«Вьюрки [журнальный вариант]»

Вьюрки [журнальный вариант] (fb2) - Вьюрки [журнальный вариант] 616K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дарья Леонидовна Бобылёва

Дарья Бобылёва Вьюрки

Роман публикуется в журнальном варианте

Исход Валерыча

Далеко не все во Вьюрках знали, как звать Валерыча на самом деле, Валерьевич он или просто Валерий, а может, даже Валерьян. Был он пожилой, косолапый, основательный. Участок здесь получил еще отец Валерыча, военный в солидном звании. Но при нем участком не занимались. Отец предпочитал санатории, и слово это до сих пор вызывало в памяти Валерыча зыбкие тени пальмовых лап и мраморной лестницы на желтом фоне. Потом доступ к санаторной роскоши закрылся, а вскоре Валерыч унаследовал огороженный пустырь во Вьюрках и решил, что будет у него тут родовое гнездо, место семейного отдохновения. Денег для воплощения дачной мечты не хватало, но Валерыч был рукастый и упорный и обладал даром так приспособить в хозяйстве какую-нибудь вещь, что все восхищались его смекалкой. И росла архитектурно непредсказуемая, но крепкая дачка, строясь бог знает из чего, включая списанные шпалы. Дорожку к дому Валерыч отделал зубчиками ломаного кирпича, беседку соорудил из арматурин, которые быстро оплелись девьим виноградом и обрели культурный вид, а грядки обустраивал чуть не с уровнем, все произрастало там ровными шеренгами, и не смела свекла затесаться в петрушку, а тыква распластаться среди капусты.

Родовое гнездо не получилось: дети катались по заграничным пляжам, и единственную внучку, ради которой Валерыч растил лучшую клубнику сорта «Королева Елизавета», мотали с собой. Но Валерыч все равно переселялся во Вьюрки с весны, достраивал, возделывал и ждал, когда дети поймут, что дача — это гораздо лучше, чем сидеть в своем огороженном «олл инклюзиве», как на зоне…

За поворотом дорога шла вдоль реки Сушки. Красное лицо Валерыча от спокойной решимости стало красивым, как у старого капитана.

На реку он старался не смотреть. Изучал одуванчики под ногами, торящих свой слизевой путь улиток. Заметил пробивший полупесчаную, не подходящую совсем почву подберезовик — с мизинец, а уже шляпка раскрытая, натуральный лилипут. Нагнулся машинально, хмыкнул — и скользнул взглядом по берегу, где темнела сгорбленная фигура. В груди скакнуло, и Валерычу показалось, что он не может отвести глаз, тянет она его, требует рассмотреть, удостовериться — и испугаться окончательно. Было в этой фигуре что-то лишнее, нечеловеческое, будто она готова была в любой момент изломиться, вывернуться, побежать к Валерычу на ломких многосуставчатых лапах… И тут силуэт растворился, разошелся на корягу, тень от ивы и болтающийся на ветке пучок увядших кубышек. Валерыч ругнулся и запустил в пугало подберезовиком. У берега слабо хлюпнуло.

Кого ему, в конце концов, было бояться? Что эти, из реки, могли сообщить ему такого, чего он не знал? Валерыч достал заготовленные беруши, ввернул в уши и пошел дальше.

Он помнил, когда и как все началось. В конце июня, двадцать первого числа, — как раз на летнее солнцестояние. Предзнаменований никаких не наблюдалось: ни аномальных явлений, ни предчувствий, ни необычного поведения домашних животных. Разве что накануне вечером Светка Бероева, обитательница самого большого во Вьюрках дома, прилюдно наорала на няню своих детей Наргиз. Наргиз забыла завести часы с боем, чинно сзывавшие семейство к столу, и дети Бероевых, чернявые мальчики-погодки, поужинали не вовремя. А у Светки все, связанное с детьми, было по строгому, полезному для здоровья расписанию. Наргиз возражала, что завела часы, они просто старые и, наверное, сломались. А потом ляпнула, что поужинать на полчаса позже — нестрашно.

— Были бы у вас свои дети, вы бы понимали! — крикнула в ответ Света, умудрившись даже на повышенных тонах сохранить демонстративно уважительное обращение, и захлопнула наконец калитку, после чего увлеченные скандалом дачники вновь склонились над грядками.

А Наргиз повела детей гулять перед сном, и ее гладкое, как яичко, лицо было непроницаемо, только губы шевелились — бормотала что-то на своем языке.

Валерыч скандал тоже послушал, но без особого интереса: поливал кабачки. Да и остальные соседи, хоть и были по большей части людьми советской, антиэксплуататорской, закалки, отнеслись к Светкиному визгу снисходительно. Недолюбливали дачники Наргиз — за то, что понаехала, за тихую непонятливость, за акцент, самые обычные слова превращавший в бесформенные комки звуков. А Светку, как ни странно, жалели. Деловой человек Бероев, построивший во Вьюрках кирпичную виллу и покупавший Светке всякие сказочные вещи, считался в садовом товариществе кем-то вроде Синей Бороды. Первая жена его просто пропала однажды, со второй, родившей дочку, он, по сведениям дачниц, развелся, но обделил при разводе сильно, ничего не оставил прежнему семейству. Во Вьюрках считали, что зря Света ходит королевишной: неизвестно, чем дело кончится.

Вскоре Света простила Наргиз и даже одарила умеренно крупной купюрой — об этом Валерыч узнал от гуляющих вдоль забора соседок. Валерыч закончил полив и пошел перекусить, а за ужином заметил, что его часы тоже встали. Подкрутил — молчат, и конденсат на стеклышке собрался. Валерыч положил их у печки в надежде, что просушатся и оживут, и решил укладываться…

Потом, придирчиво разбирая предшествующие события на фрагментики в надежде хоть что-нибудь найти — не считать же предвестниками сломавшиеся часы и скандал у Бероевых, — Валерыч вспомнил, что ночью его разбудил звук снаружи, громкий и тугой. Даже уши заложило. А может, странный звук Валерычу приснился и не просыпался он той ночью вовсе…

Дорога вдоль реки привела к забору. Валерыч огляделся: кругом покачивались травяные метелки, на берегу кропили мелкими слезами плакучие ивы. На угловой даче, почти не видимой за живой изгородью, деловито стучали тяпкой. Валерыч начал раздеваться, аккуратно складывая на траву штаны, дачную рубаху с нехваткой пуговиц, трусы. Согласно его не то чтобы очень оформленной, но требовавшей решительных действий теории, всё, что побывало здесь, могло ему помешать. Он, правда, и сам пробыл на территории изрядное количество времени, но одушевленная материя, безусловно, имела иные свойства, главными из которых, по мнению Валерыча, были воля и разум. Насчет ушных затычек он задумался, но все-таки оставил: в любой момент можно выкинуть, да и маленькие они совсем.

Голый Валерыч был многоцветен — от белоснежного до сизо-багрового. Вид он теперь имел не браво моряцкий, а мягкий, уязвимый, как выломанная из панциря улитка. Неожиданно для себя размашисто перекрестившись, Валерыч отодвинул засов, толкнул створку ворот и шагнул наружу. За воротами был обычный пригородный пейзаж — желтое от сурепки поле, по правую руку река, на горизонте топорщился лес, а по левую руку, довольно далеко, — коттеджный поселок. Валерыч пошел налево.

Тогда, утром, его разбудил женский вопль. Окончательно, что ли, Света свою Наргиз убить решила, подумал спросонья. А вопила действительно Наргиз. По-восточному тоненький голосок надрывался: «Дорога ушла!» О как, подумал Валерыч, спятила.

А когда он, неторопливо сделав гимнастику и позавтракав, вышел из своей дачки, на пятачке за забором уже топтались люди. И Бероевы тут были, и Никита Павлов, тихий молодой алкоголик, и непримиримый, всегда будто готовый прыгнуть на собеседника пенсионер Кожебаткин, и председательша Клавдия Ильинична Петухова, плавная и величественная, и другие дачники.

— Молоко привезли? — подойдя к забору, спросил Валерыч у стоявшего ближе других Кожебаткина.

— А черт их знает! — тут же распалился Кожебаткин. — Говорят, выезд перекрыли!

— Нет его, выезда, — тихо сказал Никита.

От гомонящей толпы дачников то и дело отсоединялась то одна, то другая группка и уходила к главным воротам. Потом возвращались растерянные, молодежь гоготала в возбуждении, гул усиливался. Происходило что-то непонятное. Валерыч колебался — пойти открыть парник с помидорами или все-таки глянуть сначала, из-за чего взволновались Вьюрки, — и выбрал второе.

Вьюрки, как всякое садовое товарищество, были поделены на несколько улиц с благостными названиями: Лесная, Рябиновая, Вишневая. Улицы впадали одна в другую и имели общий выезд к главным воротам, за которыми шла проселочная дорога, и далее трасса, и далее широкий путь к цивилизации. Места были живописные: лес, река, маленькая и мутная, но зато с плакучими ивами, и с мостками прямо из деревенского детства, и с церковкой на том берегу, на пригорке. И, кроме того, с плотвой и лещами, которых Валерыч успешно ловил на донку, когда хотелось почувствовать себя добытчиком.

О том, что надо бы поставить донку на леща, он и размышлял, когда вместе с другими дачниками прошел мимо поворота к выезду из Вьюрков. Точнее, мимо места, где поворот прежде существовал. Потому что теперь его не было. Валерыч вернулся на десяток шагов и, внимательно смотря по сторонам, снова направился к повороту. Вот дача Тамары Яковлевны, старушки-кошатницы, которая вечно забывает повернуть вентиль, и вся улица сидит без воды. Вот водокачка, за ней должен быть поворот к выезду, дальше улица Лесная, идущая мимо общего забора, за которым лес… За водокачкой сразу начиналась Лесная, безо всякого поворота. Смотрелось это так естественно, будто поворота никогда не было. Домик Тамары Яковлевны — водокачка — синий домик на улице Лесной. Там жило семейство, Валерыч в лицо их знал, а по именам не помнил, овчарок держали, одна незаметно сменяла другую, и все звались Найдами…

Валерыч снова вернулся и проделал тот же путь в тупой и требовательной надежде, что поворот как-то нарастет обратно. Но он не появился. Как будто из окружающего пространства вырезали кусок и снова сшили, да так удачно, что не осталось ни шовчика, ни морщинки.

Голый Валерыч остановился. Воздух так и наливался жарой. Валерыч, хоть и намазался солнцезащитным кремом, чувствовал, как болезненно стягивается кожа на плечах. У него не было ни кепки, ни воды с собой: это противоречило теории, что все, побывавшее в проклятом месте, мешает. Может, тот самый крем, впитавшийся в кожу вместе с вьюрковским проклятием, и был виноват в том, что по полю с сурепкой, мотыльками и коттеджным поселком на краю Валерыч шел уже часа четыре.

Сначала все уходили в одежде. Как тот строитель, смуглый человек в вечной вязаной шапке, который вместе с двумя-тремя собратьями пилил и стучал на одном из участков. Он, сказав что-то протяжное и малопонятное, перемахнул через забор и оказался в лесу, обступавшем Вьюрки. Дачники смотрели на него через ржавую сетку тревожно и молча. Сделал несколько шагов по мягко пружинящей хвое, наступил с хрустом на пивную банку — лес был вьюрковцами изрядно замусорен. Дальше начинался малинник, потом тяжело покачивающиеся елки. Строитель посмотрел на дачников и растерянно улыбнулся. Лес, исхоженный и загаженный, казался совсем темным, и место первопроходец выбрал неудачное — ни одной тропинки.

— Давай обратно! — крикнул нервный с похмелья Никита Павлов. — Мало ли!

Судя по тому, как радостно закивал смуглый человек, он ничего не понял. И пошел прямо через малинник, путаясь в ветках. Вязаная шапка замелькала в еловом сумраке и скрылась за очередным серым от лишайника стволом. Человек растворяется в лесу незаметно — вот шел, с треском продираясь через кусты, и вдруг пропал, и тишина.

Никто, конечно, не остался ждать у забора. Как раз прикатил на велосипеде Антошка Аксёнов и протараторил, что «через Тамару Яковлевну» решили не лезть, там тоже лес и не видно ничего, зато вторые ворота, старые, на месте и все с ними в порядке. Это были те самые ворота, через которые совершил свой исход голый Валерыч. Ими пользовались раньше, пока до Вьюрков не добралась асфальтовая дорога.

Никогда прежде вид на поле, реку и нелюбимый соседний поселок не вызывал у дачников столько радости и облегчения. Пока прибывавшая толпа вздыхала и делилась скудной информацией, семейство Аксеновых снаряжало джип. Аксеновы были шумные, спортивные и позитивные, вечно они то в турпоходы ходили, то отправлялись на своем джипе кататься по России и заграницам.

— Разберемся! — зычно выкрикивала тяжелая книзу, как груша, Наталья Аксенова. — Всё выясним!

Дачники наперебой давали советы, что делать: доехать до коттеджного поселка и там спросить или до деревни; поселок только строится, и там одни гастарбайтеры, что у них узнаешь? Или объехать Вьюрки, найти дорогу до трассы и на трассе спросить или поискать человека с работающим мобильником и спросить по мобильнику… Что спрашивать — не уточняли; волновавшие дачников вопросы «куда делся поворот» и «что за странные вещи творятся во Вьюрках» звучали пока еще даже для них диковато.

Валерыч мобильником пользовался редко, у него был стариковский, с кнопками и крупными цифрами. Он даже не взял его, когда отправился блуждать по улицам с остальными озадаченными вьюрковцами. И только от тревожно вглядывающегося в свои гаджеты молодняка узнал, что ни у кого нет сети. Смартфоны, без которых младшие поколения дачников даже в туалет не ходили, ослепли и оглохли. Но во Вьюрках такое иногда случалось само собой — сеть то «сдувало», то «надувало» обратно.

Бодро и шумно Аксеновы загрузились в машину, заляпанную наклейками, и, поревев и побуксовав для эффекта, покатили по неасфальтированной дороге. На тонированном заднем стекле подпрыгивала надпись «На Берлин!». Вскоре облачко пыли только угадывалось вдали. Ехать до соседей было всего ничего, и кто-то особо глазастый даже утверждал, будто видит какое-то движение среди игрушечных отсюда коттеджей.

Потом из Вьюрков ушел молчаливый мужик Саня — перелез через забор примерно в том месте, где раньше был поворот, а теперь загадочно темнел лес. Потом семейство с Лесной улицы, они взяли с собой овчарку Найду: собака, мол, точно выведет. Потом выехал к воротам в поле Бероев, но Светка подняла визг громче вчерашнего и колотила кулачками по большому белому автомобилю, пока Бероев, матерясь, не сдался и не согласился ждать Аксеновых.

А вот кто первым вернулся… Солнце гремело в голове Валерыча багровым колоколом, и он, усевшись на колючую траву, начал вспоминать, чтобы отвлечься от жажды и перегрева, — кто же тогда вернулся и вел ли себя подозрительно. Кажется, все-таки собаководы. Да, точно, они, и казались вполне нормальными, хоть и перепуганными. Они вернулись вечером следующего дня, когда недоумение дачников перешло в смятение. Выбраться пытались через лес, потому что в поле Найду выволочь не удалось, она отчего-то очень протестовала. Пришли собаководы грязные, исцарапанные, раздувшиеся от комариных укусов и оцепеневшие какие-то — наверное, от усталости. На вопросы отвечали вяло. Одна овчарка была радостная: она ведь вывела, справилась. А хозяева рассказали, точнее из них буквально клещами вытянули, что в лесу они заблудились, никакой дороги не нашли, попали в непролазную чащу. И всё ходили, ходили кругами, возвращаясь на то же место, а потом велели собаке искать дом. Ночевать пришлось под деревом, хорошо, что лето. Они надеялись, что услышат машины или реку, и иногда вроде бы слышали что-то, но везде оказывался лес. Это рассказывал муж, печальный и бородатый. И поглядывал на жену, а та молча кивала. Возвращение произвело на вьюрковцев гнетущее впечатление. Тем более что супруги уходили в строго заданном направлении — к дороге, по компасу.

Вернулся строитель — правда, неизвестно, был это первопроходец или кто-то из отправившихся его искать товарищей. В ответ на расспросы молчал и непонимающе хлопал глазами. Вернулся Никита Павлов, который пытался покинуть Вьюрки через поле, привязав к забору кончик бельевой веревки, а с собой взяв оставшийся моток. Веревка довольно быстро кончилась, и Никита пошел по ней обратно. Вернулся мокрый от пота и в твердом убеждении, что коттеджи, пока он к ним шел, не приблизились ни на метр, а веревка странно подергивалась. Вернулся приятель Валерыча, Витёк, хотя лучше бы не возвращался… А вот Аксеновы пропали бесследно, и компания студентов, неудачно приехавшая на шашлыки и рвавшаяся обратно на учебу, пока не отчислили, тоже ушла неизвестно куда. И Саня, который должен был Валерычу тыщу. Кажется, именно после Сани дачники начали исчезать регулярно: уходили с отчаяния кто в лес, кто в поле, надеясь, что именно их ждет единственная верная дорога или что пропавшие на самом деле нашли выход в мир, от которого скрыла Вьюрки неведомая аномалия. На общих собраниях председательша пыталась проводить переклички, но все быстро запутались — кто пропал, а кто еще до исчезновения выезда уехал или не приезжал вовсе, — и в документах была неразбериха.

А еще пропала Наргиз. Но уже по-другому.

На расписание дня детей Бероевых происходящее во Вьюрках не имело никакого влияния. И по-прежнему Наргиз водила их утром и вечером гулять — круг по улицам, потом на реку, где была детская площадка, и домой.

Вечером Наргиз с детьми не вернулись вовремя. Света Бероева, решительно шлепая тапками, обежала поселок и спустилась к Сушке, где и обнаружила мальчиков, задумчиво покачивающихся на качелях.

— А где Наргиз? — с облегчением обняв детей, спросила Света.

Старший показал на реку. Буроватая вода лениво ползла вдоль зарослей осоки, неся на себе водомерок и уток. Неуклюже сплетенная гирлянда из желтых водяных цветов свисала с ближайшего куста — ребятишки, наверное, постарались. Никаких признаков Наргиз на берегу не было.

— Купается?

Мальчики замотали головами. Света позвала Наргиз раз, другой и, не дождавшись ответа, поспешно увела детей. Наргиз с тех пор никто не видел.

Никто не пытался покинуть Вьюрки вплавь или на лодке. Вода, как дополнительное препятствие на и без того обросшем загадочными трудностями пути, смущала дачников. Хотя они не сразу поняли, что река стала другой. То есть она, как и лес, и само дачное товарищество, сохранила видимость прежней, с комарами и рыбьими шлепками, но тоже приобрела странные посторонние свойства. Вьюрковцы еще долго не решались к ней приближаться. Только значительно позже подтянулись за добычей пара глухих дедов-рыбаков и чудаковатая девица Катя, тоже поклонница рыбалки, которая всем образом летней своей жизни вызывала у Валерыча вопросы.

К Наргиз, когда она еще была, тоже возникли вопросы у Тамары Яковлевны и ее подруги Зинаиды Ивановны. Обычно они вечерами смотрели по телевизору передачи про народные средства, родовые проклятия и порчу. И вот, когда в день исчезновения дороги драгоценный телевизор показал серую рябь, опечаленные пенсионерки, все обсудив и взвесив, решили, что это обиженная Наргиз прокляла Вьюрки каким-то восточным проклятием. Предположение было не более странным, чем происходящее вокруг, и старушки даже ходили к Наргиз прощупать почву. Они потом говорили, что интересовались очень деликатно, но Светка была иного мнения и объявила, что вот, дощупались до того, что затравленная Наргиз бросилась в Сушку и теперь детей оставить не с кем. А может, просто уплыть решила от Светки и бероевских щенят, когда закралась в голову мысль, что она теперь к ним навеки прикована, подумал Валерыч, глянул вверх в надежде увидеть хоть одно облако, способное затенить полыхающее солнце, — и увидел странное.

Солнца не было. Небо от края до края затянуло чем-то белым, перламутровым, как нежный испод двустворчатых беззубок, которые водились в Сушке. Валерыч в первую секунду даже обрадовался — вон сколько облаков нагнало, а потом понял, что это не облака. Это сам небосвод побелел, и по нему пробегали перламутровые переливы. В лицо Валерычу дохнуло жаром — точно горячим песком хлестнуло по глазам; запершило в горле. А над поникшими травяными верхушками заволновалось, заклубилось прозрачное марево.

Не отпускают, понял Валерыч. Он постоял немного, борясь с головокружением, и зашагал дальше, цепляясь за нити прежних смутных размышлений, чтобы не думать ни о жаре — невыносимой, трескучей, ни о белом небе. Когда идешь куда-то один, не в городе, среди людей и орущих вывесок, а вот так, всегда бормочется что-то само по себе в мозгу, так что давай, продолжай, бормочи… что прикована к ним навеки. Ерунда, никто тогда не думал, что навеки.

Председательша устроила у сторожки, возле отрезанного неизвестным явлением поворота, всеобщее собрание. Объявила, что надо держаться и сохранять спокойствие, помогать друг другу и не пытаться покинуть территорию до прояснения ситуации. Дачники подняли гвалт, который обычно поднимали по поводу тарифов и неплательщиков: кто прояснит, как прояснит. На что Клавдия Ильинична с достоинством отвечала, что раз случилось такое явление, такое, поправилась она, необъяснимое бедствие, из-за которого полностью отрезанным от цивилизации оказалось большое количество людей, то наверняка уже работают соответствующие службы и предпринимаются меры и сюда доберутся, к примеру, на вертолетах и окажут помощь.

— Снаружи? — спросила крашенная в черный девчонка Юлька, балансировавшая чуть поодаль на своем велосипеде.

Клавдия Ильинична наградила Юльку строгим учительским взглядом и не ответила. А дачники затихли, встревоженные.

— Товарищи, у нас есть электричество, а это значит, что снаружи… — еще один взгляд в сторону Юльки, — …всё в порядке. Надо просто потерпеть. Наверняка уже предпринимаются конкретные действия, а нам нужно ждать, — сказала Клавдия Ильинична. Гладко так сказала, окончательно обретя прежнюю уверенность.

Воздух трещал, точно над головой тянулась ЛЭП, и наливался жаром. Валерыч чувствовал, как вздуваются на обожженной коже первые волдыри. Губы не расклеивались, а тяжелый и шершавый язык как будто заполнил собой весь рот. Даже глаза пересохли, и он приподнимал веки только изредка, чтобы понять, куда идет. Поле, у которого не было ни конца ни края, и раскаленное небо вспыхивали перед ним и тут же снова тонули в багровом, пронизанном пульсирующими жилками сумраке.

И во время одной из таких вспышек Валерыч увидел реку. В очередной раз загадочным образом переместившись, она морщилась рябью прямо перед ним. Под закрытыми веками продолжали сиять выжженные на сетчатке точки от бликов на воде. И обещанием сладковатой прохлады осел в носу и во рту призрачный запах реки — пахла она, как всегда в жару, холодным арбузом. Валерыч побежал к воде, хрипя сквозь стиснутые зубы.

У реки дышалось легче. Он неловко спустился по осыпающейся глинистой земле, выматерился, когда его куснул в пятку осколок пивного стекла, вмурованный в берег. Сидели же тут раньше люди, пили, били бутылки, и мусор раньше валялся по всему берегу. Куда вы дели весь мусор, чуть не заплакал Валерыч, нормальный человеческий мусор, чем он-то вам помешал, твари вы проклятые, уборщики, чистильщики, хотите, чтобы и следа от прежней жизни не осталось? Уцелевший осколок казался чудом, и Валерыч готов был простить ему раскромсанную пятку за одно напоминание, что из Вьюрков можно было беспрепятственно уйти, а на берег Сушки приезжали, веселились, ели шашлыки, из машин лилась, как теплая водка, душевная музыка…

Валерыч торопливо полакал речной воды, отдававшей торфом и навозом. Побрызгал на стянутую ожогами кожу, но даже не почувствовал капель, они испарились, как с горячей сковороды. Пытаясь хоть немного охладиться, Валерыч опустил в воду ступни. Верхний слой был противно теплым, пришлось, хромая, войти по колено. Пальцы залепило мягким илом, боль в пятке почти стихла, и снизу мурашками побежала такая прохлада, такая немая телесная радость, что лицо Валерыча опять смяла слезливая гримаса. Он забил по воде ладонями, заплескался по-утиному. А ведь это было опасно, это было строго-настрого запрещено, и он сейчас, наверное, погибал. Почему я не имею права искупаться в жару, почему у меня отобрали невинное летнее удовольствие, с растущим свирепым отчаянием думал Валерыч. Он огляделся, призывая в свидетели творящегося беззакония ивы, осоку, прудовиков, благословенный бутылочный осколок…

И увидел, как по полю, бесшумно пожирая траву, катится прямо к Сушке стена белого огня, а в самой ее сердцевине солнечной плазмой полыхает огромный человекоподобный силуэт. После секундной паники Валерыч догадался: это небо упало на землю. Конец света пришел в пламени бледном, и архангел вострубил, а он просто не услышал через беруши. Нет больше ни Вьюрков, ни коттеджей, ни поля, и никуда он не уйдет. И еще одно Валерыч, будучи убежденным материалистом, понял сразу: спасение от карающего огня он найдет только в воде.

Утопая ногами в бархатном иле, он забредал все глубже.

— Толька, — отчетливо услышал сквозь беруши. — Толька, ну зачем ты это, а?

Жена, Антонина. Дура деревенская, изо всех сил изображавшая на людях городскую барыню и уж лет десять как избавившая Валерыча, который действительно Толька был, Анатолий Валерьевич, от своего крикливого присутствия.

— Толька, ну куда ж ты поперся? Вот же бестолочь. Ну иди сюда, иди. Пожалею, — уже ласково выговаривала мертвая жена.

— Тебя еще не хватало, сука! — взревел Валерыч, и забил по воде руками, и поплыл прочь от белого пламени, от Вьюрков, от Антонины — в другой мир, на тот берег. Он был совсем близко — обрывистый, нормальный, с зеленой стеной крапивы вместо белесой стены огня.

Что-то быстро пронеслось под водой навстречу и разбилось о проплывающую рядом корявую палку, оказавшись всего лишь узкой полоской ветра. Валерыч выбрасывал вперед руки, всхлипывая и хрипя, а бесконечная, пахнущая торфом и арбузом река не отпускала, облепляла холодом бока и живот, лезла в ноздри. Он ждал, когда же все закончится, но продолжал грести, впившись взглядом в зубчатое крапивное кружево на том берегу. Руки и ноги гудели, схваченный ртом воздух еле пробивался сквозь тягучую слюну и со свистящей болью вырывался обратно, и Валерыч испытал почти облегчение, когда его резко дернуло вниз. Он уже ничего не видел, но знал, что это Антонина — раздутая, с вытаращенными глазами, похожими на два крутых яйца, лицо сине-белое, все в ниточках водорослей, а с уха кокетливо свисает щучья блесна. Кожу ее дряблую, нежную, как подпорченный персик, Валерыч на ощупь ни с чьей другой бы не спутал. Обдав забурлившего, забившего в последний раз ногами Валерыча всепроникающей рыбьей вонью, Антонина мягко обняла его за плечи и утянула вниз, в темную прохладу.

Порыв ветра взъерошил водную гладь, по которой еще расходились круги, пробежал по траве, стукнулся в грязно-зеленые ворота с табличкой «СНТ Вьюрки», точно проверяя, надежно ли они закрыты, и они качнулись с еле слышным скрипом.

Витёк

Витек, безвозрастной жилистый мужик, жил в крайнем доме по Рябиновой улице. Дача была деревянная, дедовская, но крепкая. В огороде вечно суетилась неприметная Витькова супруга, тетя Женя. Витек же обитал во флигеле, где была оборудована дачная кухня. Здесь было все необходимое: холодильник, радио, стопка старых журналов и диванчик. А на плиту периодически водружалась краса и гордость — самогонный аппарат фабричного производства, на который как-то скинулись Витьку на день рождения сослуживцы. Единственный раз с подарком угадали. Витек возился с аппаратом любовно, как автомобилисты старой школы со своими «ласточками»: сам мыл и протирал, загружал сырье, к выбору которого подходил с неожиданной фантазией, и сам снимал первую пробу. После пробы что-то тяжелое просыпалось в Витьке, начинало ворочаться и требовало выхода, выносило его из флигеля, гоняло по участку: то к туалету, где опять не было бумаги, то к яблоням, отяжелевшие ветки которых забыли подпереть. И все дороги вели к тете Жене, которая вечно находила себе кучу бесполезных дел, а за нужные не бралась. Конечно, гораздо важнее рассортировать пакеты или сшить из тряпок третий коврик на веранду, а не проследить, чтоб было чем подтереться. Багровый, пыхтящий Витек напряженно бродил за ней, а она делала вид, что не замечает, но в итоге не выдерживала:

— Опять надрался!

И Витек вставал на дыбы. Все мутное недовольство женой бросалось ему в голову. Наставив на нее указующий перст, он рычал:

— Ты-ы…

Тетя Женя пыталась ускользнуть, но он ловил ее, тряс, хватал за руки и опять:

— Ты-ы-ы…

В конце концов над забором возникала голова Валерыча, который все прекрасно слышал. Прогудев что-то укоризненно-примирительное, он исчезал и появлялся уже из калитки. Тетя Женя, прижимая к груди красные руки, мучительно извинялась и оправдывалась, а Валерыч приобнимал Витька и уводил во флигель. Там они снимали вторую пробу, третью и вообще — сколько получится. Закусывали тем, что успевала метнуть на стол тетя Женя, потом отправлялись гулять по поселку, что-то горячо друг другу доказывали и, страдальчески приподняв брови, пели песни.

В общем, дружили Витек с Валерычем хорошо и давно.

Когда выезд из Вьюрков исчез, Витек поначалу бодрился. Он был изумлен не меньше других, но изумление это было благодушным. Витек бродил туда-сюда мимо водокачки, за которой раньше был поворот, присматривался, как будто искал шов в ткани действительности, хлопал себя по бедрам и говорил: «Во дают!» Когда пропали Аксеновы, он тоже не особо расстроился. Доказывал Валерычу, что они люди бывалые, разберутся. Может, машина заглохла, а может, там, в поселке, тоже что-то творится, и пришлось ехать за помощью дальше. Связи-то нет, как они о себе сообщат?

Через пару дней после исчезновения выезда тетя Женя услышала из флигеля шипение и сдержанные стоны. Она встревожилась и в кухню заглянула с опаской, выставив перед собой веник. Из открытой двери тянуло густым самогонным духом. Витек ожесточенно крутил ручку радиоприемника. Вместо привычных песен и новостей оттуда лилось шипение, прерывавшееся странными, неживыми взвизгами.

Витек отхлебнул, с тоской посмотрел на тетю Женю и простонал:

— Не работает!

— Конечно, не работает, и телефон не ловит, и телевизор у Тамары Яковлевны…

Витек грохнул стаканом об стол и наставил на жену палец:

— Ты-ы-ы…

Тетя Женя ойкнула, поспешно захлопнула дверь и убежала от греха подальше. Ночевать в дом Витек не пришел, а она спала беспокойно. То ей чудились шаги, то незнакомые голоса, то снилось, что дверь в комнату тоже пропала. А когда на рассвете кто-то бурно забарабанил по стеклу, ее так и подкинуло.

Под окном стоял Витек, опухший и закисший после вчерашнего. На нем была темная, не по размеру куртка, старые штаны, кепка — его «лесная» одежда.

— Ты ку-ку-куда? — залепетала тетя Женя.

— По грибы, — хрипло ответил Витек. — К обеду вернусь.

Тетя Женя заполошно вылетела из дачи в ночной рубашке, погналась за Витьком с причитаниями: какие грибы, какой лес, люди пропадают… Голос ее постепенно обрел непривычную, отчаянную громкость, даже Витек как будто удивился и замедлил шаг. И объяснил, как умел, про спасение утопающих, которое известно чьих рук дело. Раз выход не вернулся, надо его искать, а Витьку в понедельник на работу, и козел этот, начальник, не примет объяснение «не мог уехать с дачи». И вдруг действительно что-то серьезное случилось, а новости не послушаешь, и вообще — если бы все пересиживали и никто не трепыхался, то войну бы не выиграли и в космос не полетели.

— Суббота только, — продолжала гнуть свою линию жена. — Посидел бы, подождал…

Витек рассердился:

— С кем тут сидеть, с тобой?

До калитки, за которой начинался лес, оставалось несколько шагов. Тетя Женя молча вцепилась Витьку в рукав. Витек плюнул с досады и все равно пошел дальше, но она ехала следом, шурша по садовой дорожке тапками. Так они боролись, не говоря ни слова. Наконец тетя Женя отступила, Витек свирепым рывком открыл калитку. Походы за грибами он любил почти так же страстно, как свой самогонный аппарат. И всегда чувствовал себя лучше, когда перешагивал границу между обжитыми территориями и лесом. Пусть лес был жидковат — все равно здесь Витек был охотником, добытчиком, следопытом. Он расправил плечи, глубоко вдохнул травянисто-хвойный воздух.

— Чтоб к обеду был! — раздался за спиной подрагивающий голос жены.

— Готовь иди. — И Витек, не оборачиваясь, ускорил шаг.

К обеду он не вернулся. Не вернулся и к вечеру, и на следующий день. Всю первую неделю загадочной изоляции, пока дачники изумлялись, отрицали, смирялись со своим положением и вновь вспыхивали надеждой вырваться в привычный мир, тетя Женя ждала мужа. Дежурила у калитки, лишь изредка отлучаясь со своего поста. Приготовленный по приказу Витька обед стоял в холодильнике, тетя Женя его не ела, только иногда пробовала щи — не прокисли ли. Она бродила вдоль забора, вглядываясь во враждебно притихший лес. С Валерычем она пересеклась позже, когда оба выкроили минутку, чтобы покопаться в огороде: не пропадать же огурцам. Тетя Женя поздоровалась и буднично спросила совета: стоит ли заявлять о пропаже Витька в полицию?

На седьмой день свинцовая туча накрыла Вьюрки и пошел сильный дождь. Все попрятались, закрыли окна, и только тетя Женя в плаще маячила у забора. Садовую дорожку развезло, и резиновые сапоги оставляли в грязи аккуратные лужицы. Стемнело, пришлось вернуться в дачу, но тетя Женя все равно то выходила на крыльцо, то посматривала в окно. И когда в очередной раз направила в мокрую шелестящую темноту луч фонарика, то заметила на дорожке новые следы, куда крупнее своих. По ним, смазанным и оскальзывающимся, она дошла сначала до калитки, потом до сарая и наконец до флигеля. Приоткрыла дверь. Во флигеле было темно, и из темноты доносились странные, болотные звуки — хлюпанье, шуршание. Жмурясь от страха и борясь с желанием убежать, тетя Женя нащупала выключатель…

Посреди кухни стоял необыкновенно грязный, залепленный мокрой хвоей Витек. Он смотрел перед собой неподвижно и напряженно, как будто обдумывал нечто малодоступное для своего ума. В руке он держал какой-то узелок. Всмотревшись в тетю Женю, точно на опознании, он неуверенно протянул узелок ей. Это был оторванный от куртки капюшон с измятыми, склизкими грибами.

— Явился, — тихо сказала тетя Женя.

С утра Витька, нетвердым шагом направлявшегося к туалету, увидел через забор Валерыч. Удивился до онемения, замахал руками, начал звать не сразу прорезавшимся голосом. Витек, не оборачиваясь, добрел до облупившейся будки и стал тыкаться в дверь. Он как будто не догадывался, что нужно дернуть за ручку. Валерыч умолк и озадаченно наблюдал. Наконец Витек одолел дверь, случайно подцепив ее рукой, и скрылся.

Вскоре все Вьюрки сбежались посмотреть на вернувшегося. До Витька из леса пришли обратно только супруги, которых вывела овчарка, но они ничего толком не рассказали. Еще был слух, что вернулся кто-то из строителей-гастарбайтеров, но для дачников они все были на одно лицо, и за вернувшегося, возможно, приняли того, кто не уходил; да и по-русски они почти не говорили. К тому же Витек провел в лесу целую неделю, что было удивительно даже для безоблачных времен, когда из Вьюрков можно было и уйти, и уехать.

У дачников была уйма вопросов, включая главный — как там, снаружи? Но Витек не отвечал, сколько ни теребили. В той же «лесной» куртке он сидел за кухонным столом, сгорбившись и слегка покачиваясь. По словам тети Жени, он отказывался переодеваться и не желал ни мыться, ни спать, хотя вид имел очень усталый. Единственное, что Витек делал охотно, постоянно и с жадностью, — это ел. Вылизанные тарелки громоздились на столе, под столом валялись пустые консервные банки, а Витек все ел. Тетя Женя вертелась у плитки, готовя сразу на обеих конфорках, и уже несколько раз отбирала у мужа сырые картофелины.

Рыбачка Катя заглянула в набитый дачниками флигель, когда Витька безуспешно допрашивала председательша.

— Послушайте, Виталий… — то и дело говорила она, пытаясь привлечь внимание.

— Виктор он, — тихо поправляла тетя Женя.

В такт движениям челюсти на шее у Витька подпрыгивал раздувшийся клещ. Во флигеле пахло землей, прелым мхом, немытым телом. Но самым противным было то, как именно Витек ел — хлюпая и всхрюкивая, с мрачным напряженным лицом.

— Нет, это невозможно, — пожаловалась Клавдия Ильинична, обернувшись к многочисленным зрителям.

— Ничего, отойдет — заговорит, — неуверенно сказал Валерыч.

Витек проглотил последнюю ложку пшенной каши. Он посмотрел в пустую миску, обвел тяжелым взглядом стол и увидел округлую руку председательши. Схватил ее и потянул в рот. Клавдия Ильинична охнула и попыталась освободиться, но Витек не отпускал. Он нацелился на ее указательный палец, и впрямь напоминавший сосиску.

Бероев дал Витьку в челюсть, да так сильно, что тот слетел с табурета. Женщины завизжали. Витек сгруппировался, мотнул головой и бросился на четвереньках к двери. Среди дачников возникла кратковременная паника. Крупный бородач Степанов, оказавшийся у Витька на пути, получил головой в колено и упал, другие поспешно отскочили…

Вырвавшись из флигеля, Витек вскочил на ноги и бросился в сторону леса. Почти у самой калитки его догнал Валерыч. Витек оттолкнул его, сбил с ног и попытался вскарабкаться на старый шаткий забор. Валерыч поймал озверевшего приятеля за штанину, изношенная ткань разошлась, обнажилась бледная волосатая нога. Валерыч подпрыгнул, ухватил Витька за ремень и сдернул вниз. Витек отбивался и скалил зубы.

— Это что ж такое? — укоризненно сказал Валерыч, усевшись на него верхом. — Пожрал и обратно?

Подбежала охающая тетя Женя с мотком бельевой веревки. Валерыч долго возился, вязал хитрые узлы, потом поднял стреноженного Витька, отряхнул и потащил во флигель. Витька снова усадили на табурет, но расспрашивать его уже никому не хотелось. Дачники почуяли в нем что-то чуждое и пугающее, это было трудно описать словами. Они стали потихоньку расходиться, стараясь не смотреть ни на Витька, ни на тетю Женю, которой по-человечески надо было помочь, только как?

Клавдия Ильинична тоже ушла, но пообещала вернуться, как только Витек придет в себя. Остался один Валерыч.

— Ну, ты, в общем… — Он похлопал Витька по плечу.

Витек медленно повернулся и посмотрел исподлобья. Его светлые глаза не выражали ничего. Валерыч видел такой взгляд только у мертвой рыбы.

— Вот, гороховый. — Тетя Женя поставила перед Валерычем на стол миску с супом. — Пока то да сё, уже и обедать пора.

Вторую миску она придвинула к себе. Зачерпнула, подула и поднесла ложку к жадно вытянувшимся губам Витька. Он шумно отхлебнул, качнувшись всем телом в сторону стола.

— Тише, опрокинешь всё. У-у, голодный какой, — заворковала тетя Женя. — Не спеши, вот так. Кушай, кушай.

Валерычу это идиллическое кормление показалось жутким. Он похлебал немного из вежливости и бочком стал выбираться из-за стола. Тетя Женя даже головы не повернула. Валерыч потоптался на пороге, соображая, можно вот так уйти или это невежливо, потом плюнул — буквально, выплюнул застрявшую в зубах гороховую шкурку и направился к калитке.

Вид и поведение Витька впечатлили Никиту Павлова, самого молодого «настоящего дачника». Ему, долговязому, с мальчишеским лицом, было лет тридцать. Его поколение, к тихому неудовольствию вьюрковских долгожителей, на дачах практически не появлялось. Закончились каникулярные побывки с обязательным поливом, сбором и окучиванием, и всё, вчерашняя молодежь вросла в городской асфальт. Отдыхать они теперь не ездят, а летают в эти непонятные раскаленные страны, где то теракты, то акулы, то цунами. А дачи стоят пустые, заваливаются ограды, вяхири ухают на чердаках…

К Павлову все эти претензии отношения не имели. Он постоянно, и не только в сезон, наведывался на родительскую дачу. Родителям было некогда, а он поддерживал какой-никакой порядок в единственной жилой комнате — остальные, набитые дачным хламом, были заперты, — подновлял, подкрашивал и даже завел огород с неприхотливой зеленью. Все получалось у него неловко, косо-криво и как-то смущенно, но вьюрковцы одобряли его верность дачным традициям. А он просто пил. И стыдился этого, страдал от укоризненно-сочувствующих взглядов своего деликатного профессорского семейства. Семейство искренне считало его бедным больным мальчиком, жалело и позволяло сидеть у себя на шее, поскольку ни на одной работе Никита не задерживался. Сам Никита считал себя бесполезным мудаком, но отказаться от единственного доступного удовольствия — побыть пьяным и почти счастливым — не мог. Пьяницей он был тихим и скрытным, а на даче можно жить и пить спокойно. И своя закуска с огорода.

После того как Вьюрки захлопнулись сами в себе, Никите стало требоваться больше выпивки для спокойствия. Дачные запасы спиртного были довольно обширны, но все равно перехватывало дыхание и хотелось на волю, к людям и магазинам, когда Никита представлял, что запасы кончатся прежде, чем чары спадут.

…Кисло пахло перегаром. Так пахло много лет назад от пьяницы дяди Васи, который ходил по соседям и выпрашивал «что есть». Теперь так пахло от Никиты. То, что успокоило и уложило спать, перегорело внутри, болью выстрелило в голову, беспокойной дрожью разлилось по ногам, и Никита чувствовал, как кожа на них синеет, вздувается пузырями, превращаясь в дяди-Васины тренировочные штаны с дыркой у паха. Счастливый дядя Вася, он давно умер и покинул Вьюрки. А Никита умирать боялся — из-за тех мыслей, которые будут сверлить мозг в последние бесконечные секунды: мне дали жизнь, а я ее упустил. И теперь эту жизнь отнимают, не будет второй попытки. Я стал дядей Васей. Только тот ничего не понимал и умер спокойно, а я все понимаю… Понимать — это лишнее, надо усыплять себя, чтобы понимать как можно меньше. Но кончатся дачные запасы водки и коньяка — и осознание наступит. Он поймет, что заперт навсегда среди этих домиков и яблонь, со старушками и хриплыми петухами, и жизни точно уже не будет, только отмеренное время ясного ужаса. Они даже не узнают, кто и зачем запер их здесь — никто, низачем, просто так…

Громкий стук вышвырнул Никиту из полусна. Тоскливый ужас, заглушивший и головную боль, и холод — одеяло оказалось на полу, — стоял комом в горле. Никита запоздало сообразил: кто-то стучит в окно. Сосчитав в темноте все углы, он навалился на подоконник и отдернул штору. Никита решил, что еще кто-то спятил вслед за Витьком и теперь ломится к нему.

В предрассветных сумерках он увидел соседку — ее, кажется, Катей звали. И тут же понял, что он без трусов. Пришлось поспешно согнуть колени, чтобы нижнюю часть не было видно. Катя, впрочем, тоже стояла перед ним в куцей ночнушке. Вглядываясь темными провалами глаз в Никитино лицо, она спросила:

— Ты слышишь?

— Не глухой, — кивнул Никита и зажмурился от ненависти к себе: к нему ночью пришла взволнованная и практически голая женщина, а он ей нахамил. Никогда, никогда не будет жизни, все впустую…

Откуда-то доносился странный звук. Он не был громким, но как будто заполнял собой все, в нем тонули птичьи голоса, сухое стрекотание кузнечиков и мощный хор лягушек на реке. Он заливал Вьюрки, точно холодная слизь, проникал в мозг, обволакивал сердце… Никита удивленно заморгал, но уверенность росла — именно этот звук ворочался сейчас в его голове полными стыда и отвращения мыслями, горьким комом подступал к горлу.

Председательша тоже проснулась от тоски и незнакомого ей прежде томления. И подумалось ей, что она уже старуха и скоро умрет. Сама потихоньку удивляясь своим мыслям, Клавдия Ильинична положила ладонь на дряблую грудь. А ведь какой был у нее в молодости бюст, яблочки наливные, и первый ее, не Петухов, ошалел от восторга, когда выпустил их — тоже впервые — на волю из глухого лифчика. Не вернешь молодость и красоту, отняли, все отняли…

А пятнадцатилетняя Юлька по прозвищу Юки, свернувшись в клубок, горько плакала по родителям, оставшимся за пропавшими воротами. И все спрашивала неизвестно кого: где они, когда она их увидит и кто будет решать за нее неположенные по возрасту проблемы, кто обнимет тепло и крепко, как мама, и защитит от непонятного мира.

Больше всего Кате с Никитой сейчас хотелось проткнуть себе барабанные перепонки либо найти источник звука и заглушить навсегда. Бредя по темному поселку, они обнаружили, что хочется этого не только им. Хлопали двери, шуршала трава, под фонарями мелькали фигуры разбуженных дачников. Они свернули на Лесную, когда звук внезапно изменился. Теперь это было густое шипение, и оно не заливало все вокруг, а доносилось из какой-то одной точки. Никита взбодрился. Он ускорил шаг и вскоре оказался возле забора, за которым начинались владения Витька.

— Да подожди ты! — зашептала Катя, но Никита уже открыл калитку.

Окна кухонного флигеля ярко светились. Заглянув в одно из них, Никита увидел Витька, тетю Женю и Валерыча. Валерыч сидел за столом и что-то говорил, Витек покачивался на табурете связанный, а тетя Женя стояла у плиты. Никита приник к стеклу, чтобы рассмотреть все как следует, и тетя Женя взвизгнула, увидев с другой стороны призрачное пятно его лица. Он виновато заулыбался и помахал.

Тетя Женя распахнула дверь кухни, выпустив навстречу Никите и подоспевшей Кате новую порцию шипения, и затараторила:

— Что ж вы так пугаете, вы б постучали или уж зашли сразу, зачем в окно-то, чуть не до инфаркта, вы заходите, открыто же, завтракаем…

В кухне висели часы, на которые Никита машинально посмотрел, — завтракали хозяева в четыре утра. А потом он обнаружил источник скребущего по ушам, шершавого шипения. На столе стоял включенный радиоприемник. Витек внимательно смотрел на него и, как видно, слушал.

— Это чтоб не скучал, — торопливо объяснила тетя Женя. — А то как я уйду, он скучать начинает. Колобродишь тут, да, не отпускаешь меня? Ну вот, смотри, сколько гостей. Все соседи к тебе пришли, весело, да? А ты сейчас кашку покушаешь. Будешь кашку?

Она говорила тоненьким игривым голосом, как с младенцем. Витек сосредоточенно слушал радиошипение, и вид у него был такой, точно из динамика доносились сводки с фронта.

— А звук? Такой… странный звук, вы слышали? — спросила Катя.

— Это радио, радио у него играет. А то крушил все со скуки. Головой бился, видали шишку? Кто головой бился, Витенька? Кто мне спать не дает? Только задремала… Вы, может, тоже позавтракаете?..

Наутро дачники начали роптать, стараясь, впрочем, не рассказывать, какие именно мысли посетили их ночью. Впадать в тоску заново никому не хотелось. Выяснилось, что многие вообще не смогли уснуть, после того как их разбудило «это нытье». Бледная и помятая Клавдия Ильинична говорила у закрытого магазинчика группе дачниц, что непременно найдет управу на беспредел. Дачницы охали, кивали и выдвигали предположения относительно природы звука. Одна, например, считала, что над вьюрковцами ставят эксперимент и все может быть связано: и исчезновение ворот, и преображение леса и реки в аномальные зоны, и вот теперь звук, действующий на психику…

На закате Вьюрки огласились ревом: дети не хотели ложиться спать. Им казалось, что звук — часть страшного сна, который обязательно повторится. Никита Павлов сидел на веранде и пил из горла хороший, с шоколадным привкусом коньяк. Это было лучшее из его запасов, и Никита совсем не так планировал его выпить. Но он надеялся, что опьянение окажется более качественным и приятным, а сон более крепким. Коньяк он закусывал редиской.

Эффект вышел прямо противоположным. Никита проснулся через час после того, как лег, с мыслью о единственном ноже, имевшемся на даче. Нож был длинный, тонкий, с зубчиками. Лезвие поблескивало в холодном свете. Никита водил по зубчикам пальцами, и кожа взрезалась с готовностью, лопалась, как спелый арбуз, расходясь и обнажая красную мякоть. Звук пропал, а Никита обнаружил себя стоящим посреди комнаты. Ему все еще хотелось пойти на веранду, взять нож и перейти от пальцев к более существенным частям тела. Ведь это такая возможность радикально сократить время, отмеренное на тоскливое отчаяние… Осколки желания сделать это перекатывались где-то внутри и были нестерпимо острыми. Никита торопливо вылез в сад через окно и побрел в темноте — подальше от веранды, от ножа.

Дача Бероевых была самой большой во Вьюрках. Целый особняк — кирпичный, двухэтажный, многокомнатный, с высоким забором. В настенных фонарях имелись датчики движения. Если ночью мимо кто-то проходил, особняк вспыхивал новогодней елкой и быстро растворялся в темноте за спиной у гуляющего. Когда фонари зажглись на этот раз, на ажурном балконе стоял сам Бероев. Он прилаживал к кронштейну для спутниковой тарелки добротную веревочную петлю. Лицо у него было сосредоточенное, как на деловых переговорах. Никита, на которого и среагировали датчики, остановился. Бероев бросил на него быстрый взгляд и продолжил работу. Никита сначала подумал, что, может быть, он веревку для белья вешает, — коньяк никак не выветривался из организма. Как и большинство вьюрковцев, он Бероева почти не знал и относился к нему с классовой подозрительностью — «солидный господин», почти наверняка бандит, дай бог если бывший. Но он вдруг ясно представил, что Бероев сейчас повесится прямо у него на глазах, превратится из малоприятного, но все-таки человека в неодушевленный предмет, и даже в качестве бандита Бероев стал внезапно Никиту устраивать.

— Эй! — крикнул Никита. Он крепко заткнул себе уши пальцами, поэтому не мог понять, достаточно ли громко зовет. — Слушайте! Эй! Бер… Уважаемый! Вы это… не надо!

Бероев вздрогнул, и его твердое лицо некрасиво скомкалось. Никита с изумлением подумал, что гипотетический бандит, кажется, собрался рыдать. Но Бероев только беззвучно шевельнул трясущимися губами, сдернул веревку с кронштейна, бросил вниз и ушел в дом — быстро, будто телепортировался.

Катину калитку Никита открыл ногой, а вот вломиться без стука в чужой дом не получилось: дверь не поддавалась. Руки были заняты, и вынимать пальцы из ушей он не собирался. На грохот и дребезжание стекла, которые Никита скорее чувствовал, чем слышал, долго никто не реагировал. Наконец из глубин дачи выплыло светлое пятно — кто-то шел с фонариком. Катя открыла дверь, молча поглядела на Никиту и протянула ему маленькую пластиковую коробочку. В коробочке были беруши.

— Так полегче, — услышал Никита приглушенный Катин голос, когда ввинчивал в уши мягкие трубочки. — Но все равно… просачивается, внутрь, прямо в мозг, и все думаешь, думаешь…

Никита увидел, как она царапает коротко подстриженными ногтями кожу на груди, и понял, что Катю надо спасать. Вообще-то он сам пришел к ней спасаться, бродил по онемевшему от неслыханной тоски поселку и вдруг оказался на Вишневой улице, у Катиной калитки, и вспомнил, каким решительным чувствовал себя, рисуясь перед неожиданной боевой подругой.

— Заметил, о чем мы думаем? Он же самое противное вытаскивает… Вот я, например, бесплодная. Он меня про это думать заставляет, — торопливо проговорила Катя и выжидательно посмотрела на него. — А с тобой что?

— А я алкаш.

По Катиному лицу скользнула кривоватая улыбка.

— Я не хочу про это думать, а он давит, давит. Выматывает. Все лежу и думаю… это же с ума сойти, сколько людей… все встречались, любились, а на мне оборвалось, безо всякого смысла… — Катя сжала виски пальцами. — Я не хочу про это говорить, почему я про это говорю?..

Никита молча взял ее за локоть и повел за собой. Они знали, куда нужно идти.

Витек сидел посреди ярко освещенной кухни. Все было так знакомо, буднично: клеенка в цветочек, старый чайник, ваза с сухими рыжими фонариками физалиса. Только у Витька, ерзавшего на табурете и выкатывавшего из орбит покрасневшие глаза, рот был заклеен прозрачной полосой скотча. И он безостановочно шевелил губами, они словно жили бурной отдельной жизнью. Под скотчем пузырилась слюна.

— Ух ты! — прошептала Катя, и Никите в этом коротком выдохе почудилось восхищение.

Скотч постепенно отклеивался. Витек освободил нижнюю губу, и полоска повисла на верхней прозрачными усами. Витек судорожно задвигал чем-то в горле, и из его рта полезло черное. Никиту от ужаса хлестнуло холодом. Он уже был готов к тому, что сейчас Витек изблюет из себя демона и к потолку поднимется, обретая человекоподобную форму, густой сатанинский дым. Напрягшись и побагровев, Витек выплюнул на пол черный комок, в котором Катя, присмотревшись, опознала капроновые колготки. А Витек запрокинул голову, распахнул рот, и тот самый звук полился из него потоком чистой ледяной тоски. Только сейчас они поняли, что этот звук был воем.

Никита сполз по стене; тоска ворочалась под ребрами, не давая вздохнуть. Он раньше и представить не мог, что может так моментально и бесповоротно расхотеться жить. Весь ужас равнодушного мирового хаоса, вся непролазная бессмысленность житейских трепыханий вырывались сейчас из Витька… Мелькнула тень, и в освещенном окне появилась тетя Женя. Она подняла колготки с пола, скрутила их потуже и снова засунула в распахнутый рот Витька. Невыносимый звук оборвался.

Когда Никита вломился в кухню, тетя Женя старательно заматывала мужу рот скотчем — через всю голову, ламинируя редкие волосы на затылке.

— А что делать? — бодро подмигнула она Никите. — Как отойдешь от него — сразу выть начинает. А тете Жене ведь тоже спать надо. Надо тете Жене поспать или нет, а, Витенька?

Никита шагнул вперед и ушиб ногу о старую раскладушку со скомканным постельным бельем. Тетя Женя была на кухне все это время — она и спала здесь.

Похлопав Витька по пережатым прозрачной лентой щекам, она обрезала скотч.

— Его отпустить надо, — подала голос Катя, прятавшаяся у Никиты за спиной.

— Куда это?

— В лес. Он обратно хочет…

«А она почем знает?» — встревожился Никита. Ему внезапно стало немного не по себе от того, что Катя стоит за спиной, дышит в голый беззащитный загривок…

Приветливая улыбка сбежала с лица тети Жени, ниточки бровей сдвинулись.

— Ты что говоришь, деточка? А ну как он не вернется? Тебе-то, может, непонятно, а он мне муж. Уж сколько лет, дай бог.

— Но он же… он… — забормотала Катя, и растерянность, испуг в ее голосе Никиту успокоили.

— Ничего, вылечим! И хуже бывало. Или он вам спать мешает? Может, вы к условиям привыкли? Мы-то простые, по коммуналкам полжизни.

Тетя Женя даже как будто увеличилась в размерах, рыжеватые кудряшки ее взъерошились, и она, сияя лицом от своей гневной, выстраданной правоты, двинулась на Никиту и Катю. Никита отчетливо видел, как дрожит в ее прозрачных глазах придверная лампочка.

— У вас совесть есть? — шипела тетя Женя. — Совесть, а? В чужую семью лезть?!

Никита почувствовал резкую боль и запоздало понял, что тетя Женя ударила его по локтю поварешкой, которую молниеносно выхватила из раковины. Спустя секунду в стену над их головами тяжело врезалась обросшая жиром чугунная сковорода. Спасаясь от разъяренной тети Жени, Катя с Никитой выскочили на улицу и тут же на кого-то налетели. Мрачный Валерыч отодвинул судорожно хватающего ртом воздух Никиту в сторону и, сунув голову за дверь флигеля, сказал только одно слово:

— Жень.

Тетя Женя вдруг растерялась, а лицо у нее стало неимоверно несчастное. Но через секунду в глазах опять вспыхнула и задрожала от гнева одинокая голая лампочка.

— А ты чего? Самый умный, да? А знаешь, как он меня извел? За столько-то лет… знаешь, как?!

— Знаю.

Тетя Женя замотала головой, визгливо заматерилась, ткнула пальцем в собственную щеку, смятую коротким старым шрамом:

— Вот, это после него зашивали! Мало я натерпелась? Пришли чужую семью судить! Я, значит, не заслужила, чтоб муж при мне был? Чтоб спокойный, трезвый, чтоб котлетки кушал? Не заслужила я, по-вашему?!

— Жень.

Валерыч вошел во флигель и захлопнул дверь перед самым носом у сунувшегося следом Никиты. Катя шумно и с облегчением выдохнула.

Они вышли из кухни уже втроем: Витек, по-прежнему замотанный скотчем, шел между ними, как под конвоем. Тетя Женя молча и ожесточенно вытирала слезы. Когда они приблизились к калитке, за которой начинался лес, Витек беспокойно завертелся, посматривая то на жену, то на Валерыча. Валерыч потрепал его по плечу и стал отдирать прозрачную полоску, замкнувшую уста. Тетя Женя смотрела, как он неловко пытается подцепить ее, потом не выдержала, молча отпихнула руку Валерыча и сама освободила Витька и от колготок во рту, и от веревок на запястьях. Зазвенела ключами, уронила их, выругалась навзрыд и сняла с калитки замок. Витек вылетел на волю стремительно, как еле дождавшийся прогулки щенок. Он втянул ноздрями воздух, издал странный звук, похожий не то на урчание, не то на хихиканье, и уже собрался бежать в чащу, но вдруг, точно опомнившись, начал торопливо раздеваться.

Катя отвернулась и Никиту, который смотрел, как завороженный, тоже дернула за руку — неприлично.

— Откуда ты знала, что он обратно в лес хочет? — шепотом спросил Никита.

И тут сзади раздался сдавленный возглас Валерыча:

— Жень?..

Тетя Женя торопливо срывала растянутую удобными пузырями дачную одежду. И спустя несколько мгновений они стояли в серых сумерках рядом — Витек и тетя Женя, голые, тонконогие, нелепые. В этом непристойном и жалком зрелище было что-то необъяснимо героическое. Катя, Никита и Валерыч смотрели на обнаженную пару. Тетя Женя криво улыбнулась и помахала им, как из окна поезда. И голые дачники, взявшись за руки, шагнули в лесную тень и беззвучно в ней растворились.

Больше их во Вьюрках не видели. Ночной звук тоже пропал. Все с облегчением забыли и о нем, и о глупых страданиях из-за непоправимой бессмысленности жизни, недостойных взрослого, со всем смирившегося человека.

Бероев ни словом, ни взглядом не дал Никите понять, что помнит о той петле на балконе. А самогонный аппарат Витька забрал Валерыч.

Мышь

Никто не замечал, что со Светкой Бероевой что-то не так: то ли чересчур высоким оказался забор вокруг ее дома, то ли тогда дачники еще не приглядывались с подозрением друг к другу. Казалось, со дня на день прострекочет над Вьюрками вертолет или выйдут из леса натренированные парни с квадратными лицами и всех спасут. Большинству вьюрковцев даже не нужно было объяснение — лишь бы все кончилось.

Лето затягивалось. Затягивалось буквально. Судя по календарю, стоял конец августа, но ни желтых прядей на березах, ни первых прохладных ночей, ни особой августовской прозрачности воздуха не наблюдалось. Во второй раз зацвели яблони, рядом с увесистыми кабачками снова поспела клубника…

Дача пенсионера Кожебаткина по старым меркам была почти роскошная, но по новым конкуренции не выдерживала. Грязно-зеленая, деревянная, с резной верандой, она терялась среди яблонь, смородины и неистребимой сныти. В доме царил идеальный, скопческий порядок — вазочки, клееночки, до скрипа вымытые тарелки, фотографии родни на стенах. Украшать стены Кожебаткин любил, это помогало бороться со следами мушиных диверсий на обоях. Во всех комнатках рядами висели портреты, иконки, календари и журнальные пейзажи со следами маникюрных ножниц по краям. А на самом видном месте — портрет товарища Сталина. И кошка Маркиза, точно подтверждая, что место правильное, чистилась под ним на диване, подняв указующую заднюю ногу.

В ту страшную ночь пенсионер Кожебаткин проснулся от холода. Привычно чмокнул ввалившейся нижней губой, проверяя, снял ли протез, и обнаружил в своих деснах новые, твердые, крепко воткнутые штуки. Обсасывая их и удостоверяясь, что это зубы, только какие-то непривычные, он пробудился окончательно.

Огромная луна глянула сверху. Кожебаткин недовольно зажмурился. Там должна была быть не луна, а выбеленный потолок. А ниже — прямоугольники икон и портретов и градусник в виде пронзенной стеклянной трубочкой совы, по которой Кожебаткин узнал бы, действительно ли в спальне холодно или его знобит спросонья.

Кожебаткин открыл глаза. На полыхающий лунный лик набежала туча, а на самого Кожебаткина шагало из темноты чудовище — круглая кожаная башка безо всякого намека на тело, несомая длиннейшими многосуставчатыми ногами. Деловито перебирая частоколом ног, покачиваясь, словно дремлющий пассажир в метро, безмолвный урод приблизился вплотную и застыл, уставив на Кожебаткина зрительные бугорки. Это был паук-косиножка, неведомым образом увеличившийся до размеров теленка. Кожебаткин вскрикнул — и услышал писк. Рванувшись прочь, он почувствовал, что перебирает сразу и ногами, и руками, переместившимися под его мягкое круглое брюшко и злодейски укороченными, так что сохранились одни кисти и ступни. Шлепая ими по холодной и твердой поверхности, Кожебаткин покатился вперед, оглашая ночь испуганным писком, вдруг, утратив опору, упал. Свалился с узкого карниза на выложенную камнем дорожку, зашиб розовые, с микроскопическими коготками лапки и дрожащим от боли и страха комком юркнул в траву.

Мягкая тень метнулась из пионовых джунглей. Она навалилась на Кожебаткина, и словно раскаленные прутья проткнули ему грудь и живот. Истошно пища, Кожебаткин вырвался и побежал, роняя темную кровь. Тень, помедлив, снова прыгнула, приблизила к обезумевшему пенсионеру древний ацтекский лик с полупрозрачными шарами глаз, дохнула гниющей мертвечиной. И Кожебаткин с последней спасительной ясностью понял, что этого не может быть и сейчас он проснется. Он закрыл глаза, напряженно стараясь ввинтиться обратно в явь.

Кошка Маркиза, изящно сгорбившись, захрустела жирной мышью, на землю упала откушенная голова в рваном кровавом воротничке. А в своей влажной от обильного пота постели сидел, комкая пожелтевшую газету «Сад и огород», пенсионер Кожебаткин. Свеча в литровой банке, которую он экономно жег вместо настольной лампы, давно оплыла. Кожебаткин смотрел водянистыми бусинами глаз в темноту и подергивал носом.

Если бы кто-то знал эту предысторию, Вьюрки заволновались бы гораздо раньше. Но смерть обращенного в мышь настоящего Кожебаткина осталась незамеченной, а Маркиза, единственная свидетельница и убийца, ушла жить в кошачье царство Тамары Яковлевны. Поэтому вскоре пополз слух, что Кожебаткин сошел с ума. Учитывая возраст и обстоятельства, это не сильно удивило дачников. От происходящего можно было запросто спятить.

К тому же Кожебаткина не любили: он был беспокойным и малоприятным стариком. Он, к примеру, прирезал себе землю за счет участка родителей Юки и демонстративно высадил там шиповник. На собраниях Кожебаткин всегда негодовал громче всех, зачитывая по бумажке список претензий и требуя немедленно судить неплательщиков, коммунальщиков, а иногда и саму председательшу. Все вьюрковские дети знали, что за одно уворованное яблоко Кожебаткин обязательно вычислит их и явится к родителям. Даже Тамара Яковлевна и Зинаида Ивановна старались побыстрее уйти, встретив на улице распираемого недовольством и активностью пенсионера.

Дачники заметили, что Кожебаткин стал собирать все подряд. Он обрывал нестерпимо кислый девий виноград, сухие прошлогодние ягоды шиповника, подбирал огрызки и косточки, громко шебуршился ночью в помойке. Половину найденного Кожебаткин тут же запихивал в рот, а остальное прижимал дрожащими руками к груди и уносил. Ходил он теперь в одной и той же полосатой пижаме, которая становилась все грязнее. Сразу было понятно, что умственные дела пенсионера плохи. Никита Павлов считал, что это голодное, возможно, блокадное детство проснулось в Кожебаткине. Ведь безвыходные теперь Вьюрки даже нестарому и здоровому человеку могут показаться осажденными. Но никто не знал, как прошло детство пенсионера, да и юность тоже, и кем он раньше работал — хотя из-за его стремления всех судить и посадить кое-кто из соседей подозревал, что он этим по долгу службы и занимался, а теперь скрывает из-за вечно меняющихся оценок эпохи.

Разговаривать Кожебаткин перестал. Одним из первых в этом убедился Валерыч, и именно кожебаткинская метаморфоза окончательно утвердила его в решении покинуть Вьюрки любым способом. Он встретил Кожебаткина ранним утром, тот семенил по обочине навстречу, прижимая к груди обглодок кукурузного початка.

— Здорово, — кивнул Валерыч.

Кожебаткин резко повернул к нему сухое личико, шевельнул носом и промолчал. Втянул ноздрями воздух, с отчетливым наждачным звуком поскреб быстро-быстро щеку и пошел дальше.

А как-то ночью проснулась в дачной кухоньке Юлька-Юки. Хоть Юки и красилась в радикальный черный и носила стальной прыщик пирсинга в пупке, ей было пятнадцать и к одинокой жизни она не привыкла. Юки спала в кухонном домике, потому что там успели поставить новую дверь с крепким замком. Родители потихоньку обновляли дачу и как раз уехали на пару дней договариваться о стройматериалах, когда Вьюрки неведомым образом замкнулись.

Юки проснулась от ночного шороха и лежала, ждала, когда сон возьмет верх над тревогой. Вдруг отчетливо грохнуло за стеной. Кто-то задел бочку для дождевой воды, а потом прохрустел вдоль стены по гравию. Сразу стало холодно и тоскливо. В углу возле раскладушки стояла швабра, Юки захотелось взять ее и вылететь на улицу с криком «кто здесь?», чтобы закончить все разом и взглянуть на те неведомые фигуры, о которых во Вьюрках многие вполголоса говорили. Юки скатилась с раскладушки и подползла к окну. Начала потихоньку выпрямляться, щурясь, как будто надеялась, что если ей будет плохо видно, то и ее будет плохо видно. Пыльный край шторки лег на лоб, Юки поднырнула под него и распахнула глаза.

В огороде копошилось что-то крупное, морщинистое, голое. По бокам у существа шевелились острые отростки, похожие на ощипанные крылья, а головы не было. Юки взвизгнула и сдавила пальцами край подоконника, а спустя секунду поняла, что это не крылья, а локти, и голова есть, просто свешивается низко. По ее огороду, прижимаясь к земле и настороженно вытянув шею, ползает голый Кожебаткин и грызет, не срывая, кабачки.

Он воровато оглянулся, по подбородку стекал липкий сок.

— Уходите! — севшим голосом крикнула Юки, барабаня согнутыми пальцами по стеклу. — Перестаньте! Вы больной!

Она была воспитанной девочкой и даже сейчас не решилась перейти на «ты». А Кожебаткин вдруг страшно испугался, сорвался с места и нырнул в малинник. Колючие ветки сомкнулись над ним, покачались и успокоились, и огород снова дремал под луной, как будто ничего не было.

Наутро выяснилось, что кто-то ограбил магазин. Точнее, деревянный ларек недалеко от исчезнувшего поворота, в нормальные времена снабжавший Вьюрки продуктами. Торговала в нем усатая, всегда завернутая в шаль Найма Хасановна. На одном из собраний было решено, что отныне магазин считается складом, с которого можно брать продукты только в случае крайней необходимости, под надзором Наймы Хасановны, записывавшей, кто, сколько и почем взял. Сначала она брала деньги, но дачники все чаще просили записать в долг, и денежный оборот сошел на нет.

Вор разбил окно и вытянул все, что смог достать через решетку, — несколько пачек макарон, сахара и манной крупы. Собравшиеся поужасаться дачники разговорились и выяснили, что это не первый случай за последние несколько дней. У кого-то уменьшилось количество огурцов и помидоров в огороде, у кого-то пропала мука, буквально только что стоявшая в шкафу, а у рыбачки Кати исчез садок с еще живыми голавлями — она, правда, грешила на кошек. Громче всех негодовала Света Бероева: у нее унесли гречку прямо из подпола.

Все понимали, что ограбил и магазин, и соседей не безликий «кто-то», а сошедший с ума Кожебаткин. И странное поведение его давно заметили, и внезапную страсть к собирательству, и на своем участке его видела не только Юки. Валерыч и вовсе наблюдал, как Кожебаткин трусит к своей даче с его, Валерыча, сахарницей в руках, но там осталась всего пара кусочков рафинада, да и связываться с ненормальным стариком показалось неудобно и гадко.

Бероеву так не казалось. Он подошел чуть позже, посмотрел на разбитое окно, послушал разговоры и, выцепив из толпы Никиту, Валерыча и длинношеих братьев Дроновых, отправился к даче Кожебаткина, чтобы «поговорить».

Дача была наглухо заперта, веранда и окна — занавешены тряпками, заложены фанерками и картонками. На стук никто не вышел. Бероев собрался ломать дверь, но Никита начал его отговаривать — пожилой ведь человек, голодал, и с головой уже плохо. К Никите, миролюбиво рокоча, присоединился Валерыч, водивший знакомство чуть не со всеми Вьюрками и имевший даже в выпуклых глазах Бероева некоторый авторитет. В итоге идти на крайние меры и вскрывать дачу не стали. Договорились вместе караулить старика, когда он выйдет на промысел, а потом проводить до дома и забрать оттуда похищенные припасы. Но Валерычу надо было покосить траву на участке, Дроновы отправились к бывшему фельдшеру Гене пробовать его экспериментальную бражку из одуванчиков, а Бероев во всеуслышание поскандалил со Светой, и ему стало не до Кожебаткина.

С наступлением темноты Кожебаткин сам напомнил о себе. Визг и звон бьющегося стекла вспороли теплое нутро дачной ночи. Кричала Клавдия Ильинична, и было удивительно, что она, важная и плавная, исполненная царственного достоинства, может так пронзительно визжать. Сбежавшиеся на участок дачники обнаружили ее на веранде. Председательша сидела в углу, привалившись к стене, и зажимала рукой кружевную рубашку на обширной груди, а по кружеву расползалось страшное красное пятно…

Вышедшую ночью на веранду Клавдию Ильиничну насторожило тихое шуршание из погреба. Решив, что там орудуют мыши, она распахнула дверцу в полу и опустила вниз горящую свечу. В тот же миг из погреба чумазым голым пугалом выметнулся безумный Кожебаткин с яблоком в зубах. Председательша выронила свечу и принялась, крича, бить дикое видение по чему придется. Кожебаткин, пытаясь удрать, извивался и толкал Клавдию Ильиничну, громко щелкая зубами. В пылу боя они приблизились к окну, Кожебаткин укусил председательшу за руку, разбил в отчаянном броске стекло и убежал.

Рука распухла, синеватые ямки от сточившихся кожебаткинских зубов снова и снова наполнялись кровью, пока Тамара Яковлевна, охая, промывала рану перекисью. На участке образовалась гудящая толпа. Многих интересовал вопрос, каким образом чертов сумасшедший проник в запертый снаружи на задвижку погреб. Никита Павлов, трезвый и одержимый желанием быть полезным, спустился вниз. Он долго водил свечой, осматривая сырые стены, по которым скакали тени от банок с закрутками, а потом потрясенно выругался.

Подгнившие доски в дальнем углу оказались частично выломаны, за ними зияла дыра. В продуктовое святилище Кожебаткин забрался через подкоп. Не решившись лезть в полную червей и сороконожек нору, дачники принялись обыскивать участок и обнаружили, что Кожебаткин начал свой подкоп аж за забором — там нашли вторую дыру и горку выброшенной земли. От мысли о Кожебаткине, голым белым червем ползущем в земле под участком, дачникам стало страшно. В единодушном порыве, не сговариваясь, они потянулись к улице Вишневой, на которой стоял дом пенсионера.

Рыбачка Катя проснулась не от визга председательши и не от гула встревоженных голосов — все это она услышала позже. Катя проснулась от странных шорохов в комнате — кто-то бродил в темноте. Она достала фонарик, пошарила лучом по углам — никого. Выключила — и снова, как будто дразнясь, зацокали по полу невидимые коготки. Катя торопливо разгрызла таблетку и уткнулась носом в подушку — скорее рассерженная, чем напуганная. Успокоительного почти не осталось, а она все чаще просыпалась от острого, с детства знакомого ощущения чужого присутствия. Это началось в первую же ночь после исчезновения выезда, когда вдруг включился радиоприемник и из него выплеснулось оглушительное шипение. Катя тогда вышвырнула его в окно. А перед глазами стояла, как живая, бабушка Серафима, склонившаяся над этим приемником и осторожно крутящая ручку…

Поэтому Катя почти обрадовалась, услышав с улицы шум — нормальный, человеческий. Мимо забора, со свечами и фонариками, в халатах и пижамах шли дачники. Впереди, решительно нахмурившись, шагала чета Бероевых.

Катя подошла к калитке. Сейчас ей хотелось быть с людьми, и она потихоньку пристроилась в хвост шествия.

Толпа дачников, возбужденно гудя, вторглась в заросшие снытью владения. И сразу глухо охнула Тамара Яковлевна, ее нога провалилась в землю по колено. Никита и его приятель Пашка подняли жалобно причитающую бабушку, убедились, что нога цела и только испачкалась. Пашка посветил вокруг фонариком и присвистнул, увидев просевшую почву и черневшие среди травы комья земли, похожие на результат работы полчища озверевших кротов. Принадлежавшие пенсионеру Кожебаткину девять с половиной соток оказались изрыты целой системой подземных ходов.

В дверь забаррикадированной дачи уже дробно стучали. Вьюрковцы светили в окна, барабанили по стеклу — аккуратно, чтобы не разбить, потому что помнили непримиримую строгость пенсионера и до сих пор, как ни парадоксально, не хотели портить с ним отношения. Пытаясь представить происходящее как не совсем обычный, но все же соседский визит, смущенно уговаривали:

— Откройте, пожалуйста!

— Александр… как его?

— Алексей, Алексей Александрович.

— Откройте, Алексей Александрович!

— А точно не Александр?

— Да ломайте уже…

И Бероев с братьями Дроновыми легко сняли сухую деревянную дверь с петель. Посветили внутрь дачи фонариками — и остановились. На веранду невозможно было войти. Она была от пола до потолка забита припасами: мятыми дарами огорода, корешками и шишками, травяными вениками, объедками и великим множеством упаковок крупы, муки, сахара, макарон, соды, кошачьих сухариков и рыбьей прикормки.

— Разбирайте, — велел Бероев и первым ухватил здоровенный мешок.

Внезапно груда припасов зашевелилась, брызнула в стороны крупа, и на непрошеных гостей бросился сам Кожебаткин. Он опрокинул Бероева и ловко отскочил, прячась среди своих трофеев. Бероев схватил палку и ткнул ею в полумрак. Пенсионер снова выпрыгнул и укусил Бероева. На обоих, пыхтя, навалились опомнившиеся дачники, выкрутили Кожебаткину руки и надавали тумаков. Кожебаткин отчаянно извивался, выбрасывая в воздух жилистые ноги.

— Стойте! — Катя ринулась к экзекуторам, но тут же провалилась в очередную кожебаткинскую нору. Щиколотка моментально налилась болью. Катя неуклюже осела и зажмурилась, пытаясь склеить воедино раздвоившуюся реальность. В одной темные силуэты, окруженные световыми всполохами, деловито скручивали Кожебаткина, а в другой — бился в руках огромных людей растянутый за лапки серый бархатный мышонок…

Вдруг мышь выскользнула из грубых пальцев, взвилась в воздух и, еще не успев коснуться изрытого суглинка, изо всех сил заработала лапками, надеясь уйти в землю. Тут дачники и узнали, что со Светкой что-то не так. Она подскочила к уже закопавшемуся наполовину в свою нору Кожебаткину и воткнула ему в поясницу огородную тяпку. Кожебаткин тонко, глухо запищал. Подоспевший Бероев сунул руки в нору и выдернул оттуда барахтающегося пенсионера. Света размахнулась и с энергичным спортивным выдохом всадила тяпку в припорошенный пигментными пятнами череп.

— Не на-а-адо! — закричала Катя.

Оцепеневшие вьюрковцы смотрели, как дергается и оглушительно пищит Кожебаткин, а Света, сосредоточенно сдвинув бровки, бьет его куда придется, взрыхляя беззащитную плоть железными зубьями, вырывая из нее кишки и жилы, точно корни одуванчиков из грядки… Когда Никита, Валерыч, Пашка и даже сам Бероев бросились к ней, вырвали тяпку, было уже поздно. Кожебаткин лежал неподвижной грудой, и кровь смешивалась с потревоженной землей.

— Он на меня напал! — выкрикнула Света Бероева. — Это же маньяк! Что, пусть дальше за детьми охотится?!

Катя посмотрела на ее окаменевшее, рябое от брызг крови личико и поняла, что во Вьюрках остался навечно не только несчастный Кожебаткин. Света Бероева тоже никогда не выберется отсюда, даже если завтра вернется на прежнее место выезд. Вместо нее выберется что-то другое. И Катю вдруг охватило чувство собственной непоправимой вины…

Никита Павлов, чтобы не смотреть ни на Свету, ни на Кожебаткина, смотрел на Катю.

— Ты ко мне потом заходи, — внезапно и бесцеремонно предложил он. — У меня коньяк есть. Нехорошо сейчас одному.

И Катя молча кивнула.

А дачники тем временем вышли из оцепенения и загалдели, пытаясь хотя бы на словах примириться с тем, что только что произошло. Бывший фельдшер Гена засвидетельствовал смерть Кожебаткина, и люди торопливо отхлынули от тела и от застывшей над ним Светки. Даже Бероев стоял с непроницаемым лицом поодаль. Толпа разбилась на группы и суетливыми ручейками потекла к калитке, никто не хотел здесь оставаться, и все верили, что со случившимся разберутся другие, более подготовленные люди. Или все рассосется само собой, и о смерти сумасшедшего Кожебаткина можно будет с облегчением забыть: мир жесток и странен, а жить как-то надо…

Удивительно, но спешившие покинуть участок дачники на все лады оправдывали Светку. И очень быстро решили, что дело было так: новопреставленный маньяк Кожебаткин напал на беззащитную Свету, а она, спасая себя и детей, практически случайно его зашибла. Бероевских мальчиков давно никто не видел, но сейчас они вдруг синхронно возникли в воображении дачников и попрятались в сныти, а за ними хищным бледным червем погнался Кожебаткин. Каким-то непостижимым образом вьюрковцы поверили в то, чего не было и быть не могло. Они кивали, охали и соглашались, ведь непонятно уже, что это за существо-то было, ведь убил бы, ведь мать, ведь дети…

Катя ушла с участка последней — Никите пришлось еще постоять под фонарем, дожидаясь. Теперь, прихрамывая, она брела за соседом. У обоих бились в голове нехорошие мысли: о том, что прямо у них на глазах так нелепо завершилась человеческая жизнь, и о том, что вовсе не опасен был Кожебаткин, точнее, опасен был не он. Но никто не вмешался, не спас его — беспомощную мышку, растерзанную за крупу. Побоялись бабы с тяпкой, думал Никита. А Катя гадала, что теперь вылупится, вызверится из Светы Бероевой.

Из серой пелены возникла Юлька-Юки и торопливо затараторила, что слышала шум и крики, у Кожебаткина что-то случилось, срочно надо посмотреть… Никита велел ей возвращаться, Катя молча покачала головой. Юки скользнула к калитке.

— Стой, не смотри! — всполошилась Катя.

Никита побежал за Юки, но она, увернувшись от его длинных рук, ловко пробралась к тому самому месту, где совсем недавно…

Никита, догнав ее в два прыжка, остановился. Возле крыльца ничего не было. Только взбитая множеством ног грязь с пятнами загустевшей крови.

— А где… — начала Катя и умолкла. Слишком диким да и ненужным казался вопрос: «Где труп?»

— Что случилось-то? — недоумевала Юки.

— Не знаю, — честно ответила Катя и повернулась к Никите. — Ты вроде про коньяк говорил…

Война котов и помидоров

Старушки-соседки Тамара Яковлевна и Зинаида Ивановна были известны во Вьюрках своей долгой дружбой. Они вместе копались в огородах, бродили по лесу, выковыривая из лиственной падали грибы, пили чай у Тамары Яковлевны перед телевизором, деликатно отламывая хлеб — есть сразу целиком им, детям тощих времен, казалось неприличным. Вместе предвкушали, как приедет Саша-Лёша и выкосит крапиву, поправит забор. Саши и Леши приезжали, грызли шашлыки, надувались пивом, как ночные комары, до звонкого натяжения — и уезжали, пообещав в следующий раз уж точно починить, покосить.

Тамара Яковлевна увлекалась телевизором и кошками (кошек на тот момент было три). Зинаида Ивановна любила те же передачи — про тайные знаки судьбы, божьи чудеса и прихоти гороскопов, а вместо кошек у нее были сад с огородом. По зеленым, невозделанным угодьям Тамары Яковлевны лениво прогуливались коты, а у Зинаиды Ивановны каждый клочок был приспособлен под грядку или клумбу. Таким образом, граница между участками была видна отчетливо, несмотря на отсутствие забора.

Из-за этого забора все и случилось.

Однажды Тамара Яковлевна обнаружила на своем участке, у самой границы, кучку травы, присыпанную увядшими цветами. Как раз накануне Зинаида Ивановна говорила, что надо найти место под новую компостную кучу. Вот, значит, нашла. Скорее всего, в чужие владения она вторглась случайно, но Тамаре Яковлевне все равно стало неприятно. Ведь обе знали, где проходит граница, и даже в гости не ходили напролом, а только через калитку… Тамара Яковлевна вернулась с лопатой и аккуратно перекинула чужие сорняки обратно.

Вечером Зинаида Ивановна заглянула в гости с вареньем из ревеня со стевией, не всякому известной сахарозаменяющей травкой. Вьюрки успешно осваивали подножный корм — дачники уже задумывались, что будет, когда иссякнут запасы сахара, масла и прочих продуктов. Варенье было кислое и странное. Старушки макали в него баранки, которых у запасливой Тамары Яковлевны было еще пять упаковок, обсасывали замшевыми губами, обсуждали давление, укроп и жару. Разговор сочился скудно, несмотря на взаимные улыбки. О компостной куче не было сказано ни слова.

На следующее утро, едва рассвет разлился по старым яблоням, Тамара Яковлевна вышла из своей дачки. Ее прямо тянуло к воображаемому забору. Не то чтобы она внезапно утратила доверие к соседке, просто надо было на всякий случай посмотреть. Заготовка под компост, увеличившаяся в объеме и присыпанная землей, вновь оказалась на территории Тамары Яковлевны. Зинаида Ивановна уже ее обустроила, подперев по бокам кусками шифера и битыми кирпичами.

Тамара Яковлевна постояла немного, шумно дыша и покрываясь красными пятнами, и отправилась за лопатой. Растительный мусор был возвращен владелице, а сверху для пущей внятности припечатан шифером. Кирпичи Тамара Яковлевна воткнула в землю, обозначив фрагмент отсутствующего забора.

Зинаида Ивановна сжала губы в сизую ниточку, когда увидела, что ее многолетняя приятельница не только разрушила компостную заготовку, которую вчера, как она наивно полагала, раскидали кошки, но и устроила нелепую оградку из кирпичей, присвоив себе метровую полосу чужой земли. Зинаида Ивановна прекрасно помнила, где проходит воображаемый забор. Трепеща от обиды, она отправилась к Тамаре Яковлевне. По дороге споткнулась об какую-то из кошек и обиделась еще больше. У Зинаиды Ивановны на кошек была аллергия, а соседка считала, что это не болезнь, а модная блажь.

Скандал вспыхнул молниеносно, хотя со стороны это было не очень заметно.

— Извините, Тамара Яковлевна, но компост…

— Нет-нет, это вы извините. Я уж решила сама все убрать, вас разбудить боялась.

А ведь вчера, за кислым вареньем, они обсуждали, как раньше все на заре вставали, трудились, а сейчас молодежь спит до полудня. Намекает, мегера, в долгом сне обвиняет…

— Да, умаялась вчера, — процедила Зинаида Ивановна. — Вот у вас, я понимаю, тишь да гладь — сиди отдыхай.

— Вы, я надеюсь, не обиделись? — засвистела, как готовая выметнуться из травы змея, Тамара Яковлевна.

— Глупости какие, это вы простите за беспокойство. — Побелевшие глаза Зинаиды Ивановны дрожали за стеклами очков. — Всего вам доброго.

И она неспешно поплыла на свой участок. Не через калитку, а напрямую, через воображаемый забор. Тамара Яковлевна смотрела ей вслед долго и пристально.

И потянулась с этого дня цепочка мелких событий, которые по отдельности яйца выеденного не стоили и не вызывали подозрений в намеренном вредительстве. Кто-то обобрал у Зинаиды Ивановны всю вишню — росло деревце на краю участка, так что подобраться можно было с какой угодно стороны. Потом охромела кошка Тамары Яковлевны — может, со своими подралась, а может, человек зашиб. Клумба с любимыми лилиями Зинаиды Ивановны начала пахнуть совсем не лилиями, и в ней обнаружилась гниющая рыбина — может, кошки притащили, а может, закинул кто. А потом ранним утром Тамара Яковлевна заметила Зинаиду Ивановну, крадущуюся по ее владениям в ночной сорочке и с помойным ведром. Тамара Яковлевна распахнула окно и сердечно поприветствовала соседку. Зинаида Ивановна, лучисто улыбаясь, сказала, что вот, угол решила срезать до своей компостной кучи, которая теперь, обратите внимание, обустроена не на спорной, а на ее собственной территории.

— Солнце-то какое, — не сводя взгляда с соседки, сказала Тамара Яковлевна.

— Припекает, — согласилась Зинаида Ивановна, у которой от улыбки уже ныли щеки.

На том и распрощались. Посрамленная диверсантка побрела к себе, а Тамара Яковлевна захлопнула окно так победоносно, что прищемила палец.

Ночью Зинаида Ивановна проснулась, подброшенная собственным громовым чихом. Темнота взглянула на нее желтыми глазами с мерцающей рыбьей пленкой в сердцевине. На груди тугим удушающим шаром лежал кот.

— Брысь! — вскрикнула Зинаида Ивановна.

Глухо рыча, кот заметался, уронил что-то, ударился в закрытое окно и наконец удрал, подцепив дверь лапой. Зинаида Ивановна кинулась следом. Оставляя во тьме пунктирный след из упругого топота, кот бежал на веранду. Выскочив за ним, Зинаида Ивановна оторопела. Целое ожерелье горящих кругляшков уставилось на нее, раздался дружный вой. Сдавило горло — не то от аллергии, не то с перепугу, и Зинаида Ивановна поспешно захлопнула дверь. А по веранде метались звери, тянули свое тоскливо-злобное «у-у-о», звенели заготовленными под соленья банками. Подослала Тамарка кошек, думала Зинаида Ивановна, беспомощно отступая в спаленку, конечно подослала, предательница…

А Тамара Яковлевна обнаружила, что дорожки на ее участке успели обрасти за ночь крапивой, и вонючим красным пасленом, и беленой, которую она помнила по деревенскому детству, а во Вьюрках не видела никогда. Цепкие побеги малины пробивались из-под земли там, где еще вчера росла только мягкая трава. Заметила все это Тамара Яковлевна не сразу, сначала никак не могла понять, отчего так жжет и щиплет ноги. А заметив, поспешила к сараю, чтобы взять перчатки, тяпку и избавиться от растительных захватчиков. И остановилась на полпути, пораженная, — сарай был опутан плетьми бешеного огурца. С сухим хлопком лопнул шипастый шарик. Тамара Яковлевна вздрогнула.

Она сразу поняла, что все это — дело рук Зинки. Всегда Зинка ей завидовала — и что дом у нее полная чаша, и внуки красавцы, и даже телевизор на даче. А каким образом она устроила это молниеносное вторжение жгучего, колючего, ядовитого — дело десятое. Может, порчу навела. В последней передаче, которую успел показать телевизор, речь как раз о порче шла. Зинка тоже смотрела и баранками хрустела, неблагодарная.

На веранде огорченную и исцарапанную Тамару Яковлевну ждали кошки. Только не три, а целых шесть. Она погладила худые полосатые спинки, и кошки заворковали, стали тереться, биться о покрытые волдырями ноги меховыми волнами. Тамара Яковлевна постепенно успокаивалась — кошки любили ее, жалели, хотя бы на них она могла положиться после потери подруги. Ведь сколько лет дружили, и как она не заметила, когда проросла в Зинкином сердце беленой завистливая злоба…

Зинаида Ивановна, напротив, чувствовала себя прекрасно. Понаблюдав в окошко, как соседка воюет с крапивой и дурман-травой, она преисполнилась уверенности, что есть справедливость на белом свете. Сама природа проучила Тамарку. Удовлетворенно вздохнув, Зинаида Ивановна накинула платок и отправилась прогуляться. Мимо забора Тамары Яковлевны она прошла молча и нарочито медленно.

Вернулась через пару часов, успев пожаловаться на тяжелый характер соседки нескольким знакомым и собрать сведения о том, что происходит в поселке. Пропали еще двое; Валерыч вознамерился найти выход «в мир», и все его отговаривали; мужа Светки Бероевой что-то давно не видно. Странности обсуждались уже без вытаращенных глаз и хватаний за сердце: дачники начинали привыкать.

Когда Зинаида Ивановна открыла свою калитку, в нос ударил едкий кошачий запах. За время ее отсутствия на участок был совершен разбойный налет. Весь огород, все цветники были изрыты, лилии и розы увядали на земле, вырванные с корнем, в теплице зияли дыры, через которые были видны растерзанные томатные кусты. Запах, следы, клочки шерсти вокруг не оставляли сомнений — все это сделали кошки.

Стремительно наливающийся аллергический отек милосердно лишил Зинаиду Ивановну обоняния, и она начала чихать. Из своей дачи выглянула сонно моргающая Тамара Яковлевна — она полдня возводила ограду на месте воображаемого забора, а сейчас, утомившись, задремала. В общем-то, воткнутые в землю палки и оградой назвать было нельзя — так, пунктирное обозначение. И, конечно, ни от чего эти палки оградить не могли, в чем Тамара Яковлевна убедилась, увидев решительно идущую к ней напролом Зинаиду Ивановну.

Лицо соседки застыло в каменном напряжении, и Тамара Яковлевна успела подумать, что неплохо было бы запереться. Но тут ветви растущего под окном шиповника — когда только вымахать успел? — пришли в движение, точно на них подула узконаправленная струя сильного ветра, и с размаху хлестнули по стеклу. Удар был такой сильный, что стеклянные брызги разлетелись по комнате, чудом не задев Тамару Яковлевну, а секунду спустя колючие ветви втиснулись через пробоину внутрь.

Тамара Яковлевна в молчаливом оцепенении отступала к двери, а шиповник, шевелясь по-осьминожьи, рос, точно в ускоренной съемке. Он шустро полз по подоконнику и стенам, а в эпицентре колючего смерча, в оконной дыре, где оставался незаросший «глазок», разгневанной гарпией маячила Зинаида Ивановна.

Стая кошек, вопя, влилась в комнату, растеклась по полу и набросилась на ползущие по стенам ветки. Во все стороны полетели шерсть и листья. Придя в себя, Тамара Яковлевна схватила швабру и тоже кинулась в атаку. Вместе они одолели озверевший шиповник и бросились к окну, готовые продолжать сражение. Но из окна больше не было видно ни участка, ни ведьмы Зинки. За ним вздыбились стеной настоящие джунгли: тут были и белена, и дурман, и крапива, и болиголов, и главный бич дачников — неистребимый борщевик. Костлявая кошка-трехцветка, самая смелая и глупая, прыгнула на подоконник, и ядовитые стебли качнулись навстречу.

— Кис-кис! — панически позвала Тамара Яковлевна.

Мысль, что животное отравится и погибнет в муках, была невыносима. Кошка не оборачивалась и шипела. Тамара Яковлевна аккуратно спихнула ее шваброй на пол, и зеленая стена за окном тут же перестала волноваться.

Тамара Яковлевна заткнула дыру в окне подушкой и отступила вглубь комнаты. Вокруг ее ног вились взъерошенные кошки. Она решительно скрестила на груди руки, покрытые набухающими кровью царапинами.

— Вот ты как, — прошептала она, и кошки ответили возбужденным воем. — Ну, смотри…

Вскоре во Вьюрках опять стали происходить нехорошие изменения. Были они поначалу мелкими, и даже самые чуткие не насторожились. Разве можно было заподозрить неладное из-за того, что болиголов на пустырях как будто стал гуще, а вдоль дорог начали расти крохотные, совсем, видно, одичавшие помидоры? Или из-за того, что вдруг активизировались кошки, — дачники и не знали, что бесшумные кругломордые зверьки водятся здесь в таком количестве. Или потому, что зелень пошла в бурный рост, что легко объяснялось теплом и регулярными дождями? Наоборот, дачники обрадовались, надеясь на небывалый урожай, загремели банками. Электричество пока подавалось бесперебойно, но ведь неизвестно, откуда оно идет и сколько это продлится, а закрутки в подвале долго простоят.

Потом Леша Усов из шестой дачи, которого все знали как «Лешу-нельзя», поскольку иначе мать его не называла, наелся мелких помидорок до сизой пены на губах. Лешу откачали, к помидоркам пригляделись и установили, что это ядовитый паслен.

Катя проснулась на рассвете, вскинув голову с влажной, жаркой подушки с криком: «Поле горит!» — и увидела в окне пустельгу, зависшую над соседним участком. Она быстро била крыльями, оставаясь на месте, точно приколотая. Катя засмотрелась, и тут произошло неожиданное. Качнулась ветка калины, и с нее вверх метнулась кошка. Взлетев на необыкновенную высоту, она закогтила пустельгу и вместе с добычей упала вниз. Все случилось очень быстро, только перышки танцевали в воздухе. Но Катя сразу решила, что сегодня никуда не пойдет. Она уже научилась чуять странности по малейшему сдвигу в привычном ходе вещей.

Отправившись вечером в душ, Ленка Степанова с Вишневой улицы с головы до ног обожглась крапивой, кожа превратилась в горячий красный отек. Пока родители поливали ее из шланга, Ленка плакала и уверяла, что крапива сама собой выросла вокруг нее в деревянной душевой будке. Степанов-старший пошел проверить и убедился, что крапива действительно растет сквозь щели в полу так густо, что в будку невозможно войти. На шестилетнюю Анюту напали кисы. Анюта прилетела домой зареванная и исполосованная, а кисы молчаливой стаей неслись следом и потом бились в дверь и окна. Раздолбаю Пашке куст боярышника сделал внеплановый пирсинг. Ветки вдруг потянулись к нему сами, а боярышниковые иглы впились в лицо, прокололи насквозь щеку, зацепили ухо и только чудом не проткнули глаз. У Наймы Хасановны задрали козленка. Хорошо хоть, мясо не пропало — неустановленные звери освежевали козленка заживо, раскидав клочки шкуры по двору, словно играли, а тушку только пожевали в нескольких местах.

На следующую ночь председательша проснулась от треска и густого травяного запаха, точнее, дымки из мельчайших капелек растительного сока, повисшей в воздухе. Клавдия Ильинична ушла спать во флигель от оглушительного храпа супруга, перестаравшегося с дегустацией яблочной бражки. Теперь стены флигеля ходили ходуном, ел глаза одуряющий запах и откуда-то доносился утробный вой. Председательша пощелкала выключателем — света не было. Где-то в прихожей висел фонарик, предназначенный для ночных походов по участку… Клавдия Ильинична спустила ноги с кровати и вскрикнула. Глаза уже привыкли к темноте, и она увидела на полу шевелящийся ковер из крапивы.

Звякнув, вылетело стекло. Стены трещали уже по-серьезному, как арбуз под пальцами знатока. Тугой шерстяной ком с воплем заметался по комнатке, сорвал штору, мягко упавшую на Клавдию Ильиничну. Темнота за окном была гуще, чем внутри, и она как будто давила на стекло — с ледяным хрупаньем по нему бежали трещины… Клавдия Ильинична поступила так, как поступают маленькие дети при пожаре, наводнении или другом взрослом ужасе. Она с головой завернулась в одеяло и принялась кричать.

С помощью сбежавшихся соседей супруг Петухов спас Клавдию Ильиничну, а вот флигель отстоять не удалось. На глазах изумленных дачников он был сплющен движущейся растительной массой, и во все стороны брызнули кошки, как семена из бешеного огурца.

Клавдия Ильинична быстро пришла в себя и вспомнила, что она — ответственное лицо.

— Это что же творится, а? — особым председательским тоном спросила она у сонных, растерянных дачников, и вьюрковцы огляделись, водя по сторонам фонариками.

Вокруг высились жгучие и колючие заросли, над которыми раскинулись гигантские соцветия борщевика. В зарослях мелькали быстрые звериные тени, сверкали круглые глаза, слышались вой и шипение. Непонятно, как и когда, но Вьюрки превратились в джунгли.

— Надо что-то делать, товарищи! — возвысила голос Клавдия Ильинична.

Дачники неуверенно загудели.

— Искать надо, — сказал Валерыч. — Где гуще всего, оттуда и идет. Там и решать. — Слово «решать» он произнес так безапелляционно, будто сразу приговорил загадочную напасть к высшей мере.

— Идем, — коротко бросил Петухов, в котором еще бродила отвага от выпитого накануне. — Только возьмите чем отбиваться. Кошки совсем очумели.

И вьюрковцы, вооруженные дачным инвентарем, отправились в путь, прорубаясь сквозь белену и крапиву с мрачным упорством конкистадоров.

Джунгли волновались, лезли в лицо и брызгали жгучим соком. На свет фонариков кидались кошки. Влажная растительная чаща постепенно сгущалась вокруг утомленных дачников и в конце концов стала непролазной. Озираясь, Петухов заметил вверху смутное, еле различимое пятно света и понял, что это фонарь. Бледное пятно показалось Петухову далеким, как другая планета.

— Свет нужен! — крикнул он истончившимся вдруг голосом. — Не видать ничего! Огня бы, а?

Из джунглей молча прилетела и впилась ему в живот кошка. Клавдия Ильинична отбросила ее черенком граблей.

— Я сейчас! — объявил раздолбай Пашка и начал прорубаться куда-то в сторону.

Дачники тревожно заголосили. Часть молодежи молча полезла следом.

— Мы к выезду вышли! — выкрикивал стремительно удаляющийся Пашкин голос. — Я знаю, я тут живу! Я сейчас!

Слабые лучи фонариков тонули во тьме, пятно света вверху исчезло. Вьюрковцы жались друг к другу. Они начали понимать, что цель похода была обозначена несколько расплывчато и что дальше делать — непонятно. Все вокруг шуршало, тянулось к ним, чтобы обжечь или уколоть. Истошно выли невидимые кошки, то и дело из джунглей вылетал шипящий клубок, чтобы торопливо впиться в человечью плоть и исчезнуть. Исполосованы и искусаны были уже все.

— Фонари погасите, — посоветовал Валерыч. — На свет летят.

— А без света как?

— А если этот дуролом не вернется?

— Да если и вернется — толку от него…

Но кошки всё наступали, мерцая злыми инопланетными глазами, и фонарики стали гаснуть. Петухов выключил свой последним.

— И чего поперлись… — после долгого молчания вздохнул кто-то.

— Ну найдем, откуда идет, а дальше?

— Могли бы до утра подождать.

— Очень удобно выражать мнения, когда ничего не видно, — громко заметила Клавдия Ильинична.

— Ого-онь! — заорали сбоку.

Булькнуло, щелкнуло, и по кусту борщевика, внезапно выступившему из темноты, забегали прозрачные синие огоньки, а потом он, сухой и полый, вспыхнул и стал похож на горящего гуманоида: зонт — голова, стебли — руки. Это Пашка, любитель шашлыков, приволок все свои запасы жидкости для розжига, полный рюкзак, и теперь остервенело поливал ею зеленые стены вокруг. Дачники начали щелкать зажигалками, кто-то обжегся и вскрикнул.

Ядовитые джунгли заполыхали сразу в нескольких местах. Они корчились, роняя тлеющие струпья листьев. Почуяв опасность, по зарослям с визгом заметались тучи кошек. Дачники отбивались чем придется. Валерыч стащил рубашку, полил на нее из пластиковой бутыли, поджег и стал вслепую бить направо и налево, помогая себе топором.

— Сго-рим к хре-нам, — отрешенно повторял он, медленно продвигаясь вперед.

Первой заметила зарево Тамара Яковлевна. Она приподнялась на кровати, зашевелилось одеяло, покрытое теплыми котами. Осторожно, чтобы ненароком не наступить на питомцев, которым она уже потеряла счет, Тамара Яковлевна подошла к окну и увидела столб огня у самого забора. Охнула — пожар! Мало ей Зинкиных козней, теперь еще и это. За помощью надо бежать, а как побежишь, если все Зинкиной крапивой и дурманом заросло. Спасу не было от этой зеленой дряни, хорошо хоть, кошки ей помочь пытались. Грызли, выкапывали — и не травились, знают животные, что есть можно, а что нет.

Тамара Яковлевна толкнула дверь — ну точно, не открывается, опять бешеным огурцом затянуло. Зинка ее постоянно так замуровывала в даче, и окон целых не осталось, еле успевала дыры затыкать тряпками. Зарево разгоралось все ярче, и Тамара Яковлевна испугалась — так и сгореть можно. Пожар тоже Зинка небось устроила, ведьма.

И тут забор затрещал, но не от огня, его определенно кто-то рубил. Ошарашенная, она молча наблюдала, как ломают ее ограду — теперь на фоне зарева были различимы силуэты людей. Тех самых, к которым она собиралась бежать за помощью. Размахивая топорами, вилами, какими-то палками, они продвигались к дому Тамары Яковлевны. И к дому ее соседки тоже, толпа не замечала линию воображаемого забора. Пинали кошек, рубили отяжелевшие от плодов растительные плети. Сквозь треск слышались злые и деловитые выкрики. Факелы и топоры, думала в ужасе Тамара Яковлевна, совсем как в Средневековье.

Из памяти вдруг вынырнуло страдающее лицо всеми старательно забытого Кожебаткина. А ведь тогда так же было — вломились ночью, толпой… А Зинка-то спит небось и ничего не знает, заволновалась Тамара Яковлевна. Она же там одна совсем. Обе они были всегда совсем одни, одни друг у дружки — детей не дождешься, у внуков не допросишься, а соседям — какое дело? Тюкнут тяпкой, и всё. А когда у нее тяпка сломалась, Зинаида Ивановна ей свою отдала, без возврата. И вареньем из ревеня угощала, и баранками, и так хорошо они пили чай перед телевизором в прежние времена. Всякое они, конечно, наговорили друг другу и наделали тоже всякого, но Зинаида Ивановна уж точно не пришла бы к ней ночью, разломав забор, с огнем и топором…

И был-то на всем свете один проверенный, порядочный человек — Зинаида Ивановна, всегда ведь думалось — как с соседкой повезло. Тамара Яковлевна опустилась на кровать, прижала к груди глупую кошку-трехцветку и заплакала.

Зинаида Ивановна тоже сидела у окна, смотрела на приближающуюся толпу, которая топтала беззащитные лилии и нежные сахарные арбузики, и тоже плакала. И думала, что это бес ее попутал, рассказывали же по телевизору, как путают бесы хороших людей, заставляют творить невесть что, а она ведь хорошая, она никому зла не желала, и Тамара Яковлевна хорошая, что же они наделали…

Ветки, с шумом колыхнувшись напоследок, замерли, как и полагается в безветренную ночь. Умолкли и растворились в темноте кошки. Взбудораженные дачники еще пару минут сражались по инерции, пока не заметили полное отсутствие сопротивления. Только огонь потрескивал.

Перемазанный сажей Валерыч включил фонарик и поводил им по сторонам. Зверей нигде видно не было. Заросли пожухли и как-то поскучнели, за одно неуловимое мгновение превратившись из растительных монстров в обыкновенные сорняки. Это ж сколько полоть теперь придется, по-хозяйски подумал Валерыч.

— Затаптываем огонь, затаптываем! — спохватившись, принялась командовать председательша.

Тамара Яковлевна испуганно подпрыгнула, услышав стук в дверь. Зарево погасло, но на участке еще слышались шум и голоса. Решив, что разъяренная толпа стучаться все-таки не станет, Тамара Яковлевна осторожно отодвинула щеколду, но цепочку оставила. На пороге стояла взволнованная Зинаида Ивановна в ночной сорочке и с фонариком.

— Вы уж извините, если что не так… — всхлипнула она. — Если вдруг там что, простите, бес попутал…

— Нет, нет, это вы меня простите. Если вдруг чем обидела…

Тамара Яковлевна просунула в щель под цепочкой дрожащую руку, Зинаида Ивановна порывисто ее пожала. И соседки с облегчением друг другу улыбнулись.

Дачные джунгли засохли в несколько дней. Кошек у Тамары Яковлевны прибавилось — теперь в даче и около паслось штук десять, все мирные и ленивые. А остальная стая как-то сама собой рассосалась.

На память

Юлька впервые приехала на дачу уже взрослой, четырнадцатилетней. Дачное детство с круглосуточным катанием на велосипедах, заклятыми подружками и секретными лесными шалашами просвистело мимо. Летом Юлька изредка ездила с родителями на море, а в основном сидела в городе, точнее в интернете, где и обзавелась ником Юки, который старалась перетащить в реальную жизнь. Юки была «вся такая сама по себе», свободное время просиживала, уткнувшись то в ноутбук, то в книжку. Больше всего на свете она любила грызть что-нибудь и ужасаться, желательно — одновременно. Вот и увлеклась всякой эзотерикой, а в тринадцать лет, окончательно убедившись в наличии у себя ведьмовского дара, покрасилась в радикальный черный.

Прежде дачей владела Юлькина бабушка, имевшая среди родни репутацию не то чтобы Бабы-яги, но Снежной королевы точно: живет где-то далеко, плетет, по слухам, козни и интриги, и лучше к ней не соваться. Тем более что она никого близко и не подпускает — бабушка тоже была «вся такая сама по себе».

Потом случилась обычная история — бабушка постарела, сдала позиции, потеряла ледяную твердость и завещала дачу сыну-недотепе и его стерве, Юкиным папе с мамой. Завещала — и через пару месяцев умерла. Так что впервые Юки увидела легендарную дачу в поселке Вьюрки только после бабушкиной смерти. И обнаружила, что ничего тут особенного нет. Заросший участок, ветхий дом, деловито катающиеся по полу мыши, какие-то кастрюльки, баночки, заскорузлые тряпочки — всё для старческого дачного удобства. И буйный плющ, затянувший всё неприглядное. Плющ Юки понравился: он густо оплетал потемневшие стены и забор и можно было представить, будто перед тобой старинное поместье, населенное сотканными из холодного тумана призраками.

Первое лето бывали наездами, расчищали, выкидывали хлам, обустроили для жилья самую крепкую из пристроек. Большой дом для жизни был пока непригоден. Юки несколько раз ходила тайком в эту развалину ночью, со свечой — лучше любого ужастика. Дом наполнялся скачущими тенями, шуршал, скрипел, а в ветреную погоду постанывал, точно больной великан. Но призрак бабушки вызвать так и не удалось, хотя Юки старалась изо всех сил.

Юки была завсегдатаем эзотерических форумов, совершала вычитанные там обряды и выдумывала свои, более действенные, переписывала в блокнотик заклинания, хранила в особой шкатулке магические амулеты и камни. Она рассказывала немногочисленным дачным подросткам о своем мощном биополе и необыкновенной ауре, объявила покойную бабушку сильнейшей колдуньей. Юки надеялась, что они восхитятся ее потомственной экстраординарностью и побыстрее примут в компанию. Но они и так приняли, а Юки быстро разочаровалась — вьюрковский молодняк показался ей скучным и гоповатым.

На следующее лето родители продолжили неторопливое благоустройство дома — фактически его отстраивали заново, меняли перекрытия и полы, укрепляли стены. Знакомые предложили купить доски в три раза дешевле, но забрать их со склада надо было немедленно. Папа с мамой поехали в город, оставив Юки «на хозяйстве», обещали вернуться через день. Мама оставила в холодильнике суп с затянувшейся белым жирком курицей и фаршированные перцы. Вьюрки захлопнулись сами в себе в первую же ночь после отъезда родителей.

В отличие от большинства взрослых, Юки сразу приняла тот факт, что из поселка больше нельзя уйти. Нельзя — значит нельзя. И виновато в этом какое-то колдовство. Обыкновенная мистика, как в любимых книгах и фильмах, только там она иностранная, глянцевая, а во Вьюрках — отечественная, потому немного диковатая. Кто знает, думала Юки, пересматривая свою киноколлекцию, может, именно ей, потомственной ведьме, суждено разгадать тайну исчезновения выездной дороги и спасти Вьюрки. А может, из-за нее все и случилось, она запустила своим мощным, но дремлющим даром магический механизм, или темные силы на нее ополчились. И скоро ее таланты, до сих пор, если начистоту, выражавшиеся в вещих снах про контрольные, наконец пробудятся.

А пока надо было как-то жить. Помаявшись немного в одиночестве и научившись самостоятельно варить гречневую кашу, Юки прибилась к компании постарше. Компания состояла из соседки Кати, мрачноватого типа Никиты Павлова и его приятелей — Пашки и Андрея. Шефство над Юки взяла молчаливая Катя, которая не боялась червяков и ходить на реку, то есть вела себя героически. Только вот улыбка у нее была какая-то кривая, неприятная. Юки ее искренне уважала, но подружилась больше всего с раздолбаем Пашкой, самым младшим и веселым.

С огородом Юки тоже научилась справляться, ей нравилось играть в матерую дачницу, повелительницу свеклы и кабачков, которая в совершенстве владеет тяпкой. В общем, жизнь шла, несмотря на четвертый месяц безвыходного лета. Погодным аномалиям Юки была даже рада, ведь нет на свете ничего унылее мокрого школьного сентября.

И вот однажды Юки решила расширить огород за счет владений покойного Кожебаткина. В конце концов, при жизни Кожебаткин сделал то же самое — оттяпал у бабушки кусок земли, да еще и засадил шиповником. Потому и достался родителям самый маленький в поселке участок, каждый сантиметр которого был подо что-нибудь отведен. А дачники говорили, что съестные припасы рано или поздно закончатся, и вот тогда… И Пашка как раз принес десяток мелких проросших картофелин, а сажать было некуда.

Выворачивая очередной плотный куб земли, лопата обо что-то лязгнула. На траву выпал небольшой предмет, заманчиво блеснувший переливчато-красным. Это оказалась обросшая бурой земляной коростой сережка. Юки и раньше находила всякое, копаясь в огороде, но чтобы настоящая древняя драгоценность! Юки старательно вскопала и разрыхлила все вокруг того места, где лежала сережка, но клада не обнаружилось, только пара пивных крышечек и подземный муравейник.

Сережку Юки отмыла, почистила, окунув старую зубную щетку в золу. И ничейная побрякушка расцвела — оказалось, она очень красивая, серебряная, с тончайшим орнаментом и прозрачным красным камешком.

Забыв про картофельную грядку, Юки увлеченно возилась с сокровищем. Загнула застежку плоскогубцами, превратив серьгу в кулон, надела, накрасилась, вытащила из шкафа любимый льняной сарафан и долго вертелась перед зеркалом. Одно только огорчало — зеркало во флигеле было маленькое и любоваться собой приходилось по частям.

А глубокой ночью, когда Вьюрки крепко спали, Юки вдруг так и подбросило в постели от странного, но многим знакомого ощущения. Будто кто-то резко, пронзительно вскрикнул прямо над головой. Юки навострила уши, в которых еще звенели отголоски этого крика, уставилась в темноту. И с облегчением поняла, что вокруг стоит бархатная тишина и никто не кричал, просто почудилось. Она взбила подушку, свернулась под одеялом тугим калачиком, но секунду спустя действительно различила в тишине какие-то звуки. Они доносились из предбанника — так мама с папой называли крохотное помещение между наружной и внутренней дверями флигеля. Что-то слабо, но отчетливо шлепало там по дощатому полу.

Лягушка, подумала Юки, просто лягушка в гости пришла и не знает, как выбраться. Она регулярно находила их, надутых и важных, в предбаннике. Надо было, конечно, встать и выпустить лягушку на волю, но глаза слипались, дрема накатывала теплыми волнами. Ничего, сама выберется, подумала Юки и провалилась обратно в сон.

И действительно, наутро лягушка благополучно покинула предбанник. Юки осмотрела все углы и никого не нашла.

Всю первую половину дня она возилась в огороде. Потом оказалось, что сегодня во Вьюрках еженедельное собрание, посещение которого стало обязательным. Юки постояла с краю, послушала — всё как обычно. Без паники, нужно сохранять бдительность и держаться друг друга, помощь наверняка уже близко, на реку и в лес не ходите, запирайте калитки. И поглядывайте, что происходит на соседнем участке: люди продолжают пропадать. За эту неделю исчезли неведомо куда Грибов с Цветочной улицы… и что тут смешного, вам смешно, что люди пропадают? Молодежь сконфуженно утихла, и председательша с напором продолжила: да, исчезли Грибов и Татьяна, которая все рвалась в город за лекарствами для умственно отсталого сына Ромочки. Ушла в лес и уже сколько дней ни слуху ни духу. Юки вспомнила Ромочку, здоровенного парня с безоблачным лицом. Она всегда его побаивалась, но сейчас пожалела до слез, представив, что он совсем один.

Потом она подмела во флигеле и вымыла посуду, потом они с Пашкой сходили на опустевший участок Грибова и не нашли там ничего особенного. Юки хотела предложить Пашке устроить спиритический сеанс и расспросить о пропаже Грибова духов места, но вовремя вспомнила, что, во-первых, Пашка безнадежный скептик, а во-вторых, пора поливать огород.

В постель Юки забралась с ноутбуком и наушниками, чтобы посмотреть перед сном фильм ужасов. Она специально накачала их себе на лето, и это оказалось кстати. Из приятных страшилок эти фильмы превратились в окошко, через которое она с ностальгией глазела на привычный мир. Люди там спокойно перемещались из одного населенного пункта в другой, пользовались интернетом и мобильниками, и все у них было так привычно, удобно, правильно, что Юки даже сердилась на паникующих героев. Нашли из-за чего визг поднимать — да вы просто во Вьюрках не были…

Наконец Юки отложила ноутбук и уютно завернулась в одеяло, выставив наружу для баланса температур левую пятку. Она уже задремывала, когда из предбанника донеслись те самые звуки: шлеп-шлеп-шлеп. Все-таки слишком частыми и звонкими они были для лягушки. На кошку или ежа тем более не было похоже. Юки прислушалась. Незримый гость прошлепал сначала в один угол, потом в другой, потом остановился, притих. От жилого помещения предбанник отделяли тонкая деревянная стенка и дверь, которая закрывалась на крючок. И прямо за этой дверью сейчас, судя по всему, кто-то был.

Тишина затянулась. Юки даже чуточку расстроилась, решив, что больше ничего не услышит. Но тут послышался новый звук: как будто кто-то осторожно царапал дверь с той стороны. Сгорая от любопытства, Юки подкралась на цыпочках к двери, откинула крючок и резко ее распахнула. В предбаннике стояла густая неподвижная тьма — занавеска на единственном маленьком окошке была плотно задернута. Юки шагнула к окошку, чтобы ее отодвинуть, и наткнулась на что-то в потемках, на какое-то новое препятствие, непохожее ни на банку, ни на мамины резиновые боты. Оно коснулось ее правой ноги — плотное, прохладное, высотой где-то по колено. И оно явственно шевелилось… Снова послышалось торопливое шлепанье, и Юки, пошарив рукой в том месте, где только что было непонятное препятствие, ничего не обнаружила.

Она вбежала обратно в комнату, ударила ладонью по выключателю, схватила со стола фонарик и тщательно просветила все углы в предбаннике. Никого. Хлама в предбаннике хранилось много, но вряд ли существу ростом ей по колено удалось бы в нем так мастерски спрятаться. А дверь на улицу была заперта на ключ.

Юки пришла в необыкновенное волнение, но не потому, что испугалась. Всем своим затрепетавшим от азарта нутром она почуяла близость сверхъестественного. До того как во Вьюрках начали твориться всевозможные странности, мир был несправедлив к Юки. Ей, так искренне верящей во все подряд, от астральных проекций до ангелов с инопланетянами, еще ни разу не встретилось и намека на настоящее чудо. Жизнь Юки была не мистическим триллером, а сериалом для домохозяек. И даже вьюрковские аномалии, казавшиеся такими многообещающими, ее как будто игнорировали. Взрослые, унылые и серьезные дачники прятались от них за семью засовами, а Юки, можно сказать, стояла с фонарем у широко распахнутой двери, ждала и надеялась — и ничего не случалось. Нельзя же, в самом деле, считать сверхъестественным явлением голого Кожебаткина в огороде.

Юки решила во что бы то ни стало выследить ночного посетителя. Она достала тяжелую шкатулку-сундучок, выпрошенную когда-то у мамы под бусики-заколки, а на самом деле — под амулеты и прочие магические предметы. Их у Юки было много, от подвески «инь-ян» до настоящей птичьей лапки, а еще в шкатулке хранились камни, на которые она долго копила карманные деньги: агат от злых духов, усиливающая скрытые экстрасенсорные способности яшма и винно-красный гранат, ее талисман по зодиаку. Засушенные четырехлистный клевер, пятилепестковый цветок сирени и прочищающий ауру каштан тоже лежали где-то там.

Все свое магическое богатство Юки разложила на столике у двери, в центре поставила свечу из настоящего пчелиного воска, насыпала у порога соли, чтобы существо не смогло войти в комнату без позволения. Еще она решила нарисовать на двери специальную руну для вызова духов, но уголь крошился, и на потемневшем дереве его почти не было видно, поэтому в ход пошел мелок от тараканов.

Закончив приготовления, Юки опустила в кружку с водой серебряную ложку, умылась этой водой трижды и стала с нетерпением ждать вечера. Даже не поехала кататься на велосипеде — вместо этого вытащила на солнечный пятачок у крыльца раскладушку и улеглась загорать. Надо было держаться поближе к дому.

Она пригрелась, задремала, а когда проснулась, солнца уже не было, только верхушки елей горели оранжевым. Юки зевнула, потянулась, и по телу ее прокатилась целая гамма болезненных ощущений: мало того что она обгорела, так еще и отлежала ногу. И вообще странно это было, она обычно спала мало и уж точно не отключалась вот так на целый день, ни с того ни с сего.

Тут Юки вспомнила про запланированную встречу с неведомым и заволновалась — еще не хватало проспать все самое интересное. Она торопливо сложила раскладушку, прислонила к стене возле крыльца и открыла дверь. И в хорошем еще вечернем освещении, безо всякой мистической расплывчатости и игры теней увидела то, что резво шлепало по полу ей навстречу.

Это был ребенок — судя по грязно-белому платьицу с кружевами, девочка. Русые волосы сосульками свисали на лоб, закрывая глаза. Девочка была совсем маленькая, и это касалось не только возраста, но и роста. Точнее, роста в ней было значительно меньше, чем задумывалось природой. Потому что у девочки не было ног. Тело заканчивалось вместе с довольно коротким платьем, кружевной подол которого волочился по полу. А передвигалось это усеченное существо при помощи рук, ловко шлепая по доскам маленькими ладошками.

Все это Юки успела рассмотреть за одну бесконечную секунду, пока они обе изучали друг друга. Юки чувствовала, как пристальный и цепкий взгляд ощупывает ее из-под свисающей челки, и готова была поклясться, что в этом взгляде тоже присутствует жадное любопытство. А потом девочка открыла неожиданно огромный рот и пронзительно закричала. Задребезжало оконное стекло, звенящей дрожью отозвались в углу банки. А девочка ринулась прямо на Юки, быстро шлепая ладошками по полу.

Хоть Юки и была уверена, что при встрече с необъяснимым покажет себя не визжащим от ужаса обывателем, а храбрым исследователем, она с воплем захлопнула дверь перед носом кошмарного существа и судорожно повернула торчавший из скважины ключ. С той стороны раздался стук и грохот, а потом по дереву отчетливо заскребли когти, точнее ногти, непомерно отросшие и пожелтевшие детские ноготки, которые Юки тоже успела заметить… Спотыкаясь и не разбирая дороги, она ударилась в бегство, как самый настоящий трусливый обыватель.

Остановившись, чтобы отдышаться, Юки обнаружила, что ноги сами принесли ее к даче раздолбая Пашки. Через сетчатый забор было видно, как Пашка колет дрова. Юки принялась сипло и отчаянно звать его, но он не откликался. У Юки сердце ушло в пятки: она решила, что это часть наваждения и теперь люди ее не слышат, а может, и не видят, а может, жуткая безногая девочка уже убила ее и теперь она сама призрак… Наконец Пашка краем глаза заметил, как кто-то мельтешит у забора, поднял голову и снял громыхающие наушники.

Из долгих и сбивчивых объяснений Пашка с большим трудом понял, что в дом к ней проник чужой ребенок, неизвестно откуда взявшийся и очень, очень страшный. Пашка не был большим поклонником детей, но не понимал, что в них может быть такого страшного, если они не от тебя. Юки взахлеб излагала какие-то фантастические подробности про отсутствие ножек, про жуткий огромный рот, про соль у порога, про камни и обереги, которые должны были защитить ее от малолетнего чудища, но она оказалась по другую сторону двери, и это точно не случайность, ведь она никогда не спит днем, даже в детстве не любила…

Пашка набросил на нее куртку, чтобы не мерзла в своих коротеньких шортах и верхе от купальника, взял фонарик и отправился смотреть, кто к ней вломился. К флигелю он подошел осторожно, медленно повернул ключ и распахнул дверь. Предбанник был пуст. На полу валялись всякие хозяйственные мелочи — моток веревки, изолента, рассыпавшиеся гвозди. Под ногой хрустнуло стекло от разбитой банки. Никого здесь не было, только одинокий серебристый мотылек шелестел под потолком, стукаясь о доски.

— Была она тут, вон, разгромила все! — упрямо зашипела Юки. — Я на два оборота заперла, не могла она выбраться!

— Может, в комнату переползла? — пожал плечами Пашка, и Юки вздрогнула, представив, как девочка ползает в темноте у нее под кроватью.

В жилой комнате они тоже никого не нашли, хоть и обшарили все углы, перепачкавшись в пыли и паутине. Пашка скептически покосился на разложенные у двери магические предметы, и Юки торопливо принялась укладывать обратно в шкатулку яшму, свечу из пчелиного воска, птичью лапку… Когда она стирала с двери руну, нарисованную мелком от тараканов, Пашка предложил на всякий случай переночевать у него, раз она так боится.

— Ты чего? — вытаращила глаза Юки.

— Да нет, там два дивана, и вообще я на веранде могу… — смутился Пашка. — Или у Катьки переночуй, пошли к Катьке, а?

Юки представила, как неудобно ей будет в чужом доме — спать вполглаза, чтобы не скинуть одеяло и не оголиться. И все время посматривать, не идет ли кто, когда она в ночнушке будет выскальзывать ночью в туалет, а она будет (мама даже отправила ее однажды к врачу по этому поводу, мол, бегает и бегает, может, застудилась, но врач постановил, что все в порядке, просто вот такая стыдная особенность). Не попросишь же у Кати поставить ей ведро, как она сама обычно в своем флигеле и делала, и уж тем более не объяснишь все эти тонкости Пашке. Таинственная юная дева, потомственная ведьма — и ведро…

— Не пойду я никуда, — буркнула Юки. — Сам говоришь, что показалось. Я лучше тут. И дверь запру.

— А вдруг… — неопределенно забеспокоился Пашка. — Люди пропадают… Мало ли.

У Юки сердце задрожало от восторга: волнуется Пашка за нее!

— А ты оставайся, будешь меня охранять. Я тебе в предбаннике раскладушку поставлю. Заодно узнаем, чудится мне или нет.

Юки хихикала, но в ее заполошном кокетстве сквозила искренняя надежда.

— Я тебе бобик, что ли, в предбаннике спать? — обиженно сказал Пашка. — Ладно, ночуй где нравится. Но если чего — сразу ори.

— Буду. — Юки тоже немного обиделась. — Еще как буду.

Пашка допоздна просидел в гостях, веселил Юки байками и анекдотами. А потом все-таки ушел, погрохотав предварительно во всех углах шваброй. Дверь из комнаты в предбанник он оставил открытой настежь.

Юки смотрела-смотрела на этот крохотный безобидный закуток и в конце концов решила, что ночевать тут не будет. Ведь есть еще большой дом, уже полы перестелили, так что раскладушку можно ставить спокойно.

И Юки принялась перетаскивать спальные принадлежности в одну из комнат бабушкиного дома, почти полностью отремонтированную. Решение ее кому угодно показалось бы сомнительным: пустой старый дом вряд ли был безопасным местом для ночевки. Но, во-первых, советчиков поблизости не наблюдалось, во-вторых, Юки было пятнадцать, а в-третьих, ей все-таки мешала мыслить здраво легкая, приправленная страхом эйфория, ведь именно ею, лично ею заинтересовалось сверхъестественное существо. И теперь нужно выяснить, кто оно и что ему нужно, главное — не впадать в панику. Или впадать, но не сразу.

Вокруг раскладушки Юки разложила осмеянные Пашкой амулеты, насыпала круг из соли — очень экономный, ведь так и всю пачку можно израсходовать — и легла спать. Под подушку она спрятала фонарик и складной нож.

В бабушкином доме не было и намека на безмятежную ватную тишину, которую так ценят любители дачного отдыха. Все время что-то потрескивало, поскрипывало, щелкало, возились под полом мыши. Пахло свежим деревом и строительными пропитками. Юки вслушивалась, всматривалась, вертелась, сбивая простыню в комок, и думала, что ни за что не заснет. Сердце билось так сильно, что грудь вздрагивала под одеялом, в голове было тревожно и ясно…

А потом очертания голого скелета комнаты, хорошо различимые в сумерках, дрогнули, затуманились и стали обрастать жилой плотью. Зазмеился по стенам растительный орнамент, укрепился, расцвел и превратился в цветочные обои. Что-то вспучило их изнутри, и под обоями налились уродливые узлы. Эти новообразования постепенно увеличивались, темнели, выламывались из стен и становились шкафами, стульями, зеркалами. Окно подернулось занавеской, запахло чужим старым жильем… И в комнату бесшумно вошла бабушка — высокая, прямая, иссушенная. Снежная королева, превращенная старостью в Бабу-ягу. Ее лицо, которого Юки не помнила, было мягко затушевано темнотой. Бабушка держала в руках блюдо, прикрытое полотенцем.

— Вот, с вареньем тебе испекла, — сказала она. — Чтобы жить сладко было.

— Спасибо, — хотела ответить Юки, но голоса почему-то не было.

— Надо, чтобы жили тут. Чтобы приглядывали. За ребеночком всегда пригляд нужен.

Бабушка сдернула полотенце, но вместо обещанного пирога под ним был перевязанный лентой продолговатый кружевной сверток. Бабушка вскрикнула и уронила блюдо, а упавший сверток быстрой гусеницей пополз прямо к раскладушке…

Юки заметалась, пытаясь подняться, и проснулась. В ушах отдавался эхом пронзительный бабушкин крик — прямо как в ту ночь, когда она впервые услышала странные звуки в предбаннике. Трясущейся рукой она выдернула из-под подушки фонарик. Полоска света пробежала по голым новеньким доскам, нашла дверной проем, скользнула по потолку, опустилась. Не заметив ничего подозрительного, Юки выдохнула и перехватила фонарик поудобнее. Дрогнул призрачный световой кружок на полу, и противоестественно укороченная белая фигурка прыгнула невесть откуда прямо в него. В распахнутом жабьем рте Юки отчетливо увидела гнилые, стершиеся почти под корень молочные зубки.

Она сама не поняла, как оказалась в другой комнате. Только одно помнила до дрожи отчетливо: как кружевное существо с легкостью запрыгнуло к ней на раскладушку, доказав полную бесполезность всех оберегов. Оно приземлилось Юки прямо на ноги, и через тонкое одеяло она почувствовала неоспоримо реальную, холодную тяжесть. Юки быстро обшарила комнату лучом фонарика, увидела темнеющий впереди дверной проем — новую дверь здесь еще не поставили — и бросилась туда. Но неожиданно и больно обо что-то споткнулась. Препятствие с гулким грохотом откатилось в одну сторону, Юки, обдирая коленки, — в другую. Оказывается, она налетела на неизвестно откуда взявшийся эмалированный таз.

Сзади послышалось торопливое шлеп-шлеп-шлеп. Юки выключила фонарик, надеясь проскочить в темноте незамеченной, кинулась к выходу из комнаты — и с размаху врезалась в дверь. В запертую дверь, которой здесь не было и быть не могло. Юки зашарила в отчаянии руками по рассохшемуся дереву, но так и не нашла ни щеколды, ни крючка, зато нащупала чуть правее стену с бумажными струпьями обоев — их до последней полоски содрали перед ремонтом. Судорожно выдохнув, Юки снова включила фонарик.

Комната стала другой. Со стенами в тот самый советский цветочек, с крашеным дощатым полом и самое главное — с мебелью. Стол, провисшая кровать, тумбочка, прикрытая вязаной салфеткой, и шкаф — монументальный, нелепый, с пустой глазницей зеркала, который они втроем еле-еле выволокли по частям, а потом папа порубил его на дрова. Рядом со шкафом Юки увидела другую дверь, узкую и заманчиво приоткрытую. Раздумывать было некогда, деловитое пошлепывание раздавалось совсем близко. Юки бросилась к этой двери, дернула за холодную металлическую ручку и юркнула внутрь.

В свете фонарика она разглядела ровные ряды полок с какими-то горшками, кастрюлями, коробками. Бледные соленья плавали в банках, как зародыши в формалине. Это была кладовка. Маленькая, глухая, безвыходная, которую родители сломали, чтобы присоединить к комнате…

Шлеп-шлеп-шлеп, — послышалось за дверью. Юки подперла ее тяжелой коробкой с каким-то хламом, а сама забилась в дальний угол, в труху и паутину. Дверь скрипнула, дрогнула, и Юки с ужасом вспомнила, что открывается она наружу и коробка никак этому не помешает.

Дверь снова скрипнула — существу, похоже, удалось добраться до ручки. Юки представила, как девочка висит там и раскачивается, пытаясь открыть. Дверь тяжелая, подумала Юки, у нее не получится… И тут же увидела в дрожащем пятне света детские пальцы, вползающие в щель. Юки подскочила к двери и дернула ручку на себя. Пальцы исчезли, с той стороны раздался визг, дверь снова закрылась наглухо.

— Уходи! — заревела Юки.

И в то же мгновение поняла, что это не ее руки изо всех сил тянут дверь на себя. Это были чужие, взрослые руки с потемневшими лопаточками ногтей, но она ощущала их как свои. Чувствовала прохладу дверной ручки и саднящую боль от воспаленного чужого заусенца на чужом указательном пальце. Юки бросила отчаянный взгляд вниз и увидела чужое тело — плотное, грудастое, в синем байковом халате, пропахшем луком.

— Уходи-и-и! — взвыла Юки надтреснутым бабьим голосом, и все закачалось, поплыло, затянулось зеленоватой, как ряска, пеленой…

Рано утром ее нашли Пашка и Катя. Юки сидела в углу пустой комнаты, обхватив руками колени. Как только скрипнула половица, она распахнула покрасневшие глаза и дико уставилась на вошедших.

— Ну? — Катя опустилась на корточки рядом с ней. — Кого видела?

Заикаясь и перескакивая, Юки рассказала о ночных событиях. Катя слушала так, будто все понимала, а потом еще и отругала Юки — за камни, за полынь, за круг из соли. Юки растерянно хлопала ресницами, ужас от пережитого сменялся недоумением и обидой, а Катя гнула свое: и так вокруг неизвестно что творится, нельзя в магию играть, будь она хоть десять раз выдуманная. Лучше подумала бы своей крашеной головой, не дразнит ли она тараканьими рунами кого не надо, не приманивает ли всяких…

Спорить Юки не стала: сейчас ей было не до защиты своих магических прав. Катя заставила ее собрать вещи и увела к себе. Там, напившись травяного чая и съев по Катиному требованию какую-то таблетку, Юки постепенно успокоилась. Тогда Катя велела рассказать все еще раз, по порядку. И слушала очень внимательно, даже делала пометки в блокноте, а Юки рассеянно удивлялась — что это она так интересуется? Неужели знает что-то или даже умеет? Живет одна, скрытно, с тварями водяными и земляными возится, волос темный и в рыжину отдает — чем Катя не ведьма?..

Ближе к концу повествования Юки со страшной силой потянуло в сон, и Катя отправила ее на второй этаж, где уже было постелено.

— А соль есть? — еле справившись с зевотой, спросила Юки.

— Я тебе дам соль! Спи давай, не доберется она до тебя, по такой-то лестнице.

Точно, успела подумать Юки, зарываясь головой в подушку, знает что-то…

Шел дождь, и дорожка превратилась в хлюпающее тесто. Разбухший от влаги сад казался неузнаваемым, и дело было не только в дожде. У калитки, где росли кусты крыжовника, теперь почему-то была старая яблоня, а там, где мама посадила лилии, вздрагивала картофельная ботва. Она обернулась и посмотрела на дом — добротный, темно-зеленый, с резными наличниками и тюлевой пеной на окнах. Вот, значит, каким он был раньше. А внутри, наверное, и обои в цветочек, и кладовка, и таз, об который все спотыкаются.

Но надо было идти дальше, к забору. Там самое лучшее место — лиловые ирисы, пестрые астры осенью, там никто не побеспокоит…

В руках был продолговатый кружевной сверток, а под мышкой — тяжелая, волочащаяся по грязи лопата. От одной только мысли, чтобы приподнять кружево, посмотреть, что под ним, становилось страшно и больно. Надо просто закопать поглубже, чтобы никто не добрался, не разбудил. Хорошо, что земля сейчас мягкая.

Копала она долго, с трудом выворачивая тяжелые комья. Стемнело, и лежащий в уютной постельке из лопуха сверток пронзительно белел в полумраке. Она взяла его и осторожно опустила в грязную жижу. И мозг пронзила чужая, лихорадочная мысль — не убивала, не убивала, нет-нет-нет, просто уснула слишком крепко… И мысль была чужая, и тело — то самое, знакомое уже тело незнакомой женщины в мокром насквозь халате.

Она стерла соленую воду с лица и случайно зацепила мизинцем сережку. И вспомнила сразу так ярко, что захотелось закрыть глаза и умереть на месте: как же маленькойэти сережки нравились, все тянула пальчики, хватала, игралась. Замок никак не поддавался, и она почти вырвала сережку из уха, кровь капнула на шею. Поцеловала и бросила на сверток: «Забирай игрушечку на память…»

— На память, — повторила, распахнув глаза, толком не проснувшаяся Юки.

Она кричала так громко, что на второй этаж тут же взлетела Катя. Юки, всхлипывая, протянула ей кулон, который сделала из найденной сережки. Ведь он все время, все это время висел у нее на шее. Висел вместе с любимыми бусами из кошачьего глаза и образком, который подарила мама. Украшения, которые ей особенно нравились, Юки носила не снимая, и этот шнурок даже не чувствовался. Катя молча разглядывала сережку, а Юки все причитала, какая же она дура, как же она не подумала, ведь столько ужастиков пересмотрела…

— Где нашла, помнишь? — спросила Катя.

Они копали до самого вечера. Юки боялась, что лопата наткнется на тонкие побуревшие косточки, и вздрагивала от каждого стука, но это оказывались то камни, то корни. Наконец, стерев ладони до пузырей, решили, что глубина подходящая. Катя взяла сережку, бросила на дно ямы и очень серьезно сказала:

— Забирай свою игрушку и память свою забирай.

Юки покосилась на нее с удивлением. А Катя вручила ей лопату и велела закапывать.

Утрамбовав землю и накидав сверху досок, Катя и Юки отправились к Тамаре Яковлевне. Предлог для визита был благовидный — не так давно Катя одалживала у Тамары Яковлевны стакан муки. А еще они прихватили с собой бутылку малиновой настойки, невыносимо сладкой, которая не первый год хранилась у Кати в погребе для особого случая.

Тамаре Яковлевне нездоровилось, она полулежала на диване вся в подушках и котах. Но малиновая настойка быстро ее взбодрила, она разрумянилась, подобрела. Поговорили о погоде, о высоком атмосферном давлении, о том, снимать уже помидоры или подождать. А потом Катя ненавязчиво перевела разговор на прежние времена, когда погода всегда была хорошая, лето длилось сколько полагается, Вьюрки можно было покинуть в любое время, а участки получали приличные, заслуженные люди. Вот, например, семья Юлиной бабушки — большая, наверное, была, работящая, дружная…

— Дружная, — закивала Тамара Яковлевна. — Дом вон какой отгрохали, сад — всё сами. А беседка какая! И яблони голландские. Лучшая дача в поселке была, и у генералов таких нет. — Тамара Яковлевна погрузилась в воспоминания, прижимая к груди толстого рыжего кота. — Гости у них бывали, молодежь, танцы, я сама ходила… И работали тоже, не белоручки — огурцов по десять кило снимали…

— И такую хорошую дачу забросили?

— Вот и я говорила — что ж бросать, столько вложено! Опостылело им. Это уж после того, как с Зоечкой несчастье случилось. Слышали, наверное? Ужас, такое несчастье…

— Вроде там мать младенца убила?

Тамара Яковлевна к неудовольствию кошек резко рубанула воздух рукой:

— Не убивала она, нечего сплетням верить! Не знают, а судят! Приспала Зоечка дочку, во сне случайно задавила. А после умом тронулась. Похоронила прямо на участке — и в милицию: я, мол, убила…

— А вы откуда знаете, что она случайно? — не выдержала Юки и получила от Кати локтем в бок.

Тамара Яковлевна прищурила мерцающие по-кошачьи глаза:

— Я, милая, все знаю… Признали Зоечку невменяемой, положили в лечебницу, да и с концами, царствие небесное. А вот девочку не нашли, милиция приезжала, весь участок изрыла, а трупика и нет. Только Нюра, бабушка твоя, мне рассказывала, что племянница к ней во сне ходит. Растет, говорила, потихонечку, совсем ведь кроха была…

— Ногами ходит?

Тамара Яковлевна удивленно приподняла брови, а Катя опять толкнула Юки в бок.

— Девочка эта… она ведь… она ведь инвалидом была, да?

— Кто тебе глупость такую сказал? Чудесная была девочка, совершенно здоровая.

Когда Катя провожала Юки до дома, было совсем поздно. Юки молчала, переваривая историю несчастной бабушкиной сестры, о которой она никогда не слышала. Катя толкнула калитку, Юки увидела свой участок и с необыкновенной отчетливостью вспомнила шлепающие по полу ладошки. Она вцепилась в Катину руку и запричитала: нельзя здесь ночевать, кто знает, угомонилась эта штука или нет, может, они не там закопали сережку…

— Утихни, — сказала Катя и потянула Юки во флигель.

Она поставила у двери раскладушку, спросила, найдется ли запасной комплект белья. Юки сразу почувствовала, что она — под защитой, «в домике».

— А если все-таки придет? — шепотом спросила она, когда погасили свет.

— Вот и проверим, — ответила с раскладушки Катя. Помолчала и вдруг спросила: — А у нее точно не было ног?

— Не было. Но ведь Тамара Яковлевна сказала…

— Это игоша…

— Чего? — приподняла голову Юки.

— Ничего. Спи.

Ночью было тихо, а утром они позвали Пашку с Никитой и поставили забор между участками Юки и покойного Кожебаткина на прежнее место. Юки запомнила, что Катя обозначила жуткую девочку каким-то странным словом, а вот само слово растеклось в памяти. Осталась только уверенность, что было в этом слове что-то лошадиное — так глупо, прямо как в рассказе из школьной программы. Юки побоялась, что Катя станет над ней смеяться — а для пятнадцатилетнего человека нет ничего более унизительного, — и не стала расспрашивать.

Зовущие с реки

Когда Ромочка увидел того в лесу за забором, он сразу рассказал маме, но мама не стала слушать. Мама никогда его не слушала. Он не обижался, так уж была устроена мама. С ней было тепло и вкусно, а на ночь она подтыкала ему одеяло, чтобы Ромочка безмятежно спал в мягком коконе. Он очень боялся того, кто сидел под кроватью и хватал за свесившуюся во сне ногу или руку. Целиком его Ромочка никогда не видел, только лапы — серые, голые, многочисленные. Один раз, когда ходили в специальное место, где было много аквариумов с разными водяными зверями, Ромочка испугался зверя креветки: если его увеличить, лапы получатся точь-в-точь как у того, под кроватью. Ромочка пытался сказать маме, но она не слушала. Зато всегда подтыкала одеяло, чтобы было не так страшно. Даже на даче, хотя зверь оставался в городе: он, наверное, мог жить только там.

На даче раньше все Ромочке нравилось, пока он не проснулся однажды в совсем другом мире. Откуда-то пришли и поселились во Вьюрках странные существа, которых Ромочка толком описать не мог. Первого он увидел на рассвете того дня, когда мир изменился: стояло в лесу за калиткой что-то темное, высокое и покачивалось. Деревья в одну сторону, а оно — в другую и смотрело на Ромочку, но не глазами, потому что глаз не было. Дачные люди тоже заметили, что мир изменился. Только вот всяких странных как будто не замечали, смотрели мимо и даже проходили сквозь них как ни в чем не бывало. Но это потому, что те прятались: таились в темных углах, прикидывались тенями и бликами.

Таня жила в ветхой синей дачке у самой реки и ни с кем не общалась без необходимости, все время уделяя сыну Ромочке. Крупный, долговязый, приближающийся к совершеннолетию, но застрявший в малоосмысленном детстве, Ромочка ездил по поселку на велосипеде, посматривая из-под густых мужских бровей безоблачными глазами, купался в Сушке, с ревом прыгая с мостков, бродил в лесу, держась поближе к забору и иногда пугая грибников внезапными безмолвными появлениями из кустов.

Таня первой начала паниковать на собраниях, когда Вьюрки замкнулись, потому что ей надо в город, у нее недостаточно лекарств для больного ребенка. Прежде никто и не знал, что Ромочка ежедневно поглощает пригоршню таблеток. Таню успокаивали, объясняли, что ушедшие дачники исчезают, поэтому лучше потерпеть и выждать. Тогда во Вьюрках еще верили, что снаружи идет помощь, ведь, в конце концов, не могли там оставить без внимания пропажу такого количества людей. Но даже веские заверения Клавдии Ильиничны вскоре перестали действовать на Таню, она прекратила ходить на собрания.

Ромочка видел, что мама расстроена, и пытался объяснить: не надо бояться нового мира. Он ведь и сам сначала каждую тень подозревал в недобром, не спал по ночам от страха, а потом присмотрелся и понял, что всякие-разные тоже боятся. У них и вид был растерянный, совсем как у дачников. Словно для них перемены оказались таким же внезапным потрясением. На беженцев они были похожи, на робких переселенцев с узелками. Лишь некоторые из них обращали внимание на людей, рассматривали их и трогали — например, тот, из леса. Вот его точно можно было бояться, он следил за дачниками, бесшумно вздымаясь земляным столбом у самой ограды. А за остальными даже интересно было наблюдать, дивясь их причудливости: не люди и не звери, они только напоминали изменчивыми очертаниями кто медведя, кто корягу, кто тетеньку. Ромочка спрашивал у взрослых, кто пришел во Вьюрки и как их нужно называть, но взрослые смотрели на него с таким же непониманием, как и всякие-разные, когда он пытался спрашивать у них.

Мама стала сердитая, и Ромочкины любимые картофельные оладьи теперь каждый раз подгорали. Ромочка осторожно выплевывал черные корки и складывал на клеенке, в сердцевине большого нарисованного цветка, а мама ругалась и даже раз стеганула Ромочку полотенцем. И перестала подтыкать ему одеяло — и Ромочка почуял приближение катастрофы. Мама тоже становилась чужой и странной.

А потом она разбудила Ромочку, когда даже лягушки на реке еще молчали. Мама стояла у кровати в полосатой кофте, с волосами, аккуратно прибранными под платок, — она одевалась так, когда ехала в город. Ромочка сказал, что в город нельзя, ведь дороги больше нет, и в лесу стережет тот, высоченный, а в поле — другой, его почти не видно, потому что он стелется по земле, и это он растягивает поле, никому не давая уйти. Мама заплакала и велела Ромочке хорошо себя вести, хорошо кушать — она оставила ему полную миску оладий на кухне — и слушаться тетю Лиду, которая будет за ним присматривать. Ромочка тоже с готовностью сморщился, замычал басовито и расплакался. Мама рывком поправила сумку на плече и захлопнула за собой дверь.

Ромочка бежал за ней по поселку, ревел и просил вернуться, а мама вдруг схватила с земли палку и двинулась на Ромочку, неуклюже ею размахивая:

— Уйди! У-уйди!.. Куда без лекарств? А если приступ? У-уйди!

И таким страшным был голос, что Ромочка испугался и побежал обратно к калитке. Даже не успев сказать, что таблетки он много дней не пьет, высыпает под матрац, чтобы мама не волновалась, когда они закончатся, — вон их сколько. И ему гораздо лучше, приступов никаких, он стал совсем здоровый…

Тетя Лида действительно иногда приходила, кормила и умывала Ромочку, но он чувствовал, что этой обязанностью она тяготится. Она старалась уйти побыстрее, и Ромочка так и не понял, что же в нем такого гадкого, он и в зеркало смотрелся, и нюхал себя, и даже высмаркивался заранее, увидев за забором тети-Лидину косынку. А больше не приходил никто. Как будто во Вьюрках не заметили, что Ромочка остался один.

Мама не возвращалась, а в даче все до сих пор ею пахло. Чтобы не задохнуться от тоски, Ромочка старался проводить там как можно меньше времени. Он бродил по улицам, собирал малину вдоль общего забора, за которым начинался лес, ловил на реке стрекоз. Взрослые сказали, что купаться больше нельзя, и Ромочка безропотно согласился. На реку никто не ходил, кроме рыбачки Кати, которая по-прежнему закидывала там свои удочки и сидела в ожидании первой дрожи поплавка.

Рассказывали, будто на реке страшные твари топят людей. Но Ромочка видел тех, кто здесь поселился: они были, скорее, робкие и пугливые. Прятались в воде, под корягами, только смутные тени иногда мелькали. Ромочка надеялся их выследить и рассмотреть, а может, поймать одну сачком, но они исчезали при малейшем шорохе, точно мальки на мелководье.

А другие тем временем обживались во Вьюрках, смелели, становились все заметнее, уплотняли очертания. В их подвижной бесформенной плоти проступали лица и глаза, они словно обтесывали сами себя по людскому подобию. Так меняет цвет осьминог, оказавшись на подкрашенном песке. Вспомнив передачу, в которой кидали в разноцветные аквариумы маленького уродливого осьминога, Ромочка тем же вечером увидел, как ползает в малиннике что-то по-осьминожьи многоногое, с круглым ртом в центре похожей на пульсирующий мешок головы, и очень испугался. Решил, раз они залезли в его мысли и там ищут себе обличье, то теперь он будет представлять что-нибудь приятное — птичек, котов, красивых девушек.

А потом Ромочка увидел маму. Бродил вдоль общего забора и вдруг заметил с той стороны знакомую фигуру. Сердце горячо трепыхнулось, он даже не разглядел маму, а угадал по очертаниям и сразу бросился к забору. Но замер, так и не сделав последних шагов.

Это была не мама. Это была страшная неживая штука, грубо и неточно повторяющая мамин облик. Она стояла неподвижно, и в ее остановившихся глазах зияла пустота. Сначала они научились походить на людей, а теперь учатся их подделывать, с ужасом понял Ромочка. Тот, из леса, забрал маму и вместо нее подкинул фальшивку. Ромочка сразу увидел, что за лицом, похожим на мамино, ничего нет: там белеют нежные ниточки плесени и жуки-древоточцы прокладывают ходы.

Поддельная мама подняла руку и слепо зашарила перед собой.

— Уйди! — заревел Ромочка.

Поддельная мама улыбнулась широким оскалом и попятилась в глубину леса так быстро, словно у нее были глаза на затылке. Ромочке намертво врезалось в память, как жуткая копия убегает спиной вперед, странно выгибая ноги. Но он не помнил, как добрался до дачи. Там он долго ревел на маминой кровати.

После этого Ромочка перестал выходить из дома. Запер дверь и не открывал даже тете Лиде. Питался сухими овсяными хлопьями и консервами, ходил на свой детский горшок, который изредка выплескивал за окно. Ромочка и раньше так реагировал на тяжелые внешние впечатления. Закрывался в комнате и сидел, угрюмо ожидая, когда неправильная реальность исчезнет.

Прошла неделя, прежде чем Ромочка повернул ключ в двери. Он вышел, вдохнул вечерний воздух, особенно вкусный после дачного смрада. И пошел мыться на реку. О том, что купаться запрещено, Ромочка забыл, да и неважно это было, ведь прошло достаточно времени, чтобы мир наконец исправился. Он сложил одежду горкой, зашел в воду и начал неуклюже плескаться. И тут кто-то отчетливо позвал:

— Ромочка.

Голос звучал не снаружи, а как будто внутри головы. Он был чистым и радостным, как у мамы, когда она возвращалась после удачного похода по магазинам, отхватив сразу и курицу по скидке, и конфет, и пачку отличных носков.

— Ромочка, а что я тебе принесла!

Они опять подглядывали ему в голову. Но голос, который повторял мамины слова, был таким ласковым, что в груди опять жадно трепыхнулось. И кто-то плеснулся в ответ в буроватой воде.

— Погляди, Ромочка…

— Ты что, а ну вылезай! — гаркнули с насыпи над берегом.

Незнакомый человек в очках скатился оттуда и запрыгал у кромки воды:

— Вылезай! Нельзя в реку! Люди пропадают!

— Потому что их зовут, — подумав, объяснил Ромочка.

Человек растерялся:

— Кто зовет?

— Не знаю. С реки зовут.

Так Ромочка случайно подарил Вьюркам присказку про «тех, кто зовет с реки». Он послушно вышел из воды, взял вещи под мышку и поднялся на насыпь вслед за тревожно озирающимся дяденькой в очках. Это был бывший фельдшер Гена, но познакомиться с ним Ромочка не догадался.

С тех пор он стал убегать на берег Сушки, чтобы посмотреть на зовущих с реки. Ромочка прятался за кустами, чтобы не спугнуть их и не полезть, забывшись, в воду. Их ласковый зов оказался чем-то вроде птичьей песни, которую они повторяли на разные лады, листая образы и воспоминания в Ромочкиной голове. Робеть они перестали. Подплывали к берегу, возились в зарослях кубышек, мастерили гирлянды из желтых цветов. А Ромочка смотрел и удивлялся, каким же глупым он был раньше. Ведь они казались ему неописуемого вида тварями, а теперь он ясно видел, что это чудесные девочки в липнущих к телу белых одеждах. Они гонялись друг за другом, вспенивая воду, выбирались погреться на стволы поваленных бобрами деревьев и исчезали при любом резком звуке. Они были такими красивыми, хрупкими, что сердце плавилось от немого обожания. Все нестерпимей хотелось скатиться по заросшему травой берегу и нырнуть к ним. Но дяденька в очках строго-настрого запретил приближаться к воде, а Ромочка верил взрослым и чтил их запреты. Уже то, что он приходил на реку, граничило со святотатством, но детское сознание Ромочки не могло совладать с любовью к чудесным девочкам.

Он чуть было не повернул назад, когда однажды утром увидел на берегу рыбачку Катю. Но тут же заметил под плакучей ивой одну из белых девочек. Он постепенно научился отличать их, эта была тоненькая, с аккуратной головой, похожая на мамину безделушку — фарфоровую балерину. Ромочка не понял, как оказался на своем наблюдательном посту.

— Ромочка, — сказал у него в голове чистый радостный голос. — Пришел Ромочка.

Балерина осторожно приближалась к Кате. Ромочке нравилась Катя, только она всегда была грустная. Интересно, и сейчас грустная? Он пополз вниз по насыпи, чтобы увидеть хоть краешек Катиного лица. И обнаружил, что рыбу она ловить и не думает. Удочки, садок — все лежало без дела, а Катя, напряженно выпрямившись, смотрела туда, где покачивалась над водой голова балерины. Она тоже видела всяких-разных! Прижимаясь к земле и тщетно уворачиваясь от крапивы, Ромочка сползал к воде. И уже у самой кромки понял: Катя не просто наблюдает за девочкой, она с ней разговаривает. Так тихо, что нельзя расслышать ни слова, но девочка подплывала, как завороженная, точно Катя звала ее…

Ромочка потерял равновесие и шумно сполз в воду. Катя вздрогнула и обернулась, а балерина скрылась в глубине. Спустя мгновение Катя уже поднимала Ромочку на ноги и шепотом негодовала:

— Ты зачем пришел?!

— К девочкам… — смущенно пробасил Ромочка.

Катя нахмурилась:

— К каким девочкам?

— Которые в реке… вы же видели… я тоже на них смотреть хожу.

Ромочка бубнил объяснения, а сам разглядывал Катино лицо. Оно больше не было грустным, теперь в нем сквозил страх. У мамы становилось такое лицо, когда она видела паука. Она всю жизнь их боялась, но не как все тетеньки, а тяжело, по-настоящему. Ромочка скорее почувствовал, чем понял: Катя тоже увидела своего паука.

— Девочки… — повторила Катя и быстро зашептала: — Нельзя сюда ходить. Они тебя в воду заберут, и всё. Или подменят, отправят вместо тебя к нам лягушку здоровенную, а все будут думать, что это ты.

Ромочка представил, как лягушка гуляет по Вьюркам, а все с ней здороваются, и хихикнул.

— Я правду говорю. — Катя заглянула в Ромочкины безоблачные глаза, и ему стало не по себе. — Чтоб духу твоего здесь не было. Ты где живешь? Давай показывай.

Он зря ей доверился: Катя оказалась злой ябедой. Нажаловалась тете Лиде, что Ромочка на реке околачивается. Тетя Лида охала, а потом, не зная, как наказать великовозрастного чужого ребенка, чтобы понял, заперла его в даче. Сидеть взаперти не по собственной воле оказалось очень обидно. Ромочка побитым сенбернаром бродил по дому и плакал. У него отобрали чудесных девочек, а что он такого сделал…

В унынии и заточении прошло два дня. Приходила тетя Лида, оставила банку супа и снова заперла дверь. Она удивилась, что Ромочка не пытался убежать. А зачем и куда убегать, если нельзя на реку? Катя сказала, что будет его там караулить. И Ромочка представлял, как она караулит его под насыпью — с овчаркой на поводке, как пограничник. И тетя Лида, наверное, тоже станет караулить, вон какая сердитая. Его тайная дружба раскрыта, опозорена, и остаток жизни он проведет в разлуке с девочками.

Ночью он проснулся от шума. На кресле лежал странный желтый кирпичик. Ромочка повертел его в руках и понял — это маленький приемник; из крохотного динамика послышалось шипение, то нарастающее, то убывающее, как шум ночного леса. Колесико легко крутилось туда-сюда, и шум менялся, но не превращался в музыку и голоса.

— Ро…

Он замер, торопливо прокрутил обратно и прижал приемник к уху.

— Ромочка, — сказал из динамика легкий голос. — А мы к тебе. К тебе…

Они пришли следующим вечером. После заката, когда оранжевые всполохи еще горели в небе, сад вдруг наполнился шорохом и смехом, и чудесные девочки расселись в траве, закачались на ветках. Они перекидывались яблоками, теребили прислоненный к крыльцу велосипед — и вдруг разбежались, испуганные внезапным звонком.

Ромочка застыл у окна в безмолвном восторге, не выдавая своего присутствия. Но девочки сами его обнаружили и начали стучать по стеклу белыми пальцами. В сумерках казалось, что от них идет молочный свет. Ромочка распахнул окно. Множество нежных и очень холодных рук потянулось к нему, и он словно перетек в них, оказавшись каким-то образом уже за стенами дачи, в центре белого хоровода. Девочки окружили его, и каждая норовила дотронуться, погладить, пощекотать. От них пахло рекой, водорослями, и ледяное, прозрачное счастье медленно растекалось в сердце…

Вдруг послышался шум и крики. Девочки брызнули врассыпную, как стайка мальков, и Ромочка увидел Катю. Растрепанная, со строгим побелевшим лицом, она шла по садовой дорожке, замахиваясь на девочек пучком зелени и исступленно повторяя:

— Хрен да полынь! Плюнь да покинь!..

Присказка была дурацкая, Ромочка хихикнул. Но бедным девочкам было не до смеха, они испуганно шарахались от полынного веника, вскрикивали беспомощно, по-птичьи и растворялись в сумерках с тихим плачем. Ромочка пытался остановить их, но они ускользали и таяли…

— Перестань! — взревел Ромочка и чуть не бросился на Катю, но остановился. Наверное, потому, что на тетенек с кулаками нельзя. И еще потому, что внезапно увидел, как просвечивает у Кати внутри что-то близкое этим, всяким-разным, — только она этого, похоже, не чувствует. Ромочка не знал, как описать то, что видел: Катя вспыхнула изнутри. Бледный пламень проступал сквозь ее очертания, тлел в глазах, и Ромочка инстинктивно почуял, что это не только красиво, но и опасно.

Девочки пропали, и стало тихо. Катя с трудом перевела дух и погасла, а потом шлепнула Ромочку горьким веником по голове и плечам, словно жалуя в полынные рыцари.

— Что ж ты за дурак такой, — севшим голосом сказала она. — Они же тебя в реку заберут, не вернешься…

Завороженный белым огнем Ромочка очнулся и понял, какую беду она сотворила.

— А я хочу-у! Хочу, чтоб не вернуться!

Он ревел долго, сбивчиво объяснял, что девочки добрые и он хочет к ним. Мама ушла, он один, ему грустно и холодно — не снаружи, внутри. Ромочка никому не нужен, он больной, уродливый и всем в тягость. А девочки говорили, что он им нравится, а он ни разу в жизни никому не нравился. Он любит их и с радостью ушел бы с ними в реку. Девочки обещали сделать Ромочку таким же, как они, легким и красивым, обещали, что он будет жить с ними, качаться на волнах, играть с рыбами и плести гирлянды из кубышек, а теперь все пропало… Ромочка охрип и опух от слез, глаза щипало, а Катя хмурилась и обрывала с полынного веника листья.

— Можно на ручки? — попросился Ромочка. Он уже устал плакать, но никак не мог успокоиться.

— А?

— На ручки, — угрюмо повторил Ромочка и, забравшись на лавку с ногами, осторожно уложил лохматую голову Кате на колени. Так мама обычно его утешала, как будто Ромочка и снаружи оставался маленьким. Растерянная Катя устроилась поудобнее насколько возможно и опасливо погладила его по голове.

— Они русалки, да? — с закрытыми глазами спросил Ромочка.

Катя помолчала, вспоминая жуткие фигуры с чуткими многосуставчатыми лапами.

— Почему ты их боишься?

— Потому что они страшные, Ромочка.

— Ты тоже, а я тебя не боюсь… ты меня покачай, как мама.

Катя неуклюже качнулась из стороны в сторону и виновато вздохнула:

— Я не умею.

— Почему? Все мамы умеют.

— У меня детей нет.

Ромочка задумался на минуту, не зная, говорить ей или нет, и все-таки сказал:

— Это потому, что она тебе не разрешает…

— Кто?

Он почувствовал, как наливаются жаром впившиеся в плечо Катины пальцы. И неожиданная, почти хитрая мысль сверкнула в легкой Ромочкиной голове.

— Отпусти меня к девочкам, тогда скажу! — выпалил он.

Катя встряхнула его — грубо, совсем не как мама, и низким чужим голосом повторила:

— Кто?

— Отпусти к девочкам…

Катя прикусила губу, посмотрела на него серьезно, как на взрослого, и кивнула:

— Ладно. Кто?

— Тетенька из огня. Высокая-высокая, и горит, как ты.

— Я горю?.. — удивилась Катя и потрогала свой лоб.

— Не там, тут. — Ромочка постучал себя пальцем по груди. — Я видел. Ты меня правда отпустишь? Ты обещала.

— Обещала.

— Ну вот. — Ромочка счастливо улыбнулся и мгновенно заснул.

Рано утром Катя разбудила его, велела сполоснуться из рукомойника, чтобы избавиться от полынного духа, и одеться во все чистое. Ромочка сразу понял, куда они собираются, и благодарно затих. Радостное предвкушение распирало его.

Они тихонько прошли по безлюдному еще поселку и спустились к реке. Река тоже спала, только водомерки скользили по буроватой глади. Катя бросила камешек, разбила речное зеркало, и на стволах прибрежных ив замерцали блики.

— Принимайте гостей.

У мостков что-то шумно плеснулось, и Ромочка расплылся в улыбке, увидев знакомую голову с тонкой нитью пробора. Катя тоже ее заметила, и по ее мгновенно закаменевшему лицу стало понятно, что она не любит речных девочек, не верит им. Испугавшись, что она передумает, Ромочка торопливо сбросил сандалии и хотел войти в воду, но Катя схватила его за руку.

— Ты обещала! — налился свинцовой обидой Ромочка.

Катя крепче сжала его запястье. Ромочка заревел. Он был на голову выше, ему ничего не стоило просто оттолкнуть ее и уйти, но она взрослая, она главная, и она не могла ему соврать…

— Подай знак, — выдавила наконец Катя. — Как будешь там, подай знак.

Ромочка не понял, о чем она, но закивал яростно. И Катя его отпустила.

Он, блаженно улыбаясь, пошлепал по мелководью. Когда вода дошла до колен, идти стало труднее, он пыхтел и размахивал руками. Наконец он почувствовал, как холодные руки смыкаются вокруг его тела…

Катя долго еще стояла на берегу. Трещали стрекозы, рыбья чешуя серебрилась под темной гладью, вспучилась над водой лягушачья голова и, поразмыслив, квакнула. А знака никакого не было.

Охота

Лида в сорок с небольшим имела полное право считаться старой девой, а на вид была даже не старой, а какой-то допотопной: носила длинные юбки и платочки. На дачу она приезжала в начале сезона, сметала в кучу прошлогодние листья, вычищала до блеска скромную дачку, копала, сажала. А в благословенные дни летнего отпуска окончательно перебиралась в свое маленькое ухоженное царство. И продолжала неутомимо работать. «Лида — труженица», — уважительно говорили соседи, и от этого она чувствовала тихую радость. Но не гордость, нет, грешно гордиться.

Тем утром Лида пропалывала клубнику. Кустики никли под тяжестью ягод — третий урожай уже. И варенья наварила, и деткам соседским раздала, и сама наелась, как никогда в жизни. Как же на даче хорошо, разнеженно думала она, и что уехать нельзя — тоже, в общем, хорошо. Кто ее в городе ждет, начальство? А лето, которое пятый месяц тянется, — это вообще прекрасно…

Закачался крыжовник у забора, хотя ветра не было, Лида подняла голову. Ветки подрагивали, будто кто-то медленно пробирался по кустам. Кошка, решила Лида, от той старушки забежала, как ее там… Присмотрелась, но ничего не заметила. Ну, на то и кошка, захотела — пришла, захотела — ушла… Неизвестный гость тем временем перебрался в заросли топинамбура. Высокие стебли беспокойно зашелестели, Лида услышала треск и шуршание. Ежик, с облегчением догадалась она, ну конечно, самого не видно, а шума как от слона. Сфотографировать бы. Зверюшек она любила, мечтала в детстве стать зоологом, а стала бухгалтером.

Лида бесшумно метнулась к дачке, схватила «мыльницу» и на цыпочках приблизилась к топинамбуру. Не спугнуть бы, ежики быстро бегают. Не сводя глаз с дисплея, она раздвинула стебли и от неожиданности тут же нажала на кнопку. Что-то темное и крупное притаилось в зарослях. Ошарашенная Лида тщетно пыталась понять, где у этого существа голова, где ноги. В следующую секунду посреди бесформенной шевелящейся массы распахнулась пасть. В ней не было ни языка, ни нёба — только неисчислимое множество зубов, острыми рядами уходящих в багровую глотку. Лида взвизгнула, улетел куда-то фотоаппарат, а темная тварь прыгнула на нее. И Лида успела почуять теплую волну гнилого мясного запаха из пасти, внезапно заслонившей мир вокруг.

Ближе к вечеру заглянула соседка. Постояла у калитки, позвала, зашла на участок. Все было как обычно — чистенько, ухоженно, только хозяйки не видать. Соседка позвала еще, а потом ушла, решив, что Лида куда-то отлучилась. О ее исчезновении узнали только через пару дней, после нового случая на противоположном конце поселка.

Там обитало семейство Усовых: Максим, Анна и сын их Леша-нельзя. Их во Вьюрках тихо недолюбливали — примерно как Бероевых. Они тоже не жили тут поколениями, участок не получили, а купили, отгрохали дом безо всяких резных переплетов, к дому пристроили гараж для внедорожника. Всё у Усовых было крупногабаритное, тяжелое. И жили они с невероятным напором и шумом. Максим с Анной общались на таких тонах, что обсуждение обеденного меню соседи принимали поначалу за бурную ссору. Впрочем, и ссор хватало, и Леша-нельзя регулярно получал от родителей и уносился с ревом.

Все произошло средь бела дня. Засорилась труба, по которой нечистоты стекали за забор, и Анна крикнула Максиму, чтобы немедленно прочистил. Максим крикнул из дома, что уже пытался и ничего не вышло, так что придется ставить в сортир ведро, как у всех. Анна ответила, что не хочет, как у всех, и пусть Максим попробует еще раз. Максим отказался и оглушительно пожелал ей успеха в трудном ассенизационном деле, раз для нее это так важно. Тут Леша крикнул, что не будет собирать малину, потому что в малиннике кто-то ходит и он боится. Разъяренная Анна, возившаяся с трубой, отвесила ему незапачканной частью руки подзатыльник и велела делать что сказали. Максим собрался во двор сделать сыну внушение. Леша удрал за ворота.

Переобуваясь в прихожей, Максим услышал снаружи дикий, слишком громкий даже для его ушей визг. Он открыл дверь, позвал жену, но ответа не получил. Анны нигде не было. Он растерянно оглядел участок и заметил что-то ярко-желтое в траве рядом с малинником. Это оказалась огромная резиновая перчатка, которую жена, очевидно, надела, чтобы прочистить трубу. Максим брезгливо поднял ее, неожиданно тяжелую и булькающую… Из перчатки вывалилась окровавленная рука с любимым жениным перстнем на пальце.

Соседи быстро забыли о неприязни к Усовым. Обыскали весь участок, и соседние дворы, и улицу, но никаких следов не обнаружили. Люди прибывали, явились председательша с мужем и активная молодежь в лице Пашки, Никиты и Юки. Посовещавшись, пришли к выводу, что нечто, напавшее на Анну и, очевидно, сожравшее ее, явилось из леса. И теперь надо держать оборону от неизвестного врага.

— Баррикадироваться надо! — уверенно заявил старичок Волопас, преподаватель истории на пенсии. — Доски нужны, мешки с цементом…

— Цемент не отдам, мне фундамент укреплять, — отрезал Степанов.

— Такое творится, а вы — фундамент!

— И что теперь, пусть дом заваливается? А на новый забор в том году по пятерке сдавали, и где он?

— Не на забор, а на водопровод, трубы проржавели.

— Что, воду все-таки отключат? — забеспокоились дачники.

— Охренели совсем?! Тут человека сожрали! — взревел Усов.

Сквозь толпу пробирался собаковод, Яков Семенович, вел на поводке овчарку. Протиснувшись в центр круга, он откашлялся, привлекая внимание:

— Найда, я извиняюсь, умеет брать след. Предлагаю для начала установить, откуда пришло это, грубо говоря, существо. Овчарки очень умные, и если дать, я извиняюсь, понюхать… Нет-нет, она не кусается.

Найда чихнула с подвыванием.

— Так давайте, давайте! — засуетился Петухов.

Собаку подвели к откушенной руке. Яков Семенович стоял поодаль, размотав до максимума поводок, и бормотал, что это ужас, до чего дожили. Его скорбное от природы лицо приобрело совсем уж беспросветное выражение. Найда обнюхала забрызганную кровью траву вокруг — с отвращением, фыркая и всхрапывая, как лошадь, покружилась и уверенно направилась в заросли малины. Теория нападения извне, похоже, подтверждалась: за малинником был забор, за забором лес. Но Найда все не показывалась, и в конце концов Якову Семеновичу пришлось раздвинуть ветки, с которых посыпались перезревшие ягоды.

За малинником сходились та часть ограды, за которой находился лес, и та, которая отделяла участок Усовых от соседского. И во второй части забора зияла дыра. Нижний край железного листа был отогнут, и из этого лаза выглядывала Найда. Увидев хозяина, она нетерпеливо гавкнула.

Найда носилась по кустам, только хвост мелькал. Затем, к окончательному недоумению дачников, толкнула носом калитку и деловито потрусила по улице. Если она взяла верный след, то вел он в самое сердце Вьюрков.

Петляя по поселку и надолго останавливаясь в задумчивости, Найда привела к Лидиной калитке. Привычно открыла ее носом, подбежала к зарослям топинамбура и заскулила. Кто-то вспомнил, что здесь живет та женщина в платочке, на богомолку похожая. Начали звать, но из дома никто не вышел. Заметив, что дверь дачки открыта, заглянули внутрь. Кастрюльки, клееночки, образки повсюду, сладко пахнет клубничным вареньем. И тихо, только осы жужжат…

Яков Семенович тем временем сидел на корточках рядом с топинамбуром и разглядывал мелкие бурые пятна на листьях, на заборе, на траве. Юки сначала и решила, что это краска, и не сразу поняла, почему кудрявая тетенька рядом горестно причитает:

— А я-то удивлялась, что ж ее не видно!

Никита заметил в траве что-то яркое. Прямо в одуванчиковой розетке лежал маленький красный фотоаппарат. Никита прокрутил снимки: цветочки, птички, ягодки, бабочки… а последний кадр темный и размытый. Увеличил снимок до максимума, уменьшил обратно, пробовал рассмотреть под разными углами — не помогло. На снимке было что-то расплывчато-зеленое, в центре — что-то расплывчато-черное, а кадр пересекала чуть более отчетливая зеленая палка.

Женщина, сокрушавшаяся по поводу Лиды, ткнула в дисплей:

— Топинамбур. Видите, стебель поперек идет. И листик видно. Топинамбур это. — Она указала на заросли, к которым привела собака.

— А фотоаппарат чей?

— Лидин. Точно Лидин, красненький…

Все обнюхав, Найда опять куда-то рванула. Яков Семенович поспешил следом. Дачники начинали роптать. Надо экстренное собрание созывать, заборы укреплять. Если тут и вправду что-то людей жрет, надо дома сидеть и своих сторожить, деток и стариков в первую очередь. А они бегают за этим сыщиком доморощенным… Может, собака просто так туда-сюда носится. Может, у нее нюх отшибло. А может, след-то она взяла, да не тот. Лешка Усов по всему поселку с утра до ночи шляется, вот и наследил. А Максим свою Аньку сам тюкнул, они же вечно друг на друга орали. Момент подходящий, теперь кто угодно что угодно натворить может, и шито-крыто. Не по следу собака идет, гуляет просто. Вон, опять в калитку чью-то полезла.

Это была Катина калитка. Никита позвал Катю раз, другой. Ткнулся в облупленную дверь — заперто. На рыбалку ушла, решил он и не сразу заметил, что дачники организованно идут вглубь участка. Там, у высокого забора, отделявшего бероевский особняк от Катиных скромных владений, стоял сарай. В таких обычно хранят огородный инвентарь, велосипеды и то, что не пригодилось даже в дачном хозяйстве. Найда поскребла дверь, бросила умный взгляд на хозяина и завыла, по-волчьи запрокинув морду.

На двери был замок. Пашка достал из кармана отвертку и, просунув в петли, одним движением выломал их из прогнивших досок, навалился плечом, но что-то мешало с той стороны. Из темной щели вместе с волной удушливого запаха вырвалась туча мух. Мужчины засуетились, оттесняя от сарая женщин и молодняк. Те упорно рвались вперед, жуть как хотелось глянуть на ужасное…

В сарае всё и нашли. Красно-бурые потеки на стенах, тонкие лохмотья плоти, кости, сухую скорлупку, которую Гена определил как фрагмент черепа. Тут же валялись какие-то тряпки — когда Усов схватил одну, опознав в ней кусок сарафана Анны, из складок вывалился подпорченный уже палец. Никита рванулся посмотреть — нет, не Катин, у Кати ногти были овальные и узкие. Грязноватый палец, натруженный — мозоль желтым шариком проступила под средним сгибом.

— А я говорил, что она… — со значением рассуждал Петухов. — Сразу видно, когда человек психический!

До Никиты постепенно доходило, что речь о Кате. И что ее обглоданных костей в сарае не найдут, потому что неведомый людоед — сама Катя.

— Что вы на нее валите?! — запальчиво крикнула из задних рядов Юки. — Ее, может, первой и… слопали!

— Сарай был заперт, — возразил Петухов. — Заперт, прошу заметить, снаружи, хозяйским ключом.

Яков Семенович, надев садовые перчатки, возился с разбросанными по полу обрывками ткани. Осторожно подцеплял, расправлял и складывал на край деревянного ящика.

— Лиду когда в последний раз видели? — спросил Петухов.

— Дня три назад. — Лидина соседка истерически обмахивалась лопухом. — А потом как ни зайду — никого…

И тут Никиту прорвало. Он, сам удивляясь своей ярости, закричал, что все с ума посходили и он их, конечно, понимает, но Катю он знает, и она не могла, даже чисто физически не могла одолеть огромную Анну. И вообще, как можно подозревать кого-то из своих, никто из людей на такое не способен, это неведомый зверь, очередное вьюрковское проклятие, сожравшее и Лиду, и Усову, и… и Катю, если она только не на реке, а он очень, очень надеется, что она просто ушла на рыбалку…

— Молодой человек, — печально сказал Яков Семенович, — я извиняюсь, но у нас тут давно происходят совершенно невозможные вещи. Вы лучше посмотрите… — Он кивнул на тряпочки. — Что-нибудь из одежды вашей, так сказать, знакомой тут присутствует?

В сарай пробилась Юки. Шумно сглотнула, зажала нос пальцами и опустилась на корточки рядом с ящиком.

— Это теть-Лидин платок. Рисунок такой, я помню… Это не знаю чье. А это вообще от мешка, — Юки подняла голову и с отчаянной честностью посмотрела на Никиту. — Катькиного тут нет.

Никита вышел из сарая.

— Подождите. — На его локоть легли прохладные пальцы Клавдии Ильиничны. — Вы же с этой Катей общались. Кто она, откуда? Семья у нее есть? А лет ей сколько? Кем работает, раз все лето тут сидит?

— Не знаю.

— Как же вы не знаете, если общались? — удивилась Клавдия Ильинична. — Вы хоть можете сказать, кто она вообще такая?

У Никиты в груди что-то мелко задрожало и ухнуло вниз, как яблоко с ветки. Он неожиданно понял, что ничего не знает о Кате, даже фамилию. Помнил только, что любит рыбалку, что правый уголок рта у нее съезжает вниз, когда улыбается, и еще она как-то сказала, что не может иметь детей. И всё. Зато сколько у него возникало вопросов из-за мелких странностей в ее поведении, в словах… Как будто она… готова была проговориться, но в последнюю секунду спохватывалась.

— Что вы людей пугаете? — укоризненно сказала Тамара Яковлевна. — Меня бы лучше спросили.

Внимание председательши переключилось, и Никита поспешно ушел. А Тамара Яковлевна довольно долго рассказывала, что Катя еще маленькая тут бегала, родители ее каждое лето привозили. И бабушку привозили, совсем старенькую, бабушка у них в маразме была, сбегала иногда и бродила по улицам, бормотала что-то себе под нос. Те, кто постарше, тоже начали вспоминать, оживились. Старичок Волопас рассказал, как эта бабушка к нему в сарай залезла, кто-то вспомнил, что Катя и в детстве вечно на речке сидела. Значит, не неведомое существо жило тут под видом рыбачки Кати, а обычный человек… Тут из-за дома послышался крик Петухова: он звал всех срочно на что-то посмотреть.

Петухов стоял возле калитки, ведущей в лес. Несмотря на строгий приказ Клавдии Ильиничны, она не была заперта. Петухов осторожно открыл ее, и все уставились на узкую тропинку среди иван-да-марьи и таволги — подозрительно была примята трава у забора…

Юки заметила под ближней березой что-то небольшое, синее и явно пластмассовое. И прежде, чем взрослые успели ее остановить, выбежала в лес.

— Куда?! — рявкнул Пашка, и ему тревожным лаем ответила Найда.

Юки схватила непонятный предмет и пулей влетела обратно на участок. Петухов захлопнул калитку и напустился было на глупую девчонку, но тут же растерянно замолчал, разглядев, что она держала в руках.

Это было пластмассовое ведерко, до краев наполненное черникой, ежевикой, черноплодной рябиной и еще какими-то ягодами, свежими. Все они были примерно одного цвета, только оттенки различались.

— Это вороний глаз. — Юки выцепила из ведра крупную ягоду с уцелевшим околоцветником. — Он ядовитый…

Дачники испуганно зашептались, и, как всегда в подобные моменты, когда вьюрковцев одолевали страх и замешательство, всплыл из глубин забвения покойный Кожебаткин. Тоже был просто странноватый сосед, а потом…

— А тело-то, — вспомнил вдруг Петухов, — тело его нашли?

Дачники задумались, кто-то покачал головой.

— Когда мы потом пришли, его не было уже, — ляпнула Юки.

— Вы? С кем это? — переспросили сразу несколько голосов.

— С Катей… — Юки чувствовала себя так, будто ее вызвали к доске в самый неподходящий момент. — Нет, мы… мы не вместе, я потом прибежала, когда все разошлись, а Катя… она выходила как раз. А потом мы обратно, посмотреть… И Павлов с нами был!

— То есть она там последняя оставалась? — нахмурился Петухов.

У Юки похолодел кончик носа. Она видела тогда, что Никита стоит под фонарем один. А Катя вышла потом… и еще пускать Юки на кожебаткинский участок не хотела… Юки поставила ведерко на землю и поспешно спряталась за чужими спинами, пробралась к Пашке и зашептала:

— Пойдем ее поищем, а? Пожалуйста! Она же на речке, да? Ну пойдем, ну Паш.

Они вдвоем потихоньку вышли на улицу. За первым же поворотом наткнулись на Лешу-нельзя. Про него в суматохе забыли, другие дети сидели по домам, и Леша развлекал себя сам, как мог. Он запустил в Юки какой-то штуковиной и звонко крикнул:

— А у меня мамку съели!

Над рекой носились стрекозы. Иногда по воде шлепала одинокая рыбина. Юки вспомнила, как Катя рассказывала ей о рыбах: с удовольствием и знанием дела, разделывая на кухонной доске чешуйчатое тельце. Показывала — вот жабры, вот молоки, вот плавательный пузырь. Иногда выпотрошенная рыба вдруг принималась биться, и Юки морщилась от болезненной жалости.

Катя что-то знала. Юки поняла это еще тогда, когда избавлялись от безногой девочки. Тогда Юки решила, что Катя ведьма. Теперь по всему выходило — кто-то похуже. Но она ведь помогла ей, а разве плохие помогают?

Почти дошли до забора, за которым начиналось поле. Уже видны были ворота — где-то здесь нашли пару недель назад сложенную аккуратной стопкой одежду исчезнувшего Валерыча. Тропка раздваивалась, и вторая ее половина сбегала к темным сырым мосткам. Юки рванулась туда, но Пашка схватил ее за руку. И отсюда было видно, что на мостках пусто.

— Кать! Кать-ка!

Что-то шумно плеснулось в нескольких метрах от берега, выметнулись из зелено-коричневой глади гибкие отростки, мелькнули на фоне солнечных бликов и тут же втянулись в воду. Пашка ухватил Юки покрепче, и они побежали обратно, стараясь держаться ближе к кустам и заборам.

Юки в последний раз отчаянно выкрикнула:

— Ка-а-атя!

Через несколько секунд Пашка уже втаскивал ее на дорожную насыпь. Река тихонько плескалась внизу, пахло арбузом, зудели комары. Катя ушла не на рыбалку.

Ночью Вьюрки не спали. В темноте мелькали фонарики, лаяли растерянные собаки. Дачники устроили охоту на зверя. Юки бегала по гудящим Вьюркам, стараясь держаться подальше от безлюдных закоулков, путалась под ногами, потом приносила новости: пенсионер Волопас предлагает отпугивать зверя ультразвуком; Тамара Яковлевна не пускает охотников на участок, говорит, вы мне кошек передавите, с собаками вашими, — назревает скандал; Максим Усов бродит один, с ружьем — очень страшный, а главное, откуда ружье?

Пашка с Никитой с вечера сидели в даче и пили. Точнее, когда Пашка и Юки, возвращаясь с реки, заглянули к Никите, тот уже пил. Пашке ничего не оставалось, как присоединиться.

Никита все говорил и говорил. Сначала — что не может это быть Катя. Да, всякое тут случалось, и ни логики никакой, ни справедливости, но не могла Катя вот так озвереть в одночасье. Может, она и странная, может, у нее не все дома, но… Что Никита к Кате неровно дышит, всем уже было известно. Как в кино, думала Юки, робко, но горячо Никите сочувствуя: она полюбила его — он оказался вампиром, он полюбил ее — она оказалась оборотнем-людоедом.

А в пропитанной спиртным духом темноте у Никиты уже рождалась новая версия: может, Катя только держала этого зверя у себя, приютила, пожалела. А он свою благодетельницу сожрал, вырвавшись на свободу.

— Может, она и ягоды для него собирала, — подал голос Пашка. — Пыталась вегетарианцем сделать…

— Зачем она вообще в лес ходила? — снова затосковал Никита.

— Знала что-то, — убежденно закивала Юки.

Только об одном Никита даже сейчас ни словом не обмолвился: Катя приходила к нему три дня назад с какой-то ахинеей — я, мол, знаю, что происходит, нужен свидетель… Какой-то иномирной жутью повеяло на него, когда она стояла на пороге. А может, это был просто сырой сквозняк…

— Ведьма, — сказал Пашка.

Юки вздрогнула: она думала о том же.

— Сам ты… — Никита, пошатываясь, встал. — Я сейчас.

— Она нас всех и заколдовала, — доказывал Пашка его удаляющейся спине.

Одно из главных правил для пьяного человека ночью — не смотреть на звезды, чтобы не рухнуть от головокружения. Но больше смотреть было некуда. Никита нашел ковш Большой Медведицы, лихо отплясывавший звездную джигу. Качнулся, но в последний момент поймал равновесие и стал, не выпуская из рук фонарика, застегивать джинсы. Луч света метался, выхватывая край крыши, ветку, куст шиповника… И бесформенную темную массу, заворочавшуюся в кусте.

Крупное тело зверя, напоминавшее черный мешок, было покрыто то ли чешуей, то ли очень шершавой кожей. Никита оцепенел от страха, но остался на месте и упорно светил фонариком, всматривался, пытаясь разобрать в бесформенных очертаниях хоть что-нибудь знакомое. В пульсирующей массе, похожей на колоссальных размеров пиявку, вспыхнули двумя красными точками глаза. А потом распахнулась круглая пасть с многорядьем зубов и зверь выпрыгнул из засады.

Никита упал в траву и, не дожидаясь, когда его начнут пожирать заживо, заорал. Вспыхнул свет на крыльце, оглушительно хлопнула дверь, раздался новый вопль, топот, треск, полетели во все стороны комья грязи и ветки… и над Никитой склонилось расплывчатое лицо.

— Павлов? Живой? — спросило лицо.

Рядом сидел на земле и тяжело дышал Пашка. Он жмурился от боли и держался за ногу, измочаленная штанина набухала кровью.

Пашка выскочил на крик Никиты и прыгнул на зверя с вечной своей отверткой и, хоть тварь успела прихватить его за ногу, тоже несколько раз ткнул в черный бок. Пашка говорил безостановочно и показывал то пострадавшую ногу, то руку, заляпанную чем-то вроде болотной жижи, брызнувшей из ран на теле зверя. Вокруг бегала и встревала с дополнениями Юки, другие голоса слышались из темноты. На участке внезапно образовалось множество людей — это явились на шум доблестные охотники.

Никита молча побрел прочь от их азартных выкриков, от вони, которую распространяла оставшаяся на траве и на Пашке жижа. Огни, крики и лай остались позади. Поскальзываясь и падая, Никита спустился к реке. Выбрался на утоптанную площадку, сел и уставился на воду. Уже светало. Бессильно клонились к воде ивы, над траурной лентой реки смутно белел густой туман.

Потом Никита заснул, свесив голову на грудь. Ему снилась снежная зима и покойный дедушка. Никита был маленький, упакованный в кроличью шубу, а дедушка уговаривал его съехать с детской горки. Улыбаясь, протягивал снизу руки: это же весело, обязательно нужно съехать, а то вырастешь трусишкой… Но Никита почему-то задыхался от страха.

Проснулся он очень вовремя — ноги уже сползли в воду. Никита поспешно взобрался обратно на вытоптанную площадку. Совсем рассвело. У самого берега, там, где ощетинился зелеными остриями стрелолист, вода вдруг забурлила. Из ее мутной толщи медленно поднимался темный округлый предмет. Голова. Потом возникли плечи, потом поднялось все тело, выросла из воды женская фигура, обтянутая белой тканью, не то подвенечной, не то погребальной. Остолбеневший Никита заметил у нее на боку несколько маленьких круглых ранок, отороченных расплывающейся алой каймой. Это Пашка, отверткой…

Фигура шагнула на берег, отвела в сторону волосы, в которых запуталась ряска. Лицо было ровного белого цвета, и только глаза, неподвижно уставившиеся на Никиту, темнели двумя провалами.

— Катя… — почти беззвучно просипел он, вжимаясь спиной в сухую глину.

Кто вышел из леса

Когда-то в заброшенной даче номер тринадцать малолетний Никита Павлов играл с приятелями во «вкладыши» и слушал байки о неуловимых зимних взломщиках. Тогда тринадцатая дача была куда целее. Пол еще не провалился, не пахло сырой гнилью, мыши еще помнили людей и не возились так нагло перед носом. И, главное, Никита не лежал тогда этим самым носом в грязи, на земляном полу, со связанными руками. Ноги тоже были довольно туго обмотаны каким-то проводом.

Отругав себя за неуместный обморок на реке — а это, кажется, был именно обморок, — Никита кое-как принял сидячее положение. И увидел в дверном проеме знакомую фигуру. Катя была все в том же странном платье — кровь расплывалась вокруг маленьких круглых ранок. Надежд, что ему все привиделось в алкогольном бреду, не осталось.

Отчаянно захотелось перевести все обратно в понятную, будничную плоскость. Поэтому Никита спросил:

— Как же ты меня дотащила?

— Я как-то папу до дачи дотащила, — пожала плечами Катя. — От самых ворот. Маленькая. А он пьяный и с рюкзаком. То рюкзак тащила, то папу.

Она даже не улыбнулась. Потребовала рассказать, что творится в поселке. Никита, тщательно подбирая слова, рассказал про зверя, про охоту. О том, что личность людоеда дачники уже установили, он говорить не хотел, но Катя напирала и пришлось выложить все: про сарай у нее на участке, про обглоданные кости. Катя хмурилась, не сводя с Никиты непроницаемого взгляда. Потом кивнула и ушла.

Никита отчаянно пытался освободиться. Мутная похмельная голова болела, и в конце концов он затих. Больше всего сейчас хотелось, нет, не спастись от кошмарной соседки, а таблетку анальгина и спать.

Потом Катя вернулась. И Никита заметил на ее руках новые потеки крови. Катя перехватила взгляд, небрежно вытерла руки о подол и подошла к разбитому окну. Выглянула на улицу и тут же отпрянула. Она и впрямь напоминала зверя, высовывающего чуткий нос из норы.

Нора, подумал Никита, точно. Может, у Кати тоже система ходов, как у Кожебаткина. Укрытия для сна, подкопы, кладовые, которые она набивает мясом. Живым еще мясом, чтобы подольше не портилось. Та одинокая богомолка Лида — она же тихо пропала. Может, Катя ее живую утащила — как папеньку своего с рюкзаком — и заперла в кладовке. Когда заключенные в тайгу из лагеря бегут, они берут с собой кого-нибудь бесполезного, но гладенького. «Консервы» это называется, «живые консервы». С Усовой она не рассчитала — шумная баба, семейная. Да еще и перчаткой в дерьме побрезговала. Выдала себя, не по-звериному это. С одинокими дачниками проще — пока заметят, пока забеспокоятся. А «консервы» хранятся тем временем в темноте и прохладе. На земляном полу, в тринадцатой даче …

Никиту вырвало. Сразу стало легче, бредовая чехарда в голове поутихла. Катя покосилась на него со сдержанным недовольством, как на нагадившего кота. Вот незадача, и этот кусок мяса испачкался, подумал Никита и заржал.

— Никуда ты не денешься, — сказал он. — Тебя весь поселок с собаками ищет.

Катя перегнулась через подоконник, с трудом оторвала несколько листьев лопуха, росшего прямо из фундамента, и бросила поверх мерзкой лужицы.

Накануне ночью в ее сон снова вторглось острое ощущение чужого присутствия. А потом словно что-то навалилось на грудную клетку, разом выдавив из легких воздух. Катя пыталась открыть глаза, но не могла. Руки и ноги тоже не слушались, хотя она прекрасно их чувствовала. Это было дико и жутко — биться в панике внутри собственного тела, видя лишь багровые вспышки под веками. А то, что сидело плотным комом на груди, продолжало давить на ребра, не давало вздохнуть… Было, было уже такое. Давно. Незадолго до смерти бабушки Серафимы. И Катя беззвучно шепнула:

— К добру или к худу?..

Тяжесть исчезла. Катя рывком приподнялась, жадно глотая воздух. Голубоватые отсветы плясали перед глазами, в ушах звенело. Катя зажмурилась, пытаясь унять боль в груди. И поняла, что звенит не в ушах. Это пел мобильный телефон. Отсветы были от дисплея.

Номер не высвечивался, только два кружка — «принять», «отклонить». Она дотронулась до зеленого и поднесла телефон к уху. Из трубки раздалось шипение, как из радиоприемника, который слушал Витек. Звуки складывались в слова. Шелестящий бесполый голос повторял, резко меняя тембр и громкость:

— К ху-уду… И-дут… Бе-ги… Пря-ячься…

Телефон погас. Катя отшвырнула его, точно дохлого жука. А потом выбралась из-под одеяла, нашарила тапки и, повинуясь приказу, побежала неизвестно куда неизвестно от кого. В одной ночной рубашке — белой, старенькой, кружевной. Она знала, где можно спрятаться. Там, где все изучено и исхожено за долгие годы, все коряги посчитаны, а глубина замерена. Там, где у нее есть друг. На реке.

— На реке тебя не было. Юлька с Пашкой искали.

— Меня спрятали.

Катя стояла у окна, спиной к Никите, и осторожно выглядывала на улицу.

— Кто спрятал?

— Ромочка. — Она передернула плечами: — Значит, вы все на меня думаете, да? Что я — зверь?

— А звонил тебе кто?

Катя обернулась и устало посмотрела на Никиту:

— Не знаю.

— А это откуда? — Никита кивнул на алые прорехи на рубашке.

Катя осторожно дотронулась до вспухшей круглой ранки и снова отвернулась:

— Ромочкин гонорар. Они кровь живую любят.

Струйка пота скользнула у Никиты вдоль позвоночника.

— Кто — они?..

— Те, кто зовет с реки.

Катя замерла, потом внезапно бросилась к Никите. Он испуганно отпрянул и не сразу почувствовал, что она разматывает провод, которым были скручены его ноги. Бельевую веревку с запястий она тоже пыталась снять, но узел оказался слишком тугим.

— Зубами попробуй, — не удержался Никита, но Катя зажала ему рот холодной ладонью. Потом разрезала веревку осколком стекла — их тут много валялось — и указала на окно. Никита послушно попытался встать, но Катя с негодующим шипением дернула его вниз и заставила ползти на четвереньках. В затекших ногах разливалась щекотка, и он еле добрался до подоконника.

Вокруг дачи раскинулась полянка, на краю темнел большой старый пень. Сейчас на этом пне лежала рыбина со вспоротым брюхом, внутренности были разложены вокруг и щедро политы темной кровью. А справа к приманке приближался зверь. Никита впервые видел его отчетливо, при солнечном свете. Зверь действительно напоминал гигантскую пиявку. Черное сегментированное тело передвигалось с помощью многочисленных щупалец, которые вытягивались, принимали на себя вес и втягивались обратно. Зверь подступал к рыбине неторопливо и осторожно, словно знал, что все подстроено специально.

Оторвавшись от завораживающего своей будничной неправдоподобностью зрелища, Никита утянул Катю под подоконник и выдохнул ей в ухо:

— Вас что, двое?!

Катя сделала страшные глаза и покрутила пальцем у виска. Со двора послышался хруст. Катя приподняла голову и увидела, как зверь всасывает рыбу круглой многозубой пастью. Уничтожив приманку, он вытянулся в широкую черную ленту и одним движением ввинтился в садовые заросли. Катя перемахнула через подоконник и бросилась за ним, за ней погнался Никита…

Зверь пропал бесследно. Когда Никита разыскал Катю в плодово-ягодных джунглях, вид у нее был такой расстроенный, будто она только что упустила самую крупную в своей жизни рыбу. Именно это горестное разочарование заставило его безоговорочно ей поверить: она совершенно ни при чем — по крайней мере, на этот раз. Никита готов был обнять ее на радостях, но тут Катя налетела на него разъяренным вихрем. Забыв об охоте, объявленной на нее, Катя кричала, что это он ее отвлек, спугнул зверя, а она так старалась, единственной рыбой пожертвовала, потому что ей необходимо знать, кто это, откуда он приходит и почему так подло и разумно, по-человечески, ее подставил. Никита завопил, что это она не соображает, с чем связалась, гнаться за зверем средь бела дня бессмысленно, зверь сожрет ее раньше, чем она выберется с участка, а если все-таки выберется, то ее поймают дачники или пристрелит Усов!

Они умолкли, сообразив, что их сейчас только глухой не услышит. Вдобавок Катя не на шутку обиделась. Вот удивительная женщина, нашла время и место, чтобы дуться, восхитился Никита и сказал:

— Прости. Я все равно рад, что людей ешь не ты.

— Тут и без меня желающих хватает, — буркнула она.

— Так он все-таки не один?

— Их полно. Павлов, тут везде кто-нибудь живет. — Катя широко развела руками. — В реке, в лесу, в домах. Мы тут с самого начала не одни. Вот о чем я тебе тогда сказать пыталась…

— Ты сказала — ты знаешь, что происходит.

— Знаю, — кивнула Катя. И, помолчав, предложила: — Показать?

В детстве Никита обожал ходить за грибами. Сколько лет не ходил, но помнил ярко и запах срезанного гриба, и мгновенный радостный трепет, когда замечаешь в спутанной траве шляпку боровика, и аппликацию из листьев на дне корзины. В детстве Никита бродил по лесу часами, и было ему легко и спокойно. Сейчас он и десяти минут тут не провел, а в горле уже ком стоял от страха. От самой мучительной его разновидности — когда боишься до потных ладоней, но еще не знаешь, чего именно.

Все-таки не зря он заподозрил, что познакомился с Катей на погибель. Может, она и не людоед, зато завела его в лес, из которого никто в нормальном виде не возвращался. Никита даже не понял, как ей удалось его уговорить, и сам себе удивлялся, перелезая через забор. А Катя юркнула в орешник и деловито там зашуршала, продираясь вдоль забора к своей калитке.

Когда добрались до места, Никита поразился, насколько кропотливо и изобретательно тут все обустроено. Если бы дачники пригляделись повнимательней, то заметили бы целую систему знаков вдоль тропинки: ленточки на ветках, отметины на коре мелом и краской, стрелки из камней, связанные заметным издали пучком стебли таволги и иван-чая… Метки попадались на каждом шагу, и Никита, не выдержав, поинтересовался, как давно Катя бродит здесь втайне от всех. Катя ответила, что продвинулась метров на триста, а дальше метки заканчиваются и можно забрести черт знает куда.

Во рту пересохло, а вдоль тропинки так заманчиво краснела земляника. Никита сорвал одну и почти ощутил на языке освежающую кислинку, но подскочившая Катя ударила его по руке:

— Красные нельзя!

— Красные? — растерянно повторил Никита, с тоской проводив взглядом укатившуюся в траву ягодку.

— Красные ягоды рвать нельзя, только черные. Ветки нельзя ломать, зарубки делать. И огонь нельзя. Я проверяла.

Вот и ведерку, наполненному смесью съедобных и ядовитых ягод, нашлось объяснение. Проверяла, значит. Ну конечно, это же каждый ребенок знает: не разводить костры, не мусорить, не рубить деревья… не рвать красные ягоды.

— Вот! — Катя наставила на него указательный палец. — Тебе опять смешно.

— Да не смешно, ни капельки…

— Ты тогда сказал, что я чокнутая. А я не чокнутая. Понял?

— Понял, — с готовностью подтвердил Никита.

Но у Кати, видимо, накипело.

— Я тебе поверила! Другим я как расскажу? Посмеются только или ночью придут, как к Кожебаткину, и всё… Не могу больше одна. Мне свидетель нужен, чтоб сказал, что тоже их видит, понял?

— Понял.

— Понял, понял… Ни хрена ты не понял.

— Так объясни!

Тут Катя как будто моментально утратила интерес к разговору. Огляделась и прищелкнула языком:

— Отлично. Приехали.

Никита посмотрел вокруг. Все выглядело безобидно — тропинка, заросшая иван-чаем, поляна справа, ленточка на ветке прямо над головой. Никита хотел спросить, что не так, но неожиданно понял сам. Они здесь уже проходили. И свернули налево за большой сосной, помеченной меловым крестиком. Теперь сосна опять маячила впереди. А вот здесь Никита сорвал землянику. Ягода, выбитая из рук, краснела в траве.

— Все из-за тебя, ягоду сорвал — вот нас и кружит, — сурово кивнула Катя.

Они опять дошли до большой сосны и свернули налево. Здесь когда-то давно проехал не то трактор, не то грузовик, и осталась колея, затянувшаяся мелкой травкой. Ступив на нее, Никита вздохнул с облегчением: отличный ориентир, не собьешься. Сделал несколько осторожных шагов, опасаясь, как бы земля не ушла из-под ног… И тут справа открылась поляна. Шмели над иван-чаем. Елочки. Сосна впереди. Утоптанная тропинка вместо заболоченной колеи.

— С тропинки не сходи, — велела Катя. — Покружит и отпустит.

Семь раз они сворачивали за одной и той же сосной. И семь раз все вокруг в какой-то момент будто подменяли. Ни единого зазора, ни малейшей ряби, ничего, что бросалось бы в глаза, и Никите уже начало казаться, что дело не в подмене реальности, а это он сам сходит с ума. На восьмой раз путь по колее удалось продолжить. Загадочное кружение прекратилось. Знаки, впрочем, остались. Катя тщательно с ними сверялась, замирала на месте, показывала, идти дальше или подождать. Если бы не рваная ночнушка, она сошла бы за бывалую таежницу.

Хрустнула ветка. Катя предостерегающе подняла руку, и Никита остановился. Послышался тяжелый, с голосом вздох. Катя перескочила через колею, подошла к кустам, приподняла ветку… Никита забеспокоился, ведь с дороги сходить нельзя, но тут Катя поманила его.

Среди обомшелых стволов бродила, шурша болоньевым плащом, маленькая старушка. Платок с цыганскими розами на голове, в руках корзинка. То и дело старушка медленно и неуклюже нагибалась, срывала гриб и бросала в корзину, та уже была полна доверху, и гриб скатывался на землю. А старушка брела к следующему. Их здесь росло великое множество, и она собирала без разбору белые и мухоморы, сыроежки и поганки.

Никита узнал ее — это была баба Надя с Вишневой. Острая жалость полоснула по сердцу… Вся родня бабы Нади осталась в городе, и на собраниях она бубнила всегда плачущим голосом одно и то же: когда уже выезд откроют, тяжело одной… Никита шагнул вперед, и присыпанная хвоей пластиковая бутылка громко затрещала под ногой. Баба Надя мгновенно развернулась, быстро и странно завертела головой, будто пытаясь унюхать источник шума. Наконец она уставилась на спрятавшихся в орешнике Катю с Никитой — цепкий взгляд буквально кожей чувствовался — и двинулась к ним.

— Стой, — шепнула Катя. — Не шевелись.

Баба Надя подошла совсем близко. Никита видел ее лицо — закаменевшее, с опущенными уголками тонких губ. На щеке сидел раздувшийся комар, но она не сгоняла его, точно не чувствовала. Никита помнил бабу Надю замшево-дряблой на вид, уютной старушкой, а теперь она казалась неживой, окоченевшей, и тело тащила неуклюже, хоть и быстро: ставила ноги как попало, выворачивая ступни. Глаза бегали туда-сюда, пустые и круглые.

Она остановилась, уставилась на них в упор и вдруг оскалилась, широко и хищно. Издала неуверенный звук, что-то среднее между «у» и «а». У Никиты волосы зашевелились — буквально. А баба Надя внезапно заплакала — и вот это у нее получилось естественно. Мокрые подслеповатые глаза жалобно заморгали, брови поднялись горестным домиком. Никита дернулся, готовый броситься к несчастной. Но тут баба Надя высунула длинный розовый язык и принялась слизывать слезы. Продемонстрировав еще пару странных гримас, старушка резко отвернулась и побрела прочь. Когда она отошла достаточно далеко, Катя опустила голову и с дрожью выдохнула.

— Что с ней? — спросил шепотом Никита.

— Если это обратно придет, скажи там всем, чтоб не пускали, — сказала наконец Катя, когда они забрались в самую гущу орешника.

— Это?.. Она с ума сошла, да? Как Витек?

Катя остановилась и покосилась на Никиту:

— Витек не возвращался. И это не баба Надя.

— К-как это?..

— Это подменыш… Видел, как оно рожи корчило? Оно учится. Чтобы на человека похоже. Тех, кто попадает в лес, забирают. И пытаются копию снять… Веришь мне теперь?

— Да верю, верю! — почти закричал Никита. — Кто забирает? Нас тоже заберут?!

— Тихо, — шикнула Катя. — Я же сказала — я покажу.

— Не надо показывать! — взмолился Никита. — Расскажи лучше.

— Ты не поверишь.

— Поверю! Честное слово, во все поверю — и в конец света, и в параллельный мир…

— А в то, что расскажу, — не поверишь.

Кусты расступились, и они вышли… в тот же самый ельник.

Шли уже, наверное, целый час или больше, никуда не сворачивая. Ельник не заканчивался, он был везде, насколько хватало глаз. С нижних ветвей, сухих и мертвых, свисали разноцветными лохмотьями лишайники. Толстый слой хвои пружинил, поглощая звуки. Жидкий пригородный лесок стал дремучим, зловещим.

Какая-то тень мелькнула у покрытой мхом коряги впереди. Никита присмотрелся. Наверное, птица или белка, подумал он и тут же уловил краем глаза новое движение, правее и ближе. И снова там не обнаружилось ничего, кроме елок и чахлых кустиков малины. У Никиты иногда случалось подобное с перепоя: он замечал периферическим зрением чьи-то еле заметные шевеления. Первый шаг к настоящим чертям.

Но Катя тоже, кажется, что-то увидела. Остановилась, пригнулась, точно приметивший дичь охотник, жестом приказала Никите — молчи. Секунду спустя впереди опять мелькнула и спряталась тень. И опять. С каждым разом она оказывалась все ближе, но ее никак не получалось разглядеть. Покажись, со злостью подумал Никита, так-то все пугать умеют, а ты покажись, тогда и узнаем, стоит ли бояться.

Высокий и узкий бугор вырос из-под земли ровно там, куда он смотрел. Будто гриб в ускоренной съемке. Молниеносно вытянулся в человеческий рост — и провалился обратно, взметнув сухие иголки. От неожиданности Никита остолбенел и не сразу заметил, что делает Катя. А она торопливо стаскивала через голову ночную рубашку. Бугор возник метрах в десяти, он стал выше и продержался дольше. Достаточно долго для того, чтобы разглядеть, из чего он состоит: из оплетенной корнями толщи земли с застрявшими в ней ветками и листьями. Бугор мерно покачивал верхней частью, как поднявшая голову змея. И тут кто-то ударил Никиту по лицу.

— Наизнанку! — Катя трясла его и шлепала по щекам. — Павлов! Одежду наизнанку!

Ночная рубашка снова была на ней, швами наружу.

Никита стоял столбом, и Кате самой пришлось содрать с него футболку и вывернуть. Земляная масса вспучилась прямо перед ними и выросла до верхушек елей. Никита отчаянно пытался отыскать в этом колоссе человекоподобные или хотя бы звериные очертания, но их не было. Просто огромный шевелящийся столб земли, корней и листьев. Достигнув невообразимых размеров, столб начал складываться, как будто… да, он наклонялся к ним.

— Лес честной, царь лесной, — звонко, как пионерскую клятву, затараторила Катя, — от нас, грешных, отворотись…

А Никита неотрывно смотрел на земляного исполина и силился увидеть в переплетенной корнями массе лицо. Хотя бы намек, пусть даже это окажется самая чудовищная морда. Потому что ощущение пристального взгляда отсутствующих глаз было невыносимым. Из слежавшейся земли, кажется, начало вылепливаться что-то похожее на кривую щель рта и пустые глазницы… и тут оно перешагнуло через них, засыпав сверху мусором. Перенесло себя, точно гигантская гусеница-землемер, на то основание, в котором Никита почти высмотрел голову. Перенесло — и рухнуло, втянулось в сухую лесную почву, подняв тучу пыли.

— Беги! Не оборачивайся! — Катя толкнула Никиту в спину.

И они кинулись прочь, не разбирая дороги…

Наконец Катя зацепилась за что-то и упала. Боль полыхнула в ободранных ладонях и коленках. Отплевавшись и проморгавшись, она увидела над головой победно, будто флаг, развевающуюся на ветке полоску полиэтилена. Отмечать изученную часть леса обрывками пакетов она начала не так давно: в доме закончились бесполезные тряпки.

Они снова были на тропинке, ведущей к забору. Катя перевернулась на спину и закрыла глаза. Никита плюхнулся рядом.

— Видел? — отдышавшись, спросила Катя.

— Видел… Что это было?

— Леший.

Она сказала это так спокойно, что Никита сразу понял — не шутит. Мелькнули в памяти лукавые, но в целом благодушные деды с бородами из мха и грибными шляпками на головах. Старичок-лесовичок, дядюшка Ау — что угодно, только не обвитый корнями земляной столб до неба…

Катя потянулась, хрустнула шеей и хотела сесть, но Никита навис сверху и не дал подняться:

— Рассказывай.

И Катя наконец рассказала, быстро и путано, эту свою теорию. Что с тех пор, как Вьюрки замкнулись, здесь появились новые жители — она называла их «соседями». Везде теперь кто-то живет, и, скорее всего, именно эти тайные обитатели превратили садовое товарищество в заколдованное место. Его все по сказкам знают — «ни доехать ни дойти». И, соответственно, не выйти. Сами дачники тоже иногда в кого-то превращаются — не все, только некоторые. Может, они изначально с «соседями» в родне состояли, а может, опыты на них ставят, как с подменышами. Зинаида Ивановна с Тамарой Яковлевной, к примеру, ведьмы — травяная и звериная. И не надо так смотреть, это так называется. А Кожебаткин, наверное, оборотнем был, только неопытным, телами поменялся, вместо того чтобы превратиться. Те, кто теперь во Вьюрках и вокруг, тоже сначала всё косо-криво делали. Но они учатся. И забирают людей — изучать. И подменышей присылают, чтобы подглядывали да подслушивали. «Соседи» так всегда делали, они любопытные, а люди для них такие же малопонятные потусторонние твари, как они — для людей.

Вот Витек — он, когда вернулся, был уже копией. Потому и ел все время — подменыш всегда есть хочет. «Витьку» у людей не понравилось, и он хотел уйти в лес, а жена не пускала. Вот и выл — то ли томился, то ли сигналил своим. А что от его сигналов тоска смертная — это, видимо, побочный эффект. Радио он слушал, потому что «соседи» иногда выходят на связь через бесполезную теперь технику. Тоже учатся. Кате вон по телефону позвонили. Катю они, получается, выручили, и вообще с ними можно рядом жить, не такие уж они опасные, главное, правила соблюдать. Их в старых поверьях много, только нужно выяснить, какие действенные, какие нет, а это только опытным путем. Вот чем Катя втайне ото всех занималась — изучала новых соседей, как они людей изучают…

— Подожди, — не выдержал Никита. — Кто они вообще? Соседи эти… название у них есть?

— Есть. Лешие, русалки, домовые, кикиморы, игоши, шуликуны…

— Баба-яга, Кощей Бессмертный?

— Нет, эти совсем из другой оперы. Так и знала, что не поверишь.

Никита посмотрел на нее с сочувствием:

— Как тебе все это вообще в голову пришло?

— Фольклористику в институте учила, — быстро ответила Катя. — У меня тоже сначала и в мыслях не было. А потом одно совпадение, другое… На то, что в сказках описывают, они не похожи. Но повадки у них те же. И вся система с заговорами, зароками — она же работает! Одежду наизнанку — леший не тронул. И это он нас кружил. Точно, как про него рассказывают. Ты сам все видел!

— А по-моему, ты в эту свою систему что-то другое пытаешься втиснуть… не похожа та штука на лешего!

— И много ты леших раньше видел? Уходить, кстати, надо, а то вернется.

Пока они пробирались к забору, солнце спряталось, сгустился ползучий туман. Никита тихо бурчал, что нашествие мутировавших леших и русалок — это последний по правдоподобности вариант объяснения вьюрковских событий. Катя возражала, что никакие они не мутировавшие, просто, когда люди поколениями передают из уст в уста рассказы о чем-то необычном, те вырождаются в классическое «а к сестре матери бабкиного кума огненный змей в печную трубу летал». Полностью отрицать Катину теорию Никита не мог, но был уверен, что выводы она сделала неправильные. Домовые, которые душат людей по ночам, не звонят потом по мобильному, и, вообще, это удушье — давно изученное явление, известное как сонный паралич. Водяные и русалки не прячут людей под водой в обмен на порцию крови. Это и фольклорным представлениям противоречит, и здравому смыслу, и вообще лучше вернуться к привычным инопланетянам, злодеям-ученым и монстрам из тьмы…

Тут тьма и наступила. Точнее, они сами в нее вышли — только что стоял пасмурный, туманный, но все-таки день, а в следующее мгновение туман исчез и день превратился в ночь. Впереди виднелись очертания забора на фоне отсветов уличных фонарей. Воздух остыл мгновенно — как будто окатило с неба холодной волной. Никита обернулся: лес за спиной тоже был теперь темным, ночным.

— Заплутал мужик в лесу, бродил-бродил, вышел наконец, а ему и говорят: «Тебя три года не было, мать померла, жена за другого вышла»… — От вкрадчивого Катиного голоса загривок стянули мурашки. — Ты совсем, что ли, сказок не читал?

— И сколько мы плутали? — испугался Никита, представив себе обросшего седой бородой Пашку.

— Сейчас узнаем.

Они вышли туда же, откуда пришли — к Катиной калитке. Она была заперта, но Катя быстро нашла и отодвинула пару державшихся на одном гвозде досок. Пролезла, склонилась над чем-то у самого забора и подозвала Никиту:

— Посвети.

В луче фонарика он увидел мясистый стебель и шершавые листья.

— Контрольный подсолнух, — объяснила Катя. — Как возвращаюсь — смотрю, на сколько вырос. Все нормально, на пару суток максимум закружило.

— А если на пару лет закружит? Как это по подсолнуху определить?

— Так подсолнуха уже не будет. Или будет, наоборот, целая поляна.

Катя на цыпочках пробралась в дачу и вернулась одетая, пахнущая йодом — успела обработать свои ранки. Никита, долго и безуспешно уговаривавший ее сразу идти обратно на заброшенный участок, боялся, что она будет громко звенеть ключами или зажжет по привычке свет, но обошлось.

В сарае по-прежнему стоял тяжелый дух. Катя поводила фонариком туда-сюда и вдруг остановила кружок света на старых досках, грудой сваленных в углу сарая:

— А вот этого тут не было.

Вместе перетащили доски в другой угол, приподняли брезент и увидели здоровенную дыру в земляном полу. Судя по тому, как из нее тянуло холодом, это была не просто яма, а настоящий подкоп. Местоположение не оставляло сомнений, что ведет он на участок Бероевых.

— Потому и замок остался. Изнутри влезли и кости притащили. — Катя сплюнула. — Говорю же: слишком это по-человечески — другого подставлять.

— Значит, зверь — это кто-то из них?

Катя пожала плечами:

— Ты их когда в последний раз видел?

Никита задумался. Бероевых и впрямь давно не было видно, даже Светка перестала выгуливать детей.

— Ну что, пойдем?

— Куда?

— К соседям в гости.

Грушевое дерево росло на краю Катиного участка. Оно только изредка давало твердые зеленые плоды, мало чем похожие на груши. Не срубали его по соображениям сентиментальным — сколько лет тут, тень дает, живое. Но сейчас обнаружилась и дополнительная польза: ветки нависали над бероевскими владениями. Именно здесь Катя пыталась хотя бы понаблюдать за происходящим на участке, но каждый раз вдруг появлялась Светка.

Ломая ветки, Катя с Никитой перелезли через забор и приземлились на заросший газон. Вдоль ровных, мощенных белой плиткой дорожек были расставлены фонари на солнечных батарейках, и цепочки светящихся матовых шаров опутывали участок. Среди этой умиротворяющей иллюминации слепо чернели окна огромного особняка. Потихоньку, избегая освещенных участков, обошли его, но ничего интересного не обнаружили. Решетки на окнах, дверь заперта. Никиту охватывал азарт: это был настоящий квест. В квесты Никита играл часто и знал: на каждом уровне бывает какая-нибудь лазейка…

И тут он увидел вход в подпол. Створки распахивались в обе стороны, а ручки были спутаны проволокой. В четыре руки они ее одолели и аккуратно открыли погреб. Оттуда пахнуло густым духом бойни. Катя отпрянула, зажав нос, а Никита полез в темноту, движимый квестовым азартом. Мелькнула впереди лестница, ведущая наверх, к люку в полу.

В темноте что-то заворочалось и издало булькающий хрип. Дрожащий луч фонарика метнулся на звук, и Катя, вскрикнув, спряталась за спину Никиты. Живой полуобглоданный скелет полз к ним по бетонному полу, мерно постукивая костями. На костях краснели неровные полоски мяса. Это существо, почему-то все еще способное шевелиться, мычало и булькало, тараща на них единственный, лишенный века круглый глаз. По жестким черным волосам на макушке и квадратной челюсти Никита узнал этого получеловека. Это был Бероев.

— Это ведь заложный? — выдохнула Катя. — Заложный мертвец, правильно?

— Понятия не имею! — Никита схватил стоявшую у стены лопату.

— Стой, вдруг хуже сделаешь!.. Как же с заложными-то надо? Не помню!..

Катя загребла с пола горсть мусора — камешки, песок, сухие листья — и, размахнувшись, швырнула все это подальше:

— Тогда в дом войдешь, когда весь мак соберешь!

Бероев, замычав, развернулся и… пополз в противоположном направлении. Никита, не веря своим глазам, смотрел, как он елозит по полу, послушно собирая песчинки и камешки.

Катя взлетела по лестнице, налегла на крышку люка — сверху что-то шумно упало, и она поддалась. Выбрались в обширное помещение, поспешно захлопнули крышку и на всякий случай встали на нее. Кружок света выхватил из темноты гнутые ножки деревянной тумбочки, коврик, бероевские часы с боем. Они стояли, и циферблат подернулся пыльным узором.

— Дверь ищи, — зашептала Катя.

— А как же чай? — спросил приятный женский голос, и Катя с Никитой зажмурились от света.

В дверях стояла сама хозяйка в велюровом домашнем костюме и тапках с заячьими мордочками. Очки поблескивали интеллигентно и строго. А у Светкиных ног свернулись кожистыми кольцами два зверя.

— Уж извините, что я в домашнем, но вы тоже без приглашения. — Светка кивнула гостям.

— Вы что… это же… — давился словами Никита, тыча в зверей пальцем.

— Какие ни есть, а для матери всегда малыши. — И Светка улыбнулась, как полная молока и счастья красавица мать в рекламе детского питания. — Вы извините еще раз, но детки кушать хотят.

Растягиваясь и сокращаясь по-пиявочьи, звери бросились к ним. Увидев круглую распахнутую пасть, Катя закричала так, что зазвенели оконные стекла. А дальше произошло нечто непонятное. Ослепительная вспышка озарила комнату, стало нестерпимо жарко, горячо до боли, запахло паленым волосом. Звери забились на полу, их толстые шкуры пузырились и покрывались язвами. Пронзительно закричала Светка. Мгновенно раскалившийся воздух жег глаза и горло, было нечем дышать. Никита почувствовал, как кто-то схватил его за футболку и поволок…

Он окончательно пришел в себя в канаве под фонарем, куда они с Катей свалились, пробежав целую улицу. Шел настоящий ливень. Никита подставил обожженное лицо под струи воды.

— Что это было?

— Это подменыши, — ответила, стуча зубами, Катя. — Помнишь, Наргиз детей на реку повела и пропала? Детей тогда тоже забрали. А этих подкинули. И теперь они… ну, прежними становятся. И жрать хотят. Вернуть их надо в реку, только Светка не отдаст. Да они, может, и сами не пойдут, прижились, человечину распробовали…

— Хватит, — простонал Никита. — Я не про то, я про огонь…

— Подменыши огня боятся… а он сказал, что я горю… — Катя обхватила голову руками. — Я не понимаю. Не знаю…

— Кать. — Никита разлепил опухшие веки. — Да расскажи ты наконец! Хватит… Ты все знаешь. Где кто живет, правила эти. Откуда? Только не заливай про институт… Я поверю, Кать. Я теперь всему поверю.

Баба огненная

Пока Катя доросла до сознательного возраста, мало что осталось от бабушки Серафимы. И это оставшееся сидело целыми днями в своей комнате перед телевизором либо возилось на кухне, перетирая баночки. Бабушка любила маленькую Катю, а Катя — ее истории.

На фотографиях из прошлого солнце было белым-белым, а бабушка была феей. Нежной девой такой красоты, какой Катя и в кино не видела. Ту Серафиму Катя полюбила всей своей дошкольной душой, как и волшебное село Стояново, откуда были родом бабушка и ее сказки. По фотографиям было понятно, что нашел дед Юрий, молодой специалист, в деревенской бесприданнице, тронутой умом. Бабушкины проблемы с головой секретом в семье не были, проявлялись редко, а относились к ним почтительно. Кате это и вовсе казалось нормальным: феи должны быть не от мира сего.

Дурная слава Стоянова и до города докатывалась: ходили слухи, что и люди там пропадают, и видят всякое — причем не только пьяницы сельские, но и агрономы, и заслуженные учительницы. В те годы кристальной ясности, когда человека в космос запустили, шепотки вокруг Стоянова особенно тревожили. Обсуждали совершенно возмутительные вещи. Например, местный скульптор, изготовивший памятник Ленину для установки перед сельсоветом, рассказывал, напившись, что Ленин трижды являлся ему во сне и просил в Стояново его не везти, не отдавать тамошним на растерзание. Вскоре после этого Ленин отправился в Стояново, а скульптор — в психиатрическую лечебницу. Так что, глядя на странноватую невестку, дедовы родители вполне могли решить, что в Стоянове находится какой-то очаг безумия.

Серафима родилась на излете войны. Отца она не помнила, хоть и вернулся он с фронта благополучно, только без ноги. Но соседки зря завидовали — сломался он где-то внутри. Пил, ревел, на дочку Таньку, на жену, забрюхатевшую на радостях, кидался. И шептал, что в полевом госпитале к нему, когда ногу оперировали, фрица мертвого пришили. И куда он ни пойдет, фриц за ним тащится.

Ночами безногий мутузил кулаками воздух, кидался всем, что подвернется, в натопленную жилую тьму.

— Провались, белоглазый!

Только дед Митрий умел сына кое-как успокоить. Говорил: фриц-то безобидный, сопляк совсем, и не будет же он вечно за солдатом Красной армии таскаться — не выдержит и отвалится. Но не выдержал сам Серафимин отец. Приковылял в дровяной сарай, да и отрубил себе культю, к которой мертвый немец пришит был. Повредил важный сосуд и истек кровью. Но умер радостно, улыбался и шептал: «Ушел, ушел белоглазый».

А на следующий день Серафима на свет пожаловала, раньше срока. Мать ее в бане родила. И не позвала с собой никого посидеть, как положено, чтобы банница ребенка не подменила. Приходили стояновские бабки посмотреть на девочку, беспокоились — мало ли кто мог через отцовскую кровь да без пригляда явиться. И так Стояново плохо жило, голодно, беззащитным стало перед теми, кто вокруг обитал. Бабки говорили, что и в лесу, и в реке, и в поле, и в домах — везде кто-то живет, и никому с этими жителями не сладить, только соседствовать можно, да и то по правилам, и правила эти не человек назначает. «Соседи» не были ни добрыми, ни злыми, потому что сердца не имели, души человечьей. От таких всего можно ждать.

В глаза ребенку заглядывали — искали, есть ли «мясо» в уголках, пальчик кололи, а дед Митрий топором замахивался — этого подменыши больше всего боялись, превращались обратно кто в полено, кто в веник. Девочка звонко вопила, мать рыдала. Никаких плохих знаков не обнаружили. Окрестили девочку Серафимой, чтобы чистая сила вместе с ней на имя отзывалась, и успокоились.

Между селом и рекой было большое поле. И в засуху, и в войну оно приносило урожай. Поговаривали, что есть на то причина и лучше человеку ее не знать. У поля даже свой зарок был — не показываться там в полдень. Успели, не успели до полудня работу закончить — уходите, не оглядывайтесь, вернетесь, когда солнце спадет. А детям на поле соваться и вовсе запрещали. Пугали историей про Назарку с Макаркой, которые в полдень пошли в рожь играть и сгинули, ни косточки от них не нашли, а только праха горстку.

Серафима, которой к тому времени десять исполнилось, была боевая, в сказки не верила и завела себе во ржи тайное гнездо, куда при первой возможности сбегала. Хранились под камнем сокровища: ленточки, обертки, курий бог и самое ценное — Танькино битое зеркальце в красивой оправе. Танька его случайно грохнула, а мать велела унести подальше и закопать. Серафима унести-то унесла, но закапывать не стала — как такую прекрасную вещь в землю? Гнездо было на дальнем краю поля, поближе к речной прохладе. На реку Серафима и уходила в полдень — совсем нарушать зарок было боязно. И все-таки пекло Серафиму любопытство — что же творится на полуденном поле, почему даже председатель там показаться не смеет?

И вот однажды осталась Серафима на поле в полдень — то ли из-за этих мыслей, то ли заигралась. Что пора убегать, поняла поздно — когда порыв горячего ветра, неизвестно откуда взявшегося, пронесся по полю, пригибая колосья к земле. Серафима вскочила, чтобы юркнуть поскорее в ивняк, и тут же спряталась в свое гнездо, пригнулась вместе с рожью. Потому что успела увидеть парящую над полем высоченную фигуру в чем-то нестерпимо белом, раздувающемся книзу колоколом. В тех местах, где у человека руки-ноги, вырывались лучи слепящего света. А самый яркий бил оттуда, где должно быть лицо. От фигуры шел жар, его опаляющие волны чувствовались издалека. Страшно было, но и любопытно до ужаса. И Серафима, прижавшись к земле, нацелила на непонятное чучело свое битое зеркальце.

В зеркальце она увидела, как плывет по воздуху горящая ровным белым огнем фигура высотой с дерево, вертя головой, поводя руками, и от каждого движения прокатывается по ржи волна горячего ветра. Даже отраженный свет был таким ярким и жгучим, что Серафима жмурилась, слезы щекотали в носу.

Луч попал в поднятое Серафимой зеркальце и вернулся прямо огненному чучелу в лицо. Серафима это лицо в отражении явственно увидела: безносое, белоглазое, с трещиной рта от уха до уха. Лицо было бабье, точно у оставленной под палящим солнцем иссохшей покойницы. Ослепил огненную бабу отраженный свет, обжег — она издала пронзительный крик и закрылась рукой. Удушающий жар разлился над полем, воздух стал нестерпимо горячим. Серафима вжалась в землю. И все звенел в ушах долгий обиженный крик, нелюдской совсем. Серафима чуяла запах паленого волоса и в ужасе думала, что это она сама горит…

Потом как будто стало прохладнее. Серафима подняла голову, жадно глотая воздух: никого ни в поле, ни в небе не было, только рожь волновалась.

Домой прибежала вся в волдырях, с опаленными волосами. Дед, как увидел, чуть с кровати не свалился. Серафима, рыдая, рассказала, что над полем баба огненная летает, живьем ее хотела спалить. А дед, вместо того чтобы пожалеть, начал крыть такими словами, что внучка забилась в дальний угол и голосила там от боли и обиды. Вернулась мать, но, прежде чем Серафима успела кинуться к ней за спасением, дед прорычал:

— Дура твоя Полудницу обидела! Беги задабривай!

Мать растерянно застыла на пороге. Она, как и все в Стоянове, всю жизнь прожила и веря в потусторонних соседей, и не веря. Но дед буйствовал, Серафима — настоящими, неоспоримыми ожогами покрытая — с плачем все подтверждала, и мать засуетилась, собирая в узелок хлеб, яйца, соль четверговую…

Пришла Танька, выслушала всех и наорала на деда: что он суевериями людей изводит, суеверия давно запрещены — хоть в партии, хоть в церкви. Серафиму Танька успокоила, ледяной водой облила, смазала желтками. Ожоги оказались несильные, только брови совсем спалило. «Это хулиганы подшутили, в простыню замотались, зеркальцами подсвечивали, а под конец головешками закидали», — говорила Танька, и Серафима, хоть и помнила, как на самом деле было, успокаивалась. В прошлом году озорники соседку чуть не извели. К пугалу целую систему веревок протянули и начали представления устраивать — вроде как оживает пугало по ночам. Бабку едва удар не хватил. Дед, слушая Таньку, бушевал за занавеской, говорил, нечего пугала ставить и прочие истуканы, в них залезают всякие, у кого своего тела нет. Сказано, кумира не сотвори, а кумир — он и есть истукан. Вон Ленина поставили, хоть и говорили им, что нельзя, что поселится кто-нибудь в этом Ильиче. И нет с тех пор жизни в Стоянове. А Ленин ходит по ночам — белый, страшный. У деда бессонница, он его из окна видел.

Деду поднесли выпить, и он затих. А Серафиму уложили на лавку, на живот: спина в волдырях была. Серафима слушала взрослую Таньку и начинала верить, что не было никакой бабы, а были стояновские дураки, вставшие один другому на плечи, накинувшие сверху простыню и швырнувшие в Серафиму головней. А остальное она сама выдумала, с перепугу.

Утром проверили приношение во ржи — нетронутое оказалось, только узелок мышами погрызен. То ли и не было никакой Полудницы, хлебов хранительницы, то ли побрезговала она дарами. Дед велел не рассказывать, что случилось, а то сразу поймут, кто урожай загубил. В том, что поле в этом году не родит, он не сомневался. Серафиме к полю даже подходить запретили, да она и сама бы туда не сунулась.

Жили потихоньку, как все. Только сны Серафиме снились плохие: приходила баба огненная, дыша сухим жаром. И Серафима видела, как из глаз ее, белых, будто раскаленных, текут слезы, застывают на щеках свечным нагаром. Обидела, обидела Серафима Полудницу, ослепила ее же светом, и обида была тяжела, как жар полуденный. Серафима металась во сне, кричала. А Танька успокаивала, и так у нее выходило, что это Серафиму обидели, напугали девчонку, и ух задаст Танька шутникам, выяснит, кто это, и в милицию заявление напишет.

А потом сгорела банька — утром на месте, где она стояла, только угли и пепел обнаружились. Дед опять на Серафиму напустился, а Танька ее молча в лес увела, черники набрать. Малину и прочую красную ягоду в стояновском лесу собирать нельзя было, зарок такой дали лесному хозяину, а еще малина с земляникой в здешних местах ядовитые вещества из почвы тянули — это для особо ученых.

Потом пострашнее случилось. Ранним утром прибежала зареванная мать и крикнула: «Ночка истлела!»

В хлеву на соломе вместо коровы Ночки лежала груда пепла, воспроизводящая коровьи очертания. Изумленная Танька, которая все загадки щелкала как орешки, опустилась на колени, ткнула корову пальцем в бок — и кусок отвалился, рассыпался прахом. Мать рыдала, а Серафима думала: это ведь Полудница обратила корову в пепел. И баньку она спалила. Ходит кругами, все ближе подбирается, отомстить хочет. И никак не закрыться, не спастись от ее бледного пламени.

— В поле иди прощения просить, — сказал Серафиме дед. — Пока все через глупость твою не сгинули.

Это поле Серафиме во всех кошмарах снилось. Она вспомнила, как колышутся от горячего ветра колосья и плывет над ними белая фигура с дерево ростом, и закатилась в такой истерике, что еле водой отлили.

Еще несколько дней прошло. В доме тихо было, мрачно, будто покойник лежал. Серафима боялась всего: деда, шума за окнами, берез, в каждой из которых ей чудилась белая баба. Погода стояла жаркая, так и клонило в сон. Но спать Серафима не могла: во сне ждало нечеловечье лицо, плачущее огненными слезами.

Несколько раз Серафима выходила за околицу, спускалась на тропинку к полю. Но страх подкатывал к горлу, становилось нечем дышать, и она, обо всем забыв, мчалась обратно к селу.

Неделя прошла в молчаливом ужасе — и заболела Танька. Проснулась утром горячая, взмокшая, сначала жаловалась, что тело ломит, голова трещит, потом и отвечать перестала. Серафима меняла у Таньки на лбу мокрые полотенца, за пару минут набиравшие столько жара, будто их в кипяток окунали. Танька дышала часто и хрипло, глаза запали, губы обметало. Серафима знала, что с Танькой творится: жжет ее изнутри белый огонь за сестрину глупость. Несколько раз порывалась бежать на поле, вину замаливать, но Танька точно чуяла каждый раз, цедила:

— Не смей… Басни дедовы… А я комсомолка! Не смей…

— Думаешь, Ленин тебя спасет? — кричал дед. — Ленин твой по улице ходит по ночам, белый, и дырки вместо глаз!

Серафима зажимала уши. Больные, оба больные, и дух от них тяжелый идет. А куда бежать, что делать, Серафима не знала. Мать пошла за Любанькой, бабкой-шептуньей. Врачей в Стоянове не водилось, а Танька, приходя в себя, твердила: воды ледяной выпила, простыла, отлежусь, не надо ваших шарлатанок.

Время ползло, мать не возвращалась, дед храпел за занавеской грозно и сердито. Серафима тоже клевала носом. И вдруг сжались Танькины пальцы, державшие ее за запястье. Глаза у Таньки были белые, раскаленные, а под кожей тлел тот самый бледный огонь. Серафима почувствовала, как прожигают кожу Танькины пальцы. Танька приоткрыла рот и издала такой звук, будто у нее в груди железо скрежетало.

— Деда! — вскрикнула Серафима.

Скрежет начал складываться в слова. Голос был не Танькин, не может у человека быть такого голоса.

— Первый… перст… мой… — повторяло то, что засело у Таньки в груди. — Мне… отдашь. Первый перст мой…

Вопя, Серафима вырвалась и бросилась во двор. Побежала, падая и снова поднимаясь, на поле.

После многодневного душного зноя наконец-то ползла гроза. Набухали черные тучи, посверкивали молнии, ветер трепал ивы у реки. Серафима пробралась в рожь, упала на разбитые колени, закрыла руками голову и принялась, глотая слезы, бормотать:

— Полудница, прости меня, я случайно, честное пионерское, только Таньку не трожь. Полудница, прости, что угодно отдам, прости, прости…

Белая вспышка полыхнула совсем рядом, будто молния в поле ударила, и раздался такой грохот, что у Серафимы в голове поплыло и она ухнула куда-то в грозовую тьму… Когда очнулась, дождь лил вовсю, а в голове перекатывался громовой голос бабы огненной: «Первый перст мой!»

Что такое перст, Серафима знала. Первый перст — большой палец. Только она все думала, о каком речь, о левом или о правом. Уже во дворе решила — левый. С правым больше возни будет, да и с левой стороны все темное, нехорошее. И плюют через левое плечо, чтоб черту в рожу попасть. Бабе огненной наверняка левый перст больше по вкусу придется.

Никто не видел, как Серафима с поля вернулась и пошла в дровяной сарай. Положила на колоду левую руку, оттопырила большой палец, зажмурилась и рубанула тем самым топором, которым папка десять лет назад от фрица себя избавил… А в избе суетилась старуха с красивым цыганистым лицом — Любанька-шептунья. Пыталась влить травяной отвар в рот сидевшей на подушках Таньке, а та плевалась — бледная, вся в багровых пятнах, словно от ожогов. Живая Танька…

С той поры Серафима и тронулась умом. Чудилось ей всякое, бродила по избе ночью, разговаривала сама с собой. Матери и Таньке рассказывала, что в подполе живет маленький человечек, шерстяной и добрый, а в хлеву завелся зверь многоногий, на ногах когти, он ими за балки цепляется и висит на потолке, поджидает. Если к кому прицепится — сны дурные в голову вложит, а радость до капельки выпьет…

Танька, помня об отчаянной и страшной Серафиминой жертве, заботилась о ней. Доказывала дурочке, что все ее видения — болезнь и мракобесие. Это дед виноват, забил девчонке голову черт знает чем, жизнь поломал — тут Танька обычно начинала всхлипывать. Но ничего, сейчас наука так шагнула, от любой душевной болезни уже лечить умеют. А что пальца не хватает — это мелочь, все равно красавица Серафима необыкновенная. Танька подарила Серафиме кольцо с неизвестным голубым камешком и велела носить на левой руке — пусть все красоту видят, а не изъян.

Говорила Танька так, говорила, а потом замуж выскочила, уехала в город, родила мальчика и позабыла о Серафиме. Уже все решили, что Серафима в девках останется, но тут в Стояново приехал командировочный и в сельскую дурочку втрескался. Потому что Танька не врала — красавицей Серафима выросла необыкновенной.

Серафима родила сначала дочку, потом сына, который в полтора года от скарлатины сгорел. Но Серафима, как родня перешептывалась, к потере по-деревенски отнеслась: «дал — взял». И через пару месяцев после похорон уже носила третьего — будущего Катиного отца. Вскоре выпало мужу как перспективному специалисту назначение чуть не в самую столицу, и Серафима сразу принялась вещи упаковывать.

Муж, дети, удобная жизнь в многоэтажном доме ее утешили, прояснили рассудок. Иногда она по-прежнему бормотала странное и ритуалы свои в доме все-таки установила — с солью на порог и прикармливанием домового, но полоумной уже не казалась. А к старости успокоилась окончательно и Кате стояновские истории уже как сказки рассказывала — и про лихо, которое на горе плясало, и про беленьких, которые с реки зовут, про колдунов и банницу-обдериху. Даже про Полудницу обиженную рассказала, а Катя слушала, замерев от восторженного ужаса.

Неудивительно, что в институте Катя увлеклась фольклором и знала такие подробности бытования мифических тварей, что преподаватель ее отметил и пригласил в аспирантуру. Катя решила представить во вступительной работе свежий фольклор, ею лично в Стоянове собранный. На бабушкиной малой родине она никогда прежде не бывала, но знала о ней уже столько, что с закрытыми глазами любой дом бы нашла — и где подменыша растили, и где последняя шептунья жила. И с людьми тамошними, думала молоденькая и глупая Катя, она сразу дружбу заведет, ведь знакома уже заочно. Договорится, улестит, и расскажут-напоют ей на диктофон столько, что знай расшифровывай.

Как услышала ветхая Серафима, что Катя в Стояново собралась, метнулась к ней, стиснула почти бесплотными руками:

— Не смей!

Катя стояла и хлопала ресницами. Никогда она тихую, больную бабушку такой не видела. А бабушка разглядывала ее в упор, с тревожной жадностью. Тонкое, иконописное лицо Серафимы бледнело, каменело, а потом глаза вдруг расширились и остановились, точно она искала во внучке что-то и вот нашла.

— Баба огненная! — вскрикнула она и наотмашь ударила Катю по лицу беспалой рукой, в кровь разбив ей губы кольцом, покойной Танькой подаренным.

Когда на шум прибежал отец, Серафима уже разгромила половину кухни. Била тарелки, метала в рыдающую в углу внучку горшки с геранью и ревела, как бесноватая:

— Первый перст мой! Обещала! Обманула! Баба огненная!

Кате пришлось идти в травмпункт, где ей аккуратно залатали разорванный правый уголок рта. Со временем не осталось ни рубца, ни шовчика. Но массивное кольцо что-то там повредило, и, когда Катя силилась улыбнуться, уголок сползал вниз.

А Серафима после кухонного дебоша навсегда впала в безумие, определенное участковым врачом как старческая деменция. Снова она говорила неизвестно с кем и непонятно чего пугалась, просила зашторить окна, потому что «эти подглядывают». Катю Серафима будто возненавидела, та к ней в комнату не могла зайти, сразу поднимался страшный крик. Потом бабушка понемногу затихла, всех перестала узнавать и лежала, уставившись в потолок пустыми глазами.

Потрясенная Катя в аспирантуру поступать не стала и в Стояново не поехала. Она тоже затихла, стала нелюдимой, сидела целыми днями дома, читала в интернете статьи по психиатрии, которые подтверждали: да, сумасшествие в любой форме можно унаследовать и часто оно перепрыгивает через поколение, минуя детей и обрушиваясь на внуков. О чем же ты думал, злилась Катя на покойного деда, зачем поехал в это проклятое село, женился на шизофреничке… Потому что она видела: когда бабушка высматривала что-то в ее лице и вдруг как будто нашла, глаза Серафимины вспыхнули слепящим белым огнем.

Катя и Никита сидели на полу в заброшенной тринадцатой даче, Никита задумчиво обгрызал жареный рыбий хвост.

— И что? — спросил он наконец.

— И всё.

— Ты же сказала, что знаешь…

— Да, знаю! Теперь они сюда пришли. Те, про кого бабушка говорила. Я их вижу, всех… Они это, твари стояновские.

— Зачем пришли? Почему? И с чего вдруг сейчас-то?

Катя промолчала, и Никите вдруг стало жаль ее: сколько всего она, оказывается, скрывала, как долго пыталась удержаться на краю разлома между верой и неверием, ставшего главным стояновским проклятием. Если только оно действительно существовало, Стояново, а Катя не была потомственной шизофреничкой.

Никита обнял ее за плечо в неуклюжей попытке успокоить. Катя положила ему на грудь тяжелую горячую голову:

— Я не знаю, зачем они пришли. Ничего больше не знаю и знать не хочу. Давай тут спрячемся, а? Переждем. Должно же все это когда-нибудь закончиться…

Близкие контакты на тринадцатой даче

Пугало было нелепым и забавным. Невысокое, безголовое, не пугало даже, а просто старое коричневое пальто на сухих палках. С палок свисали консервные банки, откинутые крышки были похожи на жадно раскрытые рты.

— Зачем оно? — растерянно спросила Катя.

— Поговорить, — ответил Никита.

Они уже дней десять как обосновались на заброшенной даче. То есть обосновалась Катя, которой дорога во Вьюрки была заказана, а Никита бывал набегами. В один из таких набегов он и притащил пугало, сторожившее некогда клубничные грядки.

Никита честно пытался объяснить дачникам, что Катя к нападениям отношения не имеет и кости в сарай ей подбросили. Да, она с приветом немного, так на то и расчет был. Нет, он не знает, где она, в лес, наверное, убежала и сгинула, как все. И вообще не о ней речь, а о зверях. Зверь не один, их двое, и на самом деле это бероевские мальчики. Только теперь они никакие не мальчики, а твари с многозубыми ртами. Он сам видел, еле ноги унес. А Светка все знает, сама их и подкармливает человечиной. Это не настоящие дети, их подменили. Да почем ему знать, кто подменил и где теперь настоящие?

Никита бродил по поселку, как назойливый «представитель известной фирмы», заходил и к председательше, и к Андрею с Пашкой, и к Гене. Деятельность эта привела к внеочередному собранию. Пришли не все — многие по-прежнему сидели по дачам, боясь зверя, хоть он и не нападал с тех пор, как Никита с Катей наведались к Бероевым. Клавдия Ильинична объяснила дачникам, что Павлов хочет донести до них некую информацию, которую сам он считает очень важной, — это председательша особо и как-то неодобрительно выделила голосом. И когда Никита увлекся и почти поверил, что ему верят, раздался яростный крик:

— Ах ты мразь!

Сжав кулаки, к нему шла белая от гнева Светка Бероева. И ничего комичного не было ни в ее свирепо блещущих очках, ни в готовом к бою щуплом тельце длинноногого кузнечика — Светка, пылающая первобытной яростью самки, которая обороняет приплод, была по-настоящему страшна. Никита успел почуять нежный запах какого-то крема, перед тем как Светка неумело, но больно съездила ему по носу. И все сразу пришло в движение, зашумело, а Светка вцепилась Никите ногтями в лицо, клокоча:

— Гад, гад, гад!

Ее оттащили. Осторожно трогая нос, Никита с удовлетворением заметил ожоги на белесой Светкиной коже. Заживающие уже, глянцево поблескивающие. Крем от ожогов — вот чем от нее пахло. Значит, все, что произошло в бероевском особняке, ему не причудилось.

Светка кричала, что про нее и детей распускают чудовищные слухи, просто в голове не укладывается, что она не знает и знать не хочет, почему это происходит, ведь за всю жизнь так и не научилась понимать людскую подлость и зависть. Да, зависть, надо называть вещи своими именами, хотя завидовать нечему, все ужасно, муж две недели как пропал, отправился искать выход и пропал…

— Какие две недели! — возмутился Никита. — Второй месяц не видать! Потому что его самым первым и сожрали!

Светка беспомощно всплеснула руками и разрыдалась, на Никиту зашипели, а ей поднесли воды. Выпив с бульканьем, Светка продолжила: муж отправился искать выход, потому что дети тяжело больны — ни травы, ни лекарства не помогают. И она одна, с больными малышами, и вместо помощи получает эту дикую клевету.

— Что ж вы не сказали, что детки болеют, — не выдержала Зинаида Ивановна. — Мы бы всем миром…

— Отойти не могла, покоя ни минуточки. — Светка сняла очки, и лицо у нее стало совсем беззащитное. — И хоть бы кто заглянул…

Вьюрковцы почувствовали неловкость: Светка была за пределами их добрососедского круга. И в прежней жизни, и теперь она жила не только в особняке, но и особняком. Всем казалось, что она сама так устроила, но теперь выходило, что это Вьюрки не принимали Светку. Уже давно не было видно в поселке ни Бероева, ни самой Светки, ни детей, и никто не забеспокоился.

Никита с ужасом понял, что все его тщательно обдуманные доводы, все доказательства тонут в слезах несчастной Светки. И уцепился за единственный, как ему показалось, шанс:

— Так давайте прямо сейчас и заглянем!

Повисла пауза, даже Светка перестала плакать. Председательша нахмурилась и неожиданно спросила, не возражает ли Светка, если они действительно, прямо сейчас, чтобы рассеять, так сказать, и заодно помочь…

— Хорошо, хорошо, — кротко закивала Светка. — Конечно.

Никита брел в хвосте, пристыженный и порицаемый. Шел и удивлялся: он так долго пытался достучаться до дачников, а Светка явилась, порыдала — и все поверили. Даже Андрей поглядывал на Никиту угрюмо и отчужденно.

— Никто не помнит, что ли, как она Кожебаткина убила? — шепнул Никита, надеясь хоть Андрея перетянуть на свою сторону.

— Я не помню, меня там не было.

Никита остановился как громом пораженный: он видел его там, точно видел… Или это был Пашка? Или Андрей действительно ничего не помнит? Вытравил воспоминания, как другие дачники. Господи, как же с людьми сложно, подумал Никита, а с новыми «соседями» — вообще труба.

Уже был виден особняк, и Никита вдруг понял, что подкинул не самую лучшую идею. Он представил, как распахивается дверь, скатываются с крыльца черные твари и рвут делегацию на куски. А Никиту в благодарность, что привел столько вкусного мяса, съедают последним. Или того хуже: бледные бероевские дети встречают их, слабо и невинно покашливая. Права была Катя, когда говорила, что на Вьюрки навели морок, — неизвестно теперь, чему можно верить, а чему нельзя. Может, Светка чистую правду говорила, а Катя — зверь, а Никита просто тихо спятил…

Толпа дачников шумно вторглась в бероевский дом. Никита жадно присматривался к каждой мелочи, подмечая: всё в пыли, часы стоят, обои лохмотьями, будто в доме кошка, только высоковато она дерет. Следов огня или сильного жара он не нашел, дверцы в подпол — тоже. Дачники поднялись на второй этаж, толкаясь и спотыкаясь на лестнице.

— Только потише, пожалуйста, — шепнула Светка, открывая дверь.

Застоявшийся запах болезни ударил оттуда. Плотные шторы были опущены. Щурясь и привыкая к темноте, дачники различили смутные очертания — шкаф, стол, две кровати. И на них — что-то слабо шевелящееся.

— Шторы! — почти возликовал Никита. — Пусть поднимет шторы!

С кроватей послышалось тихое хныканье. Светка, закусив губу, горестно и беспомощно простерла к Никите руку, словно говоря: люди добрые, смотрите, что творится. Андрей оттер Никиту плечом и вполголоса посоветовал проветриться.

— Пусть она их покажет, — упирался Никита.

— Молодой человек, имейте совесть! — подал откуда-то голос собаковод.

Это его «молодой человек» внезапно привело Никиту в бешенство. Он прыгнул к окну и дернул штору на себя, частично сорвав с карниза. Солнечные лучи прорезали сумрак.

На кроватях лежали два мальчика — длинноволосые, покрытые с ног до головы коростой, они выглядели тем не менее вполне человекообразными. Отворачиваясь от солнца, дети ударились в рев. На оторопевшего Никиту налетела Светка, слепо тыча острыми кулачками:

— Они не выносят света, не выносят!

Дети ревели, укрывшись одеялами с головой, а штору уже поспешно прилаживали на место.

Никиту вытолкали, стукнув пару раз и посоветовав лечиться. И следом вывалились сами, виноватые и смущенные, оставив лишь Гену, который вызвался осмотреть больных…

— А ты Гену потом видел? — спросила Катя, к которой Никита пришел с совершенно убитым видом.

— Нет.

— Жалко. — И Катя вернулась к распутыванию удочки.

По вечерам она тихонько выбиралась на берег и расставляла там донки-закидушки, незаметные в траве, а потом готовила попавшихся за ночь подлещиков на самодельной жаровне. Дача провоняла жареной рыбой, Никита боялся, что их найдут по этому чаду, но Катя резонно возражала, что надо же что-то есть.

— Значит, они оборотни?

Катя укололась крючком, ойкнула и вздохнула:

— Откуда я знаю. Может, не разучились еще людьми казаться. А может, вы что хотели, то и увидели.

— Я не хотел!

— Все хотели детей увидеть, а не зверей. Даже ты. А раз вас столько в одном месте с одним желанием собралось… Сами же им и помогли морок навести.

Леска распутывалась, крепкие тугие узлы расползались.

— Может, и мы с тобой у Бероевых морок видели?

— Может. — Катя поддела очередную петельку ногтем и аккуратно вытянула.

После неудачной попытки договориться с людьми Никита и приволок пугало. Чтобы теперь попробовать с теми, другими. Из Катиного рассказа про Стояново он запомнил подробность насчет истуканов. И решил с их помощью наладить контакт и спросить, что нужно новым соседям.

Катя не понимала, зачем ему этот контакт. Говорила, что они, скорее всего, даже не обратят на них внимания, а если заинтересуются, еще хуже. Потому что, бабушка говорила, не каждому их интерес пережить удается. Катя сама пыталась поговорить с лешим, но он ее словно не заметил. И с теми, кто поселился на реке, она тоже пробовала завести беседу по всем правилам и обнаружила, что они лишь повторяют на разные лады ее собственные мысли и воспоминания. Может, разума в человеческом понимании у них вовсе нет…

— Но они же тогда тебя спрятали, — перебил Никита.

— Не они, Ромочка.

— Тот слабоумный? Который пропал?

— Не пропал, а к ним ушел, в реку. — Катя опустила глаза, а потом вдруг взглянула на Никиту в упор, с вызовом: — Я его отдала.

— З-зачем?..

— Он просил очень. Ему с ними лучше, чем с нами.

И снова повеяло от Кати чем-то чуждым, трудноуловимым, но явно имевшим отношение к неведомым тварям, новым «соседям», а не к нормальным Вьюркам. Дальше Никита вникать не стал, ему хотелось вытянуть Катю в человеческую реальность из того враждебного и странного измерения, в котором она стояла одной ногой, словно в могиле. Всех хотелось вытянуть, но Катю в первую очередь.

Никита вторую неделю как бросил пить, совсем. Он чувствовал в себе огромную энергию и готовность — а главное силу — сдвинуть горы, спасти принцессу от дракона, разогнать над Вьюрками морок и даже перевернуть, как положено, землю.

— Надо спросить, зачем они пришли. Чего от нас хотят.

— А если ничего? Или они пришли за нашими душами?

— Вот и выясним, — раздраженно ответил Никита и ушел устанавливать пугало.

Всю жизнь он мучился от того, что все как будто настроены на одну волну, а он — на другую. А с Катей, казалось, совпало на мгновение, он успел почуять что-то знакомое, понятное, неправильное — и вот опять. Впрочем, больше Катя не возражала, а когда Никита предложил установить пугало на своем участке, раз она так боится, только хмыкнула:

— Нет уж, давай вместе.

Никита принес фонарики, свечи и все средства связи, какие нашел. Спросил у Кати, что еще нужно, и получил краткий ответ:

— Топор.

Все-таки Катя ему нравилась.

Пугало поставили перед окном, чтобы у него не было возможности ускользнуть из поля зрения, затаиться и затениться. Разложили на полу атрибуты своего нелепого спиритического сеанса: заряженные до упора мобильники, тихо шипящее радио, топор, полынный веник, березовый веник, несколько кусков сахара — это Катя притащила, а Никита не стал выяснять зачем, — свечи в банках и несколько крепких палок. И сели ждать.

Спать не хотелось, разговорились. Фамилия у Кати оказалась обычная, такая, что он тут же ее снова забыл. Работала Катя редактором на фрилансе, вот и торчала на даче все лето — работу привозила с собой. Семья ее перестала сюда ездить, потому что мама была противницей копания в грядках. Раньше возили «на свежий воздух» маленькую Катю и старенькую бабушку, а как выросла Катя и не стало Серафимы, так и перестали. Кате возить сюда было некого, дети у нее, абсолютно здоровой, отчего-то не заводились. Муж был, развелись полюбовно. Оно, может, и к лучшему, в одиночестве как-то проще, спокойней — живешь как хочешь, никто не мешает…

— И на рыбалке хоть целый день сиди, — не удержался Никита.

— Да что вы все к этой рыбалке-то привязались? — рассердилась Катя.

— Ну вроде как мужская забава. Хотя я не понимаю, чего интересного, — миролюбиво сказал Никита.

— Тоже мне, мужик. Это ж добыча, азарт. И медитация заодно… — Катя помолчала. — А еще на рыбалке прятаться хорошо.

— Прятаться?

— А для чего люди на дачу ездят? Тут ты дважды огорожен — участком и домиком. Это не отдых, для отдыха море. А здесь теперь особая порода живет — дачные люди. Вот ты сюда зачем ездил?

— Бу… бухать, — честно ответил Никита.

— Вот. Спрятался и бухаешь. Тут укрытие, логово. Для тех, кто не успевает. За жизнью, и вообще, сейчас время такое быстрое… И всем ты должен. Успешным должен быть, счастливым, чтобы все как у людей. Не каждому это нравится, мне вот не нравится.

— Мне тоже.

Впервые за много лет Никита почувствовал, что находится с кем-то на одной волне — хоть вся эта дачная философия никогда ему в голову не приходила.

— Потому ты и стал дачным, — кивнула Катя. — Тут никто к тебе и в тебя не лезет. И еще на дачу всегда старое тащат. И сами домики древние, новая дача — она же какая-то неправильная, да? Как будто мы тут время остановить пытаемся, потому что не успеваем…

— Может, это мы сами? Остановили время, убрали выезд? Сделали дачу вечной? А чудищ позвали, чтобы скучно не было…

— Кто мы? — усмехнулась Катя. — Мы все? Или мы с тобой?

— Да хоть бы и мы с тобой. Прикинь — все это из-за нас, мы главные злодеи!

— И все потому, что не успели за жизнью. Неудачники со стажем. Признай, Павлов, ты — неудачник.

— Я неудачник, — подтвердил Никита. — Даже хуже — я дачник. И вообще, мне здесь почти нравится. Вечное лето, паранормальные явления… Я, между прочим, все детство к вторжению пришельцев готовился. Может, и запил оттого, что никто не вторгся.

— Мне здесь тоже почти нравится. Вот только если бы они вели себя поприличнее и выход вернули… Я бы, пожалуй, осталась. В гостях у сказ…

Тут громыхнули за окном консервные банки, а из мирно шипящего приемника вырвался протяжный механический рев. Никита и Катя вскочили, зашарили во тьме фонариками. Пугала перед домом не было.

Обыскали сад, чертыхаясь и путаясь в ветках, несколько раз напугали друг друга до полусмерти и потеряли фонарик. Потом, когда солнце взошло, Никита отправился искать дальше, по улицам, а Кате пришлось вернуться. Уже подходя к даче, она увидела фигуру, знакомую каждому по картинкам в детских книгах: руки-палки, колышущиеся под ними лохмотья… Пугало вновь стояло под самым окном. Только выглядело оно как-то по-другому.

Катя схватила с земли камень и медленно обошла пугало по кругу. Ни одного подозрительного шевеления, а вот изменилось пугало здорово. Теперь у него была голова — туго набитый мешочек из наволочки. Голову украшала детская панамка с трогательными корабликами — знак того, что безликое чучело побывало там, где водится легкая и доверчивая добыча — человечьи детеныши. Консервных банок больше не было. Катя заглянула в слепое лицо под панамкой, от которого ощутимо пахло старой тканью, пылью, мышами. Позвала шепотом, не зная, как и обратиться-то:

— Эй…

И прислушалась, одновременно боясь и надеясь, что в доме зазвонит телефон, завоет радио. Главное, чтобы само не заговорило, чтобы наволочка не провалилась, превращаясь в яму беззубого рта… Пугало молчало, и тут Катя увидела еще одно украшение. Мелкие птичьи головки, оборванные вместе с шеями и рядком уложенные на истрепанную ткань пальто. Взъерошенные, слипшиеся от крови перышки, глаза, закатившиеся под нежные веки, и острые птичьи языки, торчащие из приоткрытых клювов. Воробьи, дрозды, овсянки — бесшабашная птичья мелочь. Садовые вредители, для борьбы с которыми и сделали пугало. А пугало сделало себе из них ожерелье.

Не сводя глаз с украшенной мертвыми головами фигуры, Катя метнулась за топором. И быстро, чтобы не успеть задуматься, не стало ли пугало теперь живым, срубила сухую палку — единственную ногу. Пугало рухнуло, всплеснув рукавами, и Катя снова замахнулась.

Вечером, когда Никита вернулся после тщетных поисков, расчлененное пугало покоилось в трех ямах на разных концах участка, а утомленная Катя спала в углу, уютно свернувшись на старом матраце. Никита не удержался и погладил ее, как дремлющую кошку. Сначала по щеке, потом по плечу, по бедру, которое просто само подвернулось. А потом почувствовал на себе ее взгляд.

— Дай поспать, — сонно и недовольно сказала она.

— Я его не нашел.

— Вернулось твое пугало. Красивое такое, принарядилось… Я его сломала и закопала. И чтоб больше никаких контактов, понял?

— Понял. — И Никита снова ее погладил.

— Павлов, — нахмурилась Катя. — Вот тебе обязательно дружбу всяким таким портить?

Но Никите отчего-то вдруг показалось, что именно всяким таким и можно разорвать трудноуловимую Катину связь с тем миром, где водились безглазый леший, горящая Полудница, подменыши-людоеды… Чтобы она стала обыкновенной женщиной, которую он, обыкновенный мужчина, хочет. И он решил, что да, обязательно. Наверное, Катя тоже это почувствовала, потому что она сама, продолжая ворчать, прижалась к нему. Она оказалась горячей со сна, совсем худой, с кожей суховатой и гладкой, как бумага.

Катя проснулась, когда уже стемнело, и тут же почувствовала к Никите неприязнь, обильно приправленную стыдом. Стало неловко. Вспомнилось, что вовсе он не красавец, и умом не блещет, и руки у него слишком длинные. А главное, он же пьет. Катя потихоньку включила фонарик и подползла к подоконнику, чтобы посмотреться в уцелевший кусок стекла. Так и есть: вся растрепанная, одна щека опухла. Еще не хватало, чтобы все испортивший неудачник Павлов проснулся и увидел ее такой. Катя яростно потерла отечную щеку, зажала в зубах резинку для волос и стала заплетать косу, чтобы снова лечь спать и проснуться в более приличном виде.

Ночные бабочки мелькали в тусклом свете фонарика. Катя позевывала. Одна бабочка, крупная, все вилась в отдалении, а потом надвинулась на кусок стекла и внезапно закрыла его целиком. Теперь Катя видела свое отражение не на темном фоне, а на белом, с черными пятнами, в которых после секундного замешательства опознала гротескные черты лица: размазанные глаза, широченный рот, к которому были пририсованы клыки, какой-то ржавый штырь вместо носа.

С той стороны в окно смотрело воскресшее и преображенное пугало. Лицо на старой наволочке получилось необыкновенно свирепым. Катя вспомнила, как вытряхивала из этой наволочки опилки, землю с комьями мягкого мха. Теперь щека и лоб были разорваны, оттуда торчала грязная мокрая трава.

Катя вскочила, сжимая в руке фонарик, и пугало тоже выпрямилось, заслонив собой окно. Оно воссоздало себя совершенно другим. Голова переместилась куда-то на грудь, конечностей стало гораздо больше, уходила во мрак длинная ломаная спина… А еще пугало вооружилось. Обзавелось шипами из гвоздей и заточенных велосипедных спиц. В дело пошли даже крышечки от бутылок. Они были глубоко вбиты в деревянное тело, снаружи остались только острые края. Катя представила: чирк — и расходится нежная человечья кожа…

Не сводя с Кати нарисованного взгляда, пугало двинулось вперед, звякнув остатками оконного стекла, но тут же отпрянуло. А Катя, чувствуя, как все внутри стынет от ужаса, протянула к нему трясущуюся руку:

— Стой. Прости меня. Я не трону…

Пугало застыло, подергивая головой и изгибая чудовищную сороконожью спину. Оно как будто тоже боялось. А Катя вспоминала, как рубила его топором, рвала на части кургузое пальтишко.

— Поговори… — Все бабушкины словечки вылетели из головы, да и не знала Катя, как нужно обращаться ко «всяким, у которых своего тела нет». — Поговори со мной. Что вам нужно? Зачем пришли? Кто вы?

На всю дачу загремела электронная мелодия — старенький телефон, жужжа, полз по полу. Проснулся Никита, подскочил, испуганно охнув. Катя, не оборачиваясь, замахала на него руками, пытаясь одновременно призвать к тишине и указать на телефон. У Никиты глаза на лоб полезли, когда он увидел пугало за окном, но все-таки он схватил телефон и поднес к уху. Сдавленный, лишенный дыхания голос просипел так громко, что Катя тоже услышала.

— Сос-с-седи… — а потом вдруг затараторил, меняя тембры и интонации: — Убили, убили!..

И пугало исчезло в темноте с шумом и треском.

— Держи его! — отчаянно крикнула Катя и, схватив подвернувшуюся под руку палку, вылетела за дверь.

Никита с топором наперевес рванул следом, а в ушах по-прежнему шипел полный неизбывной обиды голос.

Похожее на шагающую кинетическую скульптуру пугало металось по улице, ломая кусты и с грохотом ударяясь о заборы. Когда Кате удалось догнать его, она вцепилась в одну из деревянных ног и с отвращением почувствовала, как она движется под ее пальцами. Пугало с легкостью отшвырнуло ее, распластало на асфальте и нависло сверху. Катя зажмурилась — даже не от страха, а чтобы не видеть нарисованной углем свирепой боли, — но тут раздался глухой удар, и пугало ее отпустило. Это Никита рубанул его по спине, лишив сразу трети многолапого тела. Отсеченная часть скатилась в канаву и забилась там. Пугало ринулось к Никите, но снова налетело на топор и попятилось. Сзади была ограда чьего-то участка. Молчаливое чудовище вздыбилось, ухватилось за забор и перекинуло извивающееся тело на другую сторону.

Катя и Никита на секунду оцепенели, поняв, что сотворенный ими монстр идет к людям. Никита перемахнул через забор, а Кате не хватило сил и роста, и она бросилась искать калитку. Раздался звон стекла, в освещенной даче замелькали человеческие фигурки. Потом Никита крикнул:

— Не трожь его!

И все утонуло в шуме и воплях. Катя сначала забарабанила по доскам, закричала, срывая голос. Чушь какую-то: не надо, хватит, пожалуйста, а потом сползла на землю и застыла, зажав уши ладонями.

Здесь ее и нашли разбуженные вьюрковцы. Спросонья никто не понимал, что происходит, да и Катю боялись — не решались приблизиться. Наконец Андрей и Яков Семенович как самые храбрые подошли и подняли ее на ноги. Катя не сопротивлялась, только безостановочно и беззвучно что-то шептала.

Пугало, как выяснилось, залезло во владения Клавдии Ильиничны. Спать Петуховы еще не легли, и в одном из окон сверкала старая люстра-каскад с пластмассовыми подвесками. Туда пугало и метнулось — то ли на свет, как огромный мотылек, то ли подвесками соблазнилось, переливающимися и заостренными на концах. На шум прибежал Петухов — и сначала обмер, увидев шипастого монстра, уже воткнувшего в свою наволочную голову с десяток подвесок на манер короны и теперь пытающегося выдрать люстру целиком. Сначала обмер, а потом схватил кочергу и бросился защищать свою люстру, свой дом, свою Клавдию…

Когда на участок явились остальные дачники, все уже закончилось. Везде были стекла, алые брызги и обломки злополучной люстры. Под окном, в хризантемах, лежал мертвый изломанный Петухов. Клавдия Ильинична сидела на крыльце, глядя вокруг с бессмысленным первобытным недоумением. А посреди всего этого продолжал мерно махать топором Никита в залитой кровью футболке. Останки пугала, которое он изрубил в щепки, никак не могли успокоиться, шевелились по-паучьи и вздрагивали. Вьюрковцы не сразу их заметили, и поначалу им представилась ужасающе ясная картина — Никита Павлов в приступе белой горячки зарубил несчастного Петухова.

Катя, которую держали под локти Андрей и Яков Семенович, рванулась к Никите с криком:

— Хотел выяснить? Выяснил?!

— Главное — сохранять спокойствие… — Клавдия Ильинична тоже вышла из оцепенения, приосанилась, откашлялась. — Главное… чтобы никакой паники… надо сохранять… — и заплакала, беспомощно охая и подвывая.

— Павлов, отдай топор, — ровным дружелюбным голосом, каким обычно говорят с сумасшедшими, попросил Андрей.

Никита внимательно осмотрел все, что осталось от пугала, и бросил топор в траву:

— Да подавись.

А Катя продолжала шептать одними губами:

— Убили, убили, убили…

Пряничный дом

Дэнчик нашел у бабушки на антресолях палатку и загорелся идеей протестировать ее на природе. В спутники идеально подходила Стася. Стася была не похожа на обычных девчонок, она ничего не боялась, отлично плавала и вообще была приспособлена к реальной жизни и так рьяно доказывала это Дэнчику, что сама не поняла, как очутилась в загородном автобусе. Дэнчик с азартом рассказывал о Сушке, по которой ходил в детстве с родителями на байдарке.

Автобус выплюнул их у старой остановки. В глубине темнела огромная надпись «ИДИ ДОМОЙ», умилившая Стасю своей цензурностью. С дорожной насыпи открывался вид на бархатное поле, чуть подальше зараставшее лесом, и притененную ивами речку.

— Вот это я понимаю, — сказал Дэнчик и поскакал вниз, неуклюже запинаясь.

Мужа Клавдия Ильинична закопала сама. Ну то есть закопала бы, если бы ей позволили остальные дачники, поначалу молча наблюдавшие, как она отковыривает заступом тонкие пластинки глинистой земли. Подошел Яков Семенович, деликатно принял из дрожащих рук председательши плохо ошкуренный черенок и принялся рыть могилу. Клавдия Ильинична стояла рядом, кутаясь в шаль, смотрела на длинный мешок с телом Петухова — обыкновенный, для картошки. Место выбрали хорошее — над Сушкой, река как на ладони.

Пока жгли то, что осталось от пугала, председательша сидела на крыльце, неподвижно уставившись набрякшими от слез глазами на Катю, которую по-прежнему крепко держали.

— Ты… — тянула она, совсем как Витек. — Ты-ы…

Катя молчала. Клавдии Ильиничне пытались объяснить, что не зверь напал на их дом, а деревянное чучело, показывали дергающиеся обрубки. Она не слушала, только качала головой:

— Ты-ы…

Наконец Катю увели. Дачники не очень представляли, что теперь с ней делать. А она смотрела под ноги и молчала, чем нагоняла еще больший страх. Поэтому ее заперли в пустом железном гараже. Катя, кажется, не очень понимала, что происходит и чего от нее хотят. Когда она шагнула внутрь, Андрей налег на дверь, чтобы петли сошлись и можно было повесить замок. Тут Никита Павлов, про которого все забыли, и решил воспользоваться моментом — он прыгнул на Андрея, оттолкнул его и распахнул дверь:

— Давай беги!..

Из гаража не донеслось ни звука, дверь тут же заперли, а Никиту выпроводили на улицу.

Потом все, кроме Степанова с Андреем, добровольно вызвавшихся охранять гараж, отправились хоронить Петухова. А Никита долго еще бродил под забором и выкрикивал, что Катя ни при чем, что звери — это дети Бероевых. А с пугалом, да, погано вышло, но это он, лично он виноват… На душе было паскудно, выпить тянуло со страшной силой. И он, наверное, все-таки ушел бы к себе опустошать последние запасы, если бы не Юки, запоздало примчавшаяся выяснять, что творится на этот раз. Она ходила за Никитой хвостом и кивала, округляя неумело накрашенные глаза:

— Я так и думала…

Неизвестно, что она там думала, но моральную поддержку обеспечивала.

Когда вьюрковцы вернулись с похорон, Никита уже устроил себе наблюдательный пункт у чужого забора: отсюда никто пока не гнал и участок председательши хорошо просматривался. Никита ругал себя за неспособность пойти к председательше и героически спасти свою криворотую принцессу, но с поста не уходил. Юки теперь обеспечивала ближнее наблюдение и прибегала каждые десять минут, чтобы отрапортовать, что ничего не произошло. Это успокаивало. Поэтому задремавший Никита не сразу открыл глаза, услышав в очередной раз ее приближающийся топот.

— Усов! — причитала Юки. — Усов! Убьет!..

Дэнчик привередничал — то ему тень не нравилась, то солнцепек, то земля неровная. С берега Сушки они ушли — там было сильно намусорено. Теперь вокруг был лес, изрезанный многочисленными тропками, негустой и мшистый.

Наконец нашли полянку, соответствовавшую представлениям Дэнчика об идеальном месте: ровную, поросшую мхом и тонкой мягкой травой, опушенную густым малинником и прикрытую от довольно злого уже солнца березами.

Оказалось, установить палатку не так-то просто. Дэнчик, заранее изучивший в интернете все инструкции, даже хотел еще раз погуглить, но сети не было. В конце концов, раза с четвертого, вместо малопонятной инсталляции у них получилась вполне себе палатка, только верх провисал, и осталась одна лишняя веревка.

Забравшись внутрь, Дэнчик открыл теплое пиво, и они пообедали мятыми и поплывшими, необыкновенно вкусными бутербродами. Сразу потянуло прилечь, отдохнуть, сонная лень разлилась по мышцам. Выяснилось, что одеяло всего одно, и они со смехом возились в тесноте, делили его, потом посерьезнели и деловито переключились друг на друга. Потом задремали.

Когда Никита влетел на участок председательши, Усов почти сбил прикладом замок с двери гаража. На нем, как собаки на медведе, висели Степанов с Андреем, остальные наблюдали за потасовкой с безопасного расстояния: кто с веранды, кто из-за забора. Все кричали, а Усов ревел, что перестреляет всех к чертям, если не отвяжутся.

Никита бросился в клубок дерущихся, оттолкнул кого-то и, почувствовав в руках холодную тяжесть ружья, изо всех сил дернул на себя. Боль разорвала низ живота и пах, а в мозгу, который словно отделился от орущего тела, мелькнула мысль — почему нет выстрела? Никита рухнул в шиповник вместе с ружьем и, миновав испепеляющий пик боли, страшно обрадовался: крови не было. Усов не стрелял, просто двинул коленом в пах. Но зато ружье теперь у него — победа…

Сломанный замок упал на дорожку, Усов распахнул дверь и шагнул внутрь. Никита забился в шиповнике, пытаясь встать. Сбежавшиеся дачники чуть его не затоптали. Они толклись в проеме бестолковым гуртом, не давая друг другу пройти. Раздался короткий крик — это Катя кричала…

Ослепительно-белая вспышка полыхнула в гараже, и поток раскаленного воздуха вырвался наружу, пригибая траву к земле. Дачники бросились врассыпную, закрываясь руками. И наступила полная тишина.

Стася проснулась от того, что ей хотелось в туалет. Сонная, почти не разлепляя веки, она выбралась из палатки, присела под кустик. Было очень тихо. Ни шороха, ни птиц, ни сухого древесного треска — странно было не слышать всего этого.

Тут Стася проснулась окончательно. Вокруг было темно. Похоже, они проспали до глубокой ночи. Подняв голову, Стася увидела тускло-черное небо без звезд. Но откуда-то все же шел слабый свет, ведь она различала очертания деревьев, палатки… Приглядевшись, Стася поняла, что все вокруг фосфоресцирует, будто облепленное крохотными светлячками.

Молния расколола небо. Там клубились чернильные тучи, огромные, как горы, прямо над поляной закручиваясь воронкой. Молния вспыхнула снова, послышался нарастающий низкий гул.

— Дэн! — завопила перепуганная Стася и кинулась к палатке.

Тишина длилась где-то минуту. Ее как раз хватило, чтобы немного прийти в себя после волны удушающего жара. Тем, кто оказался ближе к гаражу, опалило ресницы и брови, кожа на лицах и руках натянулась, готовясь вздуться. Никита добрался до двери и остановился — жар по-прежнему шел изнутри, как из печки.

— Это что было, взрыв? — дрожащим голосом спросил кто-то.

Ясное летнее небо с неправдоподобной скоростью затянули тучи, и на Вьюрки с ревом обрушилась буря. Не было первых капель — дождь с градом упали с небес тяжелым занавесом, раскаленный гараж зашипел и подернулся белесой дымкой. Никита снова кинулся туда, натянув на нос мокрую футболку, и в то мгновение, когда он шагнул внутрь… гараж исчез. Вокруг был шиповник, трава, а гаража не было.

Он бросился обратно к мечущимся по участку дачникам. Поймал Андрея и затряс, требуя объяснить, куда делся гараж. Андрей посмотрел на него с испуганным недоумением и махнул рукой в сторону. В сторону гаража, который стоял на прежнем месте. Но Никита уже смотрел остекленевшими глазами через плечо Андрея на персидскую сирень. Гордость председательши вяла, чернела и усыхала, точно в ускоренной съемке, и гнилая чернота расползалась дальше, пожирая деревья и кустарники, они будто истлевали на глазах. А сквозь них проступал совершенно другой пейзаж: березы, елки, устланная хвоей земля… Сквозь участок председательши проступал лес.

От этого двоения — даже не в глазах, а где-то в сознании — у Никиты невыносимо заболела голова. Он охнул и опустился на корточки. Под ногами вместо выложенной плитами дорожки был мох. И дорожка. И опять мох. Каким-то образом они существовали одновременно. Холодные пальцы легли Никите на плечи, и лишенный дыхания голос прошелестел возле уха:

— С-с-спас-си…

В поле бокового зрения мелькнула и исчезла ломаная темная фигура, будто сотканная из дождя. И еще Никита успел заметить глаза — желтые, нечеловечьи, с вертикальными пятнами зрачков…

Хлопнула калитка, и этот обыкновенный звук вывел его из оцепенения. На участок влетел Гена и с ходу заорал, требуя объяснить, что тут происходит. Никита молча потащил его к гаражу, втолкнул внутрь. Жар уже стал вполне терпимым, и в гараже Никита, как ни странно, почувствовал себя лучше: головная боль утихла и, главное, ушло чувство, будто реальность ускользает, а ты не можешь в ней удержаться. В гараже пахло паленым мясом.

Палатка еле держалась, вода просачивалась сквозь брезент и капала на головы прижавшимся друг к другу Дэнчику и Стасе. Дэнчик, чувствуя необходимость показать себя защитником, бормотал, что ничего страшного, просто гроза. Стася молчала, вспоминая свинцовую воронку в небе и фосфоресцирующие контуры деревьев. Часы в телефоне показывали три часа дня.

Что-то тяжелое вдруг промяло брезент снаружи и навалилось на забившуюся с визгом Стасю. Дэнчик, матерясь, схватил фонарик. Но выпуклость в брезентовой стенке уже исчезла. Теперь ткань шевелилась и вспучивалась у входа, что-то слепо тыкалось туда.

— Пошел вон! — страшным голосом заорал Дэнчик, решивший, что к ним ломится зверь. — Пошел!

Фонарик болтался у него на запястье, луч прыгал туда-сюда, и Стасю затошнило. Она сдернула фонарик с руки Дэнчика и направила на вход.

В палатку лез человек. Смуглый, в круглой шапочке, со скуластым азиатским лицом. Только лицо было похоже на плохо сделанную маску: нос съехал куда-то набок, вместо правого глаза слепая вмятина, рот с удивительно белыми и ровными зубами оскалился в неподвижной улыбке.

Дэнчик с криком лягнул его в лицо, раздался долгий тоскливый вой, Стася выронила фонарик, и все утонуло в темноте. Кто-то схватил Стасю под мышки и потащил. Она кричала, пытаясь за что-нибудь уцепиться, пока ее не выволокли из палатки под ливень.

— Не ори, вставай, бежим! — скомандовал Дэнчик. Стася, ничего от страха не соображавшая, вскочила, и они побежали, сбивая босые ноги, а позади слышался вой, от которого становилось холодно и тоскливо.

Никита не сразу понял, что куча на полу гаража, источающая запах горелой плоти, — Максим Усов. Кожа, одежда — все превратилось в струпья. Обгоревшая голова была буро-багровой. Катя лежала в нескольких шагах от него. Ожогов на ее теле не было — так, пара волдырей. Судя по обильным синякам и слипшимся от крови волосам у виска, пострадала она от встречи с Усовым.

Вообще-то у Гены был фельдшерский чемоданчик, набитый лекарствами и инструментами, который он держал наготове. В последние месяцы он стал «скорой помощью»: его звали и к бабушкам с подскочившим давлением, и к простывшим детям. Только Гена вылетел из дома так стремительно, что забыл его. Осмотрев Усова и молча махнув рукой, он занялся Катей. Нащупал пульс, изучил кровоточащую шишку на голове и велел Никите принести домашнюю аптечку Петуховых — на веранде стоит, он к ним заходил пару раз и запомнил.

Как только Никита вышел из гаража, в глазах потемнело, боль вгрызлась в лоб с новой силой. Он поспешно шагнул обратно и крикнул в грохочущую мглу:

— Народ! Аптечку подайте! На веранде стоит!

Через несколько секунд из-за двери ему протянули коробку, мокрую от дождя и пахнущую поликлиникой. Никита случайно коснулся руки, которая ее держала. Рука былапокрыта густой жесткой шерстью. Дверь тут же захлопнулась.

Гене он ничего не сказал. Поставил аптечку на пол, и Гена зашуршал упаковками, зазвенел пузырьками.

— Ну что она?

— Жить будет.

— Я думал, тебя детки сожрали… — помолчав, сказал Никита.

Гена, не глядя, протянул ему пузырек с выцветшей этикеткой:

— Нож есть? Крышка присохла.

Болели непривычные к бегу городские ноги, промокшая одежда леденила кожу и тянула к земле. Все осталось в палатке — теплые вещи, обувь, телефоны.

— Не могу… — простонала Стася и опустилась на мокрую хвою.

Дэнчик, кряхтя и ругаясь, поднял ее, взвалил на плечи и потащил. Стася плакала: надо обратно, искать палатку, это какой-то бесконечный лес и они ходят кругами. Дэнчик твердил, что они уже слишком далеко, палатку не найти и нужно добраться до опушки, а там будет либо дорога, либо поселок. Не тайга все-таки, ближний пригород, главное, выйти к людям…

И вдруг впереди вспыхнул электрический свет. Проморгавшись, Дэнчик и Стася разглядели, что он исходит от фонарей на большом доме, который возник прямо перед ними. Умытый дождем, окруженный высоким забором и ярко, по-праздничному освещенный дом казался почти сказочным.

Леса вокруг не было. Он исчез мгновенно и беззвучно, будто программу переключили. Они стояли посреди дачного поселка. Пахло цветами и компостом, вдалеке гулко лаяла собака.

Гена закончил манипуляции, велел Катю «не кантовать, пусть сама очухается» и в очередной раз бросил быстрый взгляд на то, что осталось от Усова. Никита знал, о чем он думает: почему Катя отделалась парой ожогов, а Усов сгорел заживо? Вспышку Никита, как мог, уже описал, добавив, что в доме Бероевых была такая же.

— У мальчишек Светкиных тоже ожоги, — сказал Гена. — И пахнет от них странно. Воняет, я бы сказал… И еще она их к кроватям привязала.

Никита удивленно округлил глаза.

— За ноги, полотенцами. Судороги, говорит. Чтоб не свалились… Я и осмотреть-то их толком не успел.

— Выпроводила?

Гена, помедлив, кивнул.

— Еще бы, все знали, что ты там. Если б тебя сожрали — неудобно бы вышло.

Катя шевельнулась, глубоко и хрипло вздохнула, но в себя так и не пришла.

— Слушай, Павлов. Допустим… — Гена сделал предостерегающий жест. — Допустим, я тебе поверю. Насчет зверей. Но тогда и ты мне поверь. Я не прикалываюсь, и я не… блин, да где он?

Наконец Гена вытряхнул из кармана мобильник и показал Никите. На дисплее была фотография — зернистая и размытая, но было понятно, что на ней участок Петуховых. И дачу было видно, и крышу гаража. Снимали сбоку и сверху. Внизу на снимке белела надпись стандартным шрифтом: «ДВЕРЬ».

— Сижу дома, гроза началась — и тут мне вот это приходит.

— П-приходит?

— Мне эту фотку кто-то прислал, — с расстановкой сказал Гена. — Прислал, понимаешь? Вот я сюда и подорвался…

Никита отобрал у него телефон, начал лихорадочно листать меню.

— Да нет там отправителя. И связи нет. Оно… оно из ниоткуда пришло.

Катя опять вздохнула, поморщилась и с трудом приоткрыла глаза. Никита наклонился к ней:

— Ты как?

— Зашибись… — еле слышно просипела Катя.

Буря превратилась в унылую холодную морось. Пока дачники опасливо выползали из укрытий, Никита с Геной сновали по участку, хлопая то калиткой, то дверью сарая, не очень, впрочем, понимая, что и зачем ищут. Их заворожило само слово «дверь» — такое обнадеживающее, почти равнозначное выходу. Вдруг сообщение было подсказкой: где-то на участке находится тайный ход или, черт его знает, портал, ведущий в нормальный мир…

Хотя с чего это им подсказки присылать, опомнился Никита. Они никому не помогали. Кроме одного-единственного человека. Ведь предупредил же кто-то Катю.

— Никита-а! — раздался с другого конца участка отчаянный крик Юки. И почти одновременно послышался знакомый железный грохот.

Дом, облитый электрическим светом, был похож на пряник. Черт его знает, почему Дэнчику пришло в голову именно это сравнение. Даже словно потянуло откуда-то пряничным духом…На воротах была маленькая панель с кнопкой. Дэнчик нерешительно погладил ее. Уж слишком богатым был этот дом для того, чтобы запросто обратиться за помощью. Но так сладко тянуло корицей — там, наверное, пироги пекли. И Стася беспокойно ерзала за спиной, шептала: «Дэн, Дэн!», и так вдруг захотелось доказать ей, что он знает, что делает, и ничего не боится. Дэнчик выдохнул и с силой нажал на кнопку.

— Ей же плохо! Отпустите ее! Разве можно живого человека с покойником запирать?! — кричал Никита, пытаясь пробиться через оцепление, состоявшее из Андрея, Пашки и Якова Семеновича. А Клавдия Ильинична тем временем поворачивала ключ в новеньком замке, который лично повесила на место сломанного.

— Вот и хорошо, что плохо, — спокойно ответила она. — И покушать ей будет что, если проголодается.

Растерянный Пашка, который и сам не очень понимал, как оказался среди охранников, громко и нелепо засмеялся.

— Да вы… да вы спятили!

— Это я спятила?! — Клавдия Ильинична опустила ключ в карман кофты и двинулась на Никиту: — Я людоеда от людей защищаю?!

«Оцепление» пришло в замешательство, но и ее тоже удержало. А Клавдия Ильинична напирала, клокоча древней яростью, с которой еще прабабки ее били детей смертным боем и ходили с вилами на разлучницу. Не по злобе они ярились, а от запекшегося внутри горя. Никита все это не понял — почувствовал. И уже готов был отступить, но тут в бой ринулась Юки:

— Это вы людоеды! Как вам не сты-ыдно?!.

— А может, и стыдно, — дрогнула вдруг Клавдия Ильинична. — Только люди вокруг нее как мухи мрут, деточка! А мне людей жалко! Я тут за людей в ответе!

Никиту, опять рванувшегося к двери гаража, решительно оттащил Гена:

— С бабкой драться решил? Иди, без тебя разберемся.

— Вы все… — задохнулся Никита. — Я вам… вы все… Суки! — И он кинулся к калитке. Схватил стоявшую у забора крепкую осиновую палку, с которой Клавдия Ильинична когда-то ходила по грибы, погрозил всем присутствующим и вылетел на улицу.

Клавдия Ильинична постояла с полминуты, сжав губы и трепеща крыльями носа, а потом вся обмякла, сгорбилась, мгновенно превратившись из председательши в скорбную старушку. Гена подхватил ее, хотел отвести к лавочке, усадить, но она привалилась спиной к двери гаража и забормотала:

— Не пущу. Не дам. Я за людей в ответе. За людей…

Никаких звуков с той стороны забора не доносилось, и Дэнчик уже решил попытать счастья у соседней дачи, но тут калитка приоткрылась. Окутанная прозрачным коконом дождевика женщина высунула на улицу голову и с настороженным удивлением уставилась на гостей:

— Вы кто такие?

Дэнчик набрал полную грудь воздуха и выпалил все: что они заблудились, и можно ли позвонить, а то вещи в палатке остались, и что-то непонятное творится, на них псих какой-то напал, может, в полицию надо сообщить, а так они сами разберутся и зашли только спросить, в какой стороне шоссе…

— Вы же совсем мокрые, — перебила хозяйка. — И почему одни бродите? Тут опасно. Заходите сейчас же.

Дэнчик и Стася растерянно переглянулись. И вдруг услышали приближающийся топот. С другого конца улицы к ним бежал человек безумного вида — в грязной одежде, со здоровенной палкой в руках. Подбежав чуть ближе, он внезапно застыл, а потом хрипло заорал: «Стойте!» — и ринулся вперед.

— Скорее, скорее. — Хозяйка втянула Дэнчика и Стасю внутрь.

Сзади раздался громкий шум — кто-то ломился в калитку.

— Кто это? — еле слышно выдохнула Стася.

— Я же сказала: опасно тут. И… психов хватает. Вы идите, идите в дом, там поговорим.

Дом оказался огромным. Мокрые ноги скользили на глянцевом паркете. Хозяйка выдала дрожащим от холода Дэнчику и Стасе полотенце, велела хорошенько растереться и усадила за столик в комнате на первом этаже — наверное, это была гостиная. На столике молниеносно возник чай и бутерброды. Перепуганная Стася ни глоточка не могла сделать, зато Дэнчик безостановочно вливал в себя обжигающую сладкую жидкость и хватал с тарелки бутерброды. Хлеб был явно домашний, очень вкусный, а ломтики полупрозрачного мяса вообще необыкновенные — солоноватый, тающий во рту деликатес.

— Вы ешьте, ешьте, — ласково приговаривала хозяйка.

Никита в очередной раз попытался взять с разбега неприступный бероевский забор, но только уцепился кончиками пальцев за верхний край и опять сорвался. Тогда он принялся бить палкой в забор, как в огромный гонг:

— Открывай! Светка-а-а!

Стася в панике вскочила. Света тоже вся вытянулась, благостное умиротворение слетело с ее личика, и она скомандовала:

— Наверх! — и погнала обоих по лестнице на второй этаж.

Никита тем временем был уже на Катином участке. Он вспомнил про грушевое дерево. Оно лишилось почти всех веток, и по многочисленным отметинам на стволе было ясно — кто-то пытался его спилить. Пилу небось затупила, дура, мстительно порадовался Никита. Он вскарабкался наверх, перевалился через забор и упал прямо на битое стекло. Газон, кудаспрыгивали в прошлый раз, был густо засеян осколками.

— Убью, — прошипел Никита и похромал дальше.

У глухой стены дома он заметил маленький, тронутый ржавчиной топор. Никита нервно хмыкнул: куда ж без топора.

Дэнчик и Стася оказались в комнатке с косым потолком, на который были наклеены звезды и самолетики. Снаружи раздавались настойчивые удары. Стася, еле дыша от страха, выглянула в окно и увидела на крыльце темную фигуру, мерно взмахивающую руками. Рассмотреть она не успела: Света опустила жалюзи.

— Кто это? — снова спросила Стася.

— Соседи. Вот такие соседи у нас… — Света покосилась на окно. — Вы что, совсем ничего не знаете?

— Да откуда мы… вас тут не было! Тут лес был! А потом всё… А вас не было! — выкрикнула Стася. — Где мы вообще?! Я домой хочу-у-у…

— Тише, ну что ты… — Света скользнула к двери. — Посиди, успокойся, а я сейчас вернусь, хорошо?

Дверь закрылась, щелкнул замок.

— Дэн, она нас заперла…

Дэнчик все это время с явным удовольствием копался в разноцветной коробке, перебирая детальки конструктора.

— Дэн, — тихонько проныла Стася. — Делать-то что, а?

Он моргнул, подумал секунду и молча протянул ей зеленую пластмассовую плитку.

Хозяйка вернулась с подносом, на котором подрагивали две чашки с чаем и лежали пирамидкой всё те же бутерброды. Приветливая улыбка, мерцание очков в тонкой оправе. Удары и треск, доносящиеся с первого этажа. Стасю вдруг ошпарило осознанием, что ее заставляют участвовать в каком-то набирающем обороты безумии.

Дэнчик цапнул два бутерброда, чашку и вернулся к коробке. Стася, стараясь не смотреть Свете в глаза, мотнула головой:

— Спасибо, я не хочу…

— Ну хоть чайку. Горячего. Согреться надо.

Стася уставилась на ковер под ногами, там были веселые мультяшные змейки. Одна, две, три… шесть змеек.

— Выпей чаю. — Голос Светы стал ледяным.

Хоть Стася и считала себя зрелой женщиной, она все еще страшно нервничала, когда ею были недовольны взрослые. Силы духа хватило только на то, чтобы выбрать чашку, в которой жидкости поменьше.

— Очень хороший чай, — уже мягче сказала хозяйка.

Стася обреченно прикрыла глаза и сделала глоток. Чай действительно был вкусный, крепкий и в меру сладкий.

— Вот и умница, — заулыбалась Света, ее лицо сразу стало добрым и красивым.

Стася смущенно улыбнулась в ответ. Чудесный напиток с легким привкусом бергамота растекался внутри. Наконец-то кончилась эта жуть, этот непостижимый бунт пространства и времени, и чудовища уползли в дождливую тьму. Как хорошо, что добрая Света пожалела и приютила их… Света потихоньку выскользнула из комнаты, Стася этого не заметила. Она сидела в кресле, пила маленькими глоточками чай и безмятежно улыбалась.

Дверь распахнулась, и в комнату вползли какие-то существа. Сначала Стасе показалось, что это дети, играющие в лошадок, но их очертания странно плыли, руки и ноги растягивались, точно щупальца, тела распухали бесформенными мешками и снова сдувались в худенькие, детские. А кожа была сплошь покрыта коростой и сочилась сукровицей. Двигались существа неуверенно, каждое движение явно давалось им с трудом. Стасе стало их жалко, и она протянула к одному из них руку, чтобы показать, что все хорошо и бояться нечего. Брызнула кровь, мягкий бугорок на ладони, под большим пальцем, срезало как ножом. И Стася ясно увидела запрокинутое к ней лицо: покрытый коростой лоб, темные детские глазки, а все остальное — огромный круглый рот-присоска с концентрическими кругами зубов.

Стася завизжала от боли и ужаса и почувствовала, как рвется окутавшая ее пелена дурмана. На полу извивались, глухо рыча, две твари. Они сбросили человеческий облик, остались только огромные, кожистые, удивительно подвижные мешки тел с жадно распахнутыми ртами.

— Детки слабенькие совсем, подкормить бы свеженьким, — с умилением глядя на тварей, сказала с порога Света.

Существа прыгнули на Стасю, но она, упав на спину, отшвырнула их ногами. Они жалобно заверещали и ринулись к Дэнчику, бессмысленно улыбавшемуся им с кровати. А Света молниеносно набросилась на обидчицу. Она схватила Стасю за горло, и та совсем близко увидела ее яростные, звериные глаза обороняющей детенышей самки. Именно это и стало наивысшей точкой ужаса, который захлестнул Стасю — и вызвал вдруг бешенство. Рука нащупала какой-то предмет, оказавшийся игрушечным грузовиком, и Стася с наслаждением разбила его о голову хозяйки. Та с криком осела, а Стася вылетела из комнаты и кубарем скатилась вниз по лестнице.

Ей не дали коснуться последней ступеньки. Большая грязная ладонь зажала ей рот и нос, кто-то прошипел:

— Тихо!

Она почти задохнулась, когда ладонь наконец убрали, и Стася увидела в полумраке прихожей того психа в рваной одежде. Больно стиснув Стасино предплечье, он поставил ее перед собой, пробормотал:

— Во, так нормально, — и замахнулся топором.

Стася скорчилась на полу, закрывая руками голову и икая от рыданий. Никита все бормотал, что ничего такого не хотел, не маньяк какой-нибудь, он проверял просто, подменыши в свой облик возвращаются, если на них топором замахнуться…

— Снаружи пришла?

Стася молчала.

— Ты же не из этого поселка? Не из Вьюрков?

Стася, всхлипывая, мотнула головой.

— А здесь как оказалась?

— Не зна-а-аю!

— Тихо, не вопи. Ты мне скажи… правду только. Там, снаружи… всё как раньше? Ну там, мир… он на месте? Что там сейчас? Год какой, месяц?

— И… июнь.

— Как июнь?! Мы тут уже… Там тоже время остановилось?

Стася опять замотала головой и разревелась:

— Я ничего не зна-а-аю…

— Да тихо ты! Ладно, не знаешь, так не знаешь. Тебя как зовут?

— Настя. — Стасей она была только для Дэнчика, который теперь… которого теперь…

И в это мгновение сверху раздался его голос.

— Ста-ась! — надрывно, со слезами звал Дэнчик. — Стась, ты где?

Между словами слышалось рычание и стоны, а Стасе чудилось, что она различает чавканье и влажный треск живого мяса. Она зажала уши руками и завертелась на месте. Налетела на что-то, с грохотом опрокинула, и Никита, глядя на гнутые ножки завалившейся тумбочки, нахмурился. Откинул ногой тяжелый край ковра и увидел дверцу в подпол. На секунду обрадовался — вот где можно спрятать девчонку, — даже успел приподнять дверцу, но вспомнил про обглоданного Бероева. Конечно, проще и безопаснее было выпустить ее на улицу, но ведь убежит, дурища, исчезнет, так ничего и не рассказав. Никита озадаченно посмотрел на Стасю и заметил у нее за спиной дверь подлестничной кладовки. Бормоча что-то неопределенно-успокаивающее, он затолкал ревущую Стасю в кладовку, повернул ручку и бросился вверх по лестнице.

Сначала он заметил звезды на потолке и только секунду спустя увидел бьющиеся на полу бесформенные туши. Под ними растекалось алое пятно, на стенах обильно густела кровь. И из-под чавкающих туш тянулась к Никите объеденная рука, на которой уцелело несколько крупных, коротковатых пальцев.

Никита вскрикнул, замахнулся топором, и тут сзади на него прыгнула Светка Бероева. Он никогда бы не подумал, что в ее тонком и длинном теле столько силы. Она оплела Никиту собой, как плющ, и повалила. Каким-то чудом он высвободил руку, в которой был зажат топор, но не смог ударить женщину, соседку… Никита попытался отцепить ее от себя, и они вместе выкатились из комнаты. Светка била его острыми коленками в живот и визжала, пена выступила в уголках узких губ, а Никита твердил:

— Это не твои дети, это не твои дети…

Наконец ему удалось прижать Светку к полу, но она уже перевалилась через верхнюю ступеньку лестницы. Дернула Никиту на себя — и они ухнули вниз.

Все затуманилось, утратило на пару мгновений свою жизненную важность… а потом лезвие со звоном впилось в пол. Топор застрял в прочном, дорогом паркете. Светка отчаянно пыталась его выдернуть, а Никита рывком вскочил и схватил ее за шею. Он вдруг обрадовался: вот сейчас все и закончится, он задушит Светку, и все всё узнают, и Вьюрки избавятся хотя бы от одного морока…

Топор с громким хрустом выскочил из паркета. Светка извернулась, свистнуло лезвие, Никита отпустил ее, попятился и наткнулся на что-то. Это была дверца в подпол. От резкого толчка она открылась полностью, из провала потянуло гнилым холодом.

Светка бросилась вперед, размахивая топором — неумело и страшно. Встрепанная, со съехавшими золотистыми очками, она существовала как будто отдельно от слепо рубящего воздух лезвия, и Никита, задыхаясь от ясного ужаса, осознал, что сейчас или Светка убьет его, или он Светку. Только он не сможет. Не сможет жить с мертвой Светкой в голове… Никита шарахнулся в отчаянной попытке сбежать, выйти из этой жуткой игры, и Светка оказалась на краю провала. На самом краю.

Глаза ее стали осмысленными. В них была все та же ярость — и разумный, человеческий страх.

— Свет, это не твои дети… — Никита протянул ей руку.

Конечно, она знала, что это не ее дети. Но ничего, кроме них, у нее не было. Детьми она зацепилась за солидного человека Бероева, за хорошую жизнь. Теперь не было Бероева, не было жизни, но Светка не могла потерять все, цеплялась за то, что дали взамен, и мозг ее шизофреническим усилием заместил тех детей этими. Она заботилась, ночей не спала, выкармливала, а теперь чужак, вломившийся в их уютный дом, требовал невозможного: вспомнить, как все обстоит на самом деле…

Топор впился в предплечье, стесал кожу, Никита еле успел отдернуть руку. Светка потеряла равновесие, и Никита толкнул ее. Легонько, одними пальцами. Может, это было лишним, может, дальнейшее произошло само собой — по крайней мере, ему хотелось в это верить…

Светка исчезла в провале, и Никита захлопнул дверцу. Внизу глухо стукнуло, и стало тихо. Только ошалевшая от ужаса Стася скреблась в кладовке. Потом из подпола послышался шорох, точно волокли что-то тяжелое. А потом — снова грохот, звон бьющихся банок и дикие крики. Наверху были не Светкины дети, зато в подполе был ее муж.

Стася налегла на дверь всем телом, что-то затрещало, и вместе с ней из кладовки с грохотом вывалилась веревочная швабра. Человек, который запер Стасю, неподвижно сидел на полу. Красных пятен на его изодранной одежде прибавилось, по рукам стекали кровавые струйки. Стася сдавленно охнула, человек поднял голову и вдруг рявкнул:

— Беги!

Стася обернулась и увидела, как по лестнице сползают черные твари. Никита схватил ее и поволок к двери, но под ноги кинулось плотное, кожистое…

Далеко, на участке Петуховых, Катя заворочалась на еще теплом полу гаража, зашептала, не открывая глаз:

— Огонь, огонь… Баба огненная… огонь…

«Огонь», — отдалось у Никиты в голове. Он вспомнил — подменыши боятся огня. Только где его взять, даже спичек с собой нет. Никита колотил тварей деревянным черенком швабры, тащил за собой ревущую Стасю — давай, еще немножечко. И понимал, что им конец, бероевские подменыши окрепли достаточно.

И тут это произошло снова — вспышка бледного пламени, только совсем слабая. Швабра, которой Никита отбивался от зверей, занялась огнем. Подменыши с визгом отпрянули.

— А-а-а! — заорал в приступе первобытного восторга Никита и принялся лупить тварей горящей шваброй. Растрепанные жгуты полыхали ярким факелом, пламя уже перекинулось на черенок, шипела и пузырилась черная кожа… Подменыши прижимались друг к другу, выли и отползали.

Вскоре перед дачниками предстала необыкновенная даже для Вьюрков картина — Никита Павлов, торжествующе вопя, колотил посреди улицы горящей палкой двух тварей, отдаленно напоминавших пиявок. Твари ревели, разевали зубастые рты, но покорно ползли туда, куда их гнали, — вниз по улице, к Сушке. А под забором бероевского особняка сидела никому не знакомая зареванная девочка-подросток.

— Помогите ей! — крикнул изумленным вьюрковцам Никита. — Не отпускайте! Она снаружи!

Молодежь отправилась за Павловым, чтобы поглазеть на невиданных существ. Никита ловко удерживал подменышей посреди дороги, награждая огненным ударом за каждое отклонение от курса, и приговаривал:

— Вот ваши звери, сучата бероевские. Вот ваши звери…

Юки с тревогой смотрела не на зверей, а на Никиту. Она никогда не видела его таким разъяренным. Он был похож на охотника, волочащего по снегу вздрагивающего в агонии волка.

Дошли до глинистого спуска к реке. Звери скатились по влажной глине, точно бобры или тюлени. Их уже не надо было направлять, они сами ползли к воде, а потом нырнули в Сушку, оставив круглую дыру в ряске. И ничего больше — ни кругов, ни пузырей. Исчезли, будто не было.

— И всё? — шепнула Юки, втайне ожидавшая, что сейчас из реки выйдут настоящие бероевские дети, целые и невредимые.

— Больше никого не сожрут. — Никита швырнул в воду догорающий факел.

Стасю обступили незнакомые люди. Они тянули к ней руки, что-то говорили, но их речь распадалась на отдельные бессмысленные слоги. Паника нарастала внутри, время тянулось медленно, как ириска. Дышать стало тяжело. И Стася вдруг поняла, что эти люди еще страшнее тех черных зверей и их сумасшедшей хозяйки. Трясущиеся руки, измученные лица, жадные тяжелые взгляды. От этой толпы шел кислый, больной запах. Так иногда пахнут нищие в метро. Звери были зверями, они просто хотели есть, а эти люди когда-то были нормальными, разумными. Но потом с ними что-то случилось. Может, они уже умерли, просто не знают об этом…

— Вы мертвые! — выкрикнула Стася. — Мертвые!

Дачники отпрянули: этот вариант они тоже рассматривали и он особенно их страшил. А Стася, стиснув зубы, вскочила и побежала. Сзади затопали, погнались, раздались голоса:

— Стой! Не бойся! Подожди!

Но Стася бежала не оглядываясь, думая только об одном — как бы не потерять сознание, не упасть, не достаться им. На ее пути возник забор из рабицы, и она поползла по нему, перевалилась через край, а потом стало темно. Ее понесло куда-то назад, вниз, и Стася провалилась в тошнотворно крутящийся калейдоскоп смутных образов: парк аттракционов, ей четыре года и мама не хочет покупать сахарную вату…

Через пару часов самые смелые залезли в особняк Бероевых и нашли в подвале, среди страшного беспорядка, множество человеческих костей — от совершенно неопознаваемых, изглоданных фрагментов до целых скелетов с остатками плоти. В одном из этих скелетов, который сохранил часть лица, узнали Бероева. А еще там нашли Светку. Кто-то почти оторвал ей голову.

Никита к Бероевым не пошел, он отправился на участок Петуховых. Председательша одиноко несла свою вахту у гаража — дремала на стуле, закутавшись в шаль. Услышав шаги, она подняла голову, прищурилась — и отпрянула, разглядев, кто и в каком виде к ней явился.

— Ключ, — потребовал Никита, сунув к самому носу председательши побуревшую от потеков крови ладонь с обрубленным кончиком безымянного пальца.

Ярко-зеленый мох пружинил под ногами, в траве краснели глянцевые шарики костяники. Стася брела по лесу, пошатываясь, как пьяная, и даже не напевая, а шепча застрявшую в голове песенку из мультфильма. Обильно выступивший пот приятно холодил лоб. Стася стала легкой и пустой, ей было почти хорошо. Только куда-то запропастился Дэнчик, вытащивший Стасю в этот чертов поход.

Переплетенный корнями земляной столб вспучился перед ней — огромный, выше темных елок, которые обступали тропинку. С него сыпались иголки и черные лесные муравьи. Конечно, это был Дэнчик, она наконец нашла его. Стася улыбнулась и шагнула навстречу.

Возвращение

Они торчали на рыбалке часов с шести, а клева все не было. Непривычно было представлять Светку Бероеву мертвой. Никита пытался объяснить, что Светку убил ее собственный муж, но ему не верили, ведь объеденный скелет Бероева валялся в подвале. Катя говорила, что заложный мертвец, когда отомстит, успокаивается… Я ее только толкнул, твердил про себя Никита, уставившись на поплавок, она бы и сама упала. Надо было привыкать жить с мертвой Светкой в голове.

Катя сидела поодаль. Горло она замотала платком, а лицо по-прежнему было в синяках. Никита не знал, о чем с ней говорить. Он вспомнил, как проснулся сегодня от меланхоличной телефонной песенки, упал с кровати, еле дополз до стола… и только потом понял, что это будильник, который он сам поставил, когда черт его дернул попросить Катю взять его с собой на рыбалку. Телефон показывал пять тридцать утра, тридцать первое октября. За окном вишня цвела в третий раз…

Над темной водой плыли клочья тумана.

— Это, наверное, беленькие воду себе охладили, — сказала Катя. — Вот и туман. Полудница жару любит, а они — попрохладнее.

Никита быстро огляделся:

— А они за нами не придут?

— Не должны, я им надоела уже, — хмыкнула Катя. — А если придут, про другое думай, отвлекись. Про холодильник бероевский слышал?

Никита кивнул. Холодильник Бероевых оказался забит давно во Вьюрках не виданной снедью, и все сразу поняли, из чего она приготовлена. Светка запасалась впрок, чтобы дети не выходили из дома на поиски еды и не выдали себя, но они все равно сбежали за свежатинкой. А сначала, получается, охотилась Светка — то ли сама ходила по дачам, то ли заманивала вьюрковцев к себе. Одиноких выбирала, слабых.

Катя резко дернула удочкой, и к поверхности всплыл ленивый подлещик. Осторожно подтягивая леску, Катя вывела его на мелководье, шагнула босой ногой в ил и взяла за жабры. Никита поймал себя на мысли, что он ждал: сейчас вода забурлит вокруг ее щиколотки, поднимется густой пар… И Катя будто эту мысль поймала.

— Усова не я сожгла, — нахмурилась она. — И подменышей. Я вообще не знаю, что это было… Павлов, я же огня боюсь. Боюсь сгореть. Самая страшная смерть. Мне сон в детстве снился, один и тот же: поле и белый огонь от края до края. Все горит, и я горю… К врачу водили, таблетки давали — все равно. А бабушка взялась по-своему заговаривать… И отпустило.

Катя вспомнила: яркий свет слепит глаза, в дверях топчется мама. Маленькая Катя сидит на краю постели и ревет, закрываясь руками. Ей все еще чудится стена огня, которую гонит по полю ветер. Огонь пожирает траву, цветы. «Поле горит! — ревет Катя. — Горит!» Она прячется под одеялом и оттуда смотрит, как бабушка крест-накрест хлещет ее подушку березовым прутиком. Прутик свистит, а бабушка приговаривает: «Вот не будешь сниться! Вот не будешь сниться!»

Мерный тугой звук разросся, в нем появились глухие металлические раскаты. Никита тоже его услышал: он вскочил, испуганно посмотрел наверх. Для рыбалки они выбрали уединенное местечко у забора, за которым начиналось поле. Прошло еще несколько долгих, наполненных грохотом секунд, прежде чем они поняли — кто-то стучит в ворота с той стороны.

К воротам с опаской подтянулись Степанов, братья Дроновы, Юки, Зинаида Ивановна, Яков Семенович и старичок Волопас. Он, силясь перекричать стук, спросил:

— Кто там?

Ему не ответили, но стук продолжился. Он напоминал о знакомом, назойливом: «Навоз, кому навоз!», «Металлолом берем!» С той стороны и прежде ничего хорошего ждать не приходилось. Наверное, и сейчас стоило проигнорировать и разойтись — пусть стучат. Но сомнения и любопытство терзали дачников.

Наконец, шаркая войлочными чунями, вперед выступила Зинаида Ивановна:

— Дайте хоть в щелку глянуть-то.

Волопас возмутился: как можно, а если вломится, утянет… Но Зинаида Ивановна молча указала на цепь, которой были стянуты створки. Ее повесили поверх засова после исчезновения Валерыча, чтобы следующий искатель выхода изрядно попотел, а заодно и подумал.

— Может, не надо? — подала голос Катя.

Зинаида Ивановна обернулась, смерила ее взглядом:

— А ты молчи лучше.

Голова у Кати вдруг потяжелела, заныла. Как в самом начале простуды, когда еще легко дышится, но уже нехорошо блестят глаза и всё чуть ярче, чуть громче, чем надо. Дроновы ухватились за левую створку, цепь натянулась, и Зинаида Ивановна осторожно заглянула в образовавшуюся щель:

— Мать честная…

Костлявая рука схватила ее за халат.

— Закрывайте! — всполошился Волопас, и Дроновы налегли на створку. Но Зинаида Ивановна молча отпихнула обоих и загремела цепью.

И в расширившемся зазоре все увидели Наталью — зычноголосую мать семейства Аксеновых, которое пропало в день исчезновения выезда. Теперь этот день казался бесконечно далеким, и такой же казалась сама Наталья.

Перед воротами стояла необыкновенно худая женщина, иссушенная солнцем до черноты. Футболка болталась на ней, как на вешалке. Голубые, яркие когда-то глаза как будто полиняли, выцвели. Но самое главное — она вернулась абсолютно седой. Белые волосы и темное лицо — она казалась негативом самой себя. И это было красиво той мертвящей красотой, к которой не должен иметь отношения человек из живой уязвимой плоти. Дачники смотрели на Наталью в оцепенении. А она улыбнулась им — мягко, как будто жалея этих растерянных людей.

В глазах потемнело, боль разлилась под лобной костью, тело набухло гриппозной ломотой. Катя двинулась вперед, еле слышно повторяя:

— Закройте ворота… закройте ворота…

Вокруг шумело и мельтешило, жар накатывал волнами. Потом вдруг прояснилась на несколько мгновений картинка — старичок Волопас летит на Наталью, и в последний момент перед столкновением она поднимает руку и касается его лба. Красный пятипалый отпечаток остается на коже, Волопас останавливается как вкопанный, а его маленькое личико разглаживается, будто молодеет. И все снова тонет в горячем мареве.

— Закройте ворота…

Кто-то подхватил Катю, не дал упасть. Она не увидела, а, скорее, почувствовала, что это Никита, и уцепилась за его футболку, зашептала торопливо: ее нельзя сюда пускать, надо выгнать, закрыть, помоги… Но Павлов смотрел на нее с ласковой улыбкой. На предплечье у него багровел отчетливый след узкой ладони.

Ворота никто так и не закрыл: про них просто забыли. Наталья Аксенова, окруженная толпой притихших, умиротворенно улыбающихся дачников, не спеша отправилась вглубь поселка.

Клавдия Ильинична сидела на веранде. В последнее время она постоянно мерзла. Раньше не понимала старух, которые кофту на блузку, плащ на кофту, платок сверху. Надо же помнить, что ты женщина. А теперь сами, слой за слоем, нарастали на теле кофты, свитера, будто плесень… Она не сразу услышала шаги на крыльце и подняла голову, только когда открылась дверь. На веранду ступила беловолосая женщина с непроницаемо-нежным лицом. Подошла к Клавдии Ильиничне, легко опустилась на одно колено. Ни дыхания не почувствовала председательша, ни запаха — будто у гостьи плоти не было вовсе. Женщина протянула к ней руку. Клавдия Ильинична отпрянула, но ладонь все равно коснулась ее — там, где на толстой кофте не хватало пуговицы.

Прикосновение опалило кожу, будто уголек попал за ворот. Председательша хотела вскочить, оттолкнуть обжигающую руку — и вдруг вместо бесплотной гостьи увидела покойного Петухова, который смотрел на нее с таким состраданием, как при жизни не смотрел никогда. Петухов простил свою ершистую Клаву, «неуважительную», как свекровь говорила. И за жизнь простил, и за смерть. Вместе с радостью прощения и раскаяния по телу разливалась жаркая молодая кровь, в которой растворялась боль и слабость, а горе вытекало сладкими слезами. Клавдия Ильинична улыбнулась. И все забыла.

Ту же радостную легкость ощутил и Никита, когда Наталья, которую он пытался вытолкать за ворота, коснулась его горячей ладонью. Раны от Светкиного топора будто смазали целебным зельем, и все мгновенно затянулось, не оставив ни болячек, ни шрамов. А мертвая Светка у него в голове рассмеялась. Она больше не держала на него обиды. Конечно, он не убивал, да она и сама хороша — разве можно на человека с топором? Никита облегченно выдохнул, улыбнулся мертвой Светке. И тоже все забыл…

Кровать была твердая, полная песка. Щеки болезненно пощипывало, будто бабушка Серафима решила проветрить в морозную ночь. Она не выносила сухой батарейной духоты, говорила: лучше холодно, чем жарко. Наконец Катя поняла, что лежит посреди улицы, а по щекам ее неуверенно шлепают чьи-то ладони. Не открывая глаз, она поймала одну, чтобы убедиться — обычная ладонь, теплая, человечья…

— Да я это, я! Кать, пусти, больно.

Над ней склонилась взволнованная Юки. Катя приподняла голову, и Юки затараторила: тут такое творится! Наталья эта — точно ведьма. Прикоснется к человеку — и того как подменяют. Будто в зомби превращается, в улыбчивого такого, тихого. Она сейчас бродит по участкам. Юки от нее удрала; как заметила эти фокусы — на велик и давай педали крутить. А потом смотрела из-за поворота, и вот что еще заметила…

Тут Юки умолкла. Она вдруг поняла, что расклад ей неизвестен: Наталья ведьма, Катя тоже, а вот кто плохая, а кто хорошая? Вдруг она злой ведьме доверилась, а Наталья Вьюрки на самом деле спасать пришла?

Катя с трудом сфокусировала взгляд на ее озадаченном лице:

— Что заметила?..

— Она тебя не тронула, — выпалила Юки. — Всех трогала — кто хотел, кто не хотел… Собачник тот — он вообще орал, на забор полез. А тебя не тронула, ты лежала, а она мимо прошла… Почему?

— Баба огненная, — прохрипела Катя и стала медленно подниматься на ноги.

— Какая баба? Наталья? Почему огненная?

— Она это, все она…

— Кать, у тебя температура? Ты ж как сковородка горячая! Гена говорил, что сотрясение…

— Уйди…

— Кать, а может, грипп? Кать, ты куда?..

Катя оттолкнула Юки и, шатаясь, отправилась на поиски порождения бабушкиной шизофрении и стояновского мракобесия, обретшего наконец физическую форму.

У поворота с Лесной на Рябиновую навстречу торжественно-спокойной толпе бросилась чья-то фигура, колун взметнулся над белоснежной Натальиной головой.

— Сгинь, рассыпься!

Наталья перехватила его в воздухе и небрежно отбросила. На деревянной рукояти остался обугленный след. Катя проводила колун затуманенным взглядом и вдруг протянула к Наталье руки:

— Ну ладно, давай…

Белый огонь вспыхнул на секунду в Натальиных глазах, и Катины, пронизанные воспаленными жилками, полыхнули в ответ. Катя зажмурилась: под веки будто перца сыпанули. А Наталья прошла мимо, так к ней и не прикоснувшись. Умиротворенные дачники двинулись за ней, аккуратно расступаясь и уклоняясь — лишь бы не задеть случайно Катю. Точно она была прокаженной, недостойной Натальиного клейма…

— Сволочи! — закричала Катя им вслед.

И то ли ей почудилось, то ли в самом деле волна иссушающего жара вырвалась из ее груди вместе с криком. Все вокруг слилось в горячее месиво. Плавились, стекали на землю тягучими каплями деревья, заборы, дома… Катя посмотрела на свои руки и увидела, как дрожит прозрачное марево вокруг растопыренных пальцев. Домой, — мысли с трудом ворочались в голове, — надо идти домой. Там колонка, прямо у калитки. Вода холодная, пахнет железом и плесенью… И еще там родная дача, в которой можно затаиться, спрятаться, переждать.

А к полудню начали возвращаться те, кого во Вьюрках считали бесследно сгинувшими. Первыми явились Витек и тетя Женя — бодрые, с ясными веселыми глазами. Вернулись как уходили — в чем мать родила. И, не смущаясь, прошествовали под ручку на свой участок.

Вернулись бероевские мальчики — они вышли из реки там, где был когда-то пляж, стряхнули водоросли, выжали одежду. Вслед за ними Сушка отдала и Наргиз. Наргиз проверила, все ли пуговицы застегнуты у ее подопечных, вынула у старшего пиявку из уха, оглядела обоих и повела домой.

Пришла из леса Татьяна, Ромочкина мама. Ни следа не осталось от ее прежней угрюмой нервозности. Сам Ромочка так и не нашелся, но это Татьяну, похоже, не волновало. Засучив рукава полосатой «выходной» кофты, она принялась косить траву, подметать дорожки, сгребать гнилые яблоки.

Валерыч явился со стороны поля, голый, как Витек с женой, и мокрый, как Наргиз с воспитанниками. Зашел на свой участок, кивнул через забор занятым уборкой соседям и выкатил из сарая газонокосилку.

Перевалились через поселковую ограду трое гастарбайтеров, обменялись смущенными улыбками чужаков, которые знают, что не очень-то им тут рады, а деваться некуда, и запылили метлами по улицам.

Вернулась с полной корзиной крепчайших боровиков баба Надя.

Муж и сын Аксеновы, придя с поля, поклонились Наталье в пояс — забавно так, по-старинному — и отправились к себе.

Вернулось больше половины пропавших. А остальных, видно, скормила своим ненасытным подменышам Светка.

Дверная ручка зашипела под ладонью, запахло горелой краской. Катя ввалилась в комнату и рухнула на кровать. Поворочалась, скидывая на пол одеяло, подушку, перину — осталась на голой сетке и закрыла глаза. Когда высокая температура — надо лежать… Деловитый шмель влетел в окно, комната наполнилась жужжанием, и Катя очнулась. Сгинь, подумала она, пропади. Представила, как сгусток жара обволакивает пушистое тельце, а крылья превращаются в два судорожно подергивающихся оплавка.

Это был не шмель. Это жужжал на стуле мобильный телефон. Дисплей светился слепо: ни имени, ни номера. Только два кружка — «принять», «отклонить». Катя нажала на красный. Телефон продолжал жужжать. Катя еще несколько раз с силой надавила: отклонить, отклонить. Телефон жужжал. Держа его на вытянутой руке как можно дальше от себя, она коснулась зеленого кружка.

— Первый перст мой… — отчетливо прошелестело из динамика.

Катя швырнула телефон на пол и долго, сосредоточенно топтала. И тут зашумело на веранде. В этом шуме было что-то знакомое, только Кате не хотелось думать, что именно. Сначала она и выходить не хотела, но звук не утихал, отдавался жгучей болью в голове. Катя подняла с пола подушку, прижала к груди и все-таки пошла.

Входная дверь была распахнута, и на крыльце стоял… радиоприемник. Тот самый бабушкин приемник, который Катя выбросила с перепугу в окно в первую ночь после исчезновения выезда. Крутилась ручка, металась по шкале красная полоса, и приемник шипел, перемежая фоновый шум чем-то похожим на птичьи вскрики и шепот. Вдруг ручка замерла. Приемник исторг механический взвизг и проскрипел:

— Первый перст мой.

Ослепительно-белая вспышка ударила в стекла веранды. Подушка словно взорвалась в руках, закружились догорающие на лету перья. Лампочка над дверью разлетелась. А ручка оплавленного приемника продолжала крутиться, красная полоска бегала, точно внимательный вертикальный зрачок, и шепот становился все громче…

Катя пинком отбросила приемник в кусты. Опрокинула стол, вытащила из кухонного шкафа все ящики — где-то там был маленький транзистор, он просто затаился, молчал до поры. Швырнула стул в окно, сдернула с холодильника кружевную салфетку — ручной работы, бабушкиной. Попыталась опрокинуть сам холодильник, но сил не хватило. Потом заметила, что один из ящиков полон вилок, ложек — все старое, потускневшее. Серафимино. Она метнула ящик в разбитое окно, мельхиоровый дождь обрушился на опаленный шиповник.

Ей стало дико и весело. Захотелось растоптать, сжечь, убить все, что связано с Серафимой, беспалой шизофреничкой, которая одна была во всем виновата. Одеяла и прочее Катя, задыхаясь от усталости и жара, выволокла на улицу, свалила у крыльца. Вспомнила, что у нее нет спичек и непонятно, как искать их теперь в разгромленном доме. И остановилась, растерянно уставившись на лежавшую сверху вышитую подушку.

Язычки белого пламени расцвели на ней сами. Побежали по пыльной ткани, окрепли. Катя протянула руки, коснулась их пальцами, но боли не было. Только словно рванулся изнутри ответный огонь, забился в груди вместо сердца. И она почти увидела под своими ногами колышущееся от горячего ветра поле, почти почувствовала, что сама и есть этот белый огонь…

Это продолжалось всего секунду, а потом снова запекло под ребрами и в помутившейся голове, стало нечем дышать. Катя бросилась к калитке, на ощупь нашла колонку, застучала ручкой… Воды не было. А она уже чувствовала не просто жар, ей казалось, что огонь перекинулся на нее с казнимых бабушкиных вещей. Не разбирая дороги, падая, обдирая колени и снова вставая — так же, как Серафима когда-то летела на страшное поле, — Катя побежала к реке.

А повсюду кипела уборка, люди вытаскивали из домов и сараев десятилетиями копившийся хлам и жгли. Летели в костры косомордые гномы, уточки и другие безобразные украшения, продавленные кресла, рваные раскладушки, дедушкины лыжи и бабушкины тряпки. А те, кто не исполнял обязанности инквизитора, мыли полы и окна, стирали занавески, посыпали дорожки чистым песком. Уборка кипела так неистово, словно вьюрковцы стремились избавиться от всех следов своей неопрятной дачной жизни.

Заскрипели под ногами мостки. Из заволновавшейся воды глянуло кривое отражение, окруженное лепестками бледного пламени. Катя отступила немного и с разбегу бросилась в реку.

Что-то тяжелое и скользкое толкнуло ее в бок. Катя открыла глаза, но не смогла ничего разглядеть. Холодная туша поднырнула под живот, и Катя поняла, что ее выталкивают к поверхности. Сопротивляться она не стала и секунду спустя уже жадно хватала ртом воздух, кашляя и отплевываясь.

Темную гладь разорвали поднявшиеся из глубины пузырьки, а следом показалась мокрая голова. Золотистые глаза моргнули, вдавившись под многослойные веки и тут же вынырнув обратно.

— Ромочка, — облегченно вздохнула Катя.

Она помнила, как впервые встретила его таким — новым. Как коснулась ногами дна, которое на глубине оказалось песчаным и твердым, а вовсе не илистым, и полной грудью вдохнула воду. И не захлебнулась. Разорвалась пелена перед глазами, и она ясно увидела кружево водорослей, силуэты рыб, наполненные речной взвесью полосы света вверху. Это произошло в то мгновение, когда живые тонкие трубочки воткнулись ей под ребра. И Ромочку она тоже увидела: он стоял, широко распахнув рот, из которого тянулись, подрагивая, эти острые хоботки, и ласково смотрел на нее золотистыми лягушачьими глазами.

Сейчас Ромочка тоже приподнял губу, и хоботки, извиваясь, поплыли к ней.

— Не надо, — попросила Катя.

Ромочка качнул головой, и она поняла, что он улыбается ей огромным ртом.

Вот, значит, почему ты не стал возвращаться, подумала Катя, дернувшись от боли в боку, там, где прорвали кожу жадные трубочки. Выполнили твои девочки обещание, ты теперь — как они. Да и зачем, там тебе места не было, а тут нашлось.

Жар потихоньку уходил: хоботки вытягивали его. Поймав Катин прояснившийся взгляд, Ромочка выпростал из воды то, что давно перестало быть рукой, и показал — давай к нам… И они опять стояли на песчаном дне, дышали водой. Топорщили гребни окуни, толклись у самой поверхности стаи уклеек. Сверкнул золотистым боком лещ, огромный, как поднос. Килограмма на три, прикинула Катя, мне б такого… И вдруг заметила, как сгорбился, опустил голову Ромочка. Целительные трубки его потемнели, будто обуглились, глаза подернулись пепельной пленкой. Выпитый жар пек его. Катя схватилась за хоботки, попыталась выдернуть, но обожженная кожица снималась лоскутьями, а сами они вонзались еще глубже. Ромочка качнулся, выпустил изо рта облачко слизи.

Катя оттолкнулась от дна ногами — в надежде отделаться как-нибудь от глупого самоотверженного Ромочки — и тут же опустилась обратно. Но спустя несколько секунд вокруг замелькали еле уловимые глазом тени, многосуставчатые лапы подхватили Ромочку, с хирургической точностью извлекли опаленные трубки из тела Кати и вытолкнули ее наверх.

По мышцам разливалась тягучая слабость. Катя медленно взобралась на мостки и растянулась на них, чувствуя себя выжатой, неспособной пальцем пошевелить. Внизу послышался всплеск. Знакомая темная голова вспучилась над водой, моргнула, и на доски шлепнулся щуренок с прокушенным брюхом.

— Ромочка… — облегченно улыбнулась Катя и заснула.

Участки достигли той степени ухоженности, к которой стремилась покойная Светка Бероева. Дачи блестели вымытыми окнами, теплый ветерок одобрительно поглаживал белопенный тюль.

А вьюрковцы начали собираться.

Клавдия Ильинична выкатила из угла чемодан на колесиках, уложила туда одежду, белье. Зеркальце. Фотографию молодого Петухова. Пузырьки с лекарствами. Вазочку вместе с букетом желтых цветов, похожих на мелкие ромашки. Вода смешалась с землей, потекла по напряженно улыбающемуся лицу Петухова.

Андрей рассовал по рюкзакам ноутбук, планшет, смартфон, наушники. Свернул и туго перетянул стропами резиновую лодку, упаковал в чехол. А весла никак не влезали. Он сломал каждое об колено, сложил покомпактней и застегнул молнию.

Через окно Катя наблюдала, как собирается Никита. Бесформенный рюкзак был набит под завязку, но Никита все равно сгребал вещи, пихал их в рюкзак, сгребал то, что упало, пихал, сгребал… Звенели пустые бутылки, которые он зачем-то решил взять с собой.

— Ты куда намылился на ночь глядя? — спросила наконец Катя.

Никита отвлекся на секунду, молча посмотрел на нее и улыбнулся. Выглядела Катя и впрямь забавно — пятнистое от синяков, опухшее после долгого сна лицо, водоросли в волосах. Она стояла на цыпочках, ухватившись за подоконник, и следила за Никитой с естествоиспытательским интересом.

— Ночь на дворе, Павлов. Я долго спала. А смотри… — Катя указала наверх, покачнулась и снова вцепилась в подоконник.

Было светло как днем. Небо затянула ровная белая пелена.

— Павлов. Ой и дурак ты, Павлов. Чуть ли не первым попался.

Он оставил в покое рюкзак и подошел к окну. Лицо у него было как пелена на небе — светлое, спокойное.

Катя потянулась навстречу:

— Давай. — Она глянула на Натальино клеймо, багровевшее у него на коже. — Я, может, тоже хочу… успокоиться.

Никита взялся за оконные створки и захлопнул их, чудом не прищемив ей пальцы. Катя отшатнулась, угодила в аккуратно подстриженные крапивные заросли и зарычала в беспомощной ярости:

— Почему вы меня не трогаете?!

Снова потек по жилам жгучий, но совсем не крапивный жар. Катя прикрыла глаза, глубоко вздохнула, вспомнила водяную прохладу и арбузный запах реки, вспомнила, как проснулась на мостках с ясной головой и легким, даже слишком легким телом. И жар угас.

Дачники, закончившие сборы, выходили на улицы и бродили по Вьюркам, выискивая тех, кого еще не коснулась всё прощающая рука. И сама Наталья бродила с ними, точно из-под земли вырастая белым столбом.

Особенно упорно к общей радости не хотел присоединяться молодняк. Ленку Степанову нашли в трансформаторной будке. Двоих мальчишек сняли с высоченной ели, перемазанных в смоле и орущих благим матом. Раздолбай Пашка умудрился выбраться из дачи через окно, проползти под забором и бесследно раствориться в лесу, об опасностях которого ему было прекрасно известно. Леша-нельзя скрылся в кошачьем царстве Тамары Яковлевны. Все видели, как он выглядывает в окно дачки и показывает нос пришедшей за ним делегации, вот только… Кошки. Они встали на пути вьюрковцев шипящей стеной, облепили калитку — и атаковали внезапно и беспощадно. Зинаиде Ивановне в клочья изорвали руку, старичку Волопасу чуть не выцарапали глаз.

Тамара Яковлевна тем временем нашла в кладовке молоток и вернулась в комнату, где бормотал воскресший телевизор. Она уже выдернула шнур из розетки, но это не помогло. Белоглазая рожа с экрана бормотала что-то, кривя трещину рта.

Наталья подошла к калитке… и остановилась. Перед ней сидела глупая кошка-трехцветка. Она сверлила Наталью взглядом и выла, плотно прижав к голове уши.

Тамара Яковлевна размахнулась и ударила молотком по экрану, прямо промеж белых глаз. Раздался хлопок, полетели искры, и телевизор сдох навеки.

Лицо Натальи еле заметно дрогнуло. Она неторопливо повернулась и пошла прочь, увлекая за собой дачников. В спины им продолжала выть трехцветка.

Катя удивилась, когда, вернувшись к себе, увидела толпу у крыльца. А потом услышала гулкий топот по кровельному железу. Юки забралась на крышу веранды и металась там. Она то крыла стоящих внизу визгливым матом, то прижимала руки к груди:

— Миленькие, ну пожалуйста… ну отстаньте… Зомби гребаные!

Катя молча прошла сквозь уклоняющуюся от нее толпу. Нащупала в кармане рыболовный крючок, вытащила его и воткнула, приподнявшись на цыпочки, над входной дверью. Лучше бы, конечно, булавку или иголку, но уж что нашлось…

— От дурных людей, от незваных гостей, — услышала затихшая Юки Катин шепот.

Дачники сделали шаг назад. Катя выдохнула с облегчением — и увидела Наталью. Высоченная, как будто прибавила в росте с момента возвращения, она смотрела на нее. Глаза Натальи совсем потеряли цвет, и переливался в глубине бледный огонь.

Тишину разорвала громкая музыка — посыпалось горохом жизнерадостное тунц-тунц. Юки в панике зашлепала руками по карманам, вытащила орущий телефон и отбросила. Телефон съехал по козырьку и упал к Катиным ногам. Наталья указала на него и медленно кивнула.

В трубке шуршало — умиротворяюще, как трава на полуденном ветерке. Что «соседей» обязательно приветствовать надо, чтобы беду не навлечь, Катя знала, но как здороваться с Полудницей, забыла напрочь. Бабушка про многих рассказывала, но про бабу огненную говорила редко, и видно было, что боится еепуще смерти. Наконец из какого-то закоулка памяти вынырнуло, и Катя тихонько сказала:

— Как рожь высока, так хозяйка блага.

— Так, — прошелестел в трубке сухой голос. Губами Наталья не двигала, они застыли в полуулыбке.

Столько времени было потрачено на бесконечные цепочки догадок, столько всего Катя хотела выкрикнуть в полыхающее белым огнем лицо! А теперь Полудница стояла перед ней в обличье добродушной и шумной соседки — и в голове было пусто…

— Что вам нужно? Зачем пришли?

— Первый перст мой.

— Серафима ведь отдала…

Наталья еле заметно качнула головой:

— Не угадала. Первый перст. В роду. Ты.

Катя стиснула телефон вмиг вспотевшими пальцами.

— Брату не сестра. Мужу не жена. Детям не мать. Одна как перст.

— Врешь! — крикнула Катя. — Была я мужу жена!

— Венчанная? То не муж, то дружочек.

И наконец все выстроилось, сложилась картинка. Даже Катин день рождения перед самым летним солнцестоянием, от которого она не первый год пряталась в своем дачном убежище, оказался вдруг частью мозаики. Снова стало жарко — не то от бледного пламени, не то от злости на Полудницу, которая все это, выходит, ради должка своего мелкого учинила. Катя шагнула ей навстречу, на нижнюю ступеньку:

— За мной пришла, значит? Срок вышел? Тридцатник стукнул, портиться начала?

— Наоборот. В колос пошла.

— Так забирай!

— Зачем? Не за долгом я. Ты и так наша. Сама нас привела.

— Привела?! — Катя яростно замотала головой. — Врешь! Никого я не приводила!

— Ты — дверь наша, — ответил сухой голос.

И все внутри остекленело, как оплавленный песок. А потом будто взорвалось, сметая остатки отчаянной уверенности, за которую Катя до последнего цеплялась: что это не она виновата во вьюрковских бедствиях.

— Какая еще дверь?!

— На место новое. Хорошее.

— Сюда? Почему сюда?..

— Привольно тебе тут. И нам хорошо будет.

— Это не ваше место! Ваше в Стоянове!

— Плохо там теперь. Тесно. Уж заждались, пока дверь откроется.

— Тут… тут не ваше! Тут же люди! — Катя вгляделась в спокойные, стершиеся лица дачников. — Зачем вы их тут заперли?!

— Понять хотели. Посмотреть.

— Так и смотрели бы тихонечко! А вы? Вы же их убиваете!

— Они сами убивали. Плохие соседи. Убивали. Убивали… — И Полудница перешла вдруг на панический шепот несчастного пугала. — Плохие соседи.

— Да люди просто, обычные люди… Вы же знаете, вы и в Стоянове с людьми жили!

— Эти другие совсем. Тех мы знали. А этих не поймешь. Уж сколько пробовали. Нельзя с ними жить. Уведу я их. С такими не уживешься. Страшные они.

Катя расхохоталась. Вот кто тут, оказывается, страшным был… Но вовремя опомнилась — нельзя Полуднице отдавать последнее слово, надо спрашивать и спрашивать, как она сама любит, а то замолчит, и всё, с концами.

— Куда уведешь?

— А за ворота, за околицу. На што они тут.

Бабушка Серафима так же выговаривала, мягко и певуче.

— Отпустишь?

— Уведу. Нельзя с ними жить. Страшно.

— Но ты же… ты же их исправила. Вон какие тихие, ласковые.

— Не исправила. Спят они. Проснутся — и снова. А спящие они нам на што?

Значит, это не навсегда, могут еще проснуться, обрадовалась Катя. И спросила заискивающе:

— А меня отпустишь?

— Ты дверь наша. Впустила нас. С нами останешься.

— Не хочу.

— Останешься. Тут твое место.

— Врешь, — скрипнула зубами Катя. — Не останусь! Повешусь! В Сушке утоплюсь!

По лицу Натальи пробежала судорога, короткой вспышкой полыхнул под кожей огонь. И Катя на мгновение увидела ее по-настоящему — огромную, белоснежную, раскинувшую объятые гудящим пламенем руки над полем, которое снилось ей в детстве. Жар ударил в лицо, Катя зажмурилась.

— Все одно останешься! — раскаленным колоколом грохнул Полудницын голос.

— А мертвая я тебе на што? — выкрикнула Катя. — Не захлопнется дверка-то?!

И снова стало тихо, зашелестело-заворковало в телефоне:

— Дружочка твоего тебе оставим.

Катя глянула на Полудницу с недоверчивой надеждой. И отвернулась, ведь именно с такого договоры с «соседями» начинались.

— Вместе жить будете. С нами. Дитё от него родишь. Не бросит тебя, как тот.

— Врешь…

А Полудница уже нащупала слабину.

— Слово мое. Ключ да замок. Семьей заживете. Другие на што? Любишь ты их? И они тобой брезгуют. Оставим дружочка, — все тише, все ласковее говорила она.

Катя молчала, только дышала в трубку — часто, неровно.

— Уговор?

— Павлова оставите? — выдавила наконец Катя.

— Вот и хорошо.

— Оставите?..

— Вот и умница. А теперь иди. Не мешай.

И Катя сошла с крыльца. Юки, до последнего верившая, что у Кати есть какой-то план, что она, усыпив бдительность беловолосой ведьмы, одолеет ее, упала на колени, схватилась за острый край кровельного железа:

— Катя, не надо, ну пожалуйста, Катечка…

Катя брела по садовой дорожке к калитке. Даже не обернулась, только еще ниже опустила голову.

Никита проснулся, точнее обрел себя заново, на неразобранной постели. Одетым, с оглушительной головной болью и другой, горячей и ноющей, — где-то в районе предплечья. Шторы были задернуты, но света хватило, чтобы разглядеть ожог странной формы — будто отпечаток ладони. И сразу вспомнилось: ворота, Наталья Аксенова, а после — только легкая пустота и слезливая эйфория.

Никита приподнял голову и увидел, что кто-то лежит на кровати рядом. Тело было горячее и дышало.

— А мы тут останемся, — шепнула Катя и подкатилась к нему, ткнулась в бок. — Павлов, я пришла дружбу портить… Они нас не тронут, они обещали. Если только не врут. Они всегда врут. Бабушка говорила — никогда не знаешь, с какой стороны подкрадутся… Ты только не выходи никуда. Все равно ничего не сделаешь, она их уведет. Уведет, Павлов, как крыс… с дудочкой…

— Кто? Кого уведет?

— А мы останемся. Во Вьюрках. Навсегда. — Катя всхлипнула. — Я ей нужна. Помнишь, Гене эсэмэска пришла? Его звали дверь чинить? Меня. Из-за меня всё…

— Да что ты опять несешь…

— Мы же неудачники, Павлов. Вот и спрячемся наконец ото всех. Ты совсем ничего не понимаешь, да?

— Совсем. Но я, в принципе, привык уже.

— Наталья… Полудница то есть… людей отсюда уведет. Не понравились они ей. А мы останемся. С ними. Уговор такой.

И Никита, гладя Катю по вздрагивающей спине, подумал, что ведь не так это плохо — остаться навсегда в обители вечного лета. С Катей. Если нельзя вытащить ее из клубящегося вокруг иномирья, почему бы самому не прыгнуть туда.

— Уговор так уговор, — кивнул Никита, прижав ее к себе покрепче.

— Они нас не тронут. Ты только не выходи, ладно? Надо пересидеть. А потом… мы пообвыкнемся. Заживем.

Она, кажется, успокаивалась. И Никита продолжил, не то шутя, не то всерьез:

— Хозяйство заведем.

— Кикимору и шуликуна на цепи… И детей. Павлов, давай заведем детей?

— Вот вечно вы, бабы…

— Всего парочку. Или одного. А если не получится, подменыша усыновим, ладно? Или водяного нашего, Ромочку, он хороший…

За окном послышался топот, треск веток, и кто-то взвизгнул:

— Мамочки!..

Катя отвернулась к стене, уткнулась в нее лбом:

— Юльку жалко… Я плохая нечисть, Павлов. Мне всех жалко.

Они помолчали, прислушиваясь к возне снаружи. Еще один вскрик — и гравий заскрипел под дружными шагами. Заблудшую овечку вернули в коллектив.

— Куда она их уведет?

— Есть же какое-то место, куда проклятые попадают, те, вместо кого подменышей присылают…

— А может, в нормальный мир?

— Может, — неуверенно ответила Катя.

— А ты туда хочешь? Только честно?

— Не знаю…

— Я — нет. Совсем не хочу.

Голова у Никиты болеть почти перестала, и стоило прикрыть глаза, как все путалось, перемешивалось, важное затушевывалось, а мелкие мысли вдруг начинали казаться значительными. Сквозь сон Никита пытался представить, какой будет жизнь в опустевших Вьюрках.

— А ведь у нас теперь будет целый поселок.

— Давай жить у председательши? Вон какую дачу отгрохала.

— У Бероевых вообще замок.

— С привидениями, — вздохнула Катя. — Павлов, а если она врет, если это опять загадки ее? Она любит загадывать, вот как бабушке про перст… Они назначенное всегда забирают. Почему она сказала, что не за долгом пришла? Павлов… Где ж это видано, чтоб долг назначили, а потом не брали? Это же не по правилам…

Дачники медленно брели по полю. Покачивалась впереди широкая спина председательши, справа Яков Семенович все одергивал рвущуюся вперед собаку, слева шли под ручку Витек и тетя Женя. И Андрей здесь был, и Зинаида Ивановна, ведьма травяная, и Наргиз с воспитанниками, и Валерыч, и старичок Волопас, и множество других, которых видишь каждое лето, здороваешься, но не помнишь имен. Кое-кого Катя высмотреть так и не смогла. Не было в толпе Тамары Яковлевны, Леши-нельзя, раздолбая Пашки. И Юки тоже не было. Неужто удрала все-таки? — обрадовалась Катя и тут наконец вспомнила, что и ее самой здесь быть не должно. Она же во Вьюрках остается, с Никитой, ведь был уговор…

Она начала протискиваться вперед. Толпа была густая, как сироп, Катя вязла в ней. Наконец она выбралась и увидела возглавлявшую безмолвное шествие фигуру. Только это была не Наталья. Это была незнакомая девчонка в заношенном платье, с тяжелой косой того яркого русого оттенка, который отливает солнечной рыжиной. От неожиданности Катя застыла — и тут сухой гром прокатился над полем, в небе полыхнула белая вспышка, еще и еще. Дачники остановились и запрокинули головы. С каждой вспышкой небо светлело, становясь из белесого, предрассветного — дневным, жарким, полуденным. В центре вздулся пламенеющий шар, неотличимый от солнца, а может, это оно и было.

Катя бросилась к девчонке, схватила за плечо, но та вдруг сама, не оборачиваясь, сомкнула пальцы на ее запястье раскаленным браслетом. Четыре пальца, большого не было. А на указательном блестело кольцо с голубым камнем…

— Долг отдать надо. Дверь закрыть. Нельзя на уговор идти. Нельзя так с людьми-то живыми!

Солнце беззвучно взорвалось, упало раскаленными брызгами в траву, и трава занялась белесым огнем. Он гудящей стеной понесся навстречу дачникам. Катя рванулась назад, но Серафима не отпускала. Да и бежать было некуда: за спиной тоже вздыбилась, заслонив Вьюрки, огненная стена. Волны жара катились по полю, кольцо пламени сжималось, но дачники стояли неподвижно, на лицах застыл благоговейный восторг.

— Пока долг не оплачен — ее власть, — не отрывая взгляда от бледного огня, сказала Серафима.

— Бабушка! Что мне делать, бабушка?! — Катя отчаянным рывком, таким сильным, что суставы хрустнули, наконец развернула девчонку лицом к себе. Раскаленные слезы бежали из белых глаз Серафимы, застывали на щеках свечным нагаром.

— Вот он, пламень солнечный, — дохнула жаром Серафима. — Тавро ее. Тлел-тлел, да в тебе и разгорелся. Отдать его нужно, пока все не сгинули.

— Она не хочет забирать!

И Серафима глухо, торопливо забормотала:

— Ваш оброк, наш зарок, забирай — да проваливай! К Люське муж мертвый ходил. За ночь так ухаживал, что еле вставала. Думали, помрет. А Любанька-шептунья ей и говорит: с вечера детей обряди, так, чтоб одежа навыворот, сядь у двери…

Пламя лизнуло стоявшую рядом Клавдию Ильиничну, она взмахнула руками, словно пытаясь его отогнать, и руки мгновенно исчезли в гудящем жаре. Председательша завизжала, дергая дымящимися обрубками, а в следующую секунду огонь поглотил ее полностью.

— …муж твой придет, спросит, что делаешь. А ты отвечай: на свадьбу к соседям собираемся, сын на матери женится. Он спросит: как же это сын на матери женится? А ты ему: а как же это мертвый к живой ход… — Не успев договорить, Серафима растворилась в раскаленном воздухе. А вокруг рос разноголосый вой, люди вспыхивали, как мошкара на свече, огонь пожирал их…

Катя, как в детстве, проснулась от собственного крика:

— Поле горит!

И на самом краю пробуждения вдруг поняла — ей всегда снилось именно это поле. Широкое, заросшее сурепкой и одуванчиками поле за воротами Вьюрков.

Когда Никита выбежал на крыльцо, Катя была уже у калитки. Взъерошенная, футболка задом наперед, а под мышкой — какая-то пластиковая бутылка, ярко-красная.

— Она их не уведет, она сожжет! — Катя вылетела за калитку.

Никита бросился следом, хотя сразу понял, что ничего уже не сделаешь. Ему стало вдруг до боли жаль те Вьюрки, в которых они не будут жить вдвоем, с новыми «соседями», и Катю тоже стало непоправимо жаль.

— Да сдались они тебе! — в отчаянии крикнул он.

— Дурак ты, Павлов! — донеслось из-за поворота.

Он уперся руками в колени, пытаясь перевести дух, подумал с досадой, пусть бежит куда хочет, а он сейчас пойдет и завалится спать, наконец-то его оставят в покое… и замер, пораженный мыслью, что не нужен ему покой.

Катя не успела притормозить перед воротами и неуклюже врезалась в них боком. Звук удара прокатился над поселком. Она толкнула створку, больше всего на свете боясь увидеть пустое поле — вдруг опоздала, или поспешила, или сон был просто сном… Толпа дачников успела отойти от ворот всего метров на пятьдесят. Дикая радость — та, которая сносит все барьеры, отключает все инстинкты, — подхватила Катю и понесла к ним.

— Стойте!

Никто не оборачивался. Катя догнала толпу, полезла вперед, расталкивая локтями еще невредимые, живые тела. Сейчас она любила их всех: глупых, скандальных, вечных нарушителей ее дачного покоя — всех.

Впереди замаячила спина Натальи Аксеновой. Катя подбежала к ней и выплеснула с размаху прямо на эту спину и на белую голову все содержимое красной бутылки. Это была жидкость для розжига, которую Никите не удалось запихнуть в рюкзак. Наталья медленно обернулась, скользнула по ней равнодушным взглядом сияющих глаз. Со лба у нее капало.

Катя зашарила по карманам, дико испугалась, что выронила по дороге… и наконец вытащила зажигалку. Щелкнула колесиком, поднесла огонек к намокшей футболке Натальи и крикнула:

— Огонь огнем гашу!

Знала она былички вроде той, что ей Серафима во сне рассказала, знала, что за советы знахарки дают: вырвать у «соседа»-обманщика признание, что закон-то нарушен. У них же все по правилам, по зарокам, как заведено раз и на веки вечные, не могут они смолчать, если видят то, чему быть не положено. Тогда и можно их на слове поймать, а слово для них — самое главное.

Спокойная улыбка сбежала с Натальиного лица. Катя поднесла зажигалку ближе и повторила с расстановкой:

— Огонь огнем гашу.

— Кто же… — загудел Полудницын голос в Катиной голове, — огнем… гасит?

Ворота снова распахнулись, и на поле, задыхаясь, выбежал Никита. Катя поспешно выкрикнула:

— А кто долг назначает, а не забирает? Ваш оброк, наш зарок. Забирай — да проваливай!

— Догадалась!!! — Огненный рев отдался жгучей болью в висках и затылке.

Лицо Натальи скомкалось, а потом стало вылепливаться заново. Растеклись огненными лужицами глаза, нос провалился, губы вытянулись трещиной от уха до уха. Наталья начала расти, превращаясь в столб слепящего света.

Белый огонь растекся по жилам и рванул наружу. Но это было не больно и не страшно, наоборот, будто солнце вспыхнуло в груди, озарив оба мира сразу, и людской, и тот, соседний. И Катя наконец поняла Полудницу, бабу огненную. И поняла, что иначе было нельзя.

Она раскинула руки, и белая вспышка полыхнула над полем. Катю охватило белесое пламя. Она как будто обесцвечивалась, сама становилась похожа на Наталью-Полудницу — побелели волосы, глаза затеплились ровным огнем.

— Ка-атя-а-а! — Никита тянул к ней руки, чувствуя, как лопается кожа на пальцах. И наконец не выдержал жара, зарылся в пожухшую траву, задыхаясь и кашляя.

Выросшая над полем огромная фигура склонилась над Катей, качнув пламенеющим куколем, и сомкнулась вокруг нее кольцом белого огня.

Редкие облака ползли по тускло-голубому, обыкновенному небу. С реки тянуло прохладой. Лягушки орали самозабвенно. В ракитнике копошились воробьи. Найда остервенело чесала за ухом.

Очнувшиеся от тяжелого полуденного сна дачники охали, щупали неизвестно откуда взявшиеся волдыри. Кто-то сидел на земле среди разбросанных рюкзаков и баулов, ошалело глядя по сторонам, а кого-то вовсе пришлось поднимать на ноги общими усилиями. Зинаиду Ивановну еле вытащили из канавки, она все заваливалась на спину, как тяжелый жук-бронзовик, кряхтя и беспокойно спрашивая:

— А где Тамара Яковлевна? Тамару Яковлевну не видели?

К Никите подошел Андрей, молча протянул руку, предлагая помочь, но вставать не хотелось. Никита перевернулся на спину и уставился на перистый след самолета, неторопливо пересекавшего небо. Самолет тихонько гудел, и этот гул тянул за собой остальные звуки из нормального мира. Вдалеке просигналил автомобиль. В коттеджном поселке завывала газонокосилка.

Клавдия Ильинична выпрямилась, держась за левый бок, и вдруг вскрикнула:

— Смотрите, человек!

У изгиба Сушки, под ивой, сидел с удочкой мужик в красной спортивной куртке.

— Э-эй!.. Послуш… товар… человек!!! — замахала руками председательша.

Рыбак коротким точным движением перезабросил удочку и снова замер. Спотыкаясь и хватаясь друг за друга, вьюрковцы побрели к нему. Никита лежал в траве. Ни о чем думать не хотелось, да и, кажется, незачем было. Обволакивающее забвение, пришедшее вместе с долгожданной прохладой, постепенно стирало мягким ластиком из памяти дачников белый огонь и черных зверей, изломанного Петухова и растерзанного Кожебаткина, тех, кто зовет с реки, и того, кто ходит в лесу, и всех, кто остался там.

И никто не обернулся, не увидел, как призрачной цветной дымкой, еще сохранившей очертания крыш и заборов, тает за их спинами садовое товарищество «Вьюрки».

Эпилог

Борька злился на деда. Листья запылиться не успели — ну какие сейчас грибы, рано еще. А дед заладил: «колосовики» пошли, у железнодорожной станции белые продавали. Борька в интернете форум таких же чокнутых грибников нашел, зачитывал деду сводки по области: нет еще грибов. Но он же в интернет не верит. Кепку надел, сапоги резиновые, в одну руку — корзину, в другую — Борьку. Все «планшеты» отобрал, вместо них выдал компас с треснувшей крышкой и повез за грибами, а на самом деле — как обычно, воспитывать. Потому что дед не только в интернет не верит, но и в Борьку тоже. Ничего он, мол, не умеет, ничего не знает, жизни не нюхал. Какой такой жизни сам дед нанюхался, если даже по скайпу без Борькиной помощи позвонить не может? Дремучий совсем, одно слово — леший.

Потому Борька от него и убрел потихонечку, притворяясь, что окликов не слышит. Дорогу обратно найти легко, от тропинки он далеко не отходил, а без деда всяко лучше. Не бухтит никто рядом, не тыкает палкой по сторонам: а это что, а там какое дерево?

Вдруг среди хрупких прошлогодних листьев красной спичкой вспыхнул подосиновик. Борька, не веря глазам, подбежал к нему, срезал, и мякоть быстро посинела. Это совершенно точно был подосиновик. А чуть поодаль горели еще два… нет, три.

Борька обрадовался: вот сейчас он не только лешему докажет, что один в лесу не пропадет, так еще и притащит ему подосиновиков, самых ярких и красивых грибов в мире.

Тропинка осталась далеко позади, но подосиновики все тянулись красным пунктиром через канавы и кочки, выглядывали из-под кустов. Борька запыхался, почти полная корзина оттягивала руку, но азарт не давал остановиться. Вот наберет сейчас, и пусть дед скажет тогда, кто чего не нюхал. И грибы как на подбор — молодые, чистенькие, хоть сейчас ешь. Борька не удержался, откусил кусочек и тут же выплюнул. Не потому что невкусно, а потому что заметил краем глаза, как мелькнула между деревьями большая вертикальная тень.

— Деда? — неуверенно позвал Борька, но в ответ не услышал ничего. Именно ничего — в лесу стало очень тихо.

Борька еще раз огляделся и понял, что забрел в какие-то дебри. Ни тропинок, ни полян — только густой сухостой, мертвые стволы, неуклюже стоящие на толстых обломанных ветках, будто на четвереньках. Лишайники свисают клочьями, а земля заросла хвощом и папоротниками, точно занесло Борьку в доисторическую эру. И куда ни глянь — свободно не пройдешь, придется проламываться. А шел вроде спокойно, ничего не мешало…

Пугаться Борька себе решительно запретил. Хотел посмотреть ближайший поселок в картах и тут же вспомнил, что дед забрал у него смартфон. Пришлось лезть за компасом. Дрожащая стрелка ткнулась в одну сторону, в другую и принялась описывать круги. Так и есть — сломанный. Борька встряхнул компас, и раздался треск. Откуда-то сверху — оглушительный древесный треск, точно один из гнилых стволов уже падал ему на голову. Борька подхватил корзинку и рванул куда глаза глядят. А треск не прекращался, он гнался за Борькой, становясь все громче и ближе, словно что-то огромное ломилось сквозь лес.

Наконец впереди обозначился просвет, а в нем — забор, крыши, печные трубы. Дачный поселок, до которого оставалось всего ничего. Воодушевившись близостью спасения, Борька решился наконец глянуть на то, что трещало ветками за спиной, но лишь уловил краем глаза все ту же вертикальную тень. Теперь она была огромной, ростом с дерево.

И тут впереди, где темнел спасительный забор, будто прожектор зажегся. Мертвенно-белый свет вспыхнул за деревьями и сияющим шаром ринулся навстречу Борьке. Шаровая молния! — подумал он в ужасе и нырнул в густой малинник. Над головой у него трещало и ревело, как во время урагана, а он сидел, сжавшись в комок и зажмурившись, и видел только красные, как подосиновики, всполохи под веками…

Он пришел в себя от будничного постукивания по плечу. Раз постучали, другой. Борька поднял голову и увидел тетеньку — обыкновенную тетеньку в резиновых сапогах, многокарманных штанах и кофте с капюшоном. Капюшон был нахлобучен на голову и натянут до бровей, как делают в мультиках и играх всякие убийцы, таинственные монахи и привидения. Только Борька лицо, конечно, видел. А тетенька, наверное, просто боялась, что клещ в волосы заползет, этого все тетеньки боятся: не знают, что клещи в траве сидят, а не с деревьев падают.

— Ты откуда здесь? — спросила тетенька.

— Я… грибы… и как погонится… здоровый такой… а потом молния… — залепетал Борька, наливаясь краской до самых ушей.

— Ничего, это бывает. Это… кабаны. Наглые, творят что хотят. — Тетенька повысила голос. — Не кабаны, а настоящие свиньи!

Вертикальная тень ростом сначала с человека, а потом с дерево совсем не была похожа на кабана.

— Вставай давай. И иди отсюда. — Тетенька наклонилась к нему, и из-под капюшона выскользнула, закачалась длинная коса, перехваченная резинкой. Тетенька поспешно спрятала ее, но Борька все равно успел заметить, что волосы у нее белые. Не блондинистые, не серебристо-седые, а как молоко.

Борька послушно поднялся и шагнул было в сторону поселка, но тетенька развернула его лицом к лесу:

— Туда иди. Откуда пришел.

— Там же кабаны, — оторопел Борька.

— Нет уже кабанов, разбежались. Обратно иди, в поселок я тебя не пущу.

Говорила она спокойно, держала крепко, и Борька понял — действительно не пустит.

— Ну пожалуйста! Я дороги не знаю!..

— А вон, видишь, вешка на дереве?

И Борька разглядел завязанную на ветке тугим узлом тряпочку.

— Вот к ней и иди. За ней другую найдешь, а потом прямо. Тут весь лес-то — три сосны, не заблудишься. Быстро иди. — Тетенька толкнула его в спину. — И не оглядывайся. А то худо будет.

Обиженный и испуганный, он побрел, куда велела тетенька…

Борька не сразу понял, что идет по тропинке — той самой, от которой ушел за подосиновиками, — и держит в одной руке до краев наполненную корзину, а в другой — компас. Стрелка прилежно указывала куда положено.

Хоть тетенька и велела не оглядываться, он все-таки обернулся. И увидел светлый июньский лес. Как же все быстро в лесу теряется, подумал Борька, отойдешь шагов на двадцать — и уже ничего и нет.

От деда ему, конечно, влетело. Но вовсе не за длительное отсутствие — дед, похоже, его вообще не заметил и уловом был впечатлен. Влетело Борьке за вранье, когда он попытался рассказать о случившемся.

— Хоть ври умеючи! — рассердился дед. — Я сюда за грибами двадцать лет хожу, никогда тут никакого поселка не было.

И долго еще возмущался, предлагал поспорить — по-взрослому, на мытье посуды — и потом посмотреть в картах на Борькином «планшете», где здесь ближайший поселок. Леший, мрачно думал Борька. Одно слово — леший.

Журнал «Октябрь» 2017, № 7.

Оглавление

Исход Валерыча

Витёк

Мышь

Война котов и помидоров

На память

Зовущие с реки

Охота

Кто вышел из леса

Баба огненная

Близкие контакты на тринадцатой даче

Пряничный дом

Возвращение

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg