«Остров разбитых сердец»

Остров разбитых сердец (fb2) - Остров разбитых сердец (пер. Мария Владимировна Николенко) 969K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лори Нелсон Спилман

Лори Спилман Остров разбитых сердец

Lori Nelson Spielman

QUOTE ME

© М. Николенко, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2018 Издательство Иностранка®

Глава 1. Эрика

«Если что-то заставляет тебя задуматься – остановись и пораскинь мозгами» – так говорила мне мама. Будь она жива, я бы сказала ей, что останавливаться сейчас, накануне карьерного взлета, мне никак нельзя. А она бы покачала головой и совершенно справедливо заметила: «Это твой выбор».

Надевая черную юбку и туфли на каблуках, прокручиваю в голове километровый список дел на сегодня: договор по жилому комплексу «Парк 77», сравнительный анализ продаж для оценки трехкомнатной квартиры в «Мейфэре»… Это только на утро. А потом я обещала отвезти девочек в Филадельфию.

Проверяю сообщения: вот черт… Чунг Ванг, маклер из Пекина, ответил по поводу «Плазы». Рейс у него в двенадцать. Перед вылетом хочет увидеть объект. Пишет: «Рассчитываю на вас». О нет! Только его мне сейчас не хватало! Но он из числа моих основных клиентов, и, если я откажусь, он быстро найдет мне замену. «Все будет сделано», – отвечаю ему я, а потом отправляю еще одно сообщение – агенту, представляющему интересы владельца.

Сводит живот. Как я скажу девчонкам, что не смогу отвезти их в кампус? Энни уже слышать не может мою вечную песню: «Работа прежде всего!» Да я и сама, честно говоря, устала, но выиграть конкурс брокеров нужно обязательно. Надо вытерпеть еще восемь месяцев этого безумия, и станет легче.

Выйдя из спальни, сразу слышу звон посуды и чувствую аромат гренков. Смотрю на часы: пять тридцать шесть. Кристен не ложилась. Это уже не в первый раз. Торопливо шагая по коридору, мысленно вношу в свой список еще один пункт: поговорить с Брайаном о нашей дочери. В такие периоды, когда у нее, девятнадцатилетней, настрой меняется быстрее, чем любимый плейлист, я благодарю судьбу за то, что мой бывший – врач.

Срезаю путь через столовую. На столе валяется раскрытая сумочка Кристен. Оттуда выглядывает кошелек, упаковка мятных конфеток и явно фальшивое водительское удостоверение на имя какой-то Эдисон. Эх, Кристен, Кристен… Сейчас мне некогда с тобой разбираться.

Иду дальше и останавливаюсь перед кухней. Обычно здесь образцовый порядок, но сейчас белые мраморные столешницы завалены кастрюльками и сковородками, обертками от масла и яичной скорлупой. Темные доски пола припорошены мукой и сахарной пудрой. Кристен взбивала сливки в медной миске, и даже с порога я вижу клочья белоснежной пены на блестящей плите. Остается только воображать, что прячут белые шкафчики.

Сама Кристен стоит у разделочного стола все в том же желтом платьице, которое было на ней вчера вечером. Ногти на босых ногах накрашены фиолетовым лаком. На голове беспроводные наушники. Фальшиво напевая что-то хип-хоперское, она намазывает толстые куски булки арахисовой пастой. Хочется одновременно приласкать и придушить эту дурочку.

– Доброе утро, дорогая, – говорю я.

Не переставая трясти головой в такт музыке, Кристен тонкой струйкой льет поверх пасты мед и кладет хлеб на шкворчащую сковородку. Дотрагиваюсь до ее костлявенького плеча. Она вздрагивает, но в следующую секунду на ее лице расцветает улыбка:

– Привет, мам!

Кристен сдергивает с головы наушники, из которых доносится буханье ударных. Потом нажимает кнопку на телефоне, и музыка наконец стихает.

– Готова завтракать?

Ее голубые глаза танцуют, но за этим весельем я вижу поволоку переутомления.

– Ты бы лучше прилегла. Совсем не спала сегодня?

Она пожимает плечами, отхлебывая эспрессо из крошечной чашечки:

– Сон – для детей и старушек. Погляди-ка, что я приготовила!

Я вздыхаю:

– Надеюсь, ты планируешь все тут прибрать, перед тем как… – Я замолкаю на полуслове, увидев красивый плакат, приклеенный скотчем – да, скотчем! – к шкафчикам: «До свидания, мама! Будем скучать! Целуем, обнимаем!»

– Сегодня наше последнее утро перед отъездом, – говорит Кристен, обнимая меня.

Я пячусь:

– Осторожно. А то буду красоваться в блузке с отпечатками твоих липких лапок.

– Упс! Извини. Кстати, хорошо выглядишь. Ну так вот. Я решила, что мы должны по-человечески попрощаться.

«По-человечески попрощаться»… Так говорила моя мама. Она, как любая приличная мать, согласилась бы с Кристен. Только прибавила бы, что это я должна стоять у плиты и готовить дочкам прощальный завтрак, а не наоборот.

Кристен ведет меня к столу, уже накрытому на троих. Рядом с графином апельсинового сока стоит вазочка с ярко-розовыми цветами, подозрительно похожими на пентас, который Энни весной посадила на террасе.

Отодвинув для меня стул, Кристен выскакивает в коридор:

– Энни, хватит дрыхнуть!

– Кристен, – успокаиваю ее я, хотя сама не спокойна, – потише. Хочешь перебудить всех соседей?

– Извини, – отвечает она, хихикнув. – Сейчас ты такое попробуешь! Тосты с арахисовой пастой, медом и жареным пеканом! Гастрономический оргазм обеспечен!

Я качаю головой. В этот момент в кухню входит другая моя дочь. Ей тоже девятнадцать. Симпатичное круглое личико приобрело золотисто-коричневый оттенок благодаря латиноамериканской крови и летнему солнцу. Длинные темные кудри перепутались. При своем росте в пять футов десять дюймов она все та же маленькая Энни в полосатой пижаме и мохнатых тапочках-слонятах. Я поднимаюсь и целую ее:

– Доброе утро, милая.

– Что сегодня с Крисси?

– Готовит завтрак.

Увидев срезанные цветы, Энни стонет. Потом подходит к сестре, стоящей у плиты, и снимает с ее светловолосой головы клочок сливочной пены.

– Ты что – бомбу со взбитыми сливками взорвала? – произносит Энни мягко, как будто разговаривает с кем-то очень хрупким.

– Это прощальный завтрак для вас с мамой. – Кристен лопаточкой достает со сковородки первую партию гренков.

– А для меня-то зачем? – спрашивает Энни.

Кристен поднимает глаза на нее, потом поворачивается ко мне:

– Ну да. Прощальный завтрак для мамы. Ведь мы с тобой обе уезжаем… вместе.

– В чем дело, леди? Уж не намылился ли кто-нибудь из вас продлить себе каникулы?

– Нет, конечно. – Кристен выкладывает на тосты кружочки банана, наваливает сверху горку взбитых сливок и поливает все это сиропом. – Вуаля! – Она передает сестре тарелку с таким видом, будто это жертвоприношение богам. – Доставь маме, пожалуйста.

Пытаюсь себе напомнить о том, как мне повезло: дочки устраивают для меня прощальный завтрак! Но думать могу только об одном: «Скорее бы поглотить эти две тысячи калорий и бегом на работу!»

Энни смотрит на мой телефон. Я переворачиваю его экраном вниз, предварительно отключив звук. Кристен, вальсируя по кухне, в мельчайших подробностях описывает вчерашнюю вечеринку с друзьями. Рассказ сопровождается смехом и бурной жестикуляцией. Не верится, что всего неделю назад эта девочка сидела, запершись в своей комнате, и отказывалась от еды. Видимо, у них с Уэсом все наладилось, но спрашивать я, пожалуй, не буду. Не хочу случайно проколоть воздушный шарик ее восторга.

– Я танцевала, наверное, часа четыре подряд! – Плюхнувшись за стол, Кристен насаживает на вилку кусочек банана и тут же отодвигает свою тарелку: – Что-то меня тошнит.

О господи, только не это! Я трогаю ее лоб:

– Температуры нет. Ты уже что-нибудь съела, пока готовила?

– Ложек пять арахисовой пасты, сироп и… два эспрессо, – смеется она.

Я облегченно вздыхаю.

– Во сколько сегодня выезжаем? – спрашивает Энни.

– Насчет этого… – начинаю я, но Кристен меня прерывает:

– Как здорово, что не придется ехать на поезде! Где будем обедать? Может, в «Белом псе»? Или в «Позитано»?

Нервно потираю горло. Энни внимательно смотрит на меня и преувеличенно вздыхает:

– Дай угадаю. Ты не можешь нас сегодня отвезти?

Я морщусь. Мне самой противно оттого, что приходится нарушать обещание.

– Извините, девочки. Меня в последний момент вызвали на срочную встречу. Если бы вы могли подождать до завтра…

– Не можем. У Крисси после обеда собрание, – говорит Энни, начиная есть. – Но ничего, мама. Мы понимаем. Конкурс – это очень важно.

– Прости, дорогая.

Я протягиваю руку, чтобы погладить ее по плечу, но она отстраняется.

– Мы и на поезде прекрасно доедем, – поддерживает меня Кристен, которая всегда охотнее сестры прощала мне мою занятость на работе. – Кстати, какую строчку ты сейчас занимаешь? Еще не попала в пятьдесят лучших брокеров Манхэттена?

Я выдыхаю: хотя бы одна из дочерей мной гордится.

– Пока шестьдесят третья, но на следующей неделе надеюсь заключить две сделки.

– У тебя все получится!

Мой телефон вибрирует. Я накрываю его рукой.

– Мне правда жаль.

– Давай! – говорит Кристен. – Пробейся в клуб сильнейших!

– До тридцатого апреля еще долго. Многое может измениться.

– Только к лучшему! Погоди-ка! – Кристен куда-то убегает и возвращается через минуту. – Это тебе.

Она протягивает мне бежевую карточку, на которой напечатано:

Агентство Блэр

Элитная недвижимость на Манхэттене

Эрика Блэр

(брокер, владелец)

347-555-12-12

Erika@TheBlairAgency.com

– Спасибо! – говорю я, целуя Кристен в макушку.

В отличие от Энни, которая ненавидит мою работу, она понимает, что, если я войду в число пятидесяти лучших, наша жизнь изменится. Это будет прекрасная реклама: обо мне заговорят, я приобрету вес и смогу осуществить свою давнюю мечту – открыть собственную фирму.

– Ты могла бы нарисовать какой-нибудь домик, и я бы добавила его в качестве логотипа.

Я сама уже почти забыла, что когда-то увлекалась живописью и это увлечение даже конкурировало с моими карьерными амбициями. А Кристен помнит.

Я тронута.

– Следующей осенью агентство Блэр будет уже вовсю работать! – говорит она и, издав торжествующий клич, поднимает руку: – Дай пять!

Энни молча жует гренок. Показываю ей карточку:

– Посмотри, что Кристен сделала. Первую визитку будущего агентства Блэр.

– Супер, – бурчит она, отворачиваясь. – Когда оно откроется, у тебя совсем не останется времени для нас.

Огорченно вздыхаю. Простит ли она меня когда-нибудь за то, что я ращу ее и Кристен без отца, разрываюсь между семьей и работой, пытаюсь угодить одновременно и им, и Картеру Локвуду – моему требовательному боссу, который не меньше моего хочет пропихнуть меня в список сильнейших брокеров?

– Когда я стану сама себе хозяйкой, – объясняю я, дотрагиваясь до руки Энни, – я смогу контролировать свою нагрузку. Но пока я подчиненная Картера, и мне пора ехать на работу в его агентство. Как ни печально.

– Поезжай, – говорит Кристен. – Да, мам, положишь мне денег на счет?

– Уже? А куда ты дела то, что я перевела тебе в понедельник?

Она опускает голову и поднимает на меня глаза. Это ее фирменный взгляд, означающий: «Прости, мама, я не смогла удержаться».

– На улице сидел старичок с маленьким щеночком – таким тощим и грустным…

– Ох, Кристен! – говорю я, качая головой.

Пожалуй, лучше сделать вид, будто я не заметила, что вчера вечером на ней были новые босоножки от Тори Берч, открывающие свежий педикюр. Получается, я пашу только ради того, чтобы мои дочери могли позволять себе излишества, которых не имела я сама.

– Днем я переведу тебе денег. Но это только на жизнь, не на кормление щеночков. Ясно?

– Ясно, – улыбается она.

Целую ее в щеку:

– Спасибо за вкусный завтрак. Я люблю тебя, моя сладкая горошинка. Пришли эсэмэску, когда доберешься до кампуса. Кто на свете круче всех?

– Это мы! Нас ждет успех! – произносят девочки одновременно со мной.

Наклоняюсь и обнимаю Кристен:

– Будь доброй и выкладывайся на сто процентов, – это слова, которые моя мама всегда говорила мне на прощание и которыми я всегда провожаю своих дочерей.

Поворачиваюсь к Энни, но она уже встала:

– Мама, я тебя провожу.

Я готовлюсь выслушивать лекцию о вреде чрезмерных нагрузок на работе, но, как только мы выходим из кухни, Энни переключается на другую волну.

– Мам! – шепчет она. – Ты заметила, какая Кристен взвинченная?

Я обнимаю свою заботливую дочь за плечи:

– Да, но ведь это хорошо, что ей опять весело, правда?

– Перепады ее настроения совершенно не поддаются контролю. Она ведет себя как весной, во время сессии. По-моему, это похоже на маниакально-депрессивный психоз.

Мне больно видеть печальные и испуганные глаза Энни. Беспокоиться – это дело матери, а не сестры. Убираю прядку волос с ее щеки:

– Никакого психоза у нее нет. У многих подростков часто меняется настроение. Но я понимаю твое беспокойство и попрошу папу порекомендовать какого-нибудь психотерапевта. На нее просто слишком много всего навалилось: учеба, студенческий союз, ссора с Уэсом…

– Психотерапевт? Ты действительно думаешь, он ей поможет? Я боюсь, что ей уже нужны медикаменты.

Тоже мне, доморощенный психиатр!

– Не говори так, – отвечаю я, понижая голос, и лезу в сумочку. – У нее поддельные права. Думаю, она вчера пила.

Энни наклоняет голову набок:

– То есть, по-твоему, она до сих пор пьяная?

– Может быть. Или с кофеином перебрала. Ты бы лучше помогла ей прибраться на кухне.

– Помогу, конечно.

– Спасибо, милая. – Я глажу ее по щеке. – Мне очень жаль, что планы на сегодня поменялись. Приезжай на выходные перед Днем труда[1], поедем в Истон.

Энни незлопамятна. К тому же она обожает наш домик на Чесапикском заливе. Поэтому смягчается:

– Здорово. Если нам повезет, опять посидим без электричества.

Мы обе улыбаемся, вспоминая спонтанную прошлогоднюю поездку. В пятницу вечером Энни с Кристен приехали домой из колледжа. На выходные обещали плохую погоду. А девочки, как назло, еще и простудились в первую неделю занятий. Мы сидели, глядя в окно на тяжелое предгрозовое небо, когда Энни вдруг предложила:

– А поехали в Истон!

– Дорогая, уже восемь часов, – сказала я.

– Ну мам, ну пожалуйста! Будет весело!

Девчонки побежали собирать рюкзаки, а я занялась едой и напитками. Через три с половиной часа мы под проливным дождем подъехали к нашему домику, где, как выяснилось, не было электричества: гроза повредила линию. Мы зажгли штук пять свечей, я развела в камине огонь. Втроем (я в середине, Энни и Кристен по бокам) мы уютно устроились на диване под грудой одеял. При свете фонаря я вслух читала девочкам «Маленьких женщин» Луизы Мэй Олкотт – любимую книжку их детства. До сих пор чувствую приятную тяжесть двух головок на своих плечах, тепло двух тел, прильнувших к моему. Огонь в камине отбрасывал отсветы на спокойные лица девочек. Когда за окном раздавался раскат грома, они прижимались ко мне еще теснее. Их веки постепенно отяжелели, мягкое дыхание стало глубоким и ровным. Я перешла на еле слышный шепот, но читать не перестала. Переворачивала страницы до трех часов. Во-первых, боялась, что Энни и Кристен проснутся, если я замолчу. А во-вторых, мне хотелось продлить драгоценное ощущение близости двух моих самых любимых на свете людей – двух девушек, стоящих на границе между детством и взрослой жизнью.

– Я и Крисси уговорю приехать, – произносит дочка, прерывая поток моих воспоминаний. – Выходные на заливе пойдут ей на пользу.

– Отлично, – соглашаюсь я, прикладывая ладонь к щеке Энни. – Что бы твоя сестра без тебя делала? Да и я тоже?

– Еды у вас в холодильнике оставалось бы больше – это уж точно.

Качаю головой: не нравится мне ее самоуничижительный юморок. Энни у меня крупная, крепкая: широкая грудь, пропорционально широкие бедра. Во многих культурах женщины такого телосложения очень ценятся. Но в Нью-Йорке, где чуть ли не каждая вторая девушка грезит модельным бизнесом, Энни, несмотря на все мои попытки поднять ее самооценку, привыкла стесняться своей фигуры. Мы с Кристен обе худые, и от этого ей, пожалуй, еще тяжелее.

– А мне нравится, что у моей девочки здоровый аппетит, – говорю я, поправляя ее кудряшки. – Кто на свете круче всех? Это мы! Нас ждет успех!

Энни смеется:

– Нам с Кристен стукнет по пятьдесят лет, а ты и тогда не перестанешь так говорить?

– Никогда не перестану, потому что вы действительно круче всех.

И мысленно прибавляю: «Не мешало бы еще, чтобы твоя сестра была серьезной и ответственной, как ты. Мне бы намного легче жилось». Подобных вещей не только вслух произносить, но даже думать о них нельзя. Если за эти мысли меня придавит какой-нибудь метеорит – так мне и надо.

– Мне спокойнее оттого, что вы поедете на поезде вдвоем. Присматривай за ней, ладно? И пришли из Филадельфии эсэмэску. – В последний раз обнимаю Энни. – Люблю тебя…

– Как киска – сливок миску, – заканчивает она.

Глава 2. Энни

Глядя на закрытую дверь, Энни испускает стон. Мама вынесет ей мозг, когда вернется с работы и узнает, что она не поехала в Филадельфию начинать второй учебный год в Хаверфордском колледже. Вообще-то, Энни планировала расколоться прямо перед тем, как мать с сестрой соберутся уезжать: сама она останется дома, а за день, проведенный в пути, мамин гнев, глядишь, попритихнет.

В кухне, возле плиты, лежит телефон Кристен. Совершенно разряженный. Из соседней комнаты доносятся звуки включенного телевизора и смех. Энни делает глубокий вдох. За два часа нужно привести сестру в чувства, собрать в дорогу и посадить на филадельфийский поезд, а потом, уже без ее поддержки, встретиться с мамой один на один и сказать: «На этот год меня отстранили от занятий».

Энни берет последний гренок (плевать, что он уже холодный), наваливает сверху бананы и остатки взбитых сливок. Дополнив все это сиропом и сахарной пудрой, берет вилку. Даже самую паршивую ситуацию можно сделать еще в сто раз паршивей, если нажраться и почувствовать себя коровой.

Энни стоит на скамеечке в кладовке сестры и оглядывает полки, на которых та устроила свалку обуви. Это так похоже на Кристен – потерять альбом с цитатами! И что она будет делать в Филадельфии одна, без присмотра?

– Его здесь нет! – кричит Энни и возвращается в комнату.

– А я тебе сразу сказала!

Стоя на пружинящей кровати, Кристен роется на книжной полке. Едва не теряет равновесие, но все-таки удерживается на ногах.

– Ух! – смеется она и начинает прыгать. – Давай, Энни, присоединяйся!

– Прекрати. Нам надо искать альбом. Он где-то здесь. Должен быть.

– Какая же ты скучная, – бурчит Кристен, соскакивая с кровати, как миниатюрная гимнастка со снаряда. – Мне пора. Пришли, если найдешь.

Энни подходит к письменному столу сестры и принимается обыскивать верхний ящик:

– Ну где же он? Может, в какой-нибудь из коробок, которые мы отправили на прошлой неделе?

– Откуда мне знать?

Действительно, откуда? Ведь она, Кристен, преспокойно спала, пока сестра, на цыпочках передвигаясь по ее комнате, складывала вещи в коробки и надписывала их.

– Ладно. Думай скорее. Твой поезд отходит через час.

– Ну и ладно. Поеду десятичасовым.

– Нет, это получится совсем впритык. А вообще, было бы гораздо лучше, если б тебя отвезла мама. Поверить не могу, что она нас кинула.

– Энни, да забей ты. Пускай будет поезд, – говорит Кристен, плюхаясь на кровать. – Мне насрать, как я в кампус попаду. И попаду ли я туда вообще.

Энни хочется кричать. Она через такое прошла, а Кристен после этого на все насрать?!

– Да как ты можешь такое говорить? Ты же любишь университет!

– Не понимаю, на фига мне эта учеба. Может, брошу колледж и рвану в Мичиган, – хохочет Кристен, и смех ее звучит как смесь безбашенного веселья с отчаянием.

У Энни подводит живот.

– Это Уэс тебе мозги запудрил?

– Уэс меня видеть не хочет. Нужно как-то все наладить, только я никогда не могу подобрать правильные слова.

«Невозможно подобрать правильные слова для неправильного человека», – думает Энни. Она, конечно, не эксперт по отношениям, и все-таки ее сестра, умная девушка, ужасно тупеет, когда дело касается парней. Уэс Девон, последнее звено в цепи неудачных романов Кристен, принадлежит к числу людей, которые на все пойдут, лишь бы осчастливить любовь всей своей жизни. Жаль только, что любовь всей жизни Уэса Девона – это сам Уэс Девон.

Сестры познакомились с ним на острове Макино в начале июня. Кристен и он приклеились друг к другу и почти все лето не разлеплялись. Но с тех пор как девушки две недели назад вернулись в Нью-Йорк, Уэс затаился, как улитка.

– Не трать восклицательные знаки на того, кто поставил на тебе точку, – говорит Энни.

– То есть? – фыркает Кристен.

– Забудь его. Он тебя не заслуживает.

Кристен подходит к окну и, прислонившись лбом к стеклу, шепчет:

– Я должна поговорить с ним в последний раз. Должна.

Энни берет сестру за руки:

– Ты должна вернуться в университет и выбросить этого придурка из головы. Через три года ты выпустишься и станешь вторым Стивом Джобсом. Только в женском варианте. И красивее. Но сначала, – она поднимает указательный палец, – мы должны найти твой альбом. Уезжать без него – плохая примета.

– Не выдумывай. Нам эти книжки подарили, когда мы были еще совсем мелкие. Лет по шесть.

– Мудрые слова актуальны и для ребенка, и для взрослого. Они всегда будут меня успокаивать, особенно те, которые написала мама.

Кристен садится на кровать и тянет Энни за руку:

– Сядь-ка. Мне нужно сказать тебе…

– Что?

Крисси качает головой:

– Нет. Ты проболтаешься маме.

– Не проболтаюсь! – говорит Энни и смотрит на часы. Черт! Нужно одеваться, чтобы не опоздать на станцию. – Выкладывай скорее.

– Да ладно, не важно, – отмахивается Кристен. – Просто переставай уже держаться за мамину юбку. Пора повзрослеть.

– Это мне говорит девчонка, которая только что прыгала на кровати.

– Серьезно. Ты разве не хочешь быть независимой?

– Я весь учебный год провела в кампусе, а все лето на острове, без мамы.

– Но ты же звонила ей чуть ли не каждый день!

– Я не звонила! – говорит Энни и, отвернувшись, тихо прибавляет: – Я писала эсэмэски.

Кристен разводит руками.

– Ладно, – смеется Энни. – Обещаю, что постараюсь стать более независимой.

– В твоем распоряжении целый год. Тебе нужно поехать… в какое-нибудь классное место. В Париж, например.

– Но мама…

– Маме только легче станет. Она живет полной жизнью, на случай если ты не заметила.

Энни кажется, что все живут полной жизнью. Кроме нее. Смутное ощущение одиночества везде сопровождает ее, то появляясь, то ненадолго исчезая, то возникая снова. Кто-то словно твердит ей: «Ты не вписываешься в картину, ты лишняя».

Почему все так изменилось за последние двенадцать месяцев? Всего лишь год назад Энни была подающим надежды молодым поэтом – так, по крайней мере, о ней отозвался хаверфордский профессор. Жила она недалеко от кампуса Пенсильванского университета, а значит, у нее была возможность видеться с сестрой когда угодно. А каждые выходные она могла приезжать в Нью-Йорк и общаться с мамой. Теперь все по-другому. Энни обвинили в плагиате и на целый год отстранили от учебы. Теперь до Крисси два часа езды. Мама рядом, но совершенно поглощена работой.

– Эй, – говорит Кристен, – вообще-то, я сказала это не для того, чтобы тебя расстроить. Просто, по-моему, тебе нужны приключения. А следующим летом, когда мы снова будем вместе… – Она замолкает, видимо пытаясь справиться с волнением. – До следующего лета у нас столько всего накопится, о чем порассказать друг другу!

– Конечно, – соглашается Энни, дотрагиваясь до ее щеки.

Кристен обнимает сестру и так стискивает, что той становится трудно дышать.

– Ты ведь знаешь: ты лучшая сестренка на свете! – Она отстраняется и заглядывает Энни в глаза: – Ни при каких обстоятельствах не забывай об этом, ладно?

Оттого, как взволнованно Кристен говорит и как отрешенно смотрит, у Энни мурашки пробегают по коже. Пытаясь перевести разговор в шутливое русло, она хлопает сестру по руке и, вставая, отвечает:

– А ты не забывай, что ты здоровенная заноза в заднице. Погоди. Я свой альбом тебе отдам. Возьмешь, пока твой не найдется.

– Да забудь ты про него! – Кристен вскакивает с кровати и берет чемодан.

– Нет, постой! Я поеду с тобой на станцию.

Энни бежит в свою комнату и берет из прикроватной тумбочки альбом. Натягивает легинсы и футболку, возвращается в комнату Крисси и, глядя в раскрытую золотистую книжечку, говорит:

– Не обращай внимания на едкие комментарии на полях. Я приписала их в марте, в День родителей, когда мама кинула меня, как сегодня. Приоритеты она расставляет паршиво… Крисси? – Энни поднимает голову и, бросив книжку на кровать сестры, выскакивает в коридор. – Крисси! Только не говори мне, что уедешь без меня… и без альбома!

Глава 3. Эрика

Пятница, половина первого. Я сижу у барной стойки в «Смоковнице и оливе» с бокалом вина, отмечая продажу шикарной квартиры в «Плазе». Отправляю очередную эсэмэску девочкам: «Вы уже на месте?» – и краем глаза вижу, что мужчина у другого конца стойки смотрит на меня. Когда я поднимаю голову, его лицо озаряется:

– Эрика Блэр! Я тебя сразу узнал!

Внимательно изучаю мужчину: привлекательный, волосы с проседью. Подозрительно похож на постаревшую версию моего бывшего коллеги по больнице.

– Джон Слоун? – смеюсь я.

Он берет свой бокал и подходит ко мне:

– Господи! Поверить не могу! А я сюда на конференцию социальных работников приехал. По горло наслушался про всякие реформы, решил отдохнуть. И надо же – с тобой встретился! Нарочно не придумаешь!

– Рада тебя видеть. Как жизнь? Да ты садись, пожалуйста.

Джон усаживается на соседний стул, и следующие минут двадцать мы вспоминаем старые времена. Потом он рассказывает о моих бывших сослуживцах и о самом себе. У него есть сын, который оканчивает университет в Висконсине. С женой они разошлись три года назад. Мы обмениваемся визитками.

– Поверить не могу, что ты занимаешься недвижимостью, – говорит Джон, рассматривая мою карточку.

– Уже восемь лет.

– Но твоя прежняя работа так хорошо тебе удавалась! В общении с людьми ты мастер, я не просто так это говорю. Не жалеешь, что ушла?

Может, виновато спиртное, но ко мне впервые за все эти годы подкрадывается ностальгия. Пытаясь ее стряхнуть, пожимаю плечами и невесело усмехаюсь:

– Попробуй-ка вырастить двоих детей на зарплату социального работника. Когда муж ушел, жить в Нью-Йорке стало мне не по карману, но и уехать я не могла. Ведь девочкам нужен был отец. – Сжимая ножку бокала, я продолжаю: – Однажды, где-то через месяц после развода, я пришла домой, уставшая и задерганная, из убогой больнички для алкоголиков, где тогда работала. Моя дочка Кристен сидела на крыльце нашего дома в Бруклине и ела виноград. У меня чуть земля из-под ног не ушла: этот виноград я отложила девочкам на завтрашний обед. Я подошла, выхватила у дочки пустую миску и говорю: «Ты чем думала? Ты понимаешь, что завтра, когда вы вернетесь из школы, у вас будет всего по шесть виноградин?»

Прикрываю рот рукой: мне стыдно от этих воспоминаний.

– Вот так непросто нам жилось. Никогда не забуду, как Кристен на меня посмотрела. Кроме обиды, в ее взгляде было что-то еще. Отвращение, наверное. – Мой голос дрожит, и мне ужасно неприятно это слышать. С усилием сглатываю, с трудом перевожу дух и заканчиваю: – В тот момент я поклялась, что девочки больше не будут расти в бедности, как росла я.

Джон кивает:

– Твой бывший обчистил тебя при разводе?

– Да нет. Нам и делить-то было нечего. Он на тот момент еще кредит за обучение на медицинском не выплатил. – Наклеиваю на лицо вялую улыбку и продолжаю: – Но у этой грустной истории счастливый конец. Тому брокеру, через которого мы с Брайаном сняли квартиру, когда сюда приехали, была нужна помощница. Я окончила курсы, два года поработала простым агентом, ну а дальше, как говорится, пошло-поехало…

Я не рассказываю Джону о том, что сейчас за месяц зарабатываю больше, чем раньше за год. Что вовремя начала учить китайский и благодаря этому теперь борюсь за место в числе пятидесяти лучших брокеров Нью-Йорка.

Джон пожимает плечами:

– Пожалуй, ты не так уж и круто сменила курс. Ты ведь по-прежнему работаешь с людьми, находишь семьям подходящие дома.

Если честно, я уже давно не разъезжаю по городу вместе с очаровательными молодыми парами, подыскивающими себе гнездышко. Сначала я киваю, потом признаюсь:

– Вообще-то, я работаю с иностранными инвесторами. Прежде всего с азиатскими. Агент покупателя прилетает на сутки, иногда на двое. За это время я показываю ему пять-шесть объектов, отвечающих требованиям клиента. Похоже на блиц-свидание, только с недвижимостью.

– Скорее на свидание вслепую, – хмурится Джон. – Как твои близняшки?

У моих дочерей разница в возрасте – пять месяцев, но все считают их близнецами. Я не поправляю.

– Перешли на второй курс. Сейчас, – я смотрю на часы, – должны быть уже в своих кампусах. Кристен учится в Пенсильванском университете. Она у меня заводная, с ней держи ухо востро. Любит повеселиться, бунтарка, умница. А Энни тихоня. Увлекается поэзией и музыкой. Мечтательная. Верит, что нет ничего невозможного. Не верит только, что я когда-нибудь перестану надрываться на работе, – я неловко усмехаюсь, пытаясь замаскировать внезапно нахлынувшую грусть. – Энни выбрала Хаверфордский колледж, то есть они с сестрой обе в Филадельфии.

– Прекрасно. Слушай, а ты уже что-нибудь ела?

Указываю на миску с маленькими солеными крендельками:

– Только вот это.

Джон наклоняется ко мне, и его лицо озаряет мальчишеский задор:

– Тогда давай-ка сядем за столик, и я угощу тебя обедом.

Опять заглядываю в телефон: девочки до сих пор не отписались. А ведь я освободила для них всю вторую половину дня.

– Почему бы и нет? – отвечаю я, чувствуя, как во мне просыпается своеобразное озорство.

– Отлично! – Джон машет бармену, чтобы подал чек. – То-то Боб Бойд обалдеет, когда я скажу ему, что тебя встретил! Он ведь страшно сох по тебе, как, впрочем, и мы все. Всегда тебя вспоминаю, если вижу по телевизору Сандру Буллок.

Мое лицо вспыхивает. Мне раньше многие говорили, что я похожа на Сандру Буллок: темные волосы, широкая улыбка. Но это было так давно…

– Ты выглядишь еще лучше, чем раньше.

– Да ладно! – отмахиваюсь я, что не мешает мне впервые за несколько лет почувствовать себя сексуальной, настроенной на флирт и самую малость пьяной.

Джон помогает мне слезть с высокого стула. Я беру сумочку и вдруг (не знаю, что мной руководит: инстинкт, наверное) задерживаю взгляд на экране над баром. На Си-эн-эн идет экстренный выпуск новостей. Два часа назад в Пенсильвании поезд сошел с рельсов. Мгновенно протрезвев, я хватаюсь за горло и так застываю. Внутри все мертвеет.

– Мои дочки… Они ехали на том поезде.

Глава 4. Энни

Энни на кухне. Поворачивается туда-сюда на крутящемся кожаном табурете. Перед ней на столешнице ноутбук и чипсы. Она запускает руку в пакет, не отрывая взгляда от письма, которое только что написала. Все ее чувства приняли форму стройных предложений, сложившихся в абзацы. Тщательно расставлены знаки препинания. При помощи клавиатуры ей легче изъясняться, чем при помощи голоса. «Уф!» – тихонько фыркает она. Надо же было так случиться, что именно за письменное высказывание ее и отстранили от учебы!

Перечитав двухстраничный текст еще раз, Энни исправляет «если я вернусь в Хаверфорд» на «когда я вернусь в Хаверфорд» и распечатывает письмо. Ну вот. Сегодня она не ляжет спать, пока мама не вернется с работы, как бы поздно это ни было. Дождется ее и вручит свое творение. Главное, держать рот на замке, пока новость не будет переварена.

От волнения у Энни урчит в животе. Она роняет голову на руки. Мама будет вне себя! Но Энни ко всему подготовилась, насколько могла. Она расскажет матери свой план: год работы в «Старбаксе» или в «Стрэнде», а потом возвращение в Хаверфорд (ей сказали, что осенью она сможет восстановиться).

Телефон звонит. Черт! Опять мама. Звонок не эсэмэска, придется отвечать. Как Энни быть? Соврать, что она в кампусе? Или включить голосовую почту? Нет, это трусливо. В мамином духе.

– Привет, мам.

– Дорогая моя! Ох… Отлегло…

Судя по голосу, мама чем-то очень напугана.

– Отлегло?

– Да, милая. Слава богу, ты в порядке. Ты… и Кристен. А я уж подумала… – У нее перехватило дыхание. – Твоя сестра не берет трубку. Я представила себе худшее и…

– Успокойся. У Крисси телефон разрядился. А ты где?

Мама нервно усмехается и понижает голос:

– Не поверишь. У меня тут наметилось что-то вроде романтического обеда. А потом я увидела сюжет про поезд и так испугалась…

Сердце Энни начинает биться быстрее. Она хватается за край столешницы, чтобы не упасть.

– Какой поезд? Ты о чем, мама?

– Пассажирский экспресс сошел с рельсов у самой Филадельфии. Столкнулся с товарняком, который вез горючее. Ужасно! Слава богу, что вас там не было!

У Энни подгибаются колени, и она сползает на холодный деревянный пол, шепча каким-то не своим голосом:

– Крисси… Боже мой, Крисси!

Глава 5. Эрика

Двадцать четыре часа проходят как в тумане. Я не верю, что со мной могло случиться такое. Кажется, будто в мое тело вселился кто-то другой, а я сама из него ушла. Ушла туда, где нет ни цвета, ни запаха, ни тепла, ни холода. Наступило утро субботы. Мы с Брайаном, Энни и психотерапевтом сидим у патологоанатома филадельфийской больницы. Я думала, нас проведут прямо в морг, поднимут белую простыню и я увижу тело дочери на металлическом столе. Но вместо этого Джоанна, чернокожая женщина средних лет, приглушенным голосом разговаривает с нами у себя в кабинете. Выражает соболезнования и обещает, что на опознание нашей девочки нам будет дано столько времени, сколько потребуется.

– Все произойдет прямо здесь, в этом кабинете. Вы увидите снимки. – Джоанна показывает на фотографии, лежащие обратной стороной вверх. – Я буду переворачивать их по одному, предварительно объясняя вам, что изображено на каждом. – Она улыбается. – Ваша доченька облегчила нам работу, положив в карман джинсов документы. Мы почти уверены, что тело, о котором идет речь, принадлежит Кристен Блэр.

Джоанна показывает студенческое удостоверение с фотографией. Я вижу лицо моей девочки. Она озорно и беззаботно улыбается, не подозревая о том, какая судьба ее ждет. Зажимаю рот рукой в запоздалой попытке остановить рвущиеся из горла рыдания. Сделав судорожный вдох, тяну в себя воздух мелкими глотками.

– Извините, – говорю я, стараясь дышать ровнее и глубже. – Просто… я не… не могу поверить…

Джоанна дотрагивается до моей руки:

– Понимаю.

Мне хочется заорать: «Да ни черта ты не понимаешь!» Откуда ей знать, каково это, когда тебе говорят, что прекрасная жизнь твоего ребенка прервалась в один момент вместе со всеми мечтами, надеждами и ожиданиями?! Погасла, как докуренная сигара!

Энни сжимает мои пальцы, Брайан наклоняется к моему лицу:

– Ты как?

Делаю глубокий вдох и киваю. Хватаю руку Энни, напоминая себе о том, что нужно крепиться ради нее. Еще раз благодарю Бога за то, что хотя бы она не села на тот поезд.

– Сейчас я покажу вам фотографию правой ступни. Вы должны понимать: тело сильно пострадало. Остались отеки, синяки. Обращайте внимание на такие приметы, как родимые пятна, татуировки и шрамы, если они были.

Сначала мне кажется, что раздутая нога, которую я вижу, не может быть ножкой моей дочери. Но ногти… Они выкрашены в фиолетовый цвет.

– Лак, – произношу я, хватаясь за горло и снова чувствуя, как весь мой мир рушится.

Джоанна одну за другой переворачивает фотографии лодыжек, коленей, торса. Несмотря на отечность, я узнаю ребристую грудную клетку своей девочки.

– Милая, – шепчу я, дотрагиваясь пальцем до снимка.

Джоанна ждет, пока я успокоюсь.

– Теперь вам будет еще тяжелее. При взрыве грудь и лицо сильно обгорели.

Энни начинает плакать. Я обнимаю ее, мучаясь оттого, что не могу облегчить ей страдания.

– Дорогая, давай выйдем.

Она выпрямляется:

– Нет, мама. Я уже не ребенок.

Это простое признание причиняет мне новую боль. Энни права. Ее детство оборвано, причем самым жестоким образом. Она против воли с головой окунулась во взрослую беду.

Когда Джоанна переворачивает фотографию, Брайан шумно глотает воздух. Я быстро зажмуриваюсь и инстинктивно прижимаю Энни к груди.

– Думаю, мы видели уже достаточно, – говорю я, молясь о том, чтобы лицо Кристен не запомнилось нам таким – обгоревшим, покрытым копотью. Чтобы она навсегда осталась для нас красивой девочкой с нежной кожей цвета слоновой кости. – Брайан, ты закончишь без нас?

Он проводит рукой по глазам:

– Да, конечно.

Брайан разочарован тем, что я оставила все самое тяжелое ему одному. Я его понимаю. И все-таки сейчас я должна в первую очередь думать об Энни.

– Возьмите. – Джоанна протягивает мне свою визитку. – Я на связи двадцать четыре часа семь дней в неделю. Могу посоветовать психотерапевта на Манхэттене, если понадобится.

Торопливо благодарю и, обняв Энни обеими руками, выхожу вместе с ней из кабинета. Джоанна в это время объясняет Брайану, что будет на следующей фотографии. Закрывая дверь, я слышу, как он говорит:

– Да. Это она. Это наша Кристен.

Энни зашла в туалет, а я сижу на скамейке в коридоре, глядя на удостоверение, которое было у Кристен в кармане. Хочу положить его в кошелек и натыкаюсь на фотографию, сделанную, когда девочкам было три года. Память возвращает меня назад, в наше маленькое бунгало в Мэдисоне. В ту субботу я позвала к нам фотографа, чтобы он сделал семейный портрет. Мы только что пообедали, Брайан пошел наверх принять душ и переодеться. Дочки помогали мне убирать со стола: брали суповые миски в свои крошечные ручки и переносили их на столешницу. В желтых стенах давно не ремонтированной кухоньки царило воодушевление. Обсуждались планы на вторую половину дня.

– Сейчас мы наденем все самое нарядное, – сказала я девочкам, принимая у них посуду и составляя ее в мойку, – а когда нас сфотографируют, поедем к бабушке и дедушке Блэр. Мы все вместе будем ужинать в «Ломбардино».

– Ты наденешь на нас самые красивые платьица? – спросила Кристен.

– А как же! «Ломбардино» – это ведь особое место. Папин любимый ресторан.

– Ура! – воскликнула Энни.

В ту же секунду, вторя ее радостному возгласу, раздался другой звук: миска выскользнула из ручек и разлетелась по кафельному полу миллионом мельчайших частичек стекла.

– Никому не двигаться! – скомандовала я и, подхватив Энни одной рукой, а Кристен другой, перенесла их обеих на первую ступеньку лестницы. – Сделаем вот как. Я приберусь на кухне, а вы пойдете наверх и начнете приводить в порядок себя. Первое задание – стереть с мордочек усы от молока.

– Уфы бывают только у мальчиков, – заметила Энни.

– Пойдем, Энни, наряжаться, – сказала ей Кристен, и они поскакали вверх по лестнице.

Я подмела и выбросила осколки, вымыла и вытерла посуду. Все это время я улыбалась, слыша со второго этажа смех девочек – их комната была прямо над кухней.

Брайан спустился в накрахмаленной рубашке, надушенный одеколоном с древесным запахом.

– А вот и мой неотразимый муж! – сказала я и потянулась к сушилке, чтобы поставить туда чашку, а он подошел сзади и поцеловал меня в шею.

Всем своим существом я ощутила покой. Нет, это было больше чем покой. Это было одно из редких мгновений чистой радости. Я жила в семье, о которой всегда мечтала: муж, двое детей – все здоровы, все счастливы. Чего еще я могла желать, к чему стремиться?

Через пятнадцать минут над нашими головами раздался топот маленьких ножек.

– Зажмурьтесь! – крикнула Кристен с верхней ступеньки.

Я взяла Брайана за руку, мы вышли в гостиную и притворились, что закрываем лица ладонями.

– Откройте глаза! – скомандовала Энни.

И тут я увидела двух принцесс. Держась за ручки, они шествовали по лестнице так торжественно, будто в самом деле были царственными особами.

– Ах, мои милые! – воскликнула я, прижав руки к груди.

Девочки надели костюмы, скопированные из диснеевских мультиков. Энни – розовый, а Кристен – фиолетовый. Тюлевые юбочки колыхались при каждом движении ножек, обутых в атласные туфельки. На головках красовались колпачки с перьями и ленточками.

– Мы красивые? – спросила Кристен.

Она явно знала ответ на вопрос, а вот ее сестренка казалась менее уверенной в себе и переводила полный надежды взгляд с меня на Брайана.

– Да! – воскликнула я, промокая слезы. – Вы красавицы!

Встревоженное личико Энни просияло.

– Мы оделись сами! – гордо сказала она.

Брайан усмехнулся:

– Но фотографироваться в таких глупых костюмах нельзя. Мама переоденет вас в нормальные платья.

Довольные лица девочек мгновенно помрачнели. Было видно, как они разочарованы тем, что не смогли угодить отцу. Как они ни старались, он всегда хотел от них чего-то большего. Я по себе знала, каково это.

– Нет, – сказала я мужу, нарушая видимость родительского единодушия, которую обычно старалась поддерживать. – Вы выглядите чудесно.

Весь вечер Брайан на меня дулся. Я вполне понимала его раздражение. Даже фотограф был удивлен тем, что дети снимаются в маскарадных костюмах. Но с тех пор то семейное фото – мое любимое.

В конце коридора показалась Энни. У нее красные глаза. Сглотнув слезы, прячу студенческое удостоверение Кристен за фотографию шестнадцатилетней давности. Не поднимаю взгляд, пока не успокоюсь. «Крепись! Не вздумай сломаться!» – твержу себе. Наконец пытаюсь улыбнуться той принцессе, которая теперь осталась у меня единственной. Не сомневаюсь, что Энни читает мои мысли. Она тоже видит: наше когда-то прекрасное королевство разрушено и никогда не будет прежним.

Мы даже не подозреваем о том, какими сильными можем быть, пока не почувствуем себя слабыми. Тогда сила пробивается наружу, как маргаритка через щель в цементе. Мне приходится отвечать на вопросы, о которых я раньше и думать не могла. Кремация или традиционное погребение? Урна или надгробие? Прощание в церкви или у нас дома? Я выбираю кремацию, мемориальный камень и церемонию в церкви Святой Троицы. После нее самые близкие собираются в нашей квартире.

Семь часов вечера. Стоя на пороге в черном льняном костюме, провожаю последних гостей – четырех школьных подружек Кристен. Прижимаю каждую к груди, вдыхая сладкий аромат юности.

– Она очень вас любила. Спасибо, что были ее подругами.

Лорен Раш стискивает мою руку:

– Берегите себя, миз[2] Блэр.

– Увидимся, девочки, – говорю я дрогнувшим голосом.

Лорен, обернувшись, грустно мне улыбается. Я провожаю всю четверку взглядом до лифта.

– Заходите. Здесь по-прежнему ваша «кают-компания».

Кристен и ее друзья называли так нашу квартиру, потому что несколько лет это было место сбора их кружка. Скоро они найдут себе другую «кают-компанию». Обязательно найдут.

Направляюсь в кухню, стараясь смириться с тем, что потеряла не только Кристен, но и ее друзей. Ураган энергии, который они поднимали, пронесся мимо. Не будет больше ни посиделок с ночевкой, ни импровизированных вечеринок. Сестра училась с Кристен в одном классе, но в ее круг не входила. У Энни была только одна близкая подруга, Лиа.

Сейчас моя дорогая девочка сидит, облокотившись о столешницу, и рассеянно жует пахлаву, которую так любила Кристен. Взгляд устремлен в никуда, а по щекам катятся слезы. У меня сжимается сердце. Даже Лиа не приехала сегодня поддержать Энни. Она учится в Стэнфорде и до зимних каникул вырваться не сможет. Наверное, зря я разрешила дочери взять на год академотпуск по семейным обстоятельствам. Нужно было все-таки заставить ее вернуться в Хаверфорд. Избыток свободного времени не поможет ей справиться с горем, а наоборот. Сглотнув образовавшийся в горле комок, я наклоняюсь и целую Энни.

– Держишься, дорогая?

– Да. – Она отворачивается и плечом вытирает слезы со щеки. – А ты?

Больше всего мне сейчас хочется обнять Энни и разрыдаться, но ради нее я надеваю маску сильной женщины, у которой все под контролем. Она, как и все, должна видеть меня несломленной и даже благодарной. Да, да. Благодарной судьбе за то, что хотя бы одна из моих дочерей в то утро вернулась домой за телефоном и опоздала на поезд. Иначе я потеряла бы их обеих. А значит, и себя. Без Энни притворяться было бы бессмысленно.

– Со мной все в порядке, – вру я.

– Отлично.

Энни берет еще кусочек пахлавы и удаляется в свою комнату.

Мне, наверное, стало бы легче, если бы она закричала: «Почему ты нарушила обещание и не повезла Кристен на машине?! Почему поставила свою дурацкую работу выше нас?!» Но она не требует объяснений, а просто уходит. Я виновата перед ней. Опять. Опять наш семейный круг сузился, как в тот раз, когда ушел Брайан. Только теперь вина на мне. Если бы я не нарушила своего слова, Энни не потеряла бы сестру. С этим грузом мне придется жить дальше.

Роюсь в шкафчике возле кофеварки в поисках успокоительного. Непослушными пальцами достаю из оранжевого пузырька белую таблетку и глотаю ее, надеясь, что это чудо-средство притупит мою боль на ближайшие пять часов… и пятьдесят лет.

Вытираю столешницу, когда в кухню входит моя тридцатичетырехлетняя сестра Кейт. Туфли она сняла, на босой ноге татуировка в виде розового бутончика. Она тянется за тряпкой:

– Рик, давай я. А ты посиди.

– Нет, спасибо. Мне проще отгонять мысли, когда я чем-нибудь занята.

Кейт садится на табурет, который только что освободила Энни:

– Ты все очень хорошо организовала.

– Спасибо. Может, через год соберемся еще раз. Семьей. Тогда и развеем оставшийся пепел. Двух недель, по-моему, недостаточно, чтобы попрощаться с человеком навсегда.

– Жаль, что папа не приехал.

Отворачиваюсь и делаю вид, будто оттираю пятнышко с ручки холодильника. Мне не хочется говорить об отце – о человеке, которого я считаю виновником смерти матери.

– Он никогда меня не поддерживал. С какой стати сейчас начинать?

– Рик, будь к нему снисходительнее. Он перенес тяжелую операцию на бедре. Ему так плохо!

Плохо, оттого что он болен? Или оттого, что не приехал меня поддержать? Скорее, первое. Я бросаю тряпку в раковину и поворачиваюсь к Кейт:

– Кого бы я сейчас хотела видеть, так это маму. Она бы нашла что сказать.

Кейт встает и обнимает меня:

– Представляю, как тебе ее не хватает. Ты так и не смогла смириться с маминой смертью, да?

Подавляю слезы. Когда мама утонула, мне было десять лет, а Кейт едва научилась ходить. Она только по моим рассказам знала ту добрую нежную женщину, которая любила слова, книги и всех пушистых существ. Кейти до сих пор не понимает, кого лишилась. И иногда я ей завидую.

– Я не хочу с этим мириться, – отвечаю я, качая головой.

– А теперь у тебя новая утрата, даже еще более тяжелая. Но, Рик, ты научишься жить дальше. Кристен бы этого хотела.

Я в упор смотрю на сестру, и слезы опять начинают щекотать мне горло.

– Как, Кейт? Как мать может жить дальше?! А?! – Я хватаю ее за плечи и сквозь стиснутые зубы прибавляю: – Говори! Мне очень хочется услышать!

Она привлекает меня к себе:

– Ох, дорогая! Если бы я только знала!

Я прижимаюсь к плечу сестры щекой и зажмуриваю глаза:

– Как бы я хотела быть на ее месте! Я бы с радостью умерла – и за нее, и за Энни.

– Знаю. Но для Энни ты должна сделать то, что гораздо труднее: продолжить жить.

Осень сменяется зимой. За окном то же, что в моем сердце: холод, пустота. Не пейзаж, а карандашный набросок на белом листе. Праздники меня едва не доконали. Рождество было мучением. Мы с Энни обменялись бессмысленными подарками и встретили новый год безо всякой радости или надежды.

Я делю для себя время на часовые отрезки и преодолеваю их по-разному: то меня наполняет ярость (тогда я съезжаю с дороги и изо всех сил бью по рулю), то одолевает удушливая тоска (приходится расстегивать воротник, чтобы не задохнуться). А в центре этого эмоционального водоворота – сосущая душу бездонная черная дыра стыда. Почему? Почему я не сдержала обещания, данного дочерям?

Февральское утро. Половина шестого. Сижу одна на темной кухне, потягивая кофе. Маленький белый квадратик на экране телефона напоминает мне о том, что сегодня последний день месяца. Каждое утро я начинаю одинаково: набираю номер Кристен и жду.

– Привет, это Кристен. Оставьте сообщение.

Закрыв глаза, я слушаю голос дочери. Потом робот говорит:

– Память автоответчика заполнена.

Но я все равно шепчу:

– Я люблю тебя. Прости, дорогая.

Снова набираю номер и снова слушаю. Я всегда буду класть на него деньги. Только бы не лишиться последней возможности слышать свою дочь.

Звонит домашний телефон, я вздрагиваю. На экранчике высвечивается имя сестры. Пытаюсь придать голосу немного бодрости:

– Привет, Кейти. Чего так рано встала?

– Решила перед работой испечь печенье для Молли и ее детей. Сегодня Джона возвращается домой из больницы.

– Ты молодец, – говорю я, живо представляя себе, как моя добрая сестра, не имеющая собственных детей и живущая на крошечном островке, встала ни свет ни заря и готовит на тесной кухоньке для моей старой подруги Молли Претцлафф. – Как у парня дела?

Год назад старшеклассник Джона, сын Молли, на тренировке по баскетболу повредил позвоночник. Все прошлое лето Энни и Кристен провели на острове Макино, где собирали деньги ему на лечение. А я? Я даже цветов в больницу прислать не удосужилась. Новый приступ стыда.

– Так себе. Ходить бедняга, похоже, не будет. Но руки заработали, и речь восстановилась. Уже что-то. Не представляю себе, как Молли управляется одна, пока муж служит в Катаре. По-моему, тяжелее всех приходится Саманте. Девочке всего семь лет. Ты ведь, когда сможешь, позвонишь Молли, поддержишь ее?

– Да, – говорю я, потирая виски.

Но на самом деле мне нечем утешить Молли. Нечего ей дать. Я сижу в глубокой темной расселине. Вижу свет наверху, слышу голоса, даже смех. Но туда, где я застряла, ничто не проникает.

– Извини, – говорит Кейти, – я не спросила, как ты сегодня себя чувствуешь.

Чаще всего я вру сестре. Мол, все хорошо: держусь, мне уже лучше. Но в самые тяжелые дни правда просачивается наружу:

– Неважно.

– Расскажи. Я с тобой.

– Зачем я нарушила обещание, которое дала Кристен? Если б я только могла вернуть тот крошечный отрезок времени, все сложилось бы иначе.

– Не надо, – мягко говорит Кейти, но я, облокотившись о стол, продолжаю:

– Я бы не убежала по своим делам, а сидела и болтала бы с ней. Я хоть сказала «спасибо» за завтрак? Кейт, я не помню. Надо было дать ей почувствовать, как я ценю ее желание меня порадовать и как ее люблю. Надо было послать работу подальше и самой везти девочек в Филадельфию. – Подпираю поникшую голову ладонью. – Если бы я только могла все обнулить…

Откуда-то издалека доносится:

– Обнуление бывает триста шестьдесят пять раз в году. Называется полночь.

У меня перехватывает дыхание. Резкий хриплый лай своего отца я узнаю где угодно и когда угодно. Даже вижу его лоб, пересеченный морщинами, и большой красный нос с сиреневыми прожилками. Как он смеет встревать? Он неделями мне не звонил, а когда звонил, его соболезнования звучали неуклюже и поверхностно.

– Вот спасибо! – говорю я громко, чтобы он меня услышал, и с очевидной иронией прибавляю: – Непременно запомню твои мудрые слова, Платон.

– Бетон? При чем тут бетон?

Нет, я не позволю ему меня бесить.

– Кейт, отключи громкую связь. Сейчас же.

– Отключаю. – Теперь голос сестры звучит четче: – Погоди. Я перейду в гостиную.

– Почему ты мне не сказала, что он слушает?

– Да успокойся ты. Он только что вошел. Взял печенье для Джоны. Занимается с ним, пока тот не может ходить в школу. Представляешь? Он ведь у нас математический гений!

Кейти усмехается, а я не могу заставить себя даже улыбнуться. Мне противно оттого, что мой отец, капитан вшивого туристического паромчика, приводит меня в такое состояние.

– Слушай, мне пора собираться на работу. Удачного дня. Я люблю тебя, Кейти, моя девочка.

– Спасибо. Я и папе передам, что ты его любишь.

– Не нужна ему моя любовь, – я качаю головой.

Кейт понижает голос:

– Рик, да ладно тебе. Он же не монстр. Он просто хотел сказать тебе, что каждый день нужно начинать жить заново. Не самый плохой совет.

– Да. Раз уж на то пошло, сегодняшний день я предпочла бы начать с душа.

– Как твой конкурс? Осталось всего два месяца, верно?

– Верно. Если смогу удержать темп, то, возможно, прорвусь в элиту. Эта гонка – единственное, что заставляет меня собирать мысли в кучу.

– Понимаю, работа отвлекает. Но однажды, сестренка, тебе все-таки придется выплакаться.

– Работа не отвлекает. Она спасает жизнь.

Положив трубку, наливаю себе еще кофе. Мне трудно успокоиться после столкновения с отцом – брюзгой и скрягой, у которого находится время для всех, кроме старшей дочери.

С дымящейся кружкой иду по коридору мимо двери в спальню Кристен. Может, на меня вдруг подействовали слова Кейт: «Однажды тебе все-таки придется выплакаться». А может, просто настало время. Так или иначе, я не ускоряю шаг, как обычно, а останавливаюсь. Делаю глубокий вдох и снимаю табличку «Не беспокоить».

Глава 6. Эрика

Втемной комнате притаился запах матовой серой краски, которой Кристен весной выкрасила стены. Я отговаривала ее. Мне казалось, получится слишком мрачно. Но она настояла. Я еще много лет назад усвоила: если Кристен что-нибудь вобьет себе в голову, с этим ничего не поделаешь.

Дотрагиваюсь до прикроватной лампы. Помню, как дочка уверяла, будто жить не может без этой стеклянной призмы из магазина «Ресторейшн хардвэр». После двух недель уговоров я сдалась. Пошла и купила эту штуковину, а Кристен обнаружила ее, когда вернулась домой с футбола.

Падаю на кровать, зарываюсь лицом в подушку и глубоко дышу, надеясь уловить хотя бы легкий аромат духов «Виктор и Рольф» или шампуня с полиоминтой. Но нет, я не чувствую запаха своей дочки. А еще мне теперь довольно трудно представить себе ямочку на ее левой щеке или ее длинные тонкие пальцы. Даже ее смех как будто стерся.

– Господи! – шепчу я. – Пожалуйста, верни мою девочку! Дай нам время! Мы столько всего не успели!

Зажимаю рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос. Нет для меня жизни без Кристен! В том поезде должна была быть я! Что-то сдавливает мне грудь. Резко глотаю воздух. «Нужно откусывать время час за часом», – думаю я, вспоминая совет, который после маминой смерти дала мне бабушка. «Не обязательно есть весь сэндвич сразу», – говорила она.

Переворачиваюсь на спину и стараюсь дышать ровно. На темном потолке светятся звезды и планеты. Энни наклеила их, как только мы сюда въехали. Сказала: «Пусть у моей сестры будет собственное небо».

– Крисси, ты там? – шепчу я, давясь собственными словами. – Бабушка о тебе заботится?

Вдруг, закрыв глаза, я ощущаю присутствие Кристен так отчетливо, как если бы она стояла передо мной. На ней белая куртка с капюшоном и красные резиновые сапоги. Голубые глаза хитро улыбаются, как будто на самом деле она не умерла, а только пошутила.

– Прости, Кристен, – говорю я, сделав над собой отчаянное усилие. – Я была не самой лучшей мамой. Но я очень тебя любила и гордилась тем, что ты моя дочка. Ты ведь это знаешь, да?

Поворачиваюсь на бок. Слезы скатываются на подушку. Образ Кристен рассеивается.

– Вернись, – шепчу я. – Если тебе сейчас хорошо, пожалуйста, скажи мне. Подай знак.

Моя нога натыкается на какой-то твердый предмет, и тот с глухим стуком падает на пол. Встаю, опускаюсь на корточки и шарю под кроватью. Нашла. При свете уличного фонаря я вижу дочкин альбом.

На шестилетие я подарила каждой из своих девочек книжку для записи мудрых мыслей, а еще раньше завела такую же для Кейт. Когда мы жили в Мэдисоне, я каждый вечер, уложив Энни и Кристен спать, доставала из шкафа свой драгоценный ящичек с цитатами. Садилась за кухонный стол и перебирала маленькие бумажечки, каллиграфически исписанные маминой рукой. Когда-то она клала их в мою коробку для ланча.

Начало этой традиции положила бабушка Луиза, когда мама была еще девочкой. Следующим звеном стала я. Некоторые цитаты выбирались из моих любимых детских книжек, но большинство принадлежит бабушке Луизе или Тесс Францель, то есть маме. Вооружившись бабушкиной перьевой ручкой, я переписывала содержимое листочков, прибавляя кое-что и от себя, в два пустых альбомчика, серебристый и золотистый. Мне было важно, чтобы Энни и Кристен унаследовали мудрость наших замечательных предшественниц.

Включив лампу, открываю книжечку, и мой взгляд падает на афоризм, принадлежащий моей маме: «Если жизнь выдергивает у тебя из-под ног коврик, получается танцпол». У меня сжимается сердце. Мама вложила в мою коробку для ланча записку с такими словами на следующий день после того, как мисс Лилли, моя любимая учительница, объявила, что получила работу в другом месте и уезжает из Милуоки. Я была страшно огорчена. Как сейчас помню: мама уговаривает меня потанцевать с ней твист на нашей маленькой кухне: «Ты обязательно найдешь свой танцпол. Нужно только немножко подождать». И действительно, на следующей неделе к нам пришла новая учительница – мисс Трейси. У нее всегда горели глаза. Благодаря ей я полюбила и книги, и рисование, и даже деление в столбик.

С улыбкой вспоминаю, как положила такую же записку в портфель Энни, когда в шестом классе она вылетела из бейсбольной команды. Дома я обняла ее и принялась кружить: «Ух ты! Коврика нет! Теперь танцуем на полу! Почему бы тебе не записаться в литературный кружок, который собирается после занятий в библиотеке?» В том кружке Энни обрела собственный голос. Этого могло и не произойти, если бы у нее из-под ног вовремя не выдернули половичок.

Встаю с кровати и сажусь у окна. Над Центральным парком ревет косматое февральское небо. Поплотнее запахнув на груди халат, продолжаю листать книжечку и вижу еще одно высказывание Тесс Францель: «Если люди считают тебя странной, постарайся доказать им, что они правы».

Мама написала это через несколько дней после нашего переезда из Милуоки на остров Макино. Один из моих новых одноклассников назвал ее стремной, после того как увидел записку, которую она передала для учительницы. В ту пору маме нравилось писать задом наперед, чтобы прочесть предложение можно было только при помощи зеркала. Ума не приложу, как она это делала.

В альбомчике на полях стоит дата. Девять лет назад… Девочкам тогда было всего одиннадцать. Примерно в таком же возрасте я потеряла мать. Тут же что-то приписано бледным карандашом. Прищурившись, читаю: «Увы! Она перестала быть оригинальной». Странно…

На следующих страницах тоже есть карандашные комментарии. Вот один из любимых мной афоризмов бабушки Луизы: «Подруги – цветники нашей жизни. Если хочешь красивые цветы, нужно подрезать растения и удобрять почву». Рядом приписано: «Подруги? Какие еще подруги? Она явно увлекалась обрезкой, а про удобрение забывала». У меня мурашки пробегают по коже. Хватит читать! Этими мыслями Кристен ни с кем не хотела делиться. Но я не могу себя остановить и дрожащими пальцами переворачиваю страницу. «Не путай важное со значительным», – нежно говорит мне мамин голос.

Была весна, я училась в третьем классе. Мы еще жили в Мэдисоне. Собираясь в школу, я дулась на маму за то, что она не купила мне новые кроссовки, а у нас в тот день был спортивный праздник. Вдобавок к этому на моих стареньких кедах порвался шнурок. Белых в доме не оказалось, и мама дала мне черный шнурок из отцовского ботинка. Меня это просто убило. Если кеды белые, то и шнурки обязательно должны быть белыми – так я считала. Чуть позже в судке с едой я нашла записку: «Не путай важное со значительным». После обеда, когда все ребята снова принялись бегать наперегонки и перескакивать через барьеры, я заметила на трибуне Райана Полити – мальчика на год старше меня. Он мог только смотреть соревнования, потому что у него был церебральный паралич. И смысл маминых слов вдруг стал мне понятен: черные шнурки или белые – это не имеет никакого значения, хотя кажется мне важным. Главное, у меня есть две здоровые ноги.

На поле комментарий Кристен: «Пока она не начала путать важное со значительным, я хотела во всем быть на нее похожей. Теперь не хочу». Я сгибаюсь пополам и хватаюсь за голову. Ну конечно, «она» – это я. Моя дочь, которая поддерживала меня и говорила, что я для нее образец, считала мои приоритеты ошибочными. Она видела меня насквозь и презирала.

Глава 7. Энни

Байдарку Крисси несет в водоворот. Всех предупреждали, что он опасен и приближаться к нему нельзя. Попытки грести в обратном направлении ничего не дают: течение слишком сильное. «Энни, помоги!» – кричит Кристен. Но Энни только смотрит на сестру расширенными от ужаса глазами. Если она туда поплывет, ее и саму затянет в воронку. Сделать ничего нельзя. Остается только наблюдать, как Кристен, зовя на помощь, неумолимо движется прямо в жерло водяного вихря.

Энни резко просыпается. Сердце стучит. Она садится в постели. Салатовое одеяло валяется скомканное. В комнате еще темно, но уже можно разглядеть картинку в рамке на стене: это рекламный постер книги «Гарри Поттер и дары смерти», подписанный самой Дж. К. Роулинг. Рядом с кроватью, на тумбочке, томик стихов Билли Коллинза. Энни переводит взгляд на фотографию с мамой и Кристен в день окончания школы. Кроме альбома с афоризмами, все сокровища на месте.

«Крисси, – шепчет Энни, падая на подушки и глядя в потолок. Сердцебиение потихоньку приходит в норму. – Где же ты, черт возьми?» Потом она открывает ноутбук и оставляет сестре сообщение в «Фейсбуке» и «Твиттере», уже не в первый раз извиняясь за то, что воспользовалась произошедшим как прикрытием для того, чтобы не возвращаться в Хаверфорд: «Знаю, ты меня поймешь. Чем рассказывать маме и папе, из-за чего меня отстранили, гораздо проще соврать, будто я остаюсь дома из-за тебя». Мысленно Энни прибавляет: «К тому же это не совсем вранье». «Хватит шляться неизвестно где, возвращайся, пожалуйста», – дописывает она и оформляет сообщение как личное, чтобы никто другой не мог его прочесть, особенно отец.

Он и так думает, что она обманывает себя. И доктор Киттл, психотерапевт, говорит то же самое: ты, мол, находишься на этапе отрицания. В действительности ничего она не отрицает. Она просто подстраховывается. При опознании жертв несчастных случаев часто допускаются ошибки. Несколько лет назад, например, две девушки из Индианы погибли в автокатастрофе. Лица сильно пострадали, на месте происшествия был хаос, и поэтому их долго принимали за других людей. Вероятно, и с Кристен произошло что-то подобное.

«Ты должна двигаться дальше», – твердят и папа, и доктор Киттл. Но Энни не может, ей нельзя никуда двигаться, пока она не поговорит с Уэсом Девоном. У его родителей летний домик на острове Макино, и он сейчас живет там, пишет какую-то работу для Дартмутского колледжа. Крисси у него – Энни в этом уверена. Она же помнит: сестра непременно хотела с ним встретиться, шутила, что рванет в Мичиган. Эсэмэскам Уэса доверять нельзя. Энни посмотрит ему в глаза и, если он скажет: «Я ничего о Кристен не слышал», поверит. Наверное, даже попробует смириться.

Она встает с постели, подходит к письменному столу, включает лампу и изучает свой календарь. Какой же день выбрать для отъезда? Боже, до чего жалкая у нее жизнь! На март не запланировано вообще ничего. Все друзья разъехались по колледжам. Вернее, у нее всего-то одна подруга, да и та стала после происшествия какой-то чужой.

В отличие от Кристен, у Энни никогда не было обширного круга общения. Сестра говорила ей: «У тебя комплекс неполноценности». Может, так и есть. Как бы отреагировали одноклассники, дети из состоятельных семей, если бы узнали, что родная мать Энни была пятнадцатилетней испаноязычной девочкой из трущоб? А свою настоящую маму, Эрику, Энни сейчас почти не видит. Та превратилась в унылое существо, которое питается одним кофе да таблетками и безвылазно пропадает на работе. Сделала из себя мученицу рынка недвижимости. Ясно почему: избегает дочери. Ведь она, Энни, должна была присматривать за сестрой, а вместо этого отпустила ее одну, да еще в явно неуравновешенном состоянии. Энни виновата в том, что родители потеряли Кристен – свою красавицу, которая носила их гены.

На часах почти шесть. Можно попробовать поймать маму до ухода в офис и поговорить с ней о поездке на Макино. Хорошо бы уломать ее тоже поехать. Это будет так же трудно, как заставить саму Энни пробежать марафон. Или хотя бы милю. К тому же Крисси советовала сестре стать самостоятельнее. Но Энни до сих пор никогда никуда не ездила одна и не готова отпустить мамину руку прямо сейчас. Конечно же, Кристен это понимает.

За дверью слышатся какие-то странные звуки, похожие на тихое кошачье мяуканье. Энни осторожно пробирается по коридору и видит: дверь в комнату сестры приоткрыта. Впервые за полгода. Что происходит? Она заглядывает внутрь. За столом Кристен, закрыв руками лицо, сидит мама.

Вот это да! Неужели бизнес-леди все-таки позволила чувствам вырваться наружу? Энни стоит и смотрит, не зная, что делать и чем утешить человека, который так от нее отдалился. Если сосчитать, сколько раз они разговаривали после смерти Крисси, хватит пальцев одной руки. С тех пор мама стала еще худее. Энни не видела на ее лице ни одной настоящей улыбки, не слышала ни единой нотки ее смеха. В пустых глазах как будто погас свет. Раньше Энни ненавидела мамину работу, но теперь все бы отдала за то, чтобы та снова увлеклась хоть чем-нибудь. Хотя бы продажей квартир.

Энни зажимает рот рукой, стараясь не расплакаться. Мама позволяет себе быть уязвимой только в такие моменты, когда думает, что ее никто не видит. Она хрупкая – совсем как Крисси. И красивая, и грациозная. Рядом с матерью и сестрой Энни чувствовала себя клоуном, который долго пытался подражать двум балеринам, а потом бросил эти попытки.

Она переступает порог и прокашливается. Мама поднимает голову и вытирает щеки:

– Доброе утро, дорогая.

Она быстро прячет книжку, которая лежит у нее на коленях, под халат и накрывает рукой.

– Доброе утро, мама. С тобой все в порядке?

– Все хорошо.

Но подбородок у нее дрожит. Энни подходит ближе и, молясь о том, чтобы не сделать матери еще больнее, говорит:

– Она вернется. Вот увидишь.

Мама зажмуривается:

– Энни, пожалуйста… Ее больше нет. Тебе придется это принять.

– Мама, я много прочла о маниакально-депрессивном психозе. Импульсивность, склонность к риску и нанесению вреда себе. По-моему, у Крисси типичный случай. Она могла просто воспользоваться аварией, чтобы сбежать.

– Перестань, Энни. Это неправда.

– Она скрывается, и ей нужна наша помощь. Помнишь, как весной она сказала нам, что едет в Коннектикут с Дженнифер, а сама улетела в Юту с горнолыжным спасателем, которого встретила в аэропорту? Признай: она не всегда вела себя разумно.

– Тайком уехать кататься на горных лыжах рискованно, конечно. Но разыграть для нас собственную смерть было бы просто жестоко.

– Но Кристен этого не понимала! – разгоряченно спорит Энни. – Когда на нее что-нибудь находит, она перестает нормально мыслить…

Мама качает головой и дрожащими губами произносит:

– Ты у меня всегда верила в чудеса. За это я тебя обожаю. Но у Кристен в кармане было удостоверение.

– Вот именно! Кристен никогда не носит удостоверение в кармане. Никогда! Всегда в сумочке. И ты сама мне говорила, что у нее есть фальшивые документы. Значит, настоящие могли оказаться у кого-то другого. У той девушки из поезда.

Энни торжествующе скрещивает руки, как следователь, нашедший неопровержимую улику. Мама, видимо, хочет что-то сказать, но не уверена, стоит ли. Поколебавшись, она все-таки признается:

– Осенью я наняла детектива.

– Детектива? – переспрашивает Энни, округлив глаза. – Ты мне поверила?

Мать качает головой:

– Я просто хотела, чтобы профессионал развеял твои сомнения. Этот человек (его зовут Брюс Бауэр) уверен, что девушка, которая входит в вагон (помнишь, мы смотрели запись с камеры наблюдения?), и есть Кристен. Она не пользуется кредитной картой, ее телефон в момент аварии был разряжен, и отследить его местоположение невозможно. Расследовать нечего: абсолютно ничто не дает нам оснований думать, будто она жива.

– У той девушки были ненакрашенные ногти.

А Кристен ушла из дома с накрашенными. Клянусь. Только потому что детектив сказал…

– А ноги? Ты же видела фиолетовый лак.

Энни хватается за голову:

– Господи! Мама! Миллионы девушек красят ногти на ногах фиолетовым лаком! Неужели этого оказалось достаточно, чтобы тебя убедить?

Мама кусает губу:

– Мы об этом тысячу раз говорили, дорогая. Папа ее опознал. Мы с тобой тоже видели фотографии.

– Папа-то опознал, но мы видели лицо не дольше секунды! Это была не Кристен! – произносит Энни срывающимся голосом.

Ей хочется закричать: «Какого черта ты разрешила так быстро ее кремировать?!» – но она знает, что мама и сама об этом жалеет. «Если бы мы даже захотели сделать анализ ДНК, теперь это невозможно» – так мама сказала по телефону тете Кейт в день, когда доставили прах.

– Как ни тяжело в такое поверить, мы должны идти дальше.

Энни опускается на колени возле маминого стула:

– А сама-то ты идешь дальше? Погляди на себя: совсем исхудала, все время пропадаешь на работе. – Тут она обращает внимание на книжку, чуть выглядывающую из-под материнского халата. – Что это?

– Ничего.

Мама пытается спрятать альбом, но Энни уже заметила золотистый переплет. О боже! Это не ничего, это ее альбом с афоризмами, который она хотела дать сестре с собой в день происшествия. Положила на кровать и не забрала. Решила, пускай лежит до возвращения Крисси.

– Энни, вы обо мне говорили? Она действительно считала, что я путаю главное со второстепенным?

Так вот в чем дело! Вот почему мама плакала и пыталась спрятать альбом! Черт! Она прочла язвительные комментарии, которые нацарапала Энни! Нужно извиниться… Стоп! Как можно было принять эти колкости за мысли Кристен? И разве мама не знала, что у той серебряный альбом? Энни всегда втайне гордилась тем, что золотой достался ей. Допустим, это ничего не значащая случайность. Но неужели мать не различает дочерей по почеркам? Энни бросает взгляд на покрытое красными пятнами лицо, обращенное к ней в профиль. Нет, очевидно, она не заметила разницы. Да и неудивительно. Ведь они уже несколько лет переписываются только при помощи клавиатуры.

Энни отворачивается. Сердце стучит учащенно. Надо признаться. Эти комментарии очень огорчили маму. Вдруг Энни, как укус пчелы, поражает мысль: а что, если это шанс? Не успев хорошенько обдумать возможные последствия, она принимает спонтанное решение:

– Да. – Ей хочется сглотнуть, но во рту пересохло. – Кристен обожала тебя, мама. Просто она видела, какой грустной ты стала. – Понимая, что говорить от имени сестры нехорошо, Энни все-таки продолжает: – Мы обе это видели.

– Грустной? – хмурится мама. – Она сама тебе так сказала?

– Ну да…

Энни все дальше и дальше ползет по тонкой ветке, надеясь, что та не обломится. Может, если она выдаст свои чувства за чувства сестры, мать наконец-то к ней прислушается?

– Кристен не хватало тебя прежней. Той, которая веселила нас дурацкими шутками и куталась вместе с нами в бабушкино лоскутное одеяло, пока мы смотрели наши любимые романтические комедии. Помнишь, на Коста-Рике мы увидели огромную змею и ужасно испугались, а ты потом купила такую же резиновую в сувенирном магазине и сунула мне под подушку?

Теперь мама улыбается:

– Ты отшвырнула ее вместе с подушкой и разбила лампу.

– Нам бывало так весело… Почему же все изменилось? Кристен считала, что это произошло после того, как мы уехали в колледж.

«Пожалуйста, Крисси, пойми, зачем я это делаю, – думает Энни. – Я должна до нее достучаться!»

– Но она поддерживала меня в том, что касалось карьеры. Ты же помнишь. Она хотела, чтобы я выиграла конкурс по продажам и открыла собственное агентство. Это было одно из ее последних желаний.

– Да, но еще она хотела, чтобы ты знала меру, – говорит Энни, качая головой. Лицо у нее пылает, и мама наверняка уже догадалась, что она врет. Но, пока не остановят, нужно продолжать. – Вспомни: когда мы сюда переехали, ты тоже работала. Тем не менее мы втроем ходили в парк, в любую погоду. Ты что-нибудь загадывала, например собаку в свитере или красные туфли. Кто это первым увидит, тот выигрывал. Победителю ты разрешала выбрать, где мы будем есть мороженое.

Мама кивает. Энни чувствует, что лед трескается.

– Кристен всегда нас опережала. Малышка любила побеждать.

Теперь на мамином лице улыбка от уха до уха. У Энни перехватывает дыхание – так она рада это видеть. Ей удалось пронять маму! Вернее, удалось сестре, но какая разница? И ее ложь, и даже исчезновение Кристен могут положить начало чему-то хорошему. Конечно, Энни не думает, что мама станет буддистским монахом или кем-то в этом роде. Карьерные устремления никуда не денутся. Но понизить бы их уровень хотя бы на градус! А лучше на десять.

– Я собираюсь на остров Макино, – говорит Энни мягко. – Поехали со мной.

Мама перестает улыбаться и, выпрямившись, с тревогой спрашивает:

– На Макино? Нет… Зачем?

– Пожалуйста, поехали. Отдохнешь несколько дней от работы.

Мама бледнеет, как всегда, когда речь заходит о месте, где прошло ее детство.

– Я не могу.

– Не можешь или не хочешь?

Прежде чем мама успевает ответить, у нее звякает телефон. Высвободив руку из пальцев Энни, она хватает его и встает. Разговор с дочерью заканчивается.

– Поездкой на остров, – произносит мама, вводя код доступа, – ты не вернешь Кристен.

Энни идет за ней по коридору. Девушку одновременно обуревают грусть, отчаяние и ярость.

– Так вот оно как? Ради Кристен ты бы туда поехала, а ради меня не поедешь? Для тебя важна только она!

Мама входит в кухню и, выставив вперед ладонь, говорит:

– Энни, перестань. Ты знаешь, что я не это имела в виду.

У нее опять звякает телефон. Налив себе еще кофе, она принимается писать ответ на эсэмэску. Энни стоит, гневно раздувая ноздри и барабаня пальцами скрещенных рук.

– Тогда, мама, я поеду без тебя.

Произнесенные вслух, эти слова как будто становятся реальнее. Энни поднимает голову, чувствуя себя мудрой, независимой и… дико напуганной.

– Угу, – отвечает мать, не отрываясь от телефона.

У Энни начинает стучать в висках.

– Вот прямо сейчас и поеду, – говорит она.

– Ага.

Энни уже дымится. Мама не слышала ни единого ее слова! Нет, это невозможно терпеть! Она пересекает кухню и выхватывает у матери телефон. Та вздрагивает:

– Энни, отдай!

Энни вытягивает руку вверх:

– Я обязательно должна была это сделать, чтобы привлечь твое внимание? Я специально встала так рано, чтобы сказать, что уезжаю. Я не буду больше держаться за твою юбку. Уношу от тебя ноги!

– Хорошо, – отвечает мать. Судя по голосу, она рассержена не меньше дочери. – Поезжай. Если мы проведем некоторое время порознь, это пойдет нам обеим на пользу.

– И поеду. Тебя все равно никогда не бывает дома.

– Кто-то же должен оплачивать счета. Ты уже полгода лежишь без дела. Пора бы тебе поехать чем-нибудь заняться. А теперь верни, пожалуйста, телефон.

Энни пытается улыбнуться, но к губам как будто привесили по десятифунтовой гире с каждой стороны.

– Тебе наплевать!

Взгляд Энни падает на дымящийся кофе. Хватит ли у нее духу это сделать? В состоянии, близком к головокружению, она подбегает, хватает кружку и заносит над ней телефон.

– Не вздумай! – ахнув, вскрикивает мама. – Отдай!

Энни отрывисто усмехается:

– Послушай себя сама. Твой сотовый тебе дороже дочери. На меня ты плюешь. Тебя только одно беспокоит: как заработать побольше денег. Мама, это когда-нибудь закончится?

– Тридцатого апреля. А двадцать первого мая подведут итоги. Клянусь тебе: я сбавлю темп…

– Да я не об этом чертовом конкурсе! Я о том, перестанешь ли ты когда-нибудь прикрываться работой. Ни секунды не верю, что, даже если ты победишь, что-то изменится.

– Ты не права. Моя победа была последним желанием твоей сестры. Я стараюсь для нее, для нас.

– Чушь! Ты используешь работу, чтобы прятаться от… – Энни хочет сказать «меня», но останавливается. К такому разговору она не готова. Не готова выслушать упрек в том, что обещала беречь сестру и не уберегла. – Чтобы прятаться от всего остального!

Энни видит, как на мамино лицо опускается тень боли, но ответа не ждет. Выдохнув, она выпускает телефон. Брызги кофе обжигают руку.

Глава 8. Эрика

Вторник, вторая половина дня. В бежевом костюме и туфлях на каблуках, я стою у окна второго этажа старинного здания и смотрю на западную часть Центрального парка. Солнце сверкает на заледенелых ветках, земля накрыта белым одеялом. Красивый пейзаж. До двадцать первого августа прошлого года он не оставил бы меня равнодушной.

В руке у меня новенький телефон. Взглянув на него, в очередной раз ругаю себя за то, что вспылила вчера утром. Энни была не так уж и не права: она хочет, чтобы я притормозила, и Кристен, видимо, хотела того же. Чтобы я отдыхала и наслаждалась жизнью, как раньше. В ее желании ничего плохого нет, только исполнить его для меня не легче, чем вырасти на пять дюймов или изменить цвет глаз.

Читаю эсэмэску, которую она прислала: «Ты тоже меня извини. Я в пути. Выключаю телефон». Я поеживаюсь. Понимает ли она, почему я с ней не еду? Для нее остров Макино – обитель счастья, а для меня – печали. Мне и в лучшие дни совершенно не хотелось оживлять воспоминания о гибели моей мамы и последующих годах одиночества. А сейчас, после смерти Кристен, поездка туда может совершенно вывести меня из равновесия.

– Сколько квартир в этом доме?

Спрашивает Хай Лиу, стоя у рояля. Только сейчас, обернувшись, я вспоминаю, зачем сюда пришла.

– А? Сорок три.

Он заглядывает в брошюру, как будто не доверяет мне:

– Сорок две.

– Правильно. Сорок две.

Сегодня я никак не могу сосредоточиться на работе. Все время думаю об Энни, о том, как она, наверное, боится ехать на остров одна. В отличие от Кристен, с рождения уверенной в себе, Энни у меня трусиха. Когда девочки только начинали ходить, за Крисси нужен был глаз да глаз, а ее сестренка стояла себе на месте, крепко держась за мою юбку одной рукой и посасывая палец другой.

С этим не поспоришь: Энни с самого начала была во многих отношениях особенным ребенком. Помню, как безумно я обрадовалась звонку из агентства по усыновлению. Мы с Брайаном только поженились. Мне было всего двадцать три, зато ему уже тридцать три, он очень хотел скорее создать полноценную семью. Врачи говорили, что у меня эндометриоз и шансов забеременеть очень мало. Поэтому уже через несколько недель после свадьбы мы обратились в агентство. На нас нагнали страху истории о парах, которые ждали разрешения на усыновление годами, а то и десятилетиями.

И вот я пришла к Брайану в больницу, его вызвали ко мне по громкой связи, и я со слезами на глазах сказала: «У нас будет малыш. Наш малыш! Он родится через четыре месяца. Мы сможем присутствовать при родах».

И мы присутствовали. Мария, пятнадцатилетняя родная мать Энни, передала мне ее, еще не раскрывшую глазки, со словами: «Берегите моего ангелочка». Первое, что малышка увидела, когда складочки на крошечном лбу разгладились и темные глазки распахнулись, было мое лицо. Наши взгляды встретились, и во мне что-то перевернулось. Никогда и ни с кем я не чувствовала такой крепкой естественной связи. Я стала мамой. И уже нисколько не сомневалась, что сделаю все на свете, лишь бы защитить эту девочку – мою дочь. Я отерла щеки, сглотнула ком в горле и, посмотрев на Марию, с трудом произнесла: «Обещаю».

Ни единой живой душе я в этом не признавалась, но ни до, ни после никто не вызывал у меня такого острого материнского инстинкта. Даже Кристен, которая родилась через пять месяцев. И врачи, и друзья семьи называли ее появление чудом. Я соглашалась, но в глубине души считала, что чудо произошло раньше – когда я взяла на руки Энни.

– Я уже все сфотографировал, – говорит Хай Лиу (и я, вздрогнув, возвращаюсь в сегодняшний день). – Мистер Ванг хотел квартиру побольше, – продолжает агент. – И он особо подчеркнул, что нужны полы с подогревом.

А кто, собственно, этот мистер Ванг? Инвестор-миллиардер? Китайский бизнесмен, который несколько раз в году приезжает в Нью-Йорк и хочет иметь здесь собственную жилплощадь?

Запираю дверь и иду по коридору, думая об Энни, об острове, о том, чего моя дочь ждет и чего боится. До конца дня мне предстоит разъезжать по квартирам стоимостью в несколько миллионов долларов, но, как я ни пытаюсь себя настроить, эта перспектива не вызывает у меня ни малейшего энтузиазма.

Глава 9. Энни

В десять часов вечера Энни выходит из такси на пристань сонного городка под названием Сейнт-Игнас. После вчерашней утренней ссоры она ни разу не говорила с мамой. Только отправила эсэмэску из аэропорта. Постаравшись подавить чувство тоски по дому, Энни тащит два своих чемодана к причалу и кладет рюкзак рядом с собой на бетон. Она ожидала, что будет холоднее, но сейчас тепло, почти как весной. Господи! Она совсем забыла, какая тут бывает тишина и как миллиарды маленьких звездочек мигают на небе, словно рождественская гирлянда, которая не гаснет круглый год.

Энни думает о Кристен. О том, что бы та сейчас сказала. В детстве Энни глядела на небо, и оно казалось ей похожим на черное бархатное платье, расшитое бриллиантами. А сестра, укоризненно качая головой, сыпала терминами, такими как «межзвездный газ» или «молекулярное облако». Кристен много прочла о Солнечной системе, и звезды, эти сверкающие алмазы, не имели в ее глазах ничего общего с чудом или романтикой. Энни улыбается. Как два настолько разных человека могли так сильно друг друга любить?

Размотав шарф, Энни смотрит на замерзший пролив Макино. Это ледяное блюдо очень мало напоминает ту голубую ширь, которая приветствовала двух сестер каждый год на протяжении десяти последних лет. После развода двухнедельный отдых на Макино был единственным доступным для мамы вариантом отпуска. Потом она стала зарабатывать гораздо больше, но девочкам все равно нравилось приезжать на остров. «Макино – ваш с Кристен летний лагерь, не буду вам мешать», – говорила мама, но Энни знала, что это только предлог. Дочка никак не могла понять, почему матери не нравится в таком райском уголке и почему она злится, когда кто-нибудь заговаривает с ней о дедушке.

Энни переминается с ноги на ногу, жалея о том, что в аэропорту не сходила в туалет. Вот-вот должен подъехать снегоход, вызванный для нее тетей Кейт. На острове, который гордится тем, что стал местом съемок старого фильма «Где-то во времени»[3], запрещено автомобильное движение, и Энни это нравится. Разрешены только снегоходы, причем с ноября по апрель, когда гостиницы и шикарные виллы пустеют и население сокращается до нескольких сотен.

Зимой Энни была здесь только раз. В первое Рождество после того, как ушел отец. Они с Кристен целыми днями исследовали этот заснеженный рай, а мама все каникулы проболела. Сутками лежала на свободной кровати в тетином доме, задернув шторы на окне. «Ей нужно поспать, – говорила Кейт, закрывая за собой дверь спальни. – Она оправится». Даже удивительно, до чего это не похоже на нынешнюю маму, живущую в постоянной суете.

Шум мотора заставляет Энни встрепенуться. Через минуту к причалу подъезжает снегоход с прицепом.

– Энни Блэр? – спрашивает водитель, перекрикивая двигатель.

Энни кивает. Мужчина глушит мотор. Становится так тихо, что она слышит, как стучит у нее в висках. Он снимает шлем и протягивает ей руку:

– Кертис Пенфилд. Мы с тобой и твоей сестрой встречались прошлым летом, но ты, наверное, не помнишь.

Как не помнить симпатичного мужчину лет сорока: сняв рубашку, он мыл свою парусную лодку, когда Энни и Кристен гуляли вдоль причала. Крисси даже пустила в ход свои чары. «Я бы с ним того…» – сказала она. Энни хлопнула ее по руке. Мол, во-первых, он годится тебе в отцы, а во-вторых, ты уже «того» с Уэсом Девоном.

– Запрыгивай, а я пока пристрою твой багаж, – говорит Кертис, похлопывая холодное кожаное сиденье. Энни садится, он грузит в прицеп первый чемодан. – Мы с твоей мамой давным-давно знаем друг друга. Кстати, как она?

– Хорошо.

Внезапно Энни чувствует себя виноватой. Хорошо ли маме на самом деле? Или ей одиноко, оттого что дочь без нее уехала на остров Макино?

Кертис надевает шлем:

– Ну что? Прокатимся по «ледяному мосту»?

Ледяным мостом называют полоску прочного льда, которая тянется через воды пролива, соединяя остров с материком. Вдоль нее расставляют елки, не раскупленные перед Рождеством.

– Это ведь безопасно?

– Надежда выжить есть. Но все, кто пересекает пролив по льду, действуют на свой страх и риск. А ты рисковая, да?

– Рисковей некуда! – усмехается Энни.

И надевает шлем, стараясь, чтобы Кертис не заметил, как у нее дрожат пальцы.

Снегоход несется по проливу, как гоночный автомобиль. Энни изо всех сил вцепилась в водителя и молится, чтобы он сбавил скорость. Кое-где между льдин виднеется вода, и, проезжая эти проталины, Кертис каждый раз прибавляет газу. Энни старается не думать о бабушке Тесс, которая провалилась здесь под лед. Может, из-за нее мама ненавидит Макино? Но Энни это кажется нелогичным: наоборот, если мама так любила бабушку, именно тут она должна чувствовать особую близость к ней.

Наконец мотор стихает. Слава тебе, Господи!

– Дальше на снегоходе нельзя, – говорит Кертис, неся вещи в запряженную лошадью повозку, которая ждет на берегу. – Еще неделька тепла, и пролив будет выглядеть как мартини со льдом.

Через двадцать минут они подъезжают к крошечному каменному домику в центральной части городка.

– Энни-Фэнни! – кричит тетя Кейт, сбегая с крыльца в мохнатых тапочках и обнимая племянницу. – С приездом! – Она берет ее лицо обеими руками и целует в щеки. – Ну пойдем в дом. Спасибо, Кертис, – Кейт передает ему деньги. – В субботу ты нам снова понадобишься.

Перешагнув порог, Энни ощущает смешанный аромат кофе, дерева и ванили. Делает глубокий вдох и улыбается. Она живет в элитной квартире в престижном районе Манхэттена, но ей все-таки кажется, что настоящий уютный дом должен быть именно таким, как этот. Стены сплошь завешаны работами Кейт и всякими занятными вещицами. На широких досках пола внахлест, как кривые зубы, постелены индейские коврики. В углу, в каменной печке, потрескивает огонь.

– Люси! – вскрикивает Энни, беря в охапку пушистую кошку.

С кресла в миссионерском стиле встает Кап Францель, как его зовут здесь, и гостья вздрагивает от неожиданности:

– Дедушка! Ты разве еще не спишь?

– Получил твое письмо по электронной почте. – Он неуклюже подходит и кладет свою большую лапу на голову Энни. – Дай, думаю, дождусь и поздороваюсь. Я ведь в том возрасте, когда завтра может и не настать.

Голос у него хриплый и резкий. Энни хорошо представляет себе, как он командовал грузовым кораблем, пока сам себя не разжаловал в паромщики. Левая сторона лица у него парализована после потасовки в баре (так, по крайней мере, говорили Энни), и поэтому он не может улыбаться. Этот Замороженный, как его называют местные ребятишки, внушал Кристен ужас. Ну а Энни всегда умела видеть в нем не только суровую внешность.

– Дедуля, ты такой милый, – говорит она, целуя колючую щеку. – Я по тебе соскучилась.

Нежность внучки, как всегда, смутила капитана. Он меняет тему:

– Как мать?

Энни вдруг кажется, что у нее на сердце разошелся шов. Дедушка тоскует по дочери. Она, Энни, тоскует по маме, а мама – по Кристен. Получается целая цепочка несчастной любви.

– Нормально. Отчасти из-за нее я сюда и приехала.

Кейт жестом приглашает ее сесть рядом с собой на диван. Она садится, тоже кладет ноги на пуфик и выдает дедушке сокращенную версию того, что тетя уже слышала:

– С тех пор как Крисси исчезла, маму будто подменили. Конечно, я желаю ей победы в конкурсе, но, по-моему, она совсем на нем зациклилась. Поэтому, когда она приняла мой альбом с цитатами за альбом Кристен, я не стала ее разубеждать. Понадеялась, что надписи на полях – они на самом деле мои – помогут ей увидеть, как она изменилась. Я уже почти достучалась до нее – под именем Крисси, но потом взяла и сдуру попросила поехать со мной сюда. Она дико испугалась. Прямо затряслась. И сказала знаешь что? Что, приехав на остров, я не верну сестру. То есть ради Кристен она готова на все, а на меня ей насра… Ой, извини, дедушка! До меня ей дела нет.

– Раненые собаки частенько кусаются, – говорит капитан.

– Не слабо она меня укусила! Клянусь, она едва помнит о моем существовании.

– Неправда, – улыбается Кейт. – Наверняка она до сих пор пользуется тобой для минимизации налогов.

– Может быть, – усмехается Энни. – Сейчас она продает свои квартиры и радуется, что я умотала. В последнее время мы почти не разговаривали.

Кейт качает головой:

– Смерть Кристен ее подкосила.

Энни прикусывает губу. Дело не только в смерти Крисси. Вернее, в исчезновении (она предпочитает думать так). Пару лет назад они втроем ходили в кино и на долгие прогулки, а по субботам катались на велосипедах. Потом все стало по-другому.

– Она начала меняться, когда мы с Кристен уехали в колледж.

– Это от одиночества, – отвечает Кейт. – Как-то раз она сама мне призналась, что боится впасть в депрессию. Чтобы удержаться, окунулась с головой в работу.

– Она всегда убегала от проблем, вместо того чтобы их решать, – говорит дедушка. – Сделает вид, будто все тип-топ, и переключается на что-нибудь другое. Когда была девчонкой, переключалась на рисование.

– Если серьезно анализировать происходящее с ней, – продолжает тетя, – она, мне кажется, переменилась еще восемь лет назад, когда ушел Брайан. Эрика лишилась того, о чем всегда мечтала, – семьи. Тогда у нее и возникло стремление разбогатеть.

В памяти Энни всплывает забытая картина: через месяц или два после развода они с Кристен по настоянию отца поступили в престижную школу на Манхэттене. Вскоре всех родителей пригласили на музыкальный праздник, в котором обе девочки участвовали. После концерта в помпезном фойе подали угощение. Энни стояла с Кристен и ее новыми подружками, слушала, как они, хихикая, сплетничают о каких-то незнакомых ей людях, и все высматривала маму. Вокруг фланировали мужчины в костюмах, женщины в платьях и на высоких каблуках. Энни было всего одиннадцать лет, но она уже чувствовала себя не в своей тарелке. Боялась, что, хотя на ней школьная форма и учится она хорошо, ей никогда не стать такой, как все эти люди.

Наконец в толпе мелькнуло мамино лицо, и Энни облегченно вздохнула. Пускай мама задержалась в своей клинике и пропустила весь концерт – не беда. Главное, она здесь и пробирается к своим дочкам, окликая их по именам. Дождь испортил ее прическу, но она все равно прекрасно выглядит в своем новом зеленом блейзере и брюках из каталога «Джейси Пенни».

– Кто это? – спросила одна из девочек, насторожившись.

Энни обернулась, почувствовав необходимость защищаться. Она увидела, что ее маму разглядывают, оценивают.

– Только посмотрите! – сказала Хайди Патрик. – У нее сумочка из кожзаменителя!

– Это твоя мама? – спросил кто-то под общий смех.

Энни раскрыла рот, чтобы ответить «да», но Кристен, опередив ее, каким-то странным чужим голосом пропела:

– Нет. Это наша няня.

Мама попятилась, как будто ее оттолкнули. Потом снова подошла, но уже с почтительным выражением лица наемной работницы. Через двадцать минут они отправились домой: Энни с мамой впереди, а Кристен сзади. Больше об этом случае никто не заговаривал.

Содрогнувшись от неприятных воспоминаний, Энни поднимает глаза на тетю:

– Мне кажется, мама хотела, чтобы мы ею гордились. Она думала, мы ее стесняемся. А еще она бы хотела, чтобы в том поезде вместо Кристен оказалась я.

Вот и сорвалось с губ то, что так долго мучило Энни. Кейт хватает ее за руку:

– Дорогая! Не говори глупостей! Мама так тебя любит!

Дедушка подливает масла в огонь:

– Ты чувствуешь себя на втором месте. Понятное дело.

Сердце Энни словно обжигает каленое железо, и она с трудом находит в себе силы, чтобы кивнуть.

– Папа! – негодует Кейт. – Она никогда не была на втором месте!

Дедушка известен своей прямолинейностью. Тетя Энни называет это «не признавать цензуры», а мама вообще говорит, что он «черствый ублюдок». Ну а по мнению Энни, он просто не пытается подслащивать горькие пилюли правды. И ей это нравится. Ну или нравилось.

– Твоя мама оплачивала для Кристен частную школу и уроки музыки, путевки в спортивные лагеря, авиабилеты сюда, к тетке, причем каждый год. Покупала ей красивые наряды, отправила ее в колледж…

Энни неподвижно смотрит, как желтые языки пламени лижут березовые бревна. Разумеется, она получала от мамы все то же самое, что и сестра. Дедушка ошибается. Хотя нет. Он проницателен.

– Я понимаю, о чем ты. В материальном плане мама не делала различий между мной и Крисси. Но у них была особая связь, а я оставалась в стороне. Она просто больше любила Кристен. Вот и все.

– Так скажи мне, – говорит капитан, – на каких условиях ты готова заключить с ней перемирие?

– То есть?

– Что твоя мама должна сделать, чтобы вернуть твое расположение? Отказаться от участия в конкурсе, к которому так долго готовилась? Думаешь, это справедливо?

Энни не нравится дедушкина формулировка. Выходит, будто она испытывает свою мать, манипулирует ею.

– Нет. Я только хочу, чтобы она меня выслушала и правильно расставила приоритеты. Хочу, чтобы она сбавила обороты, снова начала ходить на прогулки, смотреть кино, смеяться, как раньше… Хочу, чтобы она опять стала… – голос Энни дрожит, она отворачивается, – моей мамой.

– Когда умерла Кристен, ты потеряла лучшую подругу, – говорит тетя Кейт. – А теперь тебе кажется, будто ты и матери тоже лишилась.

– Точно, – соглашается Энни и, прикусив губу, соображает, можно ли ей поделиться с дедом и теткой тем, во что она верит. – Только… Крисси жива.

Дедушка хмурится:

– Сейчас ты несешь какую-то ерунду.

– Энни, – мягко говорит Кейт, – ну ты же не можешь всерьез так думать?

– Могу, – отвечает Энни, глядя тетке прямо в глаза, и быстро перечисляет аргументы, которые приводила маме: ненакрашенные ногти на руках, странное поведение с утра, фальшивое удостоверение. – Вот поэтому я здесь. Она прячется в доме Уэса Девона.

Кейт нервно ерзает:

– Послушай. Я рада, что ты приехала. Вредно слишком долго сидеть в своих четырех стенах. И мне кажется, тебе нужно сменить обстановку по-настоящему. – Тетя грустно улыбается и берет Энни за руки. – Помнишь Солен? Женщину, которая каждый год, в июле, снимает виллу на скале? У нее агентство по иностранному обмену. Отправляет девушек в Европу помогать семьям по хозяйству и заодно учить язык. Ей почти всегда нужны кандидатуры на замену: то по дому кто-нибудь соскучился, то с хозяевами характерами не сошелся. Да ты же вроде бы сама обращалась к ней осенью. Ну и как?

Энни пожимает плечами, торопясь закончить этот разговор. Неужели она правда самостоятельно поедет в Европу? Конечно нет.

– Я передумала. Буду искать Крисси. К тому же я нужна дома маме.

Одна половина дедушкиного лица улыбается, другая смотрит сердито.

– Ты же только что двадцать минут ныла, какая твоя мать плохая, – ревет он. – Давай! Подыщи себе работенку. Глядишь, это вам обеим на пользу пойдет.

Энни поднимает голову:

– Я приехала всего на несколько дней и даже не собираюсь разговаривать с мамой. Надеюсь, что к моему возвращению она изменится.

– То есть надеешься на чудо, – отвечает дед. – Твоя мамаша не превратится в девочку-припевочку только из-за того, что дочурка пару дней поиграет с ней в прятки. Для серьезных перемен и причина должна быть серьезная.

Энни вздыхает, уже не чувствуя прежней решимости. Может, дедушка с тетей правы: и сестру, и мать она потеряла. Причем, скорее всего, ни ту ни другую ей не вернуть.

Глава 10. Энни

Утро среды выдалось ясным, как глаза новорожденного. Тетя Кейт ушла на работу в кафе, а Энни, вдыхая не по сезону мягкий воздух, шагает по дороге, ведущей к Западному утесу, который высится над городом. Вот наконец-то она на месте: куртка обвязана вокруг пояса, рукава подкатаны, в боку колет. Перед ней большой белый дом. Может быть, Кристен все-таки здесь? Тогда, в августе, она, возможно, не села на поезд, а прилетела сюда, как грозилась, и теперь смотрит на сестру из того эркера?

Старый особняк, глядящий со скалы на бухту, очень красив. Это летняя резиденция четырех последних поколений семьи Девон. Правда, сегодня он выглядит как кинозвезда без макияжа: на подоконниках не пенится красная герань, а там, где летом зеленел пышный сад с тщательно подстриженными газонами, лишь пожухлая трава выглядывает из-под талого снега.

Сердце Энни бьется быстрее. Идя по кирпичной дорожке, а потом поднимаясь по ступенькам, она осматривает дом в поисках признаков жизни. Сестра здесь. Где же ей еще быть? Кроме Уэса, который пишет какую-то работу, тут никто не живет. Лучшего убежища, чем этот опустевший дом, просто не найти.

По скрипящим зеленым доскам широкой веранды Энни подходит к двери и пытается заглянуть внутрь, но сквозь фацетированное стекло ничего не видно. Прежде чем позвонить, она собирается с мыслями. Неизвестно, как Уэс отреагирует на ее слова. Она его, конечно, не боится. Скорее, робеет перед ним. И не потому, что ему двадцать два года, а потому, что он какой-то чересчур идеальный. Как говорила Кристен, он член клуба «Трех К»: красив, имеет благородную кровь и набитый кошелек. Рядом с такими, как он, Энни кажется завсегдатаем клуба «Трех Н», то есть несуразной, неуклюжей и неуверенной в себе. В присутствии Уэса она почти все время молчала, поэтому, когда Кристен проболталась ему, что сестра пишет стихи, он вытаращил глаза:

– Серьезно? Так ты у нас будущая Тейлор Свифт? Или будущий доктор Сьюз?[4]

Такие сравнения покоробили Энни:

– Скорее Сильвия Плат[5].

Уэс вздернул брови:

– Тоже мне образец для подражания! Она же наложила на себя руки!

Нет, он больше не смутит и не напугает Энни. Ей нужно, чтобы он ответил на ее вопросы. Сделав глубокий вдох, она с силой жмет на кнопку звонка. Проходит как минимум полминуты, и тяжелая дверь орехового дерева наконец-то открывается.

Темные волосы Уэса спутаны, как будто он только что встал с постели. На нем рваные джинсы и выцветшая футболка с надписью «Яхт-клуб Сен-Бартелеми». Если бы Энни увидела такую на ком угодно другом, она бы подумала, что это сувенир, но Уэс наверняка действительно рассекает волны Карибского моря на собственной яхте.

– Анна? – спросил он, состроив не самую приветливую физиономию. – Какого черта?

– Меня зовут Энни. – Она решительно входит и протягивает ему свою куртку. – Надо поговорить.

К его чести, Уэс хотя бы не возражает.

– Ты удачно меня поймала, – говорит он, бросая куртку на перила лестницы. – Вечером я уезжаю в Дартмут.

Пройдя через анфиладу комнат, оформленных в пастельных тонах, они оказываются на шикарной белой кухне в стиле кантри, которая привела бы в восторг ведущую любого кулинарного шоу.

– Кофе будешь? – спрашивает Уэс, доставая из шкафа две чашки.

– Спасибо, давай.

Энни прокашливается, вспоминая приготовленную речь. Она придумала, как изложить все логично, чтобы Уэс не шарахнулся от нее, словно от ненормальной. Начало получилось такое удачное: не агрессивное, но твердое. Только вспомнить бы… Решительно все перезабыв, Энни задает вопрос в лоб:

– Где моя сестра?

Уэс резко оборачивается и застывает с упаковкой сливок в руке:

– Прости, что? По-моему, мы об этом уже говорили.

Энни распрямляет плечи:

– Уэс, Кристен поехала к тебе. Я знаю. – Она оглядывается по сторонам. – Где она?

Не то фыркнув, не то усмехнувшись, Уэс отвечает:

– Анна… Энни, твоя сестра погибла. Ты сама сообщила мне об этом. А теперь получается, что тогда ты все выдумала?

Она качает головой:

– Нет, поезд действительно сошел с рельсов. Кристен собиралась на нем ехать, но не поехала. Понимаю, звучит по-идиотски, но она жива. Я это знаю.

Уэс выдыхает:

– Сядь. – Он ставит перед ней кофе и сам садится верхом на стул. – Выкладывай по порядку.

– Я не верю, что Кристен умерла, – говорит Энни, с усилием сглотнув, и хватает кружку, чтобы успокоить трясущиеся руки. – Слишком много всего не сходится. – Она поднимает голову и смотрит Уэсу прямо в глаза: – У нее было биполярное расстройство. Иначе говоря, маниакально-депрессивный психоз.

Вместо того чтобы удивиться, он кивает:

– Я подозревал.

– В то утро она была совершенно взвинченная. Говорила, что ей непременно надо с тобой увидеться. А потом это происшествие. Уэс, после таких аварий людей не всегда опознают безошибочно. Я знаю: она жива, и я нужна ей.

Уэс отворачивается и шумно глотает воздух:

– Мне ее не хватает.

Энни смягчается:

– Ты правда ее любил…

Он проводит рукой по волосам:

– Нет… Вернее, не уверен… Если честно, я вообще не знаю, способен ли я на это. Кристен обижалась, что я не говорю ей, что люблю. Но я просто не умею, понимаешь?

При последнем слове Уэс поворачивается к Энни. Неужели он действительно думает, будто полненькая девчонка, у которой до сих пор было всего одно ужасное свидание вслепую, понимает в таких делах? Она обещает себе когда-нибудь найти того человека, в которого ей суждено влюбиться. Но пока ее родственная душа, к сожалению, очень умело от нее прячется.

– Я не хотел говорить Кристен о любви, пока не буду уверен, – продолжает Уэс. – А теперь думаю, что, наверное, зря не сказал. Она была бы счастлива.

– Ты правильно делал. Для женщин нашей семьи слова важны. Было бы нехорошо ввести ее в заблуждение.

– Но когда она выяснила про ребенка и… – Увидев изумленное лицо Энни, он останавливается и прикрывает глаза: – Черт! Ты не знала.

– Ты… ты хочешь сказать, что Кристен была беременна?

Кадык Уэса ходит вверх-вниз.

– Я думал, она все тебе рассказывает…

К глазам Энни подступают горячие слезы:

– Я тоже так думала.

Он откидывается назад и протяжно выдыхает:

– Это было ужасно. Она так перепугалась! Но мы приняли меры.

– Приняли меры? – Энни затыкает уши. – Замолчи. Не хочу об этом слушать. – Она смотрит на Уэса, дыша тяжело и отрывисто. – Моя сестра здесь? Ты ее прячешь? Кристен! Спускайся сейчас же!

Уэс хватает запястья Энни и заглядывает ей в лицо:

– Честное слово, я правду говорю. Клянусь тебе. Если хочешь, можешь весь дом обыскать, только объясни, зачем мне скрывать твою сестру?

Энни вытирает слезы. Она напугана и чувствует себя дурой.

– Потому что Кристен беременна и не хочет, чтобы о вашем ребенке кто-нибудь знал. Какой месяц?

Уэс берет из керамической вазы яблоко и задумчиво вертит его в руках.

– Она забеременела примерно четвертого июля. В те выходные. Мы сглупили… Повели себя неосторожно.

– То есть восемь месяцев назад, – быстро подсчитав, говорит Энни себе под нос и, опустив взгляд, начинает ковырять кутикулу на большом пальце. – Ты сказал, вы приняли меры. В августе она была еще беременна?

Уэс бережно кладет яблоко на место:

– Да.

Энни выдыхает:

– Моя родная мать чуть не сделала аборт.

– Поэтому твоя сестра и не хотела слышать ни о каких «вариантах». – Уэс закавычивает последнее слово, взмахнув пальцами. – Говорила, что никогда не простит себе, если лишит жизни кого-то вроде тебя.

У Энни щиплет в носу. Она подносит руку к дрожащему подбородку.

– Я так ее любила! Но проявляла недостаточно доброты, недостаточно понимания. В то утро я к ней не прислушалась. Из-за меня она и уехала.

– Чувство вины – паршивая штука. – Уэс встряхивает головой, как будто хочет освободиться от неприятных воспоминаний. – Мы ужасно поругались, когда разговаривали в последний раз. Я повел себя как засранец: потребовал (цитирую), чтобы она «об этом позаботилась». Кристен рассердилась и уехала, а я послал ей вдогонку денег, толстенную пачку.

Энни смотрит на Уэса, пораженная новой догадкой:

– Так вот на что она, наверное, живет! Там на год хватит?

Уэс смущенно кивает:

– Можно даже не экономить.

У нечистой совести внушительный ценник.

– Ладно. Представь себе на минуту, что Кристен жива. Где бы она могла скрываться, если бы захотела?

– Постой. Она не…

– Где? – не сдается Энни, ее голос тверд, как сталь. – Кристен совершенно одна и не в самом уравновешенном состоянии. Вдруг ей нужна помощь?

– Энни, послушай. Нигде она не прячется. Она бы тебя предупредила…

– В то утро она хотела мне что-то сказать, но не сказала. – Энни вдруг отчетливо вспомнила последний разговор с сестрой. То, как она убеждала ее не держаться больше за мамину юбку. Теперь все стало понятно. – Наверное, боялась, что я маме проболтаюсь, – заключает Энни, словно беседуя сама с собой. – Но я не проболтаюсь. Мы с мамой в последнее время вообще почти не разговариваем. Если бы только Кристен знала! Я должна ее найти. – Энни поворачивается к Уэсу: – Она наверняка дала тебе подсказку! Подумай.

Он открывает и тут же закрывает рот, ничего не сказав. Энни подается вперед, глядя на него расширенными глазами:

– Что?! Ну, говори!

Он качает головой:

– Ничего. Не хочу давать тебе ложную надежду.

Энни хватает его за плечи:

– Да говори же, черт возьми!

– Вот дерьмо! – он проводит рукой по лицу. – Ладно. Она как-то раз сказала: «Давай все бросим и сбежим в Париж». Только это ничего не значит!

Вечером Энни сидит на кровати, положив перед собой ноутбук, и, грызя ноготь большого пальца, перечитывает письмо. Удивительно, что ответ от знакомой тети Кейт пришел так быстро. Она ведь написала ей только утром, когда вернулась от Уэса, и надеялась, что для принятия окончательного решения у нее есть еще неделька. А лучше бы месяц-полтора.

Кому: AnnieBlair@gmail

От кого: SoléneDuchaine@EuropeanAuPair

Уважаемая миз Блэр!

Я рада, что Вы обратились в наше агентство за помощью в получении места. Учитывая Ваши пожелания

(Вас интересует работа в Париже, и в августе Вы намерены вернуться в США), могу предложить Вам только один вариант. Вчера к нам обратился американец, воспитывающий пятилетнюю дочь Олив.

Энни пробирает дрожь. Кажется, будто Кристен стоит рядом. Будто она сама это все устроила, чтобы сестра ее нашла. В ушах звенят последние слова Крисси: «Тебе нужно поехать… в какое-нибудь классное место. В Париж, например». Может, она специально посеяла зерно, надеясь, что Энни отправится ее искать?

Профессор Томас Барретт – сотрудник Джорджтаунского университета. До августа он взял академический отпуск для работы в Сорбонне. Прошу иметь в виду: свою дочь профессор характеризует как «непростого» ребенка. Няня требуется срочно.

Пожалуйста, ответьте максимально быстро. В случае согласия Вы должны будете приступить не позднее чем через неделю, то есть 9 марта.

С наилучшими пожеланиями,

Солен

Энни стонет. При мысли о том, что ей предстоит прожить ближайшие пять месяцев в Париже, не зная там ни единой живой души и не владея языком, у нее начинает болеть живот. К тому же, если отец называет ребенка «непростым», это значит, что девочка – просто монстр. Но Энни должна поехать. Ради Кристен.

Да, я согласна работать в Париже у профессора и его дочери. Прибуду в следующую среду, 9 марта.

Она нажимает «отправить» и бежит в ванную. Ее тошнит.

Глава 11. Эрика

Пятница, вечер, пятнадцать минут восьмого. Я ставлю машину в подземный гараж. Если честно, денек выдался паршивый. Как будто отсутствие Энни не достаточно огорчает меня само по себе, я прокручиваю в памяти нашу ссору до тех пор, пока каждое слово не отпечатывается в мозгу. А легкое вечернее чтение мне заменяют комментарии в альбоме Кристен. Мои дочери хотят, чтобы я изменилась. И я изменюсь. Скоро. Но, откровенно говоря, сейчас, когда я осталась одна, не время сбавлять темп: стоит мне убрать ногу с педали газа, как потянет отключиться совсем. Я боюсь этого, как боюсь ехать на остров. Однажды они поймут.

Вылезаю из машины, запираю ее и иду через бетонный гараж к лифту. На ходу проверяю эсэмэски: может, Энни что-нибудь написала? Но нет, в новом телефоне только обычные деловые сообщения и электронное письмо от Картера. Сегодня утром я официально вошла в число пятидесяти лучших из тринадцати тысяч манхэттенских брокеров. «Так держать! До конца конкурса восемь недель», – напоминает мне мой начальник. «Прежняя» я, как сказала бы Энни, завизжала бы от восторга и припустила бы бегом по лестнице, чтобы поделиться своей радостью с девочками. А сейчас я уж и забыла, что это за чувство.

Вот еще какое-то письмо. Вызвав лифт, проверяю адрес: ISO_AMiracle@iCloud.com. Наверное, какой-нибудь нигерийский мошенник хочет мне сказать, что меня дожидается миллион долларов. Заношу палец над кнопкой «Удалить». Но случайно бросаю взгляд на графу «Тема» и холодею. Там написано: «Пропавшая дочь». Открываю сообщение: «Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут».

У меня по коже пробегают мурашки. Записку с этими словами мама положила мне в портфель, когда мне было семь лет. Моя подружка Николь разобиделась на меня без всякой причины, и я нашла ей замену. Вечером, укладывая меня спать, мама объяснила: «Рики, дорогая, всю оставшуюся жизнь у тебя будут возникать ссоры и недоразумения, мелкие и крупные. С подружками и друзьями, с мужем и детьми. Иногда ты будешь сердиться, спорить. Если произошла ссора, надо обязательно найти причину. Понять, что ты сделала не так. Ты, конечно же, будешь ошибаться, моя милая. Нужно научиться признавать свои ошибки и исправлять их, чтобы не повторять. Не уметь решать такие проблемы – это все равно что смотреться в разбитое зеркало. Да, лицо ты увидишь, но трещины будут искажать отражение».

При чем тут тема письма – «Пропавшая дочь»? Изучаю адрес отправителя: «ISO_AMiracle». Как это расшифровывается? Может быть, «in search of a miracle – в поисках чуда»? Чуда… Зажимаю рот рукой. Рождение Кристен, моей биологической дочери, все называли чудом.

Лифт приезжает, но я пропускаю его. Дрожащими пальцами набираю: «Кто вы?» Отправляю сообщение и жду. Сердце колотится. Ответа нет. Тогда я пишу следующее письмо: «Не понимаю. Что вы хотите сказать?» Через несколько секунд телефон издает сигнал, и я читаю: «Слушай слова. Тогда к тебе вернется любовь, которую ты потеряла».

Потерянная любовь? Кристен? Она вернулась? Мне становится страшно, и я резко оборачиваюсь. Как будто кто-то может следить за мной, прячась за бетонными столбами.

– Кристен? – кричу я, оглядывая гараж.

Из-за угла выходят мужчина и женщина, я отворачиваюсь и встряхиваю головой. Какого черта со мной происходит? С ума я схожу, что ли? Ну уж нет, я человек здравомыслящий.

Тогда как я умудрилась допустить, будто получила электронное письмо от привидения?

Войдя в квартиру, бросаю ключи на столик в прихожей, сбрасываю туфли, как попало зашвыриваю пальто на вешалку и бегу по коридору мимо закрытых дверей комнат моих дочек. Альбом Кристен лежит там, где я оставила его накануне вечером, – в моей спальне на прикроватной тумбочке.

Хватаю его и начинаю листать. Вот они – те слова: «Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут». Ниже приписано карандашом: «Мы каждый год умоляем ее с нами поехать, но она трусит».

Я содрогаюсь. Кристен имеет в виду остров Макино.

Глава 12. Эрика

Небо темное, под ногами слякоть. Из такси, которое везет меня в Мидтаун, к Брайану, я звоню Брюсу Бауэру, своему детективу. Брюса я наняла через несколько недель после кремации, чтобы Энни перестала растравлять себя иллюзиями. Когда я сказала ему, что мне нужны доказательства смерти Кристен, он поглядел на меня так, будто я ввалилась к нему со словами: «Элвис жив!» Детектив почти прямо дал мне понять: я трачу деньги впустую – против чего, однако, лично он не возражал.

– Здравствуйте! – говорю я в трубку. – Извините, что беспокою вас в пятницу вечером, но мне пришло по электронной почте странное письмо. – С секунду поколебавшись, я выкладываю: – Думаю, это от Кристен.

Передаю детективу содержание письма и объясняю, почему моя дочь – это чудо.

– Перешлите сообщение мне, – говорит он. – Я проверю ай-пи-адрес. Так мы узнаем хотя бы географическое местонахождение отправителя.

– Спасибо! – От воодушевления у меня начинает кружиться голова. – Это… это невероятно!

– Эрика, я должен вас предостеречь. Не обольщайтесь. Такое письмо мог прислать кто угодно, ведь так?

Мне хочется сказать: «Нет, оно от Кристен – моей девочки, которая очень любит приключения и иногда поступает безрассудно. Энни не ошиблась! Крисси жива! Она играет в очередную глупую игру и приглашает меня поучаствовать». Но мистер Бауэр не знает мою дочь. Он мне не поверит. Поэтому я просто говорю:

– Хорошо, сейчас перешлю.

Проходит двадцать минут. Я в фойе дома Брайана. Наконец-то звонит телефон. Да! Это Брюс Бауэр! Мой пульс учащается.

– Здравствуйте, Брюс. Уже нашли ай-пи-адрес?

– Не совсем. Отправитель использует датскую ВЧС.

– Она в Дании?

Мысли путаются.

– Нет. ВЧС, виртуальная частная сеть, – это, по сути, такой сервер, который скрывает свое настоящее местоположение.

Я разочарованно вздыхаю:

– А взломать код вы не можете?

– Нет. Эти сети козыряют своей надежностью. Даже Управлению национальной безопасности к ним не подкопаться.

Я закрываю глаза:

– Значит, мы не можем узнать, где скрывается «чудо».

– Зато можем сделать кое-какие выводы. Если отправитель использовал ВЧС, это, скорее всего, человек моложе сорока. Точнее, я позволю себе предположить, что ему около двадцати лет.

Я думаю о своей девятнадцатилетней Кристен, которая прекрасно разбиралась в технике.

– И этот человек очень хорошо владеет компьютером?

– Не обязательно. Многие молодые люди знают о ВЧС и привыкли пользоваться ими, например, для скачивания музыки. В общем, везде, где желательно сохранить анонимность. – Помолчав, Брюс прибавляет: – Эрика, я понимаю, как это для вас соблазнительно – поверить, будто письмо от Кристен. Вам хочется думать, что она жива. Однако если смотреть на ситуацию объективно, то, на мой взгляд, это крайне, крайне маловероятно.

– Спасибо, – говорю я. – Но объективность и материнская интуиция – не лучшие друзья.

Брайан открывает дверь своей квартиры. Светлые волосы, недавно подстриженные, придают его внешности что-то мальчишеское, и это никак не вяжется с солидными очками в темной оправе. На нем голубой больничный костюм. «Он как Кларк Кент, который заходит в телефонную будку и превращается в Супермена, – не раз ворчала Энни, сравнивая своего отца, кардиохирурга, с героем комиксов. – Стоит ему надеть пижаму, и он прямо Джордж Клуни. Интересно, а женщины в курсе, что в больнице все одеваются так же, включая санитаров?»

– Эрика, привет, – говорит Брайан, легко целуя меня в щеку. – Проходи.

Если в моем жилище бывает или безукоризненно чисто, или, на худой конец, просто чисто, то в квартире Брайана царит творческий беспорядок. Риелторы называют это уютом. Он вешает мой плащ на ручку двери, и мы проходим мимо кухни в серо-бежевую столовую. Стеклянный стол завален какими-то обертками и нераспечатанными письмами. Когда мы были женаты, я все пыталась приучить Брайана проверять почту ежедневно, а он иной раз не делал этого по полмесяца. Теперь, судя по тому, какая скопилась гора, конверты ждут своего часа еще дольше.

Из столовой мы попадаем в гостиную. По телевизору, закрепленному на стене, идет какой-то детективный сериал. Брайан убавляет звук:

– Выпьешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо, – говорю я, сжимая в руке телефон. – Я ненадолго. Только покажу тебе вот это письмо. Сегодня пришло.

– Хм, – произносит Брайан, прочитав сообщение.

Я заставляю себя посмотреть ему прямо в глаза:

– Это от Кристен.

Его лицо мрачнеет. За черной оправой я вижу смесь боли и жалости.

– Догадываюсь, о чем ты подумал, – говорю я, не дав ему ответить. – Уверяю тебя, Брайан, я тоже считала, что у Энни просто разыгралось воображение. Но она навела справки. Ошибки при опознании действительно случаются. А теперь еще это странное письмо.

– Оно не от Кристен, – заявляет Брайан таким тоном, что в какое-то мгновение мне даже хочется расцарапать его самоуверенную физиономию.

– А кто же еще может быть этим «чудом»? Так все называли нашу Кристен. Она сама смеялась. И потом тема письма – «Пропавшая дочь». От кого это, если не от нее?

Брайан вздыхает:

– Дорогая, это нездорово. – Он берет меня за плечи, как родитель, унимающий перевозбудившегося ребенка. – Я понимаю, тяжело. Но, Эрика, ты должна принять это. Нашей дочери больше нет.

Высвобождаюсь и зажимаю рукой рот. Мне кажется, я слышу саму себя: когда девочкам было одиннадцать лет, я точно так же убеждала их «принять» уход отца из семьи. Из моей груди вырывается тихий стон. Плакать мне нельзя, черт подери. Пусть Брайан считает меня уравновешенной и… психически нормальной.

– Тогда кто? – спрашиваю я, тряся телефоном. – Кто это прислал?

Брайан смотрит на меня как на дуру:

– Энни.

Отшатываюсь назад, словно меня ударили:

– Энни? Она не могла поступить так жестоко!

– Дорогая, она не выдает себя за Кристен, а просто по-своему пытается тебя расшевелить. Посылает тебе сигналы, чтобы ты поехала за ней.

Потираю виски и, стыдясь своего разочарования, вздыхаю:

– Может быть.

– На днях она здорово разозлилась. Сказала, что звала тебя с собой на остров, а ты, мол, ее послала. Ну да это не важно. Даже если бы ты ее не подтолкнула, она бы все равно поехала.

– Подтолкнула?

– Ну да. К тому, чтобы отправиться на поиски сестры. Она вообразила, будто Кристен прячется на вилле своего парня.

– О боже! Энни знает что-то, чего не знаем мы? Я еду!

У меня кружится голова. Желудок от волнения завязывается в узел. Потираю плечи, борясь с ознобом. Брайан удивленно вздергивает бровь:

– Ты поедешь на Макино?

– Да. Энни нужна моя помощь.

– В чем?

– Брайан, а вдруг это правда? Вдруг Кристен действительно прячется там, на острове? Я должна помочь Энни ее найти.

– Ты должна помочь Энни одуматься и прекратить бессмысленные поиски. Чем быстрее вы обе смиритесь со смертью Кристен, тем лучше. Поверь мне.

– Но, Брайан, она могла остаться в живых! Это не исключено!

Он неподвижно смотрит на меня несколько секунд, потом кивает:

– Тогда я облажался.

На его лице проступают морщины. Теперь он кажется сокрушенным. Повесив голову, он плюхается на диван. Я сажусь рядом и кладу руку ему на плечо.

– Перестань, ты ни в чем не виноват, – говорю я, круговыми движениями потирая его спину. – Просто мы могли ошибиться. Я была в таком состоянии, что почти не смотрела на фотографии. Особенно на те, где лицо. Решила, что достаточно фиолетового лака. Но знаешь, сколько девушек, кроме нее, красят ногти на ногах таким лаком?!

– Ну и что же ты предлагаешь? – Теперь в голосе Брайана нет и тени прежней самоуверенности. – Ее кремировали, анализ ДНК уже не сделаешь. – Вдруг его лицо снова меняется. – Нет, – говорит он, решительно хлопнув себя по коленям. – Нечего себе надумывать. Я знаю свою дочь. На фотографиях была она, как бы нам ни хотелось это отрицать.

Заглянув ему в глаза, я почти физически ощущаю гнетущую его тяжесть. Разрываюсь, не зная, сказать ли ему, что он был прав, или и дальше бередить в нем сомнения.

– Брайан, почему ты так уверен? – произношу я мягким голосом. – Был какой-то признак, по которому ты мог безошибочно узнать нашу дочь?

Он кивает:

– Когда ты вышла, мне показали фотографию кулона на цепочке. Я подарил ей его на тринадцатилетие.

Я холодею. Он говорит о серебряном сердечке «Тиффани», которое носят сотни, если не тысячи молоденьких блондинок по всей стране. Свое Кристен уже года четыре держала в ящике комода. Наверняка оно и сейчас там лежит – готова поспорить на все свои сбережения. Мне кажется, я прямо слышу ее слова: «Стану я носить то, что носят все подряд!»

– Она любила эту подвеску, – говорит Брайан.

Он не слушает. Он никогда меня не слушает! Собираюсь с силами, чтобы начать спорить, но, раскрыв рот, останавливаюсь. Его глаза полны нежности. Лицо спокойное, просветленное. Он улыбается сквозь слезы:

– Такое чувство, будто в ее последние минуты с ней была частичка меня.

Передо мной выбор. Доказать бывшему мужу, что это не я сошла с ума, а он, вероятно, совершил огромную ошибку, всех последствий которой мы никогда не сможем устранить. Или позволить ему верить, будто дочь до самой смерти берегла вещицу, полученную от него в подарок на тринадцатый день рождения.

– Да, это действительно было ее любимое украшение, – говорю я, обнимая Брайана. – Потому что его подарил ты.

Глава 13. Эрика

Вернувшись домой, прямо в пальто и туфлях бегу в комнату Кристен. Срываю с ручки двери табличку «Не беспокоить!» и вхожу. Стараясь не давать воли чувствам, включаю свет и направляюсь к комоду. В углу верхнего ящика лежит, как и следовало ожидать, деревянная шкатулка. Открываю ее и неловкими пальцами перебираю сережки и браслеты. Кулон «Тиффани»… Где он? Вываливаю содержимое коробочки на крышку комода, а через пять минут сгребаю все обратно и принимаюсь за оставшиеся три ящика. Потом за письменный стол, потом за шкафчик в ванной, в котором тоже четыре ящика…

За сорок пять минут я успеваю перерыть все углы и заглянуть во все щели. В комнате кулона нет. Но это не значит, что он был на Кристен.

Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, набираю номер Энни. Слушая гудки, захожу в кухню и наливаю себе вина. Включается автоответчик – как и все эти три дня. Черт! Ожидая звукового сигнала, прокручиваю в голове то, что хочу сказать. Не знаю точно, кто прислал письмо, но оно всколыхнуло во мне надежду. А где надежда, там и беспокойство. Если Кристен жива, в безопасности ли она? Я должна ее найти!

– Энни, это опять я. Пожалуйста, позвони. В любое время. Мне нужно с тобой поговорить.

С бокалом в руке перехожу в гостиную и останавливаюсь у большого окна, из которого виден парк. Льет дождь, люди жмутся под зонтами. Набираю номер Кейт. Она отвечает сразу же, как будто ждала моего звонка:

– Привет!

Ее спокойный грудной голос напоминает медленное течение реки. У нашей мамы был очень похожий тембр. У меня даже сердце сжимается.

– Привет, Кейти! Энни с тобой?

Хочется добавить: «А Кристен?» – но я вовремя замолкаю.

– Она сейчас у папы.

С секунду подумав, я спрашиваю:

– С кем?

– Ни с кем.

Меня накрывает новой волной разочарования, на смену которому приходит паника. Хватаюсь за горло:

– Уверена?

– Ну конечно! Кстати, она надеется, что к ее возвращению ты соберешь все свое дерьмо в кучку, – говорит Кейт и, смеясь, уточняет: – Извини, Рик, формулировка моя, не ее.

– Мой ребенок считает меня злой старой сукой.

– Неправда. Старой она тебя никогда не называла.

Циничный юмор сестры заставляет меня невольно улыбнуться.

– Ах ты, нахалка! – говорю я, садясь на ручку кресла. – Сегодня мне на электронку пришло странное письмо с одним из маминых афоризмов. Вот послушай: «Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут». – Помолчав, я прибавляю: – Отправитель называет себя «чудом».

Последнее слово я произношу с нажимом и, затаив дыхание, жду, что Кейт свяжет его с Кристен. Но она делает другой вывод:

– Умно. Смело. Значит, Энни все-таки до тебя достучалась. Видимо, когда я ей советовала от тебя отдохнуть, она меня не слушала.

Потираю лоб. Кейт решила, что «чудо» – это Энни. Брайан думает так же. Может, я обманываю себя? Нет. Я видела комментарии в альбоме Кристен. Сигнал исходит от нее. Она жива и нуждается в моей помощи.

– Кейт, я еду, – эти слова вырываются у меня так быстро, что я не успеваю прикусить язык.

Остается только прижать руку к бьющемуся сердцу.

– Едешь сюда, на остров? Серьезно? После стольких лет? Поверить не могу! А как же твоя работа?

Я улыбаюсь, впервые за целую вечность гордясь собой:

– Моя дочь прежде всего. Если есть хотя бы крошечная вероятность, что письмо от Кристен и она бросает мне вызов, чтобы я ее нашла…

– Ясно. Значит, ты едешь сюда ради Кристен. А не ради той дочери, которая жива и действительно в тебе нуждается.

– Я еду, потому что люблю обеих своих дочерей. Я действительно нужна Энни и отвратительно себя чувствую, оттого что не поддерживаю ее. Ну и может быть, – я зажмуриваю глаза, – еще есть какая-то надежда найти Кристен, правда?

– Ох, Рик…

Мне ужасно неприятно слышать в голосе сестры нотки жалости. Она думает, я помешалась. У меня действительно нет никаких доказательств того, что письмо от Кристен. Только мое сердце говорит мне об этом.

Глава 14. Энни

Во время ужина с дедушкой Энни постепенно охватывает паника. Она оставила свой телефон у тети Кейт. Почему из всех вечеров нужно было выбрать именно этот, чтобы так сглупить?! Вообще-то, Энни не из тех, кто не может обходиться без телефона, но сегодня особенный день. Должны поступить последние инструкции относительно Парижа. Лететь нужно уже на следующей неделе. От этой мысли Энни одновременно испытывает возбуждение и тошноту. Она дождется окончательного подтверждения и только тогда сообщит о своем отъезде тетке с дедом. А то вдруг планы еще изменятся? Хотя нет, отступать нельзя. Да, разумеется, Париж – огромный город, она никого в нем не знает, на французском языке не говорит, и ей дико страшно, но вдруг там ее сестра, которую нужно отыскать и спасти?

Обняв дедушку на прощание, Энни в сумерках шлепает по слякоти к домику тети. По пути ее волосы завиваются мокрыми колечками, а спортивные туфли промокают насквозь. Взбежав на крыльцо и открыв дверь, она тут же сбрасывает мокрую обувь. Из кухни доносится голос тети Кейт:

– Видимо, когда я ей советовала от тебя отдохнуть, она меня не слушала.

Энни, навострив уши, застывает. Тетка говорит с матерью. О ней.

– Едешь сюда, на остров? Серьезно? После стольких лет? Поверить не могу! А как же твоя работа? – это следующие тетины слова.

У Энни перехватывает дыхание: мама едет сюда! Наконец-то она поставила ее, свою дочь, выше конкурса! Не успев снять кед со второй ноги, Энни застывает. Ей хочется услышать что-нибудь еще. Вдруг голос тети Кейт начинает звучать мягко и грустно, как будто она жалеет свою племянницу:

– Ясно. Значит, ты едешь сюда ради Кристен. А не ради той дочери, которая жива и действительно в тебе нуждается.

Энни становится нечем дышать. Сунув разутую ногу обратно в мокрую обувь, она молча выходит и, спотыкаясь, спускается по ступенькам крыльца. Слезы застилают глаза так, что ничего не видно. Но ей нужно скорее отсюда убраться! Задыхаясь, она вслепую бредет по улице до тех пор, пока последний дом не остается далеко позади. Тогда Энни сгибается в три погибели и, перестав сдерживаться, протяжно плачет. Мама едет на остров, потому что надеется найти Кристен. Ради нее самой, Энни, она не стала бы беспокоиться.

Домой Энни возвращается через час, успокоенная и решительная. Прямиком направляется в отведенную ей спальню, на ходу крикнув: «Сейчас спущусь, тетя Кейт! Только почту проверю!»

Закрыв дверь комнаты и сев за компьютер, она обнаруживает письмо из агентства. Рейс во вторник вечером. Чувствуя, как урчит в животе, Энни читает то, что написала Солен: «Если можете вылететь раньше, пожалуйста, дайте знать. Мы охотно поменяем билеты. Как уже говорилось, у дочери профессора Барретта сейчас нет няни». Энни дрожащими пальцами набирает ответ: «Могу выехать завтра». Затем она достает телефон, находит мать в списке контактов и, поколебавшись всего секунду, нажимает «заблокировать вызовы с этого номера».

Глава 15. Эрика

Всубботу с утра я первым делом приезжаю в офис и жду Картера Локвуда под дверью его кабинета. Проверяя сообщения в телефоне, смотрю на время: двадцать минут девятого. Давай же, Картер! Поторопись!

Вот наконец и он. Важно вышагивает по коридору, засунув руку в карман:

– Ты разве не на заключении сделки должна быть?

– Хочу попросить тебя об одолжении. Минутка найдется?

Картер достает связку ключей и просовывает один в замочную скважину.

– Проси, если речь не о деньгах и не о сексе. Боже! До чего Ребекка меня изматывает! Так-то она и двух слов связать не может, зато в постели ну прямо Шекспир!

Он смеется, а мне становится не по себе. Его очередная жена, четвертая, – двадцатисемилетняя красавица из России. Не мне, конечно, говорить о разнице в возрасте. Ведь Брайан на десять лет меня старше. И все-таки мне жаль эту Ребекку: она живет в тысячах миль от дома, и богатый муж явно на нее давит.

Распахнув дверь, Картер жестом приглашает меня войти. Восходящее солнце просачивается сквозь жалюзи на стеклянной стене. Раньше меня восхищал вид из кабинета Картера. Я глазела на небоскребы Манхэттена, как деревенская простушка, впервые попавшая в большой город. Но за те годы, что я занимаюсь продажей шикарной недвижимости, мои горизонты расширились в прямом и переносном смысле. Я выработала иммунитет к красотам этого города.

Даже не взглянув в окно, сажусь в гладкое блестящее кресло из металла и кожи. Мой босс усаживается за огромный стол красного дерева и включает компьютер. Я, подавшись вперед, напоминаю ему о своем присутствии:

– Картер, мне нужно несколько выходных.

– Сейчас неподходящее время, – отвечает он, не отрываясь от монитора. – До окончания конкурса осталось несколько недель. Ты же знаешь.

– А ты, по-моему, знаешь, что мне не нужно твое разрешение, верно? – парирую я.

Начальник наконец-то поворачивает голову в мою сторону.

– Чего-чего? – переспрашивает он, вздернув брови.

– Картер, я не отдыхала уже… Да я вообще не помню, когда у меня был настоящий отпуск. Не приуроченный к какой-нибудь конференции и не связанный с оценкой недвижимости.

Хотя нет, честно говоря, помню. Мы с Брайаном возили девочек в Лондон. Я забронировала путевки через два дня после того, как узнала про его роман с Лидией. Я из кожи вон лезла, чтобы сохранить семью, и мне казалось, что нам полезно провести время всем вместе, но Брайан потребовал свободы. Бродил один по пабам и музеям, отказывался ездить на те экскурсии, которые были интересны нашим десятилетним девочкам, – например, в музей мадам Тюссо или на шоу «Лондонские подземелья». В конце отпуска я заглянула в его телефон и поняла, что время своего «уединения» он проводил, болтая с оставшейся в Штатах любовницей. Ради девочек я притворялась веселой, но вспоминаю ту поездку с содроганием.

– Мне нужно, чтобы ты была здесь и работала на полную мощность. Продавала недвижимость.

– Дело касается моей дочери. Я должна ее забрать. Она у сестры в Мичигане. Я туда и обратно.

– Эллисон сможет тебя подменить?

Про себя я называю Эллисон, свою помощницу, Альтоидом. «Альтоид» – это такие мятные пастилки, которые всегда казались мне слишком резкими на вкус. В прошлом месяце, когда один клиент собрался пойти на попятный, Альтоид сказала ему, будто у нас есть на этот объект три других покупателя, хотя на самом деле не было ни одного. Сделку мы заключили, но я выговорила ей:

– Обманывать – это не мой метод.

– А проигрывать – не мой, – ответила она.

Эта двадцатишестилетняя особа может не только продержаться без меня во время моего отсутствия, но и успешно занять мое место. И, пожалуй, место Картера тоже. К счастью, она не говорит на мандаринском диалекте китайского. Пока.

– Эллисон справится. Меня не будет всего несколько дней, – говорю я, преуменьшая злость Альтоида, чтобы не показаться жалким «Тик-таком». – Ноутбук я, естественно, беру с собой. Уехать хотела бы сегодня же после обеда.

– Это настолько важно?

Мне вспоминаются мамины слова: «Не путай важное со значительным».

– Да, – киваю я. – Более того, это имеет значение.

– То есть?

– По теории моей мамы, все, что имеет значение, важно. Но не все, что мы считаем важным, действительно значительно. Я стараюсь об этом не забывать.

Картер задумчиво потирает подбородок:

– То есть твоя мама сказала бы, что такие вещи, как моя новая машина, новая кухня Ребекки или наш дом в Тахо, важны, но по большому счету ничего не значат?

Я удивленно улыбаюсь:

– Именно.

– Чушь! – фыркает Картер и, нацелив на меня указательный палец, прибавляет: – Для меня конкурс значит очень много, Блэр. Смотри не продуй его! Если твой рейтинг упадет, обратно уже не вскарабкаешься. А я на тебя рассчитываю.

Такой у Картера метод: его «ободряющие» речи больше похожи на угрозы. Он имеет на меня виды. Попав в число пятидесяти лучших брокеров, я привлекла к себе внимание, которое сулит агентству немалую выгоду. Но сейчас мне плевать. Я еду разыскивать дочь. А в процессе намерена вспомнить и проанализировать свое прошлое. Уже пройдя ярдов десять по коридору, я слышу:

– Блэр? Знаешь, кто наступает тебе на пятки?

– Прости, что? – оборачиваюсь я.

– Твоя прежняя начальница Эмили Ланге. Добралась до шестого десятка. Гляди, как бы она еще раз тебя не сделала!

Хватаюсь за стену, внезапно почувствовав дурноту. Я вполне переживу, если не буду ни первой, ни даже сорок первой. Я понимаю, что будут брокеры, которые меня опередят, и ко всем конкурентам отношусь спокойно. Но есть одно исключение – Эмили Ланге, моя наставница, она же предательница. Да, после моего развода с Брайаном она взяла меня под свое крыло, предложила место помощницы. Да, она научила меня многому из того, что я знаю и умею в своей профессии. Но шесть лет назад, в баре, мы отмечали крупную продажу и перебрали с шампанским. Ей захотелось облегчить душу, и она призналась, что еще тремя годами раньше переспала с Брайаном. Он приехал в Нью-Йорк искать для нас жилье и обратился к ней за помощью, а мы с девочками ждали его в Мэдисоне. Эмма, видимо, надеялась, что, за давностью произошедшего и принимая во внимание ее раскаяние, я прощу ей этот «один раз», но она ошиблась во мне, своей протеже.

– В твоем распоряжении выходные, – говорит Картер. – В понедельник после обеда жду тебя на работе.

Открываю рот, чтобы потребовать хотя бы три полных дня, но, подумав, прихожу к выводу, что для анализа своего прошлого мне и не потребуется много времени. Быстро повидаю отца, может быть, загляну к Молли. Главная цель поездки – найти Кристен. Площадь всего острова – меньше четырех квадратных миль, а Энни прочесывает его уже три дня. Сегодня вечером я приеду, и мы доведем дело до конца. Вдвоем обыщем те уголки, куда она еще не успела добраться. А завтра вечером полетим обратно в Нью-Йорк – либо с Кристен, либо с твердой уверенностью в том, что моей пропавшей дочери на острове нет.

– Хорошо, в понедельник буду.

Благодаря Картеру мне не придется искать предлог, чтобы побыстрее унести ноги из этого проклятого места.

Глава 16. Эрика

Уменя такое ощущение, будто земной шар накренился и я против собственной воли соскальзываю в другой мир – на бесплодный остров, где все внушает мне ужас. Вечер. Я стою на краю сейнтигнасского пирса, глядя на окруженный водой клочок суши, который когда-то был моим домом. На небе, как оспины, высыпали звезды. Воздух так неподвижен, что услышишь, если моргнет летучая мышь.

В серебристом свете луны различим «ледяной мост» – тропа, обозначенная мертвыми прошлогодними елками. Дорога, ведущая к обледенелой ничьей земле. Этот остров – жестокая тварь, особенно зимой. Он похож на одинокую старуху, которая потеряла всех, кого любила. Только вместо того, чтобы тянуться к людям, она окружает себя ледяным рвом, чтобы никто не мог ни подойти слишком близко, ни отойти слишком далеко. Мои дочери сказали бы, что я такая же.

Я всегда ненавидела здешнюю весну. С повышением температуры передвигаться по «мосту» становится слишком рискованно, но паромы начинают курсировать только через несколько недель, когда на остров с материка устремляются туристы и хозяева дорогих летних вилл. В эту пору я страдала от одиночества и от чего-то близкого к клаустрофобии: мне казалось, будто меня заперли. Мама чувствовала себя так же.

Замерзнув, пытаюсь застегнуть куртку, но молния заедает. Пальцы не могут с ней совладать. Внезапно я опять превращаюсь в неуклюжую десятилетнюю девочку. Вижу, как вспыхивает от раздражения лицо отца: «Думаешь, кто-то всю жизнь будет тебя одевать и раздевать?» – «Нет», – говорю я вслух и рывком застегиваю молнию. И зачем только я сюда приехала? Наверное, сошла с ума. Но нет, все правильно. Нужно найти Кристен и помириться с Энни – это то, что имеет значение.

Когда мне было десять лет, мы переехали из каменного коттеджа в Милуоки (штат Висконсин) в летний домик, принадлежавший маминой семье. Отец, сорокапятилетний капитан грузового судна, ошибочно полагал, что, если он бросит прежнюю работу, устроится паромщиком и перевезет нас на богом забытый остров, нам всем это пойдет на пользу. Он устал неделями болтаться вдали от дома. Он был нужен жене и детям.

После переезда я поняла: прежней моя жизнь уже не будет. И я не ошиблась. Мама, красивая женщина, мечтательница, любившая книги и музыку, не могла привыкнуть к этому острову, который по полгода существовал в изоляции от всего мира. В первую же весну, в апреле, она исчезла в ледяной воде близ Соснового мыса – северной оконечности острова. Тело нашли только через шесть дней. Поползли слухи, но я им не верила. Мама отважилась на рискованное путешествие, чтобы наполнить наши опустевшие кухонные шкафы. Сейчас, по прошествии многих лет, я по-прежнему убеждена: она хотела уйти с острова, а не из жизни.

За два года я потеряла все: сначала друзей, потом мать, свойственное среднему классу обеспеченное положение и детскую наивность. Отец, честно говоря, и раньше не отличался заботливостью, а после смерти мамы, когда я особенно в нем нуждалась, совсем от меня отдалился – эмоционально и физически. Превратившись в грубого мужлана (мышцы, тестостерон и ничего больше), он растил двух дочек (совсем маленькую и почти подростка) совершенно бездумно. Вся мягкость, на какую он был способен при жизни мамы, улетучилась, уступив место горечи и озлобленности. Я боялась и стыдилась этого громогласного красноносого человека, который каждый субботний вечер напивался до бесчувствия. Человека, который неспособен улыбаться. Человека, который убил мою мать, привезя ее в это злосчастное место.

Здесь мне всегда было плохо. Судорожно глотаю воздух и смотрю вверх, словно ищу кого-то на небе. Хочется сказать: «Господи, помоги мне!» – но я чувствую себя не вправе обращаться к Богу за помощью после того, как полгода с Ним не разговаривала.

Боковым зрением замечаю в стороне от себя какое-то движение и вздрагиваю. Человек, сидящий на краю соседнего пирса, поднимается и машет мне рукой:

– Рики Францель?

Мне хочется крикнуть, что той девочки давным-давно нет, но я отвечаю:

– Э… Да. Вернее, Эрика Блэр.

Возле причала припаркован снегоход. Мое такси.

– Поехали, если готова.

Беру сумку и перехожу со своего пирса на берег, а с берега на соседний пирс. Интересно, долго ли этот человек в джинсах и кожаной куртке за мной наблюдал? Встряхиваю головой и прибавляю шаг. Подойдя ближе, узнаю Кертиса Пенфилда. В свое время я, как и другие школьницы, была безнадежно влюблена в этого парня, далеко не блещущего интеллектом.

– Как поживаешь, Рики?

Изгиб его губ напоминает гамак, в который так приятно заползти ленивым летним днем. Особенно если не знаешь, сколько человек нежилось здесь до тебя.

– Рада встрече, Кертис.

– Я тоже!

Даже при слабом свете луны я вижу, как поблескивают его глаза, изучающие меня. Светлые волосы чуть потемнели, но остались густыми и волнистыми. Он высок, строен и излучает уверенность в себе – как будто у него есть для этого основания.

– Как у тебя дела? – спрашиваю я, принимая шлем из его протянутой руки.

– Не жалуюсь. В прошлом году туристов понаехало много, как никогда. – Он берет мою сумку и прибавляет: – Давненько ты не наведывалась домой.

Разеваю рот, чтобы сказать: «Это место никогда не было моим домом». Но зачем обижать человека?

– Пять лет, – говорю я.

– Шесть, – поправляет Кертис.

Я вопросительно вскидываю голову.

– Ты была здесь в то лето, когда Джимми Претцлафф приезжал в отпуск.

Да, действительно. Шесть лет назад. Тогда в городке устроили что-то вроде парада в честь воина-героя, вернувшегося домой на лето.

– Как Молли? Я слышала, какая беда случилась с ее сыном…

– Держится, – отвечает Кертис, помещая мою сумку в прицеп. – Джимми пытается вырваться из Катара, но армия так просто никого не отпускает. Зато мы все помогаем, кто как может.

– Это хорошо, – говорю я, вспоминая, сколько цветов и карточек с соболезнованиями принесли к гробу моей матери, – ее похороны были совсем не то, что холодная церемония прощания с Кристен. Как долго соседки приходили к нам с запеканками и пирогами, сидели с Кейти и прибирались в нашем доме.

– Льюис Вуиттоун, – читает Кертис, разглядывая мою сумку «Луи Витон» и искажая французское имя то ли просто смеха ради, то ли с издевкой, то ли по невежеству – я понять не могу. – Красивая.

Закрепив мой «Вуиттоун» в прицепе, Кертис садится за руль и выжидающе смотрит на меня.

– Ну? Добро пожаловать на борт! – говорит он с едва заметным намеком на улыбку.

Я подхожу ближе и собираюсь сесть, но куртка сковывает движения. Ощущая на себе взгляд Кертиса, расстегиваю ее. Под ней консервативный темно-синий костюм.

– Черт возьми! Вы только поглядите на Рики Францель! – Я вспыхиваю, чувствуя, что меня осматривают с ног до головы. – Все-то у нее с иголочки, до последней пуговицы застегнуто! Сразу видно – леди из Нью-Йорка. – Кертис качает головой. – А я помню тебя самой сексуальной девчонкой на острове!

Усаживаясь верхом и застегивая шлем, я пытаюсь понять, что это было – комплимент или оскорбление.

Сидя позади Кертиса, я слишком явственно ощущаю мужественный запах его кожаной куртки и тепло его тела, которое соприкасается с моим. Лед под полозьями покрыт слоем слякоти, как торт – слоем глазури. Меня передергивает. А куда девать руки? Наверняка у снегохода есть какие-то поручни, только где они? Кертис делает резкий разворот, и я быстро хватаюсь за то, что нахожу, – его талию.

– Держись крепче, – говорит он, оборачиваясь. – Сейчас будем прыгать.

Я цепляюсь за него изо всех сил и кричу, но он уже нажал на газ, и шум мотора заглушает мой голос. Быстрая езда по льду – это, по сути, аквапланирование. Набирая нужную скорость, водитель снегохода может перескакивать большие трещины и скользить по открывшейся воде. Риск не влезает ни в какие разумные рамки, поэтому в трех штатах такая забава запрещена.

Кертис ускоряется, ведя машину строго прямо. Любое отклонение от курса или малейшее снижение скорости – и мы утонем в полынье. Уткнувшись головой ему в спину, я зажмуриваюсь и сосредоточиваюсь на дыхании. Думаю о Кристен и Энни, о Кейт и маме. Именно сейчас, когда кругом темнота, лед и смерть, я понимаю, что хочу жить.

Кертис останавливает снегоход у Британского причала. Я, одеревеневшая от напряжения, отпускаю его талию. Он выключает двигатель и снимает шлем:

– Доехали с ветерком!

– Это было безумие! Почему ты не сказал, что лед тает?!

Я тоже пытаюсь расстегнуть пряжку у себя под подбородком, но руки трясутся. Кертис, смеясь, наклоняется, чтобы помочь мне, а потом закидывает мою сумку на плечо и с легкостью подростка взбегает на крутой берег.

– Давай руку, – говорит он, стоя на другом конце поваленного ствола.

С его помощью я поднимаюсь по бревну и с дрожью в коленях ступаю на землю острова Макино. Вдыхаю морозную свежесть, чтобы успокоиться.

– Я совсем забыла, как здесь пахнет: не то алмазами, не то воздухом, не то водой – трудно описать.

– Я называю это запахом тишины. К дому твоей сестры поедем на лошади.

Мы шагаем по гравию, пока не выходим на тенистую асфальтобетонную дорогу.

– Не верится, что вы тут до сих пор передвигаетесь таким способом.

Кертис улыбается, помогая мне забраться в двуколку:

– Это лучше, чем выплачивать кредит за машину. – Он щелкает поводьями, и лошадь ритмично трусит по дороге. – Скучала, наверное?

– Ты даже себе не представляешь как.

Ни с того ни с сего мне слышится голос отца: «Бога ради, слезай с креста! Кому-то нужна древесина!» Эти слова из фильма «Приключения Присциллы, королевы пустыни» были его неудачной попыткой снабдить меня новым афоризмом после маминой смерти. Мы сидели перед телевизором в темной гостиной, когда он изрек, указав на меня пальцем: «Вот, Эрика! Как раз про тебя! Ты всегда мнишь себя страдалицей!»

Но черт побери! Я действительно страдала! Я потеряла мать и имела полное право на скорбь. Разве это не свинство – пытаться внушить мне чувство вины?!

Вдруг я ощущаю прикосновение чьей-то руки к моей и замечаю, что Кертис на меня смотрит.

– Все в порядке?

– Да, – отвечаю я, протяжно выдыхая, и высвобождаю руку. – Просто демоны этого острова явились меня встретить. Почему-то здесь я всегда чувствую себя десятилетней девочкой – слабой, беззащитной и злой на весь мир.

– Макино может быть раем, а может быть и чистилищем. Все зависит от времени года, положения солнца, приливов и отливов. Поверь. Никто не знает этого лучше меня, – говорит Кертис и снова переключает внимание на дорогу.

Я удивлена. До сих пор считала, что уровень его интеллекта можно измерить стопкой для крепких напитков, но он, пожалуй, тянет на птичью ванночку.

– Вот почему «Мустанг» пользуется такой популярностью, – дальше Кертис рассказывает мне о старом баре, где зависают местные.

Официантки там носят топики с глубоким вырезом и мини-юбки. Я закатываю глаза. Нет, все-таки стопка. Определенно.

Мы двигаемся на юг. Вдоль узкой дороги тянется темный лес. Где же Кристен? Прячется на вилле Девонов? Или они с Энни уже встретились? Как Энни отреагирует, когда увидит меня? Может, наконец поймет, как я ее люблю? Что она чувствует? Почему не отвечает на мои сообщения?

Вот мы уже на окраине маленького курортного городка, освещенного фонарями. Если бы я приехала сюда в первый раз, я бы назвала эту картину живописной и старомодно причудливой, почти идиллической. Слева, на утесе, виднеются силуэты старинных особняков; они высокомерно глядят на остальные городские постройки, как будто говоря: «Мы вам не чета». По обеим сторонам улицы тянутся кондитерские, фирмы, выдающие напрокат велосипеды, хорошие рестораны, нарядные отели. Но почти все это, за редким исключением, закрыто до начала сезона. Мы проходим мимо «Мустанга». Изнутри доносится музыка.

– Даг Киз до сих пор играет здесь по субботам и воскресеньям. Повезло нам, что он не уехал с острова. Несколько лет назад одна студия предложила ему сотрудничество, но он отказался.

Я качаю головой:

– Ну и зря.

– Почему? Ему здесь хорошо.

Когда вдали показывается каркасный домик, в котором я выросла, мое сердце начинает стучать. В окне гостиной горит свет. Наверное, отец дремлет перед телевизором в своем кресле, а рядом на столике стоит пиво. Кроме Кейт, которую когда-нибудь, вероятно, причислят к лику святых, у него никого не осталось. И неудивительно. Даже Шила, вторая жена, не смогла терпеть этого человека.

Мы проезжаем еще два квартала. Кертис натягивает поводья, и лошадь переходит на мерный шаг.

– Придешь сегодня в «Мустанг»?

– Сегодня?

– Рики, еще только восемь часов, – он дружески подталкивает меня локтем, и я едва не теряю равновесие. – Ты обязательно должна прийти. Не лишай меня возможности угостить сестер Францель пивком.

– Спасибо за приглашение, но я приехала сюда не отдыхать. В понедельник снова должна быть в Нью-Йорке. Завтра уже лечу обратно. Не обижайся.

Кертис удивленно приподнимает бровь:

– Стоило ли ехать в такую даль ради одного дня?

– Ты мне вот что скажи… Моя дочь… Видишь ли, я получила странное письмо…

Останавливаюсь на середине предложения и достаю из кармана куртки фотографию Кристен, сделанную пару лет назад. Дочка лукаво улыбается, она уверена в себе, беззаботна и полна жизни. Сглотнув ком в горле, показываю снимок Кертису:

– Ты не видел ее в последнее время?

– Нет, – говорит он, и я замечаю в его глазах сострадание. – С лета не видел. Мне правда очень жаль.

Он считает ее погибшей, а меня, возможно, – сумасшедшей. Распрямляю плечи, прячу фотографию в карман и, прокашлявшись, отвечаю:

– Спасибо. Вообще-то, я приехала еще и за другой своей дочерью.

– За Энни?

– Да.

– Рики, сегодня утром я отвез ее в Сейнт-Игнас. Во второй половине дня она должна была улететь.

Поворачиваюсь к Кертису. Сердце бешено колотится.

– Нет… Ты, наверное, ошибаешься. Ты хочешь сказать, что она вернулась в Нью-Йорк?

Он пожимает плечами:

– Она собиралась ехать в аэропорт. Больше я ничего не знаю.

– Сестра была с ней?

Кертис хмурит брови:

– Нет.

Прикладываю руку ко лбу. Энни дома. Тогда где же Кристен?

– Кертис, отвези меня прямо сейчас к дому Уэса Девона. Это парень из Дартмута. Ты ведь его знаешь, да? Этой зимой он жил здесь…

Кертис мотает головой:

– Уэс уехал несколько дней назад. – Прежде чем я успеваю спросить, он прибавляет: – Один.

Глава 17. Энни

Ввосемь часов вечера Энни поднимается на борт самолета, который доставит ее в Париж. В Нью-Йорк она прилетела только после обеда и еле успела заскочить домой, чтобы взять паспорт и побросать в чемодан одежду. Отыскав свое место в салоне, Энни откидывается в кресле, надевает беспроводные наушники, закрывает глаза и слушает свою любимую женскую рок-группу «Пояс верности». Впервые за целый день она может расслабиться.

Хотя, разумеется, до полного спокойствия ей далеко. Живот подводит от страха, рука в сотый раз тянется к телефону. Но нет, Энни не будет звонить матери, не скажет: «Мама, я хочу домой!» Она осуществит задуманное, ведь это единственный способ разыскать сестру.

В «Фейсбуке» Энни оставляет для Кристен личное сообщение:

Лечу в Париж. Одна. Вот адрес. Ты можешь мне доверять. Я знаю, что ты беременна. Маме не скажу, обещаю. КРИССИ, ПОЗВОНИ МНЕ!!!

Энни убирает телефон со смешанным чувством надежды и страха. Не обманывает ли она себя? Не поступает ли по-свински, разрывая связь с матерью? Нет, матери на нее наплевать. Зато есть отец. С ним можно поговорить. Иногда. Сегодня утром Энни ему позвонила: сказала, что уезжает и что в очередной раз воспользовалась его кредитной картой. У него оставалось пять минут до начала игры в гольф. Пять вшивых минут.

– Значит, Париж? – сказал он. – Тебя ждут яркие впечатления! Позвони, когда долетишь.

Энни почувствовала пустоту. Ей можно было просто исчезнуть, и никто бы не знал, где она.

– Ты, наверное, хочешь узнать адрес профессора Барретта? – специально спросила она, чтобы устыдить отца.

– Да-да. Подожди. Сейчас найду, на чем записать.

– Не ищи. Скину эсэмэской. Пап, мама останется совсем одна… Ты проверяй время от времени, как там она, ладно?

– Конечно. – Помолчав, он прибавляет: – Энни, поставь вокруг себя границы. Это нужно для твоего же блага.

Отец, тетя, дедушка, даже Кристен – правильно ли они поступают, призывая ее быть независимой? Скоро Энни узнает. Граница, при помощи которой она решила от всех отгородиться, – Атлантический океан. Звонки и эсэмэски заблокированы. Следуя совету сестры, Энни отпускает мамину руку.

И все-таки отделаться от чувства вины не получается. Мама играет роль сильной женщины, но Энни видит, что ее улыбка, как рисунок на песке, может исчезнуть от малейшего дуновения. Поэтому рвать с ней контакт ужасно тяжело.

Энни массирует себе лоб, словно пытаясь стереть из памяти отцовское напутствие. Мама с ума сойдет, когда приедет на остров и узнает, что дочь улетела в Париж, не сказав ей ни слова. Обратиться в агентство и поработать за границей – первоначально это была идея тети Кейт, но даже она посчитала, что нехорошо уезжать, не попрощавшись с матерью. Энни постеснялась сказать: «Я подслушала ваш разговор и знаю правду». А правда такова: мать едет на Макино за Кристен, а на ту дочь, «которая жива», ей плевать.

На острове мама никого не найдет – это ясно. Разыскать пропавшую предстоит самой Энни. Только тогда она перестанет корить себя за то, что в то утро позволила сестре сесть на поезд одной. Кристен не хотела ехать. Все тянула со сборами, а Энни ее подгоняла. Да, Крисси вышла из дома, пока Энни искала альбом с цитатами, но почему она не побежала за ней? Она ведь обещала маме присматривать за сестрой и не сдержала своего обещания.

Стюардесса объявляет, что самолет готов к взлету. Все тело Энни напрягается. Она действительно уезжает! Опять забыв о том, что мамины звонки заблокированы, в последний раз проверяет телефон и обнаруживает эсэмэску от профессора Томаса Барретта – своего работодателя:

Мы с Олив очень рады скорой встрече с Вами. Будем ждать Вас за зоной таможенного контроля. Счастливого полета. Том Да уж. Сам профессор, может, и правда рад, а вот Олив – вряд ли. Энни даже не сомневается: маленькая злюка отравит ей жизнь. Солен Дюшан, хозяйка агентства, ясно дала понять, что представляет собой эта девчонка, от которой сбежали уже две няни:

– Олив Барретт – как бы это сказать… проблемный ребенок.

Солен объяснила, какой у девочки характер и какие трудности она испытывает в общении с другими детьми с тех пор, как полтора года назад умерла ее мама.

Энни кусает губы. Она с обычными-то детьми обращаться не умеет. А тут девочка с норовом, да еще и пережившая трагедию… Стоп. Пожалуй, саму Энни кто-нибудь описал бы точно так же.

Глава 18. Эрика

Что значит «она уехала»? Кейти, как ты могла ее отпустить?

– Извини. Я не меньше твоего удивилась, когда она позвонила и сказала, что возвращаться не собирается.

Стоя на кухне у сестры, я читаю напечатанную записку, которую оставила мне Энни:

Дорогая мама!

У меня все замечательно. Пожалуйста, доверяй мне и не волнуйся за меня. И ни в коем случае меня не ищи. Твои звонки я заблокировала. Нам с тобой нужно провести некоторое время на расстоянии друг от друга – тебе так не кажется?

С любовью,

Энни

С трудом удерживаюсь, чтобы не упасть и не разрыдаться. Энни уехала, Уэс тоже. Значит, уехала и Кристен? Я примчалась сюда зря? Кейт наливает воды в стакан и, не отрывая от него взгляда, говорит:

– Энни сейчас летит в Париж.

У меня перед глазами все расплывается. Пошатнувшись, хватаюсь за горло:

– Что? Как? Почему ты позволила ей уехать за границу, не сказав мне?

Кейт ставит графин на стол:

– Она будет жить в семье и работать няней. Погоди, не сходи с ума. Отдышись. Несколько месяцев в Париже пойдут ей на пользу. Если честно, идея моя, только сначала она как будто не заинтересовалась. Ты понимаешь, – Кейт хмурится, – что она приезжала сюда искать Кристен?

Мое сердце бьется быстрее.

– Нашла?

Кейт удивленно разевает рот:

– Нет! Рик, разумеется, нет! Серьезно, завязывай с этим. Ты же понимаешь, что занимаешься ерундой. Чтобы помочь Энни, ты должна научиться жить дальше.

Смотрю на сестру, чувствуя, как к горлу подступают слезы.

– Кейт, я не сумасшедшая, и Энни тоже. Просто Кристен жива, и я ее найду.

Кейти смотрит на меня тяжелым взглядом:

– Давай не будем спорить. Останемся каждая при своем мнении.

– Хорошо, – выдыхаю я. – Но ты увидишь.

– Ты глушила себя работой, и у тебя не было времени все переварить. Запихивать собственные чувства в портфель с деловыми бумагами не всегда полезно, сестренка.

– Кейт, моя работа для меня важна, – говорю я, отстраняясь и вытирая глаза. – Это клей, который не дает мне развалиться на части. Я только тогда и чувствую себя более или менее нормальным человеком, когда работаю. Все остальное у меня выходит паршиво.

Кейти берет меня за плечи:

– Неправда.

– Правда. Я дерьмовая мать, – говорю я и прикусываю губу, чтобы не выболтать то, о чем до сих пор не говорила сестре и о чем больше всего сожалею: в то последнее утро я не обратила внимания на ненормальную взвинченность Кристен – никогда не смогу выразить, как мне стыдно.

– Думаю, мать из тебя, как минимум, не совсем дерьмовая, потому что Энни по-прежнему тебя обожает.

– Ага. И поэтому летит через Атлантику, ничего мне не сказав. – При мысли о том, что дочь сейчас в Париже одна, я содрогаюсь. Опять наваливается страх. – Я полечу за ней. Только за паспортом съезжу…

– Не надо. Она уже не ребенок. И пожить несколько месяцев во Франции ей будет полезно. В том письме, которое ты получила, тебя мамиными словами призывают проанализировать свое прошлое. Вот для чего ты приехала. – Лицо Кейт озаряет улыбка: – Путешествие по тропам твоей памяти можем начать в «Мустанге». С меня бургер и пиво.

– Какое еще пиво? Нет! Я должна искать Кристен!

Только с какой стороны взяться за дело? У меня внутри все обрывается: скорее всего, ее нет на острове. Энни не уехала бы, если бы могла надеяться, что сестра где-то здесь. Перечитываю записку, и только теперь до меня доходит.

– Она заблокировала мои звонки! – Я в панике. Становится трудно дышать. – Кейт, я не могу с ней связаться!

– Успокойся. Я буду звонить и писать ей, пока она за границей. А ты должна уважать ее желания. Она просит, чтобы ты на время отпустила ее от себя.

– Нет! Это нелепо! Помоги мне! Пожалуйста, набери ее и скажи, что я здесь и что она должна отвечать на мои звонки!

– Ага, сейчас. Чтобы она и мои вызовы заблокировала.

Я запираюсь в крошечной гостевой спаленке, которую Кейт отдала в мое распоряжение, достаю из сумочки телефон и звоню Брайану. Слушая гудки, замечаю, что окошко по-прежнему закрыто белыми ставнями-жалюзи, а старинный бабушкин стол уставлен экзотической зеленью разнообразных оттенков.

– Привет, – говорит Брайан. – Что случилось?

– Случилось вот что. Наша дочь сейчас направляется в Париж. Я приехала на остров, а ее здесь нет.

– Забавно.

– Нет. Это ужасно. Она от меня отгородилась.

– Я разговаривал с ней перед выездом. У нее все в порядке.

Знаю, что не права, но чувствую себя так, будто меня предали. Почему она позвонила отцу, а мои звонки заблокировала? Он работает ничуть не меньше моего, но, поскольку я мать, расплачиваться приходится мне.

– Где она будет жить? У кого работать?

– Хм… Точно не помню. Пришлю эсэмэску.

Нажимаю отбой. Похоже, разговор с бывшим супругом ничем мне не помог. Но нет, он, как и обещал, присылает мне информацию о работодателе Энни. Слава богу!

Д-р Томас Барретт, приглашенный профессор биохимии

Медицинский факультет имени Пьера и Марии Кюри

Парижский университет

Париж, Пляс Жюссье, 4

75005

thomas.barrett@upmc.fr

Я сажусь на кровать, открываю ноутбук и пишу:

Уважаемый д-р Барретт!

Я мать Энни Блэр. Мне только сейчас стало известно, что моя дочь направляется в Париж.

Отрываю руки от клавиатуры. Лучше даже не представлять себе, как такие слова будут восприняты. Профессор может подумать, что я плохая мать и совсем не общаюсь с собственной дочерью. Или, того хуже, что я мамаша-вертолет, которая вечно нависает над головой взрослого ребенка. Пожалуй, и то и другое правда.

У нас сейчас сложный период в отношениях. Когда она прибудет, не могли бы Вы известить меня об этом?

Сердце замирает, стоит мне подумать, что Энни сейчас летит высоко над океаном совершенно одна. Прикусив губу, снова заношу пальцы над клавишами:

Еще я хотела бы спросить, безопасен ли тот район, в котором Вы живете, для молодой американки, такой как Энни? Моя дочь очень чувствительна, и я боюсь, что она будет тосковать по дому.

Подписываюсь и указываю номер своего телефона. В этот момент в дверь стучат.

– Войдите, – говорю я и, сглотнув ком в горле, нажимаю «Отправить».

Входит моя красотка-сестра. Сейчас она больше похожа на студентку, чем на менеджера ресторана. На ней джинсы с прорезями, мягкие сапожки и свободная блузка. На запястье гремят браслеты. Распущенные темные волосы, длинные и прямые, подчеркивают стройность фигуры. В руках у нее два бокала. Один она протягивает мне:

– Будем здоровы!

Мы чокаемся. Делаю глоток: крепкий джин только слегка разбавлен тоником.

– Ну собирайся. Пойдем в «Станг», – говорит она, щеголяя местным молодежным сленгом. – Суббота, вечер. Там будут все.

Кроме Кристен. Если даже она на острове, что вряд ли, ей еще нет двадцати одного года. А при мысли о встрече со старыми друзьями, которые давно стали мне чужими и с которыми у меня нет ничего общего, меня просто передергивает. Кажется, я уже слышу их идиотские соболезнования: «Ах, как жалко! Но что поделаешь, если судьба такая…»

– Кейти, уже поздно.

– Полдесятого – это разве поздно? Не выдумывай. Пойдем. Давай живенько!

Я никогда не умела говорить сестренке «нет». Может быть, потому что, когда мы с ней остались без матери, она еще только-только начинала говорить. Каждый раз от ее крика: «Мама!» – у меня разрывалось сердце. А может, дело в ее ангельском характере, который сочетается с темпераментом байкерской девчонки, – благодаря этому коктейлю она кажется живее, эмоциональнее и энергичнее всех нас. Как бы то ни было, Кейти – единственный человек, который всегда имел и будет иметь надо мной власть.

Я встаю, для порядка издав преувеличенный стон:

– Ты ведь все равно не отвяжешься!

Направляюсь к двери, но Кейти меня останавливает:

– Ты же не пойдешь в таком виде?

– Каком «таком»? – хмурюсь я, оглядывая себя.

Кейти морщится:

– Ну… риелторском. Не обижайся.

– Эй! Вообще-то, этот костюм стоит больше восьмисот долларов. К твоему сведению, он от Кристиана…

– Извини, сестричка, но здесь всем плевать, одеваешься ли ты в дорогом бутике или в дешевом супермаркете, – говорит Кейт, подходя к шкафу и оглядываясь на меня через плечо.

– У меня ничего нет, кроме этого костюма. Только жакет, который я берегу для обратной дороги.

Сестра оглядывает меня, потирая подбородок:

– Ладно. Сбрасывай пиджак.

Поколебавшись, снимаю блейзер и вешаю на стул.

– Ого! Какая ты худая!

– Спасибо. У нас в Нью-Йорке это комплимент.

– А то как же! – Она наклоняется и расстегивает пуговицу на моей блузке. – У меня девиз: «Чем тяжелее день, тем глубже вырез».

– Хватит! – говорю я, прикрывая грудь. – Можешь считать меня сумасшедшей, но я считаю, что лучше выглядеть как риелтор, чем как проститутка. Там, где я живу, имидж важен.

– Вот именно. Сегодня ты живешь на Макино, а не на Манхэттене, – смеется Кейти и указывает на мои волосы. – Зажим давай оставим дома. А то с этим пучком ты похожа на бабушку Луизу.

Дотрагиваюсь до своей приглаженной головы:

– Не много ли на сегодня комплиментов? Не боишься, что я заважничаю?

– Ничего-ничего. До президента тебе еще далеко. А напоследок я все-таки скажу, что ресницы у тебя потрясающие. Как будто накладные.

Приосаниваюсь:

– Спасибо. Вообще-то, я их нарастила.

Кейт склоняет голову набок:

– Правда? Ни за что бы не сказала!

Пристально на нее смотрю, пытаясь определить, не издевается ли она, но сделать вывод не успеваю: взяв свой бокал, сестра выходит из комнаты и гасит свет.

– Пошли! Я сказала папе, что мы придем. Он, наверное, будет нас ждать.

Сердце опять прибавляет темп. К встрече с отцом я не готова.

– Погоди, – говорю я, останавливаясь посреди темной комнаты. – У меня… голова разболелась. Ты иди пока одна. А я тебя догоню. Может быть.

Кейти стоит в слабо освещенном коридоре. На ее лице не злость и не раздражение, а то, что гораздо хуже, – разочарование.

– Рик, ты исчезаешь, – шепотом произносит она. – Тебя уже почти не видно.

Десять часов. Проглатываю последнюю оставшуюся таблетку успокоительного, заползаю под прохладную простыню и закрываю глаза, но заснуть не могу. На острове слишком тихо. С улицы не доносится шум машин, не просачивается свет. А Кейт, наверное, ждет меня в «Мустанге». Может быть, она сказала своим друзьям, что я приду.

Поворачиваюсь на бок. В ушах звенят слова сестры: «Рик, ты исчезаешь…» И давно ли, интересно, я начала выцветать?

Половина первого. Отец наверняка уже поковылял домой. Я одеваюсь и иду к двери.

От дома Кейт до «Мустанга» пять минут ходьбы. Повернув за угол, слышу буханье бас-гитары. Эти звуки одновременно привлекают и отталкивают меня. У входа ошиваются человек десять, и мой взгляд первым делом падает на лицо Кертиса Пенфилда.

– Рики! Я знал, что ты придешь!

Еще бы, Кертис! Разве я могла устоять перед твоим очарованием! Прежде чем я успеваю поставить его на место (мол, я пришла сюда только из-за Кейт), он разворачивается и, пахнув на меня хвойным одеколоном, кричит:

– Эй, народ! Поглядите-ка, кто к нам приехал из самого Нью-Йорка! Наша Рики Францель!

Я сжимаюсь: всеобщее внимание почти так же неприятно мне, как и имя, которое я сменила двадцать лет назад. Толпа надвигается на меня. Чувствуя сильное сердцебиение, здороваюсь с людьми, чьи улыбающиеся лица с морщинами и темными кругами под глазами смутно мне знакомы. Это мои старые приятели и приятельницы:

– Шерри, рада тебя видеть! Как поживаешь, Холли?

Уже почти успокоившись, я слышу женский шепот:

– Рики Францель? Ни за что бы не узнала! Она же была такая симпатичная!

Меня как будто мертвой хваткой схватили за горло. Кое-как избавившись от этого ощущения, приглаживаю волосы, по-прежнему собранные в пучок, и изо всех сил стараюсь сохранить на лице непроницаемую фальшивую улыбку.

– Я подумала, что вы могли бы помочь мне, – говорю я и лезу в карман за фотографией.

Глаза Кертиса смягчаются, он берет меня за запястье:

– Рики, не надо.

Я высвобождаюсь:

– Кто-нибудь видел мою дочь Кристен?

Медленно показывая всем снимок, я вижу, как меняются лица. Кто-то хмурит брови, кто-то нервно переглядывается, две женщины шепчутся.

– Мы все видели Кристен, когда она приезжала сюда на каникулы, – говорит пухлая брюнетка. – Но мы думали…

– Произошла ошибка, – уверенным тоном заявляю я, продолжая держать фотографию в поднятой руке. К глазам подкатывают слезы. – Она не погибла, а пропала без вести. Возможно, скрывается где-то здесь, на острове. Никто из вас ее не видел?

Все качают головой: нет, они ее не видели. Улавливаю слово «чокнулась», а кто-то говорит: «Совсем как мать». В висках у меня стучит. Хочется закричать, защитить и себя, и маму. Но сил уже нет.

Надо разыскать Кейт. Я как раз собираюсь войти и вдруг застываю, разинув рот. Старая деревянная дверь распахивается, и мне навстречу выходит он.

– Какие люди без охраны! Мисс Деловая Колбаса! – Его лицо перекашивается, становясь таким же зловещим, как и голос. Я инстинктивно делаю шаг назад. – Специально пришла попозже, чтобы не пересечься со своим стариком, да?

Нос у него красный. Очевидно, он пропустил далеко не один стаканчик виски с колой. Из-под кепки с надписью «Арнольдс транзит» выбиваются жидкие седые волосы. Сразу бросается в глаза, что его тело, когда-то сильное и мускулистое, уже стало горбиться. Неудивительно. Отцу семьдесят восемь лет.

Толпа замирает. Я покрываюсь испариной. Кто-то – наверное, Кертис – подталкивает меня в спину. Делаю несколько робких шажков вперед, как ребенок, которого позвал директор школы.

– Привет, папа.

Наклоняюсь и неуверенно обнимаю его. Ведь предполагается, что отец и дочь, которые шесть лет не виделись, должны обняться. Касаюсь шершавой, как наждак, щеки и вдыхаю знакомый запах алкоголя и трубочного табака. Кап Францель и я никогда не любили нежностей. По его принужденной позе я понимаю: ему так же неловко, как и мне.

Отстраняюсь. В горле свербит. Чтобы слезы не брызнули из глаз, приходится часто-часто моргать. Это не просто грусть, это тоска. Я много лет веду самостоятельную жизнь, я добилась успехов в карьере, но где-то очень глубоко в душе продолжаю ощущать нехватку отцовской любви. Он не делал мне ничего плохого, даже когда напивался. Он просто отсутствовал. Неужели не понимал, что смерть матери оставила в моем сердце брешь, которую нужно было заполнить?

Отец кивает:

– Пока. До следующего твоего приезда.

Его рот искривляется: то ли это неудавшаяся улыбка, то ли язвительная усмешка. Не пойму. Да и не важно. Мы повидались, – значит, я уеду с острова без угрызений совести. Могу отписать тому, кто прислал мне загадочное сообщение, что я побывала в мире моего прошлого и он встретил меня ничуть не приветливее, чем раньше.

Ощущаю на себе взгляды собравшихся вокруг. Наверняка они уже предвкушают, как завтра будут сплетничать: «Слыхали, что сюда приезжала Рики Францель, старшая дочь капитана? Фифа из Нью-Йорка? Она слегка двинулась по фазе. С отцом от силы двумя словами обменялась».

Я смотрю ему вслед: он пробирается сквозь толпу и идет по улице.

Надо уносить отсюда ноги. Наспех попрощавшись с Кертисом и остальными, быстро шагаю в сторону, противоположную той, куда направился отец. Дыхание вырывается из груди неровно и зло. Пройдя два квартала, перестаю слышать музыку и замедляю шаг. Сажусь на деревянную скамейку, достаю из кармана телефон, нахожу письмо той, которая назвала себя «чудом», и начинаю стучать большими пальцами по крошечной клавиатуре:

Кто ты? Кристен? Энни? Я приехала на остров, чтобы тебя найти. Где ты? Поговори со мной. Пожалуйста. Ты мне нужна.

Дописывая последние слова, я слышу:

– Ты совсем не такая, как твой старик.

Я очень ждала этих слов, но из всех, с кем я здесь повстречалась, только Кертис Пенфилд додумался их сказать. Он стоит передо мной в полинялой джинсовой куртке, в руках у него две бутылки пива.

Делаю глубокий вдох:

– Трубку я не курю и фланелевых рубашек не ношу, но в чем-то другом, боюсь, сходство есть.

Усмехнувшись, Кертис протягивает мне одну бутылку, чокается со мной и без приглашения садится рядом на скамью.

– Не могу тебе сказать, жива ли Кристен, – говорит он, – но на острове ее нет. Гарантирую.

Я встревоженно поворачиваюсь к нему:

– Откуда ты знаешь?

– От Энни.

У меня обрывается сердце. Так я и думала: Энни не уехала бы с острова, если бы оставалась хоть какая-то надежда найти здесь Кристен.

– Когда я вез ее обратно на материк, – продолжает Кертис, – она сказала, что искала сестру, но не нашла. Похоже, решила двигаться дальше. – Ощущаю на себе его взгляд. – Может, и тебе поступить так же?

Получается, Энни сдалась? Окончательно поверила в смерть сестры? Теперь я тоже должна двигаться дальше ради нее, моей выжившей дочери? Качаю головой:

– Понятия не имею, как и куда мне идти. Вот в чем проблема.

Кертис вытягивает длинные ноги, откидывается на спинку скамьи и смотрит на звезды.

– Иногда, – говорит он, – если очень повезет, нам в спину дует попутный ветер и течение несет нас, куда надо. Но потом мы сбиваемся с курса – это случается постоянно – и начинаем барахтаться, чтобы удержаться на плаву. – Он смотрит на меня и накрывает мою руку своей. – Именно это ты сейчас и делаешь, Рики Францель.

Подождав, когда невидимая петля отпустит мое горло, отвечаю:

– Хочешь верь, хочешь не верь, но когда я дома, со мной все в порядке. Барахтаться я начинаю только здесь.

Представляю себе, как Брайан негодующе разевает рот, Кейт закатывает глаза, а Энни говорит: «Ну что за фигня!»

– Знаешь, Рики, кого я вижу, когда смотрю на тебя? Все ту же маленькую испуганную девочку с двумя хвостиками, которая потеряла маму и отказывается верить тому, что говорят ей все вокруг.

Зажимаю рот, чувствуя, что плотина, сдерживающая мои эмоции, вот-вот рухнет. Кертис решил вспомнить лживые слухи, которые ходили по городку после смерти моей матери.

– Прекрати! – говорю я, не желая этого слышать. – Никто не знал маму так, как знала ее я!

И никто не знает моих дочерей лучше меня!

Ни с того ни с сего я, будто на исповеди, начинаю рассказывать ему про альбом с цитатами и комментариями Кристен, потом про шаткие отношения с Энни и про то, как я всех разочаровала. Слова текут сами собой, помимо моей воли.

– Ты, наверное, думаешь, что я ужасная мать, – заключаю я, глядя в свою пивную бутылку.

– Я думаю, ты такая же, как я и как миллионы других людей. Несешься во весь опор, боясь сбавить скорость. Ведь, если притормозишь, тебе, может быть, придется что-то почувствовать.

Глава 19. Энни

Энни только что вышла из зоны таможенного контроля аэропорта Шарля де Голля и ищет в толпе профессора с дочкой. Доктор Барретт представляется ей ботаником в очках и с бабочкой, долговязым и сутулым, как соломинка для коктейля.

– Энни Блэр? – низким мелодичным голосом спрашивает кто-то за ее спиной.

Она оборачивается. На нее с улыбкой смотрит мужчина лет сорока, в джинсах защитного цвета и белой рубашке, с копной волнистых темных волос и фигурой, совершенно не напоминающей соломинку.

– Энни Блэр? – повторяет он.

– Да, – тихо произносит она внезапно пересохшими губами, чуть не забыв, что нужно протянуть руку.

– Добро пожаловать в Париж. Я Том Барретт.

В эту секунду Энни не может думать ни о чем, кроме тепла его ладони и его темных глаз с золотистыми крапинками. Выпустив ее руку, он гладит по голове маленькую девочку:

– А это Олив.

– Привет, Олив, – говорит Энни, опускаясь на корточки.

Бледненькое пухлощекое существо с нелепой заколкой в волосах, доходящих до подбородка, прячется за ногами отца. Когда их взгляды наконец-то встречаются, Энни едва удерживается, чтобы не ахнуть: в карих глазках, увеличенных толстыми круглыми очками в розовой оправе, отражается та же боль утраты, которую испытывает она сама.

Энни инстинктивно тянется к девочке, но та отстраняется, и она быстро убирает руку.

– Меня зовут Энни. Я буду твоей…

– Няней, – договаривает девочка.

Энни улыбается:

– Правильно. Ты молодец, Олив.

– Знаю. А кем еще ты будешь?

Милая крошка. Но колючая, как и предупреждала Солен.

– Надеюсь, – говорит Энни, вставая, – что еще мы с тобой будем друзьями.

Никак на это не ответив, Олив смотрит на отца:

– На картинке, которую ты мне показывал, она намного красивее.

Такая прямота заставляет Энни покраснеть. Улыбка исчезает с ее лица. Но нет, она не должна всерьез воспринимать колкости пятилетней девочки.

– Не будь злюкой, Олив, – говорит Том, разглаживая темные волосы дочки. – Я вот, наоборот, считаю, что живая Энни гораздо симпатичней.

– Нет, – отвечает Энни, молясь, чтобы голос не дрогнул. – Олив права. – Она поворачивается к девочке: – Видишь ли, та фотография была сделана год назад. Тогда я выглядела лучше, правда?

– Да. Ты нас обманула.

– Олив! – испуганно восклицает Том.

Энни смотрит в пол. Ей хочется провалиться сквозь землю. Еще чуть-чуть, и маленькая паршивка возомнит себя победительницей. Чтобы этого не произошло, нужно быстро вернуть себе дар речи. Что в такой ситуации сказала бы мама?

– Я очень хотела стать твоей няней, – говорит Энни, заставляя себя улыбнуться девочке, – поэтому все обыскала и нашла свою лучшую фотографию. Ведь некоторые люди, ты только представь себе, судят о других по внешнему виду. Слава богу, что ты не такая!

Олив морщит лоб, не зная, как ответить, а Том улыбается:

– Пойдемте заберем ваш багаж. – Наклонившись к Энни, он шепотом прибавляет: – Ловко!

Почувствовав кожей его дыхание, она столбенеет. У нее кружится голова. Ей хочется крикнуть: «Да, я свободна и готова быть вашей!» Но он, взяв с ленты транспортера ее чемоданы, задает только один вопрос: не нужно ли Олив сходить на дорожку в туалет.

Сидя в машине, Энни смотрит то в окно, за которым мелькают потрясающие виды залитого солнцем Парижа, то на девочку, которая мечет в нее молнии с заднего сиденья, то на эффектного мужчину, который постукивает большими пальцами по рулю в такт музыке, звучащей по радио. Энни замечает темные волоски на мускулистых руках, большие стильные часы и замшевые ботинки из магазина «Джей Крю». Она хотела купить такие отцу на Рождество, но решила, что для него они слишком модные.

Энни поворачивает голову к окну, по привычке ожидая увидеть запотевшее стекло. Город как раз такой, каким она его себе представляла: величественные здания в стиле боз-ар[6], отели с мансардами и коваными балюстрадами. Машина въезжает на мост Сюлли. Сена бежит, обтекая полоски суши. Том называет известные острова, такие как Сен-Луи и Сите.

Оказавшись на левом берегу, седан продолжает путь по многолюдному бульвару Сен-Жермен. Энни смотрит в оба: вдруг в многотысячной толпе между магазинами и ресторанами затерялась Кристен? Но как найдешь ее здесь, особенно если она этого не хочет? Энни падает духом.

Автомобиль сворачивает на Рю де Ренн, симпатичную зеленую улицу в квартале Сен-Жермен, и вскоре останавливается возле старинного здания из светлого камня – как с картинки. Том поднимает чемоданы на верхний, четвертый этаж. Все это время он мило болтает с Энни, чего не скажешь о его дочке, которая едва отвечает на вопросы. Пока он отпирает квартиру, дверь напротив распахивается и на пороге возникает долговязый светлокожий молодой человек.

– Всем привет! – потрепав Олив по голове, парень улыбается. – Ты, наверное, Энни?

– Привет, Рори, – говорит Том. – Да, это наша новая няня Энни Блэр. Энни, это Рори Зелик, наш добрый друг и сосед. Он учится в «Ле Кордон Бле».

– Привет, – отвечает Энни, пожимая ему руку.

– Я с радостью покажу тебе город, – произносит Рори с явным немецким акцентом. – Как раз собираюсь прогуляться. Если хочешь, присоединяйся. Я подожду.

Энни смотрит на Тома в надежде, что он спасет ее от этого нового знакомого – похожего на жердь и немного излишне активного. Но Том улыбается:

– Распоряжайтесь своим временем, как вам угодно.

– Спасибо, но я бы хотела сначала распаковаться.

– Тогда как-нибудь потом.

– Конечно, – соглашается Энни.

На самом деле она приехала не гулять по городу, а искать Кристен, и ей не нужно, чтобы ее отвлекали.

– Давай скорее! – говорит Олив, подпирая открытую дверь своим маленьким телом.

Энни входит. Квартира меньше, чем ее нью-йоркская, но высокие потолки и большие окна создают иллюзию простора. Вслед за Томом она идет через гостиную и столовую, минует маленькую уборную, выложенную черно-белым кафелем, и попадает в коридор. Здесь расположены три спальни и второй санузел.

– Моя комната та, дальняя. – Том указывает на закрытую дверь. – Это дамская комната, – он кивает в сторону сверкающей ванной, – ваша с Олив общая. Надеюсь, вы не против?

– Нет, конечно.

– Пусть не берет мой шампунь! – требует девочка.

– Не буду. Я привезла свой – миндально-вишневый. Можешь попробовать, если захочешь.

– Твои волосы воняют.

– Олив! Как ты себя ведешь?!

– Вот это да! – говорит Энни, наклоняясь к лицу девочки и дотрагиваясь до кончика ее носа. – Ну и нюх у тебя! Завтра, когда пойдем в кондитерскую, он тебе очень пригодится.

Заговорщицки улыбнувшись Энни, Том открывает среднюю дверь:

– А здесь опочивальня Олив.

Энни заглядывает в комнату с бледно-розовыми стенами. На окнах шторы, тоже розовые, в черный горошек. На прикроватной тумбочке фотография красивой брюнетки, сидящей в плетеном кресле с малышкой на руках. Это, наверное, мама Олив. Энни хочет переступить порог, но девочка забегает вперед и обеими руками со свистом захлопывает дверь прямо у нее перед носом:

– Не входи!

– Олив! – Том снова открывает дверь. – Осторожнее! Ты чуть не ударила Энни по лицу!

Энни приходит ему на помощь:

– Хорошо, Олив. Будем играть в моей комнате. Покажешь мне ее?

Девочка упрямо скрещивает руки на груди:

– Это не твоя комната. Ты не наша семья.

– Хватит, Олив! – произносит Том твердо и подводит Энни к последней двери слева.

Комната выкрашена в приятный оттенок желтого. На двуспальной кровати поверх белого пухового одеяла навалена гора белых и голубых подушек. Двустворчатая стеклянная дверь ведет на крошечный балкончик.

– Как красиво! – говорит Энни и, подойдя к старому комоду, на котором стоит ваза с веселыми цветами, дотрагивается до золотистых лепестков. – Подсолнухи! Мои любимые! Моя сестра обожала орхидеи, но им не всегда можно доверять. А вот подсолнухи – надежные, верные цветы, правда?

– Ты странная, – говорит Олив, сощурившись.

Отец открывает рот, чтобы одернуть ее, но Энни начинает смеяться. Через несколько секунд смеется уже и он. Девочка быстро переводит взгляд с отца на няню и обратно. Энни готова поклясться, что маленькая негодница сдерживает улыбку.

Глава 20. Эрика

Утро воскресенья. Проснувшись, беру с тумбочки телефон. От «чуда» ничего. Зато прислал эсэмэску Джон Слоун – старый друг, с которым я встретилась в «Смоковнице и оливе» в день крушения поезда: «Думаю о тебе. Как ты? Держишься?»

Удалив это сообщение, набираю номер Кристен и слушаю ее голос:

– Привет, это Кристен. Оставьте сообщение.

– Привет, Кристен, позвони мне.

В ответ раздается знакомое:

– Память автоответчика переполнена.

Надеясь, что Кейт меня не услышит, я шепчу:

– Сегодня лечу домой. Вот бы приехать – а ты уже там, ждешь меня…

Волоча за собой по полу пояс распахнутого халата, босиком шлепаю на кухню. Возле раковины стоит кружка с надписью «Просыпайся и смотри сны наяву!». Кейт мечтательница, и Энни тоже. Побеждают ли когда-нибудь такие, как они? Или жизнь – полная задница, где мечтам не место? На разделочном столике записка:

Ушла в церковь. Оттуда – на работу. Вернусь через пару часов. Самое позднее – к двенадцати. Пей кофе, ешь булочки с корицей. Или приходи завтракать к нам. Целую.

Только сейчас я замечаю на столешнице форму из фольги, заполненную выпечкой. Кейт – управляющая кафе, а это значит, что на ее кухне не переводятся фирменные плюшки. Сто лет их не ела! Наклоняюсь, вдыхаю аромат, и у меня начинают течь слюнки, но, взяв себя в руки, просто наливаю себе черного кофе.

Небо за окном свинцовое. От него, как шелковые нити, тянутся на землю струи дождя. Островки снега тают на глазах. На ветке дерева, как канатоходец, балансирует белочка. Хочет добыть семена из кормушки, которую Кейт повесила для птиц. Я улыбаюсь: мама тоже любила птичек.

Вдруг удивительно ясно вспоминаю одну картину из далекого прошлого. Зима. Мы в нашем доме в Милуоки. Кейт еще младенец. Она кричит, и даже я понимаю, что ей хочется есть. Говорю об этом маме, но она меня как будто не слышит. Она снова и снова повторяет: «Мать должна кормить своих деток», но вместо того, чтобы заняться Кейти, берет в кладовке мешочек с зерном и выходит из дома в халате и тапочках. Мне страшно. В ее взгляде есть что-то такое, отчего по коже пробегает холодок. Из окна я вижу, как она все сыплет и сыплет зерно: оно уже вываливается из кормушки, образуя холмик на земле. Вернувшись наконец домой, мама слышит пронзительный плач Кейти и морщится. Я протягиваю ей бутылочку, которую сама подогрела, а она уходит в свою комнату и закрывает дверь.

Отворачиваюсь от окна с таким чувством, будто у меня в сердце дыра – на том самом месте, где раньше была мама. До сих пор я не помнила этого эпизода, и теперь не могу понять, почему моя мать так странно себя повела. Обычно она была веселой, жизнелюбивой… Может, этот остров свел меня с ума? Нет, тот случай, который я вспомнила, произошел еще в Милуоки, до переезда на Макино.

Стою у столешницы с ноутбуком, кофе и половиной булочки. Чтобы отвлечься от неприятного воспоминания, открываю почту. Затаив дыхание, ищу в папке входящих ответ на то письмо, которое вчера отправила «чуду». Ответа нет. Есть свежая сводка от Картера:

Сегодня ты на 47-м месте. По слухам, Эмили Ланге получит эксклюзивный листинг на «Фейрвью» (Мидтаун, Лексингтон-авеню). Блэр, ты должна опередить ее, пока договор не подписан.

Эксклюзивный листинг – это исключительное право брокера заниматься продажей всего жилого комплекса, то есть в данном случае шестнадцати дорогостоящих объектов. Быстро подсчитываю комиссионные, которые Эмили сможет получить. Тогда она вырвется вперед, и мне ее уже не догнать. Но сегодня это меня не беспокоит. Удаляю сообщение, предварительно переслав его Альтоиду.

А вот письмо от Томаса Барретта, полученное два часа назад. Да! Работодатель Энни ответил.

Здравствуйте, Эрика!

С радостью сообщаю, что сегодня утром Энни благополучно к нам прибыла.

«Слава богу!» – вздыхаю я.

Уже заметно, что она из тех, кто нацелен побеждать.

Вы воспитали замечательную девушку!

Я улыбаюсь, моя тревога начинает ослабевать.

Вы спрашивали, будет ли Энни в безопасности. В Париже, как и в любом другом большом интернациональном городе, есть преступность. Но наш район спокойный. Мы живем в 16-м округе, рядом с домом расположены кафе, книжные магазины, школа, куда ходит Олив. Недалеко Сена.

Вижу, что Энни очень независима и не боится приключений. Только что приехала, а уже отправилась исследовать город без провожатых.

Энни? Моя девочка, которая отказалась от гранта на обучение в Висконсинском университете, потому что не хотела уезжать далеко от дома? И которая уговаривала Кристен составить ей компанию, даже когда ходила по самым пустяковым делам? Меня снова охватывает стыд. Оказывается, я совсем не знала своих дочерей.

Энни говорит, Вы один из самых успешных брокеров Манхэттена. Поздравляю! Она Вами гордится. Я касаюсь этой темы, потому что заметил в Вашем письме некоторую отчужденность от Энни. Мне тоже иногда бывает трудно понять мою Олив, а ведь ей всего пять лет. Пожалуйста, обнадежьте меня: скажите, что дальше будет легче!

Я смеюсь: похоже, этот парень, один воспитывающий дочь, – в каком-то смысле мой товарищ по несчастью.

Мы приехали в Париж в августе прошлого года, и с тех пор от нас ушли две няни. Будем надеяться, что с Энни все сложится. Бог, как говорится, любит троицу. Раньше Олив была веселым добрым ребенком. Она сможет стать прежней – я в этом уверен. Понимаю: я слишком многое спускаю ей с рук, нужно быть строже. Но я не могу наказывать ее после всего, что она пережила.

Что она пережила? Смерть сестренки или брата? Или матери? А может быть, тяжелый развод родителей?

Ох, извините меня за эти излияния. Вы, наверное, либо уже задремали, либо думаете, к какому психотерапевту меня перенаправить. Либо, того хуже, решаете, как поскорее вернуть домой Энни.

Я опять смеюсь. Милый он, этот профессор.

Все это я к тому говорил, что тоже воспитываю дочь один, как и Вы. Понимаю Ваше беспокойство и постараюсь, пока Энни под моим присмотром, способствовать потеплению ваших отношений. Обещаю Вам, что все эти несколько месяцев буду заботиться о ней как о собственном ребенке.

С наилучшими пожеланиями,

Том

+1 888 555 2323

Перечитываю письмо, напряжение потихоньку отпускает. Нужно поблагодарить этого человека за понимание и сочувствие. Стараясь соответствовать его неформальному тону, пишу:

Здравствуйте, Том!

Спасибо Вам за доброе письмо. Мне теперь гораздо легче. Только, если можно, не говорите, пожалуйста, Энни о нашей переписке. Вы не ошиблись: у нас с ней сейчас действительно непростые отношения. Наверное, она не поймет, пока сама не станет матерью, как это важно – знать, что ребенок в безопасности и есть кому о нем позаботиться.

Похоже, я перещеголяла Вас по части заявлений исповедального свойства. Когда пишешь по электронной почте человеку, которого лично не знаешь, возникает своеобразное ощущение свободы. Извините.

И еще раз спасибо. Не могу передать Вам, как я рада, что Энни оказалась в надежных руках.

С наилучшими пожеланиями,

Эрика

Через час я стою в ванной, обернутая полотенцем. С меня стекает вода. Мне позвонил сотрудник аэропорта острова Макино (точнее, это просто взлетно-посадочная площадка).

– То есть как – вы закрываетесь? – я судорожно сжимаю телефон в руке, но стараюсь говорить спокойно, напоминая себе, что здесь не Нью-Йорк.

– Мы сожалеем, миз Блэр. Полоса нуждается в ремонте. Это займет пару недель.

Потираю двумя пальцами переносицу. После обеда мне опять придется пересекать пролив на чертовом снегоходе. Скользить по быстро тающему льду. Держаться за Кертиса Пенфилда. Меня бросает в пот.

Надеваю солнечные очки, чтобы скрыть отсутствие макияжа, и накидываю куртку. Как только за мной захлопывается наружная дверь, меня обдает теплым воздухом. Градусов пятнадцать! Какого черта? Сегодня ведь только шестое марта! Рысцой пересекаю пять кварталов, отделяющие дом Кейти от причала, которым владеет Пенфилд. Длинные полы незастегнутой куртки трепыхаются, как хвосты смокинга.

Кертис сидит за столом у себя в конторе. На нем выцветшая футболка и кепка с эмблемой бейсбольного клуба «Спартанцы». Когда я стучу в открытую дверь, он задевает рукой чашку и с раздражением смотрит на забрызганную кофе спортивную газету… но потом замечает меня. Расплывается в улыбке, вскакивает со стула и, шлепая вьетнамками по кафельному полу, быстро подходит ко мне:

– Рики Францель! Привет!

Хочется закричать: «Нет здесь никакой Рики Францель!» – но я, убрав за ухо выбившуюся прядь и поправив очки, говорю:

– Привет, Кертис. Мне нужно сегодня же попасть на материк. Местный аэропорт закрыли на ремонт.

– Серьезно?

– Да. Сможешь переправить меня через пролив?

Он снимает очки, в которых читал, и потирает подбородок. Видимо, думает.

– Прошлой весной Энди Котарба перепрыгнул через проталину длиной с целый бассейн. При сегодняшней погоде нам придется побить его рекорд. Шансы, я бы сказал, пятьдесят на пятьдесят.

– Ну уж нет! – фыркаю я. – Рисковать жизнью я не собираюсь.

Кертис смеется и шумно вздыхает:

– Отлегло! А то я уж было испугался, дорогая! Можешь считать меня слабаком, но я тоже не самоубийца – при всем моем страстном желании доставить тебе удовольствие.

Проигнорировав «дорогую», я пару секунд перевариваю «страстное желание доставить удовольствие», но в итоге и это оставляю без ответа.

– Вчера ты сказал мне, что моей дочери… моих дочерей здесь нет. Вдруг они в Нью-Йорке? Мне срочно нужно туда попасть. У тебя наверняка есть лодка, которая может лавировать среди льдин. Я заплачу, сколько нужно.

Сначала он молча смотрит, как я достаю деньги из кошелька, потом накрывает мои пальцы ладонью и говорит:

– Рики, убери это. Пока ледоход не закончится, пересечь пролив нельзя. Ты ведь помнишь, что случилось с «Титаником»?

Выбегаю на улицу. Дыхание вырывается из груди мелкими частыми залпами. Я в ловушке! А мне нужно домой! Нужно найти Кристен! Энни не хочет со мной разговаривать! Физически ощущаю, как нарастает паника. Приступы страха, сдавливающего грудь, начались у меня через несколько дней после смерти матери и продолжались все детство. Как сейчас слышу голос отца, который, заметив мое рваное дыхание, рявкает: «Эрика, лапа, хватит уже!»

Я пытаюсь справиться с гипервентиляцией, как меня научила миссис Хэмрик, местный библиотекарь, когда однажды, тридцать лет назад, нашла меня, задыхающуюся, за стеллажами. Если сбежать отсюда невозможно, остров Макино способен сломать и раздавить человека. Моя мама знала это, как никто.

Тротуар заканчивается, я иду по узкой дороге, которая тянется вдоль западного побережья. В висках стучит. Подхожу к дереву и прислоняюсь к нему. Мысль о том, чтобы провести на этом острове хотя бы еще один день, невыносима для меня. Кристен где-то там, на большой земле, и я должна ее найти.

Положив телефон в карман, поднимаю глаза. Впереди виднеется дом моего отца. Сердце начинает биться чаще. Какой же он крошечный, этот дощатый домик! Трудно поверить, что здесь, пусть даже очень недолго, жила семья из четырех человек. Один ставень сорвался с петли и висит, а крышу вообще пора менять, это видно даже издалека.

Видит ли он меня? Хочет ли позвать внутрь, сказать, что обо всем сожалеет и что любит меня? Я усмехаюсь: эта фантазия давно выветрилась из моей головы. Кап Францель никогда не говорил мне таких вещей и говорить не собирается.

Вспоминаю, как после маминой смерти бабушка Луиза посадила меня к себе на колени (хотя я уже была для этого великовата) и сказала: «Эрика, лапочка! Когда-нибудь ты уедешь с этого острова, покинешь дом. Я это знаю и понимаю. Но не забывай: он всегда должен быть с тобой в твоем сердце, иначе, когда ты сюда вернешься, его здесь уже не будет».

«Может, я проклята? – думаю я, плетясь по улице. – Может, счастье всегда бежало от меня просто потому, что я никогда его не знала?» Да нет же, я была счастлива в первые годы замужества. Мы жили в Мэдисоне с Брайаном и девочками, его дом стал моим. Я обожала его мать. Наконец-то у меня появилась семья, о которой я мечтала. Но она распалась.

Поравнявшись с домиком, где когда-то жила, я, сама не понимая зачем, сворачиваю на тропинку к крыльцу. Нажимаю на звонок и жду. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Звоню еще раз. Потом открываю сетчатую раму и поворачиваю ручку двери.

– Папа? – мягко окликаю я, входя.

В нос сразу же ударяет запах лежалого табака, всегда внушавший мне отвращение. В крошечной гостиной тесно и темно. Как и следовало ожидать, коричневое кресло стоит перед телевизором, а трубка лежит рядом с пультом на столике.

– Папа? – повторяю я, хотя понимаю, что дома его нет.

У входа по-прежнему висит старое деревянное распятие, а возле него – вышивка бабушки Луизы в рамке. Семья… Эти люди могут тебя отпустить, но только физически.

На противоположной стене я замечаю что-то яркое, очень непохожее на остальные выцветшие украшения комнаты. Подхожу ближе, чувствуя участившееся сердцебиение. Это петушок, написанный акриловыми красками: голова повернута, перышки расправлены. Что-то сдавливает мне горло, когда я дотрагиваюсь до собственной подписи, нацарапанной в углу. А вон там, на полке, еще один мой рисунок – слоник (когда-то я ужасно увлекалась слонами). У меня на глазах выступают слезы: отец хранит мои работы. Причем в рамочках.

Вздрагиваю от шума открываемой двери и, резко обернувшись, сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Кажется, будто он заполнил собой все пространство комнаты.

– Что ты здесь делаешь?

– Я… шла мимо. Решила зайти, а тебя нет.

Трясущимися руками возвращаю картинку на полку.

– Слыхал, ты всех расспрашиваешь о Кристен. Продолжай в том же духе, и люди решат, что ты совсем спятила.

Я начинаю обороняться:

– Мне… мне письмо пришло. С одним из маминых афоризмов. В нем говорится, что я должна вернуться к своему прошлому. Я подумала, это Кристен хочет, чтобы я сюда приехала и…

– Вернуться к прошлому? – переспрашивает отец, прерывая меня. – А при чем тут беготня по острову с расспросами о мертвой дочери?

Эти слова поражают, как удар кувалдой.

– Я думала, она хочет заманить меня сюда.

Отец фыркает (это его излюбленный способ демонстрации своего отношения ко мне):

– Если бы Кристен была на острове, я бы знал. Ее здесь нет. Она ехала на поезде, который сошел с рельсов.

Слезы обжигают мне глаза, но я не хочу, чтобы отец видел меня плачущей.

– Ее не было в том поезде.

– Перестань жить фантазиями, слышишь? Это вечная твоя проблема. Ты потеряла одного ребенка, а не обоих. У тебя есть другая дочь, которая жива и которой ты нужна.

Я так сжимаю кулаки, что ногти впиваются в ладони.

– Пожалуй, я пойду.

– Только ответь мне ради бога, – говорит отец, – когда это прекратится?

Совершенно неготовая к такому вопросу, я снова чувствую себя глупой растерянной девочкой, у которой живот крутит от волнения. Взгляд падает на мою картинку. Чтобы сменить тему, я говорю:

– Мои работы… Поверить не могу, что ты вставил их в рамочки.

– Это не я. Это твоя сестра.

– Ясно, – говорю я и быстро отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица.

Сетчатая дверь захлопывается за моей спиной, как будто хочет оставить за собой последнее слово. Вторая встреча с отцом, и я во второй раз эмоционально разбита. Размашисто шагаю, стараясь стряхнуть с себя обиду и унижение.

Через полчаса оказываюсь на перекрестке. Шея вспотела, во рту пересохло. На деревянном указателе читаю надпись: «Сосновый мыс: 1 миля». Грудь сжимается. Надо поворачивать. Мне известно, что там, впереди. Но я, как мазохистка, иду дальше.

Еще через двадцать мучительных минут стою на северной оконечности острова. Может, я для того и приехала, чтобы попасть сюда, на Сосновый мыс? С пустой дороги я сворачиваю в лесок и иду по тропинке, которая пересекает его насквозь. «Стой, – говорю я себе, – дальше нельзя», – но продолжаю продираться сквозь кустарник, пока не выхожу к проливу, частично скованному льдом. Это место маминого последнего вздоха.

Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут… Но нет, мудрой я себя не чувствую. Зажмуриваюсь под шквалом воспоминаний. Вот я прихожу из школы в пустой дом. Маленькая Кейт плачет, мокрая, в своей кроватке. По ступеням крыльца грохочут отцовские шаги. Небо пепельно-серое.

В глазах отца паника. Он обыскивает дом, как будто играет в прятки на большие деньги. Соседи и друзья прочесывают остров. Миссис Макниз сообщает новость: Тесс Францель пошла через пролив от Соснового мыса. А потом пустота. День за днем сплошная пустота.

Осторожно ступаю на лед. Он кажется твердым, ведь здесь тенисто, но моя нога проваливается, и я зачерпываю воду ботинком. Было ли маме страшно? Или она не понимала, какой опасности себя подвергает, и смотрела вперед с надеждой, думая, что благополучно пересечет пролив и вернется? Я всегда хотела знать, в какое время это произошло. С утра, как только я отправилась в школу? Хотела ли мама вернуться к моему приходу домой или собиралась побыть на материке подольше, зайти, может быть, в бакалейный магазин? Вероятно, она думала рассказать нам о своем путешествии вечером, когда мы будем уплетать жареную курочку с картофельным пюре.

За моей спиной трещит ветка. Оборачиваюсь и оглядываю лес. Нервы на пределе. Никого не видно. Заросли кустарника неподвижны. Набрав побольше воздуха, делаю еще несколько шагов. Умерла ли мама сразу, как только ледяная вода попала в легкие, или она боролась, царапала и колотила прозрачную корку, силясь вырваться на поверхность? Обхватываю себя обеими руками: ко мне вернулась та боль, которая пронзила меня, когда нашли мамино тело. Это произошло через шесть дней, в нескольких сотнях метров отсюда. Вместо сердца в груди образовалась зияющая дыра, которую никто и ничто не может заполнить.

Сгибаюсь и, обхватив себя за колени, рыдаю: «Я любила тебя! Мама, я так тебя любила!» Выпрямившись, смотрю на небо. Облака кружатся, и от их беспокойного движения мне становится дурно.

– Черт подери! Как вы могли забрать ее у меня?! Она была мне нужна! Вы крадете всех, кого я люблю! – восклицаю я.

И где-то в отдаленных закоулках ума возникает вопрос: кого же, собственно, я проклинаю? Богов моего отца?

Глава 21. Энни

Первое, что Энни видит, проснувшись в понедельник утром, – пара огромных карих глаз за толстыми линзами.

– Олив! – восклицает она, вскакивая.

Девочка срывает с нее одеяло:

– Папе пора на работу. Давай шлеп-шлеп!

– Чего давать?

– Вставай быстрее!

Энни пытается сосредоточиться, но в голове туман. Она берет с тумбочки телефон. Девять? Не может быть! Хотя нет, может: судя по солнечному свету, который льется в комнату через стеклянную дверь балкона, утро наступило уже давно. Но тело, к сожалению, еще в другом полушарии и считает, что сейчас три часа ночи.

– Вот дерьмо! – вскрикивает Энни и закрывает рот рукой. Вскочив, она хватает со спинки кровати халатик. – Извини, Олив. Ты так не говори. Это плохое слово.

Девочка хватает ее за руку и тащит к двери:

– Папе пора на работу! Ты весь день проспала!

Энни вздрагивает, увидев Тома, который, похоже, действительно собрался выходить. Стоит у окна в джинсах и блейзере, глядя на экран телефона. Кожаный портфель рядом, на стуле.

– Доброе утро, – улыбается он, обернувшись. – Выспались?

Энни готова провалиться со стыда. Заправив волосы за уши, она пялится на свои босые ноги.

– Э-э… Да. Обычно я так долго не сплю. Извините. Я…

– Со мной всегда так бывает после перелета. Либо просыпаюсь среди ночи, либо до обеда хожу как зомби.

Энни улыбается. И как он всегда подыскивает именно те слова, которые нужны в данный момент?

– Теперь вы можете спокойно идти на работу. Мы тут вдвоем со всем справимся.

Олив подбегает к отцу и обхватывает его колени:

– Возьми меня с собой, пожалуйста, папочка! Не хочу с ней оставаться!

Том высвобождается и садится перед Олив на корточки:

– Милая, когда ты так говоришь, Энни обидно.

Он бросает взгляд в сторону и улыбается, как бы извиняясь.

– Ну и что! Она не моя мама!

У Энни щемит сердце.

– Знаю, – говорит она. – И поэтому тебе грустно. Я понимаю, что ты чувствуешь. – Энни скрещивает пальцы за спиной, как делают, когда собираются соврать. Чтобы помочь Олив пережить потерю мамы, ей придется говорить о Кристен как о мертвой. – У меня тоже умер близкий человек. Сестра.

Том поворачивается и смотрит ей в глаза:

– Энни, я вам так сочувствую!

Олив упрямо складывает ручки на груди, как будто не желает ничего слышать.

– Да, это так, – говорит Энни и мысленно прибавляет: «Кристен, прости!»

Том встает:

– Я пойду, а вы поговорите. На столешнице карта, где я отметил места, которые вам, наверное, будет интересно посмотреть. Там же лежит кредитка. Если найдется время, вы могли бы зайти на рынок. Олив знает дорогу.

– Не оставляй меня с ней! – кричит девочка.

– Хватит, Олив. С Энни тебе будет весело.

– Не будет! – она плюхается на пол, разражаясь театральными рыданиями без слез.

Том открывает дверь:

– Мой номер вы знаете. Если что, звоните. Удачи.

Он целует Олив в макушку, кивает Энни и выходит.

– Вот дерьмо! – бормочет она себе под нос.

– Я все слышу! – говорит девочка и бежит в свою комнату.

Энни стучится в закрытую дверь:

– Солнышко…

– Уходи!

К счастью, замков на внутренних дверях нет. Энни входит в комнату и садится на пол рядом со своей подопечной:

– Хочешь секрет?

Олив, даже не взглянув на няню, продолжает играть волосами веснушчатой куклы.

– Моя сестра попала в аварию, как и твоя мама, – продолжает Энни и снова скрещивает пальцы, надеясь, что ее ложь окажется во благо. – Я понимаю, как ты себя чувствуешь: ты злишься, тебе грустно и одиноко.

Олив перестает играть:

– Ее машина разбилась?

– Нет. Поезд.

К глазам Энни подкатывают слезы, но ей удается, не расплакавшись, в самых общих чертах рассказать о катастрофе.

Олив впервые за все это время поднимает глаза:

– Твоей сестре было больно?

Энни слабо улыбается:

– Нет, нисколечко. Она ничего не почувствовала, как и твоя мама. Просто заснула и не проснулась.

– Ее забрали на небо?

Видимо, Том хочет, чтобы девочка в это верила.

– Да, Крисси сейчас среди ангелов. Вместе с нашей бабушкой.

Несколько секунд Олив размышляет, потом ее личико проясняется:

– А они там дружат? Твоя сестра и моя мама?

Энни гладит девочку по щеке:

– Конечно. Я уверена. И они очень рады, что мы теперь тоже подруги.

– А вот и нет! Мы не подруги! И они не дружат!

«Опять спряталась в свой панцирь, – думает Энни. – Придется запастись терпением».

Глава 22. Эрика

Впонедельник просыпаюсь оглушенная. На часах 7:43. Даже не помню, когда я в последний раз спала дольше шести. Накануне вечером я запаниковала, обнаружив, что у меня закончились таблетки. В ответ на мой вопрос, нет ли у нее снотворного, Кейт так вытаращила глаза, будто я попросила у нее цианистого калия.

– Рик, может быть, уже хватит пытаться заглушить боль? – произнесла она, подавая мне чашку дымящегося какао.

Глядя в зеленые глаза сестры, я думаю: она, вероятно, знает, о чем говорит. Кейт два года была замужем за Робертом Пирсоном, успешным чикагским ресторатором. Когда он решил, что ему пора стать отцом, она запрыгала от радости. Бросила пить противозачаточные, записалась к гинекологу. А через пять дней отменила запись: той «деткой», которая была нужна Робу, оказалась Стефани Бриггс – жизнерадостная двадцатилетняя барменша из его ресторана «У Леопольда». Через шесть месяцев у них родился малыш, назвали Робби. Кейт если и страдала, то виду не показывала. Развод прошел тихо. Она даже подарила Стефани и Робу красивую лошадку-качалку для мальчика.

Отказавшись от должности управляющей «Вудмонта» (самого преуспевающего из ресторанов бывшего мужа), восемь лет назад Кейт вернулась на остров. С тех пор у нее было еще два неудачных романа, а позапрошлым летом она встретила Макса Олсена. Делает вид, что у нее все хорошо, но я не очень-то верю.

Взяв кофе и подогрев в микроволновке булочку с корицей, иду в гостиную. За окном по-прежнему тепло. Видно, как из земли пробиваются ростки крокусов. Рядом со мной сворачивается в клубок кошка Люси. Почесывая ее за ушком, включаю ноутбук и ахаю: новое письмо от «чуда». Тема та же – «Пропавшая дочь». Дрожащим пальцем открываю сообщение: «Иногда жизнь требует, чтобы мы изо всех сил удерживали то, чем дорожим. Но чаще нам приходится отпускать любимых».

Записку с такими словами мама положила мне в портфель в тот день, когда ветеринар усыпил нашего кокер-спаниеля Джози. А я написала это в книжечке Энни после того, как она перешла в новую школу на Манхэттене, расставшись со старыми бруклинскими друзьями.

Бегом вернувшись в спальню, хватаю альбомчик с цитатами из прикроватной тумбочки и начинаю шелестеть страницами. Вот он, этот афоризм. Рядом приписано: «Отпускать? Это не про маму! У нее такая хватка, что костяшки пальцев белеют». Мое сердце пронзает боль. Да, я не могу отпустить дочь. Без нее я просто рухну.

«Кристен, милая, это ты?» – произношу я вслух и печатаю ответ на письмо: «Дорогая, возвращайся! Я так тебя люблю! Я постараюсь ослабить хватку. Обещаю».

За окном слышится какой-то шум. Оборачиваюсь: вдруг это Кристен бежит по тропинке, чтобы сказать мне, что она жива, что все это было шуткой? Но нет. Просто надломилась дубовая ветка.

Со стоном вцепляюсь себе в волосы. Брайан, Кейт, отец, детектив Бауэр – все, кроме Энни и меня, считают Кристен мертвой. Вдруг они правы? Вдруг Энни и есть это самое «чудо», как говорили мне сестра и бывший муж? Отправляю ответ и пересылаю письмо сыщику, вопреки всему надеясь, что он сможет установить место отправки.

Мое появление в кафе, где работает Кейт, сопровождается звоном старомодного колокольчика над дверью. Время завтрака уже позади, посетители разошлись. Только мистер Нэш, директор почтового отделения, разгадывает кроссворд за столиком. Пройдя по дощатому полу через весь зал, сажусь за барную стойку. На кирпичной стене висит доска, на которой мелом написаны названия коктейлей и цены – в несколько раз меньшие, чем на Манхэттене.

– Кейт? – зову я.

Сестра выходит из кухни, вытирая руки о фартук. Ее лицо перепачкано корицей.

– Только что поставила в духовку партию булочек. Найдется время выпить кофейку? – Смеясь, она прибавляет: – Конечно, время у тебя теперь есть.

Я должна бы сказать, что мне жаль, что ты не можешь уехать, но мне не жаль.

Я сразу перехожу к делу:

– У меня к тебе просьба. Свяжись, пожалуйста, с Энни и скажи ей, чтобы позвонила мне. Срочно.

Кейт пятится:

– Нет, я же говорила тебе, что не буду этого делать. Она должна почувствовать себя самостоятельной, получить новые впечатления. Отпусти ее.

– Отпустить? – хмурюсь я. – Мамин блокнот с цитатами по-прежнему у тебя, верно? Значит, эти письма присылаешь мне ты?

– Письма? Их уже несколько?

– Сегодня утром пришло новое: «Иногда жизнь требует, чтобы мы изо всех сил удерживали то, чем дорожим. Но чаще нам приходится отпускать любимых».

Кейт протягивает мне чашку кофе:

– Хороший совет. Энни выразила ту самую мысль, которую пытаюсь высказать я. Рик, освободи себя от сомнений, освободи себя от боли. Перестань искать Кристен и сосредоточься на Энни. Ты же знаешь, что ты по-прежнему мать.

– Как я могу сосредоточиться на Энни, если она не хочет со мной разговаривать?

– Сделай так, как она тебе советует: проанализируй свое прошлое и отпусти его.

– Но я должна с ней поговорить! Хотя бы раз.

Я услышу ее голос, удостоверюсь в том, что с ней все хорошо и что эти письма действительно шлет мне она. И тогда дам ей полную свободу.

– Ты по-прежнему думаешь, что сообщения могут быть от Кристен?

Я отворачиваюсь.

– Ладно, – говорит Кейт, берясь за телефон. – Но я напомню ей, чтобы держалась в рамках. А то вы плохо друг на друга влияете.

Я облегченно вздыхаю:

– Спасибо.

Мы с Кейт располагаемся за маленьким столиком у окна. Она придвигает еще один стул и кладет на него ноги, как будто сидит дома перед телевизором.

– Я думала, мы сегодня поужинаем у папы.

Меня начинает мутить.

– С папой я уже виделась, – говорю я, глядя в свою чашку. – Зашла к нему вчера. Не захотелось тебе рассказывать. – Прикрываю рукой дрожащий подбородок. – Отец меня ненавидит. Думаю, ты и сама замечаешь. Он даже не смотрит на меня.

– Потому что твои глаза всегда выражают разочарование.

Как и глаза Энни.

– Перестань его оправдывать. Я была готова остаться здесь, чтобы помогать растить тебя. Но у него к тому времени появилась Шила, и он сказал мне буквально следующее: «Убирайся отсюда к черту, пока я не дал тебе пинка под зад!» Да-да, Кейт, именно так!

Отворачиваюсь и так сильно прикусываю губу, что чувствую вкус крови. Нет, черт возьми, плакать я не буду! Кейт накрывает мою руку своей. Я встречаю ее взгляд: мягкий, полный любви. Она слабо улыбается:

– В день вашей ссоры с Энни ты сказала ей примерно то же самое, хотя и в другой формулировке.

– Нет! – восклицаю я, ощетинившись. – Я совсем не такая, как мой отец! Я люблю девочек и постоянно им это говорю!

– А делом доказываешь?

Открываю рот, но не могу произнести ни слова. Кейт продолжает:

– Я вот что хочу сказать: иногда, чтобы увидеть камень с гладкой стороны, надо его перевернуть. Постарайся не обращать внимания на острые края отцовского характера. Отпусти свою злобу.

– Я бы попробовала, если бы и он сделал усилие. Хотя бы малейшее. Но он ни разу не приехал ко мне в Нью-Йорк – ты это понимаешь? Ни разу не сказал, что гордится мной.

Кейт ставит чашку на стол и смотрит мне прямо в глаза:

– А ты сколько раз говорила, что им гордишься?

Взмахиваю рукой и поворачиваю голову к окну:

– Он мне отец, а не сын. К тому же чем тут гордиться? Тем, что он водит туристический паром и каждую субботу напивается?

Сестра откидывается на спинку стула и качает головой:

– Боже мой! Ты, похоже, действительно не можешь понять.

– Чего?

– Ты серьезно думаешь, что отцу нравится торчать на воде нулевой температуры? Или возить туристов туда-сюда под проливным дождем и возвращаться домой в полночь, промокшим и усталым, чтобы с утра опять взяться за эту неблагодарную работу? Рик, когда-то он был настоящим моряком. У него было положение, люди его уважали. Ты представляешь себе, какое это унижение для бывшего капитана огромного грузового судна – в дурацкой кепке на голове стоять у штурвала туристического парома?

– Ах, он, бедный! Но никто его не просил бросать прежнюю работу! Когда он неделями не появлялся дома, нам всем было только лучше! – Мои щеки горят от гнева, негодования и стыда. – Послушай, святая Катерина. Я не такая, как ты. Нимба надо мной нет.

С кухни доносится звуковой сигнал. Некоторое время мы с Кейт молча смотрим друг на друга. Потом она встает:

– Булочки испеклись. Или ты считаешь, что вместо них я должна была приготовить торт «Пища ангелов»?

Оставив без внимания ее попытку пошутить, я тоже поднимаюсь с места и случайно задеваю ногами стол. Чашка дребезжит о блюдце, как будто укоряет меня.

– Извини, Кейт, но я не могу притворяться… – Мой голос обрывается на середине фразы. – Я не могу притворяться, – повторяю я.

Под звон дверного колокольчика выхожу из кафе. На губах горят недосказанные слова: «Я не могу притворяться, что люблю человека, который убил мою мать».

Глава 23. Энни

Сдвумя большими пакетами продуктов Энни поднимается по ступеням станции метро «Одеон». При каждом шаге она оборачивается и проверяет, не отстает ли Олив. Девочка отказывается дать руку или хотя бы просто идти рядом. А в те мгновения, когда Энни не смотрит назад, она смотрит вперед в надежде увидеть Кристен.

Метро переполнено людьми самых разных национальностей. К Энни возвращается вчерашняя тоска: ну как отыскать сестру в такой толпе? Она снова почувствовала себя девочкой, сидящей на полу перед раскрытой книжкой «Где Уолли сейчас?»[7] «Не пытайся сосредоточиться на полосатой футболке», – советовала Кристен, которая всегда справлялась с заданием в считаные секунды. А у Энни только рябило в глазах от бесконечных полосок и помпонов. Вот и сейчас она чувствует себя так же: издалека каждая женщина с длинными светлыми волосами и в шарфе кажется копией Кристен. Пока не обернется.

Телефон сигнализирует о приходе эсэмэски, но у Энни заняты руки. Может, это Том? Хочет в очередной раз спросить, все ли с Олив в порядке и хорошо ли мисс Капризуля себя ведет. Когда поток людей выносит Энни на поверхность, она останавливается возле схемы метро и опускает пакеты на землю.

– Погоди, Олив, мне нужно прочитать сообщение.

Девочка изображает крайнее недовольство этой небольшой задержкой: ворча, она плюхается прямо на бетон. Это нормально или надо заставить ее встать? На ней темные джинсы, но на тротуаре может быть голубиный помет. Не заразилась бы девчонка птичьим гриппом!

Энни не перестает спрашивать себя, чем она думала, когда соглашалась на эту работу. Она ведь понятия не имеет, как обращаться с пятилетним ребенком. Тем более с такой нахалкой, которая на каждом шагу умудряется ее перехитрить. Еще два дня назад она надеялась завоевать Олив. Теперь просто мечтает о том, чтобы дотерпеть до августа, не задушив малявку.

Сейчас девочка пытается посадить муравья на брошенный кем-то билетик. Энни даже представить боится, сколько микробов переползло на ручонки ее подопечной, но решает не возражать: пускай себе сидит на бетоне. Ну вот ребенок и под контролем. Энни наконец-то заглядывает в телефон. Эсэмэска от тети Кейт: «Пожалуйста, позвони маме. В виде исключения. Твои письма сводят ее с ума. Люблю тебя, дорогая».

Энни охватывает тоска по дому, к которой примешано что-то еще – тревога. «Твои письма сводят ее с ума», – пишет тетя. Какие такие письма? Не успев все это обдумать, Энни набирает мамин номер. В последний раз. Больше ни одного звонка до самого августа!

– Олив, подожди минутку, – говорит она, не заботясь о том, слышит ее девочка или нет.

Мама отвечает сразу же:

– Энни, дорогая! Большое тебе спасибо, что позвонила! Я так беспокоилась! Милая, я очень сожалею о той нашей ссоре!

Горло Энни как будто кто-то сдавил. Проходит несколько секунд, прежде чем ей удается произнести:

– Я тоже.

– Мне тебя не хватает. Кстати, я все-таки приехала на Макино.

– Правда?

Энни быстро напоминает себе: мама предприняла эту поездку ради Кристен, а не ради нее.

– Нужно было предупредить меня о том, что ты едешь в Париж. Все в порядке?

– Да, все хорошо. Живу у американца, профессора, который проводит здесь академотпуск.

Энни могла бы и больше рассказать о своем работодателе, но побоялась, как бы маму не хватил удар, если она узнает, что дочь запала на мужчину за сорок. К тому же его дочка сидит тут же и, вполне вероятно, ловит каждое слово.

– Он классный. – Энни смотрит на Олив, которая уже перерыла одну из сумок и выудила оттуда упаковку жвачки, предназначавшуюся ей в награду по возвращении домой. – Правда, девочка – ужасная вредина, но с этим я разберусь.

Последние слова привлекают внимание Олив. Она вскидывает голову и скалит зубы. Энни улыбается ей и повторяет ее гримасу. Олив закатывает глаза и снова принимается за свою жвачку.

– Конечно разберешься, – отвечает мама. – Но, Энни, я должна знать: это ты посылаешь мне письма?

– Какие письма?

На другом конце провода тишина. Энни даже начинает думать, что связь прервалась.

– Ты действительно не знаешь? – спрашивает мама наконец.

– Не знаю чего?

– Энни, пожалуйста! Давай не будем играть! Мне нужна правда.

– Господи, мама, прекрати! Ты, вообще, о чем?!

Олив расширяет глаза:

– Это невежливо!

Энни прикладывает руку к груди и одними губами произносит: «Извини».

– Я получила два загадочных письма, – поясняет мама, вздохнув. – Отправитель называет себя «чудом». В каждом сообщении – цитата из ваших альбомчиков.

Энни слушает бабушкины афоризмы и хватается за сердце. Пульс учащается.

– Кристен, – говорит она вслух.

– Дорогая, – стонет мама, – я не хочу давать тебе ложную надежду.

– Она жива.

– Я надеялась встретиться с Уэсом Девоном, но он уже уехал с острова.

– Я успела с ним поговорить. Он ничего не знает. Кристен на острове нет. Это точно. – Помолчав, Энни прибавляет: – Она в Париже.

– Постой… Так вот зачем ты уехала? Думаешь, что Энни во Франции?

– Мама, я не просто думаю, я знаю. И собираюсь найти ее.

Мысленно Энни продолжает: «Тогда ты, может быть, простишь меня за то, что сначала я ее потеряла». Мама глубоко вздыхает:

– Я тоже прилечу и помогу тебе.

Энни закусывает губу. С одной стороны, ей очень нужна помощь, с другой – она, как сейчас, слышит слова Кристен, которые та сказала, когда они сидели рядышком на кровати: «Переставай держаться за мамину юбку. Пора повзрослеть». Сестра хочет, чтобы Энни нашла ее. Сама. Если поиски увенчаются успехом, Энни исправит ошибку, которую допустила в то утро, не уследив за Крисси. Позволив ей уехать одной.

– Ни в коем случае. Я тебе запрещаю. Серьезно. Я должна справиться самостоятельно. Пожалуйста, мама, доверяй мне.

– Я, по-твоему, должна сидеть тут и ждать?

– Именно. Мы не можем обе уехать из страны. Вдруг Кристен вернется? Ты нужна дома.

Мама не соглашается. Энни должна как-то убедить ее в том, что ехать в Париж ей нельзя. Но при этом не выдать тайну Крисси.

– Она… – запинается Энни, – она сейчас очень хрупкая. Я единственный человек, которому она доверяет. – Это жестокие слова. Даже у самой Энни сердце замирает оттого, как далеко она зашла. – Извини, мама.

– Нет, ты права. В последнее время я отдалилась от нее. От вас обеих. Но я могу измениться, Энни. Чего ты хочешь? Чтобы я отказалась от участия в конкурсе? Бросила работу? Я все сделаю, лишь бы вернуть тебя и Кристен.

Вот так новость! Мама собралась пожертвовать своей карьерой? Но Энни совсем этого не хочет. Да, она ворчала из-за конкурса, но только потому, что они стали мало времени проводить вместе. А теперь мама одна в целом Нью-Йорке. Чем она будет заполнять свою жизнь? Было бы бессердечно отнять у нее мечту сейчас, после стольких месяцев труда. Крисси тоже сказала бы так.

– Тебе не нужно ни бросать работу, ни даже отказываться от конкурса. Просто пусть это не будет смыслом всей твоей жизни. Я… Мы хотим, чтобы ты была счастлива. – Энни старается говорить во множественном числе, от своего лица и от лица сестры, потому что мама скорее изменится ради Кристен. – Это несложно. Послушай цитаты: Крисси просит тебя оглянуться назад, сделать выводы из прошлых ошибок и двигаться дальше. Пожалуйста, вернись к жизни! Смотри с нами кино, не заглядывая одним глазом в ноутбук. Если дала обещание, держи его, пусть даже это чревато срывом сделки. Ходи с нами гулять и действительно слушай нас, когда мы с тобой разговариваем. Отключай телефон во время еды. В машине разговаривай с нами, а не с какими-то китайскими брокерами. Нам тебя не хватает. И еще знаешь что, мам? Смейся иногда, ладно?

– Да, – говорит мама таким голосом, будто вот-вот заплачет. – Я постараюсь.

– Ты можешь, я знаю. Только вот хочешь ли? – Не дожидаясь ответа, Энни продолжает: – Я буду искать Крисси. А ты должна снова найти себя. Пока этого не произойдет, я не разблокирую твои вызовы.

Энни убирает телефон. На сердце тяжело. Может, она поступила жестоко, порвав связь с матерью? Как она узнает, изменилась ли мама, если они не будут разговаривать? Но, пожалуй, остается только поверить тете Кейт, отцу и доктору Киттлу, которые твердят, что этот разрыв, при всей болезненности, пойдет им обеим на пользу.

Олив тоже как будто помрачнела, хотя и с самого начала веселой не была. Домой она плетется молча. Пока Энни раскладывает покупки, тоже не произносит ни слова. Сидит за кухонной столешницей, скрестив ручонки и не обращая ни малейшего внимания на бумагу и ароматизированные маркеры, которые няня перед ней положила. Хмуро наблюдает за тем, как та моет куриную тушку и кладет ее на противень.

– Хочешь еще молока? – спрашивает Энни, ополаскивая руки.

Олив как будто не слышит. Чистя луковицу, Энни читает в кулинарной книге, что делать дальше. Готовить она начала еще в детстве, в квартире отца, когда им с Кристен до тошноты надоели замороженные макароны с сыром. Потом стала помогать маме, работающей допоздна. Но до сих пор ее репертуар ограничивался пастой и сэндвичами на гриле, а сегодня она впервые взялась за сложное итальянское блюдо – курицу по-охотничьи.

Игра стоит свеч. Вчера, когда Олив уснула, Энни с Томом разговорились. Он сказал, что в нем половина итальянской крови (того, кто видел его темные волосы и великолепные карие глаза, это не удивит). Наверное, ему будет приятно полакомиться ужином в традициях родной кухни. И, может быть, одно американское блюдо (называется Энни Блэр) тоже придется ему по вкусу.

Олив наконец-то подает голос, когда ее няня принимается измельчать чеснок:

– Ты меня обманула.

– Что? – Энни отрывает взгляд от разделочной доски. – Нет, Олив, я тебя не обманывала.

– Ты большая жирная лгунья! – кричит девочка.

Слово «жирная» поражает Энни особенно неприятно. Она с беспокойством смотрит на дверь. Еще рановато, но Том может вернуться с работы в любую минуту. Энни рассчитывала встретить его ароматом запеченной курочки и идиллической картиной: спокойная девочка сидит в обнимку с няней на диване и слушает, как та читает ей новую книжку. Не тут-то было: Олив на грани очередной истерики.

Сбросив порубленный чеснок в сковородку, Энни ставит рядом со своей подопечной стул, садится и кладет руку ей на спину. Та отстраняется:

– Уходи! Ненавижу врунов!

– Понятно. Я тоже. Но ты объясни мне, подружка, почему ты считаешь, что я тебя обманула.

Олив горбится, не расцепляя скрещенных на груди рук:

– Ты сказала, твоя сестра умерла. Но я слышала, как по телефону ты сказала, что она жива.

У Энни обрывается сердце. Черт! Надо же было так неосторожно себя повести! Как и следовало ожидать, девочка внимательно слушала весь ее разговор с матерью. Теперь придется выкручиваться! Энни поворачивается на своем стуле и берет Олив за руки:

– Дорогая, все не так просто. У моей сестры был секрет. Иногда она делала глупости. Поэтому я думаю, что она, возможно, только притворилась мертвой.

Девочка отдергивает руки:

– Моя мама тоже притворилась!

С этими словами она соскальзывает со стула и выбегает из кухни. О господи! Энни ведь предупреждали: Олив не может принять смерть матери, отсюда и проблемы. Если у ребенка появится ложная надежда, Том будет вне себя. С такой девочкой нужно быть и честной, и чуткой, и здравой одновременно – но как это все совместить?

Олив лежит на диване в гостиной, спрятав голову под подушку. Энни подходит, садится на корточки:

– Посмотри на меня, пожалуйста.

Олив не реагирует. Энни хочет погладить ее по спине, но вместо этого просто облокачивается на диван и, приблизив лицо к уху девочки, мягко говорит:

– Понимаешь, когда моя сестра умерла, я ее не видела. И не попрощалась с ней как следует. Поэтому мне трудно поверить в то, что ее на самом деле больше нет.

Олив убирает подушку и садится, но глаза по-прежнему прячет. «Уже неплохо», – думает Энни.

– Я тоже не видела маму. Когда я проснулась, она была уже на небесах.

Верно. Накануне Том рассказал Энни об аварии: «Водитель был пьяный. Гвен, жена, умерла сразу. Олив сломала бедро, ее в срочном порядке прооперировали. От обезболивающих препаратов у нее сознание затуманилось. Оклемалась она через неделю, уже после похорон. Я думал, так будет даже лучше, – признался Том, глядя куда-то вдаль, – но теперь понимаю, что не лучше. У Олив не осталось воспоминаний о дне аварии. Получилось, будто она лишилась сознания вполне счастливым ребенком, а очнулась сиротой».

– Олив, я понимаю, что такое потерять маму. Ты знаешь? Меня ведь удочерили. – Теперь Энни колеблется. Стоит ли продолжать? Куда это приведет? – Мария, та мама, в чьем животике я была, даже не знакома со мной.

– А вот и неправда! Я слышала, как ты разговаривала с ней по телефону!

– Это другая мама, неродная. А родную я никогда не знала.

Личико Олив разглаживается. Теперь она говорит мягко, с сочувствием:

– Значит, у тебя было две мамы. Одна осталась. Поэтому ты не должна грустить.

– Ты права, у меня есть мама, которая любит меня и заботится обо мне, как настоящая.

Олив распрямляется, в ее глазах вспыхивает огонек:

– А у меня тоже может быть новая мама?

У Энни разрывается сердце от жалости к осиротевшему ребенку. Они с Олив, кстати, не так уж и не похожи. Им обеим нужна мать. Только у нее самой, в отличие от девочки, мама есть. Эта мысль заставляет Энни почувствовать себя мелочной и неблагодарной.

Прежде чем она успевает что-нибудь сказать в ответ, открывается входная дверь. Только заметив тревогу на лице Тома, Энни улавливает запах гари и видит густой черный дым, который валит из кухни.

Черт! Она забыла про чеснок!

Глава 24. Эрика

Энни права. Я должна быть матерью и буду ею. Потираю виски. Уже вечереет. Я сижу перед камином в гостиной у Кейт с кошкой Люси на коленях и разговариваю по телефону:

– Вы свяжетесь в Париже с кем-нибудь, кто сможет помочь? Отлично. Пусть этот человек наведет справки в иммиграционной службе и американском посольстве. Большое вам спасибо, мистер Бауэр.

Нажав отбой, я откидываю голову на диванную подушку.

– Эй!

Люси спрыгивает с моих колен, я оборачиваюсь и вижу Кейт. Она в прихожей, разувается. Интересно, давно она пришла?

– С кем ты разговаривала? – спрашивает сестра, разматывая шарф.

– Ни с кем, – отвечаю я, выпрямившись и чувствуя, как вспыхивают щеки.

Кейт подходит ближе, пристально глядя мне в глаза. Не выдержав, качаю головой и признаюсь:

– С Брюсом Бауэром. Это частный детектив, который помогает мне искать Кристен.

Сестра плюхается на диван рядом со мной:

– Ох, когда же ты это прекратишь, Рик?

– Не могу остановиться, пока не получу доказательств. Бауэр по-прежнему не может установить местонахождение отправителя, но к расследованию уже подключилась комиссия по безопасности перевозок. Через пару месяцев будет результат.

– И тогда ты поверишь? Смиришься?

Смириться? Разве к этому призывает меня «чудо»? Разве я должна расстаться с надеждой?

– Энни мне позвонила, спасибо тебе, – говорю я, моргая, чтобы не заплакать. – Письма не от нее. Она о них даже не знала. Тоже думает, что они от Кристен.

Кейт роняет голову и трет пальцами виски:

– Рик, послушай меня: Энни в отчаянии и не остановится ни перед чем. Чтобы заставить тебя измениться, она готова даже писать тебе письма от имени сестры.

– Энни лгать не станет.

– Станет, если верит, что таким образом помогает тебе. – Кейт покусывает губу. Ей явно хочется сказать что-то еще. – Энни думает, ты к ней не прислушаешься, если будешь знать, что она – это она.

Ночью я сижу в постели перед включенным ноутбуком и прокручиваю в памяти разговор с Кейт. Неужели она права? Неужели Энни действительно думает, что значит для меня меньше, чем Кристен? Когда мы говорили по телефону, дочка ведь, кажется, не сказала прямым текстом: «Письма прислала не я».

Открыв последнее сообщение от «чуда», нажимаю «ответить». На этот раз я пишу так, будто чувства в чистом виде струятся прямо с кончиков моих пальцев. Если Кейт права и за «чудо» выдает себя Энни, она прочтет эти слова. Мои звонки она заблокировала, но я все равно хочу выразить свою любовь к ней, убедить ее в том, что она значит для меня ничуть не меньше Кристен.

Приписав в конце: «Люблю тебя, как киска сливок миску. Все, что бы я ни делала, я делаю для тебя», отправляю сообщение и собираюсь закрыть почтовый ящик, но вдруг вижу новое письмо от Тома Барретта. Да! Я радуюсь, как голодная нищенка, которая нашла корку хлеба. Это, может, и не самая сытная пища, но, если не считать анонимных сообщений, переписка с профессором – моя единственная связь с дочерью.

Привет, Эрика!

У меня небогатый опыт общения с девятнадцатилетними девушками, поэтому хочу попросить у Вас совета.

Мне кажется, я вчера обидел Вашу дочь.

Она затеяла приготовление ужина. Видимо, хотела сделать сюрприз. А я все испортил: вошел в квартиру, увидел дым и чересчур резко отреагировал. Потом выяснилось, что ничего страшного не произошло: Энни оставила сковородку на плите, а сама отлучилась в гостиную, чтобы поговорить с Олив. Заметив дым, я вообразил, будто в доме пожар и моей дочке угрожает опасность. Боюсь, я накричал на Энни. Слишком строго отчитал ее за то, что она отошла от зажженной плиты. Когда у нее на глазах заблестели слезы, мне самому стало страшно. Она принялась оттирать сковородку и обожгла руку.

Сам ужин прошел кошмарно. Мы молча хлебали консервированный суп. Теперь меня мучает совесть. Так мучает, что я проснулся в четыре утра, сделал себе кофе и вот сижу на террасе. Справа собор Парижской Богоматери, а слева, вдали, можно разглядеть шпиль Эйфелевой башни. Впереди, за несколькими рядами старых магазинов и жилых домов, течет Сена. В любое другое утро я наслаждался бы покоем, уединением и этим роскошным видом. Но сегодня чувствую себя отвратительно.

Не могли бы Вы мне что-нибудь посоветовать? Как лучше поступить? Извиниться? Или не возвращаться к этому неприятному эпизоду? Боже мой, до чего неловко! Обещаю: в следующий раз буду думать, прежде чем реагировать.

Перечитываю письмо. Оно одновременно огорчило и рассмешило меня. Бедняжка Энни! Она, конечно, пыталась угодить Тому. А ему тоже не позавидуешь. С Энни бывает нелегко. Она очень чувствительна. Это и самое большое ее достоинство, и самый большой недостаток. Если бы в такой ситуации оказалась Кристен, она, вместо того чтобы обижаться, посмеялась бы над своим промахом и ответила бы какой-нибудь шуткой. Например: «Вы правы! С сегодняшнего дня пользуюсь только микроволновкой. Вы какие стейки предпочитаете: со вкусом тефлона, резины или картона?» Надо успокоить парня.

Дорогой Том!

Мне жаль вас обоих. У Энни кожа тонкая, как крылья мотылька. Поэтому мне всегда приходилось быть с ней особенно терпеливой и осторожной. Но, поверьте, я тоже не раз садилась в лужу. (На связь с Вами я изначально вышла именно потому, что перед отъездом дочки допустила очередной ляпсус.) Положительный момент: при всей своей ранимости Энни очень добрая. Я не знаю другого ребенка, который так же умел бы любить и прощать.

«Это потому, – думаю я, – что у нее нет нашего фамильного гена злопамятности. Кристен всегда побаивалась деда, а Энни по какой-то неведомой причине его обожает. Может, и меня она когда-нибудь простит?»

Даже если Энни на Вас разозлилась (что вряд ли), к утру она снова будет самой собой – веселой солнечной девочкой. Но скорее всего, она почувствовала себя униженной. Больше всего на свете ей нравится радовать других людей. Стоит лишь немного ее подбодрить, похвалить, и она воспрянет духом. Я уверена.

Спасибо, что написали мне. Надеюсь, мой совет Вам поможет. А сейчас, пожалуйста, поспите хотя бы чуть-чуть.

С наилучшими пожеланиями,

Эрика

Том, как и я, не находит себе места, оттого что задел чувства Энни. Представляю себе, как этот мужчина сидит один с чашкой кофе и смотрит на прекрасный спящий город. Часы на моей прикроватной тумбочке показывают десять минут одиннадцатого. Несколько секунд я задумчиво грызу ноготь большого пальца, потом приписываю еще одну строчку:

Я не сплю. Если хотите поговорить, вот мой номер.

Отправив ответ, два часа лежу без сна. Жду. Но Том не звонит. Какая же я дура! Может, у меня и нет для этого оснований, но я чувствую себя уязвленной. Как будто меня отвергли.

Во вторник днем я сижу у Кейт на веранде в ожидании звонка. Профессор Барретт накануне так и не позвонил. Вероятно, мое предложение показалось ему странным. Зато я получила известие от Эллисон. Она говорила со Стивеном Дугласом, главным застройщиком жилого комплекса «Фейрвью», – тем самым, который планировал предоставить эксклюзивный листинг Эмили. По словам Эллисон, наше предложение его заинтриговало. Она договорилась с ним о телефонной конференции.

Поправляю костюм и приглаживаю волосы, как будто сижу у себя в кабинете, а не здесь, на острове. Мне приятно отвлечься от мыслей об Энни и Кристен, о папе и даже о маме. Собираясь с мыслями перед разговором, я успокаиваюсь. Это мой мир – мир цифр и юридических терминов. Здесь я чувствую себя хозяйкой положения.

Раздается звонок. Часы показывают 1:58. Я прокашливаюсь, чтобы мой голос казался спокойным и услужливым – именно таким он и бывает, когда я у себя в офисе, на Манхэттене.

– Здравствуйте, Стивен. Спасибо за звонок. Позвольте, я вызову Эллисон.

Уже собравшись переключиться на другую линию, я слышу:

– Секундочку. Извините, это Эрика Блэр?

Я удивленно склоняю голову набок:

– Да. А вы не Стивен Дуглас?

– Нет, Эрика, я Том Барретт, работодатель Энни.

Голос у него мягкий, умиротворяющий и сочный, как густой соус.

– Здравствуйте, Том, – говорю я, глядя на часы: уже без одной минуты два.

Вот незадача! Менее удачного времени для звонка было просто не придумать!

– Сегодня утром я задремал, после того как отправил вам письмо, и проспал дольше обычного. Когда прочел ваш ответ, звонить было уже поздновато.

– Да ничего страшного! – говорю я и почему-то нервно хихикаю – даже самой становится противно. – Видите ли, я жду звонка по работе. У вас все в порядке?

– Да, все хорошо. Извините, что я не вовремя. Не буду вас отвлекать.

Надо бы как-то ответить, предложить ему созвониться позже, если он захочет, но в этот самый момент раздается сигнал: вызов от Стивена. Вот черт!

– Хорошо. Спасибо, мистер… Том.

Мистер Том?! О боже мой! Но времени на то, чтобы как-то выпутаться, у меня нет. Том кладет трубку, и я отвечаю Стивену. Через две минуты мы с ним и Эллисон по прозвищу Альтоид уже вовсю обсуждаем наш деловой вопрос, как будто сидим за столом переговоров. Я сыплю цифрами, хвастаюсь своими показателями за последние три года, перечисляю заокеанских инвесторов – клиентов и брокеров из Азии. Стивен называет ценовую точку, на которую ориентируется (голос у него странный, высокий).

– Задача непростая, – говорю я, – но достижимая. Доверьте ее мне.

– Связи с иностранными инвесторами существуют у многих манхэттенских риелторов, Эрика. Но есть ли что-нибудь, что выделяет вас среди коллег?

Я улыбаюсь. Да! Сейчас пойдет в ход мой козырь. Прошлой зимой наш профессиональный круг взбудоражила новость: Эмили Ланге вышла замуж за человека десятью годами моложе себя с правом опеки над тремя детьми школьного возраста, чьей мачехой она теперь стала. Не называя ее имени, я все же использую имеющиеся у меня сведения так, чтобы застройщик в ней засомневался:

– Меня, в отличие от других брокеров, не отвлекают семейные проблемы. Я не замужем, мои дочери… моя дочь живет во Франции. Я целиком посвящаю себя профессии. Вы сможете убедиться в том, что я работаю двадцать четыре часа семь дней в неделю, чтобы мои клиенты были довольны.

– Да, я уже справлялся о вас, – усмехается Стивен. – Все говорят, что вы трудоголик.

– Я горжусь этой репутацией.

Обычно я действительно бываю рада подобным отзывам, но сегодня мне грустновато. Не жертвую ли я слишком многим ради работы? Эмили Ланге, новоиспеченная мачеха, сейчас мечется между офисом, школьными рефератами, футбольными тренировками и кухонной плитой. Вдруг то, к чему стремлюсь я, важно, но значение имеет лишь то, что обрела она?

– Итак, – говорю я неестественно бодрым голосом, – я хотела бы быть вашим брокером. Учитывая статистику моих продаж, мои связи и мою преданность делу, можно сказать, что лучшей кандидатуры вам не найти.

Затаив дыхание, жду вердикта.

– Да, я впечатлен. Честно говоря, изначально я воспринимал наш разговор как дань вежливости, поскольку думал, что уже нашел брокера, а метаться я не привык.

Зажмуриваюсь, надеясь услышать заветное «но». Надежда оправдывается:

– Но вы заставили меня изменить решение.

Выдыхаю и с улыбкой говорю:

– Вы не пожалеете. Предоставьте мне эксклюзивные права, и я продам все шестнадцать объектов за девяносто дней.

Шестнадцать квартир за три месяца – будет непросто, но я справлюсь. Если буду пахать до седьмого пота.

– Тридцать, – говорит Стивен.

От удивления я разеваю рот:

– Простите? Вы сказали «тридцать дней»? На продажу шестнадцати объектов?

– Вы же говорите, что вы лучше всех. Ну так докажите это.

Может, он шутит? У меня голова идет кругом.

Я должна найти Кристен, а еще проанализировать и «отпустить» свое прошлое, как хочет «чудо». Разве реально все это совместить?

– Стивен, послушайте: я действительно отличный брокер, но не волшебница. Чтобы продать недвижимость, одного энтузиазма мало, нужно время…

– Вот именно, время. Сейчас мы тратим его понапрасну, – произносит он своим резким сопрано, прерывая меня. – Человека, который обязуется продать все за девяносто дней, я мог бы нанять уже сегодня. Вы сказали, что можете работать лучше. Если справитесь, получите соответствующие комиссионные.

– Хм… – произношу я, подсчитывая сумму в уме.

– Но если не продадите все объекты до единого за тридцать дней, то вознаграждения лишитесь. И сведения о продажах вам в зачет не пойдут.

Застройщик явно знает, что скоро будут подведены итоги конкурса, и пользуется этим.

– Мне не зачтутся даже те объекты, которые я продам? – спрашиваю я слабым голосом.

– Нет. Ничего. Ну так вы соглашаетесь?

Каждое слово Стивена эхом отдается в моей голове. Мне кажется, я слышу тревожный сигнал: конкурс – это не то, что действительно имеет значение. Пусть эксклюзивный листинг получает Эмили. Я уже готова отступить, но тут вмешивается Эллисон:

– Договорились. Мы с Эрикой продадим все объекты за тридцать дней.

Мне вспоминаются последние слова Кристен: «Давай! Пробейся в клуб сильнейших! Следующей осенью агентство Блэр будет уже вовсю работать!»

Вешаю трубку, вопреки здравому смыслу надеясь, что девочки скоро вернутся домой и увидят, как я получу награду. Когда истечет срок действия договора, запрещающего мне составлять конкуренцию нынешнему работодателю, я открою свою фирму. Мы давно об этом мечтали. Дочки будут мной гордиться, ведь правда?

Глава 25. Энни

Ксередине недели у Энни и Олив складывается более или менее устойчивый распорядок дня. В шесть утра Энни встает, идет на кухню и включает навороченную кофеварку. Накрывает стол для завтрака: свежие круассаны, джем, сыр, йогурт, сок. Потом принимает душ, сушит голову и наносит на губы блеск. Когда в ванной Тома перестает бежать вода, Энни идет в комнату Олив и, убирая прядки волос с ее симпатичного личика, мягко говорит:

– Просыпайся, соня!

У Энни каждый раз екает сердце, когда надежда в только что раскрывшихся глазах девочки сменяется разочарованием: у ее постели сидит няня, а не мама.

Сегодня среда. Как обычно, Энни достает из комода одежду для Олив. Из коридора слышится посвистывание Тома. Энни улыбается, пытаясь представить себе, как это – иметь семью.

Утро дождливое и прохладное. Поэтому она выбирает для своей подопечной черно-белые полосатые легинсы и красное платьице с длинным рукавом.

И то и другое она кладет на застеленную постель и отходит в сторонку. Олив, как всегда, не обращает на выбранную няней одежду никакого внимания. Направляется к комоду и наугад хватает красно-зеленые колготки (явно купленные для праздника), розовую юбку в оранжевый горошек и тонюсенькую зеленую футболку. Энни морщится:

– Олив, солнышко, на улице холодно. Точно не хочешь надеть что-нибудь с длинным рукавчиком?

Девочка, стиснув зубы, напяливает футболку. Энни садится перед ней на корточки:

– Иди сюда, глупышка. Ты надела маечку наизнанку и задом наперед. Теперь тебе и ходить придется задом наперед, а это очень неудобно.

Сама она смеется, а Олив строит презрительную гримасу. Том, стоящий за открытой дверью, усмехается. Энни приятно: хоть кто-то ценит ее юмор. Олив торопится стереть довольную улыбку с лица няни.

– Ты не смешно шутишь, – заявляет она и удаляется из комнаты, отказавшись от помощи.

В Париже столько школ! Как жаль, что для Олив выбрали именно ту, где не нужно носить форму!

Следом за Олив Энни входит в кухню. Том вспенивает молоко для кофе. Услыхав шаги дочки, он, сияя, оборачивается:

– Доброе утро, мой любимый клопик!

Выглядит он потрясающе. Одет как всегда: джинсы, рубашка и блейзер. Только на носке одного из замшевых ботинок розовеет крошечное пятнышко – Олив капнула, когда ела мороженое. Поставив металлический стакан с молоком на столешницу, Том наклоняется и берет дочку на руки:

– Что ты видела в стране снов?

Девочка обнимает его за шею:

– Ты уходишь на работу?

– Да, дорогая. А ты – в школу. В двенадцать Энни тебя заберет и, может быть, сводит в парк.

Олив выпячивает нижнюю губку:

– Не хочу в парк.

– Да ладно тебе! А в ресторан? Сегодня я вернусь с работы пораньше.

– Пойдем в «Жорж»? – спрашивает Олив, широко раскрыв глаза.

– Если хочешь.

– Ура!

Энни смотрит и любуется. Ее папа тоже добрый, но таким веселым и ласковым он никогда не был. Для своих собственных детей она хотела бы отца, похожего на Тома.

– Доброе утро, Энни, – говорит он ей.

– Доброе утро, – отвечает она, убирая волосы со лба.

– Сделать вам капучино? – спрашивает Том, опуская Олив.

– Да, пожалуйста.

– Вы сегодня прекрасно выглядите.

Энни осматривает свой обыкновенный утренний наряд (спортивные штаны с пуловером) и, насколько это возможно, втягивает живот. После чесночной катастрофы в понедельник Том стал особенно внимательным. Так и сыплет странными комплиментами. Может, он немного запал на свою новую няню, как и она на него? Здравый смысл подсказывает ей, что профессор просто пытается быть с ней любезным и не нужно ничего себе придумывать. Но она никогда не была рационалисткой.

Энни протягивает Тому свою кружку, и их пальцы соприкасаются. Энни быстро отводит глаза, ее щеки вспыхивают. Пробормотав «спасибо», она кивком указывает на свою подопечную, которая уже уселась за стол и слизывает варенье с круассана.

– Сегодня она сама себе дизайнер, – шепотом поясняет Энни.

Том смотрит на дочь и, фыркнув, едва не захлебывается кофе:

– Боже правый!

Энни смеется:

– Переодеть ее?

– Да ладно, пускай идет так. Надоело бодаться с ней из-за всего подряд. – Он чокается с Энни кофейной чашкой. – За ваши старания! Я рад, что вы приехали, Энни. Нам очень не хватало именно вас.

Энни улыбается. Ей кажется, будто сердце разбухло от радости. За все девятнадцать лет ее жизни ни один мужчина, который имел бы столь же презентабельный вид, не разговаривал с ней так дружелюбно.

Энни подводит Олив к увитому плющом краснокирпичному зданию американской подготовительной школы.

– Увидимся через пару часов. Будь умницей.

Она поправляет заколку на голове девочки и пытается ее обнять, но та, по обыкновению, увертывается и взбегает по ступенькам, показывая, как ей не терпится избавиться от няни.

Энни шагает по Рю дю Бак. Может, сегодня ей улыбнется удача? Она запланировала обойти Первый округ, район Лувра и Тюильри. Идя вдоль реки, она высматривает миниатюрных блондинок. Хотя ее сестра, наверное, уже не миниатюрная. Кристен должна быть на девятом месяце беременности и расхаживать с животом, выпирающим из-под пальто, как арбуз. При этой мысли Энни улыбается, но в тот же момент ее как будто кто-то хватает за горло. Она могла стать… она станет тетей.

Сунув руки в карманы, Энни идет дальше. Вот и Тюильри – великолепный регулярный парк семнадцатого века. Выискивая взглядом сестру, Энни проходит мимо роскошного зеленого газона, на котором, словно шахматные фигуры на гигантской доске, расставлены статуи. Потом сворачивает на гравийную тропинку между двух ровных, как стены, рядов кустарника. «Эдвард Руки-Ножницы[8] поработал», – сказала бы Кристен.

Женщины сидят парочками на скамейках, болтают. Пожилые мужчины, составив в кружок несколько переносных стульев, размахивают руками в такт своей мелодичной речи. Кто-то молча читает. Энни одергивает себя: хватит зевать! Она пришла сюда, чтобы найти сестру. Но с каждым лицом, на котором останавливается ее взгляд, с каждой секундой, с каждым ударом сердца надежда становится все слабее и слабее.

Следующие два часа Энни разглядывает прохожих, сидя перед Лувром. В двенадцать забирает ребенка из школы. На душе скребут кошки. И с чего она возомнила, будто сможет найти Кристен в таком огромном городе? В «Фейсбуке» она прямым текстом написала ей, что едет в Париж ее искать, указала адрес Тома. Каждое утро отправляет напоминание. Может, Крисси просто не хочет, чтобы ее нашли? Энни знает свою сестру – независимую, своенравную, способную иногда совершать неразумные поступки. Такую упрямицу никто и ничто не выманит из укрытия, если уж она решила прятаться.

Половина пятого. Олив смотрит в окно, забравшись на диван и встав на колени. Энни входит в комнату с корзиной свежевыстиранного белья:

– Что разглядываешь, горошинка?

Олив не отвечает. Энни ставит корзину на пол.

– Поможешь мне разложить по полочкам одежку? Или лучше пойдем погуляем?

– Не-е-ет! – тянет Олив, как будто в жизни не слыхала более глупого предложения.

– Тогда пойдем поиграем в «Уно», порисуем или испечем печенье.

– Нет. Скоро придет папа.

Энни кивает: она чуть не забыла о том обещании, которое профессор дал своей дочке.

– Ну да, верно.

Энни украдкой подходит к девочке, и они обе смотрят в окно на тротуар.

– Папа отведет меня в ресторан, и я буду пить молочный коктейль, а тебе с нами нельзя!

– Конечно, я не пойду.

Вообще-то, Энни думала присоединиться к Тому и Олив за ужином, но теперь поняла, что это ни к чему. Она не член семьи, а просто няня. Нужно помнить свое место.

– Когда мы с Кристен были маленькими, папа водил нас в старое кафе «Чашка с блюдцем». Мы садились у барной стойки. Я брала сыр на гриле, Кристен – гамбургер и картошку фри, а папа всегда ел омлет.

– А мама?

– Мама с нами не ходила, – говорит Энни, удивленная тем, что Олив откликнулась на ее слова. – Это было уже после развода.

– После чего?

Несколько секунд Энни думает. Пытается сформулировать объяснение, правдивое и в то же время понятное ребенку:

– Развод – это когда мужчина и женщина решают, что больше не хотят быть мужем и женой. Для своих деток они остаются мамой и папой, но живут в разных местах.

– А детки?

– Ну мы с Кристен остались у мамы. К папе приезжали только два раза в месяц на субботу и воскресенье.

Олив морщит лобик:

– А все вместе вы больше не жили?

– Нет.

Девочка отворачивается к окну, и они с Энни продолжают молча смотреть на людей, проходящих по улице. Может, не стоило говорить малышке так много? Не рановато ли ей знать о том, что любовь иногда оказывается недолговечной?

– А моя мама жила с папой и со мной! – заявляет Олив хвастливо.

Энни улыбается:

– Тебе везло.

Кивнув, Олив прижимается лбом к окну. Стекло запотевает от ее дыхания.

– Ну папа, ну давай! – говорит она. – Возвращайся скорее!

Энни замечает на полке бинокль, берет его и начинает искать в толпе пешеходов красивого мужчину в джинсах и коричневом блейзере, но вскоре спохватывается: она должна высматривать не его, а беременную блондинку.

– Эй! Это папино, и это не игрушка! – говорит Олив, явно повторяя слова отца.

– Верно, – смеется Энни. – Я буду очень осторожна. Просто мне интересно, смогу ли я разглядеть твоего папу. С помощью этой штуки можно видеть предметы, которые находятся очень далеко.

– Правда? – Олив выхватывает бинокль. – Дай мне!

Энни рада видеть, что ей наконец-то удалось заинтересовать девочку.

– Хорошо, хорошо, не спеши, дорогая. Я тебе помогу. – Она надевает ремешок ей на шею и подносит бинокль к глазам. – Только осторожно.

– Ничего не вижу! – хнычет Олив.

– Сейчас-сейчас. – Энни подкручивает колесико. – Скажи, когда будет хорошо.

– Нет, нет, нет… Да! Ух ты!

Быстро оглядев прохожих на тротуаре, Олив смотрит выше:

– Так не честно! Этот дом мне мешает! Подвинься, дурацкий дом!

– В этом здании квартиры, такие же, как наша. Папы там нет. Ищи его на улице. Он придет вон оттуда. – Энни указывает вправо.

В этот момент в замочной скважине поворачивается ключ. Олив быстро снимает бинокль с шеи и, сунув его своей няне, шепчет:

– Убери! Это не игрушка!

– Ой, да! Скорее, скорее!

Энни ставит вещь на место и загораживает веткой комнатного цветка, чтобы девочка думала, будто у нее с няней теперь есть секрет. Когда Том входит, они обе сидят на диване. Олив хихикает, и этот звук ласкает сердце Энни. Нет, существенных изменений пока не произошло, но начало положено. Это, конечно, под большим вопросом, но, может быть, между няней и ребенком за предстоящие несколько месяцев все же возникнет какая-то связь. Или они просто научатся понимать друг друга. Энни мысленно отмечает, что нужно купить для Олив игрушечный бинокль.

Том, как и обещал, вернулся пораньше, чтобы сводить дочку на ужин.

– Мы идем в ресторан! – поет Олив. – Мой папа и я!

Энни идет в свою комнату, садится на кровать и берет ноутбук. Том останавливается на пороге и стучит в открытую дверь:

– Не хотите пойти с нами?

Сердце Энни радостно замирает. Да! Конечно! Она хочет! А на обратном пути готова зайти в ювелирный выбрать обручальные кольца.

– Или, – продолжает Том, – может, вы предпочитаете от нас отдохнуть? Это вполне понятное желание.

«Нет! – думает Энни. – Я хочу быть с тобой! Всю оставшуюся жизнь». Но тут ей вспоминаются слова Олив: «Тебе с нами нельзя!»

– Спасибо, но вы лучше идите вдвоем, – отвечает Энни, отодвигая ноутбук в сторону. – Ваша дочка хочет побыть с вами тет-а-тет.

Том улыбается:

– Вы очень внимательны. Тогда сходим вместе в следующий раз, ладно?

– Конечно. – Энни кивает. – В следующий раз.

Мысленно она подпрыгивает до потолка, воображая себе ужин на двоих при свечах.

– Это ваша семья? – спрашивает Том.

Перед тем как выйти из комнаты, он заметил на тумбочке фотографию. Энни подходит, берет ее и подает ему:

– Это я с мамой и сестрой на выпускном.

Том рассматривает снимок дольше, чем можно было ожидать. Энни тоже смотрит, борясь с желанием заплакать. Они стоят обнявшись: мама в центре, она и Кристен по краям. Волосы у них растрепались – день был ветреный. За секунду до того, как была сделана эта фотография, мама повернулась к Энни и поцеловала ее в лоб. В маминых темных глазах горят прежние веселые искорки, а на щеке заметна ямочка, как у Крисси.

– Красавица! – говорит Том и возвращает фото Энни.

– Да. – Она ставит рамку на прежнее место, чувствуя знакомый укол ревности. Все парни планеты считают Кристен красавицей, и профессор, очевидно, не исключение. – В нашей семье любительница чизбургеров – я, хотя это, наверное, и так заметно, – усмехается Энни.

Том молчит.

Глава 26. Энни

Энни с радостью пошла бы в ресторан вместе с Томом и Олив, но и свободный вечер ей тоже не повредит. Его можно потратить на поиски сестры. Кристен всегда была совой. Может, потому-то она и не гуляет по городу утром.

Энни заходит в крошечный лифт и нажимает на кнопку, чтобы спуститься в вестибюль. В последний момент двери снова открываются и в кабину заскакивает парень.

– Bonsoir[9], – говорит Энни, глядя себе под ноги.

– Привет, Энни, – отвечает парень с немецким акцентом.

Она поднимает глаза. Это же тощий сосед по площадке, которого Том познакомил с ней в день ее приезда.

– О, привет…

Черт! Энни не помнит, как его зовут.

– Рори, – подсказывает парень, улыбаясь.

Сейчас, в слабо освещенном лифте, он выглядит лучше, чем тогда. Кажется не таким анемичным. На нем темно-синий свитер, вокруг шеи бордовый шарф.

– Как справляешься с Олив? Малышка от тебя без ума?

– Ха! – фыркает Энни. – Ты немного неправильно использовал этот оборот. Вернее было бы спросить, не свела ли она меня с ума.

Рори добродушно смеется:

– Ты веселая.

Энни улыбается, на секунду почувствовав себя комической артисткой Эмми Шумер.

– Тебе вниз? – спрашивает она.

Рори кивает. Они едут молча. В лифте тесно, и рядом с тощим соседом Энни чувствует себя огромной. Ей вдруг становится жарко, она расслабляет шарф.

– У тебя свободный вечер?

– Да.

– А могу я спросить, куда ты направляешься?

– Никуда. Просто гулять, – отвечает Энни, не отрывая взгляда от дверей. – Я ищу… – она замолкает, подумав, что Рори, наверное, начнет ее жалеть, если услышит о пропавшей сестре. Или вообще решит, будто у нее не все дома. – Ищу одну девушку. Она в Париже, а телефон я потеряла.

– Так нужно искать в ночных клубах! – обрадованно восклицает Рори. – Могу устроить тебе экскурсию. Давай начнем со «Стены» или с «Бешеной желтой обезьяны». Там много красивых молодых американок. Таких, как ты.

Последние три слова он произносит тихо и торопливо. Энни, наверное, ослышалась. В последний раз, когда ей говорили, что она красивая, за комплиментом последовало уточнение: «Для девушки твоих габаритов».

Кабина лифта, подпрыгнув, останавливается. Рори открывает двери и жестом предлагает Энни выйти первой. Они вместе пересекают вестибюль и, выйдя из здания, останавливаются под навесом. С сумрачного неба падает мокрый снег.

– Ну что, идем? – спрашивает Рори, галантно оттопырив локоть.

Энни, сделав вид, будто не заметила этого, поднимает воротник плаща. Они пересекают оживленный бульвар Сен-Жермен. Вообще-то, Энни не нужен спутник. Она собиралась прочесывать город одна, заглядывая в каждое кафе.

– Дождливые вечера – мои любимые, – говорит Рори, когда они оказываются на другой стороне. – Туман наполняет уличный воздух мерцанием.

Энни смотрит вдаль и улыбается. Его слова напоминают ей стихотворение, которое она однажды написала.

– Да, только волосы мои, к сожалению, превращаются от этого воздуха черт знает во что.

– А мне нравится, когда у тебя такая прическа. – Рори чертит пальцами спирали вокруг головы. – К твоему лицу идут кудряшки.

Произнося последние слова, он не смотрит на Энни. Она замечает на его щеках два красных пятнышка.

В «Кафе де Флор» под огромным навесом сидят счастливые парочки: потягивают вино, клюют с больших тарелок мясо, сыр и хлеб. Дружеские и семейные компании курят, болтают, смеются. Энни медленно проходит мимо, всматриваясь в каждое лицо.

– Выпьем кофе со сливками? – предлагает Рори.

– Нет, ее здесь нет.

Они идут дальше. Вот другое кафе. Энни опять разглядывает посетителей. За одним столиком сидит миловидная женщина с дочкой. Смеется над чем-то, что рассказывает девочка. Энни вспоминает свою маму, и ей становится очень тоскливо. Почувствовав на себе долгий взгляд незнакомого человека, женщина перестает улыбаться. Энни быстро отворачивается. Опять она лишняя.

Рори дотрагивается до ее руки. Его взгляд потяжелел:

– Тебе одиноко в этом красивом городе, да?

Энни убирает с лица мокрые волосы:

– Откуда ты знаешь?

– Мне тоже было одиноко, когда я только приехал.

Он ведет ее дальше. В конце квартала, на углу, располагается кафе «Два маго»[10], где любили бывать Пикассо, Хемингуэй, Дали и другие художники и писатели. Для посетителей, сидящих за маленькими столиками на террасе, включены электрические обогреватели.

Дождь усиливается. Все подхватывают свои стулья и бегут под полосатый навес. Энни изучает каждое лицо. Давай же, Кристен, покажись!

– Пожалуйста, разреши мне угостить тебя эспрессо, – говорит Рори. – Ты опишешь мне свою подругу, и я тоже буду искать ее изо всех сил.

Энни улыбается, заметив, с какой надеждой он на нее смотрит.

– Конечно. Это было бы неплохо.

Они находят свободный столик под тентом и садятся рядом. Энни изучает меню.

– Ты в этом году отдыхаешь от учебы? – спрашивает Рори.

У Энни подвело живот: она не любит вспоминать Хаверфорд и скандал, закончившийся отстранением от занятий. И уж тем более не собирается посвящать во все это своего нового знакомого.

– Bonjour, Rory!

Подняв глаза, Энни видит молодую, широко улыбающуюся француженку в огромных очках. На ней коротенький свитер с декоративными затяжками и облегающие черные брюки. Такой размер Энни носила, когда ей было лет десять. Или девять.

– Bonjour, Laure! Лор, это Энни. Энни, это Лор, мы вместе учимся в «Ле Кордон Бле».

– Очень приятно, – говорит девушка с очаровательным французским акцентом и, послав Рори воздушный поцелуй, уходит. – Rendez-vous demain, Rory![11]

Энни улыбается:

– Ты нравишься этой симпатичной маленькой мадемуазель.

Он качает головой:

– Нет. Один раз я пригласил ее выпить кофе, она отказалась.

– Так пригласи еще раз!

– Морковка сварилась[12].

Подумав несколько секунд, Энни понимает, что Рори имел в виду «поезд ушел».

– Я серьезно, – говорит она. – Если Лор тебе нравится, скажи ей, а то потом действительно будет поздно. «Никогда ничего не оставляй невысказанным, если не хочешь вечно раскаиваться» – такой у меня девиз. Теперь.

Хватит ли ей самой смелости, чтобы последовать собственному совету? Отважится ли она признаться Тому в своих чувствах?

Энни и Рори заказывают багет и сырную тарелку. Рори рассказывает о своем родном городке, который называется Кохем и расположен на Мозеле:

– Там у меня родители и сестра. Местные жители в основном занимаются выращиванием винограда и виноделием, а у нас маленький ресторанчик. Сейчас им руководит мой отец, когда-нибудь его место займу я.

Иногда Рори неточно употребляет отдельные слова, но в целом он владеет английским прекрасно. Французским, видимо, тоже, если судить по тому, как бойко он разговаривает с официантами. В этом году Рори оканчивает элитную кулинарную школу «Ле Кордон Бле».

– Я отправил свой рецепт на конкурс, – говорит он, облокотившись о стол, – и прошел в финал. Если выиграю, мою утку с перцем в вишнево-бальзамическом соусе включит в меню сам Дюкасс!

– Ух ты! А кто это?

Рори взмахивает руками:

– Владелец лучшего ресторана в Париже! – Вдруг его лицо мрачнеет, он роняет голову. – Зря я тебе сказал. Боюсь, удача теперь отвернется. Обещай никому не говорить.

Энни поднимает правую руку:

– Честное скаутское!

Рори хмурится:

– Честное скаутское? Это как?

– Это значит, что я даю тебе слово.

– Уже десять? Не может быть! – удивляется Энни, взглянув на телефон.

– Да, я знаю, – отвечает Рори. – У меня тоже так: когда мне скучно, время идет медленно, зато, когда я с кем-нибудь, кто мне нравится, оно бежит быстро.

Энни, улыбнувшись, начинает составлять тарелки в стопку.

– Может, все-таки доешь последний кусочек сыра? – спрашивает она.

– Нет. – Он с улыбкой похлопывает себя по животу. – Я набит до отказа, как говорите вы, американцы.

Последний ломтик бри отправляется в рот к Энни, а Рори сигнализирует официанту, чтобы нес счет.

– Ты так и не рассказала, как выглядит твоя подруга.

Энни перестает жевать. Она ведь вышла сегодня из дома именно затем, чтобы искать Кристен, а вместо этого весь вечер проболтала с Рори. Как можно быть такой эгоисткой? Проглотив кусок и промокнув рот салфеткой, она смотрит на людей, быстро проходящих по улице под дождем.

– Небольшого роста, красивая. Кожа белая, как сливки, и такая же гладкая. А улыбка… Кажется, будто цветок расцвел.

– Ты и сама так улыбаешься.

Энни заправляет за ухо непослушную прядь, удивляясь тому, что на террасе внезапно стало жарко.

– Нет, Крисси… – она замолкает, подбирая подходящее сравнение, – Крисси – шампанское, а я вода.

– Я предпочитаю воду. От шампанского у меня голова болит.

– Зато оно искристое, возбуждающее!

– Да, но без воды нельзя жить. – Рори улыбается. – Ты любишь эту девушку?

– Люблю.

– А-а. – На его лице появляется тень грусти, или Энни только так кажется. – Ich verstehe. Понимаю.

– Ее зовут Кристен.

– Кристен, – повторяет Рори, глядя в пустую кофейную чашку.

– Она моя сестра.

Он поднимает глаза:

– Сестра? Ты ищешь сестру?

– Да. И она беременна. На девятом месяце.

Оказывается, это огромное облегчение – поделиться с кем-то секретом Кристен. Энни смотрит в лицо Рори и готова поклясться, что он тоже вздохнул облегченно. Засунув кошелек в карман, он встает и протягивает Энни руку:

– Идем. У меня отличная идея.

С плаща Энни стекают струи дождя. Она семенит по тротуару, едва поспевая за Рори, который, держа ее за руку, куда-то стремительно шагает. Они проходят мимо обувного магазина и магазина открыток, а перед врачебным кабинетом останавливаются. Сначала Энни ничего не понимает. Рори указывает на бронзовую табличку рядом с массивной деревянной дверью: «Médecin spécialiste de l’obstétrique». Врач-акушер! Ну конечно! Как она сама об этом не подумала?

– Если твоя сестра в Париже, она должна побывать у парижского spécialiste de l’obstétrique, oui?

– Oui, да. Безусловно.

Рори улыбается:

– Надо проверить всех. Сколько их здесь может быть? Несколько сотен? Это вредняк.

«Верняк», – думает Энни, но не поправляет его. Может, он, по сути, не так уж и ошибся. Ей становится не по себе. Не исключено, что в Париже более тысячи гинекологических кабинетов. Даже если она их все обойдет и доберется до правды, не станет ли от этого только хуже? Вдруг все, кто считает Кристен погибшей, правы? Вдруг Энни не суждено привезти сестру домой? Простит ли ее когда-нибудь мама?

Глава 27. Эрика

Среда. Я устроила себе офис в задней комнате кафе, которым руководит Кейт. На мне все те же брюки, которые я носила в субботу, хотя сестра любезно предоставила мне доступ к своему гардеробу. Я должна выглядеть по-деловому, даже если застряла на острове, где все носят фланелевые балахоны с капюшонами.

Открываю ноутбук, надеваю наушники, обкладываюсь всевозможными бумагами. Работа помогает мне заглушать тревогу за Энни, а также не думать о том, удастся ли ей или детективу Бауэру найти Кристен. Пытаюсь внушить себе, что Брайан, Кейт и отец правы: Кристен больше нет, и я должна двигаться дальше. Но в глубине души я все-таки не могу ее отпустить. И вряд ли смогу в будущем.

Переключаю внимание на фотографии и копии документов, которые прислала мне Эллисон. Делаю классное видео и эффектную онлайн-брошюру «Жизнь в стиле „Фейрвью“». На следующий вторник я назначила день открытых дверей для брокеров и готовлюсь к нему не скупясь: и о фуршете позаботилась, и о баре с барменом, и виолончелиста пригласила, и парковщика. Разослала письма всем крупным манхэттенским брокерам. Придут больше тысячи агентов, только смогу ли я сама выбраться с этого острова? Или застряла здесь навсегда?

До пятницы синоптики обещают тепло, а в выходные должны вернуться заморозки. Значит, если за ближайшие два дня лед не растает полностью (тогда Кертис сможет переправить меня через пролив на лодке), придется ждать до открытия аэродрома, то есть еще неделю.

Сегодня Кертис заявляется ко мне в девять часов – позже, чем вчера, хотя мне все равно. Он входит в кафе вальяжно, как петух. Флиртует с молоденькой официанткой, взмахом руки приветствует трех посетительниц. Через несколько минут возникает возле моего стола со стаканом кофе навынос:

– Рики Францель!

Отрываю взгляд от бумаг и улыбаюсь:

– Привет, Кертис.

Он наклоняется и заглядывает в мой ноутбук:

– Над этим ты вчера работала в кофейне?

– Да.

Потягивая чай со льдом, я смотрю, как он изучает мою брошюру. Стыдно признаться, но я с беспокойством жду, что он скажет.

– Стильно… Ни фига себе! – он указывает на цифру в нижнем углу. – Это начальная цена?

Я быстро переключаю картинку на экране:

– Кертис, Манхэттен – это не Макино.

– Потому-то я и люблю наш остров, – отвечает он и, постучав костяшками по столу, берет свой кофе. – Ладно, я пошел.

Каждый день, прощаясь, Кертис произносит одну и ту же фразу, которую я уже знаю слово в слово. Вот и сейчас он говорит:

– Кстати, если захочешь заглянуть ко мне на пристань, я буду там.

Когда я, в шестой раз на дню поговорив с Альтоидом, кладу трубку, ко мне подходит Кейт, держа что-то за спиной.

– Как дела? – Она целует меня в щеку и, сев за соседний стол, прячет таинственный предмет под крышку. – Угадай, что мне предложил Макс? Он зовет меня в Ки-Уэст в конце апреля!

Я мысленно вздыхаю. Макс Олсен, летний бойфренд моей сестры, с которым она познакомилась два года назад, – очередной потенциальный сокрушитель ее сердца. Он на девять лет ее младше (ему всего двадцать пять), и у него цыганская душа. Приезжает на остров в июне и все лето сдает в аренду велосипеды, а в сентябре с той же целью перевозит их в Ки-Уэст. Я знакома с Максом только по рассказам и фотографиям, но мне и этого вполне хватило, чтобы понять: он обаятельный ловелас. Именно от таких парней Кейт следовало бы держаться подальше. Ей нужен надежный мужчина с нормальной стабильной работой, который увезет ее с этого острова.

– Макс снял маленькую виллу всего в квартале от пляжа. – Глаза сестры горят, как у наивной девочки.

Если бы я плохо ее знала, я бы подумала, будто ей никогда не разбивали сердце. Но я знаю ее хорошо. Жизнь Кейт ничем не легче моей. Как и я, она потеряла сначала мать, потом бабушку. А когда ей было пятнадцать, еще и мачеху: Шила ушла от отца. В двадцать пять лет Кейт сама пережила развод. Ее мечта о счастливом замужестве и о доме, полном детей, разрушилась. И несмотря на все это, я не могу не признать: моя сестра кажется счастливой.

– Кейти, откуда в тебе столько оптимизма? Скажи мне, пожалуйста, поделись секретом!

– А черт знает откуда. – Кейт задумчиво прикусывает губу и прибавляет: – Даже в самые тяжелые времена я всегда надеялась, что меня ждет радость. Хотя бы и под толстым слоем дерьма. – Она улыбается. – С тобой тоже произойдет такое. Однажды ты и сама не заметишь, как начнешь смеяться. Таким смехом, который идет не из горла, а от сердца. И когда ты заметишь, как какой-нибудь старик смотрит на свою жену, ты поймаешь себя на том, что в глубине души веришь в любовь, хоть это и безумие. – Кейт пожимает плечами. – Или, может быть, ты скоро найдешь мужчину, которого тебе захочется съесть. Я знаю, – продолжает она, смеясь, – тебе тяжело на этом острове. Вот решила тебя подбодрить. – Кейт достает из-под стола воздушного змея. – Когда держишь эту штуковину за ниточку, не улыбаться просто невозможно. Попробуй сама.

– Так говорила мама, – с ностальгией произношу я.

– Расскажи, – просит Кейт, облокачиваясь о стол.

Она опять превратилась в мою маленькую сестренку, которой не терпится послушать историю о маме.

– Однажды я пришла из школы ужасно расстроенная: миссис Тернер поставила мне «Би»[13] за доклад о «Паутине Шарлотты»[14], который я так старательно готовила и которым так гордилась. День был ветреный, и мама нашла в гараже старого воздушного змея. «Когда держишь эту штуковину за ниточку, – сказала она, – не улыбаться просто невозможно. Давай-ка попробуем».

Через десять минут мы были уже в парке. Змей парил высоко в воздухе, а мы смеялись до визга.

– Здорово… Похоже, у мамы для любой проблемы имелось решение.

– Да, это правда. – Я улыбаюсь. – Но если лет тридцать назад змей действительно мог сделать меня счастливой, то теперь уже поздновато.

Кейт двигает змея ко мне:

– Иногда бывает жизненно необходимо что-нибудь отпустить.

– То есть?

– Если хочешь вернуться к жизни, нужно избавиться от тяжести. Снова научиться радоваться.

Я потираю виски:

– Если бы все в самом деле было настолько просто!

Кейт отстраняется и скрещивает руки на груди:

– Может, пора перестать жалеть себя и начать сочувствовать другим? – Она накрывает своей ладонью тыльную сторону моей. – Раньше ты умела показывать близким людям, что любишь их. А в этот раз, с тех пор как приехала, ты хоть о чем-нибудь меня спросила?

– Хочешь сказать, я не интересуюсь твоей жизнью? Это неправда!

– Хорошо, про меня забыли. А к Молли ты зашла?

Невидимый нож вонзился в мою измученную совесть и повернулся в ране. Женщина, которую упомянула Кейт, – моя давнишняя подруга, ее сын Джона получил закрытую травму черепа. Надо бы послать ей цветов, но чем больше проходит времени, тем труднее заставить себя выйти на связь. Молли, наверное, обижается – имеет право. А я такая трусиха, что прячусь от нее.

Сцепив руки в замок, чтобы не дрожали, я ухожу от прямого ответа:

– Кейт, одна моя дочь пропала без вести, а другая не хочет со мной разговаривать. У меня не жизнь, а сплошная катастрофа.

– Энни не случайно не хочет разговаривать с тобой. Последние два года ты как будто отсутствовала. Пора все исправить: принять свое прошлое и начать жить настоящим. Сосредоточься на тех людях, которые по-прежнему рядом с тобой. Рик, твоя девочка любит тебя. Она хочет, чтобы ты залечила свои раны и вернулась к ней, полная жизни. И я хочу этого. И папа хочет. Но тебя так зациклило на чувстве вины и обиды, что ты ничего не можешь нам дать. Ты даже до сих пор не примирилась с маминой смертью и не простила папу.

Выхожу из кафе на залитую солнцем улицу и вдыхаю теплый воздух, чтобы успокоить нервы. Со змея, которого я держу за веревочку, на меня презрительно глядит черепашка-ниндзя с мечом. Черт бы побрал этот остров и те надежды, которые Кейт на меня возлагает!

Проходя мимо магазина «Даудс маркет», замечаю мальчика, с которым вместе училась и который уже давно не мальчик. Он метет улицу.

– Для кого змей?

– Для меня, – отвечаю я, ускоряя шаг. – Просто захотелось запустить.

Он улыбается:

– Что бы там ни говорили, Рики, ты нисколько не изменилась.

Остановившись, оборачиваюсь:

– Правда? По-моему, ты единственный, кто так думает. Тебя ведь зовут Кевин, верно?

– Да, – говорит он, обнажая кривые зубы в улыбке. – Я помню, как ты сюда переехала. Мы тогда еще в четвертом классе учились. И ты носила разные носки.

– Хм, – отвечаю я, копаясь в памяти. – А я и забыла, что у меня был такой заскок.

– Всем говорила, что эта твоя фишка.

– Моя изюминка, – уточняю я, вспоминая мамино выражение. К горлу подступают слезы, но я стараюсь удержать улыбку на дрожащих губах. – Рада была с тобой повидаться.

С этими словами я убегаю.

Тридцать лет я пыталась избавиться от детских воспоминаний и не позволю им докучать мне сейчас. Будто бросая мне вызов, у меня перед глазами появляется круглое веселое мамино лицо. Возле нее высится гора выстиранного белья. Под глазами круги (последствие бессонных ночей), голос звучит, как на старой пластинке.

«Может, не будем раскладывать носки по парам, как ты думаешь? Давай ходить в разных. Так гораздо проще, и у нас появится собственная изюминка».

Я приняла мамино предложение и на протяжении трех следующих недель каждый раз улыбалась, когда глядела на свои ноги. Мне казалось, будто у нас с мамой своего рода тайное общество и мы делаем что-то очень смелое. Но однажды она сама заявилась в школу в коротких брюках, из-под которых виднелись один красный и один голубой носок. Обувь тоже была разная: белый кед и коричневый кожаный мокасин. Тогда мне стало не до улыбок.

Заставив себя выбросить из головы непрошеные воспоминания, я шагаю по Гэрризон-роуд. И откуда берутся все эти тревожные картины из прошлого? Дома, в Нью-Йорке, я вспоминаю только счастливые моменты нашей с мамой жизни, и меня это вполне устраивает.

Вот я уже в парке, который смотрит с вершины холма на озеро Гурон. Сегодня здесь тихо и безлюдно, что вполне соответствует моему настроению. Я начинаю распутывать змея, но ветер справляется с этой задачей быстрее меня: веревка, размотавшись, едва не вырывается из моих рук. Змей ползет вверх, то удаляясь от меня, то приближаясь. С трудом удерживаю этого смельчака, который все рвется и рвется в небо, забывая держаться подальше от деревьев. Он напоминает мне парящую душу Кристен. А я? Я трепещущий хвост, чья задача – немножко оттягивать змея назад, чтобы он не уносился слишком далеко.

– Стой вот так, – говорю я, когда нитка натягивается. Можно подумать, будто этот нехитрый летательный аппарат и есть моя дочь, чья жизнь сейчас в моих руках. – Да!

Внезапно ветер меняет направление. Змей кидается вниз. Я хватаюсь за бобину и торопливо сматываю веревку, как будто вытягиваю из воды загарпуненного кита.

– Не падать!

Змей, словно послушавшись команды, взмывает опять, но только на секунду. В следующее мгновение он уже пикирует на газон. Бегу к нему, охваченная непонятным страхом. Поднимаю покореженный каркас, чувствуя тяжесть вместо легкости, которую мама пыталась мне подарить. Если бы я была хорошим хвостом, она бы, наверное, не погибла.

На долю секунды меня поражает ужас: вдруг Кристен тоже мертва? Вдруг я действительно никогда больше ее не увижу? «Нет», – вслух произношу я, мотая головой. Слишком многое свидетельствует о том, что она жива. Если это не так, разве я смогу когда-нибудь себя простить?

Глава 28. Эрика

Вчетверг утром, сидя в халате за дубовым столиком, я завтракаю кофе и булочкой с корицей. Слышно, как сестра что-то напевает в дальнем конце коридора, собираясь на работу. Гляжу в окно: за елями блестит голубая полоска воды. Солнце окрашивает утреннюю дымку в золотистый цвет. Начинается новый погожий день.

Грезя наяву о своих дочках, я слышу, что пришло новое сообщение. Сердце замирает. В графе «тема» указано: «Пропавшая дочь». Вскочив, бегу в ванную, где Кейт красит ресницы, стоя перед зеркалом в черной короткой юбке, колготках и мохнатых тапочках.

– Господи, Кейт! – кричу я, потрясая перед ней телефоном. – Новое письмо от «чуда»!

– Давай поглядим.

Мы обе смотрим на экран. Я читаю вслух:

– «Зимой все ветки черные, но, когда приходит весна, даже самый сухой прут расцветает». Так мама написала после того, как долго болела. Мне тогда казалось, что она пролежала в постели целую вечность, – я тихонько смеюсь, но в моем смехе слышатся нотки грусти.

Кейт указывает на телефон и улыбается:

– Ну вот, теперь ты получила полный алгоритм.

– Ты о чем? Какой еще алгоритм?

– У тебя есть все, что нужно для твоего исцеления. Вспомни все цитаты. – Кейт начинает загибать пальцы. – Первая: «Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут». Она хочет, чтобы ты проанализировала свои ошибки и сделала выводы. Вторая цитата: «Иногда жизнь требует, чтобы мы изо всех сил удерживали то, чем дорожим. Но чаще нам приходится отпускать любимых». Это значит, что ты должна избавиться от чувства вины, злобы и грусти. А теперь вот, – Кейт берет мой телефон и читает: – «Зимой все ветки черные, но, когда приходит весна, даже самый сухой прут расцветает». Она призывает тебя вернуться к жизни и идти дальше.

– Да. Как будто это просто, – качая головой, выключаю телефон. – Тот, кто шлет мне эти сообщения, понятия не имеет, что значит иметь дело со смертью.

– А тебя никто не просит иметь дело со смертью. Рик, ты лучше имей дело с жизнью. – Кейт усаживается на комод и с улыбкой спрашивает: – Свое прошлое ты уже проанализировала?

У меня начинает стучать в груди.

– Да чего ради я должна бередить болезненные воспоминания? Никто не вправе требовать этого от меня! Это просто жестоко!

Но, говоря это, я чувствую себя предательницей, потому что знаю: кто бы ни посылал мне эти письма – Кристен, Энни или кто-нибудь еще, – он (а скорее всего, она) действует из любви ко мне.

– Может, твои болезненные воспоминания не точны? Может, та злоба, которую ты испытываешь к папе, направлена не по адресу?

От этих слов у меня темнеет в глазах:

– Прекрати!

Кейт берет мое лицо в ладони и более мягким тоном произносит:

– Когда же ты наконец признаешь правду о ней?

Я отворачиваюсь и зажимаю уши:

– Кейти, я знаю правду, и мне плевать, кто что говорит. Я не допущу, чтобы этот остров осквернял мою память о маме.

К глазам подкатывают слезы. Кейт кладет руку мне на спину и мягко говорит:

– Рик. Моя мудрая путешественница. Тебе нужно примириться с прошлым. От этого зависит твое будущее.

Десять часов. Я вхожу в библиотеку – единственное место на всем острове, которое мне было приятно вспоминать. Здание простое, прямоугольное, с деревянным каркасом. Зато потолки высокие. И залы украшены резьбой. Сейчас они кажутся мне не такими просторными, как в детстве. Стены выкрашены в ярко-бирюзовый цвет, деревянные стулья заменены на металлические. Зато ни с чем не сравнимый запах книг никуда не делся, и я вдыхаю его с наслаждением.

Направляясь к столику у камина, я слышу, как кто-то шепотом произносит мое имя. Оборачиваюсь и вижу миссис Хэмрик, библиотекаря. Ту самую женщину, которая научила меня правильно дышать во время панических атак.

– Рики! – она выходит из-за своей стойки и спешит мне навстречу, тряся очками на серебряной цепочке. – Я слышала, что ты приехала, и ждала, когда же ты зайдешь!

Миссис Хэмрик матерински обнимает меня, и я, оказавшись в облаке аромата «Эсте Лаудер», закрываю глаза. Мне вспоминается одинокая девочка, которая лежит, задыхаясь, на полу за стеллажами и втайне мечтает о том, чтобы библиотекарша была ее мамой.

– Я так рада вас видеть, миссис Хэмрик! – говорю я и похлопываю кожаную сумку, висящую у меня на боку. – Вот пришла к вам немножко поработать, если не возражаете. У вас ведь есть интернет?

– Есть, – гордо отвечает она. – Поэтому твой папа занимается здесь с Джоной. Очень приятно видеть солнечную сторону его натуры.

«Что-то ко мне он никогда этой стороной не поворачивается», – думаю я, внутренне ощетиниваясь.

– Расскажи-ка мне, – продолжает миссис Хэмрик, – какие книги ты сейчас читаешь? По-прежнему любишь таинственные истории?

Я усмехаюсь, качая головой:

– Если честно, я даже и не помню, когда в последний раз брала в руки что-нибудь из художественной литературы.

Миссис Хэмрик хмурится:

– Очень жалко. Ты, наверное, ужасно занята.

Я слышала, ты произвела фурор в риелторском бизнесе.

– Кейт преувеличивает.

– Пойдем ко мне в кабинет, – приглашает миссис Хэмрик, дотрагиваясь до моей руки. – Выпьем чайку, поговорим.

– Я бы с удовольствием, но работы много.

Ее лицо грустнеет.

– Конечно, понимаю. Вон там, у камина, есть уютное местечко. Не буду тебе мешать.

– Вы и не можете помешать мне, – говорю я, направляясь туда, куда она указала.

Вдруг мне вспоминаются слова Кейт: «Раньше ты умела показывать близким людям, что любишь их… Тебе нужно снова научиться радоваться».

А еще я вижу воздушного змея, парящего в небе.

– Хотя знаете что? – оборачиваюсь я. – Пожалуй, работа может подождать.

Чаепитие не помешало мне переделать до полудня массу дел: доработать брошюру, разослать шесть электронных писем и кучу эсэмэсок, провести переговоры по поводу квартиры, которую я показывала клиенту на прошлой неделе, проинструктировать Эллисон перед встречей с моим любимым пекинским брокером Чунг Вангом.

Когда я выхожу на улицу, чтобы размять ноги, ветер приветствует меня теплым дуновением. Поднимаю голову, подставляя лицо солнцу. Все-таки хорошо, что мы с миссис Хэмрик поговорили. Я и не знала, что два года назад она победила в конкурсе «Лучший библиотекарь штата Мичиган». И что ее племянник, который живет здесь же, на острове, прошлым летом женился. Ей просто хотелось, чтобы я уделила ей немного времени. Как хочется Кейт. И Энни.

Вдалеке я вижу женщину, идущую рядом с инвалидным креслом. Она поворачивает голову, и я, ахнув, узнаю Молли Претцлафф. В кресле, разумеется, Джона. Меня накрывает волной стыда. Мне становится ясно, почему я до сих пор даже не позвонила подруге: я злюсь. И с моей дочерью, и с сыном Молли произошел несчастный случай. Но ее ребенок по-прежнему с ней… И когда я успела стать такой завистливой?

Джона подъезжает на своем кресле к тому же маленькому голубому домику, где Молли жила с детства. На ступеньки крыльца положили деревянные доски. Это правильно. Так мальчик может самостоятельно передвигаться, используя силу рук. Внезапно у меня появляется идея. Я разворачиваюсь, распахиваю дверь библиотеки, забираю свой компьютер и снова выскакиваю на улицу, остановившись только затем, чтобы приобнять миссис Хэмрик.

– Была очень рада с вами повидаться, – говорю я, сжимая ее руки в своих. – Вряд ли я когда-нибудь это вам говорила, но, надеюсь, вы понимаете: вы всегда были для меня особенным человеком. Без вас я бы, возможно, не пережила подростковый возраст.

– Спасибо, дорогая! Я всегда тебя обожала. Только мне хотелось, чтобы ты стряхнула с себя чувство вины. Оно же тебя душило – думаю, теперь ты и сама это понимаешь.

Чувство вины? Душило? Прежде чем я успеваю спросить, что миссис Хэмрик имеет в виду, к стойке подходит женщина с несколькими детскими книгами. Миссис Хэмрик жестом просит ее подождать и, снова повернувшись ко мне, целует меня в щеку:

– Дыши ровно, дружочек. И поскорее приходи опять. Я отложу для тебя романы, которые тебе, наверное, понравятся.

– Я приду, ну а сейчас мне нужно поспешить к другому человеку, который уже давно меня ждет.

– Снова ты! – приветствует меня Кевин, когда я вхожу в «Даудс маркет». На нем рубашка с коротким рукавом, заправленная в брюки. – Запустила вчера своего змея?

– Да, спасибо. Пришла за новым. – В игрушечном отделе висит на крючке один-единственный змей. Я спрашиваю у Кевина: – На складе есть еще?

– Нет, все здесь.

– Ладно, обойдемся этим.

Бросив последнего оставшегося змея в свою тележку, направляюсь к полкам со сладостями. Беру мороженое, шоколадный соус, бананы, арахис, взбитые сливки. Нашлась даже баночка коктейльной вишни.

Молли выглядит на десять лет старше своих сорока трех. Судя по тому, как она замешкалась на пороге, я тоже изменилась. Или ей просто не хочется меня узнавать – так сильно я ее обидела. Но через секунду она распахивает дверь и кричит:

– Рики! Я слышала, что ты приехала! Входи!

У меня гора сваливается с плеч. Молли рада мне, хоть я и явилась с таким опозданием. Прохожу в крошечную гостиную. На большом окне бежевые шторы, подхваченные лентами. Все очень мило и уютно – как во времена детства Молли. Большая часть комнаты занята велюровым секционным диваном, дубовым столом и полочками, уставленными всякими безделушками. Мне сразу вспоминается прежняя спальня Молли. Я бы даже не удивилась, если бы увидела розовую куколку или лошадку.

Джона, в свитере с эмблемой команды «Детройт лайонс», сидит на своем кресле. Ноги укрыты пледом. Шумно дыша через пластиковую трубку, которая торчит у него из горла, парень что-то печатает на компьютере, стоящем перед ним на подносе.

– Джона, – говорит Молли, закрывая ноутбук, – это Рики Францель. Вернее, Эрика, – поправляется она, мотнув головой. – Я слышала, ты теперь не любишь, когда тебя называют Рики. Так вот, Эрика – дочь капитана, моя лучшая подруга. Помнишь, я тебе рассказывала?

Лучшая подруга? Это же было сто лет назад! Сейчас мы едва знакомы. Меня снова охватывает чувство вины.

– Привет, Джона, – говорю я, протягивая руку.

Парень жмет ее, издав какой-то гортанный звук. Кейт мне говорила: он только начинает заново осваивать речь.

– Мои дети все о тебе знают, – продолжает Молли. – Помнишь, Джона? Эрика продает дома в Нью-Йорке. У нее две девочки на несколько лет старше… – Она в ужасе замолкает и смотрит на меня. – Боже мой! Эрика! Мне так жаль Кристен! Ты как? Держишься?

– Да, все нормально, – говорю я, чувствуя, что в голосе слышатся слезы.

Пытаюсь улыбнуться Джоне, но губы не слушаются. Нет, для слез сейчас неподходящее время. У этих людей свое горе, и я пришла сюда поддержать их.

– Цветы, которые ты прислала, были очень красивые, – говорю я Молли. – Спасибо.

– Жаль, что я не смогла приехать на похороны.

– Перестань. Я тоже к тебе не приехала, когда было нужно. Даже не позвонила. Повела себя не как друг. Пожалуйста, прости меня.

Молли машет рукой:

– У тебя свои проблемы поважнее.

– Я и сама так думала. Но, похоже, я опять перепутала то, что важно, с тем, что имеет значение. – С улыбкой приподнимаю пакет. – Кто хочет мороженого?

– Уррра!

Обернувшись на этот возглас, вижу девочку, сидящую с учебником в соседней комнате – столовой. Это, видимо, семилетняя Саманта. Кейт говорила, что она тяжело переживает произошедшее с братом.

– Вы с Самантой давненько не виделись, – говорит Молли, подводя девочку ко мне и приглаживая вихор у нее на головке. – Последние несколько месяцев мы с ней учились дома, но она уже почти готова вернуться в школу. Правда, Саманта?

– Можно мне мороженого, мама?

– Прибережем на десерт, – отвечает Молли и, повернувшись ко мне, говорит: – Это так мило, Рик… то есть Эрика. У тебя всегда было доброе сердце. – Она подходит к полке возле телевизора и берет картинку в рамке. – Этот набросок ты подарила мне, когда умер дедушка.

Смотрю на рисунок: моя подружка и ее дед сидят на старой скамейке-качелях.

– Я очень берегу его, – говорит Молли и, вернув рамку на место, указывает на пакет с мороженым. – Уберу в морозилку.

Она уходит на кухню, а я поворачиваюсь к мальчику в кресле. В его глазах – отчаянное желание вырваться из клетки беспомощности. Сажусь перед ним на корточки, достав из второго пакета змея:

– Джона, я очень тебе сочувствую. Это для тебя. Моя мама считала, что, когда держишь змея за веревочку, невозможно не улыбаться.

Взгляд парня становится мягче, и он берет мой подарок. Но через секунду, покачав головой, возвращает его мне. У меня обрывается сердце.

– Не нравится?

Конечно, Джоне не нужен этот дурацкий змей. Он же не маленький!

– Что такое, милый? – вмешивается Молли, вернувшись из кухни. – Эрика принесла тебе змея. Разве не чудесно?

Джона открывает рот и, прилагая огромные усилия, произносит:

– Вы, – он смотрит на меня, – улыбайтесь. Вам нужно.

У меня из глаз катятся слезы. Мальчик знает о Кристен. В свои четырнадцать лет он столько пережил, но все равно считает, будто жалеть надо не его, а меня. Почувствовав на себе взгляд Саманты, сидящей на своем месте за столом, кладу руку парню на плечо:

– Если ты не против, давай отдадим змея твоей сестренке.

Из столовой доносится радостный визг.

Через пять минут мы с Самантой уже пытаемся запустить змея в крошечном садике Молли, а Джона наблюдает за нами со своего кресла. Змей то взмывает, то падает, но я не сдаюсь. При новом порыве ветра я кричу девочке:

– Беги!

Она несется через газон и как раз успевает освободить змея. Ветер мгновенно подхватывает его, а я быстро-быстро разматываю веревку, чувствуя радость, бурлящую внутри. Сэмми весело вскрикивает. У себя за спиной я слышу ободряющие возгласы Молли. Джона улыбается во весь рот. Подхожу и протягиваю ему веревку.

– Сейчас помогу, – говорит девочка, вкладывая катушку в руки брата. – Ух ты! Глядите на него!

Змей взлетает, потом ныряет вниз, потом поднимается в синее небо еще выше прежнего. Моя мама оказалась права. Сейчас, запуская эту дурацкую штуковину вместе со своей лучшей подругой и двумя ее детьми, я действительно не могу не улыбаться.

На обратном пути к дому сестры я чувствую такую легкость, какой не испытывала уже несколько месяцев. Думаю об Энни, которая так любила запускать змеев. Когда она вернется, мы обязательно сходим в парк. Она подумает, что это глупо, но я скажу ей: «Считаешь, что ты уже слишком взрослая? Чепуха! Давай проверим, сможешь ли ты сдержать улыбку!»

Переходя улицу, я спрашиваю себя, чем сейчас занята моя девочка. В Париже – восемь. Может, она ужинает. Или купает Олив. Или скучает по мне. Но Энни попросила, чтобы я на некоторое время предоставила ей полную самостоятельность, и я уважаю эту ее просьбу.

Не позвонить ли еще раз Брайану? Нет, от него никакого толку. Никаких подробностей он не знает. Говорит только, что с Энни все вроде бы в порядке, в Париже дождливо, профессор – приятный человек… Профессор! Точно! Вот кто мне поможет! Том Барретт расскажет мне о моей дочери, если, конечно, захочет. Мне до сих пор неловко из-за того, что в четверг, когда он позвонил, я с ним не поговорила. Удобно ли перезванивать сейчас, через три дня?

Достаю из сумочки телефон и набираю номер. Начинаются гудки. В висках у меня стучит.

– Том Барретт.

– Здравствуйте, Том. Это Эрика Блэр, мама Энни. – На случай если он принял меня за сумасшедшую наседку, я заранее оправдываюсь: – Надеюсь, это ничего, что я вам звоню? Если, на ваш взгляд, я позволяю себе лишнее, пожалуйста, скажите. Может, наводить справки об Энни тайком не совсем красиво, но я просто хочу знать, все ли с ней в порядке. Мой муж… бывший муж почти ничего мне не говорит.

– Никаких проблем, – отвечает Том. – У меня тоже есть ребенок, вы ведь помните? Я понимаю, каково это, когда от тебя отгораживаются.

Его сочный голос звучит мягко, по-доброму. Прикрываю глаза, облегченно вздохнув.

– Как она?

– Лучше. Спасибо вам за совет. Теперь я слежу за тем, чтобы ее усилия не оставались без похвалы.

Улыбаюсь, не спеша идя по тротуару. Мимо проезжает лошадь, запряженная в повозку. Махнув рукой вознице, сворачиваю на узкую дорожку, ведущую на юг.

– Спасибо. Наверняка Энни очень довольна.

– Ну да. Правда, она каждый раз краснеет от моих комплиментов, но мне все-таки кажется, ей приятно. Кстати, я хвалю ее вполне заслуженно. Она замечательная девочка.

– Я очень рада, что вы тоже так думаете.

– Энни подружилась с нашим соседом Рори. Он немец, учится в кулинарной школе. Вообще ваша дочка, по-моему, уже неплохо приспособилась к ситуации. Жаль, что я не могу сказать того же самого о своей Олив.

Мне хочется еще поговорить об Энни, но, вспомнив упрек Кейт, я предлагаю:

– Расскажите мне о ней, о вашей девочке.

Следующие пятнадцать минут я слушаю рассказ о фокусах Олив, от чьих истерик и обидных замечаний сбежали две няни. Последнюю девчонка даже заперла в кладовке.

– Через час я вернулся домой, нашел и выпустил ее. Она прямиком направилась к себе в комнату собирать чемоданы. После этого случая я поснимал с межкомнатных дверей все замки.

Я не могу удержаться от смеха:

– Вы молодец. Крепитесь!

– Вы тоже. Энни рассказала мне о вашем несчастье.

С усилием сглатываю:

– Она пока не может смириться с произошедшим. Как и я, пожалуй.

– Понимаю, – вздыхает Том. – Год назад Олив потеряла мать. Она была с ней – с Гвен, моей женой, – когда это случилось. Они попали в аварию по вине пьяного водителя.

– Ох, Том, это ужасно. Я вам очень сочувствую.

– А я вам. И знаете, иногда я готов поклясться, что Гвен мной руководит.

– Я догадываюсь, о чем вы, – осторожно говорю я. – Вам кажется, что она рядом, смотрит на вас. – Поколебавшись, я прибавляю: – Моя Кристен даже заставляет меня делать некоторые вещи против моего желания.

Не знаю, что со мной происходит, но я вдруг ни с того ни с сего начинаю рассказывать незнакомому человеку про мамины афоризмы и альбомчики девочек:

– А теперь те же самые цитаты возвращаются ко мне. Кто их присылает, я не знаю.

Торопливо рассказываю Тому об анонимных эсэмэсках.

– Очень странно! И вы даже не подозреваете, кто бы это мог быть?

– Нет. И Энни, и моя сестра уверяют, что они тут ни при чем. Как ни безумно это прозвучит, я не могу не чувствовать, будто за этим стоит Кристен.

Зажмуриваюсь в ожидании нравоучительной тирады или, того хуже, резкого завершения разговора. Но Том просто говорит:

– Значит, вам ничего не остается, кроме как воспринимать эти письма всерьез.

Испытываю блаженное чувство облегчения. Он не осуждает меня!

– То же самое говорит моя сестра. Она считает, что цитаты присылаются мне для того, чтобы вернуть меня к жизни.

Рассказываю о маленьком подарке Кейт – воздушном змее, который должен приносить радость. Не успев закончить, замечаю, что улыбаюсь.

– Вот так я и шла через весь город с дурацким змеем в руке.

Мой рассказ, похоже, позабавил Тома.

– Бывают очень классные змеи цвета металлик, – говорит он. – Ваш такой?

– Нет, самый обыкновенный, детский, с черепашкой-мутантом. Он сломался, и я чувствовала себя идиоткой.

Про Джону и Саманту я молчу. Не хочу, чтобы меня хвалили за простой жест дружеского сочувствия, с которым я к тому же сильно запоздала. В трубке слышится сочный смех. Внезапно я и сама начинаю смеяться, вспоминая, как змей парил в лазурном небе. Вероятно, тот, кто называет себя «чудом», прав: когда держишь змея за веревочку, не улыбаться невозможно.

За следующие полчаса мы успеваем перейти от Энни и Олив к работе и семье. Том рассказывает, что вырос в Вашингтоне, его отец служил во Всемирном банке.

– Когда я окончил последокторский курс, мне повезло: подвернулось место в Джорджтауне. Мои родители живут в Мэриленде, родители Гвен – в Вирджинии. Конечно, все четверо души не чают в Олив. Но после аварии я почему-то решил, что нам с дочкой не мешало бы сменить обстановку.

– Лучшего места, чем Париж, для этого просто не найти.

– Да, но, честно говоря, я не уверен, что поступил правильно. Сейчас меня здесь держит проект, который закроется в августе. Тогда мы вернемся в Джорджтаун. Мы оба соскучились по дому.

Я сижу, вытянув ноги, на бетонной лавке возле каменной церкви.

– Чему вы учите студентов?

– Если судить по результатам их тестов, то почти ничему.

Я смеюсь:

– Не скромничайте!

– Я преподаю биохимию будущим медикам. А еще изучаю болезни печени.

– Впечатляет! – говорю я, по сравнению с ним чувствуя себя никчемным существом.

– А вы риелтор. Один из лучших на Манхэттене. Мне Энни рассказывала.

Качаю головой. Хорошо, что он не видит моего смущения. Сейчас продажа роскошных апартаментов людям, которых я даже не знаю, кажется мне совершенно пустым занятием.

– Пожалуй, – говорю я и, к своему собственному удивлению, прибавляю: – Когда-нибудь я сама открою агентство. Маленькое. Я хотела бы работать с покупателями, а не с посредниками. Помогать людям, которые ищут дом своей мечты. Общаться с клиентами лично, как я делала, когда была социальным работником.

Почему-то мне непременно нужно, чтобы Том это знал. Моя сестра, дочери, даже Кертис Пенфилд – все они правы: я сбилась с курса, очень отдалившись от себя настоящей. От той женщины, которой когда-то была. Впервые за много лет я захотела ее найти.

Глава 29. Эрика

Вгостиной Кейт зажжен камин, из динамиков льется пение Бруно Марса. Сегодня четверг, а значит в «Станге» девушкам подают бесплатные коктейли. Моя сестра намерена идти. Сейчас она наливает нам джин с тоником, а я составляю в посудомоечную машину тарелки после ужина. Прежде чем убрать хлебные палочки в контейнер, беру одну, надкусываю и танцую с ней по кухне, подпевая Бруно. Почувствовав на себе взгляд Кейт, останавливаюсь и, шмыгнув носом, спрашиваю:

– Что такое?

– Ты, я вижу, все еще там, – отвечает сестра, не переставая меня разглядывать.

– О чем ты?

Она только улыбается.

За квартал от «Станга» я начинаю чувствовать особую энергетику этого места. Люди идут навстречу музыке, доносящейся из старого кабачка, как будто их околдовало пение сирен. Меня охватывает забытое чувство радостного возбуждения, за которым следует стыд: нечего мне делать в этом баре, я не имею права развлекаться. Моя дочь пропала без вести. По моей вине.

– Идем, – поторапливает меня Кейт.

Может, сегодня я получу от Кристен какой-то знак? А может, она просто выскочит из-за барной стойки с криком: «Сюрприз!» При этой мысли мне становится трудно дышать, но сестре я, конечно, ничего не говорю. Ее ответ известен мне заранее: «Надо двигаться дальше».

Перед светофором мы на несколько секунд останавливаемся. Кейт подкрашивает губы блеском и поправляет бретельку лифчика, а я хочу пригладить волосы, но вспоминаю, что сегодня они не собраны заколкой. Сестра заставила меня пойти с распущенными волосами.

– Готова получать удовольствие от жизни, как просит тебя Энни? – спрашивает она.

Я с тоской смотрю на часы: сейчас восемь. А в двенадцать я смогу вернуться в домик Кейт, надеть пижаму и отметить галочкой очередной пункт в «алгоритме» моего «выздоровления».

Молодой человек в спортивной куртке открывает перед нами дверь, и я вхожу следом за Кейт в плохо освещенный бар. Подошвы липнут к старому грязному ковру, пахнет выдохшимся пивом и табачным дымом, который не выпускали из помещения пару десятков лет. Справа, у массивного дубового бара, посетители устроили настоящую давку. Техникой безопасности здесь явно пренебрегают, но проверки заведению не страшны. Ведь среди тех, кто навалился пузом на стойку, сам начальник пожарной охраны.

На маленькой сцене в глубине зала местные рокеры уродуют песню группы «Бон Джови» «Wanted dead or alive». Танцпол в восторге. Допев, бородатый вокалист говорит в микрофон:

– Весь вечер с вами «Вторая натура». Вернемся после короткого перерыва.

Музыка стихла, но гвалт толпы бьет по ушам почти так же. Мы с Кейт бродим по залу в поисках свободного столика. Она улыбается людям, которых я не знаю или уже не помню, называет их по именам и прозвищам, хлопает по спинам. На мне ее узкие джинсы и облегающий золотистый топик. В этой шумной забегаловке, да еще и в таком наряде, я чувствую себя как королева-мать на автогонках. И зачем Кейт заставила меня разодеться, когда все остальные пришли в обычных джемперах и бейсболках?

– Сюда! – кричит она, указывая на столик, заставленный пустыми стаканами и заваленный мусором.

Я сажусь и смотрю по сторонам. Его не видно. Может, не придет? Ну и хорошо. Хотя какое мне вообще дело?

Скоро вокруг нас с Кейт собирается небольшая толпа.

– Черт! А ты неплохо выглядишь, Рики! – говорит кто-то.

Мне протягивают стопку с прозрачной жидкостью, пахнущей бензином. Предполагается, что я должна это выпить? Видимо, да. Народ ждет. Я встаю, неподвижно глядя на рюмку. Несколько человек начинают скандировать мое имя, остальные дружно подхватывают: «Ри-ки! Ри-ки! Ри-ки!» От этого голова идет кругом. Подношу стопку ко рту и встречаюсь взглядом с Кертисом Пенфилдом, который стоит в другом конце зала. Он смотрит на меня с веселым любопытством и, приветственно подняв бутылку пива, неторопливо подходит ближе.

– За здоровье моих корешей! – говорю я, глядя прямо на него, и опрокидываю рюмку.

Меня всю передергивает: то ли от огненной жидкости, то ли от слова «кореш», которое я, вообще-то, употреблять не привыкла. Так или иначе, алкоголь меня как будто успокаивает.

– Да здравствуют мои друзья-земляки! – кричу я.

Друзья (сейчас эти люди действительно кажутся мне друзьями) откликаются радостным возгласом.

– Как поживаешь? – спрашиваю я у женщины, чьего имени не помню. – Ты ведь раньше была рыженькой, да?

– Ага. Я Карен Тегельс. Ты несколько раз к нам приходила посидеть со мной и моими сестрами. Научила меня рисовать лошадок. Я до сих пор так делаю: черчу большой овал, потом несколько маленьких…

А ты по-прежнему классно выглядишь!

Качаю головой. В том, что сегодня я кажусь (и чувствую себя) привлекательной, конечно же, виновато слабое освещение.

Кертис протягивает мне бутылку пива. Его улыбающиеся глаза изучают меня.

– Гм… Похоже, Рики Францель вернулась.

– Вернулась, – говорю я и, сделав большой глоток, смотрю на Кертиса так, чтобы он вспомнил меня более молодой и привлекательной.

Господи, да что же я такое творю? Видимо, «отпускаю свою боль». Если моя дочь требует именно этого, то пожалуйста. Кертис наклоняется ко мне, хочет что-то сказать. Но тут его обнимает Кейси Левинс, подошедшая сзади:

– Потанцуем?

Он улыбается, как бы извиняясь, и исчезает в толпе. Прежде чем я успеваю заскучать, появляется Кейт.

– Ну давай, Рик! Идем танцевать! – говорит она, тяжело дыша, и, подняв обе руки, кричит: – У-у-у!

– Кейт, я не танцевала уже…

Не дав мне договорить, она тащит меня на танцпол. Я едва успеваю сунуть под стол позаимствованный у нее клатч и через секунду уже оказываюсь в гуще извивающихся и потеющих тел. Зал кружится, я в панике. Ноги отказываются танцевать. Я стою как идиотка. Нужно поскорее отсюда выбираться. Но Кейт, двигаясь в такт музыке, кричит:

– Отпускай все к чертям!

За ее спиной я вижу Кертиса Пенфилда. Наши взгляды встречаются. Продолжая смотреть на меня, он шепчет что-то на ухо Кейси и отходит, оставив ее одну. Правда, она как будто не возражает. Смеется, глядя в мою сторону. Лавируя в толпе, он подходит ко мне и берет мои руки в свои.

– Просто двигайся, – подсказывает он, перекрикивая музыку.

– Я много лет не танцевала, – оправдываюсь я, чувствуя, что ни в буквальном, ни в переносном смысле не попадаю в ритм.

Пытаюсь высвободиться, но он не пускает:

– Не беда. Никто на тебя не смотрит.

Это неправда. Я оборачиваюсь и вижу, что на меня смотрят все. Или на Кертиса. Кейси и ее подруга, девушка с черными волосами и татуировкой в виде кельтского креста, хихикают. Наверняка.

– Не обращай на них внимания, – говорит Кертис.

Пытаюсь сосредоточиться на ритме и заставляю тело мерно покачиваться, мысленно благословляя алкоголь и тусклое освещение. Мои ноги наконец-то начинают попадать в такт.

– Ну вот, молодец!

В зале так шумно, что Кертису приходится наклоняться прямо к моему уху. Я вижу на его подбородке тоненький шрам тридцатилетней давности – результат падения на лед. Сама не зная зачем, протягиваю руку и дотрагиваюсь до него.

Кертис смотрит на меня и улыбается:

– Это я еще в детстве упал.

– Знаю, – говорю я, чувствуя родство с этими людьми, которых связывает со мной общее прошлое. – Тони Коллинз опрокинул тебя, когда вы бегали паровозиком на пристани.

– Верно! Я и не думал, что ты помнишь!

Я улыбаюсь. Мы же вместе росли. Может ли быть более прочная связь? Одна песня перетекает в другую, а Кертис все не отпускает меня с танцпола. Мы смеемся и кружимся. Я трясу плечами и бедрами, шутливо сталкиваюсь с Кейт. Ну надо же! Я танцую с самым сексуальным парнем в битком набитом баре! Хорошо бы сфотографироваться и послать фотографии девочкам. Иначе они не поверят.

Мои девочки… На долю секунды мне становится так тоскливо, что кажется, будто веселье закончилось. Но я поднимаю глаза на Кертиса. Он улыбается, снова затягивая меня в блаженное забытье, которое мне так нужно.

Начинается медленная песня – «Текила-санрайз» группы «Иглз». Кертис, ничего не говоря, просто раскрывает руки. Я подхожу ближе, он спокойно и уверенно обнимает меня, мы прижимаемся друг к другу.

– Расслабься, – говорит он мне на ухо.

По телу пробегает дрожь. Я закрываю глаза, чтобы не видеть ничьих взглядов и не слышать перешептывания. Напряжение постепенно уходит. Прислоняюсь щекой к груди Кертиса и целых четыре с половиной минуты, пока звучит песня, чувствую себя Золушкой на балу. Я знаю, что через несколько дней все изменится. Лед, сковывающий пролив, исчезнет, как хрустальная туфелька, и принцесса вернется в пустую городскую квартиру. К поискам, которые не приносят никаких результатов, и деловым обязательствам, которые нужно исполнить, пока не пробьют часы… Принцессе снова придется изо всех сил удерживать то, что важно, и не будет даже свободной секунды, чтобы вспомнить, как хорошо и спокойно ей было в руках Кертиса.

Когда музыка ненадолго стихает, у меня звенит в ушах. Кертис обнимает меня за талию и, наклонившись, говорит:

– Давай уйдем отсюда.

Сердце начинает биться чаще. Мне кажется, я знаю, что означает эта фраза, но вдруг я ошибаюсь?

– Подожди, – говорю я и иду искать Кейт.

Она болтает с приятельницами, которые представляют собой довольно пеструю группу: разные возрасты, разные стили одежды, разные фигуры. А в Нью-Йорке женщины делятся всего на три группы: худые, тощие и анорексички. Отвожу сестру в сторону:

– Можно тебя на минуту? Кертис предлагает мне уйти. Что бы это могло значить?

Кейт задумчиво барабанит подушечкой пальца по губам:

– Гм… Дай подумать… Может быть, он приглашает тебя на тихую прогулку. – Она улыбается. – А может, хочет заняться с тобой безудержным сексом.

– О господи! Что же мне делать?!

– Похоже, кто-то сегодня покувыркается!

Резко обернувшись, я вижу улыбающуюся Кейси Левинс и ее татуированную подругу. Обе прыскают со смеху. Они меня слышали. Так надо сказать этим сплетницам, что ни с кем я кувыркаться не собираюсь! Показав им средний палец, Кейт берет меня за плечи и поворачивает к выходу:

– У тебя инструкции – ты помнишь? Ты должна разрядиться.

– Кейт, я не могу. У меня восемь лет этого не было.

Ее глаза становятся похожими на пятидесятицентовые монеты.

– Восемь долбаных лет?

Качаю головой:

– Как раз недолбаных.

Кейт хохочет:

– Пора с этим завязывать, сестричка. Вернее, развязывать.

Я возвращаюсь к Кертису. Он улыбается:

– Готова?

Он, конечно, милый. Но, какие бы советы ни давала мне Кейт, я должна быть верна себе. Набрав в легкие побольше воздуха, я отпускаю все, что меня беспокоило:

– Хочу, чтобы ты заранее знал: я не лучший риелтор на Манхэттене, у меня нет друзей, я паршивая мать. Я не умею танцевать групповое кантри. И тебе не перепадет. – Сдув челку со лба, я прибавляю: – Ну вот. Я тебя честно предупредила.

Кертис протягивает руку и поправляет мне волосы:

– Насчет группового кантри уверена?

Я невольно улыбаюсь.

– Рики Францель, ты всегда была потрясной и осталась такой.

– Спасибо. Ты тоже ничего, Кертис Пенфилд. Жаль, что я тебя недооценивала.

Он берет меня за руки и переплетает свои пальцы с моими. По мне пробегает электрическая искорка.

– Если не хочешь уходить, давай останемся. Просто я всю неделю ждал, когда представится возможность с тобой пообщаться. Сейчас мне наконец-то удалось привлечь твое внимание, но в этом шуме я тебя почти не слышу. Может, пойдем прогуляемся? – Поймав мой недоверчивый взгляд, Кертис улыбается и поднимает руки. – Только прогуляемся и все. Приставать не буду – обещаю.

Облегченно вздыхаю, чувствуя себя дурой.

– Ладно. Можешь проводить меня до дома.

Положив руку мне на спину, он ведет меня сквозь толпу. Женщины, особенно Кейси Левинс и ее подруга с татуировкой, странно на меня смотрят. Не знаю, как понимать выражение их лиц. Остановившись возле бара, Кертис наклоняется к молоденькой барменше, накачанной силиконом.

– Готов расплатиться, красавчик? – спрашивает она.

Достаю из сумочки телефон, чтобы не слушать их болтовню. Мне действительно неинтересно. Пускай себе флиртует, с кем хочет. Что касается меня, то я уже обозначила рамки.

Нахожу сообщение от Тома Барретта, и сердце чуть не выпрыгивает из груди. Быстро открываю, надеясь узнать что-нибудь новое об Энни. Буквы кажутся размытыми – то ли из-за слабого освещения, то ли из-за выпитого мной спиртного. Пробежав глазами первые две строки, решаю, что профессор просто хочет поддержать знакомство, а новостей нет. Откладываю чтение письма для другого момента, когда не буду занята «разрядкой».

Кертис держит в правой руке две стопки с жидкостью янтарного цвета и одну протягивает мне:

– Бери.

Смотрю на рюмку в замешательстве. Меньше всего я бы сейчас хотела увеличивать содержание алкоголя в крови. Но веселиться так веселиться. Беру рюмку, чокаюсь с ним и, сказав: «Будь здоров!» – выпиваю.

Огненная жидкость обжигает мне горло и спускается ниже. Сдержав дрожь, я со стуком опускаю рюмку на барную стойку. Мужчина, сидящий через два стула от меня, подается ко мне. К своему удивлению, я узнаю старого мистера Перри, который работал в нашей школе уборщиком.

– Уже уходишь? – спрашивает он с улыбкой на багровом лице. – Чего так рано?

У меня кровь приливает к голове. Старик надо мной смеется. Думает, что я ухожу с Кертисом, чтобы «кувыркаться».

– Здравствуйте, мистер Перри, – слабым голосом отвечаю я.

– Эти девки про вас спорили, – говорит он, тряся морщинистым пальцем. – Я против поставил.

Понятия не имею, о чем старик говорит, но мне все равно обидно. Хочу спросить, на что он намекает, и в этот самый момент другой человек, сидящий за стойкой, поворачивается на своем стуле. Это мой отец. Он смотрит на меня с дальнего конца бара, скрестив руки. На нем выцветшая фланелевая рубашка. Выражение его асимметричного лица большинству людей непонятно. Но я-то знаю этот взгляд: отец разочарован. Во мне.

Рука Кертиса касается моего локтя:

– Ну? Пойдем?

Хочу сказать отцу: я ухожу не затем, чтобы с кем-то переспать. Кертис мой друг. Он меня уважает. Но отец уже повернулся ко мне спиной. Опять.

Мы с Кертисом идем в парк, вдыхая туманный ночной воздух. У светофора он берет меня за руку и не выпускает даже после того, как мы переходим на другую сторону. В этом трогательном жесте, дающем мне чувство защищенности, есть что-то отеческое. Хотя нет. Мой отец никогда не брал меня за руку.

Пытаясь выкинуть из головы тот разочарованный взгляд, невольно начинаю думать о загадочных словах мистера Перри. Дождь усиливается, будто вторя моему настроению.

– Ты расстроена, – говорит Кертис. – Когда мы выходили из бара, что-то случилось?

Смотрю на темное небо, подставляя разгоряченное лицо под прохладные капли.

– Духи прошлого. Из-за них я и не приезжала так долго.

– Хочешь об этом поговорить?

Качаю головой:

– Если честно, то нет. Но все равно спасибо. – С моего носа стекают капли дождя. – Я хочу домой.

Кертис поворачивает меня к себе лицом и заправляет мне за ухо мокрую прядь.

– Давай-ка спрячем тебя от этого ливня. Предлагаю выпить по чашке чаю у меня дома. Даже настаиваю. Может, заодно и о духах прошлого расскажешь. Или не расскажешь. Когда придем ко мне, обещаю больше ни на чем не настаивать, – говорит он, однако при этом его глаза смотрят на меня с мальчишеской надеждой.

Я улыбаюсь. Откровенно говоря, я, может быть, и не возражала бы, если бы он проявил настойчивость. Пусть это прозвучит как проявление слабости, но мне хочется, чтобы этой ночью меня кто-нибудь обнимал.

Под жалобный стон металлических ступеней мы поднимаемся в квартиру Кертиса. Это помещение над конторой его яхтенной пристани всегда притягивало мои любопытные взгляды. Представив себе, сколько женщин до меня поднимались по этой лестнице, я ощущаю волнение, смешанное в равной пропорции с отвращением.

– Добро пожаловать в мое скромное жилище. – Кертис открывает дверь и пропускает меня.

Проходя в квартиру, я задеваю его, и по мне как будто пробегает ток. Кертис протягивает руку за угол и включает свет.

– Не совсем похоже на шикарные апартаменты из твоей брошюры, да?

Риелтор внутри меня, пусть даже немножко пьяный, тут же производит оценку: потенциал есть. Но нужны заботливые руки. Как и мне.

– Симпатично, – говорю я, входя в маленькую гостиную с обшарпанным деревянным полом и стенами, выкрашенными в кофейный цвет.

На столике громоздятся журналы о лодочном спорте и бутылки из-под пива. Тут же валяются три пульта и собачья игрушка из сыромятной кожи.

– Ну так как? Чаю? Или, может быть, кофе? – Кертис улыбается и, приподняв брови, добавляет: – Еще я могу приготовить зверское горячее какао.

Я тронута тем, что он не предлагает мне спиртного.

– Пожалуй, попробую зверское какао.

Пока Кертис перерывает шкафчик в поисках кастрюльки, я оглядываю кухню. Она маленькая, обставлена довольно милой дубовой мебелью, полы терракотовые. На полочке красуются фарфоровые тарелки с разными цветочными рисунками – как будто бабушка расставляла.

– Никогда бы не подумала, что ты коллекционируешь посуду. – Беру одну тарелку и замечаю на ней толстый слой пыли.

Кертис ставит на плиту кастрюльку с молоком и смеется:

– Несколько лет здесь хозяйничала Марта Стюарт[15], то есть Мэнди Стаббинг. После того как она от меня ушла, здесь все пришло в упадок.

Значит, он жил с женщиной. И она его бросила.

– У тебя есть собака? – спрашиваю я, заметив под столом пару потрепанных теннисных мячей и подбирая их.

Он лезет в шкафчик за кружками, но я успеваю заметить, как помрачнело его лицо.

– Его звали Глупыш. Это был самый обалденный пес на свете. – Кертис поворачивается и, глядя на меня печальными глазами, встряхивает головой, как будто подавляя эмоции. – Глупыш уже восемь месяцев как умер, а я все не заставлю себя выбросить его игрушки.

Внезапно я превращаюсь в зефирный крем. Мячики падают из моих рук. Я бросаюсь Кертису на шею и «все отпускаю». Почти.

Глава 30. Эрика

Яуже стою у открытой двери, когда Кертис, лежащий на диване, поворачивается и потягивается. Фонарь, висящий снаружи, отбрасывает свет на его сонное лицо. Приподнявшись на локте, он с улыбкой смотрит на меня:

– Ну и куда ты собралась, красавица?

Я тоже улыбаюсь. Хорошо, что Кертис уже не сердится. В тот момент, когда я остановила его, не дав нашим объятиям перейти в нечто более серьезное, он был явно не в восторге.

– Ты шутишь? – спросил он тогда.

– Нет. Я же тебя предупредила: случайный секс меня не интересует.

Кертис с нескрываемым раздражением плюхнулся на диван, и через несколько минут я уже лежала возле храпящего мужчины. Меня трясло. Я опять чувствовала себя отвратительно – как женщина, которая всех разочаровывает.

– Пойду к Кейт, – говорю я, засовывая ноги в туфли.

– Погоди. – Кертис вскакивает с дивана и тоже начинает обуваться. – Я тебя провожу.

– Нет, не надо. Я и одна прекрасно дойду.

Он достает из кармана брюк телефон и смотрит на время:

– Только час. «Мустанг» еще не закрылся.

Да, я сказала ему, что прекрасно дойду одна. Так и есть. Шагаю по узкой улице, опасности никакой. Немножко прохладно, но ничто мне не угрожает. Только, может, зря Кертис распрощался со мной, когда мы дошли до бара? Мне почему-то кажется, что он все-таки должен был настоять на своем и проводить меня до самого дома Кейт. Почему? Закусываю губу. Уж не злюсь ли я на себя? С одной стороны, я, конечно, поступила правильно и могу собой гордиться, но с другой – в глубине души мне жалко, что я не воспользовалась редким шансом заняться сексом без обязательств с привлекательным мужчиной.

Ускоряю шаг, лихорадочно прокручивая в голове события прошедшего вечера. Я «разрядилась», хотя и не полностью. И как женщина я еще вполне ничего. Таких объятий и поцелуев у меня не было с последнего курса колледжа, когда я проходила практику в больнице и доктор Брайан Блэр затащил меня в темную каморку. Но мне уже не двадцать один год, и зайти с Кертисом дальше было бы несерьезно. Мы вместе росли, но сейчас я его почти не знаю.

Думаю о девочках. Наверное, они остались бы довольны тем, что их мать умеет держать себя в руках. Или нет? По-моему, их поколение очень легко относится к случайному сексу. Внутренний голос тихонько говорит мне: «Ты просто трусиха. Ты не уверена в себе и боишься раскрепоститься».

Подхожу к дому Кейт. Где ключи? В сумочке.

А сумочка осталась в баре. Я сунула ее под стол, когда пошла танцевать. Не обращая внимания на боль в усталых ногах, я разворачиваюсь и рысцой припускаю обратно.

Когда я открываю скрипучую деревянную дверь «Мустанга», веселье уже почти закончилось. Музыканты зачехляют инструменты, из автомата звучит песня Зака Брауна. На барных стульях сидят, чуть не падая, последние выпивохи, среди которых и старик Перри.

– Ищешь кого-то?

Обернувшись, я вижу Кейси Левинс. Она в соседнем зале: стоит, опершись задом о стол. Я качаю головой, а сердце того и гляди взорвется.

– Да… То есть нет… Я за сумочкой пришла.

– Точно не за Кертисом?

Старикан Перри как будто выходит из ступора. Все начинают шушукаться, заговорщицки улыбаясь друг другу. Кейси вальяжно подходит ко мне с кием в руках:

– Он приходил за деньгами. Потом ушел на второй раунд.

Слышатся взрывы смеха. Она опирается на кий, как на трость, и кивает в сторону барной стойки: силиконовой барменши на месте нет. В голове все путается. Пробормотав что-то невнятное, я пытаюсь собрать вместе детали этой мозаики: Кертис вернулся и снова ушел. С барменшей. Сейчас они занимаются сексом. Почувствовав дурноту, я направляюсь к двери.

– Он рассказывал тебе про сдохшего пса? – Я оборачиваюсь, разинув рот. Женщина с татуировкой в виде кельтского креста запрокидывает голову и хохочет. – Так я и знала.

У меня пересыхает во рту.

– Кертис уже не один десяток лет травит всем эту байку, – поясняет Кейси. – Бабы каждый раз ведутся. «Глупыш опять помог хозяину» – так он обычно говорит.

– Благодаря Глупышу телки становятся глупышками, – подхватывает татуированная и гогочет.

Я поворачиваюсь к Кейси лицом:

– Ты сказала, Кертис приходил за деньгами. За какими деньгами?

– Он поспорил, что затащит тебя в постель, пока ты здесь, на острове.

Старик Перри разворачивается на стуле:

– Лично я ему не поверил.

«Эти девки про вас спорили. Я против поставил», – сказал Перри, когда я вместе с Кертисом уходила из бара. Теперь понятно, что означали эти слова! Всем было интересно, позволит ли Рики Францель затащить себя в постель. Чувствую вкус поднимающейся по горлу желчи – горечь стыда, отвращения и страха.

Бегу во весь опор, надеясь, что унижение и боль меня не догонят. И как я могла быть такой дурой?! Слава богу, что я не переспала с этим ублюдком! Вспоминаю все комплименты, которые выслушала со дня приезда на этот мерзкий остров. Наверное, они тоже были частью шутки над Рики Францель?

К тому моменту, когда я вхожу на крыльцо Кейт, мои ноги уже почти ничего не чувствуют. Перешагнув порог, сбрасываю туфли. Кейт поднимается с дивана, заставив меня вздрогнуть от неожиданности.

– Привет, – говорит она, включая лампу. – Как все прошло?

Я смотрю на нее, и моя ярость наконец-то находит цель:

– Ты специально меня на это толкнула? Ты знала, что Кейси, старик Перри и еще черт знает кто спорили, удастся ли Кертису меня уломать?

– Рик…

Надо отдать сестре должное: она выглядит обескураженной. Но я не спешу ей верить. Она подходит, чтобы обнять меня, – я отстраняюсь.

– Ты тоже на него поставила и потому уговаривала меня пойти с ним?

Кейт отшатывается:

– Да как ты могла такое подумать?

– А что еще мне было думать? – я хватаюсь за голову. – Я провалилась в кроличью нору. Я не знаю, где правда, а где ложь. И в таком состоянии, полупьяная, я впервые за много лет попыталась «разрядиться»!

– Дорогая, мне так жаль…

Отворачиваюсь, стесняясь слез, которые застилают мне глаза.

– Слава богу, что на самом деле секса у нас не было.

– Подожди… Чего?

– Кейт, я поверила ему. – Мой голос надламывается, но я заставляю себя собраться: сейчас нужно сердиться, а не хныкать. – Я поверила этому ублюдку! Вернее, я знала, конечно, что он кобель и хочет со мной переспать, – я с усилием сглатываю, – но думала, он действительно на меня запал. С тех пор, когда я нравилась мужчинам, прошло столько времени…

– Моя дорогая сестренка, – говорит Кейт, – я так рада за тебя!

– Рада?!

Она, улыбаясь, дотрагивается до моей щеки:

– Да, я рада тому, что, какую бы крутую бизнес-леди ты из себя ни корчила, в глубине души ты веришь в любовь.

В этот момент поток слез внезапно прорывает плотину. Кейт обнимает меня и говорит словами бабушки Луизы:

– Поплачь. Нашим сердцам, как и цветам, нужна влага, чтобы не засохнуть.

Через час я уже лежу, потирая заплаканные глаза, на ковре, а Кейт на диване. Она рассказывает мне о своем Максе и о планах на ближайшее лето. Я забрасываю ее вопросами, которые следовало бы задать несколько месяцев назад. На девяносто процентов мои мысли заняты сестрой, но оставшиеся десять по-прежнему крутятся вокруг Кертиса и тотализатора, устроенного в «Мустанге».

– Когда я с Максом, – говорит Кейт, – мы без конца смеемся. Я счастлива, Рик. Правда.

– А больше мне от тебя ничего и не нужно, Кейти.

Уже начав засыпать, я слышу, как она перерывает шкафчик в коридоре. Через несколько секунд возвращается в комнату с шестью рулонами туалетной бумаги. Я поднимаю голову:

– Кейт, я уже не плачу.

Она улыбается:

– Давай украсим дом Кертиса!

Я отмахиваюсь:

– Не выдумывай!

– Да ладно тебе! Он заслужил!

Улыбка освещает мое лицо. Идея сестры начинает мне нравиться.

– У тебя еще есть?

Кейт смеется:

– Двенадцать двойных рулонов.

В четыре утра мы подъезжаем к пристани Пенфилда. Оставив велосипеды за углом, крадемся к дому. Кейт со скрипом открывает ворота. Я молюсь о том, чтобы свет внезапно не зажегся и не озарил нас, нарушителей границ частной собственности. Но нет, пока везде темно. Мы прижимаемся к стене, как заправские преступники.

– Это так инфантильно! – шепчу я. – Детский сад!

– Вот именно. Будет весело.

У каждой из нас в руках мешок. В пакете Кейт туалетная бумага, а в моем – плакат, который мы сделали из старой простыни. На цыпочках пробираясь по бетонированной дорожке, мы закрываем себе рты, чтобы наше хихиканье не разбудило Кертиса. Кейт подходит к огромному грецкому ореху и подбрасывает один рулон, предварительно слегка размотав его. Рулон цепляется за ветку, бумага начинает струиться вниз. Кейт ловит конец, и мы обе любуемся каскадом.

– Ух ты! – шепчу я, беря второй рулон. – Ты, я вижу, уже не в первый раз это делаешь?

– Это как секс, дорогая сестренка, – гордо отвечает она. – Стоит один раз попробовать – уже не разучишься.

– Будем надеяться, что так и есть, – бормочу я и пытаюсь повторить номер.

С третьей попытки забросив рулон на ветку, я радуюсь этому достижению не меньше, чем своей первой миллионной продаже. Делаю новый бросок. Потом мы переходим от орехового дерева к тополю, от тополя – к кленам, а от кленов – к елкам, которые растут у ворот. К пяти утра пристань Пенфилда уже выглядит так, будто над ней пролетел бомбардировщик с туалетной бумагой. Вдруг в верхних окнах загорается свет.

– Вот дерьмо! – ворчит Кейт.

– О господи! Он встал!

Сестра, смеясь, утаскивает меня за елки. Мы стоим обнявшись. У меня бешено колотится сердце.

– Что, если Кертис нас поймает? – спрашиваю я шепотом. – Он сможет заявить в полицию? Нас арестуют?

– Конечно. В газетах напишут: «Сестрам Францель предъявлено обвинение по статье „Разматывание туалетной бумаги“».

Я вздрагиваю при звуке чего-то отдаленно знакомого, как любимая, но забытая песня. Это мой собственный смех.

– А дальше так, – продолжаю я. – «К счастью для подсудимых, обвинителям пришлось утереться».

– Точнее, подтереться, – говорит Кейт, стискивая меня в объятиях.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Сестра тоже зажимает себе рот.

– Ох, сейчас описаюсь! – стонет она, перепрыгивая с ноги на ногу.

Я сгибаюсь в три погибели. Кейт хлопает меня по спине и падает на землю, держась за живот. Я наваливаюсь сверху. Мы обе хохочем до визга и до слез. «Так вот что это такое, – думаю я, – отпускать свою боль и свои страхи».

Прежде чем уйти, я достаю из сумки плакат, который должен довершить позор моего обидчика. Кейт берется за один конец, я за другой, и мы крепим полутораспальную простыню при помощи веревки и клейкой ленты. Мы решили повесить плакат надписью наружу, чтобы его видели все, кто утром пройдет мимо, то есть большая часть населения острова.

Перья облаков на востоке уже окрасились в розовый и оранжевый цвет. Я делаю шаг назад, чтобы полюбоваться своей работой:

– Кейт, а это не слишком жестоко?

– Для парня, который хотел переспать с тобой на спор? Ничуть!

Потрепыхавшись немного на ветру, полотно распластывается по ограде. Я перечитываю надпись, сделанную черным обувным кремом: «Один кобель потерял свои мячики. И это не Глупыш».

Глава 31. Энни

Вчерашняя игра была что надо, правда? – спрашивает Энни, входя на кухню, и чувствует прилив крови к лицу: еще вчера она совершенно ничего не понимала в баскетболе, и Том наверняка ее раскусил.

Когда он обмолвился о том, что с детства болеет за «Вашингтон уизардс», она решила вместе с ним посмотреть игру этого клуба в Интернете. По ее плану они должны были сидеть бок о бок на диване, глядя на тринадцатидюймовый экран ноутбука, но у него зазвонил телефон. Сначала он заворчал, но, когда увидел, от кого звонок, просиял. Ушел к себе и в гостиную больше не вернулся.

– Я, вообще-то, весь матч пропустил. Но прочел о нем статью. Да, похоже, болельщикам пришлось погрызть ногти.

Чем же Том так увлекся, что пожертвовал первой игрой сезона? Или кем? Второй вариант еще хуже первого…

Отведя Олив в школу, Энни не прочесывает городские улицы, а возвращается в квартиру с окрепшей надеждой на то, что именно сегодня ей удастся найти сестру. Когда она просовывает ключ в замочную скважину, с другой стороны площадки открывается дверь и на пороге появляется Рори с тарелкой, накрытой полотенцем:

– Доброе утро!

В белых джинсах и белой футболке в синюю полоску он выглядит по-дурацки.

– Привет, Рори! Еще раз спасибо за идею. Вчера мы с моим компьютером целый день составляли список парижских женских консультаций. Сейчас начну их обзванивать.

– Супер! Я тебе помогу. Кстати, вот угощение.

Сняв полотенце, он показывает Энни воздушные круассаны, которые так сдобно пахнут, что у нее текут слюнки. И все-таки она колеблется. Том и Рори – приятели, но можно ли пригласить парня в дом в отсутствие хозяев?

– А тебе не нужно работать над каким-нибудь рецептом? Или готовиться к конкурсу?

– Занятия у меня после обеда. – Он приподнимает тарелку, соблазняя Энни. – Внутри шоколад.

– С этого и нужно было начинать!

Энни выхватывает у него тарелку и открывает дверь. Уже в холле она оборачивается:

– Ах, ты, наверное, тоже хотел зайти?

Рори улыбается:

– Ты очень гостеприимна.

Посмеявшись над его ироническим замечанием, Энни похлопывает себя по животу:

– Выпечка – моя слабость.

С капучино и тарелкой круассанов они усаживаются на пол в гостиной. Рори говорит, что теперь здесь располагается «Trouver siège Kristen», то есть штаб-квартира агентства «Найти Кристен».

– Моя сестра выбрала бы врача-женщину, – говорит Энни, указывая на список парижских гинекологов. – С высоким рейтингом, не слишком пожилую, говорящую по-английски. Таких всего сорок шесть.

– Ты отличный детектив, – кивает Рори. – Приступим?

Под его внимательным взглядом Энни набирает первый номер. Ее сердце начинает биться чаще, когда в трубке слышится женский голос:

– Bonjour. Le cabinet du docteur Geneviève Fouquet[16].

Энни объясняет, что ищет свою сестру, американку Кристен Блэр, и хочет узнать, не наблюдается ли она у доктора Фуке.

– Извините, – отвечает женщина на безупречном английском. – Я не имею права разглашать подобную информацию.

Энни сжимает трубку:

– Ну пожалуйста… s’il vous plaît! Это исключительный случай, мне очень нужно знать!

– Сожалею, мадемуазель, – отвечает женщина и нажимает отбой.

Энни в отчаянии смотрит на Рори:

– Они не хотят со мной говорить!

Рори поднимает палец:

– Учись.

Набрав на своем телефоне второй номер из списка, он включает громкую связь и, вместо того чтобы задавать вопросы, просто сообщает секретарше о том, что якобы его жена записана к доктору. Она просит перенести визит. Кристен Блэр. «Блэр» пишется через «э». Дата рождения? Он вопросительно смотрит на Энни. Она улыбается и записывает цифры на бумажке. Да, он уверен: в прошлый раз она назначила время нового осмотра. Такой пациентки нет? Вероятно, он что-то перепутал. Merci beaucoup. Нажав на кнопку разъединения, Рори самодовольно улыбается:

– Voilà!

Энни издает возглас одобрения и поднимает пятерню. Они с Рори соприкасаются ладонями. Теперь ее очередь: отряхнув с пальцев крошки, она набирает третий номер и представляется как Кристен Блэр – забывчивая пациентка, которая просит напомнить ей время следующего визита. Назвав дату рождения, она очень удивляется тому, что ее нет в базе, и просит прощения за путаницу.

– Рори, ты гений, – говорит Энни, находя в списке следующий телефон. – И хитрец. Мне это нравится.

– А быть хитрым хорошо?

– Да! В нашем случае прекрасно!

За час они вычеркивают сорок пять из сорока шести англоговорящих женщин-гинекологов. После каждого звонка Энни все больше падает духом.

– Черт! – восклицает она, проверив последний номер, и тянется за круассаном, моргая, чтобы сдержать слезы огорчения и растерянности. – Что же мне делать? Я должна спасти Кристен, но у меня уже не остается надежды!

Рори хватает ее за руку:

– Перестань. Не говори так. А то твои слова сбудутся и надежда вправду исчезнет. – Он смотрит на Энни и торжественно прибавляет: – Твоя сестра где-то здесь, в Париже. Мы найдем ее, ты и я.

Верить ли ему? Или правы тетя, дедушка, отец и психотерапевт – словом, все те, кто говорит, будто Энни морочит себе голову? Прислонившись спиной к дивану, она прижимает к груди подушку и закрывает глаза:

– Рори, я должна тебе кое-что сказать.

Он придвигается к ней поближе. Его лицо серьезно.

– Беременна не твоя сестра, а ты сама?

Энни убирает подушку и оглядывает себя:

– Нет. Хотя мой животик наводит на такие мысли. То, о чем я хочу тебе рассказать, касается не меня. Речь идет о Кристен. Видишь ли, я верю, что она в Париже. – Энни прикусывает губу: не напрасно ли она откровенничает с новым знакомым? – Но все считают ее погибшей.

И она рассказывает Рори о железнодорожной катастрофе. Он хмурится:

– Не понял… Ее не было в поезде?

– Нет… или да… не знаю.

Рори смотрит на Энни скептически, и она понимает, что производит впечатление ненормальной.

– Послушай, я догадываюсь, как дико это звучит, но у меня есть серьезные причины, чтобы сомневаться. – Она поворачивает голову к окну: на дереве проклюнулись первые светло-зеленые листочки. – Я обещала маме, что привезу Кристен домой.

Рори кладет руку на плечо Энни:

– Ты привезешь ее, сделаешь маму счастливой, а сама будешь героиней, да?

– Да. Но это еще не все. – Энни снова отворачивается, страдая от смущения и чувства вины. – Понимаешь, если Кристен погибла, то ее убила я.

Рори смотрит все так же спокойно и внимательно. У Энни в горле как будто что-то разбухает. Ей хочется протянуть руку и дотронуться до его мягкой щеки.

– Я заставила Кристен сесть на девятичасовой поезд. В то утро она была сама не своя. Хотела что-то сказать, но я ее не выслушала. В итоге она уехала, не попрощавшись со мной. Я должна была догнать ее. Мама просила меня за ней следить. Тогда она была бы жива.

– А-а, – кивает Рори, – ich verstehe. Понимаю. Если твоя сестра погибла, то по твоей вине.

Энни испуганно глотает воздух: после нескольких месяцев психотерапии доктора Киттла Рори вот так взял и назвал вещи своими именами.

– Именно.

– Значит, у нее не было своей воли. А ты такая сильная, Энни, что, если бы ты оказалась с ней рядом, ты остановила бы поезд и он не потерпел бы крушение.

– Нет, я…

Рори качает головой, улыбается и убирает выбившуюся прядь со щеки Энни:

– Подруга, зачем ты воруешь вину, которая тебе не принадлежит? Этого добра жизнь и так всем раздает предостаточно.

Глава 32. Эрика

Крутя педали велосипеда, позаимствованного у Кейт, направляюсь в кофейню. После нашей утренней вылазки в глазах мутновато от недосыпа. Сегодня солнце вряд ли победит в борьбе с облаками. Свежий ветер приятно холодит лицо.

Сторонюсь, пропуская трехколесный велосипед миссис Тернер (это сварливая старая леди, которая раньше работала на почте).

– Доброе утро, – говорю я.

Она, не улыбаясь, отрывает руку от руля и показывает мне поднятый большой палец. Странное приветствие.

В уютном магазинчике так пахнет кофе и выпечкой, что мой желудок начинает ворчать. К прилавку выстроилась очередь. Встаю за мальчиком-подростком в бейсболке, повернутой козырьком назад. Своим задиристым видом он напоминает мне Пенфилда в юности, и во мне тут же просыпается жалость. Зачем я так унизила Кертиса? Мне осталось прожить на этом острове несколько дней, а ему всю жизнь.

Заметив меня, симпатичная блондинка-бариста показывает пальцем в мою сторону и кому-то подмигивает. Оборачиваюсь, чтобы выяснить, чье внимание она хотела привлечь, и вижу Джуди Грейвз. Та встает из-за своего столика у окна, подходит ко мне и говорит так громко, что вся кофейня слышит:

– Я давно ждала, когда кто-нибудь поставит на место этого самовлюбленного козла. – Она приподнимает свой бумажный стакан. – Спасибо тебе, Рики, от лица всех женщин острова!

Кто-то начинает хлопать, остальные подхватывают. Переводя взгляд с одного лица на другое, я медленно расплываюсь в улыбке. Может, не весь городок участвовал в затее Кертиса? Может, он спорил только с Кейси, ее татуированной подругой и старыми пьянчугами в баре?

Преисполнившись гордости, сажусь на диванчик у камина и открываю электронную почту. Эллисон прислала сводку по всем объектам и клиентам. В конце пишет: «Кстати, для того чтобы распродать „Фейрвью“, у нас осталось двадцать семь дней. Но пока дело продвигается неплохо. Я связалась со всеми крупными брокерами города. А ко вторнику вы ведь вернетесь, да?»

Моя гордо поднятая голова никнет. Во что я ввязалась?! Не продать мне целый жилой комплекс менее чем за месяц! Отчаяние опять хочет выбить меня из колеи, но я вовремя спрашиваю себя, имеет ли значение то, что кажется мне таким важным. Думаю об Энни, которая бродит по незнакомому городу в поисках сестры, о Джоне, который никак не может заново научиться ходить, и о Кейт, которая ищет любовь. Профессиональные обязательства – это серьезно, но, по большому счету, есть вещи куда более значимые. Об этом нужно помнить.

Решив не отвечать Эллисон, я улыбаюсь при виде письма от Тома Барретта. Оно пришло, когда я выходила из «Мустанга». Почти забыла про него.

Привет, Эрика!

Мы с Вами очень хорошо поговорили вчера вечером (для Вас это был день). Надеюсь, я не слишком помешал Вашей работе. Видите ли, я очень-очень давно не получал такого удовольствия от разговора. Честно говоря, когда Вы позвонили, я как раз сел смотреть матч «Вашингтон уизардс» против «Кливленд кавальерс». Ваша замечательная дочь включила онлайн-трансляцию. Поскольку «Кавалеры» – основные конкуренты моей любимой команды, я собирался закруглить разговор побыстрее и вернуться к игре. Но что тут скажешь?

Вы меня… пленили.

До нашей следующей беседы,

Том

Перечитываю письмо, не веря собственным глазам. Я пленила его? Моя рука тянется к голове и нащупывает розовую бейсболку. Ногти коротко острижены, наращенные ресницы отвалились. Вместо делового костюма я ношу спортивные штаны и кеды, взятые у сестры. Давно мне не было так комфортно.

Из любопытства пишу в строке поиска: «Профессор Томас Барретт, Джорджтаун». Через секунду выпадают десятки ссылок – в основном на статьи в научных журналах. Щелкнув первую, я пытаюсь прочесть аннотацию, изобилующую такими терминами, которые мне и произнести-то сложно, а не то что понять.

В нижнем углу помещена фотография красивого мужчины с обалденной улыбкой. Раз у него пятилетняя дочка, я думала, ему самому лет тридцать пять с чем-то, но выглядит он старше. Примерно мой ровесник.

Вдруг замечаю, что вокруг стало тихо. Улыбка сползает с моего лица. Оторвав взгляд от компьютера, вижу стоящего в дверях Кертиса Пенфилда. На нем узкие джинсы и солнцезащитные «авиаторы». Сняв очки, он оглядывает зал. Вжимаюсь в спинку своего дивана. Очень хочется раствориться в воздухе. Но шапки-невидимки нет, а есть только бейсболка. Надвинув козырек на глаза, делаю вид, что сосредоточенно работаю.

Через несколько секунд мой нос улавливает противный запах хвойного одеколона. Потом я вижу руку, опустившуюся на мой стол, и, наконец, чувствую пристальный взгляд.

– Не ожидал от тебя такого цирка, – говорит Кертис.

– Ты о чем? – Я выпрямляюсь и приподнимаю брови. – Уж не о том ли, что ты хвастался сексом, которого между нами не было, а я дала тебе за это по носу? В самом деле неожиданно! Кстати, много ли заработал?

– Хочешь верь, Рики, хочешь не верь, но я пытался тебе помочь.

– Помочь? А там, откуда я приехала, это называется «использовать»!

– Называй как угодно, – отвечает он со своей всегдашней самодовольной полуулыбочкой, – но я хотел развеять миф о том, что Рики Францель – фригидная старая сука.

Мне кажется, будто стены кофейни вот-вот раздавят меня. Я готова разреветься и разревелась бы, попади я в такое положение неделю назад. Но сейчас я заставляю себя улыбнуться и смотрю Кертису прямо в глаза:

– Давно хотела тебя спросить: твои родители случайно не брат и сестра?

Как только Кертис скрывается из вида, я, даже не упаковав ноутбук, выскакиваю из кофейни и запрыгиваю на велосипед. Ветер бьет мне в лицо, а я кручу педали все быстрее и быстрее, чтобы из памяти выдуло жестокие слова Кертиса. Гостиницы, магазины, дом Кейт – все сливается в единую размытую полосу.

Я еду не останавливаясь. Вон дом отца. Прежде чем отвернуться, замечаю старые кружевные занавески на окне спальни, где я в последний раз поцеловала свою мать.

Пытаюсь мысленно воссоздать ту печальную и вместе с тем дорогую сердцу картину, которую часто вспоминала все эти годы: мама с Кейти на руках стоит на крыльце. «Будь доброй девочкой, выкладывайся на сто процентов», – говорит она, протягивая мне сверток с бутербродами и целуя меня в лоб. Однако вместо этой сцены представляется другая, более мрачная.

Я мчусь еще быстрее, надеясь, что тяжелые воспоминания выветрятся, но они не выветриваются.

В то утро я на цыпочках пробралась в родительскую спальню, держа маленькую Кейт, переодетую и накормленную. Папа уже ушел на работу. Я наклоняюсь к маме:

– Мам, я пошла.

Она лежит на боку, спутанные волосы закрывают лицо. Рот приоткрыт, веки сомкнуты, нос тихонько посапывает. Мама спит. Кейт начинает беспокоиться. Покачивая ее, я нахожу в постели пустышку и засовываю ей в рот.

– Будь умницей, Кейти, – говорю я, целуя полуторагодовалую сестренку и укладывая ее рядом с матерью. – Мама, просыпайся! Ты же не можешь спать целый день!

Мое прикосновение заставляет маму открыть глаза. Она смотрит на меня так, будто увидела ангела и испугалась. Потом ее теплая ладонь дотрагивается до моей щеки.

– Останься дома с сестренкой, – шепчет она умоляюще.

– Не могу, – отвечаю я, беря ее руку в свою. – Сегодня моя очередь кормить хомячков. Прошлое дежурство я пропустила, и миссис Мюррей говорит, что, если пропущу опять, она меня отстранит.

– Пожалуйста, Рики. – В комнате темно, и все равно я вижу, с каким отчаянием смотрят на меня мамины глаза. – В последний раз. Обещаю.

Это я уже слышала. Делаю шаг назад, половица скрипит у меня под ногами. Мамина рука бессильно падает. Я беру ее и прячу под одеяло. Потом целую маму в щеку:

– Из школы я мигом домой. Честное слово. Всю дорогу бежать буду.

– Останься. Больше я тебя не попрошу.

Откуда мне было знать, что на этот раз мама говорит правду?

Только доехав до Соснового мыса, наконец-то сбавляю скорость. Вихляя, мой велосипед скатывается с дороги на гравийную тропинку, усыпанную иголками. Бросаю его на землю и бегу к озеру. Через все небо протянулся серый шарф. Стою на берегу, глядя на воду, которая почти освободилась ото льда и теперь бурлит. Во мне закипает ненависть к этому отрезанному от мира острову, который украл мою мать… и меня саму.

– Почему? – кричу я, подняв глаза к небу.

Северный ветер, волнующий поверхность воды, заглушает мой крик. Меня охватывает чувство абсолютного одиночества. Никто меня не видит, никто не слышит. Может, то же самое испытывала моя мать?

– Почему ты меня покинула? Ты была мне так нужна! Как ты могла оставить меня, мама?!

Из моей груди вырывается жуткий вопль. Потом еще один. Я изрыгаю злобу до тех пор, пока горло не начинает болеть. Постепенно вся отвратительная горечь, скопившаяся внутри меня, выходит наружу.

Я рыдаю, опершись обеими руками о дерево.

Перед глазами встает лицо: ничего не выражающее, раздутое. Охнув, я едва удерживаюсь на ногах. В следующую секунду вместо материнских черт я вижу черты Кристен – ее красоту, изуродованную огнем почти до неузнаваемости. Почти. «Нет!» – кричу я и, закрыв глаза руками, трясу головой, чтобы избавиться от страшного образа.

Вспоминаются слова Кейт: «Примирись с прошлым. От этого зависит твое будущее». Зажмуриваюсь и затыкаю уши. Мне слишком больно чувствовать. Но не чувствовать еще больнее. Скорчившись, выпускаю из себя ту грусть, которую до сих пор сдерживала. Где-то вдалеке, над бухтой, эхо повторяет вопль раненого животного. Это животное – я.

– Мне так тебя не хватает! – кричу я, падая на колени. Обжигающие слезы ранят меня, будто осколки стекла. – Как теперь жить? – Делаю судорожный вдох. – Я так раскаиваюсь в том, что не была рядом с тобой и не защитила тебя!

Перед глазами вспыхивают образы: Кристен, Энни, мама, десятилетняя я. Все лицо мокро от слез и соплей.

– Прости, – шепчу я. – Нужно было как-то тебе помочь, но я не хотела верить, что ты больна.

Не знаю, сколько я пролежала на земле. Вдруг позади меня слышится шорох, и я вскакиваю. Ветки клена пружинят так, будто кто-то отвел их в сторону, а потом отпустил. Пячусь к густым зарослям кустарника. Сердце колотится.

– Кто здесь?

Никто не отвечает.

Снова упав на влажную землю, я закрываю голову руками и рыдаю. Наконец подняв глаза, смотрю на сине-черную воду и на солнце, которое отражается от зыбкой поверхности. Из-под толщи волн то и дело выглядывает кусочек льда, как ребенок, играющий в прятки.

Посмотрев на небо, я замечаю, что мое онемение прошло. Вместо ярости меня переполняет тяжелая болезненная любовь к молодой женщине, которая когда-то жила и должна была жить до сих пор, но которой больше нет. Моя мать. Моя дочь. Я. Только одна из этих трех еще может двигаться дальше.

Проехав полдороги до городка, слышу шум мотора. Поднимаю голову и вижу самолет, идущий на посадку. Не сразу соображаю, о чем это свидетельствует, но через секунду как будто получаю удар битой по голове. На остров кто-то прилетел. Значит, аэродром открылся! Разворачиваю велосипед и еду туда. Наконец-то можно будет унести ноги с этого забытого богом острова! Нужно только быстрее крутить педали.

Добравшись до аэропорта и прислонив велосипед к стене терминала, бегу по взлетной полосе к одномоторному заказному самолету, из которого вышли два пассажира и пилот. Машу рукой, стараясь привлечь его внимание, и чуть не спотыкаюсь, провалившись каблуком в трещину на гудронированном покрытии. Стоп! Оно не новое! Оглядываясь по сторонам, не вижу ни одного грузовика, ни одной машины. Подбежав к самолету, чуть не глохну от шума мотора.

– Можно забронировать билет на материк?

Доставая из багажного отделения сумку и передавая ее рядом стоящему мужчине, пилот отвечает:

– Я лечу назад прямо сейчас. Следующий рейс через неделю, не раньше.

Наконец-то я могу поехать домой! Вот самолет, готовый меня забрать. Но мне нужно провести еще немного времени с сестрой, попрощаться с Молли и детьми, выпить напоследок чашку чаю с миссис Хэмрик – она ведь подбирает для меня книги…

– А через пару дней вы не сможете вернуться? – спрашиваю я, пытаясь перекричать мотор.

– Сейчас или через неделю. Выбирайте.

Я киваю:

– Мне нужно съездить за вещами. Могу уложиться в двадцать минут.

– Даю вам тридцать, – отвечает летчик, взглянув на часы, и вынимает из кармана блокнот. – Ваша фамилия?

– Рики Франц… – Это невероятно, но я успела заново привыкнуть к своему прежнему имени. – Блэр, – поправляюсь я. – Эрика Блэр.

– Дочь капитана Францеля?

Я киваю. Пилот захлопывает дверь багажного отсека:

– Вы в списке тех, кому запрещено летать.

Глава 33. Эрика

Подъезжая к хибаре отца, сразу вижу его клетчатую фланелевую рубашку, мелькающую на заднем дворе. Он вытаскивает из алюминиевого сарая свое старое капитанское кресло. Меня не замечает. А мне даже издалека видно, как он, пыхтя, поднимает свою ношу и вышагивает с ней на руках, как жених с невестой. От напряжения все мышцы напряглись, вены на шее взбухли. Старый паразит еще не всю силу пропил.

– Эй! – кричу я с тридцати ярдов и несусь так, что кровь приливает к голове.

Отец оборачивается. Наши взгляды встречаются, и моя ярость едва не ослепляет меня. Снова показав мне спину, он направляется к красному прицепу.

Я за ним.

– Как ты смеешь меня здесь держать?! Я знаю, что это ты! Не было в аэропорту никакого ремонта!

Он опускает кресло и отряхивает руки. Я стою, уставившись на него. Спазм сдавливает горло, лишая меня дара речи. В таких случаях отец обычно говорил мне: «Рожай быстрее!» – и я заикалась еще хуже прежнего. Но это было давно. Сейчас я уже не та пугливая косноязычная девочка. Сделав глубокий вдох, заставляю себя посмотреть ему в глаза.

– Почему? – спрашиваю я. – Почему ты обходишься со мной так жестоко?

Отец отворачивается и идет в дом, как будто я невидимая. От негодования и сдерживаемой ярости у меня трясутся руки и ноги.

– Вчера ты позволил Кертису меня унизить, хотя знал, что он затеял! Разве нормальные отцы так поступают?! Да ты просто подлый сукин сын!

Сердце стучит, как отбойный молоток. Я зашла слишком далеко. Раньше я никогда не решалась говорить с отцом в таком тоне. Да и никто не решался. Наконец он поворачивается ко мне. Все лицо в багровых пятнах, сжатые губы уродливо перекошены.

– Собирай вещи.

У меня начинает кружиться голова.

– Какие вещи? – спрашиваю я. – О чем ты?

– Повезу тебя на материк.

Отец поднимается на крыльцо, грохоча башмаками по видавшим виды доскам. Так он потому выволок кресло из сарая, что собрался спустить на воду катер? Из-за меня? Он меня стыдится? Кто-то видел, как я рыдала, и ему сказал? И теперь он хочет спровадить психованную дочь с острова?

– Ты… Это… это не опасно?

Представляю себе сильные течения, быстро плывущие льдины, «Титаник». Маму.

– Ты хотела отсюда убраться? Я тебя увезу.

– Давай без глупостей! Я не намерена рисковать жизнью. Просто скажи пилоту, что со мной все в порядке и мне можно лететь.

– Джейкобса уже и след простыл. Раньше чем через неделю он не вернется. Собирай вещи. Отплываем через час.

Запихивая в сумку одежду и косметику, чувствую себя опустошенной, испуганной и совершенно сбитой с толку. Почему отец сначала помешал мне выбраться с острова, а теперь на этом настаивает? Я не хочу уезжать… Нет, не то… Я приехала сюда за девочками, но не нашла их. Конечно, я хочу убраться отсюда, только не так.

Беру пальто и сумочку. Перед тем как выйти из дома Кейт, останавливаюсь. В эркер золотым копьем ударяет неожиданно блеснувший луч солнца. Падает на перевернутую книгу, лежащую на журнальном столике перед диваном. Это роман Николаса Спаркса, который сейчас читает Кейт. Рядом кружка с надписью «Просыпайся и смотри сны наяву!». С улыбкой глядя на нее, дотрагиваюсь до полей воображаемой шляпы и выхожу за порог.

По пути на пристань заглядываю в кафе, где работает сестра. Сидя на высоком стуле за прилавком, она читает что-то с планшета.

– Я уезжаю.

– Сейчас? – Кейт соскакивает со стула. – Нет, ты не можешь сейчас уехать! Я с тобой еще не закончила!

«Может, „чудо“ – это все-таки она?» – мелькает у меня в голове, но на расспросы времени нет.

– Отец везет меня на материк.

– Что? На чем? Неужели на старой рыбацкой лодке?

– Понятия не имею. Это было не предложение. Это был приказ.

– Он совсем, на фиг, сбрендил? – Кейт срывает и отшвыривает фартук. – На середине пролива лед еще не растаял!

Мне становится не по себе. Я потираю руки, покрывшиеся мурашками.

– Все будет нормально. Он хороший капитан.

– Это да. А погода скоро может поменяться. Наверное, он понимает, что, если не увезти тебя сейчас, ты застрянешь здесь неизвестно на сколько. Тебя и так уже надолго оторвали от дел.

Страх перед одиночеством сдавливает мне горло. Но я качаю головой и с вымученной улыбкой отвечаю:

– Да. У меня клиенты, нераспроданные объекты… Во вторник устраиваю для брокеров день открытых…

Кейт зажимает мой рот ладонью, и на ее ресницах повисают слезинки:

– Не уезжай!

– Поехали со мной в Нью-Йорк! – Я хватаю сестру за руки. – Будем жить вместе: ты, я и Энни. Устроишься в лучший ресторан, зарабатывать станешь в четыре раза больше… – Слышу в собственном голосе ноты дикой тоски, но остановиться не могу. – А хочешь, я куплю тебе кофейню? Ты же всегда хотела кофей…

– Не могу, Рик. – Кейт улыбается и смотрит на меня с нежностью. – Мне здесь нравится, а для жизни в большом городе я не создана. – Она тихонько тычет меня кулаком в плечо. – Но я пойду с тобой на пристань и буду петь песню из «Титаника», пока вы отчаливаете.

– Супер. – Я сглатываю здоровенный ком в горле. Глупо было надеяться, что сестра захочет поехать со мной. – А через несколько недель вы с Максом отправляетесь отдыхать, верно?

Кейт кивает, глаза у нее горят:

– Думаю, Рик, он может сделать мне предложение.

Сжимаю руку сестры и молча молюсь о том, чтобы ей снова не разбили сердце.

– Мы будем жить здесь, на Макино, – продолжает она.

Представляю себе, какая жизнь ее ждет: год за годом она будет вкалывать в своем кафе, а перспектив никаких…

– Ох, Кейти, – вздыхаю я, качая головой. – Не понимаю, почему ты так держишься за остров, который никогда не позволит тебе раскрыть все твои способности.

Она улыбается:

– Забавно. То же самое я хотела спросить у тебя.

На лодочной пристани собралась небольшая толпа. Еще издалека я слышу возбужденный гвалт. Жители острова собрались, чтобы стать свидетелями будоражащей сцены: кап Францель пытается переправить дочь на материк.

Мне в нос ударяет знакомый запах дизельного топлива. Пробравшись сквозь толпу, вижу в конце пирса старый рыболовный катер: он кашляет и плюется дымом. У руля стоит отец. На нем шерстяная шапка и столетний водоотталкивающий костюм: желтая штормовка, штаны на лямках, резиновые сапоги. Он кивает мне и протягивает ладонь. Я в нерешительности. Сердце колотится. Мне не хочется уезжать. Это опасно.

– Ну давай! – рявкает он.

Берусь за его руку в поношенной перчатке и шагаю с цементного причала на борт. Лодка кренится, я теряю равновесие. Смотрю на отца, но он уже от меня отвернулся. Кое-как удержавшись на ногах, сажусь на металлическую скамью и кладу рядом сумку. С воды сильно дует. Я кутаюсь в пальто.

Голоса собравшихся на пристани заглушают друг друга. Похоже, у каждого приготовлен для капитана Францеля какой-то совет:

– Не разгоняйся быстрее пяти узлов!

– Внимательно следи за льдинами!

– Будь осторожен, когда доберетесь до середины пролива – там опаснее всего.

– Я и сам знаю, что делать, черт вас подери! – орет кап Францель в ответ.

– Послушай, – говорю я, хотя он, похоже, и не думает слушать меня. – Мне не обязательно уезжать сегодня.

– Кап Францель видал такие шторма, какие вам, маргариткам, даже не снились, – вмешивается старик Перри. – Раз он говорит, что доплывет, значит доплывет!

Но зачем плыть именно сейчас? Смотрю на угольно-серую воду. Над головой, как грозные ангелы, нависли тучи. Почему отец решил рискнуть собственной жизнью, а заодно и моей, ради того чтобы убрать меня с острова, на котором всю предыдущую неделю я по его же милости просидела, как пленница? Снова спрашиваю себя, не видел ли меня кто-нибудь на Сосновом мысу. Может, капитану доложили, что его дочь сходит с ума? Или он просто так захотел от меня избавиться?

Мои раздумья прерывает чей-то рев:

– Что еще за фигня?! – Подняв глаза, я вижу Кертиса Пенфилда, который протискивается сквозь толпу. – Кап, при всем моем уважении к тебе, для таких прогулок сейчас не время. Там, на середине, вода напичкана льдом. Один удар, и твоя железная посудина пойдет ко дну, как цементный блок.

– Иди к черту! – рявкает отец, отвязывая носовой швартов.

– Кап знает, что делает! – говорит Перри.

У меня не выдерживают нервы. Я подаюсь вперед и кричу, стараясь переорать мотор:

– Папа, постой! Это же безумие! Давай подождем! Нет никакой нужды…

Он отвечает мне таким свирепым взглядом, что слова застревают у меня в горле. Я поворачиваю голову и встречаю взгляд Кертиса. Он улыбается, но за этой улыбкой я вижу нечто напоминающее страх.

– До следующего раза, красотка!

Может, он издевается надо мной, а может, и нет. Как бы то ни было, за прошедшую неделю многое поменялось. Я уже не так беззащитна, и ему это известно.

– Ты извини меня за прошлую ночь, – говорит Кертис.

Ах, значит, теперь он решил быть милым. Самое время, ведь в ближайший час я запросто могу утонуть.

– И ты меня, – отвечаю я, имея в виду это же обстоятельство.

Кертис с улыбкой дотрагивается до козырька:

– Бон вояж! И тебе тоже, старый псих, – прибавляет он, глядя на моего отца.

Тот кидает ему линь. Он ловит, а потом ногой отталкивает нашу лодку от берега.

– Пожалуйста! – умоляюще кричу я, когда очередная льдина ударяет о дно лодки. – Давай повернем! Я хочу остаться!

Отец стоит у руля спиной ко мне и смотрит на воду, как будто меня нет. Я сижу в спасательном жилете, до боли вцепившись в металлические перила. Сейчас лодка идет медленно. Кажется, что мы ползком пробираемся по темному минному полю. Это поле ходит ходуном, раскачивая нас и обдавая ледяными брызгами. Неподвижно глядя вперед, на берег, я молча молюсь: об Энни, о Кристен, о маме, о сестре. И даже об отце. Ветер ударяет меня по лицу так, что я едва не задыхаюсь. Сейчас я погибну!

– Почему? Почему ты так жесток со мной? – выпаливаю я, уже не взвешивая слов, и гневно смотрю на спину отца, по которой струится вода.

Ответа нет. Перекрикивая воющий ветер, я продолжаю:

– Почему я всегда была для тебя недостаточно хороша?

Отец включает мотор. Несомненно, таким образом он говорит мне, чтобы я заткнулась. Но я не могу молчать и не могу ждать. Страх вынуждает меня настойчиво требовать ответов на мои вопросы.

– Почему ты никогда меня не любил? Ты вообще способен любить? Мама была бы жива, если бы ты нас сюда не привез!

Выпалив все это, я вдруг начинаю жалеть о своей несдержанности. Мне становится стыдно и страшно. Отец поворачивается ко мне. Его лицо, все в багровых пятнах, забрызгано водой.

– Ты ни черта не знаешь! – Глаза блестят так, словно он сдерживает слезы. Но такого не может быть. Кап Францель никогда не плачет. – Я вытащил тебя с острова. Чего ты еще хочешь? – хрипло спрашивает он.

Вспоминаю, как рыдала на Сосновом мысу. Тогда мне показалось, что я слышу треск веток. Может, отец там меня видел и решил вывезти с острова, чтобы я окончательно не спятила? Или он вообще не о сегодняшнем дне говорит, а о том лете, когда я отправилась в колледж? Не зная ответа на этот вопрос, я повторяю:

– Зачем ты вынудил меня уехать? Я бы осталась ради Кейт.

Ничего не говоря, он отворачивается и вытирает лицо платком.

Уже в сумерках я наконец-то ступаю на твердую землю. Меня всю трясет, колени подгибаются. Отец швыряет мою сумку на причал. Впереди, на парковке, ждет заказанное мной такси.

– Останься сегодня здесь, – говорю я отцу. Как я ни зла на него, я не могу допустить, чтобы он проделал этот путь еще раз. – Я сниму для тебя номер в гостинице. Плыть слишком опасно.

Лезу в сумочку за кошельком, но отец вместо ответа достает рацию и рявкает:

– Пристань Пенфилда, это «Полярная звезда». Направляюсь обратно. Конец связи.

– Нет! – кричу я. – Не делай глупостей! Я не отпущу тебя одного!

Впервые за все это время наши взгляды встретились.

– А какое, черт возьми, тебе до меня дело?! Я же старый псих, которого все ненавидят! Ублюдок, монстр, который похитил вас с матерью из рая!

Парализованная страхом и нерешительностью, я смотрю в его слезящиеся глаза. Как бы мне ни хотелось развернуться и уйти, я не могу этого сделать.

– Я поплыву с тобой, – говорю я.

Он отвязывает трос:

– Иди. Тебя такси ждет. Возвращайся к своей жизни. Ты и так долго у нас проторчала.

– Упрямая башка! – бормочу я себе под нос.

– Твоя не лучше. – Отец поворачивает ключ, и лодка, взревев, просыпается. – Ну давай не дури, – сипло произносит он.

В памяти одна за другой проносятся сцены из прошлого. Вот я сижу рядом с отцом на похоронах матери, и его большая грубая лапа сжимает мое колено каждый раз, когда я начинаю плакать. Не дури. Вот я собираю чемодан, сердитая из-за того, что меня силой выпроваживают в колледж. Не дури.

Отец отвязывает лодку. Неизвестно, увидимся ли мы еще. Надо бы извиниться за резкие слова. Обнять его в последний раз. Точнее, в первый.

– Твоя дочь умерла. Ты ничего не можешь с этим поделать. Уясни это в своей голове.

Желание обниматься мигом исчезает. Я застываю, как ледяная статуя.

– Ты нужна другой дочери, которая жива, – продолжает отец.

Чувствуя, как колотится сердце, я отвечаю:

– Если ты провел с ней неделю, это не дает тебе права решать, что ей нужно.

– Ты провела с ней целую жизнь, но у тебя тоже нет такого права.

Отец отталкивается от причала. Я хватаюсь за голову: он уплывает!

– Как ты смеешь демонстрировать заботу о внучках, когда на меня всю жизнь плевал!

Глядя вдаль, он хрипло отвечает:

– С кого-то надо начинать.

Я смотрю, как он трогается с места и плывет в те воды, которые забрали у меня мать.

– Папа! Не уезжай! – кричу я, но мой голос тонет в шуме мотора. – Вернись!

Рев лодки удаляется. Когда он совсем стихает, я вдруг получаю ответ на свой вопрос: папа вывез меня с острова из страха перед тем, что могло бы случиться, если бы я осталась. Не сумев в свое время спасти маму, он позаботился о том, чтобы со мной не произошло то же самое.

Вся трясясь, я подбегаю к такси и говорю водителю:

– Мне нельзя ехать, пока та лодка не вернется на остров. За простой я заплачу.

Таксист пожимает плечами:

– Ради бога.

Меря шагами парковку, я безотрывно гляжу на воду пролива.

– Я не должна была его отпускать, – говорю я, набрав номер Кейт. Во мне опять закипают ярость и горечь. – Нужно было проявить силу, настойчивость.

– Если он что-то втемяшил себе в голову, его не остановишь. Ты же знаешь.

– Он погибнет, Кейт. А я ему нагрубила. – Потирая пальцами лоб, я передаю сестре мой разговор с ним. – Что, если… – мой голос прерывается, – это окажутся последние слова, которые я ему сказала?

Через час и двадцать семь минут Кейт звонит:

– Он на месте.

Я прижимаю руку к сердцу:

– Слава богу!

– Рик? Помнишь, как ты боялась, что те слова окажутся для вас последними?

– Да.

– Сделай так, чтобы не оказались, хорошо?

Глава 34. Эрика

Рано утром, в пятнадцать минут шестого, я включаю свет в своем кабинете после недельного отсутствия. В ближайшие два часа в агентстве Локвуда никто не появится. Возле компьютера я замечаю стопку папок и кружку со следами едко-розовой помады. По всей видимости, Эллисон чувствовала себя здесь как дома. Когда-нибудь приглашу ее на обед и посоветую получать от жизни удовольствие, а не киснуть до старости в этом душном офисе.

Беру со стола пачку писем, пришедших за неделю, но тут же кладу обратно. Открываю выдвижной ящик и достаю самоклеящиеся листочки. По памяти пишу цитаты и прилепляю к монитору. Пусть напоминают мне о том, что я должна примириться с прошлым, отпустить боль и идти дальше.

Встаю, подхожу к окну. Внизу, на расстоянии двадцати одного этажа, просыпается город. Покусывая ноготь большого пальца, провожаю взглядом огни, движущиеся по мосту Куинсборо. Через пролив Ист-Ривер, мигая, идет паром, везущий людей на работу. Интересно, есть ли у капитана дочь? Готов ли он ради нее рискнуть жизнью?

Дрожащей рукой набираю номер. Отец наверняка не спит. Он никогда не спит, только дремлет. От звука его хриплого голоса у меня учащается сердцебиение.

– Доброе утро. Это я.

– Ты рано встала.

– Я всю ночь не спала, много думала. И вот решила… – я крепче сжимаю телефон, – решила тебя поблагодарить. Я ценю то, что ты вчера для меня сделал.

– Тебе же нужно было возвращаться на работу!

Отец иронизирует – я в этом уверена. Но взбесить меня ему не удастся.

– Верно, – говорю я, поднося руку ко лбу. – Звоню тебе как раз из офиса. Я могу выиграть конкурс, папа. Ты только представь себе! Твоя дочь в числе лучших брокеров Нью-Йорка!

– Значит, теперь ты на меня не в претензии за то, что я переправил тебя с острова. Ты снова в своей стихии. Продаешь дорогущие квартиры, чтобы заработать больше, чем успеешь потратить за три жизни.

– Папа, я коплю на будущее. Девочкам понадобятся…

– Девочке. Одной.

Черт бы его побрал! Я делаю несколько глубоких вдохов.

– Да. Одной. В общем, я звонила, чтобы поблагодарить.

– Ну и ладно.

Мне становится трудно дышать, подбородок дрожит. Почему мне так тяжело разговаривать с этим человеком?

– Папа, я жалею о том, что сказала, когда мы плыли.

– А что ты сказала? Я не помню.

Ах ты, паразит! Все ты прекрасно помнишь! Закрываю глаза и изо всех сил стараюсь вернуть ту жалость, которую испытывала к нему, пока ждала его возвращения на остров.

– Я не должна была винить тебя в маминой смерти. Ты прав: мне действительно не все известно.

Сейчас я признала это впервые. С детства я цеплялась за относительно приемлемую для меня версию той трагедии: веселая и беззаботная мама пошла в магазин за продуктами для семьи. Но теперь в памяти всплыли эпизоды, заставляющие меня все переосмыслить.

– На острове я много думала о прошлом, – продолжаю я. – Мама была больна, да? Я имею в виду душевно, а не физически. И поэтому ты привез ее на остров, поближе к бабушке? И пожертвовал карьерой, чтобы не отлучаться из дома надолго…

Отец прерывает меня. Его голос звучит громко и резко.

– Не было никакой жертвы, слышишь?! – Немного смягчившись, он прибавляет: – Это нормально – делать для близких то, что им нужно. После аварии мама поддержала меня…

– После какой аварии? – вкрадчиво произношу я, надеясь услышать ответ на вопрос, который все это время оставался для меня тайной. – Что произошло с твоим лицом, папа?

Сначала отец молчит. Наверное, я спросила слишком прямолинейно. Но потом он очень тихо, почти шепотом, отвечает:

– Ты тогда была совсем маленькая. При разгрузке сорвалась цепь и ударила меня по лицу. Разбила щеку. Повредила нерв.

Как стыдно! История про потасовку в баре всегда казалась мне сомнительной, но я ведь даже не пыталась выяснить правду.

– Меньше чем через месяц, – продолжает папа, – у мамы началась черная полоса.

Все встает на свои места. Первый приступ маминой болезни – послеродовой депрессии или биполярного расстройства – совпал по времени с аварией, которая изуродовала отца. Как исчезновение Кристен совпало с крушением поезда. Я закрываю глаза:

– Ох, папа… Это не твоя вина.

– А я и не говорю, что моя.

Господи, ну неужели нельзя хоть раз обойтись без резкости!

– И мамино… самоубийство… – я тереблю пальцами горло, – в нем ты тоже не виноват, папа. Виновата я. В то утро я ушла в школу, хотя она просила…

– Прекрати! – Голос отца снова стал громким и грубым. – Знаешь, в чем твоя проблема? Ты не хочешь понять, что жизнь – не цепь причин и следствий. Иногда несчастья случаются вообще без всякой причины! Научись с этим жить – давно пора!

Попрощавшись с отцом, еще долго сижу и думаю. Никогда мне не получить утешения от этого человека. Никогда он не скажет мне, что я была маленькой девочкой и что он любит меня, хоть я не смогла спасти маму. Глупо было надеяться на такие слова. Он меня не простит. Потому что никогда ни в чем не винил. Я опускаю голову на руки и плачу, упиваясь сладостным чувством облегчения.

Глава 35. Энни

Во вторник утром Энни замечает, что розовый рюкзачок Олив подозрительно раздулся. С тех пор как девочка впервые взяла в руки бинокль, прошел месяц. Все это время она постоянно тайком играет с ним. Раз в несколько дней Энни застигает ее стоящей на подоконнике и глядящей сквозь линзы на небо. А иногда она, как сегодня, пытается утащить бинокль в школу.

– Отдай, горошинка. Ты же знаешь, что папа не разрешает тебе брать эту вещь, – говорит Энни, стоя в прихожей, и протягивает руку.

– У меня ничего нету!

Энни качает головой. И чем отцовский бинокль мог так заинтересовать пятилетнего ребенка? Она расстегивает растопыренный рюкзачок и вытаскивает похищенную вещицу.

– Неплохо! Ты меня почти перехитрила!

Олив ворчит:

– Ты мне больше не нравишься!

«Больше»? От этого слова сердце Энни наполняется радостью.

В полдень она подходит к зданию школы и, присев на корточки, как всегда, с улыбкой приветствует свою подопечную:

– Как прошли уроки, горошинка?

Олив пожимает плечами:

– Нормально.

– Чему интересному ты сегодня научилась?

Этот вопрос всегда задавала Энни мама.

– Я выучила новую песню. Буду петь ее на весеннем концерте. Она про нашу страну. «Прекрасная Америка».

– Замечательная песня, – говорит Энни, выводя девочку за ворота школы. – Давай вместе порепетируем!

Олив корчит рожицу и с преувеличенным неудовольствием тянет:

– Не-е-ет!

Энни, смеясь, запевает:

– Америка, Америка! Пребудет Бог с тобой!

– Ты дура, не так! – восклицает Олив и тут же зажимает ладошкой рот. – Извини, Энни, но ты неправильно поешь. Вот как надо: «Америка, Америка! Прибудет бок со мной!»

Энни смеется:

– Ах, пардон! Кстати, у меня для тебя сюрприз! – Она похлопывает свою кожаную сумку.

– Опять глупая книжка?

– Нет, кое-что другое. Но если не хочешь, оставлю себе.

Олив смотрит на красивый сиреневый сверток с розовой ленточкой и думает, чего ей больше хочется: получить подарок или обидеть няню. Первое желание оказывается сильнее. Она протягивает ручонки:

– Дай! Дай! Дай!

Энни поднимает коробку повыше, чтобы девочка не дотянулась:

– Пойдем в Люксембургский сад. Там и откроешь.

Знаменитый парк, разбитый четыреста лет назад по распоряжению вдовы Генриха IV, очень нравится Энни. Она в восторге от статуй, цветов и фонтанов. Но ее любимое место – круглое озерцо, по которому дети пускают кораблики с флагами разных стран. Это один из немногих уголков Парижа, где Олив ведет себя как обычный счастливый ребенок: смеется, брызгается, бегает.

Но сегодня девочка не спешит туда, а, плюхнувшись на первую же скамейку внутри ограды парка, требует:

– Дай подарок.

Энни садится рядом:

– Где же ваши манеры, юная леди?

Олив раздосадованно вздыхает:

– Дай подарок, пожалуйста.

Энни улыбается и ерошит ей волосы:

– Молодчина!

Девочка поправляет прическу, притворяясь раздраженной, но Энни замечает на пухлощеком личике сдерживаемую улыбку. Сорвав бант и бросив его на землю, Олив уже собирается разодрать обертку, но вдруг замирает:

– Только у меня ведь не сегодня день рождения…

– Знаю. Просто я увидела одну вещь, которая должна тебе очень понравиться.

Олив прикусывает губу:

– А у меня для тебя ничего нет…

Энни улыбается:

– Мне ничего и не надо.

Девочка поднимает на нее глаза:

– Я тебе завтра что-нибудь подарю.

– Не нужно, спасибо. Давай просто будем друзьями. Это для меня лучший подарок.

Приоткрыв сверток с одного угла, Олив опять останавливается:

– Я тебе не говорила, но ты уже мой друг.

– Я знаю, – с улыбкой отвечает Энни. – Такие вещи говорить не обязательно. Настоящие друзья и так понимают, что они друзья.

Девочка, кивнув, отрывает большой клочок бумаги.

– Ух ты! – Она бросает сиреневую обертку на землю и приподнимает коробку. – Бинокль! – Повернувшись к Энни, она с надеждой спрашивает: – Этим мне можно играть?

– Можно.

Наконец-то коробка открыта. Энни, смеясь, цепляет к биноклю ремешок и надевает его на шею Олив.

– Подожди еще немножко.

Пока Энни снимает с линз крышечки, Олив нетерпеливо ерзает. Потом подносит бинокль к глазам и направляет на небо. Проходит несколько секунд. Девочка сердито топает и хватает Энни за руку:

– Нет! Где? Где она! Поехали! Нам нужно на Эйфелеву башню. Скорее!

Энни смотрит на часы: Рори пригласил ее на обед, но времени еще полно. Она встает и, подобрав разбросанную бумагу, говорит:

– Ладно. Эйфелева башня так Эйфелева башня. Только в прошлый раз тебе там не понравилось.

– А теперь понравится. У меня есть это. – Олив похлопывает бинокль. – И сверху я увижу маму.

Сидя рядом со своей воспитанницей в такси, Энни не находит себе места от беспокойства. Девочку ждет огромное разочарование.

– Может, лучше домой? Поиграем в «Змеи и лестницы»?[17] А на башню как-нибудь в другой раз?

Олив и слышать ничего не хочет:

– Ты обещала!

Действительно Энни обещала. Черт ее дернул!

– Видишь ли, – говорит она, – этот бинокль еще совсем новый. Он пока не научился как следует работать. Прежде чем в него можно будет смотреть очень далеко, должно пройти несколько лет. Так мне продавец в магазине сказал.

Олив не реагирует. Ее личико неподвижно, как гранит.

– Не отдам тебе бинокль. – Она прижимает подарок к груди. – Он мой.

Поднимаясь в лифте на смотровую площадку третьего уровня, Олив беспокойно переступает с ноги на ногу. Ручки сжимают бинокль, висящий на шее. «Давай быстрее!» – бормочет она, обращаясь к подъемнику.

Как только двери открываются, девочка выскакивает и бежит к парапету верхнего этажа башни. Энни пытается ее удержать:

– Осторожнее!

Прислонившись к ограждению, Олив нацеливает бинокль не на красивые улицы и не на реку, а прямо на небо, которое теперь ничем не заслонено. Энни понимает, что невольно обошлась с девочкой жестоко, но не знает, как спасти положение, и потому просто стоит и смотрит, затаив дыхание. Может, помочь Олив настроить фокус? Пожалуй, будет только хуже. Девочка опускает бинокль, изучает его, потом поднимает опять:

– Он не работает! Я… я не вижу маму!

В ее дрожащем голоске слышится отчаяние. Слезы того и гляди брызнут из глаз. Энни уже провела с этой девочкой немало времени и многое от нее стерпела, но до сих пор ни разу не видела, как она плачет.

– Можно я попробую? – Энни опускается на корточки и протягивает руку.

Олив, не обращая на няню внимания, продолжает бесплодный поиск:

– Ну где же она? Этот глупый бинокль сломался!

– Детка, я старше тебя, мои глаза сильнее твоих. Может, у меня получится?

Проходит минуты три, прежде чем Олив, у которой уже трясется подбородок, неохотно снимает с шеи ремешок и пихает бинокль в руки Энни:

– Он не работает!

– Гм… Сейчас посмотрим…

Энни с преувеличенной тщательностью подкручивает колесико и протирает линзы краем рубашки.

– Ты ищешь на небе Кристен? – спрашивает Олив, когда она наконец-то подносит прибор к глазам.

Энни становится трудно дышать. До сих пор, глядя в бинокль, она не искала сестру – ни на небе, ни на земле. По сути, она прекратила поиски после того, как они с Рори обзвонили гинекологические кабинеты. Нет, Энни не перестала думать о Кристен. Просто она боится потерять надежду, если продолжит искать.

– Да, – кивает она, подыгрывая Олив, и водит биноклем из стороны в сторону. – Но небеса очень далеко. Какая жалость! Не вижу!

– Но ты ведь знаешь, что твоя сестра там? – спрашивает Олив с такой надеждой, что Энни с трудом сдерживает слезы.

Она сглатывает ком в горле:

– Да, знаю. Как бы мне хотелось ее увидеть! Я очень по ней скучаю.

Олив прикусывает губку:

– Моя мама тоже там, наверху. Может, ты ее поищешь?

– Сейчас попробую, – Энни сдвигает бинокль влево. – Так-так…

– Ты ее видишь? – спрашивает Олив, дергая няню за рубашку.

– Я вижу прекрасное облако.

Девочка нетерпеливо прыгает:

– Что на нем?

– На нем много счастливых людей, а еще ярких цветов и красивых животных.

– А мою маму ты видишь? У нее волосы, как на фотокарточке!

– Подожди-ка! – Энни опять подкручивает колесико. – Кажется, да… Точно! Вот она!

– Где?! – вскрикивает Олив. – Что она делает?

– По-моему, танцует… и смеется. У нее в руках фотография.

– Моя?

– Ага. Твоя и папина.

– Мама смотрит на нее?

– Да. И рассказывает о вас своей подруге.

– Они там могут разговаривать?

– Конечно! Твоя мама счастлива – это точно!

Девочка ударяется в слезы, которых еще секунду назад ничто, казалось бы, не предвещало. Энни опускает бинокль, садится на корточки и обнимает Олив:

– Дорогая, не плачь. Все хорошо, детка.

Вместо того чтобы, как обычно, высвободиться, малышка утыкается лицом няне в шею.

– Ну чего ты? Все, все, моя милая. Твоя мама счастлива, – твердит Энни, гладя девочку по голове и чувствуя у себя на коже горячую влагу слез.

Ее душа переполняется любовью к этому ребенку.

– Это… – Олив судорожно глотает воздух, – н-н-нечестно!

У Энни обрывается сердце. Конечно, малышка права. Это нечестно, когда пятилетние дети теряют матерей. Нечестно, когда ребенок смотрит на небо, ища женщину, которая должна жить на земле, быть с ним рядом и каждый вечер укладывать его спать.

– Знаю, – отвечает Энни, поглаживая вздрагивающие плечики Олив. – Знаю.

– Н-неч-ч-честно, – повторяет девочка, едва не задыхаясь. Она отстраняется и смотрит на няню мокрыми глазами, которые кажутся огромными за стеклами очков: – Я узнала, что делает моя мама, а ты свою сестру так и не увидела.

Энни столбенеет: так, значит, Олив плакала не о себе! Она оплакивала чужое горе! Олив, Олив! Да пребудет с тобой Бог!

Некоторые события обладают поразительной способностью менять нашу жизнь. Иногда один момент как бы надламывает время, деля его на «до» и «после». Произошедшее на Эйфелевой башне стало для Энни таким переломным моментом: любовь, вспыхнувшая внезапно, как взрыв, прочно обосновалась в ее сердце.

– Жалко, что тебя целый день не будет, – говорит Олив.

Она сидит на кровати Энни, скрестив руки на груди. Та, видя девочку в зеркало, отвечает:

– Вы с папой идете завтракать в кафе «Ле Баль», а потом в сад Тюильри. Тебе же там нравится! Покатаешься на карусели.

– С тобой?

– Нет, я сегодня встречаюсь с Рори. Принесу тебе пирожное. Лимонный макарон.

– Хочу шоколадный! Два шоколадных!

Энни напряженно смотрит в зеркало, пытаясь замаскировать большой прыщ на подбородке.

– А волшебное слово?

Издав недовольный стон, Олив поправляется:

– Принеси мне два шоколадных макарона, пожалуйста.

Энни подмигивает ей:

– Молодец! А когда я вернусь, порепетируем твое соло для концерта.

– Куда вы пойдете?

– В «Другую страницу» – чудный книжный магазинчик в Круасси. Рори о нем где-то прочел. Может, мы и с тобой туда сходим.

Энни в последний раз дотрагивается до прыщика маскирующим карандашом и наносит на губы блеск. Потом поворачивается к Олив и слегка подкрашивает ее губки тоже.

– Ты его любишь? – спрашивает девочка, вытягивая шею, чтобы посмотреться в зеркало.

– Рори? Нет! – отвечает Энни громко, на случай если Том слушает их разговор. – Мы просто друзья.

– А тогда зачем ты так прихорашиваешься?

Энни фыркает:

– Ничего я не прихорашиваюсь!

– Прихорашиваешься!

Энни бросает косметичку в выдвижной ящик и четко произносит, повернувшись лицом к открытой двери:

– Поверь мне: Рори не мой парень.

Олив скрещивает руки:

– Хорошо. Ты лучше не выходи за него замуж.

Энни смеется:

– Не беспокойся, командирша ты моя. Не выйду. А можно спросить, почему мне нельзя за него выходить?

Олив отворачивается к окну и еле слышно отвечает:

– Потому что тогда ты расхочешь жить с нами.

Энни закрывает глаза и прячет эти слова в сердце, чтобы они освещали ее жизнь, как бриллиант, завернутый в шелк.

Глава 36. Эрика

Наступает апрель, и я, как требует традиция, чувствую себя одураченной. Каждый день пишу письмо той, которая называет себя «чудом», но с момента своего возвращения домой ничего не получила в ответ. Может, она про меня забыла? Или я просто уже выполнила все ее требования? Тишина угнетает меня, как и то, что я до сих пор сомневаюсь в смерти Кристен и не могу связаться с Энни. Иногда я оказываюсь на грани. Мне кажется, будто я потеряла их обеих. Но Кейт каждый раз успокаивает меня: «Те цитаты – твой спасательный трос. Проанализируй прошлое. Отпусти страхи. Двигайся дальше и наслаждайся жизнью».

В довершение всего у меня полный завал на работе. В конце месяца будут подведены итоги конкурса, а на то, чтобы распродать «Фейрвью», осталось всего восемь дней. За минувшую неделю мой брокерский рейтинг понизился до номера пятьдесят три. С тех пор как я вернулась, почти не сплю ночами.

День открытых дверей прошел успешно: поступило множество предложений, сразу удалось оформить одну продажу. Сейчас распроданы тринадцать объектов. Но если я не распродам остальные три, никакие данные мне не зачтутся. Нужно справиться и обеспечить себе место в клубе пятидесяти сильнейших, как мечтала Кристен. Иначе все окажется напрасным – все, включая показ в «Плазе», из-за которого я в то роковое утро не повезла девочек в Филадельфию. Не знаю, как я это перенесу. А нераспроданные три квартиры, между прочим, не самые лакомые куски.

Правда, в моей теперешней жизни все-таки есть один позитивный момент, причем очень существенный. Это моя крепнущая дружба с Томом Барреттом. Если первые наши телефонные разговоры были робкими и неловкими, то теперь мы обмениваемся эсэмэсками в любое время суток, а рано утром (когда в Париже день) ведем долгие ленивые беседы. Том даже прислал мне в офис маленькую Эйфелеву башню. На карточке, которую я держу дома на комоде, он написал: «Так вы будете чувствовать себя ближе к Энни». Интересно, не хочет ли он, чтобы я и к нему чувствовала себя ближе?

Меня немного смущает то, что дочка ничего не знает о нашем знакомстве. Вообще-то, именно ее молчание и заставило меня выйти с Томом на связь. А теперь, получается, у меня есть от Энни секрет, которого я не могу раскрыть, не признавшись, что слежу за ней. Кейт говорит: «Ты имеешь полное право заводить друзей, не спрашивая мнения дочери. Расскажешь ей в августе, когда она вернется. Она будет очень рада».

Идя по подземной парковке дома, где у меня назначен показ объекта, получаю новую эсэмэску от Тома: «Одна моя студентка делала селфи прямо на экзамене! Нормально?!» Я улыбаюсь и, остановившись у лифта, отвечаю: «Поразительная селфивлюбленность! ☺» Вместе с лифтом приходит новое сообщение: «Да уж! Много их развелось – самострелов!» – «Будем надеяться, что все пройдет само себяшкой», – пишу я.

Когда дверцы открываются, я выхожу из кабины, сияя, как ребенок с воздушным змеем в руках. И вдруг сюрприз: сталкиваюсь лицом к лицу с Эмили Ланге.

– Здравствуй, Эрика, – говорит она, делая шаг мне навстречу и протягивая визитку. – Прекрасно выглядишь.

– Спасибо.

Она тоже выглядит прекрасно, но я не могу себя заставить это сказать. Светлые волосы, собранные в аккуратный пучок, подчеркивают высокие скулы, а темно-синее платье – стройную фигуру. С тех пор как мы виделись в последний раз, Эмили постарела, но она по-прежнему красива, особенно когда улыбается. Никто бы не подумал, что обладательница этих милых щечек с ямочками похищает чужих мужей.

– Здравствуй, Эмили, – говорю я, пряча ее карточку в сумку. – Только у меня была назначена встреча с Дженис Ньюманн.

– Я попросила Дженис это устроить, потому что не знала, захочешь ли ты со мной встречаться.

Стараюсь корректно улыбаться, как и подобает невозмутимому профессионалу, но нервы у меня на взводе. Эмили права: если бы я знала, что встреча будет с ней, я бы отправила вместо себя Эллисон. Сама она тоже нервничает – это заметно. Еще бы ей не нервничать! Спала с моим мужем!

Внезапно мне приходят на память мамины слова: «Мудрый путешественник сначала обдумывает итоги прошлой экспедиции и только потом прокладывает новый маршрут». Я во всем виню Эмили. А Брайан?

А я? Он изменил мне с ней в ту пору моей жизни, о которой я вспоминаю без гордости. Я была занята девочками, работой в больнице и переездом в Нью-Йорк. Брайан хотел, чтобы я уделяла ему больше внимания, и я это знала. Он предлагал пойти к семейному психотерапевту – я отказалась. Я не оправдываю ни его, ни ее. По-прежнему считаю их поступок возмутительным. Но, может быть, я тоже отчасти виновата в произошедшем?

Отогнав от себя эти мысли, спрашиваю:

– У тебя есть покупатель, который заинтересовался какой-то из квартир?

– Да. Ему очень нравится четвертая.

Это четырехкомнатные апартаменты с собственным маленьким двориком. Они нравятся всем.

– Боюсь, ты приехала зря. Этот объект продан.

– Знаю. Мы хотим предложить тебе нестандартное решение. Покупатель проконсультировался с подрядчиком, и тот сказал ему, что, если он купит две соседние квартиры на первом этаже, стену можно будет снести.

У меня появился шанс продать сразу две квартиры? Я подношу руку ко рту, проверяя, не текут ли слюни.

– Идем, – говорю я.

Проводив Эмили в конец коридора, отпираю две маленькие квартирки и показываю ей каждую из них. Мол, все сделано по последнему слову техники, немецкая кухонная мебель, мрамор с острова Тасос, отличная сантехника. В уме я прикидываю, сколько клиенту придется потратить, чтобы сделать из двух квартир одну.

– Думаю, все может получиться, – говорит Эмили.

Что? Нет! Как бы мне ни хотелось продать объекты, эту сделку нужно сорвать. Если продажа состоится, я, конечно же, попаду в число сильнейших, но и Эмили как агент покупателя тоже поднимется. Делаю глубокий вдох и стараюсь говорить так, чтобы она не подумала, будто я извиняюсь:

– Спрос хороший, поэтому мы подняли цены.

– Но они ведь уже опубликованы!

Пожимаю плечами:

– Это не значит, что их нельзя менять.

Эмили смотрит на меня с недоверием:

– Эрика, давай оставим личные счеты в стороне. Я прекрасно понимаю, какие чувства ты ко мне испытываешь. Не могу выразить, как я сожалею о том, что было. Пожалуйста, поверь…

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – прерываю ее я, узнавая в собственных словах капитана Францеля.

Я прекрасно понимаю, о чем Эмили говорит. Я не простила ее, и она это знает.

– Лично я – только о деле. Вот последняя цена, – дрожащей рукой я вывожу на бумажке дикую цифру.

У Эмили округляются глаза:

– Это же немыслимо!

– У меня назначены встречи с другими покупателями. Вся неделя расписана, – вру я. – До пятницы квартиры будут проданы.

– Я могу говорить с тобой откровенно? – спрашивает Эмили, глядя мне в лицо.

– Конечно, – отвечаю я, облокачиваясь о мраморную столешницу.

– Я попала в переплет. Несколько месяцев назад пообещала клиенту трехкомнатную квартиру. Это было довольно самоуверенно с моей стороны. Видишь ли, я считала, что эксклюзивный листинг у меня почти в кармане.

Чувствую себя виноватой, но вида не подаю. Интересно, знает ли Эмили, как я ее обскакала? Судя по ее мягкому взгляду и милой улыбке, нет.

– Кстати, поздравляю.

Мне хочется извиниться, сказать, что обычно я так не поступаю, но нет: этот бунт совести нужно подавить.

– Спасибо, – говорю я, потирая шею.

Эмили переворачивает мой листочек и пишет другую цифру:

– Больше этого мой клиент не даст.

Предложение соответствует изначально заявленной цене, человек платит наличными. Я бы с радостью посоветовала Стивену согласиться. Если бы агентом покупателя был кто угодно, кто угодно, кроме Эмили Ланге.

– Мистер Дуглас очень твердо стоит на своем, – отвечаю я, стараясь, чтобы выражение лица не выдало во мне ту стерву, в которую я сейчас превратилась.

Эмили изучает меня. Чувствуя себя голой и безобразной, я тру несуществующее пятно на столешнице.

– Ладно, – наконец говорит она, доставая из сумочки телефон. – Подожди минуту, пожалуйста.

Я киваю, не понимая, что происходит. Неужели Эмили действительно собралась озвучить покупателю ту чудовищную цифру, которую я взяла с потолка? «Как неэтично ты поступила!» – кричит мне моя совесть.

Эмили возвращается и протягивает мне трубку:

– Сейчас с тобой будет говорить Мартин Вон, твой новый клиент. Работай с ним напрямую.

Смотрю на телефон в недоумении. Эмили жертвует комиссионными и, что еще более важно, показателями, которые пошли бы ей в зачет, ради своего покупателя. Я попадаю в пятидесятку сильнейших. Она – нет.

– Пожалуйста, – Эмили подносит трубку ближе ко мне. – Я знаю твой нынешний рейтинг, Эрика, и понимаю, как важна для тебя эта сделка.

Важна? Я вспоминаю мамин афоризм: «Не путай важное со значительным». Опередить Эмили… Так ли это важно, чтобы жертвовать тем, что действительно имеет огромное значение, – собственной порядочностью?

– Я представлю твое предложение мистеру Дугласу, – делаю шаг назад. – Нужно оформить сделку до тридцатого числа, и тогда мы обе будем в выигрыше.

Я войду в клуб избранных. Стивен Дуглас счастлив. И Мартин Вон тоже. И даже Эмили. Я все-таки правильно поступила: она получит свою часть комиссионных. Тем не менее мне паршиво оттого, что все шестнадцать продаж должны были достаться ей. А украла я их только по одной причине: не смогла вовремя отпустить прошлые обиды. Я злюсь из-за того, что случилось десять лет назад и за что Эмили умоляла меня ее простить.

Торопливо иду по офису, опустив глаза. Только бы ни с кем не встретиться!

– Привет! – говорит Эллисон, выходя мне навстречу из своего кабинета. – Слышала новость! Поздравляю!

Картер тоже выглядывает в коридор, заполняя своим массивным телом дверной проем, и приветственно поднимает пятерню:

– А вот и наша героиня! Только что звонил Стивен. Сказал, последняя квартира почти продана.

Последний объект всегда продается легко. Когда товар заканчивается, покупатель, боясь его упустить, часто действует импульсивно, иррационально.

– Добро пожаловать в клуб пятидесяти сильнейших! – прибавляет Картер, хлопая меня по спине с такой силой, что я чуть не падаю.

– Спасибо.

– Банкет в «Вальдорфе» назначен на двадцать первое мая. Тебе сколько билетов?

Билетов? Подношу ладонь ко рту и быстро соображаю. Раньше я мечтала привести с собой Кристен и Энни, но их не будет. Кейти занята. Отец тоже не согласится приехать. Брайана я просить не хочу. Кто же будет сидеть за моим столиком? Кто станет свидетелем того, как я войду в золотую пятидесятку? Кто поздравит меня с тем, что мои заслуги наконец признаны?

– Два билета, пожалуйста, – говорю я, надеясь все-таки найти желающего разделить со мной мою радость.

Чтобы Картер не заметил, как у меня дрожит подбородок, я разворачиваюсь и быстро вхожу в свой кабинет.

Шесть часов. Я только что договорилась об очередной встрече: нужно показать второму возможному покупателю последнюю непроданную квартиру. Вдруг ко мне врывается Картер:

– Блэр, хорошая новость для тебя! Звонили из «Нью-Йорк таймс». Они готовят статью «Женщины и риелторский бум на Манхэттене». Выбрали пять брокерш.

Я смотрю на него, затаив дыхание. Выдержав паузу, он произносит:

– Ты одна из них!

– «Нью-Йорк таймс»? – я вскакиваю из-за стола. – Ты серьезно?

– Да. Они хотят приехать к тебе домой: взять интервью и сделать фото. Статья выйдет в середине июня, причем – внимание! – в специальной воскресной деловой рубрике.

– В воскресной деловой рубрике… – повторяю я, переваривая «вкусную» новость.

Я даже не мечтала о том, чтобы мое имя появилось в «Нью-Йорк таймс», а тут еще специальная рубрика… Но прежде чем восторг захлестывает меня с головой, я хватаю его под уздцы:

– Эмили Ланге тоже выбрали?

– Откуда мне знать? – Картер смотрит на меня искоса. – Ой, Блэр, ради бога! Не говори мне, что из-за «Фейрвью» тебя гложет совесть! Это же бизнес! Здесь иначе нельзя. – Он передает мне листок. – На вот, договорись об интервью. Когда оно выйдет, у нашего агентства появится куча новых заказов.

Ну разумеется, Картер не думает о том, каким достижением эта статья будет лично для меня. Какую роль она сыграет в моей карьере, как поможет «Агентству Блэр», если я решусь начать собственное дело. Картер все оценивает исключительно исходя из собственных интересов. Молясь о том, чтобы никогда не стать на него похожей, беру бумажку, на которой он записал имя и телефонный номер репортера.

Суббота, пять утра. Сижу в халате на диване. Солнце еще не встало, и единственное, что освещает сейчас мою квартиру, – кофеварка на кухне.

– «Нью-Йорк таймс» готовит статью о риелторском бизнесе на Манхэттене, – говорю я Тому. –

У меня будут брать интервью.

– Вот это достижение! Фантастика!

– А вчера я продала последнюю квартиру в жилом комплексе «Фейрвью». Теперь я официально вхожу в число пятидесяти лучших брокеров.

– Супер! Поздравляю еще раз!

– Спасибо.

– Только, Эрика, почему-то у вас нерадостный голос.

– Видимо, просто устала.

Мне хочется во всем признаться, рассказать, как я украла у Эмили эксклюзивный листинг и как мне теперь противно. Но если Том об этом услышит, он больше не позвонит.

– Теперь, – продолжаю я, – меня пригласили на церемонию, а поскольку Энни нет, даже не знаю, кого позвать.

Потираю двумя пальцами переносицу, понимаю, что сейчас, наверное, внушаю жалость.

– А когда банкет?

– Двадцать первого мая.

– Жалко. Я надеялся, вы скажете: «Четвертого июня». Я еду в Вашингтон на семинар, то есть буду в нескольких часах езды от Нью-Йорка. Может, спросите у остальных сорока девяти победителей, не согласятся ли они перенести торжество?

– Попробую, – улыбаюсь я, представляя себе встречу с Томом, хотя до нее еще много воды утечет. – А надолго ли вы прилетаете?

– Всего на пять дней. Кстати, скоро у нас другое важное событие: Олив выступает с сольным номером на школьном весеннем концерте. Энни постоянно с ней репетирует. Бедную девушку, наверное, уже тошнит от песни «Прекрасная Америка».

– Удачи Олив, – с улыбкой говорю я. – На время вашей поездки в Штаты она останется в Париже с Энни?

– Нет, я отвезу ее к родителям Гвен в Вирджинию, а Энни будет предоставлена сама себе. – Несколько секунд Том молчит, после чего более серьезным тоном прибавляет: – Я, кстати, тоже. И я действительно мог бы приехать на поезде в Нью-Йорк.

Снова повисает пауза. Я должна что-то сказать?

В ушах у меня стучит.

– О… – произношу я, демонстрируя свое фирменное красноречие.

– Может, встретимся? Выпьем или лучше поужинаем?

Дразнящее чувство радостного возбуждения заставляет меня резко выпрямиться. С легким головокружением я встаю и иду на кухню. Открываю календарь: все пятницы и субботы июня свободны. Но, проходя мимо микроволновки, случайно бросаю взгляд на свое отражение в дверце. Я не та, за кого Том меня принимает. Он будет разочарован, когда вместо смелой и жизнерадостной молодой женщины, какой я притворялась по телефону, увидит настоящую меня: сломленную, озлившуюся на весь мир. Может быть, я и начала меняться, но пока остаюсь именно такой.

– Как обидно! – говорю я, глядя в пустой календарь. – Все забито, прямо сумасшествие какое-то…

– Понимаю. Сообщите, если вдруг освободитесь.

Я не освобожусь. Это мое наказание.

Глава 37. Энни

Значит, вот каково это – изнывать от смешанного чувства волнения и гордости только лишь оттого, что маленькая девочка будет петь на сцене «Прекрасную Америку» и ты желаешь ей успеха так, как никогда ничего не желала!

Энни сидит на краешке стула в школьном актовом зале. С одной стороны Рори, с другой Том. Олив в бело-синем полосатом платьице и красных колготках, которые Энни ей купила, выходит на темную сцену. На нее направляют луч прожектора. Она пошатывается, как будто вот-вот упадет, личико мертвенно-бледное. Даже из зала виден страх, притаившийся за толстыми стеклами очков.

Прикусывая костяшки пальцев, Энни в миллионный раз молится о том, чтобы Олив не забыла слова, чтобы ей хлопали, чтобы ее выступление понравилось и учительнице, и одноклассникам. Тишина сгущается. Энни готова поклясться, что слышит биение собственного сердца. Или это стучит сердечко Олив? «Ну давай же, горошинка! Представь себе, что сидишь на скамейке в парке, стоишь на кровати или идешь со мной в школу, – мысленно говорит Энни. – Представь себе любое из миллиона мест, где мы репетировали».

«Прекрасно небо над тобой», – несмело запевает Олив. Сердце Энни раскалывается надвое. По щекам текут неудержимые слезы. Рори берет ее руку, сжимает и не отпускает до самого конца песни. Все трое вскакивают. Сквозь мокрую пелену Энни смотрит на улыбающуюся Олив: та кланяется, как няня учила. Раздаются аплодисменты. Никогда в жизни Энни не слышала ничего более прекрасного.

Вместе с мамами других детей она идет за кулисы, чтобы помочь Олив надеть пальто и шарфик.

– Я так горжусь тобой, дорогая!

– Я видела, как ты мне хлопала!

– Тебе все хлопали! – Энни прижимает маленькое тельце Олив к себе. – Видишь, что получается, если правильно себя настроить? Получается чудесная песня!

Вечером Том, Олив, Энни и Рори празднуют успех в «Жорже» – любимом ресторане дебютантки. Едва прикоснувшись к пасте, она снова и снова пересказывает историю своего пятиминутного успеха.

Потом Рори приглашает Энни зайти к нему. Он скачал фильм «Мой парень – псих»[18], правда на французском. Через десять минут сидения на стареньком диване Энни начинает ерзать. К счастью, у Рори есть что пожевать.

– М-м-м… – произносит она, закрыв глаза, когда второй по счету кусочек сырного печенья тает у нее во рту. Проглотив его, она тянется за третьим. – Еще один. Ну два. Хотя кого мы обманываем? Три, и все!

Рори смеется:

– Ты мечта любого повара. Если я выиграю конкурс, пойдешь со мной в «Дюкасс»?

– Заметано! Только, чур, я угощаю.

– Энни, а тебя часто приглашали на свидания? – спрашивает Рори, дотрагиваясь до лба.

Она фыркает и делает вид, будто считает на пальцах. Потом опускает руку и поворачивается к Рори:

– Хочешь, рассажу тебе про мой худший романтический вечер? – О том, что этот романтический вечер был у нее единственным, Энни умалчивает. – Моя подруга Лиа устроила мне свидание вслепую со своим двоюродным братом Эннисом.

– Эннисом?

– Имя – еще полбеды. Слушай дальше. Мы пошли в кино на «Интерстеллар»[19]. Фильм оказался бесконечным, я с утра ничего не ела, а этот Эннис даже попкорн мне не купил. Часа через полтора у меня в животе так урчало, что люди, которые сидели через три ряда, оборачивались. Когда я сказала: «Пойду чего-нибудь перекушу», Эннис протянул мне десятидолларовую бумажку и говорит: «Валяй». Я рассвирепела.

– И наверное, кинула эту бумажку ему в физиономию? – смеется Рори.

– Нет, – отвечает Энни, нахмурившись. – Купила леденцы и экстрабольшую упаковку воздушной кукурузы. А ты? Каким было твое самое кошмарное свидание?

Рори преувеличенно вздыхает:

– С девушками мне везет, как ирландцу.

– Ха! Досадно. Особенно если учесть, что ты немец.

– Вообще-то, у меня мама – ирландка. Из графства Корк.

– А я-то все думаю, откуда у тебя ирландское имя? Теперь понятно.

– Да, я ирландец из Германии, живущий во Франции.

Энни кивает. Рори как будто стал ей еще ближе. Оба они полукровки.

– Моя родная мать из Мексики. Я понимаю, что это за чувство, когда твой дом не совсем твой.

Рори хмурится:

– Не совсем твой? Да нет же, Энни, нам с тобой повезло. У нас не один дом, как у других, а несколько.

У Энни в голове вдруг что-то переворачивается, и минусы складываются в плюсы. Впервые в жизни она понимает: стоит только захотеть, и ее этническая принадлежность поможет ей почувствовать себя не чужой дома, а своей где-то еще.

В полночь Рори выходит вместе с Энни на лестничную площадку.

– Мне нравится смотреть с тобой кино, даже если при этом ты почти не глядишь на экран, – говорит он. – Вообще, я всегда тебе рад, когда бы и зачем бы ты ни пришла.

Энни улыбается, чувствуя тепло его руки:

– Мне тоже нравится проводить с тобой время.

Прежде чем она успевает понять, что происходит, Рори наклоняется, задевает носом ее нос, а потом встречаются их губы. У Энни кружится голова. Ощущая его влажное прикосновение, она теряет равновесие и ударяется спиной о дверь. Он держит ее лицо в ладонях. Черт подери! У Энни это первый поцелуй, и ей ужасно приятно.

Ни с того ни с сего дверь, на которую она опиралась, распахивается внутрь. Не успев перенести центр тяжести, Энни вваливается в холл квартиры своего работодателя и падает на пол.

– Ох, Энни, дорогая, извините!

Она поднимает глаза, почти ничего не соображая. Сверху на нее смотрит красивое лицо Тома.

– Я услышал, как что-то ударилось о дверь… – Он умолкает, поняв, насколько не вовремя появился.

– Это была я. – Энни берется за его теплую руку и встает. – Я ударилась.

Рори молчит: видимо, ждет, когда Том уйдет. Но Том не уходит: наверное, думает, что это будет как-то невежливо, ведь сосед перешагнул порог квартиры, значит он его гость. Что же Энни сказать? Извините, пожалуйста, Том, не подождете ли вы где-нибудь в другом месте, пока мы доцелуемся? В голове путаница. Да, поцелуй Рори доставил ей огромное удовольствие. Но Том, мужчина, о котором она уже почти перестала мечтать, назвал ее «дорогая». Она поворачивается к Рори и, как обычно, по-дружески его обнимает:

– Спасибо за фильм. До завтра.

Несмотря на нелепость всей этой сцены, Энни впархивает в квартиру, как на крыльях.

Глава 38. Эрика

Каждый год самые успешные брокеры собираются на церемонии вручения наград Манхэттенской ассоциации риелторов. Здесь каждый старается продемонстрировать, что его жизнь удалась. Прямо не банкет, а выставка мехов, бриллиантов, черных лимузинов и часов, которые стоят больше, чем домик моей сестры.

Обычно я находила поводы, чтобы не являться на это мероприятие. Пафосные вечеринки не моя стихия. Один раз я все-таки пришла и чувствовала себя как меннонит на масленичном карнавале. Но сегодня нельзя не пойти. Картер зарезервировал для меня столик.

В зеркале над комодом отражается ваза с поздравительным букетом от Тома. Я надеваю колье с бриллиантами и рубинами, смотрю на себя и снимаю его. Прикладываю к груди нитку жемчуга и убираю в шкатулку. Наступает один из главных вечеров моей жизни, а я не могу принять решение! В итоге выбираю серебряную цепочку, которую девочки подарили мне на День матери.

Смотрю на часы: водитель, наверное, уже ждет. Делаю селфи и отправляю его Кейт: «Посылаю фото, как и обещала. Заметь: волосы я распустила специально для тебя. Еду на бал, как Золушка. Жаль, что ты не со мной».

Меня как будто кто-то хватает за горло. Потираю шею, пока боль не проходит. Потом беру с комода один билет, а второй бросаю в мусорную корзину.

Сунув под мышку клатч «Шанель», купленный специально для церемонии, расправляю плечи и гордо вхожу в зал. Скорее бы найти Картера и других коллег! Огромное помещение заставлено круглыми столиками, на каждом стоят причудливые канделябры и экзотические цветы. В углу играет джазовый оркестр. Все гудит и фонтанирует энергией.

Киваю знакомым брокерам, с которыми не раз встречалась на переговорах. Они стоят группками: пьют, смеются, рассказывают истории. Вот легенды нашего бизнеса: Скип Шмид, Крис Зайбольд, Меган Дойл. Мне хочется подойти к ним, сказать, что теперь я одна из них. Но они только кивают мне, и я прохожу дальше.

Мой столик, тридцать третий, на левой стороне. Он богато украшен цветами, как и все другие. Отличие в специальном стикере – золотой звезде, на которой написано, что Эрика Блэр заняла двадцать четвертое место среди манхэттенских брокеров. Двадцать четвертое! Это благодаря «Фейрвью». Достаю телефон, чтобы сфотографироваться, но тут же убираю его. Мне все еще кажется, что я недостойна такой чести.

До меня никого из сотрудников «Агентства Локвуда» не награждали. Я усаживаюсь и стараюсь в полной мере ощутить торжественность момента. Вот он – мой звездный час! Я добилась того, что обещала Кристен в августе: попала даже не в пятидесятку лучших, а в число двадцати пяти самых сильных!

И все-таки в глубине души я чувствую себя самозванкой. Мысли то и дело возвращаются к Эмили.

В прошлом месяце, после заключения сделки, она меня поздравила: «Ты пробилась в элиту. Я всегда знала, что ты далеко пойдешь». А знала ли она, что я способна зайти слишком далеко?

Пришло письмо. Хватаю телефон, радуясь возможности отвлечься. Сердце замирает, когда я вижу знакомый адрес: «ISO_AMiracle» – «В поисках чуда». Она не писала мне больше двух месяцев. Открываю сообщение: «Поздравляю».

Всего одно слово! К глазам подступают слезы. Это выражение искренней радости или ирония? Глядя на экран, исполняюсь уверенности, что под маской «чуда» прячется Энни. Кристен обязательно прибавила бы десяток восклицательных знаков и смайликов.

А другая моя дочь чувствует правду: я продала душу ради победы в этом конкурсе. «Спасибо, – пишу я. – Жаль, что ты не рядом. Люблю тебя».

Нажав «отправить», открываю программу мероприятия, чтобы отвлечься и успокоить расшатанные нервы. Но совесть не хочет оставить меня в покое. Взгляд как будто нарочно падает на строчку: «Эмили Ланге, „Агентство Ланге“. Премия за благотворительность». Мою бывшую начальницу и соперницу будут награждать не просто за важное достижение, каковым является попадание в пятидесятку сильнейших, а за то, что действительно имеет значение: ее агентство подыскивает доступное жилье для ветеранов.

Мне не хватает воздуха. Я встаю и, не успев дойти до дверей зала, замечаю саму Эмили. Она стоит у бара, рядом с ней те, кто пришел ее поддержать. Она что-то говорит, оживленно жестикулируя. Эмили всегда была превосходной рассказчицей. Вот она подняла указательный палец: значит, приближается кульминация истории. И точно: раздается взрыв смеха. Кто-то берет Эмили за руку, кто-то дотрагивается до ее плеча. Высокий мужчина, видимо муж, обнимает ее. Сколько прикосновений, сколько любви в этом кружке!

– Вот где наша героиня!

Я оборачиваюсь: ко мне идет Картер с женой Ребеккой, у обоих в руках бокалы мартини.

– Ребекка, вы прекрасно выглядите, – говорю я.

– А то! – отвечает Картер, хватая ее за задницу (меня сейчас стошнит).

За этой парочкой я вижу Эллисон в коротком серебристом платье. С ней приятные на вид мужчина и женщина (очевидно, родители) и молодой человек. Слегка обнимаю ее:

– Если бы не твоя помощь, я бы сегодня сюда не попала.

– Спасибо, – говорит она, не заботясь о том, чтобы представить меня своим гостям. – Может, сядем за наш столик?

Подвожу их к своему столу, тридцать третьему, надеясь, что теперь мне будет за ним более комфортно. Ведь я уже не одна. Нас восемь, но одно место, рядом со мной, все равно пустует, и этот незанятый стул действует на меня, как тревожный маяк. Чтобы найти ему хоть какое-то применение, кладу на него свой клатч. Примерно так же я заполняю лакуны в своей жизни.

Лиза Флетчер, избранная в этом году президентом ассоциации, выходит на сцену и, постучав по микрофону, приветствует собравшихся. Все, аплодируя, рассаживаются. Через столик я слышу, как Картер говорит маме Эллисон:

– Ваша дочь понимает: в «Агентстве Локвуда» вопросу «Как?» большого значения не придают; главное, чтобы продажи были.

Смотрю на своего начальника, и мне вдруг все становится ясно. Взяв клатч, я встаю, подхожу к Картеру и шепотом говорю ему:

– Я пойду. С меня достаточно.

И выскальзываю из зала.

Глава 39. Энни

Шаг вперед, два назад – Энни следовало ожидать, что с Олив будет именно так. Сегодня, в понедельник, выдался прекрасный теплый день, они идут из школы, но девочка не в духе.

– Я уезжаю, а ты с нами не едешь, – говорит она.

Так вот чем объясняется ее плохое настроение. Перспектива расставания, пускай и недолгого, не дает ей покоя. То же самое можно сказать и об Энни, которой не хочется разлучаться ни со своей подопечной… ни с ее папой.

После нелепой сцены в холле Том ведет себя так, будто Энни с Рори – влюбленные: «Куда вы с нашим соседом идете в ближайшие выходные? Пригласите его к нам поужинать, если хотите…» Энни очень хочется сказать: «Да, Рори веселый и милый, он очень нравится мне, но мы только друзья и ничего больше. Если вы захотите украсть мое сердце, оно свободно!»

Улыбаясь Олив, Энни говорит:

– Знаю, солнышко. В пятницу следующей недели, через целых одиннадцать дней, ты поедешь погостить к бабушке и дедушке. Тебе будет весело!

– Угу, а ты со мной не поедешь.

Они входят в парк Бют-Шомон. Олив бежит на свой любимый холм, откуда видно лужайку, где дети кувыркаются и прыгают через скакалочку. Расстелив покрывало на упругом ковре из густой зеленой травы, Энни садится рядом со своей подопечной.

– Я буду скучать по тебе, горошинка.

Она открывает корзинку для пикника и протягивает Олив бутерброд, но та ложится на спину и смотрит в небо:

– Это лучшее место на земле.

– Мне тоже здесь нравится, – отвечает Энни, ложась рядом. Убрав руки под голову, она разглядывает клубящиеся облака. – Раньше моя мама возила нас с сестрой в Чесапикский залив, там у нас домик возле пляжа. Я могла часами вот так лежать и представлять себе, что облачка живые. – Энни вдыхает чистый воздух, пахнущий землей, и снова чувствует себя тринадцатилетней. – Кристен думала, что я сумасшедшая.

– Ты и правда сумасшедшая, а еще тупая.

– Мне обидно, Олив.

Девочка не отвечает. Энни украдкой смотрит на нее: она отвернулась, спрятала лицо.

– Спорим, ты не знаешь, что говорят настоящие друзья, если один случайно обидел второго? – произносит Энни, подпирая голову рукой.

– А вот и знаю! Они говорят: «Извини».

Энни дотрагивается до плеча Олив:

– А другой человек отвечает: «Все в порядке».

Девочка и няня некоторое время лежат молча и смотрят на небо. Наконец Олив нарушает тишину:

– В школе мы читали про людей, которые называются мокены. Они живут очень далеко, на каком-то море.

– На Андаманском. Это в Юго-Восточной Азии.

Олив смотрит на Энни как на гения:

– Ага. Я туда уеду, когда вырасту.

– Правда? – Энни срывает травинку и дует в нее, издавая тихий свист. – А зачем?

– Мокены всем друг с другом делятся. Они ни о чем не грустят. У них нет никаких забот.

– Звучит заманчиво. Может, и я с тобой поеду.

– А знаешь, что лучше всего? У мокенов нет слова «прощай».

Энни зажмуривает глаза и ждет, когда утихнет боль в груди. По возвращении в Штаты нужно будет поступить в Джорджтаунский университет. Она не должна говорить «прощай» этому ребенку.

Глава 40. Эрика

После церемонии вручения наград прошло девять дней, а я ни разу не была в офисе. По утрам я не спеша пью кофе и читаю газеты. Потом иду в парк: много гуляю, делаю наброски.

Картера я письменно уведомила о том, что увольняюсь. Все рабочие материалы отправила по электронной почте Эллисон. Она спросила, когда я приду за вещами. Картер, как ни странно, ни единым словом не попытался меня удержать. Наверное, победив в конкурсе, я сыграла свою роль в его плане и больше ему не нужна.

Ну а у меня все только начинается. Это очень волнующе – решать, чем будешь заниматься дальше. Я до сих пор не знаю, продолжу ли я работать с недвижимостью, вернусь ли в социальную службу или же придумаю что-то совершенно новое. Честно говоря, мне уже вообще не обязательно работать: я много скопила и удачно разместила свои сбережения. Но ничего не делать я не могу. Никогда не могла. Я найду себе работу, только на этот раз такую, которая будет обогащать мою жизнь, а не поглощать ее.

Сегодня утро понедельника. На улице прохладно. Я роюсь в ящике стола: ищу точилку. Мой взгляд случайно падает на старый телефонный справочник, на котором лежит визитка: «Агентство Блэр». Упав в кресло, провожу пальцем по буквам. С тех пор как Кристен дала мне эту карточку, прошло почти десять месяцев. Нет, я не забыла о нашей общей мечте. Я не возвращалась к ней намеренно. Надеялась взяться за дело вместе с дочкой, которая поддерживала меня, как никто. Мне казалось, это было бы чем-то вроде предательства – приступить к воплощению задуманного, не дождавшись ее.

Спрятав красивую карточку в карман, набираю номер Молли. Подруга, как всегда, отвечает бодрым солнечным голосом:

– Привет, Эрика! Чем занимаешься?

Теперь мы разговариваем почти каждый день. Джона делает успехи, хотя его выздоровление продвигается медленнее, чем можно было надеяться. Он по-прежнему ежедневно занимается с моим отцом в библиотеке.

– Как прошла встреча с психологом? – спрашиваю я.

– Отлично. Доктор Мерман говорит, Сэмми успокоится, когда увидит, что брат идет на поправку. Она предложила попробовать кое-какие методики, прежде чем думать о более серьезном лечении. Еще раз спасибо, что посоветовала обратиться к специалисту.

На меня обрушиваются воспоминания о том последнем утре. Тосты, которые Кристен приготовила, ее восторг по поводу конкурса… Она была очень возбуждена. Такое случалось и с мамой. Энни почувствовала неладное, но я не хотела ничего слушать. Не хотела верить, что моя дочь может быть психически нездорова. Не хотела думать, к чему это может привести. И в результате последствия оказались катастрофическими.

– Мы учимся на собственных ошибках. Мне следовало найти психотерапевта для Кристен. Она была психически больна. Как и моя мать.

Впервые признавшись в этом подруге, я чувствую не стыд, а облегчение. Даже своеобразную гордость: наконец-то я перестала врать себе и другим. Я больше не скрываю правду, которая до недавнего времени меня пугала.

– Спасибо за откровенность, Эрика. Я тоже хочу сказать тебе то, чего никому не говорила. – Молли замолкает. Я жду. – Два года назад у Джимми случился нервный срыв. Четыре месяца он пролежал в госпитале, а потом устроился на офисную работу в Германии. Для него это унизительно: люди думают, что он в горячей точке, а на самом деле он сидит в конторе.

– Как я вам сочувствую!

– Спасибо, – в голосе моей подруги слышится то же, что испытала я сама: ей стало легче. И почему мы относимся к нашим человеческим слабостям с таким презрением? – Во время последнего отпуска Джимми был сам не свой, и я это заметила, но не захотела его огорчать.

Мне вспоминаются слова отца: «Жизнь не цепь причин и следствий».

– Ты должна себя простить, – говорю я.

А смогу ли простить себя я? В полной мере – вряд ли. Самое большее, на что я способна, – это двигаться вперед и стараться вести жизнь, достойную моей дочери.

– Ты позвонила в ту художественную студию, как советовал тебе твой профессор? – спрашивает Молли, меняя тему на менее тяжелую.

Когда я сказала Тому, что раньше увлекалась изобразительным искусством, он назвал мне открытую студию в Сохо, которой руководит сестра его коллеги.

– Да! – отвечаю я. – На их сайте написано, что они сторонники «художественной толерантности». То есть, я надеюсь, никто не будет смеяться над моими жалкими творениями. – Помолчав, я добавляю: – На пятницу мы назначили встречу.

– Молодец, Эрика!

Вдруг я произношу слова, которых сама от себя не ожидала:

– А почему бы тебе не приехать ко мне в Нью-Йорк вместе с ребятами? Могу купить вам билеты.

Молли смеется:

– Мы сто лет никуда не выезжали.

– А у меня сто лет не было гостей, – говорю я, улыбаясь. – Выбери время.

– Гм… Все лето занято: Джона будет проходить реабилитацию. Может, осенью.

– Осенью так осенью. И, Молли, знаешь что? Называй меня Рики.

Через час я в костюме для бега бодро выхожу из стеклянных дверей дома на утреннюю прогулку, мечтая о том, что мы будем делать, когда приедет Молли с детьми. Осенью в городе очень красиво. Осень… Это любимое время Кристен.

Надеваю наушники, но в ту же секунду их кто-то выдергивает. Ахнув, я оборачиваюсь и вижу Картера. Он подкараулил меня, как гангстер.

– Блэр, что происходит? Скажи, чего ты хочешь? Прибавки? Я увеличил твои комиссионные на полпункта. – Я прибавляю шагу, но Картер не отстает. Пыхтя, он продолжает: – Тебе нужен водитель? Я дам. Мне нужно, чтобы ты вернулась на работу… уже вчера!

Перед входом в парк я останавливаюсь:

– Картер, сколько денег я принесла твоей фирме?

– Откуда я, черт подери, знаю? – Он моргает. – Миллионы, наверное. Да нет, точно! Ты же звезда! Теперь ты сможешь зарабатывать еще больше. В следующем году попадешь в десятку – помяни мое слово.

– Скажи мне, Картер, сколько нужно заработать, чтобы ты успокоился? Когда, по-твоему, можно остановиться?

Он нервно усмехается:

– Никогда. Денег никогда не бывает достаточно, и ты это знаешь.

Я улыбаюсь ему, причем не с насмешкой, а искренне:

– Спасибо тебе, Картер. Ты дал мне работу, когда она была мне нужна. За это я всегда буду тебе благодарна. Но взамен я отдала твоей компании свою жизнь, причем в буквальном смысле. Пришло время ее забрать. Я собираюсь заняться тем, что действительно имеет значение. – По спине пробегает электрическая искра. – Я хочу стать такой, какой меня мечтали видеть мои дочери и какой я сама мечтала быть. – Эта мысль наполняет меня восторгом, и я, смеясь, прибавляю: – А пока я намерена запускать воздушных змеев!

– Да что же, черт возьми, с тобой произошло?

– Я скажу тебе: это «чудо»!

Глава 41. Энни

Наступило утро четверга. На улице уже ждет черный «мерседес», на котором профессор и его дочка поедут в аэропорт. Зелено-розовый чемоданчик Олив лежит, раскрытый, на полу ее комнаты. Энни сидит возле него на корточках:

– Молодец. Зубную щетку не забыла.

Девочка устроилась на кровати и методично расчесывает волосы кукле:

– Ты остаешься здесь совсем одна?

Закрывая чемодан, Энни улыбается:

– Да, но есть Рори. Мы с ним куда-нибудь сходим. И конечно же, горошинка, я буду очень по тебе скучать.

– Когда я вернусь, ты будешь здесь?

– А как же!

– Обещаешь?

Энни обнимает свою подопечную:

– Да, Олив, обещаю. – Потрепав девочку по щеке, она прибавляет: – А теперь давай шлеп-шлеп! Папа уже заждался.

Растянувшись на диване, Энни посылает еще одну эсэмэску Рори – на случай если он не получил предыдущие две: «Ты дома? Может, прогуляемся?»

Она надевает наушники и включает громкость на максимум, чтобы заполнить пустоту внутри. Что она будет делать одна целых пять дней? У нее запланировано единственное дело: заполнить анкету для поступления в Джорджтаунский университет. Эту мысль на прошлой неделе подал ей Том. Он сказал, что очень хотел бы сохранить ту связь, которая образовалась между ними троими. С того дня Энни почти не вспоминала о поцелуе Рори.

Вообще-то, для подачи заявления уже поздновато, и Тому, безусловно, придется задействовать свои знакомства, чтобы Энни приняли. Это очень смущает ее. И все-таки она хочет поехать в Джорджтаун. Да, в Хаверфорде ей нравилось. Сестра была совсем рядом. Но какой смысл возвращаться туда, если за оставшиеся три месяца Кристен не найдется? Уж лучше начать с чистого листа. В новом университете никто не станет подозревать Энни в нечестности. Она сможет часто видеться с Олив… и с Томом.

Пора одеваться. Встав с дивана, Энни идет в свою комнату, но, не дойдя, останавливается. Дверь спальни Тома открыта. Забыл закрыть? Странно. Энни идет по коридору на цыпочках, сама не понимая, зачем красться, когда никого нет дома. Сердце бьется о ребра. Впервые она заглядывает в личные покои того, кто занимает ее мысли.

Кровать аккуратно застелена простым белым покрывалом, сверху коричневые подушки. В углу небольшое кожаное кресло. Энни оборачивается, как будто кто-то может стоять у нее за спиной, хотя на самом деле в квартире, конечно же, никого нет. Несмело переступив порог, она чувствует босой ногой прохладу деревянного пола. На письменном столе лежит горстка мелочи, валяются чеки и счета. Энни подходит к гардеробной и осторожно открывает дверцы. Одежда висит аккуратно: брюки с одной стороны, рубашки с другой. Чувствуется свежий, но нерезкий запах его мыла. Энни проводит рукой по вешалкам с пиджаками, а потом наклоняется к одной из рубашек, закрывает глаза и делает глубокий вдох, представляя себе, что ее лицо касается шеи Тома.

Вдруг кто-то трогает Энни за плечо. Она, вскрикнув, оборачивается и хватается за горло:

– Рори?! Что ты здесь делаешь?! Ты за мной следишь?!

– Извини, Энни. Я получил твою эсэмэску – даже две эсэмэски – и подумал, что тебе одиноко. Подошел к двери, стал стучать, но ты все не открывала.

Энни смотрит на «капельки», которые только что вынула из ушей. Даже сейчас музыка звучит громко – хоть подпевай.

– Как ты попал в квартиру?

– Доктор Барретт на всякий случай дал мне ключ.

Давно ли Рори вошел? Видел ли, как Энни по-собачьи обнюхивает вещи Тома?

– Вообще-то, люди изобрели телефон. Не слыхал? – фыркает она.

Рори оглядывает гардеробную, как будто только теперь заметив, где они оба стоят.

– Энни, что ты делаешь?

Она молчит. «Обнюхиваю одежду будущего мужа» – так явно не скажешь.

– Пойдем, нечего нам тут стоять, – говорит она вместо ответа и выходит, но Рори не двигается с места.

Вздернув одну бровь, он смотрит на Энни с лукавой улыбкой, от которой на его щеках появляются милые ямочки:

– Ты шпионишь за доктором Барреттом?

– Да! – усмехается она.

– Ты… – На щеках Рори проступают уже знакомые ей красные пятна. – Ты влюблена в него?

В первую секунду Энни хочет сказать правду. Да, она без ума от Тома Барретта. Осенью она, если удастся, переведется в Джорджтаунский университет, а когда-нибудь потом они с Томом и Олив, может быть, даже станут семьей. Но по глазам Рори Энни понимает, что рассказ о ее любви к другому не доставит ему удовольствия.

– Чего? – смеется она. – С ума сошел?

– Да! – кричит Рори, хватаясь за голову. – Я сойду с ума, если ты не ответишь мне на один вопрос. – Он берет ее за плечи. – Энни, ты что-нибудь чувствуешь ко мне?

Она пытается сглотнуть, но во рту пересохло. Ей не хочется ранить его.

– Рори, ты мне нравишься. Правда. Но…

Он подносит палец к ее губам:

– Пожалуйста, не договаривай. А то я потеряю надежду.

«То же самое может произойти и со мной, – думает Энни, – если я продолжу поиски Кристен».

Рори целует ее в лоб:

– Я пошел.

В его глазах столько боли, что Энни невольно отворачивается. Дождавшись, когда за ним захлопнется дверь, она ударяется в слезы. Сегодня она впервые почувствовала вкус самой тяжелой из всех разновидностей любовной тоски – тоски оттого, что по твоей вине разбилось чужое сердце.

Глава 42. Эрика

Не знаю, хорошо это или плохо, но самый полезный навык, который я приобрела за годы работы в риелторском бизнесе, – это умение оценивать объект в считаные секунды. А за этой парой я наблюдаю уже несколько дней. Хорошо одетые мужчина и женщина сидят в кофейне напротив меня, у окна. Им, я думаю, лет по сорок с чем-то, и они любят друг друга. Это видно по тому, как он проводит пальцами по ее волосам, гладит ее шею. И по тому, как она с улыбкой смотрит ему вслед, когда он идет к прилавку, чтобы взять ей еще одну чашечку чаю.

Каждое утро они здороваются со мной и вообще не стесняются заговаривать с незнакомыми людьми. Сам этот факт, как и манера их речи, свидетельствует о том, что они приехали со Среднего Запада. На туристов они не похожи, но вчера на их столике была разложена карта. А сегодня они, усевшись рядышком, смотрят в ноутбук. Ищут квартиру – я в этом уверена! Впервые после того, как я бессовестно обобрала Эмили, у меня появилось желание продавать недвижимость. Только теперь я хочу иметь дело не с миллиардерами, чьих имен даже не знаю, а с такими людьми, как эти двое, которые недавно приехали в город и ищут дом своей мечты.

Я наверняка смогла бы подобрать для них то, что им понравится. Мысленно прикидываю, каким требованиям должно соответствовать их жилье. Возможно, они и сами пока не осознают некоторых своих потребностей. Пара в хорошей физической форме. Значит, желательно найти место поближе к парку. Одеты они стильно, хотя и без претензий. Значит, нужно что-то достаточно эффектное, но традиционное. Например, квартира в старинном доме с красивым видом.

Сердце начинает биться чаще. Вот почему я в свое время заинтересовалась риелторским бизнесом! Подхожу к столику, где сидит пара, и представляюсь, предварительно выудив из сумочки визитку.

– Здравствуйте, вы, наверное, ищете недвижимость?

– Да, – отвечает женщина. – Мы недавно переехали сюда из Иллинойса.

Мужчина указывает на нее:

– Перед вами новая заведующая хирургическим отделением больницы Ленокс-Хилла!

– Поздравляю. Подыскиваете квартиру?

– Да. Цены, надо сказать, кусаются… – говорит мужчина с улыбкой. – А вы, случайно, не риелтор?

– Риелтор, – смеюсь я и кладу на стол визитку. – Но я вам советую обратиться к Эмили Ланге. Ее агентство лучшее в своем секторе. Она вам обязательно поможет.

Этот мой жест широким не назовешь: я не возмещаю Эмили и малой доли того ущерба, который ей причинила. Даже если пара из Иллинойса действительно купит у нее квартиру, комиссия будет ничтожной в сравнении с тем, что я получила за «Фейрвью». Но, как сказал мой отец, нужно с чего-то начинать. У меня на душе становится чуточку легче.

В четыре часа я возвращаюсь домой из художественной студии. Первое трехчасовое занятие прошло на одном дыхании, я записалась на следующее. И почему, интересно, мы так часто отказываемся от того, что дарит нам радость? Зачем заполняем свои дни стрессом и чувством неопределенности? Вальсируя по холлу с альбомом и карандашами, я слышу телефонный звонок. Это Том.

– Привет!

– Привет! Я в Штатах!

Он рядом, в четырех часах езды!

– Как вы выступили на семинаре?

– Пожалуй, на «Би с плюсом» или, может быть, на «Эй с минусом».

– Значит, на «Эй с плюсом». Наверняка вы очень строго ставите оценки.

– Я был рад повидаться со старыми друзьями.

А как дела у вас? Как прошел день?

– Только что вернулась из студии, которую вы мне посоветовали, – улыбаюсь я, плечом прижимая телефон к уху. – Еще раз спасибо вам: мне очень понравилось занятие!

Открываю альбом и смотрю на незаконченный набросок – мы с Энни и Кристен. Внизу я крошечными буквами подписала: «Семья – это люди, которые могут тебя отпустить, но только физически». Так говорила моя бабушка.

– Я рад.

– А еще у меня знаете какая новость? Интервью «Нью-Йорк таймс» все-таки состоится. Я думала, они меня кем-нибудь заменят, когда узнают, что я ушла от Локвуда, но нет. В воскресенье приедут.

– Отлично! А поддержка вам не нужна? Я буду еще здесь. Если под этим предлогом можно с вами встретиться, то я бы с радостью! – говорит Том.

Его голос звучит на две трети шутливо, на треть серьезно. В последние недели он не заговаривал о встрече, поэтому я растерялась. Секунды тикают, а я безрезультатно пытаюсь придумать остроумный ответ, который разрядил бы обстановку.

– Эрика, послушайте. Мне кажется, я вас пугаю. Может быть, тяну вас куда-то, куда вы боитесь идти?

Я хочу закричать: «Да, черт возьми, ты пугаешь меня – еще как! Я развелась восемь лет назад и с тех пор не имела дела с мужчинами. Мимолетный флирт с Кертисом закончился катастрофой. Потому что, как бы я ни старалась двигаться дальше и жить настоящим, прошлое все еще держит меня в тисках».

– Видите ли, – продолжает Том, – вы мне нравитесь. Вы первый человек, с которым я смог по-настоящему разговаривать после того, как погибла Гвен. Если я знаю, что вечером услышу ваш голос, весь день для меня становится немножко счастливее.

Меня охватывает непреодолимое желание. Желание встретиться с этим человеком, который помог мне сохранить хотя бы опосредованную связь с Энни и стал моим близким другом. Могу ли я надеяться на то, что он примет меня при всех моих недостатках, хотя их у меня, пожалуй, больше, чем достоинств? Хватит ли у меня смелости раскрыть свое заржавелое сердце, зная, что оно может разбиться? Энни хочет, чтобы я вернулась к жизни… «Отпусти свои страхи», – мысленно повторяю я, а сама сомневаюсь: смогу ли? Наконец я говорю:

– В воскресенье мне помощь не нужна.

– Понимаю, – отвечает Том.

Сжав телефон в потной ладони, я прибавляю:

– Но я бы хотела встретиться с вами в субботу, если вы свободны.

Как только я кладу трубку, мне становится нехорошо. Что я натворила? Завтра я ужинаю с работодателем дочери, а она об этом даже не подозревает! Если Энни узнает, ей станет ясно: я исподтишка за ней следила. Естественно, она обидится.

Подойдя к ноутбуку, я пишу ей на электронную почту – это мое единственное средство связи с дочкой (хотя, конечно, не факт, что она читает мои письма). Копию отправляю «чуду».

Здравствуй, милая!

Мне нужно кое-что тебе сказать. Я прошу тебя сделать исключение и поговорить со мной. Пожалуйста, давай свяжемся в «Фейстайме» или в «Скайпе». Есть один очень важный разговор.

Я прикусываю губу. Энни подумает, что у меня есть новости о Кристен, а это не так. Чтобы не поступить нечестно, я прибавляю:

К твоей сестре это отношения не имеет. Люблю тебя, как киска – сливок миску.

Мама

Глава 43. Энни

Сидя при свече на маленьком балкончике, выходящем на Рю де Ренн, Энни записывает в розовую книжечку свои любимые цитаты. В основном она помнит их наизусть. Возможно, когда-нибудь Олив, как сейчас Энни, найдет утешение в словах прабабушки Луизы, бабушки Тесс и Эрики Блэр. Занеся ручку над бумагой, Энни смотрит на звезды. Она чувствует себя пустой и плоской, как хлеб без дрожжей. Рядом нет никого из тех, кто мог заставить ее улыбнуться, включая соседа. Как он? Она поеживается, вспоминая его страдальческий взгляд.

Телефон подает сигнал: пришла эсэмэска. Энни надеется, что это от Рори. Но нет, письмо от мамы. Судя по всему, ей так же одиноко, как и самой Энни. Начинает накрапывать дождь, свечка гаснет. Схватив книжечку, Энни торопливо возвращается в комнату. Закрыв двери балкона, она переходит из своей спальни в гостиную. Кажется, что с утра опустевшая квартира стала больше: теперь здесь, как в мавзолее, гуляет эхо.

Плюхнувшись на диван, Энни пытается подсчитать, сколько часов ей придется пробыть одной в этом холодном безмолвном месте, прежде чем Том, Олив и Рори вернутся. Тогда все снова оживет.

Накрыв лоб рукой, Энни думает, что вот так, наверное, чувствовала себя мама, когда они с Кристен уехали в колледж. Может, она потому и увлеклась карьерой, что хотела заполнить болезненную пустоту. Впервые в жизни Энни ее понимает.

Внезапно плотина рушится, и к Энни подступает острое чувство тоски по дому. В мире есть только одно место, где она сейчас хотела бы быть. Вот бы попасть домой к маме!

Глава 44. Эрика

Еще не сняв халат, совершаю обход комнат. Убираю сухостой из вазы на журнальном столике, зажигаю свечи на каминной полке. На часах половина пятого. Без ложной скромности могу сказать, что квартира выглядит эффектно. Мне повезло: ужин с Томом и интервью «Нью-Йорк таймс» удачно совпали по времени. Цветы и другие украшения, которые я заказала для фотосессии, смогут сначала произвести впечатление на моего друга, а потом – на газетчиков.

Довольная, я иду к себе в спальню переодеваться. Открываю ноутбук и ставлю его на комод. Через пять минут уже вовсю примеряю наряды и болтаю в «Фейс-тайме». Нет, не с Энни. Она мне не ответила. Проглотив обиду, устраиваюсь перед монитором, на котором вижу Кейт, сидящую на диване с Люси на коленях.

– Это точно не слишком откровенно? – спрашиваю я, разглаживая на себе облегающее белое платье без рукавов.

– Зависит от того, хочешь ли ты, чтобы парень в тебя влюбился, – отвечает Кейт. – Если нет, лучше переоденься.

– Я твоя большая должница, – в сотый раз говорю я. – Сейчас бы я никого не ждала на ужин, если бы ты не объяснила мне, в какое жалкое существо я превратилась.

– Ты бы и сама поняла со временем. Все было очевидно.

Я показываю ей третий палец, она смеется:

– Я знала, что где-то там, за дурацкими накладными ресницами и скучным бабушкиным костюмом, еще осталась моя сестра. Ты полгода не ела ничего, содержащего углеводы, и потому перестала соображать.

– Серьезно, Кейт. Я могла превратиться в одинокого старого сыча, такого как… – Я хотела сказать «как мой отец», но передумала.

Да, он сварливый и упрямый, но у него все-таки есть компания – люди, которые искренне беспокоятся о нем, хотя не всегда с ним согласны.

– Как у тебя с Максом? – спрашиваю я. – Он рад, что вернулся на остров?

Кейт рассказывает мне об их далеких прогулках и долгих разговорах.

– Он постарается купить мне кольцо к Рождеству.

Вообще-то, она надеялась получить предложение уже летом. Я сразу начинаю думать о плохом: Макс пудрит моей сестре мозги. Мне хочется сказать ей: «Будь осторожна, оберегай свое сердце», но я заранее слышу ее ответ: «Да, уж ты-то умеешь это делать!»

Я глубоко вздыхаю. Вспоминаются слова, которые бабушка сказала мне после маминой смерти: «Знаешь, Рики? Из тех, у кого на сердце много швов, часто получаются победители». Пожалуй, она была права. Наши сердечные раны и синяки – свидетельство того, что мы любили, а не избегали любви.

– Рада за тебя, сестренка, – говорю я.

– Что нового от «чуда»? Ты давненько ничего не рассказывала…

– Потому что давненько ничего не получала. То поздравление на банкете было последним.

– Может, Энни знает, как ты изменилась, и теперь считает излишним присылать тебе цитаты?

Хорошо бы! Стучу по дереву, чтобы не сглазить. В этот момент раздается звонок в дверь. От неожиданности я проливаю вино. Вот черт! Хотя бы не на себя? Как ни удивительно, нет.

– Он здесь!

– Слышу, – спокойно говорит Кейт. – Иди открывай. Желаю хорошо повеселиться. Потом перезвони мне.

Одной рукой я держусь за ручку двери, а другой за сердце, которое бьется учащенно. Сосчитав до пяти, чтобы не выдавать своего нетерпения, открываю. На пороге стоит красивый брюнет с обворожительной улыбкой. В руках у него подсолнухи. В середине букета маленький воздушный змей из пластика. Я таю, как кубик льда на раскаленном тротуаре.

Если рассматривать этот вечер как тренинг по восстановлению навыков флирта, то можно смело ставить пятерку. Том Барретт привлекателен, но его привлекательность не агрессивная. Он скорее Джон Кьюсак, чем Джон Хэмм, и мне это нравится. После бокала, выпитого у меня дома, я начинаю расслабляться.

В семь мы идем в «Мареа» – тихий итальянский ресторанчик в южной части Центрального парка. Садимся за столик у окна, официант зажигает свечи, Том заказывает белое вино.

– Поверить не могу, – говорит он, качая головой, – что сижу вот так, напротив вас. Вы еще красивее, чем я ожидал.

Я отворачиваюсь, почувствовав, как загорелись щеки.

– Неужели?

– Правда.

– Допустим, – говорю я, склоняя голову набок, – я действительно выгляжу неплохо. А если бы я была несимпатичной? Вы изрядно рисковали, отправляясь на свидание с незнакомой женщиной, которая могла оказаться страшной как ведьма.

– Внешность не имеет большого значения.

– Ну конечно! Вы пришли бы в восторг, если бы я встретила вас гнилозубой улыбкой!

– Ну ладно! – смеется он, поднимая руки. – Сдаюсь. Я видел вашу фотографию.

– Ах вы хитрец!

Теперь смеемся мы оба.

– Честно, Эрика, – мягко говорит Том, – как вы выглядите, для меня не важно. Я все равно сидел бы здесь с глупой улыбкой на физиономии и наслаждался бы каждой минутой, которую провожу с вами.

У меня в животе вспархивают если не бабочки, то, по крайней мере, мотыльки или пчелки. Может быть, дело в вине, свечах и проникновенном взгляде Тома, но мне хорошо, спокойно. Я счастлива. Кажется, будто склеились две половинки моего разбитого сердца.

Очевидная общая тема у нас одна – Энни. Но мы говорим также о книгах, фильмах и даже о политике. Потом переходим к Олив. Том объясняет, почему решил жить в Вашингтоне:

– Мне хотелось, чтобы она была поближе к родителям Гвен. А Джорджтаун – прекрасное место. На мой взгляд, это идеальное сочетание энергии большого города и старомодной прелести.

– Что-то вроде встречи Пикассо с Норманном Роквеллом?

– Именно. Кстати, я и Энни склонил подать документы в наш университет, – говорит Том и с улыбкой прибавляет: – Конечно, у меня есть тайные мотивы. Олив очень к ней привязалась, и я хотел бы, чтобы их дружба не прекратилась.

– Но… Энни возвращается в Хаверфорд, разве нет? Я… я не знала, что она собирается перевестись.

– Ой, это, конечно, не точно… Я не уверен.

Том смущенно отводит глаза. Есть отчего смутиться! Несмотря на все произошедшие со мной перемены, я, оказывается, по-прежнему ничего не знаю о собственной дочери.

– В наших отношениях столько дыр, которые надо залатать! – говорю я. – Энни сказала, она хочет, чтобы в августе, когда она вернется домой, ее встретила прежняя мама. Надеюсь, ее желание исполнится.

– Вы, Эрика, воспитали удивительную молодую леди. Когда она наконец выйдет с вами на связь, вы наверняка станете лучшими подругами.

Вечер проходит насыщенно. На десерт мы съедаем одну порцию мороженого на двоих, передавая друг другу ложечку. Интимность этого простого действия приятно будоражит меня: даже мурашки бегают по спине. В одиннадцать мы заходим в кафе под открытым небом. Том заказывает кальвадос – нормандский яблочный бренди. Звучит мягкий джаз. Потягивая золотистый напиток, мы наблюдаем за молодежной компанией. Глядя на двадцатилетних парней и девушек, в глубине души я по-прежнему надеюсь увидеть милое личико своей Кристен или услышать, как она звонко смеется в компании друзей, с которыми собралась протанцевать всю ночь. Но если зимой меня грызло отчаяние, то теперь я могу смотреть на этих беззаботных детей с улыбкой, хотя Кристен среди них нет.

– Я очень рад, что вы все-таки согласились со мной встретиться, – говорит Том. – Не представляете себе, как я расстроился, когда вы меня отшили.

– Я вас не отшивала, – смеюсь я, но потом уже серьезным тоном объясняю: – Я испугалась. Мне не слишком везет по части отношений с мужчинами, и я не была в себе уверена. На расстоянии у вас сложилось обо мне впечатление как о какой-то особенной женщине. При личной встрече я боялась вас разочаровать.

– Как?! – шутит он. – Уж не хотите ли вы сказать, что вы не совершенны?

– Прошлой осенью я сделала большую ошибку. – Сердце колотится изо всех сил. Хватит ли мне смелости рассказать Тому, кто я есть на самом деле? Зная, насколько это важно, и боясь передумать, я говорю очень быстро: – В тот день, когда поезд сошел с рельсов, Кристен и Энни просили меня отвезти их в Филадельфию на машине. Но я поставила на первое место работу. Кристен была психически нездорова, а я не хотела это признать.

Вместо того чтобы потупиться, я продолжаю смотреть Тому в глаза. К моему облегчению, они глядят на меня по-доброму, совсем не осуждающе. Он дотрагивается до моей руки:

– И теперь вы чувствуете себя виноватой в произошедшем?

Я трясу головой и закрываю рукой рот. Успокоившись, продолжаю:

– Да. Но мой отец… он помог мне понять, что жизнь – это не всегда цепь причин и следствий. Сейчас я пытаюсь научиться тому, чему нужно было научиться давно, – прощать себя.

В полночь мы идем вдоль Центрального парка. Том берет меня за руку, и это кажется естественным, как восход солнца.

– В августе я, как вы уже знаете, возвращаюсь в Штаты окончательно. Мне бы хотелось познакомить вас с Олив. Вы ей очень понравитесь.

Я стараюсь казаться спокойной, хотя мысленно кручусь колесом от восторга.

– И Энни вернется, – говорю я, перешагивая через трещину в асфальте. – Мне не терпится рассказать ей про нашу с вами встречу. Наверное, она будет рада.

– Я тоже так думаю.

Некоторое время мы идем в приятной тишине.

– Вы обходите трещины? – спрашивает Том, приостанавливаясь, чтобы посмотреть, как я иду. – Обходите! – Смеясь, он обнимает меня за плечи. – Кто на трещину наступит, тот родную мать погубит? Раньше я тоже верил в приметы.

– Вы, профессор биохимии? Были суеверным?

– Да. Раньше.

Отстраняюсь и окидываю его взглядом:

– А потом вы отобрали сто человек, которые наступают на трещины, и сто человек, которые трещины обходят, сравнили состояние здоровья их матерей и не выявили существенных различий?

Том привлекает меня к себе и убирает волосы с моей щеки:

– Вас никогда не обвиняли в том, что вы язвительная особа?

Его прикосновение мне приятно. Улыбаюсь, стараясь дышать ровнее, чтобы сердце не стучало слишком быстро.

– Так почему же, док, вы перестали быть суеверным?

– Я годами боялся пройти под лестницей и бегал от черных кошек, но Гвен все равно погибла, – отвечает Том, целуя меня в макушку. – С тех пор я в приметы не верю.

По асфальту тянется янтарная дорожка фонарного света. Мы молча проходим мимо домов, где каждая квартира стоит миллион долларов.

– Да уж, – говорю я наконец, – если бы все в жизни было так просто! Кинул щепотку соли через плечо и всю жизнь горя не знаешь! Не представляю себе, как вы справились со своим горем. Если бы Кристен убил пьяный водитель, я, мне кажется, никогда не смогла бы простить этого человека.

– Да, было тяжело.

– Вы пытались призвать его к ответу? – мягко спрашиваю я.

– Ее, – поправляет меня Том. Он весь напрягся, на скулах проступили желваки. Когда он поворачивается ко мне, я вижу в его глазах бурю. – Тем пьяным водителем была сама Гвен.

Мы садимся рядом на скамейку под платаном. Том рассказывает, как однажды жена позвонила ему на работу и попросила, чтобы он забрал ребенка из садика.

– Она якобы забыла, что записалась на маникюр, а я был не в духе, – говорит он, глядя в пространство перед собой. – Я не успевал закончить срочное дело и резко сказал, что мой грант поважнее ее ногтей. Мол, ты, в отличие от меня, не работаешь. Выкручивайся сама. – Том упирается локтями в колени и сцепляет руки, не поднимая головы. – Потом я снова и снова прокручивал в памяти тот разговор и спрашивал себя, как можно было не понять по голосу, что она пила? Если бы я знал, я бы, конечно, все бросил и приехал.

– Но вы не знали. Нельзя терзать себя за то, что от вас не зависело, – говорю я, обращаясь то ли к своему другу, то ли к самой себе.

Том проводит ладонью по своему лицу:

– Она не пила с тех пор, как забеременела. Я по глупости решил, что худшее уже позади. – Вздохнув, он поворачивается ко мне. – Извините, я не хотел портить наш вечер.

Я глажу его по спине:

– Вы ничего не испортили. Это хорошо, что вы можете об этом говорить.

– Тот подарок, который я нашел в шкафу… Помните? Я еще подумал, что это для меня?

– Помню, – отвечаю я.

Несколько недель назад Том упомянул о коробке с надписью «Не открывать».

– Он оказался не для меня, а для нее самой. Бутылка джина – точнее, полбутылки. Умно она придумала прятать алкоголь. – Том роняет голову. – Господи, я же был паршивым мужем! Все время пропадал на работе, не уделял жене достаточно внимания. Неудивительно, что она снова начала пить.

Я рассказываю Тому о последнем утре с Кристен: о завтраке, о ее взвинченном состоянии.

– Тем не менее я позволила ей сесть на поезд. Внушила себе, будто она просто перевозбудилась от кофеина. Мне не хотелось признавать, что моя дочь психически нездорова, как и моя мать.

– Чувство вины – вот тот подарок, на который надо вешать ярлык «Не открывать».

Мы оба улыбаемся. Странно делиться друг с другом тем, что мучило нас месяцами. Но в то же время я как будто освобождаюсь от оков смерти и стыда, которые стали слабее благодаря «чуду», Энни, Кейт и даже отцу.

Идя вместе со мной к моему дому, Том непринужденно обнимает меня за плечи, и я чувствую себя так, будто мы с ним старые друзья. У дверей он берет мои руки в свои и с улыбкой говорит:

– Эрика, спасибо за прекрасный вечер. Вы оказались именно такой, какой я надеялся вас увидеть.

Лучшего комплимента и придумать нельзя. Вспоминаю тот хаос, который царил у меня в душе два месяца назад, и мысленно благодарю «чудо». Том продолжает:

– Завтра утром я возвращаюсь в Вашингтон. Найдется ли у вас время выпить со мной кофе, прежде чем я улечу в Париж?

До сих пор я внушала себе, что мы с Томом в лучшем случае будем просто друзьями, но теперь начинаю колебаться. Мне нравится этот мужчина, который, как и я, перенес утрату и знает, к чему приводит жизнь в неуравновешенном состоянии. Мужчина, который скоро вернется в Штаты и который сейчас недвусмысленно дает мне почувствовать себя здоровой привлекательной женщиной.

Интервью «Нью-Йорк таймс» завтра в полдень. Быстро подсчитываю, как долго продолжалось мое телефонное знакомство с Томом. Два месяца, три недели и пять дней. Достаточно ли этого, чтобы с ним переспать? Нет. Или да?

Я делаю глубокий вдох и несмело улыбаюсь:

– Мы можем выпить кофе прямо сейчас.

Пока мы идем по вестибюлю, я быстро соображаю, все ли в порядке. Ноги побрила? Да. Простыни чистые? Нормальные. Отперев квартиру, я даже не включаю свет. Но Том не проявляет нетерпения. Он разувается и аккуратно ставит ботинки в сторонку. Я веду его в гостиную. Повесив пиджак на кресло, он подходит ко мне и нежно меня обнимает.

Губы Тома находят мои. Чувствуя легкое головокружение, я закрываю глаза и наслаждаюсь упоительными ощущениями: мягкостью его прикосновения, легким запахом мыла, вкусом яблочного бренди на языке.

– Ты уверена? – спрашивает он, отстраняясь, чтобы заглянуть мне в лицо. – Я не хочу тебя торопить.

Поторопи меня! Пожалуйста!

– Не беспокойся, – говорю я вслух. – Я знаю, что делаю.

Глава 45. Энни

Приезд в Нью-Йорк – это всегда волнующее событие. Даже для Энни, которая провела в этом городе почти всю свою жизнь. Здесь час ночи, а в Париже семь утра. Рейс откладывался, Энни не спала целые сутки, но ее глаза широко раскрыты, как у олененка. Из окна такси она смотрит на знакомые огни и вывески, на высокие здания и до сих пор не опустевшие тротуары. Вот наконец-то и Центральный парк. Ей хочется кричать от радости: она почти дома!

Водитель останавливает машину. Поблагодарив его, Энни берет сумку и бежит к дому. Здоровается со швейцаром и, сама не своя от восторга, несется к лифту. Плевать, что час ночи: она ворвется в материнскую спальню и запрыгнет на кровать. Ей не терпится увидеть, как мама удивится и обрадуется.

Открыв дверь своим ключом, Энни с наслаждением вдыхает знакомый запах маминого геля для умывания – свежий цветочный аромат.

– Мама? – произносит она, вешая на крючок сумочку и ключи.

В квартире темно. Только отсветы уличных огней бегают по потолку. Энни чуть не падает, наткнувшись на ботинки у двери. Замшевые. Мужские. О боже!

У мамы мужчина? Очевидно, за пару месяцев все сильно изменилось.

Энни неторопливо проходит в гостиную и включает лампу. На журнальном столике два бокала и бутылка вина. Бутылка пустая. С ума сойти! Тетя Кейт права: мама действительно научилась получать удовольствие от жизни. Чудо, на которое Энни надеялась, произошло.

Она выглядывает в коридор: из-под маминой двери сочится свет… Стоп! Мама в спальне? С мужчиной? Да, это немножко неприятно – знать, что мама с кем-то развлекается в соседней комнате. Все-таки мать есть мать.

Энни плюхается на диван. Нечего сказать, хороший получился сюрприз! В противоположном углу комнаты, на бежевом кожаном кресле, валяется пиджак. Что собой представляет мужчина, с которым мама уединилась? У него есть презерватив? Энни вдруг охватывает острое желание защитить маму, которая ничего не знает о том, как строить отношения с мужчинами в двадцать первом веке. Правда, и сама Энни не слишком сильна в подобных вопросах, ну да это уж дело десятое.

Она подходит к креслу и берет пиджак в руки: коричневый льняной, совсем как у Тома. У Энни в груди что-то вспархивает. Что Том сейчас делает в Вашингтоне? Думает ли о ней? Скучает ли по ней Олив? А он? Энни подносит пиджак к лицу и нюхает. Это запах Тома. Точно!

Пиджак падает у нее из рук. Голова кружится. Лишь отчасти осознавая происходящее, Энни, как в тумане, возвращается в холл. Сердце стучит. Она наклоняется и берет ботинок, мысленно твердя: «Только бы я ошиблась!» Но нет. Вот оно – побледневшее пятнышко от клубничного мороженого на носке. Энни подносит руку к горлу. Нет, нет! Перед глазами все плывет. Он не может быть здесь! Он в Вашингтоне! А с ее матерью они даже не знакомы. Но пиджак… и туфли…

Энни пытается призвать на помощь разум. Том пришел к маме, чтобы признаться в любви к Энни. Попросить благословения. Он хочет ее удивить. Но он же в спальне! С матерью. И они выхлестали бутылку вина. Энни медленно и осторожно идет по коридору к закрытой двери маминой комнаты.

Глава 46. Эрика

Закрываю глаза, стараясь не думать ни о чем, кроме теплых губ Тома, целующих мою шею. Но что это там скрипнуло? Как будто дверь открылась. Я провожу руками по его мускулистой спине, отказываясь слышать шаги. Черт возьми, у меня будет секс! Обворовывать мою квартиру именно сейчас – это просто жестоко!

– Эрика, – шепчет Том, не отнимая рук от моей груди, – кто-то пришел?

Сделав над собой огромное усилие, я высвобождаюсь и подбираю его рубашку, которая валяется в ногах кровати.

– Пойду посмотрю. Подожди.

– Давай лучше я.

Он идет к двери по пояс раздетый, на ходу застегивая штаны. Мысль о том, что кто-то, вероятно, проник в мой дом, должна бы привести меня в ужас, но сейчас мне все безразлично, кроме того, как красиво этот широкоплечий торс сужается к бедрам. Не успевает Том взяться за ручку, дверь распахивается сама. В первый момент мне кажется, что зрение меня обманывает.

– Энни? – вскакиваю с постели, не обращая внимания на треск комбинации, которая разошлась по шву. – Энни! О господи, Энни! Ты приехала, милая!

Бросаюсь к ней и обнимаю ее, но она как каменная. Отстранившись, вижу на ее лице красные пятна гнева. Она застала меня в постели с мужчиной, причем не просто с мужчиной, а со своим работодателем. Вместо того чтобы дать ей время на осмысление ситуации, я оглушила ее.

– Энни, ты не поверишь, – нервно усмехаюсь я. – Угадай, кто здесь?

Дочь даже не улыбается.

– Как ты могла? – говорит она мне и поворачивается к Тому: – И вы. Что вы здесь делаете?

У нее дрожат губы. Она зажимает рот рукой, и на глазах показываются слезы. Том берет ее за плечи:

– Энни, дорогая, мне так жаль…

Она вырывается:

– Не называйте меня так больше! А ты… Думаешь, ты для него особенная? Да он почти каждый вечер висит на телефоне с… – ее голос обрывается, на лице появляется страдальческое выражение. – Так это ты!

Почему Энни разозлилась? Да, ситуация странноватая и очень для нее неожиданная, но она ведет себя так, будто я ее предала!

Только тут до меня доходит: моя дочь влюбилась в Тома Барретта. Как и я.

– Энни! – Я бегу за ней по коридору, пытаясь просунуть руки в короткие рукава рубашки Тома. – Постой! Это моя вина. Я должна была тебе сказать. Я хотела. Мы с Томом друзья.

– Друзья? Чушь! – Энни так хватается за голову, будто та вот-вот взорвется. – Всю жизнь я соревновалась с сестрой, а теперь вынуждена соревноваться с тобой?

У меня разрывается сердце. Том без рубашки входит в гостиную и берет со спинки кресла пиджак.

– В этой неразберихе виноват я. Мне очень жаль, что так получилось.

Рыдания дочери, ее острая нескрываемая боль – от этого во мне как будто что-то прорвалось. Я нужна ей и на этот раз буду рядом.

– Прошу тебя, уходи, – говорю я Тому.

– Эрика, пожалуйста. Позволь, я помогу объяснить…

– Уходи!

Он проводит рукой по волосам и качает головой:

– Мне правда жаль.

Я слышу его удаляющиеся шаги, но смотреть не могу. Дверь открылась и захлопнулась. Поворачиваюсь к Энни:

– Дорогая, я…

Ее глаза полны такой ненависти, что я теряю дар речи. Она идет в холл, снимает с крючка сумочку и ключи. Голова идет кругом. Моя дочь уходит… опять. Уходит, ничего не говоря. Просто исключает меня из своей жизни. Я этого не допущу! Вдруг чувствую такой прилив материнской силы, беспримесной и неистовой, что кажется, будто кровь закипает в жилах. Приблизившись к Энни четырьмя размашистыми шагами, хватаю ее за руку. Она резко оборачивается:

– Пусти!

– Нет! – говорю я громким властным голосом. – Ты моя дочь. Ты достаточно долго продержала меня в изоляции. Допустим, тебе это было нужно. Допустим, я это заслужила. Но второй раз ты от меня не уйдешь, Энни Блэр. Поняла? Я люблю тебя! – Чтобы не разрыдаться, я зажимаю рот рукой. – Я люблю тебя, милая Энни, – повторяю я, и мой голос начинает дрожать, – мое чудо.

В глазах Энни что-то меняется. Между тучами гнева появляется просвет, хотя бы и миллиметровый. Но через секунду буря снова усиливается:

– Надо было думать об этом прежде, чем ложиться с ним в постель!

Она выходит и с силой захлопывает за собой дверь. Опять я не последую маминому совету. «Если что-то заставляет тебя задуматься – остановись и пораскинь мозгами», – говорила она. Но черт подери! Сейчас не время бездействовать, не время себя жалеть.

Глава 47. Энни

Энни сидит на заднем сиденье такси и, неподвижно глядя в окно, промокает глаза рукавом. Как бы ей хотелось позвонить Рори! Уж он бы нашел нужные слова. Но нет, она не может просить у него дружеского участия, когда он явно хочет чего-то большего, чем дружба. «Морковка сварилась», – сказал бы он.

Поэтому Энни звонит отцу, и он встречает ее на пороге своей квартиры с упаковкой салфеток в руках. Чуть не задыхаясь, она пытается объяснить, что случилось. Он сжимает в руках ее запястья:

– Энни, дорогая, подожди. Ты хочешь сказать, что мама увела у тебя парня?

– Да! То есть нет… Я… я не знаю. Она не знала. Но все равно это неправильно! Это противно! – Услышав звонок в дверь, Энни вздрагивает. – Вот дерьмо! Наверное, она! Папа, не впускай ее!

Но отец уже идет открывать. Должно быть, он вздохнул с облегчением: теперь ему не придется в одиночку утешать дочь, страдающую от несчастной любви. Услышав голос матери, Энни бежит в свою комнату и запирается.

В воскресенье утром Энни просыпается в своей постели в отцовской квартире, и на нее тут же накатывают унизительные воспоминания о вчерашней ночи. Сбросив пуховое одеяло, она трет воспаленные глаза. Из окна сквозь жалюзи льется солнечный свет. Энни смотрит на часы: без пяти двенадцать? Видимо, ее внутренний таймер совершенно сбит с толку, как и она сама.

Энни шлепает в гостиную и застывает: у окна стоит мама. Под глазами темные круги, волосы спутаны. Неужели всю ночь здесь пробыла?

– Доброе утро, Энни.

Энни с трудом берет себя в руки, вспомнив, как накануне мать выскочила из постели в одной комбинации. Она поворачивается, чтобы вернуться в свою комнату, но мамин голос ее останавливает:

– Пожалуйста, не уходи. Дай мне все объяснить.

– Мне не нужны твои объяснения, – говорит Энни и плюхается на диван, тем самым опровергая собственные слова.

Для пущего эффекта она ложится на живот и утыкается лицом в подушку. Мамина рука касается ее плеча. Слышится запах знакомых духов.

– Милая, мне так жаль! Пожалуйста, прости меня. Я все, все сделаю, чтобы это исправить.

– Уходи, – говорит Энни, и ей вспоминается, что пару месяцев назад Олив точно так же лежала на диване, пряча лицо. Наверное, она выглядит глупо, ну и пускай! Если внутри нее сидит пятилетняя девочка, то когда же показывать это, как не теперь! – Ты ведь меня ненавидишь! Уходи, и все!

– Что? Сядь. Пожалуйста, давай поговорим. Как тебе могло прийти такое в голову?

Энни, не поднимая лица, отвечает:

– Ты бы хотела, чтобы погибла не Крисси, а я.

– Ох, Энни, – шепотом произносит мать, – неужели была хотя бы одна секундочка, когда бы ты не чувствовала, что ты для меня такая же особенная, как твоя сестра, и что я люблю тебя ничуть не меньше?

Энни мотает головой:

– После катастрофы ты едва смотрела в мою сторону.

– Это не потому… – Мама вытирает щеку рукавом. – Мне нужно кое в чем признаться.

Энни скрещивает руки:

– Кроме того, что ты спала с… с ним?

Ей хочется, чтобы голос звучал негодующе, но получается глупо. Мама садится рядом:

– Кристен просила меня отвезти вас в Филадельфию на машине, а я отказалась. Мне так стыдно!

Энни хмурится:

– Нет, мам, Крисси была совсем не против того, чтобы поехать на поезде. Честно. Это я обиделась, а она нет.

– Она на меня не злилась?

– Нисколько. Могу поклясться.

Мамино лицо как будто немного светлеет, но через секунду на него опять ложится печальная тень.

– Я видела, что в то утро Кристен была сама не своя. Ты пыталась мне об этом сказать, но я не слушала. – Она подносит руку к подбородку. – Я предпочла проигнорировать это, как игнорировала воспоминания. Видишь ли, бабушка Тесс тоже была психически нездорова. Мне хотелось считать свою дочь нормальной, и из-за этого эгоистического желания я отрицала правду.

Энни прижимает подушку к груди и делает вдох. Потом еще один. Наконец она поворачивается к маме:

– Ты думала, я буду с ней. Сказала мне за ней присматривать, а я не сдержала своего обещания.

– Детка, – мягко говорит мать, – откуда же тебе было знать? – Она берет лицо Энни в ладони и смотрит так пристально, что та понимает: придется слушать. – Я никогда не считала, будто оберегать Кристен – твоя обязанность. Мне очень жаль, если ты сама так думала. Ты же была всего лишь девочкой. Просто девочкой.

Мамин тон и умоляющий взгляд подсказывают Энни, что она тоже вынесла из детства чувство вины, которое до сих пор тайно мучает ее. Надо будет спросить об этом когда-нибудь, но не сейчас.

– Так, значит, – спрашивает Энни, – ты меня прощаешь?

– Нет, дорогая, – улыбается мама, – мне не за что тебя прощать.

У нее в сумочке звонит телефон. Она не обращает внимания.

– Поговори с ним. Мне все равно.

– Это не Том. Но он звонил. Вчера.

Энни снова вспыхивает:

– Отлично. Рада за вас.

– Я сказала ему, что больше мы не увидимся, – спокойно говорит мама. – Попросила больше не звонить. – Она улыбается, поглаживая руки Энни. – Может, теперь пойдем домой и позавтракаем? Или пообедаем? Если захочешь, будем разговаривать весь день, и всю ночь, и завтра тоже. Я готова ответить на любой вопрос о моих отношениях с Томом.

– Вы…

– Нет! Клянусь тебе, дорогая, секса у нас не было.

– Господи, мама! Я не то хотела спросить! – стонет Энни, отворачиваясь, но, вообще-то, у нее отлегло от сердца. – Собиралась ли ты рассказать мне… про вас?

– Да. Причем по глупости я даже думала, что ты обрадуешься.

Энни закусывает губу. Да, ей следовало бы радоваться. Том замечательный и идеально подходит для мамы. Но она не настолько великодушная дочь.

– Так позвони ему, – говорит Энни, опять принимая Олив Барретт за образец поведения. – Может, ты поедешь с ним в Париж и будешь работать няней вместо меня?

Мама обнимает ее:

– Мое вчерашнее свидание с Томом было первым и последним. Я даже заблокирую его звонки, если ты покажешь как. Ну давай, милая. – Она с улыбкой протягивает ей руку. – Поехали домой.

Я вся твоя.

Мобильный звонит снова. На сей раз Энни не ждет. Не сомневаясь, что это Том Барретт, она лезет в мамину сумку, достает телефон и рявкает:

– Здрасте!

Ей что-то отвечают, и она передает трубку матери:

– Это из «Нью-Йорк таймс».

Глава 48. Эрика

Иногда жизнь дарит нам моменты такого яркого озарения, которое невозможно не заметить. Все вдруг становится кристально ясным, и если мы принимаем какое-то решение, то нами движет не страх и не надежда, а неколебимая уверенность в том, что мы поступаем абсолютно правильно. Бабушка Луиза говорила, что таких моментов много, но мы не пропускаем их только тогда, когда наши сердца и умы открыты.

Я беру телефон. Обиженная Минди Нортон, корреспондент «Нью-Йорк таймс», говорит, что уже полчаса ждет меня в вестибюле моего дома.

– Извините, Минди. Мне правда очень жаль, но сегодня я не могу с вами встретиться.

Энни смотрит на меня с недоумением.

– Вы отменяете интервью? – негодующе спрашивает Минди.

Ее раздражение можно понять. Я скомкала ей весь день, а у нее, может быть, поджимает срок сдачи статьи. Вдруг меня осеняет.

– Постойте-ка, – говорю я, пролистывая список контактов. – Позвоните Эмили Ланге. Она вам идеально подойдет.

– Она вошла в пятидесятку лучших?

– Нет, хотя должна была войти. Это моя бывшая наставница. Ее агентство занимается благотворительностью. Она отличный брокер, – говорю я и, помолчав, прибавляю: – а также прекрасный человек.

– Вряд ли она окажется свободна прямо сейчас, – отвечает Минди по-прежнему недовольным тоном.

– Для того чтобы дать интервью «Нью-Йорк таймс»? Будьте уверены: она выкроит время.

– Хорошо. И все-таки вы подвели меня, Эрика. Мы на вас рассчитывали. Эта статья очень важна.

– Я знаю. Извините. – Улыбаясь, я смотрю на Энни. – Но, видите ли, моя дочь тоже на меня рассчитывает. А она важнее важного. Она то, что имеет значение.

Я нажимаю отбой, Энни кидается ко мне:

– Ты должна была давать интервью «Нью-Йорк таймс»?

– Невероятно, да? Я совсем забыла, что сегодня мы договорились встретиться.

Она хватает меня за руки:

– Поехали скорее! Перезвони им! Скажи, что мы будем на месте через двадцать минут! Мама, ты должна дать это интервью!

Мое сердце переполняется радостным волнением: дочка меня поддерживает, гордится мной! Однако я и сама должна собой гордиться.

– Спасибо, милая. Но Эмили Ланге заслуживает этого больше, чем я.

Глава 49. Эрика

Процесс выздоровления всегда требует времени и заботы: они способны творить чудеса. Мы с Энни подолгу гуляем в парке, дома смотрим фильмы, сидя в пижамах. Она рассказала мне о своем друге Рори и о первом поцелуе. Мы разговариваем до утра, много плачем. Постепенно наша дружба восстанавливается.

Тот ночной эпизод был для Энни унизителен, и для меня тоже. Том еще два раза мне звонил, но я не брала трубку. Я ведь дала дочери слово и сдержу его. Вчера мы сажали на балконе цветы, которые теперь называем пентасами Кристен.

– Ты по-прежнему ищешь ее, мама?

– Везде, куда ни иду, – признаюсь я. – Наверное, так будет всегда. Но в то же время я понимаю, что мы должны жить дальше. Кристен сама бы очень этого хотела.

– Она вернется, – говорит Энни с уверенностью, заставляющей меня содрогнуться.

В понедельник вечером я листаю свою поваренную книгу, когда Энни вбегает в кухню, чуть не задыхаясь от волнения.

– Она дома! Кристен вернулась!

Я хватаюсь за столешницу, чтобы не упасть:

– Что?

Энни, смеясь, показывает мне свой телефон, и я читаю эсэмэску от Брайана: «Ты должна приехать ко мне, милая. Прямо сейчас. И пожалуйста, привези маму».

Мое сердце стучит, как барабан.

– Ох, Энни, ты же не думаешь…

– Да! – Она обнимает и кружит меня. – Именно это я и думаю! – Ее лицо просто лучится радостью. – Крисси вернулась! Она у папы! Поехали скорее!

Энни едва ли не волоком тащит меня к двери квартиры, оттуда к лифту, а из лифта на улицу. В моей голове роится миллион мыслей, но главная среди них одна: «Господи, пожалуйста, не дай моей дочери снова разочароваться!»

Сидя рядом со мной в такси, Энни без умолку трещит:

– Наверное, она поехала к папе, чтобы тебя не напугать. Она не знает, какая ты снова стала классная!

Я улыбаюсь и сжимаю ее колено, отчего она всегда хихикает.

– Позвони-ка папе. Давай заранее узнаем, что он хотел сказать своей эсэмэской.

– Нет, Кристен задумала нас удивить. Не будем портить сюрприз.

Вижу на лице Энни знакомое выражение решимости. Она действительно верит, что сестра жива. Не потеряла эту веру после всего случившегося. Я и рада, и напугана. Моя дочь по-прежнему верит в чудеса. Это хорошо. Я надеюсь.

Брайан открывает дверь, и в ту же секунду, прежде чем он успевает сказать хотя бы слово, я понимаю: предчувствие обмануло Энни. Она и сама это понимает, судя по тому, как кровь отхлынула от ее лица. Сердце моей дочери разбито. Опять. Не дожидаясь, пока бывший муж сообщит свою новость, я обнимаю Энни. Ее плечи вздрагивают.

– Я с тобой, я рядом, – шепчу я, покачивая дочку и гладя по спине.

Брайан, пепельно-бледный, ведет нас в гостиную и указывает на картонную коробку на столе. Прочтя надпись на ярлыке, я сжимаю руку Энни и стараюсь сохранить спокойное лицо. Год назад эти аббревиатуры ни о чем бы мне не сказали, но время счастливого неведения прошло: «ГКТБ ОЛПК – Государственный комитет транспортной безопасности, отдел ликвидации последствий катастроф». Эти жирные буквы накрывают меня запоздалой ударной волной. Вещи Кристен. Какого черта их доставили сюда, а не в мою квартиру, как я просила? Судя по штемпелю, коробка прибыла уже две недели назад. Вопросительно смотрю на Брайана.

– Не обратил внимания, – говорит он, словно прочитав мои мысли, и опускает голову. – Извини.

Его глаза наполняются слезами. Делаю протяжный выдох, выпуская из груди злобу и негодование, которые копились во мне много лет. Наша семья распалась и по моей вине тоже: я не хотела признавать, насколько Брайан несчастлив. А когда Кристен погибла, я оставила его одного на опознании, да еще и подозревала впоследствии, что он мог ошибиться. Дотрагиваясь до руки Брайана, я произношу слова, которые нужно было произнести уже давно:

– Ты тоже меня извини.

Мы сидим на диване: Брайан, я, между нами Энни. На столике лежит телефон Кристен. Рядом часы и кулон от «Тиффани» – отцовский подарок на тринадцатый день рождения. Получается, его сняли перед кремацией и положили к остальным вещам.

Брайан достает из коробки последний предмет – серебристый альбомчик с цитатами. Энни всплескивает руками:

– О боже! Так он был у нее! Видимо, пока я ходила за своим, она нашла его. И сразу убежала.

На секунду у меня перед глазами все расплывается. Я беру серебряную книжечку, догадываясь, что там увижу. И действительно: совершенно чистые поля, ни единой карандашной надписи. Так, значит, те комментарии, которые я читала, принадлежат Энни, а не Кристен! Но зачем она выдала свои мысли за мысли сестры? Ответ доходит до меня, как удар боксерской грушей по голове: Энни не верила, что я захочу меняться ради нее. До чего же она заблуждалась!

– Черт! – Дочка закрывает лицо руками, поняв, в какое положение себя поставила. – Извини, мама. Я все объясню. Это мои дурацкие замечания ты прочла. Я подумала, что если ты подумаешь, что они от Кристен…

Я обнимаю ее и изо всех сил стискиваю. Она даже вскрикивает.

– Я изменилась бы ради тебя, – говорю я, стараясь вложить в эти слова всю мощь своей любви. – Мне очень жаль, если ты могла в этом усомниться. Те письма с цитатами, которые ты мне посылала, заставили меня многое переосмыслить, мое чудо.

Энни широко раскрывает глаза:

– Но, мама, я не…

Брайан обнимает ее. Она, не договорив, обнимает меня. Прижавшись друг к другу, мы вместе отпускаем нашу грусть – на этот раз открыто и не стыдясь. Я оплакиваю потерю дочери. Эти слезы вызваны не угрызениями совести, не злобой и не неверием, а признанием. Признанием того, что Кристен ушла, но никогда нас не покинет.

Наконец Энни высвобождается из наших объятий и, навострив уши, оглядывает комнату:

– Эй! Вы слышали?

– Ты о чем? – спрашиваем мы.

– Это Кристен. Она качает головой и говорит, что мы распустили нюни. Нам пора двигаться дальше.

Глава 50. Энни

Есть несколько сестринских секретов, которые Энни навсегда оставит при себе. Родители никогда не узнают, почему она не села вместе с Кристен на поезд. Пускай по-прежнему думают, что она забыла телефон и вернулась за ним домой. И что она взяла в Хаверфорде академотпуск, чтобы справиться со своим горем. На самом деле год назад Энни обвинили в плагиате, она приняла вину на себя и была отстранена от занятий, хотя на самом деле это Кристен «позаимствовала» у нее стихотворение. Просто увидела его в ее блокноте, переписала и выдала за собственное, не имея никаких злых намерений. Откуда Крисси было знать, что именно эти стихи Энни выберет для хаверфордского поэтического конкурса, а доктор Натоли из Пенсильванского университета окажется в жюри и узнает их?

О той тайне, которую доверил ей Уэс Девон, Энни тоже будет молчать. Если сказать родителям о беременности Кристен, получится, что они потеряли не только дочь, но и внука или внучку. Едва ли у них остались душевные силы для того, чтобы оплакать еще и эту утрату. А кроме того, пускай мама думает, будто безымянные письма с цитатами действительно от Энни. Они не от нее, но какая разница? Главное, миссия выполнена. Мама снова стала самой собой – единым гармоничным целым. Почти целым.

Все эти секреты, связанные с Кристен, Энни засовывает в самые глубокие тайники своего сердца. Но есть у нее и собственная тайна…

С тех пор как они с Олив попрощались, прошло одиннадцать дней. Каждое утро, просыпаясь у себя дома, в трех тысячах шестистах милях от той девочки, которая ее ждет, Энни чувствует удушающее напряжение в груди – тяжесть неисполненного обещания. Она шлет малышке письма и маленькие презенты (такие, как блокнотик, заполненный цитатами), но при этом и сама прекрасно понимает: никакие подарки не заменят любви.

Дождливым вечером Энни, растянувшись на кровати, пытается написать для Олив стихотворение. Вдруг на экране телефона появляется зеленый шарик. Это сообщение… от Рори! Сердце Энни подпрыгивает в груди. После того случая в гардеробной о парне не было ни слуху ни духу. И вот наконец он пишет: «Энни, я выиграл конкурс! Моя утка с перцем в меню ресторана „Дюкасс“!»

Издав радостный вопль, Энни вскакивает с кровати и начинает плясать. С громким смехом молотит по воздуху кулаками, как игрок, забивший решающий гол матча. «Поздравляю! Сейчас пришлю тебе письмо. Все, что я хочу сказать, в эсэмэске не поместится», – написав это, Энни открывает ноутбук. Пальцы порхают по клавиатуре. Неуемные мысли наконец-то вырываются из сердца:

Дорогой Рори, без пяти минут всемирно известный шеф-повар!

Обалдеть, как я тобой горжусь! Слышишь? Я кричу «Поздравляю!» через Атлантический океан, а ноги у меня устали – я танцевала целых десять минут… Ладно, целых четыре минуты: ты же знаешь, какая я спортивная. Серьезно, я очень, очень, очень рада! Всегда знала, что ты победишь. Только одного не пойму: как повелитель мяса, масла и сахара может быть таким тощим?!

Рори, мне не хватает наших с тобой разговоров. На прошлой неделе мы открыли коробку с вещами Крисси.

Я получила последнее недостающее доказательство.

Ее действительно больше нет. Я поняла, что заблуждалась, и примирилась с этим, как и мама. У нас с ней теперь все хорошо. Есть только одно но…

Зажмурившись, Энни вкратце рассказывает про мамин несостоявшийся роман с Томом.

Теперь я понимаю, что до сих пор соприкасалась с любовью только вскользь, как бы случайно. Наверное, однажды я встречусь с ней по-настоящему, но от этого моя нынешняя ситуация не становится менее унизительной. Рори, я была такой дурой! Вряд ли я еще когда-нибудь решусь показаться Тому на глаза. Но я ужасно скучаю по Олив, и мне больно думать о том, что она, возможно, чувствует себя брошенной. Хотя, может быть, мисс Капризуля и не горюет без меня? Может, я переоцениваю ее привязанность ко мне, как и привязанность со стороны Тома?

На глазах Энни выступают слезы.

Рори, у меня столько всего, о чем я жалею!

Она смотрит на последнее предложение, сама удивляясь тому, что написала его. О чем именно она жалеет? О том, что прилетела в Париж? Нет. О том, что полюбила Олив и ее отца? Ни в коем случае. Она жалеет о том, как обошлась с Рори. Не поздно ли еще исправить это? Опустив руки на клавиатуру, Энни пытается подобрать правильный тон.

Ну хватит обо мне. Я горжусь тобой, Рори Зелик – мой друг, научивший меня не быть чужой в собственном доме. Надеюсь, мы скоро встретимся, а пока маринуйся в своем обалденном соусе, заботься о себе хорошенько, а еще, пожалуйста, поцелуй и крепко обними от меня Олив.

С любовью,

Энни

В последний момент она, струсив, меняет подпись:

Твой друг навсегда,

Энни

Через три минуты Рори отвечает эсэмэской в две строки: «Чтобы восстановить связь с тем, кто тебя отверг, требуется большое мужество. Я нашел в себе силы, Энни, и ты тоже должна найти». Верно. Рори восстановил связь с ней. Но сможет ли она сделать то же самое?

На улице воет ветер, хлещет дождь. Мама сидит в гостиной, глядя в окно. На коленях альбом для набросков. Она смотрит в небо, как будто мечтает о чем-то далеком. Или о ком-то. О Кристен? О Томе? Нет, она же сама сказала, что едва его знает. Энни приятнее думать, что ее мать просто вынашивает идею новой картины. Или размышляет о собственном будущем: решает, вернуться ли в риелторский бизнес или в социальную службу. Энни гонит от себя мысль о том, что эта задумчивость, вероятно, результат ее вмешательства.

– Мама?

На мамином лице появляется мягкая улыбка:

– Красивый дождь, правда, милая?

– Я возвращаюсь.

Мама выпрямляется:

– В Париж?

– Да. Я должна закончить работу.

– Правильно. С девочкой нужно по-человечески попрощаться. Я горжусь тобой, моя хорошая. Помогу тебе собраться, – говорит мама, вставая и обнимая Энни.

Та стонет: при мысли о предстоящей встрече с Томом ей до сих пор становится не по себе. Поэтому она меняет тему:

– Может, телевизор посмотрим?

– Конечно. А какао хочешь?

Поставив перед собой дымящиеся кружки, они устраиваются рядышком на диване.

– Сегодня прохладно, – говорит мама с улыбкой, беря лоскутное одеяло, чтобы укутать себя и дочку.

– Ух ты! Бабушка сшила, да?

– Ага. Я всегда любила это одеяльце и вот достала его из кладовки. Держи пульт. Что будем смотреть?

Энни нравятся такие вечера. Мама опять стала почти прежней. Но чем она займет себя завтра, когда Энни уедет? Устроится на новую работу, будет ходить в художественную студию. Достаточно ли этого, чтобы заполнить ее сердце? Она заслуживает любви и готова к новым отношениям. Теперь Энни это видит. Вот бы мама с кем-нибудь познакомилась или начала встречаться с кем-то, кого знала раньше! Энни задает вопрос, который не давал ей покоя:

– Мама? Помнишь, в тот день, когда Кристен… умерла, – это слово она все еще произносит с трудом, – ты мне позвонила и сказала, что у тебя свидание. А с кем?

Мама грустно улыбается:

– Я случайно встретила Джона Слоуна, коллегу со старой работы. Ты его видела, но вряд ли помнишь.

– А потом ты с ним встречалась?

– Нет. Он несколько раз звонил, но я не могла с ним разговаривать. После того, что случилось.

Энни садится прямо и хватает маму за руки:

– Но ты стала сильнее! Позвони ему, этому Джону Слоуну! Вдруг получится?

Мама улыбается:

– Посмотрим.

Такой ответ не удовлетворяет Энни:

– Пожалуйста, мамочка, позвони ему завтра же! Обещай мне!

– Не надо, дорогая, – говорит мама, ставя кружку с какао на столик и привлекая Энни к груди. – У меня есть все, что мне нужно. Мы с тобой прекрасная семья.

– Это верно.

Устроившись поуютнее, Энни начинает переключать каналы. Выбор падает на «Голос». Посмотрев выпуск до середины, Энни поворачивается к маме:

– Я все время задаю себе один вопрос.

– Какой, милая?

– Интересно, Том так и ехал на поезде до самого Вашингтона в пиджаке на голое тело?

Впервые за несколько лет мать и дочь надрывают животы от смеха.

Глава 51. Энни

Энни сразу замечает, что Рори как будто стал выше, разговаривает громче, шагает шире. И когда смотрит на нее, не покрывается красными пятнами. Победа в конкурсе прибавила ему уверенности в себе, причем так сильно, что еще чуть-чуть, и его можно будет назвать нахалом.

Он ждет Энни за зоной таможенного контроля в аэропорту. Она подбегает, он обхватывает ее обеими руками:

– Энни, подруга! Добро пожаловать обратно!

Рори как будто еще похудел, и уши теперь кажутся даже больше, чем две недели назад, но для Энни он никогда не был таким милым… или таким сексуальным. Она целует его в щеку:

– Спасибо, что встретил. И спасибо за то, что ты один из моих самых классных друзей!

– Один из? – восклицает Рори с негодованием в голосе. – Ради бога, Энни!

Она смеется:

– Ну хорошо, просто самый классный.

Он кивает:

– И самый красивый.

Энни трясет головой и шутя толкает его, но в душе она сама не своя от счастья.

– Ты знаешь такое выражение – «задрать нос»?

Рори смеется:

– Я не задираю нос, просто моя утка попала в меню лучшего ресторана Парижа!

Энни поднимает руку:

– Дай пять! Кстати, сегодня я веду тебя в этот ресторан. Еще дома забронировала столик. Не скрою, для этого мне пришлось козырнуть кое-чьим именем: поздравляю, ты стал знаменитостью. Благодаря этому мне и удалось получить столик на двоих на восемь часов. Закажем твою перченую утку, сфотографируем ее и выложим в «Инстаграм»! Я угощаю!

Рори почему-то не радуется.

– Что-то не так? Не хочешь идти?

– Хочу, Энни. Только можно с нами пойдет Лор? Мы собирались…

– Лор? Кто это?

– Мы с ней вместе учимся. Я познакомил вас в кафе «Два маго» в наш с тобой первый совместный вечер. Ты посоветовала мне не сдаваться и еще раз попробовать куда-нибудь ее пригласить. Я так и сделал, и вот мы уже семь дней не расстаемся. Ты молодец, моя американская подружка!

Энни натягивает на лицо улыбку:

– Да уж. Сама удивляюсь собственной гениальности.

«Ну и штука эта первая любовь! – думает она. – Приходит, переодетая дружбой, а уходя, царапает сердце перочинным ножиком».

Около полудня они подъезжают к дому на Рю де Ренн. Сегодня суббота, поэтому Том и Олив наверняка сидят сейчас за кухонным столом, жуют бутерброды с сыром и, возможно, решают, в какой парк пойдут гулять после обеда. В душе Энни, как пена, закипает любовь. Ее сердце там, где Олив.

– Ну я пойду, – говорит Рори, поворачиваясь к двери своей квартиры.

– Спасибо, до скорого.

– Может, «Дюкасс» подождет до другого раза?

Энни кивает:

– Конечно.

Подождет, пока она переварит тот факт, что единственный парень, проявивший к ней хотя бы какой-то интерес, теперь «не расстается» с существом, которое превосходно влезет обеими ногами в одну штанину ее, Энни, джинсов.

– Рори? – окликает его она, когда он уже собирается закрыть дверь. – Пообещай, что мы навсегда останемся друзьями.

– Честное скаутское.

Энни нажимает кнопку звонка и ждет. Сердце панически бьется. Приехав без предупреждения, она совершила ошибку. Надо было сначала написать. Один раз она уже явилась домой сюрпризом. Неужели это ее ничему не научило? Слышатся приближающиеся шаги. Дверь открывается.

В первое мгновение Том смотрит недоумевающе: «Энни?» Но потом на его лице вспыхивает радость: «Энни!» Может, это все фантазия, но кажется, будто он ищет глазами кого-то еще. Уж не маму ли? Какую-то долю секунды Том выглядит разочарованным, однако быстро берет себя в руки. Как и мама. Когда он обнимает Энни, она осознает, до чего глупо было видеть в таких объятиях что-то, кроме отеческого участия.

С кухни доносится голосок Олив: «Энни?» Видимо, девочка услышала, с кем папа разговаривает. С шумом падает опрокинутый стул, топочут детские ножки. Добежав до угла, Олив резко останавливается. Энни делает глубокий вдох, готовясь принять гнев своей подопечной. Она опускается на корточки, чтобы смотреть малышке прямо в глаза. Между ней и Олив – десять футов, а такое ощущение, будто их разделяет тысяча миль.

– Привет, моя горошинка. Я вернулась.

Девочка скрещивает руки:

– Уходи. Я не твоя горошинка. И ты здесь больше не живешь.

Энни подползает поближе:

– Мне очень жаль, солнышко. Понимаешь, когда ты уехала, мне стало очень одиноко. И я тоже решила уехать. Домой. Там я случайно поранилась.

Энни специально придумывает такую отговорку, чтобы не выставить никого виноватым. Ту сердечную рану она вообще-то нанесла себе сама, хотя до сих пор и не признавала этого открыто. Украдкой взглянув на Тома, она прибавляет:

– Сейчас мне лучше.

– Я рад, – печально улыбается он.

Олив топает:

– А почему раньше не сказала?

Ее голосок надламывается, как и сердце Энни, которой понятна попытка девочки спрятать грусть под маской злобы. Она и сама так делает время от времени.

– Да, милая. Я должна была тебе позвонить. Я поступила эгоистично, неправильно. – Она уже подобралась к Олив достаточно близко, чтобы взять ее за руки. – Помнишь, что говорят друзья, если кто-то кого-то обидит?

У девочки дрожат губы. Моргая, чтобы не заплакать, она говорит:

– Да, глупая! Они говорят: «Извини».

– Верно, – Энни берет личико Олив в ладони. – Пожалуйста, извини меня за то, что я долго не приезжала. Мне очень жаль.

Девочка смотрит на свою няню мокрыми глазами, увеличенными стеклами очков, и нерешительно улыбается, как будто ее сердце еще разбито, но уже потихоньку начинает заживать:

– А второй друг отвечает: «Все в порядке».

Следующие два дня Энни занимается покупкой продуктов, стиркой, а также подготовкой к отъезду на родину, до которого осталось восемь недель. Куда бы она ни пошла, Олив идет рядом, а не плетется сзади, как раньше.

– Через два месяца, тринадцатого августа, вы улетаете из Парижа.

Девочка отворачивается:

– Нет, я не полечу! Я остаюсь здесь!

– Как? Разве ты не хочешь домой, в «прекрасную Америку»?

– Она не прекрасная, она ужасная.

– Ну тогда мы с тобой, наверное, никогда больше не увидимся.

– Но ты ведь и так будешь жить далеко от нашего дома? – говорит Олив, встрепенувшись, и вопросительно смотрит на Энни.

– Вчера я поговорила с твоим папой. Я переезжаю в Джорджтаун. Твоей няней я уже не буду, но я бы хотела остаться твоим другом.

– А почему ты не сможешь быть моей няней?

– Няня тебе больше не понадобится. Ты пойдешь в первый класс, бабушка с дедушкой будут рядом.

А я поступлю в университет, но мы будем часто видеться.

Энни наблюдает за Олив: девочка, по-видимому, переваривает услышанное, а потом влезает на диван и прижимается к ней.

– Мне нравится иметь няню.

– А мне нравится быть твоей няней. Но ты погоди: мы будем встречаться так часто, что я тебе еще надоем.

– Ты будешь смотреть «Никелодеон», когда мы приедем в Америку? Дома я всегда его смотрю!

Энни улыбается и целует Олив в макушку:

– Я обожаю «Никелодеон». И тебя.

Глава 52. Энни

Летние вечера становятся короче. Энни скучает по Парижу и по выпечке своего друга Рори, тем не менее ей очень нравится в Джорджтауне.

Несколько дней назад начались занятия. Она сидит за столом в крошечной комнатке общежития, которое располагается в старинном Копли-холле. Через пять минут за ней зайдет Хуана Риос, новая подруга, и они отправятся завтракать. А пока нужно успеть кое-что сделать.

Энни набирает номер висконсинской больницы «Элмбрук мемориал» и говорит оператору:

– Здравствуйте. Подскажите, пожалуйста, как связаться с Джонатаном Слоуном. Он социальный работник.

– Секундочку. Я вас соединю.

Вцепившись в трубку, Энни слушает гудки. Этот шаг она обдумывала два месяца. Все должно сработать.

– Джон Слоун, – отвечает мужской голос.

У Энни заходится сердце. Решительный момент настал. Она должна уговорить этого человека, с которым мама собиралась обедать в день катастрофы, хотя бы еще раз позвонить старой знакомой.

– Здравствуйте, мистер Слоун. Меня зовут Энни Блэр, – говорит она, выпрямляясь. – Вы знаете мою маму, Эрику Блэр.

– Да, конечно, Энни. – В его приветливом голосе появляются тревожные нотки. – С Эрикой что-то случилось?

Энни торжествующе сжимает кулак. Да! Ему не все равно!

– Она… в порядке. Вам сейчас удобно говорить?

– Вполне.

Энни рассказывает ему о том, что произошло с мамой за последний год и как она изменилась. Она снова живет полной жизнью, в которой не хватает только одного – любви. Хотелось бы это исправить. Энни зажмуривает глаза:

– Поэтому я буду очень вам благодарна, если вы попробуете еще раз с ней связаться.

Помолчав, мистер Слоун отвечает:

– Дело в том, что недавно я кое-кого встретил. Пока ничего серьезного, но…

– Пожалуйста, просто позвоните моей маме. Хотя бы разок.

Он усмехается:

– С удовольствием, Энни. Ваша мама – чудесная женщина.

– Спасибо!

Повесив трубку, Энни облегченно вздыхает. Может быть, ей больше не придется мучиться из-за того, что по ее вине мать рассталась с идеально подходящим мужчиной.

Глава 53. Эрика

Наступил октябрь, любимый месяц Кристен. Год назад я пообещала Кейт, что в октябре мы развеем пепел моей дочери, но вопреки всему я надеялась не сдержать это обещание. «Может быть, – думала я, – мне удастся ее найти и от всего этого кошмара останутся только страшные воспоминания». Многое из того, о чем я мечтала, действительно сбылось. Я нашла дочь, хотя и не ту, которую собиралась искать. А может быть, Кейт права: я наконец-то нашла себя.

Сегодня пятница. Я сижу на лавочке в кампусе Джорджтаунского университета, перед Копли-холлом, жду, когда у Энни закончатся занятия, и болтаю по телефону с сестрой.

– Продукты куплю, как только доберемся до Истона, – говорю я.

– Мы с Максом будем у тебя завтра часов в двенадцать, – отвечает Кейт. – А Молли и дети приедут после церемонии.

– Да, я знаю. Она решила, что так будет лучше.

– Мне не терпится увидеть твой домик на заливе. Сейчас там, наверное, чудесно.

– А мне не терпится тебе его показать. Это место – мой собственный Макино, где я теперь провожу много времени.

– Хорошо. Так ты ближе к Энни. Кстати, об Энни. Она говорит, тебе звонило твое старое увлечение из Висконсина и в субботу вы вместе ужинаете. Что это за история?

– Джон Слоун – никакое не увлечение, а просто друг, который живет в тысяче миль от меня. Сама не понимаю, как он умудрился напроситься ко мне в гости именно в этот уик-энд.

– Чем больше расстояние, тем горячее секс. Не исключай такой возможности, Рик. Мы с Энни держим за тебя кулачки.

– Моей дочери хочется, чтобы я в кого-нибудь влюбилась.

– Она по-прежнему чувствует себя виноватой в том, что встала между тобой и профессором.

Кейт верно подметила. Мы об этом не говорим, но я чувствую: у нас обеих, у Энни и у меня, остался неприятный осадок после того эпизода с Томом.

– Я бы очень хотела доказать ей, что это ничего для меня не значит. Та глупая вспышка давно прошла. Я ведь толком и не знала Тома.

И сейчас я не озираюсь по сторонам, надеясь увидеть его коричневый пиджак.

– Ты проделала большой путь, – ласково говорит Кейт. – Правильно папа сказал нам с Энни: чтобы тебя изменить, нужно чудо.

У меня по спине пробегают мурашки.

– Отец такое сказал?

– Ага. Ты с ним говорила?

– Я написала ему по электронке, позвала на церемонию. Он не ответил.

– Но ты же знаешь, как папа любит электронную переписку! Давай, Рик, пригласи его нормально – по телефону.

– Не буду. Пусть ему не придется выдумывать отговорку. А вот и Энни, – говорю я, завидев дочь. – Целую, Кейт. До завтра.

Встаю и машу своей дорогой девочке. На ней открытое синее платье. Кажется, она никогда еще не была такой веселой и энергичной.

– Какая ты красивая! – говорю я, целуя ее в щеку. – Джорджтаун тебе к лицу!

– Еще бы! Погоди, сейчас я тебе расскажу про Луиса: он двоюродный брат Хуаны, изучает антропологию. Мама, он такой классный! Даже Рори со мной согласен (я показала ему фотографию). И знаешь что? Хуана говорит, Луису нравятся девушки с формами!

– Губа не дура!

Мы идем под ручку к общежитию.

– Как насчет той работы? Ты согласилась?

Я улыбаюсь. После интервью «Нью-Йорк таймс» Эмили Ланге позвонила мне, чтобы поблагодарить. Мы проговорили целый час. Я рассказала, как нехорошо с ней обошлась, и попросила прощения. А еще, в свою очередь, сама простила ее за то, за что должна была простить давным-давно. В итоге Эмили предложила мне снова у нее работать.

– Нет, – говорю я Энни. – Это был милый жест, но я еще не отказалась от мысли о собственном агентстве.

Подняв глаза, я наблюдаю за реакцией дочери.

– Серьезно? Ура!

– Только без твоего благословения я за это не возьмусь. Агентство будет маленькое. Скорее всего, в районе Чесапикского залива.

– Супер!

Наслаждаясь тем, что моя дочка мной гордится, я прибавляю:

– Правда, я обещала Эмили время от времени работать у нее волонтером, когда буду в городе. Ее агентство подыскивает жилье для инвалидов войны. Хочу в этом поучаствовать – у меня ведь еще осталась тяга к социальной работе.

– Отлично! Я так хочу, мама, чтобы у тебя все сложилось!

– Я знаю. И ценю это.

– А как насчет субботнего вечера? Ты рада тому, что приедет Джон?

Энни смотрит на меня с надеждой.

– Очень, – говорю я, стараясь, чтобы это прозвучало убедительно.

За ужином на террасе Энни, уплетая креветки, рассказывает мне об университете, о своих новых друзьях и о маленькой Олив. После этого я долго не могу уснуть. За открытым окном убаюкивающе плещет волна. С Энни мои мысли перекидываются на Кристен. Думаю о завтрашней церемонии, на которую приедут Брайан и Кейт с Максом. Потом Молли привезет детей, а еще я встречусь с Джоном Слоуном. Почему же у меня такое чувство, будто мне чего-то – или кого-то – не хватает?

В 2:23 я беру ноутбук и открываю почту, чтобы получить утешение от «чуда» – таинственной силы, которая была моей путеводной звездой на протяжении последних восьми месяцев. Кто бы это ни оказался: Энни, Кейт или какой-то другой человек, – я пишу ему как другу. Я не религиозна, но вера у меня есть. В потайном уголке моего сердца живет надежда на то, что загадочные письма посылала мне мама или бабушка Луиза. В любом случае такими ночами, когда я не нахожу себе места, эта переписка помогает мне.

Дорогое чудо!

Завтра я рассею прах дочери в Чесапикском заливе. Рядом будут люди, которые любили ее и любят меня. Люди, которые всегда меня поддерживали, особенно в последний год. Кстати, случилась очень странная вещь: я поняла, как сильно хочу, чтобы мой отец тоже приехал. Да, да! Старый болван, который вечно злится, капризничает, никогда не знает, что нужно говорить, и рядом с которым я сама, как девочка, не могу связать двух слов. Я хочу, чтобы он тоже был рядом.

Мы с ним сильно отклонились от верного курса, и сейчас я бы охотно взяла обратно все жестокие слова, которые ему наговорила. Я наконец-то поняла: иногда, чтобы увидеть гладкую сторону камня, надо его перевернуть. Мне кажется, после стольких лет я наконец-то увидела отца с гладкой стороны. И себя тоже. Видишь ли, моя мать была душевнобольной. Папа потратил все деньги на попытки ее вылечить. Даже бросил работу и перевез нас всех на остров, который мама раньше любила, поближе к ее бабушке. Надеялся, что это поможет. Он делал все возможное для своих дочерей. Как и я для своих.

Слезы начинают щекотать мне горло.

Я бы очень хотела сказать ему, пока не поздно, что люблю его и ценю. Если бы только жизнь позволила мне все обнулить!

Нажимаю «отправить». Вскоре сигнал телефона выдергивает меня из полусна. Включив прикроватную лампу, читаю два простых предложения: «Обнуление бывает 365 раз в году. Называется полночь». По мне бегут мурашки. Именно эти слова отец сказал мне февральским утром, когда услышал наш разговор с Кейт по громкой связи. Так значит, «чудо» – это он и есть?

А как же виртуальный ай-пи-адрес? Мой папа не соображает в современной технике настолько хорошо, чтобы суметь скрыть свое местоположение. Зато соображает Джона, а они встречались каждый день. В один миг все кусочки мозаики встают на свои места. Цитаты папа брал из альбомчика Кейт. А «пропавшая дочь» (так он обозначил тему сообщений) – это я. Не Кристен, не Энни. Мой отец, как на чудо, надеялся на то, что я вернусь к жизни.

Зажимаю рот ладонью, и из моей груди вырывается стон. Отец меня любит. Слезы застилают мне глаза, когда я пишу:

Папа, это ты! Теперь я понимаю, зачем ты заманил меня на остров. Я должна была посмотреть в глаза той правде, от которой бегала почти всю жизнь. Ты видел, как я плакала на Сосновом мысе. Тебе удалось достичь цели, но мое прозрение оказалось слишком болезненным. Напуганный этим, ты рискнул всем, чтобы я вернулась на материк.

Ты спас меня, папа, причем во многих смыслах. Возможно, в наших отношениях навсегда останется неловкость. Но я люблю тебя. Надеюсь, ты это знаешь.

Убираю пальцы с клавиатуры. Мой отец, спору нет, тяжелый человек. Показывать свои эмоции он стесняется. Анонимные письма были для него единственным способом дать дочери совет, выразить свою любовь к ней и при этом не чувствовать себя неловко. Так стоит ли впрямую разоблачать его?

Я жму на клавишу удаления до тех пор, пока письмо полностью не стирается. Вместо прежнего текста я пишу ту фразу, которой ответила отцу несколько месяцев назад: «Спасибо. Непременно запомню твои мудрые слова, Платон».

Глава 54. Эрика

Суббота, утро. На небе вздулись тяжелые серые облака, готовые взорваться. Я собрала все нужное для крабовых котлеток – любимого блюда Кристен, которым я сегодня буду всех угощать. Ну а пока я сижу на заднем крылечке и пью кофе. Передо мной роскошная ваза орхидей от Уэса Девона. Энни болтает по телефону со своим другом Рори.

Но вот слышится шум подъезжающей машины, и я вскакиваю со стула. Да! Приехали Кейт и Макс! Сбегаю с крыльца и огибаю дом. Сестра выпрыгивает из автомобиля, мы несемся друг другу навстречу, обнимаемся и целуемся.

– Привет, сестренка!

– Вы только поглядите на нее! Рик, длинные волосы тебе очень идут! Ты выглядишь здоровее и моложе. До меня тебе далеко, конечно, зато ты стала похожа на себя прежнюю.

Хлопнув ее по плечу, я переключаю внимание на высокого молодого блондина с небрежно растрепанной шевелюрой. Одной рукой он обнимает Кейт, а другую протягивает мне:

– Привет, Рики. Я Макс.

– Приятно познакомиться.

Мне действительно приятно. Если он сделает мою сестру счастливой, я тоже буду счастлива, а если разобьет ей сердце, я незамедлительно явлюсь с двенадцатью двойными рулонами туалетной бумаги.

Вдруг у меня за спиной снова хлопает дверца машины. Я оборачиваюсь и вижу отца.

– Папа? – кричу я и прижимаю руку ко рту. – Ты приехал!

– Я подумал, Кристен была бы не против, если бы дед заявился на ее поминки.

– Она бы обрадовалась, – говорю я с улыбкой и, покачав головой, привлекаю к себе его неподатливое тело. – Я тоже рада.

Следующим приезжает Брайан. Он привез с собой подругу – тихую блондинку с милой улыбкой. Год назад я бы разозлилась. У нас ведь семейное мероприятие! Но мое представление о том, что такое семья, изменилось. Теперь я понимаю: каждый ищет утешение там, где может найти. Брайан – в обществе женщин, отец – в компании своих субботних собутыльников. А я в последние два года была погружена в работу, вместо того чтобы проводить время с семьей и друзьями, учиться прощать и жить с легким сердцем.

Дождь не начинается: ждет, когда мы закончим нашу церемонию. Встав в кружок на берегу, мы, семеро, делимся воспоминаниями о моей дочке. Рассказываем нелепые истории вроде того случая с байдаркой (Кристен чуть не заплыла прямо в водоворот, чтобы получше его разглядеть). Мы смеемся, и она словно бы оживает.

– Я по-прежнему не люблю говорить, что сестра умерла, – признается Энни. – Мне больше нравится представлять себе, будто сейчас два часа ночи и она, сонная, но довольная, укладывается в постель после вечеринки, которая длилась почти двадцать лет.

Я смеюсь сквозь слезы, и любовь к дочерям переполняет мое сердце. Мы бросаем горстки праха в воду залива. Когда наступает очередь моего отца, ветер подхватывает пепел и сдувает обратно на него.

– Я весь в Кристен, – шутит папа.

«Да, – думаю я. – Каждый из нас может так сказать. Кристен с нами. Навсегда». В заключение церемонии Брайан произносит короткую молитву: желает покоя ей и всем нам, просит, чтобы когда-нибудь мы встретились. Потом мы запускаем воздушных змеев, к хвостам которых привязаны маленькие послания для нашей девочки (каждый написал Кристен что-то свое). Глядя, как семь ярких пятен взмывают в небо, я впервые позволяю себе поверить: моя дочь там, где ей хорошо.

Начинает накрапывать. Брайан подходит, чтобы попрощаться.

– Оставайтесь на ужин, – говорю я ему и его спутнице.

– Да нет, нам правда пора ехать. Но за приглашение большое спасибо.

Промокая глаза, я иду под дождем к дому и вдруг замечаю, что рядом отец. Нет, он не заключает меня в нежные объятия. Он просто бросает мне свою куртку.

– Спасибо, – говорю я, накрывая голову. Наши ноги в унисон шуршат по мокрой траве. Где-то над заливом гремит гром. – Не верится, что прошел целый год и что я все это пережила.

– Твоя мама бы тобой гордилась.

Сейчас он оказался как никогда близок к тому, чтобы сказать: «Я тобой горжусь». Слезы наворачиваются мне на глаза. Я не смотрю на отца: хочу избавить его от неловкости. А может быть, себя. Не знаю.

– Без твоих цитат я бы не справилась, – говорю я дрогнувшим голосом. – Те письма меня спасли. Дали мне силу.

– Чепуха! – отвечает он. – Сила была у тебя всегда.

Именно это сказала девочке Дороти добрая волшебница Глинда.

Я просовываю руку под его локоть. На секунду он деревенеет, но потом расслабляется и похлопывает мои пальцы своей грубой лапой:

– Ты молодчина.

Почему же я не щелкнула каблучками раньше, много лет назад?

Уже почти шесть. В кухне пахнет крабовыми котлетками и чесночными хлебцами. Мы с Кейт и Молли, потягивая вино, заканчиваем готовить ужин (остались последние штрихи). Отодвинув в сторону соус ремулад, я проверяю, не пришло ли на телефон какое-нибудь сообщение, и говорю:

– Его, наверное, можно уже не ждать. Давайте садиться за стол.

– Расслабься, – отвечает Кейт. – Человек едет из Висконсина, а шести еще нет.

Мой желудок завязывается в узел. Из окна видно, как мой отец, Джона и Сэмми кидают камешки в воду залива. А Энни где?

– Зря я разрешила ему приехать сегодня. Это не…

Раздается звонок в дверь. У меня внутри все переворачивается. Кейт сжимает мою руку:

– Иди.

Заправив прядь волос за ухо, я направляюсь к двери, но в этот момент в кухню врывается Энни с большим пакетом в руках.

– Срочная доставка! – объявляет она, расчищая место на столе. – Это тебе.

– Мне? А где Джон?

– Понятия не имею!

Входят дети в сопровождении моего отца.

– Ой, что это? – спрашивает Сэмми.

Сбившись в кучу вокруг меня, все смотрят, как я разрезаю скотч и раскрываю коробку. Увидев, что внутри, ахаю. Коричневый мужской пиджак. Сердце колотится. Вдруг я чувствую чью-то руку у себя на плече и слышу:

– Здравствуй, Эрика.

Тот самый голос. Я оборачиваюсь и в первую секунду не верю собственным глазам. Но передо мной он. Берет пиджак и надевает. Пиджак оказывается ему впору.

– Боже мой! – шепчу я. – Ты приехал!

Кейт смеется, отец басовито усмехается. Щелкает вспышка фотоаппарата. Оглянувшись, я вижу сияющее лицо Энни.

– Это… это ты все устроила?

Она кивает:

– Мы все участвовали. Даже Джон Слоун нам подыграл.

Слезы застилают мне глаза. Том раскидывает руки, я шагаю к нему, и он сжимает меня сильно-сильно:

– Эрика, мне так тебя не хватало!

Я опускаю веки, позволяя слезам свободно бежать по лицу.

– Эй! – говорит маленькая девочка, стоящая возле Тома. – А как же я?

Я смотрю на пухлощекую рожицу в розовых очках и без переднего зуба:

– Олив! Я так рада с тобой познакомиться, лапочка!

– Вообще-то, я думала, что будет ужин.

Том стонет, остальные смеются.

– А как же! – отвечаю я. – Прошу всех к столу.

Начинаю обносить гостей крабовыми котлетками, но то и дело поднимаю глаза на Тома: хочется удостовериться, что он действительно здесь. Дойдя до Энни, я целую ее в макушку и шепотом говорю:

– Спасибо.

Разлив по бокалам вино, папа занимает место во главе стола. Я сажусь рядом с Томом. Вскоре кухня наполняется бодрым гулом: звенит посуда, голоса заглушают друг друга. Я наслаждаюсь этим моментом, стараясь навсегда запечатлеть его в памяти.

Четырнадцать месяцев назад я была уверена, что мой мир рухнул. На самом деле он не погиб окончательно, но его резко и жестоко перевернули, после чего я уже никогда не буду прежней. В минуты веселья, такие как эта, я тоскую по Кристен: она должна была бы сидеть здесь, с нами, видеть укрепление старых и зарождение новых отношений, разделять нашу радость.

Смахиваю слезинку. Том сжимает мою руку под столом. Оглядываю лица тех, кто окружает меня. Лица любимых и любящих: сестры, отца, Энни, Тома и Олив, Молли с Джоной и Сэмми. Они заставляют меня еще раз вспомнить мамины слова, которые были со мной на протяжении всего пути: «Никогда не путай важное со значительным».

На другом конце стола Олив испытывает терпение моей дочки:

– Ха-ха! Мне положили два шарика мороженого, а тебе всего один!

Энни качает головой:

– Где же ваши манеры, юная леди? И вообще, не болтай. Не хватало еще подавиться печеньем.

Вместо последней фразы я слышу: «Не хватало того, что имеет значение». Да. До сих пор мне этого действительно не хватало.

Сноски

1

День труда – общегосударственный праздник США, отмечаемый в первый понедельник сентября.

(обратно)

2

Миз (англ. Ms.) – обращение, которое ставится перед фамилией женщины, чье семейное положение неизвестно или не подчеркивается; вошло в употребление в 1970-е гг. по инициативе феминистского движения.

(обратно)

3

«Где-то во времени» – экранизация романа Ричарда Матесона, 1980 г.

(обратно)

4

Тейлор Свифт (1989) – поп-певица, исполнительница собственных песен. Доктор Сьюз (Теодор Зойс Гайзель, 1904–1991) – американский мультипликатор и детский писатель, автор сказок «Кот в шляпе», «Слон Хортон» и «Как Гринч Рождество украл».

(обратно)

5

Сильвия Плат (1932–1963) – англоязычная поэтесса и писательница, автор романа «Под стеклянным колпаком». Посмертно удостоена Пулицеровской премии за собрание стихотворений.

(обратно)

6

Боз-ар (фр. beaux-arts – букв. «изящные искусства») – архитектурный стиль второй половины XIX века, сочетающий в себе элементы итальянского возрождения и французского барокко.

(обратно)

7

«Где Уолли сейчас?» – серия детских книг британского художника Мартина Хэндфорда, в которых ребенку предлагается найти человечка по имени Уолли на каждой из многофигурных картин. Издается с 1987 г.

(обратно)

8

Эдвард Руки-Ножницы – герой одноименного фантастического фильма (реж. Тим Бертон, 1990).

(обратно)

9

Добрый вечер (фр.).

(обратно)

10

Маго (фр. magot – букв. «урод») – статуэтка восточноазиатской работы.

(обратно)

11

До завтра, Рори! (фр.)

(обратно)

12

Дословный перевод французского фразеологизма «les carottes sont cuites», означающего «все кончено».

(обратно)

13

В большинстве учебных заведений США действует шестибалльная система оценивания «Эй – эф», где «Эй» («A») – «отлично», «Эф» («F») – «неудовлетворительно».

(обратно)

14

«Паутина Шарлотты» (1952) – роман американского детского писателя Элвина Брукса Уайта.

(обратно)

15

Марта Стюарт – автор книг и телепередач о домоводстве и кулинарии.

(обратно)

16

Добрый день. Приемная доктора Женевьев Фуке (фр.).

(обратно)

17

«Змеи и лестницы», или Лила, – древняя индийская настольная игра.

(обратно)

18

«Мой парень – псих» – экранизация романа Мэтью Квика «Серебристый луч надежды», 2012 г.

(обратно)

19

«Интерстеллар» – научно-фантастический фильм режиссера Кристофера Нолана, 2014 г.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Эрика

Глава 2. Энни

Глава 3. Эрика

Глава 4. Энни

Глава 5. Эрика

Глава 6. Эрика

Глава 7. Энни

Глава 8. Эрика

Глава 9. Энни

Глава 10. Энни

Глава 11. Эрика

Глава 12. Эрика

Глава 13. Эрика

Глава 14. Энни

Глава 15. Эрика

Глава 16. Эрика

Глава 17. Энни

Глава 18. Эрика

Глава 19. Энни

Глава 20. Эрика

Глава 21. Энни

Глава 22. Эрика

Глава 23. Энни

Глава 24. Эрика

Глава 25. Энни

Глава 26. Энни

Глава 27. Эрика

Глава 28. Эрика

Глава 29. Эрика

Глава 30. Эрика

Глава 31. Энни

Глава 32. Эрика

Глава 33. Эрика

Глава 34. Эрика

Глава 35. Энни

Глава 36. Эрика

Глава 37. Энни

Глава 38. Эрика

Глава 39. Энни

Глава 40. Эрика

Глава 41. Энни

Глава 42. Эрика

Глава 43. Энни

Глава 44. Эрика

Глава 45. Энни

Глава 46. Эрика

Глава 47. Энни

Глава 48. Эрика

Глава 49. Эрика

Глава 50. Энни

Глава 51. Энни

Глава 52. Энни

Глава 53. Эрика

Глава 54. Эрика Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg