«Доктор Х и его дети»

Доктор Х и его дети (fb2) - Доктор Х и его дети 568K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мария Борисовна Ануфриева

Мария Ануфриева Доктор Х и его дети

Роман

Совсем маленьким, он думал, что умирает во сне, и всегда боялся засыпать. А потом понял, что сон — это только путешествие или провал в черную яму, но только на миг. Все обратимо, по возвращении ждут родная комната, шум воды и звон посуды на кухне, запах свежеиспеченных шаников — пирожков с творогом или картошкой.

Когда просыпался, в полудреме привычно гладил подушку. Словно благодарил за ночное путешествие на далекую планету, название которой только что вертелось на языке, но вдруг исчезло из памяти, за прогулку с загадочными чудовищами гинтубубами и за то, что терпеливо ждала его возвращения здесь, в яви. Еще оставался в памяти побег от ведьмы по узким, извилистым коридорам подземелья: она ухала, лязгала зубами и вот-вот должна была схватить за рубашку, но в последний миг, в секунду, когда уже тянется и трещит ткань, он успевал проснуться.

Теперь он тоже боялся — не сна, похожего на смерть, а просто смерти. Во сне даже лучше, да разве ж так повезет? Впрочем, с чего это умирать? Не дождетесь!

Умереть он должен был пятьдесят два года назад от спинномозговой грыжи в возрасте шести часов. Такую напасть не брался оперировать ни один детский хирург в Камышине. Ни один из двух.

Младенец почему-то не умер в отведенный ему наукой срок. Словно ждал, что же решит его двадцатилетняя мать, которую три дня уговаривали отказаться от новорожденного, уверяя, что ребенок в лучшем случае не доживет и до года, в худшем — останется инвалидом детства до старости. Чтобы ей было понятнее — неподвижным дебилом.

Вместо отказа она ранним утром четвертого дня спешно, как вор, пересекла двор роддома с туго перевязанным свертком, легкомысленно отданным ей набожной и ничего не смыслящей в медицине нянечкой бабой Ниной, и отправилась с ним за сто восемьдесят километров в областную детскую больницу.

Нейрохирург Топоров, о котором ей рассказала соседка по палате в роддоме, в тот день задержался на службе из-за приезда начальства. Был он раздражен, чтобы не сказать зол, а потому, осмотрев непонятно как выжившего в дальней дороге младенца, только хмыкнул и, не бросив растерянной мамаше и двух слов, ушел в отделение.

Она опять свернула одеяло в тугой аккуратный конверт и уже вышла во двор, когда сообразила, что забыла на столе в смотровой единственный пока документ сына, не имевшего еще имени, а потому обозначенного как «мальчик, 50 см, 3600 г, грыжа в пояснично-крестцовом отделе позвоночника».

Документов в смотровой не оказалось, зато там оказалась медсестра, искавшая гражданку Христофорову и тут же отчитавшая ее за то, что она беспечно разгуливает со своим свертком туда-сюда, тогда как ей полагается занять чудом освободившееся место в хирургическом отделении Топорова.

В тот же день она подписала согласие на операцию, не гарантировавшую ее ребенку не то что здоровья, но и жизни.

Когда тщедушное тельце забрали у нее из рук, предупредив, что операция будет долгой, она поняла, что не может ждать в палате. Соседки все слышали и неловко молчали, желая угадать и боясь ошибиться: то ли еще обнадеживать, то ли уже сочувственно вздыхать. Она потопталась у застеленной кровати, хотела что-то сказать — не нашла слов, плакать — не плакалось.

Ходила по коридору из конца в конец, пока медсестра на посту неодобрительно не шикнула. Тогда она вышла из отделения и отправилась бродить вокруг больницы. Мимо проходили деревья, дома и люди, диковинные в своей обыденности. Казалось, что она движется в скафандре, который отделяет ее от мира, защищает мир от нее, ведь тот, кто выпадает из привычного течения жизни, становится ему угрозой. Пахнущий горем человек похож на прокаженного, порой даже знакомые боятся протянуть ему руку: вдруг это заразно, вдруг горе — это что-то вроде лепры?

Однако до горя или радости был еще час — и она шла по нему, как акробат по канату, держа равновесие в каждом шажке-минуте. Шла и просила у неизвестной силы: верни мне его живым, верни-верни-верни-верни. С ее-то фамилией просить надо было у образов, да где же их взять в большом незнакомом городе.

Она прошла еще немного и увидела скульптуру: мать, читающая ребенку книгу. Подойдя поближе, Христофорова встала напротив памятника ровно и строго, как на пионерской линейке, и пообещала гипсовой советской Мадонне: если выживет безымянный пока младенец с грыжей, будет он лечить и спасать людей.

То ли не зря называли нейрохирурга Топорова врачом от Бога, то ли памятник гражданке с книгой и впрямь умел исполнять желания, но безымянный младенец выжил, избавился от грыжи и даже не сделался дебилом вопреки науке и здравому смыслу. Напротив, с возрастом Иван Сергеевич Христофоров стал отличаться недюжинным умом и смекалкой.

Сам Иван Сергеевич понимал, что грыжа была, скорее всего, закрытая и, к счастью, вовремя замеченная опытной акушеркой по затянутому кожей пульсирующему пятну на спине, но как удалось прооперировать ее пятьдесят с лишним лет назад без описанных во всех учебниках последствий — не представлял.

Данное памятнику обещание мать с годами забыла, но когда сын сдал экзамены в медицинский институт того самого областного города, куда она привезла его на четвертый день после родов, что-то такое припомнила и подивилась ладности жизненной инженерии. Впрочем, женщина она была простая и такими мудреными категориями не мыслила. Она просто порадовалась, что все складывается правильно.

Был у Христофорова отец — Сергей Николаевич. Далекий, почти мифический, живший в столице отец, которому почти двадцать лет все не выписывали повторную командировку в Камышин. Зато первая и единственная командировка на берега Волги принесла свои плоды: через месяц увидел свет доклад о повышении эффективности местного текстильного производства, а через восемь с половиной месяцев родился младенец, который носил фамилию матери, а отчество — Сергеевич.

Рождение сына Сергею Николаевичу не то чтобы пришлось в тягость — тягот он испытывать не привык и всячески себя от них берег. Скорее это было просто странно. Написанный по итогам командировки отчет убрали на полку и благополучно забыли. Жаль, нельзя было так же убрать и забыть мимолетную симпатию к работнице текстильной фабрики.

Вместе с тем, человеком он числился приличным, от содеянного не отказывался и родство с сыном под сомнение не ставил. С облегчением поняв, что никто не ждет от него мелодраматических и уж тем более героических поступков, вошел в роль отца удобным для себя способом: периодически посылал бандероль с машинкой на Новый год и денежный перевод на день рождения.

Интерес к этой случайной чужой родне он проявил один раз, когда напился, что вообще случалось с ним редко, позвонил в Камышин и, словно лишь вчера вышел за порог, поинтересовался, как там поживает его доченька.

Как и всем людям, пьющим редко, изрядная доза непривычной крепости ударила в голову настолько метко, что он забыл про покупаемые раз в год машинки и представилась ему отчего-то доченька с белыми кудряшками и голубыми глазами. Поднимая трубку, он даже решил, что завтра же поедет к ней и будет катать ее на плечах. Однако на второй день, как у всех людей, пьющих редко, намерение это улетучилось, превратилось в смазанное многоточие, похожее на короткие гудки в трубке после вопроса о доченьке. А он его и не помнил — и продолжил покупать машинки на Новый год, не задумываясь, сколько лет сыну. Последнюю машинку десятиклассник Христофоров передарил соседскому мальчишке, тоже безотцовщине.

На втором году обучения Христофорова в мединституте, когда он вовсю интересовался обладательницами коротких белых халатиков и думал, какую специализацию выбрать, отец внезапно материализовался: сначала в виде телеграммы, а на каникулах — лично. Оказалось, жизнь не поберегла того, кто всю жизнь так берег себя сам.

Семьи он не имел и выглядел гораздо старше матери — тусклым, серым, обрюзгшим. Встреча получилась скомканной и вежливой. Пили чай, мать суетилась, Христофоров не знал, куда спрятать свои большие руки, мял салфетку, а давно не ожидаемый гость держал такие же большие руки под столом на коленях и скользил глазами по стенам, будто приехал к ним, а не к сыну.

В конце чаепития гость все же сумел сфокусировать взгляд на Христофорове и принялся говорить нечто фантастическое: мол человек он одинокий и больной, после смерти квартира достанется государству, так почему бы сыну не переехать в столицу — и учиться на врача там лучше, а приличную работу найти гораздо проще.

Полгода прошли в хлопотах с переводом в Москву, казавшимся невозможным, но у отца обнаружились связи, и вот Христофоров уже ехал на боковой полке в плацкарте поезда «Астрахань — Москва». Он глядел в окно на снежный наст под ярким февральским солнцем и пил чай с испеченными в дорогу шаниками.

По приезде выяснилась причина отцовской щедрости: со здоровьем у родителя оказалось неважно, к тому же возникло подозрение на хроническую сердечную недостаточность, которое быстро превратилось в уверенность. Словом, требовался врач — пусть начинающий, зато бесплатный, под боком и, как ни крути, родной. То, что сын собирался стать детским врачом, было неважно — в конце концов, что стар, что млад…

Христофоров поначалу так обалдел от столичного всего, что принял роль сиделки безропотно и покорно, как непременное условие свалившейся на него новой жизни. Вскоре он научился крутиться, уяснив со свойственной провинциалам быстротой, что суть столичного бытия и есть вечная круговерть.

Учеба, требовавшая отработки знаний в больнице, и отец, требовавший отработки сыновнего долга дома, не оставляли места для вольностей, украшающих студенческую пору. Отец, впрочем, болел сдержанно, переездом в столицу не попрекал и вообще вел себя так, будто прожили они в двухкомнатной квартирке бок о бок всю жизнь.

О том, чтобы выписать к ним и мать, речи не шло, да мать и не рвалась, за все время приехала один раз и ночевала у землячки, подавшейся в столицу на заработки. Сыном — детским врачом — она гордилась, но выбранной им специальности не понимала. Хирург вырезает грыжи, окулист выписывает очки, ухо-горло-нос лечит самые «популярные» у детей болезни, а что делает психиатр? Этим непониманием она мало чем отличалась от большинства родительниц, с которыми ему предстояло общаться в будущем.

К коротким белым халатикам интерес у Христофорова прошел вдруг и сразу на пятом курсе, тридцать первого декабря махрового какого-то года, в «башне смерти» — так называли городскую больницу, где он подрабатывал.

Оправдывая свое название, из года в год больница лихо срывала план горздрава по увеличению числа выписанных трудоспособных граждан и с лихвой перевыполняла план Господа по числу граждан, ожидаемых на том свете. В одну из таких «урожайных» ночей он и дежурил.

Собственно, ночь эта отличалась от других подобных только календарно — Новый год как-никак. Хотя нет, еще было полнолуние. Больничное суеверие гласило, что на растущую Луну и покойников прибывает, а уж в полнолуние — туши фонарь, зажигай бестеневую лампу.

К лампам в операционной он никакого отношения не имел, потому что всего лишь санитарил. Ему с напарником и без ламп дел хватало. Вот и тогда, в канун Нового года, сломался грузовой лифт, в котором перевозили обычные для больницы грузы с четырнадцати этажей на первый — в морг.

Умирающим гражданам, как известно каждому работнику больницы, закон не писан, а потому плевать они хотели на здравый смысл, красные дни календаря и государственные праздники. Мрут, когда им вздумается, невзирая на ломающиеся лифты и неудобство, причиняемое персоналу.

Один такой только что прекративший свой земной путь гражданин, длинный и жилистый, и ждал их с напарником, немногословным узбеком Жоном, на четырнадцатом этаже «башни смерти». Христофоров с Жоном попытались, было, уговорить девчонок из неотложной хирургии отложить транспортировку тела до завтра: пусть в закутке на каталке до утра полежит, а там, глядишь, и лифт починят. Но те только руками замахали: где это видано, чтобы в государственной больнице лифт первого января чинили, да и встречать Новый год с покойником — уж увольте. Как и с кем встретишь, так и проведешь. А у них и без того самое «передовое» отделение по числу жмуриков. Так что будьте добры вынести упокоившегося гражданина до первого боя курантов.

Напрасно сточив мужское обаяние о железные аргументы, санитары переложили покойника с каталки, стоявшей возле бесполезного лифта, на носилки, взвалили их на плечи и засеменили к лестнице черного хода: Христофоров спереди, Жон позади.

Первые четыре этажа покойник вел себя прилично, а затем начал потихоньку съезжать с носилок, упираясь холодными пятками в горячий, взмокший затылок Христофорова. Последний, поворачивая голову, видел болтавшуюся у своего уха бирку на пальце покойника, из которой следовало, что того звали Василий.

— Ну и тяжел же ты, дружище Василий, — пыхтел Христофоров.

— Чего-чего? — переспрашивал Жон.

Василий молчал и щекотал пятками шею.

В это время снизу навстречу им поднималась Лидочка — небесное создание, милая молоденькая врачиха из приемного отделения, полгода назад окончившая институт. Лидочка была терапевтом и, конечно, знала, что пациенты имеют неприятное свойство умирать, но происходил сей печальный факт обычно без ее прямого участия, а потому с покойниками она была на «Вы», не то что разбитные девицы из хирургии.

Углядев в лестничный проем мелькнувшую Лидочкину макушку, сразу опознанную по аккуратному пробору, Христофоров на секунду остановился на этаже, чтобы удобнее перехватить носилки и расправить плечи.

Лидочка нравилась всему мужскому населению больницы от главврача до пациентов урологического отделения, которым от деликатных и мучительных медицинских проклятий вообще-то было не до баб. Нравилась Лидочка и ему, Христофорову, — совершенно бесперспективно, конечно. Но он все же надеялся — и не желал предстать перед ней в новогоднюю ночь в виде больничного Деда Мороза, несущего за плечами не мешок с подарками, а носилки с покойником. И он решил остановиться, положить носилки на площадку между этажами и поприветствовать Лидочку.

Остановка оказалась неожиданной для Жона, и тот, продолжая спуск по лестнице, толкнул застопорившегося Христофорова. Василий, словно того и ждал, резво проехал вперед и оседлал своего носильщика.

В эту минуту на этаж выплыла Лидочка, подняла глаза — и заорала. Прямо перед ней возвышалась конструкция из тел, напоминающая бременских музыкантов, вставших друг другу на плечи, чтобы заглянуть в домик разбойников: взмокший и растерянный Христофоров, у него на плечах белый как полотно, навеки оскалившийся в предсмертной судороге голый Василий с биркой на ноге, а над ними повторяющий нараспев «вай-вай-вай» чернобровый узбек Жон.

Но это было не самым ужасным — у ног застывшей Лидочки растекалась лужа. Перестав орать и обнаружив лужу, она стремглав бросилась вниз. Санитары проводили ее взглядом, постояли, водрузили на место злополучного Василия и, ни слова не сказав друг другу, потащили носилки в морг.

В ту ночь Жон оправдал свое имя, означавшее на родном ему языке не что иное, как «душа». Он то и дело трогал за плечо Христофорова, прикладывал руки к своей груди и сокрушенно качал головой, выказывая поддержку и душевные переживания. Христофоров злился и отмахивался от напарника, как от настырно вьющейся над кучей дерьма мухи, ощущая себя той самой кучей, хотя виноват ни в чем не был.

* * *

Дверь на первом этаже хлопнула и наконец-то впустила удава. Шнырь узнал его по шороху, да и время появления всегда было одно и то же. За неимением часов время легко распознавалось по острому, выворачивающему наизнанку запаху хлорки в коридоре, который появлялся строго после завтрака, а вслед за ним можно было отсчитывать минуты до того, как хлопнет дверь.

Шнырь замер и сжал бедра: он волновался и в волнении за себя не отвечал. Удав дополз до первого лестничного пролета и остановился передохнуть. Не так-то просто забраться старому, страдающему одышкой удаву на третий этаж по высокой лестнице.

Выбежала лошадка. Похороводилась вокруг удава, поплясала на тонких ножках и отстала. Растворилось цоканье подковок в гулких коридорах под высокими сводами второго этажа.

Удав пополз выше. Шорох неспешно поднимавшегося тела превратился в шарканье: медленное, знакомое, за семьдесят дней ставшее привычным. Зазвенели ключи по ту сторону дверей. Вот он гремит тяжелой связкой, чтобы вставить в замок самый важный ключ — гладкий, без зазубрин.

Дверь распахнулась, Шнырь зажмурился, втянул голову и потек горячей струей к ногам вошедшего.

— Ты чего, Шнырьков, опять?! — строго спросил Христофоров, впрочем, не удивившись.

Лужи Шнырькова каждый раз заставляли вспомнить Лидочку, хотя та история затерлась в памяти за множеством других больничных переделок, в которых ему довелось побывать за двадцать пять лет службы. Однако странное дело — загадочная игра психики: коллеги женского пола его с той поры всерьез не интересовали, какими бы короткими ни были их халатики и длинными — ноги.

— Извините, Иван Сергеевич, — выбежала женщина в белом халате. — Буянят там. В игровой. Не уследила… Опять он тут напрудил! Чего тебе, леший, от Ивана Сергеевича надо?

Она поспешно выковыряла заскорузлую ветошь из-за батареи и кинула ее к ногам вошедшего.

— Укооольчик, — сморщился и загнусил Шнырь, стараясь не смотреть на ручей, устремившийся в глубь коридора по руслам трещин в затертом, вздыбившемся линолеуме.

Как всегда при виде Христофорова, мысли его запутались в самих себе. Страшная тайна, которую он хотел сообщить первым, исчезла из памяти, словно вытекла вместе с горячей водицей и теперь удирала в сторону палаты, где и была подслушана или увидена, или придумана… Шнырь попытался догнать уплывавшую тайну, но запутался окончательно.

Его начинало потряхивать и заводить изнутри. Когда повернулся ключ в дверном замке, одновременно сработал и замок зажигания в самом Шныре, будто он и закрытая на ключ дверь были связаны. Мотор ускорял обороты. Шнырь знал: его надо привязать к кровати или сделать укол, иначе он за себя не ручается. Он уже достаточно взрослый, чтобы понимать это. Целых двенадцать лет.

— Аминазин, — громко сказал Христофоров в белокафельное пространство процедурной и кивнул медсестре на подпрыгивавшего на месте Шныря.

— Спасииибо, — вновь загнусил Шнырь. Он окончательно упустил тайну, но не забыл, что так хотел урвать внимание Христофорова, и с надеждой, будто в первый раз, спросил: — Когда вы меня выпишете?

Медсестра уже прищуривалась, наполняла шприц прозрачной жидкостью и безлично приветливо улыбалась: то ли Шнырю, то ли Ивану Сергеевичу, то ли шприцу, то ли мелкой вороне, застывшей на ветке клена, упиравшегося в окно парашютами пожелтевших с краев листьев.

— Как же тебя выписать? — в деланном изумлении развел руками Христофоров. — Ты каждый день бьешься головой о стену, катаешься по полу. И дома то же самое будешь делать, мама опять тебя сюда привезет. Который раз? Давай-ка вспомним, четвертый или пятый?

— Я вас умоляю, выпишите меня… — упрямо тянул Шнырь, не очень интересуясь ответом и не выпуская из вида медсестру. Она уже наполнила шприц и теперь со скучающим видом смотрела в окно на ворону, которой, видимо, все-таки и предназначалась ее улыбка. Улыбаться доктору бесполезно, это она поняла еще в первый год работы, а теперь шел пятый.

Ворона, наклонив голову, тоже смотрела в окно немигающим черным глазом — на медсестру, Шныря и Ивана Сергеевича. Когда Шнырь ухватил Христофорова за рукав, ворона все же моргнула, на мгновение затянув перепончатым третьим веком свой угольный цыганский глаз. Медсестра зевнула и опустила пыльный роллет, скрывший декорации ранней осени.

— Ну, значит так, Шнырьков, — Христофоров почесал бороду, выдерживая паузу. — Вместо укола ты сейчас пойдешь к воспитателю Анне Аркадьевне, попросишь книгу Пушкина «Руслан и Людмила», она у нас есть. Скажешь, доктор велел тебе вступление выучить. Придешь ко мне, расскажешь наизусть — выпишу.

Шнырь бросил взгляд на шприц в руках медсестры и застыл на пороге.

— В журнал запись еще не сделали? — осведомился Христофоров. — Отлично! Аминазин в четвертую палату, там новенький. Фамилии не помню — на посту уточните. Вонючий и волосатый, сразу узнаете. Утверждает, что он Существо, а существу банные процедуры противопоказаны. Сегодня стричь будем, но не расстраивайте его раньше времени. После укола разберемся.

Шнырь поплелся переодеваться, повторяя про себя три незнакомых слова: «пушкин», «руслан», «илюдмила» — и радуясь простоте задания, открывавшего путь домой.

Христофоров вошел в свой кабинет, откинулся на спинку жалобно пискнувшего под его тяжестью стула, достал из стопки историю болезни Шныря. Пролистал и подумал, что поступил правильно. Знать Пушкина никогда не лишне, а пока Шнырьков выучит вступление, пройдет необходимый месяц, а то и полтора.

Месяц, который он на последнем родительском дне клятвенно обещал его несчастной молодой еще родительнице, мечтавшей выскочить замуж за кстати подвернувшуюся очередную жертву. Пока не обнаружилось отягчающее любовь обстоятельство в виде необратимо больного сына. Месяц, который и без того был необходим Шнырькову, чтобы подействовали новые лекарства. Христофоров так и сказал, что планы насчет ближайшего будущего ее сына у них совпадают, но она не слышала: плакала и благодарила, благодарила и плакала и все просила понять ее, ведь ей всего тридцать и шансы еще есть.

«Да никто и не сомневается, — устало думал он тогда, стараясь не слушать родительницу даже вполуха. — Пока человек жив, шансы у него всегда есть. Родить второго Шнырькова — уж точно». Но, конечно, и слушал, и успокаивал, и обещал.

Отказывать плачущим мамашам он так и не научился, чем они неизменно пользовались, сменяя друг друга, а подчас и возвращаясь вновь, что только подтверждало правильность выданных диагнозов, которые, словно ветви дерева, вели к общему стволу.

«От осинки не родятся апельсинки», — написал бы он на этом стволе. Вырезал бы перочинным ножиком объяснение для осин, удивляющихся, почему из смеси хламидиоза и авитаминоза, неуточненной генетики бритого паренька из соседнего подъезда, поздно обнаруженной ранней беременности и непонятного слова «гипоксия» не родились благородные сочные плоды. От осин пускали побеги такие же хилые осины с ветвями-заболеваниями, в ряде случаев начинающимися с буквы F, согласно международной классификации болезней.

В первый год службы, когда родительницы называли его «психиатор», он надеялся — шутят, но потом услышал «педиатор» и тогда уверовал, что не будь диагнозов взрослых — не было бы и многих детских.

С осинами все понятно, но попадались ему и другие родительницы — березы, сосны и даже баобабы. Природа — та еще стерва, и породистым родителям она порой с убийственной ухмылкой выливала целый ковш дегтя в бочку медовой личной жизни, приправляя выпестованное социальное благополучие совершенно невероятным букетом сложенных в их долгожданных чадах «неудачных» генов.

За двадцать пять лет материнские лица с распухшими от слез носами, подмокшей тушью, спускавшейся черными ручейками на замшевые от пудры щеки, превратились для него в одну личину, подобную лубочной маске расписной матрешки, и ее непропорционально большая голова неизменно отзывалась гулким деревянным стуком, когда от нее отскакивали мячики звучных латинских фраз, которыми он так любил жонглировать.

Он уже отложил пухлую карточку больничной летописи Шныря, когда раздался звонок местного телефона.

— Что вы там Шнырькову почитать выписали? — недовольно пробасила в трубку Анна Аркадьевна. — Пока шел, все забыл. Стоит тут и ревет, того и гляди опять обоссытся.

* * *

«22.06.2041 год. Германская Нацистская Федиративная Республика — ГНФР.

План нападения на Россию.

1. Операция начинается в 4.00 утра.

2. Вначале должна лететь авиация для бомбежки русских городов. Потом танки и пехота.

3. Главный удар наносить на Санкт-Петербург. В операции участвуют 1, 10, 15, 26, 16 армейские корпусы.

4. Действовать четко по плану.

5. В русских городах устраивать растрелы гражданского русского населения.

6. Евреев растреливать на месте.

7. Все мужское население в концлагеря.

8. Довести приказ до войск.

Возможны изменения…»

— Отлично! — воскликнул Христофоров, потягиваясь и переворачивая страницу. — Логика не нарушена. Интересуется историей, ошибок почти нет. Ну, подумаешь, «феди», подумаешь, «растрелы»… Таааак, а вот это уже хуже…

«План теракта в детском доме № 34.

1. Найти лафет, ствол и собрать пушку.

2. В день рождения купить торт, подсыпать отравы и отравить всю группу и директора.

3. Взять руководство детским домом на себя.

4. Поднять пушку наверх.

5. Бомбить соседние дома.

6. Трупы спрятать.

7. Действовать по плану.

Испытать пушку до 22 сентября 2014 года».

Христофоров взглянул на календарь с лупоглазой китайской собачкой, приклеенный скотчем к двери: 14 сентября.

— Ведите! — сказал он в трубку местного телефона и откинулся в кресле, уже окрестив про себя новичка Фашистом.

Щуплый подросток вошел в кабинет и, теребя край растянутой больничной футболки, остановился возле порога. Христофоров небрежно вскинул правую руку к виску и скомандовал, указав глазами на стул:

— Setzt dich[1].

Подросток сел напротив и нахохлился. Пшеничного цвета чуб взбит коком. Славянский Элвис Пресли.

— Wie ist dein Name?[2] — пролаял Христофоров и сам удивился, как меняет голос немецкая речь: ни дать, ни взять — душегуб-эсэсовец из фильмов про партизан.

— Денис, — пролепетал Фашист и съежился.

— Hast du «Mein Kampf» gelesen?[3] — гнул свое Христофоров.

Пошевелив губами, подросток начал по-немецки, но, тут же запнувшись, перешел на русский:

— Я вот приехал… Они сказали, я все взорвать хочу…

— Hast du Mein Kampf gelesen? — рявкнул Христофоров.

— Я плохо знаю немецкий язык. Не понимаю, о чем вы меня спрашиваете… А теперь у меня еще и самоучитель отобрали, когда сюда повезли.

Христофоров вздохнул с облегчением: его запас немецкого тоже был исчерпан. Он перегнулся через стол, приблизил лицо к Фашисту и сказал сквозь зубы, щурясь и припуская характерный акцент:

— Ты есть предатель нации. Ты не читал книгу великого фюрера. Может, ты еврей?

— Я русский, — подросток почти плакал. — Русский я.

— Ну что же, посмотрим… — не поверил Христофоров.

Он медленно поднялся. Вышел из-за стола, взял в руки треугольник и принялся измерять уши Фашиста.

— Ты знаешь, что я делаю?

— Знаю, проверяете меня на расу.

— Молодец! Но ты все-таки не читал «Майн кампф», и у тебя уши как у еврея. Ты не человек.

— Мне папа говорил, что фашисты не такие! Они за людей.

— Папа был прав. Но ты не человек. А что с такими надо делать?

— Сжигать.

— Как ты писал в твоей тетрадке, которую у тебя нашли воспитатели в детдоме?

— Да.

— Отлично!

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула Анна Аркадьевна с томиком Пушкина. Она уже открыла рот, чтобы сообщить Христофорову, что поэму «Руслан и Людмила» пустили на бумажные самолетики младшие пациенты отделения — тихие одиннадцатилетние шизофреники Толик и Валик. Узнав об этом, Шнырьков то ли обрадовался, то ли расстроился — не понять, но катается по полу и требует укол. Может быть, вступление к безвозвратно утерянной поэме можно заменить отрывком из «Евгения Онегина»? Начало там короткое, да шибко бессвязное — она уже посмотрела. А вот письмо Татьяны очень даже ничего. Не хуже, чем «У Лукоморья дуб зеленый…» Ну и Шнырьков успокоится.

Ничего этого, однако, она сказать не успела, потому что Христофоров сделал страшные глаза и обратился к ней незнакомым голосом, кивнув на понурого подростка:

— Группенфюрер! Вы вовремя. Допросить — и в крематорий.

Фашист побледнел и принялся раскачиваться вперед-назад. Анна Аркадьевна замерла с книгой в руках. Куда только не водила она своих подопечных: и в душевую, и на горшок, и в спецшколу, и на комиссию по делам несовершеннолетних… Но чтобы в крематорий…

Христофоров знал, что случайных совпадений не бывает и какой-то всеобъемлющий закон нанизывает события на шампур человеческой жизни в правильной последовательности, даже если правило это становится очевидным много позже. Но в следующий момент он едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по ляжкам, когда на излете немой сцены женский голос с металлическими нотками сообщил откуда-то сверху: «Внимание! Сработала пожарная сигнализация».

Фашист встрепенулся и посмотрел на доктора, собираясь что-то сказать, но Христофоров жестом остановил его и с интонацией гестаповца штурмбанфюрера Франца Маггиля из фильма «Вариант „Омега“» с сожалением произнес:

— Ну вот, наш крематорий опять сломался!

Конечно, у любимого актера Калягина получилось бы лучше, но и у него вышло ничего, судя по лицам Анны Аркадьевны и Фашиста.

— Группенфюрер, допросить — и в газовку! — скомандовал он, пока воспитатель не испортила произведенный эффект неуместными вопросами, и, обернувшись к подростку, по-немецки спросил: — Знаешь, что такое газенваген?

Фашист совершенно побелел:

— Я знаю, мне отец рассказывал. Я не больной, я нормальный. Нормальный!

— Ну, это мы непременно выясним, — обнадежил его Христофоров. — У нас с тобой будет много дней, чтобы во всем разобраться.

Дней впереди и правда было много — не меньше чем листов в толстой тетради с рисунками пушек, виселиц и подсчетов юного фашиста, сколько «русских свиней» ему придется истребить. Первый этап реализации нападения на Россию — план теракта в детдоме № 34 — тянул на два месяца пребывания в детском психиатрическом стационаре.

Христофоров открыл тонкую пока историю болезни и улыбнулся. Ему тоже пришел в голову план — план лечения Фашиста. Но им можно будет заняться через пару дней, сейчас есть дела поважнее.

* * *

— Славыч, сильно занят делами государственными? Просьба есть. Не телефонная. Ты психическим здоровьем нации ведаешь, это по твоей части. Срочно? Думаю, да. Давай на днях после работы пива попьем?

Опустив трубку, Христофоров попытался вспомнить, когда он в последний раз обращался к однокурснику, ушедшему далеко вперед по административной линии, и не смог. Может быть, когда его поперли с заведования отделением из-за сбежавших по водосточной трубе двух детдомовцев? Нет, даже тогда не обращался. Но сейчас иной коленкор.

Каждый раз, когда он заходил в палату № 4, в него упирались немигающий взгляд черных глаз и вежливая улыбка на неподвижном, как маска, лице миловидного мальчика, Ванечки.

Он разговаривал с юным пациентом в палате, вызывал к себе, приглашал на беседу с психологом. Пацана смотрели детские психиатры в провинции и разобраться не смогли, предоставив эту привилегию именитым столичным коллегам. Его смотрели все без исключения специалисты их больницы. Разводили руками и не знали, какой диагноз ставить, ежились под его прямым спокойным взглядом и неизменной улыбкой, качали головами, читая «послужной список» пациента, и хлопали Христофорова по плечу, словно говоря: это твой мальчик, Иван Сергеевич, тебе и разбираться.

Ванечка действительно был «его мальчиком» — одним из шестидесяти подростков, которые лежали в отделении и делились между двумя врачами. Скинуть Ванечку было не на кого, разве что обратно, на тихую его опекуншу, которая отвезет загадочного ребенка домой — к соседскому мальчику, так и не научившемуся прыгать с крыши вопреки уговорам, к сестренке, отказавшейся поиграть с оголенными проводами, и к опять народившимся во дворе котятам, потому что не всех еще кошек в округе Ванечка поджег и сбросил с крыши девятиэтажки.

Словно чувствуя, что доктору не отвертеться, Ванечка спокойно сидел в его кабинете и безмятежно смотрел прямо в глаза. Неопытному человеку, вроде их пропащего практиканта, могло бы показаться, что Ванечка издевается. Но это было бы полбеды, Христофорова не проведешь: он знал, что мальчик действительно спокоен и безмятежен, в его глазах не отражалось эмоций и только этакая приятненькая улыбка поднимала уголки губ, хотя — можно биться об заклад — тот не испытывал никакой радости.

«Омен», — окрестил про себя мальчика Христофоров и с каждым днем все больше убеждался в уместности этого прозвища. Когда же Омен научил всех малолетних пациентов отделения ловить «собачий кайф», стало ясно, что справиться одному с ним ему не под силу.

Компания в палате № 4 в результате подобралась отменная: новенькие — Фашист и Существо, старожилы — Омен и Шнырь. Самых проблемных пациентов отделения Христофоров поместил вместе неслучайно. Каждый из них по отдельности являл больше разума, чем обитатели всех остальных палат. Что, как не разум, порождает проблемы человека? Тот, кто не в силах совладать со своими проблемами, сам становится проблемой для окружающих.

Исключением был только дебильчик Шнырьков — теперь его следовало бы отселить, но он очень привязался к «своему» месту, ведь занимал его не впервые и каждый раз просился именно в «четверку», к окну, на негласных правах всегда возвращающегося в заведение постояльца.

В двенадцать часов дня по коридору поплыл запах горохового супа, и Христофоров пошел в столовую снимать пробу — дегустация обеда входила в обязанности дежурного по отделению.

Разговор с новым обитателем «четверки» решил перенести на вечер: пусть Существо вздремнет после аминазина, оглядится по сторонам. Взяв заведенную в приемном отделении карточку нового пациента, Христофоров попытался вспомнить, были ли в его практике «существа». Существ инопланетных — хоть отбавляй, а вот иного рода, пожалуй, не встречались.

Опыт помог дорисовать картину, таившуюся за скупыми строками карточки. Мать долго закрывала глаза на то, что мальчик прогуливал уроки, отказывался мыться, стричь волосы и ногти, а свою комнату с зашторенными окнами покидал только затем, чтобы взять еду на кухне и снова вернуться в полумрак к тускло мерцающему монитору. Компьютерной зависимостью кого сейчас удивишь, а отличником он никогда не был.

Полное затворничество пришло не вдруг, оно обволакивало коконом, росло вместе с его ногтями и волосами, длина которых поначалу казалась личным правом выбора. Когда спутанные волосы опустились ниже плеч, а ногтями можно было загребать еду из тарелки, стало казаться, что длинную бобину эволюции раскрутили назад и за homo sapiens проглянуло обезьяноподобное существо.

Терпение матери лопнуло, когда сын отказался получать паспорт, как положено в четырнадцать лет. Он прямо заявил ей, что уже не человек, а Существу паспорт не нужен. Тогда мать поняла, что без психиатров не обойтись, но еще две недели опасливо приглядывалась к Существу, плакала по вечерам, читала про карательную психиатрию и про то, как детские врачи ставят опыты над неокрепшими детскими мозгами.

Она до последнего боролась с собой и с необходимостью вызвать психиатрическую службу, но когда Существо перестал разговаривать голосом ее сына и, словно сказочный волк, перековавший у кузнеца голос, чтобы обмануть доверчивых козлят, сменил тембр, она поняла, что бой проигран.

— Я — Существо, — хрипел бледный, заросший волосами мальчик. — Люди не смеют соваться в мои дела и заходить в мое убежище.

Дождавшись, когда сын заснет, мать прокралась в его комнату и осмотрелась, пытаясь понять, чем он тут занимается.

По монитору плавала заставка с инопланетными монстрами, взгляд ее ухватил растрепанную общую тетрадь на тумбочке. Она, стараясь не шелестеть замусоленными листами, принялась читать. Потом тихо вышла, отправилась на кухню и стала искать бутылку водки, оставшуюся с Нового года. Выпив две стопки, от которых не полегчало, приставила стул к шкафу и достала с дальней полки альбом с детскими фотографиями. В восемь утра она набрала 03 и сказала, что ее сыну нужна срочная психиатрическая помощь.

* * *

— Ну что ж, давай знакомиться. Как тебя зовут, молодой человек? — спросил Христофоров у подростка, беспокойно оглядывавшего просторный кабинет.

— У меня нет имени. Я — Существо, — прохрипел тот, враждебно уставившись из-под длинной челки.

— Это твой обычный голос? Ты всегда так разговариваешь?

— Все Существа так говорят, — отрезал подросток. — Они не могут разговаривать как люди, это их нормальный голос.

— Хорошо, но вот в карточке твоей написано, что тебя Павлом Владимировичем величают. Павел, Павлик. Я могу тебя так называть?

— Нет, это уже не мое имя. Я — Существо.

— Когда же ты превратился в Существо?

— Не помню.

— А зачем на фельдшера с ножом накинулся, помнишь?

— Они ворвались в мое личное пространство. Люди не имеют права входить туда, где живет Существо. Каждый человек имеет право заниматься тем, чем он хочет!

— Так ты же не человек, ты — Существо.

Помолчали.

— В школу почему не ходил?

— Существу там не место.

— Я в твоей тетрадке прочел — ты уж извини, мне ее вместе с тобой доставили: «Я не живу, а просто существую». Поэтому ты решил, что стал Существом?

Подросток уставился в пол и замолчал. Не дождавшись ответа, Христофоров вздохнул:

— Голоса были? Кто-то в голове с тобой разговаривал, убеждал тебя, что ты — Существо?

— Не было! — энергично замотал головой подросток. — Меня все спрашивали. Врач, которого мама позвала, и врач, когда сюда привезли.

— Ты точно помнишь, что не было? — с большим удивлением спросил Христофоров.

— Не было.

— Ну, так я тебя поздравляю! — радостно воскликнул Христофоров. — Это значит, не все так плохо. Значит, к мысли о том, что ты — Существо, ты, дружочек, пришел путем псевдологических заключений!

— Нет, я — настоящее Существо, — обеспокоенно заявил подросток.

— Ну, с такими волосами и немытый целый месяц, как я могу судить по твоему запаху, это точно, — милостиво согласился Христофоров. — Кстати, ты находишься в стационаре, а тут так нельзя, поэтому сегодня у тебя по плану банный день и стрижка. Ногти сам подстрижешь или воспитателя просить будем?

— Вы не имеете права!

— Я не имею права оставить тебя в таком виде. У меня тут шестьдесят детей. Вдруг ты с такими когтями набросишься на кого-нибудь, как сделал это с санитарами? А если у тебя заведутся вши — мне придется обрить тебя наголо. Что ты выбираешь: аккуратную стрижку или бритую голову?

— Когда меня отпустят домой? — понурился подросток. — Что для этого надо сделать?

— О, вот это деловой разговор. Все очень просто. Тогда, когда ты перестанешь быть Существом и превратишься обратно в Павлика. А точнее в Павла Владимировича. И пойдешь получать паспорт.

— Но я — Существо! — упрямо повторил подросток.

«Острое полиморфное психотическое расстройство с признаками шизофрении», — прочитал Христофоров запись, сделанную в истории болезни при поступлении, задумался и поставил карандашом знак вопроса.

* * *

Еще утром он увидел на столе записку с просьбой зайти в женское отделение, но до сих пор делал вид, что запамятовал, не желая признаться самому себе, что идти туда ему не хочется.

Отделение для девочек он не любил. Возможно потому, что всегда втайне боялся быть туда сосланным. Такое назначение хуже ссылки в приемный покой.

С парнями все просто. Даже самые трудные детдомовские подростки принимали его стиль общения: мужской разговор по душам. Они-то и сдавались первыми, подтверждая, что многие душевные болезни в их возрасте являются болезнями духовными, объясняются обыкновенной педагогической запущенностью, отсутствием любви и лечатся добрым словом, которое доходит до источника духовной боли медленнее, чем лекарства, но, в отличие от лекарств, не выводится организмом.

С девочками дело обстояло сложнее. У них царили склоки, сплетни, истерики и драки из-за нижнего белья.

«Малолетние проститутки», — звал он их про себя, и на восемьдесят пять процентов эта оценка, скорее всего, соответствовала действительности, по крайней мере, со строго гинекологической точки зрения. Правда, природа раннего взросления была все той же, что и у его парней: сиротство или жизнь с пьющими родителями, детский дом и нежелание мириться с его дисциплиной. Драки, побеги, попытки суицида и — детский психиатрический стационар.

Однако если у мальчиков все это было еще по-детски, с романтической мечтой о приключениях, завоевании мира — пусть даже во главе фашистской армии, с убежденностью в своей инаковости — пусть даже за счет отказа от мытья и стрижки отросших волос, то у девочек — более взросло, остервенело, обреченно, до дна.

Если бы Христофорова посадили по другую сторону его рабочего стола и откинувшийся на спинку его стула психиатр докопался до истины, то Христофоров-пациент с удивлением узнал бы, что не любит женское отделение потому, что боится этих рано повзрослевших девочек, не знает, как себя вести, пасует перед ними.

Галантность пятидесятилетнего мужчины не позволяла ему гаркнуть на четырнадцатилетнюю особу женского пола, даже если она выла, строила рожи и показывала неприличные жесты. Он не мог положить девочке руку на плечо, чтобы успокоить, сесть на край кровати, чтобы поговорить по душам. Не мог побороться с девочкой, как иногда позволял себе с пацанами в игровой комнате: они висли на нем гроздьями, лишь бы помахать кулаками и получить настоящий мужской подзатыльник — такой, какой раздавали бы отцы, если бы они у них были.

В отделении девочек он мог только делать записи в истории болезни, выписывать лекарства и тоскливо надеяться, что очередная «обезьяна» не выкинет в его дежурство ничего, кроме обычных для психиатрической больницы женских шалостей: стриптиза на подоконнике перед редкими мужчинами, проходящими по глухой улице мимо больницы, и вспыхивающих, как спичка, ссор по пустякам. Надо отдать должное, побеги среди девочек случались крайне редко, что еще раз подтверждало практичность и дальновидность женского ума: бежать дальше детского дома, откуда тут же привезут обратно в стационар, многим было просто некуда.

* * *

У девочек дежурила Маргарита — «женщина с харизмой императрицы и четверым размером бюста», как определял ее для себя Христофоров, сомневавшийся в таких же внушительных параметрах ее профессионализма. Чуть что, она сразу обращалась к Христофорову.

«Ну, как поживают ваши мандавошки?» — вертелось на языке приветствие, пока он спускался по лестнице на второй этаж.

— Что стряслось? — заменил он саркастическое приветствие на хмурый вопрос.

Маргарита сидела на этаж ниже, за столом, располагавшимся в кабинете строго под его столом, и если топнуть ногой посильнее, тщательно уложенные волосы статной Маргариты запорошит известкой. Хотя зачем же топать? На собраниях трудового коллектива она здоровается с ним кивком головы, а в день рождения от нее даже приходит сообщение с поздравлением на мобильный телефон. Конечно, поздравления с утра вывешивают на общей информационной доске в холле больницы, но ведь не всякий прочитает и поздравит. Вежливая дама, зачем же известку…

— Ничего страшного, Иван Сергеевич. Посоветоваться хотела. У вас опыт, у вас талант. У меня девочка четырнадцати лет, не детдомовская, из приличной семьи. Но вот темнит что-то… Вы же разговорить умеете, не как психиатр — как психотерапевт.

— Суицид?

— Да.

— Вены или таблетки?

— Таблетки.

— Без фантазии…

— Говорит, сама не понимает, зачем сделала. Объяснить не может. Вы поговорите с ней у меня в кабинете, а я по отделению пройду. — Маргарита царственно кивнула на свое место за столом.

Христофоров хотел по привычке развалиться на стуле, но вспомнил, что он все-таки не у себя, с опаской оглядел тонкие алюминиевые ножки и уселся на диван — для беседы по душам так даже лучше.

Девочка имела вид бледный, но упрямый, а главное, была рыжей — плохая примета. Огненных пациентов, а тем паче пациенток в больницах опасаются не только анестезиологи, которым тонкокожий рыжик может выкинуть остановку сердца или другой сюрприз при наркозе. Психиатры нутром чувствуют бесовщину.

— Имя у тебя странное, — уставился Христофоров в карточку. — Элата! Древнегреческое?

— Злата, — девочка покосилась на карточку. — Вы букву перепутали. «З» надо, а не «Э».

— Надо же, — удивился Христофоров. — Жаль. Красиво было бы — Элата. Да и Злата красиво. Это тебя по цвету волос назвали?

— В честь певицы Златы Раздолиной, мама и папа на ее концерте в Ленинграде познакомились.

— Не тошнит тебя больше?

— Нет. Меня же из обычной больницы перевели. Там промыли.

— Живот не болит?

— Нет.

— А болело что-нибудь до этого?

— Сердце болело.

— Отчего это у молодых девушек с красивыми именами болит сердце? — сделал заход Христофоров, но по упертому в него взгляду понял, что постучался не в ту дверь.

— Не знаю, — серьезно ответила ему девочка. — Просто ныло. Я маме сказала, мы даже УЗИ делали и кардиограмму. Все хорошо. Эффект роста, говорят.

— Сколько таблеток выпила?

— Я не считала. Все, что в аптечке нашла.

— Видимо, у тебя мало болеющая семья. Ты в курсе, что таблетки разные бывают?

— Да.

— Ты хотела умереть?

— Тогда — да.

— А сейчас?

— Сейчас — нет.

— Почему тогда хотела?

Девочка вздохнула и уперла взгляд в его переносицу.

— Ну, ты же умненькая девочка. Что случилось? Зачем тебе понадобилось умирать?

— Ничего не случилось. Просто смысла нет.

— В жизни смысла нет?

— Да.

— В твоей или вообще?

— В моей, наверное. Я долго здесь буду?

— Не знаю, — честно признался Христофоров. — Может, месяц, а может, и три.

— А как же школа, я же отстану!

— Да зачем тебе школа? Ты же хочешь умереть.

— Я тогда хотела, а теперь — нет, — терпеливо повторила девочка. — Когда меня отпустят?

— Ну, голубушка, это не разговор. Мы тебя выпишем, а ты опять передумаешь. Женщины такие непредсказуемые! Рано пока о выписке говорить. Нам же гарантии надо иметь.

— Гарантии чего? — спросила девочка очень серьезно, закусив дрожащую губу, и Христофоров вдруг увидел, что разговаривает с ребенком.

— Гарантии того, что ты нашла смысл жизни, — вздохнул он. — Ну, или хотя бы попыталась. У меня тоже смысла жизни особо-то и нет, и таблеток под рукой море, и я знаю, какие пить. Смысла нет, а жить хочется. Понимаешь?

До двух ночи Христофоров писал истории болезни, затем полез в интернет и, стуча одним пальцем по клавиатуре, нашел то, что пригодится ему для лечения Фашиста: успех не гарантирован, но попытаться стоило.

Долго решал, куда класть новоиспеченного суицидничка. В отделении Христофорова все забито под завязку, и всем — от одиннадцати лет. Новенькому — десять, но поступок совершил почти взрослый.

Заплаканная мать, мнущийся и виноватый отец. Мелкий, уже промытый, похожий на невыспавшегося отличника бледный пацаненок таращил глаза. Успел врачам рассказать, что травил себя потихоньку, подбирал дозу и вот подобрал-таки, но чуть ошибся. Куда класть?

В итоге постановил: Шнырькова — к шизофреникам, товарищам по несчастью, пусть не обижается, друг сердечный. А этого — в «четверку», вроде не буйный. Там как раз интеллектуалы.

* * *

Борис Вячеславович, а попросту Славыч, был в своем репертуаре. Функционер в Славыче проклевывался еще в студенческие годы, а теперь окончательно вылупился и оперился в костюм тонкой полоски и нежного сиреневого цвета рубашку с таким же сиреневым галстуком, только на тон темнее.

Христофоров решил не снимать куртку. Он пришел не со смены, а потому в свежей рубашке, но мятой настолько, что было неловко даже ему, считавшему, что число извилистых складок в мозгу компенсирует равное им число складок на одежде. Мать сдала в последнее время, и выстиранное белье слоеным пирогом нарастало на гладильной доске…

Однако в кафе было жарко, и сидеть в куртке оказалось еще более неприличным, чем снять ее. Славыч скользнул взглядом по брючному ремню Христофорова и широко улыбнулся.

— А я его помню!

— Кого?

— Да ремень твой! Мы же им двери в электричке перематывали, чтобы они не открывались? Помнишь? На последней электричке ехали с девчонками!

Христофоров выудил из памяти: свист теплого ветра в открытых форточках, портвейн пацанам и игристое барышням, всклокоченным после купания, почти доступным и волнующе чужим. Пировали в вагоне одни — двери из тамбура не открывались, стянутые его ремнем, и редкие в поздний час дачники, чертыхаясь, покорно шли в соседний, не желая связываться с шумной молодежью.

— Никогда не забуду! — не унимался Славыч. — Я ж ботаник такой был, с конспектами все, в профсоюзе, а вы мне показали, что такое студенческая жизнь! Да я и женился потом через полгода…

Разделив восторг однокурсника и изобразив на лице печаль по поводу его давно развалившегося брака, Христофоров краем глаза глянул, что же держит брюки Славыча. Темно-коричневая полоса кожи глянцевой выделки с аббревиатурой JF. Он подтянул свой ремень — очень даже еще ничего, кожаный, доставшийся в наследство от отца, с массивной металлической пряжкой и глубокими поперечными трещинами по всей длине.

Заказали по кружке чешского темного. После первого же глотка Христофоров начал отвечать на незаданный вопрос Славыча, ради чего он вытащил однокурсника на встречу. От Славыча ему нужна была либо административная поддержка, либо рекомендация плюнуть и не связываться. И Христофоров принялся рассказывать историю Ванечки, которого он не решился сходу назвать Оменом, чтобы не сложилось предвзятого мнения.

— Мальчонка ко мне поступил занятный. Издалека направили, как в последнюю инстанцию. Но в глаза ему смотрю и вижу: не по зубам он мне. Аж мурашки по коже…

Факты биографии Ванечки он излагал со слов опекунши, видевшей в столичном докторе Христофорове спасителя. Родился мальчик в деревне Большие Березники в семье потомственных алкоголиков. Мать его любила мужиков и водку одновременно, но водку больше, поскольку мужиков своих она, напившись, резала ножом. Первое убийство в восемнадцать лет признали самозащитой при попытке изнасилования. Второму сожителю повезло больше: он успел выхватить нож из рук беременной двадцатичетырехлетней возлюбленной и отделался порезами. Заявлять не стал, у самого рыльце в пушку, просто свалил подобру-поздорову, ни разу впоследствии не поинтересовавшись родившимся от него ребенком.

У Ванечки меж тем был старший брат, отца которого не помнила, а может, и не знала сама мать.

После Ванечки, перед тем как загреметь надолго, она успела родить дочку, отец которой вскоре помер от пьянки, а также, как постановил суд, убить собственную мамашу. Во время ссоры схватила с печки чугунную сковороду и хлопнула старушку по голове, ничего плохого не имея в виду: просто хотела, чтобы та перестала попрекать ее водкой, мужиками, детьми от мужиков и тунеядством.

Старушка замолчала, но была еще жива, когда, дождавшись темноты, дочка выволокла ее за калитку стоявшего на сельской окраине дома и усадила в сугроб. Утром старушку нашли мертвой односельчане, но не удивились: от такой жизни она давно тронулась умом, заговаривалась, вполне могла выйти из дома ночью и забыть дорогу обратно. Сделанное для соблюдения формальностей вскрытие показало, что умерла она от переохлаждения, что было чистой правдой.

Обо всех фактах своей биографии мать Ванечки поведала по пьяной лавочке соседке. За язык ее никто не тянул, разве что черти, которых к тому времени она видела наяву так часто, что хоть здоровайся. Сказала куме, та — борову, боров — всем Большим и Малым Березнякам, а там и до следователей в городе дошло. Позже она отнекивалась, включала несознанку, уверяла, что спьяну оговорила сама себя, но Бог любит троицу: на третий раз ее лишили свободы и того, что было ей нужно меньше всего, — родительских прав.

Родственников у детей не оказалось: отцы в бегах, бабка умерла, мать и ее родной брат — мотают сроки. Причем дядька тоже за убийство: в шестнадцать лет изнасиловал и задушил соседку, старушку шестидесяти пяти лет.

Детей уже оформляли в детский дом, когда в темное царство их жизни заглянул луч света. Родная тетя младшей сестренки Ванечки оказалась женщиной набожной, она и стала опекуншей.

Точнее, дело было так. Сперва душа ее болела за девочку — родную кровинушку, но органы опеки поставили ей почти мушкетерский ультиматум: одна за всех и все за одну. Трое или ни одного. Своих детей у нее не было, и Бог все-таки любит троицу… Она решилась — и увезла к себе в город двух молчаливых братьев и пугливую девочку, которая в три года говорила невнятными слогами, причем солировали не традиционные «ма-ма», а что-то похожее на «мля-бля».

Старший мальчик, хмурый, сутулый подросток, опекуншу слушался и, похоже, уважал. За год он подтянулся в учебе настолько, что сумел стать крепким середнячком в классе, да и физически окреп. Проблем с ним не было.

Девочка через год осмелела и уже командовала опекуншей на правах младшего члена семьи, что бывает только у благополучных родителей.

Не изменился лишь Ванечка. Он по-прежнему мало разговаривал, был тих, вежлив, но каждый день с ним сулил новые открытия. От старшего брата опекунша узнала, что Ванечка ни разу в жизни не плакал и мог посреди дня лечь в кровать и долго лежать, скрестив руки на груди и безотрывно глядя в потолок. О чем Ванечка думал, было загадкой.

Вскоре она смогла убедиться в том, что одной загадкой Ванечкина натура не исчерпывается. Гуляя во дворе, тихий Ванечка неожиданно залезал на дерево и оглашал округу отчаянным воплем: «Помогите, убивают!»

Внезапно проснувшаяся страсть к чтению была у Ванечки избирательной и носила конкретное имя: Агата Кристи. Любовью к детективам она объяснялась с трудом, поскольку никакие иные авторы и книжки мальчика не интересовали.

Подаренный соседом самодельный аквариум из оргстекла то и дело пустовал. Хомячки в нем почему-то не заживались: то ли сквозняки их губили, то ли присущая этим суетливым грызунам неизвестная смертельная болезнь. Когда хомячковый мор перекинулся на живой уголок школы и опекуншу вызвала классная руководительница Ванечки с целью поинтересоваться, как мальчик относится к домашним животным, она заподозрила неладное и решила хомячков больше не покупать.

Те странности в поведении мальчика, которые раньше списывались на тяжелое детство, стали приобретать иные, самостоятельные черты. Согласно медицинской карточке, Ванечка был здоров, насколько может быть здоров ребенок, забранный год назад у матери-алкоголички. Со школьным психологом мальчик был немногословен и вежлив. Внезапные выходки неизменно объяснял двумя словами: «Просто так». Потом, правда, изобрел более весомый и убедительный детский аргумент: «Побаловаться захотелось».

Пропажу бездомных кошек в округе не замечали. Когда стали исчезать хозяйские, на столбах в районе появились объявления.

Однажды на детской площадке к опекунше подошла соседка с семилетним сыном и сказала, что двенадцатилетний Ванечка позвал ее мальчика поиграть — на крышу девятиэтажки. Ванечка обещал мальчику, что научит его летать, и в доказательство сбросил вниз жившую в подъезде кошку, которую прикармливали жильцы с восьмого этажа. Услышав про «поиграть», разговорившаяся к тому времени сестренка Ванечки, сказала им, что играть с Ванечкой не интересно: он предлагал ей тыкать в стену палочки и держать их за кончики, но она лечила куклу и отказалась.

Опекунша заинтересовалась игрой в «палочки» и нашла под Ванечкиной кроватью тайник: задвинутый в самый угол ящик, в котором лежали оголенные провода и штепсель. Сам Ванечка додумался до этой игры или где услышал — Христофоров не смог добиться.

На ура освоил Ванечка и еще одну игру, играть в которую можно даже в одиночку, но на пару интереснее. Называется «собачий кайф», «на седьмом небе» или «космический ковбой».

— Не слышал? — уточнил Христофоров у Славыча. — Популярная игра у наших школьников. Уже несколько смертельных случаев было.

Славыч сделал большие глаза: помилуйте, он воспитывался в хорошей семье, был отличником медицинской и политической подготовки. По всему видать, у Славыча благополучные дети.

— «Собачий кайф» — известная еще с восемнадцатого века игра с асфиксией. Все, что требуется, — веревка, шарф, ремень или скрученное жгутом полотенце для затягивания на горле. И отсутствие мозгов.

— Да уж, детские шалости… — Славыч допил пиво и заказал еще. Христофоров последовал его примеру, хотя и знал, что не стоило бы.

— Почему же только детские? — невозмутимо сказал он. — Вот ты фильм «Убить Билла» видел? Актера этого знаешь?

Славыч попытался что-то такое припомнить и неуверенно кивнул.

— Ну вот. Поехал мужик фильм в Таиланд снимать. Нашли повешенным в гостиничном номере, в шкафу. Думали убийство — так в номер никто не входил. Думали самоубийство — да уж больно мудреное: одна веревка на шее завязана, а другая — на члене. Экспертиза показала: аутоасфиксиофилический несчастный случай во время специфического самоудовлетворения. Это не совсем «собачий кайф», конечно. Мужик хотел не обморок словить, а банально кончить.

— Банально, — хмыкнул Славыч. — Лучше бы таечку снял. Их там пруд пруди на каждом углу. Зачем в шкаф-то лезть…

— Небанально, — согласился Христофоров. — Творческий человек не ищет легких путей. Неужели он за свои семь десятков таечек не видел?

Славыч подумал, что не смотрел «Убить Билла», и теперь уже не будет. Он против шкафов и веревок в мекке секс-туризма, это же тебе не глухая российская деревуха, да и в ней-то здоровый представитель нации вышел бы из положения…

— Значит, твой Ванечка тоже увлекся «собачьим кайфом»?

— Еще как, — Христофоров отправил в рот гренку с чесноком.

Друзей у Ванечки не было, тренироваться он стал сразу на себе. Однажды после очередного «сеанса» случился судорожный приступ, тогда его нашел брат и Ванечка впервые попал под наблюдение психиатров.

Выйдя из больницы, он не бросил своих увлечений. В нем как будто действовала заложенная программа: хладнокровно вершить судьбы. Творить зло его душе было так же естественно, как телу есть, пить, вдыхать кислород, выдыхать углекислый газ, испражняться.

Кошек в микрорайоне теперь выводили гулять на поводке, как собак. Одноклассники мальчика сторонились. Опекунша боялась оставлять девочку без присмотра после того, как та вырвалась от Ванечки, лишив его возможности установить рекорд — вогнать в «собачий кайф» четырехлетнего ребенка.

Время шло, а Ванечка не менялся. Ванечка не менялся, а время шло. И осталось его совсем мало — срок пребывания Ванечки в стационаре подходил к концу, Христофоров и так растянул его ожиданием действия подобранной терапии, хотя точно знал: нет лекарств, способных вылечить душу. Помог и ко времени объявленный карантин по ветрянке. Однако вечно держать мальчика в больничных застенках он не мог, как не мог и заколоть его до состояния растения — грехи Ванечки были еще не настолько велики.

Стало быть, предстояло ничуть не изменившемуся, отдохнувшему Ванечке возвращаться домой. Ну а лет через семь, а то и раньше, можно было бы следить за криминальной хроникой в местных новостях, если хватит у опекунши сил взрастить мальчика под боком, или в новостях любого другого города — если не хватит, и отправится он вместе с сестрой и братом в детский дом. Впрочем, Христофоров вспомнил спокойствие Ванечки и его ровный пульс: «характер нордический» — может, новостей о нем придется ждать и дольше.

— Фильм «Омен» про дьявольского ребенка смотрел? — спросил Христофоров. — Так вот мой Ванечка — один в один. В нем будто заложен неуловимый «ген преступности». Доказать это невозможно, пока мальчик не совершил серьезного преступления, но в том, что кошками и хомяками дело не ограничится, я уверен. Он людей резать начнет. А куда мне идти с этой своей уверенностью? И что можно сделать? Я никогда не встречал такого отчетливого проявления социопатии у ребенка, он уже сейчас опасен. Вот только социопатию убрали из перечня психиатрических диагнозов… Социопатию вы убрали, а куда девать социопатов?

Славыч еще не понимал, куда клонил Христофоров, но на всякий случай хмурился: что делать с социопатами, не знал и он, но то, что они не пропали вместе с диагнозом, конечно, непорядок.

— Спецшкола закрытого типа, — сказал Христофоров и значительно посмотрел на Славыча. — Ничего лучше я не могу предложить. Мальчик вернется в семью, но вместе с ним вернется диагноз «устойчивое расстройство поведения», больше я ему не могу поставить, интеллект у него сохранен, а уж свою устойчивость в поведении он подтверждает каждый день. Сам по себе этот диагноз — ничто, поэтому заключение должно быть на самом серьезном официальном бланке, — Христофоров возвел глаза к потолку.

Славыч с облегчением вздохнул: наконец-то цель встречи стала понятна.

— Ну, а что Омену твой диагноз и мой бланк? Будет котов с полным правом с крыши швырять, никто ему ничего не сделает, раз справка есть.

— Так, да не совсем так. Дальше все от опекунши будет зависеть. Твой бланк в провинции дорогого стоит. Я уже объяснял ей, что если мальчик не изменится, ничего хорошего ее не ждет. Она может пропустить мои слова мимо ушей и оставить все как есть, но женщина она вроде неглупая… К тому же шанс избавиться от этого мальчика и сохранить в семье остальных детей есть. Омена надо изолировать до того, как он совершит что-то серьезное. Тут потребуется возбуждение уголовного дела, а дальше механизм заработает сам: комиссия по делам несовершеннолетних, суд, мой диагноз на твоем бланке, который подтвердит, что государство уже обратило внимание на мальчика. Вряд ли местные вершители судеб захотят опростоволоситься в случае дальнейших подвигов, они же не могут за него поручиться. Он должен по решению суда оказаться в спецшколе закрытого типа, из которой вряд ли выйдет.

— А что с ним будет?

— Гены возьмут свое. Он продолжит делать то, что привык, но там другие законы. Это же зона для несовершеннолетних. Либо он сам порешит кого-нибудь, либо порешат его.

— Вот бы в порядке исключения из закона Димы Яковлева отправить твоего пацана на усыновление в Америку. Там-то они к маньякам попривычнее будут. Одним больше, одним меньше…

— А что, как думаешь, — оживился Христофоров, — может, мне детского омбудсмена к Омену пригласить? Поспособствуешь? Наше отделение по телеку покажут, Омен домой героем вернется, я старым дураком окажусь — мне не привыкать, зато совесть чиста будет! В конце концов, я и правда старый дурак, а Омен — ребенок, я могу ошибаться. Да, я всю жизнь в детской психиатрии проработал. И что? Ну вот глаз у меня замылился. Думаешь, очень хочется жизнь пацану ломать? Пусть он сам себе ее сломает — и опекунше, и другим. Я-то тут причем, он и так семьдесят дней у меня как в санатории… И вообще я, может, умру к тому времени, как Омен подрастет, и о подвигах его не узнаю…

— С омбудсменом ты брось. Тьфу-тьфу-тьфу, как говорится, упаси тебя бог от таких визитов…

— Может, хоть ты ко мне в гости придешь? Посмотришь сам на мальчика.

— Не хочешь в одиночку грех на душу брать? — прищурился Славыч.

— Не хочу, — признался Христофоров. — Уж больно скоро отвечать придется.

— А помнишь, как на турбазу зимой ездили? — спросил вдруг Славыч. — Староста курса надрался и окно там высадил на веранде. Сторож у нас тогда паспорта забрал, утром выкупали за три бутылки водки. Еще сани финские угнали и девчонок до станции катили. А я правильный был, сани обратно потом повез и на последней электричке вернулся.

Христофоров попытался вспомнить — и не смог. Работал тогда, наверное.

— Ладно, приду. Заодно Маргариту повидать надо, — согласился Славыч, и Христофоров сочувствующе кивнул, как будто давний развод однокурсника сильно его печалил.

* * *

Красивое имя — Элата, можно так теперь себя и называть. Второе рождение — второе имя. Девочка под одеялом подтянула ноги к животу. В палате было душно, но раскрываться не хотелось. Она упиралась головой в свод темной постельной пещеры и представляла себя сложившей крылья уставшей бабочкой, вокруг которой ничего нет.

Больница — то место, откуда легко представить, что мир исчез, растворился, сгинул. А тот его кусочек, что виден за окном, — забытая декорация.

Снаружи нет мира, в котором, как в гигантском шаре-зорбе, мчащемся по своей траектории, кувыркаются с ног на голову и обратно семь миллиардов человек. Этот зорб, сорвавшись с надоевшей за миллионы лет орбиты, мчится в никуда, подгоняемый космическим ветром, подпрыгивает на ухабах метеоритных потоков, чудом уворачивается от провалов черных дыр. Но девочка не в зорбе, она лежит в тихом, теплом ватном углу на краю Вселенной. Да, на краю, потому что невозможно представить, как эта Вселенная бесконечна, что бы там ни говорили ученые.

Снаружи нет старого здания больницы с высокими сводами и запахом страха, заполняющим все существо, как воздух — надуваемый шар. Страха все больше, шар все шире. И лопнул бы — так нет: страх плещется внутри тошнотой. Чувство страха в больницах вторично, первичен запах страха, эти больничные миазмы — губительные невидимые испарения. Одеяло все это приглушало, и девочка представляла, что снаружи нет кислого запаха процедурных и острой вони хлорки, сливающихся в общий для всех больниц дух неблагополучия.

Снаружи нет осени, которая зависла, как экранная заставка компьютера — серое небо, желтые листья, падающие картинно медленно, словно по кругу, в обход закона всемирного тяготения. Ранней осенью светло, а вот поздней будет тошно. Может быть, эту неминуемую позднюю осень она гнала от себя, когда пила таблетки? Да, и ее тоже.

Она лежала в белой пещере, устроенной за пределами времен года, где-то на краю жизни и времени. Было душно и тесно, как в чулане в детстве, но именно в чулан ей все время и хотелось забраться. Дома чулана не было, но была мамина гардеробная. Мама уже забыла про чулан, ей и невдомек, что Элата пряталась теперь под подолами платьев, среди туфель — как привыкла с детства. Прикрывала дверь и сидела под ворохом одежды, представляя, что снаружи — не существует. И она сливалась с этим несуществованием и тоже пропадала, вылуплялась из женской оболочки и рождалась бесполым Голумом в своей скрытой ото всех и всего темноте. Если бы не надо было ходить в школу и быть правильной девочкой, она не покидала бы квартиру, не раззанавешивала окна, вообще не подходила бы к ним.

Красивое имя — Элата, так она и будет теперь себя называть. Злата — для обычной жизни, Элата — в Зазеркалье. Похоже на Олю и Яло в старом детском фильме, который мама однажды нашла в Интернете, сказав, что это любимый фильм ее детства. Они смотрели его вместе. В первый и последний раз.

Перед тем как заснуть, она успела сочинить красивый ответ доктору о том, что захотела расстаться с детством, сделать следующий шаг на пути к смерти после первого — рождения. С подростковой горячностью решила пройти этот и все другие шаги сразу, разбежаться и перемахнуть через них, но споткнулась и растянулась на краю пропасти, не успев ни перелететь, ни свалиться. Ударилась о землю и превратилась в Элату, совсем как в сказке, только не доброй, а наоборот, как и положено в Зазеркалье.

Хорошее объяснение. Но утром оно забылось.

* * *

Удав опять полз наверх слишком медленно. Шнырь устал считать за ним ступеньки и вздохнул с облегчением, когда рядом с удавом загарцевала лошадка. Все шло по знакомому сценарию.

Неделю назад его перевели из любимой четвертой палаты, но он продолжал туда заглядывать. Манил его загадочно спокойный мальчик Ванечка, притягивал, как магнит. Может быть, потому, что не говорил много слов, как другие дети и взрослые. Он вообще почти ничего не говорил и смотрел на стеснительно заглядывавшего в палату Шныря как питон на кролика, уже запущенного в его, питона, клетку за полчаса до обеда. Прожив с ним в палате дольше прочих, Шнырь узнал маленькие и большие секреты Ванечки и даже хотел настучать о них Христофорову, но всё никак не мог этого сделать: когда помнил о своих намерениях — боялся Ванечки, когда забывал о страхе перед Ванечкой — забывал и о его секретах. А теперь еще новая забота у него появилась — стихи Пушкина.

Брякнул замок, дверь растворилась.

— Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать. Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня, — нараспев, как учила Анна Аркадьевна, произнес Шнырь.

Первые две строчки дались ему с трудом, все время вылетали из головы, но когда засели, то уж прочно — как гвоздь в стене, по самую шляпку. Дальше пошло проще, и вот — целых пять.

— Ты чего, Шнырьков? — попятился от него Христофоров и привычно посмотрел под ноги. Лужи не было. Выходит, терапия начала действовать, и Шнырь, как и должно быть в периоды ремиссии, вновь выстраивает причинно-следственные связи: не хочешь описаться — вовремя сходи в уборную.

— Руслан Илюдмила, — торжествующее улыбаясь, сказал ему Шнырь.

— «Евгений Онегин», — мягко поправил его Христофоров и потрепал по плечу. — Ты молодец.

Сегодня он заступал на суточное дежурство — это значит, что вечером будет очередной сеанс с Фашистом, что требовало уединения в кабинете, невозможного днем.

Пока он на ходу заглянул в «четверку».

Омен, как обычно, смотрел прямо, но не очень заинтересованно, не на него, а в него, как смотрят в «Черный квадрат» Малевича, сам по себе совсем не интересный, но будто что-то внутри скрывающий. Суицидничек сидел на кровати и шевелил губами, проговаривая каждое слово, которое выводил в тетрадке. Существо — умытый и подстриженный — лежал на боку и изучал крашеную стену. Фашист при виде Христофорова встрепенулся и заулыбался: после нескольких вечеров, проведенных в кабинете, ему казалось, что он имеет больше, чем другие, прав на внимание доктора.

Христофоров кивнул, но поздоровался с одним только Существом.

— Доброе утро, Павел Владимирович! А вам идет ваша новая стрижка.

— Я не человек и никогда им не стану, — прохрипел подросток, не оборачиваясь.

— Никогда не говори никогда, — парировал Христофоров удачно пришедшей на ум фразой из телевизора (бывает польза и от сериалов, которые вечерами в соседней комнате смотрит мать). — Вы, Павел Владимирович, через час ко мне зайдите. Сейчас мне с карточками поработать надо, а потом с вами поговорить хочу.

— «Вы, Павел Владимирович», — передразнил его уязвленный Фашист, выждав безопасное время, за которое Христофоров удалится от палаты. — Что же нам говоришь, что ты — Существо? Врешь, значит?

— Не вру.

— Чем докажешь?

— Я живу не как человек.

— Так что ж тебя тогда не отвезли в ветлечебницу, где животных лечат?

Даже Омен оторвал взгляд от стены и улыбнулся.

— В «собачий кайф» играл? — спросил он у Существа и, получив отрицательный ответ, добавил: — Хорошая игра. Человекам в нее играть запрещается.

— Я и не человек… — заверил Существо.

* * *

Опять с утра медсестра на лестнице поймала, попросила поговорить со Златой.

— Как тут у вас? — буркнул Маргарите. Графики у них, что ли, совпадают? В один день дежурят.

— Мать девочки… — начала Маргарита, протягивая тонкую еще историю болезни. Но Христофоров остановил ее жестом. Он знать не хотел ни noblesse oblige родителей девчонки, ни их самих.

— Ну как? — буркнул рыжей, вошедшей и усевшейся перед ним, как ученица на первой парте: рука на руке ровно по краешку стола, в рот глядит, будто он ей сейчас лекцию на час закатит.

Та пожала плечами. Никак, стало быть.

— Я подумала — но это не точно, — зачем я это сделала. Я… как бы… не хотела быть как все… Оригинальной хотела быть.

— Оригинальной? — засмеялся Христофоров и хлопнул себя по ляжкам. — Так я тебя расстрою, девочка. Я вот только что статью читал с медицинской статистикой. В нашей стране за двадцать лет около миллиона человек успешно покончили жизнь самоубийством. Вот, например, в 2012 году почти тридцать тысяч. Чуешь, куда клоню? То есть миллиону удалось довести дело до конца, а сколько человек пытались, но были спасены? Умножь на три, а то и на четыре. Идем далее. В нашей прекрасной стране самый высокий в Европе уровень самоубийств среди подростков. В год кончают жизнь самоубийством полторы тысячи детей, и еще четыре тысячи совершают такую попытку. А как тебе такие данные: сорок пять процентов российских девочек и двадцать семь процентов мальчиков хотя бы раз в жизни серьезно обдумывали возможность самоубийства. И после этого ты мне говоришь об оригинальности?

— Никто из моих знакомых не хочет умереть.

— Ну так у них все впереди. И вообще, почему ты так уверена, что никто? А про тебя кто-нибудь мог сказать, что ты хочешь умереть? Если бы мог, ты давно была бы нашим завсегдатаем. Но это тоже впереди.

— Я не сумасшедшая и долго здесь не задержусь, — сказала девочка.

— Мама с папой вытащат? — сузил глаза Христофоров. — Не сомневаюсь! Но пока что тебя тут держат с их согласия, они твои законные представители, собственноручно подписавшие бумаги. Ты их здорово напугала, голубушка. Им нужны от нас гарантии, что такое не повторится. От меня им гарантии нужны. Понимаешь, да? А мне от тебя. Что я, дурак, что ли, свою задницу из-за взбалмошной девицы подставлять? Мы с тобой один на один, оригинальная ты моя.

— Вы не имеете права так со мной разговаривать.

— Я не только права, но и желания не имею, — признался Христофоров, добавив голосу сколь мог задушевности.

Девчонка встала. Тяжело поднялся со стула и он.

— Вот волосы у тебя рыжие — это оригинально, а ведешь ты себя не оригинально. Хотя, знаешь, взрослые женщины совершают самоубийства в шесть раз реже мужчин. Научный факт! — Христофоров поднял палец. — Ну, это потому что пьют меньше и о жизни меньше думают. Чем меньше женщина думает, тем она счастливее.

— Тоже научный факт? — спросила девочка, и Христофоров уловил насмешку.

Ну, предположим, не факт, а его личное убеждение. Разве личные убеждения не являются для нас наипервейшими фактами?

Христофоров вышел в коридор, раздраженный, но вполне довольный завязкой сценария «плохой следователь — хороший следователь». Сообщить о нем Маргарите? Не надо, она и так хороший следователь, особенно после звонков родителей.

— Можете сделать мне укол? Я не сдержусь, сейчас психовать начну! — кинулся к Христофорову один из мальчиков в игровой комнате. — А когда психую, я всех бью. А побью, вы меня домой не отпустите!

— Хорошо, что ты меня предупредил, — Христофоров сжал его плечо. — Я научу тебя сдерживаться без уколов. Сто минус три будет девяносто семь. Девяносто семь минус три будет девяносто четыре. Девяносто четыре минус три будет девяносто один… Всегда, когда начинаешь психовать и хочешь подраться, начинай со ста и вычитай по три, пока не дойдешь до единицы. Считаешь от ста до единицы в обратном порядке и успокаиваешься. Так же, как от укола, и даже быстрее. Укол пока подействует, ты вмазать кому-нибудь успеешь.

Он потянулся. У себя в отделении хорошо. Просто и понятно.

— Кому сегодня драть уши, бандерлоги? — спросил у тридцати затылков в игровой. Тут же увидел тридцать обращенных к нему лиц:

— Мнеее!..

— На том же месте в известный вам час.

— Хорошооо!..

Человек пять запомнит и придет.

* * *

— Сколько тебе лет? — спросил Христофоров у Суицидничка из четвертой палаты.

— Десять.

— Почему ты хотел умереть?

— Потому что нет смысла жить.

— Когда ты понял, что нет смысла жить?

— Я вообще никогда не понимал смысла и хотел умереть, только не решался.

— Некоторые люди всю жизнь ищут смысл, для этого и живут.

Суицидничек сидел, ссутулившись, положив руки на колени, и напоминал Христофорову сухонького старичка — Петю Зубова из «Сказки о потерянном времени».

— Ладно. В тот день, когда ты выпил таблетки, что-то случилось? Со мной можно поделиться. Я никому не скажу.

— Нет, я просто решился.

— Ты знаешь, какой основной инстинкт у любого живого существа?

— Самосохранение. Но когда киты или дельфины на берег выбрасываются, почему он не срабатывает?

— При чем тут киты? Ты же не кит. Признался, что дозу долго подбирал. У китов сбой спонтанно происходит, а ты медленно травил себя. Со скольких таблеток начал?

— С четырех.

— В тот день сколько выпил?

— Тридцать.

— А теперь как жить будешь?

— Я понял смысл жизни. Буду жить из-за родителей.

— Это не смысл, а уступка, одолжение. Хотя им без тебя, и правда, кранты. Представляешь, ребенок умер… Мама тебя любит, она сама за тебя жизнь отдаст, не раздумывая. Ты маме песню сочинил?

— А вы откуда знаете? Письмо мое читали?

— Ну, краем глаза, — признался Христофоров. — Когда передавал. Работа такая: все про вас знать для вашего же блага.

— Я еще стихи сочинил.

— Бумагу, ручку дать тебе?

— У меня есть. Когда меня выпишут?

— Это ты погоди. Ты таблетки долго подбирал? Долго. Теперь я должен тебе таблетки подобрать, чтобы со спокойной совестью домой отпустить. А ты не только сам пиши, но и читай — у нас тут библиотека имеется. В книгах нет-нет да и проскользнет смысл жизни. Обсудить захочешь — ко мне приходи. Без смысла я тебя домой не отпущу.

— А у вас есть смысл жизни?

Христофоров хотел соврать, но по глазам мальчика-старичка понял, что тот задаст и второй вопрос, на который тоже придется ответить.

— Нет, — признался он. — Но это не значит, что я не хочу жить.

* * *

— Прочитал я вашу статью, — Христофоров пошелестел разложенными на столе бумагами.

Существо упорно смотрел в стену.

— Это та статья, что вы написали тут, у нас в отделении, на второй день пребывания, — пояснил Христофоров. — Помните, вы доказывали, что сами зарабатываете себе на жизнь, создавая статьи в интернете, а вас держат в больнице и мешают заниматься бизнесом? Тогда я попросил вас написать статью в доказательство.

Существо кивнул.

— Так вот она. Узнаете? Тут в разных вариациях повторяются три предложения со словосочетанием «элементарные частицы». Я ничего не понял. Вам за такие статьи платят?

Существо взял протянутый лист, прочитал написанное и перевел взгляд на Христофорова.

— Это не я писал.

— Ну как же не вы? — поразился Христофоров. — Вот в этом самом кабинете сидели и писали, потом отдали мне лично в руки, а я в ваши документы положил. Я уже почти старик, но на память пока не жалуюсь. И порядок в бумагах люблю. Ошибки быть не может. Это писали вы. А вот что написано в учебнике по психиатрии. Открываем на букву «Б»… Так-с… «Бред — расстройство мышления с возникновением не соответствующих реальности болезненных представлений, рассуждений и выводов, в которых больной полностью, непоколебимо убежден…»

— Когда меня выпишут? — перебил Существо.

— Умный вы человек, Павел Владимирович, — начал Христофоров. — Ну, хорошо, пока еще не человек. Знаете, в определенном смысле вы правы. Зваться человеком — это еще заслужить надо: человеческое существо, хомо сапиенс. Умный, а туда же, заладили как все: когда выпишут… Покуда вы существо, разве место вам среди людей, дома? Сами же понимаете: на улицу не выходили, школу не посещали, в собственной квартире — и то сидели запершись. Что вам там делать? Выпишут вас тогда, когда человеком стать захотите. Но у меня есть для вас и приятная новость: насовсем отпустить не могу, а вот в домашний отпуск на выходные через две недели — может быть. Маман ваша очень за вас просит. Только, чур, уговор: с людьми без надобности в контакт не вступать. И вам это ни к чему, и их только напугаете, как захрипите в общественном транспорте.

— А две недели мне что делать? — жалобно спросил Существо.

— Ну что, отдыхайте, общайтесь, — Христофоров выставил пятерню и начал зажимать пальцы. — В первую палату еще не заглядывали? Там у нас злобная птичка Ангри Бёрдс живет, с компьютерными играми перебравшая, — раз. С вами в столовой за одним столом кушает мальчик, который ложкой отказывается есть и вылизывает тарелки, он — собака, оборотень — два. Пока всё… Но ваши коллеги прибывают довольно часто.

— Я не сумасшедший!

— Обижаете, Павел Владимирович. Самого себя обижаете. Анекдоты любите? Я расскажу один, он мне особенно нравится. Мужик проезжает возле сумасшедшего дома, вдруг колесо у машины прокололось. Стал он менять колесо на запаску, и вдруг все четыре винта упали у него в люк. Что делать? Тут высовывается из окна сумасшедший и говорит: «Возьми по винту с каждого колеса и закрепи запаску на трех винтах, и на остальных колесах останется по три винта». «Ну конечно, буду я слушать сумасшедшего», — говорит мужик. Но делать нечего, самому ничего в голову не пришло, попробовал — правда получилось. И он тому в окно кричит: «Что же тебя там держат, коли ты такой умный?» А тот отвечает: «Я сумасшедший, а не дурак!» Мораль сей басни какова? Чтобы сойти с ума, его надо иметь. У вас же есть ум?

— Есть, — кивнул Существо.

— Значит — чисто теоретически, — вы могли с него сойти и представить себя Существом. Так?

— Так…

— Ну, на этом пока и остановимся. Таблеточки, что вам дают, пейте, в тайники не прячьте. А то бывает у нас такое: кладов понаоставляют, а потом сами к этим кладам через месячишко после выписки и возвращаются. И опять на семьдесят дней — ждать пока терапия подействует.

* * *

— Сначала я молчать хотела. Поверьте, моего стыда Вы не узнали б никогда, — талдычил Шнырь в игровой.

Христофоров, засучив рукава, замер в стойке. За каждым его движением следило четыре пары глаз. Никто не решается накинуться первым, а скоординировать действия им в голову не приходит.

— Ну, — Христофоров выжидающе поманил к себе пальцем. — Смелей! Кто на толстенького?

«Кто на толстенького? Кто на толстенького?» — запел он, пытаясь подражать Андрею Миронову, но вышло не очень. Вдруг на миг показалось, что пол уходит из-под ног, спина покрылась испариной. Он сжал зубы и тряхнул головой, получилось как приглашение.

— Иииииии!.. — закричал Шнырь, отбросил книжку и, склонив голову, как бычок, ринулся на Христофорова. Тот выставил ногу, сделал подсечку и одной рукой подхватив падающего Шныря, другой ухватил его за ухо.

— Одно есть! Тянем, потянем — вытянуть не можем!

— Ииииии!.. — верещал Шнырь, пока остальные нетерпеливо притопывали, боясь пропустить свой черед «драть за уши».

Из-за затворенной двери игровой доносились смех и визг, и сквозь всю эту кутерьму прорывались возгласы:

— Тянем!.. Потянем!..

* * *

Осень в этом году разворачивалась медленно, степенно, надолго задерживая каждый свой кадр, как в авторском кино, словно давая возможность разглядеть на фоне плавно сменяющих друг друга почти одинаковых дней что-то неброское, но важное для понимания общего замысла.

До больницы почти не доходил гул города. Клены за окном желтели равномерно, и лишь один из них делал вид, что не замечает наступившей осени и своих товарищей, — так и стоял независимо зеленый, но потом, в одну ночь, словно пристыженный, пожелтел и он. Вся улица стала золотой — казалось, выглянет солнце и засверкает, заискрится, полыхнет огненными искрами на голубом небе. Но солнце не выглядывало, и по утрам вокруг стоял туман, истончавшийся лишь к полудню.

Кленовые листья расстилали под ногами желтый ковер, который становился все толще, — убирали в этом году под стать ритму осени: медленно, не спеша, не слишком усердствуя, будто во сне, а больницу и вовсе обходили стороной. Может, дворник с участка уволился или впал в сезонную хандру.

Христофоров любил ходить, иногда вылезал из автобуса за несколько остановок до дома и шел пешком. Дома ждала мать, которую он перевез в Москву сразу после смерти отца, но она так и не стала по-настоящему столичной жительницей, перенеся в оставшуюся от отца квартиру привычный уклад жизни. Иногда Христофорову казалось, что это не мать переехала в Москву, а Москва переместилась за окна его родного дома в маленьком городке.

Он не замечал вязаных крючком белых салфеточек, закрывавших от пыли все горизонтальные плоскости в квартире. Привык к громоздившимся до невысокого потолка полочкам со всякой всячинкой и цветами в горшочках и даже не сопротивлялся, когда очередная деревянная перекладина расположилась поперек форточки в его комнате, не давая толком ее проветрить. На перекладине лежал и смотрел в закрытую форточку на сидевших на дереве птиц похожий на рыжую меховую подушку кастрированный кот Тимофей.

Свой уютный и простой дом Христофоров любил, но идти туда не спешил. Долгая дорога домой с годами стала для него ритуалом, изменять которому не было надобности: даже после суток дежурства открывалось второе дыхание, достаточное и для хинкальной, и для пешей прогулки.

Этой осенью он заметил еще одну странность — мертвых птиц. Они были повсюду. То ли раньше он не был так зорок, и сонная, картинная осень пробудила в нем особую наблюдательность, то ли птичий грипп или иная какая напасть губила городских пернатых.

На газонах и обочинах вдоль дорог он то и дело ловил краем глаза их силуэты с безвольными крыльями, всегда почему-то без голов. «Фрагменты тел» — как у пассажиров упавших самолетов. Поначалу он не обращал на них внимания, потом стал считать, сбился со счета, попытался начать сначала, опять сбился и решил снова не обращать внимания.

Осень — жизни увядание. Он дал себе слово не думать о птицах.

* * *

— Но, говорят, вы нелюдим… В глуши, в деревне все вам скучно. А мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно, — твердил Шнырь изо дня в день, часто зависая, как компьютер с недостаточной оперативной памятью, подтверждая пушкинскими строками неумолимый свой диагноз.

Первые семнадцать строк дались ему относительно легко, но, казалось, их объем заполнил все отведенное под память свободное пространство в его голове, раздвинуть которое можно было лишь ценой титанических усилий, по шажку.

Христофоров уже жалел, что дал Шнырю это заведомо невыполнимое задание: вступление к «Руслану и Людмиле» было короче, но кто же знал, что его уничтожат Валик и Толик.

В больнице объявили очередной карантин, весьма кстати. Бумагу с гербовой печатью Славыч задерживал, а Омен по-прежнему был невозмутим, односложно отвечал на вопросы и улыбался. Из-за карантина задерживалась выписка и других детей.

Иногда Христофоров заходил в женское отделение и разговаривал со Златой, которая просила теперь звать себя Элатой. Христофоров в шутку называл себя ее крестным отцом: именно он дал ей это второе имя — как при крещении.

Когда он перестал спрашивать о причинах приведшего ее в больницу поступка, она стала разговорчивее.

— Осенью у меня всегда депрессия. Я ее чувствую еще с конца лета.

— Из-за школы?

— Из-за осени.

— Так ты и сейчас в депрессии?

— Нет. Когда оказываешься в месте, где лечат депрессию, она пугается и уходит.

— У меня тоже осенью депрессия, — признался Христофоров. — Есть рецепт. Надо оставлять на осень самые интересные дела. Копить их весь год и приниматься за них осенью.

— Какие это дела?

— У всех разные.

— А у вас?

Христофоров задумался. Этот совет он вычитал утром по дороге на работу в газете «Метро» и не собирался применять на практике, хотя звучало заманчиво.

— Нууу, книжки интересные, — неуверенно ответил он.

Девочка засмеялась. Иногда ему казалось, что она над ним издевается.

— Скоро отец Варсонофий к вам придет, — сменил он тему. — Вот он хорошо перед детьми выступает: и про смысл жизни, и про дела интересные вам расскажет. Ты веришь в Бога?

— Не знаю. Мне нравится, как сказал Тинто Брасс: «Я не верю в Бога, но искренне надеюсь, что когда-нибудь он мне это простит».

— Это кто, режиссер такой, что снял? — заинтересовался Христофоров. — Не слышал.

— Известный, итальянский. У него фильмы эротические.

Христофоров глянул на девочку: точно, издевается. Вроде умненькая, а туда же, все одно на уме — как у всех. Тут никакой отец Варсонофий не поможет. Они такими уже рождаются, с Тинто Брассом в голове…

Суицидничек все писал в тетрадке стихи и, похоже, находил в этом занятии смысл если не жизни, то своего пребывания здесь. Прочитав все имевшиеся в отделении книги, кроме поэм Пушкина, с которыми не расставался Шнырь, он вновь затосковал, но Христофоров вовремя распознал причину хандры и попросил мать мальчика записаться в библиотеку. Отец Суицидничка порывался купить новые книги, но Христофоров его огорошил:

— Вы не понимаете, он их не просто читает. Еще он их нюхает. Ему нужны старые, пахнущие библиотечной пылью книги, с загнутыми пожелтевшими страницами. Чем больше людей их прочитало — тем лучше. Страницы такие замусоленные становятся, темные сбоку, если на обрез посмотреть.

Отец Суицидничка вопросительно уставился на Христофорова.

— А иногда прямо хрустят от заскорузлости, — невозмутимо пояснил тот, и отцу пришлось понимающе кивнуть головой.

Суицидничек в самом деле, читая, нюхал книги. Подносил к носу, прикрывал глаза и шелестел страницами, втягивая в себя книжный дух, как зюскиндовский Парфюмер — аромат юных красавиц.

— Доктор, а это нормально? — спросила Христофорова мать мальчика на следующем родительском дне. — Ну, то, что он книги нюхает?

— Аб-со-лют-но! — заверил Христофоров. — Я сам всю жизнь нюхаю книги. Они все пахнут примерно одинаково, но ни одна не пахнет так, как «Джура» Георгия Тушкана, издательство «Детгиз», тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Я бы ему принес, но не могу расстаться с «Джурой». Смотрю новости по телевизору и «Джуру» нюхаю — успокаивает.

Существо все больше отдалялся от звероподобной своей сути, рычание давалось ему уже с трудом, что вызывало неизменные его сожаления:

— Оно было лучше, умнее, это в больнице я скопытился.

— Павел Владимирович, вы говорите о Существе в третьем лице. Оно уже не вы?

— Нет.

— А вы уже стали человеком?

— Еще нет. Почти.

— Я верю вам, — мягко говорил Христофоров. — Если бы не верил, домой не отпускал бы. А то вот вы возьмете своего котенка и вместо того чтобы играть с ним, сожрете. Откуда мне знать, чем Существа питаются?

— Пусть не смеются надо мной…

— Кто над вами смеется?

— В палате. Этот, который детский дом взорвать хотел. Психбольница, говорит, место, где умирают воображаемые друзья.

— Отчасти он прав. У одних тут друзья умирают — ненужные им, воображаемые; у других появляются — реальные. Вот вы приглядитесь к этому, который детский дом взорвать хотел, не такой уж он плохой парень. С фантазией, как и вы. А Существо не друг, оно враг вам.

— Когда я был Существом, я был сильнее!

— Вам так казалось. Вы очень хотели этого. На Земле, по разным подсчетам, живет от восьмисот до двух с половиной тысяч народов. Среди них нет ни одного, кто считал бы и называл себя существом. Пигмеи считают себя людьми. А знаете, как называют себя чукчи? Луораветланы — «настоящие люди»!

По вечерам в свое дежурство он старался быстрее расквитаться с дневниками и историями болезни. Когда шум в отделении затихал и в коридоре оставляли одну лампу, тускло светившую под высоким сводом потолка, в кабинет проскальзывал Фашист.

Однажды Христофоров указал ему на стул за соседним столом, где стоял компьютер с застывшим на экране кадром: перемазанная в грязи девчонка с растрепанными волосами, на голых ногах — стекавшая струями запекшаяся кровь, во рту — железная гармошка.

— Что это? — отшатнулся подросток.

— Это-то? — небрежно переспросил Христофоров. — Это иллюстрация к твоему дневнику. Вот: «Женщин и детей истреблять или угонять в рабство». Сейчас мы в начало перемотаем, все в подробностях увидишь.

Рабочий с крестьянкой, «Мосфильм», «Беларусьфильм», 1985 год, Элем Климов…

Работать с бумагами Христофоров любил в тишине. Он попробовал написать еще один эпикриз, но звуки фильма отвлекали. Откинувшись на спинку стула, он прикрыл глаза, слушая знакомые диалоги, воспроизводя в памяти запомнившиеся сцены.

Вот ушедший к партизанам Флёра вернулся в материнский дом. Звенящая тишина, дым из трубы, теплая печь, в ней — горшок сваренных матерью щей. Только мух много в горнице. На полу разбросаны тряпичные куклы младших сестер Флёры — и по ним ползают мухи. За стенкой сарая в кучу свалены тела расстрелянных жителей деревни, там — мать и младшие сестры Флёры. Он их пока не видит, ест теплые щи.

Вот лежит на болотном мху старик — вытащенный из огня, покрытый черной коркой лопающейся кожи, недогоревший, живой, ждущий смерти. Рядом сидит старуха, хвойной веткой отгоняя мух от начавшей загнивать плоти.

Воют горящие заживо бабы с детьми на руках. Сопит Фашист и вспоминает своего отчима, который пил водку, собирал модели немецких танков и каждый день рассказывал пасынку о превосходстве арийской расы.

Каких кровей был сам отчим? Русый чуб и широкое, сплюснутое лицо указывали на принадлежность к титульной нации, существование которой, по мысли автора «Майн Кампф», давно должно было прекратиться, по крайней мере в том ареале обитания, где впадал в регулярные запои доморощенный нацист, то есть в районе Южное Бутово города-героя Москвы. Однако оставшийся на его попечении пасынок об этом не думал. Отчим был для него хорошим — уж точно лучше матери, пропадавшей сутками в дебрях того же Бутово, предпочитавшей во время ссор спиваться отдельно от мужа.

Органы опеки до поры до времени дремали, но враз проснулись по сигналу из полиции, куда позвонила одна из соседок, пожаловавшаяся, что хронический алкоголик обозвал ее жидовкой и пообещал устроить газовую камеру в отдельно взятой квартире. А ведь этот гад еще и ребенка «воспитывает», притом чужого.

Как бывает со всеми, пробужденными от сна и уличенными в бездействии, органы опеки кинулись с места в карьер, а точнее — в двери «плохой квартиры», не имеющей входного звонка. Бастион этот пал с третьего раза — и отнюдь не в силу привязанности отчима к пасынку. В предыдущие два раза отчим не потрудился поинтересоваться, кто там, ибо думал, что это, как обычно, скребутся местные наркоманы, вытаскивавшие вату из дыр в обшивке двери. Ваты ему было не жалко, он так и сказал им: берите, сколько надо, только тихо. На третий раз органы опеки, опасаясь административного взыскания за нерасторопность, поскреблись громче наркоманов и были услышаны. Очень скоро мальчика увезли в детский дом, где он не забыл, а напротив, взлелеял нацистские идеи отчима как единственное, что осталось ему от родного дома.

Ни отчим, ни мать не пришли к нему ни разу, старые друзья забыли, новые не появились. Но человек не может быть совсем один, и завелась у него тетрадь, которой доверялись сокровенные мысли в детской вере в свою избранность. Та самая найденная воспитателями тетрадь с планом теракта, лежавшая сейчас на столе у Христофорова.

Стреляет превратившийся в старичка мальчик Флёра в портрет Гитлера, но не может выстрелить в зерно зародившегося зла — Гитлера-ребенка. Прикрыв глаза, мысленно стреляет Христофоров в отчима своего пациента, перезаряжает винтовку и стреляет еще и еще — в отцов, бросивших своих сыновей, забывших об их существовании. В своего отца, которого так и не простил. Не потому что держал на него зло, а потому что за последние годы, что они прожили вместе, отец так и не стал сыну родным — тем, кого можно было бы простить.

* * *

— О, какой бабенец! — сказал кто-то в зале и захихикал.

Отделение для мальчиков пришло в полном сборе, его представители уже минут десять нетерпеливо ерзали на деревянных стульях в актовом зале. Когда в дверном проеме показалась первая обитательница женского отделения, все замерли. Вслед за девочками в зал вплыла Маргарита. Пересчитав подопечных, как наседка цыплят, она взяла стул, поставила его возле дверей и села с тронной грацией.

Каждый раз во время визитов отца Варсонофия душевность проповедей служила лишь лирическим фоном для накала страстей, свойственных пубертату.

«Чем слабее верхний этаж, тем больше внимания нижнему», — говорили еще наставники Христофорова в институте. Тогда он не осознавал всей справедливости этих слов, но минувшие десятилетия подтвердили сермяжную правду. Как известно, сатириазис не такая уж редкая форма проявления органических заболеваний — в частности, патологии центральной нервной системы. Не случайно гиперсексуальность заняла свое место и в МКБ.

Его «сатиры» на лекциях отца Варсонофия воодушевлялись по полной, но отнюдь не от религиозных откровений. Один раз Христофорову даже пришлось выводить из зала завсегдатая больницы — пятнадцатилетнего микроцефала, который увлекся своим нехитрым делом прямо под вдохновенные речи отца Варсонофия, с поразительной для олигофрена предусмотрительностью прикрывши чресла загодя снятым свитером.

Впрочем, и девицы отчебучивали номера. Одна ни с того ни с сего бросилась на Варсонофия и принялась грызть его нательный крест — насилу оттащили от батюшки. Другая накатала любовную записочку весьма делового содержания, предлагая после выписки стать его любовницей за весьма скромную ежемесячную плату и обещая полную тайну взносов.

К чести отца Варсонофия, в миру Игоря Петровича Кизило, он ничему не удивлялся и на провокации не поддавался, как и положено отставному военному.

Христофоров поискал глазами рыжую шевелюру Элаты. Сидит в центре зала.

Отец Варсонофий пошелестел конспектом и откашлялся.

— Что такое первая любовь? — возгласил он с невысокой сцены.

Мужское отделение с готовностью хохотнуло.

Варсонофий и бровью не повел. Он приблизился к разделу «Беседы со старшеклассниками о браке, семье, детях». Отступать было некуда. Не пропускать же параграф. Набрав в легкие побольше воздуха, отец Варсонофий ринулся на «Беседы», как в рукопашный бой.

— Первая любовь — это еще не любовь, а только первая серьезная влюбленность, первое чувство рождающейся любви. Первая любовь — именно чувство любви, а не сама любовь, ибо сама любовь — это не чувство, а состояние двух душ, — отец Варсонофий сделал паузу и перевел дух.

«Эк загнул прапор Кизило, — подумал Христофоров. — Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я».

Он оглянулся на Маргариту: та сидела, изящно положив ногу на ногу, и теребила цепочку красивой рукой с идеально ровными длинными розовыми ногтями. Висевший на цепочке крупный кулон елозил по ее кофточке как маятник, под расстегнутым белым халатом мерно вздымалась грудь. Богиня невозмутимости. Конечно, ее-то девки рукоблудием грешить не станут, разве что батюшку за крест опять цапнут или за ляжку.

Христофоров почесал бороду и тоже закинул ногу на ногу.

— Мы привыкли к мысли о том, что «любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», — продолжал отец Варсонофий. — На самом деле надо уметь хранить свои чувства, то есть охранять их от случайного волнения, которое может замутить чистый источник нашей души, — оратор прижал руки к груди, словно защищая от посягательств собственный чистый источник.

«Сейчас крылами махать начнет», — подумал Христофоров. Он давно отметил склонность отца Варсонофия воодушевленно размахивать руками. В общем-то и диагноз он ему давно поставил вследствие дурной врачебной привычки мыслить диагнозами. Но поскольку доктор он был детский, предпочел держать диагноз Варсонофия при себе.

Обычно в экстатическое состояние от собственных речей Варсонофий впадал между восьмой и десятой минутами лекции, но сегодня побил собственный рекорд уже на шестой.

— Большинство людей влюбляются бездумно, легко теряя дар, который нам дан, — чистое и светлое чувство первой любви, — простер он руки к шмыгающей носами пастве.

Уничтожившие «Руслана и Людмилу» шизофреники Толик и Валик кивнули.

Отец Варсонофий принял кивок за полное согласие и воодушевился:

— Предупреждаю вас! Управлять своими чувствами сложно, но возможно. И легко предаться первому случайному увлечению крайне опасно! Для тех, кому удается сохранить незамутненным родник души, первая любовь — это очень глубокое и серьезное чувство, которое может перерасти в истинную любовь в браке. Брак, где первая любовь осталась на всю жизнь единственной, будет самым счастливым. Что может быть лучше для брака, когда прошлое супругов не осквернено никакими случайными связями, увлечениями или влюбленностями?

— Вспомним, как Татьяна влюбилась в Онегина! — призвал отец Варсонофий. — Ее знаменитое письмо читали?

«Этого еще только не хватало!» — чуть не воскликнул Христофоров. Поискал среди стриженых голов плоский затылок Шныря. Но того уже и искать не надо было. Услышав сочетание знакомых слов, тот вскочил и завел:

— Я к вам пишу — чего же боле?..

— Мальчик, сядь, — махнул ему рукой отец Варсонофий.

— Что я могу еще сказать, — не унимался Шнырь, одной рукой судорожно хватая себя за лицо, пытаясь то ли погладить его, то ли стянуть кожу, а другой отмахиваясь от Суицидничка, который дергал его, пытаясь усадить на место.

— Ничего, ничего не надо говорить, — ласково и убедительно попросил отец Варсонофий. — Молодец, что стихи знаешь, но речь сейчас о другом…

— Теперь я зззнаю в вааашей ввволе… — голос Шныря превращался в вой.

Христофоров вскочил, уже предвидя, как через несколько секунд лицо Шныря поедет на бок, и он забьется в эпилептическом припадке. Приступы были редки, но по странной закономерности чаще случались в минуты радости, веселья, душевного подъема. Эмоции поднимались в нем как тесто и, не упираясь в предусмотренные здоровой психикой механизмы торможения, болезненно переливались через край.

Сложно было бы предположить, что невинное упоминание стихотворных строк может вызвать восторг, а затем припадок у Шнырькова. Христофоров угадал его приближение шестым чувством, взращенным за многие годы практики.

— Но ввыыы… — Шнырь завалился на Суицидничка и, корчась, поехал с его колен на пол.

Дети вскочили, загудели. Отец Варсонофий ринулся в зал и сдерживал любопытных, пока Христофоров пробирался по узкому проходу к Шнырю, уже закатившему зрачки и обмякшему, как кукла.

— Идите, идите с ним, — спокойно сказала Маргарита. — Я тут за всеми присмотрю.

Ее кулон болтался теперь почти у самого носа склонившегося Христофорова, как маятник гипнотизера. Для самообороны она его что ли носит?

Шнырь уже приходил в себя и озирался по сторонам. Уводя его из зала, Христофоров оглянулся. Маргарита колыхалась между рядами, рассаживая детей.

Христофорову увиделось что-то особое в битком набитом детьми маленьком зале, подкошенном припадком Шныре, растерянном отце Варсонофии, величественной и невозмутимой Маргарите с ее янтарным кулоном, словно обладавшим своим, отдельным от хозяйки характером. Хорошо знакомые каждый по отдельности, все фрагменты ухваченной взглядом сцены произвели вдруг на него впечатление, обратное эффекту дежавю: из затасканных, порядком выцветших и вроде уже не раз сложенных вместе пазлов сложилась новая незнакомая картина. Было в ней что-то помимо основных действующих персонажей — чувство или ощущение, которое Христофоров не мог определить. Даже будучи неопределенным, оно оказалось волнующим. Может быть, все дело было в аромате духов Маргариты? Или в этом ее гипнотическом кулоне?..

* * *

Христофоров лежал на своем диване и разглядывал узор на покрывавшем стену ковре. Если сощурить глаза и посмотреть вбок, но не внимательно, а как бы отстраненно, краем глаза, рисунок начнет двоиться, преображаться и слагать новые узоры. Уже не абстрактные завитушки и ромбы, а вполне конкретные части людских тел и лиц удивительным образом складывались в портрет кого-то хорошо знакомого: надо же, кто на ковре-то изображен, а раньше и не замечал. Но стоит перестать косить глазом — завитушки и ромбики возвращаются, а знакомое лицо исчезает, как не бывало.

В этот раз Христофоров неожиданно увидел округлый узор, напомнивший ему грудь Маргариты. Мириться с тем, что любимый ковер ни с того ни с сего стал показывать ему сиськи, он не мог и с досадой повернулся спиной к ковру.

На другом боку он решил думать о чем-то приятном, но, как часто бывает, когда хочется думать о приятном, в голове обнаружились лишь мысли о работе.

Свет фонаря за окном резко очерчивал силуэт кота, занявшего свое привычное место. Христофоров вновь прикрыл глаза: выхватываемая фонарем из темноты рыжина Тимофея пробралась к нему под веки огненным отливом волос Элаты.

Бабы окружали его с двух сторон, и непонятно, кто тому был виной. Может, отец Варсонофий с его проповедями?

Христофоров вздохнул, лег на спину и сложил руки на груди. «Первая любовь — любовь последняя…» — убивался за стенкой телевизор в бывшей отцовской, а теперь материнской комнате. Мать плохо слышала и включала погромче, благодаря чему Христофоров мог теперь блистать в отделении точными цитатами из сериалов и популярных песен на радость младшему медицинскому персоналу.

А была ли у него первая любовь? Так и не скажешь. Его бывшая жена? Христофоров вряд ли смог бы ответить на вопрос, зачем они поженились и почему развелись, если бы хоть кому-нибудь пришло в голову этим поинтересоваться. Нет, она тянула скорее на любовь последнюю.

«Нежная и пошлая, а теперь лишь прошлое!.. — подвывал телевизор. — Хочешь — пойми… Сможешь — прости…» Понимать нечего, прощать тоже.

С женой он учился на одном курсе. Крепче, чем что бы то ни было, их объединяли сессии: чем больше работаешь, тем больше списываешь. Постепенно работать начинают все друзья, и списывать становится не у кого. Но на каждом курсе есть своя отличница, которая ходит на все занятия, сидит на первой парте и плетет из слов преподавателя кружева конспектов. И между прочим, не смотрит Тинто Брасса. По крайней мере, раньше были такие.

У всех его однокурсников списывания закончились сданными сессиями, а у него — свадьбой. Как будто тоже не мог отделаться шоколадкой… Нет, она была умненькая и милая. Не настолько, впрочем, чтобы жениться. Как бы там ни было, самым внятным объяснением своей женитьбы он считал короткое признание Василия Кузякина из фильма «Любовь и голуби»: «По пьянке закрутилось, и не выберешься». Ну а у него — по учебе. Выбрался, как и Кузякин, через полгода. Набрался смелости и сообщил, что возвращается домой. Тот ушел не «к Горгоне, а к жене», а Христофоров — к матери, которую перевез в Москву через месяц после смерти отца.

Христофоров думал, что развелся с женой, потому что они не сошлись характерами. Но чтобы понять, что не сошлись, надо идти друг другу навстречу… Сейчас ему пришло в голову, что, возможно, характеры тут ни при чем. Просто закончились сессии.

Потом случилась Лидочка, а затем он защитил диплом и пошел работать в свою больницу, ставшую ему вторым домом. Все, что отвлекало от работы, воспринималось им как угроза любимому делу, а потому даже дамы, которым он благоволил от случая к случаю, между дежурствами, быстро исчезали из его жизни — неоцененные, непонятые, минутно близкие, но оставшиеся навсегда чужими. Каждая из них пыталась стать чем-то большим, но большее у него уже было — работа. Не желая обижать, он отшучивался, держал на расстоянии и тем обижал еще больше. Схожесть притязаний, а потом и претензий удручали его. Устав от одинаковых романов, вовсе махнул на них рукой.

«Отбивает польку шпилька-каблучок, милый мой, хороший, снял бы пиджачок…» — зацокало за стенкой. Он встал с дивана, открыл дверь своей комнаты и просунул голову в комнату матери. Вторую дверь они давно сняли, потому что обе открывались в узкий коридор, а две межкомнатные двери в одной маленькой квартире — блажь.

Мать спала, пульт от телевизора лежал на столике рядом. «Я танцую в блузочке, а могу и без!» — успела сообщить с экрана здоровая тетка в свитере и колготках, но почему-то без юбки.

«Наверное, уже сняла», — подумал Христофоров, нажимая кнопку на пульте. Изображение вздрогнуло, съежилось в стремительно уменьшающийся квадрат, но перед тем как совсем исчезнуть, превратившаяся в лилипутку великанша успела лихо задрать ногу на стул.

Вспомнилась шутка старенького профессора, читавшего студентам лекции по психиатрии: «Когда мужчина раздевается на людях, ему дают за это срок, когда женщина — деньги».

Ночью Христофорову снились отец Варсонофий, Тинто Брасс и главврач. Они чистили снег во дворе больницы широкими деревянными лопатами и нашли в сугробе пушку на колесах, прикаченную как вещдок воспитателями детского дома, который собирался захватить его подопечный Фашист. Сколько она тут простояла и почему осталась незамеченной — не ясно, да и не важно, как во всяком посягающем на реальность сне. Пушку выкатили, главврач дал распоряжение сестре-хозяйке тащить ядра со склада.

Когда пушка громыхнула, Христофоров открыл глаза и сел на диване. На полу лежал расколотый цветочный горшок, Тимофея и след простыл.

Христофоров хотел встать и прибраться, найти кота и устроить ему выволочку, выпить кофе и включить телевизор, но вместо этого улегся на бок, лицом к ковру, узор которого вновь показал ему холмы, округлости, перетекающие из коричневого в телесный, из яви — в сон.

Спал он долго, приятно, насильно возвращая себя в сон — как спят после нескольких дежурств подряд те, кто знает цену сну.

* * *

— Мы демократическая страна, а твой Омен — все-таки исключение, — Славыч мягко поигрывал пальцами по столу. — Конечно, он социопат, но раз сейчас все сведено в группу расстройств поведения — вот.

Христофоров пробежал глазами бумагу, боясь споткнуться на неверной формулировке, способной поставить под сомнение самую возможность порчи Ванечкиной судьбы. Все было в порядке: и гербовые печати, и не допускающее возражений на местах ведомство в заглавии, и стойкое расстройство поведения вместо официально не существующей социопатии.

— Неприятный пацан, вылупился на меня, как лягушонок, — Славыч покачал головой. — Да, генетика — великая вещь. Гены пальцем не сотрешь. Я бы на твоем месте быстрее от этого сокола избавился. Особенно после того, что ты мне про собачий восторг рассказал.

— Кайф, — поправил Христофоров.

— Вот именно. Как бы он своим кайфом тебе кайф не испортил. Кайф без проблем доработать до пенсии.

— Кофе будешь?

Две недели назад в кабинете появилась кофеварка, которой Христофоров немного стеснялся как чуждой для бюджетной больницы вещи. Управляться с ней он еще не научился и вздохнул с облегчением, когда Славыч вынырнул из задумчивости и ответил:

— Кофе вредно. Зеленого чая нет? Хорошо, я все равно еще к Маргарите загляну, раз уж у вас оказался. У нее попью. Сто лет не видел. Позвонил накануне…

Славыч встал, все так же поигрывая пальцами, что теперь, при высказанном намерении сходить к Маргарите, выглядело, пожалуй, фривольно. «До сих пор общаетесь?» — хотел спросить Христофоров, но промолчал. Какое ему дело до богатой фигурой — лучше бы знаниями — докторицы и ее отношений с бывшим мужем.

Славыч махнул на прощание портфелем, лупоглазая собачка на календаре ожила — всякий раз, как открывали и закрывали дверь, ее приплюснутая к стеклу мордочка словно собиралась высунуться из положенной плоскости.

Христофоров даже прозвал ее Жулькой и иногда, задумчиво замирая в кресле, искал в глянцевых Жулькиных глазах ответы на мучившие его вопросы. Вернее, на один вопрос: есть ли смысл в жизни. В его жизни.

Жулька — судя по отсутствию глубины мысли в глазах это была несомненно «она» — всякий раз оказывалась плохой советчицей. Христофоров находил множество вариантов ответов, перебирал их и отбрасывал, как шелуху, не находя того единственного, верность которого нельзя понять, можно только почувствовать.

Вот и сейчас, как только за Славычем закрылась дверь, Христофоров замер и уставился в бездумные глаза собачки. В голове навязчиво крутилась единственная мысль: как найти повод спуститься с третьего этажа на второй прямо сейчас.

— На макраме девочку возьмете? Да, с ее врачом согласовано. Мы считаем, полезно будет, — соврал он по телефону воспитателю, отвечавшему за трудотерапию.

«На-пле-вать», — повторял он про себя, спускаясь по лестнице и нарочно замедляя шаг, чтобы доказать самому себе, что не торопится. Прошло пятнадцать минут, чаепитие, должно быть, еще в разгаре. Неудобно, со Славычем уже попрощался… На-пле-вать — у него рабочая необходимость, безотлагательная. Шутка ли — макраме!

В коридоре женского отделения он ускорил шаг и, занеся руку, чтобы постучать в дверь кабинета Маргариты, замер. Пока коридор пустовал, со стуком можно было не спешить. Не подслушивать, а именно не спешить. В тихий час девочки должны быть в палатах, а медсестры пить чай в сестринской.

— Вы снова со мной разговаривать пришли?

«Черт побери!»

Элата помахала зажатым в руке мобильником.

— Выдали не по расписанию, потому что хорошо себя веду и не собираюсь минировать вокзалы, аэропорты, школы.

— Очень смешно, особенно если учесть, что желающие тут всегда найдутся. Я пришел насчет макраме твоего предупредить. Решительно занесенной для стука руке Христофорова не осталось ничего, как обрушиться на закрытую дверь тремя деликатными ударами.

Элата за его спиной переминалась с ноги на ногу, и Христофоров понял, что его затея разузнать что-либо о тет-а-тете, прежде чем его нарушить, провалилась.

— Подождите! — крикнула Маргарита.

Христофоров приоткрыл дверь. Чашек на столе не наблюдалось.

— Прошу прощения, на минуточку, — бодро сказал он.

Маргарита всем телом, как игрушка с заводным механизмом, ринулась вперед:

— Это что такое! Быстро марш к себе! Нечего тут болтаться.

Христофоров вытаращил глаза и попятился, толкнув стоявшую за ним девчонку. Видать, сильно толкнул, испугал, потому что та дернулась всем телом — он отчетливо ощутил это плечом — и побежала прочь.

Славыч уже стоял возле дверей, в одной руке держа портфель, в другой — шапку из меха нерпы, и весь его вид мог бы послужить наглядной иллюстрацией к выражению «втянул голову в плечи». Он посмотрел таким затравленным взглядом, что Христофоров тут же встал на сторону этого незнакомого анти-Славыча, видимо, жестоко пострадавшего от чертовского бабьего начала.

«Солоха, чистая Солоха».

Словно услышав его мысли, Маргарита мгновенно сменила гнев на милость и улыбнулась обоим.

— Не понимают дети, пока не прикрикнешь. Старшие девочки совсем режим не соблюдают, а младшие на них смотрят — и туда же.

Уже не заводная игрушка, а прежняя Маргарита двинулась на них, лицом выражая радушие, а телом указывая на дверь. Славыч не сопротивлялся и первым исчез, наспех пожав руку Христофорову и надвинув козырек серой нерпы на глаза, словно она могла превратить его в человека-невидимку.

— Что-то не пойму я вашего отношения к девочке, — пробормотал Христофоров. — Я, собсно, затем только, чтобы поставить в известность насчет макраме. Если вы против…

— Пускай ходит, — бегло согласилась Маргарита. Так, что он понял: макраме — последнее, что ее сейчас интересует. — Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы… ну вы знаете. Пусть освоит перед выпиской.

Христофоров топтался на пороге, сам себе мучительно напоминая Винни-Пуха в гостях у Кролика, с той лишь разницей, что не знал точно, зачем пришел, и выход из гостей был ничем не затруднен, но он все стоял и откашливался, засунув руки в карманы халата, который давно следовало бы постирать.

— Чай будете? С утра собираюсь выпить, — Маргарита добрела на глазах.

Христофоров мотнул головой, степенно вышел, прикрыл дверь и ринулся к себе, перешагивая через две ступени. Уже в своем отделении, громыхая ключом в двери, понял, что во рту пересохло и ему очень, прямо нестерпимо хочется выпить. Не чая, конечно.

* * *

Истории болезни высились неровной стопкой на краю стола. Природа их сродни песочным часам: сколько ни перекладывай, через несколько дней все повторится сначала, и так до бесконечности. Часть истории болезни — дневник — полагается вести раз в три дня до самой выписки, а при поступлении с экстренными показаниями по скорой — первые три дня ежедневно. По молодости, когда нагрузка в отделении была меньше, потому что врачей работало больше, они с напарником даже пытались писать дневники пациентов в стихах: сдал дежурство — принял дежурство — продолжил скорбную песнь. Десять лет назад напарник умер, и продолжать поэтическую эстафету стало некому.

Христофоров тягал одну карточку за другой, как пирожки с противня, и, стараясь думать только о том, что пишет, яростно множил свои же каракули: «Обслуживается частично медперсоналом. В режиме отделения удерживается под наблюдением. По записям дежурного: нуждается в сдерживании, часто кричит, пытается выбежать из палаты, хватает персонал за одежду. Учитывая сохраняющиеся поведенческие нарушения, доза галоперидола увеличена. Аппетит, сон, физиологические отправления без особенностей. Соматическое состояние спокойное».

«Состояние спо-кой-но-е», — повторил он сам себе. В дверь постучали. Христофоров посмотрел в выпученные глаза собачки и понял: что-то стряслось. Интуицию он не считал своей сильной стороной, но иногда предугадывал мелкие события за минуту-другую до их свершения. С крупными не срабатывало ни разу, да и были ли они в его жизни?

Анна Аркадьевна втолкнула в кабинет Фашиста, Существо и Омена.

— «Собачий кайф», — сказала она и добавила: — Среди бела дня. Совсем совесть потеряли.

«Строго говоря, это лучше, чем ночью», — подумал Христофоров, а вслух обратился к Омену, наперед досадуя о напрасной потере времени:

— Опять?

— Опять, — ответила вместо него Анна Аркадьевна. — А отвечать за них, обалдуев, если на тот свет отправятся, кто будет? Я?

Омен улыбнулся. Конечно, ему был известен ответ.

Христофоров почувствовал, как «состояние спо-кой-но-е» перекувырнулось через голову и приземлилось на пятую точку.

— Я тебя просил? Предупреждал? Уговаривал? Объяснял? Хочешь, в «сухой конверт» закатаю? Чтобы вреда от тебя другим детям не было?

— Как это? — проявил интерес Омен.

— В простыню завяжу — и не пошевелишься, — отрезал Христофоров, прекрасно зная, что не сможет этого сделать, даже если очень захочет: «сухой конверт» — наследие карательной психиатрии, в детских лечебницах не применялся даже в советское время. С его помощью усмиряли буйных больных, а Омен, напротив, был слишком тихим. Его оставалось только выписать и отправить домой вместе с эпикризом и справкой Славыча.

Сегодня же позвонит опекунше и сообщит, чтобы в конце декабря приезжала за мальчиком. Даже социопат имеет право встретить Новый год в кругу семьи.

Велел Анне Аркадьевне отвести Омена и Существо в палату.

— Садись, — кивнул на стул Фашисту, угрюмо рассматривавшему узор трещин на линолеуме. Дернул верхний ящик стола, шлепнул о стол растрепанным самоучителем немецкого: — Вот, Денис, держи.

— Я думал, не отдадите.

— Да на что он мне…

Христофоров взял еще одну историю из неокученной стопки: «По большей части бездеятелен. Время проводит в основном в кровати или бесцельно бродит по палате. Настроение меняется. Ярко выраженных эпизодов возбуждения не отмечалось. Состояние стабильное. Разрешен домашний отпуск. Лекарства выданы. С питания снят».

Писал на автомате, а сам думал, как наказать Фашиста. Лучше всего было бы лишить отпуска. Запрет на побывку домой в выходные на домашних детей действует почти безотказно, но детдомовские к нему нечувствительны.

Еще лучше — выпороть. Но это прямая дорога на страницы желтой прессы. Представил заголовки и раздраженно придвинул последнюю карточку, в которой значилось, что пациент исправно посещает занятия по макраме.

«Эврика!»

— С завтрашнего дня будешь ходить на макраме. И не пропускать. Перед Новым годом сдашь мне салфетку, собственноручно сплетенную. Лучше в форме снежинки, я ей стол праздничный украшу. Все понял?

Фашист кивнул и отодвинул самоучитель:

— Мне он не нужен.

— Мне тоже, — Христофоров щелчком по корешку вернул книжицу подростку. — Язык не виноват. Иди.

Следующая карточка. Этому на макраме не скоро:

«В течение дня ходит по палате, периодически кричит, успокаивается, когда дают еду. В режиме отделения удерживается на замечаниях. По записям воспитателя: контакту недоступен, криклив, подвижен, неусидчив, навязчив, может забрать у детей передачу, резко хватать за руки персонал».

Снова постучали, но так и не вошли. Христофоров встал из-за стола и распахнул дверь. За нею оказался Существо, взглянувший на Христофорова робко и жалобно.

— А мне на макраме можно ходить? — спросил он тихо.

— Сделайте одолжение, Павел Владимирович, — милостиво согласился Христофоров. — Но учтите, что часами вязать узелки из ниток ради мещанских поделок способны только люди. После макраме вам останется только пойти в жилконтору и получить паспорт.

* * *

Третье платье из материнской передачки Элата решила подарить дурочке с кровати у двери. На дне пакета лежало еще что-то пестрое.

Как обычно, мать купила наряды не для нее, а для какой-то умозрительной Барби, какою, вероятно, мечтала видеть свою дочь. Она и сама была Барби: стройная, кудрявая, сумевшая выстроить легкую, гибкую, гуттаперчевую жизнь.

Была, однако, и другая жизнь, которую сама Элата помнила как во сне, хоть уже училась тогда в первом классе. Девятиэтажный дом с квартирами по обе стороны длинных, темных коридоров, в котором, как в улье, жило множество семей, словно для издевки названный «малосемейкой». Им с мамой хватало одной комнаты и тесной кухни, по крайней мере тогда, когда у мамы не было гостей. У Элаты был даже свой уголок — чулан слева от входа, в котором помещался узкий шкаф с откидной дверцей: закрыл ее — играешь, откинул — делаешь уроки за столом. Когда приходили гости, она всегда закрывала дверь к себе в чулан, а когда мама была одна — никогда. С закрытой дверью в чулане очень скоро становилось трудно дышать, как в застрявшем между этажей лифте: вроде и есть воздух, но кажется, что с каждой минутой его все меньше.

Всем был хорош чулан, только вот заснуть, сидя в нем, не удавалось. Она и не пыталась: все равно гости шумели, смеялись, а уходя и надевая обувь в тесном коридоре, все время елозили по закрытой двери непослушными ватными телами. Все ее игрушки хранились в чулане, так что, возможно, и не догадывались, что там сидит добровольно заточенная девочка, только изредка кто-то удивлялся, когда замечал в один прыжок метнувшуюся тень — ровно на таком расстоянии напротив от чулана находился совмещенный санузел. Впрочем, о гостях мать предупреждала, и, если перед их приходом не чаевничать, выбегать приходилось не часто.

Ее многочасовое затворничество в чулане казалось нормальным. Когда к родителям наведываются взрослые гости и занимаются взрослыми делами, ребенок отправляется в детскую комнату. Она тоже уходила в свою комнату — кто же виноват, что ею был чулан…

Мать работала в смену, и время от времени вся квартира оказывалась в распоряжении Элаты до самой темноты. После школы она приглашала соседских девочек, вместе они примеряли мамины наряды, экспериментировали с найденной косметикой, смотрели журналы. В одном из них однажды нашли стопку, видимо, забытых фотографий, на которых обнаружили конструктор из голых мужчин и женщин, соединенных в замысловатых позах. Внимательно изучив картинки, они пришли к выводу, что любовь между мужчинами и женщинами похожа на гимнастику, прочитали друг дружке скабрезные стихи, которые в их «малосемейке» каждый знал с детского сада в ассортименте, и засунули фотографии обратно. Видимо, кто-то из девочек проболтался об этом эпизоде родителям, из чего те сделали какие-то свои выводы — потом к Элате приходили уже не все подружки.

Она стала больше интересоваться делами, которыми занимались взрослые, приходя в гости, и сквозь звон бокалов и смех иногда слышала странные звуки, а может, просто выдумывала, что слышала.

Постепенно она осмелела и временами стала приоткрывать дверь чулана, подслушивать и подглядывать. Ничем, похожим на то, что было на фотографиях, взрослые не занимались, а увидев девочку, звали ее в комнату, угощали сладким и даже вести себя начинали потише. Но тогда с ними становилось скучно, и она снова уходила в чулан, где скучно не было, потому что там она оставалась одна. А наедине с собой разве заскучаешь?

Иногда она замирала и с удивлением прислушивалась к себе, мысленно озиралась, совершенно отчетливо ужасаясь немыслимости прозрения: она — это не она. Какая-то другая девочка сидит сейчас в чулане. Она может рассказать всю ее жизнь день за днем, но когда пытается понять, как случилось ей попасть в чужое тело, словно останавливается на краю пропасти.

Чувство отстраненности от своего телесного Я было выпуклым и безусловным, но скоротечным, за ним реальность возвращалась, сознание вновь сцеплялось с ней и уже не протестовало — до следующего прозрения.

Она придумывала несуществующую жизнь для повседневной себя, первоклассницы, живущей с мамой в «малосемейке»: то у нее появлялся приехавший из Америки отец, то бабушка-графиня, то выигрыш в конкурсе красоты переносил ее в новую реальность, а иногда именно в их школе седовласый именитый режиссер искал девочку для главной роли в своем новом фильме.

Весь набор сказочных штампов о современной Золушке пересыпался в ее мечтах, как изменчивые картинки калейдоскопа. В минуты прозрений на них сверху взглядывала она настоящая — и недоумевала, как может быть такой дурой эта девочка, сидящая в чулане. Точнее, может и не она взглядывала, а он — разум. Ведь живущий внутри голос вряд ли может иметь пол.

Еще в такие минуты этот кто-то — настоящий, так редко в ней просыпавшийся — смотрел на нее с явным сочувствием. Это тоже было странное ощущение, от которого голова должна была бы расколоться на две половинки, как рассеченный надвое арбуз, ведь в ней — в голове — все и происходило. Один незнакомый человек жалел другого — знакомого, и при этом незнакомым была она сама, но и знакомым — тоже она.

* * *

Если уйти с работы вовремя, не позднее пяти часов вечера, можно успеть занять «свой» столик в хинкальной — в дальнем углу возле окна, а сбоку еще и вешалка стоит. Когда народ начинает заполнять зал, рогатый ствол вешалки обрастает куртками и шубами, удачно закрывающими его столик от большинства посетителей.

Христофоров заказал графинчик, бокал запивона, порцию хинкали со смешанной начинкой из говядины и свинины и достал из портфеля любимый журнал «Психиатрия и психофармакотерапия». Номер четыре за две тысячи двенадцатый год. Просто так пить как-то неловко, а вот читать и выпивать — совсем другое дело.

Знакомый официант принес графин и пару тонких бутербродов с колбасой, считавшихся в заведении «комплиментом» для постоянных посетителей, терпеливо ждущих обстоятельно приготовляемое горячее, когда на столе уже нагревается охлажденное горячительное.

Выпил первую стопку, наугад открыл журнал на восьмой странице и углубился в статью о соотношении терминов «суицидальные мысли» и «суицидальные фантазии».

— Вы один, Иван Сергеевич? Вот спрятались! Я вас в окно с улицы увидела.

Христофоров вздрогнул и оглянулся. Под сенью вешалки за его спиной стояла Маргарита в белом — это в декабре-то! — пальто с игриво-кучерявым меховым воротником.

Припертому к стенке вешалкой и Маргаритой, ему не оставалось ничего, как признаться, что он и впрямь один — бухает после работы в компании любимого журнала, номер четыре за две тысячи двенадцатый год. Признался он лаконичным кивком, ничуть не сомневаясь, что Маргарита и так все поняла.

— Меня бокал смутил, — она показала на запивку. — Хорошо, что вы один.

Христофоров придвинул к себе бокал на тонкой ножке с благородной рубиновой жидкостью.

— Это не сок! Вы что, водку вином запиваете? — Маргарита села за столик.

— Поразительная наблюдательность! Но это для вас. Я чувствовал, что вы зайдете.

— Извините, что вмешиваюсь не в свое дело, но вам же нельзя.

— Мне? Нельзя? — Христофоров налил еще одну стопку, демонстративно вкусно выпил, закусил остатком «комплимента» от заведения и оперся руками о стол. — Не дождетесь!

Это «не дождетесь» за последние три года стало его девизом вроде «Делай что должен, и будь что будет». Только он никому ничего не должен, когда снимает халат и выходит со двора больницы, а что будет, то и так будет, два раза не умирать, а одного не миновать, Бог не выдаст — свинья не съест.

Свинья не съест, но выдаст: никто, кроме главврача, не знал о его инфаркте. По крайней мере, до этой минуты он думал, что никто. А о том, что, по мнению кардиологов, второго инфаркта он может не пережить, знал только Христофоров, да и то не верил.

— Я получаю терапию, состояние удовлетворительное и даже более того — хорошее, но так в карточках писать не принято.

— Кожные покровы чистые, живот мягкий, безболезненный, — продолжила в тон ему Маргарита.

— Стул нормальный, со слов мамы, явка тридцатого февраля, — закончил Христофоров. — Откуда вы знаете о моих болячках?

Маргарита пожала плечами.

— Я чувствую себя так, будто присутствую при медленном самоубийстве, — не удержалась она, когда принесли горячее и Христофоров еще раз опрокинул стопку. За здоровье, разумеется.

— Составите компанию? Давайте закажем вам горячее, раз уж вы зашли. У вас ко мне дело?

— Да. Только не удивляйтесь…

— Валяйте, я привычный, — хохотнул Христофоров. — Если вам удастся меня удивить, это будет последняя на сегодня стопка.

Он покачал зажатую в пальцах стопку и выжидающе уставился на Маргариту.

— Я с самого начала не случайно обратилась к вам за помощью. Не только потому, что у вас больше опыта, фантазии и таланта. С этой девочкой не все так просто. Меня назначили ее лечащим врачом, но я не могу объективно к ней относиться.

— Что за конспирологические игры, — насупился Христофоров. — Выкладывайте. Я и так на нее столько времени убил. Зад бы надрать, как откачали, и домой отправить, пусть предки с ней разбираются. Вырастят аленький цветочек, а мы потом — поливай. Я видел ее историю болезни: ну напилась таблеток, ну не знает почему. Бывает. Я вот тоже напьюсь и не могу себе объяснить, зачем это сделал, вроде не собирался…

— Мне неприятно признаваться вам в этом, но Злата — внебрачная дочь моего бывшего мужа.

— Бориса Вячеславыча? — переспросил Христофоров. — Нашего однокурсника?

— У меня один муж, — заверила Маргарита. — Был.

— Один ноль в вашу пользу. Я уже чувствую себя героем индийской мелодрамы.

— Вам все шуточки… Вы не представляете, как я была ошарашена. Я не знала о ее существовании. Он клялся мне, что тоже узнал о ней недавно. Оставим это на его совести. Как бы там ни было, Злата не приняла родного отца, хотя по его настоянию ее мать их познакомила.

— «Москва слезам не верит», часть два, — вставил Христофоров.

— Не вижу ничего смешного. Сюжет избитый. Теперь новоявленный отец жаждет принять участие в спасении дочери. Ему стыдно, что Злата очутилась в психиатрической лечебнице, и неловко, что именно меня назначили ее врачом. Но мир тесен…

— Сегодня он приходил к вам узнать о Злате?

— Разумеется. Просил дать возможность поговорить с ней, но она и раньше отказывалась с ним встречаться, а сейчас тем более не лучшее время. По крайней мере, я как ее лечащий врач не вижу такой необходимости. А вы?

— Я слишком ошарашен, чтобы вынести вердикт. Она никогда не говорила мне об отце.

— А вы спрашивали?

— Нет, но я и не знал. Почему вы сразу не сказали?

— Кто же давал мне такое право? Эта информация не отмечена в истории болезни, у нее есть мать и отчим. Рассказать — значит, проявить немотивированную осведомленность. К тому же девочка попала в больницу по другому поводу, который находится в нашей прямой компетенции. Вот мы ее и лечим. Как можем. Свои родственные дела пусть решают вне стационара.

— Чего же вы хотите от меня?

— Сегодня я призналась Борису Вячеславовичу в том, что просила вас заняться Златой, и даже вам не удалось пока выяснить причину ее поступка. Он был расстроен. Нес какую-то чушь о том, что она много времени проводит в интернете. Я ответила, что если и так, то мы имеем дело с последствиями — лечим конкретные расстройства психики, а следить за досугом детей — дело родителей. Понимаю, что это удар ниже пояса, но ничего не могу поделать. У нас с ним взрослый сын, семья — дело прошлое, но я все равно отношусь предвзято и к нему, и к девочке. Отказаться от своей пациентки не могу. Как и у вас в отделении, мне просто некому ее передать, но я прошу вашей помощи, чтобы поскорее довести ее до выписки.

Она немного помолчала.

— Так как насчет последней стопки? Я вас удивила?

— Да, — признался Христофоров. — Но у меня еще есть бокал. О нем речи не было.

Маргарита не спеша застегнула пуговицы пальто, кончиками пальцев тронула Христофорова за плечо. Потрепала или погладила — не разобрал: слишком легко, слишком быстро. Также легко и быстро вышла — это он уже представил, выглядывать из-за вешалки не стал.

Правой рукой Христофоров взял за крученую ножку хинкали и отправил в рот, а левой долил из графина в стопку — до краев.

Хинкали остыли: после ухода Маргариты он выжидал почти полчаса, но она, конечно, не вернулась, чтобы проверить, сдержал ли он данное ей слово. А оно не воробей — вылетело и упорхнуло, зато графинчик — остался. И анекдотец вспомнился кстати:

— Я затрудняюсь сейчас поставить диагноз. Вероятно, это алкоголизм, — говорит психиатр.

— Хорошо, доктор, я приду, когда вы будете трезвым, — отвечает пациент.

Обывательский юмор, не медицинский.

* * *

На цифры у него всегда была хорошая память, хотя с математикой — нелады. Семейный бюджет долгие годы рассчитывала мать, у нее даже образовывались излишки, которыми Христофоров охотно пользовался, когда посреди месяца обнаруживалось, что собственных денег не осталось, и куда они исчезли — пес знает.

Зато он, не заглядывая в документы, мог вывести в карточке вновь поступившего постоянного пациента год и даже дату рождения, а часто и номер школы, тем паче что он вряд ли мог измениться: это из обычных школ можно сигать туда-сюда, а его пациентам — только через комиссию.

Христофоров быстро извлек из памяти дату рождения Элаты. Если пациенты находят его в интернете, закинет и он сеть в Сеть. Может, выловит там свою — то есть Славычеву — золотую рыбешку. Раз уж компьютерные технологии поставляют психиатрам пациентов, почему бы психиатрам не воспользоваться компьютерными технологиями?

Из уютных «Одноклассников» перешел в бело-синий «Контакт», полюбовался вопросительным знаком на месте своей фотографии. Искать в «Фейсбуке» бессмысленно — там, сколь он успел заметить, обитают все больше постояльцы взрослых лечебниц и те, кого до лечебниц еще не успели довести. Его контингент тут, родимый, со всей своей свитой из котиков, смайликов, рецептиков, цитаток и мультиков.

Десять минут сёрфил по селфи малолеток и в конце своего заплыва, когда уже устал вглядываться в аватарки и реагировал только на яркие рыжие пятна (все не те — то пальто, то платок, то отвратительного цвета плюшевый медведь), выловил-таки свою рыбку.

Прокрутил страницу, с удовлетворением отметил стандартный набор глупостей, которыми девочкам пристало делиться с миром: веер фоточек с цветуёчками, наборец цитат о жизни с наглядными картинками. Котиков нет — это плохо… А, понятно, котики нравятся бедным девочкам, а богатым — коники. Вот Элата на ипподроме — от сердца отлегло. Шапочки с ушами Микки-Мауса — хорошо, рецептик песочного печенья в форме сердечек — отлично. Интеллекта — ноль, зато психического здоровья — хоть отбавляй.

Отправился на кухню и поставил на плиту чайник. В прихожей тихо жужжал забытый в кармане пальто телефон. Он хотел вытащить его, но поленился: не делай сегодня то, что можно отложить на завтра.

Пока заваривал чай, ждал звонка на домашний: если ЧП в отделении, достанут все равно, но телефон молчал. Он взял любимую с детства огромную кружку, до краев налил крепкого чая, почти чифиря, и долго пил его мелкими глотками, глядя на светившиеся в темноте оконные квадраты соседнего дома.

«Не дождетесь!» — обратился он именно к этим окнам в первый раз, когда стало плохо с сердцем. «Не дождетесь!» — пообещал он им, когда увозили в больницу в непривычном статусе пациента. Прощался со своей комнатой и с Тимофеем, и с матерью, хотя она этого не поняла, а окнам напротив пригрозил: «Не дождетесь!» Как-то остро он вдруг осознал свою чужеродность этому двору, в котором прожил полжизни и считал своим. «Не дождетесь!» — сказал он двору и дому, хотя дворы и дома дожидаются исхода всегда и всех, даже самых живучих.

Когда вернулся на работу, его спросили:

— В больницу попали?

— Нет, по девкам ходил, — ответил он и посмотрел в зеркало: опал щеками и похудел, как Тимофей в свои лучшие загульные годы до визита к ветеринару, а что волосы поредели — так разве девки до добра доведут…

Теперь свое «не дождетесь» он говорил без вызова и запала, уже по инерции, запивая кипятком одну, вторую, третью таблетку, не признаваясь себе в том, что иногда и сам хочет дождаться. Окопная война выматывает медленнее, но вернее, чем сражения на передовой. Его таблетки были уже окопами. Передовая отдалилась, но раскаты орудий все еще доносились до окопавшегося солдата: самочувствие не отличалось стабильностью, а значит, хоть линия фронта и сместилась, война не окончена.

Как всегда, на помощь пришла работа. И мысли не было оставить ее — наоборот, больница стала первым домом, он растворялся в детях, и они, не замечая фирменной грубости и подначек своего доктора, все увереннее считали его своим.

Он допил чай, вспомнил о звонившем мобильнике и вытащил его из кармана пальто. Пропущенный от Славыча. Заключение с гербовой печатью для Омена и откровения Маргариты, конечно, обязывали Христофорова хотя бы перезвонить. Но не настолько, чтобы делать это сегодня. Он сунул телефон обратно в карман и вернулся к компьютеру.

* * *

— Хочешь с нами? — Фашист подошел к кровати укрывшегося с головой Суицидничка и тронул его за плечо. — Потом такое опишешь, что никому не снилось.

— Он только мамочке послания писать может, — лениво сообщил Омен.

— Откуда ты знаешь? — Суицидничек скинул одеяло и сел на кровати.

— Тумбочка не закрывается. Я взял и прочитал.

Суицидничек пошарил в тумбочке.

— Отдай!

— Сыграешь с нами в «собачий кайф» — отдам. Или завтра вслух читать будем.

— Сыграй, — выступил Существо. — Я тоже боялся, а потом понравилось.

— А если воспитатель зайдет?

— Травиться не боялся, а воспиталки боишься. Спит она давно.

— Сначала отдай!

— На! — Омен вытащил из-под матраса тетрадь. — Правила объяснять или слышал?

— Слышал… Дай честное слово, что не возьмешь больше.

— Честное слово, — легко согласился Омен. — Объявляю соревнование, кто больше кайфов словит.

— А как счет вести? — спросил Существо. — Записывать нельзя, найдут.

— Зарубки на косяке ставить, — предложил Фашист. — Как Робинзон Крузо.

— Есть чем? — заинтересовался Омен.

— Будем фантиками от конфет считать, — постановил Омен. — Со всех передач конфеты оставляйте себе, а фантики мне сдавайте. Один кайф — один фантик. Я судьей буду.

— Может, тебе конфеты сразу отдавать? — спросил Существо. — И ты нам тоже обратно. Конфетами.

— Мне передач не приносят, — справедливо заметил Омен. — Решат, что я у вас отнимаю. Вы сами ешьте, а судье платите жвачками, их я больше люблю.

— Конфеты «Маска», — сообщил Существо. — Пятнадцать штук осталось. Кто хочет?

— Зарплата для судьи, — напомнил Омен.

— В долг можно?

— На первый раз — да. Кто впереди окажется, тот письмо рыжей пишет.

— Что же мы напишем? — спросил Существо.

— Книжку у Шныря отымем. Оттудова и перепишем, про любовь, — решил Омен.

* * *

«Узелок завяжется, узелок развяжется, а любовь — она и есть только то, что кажется», — сообщала о сокровенном певица из радиоприемника.

Христофоров еще раз оглядел в щелку комнату трудотерапии: сидят, голуби. Омен, Фашист и Существо, искоса взглядывая на то, как проворно вяжет макраме Суицидничек, похоже, имели все шансы через пару занятий освоить древнюю технику узелкового плетения.

Элата тоже плела, от усердия даже язык высунула. Поначалу макраме числилось трудотерапией для девочек, но с появлением подаренного спонсорами швейного класса незаметно стало занятием и для парней. От скуки к моменту выписки из больницы некоторые владели им в совершенстве.

В отделении по коридору фланировал Шнырь, смотрел под ноги, бубнил под нос. Христофоров потрепал его по плечу.

Месяц уже прошел, он мог бы ему объяснить, что все выписки задерживались из-за карантина, но Шнырь не интересовался числами. Его мать уже несколько раз не пришла на родительский день — видать, наладилась личная жизнь, а значит, в больничке ему пока лучше. Тут и макраме, и рисование, и поэзия Пушкина. Детская больница — рай по сравнению со взрослым психоневрологическим интернатом, где Шнырьков неминуемо окажется — раньше или позже. Нельзя отнимать у ребенка детство.

В игровой складывали пазлы под присмотром Анны Аркадьевны.

— Хорошо, что вы всю «четверку» на макраме определили, — сказала она. — Я бы их еще работой на весь день загрузила. Пусть полы и горшки моют.

— Согласен, физическая активность гаврикам не повредит. Но где ее взять? Отпустить их на улицу я могу только в сопровождении родителей или опекунов — у кого они есть, да и то не всех. Физкультура по расписанию.

«А любовь — она и есть только то, что кажется», — напевал он себе под нос слова прицепившейся песенки, пока шел в кабинет и потом, когда тасовал по стопкам карточки пациентов и когда заполнял их убористым почерком: «В режиме отделения удерживается без нарушений…»

Фашист обещал ему по возвращении в детский дом извиниться перед классом и воспитателями. Искренность его слов Христофоров ставил под сомнение, но делал вид, что верил. Суицидничек уже несколько раз уходил в домашний отпуск на выходные. Существо на консультации у психолога обнаружил при тестировании интеллекта по шкале Векслера «ножницы», показавшие крепкий фундамент и хилую крышу, что гораздо лучше хилого фундамента, который ни одну крышу не выдержит.

Спустился в женское отделение. Маргариты не было — вот и сбился их общий график дежурств. Просить другого врача освободить кабинет для разговора с Элатой не решился. Заглянул в ее палату.

Уставились на него, заулыбались, чучундры. Элата открыла тумбочку.

— Я вам подарок на макраме сплела.

— Что это? — опешил Христофоров.

Плетенка из белых ниток: два кругляша, глаза-пуговицы. Похоже на сову, если бы не усы-антенны.

— Кот, только без хвоста. Это на стену повесить надо, поэтому хвост не нужен, только мешать будет.

Девицы прыснули со смеху.

От замешательства спас мобильник, запиликавший в кармане халата. Вызывал незнакомый номер, голос тоже был чужой.

— Что?.. — округлил глаза Христофоров и просипел: — Когда?.. Буду.

* * *

У траурного зала выстроилась очередь. Накануне Христофоров предупредил в больнице, что не придет, поэтому решил не торопиться. Поискал глазами знакомых в толпе, но разве по затылкам узнаешь тех, кого не видел тридцать лет. Тот вчерашний незнакомый голос оказался голосом приятеля студенческой поры.

Выходившие из зала кучковались возле автобусов. Сдержанно шептались. По обрывкам разговоров стало понятно, что известно как, но неизвестно почему.

Переминаясь с ноги на ногу у входа в зал, он испытывал неловкость, в которой стыдно было признаться самому себе. Неловкость от необходимости изображать скорбь на похоронах знакомого чужого человека.

Славыч был тщательно припудрен и неприятно одутловат, словно оплывшая восковая кукла. Сквозь плотный слой пудры проступали черные тени в углах глаз. Христофорова толкнули в спину. Он перекрестился и увенчал белыми гвоздиками пестрый цветочный развал возле гроба. Почтительно склонил голову перед стоявшей рядом с гробом Маргаритой и вышел.

Домой ехал на метро, радуясь возможности прикрыть глаза, отгородиться от внешнего и думать.

Думать не о смерти, не о Славыче и его дочке, не о пропущенном звонке, еще не успевшем исчезнуть из телефонного списка и потому зудевшем, как расчесанная болячка. Хотелось нажать на кнопку и снова посмотреть, чтобы удостовериться: вот же он, на месте. Был, не привиделся. И Славыч тоже был. Совсем недавно.

Лучше думать о чем угодно, только не об этом. Хоть про Новый год. Из всех праздников больше всего он теперь не любил именно этот. Ровно с той силой, с какой любил и ждал в детстве.

Главное в Новый год — ожидание. В сумерках синеватый снег празднично хрустит под ногами. В окошко расписной фанерной избушки на новогоднем утреннике получаешь целлофановый кулек, полный конфет. Потрясешь его, не разворачивая, рассмотришь со всех сторон, а там еще и мандарин — заморское зимнее лакомство. Бананы под кроватью на расстеленной газете дозревают — их трогать нельзя, если не хочешь быть выпоротым. Мать варит холодец и расставляет до краев залитые плошки на подоконнике: щели в рамах хоть и проконопачены ватой, а все одно — сквозит, и застывает там холодец не хуже, чем в холодильнике, который больше ничего не может вместить в себя, ибо только раз в году бывает забит дефицитным мясом и колбасой, «выкинутыми» под Новый год в Камышинском гастрономе. И впереди — ночь, когда можно не спать, волшебным мостиком перекидывающаяся из школьных будней в бесконечные каникулы.

Теперь ожидание ушло, осталось пережидание. Имитация праздника, от которой рад бы отказаться, но на отказ от общепринятых радостей тоже надо решиться. Конечно, есть смелые люди, кто ложится спать, не дождавшись боя курантов, не закусив оливье, не пригубив игристого — не утруждая себя игрой по общим правилам. Но он не мог выбыть из игры, хоть и чувствовал, что давно в ней не участвует, а только наблюдает, и уже незаинтересованно. Новый год — лакмусовая бумажка, проявляющая одиночество, выбросить ее из своей жизни — значит, окончательно признаться самому себе в том, что одинок.

Вышел остановкой раньше, на Филевском парке, и пошел дворами к Пионерской, петляя, растягивая время, глядя под ноги. На дороге лежал распотрошенный голубь. Христофоров словно споткнулся о него и повернул к пешеходному мосту над путями метро. Остановился на середине моста. Когда внизу едет состав, мост вибрирует, и тряска эта поднимается от ног до самой макушки.

Дождался одного поезда, потом другого — в обратную сторону. Запах гари мешался с сырым воздухом и духами Маргариты, хотя откуда бы им тут взяться.

Выкурил сигарету, поозирался по сторонам: куда бы пристроить окурок. Кинул вниз, на пути. Понял, что зря отпросился с работы: что ему дома делать? Развернулся и пошел обратно к метро, убеждая себя в том, что тщательное заполнение историй болезни — лучшее, чем он может занять себя сегодня вечером.

* * *

— Вы зачем книгу у Шнырькова отобрали, архаровцы? — спросил Христофоров у всей «четверки».

— Мы не отняли, а почитать взяли, — сказал за всех Фашист. — На время. Вот, возвращаем.

Шнырь схватил протянутую книгу и спрятался за спиной Христофорова.

— Поняли у Пушкина что-нибудь?

— Поняли, что Шнырь домой никогда не попадет, — ответил за всех Существо.

— Неверно поняли, — Христофоров потрепал Шныря по голове. — Одни стихи учат, другие макраме плетут. Будут у меня на память о вас салфетки к Новому году? Вот одна пациентка уже сделала мне подарок — замечательный плетеный кот. Очень на моего похож.

В кабинете повертел на пальце тяжелую связку ключей. Вспомнил шутку студенческой поры: «Что отличает психиатра от пациента? — Наличие особого предмета». Выбрав из связки, погладил пальцем особый предмет: гладкий трехгранник — психиатрический ключ. Кто-то из коллег рассказывал ему, что открывал таким двери в поездах. Психиатры похожи на вагоновожатых: и те, и другие движутся в строго ограниченном тесном пространстве по кругу с давно известными остановками в привычных пунктах. Пора выписывать Шнырькова — это значит, они с ним в очередной раз приближаются к пункту Б. Пройдет не так много времени, и Шнырь вновь объявится в пункте А.

— Доктор, можно к вам? — В дверь заглянула молодая женщина. Христофоров напряг память: мать Суицидничка из «четверки».

— Как вас пропустили? Разве сегодня родительский день?

— Охрану упросила, а тут мне воспитатель открыла, она мне телефон давала, вот я и воспользовалась. В приемный день к вам обычно очередь, а мне надо без спешки поговорить.

«Всем надо», — хотел буркнуть Христофоров, но сделал вежливое лицо.

— Вам повезло застать меня, я сегодня выходной. Проходите, раз уж пришли.

— Меня беспокоит мой сын, — начала она, сев около стола.

— Поздравляю, не все матери в наше время могут этим похвастаться.

— Не смейтесь, пожалуйста.

— Я не смеюсь, у меня манера общения такая.

— Мне кажется, это я виновата в том, что он сделал.

— В чем именно? Что он не захотел жить?

— Во всем.

Сцепила руки на коленях и замолчала. Христофоров приготовился к долгой беседе.

— Он у вас единственный ребенок? — осторожно начал он.

— Единственный, долгожданный, любимый. Понимаете, я слишком сильно его хотела и слишком долго ждала.

— Но ведь дождались. Что же вас беспокоит?

— Когда у меня не было ребенка, а беременности каждый раз прерывались — это был ад. Когда он родился, я думала, ад закончился, но ад никуда не делся. Он просто стал другим.

— Это значит, что потеря или рождение ребенка имеет лишь косвенное отношение к тому, что вы описываете. Выходит, ад — в вас. И потом: что вы называете адом и, главное, как это влияет на вашего сына?

— Я знаю, что такое терять. Просыпаться каждое утро и понимать, что у тебя нет того, кто был в тебе, с тобой еще вчера. Так было не год и не два, я уж не считала, сколько лет.

— Помилуйте, да вам всего-то лет двадцать пять, — всплеснул руками Христофоров.

— Мне скоро сорок. Я хорошо сохранилась.

— Еще раз поздравляю: внутренний ад не влияет на вашу внешность.

Укоризненно взглянула, помолчала.

— Этот страх потери выел меня изнутри. Все девять месяцев я ждала не ребенка, а выкидыш. Каждый день я прислушивалась к себе и готовилась не к родам, а к тому утру, когда я проснусь без ребенка. Да он и не был для меня ребенком, он был плодом, потому что плод проще потерять. У него не было имени и не было будущего. Я запретила себе строить планы и представлять свою жизнь с ним. Я огородила себя от него, потому что он мог предать меня, бросить, оставить одну. Я слишком хорошо знала, как это больно, и не хотела этой боли, не хотела, чтобы плод превратился в ребенка и убил меня.

Христофоров понимающе кивнул.

— Меня положили на сохранение, ставили капельницы, делали уколы, а я кайфовала от физической боли, потому что надеялась так откупиться от боли душевной. И даже к родовым болям готовилась, как… ну, как на амбразуру бросаются, понимаете? Я хотела, чтобы меня сразу разорвало в клочья. Это лучше, чем медленно умирать от боли потери.

Христофоров ловко вытащил из стопки нужную историю болезни, пробежал глазами.

— Преэклампсия. Восемь и восемь по Апгар… Вы легко проскочили вашу амбразуру.

— Я перелетела через нее. Лежала в палате и чувствовала себя легкоатлетом, побившим рекорд по прыжкам в высоту. Эйфория и опустошение. А что дальше?

Она взглянула прямо ему в глаза.

— Со мной случилось то, к чему я готовилась и чего не ожидала — родила ребенка. И тут должен был закончиться ад, начиналась другая жизнь. Но на следующий день, когда я взяла ребенка на руки в первый раз, я поняла, что он все так же может убить меня. Знаете, я похожа на Кащея Бессмертного. Помните? На море-океане остров, на острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — игла, на кончике иглы — смерть его…

— И ваш сын — та самая игла?

— Да, я все могу пережить, но если переломить иглу…

— Стоп! — Христофоров поднял руку и откинулся на спинку стула. — Это чувство присуще всем матерям. Не все могут так четко, как вы, определить его. У вас гипертрофирован материнский инстинкт, что вполне объясняется пережитым.

— Я не могу его контролировать. Не я его испытываю, а кажется, он испытывает меня. У моего ребенка не было детской кроватки. Вернее, она всегда пустовала. Ни одной ночи он не спал в ней — я клала его с собой и слушала, как он дышит.

— Как к этому отнесся ваш муж?

Вопрос поставил ее в тупик.

— Не думала. Муж спит отдельно. Ему надо высыпаться, так удобнее. Однажды — ребенку тогда и полугода не было — мне приснился сон и до сих пор стоит перед глазами. Муж идет на прогулку с коляской, возвращается один и с порога что-то говорит мне, но очень тихо, не разобрать. Беззвучно, как рыба. Я ему кричу: «Что ты сказал? Повтори!» — и уже понимаю что, но не могу поверить. Он снова шевелит губами, снова, снова — пытается сказать одну и ту же фразу. А я кричу: громче, громче, не слышу, что ты сказал, повтори! И он говорит тихо-тихо: «Я потерял ребенка». Вдруг сон был вещий?

— К психологу не обращались?

— Я — нет, но мы ходили с сыном. Ему было тяжело найти общий язык с детьми в садике, не отпускал меня, истерики закатывал.

Христофоров пошелестел карточкой.

— Тут нет записи.

— Когда в приемном покое спрашивали, мне это не показалось важным. Все вылетело из головы… Психолог сказала, что его отношения с окружающим миром и со мной — проекция моих с ним отношений. Это как два сообщающихся сосуда. Чем больше я держусь за него, тем больше он держится за меня.

— Прописные истины…

— Мой сын до сих пор не умеет кататься на велосипеде, роликах, даже на самокате. Я никогда не разрешала — упадешь, разобьешься… Мне часто снится, что он умирает. Почти каждое утро я вижу следы собственных ногтей на своих ладонях. Это значит, снился кошмар, помню я его или нет. Чаще всего — помню.

Она смотрела невидящим взглядом в окно, мимо Христофорова. В глазах стояли слезы.

— Вчера ночью стояла возле пылающей печи в концлагере, как в Дахау. Я — в одной очереди, мой ребенок — в другой, совсем рядом; я его видела, но не могла приблизиться. Дети меньше взрослых, их очередь двигалась быстрее, но иногда ее останавливали, и тогда быстрее шли взрослые. Я поняла, что могла сгореть раньше него. Стала просить охрану сжечь нас вместе. Я бы закрыла его глаза ладонью и обняла. Пусть он сгорит раньше, я его догоню, и мы навсегда будем вместе… Чаще всего в снах я не вижу момента его гибели, но точно знаю, что смерть ходит вокруг. И никогда не угадаешь, что ждет на следующую ночь: он тонет, теряется, падает с высоты… Я как будто все время жду его смерти. Не потому ли он хотел умереть? Вдруг он чувствует мои мысли и стремится воплотить их?

Христофоров вздохнул, громыхнул связкой ключей в кармане халата. Некстати забренчал телефон, выключил его.

— Сказку про умную Эльзу помните? То, что вы говорите, — это классика жанра. С метафизической точки зрения выздоровление вашего сына больше зависит от вас, чем от меня. Но знаете что? Вы верите в судьбу? Что, как не судьба, эта ошибка с дозировкой? Он умрет, когда ему суждено, и вы, и я тоже. Нужно отпустить этот страх. У большинства матерей моих пациентов горе от отсутствия ума, у вас — наоборот.

Она улыбнулась, смахнула слезы. Христофоров развел руками.

— Ну, вы же не Эльза? Синим по белому написано: «Елена Сергеевна». Я верю своим глазам и вам предлагаю ограничиться тем же. Не спускайтесь в чулан своего сознания — там живут страхи. И не рыдайте над тем, что может свершиться в будущем. Хватит с вас того, что было в прошлом и есть в настоящем. А в нем есть проблема с вашим сыном, которую нам с вами под силу решить. То, что вы сказали, важно. Я учту при общении с ним. Ваш душевный настрой, ваш излом оказали влияние на ребенка — это факт. Попятного пути у человеческой жизни нет, будем разбираться с тем, что имеем.

— Спасибо, что выслушали. Я знаю, вы нам поможете. Можно я конфеты передам? Они все конфеты едят. У них диатеза не будет?

— Прыщи на попе — последние всполохи детства. Пусть лопают.

* * *

Допоздна он просидел в больнице и вот уже возвращался по темноте той же дорогой, которой шел днем. Приблизившись к месту, где увидел вывернутую наизнанку птицу, замедлил шаг — не вляпаться бы.

Спохватился, одернул себя: надо думать о матери, а не о мертвых голубях и уж тем более… не о Маргарите. Он знал историю своего рождения и младенчества по рассказам, но никогда не проецировал их на свою с матерью жизнь. Как долго она боялась потерять его, чудом спасенного, ведь за виртуозной операцией следовал долгий и непростой период восстановления? Была ли она, родившая его в двадцать лет, похожа на мамаш, одолевавших его последнюю четверть века, слишком беспечных или чрезмерно озабоченных? Как удалось ей дать ему хорошее детство — одинокой, молодой, по общепринятым уже тогда меркам глупой: без высшего образования? И почему нынешним — не таким уж глупым, зачастую небедным и часто искренне любящим — этого не удается? В чем рецепт?

Он месил тяжелыми ботинками разбухшую жижу и пытался ответить на свои же вопросы ее словами: коряво, но от того правдиво, без прикрас. И не мог: выходил текст из учебника по педагогике, перемежаемый стенаниями вылившегося на суд общественности скандала, как в передаче «Пусть говорят», которая по вечерам гундела и взвизгивала за стенкой, в материной комнате.

Вряд ли мать следила за сюжетом сценарных скандалов. В последнее время она существовала как бы в двух измерениях, и неизвестно, какое из них было реальнее: квартира, из которой она уже не выходила, или дебри сознания, в которые старики уходят необратимо, захлопнув дверь в настоящее, на встречу с пережитым, с детством и со своими родителями.

Христофоров шел домой, к матери, и знал, что она откроет ему дверь, но он ее там не застанет. Его мать уже ушла — к своей матери, вернулась в их прежний дом, а может, отправилась еще дальше.

Когда он звонил домой с работы, она не узнавала его голос по телефону, а потом жаловалась: незнакомый мужик проверяет, есть ли кто дома. По ее настороженному взгляду он понимал, что не всегда она узнает и его самого. Ругал себя за то, что прохлопал Альцгеймера, и тут же убеждал себя, что ошибся. С матерью он не мог быть психиатром. До тех пор, пока однажды из растянутого кармана ее фланелевого халата не выпал круглый сверток. Она не заметила, пошаркала дальше, а он поднял и развернул.

В затянутом на тугой узел белом головном платке были спрятаны куски сахара, круглое печенье «Мария» и паспорт. Он завязал кулек и аккуратно положил его на край кухонного стола. Ждать пришлось недолго. Мать засуетилась в своей комнате, перенесла поиски на кухню. Увидев кулек, схватила его и, шевеля губами, засеменила в комнату. Бесшумно двинувшись за ней, Христофоров обнаружил, что кулек хранится между двумя матрасами в изголовье кровати.

С той поры он стал присматриваться к матери и вскоре установил, что, выходя из комнаты, она перекладывает кулек в карман — боится оставлять без присмотра, будто в доме есть чужие, а возвращаясь в комнату — развязывает и перебирает содержимое. Дальше обманывать себя он не мог: ровно так собирают скарб в дорогу и готовят воображаемый побег тихие старушки в психоневрологических интернатах и тронувшиеся умом постояльцы домов престарелых.

Из ста замышляемых побегов осуществляется только один, и тот заканчивается плачевно, если отправившегося в путь прозевает медперсонал. Старики идут домой, но даже если им везет и город, улица и дом совпадают, дорога все равно приводит в никуда, потому что память играет с жившими по этим адресам детьми злую шутку, маня их минувшим — невозвратным, несбыточным, недостижимым.

Каково это: стоять с протянутой в прошлое рукой и осознавать, что взываешь к пустоте?

Наверное, это как во сне: возвращаться и возвращаться домой — пешком на самый верхний этаж из-за того, что лифт сломан, но посередине пути видеть: между пятым и шестым лестница обрывается, остались лишь стены. Хочется вернуться и начать путь сначала в надежде, что это ошибка. Хочется проснуться, чтобы убедиться, что это сон. И какое это счастье — обнаружить себя в постели, на своем девятом этаже, и еще минут пять, пока дурной сон не забудется, думать: ну надо же такому присниться…

У стариков этот кошмар становится явью, и, может, не так уж и плохо, что они ее не осознают.

Христофоров дошел до дома, поднялся на этаж и, нажимая кнопку звонка — он теперь всегда звонил, как посторонний, боясь напугать ее тихо открытой ключом дверью, — подумал: что он скажет ей, если вдруг однажды она спросит, как у него дела в школе? Он даже помнил интонацию, с которой она задавала этот вопрос в детстве, — в шутку и с гордостью, ведь учился он хорошо.

Мать открыла дверь, прищурилась в темноте коридора, на этот раз узнала и кивнула. Протянула записку со старательно выведенными цифрами и именем: Маргарита.

— У вас телефон полдня выключен, — Маргарита говорила бодро, будто не она сидела утром у гроба черным истуканом.

— Днем звук убавил, — сообщил он.

— Поговорить с вами хочу. И чем быстрее, тем лучше, — еще энергичнее сообщила она.

— Быстрее всего — сейчас.

— Не по телефону, — категорично заявила она.

— Завтра на работе, — предложил он.

— Не подходит. Еще не поздно. Пишите адрес.

* * *

Не доезжая до Калужской площади, такси свернуло с Ленинского проспекта направо, еще раз правый поворот, остановились у высокой арки дома.

— Кругаля дали, — пояснил водитель. — Одностороннее тут, напрямую не проедешь.

Христофоров вылез и огляделся. Дом и впрямь стоял прямо на проспекте, но вход в арку — с переулка.

Такси уехало, а он все топтался у ворот. Пока ехали, в дальнем углу дома заметил продуктовый магазин, хотел дойти до него, купить… конфеты, что ли… Вроде как в гости к даме пришел. Хотя лучше бы бутылку коньяка. Представил себя с коньяком и конфетами — и решительно двинулся в арку.

Набрал номер квартиры на домофоне: сорок три. Отметил, что это его любимые цифры: три и четыре — в них основа порядка в житейских делах и мироздании. Придумал еще в детстве и с тех пор жил по системе, состоящей из этих цифр и особого сочетания гласных и согласных — не всех, избранных.

Наверняка у многих нормальных людей есть свои системы, да еще позатейливей, но они их скрывают. Только пациенты психиатров вынуждены признаваться в своих тайнах. Как говаривал Андрей Ефимыч Рагин, между пациентом и психиатром большой разницы нет: «Все зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и все». В том, что один доктор, а другой душевнобольной, «нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность». Додумать не успел — лифт дернулся и остановился.

Маргарита осунулась, утратила величавость. Он даже забыл буркнуть заготовленное приветствие: «Чуть ночь, и я у ваших ног» и «Давно не виделись». Сунул ноги в приготовленные для него тапки — войлочные, с синим тканым узором и длинными загнутыми носами на восточный манер. На ее ногах были такие же тапки, только с зеленым узором и коричневыми помпонами на загнутых носах.

— Тошно одной и поговорить не с кем… Я не отниму у вас много времени, — сказала Маргарита.

Он развел руками, что можно было трактовать и как разрешение тратить его время сколько заблагорассудится, и как констатацию того, что оно уже потрачено.

Квартира походила на музей: мебель из темного дерева с резьбой, на стенах картины — суровая маринистика, напольные вазы в китайском стиле, а может, и впрямь китайские. В открытые двери комнат виднелись диваны, на каждом из которых затейливо раскиданы разномастные подушечки — почти все, как и тапки, на восточный манер с кистями и вышивкой.

Маргарита провела его в большую комнату, посреди которой стоял круглый стол, застеленный светлой скатертью с меленькими цветочками. Он осторожно сел на резной стул и потрогал под столом край свисавшей почти до пола скатерти. Цветочки оказались выпуклыми и атласными, сплетенными из ленточек и вручную пришитыми к скатерти.

Христофоров уселся удобнее на массивном, не внушавшем опасений стуле: чаевничать так чаевничать.

— Давайте выпьем, — предложила Маргарита.

— Вы снова хотите присутствовать при медленном самоубийстве и даже решили поспособствовать? — припомнил он ей.

— Уже несколько дней хочу напиться, но не могу. Не умею. Вы меня поддержите?

— Завтра дежурство. Вы можете напиться без моего участия, но под моим руководством. Я для этого приехал?

— Нет, для того, чтобы завтра на дежурстве вам было интересно.

— Мне и так всегда интересно. Вот уже двадцать пять лет.

— Ну, так будет еще интереснее. Оставайтесь здесь на ночь, я постелю вам в соседней комнате. Только сразу найду постельное белье. После развода я ни разу не была в этой квартире, хотя у меня оставались от нее ключи.

* * *

— Психиатр — это еврейский мальчик, который до смерти боится крови, а в медицину пошел для того, чтобы не огорчать маму. Это про моего бывшего мужа. У него не было шансов стать хорошим врачом, поэтому он сделал хорошую карьеру в медицине, — Маргарита повертела в руках стопку, с сомнением посмотрела на нее, зажмурилась и выпила содержимое до дна.

— Пятая, — осторожно напомнил Христофоров. — Вы зря взяли граппу. Это все равно что поехать на Олимпиаду, имея трояк по физкультуре. В пьянство надо входить плавно.

Он покосился на бутылку: понижать градус поздно. О покойниках либо хорошо, либо ничего, но разве может женщина пить молча?

— Одни люди хранят себя, другие тратят попусту. А итог один: пус-то-та. Посмотрите на меня и на себя — один знаменатель. Мы уверяем себя в том, что помогаем другим, а на самом деле не можем помочь самим себе.

— Другим помогать легче. Вот вы зачем пошли в психиатрию? — спросил Христофоров и галантно отодвинул почти ополовиненную бутылку подальше от Маргариты.

— За кем, — Маргарита подвинула к нему свою стопку. — К профессии у меня самоприворот. Была влюблена в парня со своего курса. Все, что его окружало, было исполнено особым смыслом. Даже специальность ту же выбрала. А как узнала, что он женился, за одного из однокурсников тут же выскочила замуж, царствие ему небесное.

Христофоров вновь покосился на граппу и на свою чашку чая. Наливать виноградную водку в чай было бы совсем уж свинством, а завтра еще и дежурство.

— У влюбленности есть два универсальных состояния, по которым ее можно распознать. Кажется, что все песни о любви про тебя, — раз. Всё, чем занимается твой любимый, чего касается, даже номер автобуса, на котором он ездит, станция метро, на которой выходит, всё кажется сакральным — два. У вас было такое?

Христофоров попытался втянуть живот и подумал, что больше, чем выпить, он хочет похудеть — здесь и сейчас. Но здесь и сейчас можно было только выпить.

— У меня не было. Ваши откровения будят во мне змия, — признался он во всем сразу.

Маргарита рассмеялась. Он спохватился собственной двусмысленности, и будь он в более нежном возрасте, наверное, покраснел бы.

— Добавьте в чай рижский бальзам — этот компромисс вы можете себе позволить без зазрения совести даже накануне дежурства. Я видела его в баре.

Открывшееся взору Христофорова изобилие выдавало в бывшем хозяине бара не выпивоху, но коллекционера. Представил, что Славыч смотрит с небес на то, как он опустошает хозяйские закрома. Стало тошно настолько, что невозможно было не опустошить.

— А правда то, что я слышал на прощании? — вернул он разговор в менее опасное русло и долил до края чашки тягучую темную жидкость.

— Да, успешный пятидесятилетний мужик ввел себе листенон дозой, превышающей допустимую норму приема миорелаксанта.

Христофоров уставился на черную жижу в волнистых берегах белого фарфора. У него в запасе был такой же сценарий. Вены, веревки, вынос мозга — удел дилетантов и истериков. Хочешь действовать — действуй наверняка.

Славыч воспользовался самым разумным способом: уснул и не проснулся. Правильно подобранная доза курареподобных препаратов в сочетании с наркозом действуют безотказно: дыхание останавливается во сне.

— Сегодня, в день похорон, статья вышла, до завтра подождать не могли: рейтинг причин самоубийств среди чиновников. Мой бывший супруг и тут оказался в лидерах. Первое место — боязнь неотвратимого судебного преследования и сурового наказания. Конечно, это пока предположение.

— За что наказания? — не понял Христофоров.

— Там виднее, за что, — Маргарита подняла глаза к потолку. — Коррупция. Наверное, это как ветрянка среди детей. Посидел рядом и заразился. На одном несколько пятнышек вылезло, другой весь ими покрылся, с головы до пяток. Разберутся…

— В этой квартире? — осторожно уточнил он.

— Что вы! — она махнула рукой, словно отгоняя от себя само предположение, и чуть не задела его чашку. — За городом, на даче.

— О встрече с дочкой он больше не просил?

— Мы давно миновали стадию задушевных разговоров. Он прекрасно знает… То есть знал: если я сказала «нет» — это окончательно.

— Компромиссы — это не ваше?

— Вся моя жизнь — один сплошной компромисс. Но он исчерпал себя до донца, а донце это было очень глубоким. Глубже, чем я могла себе представить молодой дурехой… Кто-нибудь говорил вам, что вы самовлюбленный, эгоистичный, бездушный сукин сын?

Христофоров запрокинул голову и вылил в рот остатки чая с бальзамом.

— Конечно. Я сам себе говорю это каждый день. Спасибо, что сегодня вы сделали это за меня.

Он нарочито потряс своей кружкой и выразительно глянул на недопитую бутылку граппы с виноградной лозой на этикетке:

— Думаю, сегодня вы уже взяли свою высоту, да и мне пора ехать.

— Никуда вы не поедете, мы же договорились, в вашем распоряжении — гостиная, я постелю на диване.

— Боюсь, что в моем случае ваше окончательное «нет» вряд ли будет иметь ту же безусловную силу.

— Я вас прошу. Утром будут блинчики в знак признательности, что выслушали пьяную женщину.

Христофоров плеснул бальзам в свою пустую чашку, выпил чистоганом и проникновенно сказал:

— Именно поэтому блинчиков не будет. Поверьте моему опыту, с утра на похмельную голову тяжелее всего исполнять обещания, которые накануне нам нашептывал алкоголь. Часы бьют восемь или девять утра, прекрасная Золушка превращается в чумазую дурнушку с размазанной косметикой, а самые легкие и остроумные замыслы оборачиваются стыдливым воспоминанием и обузой. После настоящей пьянки наутро всегда немного стыдно, даже если вы не припомните за собой особых излишеств. Лучшей и менее обременительной признательностью будет ваше снисходительное отношение к моему храпу.

— При всем желании я вряд ли его услышу. В этом доме толстые стены, — улыбнулась Маргарита. — И жаль — давно я не слышала мужского храпа.

— Тогда вам придется прислушиваться или не закрывать двери. Будьте покойны, не подведу.

Во дворе было тихо. Даже не верилось, что по ту сторону дома шумит Ленинский проспект. Христофоров ворочался, простыня неудобно елозила по кожаной поверхности дивана, так же не предназначенной для сна, как вся эта с вычурным вкусом обставленная квартира — для нормальной жизни. Думал о том, что самые невероятные события случаются обыкновенно и обыденно.

Он пытался и не мог вспомнить студентку Маргариту, равно как и других студенток: до них ли ему было? Что говорить, если свою жену он помнил с трудом, да и не хотел помнить. Напряг память: вот, вроде промелькнула какая-то, но она ли это была?

Спать оставалось часа четыре. Христофоров перестал мучить безответную на студенток память, подтянул простыню, прижал ее спиной, чтобы не сползла, и захрапел.

Маргарита дождалась обещанного храпа и улыбнулась. Она лежала без сна и тоже вспоминала студента Христофорова. Придя на новую работу в детскую больницу, она столкнулась с ним нос к носу спустя много лет после студенческой поры.

Раньше у нее не было поводов подойти к нему, теперь она сама могла их создавать. Осваиваясь в женском отделении, Маргарита не стеснялась спрашивать совета и просить его о помощи, манкируя прочих коллег. Намеренно не замечала, как он ворчал и едко юморил, подтверждая репутацию хмурого, но безотказного доктора. Поначалу она еще пыталась найти в бирюке обаятельного увальня из прошлого, но потом бирюк взял верх, и она окончательно уверилась в пророческом даре знакомой астрологини, которая, страшно сказать сколько лет назад, предупредила ее:

— Он созреет и обратит внимание, когда вам это будет уже не нужно.

Все же начала поздравлять его с днем рождения. Информационная доска в холле больницы давала на это полное право и подтверждала незыблемый факт мироздания: человек всегда получает желаемое, но чаще всего тогда, когда уже забыл, о чем просил. Она вспомнила, как хотела быть первой, кто говорит студенту Христофорову «С днем рождения», и говорила теперь. Пусть не первая и не на ушко, но говорила.

Стандартные сообщения сочинялись долго, иногда несколько дней, чтобы были еще стандартнее, еще безличнее и слегка с юмором, как он любит. Он не ответил ни на одно, ни разу. «Но ведь поздравления и не требуют ответа», — утешала она себя и на будущий год снова поздравляла, уже зная, что он не ответит, и заранее уговаривая себя не обижаться. А еще через год уже не обижаясь: ни на отсутствие ответа, ни на то, что ее день рождения — в то же число через месяц — проходил им незамеченным. Она позволила себе поздравлять его, не стыдясь полного равнодушия в ответ. Только каждый год в свой день все равно почему-то ждала до последнего, до двенадцати ночи — ведь информационную доску в холле видел и он…

Теперь она смотрела в потолок, слушала мерно накатывающий рык, который чудесным образом не раздражал, и спрашивала себя: нужно или нет, если даже звезды давным-давно высказались не в ее пользу? Но отвечали ей не звезды, а пришедшая на память подруга, ибо лучшие советчики одиноких женщин — еще более одинокие подруги. Одно одиночество притягивает другое, как магнит, но от этого не уменьшается ни у той, ни у другой. Зато получает теоретическое обоснование, под него подводится серьезная база, разрабатывается изрядная методология. Из случайного, житейского, преодолимого одиночество становится судьбоносным, оправданным, удобным и даже желанным. А если не становится, то кажется таковым.

Подруга говорила ей:

— В нашем возрасте единственное, чего хочется, это покоя и уважения.

Маргарита шутила:

— Так это на кладбище надо: там и покой, и уважение.

Храп и граппа качали ее на волнах, которые двигались по кругу, закручивались в воронку, но не затягивали внутрь, где все было бы кончено, а крутили и крутили по окружности, как космонавта в центрифуге. Чтобы выбраться из нее, достаточно встать с постели, но сил не было, да и не хотелось собирать их остатки, хотелось только покоя и уважения — золотые слова. Покой и уважение самодостаточны, и они у нее были.

* * *

— Повсюду следовать за вами, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами, внимать вам долго, понимать душой все ваше совершенство, — Фашист перевел дух и сверился с листом бумаги. — Пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

— А зачем ей это подсовывать? — подал голос со своей кровати Существо. — Это же глупо и некрасиво… И… подло!

— Что может знать Существо о любви? — Фашист закинул ногу на ногу и принялся складывать записочку. — Может, она твоей девчонкой будет, когда выпишут. Может, моей. Я уже исправился. Я теперь не в Гитлера, а в Одина буду верить. Мне Христофоров про него рассказывал: я, говорит, нового кумира тебе нашел, раз ты без них не можешь, хоть немецкий не забудешь.

— Нас скоро выпишут? — встрепенулся Суицидничек.

— Тебя не скоро, — сказал Омен. — Я твою мать видел. Ее Христофоров вызывал не в родительский день. Она плакала, когда уходила. Наверное, анализы у тебя плохие.

В палате было темно, душно и уютно, как в любой больничной палате, стоит только смириться и привыкнуть к ней. Лежали на кроватях, смотрели в потолок, и каждый представлял, что именно он покинет эту палату первым. Омен это знал почти наверняка: до спланированного побега оставалось не так много времени. Но зима не баловала снегом, а значит, торопиться не стоило.

— По кайфу? — предложил Омен.

— Сегодня как раз Христофорова нет, — напомнил Существо.

— Можно я пропущу? — попросил Суицидничек. — У меня ничего увидеть не получается. Темнота одна перед глазами и голова потом болит.

— Плохо стараешься, — возмутился Фашист.

— «Собачий кайф» даже смысл жизни показать может, — тихо сказал Омен. — Ты же хочешь найти смысл своей жизни, чтобы выписали?

* * *

«Сон алкоголика краток и тревожен», — подумал Христофоров и принюхался. В квартире убедительно пахло блинчиками. Он сунул ноги в турецкие тапочки и заскользил войлоком по паркету в сторону ванной комнаты с зеркальным потолком и неоновой подсветкой душевой кабины, которую успел оценить ироничным «хм» накануне.

В стакане стояла одна зубная щетка. Христофоров представил Славыча, чистящего ею зубы перед тем, как выпить свой смертельно расслабляющий коктейль, и к горлу подкатила муть. Он выдавил пасту прямо в рот, махнул туда же пригоршню теплой воды и надул щеки. Когда вышел из ванной, во рту ощущалась легкая кислинка, обычная для похмельного утра.

Маргарита выглядела тускло, но действовала уверенно. Посреди стола стояло блюдо, на котором возвышалась стопка блинов с идеально правильной лунной поверхностью, изобилующей круглыми пятнами кратеров.

— Удивительно, у него была мука, — сообщила она.

— Возможно, у него была и та, которая из этой муки пекла, — заметил Христофоров. — Что вы знали о его жизни? Если ключи от квартиры есть у вас, это не значит, что их нет у кого-то еще. Не боитесь, что дверь откроется…

— Не боюсь, — отрезала Маргарита.

Христофоров сделал вид, что поперхнулся блином, и посмотрел на часы. Вспомнил, что метро в пяти минутах ходьбы — и сразу кольцевая. Оценивающе глянул на Маргариту.

— Раз уж вы пожелали сделать меня причастным к вашему падению, позвольте житейский совет опытного бытового алкоголика.

— Мое падение — на вашей совести.

— Тем более! Итак, совет: алкоголь лучше всего выспать. Если с вечера вам довелось много выпить, утром плюньте на дела и выспите все, что выпили. Чем больше пили, тем дольше спите. Организм может разбудить вас спозаранку. Помните: ему надо лишь попить и пописать, в исключительных случаях — поблевать, но никак не поработать. Если совесть, чувство долга или предчувствие гнева начальства гонят вас на работу, постарайтесь решить этот вопрос полюбовно, лучше с вечера, в крайнем случае — с утра, но ни в коем случае не ходите на работу.

— Но ведь вы же ходите!

— Я — продвинутый бытовой алкоголик, это другой уровень. Мои советы для начинающих, вроде вас. После того как вы официально оформили свой прогул под любым благовидным предлогом, приоткройте форточку, уложите тело в постель, вытяните ноги, пошевелите пальчиками, скажите себе: «Я свинья, прогульщик и горький пьяница. Сейчас, когда все честные люди и мои коллеги собираются на работу, толкаются в метро, клюют носом в автобусе, а скоро будут зевать на летучке, гордо именуемой в нашей больничке конференцией, я буду спать. Буду перекатываться в прохладной постельке с боку на бок, представляя, что я — тюлень. Буду ложиться на бочок и подгибать под себя ножки, представляя, что я — чудесно полосатый енот-полоскун в тесной уютной норке, укрывающий себя пушистым хвостом. Снаружи зима и экономический кризис. Но за лето я накопил столько жира, что хватит на долгие три месяца зимнего сна. Мне тепло и лень двигаться: жир отложился даже в хвосте, а на спине его слой достиг толщины в половину человеческого пальца. Я готов выйти из норки, только если наступит оттепель, в крайнем случае — когда протрезвею. Что случится раньше, не знаю…»

— Не хочу быть ни тюленем, ни енотом.

— И не надо, главное — спите. Спите до вечера, в крайнем случае — до обеда. Если вам хочется проснуться и кажется, что пора вставать, переворачивайтесь на другой бок — и снова спите. Спите до тех пор, пока не приснится кошмар, потому что если вы будете спать «через не хочу», он вам непременно приснится. Вот тогда вставайте, умойтесь и хорошо покушайте. А после позвоните мне и скажите, что я был прав. Если все сделаете верно, рассчитываю, что вы застанете меня уже по пути домой, и я расскажу вам новости с работы, которую вы с полным правом прогуляли.

На прощание он неловко чмокнул ее в щеку: скорее дежурно, чем лично, и потом думал об этой неловкости, пока скользил по толстому, бугристому слою льда до метро — центр города, а не посыпано. Возле второго подземного перехода остановился покурить. За спиной зашелестело. Он обернулся: на краю мусорки сидел воробей и трепал пустой мятый пакет из-под чипсов — поддевал клювом, пытаясь просунуть внутрь голову, теребил из стороны в сторону, злился, что не получается. Наконец уронил пакет на землю и принялся таскать его по тротуару, пытаясь высыпать остатки крошек.

Христофоров пошарил в карманах, подошел к ларьку и купил такой же пакет. Смял его, пожамкал между ладонями и, когда внутри фольги перестало лопаться и хрустеть, разорвал верхушку. Воробей продолжал поединок с пустым пакетом. Не зная, как его подманить, Христофоров неловким движением сеятеля сыпанул часть крошева на тротуар и прислонил широко раскрытый пакет к урне.

— Лучше бы людям помогали, — бросила на ходу пожилая женщина в сиреневом берете.

* * *

Шнырь семенил за воспитательницей, подтягивая штаны, — те всё норовили сползти с плоского зада. Его болезненная худоба значилась отдельным пунктом в списке забот Христофорова, которому все никак не удавалось откормить Шныря на больничных харчах.

Высокие своды больницы, широкая лестница, морозный воздух, без спроса врывающийся из открываемых дверей в вестибюль, пугали Шныря. Он забыл, как пахнет улица, и осторожно принюхивался, словно зверек, привыкший к смраду родной норы. Хотел поскорее очутиться дома — в отделении. Боялся отстать, потеряться и потерять книжку с курчавой, похожей на баранью, головой на обложке. В книжке написано много слов, стоящих шаткой лесенкой друг над другом, и все ему надо выучить, а зачем — он забывал, вспоминал и снова забывал. А вот человека-барана запомнил хорошо: Пушкин Руслан, нет — Евгений.

У дверей в отделение догнали Христофорова — тот остановился на последней ступеньке, чтобы отдышаться. Шнырь восхитился своей удаче: в первый раз он встречает Христофорова не внутри, а снаружи, где все совсем в другом свете и нет никакого удава, а есть доктор, который, конечно же, скоро его выпишет.

Мысли Шныря пришли в движение. Свежий воздух — запах свободы — щекотал ноздри. Внешний мир звал к себе, улица презирала больницу и хотела вызволить затворников. Даже на лестнице, ведущей к входу, нет — к выходу, пахло свободой, которая не проникала в отделение сквозь наглухо запертые двери: дом был тюрьмой, но чтобы почувствовать это спустя несколько месяцев затворничества, надо было выйти наружу.

Как выйти, если не выпускают и слова в лесенке путаются, и в дверях замок, который открывается только не похожей на ключ гладкой железной палочкой. Шнырь не анализировал эти обстоятельства по отдельности, он осознал их разом, целиком — так же, как вбирал в себя запах отделения: лекарства и пот, хлорка и стряпня, смрад уборной, которую как ни мой…

По собственному желанию из отделения можно было уйти только одним способом — не через дверь. Вот именно об этом Шнырь хотел, боялся, забывал рассказать Христофорову. Может, ему и вовсе просто померещилось, как самый спокойный мальчик их отделения Ванечка стащил со стола в игровой диковинный для больницы предмет — оконную ручку.

Раньше — Шнырь еще застал, но уже не помнил те времена — к старым деревянным рамам больничных окон были привинчены железные решетки. Впрочем, таковыми они только казались изнутри детям, не видевшим, как мастерил их сын старшей медсестры. Сложность задачи состояла в том, что решеток в отделении не полагалось.

По чертежу Христофорова из пластиковых реек был изготовлен опытный образец, доходивший до середины высокого окна игровой комнаты. Широкие ромбы ячеек выглядели вполне художественно и не очень оскорбляли взгляд. По крайней мере, снаружи.

— Железная? — мрачно спросил один из мальчиков, склонный, как следовало из карточки, к бродяжничеству.

— Будет и железная, — заверил Христофоров и потер руки, любуясь творением. — Лезь!

— Почему я? — насторожился бродяжка.

— У тебя опыт, — объяснил Христофоров. — И голова маленькая.

Эксперимент посрамил создателей новаторского оконного декора. Парень извернулся и открыл шпингалет окна.

— Все равно не выбраться, раз железная будет, — сказал он Христофорову.

Тот кивнул и дал задание умельцу уменьшить ромбы. Железными решетки быть никак не могли, если только он сам не хотел оказаться за решеткой по обвинению правозащитников в ограничении свободы детей, самоуправстве, изощренных пытках, испытаниях новых нейролептиков по заказу мировых фармацевтических корпораций, опытах над неокрепшим детским сознанием, сионистском заговоре и прочих злодействах, к которым, разумеется, от природы склонны врачи-психиатры.

Вскоре помещенные между рамами пластиковые рейки украсили окна, и лишь взрослые знали о хлипкости и условности самодельной конструкции.

Когда больница получила деньги на ремонт, отделению перепала лишь замена окон. Деревянные рамы отнесли на помойку вместе с решетками, о которых пришлось окончательно забыть. Решетки на новых пластиковых окнах были чреваты еще одним обвинением — в порче казенного имущества, а оно опаснее прочих: одно дело, когда обвиняют оголтелые противники «карательной психиатрии», и совсем другое — рачительный и обстоятельный завхоз.

Окна палат, кабинетов, процедурной просто лишили ручек, но для проветривания все же хранили две: одной пользовались, вторую держали про запас в сейфе.

Решетки, даже бутафорские, тем и хороши, что стоят себе и стоят, несут службу, не требуя внимания. Открытое же окно следовало караулить, ручку после проветривания снимать и прятать в ящик стола в ординаторской, ящик не забывать закрыть ключом, висевшим на общей связке отмычек отделения.

И вот о том, что ручка пропала, знал только Шнырь, ставший невольным виновником пропажи, Анна Аркадьевна, в чью смену она произошла, и молчаливый Ванечка.

— Опять море разливанное, а эта сука так и не вышла, — крикнула медсестра из коридора.

Сообщение не требовало расшифровки: «морем» именовали лужи Шныря, забывавшего вовремя заглянуть в уборную, «этой сукой» звали всех прогулявших работу уборщиц, которые сменялись гораздо чаще, чем пациенты отделения, а потому запоминать их по именам никто не пытался.

— Ирод! — скорее по инерции, чем со злости ругнулась Анна Аркадьевна и, чтобы затереть лужу, пока в нее не вляпались другие праздношатающиеся по коридору, ринулась из пустой игровой комнаты, в которой стерегла открытое для проветривания окно.

Про себя она кляла не Шныря — что с него возьмешь, а медсестру-белоручку, которая и не подумала взять в руки тряпку, хоть и не врачиха, а средний медицинский персонал, ровня воспитателю, возомнившая, что белый халат отбелил и ее кость.

Окно она закрыла, а вот ручку, кипя возмущением, швырнула на стол, рассчитывая через минуту вернуться.

На привычном месте за батареей тряпки не оказалось, пришлось идти за новой в хозяйственный блок. По пути привычно шикнула на Шныря, он так же привычно втянул голову в плечи, выражая раскаяние, и сел на корточки у стены — самая популярная поза у больничных слабоумных: то ли они перенимают ее друг от друга, как обезьяны, то ли и впрямь ноги не держат.

Хозяйственный блок, он же каморка уборщицы, располагался на другом конце отделения. Анна Аркадьевна ускорила шаг, но провозилась с ключами, отыскивая среди похожих единственно верный.

Когда она затерла лужу, заткнула тряпку за батарею и вернулась, оконной ручки на столе не оказалось, Шныря в коридоре напротив игровой — тоже. Вызванный на допрос, он не пролил света на пропажу и так истово тряс головой, что заставил поверить в свою непричастность.

За несколько же минут до этого он едва поверил своим глазам, когда вслед за убежавшей воспитательницей у игровой появился Омен, словно карауливший Шныря с его лужей. Футболка на нем топорщилась, снизу выглядывал угол грязно-желтой ветоши, обычно сушившейся на батарее и никому не нужной. Омен прошмыгнул в игровую, схватил лежавший на столе предмет, выбежал и, вплотную подойдя к застывшему на корточках Шнырю, улыбнулся как ни в чем не бывало и протянул ему руку.

Шнырь вложил свою вечно потную ладошку в его ладонь и поморщился, когда Омен с силой потянул его к себе. Пришлось подняться.

— Друг, — сказал Омен, до этого не удостоивший Шныря ни единым словом, и быстро скрылся в палате. Шнырь метнулся в уборную и сидел там минут пять, пока за ним не прибежала Анна Аркадьевна.

Перевернутое лицо воспитательницы говорило о том, что совершено страшное преступление. По ее вопросам Шнырь даже понял, какое именно, но не выдал первого и единственного в своей жизни друга.

В палате он старался не глядеть на Омена, чтобы не обнаружить возникшую между ними тайну, но тотчас забывался и суетливо ловил его взгляд. Омен привычно не замечал Шныря и, казалось, совсем не интересовался расследованием.

Анна Аркадьевна прошла по палатам: проверила тумбочки, заставила вывернуть карманы, поднять матрасы. Ванечка лениво поднялся с кровати и равнодушно исполнил все указания. Оконной ручки у него не оказалось.

Воспитатель не могла знать, что чуть не наступила на пропажу, спрятанную в тапке — широком, теплом, на несколько размеров больше. Когда порвались резиновые шлепки Ванечки, она сама выбрала для него эти тапки в ворохе оставленных в больнице и перешедших в казенное пользование вещей.

После тщетных поисков Анна Аркадьевна не написала объяснительную, как требовали больничные правила, а успокоила себя тем, что не каждый расторопный дебил, сумевший утащить оконную ручку, сможет ею воспользоваться и вообще поймет назначение этого предмета. Достала запасную из сейфа, заперла в ящике стола и на следующий день сумела найти дублера в магазине оконной фурнитуры.

Подмена прошла незамеченной, а заветная — третья — ручка составила единое целое с кроватью Омена, ловко приклеенная на жевательные резинки к металлическому днищу. Опасаясь за надежность крепления, Омен, поразмыслив, обеспечил бесперебойные поставки свежего строительного материала с помощью судейства в собачьем кайфе. Пока соседи по палате пыхтели у стенки, занятые соревнованием, Ванечка неспешно цементировал в темноте оконную ручку тщательно разжеванными ароматными резинками.

Заспав происшествие, на следующий день Шнырь уже сомневался, было ли оно наяву. Он никогда не решился бы спросить Омена, но продолжал взглядывать на него с благоговением и порой тоже ловил на себе его взгляд: по-прежнему безмятежный и пустой, но опасно долгий. Лишенный дара остро мыслить, Шнырь все же чувствовал, что друг приглядывает за ним, не доверяет, и обижался — ведь он ничем не выдал Омена в той яви, которая не давала ему забыть себя окончательно и сделала его, Шныря, участником преступления.

По временам Шнырь вздрагивал, потирал потные ладони и боялся кары: что его не выпишут, а выписав, никогда не возьмут обратно. Эти два взаимоисключающих страха терзали его с одинаковой силой.

Он хотел рассказать все Христофорову и давно бы это сделал, но неизменно натыкался на стену в лабиринте собственного сознания. Суть тайны ускользала от взволнованного Шныря так же, как смысл лесенкой идущих слов похожего на барана человека: «Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать?..» Дальше понятные по отдельности слова смешивались в тягучую кашу. Шнырь тоже думал написать и раз даже нарисовал окно и ручку, но вышло совсем сумбурно, лучше уж сказать…

И вот теперь, взбудораженный дуновением свободы, которая морозным уличным воздухом, не таясь, разгуливала по широкой центральной лестнице, он решился.

— Окно, — сообщил Шнырь и, боясь назвать Омена по имени, намекнул: — Может убежать.

Анна Аркадьевна перекрестилась.

— Куда окно может убежать? — ласково спросил Христофоров и положил холодную, пахнувшую сигаретным дымом ладонь на лоб Шныря. — Ты, дружок, не переживай. Скоро мы тебя выпишем. Бог с ней, с поэмой этой.

— Через пять дней? — с надеждой спросил Шнырь.

— Почему именно через пять?

— У вас всегда пять пуговиц на халате.

— Через четырнадцать дней. Столько пуговиц на всей моей одежде, включая внутренние карманы. Можешь начинать отсчет.

В кабинете Христофоров первым делом подошел к книжному стеллажу и извлек пыльный томик учебника по психиатрии Анатолия Портнова. Сомнений не было: Шнырьков, сам того не зная, озвучил классика. С убегающим окном, конечно, придется разобраться, не хватало еще побочных галлюциногенных эффектов от вновь подобранных лекарств за две недели до выписки.

* * *

Все утро он думал, как разговорить Элату. Ничего не придумал и решил, что будет импровизировать. С женщинами всегда приходится действовать по обстоятельствам.

С Маргаритой они договорились, что о смерти отца — ни слова. Пусть мать сама поговорит с ней, когда сочтет нужным.

— Твоего кота я повесил на стену в прихожей, — сообщил он Элате. — Там у меня уже висит плюшевый Чебурашка с большими ушами и карманом на животе.

— Зачем Чебурашке карман? Он же не кенгуру.

— Ему он ни к чему, а мне — нужен. Карман для расчесок. Сейчас это не в моде, а вот когда тебя еще на свете не было, такие Чебурашки пользовались большой популярностью и висели во многих квартирах. Мой Чебурашка хорошо сохранился, только со временем у него обвисли уши и теперь скатываются в трубочку. Я распрямляю, а они все равно свисают. Не Чебурашка, а грустный спаниель.

— Наверное, вы очень любите своего Чебурашку, если до сих пор его не выкинули.

— Люблю, — обрадовался Христофоров правильному повороту беседы и стал действовать по обстоятельствам. — Мне его девочка в школе подарила на день рождения. Она мне нравилась. Хорошая была девочка. Звали ее Ангелина. В моем детстве девочек называли Наташами, Зинами, Валями… И вот на тебе — Ангелина. Очень ей шло это имя. Тоненькая, беленькая, кудрявенькая, с косичками. В классе было три ряда, я сидел у окна, а она — на дальнем, у стены. Так бы я на нее и не обратил внимания, но однажды во время урока по стене поползла тараканиха…

— Откуда вы узнали, что именно тараканиха? — перебила Элата.

— Так она беременная была! Беременную тараканиху сразу видно: у нее живот не снизу, а сзади выпирает. Таракан и так длинный, а тут еще сзади такой прицеп. И ползет медленнее: потомство боится растрясти — на заднем сиденье всегда сильнее укачивает. Вот увидела ее Ангелина — и как заверещит!..

Христофоров помолчал, вспоминая.

— Просто нечеловеческий раздается визг. Поначалу никто даже не понял, что визжит Ангелина. Думали, опять учебную боевую тревогу объявили. Ангелина вскочила и будто перелетела через разделяющий нас ряд. Не знаю, как так вышло, но свалила она меня, и грохнулись мы вдвоем на пол. А когда разобрались в чем дело, уже не до урока было: парни хохочут, девочки Ангелину успокаивают, а тараканиха к стене прилипла. Видать, и ее оглушил этот визг. Учительница кричит: «Не давите, пятно на побелке останется!» Усадила всех кое-как, одна Ангелина к стенке с тараканами возвращаться не хочет и просится подальше от нее — в ряд у окна. Как будто у окна тараканов нет. Там же батарея, им раздолье, греться можно! Учительница любила Ангелину, ее все учителя любили, и усадила ее на место в нашем ряду — возле меня. Девочек в классе меньше, несколько парней по двое сидели, я в их числе. Ох, и гордились же мы своим холостяцким положением! И вдруг из-за какой-то тараканихи все кончается: моего соседа по парте отсаживают к стенке, а мне достается эта голосистая дюймовочка. Но горевал я зря, вскоре понял свое счастье. Она отличницей была, пару дней побрыкалась, подулась, а потом взяла надо мной шефство, чтобы наша парта в отстающих не числилась. Собственно, благодаря ей я и учиться лучше начал. Поначалу списывал, потом вник, выбился в хорошисты, понравилось, а там и до отличника недалеко. Вот так, можно сказать, тараканихе обязан я тем, что сижу сейчас здесь перед тобой.

— А дальше что было?

— Так вроде и все. На дни рождения друг к другу ходили. Чебурашку вот мне подарила. Потом в старших классах парни и девчонки быстро вымахали: кто в рост, а кто и вширь, — Христофоров похлопал себя по бокам. — Одна Ангелина подросла совсем немного. Все такой же была худенькой, будто прозрачной. Родители часто отправляли ее подлечиться в санаторий, но она не отставала в учебе, брала с собой задания и оставалась отличницей. Мы тогда не знали, что санаторий на самом деле был больницей, где она проходила курсы химиотерапии: еще в начальной школе ей поставили лейкемию. Она не хотела, чтобы ребята ее жалели, а учителя делали поблажки, хотя они, конечно, знали… Мы окончили школу, поступили кто куда, многие разъехались. Она тоже куда-то поступила на заочное. Однажды приехал на каникулы и узнал, что Ангелина умерла. Я только потом понял: есть люди, как будто несовместимые с жизнью, это сразу чувствуется, хотя и не осознается. Это была первая смерть в нашем классе, а теперь их уже много, хотя иногда кажется, будто вчера только последний звонок отзвенел. Понимаешь ты, как жизнь ценить надо? Тот, кто болеет, за каждый день жизни борется…

— За жизнь борется тот, кто спасает тело. Борется с болезнью, которая мешает телу, — быстро сказала Элата. — А если болит душа? Тогда человек борется с тем, что мешает душе: с телом.

— Ты слишком умна. От ума, как известно, только горе. А у маленьких девочек еще и логические ошибки, которые приводят их к глупым поступкам. Которые, в свою очередь, приводят их в неподходящие для умных девочек места, вроде этого. Что-то я расчувствовался, понарассказал о себе… Теперь твоя очередь. Расскажи мне тоже о своем детстве. Вот у тебя был мальчик, который тебе нравился?

Она мотнула головой и сменила тему.

— Про тараканиху вы правильно сказали. Есть джипы, похожие на беременных тараканих. Крытые пикапы. Видели? С удлиненным задом. У моей мамы такой. Все время думала, кого он мне напоминает… Точно — тараканиху!

— А ты видела настоящих тараканов?

— Видела. Они противные, но безобидные. Клопы хуже. Их не видно, а утром все тело чешется. Если они живут под обоями, можно поставить ножки кровати в кастрюльки с водой и отодвинуть ее от стены. Тогда им не забраться, они плавать не умеют. А если уж они в кровати под матрацем поселились, то ничего не поможет. Хуже всего, если это диван. Его уже только выбросить, потому что они гнезда под обивкой устраивают.

— Откуда у тебя такие познания? — удивился Христофоров.

— Из квартиры старой, где мы жили, когда я маленькой была.

— Клопы в моем детстве дома терроризировали. Но чтобы до сих пор — такого я не слышал, — признался он.

— К нам они от соседки пришли, ей диван старый кто-то отдал с клопами. Мама травила их, но они не умирали. Дядя Толя очень ругался и даже давил их на стене. Мама ругалась на него, когда утром видела пятна на обоях. Когда мы переезжали, все вещи оставили, а мои учебники мама перетряхивала.

— Дядя Толя — это кто?

— Мамин друг.

— Понятно. Клопов он справедливо не любил. А к тебе как относился?

— Хорошо. Но на новую квартиру мы его все равно с собой не взяли.

— Оставили на растерзание клопам?

— Об этом я не думала, — хихикнула она. — Очень может быть, потому что больше я его не видела, хотя, кажется, он любил маму, но у мамы уже появился Игорь, мой отчим.

— А Игорь как к тебе относится, не обижает?

— Никак не относится, он все время работает.

— Мама тоже работает?

— Да вы что? — удивилась она. — Мама по магазинам ходит.

— Со своим родным отцом общаешься?

— Нет, — Элата отвела глаза.

— Ну а с парнями в школе дружишь? Кто-то нравится? Мне сказать можно, врач — друг человека. Мои архаровцы без ума от тебя. Даже стихи сочинили.

— Откуда вы знаете?

— Мне по должности положено все обо всех тут знать, работа такая. А если честно — настучали.

— Они не сочинили, а списали. Вот… — она вытащила из кармана свернутую записку и положила на стол. — Детский сад.

Христофоров расправил записку и пробежал ее глазами.

— Лучше солнца русской поэзии все равно не скажешь. Вон как пацаны трудились, даже книгу у Шнырькова выманили…

* * *

Телефон зазвонил, когда Христофоров вышел из метро и заскользил в сторону дома, стараясь не отрывать ног от земли и сохранять равновесие, как конькобежец.

— Две новости: плохая и хорошая, — сообщила Маргарита. — Хорошая — все именно так, как вы сказали: дневной сон заканчивается кошмаром. Плохая — тут шаром покати, блины съедены, второй пункт рекомендаций невыполним, подкрепиться нечем.

— Предлагаю совершить ответный визит, заодно и подкрепиться, — радостно сказал Христофоров, потому что, признаться, последние два часа его мучила мысль, что она не позвонит.

Мать вышла из своей комнаты заспанная. В последнее время она все чаще кемарила днем, а ночью бодрствовала: ходила по квартире до рассвета, гремела посудой на кухне. Колобродила, как перепутавший день с ночью младенец.

В холодильнике стояли борщ, рыба по-польски и картофельное пюре. С тех пор как мать сдала, по вечерам, когда не было дежурств, он готовил сам и, надо сказать, изрядно поднаторел. Делал для матери пюре на молоке и котлеты на пару, как когда-то готовила для него она.

Христофоров налил воду в кастрюлю и разом утопил в ней десяток яиц: из пяти штук вынет желток, половинки нафарширует грибной икрой, остальное, включая желтки, покрошит в салат с зеленым горошком и приправит майонезом.

— Гости сейчас прибудут, — сообщил матери. — Чаю хочешь?

Ничего не ответила. Все-таки принес ей в комнату чай, поставил на тумбочку. Сел на край кровати. Мать опасливо отодвинулась и поджала ноги. Он поймал себя на мучительном дежавю: точно так отодвигались и поджимали ноги его пациенты, чаще новенькие, не вполне ему доверявшие.

Время для матери теперь измерялось как-то иначе. Ночью, когда она бодрствовала, он спал. Днем, когда она спала, он работал. Отсутствие сына растянулось в вечность: она знала, что он у нее есть, но уже не помнила, что есть он у нее сейчас, что он где-то рядом и скоро вернется домой. Когда на пороге появлялся толстый бородатый мужик и вел себя в квартире по-хозяйски, как ее сын, она, конечно, присматривалась: не обман ли это. Ведь сын в ее вечности был маленьким: подростком, дошколенком, а то и вовсе свертком, которому угрожала смертельная опасность.

Помня сына ребенком, она и готовила ему детское: то пюре на молоке, то котлетки на пару — они всегда стояли наготове в холодильнике, только разогрей, когда придет из школы. Потом проверяла в узелке свои документы, клала сухой паек в дорогу и собиралась ехать спасать сына, но не уезжала, потому что не могла вспомнить, куда ехать и от кого спасать.

К приходящему в дом мужику она тоже быстро привыкала, потому что был он вроде как знаком: голосом, глазами и вечным хлопаньем дверцей холодильника. Он говорил ей «мама» и предлагал пюре с котлетами, а она соглашалась: может, и правда мама, совсем уж старая стала, все запамятовала. Наверное, вырос. Гляди, точно, похож.

Так повторялось каждый день, кроме тех, когда он уходил дежурить на сутки.

— Скоро Новый год отмечать будем, — сообщил Христофоров. — Завтра с антресолей елку вытащу. В твоей комнате поставим. Верхушка в прошлый раз отвалилась, я ее выкинул. Ничего, звезду как-нибудь приладим. Сама наряжать будешь или вместе?

Мать слушала и кивала, заново привыкая к новому облику своего маленького сына. В своем мире она уже свыклась с такими метаморфозами и, наверное, не удивилась бы, узнав, что сына у нее два.

Только сейчас в полумраке комнаты Христофоров заметил на тумбочке кота, сплетенного Златой на занятиях по макраме.

— Понравился тебе котяра? — спросил мать. — На Тимофея нашего похож, правда? Если в прихожей мешается, оставь у себя. Найди ему подходящее место.

Она погладила кота и улыбнулась: повесит у сына над диваном. Небось, опять девчонка какая-нибудь из школы на день рождения притащила.

* * *

Маргарита пришла, когда закипал борщ.

«Точность — вежливость королев», — хотел поприветствовать Христофоров, но увидев ненакрашенное лицо гостьи, воздержался. Со вчерашнего дня от нее осталась словно половина величественной Маргариты, и, надо сказать, эта половина почему-то нравилась ему гораздо больше, чем Маргарита целиком.

Вот ведь даже в поздравлениях ее ежегодных он чувствовал подвох: не искренность, а шефскую женскую помощь отстающим. Знавал он таких. Им только дай возможность опекать — не успеешь оглянуться, как допекут.

— Приветствую, — буркнул Христофоров и занялся долгими поисками тапок.

Отсутствие запасных тапок означает отсутствие гостей в доме. Наверное, Маргарита это поняла и оценила предоставленный ей уровень доступа. Нашел заскорузлые, отцовские, попытался всунуть в них ногу, а свои отдал ей. Она замахала руками, он — предложенными тапками: нет-нет, пол холодный. Так, отмахиваясь друг от друга, прошли на кухню.

— Горчицы или хрена к супу? У нас тут есть настоящий вырвиглаз, «Хреновина» называется. Вот сегодня узнал, что эти названия придумывают копирайтеры. У меня один такой лежит. Ох, хорошим специалистом, чувствую, будет.

Он достал стеклянную банку из холодильника и густо намазал хрен на черный хлеб.

— Ну?

Маргарита откусила и зажмурила глаза.

— Профилактика простудных заболеваний, — одобрил Христофоров и подвинул к ней банку. — Как вы думаете, почему киты выбрасываются на берег? Пишут, что каждый год около двух тысяч особей заканчивает жизнь на суше. Массовое явление.

— Не знаю, — пожала она плечами.

— Вот и ученые не знают, — вздохнул Христофоров. — Не могут прийти к единому мнению. Одни винят шумовое загрязнение океана: двигатели подводных лодок, гидролокаторы, военные испытания; дескать, от этих звуков киты теряют слух и движутся к берегу по ошибке. Вторые грешат на сбой магнитных полей Земли и вспышки на Солнце, искажающие магнитные линии, по которым следуют киты. Третьи уверены, что дело в изменении климата: холодное течение вынуждает китов плыть на мелководье, чтобы согреться. Ну а кто-то трактует самоубийства китов как психологическое явление. Киты и дельфины — социальные млекопитающие, то есть подвержены сильному влиянию вожака. Если вожак теряет ориентацию в пространстве и выводит стаю на мелководье, то животные, несмотря на смертельную опасность, все равно продолжают следовать за ним. В отношении китов даже была выдвинута теория социальной сплоченности: если один кит попадает в обстоятельства, вынуждающие его выброситься на берег, то остальные якобы следуют за ним и тоже выбрасываются.

— Откуда такие знания? Вы решили стать зоологом?

— Нет, работаю над повышением квалификации. Оказалось не лишним.

— Но при чем тут киты?

— Вот именно… Киты ни при чем. Просто связующее звено. Про китов я впервые услышал от своего пациента, неудавшегося суицидника. Потом увидел картинку с китами в интернете на странице Златы. Выписал имена всех поступавших ко мне в отделение после попыток покончить с собой за последний год. Нашел их страницы в социальной сети. Больше половины состояли в одних и тех же компаниях по интересам. А интерес у них один: не преодолевать, а развивать и углублять подростковую депрессию. Мальчики сравнивают себя с китами, девочки — с бабочками. Подмену понятий не видят. Для них выбросившийся на берег кит — не больное животное, утратившее ориентацию в пространстве, не жертва природной аномалии, не ошибка природы, а сделавшее свободный выбор существо. Знаете, что я прочитал? Киты выбрасываются на берег от отчаяния, потому как никто в мире не понимает их, таких гордых и одиноких! Какие-то твари придумали этот бред и множат его в геометрической прогрессии. Пока я воюю с «собачьим кайфом», с тыла подошла другая угроза — и, похоже, гораздо более опасная.

— Вы хотите сказать, что в детских суицидах виноваты анонимы из интернета?

— Нет, — вздохнул Христофоров. — Нам ли с вами не знать: во всем, что происходит с детьми, чаще всего виноваты родители. Если ребенок готов последовать за воображаемым китом, значит, он нашел вожака в другом месте. В интернете, в подворотне, в дурной компании. Но своих детей я этим тварям не отдам.

* * *

Снегопад пришел внезапно и тихо, как и положено приходить тем, кого долго ждут. Первым его увидел кот Тимофей, сидевший по обыкновению на приколоченной к оконной раме узкой полке-жердочке. Тимофей не мигая смотрел на белых мух, которые медленно падали с неба, как будто живущие на нем тысячи котов прибили этих мух лапами и теперь, играясь, спускали их на ниточках. Он завидовал тем котам, но не покушался на их добычу, отлично соизмеряя стереоскопическим кошачьим зрением расстояние между наблюдательным пунктом и белыми мухами. А те все падали, падали и постепенно убаюкали Тимофея так, что он прикрыл глаза и сам чуть не упал на пол. Все-таки полка стала для него катастрофически узка. Он спрыгнул и отправился на кухню, где ворковали два гостя. Один бывал в доме часто и даже, вероятно, проживал здесь, пользуясь добротой старушки-хозяйки. Завалившись на диван в комнате, где был устроен наблюдательный пункт Тимофея, гость храпел всю ночь, а утром исчезал на сутки, да еще, бывало, прихватывал с собой еду из большого белого ящика, где хранились рыба и молоко Тимофея. Вот ведь неблагодарная скотина — хорошо хоть на молоко и рыбу ни разу не покусился. Кстати, бывало, что этот подлец не гнушался поддать Тимофею под зад, когда тому доводилось немного пошуметь. Словом, распоряжался комнатой Тимофея как своей, пользуясь самоприсвоенным правом человечества командовать котами. Теперь к этому самоуправцу прибавилась еще одна гостья, которая очень плохо пахла: резко, отталкивающе, не по-человечьи, как не пахли ни старушка, ни ее квартирант. На кухне Тимофей важно проследовал к своему блюдцу и не спеша вылакал все молоко — шестой или седьмой раз за день. В последнее время старушка была щедра и все время подливала ему в пустое блюдце, как будто забывая, что только что оно было полным. Тимофей не хотел расстраивать хозяйку и не возражал, вылизывая блюдце снова и снова.

Снегопад принес с собой тишину. Она угадывалась даже через двойную раму больничного окна, у которого стояла Элата. Снег успокаивал и создавал то самое уединение, которого ей так не хватало. Он приходил извне и укрывал весь видимый глазу мир. И не такой уж маленький, этот мир превращался в нору. Со снегом могли тягаться только густой туман и проливной дождь, стоящий шумной стеной. В эту нору она не пустила бы никого, а особенно любовников матери и новоявленного отца, который пытался задобрить ее подарками. Свою мать Элата жалела, хоть и считала продажной леопардовой шкурой. Эта жалость для нее была мучительна и сладка одновременно. Она восходила к самой первой остро испытанной жалости к джунгарскому хомячку, который когда-то жил у нее. Хомку принесла соседка по «малосемейке»: девочка не стала топить очередной приплод в унитазе, как это обычно делали родители. По вечерам Хомка вставал на задние лапы и исполнял ритуальный танец узника, беззвучно скребя лапами по скользким стенкам и без устали наматывая круги по загаженному дну пятилитровой стеклянной банки. Ему было тесно, а клетку мать обещала, но не покупала. Чтобы разорванные на мелкие кусочки газеты дольше оставались чистыми, Злата (тогда еще Злата) научилась ускорять финальный этап пищеварения Хомки по своему усмотрению. Играя с юрким меховым тельцем, однажды нащупала еще не вышедшие кругляши и слегка надавила пальцем рядом с хвостом Хомки. Выдавливать сухие кругляши из хомяка оказалось почти так же приятно, как лопать воздушные пузырьки на полиэтиленовой упаковочной пленке. Хомка не мог возразить, только энергичнее дрыгал лапами. Жалея стесненного в жилплощади хомяка, она каждый день мыла банку, избавляла его кишечник от содержимого, как тюбик, и иногда выпускала побегать по комнате, а потом часами сидела в засаде, пытаясь выманить из-за шкафа. Одно из таких путешествий оказалось для Хомки последним. Он застрял в трубе пылесоса и задохнулся. Хомку положили в коробку, перевязали ее бечевкой и выкинули в мусоропровод. Злата убивалась по Хомке как по человеку, даже больше — любимому человеку. Мучилась чувством вины, которое всегда преследует вслед за безвозвратной потерей близкого, когда разум осознает то, что душа не может принять: ты для него уже ничего не сделаешь, никогда. Не возьмешь назад сказанные слова, не исправишь свои поступки, не объяснишь, как он тебе дорог, и все нанесенные мелкие и большие обиды, без которых не обойтись в жизни, навсегда останутся на твоей совести. Перед лицом вечности всегда есть в чем себя упрекнуть, и не так уж важно, кто ушел в нее: человек или хомяк. Одна и та же дверь в небытие за всеми захлопывается одинаково. Через несколько дней соседская питомица понесла очередной приплод, и Злате с радостью отдали одного из малышей. Мать сразу купила ему клетку, и Злата занялась воспитанием нового питомца с учетом всех совершённых прежде педагогических и организационных просчетов. Томка прожил у нее долго и умер уже на новой квартире, у отчима, простудившись на сквозняке, тянувшем от неуютных панорамных окон. Так она потеряла своего единственного друга.

Снегопад пришел вовремя и превратил отрыжку осени — серый слякотный московский недозимок — в правильное время года, каким его рисуют в учебниках. В том, что настоящий снегопад придет, Омен не сомневался, но ждать пришлось дольше, чем он рассчитывал. У него дома, когда еще жили с мамкой, к этому времени снег во дворах разгребали лопатами. Правда, в их дворе никогда не чистили, мать с бабкой просто прокладывали две тропинки: до калитки и до нужника. Брат и он ходили по ним, как по коридорам, а однажды, в последнюю зиму, когда намело выше голов, даже выдолбили пещеру в слежавшейся белой тверди и прятались в ней, когда дома быстро разгорались и долго тлели скандалы. Однажды вечером мимо их пещеры проплелись бабкины валенки. Они с братом хихикали: наверное, бабка пошла к калитке искать их. Потом устали играть в прятки, замерзли и пошли в дом, рассудив, что раз бабка ушла — скандал закончился. Мать спала, завернувшись в тряпки, поперек общей кровати. Они хотели сдвинуть ее к стене, но знали, что если разбудят — несдобровать, поэтому улеглись на полу, стянув с кровати ненужное матери одеяло. Бабку они больше не видели, наверное, ее забрали в вытрезвитель или увезли в больницу. Затем увезли и мать — на машине с красивым синим фонарем. Пока машину заводили, пока разгоняли толпившихся соседей, Ванечка смотрел в маленькое окошко с решеткой. С утра мамка не успела выпить и значит, вполне могла вспомнить про него и помахать рукой, отправляясь в путешествие на край земли, который начинался где-то за их деревней. Она не выглянула, не помахала. Потом приехала другая машина — за ними. Ванечка думал, что их везут к мамке, но их привезли в дом, где жили какие-то очень важные дети — у каждого была своя кровать.

По дороге Ванечка понял, как велик мир. Сколько в нем деревьев, домов и людей. Как разыскать среди них мать, он не знал, только все время вспоминал: вот она гладит его по голове, вот отвешивает подзатыльник, вот замирает и прижимает к себе. Дома он побаивался ее, сторонился, чтобы не попасть под горячую руку, старался быть незаметным: много не говорить, ничего не просить, вообще поменьше существовать. Мать исчезла из его жизни, когда он уже почти приноровился, почти научился правильно жить с ней, чтобы не доставлять хлопот и огорчений. По утрам, когда мамка еще спала, он садился рядом и любовался ею: она была красивая и добрая, просто сама об этом не догадывалась. Он даже сочинил историю о том, что на самом деле их мамка — принцесса, похищенная злой феей из своего королевства, лишенная памяти и коварно оставленная в Больших Березняках пить отравленное зелье и рожать детей. Ванечка внимательно присматривался к заходившим к матери мужикам: кто из них может оказаться принцем, который расколдует принцессу? Но, видимо, фея хорошо заметала следы или принц шел пешком издалека. Сочиненная история так ему понравилась, что он, прокручивая ее в уме так и этак, постепенно уверился в ее истинности, ведь ничто не могло ее опровергнуть. Мамка была еще молодая и еще красивая, особенно по утрам, пока не примет зелья. И бабка сверлила ее, как мачеха Золушку. История матери и выросла из растрепанной книжки про Золушку — единственной прочитанной ему сказки. В детском доме, лежа в собственной отдельной кровати, он тосковал даже по подзатыльникам. Его с братом тогда часто спрашивали о матери, задавали совсем непонятные вопросы о бабке и задерживавшихся в доме не-принцах. Ванечка чувствовал подвох и пускал в ход все свои навыки: замирал, глядел в пустоту, вежливо улыбался. Тетки и дядьки видели перед собой сидящего на стуле мальчика и пытались разговорить его, но ничего не получалось, потому что мальчик переставал существовать. Перед ними стоял пустой стул с мальчиком-невидимкой.

Повзрослев, уже живя у опекунши, Ванечка понял, что принцессу не похитили злые силы, а посадило в тюрьму правосудие — за особо тяжкое преступление. Догадался по обрывкам фраз, а окончательно уверился, когда нашел у опекунши конверт с обратным адресом женской колонии. Письма в конверте не оказалось, и о чем писала мать, он не узнал. Говорить о матери в новой семье было не принято: старший брат и опекунша старательно делали вид, что ее не существовало, сестра и вовсе не помнила. Ванечка тоже делал вид, будто мамки не существовало, чтобы отвести от себя подозрения в том, что давно задумал сбежать и найти ее. В школе на уроках географии он окончательно понял, как велик мир. Несмотря на слабый трояк по предмету он отыскал на карте город из адреса на конверте. Ничто не мешало ему сбежать из дома в любой день: он знал, где опекунша держала деньги, где находится железнодорожный вокзал и как называется станция назначения. Для начала надо пробраться в товарный вагон или просто сесть в пригородный поезд, затеряться в большом мире, чтобы попасть в пункт Б из пункта А. Но с исполнением замысла Ванечка не спешил, потому что не придумал, как вести себя в пункте Б, которого он непременно достигнет. Он знал, как обойтись со всем миром, но не знал, как вести себя с матерью. Пока туман над будущим в его голове не развеялся, он занялся исследованием разных граней зла, упражняясь в выдумке и совершенствуя хладнокровие, которого ему и так было не занимать. Хомячков, затем кошек было сладостно жаль, и это чувство будоражило, было родственно жалости к мамке, уходило корнями к чему-то полузабытому, детскому. Он и сестренку стал придушивать, чтобы острее почувствовать эту возбуждающую жалость, ставшую для него альтер эго любви.

* * *

До утра небесная мельница без устали молола муку и посыпала ею землю, а ветер буйствовал так, что вместо сугробов намело настоящие снежные барханы. Христофоров лежал на спине, заложив руку за голову, и размышлял, на какой бок ему повернуться: на левый — к ковру, показывавшему в последнее время исключительно округлые формы Маргариты, или на правый — непосредственно к самим формам.

Известные ему службы такси с вечера выдавали задержки. Маргарита тоже звонила по известным ей номерам, но и те будто сговорились. Она категорически отказывалась задерживаться и стеснять, он так же категорически не мог отпустить даму в медленный путь к центру. Так и не признавшись друг другу, что она не хочет уезжать, а он — отпускать, долго ругали весь столичный таксопарк, а заодно дорожные службы, президента и синоптиков.

Быть джентльменом оказалось приятно. Христофоров извлек из чулана старую раскладушку и предъявил ее Маргарите в подтверждение серьезности намерений и того, что он всегда рад приютить гостей, стесненных тяжелыми погодными условиями в виде аномально снегопада. Он постелил белую простыню, взбил подушку и приготовился быть джентльменом до утра, но получилось только до середины ночи.

Проснулся от взволнованного шепота Маргариты:

— Вы целы?

Еще не придя в себя спросонья, понял, что выглядит неподобающим образом: старушка-раскладушка предательски подломилась, и теперь на ней по-джентльменски возлежала лишь верхняя часть его туловища, ноги по-походному — на полу. На животе лежал Тимофей, не пожелавший разделить ложе с Маргаритой. Остаться до утра в таком плачевном виде она ему не позволила, а препираться посреди ночи было совсем уж смешно. Он беспрекословно перебрался со своим одеялом к стенке и замер на своей половине дивана.

Спать вдвоем оказалось очень сложно, потому что даже под разными одеялами невозможно было остаться наедине с собой. Например, если Маргарита повернется на левый бок, к нему лицом, а он уже лежит на правом, и что же, они будут лежать и смотреть друг на друга, как два укутанных пупсика в детской коляске? А сразу отвернуться от нее на левый бок тоже неудобно, получается, будто она ему неприятна и он видеть ее не хочет. Безопаснее всего было лежать на спине, но спину он уже отлежал. Затем отлежал левый бок, уткнувшись носом в ковер. Осторожно повернулся на правый и приоткрыл один глаз, чтобы оценить обстановку. Маргарита лежала на спине, а на голове у нее мерно вздымалась рыжая шапка.

— Сволочь, — пробормотал Христофоров и приподнялся на локте.

Покинув руины раскладушки, негодующий Тимофей восстановил попранные права и утвердился в роли хозяина комнаты и дивана безоговорочным способом — улегшись гостье на голову. Так в борьбе за парковочные места одни автолюбители демонстративно преграждают выезд другим, чтобы заявить всему миру о своем праве на захваченную чужаком территорию.

Тимофей спал или делал вид, что спит, но мириться с таким посягательством кота на свое гостеприимство Христофоров не собирался. Маргарита тоже спала или притворялась. Он придвинулся, изловчился и одним ловким тычком спихнул Тимофея с подушки.

Маргарита все-таки притворялась, потому что сразу открыла глаза и повернулась на левый бок, к Христофорову. Тимофей возмущенно зашипел под диваном.

— Я тебе покажу, скотина! — пообещал Христофоров коту и лег на спину, сцепив руки на животе.

Маргарита молчала — наверное, опять притворялась. Но теперь он знал, что она не спит, а она знала, что не спит он. Христофоров чувствовал себя гротескным литературным персонажем, который никак не может решиться на то, чего ждут от него читатели, автор, а возможно, и сама Маргарита. С другой стороны, вполне вероятно, что они давно махнули на него рукой и уже ничего не ждут.

Мысли о литературе немного успокоили Христофорова. Он представил себя героем романа — конечно, не любовного, а скажем, производственного. Не то чтобы очень увлекательного, но и не совсем занудного. Немножко с юмором, как он любит.

И вот есть в этом романе Христофоров, и есть Маргарита, которые долго могут ходить друг к другу в гости, как в той сказке журавль и цапля, жившие на разных концах болота. Но представим, что однажды пошел дождь, и цапля осталась у журавля переночевать. Это же совсем не значит, что на утро они, наконец, поженятся. И вообще ничего не значит, ибо положено им так и ходить туда-сюда с неудачным сватовством. Вот так и он с Маргаритой оказался в одной постели по воле упертого автора, который во что бы то ни стало хочет устроить судьбу героев. Только ведь у них своя правда — не могут они кидаться друг другу в объятия для удовлетворения авторской воли и увеселения читателей. Не могут и не будут, потому что роман совсем про другое.

Про что именно «другое», Христофоров не додумал, потому что Маргарита перестала притворяться и засопела. Ему немедленно полегчало, и, с чистой совестью отвернувшись к стене, он еще некоторое время приглядывался к узорам на ковре, показывавшим ему безопасные Маргаритины формы, а потом все же провалился в сон без сновидений.

Когда сны не снятся, то как будто вовсе не спишь, и ночи как не бывало. Он открыл глаза и разом объял разумом последние реалии минувшего вечера: снегопад, сломанная раскладушка, общая постель. Хотел повернуться на спину, но понял, что подперт спящей Маргаритой. Представил, что сделал бы на его месте литературный герой любовного романа. Прислушался к себе: вроде, можно, но не гарантированно. Это в книге автор не будет позорить своего героя: стер буковки и переписал набело, будто ничего и не было, а в жизни мужчины за пятьдесят подобные пируэты — русская рулетка. А что бы сделал герой романа производственного?

Осторожно, но настойчиво Христофоров всем корпусом попытался подвинуть Маргариту. Она вздохнула и подалась. Только он лег на спину, потирая сильно затекшую бочину, как Маргарита еще раз вздохнула во сне, повернулась и положила голову ему на плечо.

Христофоров замер и стал вспоминать просмотренные порнушки, но они никак не вязались ни с любовным романом, ни тем паче с производственным. На героя порнографического романа он не тянул и в лучшие годы.

Маргарита была теплой и ароматной, отодвигаться — некуда. Почему порно-ролики так далеки от жизни? В них все просто, и само собой разумеется, что задуманное само собой получается.

По сути, порнуха ближе к производственному роману, нежели к любовному: двое, трое или четверо коллег по цеху неутомимо трудятся и даже охи-вздохи у них всегда по делу, а не ради сюсюканья. И если представить, что он ближе к герою производственного романа, а отнюдь не любовного, а коллега Маргарита по доброй воле оказалась рядом… И уж если вдруг русская рулетка, то ведь можно сделать вид, что джентльмен просто пошутил и вовсе не имел в виду…

Он еще полежал и принял единственно верное решение, достойное героя производственного романа: осторожно высвободив плечо, медленно, чтобы не разбудить гостью, двинулся к спасительному выходу. По утрам гостеприимные джентльмены готовят дамам завтрак — железный аргумент.

Грациозно и бесшумно спустившись с дивана, он уже протянул руку к двери — и наступил на торчавший хвост Тимофея, изгнанного с дивана и почивавшего под ним, на всякий случай поближе к выходу.

— Вввяуу! — возопил Тимофей, подпрыгнул и ударился головой о днище.

Христофоров бухнулся обратно на диван, ошалело глядя на клок шерсти у себя под ногой.

— Вы опять животное мучаете? — неожиданно несонным голосом спросила его Маргарита.

Она села рядом и посмотрела на внушительных размеров клок.

— Это он линяет у вас…

Тимофея не было видно, но из дальнего угла под диваном раздавалось яростное шипение.

— Завтракать? — преувеличенно бодро сказал Христофоров, постаравшись сгладить вопросительную нотку и превратить вопрос в утверждение.

— Конечно, — ответила Маргарита.

* * *

Любовь без взаимности — как поездка к морю в неудачную погоду. Смакуя будущий отдых, тщательно и придирчиво собираешь чемодан. Долго и нудно на поезде или быстро и волнительно самолетом приближаешься к заветному месту.

Наконец все изнывающие от жары попутчики и ты сам, мокрый и липкий, сладострастно прильнули к стеклу — вот оно, синее-синее море! Поезд мчится, не снижая хода. Все шире и ближе сверкающая водная гладь. Уже жмуришь глаза и с разбегу в ореоле брызг погружаешься в прохладную воду — мысленно. Однако позвольте, почему все стоят руки в боки и никто не купается?

«Позавчера штормило, холодное течение пришло, — обязательно скажет кто-нибудь знающий. — Ничего, в июне бывает, через пару дней наладится».

Море в иллюминаторе воспринимаешь со сдержанными чувствами. Но минут двадцать — и салон самолета взорвется аплодисментами, переполнит сердце гордость за пилотов, радость за себя и предвкушение грядущего погружения в ореоле брызг, потому что ждущие у моря погоды с неба не видны.

«Позавчера шторм холодное течение принес, — сообщит таксист по дороге. — Наладится…»

Ты ему еще не веришь, но уже через два часа, бодрой походкой подойдя к кромке воды, остановишься в раздумье, похлопывая себя по бокам.

Каждый день будешь ходить на пляж, расстилать полотенце, с робкой надеждой трогать кончиками пальцев воду. Вспомнив про моржей, может, и окунешься: наберешь в легкие побольше воздуха, как в прорубь на раз-два-три, и — бегом греться.

Через две недели погода наладится, но отпуск будет закончен и купаться уже не захочется. Привык любить море на расстоянии. Без разбега и ореола брызг. За то, как оно красиво и в непогоду. За то, что оно есть. Можно гулять по набережной и дышать воздухом. Можно вовсе не ездить к морю — не у всех получается. Репродукция Айвазовского на стене, морские дали на «рабочем столе» компьютера — и люби море на расстоянии, тем паче что большое только с него и видится. Да и фотографии не нужны: настоящая любовь живет в сердце.

Зоркое сердце знает, как горька безответная любовь, и поэтому, пока разум страдает, оно тихой сапой перенастраивает любовный перископ на свой лад. Какая бы преграда ни стояла между вами, хитрая оптика ее не замечает и держит объект в пределах видимости, не приближая, но и не отдаляя. Он всегда есть, правда, без разбега и ореола брызг, так ведь и не всем прибывшим на курорт везет с погодой. Он предсказуем в своем равнодушии и отстраненности и оттого безопасен: ничего не обещает — значит, не обманывает, ничего не дает — значит, ничего не лишает.

— Зачем такой нужен? — в сотый раз спросит подруга, а потом уж просто зевнет, не утруждаясь вопросом, на которые есть сто вариантов ответов, но на самом деле — один.

На фига древние люди тесали каменных идолов, а потом всю жизнь плясали вокруг них, заискивали, благоговейно ползали вокруг на брюхе и тащили к подножию самые лакомые куски мяса, а то и соплеменников? Нет, ну вот зачем?

И вдруг однажды каменный истукан оживает — не всем так везет, не все дожидаются. Того, кому посчастливилось, ждут открытия.

Оказывается, в перископе давно надо было протереть линзы. За толстым слоем пыли и не разглядеть было все эти годы, что герой не твоего романа потерт, как любимые вельветовые штаны: каким бы добротным ни был материал, вон уж и плешь виднеется, и заломы глубоких морщин.

То, о чем с придыханием думалось в юности, оборачивается сущим мучением: теснотой и скрипом общей постели, неловкостью и надуманностью поз, недосыпом, досадным урчанием лежащих рядом животов — ешь на ночь или не ешь, все равно предательски запоют свою песню, и обязательно на разные лады. Закрываешь глаза и внутренним взором угадываешь тщательно хранимый в памяти нимб над его головой, а в нос шибает душный запах подмышечного пота. Становясь любовником, герой падает с пьедестала, ибо ипостась героя-любовника не предполагает «большого на расстоянии».

Так или примерно так думала Маргарита, пока Христофоров варил кофе и реанимировал вчерашний салат с яйцом, от которого она собиралась тактично отказаться. Она уже почти сложила в уме максимально необидную фразу, но закончить ее помешал грохот.

Подумали они об одном и том же, потому что через секунду, не сговариваясь, заглядывали в комнату матери.

— Слава Богу, — выдохнула Маргарита и оглянулась, чтобы прикрыть дверь и не будить старушку. Двери на положенном месте не оказалось. Чтобы не жаловаться на тесноту, Христофоров пояснил:

— Снял, чтобы случайно не захлопнулась.

Источник шума обнаружился в его комнате. Остов раскладушки рухнул окончательно при попытке Тимофея использовать его как трамплин на пути к любимой перекладине. Кот притаился под занавеской возле батареи и шипел, будучи уверен, что западня была расставлена умышленно и для него персонально.

— Ваши? — Маргарита взвешивала на ладони прозрачный пакет с лекарствами и, поворачивая его в разные стороны, читала названия.

Христофоров мгновенно рассвирепел: стоит бабе появиться в доме — как тот пасюк, залезет в каждую щель, везде сунет нос. Но в ответ только буркнул:

— Это матери, мои — вот, — и показал на пакет в два раза больше, притулившийся возле монитора.

Маргарита покосилась на большой пакет. По неловкому, поспешному извинению во взгляде он без слов понял, как и почему ей его жалко, и от этой жалости, огревшей, словно вожжа, разозлился еще больше.

— Мы с вами как два магнита, сближающиеся одинаковыми полюсами. Отталкиваемся, находясь рядом. Досадная игра природы, — вздохнула она.

«Сейчас или никогда», — понял Христофоров и обреченно сел на диван. Тимофей брезгливо сузил глаза в щелки, чтобы держать под контролем происходящее при полной к нему индифферентности.

— У меня давно не было женщины, — Христофоров собрался с духом и доверительно выдал Маргарите секрет, к которому она отнеслась с должным недоверием, всем своим видом показывая, что, наверное, он, как всегда, шутит: не может быть, никогда бы не подумала.

Признавшись ей, как признаются инструктору в утраченном навыке вождения, он почувствовал облегчение, потому что теперь можно было путать газ с тормозом, сшибать пластмассовые конусы при парковке задним ходом и даже постыдно глохнуть при попытке тронуться с места. Словом, отпустить ситуацию, как любят советовать недоврачи-психологи, тогда как настоящие врачи-психиатры знают, что отпущенная ситуация грозит никогда не вернуться обратно, и предпочитают держать все под контролем.

Однако не бывает правил без исключений, и на этот раз психологи оказались правы. Ситуация разворачивалась сама по себе, а критическая мысль Христофорова блуждала сама по себе. В конце концов, крутить руль и глядеть в зеркало способен каждый, даже если не умеет водить.

Тело прислушивалось к забытым ощущениям. Маргарита оказалась приятной на ощупь, предсказуемо округлой и какой-то словно бархатной. Таким десять лет назад было голое, еще едва покрытое шерстью брюшко маленького Тимофея: хотелось гладить и гладить. «Все-таки инстинкт размножения — базовый, и чего я так боялся?..» — думала голова.

Он уже смаковал свой реванш над мешком с таблетками, когда голова попыталась помешать телу, задав вполне справедливый вопрос: вот сейчас, когда все кончится, как друг к другу обращаться: еще на «вы» или уже на «ты»?

От этого вопроса отвлек Тимофей, которому надоело наблюдать с насеста за бесчинствами распоясавшихся гостей. Пока старушка спит, они почувствовали себя хозяевами и, похоже, теперь собирались развалить его любимый диван, на котором так сладко спалось. Стрелой слетев вниз, он очутился на диване и принялся покусывать пятки Христофорова.

«Старый развратник», — промелькнуло в голове, а затем все стало безразлично. Словно добравшийся до ровной дороги автолюбитель, он плавно переходил с одной передачи на другую, пока не добрался до последней, а потом сбросил ее в нейтралку, без тормозов примчав к финишу.

* * *

Больничная палата — как плацкартное купе в поезде дальнего следования. Выйти можно на редких остановках по расписанию, только чтобы глотнуть свежего воздуха. Вернешься — лучше бы не выходил: так тошно снова сидеть взаперти, дышать чужим и своим потом, а впереди еще ночь…

Пройдет десять минут — да вроде и ничего, опять свыкся, опять тепло и уютно в этом грязном замкнутом мирке.

Попутчики успеют заинтересовать, надоесть, стать родными, снова надоесть, и когда говорить уже больше не о чем, молчание становится ненатужным, обоюдно-осмысленным, как у прожившей много лет вместе супружеской пары. Но в мире нет поезда, который шел бы семьдесят, восемьдесят, девяносто дней подряд.

Интересно, что делали бы люди спустя два месяца пути?

Молчуны разговорились бы, болтуны приняли аскезу молчания. Одни перестали бы выходить на долгожданных остановках вовсе, чтобы не травить себя мукой возвращения в вагонный смрад, другие растворились бы в безликости полустанков, каждый раз назначая конечным пунктом ближайший, случайный, со стоянкой пять минут. Лучше обнулить счет и начать жизнь заново, чем каждый день сводить счеты с жизнью. Исчезновением попутчиков интересовались бы вяло, успевая забыть, кто куда едет, да и какая разница, молчать одному или в компании. Так и чередовались бы, как безымянные перроны за окном, вспыхивающие по пустякам ссоры и неожиданно возникающее после ссор приятельство…

Существо и Фашист подружились на почве приставки «экс». Не без сожалений расставшись с навязчивыми идеями, они начинали духовную жизнь с чистого листа и не вполне понимали, что должно прийти на смену нестриженым ногтям и взрыву в детском доме. Ведь что-то они должны были явить миру, в который их скоро выпустят? Лучше хорошее, потому что Христофоров прямо сказал обоим, что не пощадит своего ремня и выпорет, если увидит у себя вновь, и плевать ему на последствия.

Пока из новых дел вырисовывалось только макраме, порядком, признаться, поднадоевшее. На макраме плели узелки и пялились на женское отделение, посещавшее занятия почти в полном составе. Верховодила боевая толстуха, распоряжавшаяся даже мотками веревок.

После провала затеи с запиской Элате (ноль внимания обоим) заинтересованности своей стеснялись вдвойне, прикрывая ее, как и во все времена, хихиканьем.

Плацкартный вагон все ехал и ехал, в выходные на побывку домой — по больничному, «в отпуск» — сходили Существо и Суицидничек. Омен с интересом слушал, как там, на воле, в чужом городе. Он проникся рассказами настолько, что попросил достать ему карту Москвы: а то ведь так и уедет к себе домой, не узнав хотя бы на бумаге, в каком огромном городе довелось побывать.

Карт оказалось две: Существо распечатал из интернета, а Суицидничек попросил маму купить подробный атлас для автолюбителей на семидесяти страницах. В предпоследний понедельник уходящего года обе карты были беспрепятственно внесены в отделение: бумажная карта — не колюще-режущий предмет, а инструмент познания мира.

Распечатку Омен вложил в атлас, который не стал прятать из соображений, что видное место — самая лучшая прятка. Прошло несколько дней, атлас так и лежал на тумбочке возле кровати, успел покрыться пылью и перестал привлекать к себе внимание.

— Хочешь после выписки по Москве прогуляться? — пошутил Христофоров, заметив атлас в первый раз.

Выданная Славычем бумага для определения дальнейшей судьбы Омена лежала в сейфе. Звонок опекунше сделан.

— Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна, — талдычил Шнырь, слоняясь по коридору.

— К выходным дома будешь, — сообщил Христофоров.

Шнырь радостно кивнул. Разве могло быть иначе? Добрый мальчик из палаты № 4, который тоже любил писать в тетрадке, подсказал ему учить с конца, раз не может запомнить целиком. Первая часть выучена, рассказана и может быть забыта. Дело стало за второй. Значит, скоро его выпишут.

* * *

Последний в году родительский день начался, как обычно, нервически.

Сумасшедшие мамаши просили выписать своих здоровых детей, брали грехи чад и огрехи воспитания на себя и взывали к совести Христофорова: раскаялся, осознал, больше так не будет, это я во всем виновата. Какое право имеете вы, доктор, портить нам праздник, где ваша совесть?

Дальновидные мамаши просили не выписывать своих сумасшедших детей и тоже взывали к совести Христофорова: начнет биться головой об пол и испортит праздник, окажется дома в незнакомой обстановке и испортит праздник, без присмотра медицинского персонала испортит праздник. Какое имеете право вы, доктор, портить нам праздник, где ваша совесть?

Совесть Христофорова угрюмо считала коробки конфет и желала и тем и другим подавиться ими. К первым мамашам он еще был снисходителен: Новый год — семейный праздник. Ко вторым — непреклонен.

Каждый год, немного импровизируя, он признавался в готовности — так уж и быть — взять всех праздничных отказников домой и водить с ними хороводы у елки, только если мамаши составят ему компанию. Одна даже подала на него жалобу, обвинив в сексуальных домогательствах, но увидев истицу, надзорные органы отстали от Христофорова неожиданно быстро.

На этот раз первой вплыла мамаша Шнырькова и поразила Христофорова широко распахнутыми глазами, в которых поигрывало искреннее удивление.

— Как? — возопила она с порога. — Уже выписываете?

— Он пробыл здесь на месяц дольше, чем вы просили, — опешил Христофоров.

— Но у него нет положительной динамики!

— Какая динамика при его диагнозе? — еще больше удивился он. — Мы занимаемся поддерживающей лекарственной терапией. Мальчика надо адаптировать к жизни в социуме на доступном ему уровне, но это уже задача родителей, а не больницы, пока он живет в семье. Если вам некогда им заниматься, оформляйте в интернат. Пособие по уходу не стоит того, чтобы вы тратили свою жизнь на инвалида, который вам не нужен.

— А если у меня в сумке диктофон? — прищурилась Шнырькова.

— Поздравляю, — ухмыльнулся Христофоров. — К вам уже приходил Дед Мороз?

Провалив блицкриг, мамаша Шнырькова предсказуемо перешла к осаде, решив взять противника измором.

— Иван Сергеевич, — просительно протянула она и предупреждающе шмыгнула носом. — Миленький… Ведь вы же все понимаете. На кого мне еще надеяться, как не на вас. Пусть полежит до конца каникул. Ему тут хорошо, он уже даже не жалуется и домой не просится, как раньше.

— Он уже забыл дом-то. Память короткая. Вот вас только не забыл. Ждет, а вы не приходите. Я уж звонил вам — трубку не берете.

Шнырькова заелозила глазами по полу и, не найдя там ответа, беспомощно состроила умильную гримасу.

— Жаловаться к завотделением, — напутствовал Христофоров. — Пусть следующие заходят.

Потянулась вереница знакомых лиц. Конфеты он каждый год деликатно складывал в загодя освобожденную от бумаг тумбочку, чтобы вновь вошедший не расстраивался от того, что оказался не более оригинален, чем предыдущие.

Интересно, ест ли конфеты Маргарита? У нее, правда, и своих, должно быть, хватает. Можно было бы обменяться или объединить свои шоколадные капиталы. Она уже вышла на работу и сейчас занималась тем же, чем и он, — родительский день един для всей больницы.

В разгар приема ожил телефон на столе.

— С вами… — Маргарита запнулась. — С тобой хочет поговорить мать Златы. Девочка сказала, что только ты ее понимаешь. Мамаша меня тоже ни во что не ставит, я для нее пустое место. Разберешься?

Он хотел привычно рыкнуть в трубку, но вовремя спохватился и ласково пропел:

— Пусть поднимается… — Однако в следующее мгновенье овечья шкура сползла набок, и он все же рыкнул: — И не забудет занять очередь!

— Хорошо, дорогой, — примирительно пропела Маргарита.

«Дорогой», — сообщил он глазами доживающей свои дни календарной Жульке.

По раздавшемуся шуму за дверями понял, что мадам без труда нашла его кабинет и теперь пытается прорваться без очереди. Накося выкуси, милочка. За своих мамаш он был спокоен: у них без очереди мышь не проскользнет. Закаленные в баталиях районных поликлиник быстро укажут свое место.

Но мамаши сплоховали. На пороге возникла растрепанная фурия, одним своим видом доказывающая, кто был источником шума.

— Присаживайтесь, — ласково кивнул Христофоров, успевший пожалеть бедную девочку: теперь ясно, почему она домой не торопится.

— Хоть я и мало участвовала в воспитании своего ребенка, — заявила она, водрузив цветастую сумку на колени, как в трамвае, — но, между прочим, как мать имею право знать!

— Безусловно, — кивнул Христофоров. — Мы со своей стороны тоже приложили все усилия, чтобы выяснить, что происходит с вашим ребенком и вызывает разрушительные эмоции.

— Это все папаша, — она попыталась наклониться к Христофорову через стол, но помешала сумка. — Отчим, то есть. От него дурное влияние, идеи завиральные. Но между прочим, теперь я возвращаюсь в семью.

— Вы из нее уходили? Я не знал, а это очень важно, поскольку чаще всего провоцирует психологическую травму, особенно у подростков.

— Между прочим, меня еще не успели лишить родительских прав, — гордо заявила посетительница и, поставив сумку на пол, все-таки перегнулась через стол, обдав Христофорова удушающим парфюмом.

Он опешил: судя по всему, Злата была тем яблоком, которое упало от яблони на другом континенте.

— А еще, между прочим, мой дед воевал. Сапером был, ногу ему оторвало. У нас, между прочим, и медали сохранились. Так что вы мне про немцев — ни-ни! — помахала пальцем перед носом Христофорова.

— Да кто ж про немцев?..

— А кто сына моего в фашисты записал? — взвыла она. — Мне, между прочим, в детдоме все рассказали. Ну подумаешь, взорвать хотел. Его отчим тоже много чего хотел. И что? Лежит на диване тихо-мирно, а дите в психушку упеклиии…

Христофоров вновь переглянулся с Жулькой: все-таки яблоко падает непосредственно под яблоней.

— Вот что, любезная моя, — строго начал он. — Жаль, что мы не могли познакомиться раньше. У меня появилось много идей за то время, пока вы… э-э-э… изволили отсутствовать в жизни вашего сына. Его интерес к истории надо направить в мирное познавательное русло, и я готов поговорить об этом, но не сегодня, ибо разговор долгий и обстоятельный, а я опасаюсь за ваше физическое благополучие, после того как вы покинете безопасные пределы моего кабинета. Понимаете, о чем я?

Мадам поставила сумку обратно на колени и оглянулась на дверь, за которой угрожающе молчала очередь, и только кто-то совсем нетерпеливый нервически постукивал кулаком о стену.

— Жду вас сразу после окончания каникул, поскольку то, что я напишу в выписном эпикризе, может сыграть роль при решении вопроса о возвращении ребенка в семью, если вы, конечно, не утратите решимость, с которой ворвались ко мне в кабинет, и сумеете убедить в серьезности своих намерений.

Сумка решительно взмыла с колен в воздух. Христофоров опасливо покосился на нее, прикидывая, не опустится ли она ему на голову, но сумка остановилась аккурат посреди стола. Посетительница рывком вынула из нее бутылку коньяка и с видом, не допускающим возражений, протянула Христофорову.

— Как вы думаете, он захочет меня видеть?

— Не знаю, — пожал плечами Христофоров. — Парень упертый. У меня есть лучший вариант. Купите ему подарок на Новый год, а я пока побеседую с ним, подготовлю к встрече с вами. Когда поезд давно ушел, бежать за ним по шпалам, не жалея ног, бессмысленно. Лучше сесть и обдумать, каким образом вы еще можете, пусть и с опозданием, очутиться там, куда не успели.

Он еще больше часа принимал посетителей, но заходили родители лишь его подопечных. Только когда за дверью установилась тишина, означающая, что ручеек визитеров иссяк, дверь приоткрылась.

— Можно?

На пороге стояла худенькая женщина. Вспомнилось: маленькая собака до старости щенок. Это была именно женщина-щенок. Издалека лет двадцать, приглядишься — от тридцати до пятидесяти. В руках черная лакированная сумочка, украшенная аппликацией из разноцветных полосок вперемешку с блестящими бусинками. Красные сапожки на высоком остром каблучке. Дымчатая шубка с рукавом в три четверти.

— Мама Златы? — спросил Христофоров на всякий случай.

* * *

Похожая на печального черного пингвина кофеварка поурчала и выплюнула из утробы вторую порцию. Себе делать не стал: научившись ею пользоваться, свой лимит кофе он выпивал еще с утра.

Христофоров был мрачнее тучи. Визави, знавшая его давнюю кличку от Славыча, осмелела. Скинув с себя тяжесть первых слов, расправила плечи, сняла шубку, под которой обнаружился главный женский аргумент — маленькое черное платье, с какой-то, впрочем, драпировкой сбоку, придававшей ему куртуазности.

— …Поэтому он звонил вам, — продолжила она.

Христофоров поморщился, как от зубной боли. Не острой, а ноющей, когда уже почти привык и делаешь вид, что не замечаешь.

— Откуда вы знаете, что он мне звонил?

Неотвеченный вызов Славыча стерся в телефонном списке, но не исчез из памяти.

— Когда не дозвонился до вас, он набрал меня и сказал, что только вы можете помочь Злате. И еще попросить за него прощения. Вы же не откажете ему в этой просьбе?

Христофоров мотнул головой, не то соглашаясь, не то отгоняя от себя ее слова. Несказанные слова Славыча, которые должен был услышать лично.

— Для вас его смерть стала неожиданностью? — спросил он.

Женщина-щенок сморщилась и кивнула:

— Даже когда он сказал о смерти, я поняла ее как отсроченную смерть… Но зная причины, уважаешь выбор. Он понятен по-человечески. Вот вы не поступили бы так же?

Христофоров промолчал: не ее щенячье дело, сколько раз он прокручивал в голове этот сценарий, но откуда же знать, решишься на него или нет.

— Простите за бестактность, но раз уж ваши семейные вопросы меня коснулись… Как вышло, что Злата росла без отца?

— Он отказался от нее еще до рождения, я не стала настаивать. Конечно, он был женат, но говорил про себя: я — человек широких взглядов и твердого характера. На отношения с женщинами его взгляды были не просто широкие, а прямо-таки резиновые. Однажды признался, что гуляет не от жены, а из-за жены, которая к нему равнодушна. Он был несчастным человеком и делал все, чтобы казаться счастливым. На быть счастливым его не хватало, поэтому — казаться.

Она сделала маленький глоток кофе и поставила чашку обратно.

— Позвонил спустя много лет, когда отболело. До того ребенком не интересовался, а тут вдруг попросил познакомить. Я не хотела, он настоял. С годами его одиночество только усилилось. Он всю жизнь уверял себя, что ему никто не нужен, прикрывая то, что в последнее время стало совершенно очевидным: никому не нужен он сам. Даже дочери. Такой реакции Златы я не ожидала. Чем больше он пытался расположить ее к себе, тем ниже она его ставила. Понимала, что он пытается искупить вину, откупиться: чем дороже подарки — тем больше вина. Тысячи детей живут без отцов, да и каждый имеет право на ошибку, когда признает ее. Но она ему этого права не оставила.

— Скажите, ваша дочь много времени проводила за компьютером?

— Как все современные дети.

— То есть все свободное?

— Она вообще домоседка. Да, в последнее время, когда я заглядывала к ней по утрам, компьютер был включен. Возможно, она засиживалась допоздна, но я не вмешивалась. К тому же мы с мужем часто в разъездах. Со Златой остается наша помощница по хозяйству, которая кормит ее, провожает в школу.

— Когда вы планируете сообщить Злате о смерти отца?

— Я не буду делать этого без вашего ведома. Думаю, он согласился бы со мной. Скажите ей сами, когда сочтете нужным. Как Злата не приняла его, так, наверное, и жизнь не засчитала раскаяние. Появившуюся слабость и недомогание он списывал на утомление, и рак выел его изнутри тихо, как будто не желая беспокоить, без боли, которая всегда становится сигналом бедствия, но еще, бывает, оставляет шансы на спасение. Выел и вылез на четвертой стадии. Когда он узнал результаты анализов и прогнозы, он даже не стал бороться.

Христофоров вздохнул. В голову лезли поучительные пошлости: что-то про жизнь и судьбу. В конце концов, это всего лишь очередная история жизни, вписанная в историю болезни. Мало ли прошло их мимо?

Женщина-щенок сказала на прощание:

— Знаете, что такое не просто хотеть ребенка, а желать его от одного-единственного человека? Понимать всю его гадость, мерзость, распущенность и изворотливость. Знать, что он смакует свои широкие взгляды при твердом характере, а на самом деле — безразличие к тем, кого пользует. Хотеть держать на руках его частицу, которая будет смотреть его глазами, улыбаться его губами. Гладить по его мягким, чуть вьющимся волосам. А потом понять, что не рассчитала силы. Он все равно уйдет, не оглядываясь, даже не чмокнув дежурно в щеку, а ты останешься — вроде бы целая снаружи, но выжженная внутри. И ребенок с его глазами, волосами, губами будет тлеть вместе с тобой. Эта мертвая пустыня теперь ваша — одна на двоих. Каждое утро ты хочешь начать жить заново, выйти в цветущий сад, да хоть в заплеванный сквер, но не в пустыню. Выходишь из дома, а пустыня идет вместе с тобой. Кругом пустыня, даже маленький человек рядом с его глазами не спасает, не может указать выход. Потом везет — встречаешь нового мужчину, который берет за руку и уводит в другую жизнь. Душа не становится плодородной, но ты украшаешь пустыню множеством искусственных цветов, создаешь целый цветущий сад. Если бы вы знали, как я люблю свои цветы: магазины, салоны красоты, бассейны, пляжи и саму себя за то, что выжила в пустыне. Мы со Златой выжили. Я думала, что вместе, но выходит — поодиночке. Ее поступок заставил меня сомневаться. Ей, как и мне, протянули руку помощи, но она заблудилась, осталась там — в пустыне. У нее все могло бы быть хорошо — так же, как у меня. Но она выбрала пустыню и добровольную ненужность, как и ее отец. Вернуться за ней я не могу. Вы понимаете меня?

— Ребенок, ваша дочь, ни в чем не виновата.

— А в чем я виновата? Мы с мужем ждем ребенка, лечение Златы оплатим в полном объеме.

* * *

Праздновать Новый год — это в ноябре наткнуться на искусственную ель при входе в гипермаркет. Это снимать целлюлитную кожуру с мандаринов и раздвигать их пухлые, похожие на надутые губы дольки с выступающими прозрачными каплями сока. Разливать по мисочкам и ставить за окно будущий студень. Представлять долгое, обстоятельное застолье с просмотром концертных номеров, во время которого будешь осознанно трезв, даже если сознательно накидаешься. Ловить щемящие отголоски детства в убранстве витрин, поздравительных открытках, принесенных радиоволнами песнях. Проехаться по раскатанной посреди тротуара ледовой полоске, рискуя упасть, потому что мама уже не держит за руку. Мечтать о новогоднем утреннике, даже если вести на него некого, кроме одного-единственного внутреннего ребенка.

У Христофорова дети были: шестьдесят голов в дежурство по отделению и тридцать семь как у лечащего врача. В декабре нагрузка опять распределилась неравномерно и не в его пользу, но как опытный многодетный родитель, он давно знал: где больше двух — там и целый выводок.

Перед праздником постояльцы отделения ждали большой выписки, даже если по опыту знали, что отправятся всего лишь в очередной — пусть и чуть более долгий, чем обычно, — домашний отпуск.

Отгремел предновогодний натиск мамаш, вспомнивших о своем предназначении и пришедших требовать возвращения своих детей в лоно семьи. Истовее всех требовали те, кто обычно просил: «Доктор, пусть он еще немного посидит». За многие годы в психиатрии он так и не разгадал загадку этой метаморфозы, случавшейся с мамашами строго раз в год, и отнес ее к бессмысленной затейливости природы, изобретшей женскую логику.

Сам он зарекся идти на поводу у мамаш несколько лет назад, когда поддался на уговоры, слезы, проклятья, лесть, жалобу президенту и бутылку коньяка вместе взятые. Несмотря на свой норов и проявленную волю к победе, очередная кляузница встречала Новый год одна. Выписанный ее титаническими усилиями наследник за ночь успел угнать одну машину, разбить — три, отправить в больницу одного пешехода, а вскоре и сам был возвращен Христофорову полицией и мамашей, честно глядевшей ему в глаза, словно впервые видит.

В этом году мамаши проделывали только стандартные трюки и президенту не жаловались.

Чтобы не испортить праздник, детей вроде Шныря не приглашали. Но все равно от каждого отделения набиралось не менее двух дюжин делегатов, что говорило о несомненных успехах восстановительного лечения. Дети ждали праздника, как выпускного бала, и готовились к нему с особым тщанием: кавалеры будут приглашать дам, поэтому треники с лоснящимся от долго лежания на кровати задом были равносильны черной метке.

К счастью, в больничных закромах, если покопаться, всегда найдутся и черные брюки, и белые рубашки, оставшиеся от предыдущих празднований. Христофоров работал теперь и за кастеляншу: по крайней мере, Фашист уже выглядел на примерке как с иголочки. Даже Омен проявил интерес к переодеванию, правда, вместо белой выбрал рубашку неприметного мышиного цвета.

Тем же самым занималась и Маргарита, но ей приходилось сложнее. Девичьи наряды, в отличие от строгой черно-белой мужской пары, невыгодно отличались разнообразием. Свобода выбора и взрослым противопоказана, а уж в девичьем отделении психиатрического стационара она чревата драками, истериками и показательными припадками. Но Маргарита была не лыком шита. Щедро отвешивая комплименты, а детдомовским — вдвойне, она вела тонкую политику «модного приговора» и справлялась с втюхиванием подвернувшихся под руку нарядов не хуже известного законодателя мод.

Подготовка к Новому году кипела по всей больнице.

Не далее как вчера Христофоров сумел напроситься к Маргарите в гости. Ревниво обойдя пятьдесят квадратов брежневки, он уселся на кухне и виновато вздохнул.

Вины за собой он не чувствовал, зато чувствовал, что вздохнуть надо именно так: виновато, с раскаянием за все совершенное и особенно — не совершенное. Она оценила его душевную щедрость потеплевшим взглядом. Оставив без внимания дымящийся на столе суп, Христофоров отважился развить успех.

Маргарита, войдя в резонанс с его телом, отвечала преимущественно за фонетику, не забывая, впрочем, и об уровне слышимости в доме. За это Христофоров был ей признателен отдельно: женским стонам он не доверял. Вот и тогда на ум некстати пришло: «Не так я вас любил, как вы стонали».

Прогнав от себя ехидного Вишневского, он постарался опровергнуть его. Кажется, получилось.

В этот вечер Маргарита про себя решила, что не будет верить давним астрологическим прогнозам, а Христофоров нашел в себе силы признаться, что не все женщины одинаковы, и, бывает, необыкновенная особа может даже работать рядом, и если кому-то удалось это разглядеть, то… Дальше он запутался и не смог закончить фразу, что было уже не столь важно. Главное, что сказал ее вслух.

* * *

С каждым днем, проведенным в больнице, Омен ненавидел маменькиных сынков все больше. Природа нарушила равновесие, дав одним все, другим — ничего, и послала ему еженедельное испытание родительским днем.

В этот день привычная и удобная вежливая улыбка застывала оскалом и сводила челюсть, как неудачно подобранный съемный протез. Он и так чувствовал себя волком в овечьей шкуре, но в этот день волк вынужден был присутствовать на празднике маленьких козлят и ловить себя на мысли, что больше всего на свете он тоже хочет стать маленьким маменькиным козленком. Но если судьба не дала ему такого шанса и он вынужден быть волком, что еще остается, как не следовать волчьей природе, которая в том и заключается, чтобы жрать козлят?

Сначала на роль помощника в осуществлении плана он мысленно назначил Фашиста, но не торопился раскрывать карты — и оказался прав. Тот дал слабину: поверил Христофорову и отрекся от своей избранности, а недавно и вовсе оказался в стане других.

Кроме детдомовских, другим был весь мир, в котором у сыновей были матери, хотя бы такие, какая явилась в раскаянье и навеселе к Фашисту.

Когда Ванечку определили в больницу в первый раз, он еще не облачился в броню отстраненной невозмутимости, превратившей его в Омена, водил знакомство с детдомовскими и хорошо запомнил одного салагу-дошколенка лет пяти или шести. Тот ни с кем не разговаривал и, лишь проснувшись, садился на подоконник, на котором и сидел до вечера, почти не отзываясь на окрики и уговоры медсестер, врача, воспитателей. Просто сидел и смотрел на больничный двор: час за часом, день за днем, неделя за неделей.

— Зачем он сидит на окне? — спросил Омен старожила из детдомовских ребят.

— Ждет маму, — ответил тот. — Уже два месяца ждет.

На другой день Омен заглянул в палату к салаге и сел на подоконник рядом. Тот ничего не сказал, но подвинулся. С тех пор они частенько сиживали так и глядели в окно, только Омен никого не ждал. Вернее, ждал, но не для себя. К нему приходила опекунша, приносила печенье и конфеты, он делился ими с новым товарищем, тот брал, не нарушая молчания.

Мама так и не пришла. В один из дней салага исчез из палаты: выписали и увезли в детский дом. Омен не успел с ним попрощаться и не знал, как выглядит его мама, но до самой своей выписки нет-нет да и выглядывал в окно, загадывая, что в этот раз в больничном дворе будет стоять женщина и искать глазами палату сына. Но конечно, так ее и не увидел.

Потом он часто вспоминал этого салагу и даже назначил его своим единственным другом. То, что они не обмолвились и словом, ничуть не мешало. Напротив, разве настоящие друзья не понимают друг друга без слов? Только на него Омен мог бы положиться в нынешней затее.

Суицидничек напоминал ему того салагу: так же меланхолично и преданно ждал маму. Но к нему мама приходила! Ненавистный родительский день, тектоническим разломом пролегающий между больничными детьми, не заканчивался с отбоем и словно дразнил, а дразнить Омена не стоило.

* * *

Суицидничек почувствовал легкое прикосновение к макушке, перестал часто дышать, как того требовал первый этап игры в «собачий кайф», и тряхнул головой.

— Ну, поехали — сказал Фашист в темноте и потянул за концы свернутых в жгут тренировочных штанов.

— Надо, чтобы его торкнуло, — сказал Омен. — Подержи удавочку чуть подольше.

— Вы что, офигели? — воскликнул шепотом Существо, ждавший своей очереди в игре.

— Не долго, а просто подольше, на чуть-чуть, — невозмутимо ответил Омен.

— Я же не хочу человека убить, — зашептал Фашист. — Все. Снимаю!

— Еще двадцать сек и норма, — приказал Омен. — Один, два, три, четыре…

Тьма истончилась, подернулась рябью, как ненастроенный экран телевизора, и вдруг уступила место нежному изумрудному свечению. Прохладные, асфальтово-серые киты плыли в морской глубине, разрезая водную толщу гладкими глянцевыми телами. Не будь плавников, киты походили бы на подводные лодки, уверенно движущиеся к своей цели, но разве может собраться столько подводных лодок в одном месте?

Он — мальчик — наверное, тоже стал китом, потому что двигался вместе с ними, ощущая себя частью общей могучей силы. Киты считали его за своего — он чувствовал это, и хотел следовать к их, а значит, и своей далекой цели.

— Восемь, девять, — считал голос, будто нумерующий китов.

А их было так много, что не сосчитать, и они увлекали его во вневременную даль.

— Десять, одиннадцать, — как метроном, отстукивал голос.

«Мне будет одиннадцать», — встрепенулся мальчик-кит, и тут же вспомнил маму и смешные фигурки сказочных персонажей из приторно-сладкой мастики, которые она каждый год снимала с праздничного торта и убирала в шкаф — на память. Интересно, кто украсит торт на его день рождения в следующем году? Смысла в этом вопросе уже не было, ведь киты вряд ли едят торты, но все равно хотелось узнать.

— Двенадцать, тринадцать…

Солнечные лучи прорезали глубину, и он отчетливо увидел себя, сидящего дома за кухонным столом. В окно ярко светит солнце, а он ест торт, верхушка которого уже срезана, и фигурка, наверное, убрана.

— Мама! — позвал он, чтобы попросить показать фигурку, интересно же.

Но толща воды глушила его голос, и тогда он поплыл наверх, чтобы мама услышала его. Внезапно стало темно. Как будто в море, как в комнате, можно выключить свет, и только поднявшиеся на поверхности волны, воя, толкали его в грудь. Киты уплыли, а он барахтался под поверхностью воды и никак не мог вынырнуть наружу. Ему очень хотелось попасть на кухню к маме и доесть торт, и увидеть фигурку.

— Не получится, — тихо ревел в это время Фашист, прервавший счет на пятнадцати.

За прошедшую минуту, которая выпала для него из категории времени и превратилась в полный ужаса нескончаемый полет в черную яму, он успел почувствовать на руках обмякшее тело Суицидничка и различить в темноте безвольно раскинутые руки. Успел разом даже не вспомнить, а увидеть, как на фотографии, все, чему их два дня учили волонтеры Красного Креста, проводившие в детском доме занятия по оказанию первой помощи.

В эту же бесконечную минуту он хлопал Суицидничка по щекам, щипал за мочку уха и, не получив ответа и уже подвывая от ужаса, опустил его голову на пол.

Теперь он стоял на коленях и, сложив ладони, как учили, методично давил на грудь Суицидничка. Где точно находится сердце, он не знал, а потому постоянно немного перемещал ладони в надежде, что хоть раз да попадет. Существо неуклюже примостился рядом и изо всех сил дул Суицидничку в рот.

— Не так, не так! — шептал в отчаянии Фашист. — Надо по очереди!

Существо кивал и все равно кидался дуть раньше. Ему казалось, что воздуха надо надуть побольше, и тогда все получится.

— Уййй! — вдруг взвизгнул Существо и откатился в сторону.

— Чтооо?.. — простонал Фашист, сердце которого, казалось, тоже переместилось из груди и билось набатом в висках, грозя разорвать голову. Ему было жарко и холодно одновременно, и казалось, что все неправда, сон.

— Он кусается! За губу меня… Больно…

Фашист перестал давить Суицидничку на грудь и снова хлопнул его по щеке. Тот открыл глаза и уставился на Фашиста, не понимая, почему торт оказался таким упругим, солоноватым на вкус.

— Т-т-ты ж-ж-жив? — спросил Фашист. Озноб победил и теперь колотил его так, что зуб на зуб не попадал.

Суицидничек подумал и кивнул головой.

— Что-нибудь х-х-хочешь? — не веря своему счастью, спросил Фашист.

Суицидничек подумал и снова кивнул. Ему очень хотелось увидеть маму и съесть торт. Торта не было, но в тумбочке лежал целый кулек шоколадных конфет. Он представил, как их нежная вафельная начинка тает во рту, и зажмурился от удовольствия.

* * *

— Древние славяне верили, что, зная настоящее имя, можно воздействовать на человека магически, управлять им, поэтому существовал обычай давать одному человеку три имени. Первое — семейное, второе — общинное, третье — тайное. Семейное давали при рождении, общинное получали во время обряда совершеннолетия, который означал прохождение этапа взросления. Тайное человек давал себе самостоятельно. Это имя души, имя для себя. Прежде хозяевами человека были родители. После получения тайного имени он отвечал за себя сам.

Христофоров остановился и мельком сверился с компьютером.

— Вот и твое имя пусть станет тайным. Элата — латинское elate. Возвышенная, гордая. Другой вариант — от финикийского «дух моря». Тебе какой больше нравится?

Она пожала плечами:

— Пусть будет море, в нем киты плавают.

— Плавают, — кивнул Христофоров. — Нормальные киты именно плавают, а не на берег сигают. Так же, как и бабочки живут ровно столько, сколько им положено природой.

— Откуда вы знаете про китов и бабочек?

— Мне положено, — вздохнул он. — Как ты могла поверить в такую чушь? Этим мерзавцам, которые в Интернете суициды воспевают… Загнала себя в угол своей обидой. Только всегда, когда обижаешься на кого-то, обижаешь и себя. Обида — как тучка: если уж накрыла тенью и полила дождиком, то всех без разбора. Прости отца и мать. Не для них, для себя. Давай попытаемся сделать счастливой Элату — тебя, настоящую.

Христофоров не решился сказать о смерти Славыча. До сего дня он так и не нашел нужных слов, потому что искал слова не утешения, а понимания и прощения.

* * *

Говорят, кладбище надо посещать до обеда: утром умершие гостей принимают, а вечером к себе зовут.

Христофоров передернул плечами: утром не получается, он до вечера на работе. Ему больше нравилась версия, по которой ангелы отпускают с небес души умерших только до полудня. С душой отца он встречаться не планировал, а вот посидеть, подумать на его могиле казалось правильным.

У входа на кладбище за ним увязались три пса: два сивых, один огромный черный — главарь, голова как чайник.

— Нет у меня ничего, голубчики, извините, — развел он руками.

Сивые заплясали на месте, а черный угрожающе зарычал и ухватил за край пальто.

— Пшшшел прочь! — крикнул Христофоров и остановился, боясь сделать лишнее движение.

— Маша, отстань! Иди ко мне, Маша! — раздался старушечий окрик.

Он повертел головой, выискивая Машу на безлюдной кладбищенской аллее.

Черный пес нехотя выпустил из пасти пальто Христофорова и, поджав хвост, потрусил по тропинке к часовне, из которой вышла свечница.

Христофоров подумал и пошел за собакой.

— Хороша у вас Маша, — сказал он старушке у входа. — Такая и загрызть может.

— Маша умная, — нараспев ответила свечница и посмотрела сквозь него блаженным белесым взглядом. Псина недобро косилась на Христофорова, но больше не подходила.

Поставил свечи: три за здравие, две за упокой. Потоптался у икон, не зная, что еще сделать.

Почему-то в церквях возвышенные мысли и экстатический настрой не посещали: рассматривал иконы как картины в музее, любовался резьбой иконостасов, задирал голову и прикидывал высоту купола.

Вместо слов молитвы в голову лезла всякая ерунда: хорошо ли закреплена люстра на крюке и что будет, если грохнется, кем в миру работает поющая в хоре девица, что будет, если подать в записке на помин души имя самоубийцы, и почему такая несправедливость — отнявших чужие жизни поминают без зазрения совести, а взявшим смелость распорядиться своей собственной в поминальной молитве отказано.

Еще непременно, как маленькому, хотелось купить в церковной лавке что-то таинственно и призывно мерцающее в полутьме: золотое, позолоченное, серебряное, медное — ненужное, но кажущееся важным. Купишь — и жизнь изменится. Однажды он собрал волю в кулак и совершил рациональную покупку — товар для здоровья: морковное масло для приема внутрь по чайной ложке. Изучение этикетки при свете дня, а не в церковном полумраке показало, что масло льняное и просроченное на полгода.

В этой часовне соблазнов не было. Он вышел в сумерки и быстро зашагал по тропинке в знакомую часть кладбища, надеясь больше не повстречаться с Машей.

Вскоре тропинка уперлась в сугроб. Дальше было не расчищено. Христофоров задрал полы пальто и вошел в снег, как в воду, разрезая ногами нетронутый покров. Укрытая твердой снежной шапкой могила отца казалась гигантским куском торта, щедро припорошенным сахарной пудрой. Сходство усиливал край обелиска, торчавший вверху, как уголок шоколадной плитки.

Вокруг могилы вился тонкий затейливый узор крестиков, как будто под копирку выведенных на снегу легким пером художника, склонного к шизофренической методичности и однообразию.

Наверное, в городе птицы поддаются общему ритму жизни: суетливо снуют по помойкам, стерегут свои гнезда и хлебные места, где сердобольные горожане потрошат высохшие буханки хлеба. Им некогда неспешно прогуливаться, оставляя каллиграфические письмена и орнаменты на снежной глади. Христофоров только на кладбище впервые разглядел красоту птичьих следов.

Смахнул рукавом снег с памятника. Отец глянул пристально, с незнакомой улыбкой. Улыбающимся Христофоров его уже не застал.

Очистил скамейку, достал «маленькую» и больничный пирожок с капустой. Пил мелкими глотками, как горячий чай, заедал пирожком и пытался растормошить себя, нырнуть внутрь до донца, ведь где-то там наверняка дрыхла любовь к отцу. Пусть не любовь — приятие, прощение, понимание спали летаргическим сном. Он хотел его нарушить или хотя бы заглянуть в могилу сыновних чувств и убедиться, что они есть, просто спят.

Горячительное приятно жгло горло, пищевод и долгожданной лавой обволакивало желудок. Он хотел растрогаться пьяными слезами, обмануть себя, пристыдить, но просто глотал и заедал, вспоминая отца как близко знакомого чужого человека.

Не презирал его, не обижался, не ненавидел, не сочувствовал. Понимал, но не принимал. А главное — было на-пле-вать.

«Наплюй на него», — вот все, что он мог посоветовать Элате, исходя из своего опыта. И посоветовал бы, не стой он перед лицом вечности, в которую уходят все: любившие и предавшие, простившие и проклявшие. А в этой вечности, быть может, они еще и встречаются на неисповедимых путях-дорожках. Встретится вот скоро со Славычем, а тот ему «наплюй» и припомнит.

Не заметил, как пошел снег, который быстро перерос в метель, бросавшую колкие плевки прямо в лицо. Защелку на калитке заклинило. Христофоров несколько раз дернул, потом плюнул: все равно больше ходить некому. Просто прикрыл дверцу, оглянулся: весной починить надо.

У выхода, опустив голову на лапы, лежала Маша. Завидев Христофорова, она не шелохнулась, но провожала взглядом до самой автобусной остановки.

— В следующий раз костей тебе принесу, — крикнул собаке Христофоров, отойдя на безопасное расстояние.

К остановке почти бесшумно подплыл пустой рейсовый автобус, распахнул нутро для одного пассажира и покатил обратно. Христофоров оглянулся в заднее стекло.

Маша поднялась с земли и стояла, как сфинкс, охраняющий пристанище тех, кого ангелы отпускают на землю лишь до полудня.

* * *

— Перед самой выпиской!.. — Христофоров сокрушенно покачал головой. — Что ж ты, голубчик, ведь и на улицу не выходил…

Омен сдержанно вздохнул и прикрыл глаза.

— Ничего серьезного, — ободрил Христофоров. — Всего-то тридцать семь. Сегодня отлежишься, завтра как огурчик будешь!

Что будет завтра, Омен не знал, только в тысячный раз прокручивал в голове несложный алгоритм: пластиковая ручка вставляется в отверстие до упора и поворачивается в сторону. Рядом с окном — водосточная труба, обледенелая, но на вид крепкая. Под окном — сугроб.

Ручка — труба — сугроб.

Снег — мороз — темнота.

Где-то там, в темноте, у него тоже есть мама. Темнота поглощает расстояния: километр до его мамы или сотни — не так уж важно. Конечно, разумнее и проще дождаться выписки и сбежать от опекунши на вокзале, но не логика звала его в путь, сам по себе далекий от рациональных объяснений, куда именно он едет, как найдет маму и чего именно от нее ждет.

Суицидничка он убедил бежать с собой, соврав, что подслушал разговор Христофорова с его матерью: к Новому году точно не выпишут.

Все шло как по маслу, даже першение в горле возникло вовремя и оказалось настоящим.

— Может, в бокс его? — заглянула в палату Анна Аркадьевна.

Христофоров пожал плечами:

— Только подхватит там чего не надо…

Омен равнодушно смотрел в стену, ведь заторможенному мальчику нет разницы, где лежать: в боксе или палате. Все это время он как бы парил над своим телом, и только когда Христофоров вышел, задышал полной грудью, потому что разница, откуда бежать, была огромна.

Суицидничка он намеревался бросить, как только вырвется на свободу, спустившись по трубе первым. Шмакодявка и нужен был исключительно для одолженного толстого свитера и стояния на стреме возле дверей в палату, чтобы никто не вошел, пока Омен орудует ручкой. Все это будет завтра, а сейчас он устал.

Сладкий дневной сон по капле втекал в его тело, и, не сопротивляясь, Омен уплывал на его волнах от белых палатных берегов в свою вожделенную темноту. Перед тем как окончательно слиться с ней, он оглянулся через узкий проход между кроватями на удалявшийся белый берег: Фашист и Существо о чем-то шушукались, как будто плели заговор, о котором Омен не успел подумать, потому что пересек границу яви и поплыл к горизонту сна.

* * *

С утра в отделении было хлопотно, суетливо, тревожно. Накануне большого праздника и должно быть немного тревожно. Омен чувствовал эту тревогу и боялся заразиться ею, способной так некстати пробить брешь в его броне. Тревога, тревога, тревога — как будто пульсировало в каждой минуте.

Отчего тревога? Откуда тревога? Вот Анна Аркадьевна шпыняет Шныря в коридоре, вот мелькнул белый халат Христофорова, вот сочится в палату обычный утренний запах хлорки. Никто ничего не подозревает. Он сам смотрит на мир сквозь свою тревогу, вот и мнится неладное.

Уже выспался, отлежал бока, но не вставал с кровати, чтобы еще набраться сил — про запас. Где и когда доведется спать в следующий раз, неизвестно.

Надо встать и глянуть в окно: на трубу и сугроб. Улица маячила в окне куском безысходно серого неба. Он не вставал, чтобы не смотреть. Не смотрел, чтобы не отказаться от плана. «Струсил? Сдался?» — спрашивал сам себя. Лежал на спине с закрытыми глазами, сложив руки на животе. «Не отказался», — резко открыл он глаза.

Судья в красной мантии бесшумно встал с кровати и пошел по комнатам старинного особняка на высокой скале, с усмешкой повторяя про себя считалочку: «Десять негритят решили пообедать, один вдруг поперхнулся, и их осталось девять…»

Этот фильм был единственным, внимательно досмотренным им до конца. Еще месяц он вздрагивал от шорохов по ночам и боялся ночных теней, проплывавших по стене, скрипа раскачиваемых ветром деревьев за окном, темноты в коридоре и того, что может в ней притаиться. Каждый тихий звук был шагом Судьи, который открывает дверь в комнату последнего повесившегося негритенка.

Он был то негритенком, то зрителем и неизменно боялся этих шагов, как и медленно приотворяемой двери. Но однажды вдруг понял, что Судья Уоргрейв — он сам, и тогда страх прошел. Он не сотворил себе кумира, а впустил его в себя. Кумир был хладнокровен, выдержан и хитер. Он умел ждать. Совсем как он сам.

Потом он даже записался в библиотеку и взял книжку, которая так и называлась: «Десять негритят». Читал ее и подчеркивал важное, все больше убеждая себя в том, что он — современное воплощение Судьи.

Ему есть за что судить мир, и он будет судить его по своему усмотрению. Книгу в библиотеку так и не вернул, спрятал на чердаке. Жаль, не удалось взять ее с собой в больницу. Хотя нет, все к лучшему: все равно отобрали бы, а Христофоров, изучив подчеркнутое карандашом, заподозрил бы неладное.

В красной атласной мантии и белых буклях Судья шел по больнице и одним прикосновением надушенной, сухой, никогда не потеющей ладони растворял закрытые на хитрые замки и железные засовы двери. Мантия развевалась, пигмеи в белых халатах в ужасе оглядывались и прижимались к стенам, давая ему дорогу.

Судья Уоргрейв уже расправился с девятью негритятами и шел к Вере Клейторн, которая уже встала на стул и надела на шею петлю. Одним махом он распахнул дверь в кабинет Христофорова и подошел к столу. С грохотом отлетел к стене стул.

В это время Омен уже стоял на подоконнике. Ручка в одно мгновение вскочила на свое место, будто только того и ждала. Морозный воздух лизнул горячее лицо. Все, что он мысленно проделывал много раз, свершилось в считанные секунды. Ледяная водосточная труба обожгла руки, а он сам словно превратился в кошку. В эти секунды он успел удивиться, как легок и прост побег. Ловко и бесшумно соскользнул на землю, поднял голову.

Карауливший вход в палату Суицидничек только встал на подоконник и неловко разворачивался, чтобы ступить ногой на опору трубы. Наконец оседлал трубу и начал спуск. Он походил на краба, медленно и осторожно ползущего вниз.

Полы мантии колыхнулись ветром. Не переставая ощущать себя кошкой, Судья дернул старую водосточную трубу и без труда оторвал целое жестяное звено — добрую четвертину водостока. Суицидничек мелко дергал ногами в воздухе, совсем как Вера Клейторн, но почему-то не издавал ни звука, хотя, в отличие от нее, был еще жив.

«Мамааа!» — подсказал ему про себя Омен, и Судья помог, подхватил: — «Мамааа, мамааа!»

Суицидничек уже соскальзывал с трубы, но упрямо молчал, а Омен с Судьей, закутанные, как в кокон, в одну на двоих прохладную кроваво-алую мантию, упоенно выли в унисон: «Мамаааа!..» — и заходились в сухом, лающем истеричном смехе.

Судья повернулся, чтобы обнять Омена, но неловко задел по щеке и вдруг принялся трясти за плечи. Омен отмахнулся от него, выскользнул из мантии и помчался босой по белому снегу, продолжая все так же повторять слово, помогающее бежать: «Ма-ма, ма-ма…» Два слога — как вдох и выдох, как правой и левой, как удары сердца, как стук колес. Он уже не смотрел под ноги, не боялся запнуться, потому что почти летел, не касаясь земли, а топливом стал все тот же непрерывный, слившийся в одно звук: мамамамамамамамамамама. Захлебываясь им, исторгая его из себя, он разрезал телом темноту и, даже если бы захотел, уже не мог остановиться и повернуть вспять, как выведенная на орбиту ракета не может свернуть с намеченного центром управления пути.

— Ну что ты, что ты?.. Что ты маму-то зовешь, глупый? — трясла его Анна Аркадьевна. — Заспал при свете, вот кошмар и приснился.

* * *

Утро долго не наступало, а потом, когда выспавшийся днем Омен уже отчаялся его дождаться, вспотел и исчесался от бессонницы, резко вспыхнуло электрическим светом в коридоре, означавшим в отделении подъем. Но и тут утро не поспешило вступить в свои права и впервые не последовало за строгим больничным расписанием: в коридоре не звенела каталка с лекарствами, не хлопали двери, не стучали каблуки.

Утро словно раздумывало, начинаться или нет, сомневалось, ленилось. К концу года и утро устало, что говорить о заспанном персонале больницы, позволившем себе не торопиться в этот праздничный день, почти выпускной. Омен поддался общему настроению и закемарил.

Утро не спешило заступать на пост, а ночь спешила его покинуть, уползти в темную нору под снегом и ненадолго сомкнуть веки: день зимой короток, темнеет рано, и работать ей приходится тоже на полторы ставки.

В норе дремал Омен, но ночь не стала церемониться: вытолкнула его из сна в явь да еще и двинула на прощание под зад, чтобы не вздумал пристраиваться под боком. Невыспавшийся и злой, с неприятно отлежанным задом, он свесил ноги с кровати и бездумно уставился перед собой.

Утро уже пришло, но не перестало лениться. Лень висела в воздухе невидимым шлейфом и, казалось, мешала даже разговаривать.

Фашист и Существо тоже проснулись и копались в своих тумбочках, не глядя на Омена.

Суицидничек водил пальцем по стене. Из невидимых глазу линий складывался кит, который плыл в сторону окна, но что-то в этой картинке показалось ему неправильным. Он смахнул ладонью готового кита и нарисовал другого. Новый кит плыл к двери.

Тусклое, белесое небо за окном укрывало мир ватным одеялом. Не верилось, что в этот лениво начатый блеклый день может свершиться хоть что-то значимое. В такой день оставалось только потянуть за краешек низкого неба и укрыться до подбородка, свернуться под ним калачиком, эмбрионом, морским коньком.

Омен попытался представить лицо мамы и прижаться к ее щеке мыслями. Раньше получалось, хотя оно давно расползлось в его памяти, превратилось в месиво черт: то ли знакомых, то ли припомненных, то ли придуманных — уже и не разберешь.

Исчезнувшая из его жизни мать и правда словно умерла, но, как многие прежде времени ушедшие, вознеслась на пьедестал памяти, приобрела под внутренним взором заковавшего себя в железные латы детского сердца поистине иконописные черты. Прикасаясь мыслями к щеке матери, он будто прикладывался к иконе: не данной Богом, а Богом отобранной.

Сейчас икону тоже будто застила пелена. Он выскреб и без того пустые сусеки памяти и сложил лицо: вроде похожее, но не живое, иконописно плоское. Даже придуманная мать не хотела быть его помощницей: отодвигалась, отворачивалась, ускользала.

И тогда он разозлился. Злость — единственный верный друг, который никогда не подводил, был рядом, подставлял плечо. Злость как постамент, на него можно опереться, а можно взойти и сверху посмотреть на других, даже плюнуть с высоты.

Злость не надо скрести по сусекам, она всегда рядом, наготове. Только возьми и запусти, как волчок: запустишь — долго не остановится. Волчок крутился все быстрее, возвращая в эту палату, в это утро прежнего Омена. Мелькали лица одноклассников и их матерей, все тщательно не замечаемые и пристально рассмотренные истории послушания и непослушания, строгости и попустительства, контроля и доверия, составлявшие одну историю любви, в которой ему — накормленному, умытому, одетому не хуже других, не нелюбимому, озлобленному Омену — не было места. Чем выше оказывался постамент, тем отчетливее он видел всеобщую виновность и свою правоту — и тем более был несчастен.

В прежней больнице он слышал разные истории о побегах от детдомовских. Все они заканчивались возвращениями: раньше или позже, по своей воле или после облавы. Дети сбегали в одиночку и компанией, планировали побег заранее и просто пользовались случаем: отсутствием у входа охранника, переводом из корпуса в корпус, открытым по недосмотру окном.

Сбегали, хотя бежать было некуда. Потому и недалеко, потому и бестолково. У него есть цель, и он так просто не сдастся.

Утро тоже стало раскручиваться за волчком — уже дребезжала в коридоре каталка, шаркнули и хлопнули двери: одни, другие. Омен глянул на Суицидничка: тот, почувствовав на себе взгляд, посмотрел виновато, но твердо, и отрицательно покачал головой.

Что ж… Он им всем покажет. Судья снова открыл глаза и решительно, неотвратимо спустил ноги с кровати, готовый поставить последнюю точку в истории возмездия и кары. Судья, конечно, как всегда, закончит тем, что пустит себе пулю в висок, но учил же Христофоров — и правильно — отделять выдуманное Я от себя настоящего. Судья останется в закольцованной цепочке книжных реинкарнаций, а мальчик устремится вперед по дороге, расстилающейся прямо за больничным окном.

Омен скользнул рукой по дну кровати, где, как заветный золотой ключик, хранилась гладкая пластиковая ручка, которая откроет ему окно в мир, и мир вынужден будет подчиниться его правилам — за то, что однажды подчинил себе.

Рука привычно погладила бугристые наросты высохших «жевок» и провалилась в кратер. Омен не поверил руке и ощупал кратер еще раз. Слепленное из десятков застывших резинок гнездо оказалось пусто. Оконной ручки в нем не было.

* * *

Музыка из зала доносилась до третьего этажа. Христофоров представил, как отец Варсонофий, раз в год сменявший рясу на подбитый ватой красный халат Деда Мороза, мечется по залу в поисках мешка с подарками, украденного злыми гномами — медсестрами женского отделения. Гномов они играли каждый год, и с каждым разом все лучше и лучше.

Небольшая стопка историй болезни была придвинута к стене, карточки выписанных отправлены в архив — одни навсегда, другие совсем ненадолго.

История болезни Омена лежала открытой на столе, сам Омен сидел напротив.

— Ты мне не нравишься, — сказал ему Христофоров.

Омен не шелохнулся, вежливо изучая стену за спиной Христофорова, словно тот был прозрачный.

— Однако в Новый год принято дарить подарки. Пересаживайся.

Он встал из-за стола, уступая место.

— Что такое телемост, знаешь?

Омен мотнул головой.

— Это когда люди на одном конце света с помощью телекамер общаются с людьми на другом конце. У нас с тобой все проще: и страна одна, и есть скайп — компьютерный телефон с видеокамерой. Начинаем сеанс видеосвязи. Прием, прием…

Компьютер закрякал отрывистыми гудками. Омен поморщился. Христофоров явно хотел над ним подшутить.

На экран вплыла лысая, размером с изрядный чайник, голова какого-то мужика.

— Прием, прием, алло, — загудела голова.

— Москва на связи, — торжественно возвестил Христофоров, будто посылавший сигнал в космос.

«На связи», — как эхо повторил про себя Омен, еще не понимавший, в чем дело, но зачарованный подготовкой к неизвестному. Он подался вперед: ведь если Христофоров позвал, голова скажет что-то, лишь ему адресованное.

Однако лысая голова исчезла, а ее место заняла другая — в белом платке. Эта голова вглядывалась, не мигая, словно хотела что-то прочитать по ту сторону экрана. Вернее, по эту, где сидел Омен.

Он даже не сразу понял, что голова — женская. Когда понял, зажмурился от догадки и на всякий случай уточнил:

— Мама?

— Мамка, — поправила голова знакомым голосом. — Мне сказали, что ты меня ищешь, а я уж думала, давно вы меня забыли.

Омен помотал головой и закусил губу. Он не помнил, когда плакал в последний раз и плакал ли вообще, а тут — в глазах защипало.

«Заяц написал», — так говорила бабка, когда дети терли под вечер глаза. Прискакал тот заяц через заснеженные километры, взял да и написал прямо в глаза Омену. Сделал свое мокрое дело — и подтаял Судья-ледышка, полился слезами, захлюпал носом так, что на Христофорова было страшно поднять глаза: он не узнавал Омена, совсем не узнавал, как будто перед ним сидел другой ребенок.

Омен оглянулся — нет Христофорова, он один в кабинете. Не зная, куда говорить, перегнулся через стол и прошептал прямо матери в ухо:

— Я к тебе ехать хотел, мамка.

— Не надо, плохая я, — ответила она откуда-то сбоку.

— Хорошая, — убежденно сказал Омен. — Только ты сама этого не знаешь.

«Хорошая, — с досадой повторил Христофоров, стоявший за неплотно прикрытой дверью, словно двоечник. — Хороший — это начальник колонии, который на мой запрос откликнулся и отыскал мамашу для родительского вечера. А вот я хорош: не раскусил Омена… Обвел меня мальчишка вокруг пальца».

Он не мог видеть и только догадывался по долгим паузам, как мать всматривалась в сына, впервые за несколько лет, а может, и вовсе впервые — трезвым взглядом. Сын глядел на мать, узнавая и не узнавая одновременно.

На Омена смотрела обычная женщина: немолодая, усталая и не очень красивая. Похожая на тех, что приходили в родительский день. Точно не принцесса.

Он рассчитывал подготовиться к встрече за много дней пути. Не зная, когда ее увидит и увидит ли, он до сего момента так и не решил, какие слова будут сказаны. И теперь не знал, что делать с этой невесть откуда пришедшей на экран мамкой. Слова пришли нечаянно, самые простые:

— Я люблю тебя, мамка, — пробасил Омен не своим голосом и разревелся.

* * *

Карман брюк оттопыривался. Существо опустил в него руку — так лучше. Ручка от окна с коротким металлическим штырем — подарок не хуже, чем черевички, добытые кузнецом Вакулой, о которых читали еще в пятом классе. Элата походила на Оксану: скажет — как отрежет. Правда, ему она еще ничего не говорила.

На макраме он старался сесть позади нее, чтобы не косить глаза и не оглядываться. Вязать безделицы из узелков было не по-мужски, даже обидно, но он представлял, что занимается настоящим делом: сидит на берегу моря и плетет рыбацкую сеть, чтобы прокормить всю деревню, а главная красавица у них — Элата.

Или нет, зачем ему кормить всю деревню? Лучше так: Элата — ведьма, которую выгнали из деревни, а он — одинокий охотник. Нашел ее в лесу, замерзшую и голодную, отчаявшуюся найти спасение, потому что на самом деле деревенские напутали, никакая она не ведьма, просто не повезло родиться с рыжими волосами. И вот он готовит сеть, чтобы наловить рыбы и накормить красавицу.

Рядом сопел Фашист, которому, к счастью, все равно, где сидеть. Может быть, он тоже представлял что-то героическое. Существо надеялся, что не петли виселиц. Дело ладилось, и даже кружевные салфетки, за которыми их отправил Христофоров, выходили не хуже девичьих.

Наверное, Элата и впрямь была ведьмой. Она как будто спиной чуяла, что он то и дело вскидывает взгляд от плетения и смотрит на нее. Когда занятие заканчивалось, она оборачивалась единственный раз и взглядывала прямо ему в глаза. Так, будто знала о рыбацкой сети.

Он чувствовал, какими горячими становятся уши, и жалел об обрезанных патлах: за ними, как под шапкой, ушей не видать. Ночью ворочался в кровати. Сюжет с ведьмой раскрашивался новыми красками, обрастал деталями и обрывался на одном и том же кадре.

Он вытаскивает полную рыбы сеть на берег и зовет рыжеволосую ведьму. Она оборачивается к нему, как на занятии по макраме, и смотрит: ровно, серьезно, чуть удивленно, будто видит впервые.

В этом удивлении — свое очарование. Словно надо знакомиться заново, начинать все с нуля. Не топтаться на месте, а идти и идти навстречу, каждый раз оказываясь на шаг ближе.

Занятие разделялось перерывом, но на школьную перемену он похож не был: из класса не выпускали. Девочки болтали. Парни пережидали молча.

На перерыве они и подслушали разговор о том, кто какой подарок на Новый год хочет. «Хочу то, не знаю что, — скала Элата. — И чтобы ни у кого такого подарка не было, чтобы я удивилась!»

— Есть такой подарок, — шепнул Фашист. — Я тебе его покажу, когда в палате одни останемся.

Через два дня Существо нырнул под кровать Омена, ощупал все неровности и взглянул на приятеля с удивлением.

— Как ты узнал?

— Давно заметил, когда еще в «собачий кайф» играли. Ты-то старался, кайфовал, а мне быстро надоело. Душил ты меня слабо, так что я только вид делал, что кайф ловил, и сочинял, что рыжую видел, чтобы тебя позлить. Уж очень ты смешно злишься. Раз глаза только чуть-чуть прикрыл, смотрю: он под кроватью копошится. Наблюдать начал. Потом сам залез: когда все на обед пошли, специально задержался. Вот и нашел то, из-за чего шухер был.

— И никому не рассказал?

Фашист задумался, будто припоминая, а потом хлопнул Существо по плечу.

— Нет. Начнут разбираться — всем влетит.

— А мне это зачем?

— Подарок хороший. Как раз то, что тебе надо.

— С чего ты взял?

— Так всё макраме знает, — хохотнул Фашист. — Тут же психи, а не слепые. Такого подарка в дурке ни у кого не будет! И на свободе тоже. Мне для друга ничего не жалко.

* * *

Коварство злых гномов уже раскрыли, отец Варсонофий красной рукавицей вытирал со лба пот и готовился развязать мешок с подарками от спонсоров больницы, туманно названных в сценарии двенадцатью месяцами.

Спектакль готовился один для всех отделений, менялось только содержимое мешка, с которым следовало быть начеку. Однажды в меценатах оказался американский фонд охраны психического здоровья, умудрившийся по простоте душевной или, напротив, по хитромыслию подпихнуть в подарки упаковки презервативов. Варсонофий придерживался первой версии, Христофоров — второй, но к выводу пришли общему: может, оно и неплохо, что фонды эти вскоре позакрывали, а ну как голландцы подарки слать начнут.

Резиновые изделия, летавшие тогда веселыми воздушными шариками по всей больнице, стали местной легендой. Она неизменно оказывалась известной всем новым пациентам, поэтому, когда отец Варсонофий справился с узлом на мешке, в зале раздались смешки.

«Как бы не так», — подумал Варсонофий. В мешке лежали калькуляторы, из которых накануне они с Христофоровым целый час вынимали батарейки. Потрошеный калькулятор — подарок безобидный, а батарейки проглотить можно.

Младшим отделениям дарить подарки просто. Избежать толкучки помогала игра «Закрой глазки»:

— Сядьте на стульчики, закройте глазки, вытяните ручки, — речитативом пел отец Варсонофий и ловко раскладывал в протянутые руки подарки.

Усадить старших было сложнее. Они не слушались, вертели головами, галдели, боялись, что на всех не хватит, толкали друг друга. Сидевшие у стенки воспитатели вставали и, ринувшись в толпу наводить порядок, только добавляли сумятицы. После раздачи подарков в зале приглушали свет, включали гирлянды и объявляли дискотеку.

— Не толпимся, не пихаемся, — закричал отец Варсонофий как перед лекцией, забыв, что он — Дед Мороз, и вытащил первый калькулятор.

— Пошли, — шепнул Фашист.

Существо сжал в кармане оконную ручку и послушно двинулся следом.

— Куда? — спросила сидевшая у выхода Анна Аркадьевна.

— В туалет, — жалобно сказал Фашист и кивнул направо в сторону уборной.

— Терпят до последнего, а потом донести не могут, — сказала она, поглядев на Существо, с мученическим видом засунувшего руку глубоко в карман.

— Анна Аркадьевна, поднимитесь в отделение, Христофоров просил, — подошла к ней кастелянша.

Воспитатель еще раз неодобрительно смерила мальчиков взглядом, но пропустила вперед и направилась к лестнице.

— Быстрей, — скомандовал Фашист.

В два шага Существо очутился у окна. Руки оказались потными, ручка скользкой как змея. Мимо, мимо, мимо…

Все, вошла до упора. Поворот и — морозный воздух взрывной волной ударил, оглушил, обездвижил. Привыкшие к больничному духу легкие обожгло кислородом, и перед тем как расправиться и задышать в полную силу, они словно сдулись, выпуская из себя суррогат.

Закружилась голова, Существо чуть не упал с подоконника. Откуда-то изнутри, раздвигая ребра, навстречу настоящему воздуху и свободе рванулся небывалый восторг.

— Скорее, — торопил карауливший у дверей Фашист.

Существо пружинисто приземлился на снег и оглянулся. Распахнутое окно совсем невысоко, обратно можно залезть, подпрыгнув и подтянувшись на руках, — лишь бы не поймали.

Окна зала, задернутые плотными шторами, светились за выступом стены. Он не отказал себе в удовольствии раскинуть руки, как птица расправляет крылья, и описать полукруг, прежде чем принялся за дело.

Снег набился в ботинки, под носки, намокли ноги. Ладони горели, уши полыхали, воздух вылетал изо рта и носа горячим паром — казалось, что сам он превратился в вынесенный на мороз кипящий самовар.

Схватил валявшуюся у стены ледышку и покатил по кругу. Снег оказался союзником: не рассыпчатым, а липким, податливым, словно спешившим на помощь нетерпеливому скульптору.

Первый ком уже стоял перед освещенными окнами зала. Второй — поменьше — он катил к первому плавной дугой, как самолет, заходящий на посадку. Оставался третий, когда его осенило. Он метнулся к отворенному окну, подтянулся на руках и просипел:

— Ведро! Ведро давай!

— Какое ведро? — всполошился Фашист. — Лезь обратно!

— В углу ведро стоит, кинь мне его.

— С ума спятил, поймают!

Красное пластиковое ведро вылетело во двор, рядом шмякнулась выпавшая на лету половая тряпка.

Больше всего Существо боялся, что кто-нибудь распахнет шторы на большом окне, словно откроет без спросу театральный занавес, обнажив публике неготовые декорации и мечущегося между ними актера. Но окно мигало дискотечными огнями, значит, публика заняла себя сама и основное действо происходит там — внутри, а не здесь — снаружи.

Возле окна он наклонился и загреб окоченевшей пятерней снег, слепив из него снежок. Опустил в карман и подпрыгнул, стараясь уцепиться за раму. Замершие руки не слушались и соскальзывали, а тело сделалось тяжелым, как бревно. На помощь пришел Фашист: подбежал к окну и втащил его за плечи на подоконник.

Щеколды на дверях, как и во всех больничных туалетах, не было, войти могли в любой момент. На счастье никто не вошел — спасибо затянувшейся раздаче калькуляторов и началу дискотеки: на первых песнях определялись фавориты вечера, никому не хотелось упустить шанс оказаться лучшим.

Впрочем, дискотека набирала обороты, и первые аутсайдеры уже заняли место вдоль стен рядом с воспитателями, кто-то отправился в уборную. Прежде чем дверь распахнулась, Существо успел закрыть окно, выдернуть ручку и метнуться в кабинку. Там он, стоя сначала на одной, потом на другой ноге, снял ботинки и вытряхнул из них снег. Оконную ручку приладил за унитаз так, что и не видать. Снежный комок в кармане холодил ляжку, но пока не таял.

При входе в зал уже сидела другая воспитательница — из женского отделения. В уютном полумраке топтались пары.

Самым сложным казалось сделать «то, не знаю что», но как только они вошли в зал, сразу поняли, что гораздо сложнее сообщить о сделанном, желательно — незаметно.

Встав у стены, Существо делал вид, что не чувствует, как в бок его толкает Фашист, распираемый гордостью за двоих. Медленный танец сменился быстрым, пары распались, каждый задергался в своем ритме. Воспитатели сфинксами сидели на стульях, но, если приглядеться, можно было заметить, что и они нет-нет да и отбивали ритм каблуками. К наглухо задрапированному окну никто и не думал подходить: тяжелые воланы посеревших от времени штор казались гипсовыми.

Существо еще долго стоял бы и собирался с духом, но снежок в кармане начал таять и потек струйкой по ноге, обещая предательски намочить брюки и излиться подозрительной лужей. Рыжие волосы мелькали совсем рядом, отливали мерцающим золотым блеском, и, казалось, еще немного — не только снег, но и он сам растает вблизи этого огня, как Снегурочка.

— Здравствуй, — промямлил он, подойдя вплотную. — Закрой глаза и протяни руку.

— Это еще один подарок? — уточнила Элата.

— То, не знаю что.

Скользкий, талый комок снега, похожий на большой оплывший пельмень, чуть не выскользнул из рук, когда опускался в ее ладонь.

— Лягушка?

— Вот еще, — фыркнул подоспевший на помощь Фашист. — Настоящий снег!

Элата ойкнула и открыла глаза.

— Откуда?

Существо мотнул головой в сторону окна и произнес что-то нечленораздельное. Она подошла к окну и приоткрыла штору ровно настолько, чтобы просунуть голову. Штора поглотила ее вместе с кудряшками, а Существо с Фашистом мялись позади, будто помощники невидимого факира. Спина ее вдруг затряслась, а острые лопатки, перетянутые паутиной бретелек открытого на спине платья, поднялись домиком.

Вынырнув обратно, Элата протянула:

— Нууу, дуракиии!

Фашист тоже выглянул в окно. В освещенном квадрате, как в лучах рампы, стоял снеговик с красным ведром на голове. Точнее не снеговик, а снежная баба: из-под ведра свисала тщательно расправленная на обе стороны желтая тряпка.

* * *

«Никогда не меняйся своим дежурством!» — конечно, он знал эту заповедь, непреложную, как и всё, о чем предупреждает Минздрав, но нарушаемую столько раз, что само ее неисполнение стало заповедью.

По негласному больничному суеверию дежурить следовало по своему графику. Попросишь коллегу подмениться — и не присядешь в чужую смену ни на секунду, тогда как сговорчивый товарищ будет скучать в твое дежурство все сутки напролет.

Христофоров поменялся на этот день, а потому с грустью вспоминал о суевериях. Он сидел над подписанной Славычем бумагой, подперев щеку левой рукой. Правая не спеша водила по листу ручкой. Гербовая печать уже превратилась в колобка, готового дать сдачи обидчикам с помощью длинных ручек или убежать прочь на тоненьких ножках. Подумав, он пририсовал ножкам ботинки и уже хотел приступить к извилистой тропинке, чтобы указать колобку путь между стройных рядов печатных строчек.

— Чепе! — без стука ворвалась в кабинет Анна Аркадьевна. — Побег! Пока вы тут со своими ботинками меня гоняете!..

— Какой побег? — вскочил с кресла Христофоров.

— Массовый! — выдохнула она.

Ступеньки лестницы уплывали под ногами, как будто он бежал по эскалатору, чего никогда в жизни не делал, будучи принципиальным противником всякой спешки. Голова кружилась. Он знал, что это только кажется, каменные ступени не могут прийти в движение, но все же боялся упасть и хватался за перила, но и они уезжали вниз, как поручни в метро.

Стены качались и расплывались, а он старался удержаться на ногах и одновременно прогнать дежа вю: точно так же ехала под ним постель прошлой ночью.

Тогда он проснулся от совершенно реального ощущения присутствия чужого. Этот чужой стоял за его спиной молчаливой черной глыбой. Христофоров хотел оглянуться, но какая-то сила приковала его к дивану так, что он не смог и пальцем пошевелить.

«Не дождетесь», — хотел прохрипеть он привычное, но неожиданно стал легким, как мотылек, и слегка приподнялся над своим телом, по-прежнему боясь повернуть ставшей невесомой голову, хотя мешал теперь только страх.

Парить над собственным телом было приятно и как будто не внове: он вспомнил полузабытые детские сны, в которых запросто переходил с шага на взлет, стоило только поджать ноги. Правда, тогда он летал в своем теле, но так же непринужденно и невысоко, а когда просыпался, тосковал от невозможности повторить такой простой и естественный трюк в реальности.

На этот раз парение оказалось недолгим. Едва поднявшись и осознав свой новый физический статус, он тут же шмякнулся обратно — в себя, на вращающуюся постель, которая будто хотела уехать из-под него — невесомого, но не успела и была вынуждена угомониться под ним — вернувшимся. Когда постель остановилась, чужой позади исчез. Христофоров почувствовал это спиной и даже не стал оборачиваться.

Чужой приходил его проведать — и ушел. Наверное, у него было много дел и адресов тех, кого стоит проведать.

На первом этаже Христофоров отстал от Анны Аркадьевны, но безошибочно повернул к залу.

Ему навстречу выбежал халат Деда Мороза с совершенно неновогодней, обыденной головой отца Варсонофия.

— Туда! — указующим перстом развернул он погоню к вестибюлю центрального входа.

Пробегая мимо будки охранника, Христофоров с ужасом ожидал увидеть привязанного к стулу старичка с кляпом во рту, хотя такие побеги видел только в кино. Но охранник вскочил со стула и, не понимая со сна, что происходит, ринулся за ними, потом опомнился и бегом вернулся на пост: в случае ЧП ему надлежало охранять больницу и всех сумасшедших, а не бегать по улице за спятившими докторами.

— Через окно в мужской уборной ушли, — на ходу крикнул отец Варсонофий, по военному взявший на себя руководство операцией по поимке беглецов.

— Как? — жалобно пропыхтел Христофоров, уже задыхаясь, но стараясь не отставать.

— Не уследили! Они по одному выходили! И бабы тоже! — докладывал Варсонофий. — Смотрим, а их все меньше. Я в гальюн — окно нараспашку!

— Мы в зале караулили! — рапортовала Анна Аркадьевна откуда-то сбоку.

— К воротам и по периметру территории! — скомандовал Варсонофий и немногочисленный отряд в развевающихся белых халатах распался на две неравные части: желающих бежать напрямик к воротам оказалось больше.

Христофоров совсем запыхался и оказался посередине, а когда две уравненные по численности отцом Варсонофием группы рванули в разные стороны, вовсе остановился и с оханьем подпер фонарный столб.

Мужская уборная на первом этаже выходила окнами во внутренний двор. Не в силах бежать, для очистки совести он поплелся в этот двор, силясь представить себе масштабы постигшего больницу бедствия.

Его ботинки оставляли на искрящемся белом насте глубокие следы, которые сразу насторожили, но он еще не мог понять — чем.

«Одиночеством», — дошло до него в следующую секунду.

Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться: сбежавшие через окно во внутренний двор больницы не могли из него улететь. Убегали они врассыпную или гуртом, но должны были оставить следы именно здесь: выход из двора, образованного глухой высокой стеной забора, учебным корпусом и стеной больницы, — один.

Ведущая во двор арка была уже близко, он перешел на крадущийся шаг, поскользнулся, удержал равновесие и замер. Гигантское существо ритмично чавкало вязнувшими в снегу конечностями. Он еще не видел его, но представил, как огромная сороконожка исполняет «ламбаду» или другой требующий изящества танец, но ноги заплетаются, и она плюхается в снег.

Войдя наконец во двор, он увидел это существо. Десяток темных фигур бегали по снегу и кидали друг в друга снежки. Молча. Если комок поражал цель, мишень не издавала ни звука, лишь молотила руками воздух в знак поражения, поскорее лепила новый снежок и вновь с азартом врезалась в общее броуновское движение, посреди которого вопреки законам физики отдельной, руководящей частицей мелькала рыжая голова.

Христофоров остановился в проеме арки и закрыл глаза, пытаясь унять сердце, которое подпрыгивало, как на батуте, до самого затылка.

Земля, как и лестница, захотела уплыть из-под ног, но он удержал ее, привалившись спиной к стене, вбирая в себя холод, рождавший крупную дрожь во всем теле и хоть на время прогонявший дрожь мелкую, тошнотворную, которая чутко дремала внутри и вскидывалась после каждого маломальского напряжения.

Конечно, во всем был виноват только он. Надо было сразу забрать у Фашиста чертову оконную ручку, поблагодарить за предотвращение побега и не позволять помогать Существу. Но Христофоров и сам так увлекся идеей диковинного подарка, что почувствовал себя мальчишкой, способным вылезти в окно наперекор правилам и запретам. Пошел на риск ради этих двоих, которым нужен был настоящий поступок, чтобы скрепить дружбу. «Туда-обратно — мигом, — напутствовал он Фашиста. — Ты назначен руководителем операции. Анну Аркадьевну я беру на себя». Даже дежурством поменялся. И вот как его отблагодарили.

— Быть может, это все пустое, обман неопытной души, и суждено совсем иное, — сообщил радостный голос рядом.

Христофоров открыл глаза.

— Ты в отделении должен быть, — сказал он Шнырю. — Тебя Анна Аркадьевна пожалела и на праздник с собой взяла?

Шнырь радостно закивал головой и запустил в Христофорова снежок.

— Ах, так?! Ну держись!

Получив ответный бросок, Шнырь тут же забыл о конспирации, сохранять которую обещал рыжей девочке, и радостно засмеялся на весь двор.

Смех спугнул детей, игра прекратилась, они сгрудились возле снеговика, снова став похожими на большое бесформенное существо — запыхавшееся, тревожно дышащее, еще радостное, но уже испуганное.

«Гинтубуб», — всплыло в памяти Христофорова странное, рожденное в детских снах слово, и он вдруг заново, как много лет назад, испугался его, перестав различать знакомые лица. Гинтубубы как раз и были страшны своей безликостью, молчаливым сплочением и враждебной отчужденностью. Стояли в стороне и смотрели на маленького Христофорова, нырнувшего из реальности в их мир.

Как боролся он с гинтубубами и как склонял на свою сторону, когда встречал их на бескрайних просторах сна? Христофоров постарался вспомнить — и вспомнил.

Он сделал два шага от стены, неловко нагнулся и зачерпнул еще одну пригоршню снега.

— Чего ждете, бандерлоги? — крикнул он изучавшему его существу и, размахнувшись, отправил в него снежный снаряд.

Существо приняло вызов. Всколыхнулось, распалось на десяток фигур и приступило к обороне. После пары бросков в медлительного Христофорова дети осознали свое преимущество и продолжили броуновское движение вокруг снеговика со съехавшим набекрень красным ведром.

— Простите меня, — отчаянно шепнул Фашист, оказавшись рядом. — Я не виноват! Она у нас ручку отобрала, чтобы со всеми подарком поделиться!

Христофоров махнул рукой. Ясно, что во всем виновата вновь сработавшая больничная метафизика: чего еще мог он ждать от рыжей девицы в чужое дежурство?

Очередной снежок засветил ему прямо в нос, а вслед за ним перед глазами взметнулись огненные кудри. Заключенный в объятия, Христофоров успел лишь замычать, когда Элата чмокнула его в щеку и понеслась дальше.

Никто не смотрел по сторонам и уж тем более не задирал голову вверх, а потому не видел Омена, глядевшего на снежную пальбу во дворе из окна третьего этажа. Анна Аркадьевна уже принесла ему зимние ботинки в подарок от Христофорова, который так и не понял, как Омен собирался бежать зимой в больничных тапочках.

Сплюснув нос пятачком, Омен внимательно следил за расстановкой сил на поле битвы. Он досадовал, когда неуклюжий Христофоров вновь и вновь становился мишенью, радовался, когда тому удавался меткий бросок и не чувствовал улыбки, поднимавшей уголки его губ.

Земля плыла под ногами доктора Христофорова, когда дети, весело толкаясь, залезали обратно в окно. Он подсадил хохочущего Суицидничка, который никак не мог подтянуться на руках и вскарабкаться сам. Хотел последовать примеру детей, но понял, что ставшее ватным тело не позволит лихо влезть в окно и ему. Дождался, пока Существо с Фашистом закроют окно с той стороны, на всякий случай погрозил им кулаком и побежал через двор к центральному входу.

Вдруг словно кто-то дернул рычаг — и земля, до этого скользившая под его ногами, понеслась куда-то с бешеной скоростью. Христофоров ничком упал на снег, успев только увидеть перед собой все освещенные окна больницы — и то единственное, из которого на него смотрел тезка Ванечка.

Ануфриева Мария Борисовна родилась в 1977 г. в Петрозаводске. Окончила факультет журналистики Санкт-Петербургского государственного университета. Печаталась в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Урал». Книги выходили в издательствах «Время», «Эксмо». Живет в Санкт-Петербурге. Последняя публикация в «ДН» — роман «Карниз», 2014, № 3.

Примечания

1

Садись.

(обратно)

2

Как тебя зовут?

(обратно)

3

Ты читал «Майн Кампф»?

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg