«Лия»

Лия (fb2) - Лия (пер. С. Голубицкий,Юрий Георгиевич Семенов) 2442K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николае Петрович Русу

Лия

I

Думаю, необычное настроение, с которым я проснулся, томительное предчувствие чего-то небывалого, что рождается из песни и полета, происходило от сознания того, что наступившая суббота — не просто обычный выходной. Все мои домочадцы отправились в село, а я задержался на несколько дней по делам. Сегодня, однако, я решил устроить себе день отдыха. Только чем же заняться лентяю, когда делать ему нечего?

…Во-первых, схожу в кино — кажется, я не был там целых сто лет, затем пообедаю в ресторане, после этого… пойду к Миху сразиться в шахматы, ну а вечером… вечером я отправлюсь на концерт органной музыки! Уже два года туда собираюсь. А потом… Нет, я наведу порядок на книжных полках, на которых настоящее вавилонское столпотворение, а уж потом пойду в кино…

Пока что я по-барски разлегся на постели и, хотя было уже около десяти, даже не помышлял о завтраке. Почувствовав, что весь мой обширный план оказался под угрозой, бодро вскочил с кровати, на скорую руку оправил постель и побежал умываться.

Я уже собрался побриться, когда послышался стук в дверь. На пороге стоял Кристиан, бывший мой сокурсник. Я был поражен: Кристиан часто захаживал ко мне запросто, как к другу, но никогда не стучался так агрессивно.

— Что случилось, Кристиан? — недоуменно спросил я.

— Привет! — бесстрастно ответил он, как будто сплевывая шелуху от семечек, и молча сел на стул.

Я достаточно хорошо знал Кристиана, поэтому сразу почувствовал что-то неладное. Кристиан — уравновешенный парень, иногда даже чересчур сдержанный, расчетливый в своих поступках. Может быть, именно поэтому он кажется значительно старше своего возраста.

В годы студенчества он был красивым молодым человеком: проницательный взгляд, римский профиль, подбородок с ямочкой. Теперь он по-прежнему привлекателен, хотя прибавил в весе и стал носить очки.

Таким взволнованным я никогда его не видел: он перебирал что-то пальцами, все время облизывал губы, казалось, он их покусывает.

— Я думал, не застану, — сказал он, как бы извиняясь за шум, с которым ворвался в комнату, затем продолжил: — Почему ты так поздно встал?

— Сегодня суббота, и я позволил себе…

— А я на ногах с четырех часов, — сухо прервал меня Кристиан. Мне показалось, что со мной разговаривает не человек, а робот.

«О-хо-хо, дорогой, видно, и впрямь случилось что-то необычное, неспроста ты так разволновался», — улыбнулся я про себя. Я знал, что этой осенью Кристиан собирался жениться, и уже подумал, не произошло ли что-нибудь между ними… всякое бывает! На минуту я отлучился на балкон, вычистить электробритву. Вернувшись в комнату, я застал Кристиана уже в дверях.

— Ты куда? — я схватил его за руку. — Раз уж пришел, будь добр, сядь и расскажи все по порядку, что с тобой стряслось. И вообще, когда мы наконец погуляем на твоей свадьбе? Давай вместе позавтракаем, думаю, ты еще не ел.

Он нахмурился, затем испуганно глянул на часы:

— Брось шутить, пожалуйста. В два часа мне надо быть на вокзале!

— Ну, до двух еще куча времени, можно слетать в Москву и обратно. Давай, снимай плащ и будь как дома.

Я выложил на стол помидоры, колбасу, масло, нарезал хлеб и достал из холодильника бутылку пива.

Взяв Кристиана за руку, я подвел его, как ребенка, к столу. Он едва прикоснулся к еде, с выражением явного отвращения на лице. Я заметил, что он поглядывает на пиво, и налил ему стакан.

Меня разбирало любопытство. Раз уж Кристиан зашел ко мне перед тем, как отправиться на вокзал, значит было у него что-то тревожное на душе, чем он хотел поделиться. Может, он искал совета или ему необходимо было кому-то исповедаться? Я вновь перехватил его взгляд. Второй стакан он выпил залпом.

— Ты кого-то встречаешь на вокзале, или сам уезжаешь?

Никакой реакции. Будто я со стеной разговариваю.

— Скажи по правде, Кристиан, у тебя что, большие неприятности? — спросил я напрямик, отказавшись от всякой дипломатии.

— Какие неприятности, с чего ты взял? — Он пожал плечами, не глядя на меня.

— Брось, не прикидывайся, слишком хорошо я тебя знаю. Зачем, спрашивается, ты ко мне зашел? Наверное, хотел что-то мне сказать? Почему передумал? Смелее! Выкладывай, что там у тебя?

Он сидел неподвижно, глядя в пустоту, крепко сжимая побелевшими в суставах пальцами чашку с кофе.

— Могу проводить тебя, если хочешь. Времени — по горло. У меня отпуск, а все семейство — в селе…

Он пристально посмотрел на меня, взгляд его оживился.

— Знаешь, это идея, — наконец проговорил он.

— Ты только скажи, что я должен сделать. Надеюсь, не грабить привокзальный ресторан, — несуразно пошутил я.

Кажется, он даже не услышал моих последних слов, потому что заговорил о своем, как бы размышляя вслух.

— Боюсь, я попрошу ее остаться. С нее станется! Представь себе… сейчас, когда у меня есть невеста, спустя столько лет после того, как она трусливо бросила меня… Я уже не тот мальчик, и потом, у меня тоже есть мужское достоинство, в конце концов, уже не тот возраст, чтобы играть в любовь, но все-таки боюсь, что когда увижу ее… если ты будешь рядом, думаю, я не позволю себе…

— Не беспокойся, я поддержу тебя, — приободрил я Кристиана, обрадовавшись, что он наконец разговорился, — но сперва расскажи по порядку, кто эта таинственная персона, и почему ты боишься, что не сможешь удержаться и упадешь перед ней на колени.

— Это долгая история, — попытался он вывернуться.

— Не страшно, у нас до двух часов много времени.

Кристиан допил кофе, поставил чашку на стол и, вздохнув с облегчением, достал из нагрудного кармана письмо.

— Прочитай и все поймешь. Думаю, мне не придется тебе ничего больше рассказывать.

Я достал из конверта четыре листка, мелко исписанных с обеих сторон. Быстро прочел письмо, затем еще раз пробежал глазами по страницам. Внимательно изучив конверт, я недоуменно спросил:

— Да, но ведь письмо послано отсюда, из Кишинева! Не понимаю… где же она находится?

Он слабо усмехнулся, затем побледнел и пожал плечами.

— Уж такая она… эта… жен-щи-на…

— Ничего не понимаю, — искренне удивился я, — может, все-таки расскажешь?..

— Даже не знаю, с чего начать.

— Послушай, есть идея — я еще раз прочитаю письмо, а ты по ходу будешь делать необходимые пояснения, согласен?

Он молча кивнул. Я принялся читать вслух:

«Господин мой! Любимый мой! Хозяин мой!

Прошло столько тысячелетий с тех пор, как мы расстались навсегда. Вечная любовь, это начало всех начал, не раз обжигала наши сердца. У нас обоих было множество имен и обличий, мы, говорили на разных языках, но о нашей любви, о, мой любимый, когда ты был знаменитым и великим мудрецом, а я — маленькой и несчастной девочкой, вспоминают люди и по сей день…

Однажды я спросила тебя, как находят друг друга среди миллионов человеческих сердец два, предназначенных одно другому судьбой. И ты ответил мне, что на свете есть четыре вещи, которых ты не понимаешь: путь орла в небе, змеи на тропе, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины. Любовь превращает любую женщину в госпожу, а мужчину — в господина. Мой властелин, то чудо из чудес, которым является Любовь, расцвело в сердцах двоих молодых людей. На сей раз меня зовут не Суламифь, а Лия, а тебя, мой господин… о, я даже не хочу произносить твое имя. Помнишь ли ты, как пересеклись наши тропинки?..»

— Знаешь, она очень оригинальна, эта… Лия — современная Суламифь, — отметил я. Несмотря на то, что я читал письмо второй раз, мое удивление не ослабевало.

— Да… Она ужас… — Кристиан не докончил фразу и горько усмехнулся. — Хм, сам не знаю, отчего я чуть было не сказал: «ужасно оригинальная». Любопытно, правда?

— Почем мне знать? — я пожал плечами и, почувствовав, что Кристиан пытается увести разговор как можно дальше от письма, спросил напрямик: — Можешь ты мне рассказать, вкратце, как… пересеклись ваши тропинки?

Кристиан откинулся на мягкую спинку дивана, обхватил голову руками, словно неожиданно почувствовал сильную боль. Он просидел в таком положении несколько мгновений, затем опустил руки. Иронично улыбнувшись, он заговорил, сперва с небольшими паузами, вызванными, возможно, наплывом чувств, которые он, однако, сумел сдержать:

— Даже не знаю, как начать… Все было так давно, кажется, с тех пор прошло сто лет… Это было в пятую мою ревизию… а может, в третью…

— Ну, тогда прошло вовсе не сто лет, — возразил я, улыбнувшись, — институт ты окончил в…

— Да, ты прав, — поспешно согласился он, — однако у меня такое впечатление, что с тех пор прошло… Да! В общем, это была моя первая настоящая ревизия. Я проработал почти год и не «выудил» ничего значительного — все время попадались какие-то пустячки, так что нечего было собрать даже для акта на четыре-пять страниц. Тогда я познакомился с ней. В магазине. Она работала продавщицей. Я хотел купить шляпу, с этого все и началось. Если бы я знал, что из этого выйдет… Целых два месяца я гонялся за той шляпой, и все безуспешно…

Кристиан посмотрел на меня и улыбнулся: мягко, слегка иронично. Я понял, что продолжения не последует, и этой короткой информацией я должен был довольствоваться. Я не стал настаивать на подробностях, хотя они обещали быть достаточно интересными. Пришлось обойтись и этим. Часть письма, которую я прочитал вслух, еще раз пробежал глазами.

…Я видел много глупцов на этом свете, но, думаю, таких, как я, больше не отыскать. С утра до вечера я брожу, словно лунатик, вот уж точно, у меня не все дома. В конце концов, с этим пора кончать. Решил же я ему все рассказать, все как было? Все! Все! Все! Ведь именно для этого я и пришел. Чтобы он выслушал меня как друг и рассудил, тоже как друг. Я ничего не забыл… Я помню каждую подробность, вижу наяву, как ярко светило в тот день солнце, так ослепительно, что, казалось, даже листья излучают свет, а асфальт на улице походил на световой конвейер, на огненный поток.

Тогда, в тот памятный день, у меня на руках был уже почти подписанный акт ревизии. Окончив работу на два дня раньше срока, я решил отправиться в село. Не был у родителей целых три месяца, да и тогда, когда приезжал, не больно радовал их своим присутствием, потому что все дни напролет проводил у деда. Помню, тогда обещал деду привезти из города шляпу. Как-то раз дед в шутку сказал, что ему, чтобы стать министром, не хватает только новой шляпы.

После этого я твердо решил, что без шляпы к нему не поеду. Вернувшись в город, сразу же направился в универмаг. Был рабочий день, однако люди потоком стекали по лестницам и копошились, словно муравьи, у всех отделов. На четвертом этаже, в правом крыле, находилась шляпная секция.

Потоки сухого удушливого воздуха сдували пыль с тяжелых осенних шляп с широкими полями, все они были одинакового темного цвета. У столика сидела девица в черном халате с треугольной эмблемой магазина, приколотой на груди.

На ее лице читалась скука, замешанная на грусти, внимание привлекали только ее глаза: они спокойно смотрели в одну точку, выдавая состояние рассеянного человека. «Думается, эта барышня мечтает сейчас попасть на пляж», — мелькнуло у меня в голове, в то время, как я направлялся к полкам, заставленным шляпами, попутно всматриваясь в смуглое лицо продавщицы, обрамленное ослепительно черными длинными волосами, которые свободно стекали по плечам.

В углу я, к счастью, наткнулся на летнюю шляпу голубоватого цвета, однако она оказалась на несколько размеров больше. Все же я захватил ее с собой и направился к продавщице.

— Простите, пожалуйста, за беспокойство, — обратился я ироничным тоном, — но я хотел бы поменять эту шляпу на другую, меньшего размера.

Девушка уловила иронию в моем голосе и нахмурила брови. В ее глазах появился металлический блеск.

— Других нет, — бросила она фразу неуловимым движением губ, и вновь вонзила свои черные глаза в невидимую для окружающих точку, которая находилась перед ней.

— Но если я вас очень попрошу, — настаивал я с улыбкой.

— Я тебе сказала, что других нет, ступай с моих глаз долой! — закричала она.

Я просто остолбенел от недоумения. Я привык к совсем другому обращению на работе и сейчас, когда мне «тыкали» с такой дерзостью и озлоблением, я почувствовал, как нечто вроде замыкания на мгновение перекрыло доступ воздуха в легкие и сковало язык. Я не ожидал такого хамства от этой соплячки.

— Барышня, может, ты выражаешься, как привыкла, но ты находишься на работе, и перед тобой не какой-то там… — не найдя подходящего сравнения, я растерянно смолк от спокойствия и безразличия, с каким она меня слушала.

«Ну погоди, я научу тебя, как надо обслуживать покупателей», — подумал я про себя, решив позвать директора магазина.

— Э, умник, шляпу-то оставь, куда ее стянул? Смотри на него, какой хитрец нашелся. Я твоего брата знаю.

У девчонки был сильный, мелодичный голос, и в то мгновение мне показалось, что она улыбалась, когда кричала мне вслед.

Я резко повернулся, чувствуя, как вспыхнуло мое лицо, и положил шляпу на прилавок. Покупатели, медленно передвигавшиеся с места на место, придирчиво рассматривая то один, то другой товар, обратили свои любопытные взгляды на мое лицо, которое от смущения запылало еще сильней. Я с угрозой посмотрел на девицу, которая таким бесстыдным образом насмехалась надо мной, но натолкнулся на каменное выражение лица, которое, казалось, ничего не выражало. Только большие, бездонные глаза горели упрямым любопытством. В то же время, казалось, она глядела не на меня, а куда-то в сторону, в пустоту.

Я развернулся и, плотно сжав зубы, ринулся к продавщице, которая уже спешила мне навстречу.

— Что здесь происходит? — спросила она, сурово глядя на меня.

— Я хочу, чтобы мне дали книгу жалоб или позвали директора магазина, — сказал я голосом, сдавленным негодованием и обидой.

— А что произошло? — спросила меня женщина и, не дожидаясь ответа, накинулась на девицу: — Лия, опять начинаются твои штучки?

— Я только вежливо попросил ее поменять мне эту шляпу, — принялся я разъяснять, но не докончил, потому что та, которую звали Лия, возмущенно прервала меня:

— Я по горло сыта этими мерзкими улыбками. Если хотите выполнять план, дайте нормальный товар или отпустите меня отсюда.

Лицо ее разрумянилось, и глаза еще больше потемнели, злобно сузившись. Все же я заметил, что ее полные губы начали мелко подрагивать, хотя она по-прежнему держала себя уверенно.

— Это не повод для хамского обращения с покупателями, — сказал я ей, почувствовав, что начинаю успокаиваться.

— Вы, покупатели, тоже хороши, — ответила она, метнув на меня холодный взгляд.

— Чем же я провинился, что ты заставила меня краснеть перед людьми? — удивленно спросил я, указав на нескольких женщин, что стояли поодаль, разинув рты.

— Тем, что ты мне нравишься, — выпалила она и повернулась к нам спиной.

— Вы простите ее, пожалуйста, на этот раз, она еще молода, у нее нет практики, работает у нас всего несколько недель. А шляпа у вас будет. Напишите нужный вам размер, и как только появится на складе… Только не пишите ничего в книге жалоб. Прошу вас. Заходите в конце месяца, и, уверяю, будет у вас шляпа.

Я больше не настаивал, потому что мне стало противно от ее просительного тона и безразличия девицы, крутившей в руках шляпу, из-за которой разгорелся весь сыр-бор.

— Лия, впиши заказ товарища в ту тетрадку и имей в виду, — сказала пожилая продавщица, сделав упор на последние слова, и поспешно вернулась в свою секцию.

Тем временем Лия достала блокнотик и ждала с ручкой в руке.

— Ну, как тебя зовут? — нетерпеливо проговорила она.

Я молча протянул ей удостоверение.

Она быстро сделала заметку в тетрадке неразборчивым почерком, затем внимательно рассмотрела удостоверение.

Свое удивление она выразила вскинув брови, ее смоляные глаза с любопытством обратились в мою сторону.

— Вот мы и познакомились, — сказала она, возвращая документ.

Я молча направился к двери. В последнее мгновение мне показалось, что, произнося последние слова, она смущенно улыбнулась и даже слегка покраснела. Я оглянулся — она провожала меня едва уловимой улыбкой. «Конечно, после учиненного скандала тебе захотелось предстать предо мной в ином свете; пришла все-таки в себя», — подумал я, чувствуя, как возвращается ко мне мое прежнее настроение.

…Из-за этой шляпы домой, в село, я не поехал. Я решил подождать до конца месяца, чтобы специально сходить в магазин и купить шляпу непременно у этой девицы.

По правде говоря, я мог поехать домой и без обещанной шляпы или, в конце концов, купить ее в каком-нибудь столичном магазине, но я не мог не доставить удовольствие своему ущемленному достоинству.

Итак, я вернулся к хозяйке, у которой мы вместе с Андреем снимали комнату. Андрей, мой худощавый, длинноногий и конопатый друг, работал бухгалтером в стройуправлении. Он не согласился на должность ревизора, которую ему предложили при распределении в институте, и вместо него взяли меня. Мои «вечные паломничества» не давали ему покоя, и всякий раз, когда я возвращался из командировок, он предлагал мне очередной хороший и оседлый пост, который в мое отсутствие он для меня подыскивал. Но мне нравилась жизнь «пилигрима», и я не придавал значения его стараниям.

Андрея дома не оказалось. Я вернулся раньше обычного, а он, по всей вероятности, еще находился на работе. На столе я нашел записку: «Кристя, когда придешь домой, позвони мне на работу. Целую. (Конечно же не я, ты знаешь, я терпеть не могу лизаться)». Из любопытства я набрал номер Андрея. Ответил чей-то низкий голос.

— Позовите, пожалуйста, Андрея.

— Какого Андрея?

— Есть там у вас такой парень, работает бухгалтером и…

— Как его зовут?

— Я же сказал — Андрей, — рассердился я.

— И дальше как? — спросил тот же голос.

— Андрей… Андрей Степанович.

— Так и надо было говорить с самого начала, сколько тебя учить?

— Ну погоди, придешь домой, я тебе устрою! Что ты дурака валяешь? — радостно прокричал я в трубку. — Ты когда будешь?

— Мне осталось подписать один документ, и, если шеф одобрит, скоро приду.

— «Я жду тебя, мой друг. Смотри, не опоздай. Как грустно быть мне одному»… — принялся я напевать, на что Андрей пробурчал что-то неразборчивое и повесил трубку.

Целых полчаса я просидел в ванной, и когда вышел с полотенцем на голове, появился Андрей.

— А, Кристофор Колумб, ну, сколько Америк ты открыл? — спросил он меня с порога. Этим вопросом он всегда встречал меня по возвращении из командировок.

— Моя Америка еще впереди, ее не видать, но зато она уже чувствуется.

— На что ты намекаешь? — он внимательно посмотрел на меня.

— Я натолкнулся на одно дело, с банками из-под сметаны, не могу сказать ничего конкретного, но, думаю, одну ниточку ухватил.

— Все у тебя какие-то приключения. Думаешь, эти жулики такие олухи, чтобы попасть прямо к тебе в когти? К тому же у тебя и когтей нет. Иди лучше поработай несколько лет на производстве, чтобы когти отросли, а потом уже вылавливай дельцов. Я нашел для тебя одно место — пальчики оближешь. Зарплата хорошая — это раз, коллектив золотой — это два, перспектива — это три, через три-четыре года получишь квартиру — это четыре, организация находится в центре — это пять. Вот, смотри, что получается, — закончил он и показал мне кулак.

— Ты говорил красиво, но все-таки я не поддамся на провокацию. Лучше скажи, кто та незнакомка, которая меня целует?

— А ты сам не догадываешься?

Андрей засунул руки в карманы, широко расставил свои длинные ноги и посмотрел на меня зелеными хитроватыми глазами. Каштановые волосы закрывали его лоб, и его маленькие глазки, казалось, буравили меня в ожидании ответа. Его тонкие губы вытянулись в ироничную улыбку.

— Нина, — ответил я.

— Ваше высочество абсолютно правы! — торжественно заявил он и развалился на диване. Я тем временем оделся и сел за стол.

— Она заходила сюда?

— Да, три дня назад. Возможно, придет и сегодня.

— Интересно, что означают эти визиты? Раньше она не заходила так часто.

— Можно подумать, что ты никогда в жизни не ел борща с «догадками». И правда, отчего она так часто захаживает? — насмешливо спросил он.

— В конце концов это не имеет никакого значения. Не знаешь, как она сдала госэкзамен?

— На пятерку. Осталась только дипломная работа, и твоя Нина станет специалистом.

Я улыбнулся. Не только Андрей, но и многие другие наши знакомые именно так и говорили — твоя Нина. По правде говоря, я не придавал этому никакого значения, принимая все за шутку. Я никогда не думал, что Нина может быть моей, то есть стать мне женой. Но ее поведение заставляло задуматься. Я видел, что она верила в эти два слова, считая, что в них верю и я. Мне, однако, было все равно. Трудно сказать почему — то ли я не испытывал никакого влечения, то ли просто привык к ней, к ее манере поведения, мыслям и словам, так что мои чувства несколько притупились и Нина не поражала меня как раньше. Не знаю. Может быть, цветок, называемый любовью, который связывал нас, начал увядать, а наши отношения превратились в простое увлечение? Вполне возможно. А может, я ошибался? Это тоже вполне вероятно. Как ни странно, я ни разу не подумал о ней, пока был в командировке. Но сейчас, после разговора с Андреем, мне захотелось ее видеть.

— Что за планы ты там строишь? — прервал Андрей мои размышления.

— Есть о чем подумать.

— Ну и шалопай же ты стал в этих командировках.

— Да, я самый большой шалопай на свете, — весело согласился я.

— Шутки шутками, но к Нине тебе надо пойти, — сказал Андрей на этот раз серьезно.

— Раз ты так считаешь, пойду прямо сегодня… Что ты собираешься делать эти два дня?

— Думаю наведаться к предкам в село. В восемь часов у меня поезд, и, когда солнце будет клониться к закату, мои домочадцы смогут лицезреть меня у ворот родного дома.

— Я тоже хотел уехать, но из-за одного конфликта сегодня в магазине отъезд переносится на десять дней.

— Что еще за конфликт? — с любопытством спросил Андрей, приподнявшись на локте.

Я подробно пересказал всю историю, и Андрей выразил сожаление, что не оказался на моем месте — уж он бы сумел поставить на место эту девчонку, да так, что она даже пикнуть не смела бы.

Потом Андрей собрал вещи — какую-то мелочь для дома, и я проводил его на вокзал.

Когда я вернулся, чтобы переодеться и пойти к Нине, она уже ждала меня. Она заметила меня издалека, стояла у подъезда с улыбкой, прилипшей к губам: как-то раз я сказал, что мне нравится ее улыбка.

Нина была одета легко — в прозрачной блузке, легкой длинной юбке, стянутой в талии. Волосы — зачесанные назад и скрепленные на затылке — подчеркивали правильный овал лица. Все та же улыбка. Господи, неужели она не понимает, что страстное желание понравиться делает ее смешной, даже невыносимой?

— Привет! — сказал я, задумав разыграть ее.

— Привет! — ответила она.

— Уж не знаю, какая у тебя радость, а вот у меня большие неприятности.

— Что случилось? — испуганно спросила она. Улыбка слетела с лица, и в этот миг полные, приоткрытые губы и тревожный взгляд сделали ее такой привлекательной, что я чуть было не сделал ей комплимент. Но вовремя одумался.

— Я встретился с Еудженом, и он ни с того ни с сего набросился на меня, якобы я не даю проходу Татьяне.

— Кто такой Еуджен, и откуда взялась эта Татьяна?

— Не притворяйся, ты же их знаешь.

— Я их знаю? — удивилась Нина и, смутившись, густо покраснела.

— Конечно… и очень хорошо, — серьезно ответил я.

— Ну, хорошо, положим, знаю, — согласилась она, — опустив глаза, затем медленно проговорила: — И зачем ты мне все это рассказываешь?

— Я все это рассказываю тебе, чтобы ты знала, что я получил нагоняй за здорово живешь. Этот Еуджен, как я тебе уже сказал, преграждает мне путь и, слово за слово, вызывает меня на дуэль. Послушай, говорю, дорогой Онегин, ты ошибся адресом, я не Ленский. Пардон, говорит он, делает красивый реверанс и удаляется своей дорогой. Вот и вся заваруха.

Она внимательно посмотрела на меня, губы ее затрепетали, и, хотя ей удалось сдержать слезы, голос ее дрожал:

— Кристя, ты никогда не говоришь со мной серьезно.

Мы вошли в квартиру. Я затворил за собой дверь и слегка обнял ее, прижав к груди.

— Не сердись, ведь я пошутил.

— Сколько я тебя знаю, ты все время шутишь, а я хочу, чтобы ты хоть раз был серьезным и произнес те слова, которые должен был произнести уж не знаю когда… слава богу, мы не…

Я приостановил ее тираду поцелуем… Она вырвалась из моих рук. Лицо ее раскраснелось, грудь вздымалась.

— Сумасшедший, ты из меня всю душу вымотаешь.

Я сделал шаг вперед, взял ее за руки и посмотрел прямо в глаза:

— Все?

— Все, — ответила она и облегченно улыбнулась. Затем пригрозила мне пальцем. — Ну и хитрец же ты. Ладно уж, жду следующую шутку.

— Начиная с этой минуты, я буду до крайности серьезен. Специально для тебя, — торжественно, но неискренне произнес я.

Она, однако, не почувствовала фальши в моих словах, в чем я смог убедиться в тот же вечер.

Я понимал, чего хотела Нина, каких «серьезных» слов она дожидалась. Но дело в том, что эти слова я хотел произнести по велению своего сердца, а не под чью-нибудь диктовку. Однако ей не хватало терпения, и эта поспешность, кажется, все и испортила.

— Где тетка Ирина? — спросила Нина после небольшой паузы.

— Уехала в село к своей сестре.

— И тебе не страшно одному?

— Просто умираю от страха, но что поделаешь, — ответил я и ушел в другую комнату, чтобы выбрать рубашку и примерить ее перед зеркалом.

Через несколько минут я вернулся. Она сидела, откинувшись на подушку и, в этой позе утомленного человека, смотрела на меня странным, затуманенным взглядом. Губы ее горели. Во всем ее теле чувствовалась нега, лицо побледнело, стало похоже на маску.

— Нина, тебе плохо? — встревожился я и присел рядом.

Она обхватила мою голову руками и притянула к груди.

— Нет, мне хорошо, — прошептали ее горячие губы.

— Нина, я знаю… понимаю… я… — я сбился и запнулся, ибо понял, что не смогу соврать. Я мог бы сказать, что люблю ее, но не был в том уверен и не осмелился солгать. Мне казалось, что любовь должна быть горячее, страстнее, живее. С Ниной меня связывают привычки, какие-то общие интересы, желание избежать одиночества, создать хоть какую-нибудь пару, чтобы было с кем выйти на улицу. Я решил сказать ей, что только время сможет все прояснить. Однако тут же подумал, что время работает не только на нас, но и против нас. А она ждала конкретного ответа и, если не услышит нужных ей слов, сделает все от нее зависящее, чтобы я их все-таки произнес. А что если я отвечу и потом буду жалеть об этом?

Я отлично понимал, что Нина меня любит, я знал ее достаточно хорошо: легкомысленность не была ей свойственна. Я убеждал себя, что мой мужской долг — предложить ей… попросить ее… доставить ей удовольствие… но, как назло, мысли мои все чаще и чаще возвращались к образу продавщицы из магазина.

Я словно превратился в сказочного Фэт-Фрумоса, который никак не мог вырваться из волшебного леса и все время возвращался к замку феи. Уж не помню, о чем дальше говорится в сказке, но я упорно сопротивлялся и призывал себя к благоразумию: я думал о том, что фея могла быть заколдованной и оказаться на самом деле ведьмой, и тогда… Я говорил себе, что лучше синица в руках, чем журавль в небе… Вот только журавль мне казался привлекательней ручной синицы…

По правде говоря, я мог бы спрятать за пазухой уже пойманную синицу и попытаться сцапать заодно и высоко парящего журавля…

Совсем потеряв покой от этих мыслей, я решил снова взять командировку в тот город. Но шеф послал меня совсем в другое место. В течение трех недель я должен был проверять финансовую деятельность одного из маслобойных заводов на севере Молдавии. Автобус отходил только завтра, и впереди у меня был еще длинный июльский день. Я решил съездить домой, к родителям. Отец был на работе, а мама, которая почти всегда недомогала, осталась и в тот день дома.

— На сколько дней ты приехал? — спросила она меня с надеждой в голосе.

— На восемнадцать… часов.

— И то хорошо, ты ведь дома не был, чтоб не соврать, с самой пасхи…

— До утра я должен уехать в район, чтобы успеть на семичасовой автобус, — прервал я ее, чтобы перевести разговор на другую тему, потому что почувствовал — мама приготовилась отчитывать меня.

— Ты куда поедешь, в Унгены?

— Нет, дальше, на север.

— И что ты там будешь проверять?

— Маслозавод.

— И что, тебе дают документы просматривать? И ты не боишься? — Мама испуганно поднесла руку ко рту.

— Чего мне бояться? — недоуменно спросил я.

— Ох, Кристя, не забывай, разные люди бывают на этом свете. Лицемерный и нечестный человек — самый опасный из всех.

Мама все еще считала, что ее сын — по-прежнему слабый и наивный ребенок, а значит, нуждается в наставлениях и советах.

Поев, я немного поработал в саду, закончил пропалывать небольшой виноградник, потонувший в бурьяне, а вечером зашел к деду.

Его дом, стоявший на пологом склоне, был со всех сторон залит солнцем. Поэтому в любое время года на высокой глиняной приспе было тепло и безветренно, а в летнюю жару на нее ложилась спасительная тень от старых виноградных кустов. Если поднимался ветер, ива плотной стеной прикрывала дом сзади, а когда лил дождь, широкий навес из дранки надежно защищал тех, кто сидел на приспе.

Дед, в белой рубахе, сидел в тени и выбивал кукурузу. Справа от него стоял наполовину заполненный зерном мешок, старик коленями придерживал деревянную бадью.

Дед заметил меня у ворот, радостно улыбнулся и лукаво сказал в ответ на мое приветствие:

— Охо-хо, внучек, знать не изменила тебе память, раз не позабыл ко мне дорожку.

— Да нет, деда, позабыл, хорошо, подвернулся добрый человек и указал путь… — ответил я тем же шутливым тоном.

— Хорошие у нас люди, хорошие, — согласился дед.

Я нашел у небольшой печурки ведро, перевернул его и сел рядом.

— Ты пришел сказать мне что-то или попрощаться?

— И сказать, и попрощаться, но главное — зашел посмотреть, как ты ладишь со старостью.

Он на миг задумался, в то время, как его руки продолжали механически потрошить початки.

— Мое дело, — стариковское, ты вот скажи лучше, как сам поживаешь, доволен ли жизнью или тащишь ее на спине, как мельничный жернов?

— Живу хорошо и всем доволен, — ответил я, пытаясь между тем угадать, куда он клонит.

— А коли хорошо живешь, что ж до сих пор один как сыч? Когда же ты приведешь в дом женушку-красу, молодую да разумную?

— Э-хе-хе, дед, все, что ты перечислил, в одной девушке трудно найти.

— Искать надо, хорошее долго ищут.

— Это когда клюнет тебя птица счастья в лоб, может, тогда и найдешь.

— Птица счастья? — удивился дед и внимательно посмотрел на меня.

— Да, так говорят.

— А что ты знаешь об этой птице?

— Что мне знать?! Разве есть такая на свете? Это я от тебя про нее услышал…

— Так знай, что есть такая птица, — серьезно сказал дед.

— То есть как? — Я разинул рот.

— Да, есть такая птица и всю свою жизнь она проводит высоко в небе, над облаками. Это самая быстрая птица, за ее полетом никто не может уследить, она проносится над человеком, словно молния. И никогда не садится на землю; только коснется ногами земли, сразу же погибает. Эта птица свивает себе гнездо на самых высоких скалах, на краю пропасти. И как только птенцы набираются сил, она сбрасывает их в эту пропасть. В падении они учатся летать, и самые достойные из них навсегда взмывают ввысь, под облака, и живут всю свою жизнь только в полете. Когда эта птица чувствует, что приближается ее конец, она собирает остатки сил, взмывает под самый купол неба, свернувшись комком, срывается вниз и разбивается о скалы, ничего от нее не остается. А тот человек, которому доведется увидеть эту птицу хотя бы один разок, станет счастливым, удача всегда будет сопутствовать ему в жизни.

Дед закончил свой рассказ, безмятежно глядя сквозь смеженные ресницы, как кукурузные зерна непрерывно стекают в бадью.

— А ты видел эту птицу? — спросил я его.

Он глянул на меня своими маленькими, сверлящими глазами и ответил:

— Да.

Некоторое время он молчал, прикрыв глаза, мечтательное выражение легло на его почерневшее, в глубоких морщинах лицо.

— С этим событием связано первое воспоминание моей жизни. Наверное, мне было тогда лет пять, а может, четыре, или даже три. Помню, что был солнечный, теплый день, мне казалось, что лил дождь из лучей света. Я шел по тропинке, держась за руку своей матери. Она молодая и очень красивая. Вижу, как в пыли на тропинке из последних сил бьется птица, похожая на ласточку, Глаза ее испуганы, клюв разинут. Я вытянул руки, подбежал к ней, взял в ладони и стал что-то ей шептать, помню только, как был счастлив, что поймал ее. Я попытался утолить ее жажду слюной, но она, плутовка, больно клюнула меня вот в это место, между бровями. Я раскрыл ладони, и птица молнией умчалась ввысь… Больше ее не видел. Я плакал навзрыд, схватившись за лоб, хотя мне не было настолько больно.

Успокаивая меня, мама сказала, что я буду счастлив всю жизнь, потому что клюнула меня птица счастья, и рассказала историю, о которой ты уже знаешь. Потом, когда я услышал много маминых сказок — она была непревзойденная мастерица сочинять и рассказывать сказки, — я узнал, что эта птица зовется стрижом. Кто знает, почему она упала на землю и не могла взлететь? Думаю, ты знаешь, что у стрижей очень короткие ноги и они не могут взлететь с земли.

— И что же, ты был счастлив всю свою жизнь?

— Удача слепа, говорят люди, но счастье, которое согревало мою жизнь, поверь мне, принесла та птица. Нет, не стриж, который меня клюнул, а птица из сказки моей матери…

— Охо-хо, сегодняшние мамы уже не находят времени, чтобы рассказывать нам всякие небылицы. Бегом отводят нас в детский сад, затем бегом — в школу, бегом — подыскивают нам жен.

— И только после этого начинаются сказки, — тепло улыбнулся дед, сощурившись.

— Ну, хорошо, вот тебе посчастливилось повстречать эту птицу, а что делать мне?

Он с удивлением посмотрел на меня, продолжая потрошить початки, потом ответил:

— Главное, найти такую девушку и такую работу, которые бы тебе нравились по-настоящему. Все остальное приложится само собой.

— Моя работа мне и так нравится, — заметил я.

— Ну а как насчет девушки?

— Есть одна, но, правда, я не уверен, что она нравится мне настолько, что я захочу пойти с ней на край света, хотя, если понадобится, могу и жениться…

— Смотри, парень, не наделай глупостей. Только та будет тебе парой, ради которой ты согласишься бросить все. В нашем роду никто дважды не женился. Смотри, не стань первым.

Дед поднялся, отряхнул подол рубахи загрубевшими руками и закатал края мешка. Я поднял бадью и пересыпал в мешок зерно.

— Ну вот и все. Мне на всю жизнь хватит. Ступай, разожги огонь в печке.

Я направился за спичками, а дед продолжал стоять, распрямив плечи и упершись руками в бока, наблюдая заход солнца на вершине холма. Солнце уже скрылось за горизонтом, но небо все еще полыхало жаром, и хотя багрянец сгущался, остатки тепла и света медленно растекались по долинам и холмам. Я помог деду закончить кое-какие дела во дворе, потом мы поужинали и просидели за разговором до полуночи. Когда я поздно ночью вернулся домой, мои уже спали.

Три недели командировки прошли как три дня. Документация маслозавода почти вся была в порядке. Главный бухгалтер, сухопарый молодой человек с постоянно красными глазами, был неразговорчив и чрезвычайно педантичен. Квитанции и записи содержались в полном порядке, настолько аккуратно, что это вызывало даже сомнение. Однако срок истек, и я отложил свои сомнения до другого раза. Составив акт, на следующий день я уехал в Кишинев.

Как всегда в будни, рейсовый автобус не был заполнен до отказа. Я погрузился в размышления, укоряя себя в глубине души за то, что не остался еще на несколько дней, чтобы проверить свои сомнения. «Хотя, кто знает, — подумал я в конце концов, — может быть, все это — игра моего воображения, и я напрасно подозреваю молчаливого бухгалтера?..»

— Потому что ты мне нравишься…

Я вздрогнул. Где я уже слышал эти слова? За моей спиной какая-то девица с парнем перешептывались и хихикали. Он спросил ее о чем-то, и она снова игриво сказала:

— Потому что ты мне нравишься.

Эта фраза буквально перевернула всю мою душу. Я был уверен, что кто-то уже произносил эти слова, и они были обращены ко мне. Но кто? Может, Нина? Возможно. При нашей последней встрече она много говорила, и я что-то даже пообещал, желая ее успокоить. Она шептала мне слова, самые разные, одно другого красивей, но все они, как вязкая и приторная масса, растеклись куда-то.

Я долго, напряженно думал, но все напрасно. Я глядел на соломенную шляпу коренастого мужчины, сидевшего передо мной, и по-прежнему ничего не мог вспомнить. Словно кто-то отнял у меня память. Без какой-либо определенной цели я стал разглядывать узор шляпы… шляпы… Да! Ну конечно же!

Это она, девица из шляпной секции, она произнесла эти слова! Она сказала их насмешливо, вкладывая в них совсем иной смысл, но это была именно она. И внезапно я ясно увидел перед собой ее смуглое лицо, таинственные глаза…

Я твердо решил, что сразу же по приезде попрошу командировку в этот приднестровский город. Любопытно, отложила ли она для меня шляпу? То есть не для меня, а для деда.

Неделю спустя, сойдя с поезда, я решил пройтись по главной улице городка. На мгновение задержавшись у киноафиши, я двинулся дальше в сторону универсального магазина. Когда я проводил ревизию на мясокомбинате, в последний день, уже после того как был подписан заключительный акт, мне внезапно пришла в голову мысль, которая не давала мне покоя. На этот раз я приехал, чтобы проверить молокозавод, где, как я верил, мне, наконец, повезет, и я сумею вывести на чистую воду хотя бы одного мелкого жулика.

Перед тем, как пойти на завод, я решил заскочить в магазин и узнать, поступили ли в продажу нужные мне шляпы. По правде говоря, меня интересовал не столько этот головной убор, сколько хотелось повидать ту вздорную девицу, которой таким странным способом удалось завладеть моим воображением. Я был уверен, что эта слабость — всего лишь мимолетное увлечение, но все же не хотелось от него отказываться. Кроме того, мне казалось, что и она хочет меня увидеть. Это была ничем не обоснованная иллюзия, плод моего возбужденного воображения, однако мне хотелось в него верить.

Подойдя к магазину, я дернул за ручку, по рассеянности не обратив внимания на то, что двери заперты. Понедельник — нерабочий день. Я повернулся и пошел в гостиницу, снять номер.

Мне хотелось закончить ревизию раньше срока и, сэкономив таким образом хотя бы пять дней, отдохнуть недельку на берегу Днестра. Поэтому уже в первый день я с головой ушел в работу. Я выходил из бухгалтерии, где работал с финансовой документацией, когда на улице уже было темно. Быстро шел в ресторан, ужинал и только в одиннадцать вечера мог свободно вздохнуть. На главной улице, соединяющей вокзал с домом культуры, было еще много людей, которые по привычке допоздна прогуливались по этому уютному и ухоженному проспекту.

Из-за того, что я очень поздно заканчивал работу, мне никак не удавалось зайти в магазин. Однако, по правде говоря, я не слишком расстраивался по этому поводу: ведь после ревизии у меня будет для этого достаточно времени. И чтобы оттянуть «радость встречи», я откладывал ее на самый конец командировки, когда у меня будет несколько свободных дней. Тогда уж я вправлю мозги этой самоуверенной девчонке.

Однажды вечером я, как обычно, прогуливался по главной улице. Молодые люди парами или группами проходили мимо меня. В большинстве это были девушки, работавшие на местном комбинате. Короткую прогулку от вокзала до Дома культуры я всегда проделывал в одиночестве и часто ловил на себе любопытные взгляды. На этот раз, прямо напротив кинотеатра, я вдруг почувствовал на спине мурашки. Сделав еще несколько шагов, я резко повернулся. В нескольких шагах от меня замерла тень, затем она в два прыжка скрылась за густой кроной декоративной шелковицы.

Мне удалось рассмотреть, что фигура моего преследователя была легкой и гибкой. Я не спеша направился с безразличным видом к дереву, за которым тень исчезла, и почувствовал, как неистово застучала кровь в висках. Ни за первым, ни за вторым, ни за третьим деревом никого не оказалось. Она исчезла, как нечистый дух, словно сквозь землю провалилась. Кто бы это мог быть?

У меня и знакомых-то здесь не было, кроме нескольких бухгалтерш с завода. Да еще эта вредная продавщица из отдела шляп. Ну ей-то преследовать меня совсем ни к чему. Я бы вообще удивился, если б она меня вспомнила; надо быть Александром Македонским, который знал в лицо всех своих воинов, чтобы запоминать все физиономии, мелькающие перед тобой в магазине.

На следующий день, в субботу, я опять пошел на завод; я предупредил главного бухгалтера, что сегодня буду работать, как обычно.

Он уже ждал меня в своем кабинете, и до обеда я проработал, перекинувшись с ним несколькими фразами. Идея, пришедшая мне в голову после ревизии мясокомбината, все больше волновала меня. Я походил на молодого азартного охотника, который после долгой погони и неудач наткнулся на свежие следы. Увидев, что я нехотя отвечаю на вопросы, бухгалтер оставил меня наедине с бумажками, которые человек, не посвященный в их содержание, мог бы принять за пуд макулатуры. Мне, однако, удалось зацепить ниточку одного очень простого и в то же время искусно закамуфлированного дельца. Трудно поверить, что этот кончик нитки всплыл из простого разговора женщин, которые и не подозревали ни о какой махинации.

В последний день, уже после окончания ревизии на мясокомбинате, я решил пообедать в столовой комбината. Главный бухгалтер, сухощавая женщина, с постоянным выражением страха на лице, предложила составить мне компанию. Она страшно радовалась, что все закончилось хорошо. Я, правда, нашел небольшие неточности в документации, но грубых нарушений, которые, как она слышала, случаются на других предприятиях, на этом комбинате не обнаружил.

— И все-таки, эта работа не для меня. Уж лучше бы назначили Агафью Митрофановну, она бы и сама не прочь. Даже сказала как-то, что, будь она главным бухгалтером, не стала бы так сохнуть, как я.

Агафью Митрофановну я знал хорошо: она занималась учетом материалов. В карточках материалов, среди тысяч наименований, в счетах, которые она вела, в финансовых отчетах, во всем, что находилось под ее ответственностью, я не обнаружил ни следа халатности. Агафья Митрофановна была женщиной в теле, но не тучной, и одевалась всегда с шиком, носила золотое кольцо с большим бриллиантом, который уверенно и богато сверкал на ее пальце. Почему-то она была мне антипатична. Возможно, что-то восстало в моей душе против ее манеры улыбаться при разговоре. Агафья Митрофановна улыбалась иронично, с этакой снисходительной усмешкой в острых глазках.

Тем временем буфетчица принесла нам по порции мясного борща, жаркое и по стакану молока, и, не успел я достать кошелек, как моя спутница, покраснев до корней волос, заплатила по счету.

— Не беспокойтесь, я никому не скажу, — засмеялся я и принялся за еду.

Мне кажется, нет ничего страшного в подобном знаке внимания. Другое дело, когда кто-то пытается купить твою совесть и затянуть в грязное дельце.

Она едва прикоснулась к еде, затем, подняв голову, спросила буфетчицу, которая старательно смывала что-то с соседнего столика:

— Маша, у тебя есть свежая сметана?

— Да, Елена Семеновна. Десять ящиков.

— Приготовь мне шесть баночек, я возьму домой. Вот деньги.

В это мгновение вошли гурьбой девять работниц комбината. Столовая наполнилась разговорами.

— О-го-го, борщ-то как пахнет…

— Ирина, давай прихватим чего-нибудь…

— У нашего дома каждый день принимают бутылки, с восьми до восьми…

— Мой не ест, а я так без сметаны совсем не могу…

— Скажи, пусть даст еще три баночки…

— Мне тоже пригодится…

— Подожди, вместе пойдем…

Когда я закончил обедать, женщины уже ушли. Внезапная мысль пронзила меня, словно молния…

— Эти женщины часто покупают здесь сметану? — спросил я Елену Семеновну, когда мы направились к выходу.

— Отчего ж не покупать, если они здесь работают, а со сметаной у нас всегда хорошо. Маша каждый день привозит по сотне-две баночек.

— А почему она не привозит в бидонах?

— Может, потому, что в банках легче продавать. А почему вы спросили? — удивилась она.

— Да так, пришло просто в голову, — успокоил я ее, а про себя уже принялся делать расчеты. Предположим, каждый день привозят по двести баночек. В месяц выходит более четырех тысяч. Значит, в течение месяца буфетчица может отослать назад молокозаводу только столько баночек, сколько получила. Поскольку столовая принадлежит комбинату, буфетчица ежемесячно отчитывается за полученные и реализованные товары перед бухгалтером по материалам, то есть Агафьей Митрофановной. Однажды, заинтересовавшись подозрительно большим количеством баночек, которые комбинат возвращал молокозаводу, я спросил об этом Агафью Митрофановну, на что она все с той же невыносимой улыбкой ответила:

— Ох, товарищ ревизор, ну что вы беспокоитесь по всяким пустякам? Маша получает в месяц около двадцати тысяч банок, потом еще столько же люди приносят из дому. В других местах не принимают баночки из-под сметаны, и люди несут к нам.

Объяснение показалось мне достаточно убедительным, и я не стал проверять более внимательно цифры. Уже потом, когда вернулся в министерство, я все чаще мысленно возвращался к разговору в столовой. Главный бухгалтер говорила, что буфетчица получает не более одной-двух сотен баночек в день, тогда откуда взяла Агафья Митрофановна двадцать тысяч, то есть, если верить ее словам, в день реализуется около тысячи баночек.

Когда я просил разрешение на ревизию на молокозаводе, я знал, что делать. С первого дня я принялся проверять отношения с мясокомбинатом, и пришел к выводу, что необходимо провести повторную проверку на комбинате и пересмотреть составленный акт. Мое предположение подтвердилось — на фабрику возвращали много меньше баночек, чем было указано в отчете буфетчицы. Данные молокозавода подтвердили расчеты Елены Семеновны. Значит, она не была замешана в эту махинацию. Теперь я посмотрю, дорогая Агафья Митрофановна, как ты заулыбаешься!

Я составил список всех квитанций о получении пустых баночек, захватив и период ревизии прошлого года. Исписав гору бумаги, я почувствовал боль во всех мышцах, но, несмотря на усталость, настроение у меня было превосходное. В понедельник я поеду на мясокомбинат, возьму все отчеты Агафьи Митрофановны, сравню их с точными цифрами на заводе, определю разницу, затем — присвоенную сумму денег, и с большим любопытством посмотрю, какая улыбка появится на ее лице.

В бухгалтерии было душно, я посмотрел на затворенное окно: солнце уже садилось за горизонт. Я вышел на улицу и направился пешком к реке, чтобы искупаться.

Стоял теплый июльский вечер, на небе не было ни единой тучки.

По пути я решил зайти в универмаг и справиться о своей шляпе. Взбежал по лестнице на четвертый этаж и, приблизившись к прилавку, ощутил приятное волнение. Молодая продавщица, заметив меня, повернулась спиной. Я подошел ближе и стал ждать. Когда мое терпение иссякло, я мягко коснулся ее плеча.

— Барышня, будьте любезны.

Она медленно повернулась, и живые, любопытные глаза необычайной формы — казалось, они были сощурены и в то же время смотрели широко — впились в меня острыми иголками.

— В чем дело? — сурово спросила она.

— Да, в общем-то… я насчет шляпы, — я почувствовал, что под ее взглядом начинаю заикаться.

— Вот, выбирай, — сделала она жест, и ироничная улыбка расцвела на ее слегка покрасневшем лице.

— Нет, я выбрал ее месяц назад, но не нашлось нужного размера, и тогда вы сделали заметку в тетради.

— И что с того, что я сделала заметку? — прервала она меня.

От наглости, с которой «тыкала» мне эта девчонка, у меня опять отнялся язык, а ее необыкновенный взгляд привел меня в полный конфуз, словно нерадивого ученика, которого учитель вызвал к доске.

— Послушайте, вы сами мне сказали, что отложите шляпу.

— А кто ты такой, что я должна оказывать тебе такую большую честь?

— У вас в той тетрадке все записано.

Она улыбнулась какой-то своей мысли и достала из ящика стола тетрадку. Полистав ее, она спросила:

— Как тебя звать?

Я успокоился, услышав этот вопрос, и сожаление остудило мое возбужденное сознание. Выходит, она меня не узнала и забыла даже подробности нашего знакомства. Все мои необоснованные намерения, которыми я ободрял себя все это время, медленно улетучились, оставляя за собой в душе какой-то вялый осадок. Это — не девушка, сам сатана. На что она мне сдалась, когда есть Нина, готовая ради меня на все? Правда, у Нины нет этих чертовых глаз, которые заставляют закипать твою кровь, ну и что с того?..

— Эй, я кажется спросила, как тебя зовут.

— Пэнушэ Кристиан, честь имею, — ответил я иронично. — И было бы желательно, чтобы вы обращались ко мне по-другому, барышня, я вам не муж.

Она улыбнулась и, пропустив мое замечание, заговорила снова, с вызовом глядя на меня.

— Приходи на следующей неделе, нам привезут товар с базы, и тебе наверняка достанется твоя шляпа, похянэ.

— А если вы не получите, тогда что мне делать, похянэ? — ответил я, вернув непонятное слово, которым она меня одарила.

— Придешь еще через день, похянэ, — ответила она, и ее глаза сверкнули любопытством.

— Я не приду, потому что у меня нет лишнего времени, а вот несколько теплых слов в книгу жалоб я, пожалуй, напишу. И тогда я посмотрю, как ты заулыбаешься, — возмущенно сказал я.

Она запрокинула голову и весело, заразительно засмеялась. Несколько покупателей, суетливо сновавших по торговым рядам, поглядели на нее с любопытством, улыбаясь и пытаясь прочитать по кислому выражению моего лица причину ее радости.

— Смеется тот, кто смеется последним, — бросил я уже на ходу, направляясь к выходу из зала.

Я чувствовал, что она глядит мне вслед, но не обернулся. Этим мне хотелось продемонстрировать ей свое безразличие и антипатию.

Я спустился к Днестру, искупался в мутной, но бодрящей воде, вечером поужинал в ресторане гостиницы, и до самого сна у меня в ушах звучал ее смех. Что ее так развеселило? Может быть, вся соль скрыта в том непонятном слове, которое я, как дурак, повторил? Что бы оно могло значить?

А что, если это — неприличное слово? Нет, она не осмелилась бы сама произнести его во всеуслышанье… Кто знает…»

II

— Кристиан, очнись! — поддел я его, смеясь — ты что, спать хочешь? Чем ты занимался всю ночь?

— А? Что? — Он вздрогнул, с удивлением глядя на меня.

— Я уже три минуты смотрю, как ты сидишь с закрытыми глазами… Что с тобой?

— Ничего… — пробормотал Кристиан, отведя взгляд. — Так… воспоминания…

— Может, расскажешь мне… Мне очень интересно. Думаю, они связаны с этим письмом.

— Ерунда, — кисло отреагировал он, и я понял, что настойчивость ни к чему не приведет. Он мрачно посмотрел на листки в моей руке, затем процедил сквозь зубы: — Давай, читай дальше…

— Именно это я хочу сказать… Я остановился на… тропинки… тропинки… Ага, вот: «С самого начала, когда я поняла, что произошло в моей душе, я несказанно обрадовалась, мне казалось, что весь мир принадлежит мне. Но не знаю кто (может быть, твой голос, дорогой мой господин?), кажется, шепнул мне вдруг, что тот, кто хотел стать Императором, ничтожный человек; ординарный, слабый, как ангел… и тогда я стала сторониться его…»

— Неправда! — неожиданно взорвался Кристиан. — Лжет, лжет, бесстыдница! Она искала встречи со мной, отталкивала и в то же время искала меня… Она дразнила меня, сводила с ума, змеюка, хотела поставить на колени… Феноменальная логика — как ее ни крути, все равно устоит на ногах. Вот я расскажу тебе, как все было на самом деле.

— Я слушаю тебя с огромным вниманием.

Он тяжело откашлялся в кулак, как человек, которому предстоит выполнить необыкновенно важную работу, и начал говорить, пытаясь оставаться спокойным и сдержанным.

— Помнишь дело с баночками? Кажется, я тебе рассказывал…

— Да-да, я помню.

— Ну так вот, именно тогда она принялась ходить вокруг меня кругами — работала в две смены и через каждый день была свободна. Она выследила меня и узнала, где я живу, затем где работаю. Когда я выходил с завода, я знал, что непременно встречу ее на улице. Один раз она даже закрыла мне глаза со спины… Играла. Я ужинал в ресторане, и почти каждый вечер она появлялась там, чтобы только оказаться перед моими глазами… Лисица. Однажды я проводил ее домой. Какая нерасчетливость! Она была со своей подругой, и та, бог знает почему, решила, что я и по ней сохну… Несколько дней я ее не видел, затем она опять объявилась.

Кристиан смотрел мне прямо в глаза. Хотел убедиться, верю я ему или нет.

— Хорошо, — сказал я тоном, свидетельствующим о том, что у меня нет никаких оснований не верить ему, — читать дальше?

— Читай, — разрешил он. Он снова откинул голову на спинку дивана и закрыл глаза, давая мне понять, что готов меня слушать.

Хорошо, брат, но не все было именно так… Если б мы посидели криво, да рассудили прямо, оказалось бы, что я несколько сгустил краски… На другой день, когда я вышел из магазина, было воскресенье. Это помню хорошо. Я проснулся на восходе солнца. Тишина, царившая вокруг, чистое небо и прозрачный воздух, расширяющий пространство, предвещали погожий июльский день. Все это заставило меня абсолютно забыть о той гарпии в женском обличии, которая накануне испортила мне настроение. Чувство полета, необъятная радость от сознания того, что я существую, дышу, что моим глазам открыто столько красоты, буквально вынесли меня из комнаты, и я остановился только на берегу Днестра.

Я переправился на пароходике на противоположный берег, где раскинулся пляж и, сложив свои вещи на еще росистой травке, кинулся в мутную воду реки, поднимая тучи брызг.

Солнце не спеша выкатывалось из-за верхушек деревьев. Наступало раннее утро. Я сделал себе кепку из газеты и открыл книгу античной лирики, которую возил с собой уже целый месяц.

Немного погодя пляж наполнился людьми. Рядом со мной устроились несколько ребят, которых я знал по заводу. Видно, они тоже меня узнали, потому что поздоровались.

— Может, сыграете с нами в карты? — спросил один из них.

— Спасибо, но я предпочел бы другой спорт, например, партию в волейбол.

— Пошли, — предложил мне долговязый парень с длинными волосами.

Я направился за ним. Неподалеку, на широкой террасе на берегу реки, обильно усыпанной мягким песком, была натянута волейбольная сетка. Рядом уже играли в мяч парни и девушки.

Некоторое время мы играли в кругу, но, когда подошли еще ребята, разбились на две команды, и началось настоящее спортивное сражение. Команда, потерпевшая поражение, выходила из игры, и ее место на площадке занимала другая.

Первый сет мы проиграли. Пришлось подождать, потому что перед нами в очереди уже стояли три команды. Я решил тем временем сходить почитать, но долговязый парень, Эмиль, посоветовал мне подождать.

— Будет еще время начитаться. На этот раз подберем ребят, которых я знаю, тогда поглядишь, какую игру мы им покажем. Не пожалеешь.

Я уступил. Вскоре подошла наша очередь и, действительно, ребята, с которыми я играл на этот раз, были достойны всяческой похвалы. После каждой выигранной партии мы играли с еще большим вдохновением.

Солнце начало обливать нас потоками жара, пот лился ручьем, и почти через три часа игры мы совершенно обессилели. Стали отбивать мяч наугад. Сперва один, затем другой терял мяч, и мы с тоской следили за тем, как наши соперники стали нас обыгрывать.

Вокруг площадки собралось много народу — настоящий забор из тел всех оттенков. Я тоже утратил внимание к мячу и украдкой поглядывал на зрителей-болельщиков.

В углу площадки стояли две девушки. Они были очень загорелыми, в одинаковых купальных костюмах — синих с желтыми полосками. У обеих были большие темные очки, и мне показалось, что они смотрят только на меня. У одной из них, более гибкой, с длинными ногами, на голове была большая соломенная шляпа, наполовину прикрывавшая ее лицо. Когда она заметила, что я украдкой подглядываю за ней, тень улыбки скользнула по ее губам. «Ну погоди, куропатка, я уж узнаю сегодня, как ты поешь», — сказал я про себя, пытаясь не выпускать ее из поля зрения. Мы проиграли и без всякого сожаления покинули площадку. Стали расходиться и некоторые болельщики. Две девицы, взявшись под руку, направились в сторону пляжа и сели почти рядом с моей подстилкой, прямо на песок, под деревянным навесом. Я бросился в свинцовую воду, кишевшую людьми, и через несколько минут, освежившись, вышел на берег.

Я отыскал в муравейнике из голых тел два желто-синих купальных костюма и направился к ним.

Более плотная и низкорослая украдкой следила за мной сквозь стекла темных очков, а ее подруга, закрыв лицо широкими полями шляпы, рассеянно листала журнал.

— Девушки, уступите страждущему кусочек места рядом с вами, — сказал я, остановившись перед ними.

— А что, в другом месте… не можешь сесть? — спросила девица без шляпы.

— Могу, но здесь, рядом с вами, солнце щедрее, кажется, что попал на Огненную Землю.

— Смотри на него, хочет показать, что знает географию, — проговорила другая.

Посчитав этот обмен репликами своего рода разрешением, я присел рядом с пухленькой подругой, которая сразу оттаяла и принялась стрелять в меня любопытными взглядами. Какое-то время мы обменивались репликами просто так, для проформы, чтобы хоть как-то продлить беседу. Мы перескакивали с одной темы на другую, поддевали друг друга колкостями, едкими многозначительными репликами, пока речь не зашла о колдунах.

— Кстати, хочешь я тебе погадаю? — внезапно спросила меня соседка.

— Ты цыганка?

— Конечно, разве не видно?

— Ну что ж, Земфира, давай посмотрим, на что ты горазда, — с удовольствием согласился я и протянул ей свою ладонь.

Она сняла очки, смело глянула в мои глаза, и кокетливая улыбка расцвела на ее губах. У нее было круглое, сильно загоревшее лицо, курносый нос, сквозь загар пробивались веснушки. Резким движением головы она отбросила волосы, которые спадали ей на глаза, и начала говорить:

— Ты носишь в сердце одну мысль, и эта мысль часто беспокоит тебя, ты хотел бы ее прогнать, но она не уходит, ты хотел бы примирить ее со своей душой, но она не хочет мириться, и много придется тебе еще помучиться, пока, наконец, не успокоишься, но это не принесет тебе радость, только несчастье и боль. Червонная дама стоит на твоей дороге и стремится затянуть тебя в свое царство, но другая дама, трефовая, переступит ее дорогу и завоюет твою душу, покрыв соперницу густой тенью, из которой будут слышны только ее призывы, но сердце твое будет глухо к ним. У тебя будут большие неприятности на работе, а работа твоя очень ответственная, и тебя ждет постоянно дорога…

Я иронично улыбался, но в глубине души был поражен. Из ее слов, общих, лишенных всякой конкретности, я выбирал как раз ту правду, которая относилась ко мне. Я слышал, что так поступают старухи-гадалки, о которых рассказывают легенды. Но откуда такой жизненный опыт у молодой девчонки? Совершенно очевидно, что она меня откуда-то знает!

— Ты образован, и это принесет тебе успех в жизни. В любви же ты будешь несчастен. У тебя большая амбиция, от этого ты будешь очень страдать…

— Давай оставим мою руку в покое и не будем тянуть кота за хвост, — прервал я ее. — Лучше, если ты настоящая гадалка, скажи, как меня зовут, сколько мне лет и откуда я.

— Думаешь, не скажу?

— Вот я и послушаю.

— Ну слушай, — она бросила беглый взгляд на свою подругу, на людей, сидевших вокруг, и начала медленно говорить: — Тебя зовут почти как человека, который открыл Америку, тебе двадцать четыре года, ты работаешь и живешь в Кишиневе, и… тебе нравятся шляпы…

Я просто окаменел. Когда она сказала о шляпах, ее подруга спрятала лицо в ладонях, и почти истерический смех заставил ее согнуться пополам. Это был все тот же хрустальный смех, подобный сотне бубенцов, который весь вчерашний вечер звучал у меня в ушах и прогонял сон! Невероятно!

— Ну, Лия, ты все испортила, — укоризненно сказала «гадалка».

Это была она. Улыбка, с которой я слушал «гадалку», словно унесенная ветром, исчезла с моих губ. Я почувствовал, как что-то горячее захлестнуло мое лицо и медленно стало стекать на руки, пальцы. Она сняла очки, сорвала шляпу и протянула «гадалке». Ее черные, шелковистые волосы, искрящиеся на солнце, легли волнами на узкие, шоколадного цвета плечи. Ее робкий взгляд заставил замереть мое сердце.

Она нервно шевелила пальцами, губы ее беззвучно двигались. Я онемел, словно под гипнозом. Подруга Лии внимательно посмотрела на нас, затем поднялась, что-то сказала и исчезла.

Наконец Лия сказала, глядя куда-то вдаль:

— Ты очень хорошо играешь в волейбол. Мне понравилось.

Затем повернулась ко мне лицом и, покраснев как мак, дерзко глянула мне в глаза. Этот взгляд вернул меня к реальности.

— И мне нравится играть… — проговорил я первые, пришедшие в голову слова.

— Я пришла около часа назад и сразу же пошла на спортплощадку, будто знала, что ты там, — сказала она, и губы ее чуть приподнялись дугой.

— Никогда бы не подумал, что ты такая, какой была несколько мгновений назад, — сказал я, смело глядя ей в глаза.

— А какая я была? — спросила она с наивностью.

— Ты могла бы стать актрисой.

— Я и стану ей.

— Ты сегодня не работаешь?

— Работала в первую смену, а завтра у меня свободный день.

— А сюда придешь?

— Да.

— И опять прикинешься актрисой?

— А как же иначе?!

Смутившись, мы замолчали. Не хотелось обрывать завязавшийся разговор, и я спросил ее:

— Скажи, ты из какого села?

— Из Стуфэрен.

— А где это, в какой части земного шара?

— В Европе. Недалеко от Дуная.

— Постой-ка, мне кажется, у меня был сокурсник оттуда. Марина Бряну ты знаешь?

— Мариникэ?! Еще бы я не знала Мариникэ, если все детство лазила в его сад. Только он кончил школу на семь лет раньше меня.

— А ты когда закончила?

— В прошлом году.

— Уж наверняка в школе ты участвовала в художественной самодеятельности.

— Пэй… А ты как думал!

Я улыбнулся. Словечко «пэй» я употреблял очень часто и сейчас догадывался, что она меня имитирует. И вправду, у нее была удивительная наблюдательность.

— Хочешь, дам тебе почитать стихи? — предложил я.

— Хочу.

— Пойдем.

— Пойдем.

Мы поднялись и, обойдя распластавшихся на песке людей, подошли к моей подстилке.

— Садись, — предложил я.

Я достал книгу из-под подстилки. Лия прочитала заглавие:

— «Греческая лирика. Второй век до нашей эры»… Любопытно…

Рассеянно полистав страницы, Лия наткнулась на подчеркнутые карандашом строчки:

Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим, Что ж доступно, того вовсе не хочет она…

— И кто же так считает? — Она перевернула страницу и прочла имя автора, — Калимах? Никогда не слышала.

Она обожгла меня острым взглядом, затем спросила, листая книгу наугад:

— И почему ты подчеркнул эти строки?

— Я согласен с Калимахом.

— Серьезно?! — она повернула голову и принялась разглядывать меня испытующим, глубоким и в то же время недоверчивым взглядом, потом, про себя, снова перечитала стихотворение: — Хорошо, буду знать, — и, лукаво улыбаясь, добавила: — А я думаю, что есть у тебя девушка, которая не оставляет тебя в покое, вот ты и подчеркнул это стихотворение, надеясь: может, прочтет и сообразит.

Я удивленно посмотрел на нее, растерянно улыбнулся и промолчал.

После короткой паузы Лия внезапно проговорила:

— Древние греки говорили, что судьба человека — это его характер.

Я никак не ожидал услышать от нее подобное суждение.

— Сомневаюсь, чтобы древние греки говорили что-нибудь в этом роде. Наверно, это перифраза высказывания Сократа, который тоже был греком: «Познай самого себя…»

— И ты узнаешь свою судьбу, — продолжила Лия, улыбаясь.

— Это ты тоже знаешь?!

— Как же мне не знать, если я тоже гречанка.

— А, вон оно что! — изобразил я наивность, хотя на самом деле едва сдержался, чтобы не прыснуть со смеху.

Она искоса посмотрела на меня сквозь черные пряди волос, сбившихся на лицо. Ее взгляд излучал свет, притягивающий, как магнит.

Я оперся на локоть и спросил, улыбаясь:

— А что ты еще знаешь?

— Вот ты образованный, институт окончил, а не знаешь, что означает амбатофинандрахана.

— Ам… фи… драх… ана?! — я неуверенно попытался произнести непонятное слово, потом попросил его повторить.

Она радостно засмеялась моему замешательству, красной краской отпечатавшемуся на моем лице, затем продиктовала по слогам странное слово, которое я записал в блокнот, пообещав, что через два дня узнаю ответ. На самом деле мне хотелось отыскать хоть какой-нибудь предлог, чтобы еще раз встретиться с ней.

— Лия, а откуда ты столько знаешь?

— От мамы, от отца, от брата Петри, от тети Анны и Олимпиады… от всех.

— А слову «похянэ» ты тоже у них научилась?

Она улыбнулась, и в ее глазах засветилось неподдельное удовольствие.

Легким движением руки она откинула со лба волосы и внимательно посмотрела на меня. Я почувствовал в ее взгляде призыв, почти приказ. Я вытянулся на спине, мой взгляд, как зачарованный, был прикован к ее влажным и нежным губам, которые излучали легкую головокружительную теплоту.

— Когда я была маленькой, к нам приехали родственники с Украины. Тогда я только училась говорить и все-таки запомнила это слово, которым ласково называл меня один из дядей, кохана…

Она говорила, а я слушал, ничего не понимая. Взгляд ее словно лишил меня разума. Мне казалось, что я падаю в бездонную пропасть, которая должна вызывать у меня страх и ужас, но вместо этого я переживал падение как головокружительно сладкий сон, чарующую сказку, у которой не было конца…

— …И, так как я говорила плохо и неправильно произносила украинские слова, то всех своих близких называла «похяна», — закончила она свою историю, и нежная улыбка расцвела на ее губах.

Она протянула руку и вырвала волосок на моем виске.

— Послушай, это называется — грабеж среди бела дня, — притворно возмутился я и схватил ее за руку.

Лия безуспешно попыталась вырваться, затем, присев на колени, стала крутить рукой, чтобы избавиться от моего захвата. Вдруг она перестала сопротивляться. Ее глаза обожгли меня огнем, в них заблестели сотни искр. Появившаяся улыбка дала понять, что она не сердится на мою грубость, может быть, даже испытывает удовольствие.

— Видишь его? — спросила она, показала мой волосок и зажала его в руке.

— И что теперь?

— Теперь ты мой. Теперь я могу делать с тобой все, что мне придет в голову, — ответила она все с той же улыбкой.

— И когда ты прикажешь мне сойти с ума?

Она посмотрела на меня с некоторым сожалением, подтянула колени к подбородку и вновь взялась за книгу. Раскрыла ее и стала медленно перелистывать страницы, словно отыскивая что-то между ними.

— Прочитай мне какое-нибудь четверостишие, — сказал я, следя за выражением ее лица.

Читать ей, однако, не пришлось. Прямо перед нами возникла подруга Лии. Ее тело блестело от капель воды, стекавших тонкими струйками на горячий песок.

— Лия, я видела Сергея, — объявила она, окинув меня беглым, но внимательным взглядом.

— Он спросил обо мне? — заинтересовалась Лия, отложив книгу в сторону.

— Нет.

— Ну и отлично, — Лия подмигнула подруге.

В то же мгновение она поднялась и проговорила:

— Килина, собирай наши пожитки, пора идти домой.

— Так ведь солнце еще высоко, — попытался я возразить, тоже вставая.

Лия таинственно улыбнулась и ничего не ответила.

— Девушки, может, останетесь еще ненадолго, — я вновь попытался задержать их.

— Нам надо сделать сегодня еще одно дело, — ответила Лия, — одно очень важное дело, — повторила она, затем обратилась к подруге за подтверждением своих слов. — Не так ли, Килина?

— Именно так, — ответила та, изобразив на лице улыбку.

— Тогда я тоже ухожу, — не раздумывая, сказал я.

— На тебя тоже дела свалились? — спросила Лия, иронично улыбаясь, глядя на меня краем глаза.

— Такова жизнь, — я уже поспешно собирал вещи. Пока я одевался и укладывал подстилку в сумку, девушки ушли. На аллее, ведущей в сад, они остановились, дожидаясь меня.

— Пойдем на катер. Пару минут — и мы на том берегу, — предложил я.

— Пойдем, — согласилась Килина, и мы направились друг за другом по тропинке к причалу, от которого каждые десять минут отходил небольшой катер, заполненный отдыхающими.

Не успели мы сделать и десяти шагов, как Лия внезапно остановилась, повернулась и пошла в обратную сторону, бросив на ходу:

— Не хочется в этой давке толкаться. Я пойду через мост.

— Счастливого пути, — ответил я, глядя через плечо на ее гибкое тело, сильные загоревшие ноги.

Мы двинулись дальше с Килиной, которая что-то говорила без умолку. Какая-то необъяснимая сила лишила меня слуха, я старался не отставать от своей спутницы, но ноги ступали, как по клею, и все время подмывало глянуть назад. Несколько раз я все-таки обернулся, следя за тем, как увеличивается расстояние между мной и Лией, которая удалялась, не глядя по сторонам.

Не доходя до дебаркадера, я остановился:

— Килина, я подумал, что здесь… на мосту…

— Меня зовут не Килина, — она слегка покраснела.

— А как? — недоуменно спросил я.

— Катя. Лии нечего делать, вот она и…

— Извини меня, Катерина, — оборвал я ее на полуслове и сломя голову бросился назад, стараясь не упустить из вида девушку в красном платье и в соломенной шляпе, которая то исчезала, то вновь появлялась.

Я догнал ее, задыхаясь, на краю моста. Услышав мои шаги, она резко обернулась и рассмеялась. Затем оперлась на поручень и с улыбкой принялась разглядывать водную рябь.

Я остановился рядом и тоже посмотрел вниз, правда, ничего особенного там не заметил.

Лия не спеша двинулась дальше, игнорируя мое присутствие, словно я был для нее чем-то вроде воздуха. Мне хотелось сказать что-нибудь, но моя голова просто гудела от воцарившейся в ней пустоты. Мы шли молча. Мимо проезжали машины, громыхая на спайках моста.

Мутная вода, закипая в больших и маленьких водоворотах, уносилась течением, а высота моста гасила малейший всплеск или журчание. Солнце, склонившись над горизонтом, все еще било в глаза. Справа от моста виднелась источенная водой стена старой крепости. Изъеденный временем серый монолит цитадели казался в лучах солнца каким-то сказочным замком. Я смотрел на этот живописный памятник былого величия и время от времени украдкой поглядывал на смуглое лицо Лии. Ее миндалевидные, раскосые, угольно-черные глаза тоже украдкой следили за мной. Хотя я уже успокоился, мне не хватало смелости высказать ей то, что было у меня на уме — пусть не думает, что ей удалось меня завоевать и теперь я ее ревную.

— Хочешь, скажу тебе, о чем ты думаешь? — внезапно спросила она, пристально глядя мне в глаза.

Я почувствовал, как наливаюсь густой краской, а Лия добавила:

— Ты думаешь о том, кто такой этот Сергей, о котором сказала Килина.

От такой поразительной проницательности я даже споткнулся. Она задорно засмеялась, а я стоял как вкопанный, пытаясь улыбнуться. У нее и вправду завидная интуиция.

— Предположим, я в самом деле думал о нем, — ответил я, пытаясь выглядеть спокойным и безразличным.

— Я знать его не хочу, — решительно заявила Лия.

— Он чем-то обидел тебя?

— Нет. Просто-напросто вообразил, что я сохну по нему и теперь держится гордым индюком.

Мы прошли половину моста. Она снова остановилась, оперлась на железные поручни и глянула вниз, на воду, которая беззвучно клокотала в воронке, глотавшей принесенные течением щепки и мусор.

— А кто этот Сергей? — спросил я, став рядом.

— Бывший одноклассник. Работает лаборантом. Мы сходили два раза вместе в кино, и теперь он решил, что я без него жить не могу. Слишком уж самоуверенный. Поэтому он мне не нравится. Я знать его не хочу.

— Прямо так и не хочешь?

— Глаза б мои его не видели, — рассерженно ответила она, повернувшись ко мне лицом. Затем, смутившись, отвела взгляд в сторону. — Я, если что-то решила, так тому и быть. Есть у меня один знакомый, офицер. Он очень хороший парень, недавно даже предложил выйти за него замуж. Но я не захотела и ничего из этого не вышло.

— Ты не вышла за него потому, что не любила его, а не потому что не захотела, — возразил я.

— Нет, Кристиан, я его любила, но не хотела… не хотела и все, — страстно проговорила она, ее горящие глаза словно умоляли меня поверить ей.

В первый раз она произнесла мое имя, и это меня обрадовало.

— Лия, если бы ты его по-настоящему любила, ты бы ни о чем другом не думала.

— Неправда, — вспыхнула она. — Не захотела и все. Никто не заставит меня делать то, что я не хочу. И никто не заставит меня изменить решение. Я не хочу ни от кого зависеть, хочу быть свободной.

Раскрасневшись, она посмотрела на меня и, прочитав недоверие на моем лице, сорвала шляпу с головы и сказала:

— Видишь эту шляпу? Она — моя, и я делаю с ней, что хочу.

Быстрым движением руки она забросила ее далеко в реку. Вода жадно подхватила легкую шляпу, упавшую на волны, закружила в водовороте и внезапно проглотила, засосав в мутно-зеленоватую пучину.

Я недоуменно посмотрел на нее. Лия, однако, окинула меня презрительным взглядом и, не успел я возразить, как увидел в ее руке солнцезащитные очки, которые до этого все время висели у нее на поясе, стягивавшем ее тонкую талию.

— Видишь эти очки? Хочу — брошу их, хочу — подарю тебе, хочу…

— Лучше надень их себе на нос, потому что все с ума сходят, глядя в такие глаза, — прервал я ее.

— А я не хочу.

— Тогда подари мне.

— Держи.

Она протянула очки, а когда я хотел их взять, резко отдернула руку. Ее очаровательная улыбка вновь расцвела на губах. Я попытался схватить ее, она, однако, увернулась, отступила на один шаг, приглашая принять участие в игре. Улыбаясь, я шагнул в ее сторону, она снова отпрянула, тихонько смеясь и подзадоривая меня. Тогда я бросился вперед, думая схватить ее, преодолев в несколько прыжков расстояние между нами, но Лия ловко увернулась, выскользнула из моих рук и побежала по мосту. Подстрекаемый ее звонким смехом и своей слегка ущемленной амбицией, я кинулся вдогонку. Лия, однако, бежала резво и, сохраняя дистанцию, все время оглядывалась. Чем быстрее я мчался, тем громче и веселее она смеялась. Мы добежали до конца моста и выскочили на тропинку, которая поднималась на холм и уводила в небольшой сквер, в котором росли пышные карликовые ивы. Добравшись до тени, она остановилась и оперлась на ствол ивы, обессилев от хохота. Я стоял рядом с ней и тяжело дышал.

— Ты забыл на мосту… сумку, — с трудом выговорила она, заходясь от хохота и вытирая глаза прядями волос.

Только тогда я понял причину смеха. Как ошпаренный, я повернулся на каблуках и бросился бежать. Сумка была там, где я ее оставил. Я подхватил ее и так же бегом кинулся обратно — по мосту, затем по тропинке — пока не нашел иву, у которой оставил Лию. Ее там не оказалось. Только мятая трава подтверждала, что все, что случилось, не было сном или плодом моего воображения. Как доказательство реальности событий на земле лежали ее солнечные очки,

Разочарованный, охваченный роем противоречивых мыслей, я направился в гостиницу и долгое время пролежал, вытянувшись на кровати, рассеянно глядя в потолок. Когда темнота стала нагромождаться по углам комнаты, я резко поднялся, принял холодный душ и решил сходить в кино. Самый популярный у жителей городка кинотеатр находился на главной улице, и я втайне от себя питал призрачную надежду, словно поддерживал искру, тлеющую в золе сомнений, что мне удастся встретить там Лию. Я переоделся и торопливо спустился в холл гостиницы. Справа находился ресторан и, заметив приоткрытую дверь, я решил выпить пива.

А вошел в зал и, пробежавшись глазами в поисках свободного места, окаменел. Прямо передо мной, поддерживая голову ладонями, сидела Лия. На ней было другое платье, желтоватого цвета, со скромным декольте и широкими рукавами, волосы были подвязаны на затылке и стекали волнами по спине. Ее ресницы часто забились, и очаровательная улыбка мягко заиграла на краях губ. Но это выражение застенчивости продержалось не более секунды. Она дерзко посмотрела на меня, как бы желая еще раз подтвердить твердость своего характера.

— Лия, это ты, или мне померещилось?

— Нет, я не Лия, — улыбаясь ответила она.

— Слушай, ты прямо дух какой-то, призрак, — сказал я, присаживаясь рядом за столик, — то появляешься, то исчезаешь. Мне становится страшно.

Она молча смотрела на меня.

— Ты случайно зашла или знала, что я здесь живу?

— Я пришла к своей подруге Стелле, она работает официанткой. Что ты живешь в этой гостинице, я тоже знала.

— Откуда?

— Ты даже вообразить себе не можешь, сколько всего я о тебе знаю.

— Ты… обо мне?!

Вместо ответа она повернулась и сделала кому-то знак рукой. В тот же миг перед нами появилась совсем молоденькая девушка, похожая на Лию, только очень худощавая. Ее огромные глаза на мгновение остановились на мне.

— Стелла, принеси нам по бутылке пива. Ты хочешь чего-нибудь перекусить? — обратилась она ко мне.

— Спасибо, я не голоден.

Стелла удалилась, и я спросил Лию:

— Скажи, пожалуйста, откуда ты узнала, что я пришел специально, чтобы выпить кружку пива?

— Я прочла это на твоем лице.

— Это сказки. В номере я рассмотрел себя в зеркале и не заметил никаких надписей, — попытался я пошутить.

— Любые мысли и чувства человека можно прочитать на его лице. Надо только суметь их разглядеть.

— Лия, а откуда ты все это знаешь?

— Мне рассказала мама.

— А кто твоя мама?

— Гречанка… и колдунья.

— Колдунья?!

— Что тебя удивляет? — спросила она, улыбаясь. — Я очень похожа на маму. А гречанки — самые красивые женщины. Нас трое сестер, и все мы похожи на маму. И брат Петрикэ похож на нее. Один только брат Козма — в отца: белокурый и глаза голубые, — никогда не скажешь, что мы родня.

— И вы все колдуны?

— Все, — ответила она и рассмеялась.

Тем временем Стелла принесла нам пива.

Утолив жажду, я оставил деньги по счету на столе и пригласил Лию в кино.

— Я не хочу, — ответила она.

— Тогда, может, погуляем?

— Только не больше часа, — согласилась Лия.

Мы вышли из ресторана. Солнце уже скрылось, над рекой легли сумерки. До нашего слуха доносилось далекое журчание воды. Я шел рядом с Лией, погрузившись в размышления и в то же время стараясь внимательно слушать свою спутницу, которая так необычно вошла в мою жизнь. Со всеми своими причудами, удивительной наблюдательностью и небывалыми историями.

— Лия, а как ты узнала, что я здесь живу? — нарушил я молчание.

— В прошлую командировку ты тоже останавливался в этой гостинице.

— Как, ты еще тогда меня запомнила? — моему изумлению не было предела.

— Да. Я заметила тебя однажды на улице. Потом, всякий раз встречая тебя, я не переставала удивляться, что ты все время один и ни на кого не заглядываешься. Обычно, парни, когда идут по улице, просто шею сворачивают, выискивая глазами девушек посимпатичней, а те, кто похрабрее и понахальнее, даже пристают с разговорами. И то, что ты не был похож на других, меня заинтересовало. Сначала я подумала, что ты женат, у тебя красивая жена и поэтому ты не смотришь на других. При каждой новой встрече я пыталась разглядеть обручальное кольцо на твоей руке. Наконец я удостоверилась, что ты не женат. Тогда я только-только сдала выпускной экзамен в торговом техникуме и у меня было много свободного времени. Однажды вечером я пошла следом за тобой и таким образом узнала, что ты остановился в этой гостинице. А в ней работает Стелла. Я ее тоже задействовала. От администраторши я узнала все остальное.

На следующее утро я пришла к гостинице и подождала, пока ты не отправился на работу. Я шла за тобой до самого комбината, на котором ты проводил ревизию. Теперь, узнав твой маршрут, я могла в любой момент увидеть тебя. Вскоре вышла в первый раз на работу. Меня назначили в первую смену, так что вечером я была свободна. Ты ужинал в ресторане рядом с нашим магазином, затем прогуливался около получаса по главной улице. Я шла следом, обгоняла тебя по четыре-пять раз, мне так хотелось, чтобы ты обратил на меня внимание, но твой отсутствующий взгляд неизменно скользил мимо.

Я досадовала и сожалела о том, что не парень, тогда бы научила тебя уму-разуму… Уж я бы устроила тебе трепку… Чем дольше ты оставался безразличным, тем сильнее мне хотелось привлечь к себе твое внимание.

Строила различные планы, но случайно ты пришел в магазин и зашел именно в мою секцию. Тут я не удержалась и вылила на тебя всю накопившуюся досаду.

Я не знала, что именно в тот день ты должен был уехать, иначе не устраивала бы сцены. Мне думалось, что ты пробудешь еще дня три-четыре и у меня будет время предстать перед тобой в другом свете. Но вечером узнаю, что ты уехал в Кишинев. У меня осталось твое имя в блокноте, который завели для проформы: мы задабриваем только самых требовательных покупателей. Правда, я надеялась, что ты все-таки еще приедешь за шляпой. Прошло больше месяца. И вот на днях Стелла сказала мне, что ты снова здесь.

Ждала, что ты придешь ко мне, то есть в магазин, но тебя все нет и нет, и я решила, что ты забыл о шляпе и тем более обо мне. Не в силах больше ждать, однажды вечером после работы решаю встретить тебя и… у меня был наготове один план. Дождалась, пока ты вышел из ресторана…

Стараюсь приблизиться незаметно, чтобы ты не почувствовал, как за тобой следят. Но ты внезапно обернулся. Я испугалась и, не отдавая себе отчета, отскочила в сторону, в тень густого дерева, затем побежала дальше и спряталась за автобусом, немного погодя перешла на противоположную сторону улицы и побежала домой…

Я шел рядом с Лией, сжимая ее тонкие пальцы в своей горячей ладони, и слушал, затаив дыхание. Несколько раз пытался прервать ее, спросить, однако она закрывала мне рот ладонью, в ее глазах появилась просьба, и она принималась говорить еще быстрее, охваченная приливом откровенности, как будто боялась, что у нее отнимут дар речи и она не сможет тогда рассказать мне все, что накопилось у нее на душе. Мы дошли до дворца культуры, затем свернули направо, на узкую улочку, утопавшую в зелени и освещенную редкими фонарями, пустынную и тихую. Лия продолжала говорить, глядя куда-то вперед и произнося слова почти скороговоркой и шепотом. Внезапно она умолкла, бросила на меня быстрый взгляд, чуть улыбнулась и закончила непринужденным тоном:

— …Однако вчера ты пришел. Я была с тобой резка, чтобы ты не вообразил, что тебе удалось завоевать меня.

— Спасибо и за это, — сказал я и попытался притянуть ее к груди.

Она увернулась и отскочила в сторону. Окинув меня холодным, чужим взглядом, она сухо сказала:

— Кристиан, я обещала Стелле, что помогу ей… Иди в кино.

— Я пойду с тобой.

Она посмотрела на меня с таинственной улыбкой и ответила:

— Если тебе еще не надоело слушать мои россказни, пожалуйста.

Мы двинулись дальше. Я шел, заложив руки за спину, время от времени, как бы невзначай, пытаясь коснуться Лии. Она, однако, всякий раз мягко, но решительно отстранялась. Пока мы дошли до ресторана, Лия рассказала мне и об этом Сергее, который оказался невиданным ханжой и бабником. С одной стороны — он таял от любви к ней, с другой — строил из себя гордеца, выказывая показное равнодушие. Он гуляет одновременно с несколькими девушками, все назло Лии, а когда встречает ее, разговаривает по-хамски и делает пошлые комплименты.

В зале ресторана было мало народу. Я сел за столик, а Лия пошла на кухню. Стелла принесла мне перекусить, глядя на меня с лукавой улыбкой.

— А где Лия? — озабоченно спросил я.

— Не бойся, ничего с твоей Лией не случится, — ответила мне девушка.

Я не отрывал глаз от двери, за которой скрылась Лия, и механически подносил к губам бокал. Кто-то опустил в «Меломан» монетку, и через несколько мгновений раздались приглушенные звуки посредственного танго. Я рассеянным взглядом следил за одинокой парочкой под хмельком, которая лениво переступала с ноги на ногу, не обращая никакого внимания на ритм, сосредоточенная только на интимной беседе.

Я потерял счет времени. Когда в салоне осталось только двое мужчин, а официантки принялись прибирать столы, я понял, что ожидание подошло к концу. Я уже направлялся к выходу, когда вместе со Стеллой из кухни вышла и Лия. Быстрыми движениями она собрала приборы с соседнего стола, даже не глянув в мою сторону.

В плохом настроении я вышел на улицу, с досады мне хотелось пойти наугад, чтобы успокоиться, а затем вернуться в свою комнату в гостинице и лечь спать. Но я словно прирос к месту и не мог сделать ни одного шага. Я решил, что Лия — девушка последовательная в своем чудачестве, и лучше всего с этим смириться. Несколько минут я простоял, опираясь на балюстраду террасы, а когда послышались легкие шаги за моей спиной, обернулся. Стелла и Лия прошли мимо, держа друг друга под руку, и, чтобы не плестись за ними сзади, я ускорил шаг, пытаясь идти рядом.

Было уже за полночь, опустевшие улицы были освещены сильным светом фонарей. Подруги углубились в оживленный женский разговор, и, получив пару лаконичных ответов на несколько моих вопросов, я больше не произнес ни слова. Я шел рядом с Лией, которая не удостаивала меня ни единым взглядом, будто меня вовсе не существовало, и рассеянно слушал их беседу. Скоро мы вышли на темную улицу и у массивных железных ворот остановились.

— Ну вот, я и пришла, — сказала Стелла. — Спасибо за помощь и за компанию. Кристиан, ты, наверное, пойдешь проводить Лию?

— Ни за что на свете, — ответил я, стараясь казаться как можно серьезнее.

— А вот это не тебе решать, мой милый, — сказала Лия и, к моему удивлению, взяла меня под руку.

Стелла скрылась за воротами, мы не спеша двинулись дальше и вышли на другую, более широкую улицу, с тротуарами, вдоль которых вытянулись в ряд низкорослые, подстриженные деревья. Я обрадовался неожиданному жесту Лии и слегка обнял ее. Она что-то рассказывала о своей сестре, но я ничего не слышал. Я пытался идти как можно медленнее, чтобы растянуть прогулку, но Лия внезапно остановилась и ловко увернулась, освобождаясь от моей руки.

— Вот я и дома, — прошептала она, внимательно глядя на меня.

— Ты живешь одна?

— С Килиной и еще двумя девочками.

— Может, погуляем еще немного? Я хотел бы дослушать историю про твою сестру…

— Уже поздно, Кристиан. Мы еще встретимся.

— Когда?

— Завтра, — ответила Лия и направилась к деревянной калитке.

— Хорошо, завтра вечером я буду ждать тебя здесь, — быстро проговорил я и, боясь, что она уйдет, сделал шаг вперед.

— Да-да. Спокойной ночи, — ответила Лия и исчезла за калиткой.

Я опять оказался в дураках.

— Лия, — тихо позвал я, хотя надеяться было не на что: в полной тишине, царившей вокруг, отчетливо раздавались ее быстрые шаги по направлению к дому. Я повернулся и пошел назад. Но в то же мгновение заскрипела калитка, и я увидел, как Лия, казалось, летела ко мне.

— Кристиан, я подумала… не жди меня здесь. Если хочешь меня видеть, завтра и в другие дни, встретимся на главной улице. И пусть это произойдет случайно, без всяких уговоров. Так будет лучше. Так я хочу, — проговорила она на одном дыхании.

Лия стояла передо мной, ее грудь вздымалась от волнения, щеки пылали, и я чувствовал себя скованным по рукам и ногам под ее прямым взглядом.

— И завтра, и всегда? — спросил я сухим голосом, пытаясь положить руки ей на плечи.

— Пока тебе не надоест, — ответила она несколько вызывающе.

— Хорошо. И завтра, и послезавтра… И не думаю… что мне надо… — Ее ладони уперлись в мою грудь, затем медленно и мягко скользнули по моим плечам и нежно обхватили мой затылок. Она прижалась ко мне, покорная и безропотная. Не знаю, сколько длился этот поцелуй, несколько мгновений, или, может быть, целую вечность… Лия вырвалась из моих объятий, ее волосы скользнули по моему лицу и, не оглядываясь, не произнеся ни слова, она исчезла.

И на второй, и на третий день я бродил по улицам в надежде встретить Лию, но, казалось, она провалилась сквозь землю. Я убивал время на главной улице, прохаживаясь от Дворца культуры до вокзала, и рассматривал прохожих, которые сновали взад-вперед до позднего вечера, но все напрасно. Наконец, я решил заняться делом, чтобы не выставлять себя на посмешище перед какой-то девчонкой. Но на следующий день, после работы, вместо того, чтобы направиться в гостиницу, непонятная сила вновь увлекла меня к вокзалу. Медленно поворачиваясь на месте и лихорадочно всматриваясь в лица прохожих, я вдруг заметил знакомый силуэт Лии.

Я почувствовал, как две ладони легко коснулись моих глаз. Я расплылся в улыбке, ошеломленный от радости, и обернулся. Сперва я увидел сияющее лицо Килины, затем черные глаза Лии.

Лия холодно смотрела на меня, не произнося ни единого слова, затем ее взгляд изменился.

— Что с ней? — удивленно спросил я Килину. Она пожала плечами, многозначительно глянула на меня и недовольно надула губы. Мы направились в сторону парка. Я весело переговаривался с Килиной. Лия, не вступая в беседу, слушала и, когда мы хохотали, едва улыбалась.

Наступил вечер. Фонари мягким светом освещали аллеи, окна близлежащих домов один за другим погружались в темноту. В парке, полном влюбленных парочек, мы просидели всего несколько минут. Внезапно Лия поднялась со скамейки.

— Пора идти. Уже поздно.

— Ну что ты, Лия? Еще нет даже одиннадцати, — я попытался удержать ее.

Не удостоив меня ответом, она быстро повернулась и пошла по аллее. Мы торопливо поднялись, но нагнали ее только на краю парка. До самого дома говорила только Килина, рассказывая какую-то историю из жизни ее села. В нескольких метрах от ворот, под липой, девушки остановились. Килина улыбнулась, помахала мне рукой и поспешила оставить нас одних. Я взял Лию за руку и прошептал:

— Прошу тебя, подожди немного.

Лия глянула на меня, кажется, свысока, с победной улыбкой, затем повернулась и крикнула:

— Килина, не запирай на засов, я сейчас приду.

Я попытался привлечь Лию к себе. Она замерла на мгновение, затем отдернулась, как ошпаренная, и попятилась. Я улыбнулся и шагнул навстречу, посчитав ее движение как призыв к игре, но Лия вновь отпрянула, сохраняя дистанцию.

Она смотрела на меня как-то странно, издалека, хотя я читал в ее взгляде немой зов, смешанный с холодной грустью и подозрительным недоверием.

— Лия…

— Ты ждал меня вчера? — спросила она, внимательно глядя мне в глаза.

— Да. И вчера, и позавчера, и сегодня. Но ты пришла только сейчас… Что произошло, Лия?

— Позавчера я не хотела выходить. Просто-напросто не хотела… — она смолкла, опустив на мгновение глаза, затем продолжила. — Сегодня я тоже не хотела, но Килина вытащила меня из дому насильно.

— Но почему, почему?

— Я проплакала весь вечер.

— Ты плакала? Не могу представить, что ты плачешь.

— Если б ты знал, как часто я плачу! Килина и девушки пристают с расспросами, а я молчу и плачу. Вот и сейчас я приду и буду рыдать до самого утра.

— Лия, но что случилось? Я тебя чем-то обидел?

— Нет, просто так, на меня иногда находит, и я ничего не могу с собой поделать. К сожалению, ты меня не знаешь, иначе обходил бы за версту.

— Что ты говоришь, Лия? Почему?

— Молчи, Кристиан, — прервала она меня, — лучше помолчи. Ты все равно не знаешь, чего желает моя душа… Господи, откуда тебе знать, если я сама не понимаю, на каком свете нахожусь? Сестры учат меня не верить словам красивого мужчины, говорят, что гордость — самое дорогое украшение для девушки… Книги, которые я читаю, тоже учат меня, по-своему, что такое жизнь… Понимаешь, все меня учат жить, наверное, такова судьба всех молодых, я понимаю, что они правы, и не могу их ослушаться, хотя сердце часто велит поступать иначе. Взять хотя бы этого Сергея. Поначалу он мне нравился, а сейчас просто неприятен, а он не хочет уходить из моей жизни… Он продолжает стоять рядом, настойчиво, самоуверенно, бессовестно даже… Он проклял меня, сказал, что я никогда не найду своей любви, а глаза мои пусть высохнут, чтобы никто не сходил из-за них с ума. Если бы ты знал, как долго я вчера проплакала! Он никак не может поверить, что на самом деле стал мне безразличен. И сегодня у меня очень тяжело на душе, снова буду плакать, наверно.

— И сегодня тоже? Но я же не сделал тебе ничего плохого, зачем же плакать?

— Из-за тебя и из-за меня.

— Не понимаю.

— Я не верю, что ты будешь меня любить, не верю. Понимаешь, у меня странное предчувствие, что ты не выдержишь моей любви. Хотелось бы верить, что я ошибаюсь, но… не знаю… у нас ничего не выйдет.

— Лия, ты будешь моей. Я верю, — сказал я, сделав шаг в ее сторону. Она опять отступила.

— Мне не нравится, что ты так уверен, — сказала она, останавливая меня холодным взглядом.

Я хотел ей возразить, однако не мог произнести ни слова.

У Лии вырвался сдержанный вздох, затем она проговорила с грустью:

— Я очень жалею, что так много тебе рассказала. Ты будешь надо мной смеяться. Сколько раз я себе говорила…

— Лия, дорогая, ты ошибаешься. Теперь, когда я выслушал твою душу, я уверен, что знаю тебя, понимаю…

— Нет, ты меня не знаешь, — она повернулась и побежала к калитке.

— Лия, когда мы увидимся? — крикнул я, но она исчезла молча, как призрак. Я даже не успел заметить, когда захлопнулась калитка. У меня создалось впечатление, что я говорил с человеком, который проходит сквозь стены.

Какое-то время я продолжал стоять на месте в полном замешательстве, потом медленно направился к гостинице. Только теперь я сообразил, что было далеко за полночь. Мои шаги глухо отзывались на асфальте, со стороны вокзала раздался короткий гудок локомотива, на землю падали яблоки со старой ветвистой яблони. Под ней стояли лицом друг к другу девушка и парень. Они молчали. С одной ветки свисал радиоприемник, из которого лилась нежная мелодия. «Сказки венского леса» — узнал я, проходя мимо и унося с собой мотив вальса. Этот мотив никак не позволял мне разобраться в хаосе мыслей, порожденном словами Лии. Она хотела, чтобы я понял что-то очень важное. А я ей возражал, пытался в чем-то убедить, хотя в глубине души и сам не верил в свои слова. Ах, да, было что-то искреннее… А я заявлял, что мне известно средство, чтобы ее завоевать, говорил… Но она разве завоевала меня?

Кто? Какая-то сопливая девчонка, напичканная тысячью капризов и бредовых идей, это взбалмошное и неуравновешенное существо? И кого! Меня?!

Ущемленное самолюбие обручем сдавило мне грудь. Я ускорил шаг, дав себе слово, что никогда моя нога не ступит на эту улицу…

III

— Это правда, Кристиан? Слышишь?.. Кристиан!

— Что? — вздрогнул он и оторопело посмотрел на меня.

Ну конечно, он не слушал, что я читаю.

— Все так и было?.. Что-то не верится. Разве это не аллегория?

— Не понимаю. Какая аллегория? О чем ты?

— Послушай внимательно. Я еще раз прочту, и ты поймешь…

«Вскоре, однако, я сказала себе, что нельзя отступать из-за сомнений. И решила сражаться за большую любовь. Однажды я заявила избраннику своего сердца, что ему не под силу нести сладостный груз моей любви. Еще я сказала ему, что мои сестры несчастны, а значит, и меня постигает та же участь. Но я пошла на это, желая разбудить его самолюбие. Я хотела, чтобы он попытался доказать мне обратное.

Моя логика может показаться странной, но, добрый мой мудрец, к чему только не прибегает девушка, чтобы стать счастливой!

Я понимала, что если уступлю (а такое искушение возникало), то он бросит меня, и если не подвергну его испытаниям, тоже потеряю его.

И тогда, мой господин, настал час моих мук — решительность покинула меня, ибо велик был соблазн завоевать его, но и желание заставить его страдать на расстоянии тоже было огромно. И тогда я вспомнила, как молила тебя, мой повелитель: «Не пробуждай любовь, пока она не придет сама». Ты внял мольбе, послушался меня и не настаивал, а он прикинулся глухим, эгоистом и не повел себя, как ты, с царским великодушием…»

— Ах вот в чем дело! — надменно улыбнулся он. — Не забыла все-таки…

— Значит, она говорит не в переносном смысле? — спросил я и в то же мгновение почувствовал, что бестактно зашел слишком далеко. Мне стало неловко, и я начал лихорадочно подыскивать возможность перевести разговор в другое русло, но сам Кристиан пришел мне на помощь:

— Может, еще по чашечке кофе…

— С большим удовольствием, — радостно ответил я и подлил ему горячего напитка.

Он отпил, аппетитно причмокнул губами, сощурив глаза от удовольствия.

— Значит, она не забыла… — еще раз повторил он, сделал второй глоток и спрятал чашку в ладонях.

Я молчал. Не настаивал. Понимал, что он заговорит сам, без напоминания.

В следующий момент его голос зазвучал неуверенно и с паузами, словно он рассуждал вслух.

— Значит, я набросился на нее… Уж не помню, как все произошло. Я поднялся в свой номер в гостинице. Теперь она плачется, что была вынуждена меня избегать… Но тогда она следовала за мной, словно тень. Даю тебе слово, я ее не звал. В номере она стала строить мне глазки, это ее слова: «Ну, дурачок, бери меня…» Ну, и… я, кажется, совсем обезумел. Ничего не произошло. Она не захотела. Такое случилось со мной только раз в жизни. С ней. Хоть режь меня, я ее не понимаю. Одной рукой она меня звала, другой — отталкивала. Что она хотела доказать? Не знаю. Но было ясно, она за версту почуяла, что я в нее влюбился, что ж еще было нужно?

— Кому?

Мой вопрос пришелся не к месту, но я все-таки задал его, потому что знал — он станет рассказывать о своем новом любовном приключении. Ему страшно нравится хвалиться своими победами, и из его слов выходит, что ни одна женщина не может перед ним устоять.

— Лии, кому же еще! — ответил он изумленно и посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Видно, она тебе не доверяла.

— С чего ты взял?

— Смотри, что она пишет дальше…

Он уткнулся подбородком в грудь и приготовился слушать. Морщинка между бровей углубилась, губы поджались, а на скулах нервно заиграли желваки.

Она мне не доверяла… Но как же тогда она осмелилась войти в мой номер? Если бы она мне не доверяла, она бы никогда не пришла. Ведь она не была из легкомысленных. Подожди… но как все произошло? Да, к тому времени я закончил ревизию на заводе, осталось только составить акт, а на мясокомбинате, на основе собранных мной материалов работали уже эксперт и следователь. Мои подозрения оправдались. Агафья Митрофановна на пару с буфетчицей плела свои махинации в течение четырех лет. За это время они положили в карман около тридцати тысяч рублей чистыми. Даже не верилось, что именно я все это обнаружил. Каждый раз, когда буфетчица посылала пустые баночки на молокозавод, в квитанциях, которые у нее оставались, она добавляла единичку перед числом баночек и за сто посланных рассчитывались как за тысячу сто. Разницу делила с Агафьей Митрофановной. И ни одному ревизору не приходило провести встречную сверку документов на этих двух предприятиях. А подозрительно большое число баночек они объясняли тем, что, мол, получали пустую стеклотару от населения, и таким образом выходили из затруднительного положения. Если бы я тогда не пошел обедать в столовую, если бы не услышал случайный разговор женщин, кто знает, может, им удалось бы и на этот раз выйти сухими из воды. Тогда я понял, что настоящий ревизор, помимо знаний, должен обладать тонкой наблюдательностью. В первый раз я получил удовольствие от моего ремесла.

Однако самолюбия, которое не позволило отыскать Лию, хватило только на три дня, да и те показались мне дольше трех лет. На четвертый день я сдался. После работы, с замирающим сердцем, я поднялся в шляпную секцию универмага. Лия заметила меня издалека, покраснела и радостно улыбнулась. Стремясь выглядеть безразличным, я подошел к ней и поздоровался.

— Пусть сердце твое будет добрым, как и твой взгляд, — ответила она мне.

— А какой это у меня взгляд?

— Твои глаза светятся радостью.

Я смутился и сказал:

— Подожду тебя на улице.

Я повернулся, но не успел сделать и двух шагов, как Лия настигла меня и схватила за руку.

— Кристиан, подожди минутку. Я достала тебе шляпу.

— Я их терпеть не могу. Это — для деда.

— Теперь тебе уже не надо?

— Почему же? Принеси.

Через мгновение Лия появилась вновь с соломенной шляпой, которую я равнодушно повертел в руках и направился в кассу выбивать чек. Она, однако, остановила меня. Очаровательно улыбаясь, Лия надела мне шляпу на голову, и, убедившись, что она оказалась мне впору, спросила:

— Думаю, ты не головастее своего деда?

— Это уж точно.

— Тогда можешь платить. Потом отнеси шляпу в гостиницу, а я тем временем освобожусь. Понял?

— Понял, похяна, — весело ответил я, и сам удивился, как легко удалось избавиться от смущения, которое раньше сковывало меня. Я выбил чек в кассе, Лия подмигнула мне, и я, сияя от радости, быстро сбежал по лестнице.

По дороге я рассмотрел шляпу. Она была из желтой соломки, с широкими полями, ярко-красной лентой и зелеными узкими полосками. Я быстро вернулся, но мне пришлось порядком прождать, пока Лия неожиданно не появилась передо мной — стройная, в легком платье. Волосы ее были собраны в узел на затылке, а лоб украшал тонкий позолоченный обруч.

Я замер в восхищении. Лия кокетливо улыбнулась, и мы пошли по улице. Я шепнул ей на ухо:

— Лия, ты сегодня очаровательна.

— Отложим комплименты на другой раз. Я хочу знать, почему до сих пор ты не появлялся. Боялся?

— Чего… э-э-э… нет, я… э-э-э…

— Завтра снова придешь? — прервала она мой лепет, окунув меня в смоль своих глаз.

— Да-да, и завтра, и послезавтра, — горячо проговорил я. Мне вдруг захотелось сказать, как много она для меня значит, как я скучал все эти три дня, но внезапно я заметил, что тень легла на ее лицо, а глаза утратили свой обычный блеск. Лия смотрела на меня с сожалением, почти с состраданием, и я понял, что ничего на свете не может быть хуже этого взгляда.

— Лия, я тебя чем-то обидел?

— …

— Тогда?

— Ничего, не обращай внимания.

— Не верю. У тебя все-таки что-то есть на душе.

— Есть.

— Что именно?

— Проклятие.

— Какое проклятие? — удивился я.

Она вздохнула:

— Мама сказала мне, что наш род проклят. Поэтому мои сестры не нашли счастья в жизни. Не найду и я. Я это чувствую.

— Все это сказки, Лия. Ты в них веришь?

— Было бы лучше, если бы ты меня забыл. Ты должен бежать от меня. Потому что все, кто считает это сказками, обречены на страдание.

— Мне кажется, все это плод твоей фантазии.

— То есть как? — возмутилась Лия. Щеки ее запылали.

— Недалек тот момент, когда я, будем говорить начистоту, попрошу твоей руки, и тогда ты поймешь…

— Ого, ты слишком далеко зашел, Кристиан. Я не ожидала, — с удивлением сказала она, и, смутившись, опустила глаза.

Однако она быстро пришла в себя и, пряча взгляд, проговорила:

— Послушай, что я тебе расскажу. И тогда ты увидишь, что иногда приходится верить и в сказки. Сестра моя Олимпия училась в культпросветучилище в Одессе. Ей предвещали большой успех, потому что она отлично поет и танцует. Известные артисты приглашали ее на эстраду, ей предложили выступать в Одессе, лишь бы она согласилась работать в их ансамбле, но она не захотела. Олимпия вернулась в село вместе с лучшим музыкантом, который ради нее оставил все — и Одессу, и коллектив, в котором выступал. Они поженились, и он стал работать руководителем клуба, а Олимпия — библиотекаршей. Почти год они прожили в мире и согласии. Но однажды вечером он не вернулся домой. Олимпия прождала его всю ночь. Утром она отправилась в клуб, но дверь оказалась запертой. Только к обеду удалось открыть. Ее мужа нашли уже холодным, с веревкой на шее. Говорят, это случилось из-за Олимпии…

Лия замолчала. Эта странная история произвела на меня сильное впечатление.

— Ну, и что ты хочешь этим сказать?

— Это еще не все. Моя старшая сестра Аника тяжело болела. Жених плакал у ее ног и умолял не прогонять его, выйти замуж за него. Ни днем, ни ночью он не отходил от сестры, пока она не выздоровела. И она поверила в его любовь. Они поженились. Аника работала продавщицей, и однажды, когда в магазин зашел один из друзей мужа, чтобы купить сигарет, он появился в дверях с топором в руках, угрожая их зарубить. Этот друг принялся его успокаивать, — мол, сядь, Влад, нехорошо, люди услышат, — но муж сестры ему в ответ: ага, у тебя любовная связь с моей женой, давно я тебя выслеживаю, ну погоди, я тебе покажу… Сестра принялась кричать, набежали сельчане и успели предотвратить несчастье, потому что сумасшедший уже готов был его зарубить.

Лия бросила на меня косой взгляд, следя за моим изумленным выражением лица, затем, заметив, что я хочу что-то сказать, продолжила:

— Третья сестра, Дорина, вышла замуж три года назад. Она дружила с одним парнем еще со школьной скамьи. Он ушел в армию, она ждала его, затем сыграли свадьбу. Они жили очень хорошо. Так ладили, что многие открыто им завидовали. У них родился мальчик, а через год — девочка. А немного погодя после крестин он тоже исчез. Люди говорят, он уехал в тайгу, где живет с медведями, но домой не хочет возвращаться. Вот так, ни с того, ни с сего, взял и уехал. У меня три сестры, и ни одна из них не нашла своего счастья. И тогда я сказала себе, что никогда не выйду замуж. Потому что меня постигнет та же участь. Часто мама плачет и говорит, что уж лучше бы она родила трех уродок. Тогда бы мы хоть были счастливыми. Все наше горе от красоты. Мои сестры похожи на мать. Она и теперь, несмотря на свои годы, красива. Ее отец, то есть мой дед, был сказочно богатым греком, а мать — красива до умопомрачения. К ней приезжали свататься даже из Италии. Из-за нее два брата зарезали друг друга. Они были сыновьями одного знаменитого булюбаша. Одна цыганка из табора посоветовала маме бежать и выйти за первого мужчину, который появится на ее пути в телеге, запряженной быками, и обратится к ней с такими словами: «Черноокая красавица, если твое сердце полно жалости, садись в мою телегу, и всю твою боль растопчут копыта быков». И еще она сказала маме, что если этот человек скажет так, она может смело выходить за него замуж, потому что жизнь ее будет полна довольства и счастья, а если не послушает советов, то люди булюбаша убьют ее, мстя за двух его сыновей. И как ни была горда наша мама, она поступила так, как сказала старая цыганка. Она отправилась в путь, и вот на берегу Дуная ей повстречалась повозка с быками, на которой сидел красивый дюжий парень, с синими глазами и каштановыми волосами. Он произнес слова, предсказанные старой гадалкой, и мама, которой тогда было шестнадцать лет, села в его повозку, поблагодарив всевышнего, что не попался ей старик.

Лия бросила игривый взгляд в мою сторону и, заметив, что я слушаю с большим вниманием, продолжила:

— А еще мама мне сказала, что как только они были помолвлены, повозка с быками исчезла со двора. Много лет спустя отец признался маме, что все было подстроено старой цыганкой. История с бегством мамы, встреча ее с парнем в телеге, запряженной быками, его слова — все было обговорено заранее. Цыганка пообещала отцу, который увидел маму на ярмарке в Измаиле и по уши влюбился в нее, что поможет ему получить ее в жены в обмен на телегу и пару быков. И после еще два года хрычовка угрожала, что раскроет маме тайну, а отец, из страха потерять ее, давал старухе то одно, то другое. На третий год старуха отдала богу душу, и отец вздохнул с облегчением. Прежде чем умереть, ведьма сказала отцу, что бабка двух сыновей булюбаша предала маму проклятию у самой важной килийской гадалки и еще сказала, что проклятие будет висеть над нашим родом три поколения.

— Лия, все, что ты рассказала, может стать сюжетом для целой книги.

— Для тебя это интересная история, а для нашей семьи — горе и несчастье, — упрекнула она.

— Ты права, однако это не означает, что ты должна разделить судьбу своих сестер. Я не вижу никакой связи…

— И не увидишь. Для этого нужно, чтобы в твоих жилах текла наша кровь, — отчетливо и медленно проговорила Лия, как бы отметая все последующие мои возражения.

— Все равно ты не права.

Она глянула на меня свысока, иронично улыбнулась и повернула голову в другую сторону.

Некоторое время мы шли молча. На улицах зажглись фонари, и людей вокруг стало заметно больше. Все вышли на прогулку.

— Кристиан, пойдем к Стелле, — предложила Лия.

— Пойдем, — согласился я.

Мы повернули влево у Дворца культуры и, после недолгой прогулки вдоль берега Днестра, направились к ресторану.

Уже в холле гостиницы я сообразил, что не захватил с собой денег.

— Лия, подожди немного, — сказал я и бросился вверх по лестнице.

— Я с тобой! — весело прокричала она и пошла следом, цокая каблуками.

Я бегом добрался до пятого этажа. У двери остановился, повернул ключ в замке и пропустил Лию вперед.

Она с интересом принялась разглядывать комнату. Развернувшись на одной ноге, Лия загадочно улыбнулась, видимо, затеяв какую-то игру.

— А я вот возьму и закрою тебя в этой клетке, тогда посмотрим, как ты пойдешь завтра на работу.

— Интересно, как тебе это удастся?

— Невелика задача. Главное, напоить тебя, а дальше видно будет.

— А я не буду пить.

— Будешь.

— Нет.

— Да! — Лия сделала шаг в мою сторону.

Тонкая ткань платья натянулась, рельефно очерчивая округлые формы груди, которая мерно вздымалась. Лия перехватила мой взгляд и густо покраснела. Мы стояли молча, лицом друг к другу. Загипнотизированный, я глядел в ее темные глаза, словно в бездонную, пропасть, и беззвучно шептал пересохшими губами: «Иди ко мне, иди, иди». Я почувствовал, как ее лицо стало приближаться к моему. «Она идет. Она услышала мой зов», — от радости я даже не сообразил, что она тут ни при чем, я сам подался вперед. Когда нас разделял всего один шаг, Лия вскинула руки, чтобы оттолкнуть меня.

Ее ладони скользнули по моей груди, на мгновение замерли в нерешительности, затем погладили по пылающим щекам и нежно сплелись вокруг моей шеи. По ее телу пробежала мелкая дрожь. Она прильнула ко мне всем своим телом, и ее губы погрузили все в темноту…

Глубокая тишина сковала мои веки. Я стоял рядом с Лией и слушал ее всхлипывания.

— Не плачь, Лия…

— Ох, Кристиан, — шептала она как в бреду, — ты меня не любишь, не…

— Лия…

— Молчи, не надо ничего говорить. Сердце не обманешь. Как я жалею… что открыла тебе тайну моей любви.

— Лия, прошу, прости меня, — прервал я ее, чувствуя, как трезвею, будто кто-то вылил на меня бадью ледяной воды. — Я люблю тебя.

— А за что ты меня любишь? — она слабо улыбнулась.

— За то, что… за то…

— Не надо, — прошептала она и приложила ладонь, к моим губам, — ведь для тебя я закрытый сад, затворенный родник, запечатанный колодец.

Мы молчали, продолжая держать друг друга в объятиях. Кажется, это длилось вечность. Раньше девушки обычно легко уступали моим желаниям, однако то, что на сей раз дела приняли иной оборот, меня не смутило. Напротив, я чувствовал, как Лия выросла в моих глазах до такой степени, что я казался себе незначительным… какой-то кочкой рядом с большой горой…

IV

«…И тогда я ушла с его пути. Я исчезла». Ну, видишь? Она тебе не верила, — заключил я.

Никакой реакции. Но Кристиан не спал. Он продолжал сидеть, уткнув подбородок в грудь, глядя в одну точку, куда-то в пустоту. Только пошевелил губами, пробормотав:

— «И я ушла с его пути… Я исчезла…»

Он поднял взгляд и долго разглядывал меня.

— Прочти, пожалуйста, еще раз этот отрывок.

— «Тогда, мой дорогой господин, ты уехал, чтобы не искушать своего желания, и я искала тебя как сумасшедшая, помнишь? Теперь, однако, я сама ушла с его пути. Я хотела посмотреть, расцветет ли в его сердце тот редкий цветок, из которого сплетают царские короны. Я оставила его со словами: «Я для тебя закрытый сад, затворенный родник, запечатанный колодец. Я ушла…»

— Да, я вспоминаю, она это мне говорила, — задумчиво произнес Кристиан. После короткого размышления он продолжил. — Несколько дней мне не удавалось ее найти. Ее подруга сказала, что Лия уехала домой к родителям. Тогда я вернулся в министерство, чтобы представить акты ревизии.

Он умолк, тогда я спросил:

— Читать дальше?

— Да! — весело сказал он и просветлел лицом. — Перед тем, как уехать, я предложил Лие пожениться.

— И?

— Как видишь, она отказала мне!

Кристиан посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, желая проследить за моей реакцией. Я представил себе, как, должно быть, выглядел Кристиан в тот момент, когда эта загадочная Лия гордо бросила отказ тому, по которому сохли самые красивые девушки на факультете.

Черт знает, что со мной тогда произошло… Кажется, Лия меня заколдовала. Через несколько дней акт был подписан, и настало время возвращаться в министерство, чтобы представить шефу отчет, но… Мне чего-то недоставало. Я чувствовал, что, пока не увижу Лию, не смогу уехать из этого городка.

Я решил отбросить в сторону всякую гордость и пойти к ее хозяйке. Закончив все формальности на заводе, я захватил с собой папку с бумагами и направился к знакомым деревянным воротам. Несколько раз легонько постучал. Большая овчарка с лаем бросилась в мою сторону, звеня цепью. Спустя какое-то время показалась сама Лия и подошла к воротам неуверенным шагом. Она смотрела на меня отсутствующим взглядом. Не успел я открыть рот, как она раздраженно спросила:

— Зачем ты пришел? Разве мы не договорились?

— Лия, прости, я не мог поступить иначе. Завтра я уезжаю, и мне хотелось непременно увидеть тебя, поговорить…

— Ну и уезжай на здоровье. Счастливого пути.

— Лия, зачем ты так?.. Не понимаю, почему ты избегаешь меня. После всего, что между нами было, я стал любить тебя еще больше и теперь готов на все. Я хочу уехать, но мне необходима хоть мало-мальская надежда. Дай мне эту надежду, Лия. Неужели ты в самом деле не веришь мне?

— Эту веру необходимо заслужить, — ответила она, глядя на меня своими большими ясными глазами.

— Как ты хочешь, чтоб я ее заслужил, и когда? Я готов.

— Скоро у тебя будет для этого случай.

Лия надолго погрузилась в свои мысли, по-прежнему пристально глядя на меня. Под ее тяжелым взглядом я потерял дар речи, и мы так и стояли друг против друга, разделенные калиткой, продолжая молчать. Наконец она заговорила:

— Приходи завтра после обеда, и… Завтра.

Она приподнялась на цыпочки и приблизилась ко мне. В ее широко раскрытых глазах я увидел зов.

— Лия, Лия… — забормотал я, — лишь бы ты была согласна. Я уже решил… я готов… женой… главное, чтобы ты сама захотела… чтобы стать… Лия, мы пойдем завтра утром… если хочешь, Лия…

Я схватил ее руки, но она вырвалась и бросилась бежать по тропинке в дом. Я вернулся в гостиницу совершенно расстроенный. Мысли и чувства навалились всей своей тяжестью, погружая мою душу то в жар, то в лед. До следующего утра я не выходил из номера. Ночью меня мучили кошмарные сны.

Я проснулся рано утром, но вставать не хотелось. Я знал, что в это время я должен был находиться в министерстве и отчитываться перед шефом о результатах ревизии. То, что я отсутствовал на работе и должен буду писать объяснение, совсем меня не беспокоило. В голове роились другие мысли.

Я расплатился за гостиницу, взял сумку с вещами и направился к Лии. Я был уверен, что не застану ее, скорее всего она была на работе. Тем более меня удивляло, что она назначила встречу в середине дня. У знакомой калитки я увидел Килину с сеткой в руке. Она возвращалась из города.

— Килина, попроси, пожалуйста, Лию выйти на минутку.

— Ее нет дома, — глаза у Килины были покрасневшими и влажными.

— Как нет? Она что, на работе?

— Не на работе.

— А где же тогда? — спросил я, охваченный недобрым предчувствием.

— Уехала, — прошептала Килина.

— Куда?

— Домой.

Я окаменел, чувствуя, как сумка моя тяжелеет и предплечье начинает болеть от напряжения.

— Домой? — повторил я, словно эхо, подумав, что, может быть, ослышался.

— Да. В наше село. И оставила меня одну, — жалко проговорила Килина дрожащими губами.

— Она ничего не просила мне передать?

— Нет. Когда я спросила, что сказать Кристиану, если он будет справляться, Лия ответила, что, кому очень понадобится, тот отыщет ее и на краю земли. Так и сказала.

— А не знаешь, почему она решила уехать домой?

— Нет. Это ее прихоть. Такое откалывает, что в пору за голову хвататься. Вчера вечером, после того, как ты ушел, мы шутили допоздна, смеялись, потом легли спать. А утром она стала плакать, потом сложила вещи и заявила, что уезжает домой. Насовсем. Я подумала: шутит, на это она мастерица, но когда она попросила проводить ее на вокзал, я все поняла.

— Как, она бросила работу? — спросил я, не веря своим ушам. Килина посмотрела на меня, иронически улыбаясь, и, в свою очередь, задала вопрос:

— А ты почему сегодня не на работе?

В одно мгновение мне стало все ясно, и я нетерпеливо схватил Килину за руку.

— Катюша, Килина, ты своими глазами видела, как Лия села в автобус, или оставила ее на вокзале?

— Час тому назад мы расстались. Лия осталась ждать автобуса или попутной машины.

— Спасибо, — уже на ходу поблагодарил я и бросился бегом на автовокзал, оставив Килину у ворот в недоумении.

На привокзальной площади стоял целый ряд автобусов. Я бродил среди пассажиров около получаса, осмотрел все автобусы, готовые к отправлению, но Лии нигде не было видно.

Вдруг на углу площади я заметил грузовик с большой синей кабиной, который, заскрежетав тормозами, резко остановился. У забора, из тени абрикосового дерева показался силуэт девушки в красном платье с большой сумкой в руке. Она легко запрыгнула в кабину. Сердце мое тревожно застучало. Все произошло так внезапно, что мне не удалось заметить никаких деталей, однако то, что она побежала и вскочила в кабину, ее загорелые длинные ноги, развевающиеся волосы — все это оживило видение, таящееся в жарком тумане моего воображения. Все закричало во мне: это она! она! она!.. Я оглянулся и увидел в нескольких шагах такси. Подбежав к водителю, сказал, что мне непременно нужно догнать грузовик, который тридцать секунд назад уехал отсюда, а уж я в долгу не останусь.

Шофер, человек невысокого роста, с большим животом и неоспоримыми признаками зарождающейся лысины, спокойно посмотрел на меня и медленно, очень медленно повернул ключ. Выехав на шоссе, шофер нажал на газ и с невообразимой прытью принялся обгонять одну машину за другой. Через десять минут гонки перед нами появился большой грузовик с синей кабиной. Быстрая «Волга» легко его обошла и остановилась на обочине. Я выскочил из машины и, держа шляпу в руке, принялся махать водителю грузовика, чтобы тот остановился.

Машина резко затормозила в двух метрах от меня.

За рулем сидел молодой парень в цветастой рубахе с распахнутым воротом. На его губах играла лукавая улыбка. Он открыл дверь и высунулся наполовину.

— Вам чего, люди добрые? Если я нарушил правила движения, докажите, а если у вас нужда какая, то поделитесь.

Я стоял перед грузовиком и не мог оторвать взгляд от лица девушки за ветровым стеклом. Это была не Лия. Она с недоумением и любопытством разглядывала меня. У нее было немножко сухое лицо, большие глаза косули и тонкие, резко очерченные губы. Мои руки налились невыносимой тяжестью, во рту появился горький привкус. Я хотел сглотнуть, но горло пересохло, и горечь начала расползаться по всему телу, внезапно дополнившись звоном в ушах. Я продолжал смотреть на девушку, которая начала краснеть, затем бледнеть, в конце концов ее лицо стало походить на спелую вишню до такой степени, что я не поверил своим глазам. Неужели я и вправду ошибся? А ведь я воображал, что не спутаю Лию ни с кем на свете.

— Ну что, так и будем стоять и молчать? Хочешь, я выйду и мы поговорим с глазу на глаз? Ну, что скажешь? — вернул меня к реальности голос водителя грузовика.

— Я думал… может… — я беспомощно комкал шляпу в руках, однако мне на помощь пришла спасительная идея, и я продолжил уже более уверенно: — Мне показалось, что барышня забыла эту шляпу, только и всего, вот я вас и догнал…

— Да-да, ты прав. Она говорила, что забыла шляпу на вокзале, но мне не хотелось возвращаться — и так спешу. Спасибо за услугу, — сыронизировал он и, сойдя со ступеньки грузовика, подошел ко мне, взял шляпу, подмигнул и, насвистывая какой-то мотивчик, снова забрался в кабину. Он улыбнулся девушке, помахал мне рукой, растянув рот в улыбке от уха до уха, нажал на газ и скрылся за поворотом…

Я терпеливо ждал, что Кристиан сообщит мне какие-нибудь подробности о том, как провалилась его первая попытка стать женихом, но он продолжает молчать. И, похоже, вовсе не собирался ничего рассказывать. Понятное дело, мало приятного, когда отвергают твою руку и сердце. Я решаю отвлечь друга от мрачных мыслей:

— Кристиан, а теперь, когда ты сделал предложение этой девушке, кажется, ее зовут Милика, она тебе не отказала?

Он иронически улыбнулся:

— Тоже мне радость! Она бросилась мне на шею и так стала целовать, что чуть не задушила.

— Ты рассказывал ей о Лии?

— Я еще не совсем с ума сошел! — запротестовал Кристиан. — Да и кому это надо? Если бы она все знала… о-хо-хо… и так все ясно.

— Ну, а все-таки?

— Понимаешь, — торжествующе улыбнулся он. — Милика уверена, что ухватила самого господа бога за бороду.

— Ведь говорят, что любовь слепа, — попытался я пофилософствовать.

— Да, она меня любит.

— А ты?

— Я был бы большим дураком, если б упустил такую партию. Представь себе — она молода, «четверка» за красоту — ни одного изъяна, к тому же тесть оставляет нам квартиру.

— А все-таки, как насчет любви?

— Любви? — на его лице было написано такое недоумение, словно я задал вопрос на китайском языке. Затем улыбнулся и разочарованно покачал головой. — Любовь существует только в книжках и в кино…

— Прости, но я тебя не понимаю, — я удивленно пожал плечами. — Разве то, что было между тобой и Лией, не называется любовью? Послушай, что она пишет дальше.

— Я знаю, что она пишет, — пробормотал Кристиан, избегая моего взгляда.

— И все-таки послушай: «…Дома у родителей я пыталась думать о тебе, мой господин, но видела только Кристиана. Я вспоминала, что было красивого между нами, слова, которые я шептала, когда ждала тебя: «Рано утром мы отправимся на виноградники, посмотрим — созрели ли гроздья, распустился ли цветок, расцвели ли гранаты. Там я отдам тебе мою любовь». Но теперь я ждала его и те же желания расцветали в моем сердце. О мой господин, он услышал зов моей души — подобно тебе, он пришел…»

— Скажи, Кристиан, что заставило тебя поехать к Лии?

Он вжал подбородок в грудь и продолжал молчать.

— Значит, ты ее любил. Иначе разве отправился бы ты в дорогу?

— Видимо, нет, — пробормотал Кристиан.

— Видимо или наверняка?

Кристиан, кажется, опять пропустил вопрос мимо ушей. Наконец он запоздало улыбнулся и попросил:

— Налей мне, пожалуйста, рюмку водки, если у тебя есть. Меня что-то знобит, а потом, может, и язык развяжется.

Помнится, ко мне заходил кто-то из приятелей и принес бутылку… Отыскав ее в холодильнике, я обрадовался — на дне оставалось как раз столько, чтобы «разговорить» человека. Я налил Кристиану полную рюмку. Он выпил ее залпом, пробурчал «спасибо», устроился поудобнее на диване и уставился в пустоту, чтобы собраться с мыслями. Я ждал.

Что за чертова водка?! Никакого эффекта. Хм, он все меня допрашивает; была любовь или не была… Черт его знает, что там было. Всю последующую неделю я работал в министерстве и чувствовал себя, как на раскаленных углях. Наконец решился. Поеду. Ведь сказала же Лия, что тот, кому она понадобится, найдет ее и на краю земли.

Без ощущения Лии рядом, без таинственной силы ее глаз жизнь казалась мне бесцветной. Я написал заявление о предоставлении мне отпуска на три дня и оставил его на столе шефа. Не дожидаясь разрешения, отправился к своей хозяйке. Дома я переоделся, положил в сумку несколько свежих рубашек и книгу и направился на вокзал. Вспомнив, что не оставил Андрею никакой записки, я решил ему позвонить.

— Передайте, пожалуйста, Андрею, что его спрашивает Кристиан, — попросил я женщину, ответившую мне по телефону. Через несколько мгновений раздался голос друга.

— Алло, я слушаю.

— Андрей, я звоню тебе с вокзала. Что? Нет, не в командировку. Я уезжаю на три дня, может, больше, на юг, на берег Дуная. Это жизненно важный вопрос. Что? Да, девушка. Мне надо решить… Нет, думаю, до этого дело не дойдет, но если увижу, что иначе ничего не удастся, вернусь женатым человеком… Кто? А, Нина, она не моя, я тебе миллион раз говорил, а то, что она была с кавалером, меня лично очень радует… Я тебе сказал, через три дня… Больше? Не думаю, однако можешь подождать. Что? Какой адрес? Не беспокойся. Хорошо, хорошо, я согласен, если вернусь с ней, брошу ревизии и перейду к тебе. Убедил. Я твой… Что? Не знаю. Еду наугад в страну Амбатофинандрахана… Что? Ха-ха-ха, не повторяй напрасно — язык свернешь. А? Не скажу. Я тоже сначала думал, что это просто цыганское ругательство, но потом узнал, что это… нет, не скажу… Что? Ишь чего захотел: чужим умом не поумнеешь… Нет… Что? Ладно, скажу только тебе. Это селение на Мадагаскаре… Не понимаю… Что? Ну, хорошо, хорошо, запиши. Ам-ба-то-фи-нан-дра-ха-на… Есть? Ну, значит, через три дня. Непременно. Привет!

Выйдя из телефонной будки, я около получаса прогуливался по перрону. Подали состав, и я прошел в купе. Сначала я листал газеты, потом, когда поезд тронулся, мои шумные и бесшабашно веселые попутчики втянули меня в карточную игру. Поздно ночью один за другим они заснули, а я продолжал сидеть, погрузившись в свои мысли и уткнувшись лбом в холодное стекло. Из черной ночи снаружи время от времени выплывал бледный свет фонарей на каком-нибудь полустанке, и мне казалось, что это взгляд Лии, издалека зовущий меня и прогоняющий сон с моих ресниц. Я вспоминал слова, произнесенные во время нашей последней встречи, и неожиданный отъезд Лии не казался мне больше таким загадочным. А что если я заблуждаюсь? Может, она просто хотела меня испытать? Как бы там ни было, необходимо встретиться с ней, понять ее. И все-таки почему она уехала? Почему? Нет, только встреча сможет все объяснить. А если я еду напрасно? Что ж, в конце концов, все прояснится и мне больше не придется путешествовать, и чем черт не шутит — может быть, я останусь там насовсем. Брошу все, как кларнетист из Одессы, который оставил и работу, и друзей… Но если… Мысли мои сбивались словно шерсть в кудели. Я брался за одну ниточку и разматывал, разматывал, пока она не обрывалась, тогда я хватался за другую — и так всю ночь напролет, пока не стало светать. Сойдя в райцентре, я направился в зал ожиданий и присел на скамейку. Стояла тишина, справа и слева дремали пассажиры. Я откинул голову на крепкую деревянную спинку, вздохнул и закрыл глаза. Проснулся поздно, когда солнце уже было в зените. Вокруг стоял невообразимый гам. Я поспешил выйти на улицу. В лицо ударил свежий прохладный воздух. Отыскал кран, умылся, после чего бесцельно направился вдоль центральной улицы. Вокруг было оживленно — суббота, многие торопились на рынок. Один прохожий указал мне дорогу на автовокзал. Удача мне улыбнулась, — нужный автобус отправлялся через полчаса. До его отхода мне удалось зайти в буфет и выпить чашку чая. Рядом со мной в автобусе сидела женщина средних лет, в черном платке, завязанном на подбородке. У нее были маленькие любопытные глазки. Несколько прядей седых волос выбилось из-под платка на висках, суровое, огрубевшее от солнца лицо было изборождено частыми глубокими морщинами.

— Ты чей, парень, а то я смотрю, да никак тебя не узнаю, — внезапно спросила она.

— И не мудрено, я ведь не из вашего села, — ответил я улыбаясь.

Внезапная догадка осенила мою спутницу, она оживилась и спросила, буравя меня своими глазами:

— Сдается мне, ты из района. Может, из газеты? Гафица, жена Прокопа Слэнинэ, клялась, что написала туда.

— Прямо так и написала? — спросил я из вежливости.

— А как же? — неподдельно удивилась женщина, приподняв брови. — Разве у вас, в районе, ничего не слышно?

— Слышно, да ведь сами знаете, со слухами надо держать ухо востро, — ответил я, желая разговорить свою попутчицу.

— О-хо-хо, ну погоди, вот я тебе расскажу, как все было, — соседка пришла в возбуждение. Раскрасневшись, она слегка ослабила узел платка. — Прошлым воскресеньем у нас в клубе бал устроили. Из соседнего села пришло около десяти парней. Сначала показали фильм, все как полагается, ну а после — танцы. Вот тут-то и сцепились два парня. А за ними — и все остальные. Так передрались, что сейчас по больницам лежат. Гафица Прокопа Слэнинэ говорит, что вся заваруха началась из-за младшей дочки-красавицы Давида Кушмэ…

— Кого? — удивленно спросил я.

— Давида Кушмэ. Она вернулась оттуда, куда ее отец послал учиться, и с первого дня всем парням голову вскрутила.

Женщина продолжала вполголоса рассказывать, а я слушал, затаив дыхание. Ведь Давид Кушмэ был отцом Лии.

— Не повезло ему, Давиду. Мы с ним одного возраста, а он уже весь развалившийся, облысевший, выглядит на десять лет старше, чем на самом деле. Дети мои, слава богу, живут в мире и достатке, а его дочери только нарушают покой села. Уж очень они, черт бы их побрал, красивы, мочи нет. Однажды мой старшой так к одной из них душой прикипел, что готов был бросить жену и детей, но, слава богу, вовремя одумался и теперь живет с семьей в полном мире и согласии. Ох ты, господи, куда же ты смотрел, всевышний? Уж сколько мужиков-то, дураки они набитые, из-за этих девиц принесло несчастье в семьи. И глянь, младшая пошла по стопам своих сестриц. Как поглядит, прямо кусает глазищами своими, не иначе. Больно красива, разрази ее гром. Уже теперь видать, что из нее выйдет. Разве это шутка, двадцать парней лежат в больнице? Гафица Прокопа клялась, что вся заваруха именно из-за нее и началась, из-за этой Лии…

Я взволнованно слушал рассказ женщины и думал о Лии. Все мои благие намерения развеялись, как табачный дым. Я слушал, погрузившись в тяжелое раздумье. Вот, значит, какая она, Лия? Ну что ж, раз уж мне довелось ехать вместе с этой говорливой кумушкой, я решил использовать эту возможность до конца:

— В районе ходят слухи, что их род тянется от богатых греков…

— Вот еще!.. — она всплеснула ладонями, удивленно глядя на меня. Поднесла руку ко рту и, наклонившись к моему уху, зашептала: — Это все сказки. История богатого грека и липованки из соседнего села. А Давид с Докицей — наши, молдаване до корней волос.

— С зятьями у них какие отношения? — допытывался я. После всего услышанного я предчувствовал, что и ужасные истории о зятьях Лии на самом деле — не более, чем умело придуманные небылицы, которые я, по наивности, принял всерьез.

— Хорошие, какие же еще? — удивилась женщина. — Зятья как зятья. Трудолюбивые, порядочные ребята. Конечно, случается иногда в семье размолвка, но дочерям Давида и поделом, уж они не ключи от райских кущ…

Я слушал ее с раздражением и, как ни пытался, не мог навести порядок в разворошенных мыслях. Если все на самом деле так, как говорит эта женщина, тогда зачем понадобилось Лии придумывать небылицы? Где граница между правдой и выдумкой в ее историях?

Когда автобус остановился, женщина спросила:

— Ты куда теперь? Думаю, в правление. Там скажут, к кому пойти, с кем поговорить. Но сперва советую тебе отправиться к Гафице Прокопа Слэнинэ. Их дом вон там, рядом…

— Нет, тетушка, не пойду я в правление. Сперва хочу повидаться с Марином Бряну, мы учились вместе. А уж потом и в правление зайду, — сказал я.

— А, Мариникэ, сын Скридона Бряну? Толковый, хороший парень. Они вон там живут, у колодца. Увидишь новый дом с зеленым шифером, ворота — цвета синьки. Там и найдешь Марина.

Ярко светило солнце. Деревья с пыльными листьями в своей неподвижности казались декорациями на фоне прозрачного неба. Я с любопытством смотрел по сторонам, разглядывая каменные ограды, массивные ворота и погреба в каждом дворе. В постройках чувствовался другой стиль, даже подсобные помещения отличались от тех, что были в наших селах.

Я постучался в голубые ворота напротив колодца с журавлем, но никто не ответил, даже собака не залаяла. Тогда я свистнул с такой силой, что мирно чирикавшие воробьи разлетелись во все стороны.

Марин, долговязый, близорукий, с закатанными до колен штанами, в майке, с лопатой на плече, появился у ограды.

— Э, кто там рассвистелся? — крикнул он, сощурив глаза.

— Я, — ответил я, широко улыбаясь.

— О-го-го, Христофор Колумб? — Марин сразу же узнал меня, отбросил лопату в сторону, в несколько прыжков одолел разделявшее нас расстояние, костлявыми руками оторвал меня от земли и принялся неистово крутить во все стороны.

— Осторожно, Марин, не преврати меня в спутник.

Он опустил меня на землю, взял из рук сумку и, смеясь, сказал:

— Ты — первый из наших навестил меня дома.

— Ну так ведь недаром я Колумб.

— Ты всегда был первым во всем. Но как ты меня отыскал, как это тебе в голову ударило приехать ко мне, на край земли?

— У меня была ревизия в Вулканештах, и осталось два свободных дня, — соврал я на ходу.

— Превосходно! — воскликнул Марин. — Теперь, давай, рассказывай все о наших, кто в чем преуспел.

Мы долго беседовали, устроившись в тени дерева.

И даже вечером, уже прополов виноградник, мы продолжали вспоминать все наши передряги в студенческие годы. Вдруг в нескольких шагах от нас появился загорелый стройный парень, с копной вьющихся волос.

— Привет!

— Привет! — ответил Марин.

— У тебя гости? — спросил парень, внимательно меня разглядывая.

— Да. Мой соученик, — сказал Марин и представил меня.

— Петря, — назвал себя парень, протягивая широкую, сильную ладонь.

Мы поговорили о том, о сем, пока наконец речь не зашла о небезызвестном бале.

— Хорошо вы отметелили тех бродяг? — спросил Марин.

— Надолго нас запомнят, — улыбнулся Петря.

— А из-за чего схватились-то? — поинтересовался Марин. — Я много всего слышал и не знаю, чему верить.

— Я тоже точно не знаю, как все началось. Я вмешался, когда увидел, что наших бьют.

— А мне женщина сказала в автобусе, что многие ребята угодили в больницу, — вступил я в разговор.

— Ерунда. Одному зуб выбили, потому что слишком много было, а другой фонарь заработал, не будет в ямы падать, — захохотал Петря, затем добавил: — Бабы всегда из мухи слона делают.

Он глянул на часы и сказал, прежде чем перепрыгнуть через плетень:

— Ребята, сегодня вечером жду вас в клубе.

Когда Петря исчез за сливовыми деревьями, я сказал Марину:

— Он смуглый, как цыган.

— На солнце обжарился. Мать-то и отец у него — молдаване чистокровные. Вот поглядишь, какая у него сестра! Красавица огненная! Пойдем сегодня в клуб, я покажу ее тебе, голову на отсечение даю, что Лия не оставит тебя безразличным.

Чтобы Марин не заметил, как вспыхнуло мое лицо, я быстро нагнулся и принялся счищать землю с острия лопаты. Кровь бешено стучала в висках. И удары сердца казались боевым громом африканских тамтамов. Лия-лия-жаворонок! Куда ни повернусь, везде на тебя натыкаюсь.

Стараясь не вызывать подозрения, я осторожно спросил Марина:

— Вы что, соседи с… этим Петрей?

— Почти. Только их дом выходит на другую улицу, но мы соседствуем огородами.

Мы вошли в дом, умылись. Мама Марина приготовила плотный крестьянский ужин. Когда сумерки окутали село, мы отправились в клуб.

Фильм уже начался. Кто-то властно крикнул, призывая к тишине, однако никто не обратил на это внимания. Мы вышли из зала, почти следом показался Петря.

— Ребята, вы парни свойские или нет?

— Когда как, — ответили мы.

— Фильм, скажу я вам, на «двойку», а потому у меня предложение. Пойдем ко мне. Я уже предупредил дома, что приду с Мариникэ и его другом. Лия приготовит нам ужин. Пошли.

Он подхватил нас сильными руками и, не обращая внимания на наше сопротивление, поволок за собой.

— Ох, братва, Аугустин-то дурак, прямо позеленел, ох, не могу, — Петря согнулся пополам, задыхаясь от несколько неестественного смеха.

— Что ты ему такое сделал? — удивился Марин.

— Ничего я не сделал. Он поинтересовался, кто такой Кристиан, а я ему от нечего делать сказал, что это жених приехал к моей сестре. Ха-ха, ты бы видел, как его перекосило, — весело засмеялся Петря, затем вдруг спросил меня: — Ты не сердишься?

— На что… на что мне сердиться? — пробормотал я.

— Вот дураки-то, ты только подумай! Что такого нашли они в этой щеголихе Лие, ума не приложу. Злая, как кошка дикая, к тому же одна кожа да кости… Ты еще не видел ее? — Петря повернулся в мою сторону.

— Нет, — ответил я вполголоса, благодаря бога, что, кроме света, он придумал еще и тьму.

— Сейчас увидишь. Уверяю тебя, смотреть не на что. По мне та женщина красива, у которой кожа, как пенка молочная, глаза — как вода родниковая… Я бы на Лию за миллион лет ни разу не глянул. Ну вот ты скажи, Мариникэ, не дураки ли набитые?!

— Петря, о вкусах не спорят…

— Оставь ты меня со своими пословицами. В довершение всего, другой такой вруньи, как Лия, днем с огнем не сыскать. Вот так, смотрит тебе прямо в глаза и говорит, заливает, аж вода замирает. Придумала целую историю о нашей семье — будто отец шел по берегу Дуная и увидел, как тонет цыганка. Тогда он бросился и спас ее. А та, от радости, вышла за него замуж. Я ее спрашиваю: «Зачем, скажи, выдумываешь всякие небылицы и говоришь, что мы цыгане?», а она мне в лицо хихикает: «Чтобы больше парням нравиться, и чтобы девушки шарахались от тебя, как черт от ладана». Кристиан — серьезный человек, все бы понял, а ты ржешь…

— Петрикэ, разве можно так оговаривать свою сестру? — удивился Марин. — Просто-напросто у нее талант импровизации. И у выдумки есть достоинство, если умело ее подать. Кроме того, она очень наблюдательна. И потом, она знает — кому рассказывать все это, а кому — нет.

Я шел рядом с Петрей, продолжавшим держать нас под руки, а Марин произносил слова, которые я сам когда-то говорил Лии. Я был потрясен оттого, что поверил в фантастические выдумки Лии, но желание ее увидеть даже после услышанного утром в автобусе и сейчас от Петри не только не уменьшилось, но наоборот, возросло.

— Вот-вот, то же самое поет и она, — не переставал возмущаться Петря, — мол, «не хочу работать продавщицей». «Но как, прости, пожалуйста, ты собираешься жить?» — спрашиваю я. «Осенью поеду в Кишинев, буду учиться на артистку», — отвечает она. «Давай, поезжай, — смеюсь, — там ждут не дождутся с разинутым ртом, чтобы ты непременно стала артисткой». «А вот и ждут, — подпрыгивает она, — мне стоит только показаться одному человеку на глаза, как он сразу устроит меня в институт». «Ты скажи это сперва глухому, а потом попроси немого повторить», — отвечаю я. Тут она загорелась и начала мне доверительно рассказывать, что есть у нее один кадр, хоть и слабо верится, который ходит за ней по пятам да все упрашивает выйти за него замуж. И что, мол, он очень умный, кончил институт, опять не очень верится, и что она выйдет за него замуж, но только после того, как кончит школу, в которой готовят артистов. А до тех пор она, мол, не покажется ему на глаза. Ей, мол, стыдно, он — образованный, а она — дура. И дальше — все в том же духе. Короче — мечты кудрявой овечки. Уж в байках ее никто не обскачет, только сиди да ушами хлопай. Повезло ей с матерью, та всегда на ее стороне, но уж я вышибу из нее это желание стать артисткой…

Пока Петря сыпал словами с видом всеведущего человека, мимо Марина скользнула и исчезла в темноте тень девушки. Ее силуэт показался мне настолько знакомым, что у меня на мгновение оборвалось дыхание.

— Мы говорим о лисице, а она идет по нашим следам. Кажется, это сама Лия пробежала сейчас мимо нас, — прервал его Марин, и в его голосе прозвучала едва уловимая нотка сарказма.

— Когда?! — поразился Петря.

— Секунду назад.

— Не валяй дурака, Мариникэ. Неужели я бы ее не заметил? Скажи правду, Кристиан, ты что-нибудь видел?

— Не знаю, не обратил внимания, — солгал я, снова полагаясь на защитный покров ночи.

— Двое против одного. Мариникэ проиграл.

Я шел следом за Петрей и пытался унять нервную дрожь, которая охватила все мое тело. Какой-то мучительный обруч стягивал мою голову. Как я поведу себя, когда увижу Лию? А она сама? Я приехал сюда с одной целью — повидать Лию, поговорить с ней, чтобы многое выяснить, однако эта встреча виделась мне в ином свете. Охваченный тревожными мыслями, я даже не заметил, как мы остановились перед высоким домом с широкими окнами, ярко освещавшими виноградную лозу, доходившую до самого навеса под крышей. Нас пригласили в большую светлую комнату. С фотографии на стене прямо напротив меня улыбалось большеглазое лицо Лии-подростка. Вслед за нами вошла хозяйка.

— Добрый вечер, тетушка Докица, — поздоровался Марин.

— Добрый, Мариникэ, здравствуйте и вы, молодой человек, — приветствовала она нас.

Мать Лии и Петри выглядела уставшей, в ее движениях чувствовалась тяжесть. Левая рука у нее была закутана в шаль и слегка отведена назад. Блестящие коротко остриженные черные волосы, смуглое лицо, все в частых маленьких морщинках, едва, впрочем, заметных, смоляные глаза и маленький рот придавали всему ее облику выражение мягкой нежности. Она с любопытством окинула меня беглым взглядом.

— Мама, а где Лия? Скажи ей, чтоб собирала на стол! — крикнул из соседней комнаты Петря.

— Только что была где-то здесь, — ответила тетушка Докица, не отводя от меня своих глаз. Я принялся старательно разглядывать свои руки.

— Она у меня доиграется, я из нее все глупости выбью. Научу слушаться старших! Я же ей сказал приготовить ужин, — не унимался Петря.

После короткой паузы он вновь спросил:

— Отец что делает?

— Во дворе, наверное, — ответила тетушка Докица и вышла из комнаты, оставив нас одних. Не успели мы обменяться несколькими фразами, как она вновь появилась с тарелкой, полной орехов, и миской горячих плацынд. Под ее чудодейственным взглядом я успокоился, и неожиданно захотелось поговорить.

Петря принес кувшин с белым вином, а следом за сыном, что-то бормоча, вошел мош Давид. Он был слегка под хмельком и разряжал свой гнев на воображаемых врагах. У него было мужественное лицо, лоб, глубоко изборожденный морщинами, колючая борода. Лысая голова, с пучками седых волос, пробивавшихся то там, то здесь, дерзко сидела на крепкой, морщинистой шее.

— Знайте, парни, других таких людей, как Соломон и Александр Македонский, не было и не будет. Почему я так говорю? Потому что в книге писано…

— Вот тебе человек без забот, — сказал нам Петря, улыбаясь и указывая на своего отца.

— Не скажи, Петря, человек без забот, что дерево без плодов, а твой отец, э-хе, слава богу, — сказала тетушка Докица и опять вышла из комнаты.

Петря разлил вино по стаканам и поставил их на край стола.

— Мамочка, отложи дела на минутку и посиди с нами, — сказал он.

— Начинайте пока без меня, я подойду попозже, — ответила тетушка Докица из соседней комнаты.

— Мама, брось все и отдохни немного. Наша сахарная Лия тоже могла бы что-нибудь приготовить. Да уж знаю, как ты ее от всего бережешь.

Тетушка Докица появилась в дверях и, вытирая руки о передник, сказала Петре:

— Оставь в покое Лию, она лучше тебя во сто раз. Во время того бала она тихо сидела дома, а ты пошел и передрался с какими-то патлатиками, других дел у тебя не было. Теперь-то есть о чем поговорить на селе об отпрысках Кушмэ.

Все это она сказала без упрека, но с твердостью в голосе, затем взяла стакан, окинула всех нежным взглядом и произнесла:

— Будьте здоровыми, послушными и красивыми!

Сделав два маленьких глотка, тетушка Докица поставила почти полный стакан на стол и вышла из комнаты.

— Да и Лия хороша. Правда, отец? — сказал Петря с широкой улыбкой на лице.

— Правда, Петря. Бесится сорванец, — поднял голову мош Давид, клевавший носом на углу стола. Он держал в руке полный стакан вина, как будто колеблясь — выпить или нет.

— Всего самого лучшего! — проговорил Петря и залпом выпил.

— Марин, давай произнесем наш тост, — прошептал я.

Он подмигнул, поднял стакан и торжественно произнес:

— Все хорошее…

— До кучи, — продолжил я.

— Все плохое…

— В порошок, — заключил я.

— Ну, как, ребята, мое вино? — спросил мош Давид.

— Очень хорошее, — ответил Марин.

— А ты, парень, что скажешь? — спросил он, глядя на меня внимательно.

— Хорошее вино, мош Давид, особенно когда человек пьет его понемногу, зная меру.

— Твоя правда. Но есть люди, которые совсем не пьют вина, даже не переносят. Вот это люди! Александр Македонский был таким. Если я и пью иногда, то делаю это из-за печалей моих дочек, из-за их забот. Потому что даже у Александра Великого, хоть он и был Македонский, не было таких дочерей, как у меня. Вот Мариникэ знает. Красивая женщина в доме — что отрава сладкая для мужчин. Докица моя была, может, еще красивей, но я сумел прожить с ней в мире и согласии. Потому что был сильнее, держал себя на высоте… Хочу выпить за ваше здоровье и желаю вам быть крепкими духом…

Мош Давид не спеша выпил вино, вытер ладонью рот, затем тяжело поднялся со стула и направился к двери.

— Человече, куда ты направился? Вот она, кровать-то! — крикнула тетушка Докица и пошла за ним следом, печально улыбаясь. — Ох ты господи, грехи мои!

А Петря с улыбкой сказал:

— Батя сегодня кутнул. На самом деле он напивается очень редко. Но как переберет, становится задумчивым и молчит все время, слова у него клещами не вытащишь.

Я уловил доносившийся из горницы, где находились мош Давид и тетушка Докица, приглушенный разговор, и мне показалось, что кто-то плачет.

Я стал прислушиваться, и мое подозрение окрепло. Кто-то и в самом деле горько всхлипывал. Я так разволновался, что даже не услышал, как Петря обратился ко мне с вопросом:

— Кристиан, ты что, заснул?

Я вздрогнул и рассеянно поглядел на Лииного брата. Он сразу же меня понял, прислушался и, резко поднявшись со стула, устремился, широко распахнув двери, в горницу. Через несколько мгновений оттуда выскользнула тень и исчезла в саду. Несмотря на внезапность и стремительность происшедшего, я узнал Лию.

Петря вернулся в комнату:

— Ничего страшного. Тронутая Лия сидела в горнице и ревела. Наверное, вспомнила о полосатой кошке, что сдохла два года назад. Да вы не обращайте внимания… Кристиан, чего ты так разволновался?.. И ты, Мариникэ, глядишь как-то косо.

Петря говорил без умолку, наполняя наши стаканы. Между тем появилась тетушка Докица, ведя под руку моша Давида.

— Бесится сорванец, ребята, я ее даже пальцем не тронул… не бил, а она ни с того, ни с сего разревелась… но уж я до нее доберусь по-настоящему… тогда сам царь Соломон со всем своим царством не сумеет ее спасти…

Мош Давид еще что-то хотел сказать, но тетушка Докица легкими, но настойчивыми толчками отвела его в соседнюю комнату, и мы остались опять одни. Петря продолжал болтать; когда смеялся Марин, смеялся и я, когда поднимали стаканы, поднимал и я, однако мысли мои были далеко от этого застолья. Всей душой я устремился к Лии, которая несколько минут назад сидела в горнице, уткнувшись в подушки, и плакала. Почему она плакала? Неужели из-за меня? Кто тебя поймет, Лия-Лия-жаворонок?

Поздней ночью мы встали из-за стола и вышли на улицу. Прощаясь, мы договорились, что завтра встретимся вновь. Дорогой я слушал, как темноту села раскалывало веселое гиканье парней.

Дома мы сразу легли спать. Правда, Марин попытался завязать разговор, но, почувствовав, что я не расположен к болтовне, замолчал, как мне показалось, слегка рассердившись, но уже через несколько мгновений захрапел.

Беспокойные мысли не давали мне заснуть. Я чувствовал себя виноватым, понимая, что опять чем-то не угодил Лии. Может, мне не следовало приезжать?

Но раз уж я здесь, необходимо повидать Лию, поговорить с ней и все выяснить. Но как это сделать? В Кишиневе мне и в голову не могло прийти, что придется столкнуться с такими проблемами. Я снова представил настежь раскрытые двери в горницу и Лию с растрепанными, развевающимися волосами, стрелой промелькнувшую из комнаты в темноту сада. В ночь.

Я тут же бесшумно встал, оделся и на цыпочках вышел во двор.

Феерически мерцали звезды, и казалось, сама прохладная тишина ночи струится из небесных светил. Хор сверчков в одной тональности исполнял свою тысячелетнюю песню, придававшую особое очарование этой ночи.

Я быстро пошел по улицам села, дважды свернул и оказался перед воротами Лии. Я тяжело дышал, и сердце мое беспокойно стучало. Попытался затаить дыхание, не понимая, что означает это состояние — предчувствие неудачи, необоснованное волнение или просто-напросто страх. Долгое время я простоял, опершись на забор, пристально глядя на черные окна дома, мысленно повторяя в ритме метронома: «Приди, Лия, приди, Лия, приди, Лия…» Я был убежден, что она почувствует мой зов. Послышался шорох. Я настолько внушил себе мысль, что выйдет только Лия. И никто другой. Я шагнул навстречу шуму и позвал сдавленным голосом, охваченным спазмом нахлынувшей радости:

— Лия…

В то же мгновение сильный удар зажег искры в моих глазах. Обескураженный, ничего не понимая, я выбросил вперед руки. И сразу же град ударов обрушился на меня. Кто-то процедил сквозь зубы:

— Точно он… жених… ничего, пропадет у тебя охота бегать за Лией… больше не приедешь…

Я сжал челюсти и, не издавая ни единого стона, отчаянно защищался. Что-то тяжелое ударило меня по ребрам и пресекло дыхание. Повалился на землю, и все уплыло в тишину и мрак…

…Вдруг почувствовал резкий запах йода, сердце испуганно забилось — что со мной? Я лежал с закрытыми глазами, вытянувшись на холодной и белой постели, мои уши, казалось, забиты ватой, в которой кто-то ковыряется. Удивительно, однако, что придя в себя, я вспомнил каждую подробность, каждое слово.

Руки и ноги были на месте — я их чувствовал, и голова, несмотря на жжение в ней, похоже, тоже невредима. Да! Меня избили. Господи, в какую заваруху я попал!

Целую неделю врачи оберегали меня от малейшего волнения, никому не позволяли навещать, и я быстро шел на поправку. Потом ко мне пришли гости: Марин и Петря.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Марин, внимательно глядя на меня близорукими глазами.

— Получше.

— Кристиан, ты не беспокойся, эти змеи от меня не укроются, — возбужденно проговорил Петря, гневно сверкая глазами и большой ладонью поглаживая пряди своих кудрей. — Я уже кое-кому мозги вправил.

— Расскажи все как было… — попросил меня Марин.

Я пожал плечами в затруднении, не зная, что делать — рассказать правду или соврать.

— Как тебе сказать, я вышел на улицу… почувствовал себя плохо…

— Так и есть, — радостно прервал меня Петря, обращаясь к Марину. — Кристиан вышел во двор, те его заметили, схватили, отметелили и отнесли к нашим воротам. Зачем? Потому что этот кретин Аугустин принял шутку всерьез, когда я сказал, что Кристиан приехал женихаться к моей сестре. Вот дурак! Лия его не переносит. И тогда он решил отомстить. Лии он не коснется — знает, что брат Петря сведет с ним счеты. Но он от меня не убежит. Отвалю ему одну плюху, все как миленький мне расскажет, даже имя кошки Наполеона вспомнит…

Я улыбнулся и утвердительно кивнул, чтобы Петря не подумал, что я сомневаюсь в его словах.

— А что было дальше — не знаю, — устало закончил я.

— Я тебе сейчас скажу, — успокоил меня Петря, усаживаясь рядом на кровать: — На рассвете Лия вышла на улицу, но тут же бросилась в дом и всех разбудила. Мы выскочили за ней, я и мать, и нашли тебя у ворот. Ты лежал на земле без сознания. Лия упала в обморок, что поделаешь, зеленая еще… Я отнес в дом тебя, мама — Лию.

Оставив тебя на попечение мамы, я побежал в сельсовет. Оттуда позвонил в район, и через час приехала «Скорая». Я каждый день звонил в больницу и интересовался, как ты себя чувствуешь. Когда нам сказали, что целые сутки ты не приходишь в сознание, мы очень забеспокоились, а Лия даже перестала есть. Потом уже, когда дело пошло на поправку, мы успокоились. Мама очень хочет тебя видеть. Ты понравился ей. Она приедет к тебе на днях.

Мы проговорили около двух часов. На прощание Марин прошептал мне так, чтобы Петря, ждавший его у двери, не расслышал:

— Кристиан, давай будем друзьями до конца. Мне-то ты должен открыть все без утайки. Когда ты выпишешься, сразу приходи ко мне. Ты знаешь, где я работаю.

— Когда буду уезжать, я позвоню тебе, Марин, и тогда поговорим…

Я мучительно ждал, что придет Лия, но она не появлялась. Именно это приводило меня в отчаяние: зачем я здесь? Кто меня притащил сюда? Ради кого эти жертвы? Но, может быть, и этого мало? Ничего не понимаю. Может, это и есть любовь?

Томимый мыслями днем, охваченный бессонницей ночью, я нигде не находил покоя. Наконец мне разрешили отправиться домой, в деревню к родителям. Теперь я избавлюсь от всех и начну все сначала. И не нужна мне эта Лия… И ты, Марин, прости меня, но я не позвоню тебе и ничего не расскажу. Зачем тебе знать про мою боль? К тому же ты обо всем догадался сам. Когда-нибудь, когда все будет в прошлом, я расскажу… И ты, Андрей, никогда не узнаешь причину моей задержки, а то, что я тебе написал, — чистой воды выдумка. А ты, Лия… Лия-Лия-жаворонок… Когда-нибудь, может, наши тропинки пересекутся, если и вправду ты станешь учиться на актрису, как сказал твой брат… Хотя и это наверняка плод твоей фантазии.

Я попрощался с соседями по палате, с медсестрами, с дежурным врачом.

В коридоре я задержался у зеркала и улыбнулся, увидев свое осунувшееся лицо и синяки под глазами. Я взялся за ручку двери, которая вела в большой внутренний двор больницы, но остановился. Я закрыл глаза и ощутил теплую волну, прокатившуюся по всему телу.

Я представил, что у дверей меня ждет Лия. Как ласточка, она выпорхнет навстречу, обнимет за шею и горячо прижмется ко мне. Затем возьмет под руку и зашепчет, глядя на меня своими ежевичными глазами:

— Я поеду с тобой, и мы подарим твоему деду шляпу. Ведь я сама ее выбрала.

— Но у меня нет ее с собой.

— Ничего, мы найдем другую.

— Лето уже кончается.

— А разве осенью не делают подарки?

— Тогда и дед сделает тебе подарок.

— ???

— Сказку про птицу счастья.

— Я согласна…

Я открыл глаза и отпустил ручку.

Я стоял у двери, сжав зубы, прилагая все усилия, чтобы не потерять сознание. И в это мгновение я подумал, что все-таки правы были греки, какими бы античными они ни были, когда говорили, что судьба человека — это его характер.

Осторожно я нажал на ручку двери.

Во дворе больницы, напоминавшем парк, деревья были залиты золотым светом, теплым и мягким, играющим в густых кронах, уже тронутых первой изморозью. Я еще надеялся увидеть Лию, мне не верилось, что она так и не придет ко мне, ведь не ради Марина же я сюда приехал. Я жадно разглядывал силуэты людей, меланхолично прогуливавшихся между деревьями, и отчаяние нарастало в моей груди.

Очутившись на улице, я стер дрожащей рукой капельки пота, выступившие на лбу, и поставил сумку на землю. В ней лежали рубашка, бутылка лимонада, электробритва и книга. В этой книге были стихи людей, от которых не осталось даже песчинки праха, но это были близкие мне люди, потому что они говорили слова утешения, снимающие тяжесть с моей души, в то время, как живая девушка — ветреное создание, авантюристка, бессердечная чертовка… живет в десяти километрах от больницы и даже не снизойдет до того, чтобы прийти ко мне и сказать: «Что ты делаешь, глупый? Любви тебе надо? Займись лучше своим делом!»

Из сторожки на проходной на мгновение высунулась чья-то голова, но я не придал этому никакого значения. Я знал, как любопытна жена сторожа, баба Надежда, часто заменявшая старика. И на самом деле, она вышла мне навстречу, с любопытством глядя своими близорукими глазами, и попыталась заговорить. У меня не было ни малейшего желания с ней беседовать, поэтому я отделался несколькими фразами и, сгорбившись, двинулся дальше, сжимая ручку сумки так, что побелели косточки пальцев. Мне дышать-то было трудно, не то что разговаривать с бабой Надеждой.

Я долго бродил по улицам города, заблудился, но не хотел ни у кого спрашивать дорогу до автовокзала. На перекрестке я остановился и в полной растерянности принялся глядеть по сторонам, не зная, куда направиться. Внезапно что-то пронзило меня от головы до пят. Пока я бродил как лунатик по улицам, мои глаза были затянуты паутиной вялого безразличия, полностью завладевшего мной, но вдруг я выхватил из окружающей темноты, как при вспышке молнии, какой-то знакомый, нежный и необыкновенно дорогой образ. Будто это видение неожиданно спустилось с небес и предстало передо мной в десяти шагах, выделяясь из толпы. Оно улыбнулось мне, и это произвело на меня действие электрического тока — все следы апатии улетучились, туман в глазах рассеялся в мгновение ока, и я с жадностью принялся шарить взглядом среди людей, которые, я заметил это сейчас, сновали вокруг, словно муравьи.

Но знакомый силуэт, кажется, провалился сквозь землю. Я был убежден, что Лия украдкой следит за мной — к подобным проделкам я уже привык — и решил застать ее врасплох, когда она пойдет за мной следом.

Я дошел до автовокзала. У касс была давка, будто в них продавали билеты в рай.

Я сел на скамейку, чтобы перевести дух, чувствуя себя вконец обессиленным от прогулки. Затем поднялся и попытался вклиниться в толпу у кассы, но безуспешно. Вернулся к скамейке и положил на нее сумку. Освободив руки, я энергичнее взялся за дело. Мне хотелось купить билет на ближайший рейс и поскорее уехать из этого городишка с призраками. Трезвым, холодным умом я понимал, что с Лией меня больше ничего не связывает, и чем скорее я ее забуду, тем лучше.

Я работал локтями, оторвал пуговицу на куртке, весь взмок от пота, но все-таки добыл билет на автобус, который отправлялся через час. Я успокоился и внезапно ощутил волчий голод. Подобрав сумку со скамейки, я уже сделал шаг в сторону буфета, но вдруг женщина, сидевшая рядом, закричала:

— Эй, товарищ, оставь сумку.

— Что значит — оставь? — спросил я ошарашенно.

— Это чья сумка? — допрашивала она, буравя меня маленькими, злыми глазками.

— Моя.

— Ты хочешь сказать, что у тебя там пара туфель?

— Нет, — обалдело ответил я.

— А книги?

— Есть одна!

— Ну-ка посмотрим, все ли вещи на месте?

Я заглянул в сумку — бутылка лимонада была на месте, электробритва и пакет с рубашками — тоже, сверху лежала книга.

— Все в порядке.

— Ну тогда ступай. Думала, ты чужую взял, — и, глядя на свою соседку, стала ей объяснять: — Черт их теперь разберет. Смотри, сколько сумок и узлов в куче лежат. Один подойдет — возьмет, другой, ищи потом ветра в поле. Да разве ж я сама не пострадала? Прямо из-под носа сумку увели. Вот послушай, как было…

Я не стал слушать болтовню женщины и ушел в буфет, где купил две порции сосисок и воду. Посмотрев на еду, я сразу же пожалел, что не купил больше — казалось, голоду моему нет границ.

Но укусив пару раз сосиску, понял, что не заставлю себя проглотить больше ни кусочка этого перемолотого горячего мяса. Насильно съев одну сосиску, я с жадностью выпил воду. Аппетит у меня пропал сразу, и все то время, что я простоял за столиком, я беспокойно оглядывался по сторонам, ощущая на себе чей-то взгляд. Мне явно было не по себе. Вместо того, чтобы спокойно ожидать отправления автобуса, я почувствовал лихорадочное нетерпение. Оставалось совсем мало времени, автобус уже подошел, и пассажиры загружали свой багаж, но волнение мое все возрастало. Я беспокойно расхаживал у автобуса, чувствуя, как вся кожа покрывается мурашками, словно от холода, горло пересыхает, и становится трудно глотать.

Водитель дал короткий предупредительный сигнал — пора садиться, но мои ноги одеревенели, и мне с трудом удалось преодолеть две ступеньки, словно к спине моей был подвешен мельничный жернов. И тут я понял, что еще надеялся увидеть Лию, и, чем меньше оставалось времени до отхода автобуса, тем сильнее становились мое беспокойство и нетерпение. Зная Лию, можно было предположить, что она стоит где-нибудь поблизости и тайком следит со своей бесовской улыбкой на губах, смакуя с жестоким удовольствием мои страдания, и так — до последнего мгновения, чтобы затем неожиданно появиться…

О, как сильно мне хотелось увидеть ее в тот миг — я бы все ей простил. Я попросил шофера задержаться на две-три минуты и снова вышел наружу. Пробежавшись рассеянными взглядом по сторонам у входа в помещение автовокзала, заметил, как из-под земли, появилась… Лия!

Она смущенно улыбалась, изо всех сил стараясь не опустить глаза. Мне хотелось сказать на одном дыхании, что я не сержусь на нее, ведь в том, что со мной случилось, виноват только я сам, что я счастлив от нашей встречи. И в то же время меня подмывало бросить ей в лицо все тяжкие обвинения, заставить ее заплакать.

И вдруг я с удивлением услышал свой голос, шепчущий совсем другое:

— Ты… кого ищешь?

Лия очаровательно улыбнулась и ответила игривым тоном:

— Парня, который мне нравится.

— Слишком поздно. Парня, который тебе нравится, больше нет! — выпалил я.

— Ой, какая трагедия! — вздохнула Лия, притворившись опечаленной.

В этот миг Лия показалась мне настолько красивой, что у меня перехватило дух. Взяв себя в руки, я продолжил игру:

— Этот парень ждал тебя — он просыпался с твоим именем и жил только воспоминанием о тебе. Но ты не пришла…

— Я приходила каждый день и видела, как он прогуливается по больничному парку, но не осмеливалась подойти.

— Почему?!

— Мне было стыдно, — прошептала Лия и опустила глаза. — Я ему наврала. Я придумала для него столько сказок.

— Зачем?

— Чтобы понравиться ему.

— И?

— Мне удалось.

— Думаешь?

— Иначе разве он отправился бы на мои поиски? Но любит ли он меня теперь?

— Да. Но не за те сказки…

В это мгновение раздался пронзительный, почти возмущенный гудок автобуса. Я вздрогнул и заметил, как тень страха скользнула по ее лицу. Я сделал шаг назад, но ее голос остановил меня:

— Парень, который меня любит, не может уехать.

— Лия, автобус больше не будет ждать, у меня билет…

— Да, конечно! Счастливого пути.

— Как мы договоримся?.. Это все? Мы должны условиться… Я тебе напишу… Нет, приеду, я тебя отыщу. До свидания!

— Счастливого пути, — пробормотала Лия, и губы ее задрожали от обиды.

Я бросился к автобусу, уже медленно отходившему от остановки, под недовольными взглядами пассажиров пробрался к своему месту и сел. Я отодвинул занавеску, но увидеть Лию мне не удалось.

Я устало откинулся на сиденье и закрыл глаза. Мне казалось, что все было сном, и эта неожиданная встреча произошла в моем воображении.

V

— Долго ты думаешь, — я начинаю терять терпение, — или не можешь вспомнить?

— Эх, да что там вспоминать, — Кристиан машет рукой. — Ясно только, что я поехал к ней… Дурак… Мне все время кажется, что это было сном, сном, который ты видишь только один раз в жизни…

— А ведь многим так и не удается увидеть этот сон, — добавляю я, надеясь, что он поймет намек. Ведь нужно показать человеку, что то, что он с таким упрямством отрицает, и есть настоящая любовь.

— Хотел бы я посмотреть, как тебя отделают из-за такой вот любви, а твоя дама сердца повернется к тебе спиной. Большая удача! — язвительно замечает Кристиан:

— Ты дрался?

— Вернее, меня побили. Как мешок гороха.

— Парни из села?

— Да.

— Тогда я понимаю, что имела в виду Лия, когда писала, что ты отступил и сбежал.

— Я сбежал?! — поражается Кристиан.

— Вот послушай. «О, мой любимый, ты даже не можешь себе представить, какой счастливой я была! Я стеснялась даже своих домашних… Я боялась, они подумают, что я сошла с ума, и эта парадоксальная ситуация была невыносима. Часто я плакала. Такое со мной уже случалось однажды. Тогда, в те времена, я не плакала, а молилась богам: «Поднимись, северян! Восстань, южный ветер! Подуйте на мои сады, чтобы пролились дождем их ароматы! — пусть войдет любимый мой в свой сад, пусть вкусит он изысканных плодов!» Я больше не была закрытым садом для него, я больше не была запечатанным колодцем. Но случилось так, о, добрый мой господин, что пришлось ему пострадать за свою любовь. Не подумай, что он испытал муки подобно тебе, оставшемуся без любимой, о, нет. Боль его, по сравнению с твоей, была каплей рядом с пучиной моря, но он, любимый, отступил, сбежал… Я думала, он предложит мне уехать вместе с ним туда, далеко, в город, где он работал, но он бросил меня одну на вокзале и уехал. Я осталась с его обещаниями, что он вернется, отыщет меня, что не забудет, что… так уезжают только обманщики, которые обещают звонки бубны за горами. Я уверена, ты думаешь так же, как и я…».

— Не понимаю, зачем ей понадобился этот спектакль… с Суламифью, с Соломоном… — сердится Кристиан.

— Неужели неясно? — удивляюсь я. — Она ведь объясняет это в своем письме, вот смотри… — Я отыскиваю отрывок и читаю:

«О такой любви я читала когда-то в книге, которую подарила одна из моих сестер. Сейчас уже не помню автора и название этой книги, однако речь в ней шла о вечной любви, о Нем, о Ней — двух влюбленных, всегда трагически возрождавшихся в иных краях, в иные эпохи, под другими именами и в другом обличии. Любовь, как наказание, вновь и вновь находила их, и все повторялось до бесконечности. Только теперь я поняла идею писателя, но тогда по наивности я поверила в сказочный сюжет и, повстречав тебя, решила, что любовь, полонившая мою душу, была тем же чувством, которое когда-то стало причиной потрясающих, но прекрасных драм тех двух молодых людей…» Теперь ты понял?

Кристиан недоуменно пожимает плечами.

— Если бы ты читал эту книгу, ты понял бы намек Лии. Похоже, что Лия — мечтательное создание и много читает. Она верит, что ее чувство — это та же любовь, только в новом воплощении, которая завладела сердцами Суламифи и легендарного царя Соломона. Хотя она подписывает это письмо своим именем — Лия — и рассказывает о том, что произошло между вами здесь и сейчас, она обращается от имени Суламифи, которая, якобы, говорит царю о тебе, недостойном, не сумевшем полюбить. Так что она довольно оригинальна… Ведь, не обвиняя тебя прямо, она высказывает свое мнение о тебе, о своей любви, которая еще живет в ее душе.

— Чушь! Бред! — взрывается Кристиан. — Если бы она написала правду, это еще куда ни шло, но так… «я больше не была запечатанным садом». Вранье.

— Но как тебе удалось выйти из этого положения? — допытываюсь я. — Ведь ты не был на работе столько дней?

— Даже не помню, — нахмурился он: — Сейчас… погоди….

Морщина между его бровями углубилась, взгляд потемнел, и он снова задумался.

…Да, ну конечно. Я должен был дать объяснение. Но как я мог обосновать такое долгое отсутствие? На то время, что я пролежал в больнице, у меня была медицинская справка, но что делать с остальным сроком? Я извел гору бумаги, разрывая все, не дописав до конца. Я выдумывал всяческие причины, одну глупее другой, но как только я собирался писать, моя рука как будто отсыхала. В конце концов я нашел, на мой взгляд, самое подходящее решение. Я взял чистый лист бумаги и принялся лихорадочно писать. С ним и отправился к шефу. Он удивленно посмотрел на меня, занеся в нерешительности ручку над моим заявлением «по собственному желанию», и спросил:

— Ты хорошо подумал?

— Да.

— Ты понимаешь, мы никого насильно не держим на работе…

— У меня нет другого выхода.

Он медленно подписал заявление и в неуверенности, с которой выводил буквы, чувствовалось, что он делает это против своего желания.

Конечно, мне самому не хотелось уходить с этой работы, к которой я привык. Самое главное, что ни о каком продвижении в будущем уже не могло быть и речи. Так что прежде, чем написать заявление, я все взвесил и все-таки решил, что лучше начать все сначала.

Я понятия не имел, где и кем буду работать. На старом месте мне не выдали ни полагавшихся денег, ни трудовой книжки. Я пошел к Андрею и сказал, что больше не работаю ревизором.

— Как? С каких пор? — удивился он. — Ты меня даже не предупредил.

— А если бы предупредил, что бы изменилось?

— Я нашел бы тебе место получше, а теперь что делать? Тебе придется согласиться на то, что предложат.

— Андрюша, не будь таким наивным, — я улыбнулся и взъерошил его пышную, аккуратно причесанную шевелюру.

Его худощавое лицо вспыхнуло, зеленые глаза заблестели, часто-часто моргая, как от обиды.

— Брось, Андрей Степанович, я уезжаю на неделю домой, а ты тем временем подыщешь мне что-нибудь подходящее, — исправил я дело, зная, как он сердится, когда его называют Андрюшей. Несколько дней назад он получил повышение, и теперь назывался не просто старшим бухгалтером, а заместителем главного бухгалтера. И раньше-то ему не нравилось, особенно на работе, когда кто-то звал его по имени. А теперь, после повышения, наверное, и дома тетя Зина и дядя Штефан зовут его Андреем Степановичем. Серьезный парень!

— Что ты хихикаешь? — нахмурился Андрей, заметив, что я едва сдерживаю смех.

— Представил себе, что ты будешь делать, если дать тебе всю полноту власти.

— Очень хочется знать?

— Очень!

— Сперва я куплю себе ремень. Широкий такой, с большой свинцовой пряжкой…

— Лучше — золотой. Так солидней, — насмешливо прервал я.

— Пусть будет золотая, — согласился он, гипнотизируя меня суровым осуждающим взглядом, — затем я бы закатал рукава…

— И штаны?

— Нет, штаны не надо. Мои штаны останутся на своем месте, а вот твои… — он посмотрел по направлению раскрытой двери, которая вела в другой кабинет. Иди закрой дверь, — попросил он.

Потом продолжил:

— На чем я остановился? Ага, на штанах. Значит так, после того, как я все это приобрету, я сниму твои штаны и всыплю тебе по первое число.

— За что, Андрей… Степанович? — спросил я пораженный.

— Чтобы ты в другой раз не таскался за девицами по всему свету. Тебе что, городских не хватает? А теперь из-за какой-то… не знаю как ее и назвать, ты потерял работу, отметелили тебя так, что могли одни кости оставить…

— Было бы хорошо, если б остались только кости…

— А что у тебя еще осталось, прости, пожалуйста?

— Сердце.

— Видать, хорошо тебя прочесали эти хулиганы, раз ты такое начал нести. Ну скажи на милость, неужели мало тебе девчонок в этом большом городе?! Черт тебя понес именно на Дунай, ты мог вообще оттуда не вернуться! Ты — дурень из дурней. По тебе сохнет золотая девушка, а ты бегаешь за подковой от мертвого осла. Да если бы за мной ходила такая девушка, я бы завтра на ней женился.

— О ком ты говоришь, я что-то никак не пойму? Кого ты имеешь в виду? — прикинулся я.

— Я думал, ты притворяешься, но ты, оказывается, на самом деле дурак дураком. Бедная Нина.

— Нина?!

— Да, Нина.

Я разинул рот. Как же я сразу не догадался, что Андрей с самого начала имел в виду ее, а не Лию, которую он и не знает? Господи, пусть меня зло так забудет, как я забыл о Нине, скромной и нежной Нине.

— А где она, Нина?

— Где, где, — передразнил меня Андрей. — Его величество Пэнушэ вспомнил о своей невесте и интересуется, куда занесла ее судьба…

— Погоди, погоди, почему — невеста?

— Потому, что все так считают. Иначе бы у тебя ее непременно кто-нибудь увел, у многих из-за Нины дыхание перехватывает, однако ребята — порядочные — не стали подстраивать тебе гадость…

— Потрясающе! Андрей, ты серьезно говоришь или смеешься? — спросил я, не веря своим ушам.

— Больно надо мне смеяться. Ты сам, в первую очередь, посмеялся над самим собой, да еще и над Ниной. Такая девушка — симпатичная, умная, нежная — и, представь себе, до сих пор из-за тебя не вышла замуж. Ребята знали, что у нее кто-то есть, и не осмеливались за ней ухаживать. А ты ее никуда не пускал, сам, между тем, на других глазел. Слишком много ты ставишь на любовь, раз решился плюнуть на все и броситься с закрытыми глазами в погоню за призраком. Ты хоть знаешь, что такое любовь? Сегодня есть, завтра — нет… Воздух. Пыль. Обман. Обычно такие люди — очень самоуверенные и большие оптимисты, вроде тебя — впадают в конце концов в другую крайность, диаметрально противоположную — становятся циниками и всеобщими путаниками…

— Да, хорошенькую перспективу ты мне нарисовал, — рассмеялся я, не воспринимая всерьез его слова и поэтому не обижаясь. Я давно знал Андрея как пустозвона, не всегда отдающего отчет в своих словах и поступках. Может быть, именно поэтому его все считают злым, и даже друзья, кроме меня, конечно, предпочитают соблюдать дистанцию, поражаясь тому, как я его выношу и продолжаю поддерживать дружеские отношения с таким нудным типом.

— Ну, хорошо, а я что делаю? Я, по-твоему, не работаю? — спросил я, желая выглядеть как можно рассерженней, потому что отлично понимал, что он отчитывает меня — и читает мораль — из-за драки и ее последствий. Однако не сумел удержаться, улыбнулся и добавил: — Или, может, я в бирюльки играю?

— Да что это за работа, — махнул он рукой.

— Лучше скажи, где можно найти Нину?

— Совесть замучила? — зло спросил он.

— Нет, просто любопытно…

— По распределению она попала на комбинат в Бельцы. Уже три месяца там работает.

— Ты поддерживаешь с ней связь?

— С какой это стати? — в его глазах заиграли холодные огоньки, и в голосе появились грубые ноты.

— Ладно, не сердись, уже и спросить нельзя… — успокоил я, зная его вспыльчивость…

Я поднялся, чтобы размяться после долгого сидения.

— Как ты привык к этой сидячей работе?

— Привычка — мать традиции, — с философским глубокомыслием изрек Андрей.

— Я уезжаю в деревню, к родителям, на неделю, а ты, смотри, действуй и подыщи мне какое-нибудь место. Желательно что-нибудь связанное с ревизией.

— Как, тебе еще не надоело бродяжничать?

— Это интересное занятие.

— Хорошо, я займусь этим. Если понадобится, чтоб ты срочно приехал, я пошлю телеграмму.

— Только не завтра.

— Не волнуйся, дам тебе несколько дней, чтоб ты пришел в себя, чтоб выветрились все твои глупости.

— Какой ты хороший!

Мы улыбнулись друг другу, пожали руки, и я ушел.

На улице лил мелкий, холодный дождь. Рваные черные тучи заволокли небо и, хотя был полдень, казалось, что смеркается.

Я зашел к хозяйке и взял свою сумку, собираясь купить чего-нибудь в городе — мама всегда радовалась, когда я привозил ей то головку голландского сыра, то ветчины, то копченой рыбы.

Тетка Ирина сидела на кухне и вязала кофту. Вязанием она зарабатывала себе, как она выражалась, «на кусок хлеба с маслом». Раньше она жила в доме на окраине города. У тетки Ирины был небольшой участок земли, на котором она посадила около десяти виноградных кустов, разбила несколько рядов лука, петрушки, чеснока, укропа, фасоли и другой мелочи, столь необходимой для хозяйки. Девятиэтажные коробки вырастали, как грибы после дождя, у самого порога, и, почувствовав, что ей грозит снос, хитрая баба перевезла к себе сестру из деревни, кое-где поплакала, и сестру прописали в ее доме. Так она получила двухкомнатную квартиру в новом доме, в которой одну комнату я снимал вместе с Андреем. Наша плата, пенсия да еще то, что она прирабатывала вязанием из шерсти, которую посылала сестра из деревни, позволяли тетке Ирине вести далеко не бедное существование.

Заметив меня, она отложила в сторону почти готовую кофту и спицы и спросила:

— Ты сегодня не работаешь, Кристиан?

— Я взял отпуск, — соврал я. — Хочу поехать домой.

— А почему не в горы или в Ялту?

— Думаю побыть с родителями недельку-другую, а затем вернусь обратно на работу. Остальной отпуск возьму летом. Вот тогда, надеюсь, удастся съездить на море, может быть, даже в Ялту.

— Если поедешь в Ялту, скажи мне, я порекомендую тебя одной своей знакомой, и ты сможешь снять у нее комнату.

— До лета надо сперва дожить, — неопределенно ответил я, собрав сумку и стоя в нерешительности: брать с собой кроссовки или поехать только в туфлях? После короткого колебания решил все-таки взять их, и направился в прихожую, где хранилась обувь на антресолях над входной дверью. Я встал на стул, но не успел по-настоящему приняться за поиски, как раздался звонок. Спрыгнув на пол, я открыл дверь. Передо мной стояла невысокого роста, толстощекая упитанная девушка в длинном резиновом плаще со сложенным зонтиком в руке. Ее большие голубые глаза испуганно мигали. Она молча смотрела на меня, как на призрак.

— Вам кого угодно? — спросил я и улыбнулся, давая ей понять, что я не дракон и не ем людей.

Она открыла рот, но не произнеся ни слова, опустила глаза, еще больше покраснев. В это мгновение тетка Ирина вынырнула из-за моей спины:

— Что случилось? Что она здесь ищет?

Девушка подняла глаза, удивленно замигала, затем, кажется, побелев от ужаса, забормотала сквозь приступ рыдания, сотрясавшего ее тело:

— Тетя… пожалуйста… отец… изобьет… он убьет меня… если узнает.

Тетка Ирина бросила на меня быстрый взгляд и, заметив, что я, ничего не понимая, стою в полной растерянности, гневно зашипела:

— Дура, ты что, не видишь, что ошиблась адресом. Та женщина живет по другому адресу, 16 дробь 4, а здесь — 16 дробь 2, балда!

Девушка закрыла лицо руками, повернулась и, больше не сдерживая слез, ничего не разбирая вокруг, шагнула в сторону лестницы. Через несколько шагов она остановилась и замерла. Тетка Ирина посмотрела на меня одновременно с досадой, сожалением и страхом и устремилась за девушкой.

— Давай я сама тебе покажу дорогу, а то попадешь к кому-нибудь, обидят еще, — затем, повернувшись, обратилась ко мне: — Кристиан, закрой, милый, дверь, чтобы комната не выстудилась.

Не прошло и минуты, как тетушка Ирина вернулась, согревая дыханием замерзшие кулаки.

— В такое время и собаку на двор выгнать грешно, — сказала она, внимательно глядя на меня. Уловив мое недоумение, принялась объяснять: — Уже вторая девчонка приходит с тех пор, как я тут живу. Адрес путают. Ведь теперь дома так строят, что ничего понять нельзя — четыре дробь один, один дробь четыре, восемь дробь шесть, шесть дробь три — попробуй разберись, вот я, к примеру, пожилая женщина, пока научилась свой дом находить, кружила, как курица слепая вокруг домов, хоть наземь садись и головой бейся. Ну а они — тем более — молодые, из деревни приехали, дурехи еще…

— А что им всем надо-то? — прервал я ее, хотя и догадывался, почему так испуганно плакала девушка, позвонившая в нашу дверь.

— Да как тебе сказать, они вроде овечек, которых парни обидели, вот и ходят потом обалделые, об одном лишь помышляя: как бы поскорее от плода избавиться. В том доме и живет женщина, которая им помогает, как может…

— И не боятся?

— Кто?

— Да та женщина и девушки… обиженные…

— Она-то, может, и боится, кто знает, а девицы, я тебе скажу, на все готовы, только б детей из цветника в дом не нести.

— Детей из цветника… красиво звучит! — улыбнулся я.

— Им суждено умереть, еще не родившись… — тетка Ирина вздохнула, поднесла руку ко рту и заключила: — Уж лучше совсем света не видать. Дети, задуманные в цветах, растут среди колючек.

— Ну, не все так, как ты говоришь. Может быть, раньше они и росли среди колючек. Но теперь — не думаю, — ответил я и, взяв сумку в руку, остановился посреди комнаты, размышляя, что я мог забыть. Когда я уже был в дверях, тетка Ирина спросила:

— Ты за комнату сейчас не заплатишь?

— Сейчас не из чего, но если тебе срочно надо, попроси мою часть у Андрея.

Я вышел, чувствуя отвращение к ее крохоборству. Боится, как бы я не сбежал, не уплатив. Мы ей всегда давали деньги раньше срока, иногда даже за месяц вперед, и это меня всегда раздражало — ведь вполне возможно, не сегодня — завтра мы от нее съедем, так как и мне, и Андрею обещали место в общежитии. Зачем ей столько денег? В могилу, что ли, она их с собой унесет, черт побери! Однажды я даже спросил ее, что она делает со всеми деньгами, которые зарабатывает, на что она ответила, что ей хочется и масло на столе иметь, а то, что от масла останется, подсобрать на птичье молоко. Вот же чертова перечница! Мол, на хлебушек маслица, а сверху еще и птичьим молочком приправить. На самом деле, она уплетала с хлебом лук и чеснок так, что челюсти трещали, и только по праздникам сластила еду халвой или, как она говорила, заячьей брынзой.

Когда я приехал домой, погода совсем испортилась. Холодный ветер принес, как говаривал дед, мелкий снежный песок. Я думал, что придется объяснять причину своего долгого отсутствия, но никак не ожидал, что меня примут, как воскресшего из мертвых.

Мама со слезами на глазах бросилась мне на шею, следом подошел отец, неестественно улыбаясь и изо всех сил стараясь не проронить слезу, и поцеловал меня в лоб. Что с вами, люди добрые? Что вы себе вообразили? — хотелось мне кричать. Когда я вернулся из армии, ровно через два года, потому что мне ни разу не дали отпуска, и тогда мой приезд не вызвал такого переполоха. Потом я пять лет учился в институте, а в последнее время, случалось, не заглядывал по полгода и не было ничего страшного в этом, а теперь меня всего-то не было три месяца, и смотри — сколько причитаний, сколько радости — и смех и грех! Когда все слезы высохли, мама все объяснила:

— Сыночек мой дорогой, я уж думала, больше не увижу тебя.

— Да что же такое случилось? — Я смотрел на нее, вытаращив глаза.

— Лучше ты расскажи, что произошло, смотри, как ты похудел! Только погляди, Коля, что от него осталось! — обратилась она к отцу и снова поднесла платок к глазам.

— Матери твоей плохой сон про тебя приснился, — сказал отец, глядя на меня с упреком.

— И не одну ночь, а все время плохое виделось, — не унималась мама, и слезы снова заблестели в ее глазах. — То снилось, что ты в яму падаешь, то вода грязная тебя поглотила, то, якобы, женщина какая-то уводит тебя.

— Зря вы беспокоились, — я старался говорить как можно спокойнее, — ничего со мной не стряслось, просто-напросто я был очень занят ревизией…

— А почему ты так похудел и с лица спал? — Упорно расспрашивала мама. — Ты меня не обманывай, уж я-то хорошо знаю, что с тобой могло случиться.

— Ну хорошо, скажи, что со мной могло случиться? Мне даже любопытно, — я притворился, что сержусь.

— На этой работе тебя и убить могут, раз плюнуть, господи пронеси, могут злые люди побить, которые государство обманывают, так могут побить, что на всю жизнь калекой останешься. Или проведут тебя, опутают, а потом выдадут прокурору, так что из тюрьмы не выберешься.

Я мог представить что угодно, даже допускал, что мама догадалась, что меня избили из-за девушки, потому что я, слава богу, парень, а, как известно, все драки происходят из-за девчонок, но то, что мама вообразит, будто у меня неприятности из-за работы, даже в голову не приходило. Объяснять ей, что это исключено, не имеет смысла. Уж не знаю, откуда у нее такая уверенность, что ревизор самая опасная профессия. С чего это она взяла?! Не случайно, как только я приезжал домой, она принималась наставлять меня: «Ох, Кристя, запомни, нечестный и лицемерный человек — самый плохой на свете…»

— Мы тут подумали с матерью, — сказал отец, когда мама прервала цепь своих предложений, — хорошо бы тебе оставить эту работу да подыскать другую. Можешь даже к нам в район переехать. Разве там мало дела?

— Хорошо, — согласился я. — Я уйду с этой работы и постараюсь больше не быть ревизором. Даю вам слово. Я уже и с Андреем об этом говорил.

Родители облегченно вздохнули, и мама, просияв, продолжала допытываться.

— Так, значит, у тебя все-таки были неприятности на работе, раз ты хочешь ее оставить?

— Были, — с улыбкой подтвердил я.

— Ох, уж очень плохие сны мне снились в это время, сынок, — пожаловалась она.

На следующий день отец ушел в лес нарезать прутьев для овечьего загона, а мама опять принялась меня расспрашивать:

— А какая неприятность у тебя стряслась на работе, коли ты решил ее поменять? Может, злые люди задумали тебя подкупить, или донесли на тебя?..

— Нет, мама, не терзайся понапрасну, никаких я ошибок не наделал.

— Тогда…

— Я отсутствовал на работе четыре дня, вот и все неприятности.

— Ну, сынок, из-за этого никто работы не оставляет. А почему ты отсутствовал?

— Вот и они меня об этом спросили, — ответил я, силясь скрыть недовольство, — и мне нечего было ответить. А раз я не в состоянии мотивировать свое отсутствие, мне сказали, что я могу подыскать работу в другом месте. Вот я и буду ее искать.

— А может, ты болел и поэтому отсутствовал? — продолжала она допытываться, однако нежность в ее голосе уняла нахлынувшую на меня волну возмущения.

— Да, болел, — подтвердил я с улыбкой на губах.

— Вот видишь, недаром мне плохие сны снились, да, к тому же, ты бледный, словно из больницы вышел. Я тоже боюсь, как бы и меня в больницу не положили, уж очень плохо я себя чувствую. Прошлой ночью совсем глаз не сомкнула.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил я.

— Все время болит у меня тут, в пояснице, словно червь гложет, — она надавила кулаком на поясницу, и лицо ее исказилось от боли, — ох, господи, даже не знаю, что мне делать. Уж каких лекарств я ни перепробовала, ничего не помогает. Очень опасаюсь, уж не мамина ли у меня болезнь, царство ей небесное.

Некоторое время мы сидели молча. Настенные часы отсчитывали секунды, а я чувствовал растущую тяжесть век и из обволакивающей темноты выплывал, как из дымки, образ феи, такой знакомой и такой желанной.

В то же мгновение, когда я увидел ее со всей отчетливостью, когда она обожгла меня своим взглядом и стала, кажется, душить меня улыбкой, я торопливо открыл глаза.

— Ты хочешь спать? — Мама попыталась подняться и почти вскрикнула от боли.

— Нет-нет, не хочу спать, — я поспешно сделал знак рукой, чтобы задержать ее.

Она внимательно посмотрела на меня, пытаясь перехватить взгляд, потом удивленно спросила, теребя сухими пальцами узел цветного платка под подбородком:

— А как же ты так болел, что тебе не дали никакого документа?.. Тебе должны были дать эту… справку, бюллетень… — она внимательно следила, чтобы ничего не упустить в выражении моего лица.

— При такой болезни не дают бюллетеня.

Какое-то время мама пристально смотрела на меня, хотя я чувствовал, что она меня не видит. Неожиданно вздрогнув, она спросила:

— Девушка?..

Я кивнул, и мама улыбнулась, радуясь, что материнское сердце и на этот раз ее не подвело.

Однако улыбка исчезла с ее лица, и она принялась поучать меня с тревогой в голосе:

— Знаешь, сынок, я так и догадалась по моим плохим снам, что суждено тебе страдать из-за одной девушки. Смотри, что она с тобой сделала. И дурак поймет, что она тебя очаровала и теперь крутит тобой, как ей вздумается. Лучше найди себе девушку, которая ценила бы тебя так же, как ты ценишь эту…

Я слушал маму и пытался понять, почему она говорит мне об этом, она, безумно любившая отца и убежавшая к нему из родительского дома. Отец не испытывал к ней таких сильных чувств, часто даже говорил в лицо, что женился на ней ради земли, которую давали ей в приданое. Она глотала слезы, сносила обиду и все ему прощала. А теперь она советует мне жениться на той, кто будет любить меня слепо, а буду ли я ее любить или нет — не имеет никакого значения. Интересно, что скажет отец, если я спрошу у него совета?

После этого разговора я направился к деду.

Я застал его одного в старом доме, утонувшем в тишине.

Дед сидел у плиты и перемешивал мамалыжку в маленьком чугунном казанке.

На сковородке жарились яйца, а рядом пускала пар через узкий носик высокая кружка с длинной алюминиевой ручкой.

— Опять один? — спросил он меня, когда я вошел в комнату.

— Нет, со мной книга — мы все время проводим вместе, — ответил я, и после того, как пожелал ему «доброго дня», дед обхватил мою голову ладонями и поцеловал в лоб. Я положил книгу на край стола, а сам сел рядом с дедом.

— Я тебе обещал, деда, шляпу, но мне в последнее время никак не удавалось попасть домой…

— Да ладно, не нужно, уж давно святая Мария прошла, — засмеялся он, обнажив три широких и длинных зуба — два сверху, один снизу.

— Знаю, но раз я обещал тебе шляпу, обязательно привезу ее к лету, когда будет сезон.

— Оставь ты эту шляпу в покое, — сказал он, нахмурившись, — лучше скажи, почему так похудел. Болел?

— Кто похудел?! — притворно удивился я. — Быть того не может. Ну-ка дай зеркало.

Дед слез с печи и снова старательно перемешал мамалыгу. Щуплый и тщедушненький дед ел ровно столько, сколько хватило бы цыпленку.

Я взял зеркало и долго разглядывал свое изображение. Моя физиономия, когда-то круглощекая, теперь вытянулась, нос, прежде нормальный, теперь казался непомерно большим, глаза тоже увеличились и будто впали. Только губы не изменились, подбородок с глубокой ложбинкой слегка выдался вперед, что придавало мне вид сильного человека, который знает, чего хочет. В моих глазах горел странный огонь.

— Да, деда, ты прав, кажется, и в самом деле осунулся.

— Это плохо, что ты похудел. Твоя мать несколько раз приходила ко мне и жаловалась, что ты даже не пишешь. А теперь, когда ты приехал в таком виде, могу себе представить… — снял с огня мамалыгу и выложил ее на стол. Его лицо обволок густой пар. Дед вдохнул полной грудью, повернулся к плите и, поставив чугунный котелок на место, влил воду из ведра.

— Она видела плохие сны про тебя…

— Знаю, да ведь сны и есть сны. Я, например, не верю в них.

— Я тоже не верю, однако часто предчувствия возникают во сне. Мне сказал это один старый доктор, живший у нас после войны. И потом твоя мать вряд ли протянет еще три-четыре года, у нее ведь та же болезнь, что и у бабки. Бабка так же чахла, чахла, маялась с поясницей, пока не отошла одной весной. Так что ты уж не огорчай ее. Она, бедняга, и так наказана. Отец твой уже успокоился, постарел, понимает, что матери недолго осталось, но раньше, когда она была молодой, ты и сам помнишь, он много фортелей выкидывал… Матушка твоя только тогда и поняла, что не надо было ради него из дому сбегать.

— Это — любовь, дед, — ответил я, горько улыбаясь.

— Может быть, и ты из-за любви так похудел? — засмеялся он, и, не дожидаясь ответа, стал приготавливать свой столик и спросил о моей худобе больше для проформы.

— Деда, как бы ты поступил, если б снова помолодел и у тебя было две девушки? Одну бы ты любил, а она тебя нет, а с другой — все наоборот. На ком бы ты женился?

Он разрезал мамалыгу на четыре части, выложил яичницу на тарелку, принес в миске овечью брынзу, почистил несколько луковиц и налил два стакана вина, подогретого вместе с красным перцем и подслащенного ложкой золотого меда.

— Ни на одной, ни на другой, — ответил он, хитро улыбаясь.

Мы сели на стол, подняли стаканы с вином, дед еще раз лукаво подмигнул мне и поинтересовался:

— А она красивая?

— Кто? — я прикинулся, что не понимаю.

— Та, которую ты любишь, а она тебя нет?

Я только кивнул, не находя слов, чтобы описать красоту Лии.

— Ну ничего, та, которая тебя полюбит и которую будешь любить ты, окажется еще красивей, поверь мне, — улыбнулся дед.

— Я тебе верю.

— Тогда выпьем в ее честь.

— Выпьем, — радостно и облегченно согласился я, ощутив, какой огромный груз свалился с моей души.

Мы скромно поужинали с дедом, допили вино и погрызли жареные орехи — давно забытое лакомство.

После ужина завязался непринужденный разговор. В конце концов я был вынужден рассказать деду кое-что о Лие.

Поздно вечером, когда я вернулся домой, мама еще не спала. Глаза ее блестели от страдания и боли, она стонала, крепко сжимая побледневшие губы. Я почти не спал всю ночь, прислушиваясь к стонам матери и злому вою ветра, кидавшему в окна обледенелые снежинки.

Утром я сказал матери, что мы поедем на консультацию. Но она даже не захотела слушать.

— Не хочу в больницу, они меня обязательно уложат, да скажут еще, что ничего у меня нет. Уж я-то их знаю, — если находят неизлечимую болезнь, говорят, что ничего у тебя нет.

Почти силой я отвез ее в райцентр, за двадцать километров, а к вечеру вернулся домой один.

Мы остались вдвоем с отцом. Виноградник был вскопан, деревья в саду давно освобождены от плодов. Кое-кто из односельчан еще ходил в питомник, для прививки саженцев, но отца никто не звал, поэтому он не давал мне скучать, постоянно отыскивал работу по хозяйству.

Однажды вечером мы вместе пошли к деду и, слово за слово, они стали обсуждать меня — мол, я уже старый, все мои сверстники давно переженились, а у некоторых — по два ребенка, а один — так уже во второй раз женился. Дед говорил, что всему свое время, а отец — что оно давно подошло. Дед возражал, что одному срок — в восемнадцать лет, а другому в тридцать, но отец твердо стоял на том, что время обзаводиться семьей наступает, как только под носом появляется пушок.

По дороге домой отец продолжал меня поучать:

— Я, Кристиан, дураком был, так ведь по тем временам человек вроде меня был что мошка, гонимая всеми ветрами… Вся наша любовь была земле отдана. Сегодня все по-другому, ты больше не раб земли, а хозяин. А хозяин — это хозяин. Он милует, он наказывает, он берет, он и дает. Так что, если надумаешь жениться, бери девушку, которая тебе самому по вкусу придется…

— А если я ей не по вкусу буду?

— Этого быть не может. Ты хозяин. Если хочешь им быть, то и она тебе должна покориться. Главное, чтобы ты сам очень захотел, и уж будь уверен, она тоже тебя захочет… Но никогда не бери девушку, которая тебя любит, а ты ее — нет. Никогда… — и он сделал решительный жест, будто разрубая саблей смертельного врага, стоявшего на его пути.

Отец был по своей природе молчалив, сколько его помню, он никогда не произносил слов сочувствия, никогда не проявлял нежности к матери. Сейчас он меня поучал, и то только потому, что был под хмельком. Выпив стакан вина, он изменялся до неузнаваемости — становился веселым, доброжелательным, рассказывал небылицы, играл, пел. Свою любимую песню отец исполнял, уткнувшись лбом в ладони и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. У него был красивый, довольно сильный голос:

Лед колючий сердце ранит, Лето — прочь, зима нагрянет, Удальской мой цвет увянет. … Плачьте, очи, грусть отдайте, Вы вину свою признайте, Углядев — не отпускайте, Пожелав — не забывайте.

Даже в песне отец заменил слово «полюбив» на «пожелав». Не понимаю, почему язык у него не поворачивался сказать «любовь»?

В начале второй моей праздной недели пришло письмо от Андрея. Он не писал, какую работу нашел для меня, но требовал немедленно приехать.

Отдел обеспечения, куда меня взяли на работу, насчитывал в своем штате четыре человека. Заместитель начальника отдела был пенсионером, и меня приняли с перспективой занять его место. Поэтому я и согласился поначалу на должность обычного товароведа. Зарплата была не ахти какая, однако выпадали частые командировки, и, как выражается тетка Ирина, у меня оставалось и на масло.

От хозяйки я съехал. Жил в общежитии, на первом этаже, вместе с парнем, который работал монтажником по оборудованию, и я не видел его месяцами. Большую часть времени он проводил в командировках — то на консервном заводе на севере Молдавии, то на винзаводе в Буджаке, — так что я, фактически, был единственным жильцом. Последняя встреча с Лией на вокзале казалась мне теперь сказкой, сном, в который трудно поверить, и я постоянно возвращался в этот сказочный мир, в котором существовали только мы вдвоем. Я не забыл об обещании найти ее. Однако время шло, и я откладывал поиски со дня на день. Печальное безразличие, охватывавшее меня в долгие часы раздумий, приносило удовлетворение, и я находил множество причин и отговорок, способных удерживать меня от всякого действия. Я убеждал себя, что Лия сама могла бы приехать, если на самом деле сильно меня любила, другая давно бы уже приехала… И я продолжал мечтать.

Приближался Новый год. Ледяная меланхолия завладела мной на рождество — состояние, которое не в силах была растопить даже девушка из планового отдела — очаровательная, с большими глазами в обрамлении черного макияжа, с родинкой на правой щеке, всегда румяная, всегда в новых туалетах, она всегда строила глазки и задевала меня своими бедрами, привлекавшими взгляды многих мужчин.

Все ее уловки оставляли меня безразличным, кровь моя не закипала, и глаза не загорались. Она очень походила на изображение женщины на этикетке дешевого мыла, которым в детстве мама заставляла меня мыться по утрам. С тех пор я чувствовал отвращение ко всему, что было связано с этим мылом, и бедная девушка напрасно старалась.

Андрей отыскал несколько бывших сокурсников, с которыми мы и провели праздник в одном из центральных кафе города. Ребята посмеивались над моей сонливостью, мол, я весь вечер клонил голову и закрывал глаза. Они думали, что я хочу спать, но сон не шел ко мне. Никто не догадывался, почему я сижу с закрытыми глазами, сжимая кулаки так, что ногти вонзались в ладони. За две недели до окончания года, прогуливаясь по городу, я заметил объявление, в котором сообщалось, что при республиканской киностудии открылись подготовительные вечерние курсы актеров. «Принимаются лица обоих полов, в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти». Я тут же вспомнил Лию, слова Петри, и больше не мог вырваться из окутавших меня радужных грез. «Если я ей напишу, она приедет и, уверен, поступит на курсы, потом устроится где-нибудь на работу, главное, она будет здесь, рядом…» — рассуждал мой внутренний голос, и, хотя я поклялся, что больше не буду думать о Лии, а тем более писать, я бросился домой и, не раздумывая, набросал письмо на четырех страницах.

Я надписал адрес на конверте и побежал в почтовое отделение. Я был уже готов опустить письмо в ящик, но в последний момент что-то меня остановило. Как же так, выходит, я опять унижаюсь, ползаю на коленях, вымаливаю ее любовь? Ни за что! Не отходя от ящика, разорвал письмо на мелкие кусочки, а когда уже нечего было рвать, бросил целый дождь обрывков бумаги в урну.

И вот тогда, в новогоднюю ночь, меня, ошалевшего от вина и шума вечеринки, охватил приступ слабости, и я стал горько сожалеть о том, что не отослал письмо. Мне нестерпимо хотелось видеть лицо Лии, ее губы, глаза, улыбку, шею, волосы. Я закрывал глаза, ожидая, что в непроницаемой мгле взойдет солнце моей любви, но оно медлило, как ни напрягал я воображение. Меня звали танцевать, девушка с родинкой на правой щеке упорно пускала в ход все свои чары, то игриво подмигивая, то обволакивая своим томным взглядом.

Наконец мне удалось от них избавиться, я вернулся на свое место и нетерпеливо закрыл глаза, ожидая появления Лии, как это часто случалось раньше, когда она всплывала в моем воображении, одаривая своей чарующей улыбкой. Но все усилия оказались тщетными. Тогда я понял, что не видать мне тишины и покоя, пока я не сумею вырвать из памяти всякое воспоминание о ней со всей жестокостью и хладнокровием, так же, как порвал письмо, которое собирался послать в момент слабости.

Два месяца до окончания зимы я был очень последователен в своем намерении. С головой ушел в работу, не замечая людей вокруг себя. Начальнику, Ивану Ивановичу, понравились мое старание и настойчивость. В начале марта меня вызвали в кабинет, в котором стоял и стол его заместителя, Михаила Петровича. Заместитель, пухленький лысый старичок, как мне было известно, собирался на пенсию и решил окончательно посвятить себя рыбной ловле и голубям.

— Кристиан Николаевич, скажу прямо, мне очень понравилось ваше отношение к работе, далеко не такой простой, как это кажется некоторым.

— Легкой работы не существует, — подтвердил я, сухо улыбаясь.

— Правильно. Вы угадали мои мысли. Легкой работы не существует, — повторил Иван Иванович, размахивая сжатым кулаком, и поправил на короткой и толстой шее узел галстука, который все время сбивался на бок. У него были глаза навыкат и большой рот, из-за чего его и прозвали Головастиком.

— Я подумал о вас, Кристиан Николаевич, и посчитал, что, невзирая на вашу молодость, вы сумеете справиться с задачей, которая стоит перед нами. Короче, вот о чем речь: еще в прошлом году наш трест получил приказ смонтировать оборудование на консервном заводе. Завод находился вот здесь, — и он повернулся лицом к большой карте, размером со стену, висевшей за его спиной. Иван Иванович указал карандашом на небольшой городок на юге Молдавии, затем продолжал: — А оборудование позавчера прибыло вот сюда, — и он указал на город, в котором… я познакомился с Лией!

— Думаю, вы понимаете, что нерезонно привозить оборудование в Кишинев, чтобы потом отправлять его на завод, — заключил он.

— Да, вы правы, — поспешил я согласиться, самая короткая дорога, — та, которую вы указали с самого начала — мы сэкономим на перевозке и… выиграем во времени.

— Мне нравится, что вы поняли меня с первого слова, — удовлетворенно улыбнулся Иван Иванович и в это мгновение, действительно, стал похож на головастика. — Михаил Петрович нас покидает, и я решил послать вас, что вы на это скажете?

— Ваша воля, — радостно ответил я и поспешил добавить, чувствуя, как краснею: — Я постараюсь…

— Очень хорошо, — Иван Иванович потер ладони. — В вашем распоряжении — три дня, за это время вы должны организовать транспортировку оборудования до завода и оформить документацию с поставщиками. Если управитесь в срок, то считайте приказ о своем повышении уже подписанным. Тем временем Михаил Петрович подготовится к передаче дел…

В тот же день я уехал. В дороге я догадался, что Иван Иванович поручил мне это дело с далеко идущими планами. Ну и хитер Головастик! Наверняка у него есть еще один кандидат, какой-нибудь знакомый заместителя. Чертов Головастик — мол, Михаил Петрович приготовился передать дела, независимо от того, удастся мне или нет выполнить порученную задачу. Яснее ясного — во что бы то ни стало я должен уложиться в три дня, другого шанса у меня не будет.

Несколько недель спустя, уже освоившись с новой должностью и обязанностями, я понял, что в этом заключался один из методов руководства Головастика: вроде того, как человека, не умеющего плавать, просто-напросто выбрасывают в воду за борт. А пока я трясся на жестком сиденье грузовика нашего треста и ругал себя за то, что согласился. Я не боялся, что не справлюсь с заданием — напротив, я чувствовал, что сумею перевезти даже половину города на другой конец Молдавии за отпущенные мне три дня, но корил себя за то, что обрадовался как мальчишка возможности еще раз попасть в город, в котором случай свел меня с Лией. И когда у меня вырвались слова «я постараюсь…», что было равносильно согласию, я прикусил язык от досады. А ведь я поклялся забыть эту мегеру, вычеркнуть ее из сердца и навсегда изгнать всякое о ней воспоминание.

Впрочем, у меня не было выбора, не объяснять же Головастику причину моих сомнений и беспокойства! Такие мысли мучали меня, когда я сидел рядом с шофером, моим сверстником, который сперва попытался завязать разговор, но, увидев, что я не в духе и сижу, опустив глаза, смачно плюнул в открытое окно грузовика и погрузился в ожесточенное молчание до конца пути. Мы подкатили к гостинице и сняли вместе с Валерием, шофером, номер на пятом этаже. Разложив вещи, я вышел в коридор и с трепещущим сердцем прошел мимо номера, в котором Лия когда-то предупредила меня: «…дорого, очень дорого заплатишь ты за мое откровение».

Разве могли знать жильцы, которые занимали сейчас комнату, что видели и слышали тогда эти стены. Едва сдерживая нетерпение (мне было неудобно перед водителем), я спустился в холл гостиницы и вошел в ресторан. На что я надеялся? Не знаю, но я вообразил, что, открыв дверь, увижу Лию, так же, как увидел ее в тот вечер, после разговора на мосту.

Жадным взглядом я окинул помещение ресторана. Мне показалось, что ничего не изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. Тепло, мало народу, в воздухе витал легкий сигаретный дым. Мы заняли столик, за которым когда-то я сидел с Лией, и, в довершение всего, спустя некоторое время подошла нас обслужить… Стелла. От радости и предчувствия туманной надежды я ощутил мелкую дрожь во всем теле. Стелла узнала меня и улыбнулась, с любопытством поглядывая и на Валерия.

— Ты снова к нам приехал?

— Снова, — ответил я, нетерпеливо глядя на нее.

— Опять с ревизией? И надолго? — она кокетливо улыбнулась под моим настойчивым взглядом, и легкий румянец заиграл на ее лице.

— Я больше не работаю ревизором. Я приехал сюда на два-три дня по другим делам.

Стелла принесла пиво и на закуску по порции колбасы. Я сидел как на иголках и, когда она подошла к нашему столу со вторым блюдом, не выдержал и спросил:

— Как поживает Лия? Она к тебе заходит?

— Лия?! — удивленно переспросила она, внимательно глядя на меня. — Как, разве ты не знаешь?!

— Чего… не знаю? — спросил я, почувствовав, как у меня пересохло в горле.

— Она еще прошлой осенью уехала отсюда. Ты разве не знаешь?!

— Об этом я знаю, но… где она теперь? Она не вернулась назад, в магазин…

— Не вернулась и даже не собиралась. Она тогда мне сказала, что уезжает домой собрать вещи и отправится в Кишинев искать работу. Я думала, ты в курсе дела!

— В первый раз слышу, — ответил я, краснея.

Когда Стелла принесла счет, я попросил еще две бутылки — пиво было отличным.

Валерий аккуратно отклеил этикетку от бутылки, на которой золотыми буквами было написано название, и спрятал ее в блокнот, в котором у него оказалась целая коллекция. Это была его главная страсть. У меня пропала всякая охота говорить со Стеллой и, после того, как мы расплатились, мне с трудом удалось произнести несколько вежливых слов:

— Кто тебя провожает домой? Лии же нет…

— Я хожу одна… Уже привыкла, — ответила она с деланной веселостью.

— Ты возвращаешься одна в полночь?! А если попадется привидение по дороге? — Валерий изобразил испуг на лице.

Стелла засмеялась и, проходя мимо, случайно задела его локтем, затем кокетливо улыбнулась и ответила:

— Меня привидения не трогают, я сама из них.

Стелла удалилась, а Валерий подтолкнул меня локтем и прошептал:

— Не я буду, если я не стану привидением сегодня ночью.

В полном безразличии, не уловив даже смысла слов Валерия, некоторое время я продолжал молча сидеть за столиком, затем поднялся и вышел.

Погулял немного по улице, пока не замерз. На усыпанном звездами небе зависла бледная луна, под ногами кряхтел по-стариковски снег.

Я бегом поднялся в свой номер, быстро разделся и забрался в постель. Выбрал кровать рядом с батареей, думая, что так мне будет теплее, однако от окна тянуло, и я спрятался с головой под одеялом.

Назойливая, как зубная боль, мысль, до сих пор не дававшая мне покоя, куда-то исчезла, а может, меня просто оставила смутная надежда отыскать Лию. Прошло и разочарование, горечью засевшее у меня в горле, после разговора со Стеллой. Казалось, я пребываю в состоянии невесомости, я ни о чем не думал и даже не чувствовал веса своего тела. В этом заторможенном состоянии я и заснул.

Под утро пришел Валерий. Он разбудил меня и принялся подробно рассказывать, как проводил Стеллу до дома и как она хотела его прогнать… Неизвестно, какова была доля правды в его словах, поскольку у нас в тресте за ним закрепилась слава отменного трепача, и это было его второй большой страстью. Я попросил его оставить меня в покое и, обозлившись, что меня разбудили, натянул одеяло на голову. Утром я оставил Валерия храпеть, все равно ему нечего делать до обеда, а сам направился на вокзал, где предстояло утрясти ряд вопросов. Но до этого я решил заскочить в рабочую столовую и позавтракать.

Дорога в столовую проходила мимо закоптелых деревянных ворот, за которыми когда-то жила Лия, и я приказал себе отвернуться и идти дальше по своим делам, как полагается серьезному человеку, каковым я и являюсь.

По правде говоря, я мог позавтракать и в другой столовой, даже ближе к вокзалу. Но тогда бы у меня не было возможности, как я полагал, еще раз испытать себя. Я жадно смотрел на домик, на заснеженной крыше которого виднелись кошачьи следы. Голые кусты сирени и тщедушные деревца охраняли ворота. Знакомая овчарка зазвенела цепью и высунулась из будки, помахивая мохнатым хвостом. Из-за угла дома появились три девушки, и одна из них, оказавшаяся Килиной, бросила псу ломоть хлеба. Овчарка поймала угощение на лету и быстро скрылась в будке. Я невольно замедлил шаги. Радость охватила меня, словно я увидел саму Лию. Девушки, заметив, что я остановился и смотрю на них, одарили меня любопытным взглядом и, захихикав, побежали прочь.

Килина тоже бросила на меня рассеянный взгляд и побежала за подругами. Внезапно она остановилась, обернулась и, покраснев от смущения, перешла улицу.

— Здравствуй, Кристиан!

— Доброе утро, Кил… ой, прости, Катенька! — ответил я, и мы весело засмеялись.

Она сделала знак девушкам, чтобы они не ждали, и спросила:

— Ты приехал с ревизией или просто так, навестить нас?

— Я больше не ревизор, но приехал по делам.

Мы медленно двинулись по улице.

— А как у тебя дела, чем можешь похвалиться, какие новости? — я выделил последнее слово, давая понять, что меня интересует не только она.

Катя пожала плечами, улыбнулась дрожащими от непонятного смущения губами, и невнятно проговорила:

— Какие там новости… ничего… все по-старому…

— Где ты работаешь?

— В продовольственном магазине.

— Дома была?

— Давно, на Новый год.

— С Лией… видишься?

Она удивленно посмотрела на меня и остановилась:

— А ты… не знаешь?!

Я пожал плечами, удивившись выражению полного недоумения, застывшему на ее лице — Килина глядела на меня широко раскрытыми глазами, ее круглые щеки разрумянились, между полными губами зависло маленькое облачко пара, видно, что у нее даже дыхание перехватило.

— Как, разве вы не видитесь каждый день?! — спросила она, и облачко пара полетело в мою сторону.

— Где мы должны видеться? — воскликнул я, в свою очередь, удивленный до предела.

Вдруг Катя засмеялась. Я взял ее за плечо и сильно встряхнул.

— Где мы должны видеться? — повторил я вопрос, на этот раз спокойнее.

— Она мне звонила несколько раз, сказала, что встречается с тобой и что весной у вас свадьба.

— Откуда она звонила?

— Понятия не имею. Я думала, что из Кишинева, но раз ты не в курсе дела, выходит, одной ей известно, откуда она звонила!

— Когда ты с ней говорила в первый раз?

— Еще в декабре. По правде говоря, я поначалу не поверила, она ведь мастерица на всякие выдумки. С таким же успехом она могла позвонить из Кагула, Килии или Одессы. С нее станет позвонить даже с окраины нашего города и сказать, что она в Кишиневе, я-то ее хорошо знаю.

— Она говорила тебе, что я больше не работаю ревизором?

— Нет.

— Правильно. Она не могла этого знать. Выходит, она звонила тебе из другого места, а не из Кишинева. Ты бы спросила, где она находится, когда будет звонить в следующий раз!

— Бесполезно, она опять скажет, что звонит из Кишинева.

— Да, верно.

Катя посмотрела на часы, поправила цветной пушистый платок, который сбился на щеку, и виновато подняла глаза:

— Извини меня, Кристиан, я бы с большим удовольствием еще поговорила с тобой, но на работу опаздываю.

— Да-да, я тоже спешу.

— Заходи, если будет время и желание, — пригласила Катя, сделав шаг назад, — вечером около восьми я прихожу с работы, — она смущенно опустила глаза, резко повернулась и побежала вниз по улице.

Я грустно улыбнулся и пошел своей дорогой. По глазам, поведению Кати было видно, что я ей нравлюсь. Может, заглянуть в гости? Но стоит ли это делать? И потом, разве я не разделяю мнение старика Калимаха?

И в тот день, и в последующие два я был охвачен бурной деятельностью. Ночью спал по три-четыре часа. С каждым днем становилось теплее, приближалась весна, дороги подтаивали, а ночью схватывал морозец так, что впору на санях кататься. Поэтому грузовики, перевозившие оборудование, подолгу простаивали, водители страшно ругались, и я изрядно поистрепал нервы, уговаривая их отправиться в путь. Мне пришлось подолгу сражаться с работниками железной дороги, которые всячески затягивали оформление актов на оборудование — то того нет, то печать в сейфе, а ключ у такого-то, а он отдыхает, потому что всю ночь дежурил, то линия занята вагонами, их необходимо срочно разгрузить, то ушел главный диспетчер, а без его разрешения ничего нельзя предпринять и разные другие уловки.

На третий день, когда все акты были в порядке и отправка организована, я, выжатый как лимон, клевал носом на сиденье грузовика, везшего меня домой. Валерий был тоже измучен до предела, глаза его покраснели от бессонницы. Время от времени он останавливался, выходил наружу и два-три раза обегал машину по кругу, энергично размахивая руками, чтобы разогнать сон.

Только в дороге я вспомнил о приглашении Килины и равнодушно улыбнулся — разве до нее мне было? Конечно, я подумывал, что неплохо бы зайти и попрощаться, ведь она — хорошая девушка. К тому же — подруга, точнее, была подругой, Лии… Лия… Как я ни сопротивлялся, мысли упорно уносили меня к ветхим деревянным воротам…

VI

Чувствую, что терпение мое на исходе. Все-таки сдерживаю себя. Жду. Наконец Кристиан поднимает голову и цедит холодным скучным тоном:

— Мне просто нечего рассказывать… Сперва я пошел на работу, взял короткий отпуск, а пока пробыл дома у родителей, Андрей отыскал мне другое место. Там я и работаю по сей день.

— Андрей Пулбере?

— Да, — отвечает Кристиан и прячет взгляд.

Я знаю, что они дружили, но после того, как Андрей женился, Кристиан перестал с ним встречаться. Кто знает, что они там не поделили. Нина, жена Андрея, училась с ними в одной группе… Трое коллег… Тем более, что у Кристиана, как рассказывают соученики, был с ней роман. Кто знает…

Кристиан опять задумывается. В его глазах появляется неестественный блеск, пальцы поглаживают колючую бороду. Какие мысли волнуют его душу? Конечно, в первую очередь — автор этого письма. Много бы я отдал, чтобы увидеть и поговорить с ней… От этого скупца, ясно как божий день, ничего путного не узнаешь… О других вещах он рассказывает много, даже чересчур — во всех подробностях, а теперь… Ну ничего, до двух часов остается не так уж много. Надо сказать, пишет она красиво:

«…А я, мой господин, была царицей переполнившей меня любви. Я страдала, как и тогда, когда открыла моему любимому дверь; но мой любимый ушел, стал невидимым. «Я сходила с ума, когда слышала его голос. Я искала его, но не нашла. Я криком звала его, но он не ответил мне». Помнишь ли ты, о мой господин, эти слова? Они испепелили мою душу, когда я пришла на заре, мой дорогой властелин, и побоялась отпустить тебя. Но я открыла свою тайну, об этом я рассказала тебе сразу после того, как слилась с тобой воедино там, под кипарисами, на покрывале из листьев. А он убежал и изо всех сил пытался меня забыть. В один момент он даже решил жениться. Но, увы, не на той, кто была его Царицей…»

Красиво? Конечно. Понимает ли это Кристиан? Он по-прежнему погружен в раздумья. Мечется его душа. На ком же он думал жениться? Сейчас вспомню… Погоди, погоди… Была одна, блондинка, довольно симпатичная. Кажется, они вместе заходили ко мне… Нет, нет, у меня он не был, мы встретились, кажется, в кино или театре… Постой, как же ее звали?..

…Господи, кто бы до этого мог додуматься?! Только она была способна на такие шутки. Когда несколько дней подряд мне звонили на работу, я вспомнил слова Килины о том, что она часто разговаривает с Лией по телефону, и я сразу же решил, что это ее проделки. Телефон стоял на столе Головастика, и поэтому трубку обычно поднимал он, а затем протягивал ее мне со словами: «Опять какая-то девушка». Мне, однако, никогда не удавалось понять, с кем я разговариваю, — всякий раз, как я подносил трубку к уху, раздавался лишь неразборчивый шепот. В конце концов я сообразил, что кто-то шепотом читал строчку из стихотворения Эминеску:

…Это, чтобы никогда Мысль о тебе не гасла[1].

Иногда раздавались какие-то непонятные звуки, музыка, возбужденные голоса мужчин и женщин, звон стаканов и снова кто-то нашептывал то же стихотворение. Поначалу я решил, что это безвкусная шутка девушек с телеграфа. Они меня знали, поскольку мне часто приходилось по работе обращаться к ним. Однажды опять зазвонил телефон, и Головастик с неизменной фразой протянул мне трубку. Я приготовился к старому фарсу…

— Товарищ Пэнушэ? — раздался приятный голос.

— Да.

— Угадайте, пожалуйста, кто вас беспокоит?

Как раз над этим я напряженно думал в тот момент. Голос, слегка измененный металлическим тембром телефона, казался мне очень знакомым, я его слышал, но где, когда? Мне никак не удавалось вспомнить, поэтому, обозлившись на свое бессилие, я грубо спросил:

— Барышня, я тебя не знаю, поэтому или ты говоришь, что тебе надо, или я вешаю трубку…

— Ох, какой он вспыльчивый! — Послышался смех, и я повесил трубку.

Через несколько секунд вновь раздался звонок. Шеф недовольно протянул мне трубку. Я извинился перед ним и спросил:

— Алло! Кого вам угодно?

— Товарищ Пэнушэ, с вашей стороны некрасиво так грубо обращаться с дамой… Имей в виду, если опять бросишь трубку, я позвоню еще двадцать раз, у меня в сумке двадцать двушек…

— Хорошо. И что же угодно даме… Икс?

— Ты меня по-прежнему не узнаешь?

— Послушай, барышня, это рабочий телефон, каждую минуту нам могут позвонить, даже из Москвы, а ты тут со своими глупостями. Скажи, наконец, что тебя беспокоит, и я дам тебе дельный совет.

Последовала долгая пауза, во время которой слышалось прерывистое дыхание моей собеседницы, затем снова раздался голос:

— Ладно, короче. Ты знаешь газетный киоск у собора?

— Да.

— Я буду ждать тебя в восемь вечера.

— Кто будет меня ждать?

— Придешь — увидишь.

— Хорошо, только я тебя не знаю.

— Знаешь, — и в трубке раздались короткие гудки.

Остаток рабочего дня я просидел как на иголках. Все время поглядывал на часы, мне казалось, что они остановились.

Наконец-то узнаю, кто разыгрывает со мной эту комедию. Я опасался делать какие-либо предположения, но, с приближением встречи, во мне росло убеждение, что звонить могла только Лия.

Все говорило о том, что это она: бесконечные телефонные звонки, долгое молчание.

Наверное, ей просто надоела эта игра и она решила обнаружить себя. Да и голос, похоже, был ее.

Эти предположения окончательно вывели меня из равновесия, и около восьми часов я почувствовал во всем теле лихорадочную дрожь волнения.

Я расхаживал вокруг киоска. Ждал Лию сгорая от нетерпения. Почти наяву я видел, как она вылетает навстречу, легкая и грациозная как лань, с позолоченным обручем, стягивающим разметавшиеся по спине черные волосы, с искрами-бесенятами в глазах. И конечно, ее магическая порабощающая улыбка, навсегда лишившая меня воли. Весь в плену воображения, я даже не заметил, как натолкнулся на женщину, остановившуюся передо мной.

— Добрый вечер, товарищ Пэнушэ.

Я онемел от неожиданности, и мой разочарованный вид, вытаращенные глаза, видимо, представляли комическое зрелище, потому что она весело засмеялась. Это была Нина.

— Значит… это ты… добрый вечер, — пробормотал я и почувствовал, как напряжение медленно сошло на нет и горячка ожидания спала, возвращая меня на землю. Хватит снов. В очередной раз я доказал себе, что глупо питаться иллюзиями, что Лия не существует, и все, что случилось между нами, было страшным сном, кошмаром, избавиться от которого поможет только время.

— Мы так интересно молчим! — вывела меня из оцепенения Нина.

Я внимательно посмотрел на нее. Нина тщательно подготовилась к этой встрече — наверняка весь день просидела в салоне. Волосы были со вкусом уложены в прическу, которая распространяла тонкий запах духов, на щеках — естественный румянец, ресницы слегка подкрашены. Она не изменилась, только стала еще более привлекательной, соблазнительной. Я так ей и сказал.

— Ты галантен, не то что по телефону, — улыбнулась Нина и покраснела.

— Посмотрел бы я на тебя, — попытался я оправдаться, — как бы ты поступила на моем месте, когда под боком сидит шеф, Головастик. Да и ты хороша — столько раз звонила и не могла сразу договориться о встрече.

— Я тебе звонила только три раза, и только теперь мне удалось тебя застать…

— Сколько раз? — удивленно спросил я.

— Три.

«Врет, долгоносик, — мелькнуло у меня в голове, — и зачем ей притворяться? Женщину один черт поймет». — Значит, ты уже давно в городе?

— Да, почти месяц.

— Месяц!

«Эта тоже меня байками кормит, как и Лия, будто сговорились. Определенно, что-то скрывает».

— А чем ты занимаешься?

— Что значит — чем?! Работаю, живу.

— Да, но ты работала…

— В Бельцах, но решила переехать сюда, или, может быть, ты против?

— Почему против, — и, улыбнувшись, я обнял ее за плечи. Она не отстранилась, а напротив, прижалась к моей руке. — А как тебе удалось перебраться?

— Было трудно, но если человек чего-то сильно хочет, непременно добьется.

— Ты убеждена?

— Да.

— Ладно, а где ты живешь? В общежитии или снимаешь квартиру?

— В общежитии.

— И кто дал тебе номер моего телефона?

— Андрей Степанович! — улыбнулась Нина.

— Андрей?! Ах да, я забыл, что вы… Этот лис мне месяцами не звонит…

— Как же он может это сделать, если у тебя телефон на работе, и каждую минуту могут позвонить из Москвы. А Андрей — человек деликатный…

— Почему тогда ты не назначила свидание ему?

Я сказал не подумав и тут же пожалел об этом. Сам того не желая, я дал ей повод заподозрить меня в ревности. И еще к кому — к Андрею… Я попробовал представить, как он ухаживает за Ниной, но безуспешно.

— Уж не ревнуешь ли ты? — спросила Нина, и в ее глазах появилась нежность.

— Как же мне не ревновать, — я сделал обиженную мину, — когда речь идет о таком донжуане, как Андрей.

Нина засмеялась от удовольствия и еще плотнее прижалась ко мне. Стемнело. В воздухе стоял пьянящий аромат скошенной травы: днем остригли газоны в парке.

В ресторане не оказалось свободных мест, и нам пришлось довольствоваться кафе. Сытно поужинав, мы вышли на улицу в теплую ночь.

— Пойдем, я покажу тебе свои апартаменты, — предложил я Нине.

Она согласилась без колебаний.

Мы пошли вниз по улице — до общежития было близко. Я многозначительно пожимал руку Нины, но она не вырывалась а, напротив, вздыхала и довольно улыбалась. Распаленный воображением, я несся вперед, вспоминая прошлую встречу.

Только у входа я с тоской вспомнил о проходной. Утром, уходя на работу, я заметил, что на дежурство заступила злобная баба, которая, когда была не в духе, сквернословила, как извозчик. Я заглянул через толстое стекло — баба сидела, положив локти на стол, и кидала во все стороны недовольные взгляды. Я понял, что все попытки пройти с Ниной мимо нее обречены на провал. Все-таки я вошел и сказал, что ко мне приехала сестра и хотела бы немного отдохнуть, потому как через два часа у нее поезд.

— После одиннадцати посторонних не пускаем, — отрезала баба, даже не глянув в мою сторону.

— Хотя бы часок, — попробовал я вымолить разрешение, закипая от бессильной ярости.

— Ни минуты.

Я вышел на улицу, ругаясь в сердцах сквозь зубы. Нина смущенно ждала у тополя.

Я ожесточенно сплюнул и взял ее под руку:

— Нина, пойдем со мной. Пусть не думает эта старая шавка, что все будет так, как она хочет.

Мы обошли здание и остановились напротив моего окна.

— Видишь это окно? — прошептал я — Я пойду домой и открою окно, а ты запрыгнешь прямо в комнату.

— Кристиан, неужели ты думаешь, что я?.. — возмутилась Нина, отстраняясь от меня, как от чумного.

— Нина…

— Даже не думай. Главное, я теперь знаю, где ты живешь. В другой раз приду днем и посмотрю твою комнату. Обещаю тебе, но в окно я никогда не полезу. Если ты меня хоть немного уважаешь, то не будешь настаивать, — проговорила Нина слегка дрожащим голосом, и ее глаза заблестели.

— Хорошо…

Мы направились к троллейбусной остановке, я молчал, Нина болтала без умолку.

На троллейбусе доехали до окраины города, где находилось общежитие Нины. На входе никого не было. Я хотел подняться вместе с Ниной, но она стала в дверях и засмеялась:

— Кристиан, дорогой, с каких пор ты стал таким настырным? Нельзя. Я живу не одна в комнате. Девушки, наверное, уже спят, представь, что будет, если ты ворвешься?! Приходи в другой раз, пораньше, и тогда, как выражается одна моя подруга: «Добро пожаловать, от всего сердца, с удовольствием!»

Я попытался ее поцеловать, но она увернулась и легко взлетела по лестнице. Я пожал плечами и, заметив на земле у порога пустую коробку из-под торта, пнул ее ногой.

Добравшись домой, я ткнулся в запертые двери. Было уже за полночь, и чертова баба поступила согласно инструкции. Я долго и безуспешно барабанил в дверь, в конце концов пришлось забираться внутрь через окно ребят из соседней комнаты.

В следующее воскресенье я опять встретился с Ниной, и с большим трудом нам все-таки удалось попасть в свою комнату как нормальным людям, то есть через дверь. Нина держалась на расстоянии и отодвигалась, когда чувствовала, что мои руки тянутся к ней. Ее недоступность еще сильнее разжигала мое желание. Казалось, мы поменялись ролями, и теперь не она бегала за мной, как было раньше, а я.

Всю следующую неделю я занимался материалами, которые нужно было срочно выслать в городок на Урале. Но все-таки я нашел время подумать о словах матери, которая настаивала на моей женитьбе, а также о неожиданном и своевременном появлении Нины. Ведь я так долго пробыл в одиночестве, как затворник, не встречаясь ни с одной женщиной. Может быть, поэтому я все время жил воспоминаниями о чарующем образе Лии, породившем в моей душе столько несбыточных надежд. Я понимал всю бессмысленность своих мечтаний, но рядом не было никого, кто мог бы ее заменить, и мне приходилось довольствоваться тем, что у меня было, — иллюзиями. В довершение всего, каждый раз, когда я навещал маму в больнице, она постоянно донимала меня одним и тем же — ей непременно хотелось, чтобы я женился. Появление Нины все изменило.

По сути дела, что я теряю? Ничего. Лия — это воспоминание, иллюзия, сон, а Нина — здесь, рядом, сочный и хрупкий плод, только протяни руку и сорви его. К тому же Нину я знаю уже пять лет и уверен, что ради меня она готова броситься в огонь. Видимо, мама была права, когда говорила: главное, чтобы твоя избранница любила тебя. И потом Нина достаточно красива, во всяком случае не хуже Лии. Пусть дед и отец считают иначе, однако я поступлю так, как того желает мама. Может, это поможет ей победить болезнь. Будь я уверен, что моя женитьба поставит маму на ноги, я бы ни минуты не колебался. Уже пять месяцев она лежит в больнице и в последнее время все чаще заговаривает на эту тему:

— Кристиан, сыночек, уж очень хочется видеть тебя женатым, чтобы умереть со спокойным сердцем.

— О чем ты говоришь, мама? Тебе еще предстоит нянчиться с целым выводком внуков, — весело отвечал я, но никто не видел, что творилось в моей душе.

Глаза матери расширились, вокруг зрачков виднелись тонкие жилки, словно синие ниточки. Она сильно похудела, ее роскошные волосы казались длиннее, но густые пряди поблекли. Руки у мамы были горячими и сухими — каждый раз, когда я приходил к ней, она брала мою руку и держала ее в своих ладонях.

Я решил рассказать маме о Нине, но когда наступал подходящий момент, никак не мог решиться. Ведь после этого разговора больше ничего нельзя будет изменить. А если Нина не согласится? Ведь она ничего не знает о моих планах. Хотя нет. Я уверен, что за ней дело не станет.

Мама тревожно смотрела на меня. Чувствовала, что я волнуюсь, и терпеливо ждала, лаская мою руку, что я сам все расскажу. До того, как я вошел к маме в палату, ко мне подошел мой друг, бывший одноклассник, работавший теперь врачом в районной больнице, и, взяв меня под руку, вывел во внутренний дворик. Мы не спеша пошли вдоль аллеи. После краткого молчания он заговорил.

— Кристиан, я хочу поговорить с тобой как мужчина с мужчиной. Ты должен знать всю правду, я ничего от тебя не скрываю. Тетя Мария, твоя мама, может вылечиться, но для этого необходимо большое психологическое усилие, как со стороны близких, так и с нашей стороны, врачей. Одними лекарствами мы ее не спасем. Есть средства в народной медицине, которые… не знаю, помогают ли они на самом деле, но известны случаи, когда люди вылечивались с их помощью, хотя я считаю, что главную роль здесь играет психологический фактор, а не сами лекарства. Ты должен отыскать лечебную траву и, в первую очередь, необходимо внушить матери, что именно эта трава и сможет ее вылечить. Хорошо бы привести ей конкретные примеры. Лучше всего, если ты найдешь человека, который сам расскажет ей, как он вылечился от той же болезни. Понимаешь, психологически человек много сильнее, чем он думает. Потом, часто при наших беседах она мне жалуется, что ты все никак не женишься. Разве ты не можешь найти девушку, неужели так трудно взять и жениться? Приведи кого-нибудь в дом и скажи маме, что отпразднуешь свадьбу, как только она выпишется. Ей сейчас необходимы, в первую очередь, душевный покой и уверенность, пусть даже внушенная, что не все еще потеряно, что болезнь можно победить. Здесь, у нас, она нервничает, больничная атмосфера ее угнетает, так что лучше забрать ее домой.

— Она уже давно просится домой, говорит, что не может здесь находиться…

— Никому из больных не нравится лежать в больнице, однако, когда посылаешь человека домой, он начинает думать, выздоровел он или его отпустили, потому что больше ничего не могут сделать. Поэтому мы не хотели отпускать ее из больницы, это означало бы нанести ей последний удар… Мы держим ее здесь, укрепляем организм различными препаратами, делаем переливания крови, уколы… короче, все, что можем. Ну вот, теперь ты знаешь мое мнение. Подумай, как лучше ее приободрить, а я поговорю с главным врачом, чтобы твою мать выписали. Давай, действуй…

Я был взволнован и нерешителен, когда постучал в дверь маминой палаты. Я мучительно обдумывал, как сказать ей обо всем этом — и о Нине, и о скорой выписке.

— Ты что-то от меня скрываешь, — с упреком проговорила мама и пытливо заглянула мне в глаза.

— Скрываю, — улыбнулся я, слегка покраснев.

— Ну, скажи мне.

— Я хочу, чтобы ты сама догадалась.

— Я сразу поняла, что речь идет о девушке, но все ждала, когда ты сам скажешь.

— Но… как ты догадалась?!

— Эх, Кристиан, мать обо всем догадывается.

— У меня есть одна бывшая соученица, — смело начал я. — Мы вместе окончили институт, и теперь она работает… осенью будет год… мы с ней хорошие друзья, она очень дорожит мной… и…

— Как ее зовут? — улыбаясь, прервала меня мать.

— Нина.

— Хорошее имя. А она красивая?

— Красивая.

— Я очень рада, что… она дорожит тобой. Главное, чтобы она тебя любила, ну а ты, я знаю, не обидишь ее. Вы будете жить в мире. Главное, чтобы она тебя любила… — мама долго и взволнованно говорила. От возбуждения у нее усилилась боль, она вся напряглась и плотно сжала губы. Через несколько мгновений боль утихла, и она спросила: — Когда ты приведешь ее, чтобы я могла на нее посмотреть?

— Мама, мне не хочется вести ее в больницу, чтобы она видела тебя здесь… Я поговорю с главным врачом, чтобы тебе позволили вернуться домой…

— Ох, Кристиан, сыночек, было бы очень хорошо, мочи моей больше нет тут лежать. В этой больнице и здоровый заболеет, понасмотревшись всякого.

— Я непременно поговорю с главврачом и, думаю, он тебя отпустит.

— Да, было бы очень хорошо, — мечтательно проговорила мама, — ты приедешь с Ниной, а я помогу со стряпней — плацынды, закуски, сладкое. Кому же, кроме меня, этим заняться, ведь твоему отцу ни до чего дела нет…

Я очень обрадовался, что сумел так легко уладить все проблемы, поначалу казавшиеся мне неразрешимыми. Попрощавшись с мамой, я, преисполненный надежд, отыскал своего друга-врача и сказал ему, что нужная психологическая атмосфера готова. Теперь осталось только одно — попросить у Нины руки. А если она не согласится и я потерплю неудачу, как и в случае с Лией? По правде говоря, я уже подумывал о такой возможности, и чтобы избавиться от неопределенности, решил поскорее встретиться с Ниной.

На следующий день Головастик ушел в министерство, и я несколько раз попытался дозвониться Нине, но безуспешно — то ли у них телефон сломался, то ли все время был занят. Отчаявшись, я с головой ушел в работу, забыв обо всем на свете. Я даже забыл о своем решении сказать Нине, что мама хочет ее видеть, и намекнуть, что я не против нашей свадьбы, сейчас или осенью. Мне не терпелось поскорее услышать ее ответ, хотя в глубине души был уверен, что Нина даст согласие. И все-таки, нет-нет да и закрадывалось легкое, но болезненное, как укол, сомнение, — а вдруг она откажет? Эти мысли навалились на меня всей своей тяжестью, когда раздался телефонный звонок.

— Алло, я слушаю вас! — сказал я, нетерпеливо ожидая ответа. Я был уверен, что услышу голос Нины. В трубке раздалось прерывистое дыхание, и в следующее мгновение целая гамма звуков полилась в мое ухо. Я отчетливо разобрал чириканье воробьев, свист падающей бомбы и глухой взрыв, за которыми последовали соловьиные трели, потом все стихло, и опять послышалось прерывистое дыхание…

Опять начинается! Обычно, когда рядом был шеф, я слушал до тех пор, пока раздавались стихи, после чего для проформы еще несколько раз кричал «алло», два-три нерешительных «да» и вешал трубку. Теперь, плотно прижав ухо к трубке, я слушал, как клокотание воды сменялось вдохновенными соловьиными трелями и неестественным шепотом:

…И если туч плывет гряда, И всходит месяц ясный, То это чтобы никогда Мысль обо мне не гасла[2].

— Любезный! — со злорадством прокричал я. — Кто тебе позволил уродовать стихи Эминеску? Ты нахал, мой дорогой…

В трубке раздалось хихиканье, которое затем резко оборвалось.

— Даже если ты и женщина, — добавил я с удовлетворением.

Послышалось сухое цоканье, и после короткой паузы, кто-то зашептал:

— Товарищ Пэнушэ, почему ты такой сердитый? Раньше ты таким не был.

— Ага, наконец ты соблаговолил прошептать что-то другое. А я решил, что ты знаешь только стихи, — крикнул я, радуясь победе. — Почему, скажи на милость, ты не говоришь, как все люди, а шипишь, будто продал свой голос?

— Я простудилась… голос пропал, — прошептала моя таинственная собеседница.

— Ага, значит, ты еще и женского рода!

Не знаю, почему меня неожиданно осенила мысль, что это не кто иная, как Вероника, телефонистка, с которой я недавно познакомился, заказывая междугородний разговор. Она дала мне понять, что не прочь встретиться со мной, но я решил прикинуться простаком. На днях я случайно увидел ее на улице с Валерием. Вероника оказалась девушкой не первой молодости, высокой и ширококостной, с серыми глазами и пухлыми губами, очень веселой и живой.

В трубке на какое-то время воцарилась тишина, не слышалось даже прерывистого дыхания, затем опять раздался шепот:

— Ты не хотел бы встретиться?

— Милая, извини, но ты родилась под несчастливым созвездием. Тебе не надо было тратить столько времени на стихотворение, которое ты, к тому же, исковеркала на свой вкус, — с неожиданной радостью проговорил я. — А я тем временем нашел себе девушку, и скоро у нас свадьба.

— И как зовут эту счастливую избранницу?

— Что? Я не понял. Говори, пожалуйста, как полагается, уже бессмысленно скрывать свой голос.

— Как ее зовут?

— Нина. Теперь ты довольна?

— Я — да. Ты — нет, — раздалось из трубки.

— Послушай, барышня, кто тебе дал право отвечать за меня? Ты что, знаешь мои чувства или мысли, раз осмеливаешься говорить такие вещи? — возмущенно прокричал я.

— Почему ты злишься?

— Кто злится? И, вообще, кто ты такая? Пора кончать эти скоморошества! Тебе это не к лицу. Ты довольно зрелая девушка и должна понять, что такого рода шутки лишены всякого смысла.

— А ты знаешь, кто я?

— Знаю.

— Кто?

Секунду я колебался, затем решительно произнес:

— Вероника.

— Вот и нет, вот и нет, вот и нет…

— О-о-о! А кто же тогда?

Таинственная незнакомка молчала, затем опять раздался ее шепот.

— Кто??? — от неожиданности я даже подскочил. Не может быть! Я посмотрел на трубку, словно надеялся увидеть в ней свою собеседницу… Не веря своим ушам, я повторил вопрос:

— Кто?

— Ку-ку!

За этим насмешливым «ку-ку» последовало хихиканье, затем она повесила трубку, и короткие гудки с издевкой ударили в мои перепонки.

Я обхватил голову руками и уставился на папку, лежащую на столе. Неужели это была Нина? Или все-таки Вероника, или черт знает кто там еще издевался надо мной? Я попытался вспомнить во всех подробностях, как вела себя Нина во время наших последних встреч. Когда на днях я рассказал ей о таинственных телефонных звонках, она как-то странно улыбнулась и отвела взгляд. Конечно — это она, что-то вроде мести за то, что я забыл ее тогда, когда… Но только не Лия. Во-первых, она не знает моего телефона, во-вторых, — кто знает, где она сейчас находится? Нет, это может быть только Нина. Так она мстит мне за неверность…

Выходит, теперь она знает о моих намерениях. Она сказала, что удовлетворена, а я — нет. Но почему она удовлетворена? Потому что выйдет замуж за человека, которого любит? Но разве она меня любит? Необходимо с ней встретиться и выудить ответы на мучающие меня вопросы. Очередной звонок оборвал мои размышления. Это был Головастик. Я получил приказ связаться с пятью поставщиками в различных городах страны и уточнить ряд цифр. Этим я и занимался до самого вечера. Как только я повесил трубку, раздался такой разъяренный звонок, что я вздрогнул:

— Алло, я вас слушаю.

— Товарищ Пэнушэ?

— Нина, это опять ты?

— Да, только почему опять?

— У тебя прорезался голос, — я попытался поймать ее на слове.

— Он у меня вроде не пропадал…

— Неужели? Ты была простужена?

— Да, немного, но все прошло, и шеф усылает меня в командировку. Поэтому я тебе и звоню, чтоб ты знал, что мы сможем повидаться только на следующей неделе.

— Нина, но… я хотел спросить тебя… понимаешь, я должен написать маме… я думал, что уже говорил с тобой сегодня… мне необходимо знать — да или нет…

— Кристиан, извини, у меня нет времени, вот-вот отойдет автобус. Я постараюсь вернуться как можно скорее, и тогда мы поговорим. Не сердись. До скорого…

Боже мой, еще целую неделю! Странно, но мне казалось, что я больше не могу существовать без Нины. И теперь, когда вопрос требует немедленного разрешения, я должен томиться еще столько времени! У меня были разные причины видеть Нину своей женой. С одной стороны, от этого зависела дальнейшая судьба матери, с другой — мое полное одиночество и боль, причиненная мне Лией, унять которую может только бальзам нежности, сокрытый в душе Нины.

Волей-неволей пришлось ждать еще неделю. Я достал и отослал через одного односельчанина листья эвкалипта для мамы. Их нужно было запарить в ведре, развести настой пополам с теплой водой и использовать для ванн. Маму уже выписали, и из письма отца я узнал, что дед все время рядом с ней. Отец написал также, что маме, кажется, стало получше, и это известие обрадовало меня больше всего, хотя и я понимал, что домашние хотят меня успокоить.

Получив письмо, я сразу же сел за ответ. Я обещал приехать в следующую субботу и захватить лекарственные травы от женщины, которая вылечилась как раз от такой же болезни. Я сделал акцент на том, что о ней мне рассказала тетя Зина, мать Андрея, знакомая с моей матерью… Я замер в нерешительности — писать о том, что я скоро привезу невесту или притвориться, что забыл? В этот момент раздался стук в дверь и, не дожидаясь ответа, вошла Нина.

— Ты и в воскресенье работаешь, негодный! — сказала она вместо приветствия, и в ее глазах появилась радость.

Она присела к столу прямо передо мной, посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала, слегка наклонив голову:

— Здравствуй!

Мы оба рассмеялись.

Нина спросила с любопытством:

— Что ты пишешь?

— Письмо.

— Кому? Какой-нибудь лю…

— Маме.

— Как она себя чувствует? Лучше?

— Не знаю. Отец пишет, что лучше.

— Ладно, продолжай.

— Я не могу… из-за тебя.

— Из-за меня? — Она удивленно расширила глаза, легкий румянец покрыл ее щеки. — Я должна оставить тебя одного, да?

— Будь серьезной, — успокоил я ее и уже собирался спросить, не забыла ли она о нашем последнем телефонном разговоре и о своем обещании, но решил, что глупо продолжать толочь воду в ступе и пора брать быка за рога.

— Послушай, что я написал, — и я принялся читать последнее предложение, оставшееся незаконченным, — «Передай маме, чтобы она не беспокоилась, я уже говорил с Ниной и она сказала, что согласна…» Теперь скажи мне, что писать — «приехать на следующей неделе» или «приехать, но в следующем году, потому что сейчас она занята, думает…» Ну, так как быть?

Нина недоверчиво посмотрела на меня, отвела глаза и глянула снова, на этот раз решительно. Улыбка расцвела на ее губах, и она, покраснев, кивнула:

— Пиши «приехать»…

— Написал. А дальше?..

— Дальше так: «…как только достанем билеты…»

Я вскочил из-за стола и, охваченный радостью, крепко обнял и страстно поцеловал Нину. Она с трудом вырвалась из моих объятий и, закрывшись ладонями, как щитом, притворилась, что сердится, однако долго ей не удалось сохранять эту позу, и она засмеялась.

— Если б я знала, что ты будешь так меня истязать, то не пришла бы…

— Скажи лучше, как тебя пропустили?

— Я вошла как раз в тот момент, когда женщина на посту отлучилась и вместо нее сидел какой-то паренек.

— Превосходно, значит, мы отсюда больше не выйдем, потому что если появится бабец…

— Кристиан, посмотри, какой золотой день — солнце и небо, как в раю. Расцвели акации, а ты хочешь сидеть в комнате. Что мы здесь забыли, а?

В самом деле, ярко светило солнце, воздух, напоенный ароматом цветущих деревьев, был настолько чист и прозрачен, что можно было разглядеть точки машин, которые, словно муравьи, взбирались вверх и сползали вниз по шоссе, пролегавшем по холму далеко за городом. Мы доехали на троллейбусе до самого центра, затем пошли пешком. Молча держали друг друга за руки, и Нина отводила глаза, в которых светилась безграничная радость. Я чувствовал себя легким, как перышко, мне передалось ее желание не пропустить взглядом ни одного прохожего, ни один куст, ни одно дерево, ни один листок и цветок — хотелось, чтобы все видели и знали, как мы счастливы.

Нина взяла меня под руку, и мне казалось, что рядом со мной — цветок в нимбе яркого света, настолько она была хороша.

Мы дошли до парка и около получаса просидели на скамейке, переговариваясь только взглядами, и разглядывая парочки, которые прогуливались перед нами. Стемнело, но фонари еще не зажглись, и вечерние сумерки благоухали цветущей акацией, были наполнены затухающим шумом улицы, в кроне деревьев захлебывались соловьи.

Безмятежная тишина воцарилась в моей душе, не хотелось ни о чем думать. Мне было хорошо. Я бросил ленивый взгляд вдоль аллеи и обратил внимание на несколько силуэтов, выделявшихся на фоне прогуливающейся публики цветистостью своих одежд и раскованностью движений. Это были три молодые цыганки, дерзким взглядом рыскавшие по тенистой аллее, высматривая только им известно что.

Первая, совсем юная, лет тринадцати, бесстыдным взглядом разглядывала всех прохожих. Она что-то напевала, и из-за гибкости походки казалось, что она все время танцует. Ее взгляд встретился с моим, и во мне затрепетала давно погребенная, тонкая и болезненная струна. Я-то считал, что навсегда вытравил ее из своей души, а она, проклятая, оказалась еще живой. Помимо своей воли я опустил глаза. Цыганка сразу же подскочила к нам и с упорным бесстыдством схватила ладонь Нины:

— Давай погадаю, госпожа. Вижу, ты хорошая девушка, давай скажу, что тебя ждет, кого тебе надо остерегаться, кто твои враги, все тебе скажу…

Глаза Нины округлились, щеки покраснели и, удивленно улыбаясь, она потерянно посмотрела на меня.

— Девочка, — важно обратился я к цыганке, — ступай сперва выучи азбуку, сказки почитай, а потом приходи и рассказывай нам…

Видно было, что девчонка была полна амбиции и любой ценой хотела доказать мне, что сперва появилось яйцо, а уж потом курица. Она стала прямо передо мной, уперевшись одной рукой в бедро, и попыталась возразить:

— Господинчик, дай свою ладонь, и я скажу тебе все, скажу, кто ты и…

— Ну, давай-давай, ступай, а то отстанешь от остальных и заблудишься, — остановил я ее и, поднявшись со скамейки, мягко взял ее за локоть, указывая дорогу.

Она вырвала руку и двинулась по аллее, гордо и соблазнительно покачивая бедрами, стреляя глазами по сторонам.

— Представь себе, находятся дураки, которые верят в басни этих спекулянток, — сказал я Нине, указывая взглядом на группу парней и девушек в конце аллеи, которые столпились вокруг одной из цыганок.

Нина томно посмотрела на меня, положила голову мне на плечо и спросила:

— Ты не будешь сердиться, если я признаюсь тебе кое в чем?

— Нет.

— Я тоже в это верю.

— Во что?

— В колдовство, предсказания, гадания, заговоры и так далее.

— Послушай, надо быть серьезной!

— Честное слово, Кристиан, можешь обо мне думать, что хочешь, но я испытываю какай-то страх перед всем, что мне неизвестно. Мне постоянно кажется, что моя судьба сыграет со мной еще не одну шутку и… боже, боже…

— Иначе и жить было бы неинтересно, — глубокомысленно заметил я, затем спросил, глядя ей прямо в глаза: — хочешь, я скажу, что ждет тебя в будущем?

— Откуда ты знаешь? — мягко улыбнулась Нина.

— Нина, ты так наивна, что у меня просто не хватает слов. Как ты думаешь, этой весной мы сыграем свадьбу?

Она покраснела, потом медленно, смущенно ответила:

— Да.

— И мы будем жить в мире и никогда не поссоримся?

— Было бы чудесно…

— И детей будем растить, правда?

Она опустила глаза и вместо ответа кивнула.

— Тогда в чем ты еще сомневаешься?

— Не знаю, — прошептала Нина.

— Если хочешь, можешь спросить одну из этих цыганок. Увидишь, она не поведает тебе ничего нового, кроме того, что я тебе сказал.

Цыганки бесцельно шли по аллее, окруженные шумными парнями, которые настаивали, чтобы им погадали. В общем, обычный флирт. На какое-то мгновение я представил себя среди них. Что бы подумала Нина? Я попробовал представить ее ревнивой, но мне это не удалось. Да, заключил я, Нина будет идеальной женой; даже если она станет ревновать, я никогда об этом не узнаю.

Я посмотрел на группу парней, отыскивая среди них молодую цыганку, которая до этого пыталась проверить свои гадальные способности на нас. Про себя я уже снисходительно решил предоставить ей возможность продемонстрировать свое мастерство.

С удивлением я отметил, что осталось только четыре цыганки… Куда же делась еще одна? Ее не было среди парней, но вдруг раздался ее смех, я вздрогнул. Я нетерпеливо привстал, чтобы увидеть ее лицо. Как раз в этот момент она ловко выскользнула из окружения молодых людей и гордо пошла по аллее: высоко подняв голову, сверкая глазами, позвякивая украшавшими ее ожерельями бус и браслетами.

Лия! Я не верил своим глазам. Боже, она была красива как богиня! От удивления и восхищения я медленно поднялся со скамейки. Я заметил, что и Нина была очарована чудом, приближавшимся к нам. Испугавшись, что она пройдет мимо, я чуть было не крикнул: «Лия, остановись!» Но рядом сидела Нина, и на моих губах еще не остыли слова, сказанные ей всего несколько минут назад. И, словно угадав момент тяжкой нерешительности, в которой я пребывал, Лия остановилась прямо напротив нас и пронзила меня невыносимо опаляющим взглядом. Она направилась к нашей скамейке мягкой, величественной поступью, всем своим видом излучая спокойствие и ясность. Ее взгляд скользнул мимо меня. Она улыбалась Нине. Она улыбалась ей губами, глазами, кажется, всей душой…

Лия присела рядом с Ниной и сдержанно проговорила таинственным голосом:

— Красивая и благоразумная девушка, хочешь, скажу, что тебя ожидает? То, что я открою, никто никогда не сможет тебе поведать…

— Хочу, — согласилась Нина. — Давай поглядим.

— Я гадаю по линиям ладони. Дай, пожалуйста, твою руку…

Лия долго разглядывала ее ладонь и по тому, как подрагивали ее тонкие ноздри, как прерывалось дыхание, я понял, что она очень возбуждена.

С нетерпением я ждал, когда она заговорит. «Интересно, что она ей скажет?»

— Мне кажется, ты сомневаешься в моем мастерстве, — начала Лия, глядя на Нину жестким взглядом, — но, дорогая Нина, то, что я скажу, уже сбылось или вот-вот сбудется…

От удивления, что угадали ее имя, Нина прикусила губу и смотрела на Лию широко раскрытыми глазами. Даже у меня на мгновение оборвалось дыхание. Откуда она его знает?

— …Ты хорошая девушка, — продолжала говорить Лия вполголоса, — и любишь мужчину, который попросил твоей руки и сердца. Хочешь знать, что произойдет дальше?

— Да, — чуть слышно прошептала Нина.

— Он не станет твоим мужем. Тебе предназначен другой.

— А как его зовут?

— Его зовут… Андрей.

— Не Кристиан?! — испугалась Нина и виновато посмотрела на меня.

— Ты его любишь, знаю, но он… тебя не любит.

Я почувствовал, что мое самолюбие ущемлено, и счел нужным вмешаться.

— Не расписывайся за других, — проговорил я охрипшим от волнения голосом.

Лия сердито посмотрела на меня, и вся моя амбиция растопилась, как воск.

— Тебе погадаю потом, капельку терпения, — и она снова повернулась к Нине. — Ты хочешь обзавестись семейным очагом, я тебя понимаю, но его сердце принадлежит другой…

Нина вопросительно посмотрела на меня. Я глупо улыбнулся и принялся сосредоточенно рассматривать свою ладонь. Был самый подходящий момент, чтобы возразить, осмеять гадалку, но я словно онемел, к тому же меня волновали другие мысли. Откуда она взялась? Как она меня отыскала именно здесь и сейчас? И Нину знает! Зачем она так разрядилась? Изображает из себя актрису? Или задумала очередную пакость?

Я очнулся только когда Лия взяла мою руку и вонзила в меня свой взгляд. Готов поклясться, что она показалась мне в тот момент настоящей колдуньей.

— Хочу погадать и тебе, перелистать страницы твоей жизни, прочесть твое прошлое, предсказать будущее… — Я хотел ее прервать и насмешливо обратить внимание на то, что было бы лучше, если б она делала это по ладони, а не испепеляла меня своим взором. Но я буквально потерял дар речи. Я заметил, что Нина ошеломленно слушала байки Лии, сжимавшей и поглаживавшей мою руку. От жара ее ладоней, их легкого подрагивания, слова, которых так жаждала моя истомленная по ней душа, таяли прежде, чем я схватывал их смысл.

Лия поднялась со скамейки и, поклонившись, стала удаляться. Придя в себя, я вскочил на ноги — догнать ее, не дать ей исчезнуть вновь! Но как объяснить свой поступок Нине? Неожиданно я вспомнил.

— Но… она забыла взять плату!

В следующий миг я догнал Лию и положил руку ей на плечо. Она резко обернулась, обожгла меня взглядом и очаровательно улыбнулась. Я автоматически извлек из кармана монету и протянул ей. Лия не спеша взяла ее из моей ладони и прошептала скорее сердцем, чем губами:

— До скорой встречи.

Затем подошла к Нине, отдала ей монету и, что-то сказав, удалилась.

Нина сидела с кривой улыбкой, застывшей на ее лице, и недоуменно разглядывала монету на ладони.

— Что она тебе сказала? — спросил я.

— Чтобы я хранила ее, она принесет мне счастье.

Нина внимательно смотрела на меня, пытаясь перехватить мой взгляд.

Я, однако, больше не осмеливался поднять глаз. Я молчал. Образ Лии продолжал стоять передо мной. Я чувствовал свою вину перед Ниной, но это казалось пустяком по сравнению с моими чувствами, вспыхнувшими с новой силой.

Мне показалось, что Нина что-то сказала.

— Что? — переспросил я.

— Вы давно знакомы?

У меня мелькнуло желание прикинуться невинным, все отрицать, сказать, что все слова цыганки — простое совпадение. Однако понял, что, подыскивая выход, из затруднения, я упустил момент, и мое молчание уже расценено, как утвердительный ответ.

— Она тебя любит…

— Кто?

— Цыганка.

— Она такая цыганка, как я — папа римский. Она — воплощение зла.

— От которого ты не бережешься…

Я удивленно посмотрел на Нину. Ее голос стал совсем другим. Вполне возможно, что она плакала, хотя глаза ее были сухими и чистыми, как полуденное небо. Только лицо — бледнее обычного, а на губах застыла жалкая улыбка, как у нищенки, стыдящейся своего положения.

Что я мог ей ответить? Сказать, что она не права? С самого начала надо было занять твердую позицию, а теперь уже поздно. Я опустил глаза. Наступило тягостное молчание, которое опять нарушила Нина.

— А откуда она знает об Андрее?

— Каком Андрее?! — удивленно спросил я.

— Андрее… Степановиче — улыбнулась Нина.

— A-а!.. Понятия не имею…

— Она сказала, что… он станет моим мужем. Странно.

— На свете полно Андреев.

— Да, но не все просили моей руки и сердца!

— Он?!

— Да, Андрей.

— Мои поздравления!

Я почувствовал, что становлюсь циничным. Решив исправиться, я спросил на сей раз теплее.

— Когда это произошло, если не секрет?

— Еще прошлым летом.

— Ого! Андрей — парень не промах.

Я улыбнулся и с удивлением попытался вспомнить подробности наших с ним встреч и разговоров, однако поймал себя на том, что в моей памяти оживают совсем иные встречи и иные разговоры, с другим человеком…

Нина поднялась, ее голос вернул меня к действительности.

— Пора идти.

Я подпрыгнул от неожиданности и поспешил за ней следом. «Она не берет меня под руку» — механически отметил я. На остановке троллейбуса Нина спросила:

— Ты послал письмо?

— Нет, сегодня вечером допишу.

— Тогда не надо меня провожать. Лучше иди и допиши сейчас. Успеешь.

— Я и так успею. Мне осталось всего два-три слова. Не беспокойся. Мой долг — проводить тебя.

— Оставь, больше не надо быть таким галантным, — улыбнулась Нина и решительным жестом остановила меня, заметив, что я собираюсь войти вместе с ней в троллейбус. — Чтобы написать эти два-три слова, тебе придется хорошенько подумать. Право, не знаю, хватит ли тебе целой ночи. До свидания! Найдешь меня в общежитии или на работе.

Двери троллейбуса с шумом захлопнулись, и я остался один. Я понял ее намек. Выходит, если я напишу, что приеду с Ниной, она не будет возражать, надо только отыскать ее. Неужели Нина так сильно меня любит? Почему тогда я не испытываю к ней подобного чувства? Какими счастливыми мы бы тогда были!

В общежитии я просидел над письмом чуть не до утра. Как я мог написать матери, что приеду с Ниной, если так неожиданно появилась Лия? Я отложил письмо до следующего дня и, чтобы немного успокоиться, решил что-нибудь почитать.

Открыв наугад книгу античной лирики, я с наслаждением углубился в стихи, написанные многие сотни лет назад неким Палладом:

…Зевс отплатил огнем за огонь, дав нам в спутники женщин, Лучше бы не было их вовсе — ни жен, ни огня! Пламя хоть гасится скоро, а женщина — неугасимый, Жгучий, дающий всегда новые вспышки огонь…[3]

От этих строк веяло мудрым спокойствием, вселившим в меня уверенность и упорядочивавшим мои мысли, которые разбегались во все стороны, мысли о том, что я должен предпринять в ситуации, когда все мои планы рассыпались как карточный домик. Перелистывая страницы, я неожиданно обнаружил вырванный из блокнота листок, на котором были написаны без всякого порядка буквы. Я уже собирался его разорвать, но в последний момент мое внимание привлекло слово «похянэ». Оно вонзилось в меня раскаленным железом. «Похянэ»… Только Лия могла его написать! Но что означают другие слова? Простой набор букв, собранных без порядка, по две, по три, по пять… Я попробовал их выговорить, но ничего не получилось. Это не слова. Но что же?! «Похянэ, йсн рназпядс пыжиз — йнкдсрю, мн снс йсн кэазс — сопозс! Кзю».

Лия, только она могла написать подобную белиберду, только она… Но как попала эта бумажка в книгу, когда она ее подложила?!

Может, она заходила сюда в мое отсутствие?.. Я подпрыгнул, как ошпаренный, и помчался к дежурной, но в дверях остановился — нет, это исключено, наши стражи даже муху не пропустят в общежитие. Но как все-таки записка попала в мою книгу? Я в недоумении смотрел на буквы, последовательно менял их местами, читал через одну, через две, через три, брал одну букву с конца, одну с начала, но ничего не выходило. Что за черт?! Что бы это значило? То, что это дело Лииных рук, уже не вызывало никакого сомнения, слово «похянэ» — самое красноречивое тому доказательство. Но почему «похянэ» написано по-человечески, а все остальные — птичьим языком? Лия написала мне зашифрованное письмо — это в ее стиле, взбалмошная, хитрая, расчетливая авантюристка, но как отыскать ключ шифра?

Я вытянулся на кровати, пытаясь найти ответ хотя бы на один из этих вопросов и, незаметно для самого себя, заснул, не погасив свет и не раздевшись.

Даже во сне я не оставлял попытки докопаться до смысла зашифрованного письма. Мне снилось, что я раб, и от того, удастся ли мне разгадать письмо, будет зависеть моя жизнь. Моим хозяином был Паллад. Он вел меня на цепи продавать на рынок за то, что я не узнал содержания письма, которое висело у меня на груди. Множество людей в белых длинных одеяниях до земли — надо понимать, свободные греки, и голые, в одних трусах с цепями на шее — рабы — тыкали в меня пальцами и покатывались со смеху по той же причине. Наконец, я дошел до дощатого помоста, на котором стоял босой человек в белой тоге и свысока смотрел на меня. «В чем провинился твой раб, Паллад?» — прогромыхал его голос.

— Не может разобрать это письмо, о, премудрый Калимах, — униженно ответил мой хозяин.

— Не может разобрать? — повторил человек на помосте, и громоподобный хохот сотряс все вокруг, подобно весеннему грому. — Надо бросить диким зверям этого негодного раба, который когда-то служил и у меня. Теперь я узнал его!

— О, великий Калимах, смилуйся! — взмолился я, горько рыдая. — Возьми меня к себе, и я буду предан тебе до самой смерти.

— Отдайте его диким зверям, пусть они разорвут его, а мы поглядим! — прогромыхал надо мной голос. — Будет другим хороший пример — всякий, кто знает место букв в алфавите, сумел бы понять письмо, а сей раб, который раньше принадлежал мне и переписывал мои стихи, не может этого сделать. Смех, да и только! — и он засмеялся от души.

Трибуны взорвались овациями, и это напомнило морской прибой. Я повернулся и заметил, что на меня надвигается свирепый волк с разинутой пастью и горящими, как угли, глазами. Я забегал по арене, охваченный паническим страхом. Волк сделал несколько больших прыжков, его хищный оскал походил на радостный хохот.

Наконец, после долгого бега я споткнулся о цепь и, обессиленный, растянулся на земле. Волк лег рядом со мной и засмеялся, как человек. Затем он поднял лапу, спрашивая у зрителей, как гладиатор: смерть или помилование. Одни держали большой палец вверх, другие — вниз и, когда я увидел, что человек в белой тоге на большой трибуне, Калимах, на удивление походивший на деда, не поднял руки, я заорал и… проснулся.

Стоял яркий день. Лампочка в комнате отбрасывала бледный свет на потолок. За окном все весело переливалось, сверкали лужицы на асфальте. Рано утром по городу, прошел весенний дождь, короткий, неистовый.

Когда я пробудился, небо было чистым как слеза, прохладным и глубоким до рези в глазах.

VII

— Кристиан, на ком ты хотел жениться, после того, как вернулся из ее села? Не на той ли блондинке?

— Какой блондинке? — он вздрагивает от удивления и недоуменно глядит на меня.

— Помнится, однажды зимой я встретил тебя на концерте с одной… блондинкой! Мужчины шеи выворачивали, глядя ей вслед. Даже моя жена с завистью сказала: «Где их Кристиан находит?» Если память мне не изменяет, ее звали Кармелина… или Кабирия…

— Ах, вот о ком ты говоришь! — улыбается Кристиан. — Ее звали Камелия, мы познакомились на концерте, но не зимой, а осенью. — Несколько минут он молчит, потом добавляет с иронией в голосе, — я сказал вам тогда, что женюсь, чтобы увидеть ее реакцию.

— И?..

— «Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим, что ж доступно, того вовсе не хочет она», — сказал один греческий поэт около двух тысяч лет назад.

— Ясно. Но тогда, в то время, о котором вспоминает Лия, ты испытывал другую любовь?

— Да, другую, — тяжко вздыхает он. — Мама умирала, и я был готов на все, даже жениться. Уж очень ей хотелось увидеть меня женатым…

Собравшись с мыслями, он добавляет:

— Как ты думаешь, кто помешал мне жениться?

— Кто же?

— Лия.

— A-а! Ну конечно. Она как раз пишет… Как это я сразу не понял? «…Выше меня, выше разума моего и сердца была Любовь, а тот, кто любит, живет в ином мире. Он судит и поступает по законам этого чудесного мира, — к которому стремится человеческое существо. И тогда, мой дорогой господин, я приехала к нему. И душа его, я уверена, повторила твои слова: «Какая ты красивая, моя любимая, в миг наслаждений!» И я возрадовалась, любимый, поверив, что все повторяется вновь…»

— Какая ты красивая… — шепчет Кристиан, неподвижно глядя перед собой.

Я чувствую, как меня охватывает жалость. У него вид сумасшедшего. Кристиан запускает пальцы в волосы, взъерошивает их, в глазах появляется неестественный блеск. Подперев лицо ладонью, он сидит какое-то время сгорбившись. Незаметно от него я пытаюсь чем-нибудь заняться — рисую на бумаге листочки, буквы, кружочки, пирамиды, просто линии — даю ему возможность побыть одному. До двух остается чуть больше часа…

Боже мой… Какая она жестокая. Режет прямо по живому. А сколько уверенности! «Какая ты красивая, моя любимая, в миг наслаждений!» Да! Я говорил эти слова, и они до сих пор в моем сердце. И сейчас, и вчера, и месяц назад они обжигают мою душу. Но были же у меня и минуты приятные и красивые, минуты блаженства. Много, всех не припомнить. Но тогда, с Лией… Нет, перед этим я отправился за лекарственным растением, о котором рассказала мне тетя Зина. Месяц тому назад она навестила Андрея в общежитии, и так случилось, что застала и меня. Она спросила, как чувствует себя мама, и я рассказал обо всех ее страданиях.

— Есть у нас в селе одна женщина, — сказала тетя Зина, — которая так же промаялась больше года, и никто не мог ее вылечить. Она, бедная, уже приготовилась к смерти, даже свечку припасла, пока не решилась наконец испробовать еще одно лекарственное растение. Вскипятила его на огне и выпила, а потом приняла ванну с бузиной и сухой крапивой — так вот до сих пор здравствует!

— А что это была за трава? — спросил я с тайной надеждой услышать что-нибудь новое, потому как мама чего только не перепробовала — и зверобой, и спорыш, и ромашку, и пастушью сумку, и камчужницу, и множество других трав, о которых я раньше слыхом не слыхивал, но все — напрасно.

— Не знаю, — пожала плечами тетя Зина.

— А та женщина знает?

— Думаю, что знает. Хорошо бы тебе самому к ней съездить да спросить.

— А как ее найти?

— Зовут ее Ангелина Никифоровна Когылник. Запиши себе где-нибудь и приезжай, я тебя к ней отведу. Если, случится, меня не будет дома, спроси кого-нибудь, тебе любой дорогу укажет, так что пометь — Ангелина Никифоровна Когылник. Она все тебе и расскажет. Ее послушаешь, поверишь, что есть господь бог, который все видит и помогает. Ангелина уж совсем собиралась преставиться, а вот как выпила той настойки, так здорова и по сей день…

Слушаю тетю Зину и думаю, что когда ты бессилен перед болезнью, то готов поверить и в бога, и в черта, и в чистого и нечистого.

Решил непременно съездить за этой лекарственной травой, может быть, в ней — единственное мамино спасение. Приехал на вокзал незадолго до отправления поезда.

Все было рассчитано, — в тот же день вернусь назад, а ночью сяду в поезд и через четыре часа буду дома. Таким образом, уже завтра утром смогу приготовить настой по рецепту этой женщины… Агриппина, кажется, так ее зовут…

Я поднялся в вагон, занял место у окна, достал блокнот и принялся его листать. На одном листке у меня был записан адрес одного сокурсника, номер его телефона, дальше — множество пометок о материалах, которые я доставил в последнее время — трансформаторы, рефрижераторные установки, железные плиты, трубы, лампы, бумагу и прочее, на другой странице — целая колонка цифр… Наконец отыскал имя этой женщины — Ангелина Никифоровна Когылник. И как это я умудрился спутать Ангелину с Агриппиной? Что между ними общего? Только то, что оба начинаются и оканчиваются на одну и ту же букву. Во всем остальном — разные имена. Ангелина — Агриппина. Агрип-пина. Не звучит. Ан-ге-ли-на, Ангелина, Лина, Ли… Лия! Я обхватил голову руками и закрыл глаза, шепча про себя под ритмический перестук колес два слога — Ли-я, Ли-я, Ли-я. В моей памяти вновь ожил знакомый образ, который появляется как только закрою глаза — неповторимая улыбка, смоляные волосы, шея Венеры, и эти глаза, мерцающий блеск которых то исчезает, то появляется вновь…

Откуда взялось это существо, имя которого похоже на ворожбу? Может, она девушка из красивой легенды о жаворонке?

Лия, Лия, Чокырлия[4], К солнцу улетая, Дойну напевая, Вновь к родной земле Мчишься на крыле, В песне твоей луч Солнца среди туч!

Я открыл глаза, чтобы прогнать видение, и достал спрятанную между обложкой и кожаной оберткой блокнота записку, которую нашел в книге. Что же все-таки означает это таинственное послание? И насколько это в ее духе — стоит только вспомнить обо всех ее сказках, в которые я поверил как последний олух! Если бы не слова ее брата Петри, который с таким презрением отозвался о Лиином таланте импровизации, я бы по сей день свято во все верил. Так что ничего не стоило придумать какой-нибудь шифр — для нее это просто развлечение, а я теперь должен сидеть и ломать себе голову! Когда же она вложила записку в книгу? Кто знает…

Я сошел на нужной мне станции и к обеду на попутной машине добрался до села Андрея. К его родителям решил не заходить. Тетя Зина непременно стала бы накрывать на стол, а время не терпит. Я, конечно, понимал, что тетя Зина и дядя Штефан обидятся, когда узнают, что я был в их селе и не зашел к ним, но что мне оставалось делать — мне тогда было не до развлечений. Я спросил прохожего, где живет Ангелина Никифоровна Когылник, и тот довел меня до ее ворот. Ангелина Никифоровна жила в маленьком, крытом старой дранкой домике. Со всех сторон он был открыт солнцу и окружен высокими кустами роз.

Тетушка Ангелина, маленькая, с живыми глазками, шустрая и суетливая, как белка, внимательно и серьезно меня выслушала, держа свои натруженные руки под фартуком. Затем поспешно принесла из дому маленький коврик, постелила его на приспе и предложила мне сесть. После этого она опять удалилась, шаркая шлепанцами, и вернулась с охапкой сухих веток с густыми маленькими листочками, походившими на вьюнок.

— А как называется это растение?

— Вот я тебе сейчас скажу. По правде говоря, дорогой, и не знаю, как оно называется. Вот ведь, старая уже баба, а как называется — не знаю. Может, в других местах его как-то и называют, а я вот не ведаю. Даже Профира не знала.

— Кто?

— Вот сейчас я тебе скажу. Была у меня тетка. Я тогда еще молодкой бегала, совсем юная и, вот полола однажды огород, а она подходит к забору и говорит мне: «Эй, Ангелина, ты зачем режешь эту мураву?» «А что с ней делать?» «Пусть себе растет, а когда созреет, отрастут у нее такие длинные, как клюв журавлиный, иглы, и станут они подсыхать, собери ее да подвяжи к балке на чердаке». «А зачем, тетя?» «Это трава от рака, Ангелина…»

Тетка Ангелина все говорила и говорила, бурно жестикулируя. Я уже встал с приспы, боясь опоздать на поезд, но она схватила меня за руку и опять завела свое: «Вот я тебе сейчас скажу…» Я узнал, что меня интересовало, и думал только о том, как бы побыстрее оказаться на вокзале, но она крепкой хваткой удерживала меня, желая расписать каждую мелочь, чтобы я никоим образом не усомнился в ее словах.

— Вот, я тебе сейчас скажу, лежала я без сил, одни мощи от меня остались. Муженек-то мой, прости его господи, уж и хоронить меня готовился — гроб смастерил, заготовил муку для галушек, дрова нарубил, да сани нашел с быками, чтобы отвезти меня. Сестрица моя старшая сидела у моего изголовья и следила, чтобы свечи и спички были под рукой. Вот я тебе сейчас скажу. Однажды ночью, уже на заре, заснула я и вижу во сне женщину в белой и длинной до земли рубашке. Смотрю получше — тетка моя… «Что с тобой, Ангелина?» «Вот, тетушка, — говорю, — к смерти готовлюсь». «Что ж ты говоришь такое, баба, как же ты умрешь, если тебе еще немало деньков отпущено». «Куда там, — говорю. — По всему видать, настал конец денькам моим». «Ангелина, дни твои, — говорит она, — в той мураве, которую ты срезала на винограднике, когда была ребенком». «Не припомню что-то, тетушка Профира». «Отыщи ее, — говорит она. — Сделай отвар из той травы и ромашки. Пей семь дней по утрам и столько же раз кипяти воду с бузиной и сухой крапивой, слей все в бочонок и посиди по пояс в этом горячем отваре». Когда я проснулась, вот я тебе скажу, то ничего не забыла. Позвала детей и послала их за травой, чтобы каждый принес столько, сколько отыщет. К полудню вернулись они с полными сумками, и я принялась выбирать да отыскивать, пока не узнала ту мураву — с зелеными и узкими, как спички, листьями, если сожмешь их меж пальцев, опять топорщатся, как усы. Сделала я отвар из этой травы и ромашки и выпила. Потом попарилась в воде с бузиной и сухой крапивой. Проделала я так неделю и потом сказала себе: «Видать и впрямь мне деньки положены, точно сказала тетушка». Что это ты за чепуху городишь? — спрашивает меня сестра. — И я рассказала ей, какой сон мне приснился. А она мне все не верила. Но в конце концов поверила…

Уже в воротах тетушка Ангелина снова остановила меня, в который раз объясняя, как готовить отвар, но мне повезло, в это время появился грузовик, который и довез меня за полчаса до вокзала, избавив от говорливой старушки.

В поезде я подумал о том, что мама наверняка ждет с большим нетерпением Нину, которая могла бы стать самым эффективным лекарством. Дурацкая ситуация…

Письмо я тогда все-таки отправил, написав, что Нина сейчас не может приехать, но в следующую субботу обязательно освободится. Таким образом я дал себе передышку на две недели, которые провел как на раскаленных углях, — ждал Лию.

Время шло, но она не появлялась. Возможно, она опять разыграла со мной очередной фарс. И скрепя сердце я решил позвонить Нине. Я извинился, что не звонил так долго, пробормотав что-то, из чего она должна была понять, что я был чрезвычайно занят, находился в командировке… Затем я прямо спросил:

— Нина, послезавтра ты свободна?

— Пока — да, — ответила Нина спокойно, и я был уверен, что в тот момент она снисходительно улыбалась.

— Я решил съездить к родителям… если не случится чего-нибудь непредвиденного на работе… Может, поедем вместе…

Я еще надеялся, что за эти два дня появится Лия, поэтому у меня и слетела с губ фраза: «если не случится чего-нибудь непредвиденного на работе..»

— Ты хотел съездить еще в прошлую субботу. Что произошло?

— Нужно было срочно выполнить несколько заказов… у меня не было времени.

— Ты написал своим, что приедешь со мной?

— Да.

— Ты хорошо подумал?

— А как же я могу писать не думая? — попытался я пошутить.

— Хорошо. Но до субботы еще два дня. Взвесь все еще раз… Почему бы тебе не поехать с той девушкой?

— Об этом мы поговорим послезавтра, — я поспешил закрыть дискуссию:

— До свидания!

Интересно, почему бы мне не поехать с Лией? Своего рода вопрос вопросов А разве я не могу поехать один? Но что я скажу маме?.. Для нее Нина — все равно что лекарственное растение, хотя для меня — обычная девушка, как многие другие. Только Лия смогла бы стать лекарством для нас обоих: меня исцелить от любовных страданий, маму — от жгучего желания увидеть меня на правильном пути, женатым, остепенившимся. Но разве может мама понять, почему Лия, а не Нина? Странно, что, хотя я и добился согласия Нины и больше не от чего было волноваться, приехав на вокзал, я твердо решил отправиться домой один.

Возвращаясь в общежитие с покупками для домашних, я уже купил один билет для предстоящей поездки.

Вахтерша, стоявшая на страже у двери, злобно сказала:

— Пэнушэ, тебя разыскивают милиция и медсестра из больницы.

— Милиция?!

— Да, да, — злорадствовала она, — лучше вспоминай, кого ты изнасиловал.

— Что за глупости, — с отвращением сказал я, — и где… эта медсестра?

— Она тебя дожидается…

Недоумевая, я бросился в свою комнату и когда распахнул дверь… у меня перехватило дыхание. «Медицинская сестра» была в очках с большими темными стеклами. На руке висела элегантная сумочка. Она была в короткой юбке, не скрывавшей ее красивых ног, в босоножках с тремя ремешками, перевязанными крест-накрест. Под клетчатым фигаро виднелась прозрачная желтая блузка с короткими рукавами. Смуглое лицо, с небольшой горбинкой нос и полные губы излучали какое-то тепло, вливавшееся в меня, и я почувствовал, как оно проникает через поры кожи, добираясь до самого сердца. Я не верил своим глазам, мне казалось, что это — сон, я не мог двигаться, не мог говорить.

И когда она, не удержавшись, взметнула вверх уголки губ, улыбаясь своей неповторимой улыбкой, я почувствовал, как с меня спали оковы, ко мне вернулась речь, я снова мог двигаться и дышать.

— Лия?!

— Товарищ Пэнушэ?! — передразнила она, и ее лицо запылало.

Мы оба засмеялись, и Лия сняла очки. Красота ее глаз ослепила меня как прямые лучи солнца. Я смутился.

— Садись, — прошептал я и виновато улыбнулся. Я осмелился посмотреть на нее и был уличен. Я попытался отвести глаза, но поздно, она перехватила мой взгляд, и я оказался окованным невидимыми путами, словно завороженный любовным заговором. Я чувствовал, что у меня вот-вот подкосятся ноги, пришлось опереться на стол.

— Я пришла тебя поздравить, — прошептала Лия и шагнула в мою сторону. Она остановилась и, заметив, что я остался на месте, сделала еще один шаг, затем еще и еще. Лия положила руки мне на плечи и, приподнявшись на цыпочки, прижала свои горячие губы к моему лбу. Чтобы не упасть, я схватился за ее плечи, как утопающий за соломинку. В мгновенном порыве наши тела жадно прильнули друг к другу, наши губы слились в поцелуе. Мне казалось, что я перестал дышать и существовать, что мое дыхание передалось Лие, моя жизнь стала ее жизнью.

Лия слегка застонала и, обессиленная этим ненасытным поцелуем, высвободилась из моих объятий, вновь погрузив меня в омут своих колдовских глаз.

Неожиданно она подняла руку и изо всех сил ударила меня по щеке. Слабость как рукой сняло, я вздрогнул, чувствуя, как кровь бешено застучала в висках.

— Лия?!

— Да, меня зовут Лия. Это тебе за то, что ты меня не любишь, а это… — ее глаза горели, как у кошки. Она занесла руку, чтобы снова ударить меня, но я перехватил ее и прижал к груди.

— Кристиан, почему ты обманул меня, почему… почему…

Лия уткнулась лицом в мою шею и заплакала, уперевшись своими красивыми и тонкими ладонями в мою грудь.

— Лия, дорогая, откуда ты это взяла?! — спросил я, пытаясь заглянуть в ее мокрое от слез лицо, но она еще крепче прижалась к моей груди.

— Ты меня не любишь, я знаю. Ты женишься на Нине.

Я насильно отстранил ее от себя.

— Лия, дорогая, клянусь тебе, я не женюсь. Эти две недели я ждал только тебя, только о тебе были все мои мысли. Почему так долго длилось это твое «до скорого»?

— Я дала тебе время решить, ехать тебе или нет с Ниной к родителям. Почему ты не поехал?

— Я ждал тебя, Лия, чувствовал, что не надо спешить, что ты сдержишь слово и придешь, я верил…

Я обнял ее с жаром, и Лия проговорила взволнованно:

— Там, на аллее, когда я увидела, что ты не пошел за мной, я бросилась домой и разрыдалась…

Я обхватил ее голову ладонями и удивленно заглянул ей в глаза. Они были мокрыми от слез, губы, чуть подрагивая, обнажали ослепительную белизну зубов, весь ее облик олицетворял саму нежность.

— Почему ты плакала?

— Я думала, что потеряла тебя.

— А откуда ты знаешь о Нине? И как тебе удалось попасть в общежитие?

— Я все знаю. А сюда я вошла через дверь, — улыбалась Лия, и на ее щеке появилась ямочка, придавшая ей еще больше очарования.

— Но как? Там же стоят настоящие церберы…

— Я видела, как передо мной не пропустили одну девушку, и поняла, что без хитрости мне ни за что не пробраться. Я оглянулась по сторонам и заметила у дверей общежития милиционера, который кого-то ждал. Тогда я вошла и сказала, что с самого утра разыскиваю тебя с милицией. Бабка уставилась на меня, я видела, ей не терпелось узнать, какое преступление ты совершил, но я прошла мимо, даже не глянув в ее сторону.

Я расхохотался, подивившись ее изобретательности, а Лия, зараженная моим смехом, улыбнулась и вытерла платочком слезы.

— Ну, молодец. Хорошо. А теперь рассказывай, где ты работаешь, где живешь и… вообще обо всем.

— Работаю и живу здесь.

— Где «здесь»?

— В Кишиневе.

— Да?!

— Да, — ответила она и дерзко посмотрела на меня. Придя в себя, она опять стала похожа на прежнюю Лию.

— И давно?

— С прошлого года, с декабря.

— С де-кабря?! — пробормотал я, не веря своим ушам.

— С де-кабря, — повторила она и засмеялась. Казалось, она даже не плакала.

— Так, выходит…

— Да, выходит.

Я обнял ее и, сделав вид, что сержусь, попытался поцеловать, но Лия ловко увернулась. Я бросился, желая схватить ее, но она побежала по комнате и спряталась за стулом, как за щитом.

Я тоже взял стул и сел перед ней, уперевшись подбородком в спинку.

— Выходит, ты все это время была рядом со мной…

— Да.

— И, разумеется, знала, где я работаю и живу…

— Да.

— И следила за тем, что я делаю, куда хожу…

— Да.

Она переставила стул и села на него. На ее щеках появился румянец, глаза радостно искрились, в ее движениях, в том, как она села на стул, чувствовался призыв к игре. Ее колени соблазнительно обнажились, и на какой-то миг меня очаровал их вид, однако она машинально одернула юбку.

— Поэтому ты и говоришь, что тебе все известно?

— Да.

— Все, абсолютно все?

— Абсолютно.

— Ну, так не бывает.

— Я знаю, например, что ты хотел сейчас делать.

— И что же?

— Ты собирался отправиться домой.

— Домой! — я подскочил, как ошпаренный, и, поглядев на часы, понял, что еще могу успеть на поезд. — Лия, завтра я должен быть дома, понимаешь, я нашел для мамы лечебную траву… мама очень больна…

— Я знаю, — ответила Лия, внимательно следя за моими взволнованными движениями.

— Знаешь?! Откуда?

— Ты мне сам сказал.

— Ничего не понимаю, наверно, я сошел с ума.

— Ты мне сказал однажды… что ты меня не любишь, что…

— По телефону, — пробормотал я, в упор глядя на нее.

— Да.

— Выходит, это с тобой я говорил в тот день… А я, дурак, решил, что это Нина, и удивлялся: «Что за черт? По телефону — она одна, а когда встречаемся — совсем другая…»

— И мы разговаривали не только тогда.

— Как?!

— Мы разговаривали еще много-много раз. Когда я скучала по тебе, я набирала номер и слушала твой голос. — Лия широко улыбнулась и весело продолжила: — Иногда ты так сердился… Но мне нравилось тебя злить.

— Вот оно что… — пробормотал я недоуменно, — а мне и в голову не приходило! А откуда ты узнала номер моего телефона?

— Для меня это не проблема. Вот тебе, и в самом деле, надо решить уравнение с двумя неизвестными — Нина и Лия.

— Ты неправа, — возразил я, нахмурившись.

— Только тебе это не удастся, — Лия сделала несколько мягких шагов, гипнотизируя меня своим демоническим взглядом и улыбкой. — Я так долго тебя берегла, лелеяла, охраняла, чтобы теперь ты достался другой? Ни за что. Ты — мой. Мой.

— Твоим я был, есть и останусь навсегда, — прошептал я и закрыл глаза. Ее губы коснулись моих, и дрожь пронеслась по всему моему телу.

— И ты никогда не женишься на Нине, — услышал я ее страстный шепот у своего уха.

— Я никогда не женюсь на Нине.

— Поклянись самым дорогим.

— Клянусь жизнью…

— Что ты ни на ком не женишься.

— …что я ни на ком не женюсь…

— …кроме меня.

— …кроме тебя.

Лия закружилась в танце по комнате, размахивая руками. Закинув голову назад, она смеялась, опьянев от счастья:

— А я-то, дура, думала… что потеряла тебя, и бросилась тебя защищать… сюда… если бы я знала, то не пришла бы… он ее не любит… не любит…

Я стоял в недоумении и смотрел на танцующую Лию, видел охватившую ее безграничную радость и не знал, что делать. Я опять вспомнил о поезде. Надо ехать. Мама ждет меня, она ждет меня с… Вдруг меня осенило:

— Лия! — воскликнул я с надеждой и, подскочив к ней, вырвал из вихря танца. — Лия, поедем ко мне. Я познакомлю тебя с мамой, мы еще успеем на поезд. Ну, едешь?

Она удивилась.

— К тебе? Я?! Что мне там делать?!

— Как, что делать?! Я им написал…

— Что приедешь с Ниной.

— Да, но…

— Я не поеду. В какое положение ты себя ставишь, ты отдаешь себе отчет? А меня? Нет, я не поеду.

— Тогда я еду один, — решительно сказал я, помрачнев, потому что Лия была во многом права.

— Поезжай.

Она взяла свою сумку и в ожидании остановилась посреди комнаты. Я решил проверить, не забыл ли чего, и принялся ворошить вещи. Все это время я краем глаза следил за Лией: явно, она была чем-то встревожена. Она безжалостно кусала нижнюю губу, красную как вишня. Когда я собрался и взял сумку в руку, Лия посмотрела на меня как бы из другого мира и, бледнея, прошептала:

— А меня кому ты оставляешь?

Я мучительно выдавил из себя:

— Лия, прости меня… но мама тяжело больна и ждет меня… завтра я должен… мама…

— А я?

— Понимаешь… мама ждет… я обещал…

В ее глазах появился дьявольский блеск и, приблизившись ко мне, она прошептала:

— Значит, ты меня не любишь.

— Лия…

— Если любишь, ты не оставишь меня.

— Лия! — меня передернуло от ее жестокости.

— Кристиан, дорогой, вот я, возьми меня, я твоя. Только если ты меня любишь, Кристиан… — она облизнула пересохшие губы и, бледная, трепеща, словно былинка, приникла к моей груди.

Я был готов уже выйти, но ноги словно вросли в пол. Разум подсказывал, что необходимо ехать: мое место — дома, рядом с матерью, которая ждет меня, неважно, с кем-нибудь или одного. К тому же, я везу траву, которая может облегчить ее страдания, может, даже спасти. Но откуда-то из глубины моего сознания звучал голос: «…когда ты найдешь человека, ради которого согласишься оставить даже своих родителей, знай, что он — твой избранник…» Кто сказал это? Может, Калимах, а может, и дед.

— Я люблю тебя, Лия, — прошептали против моей воли иссушенные жаром губы.

— Кристиан, — пролепетала Лия и обволокла меня страстным, полным любви взглядом. В мире не было ничего, кроме ее прерывающегося и горячего дыхания…

Поздно ночью, когда уже замерли уличные шумы, признак того, что перевалило за полночь, Лия мягко поглаживала мой висок и лоб своими нежными пальцами, и от ее ласки буря страстей, бушевавшая в моей груди, постепенно улеглась. Внезапно я вспомнил о зашифрованной записке.

— Лия, что ты мне написала на той бумажке? — спросил я, ловя ее взгляд.

— Какой… Я тебе никогда не писала.

Я отыскал блокнот, извлек из него записку, над которой безуспешно промучился целую неделю.

— Ах вот оно что! — рассмеялась Лия. — Ты ее еще хранишь?!

— Я случайно нашел ее в книге на прошлой неделе…

— Теперь я знаю, как ты читаешь стихи… Ну, расшифровал ты ее?

— Нет.

— Позор на твою голову. Человек с выс… поверхностным образованием, — укоряла меня Лия с притворной иронией, потом с интересом заглянула мне в глаза, желая проследить за реакцией — рассердился я или нет, и спросила: — Ну что, прочитать тебе?

— Очень любопытно.

— Знаешь, я пожалуй не скажу. Ты должен сам догадаться… Скажу только, что последнее слово — это мое имя, — и она игриво взъерошила мои волосы.

— Видно, мой ум кому-то другому достался, раз я ничего не могу понять. Кзю, как ты написала, объясни мне, пожалуйста, такому вот несмышленому…

— Алфавит знаешь?

— Что за вопрос?..

— Тогда там делать нечего, — Лия ласково поцеловала меня в лоб, — глупенький мой, — прошептала она.

Некоторое время я недоумевал, силясь отыскать связь между алфавитом и ключом к шифру, но все напрасно. Словно вместо мозгов у меня в голове была вата. Мне было стыдно признаться, но я ничего не понял, и решил больше не спрашивать. Я молчал, делая вид, что разобрался в этой ее чертовщине.

— Мы в школе так переписывались на уроках, и никто не понимал, — весело сказала Лия. — Я так натренировалась, что могу писать очень бегло. Главное, хорошо знать алфавит.

— Не понимаю, почему тогда ты написала «похянэ»… почему не зашифровала и это слово?

— Просто это сразу не пришло мне в голову. А потом не хотелось искать другой листочек, к тому же я спешила и боялась, что ты меня заметишь.

— Когда?

— На вокзале, пока ты стоял в очереди за билетом. Я достала из сумки книгу и вложила туда записку. Помню, какая-то женщина сделала мне замечание, почему я роюсь в чужих сумках, я ответила, что это моя сумка, а ей нечего совать свой нос… А потом парень, которого я любила, уехал, и мне пришлось отправиться на его поиски.

— Ах, Лия, у меня до сих пор ощущение, что та встреча на вокзале была сном. Лия, почему ты так мучаешь меня?

— Забыл, что сказал Килимах?

— Ты еще помнишь?

— Да, его стихи я написала на первой странице своего блокнота…

— Дашь почитать?

— Зажги свет и поищи в сумочке. Нет, не зажигай, лучше открой дверь в коридор.

В сумке Лии лежал платочек, маленький флакончик духов, ручка, огрызки карандашей, белый тюбик, в котором, как я догадался, была помада, какие-то проволочки, разноцветные ленточки. «Странно, вроде она не красится, зачем тогда носит все эти приспособления?» — удивился я. Никакого блокнота там не было. Наконец в одном из кармашков я нашел зеркальце и картонный пропуск с фотографией, дающий право пройти на территорию республиканской киностудии. Хитрая же ты лисица, Лия… ни слова не сказала о том, что… Хотя, кто знает, может, она вовсе и не актриса, а просто работает там кем-то… Я уже забыл, что искал, и хотел было спросить, что это за пропуск, но, подойдя к кровати, увидел, что Лия спала. В ее позе Венеры было что-то от полотен великих живописцев.

Около полудня Лия проснулась, окинула комнату заспанным, недоуменным взором. Ее роскошные волосы рассыпались по лицу, ленивым движением руки она откинула их назад. Мне попалась на глаза ее сумочка, и я вспомнил о таинственном пропуске.

— Лия, вчера я искал твой блокнот, но не нашел.

— Да?! Значит, я забыла его дома.

— Но я нашел пропуск. Любопытно, что ты делаешь на студии?

— А разве я тебе не сказала?

— Вот тебе и на, если б сказала, я бы не спрашивал!

— Так ведь… — она украдкой следила за мной, желая увидеть, замечу я или нет, что она имитирует меня, и, улыбаясь, добавила: — Я актриса. Иначе я бы не свалилась тебе как снег на голову — что тебе делать с простой продавщицей!

— Лия, не надо говорить глупости — ты можешь быть продавщицей, королевой, уборщицей, для меня все это ровным счетом ничего не значит.

— Кристиан, извини, но я считаю иначе, — она подошла ко мне и обняла за шею, глядя прямо в глаза, — я решила стать актрисой — и стала ею, я решила тебя завоевать, и теперь ты мой раб.

— Ты уверена? — иронически улыбнулся я.

— Да, уверена.

— Я считаю себя твоим рабом в той же мере, как и тебя моей рабыней.

— Мой дорогой мудрец, — мягко сказала Лия и прижалась губами к моему подбородку, потом, с загадочным блеском в глазах, добавила: — Будь добр, принеси кувшин с водой, надо умыться, смотри, какие у нас физиономии.

Мы умылись, оделись и прибрали комнату, тем временем на улице стемнело. Я проверил, не закрыто ли окно на задвижки, и сказал Лие:

— Окно будет незапертым. Когда мы вернемся, вахтерша нас не пустит, вот мы и заберемся через окно.

— Хорошо, только пойдем быстрее, я умираю от голода.

Мы вышли в коридор и с радостью отметили, что баба, сидевшая на входе, удалилась в красный уголок — просторную, уютную комнату с телевизором, радио, множеством мягких стульев и столиков с газетами. Она учуяла сигаретный дым и помчалась уничтожать виновника. Мы быстро вышли незамеченными и в прекрасном настроении направились в ближайшее кафе. Лия прижалась к моей руке. Она вышла в одной тонкой блузке и теперь вся покрылась гусиной кожей, хотя стоял теплый июньский вечер. Мы шли по тротуару, замедляя шаги у каждой цветущей липы и полной грудью вдыхая пьянящий аромат, заполнивший воздух.

— В прошлом году, в пору цветения липы, мы встретились в первый раз, тогда я еще только училась на продавщицу…

— Лия, я все хочу спросить: как тебе удалось стать актрисой?

— Помнишь нашу встречу на вокзале? Через неделю я тоже приехала в Кишинев. Я не могла сидеть дома. Вдруг тебя кто-нибудь украдет у меня или ты исчезнешь, что тогда буду делать? Я приехала и поступила на работу продавщицей. У меня был только адрес, который ты оставил, когда делал ревизию. В декабре я узнала, что ты живешь в общежитии и работаешь в другом месте, я отыскала твой номер телефона…

— Но каким образом?!

— Это было очень просто. Однажды, напрасно прождав тебя, я позвонила в дверь. Мне открыла какая-то бабка. «Что тебе, девушка?» — рявкнула она. Смотрю, она изучает меня со всех сторон и недовольно спрашивает: «На каком ты месяце, что-то я не пойму?» Я еле удержалась, чтоб не расхохотаться. Что это на нее накатило? Может, она сумасшедшая? Я смотрю на нее и молчу. Жду, что она скажет дальше. «Знаешь таксу?» Я отрицательно покачала головой. «Двадцать пять рублей». Ага, теперь все понятно, бабка была акушеркой-надомницей для глупых девчонок.

— Тетка Ирина?! — спросил я, не веря своим ушам.

— Да, тетка Ирина. Вижу, ты и не знал. У нее хорошая конспирация, у хитрюги. Ладно, думаю, у кого что болит, тот про то и говорит: «Тетушка, говорю, я на двадцатом месяце, так что тебе мне не помочь. Мне нужен Кристиан Николаевич Пэнушэ. Я работаю в почтовом отделении, и мне надо передать ему срочную телеграмму». Бабка зло на меня посмотрела и пригласила пройти в коридор, а сама пошла в комнату. Через несколько минут она появилась с долговязым парнем…

— Андрей, — улыбнулся я.

— Он и продиктовал мне твой адрес, место новой работы, а когда я спросила, есть ли у тебя телефон, он сказал и твой номер.

— Да, это в твоем духе. Нечему и удивляться. А теперь расскажи, как ты стала из продавщицы актрисой.

— Сейчас. В прошлом году я увидела в городе объявления, в которых говорилось, что на республиканской киностудии организуются вечерние курсы. Я сразу же туда направилась. Потом я прошла по конкурсу, и теперь два раза в неделю хожу на занятия. А совсем недавно мне предложили попробоваться на роль.

— Ну, так это еще не значит, что ты уже актриса. Хорошо, если тебя возьмут и дадут роль, а если нет — фьюить и снова за прилавок.

— Кристиан! — Лия посмотрела на меня негодующе, в ее глазах заблестели слезы. — Неужели ты сомневаешься, что у меня все получится? Ведь ты вбил мне в голову эту сумасшедшую мысль, что я должна стать актрисой, а теперь идешь на попятную…

— Лия, дорогая, прости, я не хотел тебя обидеть, я сказал это по глупости, не подумав. Честное слово!

Растроганный порывом Лии, столь необычным для нее, я бросился ласкать ее, целовать, нежно прижимая к груди. Она успокоилась, вытерла слезы и, словно оправдываясь, проговорила:

— Кристиан, давай поспорим, что все у меня получится. Все говорят, что меня ждет успех.

— А что там будут снимать?

— Фильм по сказкам Горького.

— У Горького много сказок…

— Легенду о Данко.

— Будут участвовать и знаменитые актеры?

— Нет, только на роль старухи Изергиль пригласили одну актрису из Армении, ее зовут Вартуи. Она очень интересная женщина, это ей принадлежит идея с магнитофоном.

— Каким магнитофоном?

— Я тебе часто звонила со студии. Я записала на пленку звуковой фон, которым тебя дразнила, а потом шептала тебе стихотворение Эминеску.

— Ах вот оно что! Значит, вы там все заодно!

Некоторое время мы шли молча. Был теплый, ласковый вечер. Вошли в кафе, поужинали.

По дороге домой я решился, наконец, спросить Лию о том, что не давало мне покоя.

— Лия, у меня очень тревожно на сердце. Боюсь, как бы не случилось чего с мамой. Давай поедем ко мне.

— Сейчас?

— Да. Через час должен подойти поезд. Если мы на него успеем, то в два часа ночи будем дома. А завтра в полдень вернемся. Так что успеем и на работу.

— Хорошо, но как ты объяснишь матери, что Нина превратилась в Лию?

— Большое дело! Я скажу, что хотел сделать ей сюрприз. Что я говорил о Нине, моей бывшей соученице, подруге, а приехал с Лией, моей женой.

— Постой, ты еще не попросил у меня руки и не знаешь, что я отвечу.

— Разве может быть другой ответ, кроме одного?

— Думаешь, не может? Ты ошибаешься…

— Да, понимаю… — мрачно прервал я ее, подумав, что попал в ситуацию рыбака-неудачника, которому на крючок попалась очень большая рыба, и непонятно кто кого выуживает.

— Лия, врачи сказали мне, что маму можно спасти, если мы сумеем внушить ей, что она должна выздороветь. Я обещал, что женюсь и, видишь, ей полегчало. А если она увидит и будущую невестку…

— Понимаю… — улыбнулась Лия. — Раз ты говоришь, что мы успеем на поезд, пойдем скорее, возьми вещи и…

От радости я подпрыгнул и принялся танцевать вокруг нее.

— Кристиан, перестань! — крикнула Лия, топнув ногой и притворно нахмурившись. — На нас люди смотрят. Договоримся так! Я пойду к своей хозяйке, чтобы собраться, а через час встретимся на вокзале.

Потеряв голову от такого счастливого и неожиданного поворота событий, я крепко сжал Лию в объятиях и стал кружиться, как безумный. Только когда Лия замолотила меня кулаками по плечам, я опустил ее на землю.

Через несколько минут я был в общежитии. На проходной вахтерша уставилась на меня, как на видение, и, сделав нетерпеливый жест, чтобы я ее подождал, вышла из своей стеклянной кабины и набросилась на меня:

— Ты где гуляешь, а? Кажется, говорили, что ты дома?

— Кто говорил? — недоуменно спросил я.

— Кто-кто, — передразнила она меня и отвела глаза — вот… на, и поезжай скорее…

Она протянула мне телеграмму. Я развернул ее… «Кристиан, приезжай скорее, мама умерла…» Что-то тяжелое ударило меня по затылку. Белые, красные, зеленые круги поплыли перед глазами. Я заставил себя сдержать слезы и, не видя ничего вокруг, направился на вокзал.

Лия стояла на перроне. Заметив меня, она испугалась. Я молча протянул ей телеграмму. Она, охнув, спрятала лицо на моей груди.

У самого вагона Лия с мольбой поглядела на меня.

— Кристиан, прости, но я не могу поехать… Прости меня…

Не произнеся ни слова, я кивнул в знак того, что все понял, и поднялся в вагон. Сел на скамейку и закрыл глаза…

VIII

Мне осатанело впустую теребить бумагу. Кристиан неподвижно сидит на диване, спрятав лицо в ладонях, и молчит. Неудобно приставать к нему с вопросами и, желая убить время, я вновь погружаюсь в письмо Лии.

«…И я обрадовалась, думая, что все повторяется. Но, горе, я забыла, добрый мой мудрец, твои советы: ни один миг в жизни человека не может повториться. Пока я, одна среди чужих, звала его во сне: «Приди, любимый мой, и обними меня десницей своей, подложи руку свою мне под голову!», он позволил прорасти в своей душе ядовитому цветку, имя которого — ревность.

Не забыл ли ты, мой господин, властелин мой, любимый мой, как и наша любовь погибла от ревности женщины, считавшей тебя своей собственностью?

Я исчезла на время, чтобы он смог очистить свою душу от сорной травы, но потом поняла, что этот бурьян полностью его иссушил, и Чуду из чудес не суждено больше расцвести. И теперь я храню корону Царицы для Марики. Вот и все мое наследство…»

— Ох, черт, я, наверное, опоздал, — Кристиан неожиданно подскочил. — Который час?

— Тьфу, — изображаю я испуг на лице, — как ты меня напугал!

— Брось шутить, я могу опоздать на поезд… — он вскакивает с дивана, растерянно глядя на меня.

— У нас еще пятьдесят восемь минут, — успокаиваю я его и для пущей убедительности показываю часы. — За полчаса мы дойдем пешком.

Думаю, самое время задать ему вопрос, не дававший мне покоя с того момента, как я прочитал письмо в первый раз.

— Кристиан, прости, что допрашиваю тебя, как следователь, но я никак не могу понять…

Он вопросительно смотрит на меня.

— Кристиан, ты знал, что у тебя есть дочь?

— И да, и нет… — бормочет он, и его глаза беспокойно заметались по комнате.

— Что значит — и да и нет? — недоуменно спрашиваю я.

— Я знал, поскольку ожидал, но не был уверен, — голос Кристиана охрип от волнения. Он передергивается, словно ему под рубашку забрались муравьи. Только сейчас я понимаю, что заставило его встать в четыре часа ночи, бродить по улицам наугад, до того, как он пришел ко мне. Кристиан ерошит волосы и продолжает:

— Понимаешь… как тебе объяснить? Лия появилась в момент, когда я решил жениться ради мамы. Потом… маме так и не довелось увидеть меня женатым. Я знал, что у нас должен быть ребенок… Но однажды…

— Она тебя оставила, — догадываюсь я из письма Лии.

— Нет… то есть да… она исчезла, — Кристиан прячет глаза, потом неожиданно смотрит на меня в упор и добавляет, будто вспомнив о чем-то очень важном: — Но до этого она была в командировке около четырех месяцев… Без меня. Из-за этого… да…

Кристиан утыкается подбородком в грудь, и я понимаю, что он опять ушел в себя.

…Да, если бы она не уехала тогда на все лето, кто знает… Когда я вернулся в конце недели после похорон, мой шеф уже все узнал. До сих пор для меня загадка, кто ему рассказал об этом. Раньше я считал его сухарем, не видящим ничего, кроме работы. Каково же было мое удивление, когда я заметил на моем столе газету с соболезнованием от сослуживцев… Я почувствовал, что все, окружавшие меня на работе, стали как бы ближе, добрее.

Они ничего не говорили, не жалели меня, не плакали на моем плече, наоборот, некоторые пытались даже шутить, рассказывали анекдоты, желая отвлечь меня от моей боли, но по их взглядам я видел, что они искренне мне сочувствовали, и от этого мне было еще тяжелей. Я никогда не выносил жалости к себе.

В общежитии я спросил у уборщицы, не искал ли кто меня. Нет, никто не искал. В комнате горел свет. Я удивился — кто и как мог сюда проникнуть? Дверь была заперта, оставалась только одна возможность — проникнуть через окно. Так и есть — задвижки не были закреплены — до них ли мне было, когда я уезжал домой? Вдруг я заметил на столе среди кучи газет и книг тетрадный листок. Это было маленькое послание от Лии.

«Похянэ, мой дорогой Крис, я победила! Ура! Миллион раз ура! Пробы положительные. Меня утвердили на роль. Сегодня вечером я должна уехать. Все лето я пробуду на съемках, в донских степях, на берегу Азовского моря и на Волге. Вернусь в конце сентября. Я не буду видеть тебя тысячу лет. Буду ужасно по тебе скучать. И все-таки не напишу тебе ни строчки. И когда наступит наша встреча, мы не сможем насытиться друг другом. Я счастлива, что добилась того, что предсказал мне ты, моя Любовь и мой Муж. До свидания, Кристиан! До свидания, похянэ!

Р. S. Прости, дорогой, что не могу быть сейчас рядом, но, верь мне, твоя боль — это и моя боль. Верь мне и прости, если можешь».

«Как это она его не зашифровала?» — подумал я с иронией. В поезде, возвращаясь после похорон, я не переставая с ненавистью думал об этом существе, похитившим мой разум и сердце. Я думал, что даже не поздороваюсь с ней, навсегда вырву ее из своей памяти. Что может быть у меня общего с ней, с этой вражиной, из-за которой я потерял маму? Я не приехал вовремя, как обещал, и доставил ей дополнительные волнения. Мама знала, что если я что-то обещаю, то обязательно сдерживаю слово. И вот тогда, из-за Лии, я не поехал сразу домой. До конца жизни эта вина заставит кровоточить мое сердце. А Лия еще осмелилась мне писать!

Я бросил листок на стол, сел на кровать и обхватил голову руками. Вместо того, чтобы порвать это проклятое письмо, уничтожить все, что напоминало мне о Лии, я бросил его на стол, и где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что я хотел бы сейчас увидеть Лию в этой комнате. Я бы уткнулся лицом в ее грудь и зарыдал, как ребенок. На похоронах все мое существо превратилось в камень, я даже не мог плакать. И если бы сейчас рядом была Лия, я дал бы волю слезам, и, может, мне полегчало бы, а так… Неужели мне придется ждать ее до сентября? Меня опять охватило малодушие, и я подумал, что было бы хорошо, если б она вообще никогда не вернулась из этой командировки. Зачем она мне? Пусть носится по степям и морям со своими фильмами. — Если я когда-нибудь решу жениться, найду себе девушку, которая будет ждать меня по вечерам с готовым ужином и радостной улыбкой на лице. А с Лией мне придется сидеть и ждать одному, пока она будет мотаться со своими фильмами. Дни, недели, месяцы напролет я буду смотреть на чужих женщин, а она тем временем будет развлекаться? Якобы сниматься, знаю я… Ни за что! Не четыре месяца, а четыреста сорок…

Так я проклинал и себя и Лию, все с большим нетерпением дожидаясь ее приезда. Я жил как в тумане — не замечал знойного летнего солнца, воды озера, которая становилась все холоднее, людей, загоравших на пляже и прогуливавшихся по улицам. Я не ощущал бега времени, проявляя полное безразличие ко всему, что меня окружало. Все мои знакомые объясняли мое молчаливое затворничество тем, что я потерял мать. Мне и самому хотелось бы в это верить, но с приближением сентября я все сильнее ругал Лию, и от этого еще больше желал ее, ждал и воображал, как она приедет и утишит мою боль. Снимет камень вины с моего сердца и глухую маску с моего лица, и тогда я снова смогу видеть и чувствовать людей, солнце, цветы.

Мое мучение продолжалось до того дня, когда, войдя в комнату с буханкой хлеба и бутылкой молока, я увидел Лию и от неожиданности чуть не выпустил все из рук.

Я стоял в дверях, смотрел невидящим взглядом на эту девушку, походившую на сказочную фею, и не знал, как поступить — облить ее лицемерным презрением или обнять ее. Мне хотелось сделать и то, и другое. Я безжалостно уничтожил все отзвуки малодушия, стиснул до боли зубы и с трудом изобразил на лице полное равнодушие.

Изо всех сил стараясь не смотреть на нее, я положил на стол хлеб и молоко. Потом робко поднял глаза… Лия следила за мной алчными, страстными глазами, красноречиво говорившими о ее внутреннем состоянии. Любые слова и жесты оказались ни к чему. Мягко ступая, Лия прошла по комнате, села мне на колени и обхватила мою голову, прижала ее к груди.

Я слышал бешеный стук ее сердца, чувствовал нежное прикосновение ее руки к своей грешной голове, которая так плохо о ней думала. Камень, невыносимым грузом сдавливавший мое сердце, с каждым мгновением становился легче, и, когда я понял, что его больше не существует, с усилием произнес первые слова:

— Лия, мне было очень тяжело без тебя… Не покидай меня больше.

Она внимательно посмотрела на меня:

— Ты похудел, Кристиан, — грациозно наклонившись, она поцеловала меня в лоб.

В этом было столько тепла, столько женственности, что я сразу вспомнил образ матери. С трудом сдерживая слезы, я признался ей в этот момент слабости:

— Лия, ты даже представить не можешь, что мне пришлось пережить за это время. Я пытался забыть тебя, вырвать из своего сердца, сжечь о тебе всякое воспоминание и развеять пепел. Я обвинял тебя в смерти мамы, но теперь я понял, что никто не виноват — этому было суждено произойти, мы тоже умрем в свое время, и никто не сможет нам помочь. Только ты у меня и осталась…

Лия слушала, мечтательно улыбаясь.

Какое-то время, после того, как я, сам того не желая, излил свою горечь, мы сидели молча. Потом Лия медленно заговорила мягким, полным теплоты голосом.

— Все пройдет, Кристиан, — и боль, и несчастья, даже радости, главное — мы вместе. Ты не думай, что у меня нет сердца и мне безразлична твоя боль. Я считала дни и ждала, затаив дыхание.

— И я ждал этого дня. Я ждал и работал, как машина, лишь бы заглушить боль, забыть… забыть все… Работа — это единственное лекарство.

— Да, я тоже была очень занята и работой утоляла свою тоску.

— Что ты делала?

— О, Кристиан, это все невообразимо трудно. Режиссер постоянно устраивал мне испытания! Представь, он потребовал, чтобы я влюбилась в своего партнера, довольно симпатичного актера, некого Флорина…

— И?.. — спросил я, чувствуя, что ревность впилась в меня, как оса.

— И я влюбилась! А что мне оставалось делать? Но ты понимаешь, это мнимая любовь. Каждый раз, в каждой сцене я видела перед глазами тебя, и каждый раз влюблялась только в тебя. Именно поэтому у меня все и вышло…

Я жадно смотрел на Лию и отмечал про себя много перемен: во-первых, она необыкновенно похорошела: волосы, кажется, потяжелели, брови изогнулись еще больше, ресницы стали длиннее, лицо округлилось, губы пополнели, от ее угловатых движений не осталось и следа — в плавных движениях появилась какая-то неуловимая грация. Объятый страстью, я обнял ее и сильно прижал к груди. Она вскрикнула, испуганно высвободилась из моих объятий и посмотрела на меня с упреком: — Крис, я думала, ты сообразишь, а ты…

Заметив, что я смотрю на нее раздосадованно, Лия опустила глаза, ее щеки запылали от смущения. Внезапная догадка поразила меня.

— Ты… у тебя?! — пробормотал я.

— Да, — радостно засмеялась она, — и не у меня, а у нас.

— Но как… откуда?

— Кристиан, ты в чем-то сомневаешься?! — глаза Лии округлились.

Подозрение обожгло меня раскаленным железом. Откуда?.. Тогда? Нет, не думаю… значит, на этих ее съемках… Мне хотелось встать и ударить ее. В эту минуту ее дьявольские глаза показались мне невыносимыми. Я с трудом сдержался, чтобы не процедить сквозь зубы: «Вертихвостка, кого ты думаешь провести!» И вдруг я ужаснулся, представив, что за этим может последовать — я потеряю ее навсегда. Пронзенный ее взглядом, я залепетал:

— Не-е-ет, с чего ты взяла… — я виновато улыбнулся, — просто-напросто, эта новость оказалась для меня… неожиданной. На моем месте ты бы тоже растерялась…

Лия рассмеялась, дождь ее волос, пахнущих морской солью и васильками, обрушился на меня. Она кусала мои губы, принялась щекотать меня, дергать за нос, за уши, осыпая поцелуями. Радость плотной завесой застлала ее глаза, и она не замечала, что я слабо реагирую на проявление ее чувств, даже несколько холодно, Лия притомилась, свернулась на моей груди и страстно зашептала:

— Крис, я скучала… я так скучала… ты снился мне каждую ночь… ты клал руку мне под голову, а другой обнимал меня крепко, горячо…

«Могу представить, что тебе снилось, особенно с кем-то другим в постели. Актеры не такие дураки, тем более, если они еще и симпатичны, чтобы упустить такую конфетку, как ты. Будь я на их месте… А теперь, на, Кристиан, радуйся подарку…»

Спасительная мысль мелькнула в моей голове. Она казалась мне соломинкой для утопающего, единственным выходом из ситуации, если я не хочу оказаться в дураках и вместе с тем сохранить Лию.

Я понимал, что об этом надо говорить очень деликатно, малейшая оплошность может нанести непоправимый вред, но, казалось, моя голова была набита ватой. И тогда, словно в бреду, я заговорил, напряженно вглядываясь в лицо Лии, чтобы не пропустить ее реакцию:

— Лия, дорогая, но как мы поступим… я хочу, чтобы мы зарегистрировались, сыграли свадьбу, все, как полагается. Если родится ребенок, как быть тогда со свадьбой, ведь я ношу траур и в течение года не может быть и речи… может… — я с трудом проглотил сухой комок, застрявший в горле, — может… ты пойдешь к тетке Ирине…

Лия, приковав взгляд к моим губам, скривила рот в насмешливой улыбке и спросила:

— С чего ты взял, что я хочу выйти за тебя замуж, точнее, хочу заставить тебя жениться на мне?

Она слегка отстранилась, всем видом выражая презрение. Ее глаза часто заморгали, разгоняя набегавшие слезы. Я содрогнулся, от мысли, что она может уйти, исчезнуть, что я могу потерять ее навсегда: ведь я знал ее, умел угадывать каждое намерение.

— Лия, прости меня, не слушай, что я несу, прошу тебя, это все глупости.

Она лежала, неподвижно вытянувшись на спине, разбросав волосы по подушке. Ее ноздри нервно подрагивали, грудь ритмично вздымалась. Я проклинал себя, что не сумел сдержаться и затеял этот разговор сейчас, в самый неподходящий момент. Теперь я не знал, как заставить ее успокоиться, забыть обиду.

— Лия, если понадобится, мы устроим свадьбу и с ребенком или вообще не будем справлять, зачем она нам? Все будет так, как ты пожелаешь, только не принимай всерьез мои слова, хорошо? Договорились?

Мне пришлось долго убеждать, я говорил так много, как, наверное, не говорил целый год, пока Лия не засмеялась и стала больно щипать меня, мечтательно напевая слова, приятно ласкавшие мой слух:

— …Я решила, что если будет девочка, мы назовем ее как твою маму, Марией… Будет маленькая Марика, похожая на тебя.

— Почему на меня? Я хотел бы, чтоб она походила на тебя, и была такой же красивой, пусть парни сходят по ней с ума.

— Нет, Кристиан, все-таки лучше ей походить на тебя. Мама часто говорила, что напрасно не родила нас уродливыми, тогда, может, и мы были бы счастливыми… Кто знает, какая жизнь ждет меня впереди…

— Лия, ведь я люблю тебя…

— Вы все сперва так говорите, а потом… А я мечтаю о том, чтобы любовь стала свечой, освещающей жизнь, чтобы она была нашим главным советчиком. Чтобы ты не жил со мной только потому, что поставил свою подпись в официальном документе о браке. Я никогда не пойду к тебе на работу, как поступают некоторые… Никогда. Я не буду потрясать свидетельством о браке, доказывая, что ты мой муж, требуя, чтобы тебя вернули домой или заставили платить алименты. Никогда. Если ты разлюбишь меня — пожалуйста, скатертью дорога и попутного ветра. Я не буду тебя удерживать, наоборот, прогоню. Любовь никогда не умирает, найдется кто-нибудь, кто меня полюбит.

— Не надейся, Лия — прошептал я ей на ухо, утопая в ее волосах, — ни один не найдется. Я буду твоим рабом и хозяином, царем и слугой.

— А если ты меня разлюбишь?

— Этого не может быть, Лия, для меня это просто невозможно!

И все-таки в глубине души я вел упорную борьбу с черной мыслью, которая червем точила мое сердце. Я защищался как мог, но она с завидным упорством продолжала грызть меня, грызть, грызть…

Лия посмотрела на меня долгим и внимательным взглядом и неожиданно заговорила, еще больше укрепляя тревогу в моем сердце:

— Трудная работа у актера, господи, настолько трудная, насколько и красивая. Ты должен прожить столько жизней, судеб, у которых нет ничего общего с твоей собственной жизнью, характером, судьбой. Моя героиня влюбляется в цыгана, затем в помещика. Сколько я промучалась, прежде чем поняла, чего требует от меня режиссер, боже ж ты мой! Один парень, Виктор, исполнявший роль мелкопоместного дворянина, по уши влюбился в меня, а не в героиню. Однажды он упал на колени и стал упрашивать меня выйти за него замуж… И такой он был галантный, носил мне цветы, все время заботился, чтобы я не простудилась, не проголодалась, не мучилась от бессонницы… И Михай, режиссер, говорил, что чувствует большое удовлетворение, работая со мной…

На мгновение Лия остановилась и внимательно посмотрела на меня. Я, однако, лежал неподвижно и прислушивался к глодавшей меня мысли:

«Ребенок… ребенок… С кем же она его заделала? С Флорином? С Виктором или, может, с Михаем-режиссером?..» Вдруг Лия резко дернулась, высвободилась из моих объятий, посмотрела на меня в упор и спросила, нахмурившись:

— И все-таки ты ревнуешь, признаешь?

Ее резкий и холодный тон обескуражил меня. Я даже подумал, уж не с помощью ли еще неведомого людям чувства ей удалось прочитать мои мысли, так уверенно прозвучали ее слова.

— Лия, какая ревность, с чего ты взяла? — попробовал я защищаться, желая во что бы то ни стало повернуть разговор в другое русло, но под ее взглядом я почувствовал себя беспомощным и покорно слушал, как она принялась упрекать меня, произнося каждое слово, как проклятие:

— Боже, боже, Кристиан! Я всегда знала, что сердце меня не обманет! С самого начала я почувствовала в тебе это дурное зерно… Ну что ж, я готова на любые лишения, пойду на все и не остановлюсь, пока не вытравлю из твоего сердца ревность…

Я испуганно слушал ее, пытаясь представить, какое чистилище она приготовила для меня.

Рано утром мы проснулись и заговорили шепотом, хотя кроме нас в комнате никого не было.

Мы решили, что поскольку в скором времени Лии будет трудно забираться через окно, я должен найти хозяйку и снять квартиру. Комната должна быть большой, иметь, пусть небольшую, но отдельную кухню, даже если это и будет дороже. Лия получит гонорар, и на эти деньги мы сумеем прожить вдвоем около двух лет. Потом Лия поделилась своей тайной — один ленинградский режиссер предложил ей роль в фильме, который он начнет снимать в следующем году, а пока ей остались лишь павильонные сцены — съемка на натуре уже закончилась, поэтому ближайшую неделю она будет очень занята и не сможет иногда приходить домой, так что я не должен сердиться… Мы все утро обсуждали наши житейские проблемы, как самые настоящие молодожены. Потом мы вышли из общежития, пройдясь под руку мимо дежурной, которая вытаращила глаза, словно луковицы, когда Лия озорно показала ей язык.

На следующей неделе я нашел хозяйку и, не раздумывая, снял комнату, заплатив за три месяца вперед — это было как раз то, что мы искали: светлая комната на третьем этаже, с центральным отоплением, отдельной кухней и ванной.

Я ждал Лию, сгорая от нетерпения. Мне хотелось сделать ей сюрприз с квартирой. Но прошла неделя, а Лия не появлялась, даже не звонила. Дурное предчувствие с каждым днем все усиливалось, наконец, я потерял терпение и отправился к хозяйке, где Лия жила еще с двумя девушками. Я видел их раньше всего один раз, тем утром, когда мы зашли к ней домой, а потом я проводил ее на студию. Девушки узнали меня и сообщили, что Лия уже неделю как собрала чемодан и уехала, больше они ее не видели. Наверное, опять какие-нибудь съемки на натуре, сердито подумал я, чувствуя, как снова закипаю от ревности. Я попросил девушек собрать оставшиеся Лиины вещи, сказав, что я ее муж и мы переехали на новую квартиру. Они виновато заморгали и, пожав плечами, сказали, что Лия не говорила им, что она замужем, и не поручала никому отдавать ее вещи.

Еще через три дня я снова постучал в их дверь.

Дома оказалась только одна из них — пухленькая девушка с чистыми глазами и коротко подстриженными волосами.

— Лия не приехала, — сказала она, не дожидаясь вопроса и глядя на меня широко раскрытыми глазами, видимо, чего-то испугавшись.

— Но где она может быть? — спросил я, скривившись, как от острой зубной боли.

— Не знаю, ума не приложу, куда она могла деться, — затараторила подруга, — и со студии приходили, спрашивали о ней…

— Со студии?! — я вздрогнул, чувствуя, что сердце вот-вот вырвется из груди — Как же так… разве она до сих пор там не появлялась?!

— Мы тоже думали, что она уехала на съемки, но вчера заходили несколько человек со студии, спрашивали, где она, мол, из-за нее они ничего не могут снимать…

— Господи, что она еще придумала, она сведет меня с ума своими выходками, — застонал я и крепко зажмурился.

Заставив себя успокоиться, я невидящим взором посмотрел на испуганно моргавшую девушку:

— Куда она запропастилась? Может, уехала домой, в деревню?

— Не думаю. Она бы захватила свои вещи.

— А если она попала в больницу?

— ?

— Или пошла к какой-нибудь подруге? Кто ее самая близкая подруга в городе?

— Есть одна девушка, с трикотажной фабрики, кажется, она из ее села, одноклассница.

— Ты знаешь, где ее можно найти?

— Во втором общежитии, кажется, на пятом этаже, но не знаю, в какой комнате.

— А как ее зовут?

— Влада.

Забыв даже поблагодарить девушку и попрощаться с ней, я сбежал вниз по лестнице, налетел на улице на какую-то женщину и, не извинившись, помчался дальше, так что чуть не испустил дух на пороге общежития, которое находилось в получасе езды на троллейбусе. Дежурная, не говоря ни слова, быстро поднесла мне стул и заставила сперва перевести дух. Придя в себя, я сказал, что разыскиваю одну девушку — Владу, — которая живет на пятом этаже. Женщина засмеялась, сказав, что во всем общежитии есть только одна девушка, которую зовут Влада, но она еще не вернулась с работы, и я должен набраться чуточку терпения и подождать ее, она вот-вот должна вернуться…

Я сидел на стуле, в моих ушах настойчиво звучали слова Лии: «Я пойду на любые лишения, но и тебе будет не легко…»

Какую гадость она затеяла? Лучше бы меня еще десять раз избили, как тогда, в селе Лии, лишь бы только я был уверен, что никто не заберет ее у меня. Я согласен был жить с чужим ребенком, господи, не я первый, не я последний! Живут же другие, и никто ничего не знает. Я бы тоже закрыл на это глаза… К тому же, может, я напрасно обвинил ее, дубина стоеросовая, если б я знал, что все так обернется, упал бы перед ней на колени, как перед святой…

Из тяжких раздумий меня вывело легкое постукивание дежурной, которая улыбалась, крича мне прямо в ухо, словно глухому:

— Вот, парень, твоя Влада. Скажи ей про свое дело, раз уж ты несся как угорелый…

— Добрый вечер! — обратился я к девушке, которая стояла и недоуменно смотрела на меня. Она была среднего роста с каштановыми волосами, нежной и бледной кожей лица, большими, чуть грустными зелеными глазами.

— Тетя Иоанна, пропусти, пожалуйста, парня ко мне, мы сразу же вернемся, — попросила она дежурную.

— Давай, Влада, но смотри, будь благоразумной, — засмеялась женщина, всем своим видом излучая радость и благодушие, за что я почти возненавидел ее в тот момент. Чему она может радоваться, если исчезла Лия?

Я поднялся за Владой на пятый этаж. Она открыла дверь, и мы очутились в просторной, светлой комнате с тремя аккуратно застеленными кроватями. Повсюду на стенах висели фотографии из разных журналов и дешевые репродукции, два зеркала и несколько эстампов с обнаженными фигурами. Влада предложила мне стул, не переставая разглядывать меня с любопытством.

— Насколько я понимаю, ты — Кристиан?

— Влада, пожалуйста, я тебя умоляю, скажи, где Лия?

— Здрасьте вам, здорово живешь! — всплеснула она руками. — Я думала, ты пришел за ее коробкой. Она отправилась к тебе, сказала, что ты снял комнату…

— Когда это было? — я чувствовал, как почва уходит у меня из-под ног.

— Три или четыре дня назад — Влада с беспокойством посмотрела на меня. — Куда же она пошла если не к тебе? Когда Лия уходила, мне показалось, что она не такая, как обычно.

— В каком смысле?! — недоуменно спросил я.

— Она то казалась веселой, пела, то вдруг начинала плакать…

— Но я ничего не знаю, я даже не догадывался, я считал, что… я… — лепетал я, запинаясь от волнения и дурного предчувствия.

— Замолчи, — оборвала меня Влада. Ее лицо исказилось, она с трудом сдерживала набежавшие слезы. В ее глазах появился злой огонек, и поток возмущенных слов обрушился на меня:

— Что вы делаете, зачем вы мучаете друг друга, как… как сумасшедшие. Вы разрушители своих собственных душ — и Лия, и ты. Господи, будь моя воля, я бы связала вас мокрой веревкой локоть к локтю, чтобы вы шагу ступить не могли…

— Влада, я ничего не слышал о Лии целых две недели, — произнес я как можно спокойней. — Я снял комнату, куда мы договорились переехать, но Лия не пришла. Ее не было ни у хозяйки, ни на студии. Скажи мне, что произошло, все по порядку, может, тогда мне удастся быстрее ее отыскать.

Влада поежилась, как от холода, опустила глаза, украдкой вытерла слезы и, не глядя на меня, принялась рассказывать, не торопясь, будто взвешивая каждое слово:

— Лия рассказывала мне о тебе еще до того, как приехала в Кишинев. На первых порах, пока она не устроилась на работу и не подыскала себе квартиру, она жила у меня, спали мы с ней на одной кровати. Неделю тому назад она пришла и сказала, что вы собираетесь пожениться, но ты не можешь сейчас устраивать свадьбу, потому что носишь траур. Я ей посоветовала ничего не затевать и вообще отказаться от свадьбы, главное, чтобы родился ребенок, но она стояла на своем — даже слушать не хотела — мол, обязательно нужно сыграть свадьбу.

А однажды она сказала, что собирается пойти к бабке-акушерке, одному богу известно, где она ее отыскала. После этого она долго сидела задумавшись, сердце мое чуяло, что она что-то замышляет. Мне показалось, что Лия жалеет ребеночка. А на днях она собрала свой чемодан и сказала, что перебирается к тебе. После ее ухода я заметила, что она забыла коробку со всякими мелочами.

Я сидел неподвижно, переваривая услышанное. Что я мог предпринять? Лия, Лия, уж что человек сотворит своей рукой, потом никто не исправит.

— Влада, как ты думаешь, куда она ушла?

— Не знаю, Кристиан, честное слово.

— Может, уехала домой, в деревню?

— Вполне вероятно.

— Если она вернется, позвони мне, пожалуйста.

— Хорошо.

Я написал на листочке бумаги свои координаты и, уходя, захватил с собой забытые Лией вещи — коробку со всякими бесполезными мелочами. У меня был соблазн оставить себе невинную безделушку в форме ключика, но, охваченный негодованием, я выбросил ее.

Прошел месяц, другой, прошло четыре месяца, но от Лии не было никаких вестей. Я все еще надеялся, что она вернется, так же неожиданно, как исчезла. Понять все происшедшее мне помог дед.

В одну из суббот я надумал съездить в село, чтобы повидать деда.

Накануне отъезда я вспомнил о своем обещании и купил в универмаге шляпу с голубой лентой.

Тем же вечером я был дома. Сперва я пошел на кладбище и очистил мамину могилу от сорняков, потом, не заходя к отцу, направился к дому деда.

Когда я входил в ворота, дед наблюдал, как годовалый поросенок жадно чавкал, склонившись над миской. Мы обнялись, я вручил ему шляпу, и дед, довольный, улыбнулся.

— Напрасно ты потратился, к тому же оставил какого-то горожанина без шляпы. У меня ведь лежит где-то старая шляпа, как говорится, по мешку и заплатка.

Дед повертел шляпу в руке, оценивая ее достоинства, щелкнул ее пару раз и, сняв овечью кэчулу, надел обновку.

— В самый раз. За нее не сражались?

— Сражались.

— И ты победил?

— А как же.

— Спасибо тебе. Выходит, с меня — магарыч.

— А как же.

Дед подошел к печурке и взялся за стряпню. Я сбегал к колодцу и принес воды для птицы.

Когда совсем стемнело, мы накрыли стол под виноградным кустом, который, разросшись, плотным ковром закрыл фасад дома. Лампочка под навесом отбрасывала бледный свет на провисавшие от тяжести черные грозди с крупными ягодами. Дед принес пузатый кувшин с вином и бережно поставил его на стол.

— Неужели еще не кончилось? — спросил я.

— Осталось немного. Не сегодня — завтра начнется сбор винограда, так что будет бочонок и на следующий год.

Мы помянули маму и молча приступили к еде. Дед наполнил стаканы и сказал:

— Давай, чокнемся, и не думай столько, вон поседел…

— Знаешь, дед, о чем я сейчас думал?

— О какой-нибудь девушке или о моей шляпе, — улыбнулся он.

— И о том, и о другом.

— Видишь, как я угадал!

— А ты знаешь, какая между ними связь?

— Если скажешь, буду знать, — ответил дед, приготовившись слушать.

И я рассказал ему все по порядку, начиная с той соломенной шляпы, которую хотел купить в Лиином магазине, и кончая этой, которую привез сегодня. Я говорил долго…

У меня пересохло в горле, я налил себе стакан и с жадностью осушил его. Вытер рот ладонью и спросил деда:

— Как ты думаешь, почему она исчезла? Где она теперь? Что с ней случилось? Иногда мне кажется, что она вообще не существовала, все было сном… Почему она ушла? Кто виноват? Она? Я?

После долгого молчания дед ответил:

— И ты, и она.

На мгновение он задумался, потом продолжил:

— Каждый человек живет, как может. И ты, и Лия заплатили мзду; она — за свою нетерпимость, ты — за страх перед ней. Этой платой и стала ваша любовь.

— И что же будет дальше? Неужели она никогда не вернется?

Дед ответил, глядя своими близорукими глазами в пустоту:

— Если вернется, ты ее найдешь.

Я долго думал над ответом деда — «если она вернется». Это просто смешно! Разве я не знаю Лию? Я оказался прав. Через четыре года молчания она объявилась. Но разве это возвращение? Она просто проезжает мимо. Она молчала так долго, и вот теперь, ни с того, ни с сего написала мне…

IX

— Кристиан, пора идти, что скажешь? — говорю я, желая вырвать его из прострации. На самом деле у нас еще есть запас времени.

Он вздрагивает, испуганно смотрит на меня, и, изменившись, в лице, лепечет:

— М-мы… опоздали?

Я его успокаиваю, но он принимается лихорадочно застегивать ворот рубашки и натягивать пиджак, размышляя вслух:

— Никак не могу понять, хоть режь меня, почему она так долго молчала; исчезла без следа с маленьким ребенком, а теперь, нате, пожалуйста, пишет, назначает встречу. А если за это время я успел жениться, если у меня дети, и вообще… Что она себе воображает, я все брошу и побегу, высунув язык, за ней? Ради чего-то, что…

— Несчастный, — прерываю я его тираду, — ведь она по-прежнему тебя любит.

— Думаешь? — выпаливает Кристиан, охваченный сильным волнением.

— Иначе она бы не написала…

Кристиан смотрит на меня невидящим взглядом, его лицо напряжено, я чувствую, что в его душе происходит борьба, и он никак не может принять однозначное решение. Наконец он с силой ударяет кулаком о кулак:

— Будь что будет! Пойдем на вокзал.

Я отворачиваюсь, боясь, что Кристиан увидит, как я едва сдерживаю смех. Откуда ему знать, как смешно он выглядит со стороны. Столько мучиться, наконец, решиться не ехать на вокзал, а потом все время торопиться, боясь опоздать. Не хотел бы я оказаться на его месте.

— Пойдем быстрее, — возбужденно поторапливает меня Кристиан, — сейчас, сейчас, когда я решился…

— На что ты решился?

— Я попрошу, чтобы она осталась, мне удастся ее убедить! Марике три года… Лия останется, ведь она меня любит…

— А Милика?

Кристиан отвечает сразу, ответ давно готов:

— Милика ничего не потеряет. Она еще молодая, найдет другого. Все объясню ей, и она мне поверит. Она поймет меня и простит. Милика — умная девушка.

На улице Кристиан вконец теряет терпение:

— Давай возьмем такси…

— Спешка вредит делу, — пытаюсь я его успокоить.

— Что ты имеешь в виду? — подозрительно спрашивает он.

— Я имею в виду то, что ходьба успокаивает.

— Я вполне спокоен.

Я улыбаюсь и искоса поглядываю на его разгоряченное лицо.

Мы идем молча. Он по-прежнему волнуется, забегает вперед, останавливается и нетерпеливо поджидает меня. Я снова предпринимаю попытку что-нибудь у него разузнать.

— Ты веришь, что сохранил прежнюю страсть к Лии, а может, просто воспоминания разожгли огонь в твоей душе. Смотри, как бы это пламя не оказалось опять разочарованием, не ошибись…

— Нет-нет, даже не сомневайся. Я все решил. Моя любовь жива. Она реальна. Она сильна, как и раньше.

— А почему ты любишь Лию? Ты отдаешь себе отчет?

Кристиан бросает на меня короткий взгляд, желая убедиться, что я не иронизирую. После недолгого размышления он отвечает:

— Конечно, человек любит… не за что-то конкретное — за красивые глаза, фигуру, грудь или необыкновенные ноги. Женщину любят за другое, за нечто таинственное в ней, неизвестное, неопределенное, загадочное, что влечет и захватывает твое воображение. Когда ты понимаешь, за что именно любишь женщину, в этот же миг большое и красивое чувство, еще недавно расцветавшее в твоей душе, уходит и больше никогда не возвращается. Мне всегда казалось, что как только Лия станет моей, все разрушится, вся ее тайна испарится. Я наивно полагал, что люблю ее за глаза, улыбку, тело, и что как только все это станет мне знакомо, Лия превратится в обыкновенную женщину. Теперь я вижу, как заблуждался, ведь до сих пор мне не удалось постичь тайну нашей любви. Но я не делаю из этого трагедии. Наоборот. Я ни за что на свете не хотел бы разгадать эту скрытую в ней загадочность, то неведомое, за что я ее люблю.

Мне нравится его ответ. Видно, напрасно я решил, что Кристиан поверхностен.

Мы приближаемся к вокзалу, и с каждым шагом первоначальное рвение и возбуждение Кристиана ослабевают. Он все чаще молчит, отвечая на мои вопросы сдержанно и однозначно. Однако во всем — в словах, жестах, походке — чувствуется охватившее его напряжение.

Стоит погожий ноябрьский день — солнце по-летнему заливает улицы, только не греет. Недавние заморозки еще сильнее обнажили деревья, и палая листва шуршит теперь под ногами. Мы идем по безлюдной боковой улочке, куда еще не добрались дворники. Вокзал уже близко, нам приходится пробираться сквозь нарастающий встречный поток пешеходов, поэтому и без того принужденный разговор сходит на нет. Кристиан заметно обеспокоен. Он больше не забегает вперед, как в начале пути. Время от времени мне даже приходится его поджидать. Подойдя к широко распахнутым дверям вокзала, Кристиан смотрит на меня, бледнеет и слабо улыбается:

— Смелее, курица, под нож попадешь, — подбадриваю я Кристиана и даю ему легкий подзатыльник, желая вывести из растерянного оцепенения.

Я ударил его не сильно, но от неожиданности Кристиан теряет равновесие и задевает необъятную женщину с двумя большими чемоданами. Оперевшись на свои чемоданы, она принимается кричать во весь голос:

— Бесстыдники! Верзилы! Хулиганье! Милиции на вас нет в каталажку свезти!

Мы быстро ретируемся и бросаемся в толпу. Это происшествие несколько ослабляет напряжение, сковавшее Кристиана, и он весело и непринужденно смеется. Я беру его за руку, и мы наугад идем по залу ожидания, внимательно вглядываясь в лица всех женщин. Я тоже смотрю по сторонам, хотя трудно представить, как я сумею узнать женщину, которую никогда не видел.

Кристиан крутит головой во все стороны и, не задерживаясь, устремляется вперед, словно кто-то подталкивает его копьем в спину:

— Здесь ее нет, здесь тоже, и здесь… — бормочет он, увлекая меня за собой.

Обследовав первый этаж, мы поднялись на второй, наконец Кристиан зло говорит:

— Нет ее! Так я и знал! Я был уверен, что она опять сыграет со мной один из своих фарсов. Я-то, дурак, поверил… Она ничуть не изменилась, это в ее стиле, — на его губах появляется победная улыбка.

— Погоди, не кипятись, — одергиваю я его, — у нас еще целый час. К тому же не забывай, что мы не были на перроне.

Мы обследуем перрон вдоль и поперек, и вместо Лии наталкиваемся на знакомую женщину с чемоданами, которая злобно косится на нас.

Мы садимся на скамейку, и Кристиан продолжает рассерженно бормотать:

— Вот так вот! Надувательство с большой буквы! Я это предвидел, поэтому и мучился так долго, пока решился… Чего бережешь, того не избежать! Комедия, да и только!

— Перестань, ты словно та баба, даже хуже, — не выдерживаю я. — Даже если не встретишь ее, в этом нет никакой трагедии. Главное, она тебе написала, — я лезу в карман за письмом, но вспоминаю, что оставил его на столе, — она написала, что только от тебя зависит, увидишь ты ее или нет.

— Может быть, я туп, но я не понимаю этого идиотского условия.

— Наверняка она хочет посмотреть, каким красавцем ты стал, и сказать своей дочке: «Смотри, видишь того дядю, который ходит и глядит голодным волком по сторонам, он когда-то был твоим папочкой…» — говорю я с сарказмом.

— Почему «был»? — бормочет Кристиан, однако успокаивается и теперь пытается изобразить из себя обиженного человека.

— Потому что ты становишься невыносимым…

— Давай лучше пройдем еще раз зал ожидания, — Кристиан не дает мне договорить и поднимается со скамейки.

Мы еще раз обходим первый этаж, затем второй и опять выходим на перрон. Кристиан молчит. Он больше не глядит по сторонам, не бормочет, всем своим видом он выражает полное безразличие ко всему, и мне приходится подталкивать его:

— Что такое, Кристиан, что случилось?

— Мне это надоело. Мы напрасно ее ищем, напрасно теряем время. — Ты как хочешь, а я, смотри, сажусь на скамейку, и больше не сдвинусь с этого места — хоть из пушки стреляй.

Я присаживаюсь рядом. Кристиан пытается мне доказать то, в чем уверен до кончика ногтей: Лия — самая великая изобретательница фарсов в мире, она красива, но у нее очень скверный характер и если б я был на ней женат, то давно бы уже поседел. Я спрашиваю себя, уж не пьян ли он. Спустя какое-то время предлагаю:

— Давай поищем еще один раз.

— Иди, если хочешь, — отвечает Кристиан, упрямо глядя себе под ноги.

Я встаю со скамейки, надеясь, что Кристиан пойдет следом. Дойдя до зала ожидания, я оборачиваюсь: Кристиана не видно. Разозлившись, я выхожу через другую дверь и самой короткой дорогой направляюсь к той же скамейке на перроне. Кристиана там нет. «Вот дурак, — сердито подумал я, — я пришел сюда, а он отправился за мной в другую сторону». Бегу обратно, с трудом пробиваясь сквозь толпу, скопившуюся на перроне, — только что подошел поезд. Я вхожу в зал ожидания, поднимаюсь наверх, но Кристиан как сквозь землю провалился. «Может, они где-нибудь встретились и теперь разговаривают», — мелькнула догадка. Я внимательно всматриваюсь в людей вокруг меня, надеясь заметить Кристиана. «Я ищу его, а он, наверное, меня», — весело думаю я, пытаясь прогнать дурную мысль, вкравшуюся в мое сознание. Я решаю остаться в зале ожидания, полагая, что, стоя на одном месте, быстрее смогу его заметить. Я специально выбрал самое оживленное место, и теперь изо всех сил стараюсь не пропустить ни одного человека. Спустя некоторое время, когда это занятие начало мне порядком надоедать, я ощущаю на себе чей-то взгляд. Резко обернувшись, я с удивлением замечаю на скамейке девушку. На мгновение она смущенно опускает глаза, потом делает едва уловимый жест. Охваченный любопытством и легким волнением, я подхожу к ней. «Это не может быть Лия, — думаю я, разглядывая ее детское лицо, большие и ясные глаза, волосы почти пепельного цвета, копной выбившиеся из-под синего берета, кокетливо надетого на голову, — она слишком молода — ей не больше пятнадцати-шестнадцати лет».

— Простите, пожалуйста, за дерзость, но я хотела бы вас кое о чем спросить, — говорит она нежным тонким голосом, и ее щеки пылают от смущения.

— Мне очень приятно выслушать такую милую девушку, — галантно отвечаю я и ободряюще улыбаюсь.

— Вы кого-то ищете?

— Тебя, — шучу я.

— Неправда, — она смеется, и на щеках выступают ямочки. — Хотите, я вам скажу кого?

— Скажи.

— Кристиана.

Я пораженно смотрю на нее.

— Как, ты знаешь… Кристиана? Да?

— Да.

— А ты… кто? Как тебя зовут?

— Лия, — кокетливо отвечает она и дерзко смотрит мне прямо в глаза, хотя я уже догадался, что это неправда. В одном я был уверен, — Лия, настоящая Лия, находится где-то поблизости; кто знает, может, сейчас она разговаривает с Кристианом, который уже пал к ее ногам, умоляя остаться, а эта синица решила меня заговорить, чтобы дать им возможность решить свои проблемы. Хотя, странно, неужели я сам не сумел бы понять, что третий — лишний? А если все не так, как я себе вообразил?

— Ты такая же Лия, как я — Белый Арап, — улыбаюсь я, — Кристиан тебя знает?

— Нет.

— Тогда откуда ты знаешь его?

— Я с ним лично не знакома, хотя много о нем слышала, а сегодня увидела его впервые.

— Ну вот теперь, думается, ты говоришь правду.

Я пытаюсь перехватить ее взгляд и доверительно спрашиваю:

— А все-таки как тебя зовут?

— Вета.

— И чем занимается Вета в Кишиневе?

Она смущенно улыбается, затем отвечает, как хорошо выучившая урок ученица:

— Вета учится в медицинском институте… пардон, в кишиневском государственном мединституте, на первом курсе педиатрического факультета.

Я принимаю условия игры и продолжаю:

— Хорошо, Вета, пятерка. Садись и принеси мне дневник… пардон… принеси дневник, а потом уже садись.

Мы дружно смеемся, потом я спрашиваю:

— И как ты находишь лекции? Где лучше — в школе или в институте?

— Я еще не совсем привыкла к лекциям, почти всю осень мы были на сборе винограда в колхозе, хотя уже сейчас могу сказать, что в институте труднее… и в то же время интереснее…

— Да, конечно, — соглашаюсь я и спрашиваю напрямик: — Вета, а откуда ты знаешь Лию?

— Мы с ней двоюродные сестры.

— А она здесь?

— Да.

«Значит, все-таки они встретились, — мелькает у меня — поэтому-то Кристиан и исчез так неожиданно». Вета берет меня за руку и увлекает за собой. Мы пробиваемся между узкими скамейками в зале ожидания, — Вета впереди, я за ней — переступая через разложенные повсюду узлы, корзины, чемоданы. Вета небольшого роста, худенькая, в модном теплом плаще, ведет меня за руку. У последней скамейки мы останавливаемся. Я тут же забываю о Вете. Молодая женщина сидит между закутанным дедом, круглым и толстым, как бочка, и разнаряженной дамой в перчатках и шляпе, надвинутой на глаза. «Хорошо, но где же Кристиан?» — хочется мне спросить, но я вовремя сдерживаюсь, поняв всю нелепость подобного вопроса. На руках Лия держит маленькую девочку. «Марика», — догадываюсь я. Она маленькая, с румяными щечками. Спит. На подбородке ямочка, как у Кристиана, его же овал лица. Интересно, чьи у нее глаза? Наверное, мамины — такие же нежные, большие, бархатисто-черные. Малышка тепло одета — кожушок, большой пуховый платок, зимние сапожки. Видно, что ей жарко — платок развязан на подбородке, кожух расстегнут, над верхней губой блестят капельки пота.

— Добрый день! — говорю я и представляюсь.

Женщина отвечает на мое приветствие легким кивком, затем, улыбаясь, произносит свое имя.

— Лия.

Она смотрит на Вету и просит заглянуть на перрон, не подали ли еще поезд, о котором уже объявили по громкоговорителю. Мы остаемся вдвоем. Я не знаю, о чем говорить.

— Вы друг Кристиана?

— Да… и сокурсник.

— Вы пришли вместе?

— Да, я вызвался его проводить…

— А не он?

— Нет-нет. Я.

«Чего ради я его защищаю?» — удивляюсь я про себя, но спрашиваю совсем о другом:

— Выходит, вы его видели?

— Да, видела.

— А он… знает об этом?

— Да.

— Тогда и он вас видел? — удивляюсь я.

— А вот этого я не могу вам сказать, — ясно улыбается Лия и добавляет: — Но я его видела, он знает. Почувствовал.

Прибегает Вета.

— Лия, все уже садятся! Смотри, не опоздай.

Лия осторожно поднимается, чтобы не разбудить Марику, с любовью смотрит на нее и целует в щеку. Вета пытается поднять внушительную на вид сумку, которую я, как кавалер, беру у нее из рук.

— Какой вагон?

— Седьмой.

«Где же Кристиан, куда он запропастился?» — эта мысль не дает мне покоя. В ушах еще звучат слова, которые он произнес по дороге на вокзал. Я мучительно переживаю свое бессилие что-либо предпринять, помочь Кристиану — Лия уезжает, а он черт знает где бродит.

Мне приходит в голову идея, и я отчаянно за нее цепляюсь.

— Девушки, подождите секунду, — говорю я и бегу к кабинету дежурного по вокзалу. Я вхожу и прямо с порога обращаюсь к женщине в униформе. Я говорю, что поезд отходит, а брат где-то задерживается на вокзале и прошу ее объявить по громкоговорителю, чтобы он немедленно подошел к вагону номер семь.

Я лихорадочно пишу на клочке бумаги «Кристиан Пэнушэ», горячо благодарю дежурную и бегу обратно. Я замечаю на лицах Лии и Веты удивление и легкое раздражение.

— Все в порядке, — радостно говорю я.

Около вагона мы останавливаемся. Я ставлю сумку на землю. Прямо напротив нас, под самой крышей вокзала, подвешена воронка репродуктора. Я с надеждой гляжу на него.

— Как дела у Кристиана? — я слышу голос Лии и вздрагиваю, мне кажется, что заговорил репродуктор.

Я вопросительно смотрю на нее.

— Он женился? У него есть семья? Дети?

— Разве вы не знали, что он холост?!

— Откуда мне было знать? — удивляется Лия в свою очередь.

— Он ждал, что вы вернетесь, поэтому и не женился.

— Вот именно! Ждал. Он ничего не предпринял, чтобы найти меня. Это человек, который привык, что ему все преподносят на тарелочке в пережеванном виде, остается только проглотить. Он всегда был избалованным.

— Насколько мне известно, он вас искал… — пытаюсь я защитить Кристиана.

— Да какое там?! — горячо возражает Лия. — Я еще полгода проработала на киностудии, пока не родила Марику, а он ни разу не позвонил. Ну а потом я решила устроить свою жизнь и уехала с мужем отсюда.

— Вы… замужем?! — удивленно спрашиваю и принимаюсь про себя смеяться: «Кристиан, бедняга, еще боялся, что Лия свалилась ему на голову и хочет заставить жениться на себе».

— Да.

— Муж приехал с вами?

— Нет. Мы оба артисты, — улыбается Лия, и лицо ее проясняется под наплывом воспоминаний.

Искоса я поглядываю на здание вокзала, где подвешен репродуктор.

— Напрасно вы смотрите, он не придет, — спокойно и уверенно говорит Лия. — Я достаточно хорошо его знаю. С него станется спрятаться где-нибудь и наблюдать за нами, так и не наберется смелости подойти.

В это мгновение в репродукторе раздалось шипение, и рассерженный женский голос покрыл все привокзальные шумы:

— Гражданин Пэнушэ Кристиан, вас просят подойти к вагону номер семь, где вас ждут, гражданин Пэнушэ…

Я замечаю, что Лия с трудом сдерживает смех…

— И это тоже напрасно, — говорит она. — Это лишь подтвердит мою правоту. Лучше поднимемся в вагон, а то Марика мне руки оттянула.

Мы вошли в купе. Лия заботливо кладет девочку и укутывает в одеяло, я ставлю багаж и предлагаю опять выйти на перрон. Кристиана нет ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади, ни на небе, ни под землей. Наверное, Лия права. Я смотрю на нее и утвердительно киваю. Она отвечает тем же. Наши мнения совпали. Правда, у нее оно сложилось давно, у меня только сейчас.

— Лия, интересно, откуда у вас адрес Кристиана?

— Вета, — говорит она и, улыбаясь, обнимает сестру. Вета смущенно опускает глаза.

Я опять лихорадочно гляжу по сторонам. Вокруг — полно людей, но Кристиана нигде нет.

— Все-таки он не подошел, — думаю я вслух.

— Он — трус, — отвечает Лия спокойно и без сожаления. — Я знала это с первого дня нашего знакомства.

Заметив мое недоумение, она улыбается и добавляет:

— Я любила его всем сердцем, надеясь, что моя любовь изменит его, однако… — она с сожалением пожимает плечами.

В следующее мгновение она смотрит мне прямо в глаза и добавляет:

— Я и сейчас еще его люблю…

— Вы любите его, а живете с другим?

Она смотрит в мою сторону, но я чувствую, что мысли ее сейчас далеко. Она говорит, как во сне:

— Признательность — это тоже любовь. Я и Кристиан познали вечное чувство, я вознесла его до небес, но мы не сумели пожертвовать собой друг ради друга. От этого золотого дождя взошло и то уважение, которое я питаю к своему мужу. Он меня любит, и дочка называет его «папа». Я тоже была, чего уж там скрывать, взбалмошной, но хотела испытать самые возвышенные чувства, мечтала жить по-другому, не так, как мои сестры, которые живут обычной жизнью, с обычными мужьями…

Раздается свисток, и поезд трогается.

— Вы довольны своей жизнью?

— Да, конечно, — уверенно отвечает Лия. — Я живу так, как хотела, — интересно и необычно, я люблю, и меня любят.

Поезд ползет медленно, без ускорения. Лия целует Вету, обнимает ее и смеется. Потом машет мне рукой и, вспрыгнув на ступеньку вагона, весело кричит:

— До свидания! Будьте здоровы!

Мне кажется, что Лия машет мне, хотя — куда там? Конечно — Вете. Потом догадываюсь — нет, все-таки нам обоим.

Последний вагон отбивает колесами чечетку по рельсам и устанавливается неестественная тишина. Люди расходятся. Мне не хочется никуда идти. У меня возникает желание побродить по перрону, побыть наедине с собой. Замечаю, что Вета краем глаза следит за мной.

— Вета, если ты спешишь, можешь идти. Я задержусь. У меня есть дела.

Она прощается и исчезает в толпе. В ее легкой, стремительной поступи есть что-то от грации лани. Вета будет очень красивой девушкой. Мысли всей своей массой наваливаются на меня. Я пытаюсь за что-то ухватиться, потянуть за кончик нитки и распутать этот клубок. Кристиан… Мысленно я приближаюсь к нему то с одной, то с другой стороны, пытаюсь ухватить его, но он выскальзывает и снова приближается, дразнящий, неуловимый…

— Эй, куда ты запропастился? Я тебя повсюду ищу, а ты как сквозь землю провалился!

Я вздрагиваю и возвращаюсь из размышлений. От Кристиана пахнет водкой, он весел — дешевая, наигранная веселость, — но тем не менее он в хорошем настроении.

— Где ты был? — спрашиваю я.

— В привокзальном ресторане. Я же тебе сказал, что направляюсь туда. Я ждал, что и ты подойдешь. Но так как этого не случилось, я выпил и твои сто граммов, не мог же я оставить их на столе. Потом я облазил все уголки, и, глянь, где тебя нашел. А я уж решил, что ты ушел…

— Я тоже тебя искал, — говорю я, пристально глядя ему прямо в глаза, — и по громкоговорителю объявили, чтобы ты подошел сюда, на перрон…

Глаза его забегали по сторонам, избегая моего взгляда, затем он жалко бормочет:

— Я не слышал.

Я жду, что он спросит, где я был и чем занимался, пока он выпивал свои сто граммов. А Кристиан упорно молчит. Догадывается он или нет? Мы выходим на улицу и останавливаемся на углу. Он продолжает молчать.

— Куда пойдем?

Он колеблется, затем поднимает глаза и говорит:

— Мне пора идти к Милике, мы договорились сегодня встретиться.

— Ну а мне надо навестить одного друга.

По его лицу проносится волна облегчения, и он протягивает руку:

— До свидания!

— Счастливо.

Я рассерженно гляжу ему вслед. Все-таки он ничего не спросил! Кристиан торопливо удаляется, голова втянута в плечи, кажется, он вот-вот побежит. Знает ли он? Конечно, знает!

Я возвращаюсь домой, всякая охота разбирать книги пропала. Я беру со стола письмо Лии, забытое впопыхах, когда Кристиан торопил меня, боясь опоздать на вокзал. Четыре листка, исписанные с обеих сторон мелким, разборчивым и аккуратным почерком. Я принимаюсь снова читать.

«…Мне так хотелось, Кристиан, стать для тебя Суламифью, но кому-то ведь надо быть Соломоном, а ты не сумел. Скорее ты бы согласился (я поняла это слишком поздно) поменяться ролями. Если б ты знал, как это свойственно современным мужчинам. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но мне так кажется.

Я мечтала, Кристиан, чтобы ты стал для меня проводником в страну Счастья, ведь ради этого человек живет и существует на клочке вселенной, имя которому Земля. Но ты не можешь быть проводником, ты предпочитаешь, чтобы тебя самого вели. О себе я ничего не пишу, думаю, тебе это неинтересно, к тому же, прошло столько времени! Марика уже взрослая (надеюсь, ты знаешь, сколько ей лет?). Она большая проказница. Даже не знаю, почему вдруг я решила тебе написать. Наверное потому, что ровно через две недели я буду проезжать через Кишинев. Я обещала Марике показать дядю, который очень похож на ее папу. Если ты придешь на вокзал между двумя и тремя часами, после обеда, у меня будет возможность выполнить обещание. Захочешь ли ты меня увидеть, будет зависеть только от тебя самого. Желаю тебе удачи и здоровья! Лия.

Первый год предпоследнего десятилетия последнего столетия второго тысячелетия нашей эры, девятого числа одиннадцатого месяца, седьмой день недели».

Я снова представляю Лию, стоящую на подножке вагона и машущую нам рукой: «До свидания! Будьте здоровы!» Наверное, эти пожелания были адресованы не только мне и Вете, но и всем людям — на перроне, в городе, на земле, включая и Кристиана.

Я складываю листки и прячу их в конверт, решив сохранить письмо. Готов биться об заклад, что Кристиан не придет за ним. Неожиданно я замечаю еще несколько строк на внутренней стороне язычка конверта. Видимо, Лии не хватило места, и она написала постскриптум прямо на конверте. «Р. S. Мой господин! Любимый мой! Хозяин мой! Я хорошо помню твое мудрое изречение: тысячу раз влюбляется человек, но всего один раз любит он по-настоящему!»

Прочел ли Кристиан эти строки?

Рассказы

Бабье лето

Когда я приехал домой, мои родители чистили кукурузу. Я оставил сумку на завалинке и пошел в огород.

— Переоденься, росы много, — издали остановила меня мать. — Посмотри в сенях. Там что-нибудь постарее найдешь.

Я нашел пару рваных штанов и выгоревшую на солнце рубашку.

Отец встретил меня сухим коротким покашливанием. Этим покашливанием, знакомым мне до мельчайших подробностей, он хотел мне сказать, что настроение у него хорошее, что он радуется и гордится, причем все черты его лица выражали спокойный аскетизм.

Выдавали его только глаза, которые болезненно блестели, но он успешно и очень искусно прятал взгляд.

— Как добрался? — спросил он меня.

— Хорошо, — ответил я. — Автобус был почти пустой. Какое-то время мы работали молча.

— А мы тебя в субботу ждали…

— Я работал во вторую смену и остался в общежитии.

— А мы уже закончили уборку на Склоне и за Чишмой. Осталось несколько рядков только «фраги» на Будеевом ручье, а когда уберем их, останется собрать поздние яблоки, прикопать виноград да перетаскать кукурузу с Мэгурянки в амбары.

Разговор шел размеренный. Мысли словно укладывались рядами, одна к одной, как доски в настил моста, чтобы все они были перед взором, чтобы видеть их все сразу, обдумать их, понять, где они начинаются и чем кончаются.

— Хорошо, что ты приехал. — заключил отец. — Сегодня мне на мельницу нужно и кто знает, когда сумею вернуться. Сходи ты на виноградник. Вынту покажет тебе наши рядки. Сегодня закончим уборку.

— Поезжай на мельницу и ни о чем не думай, — успокоил я отца.

Мать позвала нас к столу. Мы поели. Потом я взял ведро и пошел на окраину села. Солнце едва поднялось над Плоскогорьем. Оно уже было не такое жаркое, как летом и, словно смущаясь своего бессилия, растворялось в молочном тумане, плывущем над виноградником. Я знал, что урожай надо убрать лишь с двух десятков кустов. Поэтому на окраине села зашел к Петре, бывшему соученику по школе, которого не видел года три, а то и больше. Он убирал виноград, я стал ему помогать, и столько мы переговорили о разных разностях, обо всем, что было и о том, что будет, что я успел наполнить гроздьями огромную корзину. Но тут солнце уже перешло зенит, и я быстро пошагал к Будееву ручью.

Дорога вышла из села и, освободившись от эскорта домов и заборов, сбежала к узкому концу Большого пруда, потом пересекла ручей по мосту, который нуждался в ремонте, поднялась по краю яблоневого сада, вблизи огородов и неожиданно спустилась к Будееву ручью — в широкую и влажную долину, зеленую, покрытую разными болотными травами.

Отсюда дорога идет еще по одному мосту и возле колодца Антона Тэтару поднимается поперек склона холма до тех пор, пока не исчезнет за горизонтом. Справа от мостика начинаются камышовые заросли, а в луже стоячей воды, которая притекла сюда из Большого пруда, отражается небо. Мальчишка в подвернутых штанах стоял по щиколотку в воде и, нахмурив брови, пристально смотрел на кончик гусиного перышка, служащего поплавком для его удочки.

— Клюет? — спросил я шепотом. Он, не отрывая взгляда от кончика пера, вонзенного в дрожащую гладь воды, сделал знак рукой. Понять этот знак можно было и так и этак.

По террасе на другом берегу тянулись темные ряды виноградника. Весь склон пропах спелым виноградом.

У колодца, на расстеленной по траве куртке сидели Петря Брэеску и Матвей Кырпэ.

— Добрый день!

— Добрый! — ответили они, отщипывая виноградины от грозди, лежавшей на дне шляпы.

— Отец твой где? — спросил Петря Брэеску — смуглый, длинноногий и сутулый мужик с таким хриплым голосом, словно голос из нутра выходил.

— На мельницу поехал.

— А ты домой приехал помогать или поработать?

Я стал предельно внимательным, знал, что этому мужику в удовольствие высмеять человека.

— И то и другое, — уклончиво ответил я и улыбнулся.

Улыбнулся и он, показав крупные, необычно белые для его возраста, зубы.

— Вон как! А я думал, только помогать. Гм…

И замолчал на полуслове.

— Почему?

— Потому что работать — одно, а помогать… — другое.

— А вон и Вынту кончил работу, — прервал Петрю Матвей Кырпэ и зашелся беззвучным смехом. Смеясь, он словно боялся чего-нибудь не расслышать. Лицо у Матвея худое и красное, нос острый, всегда потный, а когда он смеется своим мелким смехом, лицо его потеет еще больше.

Большими шагами подошел Илие Вынту, звеньевой. Под одним его глазом был синяк, на лбу и на подбородке — царапины, а на носу — красное пятно.

— Отдыхаем? — спросил он, глянув на меня краем глаза.

— А мы, как Никэ Сарнику: «Вот встану и еще маленько отдохну», — ответил Петря Брэеску, снова обнажая зубы в широкой улыбке.

Дядя Илие обвел взглядом террасы на склоне холма, отыскал там что-то. Потом повернулся ко мне и спросил:

— Отец твой придет?

— Нет. У него дома дела.

— Пойдем, я тебе его рядки покажу, — сказал дядя Илие и, подмигнув остальным, пошел вперед, — не очень-то много винограда, дорога рядом.

— Захвати-ка еще пяток корзин, чтоб было во что складывать, — крикнул мне вслед Петря Брэеску.

У колодца нагромождена целая куча корзин, брошенных в беспорядке. Несколько штук побольше я взвалил на спину и поспешил вверх по склону за дядей Илией.

— Не забудь, брат… — услышал я позади голос Кырпэ. Он хотел еще что-то сказать, но икнул и замолчал, ковыряя соломинкой в зубах.

Петря Брэеску искоса глянул на него и заговорил обычным насмешливым тоном:

— Смотрю я на тебя, брат Матвей, и вспоминаю Иона Мохора. Летом это было. Давно уже. Складываю я однажды скирд соломы и вижу — Ион вот так же во рту ковыряет. «Что же это он ищет между зубов? — думаю. — Я ведь знаю, что мяса он сегодня не ел». Была у меня утром его жена, связку лука одолжила. Мы с Ионом рядом работали, вот я и спросил, чего это он в зубах ковыряет. Знаешь, что он ответил?.. Жена, говорит, поджарила мне старую утку! Врал, чепуху нес этот Мохор! Тогда во всем селе была одна-единственная утка у Василе Грозаву…

— А я жаркое ел! — оправдывался Матвей Кырпэ. — У меня целое стадо гусей. Я им всем головы поотрубаю. Уж очень они мне двор загадили. Оставлю двух-трех, чтобы новое стадо было, а остальных в котел!

Замолчал. Поднял голову и посмотрел наверх, на террасы. К нам спускались с ведрами в руках Фэнуцэ Греку, Михаил Турку, Тоадер Чоклеж по прозвищу Тромбонист и дед Харлампий Хангу, по прозвищу Дранка. Они тоже закончили убирать свои рядки и, освободившись, выходили из виноградника, разговаривая на ходу. Они были довольны, что справились и завершили такой срочный труд.

— Все никак не успокоился этот Дранка, — размышлял вслух Петря Брэеску. — Одной ногой в могиле, а все на работу ходит. Можете себе представить — у него колхоз на первом месте, а об отдыхе он и не думает!

— Так ведь он из этих Хангу, настоящих тружеников, — сказал Матвей Кырпэ.

Какое-то время они молчали, задумавшись, потом вдруг лбы их разгладились от морщин, и оба дружно рассмеялись. С корзинами на спине я обернулся. Дядя Илие, который присоединился к четырем пришедшим, захлебываясь от смеха, рассказывал, какую со мной шутку сыграли с этими корзинами. Дед Харлампий улыбнулся, обнажив свои беззубые десна, и укоризненным тоном сказал бригадиру:

— Оба вы — и ты, и Петря — старые кони. А все ерундой занимаетесь.

— Так он же не сердится, шутки понимает, — улыбаясь, оправдывался дядя Илие.

— Я бы тоже подрядился вытащить на холм несколько корзин и назад их принести, если бы вы убрали мой виноградник в Милишах, — сказал Михаил Турку и разинул было рот, чтобы рассмеяться, но увидев, что его шутку никто не принял, бросил в рот пригоршню синих виноградин и стал жевать.

Я не рассердился, но почувствовал себя неловко из-за того, что другим пришлось убирать урожай с той дюжины кустов, которые предназначались мне. Понимал, что обязан им, но не знал, что бы такое придумать, чтобы уплатить им свой долг. Отвечал улыбками на их доброжелательные улыбки, стараясь при этом не слишком краснеть.

В разговор вмешался дед Харлампий, который стоял и что-то разыскивал взглядом:

— Поразмяли мы немного косточки, Илие, и сейчас по домам разойдемся. А что с убранным виноградом делать будем?

— Пэлэрие с машиной должен с минуты на минуту приехать.

— А пока он не приехал, пошли-ка парнишку на грядки этого Верде. Там несколько кустов остались неубранными, — старик расстелил на траве залатанный мешок и тяжело уселся на него, охая и отдуваясь.

Я вскочил на ноги. Дядя Илие остановил меня:

— Не ходи, не надо! Пусть этот хитрец сам убирает. Если десяток лис за хвосты связать, так они все вместе уступят в хитрости Тоадеру Верде. Божился, что сегодня придет убирать. Так вот, пусть приходит и убирает. Не велик князь!..

— Да хватит тебе! — рассердился дед Харлампий. — Завелся, старый хрыч!

— Дядя Харлампий, — обратился к старику Петря Брэеску. — Скажите, почему вы себе отдыха не даете? Разве не надоело всю жизнь трудиться?

Стало тихо. Все взгляды скользили по широкому, побитому временем лицу с большим полуоткрытым ртом — дед Харлампий, как и все старики, дышал через рот. Он посмотрел на Петрю Брэеску, сухо откашлялся, словно у него слова в горле застряли, и сказал, улыбнувшись щербатой улыбкой:

— Сидел я как-то дома и совсем уже собрался богу душу отдавать… Но на работе смерть меня не разыщет. В поле я ее не боюсь. Спрячусь за куст, за другой… Так-то вот, Петря. Тяжело, конечно, работать, но только это меня на земле еще держит…

— Врать не хочу, но читал я в газете, что на Кавказе живет старик ста пятидесяти лет и все еще работает. У него больше двухсот внуков. Может и врут, но так написано…

Насчет газеты неожиданно сказал Тоадер Чоклеж, мужик лет тридцати пяти, который до сих пор помалкивал, изредка поглядывая на камыши Большого пруда.

— Да, всякие есть люди, — согласно кивнул дед Харлампий.

— Говорят, там всегда одной только брынзой питаются, — продолжил Тоадер Чоклеж. — А вместо воды молоко пьют. Да и воздух там другой, легкий.

Я уже оправился от замешательства и собрался вступить в разговор, который, судя по тому, что я услышал, показался мне интересным, но тут Матвей Кырпэ вскочил на ноги и заорал, вспугнув тишину долины:

— Заяц! Заяц бежит!

От огородов медленно спускался Спиридон Ангени с лейкой в руках. Зайчишко выскочил из зелени капустных грядок и прыжками мчался к мосту. Спиридон зайчонка не заметил, потому что шел, глядя себе под ноги, словно считал метры, которые ему осталось пройти.

— Эй, Спиридон! Не упускай зайца на мосту! — крикнул ему Вынту. Глаза дяди Илие оживленно блестели, движения стали легкими, и весь он напрягся, как натянутый лук, как тигр, готовый прыгнуть на добычу.

На середине моста заяц почуял опасность и, навострив уши, сел на хвост. Люди расположились полукругом через равные интервалы и ждали Спиридона, который приближался, гоня зайца в нашу сторону.

Ушастик прыгнул вперед, но увидел, что люди движутся ему навстречу, и стрелой промчался мимо Спиридона Ангени, наверх, на берег ручья.

— Эй, хватай его!

— Шляпой лови!.. За хвост!.. Ха-ха-ха!

— Лейкой его, Спиридон! Лупи лейкой, мать его за ногу!.. — кричал дядя Илие, красный от досады. Он с силой швырнул вслед зайцу кусок кирпича, хотя кирпич этот уже не мог долететь.

Спиридон Ангени все же не потерял присутствия духа. Когда заяц ветром пролетел мимо него, он успел швырнуть в него лейку. Жалобно дребезжа, лейка закувыркалась вслед, но заяц, поднатужившись, сделал большой прыжок и через несколько секунд исчез в яблоневом саду.

Спиридон поднял лейку, осмотрел ее внимательно, немного подумал и пошагал между капустными грядками к пруду. А мы, разочарованные, вернулись к колодцу, где оставался один дед Харлампий. Он был оживлен и улыбался.

— Эх, побеги он дальше по мосту, не ускользнул бы! — вздохнул кто-то.

— Хорошее бы получилось жаркое!

— Илие бы отдали. Он бы зажарил.

— Вспоминаю я, Вынту, очень ты здорово охотился, когда парнем был, — вступил в разговор Фэнуцэ Греку — мужик с редкой рыжей щетиной на щеках, скуластый, с прямым носом.

— Эх-хе-хе! Тогда много было зайцев, гораздо больше, чем сейчас. Дружил я с Тимошей и с Санду. У нас дубинки были. Специально для нас изготовленные, по заказу. Бывало, мы и Подишь весь исходим, и Царну. Даже через Мэгурянку переходили. Много было тогда зайцев. А сейчас и из ружья-то убьешь одного, самое большее двух.

— Сейчас почти у каждого ружье, — добавил Матвей Кырпэ. — Поэтому и зайцев стало меньше.

— Скоро на уток сезон откроется, и тогда увидите, что здесь будет, — сказал дядя Илие, показывая на узкую оконечность Большого пруда.

— Утки уже прилетели…

— Слышно было.

— Даже уже второй прилет.

Два серых комочка с шумом вылетели из грядок и, сделав вираж над водой, словно провалились в высокие и густые заросли камыша.

— Теперь уже и уток не так много… Э, да что там говорить!.. — и дядя Илие безнадежно махнул рукой.

— Изменились времена…

— И люди…

Вынту, словно опомнившись, заговорил быстро-быстро, жестикулируя, как человек, осуждающий всех и каждого:

— Конечно, изменились! Где это было видано, чтобы кто-нибудь руку поднял на человека, старше себя? Вот дед Харлампий и дядя Матвей были свидетелями, как этот сопляк Пантелей Улму меня избил. И за что? За то, что я не разрешил ему насыпать ведро из убранного винограда и домой унести. Иди, — говорю, — черт ты эдакий и с куста нарви, раз уж на то пошло. А он — нет и все тут. А когда я к корзине потянулся, он и набросился на меня, как петух… Увижу еще раз, что он на виноградник пришел, — ноги переломаю!

— Брось! Не все ведь такие, как Улму, — сказал дед Харлампий. — Раньше были злые люди и сейчас есть.

— А по правде говоря, Вынту прав — нет у молодежи того страха перед родителями, какой у нас был, — согласился Матвей Кырпэ, у которого сын уехал без разрешения отца в Казахстан.

— Все они учатся, потом бросают деревню и едут, куда глаза глядят, — не успокаивался Вынту. — Они думают, что нас еще много осталось, чтобы хлеб выращивать.

— Уезжают, брат, уезжают, — заметил Петря Брэеску, улыбаясь так, словно он удачно пошутил. — Вот взять хоть наше звено — все мужики пожилые, кроме разве деда Харлампия, у которого даже паспорта нет. И ни одного молодого!

— А по-моему, зря Вынту языком мелет, — включился в спор дед Харлампий. — У него дочка школу кончила, а он ее не здесь работать оставил, а в Бельцы послал…

— Не посылал я ее, — оправдывается дядя Илие. — Ей-богу, не посылал!

Разговор велся безадресный, но мне казалось, что все украдкой посматривают на меня.

— Каждый свое место в жизни ищет, — осмелился и я слово вставить. — Вместо тех, кто в город уехал, машины остались.

— Ну и что, что остались? — возразил Вынту. — Машина дело хорошее, но она не может все делать. Есть вещи, которые доступны только человеку. А человек, молодежь, бежит от труда. Дайте ему, пожалуйста, белый халат, белые перчатки, мягкий диван, да чтобы пыльно не было, да асфальт везде, да развлечения. Все подайте ему готовым на тарелочке…

Вынту говорил, как на общем собрании. Я слушал эти каскады громких слов и чувствовал, что не о том речь, о чем надо. Где-то в глубине души распускался цветок сомнения, и я лихорадочно искал наиболее веские аргументы, чтобы прервать этот поток обвинений.

Но я не преуспел в этих поисках: в этот момент появился Тоадер Верде:

— Здор-р-рово! Вы меня ждали?

Он был в хорошем подпитии. Глаза блестели. Сухощавое, изрезанное морщинами лицо, с резко очерченным ртом, словно светилось изнутри живым огнем. И хотя губы его были скорбно сжаты, в глазах играла едва заметная улыбка. Шляпа сидела на голове каким-то странным образом, приходилось удивляться, что она не падает. Однако она все же держалась, пропустив на лоб пряди редких и черных волос. Виски были коротко пострижены и блестели серебром.

Тоадер Верде был известен в селе, как великий цветовод — его дом утопал в розах. Он был единственным человеком, кто носил цветы на шляпе. Соберется ли в магазин или к колодцу, к соседу или в поле — нацепит розу возле правого уха и идет, посвистывая. Когда ему поговорить не с кем, он свистит. Может, потому и прозвище у него — «Сорок песен». С цветами Тоадер Верде ходит до тех пор, пока не приходит время сменить шляпу на зимнюю шапку — кушму.

— Ты что, Верде, только сейчас на работу пришел? — спросил его Петря Брэеску.

— А вы, я вижу, тоже не надрываетесь.

— Мы уже кончили виноград убирать и теперь ждем, когда Пэлэрие с машиной подъедет.

— Ну коли вы его ждете, то и я буду ждать. Мой отец, прости его господи, всегда мне говорил, чтобы я не был белой вороной, вперед не вылезал, потому что могу получить на выбор или на грудь звезду или на могилу. А я из таких, которые любят видеть звезды в небе, высоко над головой.

— Тебе бы поторопиться и, пока машина придет, убрать виноград с тех кустов, что остались неубранными, — раздраженно сказал ему бригадир. — А то пришел на работу, когда все уже по домам расходятся…

— Дай немного отдышаться, я ведь бегом бежал.

— И что это ты, Верде, до сих пор дома делал? — перебил его вопросом Петря Брэеску, улыбаясь и глядя из-под козырька кепки.

Верде сел, оперся на локоть и, блеснув глазами, ответил:

— Да вот бабе моей потребовалось ведер пять воды. Чтобы к колодцу много не бегать, взял я лошадей у Иона Харбуза и поехал за водой с бочкой. Набрал воды, а когда уже домой возвращался, возле дома Цыпу байстрючонок, сынишка Албу, вылетел на велосипеде и прямо на лошадей. Лошади перепугались, мать их в рассаду, дернули, бочка с каруцы свалилась, две клепки и вылетели! У меня аж сердце оборвалось — уж очень хорошая бочка была, я в ней белое вино держал. Вот какое происшествие из-за этого байстрюка!

— А ты пацану хоть пару раз врезал? — спросил Тоадер Чоклеж.

— Какое там! Словно я его после видел! Пока лошадей остановил, пока бочку осмотрел, он был уже на ферме. Да он и сам был не рад. Ребенок и есть ребенок… — И вдруг Верде глянул на дядю Илию и переменил разговор: — А кто же тебя так приласкал, брат Вынту?

— Да столкнулся вчера с этим дьяволом Улму.

— Так он тебя даже не отделал как следует! — заявил Верде, улыбаясь и хитро подмигивая. — Нет, не отделал он тебя, как полагается! Вот меня в свое время били — это да! Так били, что до сих пор, как вспомню — мурашки по спине!

— А ты расскажи, как это было, — попросил любопытный Михаил Турку.

— Да, вам хорошо слушать, когда вы уже норму свою выполнили. А мне еще нужно те кусты обобрать. Вон видите Илие какой мрачный сидит…

— Да ты расскажи, — настаивал Петря Брэеску. — Мы все встанем в рядки и пока ты одну песенку просвистишь, уберем все, что осталось.

— Ну что ж… Первый раз мне кнутом досталось от отца. Исполосовал он меня, пусть земля ему пухом будет. Он меня бил, потому что и его нужда била. В другие разы я в армии схлопатывал. Крепко меня там били эти ненормальные. Старшим над нами был один плутоньер[5]. Мы его Малышом прозвали. Он маленького росточка был, как наш Митруцэ Плэчинтэ, но злыдень был ужасный. Я иногда от нечего делать подсмеивался над ним, так он зуб на меня имел. Однажды не на ком было ему зло сорвать, а тут как раз я на глаза попался. Подозвал он меня: «Слушай, Верде, что-то ты у меня до утра позеленел![6] Ты ведь патриот?» «Когда сыт, тогда да», — отвечаю. «Ну в звезду твою мать, я тебя сейчас накормлю!» Крикнул так и давай меня кулаками молотить, паршивец этакий. Вижу я такое дело — убежал из Скулян, где мы лагерем стояли, и прибежал домой. Два дня прятался, а потом в лагерь вернулся. Только в лагерь меня привели со связанными руками. Чуть было пулю не схлопотал, во имя отца, сына и духа святого, Предстал я, значит, перед капитаном. Капитан спрашивает: «Почему дезертировал, Верде?» «Избили меня зря, господин капитан, — отвечаю, — вот я и не вытерпел. У меня, господин капитан, на пять душ одна пара ботинок. Идет зима, а на чердаке ветер свищет». «Ладно, большевистская твоя морда. Чего же ты тогда через Днестр не перебежал?» «А что мне там делать, господин капитан?» «Так, Верде, молодец! Теперь и я вижу, что парень ты с головой.» «Не поняли вы меня, господин капитан». «Как не понял?» «Так ведь скоро уже и не надо будет за Днестр бежать». Ох, люди добрые, как же взбесился этот палач! Помню, построили всех наших, спустили с меня штаны перед ними, растянули на широкой лавке. И так капитан меня ремнем хлестал, что я даже сознание терял. Так он старался, что я весь синий стал, как пиджак у Петри Брэеску…

— Да, тяжелая была тогда служба в армии, — вздохнул Михаил Турку.

— Сейчас все совсем иначе.

— Сейчас встретишь парня, который из армии вернулся и стоишь как дурак посреди дороги: чей же, мол, тополек такой? — сказал Тоадер Верде.

— Но все-таки армия, она и теперь армия, — покачал головой дядя Илие с грустным и задумчивым выражением лица. — Как бы то ни было, но стоишь ты там прямо напротив врага.

— Ну, раз уж об этом речь зашла, расскажу я вам, ребята, историю про пушку, из времен войны. Стояли мы два дня в городке. И так мне водки выпить захотелось, что аж в глотке пересохло. Спустился я в погреб — думаю, найду там какой-нибудь графинчик… Открыл дверь, и у меня ноги отнялись от страха. Сидят шесть здоровенных мужиков и смотрят на меня. Я кричу «хенде хох» и очередь пустил над их головами — так они на полу растянулись, испугались. Сделал им знак, чтобы наружу выходили, — Тоадер Верде показал, что это за знак. — Один попытался смыться, так я в него пять пуль выпустил. Веду я их, сам иду сзади и вдруг вижу — пушка-сорокапятка, покалеченная, но в дело годная. Дал я им знак, чтобы тащили пушку…

— Что-то не едет этот Маркотец с машиной, — перебил его дядя Илие, поднимаясь на ноги.

— Потерпи, брат. Как дядя Тоадер закончит свою историю, так и Пэлэрия с машиной появится, — сказал Матвей Кырпэ.

— Пошли лучше поможем ему убрать те кусты, а то до темноты он один не управится, — распорядился Вынту и, подхватив ведро, решительно зашагал на виноградник.

За ним и мы все поднялись и пошли вверх по склону холма туда, где на террасе оставался десяток неубранных кустов.

Небо было ясное, светло-голубое, только над лесом чернели кружевные тучки. Солнце скатывалось к закату, и бледные его лучи окрашивали воздух в тона спелого абрикоса, приятно ласкали спины, руки, затылки. Широкие виноградные листья свисали со шпалерной проволоки. Они были повсюду — на склоне и в долине, и были расцвечены так, словно какой-то озорник пытался раскрасить их всеми цветами по очереди. Солнечные лучи скапливались на черных с синеватым отливом ягодах, и вся огромная гроздь казалась гирляндой маленьких солнц, звездным ореолом. Я убирал виноград с куста, и в лицо мне ударял мощный аромат — тот самый аромат, который преследует нас всю жизнь — аромат земли, листьев, солнца.

— …Проезжаем мы, значит, через этот город, — Тоадер Верде рассказывал уже другую историю, — и вдруг появляется, бог ее знает откуда, хохлушка, сладкие хлебцы продает. Увидел я эти хлебцы, и у меня в кишках забурчало. Подошел я к ней и спрашиваю, сколько она за свой товар хочет…

— Смотрите, председатель едет, — прервал его Матвей Кырпэ, работавший рядом.

— А что ему еще делать? — улыбнулся Тоадер Верде, и я увидел в уголках его глаз веера мелких морщинок. — Такая уж у него профессия — пришел, увидел, победил, — как говорил на собрании Блындеску.

Я с удивлением отметил, что когда Верде улыбается, он кажется старше своих лет.

Машина остановилась напротив нас, и из нее вылез высокий, темноволосый мужик с довольно-таки резкими чертами лица.

— Бог в помощь! — сказал он, подходя.

— Благодарим, — откликнулся Тоадер Верде.

— Как, еще не все? — удивился председатель. — Когда я здесь утром был, с этого склона вы уже до половины убрали.

— Нет, Николай Андреевич, — Вынту появился из-за куста, с которого убирал. — Мы в час закончили, а теперь машину ждем уже целых два часа.

— Это они все мне помогают, чтобы я до конца дня норму выполнил, — объяснял Тоадер Верде. — Припоздал я малость сегодня…

— Еще минут пять, и мы закончим, — успокоил председателя Петря Брэеску.

— Машина в пути поломалась, потому и запаздывает. Я дал команду другую послать. Так что ждите здесь, скоро будет.

Сказав так, председатель окинул взглядом склон, подсчитал что-то в уме, потом посмотрел на меня, долго изучал мою внешность, стараясь что-то вспомнить…

— Эти люди тебе нравятся? — спросил он меня.

— Нравятся. Когда я пришел сюда, они уже убрали виноград с моих рядков. Как же они могут мне не нравиться?

Петря Брэеску разразился смехом:

— Если так, почему бы тебе не прийти в колхоз работать? Тебя сразу звеньевым поставят… Обновлять нужно кадры, омоложать. Правильно я говорю, Верде?

— Конечно… Кадры нужно обновлять, только не снизу, а сверху, — отозвался Тоадер Верде с серьезным выражением лица, но с хитрым блеском в глазах.

— Что-то я вас не очень-то хорошо понимаю, — пожал председатель плечами.

— А что здесь понимать? — растолковывал Верде. — Этого парня надо сделать звеньевым, Вынту — бригадиром, а бригадира агрономом. А то когда нужно, грамотно квитанцию некому выписать. Хорошо, если бы колхоз послал этого парня учиться, чтобы он не звеньевым вернулся, а агрономом. Вот так я думаю зеленой своей головой.

— Пожалуйста, пусть учится. Только ведь они после того, как выучатся, не больно-то долго греют место в колхозе.

— А тут уж руководители виноваты, — возразил Тоадер Верде. — Вот шесть или семь парней пришли в колхоз с институтскими дипломами, а вы их звеньевыми назначили да бригадирами. Разве сын Брэеску для того институт кончал, чтобы на ферме работать, когда зоотехником там Чокырлану, который только недавно вечернюю десятилетку закончил? Такая работа ребят, конечно, не согреет.

— Вот это-то как раз и хорошо! И желательно, чтобы низшими производственными подразделениями, то есть звеньями и бригадами руководили люди с высшим образованием. К этому идем!

Председатель посмотрел на часы.

Тем временем мы кончили убирать виноград и собрались вокруг председателя.

— Товарищи! — заговорил он. — Надеюсь, что вы здесь урожай не оставите. Дождитесь машины, погрузите виноград и тогда уж поезжайте домой. Завтра утром нужно выйти яблоки убирать, а то на станции на путях вагоны ждут. — Председатель еще раз взглянул на часы и стал спускаться по склону, добавив: — Как время-то идет! Счастливо!

Он подошел к машине, которая пофырчала немного на месте, потом дернулась и, оставляя за собой синеватый дым, быстро побежала по поросшей бурьяном дороге…

Спустились к дороге и мы с полными ведрами и стали нетерпеливо топтаться. Хотелось домой.

По ту сторону моста, на дороге, что ведет из садов, показалась телега, запряженная волом, движущаяся в село. Дядя Илие поднес руки воронкой ко рту и закричал:

— Э-э-эй! Ни-и-икэ!

— Что-о-о?

— Если встретишь на дороге какую-нибудь машину, пусть сразу к нам едет!

Никэ на той стороне моста запихал в кузов телеги охапку листьев, кочаны капусты и намеревался уже уехать.

— Эй, Никэ!

— Что?

— Слышал, что тебе сказали?

— Ага!

Вытянул быка кнутом, телега лениво двинулась, и скрип ее вскоре утих за холмом.

Солнце начало клониться к лесу. Лучи его становились все более золотыми, а тени деревьев все удлинялись и удлинялись.

В сказочном свете лучей солнца блестело сплетение серебряных нитей, хаотически покрывающих все вокруг. Словно сонмища пауков соткали над землей огромную паутину.

Под неощутимо легким дуновением ветерка нити этой паутины достигают ветвей деревьев, плывут в воздухе, цепляются за листья, за комки земли, за стебли травы. Куда ни кинешь взгляд — всюду волшебное полотно этой паутины покрывает землю. Длинные серебряные нити искрятся в нежных солнечных лучах, лениво плывут над пашней, что чернеет рядом с огородом. Словно сказочный чародей из мира прекраснейших баллад спустился сюда, на зеленую траву, что искрится повсюду, куда хватает глаз, на пропитанный ароматом базилика склон холма, на ветви деревьев, на густой камыш с высохшими, пушистыми головками.

Так хорошо знал я эту долину, что мог бы подойти с закрытыми глазами к любому колоску травы, к любому родничку, к любому бугорку на берегу ручья. Я отлично знаю свои родные места, но вдруг мне показалось, что нахожусь я в сказочном краю, что попал сюда впервые. Бабье лето.

— Осень долгою будет, — медленно проговорил Тоадер Верде.

Только тогда я заметил, что не я один, а все зачарованно смотрят на этот фантастический пейзаж. Но по мере того, как закатывалось солнце, серебряные холсты бабьего лета постепенно исчезали, пожираемые тенями деревьев и сумерками осеннего вечера…

— Пусть, ребята, кто-нибудь один со мной останется погрузить виноград, когда машина придет, — попросил дядя Илие, когда все собрались расходиться по домам.

— Не могу я, Ветерочек[7], с тобой остаться. Мне бочку чинить надо. Погружу в другой раз.

— Я тоже не смогу. Суббота.

— А мне нужно дрова пилить…

— Останусь я, — сказал я дяде Илие. — Меня пока еще дела не замучили.

У моста дед Харлампий отделился от остальных и свернул к огородам. Выбрав себе кочан капусты, вышел на дорогу поспешными шагами.

— Вот ведь старый хрыч! Едва ноги волочит, а с пустыми руками с поля не уходит!

Я не смог разобрать, что было написано при этих словах на лице у дяди Илие — не то осуждение, не то зависть.

Мы ждали машину еще более двух часов. Сумерки уже сгустились. Кругом стояла такая глубокая тишина, что ни единого шороха не слышно, ни дуновения ветерка не ощущается.

— Такого негодяя, как этот Маркотец, еще свет не видывал. Попросил кто-то кирпич перевезти, вот он и не едет до сих пор! За то время, что мы его ждем, наши космонавты могли бы уже до луны долететь, выспаться там и назад вернуться, а он, мать его так, словно шею себе свернул! — ворчал Илие Вынту себе под нос.

Тишину сумерек прорезал время от времени крик дикой утки. Сильно пахло виноградом «фрагэ».

Когда дядя Илие, совсем уже выйдя из себя, начал всех святых поминать, на вершине холма вдруг выросли два снопа света и через несколько секунд подошла машина.

На гребне холма, вблизи села, я вылез из машины и пошел пешком. Отсюда с холма село казалось созвездием, упавшим на землю. Огоньки были раскиданы бесформенно и странно. С особенным бессознательным чувством увидел я извилистые улицы.

Изменились дома в моем селе. Возникли новые поколения людей. Плохих и хороших, богатых и бедных. Изменились обычаи и песни в нашем селе. Но улицы остались теми же, сделанными по старой выкройке.

Когда я подошел к селу, откуда-то словно сверху полилась на дома музыка — «Лаутарская баллада». Эта мелодия будоражила меня, говорила, что сейчас осень, что листья шуршат под ногами, словно хотят рассказать незнакомую сказку, что в бочках бродит муст…

В свете электрических лампочек, в каждом доме бабы, мужики, дети двигались во дворах, носили охапки золотистых табачных листьев, переругивались вокруг виноградных прессов, отдыхали у печек…

Была поздняя ночь, но в моем селе пахло солнцем.

Улыбка

Он поднялся в салон автобуса и бросил нетерпеливый взгляд на то место, на котором он должен сидеть. А увидев девушку на том же сиденье, так сильно разволновался, что у него перехватило дыхание и он забыл все, что надо делать в таком случае, которого он так долго ждал и единственно ради которого и ездил домой и обратно в город. Его волнение было вызвано, главным образом, испугом, ибо Исай не ожидал, что будет сидеть рядом с такой красивой девушкой. Обескураженный, он сказал себе, что никогда эта девушка ни одним глазком на него не взглянет, но все же сел рядом. Отсутствующим взглядом смотрела она в окно, покрытое цветами изморози, погрузив подбородок в пушистый песцовый воротник. Печаль прорезала морщинку между красиво изогнутыми бровями, и их величественный изгиб был едва заметен под шапочкой из того же белого меха, покрывавшей ее лоб. Румянец щек, полные маленькие губы говорили о том, что ей самое большее двадцать лет. Почувствовав, что на нее смотрят, она вздрогнула, слегка удлиненные ноздри ее красивого носа чуть заметно затрепетали, и она пронзила его взглядом удивленных и вместе с тем любопытных глаз.

Он поспешно отвел взгляд, потом склонился над своими руками, поскребывая ногтем мозоль на ладони. Краешком глаза увидел все же, что девушка улыбнулась, — на щеках у нее появились ямочки. Потом она чуть слышно вздохнула и отвернулась к окну, покрытому фантастическими ледяными узорами.

Исай, однако, продолжал заниматься своими мозолями. Давил на них, скреб ногтями, поглаживал и делал все это так тщательно, с таким ожесточением, что у него пот на лбу выступил.

Когда его физиономию кто-нибудь рассматривал, он чувствовал себя не в своей тарелке. Знал, что за «образец красоты» он собой представляет, — выпуклые глаза, веки, покрытые густой сетью синеватых жилок, нос, мало того, что большой, так еще с горбинкой и малость на бок свернутый. Щеки впалые и темные, как у трубочиста.

Безудержная радость вспыхнула в груди Исая — а что если эта девушка как раз и есть та самая?!. Он набрал полную грудь воздуха, так что чуть не задохнулся, кашлянул несколько раз в кулак и посмотрел украдкой на девушку. Он вдруг представил себе, как это лицо — несказанно нежное, чистое, румяное, улыбчивое, ароматное, да, ароматное — поворачивается к нему и все приближается, приближается… Исай почувствовал, как дрожь восторга овладела всем его существом. Подавив воображение, он стал лихорадочно искать любой предлог заговорить с ней. Очень скромному по характеру Исаю никогда еще не доводилось заговаривать с незнакомыми девушками, он не умел это делать. Может, именно поэтому и оставался холостяком. Скоро ему исполнится тридцать лет, но еще ни одна девушка не называла его «любимым», не бросалась ему на шею, не ждала его где-нибудь, подальше от глаз людских, ни одна еще не принимала цветов из его рук.

Когда он был маленьким, ребята прогоняли его из своей компании и забрасывали комьями земли просто ради удовольствия увидеть его плачущим — Исай, робкий и терпеливый, стойко выносил любые побои, не проливая ни капли слез. Когда кто-либо из братьев озорничал, Исай брал его вину на себя и, хотя отец не очень-то выбирал, чем ударить, глотал слезы, но чувствовал себя счастливым.

Его мать, женщина с добрым сердцем, жалела его и заступалась за него, как умела. Она редко называла его по имени, а почти всегда звала «горюшко ты мое». Из четырех ее детей он был третьим и, пока был маленьким, много болел, словно все болезни мира сговорились убрать его с лица земли.

В школе он был прилежным учеником, но из-за того, что подолгу лежал в больницах, учение тянул с трудом. Зато жадно читал все, что попадало под руку. Никто в классе не хотел сидеть с ним за одной партой, его всегда высмеивали, но он не сердился. Застенчивый и доброжелательный, он прощал любые несправедливости и искал пути быть принятым в компанию соучеников. Потом кто-то придумал ему кличку «Бугай», потому что после шестнадцати лет он, ко всеобщей зависти, начал расти не по дням, а по часам. За какие-нибудь два лета он стал самым плечистым, самым сильным парнем в классе. Теперь не очень-то осмеливались кричать ему вслед: «Бугай, бугай, ты коров не забодай!».

Едва девушки начинали заигрывать с ним, он лишался языка, а уж если какая-нибудь прикасалась к нему — сердился не на шутку. Краснел при любом намеке, смущался, даже в зеркало смотрелся — что это ей пришло в голову смотреть на такое безобразие, на его лицо, усыпанное прыщами. Сердился он молча, про себя, и чувствовал, что никакое учение не идет ему на пользу. После девятого класса бросил школу и пошел в строительную бригаду в своем селе. Легко научился столярному делу и в работе находил утешение.

Парни его возраста пооканчивали школу и в большинстве своем уехали в город учиться или работать. В армию его не взяли — многочисленные болезни, которыми он переболел в детстве, дали осложнения на уши, и у него ослаб слух. Столяры вперебой приглашали его в напарники, потому что он искусно и ловко владел фуганком и топором.

Со временем его бывшие одноклассники хорошо поустраивались, многие переженились, и когда встречались с ним на улицах села, некоторые делали вид, что не замечают, а другие небрежно бросали на ходу: «как дела?» и, не дожидаясь ответа, шли дальше.

Он часто ходил в Дом культуры, но и в воображении не решался подойти ни к одной девушке. Он считал, что любая из них убежит со всех ног, если только почувствует, что он намеревается пригласить ее на танец. Поэтому он и сидел, погрузившись в шашки или в домино.

Братья его, мужики хозяйственные по всем статьям, с некоторых пор начали придираться к нему, уговаривали жениться.

Исай бурчал что-нибудь в знак протеста и под любым предлогом исчезал поскорее с их глаз. Со временем, однако, он нашел выход из положения и авторитетно заявлял, что с удовольствием женился бы, да не на ком — во всем селе нет ни одной подходящей девушки.

Возможно поэтому, в один прекрасный день, когда никого из братьев дома не было, мать подозвала его и, держа руку у рта, с полными слез глазами, сказала:

— Вот что я подумала, горюшко ты мое! Сейчас все девчата в город подались. Поэтому и в селе ни одной не осталось, чтобы тебе подошла. Мы с отцом посоветовались и подумали, что если б и ты поехал туда работать, может, и нашел бы там живую душу, что тебя полюбила бы… Ох, ох, как же мучилась я с тобой, пока ты маленький был! А ведь горе преследует меня до сих пор, хотя ты такой большой вырос…

Исай унаследовал от матери чувства жалости и сострадания, а поэтому сразу же выбежал во двор — его душили слезы.

А уже на следующий день запихал в чемодан кое-какую одежонку и, преисполненный надежд, поехал в город.

В городе долго слонялся по людным улицам. Потом решил отправиться на окраину, где заметил из окна вагона несколько зданий в строительных лесах. Подумал, что там он наверняка найдет для себя какую-нибудь работу.

Когда сошел с троллейбуса, увидел подъемный кран, а рядом три очень высоких здания. Поднес ладонь козырьком к глазам и, закинув голову, принялся считать этажи. Раза три начинал считать, пока не определил, что два дома по двенадцать этажей, а один — четырнадцать.

Компания ребят, человек десять, в оранжевых касках и в рабочих комбинезонах, прошла мимо него, и из обрывков разговоров, которые ему удалось уловить, он понял, что они идут обедать.

С чемоданом в руках, он последовал за ними. Вошел в столовую, расположенную в подвальном этаже, встал вместе с ребятами в очередь, с тремя из них сел за один стол. Когда все взяли по кружке пива, взял и он, но никто из них его даже не заметил, словно все были подслеповатыми. Только когда ребята вернулись на стройплощадку и Исай прошел туда же вместе с ними, один из них натолкнулся на Исая, сдвинул каску на затылок и процедил сквозь зубы:

— А ты, дядя, что здесь потерял?

— На работу пришел…

— Хе! Я с утра и до обеда успел уже пропотеть несколько раз, а он только на работу пришел! — и разразился смехом.

Потом парень окликнул высокого сухощавого рабочего, который мусолил в зубах давно погасшую сигарету. Тот быстренько подошел и стал допытываться, что Исай умеет делать. Когда услышал, что новичок работал и на кладке, и на бетоне, и столярное дело знает, взял его за руку и повел в вагончик, где было еще несколько человек. Один из них, в белой рубашке с галстуком, узнав, о чем речь, сразу посадил Исая писать заявление, а выяснив, что Исай — холостяк, тут же написал записку коменданту общежития.

Исай исколесил добрую половину города, прежде чем нашел пятиэтажное здание, в котором должен был жить. Первый человек, которого он там встретил, как раз и оказался комендантом.

Пенсионер, офицер в отставке, он страдал нервным тиком, который заставлял его непроизвольно подмигивать правым глазом. Комендант близоруко прочитал записку и смерил Исая взглядом с ног до головы.

Исай увидел, что комендант подмигивает, растерялся и стал раздумывать — чего этот человек хочет? Почему подмигивает? Может, ему денег дать? А комендант думал, что у этого здоровяка непременно должна быть протекция от кого-нибудь из министерства, раз его прислали в общежитие, где живут одни холостяки. Когда поднялись на пятый этаж, комендант, прежде чем открыть дверь, спросил, сколько у него детей и когда ему обещают дать квартиру. Исай вначале не понял вопроса, а когда комендант подмигнул еще раз, ответил, заикаясь и покраснев, как вареный рак, что детей у него нет и что он не женат.

Комендант облегченно вздохнул, вынул ключ из двери комнаты на двух человек и очень ласково пригласил Исая войти в угловую комнату на шестерых.

На столе валялись огрызки хлеба, кружки колбасы, картофельная кожура и несколько долек чеснока, стояла бутылка подсолнечного масла. На полу кучей навалены свернутые половики. Комендант зло выругался и, нахмурившись, пометил что-то в блокноте. Вечером, к возвращению ребят с работы, комната блистала чистотой. Когда позже зашел комендант, намереваясь учинить разнос неряхам, он замер, раскрыв рот, потом посмотрел на номер комнаты, чтобы убедиться, что не ошибся адресом.

Прошло несколько недель. Ребята вели себя по-прежнему и, в конечном счете все он, Исай, брал в руки веник и тряпку, чтобы навести чистоту, потому что терпеть не мог жить в доме, о котором не заботятся и где не подметено.

На работу его взяли бетонщиком, и он чувствовал большое удовлетворение от возможности подставить свое плечо там, где тяжелее, — так он привык поступать.

Худощавый, который оказался бригадиром, записал ему самый низкий разряд, подумав, что если Исай поднимет шум, он разряд повысит, а если нет — тем лучше. Больше будет его, бригадира, доля заработной платы, как специалиста высшего разряда. Через два месяца, когда Исай рассказал, от нечего делать, соседям по комнате, какой у него разряд и сколько он зарабатывает, один из ребят посоветовал ему перейти в бригаду столяров. Парень порекомендовал Исая своему бригадиру — молодому доброжелательному парню, а когда было получено разрешение начальства, Исай перешел к столярам. Здесь работали ребята веселые, разговорчивые и все моложе Исая. Узнав, что он не женат и в армии не был, стали хором над ним подшучивать. Впрочем, меру шуткам знали и, если рядом был кто-нибудь из девушек, начинали прославлять Исая, расхваливать его на все лады. В субботу сговаривались все вместе идти на танцы, но когда заходила об этом речь, Исай немедленно находил себе какое-нибудь занятие.

Один-единственный раз завлекли ребята Исая на обнесенную высокой проволочной сеткой танцплощадку, что возле центрального парка. Все время простоял он в тени дерева, наблюдая, как прыгают в танце мальчишки. Когда танцы были в самом разгаре, из роя молодежи выскочила девушка, некая Олина, с которой Исай работал на одной стройке, повисла у него на шее и начала с силой отрывать его от ствола липы, дергаясь в такт музыки и шепотом упрашивая его:

— Исай, прошу тебя, потанцуй со мной, а потом проводи меня до общежития, а то один все время целоваться лезет… Пристал, как банный лист… Проводи…

Он оторопел, и сколько ни старался, никак не мог понять, что он должен сделать — все произошло так неожиданно. Его пригласили танцевать и — это уже слишком! — попросили проводить домой. Представляете себе — проводить! Он оцепенел, словно врос в ствол дерева, и обалдело смотрел на девушку, которая из кожи вон лезла и все призывала его, упрашивала шепотом и умоляющим взглядом. Он думал, что задохнется от великого стыда, что не умеет танцевать. А когда несколько ребят подошли, окружили их с Олиной и со смехом увлекли ее за собой, у него словно камень с плеч свалился. Правда, она зло взглянула на него. В ее глазах сверкали острые, холодные искорки. Но она тут же захохотала и, дергаясь в танце, рядом с парнем, который обнял ее за талию, исчезла со всей своей свитой в толпе. Теперь Исай имел предлог не ходить на танцы, этот «рассадник разврата», и каждую субботу он уезжал домой. Прогулки свои он начал с того дня, когда сделал ошеломляющее открытие.

Он понимал, что легче всего познакомиться с какой-нибудь девушкой в автобусе. Вот уже скоро год, как он каждую субботу ездит домой. Нужно ему или нет — едет домой в автобусе, и большое для него несчастье, если в попутчики попадаются старик или замужняя женщина, какая-нибудь сердитая старуха или сопливый мальчишка.

А такой вот, как сегодня, ему еще не попадалось.

Исаю показалось, что у девушки рядом с ним на душе какое-то горе. Иначе она не улыбалась бы с такой горечью, не сидела бы столь грустной и не вздыхала бы. И не слепой он, слава богу, замечает, как она украдкой доглядывает на него краем глаза. И кое-что он видит в ее взгляде. Почти час назад, когда они отъезжали, он заметил слезу, тайком сбежавшую по ее реснице, слезу, которую она быстренько смахнула пальцем.

«Как же мне с ней заговорить?» — думал Исай, волнуясь и чувствуя, что задыхается от своей беспомощности. Он снял шапку и в тот же миг его осенила идея. Колоссально! Министерская голова! Он положит шапку на колени и незаметно сделает так, что шапка упадет прямо к ее ногам, чтобы она почувствовала. Тогда, разумеется, она шапку поднимет. «А я, — думал Исай, преисполненный радости, — возьму шапку, поблагодарю девушку, а дальше все пойдет, как по писанному. Вопрос, ответ, шутка, улыбка и разговор завяжется».

Исай, взволнованный, сидел и украдкой смотрел на нежный профиль девушки, положил шляпу на колени и благодушно скрестил руки на груди.

«Не сейчас, минут через десять, — думал он. — Чтобы не догадалась». Посмотрел вокруг себя. Слева, на противоположном ряду сидений сидела дородная женщина, до самых глаз закутанная в толстую шаль в кофейную полоску и время от времени издавала носом какой-то свист, как гусыня. Бабу сморил глубокий сон, хотя автобус сильно трясло на ухабах. Все это весьма смешило мальчишек, сидящих впереди нее. Парень с лицом, расцветшим от удовольствия, слушал грохочущую музыку, держа возле уха транзистор.

На сиденьи перед Исаем ехали две женщины — одна постарше, другая молодая с ребенком на руках. Младенец плакал, мать старательно укачивала его, но от тряски ребенок кричал все сильнее.

— Да дай ты ему грудь и не мучь ребенка! — сердито говорила пожилая.

— Что вы, мама? Мы ведь сейчас выходим, — ответила молодая, лицо которой покрылось потом от духоты.

— Ну смотри!.. Уж если я разозлюсь!.. — пожилая взяла младенца из рук матери и прикрикнула на нее: — Расстегнись и дай ему грудь. Нашла чего стыдиться. Раньше нужно было стыдиться, до того, как родила! Теперь на селе будет о чем поговорить!.. Тебе еще повезло с матерью…

Наконец молодая поднесла ребенка к груди, и крики стихли. Теперь слышалась только пронзительная музыка, да монотонно урчал мотор.

Исай с любопытством прислушивался к разговору и вдруг почувствовал настойчивый взгляд, который словно сверлил ему щеку. Он резко повернулся и поймал на себе взгляд девушки, сидящей у окна через проход. Она наклонилась вперед и с большим интересом рассматривала Исая.

Исай был убежден, что смотрит она на него, потому что девушка, пойманная на подглядывании, вздрогнула, откинулась на спинку сиденья и спряталась за храпевшей бабой.

Исай растерялся. На него еще никогда не смотрели так настойчиво.

Внешне Исай казался задумчивым, безразличным ко всему, что творится вокруг, однако в действительности сидел настороженный, напряженный настолько, что у него даже в затылке заболело. Прошло немного времени, и он краешком глаза увидел ее улыбающийся профиль, выражающий только любопытство, только заинтересованность. Волосы, собранные под синюю вязаную шапочку, так и норовили вырваться на лоб. Исай оцепенел. Сидел и чувствовал, как взгляд скользит по его щеке, по мочке уха. Сидел, как очарованный, боясь двинуться.

Он узнал девушку. Это была Олина. Та самая молодая штукатурщица, с которой в прошлом году он работал на строительстве оперного театра. Целую неделю трудились они вместе, обедали в одной и той же столовой. Исай бросал на нее время от времени как бы случайные взгляды, но, встречая ее, был безразличен, а после случая на танцплощадке вообще испытывал к ней абсолютное пренебрежение.

Исай обернулся, желая поймать ее взгляд, но Олина снова быстренько спряталась за соседку.

«Что это за игра?» — удивился Исай, сбитый с толку. Вспомнил, как она сказала однажды ему прямо в лицо, что если бы встретила его где-нибудь ночью — в обморок упала бы от испуга. Слова эти она говорила без всякого злого умысла, просто чтобы посмеяться. Он и сам хорошо понимал справедливость этих слов, но очень уж жестоки они были, и Исай не знал, что ответить, а точнее — не мог ничего ответить — язык у него отнялся, словно тоже был виноват, и склонял виновную голову. На счастье поблизости оказался бригадир Исая. Он сказал Олине, шутливым, разумеется, тоном, чтобы она не бродила по ночам там, где может встретить Исая, вот и отпадет нужда падать в обморок. Все засмеялись. Засмеялся и Исай, хотя только он один знал, что ни с девушками никогда не бродил, ни на свидания не хаживал.

Он почувствовал, что у него горло перехватило от напряжения. Старался не смотреть в ту сторону, чтобы не пугать Олину, а она пусть себе смотрит. «Кто знает — может, морда моя не столь уж отвратна?..» — радовался Исай.

Он снова обернулся, надеясь поймать взгляд Олины и увидеть в ее глазах свет тех же приятных чувств. Но Олина весело улыбнулась и опять скрылась за массивным корпусом соседки.

Исай крутился на сиденьи и не заметил, как шапка упала с колен. Лицо его расплылось в счастливой улыбке, губы приоткрыли ряд зубов — крупных и редких. Он застенчиво наклонил голову, стараясь скрыть улыбку, которая, он это чувствовал, казалась совсем неуместной в гнетущей и сонной атмосфере автобуса.

Ему казалось, что Олина заигрывает с ним. А почему именно с ним? Потому что он знакомый? Ну и что? С большим успехом она могла бы начать игру с парнем, что сидит перед ней. Но она выбрала его. Значит, к нему у нее особый интерес. Что же это? Простой флирт от нечего делать, или же она действительно небезразлична к нему?

«Как бы то ни было, — пришел Исай к бодрому заключению, — сегодня счастливый день. Приеду домой, дня три выжду, чтобы не подумала Олина, что примчался высунув язык, и поеду к ней. Прежде всего приглашу в ресторан — туда она непременно пойдет. Потом сходим несколько раз в театр. Не так уж я страшен, чтобы Олина побоялась со мной пойти. Черт возьми! Есть люди и поуродливее меня. Вот хоть французский актер Фернандель, уж на что уродлив, но не скажешь, что нет у него красивых женщин. Эти французы, черт бы их всех побрал, не такие скромники, как я».

Он вызвал в памяти образ актрисы, портрет которой вырезал из журнала и приклеил к внутренней стенке своего чемодана. Фильм был о слесаре — парне холостом, как и Исай, только тот был симпатичнее. Выглядел он чудесно, и в него влюбилась девушка. И какая девушка! Такие только в кино бывают. Глаза этой актрисы смотрелись с экрана такими прозрачными, такими чистыми, были так переполнены любовью, что очаровали Исая. Ему было сладостно думать, что она смотрит на него, именно на него и ни на кого больше. И только на экране появлялся слесарь, который был глух и слеп в отношении этих глаз, Исаю становилось стыдно.

Когда он узнавал, что эта актриса играет в каком-нибудь фильме, Исай не пропускал случая увидеть ее еще раз.

Ни одна живая душа не знала об этой любви, и он никому не открылся бы, хоть из пушки в него стреляйте.

Перед глазами Исая еще стоял очаровательный образ актрисы, которую он про себя ласково называл Жениной, когда он ощутил легкое прикосновение к плечу:

— Извините, пожалуйста, у вас шапка упала, — прошептала девушка рядом с ним, протянула ему шапку и тепло улыбнулась.

Исай взял шляпу и опять повернулся к Олине, потому что снова ощутил ее взгляд. Но и на этот раз профиль ее сразу же спрятался за соседкой.

Исай снова положил шапку на колени и удивленно подумал, что сидящая рядом девушка говорила с ним шепотом, а ее мягкая улыбка опять образовала ямочки на щеках.

Он поспешно поблагодарил девушку, не взглянув на нее. Его душил стыд за то, что вместо того, чтобы поблагодарить ее сразу же, как полагалось порядочному парню, он пялил глаза на Олину, у которой черт знает какие мысли в голове.

Исай сидел как на иголках. «А ну ее ко всем чертям, эту Олину, — подумал Исай. — Если в этой ее игре есть какой-нибудь серьезный смысл, то…» — Дальше Исай не сумел думать. Волнение иссушило ему горло, и он несколько раз сглотнул комок. — Я бы на руках ее носил, ноги бы ей мыл, как раб… Только бы пошла за меня… Но такая девушка, как Олина, может изменить мне с другим в мгновение ока», — подумал он и почувствовал вдруг жестокое сожаление, что не завязал разговор с девушкой, сидящей рядом, тем более, что и предлог был. Он посмотрел на нее. Она отвернулась и отсутствующим взглядом смотрела в окно, съежившись, словно замерзла. Теперь нужно придумать другой предлог. Вариант с шапкой больше не годится. Кроме того, очень уж она печальна, и разговор, кажется, не доставил бы ей удовольствия.

Он мрачно сгорбился и перевел взгляд на Олину. Ко всем чертям эту девчонку, наверняка что-то задумала, ни с того, ни с сего не стала бы пялиться. Исай расправил спину. «Ну и ну, — сказал он себе, чувствуя, как возвращается к нему хорошее настроение. — Не обменялся еще с ней ни единым словом, а уже ревную! Ну не сумасшедший? Наверно, все мужики такие. Погоди… Даст бог, доживем до свадьбы. Найму музыкантов — таких, чтоб на всю долину гремели, чтобы стекла в окнах повылетали. Тогда поглядим, только если поймаю ее с другим… Говорили ребята, что если жену не мутузить время от времени — она тебя ни во что будет ставить и на голову сядет. Может, так оно и есть?»

Умиротворенный и в хорошем настроении Исай осмелился повернуться и подмигнуть Олине. Девушка удивилась, застыла в изумлении и, не моргая, уставилась на Исая неподвижным взглядом, словно увидела в первый раз. Потом покраснела, хихикнула в кулак и снова спряталась за соседкой, которая так и не проснулась. Исаю понравилось подмигивать, он расхрабрился и хотел было повторить, но Олина, спрятавшись, больше уже не появлялась.

Исай, однако, совсем уж осмелел. Он чувствовал, что мог бы подмигнуть даже королеве английской, если б она ехала с ним в одном автобусе. Он оглянулся назад и стал смело разглядывать лица пассажиров, чего раньше никогда бы не сделал, хоть голову руби. Увидев на сиденьи позади себя молодую женщину с красной сумочкой на коленях, подмигнул и ей.

В это время автобус остановился. Две женщины, что сидели впереди Исая, засуетились. Молодая прошла вперед с ребенком на руках, а ее мать попыталась поднять в проходе две объемистые сумки. Одна из них была для нее непосильно тяжела, и баба, беспомощно вздыхая, озиралась, расстроенная. Потом взяла сумку, полегче, и пошла, склонившись набок, за дочерью.

Исай спохватился, вскочил со своего места и кинулся помогать. Схватил оставшуюся сумку и начал осторожно прокладывать себе путь среди багажа пассажиров, сваленного в проходе между сиденьями. Пока Исай шел до передней двери, пока помогал спуститься двум попутчицам, он чувствовал странное жжение в затылке. Кто-то с любопытством изучал его сзади. Выходя из автобуса, чтобы положить сумку к ногам пожилой бабы, ожидающей его с признательностью, он не выдержал и оглянулся. Разрумянившаяся Олина сидела рядом с его соседкой на его месте. Девушки о чем-то оживленно болтали, обе очень обрадованные встречей. Исай все понял и почувствовал, как в душе его разверзлась пропасть и сердце начало падать в нее. Исай спрыгнул со ступенек автобуса и мрачно опустил сумку на землю. «Так вот почему она смотрела на меня так настойчиво, — смирившись, подумал Исай. — Считала, что я знаком с той красавицей и хотела ее взгляд поймать… А я, дурень этакий, разные планы строил…»

Вдруг он с удивлением увидел, как пожилая баба подняла руки и закричала:

— Эй, стой! Стой!

Исай резко повернулся и увидел, что автобус тронулся и удаляется по дороге, что ведет из села. Вот он уже начал пропадать в занесенном снегом белом поле.

— Вот сумасбродный водитель! — крикнул он, раздосадованный и обернулся к женщинам, сгорая от стыда. — Подумал, что и я здесь вышел… Что ж, придется догонять…

Он нахлобучил шапку на голову и бросился вслед за автобусом. Но не сделал и трех шагов, как ноги его, черт знает почему, заскользили и он всем телом грохнулся на шоссе, покрытое тонкой коркой льда…

Исай с трудом поднялся, разыскал шапку, а когда посмотрел вслед автобусу, автобус был уже так далеко, что и не догнать.

Пожилая подошла к нему поближе и виновато заглянула в глаза:

— Не сердись, парень, на нас. Через два часа будет еще один автобус…

— А разве он идет через Лунекуш? — с надеждой спросил Исай. — Я как раз оттуда…

— Нет, он на Дэруешты идет. Это от тебя недалеко, за час пешком дойдешь… Дай-ка я от снега тебя отряхну. Здорово ты упал…

Пожилая старательно отряхнула его пальто на спине и снова заговорила, держа руку у рта и все время виновато опуская глаза:

— Прости нас. Ведь все это из-за нас случилось… А как тебя зовут?

— Исай.

— Я тебе вот что скажу, Исай: пойдем-ка к нам ждать автобуса. А то замерзнешь здесь, на дороге.

— Не стоит, благодарю, — застеснялся Исай, отводя взгляд и не зная, куда девать руки. — Сейчас не очень холодно, не замерзну.

— Идем, идем… Не можем мы оставить тебя на дороге. Да и сумки поможешь дотащить. Очень уж они тяжелые.

— Ну, коли речь о том, чтобы помочь — не могу отказаться, — смущенно улыбнулся Исай.

— Вот так-то лучше! — одобрительно сказала пожилая и повернулась к молодой, которая стояла рядом с сумками.

А та взгляда не могла оторвать от малыша, завернутого в толстое одеяло. Приоткрыв ему лицо, шептала ласковые слова и ненасытно его целовала.

— Эй, Иляна! — окликнула ее пожилая. — Я впереди пойду домой, а ты с Исаем потихоньку следом пойдешь с сумками.

— С каким Исаем? — улыбнулась молодая, не поняв.

— Ослепла, что ли? — прикрикнула на нее мать. — Человека не видишь? — И быстро пошла мелкими шажками по тропинке, которая змеилась между заборами. Село было скорее маленькой деревушкой. Небольшие дома были похожи на покрытые снегом грибы.

Исай подошел к молодой, которая то снова принималась ласкать ребенка, то пыталась поднять сумки.

— Посмотри, Исай, и скажи, — вдруг заговорила она, и глаза ее лучились счастьем. — Кто у меня — мальчик или девочка? Угадай!

Исай подошел ближе и робко всмотрелся в ребенка. Личико круглое, как маленькая луна, глазенки черные, влажные и бархатистые, смотрят с большим любопытством. И вдруг ребенок улыбнулся, да так, что Исай даже заморгал от удивления. Мать обожгла Исая очаровательным быстрым взглядом и принялась покрывать младенца поцелуями, бормоча:

— Сыночек мой, мальчик мой дорогой!..

Потом они оба двинулись за пожилой — он, таща сумки, а она, прижимая к груди свое сокровище. Исай шел рядом с молодой мамой, изучая украдкой ее румяное лицо, темные глаза, сияющие так чудесно, но перед собой видел только светлую улыбку ребенка.

Около их дома встретили женщину. Она с любопытством рассмотрела Исая, поздоровалась с ним, потом спросила веселым звучным голосом:

— А я и не знала, Иляна, что у тебя такой красавец мужик! Где он до сих пор был, что я его не видела?

Иляна обескураженно взглянула на Исая, хихикнула, покраснела не то от стыда, не то от удовольствия и ответила:

— Три года за границей работал. По договору.

— Не в Болгарин?

— Ага.

— Вещей, наверно, себе привез уйму?

— Да!

Женщина пошла своей дорогой, бросив на Исая взгляд, в котором и любопытство, и восхищение, и зависть. Он почувствовал себя очень неловко в навязанной ему роли и подумал, что хорошо бы бросить сумки и смыться отсюда. Сейчас же, немедленно. Но не осмелился. Перед ним снова возникла чистая улыбка, которой наградило его это существо, этот карапуз.

— Ты уж извини меня, Исай, — пробормотала Иляна, глядя в землю. — Спасибо за помощь и…

Он сразу же устыдился своего порыва к бегству, решительно схватил сумки, чувствуя, как волнение сдавило ему горло, и сказал теплым голосом:

— Ладно, помогу уж до дому донести. Через два часа уеду следующим автобусом. — И после небольшой паузы, набрав для смелости в грудь побольше воздуха, добавил: — Не знаю, почему, только мне кажется, что другой автобус может и не прийти. Что скажешь?

— Кто знает?.. — пробормотала она с сомнением в голосе, пряча смущенный взгляд. — Дорога-то не стоит…

— Как мне надоели дороги!.. — начал он, удивляясь, что говорит легко и свободно, словно с ребятами из своей бригады. Он понимал, что она с восхищением смотрит на сына и делает вид, что ничего не видит и ничего не слышит, и спросил шепотом: — Что он? Смеется?

Она кивнула, не поднимая взгляда.

— Ему хорошо, — решительно сказал Исай, и теплая улыбка озарила его лицо.

Когда Исай, взволнованный от непонятной радости, от предчувствия чего-то чудесного, светлого и необычайного, обернулся, то увидел пожилую. Она стояла на пороге и махала рукой, приглашая в дом.

Мы мужчины

Он неожиданно появился в проеме открытой двери страшно взволнованный и, хотя до конца рабочего дня оставалось еще двадцать две минуты, сказал четверым женщинам, погруженным в тишине в различные бумаги, что они могут идти домой. Женщины очень удивились: иногда у них было не слишком-то много работы, а он все равно не разрешал им уходить, пока настенные часы в его кабинете не пробьют положенного часа. А сейчас, когда не готов еще баланс и осталось всего четыре дня до срока сдачи его в министерство, он позволяет себе подобную роскошь. «Что случилось с нашим шефом?» — спрашивали они друг друга молча, одними глазами, одновременно радуясь, что избавятся сегодня раньше времени от ига расчетов и цифр. Влюбился!» — хихикнула Аглая, — бухгалтер по заработной плате. Девушка за тридцать лет, она иногда строила глазки даже Штефану Михайловичу. Но он, спокойный, изысканный и холодный, продолжал придираться и отчитывать ее за малейшие упущения и ошибки. Было очень трудно, почти невозможно вывести из равновесия главного бухгалтера. Поэтому-то и удивились женщины отдела, увидев его в столь необычном состоянии. Но особенно удивило их то, что он разрешил им уйти пораньше.

Оставшись один, Штефан Михайлович запер дверь на ключ и подошел к столу Аглаи. На стене висело зеркало. Во время обеденного перерыва женщины толпились перед ним, причем, каждая старалась пролезть вперед. Штефан Михайлович иронически улыбался при этом и слегка издевательски подшучивал над женщинами. Он снял очки, но зеркало в тот же миг словно покрылось испариной. Снова водрузил очки на нос и при этом злился, что у него начали дрожать руки. «Тьфу, чертова перечница! — выругался он, как ругался на свои счета и бумаги, — словно настоящий какой-нибудь…» Внимательно, даже с любопытством посмотрел на типа в зеркале. Ее слова жгли ему сердце, и он хотел, — мучаясь от страха, что не сможет оправдаться, — увидеть в зеркале нечто такое, что помогло бы ему избавиться от «старого хрыча», — титула, которым его наградили всего час тому назад. Он легонько усмехнулся, словно бы все было в порядке. Тот, что в зеркале, усмехнулся тоже, и Штефану Михайловичу сразу показалось, что усмешка его была немного более саркастичной. «Неужели я так здорово постарел?» Обошел стол и приблизился к зеркалу. Увидел желтую кожу лица, изборожденную бесчисленными морщинками, причем некоторые, довольно большие и глубокие, доходили до рта, как какие-то скобки, а другие безжалостно перерезали лоб и переходили на блестящую лысину, которая тянулась до самого темени. Обрюзгшие щеки и круги под глазами, скрытые краями зеркала. В кустистых бровях он заметил белые ниточки. «Ни у кого из наших родственников не видел белых бровей!» — удивился Штефан Михайлович и, недоумевая, придвинулся ближе к зеркалу. С отвращением ощупал свой нос — понятия не имел, что он такой… жирный, такой… В этот момент зазвенел, заливаясь, телефон, причем зазвенел, казалось, пронзительнее, чем раньше, — и он заспешил в кабинет.

— Штефан Михайлович? — услышал он в трубке и сразу узнал голос той, с которой поссорился, назвавшей его «старым хрычом».

От волнения у него начали дрожать руки. Со злости он так сильно сжал трубку телефона, что побелели косточки на пальцах. Он облизнул губы и безотчетно ответил совсем тихо:

— Да.

— Штефан Михайлович, это Мария Федотовна, — зачирикала трубка. — Приношу тысячи извинений. Я не хотела вас обидеть… Звонил мне Калистрат Гаврилович, мой старый знакомый, и испортил мне хорошее настроение или, лучше сказать, разозлил меня до последней крайности. Вообразил, что если я — вдова, то буду рада за кого угодно замуж выйти. Калистрат Гаврилович в будущем году уже на пенсию выйдет, а мечтает черт знает о чем. Думает, если я помогла ему один раз, так теперь должна выйти за него замуж. Я разозлилась и назвала его старым хрычом. Извините меня, пожалуйста, за то, что я сказала ему такие слова. Вы ведь мужчина в расцвете сил… Сколько вам лет?

— Сорок четыре, — пробормотал Штефан Михайлович.

— Вторая молодость, — пролепетала со знанием дела на другом конце провода Мария Федотовна. — Я только на двенадцать лет моложе. Небольшая разница.

«Еще бы!» — иронически хмыкнул Штефан Михайлович. Его так и подмывало сказать, что самую малость она все-таки упустила из вида. Скверная женская манера забывать о некоторых вещах! Господи, а еще бухгалтером работает! Он не знал ее толком, потому что главным бухгалтером министерства ее взяли всего месяца три назад. Ему нравилось ее румянощекое, словно у шестнадцатилетней девочки лицо, белые ухоженные руки с длинными пальцами, без драгоценных украшений, которые обычно носят некоторые женщины. У нее была крепкая спортивная фигура, и Штефан Филимон ощутил смутную зависть к мужчине, которого она выберет себе в мужья. Каждый раз, когда он встречался с женщиной, которая ему нравилась, в нем начинала тлеть какая-то зависть, которую он, однако, безболезненно заглушал. Штефан Михайлович считал, что он должен сдерживать это чувство, потому что мужчина должен оставаться мужчиной. Со всеми женщинами он придерживался одной и той же линии поведения, и это, как он заметил, им нравилось. Потому-то, думал он, некоторые из них и пытаются флиртовать. В этих случаях он усмехался про себя, придавал лицу скептическое выражение и серьезно, с большой степенью уверенности, говорил себе: «мы — мужчины»!

Прошел уже целый час, как он, войдя в ее кабинет, увидел ее нахмуренной, с телефонной трубкой возле уха, поздоровался с ней с большим достоинством и усмехнулся покровительственной родительской усмешкой. Она не ответила на приветствие и даже не взглянула в его сторону. Он сухо кашлянул в свой маленький костистый кулачок и стал переминаться с ноги на ногу.

— И не воображайте… — вдруг сказала в телефон Мария Федотовна сдавленным голосом и в ее глазах засверкали злые искорки. Видно было, что человек, с которым она разговаривала, был ей антипатичен и она едва сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь резкость. Но через несколько мгновений уже не смогла сдержаться: — Вы… Вы… И я вам скажу… да, да… Вы — старый хрыч, выживший из ума!

Бросила трубку и, едва сдерживая слезы, обратилась к Штефану:

— А вы чего хотите? — Она была раздосадована тем, что ее застали в такой трудной ситуации, и добавила со злостью: — Да и вы тоже!..

Он был крайне расстроен, что оказался невольным свидетелем бурной сцены. Если бы его появление не прервало этого разговора, вышел бы он потихоньку из кабинета, переждал бы. Теперь, однако, уже поздно. Ее реплика «да и вы тоже» бросила его в жар, теперь у нее может сложиться впечатление, что он и языка лишился.

— Пожалуйста, — пролепетал Штефан Михайлович, — подпишите этот акт…

— Подпишите! — передразнила она его. Потом повысила голос: — Сначала я должна эти цифры проверить — откуда я знаю, правильны они или нет…

— Я делал все так, чтобы было правильно, — постарался он утихомирить ее, робко улыбаясь. — Находили вы раньше ошибки в моих расчетах, Мария Федотовна?

— Знаете что? — она вонзила в него взгляд своих черных глаз. — Прошу не читать мне мораль. И прошу не воображать, что вы… Все вы одинаковы…

— Но я… — Штефан покраснел, чувствуя, как начинают дрожать руки. Никогда в жизни он не получал еще таких выговоров.

— И вы, и вы, — зло втолковывала она, — чем больше стареете, тем меньше ума у вас в мозгах остается!

«Ну и ну! Да как вы смеете, дамочка, со мной так разговаривать?» — он хотел бросить эту фразу ей в лицо, но слова застряли в горле, кровь бросилась в голову, в глазах потемнело, но он только фыркнул от возмущения. Повернулся на каблуках и, как лунатик, пересек две комнаты, ничего не видя и не слыша. Только на улице стал понемногу приходить в себя…

«Вот они каковы — бабы!.. Будешь потакать всем их капризам и принимать их всерьез — беги куда глаза глядят!.. Опять начинается муштра! Как мне это знакомо!» — обрадовался он, услышав в трубке знакомое сладкое чириканье.

— Я прошу вас, Штефан Михайлович, простить меня за то, что произошло, — говорила Мария Федотовна. — Вы не представляете, как мне стыдно… Хотите, я приду сейчас и подпишу все эти бумаги?

— Не беспокойтесь, Мария Федотовна, — сказал он снисходительным тоном. — Зайду в другой раз. А сейчас у меня, представьте себе, еще много возни с отчетом.

— Ох, и у меня работы поверх головы. Но после того, что произошло, ничего у меня не выходит… Я отпустила девчат домой. Пусть отдохнут, бедняги, немного. Так что если вам подходит…

— И я разрешил сегодня своим уйти немного пораньше, — выдал он свой секрет, сам того не желая, а спохватившись, соврал в свое оправдание: — Мы ведь уже закончили баланс.

— Я не могу работать. Так разволновалась, что на ведомости смотрю, как дура, и ничего не соображаю, — жаловалась Мария Федотовна. — А самое неприятное для меня, что я вас обидела… Знаете что? Я сейчас приду к вам и подпишу.

— Не беспокойтесь, Мария Федотовна, — пытался он уговорить ее. — Я ведь вам сказал, что сам на днях приду.

— Нет, нет! Я натворила, мне и исправлять. Не уходите никуда, пожалуйста, я иду к вам.

Голос внезапно умолк, и еще некоторое время в трубке слышалось нестерпимо сердитое пиу-пиу, которое словно поддразнивало его: «Что ты за мужчина, если допускаешь, что женщина бежит подписывать какие-то пустяковые бумаги?.. А еще претендуешь называться хорошо воспитанным человеком. Паша ты турецкий, вот ты кто. Дама бежит, чтобы подписать…»

Штефан Михайлович лихорадочно набрал номер телефона, но на том конце провода никто не поднимал трубку.

«Уже вышла!» — огорченно подумал он, и странное беспокойство шевельнулось в его душе.

Он чувствовал: нужно что-то сделать, но не догадывался, что именно. Хотел было сейчас же уйти, исчезнуть, но не решался. Вся эта история была ему тяжела. Интуитивно он ощущал, что ею движет стыд. То же самое чувство мучало и его.

Он начал лихорадочно ходить по кабинету и вдруг вспомнил, что дверь заперта. Бросился к столу и стал торопливо искать по ящикам дверной ключ. И только перевернув все сверху донизу, сообразил, что оставил ключ в двери.

Подбежал, по-воровски отпер дверь и на цыпочках вернулся к столу. Но не успел дойти до стола, как услышал легкий стук.

— Да, да, войдите! — крикнул он, чувствуя, как его окатывает теплый вал.

В проеме двери появилась разрумянившаяся Мария Федотовна и зачастила:

— Разрешите, Штефан Михайлович, немного вас поругать. Что же это вы — такой образованный человек, а запираетесь на ключ? — она томно улыбнулась ему, потупила взор и продолжила своим мелодичным голосом:

— Пришла, потянула за ручку, а дверь-то заперта. Очень это неприятно — возвращаться. Спросила о вас дежурного на проходной, вернулась и вижу, что вы работаете изо всех сил, у вас полный стол бумаг…

— Да… нет, — забормотал Штефан, — я решил навести порядок на столе, — соврал он и слегка распустил узел галстука.

«Ох, грехи наши, — неслышно вздохнула Мария Федотовна, стараясь поймать его взгляд. — Хороший он человек, порядочный, но очень уж зануден. У меня вырвались нехорошие слова… Чего не скажет женщина со зла, а он рассердился! Стоит, упер глаза в землю и сопит, как гусак. Ох и достается, наверное, его жене! Не завидую я ей».

— Ну а что мы теперь делаем? — спросила Мария Федотовна, видя, как он заботливо собирает ведомости на одном углу стола, а потом передвигает их на другой. — Давайте я подпишу вам ту бумагу. Или…

— Да, да, конечно! — сказал Штефан, заторопившись, и стал лихорадочно шарить на столе. С трудом нашел нужные бумаги и поспешил протянуть ей. — Вот, пожалуйста… А вот и ручка. Можете проверять, пожалуйста…

Мария Федотовна улыбнулась, увидев такую услужливость. В глубине души она оставалась при своем мнении — он жестоко рассердился. Видела, как упорно он избегает ее взгляда.

Штефану Михайловичу удалось тем временем справиться со своими эмоциями, чувство неловкости улеглось, он примирился с ситуацией и снова превратился в мужчину, которым любил себя чувствовать на своем месте. Когда она возвращала ему бумаги, он уже не прятал взгляда — и Мария Федотовна расцвела от удовольствия.

— Все еще сердитесь?

— Но ведь ничего же не было, — галантно ответил он и сдержанно улыбнулся.

«И все же я чувствую, — сказала она себе, — в глубине души он все еще имеет зуб на меня… Но пусть…»

— Если бы вы знали, как я сожалею, — попыталась она продемонстрировать раскаяние, но Штефан поспешил прервать ее с миной рассерженного человека:

— Мария Федотовна, что было, прошло, а вообще-то говоря ничего и не было. Сейчас вы у меня в гостях, и я прошу мне подчиняться… — Он открыл сейф, достал оттуда коробку конфет, положил на стол. — Видите теперь, что я совсем не сержусь?

Мария Федотовна была приятно удивлена. Еще раз посмотрела ему в глаза — ей показалось, что он неискренен.

«Увидим, — самолюбиво подумала она, — в конце-то концов».

Она вдруг стала допытываться о всяких подробностях биографии Штефана Михайловича. Он лаконично отвечал, что женился молодым, когда еще и двадцати лет не было, что жену зовут Лукрецией, она фельдшерица, что у него двое детей — девочка и мальчик, оба учатся в политехническом институте, что нравятся ему передачи «В мире животных», что в молодости он любил путешествовать, что если бы не стал бухгалтером, сделался бы конюхом, не любит машин, а если бы выиграл в лотерею, купил бы дочке дом — она замуж собирается.

Мария Федотовна слушала, но никак не могла поймать его взгляда. Ласковым голосом она прервала его:

— Штефан Михайлович! Вот вы говорите, что не сердитесь. Разрешите тогда мне поцеловать вас в знак примирения…

— Ну о чем вы, Мария Федотовна?.. Если не возражаете, я сам вас поцелую…

Потом он галантно проводил ее до остановки троллейбуса, поехал вместе с ней и довел до самого подъезда, в котором была ее квартира. Слегка приподнял шляпу над лысиной, уважительно поклонился и поблагодарил за приглашение зайти выпить чашечку кофе. Сослался на поздний час и ушел.

Прежде чем подняться на девятый этаж, в квартиру, где он жил с женой и двумя детьми, он долго ходил по улице взад и вперед, стараясь снова вызвать в памяти то нескончаемое мгновение поцелуя. Фактически-то он ее поцеловал, но лучше сказать, что она его поцеловала. Это было как взрыв в его душе. Губы у нее мягкие, живые, трепещущие… Он чувствовал их всего мгновение, но мгновение-то это было!..

Он ускорил шаг, хотя никуда не спешил. Шел, подгоняемый волнением, какого давно уже не испытывал, даже забыл, когда чувствовал такое в последний раз…

«Вот ведь проклятое сердце! Все еще тлеет в нем огонь… Стоило только ощутить губы красивой женщины, как опять вспыхнуло пламя», — думал он, торопливо шагая между деревьями маленького парка, разбитого возле его дома.

Лукреция давно уже поджидала его с приготовленным ужином. Ни о чем его не спросила — ни о том, почему так поздно пришел, ни о том, почему такой задумчивый. Она привыкла уже, зная, что он и раньше много раз задерживался с отчетом, а когда у него не сходился баланс, приходил домой пешком и опять-таки поздно. Штефан Михайлович смотрел на жену, словно видел ее в первый раз. «Господи, — ужасался он, — сколько времени мы уже не целовались! В молодости она была, как огонь, а теперь мы словно стали чужими…» — Глубоко вздохнул и уголком глаза посмотрел на Лукрецию. Подумал, что если она спросит сейчас, почему он вздыхает, он не будет знать, что ответить.

Вздохнула и она, в свою очередь, причем более горько, чем он, и начала жаловаться:

— Не знаю, что и делать. Сегодня Виорика заявила недовольно — мол, у всех девчонок есть дубленки, а у нее нет. Что мы сделаем? Может, дать ей денег — пусть покупает… А Тител хочет новые туфли.

В другой раз Штефан возмутился бы, отчитал бы Лукрецию за то, что она потакает этим чертенятам, которые только и знают — тратить и требовать, а требуют беспрестанно. А теперь он безразлично выслушал то, что говорилось каждый вечер, и подумал, глядя на ее поблекшие губы: «А как бы она целовалась сейчас?»

Вечером, когда они ложились спать, он попытался поцеловать ее, но она взглянула на него с недоумением и отчитала его:

— Ты что — выпил, что ли?

Штефан Михайлович закрыл глаза и стал снова вызывать то приятное ощущение, которое испытал, когда целовал… Точнее, когда она целовала его. Она, Мария!..

Прошел день, второй, третий, прошло шесть дней, потом еще два, а Штефан Филимон не мог этого забыть. Скорее наоборот — с каждым днем все отчетливее ощущал он чудодейственное прикосновение и, странно, хотел бы повторить его хоть один раз. К вечеру очередного дня он решил: а что, если написать ей?

Когда сотрудники ушли домой, он задержался за письменным столом и долго мучался над чистым листом бумаги, не зная, как начать письмо. Перед ним образовалась целая груда скомканных листов, на которых было написано: «Уважаемая Мария Федотовна!» «Уважаемая Мария!» просто «Мария!» «Любимая!» «Дорогая Мариука!» Нет, не так надо начинать письмо… И вдруг нашел. Эти слова он слышал от одного из поклонников Аглаи, который всякий раз, приходя в бухгалтерию, останавливался перед Аглаей и декламировал стихи: «Прекрасная, грустная, нежная Дама…» Он не помнил, о чем еще говорилось в этом стихотворении, и это его решительно не интересовало. Главное, он знал, как оно начинается: «Прекрасная, грустная, нежная Дама!»

Помучившись — господи, как еще помучившись! — написал три-четыре предложения. Начал читать различные стихи и делать записи в блокноте, записи, которые должны служить непосредственными источниками вдохновения. Он нашел, что и в стихах из дочкиного альбома есть своя прелесть. Раньше он считал альбомные стихи банальными и старомодными, какими-то вывихами взрослой девушки. Но теперь строчки, что легли на бумагу, казались ему самыми прекрасными из всего созданного на этом свете. Пятый вариант письма звучал так: «Прекрасная, грустная, нежная Дама! Если бы я превратился в птицу, я прежде всего полетел бы на твое окно и свил гнездо в свете твоих глаз. А когда все птицы улетают в теплые страны, я остался бы около тебя, потому что иначе бы умер от любви. Я остался бы там, где твое дыхание согрело бы меня и оживило. Знаю, что не получу ответа, что это бессмысленно, но все же пишу тебе, прекрасная, грустная, нежная Дама. Твой раб Ш.»

Он часто звонил Марии Федотовне, потому что не осмеливался нанести ей визит, с огромным удовольствием слушал нежный голос, интересовался такими вещами, о которых раньше и речи быть не могло. Так Штефан Михайлович узнал, что у нее есть любимый человек, с которым она познакомилась несколько лет назад, моряк, и иногда уходит в рейс на полгода, что он на три года старше ее, не женат, а в разговоре на эту тему сказал ей, что женится только в сорок лет, а зовут его Александр…

После этого он подумал, что надо оставить ее в покое, смешно ему соперничать с моряком, который к тому же на десять лет моложе. Однажды Штефан Михайлович спросил без определенной цели, что поделывает моряк.

— С ним все хорошо, Штефан Михайлович, — услышал он дрожащий от счастья голос. — Хочет оказаться у моих ног. Пока держу его на расстоянии, пусть пострадает… Чем труднее мужчине достается женщина, тем крепче он за нее держится. Уверена, что и вы это чувствуете… Если нет — можете попытаться, у вас еще есть шанс, — и она озорно рассмеялась.

После этой беседы Штефан Михайлович окончательно потерял покой. Он понимал, что это несерьезно, что все должно пройти, но был захвачен волной, которая несла его вперед, и принялся тайно писать ей любовные записки. Этого он и в молодости не делал, а теперь писал и не мог остановиться. Ему даже пришла в голову безумная мысль, что будь он свободнее, мог бы посетить Марию Федотовну, без риска отравить себе жизнь. Он решил писать письма и Лукреции, чтобы в один прекрасный день найти их и обвинить в обмане, потому что в конце-концов он ее покинет.

Двенадцатое письмо, написанное теперь уже в двух экземплярах, гласило: «Прекрасная, грустная и нежная Дама! Я хотел бы быть яблоком, которое вы едите, чтобы еще раз почувствовать сладость и сочность ваших губ, хотел бы быть родниковой водой, которой вы умываете лицо, шею и ваши белые плечи. Но к сожалению, все это лишь мечты и стремления, ибо, как сказал поэт, — любовь без надежды, что тебя когда-нибудь полюбят, означает вечную боль, которой награждает тебя небо. Ваш покорный слуга Ш.»

Однажды вечером, когда Лукреция задержалась бог знает где, он, вернувшись с работы, перевернул весь дом вверх ногами, в надежде найти какое-нибудь из своих писем. Напрасный труд.

Когда в комнату вошла жена, вид у него был какой-то растерянный, а в руках он держал тряпье.

— Что за кавардак ты устроил?! — всплеснула она руками в изумлении. — Чего ищешь, дорогой?

Он стоял, уставившись на нее и лихорадочно подыскивал ответ.

— Где это ты бродишь так поздно? — опомнившись, напустился он на жену. — И с чего, скажи на милость, ты так вырядилась?

С тех пор, как он и ей написал записки, Лукреция стала тщательнее одеваться, даже помолодела. Более того, начала строить ему глазки, стала необычно жизнерадостной.

— Чего ты такой злой, Фэнуку? Раньше я и позднее приходила, а ты мне ничего не говорил. Уж не взревновал ли, горюшко ты мое?

— И брось эту дурацкую манеру называть меня Фэнуку! — взъярился он.

— Очень жаль, дорогой. Разве забыл, как я тебя называла в молодости? Когда мы только поженились? Тогда тебе нравилось… Не понимаю…

— В молодости… В молодости… Тысячу лет назад… — забормотал себе под нос Штефан Михайлович и поспешил в другую комнату.

Лукреция зашла за ним — халат на плечах, красиво уложенные волосы, сияющее лицо, с которого исчезли все морщинки. Она прошла рядом с ним, обдав его легким и приятным ароматом духов, неожиданно поцеловала его, хихикнула, совсем как девушка, и быстренько прошмыгнула на кухню. Штефан Михайлович в изумлении посмотрел ей вслед и, недоумевая, пожал плечами. Вздохнул тяжело. Ведь он один знал, что скрывается за этим хорошим настроением, — письма! С тех пор, как она начала получать их, она совершенно переменилась. Ночами оба лежали в постели без сна. Ворочались, вздыхали, словно вторя друг другу. Он думал о Марии Федотовне, а когда слышал, как вздыхает и ворочается Лукреция, говорил про себя: «Если бы ты знала, кто тебе пишет, не вздыхала бы, а спала, как и подобает порядочной женщине». А Лукреция пыталась представить себе незнакомца, который пишет ей такие прекрасные, такие сладостные письма. Когда она слышала, как сокрушенно вздыхает Штефан, она думала, замирая от радости: «Он меня ревнует! За версту видно, как ревнует, ибо меня еще можно любить, и напрасно он притворяется, что это не так. Старичок мой дорогой, напрасно ты притворялся все эти годы… А я, дура, верила… Господи, как я была наивна! Он почувствовал, что я что-то скрываю и хочет узнать, что именно. Интересно, как он догадался? А у того, который мне пишет, получается так хорошо, так красиво… Думаю, это какой-нибудь пенсионер. У него руки дрожат. Интересно, почему он выбрал именно меня?.. Он ведь нигде не работает, что же ему еще делать? Все же красиво он поет, черт бы его побрал. А мой-то никогда бы не сообразил мне так написать…»

Штефан Михайлович, слыша, как она ворочается каждую ночь, забеспокоился по-настоящему и думал, не слишком ли он переборщил? С тех пор, как Лукреция стала получать письма, она сделалась более нежной, более ласковой. Что она делает с записками, где их прячет — черт ее знает. Ему не попала в руки ни одна.

…Другой месяц закончился, нужно было делать другой баланс. Когда он решился позвонить Марии Федотовне, час был уже поздний. В бухгалтерии он был один и мог говорить без помех.

— Как идут дела, Мария Федотовна?

— Хорошо, — ответила она оживленно. — Лучше и быть не может.

— Приходите завтра сличительный акт подписать.

— Буду рада вас видеть, — ласково сказала она.

Сердце у Штефана Михайловича сладостно скакнуло, и он осмелел:

— И я хотел бы вас видеть.

— Так приходите прямо сейчас. Я вам кое-что покажу.

— Страшно любопытно, — с нежностью сказал он.

— Тогда можете прямо сейчас прийти. Я сегодня допоздна задержусь. И документы на подпись захватите.

— Будет сделано!

Обрадованный, он приготовил необходимые бумаги, навел порядок на столе и пошел, озорно размахивая папкой.

«Наконец-то… теперь самый момент… Сначала зайдем к ней домой… Разумеется, она меня пригласит. Потом намекну на кое-какие письма… Поймет, она — женщина сообразительная. И если разрешит, останусь… Останусь. Сегодня, теперь все и решится…»

Он сразу сообразил взять такси. И вскоре уже входил в кабинет Марии Федотовны. Она улыбнулась ему как-то смущенно:

— Давайте ваши бумаги, я подпишу… — и подписала, даже не взглянув на цифры! С трудом справилась с волнением, поискала что-то в ящике стола и протянула ему конверт. Мелкая дрожь пробежала от макушки Штефана Михайловича до его пяток. — Не знаю уж, что и думать, — услышал он взволнованный шепот. — У меня впечатление, что он с ума сошел… Сегодня получила от него телеграмму. Просит о встрече. Шесть месяцев был в море. И написал мне какие-то письма! Пожалуйста, прошу, как друга…

«Значит, и моряк ей пишет!..» — он ощутил холодный пот ревности.

Вынул из конверта один из сложенных листов, развернул, с трудом поднес к глазам. «Прекрасная, грустная, нежная Дама!..»

Несколько секунд ничего не видел перед глазами. «Ладно, но почему она считает, что это письмо прислал моряк? Откуда? Как? Но его зовут Александр, а меня… Ах да! Она называет его Шуриком, и я подписал письмо буквой Ш., то-есть Штефан. А она все это время…» Потом услышал ее голос:

— Вот вы взволнованы. А представьте себе, что я чувствовала. Как вы думаете, это искренне? Или там в море, где одна вода…

«Слишком много воды…» — готов уже был ответить шутливым тоном, но вовремя опомнился:

— Да, думаю, что да… искренне. У меня такое впечатление.

Мария Федотовна стала с воодушевлением рассказывать, как она познакомилась с Шуриком, описывать с яркими подробностями его достоинства — и добрый-то он, и красивый, и начитанный, и высокий, и образованный, и стройный. Штефан Михайлович слушал, глядел в ее сияющие глаза и сжимал в руке конверт с письмами.

Он послушал ее еще некоторое время. Потом под предлогом, что у него много работы, взял папку с бумагами, галантно раскланялся и вышел. Она проводила его до двери, не переставая счастливо болтать, а на прощание кокетливо поцеловала его в щеку. Он вернулся на службу и задержался там почти до полуночи. Баланс остался незаконченным, потому что Штефан Михайлович сидел, подперев лоб ладонями, и мучился, стараясь вывести из лабиринта второй баланс — трудный и необычный. Конверт с письмами, который он сумел незаметно сунуть в карман, лежал перед ним на столе до того момента, когда он решил, как поступить с ним.

После нескольких дней волнений он сказал себе, что в любви никогда не существовало баланса, чтобы все было спокойно и определенно.

Он оставался в своем кабинете, пока все не ушли. Когда доставал из сейфа конверт с письмами, зазвонил телефон. Он вздрогнул, словно кто-то поймал его на дурном поступке. Поднял трубку. Звонила Мария Федотовна. Сказала, что завтра идет на встречу с Шуриком и посетовала, что не помнит, где конверт с письмами. Он спокойно уверил ее, что оставил его на столе. Она спросила еще о том, о сем, он односложно отвечал, не позабыв все же пожелать ей счастливого пути.

Затем Штефан Михайлович собрал все письма на маленький серебряный поднос, который ему подарили когда-то, глубоко вздохнул и поднес зажженную спичку. Вначале пламя билось застенчиво и беспомощно между листками… Собрав в кучу пепел, Штефан Михайлович аккуратно сбросил его в мусорную корзину, навел порядок на столе, надел пальто и вышел. Как и раньше, давно, он решил идти домой пешком. Когда очутился на улице, им овладело странное впечатление, что что-то изменилось вокруг, люди стали другими, словно бы красивее, чем раньше, воздух стал свежее, а с неба словно сыплет спокойный дождик.

«Весна идет, брат!» — объяснил он сам себе, чувствуя легкость и умиротворение. Потом улыбнулся мысли, что давно уже, очень давно не видел он такого неба, какое видит теперь.

1

Перевод Б. Мариана.

(обратно)

2

Перевод Б. Мариана.

(обратно)

3

Перев. Л. Блуменау. БВЛ. Т. 4. М., «Художественная литература», 1969.

(обратно)

4

Чокырлия — жаворонок (молд.)

(обратно)

5

Плутоньер — унтер-офицерский чин в королевской румынской армии.

(обратно)

6

Игра слов: фамилия Верде переводится «зеленый».

(обратно)

7

Игра слов: фамилия Вынту означает «ветер».

(обратно)

Оглавление

Лия

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

Рассказы

  Бабье лето

  Улыбка

  Мы мужчины Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg