Хуссейна. Пришла в голову идея портрета С. Ануфриева. Разыскал негатив той фотографии, что мне очень нравилась - Сережа приболевший, температуривший, такой необычно тихий, в квартирке над галереей Крингса-Эрнста (Кельн, 1989).

07.04

Читал Розанова, «Уединенное» и «Опавшие листья» - Герман Титов как-то туманно сопоставил их с моим «Лесом в лесу». Но у Розанова крик изнутри, мерцающие корпускулы возгласов: «это же не ветер шумит, это я, я тепленький, о Господи!». А у меня безразличие - ну, я тепленький, ветер тепленький, без разницы. Уитмен. «Уитмен мой стоит нахмурясь, и здесь он Брежневу сродни. Хотя в пассажах вроде «Былау меня рыжеволосая бабушка Рая...» Розанов и Уитмен сходятся. На ветру лишенном/ не лишенном судьбы, на толстатеньком, милом, бровастом Брежневе.

(Была у меня такая бабушка Рая - ничего особенного я про нее сказать не могу. Простая еврейская женщина -война, мытарства, ранняя смерть мужа, куча детей. Разве что были у нее рыжие, не очень типичные для евреев волосы. Ну и вот, если представить себе эту полуграмотную бабу Раю участником, постоянным участником всех драматических событий: падения Илиона, крестовых походов, любви Софонисбы и Фисбы, если всюду изображать там, внедрять мою рыжеволосую бабу Раю. Ты идешь среди исторических событий, ты разглядываешь картину, пейзаж, и видишь в них все время какие-то хомутики, омуты, лужи, где раз за разом отражаются рыжие промельки. Резкая скоропись рыжей воды. Ее сосны).

08.04

Правя свои тексты, все равно оставаться выбывшим...

09.04

маленькая

книжечка

на память

о любви

к маленьким книжечкам

(Это я готовил кому-то подарок к шестидесятилетию, но уже не помню, кому).

10.04

Смотрел в интернете старые фотографии Ануфриева. Наткнулся на ту, где он с Федотом, 1981, еще до нашего знакомства, за несколько месяцев. Господи, какие же они там красивые! И это не пошлая красивость, а именно свечение ума, отваги, готовности прочертить свой путь.

И как эта ясность смогла смениться своей противоположностью - руинам чужих судеб вокруг, тупым повтором невменяемости, ветхостью одних и тех же затасканных слов?!

Мы сидели у Музыченко утром, после Нового Года. Я пододвинул к себе листок оберточной бумаги и написал стихотворение в несколько строк. «Первое стихотворение года» - приписал Чаца.

Так или иначе, просто чернила, тушь на бумаге. Почему мы изменили этому? Просто черное на белом, пожелтевшем, сером оберточном. Изменили мы оба с Ча-цей, изменили все.

12.04

Вечером оказались с Сабиной в 81х1де$, смотрели решающую схватку бундеслиги: «Боруссия» (Д) - «Бавария». Сабина больше восторгалось антуражем кафе, забитого болельщиками, хотя сам футбол был очень веселый. В первом тайме гарцевал Дортмунд, во втором - наседала «Бавария». Но все произошло в последние 20 минут. Роберт Левандовский, спиной к воротам, щечкой подправляет мяч в угол! Через пару минут Роббин бьет пенальти за «Баварию» - поторопился и смазал удар. Еще по разу перекладина у одних, перекладина у других. И все, 1:0, «Боруссия» - чемпион!

13.04

На концерте Дитриха, Летова и израильского парня ударника в «Культурбраурай» - типично берлинское псевдо-культурное место, «русский театр», завешенный холстами Димы Врубеля. Летов стал играть совсем уж конвенциональную кафешную музыку. К концу жизни сможет играть на танцплощадках. Этот путь начался у него еще с «Три О», с этими пошляками Шилкопером и Филиппенко. И как результат постмодернистской готовности отыгрывать с кем угодно - от Воронежа до Токио. Очень чувствовалось, что Дитрих - композитор, у которого свои исследования, а тем двоим - лишь бы постучать и подудеть. Впрочем, местами получалось ничего - я представлял это будто жизнь пионерлагеря: подъем флага, вечерние танцульки, отбой, ветер дует в палатки. А за стеной этого лабания звенел золотистым кузнечиком Дитрих.

14.04

Опять был в гостях у Путина. Тот посматривает на меня сухо, но все же не забывает спросить: «Как там Анюта, как детский сад?». Надо же, даже уменьшительную форму имени запомнил!

15.04

Так решетка балкона завьется бедром Посейдона.

16.04

Вчера Альберт приходил в мастерскую смотреть мои работы. Реакция предсказуемая. Он не может отрешиться от вопроса: «Вот если бы я увидел такое на выставке... то что бы подумал?». Как же уйти от этого нам всем?! Быть не идеей воплощенной, выделяющейся на фоне других воплощений, но частным случаем - вне времени истории искусств (забеганий) и вне пространства обобществлений. Просто возможностью не «не быть».

18.04

Третий день в Вене. Хорошо, что удалось закончить

заседание нашего непонятного жюри пораньше, и я побежал через уже благоухающий каштанами и сиренью горсад в Музей Прикладного искусства смотреть восточные ковры. Лучше бы я этого не делал! Ковры убиты «инсталляционной» развеской в полутемном бетонном блоке, убито мерцание мамлюков, кавказских драконов, персидских оленей - ничего не разберешь! Ты не можешь ощупать их, хотя бы глазами, а какой смысл ковров без этого близкодействующего соприкосновения. Чтоб они провалились со своими идеями «актуальных» развесок, когда приглашенные «современные» художники могут куражиться над чудесами, как свинья над апельсинами!

19.04

Наврал всем, что иду смотреть какую-то важную, крайне актуальную выставку современного искусства -там среди прочих Паша Браила участвует и Аня Ермолаева. Ну да, тот случай!.. Провел вместо этого несколько упоительных часов в Музее Истории искусств,

видел египтян, которые все улыбаются, негоциируя какие-то атрибуты со своими богами

- и греков, всегда нужных мне позарез, как они смотрят друг на друга в сполохах, и кривляются, и увенчиваются, и несут тирсы,

под ним льют лиловое винцо,

и ловят рыбку,

а там, глядишь, и Леда снесла яйцо -недоуменно смотрит Тиндарей, а Леда смотрит в сполохи -поговорить, поговорить, за истину размахивать руками, как складки у плаща, как жертва: приводят кабана. Всегда насущные мне греки, как складки, курчавые бородки, пусть ветер упадет на улицу...

- и римский рельефик: легкая, веселая жизнь на Ниле, с гиппопотамом и крокодилом среди ветвей, а над ними - домик плетенный;

- и «Пастух с нимфой» Тициана, ее сияющая, планетарная ширина бедра, а сзади - сучками-факелами вздыбленный пейзаж;

- и его же портрет пленного саксонского курфюрста, так высокомерно написанный в манере Кранаха;

- и кошельковые тела-видения Тинторетто;

- мазочки, пробела - у Якопо Бассано, высокий венецианский маньеризм;

- и Пармиджаниньо, придумщик сродни Дюшану, великий мастер композиций, тут же издевающийся над ними, когда конь становится рамкой Св. Павла, ягодички Эрота - рамкой Вожделения и Боли, стружки его стрелы - перьями крылышек, шапка, борода и шуба - рамкой предателя Малатесты.

20.04

Готовился к путешествию на Крит. С досадой обнаружил, что безалаберные греки так и не открыли до сих пор Археологический музей в Гераклионе, закрытый на реконструкцию еще в 2006 (!) году. В Вене лучшая в мире коллекция восточных ковров висит во мраке, в Гераклионе оставляют во мраке двадцать залов минойских древностей, а мы так и ждем между серыми бочками, пока не умрем.

21.04

Нарисовать квадрат с таким же видом как «прокукарекать петухом» (вроде цитата, Ремизова из Розанова).

27.04

Был одним из главарей неудавшегося восстания. Нас ловят, нам отсекают путь лесными пожарами, троллейбусами, автобусами. В конце концов, приходится сдаться. Валера Школьник - один из тех, кто нас преследовал, передает мне пачку спасенных из огня моих архивных фотографий, там есть очень важные. Я прошу Школьника оставить их у себя - пусть сохранит, меня-то все равно ждет казнь. Но он настойчиво сует их мне в руки - возьми, тебе будет интересно! Вот, думаю, дурак - он что, верит в посмертное существование, куда я могу забрать с собой эти фотографии?!

28.04

Ездил на открытие к Грегору. Попутно открылось Берлинское Биеннале и «галерейный викэнд». Активность всюду ужасающая, слет всех и вся. Скопление на улице перед входом напоминало вокзал. Встретил совершенно обессмыслившегося Бакштейна с Ярой Бубновой, потом - Маркуса Вилике, Михайловых, Китупа, целую группу из Москвы и пр. Поскорее сбежал от них домой читать о критских дворцах.

Что творилось в этих минойских «виллах» и «дворцах», которые были совсем не виллами и не дворцами, но голубиными агломерациями комнат, кладовых - вверх и вниз в тенях световых колодцев, будто вариации неведомых музыкальных тем, фрактальные уровни, колеблющие план, проходы, пути, истории, прорастающие через хранение - «стовбуром», кроной, сакральным деревом?

«Большая часть визуальных и архитектурных вариаций достигалась манипуляциями в расположении дверных проемов, коридоров, рядов комнаты, лестниц, дворов и террас. Тем не менее, сравнительные исследования многих минойских структур показали, что в определенный период времени в одном географическом регионе существовало некое постоянство в формальной и функциональной организации ...

Мы понятия не имеем, почему получилось так, что минойские здания всех типов Второго Дворцового периода были, скорее, вариациями на тему, но не идентичными в плане ...

Знакомство с одним из таких зданий, как правило, не снабжало посетителей достаточной информацией, чтобы успешно ориентироваться в других».

30.04

Отец вернулся с войны и учит детей управлять пятерней,

а они не хотят управлять пятерней -

лишь три пальца, и локоть прижав.

03.05

Пил пиво с Сабиной у Брехтовского театра. «Улучшили» с ней идею акции «КД». Вместо раздачи листовок с рассказом Монастырского о том, как он написал письмо Кейджу и получил от него ответ, надо начитать само письмо Кейджа на магнитофон. Сделать тележку с магнитофоном и колонкой - наподобие тех, что используют уличные музыканты - и пусть Сабина, подобно несчастной, оставшейся не у дел мамаше Кураж, крутится с ней перед входом в театр, так, чтобы эта фонограмма накладывалась на фонограмму спектакля, обычно транслируемую через репродуктор. Джэм-сейшн мамаши Кураж в семантическом соединении Кейджа (алеаторика) и Брехта (драматургия). Я, правда, все время присовокуплял, что это не «КД», и вообще никакой не перформанс, а просто мои шизоидные комментарии.

На обратном пути целовал каштаны у мостика через Ландверканал.

Р.8. Это реальная история про то, как в середине 70-х Монастырский с товарищами написали письмо Кейджу и в самом деле получили от него ответ. Однако письмо пришло, когда Мони не было дома. Его мать испугалась письма из заграницы, просто порвала его и выкинула в помойное ведро. Андрей потом долго выуживал обрыв-

Юрий Лейдерман ки и склеивал их воедино. Нескольких клочков так и не досчитались. В письме, впрочем, не было ничего особенного - обычная ерунда Кейджа про сбор грибов и т. п.

04.05

Взял в библиотеке замечательную книгу, первый том компендиума микенских и минойских печатей. Каждая страница - фотография печати, фотография оттиска и прорисовка отиска, что как раз самое сложное и деликатное. Начал читать также «Доместификацию Европы» Ходдера - про то, как в планировке неолитических построек возникает сама идея хранения, противостоящая охоте, еще до приручения животных и до появления земледелия, но она как раз-то открывает им путь.

Читал «Весну на луне» Кисиной. Это профессионально, неплохо написано, но несравнимо по уровню даже со схожим по темам Эппелем. У Юли почти нет света, ветра, порывов (за редкими исключениями - когда она упоминает о вечном солнце над Киевом), это какая-то бесконечная телесная кунсткамера. Такое впечатление, что она в детстве не читала книг, не играла в куклы, не мечтала, не была встроена в то, что называется «нетелесными-трансформациями», но только наблюдала за своим телом и телами окружающих.

Поздно вечером заходил Китуп. Среди прочего, он тоже удивил меня утверждением, что никогда в детстве не дрался и не получал пизды. В первый раз, дескать, это произошло с ним пару недель назад, когда он получил по уху от какого-то подвыпившего турецкого юноши.

«Она родилась, она в школу пошла - пчелы и муравьи крутились вкруг нее: ее дела, нога, сова».

Так надо писать истории минойских печатей.

07.05

Пришло письмо от Саши Бренера, зовет в Мадрид расписывать какую-то дискотеку.

Начал мазать «Портрет С. Ануфриева».

09.05

Верность абстрактному экспрессионизму для меня как «верность четвертому сословию».

Да он и есть, абстрактный экспрессионизм - четвертое сословие. Громоздящееся псевдоготикой, прерафаэлитами, черт знает чем. Нежелающее смириться со своей местечковостью, темнотой. Напластованиями метящее в аристократы, Элиоты.

10.05

Ждал поезда на платформе Цоо. Там же крутился мужичок, какого-то чмошного, восточноевропейского вида - селянская стрижка, в трениках, на руках наколки, подвыпивший, громко говорил по мобильнику и жестикулировал. Я смотрел на него с раздражением и опаской. Тут подошли две девушки-итальянки и стали по-английски спрашивать, как проехать на Александрплатц. Пока я что-то мекал и путался, подскочил тот подвыпивший мужичок и, мешая румынский с немецким, очень точно им тут же объяснил, что надо пересесть на 8-Ва11и. Потом мы оказались с ним в одном вагоне, он что-то бормотал мне (возможно, о сходстве румынского с итальянским), я посмотрел - а лицо-то смышленое, в ухе сережка, держится доброжелательно и независимо (как ловко он просигналил издали свистом тем девчатам, когда они пошли не к тому выходу!), и со мной потом попрощался вежливо. Такой он вот наш Берлин, как «Речные заводи»!

12.05

Разглядывал образчики критского искусства - их изящнейшие вазочки с растительным декором или бегущими спиралями, ромбами, их фрески, локоны черных вьющихся волос. Все это напомнило мне 60-е. Короткий проблеск времени, когда мы стали вдруг похожи на критян, когда мы надеялись.

16.05

Ужасно медленно сохнет эмаль на «Портрете С. Ануфриева». Сверху уже пленка твердая, но под ней все мягкое. Поставишь стоймя - так эта пленка начинает коробиться волнами. Так и лежит картина на полу, загромождая мне всю комнату.

Читал у Ремизова во «Взвихренной Руси» о Петровских стройках: «люди такой страсти, отчасти и заряженные, или, вернее, завороженные Петром, его необычайным упором и кипью работы...»

и та нить неразрывная, что вяжет это со сталинскими лагерями, с «контрольными замерами» у Шаламова

серебряное сияние Петра, который просто «любил море, механику-фонтаны», и как оно померкло в вонючие коммунальные подштанники Сталина.

18.05

Разглядывал «Портрет С. Ануфриева» с заливами эмали внизу, которые все не сохнут и подергиваются рябью, и вспомнил свою первую «получившуюся» работу (1981 год), эту блямбу силикатного клея, в которой непредсказуемыми дендритами разошелся цвет. С каким вожделением я доставал ее вновь и вновь с полочки над кроватью в общаге! Потом сделал еще одну работу с силикатным клеем, она уже получилась не так красиво, но все равно я был счастлив с ними - эти полосы гуаши, пастозы, затеки краски! Я все-таки стал геологом, как и мечталось в детстве! «Колотом в толще случайного» - так написал я много лет спустя в ответе на какую-то дурацкую анкету: как, зачем и почему вы стали художником.

Конкретная, а не абстрактная любовь к людям. Нарыв лопнул - смешались в гное политика, и мама, и красные лепестки маков. Он писал не для читателя, для себя самого. Он

писал как слышится, с краю, кругами и нимбами. Ветер рвал бороду.

19.05

Финал Лиги Чемпионов: «Челси»!!!

Какой же замечательный парень Дрогба! Великолепная, режущая, веселая смерть-смертушка. Его ноги - пальмы нерушимые Квикега, его бедра, его непреложный отрубающий краевой удар. На 88-й минуте, с единственного углового у «Челси» (против 18 (!) у «Баварии») сравнял счет. И в серии 11-метровых забил последний, решающий, с короткого разбега, без проблем разведя по углам вратаря и мяч.

20.05

Мы приняли на себя все соки отчаяния. Но не так, чтобы очень. Когда Бородино становится блином. Такова жизнь в сегодняшней Москве. Когда белая лаванда становится бетоном, зданием, Бородином. Тазиком.

Когда я был маленьким, я боялся темноты, стоило выключить свет, меня начинало тошнить, я кричал «мама! мама!» - она уже знала, что надо бежать с тазиком.

Мне кажется, Путин боится темноты.

23.05

Крит, Гераклион. Здесь вместо греческого узо все пьют граппу (хотя называют ее «ракией») - такую мерзкую, сивушную, что даже я пью ее с трудом.

Путин хочет, чтобы Россия стала, как Греция. И, может, он отчасти прав в этом. Только России, чтобы пережить то, что пережила Греция, еще три всемирных истории надо. А Путкин - просто обычный византийский император, какого-нибудь XII века.

24.05

Визит в Кносс не впечатляет. Дело даже не в туристах,

а в том, что из-за загородок никуда нельзя зайти (пишут, что в 70-е годы главная лестница еще была открыта для посетителей). А ведь материал минойской архитектуры это не камень, а сам свет - световые колодцы, пересечения света и тени. Но ощутить их невозможно.

Разве что поучителен вид на дворец со стороны - коробчатое нагромождение, не заботящееся о своей внешности (не то, что у египтян). У минойцев все происходило внутри - там свет, и тень, и тайна, и распределение благ. Приватизация. Просветы внутреннего. Бытие единое, частное, множественное.

26.05

Ночевал в Ниде, под кленом у древнего источника Аналипси. Сквозь листву светили звезды. И ведь здесь же, у этого места родился Зевс. Ну, точнее, рос тут в пещере, мочил пеленки, юноши-куреты танцевали и били по щитам, чтобы не слышно было плача. А потом он воз-

рос, и овладел, переспал со всеми этими звездными вихрями - с Ио-Большой Медведицей, с Европой, Алкменой, Семелой, Майей.

Огромное пастбище Ниды прямо передо мной. Сочетания солнца и тени, из которого вышли боги. Вот почему нужны горы, тени от их вершин. Возможно, «лабрис», двойной топор Зевса, это не только зигзаг молнии, но и абрис горы.

Поднимался на вершину Иды - тяжело, особенно по снегу. Зато приятно скользить по нему вниз. Так и наша жизнь - карабкаться в молодости наверх очень тяжело, страшно, как в фильмах Ларри Кларка. Зато легко скользить вниз под гору. А что будет, когда спустишься? Ну, будет ужин. Потом, правда, сон.

27.05

Опять ночевал под открытым небом у источника Ана-липси. Звезды сияли еще ярче, но потом с гор спустился холодный туман. Вдобавок, до меня все время доносилось какое-то шебуршание у закрытой таверны внизу на дороге. Зато в семь утра (!) я наслаждался бесплатным концертом под завтрак, с музыкой и маскулинными народными танцами. Это готовился марафон на вершину Иды, там, где я был накануне.

Я же тем временем выдвинулся в Камарес, и получил одно из самых опасных приключений в своей жизни. Я торопился, чтобы не опоздать на автобус, до Камареса 5-6 часов тяжелого пути. Как водится, сбился с дороги, полез вглубь ущелья, думая, что там будет пастушья тропа - но там в какой-то момент уже не было никаких тропок, даже козьих. Несколько раз мне приходилось снимать рюкзак, бросать его вниз с уступа и карабкаться вслед за ним. В какой-то момент из рюкзака вылетела и разлилась фляга с водой. Искать пробку не было сил, да и уже незачем, так

что я оставил флягу там же, с налепленной на нее Анютиной фотографией. Это был классический «рот! о!7 по геШгп». Надо было лезть только дальше в ущелье. Больше всего я боялся, что оно окажется заперто стенкой - хотя мои геологические познания и карта такой возможности вроде бы не допускали. Это был бы пиздец! Но в конце концов, исцарапанный, я все же выбрался на шоссе и по нему доплелся до Камареса, упустив случай посетить пещеру, где когда-то нашли знаменитую керамику. Так что об этом придется и впредь только читать у Кереньи, радуясь, что со мной самим все обошлось.

Обгоревший, ополоумевший сижу в таверне в Кама-ресе, жду автобуса. Вокруг виноград, ласточки летают. Тут же местные мужички расслабляются пивом и в шутку делают вид, будто роняют стаканы. Они, впрочем, пьют греческое, а мне, не спрашивая, принесли «Амстель».

В автобусе обратно в Гераклион. Горы, рассекающие небо, море, на горах - деревья и виноград, в недрах -священные пещеры. Человек, собственно говоря, в этом мире и не нужен. Только чтобы смотреть. «Мы - глаза мира» (было у меня такое откровение шесть лет назад, на другом греческом острове, на Спросе). И еще ощупывать - камни, листву, таинственную изнанку гор. Может, здесь и появляются минойцы - соединение взгляда в небо и ощупывания, танцы с быками. Надо, кстати, не забывать главную цель моего путешествия - поиски ответа на вопрос, почему минойцы были такими счастливыми.

Пещера Камареса, между прочим, находится на высоте 1600 метров. Почему неолитические люди забирались так высоко? Обезопаситься от зверей? Низины, заросшие лесом, были для них еще более негостеприимны? Или они сами по себе были еще не людьми, но какими-то горными существами, вихрями в ступоре: «тельхи-нами», «куретами», «дактилями»?

Опять в кафе в Гераклионе. Да уж вместо того, чтобы чувствовать себя евреем, видеть в каждом «своем» Давида и наживать, бледным, геморрой за Торой, я буду лучше, вслед за Генри Миллером и Гумилевым, искать Одиссея и Диомедом в каждом ушлом греческом официанте.

И еще кипарисы, которые любили изображать турки. Нет, я не оговорился. В данном случае, именно турки!

Проверил заодно интернет. Герман Титов пишет, что очень «прочувствовал» мой портрет Ануфриева с полустертой надписью. (Очевидно, Ануфрий развел его на бабло). Вдохновленный, придумал писать по возвращению в Берлин портрет Тимощука.

Никогда бы не подумал, что меня так зацепят именно «портреты». Ведь люди, личности, психология - все это не очень-то меня интересует. Но интересуют патетические эйдосы - в сочетании своей случайности и пред-заданности. Люди как деревья, захваченные порывом ветра. Вот эта крона этой вот оливы.

(Когда даже пафос - и тот сомнителен, нелеп. Как полустертая хвалебная надпись Ануфриеву или дурацкая головная повязка цветов украинского флага, которую я обязательно пририсую Тимощуку. Как эти заметки).

28.05

Спустился пешком на плато Лазитти (это там где стояли когда-то тысячи ветряков). Сначала на гребень, по зигзагам старой полуразбитой венецианской дороги (по ней на мулах вывозили пшеницу), потом вниз, к этой изобильнейшей долине. Надо посмотреть «еще одну» пещеру, где родился Зевс - Диктейскую. Оказался единственным постояльцем в милейшей гостинице, где все коридоры завешены «килимами». Только вот незадача -как теперь выбраться отсюда. Пешком через горы, как

Юрий Лейдерман собирался, уже не пойду, слишком устал, а там самый трудный участок. Автобусы отсюда ходят раз в неделю, черт знает когда.

29.05

Диктейская пещера оказалась полной ерундой. Вдобавок, куча туристов, из них больше половины русских. Многие прямо прут полуголыми, обильно уснащая свою речь «нахер» и «обосраться». Зато дети обязательно с нательными крестиками.

На обратном пути присел на скамейке рядом с какой-то крестьянской хибарой. Столик, покрытый клеенкой - совершеннейший Каролино-Бугаз. Повезло мне, что в детстве у меня была своя «Греция». (И не очень много России).

Остался на еще один вечер в этой деревушке. Через дорогу на школьном дворе играют в футбол - типично по-деревенски: мальчики, девочки, малышня, взрослые парни, все вместе, тут же катаются на велосипедах, стрекочет мопед, кто-то уезжает, подъезжает, вратарь шутки ради иногда утаскивает ворота.

Но опять и опять - за стрекотом мопедов и телевизоров - я же нахожусь в тех местах, где родился Зевс! Накачиваю себя? Естественно, но ведь эти древние боги -- не Спаситель, открытый навстречу всем и спасший всех, непонятно зачем и отчего. Они были ступором земли, дерева, неба, вина - исступляющие тебя, остол-беневающие. Как та маленькая гадюка, что я видел сегодня - грелась на дороге и скрылась в кусты стремительным зигзагом вбок.

30.05

Сития оказалась замечательнейшим городом, прямо какой-нибудь гриновский Лисс или Зурбаган. Так и представляешь, приезжает туда стареющий Юра Лей-дерман, идет бродить по набережной, видит - шхуна старая стоит. Его окликают оттуда: «Нам, - говорят, -человека не хватает, идешь с нами матросом?». Ну он и «идет», и начинается «Бегущая по волнам»...

Все мы дети своей земли. И я, черт возьми, не сын березовых рощ и перелесков! Я сын моря, порта (вот как здесь, в Ситии), степей, глинистых откосов. Поэтому я «интернационален». Ну, пальмы, конечно, для меня чересчур - хоть и были у нас в Аркадии во времена моего детства несколько чахлых пальм, потом они засохли окончательно - но я себя чувствую прекрасно всюду, где есть акации, платаны, пирамидальные тополя, отсвет набережных огней в бухте, беседки увитые виноградом. Средиземноморье. Или хотя бы что-то из этого. (У меня не было гор).

31.05

Ночевал на пляже в Като-Закросе. Это самая восточная точка Крита. Я хотел увидеть первый луч рассвета. Солнце ведь вставало из моря прямо передо мной. Но под утро мне приснился какой-то другой охуительный рассвет, с тропическими ураганами над морем, что не мешало ему происходить на пляже «Аркадия», и где-то же рядом возились Гильбурд с Ракевичем. В результате, тот, настоящий, рассвет я проспал.

01.06

Я опять в Ситии. Греция - которая все равно остается былью и сказкой и «подорожжю» одновременно. И даже если она тебя порой разочаровывает на предмет встречи с богами (я встречал их в Греции только дважды, на Самосе и на Спросе - Геру и Гермеса), то все равно, пока мечта еще не прервалась окончательно, она остается «той Грецией». «Ум-ухмм», - вздох старой собачки, которую прогуливают по набережной в Ситии.

02.06

Из Ситии на автобусе добрался назад в Гераклион. Под утро мне снилось, что бытие, и мое в частности бытие - есть лишь кратковременное исключение из общего порядка причинно-следственной сплошности мира и гор. Потом мне снилось, что я все-таки лучше художник, чем Звездочетов, который только копирует картинки, в то время как я продолжаю очерчивать линии (моего) пути.

Поехал в Фест. Здесь меньше людей, чем в Кноссе, тише, слышно пение птиц, ветерок с гор. И в самом деле начинает звучать какая-то мелодия чистоты и света. Эта жизнь была почти все время под открытым небом, среди массивных стен. Особенно если представить себе, что они были не такие торчаще-каменные, как сейчас, а белые, штукатуренные, на манер мазанок. Абрис легкий, птичья поступь прямоугольников жилищ, амбаров, наброшенная на склон горы. Вроде Японии или Ле Корбюзье. Тема Хранения, бриколаж двойного топора. (На следующий день я увидел в музее древнюю плакетку с фасадами критских домов. Они выглядели в самом деле, как какие-то Черемушки, урбанизм 50-60-х!).

В общем, эта «мелодия хранения» звучала во мне все отчетливее, пока я не обнаружил, что народ вокруг вообще куда-то исчез, и я остался на развалинах один. На выходе проверил - я задержался на лишние полтора часа, калитка была прикрыта, но не заперта на замок. Возможно, милые греки не возражали даже, если бы я остался там ночевать. К сожалению, подумал об этом слишком поздно.

04.06

В высшей степени «европейскость» свойственна критянам, судя по сохранившимся изображениям - нет, это не египтяне, не вавилоняне какие-то, это наши братья, их слегка вздернутые носики...

07.06

Набрасывал эскизы к «Народной песне» и «Тимощуку».

08.06

Читаю книгу археологических эссе о культе на древнем Крите. Попытки прокинуть мостики от изображений на минойских печатях (контекст которых тонет в нерасшифрованном линейном письме А) к раскопкам микенских святилищ (которые на 250 лет моложе), и еще дальше через «темные века» - к Гомеру. Точнее, в обратной последовательности. Поклонения деревьям и камням. Но что это были за божества, кому они там поклонялись на вершинах гор?

12.06

Три типа линий - конусы гор, волны моря и наброс прямоугольников хранения. Медленно, очень медленно священный камень набухает изнутри, становится пифосом, амфорой - второй, третьей пещеркой на склоне горы, ракетой, пронзающей измерения длины и ширины.

13.06

Днем, пока жевал суп, с колоссальным удовольствием читал стихи Анатолия Маковского. Местами - просто Ли Бо в советских сибирских поездах. Дело даже не в замечательных неполных рифмах, а вот в этой бодрости, пестрой переменчивости, подвижности сознания и языка, каковые и суть поэзии.

17.06

Гуляли с Сашей Погребинским по Одессе, зашли почему-то во Дворец Бракосочетания, потом - в Новую Синагогу. Саша встрял там в долгую дискуссию о независимости Украины, Польши и. т. д. Разговор дошел даже до турецких («трансильванских») ковров. Потом я повел Сашу к нам ночевать. Усталый, он несколько раз припадал мне на грудь.

18.06

«Непонимающим, что они должны умереть - открыть двери, помочь с пониманием». Так Миро мог бы рассказать о своей живописи, особенно поздней (подложная цитата).

19.06

Почему-то я нахожусь в какой-то на полшага асинхронности с миром, и это мешает завести мне амбар - только струны. Дворец струн, и мальцов, и уточек, и медвяных ног. Вокруг шорох деревьев - однако с яростью озлобленного Хуссейна, однако в стороне. Я выхожу на широкие пастбища Ниды, Додоны, Диотимы. Ноги Диотимы. События. Пиршества. Оскал.

Мне бы так хотелось услышать симфонии этих дворцов-складов, этот хип-хоп, наброшенный на склон, как струны, натянутые на склоне. Разошедшийся какими-то погребками, клетушками. Наброс на валуны, поклонение камням, стволам. Прикройся, Ираклий! Антоний! Всегда струна - травинка. Или необретаемая разница между травинкой и травой. Между мной и обществом. Я в полушаге, никому не нужный, неуловимый лимонадный оракул.

Или вот, скажем, захожу я здесь, в Берлине, в квартиру Гржебина (у которого было издательство «Шиповник»), а там его дочка все учится играть на пианино, а потом он разоряется, а потом она открывает дверь:

- Идите сюда быстрее!

Медвяная легкость земли. Мед, тертый сыр, мука -затирушка, напиток, именуемый «кикион».

О, дочка Гржебина впотьмах. Шиповник, лавр. В цветочках.

20.06

Заходили Михайловы смотреть работы. Им, вроде, понравилось, хотя Боря больше упирал на то, как это показывать на выставке. Все мыслят выставками, инсталляциями, контекстом - а я, как Полифем из другого мира, все переживаю за этот мазок, за тот мазок.

21.06

Днем еще раз позвонил Михайлов воздать советами за вчерашний показ. Но опять-таки, всё в категориях мозаики, конструктора - поп-арт, соцреализм, соц-арт и т. д. Арифметика. Я же пытался говорить ему, скорее, об алгебре, функциях - когда ты не прибавляешь орнамент к горе, но дифференцируешь его горой.

Однако Михайлов верно заметил «расслабленность», «отпущенность» моих работ. Этакую никчемность, я бы прибавил. Недаром мой первый и, кажется, единственный художественный манифест, который я сподобился написать в далекой юности, назывался «Искусство не пришей пизде рукав».

22.06

Хранение как утепление основ и их изничтожение: гладкий медовый живот, дравидский живот потемнее. Мелодия отсеков, наброшенная на склон горы. Круж-ковость взгляда - школьного, шкурного. Крики детей за партами. Это потом уже придет Рембо. Он напоит ковчег допьяна и сдвинет его со склона. Между Критом и Шарлевилем, между Кноссом и Думой - судьба человеческая, ее крики, стоны утробные, как выбивают ковры. Ярятся Вол, Осел - помощники. Жизнь играет отсеками по склонам гор - капсюль, ящик, но тут же и рассадой на балконе, мамой.

Пока хранение не изничтожено - разве что даешь волю языку, и он потягивается, в потягушки-спатоньки. Даже если делаешь это неумело, он будет благодарен. Нагибаешь его, как Геракл, а он Антеем так аппетитно выставляет булочки и пипка болтается под ними.

25.06

Чемпионат Европы. «Наши» (в данном случае которые немцы) играют командно так здорово, что даже трудно сказать, кто из них играет отлично, а кто - чуть хуже. По-моему, все играют прекрасно - Хуммельс, Хедира, Озил и т. п.... Но еще перед глазами все стоит вчерашний пенальти Пирло - спокойненько закрученный в ворота, так, что даже я был на полсекунды в уверенности, что мяч летит мимо. Невообразимое хладнокровие! У него взгляд как у нашего черноморского бычка, такой слегка навыкате - мягкий, сосредоточенный, без претензий, но выкатит кого угодно.

26.06

Да, бог - как стебель, как хребет,

как холка у осла,

порог воздушный. Я вздохнул -

примчался ветерок с соседнего холма.

Канабис, мак глядят, раскрыв глаза -

ну, Сева, я сейчас приду.

Ты понял, Митридат?!

Писать на переходе от света к тени, от белой мазанки к погребу, где ракурсы хранения парят и истончаются в полудне. Мелодия хранения - когда она еще была танцем, жимолостью, ритурнелью. Печать, еще хранящая сама себя, воздух этого, того, третьего мира - печать «опля!» (перепрыгивание через быка) и удерживание на загривке быка.

Прекрасно! - выпить все впечатления Моне - и рябь воды и шебуршение мачт, лишь солнца мяч останется гореть. Испить. И вновь писать свой край. Ходить кругами, носки когтистые в ущелья гор вставляя, или ладошкой шлепать по бухте, по Днепру

28.06

С 10-го этажа гостиницы в Любляне я смотрю наискосок, на угол нескольких старых многоэтажных домов с островерхими крышами, наверное, 50-х годов. Свет и полутень, на балконах сушится белье. И все. Что так привлекает меня в этих видах, затаскивает, как наркота? Вот это чувство жизни, бытия, которое ухватываешь целиком - о, даже больше! с лихвой ухватываешь - и в то же время не можешь приблизиться, остаешься параллельным. Что-то такое в «Менинах» Веласкеса. Чужое бытие, которым ты вроде так полно владеешь, и тут же выпускаешь его из рук на небольшую, но неперекрываемую дистанцию. Чужое бытие - до судороги твое и не твое одновременно. Под синим небом.

29.06

Вчера получил от Германа несколько картинок старых работ Абрамова.

Можно представить себе особую геометрическую фигуру, в узлах которой находятся Кабаков, Пивоваров и Абрамов. Но это и не треугольник, поскольку верхняя точка (Кабаков) - ясная и мощная, а две другие - как бы аморфные, сами себя не знающие, кисейно и кисельно западающие внутрь. Впрочем, в этой мягкости их особое очарование. Поражение, вышедшее, запавшее за грань поражений и побед.

При желании можно к этой фигуре еще и Михайлова присоединить. Получится нечто вроде ромба. Но Михайлов (нижняя точка этого самого ромба) столь же обширен и мощен, сколь и Кабаков, но при этом чувствителен, непритязателен, послушен жизни. Так что это и не точка уже, а, скорее, поверхность земли, основание. И на этой поверхности стоят дома, ходят люди - бомжи там, фаши-

сты, пролетарии, «маздоны» всякие, как говорит Боря... Над ними светит солнце - то самое, из песни «Солнечный круг, небо вокруг...». Впрочем, здесь мы уже выходим в мир - где схемы всегда будут притянуты за уши, а слова - носиться мимо ушей.

(В эту схему еще можно было бы вставить Булатова, Васильева и т. д., и написать очередную, после Кабакова, после «Медгерменевтики», книгу «60-е», «70-е», «80-е» и иже с ними годы. Однако мы этого делать не будем).

30.06

Полуфинал Германия - Италия, который я в рамках своего перформанса комментировал с завязанными глазами. Немцы проиграли. Остальное помню смутно.

01.07

Пил пиво в кафе у реки. Мысленно разговаривал с мамой, папой, Вадиком Фишкиным, кем-то еще. Прогулялся до плотины и сахарной фабрики, восхищался образчиками люблянской архитектуры. Вечером оказался в том же самом кафе, уже в большой компании. Потом еще долго гулял после их ухода, забрался на люблянский Град, там любовался деревьями под уличным светом, пошатываясь брел назад, напевая «Любляна, я люблю тебя!». Молодец, Юрка! Собственной жизнью доказываешь себе множественность существований.

02.07

Написал длинное стихотворение о критских печатях. Но больше всего мне понравилась первая строчка:

«О, наблюдение печатей - минойских, критских...да хоть маланских!»

(Для тех, кто не знает - «маланцами» в Одессе шутливо называют евреев. Это не считается оскорбительным, часто используется как самоназывание).

03.07

Перечитывал с похмелья воспоминания Гидона Кремера. Опять все та же тухлая советская интеллигентская всеядность. Долго не мог вспомнить, кого мне это напоминает - потом сообразил: «Заметки и выписки» Гаспарова. Но еще больше это напомнило мне нор-мальненькую, интеллигентную, «музыкальную» семью моего школьного друга Димы Гильбурда. Они, впрочем, дружили не с Кремером, а с Эмилем Гилельсом, Аркадием Райкиным и кем-то еще. Да какая хуй разница.

04.07

Египтянин в передничке стыдливо отворачивается вместе с ланью. Кисть, ручка детская гладит выпуклости шлема - эх, когда бы не Елена.

Я все пытаюсь описать, что же происходило в переходах минойских дворцовых чуланчиков, констелляциях света и тени - правды, отброшенной, отринутой, отраженной саму на себя. Эх, жало-жалить, логово цветка.

Света лучи жарче в течение дня, но круглые впадинки ключиц.

И линеарное А, которое мы не можем расшифровать, всегда пребывающее для нас на восьмом месяце.

06.07

Еще раз о МКШ (Московская концептуальная школа).

Моня стал бы долго рассуждать, почему и кто что сказал, и у кого какие комплексы, но суть дела от этого не меняется, точнее всех про моек. конц. сказал Бренер: «Халтура!». Или даже он сказал лучше: «искусство халтурщиков». Т.е., искуссво может быть стоящим, но сделано оно халтурщиками. В глубинном смысле, по устремлениям своим - эти люди могут быть вполне честными и способными творцами, но изначальный поток халтурности накладывает отпечаток на все ими сделанное. Примеры: Альберт, Захаров, Макаревичи. А почему это халтура? Поскольку советская (что навсегда слито в одном словосочетании) - продолжение Советского Союза с его тотальной сигнификацией и тоталь-нейше халтурной сигнификацией.

Из этого ряда, как всем уже понятно, возвышаются два художника - Кабаков и Монастырский. Просто в силу своей одаренности, исконной своеобычности. Что-то такое пробивалось у Кости Звездочетова, но быстро оказалось заболтано, ушло в пузо.

Однако проблема Кабака и Мони - старость. Силы воображения и лабильности ограничены, а у них нет ничего собственного, завоеванного, что могло бы это поддержать.

Об этом я думал, читая Леона Богданова - при абсолютном внешнем спокойствии и как бы комфортности, так как раз много «достигнутого».

07.07

Вечером покатил назад, на юго-восток. Были с Сабиной на типично бессмысленной выставке, организованной ее студентами в каком-то молодежном гадюшнике в Кройцберге. Меня зацепила только работа с чтением стенограммы суда над Чаушеску - под проезд камеры по верхним этажам бухарестских девятиэтажек. Когда знаешь, что после этой невнятицы, десять минут спустя, их расстреляют.

08.07

Не знаю - наверное, можно быть счастливым, когда животное просто греется у тебя на коленях. Однако все животные соревнуются сами с собой и только с собой - в потоках крови, спермы. Станок, глазастый лев. Аты танцуешь танго (внутри страницы). С Минотавром.

09.07

По-прежнему радуюсь чтению Леона Богданова. Монастырский написал, что тоже пробовал читать когда-то, но ему показалось слишком «синдроматично», как анамнез... Однако ведь у всех, почти у всех (кроме алмазного батыра Ли Бо и ему подобных) есть синдроматика. У кого-то исковеркана душа, у кого-то - нога, у кого-то - Родина. У нас, большей частью, все вместе. Важно, что мы делаем с этой синдроматикой. С чем мы ее сплавляем и куда сплавляем. То же «Каширское шоссе» - великолепно. А вот квартирные разборки с Куропцовыми (в «Ремонтных работах на Каширском шоссе») - не уверен. Это вопрос этики, а не стиля. Написано замечательно. М. вообще может написать замечательно о чем угодно... хоть о чернильнице (сказал бы Чехов), хоть о говне Путина (это я говорю, моя синдроматика).

Но М. рефлексирует свой диагноз, играется с ним, лелеет его, а Богданов - просто живет. Ох уж эти реф-лексанты, ужасно боятся безоглядности, им бы все рассуждать, откуда ноги растут. (Из жопы, естественно. А последнее время - из жопы Путина, кормушки).

Заканчивал «Попугая» - много возился с пропорциями птичек вокруг него, все увеличивая чуть-чуть то там, то здесь. Сегодня надо подрисовать под них само окно.

Непонятно - это имеет отношение к морю, или к горам за морем. Но главное! - все работы должны быть сделаны ради этого и только этого. Даже бескозырка-бе-столковка, и гюйсы здесь вторичны (полуторны).

10.07

Разглядывал критские печати, и от незначительного толчка мой велосипед прямо-таки разлетелся на части -цепь расколота, колесо сорвалось, руль на две половинки. Отправился в мастерскую, стал выяснять, можно ли починить, но почувствовал, что здесь что-то не то. Поспешил проснуться и был рад убедиться, что это только сон.

12.07

Опять заедался с Моней. Начинается все интересно и дружески, как в былые времена, а потом сворачивает к одному и тому же, до головной боли. Пустая трата времени, в какой-то момент М. сошлется на возраст - и до свидания.

Спор «романтика» с «классиком». Прав был Гройс относительно Московского «романтического» - и не прав же, поскольку концептуализм, рефлексия не могут оставаться долго романтическими. В Московском слишком много было от Советского Союза. Он захотел «места», дома, квартиры - классики.

13.07

Разговор с Богом. Он смотрит наверх - там калитка.

Что это? Трагедия, английский, персонажи расходятся в жизнь. Правильно? Правильно.

Внизу калитка, женщина туда смотрит. Русский язык, комедия, персонажи разбегаются в поле. Правильно? Нет, не правильно.

14.07

Мне приснился Олег Канищев из моего класса. Фанфарон, тупица и отчасти антисемит, он был мне малоприятен. А тут вдруг я чувствую к нему огромную симпатию. Выясняется, что он не чужд совр. искусству (в реальности разве что его отец был важным архитектором в Одессе) -работал в съемочной группе в путешествии по Бразилии, фильм был потом показан на Документе. Знает кое-что и с уважением отзывается о моих работах. При этом я чувствую в нем ауру неудачи и грусти - похоже, проблемы с семьей, с алкоголем, да и в той съемочной группе он явно был не на первых ролях. Но меня это тоже располагает - в нем есть горечь понимания. Уже проснувшись, стал мечтать, как хорошо было бы встретить такого Олега Канищева. Убедить его, в конце концов, показать мне свои работы, и там оказались бы замечательные и никому не нужные наброски каких-то построек среди джунглей. Дружить с человеком, с детства знакомым, но при этом вдруг ставшим чудесно настоящим, неуверенным, грубым и трепетным - другим.

15.07

Обменялся несколькими письмами с Моней. Забавный его прикол с длиннющими идиотскими «именами файлов». Но как только там появляются знакомые рожи или знакомые имена, весь этот коммунальный «референтный» круг, мне становится скучно. Под конец еще Моня в своем, дескать, наивно-невинном философствующем стиле прислал мне ссылку на какое-то видео из телевизора в ютюбе и стал интересоваться: как это, на мой взгляд, «феномен» или «не феномен». Пришлось кратко ответить, что, на мой взгляд, это хуйня.

16.07

«Тулса». Фотографии Ларри Кларка.

Парень целится из пистолета в окно, сзади кусок американского флага, только звезды видны. Это порыв, это конец нашего мира как возвращение к порыву ветра. И наша хрупкость. Мы настолько хрупки, особенно в юности, что выстрелит в нас кто-то или нет, это уже почти не имеет значения. Смотреть на изгиб зеркала, рамы, ту полочку, эту, вдвижка наркоты - это уже почти не имеет значения.

18.07

Так оно накапливается в течение сотен лет - автобус, желтый свет. А потом следует: вот сейчас вдарим цветовой фон, здесь зелененький, тут красный! И это землетрясение, конец очередного дворцового периода.

19.07

Утром читал Богданова. Уже уходя в мастерскую, бросил взгляд на следующую страницу и вдруг увидел:

«... Я вспоминаю засыпанные домишки на окраине Рашкова. Где дверь видна, где окно, где угол дома... Дошли до пещер, ближе к верхнему краю обрыва. Там нашли кремниевую пилу и пару наконечников стрел».

Рашков - это на самом берегу Днестра, на территории нынешней никем не признанной Приднестровской Республики. В Рашкове родилась моя бабушка.

Я, кстати, так и не понял, что там случилось: обвалилась земля от подземного толчка или Днестр подмыл берега? Наверное, все-таки имеется в виду Карпатское (Вранчанское) землетрясение поздним вечером 4 марта 1977 года. Толчки ощущались и в Одессе, я хорошо помню. Это был конец чаушесковской Румынии - ушла нефть.

Вся книга Богданова, «Заметки о чаепитии и землетрясениях», по существу ведет к последнему землетрясению - Степанакертскому, которое подвело черту под Советским Союзом. Но Богданов до него не дожил, он умер в 1987 году.

20.07

Даша прислала пару строк замечательного анализа моего «Портрета С. Ануфриева». Надо только написать ей, что я еще не могу без еврейского ерничества - отсюда эта полустертая надпись, то ли за здравие, то ли за упокой. Но маленький, озабоченный, идущий за опущенным Ануфриевым-Дионисом - это я сам.

21.07

Сделал наброски. «Портрет дочери» - вряд ли пойдет. «Портрет Андрея Белого» - возможно! Попробовал идею с большими крестами для «Портрета Тимощука». Она вроде спасает эту картину, переводя ее от «провала» к «хуй его разберешь!».

Да, вбок. Пока еще идет разметка фарватера, расстановка бакенов - справа и слева. Хотя хотелось бы, конечно, поскорей углубится в фарватер - как пьяный корабль, под нависающими лианами, как Квике г.

Светит солнце над кальмаром, светят холмики как разговоры, грудки, грудки и разговоры.

Нет созданий - лишь агрегаты, -бульба, гиря, бамбула неба, не пошли уж сегодня в школу ребята, ну так пусть начинка свалится влево -от копытца выемку на арене.

Но главное, конечно, летающая рыба. Само хранение, судорога в тот миг, когда оно открыто свету, всегдашний миг.

Или блик, союз летучей рыбы с каракатицей - мы будем лить сепией сколько хотим на огромных холстах.

Две обнимки: быка со львом и каракатицы с летучей рыбой. Сплетенья, аппаратусы и ленты.

Оно печение, оно кружок к кружку, кручение на рассвете, и в школы не пойдут сегодня уж ребята (дети).

«От вечного ветра небытия загорожен Домом свободно совпадающего. Кубатура счастья во множественном числе и обратной перспективе двух линий, каждая из которых параллельна самой себе - звук природы непрекращающий-ся». Л. Богданов

26.07 Самолет стал снижаться в белую ночь Оулу - как в прекрасную тихую смерть, пастельную, колышущуюся какими-то голосами, щебетом, огнями на мысу залива.

Эта невыносимая, неухватываемая суггестия белых ночей. Приключение, в котором ярость и абсолютная тихость слиты заодно.

Квартира на первом этаже финско-черемушкинского дома. Андрей и Настя уже хорошо тепленькие. Я буду спать у них на тахте в гостиной, как вернувшийся в родительский дом гимназист.

28.07

Бухали с Петри и его хором. Он коптил рыбу, рассказывал свои смешные и трогательные финские истории. Очень хорошо сказал про их деятельность: «Мы работаем в серой зоне между современным искусством и дуракавалянием».

Белой ночью шел пешком из города в аэропорт, три часа по велосипедным дорожкам параллельно шоссе. Было совершенно светло, но вдруг я почувствовал в спину какой-то мягкий, теплый толчок. Оглянулся - это вставало солнце.

30.07

Смотрели «Московскую элегию» Сокурова о Тарковском, 1986 год. Клюква страшная. Начало наших бед, заподлицо с «Покаянием»: «Какая дорога ведет к хламу?», то бишь, храму. Я это тогда еще понял.

После сеанса М. 3. (я сидел рядом с ней) неприязненно сказала: «ты прямо весь иссопелся». Нуда, есть люди, которые умеют сплести все на свете - и православие с духовностью, и современное искусство, и мужа, семью, детей, и даже антипутинские демонстрации в некое респектабельное чики-пики. По мне, лучше уж отломать носик у самовара и сопеть еще больше.

Думал вслед за Галковским - хорошо, что у меня есть живопись и тексты. А то бы давно уже сошел с ума от злости. И тут еще Сирия.

31.07

Наша письменность приходит из тишины, из очерка света и тени, всплывает таинственными протоками световой слизи. О, этот солнечный столб, лишенный дождя! Письменность, письменность - козырек миру на глаза! Так говорит дедушка и рушится стеной, и ручки в карманы себе закладывает дедушка, вздымая бороденку, просчитывая абрисы светотеневые.

ИСТОРИЯ - ЛАЖА

НО В ЭТИХ

ОБЛАСТЯХ НАВЕРНОЕ

ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЛЮДИ ДОСТОЙНЫЕ

ДЛЯ УМИРАНИЯ

ИНДИЯ

ГИМАЛАИ

ЗАВОД

ЗАБАСТОВКА

01.08

И еще, наверное, надо записать, что вчера Анюта, чистенькая и нарядная, последний раз отправилась в детский сад.

02.08

Моя белая Индия, моей родины гюль-гюль углы и красно-полосатый стяг -там на заре все в небе колышется погибающий детский сад.

Колышутся бревна в теплые носки недостижимые, изба-пятистенка - сочти углы!-

опять становится ивою.

Опять Хан-Мухамедов

будет в институте право читать,

ректором станет,

а войско Сюнь Цзяна гибнет на переправе

(там решетки и острые стержни перегораживают течение реки).

Разве может принести воды поросенок?!

Никогда он не принесет воды!

Старуха-мать разлеглась мертвой свиньей-картошкой -тщетно просил Пушкин перед смертью морошки!

04.08

Сделал портрет Брежнева с двумя кружками и кочкой. Это как если бы я подошел к Колерову (Модесту) и цапнул его за нос.

05.08

План 1-го альбома (политического):

- Брежнев

- Арафат

- Умаров

- Хуссейн

Другим альбомом могли бы стать «Горы и ковры». В каждом альбоме по 20-25 листов, куда бы вошли многие из имеющихся уже у меня рисунков. Однако это были бы иные по форме альбомы, нежели кабаковские - жалкие, экспрессивные, дилетантские, на грани лебедей.

Подобно моим старым тетрадкам середины 80-х. Или альбому того времени «Страдание - фактура жизни». В нем тоже было какое-то горячечное, обессиленное, проигравшее напряжение. Альбом этот, кстати, никто не видел. За исключением Монастырского, которому он очевидно тоже не очень понравился. Иначе был бы сейчас у него в коллекции, а не у меня дома.

И еще, как ни странно, мне вспомнились фотоальбо-

мы «на вылет», которые делал когда-то Вадик Захаров. Причем даже не те, где были собраны фотографии того же Мони или там кого-то еще из важных фигур, а вот тот один, где вроде бы ничего и не было, ерунда какая-то -дети, Лариска, фонтаны. Вот он мне очень понравился.

На самом деле меня все время занимает одна и та же, очень простая вещь: тот факт, что все делается экспрессией, возгласом, пафосом и тут же, рядом с ним - орнаментом и повтором. Поэтому я так уперто занимался восточными коврами. А до этого столько лет увлекался Русселем и Дюшаном, претворяющими случайное в орнамент сюжета. Еще раньше в маниакальном количестве делал свои книжечки, где придыхающие сантименты расписывались в, казалось, ненужный им, нелепый, насильственный порядок постраничного иллюстрирования. Или мои «Геопоэтики», где неясные, поэтические инвективы странным образом соединяются с конвенциями этнической идентификации.

Однако самое главное - тяга к изменениям, другово-сти. Орех никогда не говорит «я - орех!», он бормочет «я - река, я - грех, я - смех, я - другое». И день никогда не говорит про себя «я - день!», но «я - ветер», «я - облако», «я - солнце», «я - вечер», «я - ночь».

08.08

Перепечатывал какое-то свое стихотворение, в котором «зовут к обеду». Смежил глаза и увидел себя на остановке напротив общаги возле Планерной. Мне надо купить овощи к обеду, а я не знаю, где их достать. «Как это, - мне говорит пространство, - ты не знаешь, где их достать в такой огромной, безграничной Москве?!».

Я давно уже не вспоминал это место на Планерной и, наверное, я вспомнил его сейчас последний раз в жизни. Я предал его - как предаю тысячи других мест, и только

смерть положит конец моему предательству. Та самая «оглядчивость пространства», которую безуспешно мечтал никогда не предавать Пастернак.

Этот вопрос, я не знал как сказать: «она всегда одевалась по моде» или «она всегда одевалась со вкусом». Я видел этот вопрос, как снежное заседание, там стоял я снаружи приюта, почтамта, одну из двух кнопок я был должен нажать. Но речь шла об Ире.

09.08

Больше крепости! Больше восклицательных знаков. Эти конфигурации - гербы! Гербы!

12.08

Был на сейшене Дитриха, Кристофа и некоего Бенно, горниста. Играли хорошо, сосредоточено, лучше, чем с Летовым. В те минуты, когда удавалось следить за музыкой, я представлял себе некие структуры, рамки, создаваемые Дитрихом - здесь, скажем, переплет, потом - последовательность полок, какие-то полукружия и пр., а из них лезла фактура духовых, вроде каши из окна, но не забывая примериться всякий раз к проему вот именно этой, конкретной рамы.

И все равно было смешно смотреть, как толстенький Кристоф судорожно закладывает ножку за ногу, используя свою ляжку в качестве сурдины сопрано-саксофона.

18.08

Мне снилось, что я - незаконный сын Кобзона. Обедаю в гостях у каких-то персонажей. За чаем пытаюсь им объяснить, почему почти не общаюсь с «отцом»: «Ну понимаете, наши профессии... У нас очень-очень разные круги общения...» Здесь надо пояснить, что вряд ли есть на свете персонаж, внушающий мне большее отвращение, чем Кобзон. Ну, еще, наверное, Кулик и Петросян. Путин гораздо дальше.

19.08

«Утром, к рассвету, очень свежо, так что мне жаль было смотреть на голых детей, которые дрожали от холода и жались к матери, у которой не было другого покрова, как старый саронг. Стен нет, в полу громадные щели между бревнами. У детей оставляют на затылке род косички...» и т. д., у Миклухо-Маклая. Интересно, насколько я вписан в это существование? Как я могу его изведать? В этом мире? В том? Я есть эти дети? Может быть, только в сопричастности ветра.

20.08

Читал «Из города Энн» Омри Ронена, моего «конкурента» по премии Белого. Серьезный мужик, сын профессоров, общается с Берберовой, Набоковыми. Даже странно, что на этом - пусть ужасно маленьком и идиотском поле - я сумел его обойти, невежественный и косноязычный.

Омри очень мил, когда пишет о своем детстве или отдается (редко) чистому восхищению стихом. И становится невозможным, когда начинается вся эта тягомотина сравнительного литературоведения, подобно Гаспарову. Дескать, а вот откуда этот мотив пошел? Как будто они не понимают изначальной сходимости языка, имперсонального сходства всех мотивов, метафор, ритмов. Равно как и того, что цель поэзии - не в этой связуемости, а во взвихренности, разрыве. Ведь читал же Якобсона. Да что там, даже дружил с ним! А напоминает людей, которые при чтении эпизода с мокрым печением Пруста будут задаваться вопросами: а что за чай? а где был куплен? а как заварен? и почему к нему купили именно печение «Мадлен». «Ну да, - говорят они обычно, - ведь одно другого не отменяет». Еще как отменяет. Подменяет! В нашем мерзком желании инте-ресненьких тайн, маленьких совпадений, медгерменев-тики, подмены авангарда детективом.

Но главное не в этом. А в том, что Омри Ронен был участником Будапештского восстания и чудом остался в живых.

21.08

Не исключаю вариантов. Я сделаю моего «Гогена» Умаровым - лжецом, негодяем, ужасающим террористом. Или «безжалостным повстанцем», как хотите. Так вылезает он из материнской утробы.

«Портрет Гогена в образе Доку Умарова» (подобно моему старому «Портрету отца Анны Франк в образе командира Красной Армии»). Это не то, что Делез говорит: «Подойти сзади к философу и сделать ему чудовищного кадавра, который был бы одновременно твоим ребенком». Это отец Анны Франк или Доку Умаров подходят к тебе сзади... и что они с тобой делают?

23.08

Состязание между Колтрейном и Ричи Блэкмором. Они ведь всю жизнь друг друга ненавидели. А тут Блэкмор кричит: «Давай фламенко! Посмотрим, кто кого!». И надо видеть, как это видел я - движения, ритм Колтрейна, он становится будто шире в плечах, перебирает саксофон винтообразно, играет фламенко.

24.08

Все романы - неправильные,

это стада овец,

но среди них золотая косица, солнечный амулет,

это самый центр защиты,

идиотизм Днестра,

это на лапках вновь одурачено «эн-да-да!», правильный, дурно связанный,

в осыпях берег реки,

это кроссовки без задников - бегунки.

(Введенский как-то сказал о своем романе: «Все романы писались неправильно, только мой написан правильно, хоть и плохо». Роман назывался «Убийцы вы дураки», его рукопись пропала безвозвратно).

25.08

«... Песчаный берег около Сингора состоял собственно из мелкого булыжника, так что всю ночь море разбивалось с большой силою о каменный вал, и шум набегавших и снова удалявшихся волн, несших и передвигавших булыжники, был очень силен и не раз будил меня в течение ночи. Я проснулся, когда уже было совершенно светло, и посмотрел на часы; было уже половина седьмого. Посмотрел кругом - ни один из моих людей еще не встал; все они спали крепким сном...».

Это Миклухо-Маклай, «Дневник путешествия на Южную Гвинею». Как жалко, что я не читал его в детстве, в нашей дощатой дачной хибаре, и не воображал Кароли-но-Бугаз тем самым берегом. Правда, я читал «В дебрях Центральной Азии» Обручева. Но там не было моря. Про море, и берег морской, и события на берегу я читал «Илиаду». Но там была война.

27.08

На днях пытался объяснить Анжеле, почему концептуализм - это тупиковый путь. Потому что он переносит центр тяжести на причину художественного жеста, его основание. Однако, в отличие от самого искусства, которое всегда субъективно, всегда частность, причина может быть только объективной, всеобщей, иначе некому будет убедиться в ее причинной следственности. (Даже если это «обсосы» по Монастырскому, и особенно они -обязательно нуждающиеся в кулисе всеобщего). Так что за концептуализмом, а шире - за всем современным искусством, всегда маячит повседневная коммунальность кухни или парламента.

31.08

Суперкубок УЕФА, «Атлетико» (Мадрид) расквасил «Челси» 4:1! Хет-трик Радамеля Фалькао. На этом фоне Торрес - просто ноль бегающий. Да и от Чеха пользы мало, один танкистский шлем остался.

Шумели товары, шумели -эль мищиго! мищиго! бились волны вдоль борт -эль мищиго! мищиго!

глядела мама, глядела, эль мищиго! мищиго!

шла флотилия вперед, эль мищиго! мищиго!

Подобно тому, как исправленный дневник Маклая может больше сказать о путешествии, чем его же редактированный отчет, так и штриховые, непрописанные части картины могут больше сказать о пространстве ее.

01.09

Да, спотыкающийся, да, корявый язык - говорящий не то, что он хочет сказать, лишь тешащий свое самолюбие - Бык, был, бы...

Линейное письмо А, которое мы никогда не расшифруем, поскольку не знаем языка, на котором оно написано. В отличие от линейного Б - протогреческо-го, микенского, языка завоевателей, пришедших с континента. Укрепившихся на этой планиде, острове, но не знающих, что с ним делать. Бы..., Бык..., Бородач...? Тореадор? - Так ты, малышка, Тореадор? - Ах, окстись, Муравей!

Но все-таки линейным Б написано огромное количество накладных, связанных с посевами опийного мака. И этого теплого знания у нас никто не отнимет.

Это были другие, неведомые нам религиозные практики. Когда нападали кусты, узлы, отвороты одежд. Когда защищали камни. Выходишь из склада - а там сквер. Только сквер!

(Те самые склады опийного мака).

02.09

Ранним утром в рассветном воздухе над двором нашего дома раздаются стоны двух ебущихся мужиков. Что это? Экстаз жизни, рвущейся над расписанностью - «вот оно, только это!»? Или даже это уходит в распи-санность жизни, под ее край? Край Марса-плаща, Венеры-сопли?

Ездили с Анютой в мастерскую, на обратном пути попали в гуляние на Турмштрассе. Отвратительный почти до гротескности пролетариат. Наряду с турками, немало и русских. Не знаю, из каких окрестных щелей они вылезли. Такие ряшки! Те, что живут вокруг нас на Ноллендорфплатц - профессора по сравнению с ними.

Ох, Луна, что ж ты, подлая, сделала?!

Солнце!

05.09

Пририсовал «паучки» взрывов к портрету Доку Умарова. Хуже не стало, а был бы это холст, не бумага - вообще получилось бы отлично.

06.09

Раздвигая половинки, присаживаются на землю склада Осел, Бык и Петух. Таким изобразил их маленький художник из Като-Закроса. Многие искусствоведы считают его шизофреником. Возможно, он был первым шизофреником в истории искусств. Если это история, если это искусств. В истории хранения. Маленький художник из портового Закроса, где вдоль моря стояли сторожевые стены и бегал великан Талое об одной вене - так что все караваны были вынуждены двигаться только вглубь острова через все то же ущелье, по направлению к дворцу-складу в Кноссе.

Присаживается стодевятигрудая Артемида, мать зверей и лесных ручьев. Отныне она будет пионервожатой. Ее груди становятся платьем, ее молоко становится молокозаводом. Все бы хорошо, только уже некуда приторочить обереги. И щебечущую атаку взбесившихся оберегов в полях некуда пристроить. Этих петушиных гребешков, отворотов одежд, лишенных хозяев. Когда ты весело бежишь под защиту священных валунов, дотрагиваешься.

Динозавр и муравьед станут неотличимы от муравья. Честь и хвала им за это, конечно - эсесовец миролюбиво присаживается на землю, он расслабляет ворот гимнастерки, просит кофе. Порой он даже требует баклагу и становится грузином.

07.09

Дмитрий Замятин разочаровал. (Я прочел его короткий текст в «Зеркале» и многого ждал от книги). Оказалась новая, порой с меткими словесами, версия все тех же просвещенных патриотических перепевов о России, которая всегда «не то и не это». Он пишет слово Бытие с большой буквы, и в контексте его писаний все время хочется прочесть: Батый. Эти евразийцы вечно путают Бытие с Батыем.

Но два его текста, «Балашов» (тот, пастернаковский, «куда девался Балашов и где Хопер») и «Наброски к теории Великих Моголов» - замечательны! Наверное потому, что в них он рискует сравнивать не одно место с другим, Россию с оврагом или там Венецию с Владивостоком, но одно место - с самим собой, с его, места, ускользанием.

ЗАВЕТЫ ХРУЩА НА СКЛОНЕ ГОРЫ

(Это для картины, которую я собирался посвятить Валику Хрущу и Саю Твомбли).

08.09

Полемика с Андреем Монастырским о «возгласах» и «вое». Он, вроде, написал, что в «возгласах» (а это очень важное для меня сейчас понятие) ему чудится нечто атмосферическое, некультурное, подобно вою бури.

Однако «возглас» всегда индивидуален, единичен, как выдох, отклонение от конвенции. А вот «вой» - тот действительно нечто безличное, атмосферическое, «ревела буря». «Вой и свист» - та среда, где пребывают мои «возгласы» и мои «орнаменты». Безличная фактура холста, ветра, поля. Или радиоволны, помехи. В отличие от «воя и свиста», целокупных в себе, возглас не равновесен, не самодостаточен, он опирается на уже происшедшее или еще не случившееся. Он всегда скособочен вперед или назад, алчет чего-то другого.

Исправлял «цыплячьего матроса», замазывал лишние линии. Мне очень нравится эта фактура - белилами вновь поверх краски, так что остаются только какие-то смутные выдохи, слабые сущности. Я должен был делать эти работы 25 лет назад, когда живопись вырвала меня из положенной судьбы. И никакое концептуальное искусство никогда не смогло бы такое со мной проделать. Это уже потом я сполз к нему. А тогда - живопись, фактура, филенки Хруща. Я совершенно не мог этому противиться. И мне было наплевать, что мой любимый дедушка в ужасе рвет на себе волосы. Сияющий ступор, тихая истерия, в которой я утрачивал себя навстречу этим дощечкам. Да, я делаю сейчас те работы, которые должен был делать 25 лет назад. В те времена, когда С. А. порой ласково называл меня «Юркин!».

Возвращался домой - огромный полумесяц висит на севере. Над ним Венера. Светящиеся окна модернистских домов на Ханзафиртель. А вокруг нашего квартала (мы ведь живем в гомосексуалистском районе) весь день кучки мужиков в коже, фуражках, пилотках. Вроде какой-то фестиваль у них, или просто «ночь клубов». Странный все-таки город Берлин.

09.09

Гуляли с Анютой, играли в бокс. Я рассказывал ей про Мохаммеда Али. Когда пришли домой, пересмотрел его бой с Форманом в Киншассе. О, это в самом деле было великолепно! Али - отклоняющийся на канаты, скользящий по ним, играющий локтями, как танцующая гора, полная кустов и песков, песен.

Но потом посмотрел в интернете выставку одесситов, вроде местного извода старой московской идеи «Здравствуй, сказка». Поразительно - Петрел-ли, подражающий Звездочетову, Резун-Звездочетова на шестом десятке все так же давящая из тортовых шприцов контуры зайчиков, Перец с очередным младенцем-Гитлером в батоне, шутки Войцехова, непонятно зачем разогнанные в картины. Что они делали 25 лет?! Такое впечатление, что только пиздели и спали.

10.09

У дверей нашей квартиры на Пушкинской, в желтом кухонном свете, я прощаюсь с Дмитрием Замятиным. Дальше ему надо пройти темной сырой лестницей, но вместо этого он наталкивается на стену, и как-то изогнувшись дугой, падает, ломая хребет.

Слушал ораторию Харри Партча - о бродяге, путешествующем автостопом в Сан-Франциско. Попутно я держал в левой руке полупустую банку скипидара, а правой - что-то исправлял тряпкой на холсте. Внезапно я услышал в банке резонанс низкого дребезжащего звука струны. Он повторился еще раз, и еще. На меня повеяло чем-то таким, шестидесятническим - когда эксперимент, музыка, проживание шли заподлицо.

А вообще, диссидент не режет и не перекраивает. Он просто уходит. Это надо помнить.

«Привидение! Привиденческое!» - пустой крик. Где опасность, там и спасение. Схватка. Охотиться, в охотку. Тюки товаров разбросаны по мастерской.

Но все расставив по местам, да, все распределив, став муравьишком - вдруг он спичкой взлетает над Быком. Как Мохаммед Али. Гора, что ерзает, скользит канатами, играет локтями, всеми прутьями своими, лианами. Такое прохождение муравья - даже если он сам не знает об этом, даже если на опий наложено табу.

«Я стираю, я смешиваю, я все это делаю - только не хочется печатать», - улыбаясь говорит художник. Он в трусах, шортах, он шарит с утра по своей мастерской. Он щербатый, круглоголовый, он живет в мастерской, где все разбросано с утра.

11.09

Сделал картину «Исцеление радостью», получилось хорошо. Там такой лик болезненный, несчастный, филоновский, а на лоб ему, как мокрое полотенце, возложено радужное ЛГБТ полотнище.

12.09

«Дожди в этой местности Новой Гвинеи бывают так обильны, что после двухдневного ливня поверхность залива Тритон покрывается слоем пресной воды, столь значительным, что воду эту можно черпать сосудами и употреблять в питье и пищу».

«В Брисбене мне удалось заняться в высшей степени интересной работой - сравнительной анатомией мозга представителей австралийской, меланезийской, малайской и монгольской рас. Я воспользовался для этого казнью нескольких преступников, получив предварительно от колонии Квинсленд разрешение исследовать мозги повешенных, которые я мог вынимать из черепа непосредственно после смерти и делать с них фотографии, как только они достаточно отвердевали в растворе хромистого калия и спирта...».

(Из дневников Миклухо-Маклая)

13.09

Сидели с Сабиной в кафе, болтали. Уже вышли, я провожал ее до метро, вдруг она говорит, что в Петербурге умер поэт - «очень культурный», «известный», «ты его знаешь». Я с испугом: «Соснора?!». «Нет, не Соснора». Тут я с облегчением стал балагурить, что больше никого не знаю, пока она не припомнила: «Да нет, знаешь - Дра-гомощенко!». Тьфу ты, черт! Как жалко!

Все больше твое творчество начинает совпадать с уходом друзей, становится соприродно их памяти. И только линия здесь может спасти от страха смерти и быть им данью, идти вдоль линии, вырисовывать - абрисы гор, волн, исчезающие лица.

На этом фоне смешны опасения, будто не так намалевано.

(Несколько дней спустя я закончил очередную картину. Может быть, самую удачную за последние годы. Во всяком случае, мне она очень нравится. Там контур лица среди кружков полузатертый с какими-то странными орнаментальными мазками на щеках. К Драгомощенко она прямого отношения не имеет, но все же я назвал ее в его честь - «Памяти Аркадия»).

14.09

Взял в библиотеке каталоги итальянцев - Кукки, Киа, Клементе. Самое слабое, но одновременно же и самое интересное, загадочное в их работах - необязательность. Почему он изобразил здесь именно это, а не что-то другое. Как будто стоишь перед миром с тысячью окнами, но для тебя открыты только несколько из них. Да, я знаю, это можно отнести к любой картине, если она не сделана на заказ. И все же такое недоумение у меня почему-то возникает только перед картинами итальянских «трансавангардистов».

15.09

Позвонил Погребинский. Поздравил меня с Рош-Га-шана и потом долго морочил голову про евреев и про Ри$$у К1о1. Или это я морочил ему голову.

Потом слушал «Риголетто».

16.09

Я смотрю на это сейчас, как на одну-единственную ленту, все тянущуюся по гребням холмов, смешивающую краски предгорий в один грязный коммунальный цвет - и Брежнев, и Пригов, и Съезд народных депутатов, и покупка квартир. Сева Некрасов мучался ею, хотел почихать ее на кусочки - но и сам он мог говорить только голосом этой ленты.

17.09

И если умный человек, пришедший вместе со Славой Куриловым, Севой Некрасовым в качестве надзирателя - вот он сидит сзади в кафе - скажет мне: «Что же ты ищешь?!» и «Будь осторожен, тут твое тело!», я отвечу: «Ищу события вдоль улиц. А тело - у меня нет тела».

Я - падаль линейного А.

Я - решеточка дружбана.

Я в саду только шорохи, шорохи.

Как летучая рыба, вырезанная в барашках волн. Или запутавшаяся в пшенице. Умные люди потом скажут: «Ранняя фаза Третьего города» или что-то в таком роде. Или она запуталась в пшенице и не приготовила жертвоприношение. Но луч солнца все равно бьет в кладовочку.

18.09

Писал «На дальних поездах». Смотрел параллельно «Парсифаль» Зиберберга. (Наверное, это мой любимый фильм. Тревожно только, что это же и любимый фильм Сьюзен Зонтаг). Такое сочетание культурной проработанности, знаковости, с движением и страстью. Типично немецкое. Способность использовать культурологию не для того, что бы «был постмодернизм», а в самом деле как путь к истине, пониманию. И вот эти зубки... Зи-берберг лезет камерой чуть ли ни в рот актерам, именно потому, что поют-то за кадром, а актеры только открывают рты, и ты видишь так трогательно слегка скошенный зубик Карин Крик, играющей Парсифаля, хотя голос ее остается мужским.

Маленький скошенный зубик, «маленькие уши Ариадны» - как наша единственная опора в пути между «левыми» ужасами Клингзора и «правой» ветхостью Грааля.

19.09

Пустое сердце,

что подвешено к кустам, не бьется, не трепещет -но линиями ветра, как ягайловы подруги...

Настроение светлого возникло совершенно случайно во Вселенной - настроение светлого, которое возносится на вершину горы. Нет нужды защищать именно зеленое, но всегда эти просветы в очертаниях на склоне горы. И в то же время не забывай - это ведь просто бу-

лочка, выпечка, когда режешь хлеб в избе: этому дала, этому дала... И член козла, и когти льва объединяют хлеб с горой. И брюшко муравья, ужасное и черное, как смерть.

Горы и море. Между ними плеск орнаментов. Что еще надо?! Лица, которые глядят со стороны моря (расходятся волнами мазков) и со стороны гор (собираются сухими абрисами линий).

20.09

Я все думаю об этой идиотской фразе В. - дескать, «ты неуловим». Так я могу говорить о себе! Но сказать такое со стороны - просто невежество. Читай, черт возьми, мои книги, каталоги, смотри картины.

Что-то из прошлого я, конечно, отметаю, но многие вещи, не только книжечки 80-х, по-прежнему маячат в моем сегодняшнем пространстве. Даже некоторые инсталляции. Скажем, все вспоминаю «Бернара Казани...» - с мышками под помостом, перемещавшимися объектами, и финскими белоголовыми мальчиками, определявшими их путь. «Премудрый Бернар Казани все хорошо рассчитывал. Когда бокал говорил ему: «бей слева!» - он бил слева, когда бокал говорил ему: «иди к центру!» - он шел к центру, но когда бокал сказал ему: «копай яму!», он разбил его».

Да, хочется сохранить благожелательное открытое присутствие духа, как у китайского каллиграфа, но это тяжело, когда получаешь в морду одни и те же стандартные комментарии: «об этом мне еще надо подумать», или «хорошо, что ты ищешь нового», или «а какой размер работы?»...

Странно, я ведь никогда не опускаюсь до подобной белиберды, если мне что-то показывают или просят высказаться... Неужели люди вообще разучились видеть вещи, которые находятся вне ранжиров и групп.

Один костюм, второй и третий, сшитые Юдашкиным, но линия красная нас всех переживет - линия Гельдерлина, линия бок-в-бок.

Еще об орнаментах. Гора у берега моря. Извивы волн, истечения, отраженные от нее. Стоячая волна, остановленный абрис распределения, узор.

Кажется, тут и начинается искусство, чья мощь подкреплена повторами, остинато, вроде поддерживающими ее порыв и возглас. Однако эта побочная тема, как у Шостаковича, постепенно вбирает в себя уникальность самого возгласа, мазка, мертвит ее в архиве и каталоге.

23.09

Разглядывал маски Маланган. Когда их начинали коллекционировать в Европе, где-то в конце XIX века, ходили слухи, что на них даже взглянуть опасно - можно сразу сойти с ума. Подумал, что под пологом этого душного осиянного леса не то, что сойти с ума, умереть не страшно. Ну снимут голову, ну засунут ее в шкаф, украсят бисером - все равно будут чижики и муравьи! Или моряк и рябина.

24.09

Видел в окне аптеки подобие модулей Колдера, к ним были привешены какие-то расчески и тюбики. Красиво смотрелось, симметрично. Но суть композиций Колдера как раз в том, что они зависают асимметрично. Поэтому и могут вращаться. Равновесная тупость рекламы в противоположность парящему полетному неравновесию.

Впрочем, Джексон Поллок так и говорил мне: «У поездов дипломов нет!». Еще бы, он сам машинистом был, он сам поезд водил. Распахивал дверь тамбурную.

«Именно благодаря цвету мы становимся невос-принимаемыми» (Делез), мы вырываемся из означивания, воспоминания - вот этого личного воспоминания квартирки на Пушкинской. Всюду можно пририсовать глаз, который откроет абсолютное значение, аффект самого себя, и всюду знак можно закрасить цветом, который ничего не значит.

26.09

Начал смотреть «Пину» Вендерса. Но бросил - все это так по-городскому, цайтгеноссишен... тоталитарное/ антитоталитарное... кацо/колесо... А Греции нет, и «Лилит не горит», как говорит Соснора.

Вместо этого пересмотрел прекрасный «Слон» Ван Сента. Вот где истинная хореография - чистая, осенняя, в пустотности прохладного воздуха вокруг этой страшной школы и тут же в какой-нибудь складке джинс. Предельно скромная, ненарочитая хореография, не лезущая в учителя, как неугомонная Пина Ба-уш.

«Пина научила меня выражать себя!» - говорит кто-то из ее актеров. Ну конечно, научила выражать именно то, что другие называют «выражением». Да пошли вы нафиг со своей «выразительностью» и своей острой бодрой актуальностью!

Писал картину, изображающую морячка, бьющегося головой о гроздья рябины. «Он соединил удачу и неудачу, условность и «забыл» - так сказалось о нем.

01.10

Странный шелест Америки, где на место свободы слова встала неизбывная семья, приватность без частного, кролиководство, чудящееся даже в дизайне автомобилей.

Мы вышли из пещер и вырвали семейственность из биологического детерминизма, но что дальше?! Мы крутим и вертим послушно, вдуваем и лижем все, что крутится и вертится. Втык бесконечный под звездно-полосатым флагом. Дробильня муравья, суп муравья, сук муравья. Белочка муравья. Пузырящийся свет. Этап. Неперевальный. На этом построены гоас1 тоу1е - поиски перевала, которого нет. Как у Ларри Кларка в «Один день в раю» - гордость мышцы и гладкость кожи, воспаряемый рай, который почему-то всегда окажется под пулями.

Я впервые увидел работы Ларри Кларка на его персональной выставке в Лионе. О фильмах я тогда вообще ничего не знал. А там были фотографии, коллажи, какие-то письма, записки, фрагменты домашнего видео. Все это не очень меня заинтересовало, я только отметил про себя, что у этого старикана молоденькая и ужасно красивая герлфренд. Но потом я наткнулся на маленькую бумажку - нечто вроде памятки, написанной от лица домашнего животного к хозяину. Там был пункт первый:

- Помни: у тебя есть твои друзья, семья, работа. У меня никого нет, кроме тебя!

Пункт второй:

- Помни, моя жизнь короче твоей, потому я гораздо сильнее переживаю время, которое мы в разлуке.

Ну и так далее... Вот здесь я сразу почувствовал, что этот из настоящих - из тех мудрецов и изгнанников, которых в XX веке могла дать только Америка: Кейдж, Берроуз, Генри Миллер. В английском языке таких людей называют «маверик» - индивидуалист, независимый. И еще ему синонимично другое, великое и гнусно преданное нами, слово «диссидент». Впрочем, не будем о грустном.

Диссидент - это тот, кто равняет свою жизнь с порывом и отречением. Это как дерево, ветви дерева - их развил, расход. «Диссидентура», «диссида» - презрительно говорили в кругах московских концептуалистов. Ну, если не хочешь деревом - тогда конечно...

Однако есть в нашем бытии обширная зона, где диссидентом перебывал каждый. Там порыв простирается до самых границ мира и сталелитейно сравнивается заподлицо с самым отчаяннейшим, тупым, цветочным конформизмом. Эта великолепная проклятая зона называется отрочеством. Этот порыв называется вожделение. Здесь начинается Ларри Кларк. Он знает, поскольку все знают, - и это никогда не надо стесняться повторять -что Америка и отрочество, вожделение навсегда едины, как лицо и улыбка.

И также будет мчаться на свидание с небытием Кен Парк - в прологе фильма своего имени. На скейт-борде, в наушниках, грозно помахивая рукой в такт рок-н-роллу. И облегченно улыбнувшись, прежде чем нажать курок. Чтобы стать всем вокруг Пичес, Шона и Клода. (Пичес играет та самая подруга Ларри Кларка).

Я не припомню персонажей настолько милых, как эти самые Шон, Клод и Пичес. Чей взгляд - сама отзывчивость и мягкость. В полном цветении атраксии. Не ребята, а просто кусты ходячие. Но кусту не обязательно быть - так, очевидно, решил Кен Парк.

Этот таинственный разбег персонажей - в никуда, в чистоту улыбки, шелковистость обнаженного прикосновения. Невинность подростка. Распущенного. Невинность пистолета. Какая разница, он - гангстер или просто ёбарь. Всесимпатия - только не по Достоевскому, а по Уитмену. И два почти что анекдотических стража у ее солнечных ворот: добрейший Клод, подстригающий своей беременной матушке ногти на ногах, и злобнючий Тейт, убивающий деда с бабкой за то, что они жульничали в скрабл. (Конфликт, кстати, возник из-за того, можно ли засчитать слово «пися»).

02.10

Экстравагантность лежит в самой основе европейской живописи, у которой нет канона, только скос. В то время как у китайцев она является частью канона, вроде задника - прозрачного, без развития, без событийности.

03.10

Они вдвигали площадки-корабли, их дачей были корабли, помостом, и смерть была им кораблем (всего лишь исчезновением роста).

Надо много точек и мало пастуха, как на греческих вазах.

05.10

И еще, создавая письмена, стихи или прозу, непременно надо почесывать. Делать то, о чем говорили древние - «чеши место, где зудит».

08.10

Побывал на концерте, посвященном Рудольфу Шрайберу - модернистский композитор, он занимался движением, переплетением звуков в пространстве. Теософ, ав-торитар, эмигрант. Сначала был длинный фильм о нем, потом - композиция, исполненная вживую: отдельные кластеры электронных звуков и какие-то подскакивания актеров. Или наоборот. В нескольких частях.

И еще одна вещь его спутницы жизни была исполнена. Та все время работала с детьми, больными церебральным параличом. Поддерживая друг друга, шеренгами по три или четыре человека, одна за другой, вплотную, этакий отряд несчастных и скособоченных, с застывшими вывертами шей, они быстро двигались по кругу под чисто ангельские звуки.

Тем временем на верхнем этаже здания готовилась какая-то групповая выставка. Я тоже в ней участвовал. Концерт закончился - поздравления, пророческие тирады, но над всем этим наверху шла обычная суета развески.

11.10

«Перемножив горы на высоты, с облегчением мазнешь ай-ду-ду». Это я о том, как надо писать «Морячка и рябину».

12.10

С тех пор как искусство стало своим собственным контекстом, ретерриторизацией, поздним Витгенштейном, оно уже, как говорится, не лечится. Парадигма Флуксуса изначально порочна, так же и в музыке - Ла Монте Янг, и др. Конечно, Кейдж - восхитительная фигура, но он подобен бегуну, радостно вбегающему в тюремную камеру и продолжающему свой бег, так что внутри каждой решетки обнаруживается новая камера, и она же, дескать, - новая степень свободы.

15.10

В лесах, в горах

он любил обманывать камни -

он рисовал на них лес.

В лесах, в горах, в морях

и везде

он любил обманывать камни.

16.10

На критских печатях часто можно видеть изображение льва - нападающего на быка, на оленя. И это же не символ какой-то, это с натуры. Что происходило в сознании людей, реально видевших льва, нападение льва на быка!?

17.10

Написать Кате Деготь по поводу ее вопросов.

Я не чувствую большой разницы между «рынком» и «институцией», поскольку главным товаром сейчас является сама медиальность (симуляция новостей). В этом смысле художественные институции, библиотеки, музеи мало чем отличаются от новостных агентств, работая такими же ретрансляторами коммунального. Понятно, что к «будущему» это все отношения не имеет, поскольку работает по принципу «сегодня+1». (Или, еще хуже, «сегодня+сегод-ня»).

18.10

Застрял в Борисполе по пути в Тбилиси, задерживается рейс. У соседней стойки собирают пассажиров на Астану. Судя по объявлениям, остались только некие «Иркен» и «Кизмеси». Вот один из них, без особой торопливости, развинченной походкой подходит к стойке и следует в самолет, засовывая на ходу паспорт в карман пиджачка. Потертые джинсы, никакой ручной клади - не то что у нас, муравьев. Я думаю, это - Иркен, современный казахский поэт. Тут же вспоминаю, что Радлов (географ и путешественник XIX века) был весьма высокого мнения о сообщительности, юморе и поэтических талантах казахов.

25.10

Допоздна дочитывал книжку А. Лескова (сына) - главы о старости и смерти И. Лескова. Спал плохо. Один из приснившихся снов, самый неприятный - будто меня похищает в Москве российская полиция по идущему сейчас «делу Развозжаева». Проснулся с бьющимся сердцем. А утром - новости, и путинский фашизм, и опять мысли о Моне, и о том, что не стоит у них на Цандера останавливаться, не стоит звонить Вадику, писать Даше, и проч., очень злое и неотступное. Хорошенькая же, «вменяемая», меня ждет старость! Если это будет сочетаться с материальной нуждой - к чему пока все идет - так вообще мозги набекрень вылетят через пару лет. Только линии бесконечные (живописи) могут меня спасти.

26.10

Поехал к Грегору на открытие - опять Ион Григоре-ску. В плане эстетических новаций, по сравнению с Монастырским, скажем, это даже близко не стояло: телесность, нарциссизм, ролевые игры - не более того. А вот поди ж ты... Очевидно, необходимы еще стойкость, упорство, индивидуация - чего не понимает А. М. Но его уровень эстетический несравнимо выше - принципиально новое понимание автора, документации, творческого процесса!.. И он же не виноват, что сам его путь, контекст вне-положно заводят в коммунальное болото.

Выпил пару бокалов вина, развеселился, стал тешить людей историями - про Грузию, про живопись, про сицилианскую защиту. Потом ехал и думал, как я, почти не умея играть в шахматы, все же люблю этот дебют, там черные и белые, обе стороны, хотят играть на выигрыш, атакуя по разным флангам.

28.10

Ангельские лица поверх народных орнаментов в шашечку - группа «Песняры». Хорошо бы написать их групповой портрет, вслед за портретами Хуссейна и Есенина.

О, моя бусинка, ласточка-красотка, мы летим над пеленой большого века...

29.10

Проекты для «Бирмингемского орнамента»:

Разговор с рыбой. На кромке поля, на фоне горизонта: «Была Европа рыбой, ездачком в наростах острых плавничков, а стала пустой каретой и карманом, резиновую шапку натянула на глаза, и кромка поля - вонючего, крестьянского. Но где зазубрины, где острия?! Ты, Игорь-князь, ты, сука, где живешь?!», ну и так далее.

Разговор с Кришной. Заходит лагерник в барак, а там, в полутьме, сидит синий до пояса Кришна.

Разговор с лодкой. Сумерки, пустой пляж. Нос баркаса. Лагерник ебет носа баркаса.

31.10

Сабина заставила меня посмотреть несколько фрагментов «Блокадной книги» Сокурова. Я отмел их как жирный стоячий постмодернизм - в отличие от текучего модернизма Штрауба. Который обращается к прошлому не ради «духовных» гарантий, но в поисках ра-зомкнутости и негарантированности.

01.11

«Ливерпуль» - «Ньюкасл», 1:1. Суарес был великолепен. Какое счастье, что есть еще английская лига, абсолютный футбол в своей чистоте и ярости. Подобно тому как «Анна Каренина» - абсолютный роман. (Или лучше было написать: Стендаль?). Как Веласкес - ничего, кроме самой живописи. (Или лучше было написать: Тициан?).

02.11

Представим себе, что на улице висит дощечка: «До шести утра сплю. Потом растираю». Может ли такая фраза вдруг пронзить воспоминанием всей жизни? Или главным воспоминанием? Или быть хотя бы дощечкой, тросточкой между тем и другим?

Думал о деперсонализации, о вечно длящихся линиях, о том, как с ними соотносится для меня, скажем, щелочка Анюты.

03.11

Из воспоминаний Гидона Кремера. Соседи из зависти облили его скрипку кипятком. Гидон рыдает - скрипка пропала! Отец, чтобы утешить, обещает сводить его в кондитерскую. Но раскрывают футляр - скрипка внутри, оказывается, цела. Отец возносит благодарственную молитву, и тут же гонит его заниматься дальше. Кондитерская забыта. Непременное желание иметь от детей «нахес» (прибавку, успех) -самая омерзительная для меня черта еврейской традиции.

04.11

Анюта на велосипеде. «Аня, не наедь на кого-то! Аня, не наедь на кого-то!». Оп-па! Оп-па-па!

Мы всей семьей на отдыхе. Смотрим по телевизору российский парламент, Путин перебивает выступающих в своей обычной наглой манере. Зато рядом с нами отдыхают Удальцов и Навальный. Мне доводится провожать их на вокзал. Я жму им руки со словами: «Это величайшая честь всей моей жизни!».

Как муравьишка домой спешил,

Как был он верен...

Чему он верен?

05.11

Граница между Германией и Россией среди полей и виноградников. Мы специально едем туда с Анютой, хочу показать ей, как неухожена и грязна земля ее родины. Но вот беда, увлекшись показом (а разница, надо сказать, на самом деле несущественная), мы делаем пару лишних шагов в ту сторону. Получается, надо проходить на обратном пути пограничный контроль. Я уже и паспорт показал, и дунул на алкоголь, но заботливые немцы решили еще снять с меня кардиограмму. Однако у них какие-то перебои с электричеством, поэтому результата все нет. Сидим, ждем, Анюта хнычет, я ругаюсь.

06.11

Заходили Михайловы смотреть работы. «Бога сетей» они, к моему разочарованию, не оценили, но остальное им понравилось. Боря высказал нечто схожее с оценкой Левашова - дескать, все это как бы идет из «прошлого», когда еще можно было делать «непонятно». В отличие от современного искусства, где сразу ясны основания, взобравшись на которые автор норовит сделать «следующий шаг»... - это я уже от себя добавляю.

07.11

Обама с женой и дочками выходит к своим избирателям. Да, несмотря на весь их гам, мир может по-прежнему только завидовать американским свободам. Манера речи Обамы - так здорово сочетающая американский гламур с увещевательностью школьного директора. Путин по сравнению с ним - просто какой-то унитаз булькающий.

И понятно, что когда Обама говорит: «Мы величайшая нация на Земле» - это истинная правда, а кому завидно, то пусть хоть обосрется.

08.11

Хакуин - как жестко соединял он тушь разной насыщенности, линии разной небрежности, «летящее белое» и осмотрительную точность контуров! При том, что живопись была для него просто времяпрепровождением - отдыхом усталого настоятеля.

09.11

Был на вернисаже Нико. Нико Валсамакис - грек, живописец, живет в Гамбурге со своей симпатичной женой, кореянкой. Они мои приятели. Еще Нико увлекается чтением в переводах русской литературы XX века, и я при каждой встрече составляю ему новый рекомендательный список. Картины у него хорошие, но не более того. Чувствуется тонкое понимание живописи, это отнюдь не салон, но и захвата в какое-то черт-те что тоже нет. И все-та-ки, насколько приятнее общаться с живописцем, нежели с «современным художником». Последние говорят всегда об одном и том же - политике и «системе». Они не читают стихи, не ходят в горы, не любят природу. Они даже чесать языками, и то по-настоящему не любят. В общем, они не греки.

А касательно уровня живописи, ну что ж, это опять-таки не московский концептуализм со своими хвастливыми «фельдмаршалами» и «генерал-майорами» (по степени расползания в обобществленный контекст). Живопись - это «оставь надежду всяк сюда входящий». Наряду со «скромнее надо быть, ребята». Хороших живописцев всегда много, и ты можешь быть лишь одним из них, располагаясь где-то между Тицианом и никем. Вроде автомобиля в Америке - комплексовать не стоит - какой бы ни была твоя тачка, у кого-то всегда найдется еще лучше, а у кого-то - еще хуже.

Мои претензии к «современному искусству» не в том, конечно, что все делают инсталляции вместо картин. Лучшие инсталляции Кабакова великолепны. Или «инсталляции» Бруно Жиронколли. Однако совриск сводит все к обыденности общего, к тождеству. Классическое искусство имело дело с общими местами, но возносило их всякий раз к «иному», искало необщее в общем. «Современное искусство», наоборот, как парламент, генерализирует необщее, множественное к единому, все тому же. И чем больше оно настаивает на своей вариабельности, мультикультурности, тем однобразнее оно становится. Любое мульти-культи вносится в его общий, коммунальный, парламентский зал.

10.11

Много рисовал, тянул картину «Писатель и рыба». В который раз перекрашивал все эти линии и кружки, но теперь в них есть дикость и секрет.

Вообще же, все мои картины пишутся на тему «страх смерти». Но уже не «интерпретационно», вроде бывшего у меня «спокойного подсчета несуществующих предметов», а напрямую - как деление вот этой линии, закраска вот этого кружка. Может, столь же прямым будет и найденный выход.

11.11

«Большой формы» (романа) жаждут только дураки и коммерсанты. «Настоящая книга должна быть такой, чтобы по ней можно было поставить фильм» (Саша Иванов). Ну да, «настоящая музыка должна быть такой, чтобы ее можно было напевать» - привет от усатого.

А у меня - Богданов, Ильянен, «Бесконечный тупик» Галковского, дневники - мягкий Пришвин, жесткий Юн-гер. Высокий снобизм Юнгера. Который просто знал, что надо быть солдатом, если не хочешь быть обывателем. И солдат не может «от сих до сих», он всецело. Впрочем, есть еще поэт, художник. Тоже солдат, как Гомер - самая симпатичная фигура, или поэт-разбойник.

Мы-то, конечно, уже не сражаемся, не убиваем, но еще способны ранить друг друга словами, терзать. Так и должно быть. А дружбу, как говорится, в петуха. Что за слизь у нас была в группе «Капитон»! «Эта работа похожа на ту работу, только лучше»... Дегенерирующая обыденность тождества. Три слизняка - лебедь, рак и щука. Я был как раз худшим их них: слизняк, мнящий себя лебедем.

Ночь прошла в безуспешных попытках дойти до моря в Одессе. Все попадал не туда - к каким-то станциям, железнодорожным путям, припортовым заводам. Невдалеке от меня, полем, шагала целая группа. Там были Гильбурд, Ракевич, Погребинский. Они оживленно беседовали, называли друг друга школьными прозвищами. Однако сейчас говорить с ними мне не хотелось, и я таился. По-моему, они меня так и не заметили.

13.11

Стихотворение Ли Бо. В котором он пишет о ком-то из предшественников, сравнившим воды реки с белым шелком, и что только за это его имя достойно остаться в веках. Неважно, кто там на самом деле сравнил первым, но вот само отношение к сравнению, как к некоему божеству! Мир рассекается и в него добавляется еще одно божество: Воды-Реки-как-Белый-Шелк. Теперь и ему будут поклоняться вечно.

14.11

Опять «Ливерпуль», опять «Челси». Суарес снова забил - невысокий Суарес забил головой! Какой снулой рыбой на фоне этого факела смотрится Торрес. А Суарес готов обвести хоть весь мир и забить кому угодно.

Видел лисицу у Тиргартена. Такая чистенькая, упитанная - темная морда, хвост с белой кисточкой. И наглая - почти не боится. Вроде оборотня.

Зимние созвездия - Орион, Близнецы, оба Пса, Телец с Плеядами. Так будут они вращаться с каждым годом все быстрее, пока не сольются в огромный вихрь.

15.11

Варшава, вручение премии Забеля. Я украсил зал своими холстами. Это были просто «огни» или «костры» в багрово-коричневом колорите, с толстыми черными стрелками поверх. А потом мы все вместе двинулись через горы, через степь и болотца, к морю. Кто-то хотел заночевать по дороге, но я решил один пойти дальше, надеясь все же добраться затемно.

У каждого движения кистью есть какая-то долгая и притянутая за уши причина-перспектива. Но это же движение отрицает свою причину, закрывает ее самим собой, замазывает. А что происходит тогда с перспективой? Не знаю - степь, болотца, море.

16.11

На счет украшения зала и путешествия к морю - это была фантазия, а на самом деле была коллективная поездка в туманный Отвоц, родину Мирослава Балки. Наш автобус застрял по дороге в песке обочины. Ждали несколько часов. Все разговаривали тем временем об «искусстве в публичных пространствах». Я слышу эти разговоры уже 20 лет. Всё пытаются уговорить себя, что их искусство нужно народу, когда оно ему совершенно не нужно. Что, кстати, не говорит ничего плохого - ни об их искусстве, ни о народе.

17.11

Вернулся в Берлин. Проезжал на велосипеде мимо огромной свалки, которую в своих мечтах я часто воображал «горной местностью» с возможностями поиска минералов. Но сейчас откосы там все равно огорожены. Вдруг вижу, где-то наверху человек бегает, такого нищен-ски-африканского вида. Причем с пистолетом! Потом заметил еще одного, и тоже с пистолетом, только уже, скорее, индеец латиноамериканский. И спускается прямо ко мне. Я испугался, но он спокойно прошел мимо. Пригляделся - а пистолет-то у него водяной, и струйка воды оттуда регулярно брызгает. «Что вы тут делаете?» - спрашиваю, осмелев. Оказывается, это такую работу дали бедолагам - собирать по свалке клопов. И чтобы клоп не убежал, его поливают струйкой воды, а потом хватают в пакетик. Они мне показали свои пакетики, а в них черненькие клопы, уже не шевелятся. Как дробь блестящая.

18.11

Гнилой брат, идеологический говняныш - мы всё спрашиваем по ту сторону дороги, там, где, дескать, находится «политика», но там не у кого спросить. Будешь спрашивать - политика обратится в говняныш. Что хорошо понимал Хайдеггер (поэтому все на него так и ополчились) - политика не находится «по ту строну дороги». Не захотел выспрашивать тепленько, выслушивать.

19.11

Читал эссе Кавабаты о грустной японской красоте «аварэ». Потом читал интервью Прилепина. Подонки боятся революции, поскольку хотят знать «что же будет потом». А ведь самое красивое в мире - это революция! Такой вот лозунг, старый, как СССР. Грустная, хрустальная красота революции на склоне горы, дзен Европы.

22.11

Вечером в мастерской рисовал Потемкинскую лестницу. Олег (Перец) как-то сказал, что я кажусь ему самым реализовавшимся из нашей одесской компании. И вообще не исключено, что я живу уже последнее перерождение перед нирваной.

Впрочем, так было раньше. А сейчас, со своей дурацкой живописью, я опять не реализовавшийся, зато живой. Индивидуация, идущая не через достижения, а через неодолимость препятствий. Самое главное, не становиться этакой контаминацией Джексона Поллока и Павла Бородина, готовой к примирениям даже в пространствах воображаемого. Вот это карьеризм!

Ведь мы же хорошо знаем: «Если некто живет свое последнее перерождение, ему никогда не достичь нирваны. Почему так, о Субхути?! Потому что если для него существуют понятия «перерождение» и «нирвана», то это перерождение никак не может быть последним».

23.11

«Челси» - «Манчестер Сити», 0:0. Не перестаю поражаться тяжеловесной, бескрылой, бездарной старательности Торреса - в сравнении с тем, каким он был раньше: «Эль-Ниньо», малыш, яростная звездочка, носившаяся по полю! Один мой старый друг, художник, мне сейчас напоминает Торреса. Даже еще глупее - не замечает собственного ничтожества. А может, как раз наоборот, мудрее -просто несет бред, чем без толку мучиться и стараться, как Торрес.

С утра в окне открылось обычное скучное пасмурное небо. Но когда я вновь задремывал, мне мерещилось совсем другое - горная цепь в пятнах света, цветущие деревья. Собственно, жизнь между тем и этим. А потом можно будет приписать: «Для белочки связь вещей аккуратно закончилась...».

27.11

Картины «трансавангардистов», Киа, Клементе, обладают замечательными достоинствами плаката - нар-ративность, застывшая в блеске своего исчезновения. Однако в них нет живописи, за исключением похвальбы

- посмотрите, вот как я умею. Не ставится живописных задач. Каких таких задач? Движения живописи к себе самой, к тому фронтиру, где она только и может стать, наконец, не заслоняющей себя картиной (не «картинкой»!). Но живопись трансавангарда, даже самая лучшая

- статуарна, она не движется, не взламывает себя на ходу, она репрезентирует, просто показывает товар лицом. Будто поднимает саму себя на щит.

28.11

Идея картины «Портрет мудака Ройтбурда» - с гигантским свисающим пейсом. С одним или двумя?

И еще два голоса слышу я. Один этак ехидно восклицает:

-Охуительно! Охуительно!

А другой с тревогой вопрошает:

- А конопляный? А конопляный?

29.11

Читал, как надо рисовать узлы и извивы на ветвях мэ-йхуа - «подобно суставам на журавлиных лапах». Потом читал о Сезанне, который трактовал портрет как пейзаж, и Бэконе, который писал портрет как Сахару. И так повсюду, начиная с фаюмских портретов - писать нечто как иное. Не в смысле зрительных иллюзий, конечно. Но в ритме и ступоре пафоса.

30.11

«Манчестер Сити» - «Эвертон» (1:1), «Бавария» -«Боруссия» (1:1), «Реал» - «Атлетико» - 1:0 после первого тайма, и дальше смотреть мне надоело, хотя «гаденыш» (Криштиану Роналду) забил великолепный гол ударом со штрафного. Мы смотрели вместе с Вадиком в кафе на Эйзенахерштрассе. Мне вдруг стало так грустно, устало и безнадежно.

01.12

Продлевая ступени Потемкинской лестницы, дальше в край, в летней светящейся белизне камня, поверх тени. Будто Потемкинская лестница, ждущая другую Потемкинскую лестницу.

Совсем не то, что Московский Концептуализм. Который без усилий пришел на готовое, расположился в не им построенном доме. (Дом построил Советский Союз). Там было, правда, два гениальных художника - Кабаков и Монастырский. Кабаков еще сохранял нерешительность относительно этих предзаданных сил - страх, незнание. И он приручал их опасливо, обрамлял. Будто в не до конца обставленной квартире: тут можно гвоздь прибить, вазочку поставить. Ему удалось небывалое - создать уютные, приватизированные варианты совершенно чудовищных пространств: коммуналки, клиники, конторы, сортира. Наверное, Кабаков мог бы создать и уютный вариант концлагеря. Что как раз попытался сделать два года назад его ученик, Монастырский, на Венецианском бьеннале. Однако у Монастырского ничего не получилось - как раз потому, что он живет уже в совершенно семантическом, устроенном мире. Квартира целиком обставлена и не требует никаких дополнительных усилий. Нулевой вариант становления.

02.12

Дьявольская гордость, высокомерие еврея и одессита. Я, дескать, получил самое лучшее. Моя светлая и яростная любовь к Одессе. Потом опять думал о Московском Концептуализме, о его разлагающемся теле, на которое теперь-то слетелись критики. Так затоптали - уже не разберешь, где падаль, где песок. Но интересно, что я ведь просто бесконечно проигрываю шизофреническую мелодию на этих двух картах любви и ненависти: «моя» Одесса и «не-моя» Москва. Истина и Ошибка. Вчера в разговоре я назвал свое отношение к тексту «христианским». В смысле, текст как весть, проброс в мир. Я бросаю оборванные фразы, оборвышей нищих, которые еще только должны обрести смысл. Бросаю отчаянно и наугад. Сами не знающие своего смысла - именно поэтому они остаются для меня живыми, взывающими к сочувствию.

03.12

Вот на картине, скажем, изображен чей-то портрет, под ним - соответствующая подпись в две строки, но строчкой третьей туда доставляется, как стул, такая фраза: «Остров в Днестровском лимане подарен Венеции». А что тут, в сущности, небывалого?! Например, крепость в Белгород-Днестровском, на берегу лимана, принадлежала Генуе. Другое дело, что я вообще не знаю ни одного острова в Днестровском лимане.

04.12

Еще раз о масках Маланган. Загнутость, пребывающая за своей собственной решеткой - внутри и снаружи одновременно, а между ними промелькнет узорчатая ткань, крыло.

Головы, замкнутые, заключенные в открытость своих собственных взглядов. Или в отсутствие взглядов. Стигматизирующие сами себя - без всяких молитв. Как природа, ее бесчисленные разрезы, но без крови. Смерть, но без крови, в шорохе листвы. В темноте я выхожу на охоту за смертью, вооруженный клыком кабана.

05.12

Ходили в кино на «Облачный атлас» Вачовски - тупая раздутая подделка под их же «Матрицу». В какой-то момент соседка справа возмущенно поинтересовалась, почему я не ухожу домой, если вместо того, чтобы сопереживать, я все время смеюсь. Точно так же, как Маша Захарова возмущалась, что я все время фыркаю на таком трогательном, духовном фильме Сокурова о Тарковском. Проводим через меня, как говорится, линии до пересечения и обнаруживаем равенство голливудской сказочки и высоконравственного фильма Сокурова о Тарковском. Опровергнуть эту схему можно только убрав меня, ту самую бесчувственную, бездуховную вершину. А тогда и останется Путин, «Россия, которую мы потеряли», «Зачем нужна дорога, если она не ведет к храму?!» и прочий хлам.

07.12

В самолете думал о живописи, для которой надо откинуть все внешнее, общественное... Но равным же образом, и внутреннее, личное. Только сама эта нить - как маленькие извилистые уши Ариадны. Которые не слышат ни газетного бреда, ни личных историй. Идти по ней ко всегда единственному и всегда другому приключению.

Огромная пришибленная Москва, в которой за год, кажется, ничего не изменилось. Те же нищие в переходах

и те же носки продаются в ларьках. Проходил по Ленинградскому проспекту, там в самом начале снесли здание Московского Часового завода. Порадовался - хоть какое-то изменение. Атак - полное бессветие Москвы. Хочется срочно что-то сделать, пока не слился с ним. Скажем, побежать и купить «Вольво».

08.12

Участвую в выставке, посвященной Тарковскому. Подготовил работу с комментариями точечных фрагментов из его фильмов. Но когда я требую это смонтировать, девушка-ассистент не понимает, зачем надо вырезать и соединять такие маленькие фрагменты: «Пусть будут фильмы целиком! Вас же позвали делать выставку про Тарковского!». Возмущенный этакой тупостью, я в гневе вскакиваю с кровати, где до этого полеживал в монтажной, натягиваю брюки и гордо удаляюсь до выяснения ситуации с главным куратором.

09.12

Но среди всех волшебных ударов жизни есть маленькое мистическое поле, куда чистое поле не проникает.

11.12

Был у Даши с Моней. Обсуждали мое вчерашнее литературное чтение («Цветник»). Когда я упомянул о своих текстах как о «пути по склону», Даша заметила, что пути там нет, скорее, «кружение волчком на склоне». Ну хотя бы и так. Надеяться, что в этом кружении, в его радужном мареве вдруг проблеснут какие-то пространства.

Рисовать природу, которая была бы лишь знаком, намеком самой себя - орнаментом, смахивающим на тюрьму.

Совсэм белый, танцующий.

12.12

Забавно, что в Москве, даже когда я трезвый, мне особо нечего записывать. Будто все время просто идет указание мира на то, что ты - это ты. И ты тихонько подвываешь в ответ.

13.12

В полупустом автобусе один из парней развивает стандартные бредни про Советский Союз, который всех держал и братствовал.

- Артек! Вспомни Артек! Как мы ждали его весь год! И нас там ждали!

- Это тебя-то ждали в Артеке? - я не выдерживаю.

- Ну по крайней мере, я каждый год подавал документы!

Дальше, хоть и не очень логично, он сполз на то, что основой культуры в России должно быть православие. Но, взглянув искоса на меня, он быстро успел добавить:

- И Тора! И Тора!

14.12

Смотрел выставку Германа в «Стелле». Говорить о ней «плохо» или «хорошо» - совершенно бессмысленно, потому что сама выставка сделана неизвестно для чего, как демонстрация запутанного тождества для «своих», которое никому не интересно и в котором никто из «своих» и не думает сомневаться в виду отсутствия всякого любопытства по этому поводу. Главное ведь не выставка, а чтобы все «свои». Левашев откровенно хихикал и сравнивал нынешнюю катавасию с двоемыслием Советского Союза. Но не все так просто, потому что тогда выходит, что Моня - вроде члена КПСС, и мне это больно.

16.12

Диктую Вите Мизиано список моих любимых композиторов:

- Альдо Клементи, Тристан Мюррей, Стефан Вольпе...

- Килограммов сколько весит? - деловито спрашивает он.

Он все понимает, но в скобочках ему все равно надо указать в килограммах.

17.12

Рисовать Маланган и вкладывать в него отвращение к тем самым линиям, которые ты ведешь. С этакими презрительными поворотами кисти. Нечто сродни отвращению капитана Ахава.

Капитан Ахав, смешанный с пианистом Рихтером.

Да, в моем «Малангане» все пришло к такой крапла-ковой закорючке, разделяющей горизонтальную полосу пейзажа и вертикальную полосу плаща, лица, перьев. Даже непонятно, это имеет отношение к форме или к содержанию. Неясные, растворяющиеся в скукоженной лихости мазка взаимоотношения между формой и содержанием.

19.12

Или странное созерцание полосок НАТО. Которое выполнило свою задачу, спасло мир от русификации, но теперь, именно теперь, когда прошлое тонет в анахронизме, а будущее - в пошлости, оно становится чистой эстетикой, путешествием внутрь этих самых полосок, внутрь горы, эмблемы, горошины.

Или иконы растут на вкладышах тростника.

Или:

Маша руками вдоль Америки,

она все равно поет ту утерянную жизнь, карамеличную кожу-решетку события.

22.12

Взял у Юли Кисиной несколько ненужных ей, как, впрочем, и мне самому, альбомов по искусству. Был там и некий Ричард Мизрах, который фотографирует старую живопись в музеях и ищет в ней скрытые колониальные, евроцентристские и прочие некорректные устремления. Анализ контекста - то же самое, что взгляд раба на искусство.

Позже - я как раз пришел в мастерскую и собирался выпить с Франком - вдруг позвонил Боря Михайлов и в очередной раз захотел узнать, как я понимаю московский концептуализм. Чтобы отвязаться быстрее, я ответил ему теми же словами: «Искусство рабов». А потом еще перевел на украинский: «Якщо не 31м, так понад-кусюю».

23.12

Делал набросок с «Иакова, благословляющего детей Иосифа» Рембрандта. В независимости от того, что получается, просто следовать потокам Рембрандта - это уже духовное приключение. Насколько чудесен Хальс, но Рембрандт еще ступенью выше, именно какой-то мистической накачкой своих работ, крышеванием, в котором текучесть воображения и текучесть красок проникают друг в друга. Это воистину Ветхий Завет. И Новый тоже.

У Рембрандта сзади всегда темно. Но вот что там темно - ночь, зима, вечер? Или просто забито оконце, откуда приходили сияющие персонажи? После Рембрандта мы сами уже должны иметь дело с этим окном, поддерживать этот свет. Как круглые щеки Альбертины, про которые писал Мамардашвили.

24.12

Читаю Улитина, наталкиваюсь на фразу: «Атам сразу с тобой на «да брось ты херовину!». Это точно 60-е! Тогда всюду были строительные траншеи, Черемушки. Эта сущность моей жизни. Которая вспоминается все реже. А потом приходит смерть, чтобы мы не предавали уже больше своих воспоминаний, не отбрасывали дарованного. Мы только и занимаемся всю жизнь этим предательством. За исключением искусства, где сами можем создавать и длить происходящее. Поэтому искусство и есть бесстрашное, бесконечное приближение к смерти, лицом к лицу.

«Двадцать минут девятого,

а он готов!» -

такой голос слышу, -

в смысле, пьяный я уже.

Но разве не был я в молодости «готов» по вечерам, опираясь в пространство, -я был готов к очередному приключению.

25.12

Арчи Шейп. Дерек Бэйли. Орнэтт Колмэн. Энтони Брэкстон. Это я узнал, что позавчера в Дортмунде умер Вилен Барский. В честь него я прочел его воспоминания и выписал имена его любимых джазменов.

26.12

Среда, знаменитый Вохтц 1)ау, тур английской лиги сразу после Рождества. Трижды «Ньюкасл» выходил вперед на Олд Траффорд, и трижды усилиями Эванса, Эвра и ван Перси «Юнайтед» возвращался в игру. Наконец, на 90-й минуте, с пятой, шестой, не знаю уж какой попытки, обстукав до того все штанги и перекладины, Чичарито Эрнандес выскочил с линии оффсайда и забил все-таки, выстрадал, вымучил победный гол. И плясал от радости, и обнимал его старый Фергюсон, и вместе они пошли благодарить трибуны. Как можно не любить этих ребят!

27.12

А вот Пригов - это Путин со связующей прослойкой Прохоровых.

28.12

Сделал очередную штудию Рембрандта и начал «Портрет мудака Ройтбурда». Второй своим библейским идиотизмом странным образом подхватывает библейское головокружение первого. Цвет, свет - которым можно учиться у Рембрандта, у Тинторетто, у кого угодно. Но вот эти четыре жалкие перекрещивающиеся линии на «Портрете мудака Ройтбурда», они обозначают его жакет или нечто в таком роде. Им не надо ни у кого учиться, и они для меня важнее, чем весь тот свет и цвет. Потому что я их прокладываю только для себя. И даже мне самому непонятно, как их дрожащая легкость соединяется со слоновьим «только раз бывает в жизни счастье». Их гордое отвращение.

Вроде как, гуляя с ребенком, находишь чьи-то останки, падаль.

29.12

Мне думается, казус Улитина в том, что он не мог писать на языке литературы, ибо всё вокруг него, да и он сам, уже находилось в другом языке. И тогда он стал пробовать писать на этом черемушкинском языке, на котором ничего написать невозможно. Эту невозможность он сделал своей темой.

Его письмо напоминает Роберта Вальзера. Только Вальзера, которому отбили все печенки. Да и мозги в придачу.

30.12

Как и Кабаков, я сочиняю свои рисунки в состоянии крупяной беспамятности. Правда, Кабаков утратил это состояние, когда к нему пришла памятливая Мила.

А мне продолжали приводить лишь всякие курьезы. Например, приводили девушку-скалу. Я приглядывался - ничего особенного, линии скалы переходили в линии девушки, но скала помнила, что она скала, и девушка помнила, что она девушка. Так же было с девушкой-веткой, девушкой-домом и т. д. А я всё ищу пусть только линию, закорючку, но чтоб не помнила она, откуда взялась, и не понимала, что она тут делает.

«Испытанием мы называем то, что испытали из того, что не хотели испытать. А если хотели? Тогда это приключение» (Улитин). Или это он сам у кого-то выписал? Неважно. Как неважно реальное существование Дона Хуана у Кастанеды.

31.12

Ехал на велике в мастерскую и все повторял про себя любимую строфу из Кузмина:

1.1 йс1е$ АрозЮйса

МапеЬй рег ае!егпа...

Я вижу в лаке столика

Пробор, как у экстерна.

Большая редкость в поэзии - рифмовать слова разных языков. У Пушкина, кажется, что-то есть такое. «Чужой язык, - пишет Улитин, - дает нам надежду, дуновение другого мира, где все чище, радостнее, понятнее и яростнее, чем у нас». А тут - сочетание двух яростных материй, ловко втиснутых друг в друга щелчком рифмы. Это уже геология, живопись.

01.01

Думал о Кейдже. Вообще, жить кроме как в золоте при жизни очень сложно - даже Кейджу это не вполне удалось.

Ночью вышел на улицу после полуночи купить сигарет. Всюду жгут фейерверки. Красиво. Хорошо жить все-таки в центре города. Но тогда ночью представилось - вот понадобилось бы мне что-то в мастерской, поехал бы туда сейчас сквозь фейерверки и пороховой дым. И Анюта поехала бы со мной. Это было представление о какой-то очень хорошей, настоящей жизни.

С утра читал Сатуновского. Местами здорово:

Кто там за Фишера?!

Шушера разная.

А мы за русского,

За Васю Спасского!

Хотя в этом для меня больше ностальгии, чем реального языкового, бытийственного клэша.

Ох уж этот Фишер - как он разбил, полностью деморализовал беднягу Полугаевского. А потом и «железного Тиграна», и Спасского... Это был, кажется, 1971 год, возвращаясь из школы, мы проходили с дедушкой мимо шахматного клуба, где на улицу вывешивали таблицу матча -единички, нули и половинки...

Забавно еще, что Сатуновский, сознательно или не очень, контаминировал Спасского (который не «Вася», а Боря, и примерно такой же «русский», как и сам Сатуновский) с Василием Смысловым.

02.01

Новогодняя фотография от Деборы. Она со своим новым семейством - новый муж и, как я понимаю, еще одна, его дочка. Дебора уже не молода и выглядит вполне удовлетворенной жизнью американской тетей. Соответственно муж ее производит впечатление просто хорошего, лысоватого, американо-еврейского интеллигентного дяди. (Правда, у одной из их дочерей - уж не могу разобрать, чьей именно, некрасивые прогнатические зубы). Однако мне отвратительна сама стареющая семейная удовлетворенность этих ничем не примечательных людей (а ведь были у Деборы в молодости этакие духовные поползновения, она даже плакала от восторга перед картинами назарейцев). Прекрасны фотки молодых людей, юношей, девушек, вместе и порознь. Любовные парочки, друзья - как, скажем, моя любимая фотка Сереги с Федотом, за полгода до того, как я сам с ними познакомился. Но к старости все это становится бессмысленным и отвратительным. Семейные фото, которые призваны заслонить полное и подлое отсутствие бытийственности. Если это, конечно, не фотка семьи Хайдеггер на лыжах. Хотя и там гнилая улыбающаяся семейственность заслоняет просвет его жизни. В общем, к старости следовало бы запретить людям фотографироваться - особенно семейно. Кто сподобился, пусть лучше показывает свои книги и картины, а не банальное безобразие лиц.

03.01

Анжела вдруг обрезала Анюте волосы. Анюта успокаивающе пояснила мне, что она теперь похожа на «Валю». Я так расстроился, что даже не сразу сообразил, что она имеет в виду девочку из книжки про «Карика и Валю». Потому что она стала похожа теперь именно на «Валю вообще», на никакушку. Странно, что люди не чувствуют этого - волосы ведь не просто для красоты, это мистический знак. Знак гордости, чистоты, самособойности. А мужчины носят короткие стрижки потому, что волосы свои они пожертвовали богам. Отказались, принесли в жертву свою независимость и гордость, дабы исполнять свой долг.

Впрочем, вот сумасшедший Ануфриев именно так относится к волосам, запрещает стричь своих детей. Я помню, какой он устроил скандал, когда его сыну в детском саду случайно отрезали запачкавшуюся пластилином прядку волос.

04.01

Рембрандт в передаче фактуры («$1о1ийс1гиккт§») -скажем, соболиного меха в портрете Николаса Рютса. Здесь дело не просто в техническом мастерстве. Рафаэль тоже замечательно передает фактуры, но бархат в его портрете папы Льва X это всего лишь великолепно написанный бархат, и ничего более. А у Ребрандта подобные вещи - мех, бархат, блеск оружия - становятся самособой-ными духовными сущностями, как ангельские энергии.

«Все на этой земле - и восход луны, и какой-нибудь полдень в детстве - случается лишь несколько раз, а мы живем так, как будто этому не будет конца». Так пишет Боулз. Но я предпочту считать, что этот восход солнца будет всегда, вечное возращение его-другого. Бытие, я знаю, никогда не умирает. Умирает только наше предательство этого бытия.

05.01

«Портрет мудака Ройтбурда» у меня окончательно не получился. Зато я подрисовал серебряные лучики к портрету Доки Умарова.

06.01

Возился в мастерской и думал о Васе Кондратьеве (перечитывал на днях прекрасный текст о нем Скидана). Как все-таки получилось, что я не сберег самого лучшего, самого интересного друга из тех, что у меня когда-либо были?! Вспоминал наши странные патафизические затеи. Спиритический сеанс с вызовом духа Эдуардо Роди-ти, который Вася проводил в Петербурге, а мы с «Ирвинами» должны были подхватить в Америке. Два наших фургона, выезжающие из леса на шоссе где-то в Айове -поехали на спиритический сеанс! Ничего не получилось, я перепутал номер телефона, на который мы должны были звонить в Питер. Как водится, был с похмелья.

Гораздо лучше прошло организованное самим Васей патафизическое заседание в Петербурге. Я, Вася и Чечет распивали вино в темном зале Новикулы Артис и говорили - о чем же мы там говорили?... Надо будет спросить у Милены... Чечет рассказывал о какой-то странной встрече со своим другом, там еще было солнце на мосту через Неву, я - о своих видениях Геры... Потом мы шли ночью мимо Нового Эрмитажа.

Когда Вася погиб, Чечет бросил фразу, резанувшую меня тогда своим безразличием и даже цинизмом: «Недолго музыка играла...». Хотя, может, в ней-то как раз ничего и не было, кроме простой и мужественной констатации утраты.

Пустые места и заполненные (лица) изображай четко. Пустые места выражают душу человека.

Решил больше не трогать «Портрет мудака Ройтбурда». По цвету он красив - с этим бело-синим, с понтом, еврейским шарфом, но птичий реализм лица все сводит к невнятице.

О стиле. Американский абстрактный экспрессионизм покончил со «стилем», заменив его действием, поступком. Пикассо - это в первую очередь стиль, вкус. «Я не ищу, я нахожу», и все такое... Не Пикассо работает с картиной - картина работает с Пикассо. Конечно, он -великий художник. Но если сравнить его картины с теми, в которых чувствуется огромный объем внутреннего созерцания, решения - скажем, с Леонардо или Сезанном, Пикассо покажется легковесным.

Поллок, который, как сейчас выясняется, не столько писал «абстрактные» картины, сколько набрасывал фигуры Пикассо друг на друга, забрасывал их ими самими же, вплоть до неразличимости - он был как раз озабочен возможностью поступка, через наслоение, напластование, разрушение стилей под собственной тяжестью и тяжестью действия.

Или полосы Мазарвелла. В чем прелесть этих работ? В закрашивании - почти каждый участок холста перекрывался по многу раз. Ты не можешь повторить этот результат с ходу, руководствуясь «чувством стиля». Потому что стиля нет - он замещен процессом, живописью, которая для Мазервелла всегда не имя существительное, но глагол. Достоинство не жалеет ни времени, ни потраченных красок, достоинство вожделеющей (и тут же презирающей саму себя) вовлеченности вот в это перекрывание, изничтожение для торжества фона. Пресловутый «автоматизм», который американцы взяли у французских сюрреалистов, стал здесь совсем другим. Не элегантный «изысканный труп» с набором зонтиков, шкафчиков и швейных машинок, но формула хинаяны, достоинство пролиферации: меня нет - но я же стремлюсь к просветлению. И конечно, где-нибудь поверх этого великолепный, сиюминутный, не рассуждающий мазок-бросок.

После того, как велосипед будет отделен от сути... Нет, для абстрактного экспрессионизма это неприемлемо, велосипед не может быть отделен от сути...

08.01

Читаю рассказы Кудрякова 70-х годов. Общее мнение

- во-первых, это непонятно, во-вторых, мрачно, и в-третьих, наверное, что-то подобное уже писали на Западе. Вот с такими воззрениями как раз связана популярность соцарта и приговщины. Во-первых - понятно, во-вторых

- весело, и в-третьих - ну как такое можно было написать на Западе, когда у них даже «милиционеров» нет! Наш уютный кружок посвященных, песня у костра - расширяющаяся до размера народа и тут же сужающаяся к веселому дружескому междусобойчику.

Надо различать литературу маргинальную и литературу авангардную. Скажем, Маяковский - это авангардная поэзия, но отнюдь не маргинальная. Последняя обращается не к читателю, но ведет тяжбу с самим бытием, письмом. Читатель может внимать ей косвенно, вроде всегда постороннего на судебном процессе. Нагорная проповедь, обращенная непосредственно к нам, и странный, невнятный спор Господа с самим собой. Мысли Господа, настолько нам чужеродные, что они кажутся какими-то бессвязными восклицаниями. А порой и наоборот, - восклицаниями очень обыденными, чрезмерно обыденными. Поэзия начинается с такой маргинальности - тяжбы богов у Гомера. Подхваченные людским языком, они кажутся - только кажутся! - обычными сварами.

Авангард часто становится приторным, как Маттерхорн на шоколадной обертке, как вертолетный концерт у Штокхаузена. Но порой и маргинальность, ее чистый, чуть сладковатый вкус дзеновской водицы тоже крепнет к шоколаду, к облачному атласу. На склоне лет у Кейджа.

Тем более, с упрямой маргинальностью, без шоколада, есть другая проблема - как мы о ней вообще можем узнать?

Конечно, меня несколько отталкивает избыточность Кудрякова. Характерная для всех, кто стремится писать «ритмическую прозу», возвышая ее к поэзии, но забывая, что поэтическая частота трюков в прозе выглядит чрезмерной. Текст начинает крошиться внутрь себя, перестает быть подобием просто-животного, спокойно дышащего, переваривающего пищу. События исчезают в пользу микро- и пыльно-событий. Я, к сожалению, тоже так пишу.

Однако если события и проваливаются бесследно, ритм у Кудрякова замечательный. Он не боится рифмовать не к месту, пускаться вскачь, а потом вдруг останавливается через два прыжка, замирает в нелепой фигуре. Жалко, я не читал его текстов раньше - был бы смелее сам. Немногим смелее.

09.01

Рембрандт, «Иаков, борющийся с ангелом». Ангел, скорее, женственен, но при этом сам обнимает Иакова, даже неприлично вспрыгивает на него, обхватывая ногами. И еще смотрит с каким-то влюбленным сожалением. Его темно-оранжевая нога внизу, цвета камня, скалы. Это не Ангел-Господь пытается вырваться из объятий Иакова, но наоборот - Иаков тщетно пытается отлепиться от Господней любви. Он уже положил все силы, он проваливается в сон, грезу, забвение. Вот почему так грустно и любяще смотрит на него Ангел - так родители смотрят на обессилившего, наигравшегося ребенка: «Да, ненадолго же тебя хватило!». Или взрослые дети так смотрят на дряхлеющих родителей. В миг божественного равноправия. Считается, что Ангела Рембрандт писал со своего сына Титуса. Это наши дети, это будущее, не отпускающее нас, обхватившее нас обеими ногами, попирающее, и в то же время ласкающее с неизбывной грустью: «Ну как же вы не додумались до того или этого, там, в своих шкурах, в своих холодных пещерах!?».

Странное видение невероятной мощи, пронзительности и деликатности. Никто с такой очевидностью, прослеживаемостью, как Рембрандт, не демонстрирует нам, что живопись - это попросту грязь, почва, слои разноцветных охр, умело размазанные по холсту. И одновременно - самое спиритуальное занятие, дарованное нам. Как если бы Ветхий Завет прорывался обычным дождем, ни на миг не переставая быть Заветом.

10.01

«Легенда о Тимощуке»: Увеличить колонны. Затемнить перевязь. Общее притенение фона.

Кудряков, Рембрандт... А я пишу «Легенду о Тимощуке», украинском футболисте, игравшем за «Зенит», а теперь вот за мюнхенскую «Баварию». Тимощук - как некая равнодействующая Рембрандта и Кудрякова.

Кроме того я пишу картину «Хуй Ненг и бамбуковая изгородь». Про Шестого патриарха дзена. Это уже состояние, когда твои родители - молодчики, когда рукава их пустые, белые. Когда они не борются, когда папа танцует твист.

11.01

- Ты подождешь?

- Я подожду!

- Тогда услышишь весть:

Курилов Слава уж в пути,

Некрасов Сева уж в пути,

И нам готовят плеть.

Из водорослей сплетена, Стрекалом озорных медуз

Она наполнена сполна, И будут жалить и колоть

Тех, кто в озерный подколод Зудит: «Другие времена...».

Ведь нет «других времен» воды И клети на Донском -Генисаретской рябью сад Всегда туманится с лихвой, Усатый дядя Водяной

Стоит за каждой каланчой.

12.01

Почему-то считается, что в «Ночном дозоре» Рембрандт изобразил «тупых буржуа». Отнюдь, там половина людей с университетскими дипломами - врачи, философы, адвокаты. Это народная милиция, добровольцы, ГгееЯош й§1Иег8. И самый молодой из них (ему и суждено умереть молодым через несколько лет) распластывает над их головами огромный, голубой с золотом, флаг Амстердама. Это либеральное амстердамское сопротивление федеральному голландскому обскурантизму «строго реформированной церкви». Пусть даже их рвение уже выродилось в компанейство, джентльменский клуб. Как антипутинское рвение либералов выродилось в заметки Рубинштейна из журнала «Сноб». И все-таки этот дозор - единственное, что у нас есть, просвет свободы, застывший в истероидном ступоре, сйзЮПес!, с1егап§ес1, сияющий. Топот земли - там, где, казалось бы, уже ничего не слышно. Хорошо, пусть даже псевдосражение, псевдотопот, перестроение, топот цветка, султанчик на алебарде.

13.01

Я навожу стволы деревьев в «Хуй Ненге» и слушаю Джими Хендрикса. Разве этого не достаточно: «понимать» живопись и «понимать» Хендрикса?! Греческое отношение к божествам - почитание, хвала и одаривание просто за то, что они есть.

14.01

Читаю у Симона Шамы о знаменитом офорте Рембрандта «Три дерева», там вроде должны быть две скрытые пары - любовники справа и рыбаки слева. Любовников в зарослях под холмом я так и не нашел, зато разглядел лицо в небе, в росчерках облаков - о нем ни Шама, ни кто-либо другой, писавший о Рембрандте, насколько я знаю, не упоминают.

15.01

Заходили Коос и Марион. У Кооса отрос живот, он по-тютчевски забывает застегнуть ширинку, из-под низа штанин вылезают кальсоны. Ему 62 года. Впрочем, с лица и голосом он по-прежнему голландский Маяковский.

Вечером читал Улановскую. Это очень хорошо, амальгама японских «дзуйхицу» и русской «деревенской прозы».

20.01

Конечно, евреям нечем гордиться в Ветхом Завете, передающем всю туже племенную, пещерную суть: «хорошо, если я украл у соседа, плохо, если сосед украл у меня». Масаи тоже скомпилировали бы нечто подобное, будь у них письменность. Как и многим другим, подобно Иоахиму Флорскому, мне хочется верить, что Второй Завет когда-нибудь сменится Третьим: после заветов с Отцом и Сыном - наконец-то Завет с Духом. Но пока мы отброшены даже от Нового Завета. Путинская Россия, исламский фундаментализм, китайский патернализм - все это формы полуязыческого Ветхого Завета. Не говоря уже про обыденную медиальность, которая вообще тянет нас во времена мхов и лишайников.

21.01

Буду снова переписывать «Портрет мудака Ройтбурда».

22.01

Ох уж эти инженеры человеческих душ, знатоки причинно-следственных связей, которые могут предвидеть мои реакции на генетическом национальном уровне. Примерно, как предвидеть выражение Кулька - в зависимости от материала, из которого он сделан. Правда, ничего не говорится о том, что же находится в Кульке. А там ведь моя личная связь с каштанами может оказаться покруче еврейского вопроса.

23.01

Неоконченный портрет на коричневом фоне. Поверх какие-то геральдические прямоугольники. Называется «Домоправительница Хайя ван Кластенбург». Это греза о портрете кисти Рембрандта, где только и есть, что эти прямоугольники на глубоком фоне. Но вглядываясь в них, понимаешь, что они - домоправительница.

25.01

Теперь я делаю «Портрет папского мальчика». Как всегда странно, что в нескольких корявых линиях с кружочками, в этих «веточках с ягодками», может быть больше «романского» для меня, чем в напластованиях капителей. Разумеется, это очень субъективно! Для тебя, для меня, для слона... Такое подхватывание бытийствен-ными линиями, в противоположность спокойному, объективному никогда-не-подхватыванию на поверхности Кулька.

(Р.8. Если говорить о форме шапочки, то мальчика правильнее было бы назвать «кардинальским».)

26.01

Мой отец выглядит совсем дряхлым. В палисаднике перед домом на Черемушках в Одессе мы ухаживаем с ним за каким-то экзотическим деревом - пальмой, баньяном, баобабом. Отец все жалуется, какая это для него мучительная боль - просто пытаться стоять. О, эти страшные ножницы, вгоняющие нас в один коллаж, монтаж поколений, угасающих друг за другом. О, эта всесвязую-щая кисть, вечно длящая линию небывалости.

Я переделал «Папского мальчика», убрал пастозность на лице. Буду теперь так же переделывать «Маланган», все седлать свою линию, чтобы не было так мучительно больно стоять.

27.01

Был на выставке ГДР-овской фотографии. Много хороших вещей. Особенно понравилась фотография работы некоего Эразмуса Неважно-какого: тетка в светло-коричневом платье, с сумкой под мышкой, на фоне синей керамической стены. Великолепная по цвету и композиции, и вдобавок эта типично социалистическая, семиде-сятническая, теткинская тупость. Вот, думаю, купил бы такую! Зашел в магазин при музее - посмотреть, может, у них хотя бы открытка с нее есть. Гляжу, а фотка эта красуется на обложке каталога! Как самая выигрышная с точки зрения кураторов, надо полагать. Т.е., вкусы мои стали совпадать со вкусами большинства, типа «мыла никто не ест». Но это так необычно, после десятилетий занятия искусством для «своих», всегда требовавшим объяснений. Вроде вынырнул и вздохнул полной грудью. Или напротив, попал в миры, где вообще не требуется дышать?

Смотрел «Енуфу» в постановке Баварской оперы. Очень динамично поют, хоть и на немецком. Но в сцене сельского праздника Енуфа, к моему разочарованию, не прихлопывает в такт крестьянской песне и танцу пьяного Лацо. А для меня именно в этом жесте квинтэссенция оперы. Великое, странное искусство оперного театра, когда всё под музыку и поют, но успех может зависеть от такой мелочи, как прихлопывает или не прихлопывает Енуфа.

28.01

Я слышал, что «Портрет мудака Ройтбурда» был объявлен «порождением космического мусора». В современной России был объявлен... Или «порождением космического ужаса»? Я не разобрал. Но так или иначе, он был заклеймен. Ну и ну! Куда смотрели Павловский и Гельман?!

29.01

По поводу Мониных увлечений информатикой и рассуждениям о «другой эпохе» - «дигитальной», «мусорной» или какой-то там еще. Вот это воистину буржуазные разговоры, вычисления «другой», новой эпохи - все равно, что разговоры о погоде на поле битвы. Или, чтобы не было так уж зловеще, скажем: на футбольном поле. Конечно, погода влияет на ход игры - поле вязкое, мяч скользкий, но играют-то все равно в футбол, а не в погоду.

30.01

Читал о зимних пейзажах Рембрандта и о «пейзажных машинах» Геркулеса Зегерса. Рембрандт коллекционировал его офорты. Изучение старого искусства - как блуждание в бездонной сладкой пещере, где открываются все новые закоулки. И все они связаны между собой. Точнее сказать, каждый из них есть тот самый Закоулок, который сводит улицу с ума. Лет двадцать назад, когда я занимался «поэтическими машинами», офорты Зегерса могли бы вдохновить меня на создание целой серии «перформансов» и «инсталляций». Но, может, хорошо, что этого не произошло, потому что я еще бы лет пять потом тупо шел по этой линии, улице.

История изогнута, совершенно изогнута,

остались только гнутые зубки -офорты Зегерса, например, и прочие маргинальные Кафе-Минутки.

Кафе-Минутка на остановке замызганной, откуда автобусы идут на юг и на север -Никуда они не идут! Только грязные подтеки на окнах станции той вымеряют потери.

Но в грязных подтеках на станции той петухи, кабаны и прочая живность, садись в автобус, не бойся, дуралей, воткни себе в зад их дешевых сидений костливость.

Да, я думаю, это имеет отношение и к той ГДР-овской тетке в сиреневом платье на фоне синей кафельной стены. Тем более, самая известная ГДР-овская писательница, Анна Зегерс взяла себе псевдоним как раз в честь Геркулеса Зегерса.

31.01

Фестиваль фриджазовой и экспериментальной музыки в Прибалтике. Публика, впрочем, с виду самая непритязательная, да и обстановка больше напоминает советский дом отдыха. Уже с утра, разложив свой закусон по столикам у тропинки вдоль моря, все начинают квасить. Что не мешает истово отдаваться музыке. Кто-то из участников наложил свои импровизации на магнитозапись таких посиделок. Получилось прекрасно!

И еще эта тропинка в дюнах вдоль моря. И люди, пьянеющие, дружелюбные - предлагают присесть к их компании, попробовать каких-нибудь домашних драников.

Что, опять тетка в сиреневом платье? О, конечно, конечно!

Это из серии «Под мостом»: композиция для магнитофонной ленты, называющаяся «Под мостом». Помню, мы шли с Таней Могилевской вдоль набережных Сены. Я был с похмелья и крутил в руках баночку пива. Под мостом сидели клошары за красным вином. Они что-то весело стали кричать мне вслед.

- Что они кричат? - спросил я у Тани.

- Они кричат: «А пить, между прочим, вредно!».

01.02

Просматривал верстку «Заметок». Наверное, это моя вершина. Не в смысле литературы - весьма сомнительной, но как интеллектуальное предприятие. Очевидно, что сотворение этих текстов подчиняется какой-то неведомой логике. И также очевидно, что логика эта, безусловно существующая, неведома и самому автору. Который в смятении - ибо он не может ухватить парадигму своего собственного письма! Вот только что была она здесь, почти что на языке - и нет ее! Как та пресловутая куртка престарелой немецкой четы под дождем: «Ведь была она здесь, вот в этом углу! И нет ее! Без куртки не пойдем!». Да, как исчезнувшая и беспрестанно поминаемая куртка в дождливый день.

02.02

С пятой попытки мне удалось написать «Портрет мудака Ройтбурда». Зато застрял с «Папским мальчиком» -не получаются шапочка и затылок.

03.02

Посмотрел отличную игру: «Манчестер Сити» - «Ливерпуль», 2:2. Один из голов - с великолепного дальнего кика Джеральда. Главная, шекспировская интрига таких матчей: опять и опять «сборная мира», высокооплаченная гастрольная труппа, которой, в общем-то, похуй весь этот Манчестер с его «Манчестер Сити» - против великого, дворового, здешнего и отчаянного «бей-беги». А «Ливерпуль», когда они в ударе, возвышают «бей-беги» просто до какого-то небесного уровня.

04.02

Пьяный, после дружеского вечера с Никой, Джудит и Гораном. Но черт, все не то - как хотелось бы иметь друга, с которым я мог бы вместе пойти на Снайфельдс! (Даже, если знаешь, что кратер все равно забит льдом, и прохода к Центру Земли не существует).

Я пытаюсь записать это красивым почерком. Хотя бы. Я вспоминаю: ул. Новоселов, ромашки, космии.

Какою пыльною веревкой

Соединив себя с судьбою

Уходит вдаль Андрей апостол

Чтоб горы ставить на другое

Смотри, готовится ученый

Дворец ученых в резьбе и розах В какой опушке, в какой чащобе Твой огонек мелькнет сквозь воздух

На чай горчицу не поставишь

Уроду не приделать крылья

Во тьме пронырливой и верткой

Готовь последнее усилие

Р.8. Пришла в голову мысль - может, Ройтбурд у меня не получается, поскольку я не могу психоделизировать персонажа, к которому не чувствую никакой симпатии, в отличие от Есенина, Ануфриева и даже Саддама Хуссейна.

07.02

Альбер и Травиата поют щекой к щеке. При этом открытый рот Альбера придает ему выражение крайнего изумления (к усталому отчаянию Травиаточки). Над ними я пририсовал звездное небо. Очень важное в моих устремлениях чувство небрежного отвращения.

Опять начал переписывать «Портрет мудака Ройтбурда» .

09.02

Парень с девушкой стояли на остановке, ждали автобуса. У парня в руках была губная гармошка, время от времени он проигрывал несколько тактов - и девушка тут же начинала подплясывать, все время одинаково, поводя плечами вверх-вниз. Будто дрессированная обезьянка. Вот ведь, - подумал я, - так все сейчас танцуют, в дискотеках и клубах. Танец, который был когда-то формой оргиастической свободы, стал образцом коллективного послушания.

Но было у меня сегодня и обратное впечатление. Я ехал на велике, какой-то мужик, явно подвыпивший, выскочил на дорогу, растопырил руки, будто пытаясь меня словить, и забурчал что-то угрожающе картавое на немецком. Я еле успел объехать его, остановился и стал по своему обыкновению ругаться матом по-русски, крутя пальцем у виска.

«Гт ]оскт§, шоШегГискег!» - закричал мужик уже натуральным голосом, захохотал и, продолжая все веселее выкрикивать «Гт]оскт§! Гт ]оскт§!», перелез через бордюр на другую сторону улицы. Я сам рассмеялся, показал ему большой палец - дескать, не сержусь, мы помахали друг другу, и он вместе с товарищем своим побрел дальше, выкрикивая «Гт^скт§!». Жив еще Китай, курилка, даосские дела! Да и сам я со своей вечной злобой как герой «Речных заводей» - те тоже, не узнавая «братца», сперва ругаются, лезут в драку, но все заканчивается узнаванием и попойкой.

11.02

Правил «Заметки». Наткнулся на фразу: «Эх, хочется быть уверенным, что никогда в старости не выдумаешь кабаковских «Спивака» и «Розенталя», не пойдешь на сделку с нормальностью... Скорее, наоборот, отталкиваясь молочком, будешь все дальше уходить в частное, в «нежить-поля» и «хуй-перемена». Это было написано больше шести лет назад. Ну что ж, пока я это исполняю.

13.02

Вечер молодых обэриутов - прошел очень хорошо. Хармс много шутил, показывал фокусы, публика смеялась и все были довольны. Но по окончании его Введенский рассказал нам о странном происшествии, случившимся с ним накануне.

Была жаркая летняя ночь. Введенский спал, укрытый одеялом, и не догадывался во сне сбросить его. Лишь время от времени он просыпался, хватал из стоявшей неподалеку миски кусок льда, запихивал его себе под простыню и засыпал опять. Всю ночь казалось Введенскому, что давит на него из-под земли православный крест. Лишь под утро догадался он откинуть одеяло и заснул на уже гладкой простыне без сновидений.

15.02

Выбрался наконец-то из череды смутных дней. Писал «Портрет мудака Ройтбурда», и снова показалось мне, что он начинает получаться.

Правил «Заметки» и даже выписал цитату, которая может пригодиться нам на Крите - про ветер истории, который он же кальян.

Застывшая галлюцинация истории. Ее вечная пчела, вечный побег.

Или, наоборот, жалкий побег, иллюзорный, по-бег-Голливуд.

Два стихотворения, навеянных чтением Кейджа:

Отступил или не отступил,

но вечер субботы уже наступил -

изменил ли там дальше хоть что-то Джон Кейдж, как хотел, или не изменил, но я должен уйти, повинуясь тому, что звучало.

* * *

Вадик - такой грустный, такой скучный -будто никуда уже не собирается бежать.

Ну что ж, он белый, мокнет грустно,

будто на чердаке, откуда не собирается бежать.

16.02

«О духовном в искусстве».

В чем проблема существования «духовного» и пребывания в нем? В гарантии. Но раньше такой гарантией был Бог, чье собственное существование под вопросом. Однако Ницше показал нам, что гарантией «духовного» является не «Высшее», но «другое». Собственно говоря, «духовное» это и есть неукоснительно «другое». Причем существование «другого», существование перемен в нашем мире поставить под сомнение невозможно - о чем свидетельствует хотя бы смерть. Или смена времен года.

17.02

Закончил правку «Заметок». (Теперь они выйдут у Германа Титова вслед за «Цветником»).

Две мои книги -

это 128 ступеней жизни,

это тундра и режиссер,

две мои книги - 128 очков.

Как ни удивительно, но «Портрет мудака Ройтбурда» тоже получился!

Поздно вечером заглянул Китуп. Курили, говорили о книгах. Я возвеличивал Блока, от которого, дескать, «все пошло», весь проклятый русский двадцатый век. Китуп бормотал, что страданий и откровений не нужно - сиди себе просто и пиши. Это было так глупо, что я даже сомневался, не шутит ли он.

Но среди прочего Китуп вдруг упомянул, что давно, еще в декабре прошлого года, умер Омри Ронен - мой земляк по месту рождения, мой конкурент по премии Андрея Белого. Друг Набоковых, Берберовой и прочих. И участник Венгерского восстания 1956 года.

18.02

Набросал очередной кусочек «Моабитских хроник» для «Синефантома». Если сравнивать их с «Заметками», то суть письма перемещается от тягучести (абсурдных?) инвектив к ритму их вставки между «нормальными» дневниковыми записями. Такие более простые ритмические дела.

Вот я уперся в пустоту,

но червяковым «на бегу»

по переходу я ползу,

еще чего-то жду -

пусть в Ленинграде, не в Москве, поднять бы головы дугу.

Но не случится змея винтовой полет,

и даже книжку в Питер никто не перешлет...

Это я о своих книжках, понятно. Но ползу я, как мне представляется, в переходе под эстакадой, что ведет от Белорусской Радиальной к Ленинградском проспекту. То есть, все-таки в Москве.

Несколько дней слушал «Кольцо Нибелунгов». «Веселый», простодушный Зигфрид и озабоченный Миме

- прямо я и мой дедушка. Как ни печально, Вагнер именно это имел в виду: мерзкий, сквалыжный еврей. Впрочем, я - тоже Миме. А кто был Зигфридом на моем пути? Ануфриев?

Толику насчет рефлексии.

Почему Моне или Ренуар продолжали работать, сделав уже десятки шедевров? Да потому, что их «тащило», они были на Пути. Ты просто не смотришь их картины, ты смотришь «импрессионизм». Но Моне всю жизнь прорывался не к «импрессионизму», он его не интересовал, а к воздуху, к тому, что между вещами. Его «Кувшинки» уже за изнанкой восприятия, там, где меркнет разница между «абстрактным» и «фигуративным», только какие-то очерченности мелькают. И он пришел к этому к своим 80-ти годам. А могли бы мы жить по 160 лет

- он уебал бы еще дальше, незнамо куда.

Или Дега, который совсем другой. Я уверен, он был визионером-мистиком. Просто в силу замкнутости характера никому об этом не говорил. Но и не мог «остановиться», осаждаемый видениями.

Так что твое объяснение - дескать, это была терапия восприятия - представляется мне слишком плоским. Они в ней не нуждались. Наоборот, они занимались возгонкой видений. Как, впрочем, и любой художник - до них или после.

19.02

Приехал Франк. Болтали о живописи вообще и о Сае Твомбли, в частности. Я упирал, что пусть декадент, пусть манерный, претенциозный, но претензия его, по крайней мере, указывает в сторону истинных, уже скрывающихся горизонтов, и в наше время полных сумерек она заслуживает уважения. На том и сошлись.

20.01

Пытаясь помочь Толику с его альманахом, я стал выпытывать у Франка имена немецких искусствоведов: «Ну а кто поддерживал Базелитца? А кто поддерживал Рихтера?». Когда мы дошли до Польке, Франк сказал, что тот был с самого начала так очевидно хорош, что не нуждался в чьей-то поддержке.

21.02

Натягивал холсты на подрамники, остановился на «Портрете Сережи Есенина в тростниках». Какая хорошая работа! Естественная как выдох - немного умышленный, странным образом артикулированный выдох, за гранью «хорошей» или «плохой» живописи.

Как выдох Марка Ротко, который, по свидетельству Мазервелла, слегка плевался при разговоре в лицо собеседнику и от него обычно попахивало виски.

22.02

Как-то мать он послал на черное поле, Следы заместить, те, что видел вдали, Голубые следы в переплетеньях земли.

23.02

Были с Анютой в Этнографическом музее. Выставка находок профессора Грюнведеля в Турфанском оазисе в 1908 году. Совершенно точно, что именно он послужил прототипом карикатурного немецкого профессора Шпенферкеля из « В дебрях Центральной Азии» Обручева. Все сходится - и Турфан, и знание профессором русского языка, и даже умение рисовать. Но зачем прекрасному геологу и неплохому писателю Обручеву среди всех этих манящих, неизведанных пространств понадобилась тупая посконная насмешка над немцем? Непонятно.

Одна песня была повыше,

другая - ниже,

один глаз рыбке я сделал больше,

другой - поменьше,

как так получилось, я не знаю, но потом картину заполнили рыбы -пришлось рисовать их повсюду - и в центре, и с краю.

25.02

В книжке о воззрениях Делеза на «музыку, живопись и искусство» наткнулся на следующее замечание: «Делез и Гваттари утверждают, будто религия является чем-то общим для животных и для людей, поскольку соотносит и тех и других с территориальной сборкой сил».

Вот это да! Религия Васеньки... Какой простор для смутных созерцаний!

Делез, кстати, презирал любовь к домашним животным как форму ущербного присвоения, ретерритори-зации - сродни психоанализу. Но моя любовь к нашему коту, думается, не связана с переносом на него отцовских чувств. Это больше сродни любви к живописи, к футболу, небу. Я восхищаюсь несравненной изобретательностью Моне, но не могу зайти в его картину, поваляться там на лугу и маках. И не могу поиграть в пас с Суаресом. Однако нечто подобное я испытываю, беря на руки Васеньку. Который в ответ только мурлычет, слава богу, ничего не говорит, не тратится на коммуникацию - не перестает быть (другой) силой и дает мне возможность приблизиться к ней, поучаствовать в сборке, разделить религию.

Еще Д/Г пишут о музыке: «музыка никогда не трагична, музыка это радость», которая «дает нам вкус смерти - не столько вкус счастья, сколько счастливого умирания, исчезновения».

26.02

Вялая, извилистая, отвращающая саму себя стигматизация. Это я о своей живописи.

Я почти закончил «Портрет мудака Ройтбурда». Осталась только лессировка шарфика.

27.02

«Барса» проиграла 1:3 «Реалу».

Когда я смотрю со стороны на себя, смотрящего футбол, мысль о вечном исчезновении кажется ужасной.

Но когда я также смотрю на себя, длящего краски в углу холста, эта мысль уже не столь чудовищна, и даже в чем-то занимательна.

Приятно думать о своих следующих работах, надеяться, что они будут еще пронзительнее в своей никчемности. Еще думал о замечательных теориях фон Икскюля - о любовной паре осы и орхидеи и пр.

01.03

В туалете валялась газета, раскрыл ее на странице «Кино». Фотография из фильма - какой-то долбоеб в фантазийном костюме сражается с огромным сумоистом, чье предплечье переходит в чудовищную бронзовую руку. В общем, обычная голливудская полова для недоношенных умов. Однако же сколько суггестии в этом имидже, сколько привлекательности! И здесь я возвращаюсь к своим живописным штудиям. Суггестивность, выразительность апроприированы высшим властным миром -как модернизм апроприирован консумеризмом. Но мы хотим, я хочу сохранить свою маргинальность - делая ставку на невыразительность, на какие-то вихляющиеся, разлохмаченные линии. И тогда хвалы, расточаемые многими, скажем, моему «Портрету Саддама Хуссейна на ветру», не заслуживают внимания, поскольку хвалят как раз его репрезентативность. Такую картинку вполне можно вставить в газету. А вот «Бога сетей» не вставишь.

Или «Портрет Сережи Есенина в тростниках». Вообще, «Есенин» показался мне вчера едва ли ни лучшей картиной на выставке.

Два основных занятия моих. Я смотрю футбол и занимаюсь живописью. Но в наслаждении футболом меня пронизывает мысль о смерти. Зато я не думаю о ней, когда пишу картины.

Между ними, правда, еще проносится музыка. Вихрем, завесой, уроком счастливого умирания.

02.03

Смотрел фильм Криса Маркера «Полоса». Путем каких-то инъекций отправляют человека в его снах в прошлое, пытаясь найти точку возврата, развилку, до взрыва в аэропорту, с которого началась Третья Мировая война.

Итак, этот человек наведывается в свое прошлое (или воображаемое прошлое), знакомится с девушкой, они встречаются в разных местах. Скажем, в «музее, набитом животными» (это «Галерея Эволюции» в Париже, ныне уже несуществующая). Вокруг них пронзительные 60-е. Голос за кадром говорит: «Теперь они попали в точку. Он должен остаться здесь и жить дальше». Я вижу 60-е: дома на Черемушках, окна, нашу кухню, дешевый паркет. Я говорю себе: «О, как я хотел бы остаться здесь и жить дальше!».

Прекрасно понимая, что так ведь и произошло - я жил оттуда и дожил до сегодняшнего дня. Но все равно какой-то другой жизнью. Не соответствующей тем темным, пресветлым, продуваемым 60-м.

Толику о Дюшане (контекстуальное искусство).

Искусство всегда интересовало меня как возможность здесь-и-сейчас Другого. В их неразрывности. Другое без «здесь-и-сейчас» - это дурдом, белый шум. «Здесь-и-сейчас» без Другого - тупость, журнализм, Берлинская бьеннале. В совр. искусстве процесс коллективизируется и Другое меркнет. Соответственно, умирает здесь-и-сей-час, как его сиамский близнец - становится газетной полосой, пылью под колесами пригородного автобуса.

03.03

Ездил на выставку Вадима. Висит у него на стене землемерный циркуль - для измерения расстояний в «ор-сонах уэллсах». Ну ладно, после стоппажных эталонов Дюшана можно измерять в чем угодно. Рядом с циркулем еще и фотография - Вадик меряет им набережную в Кельне. Спрашиваю его: «Ну а фотография-то зачем? И так циркуль здесь - понятно, что им измеряют!». Он смотрит на меня как на идиота: «Ты что не понимаешь?! Для документации!».

Странно выяснять, что человек, вроде бы всю жизнь занимавшийся искусством, не разумеет простейших вещей. Типа того, что «документация» не может превратить в эстетическое событие то, что им изначально не являлось.

04.03

Видел большую коллекцию европейской живописи 20-го века и какие-то перипетии вокруг нее, попытки скрыть, что большинство протагонистов этих работ сгинули, были убиты во время войны, эмигрировали, изменили себе, стали ничтожествами.

Еще я видел подобие фильма «Красная палатка». Я хожу, пинаю ногами ледяные утесы у того места, где погиб Мальгрем, погибли многие другие, почти все погибли.

Потом я лежал без сна, думал об Улановской, которая советует не чураться бессонницы. О том, как ее героиня, жизненного опыта ради, идет помочиться в разбитый дворовой туалет, в разбитый двор, где и туалета уж нет

- только подвал, по щиколотку залитый мочой. И о том, как это может сопрягаться с опытом наших детей, точнее, с отсутствием у них подобного опыта, с настойчивыми рекомендациями жены брата, которые она давала Анюте - не забыть «промокнуть пипочку». (Это когда мы гостили у них на Лонг-Айленде).

05.03

Даже наутро у меня оставался горький осадок от вчерашнего поражения «Манчестер Юнайтед». Такое же чувство, как в детстве, когда обычно в одну «черную среду», где-то на уровне 1/8 финала, все советские клубы вылетали из еврокубков. И на следующее утро я шел в школу

- с такой вот горечью, в такое же, как сегодня, солнечное и еще слегка морозное мартовское утро.

Они смеются каждому,

и он смеется им в ответ,

в корыте сидя,

на демонстрации несомый,

смеется лошадям вполне цветущих лет -

индусом на демонстрации несомым смеется: «Образы моей эпохи».

Или как я писал в своих ранних стихах:

Идти по шовчику

Чувствовать стрельчик.

06.03

Два человека работают у меня в мастерской: Энтони и Андерсон. Энтони - саксофонист, Андерсон - я сам. Но картины мы пишем вдвоем. Люди, привозящие подрамники и забирающие готовые работы, общаются в основном с Энтони, предполагая его здесь главным. И я поддакиваю, принимаю правила игры, хотя знаю, что никакого Энтони в мастерской нет, все делаю я сам.

Энтони - это мои друзья, нормальные люди искусства: Жан-Люк, Кристоф, Паша Жагун. Я мало общаюсь с Энтони, в этом моя проблема. Захаров - тоже Энтони.

07.03

Главное впечатление - чтение Пименова, «Бог под диваном». Просто замечательно! Белая возвышающая зависть. Даже глядя на свои холсты после чтения Пименова, я вижу их яснее и веселее.

Пименов, Улановская, Ильянен, Богданов - сборная моих дневников. Это надо записать - все ведь сейчас составляют сборные. Нить, огибающая склон. Совершенно атеистическая. Это тоже надо записать - кто знает, что еще подумают ...

И заметь, до недавнего - все петербуржцы! Но теперь вот Пименов, который как раз очень московский товарищ. Вроде Ивана Грозного.

Холст в мастерской идет неплохо. Я назову его «Бог корней». И «Зенит» проиграл в Лиге Европы. В общем, приятный вечер выдался.

08.03

По просьбе Толика прочел статью Бенджамина Бухло - он напомнил мне буйнопомешанного, который отмахивается руками от фантомов собственного (идеологического) воображения. Поразительно, что люди, подобные Бухло, в упор не любящие искусства, не умеющие его видеть, все норовят о нем писать. Несчастное искусство, ну не хочет быть таким, как должно - и они прямо сатанеют! Луначарский в ярости и отчаяньи катается по полу. Не может сообразить, что в искусстве не трава растет из земли, а равно наоборот - земля воздвигается под травой. А эта проклятая трава возникает то здесь, то там, без всякого земельного порядка.

Помню еще, была статья Тупицына в русском «Флэ-шарте», написанная, как тогда полагалась, не человеческим языком, но сугубо на «дискурсе», и заканчивалась она ядовитым пассажем, что вот дело обстоит так-то и так, «а совсем не так, как хочет показать мистер Бухло!». Один другого не лучше... Нас с Пашей эта фраза ужасно веселила: «... мистер Бухло!». Я все любил ее приговаривать, особенно когда сам уже находился под бухлом. Мы торчали тогда в Милане.

09.03

«Помимо собственно живописного, выставка приобретает поэтическое измерение - за счет ритмической организации пространства». Нет, это уже не Бухло. Это Сабина заставила меня реконструировать ее высказывание о моей выставке. Мы выпили кофе в итальянском ресторанчике на углу Линденштрассе. Потом пошел мокрый снег, все сильнее. Я хотел было залезть с велосипедом в метро, но в конце концов все равно покатил по улицам -снег был какой-то не холодный, одесский.

Читал «Драму» Соллерса. Очень красиво и очень серьезно. Вот когда читаешь Пименова, никогда не знаешь, то ли он всерьез, то ли читателя за дурака держит. У Соллерса понятно - к читателю он со всем уважением.

Экспериментальная литература движется между двумя ипостасями - капитан Лебядкин, занятый игрой в унижение паче гордости, но не знающий метода, и великий методолог Соллерс, не знающий глупостей унижения. Лебядкин боится сказать, сосредоточен на усилии сказывания, письма, глупого подвига. А Соллерс ничего не боится. Он по-прежнему француз, который просто делает «книгу, женщину и обед». Но не путешествие.

11.03

Закончил портрет Германа Зонина, старого советского тренера. Он в синем свитере, за ним - синие-синие горы, нагромождения гор, кружков. Над ним - журнал «Крокодил».

Кто-то из великих дзеновских живописцев лежал больной дома. Вокруг сидели ученики. Шел дождь. Они долго молчали. Вдруг они услышали, что какой-то путник прошел под дождем через деревенские ворота, распевая во все горло. «Вот так нам следует писать», - сказал мастер.

Он край,

Он крошечка,

Он на краю.

12.03

Опять говорил с Сабиной относительно своей выставки и тамошней «ритмической организации поэзии». Причем всем - ей, Моне, Никколо - особенно нравится тетраптих «Портрет Доку Умарова», где эта самая ритмическая организация явлена наглядно. Действительно, дело ведь не в прорисовке лиц или живописности мазков, а в самом качестве ритма, качестве бегства.

13.03

Читаю дневник «Путешествия по Китаю» Алексеева. Вот уж лет тридцать, укрывшись пледом, я читаю по утрам нечто восточное, читаю летом в родительской квартире, в общаге, в бараке на сборе картошки, в бесчисленных съемных комнатах - читаю, мечтательно слегка смежив глаза.

Относительно академика Алексеева - возникает довольно симпатичный образ энергичного идеалиста, влюбленного в познание. Очень русского. Но забавно, как среди удовлетворенных заметок, что, дескать, говорит он хорошо, понимает на разных диалектах, видит китайскую жизнь изнутри, и она представляется ему вполне естественной, удобно построенной, а не какими-то «китайскими церемониями» - среди всего этого вдруг проскакивает крик души, что ничего-то он в китайцах не понимает!

14.03

Много времени занял просмотр спортивных трансляций. К моей величайшей радости, «Зенит» вылетел из Лиги Европы. Ух ты! - как я злорадствовал, показывал рожи монитору, делал вид, что пержу, раскатисто приговаривая при этом: «Газпр-р-ром! Газпр-р-ром!». Даже не знаю, списывать такую реакцию на углубляющуюся болезнь или, напротив, на остаток душевного здоровья.

Но до этого была еще вернувшаяся на лед Ким Ю-На. О, эта журавлиная мощь! Эта ажурная кромка ударной волны!

15.03

Еще раз о московском концептуализме и его кроющем взгляде. Если хочешь обозревать равнину и рефлексировать ее, то должно, конечно, стоять на вершине горы. Красивый вид оттуда. И можешь чувствовать себя царем горы. Однако, будешь стоять там долго - превратишься в камень, столб, полицейского. Хочешь изведать путь - придется спуститься вниз. Тогда ты уже не будешь видеть равнину целиком и гордиться собой, созерцающим ее со стороны, ты не будешь обсуждать, ты должен будешь просто идти, продираясь сквозь заросли.

16.03

Посмотрел «Смерть Эмпедокла» Штраубов, сверяя перевод по Голосовкеру. Уроки остранения. Эти подчеркнуто «греческие» туники! И камера, вдруг опускающаяся куда-то вниз, в район пояса, чтобы дать возможность непрофессиональным головам наверху, за кадром, спокойно смотреть в текст.

17.03

Для съемок на Крите

Мальчик услужлив, но надоедлив. Узник не может отлепиться, они связаны этим кальяном.

Мальчик - будущее, к которому мы так привязаны: «что же мы оставим после себя?!», «что мы оставим нашим детям?!», «а с природой-то как будет?!». Мальчик служит Узнику, но тот именно Узник Мальчика. Узник пытается сбежать, но не может бросить кальян своей заботливой привязанности. Мальчик со смехом преграждает ему путь. Мелким планом на фоне гор. Однако в конце, когда появляются Некрасов и Курилов, их героическое пресветлое «здесь и сейчас», Мальчик исчезает.

Критяне были другими. После сбора шафрана. Или они просто сидели под деревом. Или стояли руки в боки. Или целовали камни. Они не охотились на быка, они прыгали через быка, над ним - как прыжок через «завтра», через «что же с нами будет» - дабы зависнуть в невозможном полете между его рогами, в ракурсах света и тени. Они прыгали через быка, чтобы не стать муравьями, оставаться пчелами. Пчелы тоже живут коллективно, но они летают и жалят.

Курилов и Некрасов - «но нет других времен воды и ниши на Донском...». Нет других времен у света морской волны, нет других имен у тьмы колумбарной ячейки.

18.03

Читаю бредни Соллерса о «культурной революции», которую он воспринимал с тупой буквальностью левого интеллектуала: Культура! да еще и Революция! Надеюсь, в следующем перерождении он попадет именно туда, в Китай времен «культурной революции». А еще лучше - в какую-нибудь Кампучию.

Но все же нельзя отрицать иррациональность, исходившую от Китая в те годы. Как мы боялись Китая (этих фанатиков - в отличие от Америки, с которой всегда можно договориться)! Не революция, конечно, но ее изнанка, темный ветер истории, насилия, сама чудовищность коллективного, задувавшая в сравнительно уютный, приватный конформизм брежневских времен.

19.03

Некий шейх или индусский мудрец, сидя скрестив ноги, глядит на мою картину с морской волной и морячком. Он усталый, он с сомнением качает головой. Я прошу его потерпеть еще немного - может, у меня и получится. Что получится? Картина или нечто большее - я не знаю.

20.03

Меня интересует патос (или пафос, что то же самое), наталкивающийся на орнаменты. В каждом частном, сингулярном случае это становится вздохом истории, ее затаенностью, дидактической конфигурацией, лишенной судьбы. Будь то моя бабушка Рая, отец Анны Франк или Саддам Хуссейн.

И это живопись. Ее этические конфигурации, лишенные судьбы - как чистый ответ на вопрошания пространств.

22.03

Опять заприметил в облаках на одном из офортов Рембрандта абрис лица. Собираюсь перерисовать, но все откладываю - берусь то за одну книгу, то за другую. «Да, - говорю я себе, - тяжело ухватить эту воздушность Рембрандта». Но при чем же здесь Рембрандт, ведь там нет на самом деле никакого лица, лишь несколько облачных линий! Это моя собственная воздушность! Вот ее-то тяжело ухватить. Если она вообще есть.

24.03

Новая выставка Захарова. Посвящена ламаизму. С большой помпой организована. У входа раздавали несколько каталогов, один из них был посвящен целиком самому открытию. По мере вечера из типографии довозили и вклеивали новые листы - под руководством Маши Сумниной. С гордостью сообщалось, кто из ламаистских иерархов уже успел посетить открытие. Сам Вадик, тоже в костюме восточного учителя, скромно маячил где-то сбоку.

26.03

Ночью, уже собирался уходить из мастерской, и тут, как водится, опять начал подмазывать здесь и там «Бога корней». Удача в том, чтобы перенестись от эскиза к процессу. Тогда увлекаешься, будто идешь по тропке, в самом деле чувствуешь, что для бога рисуешь. Божка какого-нибудь. Сам процесс становится божком. Божидаром.

Вроде того сербского капитана Божидара, с которым мы как-то раз в большой компании пьянствовали в Одессе. И с тех пор, вот уже лет двадцать, он вдруг проявляется то здесь, то там и требует моей дружбы.

Мазервелл, Гастон, Ротко все время употребляют слово рат1дп§ как глагол - «я иду писать», «я пишу обычно с 2 до 7», «я не могу писать в Нью-Йорке» и т. д. Но не как существительное («картина»).

В конце концов, спонтанность, дриппинг существовали и раньше - в дальневосточном искусстве, например. Но там жест письма был слишком кратковременен, графичен (тушь, бумага). Абстрактный экспрессионизм растянул, утяжелил, впихнул этот процесс во время. Причем, не только личное, эгоистическое, но и время истории - «после войны», «после сюрреалистов», «после великой депрессии». Патетический местечковый кунштюк - «у всех суббота, а у меня четверг». И тем самым они перевели жест в Путь. В Учение (в смысле нем. ВПс1ип§). И сделали моральным не результат, но сам процесс. Ответом на моральный вызов мира.

Надо заметить, кстати, что во многих (не во всех!) акциях КД я ощущал схожее моральное измерение.

Вот по линии скажешь:

- Не надо бесплодных товарищей!

Вот по линии скажешь:

- Скоро и дух!

Это Вова в избушке в горах,

и не надо бесплодных товарищей,

вот по линии скажешь:

- А скоро ведь дух!

Но можно и так:

Это Вова в больнице,

и не надо бесплодных товарищей

Или даже так:

Это сперма в горах,

и не надо бесплодных товарищей

А лучше всего:

Это Поллок в избушке в горах,

и не надо бесплодных товарищей

27.03

Бросил читать надоевшего самовлюбленного Толи-киного Соллерса и вернулся к тому, что мне сейчас надо и ценно - к японским картинкам и к Улановской.

Улановская поражает стойкостью созерцания, и неважно, в каком стиле она пишет. Пусть даже в сравнительно конвенциональном. И темы могут быть соответствующие - экология, опустение русских деревень. Модернизм ее в другом - в концентрации, нерушимости созерцания. Настолько непреложных для нее, что она даже не считает нужным это объяснять.

Изначальный модернизм Гомера, Торо.

«Древнее, исконное состояние человечества - насилие, рабство, изгнание, плен, казнь, куда ни брось взгляд - везде только об этом, вся мировая культура и литература. Судьба..., жалкая зависимость от нее.

А вот у Торо - нет Судьбы. Он не зависит ни от кого. Природа разговорчива, но не избирательна. Торо высокомерен, внутренне замкнут, счастлив. Понятию судьбы соответствует множественность хаотических столкновений. Беспорядочное движение - ставки на удачу-неудачу. Как же отказаться от судьбы. Только аскезой» (Б. Улановская) .

Я возвращался из мастерской рано, около семи вечера. Вставала огромная серо-желтая луна. А перед ней были очень легкие, ровные облачка. И в какой-то момент показалось, что над луной проведена совершенно прямая черта, под которой она торчит как колесо от брички. Это было столь странно, столь геометрически точно, что я мог только вспомнить Исландию - там, подымаясь на Снайфельдс, я видел вдали торчащую из моря до неба совершенно прямую линию, ну прямо земную ось. Однако сейчас луна стала быстро подыматься, уже через минуту-другую эта черта оказалось поперек нее, а потом и вовсе исчезла.

И еще о Соллерсе. Он скучен, поскольку честно ставит свои литературные задачи, честно находит метод, и честно их решает, не отвлекаясь. Ну как если бы какой-то физик мне объяснил, что он хочет скрестить протон с каким-то там мезоном. Это, пожалуй, интересно, только теперь я должен сидеть весь день и смотреть, как он, в белом халате, все возится и возится у своего прибора. В конце концов, мне это надоедает, я встаю и ухожу.

Я гибель линейного А,

я урочище пиздуна,

я в саду только шорохи

28.03

Перечитывал с утра «Пьяный корабль» Рембо, этот невообразимый сплав парящей ярости и чисто книжного, литературного вдохновения. Я до сих пор не понимаю, как же они учились, эти хулиганы и прогульщики - Рембо, Жене. И видно, насколько беспомощны переводы - Лившица, Антокольского. Стоит попытаться произнести это по-французски, услышать рокот рифм, и ты оказываешься совсем в другой вселенной, где не рассказывают и не показывают, но плывут.

29.03

Конечно, я не «против современного искусства»? Я даже не против Сальвадора Дали. Но вот формы, которые оно приняло сейчас - весь этот тупой журнализм, повседневность, актуальность, «искусство взаимоотношений» (ге1аПопа1 ап). Впрочем, надо признать - будь оно другим, меня бы в него вообще не позвали, не заметили, и я не знал бы о его существовании. Остался бы вписанным в свою жалкую судьбу инженера.

И еще раз касательно фразы Мазервелла о живописи как серии эстетических решений на тему этики. Речь ведь здесь идет не о колорите и т. п., но о том, чтобы относиться к каждому мазку, как к моральному выбору -не подчиненному нуждам репрезентации. Отсюда дрип-пинг Поллока и прочие неклассические способы нанесения краски. В этом есть великая местечковость абстр. экспрессионизма - вернуть мораль, патетическое «ой-же вэй!» туда, где, казалось бы, давно правит автономия эстетики. Причем никаких кодифицированных оснований, никакого Закона под этой моралью не подразумевается. Это каждый раз поступок рас ехсеПеисе, чистая выдвину-тость - стоять на ветру в экспрессии ради нее самой. Мораль индейца, бизона, волны.

31.03

Я остался на ночь в мастерской. Писал картину и слушал Окуджаву. Это было прекрасно. В какой-то момент мне показалось, что сейчас накатит сатори. Я даже испугался. Но нет, эта кромка прибоя немногим не дошла до вершины и отхлынула. Окуджава опять стал Окуджавой и картина - картиной.

01.04

С четой Кабаковых мы решили наконец подружиться и обменяться визитами. Однако живу-то я в самом дальнем, захудалом районе Москвы - Верхнее Братково называется. Даже стыдно было заставлять Илью с Эмилией туда тащиться. Но они не испугались и нанесли мне визит. Теперь моя очередь, но здесь все гораздо проще. И адрес у них соответствующий - ул. Николиной горы, дом 1.

02.04

Я вспоминал акции «Коллективных Действий» и думал, что мало-помалу они превращались просто в демонстрацию различных типов одежды на фоне подмосковного пейзажа. «Референтный круг» (круг постоянных зрителей) КД представлял собой довольно пеструю в социальном и имущественном плане группу. При этом все они были художниками - т.е., людьми, склонными к внешней демонстрации своих житейских конструктов. Отсюда огромные, идиотские шапки собачьего меха, в которых щеголяли братья Мироненки, и тут же советская, подчеркнуто «никакая» ушаночка Паниткова, интеллигентские шерстяные колпачки-пидорки Альберта и Лейдермана, шизофренические прикиды Ануфриева, внешне скромный, дорогой кожаный реглан Титова. Ко всему этому понизу добавлялось подобие уравнительной линии - знаменитые полиэтиленовые пакеты на ногах, защищающие от снега. В последние годы на каждом перформансе присутствовал существенный процент трепетных неофитов из молодежной тусовки, так они вообще воспринимали натягивание на ноги пластиковых пакетов как едва ли не главный элемент акции КД. Да, да, тех самых элитарных, эзотерических КД! Идя им на встречу, организаторы стали запасаться этими пакетами заранее на всех, так что их раздача превращалась чуть ли не в обряд.

Вот это сочетание индивидуальности лиц и головных уборов с корпоративной унифицированностью пластиковых пакетов на ногах оказалось для меня главным впечатлением от просмотра в интернете фотографий последних акций.

Еще читал рассказы зрителей. Большинство из них сводится к перипетиям с автомобилями - их чистят от снега, в них ждут кого-то опаздывающего, паркуются, буксуют на снежных заносах и так далее и так далее. В промежутках между заботами о машине разбирают пресловутые пакеты на ноги, потом - выпивку, пластиковые стаканчики, сувенирную документацию. Судя по текстам, вся эта суета целиком занимает их внимание, на созерцание самой акции сил уже не остается.

Чем это отличается от классических «рассказов участников» ранних акций КД - Кабакова, Булатова, Некрасова? У тех все строилось как драматургия. По бокам - обрамление, тоже рассказ как ехали, добирались, но все это лишь для того, чтобы подвести к самому промежутку созерцания перформанса, удовлетворенного непонимания. В котором как отражение, отблеск в зрачке, покоится созерцание облаков, поля - «пустое действие». Или, что то же самое, ложное созерцание, упущение «сути», смотрение не туда. Обыденность, приподнятая над самой собой. Весь третий том «Поездок за город» вытянулся из несуществующей веревки, привидевшейся Кабакову между Монастырским и Панитковым. Сравнительно с этим нынешние рассказы участников кажутся эстетически неплодотворными, они с самого начала смотрят прямо в суть обыденности - поэтому из них ничего не вытянешь. Перипетии пути, тревога за машину, сборы заслоняют здесь все, в то время как Кабаков и компания приезжали на электричке, ну в крайнем случае, на собственных «Жигулях», и это было неизменным годами, десятилетиями, тут не на что было отвлекаться и не о чем говорить.

То же самое, если сравнивать «Каширское шоссе» Монастырского с его же последующими «Ремонтными работами». Стиль, интонации А. М. никуда не делись, но «Каширское шоссе» я ставлю гораздо выше - в плане поэтической событийности. Как раз потому, что весь их внешний антураж нейтрален - герой перемещается на общественном транспорте, троллейбусами или электричками. Которые от века ходят по одним и тем же маршрутам, и билет в троллейбусе стоит все те же четыре копейки. А квартира на улице Цандера пока еще вообще ничего не стоит - она принадлежит государству и ее невозможно продать. В разреженности этого пространства ничто не отвлекает от перемещений и схождения с ума в «умном делании».

В «Ремонтных работах» протагонист по большей части сидит в своей квартире, которая и становится главным героем. Вместо него самого. У нее есть рыночная цена. Цена квартиры. Цена вопроса. Вопрос доплаты. Коммунальный сюжет в самом глубинном смысле этого слова.

03.04

Соображение для Толика. Который пытается служить двум богам - и пластике и инсталлированию (контексту). А что, надо служить лишь одному из них? Нет, никому.

05.04

Весь день провел в суете. Ждал приглашения из Японии. Поехал в галерею, куда его должны были переслать - его там не было. В последний момент, когда я уже собрался уходить, этот конверт чудом обнаружился в почтовом ящике. Зато потом в японском консульстве - где тишина, вежливость и полное отсутствие подающих на визы. По сравнению со всеми другими консулатами, где мне приходилось бывать, этот показался преддверием буддистского рая.

Вечером смотрел «Разбойников» Верди. Типично современная постановка - все в каких-то кожаных пальто. Но это создает некую фантазматичность происходящего. Поющий прорастающий фантазм. Хотя опера, вроде, не принадлежит к числу известных. Интересно, с чем это связано? Со случайностью, с популярностью или провалом первой постановки? Ведь плотный, захватывающий мелодизм Верди всюду один и тот же. Но сама мощь театральности, ее срабатываемость - наверное, они не предсказуемы. Привходящие обстоятельства. А дальше - уж как пошло с самого начала. Я, например, очень люблю «Бал-маскарад», потому что когда-то, еще подростком видел замечательную постановку по телеку. Или она показалась мне замечательной. А самой известной оперой Верди считается «Набукко», которая в Совке вообще не шла, потому что там про евреев. «Симон Бокканегра» тоже почему-то нигде не шел. У меня он был на пластинках, я очень любил его слушать в мастерской в Москве. Но почему-то в каждом провинциальном оперном театре Советского Союза бесконечно ставили «Риголетто». Это уже превратилось не в оперу, а во что-то нарицательное -тебя тошнит и ты «делаешь риголетто».

Или вот тоже, где-то в Австрии, после лазанья по горам, я пришел поздно вечером в гостиничный номер, включил телевизор, шла какая-то оперная постановка -они там переодевались в военную форму, раскачивались на качелях над залом, и одновременно пели. Это было так пронзительно, будто вся наша человеческая история, упорно зовущая в какой-то абсурдный и величественный героизм. Я был в восторге, с мокрыми глазами - просто не мог понять, что это такое?! Оказалось «Соы Гап 1ийе». Это же комическая опера, и вообще я не очень люблю Моцарта. Но все безуспешно пытаюсь с тех пор найти где-то видеозапись этой постановки.

06.04

О «неправильных» линиях и о том, что не стоит бояться их оставлять:

Рыжий кот не боится лишних игрушек.

08.04

Покажи, где ты вернешься,

Покажи, вернешься ли и зачем...

Напевая эти слова, я вдруг почувствовал - нет, не на губах, но где-то в овальной сходимости мозга - вкус детсадовской манной каши. Можно сказать, в этот момент я был отделен от нее не на целую вселенную, как обычно, а лишь на одну-две галактики.

09.04

Раздумывал о нашей грядущей японской антрепризе, об одиноком актере, читающем мои тексты на манер театра Кабуки, делающем паузы, жестикулирующем. Будто работаю я нахимическом заводе, что расположен за городом, там, где начинаются горы. Ехать туда надо несколькими автобусами, с пересадкой. И вот, стоя на остановке, в лесистых предгориях, я все жестикулирую, читаю свои тексты на японский манер. (Этот завод, кстати, находится в Ивано-Франковске. Я должен был там работать по распределению, но сумел отвязаться).

10.04

Видел «чудо в Дортмунде», когда «Боруссия», проигрывая 1:2 к 90-й минуте, играя отвратительно и сама уже ни во что не веря, вдруг забила два мяча в компенсированное время и прорвалась в полуфинал.

Однако главное для меня случилось раньше, еще в перерыве между таймами. Я в который раз с неудовольствием созерцал «Портрет Т. Шевченко и лодку», но вдруг пришла мысль чуть-чуть - на 1 см, не более - удлинить пестик у мальвочки. И картина воспрянула - с этим желтым пестиком, который стал напоминать кинжал и в то же время сопрягаться с желтым веслом на корме! А над ними - сияющий и мрачный Шевченко.

11.04

Еще раз о театре Кабуки. Вспоминается странное чувство, когда я понял, что их маски - всего лишь раскраска. Такая же была и у подражавшей им группы «К188», такая же была и у автобусов. Я помню, как первый раз подошел разрисованный автобус - кажется, номер 146. Ну и что, я сел в него и поехал, в этом автобусе 146-го маршрута. Это было в эпоху перестройки.

12.04

Я вижу лодку. В ней два человека. Один - совсем старый, другой - помоложе, но оба готовятся к смерти. Они раскрывают днище, под ним обнаруживается огромное гребное колесо. «В колесе упасть на штрафную», - говорят они. Что-то в таком роде. И оба совершенно спокойны. «Я был неплохим моряком», - думает Бернар. (Это из рассказа Бунина).

Анжела напомнила мне. Сегодня три года, как мы переехали в Берлин.

13.04

Готовлюсь к Японии. У зрителя должно возникнуть смущение: не понимает ли он потому, что это совершенно понятный не-японский текст, однако зачем-то исполненный в странной японской манере, или, напротив, это очень японский текст, и потому так сложно перевести его в европейскую манеру.

Смотрел «кёгены» - фарсы театра Но. Такая чистота, аккуратность, стиль. И в то же время народная терпкость. Как они бьют ножками! Топают.

14.04

Вспомнил вдруг «тысячелетнюю» оливу рядом с церковью Агонии в Иерусалиме, в Гефсиманском саду - дескать, свидетельницу пленения Христа. Ее пыльный обрубок. Почему так жалко выглядят места божественного явления, оказавшиеся в толще городов - эта церковь Агонии, выходящая фасадом на убогое шоссе, или даже Стена Плача? Но по-прежнему будоражат места откровения в горах, на высотах. Храм 1еры на Самосе, где чуть выше по склону, на залитой полуденным солнцем тропе я встретил саму Геру - в виде старушки в черном. Плато Ниды на Крите, каким увидел его маленький Зевс, впервые выглянув из пещеры.

Встреча с силами, а не преданием. Предание рано или поздно обернется предательством. В то время как силы не способны предать. Разрушить тебя, изничтожить в жажде, упереть в каменную стену - но не предать. Их эпюр, абрис на склоне. Старушка Гера - особенно, если тебе повезет и будет шанс перенести ее через ручей. В одной сандалии. Суарес, ван Перси, которые всегда в силах забить - сейчас, вот в этот самый момент.

Ну и «Христос в силах», конечно.

Снова думал о том, как удлинил пестик у мальвочки. Это называется «прикол». Но что такое прикол, как не свободная жизнь, сама композиция жизни?!

15.04

По школьному коридору, в тени весеннего дня за окнами, я возвращался к себе в рабочую комнату. Навстречу мне, с кем-то в паре, скользил Владик Монро. Еще издали он протянул руку: «Пока, Юрка!» Я сразу все понял, и мы находу хлопнули друг друга ладонями, «дали пять»: «Пока, Владик, пока!». Я обернулся и смотрел ему вслед. Мне подумалось еще крикнуть: «Встретимсяу берегов Реки!», или что-то в таком роде, но зачем - это было бы излишне.

16.04

Я стою у себя в мастерской, у рисовального стола, и рассматриваю каталог японской живописи. Причем работы там не какие-то привычные, а больше смахивающие на Филипа Гастона. И вдруг понимаю, что в своем творчестве я обречен следовать именно этому (работы, смахивающие на нечто другое, на то, чем они не являются) - нравится мне этот принцип или нет.

18.04

В аэропорту Гераклиона. После дней, заполненных мерзким интернетовским утрясанием билетов, арендой, машиной и проч., понимаешь, почему сейчас в кино снимают только то, что снимают, и даже великий Херцог вполне банально снимает наскальную живопись в пещере Шавен - потому только, что ему разрешили там снимать. Сколько трудов стоит отправить на Крит восемь человек, чтобы просто снять двоих из них на развалинах Феста. Где, кстати сказать, нам все равно снимать не разрешили. Что уж говорить о больших фильмах. Они делаются, как они делаются. Как их делает с1а$ Маи. И если я хочу от всего этого оторваться, то правильнее было бы уж сидеть в мастерской и водить карандашом по бумаге, чем бултыхаться на Крите во флаконе всемирного бултыхания. (Через год, когда вместо Крита возникла моя страна, я понял, что все не так-то просто).

Проект для «Бирмингемского орнамента».

С потолка свисает большой мешок. В мешке кто-то сидит. Разговор в кадре:

- Конечно, то, что они делают, могло бы стать находкой для какого-нибудь крутого продюсера. Экспериментальное кино! Совершенно экспериментальное!

- Но кто будет в это вникать?!

- Забравшийся в мешок.

- Какой мешок?! Зачем мешок?!

20.04

Съемки фильма. Папу (это наш актер) путается в простейших (для меня) словах, типа Додона и Диотима. Ну а метафорические выражения вроде «судьба человечества» или «прыжок в прошлое» вообще ставят его в полную растерянность. Все-таки нам надо не иметь дело с актерами, а приглашать только интеллектуалов и ебанатов - вроде Монастырского, Подлипского и т. д. Текст мой они точно также все равно не выучат, но, по крайней мере, не скажут вместо «прыжок в прошлое» -«прыжок через прошлое». Они пусть уж лучше закричат вне всякого сценария, как кричал Монастырский: «А-а, ты подобно Бренеру хочешь! Жопу Бренера тебе показать?!».

Да, это должен быть основной принцип нашего «театра»: актер не является персонажем того текста, который он произносит. Мы это табуируем! Но он не является и чтецом-декламатором.

Наши герои должны читать примерно как поэты читают собственные стихи - отдаваясь патетике, но не зная, как «сыграть» - неумело, стеснительно. При том зрителю сразу понятно, что стихи эти - не их, и они не поэты. Зачем же они - не-поэты, не-вестники, не-актеры - читают эти тексты? И кто их автор? Из какого они приходят далека? Из каких ошметков соглашательства?

21.04

Плато Нида. Мне очень хотелось поснимать внутри пастушеской закуты - круглые, грубо сложенные из камней, с окулусом наверху, точно такие же ставили и три тысячи лет назад. Увидел большую кошару, двое пастухов возились как раз у такой постройки. Оказались весьма любезны и сами отодвинули для нас бочку, загораживавшую вход. За ней оказалась овца с симпатичнейшим ягненком. Пастух, кивая на ягненка, все показывал мне на пальцах «два» и «один», смешно натягивал шапку на уши, сутулился и приговаривал: «крио, крио». Потом, я думаю, из деликатности, чтобы не мешать нам, они вообще уехали. И только позже меня осенило, ну конечно: «крио» - холод! Завод холодильных установок «Криогенмаш», где работал мой отец. Тот пастух имел в виду, что было, дескать, два ягненка, но один замерз.

22.04

Снимали на рассвете на кромке прибоя. (Мы специально приехали на это место, чтобы солнце всходило прямо над морем). Папу, размахивающий руками и изо всех сил пытающийся сыграть «ликование освобожденного узника», был ужасен.

23.04

Мы можем идти, пока луна стоит высоко. И мы пройдем всюду, и запишем свой путь в ее лунном свете. Прощай, Греция, моя голубка, лунная тень авторучки. Я был на берегу моря, я облокотился о камни, запрокинул голову, увидел свет луны сквозь траву на краю обрыва. Я рожден быть художником, видящим этот свет сквозь ости травы и знающим: этого достаточно, это хорошо. И я рожден быть ебанатом, записывающим эти мысли в свете луны.

Море как таковое меня не очень интересует. Или, точнее, я не знаю его - никогда не плавал на кораблях и пр. Хоть и родился в таком морском городе. Я приникаю изнутри к земле, и травам, и кронам деревьев, горам и камням. Но я благодарен волнам и морю, когда они готовы быть фоном моих земляных душ.

И еще фонарь под приморским пансионатом, над приморской улицей - это будто я сам, полупьяный, все записывающий ебанат.

24.04

Но как разворачивается Левандовский! На легких кружащих ногах. Он не бьет, он просто касается и с неотразимой мощью пропихивает мячи. Даосский Левандовский!

Но даже здесь где-то рядом маячат «петь», «петух», «Петя».

«Бавария» - это как живопись Рубенса. И по сравнению с ней все остальные покажутся манной кашей.

«Боруссия» - это как японская живопись или Клее. По сравнению с ней все остальные покажутся как сучковатые поленья.

26.04

Был сегодня молодым любителем искусства - сидели за столами в светлых комнатках, пронизанных солнцем и морем. Листали альбомы. Мне так хотелось иметь альбом Клее. Я скопил пять или, там, пятьдесят, приобрел его. Потом подумал, что зря - гораздо чудеснее было листать время от времени лишь, в чужих домах, как случайный праздник.

29-30.04

Посмотрел в самолете «Джанго» Тарантино. Он, конечно, великий режиссер современности. Даже если где-то не сводит концы с концами, не гармонизирует -наверное, он специально не сводит концы жанров, не гармонизирует.

Мне удалось вздремнуть часок. Потом я проснулся и подумал - нет, ни «Убить Билла», ни «Джанго» не могут сравниться с «Палп фикшн». Как раз потому, что в них видны ходы - входы и выходы в стиль. А в «Палп фикшн» ему удалось построить, вознести совершенно замкнутый мир. Туда не ведет стилистических дорог, или они не видны в сумерках предгорий, а сам этот мир - сияющий и легкий (да, сияющей легкостью насилия), абсолютно непротиворечивый, небывалый, как и полагается великому выдуманному миру. Подобно «Илиаде».

03.05

Глиняные фигуры «ханива» раннеяпонского периода. «Культура поливного риса». Они пришли в Японию откуда-то с островов Тихого Океана. На север перед ними расстилались леса, они прищурившись глядели на леса, ветер Тихого Океана вился над их головами.

Ханива-варриор -

в своих мечтательно суженных глазах,

в своих толстых штанах-ногах -

он пришел осторожными загребающими ногами -

в его ногах двигались леса.

Глядя на древнюю японскую керамику, я думал, что истоки человеческих культур - там, в неолите - сходны. В конце концов, это все та же глина, ну, может, чуть разная химическим составом, консистенцией, примесью песка - не знаю. И отсюда где-то больше внимания к кругу, скажем, а где-то - к овалу. К гладкости или бороздкам, узлам. И так, из этих различий, идет весь разлет человеческих культур - от летящей японской каллиграфии до кропотливых европейских минускулов.

05.05

Так плотно, выпукло пересекаются тонкие ветви ив. Думать о пересекающихся ветвях, о нескольких орнаментах, просвечивающих друг сквозь друга. Через переплетения ветвей проглядывают страдальческие, нагруженные орнаментом уши. Есенин или зайчик. Травы выражают готовность смириться, лицо (зайца) выражает решимость. Но трава перекрывает решимость лица наброском решимости. Это называется «моно-но аварэ» - грустная красота непостоянства.

06.05

Мы снимали на берегу моря, потом переместились наверх, снимали с нескольких точек в парке. Ватаби делал примерно то, что я и ожидал. В этом была какая-то мистерия предсмыслия. Или, скорее, момент, когда ты уже не можешь отличить чувства скорого прибытия смысла от чувства его недавнего исчезновения.

Потом мы вышли за ограду, на парковку машин. Солнце садилось. Ветер был все таким же сильным, раскачивая тростники. Мне вспомнилась строчка «По всей равнине Сайо сильный ветер...» или что-то в таком роде. За тростниками и соснами синел залив. Мы снимали последний эпизод, среди изгибистых сосен. На дальнем плане, поглядывая на нас, жили своей жизнью кошки. Впервые с приезда я увидел Японию «без людей» и она приоткрылась к той Японии, о которой я всегда грезил.

07.05

Заприметил в холле гостиницы маленький алтарь -крошечный самурайский шлем на лакированной подставке и две такие же сабли, короткая и длинная. Оказалось, это украшение на «День мальчиков».

Мальчики - будущие воины. Воины - это те, кто убивают друг друга. Очевидность этого факта со времен пещер и до недавнего времени никого не смущала. Людям свойственно пытаться забрать чужое и отстоять свое - тут в дело вступают воины. Черные Охотники. Интересно, как далеко прослеживаются обряды инициации в истории человечества? Пьер Кластр, впрочем, полагает, что юноша-воин стремится не столько накопить и удержать, сколько растратить(ся). Чистое разбойничество (Вальзер) - без армии и силы, как птичья трель.

В любом случае непонятно, что с нами станется в ближайшее же время - время исчезновения воинского духа. Сейчас остались только воины-террористы. И в этом смысле, сражение Путина с Умаровым - это архаическое сражение Царя и Юноши-Воина. Попавших, однако, в одну медиальную петлю, медленно растворяющихся в одном и том же с1а$ Мап желудочном соке.

09.05

На обратном пути по склону Фудзи - солнце уже начало садиться, и там, где лежал снег, деревья вдруг ударили меня по глазам чистейшим сияющим светом. Какие-то горные березки со скручивающейся розоватой корой. Вроде соединения русского апрельского леса с огромным нависающим пиком горы. Даже не «японской», но абсолютной, вулканической - из тех абрисов, которые не подразумевают ни России, ни Японии. Лишь благосклонная мощь абриса.

По существу, в мире есть только две главные, загадочные вещи: гладкость моря, оборачивающаяся волнами, и склон горы, оборачивающийся путем. Речь всегда идет о пути.

10.05

В Музее Европейского искусства. Маньяско, «Пейзаж со штормящим морем». Сначала, конечно, умения. Но потом ты отпускаешь их на волю, и они мчат тебя, как стадо взбесившихся коней. Уже не ты используешь их в кузнице кадров, но они используют твой парус. Чувство великолепной рассогласованности. Ты вроде летишь, и остаешься на месте. Дробность, конек-горбунок, срез молекулярный. Удача, рушащаяся в росчерки, неудачей прозмеенная.

Поздним вечером на кладбище Яката, здесь похоронены Токугава. Сейчас тут только я со своим Саке и странная пожилая женщина с озабоченным видом шныряет между могил. Кажется, она подкармливает кошек. Два огромных толстых кота воют, рычат, - не знаю как сказать - поют друг на друга. О, эти японские кошки, особая песнь - бездомные, но до невозможности упитанные, лоснящиеся. Хочешь - пятном, хочешь - абрисом. Очень японское животное. Хотя они ведь не сбиваются в стаи. Скорее, изнанка японского - которую японцы так любят, как изнанку самих себя. Изнанка Токугавы. Изнанка Гогена. Текучий и нерушимый абрис Гогена. Делеза. Я так его люблю, что просто приятно написать имя. Почему бы и нет, здесь в Японии. Так постепенно затуманиваются мозги. Почему бы и нет. Затуманиваются светом. Кошачьим светом.

Делез, кстати, не жаловал кошек. Говорил, что они «трутся», а он не любит, когда об него трутся. Впрочем, тут же прибавлял, что это еще терпимо по сравнению с собаками, которые гавкают - «самый глупый звук на свете»! Придется Делезу это простить - как и небрежение футболом. Зато он увлекательно говорил о теннисе и «Христе» Бьерне Борге. А для футбола у меня есть мессир Хайдеггер. Если бы я лег между ними.

Надо учесть, что где бы то ни было, я продолжаю набрасывать «Моабитские хроники». Которые, думается, будут моей последней книгой. Перед превращением в кота. Хотя Перец предполагает, что я живу уже последнее перерождение. Перед нирваной. Ну-ну...

Прямо против меня, за кладбищем, высится верхняя часть громадного 32-этажного (прикидочно) жилого дома-башни. Этакое Свиблово. Интересно представлять себя живущим там. Нити Свиблово, расходящиеся над миром. Но я не хочу жить в Свиблово, я хочу жить в фонарном свете, в Одессе. На кладбище? Возможно.

Черт возьми, если бы транспонировать все, что я бессмысленно выпил в компаниях, в мои одинокие созерцательные выпивания - на берегу моря, на берегу пруда, на городской стене в Лионе - я точно давно бы уже был в нирване. Это я называл когда-то «места, где хорошо выпить с Андрюшечкой» (Филипповым). Выпить с Андрю-шечкой - без коммунала Андрюшечки. В этом кошачий секрет нирваны.

С Андрюшечкой, я помню, мы пили еще «Гавляр» (вино такое было) перед телевизором, празднуя окончание Советского Союза. Напились оба - он стал кричать «гав-гав!», а я, глядя как над Домом Советов спускают красный флаг, начал бить стаканы на счастье. (Ни на одной из моих трех свадеб мне такого в голову не приходило). Не помогло - Советский Союз остался. Ну ладно, не все коту масленица. Иногда ему изнанка.

Мое первое большое стихотворение я написал примерно в таком же состоянии, лет тридцать назад, на берегу моря в Одессе. Там значилось: «Луна поворачивается, дабы открылся вой Аписа» - ну это полная ерунда. Потом - «мимо свисающих ветвей достигаю Дании» - это уже неплохо. Потом - «фургон сворачивает на зачумленную дорогу, которая неизбежно заканчивается дезинфекцией под сексуальным душем» - ну в девятнадцать-то лет, что вы хотите. Потом - «эти перемигивания не попадают в такт». Вот тут было самое оно! Кошачье, токугавное! (В смысле, так и не удалось до конца убрать Андрюшечек. Гав-гав).

Ужасно пресветлое небо сквозь кроны деревьев. Не то чтобы обещает, но просто стоит, как есть. Как изнанка Сезанна - белая, пречистая. Ну еще 5-10 перерождений, какая разница.

12.05

Вспоминал историю одного японского художника. Его свитки с изображением монастырей красуются в дальневосточных музеях. Но свою главную задачу - нарисовать портрет Петруши Первого - он не выполнил. Не захотел пить. Далее - «Епифанские шлюзы».

14.05

Я будто опять на лакокрасочном заводе. Сочетание пастель - акрил - белила позволяет создать единую кровеносную, жилковую систему картины.

А поверх усиливать опять-таки пастелью, акварелью - если бумага, и маслом - если холст.

15.05

Обсуждали с Андреем критский монтаж. Он предложил ввести фигуру комментатора. Не знаю, как быть с этим комментатором. Ведь люди «не понимают» мои тексты не потому, что им непонятно, а потому просто, что им похуй весь тот «неактуальный» Крит с его минойски-ми печатями. Или вся та Япония со своими токугавами.

Рисовал «Ласточку-православицу», потом перекрасил ее в «Синичку-православицу».

16.05

«Не каждый может найти покой, даже рисуя уток». Так вот записал, а теперь не могу понять. Каждый может найти покой, даже рисуя уток? Или: не каждый может найти покой, просто рисуя уток?

17.05

Сделал еще раз «Ласточку-православицу», пытаясь быть «раскованным» и мешая пастель с белилами. Получилось хорошо.

Потом, пользуясь эскизом с критской печати, попытался сделать нечто «опустошенное» - с ореховым деревом, домиком на груде камней и большим пустым фоном вправо. Замкнул его полосой а 1а Барнетт Ньюман. Получилось невразумительно.

18.05

Финал Кубка Испании, «Реал» - «Атлетико», 1:2, в нервном, страстном, испано-истеричном 120-минутном матче. Гаденыш очень старался, он, в самом деле, великий футболист. На последних минутах был удален за удар соперника по лицу, от безнадеги. Впрочем, такие жесты тоже говорят в пользу Гаденыша - есть у него, оказывается, трепетное, восстающее сердце.

Возвращался домой, у выхода на Ноллендорфплатц обратил внимание на уже хорошо знакомого приплясывающего чудака - полупьяный, голый по пояс, в одной руке губная гармошка, другой - прижимает к уху транзисторный приемник. Порой вместо транзистора у него огромный двухкассетник. Так он приплясывает днями

напролет перед входом в метро. Все три года, что мы здесь живем. Иногда он исчезает на пару недель - черт его знает, уезжает куда-то или болеет, потом появляется снова. Шляпа у ног лишь для антуража - милостыня его не интересует. Мелодия зачастую одна и та же, но он стоит, вихляется в стихии своего собственного пребывания. Еще один колосс даосского Берлина. Колоссы по всей земле - что наши художества по сравнению с такими?! А художества Вадика Захарова - ха-ха-ха!

Анжела говорит, что видела пару раз и его супругу - суровую, прокуренную мегеру, загонявшую его домой. А он все шел, наигрывал, шутя делал вид, что пытается от нее сбежать.

19.05

«Кальян за решеткой» (посвящается футболисту Ю. Жиркову, которого видели курящим кальян перед матчем сборной). Пара в диптих «Сова за решеткой». В одном слегка подсвечена гора, в другом - грудка совы.

Самое главное - сохранить это чудо живописи, сопрягающееся с чудом существования всего мира, его приходом, уходом, зимой, вечером. Как-то я сидел у Сережки с И. Т. и вдруг пришел художник Жданов. Полупьяный. Зачем он забрел к ним этим синим зимним вечером? Не знаю. Стал учить меня. Бросил мой рисунок на пол, втоптал каблуком кусочек пастели. Бумага порвалась. «Ничего, - сказал Жданов, - можно склеить потом, зато черное у тебя теперь, как надо». Это было прекрасно.

20.05

Ехал в электричке на прогулку в Барним. В голове крутилась фраза из Юнгера - про «мавританцев», которые захватили Сагунт на своих бронированных машинах. Город Сагунт взялся здесь, конечно, из «Войны с Ганнибалом» Тита Ливия, из того детского восторга, с которым Юнгер когда-то читал это, как тысячи других немецких мальчиков. (Этой теме целиком посвящена самая знаменитая книга Юнгера - «В стальных грозах», про немецких мальчиков, которые начитались книг про Винету и Ганнибала и побежали на Первую мировую войну А там уже не мечи и не карабины, а 200-миллиметровые гаубицы стреляют).

Я тоже читал в детстве «Войну с Ганнибалом» в переводе С. Маркиша, в чудесном издании - с суперобложкой, с картинками к каждой главе, каждому году войны. Осадные машины, легионеры, римские знаменосцы в лисьих шапках. Эта книга и сейчас у меня есть - только суперобложка еще в детские годы порвалась, пропала. Но что перечитывать ее теперь! Сколь много бы отдал я, чтобы перечитать это с таким же тревожащим изумлением, как в детстве. Хотя куда это изумление делось, раз было оно? Не могло же исчезнуть. Отлетело на небеса и там поджидает меня?

Как куртка из 10-й Геопотики, что была вот здесь, и нет ее. «Без куртки не пойдем!».

21.05

Путь наверх был плохо поставлен. «Все пути наверх -плохо поставлены», - говорит Делез. Важно разобраться, почему.

Опять писал пейзажи: «Кальян на вершине горы за решеткой», «Сова на вершине горы за решеткой».

Делез пишет, что соприкосновение с силой - это всегда радость. Даже если сила слишком велика для тебя, и ты не можешь ее вынести. Тогда это жалоба, элегия - начало поэзии. Катулл, Тиберий. Или «Лисао», жалобы Цюй Юаня. Моня, кстати, говорил когда-то, что мои тексты напоминают Цюй Юаня - этика жалобы, противостояния, неприятия.

(Забавно, кстати, что моя фамилия, происходящая от простого немецкого Тейегтапи («кожаный человек», «кожевник»), будучи перегнана через идиш, русский и вновь теперь вернувшись к немецкому, превратилась в ЬеМегшап («жалобный человек», «жалобщик»).

22.05

Снова о стихах Димы Пименова. Вроде кто-то - непонятно кто! - поручил ему сыграть И. Грозного. А он все колеблется, как играть: по Черкасову, по комедийному Яковлеву, по Мамонову? Колеблется, но уже играет - и это замечательно!

23.05

Мои ранние рисунки - почеркушки этакие, мы называли их «мирошки» (в стиле Миро), их потом использовал Фейхтвангер в своей оратории, посвященной жертвам Холокоста. И слушая музыку, я вдруг увидел мощь этой графики, превосходящую все, что я делаю сейчас - несмотря на полный ее дилетантизм, сплошную контурность, точечки вместо глаз.

24.05

Я выходил из гастронома и все размышлял, какую форму придать микрофонам в «Автопортрете с тремя микрофонами». Нарисовать их с ободками? Без ободков? Откуда эта необходимость фигуративного, когда на самом деле меня интересуют лишь сгустки серых линий? Наверное, фигуративность дает момент узнавания и тут же отстранения, на границе между пониманием и непониманием. А вот к абстрактной живописи, которая мне казалась столь естественной в юности, я сейчас даже боюсь приблизиться. Нужна определенная святость, чтобы заниматься ею. Такими святыми - не как люди, но как участники («святые участники») - были Ротко, Ньюман, Франц Клайн. Сай Твомбли был полусвятым.

25.05

«Моабитские хроники» - вроде маленьких стихотворений в прозе на тему того, как эмигрант постепенно сходит с ума, - от старения, от творческих неудач, от ненависти к правящему режиму на родине. Но заодно прихватывает и другие темы - футбол, история искусств, природа.

26.05

Я иду в Одессе по улице Карла Маркса - мимо двора, где жил Валера Школьник, а на углу рос чилим. Я напеваю песню «Последний деревенский озорник», и многие подхватывают ее, и мы играем в баскетбол, и ходим вместе по девочкам. Но вот я запел песню «Лук в росе на Южном склоне», я переместился в танце к морю, здесь уже немногие остались со мной - но был Чаца, и появились новые друзья, и мы гуляли по городу, играли в «царя горы», и пьянствовали, и курили дурь. Потом я начал петь про «Солнце, и весну, и белый снег», и мне уже пришлось уехать в Москву, ходить на акции «Коллективных действий», сидеть в кабаковской мастерской. Но вот я запел на ноте «шан» и ударял на ноту «юй», и в них вмешал поток «чжи» - уже никто не хотел мне подтягивать, я остался в Берлине один, стоя на одной ноге, приступил к писанию картин. Читал переводы академика Алексеева.

27.05

Замечательные переводы Алексеева из Тао Юань-ми-ня, который хотел быть помадой в волосах девы, пояском, стягивающим ее нижнюю одежду, и пр.

Вот у Саши Погребинского была эта великая, идущая из глубин культуры, поэтическая струя, когда он вздыхал по красотке из нашей школы и хотел быть «лоскутком трусиков Хейфец». Изначальная поэтическая тема «хотел бы я быть твоим тем да сем» - от Тао Юань-миня до страданий А. М. по младшей Автономовой («хотел бы я быть твоими автономными округами»). Жаль, что я всегда стеснялся писать нечто подобное.

28.05

Сидели с Сабиной в кафе Брехтовского театра. Наверху шел моноспектакль Вольфа Бирмана и Памелы Бирман. Вольф Бирман - это «ГДР-овский Окуджава», диссидент, невозвращенец поневоле и отчим Нины Хаген. Название спектакля тоже было из Окуджавы: «А как первая любовь...». Сабина все надеялась, что Бирман заглянет в кафе, так оно и случилось. Сабантуй бывших ГДР-овских диссидентов показался маленьким и скучным. Впрочем, Бирман, скромно чокающийся пивом с друзьями, выглядел симпатично, в мешковатом кожаном пиджачке. Выходя из туалета, я имел честь лицом к лицу столкнуться с ним, на ходу расстегивающем ширинку. Его охмелевшая Памела тем временем прямо в зале заголяла перед друзьями юбку, приспускала трусы и показывала что-то на своем дебелом бедре.

29.05

Посмотрел запись знаменитого выступления Бирмана в Кельне в 1976 году. Пожалуй, он ближе к Высоцкому. В нем была, несмотря на усы, какая-то мальчишеская круглолицесть. Он пел «из себя», но собирал вокруг ветер пространства, истории, собирал его в сгусток своего лица, а потом транслировал дальше.

Каштаны уже отцветают! Но как всегда в это время, чтобы не было мучительно бренно, зацветают акации. Первые цветы я увидел в маленьком парке возле Мар-тин-Гропиус-Бау, там, где было здание гестапо, а теперь -постоянная экспозиция «География террора».

Натолкнулся в дневнике Пришвина (1929 год) на упоминание о еврее-очеркисте, покончившем с собой во время Сибирской переписи. Вспомнил, что вроде читал уже об этом в этнографическом сборнике, купленном когда-то по случаю в Красноярске. Проверил, и в самом деле - этот Гиршфельд покончил с собой из опасения, что заразился сифилисом. Есть еще документы (в том числе предсмертное письмо, на которое ссылался Пришвин), но они так и не опубликованы. Какие-то материалы могут храниться в архиве напарника Гиршфельда, его фамилия Долгих - он стал потом крупным этнографом, специалистом по кетам. Кеты относятся к палеоазиатским народам, их осталось сейчас 30-40 человек, мужчины носят головные платочки на манер женских, язык обнаруживает отдаленные параллели чуть ли не с вьетнамским. Возможно, они пришли когда-то из тех мест. Все это могло бы стать материалом для прекрасного романа. В стиле Шишкина или Юзефовича.

30.05

Субботний день, дождь. Увидел на улице очередного даоса. С недопитой бутылкой пива в руке он шел, скользил увертливо, как в танце, что-то напевая, распространяя сладкий запах перегара. Небритый, лицо заплывшее, хотя одет вполне чисто - шерстяная шапочка с козырьком, белые бермуды. Может, просто как я порой - опохмеляется на 2-3-4-й день. С удовольствием бы выпил с ним. Меня все больше занимают эти берлинские даосы. Был бы я фотографом, сделал бы альбом «Дао Берлина». Не михайловские бомжи, а вот эти типки танцующие - наша надежда, надежда Дао. Надежда Ильича.

01.06

Ездили с Анютой в Этнографический музей смотреть маски Малангана. Фантомы, пребывающие в решетке своей собственной эманации. Закушенность, ебля, пробитые языки рыб, контрапункты Икскюля. Дискотечные смещения, трусики Хейфец. Фантазмы крутятся на подростковом - вечно подрощенном - хую, и вот тебе кокон, колос.

02.06

Получил письмо от Мони. С очередными стихами в стиле «аэромонаха Сергия» и фотографией Саши Ауэрбах в кухонном фартуке со свастикой. Чем дальше, тем больше московский концептуализм напоминает все возвращающуюся, надоедливую зубную боль.

«Они создали систему террора, которая под предлогом чего-то нового вводит скудость во все великое...» (Делез).

03.06

Мне бы очень хотелось написать текст о Малангане. Однако вглядываться, созерцать эти маски, есть их глазами - как я делал, когда писал о Миро и Маньяско - бесполезно. Ты можешь только приметить детали, но эта штука не унесет тебя в поход, в ней нет открытости корабельной скорлупки, она стоит как свой собственный целокуп-ный знак. Как монета. Как Бог, ебущий колбасу.

04.06

Цветет акация - второе счастье мое ежегодное. Листьев в кронах почти не видно - только кипы белого. И кажется странным, как из тяжеленного, вроде каменного ствола могло пробиться нечто столь нежное. Столь обширное в своей непокладаемой нежности. Но если близко приглядеться к стволу, обшарить взглядом, можно почувствовать в бороздах коры, в их напряженной каменности все туже безоглядную изысканность цветочных кистей.

Я решил отпраздновать цветение белых акаций. Запасся бутылочкой обстлера и ночью, после мастерской, подъехал к облюбованному дереву у фонаря в начале моста над Шпрее.

Издержки жизни в большом городе - вскоре вместо акациевого я почувствовал запах анаши. Или мне так показалось? В любом случае, и это неплохо, - запах белой акации, смешанный с запахом анаши. Это же Серега Ануфриев во весь рост!

Но акация - не сакура. Созерцать ее тяжело, дерево большое, раскидистое и рыхлое, кажется полностью покрытым цветами только издали. А вблизи - взгляд все равно будет вползать в фонарь и окна дома напротив. И все равно, моя глубочайшая породненность с деревьями в городе. Я хотел бы прожить одну жизнь как платан, одну - как каштан, одну - как акация. И еще - южный пирамидальный тополь. Итого, четыре жизни.

А почерк становится все отвязнее. А улыбка - нет, не ширится, не кривится, просто приобретает должные милые пропорции, круглится подбородок.

В общем, заметки городского фенолога. Весьма редкий ныне жанр. Покойный, как Брежнев.

Я вернулся к нам на Мотцштрассе. По другой стороне улицы шли двое «голубых», оба в опьянении средней тяжести. Один - впереди, вроде пытаясь уйти, убежать, впрочем, не очень истово. Другой семенил за ним метрах в десяти сзади, пытаясь нагнать, но тоже не сильно утруждаясь. И еще он будто извинялся. О, как пластично он это делал! Воздевал ладони, гулил на английском, всеми позами своими подчеркивая, что «если нет, то и не надо, он не в обиде». Понтий Пилат, умывающий руки, блекнет рядом с ним. Впрочем, в отличие от Пилата, ему ведь никого не надо распинать.

(Хотел было написать «раздевать». Фрейдовская оговорка - вдоль по улице. Сама улица, сама жизнь - как фрейдовская оговорка. Но почему-то большинство людей понимают это по-гнусному, не с той стороны. Как Виктор Ерофееев. Как «вдоль по улице, да по Тверской»).

05.06

Гуляли с Анютой и где-то на перекрестке, у бордюра дороги увидели жука-рогача (или такие жуки называются «дровосеки»?). В общем, рогатого жука, но с какими рогами! - белыми, раскидистыми, как у оленя, стоящими торчком, с выростами в виде маленьких сеточек, заполненных белыми же камушками. Рога слегка сгибались под своей тяжестью, тряслись, когда он полз, и все-таки он умудрялся нести на себе этакую красоту.

Слушал вчера «8йтши炙 Штокхаузена. Эта пластинка, правда, в другом издании, была у Мони, когда я первый раз пришел к нему в гости - наряду с пластинкой Лори Андерсон. Сейчас это как шелест, привет из ушедшего мира, от забытого языка. Там скандируют имена богов: «Варуна! Кецалькоатль!...» - как бы нас восхитила (и восхищала) эта идея тогда, в семидесятнической Одессе. А сейчас, имена богов - ну да, ну и что, имена богов...

Проезжая Тиргартен - к вопросу о том, почему каждый вид птиц поет по-разному. Потому что включает в свою песнь весь лес, его древесный состав, его обитателей и даже город вокруг - как скворец может включить в свою песнь трель трамвая. И других птиц - гомон которых он должен перекричать, выделиться. Весь этот вихрь мира вокруг. Которому следуют, под который подстраиваются тоненькие связки его горла. Хороший пример, что все причины лежат, бушуют вокруг нас, а не внутри. Внутри ничего нет, кроме пустого мешка-резонатора.

06.06

Если считать, что все попытки художественных новаций вызваны какой-то необходимостью, в чем же кроется моя необходимость - этих повторов, кружочков, крестиков, разбегающихся от лиц? Все в том же - упрямство стоять, когда все обрушено: уе$, Ьи1. У вас суббота, а у меня четверг! Таки четверг? Таки да! («М1$1ег Уе$ Вщ» - это мне дали такое прозвище французские друзья).

В этом смысле наиболее «еврейским», идишским направлением в искусстве XX века являются, конечно, не стилизованные лапсердаки Шагала, а американский абстрактный экспрессионизм - Гастон, Ньюман, Ротко.

07.06

Читал книжку о живописи Сенгая, и на стр. 146 автор (Шокин Фурута), комментируя знаменитую композицию с квадратом, треугольником и кругом, пишет, что, на его взгляд, они обозначают буддистские секты Тендай, Син-гон и Дзен, однако тут же оговаривается, что «мы можем интерпретировать в любую сторону - будь то универсум или комбинат (русское слово для индустриального комплекса)». Да-да, он так и пояснил - «русское слово...»! Забавно было вдруг встретить его в таком контексте! Советский шестидесятнический Дом быта, комбинат в буддистских трансмиссиях квадрата, треугольника, круга.

Мне очень нравится как Сенгай возюкает, накладывает тушь - она приобретает качество расцветающей грязи. Этого нет у Хакуина. А у Сенгая - будто куяльниц-кая грязь, грязевой куяльницкий рассвет.

Мальчики, девочки, готовы полететь. Полетели, полетели! Они обратились в злых духов. Они играют надудочках. Иногда только возглас: «Папочка!».

08.06

И еще, когда будешь писать, помни, Юрка, не акку-ратничай! А то ты все аккуратничаешь - как малолетний кусочничает, как И. К. пылесосничает.

09.06

Смотрел «Свадьбу Фигаро» и опять думал о сходстве Моцарта с Клее. Дуэты, трио, квартеты. Нагромождение земли, холмов. Если бы Моцарт сам жил на холме, он бы, возможно, не умер так рано.

По необходимости мне пришлось изобрести несколько типов письма. Поэтические прыжки, застывающие в цепях повествования - это в «Именах электронов». Псевдоафоризмы, приключения в полях, дидактические конфигурации, лишенные судьбы - в «Заметках». Суггестивная афазия лепестков, кружение венчиком на склоне - в «Цветнике». И вот сейчас - натяжка событий, дневниковые струны.

- К бакинникам? Зачем вы едете в гости к бакинни-кам?

- Там девушки!

- Бакинники ведь наши заклятые враги!

(Бакинники, то бишь, бакинцы-нефтянники, и в самом деле были заклятыми соперниками одесситов по КВ-Нам 60-х).

10.06

Смотрел «Деву озера» в постановке Херцога. Сначала вроде ничего особенного, только почему-то чучело голубя на голове у короля-странника. Но во втором акте Херцог развернулся - сталактитовая зала дворца, королевская свита с кристаллическими париками, сияющий известковый трон. И на нем, в отчаянии уронивший голову, всемогущий и добрый, «самый одинокий король». Аккорд вдруг останавливается, музыка зависает в сцену.

11.06

Читал мемуары Льва Клейна. Тюремные описания со всеми их «опущениями» и «прописками». Это же просто Ад! Самый адский из всех существующих адов! И через него проходят тысячи, десятки тысяч людей. Такого нигде больше в мире нет. Мужеложеская криминальность тюремной камеры пронзает все существование этой страны. Она воспаряется через лицо Путина, и через маленького говнючка Медведева в пиджачке, и всех их присных. И сквозит понемногу на лице каждого, кто соприкасается с этой властью, вплоть до лица Вадика Захарова, «объясняющего» свою работу на Венецианском бьеннале.

Начал делать «Черный тюрбан». И придумал еще один трюк с «Расцветанием колеса». Посмотрим.

Куролесили с Машей Серебряковой до восьми часов утра. В четыре ночи - ругались из-за Путина, в шесть -танцевали под Воиеу М. Вышел утром, решил благоразумно оставить велосипед в Митте и пойти домой пешком. Завернул за угол, пошел - шел, шел, и обнаружил себя в Веддинге! Купил фляжку «ягермайстера» и почапал обратно. Дошел до Звезды, присел на скамейку отдохнуть и заснул. Проснулся и думал, что хорошо быть бомжом, если летом.

Поиски смысла через орнамент - пока он (смысл) не появится во всей своей ущербной незамысловатости, во всей своей тупой способности суждения, во всей своей постыдной соглашательской неподвижности - вроде фразы «Хорошо сидим!».

(Маленькое приключение на тему «хорошо сидим». Только лет с 45 моя жизнь стала цепью приключений на тему «а хорошо ли сидим, товарищи?!». И это не (обязательно) связано с выпивкой).

Отличие живописи от рисования (и от правил хорошего поведения) - неважно, как оно нарисовано и с кем ты там сидишь, а важно - как ты отклоняешься в тени виноградных ветвей.

О, СКОЛЬ ВЕЛИКИ МОГУТ БЫТЬ КРУЖКИ в ТЕНИ КУСТОВ!

И еще здесь должны быть продуманы многочислен-

ные варианты условностей, их новая конфигурация:

- условность светотеневого рисунка;

-условность выражения эмоций (все эти «всплески», «выплески», «визии», «смерчи») - орнаментация эмоций;

- условность дружбы - «совместное сидение», условность девиации - «он отклонился в тень» нт. п.

12.06

Я обратил внимание, когда был последний раз в Москве, что на поэтах там еще лежит ветер веселого несчастья, любви-люблянушки. С ними можно общаться. В отличие от художников - выхолощенных буржуа. Как трусы у голкипера.

13.06

Какая была у Победоносцева игра, -какой там был «персьют»!?

Лыжные гонки были?

Мама в школу не позволяла, не могла -

вот такое там созерцание было!?

Вот такая Непрядва расцвеченная.

В чем суть этих стихов? В торкающемся пестром созерцании. Или, точнее, в созерцании, не могущем найти, определить свою пестрость, решить - то ли оно «матушка», то ли «ой, не шей ты мне, матушка, пестрый сарафан». Вот такое Хлестаков оно, в желудок пойдет, близкий к сердцу. Плетикоса.

Хлестаков-Победоносцев-Вишну-Кришна [уродливый]. Все равно идешь к мальчику внутри горы.

14.06

Тициан, «Три возраста». Девушка держит в каждой руке по флейте, чьи звуки, как считалось, пробуждают мужское желание. Так сказано в комментарии. Но когда срисовываешь, особо обращаешь внимание на бессмыс-

ленность двух одинаковых флейт, и на то, что одна из них буквально исходит из естества парня. Так что это гораздо непосредственнее, вроде версии «Дарьи-многостаночницы», часто рисуемой в сортирах. Я думаю, во время Тициана это воспринималось именно так, и всякие Гонзаги с хохотом хлопали себя по ляжкам. Просто порнографическая сцена, выполненная в чудесной живописной программе возрождения античности.

15.06

Штудии японской живописи: «Солнце льется прямо с крыш - в потоке солнечного света, Мацубуро, ты стоишь», - что-то такое. Точнее, стоит Цураюки (Ки-но). В общем, Хакамада стоит.

Я тоже работаю - больше клацаю, как Воццек, - в Лебединском подворье, в юбочке из перьев, но никто на мое клацанье особого внимания не обращает. Я - даос, не могущий улететь из Лебединского подворья, в юбочке из перьев, лишь клацающий понапрасну, но никто на мое клацанье внимания не обращает.

16.06

Увидел в витрине книжного магазина детскую книжку «Пересказ Илиады и Одиссеи». Судя по толщине, они уместили содержание обеих поэм страниц в тридцать. Однако дело не в этом. На обложке красуются ахейские герои со щитами и копьями верхом на конях. Верхом! Когда в мое время всякий ребенок, увлекавшийся Древней Грецией, знал, что конница появилась у греков только во времена Александра Македонского, что верхом они не ездили, и поэтому были так поражены, впервые увидев скифов, приняв их за кентавров, и пр. и пр. И кому могут быть нужны мои «Моабитские хроники», если греки верхом на конях?! Причем не в какой-то дурацкой рекламе, а в ответственно изданной детской книжке, в самой, наверное, сегодня «культурной» стране Европы -Германии! В общем, это конец мира, моего мира.

Так записал в дневнике мрачный стареющий Лейдерман.

17.06

Встречался с Вадиком. Все шло ничего до того момента, как он стал намекать на «политическое» высказывание в своей работе на Венецианском бьеннале. И тут же - не замечая противоречия - что он, конечно, мог бы и отказаться, но «не хотел подводить Стеллу». Такую трепетную Стеллу! Она даже заплакала, когда узнала, что русский павильон не получит приза!... Тут уж я не выдержал.

18.06

Я хотел бы представить себя маленьким негритянским мальчиком - воспитанным, и его спрашивают из темноты: «Ну а что ты читать любишь?» - «Люблю вот то да се...» - «А стихи любишь?!» - «Стихи люблю!».

19.06

Живопись - рисунок, композиция и т. п. здесь не в своей опере. Надо, наверное, обладать пониманием, где ставить темное, где - светлое, и как «соединять планы». Однако суть живописи в созерцании (патос) и акции (орнамент). И нежная мягкость красок между ними, вписывающая одно в другое. Или совсем не нежная.

Картина несет в себе свой собственный вихрь (Тинторетто). «Инсталляция» никогда не может быть таким появлением в себе, поскольку она - реди-мейд, чьи части привезены со склада. Соответственно, представлять событийность она может только в форме театрального действа, свершившегося скандала, имущественного спора - будь то коммунальный анекдот у Кабакова или новорусское развлекалово (Захаров, «Купидон»).

Ито Якучу открывал бесконечные горизонты свободы в изысканных повторах - лепестки, листья, треугольные тела петушков, арабески хвостов, глазки, венчики цветов.

21.06

Он ушел, но потом, в 15-16 часу он вернулся, он возвращался еще несколько раз, он качал головой: «Ах, Юрка, что ты с собой сделал!». Это был я сам - в автопортрете, который называется «Расцветание колеса». Именно так: глупое, безграмотное «расцветание».

22.06

Я закрыл глаза, и мне представился какой-то умирающий художник или поэт, который «прощается навеки со всем ему принадлежащим». Я так и не понял, кто это был - Мережковский, умирающий в Париже, кто-то из японцев, или я сам. Мы все трое в одном исчезающем флаконе.

Сегодня в Берлине был Боуе Рагас!, или как он там теперь называется. Мы с Анютой вышли поглядеть - как раз когда последняя машина уже заворачивала с Кляйст-штрассе к Тиргартену. За этой манифестацией остались груды мусора. Собственно, она вся и состояла из пивного мусора и музыки типа «тыц-тыц!». Однако интересно не это. Тут же, на Бюловштрассе, с включенными моторами, как танки перед атакой, стояли машины мусорщиков. Перед ними крутился в полной боевой готовности одетый в оранжевую униформу персонал. Весь этот дивизион только ждал команды от замыкающих шествие полицейских. И в самом деле, когда через час мы возвращались домой, никакого мусора уже не было.

Поздно вечером прочел в интернете, что умирает Нельсон Мандела. Жалко! Я помню, как он приезжал в Нью-Йорк, сразу после освобождения. Мы с Иркой бегали по Манхэттену, весь даунтаун был завален бумагой. У них так принято - в знак приветствия выбрасывать из офисов, из всех окон на улицу ненужную бумагу. По-моему, так было в первый раз в тот день, когда закончилась Вторая Мировая. А я такое видел в Нью-Йорке потом еще один раз только, лет десять спустя, когда «Янки» выиграли финал.

23.06

Я разглядываю неоконченную картину, она называется «Репка». Попутно я слушаю квинтет Стефана Вольпе. Вот одна из частей его закончилась вибрацией виолончельной струны: «П-у-м-м!», и в голове у меня тут же сложилась фраза: «Рисовать листья репки и не знать! Мы оба не будем знать! П-у-м-м!». Я всегда ощущал особую настойчивость в музыке Вольпе. «Еврейская дотошность!» - как, не без зависти, отзывался Вася Кондратьев, в том числе и о моих текстах.

24.06

К лекции в Бергене. Рассмотреть вводные ситуации:

- боксирующие мальчики из Акротири, ласточка из Акротири (самая счастливая цивилизация в истории человечества);

- плато Нида - то, что увидел малыш Зевс, впервые выглянув из пещеры;

- развалины Фестского дворца. Понимание, что дворец этот - по сути, склад, мелодия складских отсеков;

- книга Кереньи - складирование и распределение опиумного мака;

- книга Ходдера - тема Хранения;

- путешествие в Тоднаубург, «в гостях у дядюшки Хайдеггера». Наблюдение муравейника - «те, кто не слушали Хайдеггера». Путь Пчелы и Путь Муравья. Игры с мобильником и сбор минералов;

- Штраубы/ Беньямин: рабство перед будущим и тигриный прыжок в прошлое;

- споры с Моней;

- Курилов Слава/ Некрасов Сева.

Сильвестров держит кальян и камеру.

25.06

«И1и81га1е(1 Неге 18 а с1оиЫе ра§е 81юмпп§ 1ккуи Зорю (1399-1481), а ргппе й§иге т Йзе Трапезе 1гас1йюп ок ессепШсйу, с1ерк1е<1 аз а саПфгарйег мче1с1т§ а фаШ Ьгизй», - так читаю я в книге, посвященной японским художникам. О, я будто опять иду в подвал, заброшенную мастерскую, выделенную мне Лариской Звездочетовой - там стоит только старая газовая плита, на которую я положил лист стекла, и делаю монотипии. Не были мы, конечно, мастерами каллиграфии, но тоже двигались в солнечном ветре эксцентрики - освежающем и слегка опасном, инаковом ветре. Потом мы забываем его, предаем всей длительностью своих жизней. И только великая эксцентричность смерти приходит во спасение. Как если бы был возможен солнечный Тракль. Тракль и Кришна в одном флаконе. (На склоне Кукушетры).

Проводил девочек в Америку, возвращался автобусом из аэропорта Тегель. На заднем сидении помещался возбужденный гебефреник, смуглый, немецко-мусульманского вида, с болезненно раздутым животом. Казалось, он пытается изобрести новое имя Господа - обратив взор к потолку и комбинаторно взывая: «Рамбрат! Абрат! Ма-брат! Рамрат!». Время от времени он будто отмахивался от сонма ангельских крыл - наверное, подсказывали ему не то - и ругался: «Шайсе! Не делайте из меня идиота!». Он был громогласен и весел. Возможно, просто смеялся над нами всеми в автобусе. Хотя вряд ли - ему интереснее было смеяться над глупыми ангелами, лезущими не в свое дело, подсказывающими ему не те имена - этот дервиш с раздутым водянкой, но все равно как весна, животом!

Бутылочный цвет, цвет хаки, пальмовый цвет. Все зеленое обычно уходит туда. Что ж, по этому поводу можно сказать: «Ну, он уйдет в мяч! Пусть уйдет в мяч! Уйдет в мяч, уйдет в мяч!».

«... а горожане разбредались по своим домам, музыка звучала на темных улицах, мерцали факелы, все ели, пили и по мере сил веселились», - это Д. Г. Лоуренс грезит о вечерах в этрусских городах. А я вижу Одессу летним вечером. Вряд ли во времена моего детства там жили так уж весело. Скорее, наоборот. Но детство, любое детство - эх, детство человечества - само есть веселый свет факелов в теплой июльской ночи. Потом я подрос, ходил на дискотеки на Каролино-Бугазе, там, в самом деле, был свет кругом, и музыка, и «все старались веселиться». Однако, это уже было другое веселие, я был в нем и старался, «как другие». А вот раньше «стараться» мне было не надо - я был вне, в созерцательной темноте космоса, в стороне, но все происходило без остановки, само собой.

26.06

Вчера в письме к Толику упомянул, насколько меня поразил в первый раз микеланджеловский потолок в Сикстине, его пронизанность пространством, меня прямо начало подташнивать.

Юра Альберт, когда я ему эту пересказывал, рационально заметил, что, дескать, всегда подташнивает, если долго стоять, запрокинув голову.

Но полно, умеют ли «концептуалисты» вообще «запрокидывать голову»?

Альберт, по-моему, даже не знает, как это делается.

Моня, безусловно, это хорошо умеет, он главный за-прокидыватель головы в Москве. Но в последнее время он этим не занимается.

Кабаков сам отучил себя - сознательно, постепенно. Или его «жизнь» отучила - неважно.

Свен, Никита, Костя когда-то умели, но очень давно, почти в подростковом возрасте еще.

Вадик - слишком «хороший», чтобы запрокидывать голову.

Еще написал Толику о скульптуре. Которая гораздо плотнее, материальнее, чем живопись, связана со своим временем, контекстом. Вытащенная из него она отчасти становится снулой рыбой или «описавшимся Давидом» (желтоватые железистые подтеки на мраморе «Давида» во Флоренции, которые так забавляют американских туристов).

Я не очень люблю греческую классику, хотя восторгаюсь мощью куросов - но даже они несравнимы для меня с росписью ваз, которая кажется сделанной только вчера, за углом, моим лучшим другом. В тех самых городах, на улицах, где «все по мере сил старались веселиться».

Хотя в скульптуре больше отчаянности, безнадеги, обреченности. Она уже сразу будто выставлена на кон. Здесь боги будут решать больше, чем мы.

Титов спросил меня недавно о моем «Обществе израильско-нигерийской дружбы» (еще в предварительном, акриловом варианте) - это графика или живопись? В зависимости от настроения можно было бы сказать: «графика», или «живопись», или «набросок», или «вы знаете, это просто шутка». Со скульптурой все сложнее, серьезнее, там или делаешь, или не делаешь.

27.06

Идея для нашего фильма (связующая).

Художник рисует портрет Путина. Камера со спины. Странная связь с Яром-Кравченко, рисующим Есенина. Так ведь оно и есть - мои галлюцинации художника, рисующего Путина. Галлюцинации всех художников.

После этих размышлений я стал читать стихи Уитмена. Есть ли в мире нечто, столь же противоположное, как сказать «Путин» и сказать «Уитмен»?!

28.06

Для спорта и игры

мы рождены.

Когда я слышу

голоса играющих детей,

готов бежать туда,

хотя, казалось, руки, ноги

немощны давно.

Это строки из хэйянской баллады, написанной императором-иноком Го-Сиракавой. Рассказывают, самому императору она так нравилась, что как-то раз он декламировал ее в одиночестве всю ночь напролет.

29.06

Едем мы все с акции «Коллективных действий». Я начинаю критиковать ее, как обычно в последнее время - дескать, неудачная она, свободы в ней нет, и т. д. Но Монастырский вдруг взрывается, кричит, что он этого уже терпеть не может, и чтобы я никогда больше к нему не приходил. Я, конечно, делаю вид, что «ради бога!», но когда мы доезжаем до Савеловского, и все отправляются к нему в гости, меня начинает мучить раскаяние (или сожаление), и я думаю, что надо бы извиниться. Хочу позвонить, ищу уличный телефон, роюсь в записной книжке в поисках номера - обычная сновиденческая тягомотина. Дело происходит, очевидно, еще в эпоху до мобильных телефонов.

30.06

Весь день я был в хорошем настроении, потому что придумал новый вариант для «Портрета Путина», а потом еще - другой, длинный вариант для «Общества израильско-нигерийской дружбы». Но все равно, так и хочется сказать себе:

- Отлей, кабальеро, и напиши уж пакет настоящих листьев!

01.07

Печи для обжига керамики в средневековом Китае, средневековой Японии. Наверное, мастера вместе со своими семьями неделями, месяцами жили рядом с такой печью, пока шел обжиг партии. Почему я прямо задрожал от восхищения, вожделения, представляя все это? Я не знаю.

02.07

Маленькие вихри мира. Может, только они имеют значение, а совсем не то, что звали меня «Юра Лейдерман», и что жил я там-то и там-то. Точно так же, как черные узелки, почеркушки поверх моей картины - только они и имеют смысл, а не сама картина.

Дзиттоку! Он стоит с метелкой на холме, перед ним простираются Черемушки. Можно мне прийти на пару часов, постоять с тобой вместе (живопись Сога Шоха-ку)?

...И каждый прибавляет к этому местечковому гвалту что-то свое, вписывает его в контрапункт. Всех пыльных дорог Великой Депрессии - как Поллок. Горечи проигранной гражданской войны в Испании - как Ма-зервелл. Ярость от недоступности вот этой голландской тетки, оставшейся на берегу, в чепце и с большими буферами - как у де Кунинга. И всё вместе делает этот крик великим интернациональным местечковым криком (добавить в фильм).

И лишь дворцовый эконом

Ползет за каждым говнецом,

Прибей его - пока не стал ты муравьем.

03.07

О Бэконе. Собрав все силы, он возвращает могилам голос. Но потом наступает «расчистка», ибо слишком много ненужных голосов, ужасов - Распятие, Вий, Ил-лич-Свитич. Наступает время расчистки, элегантности чисто английской - чтобы открылся не голос, но прохладное пространство голосов.

04.07

Двое цыганят играются на берегу моря с мертвой вороной. Они по очереди берут ее за крыло и на манер бумеранга забрасывают высоко в небо. Тело вороны попадает в восходящие потоки воздуха, крылья распахиваются - на какой-то момент даже кажется, что она парит - но потом, конечно, падает на землю.

06.07

Был на выставке «Интерпрессфото», почему-то проходящей в Вилли-Брандт-Хаус, цитадели СДПГ. «Фото года» - толпа жителей сектора Газа, несущая тела убитых под бомбежкой детей. Фото явно срежиссировано - во втором ряду сбоку можно увидеть человека с переносным софитом, далее, за толпой (которая, если присмотреться, состоит всего из 3-4 шеренг) виднеется женщина, наверное, тоже ассистирующая фотографу, потому что в толпе ни одной женщины, по мусульманскому обыкновению, нет. За ней различается еще одна фигура - темнокожая, с кучерявыми волосами, хотя и негры вроде бы не живут в секторе Газа. Вот так эта группа, управляемая сзади, яростно бежит на камеру.

Другая фотография - автомобиль волочит по асфальту тело убитого со спущенными штанами, он был заподозрен в связях с израильской разведкой. За ним в первом ряду все бегут с мобильниками в руках - снимают.

Мои работы как-то сопрягаются с этим. Мы уже сами не знаем, какая эмоция, какой гнев истинны, а какие -нарочиты. Все социальные эмоции нарочиты, и в этом смысле они становятся орнаментальными опустошающими эмоциями. Впрочем, это тема Бодрийяра. (И Грой-са, наверное).

Страдания множат друг друга в медиальном пароксизме. А вот медиальный пароксизм света, истины и любви невозможен.

07.07

Набросал портрет Мурси, еще в полном президентском наряде - на инаугурации, наверное. Огромная церемониальная шляпа в форме цилиндра и черное кашне с золотыми блямбами. Неудачливый Мурси. Почему-то меня тянет рисовать наших национальных арабских врагов - Хуссейна, Мурси, Фейсала, друга Лоуренса Аравийского. Хотя он, кажется, был и нашим другом. В общем, какая-то индульгенция. Или щекотание чужеродного, как у Гастона с его ку-клукс-кланом.

08.07

Мы сидели с Сабиной и Мартином в кафе на террасе Хамбургербанхофа. Прямо под нами, по каналу, проходила когда-то граница. Я смотрел наискосок от себя и наверх, на крышу ГДР-овского здания, где в солнечном свете маячило подобие маленького портика. Не знаю, зачем он там был нужен - может, какой-то секретный пункт обзора. Это напоминало картины де Кирико. Вдруг к нам подошел странный человек в белых джинсах, представился русским профессором музыки из Амстердама, хотя он больше напоминал обычного еврейского иммигранта, бакинца или одессита. С места в карьер поведал, как замечательно его сын играет скрипичную сонату Грига. В этой глупости и, скорее всего, лжи тоже был какой-то абрис де Кирико.

А до этого мы были на выставке Киппенбергера, к просмотру которой я заранее относился как к досадной необходимости. Но картинка «Киппи-концлагерника» с табличкой на груди «Только не отправляйте меня домой» раскрыла мое сердце навстречу. Это что-то теплое, улыбчивое, несмотря на весь сарказм - как лучшие работы «Мухоморов», Кости Звездочетова. И замечательная формальная неухватываемость, невъебенность, изобретательность. Какая-то скульптура в виде буквы Г, через нее пропущен шланг и вокруг еще просматриваются маленькие кожистые хуйки. Или лицо, изъязвленное концлагерными вышками! Но, увы, шутки, юмор, ретропринцип мстят за себя. «Я не читаю книг», - бахвалился Киппенбергер. Ну и очень зря! Все шутники от искусства, в конце концов, остаются не у дел, как тот же Костя. Когда уходит время молодости, время твоих друзей, твоих учителей - кого еще пародировать?! Как «Мухоморы», которые так и не научились пародировать кого-то, кроме Кабакова и Монастырского. Переучиваться рассказывать анекдоты - вроде как с грузинских перейти на еврейские или наоборот -невозможно и глупо. А что еще делать, если ты умеешь только рассказывать анекдоты?! Остаешься комиком не у дел, пошлым Фернанделем, вновь и вновь показывающим свое «смешное» лицо. Ах да, еще можно шутить касательно своей собственной немощи и инвалидной коляски. Более ничего - таков творческий конец Киппенбергера.

Спасение - лишь держаться за энергию своей молодости, дружбы, но все время пропихивать ее в нечто другое, в нетелесную трансформацию.

И как прекрасная антитеза Киппенбергеру - выставка Хильмы аф Клинт. Которая не боялась идти все дальше, наверх и вглубь, выполняя заказы высших спиритических

сил. Безудержная теософия в точке пересечения совершенно имманентного Кандинского (цветы, анатомия) и совершенно трансцендентного Малевича. Работы, застревающие между схемой и композицией, постоянно идущие на звездное расширение и (одновременно!) на кропотливую женскую проработку этого промежутка, застревания. Фактура теософии, не отменяющая ее спиритуальную самость, подобно скандинавской конституционной монархии, когда народ не отменяет короля, одновременно бежит и к нему, и от его королевского достоинства.

09.07

Почему зеленый считается самым «трудным»? Потому что это цвет самой природы, листвы в солнечных бликах. Изображая лица, ты гораздо свободнее в выборе оттенков и волен ошибиться, так как можешь свести его к маске, гримасе, сцене. Но у природы нет масок и гримас, она всегда такая-какая, пронизанная светом.

Хотя можно сказать и по-другому: ничего не слышу, ничего не вижу, даже лиц их и надписей не вижу Так и хочется написать сверху «СУКА» -большими яркими буквами написать.

10.07

Вчера и сегодня пробовал писать, положив холст на пол: лицо Пушкина, кудри Пушкина. Получается неплохо - не мельчишь и не аккуратничаешь. О, великие отцы-основатели абстрактного экспрессионизма, рекомендовавшие класть холст на пол!

Картина - это Горгона, что начинает смотреть на тебя, и ты впадаешь в ступор, ты уже подчинен, ты пишешь, подмазываешь именно эту картину. Не можешь писать Вообще - в отблесках пыли, дождя, славы. Конечно, были гении. Рембрандт мог смотреть, он был настоящий Персей, он писал вот эту картину, это лицо, но одновременно - саму силу, грязь, славу мира. Затканное сиянием Вообще. Завет, вырывающийся из своей ветхости и из своей новизны. Но то Рембрандт - остальным лучше класть картину на пол.

11.07

Да, много интересного дает изучение японской живописи. Вот, скажем, стиль «просвещенного любительства» (нанга) - совершенно совпадает с нашими устремлениями в Одессе: учиться друг у друга, учиться по книгам, учиться самому, делать картинки в подарок друг другу. Ходить в гости. Мы думали, эти же идеалы распространены в Москве. Так оно, в общем-то, и было у «Коллективных действий», но «Мухоморам» уже хотелось девок и славы, а Кабаков и Гороховский попросту были большими серьезными профессиональными дядями. Ну а потом рухнул вообще сегунат, все ручонки да и за спину назад, побежали дружно за товаром.

13.07

Японские художники не просто изображают, что видят, хотя многие работали с натуры. То была другая, изощренная натура - отталкивание от берега, стоя на доске, досточке одной ногой. Сначала они изобретают прием мануальный - удар кистью. Как параллельные мазки Ми Фу. Или совсем другие, клавишные удары Уратами Гюкудо. Потом они видят природу через тот или иной тип мазков, вплывают в нее на этих досточках. Каждая картина становится путешествием. Крылья старого Пе-кода.

14.07

Наша жизнь - как будто кто-то рисует нас, распростертых навзничь, как холст на полу - ни он, ни мы сами толком взглянуть не можем. Но даже в таком виде нам надо плыть. Что ни говорите, а плыть все-таки надо. «Что ни говорите, а ехать все-таки надо!» - как сказал мудрый еврейский дедушка, когда за столом пролетел тихий ангел и все сидели молча. (Из советского анекдота 70-х про эмиграцию).

15.07

Видение Триеннале в Бергене. Большой детский аттракцион: завезли качели, карусели, вот и детишки радостно качаются. Я только не понял, эти дети - сами художники, или дети со стороны.

И все же было в этой картине нечто исконно радостное, сродни детским книжкам, или живописи Бусона, или старым работам Сережки Ануфриева (коллажи иллюстраций из детских книг, а то и просто вырванные страницы).

Да, дешевое, журналистское «современное искусство», все эти бьеннале, триеннале, но есть в них нечто сродни свиткам Бусона - детское, веселое, щенячье «ничего не происходит».

16.07

Мы вышли из пены прибоя, фестонов волны. Фрактальная линия побережья проходит через центр города и следует дальше, в обе стороны - шагай ее извивами хоть до Румынии. Отсюда шуточки наши - тягучие, извилистые и легкие одновременно. У нас не было пространства - только линия, абрис, прикол. Не то что в Москве, где сердечно-сосудистая схема метро соединяет квартиры, дружеские точки через пустой, черный, земляной провал. Зато у них эффективность. А у нас - даже не порт, не продажа экзотики в столицу, как было в 20-ые у Бабеля, Багрицкого, но пляж. Ходим взад и вперед бесцельно по кромке прибоя. Недаром никто из нас так и не закрепился в Москве, хотя поначалу казались чуть ли не самыми успешными. Мы вернулись назад, разбрелись по своим вечереющим пляжам. Ну и слава богу.

17.07

Почему Нобуо Цудзи называет «эксцентриками» лишь нескольких художников - Ито Якучу, Сога Шохаку, Нагасава Росетсу? Разве живопись Бусона, Кинкаку, Хоку-ина, Сенгая не причудлива, не эксцентрична? Конечно, - она эксцентрична, от и до, подобно потоку, вставленному в раму. Но вот Якучу умудряется быть эксцентричным внутри неэксцентричного - скажем, исследовать границы реализма вплоть до полной сюрреальной прихотливости. Или Сохаку - чьи картины кажутся написанными «не кистью, но пучками соломы», между изощренностью и банальностью. Поэтому Цудзи именно их называет «эксцентриками» - вихрь, эксцентриситет частного. Частное в борьбе с целым, разъедающее его, как раковая опухоль, как акула, но при этом продолжающее жить вместе с ним в каком-то невозможном грибном симбиозе.

20.07

Досмотрел лекцию Делеза о кино. Замечательно и просто соединяет он искусство и акт сопротивления. Сопротивление конечности. И здесь, и там греза о еще не ставшем народе.

Но больше всего мне нравится, как он упоминает бесконечный дождь в «Семи самураях» или пустынные ландшафты Штрауба. Его голос понижается в восхищении, растягивается. Так говорят о чем-то воистину таинственном и прекрасном.

21.07

Это не вопрос, что там сзади, это вопрос, что там впереди.

Листья травы?

Листья травы.

22.07

Меня поражает в японской живописи богатство степеней, типов условности. В европейском искусстве их гораздо меньше, и они жестко привязаны к стилям, стилизациям: вот так нарисовать - будет «экспрессионизм», а эдак - «сюрреализм». В японском искусстве невозмутимо разные вариации условностей могут встречаться у одного и того же художника, даже в одной и той же картине. В результате все они становятся крайне реалистичным действом.

(Нечто подобное говорил Ходжкин об индийской миниатюре: «Я с детства мучился, скажем, как правильно нарисовать дерево. А тут с десяток различных способов рисования деревьев в одной картине»).

26.07

Был в Мартин-Гропиус-Бау на сдвоенной выставке Клее и Иттена. Иттен - конечно, сильный художник, и честный теософ, и трепетный абстракционист. Но вот этой изобретательности, легкости Клее в нем нет. Клее

тоже, как говорится, сын своего времени, но он всегда в танце, в пуанте, на одной ноге, а другая - неведомо где, в каком-то скальном, бабочкином, кобылячьем полете.

27.08

«17 песен на стихи Ли Бо» Харри Партча - будто дрожание той самой одинокой струны на оборванной лютне, через марево императорских дворцов, звездного неба над озером и бесчисленных винных чарок.

Конечно, странно место Ли Бо в европейской культуре - именно он олицетворяет для нас китайскую поэтическую терпкость. В «Песнях земли» Малера и т. д. Хотя стихи его - искаженные десятками переводов с переводов, что мы там можем разобрать, и чем они отличаются для нас от стихов, скажем, Ду Фу или Оуян Сю? И тем не менее. Дребезжание этой самой пьяной ноющей струны сквозь сотни языков и империй - его мы называем «Ли Бо».

И вот Харри Партч соединяет грезу Ли Бо со своей собственной грезой - бродяги, хобо на дорогах Великой Депрессии, как Джексон Поллок, ищущего там в пыли индейские, китайские следы. И здесь же, с грезой изобретателя новых музыкальных ладов, других инструментов. И все это докатывается до меня, возвышается как стены великих имперских городов: Чанъани, Лояна, Ханчжоу.

Это банально? Да, очень банально. Но так оно и есть. Как живопись маслом. Как сентябрь.

Я записал это и отправился на кухню закусить, захватив с собой книгу Манулкиной. Мне захотелось перечитать главу о Харри Партче. Я поставил книгу стоймя, прислонив ее к перечной мельнице. В какой-то момент та не устояла и опрокинулась на стол с неприятным стуком. «О, сука ебаная!» - раздраженно воскликнул я по своему обыкновению, не отрываясь, впрочем, от чтения. Вот интересно, смогу ли я научиться так относиться к смерти - просто «о, сука ебаная!», и ничего более.

«Боруссия» - «Бавария», суперкубок Германии, 4:2! Эта великолепная Боруссия - Левандовский, Куба Бла-щиковский, Гюндоган, который, наверное, через год-два будет лучшим игроком Германии, и Ройс, и Нури Шахин. Чудесные ребята! А теперь еще Обемиянг и Мхитарян. Как вся команда послала их к трибунам - новички должны прежде всего поприветствовать болельщиков! Как Клопп волновался, чуть ли не крестил Обемиянга перед тем, как первый раз его выпустить на поле!

О мастерской (меня попросили написать)

Мастерская всегда была для меня не столько рабочим местом, сколько символом. В мастерской работают «настоящие художники». Но я ведь не «настоящий художник». В Советском Союзе это обретало еще и обратную формулу: в мастерских работают официальные художники, но они все мудаки и никакие не художники. А «настоящий художник» - как раз я, поэтому у меня и нет мастерской.

Идеалом было нечто дальневосточное - китайский поэт (и художник), который отринул официоз и «странствует в бесконечном». Странствующему в бесконечном, понятное дело, мастерская не нужна.

С другой стороны, меня влекла живопись, холсты, красочные текстуры, дриппинг, а заниматься таким вещами без мастерской затруднительно. Поэтому я всю жизнь подсознательно стремился к тому, чтобы иметь место для работы, и в то же время не впасть в подлый конформизм «мастерской». Сейчас в Берлине я, наверное, мог бы позволить себе иметь «нормальную» мастерскую, пусть небольшую. Но вместо этого я предпочитаю снимать еще одну жилую квартиру. Мысль, что я иду в мастерскую, как люди ходят на работу, на завод, в контору, мне бы была нестерпима. А так я просто перемещаюсь каждый день из одной «квартиры» в другую.

(Хотя надо сказать, что свои первые живописные опусы я делал в общаге, пристроившись на углу стола, заставленного пивными бутылками. Ребята резались в преферанс, а я тут же колотил кистями по оргалиту - это было довольно весело).

29.07

Меня всегда интересовали не столько специальные общества, сколько их кручение в чистый зигзаг, в эмблему или пафос. Московский Концептуализм. Медгерменевти-ка. Моби Дик. Вот и сейчас, «Общество Израильско-Нигерийской дружбы», «Общество Черного тюрбана» - это вхождение в миры «вихри враждебные веют над нами». Непонятно уже, кто с кем и за кого, но само противление остается нерушимым: «вихри враждебные».

Интересно, что если сопоставить эти работы с теми, которые я делал два-три года назад, то сходство будет неочевидным. Но вот если сравнить их с тем же «Обижают», сделанным 25 лет назад - сразу понятно, что это вещи одного художника.

Волки-бортники, плывут на лодке с ульями через плечо.

Прочел, что Сенгай часто ставил печати вверх ногами или повернутыми, поскольку прекрасно понимал, что неграмотные крестьяне, коим он дарил свои картины, все равно не смогут их прочесть.

И голос внутри меня говорит:

-Да, это единственное, что мы можем сделать!

Но другой мелкий голосок почему-то все время твердит:

- Прохорова!

01.08

Разглядываю ширму Огаты Корина - узор завитков на поверхности реки. Это великое произведение, но оно декоративно. Цель моих повторяющихся завитков, кружочков - не быть декоративными, остаться лишь истероидными повторениями-для-себя, заполняющими пространство.

Кстати сказать, этот узор так и называется - «волнами Корина». И создается сложной техникой - квасцы смешиваются с клеем на серебряной пленке, затем серебро осаждается серой. Всю жизнь мне хорошо грезилось в подобной орнаментальной химической, патафизиче-ской дали. Но вот пришлось и ее отринуть, дабы соответствовать истерии момента.

03.08

В «Медгерменевтике» у нас были «площадки обогрева». Сейчас у меня «площадки созерцания». Обогрев -это то, что дается извне. Рабочие пришли и установили батарею отопления. Советские рабочие, интерпретационного отопления. Мне этого не надо. Мне надо то, что завоевано мной самим. А потом, как говорит Чжуан-цзы, все, что завоевано на войне, будет уничтожено пением и танцами. Но чтобы постоянно грели и подогревали - не надо.

05.08

Маньяско (для Ефремова)

Алессандро Маньяско родился в Генуе, учился живописи в Милане, там и остался жить. Говорят, сначала он специализировался на фигурах в ведутах - была такая практика: пейзаж писал один живописец, а фигурки людей вписывал другой. Но вскоре создал свой собственный безудержный стиль - перекрученные, написанные несколькими мазками а 1а рпта, будто смазанные фигуры в пронизанных сполохами пространствах. Писал трапезы бродяг, службы в церквях и синаногах, скованных каторжников, выгружаемых в порту. Или диптих: свадебный банкет - совершенно очумелая компания за столом, и потом эти же люди кортежем прущиеся куда-то сквозь лес. Одни говорят, что это «цыганская свадьба», другие - что это его собственная. Он не работал по заказам, и никто не знает точно, какой смысл он вкладывал в эти картины.

В Милане все шло успешно. Однако в душе он всегда оставался генуэзцем. (Одесса и Генуя - города-побратимы, так что я его хорошо понимаю). На склоне лет Маньяско женился на генуэзке и вернулся в Геную. Там его уже мало кто помнил, рынок был гораздо меньше, картины не покупались, он впал в бедность. И все же так и остался в родном городе - как замечает биограф, «до конца дней своих не теряя присущих ему гордости и блеска».

Абстр. экспрессионизм - принятие эстетических решений относительно этических проблем. Первым образом, конечно, это принятие принятия! Готовность к созерцанию - нелепому, не товарному. Готовность всякий момент, когда возникнет какой-то цуцик: «ой, хорошо ведь сидим, друзья!» или «наша дружба - это самое главное!» - оттолкнуть его: «врешь, сука! мы плохо сидим! и есть вещи поважнее, чем дружба!».

«Врешь, сука! Это я имею право говорить о Сезанне, но не ты!» - так по легенде пьяный де Кунинг закричал какому-то критику и бросился бить его.

08.08

Вёрден (для Ефремова)

Наряду с «жесткими», всем известными боди-артами Криса Вёрдена - когда он распинал себя на «фольксвагене» или стрелял в самолет в небе, а потом себе в предплечье - мне очень нравились и его другие, как бы дурашливо-террористические работы. Когда он запустил с территории Мексики через американскую границу игрушечный самолетик, подвязав к нему два косяка с марихуаной вместо бомбочек. Когда он постригся наголо, чтобы стать «секретным хиппи». Когда приглашенный прочесть лекцию в Канзас-Сити, он проходил там три дня в балаклаве - «никто не увидит моего лица в Канзас-Сити».

Много лет спустя я путешествовал по Америке. Ночью мы мчались на Запад по автостраде вдоль реки Канзас. На другом берегу светились небоскребы Канзас-Сити, но у нас не было времени заезжать туда. «Никто не увидит моего лица в Канзас-Сити», - шептал я.

Гастон (для Ефремова)

Филип Гастон (Гольдштейн) родился в 1910 году в Монреале, вскоре семья переехала в Лос-Анджелес. Однако отец и мать его оба были из Одессы, эмигрировали от погромов в 1905 или 1906 году. Так что я считаю Гастона «имплицитным одесситом». Когда Филипу было 12 лет, повесился его отец, на балке в сарае, он был первым, кто обнаружил тело и вытаскивал из петли. Вскоре после этого он начинает рисовать, забираясь в шкаф и приделав внутри лампочку. Мать купила для него заочный курс рисования комиксов. Позже год или два Гастон учился в художественном колледже в Лос-Анжелесе. Там он подружился с Джексоном Поллоком. Вместе они странствовали по Мексике.

К началу 60-х Гастон считался одним из столпов американского абстрактного экспрессионизма - наряду с Поллоком, Ротко, де Кунингом. Однако несколько лет спустя он вдруг вернулся к фигуративной живописи - начал со странной серии картин, изображавших довольно милых комиксных куклуксклановцев, странствующих в многоэтажных городах. «Я будто Бабель, выпивающий с казаками», - так объяснял он эти картины. Многие друзья расценили его отход от абстракционизма как предательство. Ли Краснер (вдова Джексона Поллока) даже не подошла к нему на открытии. Его ближайший друг, композитор Мортон Фельдман, в ответ на прямой вопрос выдал самую неприятную фразу, которую только может услышать художник: «Знаешь, мне еще надо об этом подумать...». Больше они не общались.

Гастон прожил еще десять лет и написал много великолепных картин. Он работал до последнего дня жизни и завещал, чтобы именно Фельдман приехал прочесть над ним каддиш - еврейскую погребальную молитву.

09.08

Это было лето 1982 года, я ходил по Москве босиком и собирал пустые бутылки. Моими друзьями, учителями...

10.08

Для Ефремова

Всякий художественный жест вызван к жизни некой необходимостью. В чем же моя необходимость - всех этих повторов, черточек, кручений? Все в том же - еврейское упрямство, пафос, наталкивающийся на орнамент и рушащийся с ним в обессиленные объятия. «Вихри враждебные веют над нами». Что за вихри, откуда? Неважно. Еще одна попытка противостоять. «Но получается очень красиво!» - говорит Вадик Фишкин. Еще бы, когда морда наталкивается на ветер, это всегда красиво. Надо лишь повернуть морду против ветра.

В Одессе у меня была «мастерская в сортире». Дедушка и бабушка жили в старом доме в центре города, без удобств. И когда-то они оборудовали коморку под лестницей, сделали там туалет и кладовочку. В этой ко-морке я устроил свою мастерскую. О, это была настоящая студия художника - приходили друзья смотреть работы, распивали вино, спорили об искусстве. Время от времени в дверь робко стучался дедушка и просил всех выйти, чтобы использовать помещение по прямому назначению.

Как-то мы пили там всю ночь, и Милка Скрипкина сказала что моя «мастерская» - «мудоцкйя». Это не звучало обидно. Наоборот, у меня было потом много разных мастерских, но я всегда старался относиться к ним как к мудоцкг/м. Так я с гордостью пронес это через всю жизнь. Как флаг Украины, что я вывешиваю по праздникам с балкона. Как разбегающаяся Вселенная.

13.08

Теперь каждое утро, усаживаясь на велосипед, пытаюсь вообразить, что это я на своего коняшку сажусь и отправляюсь не в мастерскую, но в горы, в «бревенчатую хижину». Получается не всегда. В детстве такие вещи удаются гораздо легче.

Опять Харри Парч, «И в день седьмой лепестки падают в Петалуме» - музыка близкого ракурса, человек выходит из бревенчатого домика в палисадник, разглядывает листики, землю, букашек всяких. Отринуть дом ради лепестка. Очень легкая музыка и такое же отношение к инструменту (он их придумывал сам) - близко-близко нагибаешься к звуку струны.

14.08

О моей любимой картине Нагасавы Росетсу, «Вид Фудзи» - с низкой, голландской линией горизонта и европейским с111аго8сиго, традиционной «кано» техникой среднего плана, и тут же поверх всего ствол сосны, одним жирным мазком. (Подобно Миро, который нарисовал поверх своего старого, тщательного, карандашного сюрреалистического автопортрета одним росчерком туши какую-то рожицу).

У японцев, в отличие от нас, нет жесткой связи между стилем и дискурсом, типа: «Ну, это экспрессионизм с элементами кубизма...». Они не скажут про картину Росетсу: «О, это реалистическая живопись в сочетании с каллиграфией «дзенга»!». Они просто будут долго смотреть.

Россия проиграла в Белфасте, как принято говорить, бездарно и безвольно - не нанеся ни одного удара в створ ворот. Им что с Капелло, что без Капелло - тренируй их сам господь Бог, результат будет примерно таким же.

15.08

Возвращался из хранилища Грегора и увидел ласку -в районе автомобильной развязки возле 1КЕА. Непонятно, как ее туда занесло. Она пробежала через автостраду, лавируя между рядами машин. В одну сторону, в другую. Опять через дорогу. Но на той стороне был лишь бордюр, а за ним - уходящая вниз стенка другой автострады. Она в панике заметалась, снова побежала обратно, чуть было не попала под колеса, еле выбралась на узенький тротуар, сидела там в полном изнеможении среди нескольких травин. А мимо проходили люди, довольно много. И каждый - каждый поц! - вытащил мобильный и сфоткал зверька, а потом они шли дальше. Никому не пришло в голову позвонить в полицию, есть же специальная служба, чтобы помогли ей выбраться. Эти гаджеты заместили собой все - сочувствие, деловитую готовность помочь, дружбу, ярость восстания.

Я вспомнил белку из знаменитого рассказа Шаламова. За которой охотился целый город. Нет, ее сейчас не пристукнут лопатами, просто устроят облаву, чтобы сфоткать - а потом подыхай сама как знаешь.

16.08

Появился Франк. Мы подробно обсудили с ним игровые качества Хуммельса, Мхитаряна, Гюндогана, Леван-довского, всю легконогую «Боруссию». Потом я очень долго и с неуместными подробностями рассказывал, как меня выгоняли из студенческого общежития за пьянство.

В пятницу, конечно, валялся весь день дома, пил пиво. Ходил в одиночестве гулять по Мотцштрассе. Посидел на Прагерплатц в память о Марине Цветаевой и издательстве «Шиповник». Но ближняя к нам Виктория-Луиза-платц все равно красивее. Слушал виолончельный концерт Шостаковича и рассказывал сам себе его «содержание» - что-то про угасание национального в коллективном. До того увлекся, что сам придумал и сам же плакал.

18.08

Путешествие по Америке в пестрых междугородних автобусах. Многие персонажи вокруг в масках. И все под крэком, кокаином, вином, не знаю чем еще. Похожи на оживших ацтеков - злобные и веселые, дьявольски интересные. Мы говорили с этими симпатичнейшими подонками о Ли Бо и Оуян Сю. Вот так-то!

19.08

Какая-то групповая выставка. Гутов там, Осмоловский, Чернышева. Были в ресторане, потом стоят кучкой на вокзале. «Ну и напились мы!» - радостно подбегает ко мне В. Фишкин. Но в ресторане меня не было, я ведь теперь не могу пить, да и вообще у меня свои заботы: только что Ю. дала мне окончательную отставку, надо на ночь ехать в Московскую область, а денег почти нет. Так что я прохожу мимо. На мне моя любимая шляпа, шарф, как водится, оттопыривается вокруг ворота и свисает сзади на манер кашне. «Ты выглядишь как злой чилийский художник!» - с иронией кричит мне Витя Мизиано. Конечно, он имеет в виду не только мой негативный облик, но и мое нынешнее обращение к живописи. Так или иначе, мне не по пути с этими ребятами.

Конец удочки. Чисто белая леска. Красные штрихи по контуру соловья. Коричневые штрихи. Этакое совпа-

дение Путина с Ханной Дарбовен. (Эти разработки, кстати сказать, мне не потребовались. Я решил, что белые намазанные круги, как они есть, хороши сами по себе).

- Мы честные православные христиане, - говорят бр. Березуцкие. Но это максимум, что у вас может вырасти. По-настоящему своеобразных личностей в нападении -Суареса или Левандовского - вам не видать. Так, шваль всякая - Бухаров, Кержаков.

20.08

Еще раз о Якучу, о его идиосинкратическом реализме. На самом деле, он создает мир, в своих красочных изгибах, орнаментах к реальности никакого отношения не имеющий, но при этом самодостаточный до упоения. Нечто подобное и у Сезанна, где мир бестеневых градаций стоит и дышит сам по себе, энергией своего возникновения, дыхания. Это как хлопок в ладоши господа Бога. Сезанн - то, что происходит между ладонями, воздушные волны, упругость хлопка. Якучу - изнанка этих ладоней, застывшая в счастливых орнаментах перьев, цветов, чешуи.

21.08

Разговаривали с Сабиной. Я вспоминал, как в Москве, в середине 90-х я истово работал над своими текстами-стихами, превращая их в ритмизированную прозу.

- Откуда шло 1осайои стихов? - спросила Сабина.

- Из меня, - хотел я ответить. Но потом подумал, что правильнее сказать: - Из меня, перемещенного в другое место.

Мы делали перформансы на пустыре, где стоял дом, в котором выросла мать Сабины. Это городок Резко, бывший Регенвальд в Померании, нынешняя Польша. Весной 1945-го мать Сабины с братом успели в последний момент посадить на пароход и отправить в Рейх. Дедушка и бабушка остались в Регенвальде, они пропали без вести.

Я тренькал на гитаре и декламировал стихотворение Вознесенского «Лейтенант Неизвестный Эрнст». Потом подумал, что Вознесенский, конечно, совершает исходную подтасовку, будто у лейтенанта Эрнста Неизвестного был выбор - встать или не встать в атаку. Но такого выбора у солдата нет. На что же заградотряды... Получается, он есть только у вождя, аристократа - Одиссея, Ахиллеса всякого. Значит, только их можно считать «героями»? А солдат - это всегда подлая тварь, в лучшем случае - выполняющая свой долг, в худшем - как тот «белесый Митька Филин, который не вылез из окопа». И лучше уж не думать о том, что ожидало этого самого презренного Филина после боя.

22.08

Для Ефремова

Подлый вопрос: Откуда ты это знаешь?

Подлый вопрос: А это кто сказал?

Я борюсь с этими вопросами всю жизнь:

Нет, не обманете, не обманете! Я знаю! Я это сказал!

И глядя на эти вихри бушующие-в-себе, на эти расцветающие колеса, на президентов, гордо стоящих с расставленными ногами, не отличимых от кустов, могут спросить:

- Ну что, теперь ты примирился с Путиным?

- Нет, не примирился. Нет, не хорошо сидим!

23.08

Абстр. экспрессионизм - эта неустойчивость. Шило в жопе, кружение на склоне. Аффект, становящийся приемом. Луг, когда его никто не видит. Революция как первая любовь Земли.

25.08

Белые платья, знакомства - в преддверии смерти. Что ребенок считает шлепком?

28.08

(в художественном музее Бергена)

Клее - виртуоз просто. У него нет нигде, ни в одной работе, опускания, провала, типа, «сделано лишь бы сделать». Какие-то работы могут нравиться больше или меньше - но лжи нет нигде. Ты просто знаешь, что с какого-то ракурса Вселенная выглядит именно так.

Катя Деготь и Давид Рифф наблюдают эту картину, эту пьесу на сцене летнего театра из первых рядов. Но что они могут увидеть так близко?!

29.08

Берген, открытие выставки. Наша работа ожидаемо сваливается с десятками других видео в один брехтовский ком. Всюду, под музыку или без музыки, выпевают нечто левое глубокомысленное и предлагают насладиться разрывом остранения.

- Не суетись попусту в колодцах. «Искусствовед» вообще пишется без буквы «о».

- Спасибо за совет!

31.08

Поднимался на плато над фьордами, высота около 1100 м. По дороге разглядывал водопады. Момент падения, обрыва струи - когда вода вдруг теряет свою текучую сущность. Обморок воды.

Или наоборот - вода находит себя в падении, в тот краткий миг, когда она перестает быть водой?

01.09

Вот и смотрит на меня с сожаленьем к возрасту:

Что теперь ему, старикашке, дергаться?!

Легкий чубчик над виском пусть ему дрожит, Пусть стремление к другой девушке молит.

Но в глазах-глазах людей старика гора

Упирается в купель с чуждого двора.

02.09

Передо мной два человека. Один из них - Ганс Христиан Андерсен, другой - девушка, его юношеская неразделенная любовь.

- Я нашел это, нашел! - Андерсен потряхивает посохом с привязанными к нему какими-то темными комочками.

- Где? Где? - спрашивает девушка, очень строго и недоверчиво.

08.09

Прошло некоторое время - Кензан экспериментировал с техниками обжига, в конце концов, у него стало что-то получаться. Вот только тогда подошел к нему старый рабочий и передал рукопись покойного мастера, где были записаны все рецепты: «Теперь ты можешь работать сам, открыть свою мастерскую!». «Нет, - сказал Кензан, - давайте все же позовем моего брата Корина». Сам поехал за ним, привез его пьяного, спотыкающегося - всю дорогу так шли они через лес, Корин держался за край повозки. (Огата Корин - великий японский художник, основатель стиля «римпа». Огата Кензан - его брат, прославился как керамист).

11.09

Вчерашняя игра в Киеве, Украина - Англия, 0:0. Все четыре президента в ложе бок о бок, и даже избирательно пожали друг другу руки. И 65 тысяч поющих «ГЦе не вмерла...». По сравнению с этим стадион Петровский в СПб, где Россия обыграла Израиль 3:1, выглядел жалко. Пусть там и махали трехцветными шарфами и кричали «Россия! Россия!». Они болели за Россию, как за некое вознесенное над ними понятие, тогда как люди в Киеве сами были Украиной. Такой уж как она есть - бестолковой, незабивной, неумелой.

Возился с «Агамемноном» и «Мудаком Ройтбурдом», которого возможно в очередной (пятый-шестой?) раз «закончил».

12.09

Я проснулся ночью, я размышлял о нашем фильме. Мне вдруг послышался голос Андрея:

- На убийствах делаем бизнес мы. Мы берем подряды, мы убиваем сюжеты.

И еще один голос послышался мне:

- А вы его знаете, народ?! Народ воспаленный. Настолько, чтобы положить его, и граблями водить по его нагому телу?

На эту тему есть фильм бр. Коэнов.

И еще мне послышался голос Кати Деготь по поводу выставки в Бергене:

- Эта выставка для меня или для участников? Для жизни или для смерти? Если уж всунули этому народу зонд, надо его постепенно вытаскивать, чтобы народ не окочурился.

Хорошо хоть такие размышления возникли.

Накануне вечером я смотрел на уоЩиЬе материалы о революции в Румынии. Сигуранца, которая сражается уже непонятно с кем. Румынские знамена с выдранными гербами. Расстрел Чаушеску - их поставили на колени, они пытаются привстать, такое впечатление, будто это ОНИ бросаются на баррикаду и гибнут под градом пуль, как Гаврош.

А может, этот лежащий народ, лежащий Чаушеску -как женщина? С покатыми плечами, тонкой линией груди? Лучше уж один раз так выключить, чем потом всю жизнь каяться.

И еще в нашем фильме меня занимает вопрос: когда человек готов действовать в соответствии со своим собственным мнением? Когда ему дадут на это отмашку? Но тогда это уже не будет его собственным действием. Поэтому наш фильм можно было бы назвать «Вечный мавр».

13.09

Возвращались с Грегором из Франции. Подъезжая к Парижу, в поезде вдруг услышали по радио объявление, что все французские авиалинии объявили полную тотальную забастовку. То ли в знак протеста против начала войны в Сирии, то ли в знак протеста, что она никак не начинается. Предлагаю Грегору не суетиться и дальше ехать в Берлин поездом. Усаживаемся перекусить в вокзальном ресторанчике, прямо на перроне. Сильвестровы тоже с нами. Мест мало, и за нашим столиком оказывается Роман Полански с двумя своими актерами. Завязывается оживленная беседа, Сильвестровы помнят какие-то роли этих актеров. Полански даже немного говорит по-русски. Единственно мне не о чем беседовать. Я совершенно не знаю этих актеров, мне плевать, что собирается снимать с ними Полански, и я думаю о Вечном Мавре.

15.09

Мы сидели с Анжелой на кухне, пили вино и болтали. Вася примостился у нее на коленях, опер свою щекастую морду о столешницу и смотрел на меня, поблескивая глазенками. Точь-в-точь как уставший собеседник, уронив голову на руки, продолжает, тем не менее, с интересом тебя слушать. Васька, замечательный друг. Конечно, он ничего не понимает, но разве степень дружбы в понимании, а не в этой чистой заинтересованности, поблескивающем дружелюбии.

16.09

Очередная запись на тему «сокрушаюсь о падении нравов». В витрине книжного магазина, специализирующегося на путевой литературе (у нас теперь ее называют волчьим словом «трэвелог»), увидел целый выводок воссозданных «молескинов» (записных книжек, прославленных тем, что в них любил писать Брюс Чатвин), уже не только черных, но и красненьких, зеленых, синих, разных форматов. Только вот незадача - все это были еженедельники и ежедневники с графленой бумагой. Для деловых записей. Просто блокноты с чистой бумагой, для записи сновидений и безумных песен, никому не нужны.

Возился с «Агамемноном». Запутался в цветах.

Возвращался в третьем часу ночи. Ночь Зверья. Будто пати у них какое-то. Кролики шастают по тротуарам в огромном количестве. Лисы с белыми кисточками хвостов тоже не дремлют.

17.09

Порой я чувствую себя стариком, когда-то, очень давно, заброшенным в волшебные фиорды. Еще во времена раннего Средневековья. Много пришлось нам испытать, сражаясь с темными силами. Всех моих спутников уже нет в живых, один я остался - дряхлый, в маразме, бормочу: «Да, да, были у нас проблемы, когда в 1940-м пришли фашисты...»

Сегодня начинаются игры Лиги Чемпионов. И я припоминаю - в тех древних, темных силах, с которыми мы сражались во фиордах, было что-то от великой, презрительной и неподкупной, черной ярости Дрогба.

Да, футбол - прекраснейший сон человечества, неизмеримо выше т. н. «современного искусства». Но слишком затягивает в экономику, новости, переходы игроков. Будто леска, что дергает, режет наступающую на нее пятку. Возможно, мне придется отказаться от футбола, как я отказался в свое время от сбора минералов, сопряженного с тасканием за собой всего этого металлического хлама, зубил и молотков, с привязанностью к рюкзаку, маршруту. Отказался ради гор, когда понял, что сами по себе они интереснее всех своих минералов.

18.09

Когда пишешь лица, помни - нельзя втискивать в них то, чего нет (подробности). Все лица - как ветка, лежащая под слоем воды.

19.09

Читал «Западные земли» Берроуза - заводи скомпилированной беготни, среди которой здесь и там вдруг вздымаются абзацы великолепной философской прозы. Наталкиваюсь на место, где он перефразирует знаменитое начало «Моби Дика»: «Зовите меня Измаил».

С этих слов начинается самый странный роман в мировой литературе. «Зовите меня...» - значит, настоящее его имя не Измаил? Кто же тогда пишет эту книгу? И только сейчас меня осенило - как же я раньше не догадался! - ну конечно ее написал сам Моби Дик!

22.09

Снова и снова вдумываться в ту смесь отвращения и восторга, которую мне поставляет процесс живописи, да что там, порой просто проведение какой-то одной

Юрий Лейдерман вихляющейся, оргазменной, оргонной линии. Но вот как доводить это отвращающееся собой вдохновение до линии каждой?!

24.09

Харри Парч.

- Красную кровяную соль! - поет музыка. - Тебе нужно красную кровяную соль! Так занеси ее!

- Я не купил!

- Ты не купил?! Ты не купил ее?!

И по морде бац-бац его - вот о чем поет музыка.

Правда, музыка Харри Парча поет еще о другом:

Отказ от размышления - в пользу лепестка.

Отказ от Родины-хижины - в пользу него же.

И даже на Сенатской площади было так: Война! Война Родинам-хижинам!

26.09

Мне снится сон, что я - Микеланджело, и мы с Леонардо да Винчи убеждаем Папу Римского дать заказ Рафаэлю. Дескать, какой это замечательный молодой художник.

- Ну а чей он ученик? - спрашивает Папа.

- Леонардо, - честно отвечаю я.

- Ну и Микеланджело немножко, - добавляет великодушный Леонардо.

Рисовал рыбу на Путинском тетраптихе. Возможно, это будет рыба-бабушка-паломница.

(Позже я решил оставить ее как отдельный холст под названием «Даже не хочется в ту страну выходить откуда я земля»).

О, Господи, живопись - сплошные кошмары! Понимаешь это после жизни, но не в смерти. Собственно говоря, живопись и есть изнанка жизни, которая не смерть. Но мы вынуждены ходить целый день босиком, по дерюгам, по асфальтам, чтобы к вечеру, с уже израненными ногами, нас, быть может, пустили посмотреть.

27.09

Если бы мы с Сильвестровым решили заняться совместным киношным бизнесом, то начали бы, пожалуй, с клипа «Я песней как ветром наполню страну», используя старый, уже отснятый материал.

Вообще, наш фильм стал особым интеллектуальным предприятием. В отличие от «работы», результата, интеллектуальное предприятие не может быть хорошим или плохим, правильным или неправильным. Оно - путешествие, открытие, как не бывает «плохих» открытий: будь то благоухающие Зондские острова или бесплодная Баффинова Земля.

28.09

Провел целый день с Сережей Ануфриевым. Он теперь живет в хипповской коммуне где-то под Одессой. Гениальный перформанс он для меня соорудил: накрывшись с головой одеялом, что-то гудел из-под него в ритме рока. Потом мы вспоминали, как он сколачивал нашу группу - прибегал ко мне утром: «Юрочка, поздравь меня, поздравь нас! С сегодняшнего дня нас уже не четверо, а пятеро! Я убедил Войцехова! Он примыкает к Пре-доставительному искусству!». И мы оба хохотали. «О господи, если бы знать, какую херню мы будем делать сейчас!» - все повторял Ануфриев. Мудрая крылатая снисходительность парила над нами.

30.09

Маленькая девочка, девушка, все хочет отправить в Италию одну фразу о своей короткой как-то встрече с Беллой Улановской, там готовится книга воспоминаний.

- Одна фраза всего, какая разница?!

- Да, ну все-таки.

И здесь я сразу вижу мозг - огромный, церебральный, весь в завитках своих. И не правда ли, такая ситуация значит больше, чем весь этот мозг? Или, точнее, она и является мозгом. Тем, что Делез назвал «недистантным облетом».

01.10

Да, знаю - был я самонадеян и глуп. Молодым попал во дворец, изучал искусство, но и носился по полям привольно. А потом стал наследником - вот уже из дома никуда не выпускают. Вижу я, там наверху, над окном, на высоком помосте сидит человек, что-то рисует, пишет, но подняться к нему, посмотреть, уже я не в силах.

Я понял эту ошибку, эту подмену - будто, став художниками, мы навсегда избавились от фразы «Зайцев травят в полях». Нет, не избавились.

Мне, кстати, очень нравятся лаковые зайцы в ночи на крышках шкатулок эпохи Момоямы. Тонкие, грациозные, но с огромными ушами. Это, конечно, китайские «лунные зайцы», а вот уши их проследовали из Персии. Мне бы хотелось начинить эти уши каким-то орнаментом - горошинами там разноцветными, крестиками - чтобы были они как бомбы веселые, эти лунные заячьи бомбы в ночи, способные подорвать любую избушку, любую родину... Сочетание спокойной меланхолии в золотистых кустарниках - будто прогулка теплой октябрьской ночью, и эти удлиненные бомбовые уши. Снадобье бессмертия.

02.10

- А вот поди ж ты! - сказали мы о Ли Бо, о его пьянстве в ночи, о высящихся стенах имперских столиц в ночи.

- А вы извольте говорить формулировками!

Кто это возмущается на сей раз, кто ведет диалог? Да так, цыпленок, хуйня всякая.

Вышла рецензия Сережи Соколовского на мой «Цветник». Но она мне доставила мало удовольствия, опять меня втискивают в какой-то концептуализм и пост-концептуализм - потому что надо же куда-то втискивать. Потому что до истинного уникального безумия автор тоже не дотягивает.

Если бы можно было просить Бога, чтобы нечто исчезло, я бы сначала просил касательно Путина, потом -касательного «московского концептуализма». Как в том анекдоте про серба, хорвата и боснийца. Серб попросил, чтобы исчезли хорваты, хорват - чтобы исчезли сербы, а босниец, когда узнал что и то и другое уже выполнено, просто попросил чашечку кофе.

04.10

Фильмы Белы Тарра. «Путешествие по равнине», со стихами Шандора Пётефи. О равнине, которая не спасает, но просто пьянит своими соками, дарит надежду, и тут же удушает нас нашей собственной блевотиной. И это еще лучшее, что может с нами случится. «Венгрия, милая...» - как там бормочет Футаки в «Сатантанго»? И еще «Макбет», будто ускоренный до одного часа действия, все на углу одной и той же каменной площадки, в неразмыкаемых супружеских объятиях. Один промчавшийся вихрь-ветерок. И маленький трогательный «Пролог», откуда я взял персонажа для своего «Посвящения...». Будто Творение, обращенное вспять - к какому-то другому, более великодушному Творению.

05.10

«Дас ибен зинд», - приговариваю я, глядя на рисунок расстрелянного Чаушеску и слушая песни Антонина Веберна. Это у меня звукоподражание просто. И все же, что значит это «дас ибен зинд» применительно к портрету Чаушеску? Завиток седых волос, круглящийся ото лба и делающий его похожим на опереточного черта, и в то же время кружком черноты внутри своего изгиба пластующий его в пространства ночи.

Так я думаю. Во всяком случае, принцип простой: ему - двадцать, мне - двадцать! Ему - пятьдесят, мне -пятьдесят. Александр Моисеевич Пушкин. Ему - телефон, мне - телефон.

06.10

Нарисовал портрет Делеза с черными звездами за

плечом и зеленой полосой в небе. Потом - персонажа из «Пролога» Белы Тарра, вперившегося в круг. И еще один набросок Чаушеску. Глядел на эти рисунки, мечтательно смежив глаза. Площадки созерцания, в которых типажи, лица, их исторический напор, провал, мечта, сравниваются с какими-то черточками, кругами, волнистыми линиями почтового гашения.

Я рисую веточки на картине, посвященной венгерскому режиссеру Беле Тарру. Так с вывертом кисти, дающим намеренное отвращение, я рисую их. Ничего, кроме такого утепленного живописью отвращения. Как вечно длящаяся гримаска. Как возвращение назад - о, очень назад - когда льющейся тушью просто писал я на отдельных тетрадных страницах двузначные числа. Экспрессивные цифры должны были быть в неком льющемся объятии, композиции, соитии. Ничего еще не зная толком в искусстве, я выбрал то, что мне было интересно. Однако приходилось слушаться других - все вокруг занимались концептуализмом, я тоже стал учиться концептуализму, хотя чувствовал себя при этом скованно и некомфортно. Точно так же, как все говорили мне - надо, дескать, ходить на дискотеки, кадрить девушек. Убедили меня, будто это единственный способ заиметь с ними дело. Ну я и ходил, хотя мне совершенно претили все эти дурацкие попытки обжимания во время танца и идиотские, с понтом шутливые, разговоры.

05.10

Мы снимаем фильм, который пытается найти третий путь истории, вбок - между повседневностью и большими Идеями Маркса, Хайдеггера, Ницше. Есть ли цель в существовании человечества? Но есть ли что-то еще - между этой Целью и Бесцельностью обыденного? Вроде проваливания в собственную незаполненность.

08.10

Перечитываю отрывки из «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Странно, я читал эту книгу еще подростком, и с тех пор к ней не возвращался. А ведь в каком-то смысле все, что я делал, было ее пересказом - языком перформанса, концептуализма, и так далее.

Но гораздо приятнее вспоминать, как в Париже Хемингуэй был настолько очарован одной картиной раннего, «деталистского» Миро, она называлась «Ферма», что обежал все бары Левого берега, занял денег и купил ее в тот же день.

11.10

Нарисовал небольшой портрет Чаушеску. Просто мужичок такой получился в шапке-пирожке, вполне симпатичный.

«Крути, верти, пока не получится» - мой лозунг. Внутренние пейзажи - даже если они с лицами и фонарями-блямбами.

Позвонил папа в тревоге, у них в Нью-Йорке передали, что на Европу обрушился снегопад - на Австрию и пр. Я успокоил его, что от Австрии до Берлина далеко. Однако часу не прошло, как разразилась гроза (это в октябре!) и хлынул ливень, явно намереваясь перейти в мокрый снег.

Наша маленькая Европа - всегда на нас что-то обрушивается. В свете уличных фонарей.

12.10

- Я получил самость, я получил самость! - поет один.

-Я получил символ! Я получил символ! - отвечает другой. Но при этом вид у него, будто нажрался он консервированных сосисок.

В этот момент я думаю: Хемингуэй! Я думаю: Миро! Я думаю: штришки в небе! И второй исчезает. Первый остается.

15.10

Я разглядываю китайские пейзажные свитки и думаю о художниках эпохи Мин, сочетавших оголтелое мастерство с оголтелым конформным успехом. Для меня это оксюморон, но они могли быть одновременно и «правильными», и свободными, так шествовали они через сосновые горы. Вот бы объединиться мне с энергичным китайским художником. Будто оседлать его свиток - ведь там наверху всегда есть пустое место. Впрочем, зачем я ему нужен, это место как раз и должно оставаться пустым, не мешать его собственному цельному полету. Товарищ Рембо, наденьте перчатки и отойдите в сторону, не мешайте цельнометаллическому полету!

16.10

Кантовская эстетика обретает свое основание в уместности и гармонии природы. Так оно было всегда, самые замшелые примеры - звезды на небе, море. Потом уже к ним прибавляются картины Рембрандта, Моби Дик. Только «культура»? Нет, еще Варшавское восстание, 1968 год. Так что, скорее, «контркультура» - она-то и есть гармония мира. А все остальное - лишь мерзкие слова, большинство из них почему-то начинается на «кон- »: контекст, конформизм, концептуализм... Еще сюда можно добавить «коллектив». Но «контркультура» тоже на «кон- », и что за революция без коллектива?! Я, кажется, заврался...

18.10

К грекам, евреям и тюркам, которые научили меня тому-сему, о чем повествуется в нашем фильме («евреи научили меня упрямству, греки научили любить бытие, персы научали обрамливать, тюрки - шагать в пустоте») можно добавить японцев. Они учат условности любой живописной конвенции, среди которых нет более правильных или менее. Скажем, абстракционизм - такая же живописная конвенция, как и все другие. Конвенции относительны, равноправны и у японцев могут сосуществовать в рамках одной картины. Детально выписанный пейзаж Фудзи, а поверх него сосна на переднем плане - одним черным маслянистым отвращающим мазком. Поскольку сама живопись - не в следовании конвенциям, а наоборот, в их исчерпании для созерцания-просветления. Вот чему учат японцы.

19.10

Меня попросили написать о какой-то работе Юры Альберта. Я выбрал перформанс «Ю. Ф. Альберт все выделяемое им тепло отдает людям». Который «как бы перформанс», потому что он с этим плакатом, конечно, нигде не ходил, только раз или два сфотографировался на улице. Невсамделишность его работ уходит корнями не только в московскую доместификацию американского перформанса (Оппенгейм, Хатчинсон, Бёрден), но и в саму доместификацию, невсамделишность советской интеллигенции. Подобно стихам Пастернака, написанным «для» доктора Живаго - которые при всех своих величайших достоинствах все же «как бы стихи». Так и советская интеллигенция превратилась в «как бы интеллигенцию» (Н. Мандельштам поставила Пастернаку «тройку за поведение» в телефонном разговоре со Сталиным). Зато те, кто стал «как бы», смогли выжить. Московский концептуализм превратил американский перформанс - с его настоящими прериями и вулканами - в «как бы перформанс», и, тем самым, дал возможность кухонного, приватного существования современного искусства в совке. (К перформансам «КД» это не относится).

20.10

Уже поздно вечером стал набрасывать «Дыру в земле» -с портретами. Почему-то в этой дыре мне пригрезились два столь непохожих образа, как Петрарка и Беляев-Гинтовт.

21.10

Пытался читать биографию Пастернака Дмитрия Быкова. Пастернака я почитаю глубочайше, и Быков мне симпатичен своей борьбой с путинизмом, но нельзя же писать таким гладким, таким агиографическим, невыразительным стилем. Будто школьник, писавший пятерочные сочинения, выучился дальше, и теперь вот он пишет про Пастернака - «на шесть» и «на семь».

Р.8. Если бы я попал в рай, обязательно разыскал бы там Пастернака. Я бы его спросил: «Борис Леонидович, ну зачем вы написали «Доктора Живаго»?! Роман, который кажется пародией на самого себя, со всеми своими дурацкими именами-отчествами... У Вас же была «Сестра моя жизнь», это прекрасно, как небо!». И Пастернак, я знаю, грустно понимающе улыбнулся бы и развел руками.

Примерно так, как сделал Кабаков, когда я спросил его, не стыдно ли было получать орден из рук Медведева.

22.10

Поздно вечером в мастерской. Вглядываюсь в свои работы - всюду эти профили, будто какая-то форма веры. Ищу бесконечно рассредоточенное, рассыпавшееся лицо Христа. Именно Христа? Да, пожалуй.

«Боруссия» вытащила тяжелейший матч в Лондоне против «Арсенала» - 2:1. Мхитарян забил, и под конец Левандовский, который цеплялся всю игру за мяч на своих отважных крутящихся ногах, единственного шанса не упустил. Но без Гюндогана нам все равно очень тяжело.

24.10

Бумага грунтуется, потом по ней наносятся точки-тычки, потом она покрывается грязно-охристой лессировкой (телесная, неаполитанская, сиена). Поверх грубо малюется японская лютня-бива углем, потом подводится охрой, сиеной жженой, белилами. В общем, тон грязно-розовый.

По бокам - странные притенения жженой умброй.

Смотрел «нихонга» - извод традиционной японской живописи начала XX века. Очень мне нравится их эксцентричная эклектика. И еще напоминает вклейки в старом журнале «Иностранная литература». О, этот добрый, мягкий, реалистичный модернизм! Задумчивый и прогрессивный!

И в то же время все эти японские ребята явно шли к абстракционизму. Вот и мне забавно будет опять так выйти к Ротко и Гастону, из глубины ямотских древностей.

Эксцентрика японской живописи. Но ведь импрессионисты тоже эксцентричны, хотя, кажется, никто не рассматривал их живопись как метафизическое чудачество. Самым эксцентричным из них был Моне. И Дега. Хотя у Ренуара и Писарро тоже есть соответствующие работы. Позже эта эксцентрика выродилась в канкан у Тулуз-Лотрека. Утонула в сочувственной пастозности у Ван Гога, уплыла в экзотику у Гогена.

В Сезанне есть тлеющая эксцентрика, будто угли. Которые разгорелись вновь в модернизме. Однако это уже случилось как эксцентрика иного рода - социального, контекстуального. Дюшан - сродни эксцентрике какого-нибудь Черчилля или Ленина.

Прилаживал только что купленные рейки подрамника к седлу велосипеда. Вдруг чем-то повеяло (очень теплые дни стоят) - будто после школы иду я домой по Одессе солнечным днем. Или мы с отцом выезжаем на дачу, только вдвоем, весной, когда еще не сезон. Такое мурлыканье бытия в солнечном свете. Которое мы предаем постоянно, пока смерть не положит конец нашему предательству. Ведь мы отказываемся от бытия при жизни, не обращаем внимания. И открытость бытия сродни светящейся двери в темном коридоре - которую мы видим, но не входим. Смерть кладет конец невниманию нашему, тупости, лени. Но даже в таком прекращении есть воссияние бытия.

25.10

«Условия города плюс доброе сердце». «Условие листвы плюс доброе сердце». Такие фразы всплывают. Очередной вариант «этического решения эстетических проблем». Ведь что есть эти «добрые условия»? Комки краски средь ветвей, не более.

27.10

То в меньшинстве, то в большинстве... Я вдруг представил себе роман с Л., но в совершенно другом антураже. Познакомились мы, скажем, в 60-х, на стройках Братска. Потом расстались, я уехал, а она по-прежнему в этом Братске живет, семья у нее, работа, дети. И такой вдруг ужас меня обуял - даже не перед Братском, а перед самой неизбежной вписанностью наших судеб в историю с географией.

31.10

Слушаю Бес! ХерреНп - их легкость, точность вкуса, оригинальность! Вот что останется, как японские свитки. «Последнее усилие Ахиллеса» - которое я слушал в детстве ночью по «Голосу Америки», среди виноградников Каролино-Бугаза.

Если весь рок - это музыка подростков, то ХерреИи -подростки, уже взятые на Небо, обучившиеся там. Ангелы - но не дурацкие бесплотики с крыльями, а преисполненные небесного мужества и такта.

Р.8. И когда мои «левенькие» молодые друзья мне что-то начинают втирать, я, конечно, спорю, злюсь, но потом просто отхожу с сожалением. Они ведь никогда не слушали «Голос Америки» августовской ночью посреди виноградника (там были меньше помехи).

Франк недавно отмечал восемнадцатилетие сына. Он повел его в свой любимый пивняк в Кельне и сказал:

- Запомни! Самое лучшее в жизни - это курнуть травы и потом трахать подругу!

Франк рассказал мне эту историю, мы выпили вина, и я еще долго потом шлялся по городу, прикладывался там и сям к бутылке, слушал музыку и любовался, как уличные фонари освещают осеннюю листву. Пожалуй, для меня это самое лучшее - попивать вино и любоваться отблеском фонарей на кронах деревьев. Впрочем, обе идеи, моя и Франка, хорошо вписываются в бесконечную дорогу к Млечному Пути. Так сказал бы Су Ши.

(Су Ши был бы на моей стороне, хотя от хорошенькой наложницы с маньчжурской анашой он бы, я думаю, тоже не отказался).

01.11

В конце концов, цыганская живопись, листья у цыган - вот это определилось.

02.11

Выпивали с Машей Серебряковой. Она очень точно выразилась о нашей жизни в Берлине - сказала, что в ней есть оттенок смирения. (Типа, больше уже ничего не будет).

Р.8. Год спустя выяснилось, что «больше» будет. Да еще как!

03.11

Кручения зеленого и коричневого на «Портрете Леши Беляева» и на других картинах. К ним можно было бы применить не только «Вихри враждебные веют над нами...», но и отрывок из моих «В дебрях Центральной Азии» (навеянный фразой Делеза):

Один удар за все удар,

Одна Москва за все Москва.

05.11

Великие художники-изобретатели, неуемные ебана-ты, головоломы, головорезы - Дюшан, Леонардо, Пармиджанино, Якучу. Конечно, между Дюшаном и Пармиджанино сходство увидеть легче - эти алхимические, эротические коннотации. Не то что тихий буддист Якучу, всю жизнь возившийся с «паранирванами овощей». И все же, когда я гляжу на его «Малайского какаду», в этом сочетании скрупулезной дотошности с орнаментальной условностью - нежнейшие белые перья и зависающий в воздухе персидский декорированный насест - я чувствую там весь Восток, сказание о Востоке. Подобно тому, как мы вкладываем в астролёты пластины с изображением человеческой расы, можно бы хранить капсулу с репродукцией этой работы где-нибудь в снегах Гренландии, как память о Востоке.

06.11

Я сидел в мастерской поздно вечером. Начал подмазывать «Лешу Беляева» здесь и там, еще раз прописал деревья и решил, что, как бы то ни было, картина закончена. Выпил чаю, уже собрался уходить, и вдруг у «Леши Беляева» мне пригрезился маленький ярко-красный мазок, следующий контуру горы - ничем не обусловленный (разве что, левыми взглядами самого Беляева), этакий пунктум, стрелочка в стиле Бэкона. И конечно, этот мазок, когда я его сделал, прямо из тюбика, оказался интригой всей работы. Самые легкие, свободные жесты приходят в голову, когда уже собираешься уходить. Вот что интересно - такое способствование, наркотизация условием «когда надо уходить». Впрочем, я ведь и живописью занялся, когда уже надо начинать думать о «собираться и уходить».

Да, «свободные непроизвольные метки» Бэкона, незначащие штрихи - самое чудесное, незаведомое в его работах, эти опорыши, будто указывающие путь из лабиринтов плоти к свободным лазоревым пространствам. В своих текстах я называл их «немотивированными сравнениями», «горечавками» (это такой альпийский цветок). Или по-другому - «все самое лучшее боги дают даром».

А «Леша Беляев» неплох - безумная черно-зеленая листва, пионерские горы, огнеупорное лицо самого Беляева и маленькая красная тряпочка. Бантик-метка, которая должна вывести картину из нее самой, из ее рисунка, колорита, композиции - все это становится неважным. Когда метка делает один лифтовый, зависающий шаг, будто шаг Левандовского, и тут же возвращается назад, к шершавости своего собственного цвета и фактуры. Ну, вроде как стакан хлобыстнуть, встрепенуться свободно, вокруг оглядеться и опять сгорбиться за рабочим столом.

Сага о мексиканцах

Когда я на днях задумал свой автопортрет в украинском костюме, то сразу понял, что он навеян творчеством мексиканских муралистов. Но не мог сообразить, кого именно из них - чью картину я видел последний раз в Музее Совр. Искусства в Нью-Йорке. Сикейрос? Нет, не Сикейрос. Посмотрел в интернете репродукции всех троих - вроде, Ороско. Взял вчера в библиотеке его каталог - да, именно он! Раздумывал о его фигурах, возвращаясь на велике поздно ночью под придыхания Ковердейла из «XVI Й1е 8иаке». Что-то ковердейловское проклюнулось сейчас и в моих работах - от подросткового слушанья рока, от тогдашних неумелых, от руки исполненных «психоделических» плакатов в общаге. И в Ороско есть нечто от этого, особенно в его многочисленных, загроможденных фигурами композициях, где ему явно изменяет вкус. Все оно вышло из одного источника (греза о правильной, хорошей революции) - Эрнст Неизвестный, Ороско, обща-говский рок, продвинутые оформления советских НИИ. Революция - но не ленинская, а мексиканская, что-то от крестового похода детей. Правда, потом залупающийся Уго Чавес.

07.11

После работы глотнул вина и покатил домой, слушая в наушниках хард-рок - на этот раз «8ахоп». Была теплая сырая осенняя ночь, подобная тем, когда мы перлись с Перцами и Музыченко пешком с Фонтана в центр. А теперь я мчусь на велике мимо Ангела Победы, именуемого по-немецки 8фе1$аи1е. Наверное, это и есть то, что называют «странствиями в бесконечном через превращения».

09.11

Приехал в Рим. Долго гулял, сбежал от туристов вниз, под набережные, к болотистому мелкому Тибру. Поразительно, что там никого, в нескольких шагах от Ватикана. Только редкие кусты, какие-то тряпки, доски, изредка -клошары в палатках. Наверное, такая же запущенность была еще во времена Микеланджело. Но вид через реку наверх, на противоположную набережную, был прекрасен.

10.11

Мне кажется, древние римляне были очень несчастны. Они боялись смерти, но вели себя как дети, все время стараясь танцевать, порхать. Такое легкое, эльфическое начало - именно у суровых, ответственных римлян, не у веселых, общительных греков.

Кто он такой,

этот парень в коротких штанишках-штанах без помочей,

кто он такой -

он шипастую куклу сжимает в руках?

А волосья-то ветер клокочет.

Да, судорожная легкость, нарочитая, заигранная эль-фичность, но мне как раз этим римляне нравятся.

Я возвращался по виа Мерулано, дело шло к вечеру, начинало смеркаться. Влажные кроны платанов, их запах, отблески машин - все это была абсолютная Одесса, ул. Пушкинская! Что я могу записать по существу - хоть в Риме, хоть в Берлине, кроме вот этого заветнейшего упоминания об Одессе?! И такие записи с годами будут появляться все чаще, пока не сольются в одну-единственную запись. Абсолютный Гоголь в Риме, абсолютная ебаная Одесса.

11.11

«Моисей» Микеланджело - прямо ударило в глаза, насколько это генитальная скульптура. Изо лба торчат две залупы, левая рука роется в паху, правая - перебирает длинные пряди какой-то мохнатки. Да и весь его напряженный козлиный облик. Особая экстравертная, восставшая позиция между античной скульптурой, которая все показывает, но ничего такого не имеет в виду, и христианской, ничего не показывающей. Поразительно, как Микеланджело почувствовал эту еврейскую традицию, брызгающую спермой под простынями. До всякого Розанова.

Рядом со мной скульптурой Моисея любовалась большая итальянская семья, попутно два подростка лет 15, братья или кузены, стоя позади, заботливо, я бы даже сказал, более чем заботливо, расчесывали руками волосы своей сестрицы, примерно такого же возраста или чуть старше, потом начали заплетать ей косы. Это тоже выглядело как ветхозаветный ритуал, что-то из Книги Судей, будто они готовятся ее отдать каким-то филистимлянам. «Ага!» - подумал я в связи со своими размышлениями о лобковых темах Моисея. Хотя что, собственно говоря, «ага!»?

12.11

Римское сознание - очень древесное, произрастающее, сельское. Окружение греков все-таки было скудным, засушливым. Их боги больше носились в пространствах между горами и морем, были ветром, облаками. А римские боги - лоза, ствол,стовбур.

Музей в Черветери - то, что вытащили из этрусских гробниц. Всегда радостно взглянуть на греческие вазы и эти знаменитые пары на крышках этрусских урн: улыбка, рука на плече. Вряд ли они хотели этим сказать, что муж с женой будут так же радоваться друг другу в загробном мире. Скорее - то, что само событие этой радости, случившееся, случавшееся при жизни, важнее их исчезновения.

«Заметки, пронизанные старческим лиризмом». Так высказался какой-то отечественный рецензент о последнем фильме Ларри Кларка «Девушка из Марфы». Дескать, картине нельзя отказать пусть в старческом, но лиризме. Который потом переходит в старческий маразм. Но для нас это будет всего лишь перевал через вершину.

Этот фильм победил здесь в прошлом году. А сейчас Ларри Кларк возглавляет жюри конкурса, в котором будет наш фильм. Даже участие в этом, я считаю, величайшая честь!

Но забавно, что попав на Римский фестиваль, я не шастаю по просмотрам, а валяюсь вечерами в гостинице, смотрю в компьютере старый фильм Ван Сента «Ма1е N00116» и обливаюсь сладкими слезами. Потому что свет - его не обманешь, и он не способен обмануть. Уличный свет или ольховый. Старческий лиризм - Ван Сент, Кларк, Кассаветис.

13.11

Вечером на премьере «Трудно быть богом» Сокурова в позорно полупустом зале. Да и сам фильм - нагромождение хлюпающей грязи, средневековых шляп, каких-то чугунков, костей. Вроде «Кин-дза-дзы» с изнанки, жизнь на планете Плюк. Но при этом, конечно, Христос... - в самом деле, трудно ведь быть богом. Фильм напыщенный своей насыщенностью. Прав был Кабаков, когда писал о провальном русском стремлении сказать все сразу, в одном эпохальном произведении, на все времена. Нельзя делать «последних» больших работ, тем более к старости. Наоборот, чем старее, тем легче все должно становиться, этаким Анакреонтом, Алкманом. Старческим лиризмом.

14.11

Галерея Боргезе. Тициан, «Любовь небесная и Любовь земная», он написал ее в расцвете молодости, в 24 года. И напротив - «Венера, перевязывающая кудри Амуру», 51 год спустя. Запредельная картина! Это уже не платья раскрашивать, сама субстанция багровости перекатывается по холсту. И еще композиция - лук в руке Венеры и золотая лента от головы Амура вертикально вверх. 1оспо-ди, какой путь проделал этот человек! И ведь он прожил потом еще одиннадцать лет, и прошел еще дальше!

Живопись это Деду,

Деду это кент.

Ему говорят: « Деду, надо зайти в тень!». « Деду, возьмите шаль!» Но он ничего не отвечает из глубины дубравы. Ему говорят: « Деду, вы будете сами ответственны за это!». Он согласен.

Последующие несколько дней, в связи с показом нашего фильма и его премированием, прошли очень смутно. Каждый день с утра я сидел в одной и той же кафешке рядом с гостиницей, опохмелялся пивом, слушал в плейере Еес! 2ерреШп и размышлял о параллелях их музыки с живописью Тициана. К сожалению, ничего из этих размышлений не записал.

18.11

- Глядя на истекшее лицо молодого человека...

- Да ведь ты же сам его нарисовал, сам истек белилами, подкрасил пятна розовым. Это место, где живопись сходится с рок-н-роллом.

- Но не «Балаганчик»?

- Нет, не «Балаганчик».

19.11

Перечел несколько страниц дневников Гробмана, а потом, у него же в «Зеркале», дневники Холина. Одно и то же почти - списки имен: пришли эти, зашли к тем, встретили того, и так до дурноты. Будто муравьи какие-то, постоянное обнюхивание усиками. Конечно, им было тяжело реализоваться (глупое слово), и они вынуждены были держаться единственной возможной институции -дружбы. Точнее, Знакомства. Учитывая, что большинство из них достаточно успешно крутилосьу союзо-творческих кормушек. Я вспоминаю нас в Одессе в молодости - тоже глубочайшая потребность в совместности, ежедневных встречах. Но придаваться этому с такой же страстью в 50 лет! А где же старческий лиризм?! Японии на них нет, концептуалистов позвонковых!

Р.8. У меня на полке «Левиафан» Гробмана стоит рядом с «60-е - 70-е годы» Кабакова. Вот тут и понимаешь разницу. Кабаков единственный из них не перечислял знакомых, но сводил их к уровню персонажей, типов. При том, что все они являлись, в общем-то, одним и тем же типом, напряжением, систолой между надзвездным Шефнером, толковым Коганом и суетливой Луниной.

20.11

Я подумал, проснувшись среди ночи, что темой третьей части нашего фильма должна стать не эротика (предложение Сильвестрова), в которой я ничего не понимаю, но Бог - в котором я как-то разбираюсь. Садится ребе в кресло на ул. Пушкинской, 55 и говорит: «Достаточно того, что Он есть».

Р.8. Разговоры об эротике крутились еще в Риме, когда я сетовал - как стыдно, что Ларри Кларк будет смотреть наш фильм, ведь он совершенно асексуален. (Потом передали, что Ларри Кларк посмотрел, и, вроде, ничего, понравилось).

Продолжая думать об «успехе» нашего фильма - возможно, он связан с какой-то новой ситуацией бытования текста. Книг ведь сейчас никто не читает, даже стоящие люди. Чтение Кирилла Медведева в интернете я не считаю - то не чтение, а коммуникация. Мои книги читает порядка 2,5 человека. Книги Ильянена, которого я полагаю лучшим сейчас автором на русском - человек 30-40, наверное. А тут вот форма кинодекламации.

Немногие знают, что в берлинской тюрьме Моабит камер нет - только ниши в стене. Когда-то сидели в них антифашисты. Потом всякий люд - фашисты, крими-налыцики, противники социалистического строя. Есть среди них, впрочем, и хорошие люди, которые сидят добровольно, чтобы показать свою выдержку. Капитан Татаринов, например, - тот самый Саня из «Двух капитанов», помните, наверное?

Тем временем мой отец вместо нашей крохотной дачи приобрел подобие фермы - с внутренним двором, окруженном пристройками, какими-то амбарами, сараями, выгоном для лошадей. Я побывал там и уже начал прикидывать, как славно смогу со временем, получив это в наследство, устроить здесь себе мастерскую. Перекрыть, скажем, весь внутренний двор стеклянной крышей. Тут, правда, выяснилось, что во всех этих пристройках живут другие люди, двор поделен вдоль и поперек, выгон с лошадьми тоже не наш. Даже уже не знаю, что именно там принадлежит нашей семье. От мыслей о мастерской пришлось отказаться.

Старая сказка (по У Чэнь-Эню, Гайдару и Мединскому)

Войско хитрых, веселых крылатых обезьян захватило магазин игрушек. Радостно танцуют они там и мажутся красками. Но явилась полиция - обезьяны в узилище, оковах, их бичуют. Дети, малые дети - они ведь всегда на стороне обижаемых - в тайне готовят освобождение обезьян. Но нет - появляется Божий Ангел, он сходит на обезьян, потом шествует к детям: обезьяны передали, что нечего более о них печалиться, сами они виноваты своими бесчинствами. Ну да ладно, будут теперь они деревья окапывать, работать в оковах, вину искупать Трудом и Любовию к Родине. Добрые дети, услышав такое, свой отряд создали, тоже деревья окапывать - во имя Труда и Любовии к Родине. Годы прошли, и про Труд уж забыли, но всё так же в отрядах они, обезьяны и дети - всё копают под Солнцем с Любовию к Родине. Слава Божьему Ангелу!

22.11

Несчастье Украины, о котором мне даже больно писать. Надо смиряться и жить дальше. Я думаю, жили же немецкие эмигранты при Гитлере. Но это длилось всего двенадцать лет, а с Россией - уже больше, и края не видно. Испанская эмиграция? Что-то в таком роде. Но франкистская Испания была маленькой страной и совершенно никому не собиралась угрожать.

[Здесь и далее я опускаю большую часть записей, связанных с событиями Майдана и Революции Достоинства]

23.11

Ретроспективная выставка Мерет Оппенгейм, прославившейся своим сюрреалистским «Меховым завтраком». Работящая немецкая художница из берлинского района Шарлоттенбург, но кидалась всю жизнь из стороны в сторону, подражая то Эрнсту, то Арпу, то Магритту Что такое вообще «сюрреализм»? Это ведь не игровая комбинаторика (приставить к столешнице литые куриные ноги), но путь изменения сознания, вовлекающий и автора, и зрителя. Путь, который прошли Миро и Поллок. Оппенхайм так и осталась в стабильном мире комбинаторного дизайна.

Перед тем как лечь спать выпил глоток вина. Я лег, закрыл глаза и подумал, что самое лучшее, самое правильное чувство, которое я испытывал в жизни, было в ранней юности, когда совершенно пьяный забираешься в кровать, закрываешь глаза, и тут начинается головокружение, именуемое «вертолетом». При «вертолете» самое главное, чтобы не стошнило. Но при «вертолете» же ты будто входишь в пещеру вечных изменений. Правда, со временем ты приобретаешь опыт и «вертолет» тебе уже не грозит.

Да, Дионис, Дионис! (с иронией). Иди, развивай свой сюжет! Пусть мы, с нашими чудесами для третьего класса, опять должны будем мучиться!

24.11

Колесо велосипеда с шорохом прокатывается по сухим стручкам акации - оп! оп! Это еще веселее, чем подбивать, подшаркивать их ногами, как в детстве. Главное - не пытаться раскрыть, надорвать такой стручок. Несмотря на кажущуюся сухость, внутри у него, между семенами, окажется немного желтоватой пачкающей кашицы, по виду и запаху напоминающей собачье дерьмо.

26.11

В мастерской. Мои картины. Огромная серия картин под названием «Ой, не могу наглядеться!» (воображаемое).

03.12

Ехал на велике ночью, слушал музыку, и время от времени, насколько было возможно, подмахивал в такт рукой. Впереди меня шел чудак и тоже слушал музыку в плеере - он приплясывал, вихлялся, задирал голову. Обгоняя, я поощрительно помахал ему, как бы соединяя этим жестом свою мелодию «Веер Ригр1е» с той неведомой музыкой, что играла ему.

04.12

- Потрясающее ритмическое разнообразие японской живописи в работе кистью. Я восхищаюсь им бесконечно. Меня уносит! Меня уносит!

- Но зачем же, ты просто используй это! Делай что-то на заказ, делай что-то на заказ!

- Не могу делать на заказ - мне никто ничего не заказывает!

- Только смерть-смертушка?!

- Только смерть-смертушка!

07.12

Проснулся на рассвете, смотрел фильм Йоргена Лета «66 сцен». Это не столько про Америку, сколько про бесконечную изменчивость мира. Я вспоминал не нашу поездку с Ирвинами через все Соединенные Штаты, но возвращение с дачи в Одессу поздним вечером: распахнутые окна, позвякивание троллейбусов. Впрочем, так ведь всегда. Читая Пруста, каждый созерцает не Камбре, но свою собственную Дачу. Потоки занозистых корпускул памяти, летящие сквозь мир. Но одновременно они и самые теплые, самые гладкие, самые сладкие тельца.

Суббота, солнечное зимнее утро. Пробежка, в наушниках рубит «МоЮгйеас!». Слева по асфальту несется моя легкая тень. Черт возьми, я бы еще смог бежать в атаку рядом с Одиссеем и Ахиллесом. Я всегда буду бежать рядом с ними!

08.12

Вчера пришлось посмотреть два очень плохих спектакля. Сначала - ледовый «Волшебник из страны Оз», поставленный секцией фигурного катания, где занимается Анюта. Потом - чтение Дельфинова в Панда-театре. В первом случае меня спасал глинтвейн - я сидел на лесенке над толпой, прихлебывал из стаканчика и жевал попкорн. Толпа, крутившаяся в желтом сиянии у палаток со снедью, смотрелась великолепно. На чтении Дельфинова вид толпы меня уже спасти не мог - это были тупые, ослоумно хохочущие насельники русского Берлина, поклонники Ками-нера и Гришковца.

10.12

Пастернак, который ярился, что его имя внесли в подписи писателей, требующих расстрела Тухачевского. Съездил в Москву - вернулся успокоенный, ему сказали: «Так надо!». Не правда ли, Вадик? Ах, ты подписываешься под другими письмами, в защиту? Ты в самом деле веришь, будто в этом есть разница?!

Саша Бренер как-то рассердился, увидев у меня фотографию Пастернака, рыдающего над гробом Маяковского. «Что ты оставляешь у себя всякую хуйню, и она стоит тут, все загораживает?!»

13.12

Читал про японских художников начала XX века. Все они были членами каких-то групп - с французскими названиями, с традиционными названиями... «Пусть недолго существовавшие, эти группы позволили... и т. д....» - пишет исследователь. Впрочем, что там Япония - в России в начале века было то же самое, если не круче. А вот вокруг меня не было никаких групп. Кроме одной единственной... Как, наверное, это здорово - быть членами разных группировок, спорить... Концептуализм проклятущий все испортил.

15.12

Усталый, обессиливший возвращался из Кельна после показа нашего фильма. Накануне ходил на Гутенберг-штрассе, где я прожил два года. Имя Гетца на двери уже не значится. Имя украинских ребят со второго этажа -тем более. Сегодня пришлось в 12 с похмелья убираться из гостиницы. Гулял до поезда, до 6 вечера. Даже не знаю, как я это выдержал. Спасла бутылка домашнего кальвадоса, подаренная Сильвестровыми.

16.12

Бирмингемский Орнамент

Персонажи, бегущие по всему миру. И за каждым углом их ждет какой-то новый фашист, уличный учитель. Миро тоже бежит? Ребе тоже бежит?

18.12

С. редко отвечает на мои письма. Наверное, считает меня интеллектуально далеким - в смысле, «недалеким» политически и философски. В самом деле, я не «левый», на пролетариат мне насрать. Впрочем, это такой же пролетариат, как я - «пролетариат»... Все эти поиски пролетариата на заводах, забастовках...

Вот украинский шахтер говорит: «Я не верю! Ну не верю я, что человек может стоять там на Майдане в Киеве бесплатно!». Всё, на этом пролетариат заканчивается. Конечно, они могут требовать повысить зарплату, но пролетарий, который не способен к политической забастовке, Всеобщей Стачке - уже не пролетарий. Это, кстати, в фильме Басковой хорошо показано, они там все время жужжат: «Никаких политических лозунгов! Никаких провокаций!» А может, пролетариат всегда был такой? Кто же тогда был готов стоять бесплатно? Матросы? Крестьяне? Студенты? Наверное, этот вопрос как-то уже исследован, только я об этом не знаю. Вот почему С. так редко отвечает на мои письма.

Разглядываю деревянные статуи синтоистских богов. Мне чудится в них какая-то связь между «голосовать» и «умирать».

19.12

Набрасывал «Датскую королеву» - акрилом, потом маслом, на оргалите. Был момент, когда повеяло чем-то интересным, но потом это опять ушло. Все время натыкаешься или на собственное неумение или на сходство с чем-то. Смотришь, будто пытаешься себя самого вытянуть за волосы. Ну что делать - не бежать же мне теперь назад, туда, где все тянут за волосы друг друга.

20.12

Сидел у себя в Моабите, окруженный чередой людей, дел. Среди приходящих были те, которых я любил когда-то и хотел бы любить вечно, и те, которых я должен бы любить сейчас, но у меня уже нет на это ни сил, ни времени. Внезапно в окно заглянул с улицы Никита Алексеев. «Между прочим, сегодня солнечное затмение», - сказал он своим обычным невыразительным тоном. Мы выбежали смотреть. Это было даже не затмение, но какая-то гигантская инверсия. Огромный черный шар солнца метался над нашими головами. Лишь кое-где мы видели на нем светлые, будто дымчатого латекса, пятна.

21.12

Я опять подружился с Путиными. Большое пати - Путин в ударе, шутит, мелькает здесь и там. Я сижу в сторонке, но П. подходит время от времени и ко мне с какими-то дружелюбными замечаниями. К концу вечера П. предлагает экспромтом:

- А не махнуть ли нам всем сейчас самолетом в СПб?!

Я отнекиваюсь - дочка с женой утром улетают в Израиль, надо их проводить, бабушка очень плоха, болеет. Путин со своей Людмилой (они тогда еще были вместе) делают заботливые лица:

- Может, помочь как-то?

- Да нет, ей уже 94-й год, очень стара, чем тут поможешь!

В конце концов, вся компания решает отправиться куда-то еще выпить и закусить, а там видно будет. Мы с Людмилой Путиной оказываемся сзади всех. Людмила что-то каламбурит про художников, дескать, хочет о них заботиться:

- Угодники должны быть бедны как Нагольники, а Художники - сыты и обогреты, хоть и страстны, как Угодники.

Наклонившись, с кряхтением завязывая шнурок, я возражаю ей, что бедность и художникам обычно впрок.

Суарес с каждой игрой забирается все выше к футбольным небожителям. Сегодня - еще два гола и голевой пас. Второй гол - шедевральным крученым ударом. Он рвет и мечет и бежит, как Сунь У-кун! 19 голов в 12 играх!

22.12

Читал старые заметки Драгомощенко, который упоминает, что предпочел бы «всему» - чему-то там культурно значимому - «четверть запиленного диска Дженис Джоплин». Вспомнил, кто-то писал про нее, что она поет так страстно, будто удушает саму песню. Послушал «Зиштегйше» - действительно, лето, стонущее в своих собственных пресветлых объятиях.

23.12

Появился Франк. Рассказал, что на днях у него стащили ноутбук со всеми писаниями за несколько лет. Я попытался его наскоро утешить, а потом, по своему обыкновению, пустился в длинные воспоминания об Одессе, о том, как Нина Марковна учила нас украинскому языку и пр. Закончил констатацией, что я сам ничего не понимаю в нашем фильме.

Утром решил отправиться загород. В вагоне метро напротив сидел бомжеватый тип, пахнущий. Он сам это знал и посматривал вокруг с этаким вызывающим смущением. На одной из станций зашел «узаконенный нищий»

- просящий подаяния под видом продажи никому не нужной газетенки. Народу было мало, никто не реагировал. Только мой бомж подозвал его и дал 50 центов. Что это было? Искренняя солидарность обездоленных (сегодня я тебе - завтра ты мне)? Или все тот же извиняющийся вызов: пусть я воняю, зато милосердие меня не покинуло?! Впрочем, это ведь почти одно и то же.

24.12

Мы спорили с Ингой о Делезе. «Он все сочиняет, сказки рассказывает!» - возмущалась она. Конечно, сочиняет - вроде Кастанеды о Доне Хуане. Только это сказки, которые могут вести тебя. История о «юноше с подстриженными кудрями», которую я выдумывал в детстве, чтобы не бояться темноты. «Не бойся, не бойся! - говорил Юноша с подстриженными кудрями принцессе Повилике, - ведь я с тобой!». И так забывал он, что сам боится

- спасал принцессу, преодолевал страх, шел дальше в темноту. Сказочка, которая становится Путем. Сюрреализм настоящий. Такие сказки рисовал Клее.

Если Моряк с Водяной Петлей получится, мы будем ждать правильного момента - будто рассвета или заката будем ждать, чтобы поставить на нем самое главное: эти два розовых пятна. Как ждал я ранним утром, когда в воздухе еще нет пыли, момента, чтобы поставить, сфотографировать силуэты жертв Хатыни и жертв Катыни на холмах в окрестностях Кейптауна. Пока не поднялась пыль. Если все идет верно, ты обычно ждешь один - но

все равно с таким чувством, будто ждет все человечество или уж, по крайней мере, вся команда старого Пекода.

27.12

Техника «хабоку». Сначала мажешь пятна туши в случайном порядке, потом пририсовываешь к ним какие-то детали. Добавляешь траву, крышу хижины, ствол дерева. Маленьких человечков всегда хорошо добавить. В общем, чтобы папа был доволен. По телефону ведь всего не расскажешь.

Памятник мне - морячок, чья тельняшка переходит в опрокидывающийся на него самого гребень волны. Я не знаю, кто надоумил его сменить мой обычный джемперок на тельняшку, я не знаю, как выживает он, как питается, кто приносит ему рыбу. Но все-таки я вижу его - мое собственное существование - там, у кромки морей, таинственных причалов, охристых островов с набухшими венами.

28.12

«Чтобы в ходе мира не было перерывов и память о Небожителях не утратилась, бог и человек вступают во взаимоотношения под видом измены, в которой забвение всего, поскольку измена - лучшее из возможного».

Так пишет Гельдерлин. Мне кажется, мы изменяем бытию ежечасно своим невниманием, небрежением, забвением - и смерть, абсолютное забвение, кладет конец этому предательству, восстанавливая сияние бытия. Так мы храним отдаленность богов, отдаленность революции. Отдаленность искусства, когда авангарда уже не существует.

Отдаленность искусства, храня его под покровом концептуальных сплетен, - так сказал бы Альберт. Ну это уж нет! Он полагает, что их убогий, лживый, общитель-

ный концептуализм хранит великую честность искусства, поскольку не претендует на нее. Однако с искусством история человечества становится совсем другой. Потому что искусство есть Путь непосредственный, деяние и превращение. Но если они исчезают, то Забвение и Измена становятся уже не жертвами, дарами во славу отдаленного, но тупым быдлянским беспамятством, обыденностью бездарного.

Да, это тема Миро - как возможно искусство, когда уже нет Авангарда, нет Революции. Постмодернистский ответ даже не обсуждается. Ответ Деррида, ответ книжки «Мифы о современном искусстве» (Р. Краусс) не обсуждаются.

29.12

Я раздумывал, какую картинку поместить на «экран», разглядываемый Датской Королевой и ее учениками. Думал сначала, нечто вроде контура гор и нескольких сосен.

Вдруг я будто услышал чей-то голос:

- Кабай придет! Кабай напишет!

- А что, он хорошо владеет кистью?

- О, он владеет ею как никто!

(В этом имени мерещится какой-то персонаж из «Моби Дика», но, наверное, голос имел в виду Иана Кабая -французского опорника, лидера «Ньюкасла». Завтра они играют с «Арсеналом». Уж не знаю, как кистью, но своими ногами он владеет классно).

(Ни Кабай, ни я сам так там ничего и не написали. Два года спустя я отрезал от этой картинки Датскую Королеву и оставил только подростков перед пустым голубым экраном. Она стала называться «Мальчики в кинотеатре»).

30.12

Для съемок в Барселоне

Три персонажа, они могут играться одним актером, просвечиваться и ассоциироваться друг с другом, как души у Клоссовского.

- Миро в Барселоне (ставший, успешный художник);

- В. Кондратьев в СПб (ставший, но безуспешный художник);

- Дима Булычев в Нью-Йорке (неставший художник).

Что вообще заставляет человека становиться художником? Он «слышит зов»? Это случайная компания? Это «рыбак рыбака издалека видит»? (как сказала мудрая врачиха-психиатр моему дедушке, когда он сетовал, что, дескать, плохая компания меня сбивает с толку).

03.01

Вместо планируемого тихого Нового Года, получилась обычная смутность и слякоть. 30-го вечером вдруг позвонил Д-кий и пригласил на ужин со свой новой подругой, круглоглазой девушкой Мусей. Кончилось тем, что мы с ним напились, и по причине какого-то несогласия - то ли из-за Украины, то ли из-за его пребывания в свое время в «левом МОСХе», то ли все вместе - я обозвал Д-кого «жидовской мордой», а он вдруг страшно оскорбился и потребовал покинуть его жилище.

На следующий день опохмелился и поперся на встречу Нового Года с компанией Ники в ее кондитерской на Аугустусштрассе. Там произносил длинные монологи, рассказывал о себе, Одессе и Украине - всем, кто хотел и не хотел меня слушать.

На следующий день, опять с похмелья, смотрел советские фильмы. Поразительно, насколько затягивает эта гнилая ностальгия.

2-го числа уже было лучше. Смотрел «Песни Мандре-на» - легкость и свет, как если представить себе юного, веселого, 15-летнего Сашу Бренера, и без всех его чернушных, неврастенических закидонов.

04.01

«Ты пишешь не картину, но площадки созерцания». Да, не «площадки обогрева», каку «Медгерменевтики» -не теплый коммунальный пердеж.

Этакая старая карга (Сога Шохаку), что расставляет заливки на камнях, на деревьях мазками кисти, именуемыми «удар топора»:

- Может показаться со стороны, что меня интересуют тени. Но вы у меня попляшите - тени меня не интересуют!

05.01

Наткнулся в интернете на фотографии светского празднования 80-летия Булатова. Полный паноптикум! В стиле певицы Валерии. И это же надо, в 80 лет, заканчивая жизнь, оказаться в такой банде. Зачем? Пытаясь доказать, что ты не менее крут, чем Кабаков? Господи, а я ведь вступал в этот круг с грезами о Ли Бо и Хакуине!

07.01

Стихи к рисунку в стиле укиё-э:

Вот и лето прошло, словно и не бывало, Ходорковского выпустили из Стамбульского плена, Неразличимая ясность лиц Утамаро -

Лиса, оборачивающаяся через колено.

Еще одно на японскую тему:

- А он - громоздкий и жестокий...

- Кто? - Гэндзи-принц.

- Но все же не христианский прессинг?

- Нет, не христианский. Шум линии в ночи

и ткань, что обернулась вкруг колена.

- Ау меня сколько звезд? - спросила Света.

Или спросила Лиля?

Ох уж эти японские ткани, звездочки и пояса!

09.01

У меня гостил Франк. Пришли Михайловы. Потом еще Бритта, свояченица Франка. И даже по скайпу подключился Малышкин. Мы кричали друг на друга из-за Украины. Вперемешку на русском, английском и немецком. В этом было какое-то веселое отчаянье. Напился, конечно. Когда все ушли, читал себе вслух Клюева и Блока, потом вслух разговаривал с Богом.

На следующий день пришлось сильно опохмеляться. Сидели с Анжелой в Иозеф-Рот-кнайпе на Потсдамер-штрассе. На обратном пути танцевал в метро.

(После этой посиделки у меня в мастерской по Киеву и даже по Москве пошла байка, что мы повздорили с Михайловым из-за Украины, и я в отместку исподтишка нарисовал ему на пальто маслом георгиевскую ленточку. Правда заключалась лишь в том, что Вита Михайлова вляпалась в оранжевую краску и пришлось ее оттирать).

11.01

Заглянул на сайт «Имарат Кавказ», прослушал, в частности, лекцию «Почему христиане попадут в ад». Очень убедительно - мне всегда нравится эта улыбчивая убедительность исламских проповедников.

Перед сном еще посмотрел фильм Хидэаки Анно «Любовь и попса», совсем другой по сравнению с его «Ритуалом» - как бы реалистический, социальный. Однако вовсе не про «платные свидания», практикуемые девочками-подростками (так было сказано в аннотации), но про непостижимую для нас японскую хихикающую непосредственность, с которой они готовы делать самые одиозные вещи.

Проснулся среди ночи и стал думать о палестинцах. Будто кто-то задал мне настойчивый вопрос: а как ты относишься к палестинцам? О, конечно, это было связано с тем исламским проповедником на запрещенном в России сайте «Имарат Кавказ». Палестинцы, возникшие для меня ночью как пересечение ваххабитов с японцами. «Фрактальные ваххабиты» - был у нас с Васей Кондратьевым такой рабочий термин. Так как же я отношусь к палестинцам? С большой симпатией, как к двоюродным братьям, я бы сказал. Вовсе не потому что, подобно большинству европейских интеллектуалов, отдаю им правоту. Просто есть у меня двоюродный брат, сын «дяди Изи» -народ Израиля. И есть у него свой брат, с которым он все время не в ладах - палестинцы. За столько лет их ссоры я уже проникся и к тому, и к другому. Хотя благословенный сын дяди Изи мне все равно будет ближе Исава.

Потом попытался набросать пару строк о поезде, подъезжающем к Одессе:

Когда агат и Пятый съезд

вступают в стрелок кутерьму,

когда он - Ленин, Европы мудрец,

тогда шатающемуся ему

что может говор подъездной моей Одессы рассказать? Когда он молот и кузнец, трясомый сумраком вагон, что гонит пред собой рассвет, желтея пятнами окон.

Одессы крик, Одессы стон...

(Одесса-Подъездная - пригородная станция, там поезда идут прямо вдоль окон цехов завода им. Январского Восстания).

Ну да, в стиле Пастернака:

Когда он - Поллок, когда - палач?

Так начинаются «Цыгане»...

О, я только что понял!

Когда он, Поллок, - палестинец...

Теперь все стало на свои места.

12.01

Ездили с Анютой в Этнографический музей в Далеме. Вернулись к вечеру, в мастерскую уже не пошел. Смотрел второй тайм «Сток Сити» - «Ливерпуль» (3:5). Два гола забил Суарес, один - отличным ударом с отличного же паса вернувшегося после двухмесячной травмы Старид-жа. О, как потом Суарес показывал на него, как распахнул объятия, как целовал! Потом и Старидж сам забил в комбинации с Суаресом и Стерлингом. Еще один раз Суарес пожадничал с пасом и потом виновато кивал Стариджу, бил себя по глазу. Замечательные ребята! Теперь уже все в строю, и Стиви Джи, и Старидж, теперь посмотрим!

14.01

Я смотрю «Симон Бокканегра» - оперу с крайне запутанным мелодраматическим сюжетом. Внезапно в моем мозгу проносится нечто вроде: «похититель Амалии». Мне грезится этот самый похититель, изможденный, заросший бородой, за решеткой с толстыми прутьями. К сюжету оперы это отношения не имеет - какой-то мусор мыслительный. Но мне кажется, со временем, через много лет, я пойму, кто он такой, этот «похититель Амалии», и почему он оказался в подземной темнице. Мерзко и в то же время удивительно, что соскальзывание в смерть, в откровение может оказаться всего лишь разъяснением о «похитителе Амалии».

Перед началом оперы оркестр играл итальянский гимн - в зале присутствовал президент или кто-то в таком роде. Но я подумал, что можно было бы исполнение каждой оперы Верди предварять итальянским гимном, это будет уместно. И чтобы понять это, не надо ожидать откровения в смерти.

Разбирал старые фотографии - думаю наклеить их на рыбачащего Путина - дескать, отрицает он всю мою жизнь и жизнь моих друзей. Среди фотографий нашел клочок бумаги с цитатой: «Все, что завоевано на войне, отпущено пением и танцами». И то сказать - на большинстве фотографий запечатлен я сам, отпущенный и пьяный, весело демонстрирующий какие-то танцевальные па.

Нарисовал забавную картинку: «Человек с луной», портрет Монастырского. У него над головой - волнистые линии, в руке - серп луны. Макс Вельветов спросил меня письмом, есть ли в другой руке Монастырского, которая не видна, молот. Ответил, что молот тоже есть - серпом он бьет по яйцам, молотом их плющит, а над головой у него знак почтового гашения всех и вся.

И еще одну работу я вытащил сегодня - «Фрагмент ангельского крыла». Хочу вклеить туда фотографию Вадика Фишкина, будет называться «Фрагмент ангельского крыла и фотография Вадика Фишкина». Без всякой иронии, очень трепетно и дружески. Между фрагментом крыла и фотографией на розовом фоне я добавил две большие черные точки-пуговицы. И тут услышал голос: «Ты что, хочешь, чтобы Костюхина отпустили?! В таком виде чтобы отпустили его?!». «Костюхин» - вроде жанрового обозначения коллажа. Но я не могу понять, почему «отпустили». Разве он, стоя у меня в мастерской, не свободен?! Отпустили в мир, в свою собственную готовность? В каком виде?

Костюхин - похититель Амалии?

17.01

Организовал культпоход на выставку Шлингензифа - Маша с Руди, Михайловы, Захаров. Выставка оказалась совершенным разочарованием, худший образчик немецкого политического искусства: банально, крикливо, эклектично. В двухсотый раз экивоки на тему «Вагнер и фашизм», что может быть пошлее? Поют обезьянки в эсэсовских мундирах, и все на таком уровне.

Потом зашли в индийский ресторанчик, там болтали попарно, по интересам: я с Викой - об Украине украинской, Маша с Борей - об Украине рашистской, Вадик с Руди - о каких-то знакомых кураторах.

Снова о режиссере Германе. Пересмотрел «Двадцать дней без войны», самый тихий его фильм - я видел его как-то по телевизору в детстве, и мне запомнилась спокойная фраза Никулина, что по немцам он стрелял, доводилось, но полагает все же, что убитые падали не от его пуль.

Герман - специалист по воссозданию времени, проходам сквозь время. Под конец он решил сделать один большой проход, трудно-божественное Воссоздание. Воссоздание чего? Да неважно - бог воссоздания, бог деталей сам вытянет смысл. Получилась планет Плюк. И еще фраза Ярмольника, что, когда они начинали снимать, под Руматой подразумевался, конечно, Путин. А когда они заканчивали снимать, кто подразумевался? Бывший министр по чрезвычайным ситуациям, а ныне министр обороны Шойгу Сергей Кожугетович?

В голове крутится: «Ты и бог, и поцак...».

20.01

На фоне событий в Украине решило откликнуться и посольство Израиля в Киеве. Оно незамедлительно требует пресечь акты антисемитизма: 17 января вечером на Подоле был избит неизвестными ученик ешивы Дов Гликман, а 10 января, опять-таки от рук неизвестных, пострадал учитель той же ешивы Гилель Вертхеймер. Это обязательно надо было заявить в те дни, когда полиция

выбивает резиновыми пулями глаза демонстрантов. Кто о чем, а вшивый о бане. Я показал эту новость Франку: «Вот за что я ненавижу евреев!». «Все за это евреев не любят»,

- сказал милейший Франк. «Да?!

- с непритворным изумлением отозвался я. - А я-то думал, только я не люблю их за это, а остальные нас не любят просто потому, что они антисемиты».

Р.8. Странным образом евреи не хотят уразуметь, что их вопрос давно уже не является центром мировой истории. Политически, провиденциально вопрос Израиля сейчас лишь побочность к тому, что происходит в Египте, Сирии. В Украине. А не наоборот - как это было в 1947 году. И на этом фоне постоянное ну-дение об ущемлении каких-то дурацких, пейсатых ешиботников в самом деле начинает раздражать мир.

21.01

Я решил окружить мои сияющие «Апатиты» деревьями справа и слева, на манер кулисы. «Чтобы никто не входил, - говорю я себе.

- Чтобы сбрасывать и чтобы никто не входил».

22.01

Разнообразная работа кистью, которую заказывает «смерть-смер-

тушка» (см. 06.12). Это важно помнить! Не изображать лица, камни или деревья, но вот только разнообразная работа кистью. Лица и пр. имеет смысл, только если они перечеркнуты.

23.01

Еще раз о японцах, которые дали мне совершенно другое понимание эклектики. Три эксцентрика из Киото, или японская традиционная живопись 20 века, т. н. «ни-хонга». Свободное отношение к стилю. Начиная с эпохи модернизма, стиль является для нас содержанием картины. Что изображают для нас картины импрессионистов? Они изображают «импрессионизм». Мы даже не замечаем уже, как изобретательно, скажем, компонует пейзаж Моне - по сравнению с Писарро, который, в самом деле, что видит, то и пишет.

Но у японцев стиль остается подручным. Картина, изображающая раннюю весну, должна стать потоком ранней весны, вне зависимости от того, в стиле какой школы она выполнена - официозной «кано», диссиденствующей «нанга», декоративной «ринпа», реалистичной «Маруя-мо-Шиндзю» или несколькими отъехавшими дзеновски-ми мазками. Или в безумной эклектичной смеси всех этих стилей, как у Нагасавы Росетсу. Поскольку картина передает проникновение, проход, а не стиль самой себя. В европейском искусстве, как ни странно, эта повестка появилась вновь только в 40-е, с появлением абстрактного экспрессионизма.

28.01

Сегодня первый день, когда я смог отчасти сосредоточиться. Мазал «Случай на море» и «Желтое небо». Думал об идеале японской «любительской живописи» («нанга»), в которой культивируется не общее профессиональное умение, но моральная выразительность каждого движения кисти. Этос каждого мазка!

(«Любительская живопись» я написал для ясности. На самом деле, правильный перевод был бы «живопись просвещенных» (Ьипфп§а) или «южная школа» (пап§а)).

О каком же моральном качестве здесь идет речь? В первую очередь, конечно, о гордости, достоинстве. Понятно, что когда выписываешь светотень на лице, говорить о достоинстве каждого мазка затруднительно. Отсюда стремление к абстрактности.

30.01

Привиделась история про лебедя - во время охоты подобрали раненого лебеденка, он стал жить в доме в Москве, вырос в забавного ручного лебедя - задирал прислуге подол и все такое. Потом была революция, гражданская война, все погибли, поубивали друг друга. В стиле Алексея Толстого, «Хождение по мукам». Нуда, с характерной для него какой-то неотчетливой талантливой гнусностью.

06.02

Веселая ночная звериная жизнь в Тиргартене. Кролики носятся друг за другом в любовном угаре. Белогрудый лис подстерегает их тут же. Похоже, кроликов это не очень заботит. Даже попасть к нему в зубы - их это не очень заботит.

Я уже третий день работаю в «Альтернативном Украинском посольстве». Прямо коллизия фейхтван-геровского композитора Зеппа Траутвейна, который забросил свою музыку ради редакторской работы в эмигрантской антифашистской газете (роман «Изгнание»). Сегодня написал «открытое письмо», снискавшее всеобщее одобрение. Мне даже неудобно как-то, непривычно - сообщил людям то, что они и хотели услышать. Понятно, почему в социальной общительности так легко достичь успеха. В отличие от искусства. Просто напиши то, с чем будут согласны другие. Искусство же само по себе - оно не то чтобы «непонятно», но вообще не является мнением, доксой, которую можно разделять и поддерживать.

Это самое мое открытое письмо вошло в топ-рейтинг постов украинской блогосферы. Его прочло, наверное, человек 10.000, не меньше. Это меня радует, но и удручает. 10.000 человек - и текст, написанный за полчаса о том, что все и так уже знают. («Да, я еврей, я одессит, я русскоязычный, но именно поэтому я украинец...»). В то же время и 100 человек, наверное, не раскрыло мои книги, которые я писал по 5-6 лет, мучительно раздумывая над каждой запятой...

Только решимость и дальше продолжать никому не нужные линии. Вроде как звон в ушах:

- Ты что, в мастерской сегодня останешься?

- Нет, почему?! Нет, почему?! Троллейбус в Крыму! Троллейбус в Крыму!

(Тогда это еще было просто совпадение, тот самый мыслительный, галлюцинаторный мусор вроде «похитителя Амалии).

07.02

Я гляжу, как японский художник Екои Кинкаку изобразил в стиле «хайга» своего друга, поэта Тана Тайги. Три овала, слегка перекрывающих друг друга, к верхнему пририсованы уши. Этакая «жопа с ушами». Примерно в такой же эстетике, только пастозно, Филип Гастон двести лет спустя изобразил своего друга, композитора Мортона Фельдмана. Вот так эти «жопы с ушами» наталкиваются друг на друга через страны и поколения, эта музыка, этот рушащийся хрустальный звон.

08.02

Грязный, мятый, скомканный свитер, который я надеваю на себя. А скомканный он потому, что состоит из разных мелодий - от божественных блюзов Ее<1 ХерреИи до какой-то глупой, но задорной песенки украинского сопротивления: «шд суд народний, трибунал, шде кожей регюнал...».

Я пошел к буфетчице, стал просить у нее еще одну бутылку пива. «Нет, ни фига! - сказала она. - И так уже пьян! Дам следующую, только если выпьешь пива пополам с колой». Многих корежит от этакой смеси, но баварцы ее пьют, нечто вроде варианта напитка, именуемого КасИег. Я порой тоже пью ее с удовольствием. Но не сейчас же, когда на мне свитер, скомканный из множества мелодий!

13.02

«Перед нами геометрия, декоративность. И если она встречается с животным, если она сама становится животной, то не следуя форме животного, а, наоборот, устанавливая своей ясностью, самой своей неорганической точностью зону неразличения форм. Она обнаруживает

помимо прочего высокую духовность - духовность тела».

Это цитата из Делеза. Я нарисовал под ней абрис кашалота, добавил ему большие красные треугольные зубы и подписал: «4-й Моби Дик».

15.02

Видел свой текст в фэйсбуках, где по тысячи лайков. Я думаю, общее число прочитавших можно поднять до 20-25 тысяч минимум. «Лучшие» дела моей жизни:

- текст о Диме Булычеве, который не прочел никто;

- и воззвание об Украине, которое прочли 25000.

16.02

На рассвете предстоит штурм немецкого укрепления на берегу моря. Моряки нас должны поддержать, но бой все равно обещает быть кровавым. Последний бой войны, и шансов уцелеть, как всегда в таких боях, немного. Договорились с моряками, что атаку начинаем в пять утра, в утренних сумерках. Когда я проснулся, на часах было только четверть пятого, но уже совсем рассвело, и розовый диск солнца блестел в барашках волн. Распорядился срочно будить бойцов и готовиться к выступлению. Завтрак раздали сухим пайком.

По дороге домой слушал «Ехрге$$юп» Колтрейна, остановился на обочине Тиргартена полюбоваться веселым гоном двух кроликов. Лисы рядом не было. Я был лисой.

17.02

На том же самом месте в Тиргартене. В этот раз я слушаю «Ргезеисе» Бес! ХерреИи. Для меня сейчас это лучший альбом рока, даже не знаю, что можно поставить рядом. Вспомнил, как три дня в Риме, вместо того, чтобы бегать по музеям, я с трудом добирался от гостиницы до ближайшей кафешки за углом и там опохмелялся до вечера. Слушая Ьес! ХерреНп и размышляя, что они так же высоки, как Тициан. Что-то рассказывал самому себе о параллелях между ними, но, конечно, ничего из этого не запомнил. И все же - не лучше ли вместо беготни по музеям так пьяно, беспамятно слушать Ьес! ХерреИп? Слушанье, от которого ничего не остается, никаких приобретений, идей. Зона духовного неразличения форм. Тело без органов, за гранью бытия, там, где бытие предстает неупокоенным, ничтожащим небытием. Треугольные зубы Моби Дика. Тимошенко в темнице на берегу пролива Геллеспонт.

26.02

Дома на столе нашел самодельную книжечку Анюты «Дневник Тото - тигра без полосок». Случаются в жизни все-таки странные, таинственные вещи - то, что из груды своих игрушек она выбрала в качестве любимой именно этого старого вылинявшего тигра. Может быть, два самых загадочных чуда, происшедшие в моей жизни. История с этим тигром, о которой я не могу распространяться. И вот теперь - чудо, случившееся с Украиной. Да, еще, наверное, встреча с Сережей Ануфриевым была из этого ряда.

01.03

«Дочери Трои» - узкий формат, темно-серо-голубой цвет, блестки красным, синим, серебром, золотом.

09.03

Новый фильм Паши Пепперштейна. Презентуется на Каннском фестивале. Это даже смесь фильма и инсталляции: во время показа с потолка спускаются дополнительные экраны с проекциями Пашиных рисунков. Речь в фильме, как я понял, идет о нынешних крымских событиях и о Пашиных призывах превратить Крым в особую рекреационную территорию под международным контролем. Возможно, я не объективен, но во всем этом мне видится привкус типичной для Паши блеющей гнильцы.

16.03

По дороге в Америку на похороны отца. Почему-то размышлял в самолете о картинах Звездочетова, тоже ведь каким-то боком соприкасается он с нашей семьей. «Главное в жизни - это родина и мама» - надпись на одной из них. Ну да, которая потом будет на аукционе Овчаренко и на обложке каталога. Понятно, что все это чепуха и мусор черносотенный, но есть в его гербовых композициях одна интересная черта, которую он, возможно, и сам не замечает. Это их асимметричность - если слева, скажем, облачко, то справа - сабелька... Причем, чем больше проработаны его вещи (ведь у него много откровенной халтуры), тем тоньше включена в них эта асимметричность. Подобно восточным коврам, которые всегда включали в себя намеренные нарушения, дисфункции орнамента.

21.03

Нет, если Сога Шохаку работал, он редко появлялся. Он был как Пантормо, сдержанный пятидесятилетний мужчина, он был ебанат, он редко появлялся.

22.03

Подумал, что картина «Елка у Диониса» может быть дополнена картинкой «Лодка у Диониса», по мотивам знаменитого килика Эксекия. Но зачем? Конечно, Дионис лучше нас понимает, что такое аттракцион. Но стоит ли нам так наставительно показывать это, рисовать Диониса в шапочке?!

23.03

Придумал картину со змеями на флаге, вместо цветов русского триколора. Верхняя полоса - чистая, на средней - змеи, скажем, изогнутые, на нижней - прямые.

Это после посещения Бруклинского музея и просмотра выставки об искусстве 60-х в борьбе за гражданские права. Десегрегация и все такое. Параллель к нашей эпохе - когда от нутряного абстрактного экспрессионизма они пытались выйти к чему-то более историчному. Огромный холст Гастона - куклуксклановцы в автомобиле. Занятые распальцовкой, покидающие города. Поет Нина Симоне.

24.03

В Метрополитене. Коллекция живописи Эд о. В основном, «римпа» - Коитсу, Сотацу. Отличный диптих Икэ-но Тайга. Небольшой Росетсу. Знаменитая гонка двух воинов Соги Шохаку на сюжет «Сказания о доме Тайра». Завернул на выставку «Китайская тушь... до наших дней». Увидел два огромных диптиха Венда Гу (это его инсталляцию с известным скандалом порушил Саша Бренер в Стокгольме в 1995 году). Но Венда, оказывается, настоящий художник! Не то что мы, толкунчики-пидорасы.

27.03

Все разглядываю в каталоге живопись Сога Шохаку. Настолько виртуозная, разнообразная работа кистью! Настолько гениально сложены строки, что вытащить сотрудников просто невозможно. Вот бы так в «современном искусстве», где всюду лезут одни только Гутовы, сотрудники.

29.03

- Пусть он уедет! Он все равно уедет через пол года. Пусть живет в Киеве, в Одессе, где хочет...

Мне чудится, будто это мой брат кричит на отца. Наш отец умер недавно. Он прожил почти всю жизнь в Одессе, потом в Нью-Йорке. Он никогда не жил в Киеве.

31.03

Читал эссе о Роберте Мазервелле. Само это имя, я узнал его прекрасным липким летом 1983-го в когорте других имен, что светились как камни в короне - Сулаж, Ротко, Стилл, или стояли опорами собора - Мазервелл, Поллок. Книжка называлась «История современного искусства». Или «История абстрактной живописи». В общем, неважно - про искусство и историю его. Про историю, в которую ты вдруг попадаешь.

Потом, правда, выяснилось, что попал ты всего лишь в систему, запоздало именуемую «современным искусством». Этой системой управляют кураторы, и общение с ними я бы сравнил с тем опытом, что приобрел в дурдоме, когда косил от армии (в том же 1983 году). Психиатр знает, что ты лишь прикидываешься больным. Но само это притворство и вынуждает его считать тебя истинно больным, потому что здоровый человек, дескать, прикидываться сумасшедшим не будет. Ты знаешь, что психиатр знает и т. д. Подставь вместо «психиатр» - «куратор», а вместо «прикидываться больным» - «прикидываться художником». Ты получишь систему современного искусства. С той лишь разницей, что и «психиатр» в ней не является «истинным психиатром», он тоже косит. Но в дурдоме у этой игры была внеположная цель - свобода, отмазка от армии. А какую цель преследует современное искусство, кроме подобия глупой песни «Я обернулся посмотреть, не обернулась ли она, чтоб посмотреть, не обернулся ли я...»?

02.04

И вся твоя живопись - внутрь и вовне, где ты бугорками толкаешь услуги, скажи, чего не хватает тебе, чтоб их превратить в луговые заслуги.

03.04

Наставить видеокамеру на нарисованного Путина. Держать ее, резко убрать вбок. Наставить камеру на Путина, держать ее, резко убрать вбок. Наставить камеру на Путина, держать ее, убрать вбок, показать дешевый турецкий пляж, показать горизонт. Работа называется «Фанни Каплан».

04.04

«Старые дела, старые дела!». Я - Мур, сын Цветаевой. Я делаю копии с греческих ваз. Мне говорит кто-то: «Старые дела! Старые дела!». Я не могу понять - это все происходит до войны, на которой мне суждено погибнуть? После нее?

05.04

Избавиться от живописи в рисовании фигур, Оставить живопись для воспевания лесов.

Куда, собственно, смотрят мои персонажи? Они ведь не презентуют себя, они не в образе, они не знают своего образа. В классическом портрете персонажи, конечно, куда-то и как-то смотрят, однако это смотрение - лишь драматургическая побочность по отношению к репрезентации самих себя. Ну а если изображать чистое смотрение, взгляд? Изображение смотрящего, лишенного его самого - смотрящего за порядком-беспорядком, дежурного по апрелю?

08.04

Вот Зигмар Польке в мастерской -

захламлено там все,

он голову на руки положил -борьба с захламленностью...

Даже не знаю, как писал Польке свои холсты, когда у него все было так захламлено в мастерской. А у Рихтера что, было чище? Да, я думаю, у него было чище.

Это видение приключилось со мной. Это я вдруг положил голову на руки, когда писал письмо Алику Петуку. Он спросил меня, как я считаю, кто из нас лучший живописец - я или Паша Пепперштейн. Я объяснял, что Паша вообще не живописец.

10.04

- Ну что, готов к удару? - это я спрашиваю у фона перед тем, как его перекрашивать. Или - готов к конькобежному катанию? - так еще я могу его спросить.

- Да! - отвечает фон. - Так!

- Тик-так! Тик-так! - подтверждают часы.

Или это только они говорят? Я не знаю.

12.04

Прочел на днях, что Лэнса Армстронга лишили ордена Почетного Легиона. Его сейчас лишают всех наград, за то, что он признался в употреблении допинга. Я помню, как стоял на Риволи, когда финишировал Тур де Франс. Я специально пришел, мне хотелось увидеть именно Армстронга - и я увидел его, метрах в пятнадцати от себя, спокойно едущего в пелотоне, беседующего с кем-то на ходу. Мне показалось, что я почувствовал невозмутимую победительную силу, исходящую от этого человека. А сейчас выясняется, что его уверенность шла лишь от сознания, что он всех так удачно обманул.

Странным образом это сочетается с размышлениями о линиях диаграмм, линиях силы, которые отходят или должны отходить от лиц на моих картинах. Их уверенность, узелково перепутанная, слитая с их слабостью, ложью. И все равно, спокойно выкладывающая себя на показ. Их Тур де Франс.

13.04

- Мы все хотим быть здесь! Раз-два-три, мы все хотим быть здесь! - поют «81ас1е».

Я вглядываюсь в широкие мазки на своих картинах, я пытаюсь установить связь - вроде какого-то шарабана, грохочущего по камням, по широким мазкам, я пытаюсь установить связь. Вроде Ливингстона в Африке. Нет, он не «изучал», он пытался установить контакт, связь. Он погиб. Филонов пытался установить связь такого же рода. Погиб безнадежно.

14.04

Я вклеиваю в свои работы фотографии - Брежнева, актера Яковлева. Семантика против графизма. Их место встречи непонятно, неухватываемо, они проходят друг мимо друга, как пальцы рук, сцепляемые в замок. Зависающая точка сборки. Какая связь между «Брежневым вообще» и вот этим коричневым пятном? Какая связь между страной - той, этой страной - и облаком, веточкой?

16.04

Реал выиграл финал кубка у Барселоны (2:1) - благодаря невероятному, сновиденческому забегу Гарета Бэйла. На небе сияет красный Марс. В посадке у Шпрее первый вечер, как запел «мой» соловей.

И сегодня же был один из самых унизительных дней в истории Украины.

17.04

Джексон Поллок считал, что станковая живопись исчерпала себя и следует двигаться к стенной росписи. Вместо этого он просто стал класть холст горизонтально. Не стенная, но ландшафтная, путевая роспись. В которой под конец его жизни опять появились лики.

30.04

Прилет стаи маленьких гусей с прекрасными голубыми клювами. Один из них - они ведь совсем несмышленыши, первый раз прилетели, людей не боятся - со всего размаха врезался в меня, а потом спокойно сидел на потылице, время от времени сильно, но не больно пощипывая шею. Я долго носил его так, а потом принес домой показать Анюте.

01.05

Долго разговаривал с Львом Рубинштейном. Но это был отчасти другой Рубинштейн, который поведал мне массу забавного из своей молодости. Про то, как каждое лето в Москву приезжали диссиденствующие иностранцы. Про фестиваль гомосексуальной поэзии, который, конечно, был под колпаком у КГБ, но все равно состоялся у кого-то на квартире. Про то, что Пригов был человеком спокойным, а вот он, Рубинштейн, подтягивая сползавшие модные расклешенные брюки, всегда был готов вступить в драку за правду. Про то, что у Монастырского был одно время псевдоним «Нарьянмал» - он сам нашел его в 170-томном словаре русского языка, с которым никогда не расставался...

- Ну хорошо, а у вас было тогда чувство, что вы делаете большое, нужное, свободное дело? - спросил я. Ответа, к сожалению, не дождался.

Корни у каждого человека разные, но когда весна, корни стоят рядом. Так и следует это изображать.

02.05

Столкновения в Одессе.

Заходил Китуп - он сегодня хоронил Ирку, свою бывшую жену.

05.05

Немногочисленный дурацкий митинг у Русского посольства. Пускание в их сторону мыльных пузырей под руководством моего земляка Сергея Клейна. А ведь у него хороший текст в «Зеркале» был, про Демида Покальчука.

Вечером «Ливерпуль», спокойно ведя 3:0 против «Кристал Пэлас» и мечтая забить еще, вдруг пропустил три мяча и отдал чемпионство! Это случилось совершенно необъяснимо. Суарес навернул футболку на лицо и плакал, содрогаясь от рыданий.

06.05

Обычный день в мастерской - ползком через Украину.

Анжеле исполнилось 40.

07.05

Роберт Плант - малыш, огромный малыш! Как сделал он это соло на губной гармошке?! А рядом с ним Пэйдж, похожий на вечного спаниеля, научившегося играть блюзы!

Лица, наталкивающиеся на орнаменты, опускающиеся на дно, в камыши. И все-таки сделать так, чтобы изображенные лица, выражаясь словами «Ьес1 ХерреИп», были «81ау, по сгу».

Я написал это и сам испугался, что так себя раскрыл. Вроде как активист Майдана, приехавший в наводненный сепаратистами Донецк и сам же оповестивший об этом в фэйсбуке. Дескать, сегодня вечером буду сидеть в кино, в таком-то кинотеатре, таком-то ряду.

08.05

Знаменитый проект Романа Опалки, который писал всю жизнь возрастающие номера, все более светлеющей краской на белом фоне. «Планшет жизни не тронул я!» - так он мог бы сказать с гордостью. Но если планшет жизни не тронут, зачем говорить о нем? Однако медийная машина нуждается как раз в таких работах с нулевой равнодействующей - их, плоских, она прибивает к столу.

09.05

Подумал о существе, которое пишу сейчас. Ползущем через лес. Я называю его «Травяной Одиссей». Помимо всего прочего он будто пытается элиминировать разницу между Россией и Украиной. Поздно, батенька, невозможно! Даже если я придам (во втором варианте) этому травянистому существу черты Монастырского - тем более невозможно!

- Пацаны! Во дворе стойте смирно! Сейчас художник будет вас рисовать!

Ребят, молодых солдат, вывели во дворик, расставили, чтобы позировали для моей картины. Возможно даже, это солдаты добровольческого батальона, прибывшие в Одессу из Киева или Винницы для охраны порядка.

Так представилось мне. Хотя обычно я пишу все фигуры просто с себя самого, по фотографиям в разных позах.

10.05

Украина. Развалины. Развалины торгового центра здесь, развалины профсоюзного дома там. И я рисую развалины, траву взлохмаченную. Хотя, может быть, я просто подсуетился, пристроился к моменту, а на самом деле рисую что-то совсем другое?

На конкурсе «Евровидения», к скрежету всех православных, победило божественное андрогинное, осири-ческое существо по имени Кончита Вурст. Нечто вроде той голубокожей межгалактической дивы с руками-трубочками из фильма «Пятый элемент». Как ее звали - Леди Лагуна, кажется? Именно сейчас человечество дошло

Юрий Лейдерман до решающей развилки: стать, собственно, звездным человечеством или так и остаться в биологическом детерминизме. Гендерные мутации, космические корабли, запредельные приключения. Или «духовность», охрана окружающей среды, консумеризм, коммуникации, семейные ценности и все другие убогие слова на «ком- » и «кон- ».

Исторический смысл человеческого сообщества лишь в том, чтобы отправиться в космос - так полагал Берроуз. Грезил о чудесных светящихся лемурах, плывущих сквозь пространство и время. Кому сейчас до этого дело?! Скорее всего, победят духовные и земляные. Впрочем, вот в Украине, где народ тоже вполне себе консервативен, национальный сегмент интернета сошелся во мнении, что Кончита Вурст все равно не так омерзительна, как «ботексный Путин». Мне понравилось стихотвореньице, в котором стороннику Путина желают всяческих непечатных и противоестественных кар, а в заключение - «...и на твоей могиле пускай посрет Кончита Вурст!».

Поднимался к нам наверх ночью по лестнице, размышляя о селекции фрагментов фильма для «украинской» нарезки. Сообразил вдруг, что почти все снятое в Одессе пять лет назад выглядит сейчас пророческим. Не только объявление войны на балконе. Но и мои крики в степи: «Яценюк! Яценюк!», и «фашисты» на вокзале, и их бег по городу. И потом - я на халабуде с украинским флагом в Синефантоме.

14.05

- Какую группу историй я мог бы сочинить? Не знаю, я все сочиняю одну и ту же историю.

- Космос?

- Да, космос.

15.05

Мне привиделась Т. Я горько плакал, заламывал руки, жаловался на любовные неудачи, на опустошенность сердца своего. Это происходило в тех местах, где сейчас идут бои - Авдеевка, Рубежное, Мариуполь. На самом деле, я бывал там не с Т., а с С., во время институтской практики, и все у нас тогда обстояло сравнительно хорошо. Но сейчас - эта горечь гражданской войны, разрыва, города, уходящие к врагам. Вот почему я ломаю в тоске руки.

16.05

Концептуализм (постмодернизм) был, конечно, связан с эпохой «мирного сосуществования» и, чуть позже, «конца истории». Суетливая рефлексия по краям смыкающейся щели. Но сейчас, когда все это отринуто, и мы стоим на пороге новой мировой войны, на повестку опять выходят завораживающее отвращение сюрреализма, страх и трепет абстрактного экспрессионизма, и т. и.

17.05

До глубокой ночи писал картину «Роберту Мазервел-лу». В первый раз появляется там лик внутри абстрактной живописи, глядящий на нее. Это ведь не зубастые великанши де Кунинга, не лицевые сгустки у позднего Поллока, что сами пребывают в нутряной подхваченности абстрактным вихрем. Это некая точка взора, между внутри и вовне. И царь, и бог, и глядач. Иконостас, и внутри него же профильный глядач. Как если бы зритель инсталляций Кабакова - тот самый зритель, чья позиция, по мнению Кабакова, определяет всю историю западного искусства в переходах фреска-картина-инсталляция - если бы этот зритель могучим рывком пригнул инсталляцию к себе, подмял бы ее, ив то же время остался бы ее самым последним, незначащим, достоевским плевком. Или, как в нашем случае, нью-йоркским «хиспанос», учеником Роберта Мазервелла, глядящим на все эти овалы со слегка обкуренным сомнением.

Случайным образом получилось так, что черты этого «хиспанос» напоминают Перца. Беднягу Перца, который, похоже, серьезно болен.

18.05

Сидел под цветущими акациями у Гемалде Галереи, общался с ними, пил вино. Думал о том о сем - о дворцах белого акациевого цвета, об Одессе, Украине, Андрухови-че, о том, что через неделю, бог даст, Порошенко станет новым президентом и пр. Пришел домой, захотелось перечитать «Тараса Бульбу», но сборник Гоголя оказался в мастерской, вместо этого стал читать «Гоголь в жизни» Вересаева. Подумал, что Гоголь был очень совестлив, полагал себя ответственным перед собственным талантом, мучился. В этом была как раз его русская черта - этакая коммунальная ответственность. Будь Гоголь больше украинцем, он мог бы жить счастливо на своем хуторе, и даже отправиться к звездам.

Г9.05

Слушал интервью Кадана на украинском ТВ. Очень толково он говорил. Хоть и, на мой вкус, слишком рационально, просветительски. Про опасность сакрализации и т. д. Моему старому, консервативному, романтическому сердцу с ним не по пути. И все-таки, в самом тоне этого разговора, в его возможности на ТВ, его этической настойчивости - в этом было нечто легкое, светлое, как теплый летний вечер. Одновременно я рисовал свечи каштанов - «Любуюсь цветами каштана в лунном свете». Даже не знаю, с чем было больше связано это ощущение этической чистоты - с каштаном или с речами Никиты.

28.05

Необычайное количество снов, нахлынувшее на меня ночью в Палермо. И все они были связаны с битвами. Пейзажи битв, которые я собирался дополнять - усиливать в них желтое и голубое. Вот именно, пастозно усиливать в них желтое и голубое.

Дурацкое «приключение» в автобусе с неработающим компостером, тут же появившемся контролером и штрафом. Опять этот штемпель-компостер! Графика, неминуемо лезущая на слияние с человеческой злобой, алчностью, омраченностью. И все это давит мне в голову, прорывается очагами зацикленности здесь и там, буквально сводит с ума.

29.05

Я был внутри чудесного античного сада, с гранатами и лимонами - будто внутри фрески с виллы Ливии побывал, в том синем райском саду.

Потом поднялся наверх к железной дороге. Вдоль нее росли чинары или как там называется этот вид мелколиственного платана. Я очень люблю его листву, ее светлый, как солнечный ветер, цвет. Такой же светлый зеленый, пронизанный ровно длящейся вечной радостью на картинах Како Цудзи. Не то чтобы он отрицает подлости и предательство мира, не то чтобы закрывает на них глаза -но строит формулы мира, куда это не может проникнуть. Перпендикулярные. Мгновение, миг, априори не знающий алчностей и омраченностей, но длящийся вечно.

30.05

Прошелся по виа Эмпедокла в Акраганте. Ведь это его город, его земля. В туристическом справочнике он теперь упоминается как «мудрец» и «философ», без всяких пророчеств, нормальненький такой. А у меня в рюкзаке с собой как раз Гельдерлин. Тень Эмпедокла. Смерть Эмпедокла. Канкан Эмпедокла (глядя на обезображенный индустрией сицилийский ландшафт).

01.06

Сиракузские каменоломни, знаменитое «Дионисие-во ухо». Высоченный, огромный темный грот, в котором трудились пленные, наверху - маленькая щель, к ней снаружи подходил тиран и подслушивал, не совещаются ли о чем узники.

Сейчас дураки-туристы даже этого понять не могут - им думается, что особая акустика должна быть внутри пещеры. И они поют, свистят, мяучат, надеясь услышать эхо. Но ничего особенного с их голосами не происходит, эха нет, да и снаружи нет никого, кто мог бы подойти и послушать их крики.

Дионисий бы очень злорадствовал, узнав, что его узники, отпущенные в демократию, не замышляют никаких восстаний, но, так и оставшись в каменоломнях, просто свистят и мяучат дурными голосами.

Что-то очень простое. В принципе, всегда надо изображать что-то очень простое, но необычное, и внутри овала. Эта мысль, помнится, очаровала меня еще во времена Ануфриева, Чацкина и Миро.

Кстати, о новом фрагменте нашего фильма. К черту реальную биографию Миро - здесь не будет опыта, про-броса. Надо слить Миро (текст) с Гастоном, это будет одновременно и Миро, и Гастон, и я, и Ануфриев, и Перец. А назовем мы его Мирон.

02.06

Потоки лавы похожи издали на мягкий, глубоко вспаханный чернозем. Но это камни, которые станут плодородными только лет через триста. Так готова себя земля мучить, рвать, пучиться в бесконечных кесаревых сечениях, дабы на ней что-то выросло. Что-то было. Я очень люблю нашу мать-землю. Гораздо больше моей собственной матери. И с этой любовью к земле меня ничего не страшит.

Говоря о земле-матери, я имею в виду, конечно, не куролапую мать-сыру-землю, мать пшенички и водочки. Но обширнейшую мать всех гор и морей, вина и опиума, живописи Рембрандта, раджпутских миниатюр.

Магма чрезвычайно богата минеральными солями, но не содержит необходимого для жизни азота. Сперва она заселяется мхами и лишайниками, способными добывать этот азот прямо из воздуха, а потом уже, на их перегное - высшими растениями. Породить что-то приятное Земля может только в союзе с Небом (Ураном) и Светом (Зевсом). Сама из себя Земля порождает лишь выморочных чудовищ.

Да, горы лечат софистикейтед концептуализм - к простоте Твомбли и Феокрита. «Я - Тирене с Этны, благословенный голосом». А куролапый лес не лечит. Почему? Потому что много корней, и более ничего.

Свою куролапую нелепицу леса они к горам желают присоединить. Но нет корней у гор - горы властвуют в стоянии чистом. Их лес светлый, пронизанный - не болото, не колтун.

Я, в синей повязке, лучше буду каким-то носильщиком, кули на склоне - но не сэром коммунальным концептуальным.

Я прокатывался, лыжничал в черной вулканической пыли среди старых кратеров Этны, все хотел найти образчик осадочной породы - вроде того, что позволил Чарльзу Лайеллу покончить с «теорией катастроф» и основать современное естествознание. Но поскольку я уже смутно помню, что именно он нашел (кажется, какую-то морскую окаменелость), этот вопрос остался втуне. Так или иначе, он покончил с идеей о куролапых корнях гор и мизерных коммунальных катастрофах. Горы не нуждаются в Медынском, чтобы быть чем-то.

04.06

Валяюсь в кустах у водопада, но вместо этого вижу совсем другую картину: сидит у стола бабушка (не моя даже, вообще бабушка), рядом с ней сидит дедушка, далее - еще какие-то родственники, сестры и братья дедушки, бабушки... И вот, глядя на них, я думаю: «мне так надоело уже это прыганье...».

Темнота, тень, черная синева, сопровождающая пространство меж ветвями, стеблями, говорит: «Не забывайте, я ведь срываю цветы только ради празднества!». И она права, и она права!

05.06

Картина «Посвящение Роберту Мазервеллу» сделана маслом на бумаге, поэтому краски несколько пожухли. Мне бы хотелось сделать ее еще раз на холсте. «Да, конечно!» - говорит тут откуда ни возьмись появившийся человек. Он открывает дверь на лестницу, вроде ведущую в подсобку, и скрывается там. Мне непонятно, что значит это его «да, конечно!» - он, что ли, пошел принести мне холст? Так или иначе, он не возвращается.

Моя жизнь - между Кирхером и Эмпедоклом

1963-1980: период Кирхера;

1980-1983: период Эмпедокла (общага, Ануфриев, Шиповские и пр.);

1983-2010: период Кирхера (Монастырский, «Мед-герменевтика», «Капитон», патафизика);

-2010- н/в: период Эмпедокла (живопись, ебну-тость, Украина);

Итого: 17+27=44 года Кирхера, 7 лет Эмпедокла.

Композиции Кирхера, которые ты пишешь в стиле Эмпедокла. Точнее, наоборот. Беда только в том, что у Эмпедокла не бывает композиций.

07.06

В предместье Катании дискотеки идут сплошняком вдоль бесконечного пляжа. Место напоминает мне всегдашний Каролино-Бугаз, его дешевые танцульки в молдавских пансионатах. (Разве что впереди дымит Этна). Когда-то Каролино-Бугаз был для меня всем - картиной Ван Гога «Терраса кафе в Арле», Лазурным Берегом, Лас-Вегасом... А теперь я побывал во всех этих местах и, напротив, всё сравниваю их с Каролино-Бугазом. Так замыкается круг жизни. Если тогда эти дискотечные бонни-эмовские «тыц-грыц» казались мне прекрасной кромкой грядущей, наступающей на меня жизни, то теперь они досаждают мне как знак окружающей меня Бесплодной Земли.

10.06

Живу в хижине в пригороде, у дороги. Пишу с натуры горный пейзаж. Стараюсь делать его сериями нерефлексируемых, уверенных мазков. Вечереет, мои друзья собираются к ужину в соседнем кабачке, а я все пишу. То ли я пока еще ученик, не смеющий присоединиться к их компании, то ли наоборот - превзошел их настолько, что совместный ужин не имеет смысла. Возможно, дело происходит в Крыму.

Написал пару приободряющих слов Перцу. На фэйсбуке заставкой аукциона «Поможем Перчику» почему-то дали мое «Гостелерадио». Наверное, по ошибке, хотя мне приятно. Уже ночью на велике, по дороге домой, сообразил, что это ведь вторая часть моего диптиха «Гостелерадио - Гастелло»/»Гостелерадио -Краматорск». Как раз сегодня шли бои в Краматорске.

Я знаю, что в этом сезоне, как и во всяком другом, должна присутствовать невозможность. Но ты можешь выбирать, это палка о двух концах - невозможность Зевса или невозможность Клуба кинопутешествий.

11.06

Сегодня опять всю ночь скитался в окрестностях Краматорска. Это было вроде огромной впадины, долины, заросшей лесом. Дорога кругами по склону вела вниз. Вроде национального парка. Прекрасные деревья, вроде Франции, Сицилии.

16.06

Моя геопоэтика

Негативная: откачка содержания, идентичности, но оставляя ее энергию, ее пустое силовое поле, по которому проходит орнамент поэтических трансформаций.

Позитивная: идентичность как приключение, как греза - дать голос тому, чего еще нет, что только должно стать, что репрессировано. Становление индейцем, становление ребенком. Мелвилл, давший голос Белому Киту. Шевченко, давший голос Украине. Шолом-А-лейхем, давший голос идишу.

Распространенное мнение: идентичность - это то, как нас видят другие. Но я не понимаю, почему в таком важном и интересном деле я должен доверяться другим. Нет, идентичность это как раз то, как я вижу себя сам, каким я хочу быть, в неухватываемом зазоре, где я пытаюсь тянуть себя за волосы.

18.06

Атрей, Финей, Украина - об этом подумалось в утренних сумерках. Место, где сходятся Греция и Украина - зачатие Эгисфа.

22.06

Картина: некто в куфие с воздетой рукой, вид сзади. Надпись на картине: И ТЕМ САМЫМ ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СТАНОВИТСЯ ЛИЧНОСТЬЮ, АРАФАТОМ, В ТЕНИ ДЕРЕВЬЕВ, КОРНЕЙ.

26.06

«Майдан и Бесконечность. Оды», Гослитиздат, 1976 г. - что-то в таком роде. На обложке скалящаяся улыбка негра. Что-то в таком роде.

01.07

У Сога Шохаку поразительно плотное, сияющее пространство, создаваемое великолепными тоновыми градациями туши. И сочетание этих душевных, безудержных разводов со скрупулезностью деталей, сенильным хулиганством лиц, с горами, рушащимися в никуда...

07.07

Шизоанализ - специальная теория круговых грудинных кусочков. Но вот как быть со статусом созерцания - есть ли он в шизоанализе, внутри этих грудинных кусочков?

Это я читаю «Анти-Эдип», дожидаясь самолета в аэропорту в Берлине. Лечу в Одессу на похороны Перца.

16.07

Проснулся с ощущением, что я молодой шестидесятник, вроде поэтов Айги или Пригова, и талантлив я, и все у меня впереди, и друзей куча, и пива я могу выпить сколько угодно, похмелье меня еще не мучит, а время для творчества всегда найдется. Денег, конечно, нет, но меня это совершенно не тревожит.

20.07

Остался ночевать у Димы Булычева в переулке Ничипоренко. С ним хорошо, весело, спокойно. И нам ведь надо еще поговорить о продолжении научно-фантастического романа, который мы начали писать совместно в школе, но написали только первую главу. Поздно вечером и жена его возвращается вместе с сынишкой их лет четырех, сразу начинает что-то готовить нам на ужин. Вот такая моя Одесса. Это по материалам моей последней поездки. Я все никак не могу отойти от горечи.

(Дима Булычев умер, справляя свое 17-летие, еще в 1980 году, перед оз мака).

22.07

Я думаю о Посейдоне и представляю себе маленький пролив, бухточку. Волна идет с одной стороны пролива, с другой. Мягкое волнение, бурунчики. И Посейдон, могучий Посейдон должен все время прыгать через этот проливчик в шаг шириной, чтобы волна шла то с одной, то с другой стороны.

23.07

Уцепиться даже не за реальность, а за остатки реальности - и то невозможно. Разве что уцепиться за фантом, крестик - так, будто цепляешься за реальность. Ряды разноцветных крестиков, голубые овалы в небе.

24.07

Эпизод для Одессы. Идти по городу с картинами Хруща, зачитывая антиукраинские посты из фэйсбука Перца. Может быть, чтобы придумывать такие работы, как раз и надо было в последний раз не бегать по Одессе, не высматривать, но валяться в изнеможении, пох-мельи и скорби в каморке у Ларисы.

25.07

Он же где-то Елизавета -может, Елизавета.

Он где-то надел, попытался засунуть в штанцы мира беспредел. Окончилось все - дачный сортир, мир звездами глядит из дыр.

Мир смертями бьет под дых.

Хорошо воображать восточных владык добрых, и толстых, и мудрых, как Лао-цзы, на фоне лаковом,

только нам они не отцы -

толчемся сраками

в сортире подзвездном,

толчемся повзводно.

27.07

Еще раз: Япония и Греция. Благородная эклектика, различные изобразительные конвенции в теле одной работе - у японцев. Интеллектуальное напряжение, даже в самой примитивной чернофигурной росписи - у греков. Интеллектуальное созерцание - там, где они сходятся. Вне зависимости от возраста. В любом возрасте. Пусть даже в возрасте Берберовой.

28.07 Я стал учиться катанию на велосипеде. Я уехал на остров, там катался с детьми, от края и до края. Были среди них те, кто катались очень хорошо, были и те, кто катались похуже. Дети, полуодетые дети, босыми ножками нажимали они педали свои. Был там и мальчик широкоплечий - никогда не забыть мне его широкое лицо умника или дебила. Благодаря детям, я понял, что для катания кроме тебя самого вообще никто не нужен.

07.08

«В поисках африканского Ореста». Пазолини изобразил Эриний в виде колышущихся кустов. Всяких там пальм, баньянов. Очень мощный образ.

09.08

Подъезжал к дому. В соседнем квартале стояли болтали на улице несколько парней. Явно ЛГБТ, у нас тут все такие. Двое или трое пытались угадать, откуда родом их новый знакомый, выкрикивали: - Нью-Йорк?! - Лондон?! А тот, веселый темнокожий верзила, все качал головой: - Нет и нет! Кто-то, отчаявшись уже, выкрикнул: - Трансильвания?! - Чего-чего?! - расхохотался негр. - Трансиордания?!

Есть в этих людях какая-то интеллигентная легкость. В конце концов, кто-то догадался: - Уе$? - Уе$! К сожалению, я уже отъехал и не расслышал название города. А они рассмеялись довольные и пошли себе дальше в какой-нибудь клуб.

10.08

Центральная площадь итальянского городка. Позднее утро после недавнего дождя. Впрочем, может быть, городок французский. Группа мужчин, передний застыл в позе броска - вроде играют в шары или в дартс. Все вокруг залито золотистым, влажным зеленым цветом.

11.08

Снова и снова восхищаюсь росписью греческих ваз. Это умное созерцание - таким оно перешло позже в иконы. Почему греки так картинно и тщательно расписывали свою утварь, не ограничиваясь просто стилизованными узорами, как во многих других культурах? Возможно, эти горшки были для них изначально сродни иконам? Это надо обдумать! Вазоны, винные чаши, расписанные в качестве икон!

Греческие, этрусские вазы. У персонажей настойчивость бокового взгляда, в профиль. Они будто смотрят на что-то неведомое нам, да и зачастую им самим, нависающее, необусловленное, сокрытое до поры - как для Эдипа. В христианском искусстве это ушло - персонажи смотрят прямо на нас, смотрят «вообще», в вечность. Прозревшие Эдипы. Не считая тех случаев, конечно, когда они оперативно заняты своим сюжетом. Трансцендентальность палестинского канона, затмившая греческую имманентность.

17.08

Филонов и Джексон Поллок, скажем. Или Марк Ротко. Казалось бы, что здесь общего? Однако и там, и там за работой стоит объем иноприродных, неживописных усилий. «Проработанность», «сделанность» - у Филонова. И своеобразная медитативность абстрактного экспрессионизма, принцип подразумеваемого созерцания. В обоих случаях - нечто внешнее, находящееся впереди самой работы. (А не позади - как в «метафизической», знаковой, концептуальной живописи). Причем эти два типа внешней иноприродности легко сходятся. В японской живописи XVIII века («дзенга», «нанга», «нихонга»).

18.08

Опять думал сегодня о М. Она замечательная художница, ее работы исполнены радости, легкости, юмора. Но, может быть, благодаря тому, что всю свою злобу, разочарование, амбиции, тупую самоуверенность - то, что свойственно каждому из нас - она перевела в политические взгляды. Что тут сделаешь - остается только ценить ее как художницу, и отвергать как человека. Впрочем, в последней серии работ у нее уже тоже пробилось что-то злое, застывшее, мертвое.

19.08

Заканчиваю портрет Арафата в куфие, расчерченной на манер игральных костей. Картина, которую я собирался написать, между прочим, лет десять, еще с парижских времен. Она называется «Игитур-Палестина», с подзаголовком «Бросок костей не отменит случая». Отсылка к Малларме и далее - через сюрреализм - к абстрактным экспрессионистам. О времени, которое стоит больше, чем вечность, и о случайности, которая четче, чем мысль.

Есть еще фильм Штрауба, где поэму Малларме «Бросок костей» читают на месте расстрела коммунаров на кладбище Пер-Лашез. «Бросок костей не отменит революцию. Никакой результат, итог, сведение счетов не могут отрицать ее», - так было бы правильнее сказать. И это будет всецело абстрактный экспрессионизм. Точнее, его знак, мандала, созданный фигуративными средствами. Лишенный упреждающего созерцания.

Можно вспомнить еще, что в русском языке слово «палестина», зачастую во множественном числе, употребляется в значении «отчизна», «духовная родина». Моя палестина - это, конечно, Украина. И здесь мы опять приходим к фразе Мазервелла о живописи как эстетическом ответе на моральные вопросы, к достоинству каждого мазка, к нашей революции, названной Революцией Достоинства.

- Достоинство безрассудства, с которым мы готовы принять любую идею как эту идею. Достоинство незаведомой свободы, - сказал бы Малларме.

- Безумство храбрых, - добавил бы великий пролетарский писатель Максим Горький.

20.08

«Инфаркт миокарда», - он сказал, один сказал.

«Непобедимая отрасль», - сказал другой.

Полоса, проведенная вверху над портретом Монастырского.

Оранжевые полосы, решетка, которую я собираюсь провести в небе на своем следующем пейзаже.

Непобедимая Украина - там все это сходится.

21.08

Рисую картину, где на фоне почти абстрактного пейзажа в небо вписано нечто вроде окошка с равномерной штриховкой оранжевыми линиями. И вот, проводя эти линии, я подумал, что такое ровное аккуратное черчение может быть - в плане своего никчемного безумия, отпущенное™ - сродни безудержному дриппингу Джексона Поллока. Судорожное, нерассуждающее визионерство. Озабоченное только ровной прорисовкой изначально «увиденных» линий. Следование «броску костей, который не отменит случая». Нечто подобное я видел когда-то в Праге в работах Карела Малиха.

И в работах Малевича, кстати, где все свои прямоугольнички он набрасывал обычным карандашом и даже не заботился потом стереть его или закрасить более аккуратно.

284

285

Попутно я еще слушаю Эвана Паркера, эти великолепные зайчиковые, мальчуковые, гермесианские каденции, отменяющие разницу между небом и травой, щебетом и рыком, любовью и клепсидрой, случаем и Галактикой.

24.08

Последние дни перечитывал тексты Васи Кондратьева. Мы собираемся снимать о нем фильм. Я слышу Васин голос, он говорит, что полюбил меня как раз потому, что мы были с ним полными противоположностями. «Антитезой! - кричит Вася, - агностикой! асфиксией! Асгером Норном вдоль по Питерской, по Тверской!». Вася очень ценил работы Норна, мне же они кажутся отчасти манерными, стилизованными. Так что не совсем понимаю, кого из нас двоих он мог полагать «Норном», а кого - «Тверской». По мне, Йорн как раз и есть этакая «Тверская», «Малая Грузинская» европейского искусства. Еще надо заметить, что Вася никогда не кричал. Напротив, чем оживленнее становилась беседа, тем тише он говорил, порой понижая голос до того, что приходилось вслушиваться. Кое-кто, я знаю, недолюбливал его за это, полагая, что таким манером он сознательно привлекает к себе внимание. Но это было неправдой.

25.08

Я рассматриваю репродукцию позднеклассического лекифа - избыточно декорированного, с нагромождением фигур, рельефными аппликациями, позолотой. Хранится он в Эрмитаже и представляет собой извод крайне декадансного, т. н. «керченского» стиля. Вдобавок, изображена на нем какая-то напыщенная «персидская охота» - так что все вместе кажется мне релевантной проекцией нынешней России.

В своих собственных стилистических предпочтениях, надо сказать, я тоже склоняюсь к избыточности, эклектике, барокко. Однако безудержный экспрессионизм не для меня. Равно как и рекуррентный занудный минимализм. Если в первом мне не хватает дистанции и созерцательного континуума, то во втором - самого объекта созерцания. Мой идеал - некий взвихренный минимализм. Одна выспренная, неуклюжая, разбившаяся волна, сучок, сгусток, но так, чтобы созерцать его вечно.

Какой-то размазанный квадрат, от которого отходят нелепые ветви и листья.

27.08

Читаю знаменитую книжку Лурье о феноменальной памяти некоего Ш. Которая создавала для него и своеобразные проблемы, поскольку он не мог отрешиться от продолжающегося «видения» там, где мы просто останавливаемся и анализируем. Моя память совершенно ординарна, однако, подобно Ш., я прикован к ее воображаемым развилкам. Вот, например, что было бы, если бы я остался жить с Л.? Или с С.? Или не уехал бы в Москву, а поступил в институт в Одессе. Все эти варианты, другие возможные жизни как бы отменяют, приравнивают к своей иллюзорности ту единственную жизнь, которой я живу. Но попутно еще я пишу картины. Сейчас, например, - нечто вроде огромного каменного яйца, на верхушке которого радостно встречаются два вопросительных знака. Хотя небо, пересеченное сверху донизу решеткой, и несколько черных крестов сбоку ставят под сомнение комфортность их встречи. Ставят под сомнение результат, но не могут отменить ее саму, это дурацкое вопрошающее совпадение. Линии решетки, абрис яйца, колорит могли бы быть немного другими, совсем другими, но возможность иных вариаций не может отменить таковости вот этой картины. Здесь разница между искусством и жизнью. Возможность «другой» жизни опрокидывает насущную жизнь к зыбкой иллюзорности. Однако возможность быть «другой» не принижает статус картины. Пресловутый «бросок костей», который не отменяет и не заслоняет случая. Восточные учения как раз толкуют о выходе к таковости жизни, «не приобретающей ни малейшей малости благодаря абсолютному совершенному просветлению - поэтому оно и называется абсолютное совершенное просветление». Выход из судороги иллюзий к жизни, подобной картине. Абсолютному совершенному совпадению, неважно какому. Отважной пустой возможности, сродни броску костей или стреле в полете.

30.08

Я все разглядываю работы Карела Малиха. Его принято считать «визионером», но для меня он, скорее, конструктивист. Нет мистической накачки. В этом отличие между конструктивистом и минималистом - скажем, между Кандинским и Барнеттом Ньюманом. Хотя и Ньюман основывался на Талмуде, и Кандинский сочинял «абстрактные стихи» о каком-то белом (надо полагать, очень церковном) звоне на черном фоне. Однако для Кандинского в этом все равно кроется лишь пластическое созерцание наличности. Конструктивист рисует какую-нибудь спираль для того, чтобы созерцать ее саму, минималист - для того, чтобы созерцать мир в ее отсутствии. Конструктивист воплощает - ни убавить ни прибавить, минималист - вычитает из мира свои видения. Мистика - искусство вычитания.

Хотя Малих, наверное, на грани между конструктивизмом и визионерством. Когда линия изгибается столько раз, она уже не может значить только саму себя, но начитает вибрировать совместно с обратным себе пространством, всеми своими пазухами, резервами, своей возможностью «не не-быть».

01.09

Готовлю подборку для журнала «Русская проза». Будет называться «Из остановленного» - в смысле, остановленного на бегу, на скаку. Зародыши текстов, что не оправдали моих надежд, так и не смогли раскрутиться, расставиться, разбежаться, перепрыгнуть. Нависают над бездной кремнистой пластиной шизофазии. Но вот в этих остановленных, екнувших отрывках мне видится сейчас особая доблесть.

Вновь и вновь я поражаюсь насколько это противоположно тому, с чего я начинал, программе «Медгерме-невтики»: «текстовое желе, в котором застревают пальцы литератора-Тедди» - какие уж тут прыжки. Однако осталось нечто общее между нами - стремление к приватизации текста и решительный подрыв его связей с наличной реальностью, повседневностью. Все эти «Анна Георгиевна пошла туда, пошла сюда» были равно ненавистны и мне, и Паше, и Сереже, тем более, что они всецело присутствовали в самой, считалось, продвинутой тогда литературе - у Виктора Ерофеева, Егора Радлова.

Поэтому так ухватились мы за произведения, где реальность была убийственно дистанцированна - у Мамлеева, Монастырского. К сожалению, за этой линией высилась другая, непробиваемая цепь - Советский Союз. Анна Георгиевна обязательно пойдет на коммунальную кухню. Или ты окажешься на ней сам, без Анны Георгиевны.

К сожалению, я ничего не знал тогда о совсем иной традиции - Улитине, Кудрякове, Богданове, Улановской.

Ну и что в результате? Пепперштейн, Сорокин, Монастырский благополучно опрокинулись назад в Советский Союз. И в ту самую заведомую коммунальную кухню. Вместе со всей их страной, надо сказать. Я же - с большим опозданием - остался в одиночестве прыгать у колодца. С совершенной никому-ненужностью.

02.09

Я сидел дома, пил вино и напевал про себя гимн Украины. И вдруг я увидел лицо своего отца - в гимнастерке, точнее, в камуфляжной форме современного образца, он озабоченно вглядывался куда-то в темный угол, разве-

дывал, сражался. Мой покойный отец, который называл столпотворения на Майдане не иначе как «бандеровцами». И в то же время я знаю, по-настоящему он здесь, всем своим несчастным детством, своей молодостью, своими конструкторскими бюро, даже своей службой в этой гребаной Советской Армии, он заодно со мной.

06.09

Пару дней назад я нарисовал портрет Глеба Смирнова - с характерным для него кротко-неискренним выражением лица. Внизу я пририсовал два мультяшных ягненка, пародирующих эту самую его неискреннюю кротость. Потом я услышал голос:

- И нужны были именно такие ягнята?

- Да, - ответил я этому голосу, - мне сказали: «пойди разыщи!», ну я и пошел, и ходил, скитался, пока не нашел тех, что требовались.

Забавно однако - ведь тот, кто «ходил», и тот, кто «посылал», это один и тот же человек.

Так ходишь, скитаешься и ищешь этот пропавший скот. Пока не будешь проклят, как Саул, или воцарен, как Давид.

12.09

Приехал Франк. Кажется, он был разочарован, когда я рассказал ему о планах наших съемок в Питере (Вася Кондратьев) и Одессе (Олег Петренко). Это показалось ему далеким от настоятельности. По его мнению, нам следовало бы поехать куда-то в Мариуполь. Хотя я не уверен, что правильно его понял.

13.09

В книжке сказано: «Разрушение Микенской цивилизации в XII веке до н. э., включая утерю гончарных техник, привело к «темному времени», из которого греческая керамика вышла вновь к X веку до н. э. Украшение новой аттической керамики основывалось на геометрическом орнаменте, покрывавшем все изделие, концентрических кругах и угловом расположении». По существу, мы продолжаем заниматься тем же - геометрический орнамент, круги, квадратики, к которым мы добавляем веточки и прочие угловые украшения. Будь то у меня, будь то даже у братьев Коэнов.

14.09

Показ нашего фильма прошел успешно - если не считать, как всегда, мизерного количества народа. Девушки обнимали меня, говорили, что «такого они еще никогда не видели». И в самом деле, когда в конце под грузинскую песню, уже полупьяный, я встал, высоко задрал к экрану фотографии Путина, Чаушеску, Каддафи, Хуссейна, и так стоял, упрямо набычившись, я чувствовал прилив каких-то внешних сил.

А вот теперь мне представилась древнегреческая керамическая мастерская. Они делают вазы, мешая техники, накладывая наобум белое, черное, красное, они забывают полировать, путают с обжигом, так что результат оказывается непредсказуемым, краска облупливается, меняет цвет. Но все это не тревожит мастеров - они устраивают пикники на травке, пока длится обжиг, и пьют вино, и пляшут.

15.09

Смотрю сверху из самолета на русло равнинной реки, ее меандры и старицы. Вот на одном из изгибов - сейчас лето, и там протянулось нечто вроде болотца - река готовится к подрыву русла.

-Я надеюсь вообще избежать таких подрывов! - это я слышу вдруг голос молодой, самоуверенной горной реки, только начинающей жить.

Зря она так говорит! Ведь избежать этого все равно невозможно. Да и что тут плохого, в веселом подрыве русла?!

16.09

- Ты уже встречался с фон Икскюлем? - спрашивает меня Делез.

- Зачем? Ведь я пробегаю свою собственную линию складок и буду делать это до бесконечности.

- Нет, я этому не учил! Икскюль может пристроить тебя на работу - у себя в лаборатории или где-то еще. Складки не тянутся бесконечно, все они заканчиваются проемом, дверью, устройством.

Я вижу, как хромающий Делез ковыляет к такому проему, как он жалко стоит на пороге, едва переводя дух, держась обеими руками за дверные косяки. Я в ужасе - неужели болезнь могла настолько подкосить даже Делеза, что он стал подобному учить?!

17.09

Зашел с друзьями в кафе выпить пива. Так торопился сделать первый глоток, что ударился изо всех сил носом о край бокала. Пошла кровь. Пришлось долго сидеть, прижав к носу полотенце, запрокинув голову и вытянув ноги для равновесия чуть ли не поперек этого маленького кафе.

- О боже, - вздохнула немка за соседним столиком (я кажется случайно задел ее) - если бы я не пришла сюда сегодня, а я ведь и не хотела сперва, этого всего со мной бы не случилось!

- А что вообще происходит с Вами в другие дни? -вежливо осведомился я.

- Да ничего, - смутилась немка, - со мной всю жизнь ничего не происходило!

- Вот видите! - наставительно прогундосил я из-под полотенца. - А стоит чему-то с Вами случиться, как вы уже жалеете, что это произошло!

18.09

Тбилиси. Выпивал с грузинскими поэтами и художниками. Некоторые из них меня помнили - по Фурманному, Дагомысу, каким-то другим местам. Я, увы, не помнил никого.

19.09

Показывал Сабине работы Пиросмани, как он идет от черного фона, как тюкает кисточкой, изображая пятна жирафа, или использует неровности клеенки, передавая полоски на его бедрах. Стаффажные окорочка и прочая снедь - даже не верится, что это когда-то представлялось «аппетитным». Во всем этом претворении из черного, в этих эмблемах радости чудится какой-то моральный урок, притча - пусть даже неясная самому Пиросмани. Притча, развертывающаяся, разгибающаяся в мир, и не знающая своего собственного содержания. Дидактические комбинации, лишенные судьбы.

То же в замечательной коллекции персидских портретов, что мы видели сегодня. (Связь Пиросмани с персидской традицией). Или у раджпутов и пр. В восточном искусстве перед картиной возникает зона вхождения-созерцания, этическая дистанция. В отличие от европейской живописи, чьи притчи всегда знают самих себя и нацело разделяют это знание со зрителем. Европейская картина в этом смысле нага, ее можно брать такой, какая она есть.

20.09

Показ нашего фильма (первой части). Пришло, как обычно, десять с половиной человек, однако я сам смотрел с возрастающей уверенностью - эти вбросы фраз про войну и Украину, то, что было в 2009 году смутным предчувствием, закрепилось в реальности. И фильм смотрится все плотнее, яснее, монолитнее. Лет через 40 его, возможно, будут воспринимать этаким Нострадамусом - с предсказаниями, которые мы сами не имели в виду изначально. И которые я уж точно не хотел бы делать.

21.09

Поднятия гор, сочетающие немилосердную мощь с дружелюбной близостью. Гора, огромная гора, и при этом она всегда «вблизи», «рукой подать». Как самый милый старший брат и он же бесконечно удаленный зловещий Юпитер. Странно и вообще чудесно само существование гор. Только представить себе, что мы могли бы жить в совершенно плоском - равнинном или пустынном мире. (Поднимаясь на Казбек).

27.09

Обнаружил в интернете стихотворение в прозе Арсена Авакова, довольно неплохое, с аллюзиями на «Час быка» Ефремова и на Стругацких.

Кстати сказать, о выборе чтения. Мне всегда думалось, что, если Путкин и читал что-то, кроме «Трех мушкетеров», то это должен был быть Пикуль. От Пикуля до Ефремова дистанция не так уж велика, и тот и другой входили в 80-е в стандартный круг обывательского чтения. Осторожно диссиденствующий Ефремов и осторожно имперский Пикуль. Небольшая девиация внутри одного исторического периода. Впоследствии - Украина и Россия.

28.09

Какая-то жалость, тоска, что я чувствую по отношению к Хуссейну, Арафату. Захватывающее, подсасывающее движение вперед - и, в то же время, пройти не можешь. Как уложили тебя в детстве спать, а заснуть не можешь, и, пристроив подушку в виде бруствера, ты играешь в палестинского ополченца (я же думал тогда, что они «хорошие»). Желудочное, желудевое движение вперед, но пройти дальше постели, дальше отчего дома, Брежнева, ты не можешь.

Это не пресветлые революционные символы, вожди - Че Гевара, Нельсон Мандела, а именно: вперед ни в зуб ногой, пройти не можешь. Между революцией и литературой, отчим домом и революцией (литературой) - родительский чулан, откуда пройти не можешь.

29.09

Н. Росетсу рисует волосы, пучки волос - бороды, брови, как центры силы, орнаменты силы, центры кристаллизации непонятного «Для».

30.09

Марш в Африке в каменоломнях. Работаем три года. Вместе со мной сичевые стрельцы. Артюр Рембо - надсмотрщик над нами. Думаю, мне бы это даже понравилось.

10.10

Мнемотехника Симонида и книга Лурии о некоем Ш., чуде памяти. В основе подобных феноменов всегда лежит зрительная память - возможность детально запомнить и визуализировать любой реальный или воображаемо сконструированный маршрут, сколь угодно усложненное расположение предметов. Мои мнемонические способности вполне ординарны, однако я обладаю своеобразной памятью на свет - помню сотни мест и эпизодов своей жизни как специфические режимы освещения. Возможно, при соответствующей тренировке я бы мог развить свою память, сопрягая ее не с предметами, как это делали Симонид и Ш„ но с разнообразными световыми потоками. Однако гораздо больше, чем тренировка памяти, меня воодушевляет сама мысль о тождестве памяти и света, о том, что весь наш мир набит памятью, и сама материя является памятью - колеблющейся, разбегающейся, бьющейся в ознобе воображения.

11.10

Портрет Васи Кондратьева двойной линией. Все настолько изменилось, стало непонятным, что - двойной линией.

12.10

«Короткий фильм о Филиппинах» Райа Мартина.

Может быть, это самый таинственный, самый странный, чудесный момент - когда человек говорит: «Я - страна! Я - народ!» и при этом не пишет статей, не избирается напыщенно в парламент, но просто проводит линию, или какой-нибудь абрис Солнца, Луны, затмения - и, указывая на них, говорит: «Я - страна! Я - извив, народ!»

Вдоль протяженной, рудой сияющей червоточины.

«Бабушка и внук готовятся ко сну». Он уже лежит, засыпает, она молится, потом ложится рядом, кладет руку ему на бедро. И так оно продолжалось 300 лет, сто тысяч ночей - бабушки ложились рядом с внуками, ласково приобняв их, на тростниковых циновках. Это и значит: «Я -Луна. Я - народ. Я - Солнце, ресница, червоточина».

«Монах дарует мальчику прощение за проступки». В пасмурный, дождливый летний день. Я знаю, это Одесса, он, она, всегда выходит и дарует прощение за проступки. Конечно, я вскакиваю почтительно. О, Родина-мать, сделай меня рудой, сделай меня освобождением! Не дай мне комочком, нитью, Угличем!

«Раз, два, три... сотни лет, и они бросают монаха в реку». Как если бы мы делали наш фильм три сотни лет, потом утеряли его, а потом сказали: «Ну ладно, мы воссоздадим, у нас есть два-три актера неплохих, полупрофессиональных, мы воссоздадим». Это было бы изничтожение Родины? Обретение? Я не знаю.

Мы бродили по Павловскому парку, вспоминали Васю Кондратьева. Потом оказалось, что половина материала не записалась - диск полетел или щось. И вот теперь нанять актеров, попросить их произнести то же самое?..

«Пережитки былых зверств не исчезают, а превращаются в искусные сдвиги в ландшафте...» и т. д. (Джон Эшберн) - ну, это всегда так.

«В тропическом лесу купил я дачу, была она без окон, без дверей, еще я взял себе в придачу красавицу Анюту без ушей, одна нога была другой короче...» и т. д. - ну, это всегда так, Родина. Однако свет фонаря, лихтарика в тростниковой мазанке в тропическом лесу. Скоропись света, или воды, или Родины, или Одесса-монах всегда приходит в дождливый день и отпускает мой главный грех - непостоянство.

Большие куски! Как это можно сделать?! Можно. Через лифчик или так.

Это страна, кино, греза. Как мальчики грезят об индейцах, как Мур [сын Цветаевой] грезил о первом сексуальном опыте. Я даже не знаю, получил ли он его в конце концов. Он не пишет об этом. После самоубийства матери очутился в Ташкенте, голодал, крал деньги у знакомых, ему уже было не до того. Вернулся в Москву, поступил в Литературный институт, отзанимался семестр, его призвали, он погиб в первом же бою.

Мои дедушка и бабушка тоже никогда не говорили о Родине [Украине] - хотя я знаю, вопреки распространенному мнению, они могли бы сказать о ней немало теплых слов. Из своего Штетла. Но просто им было не до того.

- Ты носишься с ней, как с игрушкой, как с расписной лодочкой, - я знаю, так говорят.

- Да, как со светом в тростниковой, глинобитной, над водой хижине.

О, я только сейчас понял! Родина - это скоропись, вынуждаемая всей мировой несправедливостью. Только людям почему-то свойственно любить ее как саму несправедливость, не-свободу, вместо того, чтобы бы любить скоропись-Родину. Непродуманную, несдыхаемую, не-им-перию. Воду, над водой.

- Я же неопределенный, - говорит мальчик в белых штанах, филиппинский, - почему я должен определяться?!

Так или иначе, «мы все соединимся, мы пойдем в атаку с рассветом». Я знаю этот сон - в последний день войны, когда, как водится, суждено погибнуть многим, мы будем атаковать вражеские укрепления на берегу моря. Я выхожу из землянки и вижу огромный солнечный шар, встающий над морем.

[Или так: как Одиссей, я сижу на берегу, на Трина-крии, со своими друзьями, солдатами. Они уже прирезали коров Гелиоса. Я знаю, что кара последует, и выживут лишь немногие. Огромный шар Гелиоса, встающий над морем].

«Все начинается с тайны и заканчивается войной» (Ш. Пеги)

17.10

Я работаю над картиной, живописующей гигантский украинский трезубец, прислоненный к прямоугольной фигуре, которую можно счесть подобием куреня, хатки - или просто конфигурацией трех цветовых пятен в духе Барнетта Ньюмана, Марка Ротко. Сильвестров, впрочем, полагает, что это плаха, раскрашенная в георгиевские цвета. Ну, так или иначе...

Время от времени мне звонит по скайпу риэлтор из Москвы, занятая продажей моей квартиры. Я уже договорился с ней, когда узнал, что она «ватница». Вполне искренняя - занимается среди прочего расселением беженцев с Донбасса. Или тех, кого она со своими друзьями считает «беженцами». Так или иначе...

Забавно только, что когда-то раздается сигнал скайпа, этого видеотелефона, что напророчили нам фантасты, мне приходится сперва бежать и поворачивать к стене картину с сияющим украинским трезубцем. Такой вот перформанс...

20.10

У нас в соседнем дворе строят новый дом. Вырыли котлован, сделали стяжку, поставили подземные гаражи, опять залили бетоном и сейчас уже возводят первый этаж. Работают слаженно, организованно - учитывая, что заезда во двор нет, и все приходится подавать краном с улицы. «Ну да, а тем временем в подземных гаражах уже работают штукатуры», - так подумалось мне. И тут же мне привиделась большая процессия, человек сто, наверное, шагающих попарно, мужчины и женщины разного социального облика - клерки, продавщицы, предприниматели, интеллигенция - все это были штукатуры, с песнями отправляющиеся отделывать подземные гаражи.

26.10

Выпивали с Франком. Потом я завалился спать. Ранним утром вдруг включился ноутбук, валявшийся в изножье постели. Спросонья мне показалось, что это новый альбом какой-то украинской рок-группы, посвященный осени. Я чувствовал великую терпкость этой музыки, объединяющей мой детсадовский сентябрь шестидесятых с тем, что я есть сейчас. Но нет, это были всего лишь «81юскт§ В1ие» - «НегЬаИ, йегЬаП, ЙегЬаП оГ1оуе!» - пели они. Замечательно!

27.10

В Москве у Монастырского. Обычный разговор - о Делезе, Хайдеггере, бытии/небытии и т. и. Но под конец, когда я уже собирался уходить, Моня стал с восторгом рассказывать о насекомых - о бабочках, мириадами летящих из Канады на зимовку в одну и ту же долину в Мексике, о жуке, выбрасывающем кислоту с частотой 500 сокращений в секунду, так быстро, что она не успевает обжечь его задний проход. Способность М. восторженно интересоваться вдруг чем-то другим сродни его собственному творчеству.

28.10

Все страшнее, страшнее удел одиночества, но если мазать быстрой волной по бумаге... Тем более - для центрального поля зрения - мы смогли перевести глаза на этическое, на белое, на народное, на покров.

Ходили в «Гараж» на выставку «Перформанс в России». При всей кажущейся «жизненности» и незаведомо-сти, средства перформанса скудны - опять и опять тянуть веревки, привязываться, приковываться, раздеваться донага, копать ямы, кричать... Придумать здесь что-то оригинальное почти невозможно. Однако дело и не в этом - но в резких, фантазийных касаниях реальности. Подобно кричащему Бренеру - на том месте, где стоял памятник Дзержинскому. Подобно неожиданно свежо смотрящейся «Среднерусской возвышенности» - вроде блестящих придурков, которые создают себе чудо сами, а не вымаливают его на тротуарах.

В общем, как всюду и везде, это вопрос смелости. И организаторы выставки, бездумно следующие дешевой концепции Гройса о тождестве авангарда и тоталитаризма, но побоявшиеся засветить ту единственную «актуальную» работу, которая в самом деле перевернула всю историю русского перформанса - Ри$$у Кю1 в храме - рискуют превратить искусство перформанса как раз в копошение разнообразно связывающих и раздевающих себя Чебурашек.

03.11

Смотрел запись обсуждения нашего фильма после показа в Киеве. Разговор опять заходит о «предвидении». Никита полагает, что такая способность сродни не пророческой ясности, но преимуществу слепого в темноте. Особая, всей жизнью ущербной выработанная чуткость слепого. Ценность безадресной, бескорыстной возвышенной речи. И ее же смущение в темноте.

Вопрос только, как связать два значения слова «чуткость» - от чуткости восприятия к чуткости эмпатии и сочувствия. Одно ведь еще не гарантирует другого. Наоборот, «способность «чувствовать больше» является наиболее ранним, наиболее тонким и несомненным проявлением посредственности», - так примерно говорится у Музиля.

Я думаю о художнике Сергее Захарове из Донецка. Никаком не интеллектуале, не концептуалисте. Он действовал под дурацким псевдонимом «Мурзилка», но по сравнению с его подвигом никчемными мурзилками кажутся как раз все наши левые, критически мыслящие товарищи.

Два самых значительных для меня сейчас художника - вот этот «Мурзилка», Сергей Захаров, и Како Цудзи, великолепный эксцентрик, эклектик, дзен-буддист из Киото начала XX века. Причем, они не так уж далеки друг от друга. Две стороны «чуткости».

12.11

Опять в аэропорту. Тащу целый рюкзак купленных в Москве книг. Как будто ветхая старуха, и ветер поник... Как будто ветхая старуха, решившаяся все-таки встать, и вот она лунной ночью...

16.11

Я разорван между Тернером и повседневностью, между Соснорой и повседневностью, между повседневностью и подлой повседневностью.

18.11

Он был расхлябанный какой-то, неминучий, но над звездный,

бритые пузыри пуская,

стая эмсиков мотоциклетных его искала,

как березовую рощу, -

такая

в нем метелок риса, юэских воинов панцирность была большая -

а эти уские, московские, на мотоциклах, его искали, как березовую рощу -

он моби диком пузыри пуская -

такая эпохальность, -

когда все прочие себя к брусчатке прибивая, или слоново, старчески, самодовольно сидя, он метелками риса шастал и скрывался от стаи эмсиков на мотоциклах -огромные пространства покрывая.

21.11

Юношеская тема безумия личности сыплется, сыплется. Как мухоморы в лесу. Маленькие разжиревшие мухоморы. Именно те, что морят мух. 1оворят, что им прислуживают какие-то слуги-казахи, ходят за ними с корзиночками еды. Это когда мухоморы снимают георгиевские ленточки.

22.11

Снова в Москве. Проходил мимо Белорусского вокзала. Сбоку в горах увидел поэта Игоря Сида, председателя «Крымского геопоэтического клуба». Он увлеченно целился фотоаппаратом в снеговые вершины. Насколько я знаю, Игорь Сид теперь сторонник тотальной геопоэтической дружбы между народами.

26.11

Вчера был в гостях у Монастырского, сидели с Дашей и Сабиной. Под конец сцепились из-за политики, когда я обвинил их в конформности к путинскому режиму. Все кричали, я никогда не видел Моню таким возбужденным. «Я - буддист, а ты - даос в одежде из листьев! Тебе нужна война. Ты со всеми воюешь! Почему ты требуешь, чтобы я стал даосом?!» - так кричал Моня.

06.12

Стоит мэн, утверждает (копает) дифферент, штольню зудит,

на носу огонь корабельный горит,

он вопрошает, нищий почтальон,

но звон Ольгин княгини не льется -

в лютики заключен.

За решетками сырых теней

коровы купается голова:

«Мама была права. А ведь мама была права!»

Эта вечно грязная розовая трава.

07.12

Раненные поражением японцы этого не знали, не видели. (Чего «этого»?! Всего, что вокруг?). У них была выгребная яма культуры на очень большую глубину. Говно летело долго, не могло остановиться. Без скосов. (После чтения Ю. Мисимы).

А у нас одни говорят: «искусство должно повернуться к людям», другие - «повернуться к нации, духовности, говну», в результате оно только вихляется бессмысленно, со скосом.

Но есть и другое видение. Из окна я наблюдаю калеку, отправившегося за устрицами. Солнце, ветер, прибой, он продвигается по отмелям, по ракушечным насыпям. Очень рыхлым, а он в коляске - даже не понимаю, как ему это удается. Но он справляется, и все выглядит прекрасно.

08.12

«Моя задача в живописи - нажимать на все двери, окна, чердаки. Какие-то и откроются».

Подложная цитата из Джексона Поллока.

Что такое «достоинство мазка», живописного жеста? Это его самособойность. Отсутствие дискурсивных и даже стилистических конвенций. Пишем не картину, но площадки созерцания. Даосские дела, в плаще из листьев.

Но дальше сугубо моя тема - орнаментальный порыв. Созерцательность (тщетно) стремится гарантировать самую себя. Свобода и несвобода, старый брандмауэр возвышается сбоку над детсадовской лужайкой.

13.12

Голубая виселица - это все-таки девушка. Девушка в штанах.

18.12

Придумалась легенда о каком-то особом «ленинградском экспрессионизме», где границы между цветовыми пятнами, контуры прописывались в той же манере, что и сами пятна. Особое волнение, усилие перед каждой работой.

Или легенда, что Рембрандт специальным образом тренировал, натаскивал своих учеников перед тем, как писать каждую новую заказанную картину. Зато потом он уже уклонялся от работы и спокойно препоручал ее ученикам.

Легенды, их особый статус в живописи. Которая сама, в общем-то, легенда. Единственная невозможная осуществившаяся легенда. Вечно длящийся бегущий Апеллес.

19.12

Еще раз о Путине, Пикуле и книгах для чтения.

На днях вычитал, что Пикуля как раз очень ценил Брежнев, не Путин. А Путин - бери выше - является поклонником мракобесного философа Ильина и даже перевез его прах в Россию.

О чем это говорит? Да ни о чем - Путин, Путкин, Брежнев, Пикуль - «все одной минералогии», как говорил какой-то старый пердун в рассказе Куприна. Одного морока невесты. А Стругацкие с Аваковым? Хочется сказать - из революции, отрицающей морок? Ну, это уж будет чересчур. Они тоже советская полированная мебель. Но из того момента, когда морок на минуту, на пять минут просветляется отблеском. А потом опять становится планетой Плюк.

20.12

И душа творит быстра -

Отвори-то, отвори!

Где вы были, юнкера? -

Стяги белые прошли.

Только в живописи мощь,

Колесом кибитки день

Наступает на глаза,

Пусть сияет свиристель!

Аристакисяна влас

Или желтый свет луны,

Черный смоляной баркас,

Где вы были, косари?!

Только в живописи блеск

Как распахнутый подол,

Как запущенный петух, Что сожжет крылечки сел.

Выйди, выйди за порог,

О, любимая, надень

Свой гороховый платок,

Свой драконовый кудель!

Мальчишество живописи. Будто игра в Одиссея с Аяксом, Ахиллеса с Патроклом. Их прыжки фигурные -«тройной Аякс», «тройной с поворотом Одиссей». Бедный, переодетый, загинувший Патрокл.

28.12

Моя картина с грузином. Вдруг представилось, что какой-нибудь Медынский восхищается ею:

- Он смотрит! Он ловит!

Ну что ж, для дураков, которые всюду видят небесный путь и какие-то на нем преграды, в самом деле здесь может померещиться этот злой, опасливый грузин из анекдота, так строго вглядывающийся в свои закрытые пути и перепутья.

29.12

Читал стихи Т. Чурилина, где он пытается быть советским песенником - «Песни о Котовском», «Бунтарская Камаринская» и т. и. Все эти записи разговорной речи весьма сходны с Севой Некрасовым 50 лет спустя, и порой рождают чувство неотчетливого стыда, неудобства, какого-то детского эротизма, как голая жопа. Предметом изображения в одном случае является трудовой и мужественный Советский Союз, в другом - не очень трудовой и не столь мужественный анти-Советский Союз. Однако неудобство, стыд проистекают от намеренно подлой, уличной наивности этих стихов, из самой их веры в простую речь, разговор, базар, позаволяющий, дескать, ухватить историю. Этакая зудящая ипохондрия, этнография, подглядывание, аутоэротизм всего этого дряблого Советского Союза.

30.12

Сеи1га1 Но1осаи81 8ос1е1у. Краевые преобразования в облака (блямбы).

03.01

Я играю за национальную сборную под номером 8, опорный полузащитник. Сам удивляюсь - неужели меня так и объявят по стадиону: «Юрий Лейдерман!»? Ну нет, объявят: «Под номером восемь - Николай Улановский». Однако все знают, что это мой псевдоним. Я начинаю несколько нервничать от таких мыслей, и когда в баре, незадолго до игры, игроки делают по традиционному глотку водки, я добавляю еще один добрый глоток. Впрочем, разве могу я когда-то отказаться от лишнего глотка - будучи футболистом или будучи кем-то еще.

Ритуал с водкой держится в тайне от тренеров, и тут я соображаю, что слегка перебрал - и бегать тяжеловато, и в голове туманится. Предматчевая разминка за час до игры. Стараюсь не приближаться к тренеру, дабы не учуял он сам запах. И все-таки он что-то замечает: «У тебя с физикой сегодня неважно!». Вот, думаю, вдруг вообще на игру не поставит! По-прежнему стараясь держаться от него за метр-два, бормочу что-то о предстартовом волнении. «Ладно, - соглашается тренер, - только смотри уж, во время игры зажми их плотно, у тебя такая ответственная позиция! ». Ну еще бы мне не знать, когда сам великий «Стиви Джи» играл под восьмым номером на такой же позиции. И зажимать плотно я умею. Когда выходишь на поле, уже не думаешь, пьяный ты или трезвый, просто бегаешь и зажимаешь. Первый тайм отыграл на пределе, но неплохо. А к перерыву хмель совсем выветрился. «Разбегался и волнение прошло», - так объяснил я тренеру. Второй тайм вообще летал по полю. Игра, кстати, закончилось со счетом 0:0, что для нашей сборной в этом турнире - уж не знаю, с кем мы там играли - было совсем неплохо. И я горжусь, что превозмог себя. Только вот какая мысль меня заботит: а за какую же сборную я играл - за Россию или за Украину? Мне кажется, что все-таки за Россию, так уж сложилось, но не скрывая своих бандеровских взглядов. О них все знают - и в России, и в Украине. Как все знают, что я - Лейдерман, никакой не Улановский.

07.01

Мне спонтанно пришло в голову пририсовать углем к черным бороздам «Грузина» простейшие орнаменты в виде бугорков-полукружий. Визуально рифмующихся с его газырями. И работа, что называется, ожила. Вполне возможно, что это «чудо» существует лишь для меня единственного. Своего рода «накрутка», фантазм. Но это же не отменяет статус его чудесного (для меня) преображения. Такие мельчайшие, беспрерывные, не-религиозные, не-мистические чудеса, из которых состоит живопись. Ничего не значащее, но именно поэтому неотчуждаемое, несомненное чудо - в самой его мизерной, стремящейся к нулю запредельности.

08.01

Среди ночи я думаю об Украине, России, революции, крахе буржуазного общества и т. д. Потом вдруг слышу возглас: «Мнемозина!», и все сразу становится на свои места. На места Кюхельбекера? (Так назывался его альманах).

Каждая точка стороннего наблюдения. Я читал где-то, как Тернер явился на выставку дописывать картину перед вернисажем, это была обычная практика. Но он просто достал из саквояжа комок желтой краски и несколько часов буквально катал и возил его по холсту, вбивая желтое в каждый возможный просвет.

Это, пожалуй, максимум того, что мы можем сделать. Вбить Мнемозину, вбить сосланного, изверившегося, опустившегося Кюхельбекера в каждую точку стороннего наблюдения. Когда оно перестает быть сторонним и становится нашей собственной памятью, заревом.

Я вспоминаю, Саша Бренер рассказывал мне: франкистское правительство оказалось так потрясено самоубийством Беньямина, что на следующий день они вновь открыли границу, и все остальные эмигранты из той группы, как и многие другие после них, благополучно перебрались в Испанию: «Вот видишь, что может сделать интеллектуал!». «Ну, интеллектуал много чего может сделать», - легкомысленно отозвался я. «Да нет, это, пожалуй, максимум того, что он может сделать!» - грустно улыбнулся Саша.

Раз вспыхнуть - сука!

Бедрами прижаться - сука!

Пятном пусть будет отпечаток -мы по нему пройдемся лаком, чтобы блестел. И сука во дворе!

11.01

Два вечер провел с Франком. Когда выходил от него, подвыпивший, врубил в плейере «Бес! ХерреИп». Это было чудесно. Я ведь не слушал их почти год, с того вечера, как уронил в ванну старый плейер, тоже будучи подвыпившим и тоже слушая Б. 2. Все так же - бездна вкуса, точности! Как они сводят концовки песен, проигрыши - порой в угасание, порой, наоборот, на акцентируемом аккорде. Вроде различные типы мазков, отрыва кисти от холста.

По всей Европе дул ветер. Порывы юго-восточного, переходящие через восток к северо-восточному. Трепыхались угловые флажки на стадионах Англии, перед телекамерами носились сдутые с трибун пластиковые пакеты.

Я возился с «Молочником», «Папагено», «Атакой Со-беского».

12.01

Читаю современное описание паломничества в Мекку. Автор, просвещенный марокканец, культуролог с мировым именем, профессор в Принстоне, упоминает бесконечные базары Медины - сувениры, коврики, электроника, часы. «Товар, в котором уже невозможно было установить границу между человеческим и божественным, между трудом и праздностью». Но разве не так же с современным искусством? Разве можно найти границу между трудом и праздностью, между усилием и релаксом, скажем, в картинах Дубоссарского-Виноградова?! Или в нынешних перформансах КД? Ту самую границу, которая сияет ошеломительным усилием у «патрицианского», «развратного» Тициана. Или через выпуклую от-граниченность мазка в дальневосточной живописи. Или ти1а!18 ти1апсЙ8 у Джексона Поллока.

14.01

«Когда современное искусство выходит за рамки общественного контроля...» - так можно было бы начать статью. Или, лучше: «Когда современное искусство выходит за рамки среднеазиатского ирригационного контроля...». Только не знаю, насколько это еще возможно...

18.01

Да, вот этот старик на украинской демонстрации, в нелепом кожаном картузике, который носят только иммигранты из совка. Как он шел, хромая, уставившись в одну точку, с флажком в руке, глухим, немузыкальным голосом подпевая гимну. Изведавший в своей жизни уже столько пинков, разочарований, обманов и, наверное, думающий: «ну нет... не на этот раз!».

И сопоставить с ним лицо Мизиано, которое я видел на днях в фэйсбуке. Такое утонченное, грустное, интеллигентное лицо. У камина, с собачкой на коленях. Интеллектуал на покое - несколько уставший от глупостей мира. Великая подлость «интеллектуалов», так все грустно знающих, так легко продающихся за кадром - потому что иначе как же будет с камином и собачкой? Я бы с этих двух лиц «Динарий кесаря» писал, невзирая на возраст.

24.01

Представить себе мир, когда правил больше нет, и ты просто делаешь вот так: вдоль по улицам, или вот там: дерево, и дальше сквозь завесу. Мир, когда уже нечего бояться. Неужели это возможно только во время войны?

«Ради таких картин стоит жить и умирать!» - сказал Констебл о картинах Тернера. Может быть, он имел в ви-

Юрий Лейдерман ду не только их живописную мощь, но вот эти состояния, когда бояться уже нечего, и можно радостно, свободно...

28.01

Их многих уже нет - подруг, отцов, грантов для молодых художников, идей самоопределения европейских наций. Нет Черномырдина, сказавшего: «Я жить люблю и жить хочу!». Историю не попрешь, если веточкой оливковой не попрал смерть. Лишь челка, волосы соломенные, что на лоб лезут - запрудой, ящиком, страшной решетчатой загородкой реки, в которую упираешься на севере. Там даже Сюань Цзян был вынужден остановить полки. На севере - Вологда, на юге - Пешавар, их не обскочишь, хоть прядай кобылицей. Так и остаешься навечно вологодского масла лицами.

02.02

Это ластивка-законница, знаю-знаю я ее... Еще от подоконника в квартире дедушки и бабушки, с которого смотрел я военные парады по улице Пушкинской. И казался неплох тот Закон, особенно пока наши выигрывали в хоккей, пусть и проигрывали в футбол. Только на что же пошли законы, когда дедушка и бабушка были вынуждены лишиться квартиры, съехаться с родителями и доживать свой век в закутке.

А сейчас Закон вообще расщеплен. Вот смотрю, строят немцы дом напротив, возводят этаж за этажом - тоже ведь Закон...

05.02

Никита Кадан, а знаешь ли ты Максима Каукина? Мы учились с ним в одной школе, два года спустя я встретил его в дурдоме на Свердловке (как раз там, где мы собирались устроить выставку нынешним летом). Наши койки были рядом. Бедный Максим не смог поступить в московский театральный институт и теперь все время кричал:

Я - Чацкий! Я - Чацкий!

Нянечки урезонивали его:

- Ты не Чацкий, ты Максим Каукин!

- Ах, конечно, - отмахивался он досадливо, - но как вы не можете понять! Я же Чацкий! Чацкий!

Потом он выздоровел, потолстел, женился. И все же пригрезилось мне, что вот лежим мы все вместе в одном дурдоме, в одной палате.

- И Матисс тоже с вами лежит? - спросите вы ехидно. Да, Матисс тоже лежит с нами.

Несколькими неделями позже, уже в московском дурдоме им. Кащенко я сделал свою первую по-настоящему самостоятельную серию работ. Это были двухзначные числа, друг за другом подряд, каждое экспрессивно начертанное тушью на отдельном листе из школьной тетради, с разнообразными подтеками, кляксами и завитушками. Мой вариант абстрактного экспрессионизма. Орнаментальное утверждение пафоса, которым я занимаюсь до сих пор. Тогда как раз появились стеклянные рейсфедеры в виде трубочек, у которых надо было загибать конец на пламени спички, и потом осторожно всасывать тушь ртом. Я, конечно, все время входил в раж, не рассчитывал, тушь оказывалась у меня во рту. Пачкал полотенца, нянечки ругались, но приносили новые - дескать, что с психа возьмешь. Тушь я лил густо, рисовал быстро, поэтому рисунки надо было раскладывать для просушки - на своей кровати, на соседских по всей палате, на подоконниках. Это тоже терпели. Когда, готовясь покинуть больницу, я отобрал «лучшие» опусы, а остальные выбросил в урну в сортире, зайдя туда через полчаса, я обнаружил, что кто-то их добросовестно вытащил и вновь разложил экспозицией на подоконнике.

18.02

Вот обнимать волну - что это значит? Входить во взаимоотношение с волной и вечностью, свою подчеркивая

задачу, или, напротив, - умереть, уснуть, уйти под корень волны, в ней раствориться Чюрленисом иль шляхом? Один ямщик на всех, один лишь суд железный? Иль вовсе нету ямщика? Особенно ты чувствуешь вопрос, когда в Москве проходишь по Манежной и руки опускаются. Но вот врывается Наташа: «Сейчас я буду танцевать - костюм народный лишь надену». Не знаю, я говорить хотел совсем не с ней и не о том.

19.02

Фраза «Точно тебе говорю! Тебя сутра сегодня белка имела дико!» - фраза такая прозвучала в уме. И сразу пояснения необходимы: «Белка» - значит Белла, отнюдь не белочка или горячка. «Имела» - значит «в виду», не в смысле вожделения. Так череда непрерывностей, континуум речевой уходит в поход. Потом возникает зрительный образ - коврик. Полоски, половичок. Так получаем предел визуальный: «Точно тебе говорю! Тебя сегодня с утра белка имела дико! Коврик!». «Истинно, истинно», - говорил Христос, но Петр боялся ошибиться, понять прямо - вдруг еще на «белочку» подумает «Белла». Так оно и катилось к рассвету, пока не пропел петух. Это был «коврик»? Это был коврик. Истинно, истинно говорю тебе - в пределе всегда настигает нас Крест, Петух, Коврик в полоску. Вот и друзей моих, скрывшихся под непонятностью утра, под шубейкой братства, настиг Путин.

Всегда правильно говорит Саша Бренер - так пророчил он мне еще много лет назад: «Не Петербург, блядь, не Петербург, вальяжный ты этакий, а САНКТ-Петербург! Все равно Россия (империя, гадость, гниль, тюрьма народов) настигнет тебя, Лейдерман, и ты отшатнешься с криком, как путник, наткнувшийся в стогу на дохлую мышь!». Что-то в таком роде. Впрочем, я, кажется, отшатнулся давно, это другие не отшатнулись. Или не отшатнулся? Или отшатнулся, но не три раза? Или другие, скрывающиеся под углом коврика-утра?

Или Петух, Коврик, Крест, Полночь, Путин?

Они стоят в штрафной,

ожидают навес,

их трусы пузырят под ветром, дождем, как рядом с Днестровским лиманом, Лазарь Маркович, Имре Джан, рыцарь гордый, бедный народ -на одном колене, в одной котловине. Под дождем серебристый лёх (маслина дикая). Мокрая гроза, нежная гроза, Ковальчук, слеза бога.

25.02

Африканские мастера тканей, бесконечных причесок. Черточки сияющих основ. Будто мальчик-недоносок входит в чертоги рая. Мы становимся ворами, проникающими в пустые дома, где никто не живет, хотя стены увешены коврами. Это не короли Чарльз, Людовик, Франциск, скорее, короли Рене, Умберто и т. п. Рыцарь устал, коснулся коленом утеса, но рыцарь и не думал уставать в вечных отголосках, перипетиях лета.

27.02

- Ну, это вообще не искусство! - говорю я на архив, на дружбу и на прочие направления. Но как я решаю, что -да, что - нет, что - пелла, что - камаргон?

Вот во тьме предутренней, вьюге белесой возникает странная физиономия - умирающий Мандельштам или совсем оттопыренный, измученный Иванушка. И я вижу два сгустка черные перед ним, за руки держатся:

- Что ты хотел?! - говорят. - Хочешь кататься, люби снег! Люби снег! Люби, сука, снег!

Они взялись за руки - я вижу, перечеркиваются их черные суховеи рук. Вот это как раз НЕ искусство. Остальное - искусство, наверное. Пыль, пепел, кровь, алмаз - искусство. И даже искусство, когда бьют ногами под дых. Но взявшись за руки - нет. Круговая порука -нет.

Будьте прокляты, поддерживающие друг друга!

Для ясности. Я готов даже примириться с охранником концлагеря, но не с поддерживающими друг друга. Даже с Сечиным и Миллером, но не с художниками, поддерживающими друг друга.

03.03

Картине необходимо созерцание самой себя. Подобно лугу, когда его никто не видит. Это редко чувствуется в классической живописи, она слишком экстравертна. Внутреннее зрение живописи воцаряется у Сезанна. Хотя до него оно в высшей степени присутствует, скажем, у Леонардо - мыслию мир разрешить, построить формулу Вселенной как конфигурацию именно вот этих складок платья. Так же и у Сезанна - совместить мораль, вожделение, грех, и даже Золя с Прудоном, в единую формулу Больших Купальщиц.

И в то же время картина всегда является картиной бегства, нашествия или уничтожения. Меньше, порушен-ней самой себя. Я не создаю интерпретаций. Скорее, ситуации, когда возможность и даже необходимость интерпретирования вроде наличествуют, однако его самого нет. Пресловутый буддистский пустой дом, куда прокрадываются воры. Он похож на квартиру, похож и на магазин, но входишь туда - ни того, ни другого. Просто вот эта линия, вот это пятно света.

04.03

Что я еще могу сказать об этом, чем разрыв заполнить, кроме как множа спор, пургу. «Охуенный художник!», «охуенная ваза Матисса!» - говорит Саша Бренер, ставя ладони параллельно земле, будто изображая самолет, идущий на взлет. Такие вот художники - Клее, Федотов, Матисс, Пьеро делла Франческа, кто там еще у него сейчас. Включайте заве-е-тное сердце, о, включайте заветное сердце! И еще босиком по лужам.

А потом - хоп! - звонок в дверь или удар вбок. Поначалу это бандиты почти добрые, вроде тех, что приходили вымогать картины на Фурманный. Не бесплатно ведь - кто-то сокрушался, дешево все-таки, рэкетирская цена, кто-то, напротив - бежал за ними по двору: «а почему вы у нас картин не требуете?!». Но никто почему-то не сообразил, что дело не в цене вопроса, а в том, что они просто бандиты. Странный народ, эти русские! Впрочем, когда такая ферментность при тотальной власти, как это происходит в России, кажется, будто долго колеблешься. «Мы долго колебались, где поставить столик, ходили взад-вперед по снежной целине», - так они все говорят. Говорит Навальный, «Коллективные Действия» и пр. Пушкин опять-таки.

12.03

О моих овалах в картине «Расцветание креста» я бы сказал так: «они сами не понимают, чего они избежали».

17.03

Одесса, Грузия, Греция, еще какие-то южные страны - вроде Алжира, Марокко. Я бегал между ними нелегально через границы - по горным перевалам, или через проходные дворы, подворотни. Но однажды попал в Одессу или в Грузию в неурочный час, мне так хотелось пить, а местных денег с собой не было и надо было ждать вечера, чтобы перебраться через границу обратно.

Я сидел на солнцепеке, вздыхал, потом упал набок, даже не застонав. Ибо стонать - привилегия имеющих жизнь, а у меня ее уже не было.

О, прилети же клетчатый баллончик!

28.03

Светлая легкость Матисса, которую, однако, сдвинуть в сторону не можешь. Подобно темной тяжести Гитлера. Нерушимые переходы от урока музыки к завтраку, бликам на столе, крошкам свежего багета, к тому, что под юбками.

Он ласково треплет сыну лоб, выходит гитлеровская челка, лобик гитлеровский гладкий или вмятый лоб Солженицына. Выходит жизнерадостно, как грибы, как Мальорка-мохнатка, как Тини Дюшан, невестка, - такие делает Матисс пасы, акупунктуру лба и смерти. Какие кожицы и шкурки! И в тот же час, какие пустыри!

В любых, самых мерзких условиях истории становиться натуральной чистой величиной.

Но Паунд тоже здесь? Да, Паунд.

29.03

Я пишу картину «Молочник» - портрет Гитлера в головном уборе, наподобие вермееровской «Молочницы». От этого сияющего золотого чепца отваливаются какие-то кружки и с брызгами падают в заливающее нижнюю часть картины молоко...

Ждать и верить слухам, распространяющимся в воде. Ждать японского поползновения - когда с легким межпланетным звуком «плюх!» сорвутся кружки с короны Гитлера-молочника. («Это не корона - это фотография падения капли молока», - так писалось в Детской Энциклопедии). Ждать и верить стульям в темноте или в сумерках, когда дети, оставшиеся дома одни, спрячутся под стул в сумерках. Потом еще один, и еще один ребенок - так их уже целая компания, одиннадцать! Оборвать здесь или продолжить? Какая разница! Звездчатые трещины в стекле - это ведь тоже взрыв! Умка -бумажный, но решается он не материалом, а сердцем. Да, я тоже раньше думал: «вот поеду в Россию, или пошлю картину в Россию, выставлю ее, прислонив к двери, продам картину - накуплю пишущих машинок, смогу писать дальше». Но ведь решается все не материалами, не машинками, а сердцем! Я лично теперь предпочитаю ждать японских звуков. Камдэ! Камдэ! И будто в храме каком-то буддистском или синтоистском мы с Гитлером облетающим пребудем вечно.

Или по-другому про Гитлера. «Весь фьюжн, а ху-ли-правда!» - так это может называться. Когда вдруг видишь в окне электрички образ Гитлера. Возвращаешься с акции «Коллективных действий», скажем, или с питерской литературной дружеской прогулки в Павловск, и видишь в окне образ Гитлера. Или писающего Михаила Кузмина, что то же самое. Подравниваешь их к образу «Возвышающийся фикус».

03.04

В 1996 году мне довелось провести пару месяцев в т. н. Хэдландском художественном центре, на берегу Тихого Океана под Сан-Франциско, с внешней стороны пролива Золотые Ворота. Не Биг-Сур, конечно, но что-то в таком роде. У меня была помимо комнаты еще отдельная мастерская, прямо на пляже, но я туда, по-моему, так ни разу и не зашел. Вместо этого дописывал текст «Димы Булычева» и бродил по окрестным горами. Ночами валялся на берегу у пены прибоя с фляжкой виски, прочитывал при свете фонаря одну-две страницы из «Илиады», дрочил на звезды. Но на самом деле все пытался «найти продолжение в современном искусстве». Как раз после бредового скандала «Интерпола» в Стокгольме и тупой, самодовольной коммунитарности первой «Манифесты» в Роттердаме. Никакого «продолжения» я, конечно, не выискал, и понял, что, в конце концов, из современного искусства мне придется уйти. Я еще долго после этого делал всякие инсталляции и перформансы, на заказ, на потребу, года до 2002-го или

даже 2006-го, однако уже точно знал, что эта история отыграна.

04.04

Пикассо - тот еще прохвост! Когда все отправляются из мастерских во двор, взять красок на пробу, каждый берет по ложечке, Матисс берет две ложечки, Пикассо -вроде тоже две ложечки, но потом потихоньку еще одну, еще одну... А краски-то каковы, самые лучшие: «Евсей-Евсей», «Сережа-Сережа», и т. д!

10.04

Сначала ты якшаешься с Иисусом Христом - ищешь свой путь, размышляешь о смысле жизни, споришь с друзьями. Потом больше склоняешься к иконам Богоматери - строишь концепции, создаешь произведения. Ну а потом тебе надо просто выходить к Богу Отцу, в темень. Это, пожалуй, самое пугающее и неприятное.

29.04

И все равно я думаю, что московский концептуализм - подлое искусство. В лучшем случае, такое же подлое, как Советский Союз. В худшем - такое же подлое как путинская Россия.

30.04

- Можно я сохраню это все, эти заметки? - говорит дочка.

- Да-да, отнеси их к нам на дачу, там положи в полумгле.

- Но у нас нет и, наверное, не будет никакой дачи. Может, я отнесу их лучше в Яд-Вашем?

- Да неси куда хочешь!

13.05

Вечером в мастерской с Франком. Мне надо выра-

ботать с ним новый модус существования, потому что теперь, похоже, он будет жить у меня подолгу, ему надо приглядывать за больной матерью. Смотрели футбол. Потом, уже совсем поздно, полупьяный, я начал подмазывать «Памяти Пржевальского». И получилось хорошо! Я не писал пьяным лет 30. Но в самом деле, если я не стесняюсь разговаривать с Франком пьяным, или пьяным набрасывать свои стихи, почему я должен стесняться писать красками.

10.06 «Хао-и! Хао-и!» - поет Харри Парч. Красная Армия, Неуловимые мстители. «Как вы там, за горизонтом, всадники струнных полей?!» А тем временем спокойно я вновь выхожу на длинный пляж. Единственное назначение которого спрашивать: «Как вы там, Неуловимые Мстители, Ли Бо и Моби Дик?». Тот Длинный Пляж, по которому мы ходили с Ануфриевым, напевая: «Как вы там?». И еще: «Хо-о! Хао-и!».

18.06

Сколько бы у меня ни спрашивали, я даже не буду отвечать. «Сколько это будет стоить?» или «Сколько вам лет осталось?» - даже не буду отвечать. Будто родившийся в сорочке. С вышивкой. Или родившийся в горах невежа. Или родившийся прямо в классе привилегированной средней школы - неотличимы. Наверное, этого состояния достиг Вальзер. Когда посреди ежедневной прогулки он упал в альпийский луг. Сравнял все вопросы с гомоном альпийского луга. В его траве зеленой. Или корабле синем.

Я все вспоминаю тех детей в вышиванках, что бегали где-то на периферии моего взгляда, пока я сидел в баре Пинчук Центра, ждал Никиту и от нечего делать листал каталог Марка Ротко. Потом понял, что мечтал о чем-то таком всю жизнь - Марк Ротко и где-то рядом с ним, интригующим образом, вышиванки. «Ракеты с народным орнаментом». Бордюры, полосы.

Нет, конечно я знаю, что Ротко - белорус. Но на йом-киппур, лакомясь запрещенной ветчиной, они, наверное, частенько обсуждали эти вопросы с украинцем Филипом Гастоном. Смеялись.

25.06

В Берлине были Сильвестровы, мы долго сидели в кафе, проговаривали монтаж одесского фрагмента. Потом я вернулся в мастерскую, смотрел на свою картинку с «Моби Диком» и размышлял о параллелях между Гоголем и Мелвиллом. Мне пришло в голову дорисовать к Моби Дику маленький лик Гоголя. Но поскольку руки у меня уже плохо слушались, чтобы не забыть идею, я просто мазнул пару черточек углем и накарябал «Гоголь». Так потом это осталось и всем очень понравилось.

12.07

Подъезжал к дому, навстречу ехал чудак на велосипеде, издали на секунду показался мне похожим на отца. Подумал, что хорошо было бы вот так встретиться с папой, перейти в какой-то параллельный мир... Правда, о чем бы с ним разговаривали? Мой отец был как раз в моем нынешнем возрасте, когда выбрасывал мои картинки из квартиры и ходил жаловаться на меня в КГБ.

15.07

Чарльзу Айвзу. Роберту Мазервеллу. Лицо типа Швейка, нос картошкой. Овал желтый с красной полосой.

24.07

Мои стебли в «Катыни...Хатыни» - как нелегальные эмигранты, которые не могут перейти границу. Но вот

только когда они станут вялыми, безобидными - их, может быть, пропустят, дадут им в руки книгу или оружие... которыми уже не будет сил воспользоваться.

10.08

Линия не должна возникать, линия должна катиться. Как поехать на косу зимой (Кинбурн или Каролино-Бу-газ). Среди полного лета поехать на косу зимой.

21.08

ПОТАПЫЧ, ГУРУ, СВЕТ ЗА ОКНАМИ. Триптих, навеянный картинами Норберта Швантковского.

(Это, кстати, очень интересный художник, уже покойный, довольно известный в Германии. Я случайно попал к нему в мастерскую в Бремене, в 2002 году Норберт, много старше меня, держался очень скромно, даже чопорно, картин не показывал, я не знал толком, кто это такой, и был в основном поглощен вопросом, выставит ли он выпить. Много позднее я догадался, что в нашей компании была женщина, которую он любил и, по-видимому, безответно).

03.09

Закинул в фэйсбук с дюжину скриншотов нашего фильма. Никита К. единственный, кто сразу отметил ту же фотографию, что больше всего нравилась мне - женщина с репродукцией Мазервелла, а под ней субтитр «Сейчас, когда Украина избавляется от старого мира...» (реплика Дениса Коштуры).

Я вспомнил, как лет 10 назад написал: «Для кого я пишу? Для 25-летнего мальчика, который заложит вираж и покинет эту страну...». Но нашлись не только мальчики, нашлась вдруг целая страна, которая заложила вираж и покинула ту страну.

20.09

Для Чацкина, о его манере письма. (Чаца тогда еще был жив, и меня порой напрягала его нарочито усложненная манера записи стихов. Которые по своим поэтическим достоинствам вполне бы выдержали обычный столбик. Будто он чего-то боится или прикрывается).

Пожалуй, Чаца, ты боишься, перестраховываешься. А если бы ты напрягся, если бы ты почитал эти тексты людям - они ведь хотят их услышать, эти щебечущие тексты. Если только не бояться. О, мой Чаца. Не бояться смысла, погреба, подвала. Надо прыгать. Что там заслонять провал узорчатой дверцей - грязной деревянной вонючей дверцей - захаровской архивной декорацией

- проклятой децимацией. Мы не Захаровы, мы медведи, о мой Чаца! Пусть даже мы сойдем с гор раньше времени, в штанах мокрых экскрементами, мы сойдем с Альп раньше времени, мы сверзнемся в люк, мы будем брести медленно, срывая грибы. Для пропитания. Не ставь лишних точек, Чаца! Мы будем брести медленно и со вкусом, вразумительно, в штанах грязных, запачканных, срывая грибы.

(Мы будем брести на юг, медленно и вразумительно, отклоняясь слегка то к западу, то к востоку).

24.09

В последние годы жизни среди абстрактного дрип-пинга у Джексона Поллока все чаще начинают опять мелькать какие-то рожи. Исчеркав все, он, кажется, пытается вновь вернуться к фигуративности и аффирма-ции. Что-то вроде тихого вопроса, который мы пытаемся озвучить в углу, за гранью пафоса: «Но бабушка!? Где же ты, моя бабушка?!».

27.09

«У-у! У-у!» - вползает топор в блевотину, время вползает в эон. Начал писать картину - «Где-то в Африке...» она будет называться. Лиса Алиса и Кот Базилио изображены на ней в виде зеленоватого блевотного пятна, что не мешает им стырить мешок у бедных негров, ждущих у костра в Стране Дураков.

Одна птица ступила в мое пятно - у нее на лапках остался мокрый след. Другая птица захотела узнать, чем занимается (моя) философия - результат был примерно таким же.

06.10

В Париже, Кракове, Каролино-Бугазе, где-то еще. Носился взад и вперед, декламировал, разыгрывал сцены, скитался по заброшенным квартирам. Находил там уже

не помню что, захватывал его или делил с другими. Я прошел, пронесся через Тюильри, вышел к Орлеанским воротам, вернулся назад к Каролино-Бугазу, опять оказался в Кракове. В моем любимом желтом ночном фонарном свете. Иногда у меня было с собой оружие, иногда книга, иногда просто слова.

07.10

Вдоль реки Дунаец автобус вползает наверх в Бески-ды. По пути из Кракова в Новый Сонч. Потом в Киев.

Лейдерман Ю. А.

Моабитские хроники - К.: Vо2ЙV^2Иепка Айв Ноиве, 2016. - 330 с.

КВ^„

Моабит -- берлинской район в котором расположена мастерская Юрия Лейдермана. В первом приближении эту книгу можно счесть «дневником художника», однако при внимательном чтении в ней обнаружится нечто гораздо большее и нечто неуловимо меньшее.

УДК ББК

Лейдерман Юрий Александрович МОАБИТСКИЕ ХРОНИКИ

Ответственный редактор

К. Донин

Обложка

В. Боднар

Печать........

Подписано в печать......

Формат........Усл. печ. листов........

Тираж..........Заказ №

Отпечатано.........

Свидететльство субъекта издательского дела...........

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg