«Страна смеха»

Страна смеха (fb2) - Страна смеха (пер. Михаил Владимирович Кононов) 981K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джонатан Кэрролл

Джонатан Кэрролл Страна смеха

Посвящается Джун, лучшей из всех «Новых лиц», и Беверли — Королеве Всего[1].

Будь в жизни размерен и аккуратен, как буржуа, дабы в творчестве ты мог быть неистов и оригинален.

Флобер

Часть первая

Глава 1

— Послушай, Томас, я знаю, тебя, наверное, уже миллион раз спрашивали, и все-таки: каково это — быть сыном…

— Стивена Эбби?

Ах, вечный вопрос. Матери я недавно сказал, что меня зовут не Томас Эбби, а скорее Сын Стивена Эбби. На этот раз я вздохнул и стал гонять по тарелке остатки творожного пудинга.

— Трудно сказать. Я лишь помню, что он был очень приветливый, очень ласковый. Может быть, просто все время под кайфом.

У нее загорелись глаза, в голове с явственным жужжанием закрутились маленькие острые шестеренки. Значит, Стивен Эбби был наркоманом! И это сведения из первых рук. Она постаралась скрыть свой восторг, сделав понимающий вид и предоставив мне путь к отступлению:

— Наверное, как и все, я много читала о нем. Но знаешь, ведь в этих статьях никогда не поймешь, что правда, а что нет.

Я не испытывал охоты дальше говорить об этом:

— Большинство историй о нем, наверное, в общем, достоверны. По крайней мере те, что я слышал или читал.

К счастью, мимо проходила официантка, и я выжал все возможное из того, чтобы получить счет, просмотреть его и заплатить, — только бы замять разговор.

Когда мы вышли, на улице по-прежнему стоял декабрь и в холодном воздухе пахло химией, как на нефтеперегонном заводе или на уроке химии в десятом классе, лабораторное посвящение в сокровенные таинства вони. Она взяла меня под руку. Взглянув на нее, я улыбнулся. Девушка была хорошенькая — короткие рыжие волосы, зеленые вечно широко раскрытые, словно в счастливом недоумении, глаза, красивая фигура. Поэтому я тоже не смог удержаться от улыбки и впервые за вечер порадовался, что пригласил ее.

От школы до ресторана было почти две мили, но она настояла прогуляться туда и обратно пешком. Туда — чтобы нагулять аппетит, обратно — чтобы сжечь полученные калории. Я поинтересовался, не колет ли она себе дрова, но она даже не улыбнулась. Люди часто не улавливают моего юмора.

Вернувшись к школе, мы уже мило болтали. Она больше не спрашивала о моем старике, а усердно потчевала меня анекдотами о своем дяде-гомосексуалисте из Флориды.

Мы вернулись в Фаундерз-холл, шедевр неонацистской архитектуры, и я заметил, что остановился прямо на мозаичном школьном гербе, вделанном в пол посреди вестибюля. Заметив это, она крепче стиснула мое предплечье, и я подумал, что можно спросить и сейчас, время не хуже другого:

— Хочешь посмотреть мои маски?

Она хихикнула со звуком уходящей из раковины воды и погрозила пальчиком — смотри, мол, у меня, гадкий мальчишка:

— Надеюсь, хоть не офорты[2]?

Я рассчитывал, что она хотя бы наполовину человек, но от эдаких замашек а-ля Бетти Буп[3] надежда лопнула, словно воздушный шарик. Ну почему женщина не может хоть раз в жизни оказаться такой, как надо? Не экзальтированной, не развязной, не пустой…

— Да нет, честное слово, у меня есть коллекция масок, и…

Она опять стиснула пальцы и совсем остановила кровообращение в моей руке.

— Я шучу, Томас. Мне страшно хочется их посмотреть.

Как и во всех прижимистых средних школах Новой Англии, квартиры для учителей, особенно холостяков, были ужасны. Моя состояла из крохотной прихожей, кабинета, выкрашенного в незапамятные времена в цвет, который с некоторой натяжкой можно было считать желтым, спальни и кухни, настолько ветхой и хрупкой, что готовить там я и не пытался, так как все расходы на ремонт легли бы на меня.

Но я раскошелился на галлон первоклассной краски, чтобы по крайней мере стена, где висела коллекция, выглядела более-менее достойно.

Единственная входная дверь вела в прихожую, так что поначалу обошлось без сюрпризов. Я нервничал, но до смерти хотелось увидеть реакцию нового человека. Пока что она все прижималась ко мне и ворковала, но тут мы шагнули в мою спальню-гостиную.

— Боже! Что?.. Где ты это?.. — Она приблизилась, чтобы рассмотреть получше, и какое-то время ограничивалась восторженными междометиями. — Где ты достал… гм, его?

— В Австрии. Разве не здорово?

Фермер Руди выглядел русым и загорелым, ловко высеченный буквально несколькими касаниями резца, что подчеркивало грубую, толстую, как у хряка, испитую физиономию. Он весь лоснился, так как в то утро я экспериментировал с новым сортом льняного масла, которое еще не высохло.

— Но он же… почти как настоящий! Блеск!

Тут я воспрянул духом. Она восхищена? Если так, я бы простил ее. Немногие восхищались моими масками. Но если восхищались, то зарабатывали на этом сразу много баллов.

Разглядывая экспозицию, она трогала некоторые маски, но я не возражал. Мне даже понравился ее выбор. Буйвол, Пьеро, Крампус[4].

— Я начал покупать их еще в колледже. Когда умер отец, мне от него достались кое-какие деньги, и я съездил в Европу. — Я подошел к Маркизе и нежно коснулся ее розового, как персик, подбородка. — Вот эту, Маркизу, я увидел в захудалой лавке на мадридской улочке. Ее я купил первой.

Моя Маркиза с черепаховыми гребнями и слишком белыми и крупными зубами улыбалась мне почти восемь лет. Маркиза.

— А это кто?

— Это посмертная маска Джона Китса[5].

— Посмертная маска?

— Да. Иногда, когда умирает знаменитый человек, то прежде чем его похоронить, с лица снимают слепок. А потом отливают копии… — Она взглянула на меня, как на Чарльза Мэнсона[6], и я замолк.

— Но ведь они такие жуткие! Как ты можешь спать здесь с ними? Разве тебе не страшно?

— Не больше, чем с тобой, дорогая.

Сказано — сделано. Через пять минут она ушла, а я уже покрывал льняным маслом следующую маску.

Глава 2

Снявшись в очередном фильме, отец любил говорить, что на этом завязывает с Голливудом. Но, как и многие другие его слова, это оказывалось пустопорожней болтовней: через несколько недель отдыха и после предложенного агентом жирного куша он снова выходил под юпитеры для сорок третьего триумфального возвращения.

Через четыре года своего учительства я тоже говорил, что завязываю. Я был сыт по горло проверкой тетрадей, внеклассными занятиями и тренировками девятиклассников для чемпионата школы по баскетболу. Полученного наследства хватало, чтобы заняться чем заблагорассудится, но, честно говоря, я не имел пока представления, на что променять педагогику. Точнее сказать, была у меня одна идея-фикс — вернее, безнадежная мечта. Писательского таланта я не имел, в исследовательской работе ничего не смыслил и даже не прочел всех его книг — хотя написал он не так уж много.

Моей мечтой было написать биографию Маршалла Франса — таинственного, чудесного автора лучших в мире детских книг. За тридцать лет жизни такие книги, как «Страна смеха» и «Звездный пруд», не раз помогли мне сохранить рассудок.

Отец сделал мне один чудесный подарок. Когда мне исполнилось девять лет, он подарил мне на день рождения красный автомобильчик с настоящим мотором, который я сразу возненавидел, бейсбольный мяч с надписью «От Микки Мантла[7], величайшего поклонника твоего папы» — и (эта мысль наверняка посетила его в последний момент) «Страну смеха» издательства «Шейвер-Ламберт» с иллюстрациями Ван-Уолта. До сих пор я храню ее.

Я сел в машину, так как знал, что отец хочет этого, и впервые прочел книжку от корки до корки. Когда и через год я отказывался отложить ее в сторону, мать пригрозила, что вызовет доктора Кинтнера (моего психоаналитика, берущего по сто долларов за минуту) и скажет ему, что я «неадекватен». Как всегда в те дни, я пропустил ее слова мимо ушей и перевернул следующую страницу.

«Страну ту освещали очи, что видят свет, незримый прочим».

Я думал, эту строчку знает весь мир. Я постоянно мурлыкал ее тихим задушевным голосом, каким дети говорят-поют про себя, когда они одни и счастливы.

Поскольку я никогда не испытывал нужды в розовых зайчиках и плюшевых собачках для защиты от ночных призраков и пожирателей детей, мама в конце концов позволила мне держать книжку при себе. Наверное, она обижалась, что я никогда не просил ее почитать «Страну смеха» вслух. Впрочем, в отношении этой книжки я успел стать таким эгоистом, что не хотел делиться ею с чужим голосом.

Я втайне написал Франсу письмо, единственное за всю мою жизнь письмо поклонника, и был вне себя от радости, получив ответ:

Дорогой Томас,

Глаза, что светят в той стране,

Тебя увидели. Спасибо.

Твой друг, Маршалл Франс

В школьные годы я вставил это письмо в рамочку и до сих пор иногда смотрел на него, если нуждался в дозе душевного спокойствия. Буквы были мелкие и сильно наклонены вбок, хвосты всех «у» и «р» свешивались далеко за строчку, а соединительные штрихи между буквами в слове часто отсутствовали. На почтовом штемпеле я прочел: «Гален, штат Миссури» — там Франс прожил большую часть своей жизни.

Кое-какие подобные мелочи мне о нем разузнать удалось. Не мог же я не поиграть в сыщика-любителя. Он умер от сердечного приступа в возрасте сорока четырех лет, был женат и имел дочь по имени Анна. Он ненавидел известность и после успеха своей книжки «Горе Зеленого Пса», можно сказать, исчез с лица земли. Какой-то журнал опубликовал статью о нем с фотографией его галенского дома. Это был один из тех огромных викторианских монстров, каких немало нашлепали в свое время посреди самой что ни на есть средней Америки. Когда я вижу подобные дома, всегда вспоминаю отцовский фильм, где парень возвращается с войны лишь для того, чтобы умереть дома от рака. Поскольку основное действие разворачивалось в гостиной и на веранде, отец прозвал картину «Раковый дом». Фильм сделал огромные сборы и был выдвинут на очередного «Оскара».

В феврале — месяце, когда самоубийство представляется мне наиболее заманчивым, — мы проходили Эдгара По, и это помогло мне решиться хотя бы попросить отпуск на следующую осень, пока с моими мозгами не стряслось чего-нибудь непоправимого. Одному заурядному болвану по имени Дэвис Белл предстояло выступить с докладом по «Падению дома Ашеров». Он вышел к доске и произнес следующее (цитирую дословно):

— «Падение дома Ашеров», произведение Эдгара Аллана По, который был алкоголиком и женился на своей младшей двоюродной сестре. — (Это я сообщил им несколько дней назад в надежде разжечь любопытство. Продолжаю.) — …женился на своей младшей двоюродной сестре. Этот дом, то есть рассказ, посвящен этому дому швейцаров…[8]

— Которые падают? — подсказал я, рискуя выдать сюжет его одноклассникам, тоже не читавшим рассказа.

— Да, которые падают.

Пора уходить.

Грантэм сообщил мне, что мое заявление удовлетворено. Благоухая, как всегда, кофе и кишечными газами, он положил мне руку на плечи и, подталкивая к двери, поинтересовался, на что я собираюсь употребить эти «небольшие каникулы».

— Подумываю написать книгу.

Я не смотрел на него, опасаясь, что выражение его лица будет таким же, как было бы у меня, если бы кто-нибудь, ну, вроде меня поделился замыслом написать книгу.

— Это же здорово, Том! Может быть, биографию твоего старика? — Он приложил палец к губам и театрально огляделся — и у стен, мол, бывают уши. — За меня не беспокойся. Ни одной живой душе, обещаю! Знаешь, нынче это очень модно: как оно в действительности смотрелось изнутри, и все такое. В общем, когда книга выйдет, с тебя экземпляр с автографом.

Да, пора уходить.

Остаток зимнего триместра пролетел быстро, и пасхальные каникулы наступили как-то даже слишком скоро. За выходные я несколько раз испытывал искушение сыграть отбой, поскольку прыжок в неизвестное с проектом, к которому я даже не представлял, как подступиться, не говоря уж завершить, вовсе не вдохновлял. Но мне уже наняли подмену, я купил маленький фургончик для поездки в Гален, а ученики явно не удерживали меня за фалды. И мне подумалось, что при любом раскладе не повредит убраться подальше от типов наподобие Дэвиса Белла и Пердуна Грантэма.

Потом стали происходить странные вещи.

Как-то днем я рылся в одном букинистическом магазинчике и вдруг увидел на прилавке «Персиковые тени» издательства «Алекса» с оригинальными иллюстрациями Ван-Уолта. Эту вещь почему-то давно не переиздавали, а я так ее и не читал.

Я нерешительно подошел и, вытерев ладони о брюки, взял книгу со священным трепетом. В углу лавки я заметил тролля, которого словно окунули в тальк. Тролль не сводил с меня глаз:

— Великолепный экземпляр, правда? Заходит кто-то с бухты-барахты, да возьми и вывали книгу на прилавок. — У него был южный акцент, а сам он напомнил мне персонажа, который живет со своей мертвой мамой в прогнившем особнячке и спит под москитной сеткой.

— Чудесный. Сколько стоит?

— Ох, видите ли, книга уже продана. Изрядная редкость. Вы знаете, почему ее нигде не найти? Потому что Маршаллу Франсу она не нравилась, и в свое время он не позволил больше ее переиздавать. Да, чудак был этот мистер Франс.

— А вы не скажете, кто ее купил?

— Нет, я эту женщину никогда раньше не видел, но вам повезло: она сказала, что придет забрать книгу… — он взглянул на часы, и я заметил, что это золотой «картье», — где-нибудь около одиннадцати, уже совсем скоро.

Женщина. Я обязательно должен заполучить «Персиковые тени», и она продаст их мне, сколько бы это ни стоило. Я спросил, нельзя ли посмотреть книжку, пока не придет покупательница, и продавец ответил, что не видит причин, почему бы и нет.

Как и все написанное Маршаллом Франсом, произведение затянуло меня с головой, и на время я отключился от мира. Какой язык! «Тарелки ненавидели столовое серебро, которое, в свою очередь, на дух не переносило стаканы. Они пели друг дружке суровые песни. Дзынь. Трень. Звяк. И такая низость три раза в день». Персонажи были тебе совершенно в новинку, но стоило повстречаться, и ты уже удивлялся, как это раньше обходился без них. Словно последние кусочки головоломки, встающие в самую середину.

Дочитав, я скорее вернулся к особенно полюбившимся местам. Таких было немало, так что когда у дверей звякнул колокольчик и кто-то вошел, я постарался не обращать внимания. Если пришла она, это могло закончиться отказом продать книгу, и мне бы не представилось другой возможности ее почитать, и потому я хотел проглотить как можно больше, прежде чем произойдет конфронтация.

Пару лет я коллекционировал авторучки. Однажды на блошином рынке во Франции я увидел, как какой-то человек передо мной взял с лотка одну ручку и стал рассматривать. По шестиугольной звезде на колпачке я сразу понял, что это «монблан». Старый «Монблан». Я замер как вкопанный и начал повторять про себя: «ПОЛОЖИ ЕЕ, НЕ ПОКУПАЙ!» Но тщетно — человек приглядывался к ней все внимательней. Тогда мне захотелось, чтобы он умер тут же на месте, и я смог бы вынуть ручку из его окоченевших пальцев и купить сам. Он все стоял спиной ко мне, но моя ненависть была так сильна, что, должно быть, его проняло: он положил ручку, бросил испуганный взгляд через плечо и поспешно удалился.

Первое, что я увидел, оторвавшись от книги Франса, была приятной формы задница, обтянутая джинсовой юбкой. Должно быть, она. ПОЛОЖИ КНИГУ, НЕ ПОКУПАЙ! Я старался прожечь взглядом юбку и кожу под ней, до самой души, где бы та ни находилась. ИДИТЕ ПРОЧЬ, МАДАМ! ЗАКЛИНАЮ ВАС УБРАТЬСЯ ПРОЧЬ И ОСТАВИТЬ КНИГУ ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ!

— Вон тот джентльмен смотрит ее. Я думал, вы не будете возражать.

У меня вдруг возникла бредовая романтическая надежда, что женщина окажется прелестной и улыбающейся. Прелестной и улыбающейся — ведь у нее такой хороший литературный вкус! Но увы и ах. Улыбка — да, была; хотя едва ли это можно было назвать улыбкой, скорее смесь легкого замешательства и разгорающегося гнева. Лицо же было смазливым и заурядным. Чистое, здоровое лицо, выращенное на ферме или где-нибудь в сельской местности, но не очень солнечной. Прямые русые волосы чуть загибались у самых плеч, словно боясь их коснуться. Светлые веснушки, как брызги солнца, прямой нос, широко посаженные глаза. Чем больше смотришь на это лицо, тем больше видишь в нем заурядности, нежели смазливости, но слово «здоровое» крепко засело у меня в голове.

— Это вы зря.

Я не понял, кому адресованы эти слова. Но она подошла и выхватила книгу из моих рук, словно мать, заставшая меня с порнографическим журналом. Затем дважды провела рукой по светло-зеленой обложке и только тогда взглянула мне в лицо. У нее были редкие ржавого цвета брови, чуть загнутые у краев кверху, так что даже когда она хмурилась, то не казалась слишком рассерженной.

Пританцовывая, рядом возник продавец, с тактичным «Позвольте?..» ловко выхватил мое сокровище у нее из рук, положил обратно на прилавок и начал заворачивать в бежевую бумагу.

— Я сижу здесь, на этом самом углу, двенадцать лет, и иногда у меня бывало несколько Франсов, но обычно на него засуха, просто пустыня. Конечно, «Страну смеха» в первом издании найти несложно, ведь он был к тому времени уже так популярен, а вот «Горе Зеленого Пса» в первом, да и в любом, издании достать труднее, чем зубы Гидры. А что, послушайте, у меня на задних полках есть «Страна», если кого-то из вас это интересует.

Он подмигнул нам, но у меня уже было первое издание, за которое я выложил целое состояние в Нью-Йорке, а моя соперница рылась в своей сумочке, так что продавец философски пожал плечами и продолжил заворачивать покупку.

— С вас тридцать пять долларов, мисс Гарднер.

Тридцать пять! Я бы заплатил…

— М-м-м, мисс Гарднер? М-м-м, вы бы не уступили мне эту книгу за сто? Я хочу сказать, я готов заплатить сейчас же, наличными.

Продавец стоял у нее за спиной, и когда услышал мою цену, его губы задвигались вверх-вниз, как две змеи в конвульсиях.

— Сто долларов? Вы бы заплатили за нее сто долларов?

Это была единственная книга Франса, которой я не имел, а тем более в первом издании, однако что-то в тоне мисс Гарднер заставило меня почувствовать себя гнусным толстосумом. Но лишь на мгновение, всего лишь на мгновение. Когда речь идет о Маршалле Франсе, я готов быть гнусным толстосумом хоть целый божий день, лишь бы заполучить книгу.

— Да. Вы продадите?

— Мне, конечно, не следует вмешиваться, мисс Гарднер, но сто долларов — небывалая цена даже за такого Франса.

Если она испытывала соблазн, если Франс значил для нее столько же, сколько и для меня, то сейчас ей было мучительно больно. Я чуть даже не пожалел ее, в некотором смысле. Поколебавшись, она взглянула на меня так, словно я сделал ей какую-то гадость. Я понял, что она решила согласиться на мое предложение и досадует на себя.

— В городе есть цветной ксерокс. Я хочу сначала сделать себе копию, а потом… потом я вам продам. Можете прийти и забрать завтра вечером. Я живу на Бродвее, дом сто восемьдесят девять, второй этаж. Приходите… ну, не знаю… Приходите в восемь.

Она расплатилась и вышла, без единого слова больше. Потом продавец глянул на маленькую бумажную полоску, что была заложена в книгу, и сообщил мне, что имя женщины — Саксони Гарднер и что кроме книг Маршалла Франса она просила его откладывать все старые книги о куклах.

Она жила в районе, где, когда едешь на машине, всегда поднимаешь стекла. Квартира ее находилась в доме, который когда-то был довольно шикарным — масса лепнины и большое уютное крыльцо, идущее вдоль всего фасада. Но теперь вид оттуда открывался лишь на остов «корвейра», с которого сняли все, кроме зеркала заднего вида. На крыльце сидел в качалке старый негр в хлопчатой куртке с капюшоном, а поскольку было темно, я не сразу разглядел черную кошку у него на коленях.

— Здорово, приятель.

— Здравствуйте. Здесь живет Саксони Гарднер?

Вместо ответа на мой вопрос он поднес кошку к лицу и прошептал: «Киса-киса-киса». Наверное, ей, хотя не уверен; к животным я некоторым образом равнодушен.

— М-м-м, простите, не могли бы вы, пожалуйста, сказать, здесь ли…

— Да. Я здесь. — Хлопнула дверь, и Саксони Гарднер действительно оказалась здесь. Она подошла к старику и большим пальцем коснулась его макушки. — Пора спать, дядя Леонард.

Он улыбнулся и вручил ей кошку. Мисс Гарднер проводила его взглядом и неопределенно махнула рукой, как бы предлагая мне сесть в его качалку.

— Все зовут его дядя. Он милый. Они с женой живут на первом этаже, а я на втором. — Она что-то держала под мышкой, а чуть погодя достала и сунула мне. — Вот, забирайте. Я бы никогда вам ее не продала, не нуждайся я так в деньгах. Вам, наверное, нет до этого дела, но я просто хотела сказать. Отчасти я зла на вас и в то же время благодарна. — Она было улыбнулась, но помедлила и провела рукой по волосам. У нее была забавная черта, к которой трудно сразу привыкнуть, — она редко делала больше одного дела за раз. Если она вам улыбалась, то руки ее оставались неподвижными. Если она хотела убрать с лица волосы, то переставала улыбаться, пока не уберет.

Взяв книгу, я заметил, что она заново аккуратно обернута — в нотную бумагу, на которой от руки записана какая-то музыка. Выглядело очень мило, но мне хотелось сорвать обертку и тут же, не сходя с места, снова начать читать. Я понимал, что это грубо и неприлично, но уже предвкушал, как приду домой, намелю себе кофе, сварю, потом устроюсь в просторном кресле у окна, под уютной лампой…

— Я знаю, это не мое дело, но ради бога, почему вы даете за нее сто долларов?

Как объяснить одержимость?

— А почему вы заплатили тридцать пять? Судя по тому, что вы недавно сказали, вы не можете позволить себе и этого.

Она отпрянула от столба, на который опиралась, и задиристо выпятила подбородок:

— Откуда вам знать, что я могу себе позволить, а чего нет? И, кстати, я вовсе не обязана продавать вам эту книгу. Я еще ни денег не получила, ни… вообще ничего.

Я встал с изношенного кресла Леонарда и полез в карман за свежей стодолларовой купюрой, которую всегда держу в потайном отделении бумажника. Я не нуждался в этой женщине, как и она во мне; вдобавок холодало, и мне хотелось оказаться подальше отсюда, пока не забили боевые барабаны джунглей и на крыше «корвейра» не начались ритуальные пляски.

— Мне, гм, действительно пора. Так что вот ваши деньги, и очень сожалею, если был с вами невежлив.

— Были. Не хотите ли чашку чаю?

Я все маячил перед ней с хрустящей купюрой, но она не взяла ее. Пожав плечами, я согласился на чай, и мисс Гарднер ввела меня в Дом Ашеров.

В холле — наверное, над дверью дяди Леонарда — горела трехваттная желто-коричневая лампочка с сеткой от насекомых. Я ожидал ощутить вонь, как на морском берегу после отлива, но ошибся. Пахло чем-то сладким и экзотичным — судя по всему, благовониями. Сразу за лампочкой была лестница. Она оказалась крутой, и я решил, что такой подъем мог бы вести в базовый лагерь на Эль-Капитане[9], но я благополучно одолел ступеньки и успел заметить, как мисс Гарднер исчезает за дверью, бросив мне через плечо что-то неразборчивое.

Наверное, это было что-то вроде «Берегите голову», поскольку, шагнув через порог, я первым делом запутался головой в плотной паутине, отчего перенес легкий сердечный приступ. Но это оказались нити кукол, тысячи нитей; марионетки висели по всей комнате в тщательно выверенных жутковатых позах, причем ни одна не повторялась. Они напомнили мне множество страшных снов, какие я видел в своей жизни.

— Только, пожалуйста, не называйте их куклами. Это марионетки. Какой чай вы предпочитаете, яблочный или ромашковый?

Приятный запах исходил именно отсюда, и это действительно были благовония. На кофейном столике я увидел тлеющие палочки в плоском глиняном горшочке, наполненном белым песком. Там же лежали несколько странных булыжников очень яркой расцветки и какая-то голова — наверно, одной из марионеток. Я недоуменно вертел ее в руках, когда вернулась мисс Гарднер с чаем и буханкой свежеиспеченного — причем самостоятельно — бананового хлеба.

— Вы разбираетесь в них? Это копия злого духа Натта из Бирманского театра кукол.

— Этим вы зарабатываете на жизнь? — Я обвел рукой комнату и чуть не уронил Натта на банановый хлеб.

— Да, то есть зарабатывала, пока не заболела. Вы чай пьете с сахаром или с медом? — Она сказала «заболела» не тем тоном, который подразумевает дальнейшие расспросы, мол, чем именно и не лучше ли вам уже.

Когда я выпил чашку противнейшей горячей жидкости, какую только пробовал в жизни (яблочной или ромашковой?), мисс Гарднер провела для меня экскурсию по комнате. Она рассказала об Иво Пугонни и Тони Сарге, о Бунраку и фигурках Ваджанг, словно это были ее друзья. Но мне понравилось оживление в ее голосе и невероятное сходство между лицами некоторых кукол и моими масками.

Когда мы снова сели, она уже нравилась мне раз во сто больше, чем раньше. И тогда мисс Гарднер сказала, что хочет показать мне кое-что интересное. Выйдя в другую комнату, она вернулась с фотографией в рамке. Раньше я видел лишь один портрет Франса, поэтому не узнал его, пока не увидел подпись в левом нижнем углу.

— Бог мой! Откуда у вас это?

Она забрала у меня фото и внимательно посмотрела на него. Когда она заговорила снова, ее голос звучал тихо и спокойно.

— Давным-давно в детстве мы играли у кучи горящих листьев. Каким-то образом я споткнулась и упала прямо в кучу. Я так обожгла ноги, что потом целый год пролежала в больнице. Мама приносила мне книжки, и я читала их от корки до корки. Книжки Маршалла Франса, а еще о куклах и марионетках.

Тогда мне впервые подумалось, не обращается ли Франс только к чудакам вроде нас: девочкам, прикованным к постели и зацикленным на куклах, мальчикам, знакомым с кушеткой психоаналитика с пяти лет и чья тень теряется в тени отцовской.

— Но где вы достали это? Я видел лишь один его портрет, в молодости, когда у него не было бороды.

— Вы говорите о фотографии в журнале «Тайм»? — Она снова посмотрела на свою. — Помните, я спросила, почему вы решили потратить такие деньги на «Персиковые тени»? Ну а знаете, сколько я заплатила за эту фотографию? Пятьдесят долларов. Кто бы говорил, а?

Она посмотрела на меня и сглотнула с таким трудом, что я услышал звук в ее горле.

— Вы… любите его книги так же, как я? То есть… мне ужасно тошно, оттого что приходится отдать ее вам. Я столько лет ее искала. — Она коснулась лба, провела кончиками пальцев по вискам и вниз по лицу. — Пожалуйста, берите и… уходите.

Я вскочил с дивана и положил деньги на стол. Прежде чем уйти, я написал на клочке бумаге свое имя и адрес. Вручил ей и пошутил, что она может приходить навещать книгу, когда захочет. Роковое решение.

Глава 3

Примерно через неделю я остался вечером дома, чтобы кое-что прочесть. Редкий случай — в моей норе было даже уютно, потому что на улице бушевала одна из тех зимних бурь, когда противный секущий дождь ежеминутно сменяется мокрым снегом и наоборот. Но после Калифорнии, где всегда одинаково солнечно, климатические перепады Коннектикута имеют для меня свою прелесть.

Около десяти часов раздался звонок в дверь, и я встал с мыслью, что, наверно, какой-нибудь шут снес со стены раковину в мужском умывальнике или выбросил в окно соседа по комнате. Общежитие школы-интерната — это третий или, может, четвертый круг ада. Обуреваемый сложными чувствами, я открыл дверь с готовым сорваться с губ рычанием.

На ней было черное пончо до колен, с капюшоном, и она напоминала священника времен инквизиции, разве что ее накидка была резиновой.

— Пришла вот навестить. Не возражаете? У меня есть кое-что показать вам.

— Заходите-заходите, очень здорово. А я-то думал, с чего бы это «Персиковые тени» сегодня так разволновались.

Когда я сказал это, она уже стягивала через голову накидку и остановилась, чтобы улыбнуться мне. Тогда впервые я заметил, какая она маленькая. На фоне черного, блестящего от дождя пончо ее мокрое лицо сияло белизной. Странной розоватой белизной, но мило и как-то по-детски. Я повесил мокрую накидку и жестом пригласил Саксони пройти в комнату. В последний момент мне вспомнились ее куклы, и что она еще не видела мои маски. Подумалось о последней женщине, входившей посмотреть на них.

Саксони сделала два шага в комнату и остановилась. Я стоял позади и поэтому не мог видеть выражения ее лица в первый момент. А хотелось бы увидеть. Через несколько секунд она двинулась к ним. Я стоял в дверном проеме, гадая, что она скажет и какую захочет потрогать или снять со стены.

Никакую. Она долго смотрела и в какой-то момент потянулась к багровому мексиканскому черту с толстой синей змеей, что высовывалась из его рта и свивала кольца вдоль носа, — но остановила руку на полпути, уронила вдоль туловища.

Все еще спиной ко мне, она проговорила:

— Я тебя знаю.

Я навел одну из моих самых циничных ухмылок пониже ее спины:

— Ты меня знаешь? То есть знаешь, кто мой отец? Это не такой уж секрет. В любой день включи по телевизору «Вечерний сеанс».

Она обернулась и засунула руки в накладные кармашки все того же джинсового платья, которое было на ней тогда в лавке.

— Твой отец? Нет, я имела в виду тебя. Я знаю тебя. На следующий день я звонила в школу и как следует расспросила. Сказала, что я из газеты и пишу статью о тебе и твоей семье. — Двумя пальцами она вытащила из кармана сложенный клочок бумаги и развернула. — Тебе тридцать лет, у тебя были старшие брат и сестра — Макс и Николь. Они разбились в той же авиакатастрофе, вместе с отцом. Мать живет в Личфилде, штат Коннектикут.

Я был ошеломлен как самим фактом, так и нахальством, с которым она призналась в своих деяниях.

— Секретарша сказала, что ты заканчивал колледж Франклина и Маршалла, в семьдесят первом. Здесь ты четыре года преподаешь американскую литературу, и один парень из твоего класса сказал, что как учитель ты, открыть кавычки, в порядке, закрыть кавычки. — Она снова сложила бумажку и засунула ее в карман.

— Ну и к чему это расследование? Я что, под подозрением?

Она не вынимала рук из карманов.

— Я люблю знать… о людях.

— Да? И что дальше?

— А ничего. Когда ты сходу предложил такие деньги за книгу Маршалла Франса, мне захотелось побольше разузнать о тебе, вот и все.

— А я, знаешь, как-то не привык, чтобы на меня заводили досье.

— Почему ты бросаешь работу?

— Я не бросаю. Это называется отпуск за свой счет, Джей Эдгар[10]. Да и в любом случае, тебе-то что?

— Посмотри, что я принесла тебе показать. — Она что-то вынула из-за спины, из-под своего серого свитера, и протянула мне. Ее голос звучал взволнованно: — Я слышала о ней, но даже не думала, что удастся когда-нибудь найти. Всего-то тысяча тираж. А тут наткнулась вдруг в Нью-Йорке, в «Готэме». Я годами за ней охотилась.

Это была маленькая брошюрка, напечатанная на восхитительно толстой бумаге с грубой текстурой. По картинке на обложке (как всегда, Ван-Уолта) я понял, что это Франс, но не представлял, что именно. Заголовок гласил «Анна на крыльях ночи», и меня сразу удивило, что в отличие от остальных его книг в тексте иллюстраций не было — только на обложке. Простой черно-белый рисунок пером изображал девочку в брезентовом комбинезоне, идущую в лучах заката к железнодорожной станции.

— Я даже не слышал о ней. Как… Когда она была издана?

— Не слышал? Правда? Никогда?.. — Она осторожно извлекла книжку из моих жадных рук и провела пальцами по обложке, словно читая шрифт Брайля. — Это роман, над которым он работал, когда умер. Невероятно, правда? Роман Маршалла Франса! Говорили даже, что он его закончил, но его дочь Анна противится изданию. Это, — в ее голосе звенел гнев, и палец обвинительно уперся в обложку, — единственная часть, которую кто-либо видел. И книжка совсем не детская. Трудно поверить, что это он написал, она очень сильно отличается от всего остального. Такая печальная и… странная.

Я снова вытянул книжку у нее из рук и осторожно раскрыл.

— Это только первая глава, видишь, но даже она довольно длинная — почти сорок страниц.

— Не возражаешь, м-м-м, если я немного посмотрю ее один, минутку всего?

Она мило улыбнулась и кивнула. Когда я оторвался от книги, Саксони входила в комнату с подносом, нагруженным чашками и всеми английскими булочками, что я планировал съесть на полдник завтра и послезавтра, тут же пыхтел паром мой медный чайник.

Она поставила поднос на пол.

— Не возражаешь? Я целый день ничего не ела и страсть как проголодалась, а тут увидела их…

Я закрыл книжку и откинулся на спинку кресла, наблюдая, как Саксони поглощает мои булочки, и не мог удержаться от улыбки. А потом с бухты-барахты взял и выболтал свой план насчет биографии Франса.

Я понимал, что если и мог предварительно поделиться с кем-нибудь своим замыслом, то только с ней, но, рассказав, я сам смутился своего энтузиазма. Подойдя к стене с масками, я сделал вид, что поправляю Маркизу.

Саксони все молчала и молчала — а когда я наконец отвернулся от стены, то потупилась и впервые с момента нашей встречи проговорила, не глядя на меня:

— Могу я как-нибудь помочь? Я бы занялась для тебя всякой розыскной работой. Мне уже приходилось, для одного моего институтского профессора, но это же совсем другое дело — исследовать его жизнь, Маршалла Франса. Я возьму совсем немного. Правда. Какой сейчас официальный минимум? Два доллара в час?

Мнэ-э. Очень милая девочка, как говаривала мама, знакомя меня со своей очередной «находкой»; но в этом деле я не хотел ничьей помощи, даже если Саксони знала о Франсе куда больше моего. Если я действительно ввяжусь в эту затею, то на кой черт мне, спрашивается, лишняя обуза? Особенно когда речь о женщине, которая, такое впечатление, вечно норовит настоять на своем, не мытьем, так катаньем; а эти перепады настроения меня откровенно пугали. Да, определенные достоинства у нее есть, но она выбрала не то место и не то время. И во-о-т я хм-м-мы-ы-ыкал и э-э-экал, и ходил вокруг да около, и, слава богу, она довольно быстро поняла, что к чему.

— В общем, ты говоришь нет.

— Ну… в общем… Ты права.

Она уставилась в пол, скрестив на груди руки.

— Понятно.

Так она постояла с минуту, потом повернулась на каблуках и, прихватив книжку Франса, направилась к двери.

— Эй, погоди, зачем так сразу уходить! — Мне представилась ужасная картина, как она засовывает книгу обратно к себе под свитер. Сердце кровью обливалось — стоило только подумать об этом шерстистом выступе.

Она вскинула руки, надевая не успевшее просохнуть пончо. На мгновение она стала ну вылитый Бела Люгоши[11], только резиновый. Собственно, когда заговорила, она так и оставалась в этой позе:

— Думаю, ты совершаешь большую ошибку, если уж серьезно собрался написать эту книгу. Честное слово, я могла бы помочь.

— Знаешь что… М-м-м, я…

— Я хочу сказать, что могла бы действительно помочь. И совершенно не вижу… Ладно, не суть. — Она открыла дверь и очень тихо затворила ее за собой.

Двумя днями позже я вернулся к себе после уроков и обнаружил на двери записку. Написано было толстым маркером, и почерка я не узнал.

«Я ВСЕ РАВНО СДЕЛАЮ ЭТО. ТЫ ТУТ НИ ПРИ ЧЕМ. ПОЗВОНИ МНЕ, КОГДА ПРИДЕШЬ, — Я НАШЛА ХОРОШИЙ МАТЕРИАЛ. САКСОНИ ГАРДНЕР».

Только не хватало, чтобы кто-нибудь из моих ученичков прочел это и тут же перевел «материал» как «наркота», и распустил бы слух о развлечениях старины мистера Эбби за закрытыми дверьми. Я даже не знал телефона Саксони и вовсе не собирался его разузнавать. Но вечером она позвонила сама, и на протяжении всего разговора ее голос звучал сердито.

— Я понимаю, Томас, ты не хочешь, чтобы я лезла в это дело, но все равно должен был позвонить. Столько времени копаться в библиотеке…

— Правда? Что ж, я ценю это. Нет, действительно!

— Тогда возьми карандаш и бумагу, потому что раскопала я много.

— Давай. Взял. — Каковы бы ни были ее мотивы, я не собирался выключать радио с позывными «Халява, плиз».

— Хорошо. Прежде всего, на самом деле его фамилия была не Франс, а Франк. Мартин Эмиль Франк. Он родился в Раттенберге, в Австрии, в двадцать втором году. Раттенберг — это маленький городишко милях в сорока от Инсбрука, в горах. Его отца звали Давид, а мать — Ханна.

— Минутку… Давай дальше.

— У него был старший брат Исаак, который погиб в Дахау в сорок четвертом.

— Они были евреи?

— Несомненно. Франс приехал в Америку в тридцать восьмом году и вскоре переселился в Гален, штат Миссури.

— Почему именно в Гален? Ты не выяснила?

— Нет, но выясняю. Мне это так нравится. Очень здорово работать в библиотеке, вызнавать подноготную о том, кого любишь.

Она дала отбой, а я еще постоял какое-то время с трубкой в кулаке и наконец почесал ею в затылке. Я никак не мог разобраться в своих ощущениях — хорошо это будет или плохо, если Саксони позвонит снова, когда разыщет что-нибудь еще.

Согласно ее сведениям (переданным через два дня), Франс поселился в Галене, потому что его дядя Отто держал там небольшую типографию. Но прежде чем выдвинуться на запад, объект наших исследований полтора года жил в Нью-Йорке. Почему-то Саксони не удавалось выяснить, чем он там занимался. Это ее невероятно злило.

— Ничего не выходит! О-о-о, я с ума сойду!

— Успокойся, Сакс. Все у тебя получится, с таким-то размахом раскопок.

— Томас, оставь этот покровительственный тон! Ты говоришь, прямо как твой папаша во вчерашнем фильме. Старина Джеймс Ванденберг, добрый фермер.

Я прищурился, костяшки сжимающих трубку пальцев побелели:

— Слушай, Саксони, я ведь и обидеться могу.

— Я… не хотела… Извини. — Она повесила трубку.

Я тут же перезвонил ей, но она не отвечала. А вдруг, подумал я, она звонила черт знает откуда, из какой-нибудь обшарпанной телефонной будки. Эта мысль вызвала у меня настолько острое чувство жалости, что я пошел в магазин и купил маленькое японское деревце-бонсай. Убедившись, что ее нет дома, я поставил горшочек перед дверью.

Мне стало надоедать, что розысками занимается одна Саксони, и я решил для разнообразия проявить активность сам. В конце апреля школу распускали на короткие каникулы, так что я наметил съездить в Нью-Йорк поговорить с издателем Франса о замысле биографии. Я не говорил Саксони о своих планах вплоть до вечера накануне отъезда, когда она сама позвонила, вне себя от возбуждения.

— Томас? Я нашла! Я выяснила, что он делал в Нью-Йорке!

— Здорово! Что?

— Ты крепко сидишь? Он работал в итальянском похоронном бюро, у какого-то Лученте. Был его ассистентом или что-то вроде. Правда, чем именно он там занимался, не сказано.

— Прелесть какая. Но… помнишь ту сцену в «Стране смеха», когда умирают Лунный Шут и Королева Масляная? Чтобы такое написать, надо кое-что знать о смерти.

Глава 4

Когда я приезжаю в Нью-Йорк, у меня всегда одно и то же чувство. Есть дурацкий анекдот про человека, который женился на красавице и все ждал не дождался свадебной ночи. Но когда час настал, то красавица стянула с лысины белокурый парик, отвинтила деревянную ногу, извлекла вставные челюсти, делавшие ее улыбку столь неотразимой, и жеманно проворковала: «Теперь я готова, дорогой». Так и со мной в Нью-Йорке. Каждый раз, отправляясь туда — будь то самолетом, поездом или машиной, — я жду не дождусь прибытия. Большое Яблоко[12]! Театры! Музеи! Книжные магазины! Самые красивые женщины в мире! Все это там — и так давно меня дожидается. Я выскакиваю стремглав из вагона, а там вокзал Гранд-Сентрал, или автобусный терминал портового управления, или аэропорт Кеннеди — сердце всего. И мое сердце отплясывает конгу — какая скорость! Какие женщины! Я влюблен во все это. Во все! Но тут-то и начинаются проблемы, так как «все» включает и ханыгу, ковыляющего в угол поблевать, и четырнадцатилетнюю пуэрториканку на высоченных, космических каблуках прозрачного пластика, выклянчивающую доллар чуть ли не с ножом к горлу. И так далее, и так далее, и так далее. Расписывать в подробностях нет нужды, но случай, похоже, безнадежный, потому что каждый раз я едва ли не рассчитываю увидеть Фрэнка Синатру в матроске, как он пританцовывает и напевает: «Нью-Йорк, Нью-Йорк!»[13]. И в самом деле — человек, смутно напоминающий Синатру, однажды пританцовывал передо мной на Гранд-Сентрале. Дотанцевал до стенки и стал мочиться.

Так что теперь у меня выработана целая наука. С поезда я схожу в приподнятом настроении. Потом, пока не случится какая-нибудь гадость, я свински счастлив, я влюблен в каждую проведенную здесь минуту. Но как только гадость произойдет, я сразу даю выплеснуться наружу всей моей злобе и досаде, после чего спокойно занимаюсь своими делами.

На этот раз первой гадостью оказался таксист. Выйдя с вокзала, я остановил машину и дал адрес издателя на Пятой авеню.

— На Пятой сегодня шествие.

— Да? Ну и что? — На лицензии за стеклом было написано его имя: «Франклин Туто», и я задался вопросом, как оно произносится.

В зеркале заднего вида я увидел его оценивающий взгляд.

— А то, что поеду по Парк-авеню.

— Пожалуйста, пожалуйста… Извините, а в вашей фамилии где ударение — на первый слог или на второй?

— А вам-то что?

— Ничего. Просто интересно. — Свою дурость я попытался превратить в шутку: — Я подумал, а вдруг вы в родстве с египетскими Тутанхамонами.

— Черта с два вы так подумали. Вы меня проверяете, да? — Он схватил за козырек свою спортивную клетчатую кепку и натянул на самые уши.

— Нет, нет, видите ли, я увидел ваше имя на лицензии…

— Еще один козел-инспектор! Черт бы вас побрал! Я уже прошел этот долбаный ремонт, так какого черта еще вам от меня нужно? — Он подрулил к поребрику и заявил, чтобы я выметался из его долбаной машины — что, мол, я могу, конечно, отобрать у него долбаную лицензию, но его уже тошнит от «всех нас, козлов». Так что все мы вылезли из такси, сделали Франклину Туто ручкой, когда он, визжа покрышками, тронул с места, и с тяжким вздохом поймали другое такси.

Следующего водителя звали Кодель Свит. Люблю читать фамилии таксистов. Вид из окна меня обычно утомляет. На водителе была одна из тех старомодных велюровых шляп, что словно упали на голову с неба и решили там остаться. К добру ли, к худу ли, но за всю поездку он не произнес ни слова, разве что «проверьте», когда я снова дал адрес издателя. Впрочем, когда я вылезал, он добавил: «Желаю удачи», — и это прозвучало так, будто он в самом деле желал мне удачи.

Дом по указанному адресу оказался одной из тех стеклянных громад а-ля «Дивный новый мир»[14] — словно гигантский плавательный бассейн перевернули набок, а вода почему-то не вытекла. Такая архитектура мне нравится лишь в ослепительно солнечные дни весной или осенью, когда миллионы окон отражают лучи во все стороны сразу.

Меня удивило, что издательство занимает в этом здании сразу несколько этажей. Столько народу — и все трудятся над выпуском книг. Мысль эта мне понравилась. Мне понравилось, что Кодель Свит пожелал мне удачи. В лифте приятно пахло — соблазнительными женскими духами… Все-таки Нью-Йорк неплох.

Поднимаясь на лифте, я ощутил глубоко в печенках странный горячечный зуд: подумать только, через несколько минут я буду говорить с тем, кто действительно знал Маршалла Франса. Всю жизнь окружающие неустанно допытывались, что за человек был мой отец, и я ненавидел это всеми фибрами души, но теперь сам сгорал от нетерпения задать пятьдесят миллионов вопросов о Франсе. Когда я успел придумать пятьдесят первый миллион, двери лифта раздвинулись, и я отправился искать офис Дэвида Луиса.

Луис был не ровня Максвеллу Перкинсу[15], но репутацию имел достаточно солидную, и его имя время от времени мелькало в прессе. Перечитав статьи о Франсе, я узнал, что Луис был одним из немногих, кто общался с Франсом, пока тот был жив. Он также редактировал все книги Франса и был его душеприказчиком. Я ничего не знал о душеприказчиках (когда умер мой отец, я впал в кататонию и не выходил из нее, пока поле боя не очистили от тел и осколков), но предположил, что Луис что-то значил для Франса, раз тот назначил его исполнить свою последнюю волю.

— Вам помочь?

На секретарше была надета — богом клянусь! — футболка из золотой парчи, и буквы из золотистых блесток складывались на красивой груди в «Вирджиния Вулф». На столе у нее лежал свежий выпуск «Образцового секретаря» лицевой стороной вниз.

— У меня назначена встреча с мистером Луисом.

— Вы мистер Эбби?

— Да. — Я отвел глаза, поскольку в ее взгляде вдруг мелькнуло: «А вы случайно не?..» — а я был не в настроении для таких вопросов.

— Минутку, я выясню… — Она сняла трубку коммутатора.

Одну стену комнаты занимал стенд с новинками издательства. Я стал рассматривать художественную литературу, но мое внимание привлек гигантский альбом «Мир кукол». Он стоил двадцать пять долларов, но сквозь стекло казался очень толстым и, должно быть, содержал фотографии всех на свете деревянных голов и ниточек. Я решил купить его для Саксони в награду за проделанную работу. Я понимал, что она может придать этому жесту большее значение, чем хотелось бы, ну да плевать. Она заслужила.

— Мистер Эбби?

Я обернулся. В дверях стоял Луис. Он был низенький и коренастый, вероятно, лет шестидесяти — шестидесяти двух, ухоженный. На нем был рыжевато-коричневый с иголочки костюм с широкими лацканами и небесно-голубая, в елочку, рубашка с темно-бордовым шарфом вместо галстука. Зеркальные очки в металлической оправе делали его похожим на французского кинорежиссера. Лысоватый, он протянул мне руку, на ощупь напоминавшую снулую рыбу.

Мистер Луис провел меня в кабинет, и прежде чем дверь закрылась, я услышал, как лопнул надутый секретаршей пузырь жевательной резинки. В кабинете все стены были заставлены книгами, и, бросив взгляд на корешки, я оценил, что за величину должен представлять мистер Луис, если отредактировал хотя бы половину всех этих произведений.

Он улыбнулся, немного виновато, и засунул руки в карманы.

— He возражаете, если я пристроюсь рядом, на диване?.. Ну что вы, что вы, садитесь. Это я неделю назад повредил спину на корте, и все еще не прошло.

Костюм от Теда Лапидуса, секретарша с блестками, теннис… Но как бы я ни относился к его стилю, в данный момент этот человек был самой прочной связью с Маршаллом Франсом.

— Вы сказали, что хотели поговорить о Маршалле, мистер Эбби. — Луис улыбнулся — как мне показалось, несколько устало. Тема, знакомая до боли? — Знаете, это интересно — с тех пор, как в колледжах появились курсы по детской литературе и люди вроде Джорджа Макдональда[16] и братьев Гримм получили академическое признание, интерес к работам Франса снова возрос. Ну то есть продавались-то они и так всегда неплохо. Но теперь многие университеты включили их в списки рекомендованного чтения.

Сейчас он скажет, что в следующем месяце выходят сразу двенадцать академических биографий Франса. Я боялся спросить, но понимал, что придется.

— Тогда почему же его биография так и не издана, если время поспело?

Луис медленно повернул голову, так что теперь смотрел мне прямо в лицо. До настоящего момента он буравил взглядом пол, где, должно быть, происходило что-то на редкость захватывающее. Я не мог хорошо рассмотреть его глаза, так как в очках отражался свет из окна, но остальное лицо казалось бесстрастным.

— Так вот почему вы здесь, мистер Эбби? Хотите написать его биографию?

— Да, хотел бы попробовать.

— Хорошо. — Он глубоко вздохнул и снова уставился в пол. — Тогда я скажу вам то же самое, что говорил остальным. Лично я только приветствовал бы выход его биографии. Судя по тому немногому, что я знаю, жизнь у него складывалась весьма любопытно… по крайней мере, до переезда в Гален. Любой известный литератор достоин портрета. Однако когда Маршалл добился успеха, он возненавидел пришедшую с этим известность. Я всегда был убежден, что это отчасти и убило его — люди гонялись за ним по пятам, и он просто не знал, как с этим справиться. Просто не знал. Во всяком случае, его дочь… — Он замолк и облизнул губы. — Его дочь Анна — очень странная женщина. Она так до конца и не простила окружающему миру столь раннюю смерть отца. Ему было всего сорок четыре, ну да вы знаете. Теперь она живет одна, в том большом ужасном доме в Галене, и отказывается общаться с кем бы то ни было на темы, связанные с отцом. Вы знаете, сколько я пытался выманить у нее рукопись отцовского романа? Годы, мистер Эбби, долгие годы. Слышали об этом романе, верно?

Я кивнул. Высокоученый биограф.

— Ну, что ж, желаю удачи. Кроме того, что это принесет небольшую кучу денег — извините за меркантильность, — думаю, все им написанное должно быть издано и прочитано. Маршалл был единственный настоящий гений, какого я встречал на этом поприще, — можете меня процитировать. Бог мой, поклонники так преданы ему… один книготорговец рассказывал мне давеча, что продал «Персиковые тени» за семьдесят пять долларов!

— Гм.

— Нет, мистер Эбби, она не послушает ни меня, ни кого-либо еще. Маршалл до самой смерти не говорил ей, что книга закончена, хотя в письмах мне намекал, что закончил-таки. Но для Анны книга не завершена, то есть ни под каким видом не публикуема. Поэтому я умолял разрешить мне издать роман с длинным предисловием, где бы все объяснялось, но она только закрывала свои припухшие глазки и отчаливала обратно в Страну Малышки Анны, вот и все… Кроме того, должен вам сказать, Маршалл категорически возражал против биографии — так что Анна, разумеется, тоже. Иногда мне кажется, что она хочет подгрести под себя все, что осталось от отца. Да будь ее воля, она бы реквизировала все его книги с полок у читателей. — Луис пригладил свои благородные седины. — Куда это годится, в самом деле — не публиковать роман, не позволять издать биографию, не пускать на порог журналистов, которые приезжают в такую даль, чтобы написать статью о нем?.. Бог мой, она старается спрятать его от всего мира! — Покачав головой, он уставился в потолок. Я тоже посмотрел туда, но ничего не обнаружил. Было тихо и спокойно, и мы оба думали о том замечательном человеке, сыгравшем столь значительную роль в нашей жизни.

— А как насчет неавторизованной биографии, мистер Луис? Я хочу сказать, можно разузнать о нем и без помощи Анны.

— И такие попытки были. Пару лет назад один ну очень усердный дипломник из Принстона заезжал сюда по пути в Гален. — Издатель улыбнулся, словно каким-то своим мыслям, и снял очки. — Он был просто осел надутый, но я подумал, что это и к лучшему. Интересно было, как его примет всемогущая Анна. Я попросил его написать, если что-нибудь получится, но с тех пор — ни слуху ни духу.

— А что сказала Анна?

— Анна? О, она была в своем репертуаре. Написала мне ядовитое письмо, прося больше не присылать всяких шпионов, копающихся в жизни ее отца. Ничего нового, поверьте. В ее глазах я тот нью-йоркский еврей, который нещадно эксплуатировал ее отца, пока не загнал в могилу. — Развернув ладони вверх, Дэвид Луис пожал плечами.

Я ждал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он молчал. Водя рукой по жесткой полотняной обивке диванного подлокотника, я лихорадочно пытался придумать какой-нибудь вопрос. Вот же он, рядом, — человек, знавший Маршалла Франса, говоривший с ним, читавший его рукописи. Ну и куда делись все мои вопросы? Почему я вдруг растерялся?

— Я немного расскажу вам об Анне, Томас. Может, это хоть как-то подготовит вас к тому, с чем вы столкнетесь, если возьметесь за книгу. Приведу вам лишь один эпизод из моего нескончаемого романа с милой Анной…

Он поднялся с дивана, подошел к своему письменному столу, открыл маленькую лаковую шкатулку — похоже, сувенир из русской лавки — и вынул сигару, смахивающую на перекрученный корень дерева.

— Несколько лет назад я поехал в Гален поговорить с Маршаллом о книге, над которой он тогда работал. Оказалось, что это «Анна на крыльях ночи» и что работа в самом разгаре. Я прочел кое-какие черновики, и мне понравилось, но некоторые части еще требовали доработки. Он же никогда раньше не писал романов, да и вещь получалась куда серьезнее, чем все его предыдущие.

Луис раскурил сигару, не сводя глаз с накаляющегося оранжевого кончика. Он был из тех людей, кто любит делать в рассказе паузы — в самый что ни на есть драматический момент, прекрасно зная, что слушатели, затаив дыхание, ждут продолжения. В данном случае пауза последовала за словами о том, что «некоторые части еще требовали доработки».

— И как он к этому отнесся? — Я заелозил на диване, старательно делая вид, будто могу ждать ответа целый день, а в голове уже складывался фрагмент биографии: «На вопрос, не возражал ли Франс против редакторских замечаний, его давний редактор Дэвид Луис хмыкнул, затянувшись сигарой „де-нобили“, и с улыбкой сказал…»

Пых. Пых. Долгий взгляд в окно. Он стряхнул в пепельницу пепел и, вытянув руку с сигарой, бросил на нее последний взгляд.

— Как отнесся? Вы имеете в виду — к моей критике? Совершенно спокойно. Я никогда не знал, насколько он ко мне прислушается, но всегда без колебаний говорил ему, что считаю неправильным и требующим доработки.

— И часто такое случалось?

— Нет. Доработки его рукописи почти не требовали. После первой книжки я очень мало редактировал его текст. Ну, может, исправить пунктуацию, чуть-чуть поменять порядок слов… Но позвольте мне вернуться к роману. Будучи там, я пару дней внимательно читал его и делал выписки. Анне тогда было лет, наверно, двадцать, ну, может быть, двадцать два. Она только что бросила Оберлинское музыкальное училище и большую часть времени проводила дома, в своей комнате. Со слов Маршалла я понял, что Анна готовилась стать концертной пианисткой, но в какой-то момент отказалась от этой мысли и удрала в Гален, под отцовское крылышко.

Очень трудно описать его интонацию — объективность, сквозь которую, однако, пробивались мелкие брызги раздражения.

— Так вот, интересный момент: она оказалась замешана в некоем таинственном происшествии в колледже. Что-то там вышло не так, или кто-то… — Он потер себе ухо и задумчиво втянул щеку. — Верно! Кажется, кто-то умер. Ее кавалер, что ли? Точно не знаю. Естественно, Маршалл был не слишком откровенен на эту тему, потому что дело касалось его дочери. Во всяком случае, она первым же поездом уехала домой… Будучи там, я видел, как она мельтешила по дому в своем черном шелковом платье, с зачесанными назад волосами, прижимая к груди томик не то Кафки, не то Кьеркегора. Меня не оставляло впечатление, что она держит книгу заголовком наружу, дабы все видели, что она читает… А еще у Маршалла было три кошки, их звали Единица, Двойка и Тройка. Он их совсем недавно завел, но вели себя в доме они по-хозяйски — бродили по его бумагам, когда он работал, запрыгивали на обеденный стол, когда мы ели. Я не мог понять, кого он любит больше, Анну или их. Его жена Элизабет умерла года за два до того, так что он остался в своем жутком старом доме с дочкой и этими тремя кошками. Так вот, однажды после ужина я сидел у них на крыльце и читал. Вышла Анна, держа под мышками двух кошек.

Луис опять встал с дивана и присел на край своего стола, взирая на меня с расстояния шести-семи футов.

— Это надо изобразить в лицах, иначе эффект будет не тот. Так вот, я сижу там, где вы, Томас, а Анна — здесь, где я, представили? Она держит под мышками двух кошек, и все втроем они сверлят меня горящими глазами. Я попытался улыбнуться, но они не отреагировали, и я вернулся к своему чтению. Вдруг слышу: кошки орут и шипят. Смотрю — Анна уставилась на меня, как на бубонную чуму. Я всегда полагал ее особой несколько эксцентричной, но это было просто безумие. — Он уже стоял, выгнув руки вбок, словно что-то держит. Зубы стискивали сигару, лицо исказилось в гримасе. — Тут она подходит ко мне вплотную и говорит что-то вроде «Мы тебя ненавидим! Мы тебя ненавидим!»

— И что вы сделали?

На лацкан упал пепел, и Луис стряхнул его. Гримаса разгладилась.

— Ничего, потому что это был самый странный момент. Я заметил Маршалла, стоящего за дверью. Очевидно, он все видел и слышал. Я смотрел на него, ожидая, разумеется, что он что-то предпримет. Но он только постоял там еще с минуту, а затем развернулся и ушел в дом.

Поведав сей бесценный эпизод, Луис предложил мне кофе. Девушка в футболке с Вирджинией Вулф заходила и уходила, а мы тем временем болтали ни о чем. Эта история с Анной была такой нелепой и невероятной, что я даже не знал, как реагировать, и потому был рад отвлечься чашечкой кофе.

— А кто такой был Ван-Уолт?

Луис добавил в кофе меда.

— Ван-Уолт… Ван-Уолт — это еще одна загадка Маршалла. По его словам, этот художник жил затворником в Канаде и не хотел, чтобы кто-либо его беспокоил. Маршалл так на этом настаивал, что мы были вынуждены согласиться — и в результате общались с Ван-Уолтом только через Франса.

— Только?

— Только. Когда такой писатель, как Маршалл, велит оставить человека в покое, мы оставляем его в покое.

— А он ничего не рассказывал о своем детстве, мистер Луис?

— Пожалуйста, зовите меня Дэвид. Нет, он редко говорил о своем прошлом. Я знаю, что родился он в Австрии. В городишке под названием Раттенштейн.

— Раттенберг.

— Да, правильно, Раттенберг. Давным-давно мне это тоже было любопытно, и однажды, будучи в Европе, я туда заехал… Город стоит над бурной рекой, вдали видны Альпы, и вид прелестный. Все это очень гемютлих[17].

— А что его отец? Франс ничего не рассказывал об отце или матери?

— Нет, ничего. Он был очень скрытным человеком.

— Ну а о своем брате Исааке — который погиб в Дахау?

Луис собирался затянуться, когда я спросил это, но не донес сигару до губ.

— У Маршалла не было никаких братьев. Вот это я знаю определенно. Ни братьев, ни сестер. Я отчетливо помню, как он мне говорил, что был единственным ребенком.

Я извлек свой маленький блокнот и пролистал до записи, сделанной под диктовку Саксони.

— Исаак Франк умер в…

— Исаак Франк? Кто такой Исаак Франк?

— Видите ли, человек, ведущий для меня поиски… — (Услышь Саксони, как я ее называю, она бы меня точно убила.) — … выяснил, что его фамилия была Франк, но он изменил ее, приехав в Америку.

Луис улыбнулся:

— Кто-то ввел вас в заблуждение, Томас. Я знал Маршалла, наверно, лучше всех, кроме, разве что, его ближайших родных, и его фамилия всегда была Франс. — Он покачал головой. — И у него не было никаких братьев. Извините.

— Да, но…

Он вскинул руку, и я умолк.

— Ну хватит. Я просто не хочу, чтобы вы зря тратили время. Можете хоть всю жизнь просидеть в библиотеке, но вы не найдете того, что ищете, уверяю вас. Маршалл Франс всегда был Маршаллом Франсом, и он был единственным ребенком в семье. Простите, но это абсолютно точно.

Мы поговорили еще немного, но его очевидное недоверие к тому, что я сказал раньше, наложило отпечаток на дальнейшую беседу. Через несколько минут мы уже стояли в дверях. Он спросил меня, собираюсь ли я все равно взяться за книгу. Я кивнул, но ничего не сказал. Без особого воодушевления он пожелал мне удачи и просил позванивать. Через несколько секунд я уже спускался в лифте, уставившись в пространство и размышляя обо всем сразу. Франс или Франк, Дэвид Луис, Анна… Саксони. Где это она, черт возьми, выкопала, насчет Мартина Франка и мертвого брата, который вообще никогда не жил?

Глава 5

— Ты думаешь, я вру?

— Конечно, нет, Саксони. Просто этот Луис утверждал с пеной у рта, что не было никакого брата и что Франс никогда не был Франком.

Я стоял в таксофоне на Шестьдесят четвертой стрит. В будке не было дверей, и подозрительно пахло бананами. Я позвонил Саксони по межгороду, разменяв деньги в аптеке и получив четыре тысячи монеток по двадцать пять центов. Она молча выслушала рассказ о моих приключениях с Луисом и ничуть не возмутилась, когда я намекнул, что, возможно, сведения, которые она раскопала, яйца выеденного не стоят. Казалось, ее ничем не прошибешь. Она говорила новым, тихим, волнующим голосом.

Это ее спокойствие меня насторожило. Возникла длительная пауза, и я смотрел, как таксист мнет и выкидывает газету из окна своей машины.

Когда она заговорила снова, ее голос звучал еще спокойней:

— Есть один способ проверить насчет Мартина Франка, Томас.

— Какой?

— Через владельца того похоронного бюро, Лученте. Оно до сих пор работает — несколько дней назад я проверила манхэттенский телефонный справочник. Почему бы тебе не пойти и не спросить этого Лученте про Мартина Франка? Посмотрим, что он скажет.

Ее голос звучал так вкрадчиво и в то же время уверенно, что я послушно, как пай-мальчик, записал адрес и повесил трубку.

«Крестный отец» и «Смерть по-американски»[18] приучили нас к мысли, что работа гробовщиков пусть малоприятная, но прибыльная. Однако, взглянув на «Похоронное бюро Лученте и сын», вы бы в этом усомнились.

Оно располагалось на отшибе, у Маленькой Италии, по соседству с магазином, торгующим неоновыми мадоннами и каменными святыми — наподобие садовых гномиков, только в итальянском варианте. Сначала я вообще не заметил заведения Лученте, прошел мимо — вход был совсем узкий, и лишь крохотная табличка в нижнем углу окна свидетельствовала о семейном бизнесе.

Когда я открыл дверь, откуда-то из задних комнат послышался собачий лай. Сквозь щели жалюзи проникал желтый свет уличного фонаря. Зеленый железный стул и стол, как на призывном участке, еще один стул сбоку, прошлогодний календарь, развернутый на августе и рекламирующий «Нью-йоркскую нефтяную компанию Артура Сигеля»[19],— вот и все. Ни тихой музыки для скорбящих родственников, ни заглушающих шаги мягких восточных ковров, ни профессиональных вампиров, увивающихся вокруг в попытке «утешить». Наглядно вспомнились отцовские похороны.

— А! Цитто![20]

Задняя дверь распахнулась, и оттуда выскочил старик, древний, но шустрый. Он всплеснул руками и, бросив взгляд через плечо, пинком захлопнул дверь.

— Чем могу служить?

На мгновение я задался вопросом, что бы я чувствовал, если бы только что умерла моя мать и я пришел сюда, чтобы меня обслужили. А из-за двери с руганью вылетает сумасшедший старик… Да уж, веселенькое похоронное бюро. Но по размышлении я был вынужден признать, что чем-то мне эта контора импонирует. По крайней мере, ни притворством, ни лицемерием тут и не пахло.

Лученте был низенький и жилистый, с табачно-смуглым лицом и белыми волосами, подстриженными ежиком, почти под ноль. Такому палец в рот не клади. Зеленовато-голубые, налитые кровью глаза. Мне подумалось, что ему должно быть за семьдесят или даже за восемьдесят, но выглядел он достаточно крепким и все еще полным энергии. Когда я ничего не ответил, на лице его мелькнуло неудовольствие. Он уселся за стол.

— Хотите сесть?

Я сел, и некоторое время мы смотрели друг на друга. Он сцепил руки на столе и покивал — скорее себе, чем мне. Глядя в его глаза, я осознал, что они слишком малы, дабы отразить всю переполняющую его жизнь.

— Так чем я могу помочь, сэр? — Он выдвинул ящик и достал длинный желтый блокнот и желтую же ручку «Bic» с черным колпачком.

— Ничем, мистер Лученте. Я, м-м-м… то есть в моей семье никто не умер. Я пришел задать вам несколько вопросов, если можно. О человеке, который когда-то работал у вас.

Он снял с ручки колпачок и начал неторопливо выводить в верхней части листа перекрывающиеся круги.

— Вопросы? Вы хотите расспросить о ком-то, кто у меня работал?

Я выпрямился на своем стуле, не зная, куда девать руки.

— Да, видите ли, мы выяснили, что много лет назад у вас работал человек по имени Мартин Франк. Году примерно в тридцать девятом?.. Я понимаю, что прошло много времени, но, может быть, вы помните его или что-нибудь связанное с ним? Если это как-нибудь поможет: вскоре после работы здесь он сменил имя на Маршалл Франс и стал потом знаменитым писателем.

Лученте прекратил чертить круги и задумчиво постучал ручкой по блокноту. Он поднял голову, смерил меня бесстрастным взглядом, потом повернулся на стуле и крикнул через плечо:

— Эй, Виолетта! — Но, не дождавшись реакции, нахмурился, швырнул ручку на стол и встал. — Совсем старая стала, даже не слышит иногда, что вода течет. Приходится за нее прикручивать. Подождите минутку. — Он зашаркал к двери, и только теперь я заметил, что на нем вельветовые шлепанцы сливового цвета. Лученте открыл дверь, но не вошел, а снова крикнул: — Виолетта!

Отозвался голос, колючий, как металлическая мочалка для мойки кастрюль:

— Что? Чего тебе надо?

— Ты помнишь Мартина Франка?

— Какого Мартина?

— Мартина Франка!

— Мартина Франка? Ах-ха-ха-ха!

Когда Лученте снова повернулся ко мне, лицо его озаряла безумная улыбка. Он ткнул пальцем в темный дверной проем — и помахал рукой, будто обжегся.

— Мартин Франк… Да, конечно, мы помним Мартина Франка.

Глава 6

В поезде на обратном пути у меня было время поразмыслить о рассказанной Лученте истории. Виолетта (я решил, что это его жена) так и не вышла из своей комнаты, но это не мешало ей орать старику: «Расскажи ему об этих двух лилипутах и поездах!..» «Не забудь про бабочек и печенье!»

Дело было так. В первый же день, когда Мартин Франк вышел на службу, к Лученте поступил клиент, который выпрыгнул из окна, так что его пришлось соскребать с асфальта совковой лопатой и складывать в ящик. По словам похоронных дел мастера, стоило новому работнику взглянуть на тело, как его тут же вырвало. И так — раз за разом. Однако миссис Лученте была калекой, и потому новичку поручили работу по дому — уборка, стирка, готовка. Что и говорить, поначалу мне было не слишком приятно слышать, что автора моей самой любимой книги держали на работе только потому, что он кое-как умел готовить лазанью.

Но как-то раз Лученте трудился над красивой молодой девушкой, которая покончила с собой, переев снотворного. Доведя работу до половины, он прервался на обед, а когда вернулся, рука девушки лежала на животе, держа в пальцах большое шоколадное печенье. Рядом на столике стоял стакан молока. Шутка эта Лученте очень понравилась — такой черный юмор обычное дело в похоронном бизнесе. Несколькими неделями позже умерла во сне старушка-скандалистка из соседнего квартала, и наутро после того, как ее привезли в морг, к ее носу оказалась прикреплена большая желто-черная бабочка. Лученте снова рассмеялся, но я воспринял это иначе: возможно, Маршалл Франс создавал своих первых персонажей.

Новичок не только преодолел свою тошноту, но вскоре стал неоценимым помощником. Он купил «Анатомию» Грея[21] и постоянно ее изучал. По словам Лученте, через полгода Франк развил в себе редкую способность — придавать мертвому лицу совершенно живое выражение.

— Видите ли, это очень трудно. Сделать их похожими на живых труднее всего. Вы когда-нибудь заглядывали в гроб? Конечно же, с первого взгляда видно, что там лежит труп. Что тут такого. Но Мартин обладал этим — вы понимаете, о чем я? Он обладал чем-то таким, что даже у меня вызывало ревность. Смотришь после него на тело и думаешь: какого черта этот парень тут разлегся!

Живя в Нью-Йорке, Франк большую часть времени проводил у Лученте — либо в бюро, либо в квартирке за конторой. Но по воскресеньям, каждое воскресенье, он выезжал на природу с Туртонами. Это были карлики. Он познакомился с ними, когда случайно зашел в их кондитерскую лавку. Все трое любили жареных цыплят и железнодорожные поездки, поэтому каждую неделю они до отвала наедались курятиной в ресторанчике, а потом шли на Гранд-Сентрал или на Пенн-стейшн и отправлялись куда-нибудь в пригород. Супруги Лученте в таких развлечениях не участвовали, но когда Франк вечером возвращался, то обязательно рассказывал, куда они с Туртонами ездили и что видели.

Лученте так до конца и не понял, почему Франк уволился. Чем дольше он работал, тем больше, казалось, очаровывало его это занятие, но однажды он пришел и заявил, что в конце месяца уезжает. Сказал, что отправляется на Средний Запад к своему дяде.

Когда я вернулся домой, у моих дверей стоял один из интернатских ребят.

— Мистер Эбби, у вас какая-то женщина. Наверное, попросила мистера Розенберга впустить ее.

Я открыл дверь и уронил портфель на пол. Захлопнув дверь ногой, зажмурился. Вся квартира пропахла кэрри. Терпеть не могу кэрри.

— Привет! — послышался голос.

— Привет. Э-э, привет, Саксони.

Она появилась из-за угла, держа в руке мою старую деревянную мешалку, к которой пристало несколько зернышек риса. Саксони улыбалась — пожалуй, слишком усердно, — и ее лицо раскраснелось. Отчасти, догадался я, от стряпни, отчасти от неловкости.

— Что ты затеяла, Сакс?

Поварешка медленно поникла, и улыбка исчезла. Саксони потупилась.

— Я подумала, раз ты весь день был в городе, то, наверное, не ел как следует, со всеми этими разъездами… — Фразу Саксони не закончила, но снова подняла мешалку и сделала ею несколько вялых пассов, будто волшебной палочкой. Возможно, хотела, чтобы та договорила за нее.

— Послушай, да ладно тебе… Это в самом деле очень мило с твоей стороны!

Что я, что она были в полном замешательстве, так что я поспешно ретировался в ванную.

— Томас, ты любишь кэрри?

Уже к середине трапезы мой язык трубил пожарную тревогу громче любой сирены, но я утирал слезы, и кивал, и восторженно жестикулировал вилкой: «…Обожаю!» Наверное, это был наихудший обед в моей жизни. Сначала ее банановый хлеб, теперь это кэрри…

Но Господь в своей милости повелел ей купить на десерт хлебцы от Сары Ли, и после трех стаканов молока огонь у меня во рту улегся.

По завершении трапезы я начал рассказывать Саксони о недоразумении с таксистом и дошел до того места, где Туто (с ударением на первый или второй слог) высаживает меня из машины, но тут Саксони закусила губу и отвернулась.

— Что такое? — Я хотел было поинтересоваться, не наскучил ли ей своим рассказом, но вовремя понял, что, пожалуй, не стоит.

— Я… — Она взглянула на меня, потом в сторону, на меня — в сторону. — Сегодня днем я здесь была по-настоящему счастлива, Томас. Пришла сразу после твоего звонка и… Мне было так хорошо здесь, готовить… Понимаешь, о чем я? — Взгляд ее утратил пронзительность, и она закусила губу, но смотрела на меня, не отрываясь.

— Конечно, конечно. Ну то есть, разумеется, понимаю… А кэрри было просто великолепным!

Потом, когда я подарил ей огромный альбом с куклами, она только взглянула на него — и расплакалась. И больше не притрагивалась к нему, а встала со стула и подошла ко мне, обвила руки вокруг шеи, крепко-крепко обняла и не отпускала.

Начались ласки, и мы переместились на кровать, где стали раздевать друг друга со всей поспешностью. Но достаточно быстро не выходило, так что мы разделились и расстегнулись самостоятельно. Хотя Саксони и повернулась ко мне спиной, я помедлил, глядя, как она стягивает через голову рубашку. Люблю смотреть, как женщины раздеваются. Не важно, собираешься ли с ней лечь, или просто подглядываешь в окно — есть в этом что-то трепетное, удивительно возбуждающее.

Я коснулся большим пальцем ее спины и медленно пересчитал позвонки, сверху вниз. Она посмотрела через плечо и состроила гримаску.

— Можно попросить об одном одолжении?

— Проси.

— Я очень стесняюсь раздеваться перед кем-то. Извини, ты не мог бы закрыть глаза или пока смотреть в сторону?..

Я перегнулся через кровать и чмокнул ее в плечо.

— Конечно, конечно. Меня это тоже смущает. Прекрасно. Терпеть не могу стягивать штаны перед незнакомой женщиной.

Так что отлично получается: значит, я отвернусь, сниму штаны, пока она снимает свои, мы одновременно залезем под простыню, выключим на какое-то время свет…

Дз-з-з-з-и-и-н-н-нь!

Я только успел вынуть одну ногу из своих спортивных трусов, как зазвонил телефон. Мне никогда никто не звонит, особенно в двенадцать часов ночи. Телефон был в другом конце комнаты, и я метнулся голышом к нему. Саксони издала вопль, и я машинально обернулся к ней. Зеленые трусики ее были стянуты до колен, и, судя по выражению ее лица, она не знала, то ли снять их совсем, то ли натянуть снова.

— Томас, где ты был? Я несколько дней пыталась тебе дозвониться!

— Мама?

— Да. Тебя только среди ночи и можно застать. Получил трусы, которые я посылала тебе из «Блумингдейла»?

— Трусы?! Ну, мама… — Я зажал микрофон ладонью и взглянул на Саксони. — Мама интересуется, получил ли я трусы, которые она послала мне из «Блумингдейла».

Сакс тут же посмотрела на трусики у себя в руках, потом на меня. Мы дружно покатились со смеху, и я постарался закруглиться с разговором как можно скорее.

Следующие несколько недель мы больше и больше времени проводили вместе. Сходили в театр в Нью-Хейвене, однажды вечером съездили поужинать в Стёрбридж-Виллидж, переждали грозу с градом в коттеджике моей матери на род-айлендском побережье.

И вот однажды она робко спросила, нельзя ли ей съездить в Гален.

— Да, но только если обещаешь взять меня с собой.

Часть вторая

Глава 1

— Саксони, ты не сможешь взять все эти чемоданы! Мы что, по-твоему, Дикий Запад осваивать собрались?

Чтобы довершить коллекцию, не хватало лишь древнего пароходного кофра. Здесь была желто-красная плетеная корзина, потрепанный рюкзак, толстый, чуть не лопающийся, как сарделька, и коричневый кожаный саквояж с латунными замками и уголками. Плюс несколько одежек прямиком из химчистки, в пластиковых пакетах и на железных вешалках.

Бросив на меня сердитый взгляд, она обошла пикап сзади, распахнула дверцу и засунула первую из своих вещей.

— Не доводи меня, Томас, ладно? У меня и так сегодня паршивый день. Только не доводи меня.

Я похлопал пальцами по баранке, глянул в зеркало заднего вида на свою новую стрижку и прикинул, стоит ли начинать бой. Целую неделю я твердил ей, что в эту поездку нужно брать как можно меньше вещей. Так как после моего нью-йоркского визита мы были вместе почти каждый день, я уверился, что у нее примерно три рубашки, два платья и белый халатик, напоминавший крестьянские обноски. В какой-то момент я хотел купить ей индийское платье, которым она восхищалась в витрине, но она не позволила, несмотря на мои настояния.

— Не сейчас, — сказала она, и я мог лишь предполагать, что это означало.

Так что же она напихала в эти сумки? Мне представился новый кошмар — бакалейные товары и плитка. Всю дорогу в Гален она собирается готовить! Банановый хлеб… кэрри… яблочный чай…

— И все-таки что у тебя в этих баулах, Сакс?

— Нечего на меня орать!

Посмотрев на нее в зеркальце, я увидел, что она стоит, уперев руки в бедра. Мне подумалось, как хороши эти бедра без одежды.

— Ладно, извини. Но почему все-таки столько всего?

Послышался хруст гравия, и вот она уже стоит у моей двери. Я посмотрел на нее, но она была занята развязыванием тесемок на корзине.

— Вот взгляни.

Там были рукописные заметки, журнальные вырезки, чистые желтые блокноты, желтые карандаши и ее любимые розовые ластики.

— Это моя рабочая сумка. Можно мне ее взять?

— Сакс…

— В рюкзаке вся моя одежда…

— Слушай, я же не говорю…

— А в саквояже несколько кукол, над которыми я сейчас работаю. — Она улыбнулась и щелкнула замками. — К этому ты должен привыкнуть, Томас: когда я куда-нибудь еду, я всегда беру с собой всю мою жизнь, словно отправляюсь навсегда.

— Да, в последний путь.

— Ах, как смешно. Какой ты умный!

Июньская церемония выпуска состоялась несколькими днями раньше, так что в кампусе было по-летнему зелено и тихо, и даже немного грустно. Школы без учеников всегда мне кажутся странно зловещими. Классы слишком чистые, полы слишком натерты. Когда звонит телефон, эхо разносится по всему зданию, и только звонков через восемь-девять кто-нибудь соблаговолит ответить или на другом конце поймут, что никого нет, и повесят трубку. Мы миновали огромный бук, мое любимое дерево, и я понял, что теперь уже долго не посижу под ним.

Саксони включила радио.

— Грустно уезжать, Томас?

Звучал последний куплет «Hey, Jude», и мне вспомнилась девушка, с которой мы встречались в Нантакете в шестидесятых, когда эта песня только появилась.

— Грустно? Да, немного. Но в то же время я рад. Время идет, и вдруг замечаешь, что говоришь и двигаешься будто в трансе. В этом году я проходил «Гекльберри Финна» четвертый раз, с очередными оболтусами. Да, конечно, книга великая, но еще чуть-чуть — и читать я бы уже просто не смог. Талдычил бы одно и то же на автопилоте. В таких уроках ничего хорошего.

Мы дослушали песню до конца. Наверное, по радио передавали ретроспективу «Битлз», так как следующей зазвучала «Strawberry Fields Forever». Я вырулил на автостраду.

Саксони сняла у меня с рукава нитку:

— Тебе никогда не хотелось быть актером?

— Актером?! Нет, после отца, боже упаси!

— Помню, когда я увидела «Новичков», то была без ума от Стивена Эбби.

Я фыркнул, но ничего не сказал. Кто в мире не обожал моего отца?

— Не смейся — я серьезно! — В ее голосе сквозило, можно сказать, негодование. — Я тогда впервые попала в больницу, и родители принесли мне маленький портативный телевизор. Очень четко помню весь фильм. Программа «Миллионное кино» крутила одну и ту же старую картину каждый день в течение недели, и я ни разу не пропустила ни «Новичков», ни «Янки Дудль денди».

— «Янки Дудль денди»?

— Да, с Джеймсом Кэгни[22]. Когда лежала в больнице, я была без ума от обоих — от Джеймса Кэгни и твоего отца.

— И как долго ты там лежала?

— В больнице? Первый раз четыре месяца, а второй — два.

— И что они с тобой делали — пересадку кожи и все такое?

Саксони не ответила. Я взглянул на нее, но ее лицо ничего не выражало. Совать свой нос куда не просят я не собирался, и поскольку молчание длилось, мне захотелось извиниться, но я не стал.

Над холмами впереди назревала серьезная гроза, и мы въехали под нависающую пелену дымчато-жемчужных облаков. Взглянув в зеркало заднего вида, я заметил, что там, откуда мы приехали, по-прежнему сияет солнце. Большинство оставшихся там не подозревали, что ждет их к вечеру.

— А когда ты разочаровалась в моем отце?

— Томас, тебе действительно хочется узнать о том, как я лежала в больнице? Я никогда не любила рассказывать об этом, но если хочешь, расскажу.

В ее голосе слышалась такая убежденность, что я не знал, что и ответить.

— Первый раз было ужасно. Меня вымачивали в этих ваннах, чтобы старая кожа сошла и начала расти новая. Помню, там за мной ухаживала одна тупая медсестра по имени миссис Расмуссен, она всегда говорила со мной, как со слабоумной. Остальное — смазано, помню только, что всего боялась и все ненавидела. Наверно, я многое заставила себя забыть. Во второй раз была сплошная физиотерапия, и все обращались со мной гораздо лучше. Наверное, потому что знали, что я снова буду ходить. Тогда я открыла, что люди относятся к тебе гораздо более… не знаю, по-человечески, что ли, когда знают, что ты выздоровеешь.

Желтая молния змеей скользнула на фоне туч, за ней последовал резкий раскат грома, из тех, от каких невольно подскакиваешь. По радио слышался практически один треск, и я выключил приемник. Начали падать крупные бусины дождя, но я до последнего момента не включал дворники. Окно с моей стороны было открыто, и я ощущал, как жара спадает и воздух становится свежее. Мне представилась маленькая Саксони Гарднер, сидящая на больничной койке, словно аршин проглотила, со своими детским ножками, перебинтованными сверху донизу. Картина была такой грустной и трогательной, что я улыбнулся. Будь у меня такая дочка, я бы с головой завалил ее книжками и игрушками.

— А каково это — быть сыном Стивена Эбби?

Я глубоко вздохнул, чтобы на минуту ее отвлечь. За то время, что мы были вместе, она задавала мне мало вопросов о семье, и я был чертовски благодарен ей за это.

— Моя мама звала его Панч. Иногда он уходил со съемок в середине дня, брал нас и вез куда-нибудь — на пляж или на «Ноттс-берри-фарм»[23]. Он суетился, покупал нам всякие хот-доги и кока-колу и спрашивал, разве, мол, это не лучшее время в нашей жизни. По-всякому с ума сходил, но нам это нравилось. Если он уж слишком безумствовал, мама говорила: «Спокойнее, Панч», — и я ненавидел ее за это. Отец всегда должен был быть душой компании, но поскольку мы так редко его видели, то все не могли насытиться.

Дождь падал прозрачным занавесом, и было слышно, как под колесами плещется вода. Я ехал в правом ряду, и когда кто-то нас обгонял, то на ветровое стекло летело столько воды, что бедные дворники еле справлялись. Теперь гром следовал за молнией сразу, и я понял, что гроза прямо над нами.

— Однажды, когда снимали «Пожар в Виргинии», он взял меня в студию. В некотором смысле это был, наверное, один из лучших дней в моей жизни. Все, что я помню, — это как кто-нибудь постоянно предлагал мне мороженое, и как я заснул, и меня отнесли в его уборную. Когда я проснулся, отец стоял надо мной, как белая гора, улыбаясь своей знаменитой улыбкой. На нем была белоснежная рубашка и огромная кремовая панама с черной лентой. — Я покачал головой и выстучал пальцами по баранке быструю мелодию, гоня воспоминание. Мимо, как в замедленной съемке, проплыл тяжелый трейлер компании «Гранд Юнион».

— Ты любил его? — Ее голос звучал робко; наверное, она побаивалась.

— Нет. То есть да. Не знаю — как можно не любить своего отца?

— Запросто — вот я своего не любила. Величайшая мечта всей его жизни сбылась, когда один из его учеников поступил в Гарвард.

— Что ты хочешь сказать? Твой отец был учителем?

— Угу.

— Ты никогда не говорила мне об этом.

Я бросил на нее быстрый взгляд, а она надула щеки, так что стала похожа на белочку с полным ртом орехов.

— Наверное, так нельзя говорить, но он был кошмарный тип — по всему, что я о нем помню. — Саксони положила руки на «торпеду» и стала тихонько выбивать какой-то африканский ритм. — Он любил есть консервированный ананас и читать вслух «Гайавату» мне и маме.

— «Гайавату»? Как там… «На прибрежье Гитчи-Гюми/И под толщей вод глубоких/Гайавата с корешами/Режутся на деньги в покер»[24].

— А-а, да ты, наверно, тоже учитель английского!..

Небо так потемнело, что я включил фары и сбросил скорость до сорока миль. Я часто задумывался, какой была Саксони в детстве. Это же милое, бледное, как луна, лицо, но в миниатюре. Я мог представить ее в темном углу темной гостиной, как она играет со своими марионетками, пока в девять часов мама не погонит ее спать. Белые сползающие чулочки и черные лакированные туфли с золотыми пряжками.

— Знаешь, Томас, когда я была маленькой, единственное, что было интересного в нашей семье, — это летние поездки на озеро Пич-лейк по выходным. Я часто обгорала.

— Правда? А для меня единственное интересное — это была «Страна смеха» и шипучка «Хайрс» в больших стеклянных бутылках. Куда делась эта шипучка в стеклянных бутылках?

— Брось! Уж не скажешь ли ты, что жить среди этих знаменитостей было не здорово? Не пытайся меня утешить.

— Утешить? И не собирался. По крайней мере, у тебя был нормальный отец! Послушай, быть сыном Стивена Эбби — это все равно что жить в птичьей клетке. Стоит лишь тебе рот открыть — кто-нибудь тут же начинает сюсюкать или распинаться в любви к «папиным» фильмам! На кой черт мне были его фильмы? Господи, я был маленьким мальчиком! Все, что мне было нужно, — покататься на велосипеде.

— Не кричи.

— Я не обязан… — Я хотел что-то добавить, но увидел съезд на площадку для отдыха и воспользовался этим. Темнота была хоть глаз выколи, и я скинул скорость до пешеходной. Площадка была забита фургонами и легковыми автомобилями с переполненными верхними багажниками. Крышка во многих случаях даже не предусматривалась, так что открытые дождю чемоданы, детские коляски и велосипеды блестели от воды. Я нашел свободное место, когда белый «фиат» с оклахомскими номерами чуть не протаранил меня, выезжая оттуда задним ходом. Я выключил мотор, и мы молча посидели вдвоем, пока дождь колотил по крыше. Саксони держала руки на коленях, я по-прежнему стискивал руль. Хотелось вырвать его с корнем и вручить ей.

— Перекусим, что ли, или как?

— Перекусим? С чего бы это? Мы едем всего час.

— Ах да, извини, дорогая — я не должен быть голоден, да? Мне не позволяется съесть что-нибудь без тебя? — Я говорил, как мальчишка, который только что открыл для себя сарказм, но еще не научился им пользоваться.

— Томас, умолкни. Выйди и купи фишбургер или еще что-нибудь. Делай что хочешь, мне все равно. Я не заслужила твоей злобы.

Мне ничего не оставалось, как выйти. Мы оба понимали, что я выставляю себя полным идиотом, но я уже не знал, как остановиться. На месте Саксони мне бы здорово надоел такой напарник.

— Хочешь чего-нибудь?.. Черт, я сейчас вернусь.

Открыв дверь, я шагнул прямо в чудовищную лужу и сразу промочил кроссовку и носок. Я обернулся посмотреть, заметила ли она, но ее глаза были зажмурены, а руки лежали на коленях. Прицельно ступив в лужу другой, сухой ногой, я подождал, пока и в нее не просочится холод, а потом начал шлепать обеими ногами в этой своей, с позволения сказать, ванночке. Шлеп-шлеп!

— Что… ты… делаешь?

Шлеп-шлеп!

— Томас, прекрати. — Она рассмеялась. Смех звучал лучше, чем дождь. Я был спиной к ней и ощутил, как Саксони схватила меня сзади за футболку. Рассмеявшись еще громче, она сильно дернула.

— Будь так любезен влезть обратно. Что ты делаешь?

Я посмотрел на дождливое небо, но дождь хлестал так, что пришлось зажмуриться.

— Покаяние! Покаяние! Все, кого я встречал в моей долбаной жизни, спрашивали, каково это — быть сыном Стивена Эбби. И каждый мой ответ звучал все тупее и тупее.

Я прекратил шлепать ногами. И грустно, и глупо. Хотелось обернуться и взглянуть на Саксони, но я не мог.

— Извини, Сакс. Если бы мне было что тебе сказать, видит бог, я бы сказал.

Ветер швырнул мне прямо в лицо пригоршню дождя. Изумленно выпучив глаза, мимо прошло какое-то семейство.

— Мне все равно, Томас. — Порыв ветра снова заставил меня зажмуриться. Я не знал, правильно ли ее расслышал.

— Что?

— Я сказала, что мне нет дела до твоего отца. — Она ладонью коснулась моей спины, и теперь ее голос звучал сильнее, настойчивей и нежнее.

Я обернулся и обнял ее своими мокрыми руками. Потом поцеловал в теплую шею и почувствовал, как она целует мою.

— Обними меня крепче, старая губка. Все равно ты меня уже всю намочил. — Она прижалась плотнее и куснула меня за шею.

Мне не пришло в голову ничего лучше, чем процитировать строчку из «Горя Зеленого Пса» Франса: «Голос Соли тоже любил Красавицу Кранг, и когда был с ней, говорил только шепотом».

Глава 2

Мы планировали доехать за два дня, но то и дело непредвиденно задерживались — то попробовать пралине в придорожной закусочной, то осмотреть «Деревню Санта-Клауса» или «Город рептилий», — в общем, останавливались везде, где на нас находило подходящее настроение.

— Погоди минутку. Хочешь посмотреть… подержи-ка… место сражения на Грин-Ривер?

— Не знаю. То есть конечно. Это в какую войну?

— Какая разница? Пять миль отсюда. Сакс, какую книгу Франса ты любишь больше всех?

— Поровну «Звездный пруд» и «Страну смеха».

— «Звездный пруд»? Серьезно?

— Да, я думаю, там моя самая любимая сцена. Та, где ночью девочка идет на берег и видит старика и белую птицу, как они долбят дырки в океане.

— А я даже не знаю, какая сцена у меня самая любимая. Впрочем, что-нибудь из «Страны смеха». Определенно. Но мне было бы трудно выбрать между смешной сценой и волшебной. Смешные мне сейчас во многом нравятся больше, но когда я был маленьким, эти битвы между Словами и Тишиной… Просто восторг.

— Томас, смотри куда едешь!

Иногда мы сворачивали с шоссе на стоянку и, забравшись на крышу машины, разглядывали дорогу. Слов нам тогда не требовалось; мы не ощущали ни малейшей потребности продолжать движение, куда-то стремиться.

В первую ночь мы остановились в одном городке к западу от Питсбурга. Хозяева мотеля разводили легавых, черных с рыжим, и после ужина мы вынесли нескольких щенков на лужайку перед домом, дали им немножко покусать нас.

— Томас!

— А? Эй, хватай его, пока не удрал!

— Послушай, Томас, это серьезно.

— Ладно, слушаю.

— Ты знаешь, это первый раз, когда я ночую в мотеле с кем-то.

— Правда?

— Угу. А еще знаешь? Мне очень хорошо. — Она вручила мне щенка и встала. — Когда я была помоложе и все время думала о своих ожогах, мне казалось, что ни один мужчина не захочет поехать со мной в мотель — так я выгляжу.

На следующее утро, когда мы собрались уезжать, женщина за стойкой дала нам в дорогу красиво упакованные завтраки, с пивом и плитками «Милки-уэй». Шепнув что-то Саксони, она вернулась за стойку.

— Что она сказала?

— Что ты слишком тощий и что тебе нужно давать «Милки-уэй».

— Нужно.

— Фигушки.

Вся поездка продолжалась в таком духе — одна приятная вещь сменялась другой, — так что когда мы добрались до Сент-Луиса и увидели арку Сааринена[25], нам даже стало жалко, что мы уже заехали так далеко. Посреди дня мы остановились в Пасифике, штат Миссури, и побродили по парку аттракционов, который назывался «Шесть флагов». Вечером мы вернулись в свой номер с кондиционером и занимались любовью. Саксони снова и снова повторяла мое имя. Такого со мной не было ни разу. Мне было так хорошо! Я заглянул во все темные углы своей жизни и размышлял, какой из них таит в себе неприятный сюрприз… Ответа не было. Но я и не ожидал его.

Глава 3

Я подрулил к бензоколонке «Саноко»[26], и из гаража вышла хорошенькая белокурая девушка в ярко-красной бейсболке с надписью «Сент-Луис кардинале».

— Заправьте, пожалуйста. Кстати, как далеко отсюда до Галена?

Она нагнулась, опершись руками о колени. Я заметил, что ногти у нее коротко подстрижены, и два из них совершенно почернели. Словно на них упало что-то тяжелое, и кровь выступила под кожу, да так там и осталась.

— Гален? О, мили четыре. Езжайте прямо по этой дороге до перекрестка, там направо, и через несколько минут будете на месте.

Она вставила в бак заправочный пистолет, а я взглянул на Саксони. Та улыбалась, но очевидно нервничала, как и я.

— Ну… — Я взмахнул рукой.

— Ну… — Она согласно наклонила голову.

— Ну, детка, мы почти приехали.

— Да.

— В ту самую Страну смеха…

— В страну Маршалла Франса.

Дорога то полого опускалась вниз, то поднималась, что не могло не радовать после прямой монотонности автомагистрали. Мы миновали железнодорожный вагон-ресторан (как настоящий), потом лесной склад, откуда свежо пахнуло срубленным лесом, потом ветеринарную клинику, откуда слышался отчаянный лай больных перепуганных собак. На перекрестке висел изрешеченный пулями и дробью знак «стоп», рыжий от ржавчины. Рядом стоял мальчишка с поднятой рукой. Он казался довольно безобидным, хотя, признаюсь, у меня в памяти всплыла пара сцен из «Обыкновенного убийства»[27].

— В Гален.

Мы сказали, что нам по пути и чтобы он садился. У него были курчавые рыжие волосы, и каждый раз, когда я смотрел на него в зеркало заднего вида, то или встречал его взгляд прямо мне в глаза, или же его огненная шевелюра перекрывала видимость.

— Едете в Гален, ребята? Я заметил, у вас коннектикутские номера. — «Коннектикутские» он проговорил с ударением на «ти». — Вы что же, так и доехали из Коннектикута до Галена, да?

Я вежливо кивнул и посмотрел на него в зеркало. Небольшой зрительный контакт. Старая игра в гляделки.

— Да, выходит, что так и доехали.

— Ух ты! От Коннектикута до Галена! — саркастически заметил он. — Ничего себе поездочка!

У меня хватало подобных оболтусов в классе, и потому его развязность меня не задела. Хиппи захолустный. Для полноты картины не хватало только майки с надписью «KISS» и виднеющихся над джинсами трусов.

— Ты здесь живешь? — повернулась к нему Саксони.

— Да.

— Знаешь Анну Франс?

— Мисс Франс? Еще бы!

Я рискнул снова взглянуть на него в зеркало; его глаза все так же смотрели на меня, но теперь он удовлетворенно грыз ноготь.

— А вы, ребята, приехали к ней?

— Да, нам надо с ней поговорить.

— Да? Что ж, она тетка в порядке. — Он шмыгнул носом и заерзал на сиденье. — Правильная дамочка. Никаких тебе закидонов, понимаете?

И вдруг мы оказались там. Миновав небольшой подъем, проехали белый домик с двумя тонкими колоннами и фонарным столбом с вывеской дантиста на газоне у крыльца. Дальше была мастерская по ремонту косилок «Даженэ» в сарайчике серебристо-голубой жести, торговое предприятие Монтгомери Уорда, пожарная команда с широко распахнутыми воротами боксов, но без единого пожарного автомобиля внутри, и бакалейная лавка, рекламирующая пятидесятифунтовый мешок собачьего корма «Пурина» со скидкой «только на этой неделе!».

Вот так. Вот где он написал все свои книги. Вот где он ел, спал, гулял, общался с людьми, покупал картошку, газеты и бензин для своей машины. Большинство здешних людей знали его. Знали Маршалла Франса.

Главная часть города находилась по другую сторону железнодорожных путей. Когда мы приблизились к переезду, шлагбаум начал опускаться и зазвенел предупреждающий звонок. Я возрадовался отсрочке. Все, что откладывало нашу встречу с Анной Франс, горячо приветствовалось. Я всегда любил останавливаться и ждать, когда проедет поезд. Помню, как мы частенько мотались через всю страну на «Двадцатом веке» или «Суперчифе», когда родители были еще женаты.

Когда мы подъехали к шлагбауму, я выключил мотор и положил руку на спинку сиденья Саксони. Оно было горячим и липким. Выдался один из тех летних дней, когда воздух кажется мягким свинцом, а облака не могут решить, то ли пролиться ливнем, то ли просто проследовать дальше.

— Можете высадить меня здесь.

— А ты не подскажешь, где живет мисс Франс?

Он просунул худую руку между нашими сиденьями и ткнул указательным пальцем вперед:

— Езжайте до конца улицы. Тут примерно три квартала. Потом сверните направо, на Коннолли-стрит. Ее дом — номер восемь. Если пропустите, спросите здесь любого. Любой скажет. Спасибо, что подвезли.

Он вылез из машины и вразвалку направился прочь, и я увидел, что на задних карманах у него нашиты цветные заплатки. Одна изображала кукиш, а другая — пальцы буквой «V», пацифистскую «викторию». Обе заплатки были красно-бело-голубые, а пальцы — усыпаны звездами.

Поезд оказался товарняком вагонов под двести и еле полз. Целый парад «Эри Лакаванна», «Чесапик и Огайо», «Ситрейн»… Каждый вагон постукивал на стыках громко, равномерно, по-своему. Наконец проехал уютный кирпично-красный служебный вагончик с парнем в высоком квадратном окошке, который читал газету и дымил трубкой, отрешившись от окружающего мира. Очень мне все это понравилось.

Когда поезд миновал, красно-белый полосатый шлагбаум пошел вверх медленно-медленно, как будто устал и был не в настроении вставать. Я завел мотор и перевалил через пути. В зеркале заднего вида я заметил, что сзади никого нет.

— Видишь? Тут не то что на востоке.

— Что «не то»?

— Мы простояли на переезде минут пять-восемь, верно? Ну а на востоке за пару минут уже образовался бы хвост из машин миль на десять. А здесь… да просто оглянись! — Саксони оглянулась и ничего не сказала. — Видишь? Ни одной. В этом разница.

— Угу. Томас, ты вообще представляешь, куда мы добрались? Осознал, что мы действительно здесь?

— Пока что стараюсь не думать об этом. Аж брюхо пучит.

Не то слово. При мысли о предстоящем разговоре с Анной Франс меня охватывал натуральный ужас, и чем дальше, тем больше, но я не хотел, чтобы об этом знала Саксони. Я прокручивал в голове каждое слово Дэвида Луиса. Как он там называл Анну… Ведьма. Психопатка. Во избежание беседы я открыл окно и сделал глубокий вдох. Воздух пах горячей пылью и чем-то еще.

— Эй, Сакс, смотри — барбекю! Давай пообедаем.

На лужайке между «Спортивными товарами Фенда» и «Страховой компанией Гласса» был раскинут большой зеленый шатер. За красными раскладными столиками под ним сидели человек двадцать, ели и беседовали. Намалеванный от руки транспарант возвещал, что здесь проходит ежегодный пикник «Львиного клуба». Поставив машину рядом с замызганным пикапом, я вышел. Воздух был недвижим, пропитан ароматом дыма и жарящегося мяса. Подул легкий ветерок и тут же стих. Я хотел было потянуться, но взглянул на едоков и замер столбом. Почти все они прекратили есть и смотрели на нас. Кроме одной симпатичного вида женщины с короткими черными волосами, которая лавировала между столиков с двумя коробками булочек для гамбургеров, все остальные будто окаменели — толстяк в соломенной шляпе, нацелившийся запустить зубы в свиное ребрышко, женщина, льющая кока-колу из пустой банки в полную чашку, маленький мальчик, поднявший двумя руками над головой плюшевого бело-розового кролика.

— Что это, «Ода греческой вазе»[28]? — пробормотал я в пространство.

Я наблюдал, как женщина с булочками для гамбургеров вскрыла коробку вилкой для барбекю. Остальные пребывали в оцепенении еще секунд десять, потом чары развеял рев мотора — оказалось, грузовик привез пегую лошадь с белой гривой. Один из мужчин у жаровни улыбнулся и помахал лопаточкой в пятнах соуса.

— Тут хватит на всех, ребята. Подходите и поддержите галенских львов.

Мы двинулись вперед, и он одобрительно кивнул. На одной из скамеек было свободное место, и Саксони села, а я пошел к дымящимся жаровням.

Мой новый знакомый очистил блестящие прутья от жира, стряхнул его в огонь и крикнул через плечо, чтобы принесли еще ребрышек. Потом взглянул на меня и постучал по жаровне:

— Из Коннектикута? Проделали такой путь, чтобы попробовать моих свиных ребрышек?

У него была толстая белая поварская рукавица с коричневыми пятнами соуса на ладони. Я бессмысленно улыбнулся и хохотнул себе под нос.

— Вот, видишь, у меня ребрышки, а у Боба Шотта вон там — гамбургеры. На твоем месте, впрочем, я бы не стал их брать, потому что Боб — доктор и может попытаться вас отравить, чтобы получить пару новых клиентов.

Боб решил, что ничего смешнее в жизни не слышал, и огляделся вокруг посмотреть, все ли хохочут вместе с ним.

— А вот мои ребрышки — это да, проверьте, не пожалеете. Я тут держу рынок, и это мясо привезли только сегодня утром. Высший сорт. — Он указал на жарящиеся ребрышки. Их поливали красным соусом, и горячий жир капал на угли, которые, в свою очередь, почти непрерывно шипели. Пахло восхитительно.

— Конечно, Дэн, конечно. На самом-то деле это просто остатки, которые ты не смог продать на прошлой неделе.

Взглянув через плечо на Саксони — интересно, как ей эти остряки-самоучки, — я удивился: она от души смеялась.

— Ладно, приятель, не будем отвлекать тебя от еды. Чего желаете вы и ваша леди?

Дэн, местный конферансье, сверкал лысиной, только по бокам головы оставались короткие русые пряди. На толстой, красной, гладкой физиономии (немало свиных ребрышек съел он, должно быть, за эти годы) выделялись темные дружелюбные глаза. Одет он был в белую футболку, мятые рыжие штаны и черные рабочие ботинки. В целом он напомнил мне умершего пару лет назад актера Джонни Фокса, печально известного тем, что поколачивал жену, однако в ковбойских фильмах он всегда играл трусливого мэра или лавочника. Вроде того, который боится бросить вызов Далтонской банде[29], когда они врываются в городок и начинают все крушить.

Отец то и дело приводил домой типов наподобие Джонни Фокса. Они всегда казались поражены тем, что он действительно пригласил их на обед. Отец заходил в дом и от самой двери кричал Эстер, нашей кухарке, что к обеду будет гость.

Если я был в комнате вместе с мамой, она непременно стенала и возводила глаза к потолку, словно там был написан ответ.

— Твой отец отыскал еще одно чудовище, — говорила она и устало вынимала себя из кресла, чтобы, по крайней мере, стоять, когда он появится в дверях со своим новым приятелем на буксире.

— Мэг, посмотри, кто к нам пришел! — голосил отец с робковатым и в то же время шкодливым видом. — Джонни Фокс! Ты ведь помнишь Джонни?

Джонни на цыпочках выходил вперед и осторожно пожимал маме руку — будто она электрический угорь и вот-вот ударит током. В ее присутствии все цепенели и, несмотря на ее неизменную вежливость, чувствовали, что она их на дух не переносит; что будь ее воля, ноги бы их не было в этом доме, не говоря уж — за столом. Но обед проходил хорошо. Говорили о картинах, в которых снимались, сплетничали, обменивались пикантными новостями. По завершении трапезы Джонни (или кто-нибудь другой такой же) со всей возможной скоростью ретировался, подобострастно благодаря маму за великолепный обед. Однажды кинооператор по имени Уитни, который проломил своей жене голову тостером и получил за это тридцать суток, так спешил удрать, что споткнулся о резиновый половик и растянул связки.

Когда гости удалялись, родители обычно перемещались в гостиную. Отец закуривал сигару «монтекристо», а мама, повернувшись к нему спиной, занимала боевую позицию у окна.

— Это не тот тип, — как бы между делом спрашивала она, — который колотит свою жену (ограбил кафетерий, разводит бойцовых псов, переправляет через границу мексиканцев)?

Отец выдувал длинные серые облака дыма и скашивал глаза на кончик сигары. Счастливый человек.

— Да, верно. Он всего две недели как вышел из тюряги. Брайсон боялся, что придется на роль мэра подыскивать кого-то другого. Повезло, что его жена решила отозвать заявление.

— Повезло, правда?

Мама старалась придать своим словам больше цинизма, но безуспешно, и в результате звучало это так, будто она действительно радовалась за Джонни.

— Интересный парень. Интересный парень. Лет пять назад я работал с ним на одной картине. Он все время либо пьян был в стельку, либо охмурял эту уродину, помощницу режиссера.

— Восхитительно. Ты подбираешь всех очаровашек, Стивен.

Это длилось, пока отец не докуривал сигару. Потом он или приближался к маме сзади и клал руки на талию, или выходил из комнаты. В последнем случае она оборачивалась и долго смотрела на дверь.

— Так ребрышки или гамбургер?

— Простите? А, ребрышки! Да, ребрышки — это будет прекрасно.

Дэн зачерпнул несколько красных шипящих кусков и положил на большую желтую тарелку рядом с двумя булочками. Жир с ребрышек потек по тарелке и стал впитываться в булочки.

— С вас два пятьдесят, а развлечение бесплатно.

Я взял две кока-колы и вернулся к столу. Рядом с Саксони сидела седая старушка с морщинистыми впалыми щеками и черно-коричневыми зубами и что-то втолковывала ей тихой скороговоркой. Мне это показалось несколько странным, но Саксони внимательно слушала, и когда я поставил перед ней тарелку, то даже не шевельнулась. Слегка обиженный, я взял одно из ребрышек, но обжегся и уронил на стол. Я не думал, что произвел так много шума, но когда оглянулся, все опять смотрели на меня. Как я этого терпеть не могу! Я из тех людей, что заказывают бифштекс, а когда официант вместо этого приносит рыбу, берут и едят рыбу — только бы не устраивать сцену. Не люблю споров на людях, праздничных тортов на день рожденья в ресторане, терпеть не могу спотыкаться и шумно портить воздух, в общем, ненавижу, когда люди замирают и смотрят на тебя в течение бесконечных секунд.

Я улыбнулся окружающим, словно говоря «Ну что я за чучело!», но это не помогло. Они все пялились и пялились…

— Томас! — пришла на помощь милая Саксони.

— Что? — отозвался я рыком раненого вепря.

Она подобрала ребрышко и положила обратно мне на тарелку.

— Познакомься, это миссис Флетчер. Миссис Флетчер, это Томас Эбби.

Старушка протянула руку над столом и энергично пожала мою. На вид миссис Флетчер было лет шестьдесят восемь-шестьдесят девять. Я представил, как она заправляет на местной почте или держит киоск с попкорном и конфетами в фойе кинотеатра. Едва ли она провела жизнь на воздухе, под солнцем, кожа ее не была сухой и змеиной, скорее белой, как у человека, привыкшего находиться в помещении, белой и начинающей сереть, словно старая открытка.

— Как поживаете? Я слышала, вы хотите остановиться здесь на какое-то время?

Я взглянул на Саксони, удивляясь, сколько она успела рассказать этой миссис Флетчер. Она подмигнула мне и вгрызлась в свиное ребрышко.

— Так может быть, хотите снять комнату?

— Что ж, да, возможно. Но пока, видите ли, мы еще не знаем, как долго здесь пробудем.

— Какая разница. У меня внизу так много места, что я могу сдавать первый этаж под кегельбан. Под два кегельбана.

Она достала из сумочки черный с золотом пластмассовый портсигар и вытащила тонкую стомиллиметровую сигарету. Щелкнув черной зажигалкой «крикет», старушка глубоко затянулась, отчего на сигарете образовался длинный столбик пепла. Пока она говорила, столбик удлинялся и обвисал, а она все не стряхивала и не стряхивала.

— Дэн, а ребрышки аппетитно смотрятся. Положишь порцию?

— Конечно, Гузи[30].

— Слышите, он зовет меня Гузи? Все друзья так меня зовут.

Я кивнул, соображая, не будет ли невежливо продолжить есть, пока она говорит.

— А то, что вы, там, не женаты, меня это не волнует. — Она оглядела каждого из нас по отдельности и постучала по безымянному пальцу левой руки. — Мне-то, собственно, что. Эх, жалко, в дни моей молодости на эти вещи смотрели иначе. Уж я бы развернулась, поверьте мне!

Я взглянул на Саксони, ожидая, что она ответит, но она смотрела на миссис Флетчер.

Старушка хотела что-то сказать, но осеклась и побарабанила пальцами по столу:

— Я сдам вам мой первый этаж… Я сдам его вам за тридцать пять долларов в неделю. Нынче вы не найдете таких цен ни в одном мотеле поблизости. Еще у меня там хорошая кухня.

Я хотел сказать, что это нужно обсудить, но тут Дэн принес тарелку.

— Что ты скажешь насчет тридцати пяти долларов в неделю за мой первый этаж, Дэн?

Он скрестил руки на животе и сквозь зубы втянул воздух. Звук получился, как у парового утюга.

— Вы, ребята, собираетесь на какое-то время остановиться в Галене? — Не знаю, может быть, у меня просто паранойя, но его голос звучал явно менее приветливо.

Прежде чем я успел ответить, вмешалась Саксони:

— Вы не подскажете, где нам найти Анну Франс? Мы очень хотели бы написать книгу про ее отца.

Тишина воцарилась поистине гробовая. И на окружающих лицах медленно проявился интерес, стал наплывать на нас, как дым во влажном воздухе.

— Анну? Вы говорите, что хотите написать книгу про Маршалла? — загремел дэновский голос над кухонным шумом, над неподвижностью, над шорохом ветерка, долетавшего неизвестно откуда и так же быстро угасавшего.

Я разозлился на Саксони. Мне хотелось несколько дней побродить по городку и хотя бы немного разведать обстановку, прежде чем объявлять, зачем мы здесь. Недавно я читал статью про одного писателя, только-только начавшего приобретать известность. Жил он в маленьком городке в штате Вашингтон, и, когда кто-нибудь приезжал с расспросами, местные жители держали рот на замке, потому что любили своего писателя и оберегали его спокойствие. Хотя Маршалл Франс и умер, я все же был уверен, что жители Галена не захотят рассказывать о нем. Нет, но такой глупости я от Саксони никак не ожидал. Наверно, переволновалась оттого, что мы наконец здесь.

Дэн отвернулся и проревел одному из своих приятелей:

— Этот тип хочет написать книгу о Маршалле Франсе!

— О Маршалле?

Женщина за столом напротив в голубых джинсах и мужской ситцевой рубашке присвистнула:

— Ты говоришь, о Маршалле?

Мне хотелось забраться на скамейку и объявить в мегафон: «ДА, РЕБЯТА! Я ХОЧУ НАПИСАТЬ КНИГУ О МАРШАЛЛЕ ФРАНСЕ. ВАС ЭТО УСТРАИВАЕТ?» Но я лишь отхлебнул кока-колы.

— Анна!

Я не был уверен, что правильно расслышал. Дэн произнес это так, будто звал ее, а не просто очередной раз повторял имя.

— Что? — раздалось у меня из-за спины, и я чуть было не обделался.

Спиной к Анне Франс я прошел мимолетное чистилище, что предваряет коренной перелом в судьбе. Мне хотелось обернуться, но я не посмел. Как она выглядит, каков ее голос, ее глаза, машинальные жесты? Я вдруг осознал — на этих захолустных посиделках, — что ближе, чем сейчас, не окажусь к Маршаллу Франсу никогда в жизни, и осознание парализовало меня.

— К вам можно подсесть? — прошелестел ее голос над моим левым плечом, словно листок на ветру. Я мог бы протянуть руку назад и дотронуться до нее.

— Конечно, Анна, конечно! Эти ребята умирают от нетерпения с тобой повидаться. Они проделали такой путь, из Коннектикута!

Я услышал, как Саксони подвинулась на скамейке, освобождая Анне место, услышал приглушенный обмен приветствиями. И вынужден был наконец оглянуться.

Это была та женщина, что несла коробки с булочками для гамбургеров. Ее черные волосы, короткие и блестящие, были стрижены под горшок и закрывали уши, так что виднелись только мочки. Маленький симпатичный носик вздернут, а разрез серо-зеленых глаз чуть ли не восточный. Пухлые губы отливали пурпуром, и я был уверен, что это их естественный цвет, хотя иногда они становились темно-лиловыми, будто бы она сосала какие-то цветные леденцы. На ней был белый плотницкий комбинезон, черная футболка, никаких украшений и черные резиновые вьетнамки. В целом — модная, чистенькая моложавая домохозяйка со Среднего Запада. Где же, черт возьми, этот персонаж Чарльза Аддамса[31], так ярко расписанный Дэвидом Луисом? Анна выглядела в точности как домохозяйка, только что помывшая семейный микроавтобус на станции техобслуживания «Шелл».

Она протянула мне руку, мягкую и прохладную, моя же была вся в поту.

— Вы Томас Эбби? — Анна улыбнулась и кивнула, будто уже знала, кто я такой, и не отпускала мою ладонь. Я чуть не выдернул руку, когда Анна произнесла мое имя.

— Да, м-м-м, здравствуйте. Как вы…

— Дэвид Луис написал мне, что вы собираетесь приехать.

Я нахмурился. Зачем он это сделал? Если она в самом деле такая Медуза, какой он ее выставил, то, зная, зачем я приехал, еще плотнее законопатит все щели. Я дал клятву при первой же возможности послать Луису гневное письмо на десяти страницах. Ничего удивительного, что все биографы возвращались несолоно хлебавши: при таких-то палках им в колеса Анна имела на старте двадцатимильную фору.

— Не возражаете, если я присяду? Совсем сегодня забегалась, да еще эта сумасшедшая жара… — Она покачала головой, и ее по-монашьи остриженные волосы колыхнулись взад-вперед, словно травяная юбочка в обтяжку.

Я вспомнил, что толком еще не представил ей Саксони.

— Мисс Франс, это моя коллега Саксони Гарднер. — Коллега? Когда в последний раз я употреблял это слово?

Они улыбнулись друг другу и пожали руки, но я заметил, что их рукопожатие было недолгим — руки еле соприкоснулись.

— Вы тоже писатель, мисс Гарднер?

— Нет, я провожу исследования, а Томас будет писать.

Почему она употребила будущее время, а не сказала «Томас пишет»? Это звучало бы профессиональней.

Глядя в их лица, я старался не замечать, что Анна прелестна, а Саксони грубовата. Может быть, сказалась моя мимолетная обида на Сакс.

— Вы хотите написать книгу о моем отце? Почему?

Мне подумалось, что теперь лучше всего будет выложить все без обиняков и посмотреть, как она отреагирует.

— Потому что он — самый лучший, мисс Франс. Только с его книгами ощущение погружения было настолько… всеобъемлющим. Дело в том, ну, то есть, это не важно, короче, я преподаю в школе язык и литературу, и даже все классические «шедевры» не производят на меня такого впечатления, как «Страна смеха».

Мой комплимент ей как будто бы понравился, но она отвела глаза и дотронулась до моей руки:

— Я миллион раз вам говорила: не преувеличивайте, мистер Эбби. — Она улыбнулась, как маленькая девочка, абсолютно восхищенная собой. Я тоже не мог не восхититься ее шутке и улыбке.

Какого черта Дэвид Луис толковал мне о безумной мегере, сомнамбулически рыщущей по дому в черных одеждах и со свечой? Анна была симпатичная, с чувством юмора и без лишних претензий, и, судя по тому, что я успел увидеть, весь городок ее знал и любил.

— Это правда, мисс Франс, — выпалила Саксони с таким пылом, что мы с Анной аж вздрогнули.

— Но ведь Дэвид говорил вам, как я отношусь к написанию биографии отца?

— Он сказал, что вы категорически против, — сказала Саксони.

— Нет, это не совсем так. Я была против, потому что люди, желавшие написать о нем, приезжали сюда из абсолютно неверных соображений. Они все хотели заделаться экспертами по Маршаллу Франсу. Но после разговора с ними сразу становилось видно, что их совершенно не интересует, что за человек он был. Для них он просто литературное имя, яркая величина.

В ее голосе сгустилась горечь, как облачная гряда на чистом небе. Анна смотрела на Саксони, так что я видел лишь ее профиль. Подбородок у нее был острый и угловатый. Когда она говорила, ее белые зубы выглядывали из-под темных тяжелых губ, резко с ними контрастируя, но тут же опять скрывались, когда она замолкала. Ресницы у нее были длинные, редкие, недавно подкрученные. Длинная белая шея казалась невероятно беззащитной, и на ней виднелось лишь несколько морщинок. Я бы дал Анне лет сорок или чуть меньше, но выглядела она крепкой и здоровой, и я мог представить, что она доживет до глубокой старости. Если не унаследовала от отца слабое сердце.

Анна повернулась ко мне и стала поигрывать голубой пластиковой вилкой, что мне дали вместе со свиными ребрышками.

— Если бы вы знали моего отца, мистер Эбби, вы бы поняли, почему это для меня настолько болезненно. Он был очень замкнутым человеком. Не считая моей матери и миссис Ли, у него почти не было настоящих друзей. Только вот Дэн, — она улыбнулась и кивком показала на бакалейщика, который пожал плечами и скромно опустил взгляд на свою лопаточку, — и еще несколько человек в городке. Все его знали и любили, но он терпеть не мог известности и всячески старался избегать ее.

Тут заговорил Дэн, но обращаясь только к Анне:

— А больше всего он любил меня в лавке навещать, и мы устраивались за разделочным столом, ну сзади, на этих деревянных чурбачках, знаете? А иногда он садился на кассу, если кто-нибудь из моих отсутствовал.

Какое прекрасное начало для биографии! Первая сцена — Франс дергает рычаг кассового аппарата в галенской лавке у Дэна… Даже если книге не бывать, как все-таки здорово сидеть тут с этими людьми, составлявшими такую большую часть его жизни. Я невероятно им завидовал.

— А я всегда мог сказать, когда он сидел там с тобой, Дэн. В это время никого не обслуживали!

Дэн почесал в затылке и подмигнул нам. У меня из головы не выходила одна мысль. Вот этот милый толстячок-лавочник провел, вероятно, годы в компании моего кумира. О чем же они говорили? О бейсболе? О женщинах? Кто прошлой ночью напился в пожарной части? Мысль оскорбительная и унизительная для Дэна — но почему я не мог хотя бы на денек заменить его там, за разделочным столом? Всего-то один день поболтать с Маршаллом Франсом о книгах, о силе воображения… о персонажах его книг:

— Ну а теперь, Маршалл, признавайся, как ты додумался до (вписать нужное)?

Он бы прислонился к паре бараньих ног и ответил что-нибудь вроде:

— Давным-давно в детстве знавал я одного шпагоглотателя…

Потом мы включили бы радио и стали бы слушать репортаж о каком-нибудь матче, с видом сонным и безмятежным, какой бывает у людей, когда они болтают о пустяках и глядят в пространство. Мы бы поговорили о подаче Стена Мьюзиала или о новом тракторе Фреда…

Мы с Франсом напропалую чесали языками в мире моих грез, и вдруг я услышал, как Саксони упоминает Стивена Эбби. Это заставило меня очнуться, и когда мои глаза опять сфокусировались на окружающем, миссис Флетчер смотрела на меня разинув рот.

— Вашим отцом был Стивен Эбби?

Я пожал плечами, не понимая, зачем Саксони это выболтала. Ох, поговорю я с ней потом…

Детский крик, как легкий стон цепной пилы, рассек воздух и заполнил паузу.

— Его отцом был Стивен Эбби!

Это сработало. Глаза поднялись, гамбургеры опустились, ребенок утих. Я прожег Саксони убийственным взглядом. Она опустила голову, отвела глаза и постаралась выправить положение, сказав Анне, что, поскольку у нас обоих знаменитые отцы, мы, вероятно, найдем кое-что общее.

— Если это так, то мой отец был не в той лиге, что отец мистера Эбби. — Говоря это, Анна не отрывала от меня глаз. Они блуждали по моему лицу. Мне и понравился, и не понравился этот осмотр.

— Так это правда? Ваш отец был Стивен Эбби?

Я взял остывшее свиное ребрышко и откусил. Мне хотелось замять ответ, насколько это возможно, и я подумал, что для начала неплохо пробормотать что-нибудь с набитым ртом.

— Да. (Чав-чав). Да, был. — Я буравил ребрышко и свои жирные пальцы гипнотическим взглядом. Жевать было легко, глотать тяжелее. Я пропихнул мясо при помощи кока-колы, потребовалось полбанки.

— Анна, помнишь, как мы с твоим отцом водили тебя на «Новичков»?

— Вот как?

— Что значит «вот как»? Конечно, водили. Специально поехали в тот кинотеатр в Германе, ты еще все время в туалет бегала.

— Как это было, мистер Эбби?

— Это вы мне расскажите, мисс Франс. — Я выдавил двухсекундную умильно-лукавую улыбку, которую она перехватила и отправила обратно мне.

— Двое детей знаменитых отцов сидят с нами за одним столом, Дэн. — Миссис Флетчер всплеснула руками и, шлепнув ладони на стол, повозила ими туда-сюда, словно шлифуя гладкий, под красное дерево, шпон.

— Анна, принесешь еще булочек?

Она встала, осмотрела свой комбинезон и стряхнула несколько крошек.

— Почему бы нам не продолжить этот разговор? Приходите ко мне сегодня вечером на ужин. Где-нибудь в полвосьмого? Эдди же сказал вам адрес и как добраться, да?

Я был ошеломлен. Мы распрощались, и она ушла. Ужин в доме Маршалла Франса, и сегодня же? Эдди? Хиппан, которого мы подвезли? Но он ведь никак не мог нас опередить.

Мы подвезли миссис Флетчер к ее дому, на другой конец города. Дом был великолепен. Он стоял на пригорке, и к нему вела через огород вымощенная плитками дорожка, между шестифутовых подсолнухов, тыкв размером с каштан, арбузов и помидорных кустов. Миссис Флетчер, по ее словам, признавала в огороде только то, что можно съесть; а розы и жимолость, как бы те ни благоухали, это, мол, не для нее.

Мы поднялись по четырем широким деревянным ступеням к восхитительно тенистой веранде. Я очень живо представил себе картину: середина августа, чай со льдом… Норман Рокуэлл[32], да и только. На веранде я увидел белый гамак человек на десять, два белых кресла-качалки с зелеными подушками и совершенно белую собаку, похожую на поросенка.

— Познакомьтесь, это Нагель. Он бультерьер. Знаете такую породу?

— Нагель?

— Да — разве не похож? Это его так Маршалл назвал. К собакам и кошкам я был всегда равнодушен, но в Нагеля влюбился с первого взгляда. Он был такой безобразный, такой короткий и в такой тесной шкуре — как сарделька, вот-вот кожица лопнет. И глаза по бокам головы, как у ящерицы.

— А он не кусается?

— Кто, Нагель? Да упаси вас господи! Нагель, Нагель, ко мне.

Он встал и потянулся, и его шкура стала совсем как барабан. Просеменив к нам на негнущихся лапах, он тут же снова упал, будто это усилие оказалось для него роковым.

— В Англии таких собак разводят для боев. Сажают их в яму, чтобы рвали друг друга в клочья. Совсем люди помешались, правда, Нагель?

Собачья морда ничего не выражала, хотя глаза примечали все. Маленькие коричневые угольки, глубоко посаженные на морде снеговика.

— Давайте, Том, приласкайте его. Он любит людей.

Я протянул руку и пару раз неуверенно похлопал его по голове, словно это был колокольчик за гостиничной стойкой. Он пододвинул свою башку и ткнулся мордой мне в руку. Я почесал ему за ухом. И так увлекся этим, что положил свою сумку и уселся рядом с псом на крыльце. Он встал, неуклюже забрался передними лапами мне на колени, да так и плюхнулся. Саксони вручила мне свою корзину и спустилась в огород полюбоваться помидорами.

— Подождете пару минут, хорошо? А я пока приберусь немного. — Миссис Флетчер прошла в дом. Нагель поднял голову, но решил остаться у меня на коленях.

После того как мы расстались с Анной под зеленым шатром, я сказал миссис Флетчер, что мы готовы снять ее «первый этаж» на несколько дней и что, если все удачно сложится, будем дальше платить понедельно. Она согласилась и снова повторила, что ее не касается, женаты мы или нет. Я заплатил задаток — четырнадцать долларов.

Рядом с домом миссис Флетчер располагался огромный желтый ледник начала века. Выглядел он зловеще и в то же время радовал глаз. Прочный, массивный — но такой неуместный в сонном маленьком городке, где наверняка до сих пор можно купить конфету за пенни. Старушка поведала, что его долго использовали под склад, пока однажды несколько балок не прогнили окончательно и не рухнули, насмерть зашибив двух иногородних рабочих. Какие-то «наглые пидоры» из Сент-Луиса приезжали посмотреть, нельзя ли переоборудовать здание под антикварную лавку, но галенцы в два счета дали им понять, что в гробу их тут видали вместе с их переоборудованием, благодарим покорно.

Что касается Саксони, то я был настолько ошарашен всем случившимся, что и не подумал спросить ее, зачем она так распустила язык. К тому же пока я тут сидел, трепал Нагеля и разглядывал ледник, я произвел учет наших галенских достижений и вынужден был признать, что за один день мы добились куда большего, чем можно было надеяться. Благополучно прибыли, одним махом нашли жилье, разговорили некоторых местных жителей и Анну Франс, а главное — чудо из чудес! — вечером идем к ней на ужин. Так ли уж Саксони была не права? Или это сама судьба твердо направила наши стопы в Страну Франса?

Глава 4

— Это портрет моего мужа Джо. Надеюсь, вы не возражаете против портретов умерших. Если хотите, я сниму его.

Миссис Флетчер, руки в боки, разглядывала Джо с недобрым прищуром. Он напоминал Ларри из «Трех подсадных»[33]. Я красочно вообразил себе, как они тут жили-поживали.

— Здесь был его кабинет, видите, пока он был жив. Потому я и повесила тут его портрет. Вот его маленький телевизор, радио, письменный стол, где он заполнял полисы, писал письма…

Обведя рукой комнату, она продемонстрировала телевизор, радио, стол. На стенах висели дипломы, свидетельства, фотографии — Джо с огромной рыбиной, Джо с сыном на выпускном вечере, церемония приема в Клуб Лосей. У зеленой стены стоял низкий зеленый стеллаж, забитый номерами «Ридерс дайджест», «Популярной механики», «Бойз лайф», также виднелось несколько книг. Одно из свидетельств на стене оказалось благодарностью за командование отрядом бойскаутов в 1961 году. Большую часть пола покрывал круглый красно-зеленый коврик, но Нагель, как только мы вошли, улегся у моих ног на темные голые половицы. Мы с ним уже стали закадычными друзьями. У окна стояло еще одно кресло-качалка вполне уютного вида. Я легко представлял себе, сколь безмерную удовлетворенность можно испытывать в такой комнате. Окно эркером выходило на идиллический, залитый солнцем огород перед крыльцом.

Кроме кабинета там было еще три комнаты. Спальня, белая, как альпийский глетчер, и благоухающая лавандой, гостиная с гигантской старой викторианской мебелью, которая почти не оставляла проходов и, вероятно, могла бы с течением времени ввергнуть меня в депрессию, а также кухня-столовая, где спокойно разместился бы съезд Демократической партии. И за все про все — тридцать пять долларов в неделю. А нет ли в галенской средней школе, подумалось мне, каких-нибудь вакансий для преподавателя английского языка и литературы. Переехать сюда с Саксони, подтвердить в миссурийском наробразе свой диплом педагога, днем преподавать в школе, а по вечерам вести изыскания и пописывать книгу, если с Анной в конце концов дело наладится… Нагель, положив голову на мой башмак, вернул меня на землю.

Я понял, что, грезя, неотрывно смотрю на стеллаж. И вдруг осознав, на что это гляжу, я молнией метнулся к полке, выставив жадные клешни.

— Саксони! Здесь «Анна на крыльях ночи»! — Я наспех пролистал книгу с конца. — Нет, ты только посмотри! Здесь на три главы больше, чем в твоем издании, Сакс!

Саксони тут же оказалась рядом и выхватила книгу у меня из рук.

— Ты прав, но я не могу понять… — Она обернулась к миссис Флетчер, однако старушка успела уйти. Мы посмотрели друг на друга, а потом я глянул в окно за плечом у Саксони. Совсем крохотная под желто-черной сенью раскачивающихся подсолнухов, наша новая хозяйка шла через огород, оглядываясь на окно. На нас.

Сев на высокую белую кровать, Саксони скинула туфли.

— Не возражаешь, если я первая прочту? Я быстро.

— Валяй. А я сначала в душ залезу.

Но душа не было. Была только семи- или восьмифутовая ванна с ножками в виде белых львиных лап, сжимающих шары. Хорошенько отмокнуть в теплой водичке я тоже не возражал — собственно, после всех сегодняшних событий это представлялось вполне заманчивым. Нашелся даже новенький кусок мыла «Айвори» в металлической мыльнице и пушистое фиолетовое полотенце, а на краю ванны висела мочалка.

Я намыливал голову, напевая песенку Ренди Ньюмена[34], когда вошла Саксони. С книгой в руке она молча села на белую плетеную корзину для белья.

— Что случилось, Сакс?

— Ничего. Просто мне что-то не захотелось читать. А думала, что хочется. Ты злишься на меня?

— Нет. То есть да. Да, наверное, я злился, там, раньше, но все вышло так удачно, что я больше не могу сердиться.

— Из-за того, что я проговорилась о твоем отце?

— Отчасти. Отчасти потому, а еще за то, что сказала о биографии Франса.

Она встала с корзины и, подойдя к раковине, посмотрелась в зеркало на аптечном шкафчике.

— Так я и думала. Ты волнуешься перед ужином у нее?

Слова звучали непривычно монотонно. Обычно ее голос зависел от настроения, и по тону было легко определить, что она чувствует. Но здесь, в ванной, она говорила, будто компьютер.

— Конечно, волнуюсь! Ты же понимаешь, если она, открыть кавычки, примет нас, закрыть кавычки, это уже полдела.

— Да, понимаю. А что ты думаешь о городке?

— Саксони, ради бога, что с тобой? Ну прямо «Ночь живых мертвецов»[35]! Ты что, засыпаешь на ходу? Словно не понимаешь, что вечером мы приглашены на ужин к Анне Франс, к той самой Анне Франс! — Я заметил, что сержусь и мой голос выдает это. В зеркале я поймал ее взгляд, и Саксони выдавила улыбку. Потом повернулась и посмотрела на меня, и я почувствовал себя глупо, сидя в ванне с задранными к подбородку коленями и с намыленной головой.

— Знаю. — Она не сводила с меня взгляда и еще раз повторила: — Знаю, — после чего отступила к корзине, взяла книгу и вышла.

— Что бы это, черт возьми, значило? — спросил я ванну. Мыло выскользнуло у меня из руки и плюхнулось в воду.

Я закончил мытье, еле понимая, что делаю, так как пытался понять, что происходит. Но когда наконец я прошлепал в спальню, Саксони была уже в полной боевой готовности, и я решил оставить ее в покое.

Мы хотели дойти до дома Франсов пешком. Миссис Флетчер сидела на веранде в кресле-качалке и лущила кукурузный початок. Нагель лежал рядом и бдительно охранял, но пока не грыз большую бело-розовую кость. Миссис Флетчер подробно рассказала нам, как пройти к Анне, — это оказалось примерно в шести кварталах. Спускаясь по ступенькам, я был уверен, что она следит за каждым нашим движением, но не обернулся проверить. Это было бы совсем уж нарочито, а мне не хотелось портить с ней отношения. Если мы решили задержаться в Галене, ее дом был слишком хорош и удобен (да и дешев), чтобы отказываться от него лишь потому, что хозяйка чудаковата и любопытна.

Солнце уже садилось на конек ледника, но диск его выглядел бледным по сравнению с ярко-лимонным зданием. На фасаде проглядывали выцветшие буквы, которых мы в первый раз не заметили.

— Эй, смотри! «Флетчер и семейство». Интересно, почему она раньше не сказала, что это ее?

— Может быть, постеснялась признаться в своем богатстве? — Сакс посмотрела на меня и зажмурилась от солнца.

— Каком богатстве? Она сдает внаем комнаты и держит льдохранилище, которое сто лет как закрыто? Наверное, не хотела признаваться, что владеет местом, где из-за халатности владельца погибли люди.

Эта мысль занимала нас те несколько минут, пока мы шагали.

Уже вечерело, и небо окрасилось кобальтовой синевой, прочерченной посередине ярко-белой полоской инверсионного следа самолета. Где-то шумела газонокосилка, в воздухе стоял аромат скошенной травы, а когда мы проходили «экссоновскую» бензоколонку с вывеской «Берт Кинер», то пахнуло машинным маслом и бензином. У двери развалился парень в складном садовом кресле из красного алюминия, рядом стояла банка пива на штабеле сношенных покрышек. Еще одна картина Нормана Рокуэлла, теперь — «Бензоколонка Берта в июне». На заправку зарулил новенький белый «фольксваген» и подкатил к автомату. Водитель опустил стекло и высунул голову:

— Эй, Ларри, оторви свою задницу! Тебе за что платят — за то, что пиво сосешь?

Ларри состроил рожу и, прежде чем встать с садового кресла, глянул на нас:

— Все они такие: стоит притарить бошевскую жестянку — и уже мнит себя Гитлером!

Мы прошли мимо закрытой бакалейной лавки, окна которой пестрели разноцветными стикерами, сулившими скидку. Я заметил, что цены ниже, чем в Коннектикуте.

Следующим было заведение, где подавали гамбургеры прямо в машину; оно все было раскрашено ярко-оранжевым, а с крыши приземистого квадратного здания громкоговоритель разносил тяжелый рок по всей грунтовой стоянке. Единственным автомобилем там был «шевроле» конца шестидесятых, и я заметил, что внутри все едят большие трубочки мягкого мороженого.

Оказывается, мы уже вышли на улицу, где жила Анна. Мой живот, было присмиревший, сказал «контакт!» прочему организму, и через несколько миллисекунд я весь трясся нервной дрожью.

— Томас…

— Брось, Сакс, пошли. И покончим с этим. — Я прибавил газу, понимая, что главное — не останавливаться, а то колени станут совсем ватными и дар речи потеряю.

— Томас…

— Пошли! — Я извлек ее обмякшую ладошку из сгиба моего локтя и крепко сжал, и потащил Саксони за собой.

Все, надо полагать, или ужинали, или куда-то разъехались, потому что на улице не было ни души. Это казалось даже немного жутковатым. Дома в большинстве своем были белыми и на среднезападный манер основательными. Обшитые алюминием заборы, металлические статуи на газонах. Почтовые ящики с фамилией Кальдер и Шрайнер, и особенно меня умилило — «Замок Боба и Леоны Берне». Я представил себе эту улицу в рождественском убранстве — над входными дверьми перемигиваются гирлянды, на крышах усыпанные лампочками большие Санта-Клаусы.

А вот и он. Узнать этот дом было нетрудно, журнальные фотографии крепко отпечатались у меня в памяти. Огромное коричневое викторианское здание, сверху донизу в деревянной резьбе, а при ближайшем рассмотрении выявились и узенькие витражные окошки. Густая живая изгородь перед крыльцом была аккуратно подстрижена. Темно-коричневый, как какао, дом тем не менее выглядел свежевыкрашенным.

Похожий дом был у моей бабушки на ферме в Айове. Она дожила до девяноста четырех, а смотреть фильмы своего сына упорно отказывалась. Когда она умерла и стали разбирать ее имущество, то нашли одиннадцать кожаных альбомов с вырезками о его карьере, начиная с первого фильма. Она-то хотела, чтобы он стал ветеринаром. У нее было много животных дома и вокруг, в том числе осел и козел. Когда мы приезжали к ней в гости, осел всегда кусал меня, да еще издевательски хохотал.

— …идти?

Саксони опять держала меня под руку и заглядывала мне в лицо.

— Прости, не расслышал.

Ее напряженное лицо горело, и я понял, что она нервничает, как и я.

— Тебе не кажется, что нужно идти? То есть, по-моему, уже пора, разве нет?

Я бросил невидящий взгляд на часы и машинально кивнул.

Мы перешли улицу и по дорожке направились к дому. Раздвижная дверь, деревянный почтовый ящик с одной лишь фамилией белыми печатными буквами (какие невероятные письма, должно быть, лежали там в свое время!) и черная кнопка звонка — большая, как игральная шашка. Я надавил на нее, и в глубине дома прозвучала мелодичная трель. Залаяла собака — и резко умолкла. Взглянув под ноги, я увидел коричневый, в тон фасаду, коврик, на котором было вышито «ИДИТЕ ВОН!». Ткнув Саксони локтем, я продемонстрировал ей надпись.

— Думаешь, это она нам?

Час от часу не легче! Ух ты, думал было я, какой потешный коврик, — но Саксони заставила меня встревожиться. А вдруг Анна сменила милость на гнев и в самом деле не хочет нас видеть?..

— Здравствуйте, заходите. Руки я вам не подам, она вся жирная от курицы.

— Ой, да это же Нагель!

И правда. Белый бультерьер просунул голову между коленей Анны и разглядывал нас этими своими уморительными, косо посаженными щелочками глаз.

Анна сдвинула колени и зажала ему голову, как в колодке. Пес не пошевелился, только хвостом завилял еще энергичней.

— Нет, это Нагелина, его подружка. — Анна отпустила собаку, и Нагелина прокосолапила к нам поздороваться. Точно такая же лапушка, само дружелюбие. Раньше я никогда не видел бультерьеров, а тут в течение нескольких часов — сразу двух. Но ничего, наверно, удивительного, раз Нагель живет неподалеку.

Широкая прихожая выводила прямо к лестничному пролету. Сверху, над площадкой, два больших витражных окна бросали сочные разноцветные отсветы на первые ступеньки и край прихожей. У входа слева висело на белой стене декоративное зеркало «рыбий глаз» в массивной золоченой раме, и тут же — вешалка гнутого дерева с двумя широкополыми фетровыми шляпами. Его? Неужели Маршалл действительно их носил? Справа от вешалки были две гравюры в дорогих современных рамках из серебра; одна гравюра, восемнадцатого века, изображала монгольфьер, другая, девятнадцатого, — цеппелин. Рядом — и к моему большому удивлению, поскольку Франс представлялся мне скромным человеком, — висели копии обложек Ван-Уолта ко всем его книгам. Не желая показаться излишне любопытным, я отвел взгляд от картинок. Потом рассмотрю, когда лучше познакомимся (если, конечно, после нынешнего вечера будет какое-то «потом»). Нагелина тем временем распрыгалась сама по себе посреди прихожей. Я затеял играть с ней, и она стала напрыгивать на меня.

— Потрясающие собаки! Я их до сегодняшнего дня, собственно, и не видел, а теперь вот подумываю, не завести ли и себе.

— У нас тут их великое множество. Настоящий бультерьерный анклав. А прочих собак папа терпеть не мог. Если Нагелина вам надоест, просто прогоните ее. Это лучшие в мире собаки, но все они порой немного сходят с ума. Да что мы тут стоим, пройдемте в гостиную.

Мне подумалось, какова она в постели, но я прогнал эту мысль: заниматься подобными вещами с дочерью Франса казалось кощунственным. Да ладно, черт с ним, с кощунством — она была очень привлекательна, ее низкий грудной голос звучал чарующе, а джинсы и футболка подчеркивали ее зрелую фигуру. По пути в гостиную я представлял Анну живущей в парижской студии какого-нибудь сумасшедшего русского художника с горящими, как у Распутина, глазами, и как он овладевает ею по пятьдесят раз на дню в промежутках между писанием с нее обнаженной натуры и абсентом.

Первый мой изумленный осмотр гостиной Франса выявил следующее: серовато-зеленый деревянный Пиноккио ручной работы с двигающимися конечностями; шестифутовый манекен из универмага двадцатых годов, выкрашенный серебряной краской и напоминающий Джин Харлоу[36] с ее зачесанными кверху волосами; индейский ковер. Наручные куклы и марионетки. Маски! (В большинстве своем, на первый взгляд, японские, южноамериканские и африканские.) Павлиньи перья в глиняном кувшине. Японские гравюры (Хокусай и Хиросиге[37]). Полка, забитая старыми металлическими копилками, жестяными игрушками и будильниками с расписными циферблатами. Древние фолианты в кожаных переплетах. Три квадратные деревянные коробочки из-под шанхайского импортного чая, расписанные желтыми, красными и черными цветами, веерами, женщинами и сампанами. Откуда-то из-за стенки негромко звучало «Кабаре»[38]. Под потолком застыл вентилятор с деревянными лопастями.

Мы замерли в дверях, разинув рот. В этой невероятной гостиной жил автор наших любимых книг — и все сходилось, тютелька в тютельку.

— Эта комната либо покоряет с первого взгляда, либо приводит в совершеннейший ужас. — Анна протиснулась между нами, мы же как к месту приросли — стояли и озирались. — Моя мама была очень консервативной женщиной. Обожала подушечки, салфеточки и чехольчики на чайник. Теперь все это пылится на чердаке, потому что сразу после ее смерти мы с отцом преобразили гостиную. Сделали такой, как мечтали годами. Я ведь с самого раннего детства любила все то же, что и он.

— Потрясающе! Как подумаю обо всех этих книгах и персонажах, а потом вижу это… — Я обвел руками комнату. — Это все он. Маршалл Франс в чистом виде.

Анне понравились мои слова. Она так и просияла, затем велела нам войти и сесть. Я говорю «велела», потому что все ее реплики звучали как приказ или категорическое утверждение. Неуверенность была ей совершенно чужда.

Однако Саксони двинулась прямиком к наручной кукле, свисавшей с крючка на стене.

— Можно попробовать?..

Мне казалось, что просить об этом прямо с порога было не очень вежливо, но Анна разрешила. Сакс потянулась было к кукле, но отпрянула:

— Это же Клее[39]!

Анна молча кивнула. И, приподняв брови, взглянула на меня.

— Это же Пауль Клее! — Саксони ошеломленно перевела взгляд с куклы на Анну, потом на меня. — Откуда у вас…

— Хорошо, мисс Гарднер, пятерка с плюсом. Не многие знают, какая это редкость.

— Она кукольных дел мастер, — сказал я, пытаясь не остаться в стороне.

— Но это же Клее!

Попугай из Саксони получался образцовый. Она сняла куклу со стены так, будто это чаша Грааля, и заговорила, но почти неслышно — то ли сама с собой, то ли с куклой.

— Сакс, ты что говоришь?

— Пауль Клее, — подняла она голову, — сделал пятьдесят таких кукол для своего сына Феликса. Но двадцать оригиналов были уничтожены во время войны, когда бомбили Дессау. Остальные должны храниться в одном швейцарском музее.

— Да, в Берне. Но отец и Клее долгие годы активно переписывались. Началось с того, что Клее прислал письмо, как ему понравилось «Горе Зеленого Пса». Когда отец рассказал Клее о своей коллекции, тот прислал ему одну куклу.

На мой непросвещенный взгляд, такие куклы делают на уроке труда в четвертом классе.

Сакс опустилась в стоящее рядом кожаное кресло, продолжая интимную беседу с Клее. Я посмотрел на Анну и улыбнулся, а Анна улыбнулась мне. Две секунды Саксони как будто не было с нами в комнате. Две секунды я чувствовал, как легко и приятно было бы быть любовником Анны. Это чувство прошло, но отголосок остался.

— Ну а вы кто такой, мистер Эбби? Не считая того, что сын Стивена Эбби?

— Кто я такой?

— Да, кто вы? Откуда вы, чем занимаетесь?

— А, понятно. Ну, я преподаю в средней школе в Коннектикуте…

— Преподаете? Вы хотите сказать, что вы не актер?

Я глубоко вздохнул и положил ногу на ногу. Между отворотом брючины и носком показалась полоска моей волосатой ноги, и я прикрыл ее рукой. На вопрос/утверждение Анны хотелось ответить какой-нибудь шуткой.

— Ха-ха, нет, одного актера в семье достаточно.

— Да, genug[40]. Я себя чувствую так же. Я бы никогда не смогла стать писателем.

Анна невозмутимо посмотрела на меня. И снова возникла эта невысказанная близость, только для нас двоих. Или мне пригрезилось? Я потянул шнурок ботинка и развязал. Пока я завязывал его снова, Анна проговорила:

— Какую из книг отца вы любите больше всех?

— «Страну смеха».

— Почему? — Она взяла с края стола продолговатое стеклянное пресс-папье и стала вертеть в руках.

— Потому что ни одна другая книга так не близка моему миру. — Я снял ногу с ноги и наклонился вперед, опершись локтями на колени. — Чтение книг — по крайней мере для меня — вроде путешествия в чей-то чужой мир. Если книга хорошая, ты чувствуешь себя в нем уютно и в то же время волнуешься, что будет дальше, что ждет тебя за следующим углом. А если книжка паршивая, это все равно что ехать через Секокас в Нью-Джерси — вонища, и жалеешь, что там оказался, но раз уж заехал, то задраиваешь все окна и дышишь ртом, пока не проедешь.

Анна рассмеялась и наклонилась потрепать за ухом Нагелину; толстая короткая башка бультерьера лежала на ее туфле.

— Значит, вы непременно дочитываете любую книгу до конца?

— Имею такую ужасную привычку. Даже если это самая худшая книга на свете, мне все равно не слезть с крючка, пока не узнаю, чем же там все закончилось.

— Очень интересно… Дело в том, что мой отец был таким же. Если уткнется во что-нибудь — хоть в телефонный справочник, — обязательно дочитает до плачевного финала.

— Его еще не экранизовали?

— Что?

— Телефонный справочник. — Я понял, что шутка ужасная, как только произнес, но Анна даже не изобразила улыбки. Мне подумалось, не судит ли она будущих биографов по их чувству юмора.

— Извините, я оставлю вас на минутку, ладно? Надо глянуть, как там наш ужин.

Нагелина осмотрела нас с Саксони, повиляла хвостом, но осталась лежать на полу. Естественно, я вскочил и начал шарить по комнате. Франс или кто-то в доме явно любил биографии и автобиографии, поскольку множество их было повсюду — с загнутыми страницами и отчеркнутыми абзацами. И подбор был странный — «Волшебный ковер» Ричарда Халлибертона[41], записные книжки Макса Фриша[42] (на немецком), Алистер Краули[43] и священник, участвовавший во французском Сопротивлении, «Встречи с замечательными людьми» Гурджиева[44], «Майн Кампф» (на немецком), записные книжки Леонардо да Винчи, «Трое на зубной щетке» Джека Паара[45].

В картонной коробке из-под обуви с изображением Бастера Брауна[46] оказалась коллекция старых открыток. Многие из них, как я заметил, изображали европейские железнодорожные вокзалы. Я перевернул одну, с венским Вестбанхофом, и вздрогнул, увидев внизу подпись — «Исаак». Датировалась открытка 1933 годом. Я не читаю по-немецки, но испытал жгучий соблазн украсть ее и отправить в Нью-Йорк Дэвиду Луису: «Дорогой мистер Луис, я подумал, что вам может быть любопытна эта открытка, посланная Маршаллу Франсу его несуществующим братом Исааком».

— Ужин готов! Идите есть, пока все не остыло.

Я не осознавал, как голоден, пока мы не вошли и не увидели большие дымящиеся посудины с жареным цыпленком, горошком и картофельным пюре.

— Поскольку вы здесь в первый раз, я решила приготовить вам любимое отцовское блюдо. Пока он был жив, то сердился, если этого не подавали хотя бы раз в неделю. Будь его воля, он бы каждый день это ел. Садитесь, пожалуйста.

В столовой был накрыт овальный столик с тремя соломенными подставками для тарелок. Я сел справа от Анны, Саксони — слева. Запах пищи сводил меня с ума. Анна положила мне две жирные ножки, кучу горошка и желтое клубящееся облако пюре. Я хотел было решительно приступить, но тут бросил взгляд на свой столовый прибор:

— Ой!

Удостоверившись, в чем дело, Анна улыбнулась:

— Интересно было, как быстро вы отреагируете. С ума сойти, верно? Это тоже папины. Он их специально заказывал у одного нью-йоркского серебряных дел мастера.

Моя вилка была сделана в виде серебряного клоуна. Голова его загибалась назад, так что зубцы вилки выходили изо рта. Нож изображал мускулистую руку, сжимавшую продолговатую лопаточку. Не как ракетка для пинг-понга, а что-то явно зловещее — вроде инструмента для телесных наказаний в английских частных школах. Саксони поднесла свои приборы к свету, и они были совсем другие. Вилка — в виде ведьмы на метле: зубья представляли собой прутья метлы, а ручка — палку.

— Потрясающе!

— Их хватает на шесть персон. Остальные я вам покажу после ужина.

Принявшись за еду, я сразу понял, что ужин будет долгим, очень долгим, и подумал, за что же мне такое проклятие — вечно есть ужасную стряпню интересных женщин?

Уже во время десерта, отставив чашку беспримерно отвратительного кофе, Анна стала рассказывать про Франса. Время от времени она поигрывала вилкой, крутила ее в пальцах так и эдак, словно начинающий иллюзионист. Рассказывая, она не отрывала взгляда от своих рук, хотя порой замолкала и вскидывала голову, дабы по выражению наших лиц удостовериться, понимаем ли мы, о чем она говорит.

— Моему отцу нравилось жить в Галене. Родители еще до войны послали его в Америку — они же были евреями и раньше других поняли, к чему все идет. А его брат Исаак погиб в одном из концентрационных лагерей.

— Дэвид Луис сказал мне, что ваш отец был единственным ребенком в семье.

— Вы говорите по-немецки, мистер Эбби? Нет? Есть немецкое выражение, которое очень подходит к Дэвиду Луису: «Dreck mit zwei augen». Вы поняли? «Дрянь с глазами». Некоторые перевели бы это как «дерьмо с глазами», но я сегодня настроена великодушно. — Она несколько раз провела вилкой по краю стола. До сих пор ее тон был ровным и дружелюбным, но «дерьмо» вмиг положило этому конец. Сквернословие плохо вязалось с тем ее образом, который успел у меня сложиться. Я вспомнил рассказ Луиса — об Анне, ее кошках и злобном шипении. Кстати, о кошках. Не вижу что-то я никаких кошек. Мне подумалось, что это будет довольно безобидный вопрос, в самый раз чтобы развеять пропитавший атмосферу дух «дерьма»:

— А кошек вы разве не держите?

— Кошек? Ни в коем случае! Терпеть их не могу.

— А у вашего отца были?

— Нет, он вообще не любил животных. Кроме, конечно, бультерьеров.

— Вот как? Но откуда же он так хорошо их знал — судя по его книгам?

— Хотите еще кофе?

Я так энергично замотал головой, что она чуть не отвалилась. А вот Саксони Анна не предложила еще чаю, и я начинал думать, что она не в восторге от Сакс. В чем тут, интересно, дело — в личной антипатии или просто в том, что они обе женщины? Ревность? Боюсь, что нет. Иногда встречаешь какую-нибудь женщину, и только соприкоснешься с ней руками, как мгновенно чувствуешь неприязнь, или наоборот. Она может быть просто шикарной, и красивой, и обольстительной, но тебе она не нравится, хоть тресни. Если случай именно тот, похоже, мы влипли. Но я решил не думать об этом, пока Анна не позволит нам писать биографию.

Мы встали и направились в соседнюю комнату; Саксони шла первой. Успело стемнеть, только через окна проникал кое-какой свет с улицы и смутно, если не сказать призрачно, оконтуривал манекен, маски и прочие предметы. Анна стояла прямо передо мной с рукой на выключателе, но свет не зажигала.

— Отец любил комнату такой. Я часто натыкалась на него, когда он стоял тут в дверях и рассматривал свою коллекцию в кошачьем свете.

— В кошачьем, значит, свете? «Горе Зеленого Пса», если не путаю?

— Не путаете. А вы, я смотрю, хорошо подготовились.

Она включила свет, и вещи, казавшиеся призраками ночи, опять, слава богу, стали вещами. Я не люблю страшных фильмов, страшных историй, кошмаров и вообще ничего черного. Эдгара По я преподаю лишь потому, что так велит начальство, и каждый раз, когда я брался за «Сердце-обличитель», мне требовалось две недели, чтобы одолеть рассказ. Да, я люблю маски и все необычное и фантастическое, однако наслаждаться почти реальным и бояться действительно страшного — это совсем разные вещи. Не забывайте, пожалуйста, что я трус.

Саксони села на кушетку и скрестила ноги. Нагелина положила лапу рядом и взглянула на Анну, прося разрешения залезть к гостье. Ничего не услышав, она восприняла это как «добро» и забралась на кушетку, медленно, по очереди, переставляя лапы.

— Когда он приехал в Нью-Йорк, то стал работать в похоронном бюро. О, извините — кто-нибудь хочет бренди, или еще чего-нибудь выпить? Немного «Калуа» или «Тиа Марии»[47]? У меня тут все есть.

Мы замотали головами, и она снова опустилась в кресло:

— Впрочем, все это большой секрет. Очень немногие знают о первом месте работы моего отца.

Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну. Потом заговорила — впервые после ужина:

— И как долго он работал в том похоронном бюро?

Вопрос был с подвохом, ведь Лученте сам сказал мне, что Франс работал у него девять месяцев.

— Два года. — Она снова принялась вертеть пресс-папье.

Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну:

— И что он там делал?

— Что делал? — Анна пожала плечами и улыбнулась мне, словно вопрос не стоил ответа, и не глупо ли, мол, со стороны моей подруги спрашивать.

— Ну, тем, чем обычно занимаются гробовщики, он не занимался, его всегда тошнило от одного вида трупов. Честное слово! Он говорил, что когда его вызывали в их рабочую комнату, он только бросит взгляд и сразу бежит в туалет! Бедный папа, мертвецы — это не его стихия, совсем не его. Знаете, чем он там на самом деле занимался? Стряпал. На нем была вся готовка и уборка.

— А с человеком он так ничего и не делал? Даже когда пробыл там какое-то время, пообвыкся?..

Анна тепло улыбнулась и покачала головой:

— Ничегошеньки. Отцу становилось плохо, даже когда он видел сбитое животное на дороге. Но одну забавную историю я вам расскажу, мистер Эбби, как раз для вашей книги. Время от времени он ездил с ними по вызовам забирать тело — как шофер. В тот раз им позвонили, чтобы они забрали человека, чья квартира находилась на шестом этаже в доме без лифта. Когда они поднялись и открыли дверь, тело оказалось фунтов на триста!

— Триста фунтов? И как же они его забрали — автопогрузчиком? — Несмотря на то что это она тоже, вероятно, придумала, идея меня восхитила.

Анне понравились мои слова про автопогрузчик. Она фыркнула и даже хлопнула себя по колену.

— Нет, не совсем так. Они послали отца вниз убедиться, что на лестнице никого и что никто не заходит. Вот он крикнул, что все в порядке, и стал подниматься назад, как вдруг слышит громкое «шлеп!». Потом: «Шлеп! Шлеп!» Он поднял голову и увидел через лестничный колодец, как они катят тело по ступеням — пинают себе и перекатывают. Представляете? Нет, представьте только: открываете вы дверь парадной, а на вас выкатывают трехсотфунтовое тело!

— Да вы шутите!

Она вскинула правую руку ладонью вперед, сложила вместе три средних пальца и покачала головой:

— Честное скаутское!

— Они скатили его по лестнице? Все шесть этажей?

— Именно.

— И что же они делали потом? Тело-то небось… э-э, утратило товарный вид?

— Конечно, утратило, но потом, уже в конторе, они привели его в порядок, всей этой своей специальной косметикой. Отец говорил, что на следующий день, когда хоронили, покойник выглядел как новенький.

Вранье или нет, но история мне понравилась; в ней безошибочно ощущалось что-то франсовское.

Анна вернула пресс-папье на приставной столик.

— Хотите посмотреть его кабинет? Думаю, вам это может быть небезынтересно.

— Мисс Франс, вы даже не догадываетесь, как мне хочется посмотреть его кабинет! — выпалил я, вскакивая со стула.

Анна возглавила процессию, второй шла Нагелина, за ней Саксони, потом я. Как всегда, джентльмен.

Когда я был мальчишкой, мы с братом и сестрой часто сидели на верху лестницы, застеленной красной ковровой дорожкой, и смотрели, как родители готовятся к вечернему выходу. Обычно мы были в пижамах и пушистых коричневых шлепанцах от Роя Роджерса[48], и свет из холла падал лишь на самые кончики наших теплых ног. Родители стояли слишком далеко, разговора их мы не слышали, но нам было уютно и сонно, а они казались такими элегантными и красивыми. Пожалуй, лишь в такие разы я видел в отце нечто большее, чем просто «моего папу», которого большую часть времени не было рядом, а когда и был, то чересчур усердствовал в проявлениях отцовской любви. Я не думал об этом многие годы — типичная прустовская картинка, из тех, которые так легко забываются, но так дороги, когда всплывают в памяти. Поход в кабинет Франса оживил давние ощущения с такой силой, что у меня возникло мимолетное желание сесть на ступеньку и снова прочувствовать все от начала до конца. Мне подумалось, не случалось ли и у Анны чего-то подобного со своими родителями.

Свет зажегся прежде, чем я достиг верха. Шагнув на площадку, я лишь успел заметить, как все трое огибают угол и исчезают в темноте.

Послышался голос Анны:

— Вы еще там?

Ускорив шаги, я крикнул в ответ:

— Да, да, иду.

Пол был из светлых некрашеных досок, тщательно обструганных и подогнанных одна к одной, что напомнило мне скандинавские дома. Никаких столов, стульев или сервантов, никаких картин на стенах. Казалось, у дома раздвоение личности: на верхнем этаже стерильная пустота, на нижнем кавардак и безумие. Обогнув угол, я увидел свет, льющийся из узкой двери. Никаких звуков — ни голоса, ни шума шагов. Я подошел к двери и ступил через порог, и тут же был разочарован. Комната в буквальном смысле пустовала — если не считать большого дубового бюро с откинутой крышкой и задвинутого под нее стула на колесиках. На крышке лежала зеленая книга записей и старый оранжевый «паркер» модели «лакки кёрв». И больше ничего.

— Здесь так пусто.

— Да, совсем не похоже на гостиную. Отец говорил, что, когда он работает, любая мелочь его отвлекает, и потому в своем кабинете сделал вот так.

Зазвонил притаившийся за дверью телефон, и Анна, извинившись, подошла снять трубку. Сакс приблизилась к бюро и провела рукой по крышке.

— Ослепла? В каком смысле ослепла? Это невозможно. Как это случилось?

Взглянув на Саксони, я понял, что мы оба подслушиваем. Лицо Анны было напряженным, взгляд направлен в пол. Она казалась скорее рассерженной, чем встревоженной.

— Ладно, ладно. Оставайтесь там, я подъеду, как только смогу. Что? Нет, оставайтесь там. — Повесив трубку, она провела рукой по лбу. — Извините, но одна моя хорошая знакомая только что попала в аварию. Мне нужно прямо сейчас ехать в больницу. Я подвезу вас домой.

— Мне очень жаль. Мы можем чем-нибудь помочь? Мы бы действительно были рады…

Анна покачала головой и выглянула в окно.

— Нет. Нет, ничем.

Она выключила свет и, не дожидаясь нас, поспешила к лестнице.

Глава 5

— Ты не спишь? — Она легонько тронула пальцем мое плечо.

Я перекатился лицом к ней. От маячившей за окном полной луны на волосы и светло-голубую ночную рубашку Саксони ложились длинными лоскутами яркие белые отсветы. Даже полусонному, этот цвет напомнил мне гостиную Франса прежде, чем Анна щелкнула выключателем.

— Сплю? Сакс, я не просто не сплю, а…

— Пожалуйста, не шути, Томас. Мне сейчас не до шуток, ладно? Пожалуйста!

Я плохо различал ее лицо, но по голосу представлял, какое оно сейчас. Глаза безучастные, а уголки губ опущены вниз, и скоро она начнет быстро моргать. Это значит, ей надо, чтобы ее обняли. Как только обнимешь ее, она сожмет тебя вдвое крепче, и в душе у тебя поселится печаль, и ты усомнишься, хватит ли в этот момент у тебя сил на вас двоих — а именно этого она требовала.

— Что с тобой, детка? — Я накрыл ее затылок ладонями и ощутил, какие чистые и гладкие у нее волосы.

— Ничего, но помолчи. Обними меня, пожалуйста, но ничего не говори.

Такое случалось и раньше. Иногда ночью она становилась маленькой испуганной девочкой, убежденной, что все хорошее вот-вот исчезнет из ее жизни и она не сможет этому помешать. Я называл это ее «ночными страхами». Она же первая признавала, что это глупость и чистый мазохизм с ее стороны, но ничего не могла поделать. По ее словам, хуже всего, что накатывало это на нее обычно либо когда она была совершенно счастлива, либо когда и так уже ввергнута в пучину депрессии.

Обнимая ее, я подумал, не моя ли тут на сей раз вина. За две секунды я снова прокрутил в памяти вечер у Анны. Ну-ка, ну-ка… Аннино явное пренебрежение. Паршивый ужин. Неопределенный ответ насчет биографии. Случайный флирт между Анной и мной. Ну и подлец же я! Прижав Саксони к себе, я стал покрывать ее темя поцелуями. От прикосновения, близости и чувства своей вины во мне возникло сильное желание. Я нежно перекатил ее на спину и тихонько задрал ее ночную рубашку.

Глава 6

На следующее утро солнце украдкой проникло в комнату и осветило кровать часов в семь. Ощутив на лице его тепло, я проснулся. Ненавижу вставать рано без особой необходимости, поэтому я попробовал перекатиться в тень. Но за ночь Саксони прилипла ко мне, как клейкая лента, и спрятаться оказалось не так просто.

В довершение всего дверь со скрипом отворилась, в комнату трусцой вбежал Нагель и запрыгнул на кровать. Мне показалось, будто мы втроем на спасательном плоту посреди океана, так тесно сгрудились мы в центре кровати. Я еще не упоминал о своей клаустрофобии, но зажатый меж двух горячих тел, чувствуя, как солнце печет лоб, с опутанными простыней ногами… я решил, что пора вставать. Потрепав Нагеля по холке, я тихонько отпихнул его. Он зарычал. Решив, что это просто небольшое утреннее брюзжанье, я еще раз потрепал его и снова отпихнул. Он зарычал громче. Мы посмотрели друг на друга поверх тонкого розового одеяла-бруствера, но морды бультерьеров абсолютно ничего не выражают, так что не поймешь, в чем дело.

— Умница Нагель. Хороший мальчик.

— Почему он рычит на тебя? Что ты ему сделал? — Саксони прижалась ко мне чуть крепче, и я ощутил на шее ее теплое дыхание.

— Ничего я не делал. Только слегка отпихнул его, чтобы встать.

— Здорово! Думаешь, стоит попробовать еще раз?

— Откуда я знаю? А вдруг укусит? — Я покосился на нее, и она заморгала.

— Нет, Томас, это вряд ли, — со всей убедительностью проговорила она. — Он же тебя любит. Помнишь вчерашний день?

— Да? Ну а сегодня — это сегодня, и, кстати, это я рукой рискую, а не ты.

— Значит, так и собираешься все утро тут проваляться? — Она улыбнулась и потерла ладонью нос. Слава богу, с прошлой ночи она успела оклематься. — Томми-трусишка…

Я смотрел на Нагеля, а он — на меня. Тупик. Из-за его лапы торчал кончик лилово-черного носа.

— Миссис Флетчер!

— Ой, Томас, ну хватит. Не надо. А вдруг она еще спит?

— Тем хуже для нее. А я не хочу, чтобы меня покусали. У-у-мничка Нагель, хороший мальчик! Миссис Флетчер!

Послышались шаги, но за секунду до того, как старушка заглянула в комнату, Нагель соскочил с кровати и бросился к ней здороваться.

Саксони расхохоталась и спрятала голову под подушку.

— Что случилось? Доброе утро.

— Доброе утро. М-м-м, видите ли, Нагель забрался на кровать, и я его немного отпихнул, чтобы встать, а он, м-м-м, вроде как зарычал на меня. Я испугался, что он это серьезно.

— Кто, Нагель? Не-е-ет, никогда. Смотрите! — Он стоял рядом с ней, но продолжал следить за нами в постели. Миссис Флетчер подняла ногу и слегка отодвинула его в сторону. Не глядя на нее, он зарычал. В то же время не переставая вилять хвостом.

— Что желаете на завтрак? В первый день я решила вас побаловать. Держу пари, вы ничего не купили — правда, Саксони?

Я сел на кровати и взъерошил волосы:

— Спасибо, но не стоит труда. Мы и сами прекрасно…

— Сама знаю, что не стоит. Так чего вы бы хотели? Я готовлю хорошие блинчики и сосиски. Да, как насчет моих блинчиков с сосисками?

Мы решили поесть блинчиков и сосисок. Миссис Флетчер вышла, и Нагель снова запрыгнул на кровать. Он перелез через мои ноги и улегся на Саксони, чуть ли не поперек ее живота.

— Как ты теперь, — поинтересовался я, — пришла в себя?

— Да. Ночью на меня иногда накатывает. Начинает казаться, что все сейчас пойдет наперекосяк, или что ты возьмешь вдруг и сбежишь… ну и так далее. Со мной это давно. А сейчас, наверное, просто переутомилась. Обычно на следующее утро все проходит.

— Небольшое раздвоение сознания, да? — Я убрал прядь волос с ее глаз.

— Вот-вот. Когда это случается, я все понимаю, но ничего не могу с собой поделать. — Она помедлила и взяла меня за руку. — Томас, ты думаешь, я сумасшедшая? Ты ненавидишь меня, когда такое случается?

— Сакс, не смеши. Ты ведь меня уже знаешь — если бы я тебя ненавидел, давно бы удочки смотал. Не думай так больше. — Я сжал ее руку и показал язык. Она спрятала голову под подушку, и Нагель попытался засунуть свою башку туда же.

Я выглянул в окно. Огород был залит солнцем и колыхался на ветерке. Кое-где кружили пчелы, а всего в трех футах от меня на перила веранды вспорхнула иволга.

Раннее утро в Галене, штат Миссури. Проехало несколько машин, и я зевнул. Потом появился маленький мальчик с трубочкой мороженого. Он шел вдоль забора миссис Флетчер и вел свободной рукой по верхней перекладине. Том Сойер с яркой фисташковой трубочкой. Я полусонно смотрел на него и не понимал, как можно есть мороженое в восемь часов утра.

Не глядя по сторонам, он стал переходить дорогу и тут же был сбит небольшим грузовичком. Машина ехала так быстро, что мальчика отбросило далеко за обрез окна. У края рамы, на границе видимости, он еще летел вверх.

— Черт возьми! — Схватив со стула брюки, я бросился к двери. Саксони что-то крикнула, но я не стал задерживаться с объяснениями. Уже второй раз я видел, как кого-нибудь сбивает машина. Первый раз это случилось в Нью-Йорке, и человек тогда приземлился прямо головой на асфальт. Я перепрыгивал через две ступеньки, а в голове у меня проносилось: какими все-таки нереальными кажутся эти чертовы инциденты. Вот человек еще здесь, беседует с приятелем или ест фисташковое мороженое — потом звук удара, и тело стремительно разрезает воздух.

Водитель уже вылез из машины и склонился над мальчиком. Первое, что я увидел, подбежав, — зеленое мороженое, присыпанное грязью и гравием и уже начавшее таять на черном асфальте.

Больше никого вокруг не было. Я приблизился к водителю и неуверенно заглянул ему через плечо. От него пахло потом и человеческим теплом. Мальчик лежал на боку в такой позе, словно бежит куда-то со всех ног и его сняли стоп-кадром. Изо рта его текла кровь, а глаза были широко распахнуты. Нет, только один глаз был широко распахнут; другой же — полуприкрыт дергающимся веком.

— Могу я что-то сделать? Я вызову «скорую», да? То есть постойте пока здесь, а я позвоню в «скорую».

Водитель повернулся, и я узнал его со вчерашнего барбекю. Один из поваров у гриля. Один из шутников.

— Все это неправильно. Ладно, я и так знал. Конечно, идите, зовите эту чертову «скорую». Ничего не могу пока сказать.

Его лицо было перекошено испуганной гримасой, а вот тон меня удивил. Голос его звучал полусердито-полужалобно. Страха же — ни капли. Равно как и раскаяния. Наверное, он был в шоке: ужасные события заставляют человека поступать черт-те как и говорить черт-те что. Бедняга, вероятно, понимал, что на остаток его жизни легла тень, как бы ни сложилась дальше судьба мальчика. Он виноват в том, что наехал на ребенка, и груз этой вины ему тащить еще полсотни лет. Боже, мне было его жалко.

— Джо Джордан! Это же не ты должен был быть!

У нас из-за спины появилась миссис Флетчер с розовым кухонным полотенцем.

— Я знаю, черт возьми! Сколько еще всего пойдет наперекосяк, прежде чем наведем наконец порядок? Слышали про прошлую ночь? Сколько уже таких случаев, четыре? Пять? Больше никто ничего не знает, ничего!

— Успокойся, Джо. Поживем — увидим. Вы хотели вызвать «скорую», мистер Эбби? Номер один-два-три-четыре-пять. Просто наберите первые пять цифр. Это служба спасения.

Мальчик начал издавать булькающие звуки, а его ноги непроизвольно задергались, как у лягушки от электрического щупа на уроке биологии. Я взглянул на Джордана, но он смотрел на мальчика и только качал головой:

— Говорю вам, Гузи, это должен был не я быть.

Повернувшись, чтобы бежать звонить, я услышал, как миссис Флетчер сказала:

— Да успокойся ты, подожди.

Шлепая босыми пятками по горячему асфальту, я краем глаза снова увидел тающее мороженое. Саксони стояла на верхней ступеньке крыльца, держа Нагеля за толстый кожаный ошейник.

— Он умер?

— Нет еще, но состояние тяжелое, — ответил я на бегу. — Нужно вызвать «скорую».

Когда приехала «скорая», вокруг успела собраться группа зевак. Посреди дороги виднелась белая патрульная машина с рядом синих мигалок на крыше.

Полицейское радио наполняло воздух отрывистым треском, эфирные голоса звучали непреклонно и в то же время раздражающе.

Мы наблюдали с веранды, как обмякшее тело осторожно положили на носилки и затолкали в заднюю дверь кареты «скорой помощи». Когда она уехала, Джо Джордан и патрульный задержались перед нашим домом. Они о чем-то говорили, Джордан то и дело потирал подбородок, а коп держал руки на широком черном ремне с кобурой.

Миссис Флетчер отделилась от зевак и подошла к Джо с полицейским. Они поговорили несколько минут, и полицейский вместе с Джорданом уехали на патрульной машине. Миссис Флетчер проводила их взглядом. Потом обернулась ко мне и поманила. Я спустился с крыльца и прошлепал по теплым плитам дорожки.

— Том, вы все видели, так?

— Да, к несчастью. Весь этот ужас.

Солнце стояло высоко и светило прямо у нее из-за плеча. Мне приходилось щуриться, глядя на нее.

— Мальчик смеялся, прежде чем его сбило?

— Смеялся? Не понимаю, о чем вы.

— Смеялся. Понимаете? Смеялся. Он ел это фисташковое мороженое, но он еще и смеялся?

Она говорила вполне серьезно. Что за дурацкий вопрос, черт возьми?

— Нет, такого не помню.

— Вы уверены? Вы уверены, что он не смеялся?

— Да, пожалуй. Я видел его до последнего момента, но смотрел не слишком внимательно. Хотя насчет смеха все-таки уверен. А почему это так важно?

— Но он трогал забор, верно?

— Да, забор он трогал. Вел свободной рукой по верхней перекладине.

Миссис Флетчер глядела на меня, и я смущался, чувствовал себя неуютно. Чтобы выбраться из-под рентгеновских лучей ее взгляда, я огляделся по сторонам. Все смотрели на меня тем же бесстрастным взглядом, что действовал мне на нервы еще накануне, на пикнике.

Какой-то старый фермер в ржаво-рыжем «корвейре», подросток с пакетом продуктов под мышкой, рыхлого вида женщина с розовыми бигудями и непривлекательно свисающей с губы сигаретой. Все уставились на меня…

Примерно через час миссис Флетчер и Саксони отправились за продуктами, сказав, что вернутся во второй половине дня. В глубине души я хотел составить им компанию, но меня не пригласили, а напрашиваться мне всегда как-то неловко. Вдобавок я подумал, что ненадолго разлучиться может быть даже полезно. Хотелось зафиксировать кое-какие мысли, кружившиеся в голове с тех пор, как мы приехали. Первые впечатления от Галена и т. д. Заодно было бы неплохо глянуть прихваченные с собой литературные биографии — надо же знать, как такие вещи пишутся.

Я надел вельветовые шорты, футболку и сандалии, налил себе на кухне еще одну чашку кофе. Нагель ходил за мной как привязанный, но это становилось привычным. Я уже почти решился: что бы там ни вышло в итоге с книгой, но как только вернусь в Коннектикут, куплю себе такого же чокнутого пса. А, может, и прямо здесь куплю, тогда у меня будет родственник одной из собак Маршалла Франса. Не получится с биографией — так хоть бультерьера привезу.

Я уселся в одно из кресел-качалок и поставил чашку на пол рядом. Нагель сунул было нос в кофейные пары и осторожно принюхался, но я дал ему тумака по башке, и он улегся. Я раскрыл книгу, но не прочел и полстраницы, как перед моим мысленным взором возник и прочно утвердился лежащий на улице мальчик. Я попытался думать о Саксони, о Саксони в постели, о том, что я успел секунду назад прочесть о Реймонде Чандлере[49], и какой сегодня погожий денек, и каково это было бы — переспать с Анной Франс… но сбитый мальчик упорно отказывался вылезать из моей головы. Я встал и подошел к перилам веранды посмотреть, разберу ли отсюда место, где его сбило. Посмотреть, осталась ли там кровь или еще какие-нибудь следы того, что час назад мы все стояли и глядели, как он умирает.

Мне вспомнилось, что, когда услышал о гибели отца, я тоже сидел на веранде. Вечер накануне я провел в гостиной у Эйми Фишер, на полу, и мы с Эйми смотрели отца в фильме «Мистер и миссис Время». Мне было интереснее раздевать Эйми, чем наблюдать его игру; эка невидаль. Так как родителей Эйми не было дома, она позволяла мне все, чего я хотел. По ходу дела за спиной постоянно слышался отцовский голос, и я даже хохотнул разок-другой, уж больно странное было ощущение — трахаться перед отцом. Переменчивые серо-белые блики скользили по нашим телам; а, закончив, мы лежали бок о бок и смотрели окончание фильма. На следующее утро Эйми решила, что нужно позавтракать на веранде. Мы вместе накрыли на стол, и она даже озаботилась музыкальным сопровождением — принесла транзистор. «Би джиз» исполняли «Массачусетс»[50], а я валялся в гамаке, когда песню вдруг прервал экстренный выпуск новостей. Сообщали, что в Неваде разбился самолет Стивена Эбби; все, кто был на борту, погибли. Песня продолжилась, а я лежал как лежал. Из дома вышла Эйми с полной сковородкой омлета и канадского бекона и позвала меня есть. Она еще ничего не слышала, а, как я уже говорил, когда с тобой происходит что-нибудь ужасное, начинаешь вести себя странно. Что я сделал? Я сел за стол и съел все, что лежало на тарелке. Закончив, положил вилку рядом с пустым стаканом от апельсинового сока и сказал:

— Мой отец только что погиб в авиакатастрофе.

Я тогда учился в подготовительной школе, без пяти минут студент, и циничные словечки сыпались из меня, как горох, поэтому милая Эйми Фишер лишь покачала головой, ужасаясь моему дурному вкусу, и продолжила завтрак.

Всякий раз, когда я включаю телевизор и там показывают «Мистер и миссис Время», первое, что мне вспоминается, — это отвращение на лице Эйми и как она продолжает есть свой желтый омлет.

Прошло несколько секунд, прежде чем я заметил, что перед домом остановилась машина. Водителя мне было не разглядеть, зато к полуоткрытому заднему окну прижимало пуговку носа что-то белесое и бесформенное. Это был старый «додж»-пикап, белый с золотом; точно в таком же возила свое семейство мамаша из «Предоставь это Биверу»[51]. Я все пытался рассмотреть водителя, но белый бультерьер уже запрыгал с заднего сиденья на переднее и обратно, и я догадался, что это Анна с Нагелиной. Открылась водительская дверь, и появилась бойкая, стриженная под горшок, головка. Прикрыв глаза от солнца, Анна поглядела на дом.

— Привет!

Я помахал ей книгой, смутившись вдруг своих шортов и футболки. Не знаю, почему — ведь я настолько преуспел в подавлении своей детской застенчивости, что обычно не задумываюсь о реакции окружающих на мой внешний вид.

Она облокотилась о дверцу и приложила ладошку рупором ко рту:

— Решила вот проведать, как вы пережили эту ночь. Хочу извиниться за вчерашнюю спешку…

Нагелина, прижав нос к стеклу, залаяла в нашу сторону. Нагель насторожил уши, но других признаков возбуждения не проявил и остался на месте.

— Да нет, ничего страшного. Все было просто замечательно. Я как раз хотел позвонить, поблагодарить вас. — За цыпленка а-ля свитки Мертвого моря[52], за бесцеремонное выдворение…

— Уф, прямо камень с души. А вы не обманываете?

Нагелина скрылась, за ней исчезла в машине и Анна. Послышалась какая-то возня и приглушенные голоса, щелчок дверцы — и вот уже собака во всю прыть несется по дорожке через огород. Она попыталась одним махом перепрыгнуть слишком много ступенек и шлепнулась, но тут же вскочила и молнией бросилась к своему приятелю. Безразличия Нагеля как не бывало, и на пару они сделали несколько кругов по веранде — вприпрыжку, исходя лаем, покусывая друг друга за голову и падая через каждые три шага.

— Нагелина без ума от него. Мы с миссис Флетчер раз или два в неделю выводим их на футбольное поле у школы и даем набегаться, выплеснуть лишнюю энергию.

Она стояла у подножия веранды и лучезарно улыбалась мне. На ней была алая футболка с надписью «КОДАСКО» на груди — куда более внушительной, чем показалось мне вчера. Пара линялых джинсов соблазнительно обтягивала бедра, а драные голубые кеды казались очень удобными.

Я хотел сказать что-нибудь насчет того, как хорошо она выглядит, но Анна указала пальцем мне на грудь:

— Что это написано у вас на футболке?

Я опустил взгляд и машинально прикрыл рукой огромные белые буквы:

— Э-э… «Вирджиния для влюбленных». Я, м-м-м… Это подарок.

Анна засунула руки в задние карманы джинсов.

— Так, значит, вы влюбленный, да? — Она проговорила это с угрожающе-игривой улыбкой, отчего я почувствовал себя на два фута выше.

— Да, и очень знаменитый. Меня даже прописали у Рипли в «Хотите верьте, хотите нет»[53].

— Я не хочу. — Ее улыбка стала еще шире.

— Не хотите чего? — Моя чуть сузилась.

— Верить.

Соответственно, Нагель избрал этот момент, чтобы взгромоздиться на Нагелину, и я немного смутился, но был рад поводу отвлечься и растащил их. Нагель зарычал. Пожалуй, они зарычали хором.

— А где Саксони?

— Они с миссис Флетчер отправились по магазинам.

— Очень жаль. Я собиралась предложить вам пойти искупаться. День, похоже, будет жаркий.

— Да мне, сказать по правде, не очень хочется. Слышали уже, что случилось сегодня утром? — Я махнул книгой в сторону дороги.

— С мальчиком Хейденов? Знаю. Просто ужас. Вы видели это?

— Да, от начала до конца. — Я положил книгу на перила и сложил руки на груди. Собаки улеглись в футе друг от друга и пыхтели, как маленькие паровые машины.

— Тогда, может, просто поедем покатаемся? Уверена, это отвлечет вас. Собак тоже прихватим.

Бультерьеры тут же вскочили, словно поняли.

— Хорошо, конечно. Да, наверно, было бы здорово. Спасибо, Анна.

Я зашел в дом, взял бумажник и ключи и написал Саксони записку. Я не знал, как она, вернувшись, воспримет мое отсутствие, и чтобы не сыпать соли на рану — мол, уехал с Анной, — написал только, что пошел прогуляться с Нагелем. Почему бы и нет, собственно? И с какой стати я должен чувствовать себя виноватым?

Мы же приехали писать книгу о Маршалле Франсе, так? Значит, любые контакты с его дочерью только на пользу, верно? Черта с два — я чувствовал вину, потому что предстоящая поездка с Анной волновала меня сама по себе, и не только оттого, что она его дочь.

Машина была набита барахлом. Пустые картонные коробки, желтый огородный шланг, старый футбольный мяч, коробка собачьего корма «Альпо». Нагель с Нагелиной забрались назад, Анна ткнула кнопку и опустила для них стекло откидной дверцы.

— Наверное, за последние несколько лет население Галена увеличилось всего на десяток человек. — Она достала из кармана жевательную резинку и предложила мне. Я отказался, и она развернула пластинку для себя. — Кроме фермерства, заняться тут, пожалуй, и нечем — а детей это больше не прельщает, как и во многих других местах. Стоит подрасти, и они уезжают в Сент-Луис, к огням большого города.

— Но вы остались?

— Да. Я могу не работать, потому что дом давно выкуплен. А отчислений от продажи отцовских книг мне на жизнь более чем хватает.

— Вы все еще играете на фортепиано?

Она стала выдувать пузырь, и тот лопнул в первый же миг.

— Это Дэвид Луис вам рассказал? Да, балуюсь иногда. Одно время серьезно увлекалась, но когда стала старше… — Анна пожала плечами и выдула еще один пузырь.

Резинку она жевала совершенно по-детски — раскрывая рот, надувая и громко хлопая пузыри, и я подумал было, что с ума сойду. Женщина выглядит ужасно, когда жует жвачку. Любая женщина, кем бы она ни была. К счастью, Анна взяла и выплюнула свою резинку в окно.

— Не люблю жевать, когда вкуса не остается. А Дэвид говорил вам про другого человека, который тоже приезжал сюда и хотел писать биографию отца?

— Да. Из Принстона?

— Из Принстона, из Принстона. Редкостный идиот. Я пригласила его на ужин, и он весь вечер распинался, какое это эвристическое произведение — «Страна смеха».

— Какое-какое?

— Эвристическое. Ну, вы же учитель английского, должны знать это слово.

— Вот как? Я даже не знаю, что такое герундий.

— Ужас просто! Куда катится наша образовательная система?

Я опустил окно со своей стороны и пригляделся к упитанным коровам, отгонявшим мух жилистыми хвостами. Далеко за ними бороздил ровное бурое поле трактор, в небе еле полз самолет.

— Мы будем на месте через несколько минут.

— Где? Можно спросить, куда мы едем?

— Нет, сами увидите. Это сюрприз.

Мили через три-четыре Анна, не посигналив поворотниками, круто свернула на узкую грунтовку и в лес, такой густой, что уже футах в пятнадцати, казалось, деревья смыкаются по обе стороны сплошной стеной. В машине посвежело, я ощутил густой аромат леса и тени. Дорога стала ухабистой, по нишам колес громко застучали камни.

— Никогда не думал, что в Миссури есть такие леса.

Солнечные лучи то пробивались сквозь деревья, то меркли. Промелькнул олень, и я взглянул на Анну, заметила ли она.

— Не беспокойтесь, мы почти приехали.

Когда машина остановилась, я повертел головой, но ничего не увидел.

— Дайте мне угадать. Все эти деревья посадил ваш отец, верно?

— Нет. — Она заглушила мотор и бросила ключи на пол.

— М-м-м… Он часто гулял здесь?

— Уже ближе.

— Он писал все свои книги на том пеньке?

— Нет.

— Сдаюсь.

— Вы плохо старались! Ну да ладно. Я думала, вам будет интересно посмотреть, где жила Королева Масляная.

— Где жила? Что вы хотите сказать?

— У писателей же всегда спрашивают, откуда те берут своих персонажей. Так вот, отец списал свою Королеву кое с кого из местных обитателей. Пойдемте, покажу.

Вылезая из машины, я уже начал прикидывать фрагмент будущей биографии: «Дорога к дому Королевы Масляной петляла через лес, взявшийся неизвестно откуда. Главную героиню своей „Страны смеха“ Франс нашел в чащобе, которой, если уж на то пошло, и вовсе не полагалось там быть».

Нет, это ни в какие ворота. Пока Анна заводила меня в глубь Шервудского леса[54], я перебрал еще несколько вариантов вступления, но в итоге сдался. Собаки без устали гонялись друг за дружкой. Анна шагала футах в десяти передо мной, и я смотрел то под ноги, то на ее симпатичную попку.

— Я все жду, когда же выскочат Ганзель и Гретель[55].

— А если дикий волк?

И мысли унесли меня в то время, когда отец вместе с Хемингуэем ездил на охоту в Африку. Его не было два месяца — а когда вернулся, мама не пустила его в дом со всеми этими носорожьими головами, шкурами зебр и прочей всячиной, которую он хотел развесить на стенах.

— Вот оно.

Если я ожидал увидеть домик-пряник с дымом из трубы, пахнущим овсяным печеньем, то я ошибался. Это была деревянная халупа, кое-как сколоченная и покосившаяся набок, словно к ней прислонился великан. Два окошка; если когда-то в них и были стекла, теперь их заменили сосновые доски крест-накрест. На убогом крылечке не хватало нескольких половиц. Единственная ступенька треснула пополам.

— Смотрите под ноги.

— Вы сказали, что теперь здесь никто не живет, верно?

— Да, это так. Но и когда она была жива, дом выглядел почти так же.

— И кто «она» такая?

— Минуточку, сейчас покажу.

Анна вытащила длинный старомодный ключ и вставила в замок под бурой от ржавчины дверной ручкой.

— Чтобы попасть туда, нужен ключ?

— На самом деле — нет, но лучше так.

Прежде чем я успел спросить, что это значит, она толкнула дверь, и навстречу нам хлынул запах сырости и явного гниения. Анна двинулась было внутрь, но помедлила и обернулась ко мне. Я наступал ей на пятки, и когда она повернулась, мы оказались лицом к лицу. Она отступила на полшага, и мое сердце екнуло, осознав, как близки мы были в эту секунду.

— Постойте здесь минутку, я зажгу лампу. Пол весь дырявый, это очень опасно. Отец однажды так растянул ногу, что мне пришлось везти его в больницу.

Представив дыры в полу, змей и пауков, я зевнул. Обычно я зеваю, когда нервничаю, и оттого люди считают меня или очень храбрым, или совсем тупым. Иногда я не могу остановиться, все зеваю и зеваю. Мне стало смешно: один из величайших моментов моей взрослой жизни — прийти с дочерью Маршалла Франса в дом женщины, вдохновившей его на создание лучшего персонажа моей любимой книги… а я зеваю. Только что мне было страшно, а до того я думал о ее попке — не об Анне Франс, дочери самого́… а о попке Анны Франс. Как вообще биографам удавалось отграничивать свою жизнь от предмета своих трудов?

— Теперь можете войти, Томас, все в порядке.

Стены здесь были оклеены газетами, от сырости и времени ставшими желто-бурыми. Керосиновая лампа и свет из открытой двери делали шрифт похожим на марширующих по стене клопов. Подобным образом «украшали» свои жилища южные испольщики на фотографиях Уокера Эванса[56], но, когда сталкиваешься с этим в реальности, все выглядит еще печальнее и убоже. Посреди комнаты стоял некрашеный деревянный стол, и с обеих сторон к нему были аккуратно придвинуты два колченогих стула. В одном углу виднелась металлическая койка, покрытая серым шерстяным одеялом, вылинявшим в ногах, и с непокрытой тощей подушкой в изголовье. Вот так — ни раковины, ни печки, никаких безделушек, тарелок, одежды на крючках — ничего. Дом затворницы, строго блюдущей пост, или сумасшедшей.

— Жившая здесь женщина…

Снаружи, как взрывная волна, раскатился голос:

— Какого черта! Кто здесь? Если вы, вшивые ублюдки, опять сломали замок, я размозжу ваши вшивые головы!

По деревянному крыльцу глухо прогремели шаги, и вошел человек с дробовиком в левой руке; держал он его, как сорванный по пути цветок.

— Ричард, это я!

— Вы, вшивые ублюдки… — Он смотрел на меня и поднимал ружье поперек груди, когда Аннины слова проникли наконец сквозь его толстый череп.

— Анна?

— Да, Ричард! Трудно, что ли, посмотреть, прежде чем ругаться? Третий раз уже! Так ты когда-нибудь возьмешь и действительно застрелишь кого-нибудь!

Она была рассержена, и подействовало это моментально. Как большой цепной пес, который рычит и получает за это по голове от хозяина, Ричард оробел и смутился. Было слишком темно, однако я уверен, что он покраснел.

— Боже, Анна, — заскулил он, оправдываясь, — откуда я мог знать, что это ты? Ты же знаешь, сколько раз эти чертовы пацаны забирались сюда…

— Если бы ты хоть раз посмотрел, Ричард, ты бы увидел, что дверь отперта. Сколько раз повторять одно и то же? Затем я каждый раз и отпираю! — Она схватила меня за рукав, вывела мимо Ричарда на крыльцо и только там отпустила.

Когда вышел Ричард, я узнал его — он тоже был вчера на барбекю. Красномордый фермер, сущий порох, пьянчуга-хитрован. Стригся он, похоже, сам, и очень неровно, глаза слишком выпучены, нос длинноват. Сколько, интересно, поколений в его семье баловались родственным спариванием?

— Ричард Ли, это Томас Эбби.

Он рассеянно кивнул, но руки не подал.

— Вы вчера были на барбекю. — Утверждение.

— Да, м-м-м, были. — Я не мог придумать, что еще ему сказать. Хотел, но в голову ничего не приходило.

— Мать Ричарда была Королевой Масляной.

Я посмотрел на Анну, словно говоря: «Вы шутите?» — но она кивнула:

— Дороти Ли. Королева Масляная.

Ричард улыбнулся, показав ряд неожиданно белых безупречных зубов:

— Верно. И если бы я не знал твоего отца так хорошо, Анна, я бы сказал, что у него что-то было с моей мамой. Понимаешь, о чем я — они вдвоем проводили здесь больше времени, чем кто-либо из нас.

— Отец, когда писал «Страну смеха», приходил сюда из города два-три раза в неделю увидеться с Дороти. Надевал свои черные кеды и шел полями вдоль дороги. Никто не предлагал его подвезти, все знали, как он любит ходить пешком.

Ричард прислонил дробовик к стене и поскреб щетинистый подбородок:

— И мама точно знала, когда он придет. Она посылала нас в лес набрать большую миску ягод, а потом посыпала их сахарной пудрой. Когда он приходил, они вдвоем садились здесь на крылечке и уминали всю чертову миску. Верно, Анна? Эй, так это ты, что ли, собираешься писать книгу про Маршалла?

— Об этом мы тут и говорили, Ричард. Затем я и привела его сюда, в хижину твоей матери.

Он повернулся к открытой двери:

— Папа выстроил халупу специально для нее, чтобы мама могла иногда пожить немного в лесу, передохнуть. У нас в семье столько детей было, что, по ее словам, ей нужно было порой просто отключиться. Это я не в упрек. У меня три сестры были и брат. Но в Галене я остался один. — Он посмотрел на Анну.

— Томас, извините, но через полчаса у меня встреча в городе. Хотите остаться здесь или вернетесь со мной?

Мне не улыбалось бродить по лесу и трепаться с Ричардом, хотя я и понимал, что позже с ним надо будет поговорить, если Анна даст согласие на книгу. После вчерашнего ужина и этой поездки я был настроен оптимистично, но Анна так и не сказала ничего определенного, а требовать от нее однозначного ответа я еще опасался.

— Пожалуй, я лучше вернусь с вами, вдруг Саксони уже там.

— Боитесь, она будет волноваться? — В голосе Анны прорезалась язвительность.

— О, нет, вовсе нет. Я просто…

— Не беспокойтесь. Мы вернем вас домой вовремя. Как раз к чаю. А ты, Ричард? Тебя подвезти?

— Да нет, Анна, я же с фургоном. Хотел кое-что забрать отсюда. Увидимся позже. — Он было вошел в хижину, но остановился и тронул Анну за рукав. — С пацаном-то хейденовским плохо вышло, а? После прошлого вечера это четвертый случай, когда все пошло не так. А теперь еще так быстро одно за другим…

— Поговорим об этом после, Ричард. А сейчас не волнуйся. — Ее голос звучал тихо и монотонно.

— Не волноваться? Как же, черт возьми, ты—то не волнуешься? Я чуть не обмочил штаны, когда услышал. Этот простофиля Джо Джордан здорово вляпался, бедняга.

В течение разговора я следил за лицом Анны, и от слов Ли оно становилось все жестче и жестче.

— Я же сказала: поговорим об этом после, Ричард. После. — Она подняла руку, словно чтобы оттолкнуть его. Ее губы сжались.

Он начал было говорить что-то еще, но так и замер с открытым ртом, уставившись на меня. Потом заморгал и улыбнулся, как будто на него снизошло внезапное прозрение.

— Ах, верно! Вот ведь язык без костей! — Он с улыбкой покачал головой. — Извини, Анна. Берегись ее, старина, она иногда чертовски сердитая.

— Пошли, Томас. До свиданья, Ричард.

Тропинка была достаточно широкой, чтобы идти рядом.

— Анна, я кое-чего не понимаю из происходящего здесь.

Она не остановилась и не взглянула на меня.

— Чего именно? Вы имеете в виду то, о чем говорил Ричард? — Анна провела рукой по волосам, и я заметил пот у нее на лбу. Люблю, когда женщина потеет. Это наиболее эротичная, завлекающая вещь, какую только могу себе представить.

— Да, то, о чем говорил Ричард. И потом миссис Флетчер все спрашивала меня утром, не смеялся ли мальчик, когда попал под машину.

— И еще что-нибудь?

— Да, еще. Водитель, который его сбил… Джордан? Джо Джордан? Он все говорил, что это должен был быть не он и что теперь никто ничего не знает. — Давить на нее я не хотел, но мне было нужно понять, что же происходит.

Она замедлила шаг и пнула на тропинке камешек. Он попал в другой и рикошетом отскочил в лес.

— Хорошо, я вам расскажу. За последние полгода в городе произошло несколько ужасных случаев. Одного человека убило током, лавочника застрелили грабители, прошлой ночью ослепла старушка, а сегодня вот этот случай с мальчиком… Так-то Гален — деревня деревней. В чем вы уже наверняка убедились. Здесь просто ничего не происходит. Это о такой сонной глубинке, как наша, рассказывают анекдоты. Ну, знаете: «Как вы, ребята, развлекаетесь? — О, мы нелегально ловим рыбу или ходим в парикмахерскую и смотрим, как там стригутся». И вдруг эти кошмары.

— Но что имел в виду Джордан? В каком смысле это должен был быть не он?

— Джо Джордан — свидетель Иеговы. Знаете что-нибудь о них? Они считают себя немногими избранными. Господь, мол, никогда не позволит, чтобы с ними такое случилось, и кроме того, что бы вы сами сказали, если бы наехали на ребенка и убили его?

— Мальчик умер?

— Нет, но умрет. То есть, вероятно, умрет. Судя по тому, что я слышала.

— Хорошо, это кое-что объясняет, но зачем миссис Флетчер спрашивала, не смеялся ли он, прежде чем его сбили?

— Гузи Флетчер — галенская сумасшедшая. Уверена, вы это уже заметили. Она всеми командует и задает дурацкие вопросы и прекрасно себя чувствует со своим съехавшим чердаком, дай ей бог здоровья. После смерти мужа она три года провела в приюте для душевнобольных.

Мы приблизились к машине, и Анна обошла ее сзади, чтобы впустить собак. Все в ее объяснениях звучало разумно. Да, все звучало прекрасно. Так почему же я обернулся и бросил долгий прощальный взгляд в лес? Потому что понимал, что все ее слова — в каком-то смысле чушь собачья.

Анна высадила меня с Нагелем у дома миссис Флетчер, сказав, что позвонит через день-два. Не так чтобы бесцеремонно, однако не больно-то и любезно.

Когда я подошел к веранде, за раздвижной дверью показалась фигура Саксони.

— Ах, дорогая, тебе так идет проволочная сетка!

— Ты был с Анной?

— Погоди минутку. — Я отстегнул Нагеля с поводка, и он уселся на верхней ступеньке. — Да. Она возила меня в дом Королевы Масляной.

— Чей? — Саксони открыла дверь и выглянула наружу.

— Да-да. Некой старушки по имени Дороти Ли, которая якобы и вдохновила Маршалла на образ Королевы. Она жила в старой развалюхе милях в трех-четырех от города, в глухой чащобе. Анна заехала и спросила, не хочу ли я посмотреть на такое чудо. Я хотел, пока не пришел сын Дороти Ли и чуть не пристрелил нас за вторжение. Звать Ричард. Он напомнил мне Лона Чейни-младшего, в «О мышах и людях»[57]. «Джордж, расскажи мне про кроликов». Очень похож.

— И как тебе дом?

— Никак. Ветхий сарай, обклеенный газетами. Совсем не впечатляет.

— Анна сказала еще что-нибудь про книгу?

— Нет, черт возьми, ни слова. Такое ощущение, что она просто дразнится. Рассказывает столько всего про отца и вечно приговаривает: «Вот еще кое-что для вашей книги». Но так и не сказала, позволит мне написать ее или нет.

Саксони изменила позу и попыталась принять беззаботный вид. Мне очень понравилась эта ее неудачная попытка.

— А… что ты о ней думаешь? В личном плане?

С трудом подавив улыбку, я погладил Сакс по веснушчатой щеке, немного подрумянившейся на солнце во время похода за покупками. Но Саксони отстранилась и стиснула мою руку своими двумя. Сдержать улыбку мне все-таки не удалось.

— Нет, серьезно, Томас, без шуток. Я знаю, она кажется тебе симпатичной, так что не ври.

— Зачем мне врать? Она определенно не такая, как расписывал Дэвид Луис. А я уж думал, нас ждет Лиззи Борден[58] собственной персоной.

— Так она тебе нравится? — Саксони не отпускала мою руку.

— Да, пока что нравится. — Я пожал плечами. — Но вот что я тебе скажу, Сакс. Тут явно происходит что-то странное, по большому счету странное, и вот это мне совсем не нравится.

— Например?

— Например, ты знала… — Я спохватился и в последний момент понизил голос до шепота. — Ты знала, что Гузи Флетчер три года провела в дурдоме?

— Да, она рассказала мне, когда мы сегодня ходили за покупками.

— Сама?

— Угу. Мы говорили о твоем отце, потом начали болтать о фильмах, и она меня спросила, видела ли я «Пролетая над гнездом кукушки». Я ответила «да», и она рассказала, что однажды была в приюте для умалишенных. И все это таким тоном — ну и что, мол, такого?..

— Хм-м-м… — Я отнял руку от ее щеки и стал поигрывать собачьим поводком.

— А в чем дело?

— Ты купила чего-нибудь перекусить?

— Да, много всякой вкуснятины. Хочешь есть?

— Смертельно.

Я жарю самые восхитительные в мире бутерброды с сыром, в этом со мной никто не сравнится. Порхая по кухне и стряпая пару очередных шедевров, я во всех подробностях изложил Саксони нашу с Анной лесную идиллию.

— Как здорово, хлеб из отрубей! А теперь, теперь, теперь немножко маслица…

— Ты думаешь, Ричард Ли действительно застрелил бы тебя?

— Не только думаю, но могу доказать — гляди, какие пятна от пота. С этим Ричардом шутки плохи.

— Но ты же сам рассказывал мне эту безумную историю Дэвида Луиса, как Анна чуть ли не истерику закатывала, чтобы он убирался, и слала ему оскорбительные письма, когда он присылал сюда кого-нибудь написать о Маршалле?

— Луис никого не присылал, Сакс, он просто отвечал на их вопросы. Они приезжали сюда по собственной инициативе, как и мы.

— Ладно, они приезжали сами. Но разве он не говорил, что, когда они приезжали, Анна бомбила его письмами — мол, это он во всем виноват и не имел никакого права?

Я кивнул и шлепнул лопаточкой по столу.

— Тогда вот что скажи мне, Том: почему это она с тобой так любезна? Если она терпеть не может биографов, зачем ей было приглашать нас на ужин, а сегодня везти тебя в дом Королевы Масляной?

— Это одна из тех странностей, о которых я и говорю, Сакс. Или Дэвид Луис что-то чудит, или просто она ему чем-то не угодила. Из всего, что он про нее рассказал, почти ничего не подтвердилось.

— Но помнишь, как и она вчера несколько раз врала насчет отца? — В голосе Саксони звучало торжество.

— Да, врала. Она приняла нас с распростертыми объятиями, а потом навешала лапши на уши. — Я подкинул лопаточку в воздух и поймал за ручку. — Не задавай таких вопросов, дорогуша, я же просто тут работаю.

— А знаешь, это интересно. — Она подошла к буфету и взяла две ярко-синие тарелки.

— Да. — Точно в нужный момент я подцепил со сковороды бутерброды и выложил на бумажное полотенце, чтобы лишний жир впитался. В этом секрет жаренья сыра.

Глава 7

В следующие несколько дней ничего особенного не происходило. Я бродил по городу и беседовал с жителями. Все были очень милы, но никто не рассказал ничего нового. Да, Маршалл Франс был рубаха-парень, любил слоняться без дела и болтать о том о сем, как и все простые смертные. Нет-нет, своей известности он на дух не переносил; он был добрый семьянин — возможно, порой слишком баловал дочку, но ведь на то и отцы, не правда ли?

Я навестил местную библиотеку и заново перечитал все его книги. Пожилая библиотекарша, толстощекая и нарумяненная, в сверкающих розовым перламутром очках, суетилась так, будто у нее миллион дел на каждую минуту. Но я-то видел, что это просто имитация бурной активности, а на самом деле она любит сидеть за своим дубовым столом и читать.

Двое школьников передирали статью из Всемирной энциклопедии, а очень хорошенькая молодая женщина прилипла к номеру «Популярной механики» за прошлый месяц.

Я с мысленной лупой просмотрел все книги Франса, выискивая галенские параллели, но улов оказался пренебрежимо мал. Судя по всему, Франс, когда писал, отталкивался от чего-нибудь реального — но радикально трансформировал для своих нужд. Так и миссис Ли была комком глины, из которого он вылепил Королеву Масляную.

Покончив с этими изысканиями, я выбрался из-за стола и потер лицо. Работал я в журнальном зале и еще при входе заметил на стеллажах удивительно хорошую подборку литературной периодики. Только я нацелился взять номер «Антея», как библиотекарша поманила меня пальцем. Я ощутил себя хулиганом, застуканным, когда шумел за стеллажами.

— Вы мистер Эбби? — поинтересовалась она строгим шепотом.

Я кивнул и улыбнулся.

— Если хотите, я заведу на вас временный формуляр. Чтобы вы могли брать книги с собой, а не читать здесь.

— Ой, большое спасибо, но это вовсе не обязательно. Здесь очень уютно работается.

Я надеялся, что своим обаянием расколю ее хотя бы на улыбку, но библиотекарша по-прежнему сурово хмурилась. Под носом у нее шли вертикальные морщинки, такие образуются от вечного поджимания губ. На ее столе тоже все было в строгом порядке, руки скрещены, пальцы абсолютно неподвижны. Я не сомневался, что она убьет всякого, кто поставит книгу не туда, откуда взял.

— Знаете, сюда уже приезжали люди, которые хотели писать о Маршалле.

— Да?

— Никто из них Анне не понравился, особенно тот, что собирался делать биографию. Он был такой грубый… — Она покачала головой и прищелкнула языком.

— Это который из Принстона?

— Да-да, он и хотел писать биографию Маршалла. Представляете? Говорят, в Принстоне прекрасный университет, но с такими выпускниками… ой, сомневаюсь.

— Вы случайно не помните, как его звали?

Она склонила голову набок, оторвала от стола одну толстую ладошку и, не сводя с меня глаз, постучала пальцем по подбородку.

— Как его звали? Нет, я не спрашивала, а он не представлялся. Заявился сюда весь из себя важный, да как пошел сыпать вопросами, даже «пожалуйста» не сказал. — Будь она птицей, обязательно встопорщила бы на этом месте перышки. — Насколько я слышала, он тут со всеми так. Я всегда говорю: можете быть каким угодно грубияном, но у меня чтобы ни-ни.

Я представил этого принстонского гаденыша, с его портфельчиком от Марка Кросса, диктофоном «сони» и поджимающими сроками сдачи диплома; как он ходит от человека к человеку и пытается выпытать у них сведения, но без малейшего толку, потому что здесь не любят, когда у них выпытывают.

— Мистер Эбби, хотите посмотреть одну из любимых книг Маршалла?

— Очень хочу, если это не слишком вас затруднит.

— Ведь это моя работа, не так ли? Подбирать книги для посетителей.

Выйдя из-за стола, она двинулась к задним полкам. Я думал, ее цель — детские стеллажи, и потому удивился, когда она остановилась у полки с надписью «Архитектура».

— Только между нами, мистер Эбби, — проговорила библиотекарша, внимательно осмотревшись, нет ли кого рядом. — По-моему, она собирается разрешить вам попробовать. Насколько я слышала — собирается.

— Вот как? — Я не был уверен, что правильно понял ее слова. Голос ее снизился до прежнего шепота. — Вы имеете в виду Анну?

— Да-да. Пожалуйста, не так громко. Могу биться об заклад, что она вам позволит.

Это была ободряющая новость, хотя и из странного источника. Но чего я не мог понять — зачем ей понадобилось отводить меня в этот закуток. Только сказать, что Анна собирается разрешить мне написать книгу?

Кто-то вышел из-за угла и взглянул на нас. Библиотекарша скорее взяла с полки альбом о железнодорожных станциях:

— Вот то, что я искала! Держите. — Она открыла форзац — конечно, Франс брал эту книгу пять или шесть раз. На карточке почти не было других фамилий. Когда посторонний нашел, что ему было нужно, и удалился, библиотекарша закрыла альбом и сунула мне под мышку. — Так и выходите. Тогда никто не заподозрит, что мы тут с вами беседовали. — Она повертела головой, заглянула между полками в соседний проход и только потом добавила: — Я понимаю, решать-то, конечно, Анне. Мы все прекрасно понимаем. Но трудно сдержать нетерпение. С тех пор как… — Послышались шаги, и она снова умолкла на полуслове. И договаривать уже не стала, потому что подошла молодая женщина с девочкой на буксире и заявила, что никак не может найти книгу по разведению золотых рыбок.

Я вернулся за свой столик в журнальном зале и пролистал добычу. Друг друга сменяли фотографии железнодорожных станций.

По-моему, автор подписей несколько переусердствовал, соловьем разливаясь насчет, скажем, «великолепия» Вайнера, штат Миссисипи («довоенный шедевр», аж с тремя кассовыми окошками вместо одного). Однако на какое-то время я погрузился в альбом, поскольку хорошо представлял себе Франса за этим занятием, и чем-то ведь его данная тема интересовала. Мне вспомнился рассказ Лученте о воскресных поездках за город, вспомнились найденные у Маршалла дома открытки с видами вокзалов. Когда я пролистывал альбом в третий раз, мой взгляд зацепился за Дерек, штат Пенсильвания, и через полсекунды, вытаращив глаза, я лихорадочно листал назад, в глубине души опасаясь, что мне померещилось. Но — не померещилось. Поля пестрели карандашными пометками. И хотя почерк Франса я видел всего пару раз, сомнений не было. Те же тщательно выведенные буквы. Записи не имели отношения ни к Дереку, штат Пенсильвания, ни к тамошней железнодорожной станции. Похоже, что моего героя, как истинного художника, вдруг посетило вдохновение, и он воспользовался первым попавшимся клочком бумаги.

Это было описание некого персонажа по фамилии Инклер. Отдельных слов я не разобрал, но сводилось все к тому, что этот Инклер был австрийцем, который решил пешком обойти вокруг света. Чтобы собрать деньги на путешествие, он выпустил почтовую открытку, где был изображен со своим белым бультерьером, которого собирался прихватить за компанию. Под картинкой значилось его имя, откуда он, что затеял, какое расстояние ему предстоит одолеть (60 тысяч километров), сколько это займет времени (четыре года), и что при помощи открыток он собирает необходимые для этого средства. Не могли бы вы немного пожертвовать на такую достойную цель?

На полях описывалась его внешность и внешность собаки, приводились ее кличка и названия мест, которые они посетят, а также некоторые приключения в пути. Датировались заметки 13 июня 1947 года.

Я списал все в блокнот. Впервые я ощутил, что мне попалось настоящее сокровище. Инклера не было ни в одной из книг Франса, считанные люди во всем мире знали об этом его творении — и в том числе я. Меня обуяла такая жадность, что поначалу я даже колебался, рассказывать ли Саксони. Инклер принадлежал мне и Маршаллу. Лишь нам двоим… Но великодушие возобладало, и я поделился с ней своей находкой. Саксони тоже вдохновилась, и весь следующий день мы просидели в читальном зале, усердно штудируя другие рекомендованные библиотекаршей любимые книги Франса. Новых открытий мы не сделали, но, в конце концов, и нашего маленького друга Инклера было более чем достаточно.

Еще через день, когда мы завтракали на кухне, я вслух подивился, откуда Франс брал имена для своих персонажей. Имена в его книгах — это просто что-то.

Саксони поедала намазанный апельсиновым мармеладом тост. Откусив очередной кусок, она проговорила с набитым ртом:

— С кладбища.

— Ты о чем? — Я встал налить себе еще чашку ненавистного ромашкового чая — ее приобретения. (Моя мать делала себе ванну для ног из ромашкового чая.) Но другой вариант был еще хуже — какой-то декофеинизированный диетический кофе не иначе как с Урана, купленный Саксони по совету миссис Флетчер.

Она отряхнула руки, веером брызнули крошки.

— Да, с местного кладбища. Я на днях прошлась по городу, на местности немного сориентироваться. И за почтой стоит очень симпатичная церквушка, прямо как с открытки — очень, ну, старая и английская. Темная такая, солидная, и каменная стена вокруг. В детстве я часто перетирала надписи с надгробий, так что интерес остался.

Сев обратно за стол, я пошевелил бровями вверх-вниз, как Питер Лорри[59]:

— Хи… Хи. Хи-и-и! И у меня тоже, дорогая. Крысы и пауки! Пауки и крысы!

— Ой, Томас, прекрати! Ты разве никогда не перетирал надгробные надписи? Они такие красивые! Томас, ты прекратишь дурачиться? Ну ладно, ладно, очень похоже вышло. Доволен? Вылитый вампир. Ты хочешь выслушать или нет?

— Хочу, дорогая.

Саксони засунула в тостер еще два куска хлеба — пшеничного с отрубями. Глядя, как она ест, иногда я думал, что в прошлой жизни она голодала.

— Я бродила между могилами, но что-то было не так, понимаешь? Как-то необычно, странно… не так. И вдруг я поняла. Все имена на надгробьях, или почти все, были из «Анны на крыльях ночи».

— Да ну?

— Честное слово. Лесли Бейкер, Дейв Миллер, Ирен Вайгель… Все до единого.

— Ты шутишь!

— Ничуть. Я собралась сходить за блокнотом и все их переписать, но потом подумала, что ты тоже, наверное, захочешь посмотреть, и не стала торопиться.

— Саксони, это фантастика! Почему ты мне раньше не сказала?

Она протянула руку над столом и сжала мою ладонь. Казалось, чем дольше мы вместе, тем больше ей нравится трогать меня и чтобы я ее трогал. Не обязательно с вожделением или нежностью, довольно простого телесного соприкосновения. Небольшой электрический контакт на секунду-две, чтобы другой знал, что ты есть. Мне тоже это нравилось. Но дело есть дело, тем более связанное с Франсом, так что я заставил Саксони поскорее дожевать ее тост, и мы отправились на кладбище.

Через пятнадцать минут мы уже стояли перед церковью Св. Иосифа. В детстве у меня было много друзей-католиков, которые всегда крестились, проходя мимо своей церкви. Мне не хотелось от них отставать, и они научили меня, как это правильно делать, и я тоже крестился, когда мы проходили мимо церкви вместе. А однажды ехали мы с мамой на машине и миновали церковь Св. Марии. Как добрый католик, каковым не был, я машинально перекрестился прямо перед расширившимися от ужаса методистскими очами матери. Мой психоаналитик чуть не свихнулся, несколько недель пытаясь выяснить, откуда взялся у меня такой импульс.

Пока мы с Саксони стояли там, передняя дверь отворилась и вышел священник, настоятель церкви. Он быстро спустился по крутым каменным ступеням и, сухо кивнув нам, торопливо прошел мимо. Повернув голову, я видел, как он садится в бордовый «олдсмобиль-катласс».

Саксони двинулась к церкви, и я последовал за ней. День был необыкновенно красив, а воздух прохладен. Налетавший сильными порывами ветер шелестел в кронах деревьев, поднимал повсюду летнюю пыль, и облака неслись над головой, как в ускоренной киносъемке. Солнце напоминало четкую, ясную печать в середине кобальтово-синего конверта.

— Ты идешь? Не бойся, маленькие человечки из могил тебя не укусят.

— Да, мэм. — Я догнал ее и взял за руку.

— Смотри. — Она указала ногой на надгробье.

— Ха! Брайан Тейлор. Как тебе это нравится! А там, смотри — Энн Меджибоу. Ой, Сакс, да они все здесь! Давай, начинай переписывать, а я пойду пока осмотрюсь.

По правде говоря, я не был в восторге от такого открытия. Не знаю, может, я действительно по натуре романтик, но я предпочитал, чтобы творчество моих кумиров несло отпечаток чистого вдохновения во всех своих аспектах. Сюжетная линия, окружающая обстановка, действующие лица, имена собственные… Чтобы все это принадлежало им одним, происходило из их головы — а не из телефонной книги, не из газеты, не с кладбища. А так Франс выглядел слишком человечным.

Время от времени в наш калифорнийский дом пробивались, несмотря на охранника, сумасшедшие поклонницы отца. Любимая его история была — «Женщина, звонившая в дверь». Она звонила так долго и настойчиво, что мой старик подумал, уж не пожар ли. Вообще-то он держал за правило не открывать дверь, но в этот раз открыл. Женщина, стискивавшая его фотографию восемь на десять, взглянула на свое божество и отшатнулась с порога. «Но почему вы такой низенький?» — возопила она и так и заливалась слезами, когда ее уволакивали.

Насчет надгробий Саксони была права: они оказались весьма любопытными и, на свой грустный манер, чарующими. И в них читалось столько боли!.. Дети, родившиеся 2 августа и умершие 4 августа; мужчины и женщины, успевшие похоронить всех своих детей. Так легко было представить пару средних лет в каком-нибудь унылом сером доме, ни словечка друг другу, фотографии умерших сыновей и дочерей в ряд на камине. Может быть, все эти годы замужества она обращается к супругу «мистер».

Я поправлял на одном из надгробий стеклянную банку с цветами, когда услышал, как меня зовет Саксони. Подозреваю, когда-то это были оранжевые бархатцы, но теперь они напоминали мятые шарики гофрированной бумаги.

— Томас! Томас, иди сюда.

Она была на другом конце кладбища, где земля шла под уклон. Саксони, опираясь на руку, присела на корточки у какой-то могилы. Я встал, и мои колени хрустнули, как сухой хворост. Мистер Хорошая Спортивная Форма.

— Не знаю, насколько тебя это обрадует. Здесь твой друг Инклер.

— О нет, только не это.

— А вот и да. Герт Инклер. Родился в тысяча девятьсот тринадцатом году, умер в тысяча девятьсот… Погоди-ка! — Она протерла рукой розовато-серый камень. — Умер в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом. Не такой уж и старый.

— Вот до чего доводят пешие прогулки вокруг света. Черт! Я был уверен, что мы сделали великое открытие. Персонаж Маршалла Франса, не мелькавший ни в одной из его книг. А оказывается, это просто какой-то жмурик с местного кладбища.

— Когда ты так говоришь, то похож на Хамфри Богарта[60]. «Жмурик с местного кладбища».

— Саксони, я ни под кого не подделываюсь. Извини за неоригинальность. Не все же мы такие творческие личности.

— Да успокойся, Томас. Иногда ты лезешь в бутылку, только чтобы посмотреть, заглочу ли я приманку.

— Смешанная метафора. — Я отряхнул о брюки испачканные землей ладони.

— Ах, извините, господин учитель английского.

Мы вяло обменивались колкостями, пока Саксони не замерла, увидев что-то у меня за спиной. И не просто замерла, а оцепенела — ну вылитая ледяная скульптура.

— Милое местечко для пикника.

Я понял, кто это.

— Привет, Анна.

Теперь на ней была белая футболка, новенькие хлопчатые штаны цвета хаки и те же потрепанные кеды: милашка, да и только.

— Чем это вы тут занимаетесь?

Как она узнала, что мы здесь? Случайность? Насколько я знал, единственный, кто нас видел, — священник, и это было всего несколько минут назад. Даже если он позвонил ей, как она добралась так быстро? На ракете?

— Да так, кое-какими изысканиями. Томас догадался, откуда ваш отец брал имена персонажей для «Анны на крыльях ночи», и привел меня показать.

Моя голова провернулась на шее, как у Линды Блэр в «Экзорцисте»[61]. Это я догадался?

— И вы удивлены?

— Удивлены? Ах, этому? Да. То есть нет. М-м-м, то есть да, пожалуй. — Я пытался понять, зачем Саксони врет. Хочет в наилучшем свете выставить меня перед хладнокровными очами Анны?

— И кого вы навещаете? Герта Инклера? Папа же так нигде его и не использовал.

— Да, мы знаем. Человек, обошедший весь мир. Он действительно это сделал?

Улыбка сползла с ее лица. И в щелочках сузившихся глаз сверкнула такая злоба!..

— Где вы про это слышали?

— «Железнодорожные станции Америки».

От моего ответа она не просияла, отнюдь. Мне вспомнилось, как она вела себя с Ричардом Ли несколько дней назад в лесу. Но сейчас это был не адский гнев, описанный Дэвидом Луисом, а скорее леденящая злоба.

— Местная библиотекарша дала мне книгу, которую любил читать ваш отец. Про железнодорожные станции Америки. Когда я листал ее, то обнаружил на полях его пометки с описанием Инклера. Если хотите взглянуть, она у меня дома.

— Я смотрю, вы уже рьяно взялись за дело. А что, если я не санкционирую биографию?

Она взглянула мне прямо в лицо, затем через мое плечо стрельнула глазами в Саксони.

— Если вы не собирались давать разрешение, почему же были так любезны с нами все это время? Дэвид Луис описывал вас как чудовище.

Милая Саксони! Тактичная, чуткая, всегда находит в нужное время нужный комплимент. Прирожденный дипломат.

Меня подмывало закрыть голову руками, уберечься от битвы титанов — которая, как это ни удивительно, так и не разгорелась. Анна шмыгнула носом, сунула руки в карманы и закивала, словно китайский болванчик. Вверх — вниз, вверх — вниз…

— Вы правы, Саксони. Есть у меня такая слабость — людей поддразнить. Я хотела посмотреть, на сколько вас хватит. Когда же вы устанете наконец от моих маленьких хитростей и попросите разрешения открытым текстом.

— Ну хорошо. Так можно? — Мне хотелось, чтобы вопрос звучал твердо, убежденно, но он выполз из горла так, словно боится дневного света.

— Да, можно. Хотите писать книгу — пожалуйста. Я помогу вам всем, чем сумею, если вы не слишком рассердились на меня. Уверена, что смогу вам кое-чем помочь.

Меня захлестнуло торжество, и я обернулся к Саксони увидеть ее реакцию. Она улыбнулась, подобрала белый камешек и бросила мне в коленку.

— Ну, мисс Лихачка?

— Что «ну»? — Она повторила бросок.

— Ну, полагаю, дело улажено.

Я снова взял ее за руку. Она сжала мою ладонь и улыбнулась. Потом улыбнулась Анне. Дочь Франса стояла во всей своей обворожительности, но этот момент существовал для Саксони и для меня, и хотелось, чтобы Саксони знала, как я рад происшедшему и тому, что она здесь со мной.

Глава 8

— Осторожнее! Тут на ступеньках шею можно сломать. Одно из любимых несдержанных обещаний отца — когда-нибудь починить эту лестницу.

У Анны был фонарик, но она шла впереди Саксони, а та — передо мной. В результате я видел лишь слабые желтые отсветы, мелькавшие вокруг да около их ног юркими змейками.

— Почему во всех подвалах пахнет одинаково? — Я оступился и машинально оперся о стену. Та была сырой и крошилась. Мне вспомнился запах в лесном домике Ли.

— Как пахнет?

— Душок — ну точно в раздевалке, когда вся команда наплещется в душе.

— Нет, это чистый запах. В подвалах пахнет таинственно и скрытно.

— Таинственно? Как что-то может пахнуть таинственно?

— Ну уж по крайней мере раздевалкой здесь точно не пахнет!

— Погодите, вот и выключатель.

Щелчок — и большую квадратную комнату залил желтый, оттенка мочи, свет.

— Томас, береги голову, потолок тут низкий.

Пригнувшись, я осмотрел подвал. В углу маячила по-казарменному темно-зеленая печь. Стены — грубо и неровно оштукатурены. Пол — такой грязный, что еще чуть-чуть, и его можно было бы назвать земляным. Помещение пустовало, не считая связок старых журналов. «Маскарад», «Диадема», «Кругозор», «Сцена», «Джентри» — я никогда о таких не слышал.

— Чем ваш отец тут занимался?

— Потерпите минуточку, сейчас покажу. Идемте дальше.

Когда она сдвинулась с места, я наконец заметил дверной проем, очевидно, ведущий в другую комнату. Щелчок выключателя, и мы вошли следом.

Там висела классная доска, примерно три на шесть футов, и сбоку — коробочка для мела, полная новеньких белых мелков. Я сразу почувствовал себя как дома, с трудом удержался от того, чтобы подойти к доске и расписать схему предложения.

— Вот здесь начинались все его книги. — Анна взяла мелок и стала рассеянно чиркать посреди доски. Довольно небрежный, без особого сходства, портрет Снупи из комикса «Пинатс»[62].

— Но вы, кажется, говорили, что он работал наверху?

— Да, но только после того, как набросает всех персонажей здесь на доске.

— И так для каждой книги?

— Да. Он пропадал тут целыми днями, создавая свой следующий мир.

— Как? Каким образом?

— Он говорил, что всегда отталкивался от главного персонажа, намечал его заранее. Для «Страны смеха» это была Королева Масляная, мать Ричарда Ли. Ее имя он писал в самом верху доски и ниже начинал перечислять остальных.

— Имена реальных людей или вымышленные?

— Реальных людей. Он говорил, что если сначала подумает о реальных людях, то те их черты, которые нужно использовать, сами приходят на ум.

Она вывела на доске «Дороти Ли», а ниже «Томас Эбби», и вправо от обоих имен прочертила стрелки. Затем рядом с первым именем написала «Королева Масляная», а рядом с моим — «Биограф отца». Ее почерк не имел ничего общего с отцовским — он был неровный и неаккуратный; в моей практике такие встречаются через сочинение, и при проверке я не премину высказать свое «фе».

Под строчкой «Томас Эбби — Биограф отца» Анна вывела: «Знаменитый отец, учитель английского, умный, неуверенный, многообещающий, сила?».

Я нахмурился.

— Что еще за «сила?»?

Она отмахнулась от вопроса:

— Подождите. Я делаю так, как делал отец. Если он чего-нибудь точно не знал или не был уверен, станет ли использовать, то помечал вопросом.

— А прочие эпитеты — это тоже обо мне? Неуверенный, многообещающий…

— На месте отца я бы написала, как я вас ощущаю и какие ваши качества кажутся мне достаточно интересными, чтобы использовать в книге. Это же просто мои впечатления. Вы ведь не сердитесь?

— Кто, я? Не-е-ет. Вовсе нет. Не-е-ет. Ни…

— Ну хватит, Томас, мы уже поняли.

— Не-е-ет. Не…

— Томас!

Анна взглянула на Саксони. Пожалуй, она мне не поверила.

— Он что, действительно рассердился?

— Ну что вы. Наверно, его просто задело «неуверенный» — и насчет знаменитого отца.

— Не забывайте только, что я — это я, а не мой отец. Если бы он захотел вас использовать, то мог бы увидеть в вас что-то совсем другое.

— Серьезно, Анна, мне кажется, это было бы хорошим началом для биографии. В прологе я бы просто описал, как ваш отец спускается по этим скрипучим ступеням, включает свет и начинает работать над одной из своих книг — рисует на доске такую вот схему. То есть все первые несколько страниц будут началом и его книги, и моей. Что скажете?

Она впервые положила мел и ладонью стерла Снупи.

— Мне это не нравится.

— А мне кажется, это прекрасная мысль.

Не знаю уж, действительно Саксони так понравилась моя идея, или ей просто хотелось повздорить с Анной.

— Но вам, Анна, она не нравится.

Анна отвернулась от доски и отряхнула руки одна об другую.

— На самом деле вы еще ничего не знаете, Томас, а уже пытаетесь умничать, прикидываете, как бы эдак по-заковыристей…

— Я не пытался умничать, Анна. Мне честно показалось, что…

— Дайте мне договорить. Если я позволю вам написать книгу, вы должны сделать это со всем тщанием, на какое способны. Знаете, сколько я прочла ужасных биографий, когда герой предстает абсолютно плоским, безжизненным, скучным?.. Вы не представляете, Томас, как это важно, чтобы книга получилась хорошо. Я уверена, мой отец достаточно много значит для вас, чтобы вы сами хотели сделать все как следует, так что всякое умничанье тут неуместно. Все это умничанье, упрощения, абзацы, начинающиеся с «Двадцать лет спустя…». Ничего такого не должно быть. Ваша книга должна вмещать все, иначе она не…

Ее тирада была такой безумной и прочувствованной, что, когда Анна замолкла на полуслове, это застало меня врасплох.

Я сглотнул:

— Анна?..

— Что?

Но тут вмешалась Саксони:

— Анна, вы действительно хотите, чтобы Томас написал эту книгу? Вы действительно в этом уверены?

— Да, теперь уверена. Категорически.

Я набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул в надежде, что это разрядит витавшее в воздухе напряжение, готовое достичь термоядерной отметки.

Саксони подошла к доске, взяла мел и начала рисовать картинку рядом с нашими — миссис Ли и моим — именами. Я знал, что она мастер рисовать, я видел наброски к ее куклам, но на этот раз она превзошла саму себя.

Мы с Королевой Масляной (очень похожая, в несколько уверенных штрихов, копия знаменитой иллюстрации Ван-Уолта) стоим у могилы Маршалла Франса. Над нами Франс — он смотрит вниз с облака и, как кукловод, дергает за привязанные к нам ниточки. Изображено было очень здорово, но в свете всего, сказанного Анной, картинка вызывала тревожное ощущение.

— Не вижу что-то я никакой категорической уверенности. — Саксони закончила рисунок и положила мел обратно в коробочку.

— Значит, не видите? — тихо проговорила Анна, пристально глядя на Саксони.

— Да, не вижу. По-моему, авторская интерпретация — главное в любой биографии. Это не должно быть простое перечисление фактов: он сделал то, он сделал это.

— Разве я говорила что-то подобное? — Голос Анны утратил былой накал и звучал… приятно удивленным.

— Нет, но вы прозрачно намекнули, что хотите контролировать все от начала до конца. У меня уже сложилось отчетливое впечатление: вы хотите от Томаса, чтобы он написал вашу версию жизни Маршалла Франса, а не свою.

— Постой, Сакс…

— Нет, это ты постой, Томас. Знаешь ведь, что я права.

— Разве я возражал?

— Нет, но собирался. — Она облизала губы и потерла нос. Когда она сердилась, у нее всегда чесался нос.

— Саксони, а вам не кажется, что это довольно неучтиво с вашей стороны — при том, кто я такая, и сколь многим рискую в этом деле? Да, конечно, я предубеждена. Я действительно думаю, что книга должна быть написана определенным образом…

— Что я тебе говорила? — Саксони взглянула на меня и горестно покачала головой.

— Я не это имела в виду. Не искажайте мои слова.

Обе они скрестили — сцепили — руки на груди.

— Эй, милые дамы, остыньте! Я еще ни одной страницы не начал, а вы уже в полной боеготовности. — Ни та ни другая не повернулась ко мне, но слушали обе. — Анна, вы хотите, чтобы в книге было абсолютно все, так? И я хочу того же. Сакс, ты хочешь, чтобы я писал ее по-своему. И я хочу того же. Так кто-нибудь скажет мне, в чем вообще проблема, а? Где она?

Я говорил и все думал, что сцена очень в отцовском духе. Возможно, я несколько переигрывал, но с миротворческой миссией справился.

— Хорошо? Так вот, слушайте, у меня есть предложение. Можно взять слово? Да? Прекрасно, так вот: Анна, вы даете мне все нужные материалы, чтобы я написал первую главу книги по-своему. Сколько бы это ни заняло времени, я не буду ничего вам показывать, ни кусочка, пока не закончу главу и не буду сам ею доволен. А тогда передам ее вам — и можете делать с ней все, что хотите. Кромсать там, перекраивать, можете просто выбросить. А вдруг вам даже понравится, как у меня выйдет… Во всяком случае, если не понравится, то обещаю: после этого будем работать совместно, как вам угодно. Печатать под вашу диктовку я не стану, но труд будет коллективный от начала до конца; каждый из нас троих внесет свою лепту. Конечно, звучит совершенно непрофессионально, и любой издатель, услышь такое предложение, волосы себе выдрал бы, но мне наплевать. Если вы согласны, давайте так и сделаем.

— А что, если первая глава мне понравится?

— Тогда я пишу по-своему всю книгу и приношу вам, когда она будет готова.

По-моему, честнее некуда. Если она забракует мою первую главу, мы будем работать вместе с самого начала. Если забракует конечный продукт, у нее будет полное право — бр-р! — отправить его в мусорную корзину и предложить мне или кому-нибудь другому переделать все заново. О такой перспективе думать не хотелось.

— Хорошо. — Она взяла черную войлочную тряпку и в два маха стерла рисунок Саксони. — Хорошо, Томас, но я хочу назначить вам срок — один месяц. Один месяц полностью самостоятельной работы — и первая глава должна быть готова. Время поджимает.

Я не успел ничего сказать, когда вмешалась Саксони:

— Ладно, только уж будьте добры обеспечить нам доступ ко всему, что понадобится. И без утайки и обмана, хватит.

На это Анна выгнула бровь. Прямота Саксони восхищала меня и доводила до отчаяния.

— Если вы планируете соблюдать хронологию… Надеюсь, планируете? Я дам вам все, что у меня есть, о его жизни до приезда в Америку. В первой главе больше и не охватить.

Глава 9

И вот началось. Анна сдержала слово — из дома Франса потекли книги, дневники, письма и открытки. Поначалу главное было хоть как-то сориентироваться, об осмыслении речь и не шла.

Очевидно, Франс никогда ничего не выбрасывал, или кто-то другой все сохранил и передал ему позже. Здесь был плотный коричневый конверт, набитый неинтересными детскими рисунками коров и лошадок. Художнику было четыре года. Тетрадка с засушенными между страниц травками-плюгавками и цветочками полевыми, которые дружно высыпа́лись, чуть ее наклони. Уцелевшие травки и петунии-петроглифы были подписаны нетвердым детским почерком по-немецки. В одной картонке из-под обуви лежали старые красные с золотом сигарные ободки, спичечные коробки, прокомпостированные железнодорожные и пароходные билеты. В другой — опять же старые открытки; видно, Франс, очень их любил. Многие изображали горы и старые hüttes[63], где останавливались скалолазы. Было странно видеть, в каких костюмах расхаживали тогда горные туристы — женщины в длинных платьях а-ля Дейзи Миллер[64] и шляпах с пеной разномастных ленточек; мужчины — в твидовых бриджах, раздувавшихся у колена, и комичных тирольских шляпах с ниспадающими вбок перьями. Все они либо скалились в объектив, как ненормальные, либо корчили скорбную мину, как будто только что похоронили дражайшую супругу. Никогда не встречалось промежуточного выражения, какое мы часто видим на нынешних фотографиях.

Открытки, по словам Анны, были от родственников и школьных друзей. В той же коробке лежала коричневая школьная тетрадка, которая при ближайшем рассмотрении оказалась книгой учета полученных открыток. Смех да и только — особенно если вспомнить, что вел ее восьми-девятилетний мальчуган. От кого, откуда, дата — и даже место, где он находился, когда получил открытку.

— Анна, почему он сменил имя с Мартина Франка на Маршалла Франса?

— А вы не обратили внимание, кому были некоторые старые открытки адресованы? «Мартину Франку для Маршалла Франса»? Когда ему было лет восемь, он придумал героя по имени Маршалл Франс — смесь д'Артаньяна, кавалера Жеста и Вирджинца[65]. Он рассказывал мне, что несколько лет отказывался откликаться на любое другое имя. — Она усмехнулась. — Натуральная мания, право слово.

— Да, конечно, очень интересно… Но почему он принял это имя, уже в Америке?

— Сказать по правде, Томас, я и сама точно не знаю. Впрочем, не забывайте, что он был евреем и бежал от нацистов. Возможно, он полагал, что если те когда-нибудь нападут и на Соединенные Штаты, то с нееврейским именем вроде Маршалла Франса у него будет больше шансов спастись. — Анна склонилась завязать шнурок, и я еле расслышал, как она проговорила: — Ну да в любом случае для вас это идеально, правда? Он стал одним из своих персонажей, так? Очень символично, доктор. — Она постучала пальцем по виску и попрощалась, сказав, что увидимся позже.

По меньшей мере на неделю мы с Саксони погрузились в материал с головой. Затем долго обсуждали, кое по каким пунктам поспорили, но в итоге сошлись на том, что мальчуганом Франс был необычным.

Мы всё думали, как бы лучше взяться за тестовую главу. В колледже у меня был курс по литературному творчеству, и в первый же день преподаватель начал с того, что продемонстрировал нам детскую куколку. Если попросить описать ее, сказал он, то большинство людей сделает это лишь с самой очевидной точки зрения. И, подняв куколку на уровень глаз, он провел к ней невидимую горизонтальную линию. Но настоящий писатель, продолжил он, знает, что куклу можно описать с бесчисленного множества разных, более интересных точек зрения — сверху, снизу, — и вот здесь-то и начинается творчество. Я рассказал эту историю Сакс, добавив, что сейчас я тоже ищу какой-нибудь необычный ракурс. Она согласилась, но в конце концов мы крупно поспорили насчет этого самого ракурса. Если бы книгу писала она, говорила Саксони, то начала бы с описания чудаковатого мальчугана — как он сидит в своей комнатке в городке в австрийских Альпах и аккуратно фиксирует в тетрадке пришедшие открытки. Потом он бы у нее вышел набрать цветов для своего гербария, нарисовать корову и т. д. Так бы она косвенным образом дала понять, что с первого дня своей жизни мальчик отличался художественными наклонностями, редкой чувствительностью и яркой индивидуальностью.

Идея сама по себе неплохая, сказал я, но раз Анна отвергла мою — насчет того, чтобы Маршалл спускался по лестнице начинать «Страну смеха», — то боюсь, что и вариант Саксони она отклонит как заумный. Сакс поворчала, но потом согласилась, что для Анны ее подход будет слишком уж творческим.

Я потратил без толку еще несколько дней — усталый, запутавшийся и подавленный. Саксони не мешалась под ногами, а пропадала в огороде с миссис Флетчер. Старушка нравилась ей куда больше, чем мне. Где она видела старую добрую миссурийскую прямоту, я видел пустую болтовню и консерватизм. Мы не обсуждали нашу хозяйку между собой, так как это могло привести к ссоре. Но надо сказать, Пустомеля Флетчер подсказала мне первую строчку книги.

Как-то утром я сдался и сидел на верхней ступеньке веранды, глядя, как дамочки возятся на помидорных грядках. День был облачный и душный, и я надеялся на чудовищную грозу, которая отмыла бы мир добела.

Старина Нагель неторопливо поднялся по лестнице и уселся рядом со мной, высунув язык и хрипло пыхтя — «ха-а, ха-а, ха-а», иначе не передашь. Мы наблюдали за сборщицами помидоров, и я положил руку на его каменную башку. У бультерьеров не голова, а камень; они только притворяются, что состоят из костей и кожи.

— Том, а вы любите помидоры?

— Простите?

— Я спрашиваю, вы любите помидоры? — Миссис Флетчер медленно разогнулась и, прикрыв рукой глаза, посмотрела на нас с Нагелем.

— Помидоры? Да, очень.

— А знаете, Маршалл их терпеть не мог. Говорил, что в детстве отец все время заставлял его есть помидоры и с тех пор он к ним не притрагивается. Не ел даже кетчупа и томатного соуса — ничего! — Она бросила несколько мясистых красных помидоров в большую корзину, которую волочила за ней Саксони.

И вдруг меня осенило, с чего начать книгу, как писать первую главу.

Через час Саксони вошла в спальню, положила руки мне на плечи и, перегнувшись, спросила, что я делаю. Хотя в этом не было никакой необходимости, я театральным жестом вырвал из блокнота первую написанную страницу и, не прекращая строчить, протянул ей.

— «Он не любил помидоры». И с этого будет начинаться твоя книга?

— Читай дальше, — произнес я, не отрываясь от блокнота.

— «Он не любил помидоры. Он коллекционировал открытки с железнодорожными вокзалами. Имена для свои персонажей он находил на маленьком миссурийском кладбище. Он начинал свои книги на школьной доске в душном подвале. Он хранил все, накопленное в детстве, и, переехав из Европы в Америку, принял имя героя, которого выдумал еще маленьким мальчиком. Свободное время он проводил в бакалейной лавке, подменяя кассира…»

Саксони остановилась, и после недолгой паузы, глубокой, как каньон, я бросил притворяться, что пишу:

— Поняла мой замысел? Забить все это в пушку и выпалить в читателя прямой наводкой. Пусть ловят из этого первого выстрела что хотят, а в следующих главах я разберу все то же самое медленно и тщательно. Я объясню Анне, что задумал, но пусть первая глава хватает читателя за шкирку и погружает в жизнь Франса с головой. Этого-то мы, Сакс, все время и избегали. Конечно, говорили мы, парнишкой он был чудаковатым — а когда вырос, остепенился, что ли? Черта с два! Большой оригинал в самом что ни на есть чистом виде. Возьми этот его дом, его ненаглядный городок, да хоть сами книги! Мы упорно обходили этот факт стороной, потому что не желали сами себе признаться, что наш герой странная птица. Зато какая!

— Думаешь, Анне понравится, если ты назовешь ее папочку странной птицей? Да будь ее воля, она бы на Олимп его вознесла.

— Понимаю, понимаю… Но если я все сделаю правильно, то, надеюсь, она поймет, чего я хотел добиться.

— Ты готов настолько рискнуть?

— Послушай, Сакс, ты же сама сказала, что это должна быть моя книга, а не чья-то еще!

— Да, сказала.

— Ну так вот, я хочу сделать свою книгу именно так, а не иначе. Теперь я это понял и буду писать так.

— Пока не увидела Анна.

— Брось, Сакс. Как все-таки насчет моральной поддержки, хотя бы иногда?

Желанная гроза пришла и решила задержаться. Всю следующую неделю моросил дождь. Саксони выбралась в библиотеку и приволокла охапку знаменитых детских книжек. Она сказала, что библиотекарша велела мне передать: «Я же вам говорила».

Мы решили прочесть и перечитать как можно больше классики — вдруг попадется что-нибудь полезное для сопоставления или противопоставления с произведениями Короля, как я его звал.

«Хоббит», «Лев, колдунья и платяной шкаф»[66], «Алиса в Зазеркалье»… Половину времени мы проводили за чтением в сырых качалках миссис Флетчер. На веранде было очень уютно под перестук капель, и все вокруг сверкало голубым или зеленым.

Хозяйка наша, видимо, понимала, насколько мы погружены в процесс, так как ее почти не было видно. Анны, кстати, тоже — она не появлялась с тех самых пор, как привезла нам все материалы по Франсу. Она велела звонить ей, если будет надо что-нибудь еще, но я так ни разу и не позвонил.

Дни наши были заполнены до отказа — чтение, писанина, дождь, постельные экзерсисы (Саксони заявила, что плохая погода действует на нее возбуждающе, так что наша половая жизнь все улучшалась и улучшалась) — и пролетали, как экспресс. Я и сам не заметил, как окончил «Дом на Пуховой опушке», «Чарли и шоколадную фабрику», «Короля Золотой реки»[67] и черновик моей первой главы. Это заняло чуть больше двух недель. Мы отметили такое событие цыпленком «шейк-энд-бейк»[68] под бутылку розового вина и отцовский «Поезд через Германию» по телевизору (один из его сравнительно приличных фильмов).

На следующий день я проснулся в таком прекрасном настроении, что выскочил стремглав из кровати и двадцать раз отжался от пола. Впервые за долгое время я чувствовал уверенность, что иду в правильном направлении. Это было чертовски здорово.

После зарядки я скользнул за письменный стол и включил маленькую лампу на шарнирном кронштейне, купленную в галенской скобяной лавке. На столе лежала первая глава. Моя первая глава! Я знал, что переписывать ее придется еще раз десять, но это было не важно. Ведь я делал именно то, что хотел, и с тем, с кем хотел, и, может быть, — всякое же бывает, верно? — Анне Франс понравится, и тогда… Об этом думать пока не хотелось. Сначала доделаю, а там будет видно.

Из-за двери послышалось сопение. Она со скрипом отворилась, и вошел Нагель, вскочил прямым ходом на кровать и улегся. Последнее время он обычно присоединялся к нам под утро, на последние блаженные мгновения, прежде чем окончательно встать. Миссис Флетчер оборудовала для него в прихожей очень милый старый диванчик, но с тех пор, как появились мы, он все больше и больше времени проводил у нас, днем и ночью. Однажды он запрыгнул на кровать в самый, можно сказать, пикантный момент и провел своим холодным носом вдоль моей голой ноги. Я ударился головой о спинку и то ли от ярости, то ли от смеха утратил эрекцию.

Взглянув через плечо, я увидел, что он снова взгромоздился Саксони на грудь. Она улыбалась и пыталась спихнуть его, но не тут-то было. Двигаться он не имел ни малейшего желания. Он смежил веки. Не стучать, закрыто на обед. Я встал из-за стола и подошел к кровати.

— Красавица и Чудовище, да? — Я потрепал его по голове: — Привет, Красотка.

— Очень смешно. Да не стой же просто так! Он меня раздавит.

— А вдруг он сексуальный маньяк и на самом деле пришел к тебе со своими отвратительными собачьими ласками?

— Томас, может быть, ты все-таки его уберешь с меня? Спасибо.

После того как борцовским приемом я перетащил его на свою сторону постели (башку он, конечно, примостил на моей подушке, никак иначе), Саксони сцепила руки за головой и взглянула на меня:

— Знаешь, о чем я сейчас думала?

— Нет, Петуния, и о чем же ты думала?

— Что, когда ты закончишь эту книгу, тебе надо взяться за биографию отца.

— Моего отца? Это еще зачем?

— Да вот, возникла такая мысль… — Она перевела взгляд на потолок.

— Это не причина.

Она снова посмотрела мне прямо в глаза:

— Ты действительно хочешь, чтобы я сказала?

— Конечно, хочу. Раньше ты об этом и не заикалась.

— Просто я недавно думала, какую важную роль он играет в твоей жизни, даже если ты сам об этом и не догадываешься. Ты хоть замечал, как часто говоришь о нем? — Она подняла руку, упреждая мою реплику. — Знаю, знаю — он сводил тебя с ума и почти все время вообще пропадал невесть где. Допустим. Но он в тебе, Томас. До такой степени, как я еще никогда не видела, у отцов и детей. Нравится тебе это или нет, но он застолбил огромный участок твоего существа, до самых печенок, и, думаю, для тебя было бы очень важно как-нибудь просто взять и написать про него, желательно поскорее. Не важно, будет это в итоге настоящая биография или просто твои воспоминания…

Я уселся на краю кровати спиной к Саксони:

— Но что хорошего это даст?

— Как тебе сказать… я вот со своей матерью много чего не понимала. Я тебе уже рассказывала о ней.

— Да, ты говорила, что она кого угодно могла заставить ощущать вину за что угодно.

— Верно. Но однажды отец рассказал мне, что ее мать покончила с собой. Знаешь, как много после этого прояснилось, обрело вдруг смысл? Не то чтобы я полюбила ее гораздо больше — но неожиданно увидела совсем другого человека.

— То есть, по-твоему, если я разузнаю кучу всего о своем отце, то лучше пойму наши с ним отношения?

— Может, да, а может, и нет. — Она протянула руку и положила мне на ногу. — Но я думаю, между вами осталось много всего неразрешенного, оттого и эта твоя любовь-ненависть. А если ты по-настоящему поймешь, кем он был, то, может, это, ну… расчистит тебе путь. Понимаешь, о чем я?

— Да, наверно… Не знаю, Сакс. Не хочу сейчас об этом думать. Такая куча других дел…

— Ладно. Я же не заставляю тебя все бросить и сию минуту приступать. Не пойми меня превратно. Мне просто кажется, что тебе следует подумать над этим.

Нагель ткнулся носом ей в шею, и она быстренько выскочила из-под одеяла. Я был рад, что на этом разговор закончился.

Вышло солнце, так что после завтрака мы решили прогуляться по городу. Было еще рано, и все сияло, как мокрое стекло, от росы и недавнего дождя. Мы уже более-менее познакомились с местными жителями — с лавочниками, и не только, — и они приветственно махали нам, когда проезжали мимо. Еще одно преимущество маленького городка — вокруг не так много народу, чтобы можно было кого-то игнорировать. А вдруг сегодня же придется чинить у кого-нибудь из них машину или покупать капусту.

Когда мы добрались до библиотеки, моя старая приятельница («Я же вам говорила») шла навстречу по другой стороне улицы. Я предположил, что она идет открывать библиотеку.

— Вот вы где! Затворник. Погодите минутку. Дайте мне перейти.

Библиотекарша осторожно посмотрела налево, потом направо — можно подумать, она переходила автостраду Сан-Диего-фривей. Мимо проползла «тойота»; за рулем сидела женщина, которую я часто видел в городе, но толком не знал. Однако она тоже помахала нам.

— У меня для вас есть еще книги, мистер Эбби. Как вы, готовы? — Розовые румяна у нее на щеках почему-то ввергли меня в глубокую печаль.

— Томас еще не закончил «Ветер в ивах»[69], миссис Амеден. Как только закончит, я верну вам всю кучу и возьму новые.

— А я никогда не любила «Ветер в ивах». Что это вообще за герой — лягушка? Мелкая, склизкая…

Я прыснул. Она строго посмотрела на меня и качнула своими благородными сединами:

— Именно-именно! Лягушки, хоббиты всякие мохноногие… Знаете, что говорил про это Маршалл? «Самое худшее, что может случиться с человеком в сказке, — это превратиться в зверя. Но высочайшая награда для зверя — превратиться в человека». И я того же мнения… Ой, что-то я увлеклась. А как там двигается ваша книга?

Чем больше мы говорили с ней, тем больше казалось, что в этом городе все знают всё обо всех: библиотекарша была в курсе насчет пробной главы, месячного срока, насчет того, сколько и каких сведений дала нам дочь Франса. Откуда? Конечно, как и Анна, местные жители имели некоторые притязания на Франса, он ведь столько прожил среди них, — но неужели Анна потому все им и рассказывает? Или есть другая, менее ясная причина?

В голове у меня промелькнула картина: Анна, голая, привязана кожаными ремнями к станку в каком-нибудь садо/мазо-подвале, и ее хлещут и хлещут кнутом, пока не расскажет окружающим ее каменным галенским мордам все, что те хотят знать, обо мне и Саксони.

— А открытки с железнодорожными станциями тоже дала?

— Нет, не давала! Уй, да, да! Я отдала им все!

Тут (картина та же) фанерная дверь разлетается в щепы, и врываюсь я, как Брюс Ли, крутя нунчаками, словно пропеллерами.

— …дом?

— Томас!

Я вздрогнул и увидел, что обе женщины ждут от меня ответа. Взгляд Саксони метал молнии, вдобавок она смертельно ущипнула меня под мышку.

— Простите. Что вы сказали?

— Настоящий писатель, не правда ли? Витает в облаках… прямо как Маршалл. Вы слышали, что года за два до его смерти Анна забрала у него ключи от машины? На этом своем старом микроавтобусе он только и делал, что деревья пересчитывал! Одно слово — мечтатель. Старый мечтатель.

Здесь каждый мог рассказать по крайней мере десяток историй о Маршалле Франсе. Маршалл за рулем, Маршалл за кассой, Маршалл и его ненависть к помидорам. Просто рай для биографа; но я стал задумываться, почему они придают Франсу такое значение и почему они все настолько тесно контачат между собой. Я вспоминал Фолкнера — и Оксфорд, штат Миссисипи. Насколько я читал, все в городке знали его и гордились, что он жил там, но это не так уж занимало их умы — он был просто их знаменитый писатель, и всё. Но здесь о Франсе говорили так, будто он либо сам Господь Бог в миниатюре, эдакий простецкий божок, либо по меньшей мере брат, самый близкий из всей родни.

В библиотеку мы решили в итоге не заходить и вместо этого продолжили нашу прогулку — отчасти потому, что настроение в это утро у меня было совсем не книжное, а отчасти потому, что некоторые места я уже несколько дней не посещал.

Моя экскурсия начиналась на автовокзале с облупившимися белыми скамьями снаружи и с расписанием автобусов, вывешенным прямо над ними, так что если вы хотите узнать, когда прибывает сент-луисский экспресс, то должны чуть ли не забираться к сидящим на колени. Полная миловидная женщина за плексигласовым окошком продает билеты. Сколько фильмов начиналось с такой же пыльной автобусной остановки где-нибудь в глуши? По главной улице ползет междугородный «грейхаундовский» автобус и останавливается у кафе «Ник и Бонни» или у Тейлорского автовокзала. Над ветровым стеклом, где оно отливает зеленью, написано, что автобус идет в Хьюстон или Лос-Анджелес. Но по пути он остановился в Тейлоре, штат Канзас (читай: Гален, штат Миссури), и вы удивляетесь — зачем. Передняя дверь с шипением открывается, и выходит Спенсер Трейси или Джон Гарфилд[70]. У него в руке поношенный чемоданчик, а сам он напоминает бродягу, или на нем шикарный городской костюм. Но в любом случае ему нет никакого смысла здесь выходить…

Второе любимое место — жутковатая лавочка в двух шагах от автовокзала. Внутри сотни гипсовых статуэток — Аполлон, Венера, «Давид» Микеланджело, Лорел и Харди[71], Чарли Чаплин, жокеи с кольцом в вытянутой руке для привязывания поводьев. Рождественские венки, ждущие призрачными рядами, кто бы их купил. Хозяин-итальянец сам же и работал в мастерской за торговым залом и редко выходил к прилавку, когда появлялись посетители. Будучи в Галене, я видел всего два или три образца его работы у кого-нибудь дома или во дворе, но, видимо, сводить концы с концами ему как-то удавалось. Однако самое зловещее в этих статуэтках — их белизна. Заходишь — и словно окунаешься в облака, только здесь это Джон Ф. Кеннеди и распятый Христос. Саксони же лавочку терпеть не могла и каждый раз вместо этого заходила в аптеку посмотреть, не пришло ли каких-нибудь новых книжек. А я дал себе зарок, что перед отъездом непременно куплю тут что-нибудь на память — хотя бы в компенсацию за все то время, что проторчал в этом заведении, глазея по сторонам. Правда, никто больше сюда и не заходил.

— Здравствуйте, мистер Эбби! Я так и знал, что вы скоро придете. У меня есть для вас кое-что специальное. Подождите.

Хозяин исчез в мастерской и через несколько секунд вышел с чудесной статуэткой Королевы Масляной. В отличие от остальных она была раскрашена — соответственно книжным иллюстрациям.

— Фантастика! Чудесно. Как вы…

— Нет-нет, не стоит благодарности. Работа чисто заказная. Примерно с неделю назад пришла Анна и велела изготовить фигурку для вас. Если хотите поблагодарить кого-нибудь, благодарите ее.

Я предусмотрительно засунул статуэтку в карман и решил до поры до времени не показывать ее Сакс. На длительный спор я настроен не был. До встречи в аптеке оставалась еще пара минут, так что я шмыгнул в телефонную будку и набрал номер Анны.

— Франс слушает. — Голос ее звенел, как молот по наковальне.

— Алло, Анна? Это Томас Эбби. Как поживаете?

— Привет, Томас. Хорошо поживаю. А что слыхать у вас? Как продвигается книга?

— Спасибо, ничего. Я уже закончил главу, вчерне. Кажется, вышло неплохо.

— Поздравляю! Мистер Том Турбовинтовой! Вы опережаете график. И много там сюрпризов? — Тон ее мгновенно переключился с жесткого на игривый.

— Ну… Не знаю. Думаю, да. Послушайте, я только что зашел к Марроне, и он передал мне ваш подарок. Мне очень понравилось. Великолепная идея. Я очень тронут.

— А что сказала Саксони? — Голос ее снова переменился, заиграл хитрецой.

— М-м-м, честно говоря, я ей еще не показывал.

— Я все гадала, покажете ли. А что такого, скажите просто, что это подарок вам обоим — скромное, мол, поощрение за то, что доделали главу. Саксони же не станет тогда сердиться?..

— Зачем я буду это делать? Вы же подарили статуэтку мне, верно?

— Да, вам, но, пожалуйста, не поймите меня превратно. — Ее голос замер и повис в пространстве; судить по этому голосу нельзя было ни о чем.

— Да, но видите ли, если это подарок мне, то я предпочел бы им не делиться. — Я заметил, что говорю обиженно.

— Но на самом-то деле вы и не будете делиться. Мы же с вами все равно знаем…

Спор выдался затяжной. В результате, если быть до конца честным, я остался разочарован. Возможно, подарок вдохновил меня на мимолетные фантазии — «Анна и я»; и та легкость, с какой она отмела подобные мысли, подействовала как холодный душ. В конце концов она сказала, что Нагелина записана к ветеринару на укол, так что хвост беседы был скомкан. Анна повторила, что будет рада помочь, если нужно что-то еще, и повесила трубку. Я тоже дал отбой, но еще какое-то время не отнимал руки от рычага. Что за чертовщина? Только сегодня утром я думал, как прекрасно складывается жизнь, а через два часа швыряю в сердцах трубку, так как не могу пофлиртовать с Анной Франс.

Выйдя из будки, я потрусил к аптеке.

— Эй, Сакс, в чем дело? Ты что это делаешь?

— Томас! Ой, тебе этого не положено видеть.

Мужчина за стойкой блаженно улыбнулся мне. В руке он держал пару тюбиков туши для ресниц.

— С каких это пор ты пользуешься тушью, Сакс?

— Я только пробую, не волнуйся.

Я хотел сказать ей, что ее глаза мне нравятся такими как есть, но не хотелось перед аптекарем уподобляться персонажу из «Моей крошки Марджи»[72]. На пиджаке у него была маленькая табличка с именем: Мелвин Паркер. Он напомнил мне миссионера-мормона, из тех, что ходят с проповедями по домам.

Позади что-то звякнуло, и, обернувшись, я увидел Ричарда Ли; одним громким глотком тот прикончил бутылку кока-колы.

— Привет, Мел. Привет, Эбби. Добрый день. — Последнее относилось к Саксони и было сказано так галантно, что я ожидал, уж не тронет ли он козырек своей бейсбольной кепки. Во мне даже шелохнулась ревность.

— Мел, подойди-ка на минутку!

Аптекарь подошел к рецептурной стойке, где к нему присоединился Ли. Мел подлез под прилавок и достал огромную красно-белую коробку презервативов «Троян» без смазки. Ничего не спрашивая, он вручил ее Ричарду.

Не хочу показаться высокомерным, но «трояны» — из тех презервативов, которые по три года таскаешь в бумажнике, когда тебе двенадцать или тринадцать, потому что они очень прочные и толстые. Говорили, что они непрошибаемы никакой эпической силой. И действительно, они очень прочные, но когда настает волшебный момент, такое ощущение — как будто натянул цеппелин.

Ли склонился ближе к Паркеру и что-то долго и тихо шептал ему на ухо. Я старался не обращать внимания, но особого выбора у меня не было — либо эта парочка, либо отражение ресниц Саксони в зеркале над стойкой.

— «Теперь, если только найду эти чертовы ключи, выедем вместе на моем бульдозере!» — Наверно, это была концовка похабного анекдота, поскольку Ли вскинулся, будто в задницу ужаленный.

Они оба вдоволь нагоготались, хотя Ли гоготал натужней, более хрипло и гораздо дольше, чем Паркер.

«Трояны» исчезли в коричневом бумажном пакете, и Ли расплатился грязной двадцатидолларовой банкнотой.

Засунув пакет под мышку, он взял сдачу и повернулся ко мне. У меня дурная привычка судить о людях по первому впечатлению. Увы, я часто ошибаюсь. И вдобавок упрям, так что если уж невзлюбил кого-нибудь сразу — будь это хоть ангел в камуфляже, — то нужна чертова уйма времени, чтобы я осознал ошибку и изменил свое отношение. Ричарда Ли я невзлюбил. Он напоминал человека, который день-деньской расхаживает в подштанниках, а моется каждый второй четверг. В уголках его глаз скопились комочки слизи — когда вижу подобное, меня так и подмывает подойти и вытереть. Это словно крошка на бороде у какого-нибудь невнимательного бородача.

— Я слышал, Анна разрешила тебе писать книгу. Поздравляю!

Мое сердце немного оттаяло, когда он протянул свою ручищу, но потом снова заледенело, когда я заметил его похотливый, искоса, взгляд на Саксони.

— Может, зайдете оба ко мне вечерком? Могу показать мамины фотографии и еще кучу всякого разного. Может, поужинаем вместе? Думаю, нам всем хватит.

Я посмотрел на Сакс в смутной надежде, что она придумает, как выкрутиться. Но я знал, что рано или поздно с этим человеком поговорить придется — уж больно важна была его мать.

— Почему бы и нет. Томас, ты как? Вроде, у нас ничего не было намечено.

— Нет. То есть да. Нет, это здорово. Это будет потрясающе, Ричард. Большое спасибо за приглашение.

— Хорошо. Днем я собираюсь на рыбалку, и если повезет, у нас будет налим прямо с крючка.

— Ух ты, здорово — свежий налим! — Я постарался с воодушевлением кивнуть, и если выражение лица меня выдало, то лишь потому, что я думал о налимьих усиках.

Он вышел, а Саксони решила купить «Макс Фактор». Я пошел к стойке заплатить. Выбив чек, Мел-Аптекарь покачал головой:

— Честно говоря, терпеть не могу налимов. Жрут что попало, потому и такие жирные. Рыба-мусорщик. Сэр, с вас два доллара семь центов.

Там всюду были крест на кресте, а Иисус кровоточил из пятидесяти углов, и в каждом страдал по-новому. Весь дом пропах жареной рыбой и помидорами. Кроме диванчика, на котором я сидел: диванчик пах мокрой псиной и сигаретами.

У Шарон, жены Ли, было розовое личико, невинное, но в то же время странно непропорциональное, как часто бывает у лилипутов. Она вечно улыбалась, даже когда споткнулась о своего бультерьера Бадди и упала. Дочери, Мидж и Рут-Энн, были совсем не похожи на нее — они еле передвигались, словно воздух слишком тяжело давил на них.

Ричард продемонстрировал свою коллекцию пистолетов, коллекцию ружей, коллекцию удочек, монету с головой индейца[73]. Шарон продемонстрировала семейный альбом, но по большей части на фотографиях были запечатлены либо собаки, каких Ли держали все эти годы, либо почему-то эпизоды членовредительства. Ричард улыбался своей белой загипсованной ноге, Мидж весело указывала на почерневший подбитый глаз, Рут-Энн лежала, скорее всего, на больничной койке и, видимо, сильно страдала.

— Боже, что тут случилось? — Я указал на фото Рут-Энн.

— Когда это было? Дайте подумать. Рут-Энн, помнишь, когда это я тебя фотографировал?

Рут-Энн прошаркала ко мне и задышала в затылок, рассматривая снимок.

— Это когда у меня вылетел диск, ну, в спортзале. Разве не помнишь, пап?

— Ох, правда, Ричард. Это когда у нее позвоночный диск вылетел.

— Черт! Теперь вспомнил. Мне стоило триста баксов положить ее в больницу. У них там только палата на двоих и была, но все равно я ее положил. Правда, Рут-Энн?

Сплошная какая-то «Табачная дорога»[74], право слово; но при всем при том они явно очень любили друг друга. Ричард постоянно обнимал девочек и жену. И им это нравилось — они льнули к нему, повизгивая от восторга. Странно было представить эту компанию вместе в их беленой халупе, как они разглядывают фотографию Рут-Энн на растяжке, но много ли вы знаете семей, которым приятно общество друг друга?

— Ужин готов, прошу всех к столу.

Как почетному гостю, мне выдали самого большого налима, разинувшего пасть в предсмертной гримасе. Вдобавок прилагались тушеные помидоры и салат из одуванчиков. Как бы я ни кромсал налима и ни гонял по тарелке, избавиться от него я не мог. Я понимал, что битва проиграна и что придется сколько-то съесть.

— Как там книга, двигается?

— Да не особо, мы ж еще только начали. Долгое это дело…

Хозяева переглянулись, и на пару секунд возникла пауза.

— Ничего себе, книгу писать… Нет, это не для меня. Вот почитать я еще любил иногда, в школе.

— Неправда, Ричард, ты и сейчас читаешь. Подписок-то сколько всяких, — кивнула нам Шарон, словно подтверждая истинность своих слов. Она не переставала улыбаться, даже когда жевала.

— Маршалл, да, вот уж кто умел писать, так умел. Да в его мизинце было больше чертовых историй, чем у некоторых в… — Он покачал головой и выловил из тарелки слюнявый помидор. — Думаю, нужно быть писателем, когда в голове столько безумных идей и историй. А то лопнешь, если их не запишешь. Как ты думаешь, Том? — Он положил в рот целый помидор и говорил с набитым ртом. — У некоторых тоже куча историй в голове, да еще каких, но им достаточно просто рассказывать, чтобы не взорваться. Расскажешь — и опять как огурчик. Да вот хоть Боб Фьюмо, верно, Шарон? Боб целый вечер может травить обалденные байки, а потом проспится — и по новой. Но он только рассказывает, и все. А у таких, как вы, с этим делом гораздо тяжелее, правда?

— И гораздо медленнее. — Я улыбнулся в тарелку и вилкой еще подвигал рыбу.

— Медленнее — это точно. Сколько, думаешь, тебе понадобится времени, чтобы закончить эту книгу про Маршалла?

— Очень трудно сказать. Я раньше никогда не писал книг, и мне еще нужно многое узнать, прежде чем смогу действительно взяться за дело.

В разговоре снова возникла пауза. Шарон встала и с той же улыбкой принялась убирать со стола. Саксони вызвалась помочь, но ее быстро усадили обратно.

— Вы слышали, что мальчишка Хейденов, которого сбили у вас перед домом, недавно умер? — Лицо Ричарда ничего не выражало, когда он проговорил это. Ни тревоги, ни жалости.

Но я ощутил замирание в желудке — потому что все происходило у меня на глазах и потому что мальчик был таким счастливым, за две секунды до того, как его размазало по асфальту.

— А его родители… как они?

Он потянулся и бросил взгляд на кухонную дверь.

— Они в порядке. Ничего же не поделаешь, верно?

Как люди могут так вести себя? Когда погибает маленький мальчик, ну как не захочется расколошматить что-нибудь или хотя бы погрозить Богу кулаком? В деревне они, конечно, слеплены из другого теста, видят смерть каждый день и т. д., и т. п. — но, черт возьми, человек остается человеком. Как можно не горевать о смерти мальчика? Хотелось бы надеяться, что Ли просто стоик.

— Боже мой, я только что вспомнил! Анна говорила мне, что он умрет. Правда, странно?

Саксони, до последней крошки подъевшая свою рыбу, помидоры и салат из одуванчиков, крутанула ложкой:

— Как это — говорила? Откуда она могла знать, что он умрет?

— Это ты у меня спрашиваешь? Я только помню, как она сказала, что он умрет. Ну то есть она ведь не изображала Свенгали[75], ничего такого — мальчик-то был совсем плох, когда его увезли.

— Эй, Том, ты за кого держишь Анну, а? За Удивительного Крескина? Видел когда-нибудь этого парня у «Джонни Карсона»[76]? Мага? Не поверишь, что он там вытворяет…

Дверь из кухни распахнулась, и Шарон внесла большой горячий пирог на черном железном подносе.

Так вот. Вот что я увидел, а вы можете делать свои заключения сами. Но я видел это собственными глазами. Нет, Саксони говорит, что ничего не видела. Потом я рассказал ей, и она подумала, что я свихнулся, а когда я стал настаивать, то проявила не в меру повышенную заботливость. Но все было именно так.

В «Горе Зеленого Пса» есть такой персонаж — Красавица Кранг. Это свихнувшийся воздушный змей; она решила, что ветер — ее враг, и умоляет запускать ее каждый день, чтобы продолжать свою войну на вечном поле боя — в поднебесье. Зеленый Пес влюбился в лицо, нарисованное на воздушном змее. Убегая из дома — дома, где «Зевота владеет всем, что люди считают своим», — он крадет из чулана Красавицу Кранг, привязывает ее белую бечевку себе к ошейнику, и вместе они отправляются в путь.

Когда из кухни вышла Шарон Ли, то сначала я и увидел Шарон Ли. Я моргнул, а когда взглянул снова, то из кухни выдвигалась Красавица Кранг с горячим пирогом на черном железном подносе. Иллюстрация Ван-Уолта: радостная, во весь рот, улыбка — но широко распахнутые глаза абсолютно пусты. Красные щеки, красные губы, характерно желтоватая кожа… Сначала я подумал, что это просто маска, заветная игрушка семейства Ли. И как я мог счесть их тупыми? Всякий, у кого есть такая маска (не говоря уж о том, чтобы нацепить ее в столь уместный момент), — блестящий остряк. Чокнутый, но блестящий. Это как фильмы Феллини или увлекательный ночной кошмар, когда не хочется просыпаться, хотя и жутко.

— Невероятно, Шарон! — воскликнул я раз в десять громче, нежели следовало, так я был изумлен. Потом глянул направо, увидеть реакцию Саксони — которая лишь нахмурилась:

— Что невероятно?

— Шарон! Да брось ты, Сакс, это же изумительно!

Саксони глянула на меня, потом улыбнулась в сторону Красавицы Кранг.

— Да, да! — наконец выдавила она фальцетом, но потом тихонько шепнула мне: — Не переигрывай — это всего лишь пирог.

— Да, ха-ха! Дружок-пирожок! Очень смешно.

— Томас… — Ее улыбка сползла, в голосе послышалась тревога.

Что-то было не так. Я повернул голову и увидел прежнюю простушку Шарон, режущую пирог. Никакой тебе Кранг. Ни единой Красавицы Кранг во всем доме. Одна лишь улыбающаяся Шарон и ее знаменитый горячий персиковый пирог.

— По-моему, Том хочет кусок побольше, а, Ричард?

— В жизни не слышал такого прозрачного намека! Может, отдать ему весь пирог, дорогая, а остальным принести попкорна?

Все рассмеялись, и Шарон положила мне гигантский кусок. У меня отвисла челюсть. Черт возьми, это же была Кранг! Та самая, с иллюстрации Ван-Уолта. Для верности я позже проверил. И потом проверял еще сотню раз.

Но в то же время — никакой маски. Это была Шарон, а потом вдруг Кранг, а потом снова Шарон. Я один видел, что происходит. Это происходило со мной одним. Если бы я день и ночь корпел над биографией, тогда еще можно было бы как-то понять: Биограф А проникает в жизнь Писателя Б, да так глубоко, что вскоре ему начинают повсюду мерещиться его персонажи. Ладно, ладно, идея обыгрывалась миллион раз, но в данном-то случае — я даже еще не брался собственно за книгу, не говоря уж о том, чтобы корпеть подолгу.

Через пару дней я зашел пополдничать к Анне, когда Саксони опять выехала с миссис Флетчер за покупками.

С унылым смешком я рассказал ей о своем «видении».

— Кранг? Только Кранг? Никого больше? — Она передала мне омлет.

— Только Кранг? Господи Иисусе, да если так пойдет дальше, на следующей неделе они все будут гарцевать верхом на Нагеле по заднему двору.

Нагелина услышала его имя и дважды стукнула хвостом по полу. Она сидела рядом с Анной, надеясь, что и ей что-нибудь перепадет.

Анна подлила себе чатни[77] и улыбнулась:

— Полагаю, Шарон Ли не очень похожа на Красавицу Кранг, а?

— Вряд ли. Единственное, что у них общего, — эта бессмысленная улыбка.

— Томас, я скажу одну вещь, и, может, у вас немного полегчает на душе. Вы не знали, что Ван-Уолт — это мой отец?

— Ван-Уолт — ваш… Вы хотите сказать, что отец иллюстрировал свои книги сам? Это все его рисунки?

— На самом деле Ван-Уолт — это был его друг детства, которого потом убили нацисты. Отец взял его имя, когда стал делать иллюстрации.

— То есть гипотетически Шарон Ли могла, как бы это бредово ни звучало, вдохновить его на образ Кранг?

— Может быть, может быть. Вы сами сказали, что улыбки у них похожие. — Она вытерла губы салфеткой и отложила ее рядом с прибором. — Лично мне кажется, что это для вас хороший знак. Отец становится вашим маленьким диббуком[78] и теперь будет преследовать вас денно и нощно, пока не закончите книгу.

Я посмотрел на нее поверх свежей белой скатерти. Анна заморгала, отвела глаза и, хохотнув, бросила Нагелине под стол кусочек омлета. Я не сразу понял, что такой ее взгляд вызвал у меня чудовищную эрекцию.

Будь эта история фильмом сороковых годов, на следующем кадре возник бы большой календарь. Страницы его начали бы прокручиваться быстрее и быстрее — так в кино показывают, что летит время. Я вкалывал как проклятый — подчищал, отсекал лишнее, наводил блеск. Неподдельный восторг сменялся на следующий день диким отвращением, и наоборот. Однажды я встал среди ночи после того, как любил Саксони особо долго и изнеможительно, подошел к письменному столу и уставился в лунном свете на чертову рукопись, как идиот. Я показывал ей кукиш по меньшей мере минуту, прежде чем вернулся в постель, не ощутив никакого облегчения. Мне хотелось, чтобы все вышло наилучшим образом — круче всего, что я когда-либо мечтал сделать. В глубине души я, пожалуй, понимал, что это для меня вроде последнего шанса. Если я не вложу себя в эту книгу без остатка, лучше уж сесть в машину, вернуться в Коннектикут и всю оставшуюся жизнь преподавать десятиклассникам «Алую букву»[79].

Между тем, на фоне всех изысканий, чтения и наших постоянных дискуссий, Саксони нашла время затеять работу над новой марионеткой. Признаюсь, я не обратил на это особого внимания. Мы взяли за привычку рано вставать, легко, на скорую руку, завтракать — и уединяться, каждый по своим делам, до обеда.

Я закончил все за два дня до истечения данного мне месяца. Надел колпачок на свой «монблан», тихо закрыл блокнот и пристроил ручку рядом. Прижав ладонями обложку, поглядел в окно. Я спросил себя, не хочется ли мне плакать. Я спросил себя, не хочется ли мне попрыгать или сплясать джигу, но отверг и это. Улыбнувшись, я взял толстый «монблан». Он сверкал чернотой и золотом и весил гораздо больше, чем положено авторучке. Я исчеркал им не один миллион сочинений, а теперь написал часть своей книги. Старый добрый «монблан». Когда-нибудь его положат под стекло в музейной витрине, и на него будет указывать белая стрелка: «Этой ручкой Томас Эбби писал биографию Франса». Было такое ощущение, что вот-вот я взлечу из кресла и легчайший ветерок повлечет меня по комнате. Я мысленно откинулся на спину и заложил руки за голову. Уставился, мысленно же, в потолок и ощутил себя весьма неплохо. Чертовски неплохо!

— Ты действительно закончил?

— Я действительно закончил.

— Целиком и полностью?

— Окончательно, ни прибавить, ни убавить, Саксолини! Все. — Я передернул плечами, но по-прежнему казалось, что я вешу два фунта.

Она сидела на высоком хромированном табурете и шкурила какую-то деревянную руку. Нагель под столом обрабатывал большую кость, что мы дали ему накануне.

— Погоди минутку. — Она отложила руку и слезла с табурета. — Выйди ненадолго из кухни, хорошо? Я позову тебя, когда будет пора.

Мы с Нагелем вышли на веранду. Он выронил кость у моих ног и улегся на нее сверху. Я разглядывал неподвижный огород и пустую улицу. В самом буквальном смысле я не знал, какой сегодня день.

— Томас, можешь войти.

Не дожидаясь команды, Нагель взял свою кость, протопал к раздвижной двери и притиснул нос к проволочной сетке. Как он понял? Нагель — Чудо-пес.

— Я еще не совсем закончила, но хотела вручить тебе сегодня.

По одной из фотографий Маршалла Франса она тщательно вырезала маску Короля. Выражение его лица, цвет глаз, кожа, губы… все было до трепета натурально. Я вертел и вертел маску в руках, рассматривая во всех мыслимых ракурсах. Я был в восторге — и в то же время чем-то она меня очень пугала.

Королева Масляная от Анны, Маршалл Франс от Саксони, глава закончена, и как раз наступила осень — мое любимое время года.

Анне очень понравилась первая глава.

Я вручил ей пачку бумаги и целый час ежился, дергался и метался по ее гостиной, хватаясь за все что ни попади, в полной уверенности, что она забракует мой труд и прикажет выслать меня из города первым же товарным вагоном. Когда Анна вернулась — с рукописью под мышкой, как со старой газетой, — я понял, что моя песенка спета. Но я ошибся. Анна подошла ко мне, вернула бумаги и на французский манер расцеловала в обе щеки:

— Wunderbar![80]

— Правда? — Я улыбнулся, нахмурился, попытался снова улыбнуться, но не смог.

— Да, мистер Эбби, чистая правда. Начав читать, я не сразу поняла, что вы делаете, но потом все взяло и раскрылось, как те японские камни, которые бросаешь в воду, а они вдруг расцветают, словно луноцвет. Понимаете, о чем я?

— Кажется, да. — Мне было трудно глотать.

Она села на диван и взяла черную шелковую подушку с желтым драконом.

— Вы были правы с самого начала. Книга должна открываться, как павлиний хвост — оп-па! Было бы неправильно начинать с Раттенберга: «Он родился в Раттенберге…» Нет, нет. «Он не любил помидоры». Именно! Превосходное начало. Откуда вы узнали? Он их терпеть не мог. Да он бы животики надорвал, узнай он, что его официальная биография начнется вот так. Это чудесно, Томас.

— Правда?

— Ну что вы заладили — «правда?» да «правда?». Конечно, правда. И вы это знаете ничуть не хуже меня. Вы уловили его, Томас. Если и остальная книга получится так же здорово… — она помахала рукописью передо мной, а потом запечатлела поцелуй на окаянной стопке листов, — …он снова будет жить и дышать. И все благодаря вам! Обещаю, больше вы не услышите от меня ни слова о том, как, по-моему, нужно писать.

Если бы на этом все заканчивалось, титры поползли бы по изображению, как молодой Томас Эбби забирает рукопись у обольстительной Анны Франс, выходит из дома и твердой поступью движется к славе, богатству и любви прекрасной женщины. Производство «Скрин джемз»[81]. Конец фильма.

Вместо этого через два дня откуда ни возьмись на Гален обрушился торнадо и разнес все вдребезги и пополам. Из людей Саксони пострадала чуть ли не единственная — угодила в больницу с открытым переломом левой ноги.

Местные жители отнеслись к торнадо невозмутимо, хотя он сровнял с землей прачечную, а также одно крыло начальной школы и новое почтовое отделение. Не знаю уж, в среднезападном стоицизме дело или в чем еще, но никто не страдал, не рвал на себе волосы и вообще не волновался. Пару раз мне говорили, что подобные капризы погоды отнюдь не редкость в этих краях.

Мне очень не хватало компании Саксони, и пару дней я без толку слонялся по дому, но потом вынудил себя составить распорядок дня, который был бы удобен и продуктивен. Хотя бы потому, что знал, как Саксони напустится на меня, если обнаружит, что, пока она лежала в больнице, работа застопорилась.

Я вставал около восьми, завтракал и до двенадцати или часу работал. Потом делал несколько бутербродов и ехал в больницу, где мы на пару с Саксони полдничали в свое удовольствие. Часа в три-четыре я ехал домой и, если был в настроении, снова работал или же затевал стряпать холостяцкий обед. Вообще-то миссис Флетчер вызвалась мне готовить, но это означало бы совместную трапезу. Потом я печатал на машинке все написанное за день от руки и читал на сон грядущий какую-нибудь книжку или включал телевизор.

Вторая глава продвигалась очень медленно. Теперь я должен был идти по жизни Франса с лупой, шаг за шагом. Начинать следовало, вероятно, с детства, но возникал вопрос: а с насколько раннего детства? С пеленок, что ли? Или, может, с мальчика, собирающего открытки, — как предлагала Саксони? Я сделал два-три развернутых наброска и зачитал ей, но в итоге мы все забраковали. Тогда я решил поменять тактику — сяду и просто буду писать, как это было с первой главой; авось кривая вывезет. За основу я решил взять раттенбергский период, но если отклонюсь от темы — то и ладно, поверю своему чутью. На худой конец, если будет получаться совсем уж ни в какие ворота, я всегда могу это выбросить и начать по новой.

Вечерами перед телевизором, в промежутке между «Улицами Сан-Франциско» и «Ангелами Чарли»[82], я начал также подумывать о книге про отца. С тех пор как Саксони подняла эту тему, я осознал, насколько часто говорю и думаю о нем. Какой-нибудь фрагмент эктоплазмы Стивена Эбби материализовывался чуть ли не каждый день: очередной его фильм по телевизору или семейный анекдот — или я вспоминал какое-то его качество, а потом обнаруживал в себе. Если я напишу о Стивене Эбби, сумею ли я избавиться от его духа? И как отнесется к этому моя мать? Я знал, что она любила его еще долго после того, как он оттолкнул ее от себя своими полоумными выходками. Если уж писать, я бы хотел изложить все, что помню о нем, а не так, как эти жуткие мемуары «Я помню папу», что вечно пишут сынки знаменитых родителей: либо псевдообожание в худшем виде, либо тонны заемной желчи и ненависти с пера «литературных негров». Я позвонил матери поздравить ее с первым сентября (наша маленькая традиция), но мне не хватило духу поднять эту тему.

Как-то вечером я сидел за кухонным столом и фиксировал некоторые воспоминания, когда в дверь позвонили. Вздохнув, я надел на ручку колпачок. Я уже заполнил с обеих сторон два листа своего длинного желтого блокнота, но чувствовал, что только начал. Я вылупил глаза на блокнот и покачал головой. «Жизнь с папочкой» Томаса Эбби. Пришлось встать и открыть дверь.

— Вечер добрый. Я приехала вывезти вас на полуночный пикник.

Она была вся в черном, ну вылитый спецназ.

— Добрый вечер, Анна. Заходите.

Я распахнул дверь пошире, но Анна и не шевельнулась.

— Нет, машина снаряжена, так что давайте собирайтесь. И не говорите, что уже одиннадцать вечера. Для таких пикников самое время.

Я подумал, не шутит ли она. Убедившись, что нет, я выключил везде свет и накинул куртку.

Дни становились все прохладнее, и ночью было иногда уже по-осеннему зябко. В уцененных товарах «У Ленивого Ларри» я купил теплую драповую куртку в ярко-красную клетку; по словам Саксони, в ней я напоминал что-то среднее между стоп-сигналом и Фредом Флинтстоуном[83].

Луна была — услада оборотня: полная, песочно-белая и, казалось, эдак в полумиле над землей. Звезды тоже высыпали, но луна затмевала все и вся. На полпути к машине я остановился и, застегивая куртку снизу доверху, залюбовался на небо. Мое дыхание клубилось белым облачком в неподвижном воздухе. Анна стояла по другую сторону машины, опершись черными локтями на крышу.

— До сих пор не могу привыкнуть, какие тут ясные ночи. Не иначе как все примеси отфильтрованы.

— Миссурийское небо в чистом виде — девяносто девять целых и сорок четыре сотых процента.

— Точно.

— Поехали. Тут холодно.

В машине пахло яблоками. Обернувшись, я увидел на заднем сиденье две большие корзины, полные ими.

— Можно взять яблочко?

— Да, но берегитесь червяков.

Я решил воздержаться. Анна блеснула улыбкой. В синеватом полумраке ее зубы белели, как дорожная разметка.

— Что такое «полуночный пикник»?

— Вопросов задавать не разрешается. Сидите и наслаждайтесь поездкой. Приедем — тогда все и увидите.

Я повиновался — безвольно откинулся на подголовник и скосил глаза на мелькающую ночную дорогу.

— Ночью здесь надо осторожно, на дороге полно коров, собак или енотов. А однажды я сбила опоссумиху. Я затормозила и подбежала к ней, но она была уже мертва. Но самый кошмар, что из ее сумки тут же повылезали все маленькие опоссумчики. Совсем еще слепые.

— Мило.

— Ужас. Я чувствовала себя такой убийцей…

— Хм, а как там поживает старушка Нагелина? Ей большой привет от Нагеля.

— У старушки течка, пришлось ее на пару недель изолировать.

Дорога шла то вверх, то вниз, петляла. Я устал, и в набегающем потоке горячего воздуха мои веки отяжелели, как пыльные бархатные кулисы.

— Томас, можно задать вам вопрос?

— Разумеется. Можно прикрутить обогреватель?

— Да, нажмите среднюю кнопку. Ничего, если вопрос личный?

Я ткнул не ту среднюю кнопку, и вентилятор гневно запыхтел на высоких оборотах. Анна протянула руку поверх моей и нажала правильную кнопку. Пыхтение стихло, и впервые послышался рокот мотора, шепот шин.

— Какой еще личный вопрос?

— Что у вас за отношения с Саксони?

Ну вот. Саксони надежно упрятана в больницу, а моя маленькая ночная диверсантка рядом за рулем, вся в черном… У меня было множество вариантов ответа. Что я хотел ей внушить? Что я счастливо неженат? Что с Саксони я так, просто время провожу, пока не встречу свою суженую-нареченную? Что я не против, если это окажется Анна, пусть даже дело зайдет слишком далеко?

— Мои отношения? В смысле, люблю ли я ее?

Совсем одни. Если этой ночью между нами что-то произойдет, никто никогда не узнает. Ну как Саксони повредит, если я немного совру насчет того, что произошло в этой темноте? Невозможно. Одиннадцать часов вечера, Анна здесь, и я здесь, а Саксони нет… и в итоге я сказал:

— Да, я ее люблю.

И вздохнул. Какого черта еще я мог сделать? Соврать? Да, знаю, мог, но не соврал. Ну разве не молодец?

— А она вас любит? — Ладони ее лежали поверх руля, все внимание — на дорогу.

— Наверное, да. Говорит, что да. — И, сказав это, я ощутил внезапную внутреннюю свободу, мандраж как рукой сняло. Я успокоился, напряжение разрядилось. Словно игра окончена и мой главный энергоцентр можно выключать на остаток ночи, все равно ведь больше не понадобится.

— А почему вы спрашиваете, Анна?

— Потому что вы мне интересны. Это так удивительно?

— Да как сказать. Профессиональный интерес или личный?

— Личный.

Вот и все. Вот и все, что она сказала этим глубоким, как у Лорен Бэколл[84], голосом («если чего надо — ты только свистни…»). «Личный». Я не смел повернуться к ней. Я закрыл глаза и ощутил, как в верхней части туловища колотится сердце. Мне подумалось, не умру ли я когда-нибудь от сердечного приступа. Мне подумалось, не свалит ли меня сердечный приступ прямо сейчас. А две секунды назад я чуть не засыпал.

— Гм, и что я должен на это сказать?

— Ничего. Можете ни слова не говорить. Я только ответила на ваш вопрос.

— Ох! — Я глубоко вздохнул и попытался поудобней устроиться на пластиковом сиденье со своей одиннадцатифутовой эрекцией.

Как соблазнитель я редкая бездарь. Много лет я считал, что нет лучшей затравки, чем трехчасовой разговор по душам, а потом — открытым текстом: хочу, мол, с тобой переспать. Не могу сказать, чтобы этот подход был слишком уж эффективен, особенно в колледже, где мне нравились преимущественно «интеллектуалки», вечно таскавшие «Тошноту» или Кейт Миллетт[85], закладывая книгу открыткой с репродукцией Ренуара. Но проблема в том, что имиджа ради я выпивал столько черного кофе или ядовитого «эспрессо», что, даже если магический момент наступал, мне приходилось то и дело бегать в туалет избавляться от скопившейся жидкости. И занудой я был, наверно, редкостным, поскольку как-то раз одна девушка сказала: «Слушай, кончай болтологию, чего бы тебе просто не поиметь меня?» В тот момент это был хороший урок; впрочем, когда я позже пытался применить его на практике, то чаще получал отлуп, чем добивался успеха. В результате даже теперь я никогда не уверен, (1) хочет женщина меня или нет, а (2) если хочет, то как бы это мне «поиметь ее», и (3)… Перечислять дальше нет нужды — кажется, картина довольно ясна. К счастью, с Саксони получилась полная взаимность — и, видит Бог, я за это благодарен. Но Анна? Анна Франс, ненаглядная дочурка моего кумира? Она сказала, что хочет меня, — или это был флирт, попытка выяснить, как далеко она может зайти, прежде чем я сделаю свой ход, и ей придется меня осадить?

— Анна…

— Что, Томас?

— Я не знаю, чего вы от меня хотите. Не знаю, действительно ли вы сказали то, что мне послышалось. Понимаете, о чем я?

— Да, думаю, что понимаю.

Когда я протянул к ней руку, рука дрожала. Это была моя левая рука. Левая — потому что, если Анна оттолкнет руку, не желая моего прикосновения, я смогу быстрее вернуть ту на место. Затем, уже на полпути, я понял, что не знаю, куда мечу. В колено, грудь, плечо? Но рука сама знала, что стремится к лицу. Медленно, по-прежнему дрожа, я коснулся Анниной щеки и почувствовал, что она горит. Анна взяла мою руку в ладони и, поднеся к губам, поцеловала. Потом крепко сжала ее — и положила на свое правое колено. Я чувствовал, что моя голова сейчас взорвется. Так мы и проехали остаток пути до ее «пикника».

Анна — иначе не скажешь — отдалась мне целиком и полностью. Нет, никакого там садо-мазо — но я сразу ощутил, овладевая ею, что она позволит мне делать с ней все, что захочу, и сама сделает все, чего бы я ни пожелал. Она не рычала как тигрица, и не разжигала пламя безумной страсти, но порой я чувствовал, что ушел в нее до упора, дошел до точки, и что путь обратно предстоит ой какой нелегкий, прежде чем мы сумеем передохнуть, не говоря уж — насытиться. Позже, когда я спросил ее, затевался ли пикник ради этого с самого начала, она ответила «да».

В ту ночь мне даже удалось заставить ее немного рассказать о себе. Происшедшее смело часть барьеров, и когда начало вставать солнце (мы переместились в ее двуспальный мешок, который пристроили около машины, на высоком холме с видом на луга и пасущихся коров), я уже знал, что из-за «знаменитого отца» она по уши нахлебалась того же, что и я. Она все повторяла, что ее опыт — ничто по сравнению с моим, но ее рассказы о друзьях детства, о старшей школе, об особом отношении и т. д. затронули столько знакомых струн, что у меня чуть голова не отвалилась от кивания.

Я рассказал Анне о себе без какой-либо скованности или неудобства.

Потом мы заехали в придорожную закусочную и взяли по «специальному шоферскому» завтраку: яичница, блинчики, сосиски, тосты — и столько кофе, сколько сможешь выпить. Я изголодался и уничтожил все до последней крошки. Когда я доел и глянул на Анну, она уже тоже подчищала тарелку, так что на фарфоре были опять видны белые и красные полоски. Положив руку мне на колено, она попросила Милли, официантку, принести нам еще кофе. Мне хотелось, чтобы окружающие знали, что Анна Франс здесь со мной и что всего несколько часов назад мы снова и снова любили друг друга на холме в двух милях отсюда. Я был изнеможен и счастлив и совсем не думал о Саксони.

После этого, пока Саксони не вернулась домой, я навещал Анну чуть ли не каждый вечер. Или она готовила ужин (не дай бог!), или я приходил позже и мы болтали или смотрели телевизор — но заканчивалось все неизбежно в постели. В час или два ночи я выбирался оттуда на подкашивающихся ногах и ехал домой; в машине у меня зуб на зуб не попадал.

Поначалу я был совершенно упоен собой. Меня хотела очаровательная Анна Франс. Шикарная дочь Маршалла Франса хотела меня — меня, а не сына Стивена Эбби. С другими женщинами часто так бывало: стоило им узнать, кто я, и в них будто переключатель какой-то срабатывал — если отец вне досягаемости, что ж, сойдет и сын. Знаете, каково это — трахаться с женщиной, которая видит при этом не тебя, а того, кого ты олицетворяешь?

В случае с Анной я предположил, что, если у нее и была какая-то другая, более прозаическая причина, заключалась она в том, что я писал биографию ее отца, а поскольку ей понравилось уже написанное, она хотела, чтобы я продолжал писать с тем же азартом. Ее тело, если уж говорить цинично, играло роль дополнительного стимула.

Думать обо всех этих сложностях, которые все равно скоро заявят о себе в полный голос, я не хотел. По утрам я работал, причем плодотворно, днем сидел в больнице, а вечером ходил к Анне Франс.

Врачам пришлось вставить в ногу Саксони особую спицу, так что ее пребывание в больнице затянулось. Эта новость ввергла ее в пучину уныния, хоть я и старался как мог ее развеселить. Я принес ей все написанное и попросил откорректировать, а любые замечания и предложения, сказал я ей, будут только приветствоваться. Она попросила купить коробку больших черных карандашей «Диксон бегиннерз», а затем испещрила рукопись своими пометками. Редактором Саксони оказалась превосходным, и часто наши мысли были настроены на одну и ту же волну. Когда она давала карандашу отдых, то читала всевозможные биографии — Эндрю Карнеги, Эйнштейна, Делмора Шварца[86] — и делала массу выписок. Наверняка медсестры думали, что мы терпеть друг друга не можем, ведь мы все время спорили. Подпершись подушкой и выставив из-под одеяла загипсованную ногу, она сидела на койке и вовсю песочила меня, заглядывая в черно-белую школьную тетрадку. Такая же тетрадка была у меня (очередная пара сокровищ от «Ленивого Ларри»), и время от времени я кое-что в нее записывал, хотя и не так часто, как хотелось бы Саксони.

Может быть, она обостренно чувствовала свою беспомощность или заметила какую-то перемену во мне — но, хотя часто бывала резка и раздражительна, Саксони казалась хрупкой и неуверенной как никогда. Я же лишь еще безумней любил ее — но эта любовь не мешала моей близости с Анной.

Такого воодушевления, такой полноты сил я не испытывал больше никогда в жизни. Каждый день — каждый, без изъяна, — наступал не просто так, а со смыслом, и смыслов этих я мог сходу насчитать не меньше двух десятков. Ложась спать поздно ночью, засыпал я с превеликим трудом — несмотря на всю усталость, — так меня волновали мысли о грядущем дне. Я обожал все свои жизни сразу — писателя, исследователя, любовника Анны, мужчины Саксони. Но я также понимал, что этот вполне устраивающий меня мир в любой момент может рухнуть, а потом я, не исключено, буду скакать как на сковороде, пытаясь спасти то, что еще можно спасти. Однако спросите меня про самое потрясающее время в моей жизни, и я отвечу, что это, несомненно, были те осенние недели в Галене, пока не началась глухая зимняя пора.

Часть третья

Глава 1

— Ла-ди-да-ди-да! — вальсировал я в ночи, направляясь к Анниному дому несколько раньше, чем обещал прийти. Через пару дней должна была выписаться Саксони, но мне все так же не хотелось беспокоиться преждевременно.

Чуть не доходя до Анниного дома, я увидел, как над крыльцом зажегся свет, а входная дверь отворилась. На крыльцо вышла Анна вместе с Ричардом Ли. Они смеялись, и ее рука лежала у него на плече. Он смотрел в сторону, но в последний момент развернулся к ней и обнял. Они стали целоваться прямо под лампой. Это длилось и длилось. Ричард Ли. Боже мой — Ричард Ли! Когда они оторвались друг от друга, он положил обе руки на ее белую блузку и что-то сказал, а она рассмеялась, поднесла его ладонь к тубам и поцеловала. Он спустился по ступенькам. Нагелина по пятам следовала за ним до его грузовичка, стоявшего перед самым домом.

— Значит, завтра? — проревел он Анне.

Она кивнула и улыбнулась. Он радостно хлопнул рукой по крыше кабины и газанул с места, оставив на асфальте след жженой резины.

Когда через несколько минут «прибыл» я, она вроде бы даже обрадовалась, что я так рано. И щеки ее вроде бы горели огнем. Я затащил ее наверх в спальню и дрючил, как борцовский манекен. Мы закончили, но не прошло и двух секунд, как я уже снова был на ней и работал еще усерднее, чем прежде. Мы редко разговаривали, когда трахались, но на этот раз я спросил, спит ли она с другими мужчинами.

Она дергалась и выгибалась подо мной, сжимая меня своими крепкими пальцами, награждая щипками где попало. Глаза ее были зажмурены, рот открыт в нежной чувственной улыбке.

— Да. Да. Да, — простонала она мне в ухо, сжав мою шею, как тисками. Глаз Анна не открывала, но продолжала улыбаться. Я знаю, потому что смотрел на нее.

— С кем? — Я грубо теребил большими пальцами вишневые соски, мял ее груди. Не знаю, чего я хотел — покалечить ее, затрахать до смерти, убежать куда глаза глядят…

— Да. Да. Да. — Она дергалась, кивала и говорила в едином ритме. Слова звучали в такт движениям бедер.

— С кем?

— С Ричардом Ли. — Ее глаза были по-прежнему закрыты. — С-тобой-и-с-Ричардом. О! С-тобой-и-с-Ричар-дом!

Черт возьми, ну почему именно с ним? На что ей сдался этот остолоп в бейсбольной кепке? Это для нее он купил тогда огромную коробку «троянов»? Сотня дешевых презервативов — чтобы запихнуть в нее?

Анна больше ничего не сказала, но я не сомневался, что она ответила бы на любые мои вопросы. Эта откровенность лишь сбивала меня с толку. Впервые я остался там на всю ночь.

Глава 2

— Снова дома! Ты на седьмом небе?

Она ковыляла на древних деревянных костылях. Лицо ее хранило больничную бледность. Дохромав до кровати, Саксони положила на нее костыли и тяжело села. Со стоном прогнулись пружины.

— Можно стакан воды? Нагель, ты бы успокоился, а?

С тех пор как она вошла, он приплясывал по комнате не переставая. Сначала его ликование рассмешило и тронуло ее, но это чувство быстро сменилось крайним раздражением, поскольку он вечно путался под ногами. Я ничего не сказал, хотя мне показалось, что она несколько перебарщивает. Он же просто не мог сдержать радости.

— Я купил тебе томатного соку, Сакс. Может, хочешь «Деву Марию»[87]? У нас есть немного вустерширского соуса и перца.

— Я чувствую себя такой уставшей. Боже, как глупо! Вышла из больницы минут десять назад, а такое ощущение, что сейчас рухну.

Я подошел и сел рядом. Моя рука легла на ее колено, где нога переходила в твердый гипс.

— Знаешь, так всегда бывает, когда долго не встаешь с постели. Просто твое тело привыкло к горизонтальному положению. Не беда, оклемаешься. Тебе же не Бостонский марафон[88] бежать.

— Ой, как интересно. А то я-то не знала! Как будто и не провалялась в больнице половину моей несчастной жизни.

— Успокойся, Сакс. А то, чего доброго, еще инфаркт хватит.

При первой же возможности я смылся из комнаты, и Нагель устремился за мной. Я не видел Саксони такой взвинченной с нашей самой первой встречи, когда я хотел купить у нее книгу Франса.

Кухню заливало солнце. Снаружи стоял адский холод, но в доме было тепло и уютно, яркие лучи внушали уверенность и бодрость.

Я извлек стакан и посмотрел на свет — у Саксони было табу на грязную и серебряную посуду. Стакан благополучно прошел инспекцию по Эбби, и я направился к холодильнику взять банку томатного сока — ее неизменно любимого напитка.

Стук-стук-стук в соседней комнате — и в дверях уже стоит Саксони, тяжело опираясь на костыли.

— Томас!

— Что, подруга? — Я проткнул донышко консервным ножом и перевернул банку, чтобы сделать отверстие с другой стороны.

— Я еле вынесла эту больницу. Извини, что раздражаюсь и веду себя глупо, но я так рада снова оказаться здесь, с тобой и Нагелем, что несу какую-то чушь. Прости за стервозность.

Я положил консервный нож и взглянул на нее. Дверной проем казался большой белой рамой вокруг Саксони в хвойно-зеленом платье. Лицо ее выглядело усталым и в то же время настороженным. Высверком представилась Анна, голая, под Ричардом Ли.

— Сакс, хочешь заняться любовью? Ну то есть, может, тебе полегчает? Расслабишься немного… Вдруг это лучший способ сломать лед. Не говори больше ничего, просто ложись в постель, хорошо?

— А ты сможешь — с этой штукой на мне? Мешать разве не будет? Насчет этого я тоже места себе не находила, в больнице. — Она уставилась в пол и качнула головой. — Там столько времени было, я столько всяких глупостей передумала, столько всего себе навоображала… Я боялась, что придется ждать еще несколько месяцев, пока у меня на ноге эта штука.

Я взял ложку и, держа ее в руке, как сигару, выгнул брови на манер Гручо Маркса[89]:

— Мой маленький одуванчик, единственная моя трудность — сдерживать себя, когда танго уже началось! — Я снова выгнул брови и стряхнул пепел с сигары. Желания заниматься любовью у меня не было. — Скажи заветное слово, и прилетит птичка, заплатит тебе пятьдесят долларов!

Я подошел, пригнул колени и взвалил ее себе на плечо. Она была теплая, тяжелая, мягкая и пахла прачечной. Издав клич Тарзана, я добрался на слегка подкашивающихся ногах до нашей спальни.

И как оно потом? Нормально. Хорошо. Прекрасно. Нет, было бы точнее сказать, что получилось неплохо. Очень неплохо. И гипс тут был совершено ни при чем.

Глава 3

Вдруг все в Галене стали очень милы со мной. Не знаю уж, то ли они все знали, что Анне понравилась моя первая глава, или все знали, что я Аннин любовник (вернее, один из ее любовников)… Во всяком случае, миссис Флетчер точно была в курсе, так как после возвращения Саксони из больницы она часто предоставляла мне возможность улизнуть из дому и навестить Анну.

И вообще они проводили много времени вместе. Глядя, как они порой трогают друг друга, как смеются, можно было подумать, что это мать и дочь. Саксони давала старушке уроки резьбы по дереву, а та учила ее готовить «сельские блюда». Я не мог не ревновать — но также испытывал облегчение. Со старшим поколением я никогда не чувствовал близости, даже со своей матерью — натурой доброй, но уж слишком нервной и властной, чтобы с ней можно было общаться более-менее долго. Но Сакс и Гузи хихикали вместе, стряпали, вырезали по дереву и часто напоминали двух секретничающих крох — как они играют в уголке в свои глупые девчоночьи игры. Я знал о девчоночьих играх, так как частенько подглядывал за своей сестрой и ее подругами, когда они что-то затевали. У них всегда был такой радостный и довольный вид, что я в бешенстве топал от замочной скважины или дверной щели, вопя как оглашенный, что я все видел и нажалуюсь обязательно. Хотя ничего особенного они и не делали.

Между тем Анна, со своей стороны, предоставила мне беспрепятственный доступ к архиву Франса, и я просиживал там дни напролет за письменным столом, изучая его ранние бумаги, заметки, наброски и т. п.

Постепенно из тумана слов у меня начал вырисовываться истинный портрет этого человека. Факты, раскопанные нами в самом начале, делались пустыми и несущественными. Где он родился, чем занимался в 1927 году, куда его семья ездила в отпуск… Я должным образом фиксировал их, но начал относиться к этим подробностям, как к одежде, — а мне хотелось проникнуть внутрь и коснуться кожи. Мне хотелось так хорошо узнать его, чтобы понимать, о чем он думал, когда ему было двенадцать, двадцать пять или сорок лет. Хотел ли я стать им? Иногда. Пожалуй, думал я, так бывает со всеми биографами. Как можно желать погрузиться в чью-то жизнь — и не хотеть, пусть даже в глубине души, самому стать этим человеком?

Что привлекало меня в Маршалле Франсе? Его фантазия. Его способность создавать один за другим миры, которые безмолвно околдовывают тебя, страшат, изумляют, заставляют поминутно оборачиваться, прятать взгляд или хлопать в ладоши от восторга. И так — раз за разом. Однажды я рассказал все это Анне, и она спросила, какая разница между книгами ее отца и хорошим кино, которое, по сути, делает то же самое. В некотором роде она была права, но для меня разница заключалась в том, что ни один фильм не хватал меня за живое до такой степени, как любая из книг Франса. Этот человек мог быть моим психоаналитиком, лучшим другом, исповедником. Он знал, что меня смешит, а что пугает, и какой финал единственно правилен. Он был поваром и точно знал, какие я предпочитаю приправы. А когда осознаешь, что твои чувства разделяют сотни тысяч людей во всем мире, остается лишь дивиться чуду, сотворенному этим человеком.

Иногда во второй половине дня, когда я приходил домой, Саксони там не было. Я никогда не спрашивал, куда она уходит, но предполагал, что проводит время с миссис Флетчер. В доме обычно было холодно и темно, и лишь тоскливейший, по-октябрьски серый свет устало лился из окон на пол и близлежащую мебель. Мне сразу делалось зябко и очень печально. Чтобы побороть пустоту, я лихорадочно метался по комнатам, зажигая везде свет. Я обижался на Саксони за то, что ее нет, но ловил себя на лицемерии. Особенно после насыщенного рабочего дня; вернее, наполовину рабочего, наполовину — постельно-акробатического.

Да, половая жизнь протекала крайне насыщенно. Может, я хотел наказать Анну за Ричарда или же стремился продемонстрировать ей, что я лучше. Впрочем, я начал воспринимать его словно тень, чьи руки тянутся из темноты. Так мне казалось, что она ласкает меня в ответ на ласки этой тени, стонет и движется ему в такт, хочет его. И стоило мне подумать о ней, как эта мысль пронизывала мое воображение раскаленным шипом.

Как раз в один из таких дней, отмеченных печатью пустоты и печали, я узнал кое-что про Нагеля. Мы с Анной дотрахались до изнеможения в самом буквальном смысле слова. Дым стоял коромыслом, оргазм вышел фантастический, но работа в тот день не задалась, и я чувствовал себя усталым и подавленным. Я предвкушал, как проведу вечер с Саксони. Мы собирались посмотреть по телевизору классический фильм с Рональдом Кольманом[90], которого ждали всю неделю. Я решил сделать ей сюрприз и по пути домой заехал в супермаркет купить все компоненты для пломбира с сиропом, орехами, ягодами и сливочной помадкой.

Поднимаясь по ступенькам, я увидел, что свет в нашей части дома выключен. Я поморщился и поддернул на груди сумку с продуктами. Катя домой, я представлял себе милую, идиллическую сцену: распахнув дверь, я бросаюсь к Саксони, где бы она ни была, и велю ей бросить все, потому что «прибыл Великий Томас». «Сокровища с таинственного востока, леди!» — и появляются чищеные грецкие орехи. «Фимиам и мирра из пещер Занзибара!» — за орехами следуют вишни в ликере. Потом еще какая-нибудь идиотская реплика — а вот, мол, и сливки общества — и я выгружаю сироп к мороженому. Я даже заехал в два места, разыскивая именно такой, как Саксони любит.

Теперь-то какая разница, все равно Саксони нет. Я отпер входную дверь и тихо закрыл за собой. В доме пахло теплой пылью с батарей, а пол, как обычно зимой, подванивал сырым деревом. Я зашарил по стене в поисках выключателя, и тут до меня донеслось неразборчивое бормотание из спальни. Ага! Саксони прилегла вздремнуть.

На цыпочках я пробрался из кухни в спальню и снова услышал бормотание. Голос вдруг показался незнакомым. Как будто чересчур высокий для нее, и бессвязный. Медленно-медленно, чтобы не скрипнула, я отворил дверь. Шторы были полностью опущены. На кровати валялся лишь призрачно белый, до боли знакомый обрубок. Нагель, спиной ко мне. Очень мило — но как замена Саксони он в данный момент совершенно не подходил.

Лапы его были вытянуты перед собой. Вот пес несколько раз вздрогнул и щелкнул челюстями. Я подумал, ему снится какой-то кошмар. Но тут он забормотал:

— Шерсть. Да. Дыши через шерсть.

По спине у меня пробежали мурашки, снизу вверх. Чертов пес говорит. Чертов пес говорит. Я окаменел. Хотелось услышать еще, хотелось бежать со всех ног.

Я лихорадочно обшарил глазами спальню. Мы были одни. Я был один.

На ночном столике лежали воспоминания Вилли Морриса о Джеймсе Джонсе[91], рядом с дверью чулана стояли мои старые кеды, на кровати валялась собака.

— Томас. Да, Томас.

Я взвизгнул. Услышав свое имя, я не подпрыгнул, но по спине у меня пробежала судорога, и я — тявкнул.

Короткий белый вихрь, отрывистый лай — и вот он стоит на кровати и глядит на меня, виляя хвостом. Старый добрый Нагель, тупорылый, как всегда.

— Я слышал тебя!

При всем испуге, я чувствовал себя полным идиотом, разговаривая с собакой. Нагель продолжал вилять белым кнутиком хвоста. После моих слов виляние на долю секунды замедлилось, но потом вернулось к прежнему резвому ритму, туда-сюда, как автомобильные дворники.

— Ну хватит, Нагель. Говорю тебе — я все слышал!

Черт, что я делал? Он очень убедительно изобразил виноватого пса: хвост между ног, уши прижаты.

— Черт побери! Черт тебя побери, пес! Я все слышал. Хватит мне мозги парить! Я слышал, что ты сказал. «Дыши через шерсть».

Я хотел что-то добавить, но он повел себя странно — надолго зажмурился, сел на задние лапы, как лягушка, и принял покорный вид.

— Ну? Что дальше? Валяй, скажи что-нибудь еще. Только не пытайся меня дурить! — Я плохо соображал, что говорю.

Нагель открыл глаза и посмотрел на меня в упор.

— Они уже дома, — проговорил он. — Через минуту будут здесь.

Его голос звучал ясно и отчетливо, но напоминал лилипутский — такой же высокий и сдавленный. Но пес оказался прав. Хлопнула дверца машины, с улицы донеслись неразборчивые голоса. Я взглянул на него, и он моргнул.

— Кто… кто ты такой?

Но больше — ни слова. Щелкнула входная дверь, и через несколько секунд дом наполнился коричневыми бумажными пакетами, холодными щеками и лаем Нагеля.

Я хотел кому-нибудь рассказать, но стоило мне набраться храбрости поговорить с Саксони — я тут же вспоминал рассказ Джеймса Тербера[92] о единороге. Робкий маленький человечек обнаруживает у себя в саду единорога и рассказывает об этом своей мегере-жене. Она поднимает его на смех, как и всегда. Единорог все приходит — но только к нему. А человечек, в свою очередь, все рассказывает мегере о новом закадычном приятеле. В конце концов ей надоедает, и она вызывает парней в белых халатах со смирительными рубашками. История на этом не заканчивается, и в конце мегеру-то и увозят в белой карете, но я все думал о первом этапе: муж слишком часто рассказывает жене про единорога, а она берет трубку и набирает номер психушки.

Если не Саксони, то уж Анне-то я всяко не собирался ничего рассказывать. Хватит того, что я поделился с ней историей о воздушном змее на лице Шарон Ли. Оставалось только добавить к списку Нагеля-говорящую собаку — и мои дни как биографа Маршалла Франса сочтены.

Но после этого случая Нагель держался от меня подальше. Он не вскакивал больше на кровать по утрам, не бродил за мной, как приклеенный. Когда мы оказывались вместе в одной комнате, я буравил его орлиным взглядом, но на его рассеянной, тугой, как барабан, морде ничего не было видно — лишь собачьи глаза да розовые, словно жевательная резинка, десны, и то мельком, когда он ел или чистился. Собака как собака.

Дельфины разговаривают, не так ли? И разве не открыли пару слов из языка обезьян? А та женщина в Африке, Гудалл[93]? Так что же странного в говорящей собаке? Эти и другие попытки разумно объяснить случившееся лихорадочно кружились в моей голове на бесперых крыльях. Я стал свидетелем одного из величайших чудес на земле и все же задумывался, не так ли начинали свой путь обитатели дурдома. Женщины-воздушные змеи, говорящие собаки… Все мои маленькие странности привстали, отвесили поклон и понеслись в хороводе: чрезмерная привязанность к коллекции масок, настолько частые разговоры об отце, что явно попахивает наваждением… И далее в том же духе.

Через два дня Нагель погиб. Каждый вечер миссис Флетчер кормила его и выпускала погулять на сон грядущий. Закон о поводках и намордниках был писан явно не для Галена, и собаки бродили по улицам в любое время дня и ночи.

В тот вечер все затянул густой зимний туман, немногие просачивавшиеся с улицы звуки доносились приглушенно. Саксони трудилась на кухне над своей марионеткой, а я перепечатывал наброски к третьей главе, когда раздался звонок в дверь. Я крикнул, что сейчас открою, и, ударив напоследок по клавише, встал со стула.

На веранде в свете тусклой лампочки стояла хорошенькая молодая девушка, которую я никогда раньше не видел. Лицо ее озаряла безудержная радость.

— Здравствуйте, мистер Эбби. Миссис Флетчер дома?

— Миссис Флетчер? Думаю, да. — Дверь наверх была закрыта. Я поднялся по ступеням и постучал. Наша хозяйка вышла в халате и шлепанцах.

— Привет, Том. Что случилось? Я только досмотрела «Коджак»[94] до середины.

— Там, внизу, девушка хочет вас видеть.

— В такую позднятину?

— Да. Она ждет у двери.

— В такую погоду? Дайте я на вас обопрусь, а то еще, чего доброго, ногу сломаю на этой лестнице.

Когда мы спустились, девушка стояла все на том же месте.

— Кэролайн Корт! Чем обязана, в такой час? — Она порылась в карманах халата и извлекла футляр для очков, потертый, розовой кожи. Нацепив очки на нос, миссис Флетчер шагнула к девушке. — А?

Кэролайн Корт с улыбкой тронула старушкин локоть. Она переводила взгляд с миссис Флетчер на меня и обратно. На мгновение я испугался — а вдруг она из этих, «друзей Господних», или еще каких-нибудь свихнутых проповедников, вышла обращать язычников среди ночи.

— Миссис Флетчер, вы не поверите. Нагель погиб! Машина сбила в тумане!

Закрыв глаза, я потер подбородок, губы. Я чувствовал, как туман забирается мне в нос, и в горле першило. Мои глаза так и были закрыты, когда старушка подала голос — визгливо, возбужденно:

— Какой сегодня день? Это правильно, Кэролайн? Не могу вспомнить!

Я услышал нервный смешок и открыл глаза. Кэролайн с улыбкой до ушей кивала:

— Точно, Гузи! Двадцать четвертое октября.

Я посмотрел на миссис Флетчер. Она тоже улыбалась, с не меньшим усердием, чем Кэролайн. Старушка прикрыла рот ладонью, но улыбка выползла из-под ее руки и каким-то образом сделалась еще шире.

— Кто его задавил?

— Сэм Доррис! Как и полагалось!

— Слава Богу!

— Потом Тимми Бенджамин сломал палец, играя с братьями в футбол!

— Младший? Сломал пальчик? — Миссис Флетчер схватила Кэролайн за рукав.

— Да, да, мизинчик на левой руке.

Они повисли друг на друге и стали исступленно целоваться, как будто настал конец войны. Миссис Флетчер взглянула на меня полными слез глазами. Форменное сумасшествие.

— Том, вы именно тот! Теперь снова все налаживается. — Ее лицо сияло. Ее пса убило, а она так сияет.

— Можно вас поцеловать, мистер Эбби? Ну то есть, если не возражаете.

Кэролайн горячо клюнула меня в щеку и, трясясь от возбуждения, опять сгинула в тумане, а я не мог понять, где жутче — там или здесь.

Миссис Флетчер снова бросила на меня восторженный взгляд:

— С тех пор как вы начали работать над книгой, Том, все здесь наладилось. Анна знала, что делает, мой мальчик. — Она сжала мою руку своими двумя.

— Но как же Нагель, миссис Флетчер? Его же задавило. Он умер.

— Я знаю. Увидимся утром, Том. — Поднявшись по лестнице, она махнула мне рукой и закрыла дверь, отгородив свой мир от нашего.

Я вернулся к себе и молча притворил дверь. Нагель умер. Говоривший со мной пес умер. Ничего хорошего (или ничего плохого — смотря как подойти), но эта радость на лицах обеих женщин, когда Кэролайн сообщила новость…

Я ничего не понимал, но, с другой стороны, мне вспомнился отрывок из «Страны смеха», когда Королева Масляная говорит одному из своих детей:

Вопросы — это опасность. Не трогаешь их — и они спят. Но разбуди их, задай — и проснется Больше, чем ты мог предполагать.

— Томас! Ты там? Что случилось?

Я увидел льющийся из кухни желтый свет и услышал, как радиоприемник Саксони натужно извергает новую рок-песню, которую в те дни крутили постоянно. Саксони называла ее «Песня китайской пытки водой».

Когда я вошел, она оторвалась от своей резьбы и пожала плечами:

— Ну и что это было?

Глава 4

— Анна!

Она откинула волосы с глаз и заложила голую руку за голову:

— Да?

— Ты знаешь, что случилось с псом миссис Флетчер?

Я смотрел на ее груди. Маленькие темные соски были еще твердые в холодной спальне.

— Да, я слышала, что прошлой ночью его задавили. Печально, правда? — Особой печали в ее голосе не слышалось. Я не знал, хочу ли я видеть ее лицо, когда задам следующий вопрос. Окна были зашторены, в спальне стоял полумрак. Пахло любовью и старой деревянной мебелью, выставленной на зимний холод. Я впервые обратил внимание на этот запах — и на то, что он не очень мне нравится.

— Я был там, когда она услышала об этом. — Пальцами правой руки я забарабанил по одеялу в районе талии, ее и моей.

— М-м-м?

— Я говорю, я был там, когда она услышала новость. И знаешь, что она сделала?

Анна медленно повернула ко мне голову:

— И что же она сделала, Томас?

— Она обрадовалась. Она была в восторге. Как будто это была лучшая новость за долгие годы.

— Она сумасшедшая старуха, Томас.

— Я знаю, ты все время это говоришь. Но ведь Кэролайн Корт не сумасшедшая?

— А что Кэролайн Корт? Откуда ты ее знаешь? — раздраженно спросила Анна.

— Это она пришла сообщить новость миссис Флетчер. И она тоже улыбалась. Даже поцеловала меня при уходе. — Я собрал одеяло в горсть и крепко сжал.

— Черт бы их побрал! — Анна резко села и потянулась за лежавшими на полу рубашкой и джинсами. Я не знал, подвинуться или лежать, где лежу. Не хотелось ей мешать, когда она злилась.

Через две минуты она оделась, встала у кровати руки в боки и угрюмо уставилась на меня. На мгновение я подумал, что сейчас она отвесит мне оплеуху, словом, даст волю рукам.

— Нагелина! — выкрикнула она не своим голосом, продолжая буравить меня взглядом. — Нагелина, ко мне! — Мы продолжали смотреть друг на друга. Я услышал стук когтей по деревянным ступеням, потом лапы зашлепали по ковру в прихожей. Анна подошла к двери спальни и открыла ее. Нагелина протрусила в комнату, бросила на меня беглый взгляд, села на Аннину ногу и прислонилась к ней.

— Нагелина, скажи Томасу, кто ты такая.

Собака посмотрела на нее той же каменной, ничего не выражающей мордой.

— Давай скажи! Все в порядке — пора. Надо ему рассказать.

Собака заскулила и повесила голову. Потом протянула лапу, словно для рукопожатия.

— Скажи ему!

— Виль… Вильма Инклер.

Я начал вылезать из кровати. Голос был такой же, как у Нагеля. Голос лилипута, только еще более жуткий или, не знаю, порочный, что ли, так как был явственно женским. Где-то там внутри таилась женщина. Лилипутский или бультерьерский, но это был громкий и ясный женский голос.

— Скажи ему, как звали Нагеля по-настоящему.

Собака закрыла глаза и тяжело вздохнула, словно в великой муке:

— Герт Инклер. Это был мой муж.

— Мать-перемать! Парень из книги с вокзалами! Который всю землю обошел!

Я разговаривал с собакой.

— Я что, свихнулся? Говорю с чертовой собакой!

— Я не собака! Пока еще собака, но с нынешнего дня все будет иначе! Для меня все кончилось! Кончилось! Навсегда! — неистовствовала Нагелина. Морда ее по-прежнему ничего не выражала, но голос стал выше, непреклонней. Не спрашивайте, о чем я тогда думал, все равно не смогу объяснить. Сижу это я, голый, на кровати у Анны Франс и беседую с бультерьером, который утверждает, что с нынешнего дня больше не будет бультерьером.

— Вильма, выйди ненадолго, нам надо поговорить. Через несколько минут я тебя позову.

Я проводил собаку взглядом. Казалось, у меня в голове начал разматываться тугой клубок. Я думал, что, когда встану, меня поведет, — однако не повело.

— Ты так и не понял, Томас?

Я снова сел на кровать, побежденный. Дойти я сумел лишь до своих белых трусов.

— Чего не понял, Анна? Что ты развела здесь говорящих собак? Нет. Что ты знала, что мальчик умрет? Нет. Что люди тут радуются, когда задавит собаку? Кстати, говорящую собаку. Нет. Еще вопросы есть? Ответ все равно будет «нет».

— Как ты узнал про Нагеля?

— Он разговаривал со мной незадолго до смерти. Чисто случайно… Я вошел, когда он дремал — и говорил во сне.

— Ты испугался?

— Да. Где мои штаны?

— Ты не выглядишь испуганным.

— Если я замру хоть на секунду, меня паралич разобьет. Где мои чертовы штаны?! — Я вскочил и заметался по комнате. Я был до смерти перепуган, до изнеможения затрахан и снедаем дьявольским любопытством.

Она схватила меня за ногу и притянула к себе:

— Хочешь, чтобы я тебе все объяснила?

— Что объяснила, Анна? Может, все-таки отпустишь меня? Какого черта тут еще объяснять?

— Про Гален. Про папу. Все от начала до конца.

— Ты хочешь сказать, что все это время лапшу мне вешала? Просто чудно. Черт, где моя рубашка?

— Пожалуйста, перестань, Томас. Я говорила тебе правду — но не всю правду, а только часть. Пожалуйста, хватит мельтешить. Я хочу рассказать тебе все, и это важно!

Я заметил, что край моей рубашки торчит из-под подушки, но голос Анны звучал так твердо и настойчиво, что извлекать ту я не стал. Рядом с кроватью стояло большое старое кресло «миссия»[95] с откидной спинкой и съемными подушками, и я сел. Я не хотел, чтобы Анна трогала меня, пока не выговорится. Уставившись на свои босые ноги, я ощутил, как холодит пятки деревянный пол. Смотреть на Анну я не хотел. Я даже не знал, смогу ли на нее посмотреть.

Снаружи раздался автомобильный гудок. Возможно, старина Ричард Ли приехал составить нам компанию. Мне подумалось, что-то сейчас делает Саксони.

Анна прошлепала к шифоньеру, всегда напоминавшему мне «железную деву», открыла дверцу и частично скрылась в его недрах. Я боялся прямо смотреть на нее, пока не убедился, что она не может меня видеть. Посыпались одежда и обувь. Вылетела сандалия, следом — тяжелые деревянные плечики. Чуть позже появилась Анна с серым металлическим сейфом размером с портативную пишущую машинку. Она открыла его и вытащила голубой блокнот на железной спирали. Поставив сейф на пол, Анна пролистнула первые страницы блокнота.

— Да, вот. — Она еще раз глянула и протянула блокнот мне. — Страницы пронумерованы. Начинай примерно с сороковой.

Я начал — и снова увидел знакомый странный почерк, наклонный и размашистый, бурые поблекшие чернила из авторучки. Дат на страницах не было. Один непрерывный текстовой поток. Никаких рисунков или абстрактных каракуль. Только описания Галена, штат Миссури. Гален с востока, Гален с запада — со всех сторон. Каждая лавочка, каждая улочка, имена людей, и чем они зарабатывают на жизнь, кто кому кем приходится, как зовут детей. Очень многих я знал.

Порой описание занимало десять, а то и двадцать страниц. Изгиб бровей такого-то мужчины, цвет едва проступающих усиков над женской губой.

Пролистав блокнот, я убедился, что ничего другого он не содержит. Франс провел инвентаризацию всего городка, если такое возможно. Я с подозрением перевернул последнюю страницу. В самом конце было написано: «Книга вторая». Наконец я поднял взгляд на Анну. Она стояла спиной ко мне, глядя в окно.

— И сколько всего таких книг?

— Сорок три.

— И все такие же? Перечни и описания?

— Да, в первой серии только перечни и мелкие детали.

— Что такое «первая серия»?

— Галенская первая серия. Так он это называл. Он знал, что прежде чем браться за вторую серию, надо составить что-то вроде Галенской энциклопедии. Город и все в нем, как он их воспринимает. На это у него ушло два года с лишним.

Я положил блокнот на колени. В комнате стало холоднее, так что я достал из-под подушки рубашку, надел и застегнулся.

— Но тогда что такое вторая серия?

Анна продолжала говорить, будто не слышала моих слов:

— Он прекратил писать «Анну на крыльях ночи», чтобы посвятить все свое время этому. Дэвид Луис хотел, чтобы он переписал кое-какие места, но к тому времени книга для отца уже ничего не значила. Единственное, что выяснилось из нее существенного, — насчет кошек.

— Минутку, Анна, постой. Кажется, я что-то упустил. Что за кошки? Они-то тут при чем? — Я взял блокнот и принялся водить пальцем вдоль металлической спирали.

— Ты читал «Анну на крыльях ночи»? Здешнюю, галенскую версию?

— Да, она длиннее.

— Восемьдесят три страницы. Помнишь, чем кончается наше издание?

Смущенный, я помотал головой.

— Старушка, миссис Литтл, умирает. Но прежде она велит своим трем кошкам уйти после ее смерти к ее лучшему другу.

Я начал припоминать:

— Верно. А потом, когда она умирает, кошки выходят из дома и идут через весь город к ее другу. Они понимают все, что случилось.

По крыше барабанил дождь. Снаружи мерцал уличный фонарь, и я видел прорезающие мерцание косые струйки.

— Отец написал эту сцену в день, когда умерла Дороти Ли. — Она умолкла и поглядела на меня. — В книге он изменил фамилию Дороти на миссис Литтл. Дороти Литтл. — Она снова умолкла. Я подождал, но тишину заполнял лишь шум дождя.

— Он сочинил эту сцену в день ее смерти? Ну ничего себе совпадение!

— Нет, Томас. Мой отец сочинил ее смерть.

Мои руки похолодели. В свете фонаря косо падал дождь.

— Он написал про ее смерть, и через час кошки Дороти пришли к нам рассказать об этом, как он и написал. Вот так все и выяснилось. Я услышала их и открыла дверь. Они стояли на нижней ступеньке крыльца, и в их глазах отражался свет из прихожей, как расплавленное золото. Я знала, что отец терпеть не может кошек, и попыталась их прогнать, но они не уходили. Потом они стали орать и визжать, и в конце концов он спустился из кабинета посмотреть, что за шум. Увидев их горящие глаза, услышав визг, он мгновенно все понял. И тогда сел на ступеньку и тоже заплакал — он понял, что это он ее убил. Сидел и плакал, а кошки забрались к нему на колени.

Я сидел на краешке кресла и тер озябшие руки. Снаружи зашумел ветер, пригибая деревья, меча дождевые залпы. И вдруг утих так же внезапно, как налетел. Я не хотел понимать, но понял. Маршалл Франс обнаружил, что, когда он что-то пишет, это тут же сбывается, — это уже явь, это стало реальностью. Раз — и готово.

Я не стал ждать, пока она еще что-то скажет:

— Анна, это смешно! Брось! Чепуха же!

Она села на подоконник и засунула руки под рубашку, погреться. Перед моим мысленным взором блаженно и неуместно полыхнула ее нагая грудь. Анна стала стучать коленями, одно о другое, и все стучала, пока говорила:

— Отец понял, что после «Страны смеха» в нем что-то переменилось. Мама говорила мне, что с ним чуть не произошел нервный срыв, так он был тогда взвинчен. Закончив «Страну», он почти два года ничего не писал. Потом мама умерла, и это чуть не свело его с ума. Когда книгу издали, она так прогремела, что он мог запросто стать большой знаменитостью. Вместо этого он… работал, как говорится, в супермаркете на прежнего хозяина, а иногда ездил в Сент-Луис и на озеро Озарк.

Я хотел сказать ей, чтобы перестала болтать невесть что и отвечала на мои вопросы, но понял, что рано или поздно она и так ответит.

— К тому времени я училась в колледже. Я хотела стать концертной пианисткой. Не знаю, вышло бы из меня что-нибудь, но я стремилась к этому всеми силами. Дело было сразу после смерти мамы, и я порой чувствовала себя виноватой, что он остался в Галене один, но когда говорила ему, он смеялся и велел мне забыть эти глупости.

Она отпрянула от подоконника и, крутанувшись, посмотрела в дождливую ночь. Я старался не стучать зубами. Когда Анна заговорила снова, ее голос, отражаясь от оконных стекол, звучал несколько иначе:

— Тогда я встречалась с парнем по имени Питер Мексика. Правда, смешная фамилия? Он тоже был пианист — но настоящий талант, и мы все это знали. Мы всё не могли взять в толк, зачем он торчит в Америке — ему бы ехать в Париж, учиться у Буланже[96], или в Вену к Веберу. С первой же минуты знакомства мы больше не разлучались. А всего через неделю стали жить вместе. И не забывай, что в начале шестидесятых такое еще не было принято… Мы были полностью поглощены друг другом. Грезили жизнью в какой-нибудь мансарде — с застекленной крышей и двумя роялями «Бёзендорфер» в гостиной.

Отвернувшись от окна, Анна подошла к моему креслу, села на деревянный подлокотник и, положив руку мне на плечо, продолжала говорить в темноту:

— У нас была ужасная тесная квартирка, да и ту мы едва могли позволить. Мы оба имели по комнате в общежитии, но квартира была нашим тайным приютом — после занятий, по вечерам, всегда, когда мы не упражнялись. На выходные мы выписывались и скорее летели туда. Квартира была совершенно пустой. Мы купили две койки в лавке армейских неликвидов, связали их за ножки, и получилась двуспальная кровать.

Пауза.

— Однажды утром я проснулась, а Питер был мертв.

Представляете себе тон, каким произносят объявления на вокзале или в аэропорту? Абсолютно монотонный голос: «Поезд отправляется с седьмого пути». Вот такой был и у Анны.

— Приехала полиция, провели свою дурацкую экспертизу и сказали, что это сердечный приступ… Сразу после похорон за мной приехал отец, и я вернулась домой. Мне не хотелось ничего делать. На все было наплевать. Я сидела в комнате и читала толстые книги — «Процесс» и «Сердце тьмы», Раскольникова… — Она рассмеялась и сжала мое плечо. — Я была такой экзистенциалисткой в те дни. Перечитала «Постороннего» раз десять[97]. Бедный отец! Он только отходил от своей беды, а тут приехала я со своей… Но он был просто ангел. В таких случаях отец всегда был ангелом.

— И что он делал?

— Чего он только не делал! Готовил и убирал, слушал мои бесконечные жалобы, как жестока и несправедлива жизнь. Он даже дал мне денег, чтобы я купила себе целый шкаф черных платьев. Ты читал Эдварда Гори?

— «Арфа без струн» [98]?

— Да. Так вот, я была как эти его темные женщины, которые стоят в сумерках среди поля и смотрят на горизонт. Просто клиника. Ничто не могло вывести меня из этого состояния, и отец от отчаяния взялся за «Анну на крыльях ночи». Это задумывалось как полный уход от того, что он делал раньше. Главной героиней выступала я, но в романе должны были смешиваться правда и вымысел. Он говорил, что в детстве, когда я просыпалась от какого-нибудь кошмара, он рассказывал мне истории, и теперь ему подумалось, что, если напишет что-нибудь специально для меня, это может оказать тот же эффект. Он был удивительный человек… Этот козел Дэвид Луис все долдонил, пора, мол, написать что-нибудь новое. Услышав, что отец начал новую книгу, он написал ему, что хочет к нам приехать, глянуть, что получается. И вышло так, что он приехал через два дня после смерти Дороти Ли. Можешь себе представить, что это было!

— Анна, это просто невероятно! Ты говоришь, что твой отец был Бог! Или доктор Франкенштейн!

— Ты мне веришь?

— Ну знаешь! И что я должен, по-твоему, ответить, а?

— Не знаю, Томас. Не знаю, что бы я сказала на твоем месте. Ничего себе история, верно?

— Гм, да. Да. Так бы ты, наверно, и сказала.

— Хочешь еще доказательств? Погоди минутку. Нагелина! Нагелина, ко мне.

Глава 5

В ту ночь я вышел из дома Анны убежденный. Я видел книги, документы, журнальные вырезки. Даже заходила Нагелина и рассказывала о своей «прошлой жизни» в человеческом обличье Вильмы Инклер.

Можете себе такое представить? Вы сидите в кресле, а собака у ваших ног смотрит вам прямо в глаза и начинает рассказывать о своей собачьей жизни высоким сиплым голосом — как у баумовского жевуна. А вы сидите себе да только киваете, будто с вами такое каждый день случается.

Доктор Дулиттл в Галене. Доктор Дулиттл в дурдоме. Один хрен.

Как-то я преподавал своим оболтусам литературное творчество. Все они как один писали зверские истории про отрубленные головы, изнасилования, наркотики и передозировку. Выбраться из кровавой трясины, которую сами нагородили, мои «авторы» могли одним-единственным способом: «Кейт повернулся в постели и тронул шелковистые белокурые волосы Дианы. Слава богу, это был лишь сон».

Говорящие собаки, современный Прометей с оранжевой авторучкой вместо глины и его милашка-дочь, которая зубы чистит — и то до ужаса эротично, спит с тобой и с элмерами фалдами в бейсбольных кепках[99], а также, не исключено, доводила своих предыдущих дружков до инфаркта. «Томас повернулся в постели и тронул бультерьера. „Дорогой, это был лишь сон“, — сказал тот».

Но что же мне, спрашивается, делать? Продолжать биографические изыскания? Писать биографию дальше? Я одолел полпути до дома, когда это начало сводить меня с ума.

— Что же, черт возьми, мне теперь делать? — Хлопнув ладонью по не успевшей согреться черной баранке, я свернул на бензоколонку, где был телефон.

— Анна?

— Томас? Привет.

Мне подумалось, не там ли Ричард. То-то было бы чудесно.

— Анна, что же мне теперь делать? Теперь, когда я все знаю? Чего ты от меня хочешь?

— Как «чего»? Книги, разумеется!

— Но зачем? Ты же не хочешь, чтобы кто-то узнал об этом. Слушай, даже если книга у меня получится и ее напечатают, все же так и лягут! Ваш Гален превратится в… ну, не знаю… в натуральную мекку для психов. Твоего отца на смех поднимут, никто же в это не поверит. Кроме всякой совсем уж шизанутой братии.

— Томас! — В телефонной будке голос ее доносился словно с другой планеты. Тепло от моего тела начало затуманивать стекла, а подсвеченные часы с рекламой пепси-колы за окном заправочной подсобки остановились на десяти минутах пятого.

— Что?

— Все гораздо сложнее. Мне еще надо многое тебе рассказать.

Я помассировал висок:

— Сложнее? Еще многое? Но откуда?

— И причем самое важное. Завтра расскажу. Сейчас уже поздно, так что езжай домой, после поговорим. Спокойной ночи, дружок. И еще, Томас! Все будет хорошо. Самое потрясающее ты уже знаешь. Остальное — это так, постскриптум. Увидимся завтра утром.

Стекла запотевали выше и выше. Как только я повесил трубку — мимо проехала машина, набитая ребятней. Один парень высунул за окошко бутылку и помахал мне. Ленточка пенной жидкости вылетела из горлышка и повисла в воздухе замерзшим вымпелом, прежде чем упасть на землю и разбиться вдребезги.

— Томас, я знаю, что между тобой и Анной.

Я корпел над желудевой кашей, посыпанной нерафинированным сахаром и дочерна подгоревшей в духовке. Саксони и Джулия Чайлд[100]. Я притворился, что жую, но вспомнил, что желудевую кашу не жуют, а лишь мнут деснами разок-другой и глотают. Стараясь производить как можно меньше шума, я отложил вилку на край желтой тарелки.

Саксони вытащила из хлебницы рогалик и разорвала пополам, затем взяла нож и изящно намазала пухлую половинку маслом. Длилось молчание. Хотелось зажмуриться и заткнуть уши. Сейчас рванет. Громко. Оглушительно. Она взяла вторую половинку рогалика и очень хладнокровно подтерла с тарелки остатки каши.

— Думаешь, я не знала?

Мое сердце заколотилось.

— Нет… ну, не знаю… Плохой из меня тайный агент.

— Из меня тоже, но, знаешь, я, кажется, узнала обо всем почти сразу: Честное слово. Веришь? Я ведь не просто так говорю.

— Да нет, верю. Очень даже верю. Моя мама всегда знала, когда отец… что-нибудь затевал. Наверно, если изучил человека хорошо, не так уж трудно заметить, что он ведет себя странно.

— Именно, — Саксони отхлебнула «севен-ап», и впервые после ее термоядерного заявления мне удалось поднять на нее взгляд. Лицо ее слегка разрумянилось, но, возможно, просто в комнате было душновато. Моя-то физиономия наверняка была как у вождя краснокожих.

— Ты ее любишь? — Она приложила стакан к щеке, и я увидел пузырьки, вскипающие вдоль прозрачной стенки.

— Ой, Сакс, не знаю. Теперь все вверх дном. Я говорю это не в оправдание, ни в коем случае. Просто иногда такое ощущение, будто я только что родился — и в то же время сразу менопауза.

Она со стуком поставила стакан и отодвинула от себя.

— И потому кинулся к ней?

— Нет-нет, я действительно ее хотел. Я не перекладываю свою вину ни на кого.

— Очень мило с твоей стороны.

В ее голосе послышался яд, и я был чертовски рад этому. До того она была спокойна и рассудительна. Я слышал последнюю родительскую ссору, после которой мама сделала папе ручкой и забрала меня с собой в Коннектикут. Все проходило так хладнокровно и спокойно… с тем же успехом они могли бы обсуждать ситуацию на фондовом рынке.

— Чего ты от меня хочешь, Сакс? Хочешь, чтобы я ушел?

Она заморгала и стала водить пальцем по скатерти:

— Томас, можешь делать что хочешь. Ты свободный человек.

— Нет, пожалуйста, скажи. Чего ты хочешь?

— Чего я хочу? Теперь-то что толку спрашивать? Я хотела тебя, Томас. И no-прежнему хочу тебя. Но сейчас-то какая разница?

— Хочешь, чтобы я остался с тобой? — Я скомкал салфетку и уставился на комок. Каждый раз, когда мы ели, Саксони любила пользоваться настоящими льняными салфетками; она стирала их вручную и гладила раз в неделю. Она купила две зеленые, две бирюзовые, две кирпичного цвета и соблюдала строгую ротацию. Я чувствовал себя полным дерьмом.

Я поднял голову — и она смотрела на меня во все глаза. Глаза, полные слез. Одна слезинка перелилась через край и поползла вниз по розовой щеке. Саксони поднесла к лицу салфетку и опять посмотрела на меня. Я не смог встретить ее взгляд.

— Томас, я не вправе чего-либо от тебя требовать. — Она дышала глубоко и неровно. Начала предложение, остановилась и больше не пыталась. Уткнула взгляд в колени, мотнула головой, затем поднесла салфетку к глазам и в сердцах выплюнула: — Вот ч-черт!

Я расправил свою салфетку и попытался аккуратно сложить по прежним сгибам.

Глава 6

В дверях меня встретила какая-то улыбающаяся женщина. Она схватила меня за руку и крепко ее сжала.

— Э-э, здравствуйте, гм, как поживаете?

— Вы меня не узнаёте?

Оскал ее был каким-то не совсем нормальным. «Где же Анна?» — подумал я.

— Нет, извините, не узнаю.

Я попытался изобразить обворожительную улыбку, но не сумел.

— Гав-гав! Ву-у-у! — Она схватила меня за плечи и повисла на мне.

— Нагелина?

— Да, да, Нагелина! Я несколько изменилась, вам не кажется?

— Боже мой! То есть вы действительно…

— Да, Томас, я же говорила, что все кончилось. Та жизнь позади, я снова стала собой. Собой, собой, собой. — Она хлопала себя по полной груди и не могла сдержать сияющей улыбки.

— Не знаю… Господи Иисусе! Не знаю, что и сказать. То есть, гм, поздравляю, я действительно рад за вас. Я просто, гм…

— Понимаю, понимаю. Входите же. Анна в гостиной. Она хотела, чтобы я вас встретила. Сделать вам сюрприз.

Я глотнул и прокашлялся. Мой голос напоминал скрип мела по школьной доске:

— Да… да, гм, да уж, в самом деле сюрприз.

Анна сидела на диване и пила кофе из тяжелой фаянсовой кружки. Она предложила и мне кофе, я согласился; она глянула на Нагелину, точнее на Вильму — и та пританцовывая отправилась в соседнюю комнату за второй чашкой.

— У тебя еще никак не уляжется в голове то, что я рассказала?

— Саксони знает про нас, Анна. — Я сел в кресло лицом к ней.

Она взяла отставленную кружку и, двумя руками поднеся ко рту, глянула на меня поверх края:

— И как она отреагировала?

— Не знаю. Как и следовало ожидать. И хорошо, и паршиво — пополам. Через какое-то время расплакалась, но… без истерики. По-моему, она довольно крепкая.

— А ты как себя чувствуешь? — Анна потягивала кофе, не сводя с меня глаз. Парок над чашкой колебался от ее дыхания.

— Как я себя чувствую? Дерьмово. А ты думаешь как?

— Вы неженаты.

Я скривился и забарабанил пальцами по подлокотнику:

— Да, понимаю — мы неженаты, у меня перед ней никаких обязательств, все кругом свободные люди… Я повторил это себе раз, наверно, тысячу, но чувствую себя таким же дерьмом.

Она пожала плечами и лизнула край чашки:

— Ну хорошо. Я просто хотела…

— Слушай, Анна, не беспокойся об этом, хорошо? Это мое дело, и улаживать его мне.

— Отчасти и мое, Томас.

— О'кей, прекрасно, оно наше общее. Но давай не будем спешить, подождем, что там дальше и как, хорошо? И без того целую ночь лаялись, так давай замнем пока эту тему. Хорошо?

— Хорошо.

Мы сидели и молчали, пока не прибыл мой кофе. Тогда я вспомнил, что женщина, которая принесла его, еще прошлой ночью якобы была собакой. Когда это до меня дошло, я украдкой принюхался, не пахнет ли от нее псиной.

Анна сказала что-то, чего я не разобрал.

— Что такое? — переспросил я, бросив принюхиваться.

— Вильма, — поглядела на нее Анна, — дай нам поговорить наедине, ладно?

— Конечно, конечно. Мне надо приготовить все для обеда. Нет, но как это забавно — снова стряпать. Никогда не думала, что скажу так! — Она ушла, но удаляющийся стук ее высоких каблуков напомнил мне цокот собачьих когтей по деревянному полу.

— Неужели это правда, Анна? Насчет Вильмы?

— Да. Много лет назад отец рассердился на Инклеров — за то, что они плохо обходились со своими детьми. А жестокости к детям он не переносил ни под каким видом. Обнаружив, что они бьют своего сына, он превратил их в собак. Томас, не смотри на меня так скептически. Он их создал и мог с ними делать все, что хотел.

— Значит, он превратил их в бультерьеров?

— Да, и им суждено было оставаться такими, пока Герт Инклер не умрет. Тогда Вильма должна была снова превратиться в женщину. Отец не хотел, чтобы они снова были человеческой парой. Что собаками они оставались вместе, его не волновало. Собак он терпеть не мог. — Она хихикнула и аппетитно потянулась, хрустнув косточками.

— Так все животные в Галене — люди?

— Многие. Но говорить умели только Нагель и Нагелина. Папа сделал так специально. Собаки же могут ходить туда и делать то, чего людям нельзя. Это одна из причин, почему, когда вы приехали, Нагель жил у Гузи Флетчер. Обычно они оба жили у меня. Ты, наверно, не заметил, но Нагель долгое время шпионил за вами.

Мне вспомнились все те случаи, когда он вскакивал к нам утром или всю ночь спал на нашей постели, был в комнате, когда мы занимались любовью…

— Все бультерьеры в городе — люди. Отец считал, что эта порода наиболее приемлемая, — уж больно комично выглядит. Еще он говорил, что пусть хоть на них будет интересно смотреть, раз уж все равно никуда не денешься.

Потерев рукой лоб, я удивился, какой он холодный. Мне многое хотелось сказать, но слова не находились. Я отхлебнул кофе, и только тогда ко мне худо-бедно вернулся голос:

— Ладно, но, если он не любил их, почему было просто не взять и не стереть? Старым добрым пятновыводителем: раз — и готово? Боже, я уже сам не соображаю, что несу. Какого хрена ты послала собаку шпионить за нами? — Я вскочил с кресла и, не глядя на Анну, подошел к окну.

За окном девочка в желтом плаще каталась на вихляющемся разбитом велосипеде. Мне подумалось, кем она была — канарейкой? Карбюратором? Или всегда девочкой?

— Томас!

Велосипед скрылся за углом. Мне не хотелось с ней говорить. Мне хотелось вздремнуть на дне океана.

— Томас, ты меня слушаешь? Знаешь, почему я позволяю тебе все это? Почему я разрешила тебе писать биографию? Почему рассказываю об отце?

Я обернулся — и тут зазвонил телефон, и между нами словно опустился бренчащий занавес. Брать трубку Анна не стала. Мы ждали: пять, шесть, семь звонков. Наконец телефон умолк. «Не Саксони ли это вдруг звонила?» — подумал я.

— Там, на моем столе, лежит черная тетрадь. Возьми ее и открой на странице триста сорок два.

Тетрадь была не похожа на ту, что я видел накануне. Эта была гигантская — наверное, дюймов четырнадцать в длину и толщиной страниц в шестьсот. Я пролистал, начиная с конца, — все подряд было исписано почерком Франса. Страницы под моим левым пальцем перескочили с 363 на 302, и я остановился, чтобы отлистать обратно.

Цвет чернил в тетради разнился. На 342-й странице ядовито-зеленым было написано: «Главная проблема в том, что все созданное мною в Галене — возможно, всего лишь плод моей фантазии. Если я умру, то, быть может, все они умрут со мной, поскольку порождены моим воображением? Интригующая и страшная мысль. Я должен рассмотреть эту возможность и подготовиться к ней. Но сколько тогда усилий зазря!»

Заложив тетрадь указательным пальцем, я взглянул на Анну:

— Он боялся, что, когда умрет, исчезнет и Гален?

— Нет, не физический Гален, а только те люди и животные, которых он создал. Он придумал не город, а только жителей.

— Значит, в этом он ошибся? Все же остались, так?

Где-то вдали прогудел поезд.

— Так, да не совсем. Прежде чем отец умер, он написал историю Галена года до три тысячи…

— Три тысячи?

— Да, до три тысячи четырнадцатого. Он и дальше написал бы, но умер. Совершенно неожиданно. Прилег вздремнуть как-то днем — и умер. Это было ужасно. Все ведь боялись, что немедленно исчезнут, как только он умрет, — так что, когда после его смерти все осталось по-прежнему, мы ликовали.

— Анна, ты знаешь этот рассказ Борхеса «Круги руин»?

— Нет.

— Там один парень хочет создать во сне человека, но не воображаемого, а самого настоящего человека. Из плоти и крови.

— И как, получилось? — Она провела рукой по спинке дивана.

— Да.

Порой даже губка достигает насыщения и не может больше впитывать воду. Слишком сильный раздражитель, слишком много всего происходящего сразу, и настолько невероятного — мой мозг лихорадочно разыгрывал партию в пятимерные шахматы.

Анна похлопала по соседней подушке на диване:

— Давай, Томас, иди сюда, присядь рядом.

— Спасибо, я лучше постою.

— Томас, я хочу, чтобы ты узнал все. Попробую быть с тобой до конца честной. Хочу, чтобы ты знал обо мне, о Галене, об отце — обо всем. Знаешь почему? — Она постепенно извернулась на сто восемьдесят градусов и смотрела на меня теперь поверх диванной спинки. Примостила свою чертову грудь, как на мягкой полке.™ Еще пару лет назад как отец написал, так все и происходило. Если кто-то должен был родить мальчика в пятницу, девятого января, так и случалось. Все шло, как он записал в своих «Галенских дневниках». Это была утопия…

— Утопия? Неужели? А как насчет смерти? Разве люди тут не боятся смерти?

Закрыв глаза, она покачала головой. Тупой ученик снова задавал свои тупые вопросы.

— Вовсе нет, потому смерть — это небытие.

— Ох, Анна, брось. Только всей этой схоластики мне сейчас и не хватало! Просто ответь на вопрос.

— Нет, Томас, ты меня не понял. Учти, что, когда умирает кто-то из них, это не то же самое, что смерть обычного человека. Если уходим мы, есть шанс, что нас ждет рай или ад. А для галенцев отец не создал загробной жизни, и потому для них такой вопрос даже не стоит. Они просто исчезают. Пуф! — Она взмахнула руками, словно выпуская светлячков.

— Услада экзистенциалиста, а?

— Да, а поскольку они точно знают, что потом для них уже ничего не будет, то и не беспокоятся. Никто же не станет судить их или бросать в огненную яму. Они просто живут и умирают. В результате большинство их всю жизнь заняты одним лишь поиском счастья.

— И никто не восставал? Ни один не хотел пожить подольше?

— Конечно, хотели, но ведь это невозможно. Они свыклись.

— И никто не выражал недовольства? Никто не убегал?

— Если какой-нибудь галенец попытается уехать, то умрет.

— Ого! Так послушай…

Она рассмеялась и замахала на меня рукой:

— Нет-нет, я вовсе не то имела в виду. Просто отец придумал такую систему безопасности. Пока люди живут здесь, все у них прекрасно. Но если хотят уехать, если отлучаются дольше, чем на неделю, то умирают от сердечного приступа, или кровоизлияния в мозг, или молниеносного гепатита… — Ее рука снова трепыхнулась в воздухе и невесомо опустилась на диван. — Да что об этом попусту говорить! Никто никогда не пытается уехать, потому что про это не было написано…

— Написано! Написано! Ну ладно, где же этот его всемогущий оракул?

— Увидишь чуть погодя, но сначала я хочу рассказать тебе его историю, чтобы ты потом лучше все понял.

— Лучше? Ха! Держи карман шире! Я уже ничего не понимаю.

История оказалась фантастичной и запутанной, и по ходу Анна делала десятки отступлений. В конце концов я уселся рядом с ней на диване, но только после того, как целый час проторчал в неудобной позе у окна, на батарее парового отопления.

Маршалл Франс начал писать «Анну на крыльях ночи», чтобы стало легче дочери. Одним из главных персонажей книги была его добрая подруга Дороти Ли, он лишь изменил ее имя на Дороти Литтл. После того как случайно «убил» ее и кошки пришли сообщить ему об этом, Франс понял, на что способен. Тогда он бросил «Анну на крыльях ночи» и начал «Галенские дневники». Несколько месяцев Франс занимался изысканиями, писал и переписывал. Будучи педантом, он мог переделывать книгу раз по двадцать, прежде чем почувствует, что вышло правильно, — и потому нетрудно представить, как долго он работал и «готовился» к Галену.

Первый, кого он создал после Дороти Ли, был человек по имени Карл Треммель. Безобидный слесарь из Пайн-Айленда, штат Нью-Йорк, который приехал в Гален на серебряном трейлере «Эрстрим» с женой и двумя дочурками. В городе много лет не было слесаря.

Затем прибыл парикмахер Силлмен, гробовщик Лученте (шутка, понятная лишь посвященным; я попытался выдавить улыбку, но это было выше моих сил)… и начался парад персонажей Маршалла Франса.

Все они тихо-мирно жили-поживали, за исключением почтового служащего по имени Бернард Стэкхаус, который однажды вечером напился и нечаянно разрядил себе в голову дробовик.

И так далее, и так далее. Близлежащий заводик, где работали пятьсот человек, таинственным образом загорелся среди ночи, и владельцы, получив страховку, решили перенести его на сто миль ближе к Сент-Луису.

— Через несколько лет здесь остались лишь отец, я, Ричард и «люди отца».

— Почему он разрешил Ричарду остаться?

— Да потому что нам нужна была хотя бы пара нормальных людей на случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное, чтобы кто-то мог на время уехать. Любой другой-то умер бы, уехав дольше, чем на неделю.

— А как он добился, чтобы все остальные «нормальные» уехали? Те, кто не работал на заводе?

— Отец написал, что некоторые из них — из нормальных галенцев — захотели уехать. Один вбил себе в голову, что в его доме поселилось привидение, у другого, когда он был в отпуске, взорвался газовый баллон, и он переехал в Иллинойс… Продолжать?

— И никто из них ничего не заподозрил?

— Да нет, разумеется. Отец написал так, чтобы все выглядело совершенно естественно и правдоподобно. Он же не хотел, чтобы кто-нибудь приехал и стал задавать вопросы.

— А когда-нибудь… — Я не совладал с зевком. — А когда-нибудь он использовал, э-э, насилие?

— Нет. Когда сгорел завод, никто не пострадал. Хотя, конечно, смотря что называть насилием. Это же отец устроил взрыв газового баллона, да и пожар. Но он никого не мучил, не калечил. Да и зачем ему, Томас? Все, что хотел, он мог написать.

Франс продолжал творить, но не знал, насколько долго его хватит. Вот почему Анна дала мне прочесть выдержку из тетради. Под конец он решил, что ему остается одно — описать каждого персонажа по возможности подробней, а потом развернуть все это как можно дальше в будущее. И надеяться, что после его смерти все сложится наилучшим образом.

— Может, в дневниках это и объясняется, но все-таки: до какой степени он контролировал человека? Ну, в смысле, расписано ли там, скажем: «В восемь часов двенадцать минут Джо Смит проснулся и зевнул. Зевок продолжался три секунды. Потом он…»

Она покачала головой:

— Нет, нет. Отец обнаружил, что они могут существовать вполне самостоятельно, и потом контролировал только самые важные события в их жизни — кто на ком должен жениться, сколько у кого будет детей, когда и как они умрут… Он хотел, чтобы у них была…

— Не смей только говорить о свободе воли!

— Нет, нет, я и не говорю. Но в каком-то смысле она была. Посмотри, что случилось с Гертом и Вильмой Инклерами: он не мешал им делать с их сыном, что хотят. А когда они перегнули палку, превратил их в собак.

— Господь есть Бог ревнитель и мститель, а? [101]

— Не говори так, Томас. — В ее глазах загорелись два неприятных огонька.

— Чего не говорить? Что он играл ими? Слушай, Анна, не хочу тебя злить, но если все это правда, то твой отец был самый… — Я попытался найти подходящие слова, которые выразили бы масштаб его свершений, но слов таких просто не было. — Не знаю. Он был самый поразительный человек из когда-либо живших. Я даже не говорю о художественных достижениях. Но пером и бумагой — в самом деле вызывать людей к жизни? — Я поймал себя на том, что говорю скорее сам с собой, чем с Анной, но мне было все равно. — Да нет, невозможно. — И вдруг я с беспощадной ясностью осознал, насколько в тяжелой, плотной, неимоверно клейкой залипухе позволил себе увязнуть. Ну что за идиот, поверить в этот бред? Но, с другой стороны, был же Нагель, который разговаривал со мной. И Нагелина, которая разговаривала со мной. И то немногое, что я прочел в записных книжках, совпадало с реальными событиями. И Анна знала, что мальчик умрет, когда его сшиб грузовик…

— Но, Анна, почему для всех было так важно, смеялся ли мальчик? К чему это?

— Потому что он должен был умереть в тот день, и все это знали. Он должен был быть веселым и счастливым до того самого момента, когда его собьет. Но дело в том, что за рулем грузовика оказался не тот человек. Потому Джо Джордан и все остальные так разволновались. Мальчик не смеялся, и его сбил не тот человек.

Пока все шло по плану Франса, Анна и галенцы почти не имели контактов с внешним миром. Изредка кто-нибудь ездил в соседний городок за покупками или в кино, да в галенские магазины постоянно завозили товар грузовики из Сент-Луиса или Канзас-Сити — но, собственно, и всё. Для виду в городке существовало агентство по торговле недвижимостью, но на продажу предлагались только дома в других городах. Все, что не принадлежало местным жителям, являлось муниципальной собственностью, и продавать было нечего. Сдавать внаем — тоже нечего.

— А как же миссис Флетчер? Как же…

— После смерти отца ты и Саксони — первые, кто задерживается в Галене.

— Значит, вот почему тогда, в первый день, она так упорно не возражала, что мы не женаты! Раз десять повторила, что ее подобные вещи не волнуют. Это ты все подстроила, да, Анна? Это все было частью грандиозного плана!

Анна кивнула:

— Когда я услышала от Дэвида Луиса, что вы приедете, я позвонила Гузи Флетчер и велела ей переселиться на второй этаж, дом-то большой. А потом послала жить к ней Нагеля.

— А я-то думал, она сдает квартиру ради денег!

— Гузи — очень хорошая актриса.

— Она действительно была в сумасшедшем доме?

— Нет.

— Нет — и все? Ничего не добавишь?

— Томас, ну как она могла быть в сумасшедшем доме, если она одно из отцовских творений? Ты сможешь все узнать, как только начнешь читать дневники.

Я оказался прав насчет биографа из Принстона, когда говорил, что он приехал не в то место и не в то время. Гален ревностно хранил свою тайну, и никто этому парню не собирался ничего рассказывать. По словам Анны, он пробыл несколько недель, рвал и метал, а потом сгинул в направлении Калифорнии, где, как говорил, собирался работать над академической биографией Р. Крамба[102].

Но потом началось. В последние два года в Галене все пошло наперекосяк. Один человек, который должен был дожить до девяноста лет и мирно умереть во сне, был убит током, когда проходил под линией электропередачи и на него упал провод. Ему было сорок семь. Один ребенок, который должен был обожать кукурузу, смотреть на нее не мог без тошноты. Женщина, превращенная в бультерьера, вдруг принесла помет из девяти щенят. Ни с кем из собак такого раньше не случалось — ни одна и не должна была щениться.

Засунув под мышки озябшие руки, я в энный раз зевнул:

— И что пошло не так?

Анна держала в руках пустую чашку, постукивая по ней ногтем.

— Отцовские силы начали слабеть. Выдыхаться. В одной из своих тетрадей он писал о такой возможности. Потом сам прочтешь, но в двух словах я тебе расскажу прямо сейчас. Он говорил, что после его смерти могут произойти две вещи. Одна — что все им созданное может тут же исчезнуть.

— Эту часть я читал. — Я по-прежнему держал в руке тетрадь и продемонстрировал ее Анне.

— Да. А вторая возможность — что все будет в порядке, поскольку он наполнил их такой… — Она сжала губы и на мгновение задумалась. — Он наполнил их таким жизненным духом, что они смогут существовать даже после его смерти.

— Так ведь и произошло. Верно?

— Да, Томас, так все и было до позапрошлого года. До тех пор все шло идеально. Но вдруг события пошли не так — о некоторых я тебе рассказала. Но отец предвидел и такую возможность. Он написал об этом все в той же тетради, которая у тебя.

— Просто расскажи мне, Анна. Я сейчас не в настроении читать.

— Ладно. — Она поглядела на чашку, словно не понимая, как та оказалась у нее в руках, поставила на кофейный столик и резко отодвинула от себя. — Отец был убежден, что раз он сумел создать население Галена, то, если умрет, кто-нибудь где-нибудь сумеет воссоздать и его.

— Что? — По моей спине пробежали уже не мурашки, а ледяные ящерки.

— Да, он верил, что его биограф… — Она замолкла и приподняла брови, глядя на меня, его биографа. — Если его биограф будет достаточно хорош и правильно напишет историю его жизни, то сможет воскресить отца.

— Анна, господи Иисусе, ты говоришь, что это я? Ну, ты сравнила — скипидар с яичницей! То есть Божий дар с яичницей! Твой отец был… был… не знаю. Богом. А я?

— Томас, ты знаешь, почему я позволила тебе так далеко зайти?

— Даже не знаю, хочу ли я знать. Ладно, ладно, почему?

— Потому что ты обладаешь первейшим, по отцовскому мнению, необходимым качеством — ты одержим Маршаллом Франсом. Ты вечно твердишь, как важны для тебя его книги. Его творчество для тебя почти так же важно, как для всех нас.

— Ой, Анна, брось! Это не одно и то же.

— Постой, Томас. — Она вскинула руку, словно регулировщик. — Ты этого не знаешь, но с тех пор как ты написал первую главу, все в Галене пошло по-прежнему. Все написанное в дневниках стало опять сбываться. Всё — а смерть Нагеля была просто последней по времени.

Я посмотрел на нее и уже открыл рот, но сказать было нечего. Только что меня наградили самым безумным комплиментом в жизни. Моя душа застряла в лифте где-то на полпути между блевотным страхом и тотальной эйфорией. Боже, а что, если Анна права?

Глава 7

Мы продолжали работать, но теперь Саксони полностью устранилась от биографии. Она вырезала трех марионеток или же читала «Змей Уроборос» Эддисона[103].

Я по-прежнему ходил к Анне, но только днем, и задерживался там не дольше, чем до полшестого. Потом собирал свой коричневый портфельчик и бред домой.

Но самая мучительная проблема — я никак не мог решить, выкладывать ли Саксони все начистоту о Франсе и Галене. Иногда мне становилось невыносимо держать это в себе, скрывать от нее. Но я знавал людей, угодивших в психушку за куда более безобидные чудачества, так что предпочитал дождаться какого-нибудь развития событий, прежде чем трепать языком.

Над городом пронеслась пурга и припорошила все толстым белым слоем. Как-то днем я вышел прогуляться и увидел трех кошек, игравших в чехарду на чьем-то неогороженном участке. Они веселились настолько самозабвенно, что я остановился посмотреть. Через пару минут одна из них заметила меня и замерла как вкопанная. Все трое повернулись ко мне, и я машинально помахал им. Едва слышным шепотом над снежной белизной разнеслось их мяуканье. Лишь через несколько секунд до меня дошло, что это они так здороваются.

Впрочем, все в городке теперь стали со мной откровенны. Несколько месяцев назад я недолго думая сбежал бы от такой откровенности куда глаза глядят, но теперь лишь понимающе кивал и пробовал очередное овсяное печенье очередной Дебби — или Гретхен, или Мэри-Энн…

Беседа неизбежно протекала либо в угрожающем ключе, либо в слезно-просительном. Будет, мол, чертовски лучше, если я напишу книгу, а то многие хлебнут лиха; или слава богу, что я заехал настолько вовремя, но как долго мне еще возиться? В зависимости от собеседника и времени суток я чувствовал себя то мессией, то телефонным мастером. Только вот вернет ли моя книга Франса к жизни, когда будет закончена, — эта мысль кружилась у меня в голове снова и снова, как завалявшийся в кармашке детских штанишек стеклянный шарик в сушильной машине. Порой я все бросал и не мог сдержать хохота — настолько это было нелепо и дико. А иногда по коже у меня сновали юркие ящерки страха, и я пытался поскорее отвлечься.

— Гм, Ларри, а каково это… гм… быть сотворенным?

Ларри неприлично фыркнул и улыбнулся:

— Сотворенным? Ты это о чем? Слушай, парень, тебя вот сляпал твой старик, верно?

Я пожал плечами и кивнул.

— Ну а я вышел из другого места. Еще пивка?

Кэтрин гладила своего кролика по шерстке так нежно, будто он был стеклянный:

— Сотворенной? Хм-м-м… Смешное слово. Сотворенный. — Она покатала слово на языке и улыбнулась кролику. — Никогда об этом не задумывалась, Томас. У меня столько всяких других забот…

Если я ожидал откровений из первых уст — то не дождался. Гален был сонный городишко в миссурийской глухомани, и населяли его работящие обыватели, которые ходили по субботам в кегельбан, любили «Бионическую женщину»[104], ели бутерброды с ветчиной и копили деньги на новую почвофрезу или дачный домик на озере Текавита.

Самый интересный случай произошел с парнем, который как-то раз по ошибке выстрелил своему брату в лицо из полицейского револьвера. Щелкнул курок, боек ударил по капсюлю, дым, гром… но с братом ничего не случилось. Ни-че-го.

Всех как прорвало. Теперь, когда я стал «одним из них», они так и сыпали всевозможными историями — о своем люмбаго, о своей половой жизни, о наживках для налима. С предметом моих изысканий это не имело почти ничего общего, но они так долго травили друг другу одни и те же байки, что теперь не могли нарадоваться на свежего слушателя.

— Знаете, Эбби, что мне нынче не нравится? Да то, что не известно ни черта! Я привык идти по улице и не думать — а вдруг мне на голову долбаный самолет рухнет. Понимаете, о чем я? Когда знаешь, то знаешь. Не нужно беспокоиться, что с тобой что-то стрясется. Взять хоть этого придурка, ну как его, Джо Джордана. Поехал купить долбаную пачку сигарет и вдруг здрасьте-пожалуйста — ребенка сшиб. Нет уж, сэр, большое спасибо, но я хочу знать, когда придет мой черед. Так мне ни о чем не нужно беспокоиться, пока час не настанет.

— И что вы сделаете тогда? Когда настанет час?

— Обмочу свои долбаные штаны! — расхохотался старик и все не мог остановиться.

Чем больше я расспрашивал, тем более убеждался, что основную массу народа вполне устраивала система Франса, а внезапная жестокая перемена, бросившая их в неуклюжие лапы судьбы, искренне страшила.

Но были и такие, кто не хотел знать, что им суждено. Оказывается, можно было и не знать. Согласно заведенному много лет назад порядку, старейший член семьи отвечал за полученную от Франса историю своей фамилии — настоящую и будущую, во всех подробностях. Всякий желающий узнать, что ему суждено, мог по достижении восемнадцати лет пойти к «старейшине» и задать любые вопросы.

Когда я спросил одного работника супермаркета, не хотел бы тот прожить дольше пятидесяти двух лет, отведенных ему Франсом, он посмотрел на меня как на сумасшедшего:

— Зачем? Сейчас я могу делать что захочу. Да за полсотни лет человек может все на свете успеть!

— Но это так… замкнуто. Не знаю… а вас клаустрофобия не мучает?

Артритной рукой он вытащил из кармана служебного комбинезона дешевую черную расческу и провел ею по таким же черным волосам.

— Вовсе нет. Послушай, Том, мне теперь тридцать девять, так? Я знаю наверняка, что через тринадцать лет умру. И никогда не беспокоюсь — о смерти там, ну и о прочем. А ты беспокоишься, правда? Иногда, наверно, встаешь утром и говоришь себе: «Может быть, сегодня я умру» или «Может быть, сегодня покалечусь». Что-нибудь в таком духе. А мы же об этом совсем не думаем. Да, у меня артрит, а умру я от рака в пятьдесят два года. Ну и кому сейчас лучше, тебе или мне? Если честно?

— Можно еще спросить?

— Конечно, валяй.

— Вот, скажем, я галенец и узнаю, что завтра утром должен умереть — что вы переедете меня на своем фургоне. А если я засяду дома и вообще не буду выходить, что тогда? Возьму и спрячусь в чулан на целый день, и вы не сможете меня переехать.

— Ну и умрешь в своем чулане в тот самый момент, когда должен попасть под мою машину.

В отцовском фильме «Саfé de la Paix» есть одна сцена, которую я всегда любил и которая то и дело вставала у меня перед глазами, пока я обходил Гален.

Ричард Элиот, он же «Шекспир», а заодно лучший английский тайный агент в оккупированной Франции, раскрыт. Через друзей-подпольщиков он отсылает свою жену, а потом идет в «Саfé de la Paix» и ждет, когда придут фрицы и арестуют его. Он заказывает себе café crèmе[105], вынимает из кармана маленькую книжечку и начинает читать. Само хладнокровие. Приносят кофе, но официант старается обслужить его как можно быстрее и смывается, поскольку знает, что сейчас должно произойти. Улица пуста, возле ножек стола очень медленно шуршат сухие листья. Режиссер понимал, что делает, и растянул эту сцену на три минуты. Когда с визгом покрышек появляется черный «мерседес», вы уже рвете на себе волосы и радуетесь — ну наконец-то. Хлопают дверцы, камера следует через улицу за двумя парами начищенных до блеска сапог.

— Герр Элиот?

Немецкий офицер — из разряда хороших плохих парней (кажется, его играл Курт Юргенс[106]); у него хватило ума выследить Шекспира, но по ходу дела зародилось уважение к человеку, которого должен арестовать.

Папа отрывается от книги и улыбается:

— Привет, Фукс.

С кровожадной ухмылкой приближается другой наци, но Фукс хватает его за руку и велит вернуться в машину.

Отец расплачивается, и вдвоем они медленно пересекают улицу.

— Элиот, а если бы вам удалось вырваться, что бы вы сделали, вернувшись домой?

— Что бы сделал? — Отец смеется и долго смотрит в небо. — Не знаю, Фукс. Иногда такая возможность пугала меня больше, чем арест. Забавно, правда? Может быть, в глубине души я все время надеялся, что вот так и выйдет, чтобы мне никогда не пришлось беспокоиться о своем будущем. А вы когда-нибудь задумывались, что будете делать, когда Германия проиграет войну?

Сколько откровенных разговоров провел я за свои годы, до трех часов ночи лихорадочно пытаясь объяснить цель жизни сонному товарищу по комнате или очередной подружке? В итоге я настолько увязал во всех этих противоречивых ответах и бесконечных возможностях, что засыпал или переходил к любовным играм, или погружался в пучину отчаяния, поняв, что ничего-то я не знаю.

А перед галенцами такой проблемы не стояло. Они исповедовали чистейшей воды кальвинизм — с поправкой на то, что им не приходилось волноваться о своем загробном житье-бытье. Кто они и что им суждено — этого они не могли изменить; но точное знание, что на выпускном экзамене они получат «хорошо» или «удовлетворительно», целиком и полностью определяло течение их будней.

Саксони наконец сняли гипс, и хотя она еще прихрамывала, поскольку нога исхудала и ослабела, однако настроение необычайно поднялось.

Листья уже в полном составе десантировались с деревьев и облепили асфальт. Дни укорачивались, стали дождливыми или пасмурными, или и то и другое одновременно. Центр жизни переместился под крышу. По вечерам в пятницу в спортзале тренировалась баскетбольная команда, и там всегда была давка. В кинотеатре, в магазинах отбою не было от посетителей. Из домов тянуло сытными зимними обедами, сырой шерстью пальто, пыльной скученностью варежек, носков и вязаных шапочек с помпонами, сушащихся на батареях.

Я думал обо всех других маленьких галенах, где тоже готовились к зиме. Цепи для колес, масло для калориферов, новые санки, птичий корм для уличных кормушек, вторые оконные рамы, каменная соль для подъездных дорожек…

Во всех маленьких галенах делались одни и те же приготовления, только «во внешнем мире» человек садился в машину и ехал в лавку, не подозревая, что на полпути его занесет и он разобьется и погибнет. Его жена несколько часов не будет ничего знать. Потом, возможно, кто-то из друзей обнаружит искореженную машину, увидит серый дымок, по-прежнему клубящийся из выхлопной трубы, растапливающий грязный снег.

Или старик в штате Мэн натянет добротный теплый кардиган и зеленые твидовые штаны, не догадываясь, что через два часа его свалит сердечный приступ, когда он будет пристегивать поводок к ошейнику своей таксы.

Миссис Флетчер выяснила, когда у меня день рождения, и испекла мне огромный несъедобный морковный пирог. Я также получил кучу подарков. Когда я входил к кому-нибудь домой, меня обязательно ждал пирог или какой-нибудь подарок. Я получил чучело барсука, десять рыболовных наживок ручной работы и первое издание «Никто не смеет назвать это предательством»[107]. Я возвращался со своих обходов, а Саксони у двери улыбалась и качала головой задолго до того, как я предъявлю очередное сокровище.

— Ты здесь пользуешься успехом, а? — Она поднесла к глазам стереоскоп от Барни и Тельмы и глянула на Доббс-Ферри, штат Нью-Йорк[108].

— Эй, послушай, Сакс, эта штука стоит немалых денег. Со стороны здешнего народа действительно очень мило…

— Томас, не будь таким тонкокожим. Я просто говорила, что это должно быть очень приятно, когда ты так всем нужен.

Я не знал, серьезно это она или в шутку, но если бы мне пришлось ответить, я бы согласился — в самом деле очень приятно. Конечно, я понимал, почему многие галенцы ведут себя так — не настолько уж я наивен, — но также понял, каково это, когда все тебя уважают, и любят, и благоговеют перед тобой: это чертовски приятно. Я на мгновение приобщился к тому, с чем моему отцу и Маршаллу Франсу приходилось жить большую часть своей жизни.

Франс сел на грузовой пароход «Артур Беллингем» рейсом Ливерпуль — Нью-Йорк. В пути он познакомился с одной еврейской парой и увлекся их девятнадцатилетней дочерью. Потом он встречался с девушкой в Нью-Йорке, но их отношения не имели продолжения. Он нанялся к Лученте и снял комнату в гостинице для проезжих, всего в квартале от похоронного бюро.

— Анна, а почему ты соврала, когда я спрашивал, как долго твой отец работал у Лученте?

Она устроилась за столом в гостиной с плошкой рисовых хлопьев, и слышалось, как они похрустывают под ее пальцами.

— Я не хочу дискутировать на эту тему, просто интересно, почему ты соврала.

Прожевав хлопья, Анна вытерла салфеткой губы:

— Прежде чем разрешить тебе начинать, я хотела посмотреть, насколько ты хороший писатель. Разумно, согласись? Вот почему я выдала тебе все о его жизни вплоть до переезда в Штаты. Тогда, если бы ты оказался хорош, я бы увидела это по первой главе. Если нет — просто выгнала бы, ничего существенного ты бы все равно не узнал. — Она запустила ложку в хлопья и снова раскрыла журнал, который читала.

— Анна, еще один вопрос: почему ты никогда ничего не говорила о своей матери?

— Моя мать была милой, тихой девушкой со Среднего Запада. Когда я была маленькой, она отдала меня в брауни[109], а когда подросла — в герлскауты. Она прекрасно готовила и всячески облегчала отцу жизнь. Думаю, он любил ее и был счастлив с ней, потому что она была полной его противоположностью — мама двумя ногами стояла на земле. Ее восхищали люди с богатым воображением или художественным даром, но, подозреваю, втайне она радовалась, что сама не имеет ни того ни другого. Однажды она призналась по секрету, что книги отца ей кажутся бестолковыми. Правда, шикарный эпитет? Бестолковые!

Дядя Франса, Отто Франк, не имел особого успеха в типографском деле. В Гален он переехал (из другого миссурийского городка под названием Герман), потому что ему понравились эти края и потому что здесь по дешевке продавалась типография. Он печатал свадебные приглашения, буклеты, афиши для церковных благотворительных базаров и сельскохозяйственных торгов. Одно время он очень рассчитывал начать выпуск окружной газеты (почему и написал своему брату в Австрию, чтобы тот прислал кого-нибудь из мальчиков), но своих денег не хватало, а привлечь какое-нибудь финансирование со стороны не удалось.

Приехал Мартин (к тому времени он уже сменил имя на Маршалл Франс — к ужасу Отто), и дядя взял его на работу подмастерьем. Очевидно, Франсу понравилось, и он работал в типографии до смерти Отто. Это случилось в 1945 году — и тогда же был опубликован «Звездный пруд».

Книга продавалась не очень хорошо, но издателю она понравилась, и он предложил Франсу тысячу долларов аванса за следующую. «Персиковые тени» продавались тоже не ахти, однако критик по имени Чарльз Уайт написал о Франсе длинную статью в «Атлантик мансли». Он сравнивал автора с Льюисом Кэрроллом и лордом Дансени[110], и это явилось поворотным моментом в судьбе Франса — можно сказать, и создало ему имя. У Анны остались почти все письма, что приходили ему в Гален, а также копии ответов. О статье Уайта Франс узнал лишь через несколько месяцев, а потом написал критику письмо с благодарностью. Они переписывались долгие годы, до самой смерти Уайта.

Через два года после «Персиковых теней» вышло «Горе Зеленого Пса» и почти сразу стало бестселлером. Уайт отреагировал очень смешным письмом: «Уважаемый мистер Франс! Никогда раньше я не был знаком ни с одним знаменитым автором. Вы теперь из этой когорты? Если так, можно мне занять у вас сто долларов? Если нет, слава богу…» Неожиданно первые две книги были переизданы, и его попросили составить антологию любимых детских сказок, а Уолт Дисней вознамерился экранизировать «Персиковые тени»… Маршалл Франс стал важной персоной.

Но он написал Уолту Диснею вежливое письмо, в котором послал его подальше. Аналогично — с издателем детской антологии. На любые предложения Франс отвечал отказом, а через некоторое время и вовсе перестал отвечать. Он заготовил открытку, где было напечатано: «Спасибо, но к сожалению…» Это напоминало стандартный журнальный бланк с извещением, что ваша рукопись отклоняется. Анна подарила мне на день рождения такую открытку — в специальной рамке и с автографом Франса (небрежный набросок бультерьера).

Предложений за эти годы скопились буквально сотни. Кто-то хотел сделать серию резиновых кукол, изображающих персонажей «Страны смеха», другие жаждали выпускать карандаши «Зеленый Пес» или радиоприемник по мотивам Облачного Радио из «Персиковых теней». По словам Анны и судя по тому, что я позже увидел сам, многие из этих компаний таки затеяли производство, несмотря на то что Франс отказал им. Анна говорила, что он потерял сотни тысяч долларов, отказавшись подать на производителей в суд. Юристы Дэвида Луиса были готовы растерзать этих бизнесменов в клочки, но Франс всегда говорил «нет». Он не хотел неприятностей, не хотел, чтобы его беспокоили, не хотел дурной (да и какой бы то ни было) славы, не хотел уезжать из Галена. В конце концов даже Луис бросил к нему приставать, но в отместку слал эти пиратские куклы, фонарики и прочую дребедень, чтобы показать, сколько Франс теряет. Мы целый день провели в подвале, перебирая заплесневелые рассыпающиеся картонные коробки с этим хламом, на долгие годы задвинутые в дальний угол.

— Если бы только Дэвид Луис знал, он бы рассвирепел. — Анна вынула из коробки книжку-раскраску «Зеленый Пес». — Половина моих игрушек в детстве были отсюда. — Она открыла книжку и продемонстрировала мне разворот. Там была картинка: Красавица Кранг и Зеленый Пес идут по извилистой дороге; бечева Кранг бантиком привязана к ошейнику Зеленого Пса. Картинка была наполовину раскрашена: пес — синий, Кранг — вся золотая, а дорога размалевана красным.

— Интересно, что бы сказал твой отец, увидев, как ты раскрасила пса синим?

— Так это он же и виноват! Как сейчас помню: я спросила, не был ли Зеленый Пес когда-нибудь другого цвета, и папа сказал, что до написания книги тот был синим, но об этом, мол, никому ни слова, потому что страшная тайна. — Она любовно провела рукой вдоль синего туловища, словно пытаясь приласкать собаку — а может, воспоминание об отце.

Взглянув на Анну, я попытался представить, что нас ждет. Ей было тридцать шесть (в конце концов я не выдержал и спросил, и она ответила не моргнув глазом), а мне тридцать один, но это не имело значения. Если я хотел ее, мне бы пришлось провести остаток жизни в Галене. Но так ли это плохо? Я мог бы писать книги (возможно, следующая была бы о моем отце), преподавать в галенской школе язык и литературу, изредка путешествовать. Нам всегда приходилось бы возвращаться, но эта мысль не казалась такой уж ужасной. Жить в доме своего кумира, любить его дочь, приобрести вес в глазах галенцев, так как не исключено, что я в конечном итоге явлюсь их спасителем.

— Знаешь, Томас, Саксони скоро придется уехать.

Туман грез развеялся, и я зашелся кашлем. В подвале было сыро и холодно, а теплый свитер я оставил наверху, в спальне.

— Что? О чем это ты?

— Я сказала, что скоро ей придется уехать. Теперь, когда тебе все известно о Галене, ты останешься и напишешь книгу, но она больше не имеет к этому отношения. Она должна уехать.

Голос ее звучал так спокойно, безразлично, она проговорила все это, листая страницы раскраски.

— Почему, Анна? — проныл я. Какого черта я разнылся? Я взял себя в руки и проговорил с должным негодованием: — Ты это вообще о чем? — Резиновую куклу, что держал в руках, я швырнул назад в коробку.

— Я же тебе говорила, Томас: здесь живут только люди отца. Ты теперь тоже можешь остаться, но не Саксони. Она больше не принадлежит Галену.

Я картинно хлопнул себя по лбу и попытался обратить все в шутку:

— Брось, Анна, ты сейчас прямо как Бетт Дэвис в «Тише, тише, милая Шарлотта»[111]. — Я перешел на шутовской диалект южной красавицы: — «Извини, Гилберт, но Жанетте пора уезжать». — Я снова рассмеялся и состроил безумную рожу. Анна мило улыбнулась в ответ.

— Брось, Анна! Да о чем ты? Просто шутишь, да? А? Ну брось, зачем? Какая, к черту, разница — здесь она или нет? Я ей ничего не говорил. Ты же знаешь.

Положив раскраску в коробку, она встала, закрыла крышку, проклеила коричневой бумажной лентой, что принесла с собой, и стала запихивать коробку ногой обратно в угол, но я схватил ее за руку и заставил взглянуть на меня:

— Почему?

— Ты знаешь почему, Томас. Так что не трать зря мое время. — И в ее глазах полыхнул тот же гнев, как тогда в лесу, с Ричардом Ли.

Через десять минут она подвела черту под дискуссией, сказав, что мне пора уходить, так как ей нужно увидеться с Ричардом.

Как только я пришел домой в тот вечер, мы с Саксони крупно поругались. И все из-за одного ее идиотского поручения, которое я забыл выполнить. На самом же деле, конечно, этот безумный гнев происходил из того, что мы так долго подавляли в себе. Через несколько минут она уже стала пунцовой, как мак, а я поймал себя на том, что сжимаю и разжимаю кулаки, будто озлобленный муж в комедии положений.

— Повторяю тебе, Томас: если тут так плохо, почему не переедешь?

— Саксони, будь любезна, успокойся. Я не говорил…

— Говорил! Если там так здорово — пожалуйста езжай! Думаешь, мне очень нравятся твои челночные рейсы на цыпочках?

Я попытался смутить ее взглядом, но надолго меня не хватило — и я отвел глаза, сыграл отбой. Но она все кипела, пусть и потише.

— Чего ты от меня хочешь, Сакс?

— Чтобы я больше этого вопроса не слышала! Ты такой беспомощный… Хочешь, чтобы я ответила за тебя, а я вот не буду отвечать. Хочешь, чтобы я тебя прогнала или сказала тебе бросить ее и вернуться ко мне. Не дождешься, Томас. Это ты все начал. Ты этого хотел, так что теперь сам решай, как выпутываться. Я тебя люблю, и ты это прекрасно знаешь. Но еще чуть-чуть — и я не смогу больше это терпеть. Думаю, тебе нужно поскорее принять какое-то решение. — Постепенно голос ее сходил на шепот, и мне пришлось наклониться к ней, чтобы уловить заключительные слова. Но тут она взорвалась, и я отскочил. — Не могу понять, как ты оказался таким дураком, Томас! Так и хочется придушить тебя! Ну как можно быть таким ослом? Ты не понимаешь, как хорошо нам могло бы быть вместе? Когда закончишь книгу, мы могли бы уехать куда-нибудь и прожить сто разных, чудесных жизней. Разве ты не видишь, что Анна делает с тобой? Она тянет тебя поклоняться этому дикому отцовскому алтарю…

— Эй, послушай, Саксони, а как же твой интерес к Фр…

— Знаю, знаю, я тоже к этому причастна. Но мне больше не надо Маршалла Франса. Я больше не хочу любить книги и кукол. Я хочу любить тебя, Томас. Все остальное — пожалуйста, но в свободное время. Погоди! Погоди минутку! — Она встала со стула и проковыляла на кухню, чтобы через две секунды вернуться с марионетками в руках. — Видишь их? Знаешь, почему я их вырезала? Чтобы чем-то занять мысли. Правда-правда. Ну не трогательно ли — целый день ковырять деревяшку, стараясь не слишком думать, где ты и чем занимаешься. А по пути в Гален — это было первый раз в моей жизни, когда мне не приходилось каждый день работать. И мне понравилось! Я не думала о куклах. С тобой было столько всего другого! Я знаю, как эта книга важна для тебя, Томас. Я знаю, как для тебя важно закончить ее…

— Сакс, я не понимаю, о чем ты.

— Ладно, хорошо. Слушай, помнишь первый день, когда мы приехали сюда? То барбекю?

Я закусил губу и кивнул.

— Помнишь, как я сразу же заговорила с Гузи о книге?

— Конечно, черт возьми, помню! Мне хотелось убить тебя. Зачем ты это сделала? Ведь мы обо всем договорились.

Она положила кукол на диван и провела обеими руками по волосам, и я заметил, насколько они отросли. Я никогда не говорил ей, как они красивы.

— Знаешь о женской интуиции? Не кривись, Томас, потому что это правда. В этом что-то есть, я много раз замечала. Еще одно чувство, что ли. Помнишь, я говорила, что знала про тебя и Анну с тех пор, как вы стали вместе спать? Так вот, хочешь верь, хочешь нет, но почти с того момента, как мы приехали, я была уверена, что, если ты возьмешься за свою книгу, между нами все пойдет не так. В тот день я пыталась добиться, чтобы они нас прогнали. Извини, но я правда пыталась. Я думала, что, если скажу им, что мы задумали, они и на три фута не подпустят нас к Анне Франс.

— Это саботаж.

— Да, саботаж. Я пыталась это дело саботировать. Я не хотела, чтобы все у нас пошло наперекосяк, после того как всего за несколько дней так хорошо наладилось. А я знала, что, как только ты здесь увязнешь, все испортится. И я оказалась права, верно ведь? — Она собрала своих кукол и вышла из комнаты. В тот вечер мы больше не разговаривали.

Через два дня у выхода из супермаркета я столкнулся с миссис Флетчер. В ее металлической тележке лежал пятидесятифунтовый мешок помидоров и с десяток литровых бутылок сливового сока.

— Ну, здравствуйте, незнакомец. Давно вас не видно. Много работаете?

— Здравствуйте, миссис Флетчер. Да, довольно много.

— Анна говорит, книга неплохо продвигается.

— Да-да, хорошо. — У меня в голове кружился миллион разных мыслей и не было желания попусту трепать с ней языками.

— Вам придется отослать Саксони отсюда, Том. Вы знаете?

Гавкнула собака, и я услышал, как завелась машина. Холодный воздух наполнился выхлопными газами.

Во мне всколыхнулись злоба и отчаяние и остановились где-то на уровне груди.

— Какая, черт возьми, разница — останется она или уедет? Господи всемогущий, кто бы зная, как мне надоели все эти чертовы приказы! Какая, к дьяволу, разница, уедет ли Саксони?

Ее улыбка погасла.

— Анна вам не сказала? — Гузи положила руку мне на плечо. — Она в самом деле ничего вам не сказала?

Тон ее голоса напугал меня.

— Нет, ничего. А что такое? Вы о чем? — Вокруг нас сновали люди и машины, как рыбки в аквариуме.

— Вы заметили?.. Нет, вы и не могли. Послушайте, Том, если я действительно расскажу вам об этом, то могу попасть в большую беду. Я не шучу. Все это очень опасно. Скажу только… — Она сделала вид, что перекладывает продукты в своей тележке. — Говорю вам: если Саксони не уедет отсюда, то заболеет. Так заболеет, что умрет. Это написано в дневниках. Так Маршалл охранял Гален от чужих.

— А как же я? Почему я тоже не заболею? Я ведь чужой.

— Вы биограф. Вы под защитой. Так написал Маршалл. И это уже не изменишь.

— Но ведь дневники больше не действуют, миссис Флетчер? То, что там написано, долгое время не сбывалось. Все разладилось.

— Нет, вы ошибаетесь, Том. С тех пор как вы начали писать, опять все сбывается, в том-то и дело. — Тыльной стороной руки она вытерла рот. — Том, сделайте так, чтобы она уехала. Послушайте меня. Даже если дневники врут и она не заболеет, Анна не хочет, чтобы Саксони была здесь. Об этом вы должны беспокоиться больше всего. Анна — сильная женщина, Том. Никогда не хитрите с ней. — Она поспешила прочь, и я слушал, как гремит ее железная тележка по асфальту автостоянки.

— У тебя найдется минутка?

Она резала сельдерей на деревянной дощечке, что я ей подарил.

— Том, у тебя какой-то больной вид. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да ну, Сакс, все нормально. Слушай, я не хочу больше тебя обманывать, хорошо? Я расскажу тебе, что думаю обо всем этом, без утайки, и тогда решай сама.

Она положила нож и отошла к раковине вымыть руки, потом вернулась к столу, вытирая их желтым полотенцем, которого я раньше не видел:

— Хорошо. Валяй.

— Сакс, ты для меня невероятно много значишь. Из всех, с кем я сталкивался, ты единственный человек, кто видит мир почти точно так же, как я. Раньше я никогда такого не испытывал.

— А как же Анна? Разве с ней не так?

— Нет, с ней совсем иначе. Мои отношения с ней совсем другие. Кажется, я примерно представляю, что будет, если мы с тобой останемся вместе.

Саксони медленно, аккуратно вытерла руки:

— А ты этого хочешь?

— Не знаю, Сакс. Наверное, хочу, но пока не знаю. В чем я уверен — это в том, что хочу закончить книгу. Удивительно, что в одно и то же время в моей жизни случились две настолько важные вещи. Жаль, конечно, что нельзя было иначе… И теперь я должен найти верный выход, хотя, вероятно, кончится все глупо и неправильно… Во всяком случае, пока я придумал вот что, если тебя это, конечно, устроит. Будь моя воля, я бы отправил тебя отсюда на какое-то время. Пока не закончу вчерне рукопись и не разберусь с Анной.

Саксони с ухмылкой бросила полотенце на стол:

— А что, если ты с ней так и не «разберешься»? А? Что тогда, Томас?

— Ты права, Сакс. Честное слово, не знаю, что тогда. Единственное, в чем я уверен, — что это паршивое решение. Ни тебе, ни мне не нравится, что сейчас происходит, и все эти тревоги, обиды, вся эта путаница… такой, блин, бардак! Я знаю, это моя вина. Я все понимаю, но придется действовать так, а то… — Я взял со стола полотенце и обернул свой кулак. Оно было еще влажным.

— А то что? И как придется действовать — дописывать книгу или ложиться в постель с Анной?

— Да, все так — и то и другое. Придется делать и то и другое, иначе…

Она встала. Взяла маленький кусочек сельдерея и положила в рот.

— Ты хочешь отправить меня подальше, чтобы закончить книгу и предположительно «разобраться» с Анной. Ты этого хочешь, да? Хорошо. Я уеду, Томас. Я поеду в Сент-Луис и подожду три месяца. Тебе придется дать мне денег, потому что у меня ничего не осталось. Но через три месяца я уберусь из Сент-Луиса куда глаза глядят. Приедешь ты или нет, а я уеду обязательно. — Она двинулась из комнаты. — Я в большом долгу перед тобой, Томас, но в этом деле ты проявил себя паскудно. Одна радость, что ты наконец смог хоть на что-то решиться.

В день, когда она уезжала, пошел снег. Я проснулся около семи и ошалело выглянул в окно. Солнце еще не встало, но достаточно рассвело, чтобы все окрасилось в голубовато-серые тона. Сообразив, что происходит, я так и не понял, радостно мне или грустно от того, что дорогу, возможно, занесло и Саксони не сможет уехать. Я прошаркал поближе к окну, чтобы лучше приглядеться, и заметил, сколько снега навалило на крыльцо. И он продолжал идти, но крупные снежинки падали медленно и вертикально, и мне вспомнилась примета, что, значит, снег скоро прекратится. Дом еще не выдал тайну снега — половицы под моими босыми ногами хранили тепло, и хотя на мне были только трусы и рубашка от пижамы, холода я не ощущал.

Снег. Мой отец терпеть не мог снега. Однажды ему пришлось снимать фильм зимой в Швейцарии, и от этого потрясения он так и не оправился. Отец любил зной и тропики. Бассейн у нас в саду подогревался градусов до трехсот. Отцовское представление о райском блаженстве было — тепловой удар в джунглях Амазонии.

На этот раз Саксони брала только саквояж; все остальное — заметки, куклы, ее книги — оставалось со мной в Галене. Она не говорила, чем думает заняться в Сент-Луисе, но меня обеспокоило, что она не упаковала марионеток и инструменты. Саквояж стоял на полу у окна. Босой ногой я сдвинул его на пару дюймов. Что-то будет через три месяца? Где-то буду я? А книга? А всё? Нет — галенцы будут в Галене, и Анна тоже.

Саксони еще спала, когда я стащил с кресла свои одежки и на цыпочках прошел в ванную одеться. Мне хотелось приготовить ей действительно хороший прощальный завтрак, и для такого случая я приберег сочный флоридский грейпфрут.

Сосиски, омлет со сметаной, свежий хлеб с отрубями и грейпфрут. Я извлек все компоненты из холодильника и выстроил, как солдатиков, на столе у плиты. Завтрак для Саксони. К полудню она, вероятно, уедет. Не будет больше волос в раковине, ссор из-за Анны, никаких Рокки и Буллвинкля по телевизору в четыре часа дня[112]. Так, стоп, хватит. Я начал готовить завтрак, как безумный шеф-повар, поскольку уже скучал по ней, а она ведь еще не встала с постели. Когда она вышла в кухню, на ней было надето то же, что и в первый день нашей встречи. Три сосиски я в итоге сжег.

Она попросила меня позвонить на автовокзал и узнать про автобус в Сент-Луис, не отменен ли рейс из-за снега. Я позвонил снизу, из прихожей, глядя через дверное окошко на сугробы. Снег прекратился.

— Снег кончился!

— Я вижу отсюда. Ты в восторге?

Я скривился и отбил каблуком несколько тактов.

— Галенский автовокзал слушает.

— Здравствуйте, да, гм, я хотел узнать, сегодня будет автобус на Сент-Луис в девять двадцать восемь?

— Чего ж не быть? — На другом конце провода отчаянно скрипели, как деревянный индеец у входа в табачную лавку.

— Ну, знаете, снег, и вообще…

— А цепи на колесах? Этот автобус ничто не остановит, приятель. Иногда он опаздывает — но никуда не денется.

В прихожую вошла Саксони с половинкой грейпфрута в одной руке и ложкой в другой. Зажав микрофон, я обрисовал ситуацию с автобусом. Саксони отворила входную дверь и выглянула на снег.

Я повесил трубку и не мог решить, то ли возвратиться в кухню, то ли подойти к Саксони и посмотреть, что она будет делать. Но струсил и все-таки вернулся на кухню.

Мой омлет был еще теплый, и я, положив сметаны на край тарелки, быстро с ним расправился.

— Сакс, ты завтрак доедать не собираешься? До Сент-Луиса долго ехать.

Она не ответила, и я решил, что лучше оставить ее в покое. Наливая кофе, я представил, как она ест у двери свой грейпфрут и глядит на последние снежные хлопья.

Я допил вторую чашку кофе и стал нервничать. В тарелке Саксони было полно еды, в чашке — до верху чая.

— Сакс?

Я швырнул салфетку на стол и встал. В прихожей ее не было, равно как и ее куртки, и саквояжа. На батарее у двери она оставила выеденную кожуру грейпфрута и ложку. Сдернув с вешалки куртку, я бросился к двери. Зазвонил телефон. Я ругнулся и схватил трубку:

— Алло! Слушаю!

— Томас? — Это была Анна.

— Анна, давай потом, хорошо? Саксони только что ушла, и мне нужно ее догнать, пока не уехала.

— Что? Томас, это просто смешно. Очевидно, раз она ушла, ничего тебе не сказав, то не хочет тебя видеть. Оставь ее в покое. Она не захотела прощаться. И это можно понять.

Я рассвирепел. Анниными перлами я был сыт по горло, а хотелось кое-что сказать Саксони, прежде чем она уедет. Крикнув, что перезвоню, я повесил трубку.

Холод высосал из моего тела все тепло, еще пока я спускался с крыльца, и, выходя из калитки, я стучал зубами. Мимо медленно проехала машина, позвякивая цепями на колесах и отбрасывая снег из колеи. Я знал, что до отхода автобуса еще час, но все равно припустил бегом. На мне были тяжелые теплые сапоги, и продавец гарантировал, что ноги в них не замерзнут до минус тридцати. Но бежать они позволяли лишь трусцой. Вдобавок я не взял перчаток, и пришлось засунуть руки в карманы. Шерстяную шапку я тоже не надел, отчего уши и даже щеки начало кусать.

Наконец увидев Саксони, я перешел на шаг. Я не знал, что сказать ей, но нужно было что-то сказать на прощанье.

Наверное, она услышала мои шаги, потому что, когда я уже почти догнал ее, обернулась и поглядела на меня в упор:

— Лучше бы ты меня не провожал, Томас.

Я запыхался, и глаза слезились от мороза.

— Но почему ты вот так ушла, Сакс? Почему меня не подождала?

— Могу я для разнообразия хоть что-нибудь сделать по-своему? Ничего, если я уеду отсюда так, как хочется мне?

— Брось, Сакс…

Злость в ее глазах погасла, на несколько секунд Саксони зажмурилась и так, с закрытыми глазами, и проговорила:

— Томас, мне и так достаточно тяжело. Пожалуйста, не делай еще хуже. Возвращайся домой и работай. Со мной все будет в порядке. Я взяла с собой книжку и спокойно посижу почитаю на автовокзале, пока не придет автобус. Ладно? Я позвоню тебе в конце недели. Хорошо?

Она коротко улыбнулась мне и наклонилась за саквояжем. Я даже не попытался вынуть руки из карманов. Прохромав шага два, она перехватила саквояж поудобнее.

Но в конце недели Саксони не позвонила. Я специально никуда не уходил начиная с вечера среды, но она не звонила. Я не мог понять, хорошо это или плохо, означает ли это обиду, или забывчивость, или что-то еще. Поскольку Саксони была не из тех, кто обычно забывает подобные вещи, я нервничал. Фантазии рисовали мне, как она устало взбирается по ступенькам какого-нибудь обшарпанного домишки с бурым покоробленным объявлением в окне: «Комнаты внаем». Саксони стучит в дверь, и отпетый насильник или маньяк с мясницким ножом приглашает ее на чашку чая.

Или еще хуже: сверкающее новизной здание, хозяин ростом шесть футов два дюйма, пепельный блондин и чертовски сексуален. Я был в отчаянии. Если я оставался ночевать в нашей квартире, то кровать казалась огромной и холодной, как океан. Если шел к Анне, то ночь напролет думал о Саксони. Естественно, я знал, что, будь Саксони здесь, мое влечение к ней было бы меньше и мы бы снова разругались, но ее не было, и мне ее не хватало. Мне очень ее не хватало.

Она позвонила во вторник вечером. Ее голос кипел энтузиазмом и возбуждением, и у нее была куча новостей. Раньше, в колледже, у нее был друг из Сент-Луиса. Оказывается, он до сих пор там и живет. Она даже подыскала халтурку на неполный рабочий день в одном детском учреждении. Дважды ходила в кино, посмотрела последнего Олтмена[113]. Ее друга зовут Джефф Уиггинс.

Я постарался не проглотить язык слишком быстро и вымученно улыбнулся в трубку, будто самой Саксони. Я спросил, кто такой этот Джефф. Преподает архитектуру в Вашингтонском университете. Она живет с… гм… остановилась у него, пока не подыщет жилье? Нет, нет, самое-то прекрасное — никакого жилья искать не надо, потому что Джефф предложил остаться у него-о-о…

Я взял адрес и телефон старины Джеффа и постарался закончить разговор, не теряя, по возможности, самообладания; но я знал, что звучу как гибрид ХАЛа-9000 и Дятла Вуди[114]. Повесил трубку я в полном расстройстве чувств.

Ко мне пришло письмо от одного из учеников. Имя на обратном адресе потрясло меня само по себе, но содержание добило окончательно:

Уважаемый мистер Эбби!

Как вы поживаете? Небось радуетесь, что в этом году оказались отсюда подальше. Мне это чувство пока не знакомо, ну да в июне узнаю, когда, хотите верьте, хотите нет, закончу школу. Меня заранее зачислили в Хобарт, так что теперь я не слишком напрягаюсь. Часто смотрю телевизор в общежитии и даже почитывал некоторые книги из того вашего прошлогоднего списка, ну когда вы сказали, что нам понравится.

Пока что мне больше всего понравились «Молодые львы» Ирвина Шоу, но «Превращение» (Кафка) и «Взгляни на дом свой, ангел» (Томас Вулф) — тоже неплохо. Пожалуй, поговорить о книгах — это лучший способ объяснить, почему я пишу вам. Я пробыл тут почти шесть лет (долгих лет, уж прошу поверить!) и в то или иное время учился у всех здешних учителей (или почти у всех). И вот как-то раз я пораскинул мозгами и понял, что вы были самым лучшим. Я не был в вашем классе отличником и знаю, что много шалил с Ромеро, но, поверите или нет, из вашего курса я вынес в прошлом году больше, чем из всех остальных предметов. Когда мы устраивали обсуждения, они всегда были интересными, и я не раз замечал, что, бывало, мне не нравилось читать то, что вы задавали, но потом, когда вы рассказывали об этом на уроке, то или книга начинала мне нравиться, или я хотя бы понимал, что автор хотел сказать. Когда вы задавали сочинение, то всегда просили нас подкреплять свои мысли примерами, так вот, скажем, когда мы читали «Уолдена», многим из нас казалось, что книга плохая, не обижайтесь. Но когда мы с вами прошли ее, я смог понять, что Торо пытался сказать, хотя книга мне так и не понравилась.

В этом году литературу у нас ведет Стивенсон (мы сейчас дошли до середины «Короля Лира»), и так как вас нет, то позволю себе сказать, что по сравнению с вами он зануда. Половину времени на его уроках мы спим, или же я малюю в тетрадке какие-нибудь каракули. Конечно, на ваших уроках я тоже малевал в тетрадке, но хочу, чтобы вы знали: я вас всегда слушал, и хотя вы мне ставили «удовлетворительно», это были лучшие из всех здешних уроков.

Надеюсь, у вас все хорошо. Может быть, вы успеете к нашему выпуску и сможете посмеяться, когда я встану получать аттестат. Ха-ха!

Искренне Ваш,

Том Ранкин

Том Ранкин был из тех мальчишек, которые словно только что вылезли из банки с угрями. Тощий и сутулый, с длинными сальными волосами, в жеваной одежде и толстых заляпанных очках. Я всегда знал, что он не болван, а просто совершенно лишен мотивировки. Один из тех учеников, кто может пробежать книгу вечером накануне контрольной и при этом вытянет на тройку или тройку с минусом.

Мне представился новый вариант светлого будущего Эбби: я заканчиваю биографию и вместе с Саксони возвращаюсь на восток. Учительствую на неполную ставку в какой-нибудь школе (может быть, даже в старой — после письма-то Ранкина!), а все остальное время пишу. Купим старый дом с эркерами и латунными дверными табличками, и чтобы хватило места на два отдельных кабинета. Не знаю, повлиял ли тут Джефф Уиггинс, но после того звонка я чертовски много думал о Саксони.

Глава 8

— Миссис Флетчер, а кто-нибудь когда-нибудь уезжал из Галена? Кто-нибудь из маршалловского народа?

Однажды вечером она пригласила меня на чашку органического какао. Уж не знаю, что это такое, но вкус был ничего.

— Уезжал? Докуда вы уже дочитали дневники?

— До января шестьдесят четвертого.

— Шестьдесят четвертого? Ну, была одна девушка, Сьюзи Дажене, но вы о ней прочтете в тетради за тысяча девятьсот шестьдесят пятый. Однако если хотите, я вам все же расскажу.

— Пожалуйста.

— Сьюзи Дажене была боевая девчонка. Из тех, о ком вы раньше спрашивали, — кто не хочет знать свою судьбу. Все время, пока жила здесь, ей было противно чувствовать себя одной из нас. Она говорила, что это не город, а какой-то ярмарочный балаган и что когда-нибудь она обязательно уедет, потому что не верит всему этому бреду о том, откуда она взялась. Вы ведь уже в курсе, а, Том? Как только ребенок начинает что-то понимать, родители объясняют ему, кто мы такие и почему особенные. Они не говорят ребенку всего, пока ему не исполнится восемнадцать, но что-то нужно объяснить раньше, чтобы дети не натворили глупостей, из дома там не сбежали…

— Да, я в курсе, но расскажите еще о Сьюзи.

— О, она была очаровашка — милая и смышленая. Мы все здесь ее любили, но она не слушала никаких уговоров. Собрала чемоданчик, села на автобус в Нью-Йорк и уехала. Бедняжка! Пробыла в Нью-Йорке всего два дня и умерла.

— Но Маршалл был тогда жив. Почему он не остановил ее? Он бы мог, если бы захотел.

— Не спешите, Том, подумайте. Да, Маршалл был жив и легко мог остановить ее.

— Но не остановил!

— Не остановил. Подумайте, Том. Почему он не остановил ее?

— Единственное, что приходит в голову: дабы показать, что слова у него не расходятся с делом. Бессердечно использовал ее как устрашающий пример.

— Верно. Прямо в точку. Но я бы не стала говорить «бессердечно».

— Конечно, бессердечно! Выдумать бедную девочку, которая с самого начала не хотела знать свою судьбу, а потом написать, что она покинула Гален и через неделю умерла? И это не бессердечно?

— Зато с тех пор никто никогда не пытался уехать, Том. А она была счастлива — она же думала, что вырвалась. И ведь она вырвалась.

— Но это он так написал! У нее не было выбора!

— Том, она умерла, делая, что хотела.

Фил Мун и Ларри Стоун вместе работали на почте. Они подружились задолго до того, как женились на сестрах Чандлер, но женитьба еще больше их сблизила.

Их страстью был кегельбан. Оба владели дорогими, сделанными на заказ брунсвикскими шарами и фирменными спортивными сумками и всего чуть-чуть не дотягивали до уровня профессионалов. А так играли по вечерам каждую среду и пятницу в клубе «Скаппис-Хармони-Лейнс» во Фредерике, соседнем городишке. Они по очереди возили друг друга на машине и делили расходы на бензин. Иногда к ним присоединялись и жены — но те, зная, как мужья ценят свои мальчишники, кутили в среду и пятницу по-своему: ходили в кино или кафе, а потом отправлялись за покупками в центральный Фредерикский универмаг.

Добраться до цели можно было двумя способами — или выехать на федеральную автостраду и свернуть на ближайшем съезде, или воспользоваться шоссе Гара-Милл, идущим плюс-минус параллельно автостраде до фредерикской кольцевой дороги с ее многочисленными съездами. Чаще они пользовались Гара-Миллом, потому что однажды засекли время, и оказалось, что так от дверей до дверей на четыре минуты меньше, хотя, конечно, на автостраде есть миля-другая, где можно как следует втопить педаль в пол.

Я знал все это, потому что однажды ездил с ними в кегельбан, и по пути они вчетвером подробно обсуждали свое времяпрепровождение по средам и пятницам.

В вечер аварии они ехали по автостраде. Ларри на своем сиреневом «форде» модели 442 свернул на съезд, не снижая скорости, и попал на обледеневший участок. Машину мотало от края до края, а у подножия холма они снесли указатель остановки и вылетели на встречную полосу, где грузовик компании «Стикс, Баэр и Фуллер» врезался им в борт и отпихал в таком положении футов на двести.

Ларри переломало все ребра с одного бока, и он чудом остался жив. Его жена, сидевшая прямо позади него, сломала обе ноги и правую руку. Фил получил тяжелое сотрясение мозга, а его жена сломала ключицу.

В дневниках ничего подобного не упоминалось.

Я узнал об этом от Анны, которая позвонила из окружной больницы и выложила все без обиняков. Ее голос звучал сухо и пугающе, и я не понимал почему, пока она не напомнила:

— Не знаю, что все это означает, Томас. — Вдали слышалась какая-то суматоха, гомон, кого-то вызывали по громкоговорящей связи.

— Что «все это»?

— Это первое непредвиденное происшествие с тех пор, как ты начал писать биографию. Я не понимаю, что происходит.

— Слушай, Анна, все это не означает ничего. Просто рано еще говорить «гоп». Ну как все может наладиться, пока книга не написана? — И я обратил внимание, как убежденно звучат мои слова, как убедительно. Будто бы нет ничего проще: только я допишу книгу, и вот, извольте — перед вами Маршалл Франс, восставший из мертвых.

Я ждал, что она ответит, и было слышно, как вызывают какого-то доктора Бредшоу.

— Анна, там с тобой кто-то есть?

— Ричард.

Она повесила трубку.

Я погрузился в работу, как одержимый. Две, три, четыре страницы за утро, копание в источниках после обеда и еще четыре страницы вечером.

Я так и не преодолел своего первого потрясения от «открытия» Галена, но, безотрывно наблюдая город изнутри, вынужден был примириться. Я чувствовал себя мотыльком, а Гален был — пламя, лихорадочно мельтеша вокруг которого, я не знал, что и поделать, кроме как работать, работать и работать.

Я жил посреди величайшего художественного произведения в мировой истории. На свой скромный манер я составлял жизнеописание человека, его создавшего. Вернет ли оно его к жизни… Нет, нет, неправда! Я хотел сказать, что мне было безразлично, вернет ли оно его к жизни, но это ерунда. Он говорил, что такое возможно, и потому его дочь остановила свой выбор на мне. Отчасти потому я и отправил Саксони из Галена. Остальной «частью» была, конечно, Анна, но после дорожной аварии мы с ней почти не спали. Подозреваю, она наверстывала упущенное со стариной Ричардом, но даже это не сильно меня заботило, потому что вся моя энергия — вся, без остатка — уходила в работу. Хотелось бы, правда, знать, зачем она с ним спит, но у меня уже возникло смутное подозрение. Допустим, Ричарду наскучило жить в Галене. Поскольку он и Анна — единственные «нормальные» люди в городе, как она могла его удержать? Очень просто: затянуть в постель. Даже в самых диких фантазиях подобный тип и мечтать не мог (не то что надеяться!) заполучить такую женщину, как Анна Франс. То есть пока она не дает ему остыть, успокоиться, пока распаляет его аппетит — он у нее в руках. И в Галене. Я подумал, знает ли об их отношениях жена Ричарда.

Я очень редко выходил из дому. Миссис Флетчер стала мне готовить, и иногда заходила Анна посмотреть, как движется дело. Пару раз звонила Саксони, но наши беседы были коротки, сухи, вялы. Я не спрашивал про Джеффа Уиггинса, она не спрашивала про Анну. К тому времени я слишком устал, чтобы хитрить, но понимал, что лучше не рассказывать, какую целомудренную жизнь теперь веду. Тем не менее однажды ее настолько утомил такой разговор, что она обозвала меня занудой и повесила трубку.

Джоанн Коллинз родила здорового мальчика, а, согласно дневникам, должна была родиться здоровая девочка.

Заявилась Анна и потребовала показать рукопись. К собственному изумлению, я проявил твердость и наотрез отказался. Она ушла, и отнюдь не в радужном настроении.

Позвонила Саксони и спросила, заметил ли я, что ее уже месяц как нет.

Я написал ответ Тому Ранкину и пообещал приложить все усилия, чтобы успеть вернуться к июню, к выпускному вечеру.

Пришло письмо от мамы, и мне стало неудобно, что с сентября не подавал о себе вестей. Я позвонил ей, и мы поболтали о том, как здорово у меня нынче идут дела.

Как-то утром Джоанн Коллинз вошла перепеленать ребенка и нашла спящим в кроватке трехнедельного бультерьера.

Решив, что на сегодня поработал достаточно, я собрался выйти пропустить стаканчик в «Зеленой таверне». Было девять часов вечера, и городок словно вымер. На мостовых чавкала слякоть, но на тротуаре снег оставался белым и хрустящим. Бесшумный противный ветер насквозь продувал темноту. Иногда он утихал, ожидая, когда ты, осмелев, высунешься из своей скорлупы, — и снова налетал со злорадным хихиканьем. Телефонные провода обледенели, и в порывах ветра с них осыпались короткие прямые льдинки. Пока брел до бара, я успел понять, что следовало сидеть дома или не полениться вывести чертову машину. Настолько было холодно.

Чтобы открыть толстую дубовую входную дверь, пришлось как следует подналечь плечом. Жаркая волна спертого воздуха, клубы табачного дыма и голос Джорджа Джонса[115] из музыкального автомата. Виляя хвостом, ко мне подошла местная собака по кличке Фанни — насколько я знал, настоящая собака. Официальный встречающий. Сняв перчатку, я погладил ее по голове, теплой и сырой.

С тусклым кабацким светом я освоился быстро, на улице ведь тоже было темно.

Большинство присутствующих я знал: Ян Фенд, Джон Эспериан, Нейл Булл, Вине Флинн, Дейв Марти.

— Как дела, Том?

Обернувшись, я прищурился. Это был Ричард Ли. Он встал из-за стола и двинулся ко мне:

— Что будешь пить, Том?

Я шмыгнул мокрым носом.

— Пожалуй, пиво и глоток чего-нибудь покрепче.

— Пиво и покрепче. Мне нравится. Джонни, два пива и два чего покрепче.

Ричард улыбнулся и подошел вплотную. Похлопал меня по плечу да так руку и оставил:

— Пошли, Том, присядь со мной. Сдались тебе эти табуреты, дырку только в жопе рассверлишь.

Я снял куртку и повесил на деревянный крючок у двери. Теперь я разобрал другие запахи — духов, хрустящего картофеля, сырой кожи.

— Ну, и как там оно продвигается? Держи бухло. Спасибо, Джонни.

Я отхлебнул пива и пригубил виски. Пиво горчило, виски скользнуло по пищеводу, как жидкий огонь. Но после улицы это было очень приятно.

— Одно я знаю наверняка, приятель. После аварии Фила Муна, держу пари, Анна не очень-то тобой довольна, а?

— Тут ты угадал. — Я снова пригубил виски.

— Да чего там гадать… А про коллинзовского ребенка слышал?

— Да. Он по-прежнему… собака?

Ли улыбнулся и допил свое пиво:

— Да уж наверно. До последнего по крайней мере момента. Но сейчас все так быстро меняется, хрен его знает, короче. — Отпив виски, он перестал улыбаться. — Скажу тебе одну вещь, приятель: это меня чертовски пугает.

Я сгорбился над столом и постарался говорить как можно тише:

— Но тебя-то почему, Ричард? Я могу понять остальных и чего они боятся, но ты-то нормальный. — Я приблизил голову вплотную к нему и перешел на шепот.

— Нормальный, мать его так! Ну да, я—то нормальный, но жена — нет, и дети тоже. Знаешь, что недавно с Шарон было? Неделю назад поворачиваюсь утром, а на подушке рядом, верь не верь, лежит чертова Кранг!

Я ничего не сказал, но поверил. Сам же тогда и видел, за ужином.

— Кроме шуток, Том! Ни с того ни с сего куда ни плюнь — сплошные маршалловы персонажи! Мало того что дневники врут, так теперь еще и все перемешивается не разбери-пойми! А Коллинзовский малец? То он ребенок, а то глядь — чертова собака! — Он схватил мою стопку виски и опрокинул себе в рот. — И что теперь, черт возьми, делать, а? Я теперь даже оборачиваться боюсь — а вдруг жена опять превратилась или кто-то из девчонок. А что, если однажды кто-нибудь так и останется черт знает кем?

— А они как к этому относятся?

— А как, черт возьми, ты думаешь? Готовы обдристаться от страха!

— И со многими уже случилось что-то не то?

Он покачал головой и перевернул стопку донышком кверху:

— Не знаю. Пока нет, но каждый боится, что следующим будет он. А меня вот что интересует: когда ты допишешь наконец свою чертову книгу?

Музыкальный автомат все играл, но разговоры вокруг смолкли.

Я подавил зевок, и мне страшно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

— Я уже много сделал. Но осталось еще гораздо больше, должен признаться. Не хочу врать.

— Это не ответ на его вопрос, Эбби.

— Что я могу сказать? Что вы хотите, чтобы я сказал? Что книга будет закончена через десять минут? Нет, через десять минут не будет. Вы все хотите, чтобы получилось хорошо, как следует — и в то же время чтобы прямо сейчас. Налицо явное противоречие.

— Слышь, мудила, засунь свои противоречия знаешь куда?

— Ладно, ладно, засуну! Уже засунул. Вам-то легко говорить, не вы же пишете. Но ведь если я схалтурю, то книга ничего и не изменит. Потому-то Франс и такой великий, разве не ясно? Потому-то вы все и существуете. Он владел пером, как никто другой в мире. Ну как вы не можете понять! Кто бы ни взялся делать эту книгу, он должен постараться написать не хуже… да какое там — лучше, чем писал свои книги он… Книги, дневники и всё-всё-всё. Эта книга обязана быть лучше. Обязана.

Из темных дебрей бара донесся другой голос:

— Кончай базар, Эбби. Дописывай книгу живее, и все тут, а то сделаем тебе типель-тапель, как тому, прошлому биографу.

Открылась дверь, и вошла сияющая улыбками парочка — толстячок-мужчина и такая же полная женщина. Раньше я их никогда не видел — наверно, не здешние. Нормальные.

— Не знаю уж, Долли, как называется этот городок, — проговорил мужчина, отряхивая заснеженную шляпу о брючину, — но если для меня здесь найдется выпить, это дружественная территория. Как вы тут поживаете? Собачий холод на улице, а?

Они уселись за стойку передо мной, а я так обрадовался их появлению, что готов был расцеловать. Я собрался уходить. Ричард поднял пустую стопку и медленно крутил в пальцах. Увидев, что я встаю, он ничего не сказал. Я пошел к вешалке за своей курткой и, покосившись через плечо, увидел, что толстая пара оживленно беседует с барменом.

Когда я вышел, ветер на мне живого места не оставил, но на этот раз я пил его, как амброзию. На стоянку зарулил фургон «форд-эконолайн». Оттуда вылез Паучий Жрец из «Страны смеха» и поднял воротник драповой куртки в красную клетку. Увидев меня, он вяло махнул рукой:

— Как дела, Том? Как двигается книга? — И потрусил к дубовой двери, и так и вошел — Паучьим Жрецом.

Я остановился посмотреть, что будет дальше. Если бы не толстая парочка, все бы ничего — но они тут, и как, черт побери, объяснишь им, что это они такое видят?

Дверь распахнулась, и на улицу вылетели трое, стиснутый железной хваткой Паучий Жрец — в середке. Дверь захлопнулась, и слышалось только, как чавкает под бегущими ногами талый снег. Уже у самого фургона Мел Дуган увидел меня и замер:

— Кончай эту долбаную книгу, Эбби! Кончай, не то я отрежу твои вонючие яйца!

Я заглянул в телепрограмму — что нынче обещают для полуночников. В 23:30 показывали «Саfé de la Paix», a сейчас было 23:25. Я достал из холодильника бутылку кока-колы и купленный в супермаркете сыр с зеленым перцем.

Телевизор был старый — «Филко», черно-белый, с огромным экраном в деревянном корпусе. Вдобавок он отлично грел ноги холодными вечерами. Я пододвинул кресло-качалку, сервировал столик кока-колой и сыром и прислонил ноги в носках к боковой панели телевизора. Загремела музыка — смесь «Марсельезы», «Правь, Британия» и «Лишь о тебе, моя страна…»[116]. Нужно помнить, что фильм был снят в 1942 году.

Вид Эйфелевой башни. Медленная панорама вдоль Елисейских Полей. Повсюду фашистские флаги. Далее монтажный кадр табачного киоска: толстый коротышка в берете продает газеты мальчишке, сигареты старику, затем вкладывает пачку журналов из-под прилавка в протянутую руку, и та берет их, но ничего не платит. Лицо коротышки, когда он передает журналы. Телячий восторг. Появляется звук, и коротышка говорит «мерси». Камера медленно поднимается — рука, плечо, лицо. Его лицо. Он подмигивает и с журналами под мышкой удаляется от киоска. Его ждет кафе на углу.

Я держал в руке ломтик сыра и уже собирался сунуть в рот, когда вдруг заплакал.

Он медленно идет по улице — спешить ему некуда. Мимо громыхают танки. Мотоциклы с колясками, полными серьезного вида мужчин в немецкой форме.

Я встал и отключил звук. Хотелось только смотреть. Не хотелось думать ни о фильме, ни о сюжете. Я хотел смотреть на отца. Свет в комнате был выключен. Лишь на полу гостиной — сероватый отблеск экрана.

— Па? — Я знал, что это сумасшествие, но вдруг начал говорить с телевизором, с отцом. — Ох, па, что мне делать?

Он зашел в булочную на углу и выбрал с витрины три пирожных.

— Па, что мне, черт возьми, делать? — Я как можно плотнее зажмурил глаза. Слезы прочертили на моих щеках мокрые дорожки, которые я ощутил, закрыв лицо руками. — Господи боже!

Я надавил ладонями на глаза и смотрел, как передо мной вспыхивают цветные разводы, идеальные в своей расплывчатости. Когда стало больно, я убрал руки и поглядел на отца сквозь гаснущие цветные проблески. Он уже был в подсобке за булочной и спускался под пол. Когда осталась торчать одна голова, он помедлил и снял шляпу. Звук был выключен, но я знал, что он говорит:

— Последи за моей шляпой, Роберт. Это жена только что на день рожденья подарила и сварит меня в кипящем масле, если шляпа запачкается!

— Ну чтоб тебя! Так тебя и растак, отец! У тебя всегда все так хорошо! Твои проклятые новые шляпы, и все тебя любят. Даже погибаешь — и то образцово-показательно. Черт тебя побери! Черт тебя побери!

Я выключил телевизор и сидел в темноте, глядя, как экран блекнет и становится серым, бурым, черным…

Мои глаза распахнулись, сна не осталось ни капельки. Я глянул на зеленое мерцание циферблата и увидел, что времени — полчетвертого утра. Когда я вот так просыпаюсь, то потом долго не могу уснуть. Заложив руки за голову, я уставился вверх, в темноту. До меня доносилось только лихорадочное тиканье часов на руке и шум ветра снаружи. Потом — что-то еще. Снаружи. На ветру, в иссиня-черной ночи. Я повернул голову к окну. Оно было прямо там, его морда и лапы прижимались к стеклу, а тело мерцало, как незажженная белая свеча.

Стоило миссис Флетчер отъехать — я тотчас вытащил из чулана свой чемодан и начал сдергивать с вешалок свитера, рубашки и штаны. Одно багажное место. Какого черта мне нужно? На голову мне свалилась одна из юбок Саксони. Я сорвал ее к швырнул на пол. Спокойствие, сказал я себе, только спокойствие, у тебя еще по крайней мере час до ее возвращения; а собраться и уехать можешь за пятнадцать минут, если не психанешь. Я остановился и попытался успокоить дыхание. Дышал я, как собака во время течки.

Вопрос: что берешь с собой, когда спасаешься бегством? Зная, что все твои былые кошмары дышат тебе в затылок? Ответ: что попало. Швыряешь что попало в чемодан и захлопываешь крышку, а думать даже не пытаешься, потому что на это нужно время, которого нет совсем.

Зазвонил телефон. Я думал не подходить, но все знали, что я дома, Анна знала, что я дома, а я хотел, чтобы все выглядело как обычно, до самого последнего момента, когда вскочу в машину. Я взял трубку после пятого звонка. И это само по себе уже было плохо, так как все успели привыкнуть, что я хватаю трубку сразу.

Я прокашлялся, прежде чем сказать «алло».

— Ах, Томас, ты дома! Это я, Саксони. Я на автовокзале. Здесь, в Галене.

— О боже!

— Ну, спасибо! Извини, если я…

— Замолчи, Сакс, замолчи. Послушай, гм, вот что: я буду там через десять минут. Просто дождись меня. Стой и жди меня у входа. Никуда не уходи.

— Что с тобой? Что…

— Слушай, делай, что говорят. Стой и никуда не уходи.

Должно быть, она услышала в моем голосе страх, потому что лишь сказала:

— Хорошо, я буду у входа, — и повесила трубку.

Я завернул чемодан в зеленое одеяло и, держа перед собой, вынес на улицу. Если кто-то следит, пусть думают, что это какой-нибудь обычный сверток, ну или одежда в химчистку. Скривив губы в улыбке, я беспечно направился к машине. Поскользнулся на замерзшей луже и чуть не упал, а когда восстановил равновесие, то даже не сомневался, что со всех сторон за мной наблюдают сотни глаз. Я смотрел прямо пред собой.

— Эбби только что вышел.

— Что он делает?

— Тащит какой-то сверток.

— Не чемодан, нет?

— Нет, вряд ли. Похоже на… Черт его знает, на что это похоже. Может, сам посмотришь?

— Или лучше позвонить Анне.

Возясь у машины с ключами, я ожидал вот-вот услышать крики и топот множества ног. Я открыл дверь и со всей небрежностью сунул завернутый в одеяло чемодан на заднее сиденье.

Ключ в зажигание. В-р-р-у-у-м! Нужно подождать пару минут и прогреть мотор, потому что я всегда так делаю по утрам. Никаких сегодня больших гонок, как бы мне этого ни хотелось. Ничего подозрительного. Я то и дело косился в зеркальце заднего вида, ожидая увидеть золотисто-белый «додж» Анны или черный «рамблер» миссис Флетчер.

Когда я вывернул на улицу, колеса забуксовали, но потом обрели сцепление с дорогой, и я двинулся вперед. Это был первый из дюжины инфарктов, что я перенес по пути к автовокзалу. Один раз мне показалось, что вижу «додж». Один раз машину занесло посреди улицы. Потом дорогу мне пересек товарный состав из 768 вагонов, ползущий как черепаха.

Пока я ждал у переезда, какой-то малолетний умник запустил в мою машину снежком. Снежок попал в боковое окно, и я потянул шею, когда рывком развернулся глянуть, кто это собирается меня сожрать. Но увидел лишь крошечную презренную фигурку, улепетывающую со всех ног.

Проехал последний вагон, и шлагбаум поднялся. До автовокзала оставалось два квартала. Мой план был таков: забрать Саксони, выехать на федеральную автостраду и гнать по крайней мере часа два, прежде чем можно будет перевести дыхание.

Она разговаривала с миссис Флетчер. Перед синим зданием автовокзала. Пар у них изо ртов клубился как сигнальные дымы.

— Ну, как вам это нравится, Том? Я возвращаюсь из магазина, а тут она, стоит на морозе! Приехала утренним автобусом.

Саксони попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло.

— Ну, не буду вас задерживать. Еду домой. Увидимся позже. — Она тронула Саксони за плечо, нехорошо на меня поглядела и скрылась за углом.

— Скорее! — Схватив ее чемодан, я поспешил через улицу к машине, когда сзади услышал кашель. Это был мокрый, хриплый, мучительный кашель, который длился и длился. Ей едва удалось выговорить:

— Погоди!

Я обернулся — и она была согнута в три погибели, прижав одну руку к животу, другую ко рту.

— Ты… в порядке?

Продолжая кашлять, она замотала головой.

Я обхватил ее за плечи, привлек к себе. Задыхаясь и хрипя, она навалилась на меня всем весом, и я провел ее вокруг машины, открыл дверцу. Саксони села и бессильно уронила затылок на подголовник. Кашель прекратился, но в глазах от изнеможения стояли слезы.

— Томас, я серьезно заболела. Сразу же, как мы расстались. Но недавно стало еще хуже. — Она перекатила голову на подголовнике и посмотрела на меня. — Ну прямо дама с камелиями, а?

Ее зрачки расширились, и снова начался кашель.

— Ничего не поделать. Ничего.

— Анна, ради бога, ну хватит! Ты не можешь быть такой бессердечной!

Я привез Саксони домой и уложил в постель. К счастью, она сразу уснула. Как только сумел, я взял ноги в руки и помчался к Анне.

— Томас, я тут ни при чем. Так было в дневниках. Вышло по писаному.

— Но все остальное в дневниках пошло псу под хвост! Почему бы и не это тоже? Она ведь уехала, так? Она сделала, как ты хотела.

— Ей не следовало возвращаться. — Ледяным тоном.

— Она же ничего не знала, Анна. Я ей ни слова ни о чем не сказал. Она до смерти перепугана. Ради бога, хоть раз в жизни, имей жалость!

— Томас, в дневниках написано, что если ненужные люди долго тут пробудут, то заболеют и умрут. А если уедут — то выздоровеют. Саксони, когда уезжала, была здорова, верно? Ты сам говорил, что была. Так что дневники все равно не работают. Она заболела, когда уехала. А должно было быть наоборот. Я ни на что больше не могу влиять. — Она развела руками, и я впервые заметил в ней некоторое сожаление.

Я первым осознал, что стабилизирующее воздействие на Гален оказывает либо присутствие Саксони, либо ее редактура рукописи, либо наше совместное присутствие.

Передохнув, она прочла все написанное мной после ее отъезда — и только клочки полетели. Тут неправильно. Почему я не написал здесь об этом вместо того? Это несущественно, это вообще ни к селу ни к городу… Сохранить без изменений она мне позволила от силы треть.

Через четыре дня после того, как я начал переписывать биографию с учетом замечаний Саксони, миссис Коллинз вышла на кухню покормить бультерьера и обнаружила маленькую девочку, спящую в коробке у плиты на рваной газете.

Шарон Ли, которая безвылазно сидела дома (как и многие другие, включая Паучьего Жреца), выбралась за покупками и, говорят, улыбалась так, словно выиграла на ирландских скачках.

А Саксони перестала кашлять. Я сказал ей, что больше не сплю с Анной, но про все остальное не говорил.

Поняв, насколько Саксони необходима мне для успеха книги, я целое утро пытался убедить Анну в своей правоте. Анна выслушала, но сказала, что должна убедиться сама. После случая с коллннзовским ребенком она согласилась со мной. Мы сошлись на том, что ничего не расскажем Саксони, но ей будет позволено остаться.

Больше в Галене не происходило ничего непредвиденного.

Глава 9

Ширх-ширх — это шаркали, приближаясь, пушистые шлепанцы, что я купил ей «У ленивого Ларри».

Не в привычках Саксони было беспокоить меня во время работы, поэтому я отложил ручку и обернулся к ней. Выглядела она куда краше. Щеки немного, но разрумянились, и аппетит вернулся. В руке у нее было надкушенное шоколадное печенье. Утром его испек ваш покорный слуга, собственноручно.

— Как продвинулся?

— На том же месте. Просто кое-что переписываю. Франс садится на поезд, чтобы ехать сюда. А что?

Она выбросила печенье в мусорную корзину и посмотрела на меня. А я посмотрел на свое печенье в мусорной корзине.

— Я должна кое-что тебе сказать, Томас. Есть две причины, почему я вернулась. Но, вернувшись, не знала, стоит ли говорить. Потом я болела… Но теперь должна рассказать. — Она подошла и села мне на колени. Раньше она так никогда не делала. — Ты когда-нибудь слышал такое имя — Сидни Суайр?

— Сидни… Как ты сказала? Похоже на какого-нибудь актера английского.

— Сидни Суайр — это принстонский выпускник, который приезжал сюда писать биографию Франса.

— Правда? Как ты это раскопала? — По части изысканий Саксони не было равных. Я убедился в этом еще несколько месяцев назад, однако не переставал изумляться, когда она извлекала на свет Божий очередной бесценный — и, казалось бы, совершенно недостижимый — клад.

— Это одна из причин, зачем я поехала в Сент-Луис. Откуда я узнала его имя, не важно.

— Уиггинс? — Я вдавился в кресло, насколько возможно.

— Томас, ну пожалуйста, хватит. Это важно! Сидни Суайр приезжал в Гален на две недели. Отсюда он собирался ехать в Калифорнию, там у него брат жил в Санта-Кларе. — Она облизнула губы и прокашлялась. — Но не доехал. Слез на первой пересадке, в Ролле, и исчез с лица земли. С тех пор никто его не видел, включая брата.

— Что ты хочешь сказать? — Добежав до середины спины, ящерки замерли, ожидая следующих ее слов, чтобы рвануть с удвоенной скоростью.

— Он исчез. Никаких следов. Ничего.

— Ну а что его брат? Что он стал делать? — Я спихнул ее с коленей и встал.

— Семья Суайров подняла на ноги полицию, а когда те ничего не нашли, поисками занималось частное сыскное агентство, полгода. И ничего, Томас.

— Любопытно, любопытно. — Я взглянул на Саксони. Она не улыбалась.

— И я там еще кое-что выяснила… Пожалуйста, не сердись на меня. Анна тебе рассказывала когда-нибудь о таком человеке — Питер Мексика?

Я плюхнулся обратно в кресло.

— Да, это был ее ухажер в колледже. Он умер от сердечного приступа.

— Нет, Томас, это был не сердечный приступ. Наша Анна и Питер Мексика были в метро, в Лондоне, когда он упал под поезд.

— Что?

— Да. Было следствие, но толком прояснить, что там и как, не удалось. Кроме какого-то пьяницы, на платформе были только они двое.

— Анна, а что случилось с Сидни Суайром?

— Сидни Суайром? — Она улыбнулась мне и пару раз быстро моргнула. Очень игриво и мило. — Сидни Суайр уехал и, слава богу, никто больше его не видел.

— И что бы это значило? — Я постарался изобразить скорее любопытство, нежели испуг.

— Он исчез. Оп — и нету! Уехал, сел на автобус до Роллы и исчез. Полиция приезжала сюда, вела это свое бесконечное следствие, вопросы задавали. Слава богу, исчез он не здесь. Для нас бы это было большой неприятностью.

— И тебя не обеспокоило его исчезновение?

— Нет, ничуть. Он был надутый осел, и хорошо, что мы от него избавились.

— Не очень хорошо так говорить о человеке, который, вероятно, умер.

— Ну и что? Я должна сказать, что мне очень жаль? Совсем не жаль. С одного взгляда было видно, что написать книгу об отце он не способен.

В качестве сюрприза я решил оставить ей копию того, что уже написал. Первая часть была вчерне готова, и я решил, что было бы неплохо дать Анне взглянуть, насколько мы с Саксони продвинулись. Вроде дополнительной страховки, чтобы Саксони осталась.

Работы предстояло еще столько, что раньше я даже не задумывался, что с нами будет, когда мы закончим. Я предвидел много возможных опасностей, но они были далеки — в туманном будущем, грозном и в то же время манящем.

Конечно, я понимал, что биография, если все получится, никогда не будет опубликована. Зачем возбуждать интерес к Маршаллу Франсу? Чтобы зеваки толпами приезжали в Гален посмотреть, где жил великий человек? Нет, книга была всего лишь средством достичь определенной цели. Мы все это знали. Кроме Саксони.

Но что будет, если у меня не получится? Что замыслила для нас Анна на случай неудачи? Заставит остаться в Галене? Заставит исчезнуть, как исчез Сидни Суайр? Прикажет убить? (Как отчетливо мне вспоминалась теперь та реплика в баре, о том, что они сделали с прошлым биографом!) Подобные мысли меня, конечно, посещали, но до конца же еще — как до луны. Месяцы и месяцы. Нельзя думать обо всем сразу. Саксони выздоровела, книга лилась из меня Ниагарским водопадом, и никакие Красавицы Кранг не порхали больше по улицам, никакие чудища не заглядывали в мое окно…

Анна протянула мне кусок кекса. Точнее, австрийского «гугельхупфа»[117]. Это было одно из немногих блюд, что ей удавались.

— Томас, а сколько тебе нужно времени, чтобы написать, как отец приехал сюда?

— Сколько времени? Да почти нисколько. Раньше я до этой сцены дошел уже, но Саксони сказала, что нужно подзатянуть немного, драматизма добавить. Сказала, что вышло недостаточно весомо.

— Да, и все-таки, сколько нужно времени?

Я откусил кусочек кекса.

— Ну, не знаю… Сегодня у нас что? Вторник? Пожалуй, к пятнице.

— А не мог бы ты… — Она улыбнулась и смущенно уставилась в пол, будто собиралась попросить о невозможном одолжении.

— Чего? Чего не мог бы? — Большая редкость — видеть Анну смущенной и оробевшей.

— А как ты думаешь, мог бы ты успеть к половине шестого вечера?

— Конечно. А что?

— Да так, суеверие. Видишь ли, он приехал на поезде в пять тридцать, и… не знаю. — Она пожала плечами и улыбнулась: — Говорю же, суеверие.

— Да нет, Анна, нет, я понимаю. Особенно здесь — я могу это понять!

— Ладно, я не думала говорить заранее, но мне хотелось устроить для вас двоих ужин, чтобы отпраздновать прибытие отца.

— Тогда лучше подожди эдак с полгодика — и все время держи пальцы скрещенными.

— Нет, я имела в виду — символически. Как только я увидела, докуда ты уже дошел, мне пришло в голову организовать для вас ужин — в тот день, когда по твоей книге он приезжает в Гален. Я хотела сделать сюрприз, но ты только притворись, что ничего не знал, когда все сбегутся к вам.

— Ты что, хочешь пригласить весь город?

Я пошутил, но ее лицо озарилось, она схватила меня за руки и усадила рядом с собой на диван:

— Да! Пора, наверно, рассказать тебе все, что я задумала… Томас, вот как я хотела бы сделать: ты пишешь главу о его прибытии, хорошо? Только скажи мне точно, когда ты ее закончишь, ладно? И тогда в этот день мы все идем в полшестого на станцию и притворяемся, что встречаем его поезд.

— Но ведь пассажирские поезда больше не останавливаются в Галене, верно?

— Конечно, конечно, это лишь игра! Здорово, правда? Это будет как праздник зимнего солнцестояния! А минут через пять-десять мы возвращаемся к вашему дому и устраиваем грандиозный ужин.

— У меня?

— Да! Ведь это ты и Саксони вернете его нам — а мы принесем вам дары. Приношения богам пишущей машинки! — Она притянула меня к себе и чмокнула в щеку. Я осознал, как давно мы уже не занимались любовью. — Разве не чудесно будет? Как старое доброе факельное шествие. Вы сидите дома и вдруг слышите, как мы всей толпой направляемся к вам. Вы тогда выглядываете в окно и видите, как сотни людей с факелами и провизией собираются у вашей двери. Чудесно!

— Чем-то мне это напоминает ку-клукс-клановскую сходку.

— Томас, Томас, ну хоть раз можно без этого жуткого цинизма?

— Извини, ты права. А… можно нам тоже пойти на станцию? Раз уж это мы его возвращаем, ну и вообще?..

Она закусила губу и потупилась. Я знал, что она скажет нет.

— Хочешь правду? Мы уже обо всем договорились, и все будут очень благодарны, если вы позволите нам собраться там самим. Нельзя так говорить, да? Я тебя обижаю?

Да, мне было очень обидно, но я понимал, почему она так говорит. Как бы ни важна была наша роль в возвращении Маршалла Франса, мы никогда не станем частью Галена. Никогда.

— Хорошо, Анна. Я все понимаю.

— Правда? Ты уверен? Не хотелось бы думать, что я…

— Нет-нет, хватит об этом. Я все прекрасно понимаю. Мы останемся дома и подождем прибытия вашей процессии. — Я улыбнулся и погладил ее по щеке. — И обещаю закончить в пятницу к половине шестого.

Саксони понравилась затея с «Вечером встречи призрака» — как она это окрестила, — за исключением того, что придет и Анна. Видеть Анну ей не хотелось. Даже в толпе. Пока что им удавалось избегать друг друга, но только потому, что Сакс давно не выходила из дома.

В конце концов мне удалось убедить ее — мол, даже если голубушка вечером и придет, народу будет столько, что они легко избегнут любого столкновения.

Я провел целый день на вокзале, досконально изучая все детали наружного и внутреннего убранства. Здание было построено в 1907 году, но сохранилось удивительно неплохо. Я вышел на перрон и покрутил головой. Ничего. Нигде ни единого вагона — хотя бы даже товарного, на запасном пути. На земле еще лежали редкие плешины грязного снега.

Но Маршалл Франс приехал сюда. И это одна из причин, почему его так увлекали железнодорожные станции. Прибытия и отправления. Начала и концы, и все промежуточное. Это из его дневников, а не моя самодеятельность.

Стоя там и глядя на тускло серебрящиеся рельсы, я думал, как бы так под конец изменить его биографию, то есть его жизнь, чтобы он не умер от сердечного приступа, а… Перенес приступ, но не умер? Куда-нибудь уехал, а потом вернулся в город? Не знаю, посмотрим. Все это еще так нескоро… Я мотнул головой и поспешил к машине.

Всю остальную неделю Гален жужжал как потревоженный улей. В магазинах яблоку было негде упасть, и все прохожие выглядели так, будто бегут с одной важной работы на другую; даже добровольные пожарные дружины выкатили свои машины на улицу и до блеска их отдраили, готовя к параду. В воздухе витало возбуждение сродни предрождественскому, и было приятно даже просто бродить по улицам, впитывая его и зная, кто является его причиной. Я.

— Здорово, Том! К пятнице-то подготовился? Эх, погудим!

— Томми, ты, главное, эту свою часть допиши, а остальное уже наша забота!

В «Зеленой таверне» меня поили бесплатно, и, в общем, я чувствовал себя героем-завоевателем.

Иногда некоторые вели себя странно — например, увидев, что я приближаюсь, кидались к своей машине и срочно захлопывали багажник, — но я предположил, что они готовят для нас какие-то особенные яства или скромные сувениры и хотят сделать нам сюрприз. И я ничуть не возражал.

Я закончил сцену в пятницу в десять утра. Она заняла одиннадцать с половиной страниц. Я принес их Саксони и стоял в углу, пока она читала. Саксони подняла голову и удостоила меня профессионального кивка:

— То, что надо, Томас. Теперь мне действительно нравится.

Я позвонил Анне и сообщил ей. Она возликовала и сказала, что я здорово рассчитал время, так как она только что вернулась с сотнями пакетов муки и, когда всех обзвонит, начнет печь «гугельхупфы». Она напомнила мне обязательно сказать Саксони, чтобы та даже не приближалась к плите, — они сами обо всем позаботятся.

Перед обедом я вышел погулять, но на улицах не было почти ни души. Воздух явственно пропитался предвкушением, однако улицы были пусты, словно в городе призраков, разве что какая-нибудь машина промелькнет иногда на полной скорости, с тайным заданием. Я отказался от своей затеи и вернулся домой.

Весь остаток дня от миссис Флетчер просачивались наивкуснейшие мясные ароматы. Вообще-то я терпеть не могу вечеринки и прочие пьянки-гулянки — но сегодняшнего мероприятия ждал с замиранием сердца.

Часа в четыре Саксони бросила вырезать голову новой марионетки — аж бультерьера — и забаррикадировалась в ванной комнате за своим шампунем и мыльной пеной.

Я попробовал почитать беттельгеймовскую «Пользу волшебства»[118], но без толку. Поразмышлял, спала ли Саксони с Джеффом Уиггинсом. Потом попытался угадать, что готовится наверху у миссис Флетчер.

В без четверти пять миссис Флетчер вышла из дома — не попрощавшись и не оставив инструкций насчет своего жаренья. Я проводил ее взглядом и, как только она скрылась из виду, понял, что больше всего на свете мне хочется оказаться в полшестого на вокзале и увидеть, что они там затевают. Я сказал себе, что у меня полное право там быть. Черт возьми, уж нас-то должны были пригласить в первую очередь!

Я встал и приблизился к двери ванной. Поколебавшись секунду-две, вошел. И моментально вспотел, такой там стоял пар.

— Сакс!

— Что? — выглянула она из-за занавески. Голову ее украшал тюрбан мыльной пены.

— Сакс, я собираюсь прокрасться к вокзалу и все-таки подглядеть, что они там делают. Я обязательно должен узнать, что они затевают.

— Ой, Томас, не надо. Если тебя кто-нибудь увидит, они так рассердятся, что…

— Да нет, никто меня не увидит. Я прокрадусь туда в четверть шестого и легко успею обратно, в самый раз к параду. Брось, Сакс, все выйдет отлично.

Она поманила меня пальцем:

— Я люблю тебя, Томас. Когда я уезжала, то все время думала о тебе. Пожалуйста, постарайся, чтобы никто тебя не увидел. Они так рассердятся! — Мокрыми руками она облапила мою шею, так что по спине у меня потек ручеек, притянула к себе и крепко поцеловала.

Через полчаса после того, как на город опустилась вечерняя тьма, я вышел из дому и, словно один из сорока разбойников Али-Бабы, на цыпочках спустился по лестнице. Первое мое ощущение было, что снова пойдет снег. Стало ощутимо теплее. Воздух был совершенно недвижен, а небо окрасилось в цвет молочного шоколада, как это бывает перед первыми снежинками.

Глава 10

Мне понадобилось больше трех лет, чтобы понять, почему я тут же не запихнул Саксони в машину и не удрал из Галена к чертям собачьим, пока все были на станции, готовясь к «прибытию».

Он спросил меня об этом в Гриндельвальде, когда мы сидели за столиком на залитой солнцем крыше центрального ресторана и любовались Эйгером. Я взглянул на него, но утреннее солнце светило прямо из-за его спины, и я вновь отвернулся к горе:

— Видит бог, я должен был это сделать. И это ведь было так легко! Но прикинь только: вот я в жизни не думал не гадал, что во мне кроется творческая искра. И вдруг ощутил себя чуть ли… ну, не знаю… Прометеем, что ли. Украсть огонь у богов! Моим искусством — или, вернее, нашим искусством — мы собирались воссоздать человеческое существо. И не с кем-нибудь — а с моей любимой! С которой я хотел жить долго и счастливо. Плюс куча побочных соображений. Как и всегда в таких случаях. Галенцы снова меня обожали — короче, апофеоз самоупоения. Даже Анна делала то, что я ей велел… После возвращения Саксони все тут же пришло в норму, и я чувствовал себя неуязвимым. Пока мы вместе, нам ничто не страшно. Чего бояться-то? Ведь мы вдвоем — новый Маршалл Франс! У нас та же сила! Весь долбаный городок в нашей власти!

— И тебе ни разу не пришло в голову… — Он смотрел в свою чашку «эспрессо», как будто боялся меня смутить.

— Ни в жизнь. — Я взял свою кофейную ложечку и положил в чашку.

Дома по обе стороны улицы весело светили окнами, но признаков жизни не проявляли. Все обитатели ушли на станцию, все были рады собраться ненадолго вместе, предвкушая момент, когда действительно вернется Маршалл Франс и навсегда возьмет на себя руководство их жизнями.

Всю дорогу до железнодорожного переезда, который я видел сотни раз, меня преследовал запах хвои и выхлопных газов. Я посмотрел на часы. Было пять двадцать один. Чтобы дойти до вокзала по улочке, параллельной путям, требовалось минут пять — восемь. Рискованно, совсем впритык; но я сгорал от любопытства и уже чувствовал, как сердце колотится в груди.

Я свернул направо и пошел на восток по Хаммонд-стрит, то и дело пускаясь трусцой. На тротуарах кое-где лежал снег, и я чувствовал его подошвами — словно россыпь острых камешков.

Я запыхался и вовсю работал локтями, посылая корпус вперед. Что они там будут делать? Что случится ровно в пять тридцать? Что?.. И тут послышался далекий звук. Я замер, перед глазами у меня все плыло. Два коротких гудка и один длинный. Длинный затянулся, окреп и повис в воздухе, словно зов неведомого чудища. Я соскочил с тротуара на проезжую часть. Снова грянул свисток, уже ближе, почти рядом — поезд подъезжал к платформе. Но пассажирские поезда больше не останавливаются в Галене… Улица оканчивалась тупиком, но я перескочил невысокий каменный заборчик и продолжал бежать. И лишь тогда увидел станцию. Она была так ярко освещена, что можно было подумать, будто снимается кино. Откуда этот свет? На перроне толпились сотни людей. Я был все еще слишком далеко, чтобы рассмотреть кого-либо, но слышал неумолчный шум, одновременный многоголосый гвалт. Потом послышалось: «Вон он! Там!» — и голоса стихли. Из темноты на дальнем от меня конце станции, с востока, из Нью-Йорка, с Атлантического океана, из Австрии, появился бледно-желтый свет, и, перейдя на шаг, я увидел приближающийся паровоз. Я замер на месте, дрожа всем телом. Паровоз был такой старый и черный, труба извергала клубы дыма, летели искры. Вот он въехал под навес и выкатился из-под навеса, выстроив яркие серебристые вагоны вдоль платформы.

Он затормозил. Не слышалось ни звука, только шипел пар да постукивали клапана.

Я еле успел разглядеть, как спустился по ступеням проводник и толпа прихлынула вплотную к одному из вагонов.

Потом надо всем прокатилась волна неимоверного жара. Я видел стремительную воздушную рябь, и когда волна прошла надо мной, ощущение было словно в горячий летний бриз. Не сильнее. Довольно приятное ощущение. Помню, что мне понравилось.

Люди на платформе еще ближе притиснулись к поезду. Снова поднялся гомон.

И тут позади меня раздался взрыв. Грохот расколол небо, и я машинально обернулся посмотреть, что это. Над крышами домов и деревьями расцвело и вполовину опало масляно-желтое огненное облако. Отдельные языки пламени вихрились куда выше.

Я снова обернулся к станции и увидел, что люди сгрудились вокруг чего-то на перроне. На взрыв никто не повернулся. Поезд дал два гудка и пыхтя тронулся.

Я снова бежал по Хаммонд-стрит, бежал домой. Я слышал свисток паровоза и видел в небе перед собой языки пламени.

Поезд набирал скорость и был уже у меня за спиной, когда я миновал переезд и свернул налево, на мою улицу. Я увидел огонь и теперь понял, что это за дом. Мне хотелось замереть и пусть бы только на мгновение вглядеться, осознать происходящее. Неотъемлемое право каждого, чей дом горит, жена убита, ребенок попал под колеса. Право обреченного увидеть осколок своего будущего. Но я не остановился. Дом горел посреди улицы, как бенгальский огонь.

— АН-НА! АН-НА! ТЫ ОЙ КАКАЯ ХИТРОЖОПАЯ! ОЙ КАКАЯ ХИТРОЖО-О-ОПАЯ!

Больше-то ничего и не надо было, верно? Сделать так, чтобы мы написали черновик настолько хороший, чтобы ни правки, ни переписывания уже не требовалось. Написали вплоть до того момента, как Маршалл Франс прибывает в Гален. Потом пойти на станцию и посмотреть, сработало ли, приехал ли поезд ровно в пять тридцать… приехал ли он в пять тридцать. Если нет, то она ничего не потеряла. А если приехал, осталось лишь избавиться от этих писателей, от свидетелей. Теперь они не нужны. Папочка вернулся.

С противоположной стороны улицы я смотрел, как горит дом. Я не мог подойти ближе. Повсюду были разбросаны обломки, кое-что еще горело: подушка, перевернутое кресло, книги. А у калитки валялся кусок человеческого тела. На нем были лохмотья клетчатой ярко-красной куртки, купленной «У Ленивого Ларри».

Я не знал, сколько у меня времени, но на счету была каждая секунда. Моя машина стояла в нескольких футах. Вокруг бушевало пламя. Я сидел в машине, на щитке мигали желтые огоньки. Помню свою мысль, что раз так светло, то можно пока не включать фары. Я выжал сцепление и медленно поехал прочь. Не успев свернуть, услышал еще один взрыв. Масляный обогреватель? Или еще одна динамитная шашка? Зеркало заднего вида показало мне, как в воздух над домом высоко взлетают обломки, высоко и замедленно.

Эпилог

На днях я увидел бультерьера. Это был не первый бультерьер, что попался мне на глаза с тех пор, — но впервые я не съежился и не убежал. Он был белый с черными пятнами и напомнил мне Пса Пита из комедии «Наша компашка»[119]. Я сидел за круглым чугунным столиком у входа в кафе, потягивал пастис[120] и заносил кое-что в дневник.

У моей машины полетели клапана, но, к счастью, поблизости оказалась «ситроеновская» станция техобслуживания: один парень в синем берете, курящий эти желтые сигареты «житан». Да и в любом случае было неплохо на пару деньков остановиться. Всю дорогу от Страсбурга нас преследовали грозы и вел в основном я. Но как только мы добрались до Бретани, небо прояснилось и солнце сказало «добро пожаловать».

Собаку звали Бобо, она принадлежала хозяину кафе. Посмотрев некоторое время на пса, я вернулся к своему дневнику. После Галена я завел привычку добросовестно фиксировать происходящее со мной.

Эту тетрадь для дневника я купил в Барке, штат Мичиган. Первая запись была многостраничная. Бессвязная, путаная, параноидальная. Очень отдавала манией преследования. Естественно, от паранойи я так и не отделался, но за три года ко всему привыкаешь, даже к этому. Не знаю, как быстро они выяснили, что я не погиб при взрыве, но я с самого начала заключил, что как только они в этом убедятся, то начнут меня искать.

И я ударился в бега. Заехал в Детройт оформить паспорт, а там сразу махнул через реку в Канаду. Какое-то время поработал в Торонто в книжной лавке, а затем связался с моим американским банком и попросил перевести мне все деньги. Когда деньги прибыли, я бросил работу и сел на самолет до Франкфурта. Мой маршрут с тех пор? Франкфурт, Мюнхен (как раз успел на «Октоберфест»), Зальцбург, Милан, Стреза, Церматт, Гриндельвальд, Цюрих, Страсбург, Динар…

Моя мать до сих пор не понимает, что за чертовщина со мной творится, но, добрая душа, не задает вопросов. Когда она вдруг получила от меня телеграмму с просьбой выслать все биографические материалы об отце, какие найдет, то через две недели в потешное маленькое почтовое отделение в Альтенштайге срочной доставкой пришла аккуратная посылка. Она была полна книг, статей и пожелтевших пресс-релизов; должно быть, мама хранила их много лет.

Я начал книгу зимой в Германии и постоянно работал над ней в крошечных горных городках, где мало туристов. Саксони покидала мои мысли только во время работы. Я плакал и клял себя, что не уберег ее, и мне не хватало ее больше всего на свете. Наверное, теперь я тоскую по ней сильнее, чем когда-либо любил ее. Если эта фраза звучит странно, прошу прощения, но более удачно мне сейчас не выразиться.

Я взялся за книгу также оттого, что нуждался в каком-то серьезном занятии, пока не определю, что же собираюсь делать. Я был уверен в одном — что когда-нибудь в Голландии, или в Греции, или еще где-то я обернусь и увижу злобную ухмылку на знакомой галенской роже. Но как долго они будут меня преследовать? Вечно? Или только пока не убедятся, что я не собираюсь мстить им за смерть Саксони? Я взялся за биографию моего отца, чтобы отвлечь мысли от постоянных страхов, а также помня слова Сакс, что это пойдет мне на пользу, да и просто мне этого хотелось.

В тот год в моем дневнике почти не было длинных записей. Лишь краткие слова возбуждения и подавленности, зафиксированные, когда я отрывался от биографии Стивена Эбби, кинозвезды.

Я уже проследил его жизнь от Северной Каролины до Нью-Йорка и бродвейских проб, когда пошел как-то на почту и на столе за спиной у служащего заметил посылку, адресованную в гостиницу «Штейнбауэр» некоему Ричарду Ли. Благодарю Бога за маленькие европейские почтовые отделения. Через три секунды чемоданы и бумаги были уже в моем новеньком «пежо», и я летел вниз по серпантину со всей скоростью, на какую способна эта французская жестянка.

Почти на три месяца я остановился в Стрезе, потому что там было душевно и пусто и когда-то там отдыхали лейтенант Генри со своей Кэтрин, прежде чем плыть на лодке через озеро Маджоре в Швейцарию[121].

Что вообще за глупость — посылать Ли по моему следу; но, возможно, это было сделано с умыслом. Может быть, теперь, когда он вернулся, они пытаются совершенно очистить Гален — чтобы в Городе Маршалла Франса не оставалось реальных людей, не оставалось нормальных. По крайней мере, так Анне больше не придется трахаться с Ли. Да, а потом, не исключено, настанет и ее черед, кто знает? Отец ведь сможет воссоздать ее, и лучше, чем когда-либо: Анна новой модели. Она не будет стариться, не будет болеть. Возможно, потому-то они и послали Ричарда — если с ним что-нибудь случится, хозяин просто сделает другого.

Какая, впрочем, разница. Мы подстерегли его в Церматте и убили среди ночи на маленькой боковой улочке.

— Эй, Ричард!

— Том, Том Эбби! Ну что ты скажешь!

У него был длинный зазубренный нож, который он старался прижать к боку. Ричард улыбнулся и, двинувшись ко мне, на всякий случай огляделся — нет ли рядом кого из моих друзей.

Когда он был в пяти или шести футах, из мрака у меня за спиной вышел мой старик и непринужденно проговорил:

— Подержать твою шляпу, сынок?

Я зашелся хохотом и выстрелил Ричарду прямо в середину его безнадежно изумленного лица.

Примечания

1

Посвящается Джун, лучшей из всех «Новых лиц», и Беверли — Королеве Всего. — Свой дебют Кэрролл посвящает матери и жене (художнице Беверли Шрайнер). Чем не повод для небольшой биографической вводной, благо происходит наш автор (р. 1949) из весьма примечательного семейства. Его мать, Джун Силлман, младшая сестра известного бродвейского постановщика Леонарда Силлмана, пела на Бродвее, писала песни (в частности, для ревю «Новые лица», впервые поставленного Леонардом в 1934 г. и неоднократно возобновлявшегося), снималась в кино (в частности, в голливудском варианте «Новых лиц-1952», выпущенном в 1954 г.). Отец Джонатана, Сидни Кэрролл (1913–1988), был голливудским сценаристом, и самая известная его работа — сценарий по роману Уолтера Тивиса «Игрок в бильярд» (1959); фильм вышел в 1961 г. и послужил отправной точкой для звездной карьеры сыгравшего там главную роль Пола Ньюмена. А, кстати, видный композитор-минималист Стив Райх (р. 1936) приходится Джонатану Кэрроллу молочным братом. Другой любопытный момент — это скрещение религиозно-мировоззренческих влияний: Сидни Кэрролл был евреем, Джун Силлман исповедовала «христианскую науку» (учение, основанное в 1866 году Мэри Бейкер-Эдди и акцентировавшее исцеление силой духа). В итоге кто-то из братьев и сестер Джонатана остался в русле «христианской науки», кто-то стал правоверным иудеем, кто-то погрузился в суфизм.

(обратно)

2

Надеюсь, хоть не офорты? — Довольно старая американская идиома: показать офорты — благовидный предлог, чтобы заманить девушку домой с далеко идущими намерениями.

(обратно)

3

…от эдаких замашек а-ля Бетти Буп… — Бетти Буп: героиня популярных мультфильмов 1930–1939 гг., симпатичная жеманница; всего вышло более полутора сотен серий, с 1934 г. выпускался и комикс. Нарисовал Бетти Буп для студии Макса Флейшера художник Грим Нэтуик, отталкиваясь от образа актрисы Мей Уэст, а озвучивала ее Мей Кесталь, имитируя манеру певицы Хелен Кейн. В первой половине тридцатых годов мультфильмы эти были довольно смелыми и действительно смешными, включали музыку известных джазменов (Кэб Каллоуэй, Луи Армстронг) и немало сюрреалистических моментов, однако после принятия конгрессом закона Хейса (о «моральном облике» средств массовой информации, кино и др.) стали беззубыми и совсем детскими.

(обратно)

4

Крампус — демоническое существо, рогатое, мохнатое, все в цепях и колокольчиках; рождественский спутник Св. Николая. Название Крампус характерно для нижней Австрии; в Баварии этот персонаж зовется Клаубауф, а в Штирии — Бартель.

(обратно)

5

Джон Китс (1795–1821) — знаменитый английский поэт-романтик. Его поэтическая биография занимает всего пять лет: 1816–1821. Умер от туберкулеза, в Риме.

(обратно)

6

Чарльз Мэнсон (р. 1934) — глава общины (нечто среднее между «семьей» хиппи и сатанинской сектой), зверски убившей в 1969 г. актрису Шарон Тейт (беременную супругу режиссера Романа Полански) и всех ее гостей.

(обратно)

7

Микки Мантл (1931–1995) — известный американский бейсболист, выступал за команду «Нью-Йорк янкиз» (1951–1968), а прекратив играть, работал в том же клубе тренером.

(обратно)

8

Ашер (Usher) по-английски означает «швейцар». — Прим. переводчика.

(обратно)

9

…базовый лагерь на Эль-Капитане… — в США известны две горы, называющиеся Эль-Капитан, в Калифорнии и в Техасе: соответственно в Йосемитском национальном парке (высота 1098 м от подножия) и в Гваделупском горном национальном парке (2462 м).

(обратно)

10

Джей Эдгар — Имеется в виду Дж. Эдгар Гувер (1895–1972), основатель ФБР (1924) и его бессменный директор. Собирал досье на многих влиятельных лиц и, как считается, именно благодаря кладезям компромата продержался на своем посту при всех администрациях.

(обратно)

11

Бела Люгоши (1884–1956) — исполнитель роли Дракулы в классическом фильме Года Браунинга (1931). Похоронен — по собственному требованию — в том самом черном плаще.

(обратно)

12

Большое Яблоко — в нынешнем обращении это прозвище Нью-Йорка циркулирует с 1970 г., когда муниципалитет затеял под таким лозунгом рекламную кампанию, призванную развеять образ Нью-Йорка как столицы преступности и привлечь в город туристов. Что касается первоисточника прозвища, то в тридцатых годах оно было в ходу у джазовых музыкантов как синоним крупного успеха, а в двадцатых — у жокеев (Big Apple tracks — нью-йоркские ипподромы, где крутятся большие деньги).

(обратно)

13

…я едва ли не рассчитываю увидеть Фрэнка Синатру в матроске, как он пританцовывает и напевает: «Нью-Йорк, Нью-Йорк!» — Один из своих первых суперхитов «Нью-Йорк, Нью-Йорк!» Синатра пел в фильме Джина Келли и Стэнли Донена «Увольнительная» (1949), о нью-йоркских похождениях трех матросов (Синатра, Келли, Жюль Маншин).

(обратно)

14

«Дивный новый мир» (1932) — футуристическая антиутопия Олдоса Хаксли (1894–1963).

(обратно)

15

Максвелл Перкинс (1884–1947) — знаменитый американский редактор, «открыл» целый ряд виднейших авторов США первой половины XX века. Работая в издательстве «Скрибнерс», помог дебютировать Ф. Скотту Фитцджеральду, Эрнесту Хемингуэю, Рингу Ларднеру, Эрскину Колдуэллу, Джеймсу Джонсу, однако наиболее известен благодаря сотрудничеству с Томасом Вулфом, довести первый роман которого, «Взгляни на дом свой, ангел» (1929) — бесформенный, на тысячу с лишним страниц, — до «публикабельного» вида Перкинсу стоило немалых трудов. Послужил прообразом Фоксхолла Эдвардса в последнем романе Вулфа «Домой возврата нет» (1940).

(обратно)

16

Джордж Макдональд (1824–1905) — шотландский писатель. Известен как детскими сказками — «За северным ветром» (1871), «Принцесса и гоблин» (1872), — так и серьезными аллегориями — «Фантастес» (1858), «Лилит» (1895). Оказал влияние на Г. К. Честертона, Дж. Р. Р. Толкина, К. С. Льюиса.

(обратно)

17

Gemütlich (нем.) — уютный; приятный.

(обратно)

18

«Смерть по-американски» (1963) — знаменитый документальный бестселлер Джессики Митфорд (1917–1996), где она вскрыла многочисленные злоупотребления в похоронном бизнесе и с антропологической дотошностью исследовала своеобразный фольклор гробовщиков, их профессиональный жаргон и т. д. Перед самой смертью успела подготовить дополненное издание.

(обратно)

19

«Нью-йоркская нефтяная компания Артура Сигеля» — Связи, конечно, никакой, но шутка для Кэрролла очень характерная: Артур Сигель (1923–1994) — известный бродвейский композитор, в частности автор музыки к вышеупомянутым «Новым лицам-1952», в том числе к некоторым песням на стихи Джун Кэрролл/Силлман.

(обратно)

20

Zitto! (итал.) — замолчи!

(обратно)

21

Он купил «Анатомию» Грея… — речь о книге «Анатомия описательная и хирургическая», выпущенной в 1858 г. лондонским анатомом Генри Греем (1825/1827–1861) и до сих пор являющейся незаменимым подспорьем как для студентов-медиков, так и для практикующих врачей.

(обратно)

22

Джеймс Кэгни (1899–1986) — известный американский актер, снимался преимущественно в мюзиклах и комедиях, а также детективах, где прославился исполнением отрицательных, психологически непростых ролей: «Враг народа» (1931), «Грязнолицые ангелы» (1938), «Ревущие двадцатые» (1939). Лауреат «Оскара» за музыкальную комедию «Янки дудль денди» (1942). Отечественному зрителю известен главным образом ролью комиссара полиции в «Регтайме» (1981) Милоша Формана, сыгранной после двадцатилетнего перерыва. Последнюю свою роль, стареющего боксера в телефильме «Грозный Джо Моран», сыграл в 85 лет, за два года до смерти.

(обратно)

23

«Ноттс-берри-фарм» — старейший (и один из крупнейших) в США парк отдыха с аттракционами. Открыт в тридцатых годах в южно-калифорнийском городке Буэна-Парк супругами Уолтером Ноттом (1889–1981) и Корделией Нотт (1890–1974). А исходно это действительно была ферма, действительно ягоды выращивали.

(обратно)

24

На прибрежье Гитчи-Гюми… — Ср.:

На прибрежье Гитчи-Гюми, Светлых вод Большого Моря, С юных дней жила Нокомис, Дочь ночных светил, Нокомис. (Г. Лонгфелло. «Песнь о Гайавате». Песнь 3. Строфа 8. Пер. И. Бунина.) (обратно)

25

…мы добрались до Сент-Луиса и увидели арку Сааринена… — дуговая мемориальная арка из нержавеющей стали высотой 190 м; расстояние между опорами также составляет 190 м. Выстроена в 1961–1966 гг. по проекту (1947) Ээро Сааринена (1910–1961).

(обратно)

26

«Саноко» — нефтяная компания (Sun Oil Company). — Прим. переводчика.

(обратно)

27

«Обыкновенное убийство» (1966) — знаменитый документальный роман Трумена Капоте (1924–1984) о немотивированном убийстве канзасской семьи двумя юными психопатами. (Вообще-то «Обыкновенным убийством» роман был окрещен при публикации в журнале «Иностранная литература», а более точный перевод названия «In Cold Blood» — это «Хладнокровно».)

(обратно)

28

«Ода греческой вазе» (1819) — стихотворение Джона Китса. Существует как минимум четыре русских перевода.

(обратно)

29

Далтонская банда — банда грабителей, костяк которой составляли четыре брата Далтона: Гратган (1861–1892), Уильям (1863–1894), Роберт (1870–1892) и Эмметт (1871–1937). Начинали свою деятельность в правоохранительных органах, затем переключились на конокрадство, потом стали грабить поезда, банки и т. д. Пятого октября 1892 г. при попытке ограбления банка в канзасском городке Коффивилл Боб, Грат и еще двое бандитов погибли; Эмметт был ранен, отсидел 15 лет в тюрьме и благополучно перековался. А Билл был застрелен через два года после самоубийственного коффивиллского рейда. О братьях было снято превеликое множество фильмов.

(обратно)

30

Goosy (англ.) — придурковатая. — Прим. переводчика.

(обратно)

31

Чарльз Аддамс (1912–1988) — известный американский художник-карикатурист, чьи исполненные черного юмора рисунки (публиковавшиеся, за редкими исключениями, в журнале «Нью-Йоркер») послужили основой для популярного телесериала середины шестидесятых годов и двух фильмов Барри Зоненфельда начала девяностых («Семейка Аддамс» и «Ценности семейки Аддамс»).

(обратно)

32

Норман Рокуэлл (1894–1978) — американский художник, автор идиллических сентиментальных картин, часто украшавших обложки журналов (прим. переводчика). В 1916–1963 гг. нарисовал 317 обложек для журнала «Сатердей ивнинг пост». В 1926–1976 гг. неизменно иллюстрировал официальный «Календарь бойскаута». В 1977 г. получил от Джеральда Форда Президентскую медаль свободы — высшую государственную награду США в мирное время.

(обратно)

33

Он напоминал Ларри из «Трех подсадных». — «Три подсадных»: знаменитый сериал 1930–1958 гг., комедия-фарс. В общей сложности было выпущено более 200 короткометражек (некоторые из них, особенно в послевоенное время, являлись римейками более ранних). Вдобавок уже в 1959–1965 гг. вышли десять полнометражных фильмов (как минимум два из них были составлены из старых короткометражек). «Три подсадных» снимались в хорошо известной отечественному зрителю комедии Стенли Креймера «Это безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963). Роль Ларри (сценический псевдоним Ларри Фаин) исполнял Луи Файнберг (1902–1975).

(обратно)

34

Ренди Ньюмен (р. 1943) — популярный американский музыкант, автор-исполнитель, аккомпанирует себе на рояле. Если кто помнит песню «Mama Told Me Not To Come» с недавнего альбома Тома Джонса «Reload», составленного исключительно из кавер-версий, то это песня Ренди Ньюмена (1968).

(обратно)

35

«Ночь живых мертвецов» (1968) — культовый фильм ужасов Джорджа Ромеро, низкобюджетная, черно-белая и очень вольная экранизация романа Ричарда Матесона «Я легенда» (1954).

(обратно)

36

Джин Харлоу (наст. имя Харлин Карпентьер; 1911–1937) — американская кинозвезда, секс-символ Голливуда тридцатых годов, эталонная платиновая блондинка (мода на такой окрас охватила Америку с 1930 г., после ее фильма «Ангелы ада»). Снималась с Кларком Гейблом и Спенсером Трейси.

(обратно)

37

Хокусай и Хиросиге — Кацусика Хокусай (1760–1849) и Андо Токутаро Хиросиге (1797–1858): знаменитые японские художники школы «укиё-е» («картины зыбкого мира»). Прославились цветными гравюрами на дереве, преимущественно пейзажными.

(обратно)

38

«Кабаре» — знаменитый бродвейский мюзикл 1966 г. (музыка — Ральф Берне и Джон Кандер, либретто — Джо Мастерофф, стихи — Фред Эбб), по которому Боб Фосс поставил еще более знаменитый фильм (1972, восемь «оскаров»). Литературным первоисточником послужили навеянные берлинскими впечатлениями тридцатых годов романы Кристофера Ишервуда «Мистер Норрис делает пересадку» (1935) и «Прощай, Берлин» (1939) — вернее, написанная на их основе Джоном ван Друтсном пьеса «Я камера» (1951), экранизированная под тем же названием четыре года спустя.

(обратно)

39

Пауль Клее (1879–1940) — швейцарский художник. Не принадлежал ни к одному течению, но соединил в своем творчестве традицию постимпрессионизма, кубизма и наивного искусства. В 1920-х гг. преподавал в школе зодчества и ремесел Баухауз. Кстати, у Кэрролла здесь хронологическая нестыковка (и, по его собственному утверждению, вполне сознательная): судя по всему, «Горе Зеленого пса» вышло в конце сороковых, и прочесть его Клее никак не мог.

(обратно)

40

Genug (нем.) — достаточно. — Прим. переводчика.

(обратно)

41

«Волшебный ковер» Ричарда Халлибертона — Ричард Халлибертон (1900–1939): американский путешественник и писатель. Выпускал красочные романтические описания своих странствий, нередко осуществлявшихся «по стопам» знаменитых путешественников прошлого, как реальных, так и вымышленных (например, Одиссея). Пропал в тайфуне, направляясь моторизованной джонкой «Морской дракон» курсом Гонконг — Сан-Франциско. А с «Волшебным ковром» — то ли были разные варианты издания, то ли Кэрролл слегка ошибся, но эта книга 1932 года называлась «Ковер-самолет».

(обратно)

42

Записные книжки Макса Фриша — Макс Фриш (1911–1991): швейцарский драматург и писатель, автор пьес «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» (1953), «Андорра» (1961), романов «Хомо Фабер» (1957), «Назову себя Гантенбайн» (1964), «Человек эпохи Голоцена» (1979) и др. Записные книжки выходили в двух томах — в 1950 г. (за 1946–1949) и в 1972 г. (за 1966–1971).

(обратно)

43

Алистер Краули (наст. имя Эдвард Александр Краули; 1875–1947) — английский оккультист и скандалист, прообраз черного мага во многих литературных произведениях XX в. — см., например, роман Сомерсета Моэма «Маг» (1908). Считал себя новым воплощением Элифаса Леви (псевдоним французского автора Альфонса-Луи Констана (1810–1875), чьими силами произошло возрождение оккультизма в XIX в.). В 1898 г. вступил в Герметический Орден Золотой Зари, где конфликтовал с умеренным У. Б. Йейтсом, к 1908 г. развалил орден окончательно и учредил собственную организацию «Аргентеум аструм» («Серебряная звезда»), для которой с нуля разработал устав и обряды, в том числе сексуально-магические. Основал на Сицилии Телемскую обитель (см. Рабле), однако после очередного скандала, уже при Муссолини, телемиты были изгнаны. Краули — плодовитый поэт и писатель, причем установить, где в его творчестве проходит грань между произведениями художественными и оккультными, крайне тяжело; можно сказать, что вся его жизнь, вплоть до последней героиновой передозировки, была сознательным творением мифа о себе любимом. В 1929–1930 гг. выпустил двухтомную автобиографию «Признания Алистера Краули». Самую известную (хотя, конечно, отнюдь не объективную) биографию Краули написал Джон Симондс — «Великий зверь» (1951).

(обратно)

44

«Встречи с замечательными людьми» Гурджиева — своего рода духовная автобиография знаменитого мистика, далекий от буквальности рассказ о его среднеазиатских и ближневосточных путешествиях, о знакомстве с различными духовными традициями (в первую очередь с суфийской). Георгий Иванович Гурджиев (наст. имя Георгий Георгиадес; 1872–1949) основал в 1919 г. в Тифлисе Институт гармоничного развития человека, тремя годами позже перебазированный в Фонтенбло. Грубо говоря, учение Гурджиева сводилось к тому, что жизнь есть сон, очнуться от которого, перейти к высшему плану существования возможно посредством определенных упражнений, направленных на углубление внутреннего развития; методика этих упражнений включала пение и танцы под музыку, написанную Гурджиевым и его «коллегами» по Институту.

(обратно)

45

«Трое на зубной щетке» Джека Паара — Джек Паар (р. 1918): американский телеведущий, известный своим юмором и непредсказуемостью; фактически основатель жанра вечернего ток-шоу («Tonight Show», 1957–1962). Прозванный «слоном в собственной посудной лавке», постоянно конфликтовал с начальством и другими телеведущими (например, с Джеком Салливаном). Карьеру начинал на радио, снялся в нескольких фильмах — в том числе в «Любовном гнездышке» (1951) с Мерлин Монро. Автобиографию «Трое на зубной щетке» выпустил в 1965 г.

(обратно)

46

Бастер Браун — персонаж комиксов Ричарда Фелтона Утко (1863–1920), выходивших с 1902 г. в газете «Нью-Йорк геральд», щеголеватый проказник. К слову сказать, именно благодаря Утко возник термин «желтая пресса», а именно в связи с «войной» 1896 г. между «Нью-Йорк уорлд» Джозефа Пулитцера и «Нью-Йорк джорнал» Уильяма Рандольфа Херста: сперва Херст «перекупил» Утко у Пулитцера, потом Пулитцер предложил Утко еще больше, а Херст снова повысил ставку. Дело же было в неимоверно популярном комиксе о похождениях беспризорника по кличке «желтый малыш» (прозванном так, поскольку носил ярко-желтую ночную рубашку) — оттого и «желтая пресса».

(обратно)

47

«Kahlua», «Tia Maria» — названия ликеров. — Прим. переводчика.

(обратно)

48

…шлепанцах от Роя Роджерса… — Рой Роджерс (наст. имя Леонард Слай; 1911–1998): «король ковбоев», звезда вестернов номер один и популярный кантри-певец; его лошадь звали Триггер («курок»), а собаку — Буллит («пуля»). В сороковых-шестидесятых годах его имя, а то и лицо часто фигурировали на самых разных товарах («Рой Роджерс рекомендует»), которые сейчас имеют немалую коллекционную ценность. Так, например, пара шлепанцев может стоить до 400 долларов, а в фирменной коробке — и до 800.

(обратно)

49

Реймонд Чандлер (1888–1959) — американский писатель, основатель (наряду с Дэшилом Хэмметом) жанра «крутого» детектива. Сквозной персонаж его романов — «Долгий сон» (1939), «Прощай, красотка» (1940), «Сестренка» (1949), «Долгое прощание» (1953) и др. — частный детектив Филипп Марлоу, роль которого наиболее удачно исполнял Хамфри Богарт.

(обратно)

50

«Би джиз» исполняли «Массачусетс»… — Если у кого австралийцы «Би джиз» ассоциируются лишь со всяким диско-безобразием второй половины семидесятых, тот глубоко не прав: их первый альбом вышел еще в 1964 г., и поначалу они играли очень приятный ритм-энд-блюз с характерным фолк-колоритом. Их английский релиз 1967 г. так и назывался — «Массачусетс».

(обратно)

51

«Предоставь это Биверу» — американский комедийный телесериал (1957–1963) о семействе Кливеров; Бивер — кличка младшего сына Теодора, и сюжет, как правило, вращается вокруг бесконечных переделок, в которые он попадает. Роль матери семейства, Джун Кливер, играла Барбара Биллингсли. В 1985–1989 гг. демонстрировалось продолжение («Все тот же Бивер»), в 1997 г. вышел основанный на исходном сериале кинофильм.

(обратно)

52

…за цыпленка а-ля свитки Мертвого моря… — Свитки Мертвого моря (иначе Кумранские рукописи): древние документы, найденные в израильских пустынях в сороковых-шестидесятых годах. Первые свитки были случайно обнаружены молодым пастухом-бедуином в пещере на северо-западном берегу Мертвого моря близ Кумрана в 1947 году. Рукописи (списки Ветхого завета, различные документы на иврите, арамейском и греческом, в т. ч. связанные с сектой ессеев, перечень сокровищ Иерусалимского храма и мест их укрытия, канонические, апокрифические и прежде неизвестные псалмы, письма Бар-Кохбы — руководителя антиримского восстания 132–135 гг. н. э. — и др.) позволили реконструировать историю Палестины IV в. до н. э. — 135 г. н. э., пролили новый свет на возникновение христианства и раввинической традиции в иудаизме. Большая часть свитков находилась в очень плохом состоянии и восстанавливалась по фрагментам.

(обратно)

53

Меня даже прописали у Рипли в «Хотите верьте, хотите нет». — Роберт Лерой Рипли (1893–1949): автор знаменитой серии карикатур «Хотите верьте, хотите нет», выходившей с 1918 г. и посвященной всевозможным курьезам; под тем же названием Рипли выпустил ряд короткометражных кинофильмов и радиопередач.

(обратно)

54

Шервудский лес — обиталище Робина Гуда. — Прим. переводчика.

(обратно)

55

Ганзель и Гретель — персонажи сказки братьев Гримм. — Прим. переводчика.

(обратно)

56

…южные испольщики на фотографиях Уокера Эванса… — Уокер Эванс (1903–1975): американский фотограф-документалист, прославился изображением сельских тружеников в период Великой депрессии. Его выставка 1934 г. в Нью-Йоркском музее современного искусства, посвященная архитектуре Новой Англии XIX в., явилась первой в истории этого музея персональной фотовыставкой. В 1936 г. по поручению журнала «Форчун» отправился с писателем Джеймсом Эйджи в Алабаму готовить репортаж о местных испольщиках. Журнальная публикация не состоялась, но в 1941 г. вышла их совместная книга «Теперь восхвалим славных мужей».

(обратно)

57

Он напомнил мне Лона Чейни-младшего, в «О мышах и людях». — Лон Чейни-мл. (наст. имя Крейтон Чейни, 1907–1973): американский актер, снимался преимущественно в фильмах ужасов, специализировался на оборотнях. Сын Лона Чейни (полное имя Алонсо Чейни, 1883–1930), знаменитого характерного актера немого кинематографа США, прозванного «человеком с тысячью лиц». «О мышах и людях» (1939; реж. Льюис Майлстоун, прод. Хэл Роуч) — серьезный фильм, экранизация одноименного романа (1937) Джона Стейнбека, где Лон Чейни-мл. играл роль дефективного силача.

(обратно)

58

Лиззи Борден (1860–1927) — женщина из массачусетсского городка Фолл-Ривер, обвиненная в 1893 г. в убийстве своего отца и мачехи, но оправданная за недостатком улик; судебный процесс прогремел на всю страну.

(обратно)

59

Питер Лорри (наст. имя Ласло Лёвенштайн, 1904–1964) — американский актер венгерского происхождения, играл преимущественно злодеев. Прославился исполнением роли маньяка-убийцы в фильме Фрица Ланга «М» (1931). Его англоязычный дебют состоялся в одном из ранних фильмов Хичкока — «Человек, который знал слишком много» (1934). Самые известные его голливудские роли — в фильмах «Преступление и наказание» (1935), «Безумная любовь» (1935), «Мальтийский сокол» (1941), «Касабланка» (1942).

(обратно)

60

Хамфри Богарт (1899–1957) — знаменитый киноактер, архетипический «крутой парень» американского кинематографа сороковых — пятидесятых годов, идеальное воплощение образа хладнокровного индивидуалиста. Снимался у Джона Хастона в «Мальтийском соколе» (1941; по одноименному роману Дэшила Хэмметта) и в «Сокровище Сьерра-Мадре» (1948), у Майкла Кертиса в «Касабланке» (1943), у Говарда Хоукза в «Долгом сне» (1946; по одноименному роману Раймонда Чандлера), у Эдварда Дмитрыка в «Мятеже Кейна» (1951; по одноименному роману Германа Вука).

(обратно)

61

Моя голова провернулась на шее, как у Линды Блэр в «Экзорцисте». — «Экзорцист» (также известен по-русски как «Изгоняющий дьявола»): знаменитый фильм Уильяма Фридкина (1973) по одноименному роману Уильяма Питера Блетти (1971). Линда Блэр играет двенадцатилетнюю Реган Макнейл, в которую вселился дьявол, а изгоняет его отец Ланкестер Меррин (Макс фон Зюдов). Первое продолжение, «Экзорцист II: Еретик» (1977), снимал Джон Бурман, второе, «Экзорцист III» (1990), — сам Блетти; а в 2003 г. должен выйти фильм Джона Франкенхеймера с изложением предыстории (молодого отца Меррина играет Лайем Нисон, а сценарий по новому роману Блетти писал Калеб Карр).

(обратно)

62

Снупи из комикса «Пинатс» — в данном случае «Peanuts» это вовсе не «Арахис», а «Мелочь пузатая»: один из популярнейших американских комиксов, выпускался в 1950–2000 гг. Чарльзом Шульцем (1922–2000) и воспроизводился в 2600 газетах 75 стран; разумеется, не обошлось и без мультипликационной версии. Наряду с маленьким мальчиком Чарли Брауном и его приятелями главный герой комикса — собачка Снупи, коротконогая, белая с черными пятнами и манией величия (например, то и дело воображает свою воздушную дуэль с фон Рихтгофеном).

(обратно)

63

Hüttes (нем.) — здесь: горные приюты. — Прим. переводчика.

(обратно)

64

Дейзи Миллер — путешествующая по Европе наивная американка, главная героиня одноименного романа Генри Джеймса (1843–1916), выпущенного в 1879 году. Поскольку образ у Кэрролла зрительный («в длинных платьях а-ля Дейзи Миллер»), то речь скорее даже не о самом романе, а об экранизации Питера Богдановича (1974).

(обратно)

65

…смесь д'Артаньяна, кавалера Жеста и Вирджинца — «Кавалер Жест» (1924/1925): романтико-приключенческий роман Персиваля Кристофера Рена (1885–1941) о французском Иностранном легионе (сам Рен служил в легионе перед Первой мировой войной). Известны экранизации с Рональдом Кольманом (1926) и с Гэри Купером (1939, реж. Уильям Уэллман). «Вирджинец» (1902) — основополагающий роман-вестерн Оуэна Уистера (1860–1938). Известны экранизации с Уильямом С. Хартом (1907) и с Гэри Купером (1929).

(обратно)

66

«Лев, колдунья и платяной шкаф» (1950) — повесть-сказка К. С. Льюиса (1898–1963), первая из семи «Хроник Нарнии».

(обратно)

67

…окончил «Дом на Пуховой опушке», «Чарли и шоколадную фабрику», «Короля Золотой реки» — «Дом на Пуховой опушке» (1928): вторая повесть А. А. Милна (1882–1956) о Винни-Пухе (первая вышла двумя годами раньше и называлась просто «Винни-Пух»); в отечественном книгоиздании до последнего времени было принято публиковать их под общим заглавием «Винни-Пух и все-все-все», не разбивая на две части. «Чарли и шоколадная фабрика» (1964) — гротескная, если не сказать сюрреалистическая повесть-сказка Роальда Даля (1916–1990), экранизированная Мелом Стюартом как «Вилли Вонка и шоколадная фабрика» (1971); в 1972 г. вышла вторая повесть — «Чарли и большой стеклянный лифт». «Король Золотой реки» (1851) — повесть-сказка видного художественного критика Джона Рескина (1819–1900).

(обратно)

68

Пакеты с готовой приправой для быстрого приготовления пищи. — Прим. переводчика.

(обратно)

69

«Ветер в ивах» (1908) — сказочный роман Кеннета Грэма (1859–1932); главными действующими лицами являются жаба, крот и водяная крыса.

(обратно)

70

…Спенсер Трейси или Джон Гарфилд — Спенсер Трейси (1900–1967): звезда Голливуда, первый в истории американского кино лауреат двух «Оскаров» подряд; неоднократно снимался с Кэтрин Хэпберн. Джон Гарфилд (наст. имя Джейкоб Юлиус Гарфинкль, 1913–1952) выступал в амплуа, сходном с Кэгни или Богартом; снимался в первой экранизации (1946) романа Джеймса М. Кейна «Почтальон всегда звонит дважды» (1934).

(обратно)

71

Лорел и Харди — Стэн Лорел (наст. имя Артур Стэнли Джефферсон, 1890–1965) и Оливер Харди (1892–1957): пара голливудских комиков, снявшихся в 1927–1951 гг. почти в 90 фарсовых комедиях, преимущественно короткометражных. Лучшими считаются ранние, снятые Лео Маккэри в конце двадцатых — начале тридцатых годов на студии Хэла Роуча.

(обратно)

72

…не хотелось… уподобляться персонажу из «Моей крошки Марджи» — «Моя крошка Марджи» (1952): американский телесериал, комедия о непослушной дочери-подростке и ее бестолковом папаше.

(обратно)

73

…монета с головой индейца — Пятицентовик с головой индейца чеканился в США в 1913–1938 гг. Дизайн монеты разрабатывал скульптор Джеймс Эрл Фрейзер. На аверсе изображался бизон (моделью послужил бизон Черный Бриллиант из нью-йоркского зоопарка), на реверсе — голова индейца. Фрейзеру позировали Железный Хвост из племени оглало, северный шейенн Две Луны и сенека Большое Дерево.

(обратно)

74

Сплошная какая-то «Табачная дорога»… — «Табачная дорога» (1932): первый и самый известный роман Эрскина Колдуэлла (1903–1987), о семье южных испольщиков, безуспешно пытающейся свести концы с концами в новых экономических условиях и вырождающейся.

(обратно)

75

…она ведь не изображала Свенгали… — Свенгали: зловещий гипнотизер, персонаж романа «Трильби» (1894) Джорджа Дюморье (1834–1896). Своими чарами он делает из натурщицы Трильби знаменитую певицу — но когда умирает во время ее выступления, то голос Трильби снова ломается.

(обратно)

76

Эй, Том, ты за кого держишь Анну, а? За Удивительного Крескина? Видел когда-нибудь этого парня у «Джонни Карсона»? — Удивительный Крескин (наст. имя Джордж Джозеф Кресге-мл., р. 1935): фокусник, выступающий с отгадыванием мыслей. В 1971–1975 гг. вел телепрограмму «Удивительный мир Крескина». Джонни Карсон (р. 1925) — знаменитый телеведущий; его вечернее ток-шоу (1962–1992) неизменно держалось на верхушках рейтингов. В 1992 г. награжден Президентской медалью свободы.

(обратно)

77

Чатни — индийская кисло-сладкая фруктово-овощная приправа к мясу. — Прим. переводчика.

(обратно)

78

Отец становится вашим маленьким диббуком… — Диббук: в еврейской мифологии злой дух покойника, вселившийся в живого человека; в буквальном переводе с иврита означает «прилепившийся». Весьма популярна пьеса «Диббук» (1914) Шолома Ански (1863–1920).

(обратно)

79

«Алая буква» (1850) — роман Натаниэла Готорна (1804–1864), классика американской литературы; развернутый вариант случая, описанного им в рассказе «Эндикотт и красный крест» (1837).

(обратно)

80

Wunderbar (нем.) — чудесно. — Прим. переводчика.

(обратно)

81

Производство «Скрин джемз». — Screen Gems («Драгоценности экрана»): одна из крупнейших в США телестудий, выпускала и выпускает ряд известнейших сериалов.

(обратно)

82

…в промежутке между «Улицами Сан-Франциско» и «Ангелами Чарли»… — Речь о детективных телесериалах. «Улицы Сан-Франциско» (1972–1977; хотя исходный, более короткий, еще черно-белый вариант выпускался с 1949 г.) повествуют о двух инспекторах полиции, бывалом (Майкл Дуглас) и неопытном. В «Ангелах Чарли» (1976–1981) таинственный богатей управляет по телефону детективным агентством, штат которого составляют три симпатичные девушки; в 2000 г. появился кардинальный римейк.

(обратно)

83

…что-то среднее между стоп-сигналом и Фредом Флинтстоуном — Фред Флинтстоун: одно из главных действующих лиц популярного мультсериала о пещерных людях (I960–1966); его любимая реплика звучит так: «Ябба-дабба-ду-у-у». В 1972–1973 гг. сериал был продолжен. Также было снято в общей сложности девять телефильмов, два видеофильма и два кинофильма.

(обратно)

84

Лорен Бэколл (наст. имя Бетти Джоан Перске, р. 1924) — американская кинозвезда и театральная актриса. Дебютировала в фильме Говарда Хоукза «Иметь и не иметь» (1944), где играла с Хамфри Богартом, за которого годом позже вышла замуж, и с ним же снималась в «Долгом сне» (1946). Далее играла в фильмах «Выйти замуж за миллионера» (1953), «Убийство в Восточном экспрессе» (1974) и др.

(обратно)

85

…«интеллектуалки», вечно таскавшие «Тошноту» или Кейт Миметт… — «Тошнота» (1938): роман Ж.-П. Сартра (1905–1980) в форме дневника некоего Рокентина, который испытывает непреодолимое отвращение к материальному миру. Кейт Миллетт (р. 1934) — американский критик, публицист и скульптор, известная феминистка «первой волны», наиболее прославилась своей первой книгой «Сексуальная политика» (1970).

(обратно)

86

Делмор Шварц (1913–1966) — американский поэт, писатель, литературный критик. Наиболее прославился своей первой книгой «С грез начинается ответственность» (1939), включавшей заглавный рассказ и подборку стихов. Будучи личностью яркой, но неуравновешенной, послужил прообразом главного героя романа Сола Беллоу «Дар Гумбольдта» (1975). Преподавал в Сиракьюсском университете, где у него учился Лу Рид; впоследствии тот посвятил ему песню «European Son» с первого «вельветовского» альбома («The Velvet Underground & Nico», 1967), а также песню «My House» с альбома «The Blue Mask» (1982).

(обратно)

87

«Дева Мария» — безалкогольный коктейль из томатного сока с добавлением вустерширского соуса, табаско, сока лайма, перца и молотых семян сельдерея с солью.

(обратно)

88

Бостонский марафон — старейший в мире ежегодный марафон. Проводится с 1897 г. в третий понедельник апреля и посвящен «скачке Поля Ривира» (1775). Первый в мире марафон, на который были официально допущены женщины-бегуны (1972).

(обратно)

89

Гручо Маркс (Юлиус Генри Маркс, 1890–1977) — один из четырех братьев Маркс, прославленной труппы комиков. Самые известные их фильмы: «Штучки» (1931), «Вечер в опере» (1935), «День на бегах» (1937). Гручо специализировался на неожиданных, слабо привязанных к действию остротах, ходил на полусогнутых и хищно косился на исполнявшую главную женскую роль Маргарет Дюмон.

(обратно)

90

Рональд Кольман (1891–1958) — американский актер, лауреат «Оскара» за фильм «Двойная жизнь» (1947), где играл актера, одержимого ролью Отелло. Также снимался в фильмах «Эрроусмит» (1932), «История двух городов» (1935), «Затерянный горизонт» (1937), «Узники Зенды» (1937) и др.

(обратно)

91

…воспоминания Вилли Морриса о Джеймсе Джонсе… — Вилли Моррис (1934–1999): журналист, писатель, критик с Миссисипи; в 1967 г. стал самым молодым главным редактором самого старого американского журнала, «Харперз» и вдохнул в него новую жизнь. Воспоминания о своем друге писателе Джеймсе Джонсе (1921–1977), авторе таких романов, как «Отныне и вовек» (1951; вар. [кривой]: «Отсюда и в вечность») и «Тонкая красная линия» (1962), выпустил в 1978 г. под названием «Джеймс Джонс: Дружба».

(обратно)

92

Джеймс Тербер (1894–1961) — американский писатель, автор тонких сатирических рассказов, публиковавшихся главным образом в «Нью-Йоркере».

(обратно)

93

А та женщина в Африке, Гудалл? — Джейн Гудалл (р. 1934): британский этнолог и зоолог, долгое время изучала шимпанзе в Танзании. Открыла, что шимпанзе не травоядны, а всеядны, способны использовать и изготавливать инструменты и что их общественное поведение подчиняется куда более сложным закономерностям, чем полагали прежде. Ее самая известная книга — «В тени человека» (1971).

(обратно)

94

«Коджак» (1973–1978) — полицейский телесериал о лысом нью-йоркском копе. На сезон 1989–1990 гг. сериал был возобновлен. Также существует восемь телефильмов о Тео Коджаке и один кинофильм (венгерский!).

(обратно)

95

«Миссия» — стиль американской мебели начала XX века. Изготавливалась, как правило, из темного мореного дуба и была призвана имитировать мебель испанских католических миссий в Калифорнии; отличалась нарочито грубоватым дизайном и некоторой вытянутостью по вертикали.

(обратно)

96

Буланже, Надя (1887–1979) — французский дирижер и один из наиболее влиятельных преподавателей музыкальной композиции в XX в., возглавляла Американскую консерваторию в Фонтенбло под Парижем; первым ее американским учеником был в начале двадцатых годов Аарон Копленд (1900–1990).

(обратно)

97

…читала толстые книги — «Процесс» и «Сердце тьмы». Перечитала «Постороннего» раз десять. — «Процесс» (1925): роман Франца Кафки (1883–1924). «Сердце тьмы» (1902) — повесть Джозефа Конрада (1857–1924). «Посторонний» (1942) — повесть Альбера Камю (1913–1960).

(обратно)

98

Эдвард Гори (1925–2000) — выдающийся американский скорее все-таки художник-график, чем писатель; впрочем, картинки и витиевато-каллиграфические подписи к ним составляют в его книгах неразрывное целое. Отчасти близок к традиции английского нонсенса (скорее Эдвард Лир, чем Кэрролл), но трактует ее крайне индивидуально. Рисунки его переносят читателя в абстрактную ретро-эпоху, где-то между эдвардианским периодом и 1920-ми гг. «Арфа без струн» (1953) — первая его книга.

(обратно)

99

…спит с тобой и с элмерами фалдами в бейсбольных кепках… — Элмер Фалд: картавый туповатый охотник, без устали гонявшийся за кроликом Багсом Банни в мультфильмах 1940–1961 гг.

(обратно)

100

Джулия Чайлд (р. 1912) — Американский кулинар, ведущая популярной передачи, посвященной кулинарии; пропагандист французской кухни. — Прим. переводчика.

(обратно)

101

Господь есть Бог ревнитель и мститель, а? — «Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен в гневе: мстит Господь врагам Своим, и не пощадит противников Своих» (Наума 1:2).

(обратно)

102

…собирался работать над академической биографией Р. Крамба — Роберт Крамб (р. 1943): художник-график, автор знаменитых андерграундных комиксов («Mr. Natural», «Keep On Truckin'» и т. д.), основатель журнала «Zap Comics» (1967); иллюстрировал обложку «Cheap Thrills» (1968) — первого альбома Дженис Джоплин с «Big Brother and the Holding Company» — и некоторые книги Чарльза Буковски. А в середине шестидесятых работал в журналах «MAD» и «Help!» со своим кумиром Харви Курцманом и с молодым Терри Гиллиамом (в дальнейшем — мультипликатор группы «Монти Пайтон» и известный кинорежиссер). И если в начале своей творческой биографии едва сводил концы с концами, то уже в девяностых годах, продав шесть блокнотов с ранними рисунками, мог купить себе дом на юге Франции.

(обратно)

103

«Змей Уроборос» Эддисона — первый (1922) и наиболее известный роман Эрика Ракера Эддисона (1882–1945), одного из отцов-основателей фэнтэзи в нынешнем понимании. Его можно считать оппонентом популярной традиции, у истоков которой стояли Толкин и К. С. Льюис, так как в произведениях Эддисона добро и зло однозначно не разграничены и апокалиптический хэппи-энд с итоговой моралью отнюдь не гарантирован. Что отражено в самом названии романа: Уроборос — гностический и алхимический символ, происходящий из Древнего Египта и Греции; змей, заглатывающий собственный хвост, пожирающий себя и перерождающийся, символизирует единство духа и материи, а также то, что ничто на свете не исчезает, но вечно воссоздается в новом облике.

(обратно)

104

«Бионическая женщина» (1976–1978) — американский фантастический телесериал о женщине по имени Джейме Соммерс с бионическим ухом, способным слышать за милю. Она работает на разведывательную службу — на пару с бионическим мужчиной Стивом Остином, у которого установлен бионический глаз (а также две ноги и рука). Строго говоря, «Бионическая женщина» отпочковалась от предыдущего сериала, где главным действующим лицом был Стив Остин, — «Человек за шесть миллионов долларов» (1973–1978).

(обратно)

105

Café crèmе (фр.) — кофе со сливками.

(обратно)

106

Курт Юргенс (1915–1982) — немецкий актер, статный блондин. Во время войны был заключен в концлагерь. С 1950-х гг. много снимается в английских, французских, американских фильмах. Отечественный зритель мог видеть его в картинах «И Бог создал женщину» (1956) и «Шпион, который любил меня» (1977), а также в «Тегеране-43» (1980), где он играл мэтра Легрена. Был пятикратно женат, в том числе на актрисе Еве Барток, заявившей уже после его смерти, будто настоящий отец их дочери — Фрэнк Синатра, с которым у нее был роман в 1956 г.

(обратно)

107

«Никто не смеет назвать это предательством» (1964) — классика закулисно-политического жанра, бестселлер, разошедшийся тиражом семь миллионов экземпляров (главным образом по заказам «Общества Джона Берча» и прочих ультраконсервативных организаций). Автор, Джон А. Стормер, обвинял правящую элиту США в предательстве интересов собственной страны. Впрочем, в отличие от большинства трудящихся на подобной стезе авторов Стормер не кликушествовал ни о жидомасонском заговоре, ни о руке Ватикана, да и вообще был довольно далек от конспирологии. Коммунистам и им сочувствующим — да, доставалось, но о сознательном заговоре речь не шла, и сильнодействующих рецептов не предлагалось. Стормер предпочитал говорить — в дополненном издании 1990 г. этот момент особо акцентирован — не о «руке Москвы», но о некоем «заговоре общих интересов».

(обратно)

108

…Доббс-Ферри, штат Нью-Йорк — очередной автобиографический момент. В этом городке Кэрролл провел большую часть детства.

(обратно)

109

Брауни — девочка-скаут младшего возраста (8–11 лет).

(обратно)

110

Он сравнивал автора с Льюисом Кэрроллом и лордом Дансени… — Под именем «лорд Дансени» публиковался один из отцов-основателей фэнтэзи ирландец Эдвард Джон Мортон Драке Планкетт, 18-й лорд Дансени (1878–1957). Авторы фэнтэзи до сих пор продолжают воспроизводить, в меру даровитости каждого, заявленные им стилистические и сюжетно-тематические ходы.

(обратно)

111

…прямо как Бетт Дэвис в «Тише, тише, милая Шарлотта» — Бетт Дэвис (1908–1989): американская киноактриса, известная исполнением ролей сильных, решительных женщин (прим. переводчика). Снималась в фильмах «Бремя страстей человеческих» (1934), «Маленькие лисички» (1941), «Все о Еве» (1950) и др. «Тише, тише, милая Шарлотта» (1964) — южно-готическая драма Роберта Олдрича по роману Генри Фаррелла «Что же случилось с кузиной Шарлоттой?». Сейчас смотрится чуть ли не как самопародия — не в последнюю очередь благодаря чрезмерной старательности, с какой Бетт Дэвис воспроизводит южный акцент.

(обратно)

112

…никаких Рокки и Буллвинкля по телевизору в четыре часа дня — «Рокки и Буллвинкль» (1961–1973): мультсериал о белке Рокки и лосе Буллвинкле и их усердной борьбе с русскими шпионами Борисом Баденовым и Наташей Фаталь. Обилие тупых детских каламбуров компенсируется тонкими политическими шутками. В 2000 г. вышел полнометражный фильм «Приключения Рокки и Буллвинкля» с Робертом де Ниро.

(обратно)

113

Олтмен, Роберт (р. 1925) — выдающийся американский кинорежиссер, предпочитает акцентировать прорисовку образов и атмосферу в ущерб сюжету, и с полным на то основанием; часто задействует наслаивающиеся диалоги. Прославился черной комедией «M*A*S*H*» (1970) о военно-полевом госпитале времен Корейской войны, а прозванная «антивестерном» картина «Маккейб и миссис Миллер» (1971) фактически явилась развернутым клипом на песни Леонарда Коэна; из множества дальнейших фильмов можно выделить «Долгое прощание» (1973) по Реймонду Чандлеру, «Нэшвилл» (1975), «Буффало Билл и индейцы» (1976), «Квинтет» (1979), «Нераскрывшиеся парашюты» (1983), «Винсент и Тео» (1990), «Игрок» (1992), «Пути напрямик» (1993) по рассказам Реймонда Карвера, «Готовое платье» (1994), «Канзас-сити» (1996), «Госфорд-парк» (2001).

(обратно)

114

…звучу как гибрид ХАЛа-9000 и Дятла Вуди — ХАЛ-9000: спятивший компьютер из кубриковско-кларковской «Космической одиссеи 2001 года» (1968), говорил бархатистым, очень задушевным баритоном. Дятел Вуди — персонаж мультфильмов Уолтера Ланца (1900–1994), выходивших с 1941 г.; отличался характерным пронзительным смехом (озвучивала его Грейси Ланц — жена Уолтера).

(обратно)

115

Джордж Джонс (р. 1931) — звезда кантри-музыки, автор многочисленных хитов; первую пластинку выпустил в 1955 г.

(обратно)

116

«Лишь о тебе, моя страна…» — первая строчка «Америки» (1832), второго по популярности после «Звездно-полосатого знамени» полуофициального гимна США; написан Сэмюэлсм Ф. Смитом (1808–1895) на музыку «Боже, храни королеву».

(обратно)

117

Gugelhupf (нем.) — баба (кондитерское изделие).

(обратно)

118

…беттельгеймовскую «Пользу волшебства»… — Беттельгейм, Бруно (1903–1990): американский психолог австрийского происхождения, известен своей работой с дефективными детьми. Его первые американские публикации (1943), основанные на личном опыте Дахау и Бухенвальда, были посвящены поведению людей в экстремальных условиях. Будучи профессором психологии Чикагского университета, применял принципы психоанализа к социальным проблемам, особенно в воспитании детей. В своей книге «Польза волшебства» (1976) утверждал благотворную роль сказок в формировании личности ребенка. Уже в восьмидесятых годах разразился скандал, когда выяснилось, что Беттельгейм соврал о своем австрийском образовании, жестоко обращался с некоторыми детьми в своей клинике и неверно поставил целый ряд диагнозов; в итоге он покончил с собой.

(обратно)

119

…напомнил мне Пса Пита из комедии «Наша компашка» — «Наша компашка» (1922–1944): комедийный сериал, также известный под названием «Плутишки»; 220 короткометражных фильмов и один полнометражный о похождениях группы детей. Первоначально снимался на студии Хэла Роуча, в 1938 г. перепродан компании «Метро-Голдвин-Майер» и резко испортился. Пес Пит был черно-белым питбультерьером с характерным кольцом вокруг левого глаза.

(обратно)

120

Pastis — французский анисовый ликер. — Прим. переводчика.

(обратно)

121

Почти на три месяца я остановился в Стрезе, потому что… когда-то там отдыхали лейтенант Генри со своей Кэтрин, прежде чем плыть на лодке через озеро Маджоре в Швейцарию. — Наверное, не стоит объяснять, что имеется в виду роман Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие!» — Прим. переводчика.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

Часть третья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg