«Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы»

Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы (fb2) - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы 1731K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тимур Исхакович Пулатов

Жизнеописание строптивого бухарца

Анне и Александре

Книга первая. Хор мальчиков

I

Ему удалось теперь освоиться и со своим двором: правда, тянулось это дольше, чем с комнатой, где он родился, и с люлькой, где он рос.

Двор он видел еще из люльки: вечером отодвигались плавно и бесшумно шторы, словно боялись вспугнуть прохладу, что с верхушек деревьев села на потрескавшиеся плиты, по которым уже бегал взад–вперед брат Амон.

С раннего утра, к моменту его пробуждения, шторы эти, тяжелые и выгоревшие, закрывались, чтобы солнце не нагревало комнату, и на красной материи, на тех ее местах, что выгорели и выцвели, солнце застывало на весь долгий летний день желтыми пятнами, немного режущими глаза.

Но раз в месяц комната вдруг наполнялась светом, таким обильным, что все предметы вокруг теряли свои очертания, — это снимались шторы, двумя полосами красного вывешивались они потом во дворе, и он видел, как брат старательно выбивает из них пыль, густо осевшую между ворсинками бархата. А мать и бабушка уже вешали взамен другие шторы с желтыми пятнами на тех же местах, что и на снятых, потому что солнце всегда светило одинаково из–за высокой белой стены, что наглухо закрывала двор от улицы, из–за виноградника, чья правая сторона была оголена, из–за куста олеандра в кадке, посаженного так, чтобы закрывать окно, но поредевшего и поникшего от жары…

Эта короткая перемена декорации, вызывавшая в нем чувство восторга новым, — обильный свет и движение родных у окна — была столь редкой и быстро исчезающей, что не успевал он освоиться с этим новым и снова впадал в лень и терпеливое ожидание, отчего все существование казалось ему однообразным до бесконечности.

Чувство это усиливалось еще и от занавесок, которыми закрывалась полностью его люлька, когда он засыпал, а когда просыпался и в комнате никого не было кто бы почувствовал его пробуждение, он лежал и разглядывал эти занавески, и казалось ему, что комната вся сжалась, уменьшилась, и окно с резными ставнями застыло возле его взгляда — ведь занавески были сделаны из такого же красного бархата, что и шторы, может, даже из одного большого куска, купленного в день его рождения. И он чувствовал тогда, что задыхается, что ему тесно и нехорошо, — и так продолжалось до тех пор, пока мать или бабушка не отодвигали осторожно — а вдруг мальчик еще спит! — занавески и, удивленные его долготерпением — ведь он не закричал, не стал качать люльку, — не начинали с ним говорить, ощупывая его тело и постель, называя его по имени: Душан.

Он уже знал, что его так и зовут — Душан, и всякий раз, когда произносилось его имя, понимал, что за этим последует ласка, одобрение или же порицание, ибо имя было дано ему скорее как отношение к нему других, как нечто чужое, пришедшее извне, как шторы, прикрывающие его от солнца, или как люлька, в которой он спал и которая столь часто тяготила его.

Едва отодвигались занавески, как взгляд его сразу же обращался на окно через комнату, и он, довольный, ощущал, что пространство расширилось и между его люлькой у правой стены и окном появилось место, где могут теперь ходить или же сидеть мать, бабушка, отец и брат, который всегда, как только открывали Душану лицо, вбегал на минуту в комнату со двора, где он все знал и где все принадлежало ему, корчил рожицы, смеялся, а потом снова убегал в зной.

А то, что там, во дворе, зной, Душан знал уже, хотя и выносили его люльку из комнаты только к вечеру, когда отец поливал из ведра плиты; с закатанными высоко штанами, босиком, он выплескивал ладонью воду, сосредоточенный и немного хмурый, словно не верил еще в приход успокоительной прохлады, и вода, едва касаясь тяжелыми каплями плит, сразу же испарялась, и серый пар окутывал отца с ног до головы, и казалось, что он летает, чуть поднявшись над землей, — картина эта всегда забавляла мальчика.

Амон подносил отцу полное ведро, брал пустое и убегал снова к колодцу, тут же, во дворе, морщась от пара, залетевшего ему в ноздри и рот. И Душан, видя все это из своей люльки, понимал, что борются они за что–то существенное, значимое, как боги, от которых зависит, быть вечеру и сумеркам, а затем и ночи или же жаркий день должен оставаться навсегда.

Всплески пара, полетев над кустом олеандра и забрав с собой запахи цветов, проникали через открытое окно в комнату и, кружась над люлькой, теплили его лицо, покрывая его потом, и тогда он чувствовал силу зноя, уже ослабленного, уходящего.

Пока поливали двор, бабушка то и дело заходила в комнату — тяжелая, большая и шумная — и выглядывала в окно, помахивая веером.

— Ой, не могу больше жить, душно! — Из веера падали на ковер листки сандала с клювом зеленой птицы или лепестками лотоса, нарисованными на них.

— Смотри–ка, ни один лист не шевельнется на винограднике, умру я этой ночью, если не прилетит ветер, — говорила она, собирая снова свой веер, а он ждал, пока не сложится опять полностью картинка на сандале, чтобы полюбоваться хижиной, возле которой растет лотос, и птицей, собирающей своим длинным клювом нектар из цветка, — знакомым пейзажем.

Часто бабушка, чтобы поразвлечь его, беспокойного и суетливого, давала ему поиграть этим веером, и картина на сандале, как застывший образ, как данность его игр, его существования, с каждым разом блекла перед его взором, теряя краски и былую привлекательность, и только запах пряностей, мускуса и индиго (бабушка прятала свой веер в медном музыкальном сундучке рядом с коробкой с пряностями) никогда не притуплялся и был свеж и остр по–прежнему.

Он уже понимал, что бабушка не одобряет работу отца во дворе, но, даже если отец пришлет ветер для ее успокоения и избавит ее от сегодняшней смерти, она все равно не успокоится, ибо что–то ей давно и постоянно не нравилось в отце.

Отец, кажется, уже не замечал ее неудовольствия, и она, видя это, отходила от окна, чтобы освободить Душана из люльки.

— Но ты… ты все равно из нашего рода, — говорила бабушка, целуя свою ладонь, а потом лаская этой сухой ладонью его лоб, — благородный, нежный мальчик, в тебе нет ничего от отца, он просто как укор, как вина, а ведь сказано, что из вины рождается святость… Ну, что ты смотришь на меня святыми глазами, утешь меня…

По длине ее речи он донимал, что она требует ответа ибо он уже различал речь и песню, крик и молчание и знал, что и речь и молчание рождают ответ, и он что–то говорил в ответ, чувствуя, что то, как он говорит, совсем непохоже на их, взрослых, речь, зато слова эти его, а не приобретенные, и ими он мог выразить больше, нежели они заученными словами, словами, которые их всех делают похожими друг на друга и говорящими одно и то же…

Теперь, освобожденный от люльки, он лежал и отдыхал на широкой кровати, где спала мать и где она родила его, а у нее приняли его на свет.

Рук бабушки, когда она брала его к себе, он не чувствовал, привык уже к тому беспокойству, которое передавалось ему от бабушки, зато длительно и постепенно ощущал он ритуал освобождения от люльки.

С люлькой этой в его сознание пришел самый первый и самый сильный запрет. Запрет телу поворачиваться, делать какие–либо движения, ползать — бабушка держит его так, чтобы лежал он на спине прямо и ровно, с вытянутыми руками и ногами, а мать завязывает его поясом, ноги — узким, а живот до самой груди вместе с руками — широким, и еще к щекам прикладываются две дощечки, обшитые все тем же постылым бархатом, чтобы голова не качалась из стороны в сторону вместе с движением люльки, затягиваются плотно занавески, он долго борется со сном, так грубо навязанным ему, люлька качается все быстрее, поскрипывая покатыми ножками, и головокружение, сначала легкое и даже приятное, но затем тягостное, непрерывное, приносит ему освобождение от мук — сон.

Первые минуты он еще пытается во сне как–то повернуть тело, и бабушка, чуть приоткрыв занавеску, шепчет матери:

— Уснул… Видит во сне, что летает…

И действительно, ему, заснувшему от укачивания, казалось, что он летает над самыми неожиданными, не виданными им никогда местами — над скалой или пустыней, и видел он все это во сне так же отчетливо, как его прадед–кочевник, — ведь достаточно было этому прадеду проехать на верблюде по пустыне, как ощущение его как опыт, как зримое воспоминание, могло оказаться в сознании маленького правнука — так во сне перед глазами Душана проходила, возвращаясь снова и снова, история рода…

Тягостным было для него укладывание в люльку, когда он уже мог стоять на ногах и осваивать комнату.

В младенчестве отсутствие навыков и тяжесть тела держали его большую часть дня на земле, кроме тех минут, когда его брали на руки мать или отец, тогда он еще как–то терпеливо переносил муки от привязанных поясов, теперь же, когда он уже пробовал ходить и когда само это хождение было восторженным моментом освобождения, его снова заставляли смириться с запретом. Ждали, видимо, когда он полностью вырастет из люльки, чтобы потом ночной мир его, полный странных сновидений, перенесся на детскую кровать.

Кроватка эта уже стояла за дверью, в смежной, темной комнате, куда ему запрещалось заглядывать, — ее он видел лишь в моменты, когда открывалась быстро стеклянная дверь, наглухо занавешенная черной материей, кто–то входил туда за чем–то, неся лампу (электрический свет почему–то не был туда проведен, и это еще больше усиливало тайну комнаты), и он радовался, когда слабый свет лампы освещал ненадолго кроватку и он мог бросить на нее нетерпеливый взгляд.

Ко времени, когда он уже научился ходить, робко и нетвердо, комната, где он родился, перестала быть привлекательной и желанной. Взгляд его уже ничего не выражал, кроме скуки, если смотрел он на потолок, сложенный из резного дерева, не ровный и гладкий, а из квадратных углублений, из середины которых свисали деревянные шары, каждый покрашенный в свой цвет, но больше голубого и красного, и цвета эти плавно переходили от шаров на потолок и перебегали друг другу путь, образуя сложный рисунок.

Странно, но краски эти были видны лишь в полумраке комнаты, когда была она днем закрыта шторами, ночью же, едва зажигали яркий свет, краски блекли и уже ничем себя не выражали, темнели и прятались. В них был какой–то загадочный состав, буйный и радующий днем и мягкий, успокаивающий ночью, и по цвету потолка, как по часам, можно было свободно следить за течением времени.

А время шло, ускользало, почти не касаясь его своей плотностью, — лишь забирало его новый опыт и отпечатывало в себе: сон и пробуждение, еда, игры, плач и снова сон — так с момента его появления на свет оно стало уходить, его время, чтобы когда–нибудь, показав ему всю свою длину, а затем и хвост, уйти навсегда…

Но сейчас ему казалось, что время навсегда остановилось в той комнате, которую он познавал: неподвижность вещей вокруг, черная, округлая печь в углу, в которую совсем недавно провели газ, и всю прошлую зиму язычок пламени, выглядывающий из изогнутой трубки, как из рожка, так развлекал его; кровать матери, белая, поскрипывающая, едва она ляжет после дневных хлопот: «Слава богу, день, кажется, прошел, только бы он не просыпался, не просился ко мне…»; его люлька, которая, даже если ее выносили, всегда возвращалась на прежнее место и ставилась на войлочные ленты–постилки, чтобы не сползла на твердый пол и не стучала резко при укачивании; шкаф возле входной двери, грузный, как будто вросший в стену, с неприятно скрипучей дверцей, с потемневшим от времени лаком, но с четырьмя веселыми, серыми рогами антилопы — хранительницы рода, приделанными по углам, — на них вешалась отцовская шляпа, полотенце или надувной шар, чуть–чуть колышущийся от невидимого сквозняка, да еще пучок засохшей травы бессмертника — вот все, к чему он привык поначалу и что создавало для него своей неизменностью и неподвижностью ощущение застывшего навсегда времени.

Единственное, что еще интересовало его в комнате своей недоступностью и загадкой, — музыкальный сундучок, который тоже имел свое всегдашнее место — под кроватью матери.

Открывался сундучок очень редко, пятью или шестью поворотами большого ключа, и начиная с первого поворота мелодия, едва слышная, набирала силу, но на последнем повороте аккорд вдруг снова ослабевал, и в тот момент, когда раздавалось нечто вроде щелчка, крышка сундучка, отделанная серебром, поднималась сама, но внутренность свою показывала не полностью, а только часть, не закрытую еще одной крышкой.

На видимой части сундучка были вперемежку сложены самые разные предметы — еще одни бабушкины очки, коробка с пряностями, бумага и конфеты, и, хотя бумага и конфеты были и на столике в комнате, неспрятанные — до них можно было дотрагиваться, — эти, что лежали в сундучке, запретные, привлекали и будоражили воображение. Хотелось скорее освоиться и с сундучком — последней запретной вещью в комнате, — чтобы освободиться потом, закончить знакомство с этим замкнутым, пространством и устремиться в смежную темную комнату или же во двор, ибо казалось ему, что в привыкании, узнавании есть своя очередность, установленная взрослыми по своему опыту, а пока что–то не познано, как этот сундучок, ему не разрешено насладиться новой свободой.

Но от сундучка его почему–то все время отгоняли, чаще всех его открывала бабушка, реже мать, а Амон и отец даже, кажется, и не брали в руки ключ, тот ключ, который стал для него загадкой свободы.

Ему было интересно следить, как же они, взрослые, относятся к этим застывшим на своих местах вещам, о которых они давно знают все. Да никак. Иногда, правда, они трогали их, смахивали тряпкой пыль, но чаще проходили мимо, равнодушные, как будто то волнение, с которым они знакомились раньше с каждой вещью, давно прошло у них, и теперь эти вещи привлекали к себе только его, вначале для того, чтобы почувствовал он маленькую свободу, когда разрешали ему узнавать их поближе, а когда он узнавал, эти же вещи становились для него преградой для освоения нового.

Входная дверь и окна — вот что еще как–то вносило разнообразие в его существование. Два высоких окна, идущих от пола, покрытого ковром, до самого потолка, к подвесным шарам, они выходили прямо на ту часть двора, что поливали каждый вечер, брат бегал по мокрым плитам, а потом через окно прыгал к нему в комнату раньше, чем бабушка могла остановить его криком. Зимой они закрывались ставнями на ночь, чтобы было теплее в комнате, а по утрам ставни долго не могли сдвинуть — холмики снега, сдуваемые ветром, что силился проникнуть к спящим, прижимали их к окну, и все ждали, пока отец не разбросает снег деревянной лопатой; он слышал, как снег скрипит под ногами отца и как стучит лопата, будто звуки эти рождались вдалеке, не за стеной. Наконец ставни открывались, и брат, завороженный, смотрел на снег, помаргивая от яркого его света, и все рвался во двор…

Вот эти окна и входная дверь еще каждый раз предлагали новые картины, и уже само их движение было сигналом предстоящего разнообразия: через дверь приходили к нему родные, неся нежность, ласку или порицание и недовольство, чужие люди, гости, а их приход тоже означал какую–то перемену в общей атмосфере комнаты — долгое чаепитие, шепот, жалобы на жару и махание веерами, — и все это имело для него какой–то тайный смысл, загадку, которую так и хотелось поскорее разгадать, ибо откуда ему было знать тогда, что порой разумный, запрет, который хочется нарушить, все же полезнее разгадки, нетерпеливого освобождения от незнания, — все живое и неживое нуждается в защитной дымке тайны, в покрове некой иллюзии, какой была окружена сейчас темная смежная комната или же музыкальный сундучок.

Зато все, к чему он теперь прикасался, что рассматривал в мельчайших подробностях, как, например, печка с газовым рожком, не внушало ему страха, страшным было то, чего он никогда не видел, но о существовании которого догадывался из слов взрослых. Правда, в темноте его иногда снова, как прежде, пугал шкаф, когда он вдруг скрипел от проезжающей по узкой их улице машины, от усилия которой дрожала земля, и дрожь эта через стены и двор доходила и сюда, в комнату. Казалось, шкаф, мертвый и неподвижный, ожил, и это его неизвестное и невообразимое качество одушевляться тайно и пугало.

Но он говорил себе: «Это шкаф», и едва он произносил это слово, как сразу успокаивался, ибо видел и знал: как с ним обращаются взрослые, как хлопают они его дверцей, а он молчит и, даже когда покрывается пылью, стоит старый, жалкий и безответный. Он уже различал предметы по их названиям и по словам, которыми их обозначают, и чувствовал, что одни слова успокаивают, едва стоит произнести их, другие пугают, а третьи и вовсе окружены тайной — и слова эти и есть лицо и сущность вещей.

Правда, он уже тогда понимал, что для взрослых слова звучат по–иному. Часто прислушивался он к тому, как одну и ту же вещь или одного и того же человека, скажем его самого, по–разному называли бабушка, говорящая по–таджикски, и отец, когда беседовал он с дедушкой из деревни по–узбекски, — думал, что стоит, наверное, о чем–то сказать по–таджикски, как оно тут же напугает, смутит: «ушиб, боль, смерть», а если по–узбекски — успокоит, порадует, и наоборот: «снег, свет, игра», сказанные по–узбекски, разозлят, а по–таджикски — вызовут восторг.

Отец и дедушка всегда говорили в его присутствии шепотом, по–узбекски медленно растягивая слова, словно вовсе не хотели произносить их, какие–то удрученные и подавленные, но вот они кончали говорить между собой и вспоминали о нем, обращаясь ласково по–таджикски, целовали его, смеялись, и был он уверен, что говорили они неслышно лишь для того, чтобы не пугать его, а сейчас переводят для него весь разговор, не утаивая ни одного слова.

Впрочем, были и слова, которые произносились на обоих этих языках одинаково, с общим смыслом — «мама, папа, брат, бабушка» и его имя — Душан, все, что было для него особенно близким, пожалуй, самым близким из всех остальных слов, но их было мало, и вот они–то и были окружены тайной. Почему их произносят одинаково? Не потому ли, что они никогда не имеют другого смысла, кроме хорошего, и поэтому не раздваиваются, чтобы одних пугать, а других успокаивать? И почему их так мало? Не потому ли, что все страшное и таинственное существует не само по себе в отдельности, а живет в словах, стоит их только произнести, как страшное появляется, а молчи и не называй — страшного нет и не было.

Может быть, поэтому, когда сверстники его уже разговаривали, он все еще молчал и изредка, по просьбе, произносил те несколько общих для обоих языков слов — мама, папа, брат, бабушка и Душан, уверенный что поймут его правильно и папа, говорящий часто по–узбекски, не обидится, не испугается, будет доволен.

— Ну, что с ним делать? — спрашивала мать. — Нет, все! Пора показывать его доктору!

— Но ведь ты сама доктор, должна понимать: ребенок начинает говорить, когда ему захочется. И вообще, все это оттого, что мы всегда говорим громко в его комнате, — убеждала ее бабушка. — А потом, этот узбекский… Мальчик совсем растерялся, в голове у него все перепуталось. Его материнский — таджикский, он должен слышать только этот язык…

— Он смышленый и веселый. И не болеет часто, — успокаивала себя мать, и разговор их на этом кончался.

Отец, тоже врач, был более терпелив и сдержан.

— Я знаю, что он не глухонемой ребенок… и надо ждать… Впрочем, — обращал он иронический взгляд в сторону бабушки, — узбекский ему тоже не мешает знать…

— Но ведь сначала один язык, а потом, пожалуйста, другой, — раздраженно отвечала бабушка, затем наклонялась к Душану (сейчас он уже сидел во дворе на коврике), давая понять, что более всего ему нужно теперь знать то, что она будет рассказывать, — бесконечно болтливую и назидательную историю, которую из вечера к вечеру, едва повеет прохладой, ведет мудрый Попугай, такой же безъязыкий, как и Душан, но благодаря этому, вернее, наперекор этому ставший вдруг без меры болтливым… Сказки Попугая — самые первые сказки, которые он услышал, но вместо удивления и наслаждения они утомляли его своей нескончаемостью, и он тревожился в душе, что и сам, как этот Попугай, научившись наконец разговаривать, станет говорить безудержно и одни глупости, ибо назидательность Попугая казалась ему не чем другим, как глупостью, — ведь он в этой назидательности ничего еще не понимал. И он еще больше боялся того времени, когда у него освободится язык для речи…

Но в один из вечеров, когда бабушка заставляла его слушать (ей казалось, что говорит она благородным литературным языком и что это будет для внука хорошей школой), а он все пытался встать и походить по двору, пришла робко соседка и обратилась за чем–то к бабушке, назвав ее «тутамулло» [1], и бабушка встала с улыбкой, чтобы принять гостью. А он, пока женщины разговаривали, все думал, почему же так назвали бабушку и она ничуть не обиделась, наоборот… Значит, она и есть тот самый ученый Попугай, который рассказывает свои истории, а он… он может смело начать говорить и никогда не станет болтливым…

Эта догадка так обрадовала его, принесла такое облегчение, уняла страх, что, возможно, и заставила его наконец заговорить, и первое, что он сказал внятно, было обращение к бабушке:

— Ты тути [2], — лукавое и непосредственное.

Бабушка от удивления и восторга ничего вначале не поняла и стала поправлять его нетерпеливо и властно: — Тута… скажи: тутажон. — Но вот ее осенило, она рассердилась, потом засмеялась над милой игрой слов, позвала мать, чтобы этими первыми словами внука лишний раз подчеркнуть свою правоту; мать прибежала, радостная и испуганная: вот видишь, к какой неразберихе приводит, когда в доме говорят на двух языках, называют ее попугаем, но затем бабушка смирилась, ибо мать сменялась и целовала его.

— Ладно, называй меня как хочешь, только не молчи, — разрешила ему бабушка от доброты душевной, и день этот был для него еще одним освобождением — ему не запрещалось теперь самому ходить по двору.

Двор он уже успел рассмотреть, когда в редкие часы после вечерней прохлады его выносили сюда и сажали на старую кровать, стоящую на политых плитах.

Кровать эта стояла тут всегда, в любую минуту; когда отодвигали шторы на окнах, он видел ее возле кадки с олеандром. Днем она нагревалась и поскрипывала ржавыми пружинами на солнце, вечером медленно остывала, на нее лил дождь; и снег, прежде чем покрыть остальную часть двора — закопанные в теплую землю кусты виноградника, кусты роз, навес, из–под которого, раскачиваясь сами собой, хватали снег на лету качели брата, — засыпал эту кровать, и она казалась вечной мученицей.

В самом деле, почему никто не покроет ее в холода старым ковриком, кровать, где, по рассказам бабушки, родился, рос, состарился и умер его дед. А ведь он любил говорить во сне — может, он делился чем–то с кроватью, которая видела, как он родился; бабушке же просто казалось, что это он сам с собой, сонный…

И вот когда его заставляли по вечерам сидеть на этой кровати, он напряженно внимал, желая услышать от кровати какую–нибудь тайну деда. Дед умер раньше, чем он родился, и поэтому должен же он что–то сообщить внуку важное, настолько важное, что не мог он передать это через бабушку, которая тоже смертна, или через маму, а нашептал кровати, что стоит тут во дворе всегда.

И тогда он особенно трогательно относился к своей люльке, просил, когда его отвязывали, а люльку оставляли пустой, чтобы накрывали ее заботливо занавесками, не то она рассердится и выдаст какую–нибудь его тайну, скажем, недовольство бабушкой или мамой, когда они долго держат его привязанным, или его зависть к брату за то, что ему разрешалось бегать по двору и залезать на крышу, — пусть все думают, что он усвоил уроки бабушки — она наказывала ему быть терпеливым, независтливым, незлобивым и нежадным до еды.

Рядом с кроватью во дворе стоял в кадке куст олеандра, всегда зеленый и пыльный, — пчелы, что садились и рылись в его розовых цветах, улетая, всегда отряхивали крылышки, и над кроватью долго летало розовое облачко пыли.

Этот куст, старый и тоже бессмертный, единственный, кто всегда закрывал кровать своими редкими ветвями, с узкими, твердыми листьями — на них день и ночь блестели капли влаги. Куст уже не пил и не ел, пресыщенный, но продолжил цвести из одного лишь чувства долга, и в этом ему помогало воспоминание, что жило внутри его стеблей коричневыми кольцами.

Каждую весну, когда кадку выносили из комнаты, где цветы зимовали, во двор, отец подрезал нижние сухие ветки, уже забывшие свои воспоминания, и приносил Душану, чтобы он разглядывал их и обнюхивал. Казалось Душану, что и олеандр много знает, все слышит и запоминает и что куст, как и люлька, если не оказывать ему знаков внимания и любви, тоже может выдать взрослым его нехорошие мысли, — все, что появилось в этом доме до него, имело между собой тайный сговор, очень давний и прочный, все следили за ним, чтобы он был добрый, и едва стоило ему хотя бы в мыслях сделаться ненадолго злым, как все вокруг передавало друг другу эти его мысли, чтобы осудить. Вот поэтому–то, когда отец приносил ему срезанные ветки олеандра, он смотрел на куст за окном и делал вид, что его вынуждают играть этими ветками, сам он ни в чем не виноват, а раз между олеандром и отцом есть сговор и куст разрешил себя срезать, то он здесь ни при чем и даже не догадывается о существовании сговора, ибо казалось, что стоит ему дать понять, что он знает об их тайне, как будет наказан.

И когда он сидел на кровати вечером и голова его тяжелела от запахов распустившегося олеандра, было ему дурно от тоскливого, старческого запаха цветов, которые почему–то вечером, в прохладу, одурманивали особенно сильно, он молчал и терпел, стараясь ничем не выдать своего неудовольствия.

С двором у взрослых тоже был какой–то сговор. Днем, в жару, двор, наверное, не разрешал им выходить из комнат, а если и позволял, то лишь на короткое время, чтобы взрослые пробегали быстро к воротам на улицу или же на кухню; двор, видно, потешался над чем–то, поэтому, когда бабушка выходила из гостиной и бежала в комнату, где Душан спал, она всегда закрывала ладонью или веером глаза, чтобы не видеть, как двор хмурится.

Окруженный с четырех сторон высокими стенами, глухими, без окон на улицу, двор стоял весь день наполненный густой жарой, молчаливый, ибо редкий звук из улицы мог полететь так высоко, чтобы, обогнув стены, спуститься вовнутрь двора и прозвенеть на солнце.

Два воробья, один весь черный, ленивый, почти никогда не прыгающий, как второй, с желтым пятном на боку, да чья–то длинная худая кошка с рассеченным правым ухом, всегда хмурая и осторожная, — вот, пожалуй, все, кому двор разрешал прогуливаться днем по палисаднику и заглядывать в окна. И больше никто днем не смел появляться во дворе, да никто и не осмеливался: стоит какой–нибудь уличной вороне, утомившись от зноя, попытаться сесть на крышу, как казалось ему, что зашумит недовольно олеандр, нашептывая донос двору, и двор, проснувшись от дремы, дохнет на ворону ветром, — у птицы мигом распустятся перья, и ее унесет куда–то.

Вечером, когда все выносилось во двор — коврик, одеяла, чайник, столик для ужина, со двором, видимо, начинался другой сговор — двор был теперь деликатным, простодушным, заботливым и разрешал отдыхать в своем лоне до глубокой ночи, а отцу и брату до самого рассвета — они спали во дворе. Тогда все расхваливали двор, а он, освещенный с четырех сторон фонарями, блаженствовал и смущенно молчал.

— Какое счастье — двор, — говорила бабушка, самая искусная льстица, — если бы я не боялась ящериц, я бы спала тут в прохладе…

Одна и та же ящерица, желтая, с черными пятнами от головы до хвоста и ровной белой линией на спине, вылезала вечером из трещины на стене и пробиралась под фонарь и застывала там, глядя на мошкару — твердый, мохнатый клубок, что летал вокруг света, никогда не рассыпаясь.

Воробьи спрятались, и двор разрешал охотиться теперь ящерице.

Правда, часто возвращался во двор и тот дневной кот, чтобы обнюхать кувшин с маслом на кухне, потрогать лапами обглоданные кости в ведре, а потом брезгливо отряхнуться, посмотреть из темноты на мальчика, спрятав куда–то все тело и выставив вперед только два красных глаза, но отец, едва кот появлялся, вскакивал и размахивал руками, прогоняя его, а потом снова садился на коврик и оглядывал двор, как бы желая узнать, доволен ли двор своим неусыпным сторожем. И позволит ли он остаться здесь на ночь отцу, а на рассвете схватить в охапку одеяло и подушку и бежать в комнату досыпать, чтобы двор не осудил его за злоупотребление гостеприимством.

Между взрослыми и двором действительно был какой–то сговор, ибо стоило как–то отцу проспать до первых лучей солнца, как встал он потом с опухшими щеками, совсем чужой человек, больной и тихий.

— Это отца теленок облизал, — объяснила ему бабушка, и он знал уже, что теленком она называет большого жука с коричневой спиной и плоским, как язык, рогом, прогуливающегося с рассвета по двору.

Да, конечно, двор наказал отца и бросил к нему в постель теленка за то, что тот проспал и нарушил договор.

Он чувствовал себя чужим и беззащитным во дворе, все остальные как–то сумели договориться жить мирно, а его двор не любит, ибо не знает он, как с двором найти общий язык, и не потому ли ему запрещали до сих пор ходить самому по двору, и, чтобы двор не злился на него, люльку его закрывали занавеской, а комнату — шторами.

Вот поэтому–то он вел себя поначалу очень тихо и робко, старался не кричать и пе плакать — словом, очень хотелось ему понравиться четырем стенам, верхней площадке, покрытой плитами, где взрослые сидели весь вечер за разговорами, двум боковым дорожкам, ведущим к нижней площадке, также ровной и гладкой, палисаднику, откуда лозы винограда, ползя по навесам, закрывали обе части двора, хотелось ему, чтобы и деревянная лестница, ведущая на самую высокую площадку, откуда совсем просто залезть на крышу, привыкла к нему, но эту часть двора он еще не видел, поэтому особенно не старался.

Нравилось ему, когда его умывали перед ужином, переодевали, причесывали, он ощущал тогда в себе уверенность, зная, что таким двор скорее примет его в свое общество. Похоже, что вначале двор сопротивлялся его вторжению в свое пространство — он часто спотыкался о кровать или запутывался в ветках олеандра и падал, ощущая боль и обиду, чувствовал озноб или простуду, когда долго сидел во дворе, и тогда несколько дней его не выпускали из комнаты, а однажды у него глаз распух — все та же история с теленком, его мучила духота и запах цветов, но потом стало легче, и, кажется, двор признал его, простил ему все за кротость, послушание и терпение.

Теперь он уже не сидел, как прежде, один на кровати весь вечер, а был со всеми на коврике и ужинал в обществе взрослых за деревянным столиком с изогнутыми вовне ножками и маленьким отверстием, куда после еды старательно опускали хлебные крошки в блюдце для воробьев.

Он уже пытался есть все, без разбора, чтобы почувствовать вкус нового блюда, ибо принятому вовнутрь двора все казалось возможным и дозволенным. Вот он наклонился над блюдом из баранины, вдыхая запах петрушки и красного перца, но, увидев возле бабушки тарелку с жареной рыбой, протянул руку и тут же был осужден за чревоугодие и жадность.

— Ну, сколько раз говорила: нельзя есть сразу вместе то, что ходит, с тем, что плавает, с тем, что летает. Запрещено!

— Не кричи так! — вступилась мама. — Мы ему, кажется, ни разу этого не объясняли… Нельзя, мальчик, понял?

— Почему?

— Грех! — сказала бабушка.

Мать с укором глянула на нее и объяснила по–своему:

— Можешь заболеть… Нельзя вместе баранину, птицу и рыбу…

Новый запрет, и этот, кажется, ненарушаемый, грех — можно заболеть. Он еще не знал, что все живое обитает на земле, на воде и в воздухе, это круг жизни, запрещено есть весь круг сразу, поедая один край, не видишь и не трогаешь другой — вот утешение и обман…

Чтобы забыть этот неприятный разговор, раздражения, крики, начали чаепитие, и сам ритуал его — разливание зеленого чая в чашки, ожидание, пока чаинки опустятся на дно, постукивание пальцами по фарфору — все умиротворяло.

— Да, — вспомнил отец, — приходили с вестью: умер мясник Гаиб…

— Этого и надо было ожидать, — сказала бабушка устало, — ведь они младенца приняли в дом…

Все утихли после ее слов, принимая их за должное объяснение, а бабушка опустила низко голову и что–то прошептала беззвучно, так интимно, будто обращалась к лицу более реальному, более близкому, чем те, кто сидел рядом с ней за столиком.

— А у нас кто умер, когда я родился? — спросил Душан, глядя на лица сидящих — на бабушку, отца, мать и брата — и сквозь страх понимая и радуясь, что все на месте, что все эти и были, когда он родился, никто не исчез и никого не прибавилось в семье.

— Посмотри, какой он бледный. — Мать сжала его колено. — Ну, разве можно при детях говорить такое? Теперь он не уснет…

— Дедушка умер, — вмешался отец, который обычно всегда молчал за столом и говорил только в самые сложные минуты, объясняя что–то или отвергая, словом, исправляя оплошности женского воспитания.

— Да, — обрадовалась бабушка и, кажется, впервые поддержала отца, не стала спорить с ним, уводить от него Душана, чтобы отвлечь его своими сказками, — и он подарил тебе свое имя. Сказал: вот мое тайное имя, а сам я ухожу, благородный твой дедушка…

— Как подарил? Ведь его звали Мумин, а меня — Душан…

— Правильно, Бобо Мумин, — смутилась бабушка, наверное, оттого, что придется ей теперь раскрыть важную семейную тайну. — Но у человека всегда бывает два имени, одно он называет другим, и все думают, что его действительно так зовут, а второе имя, которое не знает никто и его нельзя раскрывать, — это и есть его подлинное имя. Он отдает его своим самым близким перед смертью, тому, кого он особенно любил…

— А тот, кто взял и присвоил это тайное имя, потом может называть его другим? — спросил брат.

— Да, он называет взятое имя другим, но не сам человек, а другой раскрывает тайну его имени…

— А у меня есть еще тайное имя, кроме Амон?

— Человек долго не знает свое тайное имя, он только чувствует, что имя, которое он называет всем, не есть подлинное. Тайное свое имя он узнает вдруг когда–нибудь, чаще перед смертью… Вот у соседа нашего справа, — увлеклась бабушка, и казалось, то, о чем она. никогда не говорила, и было ее тайным, подлинным разговором, — ну, тот, кто перекрасил позавчера свои ворота, его имя Пулат [3], и все думают, что он должен быть крепким, мужественным — так, во всяком случае, желали его родители, когда давали ему имя, — а он выглянет на улицу и, если пробежит мимо собака, три дня болеет от страха, забавный старик, — засмеялась бабушка, а потом умолкла, утомившись от собственного смеха, ибо смеялась она уже так редко — все, что она пережила, старость собрала в ней и сдавила горечью ее душу. — Ну, пора убирать со стола, ужин бедняка растянулся у нас в пиршество богатого…

Взрослые уже встали из–за стола и занялись приготовлением ко сну, ибо ужин сегодня действительно затянулся. Брат лежал рядом с Душаном на коврике, таком старом и стертом, без ворсинок, и было слышно, как стучит он задумчиво ногой об землю. Рассказ бабушки все волновал его и не давал покоя, и он не знал, с кем поговорить, думал, с Душаном скучно, он все равно ничего не понял.

— Скажи, а как имя мамы? — шепнул Душан, и Амон тут же пододвинулся к нему и жарко задышал ему в лицо. И они зашептали, глядя друг другу в глаза, словно в спокойствии другого искали себе утешения и мужества, ибо чувствовали, что пробираются к еще одной тайне, а какова она, эта тайна, когда раскроется, жуткая или забавная, было для них тревожной загадкой.

И вправду, оба они не знали до сих пор, как зовут их родителей, отец, когда обращался за чем–то к матери, окликал ее: «Мать Амона…» — и ни разу не назвал ее по имени, так же говорила с ним мать, храня в ответ и его имя в тайне, и даже когда говорила с бабушкой об отце, то непременно: «отец Амона», «Об этом надо посоветоваться с отцом Амона» или «Подождем, когда придет отец Амона…» Говорили так, будто у них и вовсе не было имен, и, если бы не родился Амон, они бы уже никак не называли друг друга, старались бы не говорить между собой, боясь, что вдруг назовут кого–нибудь по имени и нарушат ужасную тайну всей своей жизни.

Душан вначале не думал об этом, но потом понял, что это вовсе не значит, что они больше любят Амона, — просто у родителей принято называть друг друга по имени первенца, а его, младшего, они любят особой любовью.

Когда он слышал, что имя Амон присутствует во всем — в ласке родителей, в их порицании друг друга, в их зове и ожидании, — он стал ревновать всех к брату и недолюбливать его — и так до сегодняшнего вечера, когда они сообща решили разгадать тайну родителей, и пока он не понял, что имя Амона связывает родителей между собой не особой расположенностью к первенцу, а чем–то иным, скорее не радостным, а печальным.

Не прячут ли они так свои имена, боясь, что тот, кто еще не родился на свет в их доме или в доме соседей, возьмет их имя себе, а им, безымянным, не знающим свое настоящее, тайное имя придется уйти насовсем, в другой мир. где живут люди с украденными именами или те, кто по доброте душевной сам отдал добровольно свое имя родившемуся?

Так думали дети во дворе, перешептываясь и замолкая всякий раз, едва кто–нибудь из взрослых проходил мимо, и еще они ее понимали, отчего тогда их имена произносят вслух так часто и во всеуслышанье, ведь их тоже могут украсть и присвоить своим любимцам? Да, ведь бабушка сказала, что настоящие имена в глубокой тайне, а эти — Амон, Душан — так, для обмана, и чем чаще себя называешь другим, тем сильнее удаляешь от чужих те, настоящие имена, которые сами они узнают когда нибудь, если очень полюбят и захотят подарить своим любимцам перед смертью.

Выходит, что и все другие вокруг, на улице, называют не свои подлинные имена, а ложные, и между всеми людьми идет некий негласный обман, сговор, как между взрослыми и двором, кустом олеандра, что прикрыл своими цветами дедушкину кровать.

Значит, и ему надо вступить в эту игру, ведь, когда все заняты большой игрой, а один в стороне и только наблюдает — это так подозрительно и неуместно, так неестественно, что все невольно обратят на него внимание и сделают вид, что только у него одного ложное имя, а все остальные называют свои подлинные, — тогда все и попытаются выкрасть его тайное имя, которого пока он и сам не знает. Эта мысль так взволновала его, что он решил отныне говорить безудержно и везде, где можно, выкрикивать свое имя, чтобы обмануть как можно больше людей, — и вот это–то и помогло ему наконец избавиться от робости о страха, в он почувствовал, как слова сами, легкие и освобожденные, так и просятся быть названными а высказанными.

— Я Душан! Меня зовут Душан! — кричал он, прохаживаясь по двору и прислушиваясь, как его имя, несомое собственным звуком, как телом, кружится над кустом олеандра, заставляет воробьев встрепенуться и распустить крылышки, проникает всюду, где есть малейшая дыра или щель. — Я Душан! — Незаметно подкрадывается он к бабушке и кричит ей в ухо: — Я Душан!

Теперь он не смущался гостей и сам подходил к ним, чтобы представиться, и был доволен, видя, что они закивали, поверили, были обмануты.

— Слава тебе, господи, прорезался язык, — всплакнула бабушка, трогательно разводя руками и жестом этим как бы показывая, как стало ей легко на душе. — Говорила же, терпение… Захотелось — вот и заговорил…

— Теперь его не остановишь, ведь помните, как было с Амоном? — радовалась мать.

— Пусть говорит, слов много, все равно до старости все не выговорит, а стариком будет — опять замолчит…

— А сколько их, слов? Столько, сколько вещей? — спрашивал он, ибо по–прежнему казалось ему, что вещи сами по себе не существуют, а возникают они тогда, когда названы. Стоит найти такое слово, которым можно было бы назвать тайну, что скрывается в темной, смежной комнате или музыкальном сундучке, как тайны этой не будет, но как найти эти слова, ведь сказала же бабушка, что даже до старости нельзя выговорить все слова, значит, многие тайны так и останутся неразгаданными, и, утомившись от этого, он опять замолчит, сделавшись стариком.

Теперь, когда бабушка рассказывала ему по вечерам сказки Попугая — любимая ее воспитательная история, — он, всматриваясь в ее лицо, вдруг начинал смеяться.

— Нет, так я не могу! — обижалась она и делала вид, что собирается встать и уйти.

— Я Душан, а ты тути, — говорил он ей, убежденный, что стоило ему однажды назвать ее так, как слово это сделало свое волшебство, превратило бабушку в попугая.

— Ну и что же? От этого я же не стала другой или хуже, — отвечала бабушка, чувствуя, что уже давно боится выходок внука и оттого незаметно теряет над ним власть.

— Стала ты попугай. Нет у тебя теперь музыкального сундучка. Попугаи живут без сундучков. И теперь я отгадаю его тайну.

— Не торопись, вырастешь и узнаешь, что там, в сундучке. Разве тебе недостаточно того, что там музыка? Это ведь лучше того, что там внутри…

— Мне надоест видеть тебя попугаем, я скажу: ты лопата, возьму и стану копать тобой палисадник, — говорил он, ибо был уверен, что и живое и вещь каждый раз меняют свою сущность, если их называть по–разному, все многолико…

— Глупости! — прерывала его бабушка, не догадываясь даже, что и в истории Попугая все бесконечно превращается, называясь каждый раз новыми именами…

Место, где он теперь сидел и слушал бабушку, было самым лучшим и уютным во дворе. Он прижимался спиной к теплой, еще не успевшей остынуть стене большой гостевой комнаты, справа его закрывали ставни, а слева он просил садиться бабушку, и получалось нечто вроде ниши, полутемного пространства — тихий, меланхолический голос бабушки, мягкое одеяло под ногами, чашка с остывшим чаем, откуда он изредка делал глоток, когда от увлекательного рассказа и теплого сквозняка высыхали губы, свет, падающий косо на его руки, резные узоры на ставнях, создающие ощущение красоты, древности и покоя, — все это искушало ленью и недалеким временем сна, когда он прямо отсюда, из своего теплого убежища, переберется в постель и ляжет…

Таких мест, которых он сам нашел и облюбовал, было не так уж много в доме, больше было мест, где становилось сразу неуютно, нехорошо, душно, — скажем, он дольше минуты не мог находиться в большой нише на стене, которая закрывала двор от улицы, там, где рядом с кувшином любил молча сидеть и думать брат. Или там, где нравилось быть отцу, — на кровати в нижней площадке под сенью виноградника — он тоже не мог усидеть. Отец часто сажал его рядом с собой на кровать, сам он на своем привычном месте, умиротворенный, приглашал Душана послушать какую–нибудь увлекательную историю, но Душан не мог, ерзал, думая, как бы ему так уйти, чтобы не обидеть отца, вот если бы отец пришел к нему и прижался, как и он, к теплой стене и закрылся от света ставней, они бы чудесно провели время вдвоем, но, видно, отцу там было не так хорошо, как на кровати, ибо все любили только свои места: и мама, и бабушка, и брат.

Кроме этих привычных и непривычных мест во дворе, были еще и места, не полностью разгаданные, со своей маленькой тайной, такие, как олеандр и виноградник.

Он уже успел проследить всю длину времени, от весны до глубокой осени, когда тонкие лозы виноградника отец закапывал в землю палисадника, а толстые и старые, которые нельзя было снять с навеса, закутывал бережно: сначала слой сухих листьев, сбитых с самого виноградника вокруг лозы, затем слой ваты, а. потом уже сверху обматывал лентами войлока — Душан держал конец ленты, а брат прочищал садовой щеткой те лозы, которые еще не закутаны, снимал старую, висящую кору, чтобы не завелась там тля.

Всю зиму потом виноградник стоял обледенелый и вместо гроздьев с него свисали сосульки — воробьи стучали по ним клювиками и, простуженные, улетали. Но вот сосульки начинали укорачиваться, сбрасывая с себя капли; неделю они позванивали о мерзлую землю, временами умолкая, когда ненадолго возвращались холода, и опять удлиняясь. Но отец уже точил лопату и садовые ножницы, нетерпеливо пощелкивал ими возле своего уха, словно ножницы эти и должны были принести с собой тот далекий гул весны, долгожданный звук ее, от которого все сосульки разом падали с виноградника, оголяя его.

Тайной виноградника была его магическая власть над всеми, власть невидимая, неназванная, оттого и не разгаданная пока Душаном. Он только видел — стоило винограднику раздеться, сбросить со своих лоз прошлогодние листья и войлок, как все в доме, словно подражая ему, тоже снимали с себя зимние одежды, вдруг ставшие тяжелыми, пахнущими едой и пылью, и тоже одевались легко, во все белое и чистое, а зимнее быстро прятали в сундук и закрывали на замок, стараясь скорее забыть о нем как о чем–то неприятном и тягостном, и как все хмурились, ссорились, когда неожиданно на день или на два возвращалась опять зима, как неприятный гость, который что–то забыл в доме, — но такие дни, когда надо было снова доставать из сундука зимнюю одежду и одевать ее не аккуратно, на все пуговицы, а так, набрасывать себе на плечи, чтобы в любую минуту переодеться, — были очень редки, дни, похожие на фокус с переодеванием.

Как все были приветливы и милы, легко одетые, часами прохаживаясь под виноградником, наслаждаясь собственным крепким, помолодевшим телом, походкой руками без перчаток и головой без шапки, на которой от лучей солнца пошевеливались волосы.

Площадка под виноградником была узка, и эти прогулки поодиночке были похожи на танец, на лесть винограднику, с которым, как и со двором, надо было вступить в тайный сговор, а весна была в роли судьи и следила, не нарушается ли договор. В случае уловки или хитрости, замеченной в ком–то, в человеке или винограднике, весна тут же посылает как наказание холод, чтобы нарушить все до нового соглашения.

А виноградник тем временем уже сбрасывал с себя зимнюю кору — с легким треском снимались с лозы длинные ленты, как кожа при линьке, и стелились они по земле, по плитам двора, путаясь под ногами. Обнаженная лоза, подставляя солнцу зеленое, гладкое тело с тонкой новой кожицей, набиралась со вздохом соков, и сок этот потом, напоив ветки, выступал на концах и застывал, превращаясь в белые, с пушинками почки.

Воробьи набрасывались на них с жадностью, пытаясь разорвать клювами, но, утомившись, довольствовались тем, что немного держали в клювах почки, будто были они сладкие, душистые и насыщали вкусом и запахом, а потом, так и оставив нетронутыми, улетали прочь. Пока зрели эти твердые почки, виноградник не ждал, а распускал свои усики, и они хлестали воробьев по ногам. Вначале ровные и висячие, усики толстели и скручивались колечками, чтобы потом выпрямиться снова, когда превратятся они в гроздья с ягодами.

Ягод ждать долго, и всех мучил соблазн пожевать эти усики, и каждый, тайком от другого, срывал их и наслаждался кисловатым, но таким земным, съедобным его соком — первым соком весны. Может, потом от этого сока все и становились немного суетными, ходили быстро, с красными щеками и живым блеском в глазах — легкое головокружение и хмель. Даже бабушка, штопая что–то, вдруг напевала любовную песню, а отец, проходя мимо, усмехался, как бы уличая ее в том, что и она не удержалась и пожевала тайком усики.

Какой–то старик часто наведывался в эти дни в дом, просовывал голову в ворота и покашливал, робко так стучал пальцами по двери, чтобы привлечь внимание бабушки, и та, глянув на себя в зеркало и поправив платок, выходила во двор, и Душан не знал, о чем они там говорят, сидя на кровати, кажется, ни о чем, просто старик, поглаживая коротко стриженную бородку, вздыхал, глядя на виноградник, словно осуждая его за то, что тайной своей властью он заставил старика прийти сюда, в гости к бабушке. Бабушка, кажется, нисколько не злилась на него за его молчание и, горделиво глядя куда–то сквозь гостя, перебирала четки — белую бусинку к черной… Так они могли сидеть очень долго, кто этот старик? Не тот ли, кто после смерти дедушки приходил к бабушке, желая взять ее к себе для долгой будущей жизни и кому бабушка отказала? Но вот возвращался отец с работы, старик смущенно вскакивал, извинялся и, сорвав усик, уходил пожевывая…

Этот легкий, возбуждающий хмель длился до тех пор, пока из усиков не рождались гроздья с маленькими зелеными ягодами, а лозы не покрывались крупными, толстыми листьями с пятью концами — тремя острыми и двумя, по бокам стебелька, округлыми, — тогда все снова менялись, взрослые становились раздражительными, неразговорчивыми, и тот старик уже не приходил к бабушке, зная наверняка, что она теперь прогонит его. Это долгое время, когда днем занавешивают окна шторами и выходят во двор лишь вечером, да и здесь, не найдя прохлады, молчат, изнывая от духоты, и ни олеандр, ни виноградник уже не приносят успокоения. Видно, это то время, когда начинается новый сговор с виноградником, тягостный и обременительный. Уже и легкая одежда не приносит наслаждения, скорее удручает своей ненужностью, и как ждет тогда брат утра, чтобы побежать куда–то к речке, сбросить поскорее одежду и насладить тело водой…

Отец ходит под виноградником и оглядывает гроздья и, недовольный, уходит к себе в комнату, а все остальные смотрят на него: если возрадуется, значит, ягоды уже посинели и скоро сок внутри их загустеет и окрасит плод в черный цвет, цвет зрелости и вина.

Весь сок уходит потом из листьев и лоз в гроздья, ибо чем быстрее зреют ягоды, тем скорее желтеют листья, — теперь виноградник может готовиться к долгой зимней спячке, листья ему не нужны, и он сбрасывает их один за другим во двор.

Первыми вкус спелой ягоды чувствуют те самые воробьи, что были обмануты некогда сосульками на винограднике, потом его твердыми почками и усиками — сейчас они дают волю своей затаенной обиде, ибо знают, что виноградник обленился к осени, тянет его к покою и сну не будет он их отгонять.

И снова это настроение виноградника передается всем в доме, никто особенно и не торопится сорвать ягоды, все медлят, отец нехотя ставит лестницу, чтобы, поднявшись, срезать несколько крупных гроздьев. Их кладут не в тарелки, а на листья виноградника, сотворяют круг — ягодка к ягодке, — и все разглядывают этот натюрморт… Уже, кажется, ни у кого и сил не осталось восторгаться вкусом иссиня–черных ягод, и только бабушка скорее из приличия, чтобы сделать приятное винограднику за его долгую работу, говорит:

— Вино…

Странно, ведь все ждали этого часа, когда весной переодевались, устраивали танцы под виноградником, украдкой жевали его усики, суетились, возбужденные, напевая любовные песни, и тот старик, который и в эту весну не сумел уговорить бабушку жить с ним вместе, все равно наведывался к ней, чтобы посидеть под сенью виноградника, — все ведь молились будущим гроздьям…

А сейчас у всех какие–то задумчивые взгляды и тихие голоса, все ходят рассеянные, смотрят друг на друга и словно не замечают никого, занятые собственными размышлениями.

Говорят лишь о том, как полезен виноград и как сок его дает здоровье, а вино его возвращает жизнь умирающему, правда, ненадолго, а на то время, пока он успеет сказать свое последнее прости. Больше всех рассказывает об этом бабушка, как бы в назидание остальным, словом, ведет себя так, будто этой зимой обязательно умрет.

Этим летом было особенно душно внутри двора, вечерами все с мольбой смотрели на листья, желая увидеть, как они неожиданно затрепещут от дуновения, словно деревья и должны были дать двору прохладу. Но листья продолжали висеть неподвижно, как нарисованные на плотном воздухе, и Душану казалось, что можно рисовать на яблоне фиолетовые смоквы, а на олеандре гранаты, все перепутать, нарушить в природе гармонию и поиздеваться над ее здравым смыслом, разумом, не забывающим посылать летом двору такую ужасающую духоту, — словом, хотелось придумать злую игру. Картину можно продолжить и рядом с деревом поставить еще и домик с плоской крышей и прохладной мансардой, чтобы потом, спрятавшись там, отдыхать. Сделать мансарду своим новым излюбленным местом, ибо во дворе возле ставни, где ему нравилось сидеть, прижавшись спиной к стене, было тоже теперь неуютно и тоскливо.

И действительно, стоило ему провести на этом плотном воздухе воображаемую линию, как след нарисованного долго стоял перед его глазами и исчезал лишь тогда, когда его стирала наконец пыль.

Много пыли залетело во двор и висело густо в воздухе, окрашивая все в желтый цвет, и обессиленный двор уже не мог сопротивляться один этому нашествию, принимал пыль, задыхался, но ждал, пока не помогут ему люди, или птицы, или тот самый чужой кот, который выдавал себя теперь частым чиханием. Но никто не мог помочь двору, и он, видно, сердился, что нарушался тайный сговор о взаимопомощи.

Никто не заметил сквозь эту пыльную завесу, как заболел виноградник. На нижнюю площадку, где спал отец, закапал сок, отец вначале не понял, думал, что пошел наконец дождь, но безоблачное небо смутило его, и он увидел, как почернели и свернулись листья, гроздья покрылись коричневыми крапинками, сморщились и выдавливали из себя сок, будто он, ядовитый, сжигал весь виноградник изнутри, вызывая изжогу и тошноту.

От листа к листу прыгали проворно пауки в поисках удобного места, где можно было спокойно ткать свои пыльные узоры, и только они, видно, были довольны болезнью виноградника, будто мстили ему за то, что прогонял он их весной движениями усиков.

Все собрались под виноградником, чтобы посочувствовать ему, а он капал на всех ровными, тягучими каплями густого сока и стоял весь душный и пыльный.

— Надо срубить ветки, чтобы больной виноградник не заразил весь палисадник, — сказал отец.

— Пусть это сделает садовник, — возразила бабушка. — Он знает и умеет. А пока виноградник должен выпустить из себя весь отравленный сок и постоять немного голодный. Только голод поможет ему вылечиться…

Она сказала так уверенно, будто продолжала свой тайный сговор с виноградником, и Душану вдруг показалось, что с этого дня все вокруг открылось ему, позволило разгадать себя, весь двор, и все, что внутри его, и что несправедливо и жестоко запрещать ему лазить на крышу, чтобы весь дом потом принял его в свое сообщество.

Вечером он бродил по двору и ждал, пока мягко спустится вниз по лестнице кот — он и должен увлечь его за собой на крышу. Надо только успеть вовремя побежать за ним, не дать отцу закричать и замахать руками на кота.

Когда пришел кот, отец смывал пыль с листьев олеандра. Кот посмотрел на него, напрягая зрение, через плотную пыль и остался доволен, а на Душана он глянул лишь мельком, краем глаза, не боясь его и зная наверняка, что ему запрещено бежать на крышу; затем кот обнюхал кувшин в нише.

Наглый взгляд кота раззадорил Душана.

— Кот! — крикнул он, и не успел отец остановить его, как был он уже на лестнице и, собравшись там с духом, стал подниматься вверх, а кот не бежал, а лениво отступал и оглядывался, как бы оценивая меру храбрости преследователя.

Отец ничего не сказал, только отошел от олеандра и сел на кровать, чтобы понаблюдать за Душаном, и благо никого больше не было во дворе, не то бабушка из чувства постоянного противоречия отцу запретила бы Душану лезть на крышу.

Он еще не знал, отчего у отца и бабушки такие сложные отношения. Он только видел, что бабушка недовольна всем — приезжал дедушка из деревни, она хмурилась и не выходила из комнаты, и ей не нравилось, как он с акцентом говорит по–таджикски и что он шумный, дедушка, когда умывается во дворе, кричит, довольный прохладной водой, хвалит ее, сердится она и когда привозит он с собой полную корзину инжира, сложив его рядами на листья смоковницы («как будто здесь, в городе, нельзя купить смоквы»), и учит Душана, как есть смокву, — разрезает плод на две половины и трет их друг о друга, чтобы, как он выражается, «убить хмельные зерна», а потом в рот («как будто дети растут безо всякого воспитания»), — и это язвительное отношение, передразнивание родственников отца, внешне безобидное, похожее на старческое ворчание, скрывало от Душана главное — нежелание бабушки до сих пор смириться с женитьбой его матери и отца.

Она вовсе не видела в этом необходимости и не думала, как покойный дедушка, что очень древний их род захирел и не несет в себе уже здоровья для будущих поколений, а это седьмое колено, начиная с матери Душана, нуждается в новой крови. Мать и вправду уродилась болезненной, слабой особой, и ко времени ее девичества, когда тонкие черты ее обрисовались какой–то неестественной для их рода красотой и изяществом, но зато в самой ней болезненное начало еще больше усилилось, дедушка потерял покой.

Род их, славившийся в городе особой ученостью и аристократизмом, жил всегда замкнуто и ревностно оберегая свою чистоту, теперь же стало ясно, что он не сможет сохранить себя дальше без того, чтобы не соединиться с родом простых, деревенских людей, живущих в родстве со здоровой природой, и тогда дедушка заявил, что не пустит в дом никого из этих гнилых аристократов и что лучшим мужем для его дочери станет человек из деревни, узбек ли, таджик ли, или казах, неважно, а не будет этого, родится слабоумное, больное потомство, непригодное для жизни.

Это он внушил и дочери, только бабушка считала все выдумкой, чудачеством и сумасшествием. Как может допустить она, чтобы мужем ее дочери стал простолюдин и чтобы благородный род их, издревле дающий умных и исправных судей, мог смешаться с родом строителей, откуда вышел отец Амона? Но хоть было это непристойно для него, дедушка сам занялся, с помощью друзей и знакомых, поисками простого, славного человека для своей дочери — и человек такой нашелся в институте, где училась будущая мать Амона.

Дедушка недолго прожил после рождения первенца, зато как он радовался, видя, что Амон весь в отца, крепкий и живучий, хотя и от матери перешли к нему, некая мечтательность и меланхолия. Любил он Амона нежно, целыми днями не отпускал его от себя, да и ночью часто укладывался спать возле его люльки, чтобы терпеливым своим голосом унять его плач. От Амона должна была пойти новая ветвь в семье, и дедушка умирал, наверное, с высоким чувством спасителя рода…

Зато бабушка и по сей день не может скрыть своего раздражения отцом и его родственниками, приезжающими из деревни, и вот поэтому–то эти бесконечные придирки: «Просила же вас не привозить больше смоквы, никто у нас ее не ест» или «Когда же вы наконец научитесь говорить по–таджикски, ведь в доме дети растут…»

Насчет смоквы она, конечно же, не права. Едва появится в воротах дедушка с корзиной, накрытой темно–зелеными листьями, как Амон и Душан бросаются к нему и после первых приветствий, поцелуев, нежностей сразу же роются в корзине, разбрасывая листья, а потом долго наслаждаются винным соком и запахом плодов, налитых солнцем и благоухающих.

Вот и сейчас на крыше, куда полез Душан, лежали и сушились между ростками пшеницы фиолетовые смоквы, выпуская из себя и разливая вокруг вино. Было такое ощущение, что где–то наверху, на стене, которой закрывалась крыша от улицы, растет куст смоковницы, одичалый и неухоженный, который долго ждал, что кто–нибудь поднимется к нему и соберет урожай, но, так и не дождавшись, стал сбрасывать вниз, на площадку крыши, перезрелые плоды — обманутая смоковница приняла площадку, поросшую пшеницей, за деревенское поле.

Мысль эта так позабавила Душана, что он невольно остановился посередине крыши, осматривая новый для себя мир вокруг — три невысокие белые стены, загораживающие улицу, и край площадки, уходящий вниз, в глубину двора, откуда смотрел на него отец.

Стоит сейчас сказать Душану: «смоковница», как воображаемый куст, который сбросил с себя плоды на пшеницу, действительно поднимется на стене и закроет его своими ветвями. Или лучше он нарисует этот куст на пыльном воздухе и будет любоваться до наступления полных сумерек.

— Спускайся! — крикнул ему снизу отец.

Как же так ступить, чтобы не раздавить плоды? Многие из них закатились, наверное, и спрятались в островках пшеницы, уже пожелтевшей и выгоревшей на солнце.

Возможно, что пшеница эта росла в деревне возле куста смоковницы, — весной, когда ливень смыл верхний слой крыши и комната, где спал отец, стала протекать, дедушка привез из деревни повозку пшеничных стеблей, и они вместе с отцом замешали эти стебли с глиной и покрыли крышу новым слоем, и не успела крыша обсохнуть, как на площадке показались ростки злака, — видно, вместе со стеблями попали в глину и зерна. Бродячий кот, за которым погнался сейчас Душан, прыгал всю весну по зеленым росткам и катался по ним, созывая других кошек для любовных утех.

Между стеблями, как награда за ловкость, лежала монета. Душан обрадовался находке, спрятал ее и спустился во двор. Он уже понимал, что монеты эти имеют ценность, в них заключен смысл и тайна — ведь часто, когда приходит к ним старик пекарь, Душан еще не знает, сколько лепешек возьмет у него мать, высунувшись из окна, ждет — две или четыре — и видит, что взамен хлеба мать отдает пекарю монеты.

— Не играй деньгами! Они переходили из рук в руки тысяч людей, среди них больные и грязные, — наставляла бабушка и, чтобы как–то унять его, как ей казалось, болезненный интерес к деньгам, купила ему черепашку–копилку.

Конечно же, он так и думал, что монеты, бесконечно превращаясь, живут вместе с людьми, к одним они заходят в стойло в облике быка, у других лежат под кроватью, свернувшись змеей, — и так до тех пор, пока не приходит факир, чтобы колдовством своей флейты заманить эту змею и унести ее прочь; к третьим она заползает под платье — еще утром звонкая, сверкающая монета, а сейчас жук скарабей — и щекочет их тело и грудь приятной истомой. Вот почему, когда в руках его оказывалась монета и он опускал ее в копилку — глиняную черепашку с горлышком на зеленом панцире и монета со звоном падала в ее ненасытное чрево, ему казалось, что полонит он все живое и неживое — быка, люльку, змей и самого дьявола, о котором уже успела рассказать бабушка.

Он подносил к уху черепашку и, замирая от восторга, слушал, как звенят монеты, смотрел в темное ее горлышко, чтобы подглядеть момент какого–нибудь загадочного превращения, с трепетом ждал он того дня, когда чрево черепашки наполнится и не сможет более принимать в себя монеты — тогда он расколет черепашку, чтобы на свое сбережение купить бабушке подарок, но произойдет это еще не скоро, в день ее рождения.

Хотя бабушку и сердила его страсть к монетам («в нашем роду все презирали деньги, думали не о теле бренном, а о душе…»), но все же сама всякий раз, когда надо было уговорить его сделать что–то неприятное, обещала ему, как награду, монету. Проглатывание горького лекарства — одна монета, десять кругов по двору в тесных сапожках, чтобы они разносились, — две монеты, — эту таксу он установил сам, и бабушка подозрительно легко соглашалась, открывала сундучок и, пока он исполнял свою всегдашнюю короткую мелодию, которая теперь восхваляла сделку, торгашество и хитрость между ним и бабушкой, доставала оттуда плату, крошечные медные монеты, разрисованные вязью, такой же замысловатой, как на ставнях и воротах.

Должно быть, бабушка догадывалась, будучи в сговоре с сундучком, что монеты потом все равно вернутся к ней в день рождения, что черепашка — это все равно что сам сундучок, может взять к себе вовнутрь часть тайны сундучка и хранить до тех пор, пока копилку не разобьют. Только не знала она, что монеты, едва попадают из сундучка в копилку, сразу же превращаются в быка или скарабея, ибо быком жить веселее, чем холодной монетой.

Теперь, когда его обижали и он чувствовал, что все взрослые как бы сговорились не жалеть его и не защищать, он бросался к своей копилке (она лежала в углу под шкафом, прикрытая маленькой подушкой), выносил ее во двор и говорил, что вот сейчас выпустит из черепашки быка — он разбежится и затопчет весь палисадник, а петух склюет все зерно на кухне… Он понимал, что, кроме взрослых, у него должен быть еще кто–то очень близкий, который всегда поможет, защитит, — и этим существом стала для него копилка.

Но вот проходила злость, копилка пряталась на свое прежнее место под шкафом, а сам он, быстро проходя по двору, мимо неприятных и душных мест — кровати и кадки, садился в своем убежище возле открытой ставни, чувствуя себя одиноким и покинутым, ибо взрослые ждали, когда придет он к ним просить прощения.

Их четверо (Амон тоже со взрослыми), а он один — так делилась в часы ссоры семья, большинство и меньшинство. Большинство, поддерживаемое друг другом, ничуть, кажется, не переживало размолвку — ибо видел он, что они по–прежнему разговаривают, ходят с равнодушными, ничуть не тронутыми горечью лицами, как будто горе их столь мало и ничтожно, что его и не пытаются они делить между собой, а отгоняют от себя и не думают о нем, зато часть горечи, доставшаяся ему, его горечь, была неделима и делала его таким несчастным и одиноким…

«Одинокий» — было произнесенное им слово, и слово это ранило его, привело в убежище, отвернуло от него всех, имело оно силу и власть, не то что цифра 1, когда он ее писал, стараясь подсчитать свои монеты, — 1 было пустым звуком, бессмысленным начертанием, линией холодной — вот почему он не запоминал цифры и не любил их за ненужность. Ведь в самом деле, как отличается цифра 1 от слова «один», хотя, казалось бы, что выражают они одно и то же и имеют одинаковый тайный смысл, — он чувствовал, что только к живому применяют слово «один», а когда живой умирает, то в ход идет цифра, как ярлычок.

Увлеченный этой своей догадкой, он старался приглядываться ко всему, что поддерживало его в правоте, — когда приходил кто–нибудь из соседей и угощал его яблоками, непременно приговаривал: «Не стесняйся, еще бери, чтобы было два», или пекарь — бабушке: «Простите, у меня нет сдачи за два хлеба, берите уж четыре…» — не три хлеба, а четыре, не одно яблоко, а два.

Один к одному — все должно было рождать пару, ничто не может быть принятым в одиночку, ни подаренное, ни купленное, зато мертвое и ненужное довольствовалось своей цифрой 1. Куст олеандра родил из себя две ветви, а сам ушел в землю и почти не показывался из кадки, две горлицы с открытыми от жажды клювами всегда залетали на кухню в поисках воды, и сушеную смокву на крыше можно пересчитать и увидеть, что все они в паре — ни одна не останется лежать сама… Значит, одинокий — это обиженный, отвергнутый, искусственно разделенный, как он в часы ссоры, парой же своей он считал бабушку, ибо больше, чем кто–нибудь в семье, она была с ним.

Неприятие же бабушкой отца он воспринимал как сопротивление третьему, кто хочет нарушить гармонию их пары, как попытку отца, подружившись с ним, отстранить бабушку и оставить ее в одиночестве, после чего она должна будет умереть от горя, — ведь мысль о том, что после его появления в доме кто–то должен уйти, уступив ему свое имя и место, и что этим человеком должна быть бабушка, не давала ему покоя с того вечера, когда он впервые узнал о тайне имен и об их толковании.

Часто теперь, когда бабушка читала ему, он вдруг переставал ее понимать, и рассеянный взгляд его блуждал по ее лицу, бледному и бескровному, он пытался понять, каким становится человек перед уходом, чтобы не прозевать момент предсмертных мук бабушки, как–то и чем–то помочь ей, чтобы она прожила еще немного и успела сказать тайну своей жизни, тайну, которую, он уверен, никто не знает до конца, а узнавший пронесет ее с собой дальше по жизни, так что в нем будут жить теперь двое — он и тот, кто исповедовался.

Хорошо, если это случится осенью, когда созреет виноград, сок оживит ее ненадолго, если Душан успеет намочить губы бабушки, они зашевелятся и сумеют прошептать последнее прости. Нет, не ему: прости за ссоры, обиды и запрет — это было бы слишком просто и банально, так банально, что не могло бы содержать в себе тайну жизни; прости за нечто существенное, главное, может быть, за то, что она топтала пыль улиц, любовалась побегами виноградника, высасывала сок смоквы, следила, как ящерица выслеживает мошкару и как цветет олеандр, за то, что жизнь показала ей все это вечное и непреходящее, и рядом с этим вечным сама она оказалась случайной гостьей, пришедшей ненадолго, обманувшей это вечное и не сумевшей показаться величественной, — вот за это прости. Так объясняла бабушка как–то смысл своего прихода, и он, не поняв ничего, еще больше испугался, и страх за бабушку жил теперь в нем постоянно.

И еще ведь она была с ним в паре — один и еще один, — и он чувствовал уже сейчас, как после ее смерти он останется в одиночестве. Эти детские страхи, особенно сильные перед сном, заставляли его долго бодрствовать, но когда он засыпал наконец, не в люльке уже, а на той кровати, что стояла в темной смежной комнате и которую поставили вместо люльки, он видел загадочные и странные картины, какие–то обрывки истории рода. Из глубины времени его будоражили видения охоты — скалы, бегущая лань, убийство или вдруг пески и кочевые верблюды, костры, в другом сне — дерзкие, пугающие лица, темные, глубокие пещеры, где жили его предки. Все это приходило как память, никогда не виданное им, но живущее в нем, переданное ему ушедшими, через них, их память и сновидения, чтобы мог он потом, вместе с опытом своей жизни, передать всю историю рода дальше, рода, ставшего в этом поколении еще более богатым памятью от смешения с родом кочевников и строителей, откуда вышел его отец.

Память рода волновала не только его, часто в воскресные дни семья садилась кругом на коврике во дворе, чтобы поделиться сновидениями, собирались стихийно, первой, например, садилась бабушка и окликала Амона:

— Ну–ка, расскажи, что тебе снилось? — И на зов ее прибегал не только Амон, мать и отец выходили из комнат, оставив дела, как будто приглашали их на семейный ритуал, — желание высказаться, освободиться, послушать, — и словно от искусного начала и конца этого ритуала зависело благополучие в семье.

Отец рассказывал, как он просыпался не раз ночью, убегая от тягостного сна, но стоило ему снова заснуть, как сновидения продолжались с прерванной картины, а видел он, как убивали его предка и что насильником, вне сомнения, был родственник убитого, ибо через человека чужого не передалась бы ему эта далекая тайна, и вот теперь вдруг, через столько лет, увиденная убийцей картина ожила во сне отца, чтобы стал он свидетелем.

— Как будто моя совесть должна отвечать за то, что было в нашем роду до меня, — прибавил отец, и никто не стал его утешать, принимая вызов рода как должное.

Бабушке же снилась более мирная картина: девочка среди скал ищет пропавшую овцу, а с крыши дома наблюдает за ней ее отец, почему–то размахивает шестом с конским хвостом на конце. И, рассказывая это, бабушка даже всплакнула, ибо была уверена, что девочка эта ее мама и случилось это в те годы, когда самой бабушки еще не было на свете.

— Странно, — сказала она, — все равно ведь каждый живет по–своему, учась на собственных ошибках, а опыт рода остается в стороне, как нечто мертвое и ненужное. Он приходит лишь в сон, и ничего оттуда нельзя взять. Живи я в деревне, ведь у меня тоже могла бы пропасть овца и я тоже, как мать, искала бы ее, хотя то, что я увидела из ее жизни, должно меня научить осторожности… Видно, у каждого овца пропадает по–разному…

— Серо и скучно было бы так жить, — согласился с ней отец, — если бы все шагали по одним и тем же следам. Каждый хочет пробираться через новое и тайное, а это и есть его судьба.

Чувствовал он по лицам взрослых, что невинный разговор их, начавшийся со сновидений, закончился не очень приятно, — вот поэтому–то никто не поддержал отца, а он, видимо, рад был этому, ибо едва все умолкли, как отец, не вставая с места, потянулся к кровати — под ней, закрытая подушкой, лежала прохладная дыня, отец озорно присвистнул, подбрасывая ее и ловя на лету.

Бабушка не любила дыню, принесли ей поднос с персиками, с красной, чуть треснувшей кожурой, из которой в нетерпении выступали капли сока столь ароматного, что вкус его чувствовался во рту еще задолго до первого укуса.

Как будто зная точный час этого пиршества, всегда в воскресенье приходил какой–нибудь гость, и все вставали, приглашая его на фруктовый завтрак.

— Благословенно, благословенно, — говорил гость, кланяясь всем. И все тоже кланялись ему, не замечая великодушно комизма: ведь когда пятеро кланяются одному, то этот один должен чувствовать себя по меньшей мере принцем. Но это был не принц, просто робкий сосед заглянул к ним в свободный день, узнать, все ли благополучно здесь, чтобы потом передать добрую весть дальше, всей улице, ибо считалось непристойным самим заявлять всем о собственном благополучии, — для этого и приходил человек, которого звали все «соглядатай».

Этим словом обычно награждают следящего за чем–то тайно и помышляющего зло, но приходящий сосед, хотя он тоже действовал тайно, все же был в отличие от того, зловредного соглядатая добродушным соглядатаем.

Спрашивать открыто, все ли у вас дома хорошо, недостойно, словно благополучие, узнанное и названное, может быть украдено, — и посему все должно храниться в тайне. Вот эту тайну и должен был выведать добродушный соглядатай, но не во вред дому, скорее на пользу, чтобы все порадовались.

Те, к кому он приходил, прекрасно знали, зачем он постучался, соглядатай же тоже чувствовал свою цель разгаданной, но все же и гость и хозяева делали вид, что им ничего не известно о намерениях друг друга, притворялись, и все, что они делали потом, было похоже на хитрую игру.

После первых приветствий соглядатай переходил на «птичий язык» — как называла это бабушка, — чтобы через собственные жалобы выведать тайну благополучия.

— Утром я еле поднялся, — жаловался соглядатай на боли в пояснице, — все же возраст, и уже думал, что не дойду до ваших ворот.

После чего бабушка старалась внушить ему обратное:

— Да нет, вы прекрасно выглядите… Не то что я, не могла вчера весь день стоять на ногах — голова кружилась…

— В вашем возрасте грешно жаловаться, мне без малого восемьдесят, — отвечал добродушный соглядатай. — Посмотрите, как дрожат мои руки, и щеки совсем обвисли, и глаза потеряли блеск, а без света они желтеют, слепнут. — И показывал руки, щеки, пододвигался поближе к бабушке, чтобы та заглянула в его глаза.

И эти его жалобы–уловки бабушка должна была сразу же отвергнуть, ссылаясь в ответ на свое неважное состояние, недомогание и болезни, а соглядатай слушал, с удовольствием попивая чай, и лицо его все больше светлело от узнанных вестей, ибо, если бы в доме было наоборот — неблагополучно, ответы бабушки должны были быть противоположными, она обязана была отвечать не жалобой на его жалобы, а говорить примерно следующее:

— А вы пробовали приложить на глаза змеиную шкурку? В прошлую весну, когда я увидела, как желтеют мои глаза, я месяц перед сном прикладывала к глазам свежие шкурки от только что полинявшей змеи — и все прошло. А поясницу я лечила травой, мелко рубила, перемешивала с горчицей и обвязывалась. Не пробовали?

— Мне уже советовали. Надо попробовать, — отвечал соглядатай, понимая по такому ее ответу, что в доме что–то неладно, а его фраза «мне уже советовали», сказанная для успокоения, должна была означать, что и у других не все благополучно, такова жизнь, надо крепиться…

Душан еще не разбирался во всех тонкостях их птичьего языка, зато он понимал другое — двор принял к себе вовнутрь гостя.

Двор жил в своем пространстве, привыкнув к их семье и находясь с ними в сговоре. У соглядатая же, хотя он и был добродушным, такого сговора со двором не было, и он приходил сюда на время и всячески давал двору понять, что он здесь гость, выведает тайну и уйдет, не прикасаясь ни к олеандру, ни к кувшину в нише, не станет расхаживать долго по палисаднику, не тронет кровать, пытаясь сдвинуть ее с места.

Гость просовывал голову в ворота и ждал неподвижно, пока его не заметят и не пригласят, — бабушка вставала с места, и гость кланялся, быстрыми шажками проходил потом под виноградником, прикрыв левую щеку ладонью, словно боясь, что комната отца хмуро глянет на него и осудит, а правую половину лица он держал открытой, чтобы хозяева увидели на ней робость и улыбку.

Поднявшись затем на верхнюю площадку, где все стоя встречали гостя, он повторял громко, глядя по очереди каждому в лицо: «Благословенно, благословенно», как будто высшей радостью для него было узнать всех и удостовериться в их присутствии на свете.

— Мир и вам, — отвечали гостю, а он садился на коврик и впервые безбоязненно оглядывал двор, словно желал увидеть: двор понял по его жестам и словам, что он здесь всего лишь временный гость.

Чтобы поддержать гостя перед двором и чтобы самим как–то смилостивить двор, давая ему понять, что соглядатай не собирается оставаться здесь дольше получаса, сразу же заваривали свежий чай, даже если гость пришел как раз в момент чаепития, — и красный чайник в горошек, проносимый из кухни через двор к гостю, и был тем знаком, который хозяева подавали двору для его успокоения.

Желтый сахар в кристаллах на блюдце: «Усладите свой язык» — тоже был знаком и входил в ритуал гостеприимства.

Усладив язык желтым сахаром, соглядатай начинал затем эту свою игру, чтобы выведать тайну благополучия, и хозяева подыгрывали ему, жалуясь на сон, на аппетит, на несуществующие болезни, а двор, впустивший ненадолго чужого, молчаливо внимал, словно был самым большим ревнивцем и первый беспощадно покарал бы за нарушение законов игры, ибо считал себя дающим здоровье, благополучие, охранителем семьи и рода. И так до тех пор, пока хозяева не провожали гостя к воротам, с лика двора тогда снималось напряжение, и двор снова был заботлив.

За воротами, куда провожали соглядатая, начинался странный мир улицы, несговорчивый, немного жестокий, не такой, как двор, признавший его своим, — с миром этим нельзя было вступить в сговор для тайной дружбы, он отвергал любое посягательство, не принимая ни улыбок, ни доброжелательного вида Душана, стоящего возле ворот. Он пускал в свой длинный и пыльный коридор всякого, знойный и высокомерный, предоставлял всякого самому себе, давая понять, что никто не должен рассчитывать на его снисхождение и теплоту. И наверное, поэтому никто не сидел на улице возле своих ворот, отдыхая, никто не стоял более минуты — встретятся знакомые, обменяются приветствиями и разойдутся, спешат в свои дворы; заедет сюда по ошибке машина, остановится посередине улицы и спешит задом уйти, ибо улица, где стоял их дом, была тупиком — длинный коридор между белыми стенами, глухими и без окон, где через каждые пять шагов стоят ворота — вход во дворы.

Один конец улицы был закрыт их двором, другой же пересекался новой улицей, широкой и шумной, по которой проезжали машины, и, стоя у ворот, можно было считать их сквозь пыльную завесу тихого и скучного коридора. Коридор был столь узким, что, когда машина пересекала его на том конце, можно было рассмотреть машину во всех ее подробностях — сначала показывался ее нос, неся за собой медленно тело, и, когда нос исчезал из виду, еще долго не было видно хвоста — кабина с водителем перед глазами, затем кузов с сеном, ягнятами, бревнами, а уже потом и сам хвост с облачком дыма. Как бы принюхиваясь к этому облачку, появлялся затем нос следующей машины — и так шли они целый день.

Сюда, к дому, доходил лишь слабый шум соседней улицы, и казалось, коридор их, такой маленький и тихий, должен быть робким и дружелюбным, ибо ничто не могло испортить его нрав и развить в нем чувство превосходства: ни толпы людей, ни машины, ни асфальт, вязкий от летней жары, ни фонари, ни деревья вдоль речки, ни внешний лоск и огни реклам, краски и каменные фасады, — тупик их был лишен всего этого, он жил задумчиво и неприхотливо вот уже добрую сотню лет, медленно осыпая свои старые глиняные стены, ничего не имея внутри себя примечательного, кроме нескольких старых собак, которые не могли уже бегать по другим улицам и, утомленные любознательностью, всегда бродили в тупике, принюхиваясь к его стенам. Да и люди ходили внутри одни и те же, новое лицо непременно оказывалось заблудившимся, попавшим сюда случайно и ищущим выхода. Амон терпеливо объяснял им, как нужно выйти обратно и куда свернуть, а часто, видя чужого, еще издали кричал предупредительно:

— Здесь тупик!

Чужой останавливался, не понимая, затем, глядя на двор, бормотал что–то недовольно, потому что двор их преграждал ему путь и теперь надо было возвращаться обратно на шумную улицу, чтобы продолжить поиски.

Такое впечатление, будто двор их, закрывший конец улицы, мешал всем, кто попадал в тупик по незнанию, и бабушка, как–то стоявшая у ворот с Душаном, даже рассердилась на заблудшего и замахала руками:

— Вы смотрите на наши ворота так, словно появились они вчера за одну ночь! Да будет вам известно, что дом наш стоит здесь уже триста лет! И еще будет стоять столько же, мир ему! Так что предупредите ваших детей, внуков и правнуков — желаю вам прожить до их рождения, — что здесь тупик, пусть зря не блуждают.

— Но ведь должен же быть проход на соседнюю улицу?!

— Да, только через наш двор, но двор наш не проходная!

Бабушка была права, во дворе возле кухни была маленькая калитка, и, открыв ее, можно было попасть на пустырь, и калитка поэтому всегда держалась запертой. Ни у кого не было нужды проходить по этому твердому, покрытому солью пустырю, где всегда гуляли песчаные смерчи. Это была окраина города, но город рос с другой стороны, где была река.

Впрочем, даже если калитка и была бы открыта для чужих и чужие проходили бы через двор, не был бы тогда нарушен сговор семьи и двора — охранитель рода взбунтовался бы, утомившись от множества чужих лиц, чужих запахов, неискренних улыбок, топота чужих ног, когда оказавшийся в тупике пробегал бы по нижней площадке под виноградником, закрыв ладонью лицо от гнева отцовских окон, желая поскорее оказаться на пустыре.

Сколько тайн унесли бы с собой эти мимолетные гости, чтобы растерять их потом на пустыре, где неожиданно явившийся смерч сорвал бы с их языка эти тайны и растерял в пустоте! Ведь они, любопытные, непременно заглядывали бы мимоходом на кухню, на куст олеандра, увидели бы кувшин в нише, а через открытое окно — и темную смежную комнату и сразу бы разгадали, что там надежно прячется от Душана до сих пор, несмотря на то, что его уже пускали одного на улицу.

Амон пробегал из конца в конец весь коридор; вспуганный гудком машин, он возвращался обратно и бросался, играя, на ворота, распахивал их и мельком смотрел во двор, словно двор давал ему новое мужество для очередного пробега. Душан же пока прохаживался возле порога, а самые длинные его вылазки были от своих ворот до соседских — боялся белой дворняжки.

В самый первый его выход на улицу дворняжка, увидев незнакомое лицо, залаяла скорее от страха, чем отваги, и Душан, бледный, бросился назад, во двор.

— Ну отчего ты такой трусливый? Наверное, съел мозг овцы. — И стала бабушка винить во всем мать: — Ведь говорила же ей, следи, чтобы ребенок нечаянно не съел мозг. — Для нее же самой блюдо из жареного овечьего мозга было самой изысканной едой.

— Да не давала я ему ни разу, что я, не понимаю?! — оправдывалась мать, и ему понравилось объяснение бабушки: из мозга овцы переходит человеку вся овечья трусость и глупость.

— Почему же ты ешь, не боишься?

— Мне уже глупость не грозит…

Ответ этот нисколько не удовлетворил его, был он слишком похож на отмахивание от назойливости.

Значит, не только слова, называя одни и те же предметы по–разному, способны менять их облик, не только монеты, спрятанные в копилке, лежат там, превратившись в быка или петуха, но и живые существа без посредничества слов и монет могут передать свою сущность другим живым — стоит только полакомиться их мозгом. А что, если мама приготовит ему блюдо, приправленное мозгом петуха, — запоет ли он?

С этим вопросом он обращался теперь всякий раз, когда видел, что взрослые расположены говорить с ним, но едва он начинал, как они сердито вскакивали, обвиняя его в упрямстве, любви к фантазиям и бредням, ибо считали его уже вполне самостоятельным, способным самому во всем разобраться — что истинно, а что ложно. Так продолжалось до тех пор, пока он не подсмотрел на улице эпизод, взволновавший его больше, чем история со съеденным мозгом.

После полудня его уже не гнали в спальню и не стояли упрямо над душой, чтобы он уснул, дни стали прохладнее, и он понял, что его заставляли мучиться в кровати только из–за жары, теперь же он большую часть времени был во дворе и свободно, когда вздумается, выходил к воротам.

И вот в один из своих вольных выходов за пределы двора он увидел человека, идущего по коридору к широкой улице с горкой маленьких круглых хлебцев на голове.

«Должно быть, это пекарь», — подумал он, хотя знал, что пекарь, которому принадлежит их коридор и который, по договору с другими пекарями, обязан был торговать только в тупике, — старик. Ему нравилось смотреть, как старик, чуть пригнув голову, входил через их ворота, и хлебцы, как приросшие друг к другу, тоже наклонялись, затем горка опять выпрямлялась, когда он уже стоял во дворе, и пекарь, не снимая всю горку с головы, брал верхние хлебцы, чтобы передать бабушке. При этом он сам, видя, что его ловкость нравится Душану, подмигивал ему самодовольно, как жонглер после удачного номера, и уходил, оставив его мучиться загадкой. А это была действительно загадка — как может высокая горка хлебцев держаться на голове пекаря, притом идет он всегда быстро, забыв о своей ноше, руки сложены на бедрах и никакого напряжения на лице, ни ожидания, что горка может развалиться, а ему надо быть всегда наготове, ибо хлебцы, упавшие на пыль улицы, наверняка уже никому не продать.

Он даже как–то попробовал — а вдруг получится! — удержать на голове два хлебца, только что купленных, но они упали и покатились по плитам, и бабушка, кажется впервые так зло ударила его по рукам:

— Поцелуй быстро хлеб и попроси у него прощения, негодный!

От удивления он даже забыл рассердиться на бабушку за ее жестокость, а она, видя, что он стоит в нерешительности — как целовать, как просить прощения? — сама поцеловала пыльный хлебец, показала как и поднесла к его губам:

— Хлеб нельзя ронять, проси прощения! — И он поцеловал, хотя был уверен, что целует наверняка те монеты, которые отданы пекарю за хлеб и которые теперь превратились вот в такое наказание для него.

Зная, что урок этот ничему его не научил, бабушка в следующий раз сама попросила пекаря показать, как хлебцы держатся у него на голове, чтобы Душан успокоился и не стал больше пробовать.

Пекарь помрачнел, словно испугался, что теперь, когда он покажет, как этот фокус делается, мальчик перестанет с таким восторгом встречать его и затаив дыхание следить, как он достает верхние два хлебца, — рассыплется горка или нет?

— Ну, извините его… — настаивала бабушка.

И пекарь, последний раз подмигнув Душану — прощайся с моей загадкой! — осторожно снял всю горку и, наклонив голову, показал кольцо, сшитое из материи и надетое на блестящую лысину, а когда старик ушел, бабушка объяснила, что хлебцы он носит на голове, чтобы оставались они такими же пышными, как вынутые из печи, и чтобы всегда имели аппетитный вид. Вот и весь фокус.

Этот пекарь, которого он увидел сейчас, был молодым, должно быть, сын того старика, и он тоже шел легко и непринужденно, удаляясь, и Душан уже хотел отвернуться и забыть о нем, но услышал вдруг крик ворон. Две вороны эти, сидевшие сейчас на заборе, нередко рылись в пыли тупика, отряхивая лапки, иногда залетали к ним во двор, нарушая договор двора с воробьями.

Он был уверен, что вороны крикнули для него, чтобы он позабавился, ибо едва он глянул на них, как они бросились с забора на человека, несущего на голове хлебцы, схватили по хлебцу, сели обратно на забор, а затем молча улетели с ворованным, думая, наверное, что Душан остался в восторге от их проворства.

Человек на том конце тупика поднял руки, но горка наклонилась, и он не удержал ее, и хлебцы упали на песок. Он так и остался стоять, растерянный, схватившись за голову. Душан хотел бежать помочь ему, но, вспомнив нечто ужасное, закрыл ворота, думая, что человек, на которого напали сейчас птицы, сидит на песке и просит прощения у хлеба: «Хлеб ты наш милостивый, милосердный, тебе поклоняемся и у тебя просим пощады…»

— Бабушка, тот человек будет распят!

— Да, — сказала бабушка устало — одна мысль, что сейчас он будет требовать ответа на свои бредни, утомила ее. — Иди, погуляй еще…

Ему было страшно выйти и посмотреть на человека, который будет распят, и он остался во дворе, недовольный равнодушием бабушки.

После сказок Попугая любимым ее чтением была книга в кожаном переплете, тисненная золотом, она приносилась торжественно и так же торжественно уносилась после чтения и пряталась всегда в музыкальный сундучок под звон короткой и прелестной мелодии. Остальные книги (их было не так много, да и то почти все по медицине) стояли на полке, терпя пыль и духоту комнаты, написанное жадно ловило каждую струйку свежего воздуха, и оттого страницы книг раздувались и коробились, у этой же, которая особым своим свойством заслужила право лежать в одиночестве в сундучке, слушая музыку, в сундучке, где пахло мускусом и индиго, страницы всегда были свежие и прозрачные, так что казалось, что между буквами на одной странице и другой есть слой воздуха, и от воздуха этого страницы всякий раз меняли свой цвет, в зависимости от времени чтения.

Но чаще всего бабушка читала ему вечером, и от света электричества страницы становились матовыми с оттенком голубого. И не оттого ли история этой книги становилась для него еще более увлекательной? Он часто думал о ней, и вот теперь прочитанное бабушкой вдруг повторилось в реальность, когда увидел он, как вороны напали в тупике на человека и отняли его хлебцы.

Сейчас он ходил по двору и повторял про себя всю историю сначала, чтобы представить себе, что было с этим человеком до нападения ворон и что будет после, до самого момента распятия. Правда, человек этот не был главным в истории, главным был Юсуф и его братья, но все равно надо вспомнить услышанное во всех подробностях, чтобы не пропустить эпизод с нападением птиц.

— Бабушка, сколько было у отца Юсуфа сыновей? — этого оп не мог вспомнить.

— Одиннадцать! — крикнула бабушка, выглянув из окна.

Было у отца одиннадцать сыновей, но всех прекраснее был Юсуф. Решили за доброту и за любовь отца погубить его братья. Долго спорили, как умертвить, и вот придумали взять его с собой на охоту, а там бросили Юсуфа в колодец, а отцу сказали, что его волки растерзали. Отец стал слепнуть от горя, но Юсуф не погиб. Мимо колодца проезжал караван, и услышали торговцы стон из колодца. Спасли Юсуфа, а когда прибыли в свою страну, продали его в рабство. Жена вельможи, слугой которого был Юсуф, полюбила его…

— Как звали жену вельможи, которая полюбила Юсуфа?

— Зулейха!

Но Юсуф не любил Зулейху, и она решила отомстить ему. Сказала вельможе: «Юсуф хотел ограбить меня, спрячь его в тюрьму».

Вельможа поверил и бросил Юсуфа в подземную тюрьму, где сидели, еще двое. Просыпается однажды один и говорит: «Мне снилось, будто несу я на голове хлебцы, а птицы бросились клевать хлеб». Другой вор говорит: «Мне тоже снилось, будто я выжимаю виноград, что бы это значило?» — «Это значит, — сказал Юсуф, — что ты, который выжимал виноград, будешь подавать своему хозяину вино, а ты же, кому снились птицы, будешь распят и птицы будут клевать твою голову…»

Душан вышел к воротам, тихо открыл их: человека, несшего на голове хлеб, уже не было в коридоре. Наверное, его распяли за то, что он не смог удержать на голове хлеб, и он упал на землю. Ведь не зря же бабушка говорит часто: «Каким был хлеб в мои детские годы — ароматный, мягкий! А сейчас все хуже — и помол не тот, один обман…» И тут же, спохватившись, что ругает хлеб, еще раз подчеркивала для ясности, перенося гнев на пекаря: «Это пекарь плут…»

Бабушка наконец сдалась, утомившись от его настойчивости: «Отчего ты умрешь?» — и, когда стояли они у ворот, сказала, показывая на высокий хвост смерча в небе: «От дьявола, он прилетит со смерчем и унесет меня…» — и пожалела, потому что теперь все вопросы его были только о нем, о дьяволе.

Он уже знал, что дьявол не человек и не зверь, удивительно расчетливый, он взял у того и другого все самое ценное для себя и сотворился; ум человека помогает ему в колдовстве, а язык заклинает, порицает, снимает запреты и освобождает, зато душа у него звериная, принимает самые различные обличья, чтобы не быть разгаданной и пойманной; а устрашает, плут, козьими рогами, бородой и хвостом, который может укорачиваться, удлиняться, словом, болтаться всякий раз в нужном размере, и, коль скоро ему приходится защищаться, презираемому в преследуемому всеми, на человечьи руки он ловко приставил когти и, высунув их из–за забора, устрашает детей и хохочет.

Зная такой его облик — получеловека–полузверя, люди отказывают ему в родстве, делая это с таким отчаянием, будто их, людей, подозревают в тайной с ним связи, но и звери отмахиваются от него, приводя свои доводы и доказывая, что ум более подчеркивает принадлежность, чем душа, и что по человеческой речи дьявола скорее относят к людям, чем, скажем, по рогам и бороде — к животным.

Слушая все это, дьявол хихикает и, как бы примиряя людей и зверей, говорит, что принадлежит он всему роду живого и что сам он обиделся бы, если бы одна из спорящих сторон взяла его к себе в родство, отказав другой; он вездесущий, легко и непринужденно переходит от людей к животным и, наоборот, знает все их тайны и желания и держит в своих руках все их связи.

— Каков плут?! — воскликнула бабушка.

И больше всего он удивился, когда она добавила, что в чем–то этот плут, такой мерзкий и страшный, бывает нужен людям. Взять, к примеру, лентяя плешивого, которого все вокруг зовут «дурак». Приходит к нему отец и говорит, что кто–то ворует дыни на их поле, и посылает лентяя проследить. Лентяй лежит между грядками и видит, как в полночь прилетает огромная птица, хочет взять когтями дыню, но лентяй хватает ее за лапы и летит вместе с ней, желая победить воровку упорством, наконец птица заговорила: «Отпусти ты меня, плешивый, а в награду я дам тебе маковое зернышко — оно принесет тебе счастье. У царя дочь болеет, ты вылечишь ее этим зернышком и получишь ее в жены и полцарства в придачу». Птица эта, известно, заколдована дьяволом, дьявол любит ради забавы брать у зверей их души и передавать людям, превращая их в птиц, и, наоборот, пускать души птиц в людей, а сам потешается от скуки — что из этого получится? Берет лентяй это зернышко и отпускает птицу, идет к отцу: «Все вы смеетесь и называете меня дураком, а я царем стану». Отец не верит, в слезы, думает, как бы плешивый сын бед не натворил, а тот уже далеко от дома, к дворцу приближается. Во дворце и правда вокруг больной принцессы доктора спорят, но ей–то от этого не легче. Подходит дурак: «Я берусь ее вылечить» — и всех просит выйти. Принцесса поедает зернышко и на следующее утро — веселая, говорливая, как будто не болела больше года. Приходится царю сдержать свое слово и женить лентяя на принцессе и полцарства ему отдать в управление — повезло плешивому. А после их женитьбы и та птица снова превращается в человека, потому что был у них такой договор с дьяволом: если найдется кто–нибудь, кто не побоится схватить за лапы и летать с тобой, пока ты не взмолишься и не отдашь ему за свое освобождение маковое зернышко, тогда переселю я в тебя снова твою прежнюю душу…

Выходит, не будь этих дьявольских козней, плешивый лентяй никогда не нашел бы свое счастье, а всю жизнь звался бы дураком, — дьявол, сам того не желая, помог.

Это вполне здравое объяснение не успокоило его — ведь смерч должен забрать его пару и оставить его в тоске. Он скатал из глины шары, чтобы метать их в дьявола, едва тот приблизится к их воротам, чтобы унести бабушку, а сам, тайком открыв калитку, следил, когда же на пустыре за домом родится смерч.

Смерчи рождались часто, песок начинал ползти по земле, вбирая в себя сор — листья, клочья бумаги, вату, — тогда дьявол, вылезший из трещины на пустыре, весь еще в теплом пару недр, обкатывал со всех сторон песок, сотворяя из него столб, и поднимал его все выше, хвост смерча продолжал волочиться по земле, зато верхушка столба распускалась веером — и таким смерч покидал пустырь, чтобы потанцевать по улицам.

Едва смерч уходил из пустыря на промысел, Душан ждал его уже у своих ворот с глиняными шарами в руке, ибо думал он, что влажный шар, ударив дьявола, обязательно отпечатает его тень на песке — сам дьявол, превратившись в птицу, сразу же улетит, зато Душан увидит, что попал в него, — дьявол оставит на песке свой силуэт, а сам, испугавшись, не вернется больше к их дому, чтобы забрать бабушку.

Дьяволы, видно, чувствовали эту угрозу и прямо с пустыря направлялись грабить на другие улицы, и долго в тупике их не было смерча, но вот один, самый дерзкий, все же забрел сюда. Распахнулись от сквозняка соседские ворота, и Душану показалось, что смерч вылез в коридор изнутри дома, — извиваясь, он уже плясал в тупике, вытягивая свой хвост из ворот и облизывая после мерзкого своего дела губы, как будто на них еще чувствовался вкус чьей–то души.

Ненасытный, он еще заглядывал верхушкой в другие дворы, перегнувшись на мгновение своим телом через стены, а хвост уже тянул в нетерпении к другим домам, — дьявол внутри вихря все время греб лапами, закрывая себя песком, там, где тело его могло обнажиться, песок кружился густо и плотно, а там, где дьявол мог задохнуться, он отталкивал от себя песок и так двигался к их воротам, посвистывая и веселясь.

Шел он не посередине тупика, а жался к стенам, и от дыхания его оставались на стенах влажные полосы, словно не надеялся он на зрение, а вынюхивал души, какая чем пахнет. Затем вдруг подобрал под себя хвост и улетел, прежде чем Душан бросил в него шар.

— Плут, — шепнул Душан, — плут! — ибо был уверен он, что дьявол понял его намерение и решил пока спрятаться и переждать — прилететь в следующий раз неожиданно и застать бабушку врасплох.

Душан побежал к тем воротам, откуда, как ему показалось, дьявол вышел, забрав душу. Постоял, напрягая слух, желая услышать плач и стенания, — ворота были уже закрыты, и он не решался толкнуть их и заглянуть вовнутрь.

Но ворота все же открылись, и вышла женщина, удивилась, улыбнулась Душану, узнав его, что–то сказала, легко так проведя рукой по его волосам. Но он промолчал, постоял с опущенной головой, затем пустился обратно и пересчитал свои шары.

Когда шары затвердели и стали трескаться, он вынес их за ворота и катал по тупику, мальчишки подсмотрели, всем это понравилось, и весь коридор вскоре был усыпан глиняными шарами, но случайный дождь намочил их, проснулись утром, а вместо шаров — кучки глины под ногами.

Вечерами уже хор мальчиков пел в тупике — был сентябрь, месяц рамазан. Весь длинный сентябрь слушал он, как хор этот, вначале слишком робко, будто пробовали мальчики голоса, пел все громче, переходя от порога к порогу и приближаясь к их воротам, — тогда он взбегал на крышу, чтобы лучше разобрать слова этой песенки, и сидел там, прячась, до тех пор, пока поющие не заглядывали к ним во двор.

Мы пришли к воротам вашим. Наша песенка проста. В ней мы вам о том расскажем, что пришла пора поста. Тридцать дней теперь мы будем к вам ходить по вечерам. Вы свою похлебку ешьте. Ну а мы расскажем вам…

Они настаивали, чтобы их слушали тридцать дней, и каждый день одну и ту же песню, взамен лишь требовали внимания и благодарности, ибо хор возвращал многих к их детским годам и к их хору, к тому вечному хору мальчиков, из которого они уже ушли, уступив место своим детям и внукам. Но их слушали терпеливо не более двух–трех вечеров, от частого повторения слова песни уже не волновали, — бабушка спешила к мальчикам с горстью фиников.

— Ну, будет вам! — прерывала пение, и каждый, получив финик, уходил, чтобы через минуту, остановившись у соседних ворот, начать снова — и в разноголосице хора слышен был теперь и голос Амона, — пока бабушка благодарила их, а хор кланялся в ответ, Амон успел выйти незаметно к воротам.

Послушав, как поет брат, Душан спускался потом с крыши, — неловко ему было за то, что не разрешают ему пока петь в хоре мальчиков. Но этой осенью, когда он уже знал историю Юсуфа Прекрасного, запрещать не было смысла — услышав, что хор поет о Юсуфе, он почувствовал свое родство с мальчиками, понял, что он — один из них, хотя и были они из разных дворов, отгороженных друг от друга стенами, с опытом, непохожим на его опыт, ибо, должно быть, у каждого из них были свои правила в сговоре со своим двором, и то, что принималось одним двором, могло быть отвергнуто другим. Но как бы ни был он отгорожен от этих мальчиков, хор звал его к себе, манил, приглашал в свое сообщество для долгого будущего братства. Правда, когда бабушка разрешила ему петь, мать и отец недовольно посмотрели на нее: «На горе себе рассказала о Юсуфе, и вообще дети врачей поют в дни поста…»

— Какой пост? — усмехнулась бабушка. — Прошли времена… Просто детские игры…

Была она права, навряд ли во всем тупике нашелся бы человек, воздержавшийся в дни поста от своего всегдашнего чревоугодия и перешедший на одноразовое питание после захода солнца, хотя бабушка уверяла, что воздержание только на пользу, ибо очищает человека изнутри для новой молодости, и что даже врачи теперь нередко лечат голодом.

Былого ритуала не осталось, зато остался месяц сентябрь, который возвращался каждый год, чтобы собрать хор мальчиков, остался ужин после заката — время, когда надо петь, осталась в памяти сама песня, и крыши остались такими же плоскими и широкими, как площадка, куда и поднимались в самые душные вечера, чтобы поужинать…

…Вы свою похлебку ешьте. Ну а мы расскажем вам, Как из зарослей кашгарский выходил кричать петух. Ранним утром звонкий голос пробуждал ваш сонный слух. Ну а вечером — привет, вам! — вновь у ваших мы ворот. Поглядите — лунным светом скоро все вокруг зальет. И тогда мы все увидим, что живется вам легко. Тем, кто добр и благороден, до несчастий далеко…

Им не давали допеть. Тем, кому лень было спуститься с крыши и прервать ужин, награждали их прямо сверху брызгами воды. Наклонялись на край крыши женщины, веселые от сока винограда и смоквы, что бродил в их крови, смеясь, плескали на них ледяную воду, а мужья держали их за талии предупредительно, — этот нежданный дождь, пришедший от избытка радости и доброты, приятно купал весь хор, капли охлаждали лица мальчиков, блестели на их волосах.

Казалось в такие дни, что весь город устроил свое вечернее пиршество на крышах, поднимешь голову, а наверху переговариваются тихо, протягивают руки через узкие тупики, чтобы угостить соседа чаем, финиками, и эта недолгая жизнь на крышах была создана для веселья и участия всех, знакомых и незнакомых.

А хор мальчиков пел им:

…Тем, кто добр и благороден, до несчастий далеко: Благом в точь как у Юсуфа все закончится у вас. Про Юсуфа наш короткий вы послушайте рассказ. Жили–были десять братьев. Десять и еще один. Десять были очень злые! Лишь Юсуф был добрый сын. Раз Юсуфа на охоту десять братьев повели. Там забросили в колодец. А потом домой пришли. А потом отцу сказали: — Брата волки растерзали… [4]

…И сказал Юсуф своим тюремным товарищам: вот истолкование ваших снов: ты, который выжимал виноград, будешь подавать своему хозяину вино, ты же, кому снились птицы, будешь распят, и птицы будут клевать твою голову. Царь страны тоже пожелал узнать, что означает его сон, а видел он, что семь тучных коров съели семь тощих, и еще приснились ему семь колосьев зеленых и столько же сухих. Но никто из вельмож не мог объяснить его сон, и тут на помощь пришел тюремный товарищ Юсуфа — сейчас он работал у царя, подавая ему вино. Вспомнил он о словах Юсуфа, сказанных, по его поводу, и попросил царя послать за Юсуфом. Юсуфа привели из тюрьмы к царю, и он так толковал царский сон: будет семь лет отменный урожай на полях, но ты прикажи прятать зерно в амбарах, ибо следующие семь лет будет засуха, тогда ты сможешь накормить своих подданных припрятанным зерном. И Юсуф снова отправился в тюрьму.

Но случилось так, как сказал он: семь лет урожая и семь лет засухи, и тогда царь, вспомнив о Юсуфе, снова послал за ним, и Юсуф рассказал о своем деле. Зулейха упала перед царем на колени и попросила пощады за свои козни против Юсуфа, царь простил ее, а Юсуфу велел управлять всеми магазинами страны, чтобы зерно выдавалось людям в меру и чтобы хватило его на семь лет засухи…

Поглядите — лунным светом скоро все вокруг зальет. И тогда мы вновь увидим, что живется вам легко… —

пел хор мальчиков, принявший в свое сообщество и Душана, и к ним выходили с горстью винограда, кланялись и благодарили, словно это поющие принесли им хорошую жизнь, увиденную в лунном свете, и напоминания о далекой семилетней засухе лишь подчеркивали ощущение тихой, благостной жизни дворов, этого вечера с коротким дождем, смехом женщин, что подарили всем жизнь для полноты счастья…

Но вот прошел сентябрь, хор мальчиков не пел больше, и Душан теперь вместе со всеми готовился ко Дню Бабушки. Думала бабушка почему–то, что, как и ее мать, умрет она в шестьдесят три года, но вот прожила до семидесяти. «Нехорошо, ненормально, — злилась она во время споров о том, как лучше отметить этот день, — ведь не вступала же я в сговор с дьяволом, лучше уйти вовремя, чем задержаться…»

— Ну, кто говорит, что ты задержалась?! — в один голос кричали ей все, укоряли за невыдержанность, а Душан еще и добавлял:

— А ты, дьявол, не слушай! — словно мог плут обидеться на бабушку, махнуть на все и призвать ее сейчас же.

В доме теперь только и слышно было: садовник, монтер, — говорили эти слова несколько раз в день, ждали их прихода, словно два эти лица и должны были теперь заняться приготовлением ко Дню Бабушки, а все домашние вздохнут свободно, успокоятся и перестанут пререкаться между собой, как это случалось часто.

Наконец отец привел садовника, Душан весело глянул на него, и что–то сняло его внутреннее напряжение, все остальные тоже облегченно вздохнули: бабушка и мама были довольны, что не оставили они без ухода заболевший виноградник. Душан же был рад, что садовника не распяли, вот он, жив, пришел к ним с большим серпом в сумке, ибо был это тот самый человек, на которого напали в тупике вороны, когда нес он на голове хлебцы. Видно было, что упавший на песок хлеб простил его, а распятым оказался другой, человек мерзкий и вороватый.

Весь вечер садовник размахивал серпом, больные лозы падали к его ногам, Амон и Душан подбирали их и складывали в сторону, чтобы поджечь потом. На срезах сразу же выступал обильный сок, и садовник обмазывал их красной целебной глиной.

А в смежной темной комнате, куда Душана по–прежнему не пускали, шла в это время тоже какая–то работа. Что–то передвигалось там, что–то переставлялось на новое место, бабушка стояла возле порога с лампой и освещала комнату, и следила, как бы Душан чего–нибудь не подглядел.

Когда садовник ушел, о нем уже не вспоминали, говорили теперь, где бы найти монтера, чтобы провел он электрический свет в смежную комнату. Затем мать и отец долго шептались, обсуждая, что же такое купить бабушке в день рождения, чтобы осталась она довольна.

Душан же ходил по двору и думал: как ему так незаметно разбить свою черепашку–копилку, чтобы собрать монеты. Казалось ему, что все будут жалеть копилку и сокрушаться, хотя и была она разбита с прекрасными намерениями, — пусть ему одному будет обидно, зато сбережет он другим душевное спокойствие.

Когда все были заняты каким–то важным делом, он поднялся на площадку крыши, повертел копилку возле уха и, услышав звон монет, решился. Черепашка упала к его ногам и раскололась точно по той линии, что скрепляла оба ее панциря; монеты, как ни странно, не рассыпались, словно приросшие к панцирю от долгого лежания внутри копилки, от бесконечных превращений в быка, петуха, паука, они блестели, наполнив половинки черепашки.

Теперь он уже спокойно прошагал по всему тупику и, дойдя до его конца, выходящего на шумную улицу, остановился, пропуская машины. Сюда он еще никогда сам не выходил, но благородная цель воодушевляла его, упрекая за страх и неловкость.

Ему бы только перебежать улицу и немного пройти по тротуару.

Вдруг он догадался, что ему надо провести через улицу старика, который так же, как и он, стоял и ждал на обочине. Старик глянул на него и, видимо, подумал, в свою очередь, что надо ему помочь пройти мальчику, тогда он и сам будет в безопасности; желания старика и мальчика совпали и как бы придали им новых сил.

Возле магазина Душан попрощался со стариком, а сам зашел вовнутрь, к прилавкам. Продавцы разговаривали в пустом магазине, и он походил немного, осматривая товары, чтобы не прерывать их беседу.

Наконец один обратился к Душану, и мальчик высыпал на прилавок свои монеты. Продавец смотрел на них, не дотрагиваясь, удивленный и сконфуженный, словно были на них не два–три замысловатых рисунка, а рассматривал он силуэт того быка, что лежал раньше в копилке и не стерся еще до сих пор.

Потом он подозвал к себе другого продавца, и теперь оба они наклонились над монетами и застыли так. Они что–то сказали друг другу и, улыбаясь, глянули на Душана, затем первый продавец достал откуда–то красного сахарного петушка на длинной палочке и протянул Душану.

Душан взял петушка и вышел из магазина, а продавцы смотрели ему вслед, переговариваясь и прощая ему эту милую шутку, — ведь откуда им было знать, что бабушка, поощряя его всякий раз, доставала из музыкального сундучка не настоящие монеты, ценные на сегодня, а старые, времен эмира, считая, что подлинные монеты могут испортить его нрав, а бесценные — только превратить все в безобидную игру.

Пройдя немного, Душан не выдержал соблазна и лизнул петушка сбоку и, проглатывая сладкое, вспомнил вдруг, как вчера, когда бабушка весь вечер простояла у порога, освещая лампой смежную комнату, где работали отец с матерью, у лампы от долгого свечения прогорел фитиль, — бабушка сокрушалась и опять вспомнила о монтере, говоря, что, если он не появится завтра, она вообще откажется от его услуг и будет, как и прежде, пользоваться лампой.

Ему очень нравилось смотреть, как выходит бабушка, держа в правой руке эту медную лампу, разрисованную цветами, с коротким толстым стеклом, внутри которого светился огонек, свет освещал только половину ее лица, прыгал по плечу и волосам, а другую оставлял в загадочной темноте, и шла она, как будто со своей тайной, понятная, со скрытым выражением лица, как идущий издалека человек, глядя на которого так и хочется отгадать, каким он предстанет пред тобой…

Душан вернулся в магазин, но продавцы, занятые по–прежнему беседой, не удивились, скорее даже насторожились, ибо теперь он явно мешал им.

— Мне фитиль для бабушки, — сказал он, боясь как бы они не заговорили первыми и не отказали ему, и протянул назад петушка.

Они уже готовы были рассердиться, но что–то все же удержало их, — наверное, подумали, что раз уж начали так достойно игру, надо столь же достойно ее закончить.

— Больше не вернешься? — спросил один.

— Нет, — сказал он и покачал головой и положил петушка на прилавок.

Первый продавец снова нагнулся и достал из–под прилавка белый фитиль и отдал ему, а когда Душан ушел, заметил возвращенного петушка и пожалел, что мальчик оставил его, но выйти и догнать Душана было уже лень.

Всю дорогу в тупике Душан разглядывал фитиль, пытаясь понять, отчего в нем появляется свет, делая все вокруг загадочным, а войдя во двор, спрятал фитиль.

Во дворе глянули на него сердитые лица, он поежился, словно пойманный на недозволенном, но, увидев возле ниши расколотый кувшин, успокоился, поняв, что между взрослыми произошла ссора из–за разбитого кувшина и что сердятся они не за его уход и столь долгое отсутствие, когда бегал он на запрещенную улицу.

Никто не думал о нем и когда он мылся перед сном, и когда зашел в комнату, чтобы лечь и помечтать немного о завтрашнем дне, когда все станут с утра дарить бабушке подарки…

Бабушка прошла мимо него в смежную комнату в больше не выходила оттуда, сколько бы он ни ждал, напрягая слух.

— Господи, наклони ухо свое, — услышал он потом ее шепот, — ты видишь, как я намучилась, со мной поссорились, разбила я кувшин, платок не так выкроила, хотела прогнать кошку, а на крыше нашла его расколотую черепашку, обманула мальчика с монетами и еще с монтером этим переругалась… — говорила она так, словно слушатель, от которого ждала она участия, стоял, наклонив ухо, и внимал.

Он хотел еще что–нибудь услышать из того, чего он не знал и что произошло в доме в его отсутствие, но бабушка молчала, и тогда он вдруг почему–то решил, что, должно быть, она умерла, рассказав всю тайну своей жизни, как будто нарочно ждала этого часа, чтобы выговориться, убежденная, что после этого словесного освобождения она уснет навсегда.

Тихо открыл он дверь смежной комнаты и, нарушив запрет, вошел туда, в страхе и беспокойстве, без того удивления, которое приходит в его душу всякий раз, когда раскрывает он что–то, что было от него закрыто до сих пор дымкой тайны. Просто на удивление не хватило времени, и он наклонился над лицом бабушки, а потом еще и ладонью проверил и, почувствовав слабое, влажное дыхание бабушки, положил возле ее подушки фитиль и, довольный своей ловкостью и незаметным коротким пребыванием в комнате, вышел.

Он понял теперь, почему бабушка осталась здесь ночевать — она сменила себе комнату, чтобы прожить следующие десять лет, — ведь говорила же она недавно, что никто и представить себе не может, как надоели ей стены ее комнаты, смотреть на них не может без ненависти, ни тепла в них, ни прохлады, словно неживые они, отвергают ее, не утешают, не украшают существование, и что ждет она свои семьдесят, чтобы перебраться в другую комнату, которая будет согревать ее и успокаивать новые десять лет, — и такой комнатой для нее стала эта, смежная.

Наверное, так заведено, не показывают новую комнату другим, чтобы она не привыкла к другому, запрещают смотреть на ее стены, дышать ее воздухом до тех пор, пока не переселится туда истинный ее хозяин, поэтому и не разрешали Душану заглядывать в темную, смежную комнату.

Довольный тем, что теперь он понял эту простую житейскую мудрость, и что купил фитиль, и почувствовал сейчас живое дыхание бабушки, своей пары, и умиротворенный мыслью, что будет жить она еще следующие десять лет до нового переселения, он стал засыпать тихо, без частого вздрагивания и ночных страхов, ибо все дни, которые он был на этом свете, казались ему ничем не омраченной идиллией…

II

Ему удалось теперь освоиться и со своей улицей. Она казалась поначалу миром без четкой формы, ощущал Душан улицу через ее свет и тепло, запахи; летом — ослепительно белый мир, помещенный в узкий коридор, где духота, уплотнившись, густая, шевелилась мушками перед глазами, искажая линию стен, полукруги поворотов… В носу сухо, рот закрыт ладонью, чтобы не глотнуть нечаянно этого вязкого, терпкого на вкус вещества — зноя, в глазах режет, и нет им защиты от солнца, ибо брови и ресницы иссушены, ломкие, едва зажмуришься или скривишь лицо, передразнивая кого–нибудь, — осыпаются; лето дано для того, чтобы ощутить себя, понять, чем ты слаб — дыханием, зрением, а чем силен, чем ловок — ногами, слухом.

Он смутно понимал, что мир великодушный, не желая показывать превосходство, стер свою форму, улица притаилась, еле дыша и скрывая в густоте зноя свои линии, для того чтобы подчеркнуть его, мальчика, форму, ощущая которую так хотелось Душану перебороть слабости тела. Вот новое испытание, настраивающее потом на философский лад: уход далеко от дома в жару, чтобы научиться дышать маленькими глотками и подолгу задерживать в себе воздух. Удивительно, ведь когда выпускает Душан обратно воздух сквозь пальцы, чувствует, как заметно он остыл внутри, приятно освежает лицо, мальчик улыбается, отвернувшись, чтобы скрыть от прохожего тайну своего открытия, — жара делает всех на одно лицо, с одними желаниями, и людей, и горлиц, и деревья, а эта тайна с маленькой прохладой выделяет его из всего и по силе и независимости ставит рядом с независимостью самой луны, от которой ночью, если долго не спать и смотреть на нее, приходит прохлада.

В нем борются эти чувства — независимость и сострадание, ведь если собрать всех людей и заставить вдыхать, задерживая в себе, а потом разом выдыхать воздух — станет вокруг намного прохладнее. Зимой — наоборот, и, должно быть, негры, у которых нет зимы и лета, знают этот секрет. И глупо бояться черных, слишком черных людей, и когда, уже перед самым сном, черный человек, прячущийся с вечера в винограднике или в нижнем дворе за кустом олеандра, наклоняется к нему и дышит, Душан засыпает, понимая, что негр, знающий, как и он сам, тайну прохладного воздуха, не сделает ему плохого. Он станет над его головой, положив одну руку на спинку кровати, ногу поставив за ногу, — на негре шляпа с длинными изогнутыми полями и в руке трость — и будет смотреть и улыбаться, и длинный ряд его зубов, мелькнув во мгле, усыпит прохладой.

Бабушка сказала, что души насильно умерщвленных, улетая на луну, возвращаются оттуда доживать, превратившись в негров, вот отчего негры всегда остаются детьми и много пляшут, они почти ничего не носят, и тело у них черное, как будто они валялись в пыли улицы, как мальчишки.

Сейчас, когда стоит негр с тростью, как телохранитель у изголовья, вспоминаются обиды после этих весенних драчек в пыли улицы. Выйдешь к воротам, а тебя уже ждут, стоят вдоль стены, вытянув вперед острые носы и подбородки, в глубине глаз притаилась усмешка, — а когда один бросается, а другие подбадривают криками, прыгая вокруг, Душан не чувствует ни страха, ни радости — весенние драчки на теплом воздухе манят упругим телом, горячей кровью. Страх приходит потом — мимо этих ворот надо проходить тихо и осторожно, мальчик, выбежав со двора, положил его на обе лопатки, зато живущего в этом доме он сам повалил и оставил в позоре на песке.

Но домов, мимо которых надо проходить не дыша, с опаской, больше на их улице, чем ворот, на которых Душан мысленно поставил знак победы — трость негра, и отсюда желание побороть неловкость, слабость, чтобы к следующей весне та часть улицы, по которой шагал бы он без страха, стала длиннее.

Задание себе: прыгать каждый день по плитам двора до ста раз, не обращая внимания на запрет бабушки:

— Не прыгай! Стряхнешь с себя дух детства… Глупый, когда поймешь, что каждый возраст имеет свою прелесть — и детство, и отрочество, и время мужества, и старость, — ведь пожалеешь. Не надо перепрыгивать, надо прочувствовать всю длину жизни…

Но он выдерживает до конца — и после ста прыжков падает усталый на кровать, думая, что быть взрослым все равно–что быть усталым, ведь недаром бабушка любит приговаривать: «Да, жизнь утомляет…»

После переселения в тайную смежную комнату — в ней стояла кровать бабушки и низкий, ниже кровати, резной, с голубыми ножками и покрытый перламутром столик, на котором лежали бабушкины очки и ее книжка–вопросник, словом, ничего теперь загадочного и привлекательного для Душана, — все думали, что болезнь о которой часто говорит бабушка, останется в старой комнате и не перейдет с ней. Но смежная комната не признала бабушку; принявшая смерть деда, она, видно жила воспоминаниями о нем, а может, всерьез думала что дедушка, превратившись в своей новой жизни в птицу, вернется, залетит в окно и совьет между рамами гнездо и будет жить, довольствуясь теснотой, а комната согреет его, заслоняя от дождя и солнца. Но что бы ни думала смежная комната, была она неуютной, бабушка жаловалась, что стены сырые и что плохо она проветривается, мама и отец уговаривали бабушку уйти из этой комнаты туда, где родился Душан, ее любимец, и от любимца перейдет ей бодрость и здоровье, а смежную в наказание оставят без жильца и теплого дыхания, чтобы покрылся потолок паутиной и плесенью, — ведь нет большей кары для комнаты, не принявшей человека, чем стоять всегда в темноте и не слышать скрипа собственных дверей, блестящих окон, которые открываются утром: нет большего позора, если не может она прогнать пауков, которые в отместку за ее прошлую благонравную жизнь вьют перед ее глазами свою паутину.

Но бабушка не соглашалась, кашляла и терпела, говорила, что дело не в комнате, а в ней самой. Если ей не спится, вспоминает она дни, когда огорчала дедушку грубым словом, злым взглядом, и вот комната, принявшая смерть деда, все чистое и доброе отпустила с его душой, а грубое и мерзкое оставила внутри своих стен, чтобы укорять потом бабушку.

— О, как трудно быть лучше, как легко пасть, — говорила она, когда отказывалась переселиться на новое место.

Теперь она редко на кого злилась, говорила тихо и кротко, и Душан обижался, видя, что перестала бабушка быть его сторонницей. Приходил с улицы, побитый мальчиками, а она, вместо того чтобы броситься за ворота, успокаивала: «Ты их прости, ладно, прости», наклонялась, сжимая его руку: «Прости» — и таким умоляющим тоном, будто взяла на себя всю их вину и просила простить ее, а не их. И отца она неожиданно полюбила и, если видела, что Амон или Душан непослушны и грубы с отцом, внушала им: «Нельзя так, ведь это ваш отец» — и Душан думал, что действительно нельзя грубо с отцом, может случиться как с бабушкой — комната отца будет укорять его всю жизнь и беспокоить.

В воскресные вечера бабушка читала отцу по–арабски свою книжку–вопросник, и они спорили, но не как раньше, а тихо и дружелюбно.

— Интересно, а что там сказано об анатомии человека?

Бабушка читала:

— «Хорошо, — сказал лекарь. — Расскажи мне об основе жил». — «Основа жил, — отвечала девушка, — сердечная жила, и от нее расходятся остальные жилы. Их много, триста шестьдесят. Аллах сделал язык толмачом, и глаза — светильниками, и ноздри — вдыхающими запах, и руки — хватающими. Печень — вместилище милости, селезенка — смеха, а в почках находится коварство…»

— Это истинно, — говорила бабушка, закрыв вопросник и поглаживая его кожаный синий переплет, — я утихла и умиротворилась с тех пор, как заболела почками.

— Выходит, больной печенью утрачивает доброту? — снисходительно, с высоты своих ученых знаний, улыбался отец. — Наука, которая со времен этого вопросника стала знать все или почти все, утверждает, что не в почках дело. Вернее, так: человек с больной почкой может быть страшно коварным, таким же коварным, как и со здоровой печенью. Дело не в этом…

— В чем же?

— Вопросы характера, нравственности зависят от воспитания. Конечно, это…

— Какой же вы утомительный, доктор Но–Шпа, — говорила бабушка, вставая и прекращая спор до следующего воскресного дня.

— Поразмышляем неделю, поразмышляем, — следом вставал отец, казалось совершенно не обративший внимания на то, как назвала его смешно бабушка: доктор Но–Шпа, хотя в те дни, когда бабушка впервые так к нему обратилась, отцу это нравилось, и он, довольный, повторил про себя несколько раз: «Доктор Но–Шпа, звучит! Где–нибудь в Японии или Малайе — нет, а у нас на дверях кабинета: «Уролог доктор Но–Шпа» — все валят из любопытства…»

А появилось это слово в доме в то время, когда бабушка пожаловалась на боли в почках, перепробовал все средства, не легче, и отец сказал:

— Попринимайте но–шпу, поступило к нам новое лекарство.

— Что–нибудь японское или корейское? — заинтересовалась бабушка, сдержанно относящаяся ко всему, о чем говорят «новое», тем более если это новое имеет отношение к лечению.

— Да нет, химическое. Европейские таблетки…

— А называется как имя человека…

— И название хорошее, и само лекарство, — уговаривал отец, и, видя, как искренне старается он угодить, бабушка кротко сказала:

— Боюсь я твоего лекарства, доктор Но–Шпа, не обижайся…

Всем понравилось, как закончился этот их разговор — полюбовно, по–родственному, — раньше бабушка обязательно упрекнула бы отца, съязвила: «Неужели ваша, школьная книга мудрее жизни?»

Душан переживал теперь сложное чувство — довольство тем, что отец и бабушка полюбили друг друга, и ревность — ведь видел он, что пара его все больше удаляется, редко прикасается с ним душевно, а история из «Хазори як шаб» [5] так и осталась недосказанной. Но откуда было ему знать, что бабушка отдаляется от него скорее инстинктивно, из охранительного желания тишины и покоя, ибо не хотелось ей тратить на игры, на шум и суету с ним остатки сил, — дерзость или честолюбие, ревность или упрямство — все, что почти каждый день обнаруживалось в Душане новое, должна была сглаживать мать, чтобы дурное и хорошее в его характере держалось в гармонии.

В доме часто можно было слышать:

— Не шумите! Бабушка себя плохо чувствует… — Но Душану казалось, что слова эти всего лишь запрет, ничего серьезного и тревожного нет, ведь как может быть плохо бабушке, которая сидит с ними, ест с ними, ходит, встречается с соседками, и все вокруг, к чему ока прикасается, с чем общается для того, чтобы чувствовать себя живущей, — здоровое и жизнерадостное?

Но иногда все же он ощущал странное беспокойство, сонливость, если сидел рядом с бабушкой. Его удивляло, почему в бабушке нет больше запахов, когда наклоняется к нему, чтобы прошептать что–то. И не только рот ее ничем не пахнет, как у младенца без зубов, но и руки, платье, вся она будто без плоти, сделанная из соли или чистого песка, который неприятен тем, что, нюхая его, ничего не чувствуешь и не ощущаешь — ведь все живое и здоровое, кроме цвета и формы, имеет еще и запах.

А бывали дни после буйных игр и дерзких выходок, когда и Душан делался тихим и печальным песочным человечком, как бабушка. Просыпался и долго лежал в постели, чувствуя, что пропали у него желания, внутри тихо и хочется беспричинно плакать, ибо ничто не отвлекает от тоски, которая всегда, как черный прямой столбик, внутри человека — от пяток до корней волос на голове — и на которую, как объяснила бабушка, нанизана душа. И вот в дни, когда столбик этот, наполненный до краев, пошевеливался внутри, Душана тянуло в комнату бабушки. Красные шары на потолке раздражали его, на красном одеяле он не мог уснуть, а от желтого болела голова, и эти цвета были теперь тягостны, и только голубой и зеленый — цвета комнаты бабушки — успокаивали ощущением уединенности и заботы. И тогда, казалось, он понимал смысл слов бабушки: человек более всего чувствует себя защищенным, если долго живет в окружении одних и тех же вещей — столетней кровати, как у нее, старого шкафа, привычные вещи продлевают жизнь, а все, что часто меняется перед глазами, утомляет и беспокоит своей временностью, намекая на тщетность всего, что в человеке и вокруг него.

Глядя на печального Душана, который уходил от всех к бабушкиной кровати, покрытой голубым одеялом, прохладной и мягкой, мать не знала, как помочь сыну, чем развеселить: «Что тебя беспокоит? Ну почему ты такой?» — и злилась на бабушку, когда та говорила:

— Да не трогайте вы мальчика, ему и это надо…

— Но ведь он страдает, я вижу!

— В страдании и одиночестве и рождается душа, не мешай ему. Скоро пройдет, и он опять захочет радоваться…

И вправду, это странное состояние проходило, и он просыпался полный желания быть со всеми, тело снова пахло загаром, как будто в суете улицы он растратил душу, а уйдя в себя, одинокий, опять наполнился, а теперь в красоте веселья и игр тело его должно чувствовать свою силу.

В заботах каждого дня никто из взрослых не проследил начала той поры, когда Душан стал удаляться все больше от двора, виноградника, куста олеандра, темной смежной комнаты — мира, где он родился и к которому так долго и мучительно привыкал, прикасаясь душой, в который понял и принял его как родного.

Ничто уже не волновало в пространстве дома, он все освоил и узнал во дворе и на крыше, все открыто, отовсюду снят запрет, музыкальный же сундучок оказался самой банальной вещью, вместилищем пуговиц многих времен — костяных, стеклянных, медных, пластмассовых — и документов разных лет, ненужных, с бессмысленными теперь надписями, лежавших как приложение к пуговицам.

Он давно позабыл обо всех своих договорах со двором, тайных шепотах с кроватью дедушки и клятвах олеандру, трезвый и высокомерный, смеялся над своими вчерашними страхами, не понимая, что, оторвав все это от сердца, он больше уже никогда не вернется к прошлому, разве лишь в воспоминаниях, — не взволнуется, не возрадуется, а жить прошлым, как живет бабушка, — скучно и тоскливо, как бывает скучна ее мудрость, дремлющая в воспоминаниях.

Однажды, когда Душан вернулся с улицы после игр, весь белый от пыли, и его стали купать, мать вдруг поразилась, не узнав его кожи. Детское, холеное исчезло с его тела, и мать даже всплакнула, почувствовав по сухим складкам на шее сына, по смуглым грубым рукам, по всему его облику, что удалился он от родных и что прозевали они час, когда мир улицы, где, по словам, бабушки, дьявол чувствует себя, безнаказанным, стал забирать мальчика и уводить все дальше от семьи.

«Уличный мальчишка», — говорила теперь мама, когда злилась на него, не зная, что и улица не приняла сына до конца и что за воротами Душан нередко чувствовал себя одиноким, понимая, что мальчики не полностью доверяют ему, видя, что бывает он мрачен, угрюм и высокомерен, бегает хуже других, устает и что нет у него простоты и легкости в общении. Видя, как он важно вышагивает, возле ворот в белой рубашке с наглухо застегнутым в жару воротом, даже взрослые не могли не улыбнуться желанию Душана выделиться, и кто–то назвал его «маленький имам» [6].

Упрямый и обидчивый, он сказал себе: все, что за воротами, принимать близко к сердцу не обязательно, если любовь к дому и родным — долг, то перед улицей, когда смеется она над тобой, можно захлопнуть двери и уйти в себя, обидели — несколько дней выдержать, не выходить, пока не забудется обида или же виноватые мальчики не позовут обратно к себе и не признают его права быть равными с ними во всем — играх, дерзких и грубых выходках. Те два или три дня, когда он добровольно заточал себя дома, вовсе не были скучными и нестерпимыми, как для Амона, если его в наказание не пускали за ворота. Душан воображал себя Юсуфом Прекрасным, брошенным злыми братьями в колодец, но поднявшимся благодаря страданиям на такую высоту почета и уважения. И вот, прочувствовав весь этот путь — от унижения до возвышения, с каким удовольствием спешил Душан потом простить братьям, и это чувство сострадания и доброты к прощенным было столь сильным, что он плакал, переживая втайне, перед сном, — ведь, причинив ему страдания, братья тоже настрадались, и как прекрасно, что не мстит он мелко, а прощает…

Если мальчики стучали в ворота и звали его опять на игры, маленький имам с удовольствием замечал по их лицам, что, хотя и считают его слабым, нелюдимым, смеются, все же не хватало им той доли мягкости и доброжелательности, которые Душан вносил в их среду своим присутствием, искренне страдая над поранившим руку, над избитым или обманутым. А в те минуты, когда пересиливал всегдашнюю робость и рассказывал истории из «Хазори як шаб» и видел, как братья, которых он простил великодушно, смотрят на него как на самого умного и знающего, радости его не было предела, и Душан смущался, чувствуя, что не выдержать ему на лице строгости, какая бывает у наставника.

Брат Амон был со всеми; сильный, простодушный, он легко сходился и с мальчиками и со взрослыми и не выделялся ничем в своей компании учащихся, местом сборищ и игр которых был тот самый пустырь за домом, где рождались песчаные смерчи, эти ловко скрытые дьяволы. Об Амоне отец любил говорить: «хозяин жизни», Душан же своей впечатлительностью себя утомляет и всех вокруг. И может быть, из–за этого различия Амон очень рано почувствовал неприязнь к брату — ведь окружающие не только отталкивали Душана от себя, но к нему и тянулись, ибо у всех было такое ощущение, что маленький имам личность более интересная и загадочная чем Амон.

Часто злило Амона то, что не признавал Душан власти старшего брата, делал вид, что не нуждается в уличных играх или драчках в его поддержке, и вообще упрямо сторонился всюду Амона, смутно понимая, что стоит хотя бы раз поддаться влиянию старшего, как ничего не останется в нем такого, к чему тянулись мальчики, прельщаясь его спокойствием, чувством собственного достоинства и умом.

— Мне стыдно быть братом слабого, — говорил Амон. — Думаешь, мне не обидно слушать, как все кричат, толкая тебя к воротам: «У маленького имама зуб шатается, у маленького имама штаны лопнули!» Хочешь к нам в компанию? Мы бегаем к бане, и сзади, где поваленный забор, есть дырочка на мутном стекле, и мы смотрим, как купаются женщины…

Душан не понимал, что в этом интересного — подглядывать тайно, как купаются женщины, зато он видел, что, если учащийся приводил на пустырь своего младшего брата или соседского мальчика, еще не доросшего до школы, младший во всем ему прислуживал, бегал за водой, лез на тутовое дерево за ягодами. Ничего, правда, нет дурного в том, чтобы сбегать домой за водой для брата, но ведь это непохоже на простую любезность, старшие говорят грубым, небрежным тоном, желая показать свою власть. А как можно быть подчиненным в одной компании, если в другой тобой нередко восторгаются?

Смотреть же на женщин в бане — запретно, непристойно. Разве может это зрелище купальщиц так взволновать, как слова женщины, которую Душан уже несколько раз видел на, улице. Когда он поливал вечером возле дома, чтобы было прохладно, эта женщина в зеленом платье долго смотрела на мальчика, и мальчик почувствовал, что нравится, — и сказала: «Жаль, ты не мой брат, я бы тебя очень любила…»

Душан от смущения зашел в дом, зато в следующий раз выдержал, когда увидел, что идет она издалека, сделал спокойное и нарочито равнодушное лицо в ожидании встречи много раз учился этому выражению перед зеркалом, — а женщина улыбнулась, и Душан потом долго смотрел ей вслед, жалея, что у нее нет брата.

Сколько трепетного в этой его тайне: «Жаль, ты не мой брат, я бы тебя очень любила» — об этом никто не знает, кроме него и женщины, грубо не шутят, не смеются, и это ожидание ее у ворот и ее взгляд — все можно беречь от пробуждения до сна, жить со всем этим, забывая обиды.

Странное чувство к прохожей женщине, и не столько к ней самой, сколько к сказанному ею, не давало уснуть; летом его кровать была вынесена на верхнюю площадку двора, и Душан пытался отвлечься, думая о том, как непохожа тень луны на тень солнца днем, — ему казалось, что вместе со светом луна посылает и свою тень, и она ложится, зацепившись за листья виноградника или за ставни, а потом улетает, снятая дуновением прохлады, — и тогда кровать открывалась для тревожного и неуютного света, и когда мальчик не успевал заснуть в спокойной и мягкой тени, знал, что прозевал свой час, и теперь, если бабушка не примет его к себе в постель, не уснет до рассвета. Тень луны синеватая, густая, можно просунуть в нее руку и не увидеть ее, и рука будет пахнуть пыльцой, солнце же стоит и само сжигает собственную тень, оставляя лишь слабое ее отражение, и, когда днем бежишь по улице, хрустит соль во рту, будто тень, которую сожгло дотла солнце, была соленая. Луна всегда живая, торопится, забирая с собой тень, солнце же может стоять на одном месте с утра до вечера, потом неожиданно скатиться, но, если луна не выйдет и не уйдет, раздаривая прохладу, не взойдет и солнце, безжалостное и терпеливое, — Душан хорошо понял.

Все это заботило его и в ту ночь, когда он лежал и не мог вспомнить, куда спрятал свою старую копилку–черепашку. Думал с вечера положить к себе под кровать, чтобы утром, сразу после сна, вынести черепашку за ворота, где его будет ждать мальчик, такой же глупый, как Душан тех времен, когда страстно копил он монеты. Мальчик этот после лихорадки сидел у своих ворот, желтый и тихий, и, чтобы как–то взбодрить его, Душан сказал, что подарит ему копилку, а когда желтый на минуту посветлел, а затем опять притворно заскучал, сказав, что копилка без монет все равно что живот без еды, а родители его люди жадные, Душан пообещал тихому, что если достанется ему за что монета, не истратит, a принесет в его копилку, — плут тогда согласился.

«Она лежит, наверное, в правой нише летней комнаты», — подумал Душан и решил сейчас же принести ее, чтобы спокойно уснуть. Но не так–то просто пробраться сейчас к летней комнате, и, хотя окна ее выходят сюда же, на верхнюю площадку, где спит Душан недалеко от кровати бабушки и матери, чуткая бабушка может проснуться от его нечаянного шороха и вскрикнуть — ужас, ей покажется, что, поставив с улицы на стену длинную лестницу, прыгнули к ним во двор ночные воры в ватных сапогах, — испугается не только мама, вторя голосу бабушки, проснутся отец и Амон спящие на нижней площадке, — так далеко будет слышен шум суматохи. Мужчины, делая вид, что ничуть не испугались, бросятся зажигать свет, чтобы лучше все видеть… Когда Душан тоже спал на мужской половине двора, справа от кровати отца, он часто ждал, что вот наступит такая минута, когда им надо будет спасать женскую половину двора от позора и ограбления, — и тогда он поймет, храбр отец или нет, и как поведет себя Амон, который все время желает подчинить его себе. Наслушавшись рассказов о ночных ворах, которые уже с вечера ходят по улицам с длинными лестницами и высматривают, куда бы их потом поставить, и носят в чемоданчиках свою ватную, бесшумную одежду, Душан лежал и смотрел на стены, думая, что вот покажутся сначала руки, а затем и голова в ватной феске — поговаривали, что водит своих разбойников Джавад–турок, — прислушивался, не продолжится ли шорох, и, намучившись, крался потом с нижней площадки наверх и ложился, прижавшись к бабушке, и засыпал быстро, наверное, оттого, что бабушка, которая больше всех боялась ночных воров, должна была утешиться от прикосновения его тела и, успокоившись, утешить мальчика ответно.

Первое время бабушка умиленно вскрикивала, найдя его утром в своей постели, потом решили перенести его кровать к женщинам, и Амон сказал:

— Я давно понял, что он тайная женщина… когда в общей бане он засмущался и пожелал мыться в трусах.

Конечно же, Амон еще раз съязвит, и не без удовольствия, если вот сейчас он заденет в темноте что–то угловатое, неправильно стоящее, и, проснувшись, все увидят, что это не Джавад–турок ползет к летней комнате. Только надо выдержать, не смотреть на маму и бабушку, слышал он, что от напряженного, испуганного взгляда просыпаются даже очень крепко спящие.

У порога комнаты Душан хотел было подняться, но вдруг испугался, услышав в комнате шепот отца, подумал: значит, что–то случилось, раз отец и мать не спят в своих постелях во дворе, а уединились в темной комнате, чтобы никто не узнал об их тайне. О чем же они говорят и что такое делают, чего не должен видеть ни он, ни Амон, ни бабушка, — странно и загадочно. Душан полежал, не шелохнувшись, а когда снова услышал шепот отца и вздох матери в ответ из глухой глубины, маленькая, скорее прочувствованная, чем понятая догадка заставила его устыдиться того, что он мог бы узнать недозволенное, запретное из мира родителей, — а когда Душан опять был на своей кровати и лежал, желая поскорее уснуть, чтобы не слышать, как отец и мать тихо выходят во двор и идут каждый к своему месту, мать — недалеко от Душана, отец — на нижнюю площадку (однажды уже он видел сквозь сон, как бесшумно выходят они из летней комнаты, но не задумался, как сейчас, над увиденным), неожиданно понял, что случилось нечто страшное — ушла тайна их имен, он отчетливо услышал среди шепота и отдельных, по забывчивости громко сказанных слов, как назвал отец мать «Мастура–апа» и мать тоже сняла запрет с его имени: «Равшан–ака» [7], и, хотя Душан уже раньше знал эти их имена, казалось ему, что они не подлинные, так назвались родители для повседневной жизни, а подлинные имена свои они не называют даже себе вслух. Но, может, даже в день свадьбы они не решились шепнуть друг другу свои подлинные имена, боясь, что вот пройдет много времени, любовь уйдет и захочется кому–нибудь из них со зла сделать другому вред — узнают, что рождается у соседей младенец, пойдет отец и продаст им тайное имя матери, подаренное ему в день любви… Глупо ведь так думать, и все оттого, что не может он сейчас уснуть и боится увидеть, как выходят они. Но почему же они обращаются друг к другу так обыденно, по–уличному, как все? Может, они услышали, как ползет он к летней комнате, и, чтобы обмануть его, назвались так? А сейчас, когда мальчик в своей постели, они снова шепчут заветные, тайные имена, редко и осторожно называемые, и в такие минуты, когда они так счастливы и беспечны, что не боятся открыться и умереть.

Поразило его еще то, как мать, обращаясь к отцу, называла его не только «отец Амона», скрывая имя, но и «братом Равшаном», не мужем, а он ее не женой, не «матерью Амона», а «сестрицей Мастурой», хотя все это было очень странно, ибо знал Душан, что сестра не может выйти замуж за брата и нежелательно даже, чтобы брат взял себе в жены кого–нибудь из дальних родственников.

Ведь сказал же Душан как–то со злости матери, когда не мог уже терпеть насмешек Амона:

— Зачем вы не родили мне сестру? — И когда мать пыталась узнать, к чему это он сказал так, а Душан не желал, как всегда, жаловаться на брата, пояснил: — Я бы женился на ней…

И тогда мать долго объясняла ему, почему нельзя жениться на единокровной сестре, но он так и не понял, и казалось Душану, что родная сестра была бы самым лучшим другом, ибо, выросшие у одних родителей, они были бы так нежны и внимательны друг к другу, как никто чужой, даже если этот чужой и полюбил бы.

— Аленушка, сестрица моя! Выплынь, выплынь на бережок.., — …Ах, братец мой Иванушка! Тяжел камень на дно тянет… —

не мог забыть он услышанное в одной русской сказке.

Наверное, думал Душан, матери было бы куда лучше, если бы ее мужем стал родной брат, а не «отец Амона», человек, которого она совсем не знала до той поры, пока не стала его женой, и не есть ли это их игра, договор — в особые, приятные минуты называть друг друга не мужем, не «отцом Амона», а братом, сестрой. Как будто знали они друг друга всегда, родились и росли в одном доме, одинаково любимые, и с полученной в нерастраченной любовью воображают себя в игре счастливыми. Ведь какая мука с человеком, которого любили не так, как тебя, больше обижали, обманывали, такие люди, объяснила бабушка, растут вечно жадными и ненасытными в любви, озабоченными только собой.

Может, Амону тоже не хватает любви и потому он так дерзок с Душаном? Ах, если бы столько любви чувствовал к себе Душан, если бы ему было так просто и хорошо со всеми, как Амону? Чего еще хочет брат? К Душану приглядываются внимательно, его приходят послушать, тот мальчик, которому он подарил копилку–черепашку, верно выразил то, что чувствовали к маленькому имаму все: «Спасибо, я тебя уважаю», Амона же любят, и неужели любовь хочет властвовать, иначе и не назовешь то, как ведет себя с ним брат, если взрослых нет дома, — чувствует себя довольным, когда садится на Душана и заставляет его ползти по двору, нарочно придумает такую игру, чтобы Душан проиграл, а Душан старается благородно не заметить его хитрости.

Бабушка изумленно заметила, что не Душан, а Амон с возрастом все больше становится похожим манерой говорить, походкой и даже выражением лица на деда–судью. Казалось ей, что внук попал на жизненную дорожку, проложенную дедом, и теперь должен многое повторить в его судьбе, и, глядя, как Амон растет, бабушка узнавала, каким был дед до того, как она увидела его впервые, всю длину его жизни, от рождения до смерти, и, должно быть, ее радовало ощущение того, что дед оказался не пришедшим к ней из чужой семьи, а был вроде родного брата, с которым она вместе росла и стала ему не просто женой, «матерью Мастуры», а сестрицей…

Неужели дед–судья умел быть таким надменным, каким становился Амон, слушающий, как бабушка читает и переводит с арабского старые письма из музыкального сундучка, посланные когда–то деду с просьбой смягчить наказание или помиловать.

— «О ласкающий рабов! Рабская челобитная от низкого из рабов, богомольца за Ваше здравие, стремящегося доставить Вам довольство, раба Вашего Истам–ходжи, моему господину в надежде на согласие и милость в том, что я тысячу раз пожертвовал бы собой за дорогую благословенную голову моего господина. О господин, о ласкающий рабов! С тысячью бессилий и смущений, подобно тому хромому муравью, который принес премудрому Сулейману ляжку саранчи, я подношу в знак рабства и моления за Вас одно блюдо с хлебом, семь голов сахару, семь пачек чаю, семь ящиков леденцов, пять блюд с фруктами — каковые представил в ученый дом моего господина, о чем рабски и докладываю… Я грешен, виноват, простите… Я грешен, виноват, простите… Я грешен, виноват, простите…» — повторялось в этом письме семикратно, и все то время, пока бабушка читала, а Амон воображал себя надменным судьей, к которому обращались с мольбой, Душан не мог избавиться от впечатления, что кто–то пытается его унизить, смущало и беспокоило мальчика, может быть, это повторяющееся «я грешен, виноват, простите», а может, взволновал его образ хромого муравья, несущего судье ляжку саранчи, и бабушка, заметив, каким он становится впечатлительным после чтения таких старых прошений, пыталась успокоить внука:

— Но так писали давно. Видишь, здесь дата. По сегодняшнему счету: тысяча девятьсот четвертый год.

Это: тысяча девятьсот четвертый год — ничего ему не говорило, было у него совершенно другое ощущение времени — не в протяженность, из года в год, по возрастанию, а так, как будто время сгущалось и уплотнялось, и когда однажды какой–то взрослый на улице, видя, что Душан пытается залезть на дерево, крикнул ему: «Осторожно, убьешься!» — услышал сдержанный и уверенный ответ:

— Я проживу как мой дед — семьдесят два года!

Такое странное течение времени не в длину, а вовнутрь себя, его способность сгущаться Душан заметил в тот день, когда Амона увезли в больницу (боялись: аппендицит), и все то время, пока не видел брата, Душан чувствовал, как любовь, которая, казалось, уже совсем выветрена многими днями обид и злобы, вдруг опять собралась в нем. Он бродил по стихшему тревожно дому, трогал все, что было дорого Амону, — его книги, кровать, деревянную саблю, покрытую серебристым лаком, — и будто касался душой, подбадривая брата. И эти два или три дня, пока Амона держали в больнице, Душан столько прочувствовал, что понял: то время, которое повторяется ежедневным восходом солнца, однообразием полдня и вечера и делает вид, что помогает человеку жить, на самом деле незаметно течет, и ни одно утро, если внимательно, приглядеться, непохоже на прошедшее, и это течение времени, которое называется «взрослеть», «пойти в школу», и забирает с собой, уходя, любовь к брату, к двору, к музыкальному сундучку.

Но есть другое, внутреннее время, когда становится тревожно и человек тоскует, как он по Амону, и когда опять чувствуется любовь. И теперь его заботило это:

— Что я чувствовал, когда родился?

Вопрос казался столь трудным для взрослых, что поначалу они просто отмахивались:

— Ты ведь лучше должен это знать!

— А ты, бабушка, что чувствовала? А ты, мама?

— Не помню.

— А что человек чувствует, когда умирает, бабушка?

— Он, должно быть, так устает за время жизни, что ничего уже не чувствует. — Так, казалось бы, незаметно, вся семья размышляет на тему, что должен чувствовать младенец при рождении и почему, если он не вскрикнет в этот момент в плаче, считается, что он так и не родился, чтобы жить, — ведь плач скорее относится к смерти, а к жизни — радость.

— Действительно, странно, — озабочен отец, — почему именно плач? Ведь лучше оповещать о своем рождении криком бодрости…

Вопрос толкуется теперь по–разному, сложные и запутанные его стороны кажутся понятными и поддаются объяснению, хотя и двоякому, как всегда, когда в семье касаются темы «жизни и смерти», — научному, познавательному — матери и отца: «Сейчас уже доказано, что в момент рождения младенец испытывает потрясение. Развиваясь в полной тишине, в мраке и почти без движения, среди однообразных запахов, он появляется, и мир ошеломляет его, ослепляет светом, пугает звуками, красками вокруг, непривычными запахами — и вот первое, чем он отвечает на все, — плач, своим отчаянным воплем младенец как бы заявляет о праве жить»; и житейскому, мудрому — бабушки: «Ты говоришь о начале, а потом? Вот я вспомнила, что любил поговаривать дедушка Амона: «У человека в жизни бывает сорок удовольствий и триста печалей…» В предчувствии этого невольно завопишь»…

— Есть такая поговорка? — озадачен отец.

— Нет, просто и год и целая человеческая судьба состояла у него из чисел. Как будто он смотрел в глубь вещей и переводил все на числа. Говорил, например, предчувствуя неурожай: «Что ж, надо быть готовым, год этот, похоже, принесет нам семь наслаждений и восемьдесят огорчений…» Жаль, в этом Амон наш совсем непохож на деда–судью, не чувствует чисел, а не чувствуя чисел — не будешь видеть и ступеней. Ощущение уходящих лет, которые собираются вокруг души кольцами, как в стволе дерева, и стягивают ее незаметно, не давая взлететь, — вот что значит ступени…

Эти рассуждения не очень близки и понятны Душану, как и все, что относится к старости, уходу; сейчас его волнует узнанное недавно — что родился он в той самой летней комнате, которая всегда имела в своем облике что–то таинственно–притягательное. Была она почти в два раза выше остальных комнат, с крышей без лестницы — единственное место в доме, куда ни Душан, ни даже брат Амон никогда не поднимались.

Зимой и весной в летней комнате никто не жил, и Душан часто заглядывал в темноту комнаты через край длинных, от пола до самых крыш, замерзших окон, чтобы увидеть, кто там шумит и вздыхает по вечерам. Бабушка объяснила, что никто страшный не вселяется туда на то время, пока люди не живут в ней, — ни дьявол и ни джинн, просто легким и тонким ее стенам не хватает зимой воздуха, и они дышат с трудом. И действительно, стены летней комнаты словно просвечивались на солнце, и днем, в жару, когда гонят туда Душана, он лежит и смотрит, как ползают по резному, голубому с красным потолку маленькие фигурки, проходя сложный путь от двора через свет в стекле, через то место в ставнях, где отошли лепные узоры на орнаменте, мимо медных ручек и на потолок, — отражение бабушки во дворе или мамы. В особо яркие дни, когда лучи солнца своим тайным ходом преломлялись на окнах соседского двора, по потолку пробегали и фигурки проходящих по улице — для того чтобы попасть внутрь летней комнаты, фигуркам надо было изощряться на выдумку — пройти через пустоты в правой стене между нишами (пустоты между шестью нишами и вздыхали, набрав в себя воздух), блеснуть в старинной яшмовой люстре, прежде чем закачаться на потолке.

Самое удивительное зрелище наступало в те редкие минуты, когда встречались на голубом фигурки бабушки или мамы со двора и прохожих с улицы. Волнуясь, Душан ждал — остановятся ли они, поговорят ли, и, если фигурки останавливались, запутавшись внутри орнаментов, Душан выбегал в резкий, душный двор — ему казалось, что соседка, фигурку которой он видел сейчас на потолке, окажется каким–то чудом во дворе, рядом с бабушкой, мирно беседующей. Так было несколько раз, но потом Душан понял, что тени людей живут самостоятельной жизнью: отделившись благодаря игре солнца от хозяина, тень прыгает, где ей нравится, проходит в скрытых местах, встречается и беседует с другой тенью, жалуясь на скупость хозяина или, наоборот, восхваляя его добродетели, — и теперь, если кто–то из взрослых неожиданно открывал ставни летней комнаты, Душан замирал от волнения, казалось, что сейчас обязательно прищемят чью–нибудь тень, пришедшую поболтать с тенью бабушки или соседки. И неудивительно поэтому, что в летней комнате мать родила и Душана и брата, и здесь шепчет она втайне имя отца, а бабушка часто говорит, что, хотя и кощунственно — требовать для себя последнего места на этой земле, знает она, что судьба сжалится над ней и уход свой встретит она в прохладе и тиши этой комнаты.

Может быть, тени живут и после того, как не станет их хозяина, и бабушка думает, что когда–нибудь потом тень ее, прилетевшая с улицы, встретится с тенью матери, пробегающей по двору, и они поговорят о том, как живут, все ли в порядке, послушны ли дети, а мама, ничего не знающая о беседе теней, почувствует что–то грустное и вспомнит бабушку…

Лежа в прохладе этой комнаты, где совершалось таинство жизни и смерти, он думал над тем, что сказала женщина, которую на улице прозвали мальчики «богомолом» за то, что ходила она неизменно в зеленом, осторожно ступая по пыли, — что–то необычное было в ее походке: ступив шаг, она в такт себе легко кланялась.

«Жаль, ты не мой брат, я бы тебя очень любила» — можно было теперь, услышав, как мать назвала отца братом, понять не только как знак ласки. «Она хочет иметь меня мужем» — эта странная и такая поначалу неправдоподобная мысль волновала его все больше, ибо к ощущению облика женщины–богомола примешивалась и жалость.

Он слышал, как женщины ругают ее, упрекают ею своих мужей: «Тогда убирайся к той, что живет в мансарде! Она принимает всех!» Видел он, как вслед ей шепчутся, глядя неодобрительно, а она в самых пыльных местах улицы снимает сандалии и идет босая через пустырь за домом к себе на второй этаж в мансарду, — Душан бежит на крышу и оттуда следит за ней до тех пор, пока мальчики на пустыре не пропоют ей свою песню и не скроется богомол в своем домике.

Лист на дереве зеленый. Богомол того же цвета. Низко кланяется он первому лучу рассвета. Ранним утром, в жаркий полдень и вечернею порою Он склоняется пред солнцем, перед ветром и пчелою. Лист свернется в хмурый дождик — богомолу новый домик Лист сгорит под солнцем долгим — не обидится бездомный Будет кланяться опять, Будет в мыслях повторять: «Если я не успокою ветер, дождь и мглу, Если я не успокою медоносную пчелу, Если кланяться не буду, Не придет на землю утро».

Все это — ощущение странного облика женщины–богомола, песни, которую ей вслед пели всегда мальчики, вместе с игрой теней на потолке летней комнаты, разгаданным смыслом тайных имен, ночным шепотом родителей — наполняло его впечатлительную душу, мир, который более всего нуждается в защитной дымке иллюзии и тайны. По вкусам, пристрастиям бабушки, мамы, отца и Амона, по тому, как ведут они себя и что их заботит, он смутно догадывался, что, должно быть, действительно, кроме того мира, что вокруг, каждый носит в себе и свой мир и, как объяснила бабушка, «душа, она как медоносная пчела, собирающая пыльцу с тысяч цветов для капли меда…».

Если я не успокою ветер, дождь и мглу, Если я не успокою медоносную пчелу, Если кланяться не буду, Не придет на землю утро.

Не надо ли это понимать так: быть лживым, злым, подлым — значит никогда не успокоить медоносную пчелу и что только правдивые и кроткие, чья душа светла и спокойна, могут выдержать ветер, дождь и мглу, все, что приносит тоску и боль, и не благодаря ли их зову утро все же наступает после каждой ночи? Так, тревожась, прося бабушку пояснить, пробирался он к пониманию того, что беспокоило из увиденного и услышанного, и как удивился он, когда узнал, что мир бабушки был таким же странным и чарующим, как и его собственный.

— Ничего не понимаю, что делается вокруг, — часто жаловалась бабушка. — Все куда–то уходит, ускользает. Оказывается, можно жить со всеми, разговаривать, улыбаться, но на самом деле быть совсем в другом времени. Значит, не я улыбаюсь и киваю из другого времени, а моя тень? Ведь еще вчера мы верили, что стоит свернуть за угол дома — встретишь говорящую черепаху или кота, несущего трость своего господина… И было привычно все это, хорошо. Сейчас все просто, всему есть объяснение, но простота эта запутывает и усложняет. Вчера Амон рассказывал о каких–то камнях на луне…

Странно, что не все живут плотно и дружно в одном времени, время похоже на луч, который, попадая началом в стекло, отражаясь, тянется, и в разных местах его длины, ухватившись, барахтаются ошеломленная бабушка и «научный мальчик» Амон, а мир вокруг, над которым висит разнородное время (как сказочное существо с лицом старухи, грудью девушки и ногами младенца, которое приговаривает: «Когда вырастут мои ноги, вот будет веселье, сварю их в котле и угощу любовника…»), тоже делится на возрасты, и не потому ли каждому близок тот мир, который знаешь и чувствуешь, где переживаешь в одиночестве слова женщины–богомола фантазии, страхи, тайные желания? И не потому ли бабушка не может уже бодрствовать всю длину дня, в полдень, в самые жаркие часы, она засыпает в летней комнате рядом с Душаном, разглядывающим тени на потолке, — засыпает тихо и неожиданно, на полуслове. Душан же теперь не спит днем, если мама свободна, забежит она к нему, чтобы позаниматься числами и буквами — готовит мальчика в школу, — но Душан ленится, зевает, ему душно, а когда мать, рассердившись, уходит, думает: отчего не может запомнить эти числа, ведь все же говорят, какой он сообразительный?

Раньше, когда Душан засыпал днем, казалось ему, что, разделив время на две половины, он не прочувствовал всю его длину и прозевал что–то очень важное. Отсюда его вопросы: «А что было, когда я спал? Кто приходил?» — как будто сам день готовил себя заранее для жизни с восхода до захода, продумал все — будет ли ясным и солнечным или же принесет в послеобеденный час дождь, а ближе к вечеру ветер сдует с крыш песок, — и человек должен все время бодрствовать, готовый к тому, чтобы пропустить через себя судьбу дня, если же он уснет, отвернувшись от светлой половины суток, день почувствует себя обманутым и обязательно накажет — болезнью, дурным настроением после сна…

Бабушке, должно быть, простителен этот дневной сон, утомленная болезнью, она чувствовала легкое облегчение — не значит ли это, что человек старый и больной не обязан стоять навытяжку перед строгим лицом дня и день должен быть к нему милосерден?

В июле же, в самые жаркие дни, когда все лежали, обессиленные и робкие, бабушка, наоборот, ощущала странный прилив сил, не спала тогда днем, готовила на кухне, ходила к соседкам — в этом месяце она когда–то давно родила своего первенца, и тело ее, помня об этом, по старой привычке собиралось с силами, желая помочь ей в новых родах, — обманутая сила эта тратилась бабушкой на разговоры с соседками, на улыбку и смех, тогда и говорили все вокруг, что «бабушка родилась заново» — забывшая, как рожать младенцев, родила себя.

Душан чувствовал, что нельзя убежать в свой внутренний мир, не тоскуя по миру вокруг, по играм с мальчиками после ссор и обид, ведь красота лучей и теней на потолке приходит извне и без долгого созерцания луны ночью не прочувствуешь всю тоску по насильно умерщвленным, души которых возвращаются доживать, превратившись в негров — черных человечков, прячущихся в темноте виноградника и убаюкивающих своими взглядами таких же беззащитных, как и они, — детей.

Ощущение красоты и формы волнует, когда рассматриваешь обыкновенный лист тута — как сотворилось такое чудо, как растет оно, не забывая от весны к весне свою форму, похожую на форму ладони человека. Молодой лист — на форму его ладони, старый и пыльный — на ладонь бабушки, но тоже по–своему красивый, потому что уголки листа все еще не свернулись, а тоненький стебелек, на котором держится, трепеща, лист, еще не треснул и не надломился, — и как лист помнит, сколько ему расти, чтобы не отяжелеть и не сорваться со стебелька, и какой памятью знает, куда распустить свои ветки, какую нарисовать себе форму, чтобы быть красивым?

Во всем столько красоты — в цветке олеандра, в форме бабочки, в воде, если она течет и в ней плавают лучи, но лучше всего красоту воды передает капля, собравшаяся в цветке, — видишь, как луч солнца долетел до нее и стал наматывать на свою нить и забирать каплю, — смотришь с жадностью, жалея, что еще миг — и капля улетит в небо. Так и с бабочками, сто бабочек удивляют и ошеломляют, покрывая красным палисадник, отдавая красоту траве и кустам, но красоту самой бабочки можно ощутить, лишь рассматривая одну, — видишь каждую линию на теле, голубые точки на крылышке и серебристую пудру, так осторожно, словно боясь нарушить расцветку, посыпанную на пух ее тела, что кажется, вот сейчас затрепещет бабочка — пудра улетит и изменится окраска…

Удивительно: всей этой красоте будто нет дела до него. Душан подумал, что старый тут на поляне за домом рос и до того дня, как он родился, и, говорят, будет еще сто лет расти, даже простую бабочку поймать очень трудно, чтобы полюбоваться ее красотой, а сколько раз роза колола его шипами, прежде чем удавалось сорвать ее для больной бабушки, и тот соседский мальчик, которым все взрослые восторгаются, говоря, что он красивый, — какой он заносчивый, бездушный, прозвали его «глупым павлином».

Все красивое вокруг равнодушно взирает на мальчика, и сколько раз чувствовал Душан, как от долгого созерцания листьев тута холодеет душа, а если мальчик опять уходил в себя, в часы перед сном или в дни, когда не хотелось никого видеть и выходить на улицу, — душа снова теплела, и тогда тревожился он, что огорчил маму, хотел быть ласковее с Амоном, простить всем обиды. Эти меланхолические переживания длятся обычно недолго — видно, сама натура заботится о таких днях, помнит о времени; мальчика, утомленного красотой, она уводит осторожно, чтобы мог он в одиночестве ощутить свою душу, которая, как «медоносная пчела, собирает пыльцу с тысяч цветов для капли меда…».

А сколько волнения на улице в те дни, когда готовится веселье или свадьба, слышно всюду: «Приглашена Олия, вы слышали — танцевать будет Олия» — имя произносится с благоговением и взрослыми и мальчиками из крута Душана, говорят о ее знаменитых, шириной в четыре пальца, рубиновых браслетах, которые надевает Олия на руки и на ноги: «каждый стоит миллион — подарок любовников» — они позванивают при малейшем движении ее красивого тела.

Те, кто не сумел попасть во двор свадьбы, лезут на деревья посмотреть на танец Олии, стоят, восторженные, на крышах, а когда веселье кончается, об этом вечере говорят еще долго: «Нет, не так было: сначала учитель Камол в пьяном веселье бросил к ее ногам сторублевую бумажку: кто больше? И тогда шофер Нуриддин–девона [8] — вот кто мужчина! — бросил сразу три сторублевки, хотел еще, но жена его вовремя оттащила…»

Это какое–то сумасшествие с деньгами, брошенными к ногам танцовщицы; мальчики Нуриддина ходят героями, глядя с укором на Амона и Душана, отец которых — скромный врач, хотя и ученый — знаток неизвестного ранее бухарцам языка — французского, — не участвует вместе с другими мужчинами улицы в гульбе на широкую ногу.

— Красота ослепляет, и люди, оглупев, бросают деньги, — пояснила бабушка. — В мои годы к ногам танцовщиц бросали ключи от целых поместий — варвары и язычники!

Но таких дней развлечений, сборищ, после которых вся улица говорила бы и спорила, было мало, люди собирались еще раз или два — весной, в «дни молодого ветра», и осенью, в «проводы ветра», чтобы пускать змеев.

В небе плыли сотни змеев разных цветов, с тремя углами, шестиугольные, шевеля хвостами и радуя мальчиков, чьи змеи улетали выше всех. Должно быть, оттого, что сама эта игра была связана со встречей и проводами ветра, с созерцанием облаков и неба, с пением змеев, с таинственными высотами, куда уплывали змеи, — в ней не было той суетливости, духа соперничества, как во время танца Олии; все, кто стоял на крышах, пуская змеев, были вежливы и деликатны, и, если случалось, что змей, привязанный на ночь за ветку дерева, чтобы своим пением усыплять двор, срывался и улетал в высоты, огорченному дарили соседи своих змеев, ибо считалось, что, если не все встретят и проводят ветер, лето будет засушливое.

Почему красота танцовщицы Олии делает человека бездумным и низким, а красота летящих змеев, облаков и ветра — душевным и участливым? Бабушка бьет его по плечу: «Не думай так много, ведь человек, который уходит в себя, — слепнет рано или же глохнет. Глаз должен видеть, а ухо слышать…»

— Ты ведь сама говорила, что бывают люди с поставленными вовнутрь зрачками. Прозорливые…

Кто эти, с внутренним зрением и слухом? Может, они тоже чувствуют медленное превращение? Слушая недавно, как отец читал матери медицинскую книгу, где рассказывалось о людях с обезьяньей лапой, слоновой ногой, лежащих в позе легавой собаки, Душан подумал, что вот подтверждение бабушкиных рассказов о превращениях — волка в царевича, плутоватого торговца в черепаху — и ученых объяснений мамы: «А человек кем был раньше?» — «Обезьяной».

Наверное, больные с обезьяньей лапой или слоновой ногой — это те, кто медленно превращается в другие существа с такой же удивительной и красивой формой, как человеческая форма — в собако–птицу, человеко–обезьяну, женщину–богомола.

«Заблудился мальчик и уснул под деревом, увидела женщина–богомол, какой он красивый, покачалась над ним, покланялась, затем осторожно взяла его, спящего, и унесла к себе в зеленый домик…»

В эту последнюю весну перед школой Душана приняли к себе в компанию учащиеся, местом встреч которых был пустырь, почему–то называемый русским словом «полянка». «Аз полянка дур нарав» [9], «Полянкадаги тут кук, аччик» [10]. Раньше казалось Душану, что на узбекском говорят только в деревне, откуда приезжает дедушка, или что живут в городе несколько таких узбеков, как отец, которых привезли издалека, чтобы выдать за них болезненных дочерей для здорового рода — как сделал покойный дед–судья. Но здесь, в компании учащихся, были и узбекские мальчики, приходящие на пустырь из соседнего квартала, и, если случалось, что какой–нибудь таджикский мальчик, повздорив из–за пустяка, называл узбеков обидным словом «пришелец», узбекские мальчики, для того чтобы подчеркнуть свое достоинство, показывали на Душана, говоря, что самый смышленый и спокойный из всех — узбек.

— Нет, я только наполовину… Я дружу со всеми.

— Ты полный узбек, ты весь в отца. И фамилия у тебя узбекская — Темурий, — шептали ему, сидя под тутами. — Будь нашим атаманом.

— А что мне делать?

— Кто будет называть нас презрительно, того мы побьем по твоему знаку.

— Нет, зачем драться? Я буду мирить вас. — И он страстно умолял всех прощать обиды и не ссориться.

— Сказано ведь о нем: маленький имам, — отчаивались мальчики, и Душан в такие минуты особенно остро ощущал, что не чувствуют его до конца своим ни таджикские мальчики, ни узбекские, хотя, если бы он делал так, как хотят они, — затевал бы драки или принимал бы чью–нибудь сторону в ссорах, — все было бы по–другому, но не потерял ли бы он своего лица, не стал бы как все — для этого надо родиться, как Амон, покладистым, хитроватым, то есть полным жизни.

Первые дни Душан чувствовал себя очень скованно на пустыре — ведь попал он к мальчикам, которые собирались здесь давно, были у них свои разговоры, свои излюбленные места под тенью тутов с обеих сторон вдоль дороги. И сами туты были справедливо, по–братски поделены между мальчиками, и, кроме хозяина дерева, никто не смел весной собирать с него плоды.

В эту весну, когда Душану по праву взрослого досталась половина шелковицы, вся левая сторона синего тута, ягод так и не удалось собрать — приехали из деревни с серпами и вилами, чтобы срубить ветки и увезти их с листьями на корм удивительным червям, которые ткут шелковую нить. К вечеру деревья уже стояли голые, открыв пространство пустыря от дороги к дороге, от одних стен к другим, там, где поднималась от мраморных своих ступенек заброшенная теперь соборная мечеть с мансардой сбоку — домиком женщины–богомола.

Под голубым, разрисованным навесом, на потресканных каменных плитах сидели притихшие мальчики, каждый смотрел на свое дерево без листьев и ягод. Смотрели, и тоска быстро забывалась. Двое перешептываются, и вот уже мальчики, посмеиваясь, уходят за угол собора, остальные, догадавшись, крадутся за ними, и в тот самый момент, когда приятель снимает штаны, а другой поднимает над его голым телом кисточку с тушью, желая написать ниже спины длинное непристойное выражение, чтобы всех смутить и раззадорить, компания с криком бросается на шутников — кончается забава тем, что оба приятеля, облитые с ног до головы тушью, уходят домой — ночью, во сне, они забудут обиды. Обычные забавы мальчиков, рассказы о женившихся в четырнадцать лет, об увиденных тайком картинах из запретной жизни взрослых, смех, грубые выражения; но не только это легкомыслие в глазах маленького имама, бывают и вечера сдержанности, чаще после летнего дня, когда повеет прохлада, приятные часы — среди темноты ночи слышится голос, рассказывающий длинную и нескончаемую историю «Эмира Тимура, сына Искандера Двурогого [11], губителя неверных, язычников и злодеев во всех странах и землях, заклятого врага колдунов и смутьянов».

Все больше удаляясь от взрослых внутри дома, Душан внимательно присматривался к взрослым на улице и выделял среди них самых забавных, чьи поговорки, походку или жест можно повторить иронически, чтобы посмешить публику на пустыре (слабеющая любовь к родным проявлялась в пародийном ощущении чужих), хотя эта насмешливость часто вредит мальчику, самого огорчает, как было после загадочного и зловещего по тону пожелания больной соседки, сидящей целый день у ворот. Она поймала маленького имама в момент, когда дразнил он ее, повторяя излюбленную фразу женщины, обращенную к прохожим: «Все ходят, а у меня ноги тонкие, как у птички, все едят сытно, а мне в горлышко зерно не попадает, все поют, а у меня язык бесчувственный».

Сначала ему нравилось, как эта женщина «умеет подать» свою болезнь, чтобы вызвать сострадание (всяк проходящий спросит, есть ли вода в ее ведрах, убран ли двор?), но потом Душан понял, что в ее сравнении себя с тонконогой птицей есть и особая хитрость, какая бывает у давно болеющих в отношениях с окружающими, — ведь нет ничего зазорного и глупого считать себя птицей, да еще «библейской», горлицей — она–то и поет редко, и отворачивается от крупных зерен.

Забавное представление вскоре приелось, хитрость была отгадана, и захотелось спародировать женщину у ворот, представить образ чуточку по–иному, чтобы было смешно, и вот тогда–то женщина–горлица, задетая дурачеством самого благожелательного мальчика на улице, и высказала ему свое странное пожелание, смысл которого Душан не сразу понял.

С трудом дождавшись вечера, он достал незаметно из шкафа свою книжку–вопросник и написал:

Пачиму нилза ест чужуйу пишу — и долго потом не мог уснуть, гадая, что ответят на это мама или бабушка, которые и придумали игру с вопросником, чтобы мог он для интереса к письму записывать туда свои вопросы, а утром читать ответы взрослых.

Почему нельзя есть чужую пищу? — было исправлено утром, а рядом написан ответ: нельзя чтобы один наедался от хвоста до ушей а другой голодал, — мамин почерк, хотя это «от хвоста до ушей» выдает бабушку, вопрос был слишком сложным, с нравоучительным выводом, потому ответ писался под диктовку бабушки.

Но ведь он не это хотел узнать, вернее, не так выразил свой вопрос — мальчик раздражен и отказывается от завтрака, пока не ответят ему, что дурного пожелала больная женщина. «Какая женщина?» — «Больная, я ее передразнивал, я виноват». Даже отец решает не уходить на службу, пока не выяснят, что же случилось, и стоит, полистывая раздраженно синюю книгу, с которой не расстается эти дни, — его любимое чтение — игривая повесть «Окассен и Николет», название ее с французским носовым «о» он с удовольствием, безо всякого повода: «Окассен и Николет» — повторял, пробегая по двору и не слыша бабушкино насмешливое: «Европеец!»

— Чтобы ты всю жизнь, мальчик, ел с чужим народом его пищу, — вот что пожелала ему женщина–горлица.

— Как можно желать ребенку такое? И что все это значит?!

— Да ерунда, предрассудки неграмотной женщины, — успокаивает всех отец. — Ну, есть же такое выражение: горек хлеб чужбины, но какое это может иметь отношение к судьбе нашего мальчика?

Бабушка с утра ушла к соседкам — был тот редкий день, когда она чувствовала себя лучше, — потому разговор быстро кончился, чтобы мальчик скорее забыл о тревожном, хотя без ее патриаршеского слова он все равно чувствовал себя не защищенным от недоброго пожелания женщины–горлицы. Но, наверное, так лучше, что все обошлось без бабушки и ее толкования, чего–нибудь вроде: «мальчик безгрешен, ведь ему нет еще и семи»! «болезнь — седьмое человеческое дело, должно учить мудрости и размышлению, а не злословию, мелкий пошел люд, ой мелкий» — это (ее загадочное число «семь») еще больше осложнило бы все, ибо многое, что она говорила, — непонятно мальчику, пугало его холодной точностью и скукой. Ведь сколь бы ни была очистительна и предохранительна для семьи ее ироническая мудрость, была она для всех тягостной своим трагизмом, ибо содержала в себе выжимки жизни, ее глубокое ядро без шелухи — страстей, глупостей, ошибок, беспечности и веселья, того, что составляет полноту жизни.

«Она пожелала мне попасть в чужой город, где люди едят то, что для меня покажется невкусным» — в таком примирительном тоне решил для себя загадку Душан, когда засыпал. «Всем покажется, что меня это тревожит, я похудею и умру. Надо будет, как только я приеду в чужой город, сразу объявить всем, чтобы не радовались: «Знайте, что я — Душан Темурий — совсем не люблю есть. За завтраком я сижу час, за обедом два, а за ужином всем надоедает то, как я долго подношу ложку ко рту, — отец не выдерживает и прогоняет меня» — так желание иронизировать над словами соседки кончилось у него успокоительной самопародией, а эта длинная и стройная мысль о том, как он приедет в чужой город и что заявит на вокзале, долго не поддавалась ему, он строил ее слово к слову, окрашивая чувством и страстью, воображение нарисовало ему как приложение к этой фразе какой–то вокзал и какую–то толпу с тарелками с какой–то несъедобной массой (он слышал, что где–то едят морскую капусту, конскую колбасу, устрицы).

Но вот как складно и умно он все придумал, а стоит постараться записать хотя бы несколько слов в вопросник, начинается скандал, мама недовольна, плачет: «через сорок дней ведь в школу», а для чего все, зачем нужно учиться, вставать, ходить куда–то? Из последних мучивших его вопросов: «Зачем жаба?» — это он написал правильно, молодец: «Чтобы есть вредных комаров». «Зачем комар?» — тоже правильно, умница, но мама озадачена, если написать: «Для того, чтобы его съела жаба» — жестоко, надо найти полезность самого комара без того, чтобы он мог только насыщать жабу. Почерком папы записано: «Комар, думается, полезен тем, что на кончиках лапок переносит пыльцу от одного цветка лотоса к другому и роднит их» — оказывается, если немножко присочинить, можно полезное приподнять до уровня красивого — ведь действительно красиво: комар летает с пыльцой от лотоса–папы к лотосу–маме. «Зачем залатая рибка?» — фу, как нехорошо написал: «Зачем золотая рыбка?» — «Низачем, она кушает и плавает» — странно, есть вещи, которые низачем. Ответ Амона: — «Для того, чтобы ее съела большая рыба… Правда, ее не пускают в аквариум». «Может быть, польза золотой рыбки в том, что она очищает воду», — размышляет вслух папа. «Да ничего она не очищает, — не соглашается бабушка, — она просто красива, душа радуется». Вот так всегда, полезность понимается сразу, с одного взгляда на уродливую жабу, а к красоте надо идти долго, ее сразу не увидишь и не поймешь, зачем цветок — его не ест ни рыба, ни корова, ни комар, ни жаба, зачем сажать то, что несъедобно. «Жестоко сажать цветы на корм жабе».

— Смотрите, как правильно он написал, это надо сохранить в музыкальном сундучке рядом с реликвиями семьи! — восторгам взрослых нет конца, а он стоит смущенный, как пойманный на недозволенном, — а ведь действительно, стоило ему нарушить всякие правила обучения — копирование, слепое подражание начертанному мамой: «Не отвлекайся, не пиши отсебятины», как все получилось хорошо: и родители довольны, и цветок — он тайно надеется на это — спасен.

А семь человеческих дел, о которых говорила бабушка, — рождение, мужество, ремесло, женитьба, отцовство, война, болезнь. Жизнь проходит от одного дела к другому, и то, как человек достойно идет через это, и делает его судьбу непохожей. Смерть, уход тоже дело, но дело тайное, неначертанное, может, потому, что трудно отделить его от рождения, рождение есть начало превращения для нового рождения, — это носят в себе как память и деревья и бабочки, и «человек должен уметь с достоинством уйти, боится же ухода тот, кто в суете растерял душу, а она бьется во все окна и не может найти дорогу домой», — говорила бабушка, тихо беседуя с зеленоглазкой. В последние дни к ней часто наведывалась эта маленькая, вся черная и старая женщина со странными глазами, которую все называли «тутамулло–и–чаш–микабут» [12]. Понял Душан, что делом ее было ходить ко всем старым больным людям и утешать их, подготавливая к уходу, хотя сама она не меньше других нуждалась в участии, ибо прожила уже восемьдесят два года. Может быть, такая бесстрастная и терпеливая перед лицом чужой старости, она страшится своей, и те слова, которые она находит для других, кажутся неискренними и неубедительными, когда думает она о себе. Может, и зеленоглазка принимает у себя тайно утешительницу более знающую и терпеливую, а к той, в свою очередь, участлива другая — и вот так не связывают ли часы утешения всех живущих одной судьбой?

Но, видно, бабушка не нуждалась в утешении, за долгие свои дни она все обдумала и поняла и теперь сидела со спокойным лицом напротив зеленоглазки и молчала.

Они часто сидели так в молчании, даже чай не пили, боясь, видно, звоном чашек вспугнуть ту особую, густую атмосферу комнаты, которая окружала их ушедшие в себя, отрешенные фигуры. Так могли они молчать многозначительно час и два и только перед расставанием обменивались любезностями и пожеланиями, такими же короткими, как и при встрече.

Не понимал Душан: неужели бабушке и зеленоглазке достаточно было просто посидеть рядом, бессловесно, чтобы сказать обо всем? Или, может, у тех, кто к старости делается молчаливым, появляется свой «птичий язык», благодаря которому окружающие не слышат то, что должно быть тайной уходящей и утешительницы? По тому, как бабушка и зеленоглазка прощались любезно у ворот, видно было, что, не произнеся ни одного слова в час свидания, они все же сумели поговорить о многом, а теперь расстаются до следующего раза довольные тем, что никто из родных ничего не понял из их беседы. Душан даже подумал, что, может быть, давно зеленоглазка была пчелой или вороной, уходила уже из этого мира, чтобы вернуться, превратившись в человека, — и вот когда она рождалась, солнце не тем краем глянуло ей в глаза, и они получились зелеными.

Может, в те часы, когда казалось, что они молчат, зеленоглазка рассказывала бабушке на «птичьем языке» о том, что пережила она в своем превращении, и что надо делать, и как вести себя после ухода, чтобы родиться вновь благополучно — лотосом с изящной чашкой или горлицей с сизыми крыльями. Ведь сама она не выполнила легкомысленно очень важного условия и родилась в наказание среди целого черноволосого и черноглазого народа зеленоглазкой, и все показывают на нее пальцами как на чужую, и заглядывают ей в глаза.

Наверное, те, кто удивленно заглядывал ей в глаза думали, как и Душан: почему люди, так похожие друг на друга цветом лица и речью, одеждой и своими домами живут все вместе? И становятся ли они похожи от этой совместной жизни или же потом их пускает к себе большинство, видя, что и пришельцы такие же, как все. Должно быть, уютнее и безопаснее среди своих, понимаешь, о чем спрашивают, и можешь ответить, и еда своего народа привычнее, вкуснее, а надеть на себя феску — примут за разбойника Джевата–турка и бросятся ловить, а если появишься, как тот негр, который стоит перед сном в шляпе с изогнутыми полями и тростью, — будут дергать за руку и кричать: «Слон! Слон!», думая, что ты приехал с цирком. Соседа, который долго жил в Японии, называют насмешливо «Маруф–япон», а он, чтобы доказать всем, что душой он остался бухарцем, любит говорить: «Наш народ умный, догадливый, ни в чем не уступает японцам, но вот зеленый чай мы завариваем по–иному…» Он уже знал, что самая близкая страна — Афганистан. «Твой прадед похоронен в Афганистане», «Хитрец Касым успел переправить свое золото к афганам», самый горячий ветер, от которого, как от мороза, опадают листья с тутов, — афганец, у бабушки на ногах кожа разъедена афганской язвой, слухи: «В этом году может быть неурожай в деревне, ожидают саранчу из Афганистана» — можно подумать, что сидит у себя в горах и в пустыне народ, который только и занят тем, что посылает сюда саранчу, язву, горячий ветер, принимает у себя с распростертыми объятиями самых хитрых бухарцев и с удовольствием хоронит самых достойных.

— А зачем мой прадед поехал в Афганистан?

— Он был послом.

— Ездил на коне и порол всех плеткой?

— Чепуха какая–то! Почему порол? У тебя совсем нет чувства гордости за людей своего рода!

Это не может не возмутить бабушку — ироническое отношение к знаменитым предкам, о деде–судье он как–то спросил: «А он брал взятки?»

Нет, он совсем не желал думать так плохо о прадеде, просто, когда услышал, что был он послом в афганском городе, это помогло ему выразить наблюдаемое вокруг: никто не может быть таким надменным, как бухарец, таким льстивым, хитроумным. Вот ведь откуда это: «афганская саранча», «афганская язва», «афганская черная смерть» — смерть от жажды в пустыне, «пришелец» — пренебрежительное обращение к узбекским мальчикам.

— Только не говори об этом вслух, — просит бабушка, — скажут: отщепенец. К тебе и так уже приглядываются с подозрением…

Больше всего мальчика впечатляет эта «афганская черная смерть». В часы бессонницы, путаясь, он ясно видит пески, ощущает физически жар белого пространства без пятна тени, его страшат и две другие стихии — море, когда ни один из четырех берегов не виден, а вода раскачивается и пенится до темных глубин, где нечем дышать, и высота, думает: «Что будет, если я окажусь на высокой горе и не смогу спуститься», и даже спрашивает об этом маму.

— Ну зачем думать о том, что никогда не может быть?

— А все–таки вдруг?

Откуда страхи, эти выразительные картины, если мальчик никогда не видел моря и не поднимался на горы? А кто–нибудь в роду был на море, умирал в пустыне от жажды? Может, передалось ему, как память, как воспоминание, пережитое в роду до него, и не потому ли уже с первого своего дня младенец живет воспоминаниями своего прошедшего дня и более далекими — предков?

А время, вбирая в себя все эти волнения и заботы, приблизилось незаметно к тому дню, когда мальчику исполнилось семь лет. Сам он лишь изредка думал о том, что вот наступит день с приятной суматохой и подарками, поцелуями родных — деревенский дед тоже приедет, — зато замечал, как часто думают и говорят о «втором его возрасте» мама и бабушка. Ведь считалось, что истинная жизнь начинается с этого возраста, а первый, до семи лет, был как учеба, где прощаются великодушно ошибки, глупости, злоба и грех, хотя считается: от того, как с рождения человек поймет этот мир и как мир примет его, многое зависит во второй жизни, но с той самой первой минуты после семи, когда слышится внутренний предупредительный звон, начинается бесстрастный подсчет всего — и дурного и хорошего.

«Теперь надо узнать свое тайное имя, — подумал Душан после суетливого дня поздравлений и скучных наставлений: «Отныне ты взрослый, все понимаешь и за все отвечаешь сам». — Наверное, это имя дается как еще одно испытание второго возраста, если его украдут, отвечаешь сам смертельным одиночеством».

Это был день, когда он вспоминал все свои обиды давнишние и вчерашние, как его передразнивали, подражая его скучному, высокомерному лицу, холодному и равнодушному взгляду, каким нередко он смотрел на всех, — и вот вдруг он увидел себя со стороны, скучным и жалким, будто тот, кто имеет тайное имя, встал с кровати, оставив лежать человека, которого все знают под именем Душан, и пристально взглянул на него сверху, и все понял, и шепнул: «Ты надоел мне».

В такие минуты, когда человек понимает, как надоел он самому себе и окружающим, он, должно быть, и меняет свое имя, и тайное имя обновляет его. Вот почему змея так часто оставляет на деревьях, на крышах домов белую сухую шкуру — в старой шкуре, ползая всюду, чтобы зло ужалить, она становится узнанной и понятной в своих дурных намерениях — то плохое, что помышляет змея, выступает черными пятнами на ее теле, шкура твердеет и делается неуютной, как старая одежда, и в этой шкуре все узнают ее, крича: «Душите змею!» Уползая к себе, разоблаченная, принимает она в темноте норы новое имя, и, повторяя как заклинание, выползает из своей шкуры навыворот, догоняя кончиком жала собственный хвост и как бы показывая этим, что, принимая новое имя, она вовсе не отказывается от старого, просто одно имя имеет два названия, то, что читается с начала, понятное и привычное — подлинное, а с конца до начала — тайное: Душан — Нашуд.

Он чуть не воскликнул от удивления, когда увидел, что имя, прочитанное с конца, Нашуд [13], имеет смысл, и тот, который и должно выражать тайное имя. Ведь было бы глупо и опрометчиво брать себе такое тайное имя, которое красотой, созвучием и смыслом привлекало бы, — к примеру, Бабур, Фирдоуси, Саади, Амир–Темур [14], — всякому пришло бы желание украсть такое имя, и отдать своему младенцу. А ходить, называя себя Несостоятельным, Несовершенным, — сколько в этом тайной хитрости и самосохранения. Кому захочется назваться так уничижительно, так несимпатично, сказать: я несовершенный, все равно что сказать: я урод.

Он уже хотел завтрашний день, свой второй возраст, начать с этого имени, странного и шокирующего, но потом вспомнил, что сказала бабушка — ведь человек сам не знает своего тайного имени. Теперь это мешало уснуть: что значит — сам не знает? А кто же знает за него? Кто–то чужой, кто выбалтывает соседу? Может, и он знает с десяток тайных имен тех, кто сам ничего не знает, кроме своего надоевшего, всем известного имени? Может, знать чье–то тайное имя — значит видеть его совсем другим. Не таким добрым и красивым, каким человек себе кажется? Может, стоит сделать самое, простое — прочитать свое имя с конца, как придет отрезвление, увидишь, какой ты несостоявшийся?

Тот, кто встал с твоей кровати и смотрит на тебя, скучного и нелюдимого, — существо, родившееся из звуков прочитанного наоборот имени, — и есть двойник, которого не обманешь, он знает все, каким бы ты хорошим ни притворялся, он дух иронии и противоречия: «Ну, что в тебя вселилось, какое противоречие?!» Это он рассказывает о подобных тебе: «Жил гадкий, плешивый человек…», а ты, боясь его и желая усмирить, льстишь, думая, что ироничный двойник не чувствует твоей лести; «Жил добрый, прекрасный человек…» История о глупом господине и его умном слуге — это, наверное, рассказ об одном человеке, что–то ему не понравилось в какой–то миг в самом себе, может, слуге было слишком тесно в господине, а господину слишком голодно в слуге, вот он и выскочил, разделились, пожили каждый со своей моралью, потешились, а в счастливом конце господин опять загнал вовнутрь слугу и успокоился.

Когда жили они отдельно, слишком уж бросалось в глаза, что ум утешает бедность, а глупость разбавляет богатство, и, наверное, не может быть так, чтобы один был и богатым, и умным, и здоровым, с розовым лицом и красивой улыбкой, единственная забота которого — задний, тридцать второй зуб, который чуть царапает десну. Только непонятно, отчего такой умный и такой бедный и как глупый мог сделаться богатым?

«Может, сам я выскочил из Амона?» — думал Душан, ведь все говорят, что братья такие разные, непохожие, часто ощущал Душан, что не хватает ему живости Амона, которому легко и с мальчиками, и с девочками. Девочки, эти существа, похожие на ярких бабочек на цветки, всегда возле Амона, окружают его красотой и изяществом, чувствуя, что он сильный и великодушный, а возле Душана они хмурятся, будто спокойный взгляд его, неигривый, смущает. И сколько ни желай, что вот принесут они и тебе долю ласки и кокетства (ведь ты кровный брат Амона и что–то же должно и в тебе быть привлекательного, в форме глаз или в длинных руках), все напрасно. Замечают его только самые бледные и тихие девочки, часто болеющие, — стоит ему вообразить, что вот эта смущающаяся, всегда чистая, в неярком платье и будет тайно любоваться им на улице, внушая силу и уверенность, как нет ее больше у ворот, заболела ветрянкой или афганской лихорадкой.

А с Амоном и в семье веселее, все новое первым носит он, мать, примеряя на нем какую–нибудь ярко–красную рубашку — любимый цвет Амона, — прыгает вокруг и восклицает, в четыре руки поправляют ему воротник и приглаживают волосы, одно удовольствие дарить ему обновки, все сидит красиво и ладно, «а старое носить очередь Душана».

Он подумал: заставляя носить старые брюки и обувь брата, не желают ли они загнать его обратно в Амона, чтобы стал он чуточку веселым и покладистым? Ему так неудобно в сандалиях брата, перешедших от одних ног к другим, ведь сколько пришлось им, неношеным, бегать по пыли улиц и по плитам двора, прежде чем привыкли они к шагу брата. И вот, когда сандалии утомились, сделались жесткими в своей форме, не хотят больше менять изгиб и линии, отдают их Душану. Разве не наказание носить свитер, привыкший к чужим плечам, чувствующий себя уютно возле груди Амона; какой бывает Душан нелепый, шаг смущается ступить свободно, ибо что–то не нравится в нем плуту свитеру — длинная, худая шея или медленные, любящие покой руки.

Должно быть, в складках одежды и сандалий, привыкших к Амону, поселился и дремлет его дух — веселый и живой, и родители, из добрых чувств «загоняя его в Амона», хотят, чтобы и Душану было легко и просто в жизни.

И чтобы быстрее распрощаться с первым возрастом, через который он уже ступил, любил Душан поиздеваться над собой, пятилетним или шестилетним, рассказывая мальчикам на пустыре:

«Однажды Юсуфу подарили монету, — он уснул, сжав ее в руке, а когда проснулся, поднял крик: «Кто украл мою монету, кто украл?» Все ищут: под кроватью, под столом, он тоже ищет и плачет, не разжимая руки. Так искали бы еще день, но отец догадался посмотреть в дырочку, куда еще никто не заглядывал, — в его кулак, смотрят, а монета там, со вчерашнего дня…»

«Однажды Юсуф возвращался зимой из магазина, и захотелось ему по–маленькому. Сказал брату: «Подержи мою сумку, я сейчас». Ветер дул со снегом, он решил — за угол дома, побежал туда, расстегиваясь, и вдруг — провалился в яму. Брат ждал его, замерз и стал искать, потому что не видел он, как Юсуф провалился, доставал из сумки его горячий хлеб…»

«Однажды Юсуфа лизнул во сне жук–теленок. Он проснулся весь опухший, глаз не видно, ходит по дому и плачет, говорит родным: «Вы не видели Юсуфа? Юсуф потерялся…»

Все это в действительности произошло с ним, история с монетой, зажатой в кулак, с ямой, покрытой снегом, и с неузнанным лицом, и многое другое, над чем он теперь иронизировал, желая стряхнуть с себя, как ненужный и тягостный опыт, а Юсуфом он называл себя для того, чтобы вокруг не видели, как подражает он Амону. Пытается ходить легко и первым начинать разговор с девочками и говорить быстро, уверенно, но получается так неестественно–комично, что кругом смеются добродушно над маленьким имамом, и ему приходится в смущении спасаться бегством в объятия бабушки с ее тихой, успокаивающей песней:

Как это было все давно! Цвет миндаля забыл я. Не помню — красный? белый? синий? — какой цветок у миндаля? Но помню я, что у него весною запах был чудесный. О, запах незабвенный! Желанья… Молодость моя. Какого же цвета был цветок? Не вспомню. Не могу. Не знаю. Жаль, не окрашены в цвета далеких дней воспоминанья. Твой запах — все, что помню я, — цветок прекрасный миндаля.

Вот как по–разному относятся к прожитому. Он — иронически от полноты жизни и ощущения будущего, еще долгого и кажущегося от детской непосредственности и наивности таким легким и желанным, бабушка, которая все это прошла, теряя лучшее, «не помня, не умея, не зная» — с грустью. Только раз в тревоге мелькнуло у Душана: интересно, что станется с прожитым в этом втором возрасте, который пустил его к себе, в возрасте мужества, и что будет с ним в третьем возрасте ремесла, и как отзовется это сильное и волнующее чувство, которое пришло к нему в день, когда готовились они с Амоном к поездке в деревню, столь желанную, что не успел он даже тепло, по–родственному попрощаться с домашними. Забыл разбудить бабушку, а она ведь так просила, когда, волнуясь, вместе с ними ждала машину, но не выдержала и уснула, как всегда, в полдень в летней комнате, шепнув Душану: «Я сейчас, я ненадолго». Он глянул на белое и спокойное лицо с капельками пота вокруг глаз, хотел все же разбудить, но потом подумал, как долго она будет целовать его — ведь мальчик впервые уезжал так далеко от дома, — не стал, выбежал к воротам.

Он ждал, что вот сейчас, из окна машины, проследит наконец за всей длиной той большой улицы, куда выходил их коридор, поедет затем и по другим улицам и всему городу — удивительное зрелище незнакомых мест и людей, которые — странно — не знают, куда едут братья; знакомый мальчик прижмется к жаркой белой стене, чтобы машина не задела его, глянет на их радостные лица, и догадается, и долго потом будет с завистью смотреть на братьев, которых увозят из духоты тесных переулков на простор, к деревьям, цветам и бабочкам. Но ничего такого не было, машина проехала немного по большой улице, затем неожиданно повернула направо, и братья увидели знакомый пустырь, закричали мальчикам под тутами, но те — жаль — не услышали, и машина вся в пыли выехала на дорогу, и здесь Душан с удивлением понял, что город кончился, а дом их еще совсем близко. Это открытие смутило его, и он опустил голову, чтобы подумать об увиденном, но деревенский дед толкнул его в бок и захохотал, довольный тем, что машина не прыгает больше на камнях улицы, не наклоняется с боку на бок в тесноте между стенами, а едет прямо и ровно.

Дед обнимал братьев, хлопал их по плечам и все спрашивал Душана:

— Ты ведь и вправду первый раз к нам едешь?

И сам же удивлялся и никак не мот поверить, что первый, смотрел строго на мальчика, будто хотел уличить во лжи, обнимал, словно жалел: — Вот времена, вот жизнь, теперь и родственники ездят друг к другу раз в сто лет. — И почему–то смеялся до слез над этим прискорбием, и Душан, глядя на него, подумал, что ворчит он и жалеет ушедшее свое «старое доброе время» совсем не как бабушка, разбавляет горечь и иронию восторгом и весельем. — В наше время никто и слова такого не знал — алимент! — Вынимал из одного и другого кармана какие–то бумаги, видно, ходил в скучную городскую контору и поэтому заехал за братьями так поздно. — Ничего, мы тоже кое–что знаем, кое–где были. Пришлось даже в свое время потолкаться в приличном обществе в поисках подруги жизни. — И удивление, которое он вынес из этого общества: — Молодые люди, знайте: женщины приличного общества так любезны, что не поймешь — приглашают ли тебя к любовному порханию или же просто так воспитаны и ничего такого не думают…

Из «молодых людей» только Амон, поддавшись атмосфере его веселого настроения, словоохотлив. Душан же молчит, ибо смущен тем, что не удалось ему увидеть город, такое чувство, будто мир от дома и пустыря до этой дороги остался навсегда не увиденным и не прочувствованным в линиях, в свете, в запахах, в лицах, и это потерянное беспокоило. Ведь казалось, что все вокруг будет узнаваться и приниматься шаг за шагом и день за днем, сначала двор, потом весь дом и улица за воротами, пустырь и туты, и такое узнавание, без пропущенных пространств и улиц, и нарисуется в его сознании одной сплошной картиной без загадок и волнующих тайн, картиной простой и понятной. Он еще задолго стал волноваться, думая, что вот возьмут его из привычной атмосферы двора и улицы и повезут через незнакомые места в городе, и он не успеет разглядеть все и прочувствовать, и станет ему неуютно и беспокойно, потому что непонятые и непрочувствованные места, улицы, к которым он так и не вернется уже никогда, не проедет через них, — все останется чужим, странным и тревожным, будет беспокоить то, что где–то вне мира, который принял его и который он разглядел, есть еще мир, куда его не пустили, будто обнадеживали, дразнили, говоря: «Вот чуть вырастешь — увидишь, к лету можно будет бегать и в ту часть города, где собор…», — а теперь, когда он ждал, желал, волновался, — обманули.

Он глянул на ровный ряд странной формы холмиков — разрушенную белую крепость — и тоже ничего не прочувствовал, огорченный, подумал только, что двор их, видимо, всегда не уверен в своей защите, потому еще и город закрывает его этими стенами, и здесь, где кончаются его стены, — низкий, в рост деревьев, просторный и открытый мир деревни, где, по рассказам деда, на ворота замков не вешают, зная, что если придет время терять, так уж теряют все сразу, это в городе, глупые, утешают себя надежными стенами и крепостями, думая, что терять по частям разумнее.

Душан смотрел на деда и все думал: как будет с ним? Хорошо ли? Уютно? Ведь он почти совсем не знает деревенского деда, чувствует только, что рядом с ним быстро утомляется от его веселого нрава и громкого голоса. Не обидит ли? Не предаст? Он ведь теперь и за бабушку и за отца. А смущает в нем, может быть, то, что говорит он по–таджикски твердо и небрежно, словно передразнивает язык бабушки в отместку за ее вечное: «Когда же вы наконец научитесь говорить по–таджикски, ведь в доме дети растут…». Страшно будет, если что–то не понравится ему в Душане и он нахмурится и не станет с ним разговаривать, а в деревне все незнакомое и чужое, — что делать? Как быть тогда? Амон, конечно же, будет с дедом… тогда он встанет утром и пойдет назад по этой дороге. Кругом будет пыльно и жарко, какие–то проезжие люди, видя его, одинокого, городского, опрятного, будут кричать и спрашивать, но маленький имам, как всегда невозмутимо, будет шагать прямо, без тени расслабленности и усталости, не расстегнув даже белого воротника рубашки и не вынимая из нагрудного кармана сложенного аккуратно платка, — главное — чувство собственного достоинства и независимость.

Так сильно было в нем и так ново это чувство увозимого от дома и так беспокоился он теперь, что даже представил себя в образе обиженного, идущего обратно к дому под ярким светом и солнцем, и, когда смотрел он на себя со стороны, из окна машины, вдруг понял: все, что он видит вокруг, — деревья вдоль дороги, зеленые поля, еще не убранные и желтые, уже пустые, со стаями птиц, — давно знакомо ему, будто он видит это второй или третий раз, такие вот деревья и низкие, ниже дороги, поля, и потому совсем не радуется, не высовывается, как Амон, всякий раз из окна, если увидит одинокого жеребенка, сконфуженно обнюхивающего пыль на дороге, или козу, стоящую в обнимку с тутом и жующую торопливо, бормоча, листья.

Увидев себя бесстрастным и природу вокруг спокойной и знакомой, он успокоился и повеселел: ведь нет ничего страшного в том, что не сумел он посмотреть на часть города, по которой думал проехать, увиденное и знакомое — маленький двор, тупик, выходящий на большую улицу или пустырь, — вполне удовлетворяют любопытство к миру, а то, что и не суждено увидеть, так и будет стоять в стороне, удивительно похожее на увиденное, как эта дорога.

Потому, наверное, не удивился он тому, что к дому деда они проехали не через всю деревню, как ждал мальчик, свернули с дороги, и Амон закричал, узнав дом. Повеяло прохладой речки, машина поднялась на мост, и стало видно, что дом стоит на краю поля, сзади темные заросли, о странных обитателях которых шептал им на ухо дед столько страшного (бабушка: «Довольно о всяких демонах, не делайте из детей язычников!»), и рядом тихий абрикосовый сад. Это удивительное совпадение — то, что и деревенский дом, как и городской, был не в центре поселения, не возле главной площади, а далеко на окраине, — видно, так было записано в судьбе их рода строить свои дома в тихом безлюдье, сбоку скромных пустырей, — окончательно успокоило Душана, столько знакомого, родственно–защитного, и мальчику захотелось сразу же, сойдя с машины, побежать вокруг дома, его приветливых, теплых стен и ворот, которые похожестью со стенами и воротами его городского дома давно, еще не видя мальчика, приняли его.

Он еще раз глянул на деда, как бы спрашивая: «Неужели все правда? Правда?» — как будто, если бы мальчик заметил на лице деда плутоватую улыбку и услышал: «Я пошутил», он бы почувствовал себя несчастным и обманутым навсегда. Но почему правда о дьяволе с книжечкой, живущем якобы в этих зарослях, так нужна ему сейчас, ведь когда бабушка сердилась: «Все это сказки, языческие легенды», он успокаивался, веря ей и думая, так ли важно, что где–то в деревне, возле дома деда, в дупле орешины сидит женщина–демон, расчесывая волосы, чудовищно длинные зеленые груди ее вынуты и спрятаны в траве в ожидании, что проходящий через заросли, о судьбе которого написано в ее книжечке, упадет, споткнувшись, и попадет к ней в вечное услужение. Не это ли тайное влекло Душана, не за этим ли он сюда ехал, не признаваясь даже самому себе?

И дед, словно поняв его, когда выпрыгивали они из машины, сказал:

— Все правда о зарослях, как я говорил.

— Правда? Но откуда ты знаешь?

— Ведь и ангелы не знают того, что знают старики. Приехали! Добро пожаловать!

Братья в восторге: дед так великодушен, едва сошли с машины у ворот: «Понимаю, вам не терпится», кивнул в сторону зарослей, — в отличие от бабушки, которая все запрещает, дед все разрешает, приговаривая при этом лукаво:

— Я воспитываю, снимая запреты. Полная воля и хитроумие! Хотя, впрочем, запрещать и разрешать — это одно и то же. Запрет бабушки воспитывает душу, мое разрешение — тело, набирайтесь соков!

Душан глянул на него с досадой, чувствуя в его словах утомительную назидательность бабушки — а ведь сейчас ему так легко и свободно без нее, — конечно, подло думать, что бабушка ему в тягость, просто он что–то угадал в деревенском деде такое, чего раньше не знал, что–то очень трогательное и родственное, поэтому и удалилась от него бабушка.

Подумав так и смутившись, Душан глянул на женщину, которая вышла встречать их к воротам, и, пока она целовала его великодушно подставленный лоб, вспомнил, что видел ее как–то в городском доме и что мама сказала; «Твоя родная тетя». Глянул — и ничего родственного не почувствовал к ней, но не побежал за Амоном к зарослям, а постоял возле тети, чтобы она не обиделась, — ведь как глупо, родственник, одной крови, а чувства нет, как чужая, зато она, наверное, любила его, младшего и гостя, привезшего радостную суматоху; чтобы не было ей больно от его равнодушия, мальчик улыбнулся тете и сказал; «Да, все хорошо у нас, мама просила приехать, все вас любят» — и пошел за Амоном, вспомнив о том, что говорил дед: «Все интересное бывает в зарослях после полуночи, днем — ничего, пусто и скучно».

Сам вид этих зарослей тревожил загадочностью, кругом ровная, одинаковая зелень, и только возвышается над полем холмик белого песка, поросший густым саксаулом — как все это сохранилось, почему не убрали холмик, не засеяли, не сровняли, из страха ли, из суеверия? Можно подумать что угодно — место удивительных приключений, неразгаданных происшествий, всюду сонная ночная жизнь, и только в этом месте под луной творится странное и немыслимое, как с коноводом, который, проходя мимо зарослей, решил отдохнуть в прохладе, а проснувшись, вылез с закрытыми глазами и все время ржал, как лошадь, прополз через мост и бросился в воду…

Об этом Душан услышал, сидя в стороне от компании деревенских мальчиков, которые сразу же приняли к себе Амона, удивительно легко говорившего с ними по–узбекски.

— А чей это отец, коновод?

— Говорят, из соседней деревни. Вот так он ржал. — И трое мальчиков, ползая на животах, показывали, как вел себя странно коновод, превращенный в жеребца. Амон, вскочив, стал подгонять их криками и прыгать на них, изображая всадника. Душан развеселился, подошел к ним и сел тихо.

— Говорят, родился у него жеребец с белым пятном на боку, резвый, все не давался ему, дикий. Коновод вышел из себя и прямо в это белое пятно и посадил ему клеймо. А через день так с ним стало, вода затянула в себя.

— А жеребенок?

— Так и не нашли… и в степи искали…

Необычная эта и волнующая атмосфера коротких разговоров, духоты вокруг и редкого для этого часа пения птицы, и Душан подумал, что, должно быть, там, где говорят по–узбекски, и случается такое с коноводом и жеребцом, и только в этом мире узбекского языка есть такие мальчики, и заросли, и дом деда, и так коротко, отдыхая, поет птица, и что всякому языку человека нужен для выражения свой, непохожий мир, а для таджикского, чтобы назвать себя, — их городской дом, и олеандр, и улица, выходящая на пустырь с тутами, а заговори сейчас на таджикском, сам дух языка испугается от незнания окружающего, от неумения произнести, потому–то и сидел мальчик сконфуженный, боясь говорить.

Деревенские мальчики, видно понимая его волнение, старались не надоедать ему вопросами обо всем городском — автофургонах, царапающих стены, дрессированных собачках, леденцах в красных коробках, раздвижных партах, пасте «Идеал», смывающей чернила, спортивных синих тапочках, жвачных конфетах с тмином, ручке, пишущей пятью цветами, — рассказывал Амон и в этом полушепоте доверия и теплоты Душан вдруг почувствовал опять то редкое и счастливое состояние острого ощущения своего «я» и окружающего, что бывает только в этом глубоко человеческом, задорно–мечтательном возрасте.

Дед пришел звать их на ужин в самое неподходящее время, когда решили уже вести братьев в глубь зарослей, потому братья закричали, замахали в досаде, но дед сказал, что ужинают у них и ложатся рано и нельзя, чтобы двое маленьких горожан жили здесь по другим часам. Мальчики, отвернувшись, зашептались, и было решено собраться завтра с утра, чтобы посмотреть на ночные проделки женщины, живущей в дупле орешины, ведь тот, кого она опутает зелеными волосами, чтобы поднять к себе наверх, оставит следы на траве, и вот по следам этим мальчики и найдут орешину.

Пока шли к дому, Душан все думал о завтрашнем страшном, отстал и упал, ступив на какой–то темный куст, дед и Амон терпеливо подождали его, и Душану было приятно видеть брата заботливым и нежным. С той минуты, как они сели в машину, Душан заметил, каков брат добрый, может, потому, что был ошеломлен он новым, красивым, смотрит на все весело и жадно и душа его смягчается.

Зато дед удивил Душана, когда долго смотрел, как он идет к ним по тропинке, вынимая из рукавов рубахи колючки темного куста:

— Я вот давно наблюдаю за тобой, и в городе, и здесь. Это в характере — не ходить там, где идут все. Мы идем по тропинке, а тебя тянет в сторону, где колючий куст. Да, это в натуре, трудно тебе будет в жизни…

— Он всегда так, — подтвердил Амон, — ему тесно с кем–нибудь вдвоем на улице, обязательно свернет…

«Этот неразгаданный дед» — ироническое выражение бабушки. Оказывается, не только Душан желает разгадать его, но и дед следит за каждым шагом мальчика.

Еще больше удивился Душан, когда Амон бросился к какому–то полосатому, круглому камню, думая, что это притаившаяся черепаха, вернулся сконфуженный, и дед сказал:

— Глупый, ведь камень, похожий на черепаху, интереснее. Я бы его взял и увез с собой в город. — И стал объяснять, что вся прелесть этого камня в том, что внутри его есть желание, беспокоящее камень, заставляющее его притворяться, и чтобы быть похожим на существо хотя и близкой, но другой формы, надо напрячься, не боясь разорвать внутренние нити и пролить каплю крови — замечали в трещинах камня красное? Как затрепетал камень, как заволновался он, когда Амон бросился поднимать его, и как было ему тяжко и горестно, когда неудачное притворство было разоблачено! А черепаха менее интересна, можно сказать, что она совсем неинтересна, потому что в своем благодушии давно позабыла время, когда была камнем и тоже притворялась, ничто ее больше не мучает: ни желание изменить форму, окраску и цвет и быть похожей на существо более сложной формы, ни готовность к пожертвованию хотя бы каплей крови, — словом, все, что еще не стало, а желает стать, — богато и интересно: а все ставшее и успокоившееся — бедно и банально, ибо там, где природа устала и нет у нее желания менять форму, все разлагается изнутри и панцирь снова делается каменным, возвращаясь к изначальному своему низшему состоянию.

«Любопытно, — думал Душан, — значит, забор, желающий стать домом, — лучше самого дома, деревня, притворяющаяся, будто она город, — интереснее города, собачка, делающая вид, что прыгает она выше дрессировщика, — богаче его…»

А сам он со своей странной привычкой — ходить всегда не по тропинке и ровной дороге по следам взрослых или рядом с ними, а по краям и ямам, через кусты, куда его неодолимо тянет и где один неверный шаг — и можно упасть, пораниться. Разве непохож он в своем желании убежать от знакомого, надоевшего, банального и идти туда, где не ступит никогда здравомыслящий и осторожный Амон на притворившийся камень?

Наверное, всюду лежат, притаившись и изменив свою окраску, такие вот камни с внутренним желанием, корни, похожие на куриные лапы, стекла, притворяющиеся каплями, медные шарики, делающие искусно вид, что они монеты и цветы, трепещущие, как бабочки, — все они чем–то похожи на людей, каждый человек обнаружит среди них себе родственного двойника. И не поэтому ли люди, найдя круглый камень с глазами, вешают себе на шею, пропустив через мокрый глаз нитку, монеты зашивают младенцу поверх кармана, а голубые стекла вплетают в косы, чтобы двойник, если человек утомлен и рассеян, болен или крепко уснул, отвел от него беду.

Душан хотел было вернуться и забрать с собой заветный камень, но дед торопил их, потому мальчик лишь запомнил дерево и куст, чтобы завтра найти под ними этого трогательного притворщика.

Удивительно, тетя опять встретила их у ворот, будто все это время, пока братья сидели возле зарослей, с места не сдвинулась, думала: если будет стоять там, где Душан обидел ее нечуткостью, мальчик измучается от стыда и, увидев ее снова возле ворот, вдруг почувствует к ней родственное и нежное, словно его ощущение родственного должно было прийти не только от ее облика…

Невеста, невеста… Заколдованное место. Кто с места сойдет, Жениха не найдет.

Душан испуганно остановился, думая, как же ему теперь быть, если не сумеет он справиться с равнодушием, если пройдет спокойно, как дед и Амон, мимо тети в дом, как смотреть потом на усталую, измученную чем–то тетю и что говорить, и это так его смутило, так повергло, что он подбежал к тете и обнял ее, вдруг почувствовав на ее груди знакомый запах, тот тихий, ни на что не похожий запах, который шел только от людей одной с ним крови — мамы, деда, отца, и мальчику стало так горько от неведомых ему потерь, от тайн, мучивших и омрачавших жизнь взрослых, и так легко от приобщения к родственному, похожего на клятву верности, службы, защиты, — всего этого он не выдержал и заплакал.

Странно ведь, почему он не пережил это чувство родственного, когда обнимал отца или бабушку, почему он ощутил это через тетю, которую видел только раз мельком, почти незнакомую ему, и почему именно здесь и сейчас вдруг открылось ему это сострадание и эта радость ко всему в роду: и к маме, и к неразгаданному деду, и к Амону, и все ведь от прикосновения, к тете, стоящей на «заколдованном своем месте» у ворот. Может быть, черты рода ярче и гуще, чем у всех остальных, были собраны в ней, и вот надо было сюда приехать и, прикоснувшись к тете, будто волшебной палочкой, пробудить дремлющее чувство; чтобы передалось оно потом дальше, к тем, кто был всегда рядом в доме? Не об этом ли говорила бабушка, провожая его:

— Вернись другим, полюби нас на стороне…

Дом деда удивил его своей непохожестью. Ведь думал он, что все внутри дома и сам дом должен быть похожим на их городской, раз живет в доме родственник, — потому деревенский дом не манил мальчика, казался скучным, давно виданным и узнанным, и это его даже радовало, думал, что не надо тратить себя на знакомство с деревенским домом, все его внимание займет дед, которого надо понять и открыть для себя, и тетя, которую надо полюбить.

Но вот он зашел в дом и увидел, что двор его пуст, а сам он белый и низкий, простой и местами даже неряшливый, будто строили его, не заботясь о красоте линий и стен, без еле заметных тонкостей, присущих облику их городского дома, где мраморные стоки под рукомойниками, красные шары вделаны во все углы двора и красный, просвечиваясь, чуть оттеняет серость стен, где двери расположены так, чтобы движением своим менять свет и тень, вместе с тенью виноградных стеблей создающие очарование в те редкие майские вечера, когда дует ветер, идущий от растений, — его называют зеленым ветром.

Глядя на все вокруг, Душан вдруг понял, что такой дом больше всего и подходит к облику деда, выражая его сущность и образ жизни, — в доме две комнаты и обе летние, боковые стены почти полностью открыты, так что комнаты просто и естественно выходят в абрикосовый сад, будто комнаты есть продолжение сада. Сад так разросся, что теснил незаметно и обнимал дом, положив тяжелые ветки с плодами на крыши, а стволами касаясь стен, а местами и входя внутрь стен острыми боками, да так просто и без разрушений, словно был между садом и домом договор — года через два или три деревья должны войти в комнаты и наклониться над кроватью, где решено было уложить Душана.

Мальчик первый раз спал не на своей кровати и потому долго не мог уснуть, хотя и чувствовал себя усталым и измученным от пережитого. Он все думал над тем как деревья войдут в дом, посмотрят на все вокруг потолок, на скромное житье деда, наклонятся над люлькой тетиного младенца и помашут ему ветками в утешение, а потом выйдут с другой стороны дома, отряхивая с себя во дворе абрикосы, чтобы расти у ворот, где сейчас пустырь, и весь дом покрасится в красный цвет. И еще он думал над тем, как много он увидит — и абрикосовый сад в дневном свете, и заросли, и холм за речкой, поросший шиповником, и гумно, где угрюмые от духоты быки перемалывают стебли, — ведь новая жизнь будет длиться целый месяц — август, пока не вернется он опять к старой.

— Спите, сегодняшний день не в счет, — сказал дед. — Все начнется завтра с утра! — А сам ушел в соседнюю комнату, где лежал в люльке тетин младенец, который глянул на Душана, потянулся было к нему всем телом, но, видно, утомившись, сразу заплакал.

Слышно было всю ночь, как разговаривают в этой комнате тетя и дед, вначале тихо, думая, что мальчики еще не заснули, затем почему–то громко, и Душан улыбнулся, услышав любимое деда: «В наше время никто и слова такого не знал — алимент!» На сей раз он, должно быть, сердился, потому что слово это, диковинное и нечеловеческое, раз о нем никто не слышал, произнес он издеваясь и зло смеясь.

— Не нужно нам это, прошу тебя, умоляю, — сказал он потом тете. — Проживем благородно, фу, гадко все это, противно! Не нужны эти копейки, так — в бегах по конторам да адвокатам — взятые! А адвокат–то паршивый — в такой позе, будто ворочает делами кожевенной фабрики или другого наследства. А всего–то, самое большее, что может и чего не может, — алимент! Черт, не хочу! Умру!

— Зачем же вы пили? К чему? — робко сказала тетя и замолчала.

— Для смелости — на адвоката, — ответил дед и как–то тихо и незлобно рассмеялся, и, услышав этот смех среди ночных шорохов сада, свиста светлячков и стука перезревших плодов, которые больше всего почему–то падают после полуночи, Душан уснул наконец.

А когда проснулся — вчерашнего пережитого и услышанного будто и не было вовсе, потому что сад он не сумел разглядеть в полумраке, а разговор тети с дедом не дослушал. Все было сначала, как после испорченной игры или после ссоры, когда решают жить по–новому. Вот и сад открылся, и Амон уже бегал босиком по траве, тетя готовила им молочный завтрак, а дед ушел, чтобы позвонить с почты домой в город и сказать, что приехали они благополучно.

Душан сел на порог и смотрел на брата, прыгающего за абрикосами, лицо и руки Амона были красные от сока, а ноги зеленые, и сам он, красно–зеленый человечек, весь какой–то восторженно–сумасшедший.

Душану, невыспавшемуся, было плохо, знобило, и будь он спокойный, как обычно, отдохнувший, наверняка не поддался бы настроению брата, а сейчас будто загнали его в Амона. С криком он понесся в сад, и братья вместе бегали между деревьями в радостном волнении, катались по траве и листьям, и сок раздавленных плодов брызгал им в лицо.

Как будто Амон, так много думавший о том часе, когда соберутся мальчики в заросли в гости к женщине, живущей в орешине, сам вселился в беса, а Душан в брата, а потом, возбужденный, забежал в комнату, вспомнив о гнезде стрижа, повешенном на потолке, как перевернутая глиняная чашка. Мальчик схватил шапку деда и стал кидать вверх — стриж удивленно выглянул, спрятался, затем опять высунул голову, испуганно вспорхнул и полетел над кроватью и зеркалом, над столом, где стояла ваза. Душан все бросал шапку, желая прогнать стрижа в сад, на волю, но стриж, видно, не понимал его намерений, все летал по комнате.

«Ах, ты вылетишь!» — крикнул мальчик и так забегал, такой поднял шум, что птица растерянно ударилась со всего лета об стену и стала падать, но над самым стеклом вазы задержалась, чтобы подняться к гнезду. Вот здесь–то Душан и попал в нее — удивительно, такая резвая и живая птица и вдруг упала тихо и легко, словно жизни в ней не было, а сама она бумажная.

Увидев, как лежит стриж спокойно, закрыв тело крыльями, мальчик поначалу не понял, что случилось, а когда заметил, как меняется его окраска, темно–коричневое тело светлеет и цвет от головы уходит к грудке и вниз, будто птица была только недавно покрашена и краска сейчас высыхает прямо на глазах, Душан выбежал от волнения в сад, неожиданно подумал глупость, дерзость, вместо того чтобы каяться, — вот почему птицы моются с утра, едва проснутся и защебечут, это они жизнь на себя наводят, как красоту, красятся в свой цвет, так и люди, когда умоются после сна, чувствуют, что живые мертвых же моют другие, но вода не оживляет их, разве что если из святого колодца…

Боясь, как бы дед или тетя — хозяева дома — не увидели его злое дело, Душан пошел к брату и рассказал, и, пока Амон с любопытством рассматривал мертвую птицу, переворачивая ее и поднимая стрижа за хвост, Душан вспомнил о том, что сказала бабушка о жизни после семи лет, где и злое и доброе, сделанное человеком, не забывается. Это было первое зло, и такое ужасное, бессмысленное, как же это получилось, как же он забыл о том, что в этой новой, второй своей жизни, где за все отвечает он сам, надо быть сдержанным, добрым, великодушным?

Видя, в каком смятении брат, Амон сказал, неся мертвую птицу в сад, чтобы зарыть ее в листьях:

— Не бойся, если дед спросит: почему стриж не летает в доме, скажу, что это я случайно… Он мне простит.

— Да это ты и сделал, — сказал Душан неожиданно.

— Я так и скажу, не выдам тебя…

— Ты убил стрижа, — повторил Душан серьезно.

Амон глянул на него, и ему показалось, что брат злится на него и осуждает, желая и вправду убедить в чем–то, вместо того чтобы радоваться и благодарить его.

— Что с тобой? Ты говоришь, что я…

— Да, ты убил, — спокойно и упрямо сказал Душан, и такой его тон всегда выводил брата из себя. — Я сидел, а в тебя бес вселился. И я побежал, как ты, сделался таким, как ты… Еще раньше я подумал, что, когда мне будет семь и начнется вторая жизнь, я сделаюсь, как ты, и буду носить твое имя. Решил перевоплотиться в Амона. И утром я был Амоном — значит, ты убил…

— Сумасшедший! — закричал Амон, сконфуженно глядя на брата, ему стало не по себе от этих странных слов. — Боже, что у тебя в голове! — сказал он отчаянным тоном матери и так же, как она, всплеснул руками.

— Я не отвечаю, это зло будет записано тебе. А теперь я выйду из тебя и буду сам по себе, каким родился, — сказал Душан и, повернувшись, пошел обратно, чувствуя, что будет бит — ведь никак по–другому не могла закончиться эта история.

— Ах, значит, я злой, я дурной?! — Амон ударил его сзади и повалил на траву и ногами бил, говоря: — Выходи из меня, выходи — чистый, святой!

Душан лежал, сжавшись, ничего не ощущая, ни боли, ни обиды, а когда Амон побежал в дом, сразу не поднялся, чувствуя, как сделалось ему легко после побоев брата, ушла вина, все это глупо и ничего не было, унесло временем вместе с суетой, страхами, маленькими хитростями — и так просто и немучительно, как если бы человек вдруг осознал себя другим выросшим, окрепшим.

«Глупо уходить в других, чтобы они отвечали за твои проделки, жестоко», — подумал Душан.

Амон сидел на том самом месте, где Душан после сна, и смотрел, как брат поднимается, и, верный своей медлительности и спокойствию, будто ничего не случилось, отряхивает с себя траву и сор, и идет в его сторону. Глядя на его серьезно–иронический вид и подумав, что, если бы даже Душана убивали, он бы все равно заботился, чтобы одежда его была чиста, без соринки, Амон улыбнулся и поспешил сказать:

— Пошли к зарослям? Нас ждут…

— А завтракать?

— Скажем, наелись абрикосов.

На тропинке Душан вспомнил о заветном своем камне, глянул под дерево, под куст, но не увидел и решил как–нибудь прийти самому и поискать — не хотелось отставать и злить опять брата, надо с ним ласково и по–доброму, ведь теперь, когда он вышел из брата и освободился от перевоплощения, Амон останется один, чувствуя горечь от потери.

Братья смутились, когда увидели, что вчерашних мальчиков нет возле зарослей — тишина и душно. Амон свистнул, но никто не вышел из–за кустов, братья затосковали и сели в тени. Что случилось? Неужели мальчики ушли посмотреть без них на проделки страшной женщины, на человека, которого она подняла к себе на дерево, думая зажарить в печке, но поленилась и высушила на ветру?

Тишина необычная, совсем не такая, как в городе в час, когда утро торжественно переходит в день. От птиц и бабочек, от шороха листвы и трав идет сплошной гул, без отдельных звуков, без мелодий, ни одной паузы, чтобы можно было уловить звук упавшего плода или свист птицы, — высшая божественная тишина. В городе же, где слышны одни лишь разрозненные звуки после пауз — загудит машина или ударит металл, даже голос слышен издалека, и тишина там низшая, утомительная, здесь же только звон в ушах — звуки тела, которое без устали растет.

В этой тишине братья не услышали, как подъехала по дороге, справа от зарослей, машина и как тетя окликнула их.

Они удивились, увидев тетю в машине, решили, что придумала она для них увлекательную поездку, но, когда очутились братья напротив тети, и разглядели ее, и услышали, как вздохнула она: «Горе! Какое горе!», смутились, думая, что так печалит ее убитая птица.

Они сидели как отрешенные и чужие, так, если бы неожиданно возненавидели друг друга, затем тетя будто очнулась, глянула на мальчиков, желая объяснить, почему вдруг увозят их из деревни, и сказала просто: «Бабушки не стало» — и показалось братьям, что достаточно было это ей сказать, передать тягостное ощущение им, как тете полегчало.

Никто не спросил ее ни о чем, братья были так растеряны, ошеломлены, что, кажется, не могли своими душами, умом принять и осмыслить огромность, невозможность услышанного: «Бабушки не стало».

Пока думали они о случившемся, тетя говорила, как пошел дед звонить на почту и как, услышав эту ужасную весть, прямо оттуда, не заходя домой, поехал в город, а к ней прибежала почтальон, но эти подробности, так охотно рассказываемые нервно–болтливой тетей, мешали сосредоточиться Душану.

Он еще не переживал горя от смерти родных, потому это чувство как бы дразнило его, привлекало новизной; как там? Что будет? Что чувствует бабушка? Его странно влекло увидеть все, успеть, хотя понимал он, что это страшно, но любопытство оказывалось сильнее горести. Дом манил его случившимся, но жаль было оставлять деревню — он так и не понял до конца деда, не выучил узбекский, не был в зарослях, не взял притворившийся камень, не покупался в речке, не покатался на быках — все, что август обещал ему, осталось в деревне, и не будет уже в его жизни такой поездки, жаль, прошлое не возвращается со своими невыполненными обещаниями…

С этим чувством потери Душан въехал в город, издали увидел, что сидят возле их ворот на стульях какие–то люди, а когда проходил мимо и услышал, как сказали тихо тете: «Вынесли», понял — то, во что тайно верил всю дорогу, надеялся, что это чудовищная ошибка, нелепая игра, бабушка просто уснула и не просыпается дольше обычного, надо наклонить над ее лицом зеркальце и проверить, вспотеет ли, — ложь, его фантазии, а когда вошел во двор и посмотрел вокруг, сказал себе: «Нет, я не буду плакать на виду чужих, подумаю о бабушке в одиночестве…»

Двор был другой, он вынужденно открыл себя для множества людей, с раннего утра и до часа выноса бабушки приходили, чтобы увидеть никогда не виданное — кровать, олеандр, ставни летней комнаты, то, что хранило в себе тайны семьи, заветное и дорогое, и теперь все это оказалось разгаданным, потревожен сам дух двора, он стоял серый, неуютный, грязный, как после пыльной бури, когда бабушка, выглянув из окна, говорила: «Посмотрите, что стало, как в день моей смерти».

Удивительно, она знала заранее, каким станет двор в день ее смерти; может, ей известно и то, что будет с семьей потом, и не была ли она уверена в том, что не уйдет она совсем, а, превратившись в горлицу, вернется, чтобы посмотреть с дерева на оставленную семью?

Мама, одетая во все белое, почти лишенная чувств, сидела с женщинами в летней комнате, и зеленоглазка что–то читала ей по маленькой книжке. Душан хотел было зайти к маме, но деревенский дед позвал мальчиков в другую комнату, чтобы посидеть с ними, — мама сегодня не могла быть с сыновьями.

С этой минуты, как дед взял его за руку, чтобы увести, Душан как–то сжался, ушел в себя, и ничто его уже не интересовало из того, что делалось вокруг, — слезы, что держал он в себе, были такие горькие…

Он полежал немного, но не смог, встал — дед молчал, положив руки на колени, сидел в комнате, словно сторожил мальчиков. Затем Душан попросил поесть, но и есть не хотелось, подумал, как жестоко, что не попрощался он с бабушкой, оставил ее спящей в полдень в летней комнате, а сам в радостном волнении торопился уехать. А когда сказали во дворе: «Она отошла под утро, в четыре часа», вспомнил, как лежал на кровати в комнате деда, было неудобно на новом месте, и сквозь сон услышал стук в ворота, подумал — ветер, а это (боже!), оказывается, бабушка приходила прощаться. А он не встал, не пошел к воротам, да, было это на рассвете…

То, что мальчик это вспомнил, не взволновало его — он был таким усталым, что не желал даже подняться чтобы посмотреть — вышла ли мама наконец во двор и пришел ли папа с похорон? К нему снова вернулась отрешенность, равнодушие ко всему, не раз уже прочувствованное состояние, в котором, по словам бабушки рождалась душа.

Только взволновало его, когда в сумерки повесили на виноградник подушку бабушки, а в ее комнате у открытого окна поставили блюдце со сладкой водой и горящую свечу. Объяснили: когда прилетит душа бабушки, чтобы проститься со всеми, и заглянет в свою комнату, сделается ей горько оттого, что не нашла она свое тело, и будет биться в темноте по углам, но, увидев наконец освещенное блюдце, напьется, чтобы забыть горечь, затем коснется в последний раз подушки, на которой покоилась ее голова в день рождения и в день смерти, и луна протянет луч, чтобы забрать душу навсегда…

Вечер будет тихим, безветренным, иначе, если душа потянется вверх и подует ветер, луч может согнуться и, сбившись с пути, застрять где–нибудь в листьях тута на поляне, и тогда в новом своем превращении появится не совсем совершенное существо — горлица с коротким крылом или богомол без одной лапы…

Ведь нет ничего страшнее взгляда горлицы, которая прилетает каждое утро и смотрит на всех с укором, будто живые виноваты, должны были они в момент, когда поднимается душа, стоять возле деревьев и трясти ветки, чтобы луч не застрял, ведь проводы должны быть достойными, даже если всем уже не терпится вздохнуть тайно с облегчением.

Наверное, и это знала бабушка — то, что держит она всех в строгости и послушании, было для семьи бременем, а когда не станет ее, распадется семья изнутри, будет больше веселья и беспечности, меньше мудрости и терпения, словно сразу забудут все ее наставления.

А что же останется?

«Какого ж цвета был цветок? Не вспомню. Не могу. Не знаю».

Разве только это, что записала она когда–то в книжку–вопросник Душана. «Кто такой глупый?» — «Тот кто ходит быстро, громко говорит, много ест, часто смотрит себе под ноги, думая найти монету, кто чихает и не закрывает рукой рта, кто продолжает храпеть, даже когда его будят и просят…»

Значит, умный — кто закрывает рот и обрызгивает себя, не храпит, потому что не спит и терпит, не поднимает монету, говорит тихо, в ухо собеседнику, ходит медленно и всюду опаздывает, мало ест и худеет…

Неужели это? Старость живет в нем со дня рождения, так же как в бабушке часть его молодости, которую она унесла, и умный тот, из кого порой лезет глупость, а больной и тихий носит в себе столько страсти и здоровья, и как бы ни вела себя память, как бы ни старалась она забыть он, ощущая бремя, но терпеливо и достойно будет носить в себе ее старость…

А жара тем временем стала короче, еле хватало ее до вечера, горлица умолкла, одуванчик улетел с крыши, луна ушла выше, — сентябрь подходил — время школы и хора мальчиков…

…Вы свою похлебку ешьте. Ну а мы расскажем вам, Как из зарослей кашгарский выходил кричать петух. Ранним утром звонкий голое пробуждал ваш сонный слух. Ну а вечером — привет вам! — вновь у ваших мы ворот. Поглядите — лунным светом скоро все вокруг зальет, И тогда мы вновь увидим, что живется вам легко… Тем, кто добр и благороден, до несчастий далеко…

Книга вторая. Числа и ступени

I

Теперь ему казалось, что он изгнан из прежнего существования, оторван насильно, ибо не чувствовал ни к чему вкуса, желания притупились, и захотелось ему стать бродягой. Где–то в неведомых ему местах снова изголодаться по жизни. Хоть какая–то жизнь мелькнет… Пойдет Душан той самой дорогой, по которой вез его дед в деревню и обратно — на похороны бабушки. Ляжет в тени тута, чтобы пожевать сухие ягоды, и вдруг увидит тех двух дровосеков, сначала их желтые сапоги в пыли, затем ручки длинных топоров, прижатых, как ружья, к боку, вскрикнет от удивления, выдавая себя… А они присядут, радуясь встрече, Душан же посмотрит на них вблизи и еще раз убедится в верности своей странной догадки… да, ведь дровосеки эти лишь притворяются пришельцами с гор, памирцами, спустившимися в город на заработки. Заняты только тем, что ходят по тесным дворам, пилят и колют дрова и складывают их башенкой, куполом, полукруглой стеной, как подскажет настроение и фантазия, если башенкой, значит, им сегодня особенно тесно на этой улице, душа сжимается от тоски, хочется наверх, где простор, если же сложат куполом, наоборот, хотят скрыться под его сводом от чего–то тревожащего, будто видели дурной сон, а если храбры они сегодня и мужественны, если хотят оградить свой дом от позора ограбления, то воображают, что, прижавшись к полукруглой стене, отстреливаются из ружей, которые в часы, когда они работают, снова превращаются в топоры матчои [15].

И сама песня, которую они поют: «Все есть у меня, ах, все есть у меня…», должно быть, родилась среди скал, когда все вокруг возмущалось в природе, дул сильный ветер. М — звук движения, сила ветра, АТ — скала треснула, ЧО — покатились вниз камни, чертя ручей, И… МАТЧОИ… А они скрывались за скалой, напуганные, изумленные, подражая этим звукам, и придумали это как заклинание, чтобы успокоить все вокруг…

Все есть у меня, ах, все есть у меня, Руки и сила в руках есть у меня. Есть три дня работа у меня, А свободен я четыре дня. Я четыре дня живу свободным. Но четыре дня хожу голодным… Ах, все есть у меня…

Терпеливые и неприхотливые, они едят и спят там же, где и работают, а хозяева прячут от них подальше молодых жен и дочерей, но, если пробежит женщина мимо них по двору, дровосеки обязательно остановят ее, чтобы обнять за талию, — Душан хотел бы теперь жить так и, кочуя по деревням с этими двумя бродягами, притворившимися дровосеками, хоть чем–то сгладить то дурное впечатление, которое оставил у них отец, не пожелавший, чтобы дровосеки остались ночевать у них.

— Нет, нам негде вам постелить! — сердито говорил отец. — До завтра, до утра… — желая скорее выпроводить их на улицу.

С таким усердием поднимали топоры, так били, казалось, чурки дымятся… Только почему–то топоры их же блестели — ведь дым, огонь, словно были матовые, потели, потеряв где–то в дереве свою страсть… Ничто так не гасит, не умиротворяет, как дерево, особенно мертвое, если было оно столбом, подпоркой навеса или виноградника, ибо стало оно терпеливой частью дома, а через дом этот и частью племени, рода. Вот так, случайная искра топора, а может взбудоражить, напомнить о далекой жизни предков, словно это искра их очага или топора — просто спряталась в столбе и терпеливо ждала по сей день…

Потом дровосеки складывали срезанные столбы в нише двора простой стеной, от низа до верха ниши, не так искусно, как соседям — куполом под навесом, — и, может, это злило отца, не понимавшего игру их настроения, как знать? Словом, не разрешил, не смягчился даже, когда один из них, как бы шутя, сказал, что могут они переночевать и в нише, стоя терпеливо, лишь бы над головой не светила луна, ибо что–то тревожит их в полнолуние, навевает…

И только они это сказали, Душан понял все, и ночью не сомкнул глаз, желая поймать тот миг, когда над нам наклонится негр с тростью — телохранитель и, пойманный и разгаданный мальчиком, побежит потом от его кровати через весь двор прямо в нишу, а там превратится в горца с топором, чтобы был Душан доволен и удовлетворен. Он ведь так хотел, чтобы отец разрешил им остаться, чтобы не уходили они, отвергнутые, с позором на улицу, ведь места много, можно постелить в комнате бабушки, в своей новой жизни бабушка была бы довольна, что негр — телохранитель Душана — стал теперь домохранителем, добрым и внимательным защитником всей семьи вместо ушедшей бабушки.

А теперь? Не получится ли так, что нечаянно, сам того не ведая, отец обидел домохранителя, явившегося раз, этот единственный раз в облике дровосека, помогавшего им срезать столбы?

Лежа в постели, Душан слышал, как отец с матерью поспорили. Мать удивлялась их странствиям, неприхотливой жизни, говорила: ведь не калеки, не больные, высокие, красивые мужчины могли где–нибудь работать на фабрике, имея дом и семью, все же лучше, чем быть отовсюду гонимыми, — непонятный народ… Хотя говорила мать деликатно, но все же чувствовалось, что обидел ее жестокий поступок отца. Отец же вначале убеждал ее, что с дровосеками все сложнее, не так, как она думает, еще два поколения назад деды их были кочевниками, сыновья же поднялись в горы, но еще не прижились, вот и гонит их обратно в долину, а у кочевника, потерявшего кочевье и привычную жизнь, появляются в городе дурные бродяжьи замашки полувора.

— Да нет, как будто они славные… ничего воровского, — возразила мать. И должно быть, это «славные» и раздразнило отца окончательно, будто то, как она назвала этих чужих мужчин, было сильнее и впечатлительнее тех слов, которыми мать хвалила за что–нибудь отца.

— Вот и хорошо, ты поняла, почему я их прогнал, — сказал отец, подчеркивая каждое слово и делая между ними паузы от злости. — Они были к тебе внимательны, а ты теряла голову, становясь суетливой и жалкой. Воры и бродяги!

Да, вот и отец заметил, что, когда мать вынесла им еду, дровосеки кланялись, хотели говорить с ней дольше, а это ведь естественно, если негр, пожелавший быть теперь домохранителем, решил начать дружбу с матерью, чтобы могла она привыкнуть к нему и принять в себя тот загадочный ночной мир Душана с полной луной, с душами насильно умерщвленных, со всем тем, что теперь уходило, переставая быть запретным для других.

Отдать это родным? Что останется? Не будет ли без негра, личного телохранителя, так боязно, как в день болезни, когда казалось: чья–то дразнящая рожица смотрит с потолка летней комнаты. Но что это была за рожица? И было ли все это во сне или наяву? А может, вовсе не с ним, Душаном, заигрывала эта таинственная рожица, может, с кем–нибудь другим, скажем, с матерью? Может, это ее сон, и он передался сыну еще давно, перед самым его рождением, как воспоминание, как опыт, которого Душану не хватало. Как–то мать рассказывала про свой сон, а Душан, сдержанный и почти равнодушный к ее рассказу, все же сидел с таким ощущением, что и он все это видел и пережил. Но когда? Незадолго ли до того, как появиться на свет, еще в утробе матери — есть поверье, что беременная мать и ребенок видят вместе одинаковые сны, и так через сон матери весь длинный род — от прадеда до внука — обретает гармонию, а наяву же, живя потом изо дня в день, род устает, дряхлеет, накапливая ссоры, обиды, раздражения, как сейчас в семье Душана, а потом и вовсе распадается…

Душан вспомнил об этих ссорах и решил, что только теперь, приобщившись к его тайне через негра–телохранителя, домашние будут связаны с ним и между собой более глубокой связью и что просто двор, общая кухня, шкаф, куда все вешают одежду, это внешнее и, должно быть, надоевшее не может держать семью дружной. И только такие, казалось бы, далекие и причудливые связи, как связь луны с душами, улетающими в небо, негра с тростью и дровосеков, спустившихся обратно через горы в долину в надежде обрести свое кочевье, избавят семью от мелкого, привычного, надоевшего и наполнят ее ощущением чудес, чтобы приобщить к новому: тогда семья обретет покой.

Утром следующего дня дровосеки пришли чуть раньше и работали быстрее, желая скорее закончить со столбами; видно, их уже ждали в других дворах, заманили посулами, а может, сам властный вид отца, стоявшего над ними, подгонял?

Братья, Амон с Душаном, ходили и собирали стружки, мать же глядела на голубоглазых красавцев из окна, а они, заметив ее, пилили как–то озорно и легко, хотя и давил на них сверху угрюмой молчаливостью отец, которого как будто все отпустило после смерти бабушки, чтобы мог он чувствовать себя хозяином. И не отсюда ли его желание еще раз поторговаться с дровосеками о плате? А дровосеки в ответ взывали к совести и памяти отца, говоря, что ведь еще вчера он был согласен, но отец требовал сбавить, убежденный, что они умышленно, ленясь, растянули работу на два дня, хотя делать было почти нечего, и сурово настаивал на своем. Возможно, он просто был придирчив, видя, что мать несколько раз выходила во двор, желая, наверное, вмешаться, но не вмешивалась, что–то ее удерживало.

А потом случилось то, чего Душан больше всего боялся, думая, что в их–то доме, таком, как любила выражаться бабушка, «нравственном и строгом» (в ответ — отцовское ироническое: «таком, что неизвестно, откуда могли появиться дети») доме, сам дух которого не выносит этой непростительной легкости, игры, этих вольностей не только чужих с домашними, но домашних между собой, так вот в этом дворе, едва отец зашел в комнату за деньгами, один из дровосеков играючи так и беспечно обнял мать за талию, пританцовывая и суетясь лишь для видимости, чтобы выходка могла быть воспринята матерью за безобидное чудачество. Мать все же не успела защититься, должно быть, даже не почувствовала прикосновения — все было сделано так изящно и артистично. Она лишь улыбнулась, смутившись, но решив, что, европейски образованная, далекая от жеманства и ханжества, может позволить себе горделиво не обращать внимания на подобную выходку, мать стояла и смотрела, как отец отсчитывает деньги. Отдав плату, он направился обратно в дом, позволив матери и Душану проводить дровосеков до ворот.

Но, уходя, они снова как–то засуетились, потеряв спокойствие и достоинство, с которым держались все эти два дня перед отцом, и, прежде чем закрыть за собой дверь, один из памирцев вдруг сказал матери:

— Вам, наверное, трудно одной с этим человеком. Извините…

Второй, тот, который обнял мать, тоже извинившись, поклонился, ожидая, должно быть, что вот уж на этот раз мать возмутится их дерзости, и, наверное, оценил ее сдержанность и кротость, ибо мать ничем не выказала своего неудовольствия и просто закрыла за ними ворота; постояла, прежде чем вернуться во двор, словно забыла о Душане, и вот в эту напряженно–тягостную минуту Душан все понял, его будто озарило. «Да, — подумал он, — это именно они… мой негр с тростью со своим двойником, разделившись… Иначе откуда им знать, что маме трудно? Они уходят, разгадав все, тайну имени мамы и отца…»

Душан хотел было выбежать за ними на улицу или сказать об этом матери, объяснить, что уходит их домохранитель, узнав все, что было в долгой жизни их родных, всего рода дедов и прадедов, этот добрый хранитель, давший клятву перед самой вечностью: не нарушать ни одной тайны, не раскрывать ради злого умысла, но пропускать через свое сито все мелкое и ненужное — обиды, боли, обман и болезни семьи, — чтобы от одного к другому передавать лишь мужество и благородство, этот хранитель, о котором так много рассказывала ему бабушка, ушел теперь от них, отвергнутый и оскорбленный по незнанию и недомыслию отца. Как обидно — не умышленно прогневанный и назло прогнанный, а по простому непониманию, невниманию отца.

Сказать ему? Не посмеется ли, не назовет ли, как обычно, чепухой и бредом? А потом, еще в этот же день, вечером, когда Душан узнал об отъезде отца, он почти не удивился и не огорчился, будто знал давно и успел уже множество раз погоревать об этом, да так, что истратил все свои чувства к отцу. Выслушал все спокойно, и среди длинных и, казалось бы, таких связных и убедительных объяснений отца и матери только раз порадовался за себя, когда узнал, что недавний их странный поступок, когда отдали они Душана в школу, а через неделю запретили ходить, объясняя это его медлительностью, ленью, неряшливостью и тугодумием, — все на самом деле тоже было связано с отъездом отца в Афганистан. А он–то подумал о себе плохое, запрезирал себя, когда облил брюки клеем и еще потерял два учебника, чуть было не поверил в то, что он самый тупой и ленивый в классе, и все из–за раздражительности матери.

Теперь же, когда Душан понял тайный смысл жизни родителей и жизнь эта обнажилась в своей трезвости и неприглядности, стало понятно, отчего бабушка вечно была недовольна отцом. Откуда было знать мальчику о том, что отец уже давно мечтает уехать куда–нибудь далеко, где платят хорошо за работу врача, скажем в Афганистан, по найму, чтобы мог он пять лет копить деньги на машину и квартиру в европейской части города, где селились все, кто считал себя удачно вписавшимся в современную жизнь. Говорил отец, что задыхается в старом родовом доме, вечно жарком и пыльном, а новая квартира ему нужна для престижа семьи, чтобы в будущем сделать из сыновей деловых людей, которые не отстали бы от жизни, не затерялись на задворках, не запылились, не зачахли… На насмешливые слова бабушки, обвинявшей отца в любви к моде, к мишуре жизни, отец отвечал с искренним недоумением:

— Да, что в этом дурного?! Я хочу, чтобы Душан играл на фортепьяно… — И почему–то начинал сердиться, понимая, наверно, что играющий на фортепьяно Душан — такая неубедительная картина. — А Амон пусть купается в ванне… Хорошо у тех, к кому я ходил, как к людям умным, в их квартиры… Ведь двор в доме — это еще не главное!

— Вы только послушайте, — зло посмеивалась бабушка и говорила нарочито громко, чтобы, должно быть, убедить всех остальных, ибо в спокойной властности, терпеливой несуетности была по–прежнему убеждена в своей правоте и проницательности. — Он даже перестает правильно выражаться, ученый человек, когда говорит об этом современном, модном, пахнущем, ярко блестящем. Давно ли твой отец был кочевником? А ты, его сын, еще как следует не привыкнув к земле, хочешь, минуя деревню и глиняный наш город, устремиться сразу в каменный. Какая путаница?! Смотри, как бы ты не запутался и не потерял себя и семью. И благословенная наша Бухара не сразу строилась — от двора к двору, — так и человек должен жить в своей среде, не метаться от своего к чужому, — втолковывала бабушка, но потом, уже ближе к смерти, перестала спорить, а отец, видя, как слабеют все ее доводы перед лицом смерти, какими бы они разумными ни были, становился все настойчивее в своих желаниях, которые от одного лишь того, что была обращены в будущее, в саму жизнь, казались ему верными. Но будущую жизнь эту еще надо было прожить, чтобы почувствовать ее ценность. А может, ошибочность?

Но прошло время, и, когда с отъездом отца в Афганистан все было решено, пригласили дровосеков, чтобы убрать всю левую сторону виноградника, спилить и сложить в нише его столбы — без мужчины в доме виноградник может теперь захиреть, и, если не срезать, не облегчить его, сгниют столбы и погребут под собой палисадник.

Но ведь странно — отец, должно быть, понимал, что если доводы бабушки о глиняном и каменном городе по нынешним ученым представлениям и не казались до конца верными, то житейская логика в них все же была. Ведь сам–то он понял проницательно все мытарства этих дровосеков, ушедших от привычной жизни в пустыне, но так и не пришедших пока, не нашедших приют и покой в горах и превратившихся оттого в городе в полуворов–бродяг. Выходит, легко понять жизнь другого, а в своей запутаться, даже если она похожа на жизнь, которую понял. Понимать и желать — ничего близкого в них нет, наоборот, одно лишь противоречие, понимание удерживает, а желание уводит, чтобы и отец, как и эти дровосеки, метался в поисках чего–то мнимого между разными жизнями, городами, родиной и чужбиной. Что гонит, что удовлетворит отца, найдет ли лучшее, если все противоречие, вся суетная борьба понимания и желания в нем самом; какую свою ненасытную часть он удовлетворит, если достигнет того, о чем мечтает? И не получится ли так, что, едва он почувствует умиротворение, перебравшись в новую квартиру, как желания поведут его совсем в другую сторону — и так вечный удел… полувора–полубродяги.

Душан, конечно, всего не понимал, что судьба могла дать отцу, но, вспомнив о разговоре матери и отца, его слова о дровосеках в ночь перед проводами отца, вдруг почувствовал к нему жалость: ведь и отец как дровосек. Может, глядя на них, он почувствовал сильное влечение к бродяжничеству, к приключениям, потому гнал дровосеков, не давая им ночлега. Все связаны между собой, как отец и дровосеки, смутными желаниями, беспокоящими, зовущими, и если негр–телохранитель притворялся дровосеком, а в дровосеке обнаружилось родственное с отцом то, может быть, сон Душана всегда оберегал не отдельно, сам по себе живущий его телохранитель, а отец, дух отца? И не дровосек, играючи, обнял мать а отец в те редкие часы, когда ему было хорошо с матерью…

Успокоенный этой своей догадкой, Душан уснул; зато в тот вечер, когда проводили отца в новую жизнь кажущуюся ему такой замечательной, все в доме не могли лечь в постели, говорили вполголоса, что теперь будет без отца. Амон обещал матери жалеть ее и защищать, Душан же внутренне был удален от суматохи, все ожидал, что вот вернется опять обиженный негр–телохранитель. Милосердный, он позабудет обиду отца, зная, что быть добрым и великодушным не так–то просто, надо привыкнуть к насмешкам злых и подлых, а более всего нуждаются в защите те несчастные, которые сплошь и рядом делают глупости по недомыслию.

Вот сейчас спустится негр по столбу в палисадник и наклонится, чтобы увидеть, как стонут во сне, не спят крепко, ворочаясь с боку на бок, мать и Амон, потом тихо направится к кровати Душана и вздохнет, предупреждая, — Душан успеет закрыть глаза и не испугаться… Так прождал Душан и услышал близко к полуночи, как по листьям виноградника пробежал короткий ветер, — поднялись листья, виноградник весь как–то сжался, потом затрепетал, словно ветер с самого вечера, лежа на стене, высматривал кого–то, и вот теперь набросился, забрал и помчался со своей жертвой, спрятавшейся между лозами. Что это была за жертва? Виноградный червь или жук–теленок, чувствующий приближение осени и заползший на самую мохнатую лозу, чтобы спрятаться от будущих дождей и холодов, а ветер, следящий за тем, чтобы в каждом дворе было достаточно людей, птиц и жуков, без которых все хиреет и гибнет, поднял жука и понес его, трепещущего от страха, через стены, улицы и дворы в тот двор, который уже долго жил без собственного жука в палисаднике, и мягко опустил там на листья… Душан желал отвлечься, но не мог избавиться от ощущения тоски, он прислушивался к шорохам, но негр все не возвращался. Вот уже и луна повернулась так над двором, чтобы осветить его лицо, обычно Душан не отворачивался от ее света, чувствуя, как тонкий, легкий и такой воздушный свет проникает через кожу внутрь тела и будто освещает внутри все, рассматривая сердце и сосуды, по которым бежит кровь, от этого далекого и постороннего вмешательства, Душан и себя ощущал легким, словно сейчас взлетит, — взволнованный, он дышал часто, держась за спинку кровати.

Сейчас же лунный свет, пройдя сверху, от безвремени, через время начинающейся осени, становился серым, и, ощущая это, Душан отвернулся, закрыв голову, и подумал, что, наверное, от этого света, потерявшего все свои яркие цвета, и бывает по утрам у неспавшего человека лицо осунувшееся и серое.

Так чувствовал он в эту ночь, что, оставшись без негра–телохранителя, духа отца, устремленного в алчную погоню, теперь теряет и другие связи; ветер, всегда приносивший ему прохладу, расторгает с ним договор, и луна отворачивается, и жуки больше не хотят жить в их дворе — и все для того, чтобы почувствовал он свое самое тяжкое, самое жестокое сиротство, по сравнению с которым жизнь без отца и даже без матери еще не кажется такой невыносимой.

Впрочем, об этом давно догадывались и мать с отцом, знали, что при всем самолюбии и дерзости Амон все же гораздо ближе к ним, нуждается в их любви и опеке и что Душан, такой домашний, сострадательный и чуткий, внутренне удален, смутно чувствуя свою защиту, умиротворенность, родственные связи где–то вне дома и семьи, в мире, который ощущают лишь самые впечатлительные натуры. Может быть, поэтому с таким редким теперь для них единодушием решили родители после отъезда отца отправить Душана для учебы и воспитания в интернат, Амона же оставить с матерью, чтобы без младшего, медлительного, ленивого, в чем–то упрямого и капризного, стало ей легче.

И на следующий день началась эта сумасшедшая гонка и беготня по конторам той части города, куда мечтал поселиться разбогатевший в Афганистане отец. Мать заходила в следующую контору, а Душан садился на ступеньках и, чтобы как–то удалиться от шума улицы, толпы, от всей этой суматохи, глядя на окна дома напротив, вспоминал слова отца о фортепьяно, желая представить себя играющим там, за занавесками, возле балконов, откуда на улицу лают холеные домашние собаки. Сколько было иронии во взгляде, когда Душан смотрел на себя, сидящего сейчас за фортепьяно, длинными белыми пальцами перебирающего клавиши, и не потому, что он не хотел и не любил играть, напротив, он страстно хочет, воображая себя утонченным, музыкально талантливым, игрой которого все восхищаются, говоря, что второго такого еще не рождал их дремотный, утомленный город. Душан чувствует себя таким растерянным от хождений за справками, таким подавленным, что только самоирония и защищает, помогает хоть как–то выпрямиться, снова почувствовать себя.

Первые два дня, которые проводили они в каменном городе, чтобы вернуться в старый, глиняный лишь переночевать, мать еще была с Душаном, успокаивала, объясняя, что не так–то просто попасть в интернат — беготня и хлопоты, но потом сама устала, сделалась раздражительной.

Душан стоял возле дверей, не сходя с места, а она бежала, даже не взглянув на него, по коридору, к другому служащему за подписью, повторяя, что все будет хорошо, ибо им помогает дядя Наби–заде, и вот эти бумаги с печатями, которые Душан рассматривал тайком дома, чтобы прочитать на каждой бумаге свое имя крупно и печатно — Душан Темурий, и приводили его почему–то в смятение. Так любивший свое имя и желавший, чтобы все его знали, повторяли с волнением и трепетом, чтобы каждый, кто восхищался его музыкальным даром, если он жалок и низменен, от одного лишь называния — Душан Темурий — мог сразу же, внутренне избавившись от низкого, набраться благородства, Душан теперь вдруг испугался столь частого и по такому поводу («в бегах, по конторам взятых…» — вспоминал он выражение деревенского деда) повторения своего имени, которое как бы стиралось, загонялось в рамки несвободы, узнанное и с такой ленью и волокитой писанное служащими и с раздражением и неудовольствием получаемое матерью. Видел он, как несколько раз неправильно писалось его имя, как служащий сердито вставал и, отойдя к окну, курил, прежде чем снова написать, будто боролся в эти минуты с сомнением, с отчаянием… Говорили: кто придумал такое имя, спрашивали об отце, словно был Душан незаконнорожденный и оттого получивший такое ненормальное, редкое имя. Как будто рассматривали подозрительно имя со всех сторон, обкатывали под языком, пробуя произнести, отделяя от фамилии Темурий, от имени отца, матери, — чувствовали они, что имя это названное, нетайное, есть не подлинное… И все до какого–то момента, когда Душан вдруг ощутил себя до того униженным и равнодушным, совершившим что–то недозволенное, незаконное, и понял он, что это его состояние усталости и равнодушия, внутреннего сопротивления и злости ко всему и к матери и называется «оторвать».

И вправду, должно быть, все это затеяно, чтобы оторвать его наконец от дома, матери и Амона, от памяти бабушки — так Душан безболезненно отправился в свой интернат… Туда, где жизнь совсем непохожа на знакомую ему, узнанную и пережитую, да, наверное, все так и есть, думал Душан. И если судьба его меняется теперь резко, теряя естественное свое течение от вещи, от дня, понятого им и прочувствованного, к вещи и дню чужому, далекому, насильно данному, значит, он должен не жить вольно, полной грудью, а просто быть, чтобы перетерпеть и выжить.

Надо сделать вид, что ты с ними, добрыми воспитателями, о которых, будто зная каждого лично, так много рассказывала мать, с внимательными и умными мальчиками, которые столь деликатны и душевны, что с радостью примут его в свой круг и ни словом, ни взглядом никогда не обидят.

От этих подробных рассказов матери, несмотря на их красочность, все же веяло чем–то неестественным, надуманным, и Душан уже заранее воспринимал интернат как место, где лучше казаться, чем быть, ибо место это заданное, давно еще, до него, устоявшееся, со своим бытом и жизнью, которую Душан не пережил и потому боялся.

Но он был уже в таком возрасте, когда, несмотря на внешние черты простодушия и непосредственности — черты детства, — в нем внутренне, исподволь оформлялся отрок — самый переменчивый, меланхолически опасный возраст, когда не только образ мыслей Душана, но и сам его вид часто вводил в заблуждение. В такие тяжелые, нервные дни он, наоборот, казался отдохнувшим, дух как бы освещал лицо Душана, делая его загадочным, даже обаятельно–красивым, будто внутренняя энергия, истраченная на суету и волнения, подстегивала его, воодушевляла, словно нервная жизнь и была его стихией, а умиротворение и лень утомляли мальчика.

Даже мать ошиблась — в то утро, когда они уезжали, ждала капризов, упреков, а вышла во двор, взглянула на сына и порадовалась, удивившись тому, как он спокоен и хорошо выглядит. Но, едва машина отъехала от дома и повернула на главную улицу, чтобы увезти его в местечко Зармитан, горечь отпустила Душана, словно все его тревоги передались теперь матери, которая в эти предотъездные дни казалась суетливой и равнодушной к нему. Мать сжала его руку и вся задрожала, будто никак не могла собрать в себе горечь, чтобы заплакать. Душан же, почувствовав облегчение, как бы отстранился от ее тревог и уже думал о том, как встретят его в Зармитане. Должно быть, впервые за все время его жизни что–то переместилось в мальчике, перестроилось, слабость и малодушие согнулись, чтобы сделать его характер гибче, а сознание объемнее, и все это движение и родило в нем простую и успокоительную мысль: «Ничего… надо все перетерпеть, прожить…» И хотя это было повторением когда–то сказанных слов бабушки или отца, не понятых и не оцененных тогда Душаном, сейчас они, дремавшие в глубине сознания как ненужное, вдруг проснулись, вспомнились и пошли, чтобы сделать причудливый ход, тронуть его за живое и выразить чужими словами и премудростью то, что он сам чувствовал теперь.

Душану сделалось легко, и все, что его ждало впереди, уже не казалось таким страшным. И он решил не считать деревья и столбы и не запоминать в подробностях дорогу, по которой его вез на своей машине сосед Бахшилло, решил: как бы ни оказалось там тяжело, он не уйдет, не сбежит, смирится, ибо эта перемена, заставившая почувствовать себя спокойным, а мать, наоборот, страдающей, переживающей вместо сына, и смирила Душана.

Только почему–то странно ведет себя сосед Бахшилло, молчит, будто навсегда отгородился теперь от Душана, будто обиделся на него за то, что пришлось ему покинуть дом, оставить мать и брата Амона, и не столько на самого мальчика, сколько на его судьбу,. которую никто не предугадал. А ведь был Бахшилло всегда с ним ласков и, должно быть, как и все, обращался раньше к младенцу Душану на «вы»: «Как вам спалось? Что у вас со щекой, шмель ужалил?»

Неужто и сосед Бахшилло, узнав, что Душан не будет теперь жить на их улице, решил раз и навсегда безболезненно оторвать его от своего сердца, чтобы, не думая о своем маленьком и беззащитном брате, ожесточить душу и сделать ее нечуткой?

Эта перемена, начавшаяся от отца, а может быть, еще от прадеда и задевшая теперь жизнь матери и его жизнь и передавшаяся дальше чужому человеку — Бахшилло, сделавшая соседа холодно–равнодушным, так занимала мальчика всю дорогу, что он не заметил, как подъехали к Зармитану. Только удивило Душана, что Зармитан оказался местом, похожим на деревню деда, — такая же речка возле первых домов, туты и поле по левую сторону холма, будто поездка к деду, неожиданно прерванная, теперь продолжается. Вот ведь как… а он–то думал, уезжая из деревни в день смерти бабушки: то, что не суждено было пережить, чему порадоваться как новому опыту, так и останется теперь в стороне от его судьбы для того, чтобы могли это пережить другие. Значит, и то, что не переживет он среди родных дома, будучи в интернате, ощущения этих дней и лет не пропадут навсегда, а где–нибудь в совершенно незнакомом ему месте, может быть через много лет, к старости, вдруг повторятся с ним, и он узнает, что говорили и думали без него мать и Амон. Странно это, как круг, где жизнь топчется, перемешивая года и места, и, видно, уже заранее, еще до рождения, человеку все предначертано судьбой.

Подумал Душан в волнении и то, что, наверное, те самые мальчики, которые не успели показать им заросли, встретятся теперь ему в интернате, а он не знает узбекского: как быть? Что сказать про Амона? Ведь он обещал привести им городских тминных жвачек, чтобы отучить их от дурной привычки жевать восковые, пахнущие горькой свечой.

— А как я там буду говорить? — шепнул он матери, и та, укорявшая себя, что не могла устроить все так, чтобы не отрывать мальчика от дома, обрадовалась: заговорил наконец, стала убеждать Душана: все это нестрашно, в интернате говорят на трех языках: таджикском, узбекском и русском, можно объясняться на том, который знаешь лучше, или же смешивать все три языка — прекрасно поймут. И вот тут единственный раз сосед Бахшилло не выдержал свою роль отрешенного и вмешался, обратившись к Душану так же ласково, как в дни младенчества, на «вы»:

— А вы не поддавайтесь всей этой мешанине. Старайтесь больше говорить на нашем, таджикском. Он уже блекнет и теряется в Бухаре… — И пока он говорил все это убежденно, машина проехала мимо песчаного холма к одинокому, по большому и длинному дому — вдоль его жарких стен, заросших колючими кустами, — к воротам.

Вслед машине кричали и свистели мальчики, бегающие по глиняному забору, прыгающие вниз, к кустам и глядя на их возбужденный, задорный вид, Душан понял, что они и есть учащиеся интерната, не стесненные жестким порядком, ибо сама атмосфера Зармитана, так похожая на деревню деда, не могла не настраивать на простоту нравов, на расслабленность.

— Здесь, — сказала мать шоферу, быстро, суетясь, вышла из машины, показывая на старинные ворота, и ощущения умиротворенности и уверенности, продолжавшиеся от городского их дома до речки Зармитана, холма и ворот, словно остуженные этими словами матери, вдруг сменились суетливостью, будто только подстроившись к настроению матери, ее нарочито–неестественной быстроте движений, Душан мог теперь обрести уверенность среди чужих людей.

«Но ведь она сейчас уедет… так нельзя», — подумал Душан, мельком, с невниманием глядя на то, как открылось в воротах окошко и мать подала кому–то в протянутую руку бумагу, видимо пропуск.

Ворота распахнулись так широко, что ожидавший тесноты и духоты Душан с удивлением увидел большой двор с палисадником и далеко, по обе стороны окна классных комнат. Из такой дали учащиеся не могли разглядеть новичка в окно.

Подумав, что бессмысленно искать поддержки у матери и что отныне он остается здесь один, Душан вновь замкнулся и, пока шел через двор, а потом и через коридор ко второму двору, самому большому, с верхней и нижней площадками, с классными комнатами и двумя лестницами, ведущими в мансарды, чувствовал, как что–то уводит его отсюда, легкая отрешенность и оглушенность… Подумал: «Странно, почему брат Бахшилло сказал мне опять на «вы»? Я ведь уже давно «ты».

Не потому ли, что человек, оторванный от дома, вдруг снова делается в глазах другого маленьким? А может быть, в его обращении и было столько почтения оттого, что Душан принадлежал к древнему и благородному роду, и не только к людям такого рода, но и к его баранам надобно относиться с подобострастием? Так неожиданно иронически Душан подумал о соседе Бахшилло, разглядывая первый, передний двор, который казался серым и не очень приветливым. Зато этот, следующий, мог ошеломить своей красочностью — голубыми плитами, которыми обложены обе площадки, резными дверьми классов и росписями наружных стен и деревянных навесов — сочетанием красок и линий, создающим ощущение утонченности и древности.

Мать на все показывала, желая взбодрить сына, сказала, что был это гостиный дом бухарского князя Арифа, будто не только облик самого дома, но и имя — Ариф — могло наполнить Душана ощущением места, привязанностью к нему, но сын смотрел на окна, на смутно различимые лица учащихся и воспитателей, а когда уходили из этого двора по второму, каменному коридору, повстречали толпу мальчиков, которые, видно, сразу же узнали в Душане новичка, потому–то каждый из них, пробегая, старался толкнуть его плечом, чтобы выходкой этой уже с первого знакомства приобщить его к дерзкой жизни силы, озорства и плутовства.

Это были такие же мальчики, как на его улице, в деревне деда, в городской школе, куда ходил он всего неделю, только более раскованные и грубоватые, загоревшие возле здешней речки, шумные и самостоятельные без родительской опеки. Мимо Душана по коридору, квакая и пуская струйки воды на стены, прополз мальчик, подгоняемый старшим, который, сидя на нем верхом, хохотал, раскачиваясь из стороны в сторону. И кто–то в сутолоке коридора наступил Душану на ногу, сразу же вернувшись, насупленно потребовал «верни!», но, видя, как Душан недоуменно растерян, угрожающе прошептал: «Ты что?! Ну–ка наступи!» — и подставил правую ногу. И побежал потом, успокоенный, не задумываясь наверняка над тем, что странным своим поступком, сам того не ведая, сообщил новичку одно из правил их совместной жизни.

Душан понимал, что мальчики так знакомятся, приглядываясь друг к другу, наступая, толкая, как бы невзначай прижимая к прохладной, вспотевшей от их частых дыханий стене коридора, проверяя дух и желая разгадать чужую слабость, чтобы рассказать потом о ней дальше.

Только не знал он еще, что во всем этом посягательстве есть предел; можно бить по голове, животу, но в любой даже в самой беспорядочной свалке наступающий несознательно помнит о запретном месте — ноге. Если даже самый сильный нечаянно наступил на ногу противника, он тут же сконфуженно отступает и подставляет свою в знак примирения, как сейчас этот рыжий в коридоре. Из хаоса драк, жестоких избиений и рождается потом чувство вины, совестно становится, дикое и необузданное само находит себе черту, после которой рождаются в человеке неписаные правила, и одним из них, может быть, самым первым, в детстве и есть «возвращенная печать ноги».

Уверены мальчики, что, если печать не возвращена, у младших будут неудачи в учебе и болезни, у старших же слабость в драках и измена в любви, но сейчас Душан не знал обо всем этом, шагал с матерью к третьему, двору, который, открывшись из коридора, поразил его своим пространством — белым и унылым, сдержанным видом двух рядов низких классов.

Эти классные комнаты с одинаковыми окнами и дверьми казались чем–то случайным и даже тягостным для двора, в котором столько воздуха и солнца, криков и шума играющих в глубине двора мальчиков; своим видом комнаты эти примешивали нечто жестокое, неестественное к свободному веселью всего пространства.

Но как ни странно, нечто успокоительное, даже знакомое почувствовал Душан именно в этом ряду классов, когда, проходя мимо открытого окна, мать суетливо наклонилась к нему, чтобы прошептать, показывая на силуэт воспитателя в классе: «Пай–Хамбаров… Душан», и только она это сказала, как воспитатель, словно услышав свое имя рядом с непривычным, незнакомым ему именем новичка («Пай–Хамбаров Душан»), удивился и, выглянув в окно, приветливо закивал матери, показывая пальцем на Душана и словно вопрошая, но строго и с иронией: «Это он? Он… проказник?»

— Да, да, — обрадованно закивала мать, радуясь, должно быть, такому взаимопониманию через оценку — проказник, а в это время уже весь класс потянулся к двум окнам, чтобы посмотреть на Душана.

Душан открыто, сдерживая смущение, глянул на Пай–Хамбарова и на всех остальных в окнах, и, обменявшись взглядами, почувствовал облегчение, как почувствовала его вдруг мать, увидев воспитателя. А когда Пай–Хамбаров вышел к ним, оставив шумный класс без присмотра, Душану сделалось я вовсе хорошо, ибо почувствовал он что–то привычное, даже родственное во всем облике своего воспитателя, какую–то мягкость и слабость, что–то меланхолическое и странное.

И рука его оказалась совсем легкой, почти без веса, когда положил он ее на плечи Душана, чтобы, предупредительно наклонившись, выслушать мать.

— Вот привела к вам… оставляю, — сказала мать, и только, должно быть, само обаяние, исходящее от Пай–Хамбарова, мешало ей заплакать.

— Славно и хорошо, — ободрил Пай–Хамбаров, еще раз взглянув на Душана и не убирая с его плеча руки. — Сегодня мы его не возьмем в класс, пусть отдохнет и побегает по двору, привыкая… Ты свободен, мальчик, — сказал он Душану, и в том, что он назвал его не по имени и не строго: «учащийся», был, наверное, тоже свой смысл, желание сказать Душану: если ты столько дней готовишься к приезду сюда, рвешься через любопытство и страх в сумасшедшей гонке, устроенной матерью, через дворы и коридоры, тесноту и волнения, все так… но все равно этим «ты свободен, мальчик» надобно подчеркнуть, что ты еще не наш, надо напрячься, доказать, что ты достоин принятия и любви…

Душан обиделся на Пай–Хамбарова и пошел за матерью, а она, словно ее давно приняли здесь и полюбили, легко повела его обратно во второй двор, где была комната отдыха его класса. А когда усадила в комнате за стол, стала вдруг быстро прощаться, не мигая, властно глядя ему в глаза, сказала: «Я тебе верю… очень верю… Знай, это недолго, в воскресенье я опять приеду», а Душан слушал ее, и не было в нем ни сострадания, ни жалости, и таким спокойно–равнодушным остался в комнате. И видел потом из окна, что мать почему–то пошла не к выходу, к первому двору, а обратно к третьему и вернулась оттуда, разговаривая с Пай–Хамбаровым.

«Не мать же остается, а он был так холоден ко мне, — подумал Душан, все еще обижаясь на Пай–Хамбарова, даже ревнуя его. — А с ней идет уже два раза…» — подумал и успокоился, решил, что совсем неплохо иметь учителем Пай–Хамбарова, ведь в той школе, откуда его забрали обратно домой, его учила женщина, и, может, поэтому все считали его неспособным. Здесь же, где начнется все заново, он попытается преодолеть и это — медлительность и лень.

Эта мысль могла его порадовать и успокоить, если бы не странное состояние, которое Душан испытывал сейчас, сидя один в тишине комнаты, — какая–то оглушенность, будто чем–то вязким и плотным, не пропускающим внешние звуки, заложило уши и всю голову — слышен был только звон, идущий изнутри усталого тела.

Пока Душан ехал сюда и шел через коридоры по дворам интерната, его отпускало, становилось легко и свободно, но потом опять чье–то обидное слово или жест, новое волнение или ожидание сжимало его всего, чтобы стал он вновь бесчувственным от смутного, все накатывающегося внутреннего беспокойства.

Желая понять, что же с ним творится, он смотрел на стены, на шкаф с книгами и столик в углу, где были сложены игры, проникаясь ощущением уже знакомого и виденного — этой комнаты, двора, коридора, стен и переходов, всего, что было им прежде никогда не виденным, незнакомым. И вот — странно — вновь пришло к нему ощущение того, что все это он видел уже, среди всего был и пережил и ничто теперь из увиденного не могло его взволновать и порадовать. Отчего? Может, кто–нибудь в роду, скажем, прадед, был в таком же дворе и, как и Душан, пережил знакомство с миром классных комнат духовной семинарии, кто знает? Не значит ли это, что в ощущениях каждого последующего из их рода, как готовое, столько пережитого опыта, страсти и страданий предыдущих, что для таких, как Душан, уже не остается ничего, а если остается для переживаний, то так мало, что еле хватает энергии лишь удивиться и восторгнуться раз. После этого последнего восторга вся мера неузнанного и неразгаданного исчезает, чтобы захирел и погиб весь род без новых эмоций от тяжести всеобщей разгаданности.

Сейчас Душану, спокойно сидящему в комнате отдыха, все прошедшие волнения казались такими неестественными, будто вся эта суматоха была не с ним, ибо чувствовал себя так, словно давно жил в интернате, а эта женщина, которая уже несколько раз, ворча, заходила, чтобы вытереть пыль со стола, поставить ведро в углу, лишь усиливала чувство давнего и постылого существования.

И мальчик Аппак, который вбежал в комнату и, не замечая Душана, сел, тяжело дыша, тоже казался знакомым, да еще таким, с которым связано нечто неприятное, драка.

— Имя странное — Душан… — криво усмехаясь, сказал Аппак.

Душан решил сдержать обиду и как можно бесстрастнее, с достоинством ответил:

— Я родился в понедельник. А это ведь не очень хороший день. Но чтобы не обижаться на судьбу и не высказать свое презрение к понедельнику, решили смилостивить этот день и назвать — Душан [16], — сказал он так, как объясняла ему бабушка, как велела говорить, если будут смеяться над его именем, не раскрывая, разумеется, того, что имя это все равно не подлинное.

— Тогда правильно — Душам. — Аппаку понравилось и то, как Душан это сказал и как держался невозмутимо, он внимательно и на этот раз без ехидства посмотрел на новичка.

— Да, конечно, Душам, но Душан легче, привычнее, — сказал Душан и сам подумал, что даже это внешнее называемое имя тоже с обманом — не «н», а «м».

— Ну да, ведь дети дракона зовутся драконятами, а коровы телятами, — согласно закивал Аппак, должно быть утомившись от всех этих премудростей с именами новичка. Оказывается, его выгнал с урока Пай–Хамбаров и велел в наказание вытереть пол в комнате отдыха.

— Но пол здесь чистый. Ты не выдашь меня? — спросил Аппак и позвал Душана в спальню, чтобы мог он заранее занять пустующую кровать рядом с его кроватью.

— Разденься и ложись, будет дежурный гнать, скажу, что тебя лихорадило. Вообще–то, свобода! Здесь никто никого не гонит, только Пай–Хамбаров иногда из класса, если нечаянно попадешь в него. Знаешь, трубка медная, в нее закладываешь абрикосовую косточку и стреляешь. Я сам изобрел… Сейчас все по интернату бегают, трубки выворачивают. Один чудила хотел даже водопровод ломать… Ну, идем, ложись. Раббима хотят рядом со мной, а от него нехорошо пахнет…

Аппак взял чемодан Душана, а его самого потянул к выходу за руку, но Душан, смущаясь, не знал, что делать, ведь нехорошо ложиться днем, притворившись больным, и все из–за прихоти Аппака, властного, стреляющего из медной трубки. Наверное, чтобы не солгать Пай–Хамбарову, надо солгать Аппаку, унизиться, сказав, что от него самого дурно пахнет, иначе стрелок из трубки не отстанет…

Но в это самое время весь класс вбежал в комнату, оттеснив Душана и Аппака в угол, и хотя Душан еще издали слышал какой–то смутный гул, чувствуя, как бегут мальчики через двор, но все равно их появление было неожиданным. Свистели, топали ногами мальчики, которых ждали теперь до вечера беготня по дворам школы, коридоры, безделье и игры — веселые часы, не омрачаемые даже жесткими правилами мужского интерната.

Стали приглядываться к Душану, но не толкали, как в коридоре, подчеркнуто с вниманием смотрели — одни, чтобы сразу же выразить взглядом неприязнь, другое — равнодушно, но были и такие, легкие на знакомство, как Аппак, которые, подойдя к Душану, молча протягивали руку, чтобы пожать ее, а потом отойти в сторону.

После уроков, прежде чем звать мальчиков в столовую, загоняли их в комнату отдыха, чтобы не бегали они но двору и не заглядывали в окна старших классов. Об этом сказал Душану дежурный Мордехай, тоскливо и не мигая глядя не в лицо новичку, а в его наглухо застегнутый воротник. Оказывается, Пай–Хамбаров велел ему показать Душану умывальную комнату и спальню.

Умывальная с множеством медных кранов на вздутых, вспотевших стенах была здесь же, рядом с комнатой, откуда Мордехай с Аппаком позвали Душана во двор. Такая же дверь, как и первая, вторая, третья по ряду между нижней и верхней площадками двора, и, глядя на эти двери, Душан вдруг проникся ощущением чего–то потерянного… словно он уже заходил в одну из дверей, чтобы поискать забытое, но что это было, не смог вспомнить — странно… А следующая дверь была уже спальней, куда мальчики зашли, чтобы поставить в ряду чемоданов и мешков чемодан Душана.

Душан заметил, как хорошо заправлены кровати, весь облик спальни был в резком контрасте с умывальной, и, должно быть, эта чистота и порядок чем–то смутили Аппака, который бросился на кровать, кричал, катался с боку на бок, не обращая внимания на дежурного Мордехая, сбросил на пол одеяло. Затем выбежал вон из спальни.

— Он меня не уважает, — пояснял робко Мордехай. — Хочет, чтобы мне попало за беспорядок. — И, пока они с Душаном поправляли одеяло, спросил: — Ты будешь спать с ним?

— Не знаю, где скажут…

— Он вскакивает среди ночи, говорит: надо выпустить храп и открывает окно. К нам залетают такие черные бабочки. Вялые, как куколки червей. Ни бабочки, ни черви–дегенераты — выпускают прямо в лицо бедую жидкость… — Мордехай, видно, еще что–то хотел рассказать из тревожащего, но, увидев в окно Пай–Хамбарова, прошептал: — Скорее, не то нам влетит…

«За что?» — хотел спросить Душан, ибо успел решить для себя, что Пай–Хамбаров человек незлобивый и мягкий.

Они как раз выбегали из спальня, когда столкнулись с воспитателем во дворе. Пай–Хамбаров выразительно посмотрел на мальчиков, как бы желая угадать, чем они занимались в спальне, спросил Мордехая:

— Ну, все показал новичку? — И, не дождавшись ответа, зашел в комнату отдыха, не взглянув еще раз на Душана.

Душан опять обиделся было на Пай–Хамбарова за равнодушие, ведь воспитатель ему сразу чем–то понравился, и, сидя в комнате, мальчик все думал о том, что же такое ему скажет Пай–Хамбаров подбадривающее. Но потом решил, что глупо обижаться, ведь Пай–Хамбаров почти ничего не знает о нем, не знает, как тоскует он о своем отце, хотя и не признается в этом даже себе. Воспитатель, должно быть, думает, что Душан такой же, как Аппак, стреляющий в учителя косточкой, как Мордехай, боящийся ночных бабочек.

«Ладно, — подумал Душан, — буду сам… без Пай–Хамбарова» — и, слыша, как все кричат: «Котлеты с макаронами!» — и бегут в умывальную, остался стоять, сконфуженный, во дворе.

А в столовой, рядом со спальней, уже гудели и позванивали ложками мальчики старших классов, дежурные толкалась у окна, подавая тарелки с супом.

Душан попробовал суп, но не смог есть, непонятно отчего потерял вкус к еде. А когда отодвинул от себя тарелку с макаронами, вдруг вспомнил заклинание женщины–горлицы: «Чтобы ты всю жизнь, мальчик, ел с чужим народом его пищу» — и возмущение домашних этими ее словами.

Вот не может он встать сейчас решительно и сказать: «Я, Душан Темурий, могу не есть неделями, не радуйтесь…», как думал тогда, не может ведь… Не может сделать многого важного, о чем воображал, значит, не только мать и отец, их жизнь, перевернутая наизнанку, оказалась другой, но сам он, Душан, другой, каждый раз не такой, каким он себя представлял…

— Не хочешь? — потянул к себе его тарелку рядом сидящий мальчик Ямин. — Наверное, тайком пожевал копченую колбасу…

— Со свининой? — иронически спросил Душан.

— Наверное, со свининой, ты ведь ел…

— Нет, свинину я не ем, — ответил Душан, уверенный, что убедил Ямина.

— Душан, не давай, ешь сам! — через широкий стол и головы мальчиков закричал Аппак, видно, все это время следящий одним глазом за своей тарелкой, другим за Душаном.

— Мне не хочется… с дороги, — ответил Душан, видя, как все подняли головы, посмотрели на него и запомнили имя новичка.

— В мешочек положи котлету, до вечера не протухнет. А капусту на ужин — выбросишь. Есть у тебя мешочек? — деловито и озабоченно спрашивал Аппак, и Душан только теперь заметил, как все, орудуя над тарелкой правой рукой, левой прижимают к столу мешочки, храня там вкусное, домашнее, что привозили родители по воскресным дням.

Как–то само собой, необдуманно Душан опять сказал о свинине, пробормотав в ответ Аппаку, что ему не нравятся свиные котлеты, и едва это услышали в столовой, как начался смех, стук ложками, топот ног под столами, а Ямин подбадривал веселящихся, не давая смеху затихнуть, говоря: «Как заладил он о свинье, как заладил, обжора…», пока не послышался голос Пай–Хамбарова:

— Прекрати, Ямин! Не забудьте — начать и кончить за двадцать минут. Вот уже четвертые–седьмые классы двери ломают в столовой…

Душан мельком глянул, удивившись тому, что и Пай–Хамбаров здесь обедает за отдельным столом в углу с двумя воспитателями, а через минуту голос Пай–Хамбарова послышался возле самого уха:

— Ты что, вправду не ешь свинину?

Душан, не ожидавший такого вопроса, вообще не думавший, что Пай–Хамбаров так быстро пройдет от своего угла до его стола, смутился и встал:

— Мне соседка говорила: ты будешь есть чужую пищу… Мне с тех пор нехорошо от свинины. У нас дома никто ее не ел, — говорил Душан, боясь и радуясь своей необычайной словоохотливости, странному нервному состоянию, когда он, в общем–то неразговорчивый и замкнутый, вдруг начинал признаваться неосознанно в том, в чем не хотелось особенно признаваться. — Думаю, что та соседка говорила о свинине…

— Любопытно, — ответил Пай–Хамбаров, как–то выразительно глянув на Душана. И добавил: — Ты должен привыкнуть ее есть, иначе у нас тебе будет трудно… — И, отходя от Душана, перевел разговор опять на обыденное, продолжая шутить: — А эти, семиклассники, все дверь ломают…

Должно быть, его не очень добродушно–шутливое «двери ломают» относилось не столько к самим учащимся, сколько к их воспитательнице, которая была видна в окно и по адресу которой Пай–Хамбаров сказал что–то смешное своим коллегам, отчего те весело засмеялись.

А после обеда Душан, хотя и отдыхал со всеми и сидел потом в комнате отдыха, пока мальчики, кряхтя и сопя, трудились над уроками письма и чтения, опять чувствовал себя отрешенным. И так до вечера, пока не разрешили побегать в большом дворе, где было спортивное поле, истоптанное сотнями голых ног на песке.

Мальчики группами гоняли мяч в разных концах поля, а воспитатели, собравшись в круг, сидели, расслабившись, в плетеных креслах и болтали. Старшие учащиеся поливали вокруг них землю из ведер, из кувшинов, чтобы от неожиданного порыва ветра не обдало воспитателей вечерней, теплой пылью, и этот плеск воды, должно быть, создавал ощущение свободы и отрешенности от дневной школьной суеты, ибо какое болтливое безделье и лень, бывает без островка прохлады вокруг, даже в такой осенний вечер, как сейчас, когда жара, державшаяся неослабно с самого утра, близко к вечеру от легкого дуновения ветра неожиданно уходит в небо, чтобы уступить долгое вечернее и ночное время прохладе, а близко к утру, опять перед жарой, нескольким всплескам зимнего холода.

Глядя на то, как, сладко зевая, отдыхают воспитатели, среди которых был и Пай–Хамбаров, Душан вспомнил долгие вечерние чаепития отца, который, казалось, больше всех ждет часа, когда Амон с Душаном польют двор, чтобы мог он потом растянуться на кровати, уйдя в себя, не слушая и не отвечая, прочувствовать всем своим существом каждый миг медленного течения времени до сна, «небесного мига бухарца» — так назвала это время бабушка.

Все знакомо и прочувствованно, значит, и для Пай–Хамбарова, внешне такого озабоченного и делового, вся эта дневная жизнь классов и столовой, комнаты отдыха, которую, должно быть, лишь из чувства иронии связывают с отдыхом, — тягостный отрезок времени, и он тоже ждет вот таких минут расслабленности в плетеных креслах, оставшихся от князя Арифа…

Душану не дали подумать до конца и понять, позвали играть, толкали, подбрасывая к его ногам мяч, желая испытать на ловкость; Душан два раза ударил неуклюже в сторону Аппака и Мордехая и снова отошел к краю поля, удивляясь тому, как это хилый и нездоровый на вид Мордехай бодро бегает по полю, видно, старается, лезет из кожи вон, чтобы подвижные и ловкие признали его равным и не обижали.

Душан же притворяться не будет, бегает он плохо, увидев его в трусах на поляне во время игры в футбол, мальчики смеялись, показывая на его длинные ноги с плоскими стопами. Он давно решил про себя, что его должны принять таким, каков он есть, — хитрить и плутовать, чтобы произвести впечатление, он не может.

«Вот и правильно! Благороден!» — помнится, воскликнула бабушка. Она сидела возле среднего окна летней комнаты, пытаясь поймать в волосах Душана красного с черными крапинками жука — божью коровку.

Божья коровка, улети на небо, Там твои детки кушают котлетки…

Тоскливая присказка, может быть, оттого, что детки так несправедливы, кушают котлеты в то время, когда их мать запуталась в волосах и вся ее жизнь зависит от милости Душана. Немыслимо далеко ей надо лететь, немыслимо далеко небо.

«Зато котлеты у них тоже свиные», — усмехнулся про себя Душан, хотел придумать еще что–нибудь о божьей коровке и ее жестоких детях, ведя одну мысль к другой, часто самой неожиданной, казалось бы, не связанной с предыдущим и шокирующей, но крики дежурного воспитателя: «Первый, налево! Четвертый, направо, рядом с шестым!» — не дали ему подумать.

Был приказ учащимся построиться здесь же, в поле, не расходясь после игр. Видел Душан, как помрачнели воспитатели, не желая вставать с кресел, даже менять позы — так хорошо они расслабились, слышал мальчик, как Пай–Хамбаров сказал недовольно: «Ведь надо же ему свою неспособность скрашивать вот этими бессмысленными каждодневными сборами», но не понял, о чем речь.

Речь же шла о ежевечернем сборе, на котором директор Абляасанов говорил о том, как прошел день интерната, доволен ли он, говорил проникновенно и горячо, давая выход накопившемуся за день огорчению, словом, перед тем как идти в умывальную комнату, все выстраивались вокруг директора, воспитателей, поваров и конюха, чтобы еще раз увидеть друг друга, но уже не в суете и криках, а в торжественном молчании, которое, как бы подводя черту перед ночью, должно было наполнить сновидения своим личным, глубоко человеческим содержанием. И действительно, со временем Душан так привык к этим сборам, что сумел разделить свои ощущения на личные, интимные, куда никто не смел проникать, и на коллективные — вечерний сбор и был тем пределом, тем освобождением, когда Душан отдавался самому себе.

Воспитатели подгоняли нетерпеливо, но строились все равно долго, ибо многие старшие учащиеся, оказывается, бегали в это время в переулках Зармитана, далеко от интерната; все ждали, пока они влезут с улицы на забор. Душан, волнуясь, смотрел, как они прыгают вниз, чтобы побежать в строй, а воспитатели делали вид, что не замечают их шалостей.

Душан несколько раз считал, сбиваясь, пока наконец не пересчитал всю группу взрослых — оказалось, что воспитателей вместе с поварами и прачками сорок человек. Вот Пай–Хамбаров медленно, как бы разрезая эту группу надвое, продвинулся к той самой воспитательнице, по адресу которой шутил сегодня в столовой, с невинным видом стал с ней рядом и заговорил, держа себя нарочито прямо и игриво. Она отвечала нехотя, а отдельные слова даже были резки, ибо, сказав что–то, Пай–Хамбаров выжидающе и удивленно смотрел на ее сконфуженное лицо.

Душан, который все продолжал оглядывать воспитателей, снова выделил их обоих, только эта пара и была чем–то привлекательна, может быть, какой–то своей тайной, еще не разгаданной другими. И наверное, они сами чувствовали, что каждый в отдельности они ничем не примечательны и, только когда вместе, рядом, привлекают внимание. Душан так увлекся, смотря на элегантно–иронического Пай–Хамбарова и на ту, с которой он непринужденно болтал, что пропустил момент появления директора, которого мальчик, еще не видя, боялся за свои слабости, упрямство, независимость, почему–то уверенный, что Абляасанов будет ему во всем противиться.

Но то, о чем Абляасанов стал говорить, оказалось вовсе не страшным, должно быть, своей непонятностью. Воспитатели стали по обе стороны от директора, чтобы с деланным почтением слушать.

— Вчера ночью, — начал Абляасанов, и самые первые слова, сказанные с возмущением, без всяких предисловий, внутренних переходов и ораторских ухищрений, и показались Душану успокоительными в облике директора, — не знаю, как их назвать…

— Хулиганы! Вредители! — послышалось из строя учащихся вместе со смехом, повизгиванием и топотом.

Абляасанов сделал паузу, чтобы мрачно оглядеть строй учащихся, взгляд его попал и на Душана, который внутренне сжался, ожидая возмущения директора этой дерзкой выходкой, но услышал:

— Спасибо за точность… Не то я, по старческой забывчивости, чуть не назвал их молодцами, патриотами интерната. — И продолжил, снова возмутившись: — Где сторожа? Почему они не ловят тех, кто не спит, а топчет огороды уважаемых людей Зармитана. Не стыдно? — Он говорил так проникновенно–просто, словно не успел высказать свое неудовольствие дома, в кругу близких, прервал от негодования речь, а потом снова собрался с духом, чтобы продолжить ее с тех самых слов, которыми кончил. — Вы что же, друзья мои? Если вас перевели сюда из детдома, сирот, смешали с четырьмя первыми классами тех, у кого, слава богу, есть родители, устроив мне хаос, неразбериху…

— Репу с луком, — снова послышалось из строя тех, кто стоял напротив Абляасанова и, не мигая, слушал его с нарочитым интересом.

— Вот именно! Сегодня же прикажу повару накормить вас этим блюдом, — ответил директор, отвлекшись на минуту от своей речи, будто отвечал добродушно на реплику не тех, кого отчитывал как хулиганов, а друзьям, с которыми затеял игру. Затем продолжил сердито:

— Нет, я разберусь! Мы поймаем тех, кто обижает уважаемых людей Зармитана. В конце концов… попросим отделить от нас детдом, из–за которого мы и решили перевести наших девочек в отдельный интернат. Ха! Попробуйте и их сюда смешать, вот и будет: хулиганы из детдома, нормальные дети с родителями и девочки… Потеряли стыд и совесть!

Душан видел, что слова Абляасанова никого не трогают и не пугают, учащиеся толкались, наступали друг другу на ноги, словом, воспринимали все это как безвредное назидание человека, который дальше своих угроз не пойдет. Казалось, что из всех двухсот учащихся только Душану все это было интересно и значительно. Новичок, он всему этому верил, как чему–то серьезному, и удивлялся, думая, почему это Абляасанов говорит так, как если бы ему захотелось пародировать Душанова отца?

Вспомнил Душан, как отец рассказывал о своем новом начальнике, будто он так же стоял во дворе, жестикулируя и принимая важный вид, но потом становясь жалким и растерянным, и даже те же слова говорил: «уважаемые люди», «потеряли стыд и совесть». Вдоволь посмеявшись, отец сказал бабушке о том, как сложно вести себя в канцелярии на европейский манер, чего требует современная служебная этика; приходя в контору из дома, где свой восточный быт, — от смешения этого самые милейшие и добрейшие люди делаются смешными и чопорными и сами же тайно страдают от этой своей комической чопорности. Случился этот разговор под вечер, перед грозой, когда терпким, будто настоянным на плотной пыли вокруг, был запах олеандра, и Душан не особенно внимательно слушал их и поэтому сейчас не мог вспомнить, что сказала в ответ отцу бабушка.

Душан, конечно же, не замечал еще этого раздвоения, трущихся друг об друга европейских и восточных частей Абляасанова, которые никак не могли совпасть в гармонии, чтобы не делать его таким смешным. Впрочем, к этому ироническому чувству Душана примешивалось ощущение добродушия и бесхитростной прямоты, когда смотрел он и слушал сейчас директора; чем–то деревенским, острым, дедовским веяло от него, чем–то близким, что заставило мальчика вспомнить ночной разговор деда с тетей, его признание, что выпил он лишь «для храбрости — на адвоката», и еще какое–то утро в их городском доме, когда Душан сидел, как всегда, мрачный и тихий после сна, а дед, чтобы развеселить его, сказал странное про лису и ежа: «Лиса знает множество мелких тайн, а еж лишь одну, но великую тайну. А она есть тайна немногих избранных, а для повседневности нужны эти лисьи тайны…» Бабушка, которая почти никогда не говорила на такие серьезные темы с деревенским дедом, вдруг снизошла и возразила, скорее из чувства противоречия, чем убежденности:

— Выходит, малое, воровское, суетно бегающее от дерева к дереву носит в себе великое? Но как? Никогда не поверю… Скорее великой тайной обладает лиса. Она из чувства брезгливости и ежа–то не тронет, протянет лапу, еж трусливо свернется, лиса горделиво отойдет…

— Вот–вот! Но не горделиво, а сконфуженно, ибо чувствует, что в еже кроется… — торопливо отвечал дед, словно обрадовавшись, что нашелся наконец равный по силе убеждения и упрямости собеседник, с которым можно о многом накопившемся поговорить; но бабушка, как бы пожалев, что снизошла, опять приняла горделиво–надменный вид и вышла на середине фразы деда, давая понять, что слова ее истинны и не требуют полемики…

Все сложно смешалось, о чем–то прямо подумалось, а о чем–то мелькнуло у Душана лишь как догадка, как предчувствие. Может, отец, иронизировавший во дворе над своим начальником, сам того не желая и не подозревая, показывал свою глубоко затаенную неприязнь к деревенскому деду? Странно — ведь дед одной с ним крови, родной отец. Как можно? Может, неприязнь эта появилась у отца в тот день, когда деревенский дед единственный раз поддержал бабушку против своего сына, посмеявшись над его желанием вдали от семьи заработать денег, не боясь, что семья может распасться без мужчины. Значит, смеясь над начальником, что–то здравое, человеческое в отце смеялось над собственными слабостями?

И вот все, что делалось и говорилось дома и в деревне деда, споры и неприязнь, страхи матери и бабушки за детей, все это через какие–то странные и причудливые связи вдруг ощутилось остро Душаном, понялось им, и почему–то случилось это именно здесь, среди незнакомых людей, через человека, который и не догадывается о существовании отца и деревенского деда — Абляасанова, будто часть страстей домашних Душана, собранная в нем,

выразилась сейчас в его речи, которая от наслоения чьих–то переживаний и прозвучала странно. И опять права оказалась бабушка, сказавшая, что невидимое связано между собой прочнее, чем видимое, в привычном и устоявшемся как раз–таки все разлагается, потеряв связи… Значит, и люди, мелькнуло в Душане, как неосознанное, еще не понятое, каждый носит в себе часть другого, и три части можно по–разному складывать, чтобы получились три непохожих человека, но непохожих лишь на одну треть, а в остальном же один как бы входит в другого, повторяя его натуру, как деревенский дед, говоря о тайнах лисы и ежа, повторил скучную назидательность бабушки. Выходит, что не каждый сам по себе неповторимая личность, а лишь как часть другого. Все это, начавшись сейчас, на сборе, как догадка, с возрастом осмыслится Душаном и сделает его не очень приятным для окружающих, от одного взгляда на которых он сможет интуитивно, почти безошибочно разгадать натуру человека…

А этот первый для Душана сбор на спортивном поле кончился так же неожиданно, как и начался. Абляасанов, сделав неожиданно долгую паузу, во время которой разволновался до того, что не мог далее продолжить свое выступление, в сердцах махнул рукой, и учащиеся с первого шага так резво побежали впереди воспитателей, к коридору, словно все это время, пока директор возмущался, они не стояли сонно и молча, а трусили вокруг него по полю. Душан, не привыкший к таким неожиданностям, отстал от своего класса и опять невольно подслушал, как возмущался какой–то воспитатель:

— Что за бессмысленное рвение?! В гаждиванском интернате мы собирались только по субботам…

— Не забывайте, коллега–брат, что интернат вообще дело новое… И здесь, где особенно трудно соединить новые принципы образования с нашим традиционным воспитанием, возможны поиски и борьба идей, слабейшая из которых гибнет от порчи… — степенно ответил ему пожилой воспитатель, видимо работавший здесь со дня открытия и ставший ревнителем зармитанского родного интерната: — Вот и нас, не успели разъединить с ташлакским, как объединили с детдомом… забрав милых моему сердцу девочек…

Простор двора стал сужаться, прижатый с обеих сторон коричневыми стенами классов, и Душан, подталкиваемый сзади, забежал в тесный каменный коридор, гудящий от смеха и криков, сделал несколько неверных шагов, и у самого выхода в простор другого двора мальчики сжали со всех сторон, устроив давку. Он стал задыхаться, чувствуя, как сзади собирается какая–то дерзкая, необузданная сила… сейчас повалится он с ног, и тело его, будто сорвали с него одежду, распластается в беззащитной позе… Душан еще не знал, что так забавляются старшие, детдомовские: почти каждый вечер, после собрания в третьем дворе, они загоняли всех в коридор и устраивали свалку. Десять самых сильных и рослых подростков стояли, загородив выход и держа всех, пока не набивался полный коридор мальчиков, другие десять тогда дружно наваливались сзади, и вот эту силу, которая разом пыталась вытолкнуть всех вперед, и почувствовал Душан, пока еле держался на ногах, вдруг поняв, что упасть и растянуться на холодных камнях коридора ему не дадут плотно прижатые к нему тела сокашников. И едва он так подумал, как понесло его с криками вместе со всеми вперед. Передние один за другим ловко выскакивали из тесноты коридора во двор, он же, подбадриваемый их прыжками, смехом освободившихся, все же ее смог так ловко и хорошо, как другие, прыгнуть и у самого выхода споткнулся о что–то твердое, крепко вбитое. Падая, успел заметить, скорее почувствовать, что после него еще двое не смогли удержаться на ногах, один из них знакомый — Аршан.

Мимо Душана, посмеиваясь, бежали мальчики — в умывальную, в спальную комнату… И только когда Душан встал на ноги, почувствовал острую боль в колене, его тут же успокоил участливый вопрос Аппака: «Ушибся?», на который Душан ответил как можно бесстрастнее:

— Нет, ничего…

Душан и такой же слабый, не сумевший устоять на ногах Аршак переглянулись, как бы смущаясь друг друга, и пошли рядом к спальне, но Аппак остановил Душана, потянув его за руку…

— Запомни это место. — Он как–то трогательно–суетливо прыгал возле угрюмого Душана, показывая ему на бревно, вкопанное у самого выхода из коридора. — Когда напрут в коридоре… будут выталкивать со всеми, помни о бревне. Почувствуешь, что уже выход, отсчитай про себя — раз, два, — Аппак не поленился и побежал с начала коридора до самого выхода, чтобы показать Душану свою хитрость. — Три! — и ловко прыгнул затем через бревно, объясняя: — За два месяца я уже многому научился. А это испытание самое пустяковое, так старшие новичков испытывают. Есть еще потруднее…

Чтобы как–то отвлечь от себя чрезмерное внимание, смущенный Душан спросил:

— А Аршак? Он все эти два месяца падал?

Аршака, не уходившего в спальню и стоявшего и слушавшего их разговор, взволновало замечание Душана, от которого он ждал лишь сочувствия:

— Я уже не новичок! Просто зазевался в коридоре, вспомнил, как мы мед ели на пасеке с армянином. Это ты новичок, Душан! Кривоногий, красноухий! Я покажу тебе, кто сильнее…

— Хватит, Наcocик! — прервал его Аппак, и Аршак удивительно быстро притих в побежал в умывальную, а Душан подумал, глядя ему вслед, что, должно быть, новичок — более оскорбительное, чем Насосик, это значит — слабый, неумелый, каждый второй его может толкнуть и обидеть.

— А кто его так — Насосик? — усмехнулся Душан, думая, что сам он не даст себя в обиду, даже если никогда и не научится ловко перепрыгивать через бревно.

— А он и есть Насосик, с таким фокусом: глотает воздух, надувая себе живот. И показывает, как воздух ползет внутри живота вниз, и разом выпускает между ног…

Так, спокойно болтая, они дошли к спальне, желая забежать туда незаметно, но вот Пай–Хамбаров, будто ждавший их появления, выглянул в окно и погнал мальчиков в умывальную. Странно, он ведь шел сзади после сбора, а пришел раньше в спальню. И наверное, видел, как Душан упал? Не заступился. И все воспитатели сделали вид, что ничего не произошло, как и перед сбором, когда притворялись, будто не видят, как старшие учащиеся прыгают через забор во двор.

В умывальной комнате Душан долго не мог найти себе удобного места, ходил с тазом, смущаясь того, что разом столько мальчиков, по пояс раздеваясь, а то и вовсе голые, бегают, обливают друг друга водой, хохочут от удовольствия, словно жили они весь день только ради этих вечерних минут. А голубую с цепочкой боковую дверь, видно, открывали для мальчиков лишь перед сном, через нее они, искупавшись, бежали прямо в постель.

Вот и Мордехай не может выбрать себе удобную скамью, чтобы поставить таз, уходит почему–то за перегородку, затем опять появляется рядом с Душаном, делая вид, что вытирается. Должно быть, и его, как и Душана, мучила совесть, когда он думал, что так и ляжет в кровать, не помыв ноги. Душан, как бы сочувствуя такому же, как и он мальчику, смущавшемуся, любящему мыться в одиночестве, чтобы не смеялись, увидев его худое тело, помахал Мордехаю, но Мордехай не увидел его в сером пару умывальной.

— Время кончилось! — объявил Пай–Хамбаров, открывая дверь с цепочкой, и все заторопились, вытираясь, и побежали в спальню. Видя, что и Мордехай пошел не помывшись, Душан пробрался к своей кровати и лег, вздохнув тяжело. Лежал и не слышал, о чем шептал ему Аппак, следил за Пай–Хамбаровым, который ходил, проверяя, как сложена одежда и висят на спинке кроватей полотенца.

Душан боялся, что вот сейчас Пай–Хамбаров коснется его сухого полотенца и уличит, и это будет первая ложь его новой жизни, того возраста ступеней и чисел, о котором бабушка говорила: «От лжи прожитое сильнее сожмет душу в кольцо…»

Почему бабушка опять вспомнилась своей скучной назидательностью? Именно здесь, где все, с просторами дворов, грубостями старших учащихся, странной речью Абляасанова, и невниманием Пай–Хамбарова, и этой умывальной комнатой, как будто своей жизненностью, правдоподобием противится, насмехается над ее кругами повторяющими, без свежести и дуновения нового, всезнанием и мудростью?

Нет, он не будет вспоминать бабушку, высказывания ее, холодные и равнодушные. Душан должен сам прожить, прочувствовать и понять всю истину, а не получать ее готовой; через все поведет его каждый данный ему день, не дающий ощущения несвободы и теснящей и убивающей его самостоятельный порыв чужой мудрости! Это желание проверить все самому, пройдя через собственные ошибки и разочарования, не доверяясь чужому опыту непохожей жизни, все больше влекло Душана, казалось заманчивым, а сейчас, в незнакомой общественной спальне, оно стало даже неприязнью к бабушке, бунтом против ее авторитета.

Вдруг спальня зашумела, вскочил Аппак, и Душан понял, что Пай–Хамбаров наконец оставил их одних, воззвав к совести и чувству порядка. Дежурный Раббим слабо протестовал, но никто уже на обращал на него внимания. Кидали друг в друга подушки, ползали под кроватями, а Истам сел верхом на Аршака и, погоняя его, как ослика запел под одобрительные возгласы мальчиков:

Келина бинам–хараки

Шуяша бинам–пираки.

Як куртаю як изор,

Онеш мурат ба рузош [17].

«Як куртаю як изор!» — кричали в ответ мальчики, прыгали, одни изображая погонщиков, другие — мулов и ослов, но потом разом, как по чьему–то приказу, все утихло.

Душан удивился внезапной тишине в спальне, подумал даже: не появился ли опять Пай–Хамбаров, но услышал, как робко, боясь высказаться до конца, заговорили о старших учащихся и о жгутах, которые вставляют они между пальцами ног спящего и поджигают, называя злую шутку «велосипедом». Душан слушал, но все не понимал, ждал, что будут спорить, что Аппак так же подробно и терпеливо, как сделал он это возле коридора, расскажет, о чем речь, но Аппак, как и все, укрылся одеялом.

Сама атмосфера спальни стала мрачной, едва кто–то вспомнил о горящих жгутах, но обсуждали это недолго, словно боялись, что от долгого разговора из самих тревожных слов сотворятся в спальне детдомовцы; лучше промолчать, не называть их совсем, не глядя друг на друга, успокоиться и заснуть.

Это беспокойство — от мальчика к мальчику, и так по всей спальне не передалось лишь Душану; повернувшись на правый бок, он видел Аппака, а лежа на левом — Ямина; шепнул Ямину:

— Из какого ты города?

— Гаждивана… Речка есть… — Перед тем как ответить, вздохнул облегченно Ямин, очень тяготившийся молчанием.

Душан вспомнил, что он уже сегодня слышал об этом Гаждиване от воспитателя.

— Да! — с вызовом сказал Ямин. — Это Болоталиев, дядя… Защитит меня. В том интернате, Душан, девочки были… Все вместе спали…

— Хорошо с девочками, — шепнул Душан, но, видно все напряженно прислушивались к их разговору, засмеялись в разных углах спальни, сначала тихо, но потом озорно и весело.

— С девочками Душан хочет! Душан с девочками хочет! Душан — девочка!

Даже оробевшего, притихшего Аппака крики эти взбодрили, и он прямо со своей кровати потянулся к Душану и, оказавшись с ним в одной постели, потолкал Душана в бок, играючи укусил его в плечо… И снова все притихли, будто каждый приступ веселья был вымученным, искусственным, а нормальным, предсонным состоянием было это тревожное ожидание, без скрипов и шорохов.

Потом стали засыпать — слышно было это по храпу, резким движениям поднятых словно для защиты рук, стону, только Аппак не спал еще и смотрел не мигая на Душана. Он, видно, ждал, пока все уснут, чтобы поделиться чем–то с новым соседом, потом шепнул:

— Если я усну, Душан, смотри, чтобы они не сделали мне «велосипед». За боковой дверью, в комнате отдыха Пай–Хамбаров. Крикнешь его…

— Спи, — сказал тихо Душан.

— Старшие спят в первом дворе. Но ты увидишь их тени в окне. Крикнешь: Пай–Хамбаров… дядя… дядя Пай–Хамбаров, — и, как только сказал это Аппак, успокоенный и умиротворенный, уснул, не успел пожелать спокойной ночи.

А ведь после обеда, когда Душан лег рядом с его кроватью, Аппак неожиданно предложил: «Будем говорить друг другу перед сном: спокойной ночи?» — словно эта вежливость, внимание худого и слабого соседа, как магическое, могло защитить его от злых шуток старшеклассников и отогнать дурные сновидения.

Аппак спит, а недалеко — Ямин, которого защитит дядя Болоталиев. Должно быть, соврал, что дядя сказал так, чтобы не обижали. А за Ямином по ряду — Мордехай, до лица которого уже не доходит свет окна.

Душан вспомнил, как стояли они сегодня с Мордехаем на краю поля, задыхаясь от пыли, но не желая ни уходить, ни гонять со всеми мяч; увидел Мордехай на заборе двух ящериц.

— Обе ящерицы лежат животами вниз, не знаешь, у какой из них болит живот, — сказал забавно Мордехай.

А за Мордехаем спит Раббим, Аппак наговорил о нем гадко так. Вовсе не от Раббима дурно пахнет, в спальне душно. Наверное, Раббиму лучше спалось бы на этой кровати, ведь ему так хотелось, что–то влекло его сюда, может, добрый негр–телохранитель шепнул, что, если он привыкнет к этому месту, вырастет большим, если нет, останется карликом и будет выступать с лилипутами в цирке…

Вот кто–то опять вскрикнул во сне и забормотал невнятно, на языке, который понимает только его двойник, а ему, будто ждавшие этого знака, стали отвечать другие, каждый на свой лад — и так пошло по рядам бормотание, похожее на жалобы, на стон, на речь, которой выражают себя разве что мартышки. Неужели права бабушка, сказавшая матери, чтобы проследила она за ночным бормотанием Душана, плохо выговаривающего «р», будто так рождается в человеке речь, ломаются плохо выговариваемые слова, отделываются в гортани, раскатываясь от щеки и от языка к небу, отшлифовываются до совершенства самые первые, заветные, рождаясь из глубин, из речи предков. И хотя все берут готовые слова, даровые, из общего для всех языка, все равно каждый в речи проходит свой путь, чтобы передать ее, сотворенную из ночных восклицаний и стонов по роду, а где–нибудь дальше выболтает язык всего себя…

Только вот что странно: почему, когда Душана просили придумать слова с «р» — раккоса, рух, регистон [18], он непроизвольно говорил «лайлак» или же «лой» [19], словно перестал различать два этих звука, хотя в самом начале, когда он совсем ничего не мог произнести, кроме отдельных восклицаний, он различал «р» и «л» во внутренней, понятной только ему одному речи и раздражался оттого, что взрослые не замечают этого и тоже раздражаются, а вот когда стал говорить на общем для всех языке, вдруг перестал правильно произносить это «р».

Когда казалось, что в младенчестве он может выговаривать «р», изъясняясь своей внутренней речью со шкафом или же с олеандром, ничто не отделяло его от внешнего мира, и только с возрастом «р» и стало тем сопротивлением среды, которая теперь давала ему чувствовать расстояние окружающего.

Что делать? Взрослые, в отчаянии от этого его «р» перед школой даже хотели вести Душана в квартал «Санчи лесак» [20], где был камень, его обливали простоквашей, и косноязычные, кому надо предстать в школе перед учителем или отвечать на суде, должны были слизывать простоквашу, чтобы сделаться красноречивыми.

Счастливые дни! Когда он был един с миром и радовался ему, он старался не выделяться. Теперь же, когда он стал ощущать отдельность своей жизни, страстью Душана, хотя и недолгой, стало рисование. Через линии и окружности — нехитрое рисование — он пытался выразить эту свою тревогу, линии и окружности и были как бы преодоленным, понятым миром, а все свое незнание, неумение, страхи он оставлял в белых пространствах между этими линиями…

Сейчас, в ночной час, когда Душан опять вспомнил о бабушке, неожиданно налетел ветер во дворе, вздохнул возле окна спальни и затих. Что это было? Так напомнила о себе бабушка — возмущением ветра, укором? И Душану стало стыдно за бунт, за неприязнь к ее нравоучениям.

Ведь всегда ночью, перед сном, бабушка была особенно внимательна к нему, зная, что спит он беспокойно, прощала Душану дневные обиды и даже отрекалась от своих нравоучений; если ссорились до этого с внуком, говорила: «Не слушай меня, бессердечную, холодную», словно перед ночной жизнью, забытьем и уходом в сновидения вся дневная суета и забота казались такими банальными и ненужными. Особенно запомнился Душану в связи с этим зимний вечер, когда неожиданно повалил густо снег и стало теплее во дворе.

А здесь, как продолжение этого стыда, любви к бабушке, отрекающейся от самой себя, Душан почувствовал, как тяжело ему лежать на незнакомой кровати. Плохо начинать свой первый день среди чужих с мелкого обмана, даже если этот обман и снимается ночным сном. «Мойте руки!» — написано было крупно и во дворе, и в умывальной комнате, куда тихо, на ощупь, пошел Душан, чтобы помыть ноги.

Утреннее и вечернее мытье было для него теперь почти как ритуал. В раннем детстве он еще как–то ухитрялся завтракать не помывшись, и бабушка, не зная, как повлиять на внука, сказала ему в сердцах: «Нет у тебя ни терпения, ни самолюбия». — «Самолюбия?» — переспросил Душан. И ему очень понравилось объяснение бабушки: отчего после сна надо тщательно помыться: «Все ночные козни, лихорадка и бессонница — дело рук дьявола. Когда же дьявол видит, что человек все же переборол его и уснул, он наклоняется над спящим и в злости плюет ему в лицо…»

Значит, ночью, когда он наконец засыпает, над ним наклоняется не только телохранитель, но и дьявол. В темноте, не видя друг друга, они сталкиваются лбами, да так, что все вокруг возмущается. Не от этого ли неожиданный, но короткий порыв ветра среди ночи или шум, будто ударила молния? И все случается так неожиданно, так быстро — откроешь глаза, оглянешься вокруг, не понимая, было ли все это наяву или же во сне.

Умывальная комната, из которой он хотел выбежать, когда была она полна мальчиков, и которую хотел во всех деталях рассмотреть лишь в одиночестве, чтобы привыкнуть, оказалась сейчас еще более неуютной. Душан остановился, думая: вот теперь, когда умывальная пустая, он все равно в ней не может мыться — и то, что в нем весь день собиралось, сейчас вдруг так наполнило все его существо горечью… он стал задыхаться, чувствуя, что уже не может выразиться и освободиться — ни словами, ни поступком, — и это так повергло его… он закричал и бросился к стене и бил по ней кулаками, а затем сполз по скользкому, вдыхая запах плесени, и растянулся на полу…

А когда стало легче, сел и почувствовал слабость и желание плакать. Стыдясь этого чувства, пошел обратно в спальню, лег. Но открылась боковая дверь, Пай–Хамбаров наклонился над ним, будто все подсмотрел и подслушал.

— Ты что? — спросил воспитатель охрипшим, сонным голосом.

Душан ничего не испытывал к нему теперь: ни интереса, ни неприязни, — просто смотрел Пай–Хамбарову в лицо.

Что–то смутило воспитателя в тяжелом, проницательном взгляде мальчика, какая–то внутренняя сила. Пай–Хамбаров закашлял и потрогал его колено, около места, где был ушиб.

— Упал в коридоре? Я все знаю, не волнуйся. Мы знаем имена тех, кто устроил свалку. — И, оглядев спящих и прислушавшись к их бормотанию, Пай–Хамбаров сказал, уходя к себе в комнату отдыха: — Если будет болеть, скажешь завтра дежурной воспитательнице…

И едва он ушел, Душан все же не выдержал и заплакал, сам не понимая отчего, может быть, оттого, что завтрашняя воспитательница пожалеет его. И перед тем как забыться, вспомнил о женщине–богомоле из мансарды, подумал, что вот приходит осень и туты на поляне облетят…

Дождь пойдет… свежо… Лист свернется… домик, —

прошептал Душан, засыпая.

А следующий день, несмотря на то, что Душана мучила изжога, прошел так быстро, что мальчик раньше всех выбежал из умывальной и лег, ожидая дежурную воспитательницу. И не очень удивился, когда увидел, что ею оказалась та самая женщина, рядом с которой, непринужденно болтая, стоял Пай–Хамбаров. Ведь в его словах: «Если будет болеть, скажешь завтра воспитательнице», сказанных вчера ночью, он уловил оттенок и чего–то личного, близости этих двух взрослых, словно хотел Пай–Хамбаров сказать: «Не волнуйся, она сделает тебе хорошо, я ее знаю…» — и уже тогда подумал Душан, что, наверное, дежурить будет она.

Едва воспитательница вошла в спальную, как поднялся шум, запрыгали вокруг нее мальчики, хватая ее за руки, суетясь и обнимая дежурную, а она, медлительная, располневшая, простодушная, поправляла по–хозяйски одеяла, журя незло за беспорядок, спросила:

— Кто у нас новичок?

Душан не сразу понял вопрос, подумал еще с утра, что новичком бывают, наверное, лишь первый день, потом же он на равных со всеми, невыделяем.

— Он новичок! Душан! — показали на него со всех сторон, но не укоряя, как вчера, а весело, играючи, словно теперь это было просто безобидной шуткой.

— Зови меня: тетушка Бибисара, — сказала воспитательница подчеркнуто, будто уверенная, что с первого раза новичок не запомнит. — Как твоя нога?

— Спасибо, хорошо…

— «Спасибо, хорошо» — вдруг мило и незло передразнила его тетушка. — О, ты хорошо воспитан! Сразу видно, что бухарец… Если хочешь, ложись, я посмотрю ногу…

— Нет, не болит, — сказал Душан, боясь, что как только станет он показывать ей ушиб, вся спальня сбежится смотреть, будут толкаться, продолжая подшучивать.

— И не будет болеть, — убежденно, словно заранее все знала и предвидела, сказала тетушка Бибисара, — ты мальчик терпеливый. Спи. Завтра день хлопотный. Поедем колхоз смотреть… — И в том, как она себя назвала, и в этой манере объяснять было что–то близкое Душану, трогательное, и он почувствовал себя легко с тетушкой Бибисарой, хотя и не решался, как другие, обнимать ее и гладить по руке.

«Из–за этого я кажусь ей недобрым», — только и подумал Душан.

Как только тетушка Бибисара ушла, стало тихо, но не так тревожно, как вчера, должно быть, все были спокойны, зная, что тетушка очень чуткая, не пустит к ним старшеклассников с горящими жгутами.

— Ты сегодня стал лучше говорить, — шепнул Душан Аппаку, — за ночь немного исправилась твоя картавость…

Аппак не понял, о чем это он, шепнул в ответ:

— Не засыпай… — И приподнялся, чтобы посмотреть, все ли уснули: — Камин Подкидыш спит, Истам храпит, Шамиль Штаны… Ты почему ворочаешься, Мордехай?

Мордехай, полусонный, посмотрел на Аппака, сказал:

— У червяка нет шипов, но если наступить на него, то все равно закричишь. Отчего так?

— Трус ты! — ответил ему Аппак и, потянувшись к постели Душана, обнял его и шепнул: — Бинокль этот Мордехай. — Он не мог подобрать слов, чтобы объяснить. — Трепло. Язык длинный и уши…

— Зачем ты так? Злишься… — удивился Душан.

— Глаза у него нечистые. Доносит воспитателям о нас…

— Мы ведь ничего дурного не делаем… У Мордехая живот болел, про ящериц говорил. Должно быть, боится их, — зевая и расслабляясь, проговорил Душан.

— Ничего ты не знаешь… Меня старшеклассник спрашивает: «У вас есть трепачи, мы им в коридоре темную устроим…» Я сейчас лежал и думал об этом. Мордехай или нет? — Аппак снова лег и с обидой, будто уличили его в чем–то недозволенном, сказал: — Ты многого не понимаешь… не созрел еще.

Но Душан уже не слушал его, а когда проснулся, разбуженный Аппаком, подумал, что тот короткий сон, который он успел увидеть, был вовсе не сном, а продолжением разговора о Мордехае, потому удивился и не понял Аппака, сказавшего:

— Проснись, они уже начали…

— Я ведь не спал, о чем ты? — ответил Душан, думая, что Аппак его разыгрывает, потом встал с трудом и пошел за ним к боковой двери.

— Ложись. — Аппак, тяжело дыша от волнения, растянулся возле порога и, показывая на маленькую светлую точку в двери, шепнул: — Смотри сюда…

Душан посмотрел правым глазом, но ничего не увидел, левый же глаз попал в точку, свет расширился, открывая пространство комнаты, где сидели друг против друга, боком к двери Пай–Хамбаров и тетушка Бибисара.

Душан от неожиданности отпрянул назад и хотел было уже бежать в постель, но Аппак держал его за плечи, повторяя:

— Смотри… Сейчас будут разговаривать…

Вдруг Пай–Хамбаров резко наклонился почти всем телом над столом, чтобы взять тетушкины руки в свои, но тетушка Бибисара легко оттолкнула его, но потом, словно испугавшись своего жеста, вскочила и стала рядом с невозмутимо сидящим теперь Пай–Хамбаровым. И заговорила торопливо и сбивчиво:

—- Оставьте, я ведь замужем… будут только разговоры… О, если бы я была уверена, что вы не играете…

Пай–Хамбаров встал, худощавый и хитроватый, рядом с этой простодушной, растерянной тетушкой, потянулся к ней, но Душан уже не мог смотреть, бросился к кровати, боясь, что вот теперь, когда им с Аппаком известна тайна Пай–Хамбарова и тетушки Бибисары, их уличат, накажут за непристойное поведение.

Аппак еще немного полежал возле двери и, вернувшись, хотел рассказать об увиденном Душану, но Душан сердито прервал его, все еще стыдясь своего поступка.

— Некрасиво это! Спи! Дурно…

А сам вдруг вспомнил о том, как подслушал шепот отца и матери в летней комнате ночью и, не понимая, отчего не лежат они на своих постелях, испугался. Тогда все получилось неумышленно. И сейчас разве думал он, ползя за Аппаком к двери, увидеть такое? Но почему любопытство, дурное и мелкое, заставило его смотреть, не зажмурившись от стыда?

Душан подумал о матери, оставленной в одиночестве, вспомнил ее слова, сказанные в ответ на язвительное замечание отца: «Конечно, я ведь еще не так стара в свои тридцать три года…» Отец, ничего не возразив, вышел во двор, потому что в комнате было душно. Мать же оставалась стоять в своей странной позе, прислонившись к стене, словно ноги ее не могли держать отяжелевшее тело, а над головой ее забавно прыгало пятно, шарик света, пытаясь спуститься и засветить левый глаз. А через минуту во дворе послышался гневный голос бабушки, защищавшей мать:

— Ты ее, чистую и добрую, испортил, измордовал, а теперь удивляешься и раздражаешься ее недостаткам! Знай, это твои недостатки! Ты ее сделал своей копией и вот, видя себя со стороны в ее облике, поражаешься?!

Душан затосковал, вспомнив это, будто бабушка обвиняла отца сейчас, на виду у всей спальни. Тогда же, стоя рядом с матерью в комнате, он даже не огорчился. Наверное, то, что не трогает эмоционально, не огорчает сразу, в тот миг, откладывается исподволь где–нибудь в памяти для позднего осмысления и ощущения.

Неужели и Наби–заде, о котором мать столько говорила, бегая по конторам, называя «добрым дядей», вот так же не отстает теперь от нее, как Пай–Хамбаров от тетушки Бибисары? И мать, наверное, чтобы отрезвить дядюшку Наби–заде, все время напоминает о своем замужестве…

Душан поворочался с боку на бок, чувство ревности мешало ему заснуть так же быстро, как Аппак, которого, кажется, ничто никогда не мучает. Чувство ревности вдруг сделало их очень похожими друг на друга — Наби–заде и Пай–Хамбарова, неприятными, и Душан подумал, что, узнавая нрав Пай–Хамбарова, он будет все знать и о мамином преследователе — Наби–заде.

— Бедная тетушка, — прошептал Душан, глядя на боковую дверь и прислушиваясь, — уйди от него, оттолкни…

Но потом решил забыть обо всем этом, чтобы не ошибиться в тех, кого он здесь встретил, как ошибся в первом своем впечатлении в Абляасанове. Все, должно быть, правы по–своему, живя по–разному, хорошо, в своем, малом; а больше того, что есть, Душан поймет потом, когда устанет и сделается ко всему равнодушным. Сейчас же даже воспитатель, говоривший о «порче идей», — Айязов оказался трогательным и незлобивым, когда поучал сегодня старшеклассника, бегающего по забору:

— Лоботряс! Не стыдно?! Какой замечательный дворец вам дали, гордиться бы и петь! Ломают заборы, двери, длинными полосами снимают краски нашего национального орнамента…

А когда старшеклассник, убегавший, видимо, грабить огороды уважаемых людей Зармитана, прыгнул к нему вниз и стал, опустив голову, в виноватой позе, Айязов, такой возмущенный, разгоряченный, неожиданно резко остыл и подобрел, объясняя окружающим его мальчикам:

— Не могу я строго, вы ведь знаете и пользуетесь этим, плуты! Сам дух этого дворца, где было насилие и надругательство над личностью… — И, забыв уже о виноватом, стал рассказывать, какой это был дворец князя Арифа, какие были у князя лошади чистейшей породы и каким сам Айязов был хорошим конюхом: — Тогда мы кормили коней только отборным овсом, ни одного притравленного зерна. Теперь же мне достают по знакомству такой овес для почечного чая.

— У лошадей раньше почки не болели, — чтобы поддержать разговор, сказал виноватый.

Глядя на то, с каким восторгом увлечения говорит обо всем этом Айязов, Душан подумал, что, должно быть, каждый человек знает две–три близкие и дорогие ему истины, одно–два воспоминания из прошлого, и всего этого достаточно, чтобы возбудить его, увлечь, сделать словоохотливым и смешливым, — для Айязова таким увлекающим стало воспоминание о времени князя Арифа, а в остальном, о чем он думает и спорит — «порче идей» или алгебре, которую преподает, — он живет лишь постольку, поскольку есть эта большая идея.

Хорошо еще, если тема, вокруг которой все его разговоры, окажется в конце концов не ложной, как у соседа Салима, о котором, смеясь, рассказывала как–то бабушка. Бабушка почему–то одна сидела в это время в комнате, как наказанная, и говорила, высунувшись в окно, всем во дворе, и сам рассказ ее тоже был как о наказанном.

— Сколько я его знала, лет пятьдесят, он все разговоры подводил к одному изречению. Любил произносить так, чтобы ошеломить. «Мусульманам вовсе не возбраняется пить. Даже в Коране говорится: «Пейте до тех пор, пока перестанете наконец различать черную нитку от белой…» Так мы весь век его слушали, удивляясь мудрости Салима, но однажды рядом оказался подросток, племянник мясника Гаиба. «Простите, — сказал он Салиму, — можно вас поправить: «Ешьте и пейте, пока не станет различаться перед вами белая нитка и черная нитка на заре…» Оказывается, речь шла не о том, чтобы напиваться как свинья. Только в дни поста ночью можете есть и пить вдоволь — так толкуется изречение. А Салим? Салима все перестали уважать с той поры и приглашать на свадьбы — ведь он лишился права на разговор, достойный внимания…

Болоталиев же, который коротко так и учтиво поспорил с Айязовым после сбора, гаждиванец, земляк Ямина. Душан, кажется, тоже разгадал его, когда увидел, что Ямин, ждавший, пока воспитатель появится в коридоре, играя, как земляк земляка, обнял Болоталиева, отряхивая с его рукава сор.

Болоталиев, не желая выделять Ямина, земляка, чтобы выдержать правила воспитания, сказал:

— Ладно, не липни ко мне, гаждиванец должен быть гордым и во всем впереди утонченного, изнеженного бухарца. Думаешь, мне было легко променять теплый дом на здешнюю мансарду?.. Терплю, став изгнанником жены… — В этом его неожиданном признании Душан почувствовал столько человеческого, что сразу же забыл о своем первом впечатлении, когда представился ему Болоталиев ворчащим по мелочам и надменным.

Вот таким успокоенным, привыкающим к интернату прожил Душан до воскресного дня — с утра должна была приехать к нему мать с Амоном. Волнения, разговоры о родителях начались еще с вечера пятницы, а в субботу собрались те матери, которые забирали своих мальчиков на день домой. Мордехай, Истам, Дамирали, Ирод уехали домой, Аршак же отказывался, говоря, что ему здесь нравится, — мать его даже всплакнула. Аппак сказал Душану еще перед сном в пятницу, что к нему никто не ездит, взрослый, проживет он и без родителей. Душана растрогали его слова, и он рассказал о себе, как мать предупредила, что в первое воскресенье она не сможет забрать его домой, затеяли ремонт, виноградник вырубают, а нижнюю площадку двора, провалившуюся от дождя, засыпают и собирают плитами заново.

— Зато ты приедешь будто в новый дом! — утешала его мать.

Как ни сдерживал себя Душан, желая казаться равнодушным, все же после завтрака, еще задолго до прихода родителей, не выдержал, пошел в первый двор, к воротам, где должны были они собраться. Он посмотрел на пустой двор, чтобы привыкнуть к нему и чувствовать себя там с матерью свободно. Чья–то старая мать уже стояла сиротливо, как просительница. Душан глянул на нее и смущенно ушел назад, побродил во втором дворе, не таком пугающем, волнующем, а когда пошел опять к воротам, узнал от бегающих, кричащих мальчиков, что старуха эта — мать старшеклассника, который не хотел к ней выходить. Вместе с другими женщинами она сидела сейчас под навесом, а сына искали в других дворах и наконец поймали во втором коридоре, спрятавшегося наверху, между балками.

— Говорил: не ходи больше. Опять пришла? — сердился он на мать.

Она стыдилась, стыдила его, показывая на мальчиков вокруг:

— Посмотри, все радуются… Едят вкусное, домашнее…

Старшеклассника повели к директору Абляасанову наставлять, и он как–то странно посмотрел на Душана, будто удивляясь тому, что и Душан среди них всех.

Чтобы не казаться таким бессердечным, Душан еще издали побежал к матери и, обнимая, сел между ней и Амоном. И оба они, мать и Амон, как–то выжидающе смотрели на него, словно знали что–то такое, что он мог утаить.

— Тебе здесь хорошо? — Хлопала его по плечу мать, желая вывести из сонного состояния, в которое впал Душан, едва сел и коснулся ее телом. — Привык?

— Тебя кто обижает? — спросил строго Амон, ему не сиделось, он встал, желая найти обидчиков брата и ответить им по достоинству. — Смотри, наш род Темурий еще никогда ни перед кем не трусил!

— Нет, — сказал Душан матери тихо, — никто не обижает… — И внимательно посмотрел на измученное, серое лицо матери, проникаясь уже заранее неприязнью к незнакомому Наби–заде. — А как отец? Пишет?

— Ты почему спрашиваешь? — удивилась мать. — Снился отец? — И в суете и спешке вынула мешочек: — Вот сшила тебе. Положим все вкусное. Ты с товарищами делись.. Пай–Хамбаров — здесь? Хотела с ним переговорить…

— Я его видел… с утра, — ответил Душан, удивившись тому, как фамильярно, без тени учтивости назвала его воспитателя мать — не «дядя Пай–Хамбаров», не «Амин Турдыевич» — на европейский лад… хотя в его присутствии смущалась, заискивала.

Воспитатели тоже, один за другим, подходили к навесу, чтобы говорить с родителями. Слышно было, как они хвалят учащихся, должно быть утаивая все дурное для разговора с глазу на глаз.

— Поищем твоего воспитателя, — сказала мать, и они пошли теми же дворами и коридорами, как и в первый день, а в спортивном поле увидели Амона, играющего с учащимися в футбол. Были они все черные от пыли, которая стояла над ними, как тень.

— Амону здесь нравится, — сказал Душан, но голосом твердым и равнодушным, каким он умел подавить в себе обиду и волнение.

— Да, со всеми уже на «ты», — ответила мать. — Совсем не как мой младший. — Потом заволновавшись, словно выболтала тайну: — Но это только кажется, поверь, я ведь знаю как мать. В нем нет терпения и живучести, он здесь расползся бы, стал хулиганить… Потеряли бы мы его. А ты наоборот, соберешься…

Мать давно не говорила с ним так серьезно, убеждая, а ведь все для того, чтобы убедить его в чем–то неверном. Значит, серьезное всегда скрывает неискренность, а легкомысленная болтовня, как болтовня Пай–Хамбарова с тетушкой Бибисарой, убеждает правдивостью? А может, все не так? Что–то отодвинуло от матери сына за то время, пока они не виделись, и Душан показался матери изменившимся, повзрослевшим.

— Иди пока к Амону, а я поищу Пай–Хамбарова, — сказала мать, словно ради него и ехала сюда.

Едва Амон веселый, легко подружившийся с незнакомыми мальчиками, увидел фигуру брата, одиноко стоящего на краю поля, как вдруг проникся он его настроением, будто прочувствовал он все, что пережил здесь Душан. Амон побежал к брату, желая обнять его, шутливо потолкать в бок, развеселить, ибо он уже раз чувствовал Душана таким — в деревне деда, когда побил его в саду, и вот теперь все это вернулось к нему, как вина, здесь, в интернате…

— Ну что ты? Что ты так? — говорил ему Амон. — Ты обижаешься на меня? За что? — И обнял его плечи и поцеловал при всех, повторяя: — Ну, зачем ты такой, невеселый? — И вдруг увидел Душан, что Амон плачет, и весь сжался от жалости и удивления такой перемене беззаботного веселья на горечь…

— Не обижаюсь на тебя, нет… — попытался улыбнуться Душан. — Ты–то здесь при чем? Не думай… — Чувствуя, как неожиданные слезы брата дали ему такое вдохновение, так утешили, что решил он впредь ни словом, ни жестом не выказывать своей слабости…

Так шло время, и, уже привыкая ко многому в здешней жизни, Душан долго не мог привыкнуть к тому, что и другие называют себя «я». Его натура, хотя и слабая, еще не до конца заявившая о себе оригинально, протестовала, искала защиты, потому–то часто раздражает его, когда Аппак или Аршак, рассказывая о чем–то, все время выпячивают свое «я»: «Только я мог перепрыгнуть через этот ров…», «Я бы ему ответил как надо!»

Это «я» такое сильное, всеобъемлющее, и чувствуешь его обманчивую сладость, когда выражает оно только тебя одного, не принадлежа больше никому из мальчиков, единое и неделимое, как личный телохранитель и двойник. «Я», если оно только твое, пугает других, его можно послать хитрить и мстить, достаточно сказать: «Я вот сейчас встану и замахнусь…» А когда каждый хочет взять себе «я», делая его своим посыльным, адвокатом, телохранителем и защитником, то не покушаются ли они так на личность Душана, его неприкосновенность, оставляя ему для выражения «ты»: «Нет, не я струсил, Душан, а ты…», «Я перепрыгнул через ров, а ты был слабым…» — говоря так, Ирод пытается подавить, и унизить, и оттеснить твое «я» в ряд невыразительных, серых и слабых мальчиков без собственного лица.

Надо спорить, выдержать натиск наиболее сильных мальчиков, и, только оставшись один, Душан, успокоившись, чувствует, что на его «я» никто не посягает, и что только с этим ощущением «я» и рождаются самые интересные мысли, и что только так, только ощущая себя внутренне цельным, можно понять окружающее, выделяя и отделяя его от себя.

Раньше, когда он еще не ревновал к своему «я», не чувствуя его, он не чувствовал и окружающее, потому что был слит с ним в единстве, и так до тех пор, пока не стал он замечать мрак отделяющегося от него внешнего мира, который стал тревожить своей загадочностью и пугать. И для того чтобы мог он понять тревожащее окружающее и избавиться от подавленности и растерянности, и родилось в нем это защитное чувство «я». Так, духовно окрепшему, с неотнятым «я», ему будет легче рассмотреть внешнее вокруг и понять.

Странно! Значит, понятливее всего и мудрее он был лишь в младенчестве, когда внешнее и внутреннее было в нем в единстве, и для чего надо было им отделяться потом, чтобы понял он собственную недогадливость и смутился? В своем радостном, задорно–мечтательном возрасте жил он как трава, как птаха божья, ничего не требуя и никого не смущая, и, может быть, в отместку за эту добродушную нетребовательность, неприхотливость и стало удаляться от него окружающее, чтобы мог его вновь познать и принять, если удастся. Для чего дано это новое, второе познание всего вокруг, если в первый раз, пусть неосознанно, только чувствами, внешнее было уже принято? Для чего ему надо отделяться вновь и мучить загадками, если уже раз, в утробе матери, все внешнее и внутреннее, словно забыв на время о своих беспокоящих вопросах, объединилось, чтобы в этом умиротворении родился он и жил, убаюканный тишиной, ясностью и простотой, которая и есть самое глубокое понимание?

Теперь, когда его личность и окружающее стали друг против друга, чтобы внешнее испытало его, сразило, те первые, непосредственные чувства от ощущения мира ушли, и началось духовное, умственное понимание, может быть самое ненадежное, видимое. И не отсюда ли страдания? Непонимания? Не отсюда ли стремление делить и членить, чтобы вновь постигать утерянное навсегда целое через его части, через прошлое, воспоминания, сравнения своего и чужого?

И первое, что он сравнивал, привыкнув немного к школьному быту, — дворы, свой и здешний, князя Арифа. Раньше, когда прошлое в нем не было отделено от настоящего, в сплошном протяжении времени, Душан не чувствовал тяжесть пережитого, пока однажды Аппак не шепнул ему перед сном: «У тебя есть воспоминания, Душан? Ну, то, о чем ты чаще всего думаешь?» И этот вопрос Аппака был как бы той последней чертой, той догадкой, после чего время и расчленилось.

Вспоминал он в то время чаще всего свой двор в его тихие, молчаливые дни. Отец стоял с лопатой в палисаднике, и на ручке лопаты, на месте, где треснуло дерево было синее пятно — об этом он думал, желая вспомнить, какая была эта лопата, в деталях, еще одну вещь из домашних вещей, которая бы сейчас как–то согрела, но ничего не мог вспомнить, кроме этого треснувшего места с краской.

«Аппак сказал очень точно, — решил Душан. — Думать — это значит вспоминать. А о том, чего не пережил, не думается… бесполезно…»

Думал о том дне, когда двор неожиданно открыл себя для чужих, шумный и серый от пыли, чтобы принять тех, кто пришел почтить усопшую бабушку. И был он удивительно похож на этот двор интерната, разгаданный, суетливый и неуютный, будто продолжение его домашнего двора. Что дано ему и в какой последовательности — смерть бабушки для того, чтобы он увидел домашний двор таким, как здешний, и заранее смирился с будущей своей жизнью? Или, может, смерть бабушки никак не повлияла на его судьбу и в разгаданный, как будто проклятый за что–то двор князя его все равно послали бы жить?

Вот так, через сравнение дворов, Душан проникся ощущением разделенного времени — на прошлое и настоящее (прошлое — это воспоминание, которое заставляет думать), и это было для него еще одной важной ступенью возраста, перехода из детства в отрочество, когда настоящее тревожит, требует напряженного постижения. И даже сам внешний облик Душана с нелепым длинным и несоразмерно худым телом, угловатостью выражал это внутреннее борение и изменение. И очень нужно было для него это ощущение прожитого как успокоительное, ибо Душану, так трудно ладившему с людьми, приходилось искать утешения в прошлом, память отбирала для него все лучшее, а неприятное, обиды Душан старался быстрее позабыть. Так что все у него было сложно, он не только иронизировал когда–то над собой пяти–шестилетним, но и вспоминал теперь это время как самое дорогое.

Но потом, думая как–то о смерти бабушки, Душан вдруг понял, что прошлое и настоящее, как бы ни были они разделены, все же влияют друг на друга взаимопротяженностью, неожиданными ходами, какой–то очень далекий и уже забытый день в прошлом может неожиданно напомнить о себе, пройдя в настоящее через другие, менее важные дни, как, например, день смерти бабушки, открывший, осиротивший их двор, переместился сюда, через тысячи других дворов, чтобы удивить своей похожестью с двором князя Арифа.

«Будь бабушка жива, разве меня послали бы сюда?» — часто думал Душан; значит, смерть близкого не просто его уход, через него в чьей–то жизни уже что–то заранее предопределено, начертан день резкой перемены в будущем. Но почему сейчас, столько времени спустя, смерть бабушки острее и больнее ощущалось им, и, наоборот, все, что она говорила и делала при жизни, отчуждалось от Душана? Не потому ли, что своей смертью она повлияла на его судьбу больше, нежели жизнью, всеми ее долгими годами, — так снова отодвинувшееся от него внешнее заставляло себя духовно переживать…

Душан помнит и другое свое переживание — любопытство, не боль от потери, не тоску, а интерес к смерти бабушки как к новому, непонятному. Простодушный возраст, когда прошлое и настоящее было не так резко очерчено в сознании, время тянулось почти незаметно — через смену цветов и полутонов на винограднике во дворе, на кусте олеандра, в густой, стоящей пыли с отблесками солнца.

Цвета — красный на серый, чтобы исчезнуть от порыва ветра и снова повториться желтым после дождя; одни цвета блекли, другие исчезали навсегда, и только эти два — голубой и зеленый — повторялись вокруг, пройдя через стужу зимы и желтизну шаввала [21], месяца после рамазана, пробиваясь сквозь снег в палисаднике. Должно быть, природа по–своему делила свое время, в противовес человеческому тягучему времени, которое не знает возврата; время природы длилось повторяясь, и посредством зеленого и голубого, небесного, прошлое соединяло себя с будущим через настоящее. Цвета эти всегда спокойны, наверное, знают, что ничто другое, кроме них не будит в человеке мысли о вечности, и не от созерцания ли голубого и зеленого бабушка часто бранила себя за то, что не сумела показаться величественной перед вечностью, которая обманула ее.

«Ах, как обманула меня жизнь, как обманула! Поманила к себе из мрака и, пока я грелась в ее свете, жизнь не сказала, что всему есть предел. А когда я поняла, что поймана жизнью и обманута, было уже поздно — снова озябла…»

Странно, а ведь когда–то она бранила себя за то, что не смогла прожить так, чтобы показаться величественной перед жизнью, чтобы жизнь дрогнула, глядя на нее. Теперь же она бранила себя за неумение жить; словом, была бабушка сложна и противоречива, словно всякую идею обдумывала с двух ее противоположных сторон, уверенная, что правда имеет свою неправду…

Зеленый и голубой — цвета вечности, которую бранила бабушка за холодность и недосягаемость. Значит, остальные цвета — черный, белый, желтый — повседневности, обманчивой суеты, цвета эти и согревали бабушку, доступные своей разгадкой. Черный — цвет земли, бешеного быка, которого Душан видел на дороге в Зармитан, все мальчики черные на лицо, мужской цвет. И переменчивость этого цвета, стремление обмануть черный, как тягостный и необязательный, видно по имени мальчика, которого назвали «Аппак» [22].

Вспомнив, как усмехнулся Аппак, услышав в первый день его имя, Душан спросил как–то перед сном:

— А тебя почему так странно назвали, Аппак, ты ведь чернее негра?

— Снег тогда валил, бело крутом было, — зевая, ответил Аппак. — Да, я черный. Знаешь, черным бывает меч, очень острый меч. А белой — женщина… И черный овладевает ею…

— Белый цвет тоже много значит… — сказал Душан, не зная, как правильнее выразить то, о чем вспомнилось: в бабушкины поминки женщины оделись во все белое, и мать потом еще долго ходила в белом платье.

Белый — цвет матери–роженицы, цвет загадки, потому что, когда не спится, из мрака идет белый отблеск, и колдуны, перед тем как снимать хворь или любовную хандру, надевают белую перчатку, так что и руку, способную творить чудеса, называют белой. Значит, все таинственное — рождение, смерть, бессонница, свет луны — под знаком белого цвета, а обыденное вокруг — черного.

И не оттого ли все черное однозначно, может тянуться друг за другом, лишь для внешнего несходства называясь по–разному? Черного быка, к примеру, называют и тенью, и тучей, и даже ночью.

— Такой огромный, разъяренный бык стал поперек дороги, Аппак, и как туча бросился на машину, — рассказывал о своей поездке в Зармитан Душан.

— А я бы не испугался, отмахнулся, как от вороны! — ответил Аппак, опять выпячивая свое «я».

Вот, оказывается, можно называть быка и вороной по признаку одинакового цвета, если хочешь высказать к его силе и ярости свое презрение.

Об этом тайном смысле черного Душан думал в тот день, когда был наказан. Обычно сдержанный, избегающий буйных игр, Душан выбежал в перерыве из класса, подталкиваемый мальчиками, и отделился, остановившись во дворе и глядя на то, как мальчики за порогом классной комнаты затеяли игру в жабу — передний наклонялся, а бежавший следом прыгал со всего размаху через него, скользя задом по его спине, и так один за другим, ловкие, разгоряченные, хохочущие… Он увидел, как Аппак прыгнул раз, озорно, будто любуясь собственным гибким телом, затем еще мелькнуло лицо Аппака, какое–то безудержно довольное, молодцеватое, и столько в каждом его жесте было красоты и умения, столько манящего, дразнящего… Душан вдруг не выдержал и как–то необдуманно, сам того не желая, побежал в тот момент, когда Аппак, покатившись через десять спин, сам стал в позе жабы, дрожа от нетерпения. Душан прыгнул, но не так ловко, повалился на спину Аппака, и, обнявшись, они оба упали на землю.

— Куча мала! Куча мала! — закричали мальчики, бросаясь один за другим на упавших, и все случилось так неожиданно, что Душан не успел испугаться.

Аппак попытался встать, расталкивая мальчиков и нещадно ударяя их ногами. Душан же задыхался, прижатый телами; подумал, что вот Аппак сейчас выберется из этой свалки, а он останется лежать до прихода Пай–Хамбарова, воспитатель увидит, какой он неловкий.

Аппак встал наконец, крича на всех и посылая удары направо и налево.

— Попробуйте его ударить, только попробуйте! — кричал Аппак, пробираясь к Душану, чтобы помочь ему. Но, видно, Аппак что–то не рассчитал или, может, ему помешали, набросившись сзади, только потянул он Душана за руку не совсем удачно. Душан поднялся и успел уже отбежать к лестнице у дверей класса, но поскользнулся, неудачно ступил, хотел удержаться, схватившись за поручни, не смог и упал вторично.

Видя, что он опять на земле, мальчики не стали больше валиться в кучу, как–то странно молча направились в класс, будто вот теперь, когда Душан еще раз упал, они вдоволь насытились своей грубой выходкой.

Душан постоял немного, думая, пойти ли во второй двор, но, увидев, как Пай–Хамбаров направляется к классу, удивился, что в суматохе не услышал звонка на урок.

Аппак держал в руках две половинки шара, хотел сказать что–то, показывая Душану, но при виде воспитателя быстро бросил их куда–то в песок.

— Ты что? — не понял его Душан.

— Мраморный шар с лестницы… треснул, — шепнул Аппак, и по тому, как сказал это Аппак, Душан понял, что это он, падая, задел… да, хотел он взяться, но что–то гладкое ускользнуло из–под руки…

На уроке Пай–Хамбаров заметил, что Душан рассеяв, сделал ему замечание, но Душан не мог сосредоточиться, желая вспомнить, какой это был шар. Странно, сотни раз пробегал из класса в класс мимо двух этих шаров, вделанных как украшение по краям лестницы, ведущей в мансарду, трогал их, любуясь, но сейчас от переживаний не мог представить, какого они цвета.

Душан не выдержал и написал Аппаку, сидевшему в первые дни с ним, но теперь прогнанному в последний ряд за болтовню: «Какой шар?» — «Да вот же он… черный», — мелькнуло у Душана, когда поднял он голову на скрип двери, нисколько не удивившись тому, что Абляасанов зашел в класс, держа в руке половинки шара.

Мальчики встали из–за парт следом за удивленным и сконфуженным Пай–Хамбаровым, который так смотрел на директора, будто хотел сказать ему: «Никак не привыкну к тому, что вы входите в класс без стука, да еще на самом интересном месте урока».

Абляасанов торжествующе выдержал паузу, уверений что мальчики сами взглядами выдадут виновника, и когда все посмотрели на Душана, спросил:

— Кто — Душан Темурий?

Душан не ответил, но вышел из–за парты, и эта готовность молча, не боясь, признаться в проступке, должно быть, не очень понравилась Абляасанову, который нетерпеливо топнул ногой и приказал:

— За мной, в кабинет…

И только когда Абляасанов и Душан уже выходили за дверь, Пай–Хамбаров не выдержал и спросил, больше обращаясь к классу, нежели к директору:

— Прошу объяснить — что случилось? Надеюсь, ничего смертельного?

Но дверь класса уже закрылась, и Абляасанов повел Душана через третий двор, в свой кабинет, и мальчик даже не глянул на перила лестницы, на единственный теперь оставшийся черный шар, только подумал: «Что будет с разбитым, склеят? Или же снимут и второй?», а что будет сейчас с ним, чем он ответит за свой нечаянный поступок, Душан не знал. «Скажу, мать заплатит», — решил он.

Душан первый раз шел в кабинет директора, и, как и все, кто еще там не был, боялся, хотя те, кто был в этом кабинете, хвастались потом, чувствуя себя храбрецами. Аппак был четыре раза за все время знакомства с Душаном и каждый раз возвращался из кабинета так, будто убедил, осилил, перекричал директора, внушая Душану, что ничего не будет страшного, если и его за какие–нибудь проделки вызовут к Абляасанову.

И действительно, кабинет был в самой простой комнате с одним столом и несколькими стульями, без портретов и лозунгов на серых стенах, из которых просачивалась сырость. Должно быть, болезненно чувствуя эту сырость, Абляасанов, прежде чем сесть за стол, обвязал поясницу теплым пледом. И только тогда, готовясь к основательной и неторопливой беседе, тяжело опустился в кресло и еще поерзал, ибо край пледа подвернулся и мешал ему сидеть расслабившись. Душана он посадил возле стены, а половинки черного шара поставил перед собой и долго разглядывал, будто не понимая, как такая крепкая порода, мрамор, треснула от прикосновения слабых рук Душана.

Его взгляд, в котором Душан уловил недоумение и сожаление, подбодрил мальчика, начало беседы обещало быть совсем не строгим и официальным. Душан был в таком же недоумении, как и директор, потому подумал, что сможет легко отделаться, раз их настроения совпали.

— Это ты сделал? — спросил Абляасанов как–то вяло, не глядя на Душана, словно тяготясь тем, что ему приходится вести столь неприятную беседу.

— Да, — коротко и твердо ответил Душан, смотря на половинки шара, которые Абляасанов приставлял друг к другу, желая, видимо, найти линию, по которой, причудливо и сложно изгибаясь, прошла трещина.

— Мне сказали, что ты. — В тоне директора чувствовалось возбуждение, но Душан отнес это не за счет своей проделки, а к половинкам шара, которые никак не хотели пристать к той линии, что развела их, а Абляасанов нервничал, много и искренне суетился, как делал это в самый первый день приезда Душана на вечернем сборе.

— Почему ты не спрашиваешь: кто сказал? — удивленно и, кажется, первый раз за все время возни с шаром глянул на Душана, прищурившись, Абляасанов.

— Не знаю, — ответил Душан, чувствуя себя наконец совсем свободно и думая о том, как он удивит мальчиков рассказом о том, что ему было совсем не страшно в кабинете. Он действительно не знал, что и думать, только мелькнула мысль, что кто–то из мальчиков пожаловался…

— Ты ведь знаешь, Душан Темурий, что шар этот украшал лестницу, которая ведет в мансарду, где живут воспитатели. Твои воспитатели, — опять вяло сказал Абляасанов, потому что освободился, отодвинул от себя половинки шара. — Люди, которые учат и воспитывают, передают тебе свои знания, ум, свой житейский опыт, часто болея, но не обращая на это внимания…

Тон, который он взял, и эта длинная фраза насторожили Душана, он даже хотел сказать как спасительное: «Ну, что теперь… виноват… мать заплатит…»

— Шар — это часть лестницы, а лестница — часть двора, тогда как двор — часть всего интерната. И если сегодня мы разобьем шар, а завтра повалим забор, то потом в самый раз и растаскать по частям весь интернат… Но, к счастью, на каждого разрушителя есть десять, сто честных мальчиков, которые, разоблачив разрушителя, приходят и называют мне его имя…

В этой очень убедительной речи было, однако, много неубедительного, хотя бы с забором, который Душан вовсе не собирался ломать, он хотел сказать об этом, но не знал, как выразиться, потому что сказать просто: «Я виноват… случилось нечаянно» казалось теперь в его устах неубедительным.

— Ты виноват?.. — как–то просто разрешил сомнения Душана Абляасанов неожиданно.

— Да, виноват, — ответил Душан с готовностью.

Абляасанов кивнул в знак одобрения, поправил плед и спросил, на сей раз как бы обвиняя и взывая к совести:

— Но ты–то сам разоблачаешь дурных мальчиков?! Ты–то сам что делаешь для родного интерната? Ты сколько уже здесь — год? Два? Пора, пора, голубчик, жить заботами коллектива, следить, кто портит имущество, сплетничает о воспитателях, обижает младших, и обо всем говорить мне или своему классному воспитателю. Кто твой классный воспитатель?

— Амин Турдыевич Пай–Хамбаров, — тихо сказал Душан.

— Да, Амину Турдыевичу… но лучше мне, — сказал бесстрастно Абляасанов, не выдавая своего отрицательного отношения к Пай–Хамбарову, с которым расходился в вопросах воспитания. — Договорились?

Душан хотел было как–то неопределенно кивнуть или чем–то другим ответить на вопрос Абляасанова, но молчал, вспоминая о том, как Аппак или другие, взрослые учащиеся относятся к тем, кого называют «трепачами», «языками», избивая их в коридорах или в свалке во время игры в жабу.

— Если договорились, можешь идти в класс, — нетерпеливо поерзал в кресле Абляасанов. — А мальчикам скажешь, что мать твоя внесет деньги за шар, чтобы не догадались о нашем договоре…

— Я… конечно… мне неприятно… осуждаю, — сказал Душан, чувствуя, как возмутится сейчас Абляасанов, прогневается — ведь добра желал, закрывая глаза на проступок Душана. — Но я люблю один… все играют вместе, а мне не играется… и я не узнаю, что они дурного сделают…

— А ты играй со всеми, не отделяйся. Ко мне почти все прибегают говорить, только ты один в стороне. Когда и ты придешь, я буду спокоен, зная, что слежу за всеми своими любимыми детьми, — настаивал Абляасанов, и, понимая, что теперь так неопределенно, не договаривая, не откажешься, Душан сказал:

— Нет, я не смогу… не услежу за всеми. А за шар отвечу, виноват…

Абляасанов как–то удивленно, жалеючи посмотрел на Душана, будто оценивая все последствия его отказа, затем, подойдя к окну, постучал пробегавшему мимо его кабинета старшекласснику:

— Позови ко мне Амина Турдыевича!

Старшеклассник съежился было от его стука, но, услышав совершенно безобидную просьбу, с готовностью побежал, и Душан, не мигая, следил, как старшеклассник бежит к двери класса, а потом в молчании, пока Абляасанов постукивал половинками шара, видел, как Пай–Хамбаров с недовольным видом пошел к кабинету по той самой дорожке, по которой только что бежал услужливый старшеклассник.

И едва Пай–Хамбаров переступил порог кабинета, как Абляасанов, словно куда–то заторопился, складывая бумаги, сказал:

— Этот провинившийся, Амин Турдыевич, должен отработать те тридцать рублей, на которые причинил убыток интернату, разбив шар. В левом углу двора под землей сгнила водопроводная труба. Оттого частая течь наружу, в спортивное поле, и слабый напор воды в пищеблоке. Отмерьте ему земли — два метра в длину и полметра в глубину, освободите от уроков и пусть начинает копать… Копать первым, это почетно, понял? — обратился он к Душану так дружелюбно, будто они на этой работе, как на самой легкой из всех, давно и по–свойски порешили.

— Но ведь как? При чем здесь копание? Я не одобряю такую меру исправления! — возразил Пай–Хамбаров. — И откуда вы взяли, что шар стоит именно тридцать рублей?

— Вы, молодой человек, разве знаете цену старому? — возмущенно шагнул в сторону Пай–Хамбарова Абляасанов. — Этому древнему мраморному шару цены нет. Тридцать рублей по нынешним бухгалтерским накладным, где одна финансовая путаница.

Пай–Хамбаров отступил в угол, беспокойно глядя то на директора, то на Душана, пока не догадался выпроводить из кабинета молчаливого свидетеля их с директором стычки:

— Подожди меня за дверью, Душан…

Душан вышел, постоял во дворе, недалеко от окон кабинета, еще не приходя в себя после столь неожиданного решения Абляасанова, затем направился в угол двора, где ему предстояло копать, а мальчики из его класса кричали ему и свистели, ибо всем не терпелось узнать, о чем с ним говорили Абляасанов и Пай–Хамбаров.

Место, где просачивалась вода из гнилой трубы, Душан знал. Если земля на краю поля высыхала, покрываясь коркой соли, значит, Зармитан отпускал интернату мало воды; если же воды было достаточно, она выходила из трубы наружу, играющие в футбол загораживали ее песком, бегая и гоняя мяч через лужи.

Пай–Хамбаров долго не выходил из кабинета, должно быть затеяв с Абляасановым очередной спор о воспитании. Учащиеся знали, что их воспитатели разделились на сторонников традиционного, свободного воспитания — их возглавлял сам Абляасанов — и прогрессистов, которых вдохновлял Пай–Хамбаров, желая для своих учащихся современного европейского воспитания, более нравственного, взывающего к совести, духовному, — так им казалось. Группа Абляасанова, все из местных, зармитанских, живущие сытно на земле, в своих глухих домах с огородами, называли их презрительно «книжниками», далекими от жизни, иссушающими учащихся, делающими их избалованными умниками, оторванными от своего языка и обычаев; сами же воспитывали и наказывали трудом и рублем. Пай–Хамбаров и все «книжники» были в Зармитане чужаками, пришельцами и, терпя на первых порах неудобства, жили в холодных мансардах здесь же, в школе. И перед каждым очередным учебным годом ждали, что Абляасанова наконец снимут, чтобы заменить новым директором, прогрессистом, разумеется, а когда в начале года Абляасанов снова появлялся в своем неизменно белом костюме, близком к покрою кителя, тонком синтетическом черном галстуке, торжественно пристегнув к лацкану медаль, и открывал собрание воспитателей и учащихся в присутствии повара, прачки и конюха, «книжники» ворчали, говоря, что его, человека в общем–то далекого от воспитания и малокультурного, работавшего бухгалтером и наездником на конном заводе, терпят за какие–то былые заслуги; будто бы он, татарин, зная местный язык, был переводчиком в отряде, прогнавшем из Зармитана князя Арифа. То, что Абляасанов был татарин, вспоминали лишь по какому–то недоразумению, ибо уже давно весь облик директора, манера и образ его жизни ничем не отличались от зармитанского.

Пока Душан стоял возле забора, бегали по двору сторож и уборщица в поисках ключа от амбара, где лежали лопаты. Затем вышел и полусонный конюх, которого Душан за все время своей жизни здесь видел всего лишь два раза: один раз перевозящего на бричке мимо ворот интерната каменную соль, наверное, для того, чтобы ее лизали хворые зармитанские лошади на конном заводе, во второй раз его бричка была наполнена углем, и проехал он не мимо интерната, как того ожидал Душан, а свернул за угол и въехал в ворота, сидя на козлах ровный и какой–то непонятно надменный, и бричка его загромыхала к дровяному складу в первом дворе. Все остальное время, между двумя этими выездами, Душан видел его спящим в амбаре, куда мальчики из любопытства иногда заглядывали в щель; поговаривали, что из этого сонного состояния уже никто не решается его вывести, даже Абляасанов побаивается конюха за неласковый язык.

Этот конюх и нашел Душану лопату, а сам с каким–то особым удовольствием тщательно измерил землю и сказал, уходя:

— Я душой отдыхаю, когда другие работают. Ты копай, парень, а я погляжу на тебя из амбара, наслаждаясь тем, какой ты молодец.

Душан просто и открыто глянул на конюха и кивнул, он чувствовал себя хорошо и спокойно, вспомнил, с каким усердием копал он в своем палисаднике вместе с отцом и Амоном, и решил скорее начать — не терпелось…

В первый свой взмах он копнул неумело, лопата пошла вкось, почти не взяв рыхлой, размокшей земли, и, стараясь собрать всю силу и сноровку, Душан от волнения не заметил, как подошел к нему возбужденный, разругавшийся с Абляасановым Пай–Хамбаров.

— Ничего, мы это все разберем! Выпрямим перегибы его трудового воспитания! — Пай–Хамбаров суетился и торопился опять в класс, и, как только он ушел со двора, в окне кабинета появился Абляасанов, который посмотрел на Душана и остался доволен.

Первое время, наверное минут десять, Душан работал так увлеченно, торопливо и играючи, что не почувствовал, как лопата, отскочив, несколько раз ударила его по ногам. Он удивлялся, думая, как просто и легко делать то, что дано ему в наказание.

Воспитывала его наказанием и бабушка — за маленькие провинности — запретом выходить на улицу, мать в сердцах била его по руке, если он садился завтракать не умывшись, и еще Душан помнит зимний день, когда отец погнал его с Амоном на крышу — сбрасывать вниз, в палисадник, снег деревянными лопатами. Амон тогда простудился и слег, а Душан, болезненный, напротив, выдержал, должно быть, оттого, что сама работа была непривычной, и вид белых крыш с пушистым, недолгим снегом так восторгал… И если бы не болезнь Амона и не ссора матери с отцом, Душан бы никогда не вспомнил это как наказание.

Сейчас, с трудом передвигая ноги в глинистой, вязкой земле, еще не чувствуя от увлечения сырости, Душан думал, что надо обязательно выдержать, пройти и через это испытание; сможет потом не пасть духом перед другими, еще более тяжкими наказаниями. Сильный и непокорный, не показывающий ни перед кем своей слабости, он будет вести себя как подсказывает совесть, не делая ни по чьей воле дурного, подлого, и его, такого упрямого, будут уважать и мальчики, которые смотрят на то, как Душан копает, из окна классов, и воспитатели…

В перерыве мальчики из всех дворов прибежали смотреть на Душана, Аппак хотел помочь ему, но конюх закашлял из амбара и погрозил Аппаку, покрутив в воздухе мотком веревки, на которую собирался лечь. Душан засмущался, думая, что мальчики начнут подтрунивать над ним, но — странно — никто, кажется, и не удивился, увидев его за необычным занятием, подходили молча, заглянув в яму, которую вырыл Душан, равнодушные; должно быть, не впервые видели они, как их сокашник–одиночка, на виду всей школы горделиво взмахивая лопатой, искупает свою вину.

Подошла к краю его ямки и делегация сочувствующих воспитателей, которых привел Пай–Хамбаров. Тетушка Бибисара взволнованно ходила вокруг того места, где копал Душан, решивший, что не будет обращать на них внимания. Он только раз глянул на воспитателей, увидел гаждиванца Болоталиева, удивившись тому, что и он сочувствующий, хотя рядом с земляком Ямином кажется таким серьезно–недоступным. Был здесь ничем себя не выражающий, бесстрастный физик Кушаков, а чуть поодаль, больше заинтересованные самим забором, под которым труба дала течь, чем происшествием с Душаном, ходили физвоспитатель Бессараб и военвоспитатель Сердолюк, оба холостые и неразлучные среди чужих, зармитанцев; они даже жили в одной комнате. Приглядывались, не зная местного языка и здешних нравов, и потому предусмотрительно долго не примыкали ни к прогрессистам, ни к традиционалистам, отчего одинаково раздражали и тех и других.

Едва все ушли на урок, Душан почувствовал, как неуверенной стала рука и заломило в пояснице; но была уже перекопана земля до трети отметки, и мальчик решил, что передохнет, лишь когда выкопает половину ямы. Видя, как упрям Душан, конюх, отдыхающий у ворот амбара, время от времени сочувственно наставлял его.

— Снимай больше в ширину, моя печень, а когда будет пространство, легче трубу открыть…

Душан улыбнулся, и этот открытый, чуть смущенный взгляд мальчика снова понравился конюху, в устах которого «моя печень» была самой большой лаской, ибо обращался он так к своей лошади.

— Ну, спроси, что ты хотел? — потянул под себя веревки и сел конюх, единственный раз за много времени почувствовавший интерес к общению.

— Мне нравится, — сказал Душан, выпрямившись и облокотившись на ручку лопаты, — вы как–то странно говорите… моя печень…

— А! — рассмеялся конюх, хотя и не сказал Душану ничего забавного, просто для беседы настраивал себя конюх на веселый лад. — Ты разве не знал, что вся любовь человека помещается в его печени?

— Знал. Мне бабушка читала по древнему… мудрому вопроснику.

— Потому люди и пьют горько, чтобы испортить печень. А я не пью и вот единственный, кто еще любит…

— Вы — любите? — как–то озорно, в тон собеседнику, спросил Душан. — Вы только с лошадью своей разговариваете, как ни увижу…

Конюх вдруг рассердился, сделавшись опять надменным каким бывает он, когда сидит на козлах своей брички и махнул на Душана рукой:

— Я люблю молча… страдая, — сказал, и встал, и вышел из амбара с двумя половинками шара в руке, и, в сердцах ударив их друг о друга, глянул сердито на Душана, словно жалея о том, что, забыв о своих правилах молчальника, заговорил с мальчиком по душам: — Ну, продолжай! Посмотрим, кто быстрее…

Душан снова увлекся, почувствовав, как пришла к нему сила после короткой передышки и этой странной беседы с конюхом; кто–то близко подошел к нему, посмотрел, но Душан не поднял даже головы, наверное, это был учащийся, прогнанный с урока.

А в другом конце двора, возле злополучной лестницы мастерил что–то конюх; Душан несколько раз посмотрел на него мельком, ничего не разобрав, и только когда выпрямился, чтобы отдышаться, понял по тому, как нервничает, суетится всегда безразлично–сонный конюх, что возится он с шаром.

«Вставляет обратно», — догадался Душан и почему–то со злорадством подумал, что ничего у конюха не получится, потому что Душан уже отрабатывал за разбитый шар; все, что должен был выражать собой шар в сознании Абляасанова, переместилось, правда в большем объеме и размере, в эту яму, и теперь не может быть так, чтобы и яма была выкопана, и шар вставлен обратно рядом со вторым, иначе получится, что обманут Душан, копает безо всякой вины.

После каждого взмаха Душан смотрел на конюха, конюх, загнав шар в стальной ободок, тоже смотрел самодовольно на мальчика, и так они, словно подтрунивая друг над другом, подмигивая, соревновались, кто окажется ловчее.

— Ну, братец, держится, держится! — вдруг громко восторгнулся конюх, и Душан удивился не тому, что шар он вставил, а голосу конюха, будто тот восторг, который он держал в себе долго, теперь вырвался, словно сам шар вытолкнул из него этот искренний, заразительный возглас удовольствия. И не успел мальчик ни обрадоваться, ни огорчиться, как конюх стал гнать его прочь со двора.

— Ну довольно, воробей, клевать землю, оставь! Шар испугался моих золотых рук и встал рядом с братцем своим навытяжку, будто сейчас сам хозяин–князь войдет, — И пытался отобрать у Душана лопату, чтобы отнести ее обратно в амбар.

— Нет, мне велено… три метра, — сказал Душан, поглядывая на окна кабинета и своего класса.

— Кто велел, тот и приказал пожалеть тебя! — сказал конюх строго, и по тону его Душан понял, что действительно был между ним и Абляасановым такой договор — если шар станет на место, Душана простить и отправить назад в класс.

— Нет! — снова возразил Душан, огорченный тем, что ему не дали сделать свое дело до конца. А потом в самодовольной позе встать возле ямы, показывая на оголенную трубу, из которой бьет вода.

Он отдал конюху лопату и только теперь почувствовал, как болят ладони, натертые до крови. И от смущения и конфуза не зная, как настоять на своем, Душан сказал неожиданно:

— Ислам Сабирович Айязов тоже был конюхом, — словно хотел мальчик упрекнуть в чем–то собеседника.

— Да, был! — с сердитой готовностью откликнулся конюх и жестом позвал к себе Душана. — Иди посиди со мной, печень моя, директор домой обедать пошел. Каждые два часа должен покушать — болезнь у него странная. Наверное, от голодного детства. — И когда Душан встал возле ворот, чувствуя, как задыхается от мышиного амбарного запаха, добавил: — Да, был мой тесть и конюхом князя Арифа. В тот год, когда князь убежал, Айязов за меня дочь свою сватал. Змея была покойница! Стал я его зятем, Айязов говорит: «Ты теперь возьми мое дело, я учителем поработаю». Поверил я ему, взял, и вот с тех пор он учитель, а я конюх… Ну иди! Опять язык мой развязался. Только с тобой и позволяю себе говорить. Мы с двух концов одно дело делали и оба обманутыми остались. Шар стоит, как и раньше, зато и земля разрыта — это называется лишний обман природы…

— Шар все равно треснутый, — упрямо сказал Душан. — Копал не зря…

— Не знаю, может, когда–то и был треснутым. Сейчас вижу — целый. А половина ямы вырыта, это я тоже вижу, вот в чем премудрость, — заключил конюх, закрывая амбар и страдая, должно быть, от этой загадки: почему земля вырыта, когда шар на месте?

Душан, с таким нетерпением ожидавший потом вечера, часа, когда все лягут в постели, полежат немного молча, чтобы согреться, дыша под одеяло, а затем разом опять зашумят, спрашивая о дневном случившемся, был немало удивлен тем, что никто не говорит с ним, словно не знает о том, что Душан был наказан двухчасовой работой у забора. Просто, наверное, никого из мальчиков это не взволновало, не тронуло, и только сам Душан в одиночестве переживал случившееся, ожидая сочувствия, похвалы; может быть, единственный раз ему захотелось быть в центре внимания — ведь не обещал ничего дурного, не смалодушничал — но все отвернулись, укрылись одеялами. Душан в досаде повернулся с боку на бок, чувствуя, как стынут у него ноги, и только Аппак, видно понимающий его состояние, сказал громко, чтобы все слышали:

— Я тебе обещаю, Душан… найду того, кто донес. И ткну его мордой в грязь! Как осла слюнявого…

— Спи… забудь об этом, — с обидой в голосе проговорил Душан, чувствуя, как вместо облегчения после слов Аппака озноб пробежал по спине от окоченевших ног.

Он подышал на ладонь — всегда так проверял, заболел ли? Дыхание было горячим, и едва он это почувствовал и подумал, что заболел, будто отошла тяжесть от тела, которое сжималось и ломило, тело стало бесчувственным и забилось дрожью.

Он не мог уже глубоко вздохнуть, дышал часто и коротко, слабеющее тело, без веса, в лихорадке не могло найти себе места в постели, ворочалось, не зная, как удобнее и спокойнее лежать. Будто дверь распахнута настежь и снята правая стена спальни, а кровать Душана поставлена в том месте, где собирается с двух открытых сторон холод со двора, ставшего вдруг в сознании Душана большим и неуютным.

«Надо успокоиться. Не страшно, — подумал Душан, вспомнив, как говорила ему мать или бабушка, когда он заболевал. — Странно, почему в крови так нестерпимо жарко, а вокруг, снаружи холодно? Может, все тепло спальни, что мальчики надышали под свои одеяла, собралось во мне? Тепла много, а тело маленькое, тепло сжалось, чтобы получился жар». Мыслил он уже физически, обещая быть способным учеником Кушакова.

«Значит, в холодной спальне сейчас не только я один мерзну? — продолжал Душан. — Но все спят и не чувствуют. Никто не знает, что я заболел. А мать вскрикнула во сне? Нет, и она не почувствовала. Сказала в прошлый свой приезд: «Как ты вырос! Совсем удалился от меня, не чувствуешь…» Я умру, а утром соберутся смотреть…»

От одной мысли, что ему надо повернуться и вынуть руку из–под одеяла, чтобы коснуться Аппака, у Душана снова пошла по всему телу дрожь.

— Аппак, — шепнул Душан, зная, как Аппак спит чутко и просыпается в любой час ночи так легко, с таким довольным выражением лица, словно выспался. Душан по утрам, скованный меланхолией, с завистью смотрел, как встает сосед, задорный, веселый, сам день его радовал, возбуждал, в то время как ночь и сон, наоборот, утомляли.

— Аппак, — снова позвал Душан, не подозревая, что его могут услышать в комнате отдыха, где дежурила тетушка Бибисара. Боковая дверь тихо открылась, и в слабом свете, идущем из соседней комнаты, показалась полная, медлительная фигура тетушки.

Душан знал, что дежурит сегодня тетушка Бибисара, которая пришла бы по первому зову, но мальчик не хотел беспокоить ее. Помахал лопатой, покопал немного в сыром дворе и почувствовал себя плохо — так все и скажут. Только Аппак, от уверенного слова которого Душану сразу сделается легко, может знать о его лихорадке. А если узнает тетушка, станет известно и Пай–Хамбарову, который — Душан в этом уверен — сидит сейчас в комнате отдыха, неотразимо красивый, самоуверенный, настойчивый в своих ухаживаниях, и тетушка Бибисара, по–прежнему, не зная, игра ли это или просто прихоть Пай–Хамбарова, теряется смущаясь. Поговаривали учащиеся, что молва о его ухаживаниях вышла уже за пределы интерната и пошла от двору к двору — по Зармитану, дойдя до мужа тетушки — учетчика пушнины, и что муж, как в старых, добропорядочных романах, устроил сцену ревности. Тетушка, такая вялая и мягкосердечная, вдруг, говорят, собралась вся, сжалась и обвинила мужа в низости и мещанстве, не выдала тайну, но и не отреклась, потому что сама уже была полностью в этой игре; мысль о том, что самый интересный мужчина интерната ухаживает за ней, была для нее такой волнующей, и не появись Пай–Хамбаров вдруг, в ночь ее дежурства, ровно в одиннадцать часов в комнате отдыха, чтобы развлекать тетушку, она посчитала бы свою жизнь пустой и никчемной.

Видя, что тетушка осторожными, вкрадчивыми шагами приближается, Душан закрыл глаза, а когда мальчик снова посмотрел на нее, тетушка уже уходила обратно к полуоткрытой двери, довольная тем, что в спальне все спокойно.

И вдруг Душану стало беспокойно от мысли, что уйдет она теперь до утра и никто ему не поможет; вернувшись в комнату отдыха, тетушка скажет негромко Пай–Хамбарову: «Все спокойно, уснули», и останутся они там за дверью, оба довольные, возбужденные — и вот это их довольство, отрешенность от всего, незнание и смутили мальчика.

— Тетушка Бибисара, — шепнул Душан и, высунув из–под одеяла руки, поднял их, чтобы тетушка увидела в свете двери. Чуткая, она сразу услышала и, подойдя к кровати Душана, поняла, почему ее позвал мальчик; встревоженная, наклонилась и, коснувшись губами лба мальчика, почувствовала, какой у него жар. В таких случаях она умела быть спокойной; чтобы не напугать Душана, сказала:

— Ничего… ты немного заболел, но это пройдет. — И уже дальше, не выдержав своего спокойствия, суетливо заторопилась к двери, чтобы сказать Пай–Хамбарову.

Пай–Хамбаров, наоборот, в таких случаях забывал об осторожности, в его тоне Душан уловил нотки нетерпения, когда воспитатель спросил:

— Что с тобой? Болит?

— Мне холодно… и горло. — Обиделся Душан на то, как спросил Пай–Хамбаров.

— Вот вам плоды воспитания! — забыв о том, что кругом спят, увлеченно громко сказал Пай–Хамбаров. — Довольно либеральничать! А мальчика? В изолятор, конечно…

Изолятор в этом же дворе, за умывальной. Душан удивленно заглядывал как–то в окно, желая увидеть заболевшего желудком Мордехая, но все же, когда его уложили там в кровать, мальчик растерялся от такой близости к месту, где его всю ночь лихорадило, подумал: для того чтобы скорее выздороветь, надо быть подальше от их спальни, будто сама спальня теперь сделалась местом нездоровым, от которого надо отгородиться хотя бы расстоянием.

Но что его как–то утешало — ощущение новизны места и себя, заболевшего, в белой комнате, на просторной кровати, где можно лежать, освобожденным от изо дня в день повторяющейся суеты — утреннего пробуждения по команде дежурного, спортивного нелепого бега по двору, уроков, еды в определенный час, сна по команде. Ему нравилось болеть, дни здоровья как бы наматывались друг на друга напряжением распорядка, обязанности, накапливая раздражение от усталости, а дальше еще нескончаемая вереница дней, которые, словно торопя, подталкивают сзади, а здесь ты не выдержал, махнул на все рукой и отбежал в сторону, чтобы освободиться, хотя бы на время болезни. И не отсюда ли то частое притворство дома, когда, не желая вставать утром, Душан говорил: «Мне плохо… нездоровится», чтобы целый день потом выдержать на лице болезненную, жалостливую мину, глядя на то, как домашние жалеют его, поддакивая, любому его желанию, капризу?

Рядом с Душаном лежали в этой комнате изолятора еще два мальчика, и оказалось, что Душан их откуда–то знает — Акрама из четвертого класса и старшего — Наима из седьмого. Зато они оба, должно быть из высокомерия к его возрасту, сделали вид, будто Душан вообще неизвестно откуда взявшийся пришелец, не из их интерната.

— Я здесь давно, — сказал Душан, подумав, что, наверное, они его разыгрывают, не желая сразу быть дружелюбно расположенными. Душан не обиделся, зная, что так с ним всегда на новом месте, даже если это изолятор интерната, в двух шагах от спальни, где его уже почти все приняли; ему надо опять преодолевать неприязнь с первого взгляда на его внешность, обманчиво кажущуюся неприятно–заносчивой.

Сами же соседи были привлекательны тем, что как–то легко, не страдая, переносили болезнь, ничто не удерживало их долго в постели, даже боли и высокая температура. Особенно озорным казался старший — Наим, который прыгал с кровати на кровать, едва дежурная сиделка выходила, бегал по комнате, частенько поглядывая в зеркальце и любуясь уже чернеющим пушком над верхней губой.

Он был почему–то уверен, что в такие бездеятельные дни, когда отрок скрывается от посторонних глаз, у него вдруг в одно прекрасное утро, вырастают усы, и он другой, возмужалый и неотразимый, предстает перед девушками, чтобы поразить.

Хотя Душан трудно переносил всякую, даже такую легкую болезнь — ангину, — он поддался игривому настроению соседей, и, как только сестра Гуль приходила, чтобы натереть Наиму спину какой–то пахучей мазью, Душан, как и Акрам, садился на кровать, чтобы подыгрывать Наиму.

Уже третий вечер Наим говорил слащавым голосом одно и то же, едва Гуль дотрагивалась до его голой спины:

— Сегодня ваши руки такие теплые, сестра… Ох, я горю весь, ох, пожар…

— Испорченные дети! — махала в их сторону, отчаявшись, сестра Гуль. — Больше я не приду вас лечить. — И было в ее смущении, во всем облике что–то трогательное, словно она, только в прошлом году окончившая Ташлакский женский интернат и приглашенная в этот, мужской, сиделкой, хотя и старалась казаться очень взрослой и неприступной, все же не могла отделаться от ощущения того, что и она все еще школьница.

Подтрунивая над ними, Душан все же приглядывался, как ведут себя Наим и Гуль, и очень уж было заметно, что оба они как–то неестественны, напряжены, отчего Наим чрезмерно суетился, становясь грубоватым, смущая этим Гуль, и Душан почувствовал, что оба этих подростка, чем–то очень похожие, друг другу нравятся.

Между семью и девятью вечера, после всех уколов и натираний палата их оставалась без присмотра — дневные сиделки уже кончали работу, а ночные еще не заступали по графику. А там, за окнами, кончался ужин, и свободные от занятий мальчики бегали вокруг изолятора, заглядывая во все палаты, а Аппак и Мордехай даже раз забежали в палату.

— Шан, что тебе вкусного принести? — крикнул Аппак, оттолкнув от себя осторожного Мордехая, который тянул его обратно, говоря: «Сюда нельзя, заразиться можно…»

— Ничего, Пак, спасибо, — обрадовался и хотел встать с кровати Душан, — послезавтра из дома придут. Мне лучше. — и должно быть, эта приятельская, доброжелательная атмосфера встречи мальчиков чем–то покоробила Наима, который недовольно топнул ногой и вытолкнул Аппака за дверь.

Не успел Душан ни удивиться, ни обидеться, как Наим стал объяснять:

— У него глаза нехорошие. Я его часто вижу, как он бежит по коридору, оглядываясь… Ты ведь заметил, мальчик, что сюда заходят только люди с добренькими чистенькими глазками, как у горлиц. И санитарка и врач так поднимают ресницы, будто боятся замарать глаза… Поверь, у твоего приятеля они дурные, о таких и сказано, что они могут сглазить, — говорил Наим, поглядывая в зеркальце и собираясь, как и вчера, сбежать тайком из интерната, чтобы побродить с товарищами по переулкам Зармитана.

Душан не мог понять, искренен ли он или играет, но на всякий случай сказал:

— Не верю, Аппак — добрый. — И, как бывает у него нередко, добавил необдуманно и неосторожно: — А твоя Гуль ни разу прямо не посмотрит, не выдерживает взгляд…

Наим, удивленный, остановился возле кровати Душана, затем медленно наклонился, хмурясь и кривясь, и Душан, думая, что он опять играет, открыто и не мигая посмотрел на Наима.

— А ты вообще слепой! — сказал вдруг Наим злобно и, схватив с соседней кровати подушку, закрыл лицо мальчика и прижал так, что Душан стал задыхаться, не зная, как защититься.

Только когда под окнами раздался свист, Наим отшвырнул подушку, чтобы побежать к двери, где его уже ждали сокашники, зовущие на вечернюю прогулку по Зармитану.

Душан глубоко вдохнул, вытер слезы и как–то виновато посмотрел на Акрама, который все это время спокойно сидел на своей кровати и смотрел.

— Злой он, — сказал Душан и, отвернувшись, накрылся с головой одеялом, чтобы полежать не шевелясь и забыться, не чувствуя горечь обиды.

— А ты пожалуешься директору? — раздался голос Акрама сначала издалека. — Скажешь, что тебя душил старшеклассник? — Акрам в нетерпении, должно быть, уже слез со своей кровати и запрыгал возле Душана, потому что говорил он уже над самым ухом мальчика. — Я бы сказал — не побоялся… — И добавил непонятно к чему: — Мне наездник понравился на конном заводе. Буду таким отважным.

Душан сделал вид, что уснул, думая о Наиме: «Нехороший… я любовался им… какое у него тело красивое. Как они похожи с Гуль… мягкий, с лицом девушки. А внутри жестокий…»

Все это время Акрам, оказывается, стоял над Душаном, не зная, как к нему подступиться, и только, когда выразил к нему свое отношение, сказав: «Трус ты, Шаник, не умеешь постоять за себя», пошел и лег, недовольный тем, что не удалось ему подговорить Душана.

«Старшие на поле… гоняют в футбол… стройные и красивые», — подумал Душан, чувствуя, как занимает его это, как вдруг — через Наима — проникся он ощущением формы, чтобы различать красивые выразительные лица. Отчего это стало занимать его? Не от разговора ли с Акрамом, когда Душан, взяв зеркальце со столика Наима, украдкой глянул: не выросли ли у него за ночь усы?

— Тебя сюда из–за щеки положили? — спросил Акрам.

— Из–за горла…

— У тебя левая щека вздутая, заметил? — продолжал настойчиво Акрам.

— Это с рождения. Не вздутость, а форма, — ответил Душан, нисколько не смутившись, ибо давно переживал из–за странной формы лица, а теперь успокоился.

— Он не той стороной на свет выходил, — усмехнулся Наим. — Все ловко выныривали, держа голову прямо, а он примерял, как лучше выйти — этим ли боком или не этим? Осторожничал…

— Наверное, вылезая, знал, что будут бить в жизни, а, Шан, знал? — жестикулируя и корча какую–то немыслимо дурацкую гримасу, спросил Акрам.

А может, это ощущение формы, незаметное внутреннее изменение, пришло к Душану от самой боли, которая, начавшись в ногах, прошла потом лихорадкой к горлу и голове, и это движение боли по мельчайшим сосудам тела, жар крови и заставили его невольно и неосознанно почувствовать телесную жизнь, эластичность, упругость тела, его способность приспосабливаться и меняться внутри себя во время болезни. И причудливым ходом мысль потом пошла от его немощного, ослабевшего тела к телу Наима, которое Гуль так тщательно натирала мазью.

«У Пай–Хамбарова красивое лицо, — подумал Душан. — У матери… В Зармитане мужчины некрасивые, глаза узкие, лица черные. А много красивых женщин. Бабушка была некрасивой, но любимой…»

Душан вспомнил слова бабушки о том, что только животные не болеют, а больное животное становится похожим на человека, зато больной человек снова превращается в животное, если поддается своей болезни — она так унижает человека, что он уже не способен возвыситься над страданиями.

Душан почувствовал, как кто–то подошел к его кровати, подумал: дежурная сиделка, но, когда сняли с его головы одеяло и задышали взволнованно на его вспотевшее лицо, увидел Наима.

— Успел я? Никто не заметил мое отсутствие? — спросил он Душана и, не дождавшись ответа, сел на край его кровати, чтобы поделиться тем, что его так взволновало.

— Бегу я, Шан… В общем, Гуль увидела, что я бегаю, чуть не заплакала от досады. Я ей объяснил, что аккуратно вытер ее мазь со спины, прежде чем выйти…

Душан почти не вникал в смысл его слов, он смотрел в лицо Наима, и ему показалось, что Наим такой непосредственный, восторженный и говорит так, будто они ровесники с Душаном. Чтобы не казаться обиженным, Душан спросил:

— Она зармитанская? Здесь живет?

— Конечно! Гонит меня обратно, говорит: после натирания нельзя даже по теплой комнате ходить, а я на улицу выбежал…

Душан вылез из–под одеяла и сел на подушку, чувствуя, что Наим в своем восторге неумен, нестрашен, и больше кажется беспомощным, ждущим какого–то участия, сказал:

— Нет, она не зармитанская. Ты узнай у нее…

— А это зачем? — не понял Наим. — Какая разница?

— У нее лицо интересное, утонченное, — тихо сказал Душан, думая сделать Наиму приятное. — Может, переехала из Бухары?

Наим встал, удивленно глядя на Душана и переспрашивая:

— Утонченное? Да ты бухарский националист, Шан! — и бросился обнимать Душана, повалил его на кровать. Душан же, боящийся таких буйств, как–то вымученно смеялся, слабо отбиваясь, и так, пока шум их и возню не услышала сиделка из соседней палаты.

А перед самым сном, когда Душана разморило от тепла и покоя и он лежал, умиротворенный примирением с Наимом, Наим вдруг снова обратился к нему:

— Душан Темурий, а за что тебя директор заставил копать?

Душан вяло, зевая, рассказал кратко, опустив подробности, и даже такой его рассказ чем–то возбудил Наима.

— Тебе надо было притвориться. Сказать, что этот шар напоминал тебе страусовое яйцо. Ты решил разбить его, чтобы сделать из желтка огромную яичницу на весь класс, — сказал Наим так, будто жалел, что история эта случилась не с ним.

Душан хмыкнул, потом зевнул, уверенный, что Наим опять его разыгрывает.

— Не понимаю… Меня бы послали в другую больницу…

— Что непонятного? Ты как будто только что произошел от обезьяны. Никуда бы тебя не послали, чудакам прощается…

Акраму, который, кажется, только теперь понял весь смысл их разговора, понравился ответ Душана, и он вставил ухмыляясь:

— Конечно, Душан лежал бы сейчас в сумасшедшей больнице…

— Цыц! — крикнул на Акрама Наим. — Слушай, Душан, мне очень нравится, как поступал Насреддин… Принес однажды на мельницу пшеницу и начал перекладывать зерно из чужих мешков к себе. «Что ты делаешь?» — спрашивает его мельник. «А я дурак», — отвечает Насреддин. «Если ты дурак, почему не сыплешь свою пшеницу в чужие мешки?» — «Я обыкновенный дурак, а если бы я делал, как ты говоришь, я был бы дураком набитым», — ответил Насреддин…

Наим замолчал, ожидая, должно быть, смеха или другой реакции слушателей, но Душан, которого анекдот не тронул, тоже деликатно молчал, Акрам же, который всегда туго соображал, после паузы спросил:

— И что? Что мельник сделал?

— А что мельник?! — почувствовалась в тоне Наима досада. — Мельник, наверное, рассмеялся и отпустил Насреддина…

— А может, не отпустил? — не успокаивался Акрам. — Может, взял и отправил в сумасшедшую больницу…

— Конечно, если бы мельник был таким, как ты! Ослом набитым! — рассердился Наим, и, чтобы не осталась у него в душе горечь от неблагодарных слушателей — ведь что–то Наима взволновало в анекдоте, хотел, чтобы и другие знали, — Душан спросил:

— А Насреддин, Наим, какая ему польза от такого притворства? Ведь мельник все равно назад отобрал пшеницу, прежде чем отпустить Насреддина…

— Отобрал, конечно! — сказал Наим, воодушевившись, будто обрадовался догадливости собеседника. — Но ведь пшеница это… как бы тебе сказать? Внешняя польза, для желудка. А какой чудак ищет этой пользы? Когда Насреддин хотел заняться торговлей, он купил в одном месте базара девять яиц на рубль, сел в другом месте и за тот же рубль отдал целый десяток яиц. Когда у него спросили: «Ходжа, почему ты торгуешь себе в убыток?» — Насреддин ответил: «Не все ли равно, прибыль или убыток, пусть друзья видят, что я торгую, и уважают меня еще больше…»

Этот анекдот понравился Душану, он тихо засмеялся, но не успел ничего сказать, потому что Акрам опять вставил в разговор:

— По–моему, это глупость — торговать себе в убыток!

— Ты что, Акрам, аткендец? — язвительно спросил его Наим.

— Нет, а при чем здесь аткендец?

— Аткендцам очень не нравится этот анекдот. Услышат — вскакивают, машут руками, считая, что Насреддин оскорбил святое дело — торговлю…

Душан послушал их перепалку, боясь, что Наим обидится и не захочет рассказать еще что–нибудь о Насреддине.

— А какая польза нужна Насреддину, Наим? — спросил он дружелюбно и тихо.

— Чудакам нужна внутренняя польза, чтобы он мог говорить правду, за которую его не били бы или били несильно… Пригласили как–то Насреддина на званый обед. Он надел поношенное платье, и никто не обратил на него внимания. Тихонько побежал ходжа домой, облачился в богатые одежды, сверху накинул еще шубу и вернулся. Насреддина почтительно встретили у дверей дома и посадили на почетное место. Указывая на вкусные блюда, хозяин начал его угощать: «Пожалуйста, ходжа, отведайте!» А Насреддин, подтягивая шубу к блюду, сказал: «Прошу, начни ты, шуба моя!» — «Что ты делаешь, ходжа?» — удивились гости. «Раз почет шубе, пусть шуба и кушает», — объявил Насреддин.

— Этот анекдот я знаю, — сказал Акрам.

Душан тоже слышал его раньше от мальчиков на своей улице, но не стал говорить Наиму, только чуть огорчился, что анекдот слышанный и не совсем интересный, слишком назидательный. Но, чтобы как–то поддержать разговор, Душан спросил:

— А ты сам, Наим, когда–нибудь притворялся, говорил что–нибудь сумасбродное?

— Пробовал, у меня это плохо получается.

— Почему же? А было, ли — сделал что–нибудь недозволенное и, чтобы не наказали, притворился?

— Пробовал, Шан… Но, ей–богу, у тебя это получится. Ты весь какой–то странный. И эта щека левая, и взгляд… Попробуй когда–нибудь, Шан, ей–богу! — Наим непонятно зачем зашагал по палате, жестикулируя, будто от его просьбы к Душану что–то зависело для него важное. — Ты любого сможешь провести, даже самого опытного психиатра.

Душан поежился от его слов и оттого, что Наим весь загорелся своей идеей. Акрам что–то пожевал, затем фыркнул:

— Не соглашайся, Шан. Он тебя на преступление толкает. Что ты хочешь, чтобы он сделал, а, Наим?

Наима это как будто охладило, он сделался спокойнее и сел на свою кровать.

— Ничего, просто я говорю ему на будущее. Когда что–нибудь совершит предосудительное…

Душан огорчился и даже испугался, не понимая, куда клонит разговор Наим, и очень жалел, что беседа их, начавшись так хорошо, слово за слово сделалась скучной и необязательной.

— Ничего я не совершу, постараюсь жить с оглядкой, — с иронией сказал Душан, чувствуя вдруг, что устал и эта усталость, интонация его голоса, должно быть, усыпляюще подействовали на Наима и Акрама, ибо ни один из них не ответил Душану — оба, посапывая, неожиданно уснули.

Душан поворочался с боку на бок, ему было неприятно оттого, что так неумно сказал о том, что ничего не вершит предосудительного, ибо только теперь, когда Наим спал, понял, каким был интересным их вечерний разговор. Не о том ли говорил ему когда–то и деревенский дед: «Все, что еще не стало, а желает стать, богато и интересно, а все ставшее и успокоившееся бедно и банально, нет в нем готовности к пожертвованию хотя бы каплей крови…»

Ведь говорил же дед, что лучше ради правды пожертвовать каплей крови, чем быть самодовольным глупцом, наивно думающим, что всем он обладает. Это истина, и сколько их в жизни? Наверное, не так много, если через несколько лет совсем в другом месте после деда повторил ее Наим? А завтра, наверное, Душан догадается о том, о чем через много лет скажут другие: к мысли одного человека цепляется мысль другого, а к его еще чьи–то, и так связаны все люди одной мыслью по кругу. Что это за мысль? О чем? Будто все люди бьются над ее разгадкой.

В первый свой приезд деревенский дед ходил шумный и удивленный по дворам интерната, заглядывая на кухню, в умывальную, в класс Душана, как–то подобострастно почтительно, словно иронизируя, здоровался с воспитателями, а потом долго смотрел на Душана, словно ничего не понимая не только в этой маленькой интернатской жизни, но и во всем своем прожитом.

— За что тебя сюда? — спросил он Душана так, словно тот скрывал дурное, о чем дед не знал. — Да где ты?!

Тетя даже не зашла в ворота, сидела утомленная, расстроенная на камне, а между ее ног стоял как–то вызывающе прямо, не шевелясь, тот самый мальчик, которого Душан видел еще в люльке в деревне. Душан посмотрел на них: наверное, опять приезжали в городскую контору. Что ищет эта троица? Какую защиту у адвоката?

Была очень тягостная встреча, подолгу молчали, словно не зная, как выразить то, что волновало, а когда находили слова, говорили торопливо, раздраженно–нервно, как дед.

— Бери свой мешок и давай к нам! Сирота при живой матери! И при живом отце!

— Да разве можно? Надо поговорить… Разрешат ли? — возражала тетя, и чувствовалось, что ей не сидится здесь, тревожит что–то постороннее.

— Понимаю я своим крохотным умишком, своей плешью сверкающей, понимаю я своей жиденькой бородой и клянусь! Сейчас время коллективной жизни! Но разве я, ты, вот этот сверчок, — показал дед на тетиного младенца, — мы не коллектив?! Говорил я, Душан, трудно тебе придется — не верил. Вот сбылось! — Когда дед выразился сполна и они уехали, Душану сделалось легко, и как бы ни был тяжелым их разговор, он быстро забылся — наверное, для того, чтобы вспомнилось все теперь. «Что это за мысль? О чем? А есть ли она?»

Но откуда у деда этот странный вопрос: «За что тебя сюда?»

Так спрашивали мальчики, когда знакомились, будто в интернат их отправляли за провинность. Ведь не мог же дед подслушать их долгие ночные разговоры и странное признание Аппака?

— А тебя за что, Душан?

— Не знаю толком… отец уехал… Может быть, за то, что я был скучен, ел плохо и во мне было мало жизни…

— Мне бы твои заботы! — рассмеялся Аппак и стал рассказывать о том, как зачала его мать на стороне в отместку мужу, который ее не любил, и что у отца вдруг опять родилась любовь и любил он Аппака даже больше законнорожденных своих детей — и так, пока не раскрылся обман; тогда отдали Аппака в интернат.

— Это какой отец тебя любил? — спросил Душан. — Тот, от которого ты родился?

— Я не так выразился. Муж матери — вот как точнее!

Вспомнив это забавное, Душан уснул, а на следующий день узнал от учащихся, которые следят за каждым шагом своих воспитателей и все о них знают, что было собрание, где традиционалисты и прогрессисты выступили друг против друга, начав разговор о нем, о Душане. Что будто бы Пай–Хамбаров обвинил Абляасанова в том, что, цепляясь за все отжившее в воспитании и учебе, он еще живет в старом времени, из которого никак не желает ступить в новое. И приводил в пример расколотый шар, спрашивая: «А не попахивает ли идеализация шара из наследства князя идеализацией старины?» На что Абляасанов, возмущенный, ответил, подергивая лацкан кителя, на котором у него была приколота медаль: «Я еще тогда хотел разбить этот дворец! Еще в те годы просил дать по нему залп из пушки, чтобы стереть с лица земли!» И, в свою очередь, намекнул собранию на какие–то недозволенные связи между холостяком Пай–Хамбаровым и замужней тетушкой Бибисарой, в которых надо административно разобраться.

Пай–Хамбарова поддержали: тетушка Бибисара, сидевшая все время стыдливо бледная, физик Кушаков, физвоспитатель Бессараб, ботаник и учитель пения Ким, Берлин, преподаватель немецкого, которого все почему–то звали Гамбург, словом, все, кто жил в мансарде. Гаждиванец Болоталиев в последнюю минуту переметнулся к Абляасанову, ибо вспомнил, как директор обещал ему в будущем году землю под дом в Зармитане. Военвоспитатель Сердолюк, все время сидевший с таким выражением, будто хотел сказать: «Что за баталии? Даже развернуться негде! Недостойно», — воздержался, так и не примкнув ни к какой стороне, поэтому собрание кончилось на равных, но с решением вернуться к «делу Душана Темурия» еще раз.

Душан понимал, конечно, что не все так юмористично на собрании воспитателей, у которых свои сложности и печали, но ему так передали мальчики, смеясь и иронизируя добродушно, как иронизируют учащиеся над учителями, которых все же любят. И хотя в их рассказе много смешного, Душану было неприятно узнать, что его имя склоняли, его это смутило. Покоробило мальчика и поведение матери, которая приехала, чтобы проведать сына после болезни. Они почти ни о чем не говорили, кроме как о случившемся, и мать еще раз требовала от Душана, чтобы он повторил, что ему говорил директор в кабинете и каким тоном.

— Не надо, скорее бы забыть, — сказал Душан, но мать призналась, что Пай–Хамбаров настаивает на ее жалобе в районо. Душан не стал спрашивать, что означает это — районо, ему было обидно оттого, что мать невнимательна к нему, все время говорит о Пай–Хамбарове, ищет его по дворам. Что–то нехорошее накапливалось в Душане от обиды, что–то непристойное, что–то неприятное к матери, чего раньше никогда не было, даже если мать причиняла ему боль.

— Странные дела, — кривясь и ухмыляясь, проговорил Душан, — говорят, Пай–Хамбаров связан с тетушкой Бибисарой…

— Как это связан? — по фразе не поняла мать, но по тону Душана будто догадалась…

— Как мужчина и женщина, — четко сказал Душан, уже бесстрастно, и, видя, как мать смутилась, решил исправить впечатление от своих слов. — Может, неправда, глупо…

Мать сердито встала, сделавшись вдруг холодно–горделивой, и сказала:

— Ты здесь портишься, Душан. Какое тебе дело до жизни взрослых?

Дома, куда она привезла Душана на воскресенье, мать снова сделалась приветливой и, кажется, чуточку грустной, будто изрядно устала в интернате. Что ее держало там в напряжении? Может, история с Душаном и разбитым шаром?

Амон, как всегда, был рад брату, звал его на улицу, но Душану хотелось быть во дворе. И в этот приезд его но покидало ощущение, что двор меняется, становится неуютнее. Тепло из него уходило, дух выветривался, и уже не умиротворял он, не успокаивал. Где его тайны? Где негр–телохранитель с тростью? Смешно все это. И обидно вовсе не оттого, что его здесь никогда не было, нет, он жил, но обманул Душана, предал…

И даже внешне двор был серым, как бы мать ни старалась держать его в чистоте, придавая свежесть стенам, складывая заново треснувшую балку, перестилая крышу, говоря все время о Наби–заде, без которого она не достала бы доски, кирпич, известь. Наби–заде! И заботы у матери, оставшейся без отца, стали мельче, и разговоры. Все по–другому. Разве бабушка, будь она жива, разрешила бы заниматься жалобами в какие–то конторы, районо, тратить на это жизнь и время?

Да, прав дед, жизнь уходит из этих тихих, одиноких дворов в другие, неведомые дворы для коллективной жизни. За что? За какое проклятие? Разве в них неуютно человеку, одиноко? Ведь весь род… вся история… Душану надо будет до конца понять эту новую жизнь, чтобы ответить…

А пока, возвращаясь в интернат, он думал о том, как изменилось его ощущение времени, которое раньше текло сплошь без дней и лет, как будто не было никакого его течения, а было чувство естественной, простой жизни, что теперь что–то переменилось в самом времени и делилось оно на эпизоды, долгие истории, которые надо было переживать от начала и до конца…

II

Ему удалось теперь освоиться и с этими тремя дворами, куда устремился дух их родового двора, но, испугавшись пространства и чужой среды, шума, топота и скрежета многолюдной, плотной жизни, стал рассеиваться в пыли и духоте неба, оставив последнего в роду озябшим в одиночестве.

Он вспоминал имена тех, кто был до него: Истам–ходжа — отец бабушки, Махмуд–ходжа — отец отца, Мир–Темур — отец прапрапрадеда… Можно ли так сказать: отец прапрапрадеда? Эта невозможность выразить, неточность смутила его как знак далекого, неощутимого родства, которое даже словами не выражалось, не то что внутренне, духовно, как связь. Далее: Мир–Исмаил… Проще, наверное, назвать его — отец Мир–Темура. По–арабски витиевато и изящно звучит: Мир–Исмаил ибн Мир–Артык… Исмаил сын Артыка… Еще он знает по–арабски и тайно гордится этим, как собственным, неприобретенным: аль касосил миналхак… Вернее, он вычитал это: «и я был таким, как ты», но фраза ему понравилась тем, что поддается толкованию, в ней заложена тайная множественность, которую может постичь только мудрый. А он мудрый отрок, некрасивый, нестройный, нелепый в своих частях тела, как все в его возрасте. Но еще и скучный, назидательный. «И я был таким, как ты» — можно толковать как данное в начале жизни, как рок: «И я был таким, как ты, когда родился». Отсюда, как следствие, как судьба, продолжение толкования: «И я был таким, как ты, и ты будешь таким, как я» (в конце жизни), и поскольку в толковании конец изречения связан с его началом, то окончательно его выражение таково: «Какими бы разными ни были наши пути в жизни, мы придем к одному, ибо начали с одного».

Имя Артык [23] дано было предку из–за странного нароста, как шестого пальца на руке. Через каждые два поколения род повторял этот свой необычный знак на ком–нибудь из мужчин, не трогая женщин, должно быть щадя их красивые ручки («Целую, мадам! Целую, мадам!» — шептал Душан, смеясь). Но и у мужчин шестой палец, наверное, из–за особого противостояния планет, с каждым столетием делался все короче, пока род вдруг внутренне совсем не зачах, не давая больше мальчиков. У Мир–Саттара двенадцать дочерей, Саид–Акбара — восемь, Мир–Кадыра — шесть дочерей. Ни одного мальчика, хотя и девочки пошли на убыль, достигнув своего зенита у Мир–Вали, давшего роду шестнадцать девочек. После Мир–Кадыра Мир–Афзал дал четырех девочек, две из них — близнецы, умерли в один и тот же год, заболев нервным расстройством, хотя и жили в разных городах, в общем–то счастливой супружеской жизнью.

Что–то, должно быть, менялось в роду после этих близнецов, где–то бралась сила и хитрость, чтобы обмануть луну — планету женского начала, чтобы снова родился мальчик, но уже без нароста, с нормальной рукой, которого назвали на радостях Худойдод [24]. Хотя радоваться вроде бы было нечему, потому что в Худойдоде чувствовалось, как порода устала, измельчала, неспособная более давать сильных мужчин, как раньше, пусть с наростом, шестым пальцем, но зато небезвольных, как Худойдод, который за десять лет пустил по ветру столько из наследства, сколько было заработано другими до него за пятьдесят лет. От него и пошла в роду поговорка: «Луну обманешь — солнце будет мстить».

Он уже знал, что солнце почитается как мужское, отцовское, начало. И понял, как из иронии просветления, мудрости постижения рождаются поговорки.

Сам он тоже… пусть скучноватый, обидчивый, но мудрый. Только странно, каким холодом веет от всех его мыслей, ничто бывшее в роду не взволнует, не смягчит, а ведь страдали, наверное, были трагедии из–за шестого пальца, дурачеств Худойдода. Но, может, чтобы понять так глубоко проникновенно, нужен холод сосредоточения, а удивление, тепло, сострадание, все, что вносит личное, субъективное, исказит, обманет?

Но ведь не должно же быть так, чтобы род захирел бесследно? Может, он мельчает и умирает лишь внешне, для обмана зависти делает вид, что уходит, не оставив после себя даже пепел на поверхности земли? И делает род это из–за любви к одному, чтобы этот один мог выразить потом и поведать миру о всех его страданиях, неведомых путях? И не есть ли этот один та великая личность, к рождению которой род настолько хиреет, что вокруг этой личности ходят и дышат лишь бледные призраки, а он, как непомерно выросшее дерево, высасывает из всех родных их соки, внося в их жизнь и судьбы, сам того не желая, одни лишь неудачи и недоразумения?

Кто был таким в их роду? Осталось ли его имя? Душан хотел бы, чтобы его все знали и любили, чтобы, услышав его имя, приходили и благодарили за что–то? За что? Чем он должен себя выразить?

Но пока его заботит простое: кто будет следующий в роду от него — девочка или мальчик? Гуль как–то, подыгрывая Наиму, сказала: какая удача, что мать родила ее девочкой… К чему она это сказала, он не расслышал, только помнит, как у нее что–то упало на пол, она присела, воскликнув, не успев прикрыть обнажившиеся колени. На правой ноге у нее родимое пятно коричневого цвета…

«А горлица с помятым крылом на крыше, наверное, воплощение прапрапрадеда Артыка», — подумал Душан, усмехнувшись. А ведь он верил когда–то в такое прямое превращение, жил этим, восторгаясь неведомыми жуткими ходами жизни, разгадка которых сулила радость.

А теперь время освобождало его от веры и заставляло, горько усмехаясь, отказываться от многого в себе, увидев это наивным и глупым. Он становился скептиком, находя ложное не вовне, как многие в его возрасте, не в других, а в себе, смеясь над своей тайной любовью к женщине–богомолу.

Оказалось, что читанное и узнанное может быть неверным, как прежняя история Зулейхи, которую, как он теперь узнал, считали не только порочной женщиной, клевещущей из–за своей неудовлетворенной похоти, но и святой из–за восторга и любви к прекрасному. Это было особенно удивительно — святость Зулейхи, потому что себя–то он отождествлял когда–то с Юсуфом Прекрасным. Что радует? Что больше нравилось ему в образе Зулейхи — порочность и злобность, которая была наказана, или добродетель и чувство прекрасного? Вот перемена: когда Душан был под защитой дома и историю Зулейхи воспринимал как библейскую легенду, он был рад тому, что зло наказано; сейчас же он как–то внутренне взбодрился от этой другой Зулейхи, ему больше нужно было добро в ней, эта святость, словно она теперь должна была его защитить.

Неужели одна часть жизни дана для узнавания, а другая — чтобы отвергнуть это узнанное как ложный опыт? А сам человек, теряя прежнее, постигая другое, не мельчает ли, не озлобляется ли от суеты, как обозлила почему–то Душана правда о замужестве матери?

Не все оказалось таким романтичным, весь этот рассказ о захиревшем роде и новой крови, которую будто бы нес род отца — деревенских строителей — в жилы аристократов–судей, благодаря стараниям деда, якобы умиротворенного под конец жизни женитьбой бедного студента на его болезненной внучке.

Все проще и обыденнее. Время энергичных молодых людей из таких глухих местечек, как Зармитан, которые, желая утвердиться, устремляются в город, перешедший на узбекский язык в конторах и делопроизводстве, и, добившись уверенности на суровой своей, прозаической службе, хотят для разнообразия чего–нибудь художественного, для души — красивой бухарской девушки из распавшегося старинного рода, оставшегося ни с чем, кроме домашнего своего языка — таджикского.

Боясь, как бы вялые, растерянные дочери не остались старыми девами, родители, проклиная свою судьбу, все же выдают их за «хозяев жизни», чтобы хотя бы так приобщиться ко времени. А хозяева потом устремляются дальше, к новым возможностям, как устремился отец Душана в Афганистан.

А эти необычные для здешних мест женщины, спрашивая о которых Душан получил от Наима насмешливое прозвище: бухарский националист? Не переселились ли они сюда когда–нибудь из Бухары? Надо поподробнее узнать об этом в один из своих выходов в Зармитан.

А пока Душан стоял в третьем, большом дворе, выгнанный из класса учителем математики Моллаевым, и смотрел, как бегают по полю десятиклассники с винтовками. Вот они бросились на землю по команде военвоспитателя Сердолюка и неуклюже поползли, делая много движений, все серьезные, сосредоточенные, но застревающие в пыльных ямах из–за своих длинных винтовок. Наим был похож на жабу, прыгающую по песку с прутиком между лапами, — так он смешно отталкивался носками от земли, прижимая гладкий ствол винтовки к груди и скатываясь по ней вперед…

— Вперед! Вперед! К цели! — слышно было, как подгонял Сердолюк, пританцовывающий на упругих ногах вдоль забора. Время от времени он приставлял к глазам бинокль, чтобы посмотреть, в нужную ли точку направлено острие штыка.

Душан чувствует, что Моллаев не любит его, может, возненавидел с первого дня математики. Математика не дается Душану, и это неприятие точного, но такого бессмысленного: «Если один поезд доехал из точки А до точки Б за семь часов при скорости шестьдесят километров в час, а другой поезд до точки В…» — у него тоже давнее, как болезненное. Его сковывает, не давая проснуться воображению уже само начало задачи с «если», «Если один бегун добежал с точки…» «Если одна птицеферма дает в год миллион яиц…» Эта точность кажется ему мнимой, потому что за этим «если», которое несет в себе предположение, не чувствуется обязательности и правдоподобия, и когда сегодня Моллаев начал, стоя у доски: «Если…» — Душан, невольно, может быть желая разрядить серьезность обстановки, которая грозила ему провалом, нерешением задачи, сказал негромко: «А если нет?»

В классе засмеялись, конечно, не самой плоской шутке: «Если…», «А если нет?» — но возможности расслабиться, а когда Моллаев спросил: «Кто посмел?», Душан встал и вышел из–за парты, вызывающе глядя на учителя.

В глазах Моллаева появилась злоба, но он сдержал себя и только устало и вяло покачал укоряюще головой:

— И это Душан Темурий… Самый худший по математике… Вместо того чтобы стараться, догонять таких, как Мордехай, Аршак… — И, направившись к двери, театрально широко открыл ее, кивнув в направлении двора. — Иди… Пусть ты меня не уважаешь, лично меня… но ты оскорбил сейчас великих людей, которые придумали математику и обогатили ее. Иди и подумай над этим. А когда поймешь, я тебе снова разрешу быть на математике…

И Душан вышел, почему–то возле самой двери почувствовав неловкость, даже стыд, и вовсе, конечно, не из–за великих людей, которые были для него так же абстрактны, как и их «если», а из–за того, что ему надо как–то выходить из этой истории, переживая ее, маясь под окнами, во дворе, не желая легко и просто, как другие, просить прощения у Моллаева, говоря: «Простите меня, Азербайджан Исаевич…» — «А что ты понял?» — «Вел себя дурно». — «Нет, не только это ты должен был понять…» — так будет продолжаться бесконечно их объяснение, уязвляя самолюбие Душана, и слово за слово превращая их разговор, так хорошо начавшийся, в тягостную бессмыслицу, потому что Душан обязательно запутается из–за своей горделивости и нежелания лгать. «Ничего ты не понял, Душан Темурий, подумай еще перед сном…» — так все кончится, начавшись, как всегда, с ерунды, неосторожного слова, которое вылетает часто само, будто не Душан его говорит, а лукавый, ироничный двойник, вселившийся в него, а Душану потом приходится отвечать за него.

Плохо у него и с грамматикой, суффиксы и префиксы утомляют его холодностью заучивания, многократного повторения без понимания. Зато на уроках истории и литературы он чувствует себя совсем другим, уверенным, способным, и делается от этого не наглым, как другие, отлично знающие историю, не вызывающим, а мягким, робким, желая, чтобы Анварова им любовалась, восторгалась. Ему кажется, что, когда Моллаев возмущается в учительской: «Ну, дубина, дубина этот Темурий! Я его вынужден был опять выгнать вон из класса!», Анварова говорит, обращаясь больше к Абляасанову, чтобы смягчить впечатление: «А у меня он такой старательный… Из любви к предмету прочитал учебник до конца и все запомнил. Вчера я сидела с такой ужасной мигренью — а они это видели — и говорю: «Теперь мне надо рассказать вам о завоевательских походах нашего земляка — Темурлянга, которого в Европе знают как Тамерлана…» Вдруг этот Душан поднимает руку: «Вам, наверное, нездоровится, Хадича Назаровна, позвольте, я расскажу?» И знаете, вышел и, волнуясь, рассказал вместо меня. Где неправильно, я его, конечно, поправляла, но в целом, кроме этой легенды об «эмире Тимуре, сыне Искандера Двурогого, губителя неверных, язычников и злодеев…» и еще чего–то, что он вплел в рассказ ни к селу ни к городу, все в общем правильно…» — «Это он нарочно серьезный предмет разбавил чушью несусветной, — не успокаивается Моллаев. — У него в характере все точное, проверенное вдруг портить какой–нибудь скептической репликой…» — «Ну, это возрастное, пройдет», — вынужден вмешаться в спор Пай–Хамбаров, ибо как главный воспитатель Душанова класса чувствует в словах Моллаева упрек себе. Абляасанов, видя что и ему не обойтись без слова, чтобы хоть как–то повернуть спор учителей в правильную сторону, говорит как–то вяло, будто необязательно, то есть осторожно: «Конечно, кривизну характера надо исправлять… Но я не вижу, Хадича Назаровна, ничего особенно дурного, если, конечно, это не все время, как принцип или закон, которому надо подчиниться… предосудительного, если историческая правда подкрепляется народной легендой… очищенной от мистики, тумана… религиозного дурмана…» Он говорит так путано–осторожно после того знаменитого собрания, когда прогрессисты чуть было не взяли перевес но вынужден еще как–то спорить, потому что Анварова считается прогрессисткой, сторонницей чистых, без каких–либо примесей суеверий, догадок, научных знаний.

Анварова часто сидит в классе нахохлившись, грузная, медлительная. Кто–то из мальчиков узнал, что болезнь ее называется бруцеллез и передается парнокопытными животными, и от этого Душану интересно и на уроках биологии. «Наверное, Анварова нечаянно съела свинину», — думает Душан.

Десятиклассники уже снова бегали по полю, через равные промежутки времени, по команде Сердолюка, задерживая шаг и делая телом такое резкое движение вперед, будто прокалывали штыком врага. В момент рывка они поддевали носком песок, но песок не успевал подняться, придавленный твердым шагом подошв, — слышно было, как воздух лопается под ногами. Звук этот напоминал хлопанье самодельных песочных снарядов — в интернате нередко стреляли ими, устраивая нападение одного класса на другой.

Сделав рывок, Наим подмаргивал Душану, Душан кивал в ответ подбадривающе, довольный тем, что, выгнанный с таким позором из класса, увидел Наима во дворе. Теперь они часто виделись после того, как лежали вместе в изоляторе.

С Аппаком же Душан не мог сблизиться, хотя и старался. Что–то смущало в нем, может быть, слишком живая его натура. Аппак же, который раньше тянулся к Душану, трогательно оберегая его, как более сильный, теперь раздражался, думая, наверное, что Душан холодный и надменно–недоступный. Душан так и не подружился ни с кем из своих, потому что тянет его к тем, кто старше, к Наиму.

Аппак достал где–то кусок свиного сала и, когда Ямин уснул, намазал ему лицо и губы, положил сало ему на подушку. К утру сало расплылось большим желтым пятном и Душан, проснувшись, почувствовал в спальне псиный запах. Странно, почему кажется, что свинина пахнет псиной?

А Ямина потом до самого завтрака рвало в туалете. Аппак ехидно сидел возле него на унитазе и смотрел. У Ямина волосы так гладко блестели, словно он помазал их бриолином.

— Разойдись! — была команда Сердолюка, и десятиклассники, которым не хотелось так быстро составлять винтовки в пирамиду, побежали по полю, целясь друг в друга и крича самые вздорные команды, вроде: «Левую ногу за правое плечо! Шагом паралитика марш!» Чувствовалось, что теперь, когда свободны они от надзора военвоспитателя, в них собирается воинственный дух.

Наим подошел к Душану, и Душан, смеясь, потрогал его винтовку, гладкий приклад, хотел прицелиться, но Наим, играючи, приставил к его животу штык, Душан тогда и увидел на черном, уже ржавом стволе «1895» — дату клеймения оружия. Это его почему–то взволновало, он заговорил удивленно и торопливо:

— Смотри–ка! Восемьдесят лет винтовке! — И не сумел никак больше выразить свои ощущения времени, через которое прошли и войны, и смерть прадеда, еще чьи–то смерти, какая–то жизнь и возня, и как будто все это наслоилось в нем, в его памяти и душе, и теперь пронзило тоской, чем–то смутным, холодом одиночества, словно тянулось оно так, что, дойдя до Душана, время должно было ослабнуть и уйти, не согрев. Душан, чтобы скрыть смущение, сказал Наиму как–то невпопад, совсем не то, что хотел: — Мне казалось, что винтовки новые. Вы так бегали отважно… А они как бутафорские…

Любопытно, почему то, что взволновало догадками и предчувствиями, искренним удивлением, пришедшим из глубины постижения, часто невозможно выразить словами, говоришь не то, путаешься, делаясь косноязычным… зато, когда лжешь, говоришь складно и убедительно?

Может, искреннее еще надо осмыслить, чтобы понять его единственно правильный смысл и выразить, а ложное лежит готовое, на все случаи жизни, на самой поверхности ума, откуда ложное самое слетает, едва пошевелишь мозгами? «Не знаю… это мне трудно… не понимаю», — подумал Душан растерянно, не догадываясь еще о том, что это благо — непонимание. Ведь надо же, чтобы было нечто, что непонятно и неразрешимо. Мысль отпустила для покоя, паузы, для бессмыслицы, из которой потом рождается новый смысл. Часто отрезвляющий, ранящий, обращающий его в неверие, как было это в то время, когда открылся Душану истинный смысл отношений матери и отца.

«Сказка о Золушке и бедном юноше, дающем новую жизнь захиревшему роду!» — еще раз усмехнулся Душан, чувствуя, что только юмор, ирония может как–то сохранить его привязанность к отцу, которого он не видел уже четыре года, и к матери, приезжавшей к нему все реже.

«Но почему свинина пахнет псиной? — мелькнуло у Душана, почувствовавшего, как теряет он теперь вкус к оригинальному суждению, к парадоксальным ходам отгадки, и все оттого, что мозг его был насыщен книжными банальными знаниями, хотя сознание и искало своего выражения: — Не потому ли, что свинья, как и собака, не почитается нами, бухарцами?»

Он где–то вычитал, что предки отдавали больных и дряхлых стариков на съедение собакам и держали для этого, выучивая, погребальных животных. Собака и была тем недостающим шнурком, которым привязывался с двух концов накрепко круг жизни от уходящих в роду к приходящим.

И осла надо было нещадно бить и калечить, для чего ездок вставлял в конец своей палки гвоздь, чтобы после каждого шага осла втыкать острие в кровоточащую шею животного, которого предки относили к злому божеству… Так книжно и скучно объяснил себе Душан смысл странного запаха свинины в спальне после дерзкого поступка Аппака, так рыхло–умственно, без проблеска своего живого опыта, будто он слабоумный и не живет вовсе, а только заучивает, поглощает готовое. Лишь мелькнуло из далекого воспоминания — это… бабушка… и старик, жующий виноградный ус и сказавший о своем сватовстве к бабушке ироническое: «Бо пири хартози…» [25] в смысле: «Конечно, какой теперь из меня, простите, жених, ни бодрости, ни прыти…»

Ирод, наверное, был прав, говоря, какие они бывают сладострастные, эти бухарские старики, женятся на молоденьких — и ха–ха! Ха–ха! Ирод как–то выразительно выпукло изображал их порхание, ухаживание, укладывание. Душана же, который из–за ревности к бухарцам сдержал смех, вдруг осенило, когда проникся он ощущением горькой иронии Ирода.

— Сам–то ты родился от молодой женщины и старика, признайся, Ирод! — схватил его Душан сзади и прижал к кровати.

— Это правда! Выродок! Выродок! — закричали вокруг, толкая Душана на Ирода и наваливаясь на них, чтобы заставить Ирода признаться.

— Да, правда! Верно это! — закричал Ирод, чтобы услышали его в шумной суете. — Старик оказался таким прытким, что бедная мама моя вскоре слегла…

— Не кричи! — удивился Мордехай тому, как признался Ирод не тихо, стыдясь, и решил тоже поделиться своим знанием этой жизни. — Я думал, наоборот. Наш старик сосед, женившись на молодой, не выдержал… его схватила кондрашка…

— У старика Ирода была сухотка, — вставил Аршак. — У одного армянина–ювелира была сухотка, он погубил много молодых жен…

— Ну, сколько — много? Сколько? — прыгнул к Аршаку Душан и наступил ему на ногу, чтобы толкнуть на кровать.

— Шан, ты всегда глупо встреваешь, — морщась от боли, отошел в угол спальни Аршак. — Откуда я знаю? Ну, две женщины погубил. Этого мало?

— Я думал, семь или восемь, а две женщины — это действительно чепуха, к тому же если они не армянки, — сказал Душан, все более возбуждаясь, игриво, иронично и зло, что с ним теперь бывало нередко, когда он видел, что мальчики говорят о чем–то, в чем он не особенно сведущ; тогда он встревал в разговор и превращал его своими репликами в спор, в ссору.

— Представь себе, что они были местные, бухарские. И ювелир тот все еще живет в Бухаре. Скажу, можешь проверить: напротив кирпичного здания с железной оградой, где помещалось когда–то английское торговое представительство, — с достоинством ответил Аршак и вышел, держа туловище ровно, в струнку, так, как только могут держать мальчики, чьи знакомые страдают сухоткой.

— Только непонятно, отчего он такой гордый, этот Шак–Ишак, если имеет знакомых, мучающихся сухоткой, — кивнул вслед Аршаку Душан, но никто его не поддержал, потому что всем понравился в споре Аршак, а не он.

Душана покоробило и то, как Аршак горделиво вышел из спора, как мальчики промолчали, не поддержав реплику, которая казалась Душану остроумной и разящей, и, только когда он успокоился, сделалось ему горько от глупого и банального, чем жил его ум, от заученного, инфантильного, нервозного, что делало его ядовитым, без чувства внутреннего достоинства и уверенности. И не отсюда ли это желание — сначала унизить собеседника, чтобы потом говорить с ним, униженным, на равных? Говорить с униженным на равных может лишь слабый, не уверенный в себе, ранимый. Значит, все в себе, труднее всего победить себя, ибо все дурное во сто крат больше, чем вовне, в нем самом, хотя и вовне много вздорного… к примеру, это обыгрывание фамилии воспитателя: Берлин–Гамбург…

И теперь часто, когда Душан разочаровывался в своих товарищах или считал книжные знания вздорными лишь потому, что не был способен их усвоить, думал: в чем истина? Где взять силы, чтобы быть уверенным, великодушным, не в зеленом ли камне, к которому приходят на пустырь за речкой зармитанцы и поклоняются? Со слабым зрением сидят возле камня и подолгу смотрят на него, не мигая, уверенные, что зеленый свет, который камень излучает, вылечит трахому или глаукому, слепцы же, суетясь и толкаясь, ощупывают камень, ставший от прикосновений тысяч рук гладким и блестящим, и, словно намотав на палец его луч, проводят ладонями по глазам, называя свой идол несколько вычурно: «Свет восточной слободы».

Почему восточной? Может быть, потому, что зеленый и голубой — самые почитаемые цвета восточного человека? А может, в этом иной смысл? Не так ли сотворен ум восточного человека, что не способен он спокойно и трезво тянуть одну мысль от самых ее банальных и простейших ходов до самых глубоких, он постигает лишь короткой, но яркой догадкой, нечаянным озарением высший смысл вещей, и, блеснув, догадка эта не удерживается в сознании, и, чтобы не растерять мысль мимолетную, преходящую, восточный человек направляет ее на камень или на дерево, воду, чтобы удержать там и в нужный момент, поклоняясь, извлекать ее, как заклинание против болезни, искривлений судьбы. Значит, в противовес восточной европейская мысль терпелива и в своей непрерывной протяженности не теряет смысла познания, но накапливает, становясь изобретательной, научной, ибо направлена не вовнутрь, не в огонь или скалу, а вовне, желая сама сотворить огонь.

Душану втолковывали, что H2O — внешний символ, знак воды (европейское знание), посредством которого она связана в природе с воздухом или отталкивается от огня, превращаясь в пар в топке паровоза для движения. Но в нем еще жило ощущение воды как связывающей, исцеляющей, обегающей трижды вокруг земли, чтобы скрыть и смыть позорное и блеснуть потом, удалившись, высоко над головой. И так в его сознании боролись восточное представление, суеверное и мистическое, с научным, практическим, и хотя он в усмешку назвал двух «научных мальчиков» — Абдуллу и Шера — Эстрадиолом и Тестостероном [26], видя, как они увлечены изобретательством, холодным и точным пониманием, все равно где–то в глубине души Душан побаивался их, чувствуя, должно быть, что будущая жизнь принадлежит им. Эстрадиол и Тестостерон и успевают по всем предметам, и поощряют их на каких–то математических соревнованиях, называя в числе самых умных и современно мыслящих, сумевших так быстро избавиться от суеверного тумана в голове и мистических вывертов.

Вот ведь, оказывается, и Пай–Хамбаров, кажущийся современным, — выпускник Московского университета, почитатель Гёте, любящий часто бормотать себе под нос во время дежурств игривое, юношески задорное:

Сердце дышит безответно Вечно молодым огнем, Клокоча, пылает Этна В снежном панцире своем. Тронешь ты, как луч рассвета, Грозные зубцы стены, И, как прежде, слышит Гатем Дуновение весны…

Даже он, похоже, иногда теряется и утомляется от ритма жизни, ведомой огнем, энергией и паром, и ему хочется расслабиться и уйти в себя, должно быть, для того, чтобы потом с новыми силами пойти против отживших идей Абляасанова. Душан с благодарностью глянул на Пай–Хамбарова, когда утром в спальне над ним стал посмеиваться Эстрадиол, удивительно быстро влезший вовнутрь коричневого с черными жестяными пуговицами кителя и брюк — интернатскую униформу, в которую всех одели с этого года.

Видя, как медленно, борясь с утренней депрессией, разглаживает Душан воротник кителя, с тоской глядя на пуговицы, Эстрадиол обозвал его «черепахой».

— А я оделся как конь! — прыгнул Эстрадиол к Пай–Хамбарову и забегал вокруг воспитателя, ожидая похвалы.

Пай–Хамбаров глянул на Душана, на его мрачное, застывшее лицо, с которым он встречал утро, заботы, и что–то задело воспитателя, вспомнилось знакомое, и он сказал несколько вычурно:

— Да, конь… Конечно, прекрасно мчаться как ветер, свободно и горделиво. Право, сколько красивого, возвышенного в беге коня! Конь мчится, а само время растерянно останавливается перед его бегом. Да… Но думал ли ты, Шер, сколько терпения… как мужествен, исполнен эпического достоинства ход черепахи. Будто ей мало мгновения, не насыщается она тем, чем насыщается конь, — коротким бегом, галопом, — ей нужно в своей медлительности прочувствовать каждый миг времени — и так до нескончаемости… И знаешь, друг мой, лично я всегда питаю тайную зависть к коню, но все симпатии моего сердца относятся все же к черепахе…

Человек, находящийся на земле, на клочке зармитанского садо–огорода, не рассуждал бы столь возвышенно: это слова все еще живущего в мансарде интерната, куда ведет деревянная, запретная для учащихся лестница, но уже чувствующего по особым приметам и отношениям окружающих приближение своего часа; потому Пай–Хамбаров так снисходителен к слабостям Душана. Мать в последний свой приезд едва вышла из машины в какой–то нелепой европейски синтетической шубе, с жестами и ужимками уже почти незамужней женщины, сразу сообщила Душану, что Абляасанова снимают — добилась–таки слабая, одинокая, разрывающаяся на части между старым их родовым двором и модным портным, справедливости, под которой подразумевала «комиссию районо». Место директора займет теперь Пай–Хамбаров — доброжелатель, почитатель и прочее… Бабушка, помнится, так до конца жизни и не понявшая назначение контор, где творятся всевозможные полезные дела по топке, снегозадержанию, пескоочистке, водоснабжению, углезаготовке, без чего дом их рухнул бы в один прекрасный день, смытый ливнем, заваленный снегом или же опаленный жарой, ворчала: «Чтобы ваш водоканал углем завалило! А вашу товарную базу водой затопило из хлебопекарни!»

«Вот канал–то смогла отделить от воды. А товар от базы что проще?» — смеялась мать, не подозревая, должно быть, тогда, что и самой придется разъединять рай с оно, обл с фином, называя все это справедливостью, хотя задуматься — в этом так много суеты, человек сожмется, тоска… Так далекая от житейской суеты бухарская женщина вынуждена явиться на прием в районо к председателю Наби–заде в синтетическом, не по плечу скроенном… Душана пронзила, как боль, как тоска, мысль о Наби–заде, которого он видел всего лишь раз и ничего в общем–то не понял. Зато они, Абляасанов и Айязов — Душан случайно увидел из–за ограды в садо–огородах — не могли не чувствовать за своей спиной какую–то возню смены власти, но ни взглядом, ни жестом не выдавали своей растерянности. Видя, как Абляасанов с душой работает на своей сытой, ухоженной земле, Душан подумал, что, будь на его месте Пай–Хамбаров теряющим место директора, воспитатель не пережил бы драмы, а Абляасанов расслаблен, умиротворен ощущением рода, корня, социального происхождения… Сгонят с интернатских кресел, преспокойно вернется в беседку, которую соорудил здесь же, в садо–огороде, да еще скажет: «Славно поработали, и для них успели, и для себя. А у Пай–Хамбарова не выйдет, кишка тонка для напряжения».

Заметив, с каким интересом наблюдает Душан за Абляасановым, остановился заинтригованный Ямин, бегавший доселе вокруг ограды, собирая опавшие груши.

— Что с тобой? — толкнул Душана в бок Ямин. — Ты как завороженный. Увидит, что мы не в слесарке…

— А ты… кто бы, по–твоему, был хорошим директором? — спросил Душан вяло, как будто безо всякого интереса, как умел он «не подать» вида в самом волнующем для себя разговоре.

— Решено уже… Пай–Хамбаров… Он не такой вялый…

— Что значит: не вялый?

— Живой, значит, не такой притворяющийся, как ты. Прямой, значит…

— А я — кривой? — сел от досады на кучу сухих листьев и стал, морщась, выплевывать твердую кожуру груши Душан.

Ямин хотел было ответить как–то озорно, шутя, но не мог сразу найти нужных слов, ибо смутил его взгляд Душана, который прямо и не мигая смотрел в глаза Ямину. Только, кажется, Ямин и заметил что–то не совсем обычное, диковинное во взгляде Душана — в минуты, когда он хотел высказать к кому–то свое презрение, глаза его становились надменными, незлыми, негорделивыми, он смотрел так, словно видел человека насквозь и увиденное вызывало в нем чувство сострадания.

— Ладно! — махнул рукой Душан, чтобы снять напряжение, затем стал бить тыльной стороной ладони по выпуклому, еще не отгрызенному месту груши. — Хочешь посмотреть на себя? — и показал, как из прогнившей части груши выползает белый, будто наполненный молоком, червяк — без единой черной крапинки или зеленого волоска — удивительное создание.

— Черт с тобой! — хихикнул Ямин. — Называй меня хоть ежом…

— Нет, ежом я тебя не назову. Еж бы понимал, что лучше Абляасанова директора не найти, — прошептал Душан, продолжая наблюдать за тем, как работает старик на своем клочке, и думая, что с его уходом что–то изменится, сдвинется в застывшей жизни интерната, к которой Душан как будто привык и принял ее такой неуютной, несколько сумбурной, грубоватой, но напряженной из–за тяжбы воспитателей за место директора; что–то станет новым, и он должен будет заново понять это и в этом своем понимании, в пробе жить по–другому сделает много ошибок, за которые придется отвечать если не перед воспитателями, так перед собой. Душан любил свободные и самостоятельные решения, говорил, не льстя, правду, часто в ущерб себе, но при всей своей независимости от внешней среды глубоко в душе он всегда чувствовал уважение к устоявшемуся, к порядку, боялся нового из–за своей неспособности быстро и без ненужных трений войти к людям в доверие и им доверять.

Пока Душан сидел на листьях, все еще пребывая в меланхолическом настроении, Ямин вытянул прутиком молочного червяка из груши и бросил под язык, явно ожидая, что Душан удивится его выходке, затем стал жевать, а когда прожевал червяка, сказал в оправдание:

— Червяк со всего дерева собрал сок для медка! Мы в Гаждиване столько этих медовых червей поели!.. — и рассердился вдруг на Душана, толкнул его в бок ногой, словно проглотив червяка, с которым Душан его сравнивал, Ямин снова почувствовал свою личность выпрямленной и неповторимой.

— К черту твое настроение! Пусть его выносит твоя мать! Или твои друзья… которых у тебя нет. — По всему было видно, что зармитанская тишина, запах листьев, на которых они сидели, и неспокойное осеннее солнце, нагревающее его бритую голову, настраивало Ямина на агрессивный лад. — И над всеми ты иронизируешь! В театре, куда нас повезли, тебе актеры не понравились… Ты, Душан, умнее нас?! Обыкновенный вонючий огород, в котором, прости меня, ни хрена не растет у директора, ты почему–то называешь «садо–огородом». А халат, который дирекция дарит приезжему писателю Тимурову, ты называешь «фрако–халатом».

— Нобелевским фрако–халатом, — уточнил Душан и сказал это так спокойно–равнодушно, чтобы сбить с Ямина злость.

— Ладно, пусть так. А мы глупцы. То, что придумано нами, пошло и глупо. Гамбург–Берлин — тебе не нравится, банально!

— Да, глупо! И все вы занимаетесь собачьими хвостами! И бывает у верблюда слюна, ядовитая слюна — вот вы чем озабочены!.. Вам бы ослиц ставить мордами вперед и… — Душан плюнул. Он говорил все это, как–то дурашливо улыбаясь, шутовским тоном, чувствуя, однако, что не это его трогает, не это злит — к нему снова возвращалось то странное состояние легкой оглушенности, которая словно уводила его, отрешала от всего…

За разговорами они и не услышали, как забил медный колокол в третьем дворе интерната, установленный так, чтобы звуки его долетали до самых отдаленных переулков Зармитана, где могли бегать учащиеся, которых приглашали в столовую на ужин или в «красный уголок» на читку газеты.

Поскольку старинный колокол князя Арифа был установлен взамен слабого электрического звонка лично Абляасановым, то его, естественно, не могло сейчас не смутить поведение двух учащихся, спорящих за забором его огорода и не слышавших звона, и посему директор без всякого злого намерения, а скорее игриво подкрался к ним близко, чтобы крикнуть из–за дерева:

— Для вас что же, отдельный звон?!

Душан и Ямин вскочили, готовые выслушать выговор, но, убегая вниз к пустырю, Душан успел уловить нестрогие нотки в словах директора и посему посчитал бы себя неудовлетворенным, если бы не ответил почти в тон Абляасанову:

— Виноват! Медь, должно быть, немного отсырела, ближе к зиме, оттого не звонит, а ухает… — И со всего маху первым решил вскочить на забор, но прыгнул не удачно и, свалившись назад, попал ногой в лужу и обрызгал Ямина.

Оказалось, что их как раз звали в душевую, и, хотя Душану всегда было лень купаться, он решил пойти с Ямином, чтобы услужить ему, — было что–то жестокое, нечеловеческое в том, что он злился на безвинного гаждиванца, который согласился побродить с ним по Зармитану.

— Ладно, забудем! Я тебе по–королевски потру спину, — сказал Душан, когда забежали они в спальню, чтобы взять полотенца. А когда шли в душевую, мелькнуло у Душана смутное и необязательное, над чем не надо задумываться: отчего это Ямин всегда моется в длинных, до коленей, черных трусах, все бегают в душевой красные, в пару, показывая, какие у них крепкие мускулы на голом теле, и только Ямин, как отшельник среди них, в темном углу, страдающий…

Душан долго не мог привыкнуть к атмосфере этой душевой, пробовал приучить легкие к плотности и вкусу пара, чтобы не задыхаться. Он был впереди своих сверстников в стремлении оригинальничать, поражать чем–нибудь из ряда вон, нравиться и для этих целей облюбовал себе самую дальнюю нишу: над ней пускала струйку холодной воды треснувшая труба.

Он взбирался в нишу и садился в расслабленной позе, скрестив ноги, чтобы, как он сам выразился, посредством внутреннего самосозерцания понять себя. Шумные плескания, беготня с тазами и мочалками, топот не мешали ему, он желал, углубившись в движение мыслей, малейшие повороты настроения, разделить свое «я» на части, чтобы потом, достигнув их единства, уметь управлять собой. Струйка холодной воды сверху, бьющая резко, с напором и всегда в одну точку головы, чуть выше темечка, где по нынешним научным представлениям находился «гипоталамус», должна была, по словам Душана, еще более сосредоточить мысли, не дать им блуждать бесполезно.

Он продолжал думать о причине своего несносного, язвительного отношения на прогулке к Ямину, который в общем–то неплохой парень, если не замечать его главного недостатка — притворства: если ему невыгодно что–то слышать, Ямин делает вид, что туг на ухо.

«Ну а эти двое просто не понимают друг друга. И навряд ли когда–нибудь поймут», — подумал Душан, отвлекшись на минуту от самоанализа и прислушиваясь к тому, как кричат Аппак и Дамирали. Аппак подбросил под ноги Дамирали кусочек мыла, чтобы тот, пойдя к крану с тазом, поскользнулся и упал, и покатился на голой спине до самой двери душевой по гладкому, будто облитому яичным белком полу. Противному и липкому, по которому Душан ходит только на носках.

Аппак и Дамирали пытались вначале объясниться мирно, затем, слово за слово, запутались и почему–то вспомнили места, где родились, — Варзоб и Нарзоб, и Душан подумал о том, как причудливо сознание. Слово собеседника, каким бы оно возбуждающим и оскорбительным ни было, сознание воспринимает не прямо, чтобы тут же понять и ответить на него правильно, а опосредствованно, через виток других, ранее произнесенных или еще не сказанных слов, и, прежде чем понять истинный смысл сказанного, сознание выбирает то, что в нем отложено прежним своим опытом, чтобы сверить — а в опыте этом может быть неприязнь к данному человеку, — и потому ответное слово выглядит искаженно, как ответ на непонятное, недосказанное. Каким сознание должно быть чистым от шелухи этих наслоений, чтобы правильно понять другого, а избавлению от шелухи помогает самосозерцание, чем занят сейчас бухарец в душевой.

Сосредоточившись, он вспоминал все, что было с ним в последние дни, — ссоры, чьи–то обидные слова, и сознание сначала отбирало, будто по поверхности, самое простое, затем оно пошло как бы вглубь, по второму своему витку, от рыхлого к более твердому слою, где редко что забывается, легко отбрасывается, — вспомнилась обида на мать на то, что ушла так быстро в прошлый раз, и суетливое лицо Амона (боже, как оно изменилось, мясистым и неприятным стал его нос), который не выдерживает того что ему уже шестнадцать лет — достойным должен быть и молчаливым — и хвастает какой–то ерундой: мотороллером, и еще вспомнилось Душану то, что вспоминать было сладостно — будто во сне говорит ему о любви какая–то женщина, он не знает, кто она и зачем, только тоска осталась — это он ощущает даже сейчас во рту — чуть вспухшим языком, и такое чувство, что с ней он и освободится от горечи. А горечь, оставшись, опустилась, должно быть, в самые глубины сознания, откуда никогда не исчезает, разве что поднимается как воспоминание, и вот сейчас эта горечь от странного сна и заставила его почувствовать всю подоплеку своего настроения, своих нелепых тирад перед Ямином в Зармитане.

Да, иначе и не может быть, это Аппак, Ирод, Дамирали, Аршак, почти все в классе сговорились, чтобы спровоцировать Душана на какую–нибудь подлость, низость, чтобы не слишком выделялся он своими, как выразился Ирод, «гнилыми нравственными устоями». Каждый уже сделал младшеклассникам по «велосипеду», а он обещал, говорил, готовился, а когда наступила ночь, притворился больным. Его стали сторониться, называя надменным, хитроумным, и чувствовалось, как между ним и мальчиками накапливается раздражение, отчуждение, и лишь один Эстрадиол еще снизошел, чтобы побеседовать с Душаном по–приятельски и объяснить, что, если он будет слишком обострять обстановку, его изобьют в темном коридоре, закрыв ходы и выходы, или самому Душану поставят между пальцами такой жгут, что он надолго останется калекой. Боясь «велосипеда», Душан плохо спал эти последние ночи, и, может быть, нервная возбужденность не давала ему сегодня как следует сосредоточиться в своей нише.

Душан поднял голову и в пелене серого пара увидел Ямина с тазом воды, ищущего, на какой бы скамье пристроиться, позвал его, показывая на свободное место.

— Значит, потрешь спину? — спросил Ямин, но с опаской огляделся, боясь, как бы никто не услышал о его договоре с Душаном, которому объявлен негласный бойкот.

— Обещал же: по–королевски, — кивнул Душан, а Ямин уже поставил таз, пристроившись между Аршаком и Тестостероном, спросил удивленно:

— А где Эстрадиол? Как же один гормон без другого? — за что получил быстрый и короткий удар по шее — в «стиле каратэ», как называл удар спортивный Тестостерон.

У Ямина потемнело в глазах, он долго и не мигая смотрел в воду и, чтобы показать свое презрение к культу силы, сказал, подняв руки в молитвенной позе:

— О господи, который сделал воду чистой и не сделал грязной, слава тебе! — Опустил руки, и прежде чем коснуться ими воды: — Прими меня в число кающихся и в число очищенных… Будь моим свидетелем в день встречи с тобой, приучи мой язык к пониманию тебя. — Полощет рот и пускает прямо в Тестостерона струю воды. Тестостерон презрительно отодвигается от Ямина, когда видит, с какой тщательностью он чистит ноздри указательным пальцем. — Не запрещай мне райские ветры, прими меня в число тех, кто чувствует запах райского ветра, его дух и красоту. — Потом моет лицо, продолжая как бы иронизировать над Тестостероном, к явному удовольствию Аршака, который вслушивается в каждое слово ритуального мытья. — О господи, сделай мое лицо белым…

— Пак, это он над тобой издевается! — зовет Аппака Тестостерон и передразнивает: — «Сделай мое лицо ослиным, голову плешивой…»

Ямин, не обращая на него внимания, моет теперь правую руку до плеча:

— О господи, представь мне книгу мою справа и вечность в раю слева. — Полощет левую руку, продолжая тем же бесстрастным тоном: — Не передавай мне мою книгу со стороны севера и за спиной и не связывай ее с моей шеей…

Ставит таз на пол и становится в него ногами:

— О господи, укрепи мои ноги, когда путь становится скользким, сделай мое стремление… — Ямин умолк на полуслове, словно прикусил язык, снова получив удар «каратэ». Душан не заметил, как окружили его Аппак, Эстрадиол, откуда–то появившийся в душевой, и Тестостерон, как навалились на Ямина, пытаясь скрутить ему руки, и только по крикам Аппака: «Не имеешь ты права так мыться!», понял, что пытаются они стянуть с него трусы.

Ямин отбивался лежа, скорчившись возле ног мальчиков, которые, шутя и смеясь, лили на него воду из своих тазов, но Аппак не отставал от него, дергал его за трусы, все крича:

— Меченый! Поэтому в трусах моется. У него такое пятно сзади, чертова печать! — и катался по полу, сцепившись с Ямином, под крики и хохот мальчиков, и так до тех пор, пока не порвал на нем трусы.

Ямин лежал, прижавшись животом к полу, и вздрагивал, как от нервного тика, мальчики молча стояли над ним, ожидая, что теперь–то, когда он совсем почти голый признается. «Скоты», — подумал Душан, понимая, что вся эта дикость затеяна из–за того, что Ямин пошел прогуляться с ним по Зармитану, и все, кто сейчас стоит над голым Ямином, сами голые, дикие, необузданные, так и ждут, чтобы наброситься и на него.

— Ну, признавайся! — пнул Ямина ногой Аппак и под общий хохот добавил: — Иначе мы посадим тебя к твоему дружку Шану в нишу и поглядим разницу…

Ямин не выдержал и разрыдался, ударяя кулаками по полу и еще пнул ногой чей–то таз:

— Да, родимое пятно у меня сзади большое, почему вам показывать должен?!.

— Ну вот! — театрально развел руками Аппак. — Наконец истина… Думаю, чего он все время в трусах… Вот где истина. — Кругом прыгали и ударяли в тазы, как будто праздновали победу, а Аппак властным жестом заставил всех замолчать, чтобы спросить: — Как, братцы, смотреть будем? Или на слово поверим Яму?

Эти слова показались многим чересчур невкусными, неумными, потому почти все единодушно отказались:

— Зачем? Поверим…

А Ямин, уже сидя, обвязывался полотенцем, с неприязнью поглядывая на Аппака, и, должно быть, то, что он не до конца чувствовал вину, задело Аппака, и он сказал:

— А ты знаешь, Ям, ни один порядочный узбек не выдаст за тебя дочь?

— Что ж, найдется непорядочный, который поймет, что не моя это вина, — успокоившись, сказал Ямин.

— Ям, еще ничто не потеряно, — засмеялся Ирод. — Если до пятнадцати лет никто не сведет твое пятно, ты можешь сам себе… И никакой действительно вины!

Вокруг притихли, слушая Ямина, но слова Ирода снова развеселили всех.

— Ям, хочешь, я тебе сделаю! — закричал Аршак. — У меня рука точная, как бритва!

Душан медленно опустил ноги и вышел из ниши, думая что теперь, когда история с Ямином закончилась безобидной шуткой Аршака, все оставят в покое гаждиванца, но Аппак, который, видно, еще не сполна насладился своей выходкой, сказал зло, чтобы снова унизить Ямина:

— Постой, Ям, а может быть, сам ты не узбек?

И эти слова его так задели Душана, что он вмешался и сказал вместо Ямина как можно ироничнее:

— Ты почти прав, Пак, Ямин — бухарский таджик. Ты ведь сам говорил, что узбеки и таджики так похожи, что ничем их не различишь. Теперь ты понимаешь чем?

Не только эта реплика Душана, но само вмешательство его в спор было столь неожиданным, что Аппак долго молчал, криво усмехаясь и поглядывая на напряженно ожидающих мальчиков вокруг, затем вдруг резко ответил Душану:

— А вы кто сами — бухарцы? Вы — узбеки, говорящие по–таджикски, или таджики, притворяющиеся узбеками?! Вот что я хотел у тебя спросить. И сам ты кто? С узбеками ты узбек, с таджиками таджик, виляешь, хитришь…

Душан понимал, что хотя Аппак и старается, чтобы разговор их кончился дракой, но тон им взят неверный, да и сама тема спора не имела в себе столько страсти, не рождала злость, потому он ответил, пренебрежительно махнув рукой:

— Все это как–то пресно, Пак, все, что ты спрашиваешь…

— Нет, ты ответь, не виляй!

Лицо Душана сделалось еще более ироничным, даже холодно–надменным — таким он умеет быть, когда хочет показать, что зря снизошел до разговора с этим собеседником, слишком скучным и банальным.

— Моя национальность — маис… Ты, конечно, не знаешь, где этот народ живет и откуда его корни, ты, помнится, болел в те дни, когда мы изучали историю маисского народа, — решил подурачить его Душан и этим насладиться.

— Ерунда! Нет такого народа, — понял намерение Душана Аппак и растерялся, зная, что в таких спорах, когда надо кого–нибудь одурачить, способнее Душана никого нет.

— Есть такой народ! — упрямо повторил Душан, но ему не дали продолжить, закричали:

— Он тебя за нос водит, Пак! Маис — это наша джугара! В Африке называют маис, у нас — джугара…

— Вот и вся разница, — сказал Душан, — а злак один. Только я действительно хочу быть маисом, этой удивительной нацией, которая умеет достойно вести себя среди других. С плохими узбеками я узбек, с плохими таджиками таджик, с плохими армянами позвольте мне быть армянином… чтобы иметь язык, понимаешь, Пак, язык… глагол… чтобы умел я говорить: «Ты плохой узбек». А мне ответят: «Но ты ведь тоже армянин». А я скажу: «Раз я с вами, раз я ваш, и меня тоже называют плохим таджиком… это оттого, что и я взял часть плохого… а если вы отдадите, позволите, я возьму все плохое, чтобы у вас не осталось и потому…» — Душан неожиданно умолк, чувствуя, что, если он не возьмет себя в руки, не стиснет зубы в молчании, его разнесет и дальше и он скажет многое из того, что его волнует, и все от странного состояния, которое угнетало его уже несколько дней, оглушенности, из которой возможны были короткие выходы вот такими торопливыми, нервными монологами, голосом, в котором уже были слышны нотки рыдания.

Многие словно были удивлены и растеряны этим его монологом, столь обнаженным и откровенным, хотя некоторые и восприняли его речь иронически, подумали, что желает он оправдания, примирения, и только, кажется, одного Ирода пронзило, взволновало, и он сказал восхищенно уходящему торопливо Душану:

— Ну вот, наконец нам открылось истинное лицо бухарца!

А Душан уже не слышал, что было дальше, чем ответили в душевой на реплику Ирода, который — это явно почувствовалось — старался как–то сгладить трение между всеми и Душаном, не так резко отлучать его за непокорность: ведь все же искренен, не мелочится, говорит страстно и умно, а все это достоинства, которых у многих нет. Одевшись в прихожей, Душан прошел через боковую дверь в спальню, чтобы готовиться к завтрашней воскресной встрече с матерью. Может быть, впервые он решил поделиться с ней. Рассказать о том, как сложились тяжело и глупо его отношения с классом, и подумал, что лучше будет, если он обо всем ей напишет, чтобы она спокойно прочитала все дома и в следующий свой приезд ответила бы ему. Написать подробно, психологически и морально обосновать свой отказ делать по наущению целой группы людей, по их приглашению дурное… Это было бы его первым письмом, первой попыткой понять и выразить себя через письмо, прожить посредством слов в том состоянии, в котором не мог он прожить в реальной жизни, в быту. После мытья все соберутся в комнате отдыха, а в спальне он сможет сосредоточенно писать в одиночестве до самого вечера. Душан решил начать, но что–то в глубине сознания противилось его намерению. Что это? Может быть, поделившись с матерью, он выкажет свою слабость? Рассказывать о том, как отреклись от тебя, — слабость, не он ли всегда гордился и оберегал свое одиночество? Никогда не жаловался, когда ему трудно, что его не понимают, отталкивают. Почему теперь он должен раскрыться?

Недавно Душан всю ночь думал о матери. Вспомнил и об отце — теперь это уже ясно, хотя мать все еще не решается говорить о том, что отец оставил их. Душан стал понимать это с тех пор, как засуетилась мать, боже милостивый, ведь только покинутая, униженная этим женщина, так боящаяся одиночества, может столько тратить души на комиссию, на деятельность по устройству какой–то призрачной жизни вовне, на смену директора в интернате, где воспитывается ее сын.

А сам он разве не мельчает, не мелко ли то, о чем он хочет написать? Не полоса ли в роду, в семье, мельчание характеров, суета — кровь устала, разжижилась? И он решил не писать, чтобы самое первое его письмо не осталось таким беспомощным, подумал, что завтра, когда встретится с матерью, он все почувствует и, если сможет, постарается объяснить ей внятно, и, может быть, опять вернется то чудо, повторится тот миг, когда сын дышал с матерью одним вдохом, еще безымянным младенцем в утробе…

Это вошло у него в привычку — приходить в первый двор, к навесам, где встречались родители с детьми, позже всех. Мать, переговариваясь с другими женщинами, ждала его и всегда от волнения или от какого–то смущения вставала, увидев медленно приближающегося Душана. И каждый раз, пока он шел к ней, удивлялась перемене его облика, тому, какой он всегда разный — то покажется уже совсем взрослым, серьезным, под стать своим прожитым четырнадцати годам, то совсем еще слабым и незащищенным ребенком, который нуждается в утешении и участии, но из–за горделивости не высказывает это. Таким она увидела его в последний свой приезд, и по тому как мать говорила с ним, как смотрела, Душан понял что кажется он матери беззащитным, и оттого еще больше помрачнел и был неразговорчив.

Сегодня же по контрасту — он снова хотел казаться взрослым и спокойным, ироничным от ощущения внутренней силы, обаятельным и внимательным к матери, любящим ее нежно, чтобы мать, страдающая оттого, что все так нелепо сложилось в семье и в их роду, хоть на миг успокоилась, глядя на сына, решив, что вот бывают же дни, даже целые недели, когда Душану хорошо здесь.

«Утешу ее, и рассказа не получится, — подумал Душан, выходя из столовой после завтрака и направляясь к навесу, где должна была уже ждать его мать. — Зря все же… письма не получилось. Когда посмеялись, успокоились бы, сидя долго вместе, отдал бы ей письмо, прощаясь…»

И он решил все же рассказать, в несколько игривом, юмористическом тоне человека, принимающего самостоятельные решения, но все равно делящегося такими курьезными и забавными случаями с близкими, чтобы позабавить.

«Конечно, мать скажет: как можно одному и столько дней? Надо поладить. Хочешь, я скажу Пай–Хамбарову, чтобы он как–то деликатно, умно помирил вас? Я буду сопротивляться, скажу, что все сам улажу, но не сделаю, как хотят они. И так, слово за слово, мать — меня убеждая, я же противясь ей… и найдется решение… упрямым назовет», — подумал Душан и замедлил шаг, стал меланхолично–серьезным, глянул под навес, одним взглядом обозревая всю его длину, и странно, на всегдашнем месте матери не увидел. Зато мать Аршака, сидящая обычно с краю скамьи, устроилась поудобнее на месте матери Душана, уверенная, что та уже не придет.

Душан смутился, увидев, как внимательно смотрят на него матери Ирода, Дамирали, Шамиля. Он уже знал, кому из матерей нравится, а у кого вызывает неприязнь, но не сам по себе, как отрок, неправильно сложенный, горбящийся, с холодным лицом, а через их отношение к его матери. За столько лет, по воскресным дням, встречаясь под навесом, мать успела со многими женщинами из естественного чувства соперничества — у кого сын умнее, прилежнее, муж с солидным положением? — поругаться и помириться, услышать горькие слова упрека, самой упрекнуть, сделавшись сварливой и неприятной. И сейчас, когда Душан остановился в растерянности, ища мать взглядом по двору, он вдруг проникся ощущением всех этих родительских симпатий и антипатий, всей этой мелочности, от которой сделалось ему нехорошо и тоскливо. Только мелькнуло как спасительное, ироническое, что могло снова привести его в чувство: «Да… а ты вот хотел ей рассказать… чтобы она слушала, чувствуя, какой ты сильный…» И эта мысль так возбудила Душана, придавая ему дерзости, легкости, словно отрезвление стало что–то делить в его сознании, разлагать тот комок внутри, который держал его все эти дни ссоры с мальчиками в хорошем, чутком к себе, к своей совести настрое; и, разлагаясь, комок опьянял, будто состоял из одурманивающего вещества. И в этом состоянии веселого опьянения он стал сбегать с лестницы, делая большие прыжки и чувствуя, как бегут за ним следом, щелкая кошелками, Аршак, Ирод и другие мальчики из его класса, считая рубли и копейки, которые выпросили они у родителей.

А впереди торопились к себе в спальную комнату третьеклассники, помахивая полными мешочками домашней еды, чтобы скорее начать обмен: за два яйца — обрезок колбасы, за котлету — фаршированный баклажан, как обменивались когда–то и в классе Душана, когда брали у родителей не деньгами, а натурой.

Душан, уже поддавшись своему игривому настроению, весь в ощущении бега, преследования, оглянулся назад, чтобы махнуть рукой своим и дать им понять, чтобы бежали за ним, никуда не сворачивая, по направлению к спальне младших учащихся. Знак, данный Душаном, был понят, бежавшие следом напряглись, прибавляя шаг и настороженно оглядываясь, но у самого порога спальни какой–то третьеклассник упал споткнувшись, и, пока он поднимался, прижимая к груди мешочек, мальчики, ведомые Душаном, смешались с младшими, затолкали их внутрь спальни.

В суматохе и тесноте спальни Душан все же успел заметить, как мелькнули лица Аппака, Шамиля, Дамирали, удивленно глянул на него и Мордехай, растерянно Ямин, словом, откуда–то вдруг все собрались, будто знали, ждали, что именно сегодня Душан решится на такой дерзкий шаг.

— Все к стенке! Живо, лицом к стенке! — прокричал Душан и, не владея более собой, толкнул какого–то третьеклассника. Но почему–то не к стене, а на кровать, успев вырвать у него из рук мешочек. Впрочем, крик Душана прозвучал несколько нелепо, ибо команда была излишней. Едва увидев, как старшеклассники загоняют их в спальни и становятся на карауле снаружи, плотно закрыв за ними дверь, третьеклассники все поняли — ведь не первый раз отбирали у них старшие мешочки после свидания с родителями. Потому еще до крика Душана все сами побежали к стене и стали в ряд спинами к нападающим, дрожа и страха и боясь звать на помощь воспитателя.

Душан подбежал к стене, но не успел вырвать у первого мальчика мешочек, тот сам выронил.

— Хватайте, ребята! — Душан швырнул мешочек Аппаку, потом второй — Ямину, третий — Ироду, и все получилось так быстро и ловко, что Душан сам удивился и, пятясь назад к двери, пожалел, что не может продолжить это постыдное дело где–нибудь дальше, в соседней спальне четвертого класса, потому что нравилось ему, как смотрят на него с уважением и завистью мальчики, как выбегают вместе с ним из спальни, пряча мешочки, и как бегут потом, подпрыгивая, довольные, Аппак, Аршак… Довольные тем, что Душан оказался таким, как и они, не раз нападавшие на младших…

В комнате отдыха, куда старшеклассники забежали, они первые несколько минут молча и сосредоточенно рылись каждый в своем мешочке, осматривая содержимое, затем Аппак поднял голову и сказал Душану, так ожидавшему услышать что–нибудь лестное от мальчиков:

— Ну, молодец, Шан! Все было так неожиданно! И очень ловко!

— Да, хорошо сработано. Все шито–крыто, будто Шан ночами репетировал свое нападение, — откликнулся со своего угла Ирод, и все как–то вымученно засмеялись.

Затем опять молча и сосредоточенно порылись в мешочках, прежде чем Аппак спросил:

— Дверь на крючке?

— Сам закрывал, — ответил дежурный Мордехай и вынул из мешочка яйцо и поставил перед собой на стол, почему–то робко глянув на Душана.

Остальные тоже стали класть на стол из своих мешочков — яйцо, яйцо, яйцо, почти у всех яйца. Смеясь и толкая друг друга в бок, крутили мальчики на столе яйца, затем кто–то швырнул в кого–то яйцо, и оно полетело, и с таким звуком, будто хлопнули ладонями, ударилось, вареное, о стену и покатилось под стол. И во всей этой возне с яйцами было что–то гнетущее, раздражающее Душана, и, чтобы хоть как–то разрядить обстановку, он встал и помахал тюбиком с пастой, которая оказалась в его мешочке среди съедобного:

— Тише, братцы! Послушайте, что написано: «Паста… состав синтомицина… наносится на ожог… три раза в день…» так… вот самое интересное: «имеет нежный, современный запах»… Ха–ха! Поистине, братцы, современность пахнет очень нежно, — как–то вымученно смеясь и чувствуя свою вину, проговорил Душан. — Да, удивительно нежно пахнет сегодняшний день и весь этот год… — Но ему не дали выразить то, что в нем накапливалось, — сожаление содеянным, брезгливость ко всему, что делалось теперь вокруг…

— Да, если иметь в виду запах этих яиц, — сказал Аппак, вставая. — Ладно, надо кончать мужские посиделки, скоро сюда воспитатель заглянет. Пусть кто–нибудь яйца эти уберет со стола и выбросит в мусорку. А заодно и все эти мешочки с остальной едой…

— Пусть Шан сам и убирает, — сказал Шамиль, идя следом за Аппаком к двери.

Душана это так покоробило, так унизило, словно сказали вслух о его вине.

— Нет, Ам, сделай милость, — язвительно проговорил Душан, подбегая к Шамилю и сжимая крепко его локоть, — убери. Я нагадил, а ты убери!

Шамиль возмущенно сделал шаг назад и такое движение всем телом, словно хотел замахнуться на Душана.

— Во–первых, я не Ам, а Шам… А во–вторых… ты зря думаешь, что показал свое геройство. Десяток вареных яиц — это не откуп, правда, Пак? Пусть он на чем–нибудь настоящем себя покажет… тогда состоится торжественное примирение.

Аппак слушал их, держа дверь за ручку, сначала спокойно, но где–то с середины фразы Шамиля усмехнулся, также явно не одобряя Душана. Но, чтобы опять не обострять с Душаном, сказал:

— Мне кажется, ты не прав, Шам. Важно начало… А Шан сегодня сделал первый шаг. Хороший шаг. Хотя, конечно, личность познается на крупных делах. Вот если он все же решится на «велосипед», тогда будет другой разговор…

— А потом эта паста! — воскликнул Шамиль, почему–то явно не желая успокаиваться. — Ты прости меня, Шан, но у тебя все как–то нелепо и нескладно. А нелепость всегда ведет к жестокости. Надо же так, чтобы именно тебе попался мешочек с пастой, в которой, может быть, бедный малыш–третьеклассник так нуждается. Ему сделали «велосипед», а ожог по сей день не проходит, мать принесла ему пасту с нежным современным запахом…

Только эти трое стояли возле двери, не решаясь выйти, Аппак, Шамиль и Душан, остальные же продолжали сидеть за столом и крутить яйца, не вмешиваясь в спор. И этот заговор молчания сидящих больше возмутил Душана, чем слова Шамиля, — их желание быть сторонними наблюдателями до тех пор, пока кто–нибудь не победит в споре.

— Отойди от двери, Пак, — сказал вдруг Душан холодным и твердым тоном, — и опусти снова задвижку, — и весь внутренне сжался, чтобы собраться с духом и высказаться достаточно убедительно, не боясь побоев, оскорблений. — Встаньте оба сюда! — И показал Aппаку и Шамилю угол комнаты, и таким властным, выразительным жестом, что оба они, несколько сконфуженные, отошли от двери и стали. Сам Душан отошел в противоположный угол и, со всего маху ударив кулаком по стене, сказал:

— И ты меня судишь теперь, Ам! Все вы… Приглашали сделать подлость. И ты теперь, Пак, сам развращенный, судишь меня, чтобы показать, какой ты великонравственный. Добрый, милосердный… А когда я поступил сегодня по–скотски, чтобы и у меня была ослиная физиономия, вы меня попрекаете, что не принес я сена в ваш хлев, а яиц… и ты их, Ам, даже не можешь заткнуть себе в… — Не помня себя от гнева, Душан бросился на Шамиля, но тот ловко вывернулся, подставив ему ногу, и, как только Душан упал, ударившись плечом об угол, Шамиль выскочил за дверь. За ним Аппак, а потом один за другим мимо лежащего Душана пробежали и другие мальчики, бросая на него кто робкие, а кто и злорадные взгляды.

А Душан упал и не мог встать, почувствовав, как ушла сразу злость, ненависть и стало тоскливо от ощущения своей беспомощности, неумения сказать, убедить…

Последним уходил Мордехай, но возле порога он остановился, чтобы наклониться над Душаном. Душан смотрел на его желтые ботинки, а Мордехай, не решаясь заговорить, стоял над ним и вздыхал.

«Странно, — подумал Душан, — они ведь у него из свиной кожи… пористые и сальные…»

— Шан, ты должен встать и умыться, — сказал Мордехай почему–то строго, словно Душан уже отказывался сделать, что он просит. — И забыть все… Пошлости… — И протянул руку Душану, помогая ему сесть.

Душан прямо и открыто глянул в глаза приятелю взглядом, который всегда нравился Мордехаю своей честностью.

— А как забудешь?.. — хрипло, еле шевеля вздутыми губами, спросил Душан. — Это все ничего, и они ничего, она уже во мне сидит, эта ненависть. Так всегда: если кому–то не удается подавить твою волю, то он все сделает, чтобы ты хотя бы возненавидел себя. Как я сейчас… Я так ненавижу себя, Мордехай, за все… Ты поймешь, ты умница и тонкий…

Потом весь этот свободный от занятий и обязанностей день Душан бродил в одиночестве по всем трем дворам интерната, как бы заново ощущая его холодные коридоры, в которых, как обычно, толпились и курили старшеклассники, постоял на краю спортивного поля, чувствуя, как с каждым часом все труднее становится дышать — тяжесть в груди и в висках. Будто все, с чем он сжился, весь этот быт, ритм и распорядок жизни вновь отдалялись от него, отчуждаясь, и даже подумалось Душану, что, если бы он сейчас вышел за ворота и навсегда ушел из интерната, никто бы его отсутствия не заметил, будто Душана никогда здесь и не было, ни левая, ни правая стена не дрогнула бы, не заскрипела бы без хозяина его кровать. Что это? И почему чувства и мысль занесло в такую крайность? И только когда увидел, как выносят из кабинета Абляасанова стулья, понял Душан, что в какой–то миг что–то исказилось в сознании, сдвинулось, и он стал думать не о своих ощущениях, а об Абляасанове, который завтра навсегда оставлял интернат. С ним так бывало: переживая дурной поступок или обиду, нанесенную кем–то, он неожиданно и не понимая еще этого начинал переживать за кого–то, глядя на все окружающее его глазами, и было это как бы продолжением его собственных ощущений, как случилось сейчас, когда то, что должен был ощущать, прощаясь с интернатом, Абляасанов, сделалось его, Душана, переживанием. А что ему Абляасанов? Разве он любил его или чувствовал привязанность? Ничего подобного, но интересно, как наложились чувства старика на его чувства, и, может быть, чувствовать другого, ставить себя на его место — это и есть понимание ближнего, и это понимание и должно рождать сострадание или желание унизить, сделать зло?

Думая об этом, Душан вышел за ворота интерната и пошел мимо рядов маленького и серого зармитанского базара к пустырю на левый берег речки и остановился, боясь и не желая этого многолюдия, толпы зармитанцев, взрослых и детей, каждый из которых в своих траншеях откапывал кирпичи, складывая их ровными рядами на солнце. От тонких, звенящих кирпичей, которые некогда были стеной и фундаментом дома, шел пар. Прошлой весной кто–то случайно, забивая в землю железный кол и желая привязать на пустыре лошадь, услышал звон и, убрав слой глины, обнаружил сложенную из целых кирпичей стену дома дореволюционной постройки, ушедшего под землю, и вот с тех пор выкапывание на пустыре кирпичей, полусгнивших балок, бревен, некогда покрывавших потолки домов, и даже целых дверей, расписанных орнаментом, стало одним из доходных промыслов зармитанцев. С утра приходили сюда с кувшинами и едой, разделив пустырь на неприкосновенные участки, а вечером более ловкие зармитанцы скупали у своих земляков дневную добычу и увозили на машинах или арбах–двуколках, чтобы перепродать тем, кто строил на другом конце Зармитана дома. Интернатские какое–то время наблюдали за этой суетой на пустыре, сидя на заборах и посмеиваясь, кричали:

— Выше кирку, зармитанцы! Еще выше! — Затем, когда юмор иссяк, стали один за другим, сначала тайком, прыгать вниз, чтобы в час, свободный от занятий, подсобить зармитанцам и заработать на одеколон, сигареты, ремни. Из своих Душан заметил сейчас на пустыре Ирода и Шамиля. Были заняты они тем, что насыпали в корзину глину из траншей, чтобы унести на край пустыря. Увидев Душана, они, довольные, замахали ему, приглашая к себе, но Душан повернулся и ушел обратно, чувствуя ко всему безразличие и апатию.

Не дожидаясь ужина, он лег и лежал так один, не шевелясь, ощущая, как что–то сковывает тело, наливается оно кровью или желчью, становясь тяжелым и чужим, словно отделяется от духа, от сознания, а сознание само, набираясь новой плоти, смотрит на тело в кровати, завернутое с головой в одеяло, как на нечто презренное, ненужное, немощное.

«Да, я так себе противен», — подумалось Душану. Возвращаясь поздно вечером в спальню и видя, что Душан давно лег, мальчики не шумели, не топали, как обычно, а один за другим, стараясь не беспокоить Душана, тихо ложились в свои постели. Душан прислушался, даже вполголоса анекдотов не рассказывали, только Аршак раз подал голос, спросив:

— Пака нет? Ну ясно, ходит, обнюхивает… — И в ответ несколько мальчиков хихикнуло.

Потом послышались в спальне вкрадчивые шаги дежурной тетушки Бибисары, как прошла она между рядами, должно быть удивляясь необычной для этого часа тишине, и Душан ждал, заметит она пустующую кровать Аппака или нет, а когда ушла, бесшумно закрыв боковую дверь, подумал, что Аппак, наверное, так ловко сложил одеяло на своей кровати, в такой форме, будто лежит сейчас под ним.

Странно — вот опять Душан почему–то больше переживал об Аппаке, чем о себе, даже не подумал, что тетушка Бибисара знает о его дневном поступке — не могли не пожаловаться третьеклассники. Но не это Душана беспокоило, не было в нем страха разоблачения, и все, должно быть, от презрения к себе.

Почему–то сделалось Душану особенно тяжело, когда все вокруг уснули — труднее стало дышать, а в горле собирался комок, который мешал пересилить тоску, разрыдаться, закричать. И чтобы не дать волю беспокойству, успокоить нервную дрожь в себе, Душан сел и стал торопливо одеваться, желая выйти во двор, залитый светом полной луны.

Во дворе он стал возле пожарного ящика с песком и задышал свободнее, до глубины груди, поглядывая на окна соседней спальни, не замечая, как крадется к нему Аппак, закрыв ладонью сигарету, чтобы огонек в темноте не был замечен в комнатах напротив, где не спали еще дежурные воспитатели.

Почувствовав запах сигареты, Душан оглянулся и невольно вздрогнул, увидев Аппака; торопливо шепнул, удивившись:

— Ты откуда, Пак? Ведь не ночевал еще… — И недовольный тем, что сказал так откровенно по–приятельски, нахмурился Душан, сделав обиженную физиономию.

Аппак улыбнулся в темноте, сдерживая смех, — ему не терпелось рассказать о своих ночных приключениях, чтобы показаться умелым, хитроумным, ловким и вызвать зависть.

— Да бегал тут в одно место, — шепнул Аппак. — А ты как заметил, что меня нет? Я ведь так ловко сделал из одеяла манекен… Никому ни слова, Шан, понял? Никто, кроме тебя, не знает. Только ты почувствовал, потому что живешь одной интуицией, тонко. — Видно было, что Аппак хочет окончательно помириться с ним, но Душан все еще стоял насупленный, будто равнодушный ко всему, что говорит Аппак.

Аппак бросил сигарету в пожарный ящик, засыпал песком и вдруг обнял Душана и стал дружески хлопать его по бокам, толкать, чтобы вывести его из состояния оцепенения:

— Ну ладно, не дуйся на меня… виноват. Но и ты, я столько лет тянусь к тебе, чтобы быть тебе лучшим другом… но тепла не чувствую. Вот и предал тебя от злости… Конечно, от злости, я ведь тоже имею гордость, а ты холоден ко мне… Но я… у меня совести мало, трачу ее, и в тебе, Шан, я вижу свою совесть. Вот и сейчас я бегал и тратил совесть, а потом услышал, как ты укоряешь…

Душан не знал, как понимать его, искренен он или нет, потому что так шептать о совести может лишь человек, который не до конца понимает, что творится в нем самом и в том, кого он называет своей совестью, и потому ответ Душана получился скучным и назидательным, как необязательный:

— Не знаю, Пак… Но не лучше ли сохранить свою совесть, чем утешаться, видя ее в другом? Называть другого своей совестью? Так я думаю, Пак… А потом: какая я тебе совесть, когда во мне самом много дурного? Злого… И хочу от злого в себе избавиться, а это самое трудное…

— Нет, Шан! — Аппак опять обнял его, но не грубо теперь, а как бы успокаивая и утешая. — В тебе много замечательного… И ты лучше меня, в этом я могу поклясться… А я часто совесть теряю. Вот и сегодня… — Аппак говорил об этом так, словно не жалел, а хвастал этими потерями, будто совесть была ему в тягость, и Душана это покоробило, потому что чувствовал он фальшь:

— Ты так говоришь об этом… странно, — сказал Душан. — Выходит, ты из тех, кто с легкостью продает свою совесть, а в совести другого не хочет видеть ни малейшего изъяна, не прощает… — но не договорил, потому что не нравился ему поворот их разговора — так он мог сказать много обидного, на что Аппак бы не ответил, потому что не был так искренен, страстен, как Душан. — Ладно, лучше расскажи, где ты бегал… — И улыбнулся подбадривающе, понимая…

— А ты никому не скажешь? — заговорщически шепнул Аппак.

— Никому, естественно… потому что все, кроме меня, знают. Слышал, как сказали: ходит сейчас, обнюхивает…

Аппак сначала сконфузился, растерялся, но потом рассмеялся тихо:

— Подглядели, значит, прошпионили. Это Аршак, шею сверну… — и наклонился прямо к уху Душана и, горячо дыша, зашептал: — Есть одна в Зармитане. Десятиклассник Идрис первым ее нашел. Ну, понимаешь, такая: разведенная, с дочкой живет и матерью–старухой… Мне интересно, кто сегодня на очереди, вот и бегал вокруг ее дома, вынюхивал. — Аппак хихикнул и стал зажигать вторую сигарету.

— А кто? Ты видел? — разволновался Душан, тяжело задышал, хотя и старался казаться бесстрастным…

— Ты знаешь, честно — не разобрал. То ли это был зармитанский аптекарь — Садриев… то ли — веришь? — наш Болоталиев. Клянусь… Темень была с той стороны переулка, где ее дверь. Открыл — только узкая полоска света изнутри — и так быстро шмыгнул в дом, что не успел я разглядеть…

Душан нарочно зевнул, давая понять, что его все это мало волнует, и сказал:

— Пошли спать.

Но, лежа в постели в ожидании сна, он долго думал над тем, что рассказал ему Аппак, не мог успокоиться, воображая, какая она из себя, эта женщина. Так и не представив ее облика, не уверенный, был ли это Болоталиев, все же на какой–то миг испытал к воспитателю чувство ревности — усмехнулся: вспомнив его несколько нелепую походку и как он торопливо, держа обеими руками два куска хлеба, ест, поочередно откусывая от каждого куска.

Потом Душан успокоился, подумав о том, что оставили его в покое, не вызвали к директору за дебош в третьем классе, и все из–за того, что уже неделю все жили как бы в межвластии — Абляасанов, уходя, уже не хотел наказывать, а Пай–Хамбаров еще не хотел, ибо не имел на то особых полномочий.

Недавно мальчики заспорили, когда Аппак неожиданно перед сном спросил, как бы тревожно:

— Интересно, лучше нам будет при искусственнике или хуже? — называя Пай–Хамбарова кличкой, которая давно, еще с четвертого класса, прикрепилась среди них к воспитателю; однажды в порыве откровенности, так любящий о себе рассказывать, он поведал классу, что так и не отведал в младенчестве материнского молока — какой–то запах его смутил, и отказался он брать грудь, и тогда пришлось его взращивать искусственным питанием, за что и был прозван Аппаком «искусственник». И было это первой чертой иронии, за которой остались целых три года любви, обожания, подражания Пай–Хамбарову, когда был он у них не только единственным учителем по всем дисциплинам и воспитателем, но и защитником вместо отца, добрым, внимательным, всегда приходящим на помощь, деликатно не выделяющим любимчиков, о недостатках которого боязно было не только говорить, но и замечать их — казалось, что их просто нет у Пай–Хамбарова. И вот эта кличка «искусственник» как бы выражала теперь новое отношение к воспитателю, ибо отныне он учил не один, появились и другие учителя, по новым наукам, и обожать их всех было просто невозможно, и не потому, что у всех у них были большие недостатки — просто мальчики взрослели и стали замечать смешные привычки своих учителей, их ошибки, противоречивые суждения — и все это заглушало ту слепую веру и любовь к своему первому воспитателю — Пай–Хамбарову, сделав отношение к нему ироничным и более трезвым.

Зато едва Пай–Хамбаров занял место директора, с первого дня «новых веяний» жизнь в интернате стала меняться, перестраиваясь: убыстрился ритм, словно завели отставшие часы и расписали быт по минутам, чтобы почувствовали все порядок и дисциплину и полноту дня от подъема по команде дежурного до ухода снова на сон.

Организовали кружки филателистов и кролиководов, слесарные, кулинарные мастерские, общества любителей русских и узбекских народных инструментов, так что день, неспособный более вмещать все это в свою полноту, распирало, и какой–нибудь час, в полдень или ближе к закату, обязательно лопался. И тогда все чувствовали, что больше не могут выдержать нагрузки, ворчали, но продолжали делать все, как задумал прогрессист. И только старые воспитатели во главе с Айязовым, не выдержав темпа, гордо ушли из интерната, зато бедная тетушка Бибисара, сменившая цветастое платье зармитанского покроя на удобную для бега европейскую юбку, терпела из–за своих не умерших еще до конца нежных чувств к Пай–Хамбарову.

Пока Душан из врожденной осторожности ко всему новому не торопясь обдумывал, в какой кружок ему лучше войти, чтобы были там приятные мальчики, как Мордехай, все успели организоваться по способностям и вкусам, и пришлось Душану играть в обществе любителей узбекских народных инструментов — благо оркестр там был еще не полностью собран. И хотя сразу выяснилось, что у Душана нет музыкального слуха и чувства ритма, все равно его оставили среди любителей — ведь не быть же ему в самом деле не охваченным культурным воспитанием.

А вечером почти ежедневно устраивали для старшеклассников «два часа танцев», где, кроме танобар, лязги, рохат, оёкуйин [27], разучивали евро–восточные гибриды — бухарский вальс, андижанскую польку, пскентский фокстрот, туркестанское танго, по поводу которых неуклюжий, после двух «па» спотыкающийся Душан язвительно сказал такому же нескладному Мордехаю:

— Вот к чему привело увлечение нашего «искусственника» «Западно–восточным диваном» Гёте…

И так танцевали, говоря колкости и резвясь, до того дня, пока им вдруг не объявили, что завтра, в воскресенье, приедут к ним приглашенные в гости старшеклассницы ташлакского женского интерната. И было это вначале встречено растерянностью, а потом, после осмысления, таким ликованием, что даже Душан поддался суетливому, нервозному ожиданию, приготовлению к встрече. Стали доставать из тайников одеколон, Аппак безопасной бритвой весь день подправлял себе едва чернеющий пушок над верхней губой, пришивали пуговицы к пиджакам, гладили брюки и воротники, с непривычки чихая от пара из–под раскаленных утюгов.

И долго потом не могли уснуть, болтая о завтрашнем, — кому какая девушка будет напарницей в танце. Ироду пророчили хромоножку, низкорослому Аршаку — двухметровую баскетболистку, а Мордехаю — партнершу с гусиной лапой, будто бы подойдет к нему красивая внешне ташлакская воспитанница и, пригласив на «дамский вальс», протянет руку, у Мордехая в глазах потемнеет от радости, и, не видя ничего перед собой, он обнимет ее одной рукой за талию, а другой сожмет нежно ладонь партнерши — и похолодеет от ужаса, крикнет на весь зал, почувствовав, что сжимает он сросшиеся гусиной кожей указательный и большой палец прекрасной танцовщицы.

— Боже, какая чушь! — воскликнул Мордехай, икая от холодного ужаса.

— Это женщины–демоны, — сказал Дамирали, — слышал я, что, если они привяжутся, не оторвешь, усохнешь и кончишь свой век молодым и чахоточным. — И, видя, что никто особенно не заинтригован его словами — даже Мордехай не откликнулся, — Дамирали, чтобы поддержать разговор в таких же развязных тонах, вспомнил о Ямине, подтрунивание над которым всегда было беспроигрышным: — Интересно, а к Яму подойдет какая–нибудь или еще издали почувствует?..

Ямин, должно быть, сам хотел ответить; возмущенный, он даже привстал на постели, но хихиканье мальчиков сегодня почему–то острее и быстрее задело Душана, который сбросил с себя одеяло, сел и, презрительно глядя на Дамирали, сказал:

— Все это пошло, Дам… жестоко и пошло. И ведь знаешь, что Ям страдает… не мудро. — И поймал на себе благодарный и такой страдальческий взгляд Ямина.

— «Не мудро», — передразнил его Дамирали, но больше ничего не мог ответить, только агрессивно насупился, готовый полезть в драку. Видя все это, Аппак поспешил вмешаться, чтобы сгладить, потушить страсти.

— Хватит вам, братцы! В такой вечер… — И пропел, дурашливо жестикулируя: — «Ведь завтра весь мир будет ваш… Его красоты, его красотки. Ха! Ха!» Ты сказал, Шан, о мудрости, и я вспомнил, что ты хотел как–то рассказать о своей классификации всех этих умников–разумников… Братцы, это должно быть интересно…

Пока он говорил, Душан успокоился и, любящий рассказывать назидательное, удивлять и даже шокировать, с готовностью откликнулся:

— Это не совсем мое, Пак, часть говорила мне бабушка интеллигентная, религиозно образованная, словом, «из бывших». А часть я сам домыслил и построил некую систему… Значит, так: просто умный — это понимающий все, но почти всегда действующий в разладе с совестью и внутренними своими сокровенными святыми потребностями. Все, что у умного в сознании, — приобретенное, но недостаточно духовно окрашенное, оттого и мысли его часто невозвышенны. Он много действует и все направляет вовне, на мир, — и много злого. Разумный — проникающий и видящий все глубже и точнее умного и сам состоящий из противоположных положительных и отрицательных частей, оттого более сдержанный, осторожный и деликатный с миром, он уже не все посылает вовне, а думает о своей душе… Зато мудрый — это видящий все в гармонии, с собой в ладу, доводы ума проверяет сердцем и умеет так управлять собой, чтобы не причинять другим хлопот. Мудрость — это не философия, а житейское поведение. — Некоторое время в спальне молча обдумывали сказанное Душаном, осмысляли, не желая, должно быть, спорить, и лишь Тестостерон решил возразить, и не из–за того, что придумал нечто более убедительное, отвергающее услышанное, а из всегдашнего чувства противоречия самому Душану.

— Ну, ты не прав, Шан, ум — это не обязательно зло и подлость! — Но никто Тестостерона не поддержал — наверное, в ожидании завтрашней встречи с ташлакскими воспитанницами не хотели спорить на отвлеченные темы, а желали лишь говорить и думать о девушках.

Душан и сам ждал, что вот в спальне наступит тишина, все уснут, и под храп и стоны грезивших о чистых и невинных ташлакских девушках он сможет думать свое навязчивое, неотступное теперь — о женщине, которую показал ему случайно в зармитанском переулке Аппак, тогда еще не зная о приезде девушек; они договорились, что завтра же, спрятавшись у ее дома, проследят приход очередного поклонника, теперь же отложили свою авантюру на другой раз.

Это действительно было как навязчивое, ибо вот уже три ночи подряд он вспоминал в мельчайших подробностях, как зашли они с Аппаком в магазин, чтобы купить бриолин для волос, и Аппак, слегка растерянный, сжал руку Душану, показывая взглядом на женщину, болтающую с продавщицей, Душан не понял, и Аппак, толкая его подальше от прилавка, шепнул:

— Это та… помнишь? Я рассказывал, как ночью у ее дома… — И только он это прошептал, как что–то дрогнуло внутри Душана, взволновало, будто могла женщина сейчас посмотреть на него и догадаться о том, что он думал о ней, еще не зная, какая она из себя. Аппак снова пошел к прилавку за бриолином. Душан же остался стоять недалеко от двери, осматривая женщину в красном платье, так подчеркивающем располневшую ее фигуру, ведя торопливым, будто воровским взглядом по ее голым рукам — от плеча до самых пальцев, и проникаясь ощущением каких–то тайн, запретов, чего–то недозволенного и постыдного, что возбуждало воображение, делая его смелым и дерзким. Видя, что продавщица собирается прощаться с собеседницей, Душан незаметно для Аппака вышел из магазина и побежал за угол дома, уверенный, что женщина пройдет мимо него по этой дороге. И, чувствуя, как стынут у него руки от волнения, собирая жар крови на щеках, слышал по стуку туфель, как приближается она, чтобы свернуть к нему за угол.

«Нет, не увидела меня… не заподозрит», — мелькнуло у Душана как спасительное, когда шел он медленно с видом праздношатающегося, слыша ее все ближе, все тревожнее. И в тот миг, когда она поравнялась с ним и шагнула чуть вперед, услышал Душан запах, никогда еще не прочувствованный им, новый и острый, запах ее волос и голых рук. И возникло у Душана вдруг странное, нестерпимое желание коснуться пальцами ее плеча и, успокоившись, убежать. Не в силах сладить со своим желанием, он поднял руку, и только теперь, когда все чувства в нем обострились, увидел на ее плече, на белой коже коричневое родимое пятно. Короткий взгляд, но зато как сжался от него Душан, отрезвленный, пристыженный, невольно остановился, не желая дальше идти, будто одного этого взгляда на родимое пятно на плече женщины было достаточно, чтобы проникся он глубоким ощущением неведомой жизни, будто почувствовал он, каким было ее детство и вся жизнь до сегодняшнего дня, которую Душан измерил своей тоской и горечью. И повеяло от всего ее облика человеческим, тем, что надо преодолеть, осмеять, обхамить, теряя себя нравственно, чтобы отдаться чувственным желаниям с интрижками, подсматриванием, обманом, греховным.

Женщина, должно быть, что–то почувствовала, услышав, как Душан стал. Оглянулась и, встретившись с его спокойным, пронизывающим долгим взглядом, дрогнула, ибо никто еще на нее так не смотрел, и, улыбнувшись Душану усмиряюще, торопливо пошла. А он, довольный тем, что она заметила его и запомнила, побежал назад к Аппаку, который, нервничая, ходил возле магазина и искал Душана. На вопрос, где он был, Душан ответил, вспомнив строчку из песенки, теперь уже, к сожалению, одну строчку:

— Лист на дереве зеленый. Богомол того же цвета…

А потом молчал всю дорогу, помрачнел, как бывало с ним нередко, когда возбуждение спадало и оставалось лишь одно голое обдумывание случившегося. И так через заботы дня, пока ночью, перед сном вдруг опять не вспомнил о женщине, сначала остро, как прорвавшийся сквозь лень и дрему толчок–воспоминание, лихорадочное, «моторное возбуждение», как назвал его сам Душан, когда мысль делается навязчивой, думается об одном и том же пережитом. Он отбрасывал лишнее и собирал все волнующее, начиная вспоминать не с того момента, когда Аппак показал на нее в магазине — в этом он не чувствовал острых ощущений — а с того, как остался один разглядывать ее фигуру, голые до плеч руки и ноги, покрытые внизу до щиколотки белой пылью…

«Что? Закричала бы от неожиданности… если бы тронул ее плечо? — думал Душан. — Рука сама поднялась, как бесчувственная, неуправляемая…. Должно быть, оттого, что все чувство собралось в желание… А где оно, желание? В сердце? Но ведь я ее не люблю… Нет, теперь люблю, но ведь не ее всю, а лишь голые руки. И если смоет она пыль с ног, буду ли любить ее ноги… потому что они будут белые… без загара… И запах полюбил. Что это так пахло в ее волосах… И вся она? Не было в ней запаха уюта, дома… Наверное, от доступности все это выветрилось, и впитала она смесь духов и кремов… «Нежный современный запах…» Вот от нее и полюбил я этот запах… И вдруг это родимое пятно, как запретное, отрезвляющее», — вспоминал Душан, и от назойливого повторения одни и те же ощущения теряли свое чувственно желанное, чтобы остались лишь холодные, точные мысли уже по поводу пережитого, прочувствованного. И он так ждал этого воскресного вечера, чтобы, спрятавшись у ее дома, увидеть женщину другой, новой, чтобы наполниться живыми ощущениями от ее речи и жестов, всего ее облика, а потом долго переживать снова, не делясь ни с кем, скрывая от всех свою ревность к ее поклонникам. Впрочем, ревности–то особой не было, потому что их он еще не видел, а гадать — был ли это аптекарь или Болоталиев, бесполезное занятие. Главное, что и ему досталось от нее — это приятное беспокойство «моторного возбуждения», значит, будь хоть там сто мужчин–поклонников, обаяния ее хватит, чтобы наполнить все его ощущения до остроты, до нетерпения.

Придя в воскресное утро, мать не могла не заметить эту странную возбужденность всегда меланхоличного, бесстрастного на вид сына и суетливый подъем во всем интернате.

— Что это у вас сегодня все какие–то… говорливые? — удивленно поглядывая на Аршака, сидящего со своей матерью, на Ирода, спросила мать.

Душан слегка смутился, как будто уличила она его в недозволенном, и сказал так, будто все это его не касается:

— Ташлакские девушки… их ждут сегодня в гости… Ну, знаешь… обмен визитами. Потом мы как–нибудь к ним поедем… Говорят, Пай–Хамбарову уже тесно в нашем интернате, и он тихо–тихо хочет прибрать к рукам и ташлакский, чтобы объединить и женский и мужской…

— Вот как?! Да, он очень энергичный, грамотный, современный директор, — сказала мать тоже совсем не то, что думала. — Ах, Душан, Душан, как время бежит! Вот к тебе уже девушки приезжают. — Голос ее неожиданно дрогнул, и мать, чтобы скрыть от окружающих слезы, прижалась лицом к плечу сына. Душан взял ее руку и по тому, как дрожало тело матери, понял, что пересиливала она в себе что–то, а он, подойдя к ней, как всегда невнимательный, ничего не заметил. — И знаешь… — Мать быстро подняла голову и глянула на сына уже сухими глазами, оставив пятнами слезы на его плече. — И Амон скоро женится… хорошая… да ты, наверное, ее помнишь — Мавлюда… за полянкой жила…

И хотя Душан не вспомнил, все это его по–доброму взволновало, развеселило — известие о скорой женитьбе брата.

— Как–то не верится, что Амон…. молодец… А жить где будут?

— В той части города… Отец Мавлюды в пятиэтажном доме квартиру им достает, — сказала мать, и Душан, только теперь подумавший: «Мать другая, не такая, как всегда», понял: то, что иногда раздражало его в матери — чрезмерная суетливость и нарочитая, нервная веселость, с которой она появлялась в интернате, — исчезло.

Что–то усталое и трагическое появилось в ее взгляде, словно то, что мешало ей ощущать себя такой, какой она была всегда, спокойной, в чем–то рассудительной и доброй, ушло наконец, освободив искренние чувства. И, увидев ее такой открытой и естественной, Душан вдруг понял все и нечаянно сказал вслух: «Это отец…», чувствуя всю тоску, боль еще не высказанного матерью. Матери послышалось вместо «это отец» что–то другое, хотя и близкое, но не утверждение и понимание, а вопрос и недоумение, словно он спросил: «А отец?»

— Ты спросил, а отец? — сказала мать, открыто и не мигая глядя в глаза Душану; не боясь показаться неправой, неудачливой сыну, который — была мать уверена в этом давно — все почувствовал, пережил и, может, успокоился. — Отец живет с другой женщиной… женой… я четыре года скрывала, Душан, прости. Но ты ведь такой чуткий, все давно знал… В Ташкент с ней уехал, — добавила мать это бытовое сообщение так, как заранее предопределенное еще много лет назад.

Душану почему–то сделалось стыдно, и он опустил голову, словно увидел нечто недостойное, недозволенное, запретное в матери и в отце, и за этим запретным скрывалось столько горя, и неправды, и выгоды, злобы, и это так расстроило ясный ход многих его сокровенных мыслей, что он не мог ничего сказать, кроме этих слов:

— Я это знал, мама… и плакал… — И вдруг действительно заплакал оттого, что сказал это слово, солгал, и, взяв мать под руку и провожая ее в толпе женщин к воротам, говорил искренне и горячо: — Если Амон женится… Ты ведь знаешь, мама, я ведь всегда говорил… и теперь скажу, что я не женюсь… наш старый дом… буду оберегать тебя…

— Хороший сын… — только и смогла сказать мать, растроганная его неожиданным и таким искренним порывом, что удивило и обрадовало ее, уже давно не видевшую сына по–родному, по–родственному сочувствующим, думала, он холодный, равнодушный, а здесь вдруг он весь раскрылся, да так страстно, что мать поверить боялась. — А я плохая, дурная… не согрела тебя, душу твою остудила… оторвала от дома…

Душан проводил ее к машине, а потом долго стоял, одинокий, на обочине дороги, думая о том, как будет теперь мать? Куда поехала? Успокоенная, избавленная от суеты, хорошая — как примет ее такой судьба? Милосердно ли? Увлеченный своим гаданием, Душан не заметил, как подъехал к воротам интерната автобус с ташлакскими девушками и как все — гости и хозяева — выстроились в третьем дворе для знакомства. Душан хотел было спрятаться в коридоре, но Пай–Хамбаров заметил его и позвал в строй, прервав свою приветственную речь, и, пока Душан шел мимо мальчиков и девочек, все почему–то смотрели на него и улыбались, будто совершил он что–то недозволенное.

Душан стал между Аппаком и Мордехаем и от волнения не мог разобрать сразу, о чем так возвышенно, желая всем понравиться, говорит Пай–Хамбаров. Только додумалось почему–то Душану именно это: если собрали здесь их девятый класс и класс десятый, то и девушек должно быть два класса.

«Да… ведь и две воспитательницы». — Увидел Душан за строем девушек их воспитательниц, чем–то похожих на добрую тетушку Бибисару. И, уловив это сходство, Душан совсем успокоился и, осмелев, стал осматривать каждую девушку в отдельности, их простоватые лица без тени кокетства и смущения — должно быть, внушили им воспитательницы еще в Ташлаке, что едут они на очередное торжество, как ездили коллективно в Бухару в театр, в музей, посему обязаны показать себя хорошо воспитанными, скромными, чтобы не подумали испорченные зармитанские мальчики плохое о нравах ташлакского интерната. И наверное, внушение это было таким долгим и убедительным, что казалось — лица девушек, обращенные к строю нетерпеливо топающих, толкающих друг друга, хихикающих мальчиков, замкнулись навсегда в равнодушии и холодной неприступности.

— …Итак, добро пожаловать! — закончил наконец свою речь Пай–Хамбаров, и по объявленному ранее распорядку, который опоздавший Душан не слышал, мальчики бросились знакомиться с гостями, каждый церемонно дожимал руку той девушке, которая пригляделась ему, когда жадно всматривался из строя в лица ташлакских воспитанниц. Познакомившись, кавалер должен был быть с напарницей великодушным и внимательным до торжественных проводов гостей в конце дня.

Душан, не сразу разобравшись в этой веселой суете, отстал и, когда пошел, сконфуженный, к смешавшимся в толпу мальчикам и девушкам, от холодной неприступности которых и следа не осталось, то как–то инстинктивно, внутренне чувствуя схожесть в натуре, потянулся к тихой, болезненной на вид девушке, стоящей чуть в стороне и заметно нервничающей из–за того, что никто еще не выбрал ее в напарницы. Душам чуть поклонился и, протягивая руку, забыл сделать игриво–простодушное лицо, чтобы понравиться.

— Вазира, — протяжно произнесла она в ответ, оживившись, будто не произнесенное доселе имя сковывало ее, угнетало. С любопытством глянула на Душана, удивившись загадочности его облика — с угрюмого лица глядели на нее доверчивые глаза.

Больше они ничего не успели сказать друг другу, потому что все уже направлялись в библиотеку, откуда и начинался показ гостям интерната.

В тесном коридоре, по которому мальчики, предупредительно взяв под локоть, вели своих девушек, Душана оттеснили от Вазиры, и он оказался рядом с Ямином, идущим без напарницы; по тоскливому выражению его лица понял Душан, как переживает он сейчас, боясь издевательства сокашников. Вместо того чтобы взбодрить его чем–то, Душан вдруг шепнул ему сокровенное, то, что обычно от всех скрывал, переживая в одиночестве

— Знаешь, Ямин… отец ушел от нас… — возможно внутренне чувствуя, что его трагедия чем–то утешит Ямина с его мелкими заботами, приблизит к нему, но тут же пожалел, что сказал, и не потому, что ответ Ямина не удовлетворил его: «Ты ведь знал это давно… как–то делился», а от чувства горечи, обиды и оттого, что уже раз делился с Ямином и вот теперь не выдержал, признался, показавшись капризным, назойливым.

Ямин хотел еще что–то сказать Душану, может, дружеское утешительное, поняв свою оплошность, но при выходе из коридора ждала Душана Вазира, близоруко щурясь в толпу, Душан шагнул к ней, оставив смутившегося Ямина, который, должно быть, подумал в коридоре, что и Душан без напарницы.

Душан молча повел Вазиру за всеми по второму двору к библиотеке, чувствуя, как удивленно и капризно смотрит на него напарница, не понимая его странного состояния оцепенения и растерянности.

— Шан, смелее! — толкнул его в бок и прошел мимо веселый Аппак с напарницей, и был он весь такой открытый, разговорчивый, обаятельный, когда вместе со своей девушкой оглянулся, чтобы еще и подбадривающе подмигнуть Душану, а заодно и взглянуть на его напарницу. Душан успел увидеть его девушку, которая, будто заразившись настроением Аппака, так же весело смеясь, смотрела на все вокруг, и такая, вся воплощение беззаботности, красоты, здоровья, понравилась Душану.

— Вазира! — Помахала она подруге, коротко глянув и на Душана и, пританцовывая в такт шагу Аппака, заторопилась вперед.

— Это Карима, — тяготясь молчанием Душана, не сказала, а выдохнула Вазира и глянула на него с укором, ожидая ответа.

— Да? — вдруг как бы очнулся, вымученно улыбнулся, подобрел Душан, как умел он взвинчивать себя до такого ложного состояния. — А этот парень с ней… Аппак? Каким он вам показался?

Вазира ответила не сразу, словно и ей надо было через что–то пройти в себе, сковывающее.

— Его я не знаю… Но думаю, они чем–то близки с Каримой. А Карима — душа, не человек. Ни тени хитрости, сплошное веселье — вальс — вальс — вальс! Она у нас раньше всех с мальчиками стала встречаться, еще с седьмого класса. Сплошное счастье и трагедии! А вы… вы какой–то странный, вы весь как комок внутри себя, не расколешь, — сказала Вазира, мило улыбаясь и говоря это как бы в шутку, чтобы Душан не обиделся.

— Откуда вы… так сразу? — хотел было рассердиться, но сдержал себя и сделался угрюмым Душан, а потом, когда шел сзади Вазиры мимо полок с книгами, все не знал, удивляться ее проницательности или обидеться тому, что с первых минут знакомства посмела сказать такое, вроде бы упрекнуть, обвинить.

Пары, обходя с обеих сторон длинные полки, смотрели не на книги, а друг на друга, будто выставляя напоказ достоинства своих напарниц и напарников. Вот Ирод прошел с серьезно–торжественным лицом, и торжественность эта была смешна, ибо подчеркивала размеры его длинноватого носа. Зато была с ним не хромоножка, которую пророчили Ироду в ночь перед встречей, а круглолицая толстушка: видно подлаживаясь к своему напарнику, она также выглядела торжественно.

«Да, Ирод, в любви все торжественно и серьезно», — хотел шепнуть ему Душан, но, увидев Аршака, чуть не рассмеялся — низкорослому родственнику бухарского ювелира и впрямь досталась высокая, несколько нескладная, выше кавалера на полторы головы девушка.

«Я ведь люблю высоких и стройных, как ливанский кедр, красавиц, ара, ара!» — вспомнил, как иронизировал над собой Аршак, и развеселился Душан, забыв о том, что хотел обидеться на Вазиру, и стал искать взглядом по всему залу Аппака с его напарницей — Каримой, незаметно для Вазиры отошел к выходу, чтобы лучше видеть.

Аппак и Карима, никого уже не замечавшие в многолюдной библиотеке, увлеченные друг другом, листали какую–то толстую книгу, смеясь и иронизируя, и держались они так мило и естественно, что Душан, подавив минутную ревность в себе, полюбовался Каримой, чувствуя, какой он по сравнению с тем же Аппаком, у которого тысяча недостатков, слабый, скучный и несовершенный.

И все же, не боясь показаться Кариме смешным, сам удивляясь своей смелости, он подошел к ним, решив проверить, что же так влечет его в ней — цвет кожи, запах волос, стройное тело или красота ног? (Ведь чувственный опыт его, пришедший от женщины, к дому которой они хотели пойти с Аппаком, был еще таким малым и несовершенным), но не успел Душан разглядеть Кариму сзади, Аппак заметил его, великодушно обнял, привлекая к себе в компанию, сказал Кариме:

— Это Душан, который прекрасно сказал по поводу писателя Тимурова: «Пора ему дать нобелевский фрако–халат!» Так, Шан?

— Не совсем так, Пак… но все же, — пробормотал Душан, не ожидавший, что Аппак станет цитировать его, взял том Тимурова, чтобы тоже пролистать.

— А как вы сказали? — Из–за плеча Аппака Карима игриво глянула на Душана и, встретившись с ним взглядом, почему–то чуть съежилась. Душан улыбнулся, желая произвести лучшее впечатление, хотел сказать что–нибудь шутливое, но лишь кивнул, подумав: «Как быстро они уже на «ты», а она ежится, от моего взгляда», и, выйдя следом за ними из библиотеки, снова увидел одинокую Вазиру.

— Простите, — шутливым тоном сказал Душан, — мы все время теряемся. Обещаю… — И действительно весь остаток дня, в классных комнатах, мастерских, спортивном зале, старался держаться рядом с Вазирой, которая, видно по всему, нервничала и переживала, поняв, что не понравилась Душану. В столовой на торжественном обеде он сел с ней рядом и все удивлялся тому, почему Вазира его ничем не волнует, не трогает, сколько бы Душан ни старался заставить себя, чувствуя, что он сам заинтересовал девушку, может, и понравился. Ведь она во всем кажется лучше Каримы: своим спокойствием, наблюдательностью: с первого взгляда разглядела комок внутри Душана, и лицо ее тоньше, обаятельнее, но все ищет он за длинным столом эту веселую, грубоватую, но прекрасно сложенную спортивную Кариму, чтобы снова глянуть на нее, хотя понимает, что никогда не сможет так свободно вести себя с ней, как теперь с Вазирой, никогда не обратит на себя ее внимание — вздрогнет Карима от его проницательного, тяжелого взгляда и отвернется, оставаясь хотя и разгаданной, но недоступной.

«А эту я тоже сразу разгадал, — подумал Душан, подвигая к Вазире салатницу. — Этот тип барышень кажется по натуре немного замкнутым и скучноватым. Они лишь поначалу идут к любви долго, мучаясь, сомневаясь, присматриваясь, с приливами и отливами чувств… ненавидя избранника и ссорясь с ним… и так до тех пор, пока их вдруг не охватывает страсть, сильная, слепая. И такая делается рабой мужчины, готова на жертвы, подавляя в себе боль и обиды, которые временами выходят наружу ревностью, мнительностью, истерикой. Таких надо бояться и бежать от них подальше», — решил Душан под конец своего психологического анализа, от самоуверенности восхищаясь собой за якобы хорошее понимание женской души.

— Вы убедились в моей правоте? — неожиданно обратилась к нему Вазира.

— В чем… простите? — в тон ей игриво спросил Душан.

— В Кариме… Правда, беззаботное существо, без всяких претензий к жизни?

— Беззаботное? — переспросил Душан, заметив некую нелогичность в словах соседки. — Но ведь беззаботное и без всяких претензий к жизни — это разные понятия даже противоположные. Беззаботный — это, простите меня, дурак. А человек без претензий к жизни — мудрец, своей неприхотливостью желающий облегчить себе жизнь.

Вазира слушала его, глядя ему прямо в глаза и радуясь такой неожиданной словоохотливости и интересным суждениям.

— Может быть, я неточно выразилась?..

— Нет, вы очень точно выразились, — сказал Душан. — Потому что тот, кого иногда называют дураком, есть на самом деле мудрец, ибо только мудрец может не бояться прикинуться дураком…

Такой поворот разговора Вазиру чем–то не удовлетворил, и посему она поспешила внести ясность:

— То, что вы говорите, очень интересно. Но я близкая подруга Каримы. И смею вам сказать, что мудрости там нет ни грамма.

— Может быть, я ведь ее не знаю. А потом, к чему женщине мудрость? — вдруг снова заскучав и потеряв интерес к беседе с Вазирой, сказал Душан. И уставился на подругу Мордехая — маленькую, черную девушку с острым подбородком, желая увидеть, какие у нее руки, в форме ли «гусиной лапы», как пророчили ему мальчики, называя ее женщиной–демоном. И, увидев, как ловко орудует она ножом и вилкой, кивнул Мордехаю, показывая свою пятерню: мол, все в порядке с твоей подругой.

Мордехай понял и, вместо того чтобы ответно похвалить напарницу Душана, состроил глубокомысленную физиономию, поглаживая ладонями себе щеки и надувая их, что должно было, видимо, означать: какая у тебя неприступно–холодная подруга, профессорша — решаете вечные вопросы?..

«И вправду, она меня не трогает… говорим всякое скучное», — подумал Душан, глянув недовольно на Вазиру, которая, видно по всему, переживала, наклонив красное от обиды лицо над тарелкой, все — и напротив, справа слева — непринужденно болтают, обращаясь друг к другу на «ты», смеются, подтрунивая над своими сокашниками и воспитателями, хвастают, бахвалятся, говорят о самом простом, обыденном, что им интересно, — джинсовых брюках, хоккее, породах собак, марках автомашин, одичавших без хозяев ослах… Интересно понаблюдать, как ведут себя мальчики, словно надевают на себя маски, чтобы показаться совсем другими, понравиться. Всегда тихий и печальный Мордехай вдруг сделался суетливым, словоохотливым со своей подругой — Сарой, а ехидный, злобный Дамирали, наоборот, выглядел сусальным, елейным, будто готов был расплакаться от умиления глядя на Саиду — девушку с надменным лицом и узкими, как у мышки, бегающими глазками. Только Аппак был самим собой — веселый и чуточку дерзковатый, и весь его облик, в котором не было никогда тени сомнения, нервной меланхолии, был устремлен к Кариме для забавы, смеха, легкости.

Впрочем, и Душан такой, как есть, и оттого все у него с Вазирой идет туго, скучно, пытаются после длинных пауз заговорить о чем–нибудь увлекательном, но, не умея держаться просто и естественно, как Аппак и Карима, раздражаются еще больше.

«Что за мука? — подумал Душан. — Она тихая и славная, не обидит. Значит, я неумелый…» И посмотрел на дальний стол в углу, где обедали воспитатели — гости и хозяева — во главе с остроумным и обаятельным Пай–Хамбаровым, — увидев, как ташлакские воспитательницы влюбленно смотрят на него и, перебивая друг друга, соревнуясь, задают ему вопросы, забыв о рядом сидящей, мрачной, ревнующей тетушке Бибисаре.

«Вот кто неотразим, наш «искусственник», — подумал Душан. — Надо было у него учиться… не всякой чуши химической, механической, которая все равно осталась непонятной, а искусству общения с людьми. А я с третьего класса стал к Пай–Хамбарову равнодушен…» — И провел Душан взглядом по всей длине стола, за которым сидели мальчики с напарницами, слыша, что общий, единый разговор, для всех поначалу обязательный, как этикет вежливости, потух, иссяк, дойдя до банальностей, и каждый теперь занят только своим разговором, более интимным, нежелательным для слуха соседней пары, и от всех этих десятков разговоров стоит сплошной гул, как стена, мимо которой незаметно пробирались к выходу Аппак и Карима.

Для Душана этот дерзкий шаг приятеля, уводящего из столовой свою подругу, показался столь неожиданным, что он даже привстал, чтобы посмотреть, видит ли это Пай–Хамбаров. Директор продолжал увлеченно что–то рассказывать, не замечая, а может быть, притворяясь, что не замечает, а когда Душан снова сел, поерзав на стуле от нетерпения, Аппака и Каримы уже не было в зале.

«Куда ее повел? — растерянно, подумал Душан. — Неужели так быстро… целовать?» — И неожиданно обратился к Вазире, как бы прося ее пожалеть, быть к нему снисходительной:

— Простите… я так с вами… у меня неприятность… и так совпало, что именно сегодня…

— А что, если не секрет? — не откликнулась, а будто защебетала от удовольствия Вазира. — Может, я смогу помочь?..

И эта ее взволнованность, возбужденность снова чем–то подавила Душана, ее готовность банально утешать, лезть в его личное показалось Душану посягательством — все сокровенное должен носить в себе, не раскрывая, не делясь ни с кем. И может, оттого, чтобы не давать волю своему раздражению, не казаться снова нестерпимо скучным, Душан неожиданно встал, шепнув Вазире:

— Идёмте к выходу… не бойтесь, — и вышел из–за стола, пропустив вперед Вазиру, которая была в восторге от его затеи, и пошел, держась ровно и горделиво, не прячась, как Аппак, довольный своей выходкой и как бы любуясь собой со стороны.

Жаль — ни одна из увлеченных пар не заметила, как идет к выходу Душан, ведя подругу, и только у самой двери, когда он уже ступил одной ногой за порог, послышался голос Пай–Хамбарова:

— Душан, это как понять?

Душан спокойно глянул в сторону далекого стола воспитателей и ответил:

— Спасибо за обед! — и почувствовал, как теряет сразу независимость и горделивую осанку, становясь обычным нарушителем дисциплины от стольких укоряющих взглядов воспитателей, и своих и чужих, ташлакских. — Мы здесь… прогуляемся во дворе… — И шагнул за дверь, слыша, как укоряют ташлакские воспитательницы отставшую, растерявшуюся Вазиру:

— А ты, Вазира?! Шадыева, вернись! Стыд какой!

«Вернись, и я тебя прощу», — запели в один голос девушки вслед смущенной, раскрасневшейся Вазире, которая вышла во двор, смеясь, довольная тем, что осилила в себе робость, протянула Душану руку, как бы отдавая во власть его защиты, дружбы, великодушия.

Душан взял ее за руку и побежал вместе с ней к коридору, подальше от окон столовой, слышал, как Вазира говорит одобрительно:

— Вы, оказывается, решительный… Не то что я, трусиха…

Он лишь снисходительно улыбнулся в ответ, чувствуя как, отрезвленный видом пустого двора, не донесет даже до первого коридора весь свой пыл, дерзость, все обаяние игры — нахмурится, сделается опять недоступно–холодным, потому что казалось Душану: Вазира со своим подбадриванием, одобрением давит на него, посягает, не зная, что Душан боится всего чрезмерного — высоких похвал, восторгов, радостного веселья, не зная, как с этим сладить, чтобы потом не разочароваться.

— А мы ведь не первые ушли так… — проговорил Душан, желая узнать: видела ли Вазира, как вышли впереди них Аппак с Каримой.

— Да, ваш приятель и моя приятельница первые догадались покинуть это скучное сборище жующих без конца…

— Ну вот — видите?! — в тон ей, иронично и нервно не в силах более притворяться, воскликнул Душан. — Есть люди решительнее нас. — И, крепко сжимая ее руку, побежал к комнате отдыха второго двора, уверенный почему–то, что Аппак именно там с Каримой и прячутся от всех.

Еще какое–то время вдоль стены классной комнаты Вазира бежала с ним, догадываясь, кого он ищет в своем безудержном возбуждении, упрямстве, еще раз заставляла себя быть снисходительной, терпеливой, сдержанной, но почти у самого порога комнаты отдыха не выдержала и резко остановилась, и чуть не заплакала от обиды, удивившись тому, что Душан будто и не заметил, не понял, что произошло, дальше он уже сделал несколько шагов один, разгоряченный, ничем не сдерживая себя, забежал в переднюю и резко потянул к себе дверь.

Дверь распахнулась, и за то короткое время, пока Аппак с Каримой опомнились и повернулись на скрип, Душан успел заметить, как приятель крепко держал свою подругу за талию, пытаясь поцеловать ее, и как Карима, наклонив голову назад в изгибе красивого тела, не поддавалась — лишь прыгали они оба в такт, смеясь и покачиваясь…

— Извините… надо дверь закрывать, — проговорил Душан без волнения в голосе и даже цинично, чтобы подавить в себе ревность, но тут же пожалел, испугался, потому что заметил на себе презрительный взгляд Каримы, в нетерпении повернувшейся к Душану спиной, будто она в чем–то его заподозрила; и лишь Аппак, пожелавший сгладить неприятное впечатление, великодушно спросил:

— Что тебе, Шан? Действительно, дверь… Опыта почти никакого. А где твои Вазочка? Можешь ее напротив, в спальню…

Душану не понравилось то, как Аппак говорит, и, чтобы не давать волю его развязному тону, он захлопнул дверь перед самым его носом и выбежал во двор, вспомнив, как поступил нехорошо с Вазирой, дурно и не по–мужски.

Он обежал весь двор, затем по коридору — к спортивному полю, вернулся назад к столовой в тот самый момент, когда все уже выходили оттуда, чтобы направиться в клуб. Увидев Душана, одиноко идущего за всеми с виноватым видом, Пай–Хамбаров отстал от толпы, чтобы тихо сказать ему:

— Конечно, я понимаю, Темурий, девушки, волнение, хочется показаться перед ними мужественными, развязными. Но учти, что мужественный не обязательно развязный, недисциплинированный, а наоборот. Мужественный это терпеливый, и только такие, поверь моему опыту, могут добиться успеха у девушек. Так что прошу тебя без выходок…

«Да я вовсе не развязный, — хотел ему ответить от обиды Душан, но промолчал и подумал с горечью: — Я несобранный, как Аппак, неумелый…»

— А та, которую ты выбрал для знакомства, вовсе недурна, — наклонился над Душаном и шепнул по–отцовски добро Пай–Хамбаров. — Поверь моему вкусу — что–то в ней есть, изюминка, несмотря на внешнюю замкнутость. Так что поздравляю, друг мой, и еще раз прошу, чтобы все было корректно, в меру и достойно, они ведь приглашены сюда не для того, чтобы покорять вас навсегда, а для безобидного дружеского общения… облагораживания ваших грубых сердец…

— Понимаю, в воспитательных целях… А мы ответным визитом? — не зная, что сказать, спросил Душан. И услышал, как рассмеялся Пай–Хамбаров, довольный:

— Что, не терпится? — и добавил, торопясь вперед, к группе воспитателей. — Ну, слава богу, Темурий, хоть что–то тебе понравилось, заинтересовало в интернате…

Пока шли через оба двора и коридора к клубу, Душан озабоченно смотрел по сторонам, пытаясь увидеть Вазиру, чтобы сразу же подойти к ней, просить прощения, — ведь так ведут себя лишь хамы, поднимают девушку из–за стола, кокетничают, заигрывают с ней и бегут потом взявши ее за руку, к другой, которую желают видеть, ревнуют… И как был удивлен и растерян Душан, когда увидел в толпе учащихся Вазиру, идущую рядом со смущенным, оробевшим Ямином, который, не зная, как отвечать ей, лишь радостно кивал и поддакивал.

«Чем она его привлекла?» — подумал Душан, вспомнив растерянное лицо Ямина, который с самого утра держался один, в стороне от шума и веселья, боясь, как бы кто–нибудь из мальчиков не стал подтрунивать зло, крикнув: «Ямин, Ямин, не забудь… Аминь!»

Этот дурацкий выговор–дразнилку придумал Шамиль в ночь перед приездом девушек и сказал, что если Ямин забудет о своей «метке» и подойдет знакомиться с ташлакской воспитанницей, то Шамиль тут же напомнит, прокукует из толпы: «Ямин, не забудь… Аминь!»

Бедняга Ямин, должно быть, так обрадовался девушке, которая первая заговорила с ним, тронутая его печальным видом, что забыл о предупреждении Шамиля, шел с Вазирой и трогательно смущался, краснея, как барышня, и, такой, он взволновал чем–то и Душана.

«Ну и хорошо, что она с Ямином. Это его так взбодрит… Только бы Шамиль не испортил своей глупостью», — подумал Душан, удивляясь неприятно тому, что приревновал он теперь и Вазиру, и, чтобы справиться с волнением, стал пробираться сквозь толпу к Шамилю, желая предупредить его, пригрозить, но, увидев, как Шамиль увлечен своей Харисой, не слышит ничего и не видит, отстал. И только, кажется, Душан один и заметил, как выбежали из комнаты отдыха Аппак и Карима и, смешавшись с толпой, зашли и заняли места в клубе. Душан постоял возле выхода, поймав на себе долгий и победный взгляд Вазиры, которая шла вместе с Ямином мимо рядов, чтобы сесть недалеко от подруги Каримы. «Все здесь игра… суета и притворство», — решил утешить себя Душан и вдруг вспомнил, что надо идти за кулисы: по программе оба оркестра народных инструментов — и русский и узбекский — должны были развлечь гостей.

Но на сцене Душан был снова собран, чуток и натянут, как струна, боясь сфальшивить, и так держался до конца концерта, видя, как Вазира с Ямином оживленно переговариваются, подмигивает ему Аппак подбадривающе, и удивленно, большими, круглыми глазами смотрит Карима, будто не веря, что Душан, который показался ей неприятным и назойливым, может так хорошо играть, спокойно и с достоинством сидеть у всех на виду.

А потом объявили — танцы… танцы… танцы, и оркестранты прямо со сцены попрыгали в зал, чтобы обнять напарниц и закружиться под звуки бухарского вальса из репродуктора; Душан же отошел к стене, чувствуя, как собирается в нем обида. Но на кого? Иронически прищурившись, он смотрел на танцующих. Неужели так трогают его эти две пары — Аппак с Каримой и Ямин с Вазирой, которые все время танцуют рядом, почти касаясь друг друга, лукаво переговариваются… конечно же, осуждая Душана.

«Мнят о себе, какие они неотразимые… и только я один без напарницы — об этом и перешептываются. А Ямин… как старается!» — вдруг вновь неприятно проснулась в Душане ревность, задышалось труднее, щеки покраснели от жара, будто шум, топот, смех били по его лицу волнами.

«Что ж, к черту… все это не по мне… веселье не моя стихия», — подумал Душан и стал пробираться к выходу, но с каждым шагом чувствуя, что бегство это похоже не на силу одиночки, пренебрегающего мишурой, ярким блеском, обманчивыми звуками, а на слабость, ибо все надо уметь: настоящая личность легко ведет себя и там, где бездумье, власть ритма, красоты, любовных ухаживаний. И, подумав об этом, Душан резко остановился у самого порога и повернулся в зал, поймав на себе тревожный взгляд Вазиры, которой, видно по всему, не хотелось, чтобы Душан уходил.

Взгляд ее взбодрил Душана, но сделалось ему не легко и хорошо, наоборот, пробудилось в нем что–то злое. Помрачнев, он вернулся назад, стоял и осуждающе смотрел на Ямина ожидая, что вот глянет он на Душана и поймет, что слишком увлекся, ухаживая за его девушкой.

Но Ямин был так же увлечен партнершей и в фокстроте, и в танго, и снова в вальсе и, должно быть, понимая, чего требует от него Душан, даже ни разу не глянул в его сторону.

Танцевал он как–то удивительно легко, даже артистично, а Вазира не отставала от своего партнера в умении — может, это и вывело Душана из себя.

«Сейчас я ему напомню, — подумал он, решительно направляясь к толпе танцующих, а на кончике языка уже вертелось это подлое, гнусное издевательство: «Ямин, Ямин, не забудь… Аминь!», фраза, которая должна была ввергнуть соперника в стыд, позор, но освободить Душана от ревности и злости, и, освобожденный так, он почувствовал бы себя победителем.

Искушение сделало его дерзким и заносчивым, он пытался шутить направо и налево: «Мордехай, ты как слоник бирманский», «Выше протезную ногу, Ирод!», «Не зацепись хвостом, Раббим!», ибо, прежде чем сказать такое Ямину, он должен был пройти через маленькую, безобидную роль хама.

Так шел Душан, задевая мальчиков плоскими шутками, подмаргивая девушкам, пока вдруг не увидел Ямина вблизи, и одного взгляда было достаточно, чтобы, отрезвев, пронзиться ощущением чего–то более глубокого и истинного, чем все то, что заботило его сейчас, и сделалось Душану совестно и тоскливо от печали и обиды другого, ближнего — молчание его, смущение было как запрет, как святое слово, непроизносимое…

Увидев рядом с собой растерянного Душана, Аппак обнял его, приглашая к себе, и движения Аппака и Каримы, ритм и пластика их танца, в котором было столько задора и энергии, увлекли Душана. Тело его задрожало, оживившись, мускулы напряглись, чтобы почувствовал он слаженный такт этой пары и приноровился к ней.

— Веселись, Шан, веселись! — подбадривал его Аппак, глядя на Душана странными, будто затуманенными глазами, и весь он был опьяненным, бесшабашным, отрешенным от всего, и в экстазе полета Аппак перестал даже замечать перед собой подругу, только механически, будто настроенный в такт с нею, двигался в танце. И так, связанное общим ритмом веселье танцующих достигло самой сладкой, самой одурманивающей своей точки, после которой все как бы разрывалось и виделось Душану лишь отдельными вихрями, мазками — сияющие блеском глаза, улыбки сквозь сжатые зубы, похожие на оскал, красные плечи, будто наэлектризованные, голые колени ног, не чувствующих твердое под собой.

Во всем было столько манящего, увлекающего, гасящего робость, смущение, зовущего полностью раскрепоститься, что Душан, в котором что–то отпустило, пересилило внутренне, вошел в ритм и так умело приноровился к движениям Каримы, что незаметно стал теснить от нее Аппака.

А Карима все продолжала манить Душана, будто увлекая в какие–то неведомые высоты — все, что было в ней живого, каждый нерв, каждый изгиб тела, собралось в обаятельную, красивую, в манящую, играющую, но недоступную стихию, которой Душан желал полностью отдаться, не думая о краткости сладкого сна, который казался нескончаемым праздником. Вот ведь пересилил себя, сумел выйти из своей старой оболочки и слиться в танце со всеми пластичными–эластичными Аппаками, Иродами, Шамилями, для которых веселиться, наслаждаться красиво, со вкусом так же просто и естественно, как дышать. И, радостный, счастливый своим умением, Душан совсем забылся, кружась, поймал Кариму за талию, чувствуя, как задрожало, желая ускользнуть, рыбье ее тело, но не сумело, ослабевая, и в следующем круге движения тела их прижались, и, чувствуя совсем близко, возле своих губ алый, полуоткрытый ее рот, обжигающую дрожь ее груди, Душан прошептал с роковой обреченностью, не помня себя:

— Карима… люблю тебя. — И едва он это сказал, как сразу отрезвел, потеряв линию полета, напуганный и оскорбленный не ее упрямым, капризным смехом в ответ, а состоянием — ложным, опьяненным, в котором он сделал признание.

Заметив сконфуженного Душана и нервно смеющуюся ему в лицо Кариму, Аппак поспешил к напарнице, легким движением увлекая ее снова в танец и уводя подальше от Душана.

Душан постоял в замешательстве, не чувствуя, как толкают его танцующие, а когда повернулся, чтобы идти к выходу, Вазира поймала его руку.

— Живее, Душан, живее, я видела: вы так прекрасно танцуете! — И запрыгала возле него, оставив Ямина в стороне.

Душан обрадовался Вазире, спасительнице, но, как ни пытался увлечься снова, забыться, перебороть скованность и хотя бы на миг вернуть то ощущение дурмана, полета, в котором был с Каримой, не получалось легко непринужденно. Душан снова ощущал себя обособленным, сжатым в комок и вытолкнутым из массы танцующих и, подумав с досадой и горечью стыда о своем признании Кариме, вдруг понял все.

«Ведь колдовство, — подумал он, — я в этом дурмане веселья, в балагане танца вдруг незаметно потерялся и растворился. И, не ощущая, не помня себя, так глупо потерял голову с Каримой…»

— Что с вами? Очнитесь! — с укором, жалея, что пригласила его на танец, сказала Вазира.

— Я весь внимание. — Душан, не зная, как быть о ней, прижал ее холодную, нервную руку к груди. — Простите… — Но не успел договорить, услышал где–то в конце зала голос не то Шамиля, не то Дамирали: «Ямин, Ямин, не забудь… Аминь» И шум, топот, возню в ответ, прямо–таки истеричный вопль Ямина: «Оставите меня в покое, скоты?!»

— Что случилось? — спросила Вазира, удивившись тому, с каким упрямством, расталкивая пары, ведет ее Душан к двери. — Я, кажется, слышала Ямина?..

— Это не Ямин… Пройдемся немного и опять вернемся к Ямину. Обещаю… — сказал Душан, выходя во двор и вдыхая свежий вечерний воздух.

Несколько пар, также сбежавших из зала, сидело в разных темных местах спортивного поля — на бревнах, козлах, и, глядя на них, Душан усмехнулся:

— Мы с вами неоригинальны… Что же, найдем своего козла…

— Я согласна, — не смогла от удовольствия сдержаться Вазира и добавила с явным расчетом на то, чтобы Душан приревновал: — Только недолго. Ямин будет искать…

— Хорошо, — согласно кивнул Душан, не чувствуя к ней ничего: ни ревности, ни интереса, и, найдя свой козел, они прижались к холодному дереву.

Душан молчал, не зная, что говорить, все еще чувствуя себя оскорбленным циничным смехом Каримы. Неужели он выглядел таким нелепым, смешным и нудным по сравнению с Аппаком, что она и в мыслях не допустила… будто оскорбил Душан ее своим признанием?

— Может, вы что–нибудь скажете? — услышал он обиженный голос Вазиры. — На прощание… Мы ведь скоро уедем…

— Уедете? — переспросил Душан так, словно удивился, затем торопливо потянул Вазиру к себе, ее хрупкое, податливое тело, и поцеловал ее губы… но ничего не почувствовал, кроме соленого привкуса во рту.

Вазира вся задрожала от неожиданности, а потом глянула на него, сияющая, радостная, и, кокетливо укоряя за нетерпение и неумелость, прижалась к ему, обняв Душана за шею.

«Нет, — мелькнуло у Душана, — я ее не чувствую… не люблю». — И, видя, как Вазира торжественно, словно заученно, поднялась на носки, сомкнув колечком губы, Душан обреченно закрыл глаза… но поцелуя не получилось из–за неожиданного шума, топота во дворе.

— Танцы кончились, — проговорил Душан, смутившись, как и Вазира, и увидел, как парами выбегают из зала мальчики и девушки и среди них одинокий Ямин, трагически смотрящий по сторонам и ищущий Вазиру.

— Ямин, — овладев собой, спокойно сказал Душан.

— Спрячемся, — заговорщически шепнула Вазира, но Душан сделал вид, что не расслышал, побежал навстречу Ямину.

— Ямин! — крикнул Душан, еще издали взмахивая руками. — Вазира ждет тебя!..

Ямин подбежал, тяжело дыша от возбуждения, пронзительно, словно пытаясь уличить Душана в чем–то недостойном, посмотрел на него.

— Она ничего не поняла… не узнала? — тоскливо шепнул Ямин.

— Ничего — клянусь! Ни драки, ни шума… ни хамского крика Шамиля, — в упор, не отводя взгляда, смотрел на него Душан, не замечая, однако, следов драки на лице Ямина.

— Я ей нравлюсь? — неожиданно спросил нетерпеливый гаждиванец и, не дождавшись ответа, довольный, побежал в сторону спортивного поля.

А с Душана будто спало напряжение, и, желая одиночества и покоя, он даже не вышел к автобусу, чтобы проводить девушек.

Мальчики же вернулись в спальню возбужденные, шумные и всю ночь, до самого утра, не могли успокоиться — говорили о дне, когда поедут в Ташлак с ответным визитом, о своих девушках, называя их имена как заклинание, боясь к тому времени забыть их, смеялись и язвили над неудачниками…

Душана все это не трогало, не волновало, он только подумал, засыпая: «Может, хорошее, непорочное в людях надо открывать долго, постепенно… терпения не хватит… а порок привлекает, потому что наружу, открытый?» А среди ночи, когда проснулся от разговоров в спальне, то, о чем он подумал ранее, продолжилось в его ощущениях другой странной догадкой: «У Вазиры даже губы неоткрытые, соленые… а Гульсум вся давно без защитной оболочки, замазывает свой порок кремами и пудрой!..» — Мысль эта, как толчок, окончательно разбудила Душана, потянувшись к кровати Аппака, он шепнул:

— Пойдем завтра к дому Гульсум, Пак?

Аппак усмехнулся, но, чтобы как–то смягчить свой отказ, лег к Душану на кровать, обнимая бухарца.

— Сдалась тебе эта ведьма Гульсум… Столько красавиц нас любит… Завтра еду к Кариме. Хочешь — вместе? Если не Вазира — выберешь себе другую. Ты золотая медаль для любой девушки, тебя надо только раскусить… попробовать на зуб.

— Просто я хотел узнать: Болоталиев к ней ходит или?.. — сказал Душан, подавляя в себе обиду.

— А тебе не все равно?! Пусть к ней сам черт ходит — плюнь! Будь выше… — Аппак помолчал, прежде чем сказать другим, страстным тоном: — И вообще, Шан… поберегись… Давно хотел тебе сказать: куда–то тебя клонит к опасному. Ты спокоен, трезв… но вдруг такое выкинешь — просто ахнуть можно!

— Ты о чем это? — рассердившись, отодвинулся от него Душан, и Аппак, чтобы не затевать спор в такое неудобное время, молча встал.

А в следующую ночь Аппак и Ирод, уложив в свои постели манекены, решили добираться в Ташлак, если не на попутной машине, то пешком, рассчитали торопливым шагом тридцать километров пройти за пять часов, чтобы хотя бы к утру встретиться со своими девушками. А после них каждый вечер по два мальчика устремлялись в темноту… так что мальчики не забывали своих девушек, а их воспитатели, некогда слывшие прогрессистами, не забывали о зармитанской земле, которая казалась им податливой для прочного и спокойного быта.

Тихо покинув свои холодные мансарды, они строили дома все больше из тех старинных кирпичей, которые откапывали на пустыре. Томато–Ротт, Кушаков, Сердолюк работали медленно и основательно, складывая фундамент и стены дома в свободные от занятий часы, Болоталиеву же почему–то не терпелось. И, не зная в своем строительном усердии меры, он даже как–то решил не проводить внеклассного занятия. Крикнул, желая пересилить шум и возню мальчиков, которые никак не могли сесть на свои места и угомониться:

— Я вижу, у вас сегодня нет настроения шевелить мозгами. Нет? Тогда прошу за мной на пустырь — пошевелим мускулами…

— Что, конечно же, полезней… что, конечно же, полезней всяких знаний и наук, — пропел Душан шутовским тоном, продолжая сидеть и невозмутимо глядеть на мальчиков, которые с восторгом бежали к выходу.

— Темурий, значит, не идет?! — в голосе Болоталиева прозвучали недовольные, даже злые нотки.

— Нет, я все же хочу попробовать пошевелить мозгами, — упрямо посмотрел на воспитателя Душан. — Не получится — пошевелю ушами, но отнюдь не мускулами…

— Да ведь бухарцы всегда боятся ручки замарать, — Болоталиев резко повернулся и вышел, даже не закрыв за собой двери.

Душана возмутил тон Болоталиева, его угрожающий вид; он полистал учебник астрономии, затем открыл хрестоматию по литературе, но не мог успокоиться.

Выбежал во двор, хлопнув дверью и не зная, чем заняться, зашагал к третьему двору и у самого выхода из коридора был замечен Пай–Хамбаровым из окна кабинета. У директора была привычка: в свободные минуты смотреть из кабинета в конец коридора — если появится учащийся, чем–нибудь заинтересовавший его, Пай–Хамбаров стучал в окно и вызывал его для беседы. Беседа могла быть самой разной: в каком классе учишься? Кто родители? Есть ли брат? А если брат ходит в нормальную, дневную школу, почему решили не отдавать в интернат? Но чаще всего был вопрос: нравится ли тебе в интернате? С какого времени стало нравиться больше? На что подхалим отвечал бодро:

— С тех пор, как вы стали директором, Амин Турдыевич!

Пай–Хамбаров хмурился и, устало махнув рукой, делал выговор собеседнику:

— Ну, к чему это. Ты еще, можно сказать, совсем не жил, а уже пропитался вредным запахом подхалимства. Откуда? Не генетическим ли путем? Тогда как нам, воспитателям, бороться, исправлять, выпрямлять? Мы ведь не владеем секретами генной инженерии…

Душан, которого увидел Пай–Хамбаров, был, конечно же, находкой, ибо директор знал, что беседовать с ним хотя и трудно, но всегда интересно — обязательно скажет что–нибудь небанальное, а то и остренькое, на грани недозволенного, предосудительного. Поэтому, желая взять инициативу в свои руки, Пай–Хамбаров сказал укоряюще, едва Душан открыл дверь кабинета и глянул директору в глаза:

— Ну, этот всегда озабочен, мировая скорбь, а, Темурий?

Встреча эта была для Душана столь неожиданной, что он не знал, как объяснить свое раздражение и надо ли объяснять.

— Скажи честно, Темурий, был ли хотя бы один день в твоей жизни здесь, чтобы тебе было хорошо? Нравилось? — Пай–Хамбаров почувствовал, что, возможно, взял не тот, несколько резковатый, унизительный для Душана тон и что разговаривать так с бухарцем — значит заведомо не добиться его расположения и искренности.

— Вы говорите так, будто сегодня вечером собираетесь вручать мне мою характеристику и аттестат зрелости, — сказал Душан хмуро, делая вид, что не заметил жеста Пай–Хамбарова, пригласившего его сесть напротив.

— Ну хотя бы так! Верно! Допустим, что к вечеру я должен написать твою характеристику. И заметь — она потом будет следовать за тобой всю жизнь: и в армии, и в институте, и на службе… — обрадовался Пай–Хамбаров такому повороту разговора, казавшемуся ему более безобидным.

Душан, который все еще не понимал, к чему клонится беседа, сказал тихо, опустив глаза, словно ему стало вдруг жаль Пай–Хамбарова:

— Не знаю… только я написал бы на себя другую характеристику. Не лучше, нет, другую…

Ответ был таким, которого ждал Пай–Хамбаров, — не банальный, остренький, и директор даже привстал от удовольствия, думая, как бы так сказать, чтобы Душан оценил, проникаясь симпатией к собеседнику.

— Выходит, мы не так понимаем твой характер? Мы, коллектив воспитателей, которые думаем о тебе, даже когда ты спишь? К чему этот пессимизм? Конечно, я чувствую, ты сейчас подавлен, находишься в кризисном возрасте. Все время от времени испытывают кризис: и большая общность людей, и отдельная семья, и даже отдельная личность. Первая полоса кризиса — твой возраст: четырнадцать–пятнадцать лет, вторая полоса — в тридцать лет, и так далее. — Пай–Хамбаров сделал паузу, чтобы всмотреться в Душана и понять, какое впечатление производят на бухарца его слова, но, так и не уловив никаких эмоций на бесстрастном лице мальчика, огорченно добавил: — Однако ты не должен чувствовать одиночества, ибо все, кто попал в полосу кризиса, находятся под нашим особым наблюдением… Ты ведь не можешь отрицать, что последние три–четыре года жизнь в интернате стала совершенно иной. Согласись, люди стали лучше, исчезли страх, наушничество, подхалимство. Теперь учащийся не бежит к директору ябедничать, шептать на ухо. Все на доверии, уважении к воспитателю, и если есть еще отдельные отрицательные… К примеру, ты, Темурий, почему не на занятии?

Этот неожиданный вопрос заставил Душана съежиться — забывшись, расслабился во время длинного монолога Пай–Хамбарова, успокоили приятные нотки его неторопливого, доброжелательного голоса.

— Я отказался копать кирпичи! — сердито сказал Душан. — Для Болоталиева… Все пошли, я остался один.

— Как один? — удивленно переспросил Пай–Хамбаров. — И ты один из всего класса отказался? — И будто только теперь понял — рассмеялся и, шагнув к Душану, стал рядом, высокий, но уже чуть располневший, словно желая хорошенько разглядеть смельчака. — Все пошли, а он один отказался, ибо чувствует в себе гордость, желание не поступать против совести… Да, Темурий, определенно из тебя не получится молот, ты рожден быть наковальней. Это трудный, но наиболее достойный путь в жизни, ибо как сказал старик Гёте: «Человеку кажется более почетным и желанным быть молотом, а не наковальней, и все же какой необычайной внутренней силой нужно обладать, чтобы выдержать эти бесконечные, неумолимо повторяющиеся удары…»

— Да, — ответил ему с ироническим пафосом Душан. — Но какие прекрасные молоты делаются потом из наковален, когда на них появляются трещины!

— Возможно, возможно… — решил сбавить высокий тон разговора Пай–Хамбаров, чтобы не вредить его воспитательному смыслу. — Я уважаю твой возрастной скептицизм, но позволь… — Здесь он вынужден был не договорить и повернуться к двери с недовольным видом. Широко распахнув ее, в кабинет торопливо вошел взволнованный Томато–Ротт, воскликнув с порога:

— Такого, простите меня, уважаемый Амин Турдыевич, в моей практике еще не было! — Но, заметив Душана, сбавил голос и пробормотал что–то, наклонившись к уху Пай–Хамбарова, и Душан, в котором все напряглось от дурного предчувствия, лишь по движениям губ воспитателя понял отдельные слова: «Ямин», «драка», «дежурство»…

Пай–Хамбаров как бы возмутился, но не столько происшедшему, сколько невнятному шепоту Томато–Ротта, и, не дослушав его, сел в свое директорское кресло.

— Да не нужно делать из этого тайны, уважаемый Альфред Иванович. Уверен, что они, — показал Пай–Хамбаров в сторону Душана, — уже раньше нас узнали. Так что прошу без шепота… И будьте самокритичны, если это случилось в ваше дежурство…

Вместо того чтобы стать самокритичным, Альфред Иванович сделался вдруг язвительным — поправил галстук, кашлянул солидно, чтобы доложить по всей форме, как подчиненный директору:

— Довожу до вашего сведения, Амин Турдыевич, что сегодня утром девятиклассник Ямин Базаров участвовал в драке и случайно, как он утверждает, упав, повредил руку. Пострадавший доставлен в зармитанскую больницу, где, по словам врача, чувствует себя хорошо… — И добавил, не сдержавшись, уже не по форме: — Дикость какая…

Все, что сжалось в Душане от тоски, и вытолкнуло его сейчас вон из кабинета. Вслед ему донеслась лишь реплика Пай–Хамбарова: «А мы только что говорили о кризисе возраста», но, может быть, все это послышалось. Душан был в таком напряжении, что не заметил, как пробежал мимо спортивного поля, прыгнул через забор в зармитанский переулок.

Он испытывал такой подъем, такой полет, словно отрывался от темноты земли, и душа его светлела, открываясь для нового понимания, глубины чувствования. И, поглощенный своими переживаниями, которые радовали и заставляли страдать, Душан не удивился, не взволновался встрече с дровосеками — матчои. Прижав к плечу свои длинные, как ружья, топоры, они перебегали дорогу, подальше от криков женщин у ворот, усмехаясь в рыжие бороды.

— Воры и бродяги! Отвернешься — белье стащат с веревки, зазеваешься — дочь соблазнят — все одно!

Лишь вспомнилось Душану как далекое, заветное, когда глянул он на лица дровосеков, на их желтые, стоптанные уже сапоги… но ничего не узнал, было как в тумане…

В палату Душана не пустили, и, должно быть, Ямин услышал голос бухарца, как тот просит, умоляет врача, крикнул в окно:

— Шан, ты ко мне? Подойди со двора…

Душан подтянулся на подоконнике, глотнул резкий запах палаты, но выдержал и повис так на локтях — и сразу увидел среди больных Ямина, которого сестра гнала в кровать. Гаждиванец вовсе не выглядел страдающим от боли, бледное лицо его было спокойным и умиротворенным.

— Что же ты так? Дуралей… — только и смог вымолвить Душан.

— Теперь уже никто не сможет издеваться… Я показал им! — нахмурился, вспомнив прошлые обиды, Ямин, но тут же перешел на шутливый тон: — Ура! Ура! Ура!

Эти возгласы Ямина как волной ударили в Душана, он покачнулся и, не в силах больше держаться на бесчувственных локтях, прыгнул вниз, а когда возвращался обратно, увидел возле базара, как бегут навстречу взволнованные мальчики.

Душану не хотелось, чтобы они останавливались, расспрашивали, потому свернул он и спрятался за воротами базара, будто, пойдя один к Ямину, совершил бесчестный поступок.

Теперь, когда мальчики убежали с пустыря, можно было пойти к интернату кратчайшим путем. Время близилось к вечеру, и с пустыря ушли не только интернатские, но и зармитанские старатели, оставив свои ямы, землянки, лежанки. Ночью в них соберется туман, закрыв на дне мышей, ежей, чертей, драконов, а утром, когда копатели взмахнут лопатой, мышиный запах пощекочет им ноздри.

«Вот так когда–нибудь и наш дом уйдет в землю, — подумал Душан, — а когда откопают его, чтобы унести кирпичи, бревна, ворота, кольца, пуговицы, иглы, плевательницы, построят на месте одного дома множество маленьких, тесных, острокрыших, как дом Гульсум».

Где–то на середине пустыря Душан вдруг услышал голос и, подумав, что это мальчики решили пошутить над ним, попугать, пошел, не сворачивая, к яме с зубчатыми краями, будто копали ее не лопатой, не дедовским способом, а ковшом машины. Душан еще раньше заметил эту яму необычной формы, но только сейчас разглядывал ее в такой близи, ожидая, что вот сейчас мальчики с криком выскочат из нее… и Аппак, не заметив на лице бухарца и тени испуга, скажет разочарованно: «Сфинкс…» И вот, чтобы не казаться лишний раз холодным сфинксом и не смущать мальчиков, Душан стал, не дойдя к яме, а крикнул:

— Довольно прятаться… я же вижу… нет настроения… — и крикнул он это через силу, действительно не желая никого видеть, затевать игры…

Из ямы выглянули удивленно не мальчики, не сфинксы, которых на ночь должен скрыть туман, а те два дровосека, пожевывая, и Душан от растерянности, не зная, что сказать, присел на корточки и виноватым тоном спросил:

— Вы… в Бухару?

— В Бухару… а что? — сказал дровосек, которого Душан почему–то лучше запомнил после встречи в переулке, а теперь испугался после необдуманного вопроса.

— Возьмите меня с собой, — попросил Душан, подумав, что теперь он связан с ними, раз заговорил, спросил — не может же он выглядеть болтуном, обманщиком, праздношатающимся, тем более попал в такое неловкое положение, приняв дровосеков за мальчиков.

— Зачем с нами? — заговорил с Душаном дровосек, которого он испугался минуту назад, но который теперь ему нравился — у него было необычное для здешних мест лицо — без скул, с прямым носом над рыжей бородой — недаром Душан его запомнил. — Садись в автобус — и через полчаса… — добавил дровосек, но, вглядевшись в бухарца и не увидев на его лице воровского, бродяжьего, решил не обижать его грубостью, скупыми фразами, потому что весь облик Душана, вполне порядочного, честного мальчика, просил о сочувствии и помощи: — Мы будем добираться долго… может быть, год… Пока не поработаем во всех домах по пути.

— А мне и нужно долго… пусть пройдет зима, лето, — говорил Душан быстро и взволнованно, подумал, что, только будучи с ними откровенным, доверчивым, общительным, можно добиться расположения, — В Бухаре у нас родовой дом. Брат женится… Я чувствую, что и мать выйдет замуж вторично… за старца Наби–заде. Ей ведь еще и сорока нет…

И действительно, то, что он говорил и как, понравилось дровосекам. Позвав Душана к себе в яму, где они ужинали, закусывая хлебом и вареным мясом, дровосеки разглядывали бухарца как диковинку, хохотали ему в лицо, продолжая жевать.

— Да ты какой–то не такой… — весело сказал тот дровосек помоложе, который еще не успел понравиться Душану, хотя и выглядел вполне добродушным и расположенным к бухарцу. — В твоем возрасте думают о разном, интересном… девочках, наконец… мотороллерах, а ты, как слабоумный, о доме… будто ты осколок давно ушедшей жизни… — И протянул Душану хлеб с обрезком мяса.

Душан поднес хлеб ко рту, хотел откусить, чувствуя голод, но не стал, думая, что неприлично говорить жуя.

— Не знаю, как будет дома, — сказал Душан. — Но дома будет по–другому… потому что я другой… — Он умолк, заметив, как внимательно его слушают, и смутился, подумав, что, наверное, говорит совсем не о том. Это его заботило потому, что и дровосек помоложе теперь ему понравился, а людям, которые нравятся, нельзя говорить приблизительно, неточно, скучно и совсем не о том, ведь разговор их до этого казался Душану необязательным, случайным, как их встреча, как вопрос Душана: в Бухару ли они?

Душан выглянул из ямы, посмотрел вокруг, глубоко вдыхая прохладный вечерний воздух, и сказал:

— Хорошо у вас. — И это были наконец те слова, которые казались ему искренними, точными, будто все их предыдущие разговоры и вопросы отстоялись в глубине души для скупого выражения сокровенного…

— Хорошо–то хорошо, — проговорил дровосек помоложе, зевая. — А что ты умеешь? Нужники чистить не умеешь? Следить за неверными женами? Нас и это заставляют делать. Хитрить и лгать на базаре не умеешь?

— Следить за неверными женами? — рассмеялся Душан. — Это зачем еще? — И расслабился, почувствовав себя свободнее, хотел откусить хлеб, но, услышав шаги, весь сжался и выглянул наружу.

Совсем близко, шагах в десяти от него, Аппак нагнулся и взял лопату, видно брошенную в спешке, и ушел в темноту. Потом показался Ирод, который также поискал что–то…

Душан подождал, думая, что вот появится и Мордехай… только его почему–то хотелось увидеть, хотя никогда не дружил, не был с ним близок.

— Ну и как, ты думаешь, тебя встретят дома? — сказал дровосек так, словно только теперь заметил на Душане интернатскую униформу.

— Встретят просто, — ответил Душан беззаботно, будто отныне, когда все решено, понято, договорено, начиналась игра, чтобы легче было им втроем жить дальше. — Отец удивится и обрадуется, крикнет соседей. Брат увидит, что для меня, чужого, холодного, зарезали теленка и упрекнет отца. Отец скажет брату: «Не сердись, ведь все, что есть мое, все достанется тебе, а он был мертвый и ожил…»

— Тогда пошли есть твоего теленка! — рассмеявшись, дровосеки тяжело поднялись, сытые, и один из них протянул Душану топор.

Душан прижал топор к плечу, чувствуя, как холод стали пронзил его до ног, и, чтобы согреться, прыгнул через яму и запел заветное, что помнил из всего, что пережил:

Все есть у меня, ах все есть у меня… Руки и сила в руках есть у меня —

— и оглянулся, чтобы увидеть на возвышенности силуэт интерната… и не услышал ни звука, ни шороха, ни стука обвалившейся стены — лишь дом князя Арифа резче и быстрее, чем ожидал Душан, отодвинулся и вошел в плотную темноту, мерцая странным, матовым светом в контурах, будто облепленный светлячками, ракушками, фосфорическими рыбами, летучими мышами, огнедышащими драконами, чертями, пожирающими пламя и тихо переваривающими его в чреве…

1974 – 1979 гг.

Владения

Этот коршун после ночи полнолуния всегда облетал территорию, которая по негласному птичьему закону принадлежала ему. Утомительно длинный перелет от скалы, одиноко торчащей из песка, через пустыню к высохшему сейчас, летом, озеру с деревцем акации на правом сыпучем берегу.

Путь туда и обратно длился весь световой день, но, когда жаркий ветер, покружив в вихре над песками, поднимался высоко в небо, коршун не успевал вернуться домой, и тогда приходилось ему ночевать где–нибудь, спрятавшись в кусте саксаула, вздрагивая в страхе от шорохов и блеска упавшей звезды. Коршун был стар и уже не мог пересилить поднявшийся ввысь ветер, махал крыльями, пытаясь уйти в сторону, чтобы обмануть его, но все тщетно. Поток воздуха, плывущий в нижних высотах над пустыней, желтый, со струей легкого песка и листьями одуванчика, плотный, как сама мгла, безо всякого усилия и напряжения трепал птице крылья, и коршун, наглотавшись воздуха, с надутыми боками, отяжелевший, опускался на песок.

Такие перелеты случались раз в месяц после полнолуния, а для каждодневного промысла коршун улетал недалеко от гнезда в скале — всегда удавалось тут, вблизи, полакомиться зазевавшимся сусликом или, неожиданно спустившись с высот, отнять у ленивого варана шакалью лапу и взлететь обратно, ловко увернувшись от взмаха вараньего хвоста.

А в нестерпимо жаркие дни, когда зверье пустыни уходило далеко под землю, можно было довольствоваться и парочкой каких–нибудь пичужек, измученных жаждой и лежавших в траве с высунутыми языками.

Так жил коршун изо дня в день, а длинный свои перелет он совершал не столько ради пищи или воды, а из беспокойства, не захватил ли кто–нибудь его владения. Зная, что ему принадлежит территория, коршун считал себя полноценной птицей, а отними у него этот путь над пустыней, он, униженный и забытый, просунул бы в тоске клюв в песок и умер…

В последнюю ночь перед полетом, когда луна округлялась и медленно поднималась из–за барханов, какая–то неестественно красная луна, без своего всегдашнего ровного света, от которого хочется зажмурить глаза, бодро и смело поцарапать клювом камни вокруг гнезда, устеленного мхом и теплой лисьей шерстью, и тут же полететь на промысел со спокойным хладнокровием, так нужным для охоты, в последнюю ночь, когда круглая и кажущаяся такой тонкой и воздушной луна, поднявшись немного, застывала справа от скалы, коршун не спал.

Он не мог уснуть не оттого, что завтра с утра ему надо было облететь свои владения до самого высохшего озера с одиноким деревцем на сыпучем берегу; просто свет луны беспокоил его, коршун злился, боялся даже своей тени — в таком он был напряжении, — поворачивался, чтобы устроиться поудобнее, но бурый хвост мешал ему, мешали красные, уже туповатые когти на лапах, а сам он, весь черный, отбрасывал в эту ночь такую тень, которая казалась в два раза чернее обычной.

Обычно еще не совсем открывшаяся луна, висящая серпом или уже потерявшая очертания серпа, но еще не полная, а закрытая сбоку, бросала свет без тени на песок ровно и спокойно, казалось, даже медлительный бархан поворачивается так, чтобы от него не падала к подножию тень, и зверек — суслик ли это или песчаная мышь — так пробегал хитро, что не видно было его отражения. Словно свет падал на зверька со всех сторон, зверек купался, наслаждаясь, в свете, и длинный хвост света, сквозь который пробегал суслик, забирал все запахи на шерсти; запахи влажного песка в норе, полыни, которой прикрыт вход, а полынь пахнет солью, от нее щиплет в носу, а также людским жильем, ибо полынь — это связной между людьми и зверьем, покатится, высохшая, доберется до какой–нибудь деревни, воровато побродит ночью между спящими, забредет туда, где разложен очаг, заглянет в кувшины с маслом и водой, посмотрит на потолок над окном — висит ли мордой вниз высушенная овечья туша? А потом, довольная, что не побеспокоила людей, увидела их спящими и сытыми, побежит обратно в открытую пустыню к зверью и будоражит их запахом человеческого очага.

Бросится суслик вдогонку за травой — полынью, поймает ее и держит лапами и вдыхает запахи деревни, а не насытится, потянет за собой в нору, чтобы полежать в треноге на траве, а потом заснуть одурманенным.

Полынь зашевелится, пытаясь вылезти из–под спящего суслика, ибо почувствует, как из другого, потайного выхода в нору проник сюда ветер, принес с собой свежесть ночи и капельки влаги где–то стороной пробежавшего дождя, и захочется траве вместе с этим ветром, уносимой им, найти выход из норы, чтобы катиться потом в одиночестве по пустыне. Полынь свернется в комок, как сворачивается она обычно перед мордой какой–нибудь овцы, чтобы та испуганно не дотронулась до травы, приняв ее за песчаного ежа, и попытается освободиться из–под гладкого потного живота суслика. Но едва она сворачивается, идя на хитрость, как суслик, застонав, просыпается и, не успев открыть глаза, ощупывает лапками вокруг себя быстро так и проворно и, убедившись, что лежит все еще на полыни, успокоится и понюхает снова траву, но удовольствия уже не получит, ибо все людские запахи успел унести ветер, пробежавший по норе.

Суслик недовольно поморщится, ибо все, что до этого ему чудилось, покажется лишь обманом, грезами, и даже тот миг, когда трава была поймана и обнюхана со всех сторон, был как будто так давно, в детстве… Теперь уже суслик откроет глаза, потянет еще раз носом, но уже не для того, чтобы почувствовать полынь, а просто чтобы успокоиться, умиротвориться запахами своего жилья.

Но — вот оказия! — нора уже пахнет другим: свежестью, дождем, всем, что принес с собой тот короткий и случайный ветер, пробежавший по подземелью. Видно, шакал, что вечно рыщет, обнюхивая все перед собой, набрел на ветки саксаула, которыми был прикрыт потайной выход из норы, а суслик, когда закрывал его ночью, испугался тени варана, метнулся, неудачно ступил, поскользнулся и, оставив на острой ветке саксаула клочок шерсти, скрылся в норе, и вот шакал и нашел этот клочок шерсти и сразу понял, что если поднапрячься, терпеливо расширить нору, а потом просунуть морду, то во мраке можно почувствовать вдруг жирное тело суслика в зубах. И шакал разбросал вокруг ветки саксаула и уже хотел было расширить выход, но что–то ему помешало, остановило, должно быть, сама мысль о долгой работе ради минутного удовольствия утомила шакала, и он бросил все и отошел.

А в расширенный выход ворвался поток воздуха, вихрь, вернее, не весь поток, широкий и плотный, а только одна его струйка, изменившая из–за встречного бархана линию полета, ушла в нору, а остальной поток, уже чуть суженный, чуть обессиленный, поплыл дальше, не желая ждать, пока оторвавшаяся струйка, пробежав по всей норе, выбежит из другого выхода, по ту сторону бархана, и присоединится к основному ветру.

Эта струйка ветра, уйдя в нору, поиграла двумя гладкими морскими камнями у самого выхода, ударив их друг о друга, и в темноте даже искра выскочила, родившись между камнями, камни вспотели, став чуть теплее, а дальше ветер уже не бежал, а двигался медленно направо, туда, где в норе было ответвление, что–то вроде маленького амбара. Ветер стал собираться, передняя струйка остановилась, а потом поднялась на стенку из песчаника, чтобы подождать, пока хвост ее тоже не войдет в амбар. И ветру пришлось уплотняться, задыхаться, ибо амбар был тесен, и тогда ветер так собрался в этой тесноте, так уплотнился, ища быстрого выхода, что поцарапал стенки амбара; песчаник кое–где обвалился, обнажив корни саксаула, растущего над норой.

Благо амбар был пуст или почти пуст, иначе ветер обвалил бы все, разломав эту часть норы. Только покатилась и прижалась к углу обглоданная кем–то, не сусликом, баранья кость, белая и отполированная, почему–то принесенная сусликом в свой амбар. Может быть, в длинные зимние дни, когда наверху, над песком, слой снега и льда, перемешанный с солью, суслик просто играет этой костью, перекатывая ее из угла в угол, подбрасывает, ловит на лету, держит в равновесии на кончике носа, затем, наклонив чуть, берет в зубы, словом, развлекается, а может, делает все это всерьез, чтобы не жить зря зимой, а оттачивать свои навыки, свое умение ловко набрасываться на полевую мышь или на хвост змеи. Потом, весной, летом… Ведь и суслик этот стареет, а чтобы жить дальше, надо оставаться ловким и умелым.

Ветер, уплотнившись, загнал эту баранью кость в угол, а потом еще и приналег, и половина кости медленно ушла в стену амбара.

Потом в амбаре стало свободнее, когда ветер начал выползать, а когда вылез, собрался у входа, а потом побежал дальше по норе; стенки амбара слегка заколебались, принимая свои первоначальные очертания, и кость снова медленно вылезла из стенки и, покатившись, упала в ямочку и застыла там, ибо песок, который давил сверху, вытолкнул кость обратно, и, как воспоминание о ворвавшемся сюда ветре, да и то короткое, недолгое, остались на стене капли влаги, дождя, которые принес с собой ветер и, уплотнившись, оставил.

Нора суслика коротка, так, метров пять со всеми ответвлениями и переходами, а дальше еще два или три пробега ветра по широкому месту норы, где суслик прогуливается — тут пусто и чисто, нечто вроде залы, — затем столовая со множеством ямок — в них суслик закапывает несъедобные остатки пищи, — и вот спальня, где суслик лежал на полыни и мимо него к выходу помчался ветер, забрав с собой все запахи.

В беспокойстве суслик поднялся, и вот тут–то полынь в последней надежде помчаться прочь из норы, ухватившись за хвост ветра, зашевелилась, но была снова поймана сусликом. Суслик взял траву зубами, запрыгал в залу, где прогуливался он после еды, и, встав на задние лапы, ловко так подпрыгнул и повесил траву на острый камень, выступающий из песчаника, рядом с другими пучками полыни, пойманными ранее, но теперь уже мертвыми, неблагоухающими. Повесил в надежде, что они снова запахнут, а может, просто как украшение тусклых стен.

Теперь уже полынь никогда не полетит вниз, ей надо свернуться, успокоиться и высохнуть до основания, и остаться так, как собственный скелет.

Траву может вынести отсюда лишь поток дождя. Набухшая, она будет бежать вместе с водой из низины в низину по пустыне, пока вода не спадет, а траву не засыплет песок.

Суслики боятся дождя. Весной, а нередко и летом, в такое время, как сейчас, льет короткий, но обильный дождь, вмиг наполняет озера, быстро всасывается в песок, проникая в норы и выгоняя зверье из жилья. И так же быстро потом дождь проходит, вода испаряется, поднимаясь тяжелым облаком над пустыней, облаком не плотным, а из слоев, между которыми просвечивает воздух в лучах солнца; слои облаков спускаются друг к другу, нагретый воздух между ними лопается — звук глухой и нестрашный, — облака разрываются и бросают на прощали на землю несколько крупных капель уже не дождя, а воды, но вода эта, не дойдя до песка, испаряется.

Суслик, встревоженный запахами дождя, но наверняка знающий, что дождя над его норой нет, все же решается из осторожности проверить, и еще его беспокоит ветер, проникший в нору, значит, кто–то расковырял запасной выход.

Суслик решает вылезти в ночь полнолуния, и едва он высовывается из норы, как длинная полоска света, вобрав себя запахи зверька, те запахи, что остались на его теле от полыни, несет их к скале, где мучается в бессоннице коршун.

Свет, принесший запах полыни, согрел коршуна теплом; приятное ощущение лени охватило птицу, и в этот миг она уже уснула бы наконец, если бы не почувствовала, что скоро утро и ей придется облетать свою территорию.

В узкой расселине, где скрывалось гнездо коршуна, запах травы, перемешанный с запахом людского жилья, задержался и долго не выветривался. Наоборот, здесь, в расселине, среди чистых камней, тщательно и навсегда вымытых ручьем, что некогда стекал со скалы, запах этот отстоялся, выкристаллизовался и все чуждое и постороннее спряталось, осело в слое мха: запах норы суслика, амбара, где влага, не имея возможности испариться, уйти глубже или рассосаться, превратилась в дурно пахнущую смолу. Этот запах ушел, и остался букет из полыни, немного запаха одуванчика, белые воздушные шарики которого, сотканные так искусно и незатейливо, катила с собой полынь, когда перебегала от бархана к бархану, возвращаясь из деревни, и еще запах двух–трех лепестков прошлогоднего тюльпана, цветка, столь нежного и хрупкого, что, разбуженный утром солнцем, к вечеру он уже стелется по песку, принимая окраску верблюжьей колючки.

Весь этот запах снял с коршуна нервную бессонницу, нагнанную полной луной, и лень — это состояние существ спокойных и умиротворенных, — как бы погладила крылья птицы.

Она прижала к телу свои крылья, так много причинявшие неудобств, и опустила хвост, вздохнула, готовая теперь пролежать так до утра, до первых лучей солнца.

Хорошо бы, конечно, уснуть и набраться сил перед столь длительным и утомительным осмотром своей территории, но тем и ненавистно птице полнолуние, что оно нагоняет беспокойство, страх, и все это, казалось бы, беспричинно, без повода, ибо после каждого облета коршун возвращается целым и невредимым.

Почему нужно лететь так далеко именно после ночи полнолуния? Здесь снова в силе негласный закон птиц, и само полнолуние не играет в этом особой роли. Просто так повелось издавна, стало как сигнал, как зов.

Полети коршун на осмотр в любой другой день месяца, он парил бы над своей территорией с большим усердием, легкостью и желанием, ибо был бы он отдохнувшим и выспавшимся, не суетливым и беспокойным.

Но все же, думается, в дне отлета после полнолуния есть какой–то большой смысл, в него невозможно проникнуть умом. Инстинкт повелевает, коршуну лететь именно в этот день, ибо чувствует птица, что всякий раз после полнолуния что–то меняется в пустыне и на ее территории.

А на территории, которая в чем–то изменилась, надо все проверить, измерить всю меру нового, понять, на пользу ли это новое, облегчает ли оно существование или же, наоборот, затрудняет его. И хотя за один короткий облет всего не оценишь — тем более, изменения происходят столь часто от полнолуния к полнолунию, — все же коршун пытается если не оценить, то, во всяком случае, привыкнуть к этим изменениям, чтобы во время охоты не сделать неверного шага в новых условиях и не попасть впросак.

Если он осматривает всю свою территорию из конца в конец только раз в месяц, охватывая взглядом заодно и всю ширину пространства, то изо дня в день ему приходится облетать какую–то ее часть, а эта часть, пусть даже малая, тоже может в чем–то меняться после полнолуния.

Но уже рассветало. Того самого мига, когда ночное небо приоткрылось, коршун не проследил, он все же не выдержал и уснул с открытыми глазами, так неожиданно задремал, одурманенный запахами, что не успел сжать веки. Впрочем, оно и лучше, что с открытыми глазами, в скале сейчас не все спят, кое–кто и бродит по мокрым от росы камням. Могла какая–нибудь самка приблизиться к нему и, чтобы снять беспокойство, просунуть клюв в его крыло безо всякого желания, равнодушная, просто ощутить запах теплого тела и снова отойти к себе в гнездо, пройдя спереди и заглянув коршуну в глаза — в темноте его желтые зрачки блеснули бы на нее отблеском понимания и сочувствия, и благодарная самка решила бы, что он тоже не спит.

Рассвет в пустыне приходит медленно, и, если не разглядеть в небе тот миг, когда в нем прочерчивается слабая, еле заметная черта между ночью и рассветом, можно долго не чувствовать приближения утра. Об уходе ночи коршун догадывается лишь по короткой прохладе, похожей на чье–то влажное дыхание рядом, — это роса ложится на песок и камни, ложится и сразу же нагревается и снова начинает улетать, превратившись в легкий туман.

Но коршун не всегда чувствует прилет росы. Обычно он спит в это мгновение и только, съежившись чуть во сне, прижмет плотнее крылья к телу и наклонит голову к теплым камням в гнезде.

Ночью в полнолуние все залито неестественным холодным светом, от света этого не шевелится трава, и птенцы не растут в яйцах, и много старых птиц и зверья умирает в эту ночь — нет роста и приобретений, зато много потерь в пустыне.

Потом, ближе к рассвету, свет этот ослабевает и те, кто остался жить, чувствуют смутное облегчение, а трава осторожно, на ощупь, все еще не доверяясь этому свету, выпрямляет свои корни в земле, чтобы с приходом утра продолжить расти и наверстывать зря прожитую ночь.

Но вот наступает миг, когда свет вдруг меняет свою окраску, его столько же вокруг, видимость осталась такой же, только свет этот теперь не матовый, а сероватый, естественный, и таким он останется, не ослабевая, до самого утра, а утром все кругом зальет желтый свет — дневной свет пустыни. И в ту самую секунду, когда матовый свет полнолуния посереет, прилетает на землю роса, будто матовый свет был от росы на небе.

Но и тут, на песке и камнях, жизнь росы коротка. Едва она коснется земли, как превращается сразу от тепла просто во влажный слой — это может быть пот на камнях или следы дождя, не успевшего высохнуть и оттого пахнущего водорослями.

Роса, чистая и прозрачная, пахнущая высотами мироздания, где летает звездная пыль, живет только в полете, от матового света до песка — вот отрезок короткой, но поистине поэтической жизни!

Туман, оставшись после росы, поспешно уходит в расселины скал, в заросли саксаула, в норы песчаных зайцев, мышей и будит их влажным запахом, напоминая о близком дне. И после тумана все вокруг становится чистым и зримым, взгляд уже видит дальше и зорче и не утомляется от долгого созерцания пустыни.

Туман как бы забирает с собой легкие струйки песка, что держатся до рассвета в воздухе и не могут ни улететь, ни лечь на камни и травы, уносит он с собой и дымку — песчаная осока, сгорая днем от солнца, дымит незаметно; он такой лёгкий и воздушный, этот дым, что днем, при свете солнца, совсем не виден и только ночью собирается над песками красноватым облачком. И туман все разом смахивает с лица пустыни торопливым, но усталым жестом…

Туман уползает, но утро еще не наступило. Еще серый одинаковый свет, но не лунный, сотворяющий кругом замысловатые тени, а свет, как бы проникающий во все, просачивающийся сквозь барханы и заросли, скалы и посему не оставляющий теней и своих отпечатков, спокойный, умиротворяющий. Едва хвостики тумана исчезают в норах и трещинах камней, чтобы, уплотнившись там, затвердеть и превратиться в пятна ярко–красной, голубой и желтой краски, проносится по пустыне следом легкий ветерок. Всегда кажется, что каждодневный на рассвете ветерок, теплый и солоноватый, прогоняет туман, а без его появления туман прожил бы еще немного, до первых лучей солнца.

Солнце уже вышло, но еще не видно из–за желтого воздуха пустыни. Его увидят, когда первые лучи коснутся песка и плавно так, со звоном лягут, превратившись в сплошной, новый уже, белый свет. А пока лучи его тянутся к земле, холод в высших сферах, через которые эти лучи пробиваются, спускается все ниже и ниже, самая подвижная его струя первой достигает земли — от нее и получается роса, — а плотный последний слой холода, спустившись потом, когда уже роса успела превратиться в туман, легко соприкасается с теплом камней и песка, оставшегося после ухода тумана, и от тепла земли и холода высших сфер и рождается этот легкий ветерок.

А это значит, что уже пришло наконец утро в пустыню. Ветер покачнет травы, зарябит песок, сорвет пух и перья со скал, словом, ударит в неслышный колокол дня.

Еще до прихода ветра коршун, спавший с открытыми глазами, безо всякого усилия, перехода от сна к пробуждению увидел наступление рассвета.

Все еще не вылезая из гнезда, не потягиваясь, не расправляя тела и крыльев, он просто смотрел. Тот самый суслик, что был разбужен запахом влаги, давно уже продолжал возиться возле запасного выхода своей норы, собирая разбросанный саксаул. Взяв стебелек передними лапками и держа его меж коротеньких когтей, он важно и нелепо шел на задних лапках к выходу норы, чтобы прикрыть его.

Коршун уже давно хотел полакомиться соседом, чья нора находилась на подвластной ему территории. Но суслик днем, когда коршун охотился, почти не вылезал из норы, а ночью, когда суслик промышлял, коршун спал. И видел его коршун только изредка, вот в такие бессонные ночи или перед самым рассветом, когда суслик что–то поправлял у себя возле норы, что–то расширял или переделывал, был занят строительством.

Но рассвет — не время охоты. Тело тяжелое после сна, крылья помяты. Прежде чем начать охоту, надо сделать хотя бы несколько кругов над скалой, чтобы размяться, но суслик уже успевает заметить коршуна и вернуться в свою спальню.

Закрыв потайной выход саксаулом, суслик стал теперь на передние лапы, а задними ловко расковырял песок и насыпал слой его на стебли, чтобы место это не бросалось к глаза, и побежал к входу в нору, и коршун с сожалением посмотрел ему вслед, на жирные его ножки и вздутые от сытости бока.

По легкому треску вокруг скалы коршун понял, что лучи солнца уже обильным потоком достигли песков — это корочка соли, охладев за ночь и затвердев, лопалась от тепла. Коршун поднялся наконец на ноги и, подойдя к краю гнезда, выглянул наружу из расселины.

Заметил он сразу, что в пустыне уже началась работа. Первыми, как всегда, начинают ее жуки–скарабеи. Видно, парочка степных антилоп — джейранов, животных, которых коршун встречает теперь уже так редко, помчалась на рассвете далеко на водопой и где–то здесь рядом оставила после себя переваренную за ночь траву — навоз. Скарабеи, толкая друг друга в черные бока и спины, ловко разрезали навоз зубцами на голове и сразу же начинали работать пилочками ног, лепя шарики и откатывая их каждый в свою сторону.

Черные гладкие спины их отливали на солнце синим светом. Свет этот резал коршуну глаза, и он часто жмурился, чтобы отдохнуть. Никакой свет так не утомляет взгляда коршуна, как синий, глаза его, привыкшие к желтому цвету песка и белому — от больших соляных наростов на песке, так редко видят синий — небо в пустыне серовато–желтого цвета, — что он непривычно отталкивает взор, гасит его блеск.

В те короткие мгновения, когда коршун открывал глаза и наблюдал за скарабеями, он видел среди них обман и воровство. Стоит какому–нибудь жуку подтолкнуть своими зубцами шарик на верхушку барханчика, как шарик оказывается ловко отнятым у него другим, притаившимся в песке скарабеем. И тот, кто с таким искусством сотворил шарик, лишь удивленно смотрит по сторонам, не понимая, в чем дело. Наклоняется вниз — не скатился ли шарик обратно, — клешня его от удивления вытягивается, а потом резко разрезает воздух от злости, когда видит, что зеленый его шарик цвета невидимых травных былинок, смешанных с песком, по которому катил он его усердно, попал в чужие клешни. А тот, плутоватый, уже пустился прочь с бархана, и преследовать его бессмысленно.

Терпеливее всех простодушные сизифы — жуки чуть меньше скарабеев по размеру, зато с другим преимуществом перед ними — у сизифов длиннее передние ноги, они могут скакать и проворно убегать от преследования.

Сизифы сейчас тоже катят свои шарики, но не отнимают их друг у друга. Бесцеремонно, безо всякого напряжения и хитрости отбирают у них шарики скарабеи — подползают к сизифам, вонзают свою клешню в шарик и, подняв над головой, уходят не прячась. И сизифу приходится снова делать свой шарик и спокойно толкать его передними ногами, пока скарабей не отберет у него пищу. И так может продолжаться до тех пор, пока сизиф не утомится и не поскачет в сторону без шарика, — он, как и другой жук, хрущ, может вообще долго не есть.

Зато надо всем, что здесь суетится, обманывает друг друга — скарабеями, сизифами, полевыми мышами, снующими с рассвета от куста к кусту, над всей мелкой живностью — висит смертоносный клюв коршуна. Они как его подданные, ибо живут на его территории. Нужно лишь усилие и чуточку сноровки…

Но пора! После скарабеев на добычу выходят коршуны.

Коршун вылез из расселины и прыгнул на камень, что висел над гнездом, прикрывая его от дождя, и подставил лучам солнца свои желтые ноги. Влажные, они сразу высохли, и коршун почувствовал их упругими, готовыми для прыганья по скользкой скале и к полету. Затем солнечное тепло побежало к его животу, лучи сквозь жесткие перья и пух проникли к коже, что–то вроде маленького сквозняка потеребило перья, поласкало птице крылья, сложенные в два сложных изгиба, крылья выпрямились, коршун поднял их и похлопал ими над спиной, затем хвост разом затвердел и чуть приподнялся на уровень спины, но не выше, продолжая коричневую ровную линию от шеи через все тело к копчику.

Дольше всего высыхал ночной пот на голой, в складках шее и на черной, без единой пушинки голове. Голова и шея коршуна были покрыты жирной кожей, солнечные лучи сняли первый лоснящийся слой, но голова все продолжала потеть. И от такого каждодневного закаливания, от крапинок пота, высыхающих под солнцем и снова выступающих на коже, голова и шея, эти, казалось бы, самые незащищенные, но вместе с тем самые крепкие места были покрыты таким блестящим слоем жира, что, затвердев, он образовывал перламутровую защиту.

Коршун почувствовал, как голова и все тело стали легкими, гибкими, и он несколько раз, прыгнул на месте, ощущая в себе готовность достойно прожить грядущий день.

Правда, сегодня, в день самого длинного перелета, коршун должен соблюдать нечто вроде поста, ничего не брать в рот, кроме нескольких зерен дикого боярышника, если они обнаружатся, и раза два утолить жажду: один раз перед полетом, другой — в конце цели, у высохшего озера. (Птицы мистически верят в этот пост, обещающий им удачу в перелете, если не будет пролита кровь, и еще воздержание очищает их от яда, накопленного в беспокойную ночь полнолуния.) И хотя коршун не намерен сегодня никого убивать, все же приятно, прожив двадцать с лишним лет, под старость чувствовать себя таким бодрым и жизнеспособным.

Попрыгав на одном месте, коршун прищурился и посмотрел с высоты скалы на пески — над ними уже шевелилась дымкой жара. День начинался жаркий. Сразу, без переходов, без четких границ между прохладой, теплом и жарой.

Не увидев ничего опасного для себя (в пустыне ничто не грозит коршуну, но все равно инстинкт повелевает быть осмотрительным), коршун пошел по скале дальше от гнезда.

Эта одинокая скала, торчащая из песка, была продолжением какого–то очень древнего горного хребта. Возможно, далеко за горизонтом, куда отсюда вела невидимая линия, гора снова поднималась ввысь, через желтовато–серый воздух низших сфер к высшим, где плотно, упруго и неподвижно висит голубой эфир, но коршун об этом не знал — там уже была не его территория. И на западе от скалы, за противоположным горизонтом, горы эти могли снова подниматься из–под земли к облакам, прохладные и снежные.

Но это всего лишь догадки. И подтверждают их камни, приросшие к песку; их не так много, этих камней, обвалившихся горных цепей, но, если лететь над ними и запоминать их взглядом и проводить мысленно линии от россыпей к россыпям, лежащим на довольно большом расстоянии друг от друга, можно догадаться, что от скалы этой прямые пути к горам.

Но коршун ни разу не улетал так далеко для осмотра. Хотя и принадлежала ему обширная территория для охоты, все же имела она четкие границы, нарушать которые он не имел права. И поэтому познания коршуна ограничивались лишь опытом, который приобрел он, осматривая свою территорию.

Скала, по которой шел коршун, имела форму огромного гриба. Основание из песчаника, но столь усердно выветренного, что больше уже ни одна песчинка не слетала с него.

Ветер может работать над формой скал только до какого–то времени. Пока песчаник медленно и незаметно уносится ветром, дождь и солнце, и особенно соляные пары работают сообща против ветра. Ветер разрушает скалу быстрее, чем они ее укрепляют, но вот сила ветра начинает ослабевать, а сила дождя, солнца и соляных паров удваивается — это когда скала становится наконец тонкой, превращаясь в столб, и ветер посылает в ее сторону силы во много раз больше, чем нужно для того, чтобы свалить столб. Ветер приближается и, навалившись на него, почти не чувствует сопротивления и уходит, чтобы наброситься на заросли саксаула вдали. Ветки саксаула гнутся к земле, прикрывая потревоженное зверье, а потом, выпрямившись, смотрят вслед ветру, который, наглотавшись песка, уходит, слабый, в норы.

Сверху эта скала прикрыта гранитной шапкой — ветер, кружась в вихре от основания скалы до ее вершины, как по движению штопора, обвалил с шапки все углы и со временем округлил гранит.

Ветер, танцующий волчок, принесет с собой песок, посыплет к подножию скалы, затем покружится вокруг столба, оставляя на скале влажные следы, поднимется потом на верхушку, побегает по кругу шапки — шапка тоже вспотеет ненадолго, — полетит серым вихрем к небу, разматываясь и уменьшаясь постепенно, и где–то уже на черте видимости, подберет он тонкий свой хвост и растворится, превратившись в беспокойный и подвижный слой воздуха, из которого потом снова рождаются ветры и воздушные течения.

Скала была вся в глубоких трещинах — в них и свили себе гнезда птицы, — и, прыгая из трещины в трещину, коршун поднимался наверх, как по лестнице. Песчаник возле нижних расселин был покрыт красными пятнами окаменевшего мха, в них поселилась колония мелких жучков, они вели там понятную только для их разума работу — перегрызали волоски, бывшие некогда стебельками мха, уносили на расстояние бега в полсекунды и складывали там кучкой. Коршун опустил клюв в мох, но жучки в суете не заметили его. Зато коршун скосил глаза, полюбовался своим, ставшим красным клювом и запрыгал дальше.

Железная пудра на песке у подножия скалы, смешанная с солью, была поднята ветром и рассыпана на мох; со временем она окрасилась в красный цвет от слабых соков этого растения, в котором, пожалуй, в равной доле столько же от камней, от растений и от животных, ибо мох — это основа сущего в пустыне. От него и развились потом, отделившись, три ветви — песок, травы и кустарники, а также птицы и зверье.

Коршун, поднимаясь все выше, прыгнул наконец к расселине, возле которой мелькнуло у него смутное воспоминание.

В расселине в своем гнезде сидела самка, и едва она увидела нашего коршуна, как выглянула и открыла клюв в знак покорности. Не в нетерпеливой гримасе, когда открытый клюв выдает желание получить от пришельца ласку — при этом клюв поднят выше линии головы, — а с застывшим взором, со зрачками, моментально изменившими свой цвет, ставшими из темно–желтых прозрачными, бесцветными и глубокими. Открытый нешироко клюв самка опустила, и коршун постоял и в знак памяти провел окрашенным клювом по ее шее и запрыгал дальше.

Этот коршун не был однолюбом и не жил ни с одной своей самкой больше одного раза после кровавой птичьей свадьбы.

Весной, после меланхолии и спячки, когда крупные и частые дожди и ливни изменяли ненадолго облик пустыни — вся она зеленела, но не сразу, а через плавные переходы других цветов: красноватого вначале, цвета окаменевшего мха, затем густо–желтого, отливающего синим, а уж потом зеленого, но не плотно зеленого, а скорее с оттенком бурого, чтобы потом уже бурый, выгоревший цвет, цвет трав пустыни, разлитый на песке надолго, до самого сезона буранов, перешел в цвет весны, — вот тогда и начинались птичьи свадьбы.

Трава и нежаркое солнце, писк песчаной мыши и зов кулика, стрекотание саранчи, терпкий запах полыни и цветущей верблюжьей колючки, нижний, всегда стелющийся над песками ветер, слабым движением рисующий на своем пути замысловатую рябь, — вот атмосфера пробуждения, освобождения от зимнего плена, холода и неуюта, вся тихая и скромная игра природы, ее скрытую энергию некому пока разбудить… Ведь иной случайный весенний буран мог повалить большой лес, а здесь он только проснется, попробует разбежаться, но тут же гаснет при виде ровного пространства до самого горизонта, где нет бурану ни преград, ни сопротивления, и тогда буран вздохнет, срежет безо всякого усилия мокрую верхушку ближайшего бархана и уйдет слабой дымкой к небу. Уйдет, поняв, что сейчас время для малых энергий, энергий птиц и зверей.

Коршун прыгает по траве, утром еще мягкой и влажной, а уже к вечеру жесткой, шуршащей под ногами, находит маковые зерна, не успевшие произрасти за короткий срок весны, и, одурманенный, начинает петь. Скоро коршун будет ронять свое старое оперение, медленно, перо за пером, чтобы была у него всегда боевая форма, а это освобождение, ощущение перемены вместе с опьянением от зерен, вернее, ощущение потери, чувство ущемленности возбуждает в нем для внутреннего равновесия агрессивность, желание побед.

Самка перед свадьбой, как ряженая невеста, сидит на скале, самец кружится, распевая воинственную песню, и самке отсюда виден каждый поворот его крыла. Песня для постороннего слуха вовсе не мелодичная, с двумя–тремя нехитрыми тонами: короткий свист, когда коршун вбирает в себя глоток воздуха, затем щелканье клювом и довольно длинное и грозное на звук урчание, когда самец выпускает из себя нагретый воздух, — вот и весь боевой клич. Но другой коршун, который, должно быть, все это внимательно слушает, различает в скудных звуках длиннейший монолог о доблести.

Выслушав все это, наш коршун отвечает сопернику не менее длинным монологом, затем взлетает и заманивает соперника ближе к скале, чтобы самка рассмотрела все подробности их предстоящего поединка.

Дерутся они потом в мрачном молчании. Не делая передышек и ни на секунду не садясь на скалу — касание ногами чего–нибудь твердого противник расценил как бы мольбу о милосердии, а самка, равнодушно взирающая на все это, как признак малодушия.

Противники сражаются все время в воздухе и до тех пор, пока один из них, окровавленный, не падает на горячий песок. Первые минуты они как бы делают разминку, спрятав под крылом голову и голую шею — наиболее paнимые, но вместе с тем наиболее трудноуязвимые места, описывают круги, ударяя друг друга неожиданно затвердевшими хвостами, затем кто–нибудь из противников, кому хочется скорее начать собственно поединок, по ровной и короткой линии, начертанной взглядом, достигает шеи соперника и вонзает туда клюв, крепко сжатый для точного и сильного удара.

Это как бы сигнал для обеих сторон — есть момент посягательства и момент ответа. И тот, на кого посягнули, успевает ухватить своим клювом клюв врага и как можно дольше не выпускает его, и вот две птицы, продолжая махать крыльями, повисают в воздухе в вертикальном положении, хвостами вниз, царапают грудь соперника когтями. Каждая из сторон теряет по нескольку перьев, но исход поединка еще не решен, ибо все идет на равных.

Эта близость друг к другу не дает им возможности хоть как–то разнообразить средства боя, ибо от частого махания крыльями они запутываются, крыло одной птицы оказывается в объятиях крыла другой, и так обе они как бы соединяются в комок вздрагивающих перьев.

Прощупав силу и слабость противника, соперники потом разъединяются, чтобы сделать несколько кругов над скалой — вид ждущей самки укрепляет их дух. При этом полете кто–нибудь из противников еще и потеряет не сразу упавшее, но уже ослабленное в своих связях перо из крыла. Длинное крепкое перо летит вниз так медленно, описывая неполные круги, что соперник, изловчившись, успевает схватить его на лету, чтобы бросить сверху к ногам сидящей самки как доказательство близкой своей победы.

После этой небольшой разминки, когда в ход пущены пока только когти, голова и голая шея летающих коршунов начинают отливать на солнце синеватым цветом от обильного пота. Высыхая, пот этот на желтом густом фоне воздуха окрашивает все вокруг птицы испарениями различного оттенка. Но полутона эти так переменчивы, так неуловимы для напряженного долгого взгляда, что можно подумать, что этот невидимый ореол, окружающий в момент боя тело коршуна, наверное, и есть его душа.

Ведь, когда решается, кто самый сильный, самый здоровый из этих двух и кто завоюет право продолжить род, самая большая здесь ставка не тело, а душа, дух, и вот поэтому–то и летают коршуны в окружении своего ореола.

Но пора продолжить схватку! Самка как будто вдохновила их, когда они, каждый в своей орбите, кружились над скалой, и вот на мгновение коршуны замерли в воздухе безо всякого движения, прижав к бокам крылья, как будто собрались камнем броситься вниз, и всей силой своей страсти ударились телами, их отбросило друг от друга, но они снова собрались с духом и, вытянув шеи и неся перед собой клювы, как кривые сабли, снова сразились.

Стороннему наблюдателю могло казаться, что теперь поединок их ведется безо всяких правил, хаотично, словно соперники потеряли самообладание и будто кто–то третий, кто направлял их бой, спутал все карты: самцы бросались друг на друга, часто не достигая цели, приближались но в какой–то миг пролетали мимо, не задев противника. Но смотрящему со стороны не были видны особые правила их боя и в каждом движении свой расчет. Даже в тот момент, когда казалось, что коршуны пролетали мимо друг друга, кто–нибудь из них все равно успевал ранить соперника, а целились они только в голову или шею.

Но вот конец, бесславный для одного из самцов: наш коршун упал сверху на спину противника, вонзил ему в бока когти и несколько раз ударил тяжелым клювом по его голове, а затем отпустил, но соперник, оглушенный, все держался в его когтях и победителю пришлось оттолкнуть его от себя хвостом. Соперник стал падать вниз на заросли саксаула, согнутый дугой, будто выщипывал он клювом собственный редкий хвост.

Наш коршун недолго покружился над зарослями, чтобы увидеть, как побежденный упал и стебли закрыли его израненное тело, а сам затем, утомленный, опустился на скалу рядом с самкой.

Равнодушная доселе самка вдруг нахохлилась, вскрикнула и похлопала над головой крыльями — запах крови побежденного на клюве нашего коршуна возбудил в ней страсть и нежность, какое–то смутное воспоминание и желание долгой любви, что мерещилась ей теперь. Но коршун наш не обещал ей любви другой, и, хотя настоящее пиршество только начиналось и самка готова была выслушать его песню любви, он угрюмо пригласил ее к себе в расселину повелительным движением хвоста.

Казалось, что теперь он должен будет выполнить лишь свой долг, обременительный и утомляющий, главным для него в свадьбе было другое — доказать в схватке с соперником свою силу. Он словно понимал: то, что будет отдано ему потом, слишком ничтожно, что там, в воздухе, получая удары справа и слева, он надеялся, что плата за победу будет иной, равной самой жизни или смерти.

Но плата все равно была равной усилию, ведь коршун продолжал род, а значит, давал птичьему миру новые жизни, отняв у нее взамен одну — жизнь соперника. Впрочем,, побежденный не всегда умирал от ран, иным удавалось выжить, лежа в кустах и слизывая кровь с шеи, но позор был столь велик, что только смерть могла их умиротворить, ведь потеряли они право продолжить птичий род, а значит, и право на собственную жизнь.

Наш коршун не был однолюбом, после свадьбы он еще был заботлив и нежен, когда самка сидела на яйцах, но вот птенцы вырастали и заявляли о своем праве на собственную территорию, и, когда завоевывали ее, он уходил и жил один.

Так каждую весну устраивал он новые кровавые свадьбы и победы помогали ему чувствовать себя хозяином своей территории.

Но коршун уже стареет, еще одна–две схватки в воздухе и он поймет, что в пустыне, на той ее части, где стоит скала, появились более сильные особи.

Часто поэтому его охватывает страх, и утешает себя коршун тем, что, когда придет новая весна и он отвоюет еще одну самку, он останется с ней до конца, не уйдет, не покинет, будет жить с постылой самкой, ибо не избавится от чувства, что плата все же низка за доблесть. Но что делать, таков закон птичьего мира, и надо его признать…

А пока он идет, прыгая от расселины к расселине и всюду встречая знакомые головы самок, некогда сыгравших с ним свадьбу, и все они покорно опускают вниз клювы, как бы понимая, что не смогли дать ему взамен доблести нечто большее — только птенцов.

Но все птенцы уже улетели. Жить в скале стало тесно, а коршуны могут селиться только в скалах или в большой роще далеко отсюда — весь род коршуна и улетел к этой роще, чтобы основать там свои территории.

Остались пока только те два маленьких коршуна, что появились этой весной, и вот к ним–то и торопился перед отлетом наш коршун.

Чем выше поднимался он до скале, тем чаще видел клювы сородичей, выглядывающих из своих гнезд. В просторных расселинах жили только старые коршуны, такие, как наш, те, кто успел захватить себе территорию давно, когда скала эта только обживалась. Молодые же птицы довольствуются верхними ярусами и теснотой, и оттого, что им часто приходится видеть друг друга и дышать в лицо соседа, когда все выходят отдыхать на площадку, они устраивают нередко беспричинные драки.

Те два маленьких коршуна, что вылупились этой весной, жили на самом верху скалы, в гнезде, которое устроил им наш коршун, теснились в одной узкой расселине под самой шапкой, и, как только коршун показался возле их гнезда, они в беспокойстве засуетились, царапая когтями песчаник, как бы укоряя отца за то, что он покинул их, не позаботившись об их будущей жизни, а они, еще не обученные воевать за свою собственную территорию и за новое более просторное гнездо, должны приобретать нужный им опыт жизни сами, без учебы и воспитания, в то время как другие отцы живут с детьми, вместе вылетают на охоту, а возвратясь домой, в гнездо, молодые коршуны встречают ласку матери.

Коршун терпеливо выслушал ворчание своих детей, затем не больно так, усмиряя, ударил их клювом по шеям, и, почувствовав, что эти последние из его рода уже вполне готовы для самостоятельной жизни, отошел от их гнезда, но они все продолжали выглядывать и протягивать к нему клювы…

Уже надо было улетать, вся эта церемония обхода скалы заняла у коршуна много времени, поэтому он торопливо пролез в трещину на шапке скалы и очутился на самом верху ровной гранитной площадки, всегда чисто вымытой дождями, без единой песчинки, но уже так нагретой солнцем, что коршун невольно поднялся на кончики когтей, чтобы не обжечь пятачки подошв на ногах.

Утренняя жара уже сменилась долгим дневным зноем. Зной — это совсем не то, что жара, и это чувствует каждый коршун. В жару дышать труднее, ибо в воздухе еще кружатся частицы влаги, ее отдают небу травы и песок, жаркий воздух, еще густой и тихий, и поэтому все утро слышны в пустыне звуки, голоса птиц и шуршание песков — влага собирает эти звуки и посылает вокруг.

Но вот все, что могли унести с собой лучи солнца, отдано пустыне, вся влага камней, кустарников и трав, и теперь царствует зной — сухой воздух, состоящий только из собственных звуков, видимые потоки его самой причудливой формы, сталкиваясь друг с другом, потрескивают искорками электричества.

Коршун смотрел на пески и ждал, желая увидеть, как поднимается вверх столб воздуха, из которого образуется ветер, что дует прямо в небо, поймать этот столб, пустившись вдогонку, и, пользуясь этим нижним ветром, подняться на нужную высоту и полететь над своей территорией, ибо путь долог и надо беречь силы.

Ждать пришлось недолго. Зарябил песок у подножия скалы, чуть прилегла жухлая трава, и понял коршун: от сквозняков, что кружатся вокруг скалы, рождается незаметно столб. Мелко рубленная лучами солнца трава поползла со всех сторон туда, где должен был собираться ветер, увлекла за собой песчаную пудру матовыми блестками слюды, смешала с желтыми крапинками металла — золота, — и вся эта цветная масса сжалась в один комок, раздался звук, напоминающий вздох, и более тяжелые песчинки, подтолкнув этот комок, подбросили его в воздух, и тут родился столбовой ветер.

Метрах в двух от земли комок этот лопнул, но беззвучно и стал уменьшаться, удлиняясь и поднимаясь к небу. Коршун постоял, пока верхушка столба не поднялась к вершине скалы, а когда он почувствовал вокруг себя легкое дуновение — это столб, взлетая на неподвижный нижний слой воздуха, разрывал его, — коршун оторвал ноги от скалы, два взмаха крылом, и ветер, идущий столбом к небу, взял его в объятия.

Коршун прижал к животу ноги и раскрыл крылья на всю длину взмаха и так неподвижно, отдавшись полностью во власть столбового ветра, удалялся все выше от земли.

В первое мгновение он почувствовал, как частицы травы и песка, из которых состоял этот ветер, щекочут ноздри и слепят глаза, но потом все прошло, забылось от чудесного ощущения легкости полета, редких минут, когда коршун как бы неподвижно парил в воздухе, но его медленно несло вверх.

Столб, поднимаясь, описывал вытянутые круги над землей, и при каждом обороте вместе с ветром коршун поднимался еще на полметра, но, когда круг замыкался, птицу слегка опускало вниз, и тогда коршун чувствовал, как на мгновения задерживается у него дыхание, обогревая грудь, и как потом все проходит, приводя птицу в легкое волнение.

Столб поднимался ровный, не уводя коршуна в сторону от скалы, и, раскачиваясь и купаясь в волнах воздуха, коршун любил смотреть вниз на хвост ветра, который нес его ввысь. Хвост этот, отогнувшись чуть в сторону, пышный, подсвечивался снизу, с земли, и от движения частичек трав и желтых крупинок золота все время менял цвет, вобрав в себя такое сложное сочетание цветов, что был похож на сухую пустынную радугу.

Но, сколь заманчивым и приятным ни было бы это путешествие, пора выходить из воздушного столба. Посмотрев на землю, коршун понял, что подниматься выше ему не следует, иначе не сможет при полете разглядывать свою территорию. Коршун взмахнул крыльями и безо всякого усилия легко вышел вперед из воздушного столба, а столб, коснувшись его жарким хвостом, полетел дальше.

Теперь коршун летел, работая крыльями, и под ним простиралась огромная его территория. Была она обширной вовсе не потому, что коршун пользовался перед другими своими собратьями особыми привилегиями. Просто в этой части пустыни коршунов было мало, все они помещались на одной скале, и каждой птице доставалось большое пространство, длиной в полдня полета.

У территории, над которой властвовал коршун, были и другие хозяева из птиц и зверья, но каждый из них, как и коршун, считал себя единственным хозяином, не замечая особей из других родов: лисиц, песчаных волков, пустынных крокодилов — варанов, даже суслик и саксаульная сойка имели свою территорию внутри владения коршуна, зато, скажем, беркут, венчающий царство пустынных хищников, имел еще большую вотчину, чем наш коршун, так что владения коршуна были всего лишь частью его территории.

Но каждый из них по–разному жил на одной и той же территории, в разное время осматривая ее, и то, что интересовало горлицу, могло быть вовсе не замеченным лисицей или зайцем, и такое множество хозяев было не помехой, а жизненной необходимостью, ибо каждый из них охотился за другим: коршун за зайцем, суслик за полевой мышью.

Врагов не было только у беркута и коршуна, никто не охотился за ними, и только этих двух хищников можно и назвать подлинными хозяевами территории, хозяевами деликатными, не мешающими друг другу, негласно распределившими роли в пустыне.

Коршун летел медленно, чтобы сберечь силы для обратного полета. Эта часть владения была знакома ему по каждодневным вылетам на охоту, поэтому коршун не напрягал зрение и равнодушный взгляд его скользил по поверхности земли, не останавливаясь на деталях.

Множество других воздушных столбов, рождаясь в песках, поднималось с высоты, но коршун успевал перелететь над ними раньше, чем ветры началом своим касались его ног. Увидев столб, который тянулся на его пути, коршун, чтобы не попасть в его круговорот, замедлял полет, останавливался и висел в воздухе, паря до тех пор, пока хвост столба не уплывал выше уровня его взгляда.

И здесь ночь полнолуния оставила на песке следы своей работы. Замечал коршун, что с момента его последнего осмотра — позавчера — два знакомых бархана, окруженных белыми озерцами соли, потревоженных притяжением земли, сдвинулись и край большого так врезался в бок соседа, что верхушка его осыпалась и вместо острого пика на верхушке темнела сейчас ровная круглая пробоина, как кратер. На месте ушедшего в сторону большого бархана обнажились норы, и встревоженное зверье — суслики и зайцы — спешно вырыло себе новые ходы в жилища, но, беспокойное и суетливое от лунного света, сделало множество ошибок и неверных шагов, поэтому вся площадь вокруг этих двух согнанных с места барханов была перекопана, соленая кромка на песке поцарапана, а сам песок взрыхлен и собран в холмики; теперь, если родится даже маленький ветер, подлетев к этому месту, он найдет себе сопротивление и родит силу, и сила эта, подняв холмики песка, превратится в буран, правда, в не очень крепкий, но достаточный, чтобы соединиться где–то поблизости с другим ветром, со столбом воздуха, и по пескам побегут, находя друг друга, один буран сильнее другого, и так до тех пор, пока по всей пустыне не поднимется песчаный вихрь.

Зорким взглядом своим коршун следил, куда побежали по взрыхленному песку лисицы и как низко летела над землей, ища куколки бабочек, славка. Воздух, который она разрезала взмахами крылышек, оставил на песке незамысловатый рисунок.

В обычные свои охотничьи вылеты коршун парил над каждым кустарником или зарослями, высматривая жертву, описывая круги, спускался ниже потолка полета, чтобы разглядеть норы вокруг бархана. Сегодня же, в день воздержания, он летел прямо и неутомимо и поворотами головы вправо–влево охватывал взглядом всю ширину территории по обе стороны тех невидимых линий, где кончались границы.

Сейчас коршуну было важно одно — проверить, не захватил ли в его отсутствие другой коршун его владения, какой–нибудь пришелец, прогнанный со своей территории, который в поисках чужой залетел в этот район пустыни и свил себе гнездо где–нибудь в роще саксаула.

Летая до сих пор легко и не чувствуя сопротивления, коршун попал теперь в такой слой воздуха, что казалось ему, будто тонет он в чем–то вязком. Это было пространство плотного воздуха, который, как нечто чужеродное в воздушном пространстве, висит и не рассасывается, втянув в себя и отпечатав шарики из пуха одуванчиков, перья, лисью шерсть и мягкие длинные жгутики песка. Солнечные лучи, застревая в этом воздухе, освещают перья и пух многослойным светом, плотный воздух поэтому отбрасывает вниз тень, но тень эта не доходит до земли; под ней движется горячий поток живого воздуха, и такое ощущение, что поток уносит тень в сторону, унесет, а через мгновение на том же месте возникает новая тень, и ее снова уносит в сторону.

Коршун расправил крылья, повисел немного внутри этого плотного воздуха, передохнул, затем, сделав усилие, полетел вперед и снова почувствовал легкость от движущегося навстречу ветра.

Высоко, чуть выше потолка полета коршуна, плывут воздушные течения. И на той границе, где жаркое и прохладное течения могут встретиться и, смешавшись друг с другом, родить бурю, и висит этот плотный воздух. Оба эти течения, расширяя себе пространство, давят на воздух и уплотняют его, а оторванные от их краев пух и песчинки висят в нем до тех пор, пока буран или гроза не ударит в плотный столб и не унесет с собой этот пустынный сор.

Над этой частью пустыни плывут маленькие течения, и путь их часто переменчив. Надо просто случайно попасть в течение, и, если оно пролетает над территорией коршуна, птица может поймать его и вместе с ним нестись по воздуху, не тратя сил, до самого озера.

Какая–то работа велась на подвластной коршуну территории. Хищник задержал взгляд над редкими зарослями тамариска и увидел, как множество жучков–мусорщиков бегает вокруг трупа песчаника — серого зайца с черным пятном на боку и на кончике хвоста.

По привычке коршун повис в воздухе и выпустил когти, и жучки, заметив его тень на песке, засуетились, стараясь побыстрее насытиться. Старый, умерший собственной смертью заяц имел особый запах, и коршун чувствовал его с высоты парения.

Видно, песчаник, не желая доставлять хлопот тем особям, что жили с ним в одной норе, в ночь полнолуния ушел в пустыню и скакал там навстречу смерти.

Жучки бежали за ним, чувствуя по странному поведению зайца, что пришел ему конец, и, когда заяц упал, не успев добежать до этих зарослей, мусорщики весь остаток ночи просидели возле него, чтобы после первых лучей солнца приступить к утренней трапезе.

Мусорщики знали, что не успеют они начать пиршество, как над ними закружится коршун, который тоже любит питаться падалью. Запустив когти в тело зайца, унесет его ввысь, чтобы прямо в воздухе начать и завершить свой завтрак.

Видел коршун, как быстро и ловко толкают они головами песок, чтобы засыпать мертвого зайца, спрятать от беркутов и коршунов, а самим прождать до сумерек в зарослях, чтобы ночью, когда хищники не летают, продолжить пиршество.

Коршун зло поскрежетал клювом, но более сильный инстинкт — инстинкт воздержания, не позволил ему спуститься вниз, чтобы унести добычу.

Редко удавалось ему заметить на своей территории падаль, и сегодня, как назло, был тот случай, когда можно было полакомиться, не делая никаких усилий, готовым, получить просто подарок природы, не отдавая ей взамен ничего. Впрочем, и жучки эти, и сам коршун были любимыми детьми природы. Не будь они мусорщиками, гниющая под солнцем падаль несла бы вместе с ветром от горизонта к горизонту болезни…

Коршун полетел дальше, понимая, что труп зайца, если не будет он быстро засыпан песком, достанется беркуту, который вылетел, должно быть, на осмотр своей территории чуть позже коршуна, а сейчас взмахами больших крыльев догоняет его.

На том пространстве пустыни, где коршун обычно жмурил глаза и пытался не смотреть вниз, сейчас увидел он ровную серую линию, а когда присмотрелся, понял, что блестящий, как лед, слой соли — дно бывшего озера — треснул и показался ржавый песок.

Видно, в этом месте в ночь полнолуния легкое землетрясение разделило соляную площадь надвое, песок, к которому приросла корка соли, отодвинулся и сполз в овраг, засыпав норы степных волков, что любят селиться в оврагах.

В пустыне обнажилась линия песка между солью, появилось новое пространство, территория, и ее сразу же захватил суслик. Холмик, что рос на глазах, был свидетелем того, что зверек сейчас вовсю работал задними лапками, углубляя нору.

Коршун запомнил это место и полетел дальше. И услышал над собой тонкий и длинный, как луч, свист и шорох крыльев. Но прежде, чем услышать, как разрезает птица воздух, увидел он внизу, как чья–то тень догоняет его тень, пригляделся и понял, что приближается к нему беркут. Коршун поспешил посмотреть вверх, чтобы выразить беркуту свое почтение, а беркут глянул на него со своей высоты и в ответ помахал приветственно крыльями и, тяжелый, с сытыми боками, продолжил свой полет. Одарил его коршун вниманием не столько из почтения, сколько из желания понять, схватил ли беркут по дороге ту самую падаль, что по праву первого принадлежала ему, коршуну. Тяжелый, напряженный взмах крыла и еще не уложенный хохолок на затылке беркута, который при виде жертвы твердеет, поднимается и держится до тех пор, пока птица чувствует внутри себя вкус чужой крови, уличали беркута в слабости, жадности и чревоугодии, потому что и он должен был сегодня соблюдать пост.

Но беркут этот еще так мало прожил на свете, что часто нарушал птичьи законы, только старые птицы знают цену каждого запрета, сколь бы неприятным и мучительным он ни был. Впрочем, и коршун наш на своем веку множество раз нарушал всякие запреты — уходил от самок, не дожидаясь, пока птенцы его подрастут и завоюют себе территорию для существования, и даже питался в день воздержания, когда, как сегодня, видел, что жертва дается ему совсем даром.

Вот сейчас, поглядывая вслед беркуту, он пожалел, что не полакомился мертвым зайцем сам, ведь запрет, нарушенный на его глазах, не такой уж и запрет, а просто тягостный предрассудок. И не так часто приходится наедаться вдоволь в пустыне, даже в самые хорошие годы, когда природа щедра травами и водой и в своем сложном круговороте успевает накормить одной этой травой длинную и сложную лестницу существ, на самой нижней ступеньке которой — бабочки и травоядные жучки, а на верхней, последней — беркут и коршун.

Жадность вдруг сжала все его существо, лететь стало труднее, крылья стали сухими и неприятно шуршали. Шелест их был слышен даже внизу, и горлица, летевшая в одиночестве по прямой чуть выше песков и вся дрожавшая от лучей солнца, испуганно залетела в кустарник.

Треск сухих веток возбудил в коршуне желание замедлить полет и как бы в отместку беркуту, завладевшему его добычей, ринуться вниз и, прежде чем горлица выберется из кустарника, пустить в ее серое тело когти и увлечь ее с собой в высоты, но хищник удержался от такого соблазна и продолжил облет территории.

Все на что он смотрел с высоты, было унылым и однообразным — почти ровная долина, кое–где перерезанная холмиками барханов, большие пятна соли вокруг барханов, мешающие им передвигаться. Остановленные здесь надолго и взятые в плен солью, барханы эти медленно превращались в окаменелости.

У подножия неподвижных барханов выросли и отцвели кустики кандыма — разновидности гигантского мха. Высохнув, тонкие его безлистые ветки полегли и поползли по песку, но ветер собрал их, спутал, и отсюда, с высоты, щетинистые, были похожи они на ежей.

Целая колония скарабеев уже поселилась в кустарнике, и, когда тихий ветер срывал и сбрасывал на землю пушистые плоды кандыма, скарабеи бросались вдогонку за этими шариками, но, поймав их и обнюхав, сконфуженно отходили в сторону.

Уже и паук связал ветки кандыма своей паутиной и терпеливо ждал, когда какая–нибудь бабочка, выглянув из–под камня и испугавшись зноя, залетит к нему и запутается.

Но вот бугорки кандыма зашевелились и прижались к земле, скарабеи, довольные, распустили немощные крылышки, и коршун понял, что дохнуло на них прохладой и решили они просушить свои крылышки невидимым ветром. Слабая тень поплыла над землей ровной и широкой лентой, и коршун почувствовал, что где–то здесь, совсем недалеко, движется по небу воздушное течение.

Доселе плотное, течение это, видно, утончилось и раздалось в ширину, нагревшись на солнце, и края его достигли территории, над которой пролетал хищник.

Коршун заволновался, но не стал менять линию полета, а ждал, пока течение полностью не войдет на его территорию, тогда можно будет броситься к нему в поток.

Расчет коршуна оказался верным, вскоре он почувствовал, как какая–то сила тянет его чуть в сторону, в свою сферу, манит и сбивает с пути. Это воздушное течение прямым своим краем медленно приближалось к птице, и коршун, чтобы не почувствовать неприятного толчка от его удара, сам нырнул чуть в сторону, как пловец в воду, и прохлада обдала его всего, потрепав перья и кончик хвоста.

Справившись с легким головокружением от плотной массы воздуха, которая, приняв чужое тело, слегка разорвалась и отошла ручейками в сторону, уступая коршуну место, птица расправила крылья, вытянув их и опустив на уровень своего тела, и, ведомая плавно течением, полетела сама над территорией.

Течение, в которое попал коршун, оказалось прохладным и было как подарок за воздержание, за смирение, что помогло птице справиться с желанием и не притронуться к зайцу.

Правда, было течение не намного прохладнее остального воздуха пустыни, но коршун хорошо чувствовал эту разницу, казалось, он второй раз за год возвращается в весну, такую же короткую и мимолетную, как в марте.

Коршун не знал, сколь широко раскинулось над пустыней это течение, боялся, что, если попытается измерить его ширину, может заблудиться и попасть на чужую территорию. Зато коршуну нравилось подниматься вверх, рассекая крыльями толщу течения, а потом нырять в его глубины, к земле, и, хотя ни потолок течения, ни его глубину он так и не смог измерить, боясь сбиться с пути, все равно получал редкое удовольствие, ибо движения эти были похожи на плавание рыб в водах океана.

Слабый инстинкт, оставшийся у птицы от своих предков — обитателей моря, пробуждался в эти минуты у коршуна, щемил сердце и навевал легкую, ничем не объяснимую грусть.

Так долго купался он, стремительно поднимаясь ввысь, а затем ныряя в глубины со сложенными крыльями и вытянутой вперед шеей.

Лучи солнца, самые слабые и короткие из них, не пробившиеся сквозь течение, гнулись и ложились полосками на воздух, и коршун, опьянев от игр, ловил их клювом, чтобы проглотить и почувствовать чужой, нездешний запах, запах водорослей и моря.

Ведь воздух этот был ответвлением огромного течения, что плывет всегда над одной и той же землей, над городами, лесами и деревнями, неутомимо, не меняя избранного пути, летит к океану и спускается потом радугой, ныряет в воду, оставив после себя брызги, и плывет, превратившись в морское течение, а потом снова улетает в воздух, отряхнувшись на берегу и оросив все дождем; и так вечно в одном круговороте, пока начало течения догоняет свой хвост над землей, тело его плывет по морю, и так эти два полукруга сменяют друг друга, когда одни в воде, другой в воздухе, течение связывает землю, оба ее полушария, всех живущих — рыб и коршунов, лесных зверей со зверями песков, связывает крепче, нежели просто сходством повадок или прошлого общего происхождения, связывает судьбой.

Порезвившись вдоволь, коршун снова застыл в неподвижной позе над землей, и тень его, плавно ползущая по ровному песку, спускающаяся в овраги, чтобы затеряться на мгновение, а потом поднимающаяся на вертушки барханов, была свидетелем движения птицы.

Сам коршун не чувствовал ничего, только изредка поправлял линию полета поворотом хвоста, ибо знал, что течение пытается увести его в сторону.

Боялся он только одного, как бы из этого течения не родилась буря, редкая летом, но, может, оттого и свирепая. Почувствовав начало вихря, надо будет спуститься вниз и спрятаться где–нибудь в овраге, ибо буря может унести его далеко, на чужую территорию. И хотя бурю легче переждать здесь, в высотах, куда доходят лишь слабые волны песка, поднятого ветром, страх быть замеченным другим коршуном на его территории и прогнанным с позором столь велик, что коршун обычно прячется в буран на земле — тут есть риск быть засыпанным или израненным только от собственного слабодушия или неловкости, и отважная птица предпочитает бороться с ветром внизу, чем с другим коршуном в воздухе, святость территории которого он нарушил, и вина не позволяет ему ответить по достоинству обидчику.

Прохладное течение, плывя в глубь пустыни, нагревается, но не все течение, а лишь та лента его, что над жаркой землей. Нагретая, она тянет за собой в пустыню прохладную свою часть, и вот в какой–то момент, пролетая над пространством, где сильно притяжение от засыпанных руд, теплый воздух замедляет свой полет, и тогда прохладная полоса течения наваливается на теплую со всего разбега, возмущенный воздух спускается стремительно вниз от нарушенного равновесия полета, тут навстречу ему поднимается столбовой ветер нижних слоев земли — и рождается буря. Так быстро и стремительно, что почти невозможно поймать начало ее рождения.

Пожар охватывает всю пустыню, но дымится не огонь, а песок, поднятый со своих твердых привычных мест, песчинки трутся в воздухе и, превратившись в пудру, насыщают эфир от низин до высот.

Солнце краснеет и не греет, теряет лучи по пути к земле, ложатся они на границу поднятого песка, как на крышу, осветив ее. И если коршуну, застигнутому врасплох бурей, удается подняться выше ее потолка, крыша эта кажется такой причудливой: тут стелятся и кусты тальника, оторванные от земли, и кандым, и фиолетовые засушенные цветы акаций, и какой–нибудь зазевавшийся суслик, не успевший спрятаться в норе, поднятый на высоту, барахтается на этой крыше, хочет почувствовать что–то твердое под собой, но, растерянный, остается висеть на линии бури.

Но вот крыша начинает понижаться, плоскость ее спускается сначала медленно, затем все быстрее, и суслик уже не висит в привычной своей позе, прижав передние лапки к животу, а описывает круги, падая на землю, значит, буря ослабела, уходит.

Пролетев поначалу ровно и широко над землей, она где–то далеко, ударившись о горы, собрала всю себя в ущелье и снова ушла в родную стихию — что–то лопнуло в небе, выстрелило, и ослабевший буран, превращенный в обыкновенный ветер, вторгается в воздушное течение и, растворившись в нем, плывет дальше, успокоенный.

Буря может длиться совсем недолго, но после нее в любое время дня и ночи наступает такая тишина в пустыне, благостная, усталая, что даже сверчок боится потревожить уснувшие звуки.

Все, что разучила для себя земля, всю длинную симфонию звуков, которую она хотела исполнить ночью, во время охоты сов, варанов и змей, и на рассвете, когда начинают промысел коршуны, зайцы и черепахи, все разом проиграл буран, перемешал все ноты. И после отлета бури земля пребывает в глубокой тишине, ловя новые звуки для новой гармонии.

Эта тишина как бы царствует для того, чтобы можно было разглядеть другое лицо пустыни после бурана, не отвлекаясь, сосредоточить взгляд.

Впрочем, взгляд быстро привыкает к тому, что овраг рядом засыпан — целая саксауловая роща переместилась и закрыла его, а бархан сбросил на ветки свою верхушку и остался один, как сирота, а о тех двух, что стояли рядом, напоминает рябь на песке. Пустыня имеет так много лиц, что к этому новому ее лицу привыкаешь скоро.

Сейчас оно одноцветное, серое, без белых пятен сухих соляных озер. Буря пронеслась не только над пустынной частью земли, из крестьянских полей принесла она сюда пудру глины, листья и стебельки злаков и бахчевых. Глина задержалась на соляных озерцах, и стебельки, вырванные с корнями, тщетно пытаются выпрямиться в слое своей земли и расти дальше.

Коршун всегда опускается и обнюхивает эти незнакомые листья, пытается пожевать их, и запах человека, чье поле буран разорил, будоражит его и теплит грудь.

Коршун еще раз поправил полосу своего полета и увидел границу территории — озеро с одинокой акацией на правом берегу. Заметил он, что и здесь пустыня изменилась после ночи полнолуния.

Весной, когда коршун прилетал сюда, акация стояла, открытая всем ветрам и течениям, опустив свои плакучие ветки, в скромном фиолетовом наряде; птица садилась на деревце передохнуть перед обратным полетом и склевывала сочные цветы, утоляя жажду.

Бабочки собирали с цветов душистый запах и, не успев донести его на своих крыльях до соседних зарослей, теряли по пути. Дурманный запах этот прилетал обратно к акации и собирался вокруг дерева синим цветом.

Сейчас акация была в плену бархана и только верхушка ее выглядывала из песка, чтобы жадно дышать. Видно, небольшая буря пробежала по этим местам, стеля песок и собирая его возле дерева и строя бархан. Но нехитрое это строение еще не было закончено ветром, ибо другой, маленький ветер мешал ему. Поэтому один бок бархана, висящий над озером, полный и тяжелый, накопил в себе за счет другого, худого, не оформившегося еще бока так много песка, что готов был при малейшем движении обвалиться и засыпать часть озера. А худой бок, где отпечатался ствол дерева, выдувался снизу вверх, и так искусно, словно ветер решил немного разнообразить то, что возникает перед его взглядом — эта часть бархана поднималась полукругом и наверху ее красовался изогнутый рог.

Коршун прикинул на глаз расстояние, оставшееся до озера, и нырнул вниз, чтобы выйти из течения. И как раз в тот момент, когда коршун пролетел сбоку бархана, под его рогом, едва не задев его хвостом, течение отпустило птицу и хищник мягко коснулся ногами дна озера.

Коршун нахохлился, словно кто–то наблюдал за ним со стороны, и птица приготовилась к защите. Нет, просто коршун был доволен перелетом — удержался от соблазна и не съел падаль, попал в воздушное течение и сохранил силы для обратного полета, а главное — чужого не увидел на своей территории и была она по–прежнему его, законной.

В поисках воды коршун пошел, скользя по кромке соли, причудливые рисунки ее хрустели и ломались под ногами. Недавний скорый дождь, наполнив озерце, продержался тут лишь до полудня, но соль успела набухнуть, и вот, когда вода испарялась, вместе с паром поднимались и кристаллики соли. Поднявшись невысоко, не успев прилипнуть друг к другу, кристаллики падали обратно в озеро, из них, мягких еще и податливых, ветер слепил пластинки различной формы — треугольные, шестиконечные — и нарисовал на них узоры.

Вся корка соли на озере была покрыта такими узорами, и между ними осторожно, боясь поцарапать спину, пробиралась ящерица.

Коршун в беспокойстве пощелкал клювом и, если бы не сдержал себя, мог бы просто опустить клюв на голову ящерицы и схватить ее, ибо ящерица уже загнала себя в плен, находясь между пластинками. Но риск тот она считала для себя оправданным, ибо искала воду.

Коршун остановился, чтобы не вспугнуть ее, стоял, не ослабляя взгляда.

Но вот ящерица, видно, почувствовала запах воды, прыгнула к трещине на корке соли и просунула туда голову, а затем и передние лапки, держась за соляной прутик хвостом.

Коршун видел, как бока ее надуваются, и в нетерпении царапал соль когтями.

Ящерица напилась, хотела вытянуть обратно голову, но, отяжелев, поскользнулась и упала, скрылась вся в трещине. А через мгновение вылезла обратно, высунув мокрую голову и фыркая. Встретившись взглядом с коршуном, она как будто не поверила, стряхнула с глаз капельки влаги, пригляделась и побежала прочь, воинственно подняв вверх кончик хвоста. И пока убегала, высохла под солнцем и вся побелела от соляной пудры.

Не услышав над собой шороха крыльев, ящерица, удивленная, оглянулась очень бойко, успокоилась, увидев, что коршун не преследует ее, и вскарабкалась на холмик и стала оттуда наблюдать пристально за птицей со своей территории.

Смотрела, как коршун подошел к той трещине, откуда пила она, разломал клювом соль, расширил — открылась ямка, наполненная мутной водой, — и хищник стал пить, запрокидывая голову при каждом глотке и ожидая, пока горькая вода не потечет в горло.

Ямка эта, куда просочилась дождевая вода к толще соли, а потом закрылась коркой, чтобы не испарялась дальше влага, была уже раньше найдена жучками. Несколько их, нахлебавшись, не сумели выбраться на поверхность, и трупики застыли в соляных пластинках.

Коршун выпил всю воду и, почувствовав слабость и томление, решил сразу же улетать обратно, чтобы пересилить тяжесть. Теперь он летел уже по самому краю своей территории, боясь попасть во встречное течение, с которым плыл к озеру.

Время укоротилось, перевалило за полдень, но зноя не прибавилось, и коршун по прошлому опыту знал, что полет туда и обратно протянется до сумерек. Если, конечно, буря не остановит его, не заставит переночевать далеко от дома.

Сейчас коршун почти не замечал земли, взгляд его был напряженный, усталый и скользил по пустыне равнодушный, как собственная тень. Но вот взгляд его поймал кого–то, задержался, затем снова ослабел, и, если бы существо это не летело под ним с одинаковой скоростью и по одной ровной линии, коршун бы забыл об увиденном.

Отсюда, с высоты, трудно было разглядеть, что это летит так низко, почти касаясь холмиков и кустов носом, и коршун, озадаченный, снизил потолок полета. Все, что было знакомо ему в пустыне, коршун узнавал с высоты по очертаниям, даже крошечных ящериц и жучков, а это странное существо как будто было ему незнакомо.

Описывая круги, коршун спускался все ниже, вытянув шею, смотрел в нетерпении, желая понять, что же это, мышь или птица с такими нескладными крыльями. Эти крылья коршун разглядел подробнее всего, ибо были они раскрыты для его взгляда, заслонив собой большую часть тела, и поразило хищника, что были они без перьев и пуха, не в форме веера, а кожаные, с когтями на концах.

При каждом взмахе когти эти, описывая линию, едва не касались морды летуна с длинными ушами, и, когда легкий ветерок чуть наклонил его тело в полете, коршун заметил, что когти на концах крыльев — это и есть, по–видимому, его лапы, ибо бока его были гладкие, округлые.

Озадаченный еще больше, коршун спустился так низко, что длинноухая птица полностью оказалась в его тени и летела так, не убыстряя полета, тяжело, в одном темпе. Она, должно быть, давно уже догадалась, что над ней парит коршун, но, кажется, не смутилась.

Когда осталось всего три–четыре круга полета, чтоб коснуться ее ушей клювом, коршун вдруг почувствовал запах, вначале непонятный, идущий издалека, как смутное воспоминание, затем защемивший нос хищника уже чем–то знакомым, а когда запах этот совсем приблизился и оформился, благодаря опыту стал осязаемым, коршун в тоске поспешил подняться опять в высоту.

Ему пришлось парить еще немного, ожидая, пока воспоминание, вызванное запахом, не собралось в его сознании картиной, такой четкой и яркой, словно переживал он ее вот сейчас, сию минуту.

А маленькое существо, заставившее хищника пережить вновь такое острое ощущение, тем временем уже удалилось, и коршуну пришлось снова взмахнуть крыльями, приглядеться, прежде чем окончательно убедиться, что летит это подковонос, карлик нетопырь из рода летучих мышей, с видом странным и трогательным.

Откуда появилась здесь, над песками, эта крылатая мышь и почему летит она ровно сбоку своей тени, никуда не сворачивая и ничего не ища? Коршун снова накрыл ее своим отражением, как бы желая спрятать от чужих хищных глаз. Птице приходилось часто останавливаться в воздухе, парить, ибо взмах сильных крыльев уносил ее в сторону.

Похоже на то, что слепая эта мышь вылетела на рассвете после ночи полнолуния из своей сырой пещеры в далеких и неведомых горах, почувствовав близкую смерть, хотела лечь где–нибудь на скалах, чтобы обсохнуть, сложить крылья и больше не шевельнуться, ее старое больное чутье унесло ее в другую сторону, к пескам, и вот она летит, уже ничего не чувствуя, с одним только слабым желанием оказаться подальше от гнезда.

Коршун чувствовал это, ведь только существо, в котором еле теплится жизнь, остался лишь инстинкт ухода, бегства из гнезда, от сородичей, только оно может так равнодушно взирать на тень хищника рядом, не вздрагивать, не пытаться хоть как–то защититься.

Коршун вдыхал запах, что кружился над мышью частичками пара от ее влажного тела — белый ее ореол, — запах плесени мрачных сырых пещер, никогда не очищаемых сквозняком, где летучая мышь висела на своих крыльях, зацепившись когтями за стены.

Запах этот когда–то, очень давно, так поразил коршуна, когда он первый раз повстречал в пустыне летучую мышь, такую же старую и немощную, как и эта. Помнил коршун, как долго боролся он с соблазном и запретом. Инстинкт повелевал ему не есть ничего не известного, но соблазн испробовать незнакомое существо был так велик, что в конце концов коршун поймал на лету мышь, а когда съел, показалась она ему даже вкусной.

Она больше насытила хищника, чем горлица, птица крупнее летучей мыши, чем даже песчаная крыса, за счет больших своих, полностью съедобных крыльев и ушей.

И когда коршун разглядывал со всех сторон труп летучей мыши, удивила его такая странность природы, сохранившей нераздельно в одном существе и птицу и грызуна.

Было это давно, и коршун не встречал больше в пустыне крылатых мышей, хотя часто в тоске разглядывал песок, хотелось снова нарушить запрет, который теперь казался ему только помехой и предрассудком. Иногда ему чудилось, что он опять видит с высоты летучую мышь, задержав полет на мгновение, чтобы справиться с волнением и обрести вновь хладнокровие, коршун стремительно спускался вниз, но оказывалось, что летит это какая–нибудь сойка и сухая веточка тамариска, что застряла у нее в перьях и изменила очертание крыльев, была ложно принята коршуном за кожаные крылья нетопыря. И коршун тогда с такой поспешностью и рвением, а не хладнокровно и достойно, к чему призывал его сам ритуал охоты, бросался на сойку, что та еле успевала между всплесками ужаса заглянуть хищнику в глаза, чтобы понять, что же так ожесточило его.

Коршун хотел даже покинуть эту свою постылую ему теперь территорию, полететь на поиски пещер и поселиться где–нибудь у подножия гор, чтобы ловить в изобилии крылатых мышей. Ибо возникла у него в душе к ним какая–то нежность и сама мысль полакомиться вновь плосконосым длинноухим существом приводила его в трепет.

Крылатая мышь все продолжала лететь, навострив уши, по прямой линии, и перед смертью, как обычно бывает, она видела каждый звук, каждый шорох так явственно и отчетливо, как никогда ранее; звуки эти от изобилия и многообразия путались перед глазами и мельтешили.

Мышь ослепла от мрака пещеры, но слуха не потеряла, и взгляд ее переместился на длинные уши, она ловила звуки ушами и видела их, и мир существовал для нее не в своем застывшем изображении, как для коршуна, не отпечатывался и запоминался через глаза, а был подвижен и виден через звуки.

Разглядывая звуки пустыни, крылатая мышь вздрагивала от каждого шороха и свиста, ибо земля эта была незнакома ей, вздрогнув, впрочем, она тут же успокаивалась, рассмотрев все ушами, и летела тихо дальше, умиротворенная, потому что, должно быть, чувствовала себя в конце жизни особенно довольной за такое богатое разнообразие понятых новых звуков — они насыщали слепую путешественницу и были для нее как бы подарком за неутоленное любопытство, за мрак пещеры, за те дни и ночи, когда, прозябая, висела она, зацепившись крыльями за стены, покрытые коричневой плесенью.

Рябь, что разрисовал воздух трением сухих песчинок, тянулась ленивыми ручейками вдоль барханов и звучала иначе, чем просто плотно лежащий песок; ручейки, засыпая ямки, булькали, выгоняя воздух и ложась на стебельки полыни, и, слушая все это, летучая мышь увидела и то место у подножия бархана, откуда тянется рябь, и куст саксаула, куда песок приполз и остановился.

Даже змею, что выглянула из–под этого куста, встревоженная ползучим песком слепая мышь разглядела полностью, пролетая над ней, от головы до хвоста, весь сложный изгиб ее тела и все свежие черные пятна на коже, недавно, полинявшей. Змея, что лежала, притаившись, подняла на шорох песка голову, голова ее, круглая спереди, но тонкая и приплюснутая с краев, с широкими скулами, поверх которых вырисовывались, как оправа очков, нижние и верхние брови, защищая от света маленькие, но зоркие глаза, закачалась из стороны в сторону на очень тонкой шее, и звук от этого колебания и создал перед слепым взором мыши весь облик змеи.

Крылатая смертница так чутко ловила эти звуки и так четко отпечатывала их в зримые образы, что коршун, летающий над ней, тоже их слушал. Поймав звук и рассмотрев его, мышь передавала его потом дальше, в воздух, ибо не хотела держать звуки в себе, чтобы не откладывались они в ней новым опытом, ненужным ей теперь, тягостным и случайным. И крылатая мышь желала, узнав кусочек пустынного мира, тут же позабыть его, помнила она только о смерти, к которой летела.

Зато коршун четко слушал через своего связного пустыню, слушал не как раньше, стоя на песке в минуты отдыха или сидя в гнезде на скале, а с высоты, куда доносились обычно лишь редкие сильные звуки.

Сейчас те звуки, что рождались на его территории, были столь мелодичными и нежными, что хищник просто блаженствовал.

Вот запела саранча. Летучая мышь увидела всю длину ее песни, все ее ритмы, и увиденный ею звук потерял потом свою плотность и отпечаток, и звук без плоти зазвенел возле уха коршуна. Саранча пела, устрашая соперника, прискакавшего на ее территорию. Устроившись на ветке тальника, тоненькой и длинной ногой, как смычком, терла она свое бедро поверх линии бугорков на теле и наигрывала мелодию отваги. Сейчас, когда воздух был нагрет, делала она это быстро и торопливо в расчете, что лучи солнца усилят звуки, сделают их грозными для слуха соперника.

В сумерках же, когда саранча поет песню любви и когда коршуну особенно приятно слушать ее, звуки песни такие сладостные, что сразу усыпляют. А если еще саранче подпевают сверчок и кузнечик — трио самых прекрасных певцов пустыни, — коршун чувствует, как выздоравливает, как уходят из его тела лихорадка и беспокойство перед длинной и темной ночью.

Ведь коршун ощущает силу и жизнь в себе только на охоте, ночью же, когда естество и природа вынуждают его смириться, загоняют в гнездо, прячут, он складывает крылья, опускает в беспомощности клюв, кажущийся теперь таким слабым и немощным, что хищник чувствует беспокойство, ненависть перед ночью; а эта тройка певцов умиротворяет его, примиряет со страхом отвагу, молодость и силу со старостью, а последний аккорд их мелодии, самый грустный и возвышенный, смиряет уже саму жизнь со смертью.

Видел коршун, как крылатая мышь слабеет и замедляет полет, может случиться так, что она неожиданно упадет, вздрогнет в судороге на песке, сложив в последний раз, уже ничего не чувствуя, в беспамятстве, крылья, такие плотные и соблазнительные на вкус, и превратит в труп.

Коршун уже давно думал об этом и боялся, как бы беркут, который в любую минуту мог нагнать его, возвращаясь после облета своей территории, не схватил на лету крылатую мышь… Может, и ему, как и коршуну попадались такие странные особи, ведь территория его наверняка тянется к тем далеким горам с пещерами.

Хотя коршун с удовольствием поклюет и труп крылатой мыши, но все же нет большего удовольствия для хищника и наслаждения, когда чувствует он на языке еще горячую кровь, такое ощущение, словно он отважно потрудился, славно провел охоту, выследил, догнал и выловил жертву, рискуя каждую минуту потерять ее из виду.

Коршун решил больше не медлить, нежность к этому ушастому существу, такому странному и богатому, богатому способностью создавать из одних только звуков картины немыслимой сложности и выразительности, разлилась по его телу, и, захлебываясь от восторга, хищник ринулся вниз и, коснувшись хвостом песка, но не позволив крылатой гостье упасть, схватил ее на лету и унес в высоты…

Когда он спускался, звуки, что ловила летучая мышь, усиливались, поднимаясь к нему навстречу волнами, у самого тела мыши звуки эти даже оглушили коршуна, и с этой минуты он уже больше ничего не слышал.

Мертвенная тишина разлилась над песками. И теперь, когда коршун, отяжелев, летел дальше к своей скале, переваривая на лету пищу, он не слышал даже шороха собственных крыльев. Он попытался пощелкать клювом, но и клюв был как ватный, без звука.

Птицу стошнило, не почувствовала она удовольствия, как в тот первый раз, когда полакомилась крылатой мышью. Может быть, оттого, что организм ее, привыкший в этот день к воздержанию, обманутый, не хотел ничего принимать, но ведь пища не могла лежать внутри нетронутой, и вот тот месячный яд, что должен был выйти из птицы, вызывал теперь тошноту.

Вдруг кто–то сильным клювом ударил коршуна по голове и сразу же по шее и еще толкнул когтями в грудь; хищник застонал от неожиданности, вывернулся наконец от ударов и увидел, как другой коршун атакует его. Коршун наш собрался, чтобы защититься, но напавший не дал ему развернуть крылья, отлететь, чтобы иметь пространство для боя, и еще раз налетел, ударил в шею, в затылок, а один острый и жгучий удар попал чуть выше глаза, замутнив его.

Так отчаянно и метко мог драться лишь коршун, неприкосновенность территории которого оказалась нарушенной, и коршун наш, поняв это, не стал сопротивляться и показал противнику опущенный стыдливо хвост, признавая свою вину. И выпрямился, чтобы полететь направо, на свою территорию, и нападавший коршун молча проводил его до границы.

Увидел бы сейчас знакомый беркут нашего коршуна, он бы удивился такой перемене — вид у хищника был жалкий, перья на крыльях скомканы и еще не выпрямились в полете, а из глаза мимо переносицы к клюву текла кровь, свертываясь у дырочек носа. Во всем его облике чувствовалась вина. Такой птица давно не летала над пустыней.

Удары коршуна, на чью территорию он случайно попал, кажется, вывели его из оцепенения, вернули слух, и сейчас он снова слышал звуки собственных крыльев. Как тяжело разрезают они воздух, словно полет сделался чуждым для него движением и тяготил его непонятностью и бессмысленностью.

Да, кажется, только сейчас почувствовал коршун, как постарел всем своим существом, каждым негибким теперь мускулом. Ведь до того, как встревоженный собрат напал на него, коршун сам заводил драки, готовился к ним, накапливая в себе силы воспоминаниями о прошлых успехах, желанием побороть старость.

Сейчас же, когда он совсем не ожидал нападения и был ловко избит и поранен, коршун вдруг ощутил всю немощь старости и прожитых лет. И родилось это горькое чувство, когда коршун не смог увернуться от удара, и была тут еще вина за ошибку, когда залетел он на чужую территорию, и еще стыд после ухода, и сожаление, что кого–то потревожил, словом, все оттенки настроения, из которых собирается птичья мудрость. Мудрость — как запоздалое откровение, как предел, после которого коршун уже не может брать у жизни отвагой и силой, ибо мудрость ослабляет и глушит желания.

Прислушиваясь к звукам, коршун услышал приближение сумерек — серо–желтой полосы между днем и ночью — и понял, что не добраться ему теперь до темноты к своей скале.

Уже тени стали выползать из зарослей и россыпей камней, вытянулись они у подножия барханов, кустиков и веток, повеяло в воздухе слабыми всплесками прохлады, но зной не ослабевал, чтобы продержаться до полных сумерек. Тени эти расползутся потом по песку, и из них образуется кругом ночь, ровная и плотная, ведь в эту ночь не будет на небосклоне светила.

Коршун вздрогнул, когда услышал над собой шум крыльев, и догадался, что это беркут возвращается обратно.

С высоты беркут глянул на округлые бока коршуна и, поняв, что и тот не удержался от соблазна, и полакомился тайком, блеснул, довольный, глазами и полетел дальше. Не он один, оказывается, нарушил запрет, и эта злорадная мысль должна теперь успокоить эмира хищников, чтобы не мучился он и не стонал перед сном.

Не успел, однако, беркут исчезнуть в глубинах воздуха, как коршун увидел, что внизу уже стелется ночь и, если не спустится он на пески, ночь захватит его в полете и собьет с пути. Кружась, он спустился вниз и сел где–то на темной поляне, тяжело дыша теплой вечерней росой. Посмотрел по сторонам. Куда идти? Где скала в гнездо?

Чутьем понимал он, что где–то по прямой и совсем близко. Но на пути встретятся барханы и заросли, их надо обходить, и можно тогда заблудиться и снова попасть на чужую территорию, где хозяин опять придет в ярость, начнет атаковать, поранит, а раненого коршуна легко может прикончить варан сильным ударом хвоста. И тогда все…

Коршуну стало жаль себя, одинокого среди ночи, где за каждым кустом таится опасность.

Но он все же решил идти, ибо вдвойне опасно оставаться до утра среди песков, где скоро совы выйдут на охоту за змеями и сусликами и могут принять его за жадную, ненасытную птицу, пожелавшую отнять у них добычу.

Коршун пошел сквозь заросли, и ветки саксаула царапали его усталое тело, но он не обходил их, чтобы идти по прямой к скале.

Вдруг кто–то выскочил из зарослей, прямо из–под когтей коршуна. Хищник остановился, пригляделся и узнал того самого суслика, что жил недалеко от скалы и которым коршун не раз хотел полакомиться.

Суслик вскарабкался на холмик, оглянулся и увидел, как коршун выходит из зарослей, и тоже узнал его, соседа. Разглядев, как хищник измучен и растерян, суслик понял, что потерял коршун дорогу к дому и что такой он совсем не опасен. Суслик важно зашагал вперед на задних лапах, передние сложив на животе — в своей всегдашней самодовольной позе, — и коршун запрыгал за ним, чувствуя, что суслик направился к скале.

Так шли они, деликатные, и коршун не приближался к суслику, пока неожиданно перед взором его не возникла знакомая поляна. Коршун забылся и на радостях прибавил шаг, и суслик, не поняв его, нырнул в свою нору и посвистел оттуда, укоряя коршуна за хитрость и вероломство.

Коршун хотел было дать чем–то понять соседу, что побежал он к скале безо всякого злого умысла, но решил, что ему, сильному, унизительно оправдываться.

Скала слилась с плотной темнотой и лишь слабо белела от внутреннего своего света.

Коршун взлетел на нее, постоял, чувствуя привычное тепло гранита, запах мха, птичьих перьев — скромного знакомого мира, который был его домом. Затем полез в трещину на шапке столба и стал спускаться вниз мимо гнезд, где уже укладывались на ночлег другие птицы.

Весенний выводок, два маленьких его коршуна, приветствовали его полусонным ворчанием, он ответил свистом, слабым и успокаивающим.

Еще один поворот, и увидел коршун в расселине ту, к которой торопился, последнюю свою самку, еще совсем не старую, заботливую и добрую.

Она не спала, видно, дожидалась его возвращения. Выглянула и захлопала на него глазами, влажными от зевоты. И, увидев, что он жив, она, ничего не требуя — ни ласки, ни внимания, — приготовилась уснуть в одиночестве в своем неуютном гнезде, но коршун не уходил, стоял и смотрел на нее. Потом он нахохлился и хлопнул два раза крыльями над головой.

Это был жест примирения, зов, и, пережив волнение от столь неожиданного для нее сигнала, самка вышла из гнезда и запрыгала за коршуном…

Сова, что жила по соседству с гнездом коршуна и обычно заглядывала к нему, чтобы убедиться, что коршун уступил ночную свою территорию ей, увидев, что хищник сидит в своей расселине с самкой, долго смотрела на них немигающими глазами.

Казалось, она осуждает коршуна за малодушие, за страх перед старостью, за то, что не устоял он и привел к себе самку, но ведь сова еще многого не чувствовала, не понимала, и короткий прожитый ею отрезок времени отсчитывался другими днями и ночами, чем у коршуна.

Коршун проводил ее усталым взглядом, и вдруг напряжение отпустило его, сняло горечь, когда уткнулся он клювом в сонное тело самки… пришло разом умиротворение, что примирило его с жизнью и вновь заставило почувствовать ее полным дыханием…

1974 г.

Второе путешествие Каипа

Эвелине Шевяковой

I

Каип давно пережил тот возраст, когда умирают от всякого постороннего — скоротечной болезни, солнечного удара, от укуса змеи или яда рыбы, от слепоты или глухоты, кашля или дурного глаза: старика должны были просто побеспокоить и позвать к себе предки.

По утрам старик выходил во двор, вешал на кол постель из верблюжьей шкуры и, разглядывая вдали холм, все думал…

Думал Каип, откуда появился тот первый человек, от которого и пошла потом жизнь на острове. Из чего сотворила его природа?

Вначале казалось Каипу, что сделался первый человек из смерча. На холме пещера, и, выпрыгнув оттуда, смерч с песком понесся к морю, радуясь обновлению. И несся он, ударяясь о валуны и пугая коршунов, и так до тех пор, пока, утомившись, не остановился у самой воды.

И вот тут–то от старания воды, ветра и солнца превратился смерч в глиняный столб, а столб этот, на удивление коршунам, вышел из моря человеком.

Сидели они как–то с Ермолаем на поляне, и Каип поведал другу о своем прозрении, показывая на холм, откуда шел к ним смерч.

— Смотри, человек, — сказал Каип в тихом старческом волнении, наблюдая за столбом пыли.

Ждал, что смерч приблизится и Ермолай сможет увидеть причудливо нарисованный песком грустный лик человека.

Смотрел Ермолай, но так и не увидел — убежал, ибо смерч летел к его дому, чтобы сорвать крышу и двери.

А Каипа смерч повалил с ног и засыпал наполовину. И старик уже наполовину умер — хорошо, откопали его вовремя земляки, люди, которые стали ему давно неинтересны.

В другой раз пришло к Каипу прозрение от змеи. Старик обнаружил ее под шкурой и выбросил на солнце. А к вечеру нашел змею, высохшую всю, кроме глаз.

Взглянув в глаза змеи, удивился Каип: тело твари распрощалось под солнцем со всеми соками, и только глаза были по–прежнему живые.

— Смотри, — принес Каип змею к Ермолаю. — Видишь, глаза змеи никогда не умирают, потому что не грустят и ничему не удивляются, — и показывал Ермолаю свои глаза, чтобы друг сравнил со змеиными.

Знал Каип, что змеи были корнями деревьев. Сползли они в землю и зарылись в песок, где больше жизни, чем на воздухе. А из песка этого и появился первый на острове человек.

Ермолай слушал Каипа и делал вид, что соглашается, хотя на самом деле опыт другого был ему неинтересен: жил он, как и все, только своим опытом…

А море все дальше и дальше уходило от их острова. И люди сказали: от нас уходит рыба. Подобно тому, как предки их говорили: от нас ушел лес, а еще раньше: от нас ушла река, ибо знали, что все слабое в природе уходит, чтобы дать место пустыне…

II

Ночью, когда на острове ждали путину, старику вдруг приснился коршун. Застонав, Каип проснулся и долго просидел в постели, зная, что теперь умрет: коршун такая примета.

Старик уже был готов к отплытию. Кажется, он успел сделать все: наловил водорослей и перекрыл заново крышу — в доме теперь будет жить сын с женой; со всеми, кого хоть чем–то обидел, помирился; всем, у кого что–то брал, вернул; ел и пил умеренно, чтобы тело не тратило свои соки на мелочи. И смог наконец уговорить сына, чтобы тот вернулся с Акчи, с завода на остров к жене и был бы вместо старика работником дома и в море.

Пугала Каипа смертная суета. Знал он, что просто уходит в другой, долгий и утомительный мир. Знал, что туда уходят и добрые, и злые и что новый мир этот совсем близко, в тех песках, что вокруг.

Боялся он того, что, превратившись в песок, будет долго блуждать в новой своей жизни, доставляя хлопоты живущим.

Станет ветер трепать его и разбрасывать по острову, сползет он в море, и рыбы проглотят его и будут носить песок в утробе и между плавниками. А оттуда попадет он в чужие города и оазисы и будет кружиться в вечном стремлении обрести покой, но так и не найдет его до конца мира.

Каип знал, что немного времени отпущено ему на приготовления. Значит, без промедления, сегодня же, надо отплывать на Зеленый остров — там Каип родился, оттуда бежал когда–то, чтобы наказать Айшу… Когда же все это случилось? Старик облизал высохшие губы… Всякий раз, когда Каип думает об Айше, его преследует запах абрикосов. Откуда это? Тогда ведь была жара и в зарослях вокруг Каипа прыгали лягушки.

Недавно он встретил в море рыбака с Зеленого, и тот сказал, что Айша жива, одинока. По–прежнему ловит водоросли, закапывает рыбу в раскаленный песок и продает ее гостям острова.

Там, откуда Каип сбежал, похоронены отец и весь остальной род.

И вот сегодня они позвали его. Надо успеть. И хотя Зеленый виднеется отсюда в тумане, он близок, добраться будет нелегко.

Нужна лодка. А своей у Каипа нет. Нет ее и у Ермолая и у остальных — все лодки собраны бригадой: ждут с часу на час путину. Председатель Аралов отменил все поездки и одиночные выходы в море до особого распоряжения.

В поселке пусто. Вторую ночь уже все на карауле у моря. Только бродят овцы, заглядывая в дома и обнюхивая пороги.

Спят прямо на песке бухарцы — заезжие сапожники. Набросали вокруг себя веревок, чтобы скорпионы не могли подползти к ним и ужалить.

Добравшись неделю назад на остров, сапожники застряли здесь из–за путины. И, чтобы не тратить времени даром, практичные бухарцы весь день вчера стригли островитянам головы, подправляли усы и бороды.

Мимо спящих тихо прошел с кувшином вина осетин Владимир. Сапожники вечером пили у него в погребке, вот и думал Владимир, что, может, кто–нибудь захочет вина и ночью.

Поздоровавшись с Каипом, Владимир, грустный, поплелся к маяку распивать кувшин с приятелем своим, сторожем.

Каип стал раздеваться возле чистого, только что наметенного бархана.

Раздевшись догола, сел, закопал ноги в песок и принялся натирать тело, чтобы заиграла кровь перед дорогой.

Затем он добрых полчаса шлепал по мелкой воде, но, так и не найдя глубокого места, лег недалеко от берега.

Узелок с чистыми штанами и рубашкой, давно приготовленными на этот случай, старик оставил на берегу. Возле узелка сидел и смотрел на Каипа сын Ермолая Прошка, юноша лет четырнадцати с усталым взрослым лицом.

Отец послал его проведать Каипа и отнести ему рыбий жир, если старик болен.

Но старик не был болен. Прошка посидел один, поскучал и бросился в море к Каипу.

На сей раз Каип встретил его недовольным ворчаньем — старику хотелось быть одному.

— Ты что, следишь за мной? — спросил Каип, поднимаясь из воды.

— Отец велел напоить вас рыбьим жиром.

— На что мне жир? Беги обратно… Нет, постой, ты с причала?

— Да. Приезжал бригадир. Поругал всех и ушел.

— А лодки все на привязи?

— Все. Отец на карауле… Хотите половить рыбку? — лукаво заулыбался Прошка.

— А что? Ведь ловят же другие…

Прошка удивленно вскрикнул, все еще не зная, шутит Каип или же вправду решил воровать — за ним ведь никогда не замечали такого греха, даже в самые трудные дни.

— Ну, беги, — таинственно проговорил Каип, и по тону его Прошка решил, что старик действительно собрался на ночной лов и просит хранить это в тайне.

Отправив Прошку, Каип оделся и пошел к причалу, надеясь, что никто его больше ни о чем не спросит, не потревожит.

Все двадцать семей, живущих на острове, были в этот поздний час на молу. Семьи казахов и родственных им каракалпаков, таджиков, узбеков и уральских казаков, переселенных сюда сто лет назад.

Был часовым приказ: заметят в море катер или увидят, как хлопнула и загорелась в небе ракета, разбудить всех и выступать.

Рыбаки должны направить свои лодки к дельте реки, к Северному островку, где дежурит председатель Аралов, и соединиться там с рыбаками соседних островов.

Никто не имел права действовать самовольно или же отлучаться в эти дни с острова ни под каким предлогом — за это было обещано строгое наказание.

Ждали, что огромный косяк рыбы пойдет мимо острова к дельте реки в нерестилища. Вот тут–то его и должны были подстеречь, окружить и выловить.

Недавно уже поднимали рыбаков по тревоге. Но, когда добрались к дельте реки, выяснилось, что надо возвращаться обратно по домам — то ли косяк ушел туда, где его меньше всего ждали, то ли летчикам от усталости просто что–то померещилось.

На узкой полосе мола теперь и варили, и ели, и спали, и любили. Калихан умер здесь вчера от старости.

Спрятавшись в камышах, Каип наблюдал за спящими, видел, как дремлет, держа перед собой тлеющий факел, часовой Мосулманбек — злой натуры старик.

Все же остальные не были видны в полумраке. И только по тому, кто в какой позе сидит, Каип узнавал их и вспоминал имена и клички — Кашча, Палван, Безбородый Ванька…

Почему–то вспомнил Каип, как приехал однажды бригадир на проверку и вот так же, спрятавшись в камышах, закричал во всю глотку, чтобы подшутить над спящими: «Эй, Матча!» — и выпала у старика из руки кость, которую он грыз, и уснул с ней. И все проснулись и захохотали, крича: «Кашча, Кашча!» — и толкали старика в песок, и тот, стыдясь, уполз куда–то в темноту.

Слышно было, как трутся друг о друга боками лодки, как скрипят они, ударяясь носами от ветра. Самих лодок не было видно: спрятаны за камышами в бухточке, где сторожем Ермолай. Каип вышел из воды и неслышно подкрался к Ермолаю, сел. Чуткий Ермолай тут же очнулся и уставился на Каипа, заметив в нем многие перемены.

Глубокие, пораненные солью морщины чуть сгладились, на мертвых пятнах щеки, где ранее не росла борода, пробились черные волосы, а в глазах, с мольбой смотрящих на друга–часового, исчез желтый, болезненный цвет, и перестали они слезоточить.

— Что случилось? — заволновался Ермолай.

Каип не знал, с чего начать.

— Ты ведь, кажется, болен? — продолжал недоумевать Ермолай.

— Мне нужна лодка. Вернусь к утру, — сказал Каип.

Сказал и сам удивился, но не тому, что легко солгал, хотя уже не имел на это права, а тому, что Ермолай, не спросив ни о чем, согласно кивнул. Не знал старик, что Прошка после их разговора прибежал к отцу: «Вот видишь, отец, и дядя Каип теперь воровать собрался, а ты говорил — святой он…» — «Молчи, не понимаешь ты многого», — прогнал Прошку отец и, пока Каип пробирался к причалу, о многом передумал и, ничуть не осудив друга, задремал в тоске.

Ну что же, Каипу, верно, захотелось половить рыбу. С такими просьбами почти каждую ночь обращаются к часовым, и те, уверенные, что и сегодня лодки не пригодятся для путины, соглашаются помочь на свой страх и риск. И в виде мзды берут потом у ночных воров часть рыбы.

— Не успеешь ты до рассвета, — трезво рассудил Ермолай.

— Успею, успею, — заверил часового Каип. — Не беспокойся.

— Смотри! — для пущей убедительности сказал Ермолай, обиженный тем, что Каип не делится с ним подробностями своей ночной вылазки.

С трудом пробирались они к бухточке, путаясь в болотных растениях, которыми покрылась вся прибрежная полоса моря. Трудно было также и из–за паров, осевших в камышах, задыхались. Как только сгибали камыши, пар окутывал их с ног до головы, покрывая тела липкой желтой водой.

Раз на их пути повстречались люди. Отчаянно гребли они, пытаясь выбраться из камышей на берег, кричали и ругались и, чем больше нервничали, тем глубже запутывались в зарослях, теряя дорогу.

Каип спрятался, а Ермолай подошел к лодкам и начал переговоры.

Люди эти оказались рыбаками с соседнего острова, поднятыми ложной тревогой. Как и люди Песчаного, они ждали путину — и вот в полночь пришел приказ идти курсом к Песчаному, откуда якобы и должен пойти косяк.

Ермолай все толково объяснил соседям, и те, успокоившись, повеселели и повернули лодки обратно.

Еще долго были слышны их голоса в море, затем в тишине только плеск весел, а когда соседи уплыли далеко, кто–то из них запел.

Голос его, приглушенный и искаженный морем, был похож на крик заблудившейся птицы, потом все утихло.

Когда пришли в бухточку к лодкам, Ермолаю захотелось посидеть немного с другом, покурить, но Каип очень торопился. И показывал на небо, откуда подкрадывалось утро нового, тревожного для него дня.

Они выбрали большую крепкую лодку, освободили ее от цепи. Каип упал, поскользнувшись об ил, рассек подбородок, но боли не почувствовал.

Далеко в море Каип наконец взобрался в лодку.

Ермолай не уходил назад. Он плыл за лодкой Каипа и подталкивал ее.

На острове, откуда Каип уплывал навсегда, последним приветом мерцал огонек факела.

Потом зажегся второй факел, третий, и вскоре на всем берегу замигали огни, споря о чем–то с высоким маяком на холме.

Когда Каип опомнился, Ермолая уже не было возле лодки. И только по тому, как вдалеке плескалась вода, старик догадался, что друг благополучно добрался назад, на остров.

III

Нет у Каипа времени ни сожалеть, ни предаваться воспоминаниям. Ни тем более думать о будущем — впереди все неизвестно.

Он плыл. Он знает в море каждый риф, каждую скалу и каждое течение.

Скоро лодка одолеет полосу, где остров омывается морем, обогнет треснувшую пополам скалу, на которой стоит слепой маяк, и дальше надо плыть по течению реки.

Всегда ленивая, эта река, впадая в море, образует быстрое течение, перекатываясь через пороги; поймав лодку, стремительно несет ее и кружится вместе с судном. Если хоть раз дрогнет рука или зазевается рыбак, на третьем или на пятом круге можно оказаться выброшенным в море. Лодку опрокидывает вверх дном, а на рыбака наваливаются бревна и гнилые ящики. Нужно достаточно мужества и сноровки, чтобы спасти лодку.

Зато потом уже до самого Зеленого лодку саму несет другое, мирное течение — тишь и благодать!

Но и здесь отдых длится недолго. Впереди, в прибрежных водах Зеленого, лодку подстерегает более тяжкое испытание.

Рассказывали Каипу, что в иные дни во время приливов никак не удается пристать к берегу. Идя ровно и быстро, лодка в какое–то мгновение срывается и бежит, бежит безостановочно, несет ее вокруг острова, не приближая и не удаляя ни на дюйм, словно что–то притягивает судно к себе и не отпускает, ждет, пока прилив не сменится отливом.

С берега, конечно, могут заметить лодку и выловить ее канатами. Но чаще всего на берегу возле лечебницы сидят больные. И единственно, что они могут сделать, — это звать других, здоровых, на помощь, если таковые бродят поблизости.

Никто не может объяснить, что происходит с течением в такие дни, но таких дней, к счастью, не очень много. Чаще всего вода вокруг Зеленого спокойна, даже мертва, и лодкам, пристающим к берегу, не грозит опасность.

Сделав два резких круга, лодка Каипа выбралась в безопасную зону, старик вынул весла из воды и, тяжело дыша, лег на дно — лихорадило. Он даже подумал, что, истратив последние силы на борьбу с течением, теперь не встанет — умрет раньше времени. А ведь старику хотелось о многом важном переговорить с самим собой, с этим морем, где прошла его жизнь, с рыбами, чайками.

«Он породил меня, пустил повидать свет и вот теперь сказал: ну довольно, возвращайся. Вот так и я позову сына. Видно, все мы в роду не можем друг без друга: будем плавать рыбами, собравшись в косяк», — подумал Каип об отце Исхаке.

И сразу же из глубины сознания всплыло детство, то, что Каип лучше всего помнил, сохранил в себе, сберегая чистым и ясным.

«В тот год мы сидели без рыбы — в море был шторм… — вспоминал старик. — Сейчас, видно, море устало: когда сердится, поползет на берег, потом, одумавшись, возвращается, забрав с собой самую малость — камни и ракушки… Подобрело море. А в тот год ему нужны были людские тела…

Отец лепил и обжигал кувшины. Потом топил в море — никто их не покупал. «Будет пророк наш, господин Сулейман, запечатывать в моих кувшинах джиннов», — мрачно шутил он…

Отец построил себе новый дом, а нас с матерью оставил в старом. Мать с ума сходила, хотелось ей ласки, но отец гнал ее. Странно, но у старух соки живут дольше, чем у стариков, к семидесяти годам к ним возвращается девичье сумасшествие.

В то утро, когда отцу вдруг приснился коршун, мы с матерью работали во дворе. Мать подумала, что уходит отец за хворостом, и приказала мне вынести ему веревку. Старухи никогда не знают, когда уходят их мужья. Впрочем, старики тоже. Я вот тоже не знал о моей старухе. Она умерла просто, так же просто, как и жила. Уснула — и умерла, не простившись. Старух, видно, никто не зовет. Мужчины хотят жить сами в своей второй жизни, бестелые и бесплодные…

Река была высохшая. Хрустела соль под ногами. Странно — отец шел, поглядывая на дно реки, боясь раздавить всяких жучков. А твари эти, жучки, осмелев, цеплялись за штанину отца и царапали ему ноги…

Вскоре отец пришел к тому месту, где обычно прятал силок. Он опустился на колени и освободил еле живого зайца. Казалось, что отец, как всегда, свернув шею зайцу, спрячет зверька за пазуху, радуясь удаче. Но он разорвал на себе рубашку, старательно перевязал зайцу пораненные лапы, положил на живое мясо корни саксаула для лечения. Затем просунул язык в горло зверька и напоил зайца влагой из своего тела… Заяц встал на лапы и, оглядываясь, ушел в пустыню…

За свою долгую жизнь отец истребил много всякого беззащитного зверья, вырвал и сжег траву и кустарники, перерыл пустыню и выловил живое в море — жил, как и все пастухи, охотники и рыбаки, чтобы прокормить семью. И вот теперь, когда природа позвала его к себе, пришло к отцу желание хоть как–то искупить вину, хоть что–то восстановить в природе, сделать так, как было до него, будто он, отец, никогда и не был среди нас, людей…

Было страшно, — вспоминал Каип. — Я побежал к отцу, но он продолжал смотреть, как уходит заяц. Отец был уже наполовину мертв. То, что еще жило в нем, помогло отцу встать. Словно он еще надеялся. Словно не знал, что сильно добро живого, а мертвый все напутает и усугубит.

Так шел отец, поправляя кусты и освобождая разных тварей из плена, ветер же тем временем выдул из него все тепло и унес в пустыню, усиливая зной…

Я заплакал и бросился в поселок звать людей. И когда мы вернулись, отец уже лежал на песке и над ним кружились коршуны. Он даже не успел порадоваться. Ведь прилетели коршуны, чтобы съесть его труп и восстановить в природе разумное…»

Каип, забеспокоившись, с трудом приподнялся, сел и ухватился за борт лодки.

Прищурил глаза и вдруг отчетливо увидел Зеленый остров — огромную черную скалу в тумане.

Родина! Родина!

Среди камней и зеленых холмов здесь бьет родник, окруженный деревьями. И тем, кто привык уже к унылому однообразию моря, зеленый мир острова видится, как чудо, как плата за долгий путь и усталость. Ведь не зря здесь, на Зеленом, собраны со всего моря больные и немощные в одной большой лечебнице.

И еще слышны голоса людей, идущие не то с берега, не то из глубины острова, и как что–то большое, металлическое работает зубчатыми колесами, как бьется жернов о камень. Одни только звуки…

А как там, у берега? Примет ли Каипа родина, или же лодку его бросит в стремительный бег вокруг острова? Умереть у врат родины — можно ли придумать человеку более постыдный конец?

Каип опустил весла и стал помогать лодке. Но от его движений лодка ушла в сторону — ей надо самой плыть навстречу неизвестному. И человек тут не помощник.

Каип лег, вновь почувствовав усталость. Все, что должно быть, будет, решил старик, на большее рассчитывать не приходится.

Так лежал он с закрытыми глазами, и по тому, как брызги запрыгали ему на лицо, Каип понял, что течение начало меняться…

«Только бы успеть ее повидать, — подумал Каип. — Выйду на берег… Она должна быть уже очень старой. Тот рыбак говорил, что она бродит возле больницы, предлагая копченую рыбу. Там я и найду ее… Хорошо, что я успел позвать сына обратно на остров, к жене. К старости я, кажется, подобрел. Но добреем мы уже тогда, когда устаем от суеты. Поздно добреем… Интересно: все ли, кто совершил когда–то подлость и предательство, все ли терзаются? Или есть и такие, в ком совесть давно умерла? А сами они уходят в могилу пустыми и бездушными. Как будто с них уже никто ничего не спросит…»

Неожиданно старик услышал странный гул — лодку сильно качнуло, понесло в сторону. Раздался отчетливо чей–то голос: «Стой, стрелять начну!» — и за бортом затрясся высокий, как скала, черный предмет.

Каип хотел подняться, но не смог. Лодку снова тряхнуло — и старик упал, ударившись головой о днище. В лодку полетел канат и последовал приказ:

— Завязывай!

Каип, повинуясь, взял канат, но от неожиданности, потеряв всякую сообразительность, не знал, что и куда завязывать. Лучше бы ему приказывали и направляли.

За бортом, видно, это поняли, стали ругаться:

— Ты что медлишь? Быстрее! Да так… ползи. Не выпускай канат, слышишь? К носу, куда пополз?! Теперь завязывай! Не так! Узел делай, узел…

Канат, привязанный к носу лодки, натянулся. За бортом снова загудело, и лодку Каипа понесло куда–то.

Спасение, обрадовался старик, спасение! И подумал, что его, должно быть, заметили с Зеленого и пришли на помощь. Видно, такова у них профессия, переправлять лодки через опасности — лоцманы.

Каипу стало стыдно — он лежит, а они работают на него. Решил подняться и хоть чем–то помочь. Но сколько старик ни пытался встать, волны били его в лицо и снова валили на спину.

Каип успел только заметить, что везет лодку катер.

Когда с катера шли приказания, казалось, что дают их десятки людей. Сейчас же катер почему–то был пуст.

Куда же подевались люди? Возможно, исполнив свое дело — взяв лодку Каипа на буксир, — все они спрыгнули в воду и решили следовать за лодкой вплавь. На всякий случай. Ведь может же быть такое — от большой скорости Каип вывалится из лодки, а люди эти тут как тут, не дадут ему утонуть.

Только плывут они что–то долго. Каип уже много раз ударялся головой о борт и чуть не терял сознание. И лишь надежда спасала старика от отчаяния.

За это время можно было бы уже добраться к Зеленому.

Что же тогда произошло? Может, и большие катера в прилив не могут пристать к берегу? Может, не случайно люди покинули катер, чтобы капитан сам выпутывался из сложного положения?

Каип хотел что–то сделать, хоть как–то помочь капитану, сделать все, чтобы не сдаться, и умереть лишь в том случае, если борьба станет бессмысленной…

IV

А катер тем временем благополучно приплыл к одному безымянному островку, отмеченному в донесениях номером К-34. Остановился, войдя в бухточку. Покачнувшись, остановилась следом и лодка Каипа.

— Вылезай! — было приказано.

Каип повиновался. Все еще кружилась голова.

Человек, давший приказание, ростом почти в два раза выше Каипа, стоял уже в воде с ружьем. В случае, если Каип вздумает бежать, он сделает предупредительный выстрел.

— Выходи на берег. И не вздумай шутки шутить. Не поможет.

Окончательно рассвело.

Каип разглядывал островок, пытаясь понять, куда его привезли. Голый маленький островок, шагов пятьдесят в длину, с маяком и единственным белым домиком возле холма сразу вспомнился старику.

Человек — Каип его никогда ранее не встречал — прыгнул в лодку. Стал в ней шарить, бросив весла с носа к корме.

— Все–таки успел выбросить в море, — сказал он, продолжая что–то искать.

Старик даже и не пытался понять, чего он хочет. Был равнодушен ко всему.

— Ага! — обрадовался Али–баба (так звали незнакомца). — Единственная, но очень важная улика. Вот она! — Нашел маленькую, с мизинец, дохлую рыбешку, видимо прибитую волной, и показал Каипу, чтобы и старик убедился. Затем аккуратно, словно это была поднятая со дна моря золотая царская монета, завернул находку в носовой платок и спрятал.

— Видел, какая она маленькая? — продолжал Али–баба. — Зато ее вполне достаточно, чтобы посадить тебя на целых два года!

Каип, выслушав странного незнакомца, первым пошел к берегу — надоело стоять в воде.

— Ты куда это? — бросился за ним Али–баба. — Самовольничаешь? Стой! Пойдешь, когда я тебе прикажу!

Пока он возмущался, Каип уже ступил на берег. И Али–баба подумал, что теперь нет смысла возвращать его обратно в воду.

На острове Али–баба снова побежал вперед, приказывая Каипу:

— Ступай за мной! Отсюда ты уже никуда не убежишь. А если и сбежишь, утонешь в море. Тебе что выгоднее — смерть или два года тюрьмы?

Каип решил не утруждать себя ответами, поняв наконец, что перед ним сам рыбнадзор — страж моря.

— Молчишь? — возмутился Али–баба. — Ничего, заговоришь там, где нужно.

Только раз появился у Каипа интерес к этому человеку, но потом старик снова заскучал, найдя незнакомца глупым и заносчивым.

У входа в белый домик было прибито на шесте чучело беркута. И как только хозяин открыл дверь, чтобы войти, беркут покачнулся и потерял перо.

Внутри домика в единственной его комнате стоял стол, а на столе рация. В каждое из четырех окон были вставлены приборы, чтобы обозревать море в шторм или в случае, если рыбнадзору лень выходить наружу.

— Вот здесь моя крепость, — сказал Али–баба, садясь за стол. Сказал он это с теплой, человеческой интонацией, радуясь тому, что старик делит с ним одиночество.

Каип в ответ кивнул, как бы одобряя его житье–бытье.

— Так вот, — сказал Али–баба, вынимая и раскладывая на столе платок с рыбёшкой–уликой. — Ты кто и откуда? — Он внимательно разглядывал старика, стараясь припомнить, задерживал ли он еще когда–нибудь этого рыбака. — Молчишь? — Он действительно никогда раньше не встречал этого рыбака и посему еще больше нахмурился, думая, что, если он никогда раньше не ловил этого рыбака, значит, воровал он до сего времени безнаказанно. Вот почему старик ведет себя независимо, чувствует превосходство.

Ладно. Али–баба решил мстить ему и за прошлые нераскрытые преступления, которых, он уверен, много на совести Каипа.

— Вот такие, как ты, разбазарили все море! — сказал Али–баба. — Где наши знаменитые лещи? Где сазаны? Усачи? Отвечай!

Каип стоял и смотрел в окно и только обрывками слушал Али–бабу. Он никак не мог сосредоточиться. Только раз подумал о чем–то связанно, подумал, что ему безразлично, за кого его принимает незнакомец. Совесть Каипа чиста, и, следовательно, все, что говорит здесь Али–баба, не относится к нему.

— С какого ты острова? — спросил Али–баба.

И, когда Каип назвал, Али–баба тут же связался с Песчаным по радио.

— Послушай, — сказал он бригадиру, — тут твой один сидит. Сейчас составлю протокол и отвезу в Акчи. А ты там проведи с остальными воспитательную работу, понял?

Выслушав Али–бабу, бригадир Непес в сердцах выругался, и Каип так и не понял, к кому относится его ругань, хотя и очень напрягал слух, потому что голос по радио был голосом, пришедшим с Песчаного.

Конечно, каждый такой пойманный на руку ему, Али–бабе. Если к концу сезона остров не выполнит плана, Али–баба встанет и скажет на совещании: вся рыба ушла в руки воров и виноваты в этом прежде всего бригадиры и председатель: плохо ведут воспитательную работу.

— Хорошо, — ответил Непес. — Сейчас же соберу своих для беседы… Но послушай, Али–баба, ты ведь знаешь, что путина…

— И не проси, — прервал его Али–баба. — Все равно не отпущу! Хватит! Не могу же я каждый раз нарушать закон…

— Обещаю, — пришел ответ по радио. — Как только проведем путину, сразу же начнем против него расследование. Прошу тебя, отпусти под расписку. Каждый рыбак и каждая лодка на учете — с меня три шкуры сдерут.

— Нет, на этот раз все будет по закону! Распустили, понимаешь, людей… — То ли от искреннего возмущения, то ли от желания подчеркнуть свою власть Али–баба резким движением выключил рацию, прервал разговор.

И сказал, повернувшись к Каипу:

— Слышал, судить тебя будем. Сейчас составлю протокол и отвезу тебя в Акчи, — последнюю половину фразы он произнес медленно, обдумывая что–то.

А обдумывал Али–баба — стоит ли на самом деле везти старика в Акчи. Надо составлять протокол, вытягивая из этого неразговорчивого старика слово за словом. Затем посадить его на катер… На дорогу уйдет два с лишним часа, и только к полудню он сможет сдать Каипа милиции. По правилам, рыбнадзор может сам вызвать на остров береговую милицию, но обычно по таким пустяковым делам она приезжает раз в три–четыре дня. Ведь браконьер — не убийца, можно не спешить.

Предположим, Али–баба все же повезет старика в Акчи, но где гарантия, что милиция слово в слово не повторит сказанное бригадиром Песчаного — следствие начнем после путины, а сейчас, взяв у старика расписку, отпустим, пусть поработает еще.

Все в эти дни подчинено одному — путине, и посему в законы и правила можно внести поправки. Лишь бы ничто не мешало удачному лову. Заводы Акчи ждут рыбу…

Подумав обо всем этом, Али–баба снова вызвал по радио Песчаный.

— Слушай, ну что там слышно о косяке? Когда он уже, окаянный, двинется в наши края?

— Пилоты обещают, скоро, — был ответ Непеса, — с часу на час…

— А что там в косяке — лещ?

— Кто знает? Если бы только лещ, брат, мы бы все планы покрыли по ценной породе.

— Должен быть лещ, должен, — убежденно проговорил Али–баба.

— Дай бог. С первого же улова пришлю тебе попробовать, — обещал Непес и спросил: — А как зовут его, задержанного?

Каип назвал себя.

— Каип, говорит. Есть у тебя такой?

Бригадир снова выругался в сердцах. И обратился к старику:

— Что с вами, отец? Никогда ведь вы?.. — спрашивал Непес растерянно. — Мы вас в пример ставили, честность вашу и святость… Судить вас теперь будут…

— Ты брось с ним таким тоном! — прервал душеизлияния Непеса Али–баба. — С лучшего рыбака и спрос должен быть строгим. Что его толкнуло на преступление?

Каип хотел ответить Непесу, но потом передумал, считая, что ему, невиновному, унизительно оправдываться.

— Прав ты, Али–баба, судить его надо, — согласился Непес, чтобы не осложнять дело. — Только почему он молчит? Заставь его сказать что–нибудь. Жив–здоров ли он там? — заволновался Непес.

Зная, что Непес вполне искренен, Каип тихо сказал из своего угла:

— Жив я, Непес…

— Слышал? — передал в эфир Али–баба.

— Пусть он только вернется на остров, — пригрозил Непес. И хотел выключить рацию, ибо все это осточертело ему.

— Постой, постой! А как он будет добираться обратно, об этом ты подумал?

— Пусть на своей лодке и возвращается, — был ответ с Песчаного.

— Сбежит, ответишь сам.

— Возвратится. Он человек совестливый! Ругать себя будет за этот случай.

— Пусть ругает. И мы со своей стороны добавим, — сказал Али–баба.

— Это само собой. Прощай!

…Время уже близилось к полудню, а Каип все еще был гостем Али–бабы, вернее, его пленником. Всякий раз перед тем, как увезти браконьера в Акчи, Али–баба знакомил его с островом, месторасположение и очертания которого составляли особую гордость хозяина.

— Если бы ты вздумал бежать, старик, утонул бы в море, — сказал Али–баба, приведя Каипа на южный берег острова, который неожиданно обрывался с возвышенности. — Видишь, как здесь высоко. Если бы ты, допустим, прыгнул — покалечил бы себе ноги. Смотри, там, внизу, торчат из воды острые камни, — рассказывал Али–баба. — Значит, этот берег не годится тебе. Пошли дальше.

На другом берегу, куда они пришли, Али–баба показал на песчаный холм. Холм; ослепительно белый, резал до боли глаза.

— Это окаменевшая соль на вершине, — объяснил Али–баба. — Допустим, ты все же убежал от меня и стал карабкаться наверх. И вот тут–то эта соль и порезала бы твои руки. Видишь пятно на склоне? Это кровь. Того самого беркута, которого ты видел возле моего домика. Одурманенный парами моря, беркут этот упал с вершины мертвый…

Каип от усталости сел на песок, обо всем это он знал давно. Али–баба же продолжал с удовольствием знакомить его с островом–ловушкой, так удачно сотворенной морем.

— Единственное место, откуда ты смог бы убежать, — сказал Али–баба, садясь рядом с Каипом, — это пристань, где стоит мой катер. Там нет никаких преград, море близко и глубоко. Заманчиво, правда?.. Но это лишь на первый взгляд. Метрах в пятидесяти от берега крадется незаметно течение. Вначале тебе покажется все приятным, течение само несет твою лодку, не надо напрягаться, работать веслами — благодать! Так продолжается долго, очень долго. И вот когда твоя бдительность окончательно усыплена и ты, может быть, даже сладко задремал, течение неожиданно подхватывает лодку, переворачивает ее раза два и — о ужас! — делает твоим гробом…

V

Каип продолжал плыть к Зеленому острову.

Казалось старику, что теперь никакие случайности и нелепости не отклонят его лодку от курса. Был уверен, что пойманный раз Али–бабой, не встретит его вторично.

Могут быть другие, естественные преграды, например течение, подводные камни или мели, но людей опасаться теперь нечего. Разве что Непеса: обеспокоенный долгим отсутствием старика, он может послать на поиски баржу. Но может и не послать. В cyeтe готовясь к путине, забудет.

Каип покинул островок Али–бабы в полдень, когда море было грязно–матовое, с черными от волн пятнами. Временами, когда ветер утихал, море устало замирало и напоминало студень, разрезанный на куски, — это шевелились мелкие течения. И по мере того как море мелело, таких течений становилось все больше.

Каип не отдыхал теперь. Только иногда наклонялся, чтобы черпнуть за бортом воду и протереть лицо — крушилась голова. Очень хотелось есть.

Но кто мог знать, что путешествие продлится так долго? Каип взял бы с собой еды и питья.

Долго море было пустынно — даже чайки не летали. Оно навевало грусть и воспоминания — от них Каип, как и от самого себя, не мог никуда убежать.

«Случилось это году в четырнадцатом, во времена баев и хозяев. Тогда многие русские уплыли в Россию воевать. Увозили с собой и наших. Меня же оставили кормить мать. Сколько же мне было? Двадцать, а Айше, значит, восемнадцать… Каримбаю сейчас было бы столько же, сколько и мне…

Когда сын господина заводчика приезжал из Акчи к нам на остров, я всегда боялся чего–то и от волнения становился дерзким и говорил глупости Айше. А однажды даже приказал матери спрятать ее в хижине. Имел право убить ее, мою невесту. И за ее будущие страдания отдавал отцу Айши пол–лодки рыбы в месяц…

Каримбай приезжал к нам поохотиться и половить рыбу. И видно, не столько он сам, сколько двое дружков его, огромных и молчаливых юношей в дорогих одеждах, с кривыми бухарскими ножами за поясами, наводили на меня страх…

Каримбай, сын господина заводчика, был юношей добрым, с хорошими манерами. Он всегда привозил с собой полную лодку подарков, разных разностей, которых никто у нас на острове никогда не видел: водку — старикам, фрукты и конфеты — детям, бусы и мануфактуру — женщинам, все, что продавали тогда в лавке его отца в Акчи. Каримбай собирал народ на поляне и раздавал всем подарки. И люди, удивляясь его доброте и щедрости, брали каждый свое и расходились…

Мне он однажды подарил часы и объяснил, как ими пользоваться. Часы эти сейчас покоятся на дне моря где–то между Зеленым и Песчаным…

Судя по всему, Каримбай не любил своего отца. И однажды сказал людям, что, когда отец умрет и он станет заводчиком, купит у русских крепкие быстроходные суда для нас и будет платить за рыбу в два раза больше — тогда все на Зеленом разбогатеют, не будет голодных и больных…

В тот свой последний приезд он подарил Айше длинные бухарские серьги. И мне показалось, что он как–то по–особому был внимателен к ней. И еще эти его дружки стали шептаться между собой, хихикать, потеряли спокойствие, засуетились…

Когда они ушли в глубь острова поохотиться, я позвал Айшу в заросли саксаула за родником. Не помню уже, что я тогда говорил ей и чего требовал. Может быть, чтобы она выбросила его серьги, не помню. Главное, мне надо было отругать ее, неважно за что. Как всегда, я очень нервничал…

Ссорились мы с ней часто, особенно с тех пор, как на остров стал приезжать сын заводчика, виной всему был мой беспокойный, вспыльчивый характер. Айша всегда безропотно слушала мои жестокие, несправедливые упреки. Тихо плакала, уйдя куда–нибудь в заросли подальше от людей…

В тот роковой день она с тоской и мольбой смотрела на меня, прося быть справедливым. Видно, душа ее была полна дурных предчувствий…

Натура ее была более тонкой, чем моя. Она предугадывала многое из того, к чему я был глух. Чувствовала приближение лунного затмения, несчастья, вся жила в природе, близко к богу…

Я наговорил Айше много обидного. И, оставив ее в густых зарослях, ушел на поляну и лег там на песок, ожидая, что Айша, как всегда, придет ко мне просить прощенья…

День был душным. С моря выползали пары и стелились низко над песком. Вокруг меня прыгали лягушки, согнанные парами из воды. Услышав их жалобные голоса, вылетел из зарослей и закружился надо мной коршун…

Солнце и пары расслабили меня, а лягушки усыпили, я задремал. Я не спал, но и не бодрствовал, и, как обычно в таком состоянии, меня стали посещать разные видения — чьи–то искаженные лица, хромающая лошадь вошла в воду и поплыла, тревожно подняв морду. Я вздрагивал, просыпался и снова погружался в дрему…

Пролежал я в таком состоянии не более часа. Забеспокоившись, поднялся и посмотрел вокруг — стояла та особая тишина, когда даже собственный страх становится звучащим…

Я попытался позвать Айшу, но губы и горло высохли во время сна, голос пропал, и вместо крика вышло бормотанье…

Я пошел в заросли, к тому месту, где оставил Айшу. Мучила жажда. От легкого движения кружилась голова, одурманенная парами. Я ругал себя, что, поддавшись слабости, задремал на песке…

Меня окружали голые серые кусты саксаула. Кусты давно высохли и, окаменев, стали еще более крепкими, и ветер облетал их стороной. Я понял, что заблудился: шел уже долго, но никак не мог найти той маленькой поляны, где мы сидели с Айшой…

В том месте, где я оказался, кусты стояли так густо, что закрывали все в двух шагах. Сделал два шага, но дальше все опять закрыто наглухо. И тут я оказался лицом к лицу с Каримбаем и его дружками, вышедшими ко мне из зарослей…

Мы с Каримбаем растерялись. Зато у дружков его при виде меня лица замкнулись, ничего не выражая, и только в уголках глаз я прочел… Кажется, усмешку и презрение…

Я кивнул им и решил броситься в сторону. Но не успел сделать и движения, как Каримбай стал убегать, ломая кусты, словно был перед ним сам дьявол…

Я стоял пораженный. Дружки вместо того, чтобы пуститься за сыном хозяина, так же молча, усмехаясь, смотрели на меня… И я понял, что они задумывают что–то зловещее… Я бросился перед ними на колени, умолял и просил пощадить…

И тогда они пощадили меня. Оттащили в сторону, подняли на ноги и толкнули далеко в заросли. Я упал лицом в песок и тут же вскочил, чтобы бежать. Вокруг защитной стеной стоял саксаул — не было слышно ни криков, ни голосов. Я счастливо избежал побоев…»

…Каип, встревоженный, вынул весла из воды. Радуясь тому, что так удачно ушел от Али–бабы, он даже и не подумал, в ту ли сторону ведет свою лодку.

Казалось, можно плыть по течению и оно приведет лодку к Зеленому. Лодку чуть клонит в сторону, значит, плывет верно…

Теперь же, когда прошло много времени и Каип увидел на горизонте очертания незнакомого острова, понял, что заблудился.

Каип стал думать, как быть дальше: плыть ли к незнакомому острову или же поворачивать обратно. Вернувшись к Али–бабе, он попросит связать его с Песчаным. И пусть Ермолай приедет за ним. Сам Каип может окончательно выбиться из сил без еды и питья. Оттуда они вместе поплывут к Песчаному, а ночью Каип снова отправится в путь к родным берегам.

Нет, все это неразумно. Рыбнадзор Али–баба опять в чем–то его заподозрит. И неизвестно, сколько времени продержит у себя.

Будь что будет — Каип поплыл к острову. Чужим рыбакам нет до него дела. Чужие ни о чем не расспрашивают, ни в чем не подозревают. Каип узнает, куда ему плыть, чтобы попасть к Зеленому. И попросит поесть.

Не желая приставать к берегу, Каип остановил лодку в прибрежной воде, лег и стал наблюдать за островом и за людьми в лодках и баржах.

Остров был белый и ровный, как кусок льдины. В отличие от Песчаного, тихого и малолюдного, здесь была заметна жизнь — работали две–три машины, разгребая соль, а лодки и баржи отвозили ее куда–то.

Когда одна из лодок приблизилась, Каип спросил, не знает ли кто, в какой стороне Зеленый.

Люди в лодке заспорили: один показывал направо, другой налево, вспоминали, как везли туда соль и еще что–то, спорили долго и чуть не передрались между собой — так хотели помочь Каипу.

Слушая их, Каип понял, что, в сущности, никто из них никогда и не слышал о таком острове. Тогда, может быть, уважаемые покажут ему путь к Песчаному?

К Песчаному? Конечно же! И опять заспорили, показывая в разные стороны: один — в сторону Акчи, другой — на север, в сторону казахских степей.

Спор кончился лишь после того, как каждый угостил Каипа куском хлеба и жареной рыбы, дали ему и кувшин воды. И еще предлагали старику остаться на острове переночевать. А завтра с новыми силами он сможет продолжить поиски.

Каип поблагодарил их и поплыл дальше.

Он впервые поел за это время — руки дрожали, когда отламывал хлеб, не жевал, а глотал пищу.

Только счастливый случай мог привести теперь его лодку к Зеленому или Песчаному.

Отплыв далеко, Каип оглянулся и вдруг вспомнил, что уже раз проезжал он мимо Соленого острова.

Было это очень давно, в детстве, когда отец, незадолго до смерти, решил объездить с сыном все острова, чтобы поглядеть на родину и проститься с ней.

Тогда в первое свое путешествие Каип не встречал на Соленом людей — теперь человек поселился и на Соленом, занявшись новым промыслом.

Море здесь жило полной жизнью — над лодкой Каипа молча кружились чайки. Видно, проследили путь рыбы и, чтобы скрыть свою тайну от человека, старались не тревожить его криками.

Вскоре Каип увидел еще один обжитой остров. На берегу, опустив ноги в воду, сидели два старика, судя по всему, странники. Они дремали после длинной дороги. Потом появился третий и стал вытаскивать из лодки на берег мешок. Он долго развязывал его, развязав, вынул сухую лепешку. Разделил ее на равные три куска и стал будить товарищей.

Проснувшись, те стали ворчать на третьего, махали руками, но потом успокоились и принялись есть лепешку.

Потом и эти трое скрылись из виду.

До вечера Каип успел проплыть мимо десятков островов, больших и малых. Многие из них были знакомы старику еще по первому путешествию, но попадались и голые, безлюдные, появившиеся на свет недавно.

Это были крохотные островки, бывшие рифы и подводные скалы, поднятые на поверхность вместе с водорослями и рыбами; ветер не успел еще сдуть все это в море, и старику казалось, что, услышав шум весел, водоросли поднимаются, чтобы поглядеть на того, кто их потревожил.

Каип, как правило, объезжал эти острова, рассматривая берега со всех сторон, ему было интересно поглядеть на места, бывшие еще недавно морским дном: ведь дно — это кладбище лодок и людей.

На больших островах, заметил Каип, жизнь за полвека рыбацкой власти во многом изменилась. Там, где некогда ползли пески, появились новые поселки и заводы. У причалов стояли баржи и суда покрупнее, груженные солью, оловом, гранитом. И там, где больше не ждали чуда от моря, а занялись новыми промыслами, было видно оживление и чувствовался достаток.

Уже исчезли на островах у дельты реки те страшные болота, пары которых разносили в старину из селения в селение чуму. Болота были осушены и засеяны рисом.

Так плыл Каип от острова к острову, замечая всюду перемены.

А те, кто с берега наблюдал за одинокой лодкой и видел в ней худощавого старика с длинной бородой, в белой одежде, спорили и гадали. Одни утверждали, что это обыкновенный браконьер, и удивлялись его храбрости — ведь воровать рыбу днем так же рискованно, как, скажем, плыть в бушующем море.

Другие считали, что это один из тех, кто решил на свой страх и риск искать трех пропавших без вести рыбаков, ушедших на лов неделю назад.

Многие просто терялись в догадках, не зная, что и думать. И кричали вслед лодке Каипа.

Каип не слышал их. Он снова ушел в себя искать не утешений, а истины.

«Я бежал, пробивая себе дорогу сквозь заросли. И только к вечеру, добравшись до дома, заметил, как опухли лицо и руки — мать вынула из моего тела множество колючек и шипов саксаула, когда клала на раны примочки…

Бежал я долго. Обессиленный, остановился на поляне и упал. Страх прошел. Теперь мог спокойно подумать над тем, что увидел в зарослях. Я никак не понимал, что же случилось с Каримбаем и почему он вдруг испугался. И почему дружки его, верные телохранители, вели себя так странно. Может, хотели избить меня за то, что стал я невольным свидетелем слабости хозяина? Чтобы никому не проболтался…

Волнение мое было столь сильно, что я не подумал об Айше, которую оставил здесь, в зарослях. Я был занят собственными горестями…

Сидел я так до тех пор, пока не услышал рядом чей–то слабый стон. Да, кто–то стонал. Это был стон человека… Я не мог подняться на ноги, стал ползти то в одну, то в другую сторону. Просовывал голову в заросли, смотрел, потом отползал назад. Там, где в зарослях было темно, щупал кусты руками, схватил нечаянно черепаху, закричал и с омерзением отшвырнул ее, хотя никогда ранее не боялся черепах…

Недалеко что–то треснуло. Я пополз туда и в ужасе отпрянул — в кустах лежала и стонала женщина в разорванной одежде…

Я не сразу узнал Айшу. Уговаривал себя, что это не она. Нет, нет, это дурной сон. Я звал ее, другую, мою Айшу. Кричал, но в ответ слышал лишь стон той, которая лежала в кустах…

Вдруг все кончилось. Все звуки, утих ветер. Кругом была какая–то душная пустота. Все стало мне безразличным. Что–то отпустило меня, ушло, и я безропотно прощался с тем, что держало мою душу полной и горячей. Почувствовал себя страшно опустошенным…

Айша смотрела на меня, но во взгляде ее не было ни страха, ни мольбы, ни прежней преданности. Была одна лишь усталость…

Я просидел возле нее до утра…»

Ночью на горизонте вспыхнуло множество огней, и Каип понял, что лодку его принесло к городу. Судя по рисунку огней, была это столица рыбаков — Акчи.

VI

Издали поглядев на порт, Каип решил поворачивать обратно. Находиться здесь было небезопасно — могли заметить. Но и уйти теперь отсюда трудно. Мимо лодки то и дело проносились сейнеры и баржи, гудели, предостерегая старика, звонили, направляя ему в глаза фонари.

А один раз на лодку Каипа чуть не наскочил небольшой пассажирский пароход. Потом появился и сторожевой катер. И оттуда кричали что–то в рупор Каипу.

Старик греб то в одну, то в другую сторону, но отовсюду его гнали, всем он мешал.

Каип уже совсем отчаялся, проклиная себя за неповоротливость. Но, благо, его заметили с баржи из Песчаного, узнали.

— Дядя Каип! — прозвучало как спасение.

Каип оглянулся и среди множества судов нашел баржу, откуда махал ему Прошка.

Каип подогнал лодку к его барже. Прошка спустился к старику, чтобы помочь привязать на буксир лодку. Всегда спокойный и уравновешенный, как отец, Прошка сейчас безмерно суетился, не сводя со старика преданных глаз.

— Обычно ведь отец приезжает сюда за солью, — заговорил он тоном совсем взрослого человека. — Но вчера его отстранили, когда узнали, что в ту ночь он дежурил возле лодок. Послали отца искать вас. Был большой скандал из–за лодки, — Прошка деловито осмотрел лодку со всех сторон и, убедившись, что осталась она в целости–сохранности, стал рассказывать дальше: — Сегодня вечером я должен был плыть назад. Но потом вдруг подумал, что, если вы потерялись в море, вас обязательно прибьет к порту. Вот и остался. Здесь столько лодок возле порта, голова кругом идет! Днем ждут путину, а ночью спят в море. Вы не знаете, дядя Каип, началось или нет? Боюсь, как бы мы с отцом не прозевали…

Прошка помог старику взобраться на баржу…

И сказал тоном, каким говорил обычно Ермолай:

— Ну, с богом! Хорошо, что лодка осталась целой. Все, что ни делается, к лучшему!

Старая баржа загудела из последних сил и отплыла, ведя за собой лодку Каипа.

Прошка то и дело высовывался за борт и кричал, стараясь развеселить Каипа:

— Ты что, рыбий глаз проглотил, как пьяный? Да, да, это я тебе говорю, приятель! Не лезь, самоубийца, под баржу! Побойся бога!

Каип блаженно сидел в углу, слушал Прошку.

Потом старик погрустнел, вспомнив о том, что солгал Ермолаю. Плывет друг сейчас где–то в море, освещая фонарем все, что чудится ему пропавшей лодкой, бревна, гнилые ящики, переговаривается со всеми, кто попадается на пути, спрашивая, не встречали ли они ошалелого, дурного, глупого старика, не умеющего ни лгать, ни воровать по–человечески, страдающего самого и заставляющего страдать других, сказал, к утру вернусь, и вот уже вторые сутки носит его где–то дьявол.

На Песчаном сыр–бор. Все только и говорят о случившемся. Те, кто сам воровал рыбу, удивляются теперь и осуждают Каипа: как это он посмел? Выбрал время — всех лихорадит из–за путины, каждая лодка на учете и каждый человек на виду.

Эх–хе–хе, благородный, мудрый Каип, муху никогда не обидевший, лучший рыбак Песчаного — вот он, полюбуйтесь, ворованной рыбки захотелось. Значит, святые и благородные — они всегда внутри гнилые…

Да, непременно скажут так на Песчаном. Лгал он, конечно, по мелочам, как солгал вчера Ермолаю, без этого не обойтись, живя среди людей. Но мелочей не замечали, прощали, а тут крупное вылезло наружу, скандальное…

Прошка давно умолк — значит, баржа вышла из залива в море, в безлюдные воды.

Каип решил поспать. И перед тем как лечь, спросил Прошку: долго ли им плыть до Песчаного?

— К утру как раз и будем, — ответил Прошка. — Вы спите, а я буду смотреть в оба. Может, отца тоже подберем. Он, верно, уже из сил выбивается.

— Он уже на острове, — сказал Каип, чтобы успокоить Прошку.

— Нет, — возразил Прошка. — Сказал — не вернусь, пока не найду Каипа. Вы же знаете, отец страшно упрямый… Но только я оказался упрямее — первым нашел вас…

— Хорошо… — похвалил его Каип и, постелив мешковину, лег.

И как только закрыл глаза, зазвенело и загудело в ушах, запрыгали волны перед глазами, зарябила вода и поплыли белые острова… острова… Чьи–то лица смотрели на него, улыбались, корчили рожи, подмигивали многозначительно, будто собирались сообщить важное для Каипа — словом, пришло все то, что видел старик вчера и сегодня в море.

Такого с ним никогда не случалось раньше — глаза были привычны к морю, оно уже давно не снилось.

Картина исчезла, когда Каип открыл глаза, хотя звон, намного ослабленный, еще продолжался в ушах.

Это была не просто бессонница, это было беспокойство, кошмар, навеянный воспоминаниями об Айше. И Каип подумал, что уже сегодня ночью умрет.

Старик встал и, покачиваясь, взобрался к Прошке в будку — нужно сейчас, чтобы какое–то живое существо было рядом.

Каип увидел, как лучи прожекторов с трудом пробивались сквозь туман — море и ночью не переставало испаряться.

Но баржа шла легко, и Прошка не боялся на что–либо наскочить. Поэтому не звонил он в колокол и никого не тревожил…

Зато другие, невидимые, суда звонили вовсю, сигналя, и звуки эти напоминали Каипу о звоне привратников у порога ада.

По сейчас старику, как никогда, хотелось жить. Ему нужны еще по крайней мере одни сутки. Всего одни сутки, вот эта ночь и завтрашний день.

— Долго ли человек может продержаться в море без воды? — спросил Прошка, тревожась об отце.

— Можно выпить рыбий сок, — ответил Каип.

— А от усталости?

— Каким бы человек ни был усталым, течение прибьет его лодку к берегу.

— А рифы? А подводные скалы? — не унимался Прошка.

— Рифы страшны только большим судам. Не лодкам.

— Выходит, человек не может умереть в море… Тогда как же?

— Человек умрет, если он сам себе враг, — уклончиво ответил Каип.

— Отец никогда не был себе врагом, — заключил Прошка. И, подумав, спросил: — Неужто вы не устали, дядя Каип? Спите. Завтра может начаться путина — будет всем не до сна. А если и не начнется, все равно найдется работа. Соль заставят крошить. Сядем на берегу и будем крутить маленькие жернова. Ну те, что для рыбьей муки… Подойдут, дядя Каип?

Каип кивнул — мол, подойдут и те, что для рыбьей муки.

— Отцу бы, конечно, дали в Акчи размельченную соль. Его там знают на складе. А меня вот провели за нос. Ну ничего…

— Послушай, Прошка, — перебил его Каип. — Ты должен хорошо знать остров Зеленый.

— Конечно, знаю! — удивился Прошка. — И не раз подплывал к нему. Знаете, там лодки гибнут…

— Есть туда прямая дорога?

— Нет, только через Песчаный. Другого пути не знаю.

— Подумай хорошенько, Прошка.

Прошка помолчал и сказал:

— Подумал, дядя Каип… Можно было бы попробовать отсюда к Зеленому, а потом домой. Но боюсь, к утру не успеем. Скажут, отец скрылся, а теперь и сын — вся семья ненадежная.

А что, если действительно попытаться? Каип сам поведет баржу, обойдет рифы и скалы. Правда, все в море будто сговорились. Никто толком не объяснит, не покажет дорогу на Зеленый, словно догадываются, зачем добирается туда старик — не хотят, из добрых чувств, чтобы Каип покидал мир рыбаков и охотников, простых людей. Простые люди не в тягость друг другу…

Знал Каип, если вернется сейчас на Песчаный, навряд ли сможет потом уехать до самой путины. Непес прикажет сторожам под страхом смерти не давать старику лодку. Посадят Каипа толочь соль, заставят таскать мешки и вязать сети — и будет он все это добросовестно выполнять, пока однажды не упадет, поскользнувшись…

Скорее на Зеленый, любыми путями, не боясь ничего и не останавливаясь ни перед чем!

Как все–таки быть с Прошкой? Если он к утру не приведет баржу с солью в Песчаный, Ермолаю будет худо. В обычные дни можно еще как–то выкрутиться, сказать, что заблудился. Но сейчас, когда такая везде горячка, когда нужна соль для сушки рыбы, — никаких оправданий! Скажут, как правильно заметил Прошка, вся семья ненадежная.

Нет, старик не имеет права доставлять хлопоты живущим. Ермолаю уже и так досталось из–за него.

Прошка чуть не валится с ног от усталости. Надо заменить мальчишку.

Каип стал за руль, а Прошка лег на мешковину, попросив старика глядеть в оба, может, вдруг появится лодка отца.

Каип слышал, как Прошка долго ворочался, вздыхал и не мог уснуть, все беспокоясь об отце.

Раз уснув, он поспал немного и проснулся, застонав от дурного сна. Поглядел с тревогой на море и опять пошел и лег. Каипа же все будоражили воспоминания, все не давали ему покоя. Старик устал и теперь боялся вспоминать. Пытался отвлечься, думать о чем–то другом, ну, скажем, об острове рыбнадзора, где когда–то баи–перекупщики издевались над ним, требуя, чтобы уважаемый Каип уговорил рыбаков Песчаного топить лодки и рвать сети, не отдавая их в артель. О чем бы старик ни вспоминал из своей долгой жизни: об этих баях–перекупщиках, о раненном ли на фронте сыне, которого вез на лодке из Акчи и тоже заблудился, о грустном ли времени, когда его, бригадира, таскали в суд — разворовали на Песчаном рыбу, а кто, так и не выяснили, вот и вызывали Каипа, чтобы привлечь к ответу, — как бы ни задумывался над прожитым, везде он был прав перед самим собой, сколько бы ни пытались доказать его неправоту другие. Кроме истории с Айшой, тогда, в юности, во всем остальном старик был честен и справедлив и никому не причинял страданий…

Наоборот, всегда получалось так, что он страдал за справедливость, и только мудрость помешала ему стать злым и наделать новых ошибок, за которые пришлось бы потом держать перед собой ответ.

«Я тогда не мог больше жить на острове, решил уехать. И не потому, что начались разговоры, осуждения или насмешки — тогда еще никто не знал о случившемся… Стали узнавать позже, через много дней… — вспоминал старик.

Решил, что все мы — и Каримбай, и Айша, и я — виноваты в том, что произошло в зарослях… Разве не был прав я в своих опасениях? Ведь предупреждал Айшу, даже запирал ее дома. Но, видно, она дала Каримбаю какой–то повод — и вот случилось это несчастье…

Вечером я пришел на поляну, где сидели люди, и сказал, что уезжаю на заработки. Айша должна будет ждать моего возвращения и выйти замуж лишь в том случае, если выловят в море мой труп. И, когда все убедятся, что я мертв, Айша могла быть свободной…

Утром, когда я еще спал, набираясь сил для дальней дороги, Айша побежала по острову, крича старухам, сидящим молча на валунах: «Уходит моя отрада, мой жених…» Так было принято у нас провожать женихов: я и Айша должны исполнить прощальный обряд…

Старуха поймала Айшу за руку и угрожающе шепнула ей: «Говори, изверг! Теперь он изверг!»

Не могла Айша вынести такого, вскрикнула, закрыла лицо длинным рукавом. А старухи внушали ей, толкая ко мне в дом: «Не с тобой одной так, не с тобой одной…»

Айше было страшно — равнодушные глаза старух горели отчаянным блеском мести. Несколько старух вбежали в дом и стали будить меня, бить по спине. Я стонал. Били по лицу черными сухими руками. Потом били ногами, такими же черными и высохшими, отчаянные старухи, возраст которых трудно определить. Казалось, родились они такими и вовсе не изменились с тех пор, оставаясь уродливыми и старыми…

Мстили они мне за юность, ибо только мужчины на острове имели возраст. А когда устали бить, повели во двор. Я не имел права сопротивляться. Я уходил с острова, а по обычаю мужчина, который уходил, бросив невесту и дом, должен был быть избит чужими женщинами и своей невестой…

Я лег на песок, чтобы передохнуть. Одни лишь овцы были участливы — подходили и обнюхивали меня со всех сторон. Вышла Айша, посмотрела на меня. «Пора поднимать его», — сказала старухам. И в тоне ее уже не слышалось сострадания. Лицо искривилось, в ней самой пробудилась месть, стоило Айше посмотреть, как старухи бьют меня…

Пока женщины снимали шестами сухие туши баранов, висящие на стене дома, Айша быстро приготовила мне оживляющий напиток из бараньего жира, смешанного с корой саксаула и приправленного солончаковой травой. И вдруг опять закричала, когда я внимательно посмотрел на нее, страх и сострадание вновь вернулись к Айше. Но как только старухи осуждающе взглянули на нее, она тут же бросилась на меня, села мне на грудь и выкрикнула проклятие…

Недалеко на поляне сидели старики. Песок был мягкий, первородный, принесенный сюда за ночь из дальних мест острова. Песок этот нагонял лень, приятное искушение и тоску. «Тепло и хорошо здесь», — услышал я чей–то голос. «Да ведь это чьи–то тела. То тепло, которое было в людях, оно не уходит даром», — согласились с ним. «Смерть очищает все, — слышал я голос. — Каким бы человек ни был грязным при жизни, песок его всегда чистый. Странно…»

Кто–то показал в мою сторону: «Вот и отец его гнусный был. А прошлой зимой в пустыне я нашел его останки. Решил перенести в пещеру, чтобы похоронить, поднял, но останки рассыпались. И удивился я тому, что и его песок белый…»

Черные были старики, морщинистые и угрюмые. Смотрели друг на друга исподлобья узкими, скрытыми глазами. Они пропустили меня на середину круга. И я стал, опустив голову…

Старухи принесли в глиняных подносах мясо. Сели со стариками, а Айша пошла с подносом по кругу. Ели молча и жадно. И бросали кости к моим ногам…

Когда поедят и скажут заповедь «Мир страннику», я соберу кости в мешок, погружу в лодку и повезу с собой. И должен буду возить их до тех пор, пока не вернусь обратно домой, — это чтобы не забывал свой род, а забуду, съедят мой труп рыбы в море…

Поели все и стали поглядывать на меня. Я же ходил полусогнутый и собирал кости в мешок. Только изредка смотрел на Айшу, довольный своим возмездием. Стояла она еле живая, как будто догадывалась о злом моем умысле…

Айша помогла мне взвалить мешок на спину — мешок тяжелый, съедены четыре овцы, и старухи погнали меня из поселка. С трудом взобрался я на бархан, много раз падал и, выбиваясь из сил, пришел к кладбищу. Смерть — случайность, вот и выбрали люди самое заброшенное место для кладбища, не заботясь ни о красоте, ни о вечности останков…

Я с мешком за плечами, Айша и старухи следом ходили и искали могилу праотца–родоначальника. Все холмики одинаковые, и, хотя никто не был уверен, что холмик этот действительно принадлежит праотцу, старуха сказала: «Вот здесь!»

И все мы опустились на колени…

Старуха плеснула на холмик кувшин воды, и все стали перебирать песок, размешивая с водой. «Повторяй! — приказала мне старуха. — Я оставляю очаг, где родился…» Я закрыл глаза и как можно жалобнее стал повторять. Старушечьи руки потянулись к моему лицу, мазали мне лоб, щеки и губы глиной. «…Если забуду родину, то умру, съеденный рыбами…»

Айша, делавшая все, как полагается по ритуалу, вдруг застонала, услышав эти слова…

«Если убью я человека, пусть выколет мне глаза слепой буран», — повторял я за старухой. Айша зарыдала и принялась бить меня по спине. «Прости!» — кричала она. Старухи бросились оттаскивать ее от меня, но Айша цеплялась за мои ноги, все прося прощения. Я поднялся и быстро побежал прочь с кладбища. И бежал так до самого берега, где стояла моя лодка. Греб потом и греб без передышки, уплывая все дальше и дальше от острова, где навсегда оставлял Айшу искупать свой грех страданиями и одиночеством…»

VII

Прошка спал очень беспокойно. Он часто стонал, переворачивался то на живот, то на спину, сжимался в комок, потом, видно, у него отекали руки, и он разбрасывал их, устраиваясь поудобнее. Прошка всегда плохо спал в море, лунный свет будоражил его, навевая тревожные сны.

Снился Прошке Зеленый. Как лодки в прилив не могут никак пристать к берегу. И как поднимаются они потом, звеня, к луне по белой лунной дороге, плывут, плывут наверх и растворяются в тумане…

Каип по–прежнему бодрствовал у штурвала. К старику вернулось душевное равновесие.

Долго баржа плыла в полумраке, а теперь вышла на лунную дорогу.

Дорога эта, местами белая, местами матовая, местами серая с зелеными пятнами, начиналась у далеких берегов, шла через все море к Песчаному, освещала лица спящих возле лодок у причала, затем снова сползала в море и белым мостом перебрасывалась на остров Зеленый, уходя потом и оттуда через тысячи островов на другой берег, в степь и в города, связывая всех живущих на земле вечным братством…

Теперь и Каип плыл по этой дороге.

Вначале неуверенные, руки его вскоре привыкли к штурвалу. Старик был спокоен, зная, что к утру придет баржа к Песчаному и Прошка сможет встретиться с родными.

А как он сам, Каип? Что он будет делать потом, вернувшись на Песчаный? Где возьмет лодку, чтобы снова плыть к Зеленому?

А может, предки слишком рано позвали его? Может, он еще не прожил сполна дни, которые отпущены ему?

Да, похоже на то, что чем больше на пути Каипа препятствий, тем больше он мужает и крепнет, чтобы преодолеть их.

Прошка уже выбился из сил, а он, старик, может работать без устали до самого утра — борясь с жизнью, смерть пока что отступает… Желание стоять на ногах и не падать еще сильно в старике, но ведь все это не вечно.

Значит, надо продолжать. Пока есть воля, не растрачивая ее, плыть к берегам Зеленого. Завтра же. Если не удастся достать лодку, попытаться самому, вплавь.

Ладно, сейчас надо меньше думать об этом. Сейчас Каип должен привести баржу на Песчаный. Путина может начаться в любой час. И, если не успеют перемолоть соль, неприятности ждут всех. Не станут разбирать, кто прав, кто виноват, позеленевшую, вздутую от жары рыбу закопают в песок, и только голодные собаки будут бродить по поселку, волоча за собой рыбьи кишки.

Каип вздохнул и вновь предался воспоминаниям — невеселым и неторопливым.

«Я поселился совсем рядом, на Песчаном. И, чтобы не быть здесь чужаком, пришлось жениться на девушке, которую привели мне старики. Для всех я был веселым, беспечным парнем. Много и беспричинно смеялся, распевая песни в море, боролся на песке со своими сверстниками, частенько дрался в кулачном бою.

В Акчи на ярмарке купил себе большую лисью шапку и желтые сапоги и прогуливался в них по берегу, обмениваясь шутками с нашими островными красавицами. Люди не зло смеялись над моими выходками: повзрослеет — образумится, станет, как и все, умножать свой род, будет хорошим рыбаком и работником…

С тех пор ни разу не пришлось мне съездить на Зеленый. Семья, заботы, сын родился… И время началось очень сложное, бурное, надо было разбираться не только в себе, но и в окружающих…

Исчезали с островов всякие ростовщики–благодетели, перекупщики, а с ними и обман, бедность — острова побратались, труд сблизил людей, и те, кто раньше чуждался друг друга, объединились в одну большую рыбацкую артель…

Ермолай уговорил меня переплыть с ним море, чтобы отомстить насильникам — Каримбаю и его дружкам. Сам бы я никогда не решился на такой шаг, ибо знал по горькому опыту, что месть — это не самое лучшее, чем можно ответить на зло. Знал я теперь и другое: каждый человек сам рано или поздно, размышляя, приходит к очищению. А если и не успеет в этом мире, очистит его другой, новый мир, к которому он уйдет…

Когда мы приплыли в Акчи, оказалось, что отец Каримбая, заводчик, убит теми, кого он притеснял, а сам Каримбай сослан на безлюдный остров. Пришло и для него время поразмышлять!..»

Лунная дорога постепенно растворилась, опускаясь на дно моря, рассветало.

Теперь оставалось миновать еще один островок, а оттуда до Песчаного рукой подать.

Островок этот, сонный и прохладный, неожиданно появился слева. И Каип вдруг подумал, что нужно сойти здесь, чтобы раздобыть лодку у родственника.

— Прошка, — позвал он.

Прошка, уже одолевший крепкий сон и теперь лишь дремавший, быстро поднялся.

— О, уже Серный, — сказал он с некоторым смущением, ругая себя за то, что проспал весь путь и не заменил старика. И, видя, что баржа чуть отклонилась от курса и плывет к Серному, спросил с недоумением:

— Вы решили набрать воды, дядя Каип?

— Нет, я останусь здесь… Вон уже и Песчаный виден.

Остров на горизонте был действительно Песчаный.

— Лодку сдай отцу. Скажи, что я… — Каип хотел добавить, что сожалеет о случившемся, но решил, что Ермолай так и поймет.

— Значит, уходите? — переспросил Прошка, огорчившись.

А зачем Каип уходит, так и не решился спросить — посчитал неприличным.

VIII

Родственник, о котором вспомнил Каип, был председатель артели Аралов.

Домик председателя ничем не выделялся среди рыбацких построек — наполовину осел и ушел в песок, худые стены выветрились, а крыша из водорослей давно сгнила и торчала комьями, будто ворошили ее вилами.

В свободные дни хотели рыбаки починить председателю дом, перестелить крышу и уже выловили в море водоросли, но Аралов все отмахивался: как–нибудь потом, после путины…

В Серном знали, что Аралов давно уже помышляет бросить все и уйти на покой, знали и боялись этого. Посоветовать ему что–либо стеснялись, но тихо и негласно делали все так, чтобы не давать ему повода для ухода.

Родом же Аралов был с Песчаного, но редко бывал там, посылал заместителя. Там, на Песчаном, было к нему другое, недоброе отношение.

Обычно, когда Аралов появлялся на островах, рыбаки — впереди начальники пониже Аралова рангом, бригадиры, рыбнадзоры, передовики, а сзади все остальные — сопровождали председателя, показывая ему поселок и свои достижения, лодки и сети. На Песчаном же все до единого продолжали сидеть на берегу, разговаривая на отвлеченные темы, и Аралов в одиночестве бродил по острову, осматривая хозяйство, прыгал через саксауловые ограды, отбивался от голодных псов и, все осмотрев, подсчитав, молча садился на катер и отплывал.

Землякам на Песчаном было как–то неловко от мысли, что Аралов — сам рыбак, отец и дед его рыбаки, Аралов, которого они женили, научили плавать в море и отличать леща от осетрины, этот самый Аралов — не рогатый, не семи пядей во лбу — поставлен над ними начальствовать.

И вообще, рассуждали на Песчаном, нужен ли им Аралов? Рыбаки сами, когда нужно, натягивают сети, гонятся за косяком и ловят рыбы столько, сколько дает им море, ни на рыбешку больше или меньше, ведь как же иначе, это их дело, а кто увильнет от дела, тому самому худо будет, не Аралову. Голодать председатель не станет.

Конечно же, будь председателем другой, не Аралов, и на Песчаном ходили бы за ним по пятам, заглядывая в лицо, не улыбнется ли начальство, чтобы и им улыбнуться, и не захохочет ли оно над собственной шуткой, чтобы и они тут же захохотали.

Ведь помнят же все Сапарова, бывшего председателя. Тот не терпел ни на чьем лице ухмылочки, топал ногой, гордец, тут же уползал к себе в хижину.

…Аралов был председателем множества островов, крупных и мелких, безымянных. И, чтобы даже бегло осмотреть все хозяйство, требовалась целая неделя.

И месяца не проходило, а летчики уже снова радировали ему — на территории артели вылез из воды новый островок, бывший риф или подводная скала.

Надо было отправиться туда, объездить островок, измерить его, проследить, куда ушло теперь течение и какова глубина моря возле берегов, подумать о будущем устройстве суши.

Соответственно менялись теперь и рыбьи маршруты, направление косяков — надо было сидеть и все это подсчитывать, меняя планы годовых уловов.

…Каип, так и не уснувший в доме председателя, сидел на крыльце и смотрел, как шел в темноте, спотыкаясь, усталый Аралов.

— Ты кто, старик? — спросил Аралов у незнакомца, сидевшего мирно у его дома.

— Каип я. Двоюродный брат твоей матери.

— Заходи в дом!

Боясь, как бы Аралов не завалился спать на все утро и весь день, Каип заволновался.

— Мне нужна лодка, аксакал, — сказал он просто, чтобы не вызвать подозрений.

— Что? — помрачнел Аралов. И захохотал, крича в дом: — Слышала, жена, нашему родственнику понадобилась лодка!

— А ты дай ему, — сказала жена, выйдя из дома, полусонная, ворчливая.

— Сговорились! Родственнику не дам ни лодки, ни рыбы! — Аралов ввалился в дом и, бросившись на кровать, посопел, поворочался с боку на бок и уснул.

— Отоспится — подобреет, — сказала жена и, оставив Каипа у крыльца, ушла досыпать.

Каип зашагал вдоль берега, осматривая остров и поселок. Уже рассветало. Зашевелился пар, спрятавшийся ночью на крышах, зашевелился, поднялся густым туманом и пополз обратно в море. Облизал все дома, весь остров, унося запахи гнилой рыбы, словно был это теплый дождь.

Каип весь дрожал с ног до головы, борода растрепалась.

Слышал он, как море, приняв пары, устало вздохнуло, зарябило волнами и снова притаилось, готовясь к работе нового дня, день же ожидался на редкость трудный и напряженный.

Все вокруг на мгновение затихло, потом застучали двери и окна, зажурчала вода в котлах и повалил дым из печей — проснулись и рыбаки. Принялись латать сети, смазывать лодки и толкать их в воду. Лодки запрыгали, заволновались, все: и люди, и лодки — соскучились по путине.

Чуть позже проснулись и птицы — зашуршали в песке, забегали в кустах коршуны, серые фазаны и песчаные чайки…

С тех пор как рыба ушла с поверхности моря в глубины, птицам стало трудно прокормить себя, вот они и поселились на островах, сделавшись прихлебателями рыбаков. И просыпались они теперь позже людей, чтобы подобрать после утреннего лова все мелкое и несъедобное.

Когда птицы поугомонились, послышался над островом рокот самолета, выслеживающего косяк.

Рыбаки, прикрыв глаза от солнца, искали в небе разведчика: чувствовали они безошибочной рыбацкой интуицией, что нынче обязательно должен начаться большой лов.

Сделав два круга над головами людей, самолет приветливо помахал крыльями и полетел низко, словно пил воду из моря.

Вот вышел к рыбакам и бригадир. Собрав людей, он стал что–то объяснять, хмуро поглядывая на каждого, чтобы слова его принимались всерьез, как приказ.

Рыбаки закивали в ответ, затем разошлись — побежали мимо Каипа, неся весла, кувшины с водой, торопились к лодкам, снимая с подвесок сети.

А бригадир пошел по поселку, стуча в двери и окна, прося о чем–то, объясняя и угрожая.

Кажется, начинается, подумал Каип, заторопился к дому Аралова и застал председателя за рацией.

— Не пугайте меня, ради бога! — кричал высшему начальству Аралов. — Конечно, самое трудное достается нам! Нет, я не говорю, что вы бездельничаете, боже упаси… Проверьте лично, пожалуйста! Море? Как будто спокойно. Приезжайте!

Аралов минуту сидел спиной к Каипу, обдумывая, видимо, план действия, затем встал и сказал старику:

— Кажется, сегодня выступаем…

— А как же я, аксакал? — засуетился Каип. — Заклинаю тебя перед прахом двоюродной сестры твоей матери…

— А куда тебе?

— На Зеленый. За полдня управлюсь. Давай самую захудалую, не обижусь.

— На Зеленый? Постой, зачем тебе лодка? Через час пойдет туда баржа из Акчи, она и заберет тебя. Договорились? Ступай на причал и жди.

— С баржой это ты умно придумал, — удивился Каип тому, как скоро решилось его дело, и поплелся к причалу.

И действительно, вскоре в прибрежных водах появилась баржа с санитарным крестом, закричали в рупор:

— Эй, кому в больницу?

Каип, задремавший было, несмотря на шум и суету, быстро очнулся и побежал через камыши к барже, боясь, как бы матрос, не дай бог, не передумал и не уплыл без него. Матрос же, наоборот, оказался парнем учтивым. Он помог Каипу взобраться на баржу и даже постелил на отсыревшие ящики мешок, чтобы старик не простудился.

И баржа отчалила, взяв курс на Зеленый.

Каип поудобнее устроился на ящиках, сказав самому себе: «Ну, с богом, старик», — и решил ни о чем не думать, постараться задремать, а там видно будет.

Хотя и не спал Каип две ночи, но чувствовал себя сносно.

Вдруг он поежился: кто–то смотрел на него пристально, значит, был он не один здесь, на барже.

Смутное беспокойство охватило Каипа, когда увидел он, что в самом конце баржи сидит и не сводит с него глаз молодая женщина.

Каип, уставший за эти дни от множества людей, хотел сейчас в одиночестве опять приблизиться к своему внутреннему богу, с которым не успел еще обо всем договориться.

И еще этот молодой матрос все время выглядывает из своей будки, делает какие–то непонятные знаки, неизвестно, ему ли, Каипу, или женщине, чмокая при этом. И, видимо задумав что–то важное, оставляет штурвал и баржу на произвол судьбы, выбегает, пробирается мимо ящиков, беспокоит Каипа и стоит, и смотрит на море, не зная, как заговорить со столь необычной для здешних мест женщиной — высокой блондинкой с холодным нерусским лицом.

Суету развел матрос, опечалился Каип.

А тут еще и сама женщина — была она литовкой, практиканткой — начала о чем–то спрашивать Каипа на непонятном языке из ломаных русских и литовских слов.

Не может ли папаша рассказать ей кое о чем, ведь она впервые в этом море, очень не похожем на море ее родины, она не успела ни о чем узнать в Акчи, все там торопились, говоря о путине, посадили ее на баржу, сказав, что на месте, в больнице, познакомится с местным бытом и здешними людьми; и как она рада, что оказалась попутчиком папаши, который внушает ей уважение своим мудрым видом и спокойствием; сколько папаше лет, и чем он болен, и какие рыбы водятся в здешнем море; слышала она, что водятся и ядовитые, правда ли это; и как сейчас в смысле многоженства, искоренен ли полностью этот порок; и какой здесь процент русских; и давно ли они поселились в этих краях; и вообще, как она, литовка, должна вести себя, чтобы не оскорбить национального чувства островитян; может быть, папаша слышал о некоем Балдонисе, геологе, который уже много лет работает на островах? Она умоляет папашу помочь ей, ибо она растерянна от незнания многих вещей…

Женщина говорила и говорила, смотря прямо в глаза Каипу. Речь ее непонятная была, однако приятна для слуха — говорила она вежливо, учтиво, словно пела песню своего далекого моря.

Каип смотрел на нее, смущаясь, — из всего сказанного литовкой понял, что она просит о чем–то, находясь в трудном положении.

Матрос тоже слушал литовку, сильно озадаченный. И метался взад–вперед, готовый помочь ей.

— Бедная, ее мучает жажда, — сказал матрос так, будто речь шла о птице. И принес литовке воду в кувшине.

Она выпила только глоток, поблагодарила. И, догадавшись, что на барже никто ее не понимает, погрустнела.

Матрос взял кувшин и пошел к себе; женщина эта стала для него еще более загадочной.

Все молчали. Только гудела баржа и плескалась вода за бортом. У Каипа было тяжело на душе. Впервые он не смог помочь человеку, который просил его о чем–то, видимо, важном.

Литовка снова уединилась, занятая собственными мыслями.

Матрос больше не оборачивался. Море в этом месте закапризничало, и баржу стало относить в сторону. Понял матрос, что в море шла большая внутренняя работа, такая, как бывает нередко перед затмением солнца.

Потом матрос услышал гул. Далеко кричали и волновались люди.

Так могли кричать только собранные вместе тысячи людей.

— Не путина ли началась? — заволновался матрос, обозревая горизонт в бинокль.

И там, впереди, куда шла его баржа, увидел множество лодок, катеров, траулеров и всяких других морских судов.

Вся эта плавучая сила пыталась выстроиться в один длинный ряд, чтобы запрудить море, но, собираясь вместе, лодки тут же разбегались, словно их что–то пугало.

— Путина! — закричал матрос своим пассажирам. — Рыба пошла! Улю–лю–лю! О–ле–ле! — и пожалел. Словно криком навлек беду.

Откуда–то сбоку появился весь в пене загнанный катер, и матрос получил приказ замедлить ход.

Баржа покачнулась вправо–влево и остановилась.

— Куда плывешь? — спросили с катера.

Матрос побледнел, узнав рыбнадзора Али–бабу, и, хоть по роду службы не подчинялся ему, испугался.

— В больницу, товарищ инспектор. Везу лекарства, женщину–доктора и старика.

Каип весь сжался от тоски, умоляя бога избавить его от придирок Али–бабы.

Катер, ударив боком баржу, прижался к своему тихоходному собрату. Али–баба поднялся во весь рост, желая как следует отругать нарушителя, но, увидев молодую литовку, чуть смягчился.

— Ты что, приказа не слышал? — пожурил он матроса, виновато стоящего у борта.

— Мы вышли рано, товарищ Али–баба… И доктор торопилась. — Матрос с мольбой посмотрел на литовку, прося ее заступиться.

Но, увы, она ничего не понимала. Наоборот, ей казалось, что встретились в море два приятеля и, как принято между матросами, остановились, чтобы обменяться приветствиями.

— Что это за женщина? — спросил Али–баба.

— Везу на работу. Приезжая. Ни слова не знает по–нашему. И мы ее не смогли понять со стариком, — охотно объяснил матрос.

— Виноват, — обратился к литовке на плохом русском языке Али–баба. Был он приветлив и показался женщине симпатичным. Он, Али–баба, который находится на службе, охраняя закон и порядок, просит прощения у гостьи и надеется через несколько дней, когда закончится путина, лично доставить ее на своем катере в больницу. Сейчас же он вынужден отправить баржу обратно в Акчи, ибо море на их пути закрыто сетями и лодками — всякое постороннее судно обязано не мешать путине.

Литовка многое поняла, растерялась. И, когда стала торопливо отвечать Али–бабе, тот только удивленно смотрел на нее. Она была бы не против, если бы инспектор отвез ее на катере в больницу… Возможно, он ей многое объяснит… Кстати, не знает ли инспектор, где сейчас находится ее земляк Балдонис?

Али–баба помрачнел — надо было отплывать дальше, помахал литовке, мол, все будет в порядке, не волнуйтесь, и приказал матросу:

— Отчаливай!

— Есть! — обрадовался матрос, все для него относительно мирно окончилось.

— А старика оставишь со мной, — как бы между прочим сказал Али–баба. — Надеюсь, он не болен?

— Нет, нет, я его не знаю. Пристал — отвези, мол, и все…

— Прекрасно! Он сейчас как раз нужен для дела.

Али–баба ни о чем не расспросил старика, когда тот перебрался к нему на катер, сделал вид, что не узнал. Торопился, было не до расследования.

Каип оказался не единственным, кого он сегодня задержал.

Четыре других незнакомых ему старика дремали в углу судна, прижавшись друг к другу, словно были братья. И никто из них даже не взглянул на только что пойманного.

Катер сделал прощальный круг — литовка, недоумевая, смотрела на Каипа, — и Али–баба повез старика туда, где шла в море большая долгожданная работа.

…Вот уже отчетливо видны лодки и люди с сетями. И где–то среди сотен людей братья Каипа, рыбаки Песчаного.

Море вдруг сжалось, потом отпустило свои воды, и вода там, за сетями, забегала, засуетилась после стольких дней спячки, сети тяжело надулись парусами, и Каип чутким ухом услышал, как заметалась, заговорила бесхитростным языком попавшая в ловушку рыба.

И по тому, как надулись и стали уходить под воду сети, Каип понял, что улов на редкость удачный, принесет он в дома рыбаков достаток и веселье.

Теперь надо работать и работать, чтобы окружить и поднять из глубин моря весь этот огромный косяк, потащить сети к Песчаному, а оттуда отвезти рыбу в столицу рыбаков Акчи, на заводы…

Старик все же добрался наконец к себе на родину, остров Зеленый.

Сошел благополучно на берег, поцеловал землю, посылая ей привет и прося благословения, и тихо пошел затем в глубь острова к роднику…

Каипа долго искали. Не было на Песчаном человека, который бы не выходил в море и не кричал, увидя лодку в тумане: «Отец Каип! Отец!»

Затем мало–помалу стали вспоминать разные истории, связанные со стариком. Больше других знал о Каипе Ермолай.

Вот, к примеру, этот холм, рассказывал Ермолай землякам. Часто в бураны холм сбрасывал с себя корку соли, раздевался. А откуда берется соль — была загадка для Каипа.

Думал старик, что соль, возможно, лежит внутри холма пластами, пробовал копать, но ничего не обнаружил, кроме нескольких кусков обожженной глины: видимо, холм был некогда замком, а может, целым городом.

Понял Каип: вот отчего овцы не лезут на холм, сколько ни гони их туда — соль умерших городов горькая и ядовитая.

Не так давно в холме этом копался приезжий человек.

Платил пришелец деньги, и островитяне дружно помогали ему искать, как им казалось, клад. Вместо клада раскопали они стены и каменного человека с гнусным лицом — идола. Сидел он под песком, сложив руки на груди, и думал. Вытащили гнуснолицего на солнце, а он все продолжал думать. Стали смеяться над ним островитяне, но пришелец толково объяснил всем, что был здесь некогда монастырь и что этот гнуснолицый — бог. Тут все еще больше стали смеяться, зная, что бог, которого видели люди, уже перестает быть богом.

…Вспоминал, вспоминал о друге Ермолай… Но вот вернулся с Зеленого рыбак, который лежал там в больнице, божился он и клялся, что видел Каипа живого–невредимого — мол, сидел старик на поляне и играл на свирели, а змея, прирученная им, поднимала голову и, разглядывая зевак вокруг, танцевала. И еще рыбак божился, что был старик не один, сидела с ним и держала корзину для змеи его старуха.

«Какая старуха? Что за чепуха?» — заволновались островитяне. И, чтобы проверить все, решили послать на Зеленый баржу.

Сегодня на рассвете Ермолай и сын Каипа Аллаберген отчалили к Зеленому.

Прошка долго плыл за баржой, но отец все прогонял его.

Потосковав, Прошка вернулся на остров и сел на берегу, дожидаясь их благополучного возвращения…

1969 г.

Завсегдатай

Я уже давно не торговец, и все же лучшие часы дня — утренние — провожу на базаре. После отдыха и сна первое, что хочется увидеть, — эти краски, плоды, услышать гомон, похожий на птичий, нет, это надо самим посмотреть, мне трудно… Должно быть, сама Тихе–Фортуна — она у нас объявлена и покровительницей торговцев, — едва омоет глаза росой, устремляет одобрительный взгляд на плоды и слышит птиц… да, такая жизнь — привилегия, — завернув ночь в одеяло, с началом дня расстелить перед восточным человеком базар. Базар не смущает нашу веру, он оставляет нас вечными язычниками и… вечными странниками.

Я немного торговал в детстве, но об этом потом. Я понял, что торговля — это не профессия, а состояние души, надо родиться… Другое дело, мой дед по матери — он был домоторговцем. В двадцать лет он получил наследство: два квартала — «Суфиён» и с трогательным, простодушным названием: «Алвондж» — «Люлька» — сто двадцать домов; через шесть лет он имел уже двести, присоединив к своим владениям самый прибыльный участок в городе, — квартал «Арабон», где был рынок каракуля. Трудно сказать, на что употребил бы дальше дед свой базарный гений, если бы в двадцать шесть не упал с лошади на охоте и не умер в ужасных муках. Может, в один прекрасный день купил бы все дома Бухары, чтобы продать их с немалой прибылью истинному их владельцу — эмиру города, забавно… Забавно, что и торговля внутренне ступенчата, как пирамида, чем больше овладеваешь ее основанием, тем труднее добраться к ее острому концу, — там где–то и запрятан фараон–хозяин.

История с дедом произошла очень давно, а сам я с шестнадцати лет уже не живу в Бухаре, только бываю там неожиданными наездами у старой матери — маленький дом совсем не в тех кварталах, которые принадлежали деду. Мне тридцать семь, так что я еще далеко не стар, второй год живу праздно, я завсегдатай базара. Соседей, должно быть, смущает эта моя праздность, ведь к сорока годам еще только вырисовываются контуры служебной карьеры, а оставшиеся потом двадцать до пенсии тратятся на то, чтобы в полной мере достичь… Я же в тридцать пять уже вышел на пенсию, прослужив в балете больше двадцати.

В балет я попал совершенно случайно и неожиданно, на базаре, где я торговал старыми книгами — без всякой прибыли, за свою цену, — меня заметил один приезжий учитель. Почему–то ему показалось, что я подаю надежды, не спорю, я был стройным красивым мальчиком… Мне так захотелось в столицу, так увлек учитель! Отец — странно! — сразу согласился, мать поплакала. Ученики никогда не ошибаются в своих учителях, учителя же всегда в учениках, так и мы, должно быть… Через год он не отправил меня обратно домой, а бросил в массовку. Нельзя сказать, что у меня ничего не получилось, с годами мне поручили кое–какие выходы, маленькие самостоятельные па–де–де… к черту, тоскливо вспоминать, скажу только, что в чем–то учитель разглядел мою суть, увидел во мне художественную натуру, меланхолика. Словом, из торговли — в балет, и вот теперь опять базар, это может показаться смешным. Но я вижу в такой линии одну закономерность, парадоксальную на первый взгляд и до неправдоподобия смелую для того, кто рискнет ее высказать, — в балете и торговле много общего, ну хотя бы в желании полностью раскрыться, одержимой раскованности, одним словом, я лишь намекнул на родство, не желая полемики. «Да, — скажу я своим опровергателям, — торговцы тоже немного эстеты, они необязательно из одного лишь низменного желания — выручка, всякий там доход, конечно же, все это берется в расчет, но среди торговцев встречаются и прелюбопытнейшие типы, сидящие с утра до вечера на базаре лишь ради самого базара, перед ними товар, красиво разложенный, и такому эстетствующему торговцу иной раз вовсе и не хочется продавать, жаль расставаться… а с чем — спрашивается? Он и сам названия не знает тому, что разложил, — нечто среднее между тыквой и пустынным каштаном, экзотический фрукт, обнаруженный где–то в горах и впервые привезенный на базар. Спросишь: «Сколько?». Он глянет на тебя осуждающе–подозрительно и махнет: «Иди, все равно не купишь!» Да, торговля — это состояние, причем такое трепетное состояние души, когда самовыражение полное, как в нирване.

Так вот, первый мой опровергатель — это сосед–литератор, выпустивший уже четыре книги. Он известен, его хвалят, но когда я прочитал написанное им, то решил, что напишу эти свои записки о торговле не хуже. Все у моего соседа какое–то вялое, головное, без мускулов, похоже, что у него не осталось о чем писать. Признаться, это третий вариант моей истории, я соседу читал, он очень интересовался, но как будто его что–то раздражало в самом моем письме, манере, стиле, и он словно еле выдерживал до конца очередной главы, говорил:

— А теперь расскажите, этот ваш перс Бобошо в самом деле совсем бывает не озабочен, если за весь день не продаст и пригоршни своих фисташек?

— Разумеется, — отвечаю я, — такова его натура…

— Что–то не верится…

Сосед, вообще, я заметил, прежде чем поверить, подвергает всего меня сомнению — завидная черта…

В основном мы спорили с ним насчет общности торговли и балета.

— Да, все как–то мелко, — снисходительно говорил сосед, — балет — это возвышенно, истинно, можно сказать, танец — родоначальник всех искусств. И, простите, торговля — это глупо…

— Ну а как вы смотрите на то, что самой первой человеческой деятельностью была торговля? Натуральный обмен дарами природы, так сказать…

Он как будто задумался, что–то его осенило, но, видно, не до конца, мысль в животе запуталась, потому что, чувствую, он опять направляет беседу к базару и к интересующему его торговцу:

— А не думаете ли вы, что этот ваш перс просто для прикрытия там сидит, для полезной деятельности…

— А перед кем ему оправдываться, он человек больной, инвалид…

С каждой нашей беседой я чувствовал, что сосед, возможно, хочет сам написать на базарную тему — не отсюда ли его пренебрежение к моим запискам и желание получить что–нибудь любопытное от меня устно, словно своим изложением я все безнадежно испортил и то в устной речи я еще кое–что сохранил.

Те два варианта, первый назывался просто «Базар», второй несколько усложненно — «Восточная медицина», оба эти названия и сам текст мне не нравились. Теперь я спешу изложить историю в третий раз, с новыми подробностями, хотя многое опускаю из старого, может, назову потом все это «Завсегдатай», но не знаю, как–то о себе, смущаюсь…

Но довольно о соседе, разговор наш о балете, столь нелицеприятный, на меня подействовал, и в этом третьем варианте я многое из наблюдений над родством балета и торговли опускаю, оставив лишь самую малость, намек — это мне нужно для связи повествования, — только чисто формальную сторону, не вдаваясь в подробности, ибо, возможно, я и ошибаюсь, дилетантствую. И еще чисто человеческая сторона — ведь как с балетом, так и с торговлей связано у меня столько любопытного, лучшие молодые годы… всякая неправда была бы досадной.

Для того, кто решил сделаться завсегдатаем, лучше всего начать зимой — все пространство открыто, можно прогуливаться между рядами, рассматривая. Идут дни, редис в мешках цветет, выпуская желтые стебли, утро туманится, время клонит к весне, и базар становится теснее, словом, начав обозревать зимой, вы насладитесь сменой красок, одного плода другим, и так создается ощущение, что жизнь все прибывает. Вы забываетесь… Не верите ни в увядание, ни в старость — до какого–нибудь дня в середине осени, когда жизнь прямо–таки кричит о себе, оглушая, — столько в ней здоровья и соков. Затем вдруг — да, всегда неожиданно! — приходишь, и все увяло — цветы отяжелели, опустились, виноград потемнел, осыпая ягоды, на яблоке нездоровые розовые пятна — всюду пахнет брожением, кисло… У меня к тому же очень острое обоняние, убегаю, чтобы несколько дней поскучать дома. Благо, сосед — литератор К., не хочу называть его полностью, не смею смущать.

Да, вот так за весь год все прошло перед глазами — базар раскрылся, и вот когда ты забылся, поверил, он опять спрятался, оставив для дыхания самую малость — всего несколько рядов, где торгуют сухими фруктами.

В этих сменах: щедрости — и скупости, здоровья — и болезни, простодушия — и хитрости и плутовства — весь характер базара. Он бросает из одной веры в другую, оставляя в сплошном безверии, я уже где–то заикнулся о язычестве. Можно сюда добавить еще безродность, вернее, безнародность, но я потом поясню, боюсь отвлечься…

Сейчас зима, так что само время как бы позаботилось о том, чтобы я следовал его течению, что я и делаю. Зимой базар отдан на откуп таджикам и кореянкам. Фисташки, миндаль, садовый орех, арахис и совершенно притупляющая осязание корейская капуста, набитая в целлофановую колбасу с соком перца. Должно быть, простодушные, симпатичные кореянки добавляют еще и уксус, не знаю, это я никогда не решаюсь пробовать — меня свалит…

Весь базар в двух рядах — ягоды шиповника, пучки травы бессмертника, хвощ, цвета и вида красной икры ягодки облепихи, такие же маслянистые, товар нетрадиционный и не совсем установивший пока для себя твердую цену, колеблется…

Впервые я увидел на базаре ягодки облепихи года три назад, объяснения торговки меня не удовлетворили, по обыкновению я стал придумывать свое, чтобы и торговка и зеваки вокруг поверили. «Это, — сказал я, — должно стоить столько, сколько лососевая икра». И я стал что–то говорить о потопе и о том, что рыба, уплывая, оставляла свою икру на обнажившихся кустах… Я люблю безобидно так разыгрывать, наверное, надеясь на то, что на базаре странным образом уживаются наука и суеверие и все новые мифы рождаются здесь.

Торговцы–таджики очень высокого о себе мнения, продают только то, что стоит не ниже пяти рублей за килограмм, и не станут возиться ни с редисом, ни с луком — овощи не их стихия.

Бобошо с ними в ряду, он местный перс, забывший свой язык, и забавно, что таджики сторонятся его и убеждают, что сами они узбеки, а Бобошо — таджик, пусть так… Об этом я и думал, говоря о безродности внутри базара, за воротами же они снова таджики.

Это я понял очень просто, стоило мне заговорить с ними по–таджикски. Они сразу насторожились и замкнулись, а когда я отошел — отпустило, и они зашептали тревожно:

— Ин ки бошад, худое [28]?!

Должно быть, их смутил мой узбекский вид — овал… разрез глаз — генотип.

Теперь мы дружим и свободно болтаем — они знают что я бухарец, что во мне в равной доле таджикская — от матери — и узбекская кровь.

Лично я доволен — мечтательность и художественно–загадочная томность матери разбавлена отцовской крепостью и простодушием — это дало артистизм и большую выносливость при в общем–то слабом здоровье.

Бобошо привлек меня своей иронией, а ведь это дар не каждого, незаурядного ума — слегка отстранившись, ирония разглядывает жизнь — воздержусь, здесь я банален…

Вообще, в первые дни моих прогулок весь базар настораживался, принимая меня за человека, который, должно быть, что–то высматривает, выискивает, — соглядатай. И только Бобошо сразу разглядел и стал объяснять всем, что это просто у меня влечение, совершенно безвредное для окружающих, — поверили, что я чудак и прочее, но все равно долго еще смущались. Наверное, им был малопривлекателен мой — как бы выразиться? — портрет, что ли? Действительно, я всегда элегантен, с зонтом–тростью, для покупок саквояж с бесчисленными «молниями» — таков мой всегдашний облик для наблюдающих торговцев.

Мне стоило больших трудов стать элегантным, но теперь это моя привычка. Тело мое в своих частях странно негармонично, и, помню, с раннего детства все портные оказывались сконфуженными, снимая мерку. Нет, ничего бросающегося в глаза: ни искривлений, ни тени уродства, просто руки длиннее, чем это надо для туловища, ноги короче, а плечи шире — все, повторяю, заметно лишь после дотошных измерений, — и вот, чтобы все это скрыть, я должен одеваться не просто опрятно и со вкусом, а элегантно. Сложное содержание не может вмещаться в простой оболочке, а говоря по–базарному — умелая упаковка…

Все отвлекаю — виноват… Этой зимой я впервые подумал, что еще не знаю оболочку базара, и вот прогулялся по четырем улицам, вдоль которых крытые ряды, лавка красильщика, скобяная, два чайных домика и трапезная, где можно собраться и заказать вкусный обед. От улиц, неожиданно сузившись, тянутся переулки, а потом просто тупики, откуда нет дальше пути — приходится возвращаться.

В переулках темнее даже в солнечный день: веники, мочалки, порошки, пемза — все для личной гигиены и чистоты дома, и, едва проникаешься ощущением покоя, вспомнив, как хорошо снится на белой и чистой постели, выходишь на птичий ряд.

В птицах много кротости, и взгляд их мудр, и это заметно, когда сидят они в клетках. Нельзя сказать, что на воле они суетливее и глупее, но в клетках, наблюдая за торгом, они чем–то наполняются глубоким. Голуби, петух с сизым от холода гребнем, перепела… Надо бы о перепелах сказать что–нибудь доброе и побольше, все же наша национальная птица, символ…

Я насчитал около двадцати таких переулков и тупиков, мне сказали, что их больше, но я в тот день утомился, решил, что закончу прогулку, выйдя к воротам.

Ворот, венчающих улицы, оказалось тоже четверо, главные, с двумя створками, но их–то почти не открывают, проходят в калитку… Два других входа на базар можно лишь условно назвать воротами, хотя все и ввозится отсюда. Это просто железные перегородки, отодвигающиеся. Я, выросший в Бухаре и видевший столько ворот, с таким искусством созданных — резных, орнаментальных, — нет, я не решаюсь назвать это воротами.

— Ну, вы уж слишком придирчивы, — сказал сосед К. — Нашли проблему! Надо быть щедрее…

Я вспомнил, как в Бухаре стояли ворота сами по себе, без стен — вход в квартал, — и они ежедневно запирались, имея при себе привратника.

Сосед, должно быть, просто не чувствует… забыл, что у восточного человека свое, особое отношение к таким символам, как ворота, благоговейное, об этом надо бы поподробнее рассказать.

Те два входа, которые я назвал воротами — возле них все время переминаются с ноги на ногу уйгуры и армяне–посредники, — стоят близко друг к другу, так что одна, северная, сторона базара совсем осталась без ворот — может, строители полагали, что весь товар будет с юга? А может, одни ворота, свернув за угол, стали от скуки рядом с другими? Скорее это…

На севере глухая стена, там мясной павильон. Словом ничего запутанного, внешность базара никак не выражает суть, игру стихии, наоборот, может показаться слишком простоватой и аскетичной, а в чем–то неудобной. Но в этом–то и все хитрое притворство базара — внутри жирно, сытно, богато… И просто удивительно, как торговцы умудряются приспосабливаться, изворачиваться, торгуя на углах, в темных тупиках, на лестницах, цепко, ничего не скажешь. Всегда бодрые, хохотуны, в сильные холода вспарывают бока у ведер, бросают угли, поддувают, сидят в грубых тулупах кругом и греют руки, затем собираются на щедрых трапезах.

Меня тоже часто зовут погреться таджики, выдающие себя за узбеков. Я присяду в их круг — ведро гудит, шелуха земляного ореха, брошенная в огонь, пахнет так хорошо, создавая ощущение уюта, я на минуту забываюсь, думая, что вот так всегда я был с ними, торговцами, в братстве. Да, истинно, что–то и мне передалось из рода, может быть, гораздо меньше, чем отцу, а в натуре деда торговля собрала себя для высшего проявления, потом несколько поколений все пойдет на спад для того, чтобы опять собраться в каком–нибудь гении. Словом, стоит нас немного заворожить, а потом слегка расковырять — будет видно: в каждом сидит торговец!

— Значит, ты в детстве торговал? — всякий раз удивляется Бобошо — добрый человек, говорит, должно быть, для того, чтобы самый последний скептик, которого смущает моя элегантность, и тот признал своим.

— Да, собирали поздней осенью, прямо из–под снега, стебли хлопка и продавали связками в городе…

— Это в Бухаре?

— Я ведь рассказывал… Продавал уголь, сено. На «Дровяном базаре».

— Жаль, Ахун, что ты не продолжил, из тебя вышел бы прекрасный торговец, — говорит Бобошо.

— Куда нам перед вами, таджиками. Мы созданы быть перекупщиками, — отвечаю я, намекая на свою активную узбекскую половину.

Бобошо понял так, будто я его передразниваю, взбодрился.

— Из смеси таджика и узбека рождается великий торговец! — говорит он, протягивая мне горсть фисташек.

— Если хорошая закваска, то да, — смеюсь я.

Вокруг тоже смеются, я выбираю самую крупную косточку, фисташка слегка надколота, надо лишь ногтем раскрыть скорлупу — и зеленоватый острый плод с нежным вкусом и неброским запахом миррового масла…

Я люблю этот плод, он собрал в себе все самое тонкое, что может почувствовать язык, неужели я старею, все острое и жирное меня раздражает — это слишком теперь грубо для меня, как насилие, зато какой букет, сколько оттенков оказалось в плоде фисташки и миндаля, какие запахи — раньше я этого не чувствовал, да, старею…

Что ж, всякий возраст неповторим, и ничто так не подчеркивает ступени возраста, как пища. Ведь замечено, что человек проходит через три пищевых возраста, самый первый — примитивный, когда человек просто насыщается, — стадия «кишечной палочки», ест много мучного и мясного, почти не чувствуя различия, не наслаждаясь тонкостями. В среднем, более зрелом возрасте желудок требует возбуждения, без него не чувствуешь вкус. Осязание — о нем примитивный человек как будто не догадывается — возбуждается, требуя разных приправ к еде: перца и уксуса, горьких и мятных трав — «стадия языка». А близко к старости, если чувствуется отвращение к тому, что так любил, будучи примитивным существом — к плотному, жирному, острому, — все чувства утончаются, и человек живет обонянием.

— Да, но тут вы отрицаете индивидуальные наклонности, — возразил сосед К.

Теперь он разговаривает со мной терпимее, почувствовал, что я неплохой спорщик и долго стою на своем, пока мой собственный опыт не убедит в обратном. И даже когда убеждаюсь, все равно воздерживаюсь от обобщений, считая, что частный случай со мной не может никак быть правилом даже для меня самого. Сложно с опытом, с пережитым…

Другой знакомый, с которым я иногда делюсь, — Бобошо, — это мое пояснение к пище выслушал молча и деликатно. Не возразил, я его все больше ценю за эту деликатность, за умение подбадривающе слушать, даже если это неприятно.

Бобошо уже знает о том, как в раннем детстве я разрезал красивый кусок шелка на множество лент, сложил, как складывают в магазине тюки с материей, и выставил в собственном магазине в мансарде для маленьких красавиц соседок. Там у меня все было, прилавок, весы из ореховых скорлупок, рис, мука, сахар в мешочках, принесенные тайком из кухни. Горделивый, я стоял за прилавком и ждал — красавицы приходили сразу все вместе, разглядывали выставленное, чуть приседая, мило смеялись. Ничего смешного, просто так принято, ибо какая красавица угрюма на базаре? Да, дни… Бобошо знает и о том, как торговал я, уже будучи отроком. Я называю ему: «Сенный базар», «Базар циновок», «Базар стекольщиков». Больше всего его умиляет рассказ о том, как мы с братом решили избавиться от всего, что было нам мало, тесно, чтобы родители купили обновки, — маленькая хитрость… Помню, мы сидели с братом дома одни, и от нечего делать я предложил пойти торговать. Чем? Моими старыми брюками — какая разница? Оказалось, что у брата жмут башмаки, у меня противная шапка зеленого цвета.

На базаре, среди торговцев старьем, мы чем–то не понравились сторожу, он запер нас, чтобы допросить. Пока он меня расспрашивал, брат Афзал убежал, выпрыгнув в окно, и вернулся с отцом. Отец был довольно видным человеком в городе, и сторож его таковым и знал — так что, естественно, речь не могла идти о краже.

— Им дорого обойдется это их баловство, — сказал отец и на улице сам нас допросил. Ничего не узнав внятного, он в отчаянии потянул меня за рукав: — Ну хорошо, за сколько ты собирался продать свои брюки?

Я назвал какую–то фантастическую сумму, на которую можно было одеть всю семью в меха, отец рассмеялся и больше уже не вспоминал об этой истории.

— Как трогательно! — восторгается Бобошо. — Вообще, детство… не рассказывай! — Он готов прослезиться, сентиментальный продавец фисташек, видно, тоже часто вспоминает забавные истории детства. Рассказывать об этом — расстраиваться, описывать тем более грустно. С отдаления прожитого детство видится в идиллических тонах, хотя ведь тогда, когда жил в настоящем, всё могло быть не так просто и трогательно — мне, к примеру, было трудно в детстве.

— Отец твой, должно быть, часто поступал так благородно, Ахун? — спрашивает Бобошо, со мной он разговаривает осторожно, боясь обидеть, и вообще у него такой тон, будто я его сын, хотя он старше меня всего лет на десять.

У Бобошо красивая и благородная внешность, но бывает, когда он расстраивается, какой–то внутренний недуг, что–то нервное, пробегая по правой стороне его тела, на мгновение искажает лицо до безобразия. Я отворачиваюсь, да и сам он очень смущается, словно уличен. Поистине красота есть слегка прикрытое безобразие, а высший ум у черты безумия, крайности гораздо ближе друг к другу, чем стоящие рядом качества, такие, как храбрость и отвага, — здесь я, возможно, банален…

— Признайся, Ахун, ведь тебе порой так хочется… на чем–то очень крупном и рискованном? Я ведь вижу, как тебе тоскливо от наших мелких дел, ты, должно быть, презираешь нас за то, что ни на что мы не способны, кроме этой детской торговли на сто рублей, на двести.

— Я–то нет… не знаю, — говорю я Бобошо. — А вот ты, наверное, страдаешь. У тебя все качества большого торговца — умен, спокоен, но возбуждаешься от легкой авантюры, мыслишь абстрактно, в масштабе, наблюдателен и немного сентиментален.

— Да нет. — Бобошо как будто растроган моей похвалой его торговым качествам. — Каждый должен быть собой, и это справедливо… Но ты, кажется, сказал: сентиментален?

— О, сентиментальность! — говорю я значительно. — Она так нужна торговцу, в голове есть такой пунктик, который ведает тягой к приключениям. Сентиментальность раздражает этот пунктик, и человек пускается…

Бобошо пристально смотрит, я же невозмутим, и торговец не знает — шучу ли я, но на всякий случай улыбается:

— Ты, кажется, сегодня хорошо расположен… разыгрываешь?

— Да, с возрастом я стал расположен… смотрю на мир доброжелательнее.

Торговцы вокруг от безделья слушают с долей благоговения — считается, что я всегда говорю занимательные вещи.

— Что–то мне не нравится… Ты стал много говорить о возрасте — кого хочешь удивить, меня ли, старика? Сколько бы ты ни прыгал, все равно останешься мальчиком, не сделавшим еще своего славного дела.

«Мальчик, не сделавший еще своего славного… главного дела» — мне это нравится. Бобошо афористичен. Он любит по разному поводу вставить в разговор нечто подобное, как бы сочувствуя. Он убежден, что я не просто прогуливаюсь, завсегдатай, а человек, ждущий своего часа. Будто, попадись мне интересное дело, способное увлечь, во мне проснется торговец, авантюрист, я рискну… Если кто и ждет своего часа среди этих замерзших торговцев сухими фруктами, так это сам Бобошо. Уверен, первым, кого позовет приключение, — рассудительного, с виду меланхоличного отуреченного перса. Ведь он как–то вставил: «Кто не рискует, тот проигрывает на базаре…»

Да, риск… Здесь, на базаре, когда риск минимальный, все кончается проигрышем, — это я вижу почти всюду среди торговцев, если дела их маленькие — четыре мешка арахиса, пуд сушеной, в обрезках, дыни… Только слышишь: «Одни убытки», но риск все равно привлекает, этой зимой я увидел на базаре новые лица, с годами почти никто из торговцев не уходит, зато новые прибывают. Мне было интересно: есть ли среди всей этой публики еще чудаки, которые просто изо дня в день прогуливаются между рядами, знакомясь, — завсегдатаи, кроме меня. Я стал приглядываться, останавливаясь перед новым лицом, слушать, спросил Бобошо. Он рассмеялся сконфуженно, будто я его в чем–то желал уличить:

— Странно, я об этом никогда… Только две породы людей — торговцы и покупатели, а вот что между ними, среднее, не задумывался, брат. Ты, должно быть, заревнуешь, узнав, что еще кто–то такой же праздный?

«Но почему у меня такое ощущение, будто я его в чем–то постоянно уличаю?» — подумал я с неприязнью, а это было похоже на отношение любящего, который боится измены и готов заранее и безо всякой причины подозревать. Это сосед К. заронил сомнение, сказав, что Бобошо прикрывается…

А на следующий день я был удовлетворен сполна, когда ко мне подошел уйгур и пригласил в чайный домик. Оп сразу приступил к делу, и я отметил при себя, что вот это и выдает — новичок он в торговом деле, не владеющий еще собой и не поборовший суету, или же рисковавший много раз и теперь только выигрывающий от риска. А когда он назвал меня «знаменитым торговцем», я принял скучный вид, поняв, что передо мной один из тех посредников, которые часто обращаются ко мне за помощью.

— Кто же вам показал на меня? — спросил я, по–прежнему скучая.

Он не решался, говорил, что понял сам, наблюдая, и что если такой опытный торговец согласится помочь…

Словом, его люди скупили в каком–то городке, по пути сюда, весь товар кавказцев — сто пудов мандаринов, а продукт этот быстро портится… Подобные дела возбуждают меня вначале, берусь играючи, но близко к середине вдруг все надоедает, теряю вкус и отхожу.

Короче, уйгур хотел, чтобы я уладил все здесь, внутри базара, склонил кое–кого, чтобы в один день к рядам были выставлены пятьдесят подставных торговцев и чтобы выдали каждому весы к отдельному месту, — уйгур задумал начать и закончить с мандаринами в течение дня, так быстро, как будто дохнул на стекло — пропотело — и сам же стер; ничего не было в помине!

Я слушал, что–то в его идее было незрелое, дилетантское, особенно уязвима та часть дела, которая касалась склада. Он хотел, чтобы одни ящики завозились на склад, другие тут же увозились к прилавкам, создавая у недоброжелательного наблюдателя ощущение, будто товар здесь хранится давно.

— Вы ведь знаете, когда товар хранится день–два на складе, это придает делу налет респектабельности, — сказал мой собеседник, виновато улыбнувшись и, должно быть, чувствуя себя глуповато оттого, что напоминает мне об этом простейшем правиле базарной игры.

— Да, всего лишь налет, — ответил я сухо, рассердившись за его чрезмерное подобострастие ко мне. — И больше ничего… А это, как дыхание на стекле, бывает, что не успеешь стереть — опаздываешь…

— Не хотите ли вы сказать, брат…

— Послушайте, — перебил я уйгура, — вы уже давно?..

Да, я это почувствовал сразу: он долго был просто завсегдатаем, он так и назвал себя — не «гость», «посетитель» или скромно: «ученик базара».

— Я несколько лет был завсегдатаем, но самым обыкновенным, не таким, как вы. Вы так называете себя из скромности, на самом деле — мне говорили, — весь порядок базара, каждый его нерв держится вашими руками…

— Вот уж нет, сказал я и подумал, что если даже половину того, что он здесь наговорил о моих торговых способностях, опустить как лесть, останется… что значит базарная молва, небольшая загадка — и рождается миф… Юсуф Прекрасный.

Меня всегда умиляла эта библейская история, торговый эпос, сочиненный на восточном базаре или в долгом пути через пустыню торговцами. Юсуф Прекрасный, брошенный братьями в колодец и подобранный караваном, — сын риска, жертва прелюбодейства, ставший управляющим хлебными магазинами фараона.

— Первый и простейший талант торговца — умение предвидеть, как Юсуф Прекрасный, семилетнюю засуху, — говорю я уйгуру и соглашаюсь помочь его делу лишь из мелкого тщеславия — вот ведь бывший завсегдатай, которого увлек базар, а называет меня учителем, значит, я по–прежнему единственный, это моя привилегия.

Уйгур наклоняется и взволнованно дышит мне в плечо, показывая среди столбика цифр на бумаге мою долю — восемьсот рублей.

— Что ж, — говорю я великодушно, соглашаясь с долей.

Посредник доволен, благодарит, приглашая вечером в трапезную, хотя чувствую: что–то внутри его точит — естественное волнение, может, страх.

— А как вы предвидите… наше дело? — спрашивает он, желая обрести уверенность.

— Как семь тучных лет после семилетней засухи, — отвечаю я, зная, что доля иносказательного лишь украсит торговую сделку.

Иносказательность — одно из базарных суеверий, сулящих удачу. Как бы ни полагался торговец на свое умение, он все же чувствует непостоянство в основе своего дела, а удачу можно ждать, лишь наблюдая за приметами, начиная от вселенских — стояния луны над базаром — и кончая мелкими, как пол и одежда первого покупателя.

Торговцы верят, что день будет легок на удачу, если первым покупателем окажется мужчина. Как часто я пользуюсь этим, чтобы купить что–нибудь по сходной цене! Вижу, как твердо стоит на своем торговец, когда подходит женщина, не уступает ни на копейку, она, сердитая, идет дальше, должно быть не зная, что и там будут непреклонны, ибо торговцы еще задолго до начала базара сговариваются продавать по единой цене, всякий отщепенец, сбавивший, чтобы сбыть товар побыстрее, жестоко презирается — с ним стараются не иметь дела, отворачиваются, и строптивый — смотришь — исчез с базара, разорился. И только ранним утром — и опять по сговору — цена может колебаться, опускаясь лишь один раз от своей твердой линии, да и то тогда, когда первым подходит мужчина–покупатель. Стоит ему отойти, купив, как цена снова подскакивает до своей твердой отметки, и со вторым покупателем — неважно, мужчина ли он, — торговец уже несговорчив, стоит на своем… И еще близко к вечеру, когда товар слегка увял, а сам торговец утомился, цены у всех понижаются на одну ступень — время покупательниц…

Бобошо сказал, если помните: «Каждый рожден быть собой, и это справедливо». Здесь чувствуются нотки предопределенности, вера в звезду, как будто один родился перекупщиком, другой посредником, третий поставщиком, и таким должен оставаться, чтобы не нарушать правила, которыми исстари живет базар.

Поставщик — тот, кто выращивает фрукт, и если он не продал его через посредника перекупщику, а решил торговать сам, он с презрением озирается вокруг, называя перекупщиков трутнями. И напрасно! Поставщик, сделавшийся хотя бы ненадолго торговцем, выглядит очень наивно и почти всегда проигрывает оттого, что решил свои фрукты продавать сам, ибо забывает, что сорванный плод уже не сочный фрукт, натюрморт, а товар, крепкий, обкатанный, жесткий, звенящий металлическим рублем, — тихая жизнь сада ему уже чужда, он весь в стихии базара… Вечером крестьянин смущенно складывает, сидя в чайном домике, рубль к рублю, прозревая…

Еще есть люди… их так мало, один–два человека на весь базар, поэтому нет названия их профессии, я же называю: художники торговли. Уйгур принял меня за такого художника, надеясь, что я закрашу самые тонкие, лезущие наружу места в его деле с мандаринами.

Что ж, я опять взялся, хотя и давал себе слово не ввязываться. Натура, увлекло… Сплошная игра — и с весовщиками, и на складе у меня хорошо получается.

Я убеждаю их, жестикулируя страстно, затем перехожу на шепот, толкаю панибратски в бок, хохочу. Держу про запас поговорку, анекдот, а то и просто непристойность, ибо весовщики падки на обнаженную шутку, с ними целый день только об этом и говори, глядя из окна на торговок, не насытятся.

Я настойчив, но не надменен, не требователен, весовщики не чувствуют тяжесть, как сказал Бобошо, я бываю «и мил, и смущен, и по–ребячески трогателен», и они уступают, разумеется небескорыстно.

Они наконец чувствуют, что я ищу приключения, и хотят посмотреть, чем это кончится. Приключение — страсть не очень–то серьезная для базара.

А кончается как обычно. Наверное, начинаю слишком самозабвенно, ибо где–то на половине дела вдруг становлюсь равнодушным, устаю — и неделю меня не видно на базаре.

Бобошо знает, что у меня бывают приступы, когда обостряется обоняние и мучают запахи, — я держусь подальше от базара.

— Что, брат, опять запахи? — спрашивает Бобошо глядя на мое одутловатое лицо. — Я так и сказал тому мандарину, что нездоровится.

— Прошу тебя, не показывай больше на меня, — говорю я, уверенный: уйгур остался в выигрыше. Ведь неважно, что я вышел из дела, важно: я удачно и ловко повел, считается, что торговля капризна лишь вначале, любит быть продуманной, потом же катится внутренней энергией, пока не истратит себя всю по пути, давая в финале прибыль.

— Я думал: тебе надо развлечься. Ходил ведь скучный…

— Трогательно, но… Я ведь скучный по натуре, бывает, что и неделями слова не хочется сказать, а потом вдруг понесет… Но теперь все меньше, не возбуждаюсь.

— Я ведь говорил: тебе под стать великое дело. Мандарин, клубника, шиповник, — говорит он с долей презрения, перечисляя плоды. — Они даже меня не увлекают…

Иногда мне кажется, что Бобошо подбрасывает мне такие маленькие дела… не вводит ли он меня во вкус, не обучает ли, как волчонка? Для чего?

Еще одно базарное суеверие: считается, что удачливым может быть не только каждый торговец в отдельности, но и весь базар в целом, если в нем торгуют из года в год знакомым товаром; от всего нового, необычного базар, говорят, отворачивается, смущаясь, — отсюда презрение Бобошо к мандаринам, привезенным издалека. В Бухаре вообще любили торговать одним — «Базар цветов», «Базар циновок», «Шелковый базар»…

— Удивляюсь, вам еще удается безнаказанно ловко свернуть, — сказал сосед К. — Для вас это просто красивая игра, приключение, но ведь для них рискованная работа, сама жизнь, и как они вас не запрезирали?

— Значит, моя игра лишь украшает их тяжкий труд, — говорю я простодушным тоном баловня судьбы. — Делает их базарное существование полным и осмысленным — и это они чувствуют нюхом. Что у торговцев сильно развито, так это безошибочный нюх, не расчетливость, не хитроумие — нет, ерунда…

— Возможно, что вы и наблюдательны, — отвечает сосед К. Теперь он доброжелательнее, раньше же подчеркивал дистанцию, не подпуская, затем слово за слово — и оценил. Прихожу, он сидит в кресле, закутавшись в махровый халат, теплый, как после бани, скучает. Два часа пишет, прогуливаясь перед этим каждый день по одной и той же улице, не сворачивая, а после работы скучает. Я поймал его на скуке — и вот так вошел в дом. Бывает он, как бы спохватившись, становится надменным со мной, а потом расслабляется и опять очень мил, болтает. Это меня усыпляет, и я тоже делаюсь скучным и болтливым, начиная думать, что он такой участливый… совсем теряю голову, а потом жалею. Ну, почему я такой, хочется опереться на его невозмутимость и холодность, а во время одной из таких прекраснодушных бесед я совсем сглупил и сказал:

— У вас, должно быть, связи в издательстве… — думая, что он поможет когда–нибудь с публикацией этих записок.

— Разумеется, — сказал он, как же без этого?! — И вдруг опять замкнулся отдалившись: — Только я не сторонник… каждый должен в одиночку.

Черт побери, как я жалел, не успокаиваясь весь день. В одиночку? Тем лучше. Посмотрим… Важно понять систему. Теперь многие понимают… к примеру, что деревья живые, — мажут срубленное место чем–то густо–зеленым.

Я уже писал, рассказывая о внешности базара: «На севере глухая стена, там мясной павильон…», надо закончить, ибо какой азиат, чувственный, иррациональный и созерцательный, удержится, чтобы не поболтать о мясе… У меня у самого правило — не есть утром мяса, день надо начинать, будучи достаточно легким, чтобы долететь хотя бы до середины своего дневного дела к вечеру. Я заметил, что и птицы встречают божий день с мякиной во рту, гусеницу откладывают, пряча, а червяк на росе — дурная для них примета.

Павильон белый и просторный внутри, на первом этаже — мороженая океанская рыба с довольно хищным видом, дальше говядина. Говядину я стараюсь не есть и вечером, только уж если совсем нечего… Знакомый киргиз шепнул мне, что говядина переваривается с трудом и потому считается нездоровым мясом, от нее давление под ложечкой и головные боли. Что ж, киргизам можно верить, они большие знатоки мяса.

— Лучше уж творог, — добавил киргиз.

И здесь киргиз прав, хотя бы потому, что творог на втором этаже продают миловидные торговки, белолицые и здоровые, — я часто поднимаюсь…

Среди молочниц, чувствуется, нет напряжения естественного отбора, как у океанских рыб–чудищ, они не конкурируют, потому–то и милы. Они свободны, хохочут и зазывают покупателя лишь для базарной этики.

Я здесь отдыхаю, прислонившись к гранитному фонтанчику рядом с ведром сметаны, и сметана приноравливается, начиная дышать со мной в ритм.

Сегодня моей молочницы нет — торговки смотрят хитро… «Это, должно быть, за вчерашнее», — думаю я.

А ведь я полагал, что для них торговля превыше всего, а вот поди ж ты… Одна решила пренебречь, чтобы слегка уязвить, — плохо я знаю женщин.

Прижавшись к холодной чистоте прилавка, я обычно болтаю беззаботно с Алией. Неужели молочница до сих пор не привыкла к моей необязательности и несерьезности? В ее возрасте–то… разница между нами почти двадцать лет.

— Это от молока ты такая белая, — говорю я, — от близости…

Она смущается, но вообще–то Алия очень разная, смотрит пристально, словно хочет угадать, что со мной было, когда не поднимался в те дни к ней, обижается, если я быстро прощаюсь, или вдруг становится холодной. Это я сам ее так настраиваю, если с утра расположен, весело шучу с ней, говоря: «Я твой молочный брат», а в иной день смотреть ни на кого не хочется, видит из окна, что я не поднимаюсь…

А вчера я так разболтался, что получилось само собой, будто я ее приглашаю остаться вечером. Боже, что я наделал, ведь все это мальчишество, глупость, от тщеславия: пойдет ли, если позову?

Я себя ругал потом до вечера и все–таки не решился пойти. Нет, дело не в смелости, просто у меня есть другая женщина и наша с ней история тянется вот уже без малого двенадцать лет. И кончится, я чувствую, женитьбой. Пора уже прислониться и мне и ей, возраст…

Я был лет двадцать в таком мире… все время, пока Алия росла. Вообразил, что надо отдаться искусству, не скрою — дурачился в молодости, волочился. Наши театральные пошляки называют его «обнаженным миром».

Я нахожу глупым это — «убежденный холостяк», «заядлый многоженец», нет ничего устойчивого, такое ощущение, что если все стоит, то мы проходим мимо этого, меняясь… череда дней…

А молочница — это наше наследственное. Среди семейных сплетен есть и рассказ о том, как дед был неравнодушен к молочницам и прачкам, а бабушка, утонченная бухарская дама, презрительно–насмешливо взирала…

Раз в неделю меня зовут в трапезную знакомые торговцы — удачная сделка. Здесь тихо, можно свободно растянуться на нарах, глядя в окно во двор, где сразу варят в шести котлах. Замечательно вкусно пахнет. Выйдешь, чтобы наломать стеблей и бросить в очаг. Немного сыро во дворе, и платан стряхивает лист, долго смотришь, как лист, кружась, летит, — благостная лень…

Я уже писал об этом. Первыми моими записками был этакий бурлеск «Хвала лени», тоже рожденный от созерцания базара…

Я люблю смотреть, как едят, никто не может быть таким естественным, как едок, ничто так не идет человеку. Да, только трапеза и любовь еще как–то привязывают нас к жизни.

Помню из детства, когда после долгой болезни мне захотелось есть, и мать так обрадовалась: «Раз хочется, значит, уже здоров». Это все так просто, никакой философии — Кант, Кьеркегор, Конфуций… кто еще там на «к»? Оуэн…

Возможно, я глуп, но меня это иссушает, меня наполняет жизнью простая фраза о еде и здоровье. А сколько раз после бессонницы и увядания, когда казалось, что силы покинули тело навсегда, мы шли к женщине? И снова чувствовали, что возродились…

С каждым днем на базаре становится темнее — утром густая роса, а в полдень из–под ног лезет пар — торговки ожили, стали болтливее — весна…

Потом день — смотришь — широко открылся от солнца. Лук, клубника, ягоды шелковицы, пахучая зелень — укроп и сельдерей, овощи. Но теснее всего и гуще в цветочном ряду — еще полусонные деревца, еще темно–зеленая, вялая рассада, луковицы гладиолусов…

А вот и литовка Аннелора, значит, перезимовала свою восемьдесят первую зиму. Как и в прошлую весну, она торгует луковицами, совестливая и аккуратная, высушила стебли гладиолусов вместе с цветами — всех видов и цветов — и выставила для обозрения. Здесь и «граф Ойя–Айя» и «Лазурная Балтика», «ноготок коршуна» и «морские кочевники», «Чио–Чио–Сан» — прекрасно…

В Аннелоре борются дух изобретательства и дух торговли, я ей говорю, что это слишком расточительно для ее слабого здоровья — выращивать цветы и самой же приносить их на базар, но что поделаешь, торговля… увлекает.

Аннелора держится несколько обособленно, она считает себя начитанной и интеллигентной и признает лишь меня достойным собеседником, говорит:

— Такую жуткую историю я прочла. Один человек в Иране: Маджид Занди, он не спит уже двадцать три года — как тебе это нравится?

— Мне моя собственная бессонница не нравится, — улыбаюсь я.

— Чувствует себя прекрасно, на службе восемь часов — что скажешь? — Аннелора говорит нарочито громко, чтобы торговцы вокруг слышали — она убеждена, что никто из них, кроме доходных листков, ничего не читает, — за это и презирает.

— Сверхчеловек, — говорю я.

— Остальные шестнадцать бодрствует — помогает жене по хозяйству, играет в самодеятельном театре, рисует… и так обречен жить до конца. Голова повреждена у человека, — скучно и впрямь как прочитала, излагает она: — Может быть такое?

— Ну, раз написали…

В дни между весной и летом, каких только диковинок не увидишь на базаре — торговый бум, везут все, что сколько–нибудь весит, имея форму. Что это — корень, а может, ствол или такая причудливая крона? Обнюхивают это твердое и красное, мшистое, спорят: лекарственный корень? Хлебная дыня? Масляная губка? Торговец горделиво взирает, уклоняясь от спора — как бы не продешевить. Пробуют на вкус, обмеривают взглядом — вот так, сам базар назовет и оценит…

А между летом и осенью базар так наполняется–лоснится… Меня, признаться, это изобилие не радует — прячутся тонкости от тесноты, плод давит, все пространство садов и бахчи, которое и за день не пройдешь, пытается вместиться здесь, на пятачке… шум, гомон… Ждешь опять поздней осени или зимы…

Эта зима: дождь со снегом, самое тягостное, что может послать небо, чтобы поколебать дух и сделать человека скучным и беспомощным.

Я все выходил по утрам и смотрел, думая, что вот в природе что–то сдвинется за свою черту и установится по–иному, но — увы! — ничто не колебалось, не уходило: ни дождь, ни снег. Я возвращался, не заходя на базар.

Раньше я еще как–то ухитрялся, затевая игру с собой, и, случалось, побеждал себя терпением, близко к утру бессонница отпускала; тогда я спал до полудня, думал: «Какая разница, просто сон передвинулся…»

В бессонницу я видел первый луч, раннюю птаху, слышал, как перед самым рассветом дождь начинал шуметь, пробегая по стеклу. Пробежит всегда в один и тот же час и утихнет. Отчего? И так каждое утро.

Думал утешить себя тем иранцем, о котором рассказывала Аннелора. Благо, мы не так уж и далеко, он тоже бодрствует в те часы, что я мучаюсь. Я думал о том, как он играет в любительском театре… словом, иранец Занди меня забавлял.

Еще я вспоминал о тех днях, когда в ночь с субботы на воскресенье я засыпал с радостным ощущением — ведь мать не станет будить меня, чтобы отправить в школу. А бывали дни, когда надо было убирать снег со двора. Ляжешь под ватное одеяло, согреешься… а тут отец уже, смеясь, сбрасывает одеяло, чтобы разбудить. Вот ведь благость такого здорового, хотя и короткого, сна — утром шутки, смех отца, ленивое потягивание в постели, притворство и поцелуй матери. Да, дни…

Обычно в такое время нездоровья я убегаю от себя к матери в Бухару, езжу к ближним горам — там, у подножия, маленькое озеро и дикий орех. День или два живу в доме знакомого, такого же одинокого, как и я сам, рыбака. Он учит меня ловить форель, смеется, ибо я никак не научусь. Ловля не моя стихия.

Вот и сейчас надо убежать, заперев пустую квартиру, и вернуться потом успокоенным и в ладах с собой. Жениться? Ведь время уже, если этим кончится у меня с моей женщиной, не пора ли? Но что–то меня смущает, может быть, эта мысль, такая банальная и никого не оправдывающая: «Не может ли стать хуже? Та любовь, которая еще теплится в нас порознь, не обернется ли скукой и раздражением, когда мы будем бок о бок?» Это говорит возраст, опыт и усталость — все, что может теперь лишь опошлить чувства. Прозевал я свой час, час безудержной, слепой и святой любви…

Я отправился к Бобошо за советом. Пока я разбивал косточку миндаля, перс сочувственно смотрел мне в лицо, почему–то странно беспокойный.

— Что, опять запахи, нездоровится?

— У Сабаха на том конце базара горный перец… и я даже это чувствую, — говорю как можно бодрее.

Вот так и начался наш разговор, тут бы и рассказать ему о женитьбе с долей легкости и иронии. «Отец», — говорю я, смеясь и хлопая его по плечу.

Я заметил, что у профессиональных торговцев женитьба и семья имеют оттенок чего–то тягостного и противоестественного, оттого–то, говоря о ней, они ухмыляются в ус или же нетерпеливо раздражаются — странно. Ведь по здравому размышлению все должно быть наоборот — отцовство, семья в каждой судьбе, без них, мне кажется, невозможно себя чувствовать уверенно за прилавком, это как пай, доля, прибыльно, может, я не до конца еще понимаю их натуру, и потому отношение торговцев к семье кажется одним из немногих базарных противоречий?

— Я так и думал: тебе нездоровится, — с сожалением сказал Бобошо. — Ходил по базару и спрашивал… — Он все суетился, непохожий на себя, пересыпал фисташки с ладони на ладонь, чтобы не смотреть мне в глаза.

«Должно быть, ему тоже не по себе», — подумал я и спросил:

— Как стояние луны?

— В общем–то благоприятное, — уклончиво ответил Бобошо, хотя обычно в эти дни месяца всегда жаловался на плохое влияние полнолуния,

— И на торговлю влияет?..

— Очень, на редкость хорошо.

— Да, луна, — сказал я мечтательно, и мы почему–то уже не могли сдержаться, все говорили о нашем светиле, будто что–то в нас накопилось и вот теперь стоило лишь слегка тронуть тему — покатилось…

— А торговка Зара, — сказал Бобошо, — ты бы видел… сегодня она луноподобна…

Бобошо неравнодушен к толстой армянке Заре — мастерице резать морковь макаронками для плова.

— Да, она прекрасна. И ты красиво говоришь. И сколько крутом упадка от этой красоты. — Я прижался локтями к прилавку, как и Бобошо, и, наклонившись к нему, шептал, а он кивал и улыбался, покручивая ус. — Я это тоже заметил, Бобошо: в дни, когда зима уходит и сушеный абрикос пахнет по–весеннему пряно… женщины делаются луноликими.

Странно, что мы только и говорили о луне. От нечего делать. Должно быть, у нас обострились чувства — ведь абрикос источал пряный запах, совсем ему несвойственный, видимо, замешанный внутри плода среди многих привычных его запахов, чтобы в какой–то день вдруг встревожить, пронзить для полноты ощущения самого чувственного нашего образа — луны.

Вот луна округлилась, Глядит с прищуром. Уединимся…

В этих разговорах были нотки вызова нашей всегдашней скучной пристойности, что–то совсем несвойственное, и я вдруг подумал, что надо остановиться и стоять, взяв себя в руки, натянув удила, иначе нас может бог весть куда занести это хмельное. Но куда? Любопытно…

— Говоришь: искал меня? — спросил я, как бы подзадоривая Бобошо.

— Да, и тебя не видели. Ах, жаль! — Он хлопнул себя по колену. — А я бегал…

— Рассказывай, я слушаю. Ведь еще не поздно, — сказал я, чувствуя, что вот наконец тихий, меланхоличный перс скажет о том, к чему исподволь, взвешивая каждый шаг и каждый свой жест, шел.

— Помнишь, — шепнул он, — ты говорил: вот бы какое–нибудь увлекательное дело… тогда стоит рискнуть, а так все это дрянь — мешок фисташек, пуд орехов…

— Помню, — сказал я. Выходит, он так же думал обо мне, будто и я иду исподволь, взвешивая, и что, когда подбрасывал для меня разные мелкие дела с перекупщиками, весовщиками, я менялся, поддаваясь базарной страсти, а сам Бобошо следил, ожидая, пока я созрею.

— Такое дело есть, — сообщил он чересчур доверительно, будто я уже с ним на равных, пайщик.

«Ах ты старый волк», — подумал я, еле сдержав возглас удивления и восторга. Только в одном он ошибся. Обучая меня, он возбуждался сам, увлекаясь и входя в азарт, страсть меняла его, а не меня, тот, для кого все это красивое приключение, никогда не обучается, он чуть выше — и парит, ловко сворачивая на опасных перекрестках.

У маленькой станции должны сбросить с поезда товар, а мы перевезем все это через пустыню в крытых фургонах…

— Товар ты увидишь на месте, — сказал Бобошо, еще больше смущаясь от того, что недоговаривает.

— Круглый, пахучий, маркий, синий? — настаивал я. — Ты ведь понимаешь: быстрее всего прогораешь, когда знаешь все, кроме кое–каких мелочей, — добавил я беззаботно и рассмеялся, чтобы он не подумал, будто мне тревожно от этой затеи, в которую я уже, кажется, вошел, даже не успев хорошенько поразмыслить, — все это возбуждение и хмель, нельзя ему доверять себя, опасно…

— Лекарственные травы, — назвал товар Бобошо и, поддавшись моему настроению, тоже рассмеялся, думая, что, возможно, я удивлюсь и запрезираю его, скажу: какая разница, фисташки или целебный корень — товар жидкий, неувлекающий.

Но я его выслушал спокойно, и даже нахмурясь, и как бы понимая всю серьезность дела, и весь риск, ибо знал, что Бобошо многое недоговаривает, еще не полностью доверяя мне, как компаньону.

Если бы я настаивал, то, конечно же, он бы еще кое–что открыл, но я не стал искушать — не все ли равно, трава это или меха, просто мне давно действительно хотелось посмотреть на все изнутри — на тех, кто привозит товар и передает его перекупщикам, и тех, кто, рискуя, перевозит все это часто по нескольку дней — поездом, на верблюдах, на своих спинах — через пески и горные тропы… В этом зрелище было что–то щекочущее, я давно ждал…

Близко к полудню мы перешли с Бобошо в трапезную, чтобы вместе пообедать. Не сразу поняв, почему они берут меня с собой, я сконфузился, ибо ничего, в чем у меня был талант, не требовалось: ни переговоров на складах, ни услуг машинистов поезда и погонщиков фургонов. Никаких дел.

— Ты должен просто создавать вокруг легкость и ироническую беззаботность, — сказал Бобошо. — Торговля это любит. И знаешь, большинство крупных дел проваливалось от чрезмерной серьезности и напряжения… Ты будешь как вестник удачи, талисман…

Я хотел было возразить, ибо никак не ожидал такой роли, но Бобошо спокойно и даже несколько властно положил руку мне на колено:

— Не надо… Есть много людей… каждый второй может уладить на складе или достать бумаги о том, что мы работники лекарственного завода и скупаем в деревнях травы. Но не каждый — клянусь! — может в минуту опасности выйти к постовым с таким простодушным, доверчивым и обаятельным видом, как ты, излучая одну лишь правду… перед которой не устоишь.

— Ты чертовски красиво говоришь, — шепнул я. — Ну, разумеется, я буду выходить к постовым с документами, где все шито–крыто… если это потребуется.

— Думаю, что не потребуется. Должно быть, я не так выражаюсь — красиво и потому неточно. Ты можешь и не выходить. Достаточно того, что ты будешь с нами. Как талисман, — опять повторил он.

— Еще одно базарное суеверие? Хорошо, а кто нас поведет?

Бобошо опять — странно — сделался робким и даже заискивающим, чтобы попросить меня не настаивать на разглашении.

— Извини, этого велено пока не говорить… Но ведь ты понимаешь, — заволновался он, — я ведь не рискну передать тебя в ненадежные руки, не волнуйся… И потом в случае провала… ты ведь ничего не теряешь, только ты один едешь без своей части в деле…

«Да, — подумал я, — у тебя надежные руки, ты долго и тихо готовился для своего, может быть, самого главного выхода… бенефис…»

— У нас это называлось бенефис! — сказал я, воодушевившись своей догадкой. — Что ж, по коням!

Бобошо так и не вернулся сегодня к своему месту на базаре, попросил присмотреть за фисташками приятеля Дауда. Мы ели, пили чай, отдыхали, растянувшись на циновках, и я понял, как все продумал он до мелочей, знал все о каждой лекарственной траве, словом, выходил не дилетантом. И даже поразмышлял на досуге над такими психологическими тонкостями, как разум и интуиция, сказав:

— Многие, даже крупные, торговцы, которые были в прошлом и которые есть сейчас, скажем, в Аравии, не правы, полагаясь на одну лишь холодную расчетливость. Все в торговле и вокруг нее интуитивно, полно гибкости. А истинный торговец — это человек странный, эмир причуд…

Бобошо меня совсем покорил всеми этими разговорами, действительно, столько привлекательного и странного, мне не терпелось уже сегодня же быть на той маленькой станции, хотя, по условиям, мы собираемся в Чашме послезавтра и каждый своим путем — поодиночке. Я воздухом, на самолете…

— Что ж, помолимся нашей покровительнице, — сказал я, — это о ней, о Фортуне, мудрец Плиний сказал: «Ей на счет ставится и дебет и кредит, и во всех расчетных книгах смертных она одна занимает и ту и другую страницу». Хорошо?

— Аминь! — заключил Бобошо.

…Итак, сегодня я прилетел в Чашму [29]. Из маленького полуфанерного самолета, который все время летел прямо, в нижних высотах, я всматривался в пустыню: по ней мы погоним назад фургоны.

В эти последние дни зимы, перед коротким своим цветением, пустыня лежала ровная, в островках талой воды. На обратном нашем пути вся она успеет высохнуть и станет белой от соли, из–под кромки соли прорежутся желтые пилочки трав. В пространстве сплошного сна все совершается очень быстро — цветение и увядание, — чтобы не создалось ложного ощущения, будто, кроме сновидений, здесь мелькнуло еще что–то похожее на жизнь.

Так, настроенный философски, пролетал я, и это был тот редкий случай, когда банальность дела пытался осмыслить я созерцательно.

Самолет, в котором, кроме меня, летели еще двое учителей со скрипками на какой–то сельский концерт, сел тяжело, как упал, где–то между полями. Я вышел, посмотрел по сторонам, ежась от холода, и увидел Чашму у подножия трех холмов, но никто из встречных так и не смог вразумительно сказать, какая из дорог к ней ближе всего. Местные жители с удивлением смотрели на меня, казалось, они никогда не слышали ни о самолетах, ни о взлетной полосе в своих краях, такая скрытность и нежелание помогать пришлому так меня забавляла, что, шагая рядом с каким–то крестьянином, я сказал из желания прервать тягостное молчание не очень остроумное:

— Да, это Бобошо, надо же, плут, за одну ночь перенес сюда аэропорт со всеми эхолотами и локаторами…

Попутчик даже не задумался над сказанным мною, не оценил странную игру ума, видимо считая, что, задав встречный вопрос, он скорее поймет, чего я хочу.

— Вы кто? — спросил он весьма неделикатно.

Теперь я решил сделаться скрытным, как бы в отместку, будто я обиделся, и ответил, заторопившись и суетясь:

— Вообще–то я собирался сначала в Сукок… — И свернул на тропинку, зная, что есть другая дорога к Чашме — изучил местность по карте. Вот так, начав с ним серьезно и озабоченно, перевел потом разговор на ровные, бесстрастные тона, а под конец не выдержал — подурачился, напустив туману. Благо, все кругом так озабочены, иначе надо бы было собраться троим и хорошенько побить меня за дерзость.

Пройдя немного по мягкой глине, я остановился, чтобы передохнуть. Земля пахла густо — корень полнел подо мною в толще, зерно трескалось, выпуская наружу свой ус, косточка раскрывала половинки, зеленея. Это чувствовали только мы двое — я и поющий жаворонок, который кружился недалеко, созывая на утехи подругу. Мне было так хорошо… невольно подумалось: «Я ехал ради этого глотка воздуха, и пошли они к дьяволу, торговцы!» Но тут же собрался, не давая себе ослабеть — долг, жесткий порядок организации, где я всего лишь рядовой, хотя и с привилегиями. Вестник удачи, талисман… Надо спешить, чтобы к полудню, как сговаривались, собраться в гостинице.

Я приближался к холмам, поглядывая на городок и, увидев его первые дома, понял, какой он весь тихий и серый, из красной глины, похожий на одно из тех селений, которые издавна строятся у колодцев, возле заветных камней в пустыне, у всякой возвышенности, стоящей на пути горячих ветров и несущей прохладу. Типичный наш городок, каких я видел множество, разъезжая с балетом, и которые мне нравятся своей приветливостью и скукой.

Я не ошибся, действительно Чашма предстала такой, какой мне грезилась по дороге на возвышенность: дома поднимались тремя ярусами и кругом было столько дикого ореха, деревья были опущены ветками в воду, чуть вдали речка с крепким мостом, а по мосту проложена железная дорога.

Все это я успел заметить, пока шел к гостинице — длинному одноэтажному домику с окнами во двор, где занимались спортом ученики школы. Неужели так — гостиница и школа имеют общий двор, и школьники поглядывают из окон на приезжих, а приезжие забавляются тем, что смущают учениц, бегая по утрам в одном нижнем белье в котельную за чаем. Скука… Впрочем, какая мне разница, кто на кого смотрит, смущая. Это не мой быт и не моя жизнь, я здесь лишь гость, и, должно быть, сам я неэтичен, иронизируя, возможно, и приезжим и ученикам ничего не видится такого, все естественно вписывается в жизнь, как здоровая ее часть.

Зато приятно удивило, что все за меня уже было сделано в гостинице и даже уплачено наперед за чай и глажку, мне, усталому, оставалось лишь протянуть руку к стойке, где сидел администратор, и взять ключ.

Я даже рта не раскрыл, чтобы назваться, как трогательно заботлив Бобошо, предписавший мне такую курортную жизнь.

Бобошо молча пил чай… Странно, я как–то не подумал… вот уж кого я не хотел здесь видеть — Сабаха. Оба пили чай в своем номере напротив моего, держа дверь распахнутой, чтобы увидеть мое появление.

— А вот и наш брат, — негромко сказал Бобошо и, как всегда, проникновенно–приятельски обнял меня. Сабах, вскочив, подобострастно поклонился.

— Долетел, приятно, нашел, не устал, готов, — говорил я все это односложно, чтобы избавить себя и его от возгласов, дружеских похлопываний, которыми люди, самые сдержанные и равнодушные, вдруг начинают обмениваться, встретившись вдали от привычного своего места. Только подумалось тревожно: «Зря не настоял, надо было настоять, тогда бы он назвал… Я бы знал, что и Сабах едет…»

— Ну иди умойся с дороги, — сказал Бобошо. — Ты будешь жить один, роскошно…

— Да? — удивился я. — Такие почести?..

— Ты ведь любишь, чтобы в комнате всегда было свежо.

— Да, уж, извините, мужики, — сказал я, должно быть, чрезмерно эмоционально, потому что рассмеялся как–то нехорошо, нервно. — Страсть. Спасибо…

Я зашел к себе и закрыл дверь перед самым их носом, не подумав, затем высунулся и показал им жестами, какая это прекрасная комната. Они, довольные, закивали и ушли к себе продолжать чаепитие, и, услышав по их чамканью, что дверь они так и не закрыли, я оставил и свою полуоткрытой.

Меня потянуло лечь, и я полез на кровать, так ничего и не сняв с себя, кроме пальто.

«Впрочем, какая разница, кого еще здесь соберет Бобошо», — подумал я.

Я чувствовал, что потерял уже интерес. Достаточно было пролететь над пустыней и пройтись пешком мимо размокших полей и увидеть Чашму, взглянуть снова на лица торговцев, обнять Бобошо и зайти вот в эту гостиничную комнату — я все представил. Уже знал, как все будет, получат товар и повезут… Тоска…

Торговцы интересны лишь на базаре, так сказать, в среде обитания, на фоне фруктов. Здесь же, когда я увидел как пьют они чай из казенных стаканов, обжигаясь, — на базаре они медлительные, с чувством достоинства дуют на пар, и как вышли ко мне в коридор, покрашенный маслом, банальные люди…

Всегда в самый, казалось бы, неподходящий момент находится что–то, что, отрезвляя, отвлекает. Уже собрался, настроившись на роль, чтобы проникновенно прожить в ней до конца дела, но нет, вывела — и поди ж ты, какая–то птаха! В тот час я и стал равнодушен к Бобошо и его делу, когда закружился надо мной жаворонок и запел в лад с моими чувствами. Как и жаворонок, я жил, радуясь простору и свету над полями…

Что это? Знаки предостережения? Причуды моей натуры? Так бывает часто… Собрался помочь одному кавказцу в его деле, сосредоточенный и уверенный в своем хитроумии, проходил мимо ряда, где торгуют медом, и вот поймал чей–то взгляд, приостановился — улыбается мне торговка Айша. И я уже забыл о кавказце и о весовщике, бродил, думая об Айше, а через час подошел к ней, чтобы поболтать, попробовать горного меда, протянутого на краешке расписной ложки.

Прозрачный мед, в каплях застывшего воздуха и оттого кажущийся всегда свежим и душистым, светится, как лицо Айши, я ей говорил об этом в тот вечер…

А было еще на складе… увлеченно убеждал кладовщика взять товар сверх положенного, и уже осталось только удовлетворенно ударить по рукам, как вдруг услышал: засвистел с прищелкиванием сверчок.

Меня это так приятно удивило, я сел послушать, чувствуя, как ушло нервное и как я отдыхаю, усталый.

— Сверчок, — сказал я кладовщику, но он суетился, чтобы быстрее закончить со мной и закрыть склад: — И часто он так? Свистит в один и тот же час?

— Я не прислушивался, — угрюмо ответил кладовщик, щелкая замком и намекая этим, что еще минута бесполезной болтовни — он вешает его на ворота.

— Насекомое, — сказал я, — оно терпеливо слушало наш торг, а потом как свистнет…

Кладовщик презрительно, хотя и жалея, глянул на меня, и я ушел поскорее от его убийственного взгляда, думая о пении сверчка… Это вроде кузнечика, думал я, только кузнечик прыгает днем, а этот хозяин темноты. Из семейства жуков… Впрочем, могу и ошибиться с насекомыми, ибо биология — моя страсть, а человек страстный, как известно, чаще всего летает по верхам, помахивая немощными крылышками.

Вот так всегда — птаха, сверчок, женщины, и я уже расслабляюсь, теряя цель. Моей сосредоточенности хватает ненадолго, я как будто в игре с завязанными глазами, иду на ощупь с вытянутыми руками, а когда наткнулся, весело смеясь, снимаю повязку прочь…

Уверен, что из–за этого у меня ничего не вышло в балете, а ведь подавал надежды. Все из–за дурацкой неспособности молча, стиснув зубы, идти до конца, не отвлекаясь.

Почти всякий раз во время танца заходила жена учителя: ничего особенного, вешала у окна ключ от дома — учитель жил рядом с театром, через двор, — или молча клала на подоконник круглый рубль ему на обед, уходя на целый день. Минута — и она снова оставляла нас одних, но этой минуты было достаточно, чтобы день мой был испорчен, я начинал спотыкаться и делался неуклюжим. Она была обаятельной женщиной, хотя и тихой, и маленькой, и, должно быть, несчастной с моим учителем. Всякая чушь лезла мне в голову: «Куда она ушла на целый день?», «И о чем они, супруги, говорили утром за завтраком?» — и все оттого, что я знал любовницу учителя.

Странно, почему она заходит — неужели нельзя отдать ему этот рубль дома, за завтраком, и сделать еще один ключ, чтобы у каждого был свой?

Первое время мне от чрезмерного простодушия самонадеянно казалось, что заходит она, чтобы показаться мне ненадолго — ведь, как женщина опытная, она не могла не заметить, что нравится мне. Возможно, так оно и было с начала нашего знакомства, но потом я почувствовал, что она очень быстро потеряла ко мне всякий интерес и продолжала заходить по утрам в театр из привычки, не желая даже повернуться в мою сторону.

Словом, я терялся… а учитель хлопал меня по ногам линейкой, морщась:

— Ну, волчок, волчок!

Не знаю, что это должно было означать в его устах — волчок, ибо к балетной терминологии этот окрик не имел отношения, просто, наверное, учитель, все больше разочаровываясь во мне, дал мне такую кличку — оригинально…

Думая об этом забавном, я, оказывается, заснул. Бессонная зима отпустила, едва я прошел пешком мимо поля и почувствовал себя опять вышедшим из очередной игры. Должно быть, бессонница приходит всякий раз, когда ощущает цель, и, наверное, эта цель и делает наше существование тревожным — слаще всех сон у детей и горлиц, не ищущих ни в чем смысла, жизнь сама их убаюкивает за их мудрую неприхотливость, ибо любит недокучливых.

Моя дверь оказалась заботливо прикрытой. Наверное, они уже все слетелись, и старый, мудрый коршун Бобошо ворчливо журит их в комнате напротив.

Долго же я спал — за окном уже вечер. Я вышел в коридор: да, наш главный — Бобошо своим ленивым, чуть пренебрежительным тоном наставляет, ему робко отвечают оправдываясь. Бобошо снова обращается к каждому по отдельности, словно только это может внушить ему уверенность в своем превосходстве — их робкое оправдывание по второму, по третьему кругу.

Что ж, подумал я, команда подобрана разумно, кроме Сабаха, желчного и мнительного, здесь Карахан — сама слепая мощь и выносливость, осторожный, вкрадчивый Дауд — сладострастный любитель наслаждений, гурман, и с ними глухонемой Норбай — я узнал его по частым мычащим восклицаниям. Какой букет, какие противоположности, дополняющие друг друга, умен Бобошо! А я как нечто символическое, этакое духовное начало, облагораживающее языческую братию.

Хотя если мы погорим, это нисколько не оправдает меня перед законом — ведь все мы занялись делом преступным…

Единственный, кто меня здесь раздражает, — Сабах. Он насторожен и, должно быть, до сих пор считает меня чем–то вроде осведомителя.

Случалось, что дела, за которые я брался, проваливались. Так было, кажется, два раза, и Сабах ходил и шептал, настраивая против меня торговцев, хотя все знали, что я вышел из игры, притворившись больным. Мы с Сабахом повздорили, Бобошо мирил нас, но торговец пряностями все не успокаивался и грозил: «Увидите, если я его выслежу — убью!» Сказал он это в трапезной, когда был пьян, и Бобошо, говорят, трогательно за меня вступился и погнал его прочь из–за стола, голодного.

Боясь, как бы не увидели меня подслушивающим разговоры, я зашел, хотя и не хотелось их видеть. Я был бодрый, отдохнувший и заинтересованный, я весь, должно быть, сиял от благорасположения.

Все встали, здороваясь со мной за руку и улыбаясь моим словам:

— Только дисциплина сулит успех организации!

— Ты так завидно спал, баловник, — сказал Бобошо, сразу сделавшись при моем появлении приятным и мягким — ему казалось, что именно таким я его и знаю всю жизнь — не жестоким и волевым, каким был он минуту назад. — Ну идите! — махнул он остальным, и все молча вышли, оставив нас двоих, ушли безропотно, проглотив такой его пренебрежительный жест, потому что чувствовали, что, хотя сейчас я такой же рядовой, как глухонемой Норбай, все же с Бобошо у нас особые, дружеские отношения от обоюдной внутренней симпатии.

— Ну что? — спросил я как можно беззаботнее, не напрягаясь: — Сегодня ночью?

— Скорее всего завтра, — так же легко, улыбаясь, отвечал Бобошо, словно речь шла не о рискованном деле, а об интрижке с торговками: — Разница в один день допустима…

— Разумеется, в таком сложном деле… хотя ты ведь лучше меня знаешь, что допуски и неточности в сроках — это не повод для расслабленности, — сказал я несколько нравоучительно, так сказать, в духе… — Странно, что и Норбай… — добавил я осторожно.

— Норбай потом останется. Здесь его родина, и он решил вернуться… У него много знакомых погонщиков.

— Что ж, мудро… Все ребята подобраны…

— Как будто, — пожал плечами Бобошо, — но ты ведь знаешь, все они лодыри… надо держать в руках, не расслабляя ни одной нити. — В его тоне я уловил самодовольные нотки и подумал, что он так откровенен и делится со мной из–за того, что чувствует себя сейчас уверенным. И только со мной, с человеком в общем–то своенравным и независимым, он ощущает свою естественную слабость и потому, откровенничая, ждет все время похвалы и поддержки. Этакий князек, любящий иметь рядом с собой поэта… но беспощадно наказывающий его в случае измены. Если так, не появится ли у меня при малейшей оплошности еще один враг, кроме Сабаха?

— Только я еще болтаюсь, не зная свою роль, — сказал я ему осторожно. — Вы спорите, обсуждая, а я сплю.

И ты еще назвал меня при них баловником. В конце концов ведь может назреть бунт… увидят, что я на особом положении курортника.

— Не думай об этом! — сказал Бобошо, энергично отмахиваясь как от назойливого.

— Нет, меня это волнует… а потом, я ведь могу оказаться талисманом, приносящим одно несчастье, — сказал я и рассмеялся, чтобы сгладить впечатление от своих слов.

— Бунт подавим, — небрежно ответил Бобошо, должно быть, утомившись от разговора со мной. Он зевнул, глядя в окно: — Здесь такой воздух… теперь я прилягу, когда ты бодрствуешь.

— Да, расслабься. Я прослежу, натягивая нити…

— Только не переиграй, — шепотом предупредил Бобошо, ложась на кровать и сразу же засыпая.

Бодрствовать я вышел на площадь перед гостиницей. Солнце уже клонилось, но было еще тепло. Я дышал, все радуясь чистоте воздуха и тишине.

Сел у дверей на теплый камень, отглаженный и натертый до блеска от сидения тысяч постояльцев этой гостиницы за все сорок лет, что это здание стоит. Сорок лет… время течет мимо камня, подумалось что–то тревожное и тоскливое, но прервалось, не оформившись в мысль, достойную записи.

Я сидел и смотрел по сторонам, хотя смотреть было не на что — площадь пустовала, а передо мной между старыми платанами с облезлой зеленой корой была зажата небольшая лавка. Хлебная или молочная, а может, мясная. В маленьких городах базара как такового нет, торговец стоит в одиночестве там, где ему удобно, чаще всего возле своего дома — можно постучаться в любые ворота и купить что надо. А лавки эти выглядят чем–то чуждым, до смешного убогим именно потому, что имеют постоянное свое место где–то рядом с гостиницей, вокзалом — для робких приезжих.

На какой–то миг во мне заговорил торговец, и я подошел к лавке, глядя на выставленные в ряд банки с простоквашей и медом.

Остановился, и тут из лавки выглянула торговка миловидная, с белым татарским лицом, лет двадцати пяти. Она посмотрела на меня, как и подобает смотреть на праздношатающегося приезжего — чуть свысока, я же растерялся и невольно сделался игривым, облокотившись, протянул руку к банке с простоквашей.

— Покупаю. Собственного изготовления?

Татарка кивнула, не зная, чем отвлечься от разговора со мной в своей тесной лавочке.

— Мед тоже… своя пасека?

— Пейте скорее, закрываю, — сказала торговка неохотно и снова глянула на меня несколько надменно, как на постояльца такой скучной гостиницы — с коричневыми стенами и железной кроватью.

Я пил медленно, наслаждаясь, и смотрел на торговку в упор, и мне все больше нравилось ее лицо, в котором было столько здоровья и деланного равнодушия ко мне, человеку на вид хилому и нервному.

«Что ж, это хорошо… прониклась… праздное шатание для мужчины — неплохая реклама… порой, — подумал я. — А надменна оттого, что все, кто жил когда–то напротив, пытались заигрывать…»

Я выпил всю простоквашу и, сделав совершенно равнодушное лицо, отошел, чтобы вернуться к своему камню.

«Ведь должна же как–то оценить… выделить из той тысячи», — подумалось с обидой.

Я сел и стал поглядывать, и видел, как она не закрывает свою лавку и даже не ушла куда–то, оставив товар, как было до моего появления. Голова ее то появлялась в окошке, то снова исчезала — в ряд вместо банок ставились бутылки с молоком, потом бутылки снова убирались…

«Выделяет, — подумал я самонадеянно. — Это как рок — влечение к молочницам и хозяйкам пчел…»

Мне сделалось забавно и смешно. «Нет, — подумал я, — такую глупостью не возьмешь, не оценит, иначе можно было бы что–нибудь сострить насчет меда, перемешанного с простоквашей для здоровой закваски…»

Я остановил тихого, болезненного на вид мальчика лет двенадцати, чтобы узнать о торговке. Мы говорили шепотом, как мужчины, и мальчик воодушевлялся от этого все больше — его уносило к несущественным мелочам, которые могут лишь поглотить и потушить всякую страсть — к примеру, рассказ о том, как татарку прошлым летом скрутило здесь, в ее лавке, и как ее везли резать аппендикс.

Зато нужное я узнал, хотя и не без раздражения и ненависти к болтливому мальчику, — зовут ее Савия, живет возле железной дороги с сыном, у сына есть бабушка, которая имеет свой дом и балует внука, покупая ему транзистор, который помещается в ухе.

— Сколько? — спросил я нетерпеливо.

— Транзисторов? — не понял мальчик.

— Ушей, — передразнил я его. — Лет внуку… сыну?

Оказалось, что семь.

— А что же мать… отец так скуп? — осторожно поинтересовался я и был сполна удовлетворен ответом. Это меня так воодушевило, что я стал как–то нехорошо посмеиваться, ударяя себя по колену.

— Говорят: моряк, плавает, — повторил мальчик у которого тоже пробудилось что–то неблагородное, хитренькое, мужское. — А все знают, что… — И он сложил пальцы, изобразив решетку, и глянул сквозь нее на меня тусклым глазом.

— Ну, довольно! — сказал я строго, мне стало неприятно оттого, что пробудил в нем столько во вред его чистоте и наивности. Я положил ему на ладонь два металлических рубля и сказал, чтобы на один он купил для меня меда у Савии, а другой оставил себе за наушничество.

— Плохо наушничать… хотя за это иногда и платят, — добавил я угрюмо.

Он побежал, а мне уже не сиделось спокойно, я стал прохаживаться у входа и вдруг увидел Сабаха. Вернее, поймал его настороженный взгляд, будто он выслеживал меня.

Сабах перешел площадь и предстал передо мной подобострастный, ловко расслабившись, словно таким и шел ко мне с самого начала.

— Ну как? Справились? — шепнул я так, будто знал, куда их, небрежно выгнав из комнаты, послал Бобошо.

— Колеса смазали, — ответил Сабах, и я понял, что ходили они осматривать фургоны и приводить их в порядок, чтобы ночью, когда поедем к железной дороге, не скрипели.

— Хорошо, — сказал я надменно и, желая внушить, будто замещаю сейчас Бобошо, добавил: — Спит…

— Надо бы мяса — поужинать, — робко сказал Сабах в тот самый момент, когда я подумал: а не переиграл ли с ним, не слишком ли предстал властным… возможно, сам Сабах его и замещает… скорее так. Ведь Бобошо, как бы я ни был ему близок, не доверит, зная, чего в моей натуре недостает. Ах, надо бы узнать и лестницу, кто из нас на какой ступеньке!

— Да, надо бы, — сказал я, дружелюбно похлопав Сабаха по плечу. — И вообще, черт! Давно хотелось с тобой… надо обязательно, когда вернемся с удачей. Выпить я могу, когда надо, просто мало кто видел…

— Одно удовольствие, — ответил Сабах, быстро и кратко обняв меня. — Одно удовольствие с тобой…

Мальчик уже возвращался, и я отвел его в сторону, забыв о Сабахе — мне не терпелось…

— Сказала: мог бы и сам еще раз подойти, — ответил мальчик и как–то заговорщицки, оглядываясь, протянул мне банку с медом.

«Завтра, — подумал я, воодушевляясь, — непременно завтра…»

Потом я не знал, куда себя деть до полуночи, когда мы должны были гнать фургоны к железной дороге. Уверенности, что товар сбросят сегодня, у Бобошо по–прежнему нет, хотя он и выспался и был оптимистичнее, но все равно рисковать не хотел. Ну что ж, прогуляемся ночью.

Я думал о Савии, заходя к себе в комнату и снова выходя из гостиницы, и в темноте даже подошел к лавке и осмотрел ее, закрытую, снаружи, при свете луны.

Остаток вечера болтал с профессором. Мы с ним как–то очень быстро познакомились и разговорились, когда стояли у бака с чайниками, почувствовав друг к другу естественное влечение людей образованных, оказавшихся среди такой скучной публики.

Он назвался, когда пригласил меня к себе в комнату:

— Доктор Шайхов! — и оказалось, что он приехал сюда со своими людьми наблюдать весеннее возвращение птиц в пустыне. Люди его уже разъехались, каждый на свое место, чтобы следить за небом.

Наверное, желая удивить меня тем, что все вокруг так разумно, и внушить благоговение к своей работе, доктор сказал:

— Сейчас вот модно держать на столе в конторах этакие календари… Как их называют? Раскидные? Раздвижные? Это я вам говорю, чтобы сравнить с календарем, который знает каждая птица. Птичий календарь…

— Да, — ответил я. — Ведь сказано же: «И аист под небом знает свои времена, и горлица, и журавль, и ласточки наблюдают время, когда им прилетать…»

Шайхов был приятно удивлен, он чуть ревниво смотрел на меня, дуя на чай, но не отказываясь от мысли поразить меня чем–нибудь этаким экстравагантным из мира своей науки.

— Вы знаете, — сказал доктор, — я сторонник… биология должна выглядеть несколько наивноватой, чтобы добиться всеобщего признания и всенародного внимания к своим усилиям. Наивноватой из–за своей интуитивности…

Биология наивновата и интуитивна — это действительно экстравагантно в устах почтенного профессора и способно удивить смелостью.

— Да, — опять согласился я. — Вот и Аристотель к примеру: «Пеликаны также улетают в другие края, переселяются из Стримона на Истр». Из Стримона на Истр… Наивно и прекрасно!

А близко к полуночи, приятно и тревожно суетясь, мы отправились на первую свою вылазку и, чтобы не привлекать нездорового внимания, пробирались по двое задними дворами на окраину Чашмы, к фургонам.

Я выбрал себе в попутчики молчаливого Норбая — не хотелось ни с кем разговаривать, я злился, думая, какого дьявола я сейчас иду? Вместо того чтобы зябнуть, не лучше ли провести вечер, болтая с доктором Шайховым, иронически подзадоривая старика некоторым снобизмом по отношению к его науке. Во время первого нашего разговора, я чувствовал, он был обескуражен, так и не понял: острю я оттого, что много знаю о птицах научного, или же просто самонадеянно–невежествен. «Мы должны продолжить, любопытно», — сказал Шайхов.

А лучше всего, если бы я сейчас полежал и помечтал немного о молочнице в лавке напротив, вспомнил бы ее чувственное лицо, которое сразу замкнулось, едва увидела Савия, что глянул я неравнодушно…

И вообще, почему я еще здесь? Пора кончать с торговцами, мне скучно. Одна лишь Савия… если завтра она встретит меня так же холодно, я сажусь в самолет и улетаю, обиженный.

Так, злясь на все, не заметил я, как Норбай привел к широкому двору с навесами, под которыми чернели фургоны и фыркали лошади. Остальные четверо с Бобошо тоже уже подошли и смотрели, как погонщики выводят лошадей, привязывают… Благо, была первая ночь полнолуния, кругом висел ровный свет, можно было разглядеть лица торговцев и погонщиков.

— Полнолуние ты тоже предвидел? — спросил я Бобошо шепотом.

— Да, чтобы было меньше копоти и дыма. — Я заметил, как с Бобошо сошло напряжение, он улыбнулся.

— Базарный стратег, — заключил я и понял, что был он прав, говоря о том, что я нужен лишь для самой малости, не черной и рискованной работы — для легкости и поднятия духа. Ведь действительно, не пошути я сейчас о том, как ловко подсчитал Бобошо ночь полнолуния, все бы стояли напряженные и угрюмые, а может, даже перессорились из–за пустяка. Нет на свете людей более раздражительных и сварливых, чем торговцы, и Бобошо хорошо знал, с кем едет.

Но вот лошади уже запряжены, фургоны выстроены, их шесть, и каждый отвечает за свой фургон и за товар, который повезет.

Потом стали выводить фургоны, и мы вскакивали на подножку, чтобы сесть рядом с погонщиком. Мне достался третий фургон, и, сидя рядом с молчаливым погонщиком, я стал разглядывать… Мне нравилась эта езда и этот фургон, что–то ребячливое прыгало во мне от восторга… Полумрак и тихая езда, колеса смазаны, не скрипнут — постарался Сабах.

Сабах едет где–то сзади, кажется, пятым, и я его не вижу за высоким фургоном. Я ощупывал… фургон был сплетен полукругом из толстых веток, а задняя дверца сколочена из досок. Передняя же дверца, возле которой мы сидели с погонщиком, была поднята наверх и служила как бы навесом. Я просунул голову внутрь фургона и увидел, какой он просторный, пахнет соломой. Где–нибудь в дороге можно спокойно переночевать, не выходя из фургона, надо лишь опустить переднюю дверцу. Стены такие крепкие, что никто не сможет без усилия отодвинуть прутья снаружи, тепло в соломе… да, это и хороший дом во время длительных вылазок.

Удовлетворившись осмотром, я повернулся к погонщику, чтобы взять у него поводья. Оказывается, он следил за мной краем глаза, и моя суетливая ребячливость умилила его, улыбнувшись, он бережно протянул мне поводья, как протягивают младшему и неумелому, хотя погонщик был одного со мной возраста.

«Надо быть сдержаннее, — подумал я, — не хватает, чтобы и погонщик заподозрил… Ведь этот волк провел по пустыне не один караван, у него глаз наметанный. Может, где–нибудь подслушать разговор Сабаха и Бобошо обо мне и вставить: «Да, он не такой — торговца я чувствую по запаху…» Добавит подозрений».

Я вел фургон, легко натянув поводья, лошадь, должно быть, прекрасно знала эту ночную дорогу — шла медленно, без принуждения. Это второй раз так волнующе… Раз было в детстве, ехал очень долго из деревни в Бухару и сам вел лошадь рядом с лошадью дяди. Дядя ехал и всю дорогу хвалил. «Прекрасно, прекрасно!» — запомнил я. Мы с ним договорились, что обратно я поеду один, дядя — он был офицер — будет далеко сзади, поглядывать мне в спину в бинокль. Я так мечтал… но не вышло, разгоряченный, я простыл по дороге и слег, дядя уехал один и написал мне: «Чтобы не было лошадям обидно, я менял их, половину пути до высохшей шелковицы я ехал на своей, а твоя привезла меня благополучно и стала у дома, отчаянно лизнув кольцо, ухватившись за которое ты так любил раскачиваться на воротах». И дальше дядя, чтобы умилить меня, ребенка, простодушно приписал: «Это лошадь тебя целовала», хотя от этого, я помню, мне сделалось как–то странно и холодно.

Если я выдержу и не сбегу, вот теперь займусь тем, чем не удалось насладиться в детстве, — уговорю Бобошо снять с моего фургона погонщика и поведу сам, ибо до сих пор живу с мучающим ощущением, что поцелуй лошади так и остыл без взаимности.

Нет, что и говорить, в этой жизни, которую я сам себе придумал, есть и свои маленькие прелести, эта поездка, например…

У самой железной дороги погонщик опять забрал поводья, и фургон спустился в широкую лощину и стал. Рельсы блестели высоко наверху, и, глядя на них, я снова оценил талант Бобошо — здесь, недалеко от станции, поезд замедляет ход, и, стоит лишь успеть вынести к дверям вагонов товар, мешки сами покатятся вниз, к ногам лошадей, так быстро, что даже опытный глаз следящего не успеет разглядеть все до конца.

Хотя никакой уверенности, что это случится именно сегодня, да и сам Бобошо не раз предупреждал, что мы вроде бы репетируем, все волновались, а когда услышали гудок паровоза, Карахан первым не выдержал и почему–то залез в фургон. И это самый смелый наш товарищ… Но Бобошо лишь глянул на него, и Карахан так же быстро вылез и стал рядом со мной. Мне было забавно, я нисколько не тревожился. Такое ощущение, что рискованная сторона дела меня не касается, и, попадись мы сейчас с поличным, меня оставят здесь одного без наручников. Ведь я чувствую себя вышедшим из дела, лишь наблюдая со стороны, чтобы записать потом тайком увиденное…

Второй день в Чашме начался… было тихо и солнечно, когда я распахнул окно и глянул в сторону лавки, напрягаясь. Шел пар отовсюду, земля высыхала, твердея, — дома и деревья; весь городок, такой приветливый с утра.

Потом я прохаживался вдоль длинных и низких, как гостиница, домов, под платанами и в орешнике за лавкой, но Савия все не появлялась, не открывала. Я решил позавтракать у нее простоквашей и вот уже час ношу с собой хлеб. Я отказал торговцам, просто не зашел к Бобошо, постарался выйти из гостиницы незаметно, и мой отказ от их общества выглядит так подозрительно. Впрочем, мне все равно, пусть думают, я волен завтракать там, где мне приятнее, — по условиям, я теряю свободу лишь с полуночи, когда надо отправляться за товаром, с этого времени я подчиняюсь Бобошо безропотно, коль скоро я еще с ними.

Эти нервы… меня бросает в обе крайности, незаметно собирается злость, как сейчас, потом отпускает, и приходит такое сладостное благодушие… Вот идет Карахан, минуту назад я бы бросился на него с кулаками, если бы мне показалось, что он следит за мной, — так мне стали противны торговцы, сейчас же я улыбаюсь и машу ему рукой. Он мне жестами дает понять, что его послали купить что–нибудь на завтрак и что меня тоже приглашают. Я киваю с благодарностью и слышу, как из маленького белого здания, мимо которого проходит, широко ступая щегольскими желтыми сапогами, Карахан, стучат ему в окно.

Вижу, как Карахан побледнел, сник и пошел, тревожно поглядывая в мою сторону.

Я постоял, пока Карахан не зашел в здание, куда его так властно позвали, и понял, что случилось неприятное. Вспомнил, что в этом здании сидит постовой, следящий за всем, что происходит на улице, это он так небрежно, словно был заранее убежден в виновности Карахана, постучал в стекло, даже не потрудившись выйти наружу.

Было у нас условие: не оставлять товарища в беде и сразу же сообщать Бобошо, если кого–нибудь возьмут. Только я не знал, взяли ли Карахана или, может, постовому просто захотелось выпить чаю, и он позвал Карахана, желая послать его за кипятком.

Я подкрался… постовой сидел напротив Карахана и угрюмо поглядывал, недалеко от окна стоял доктор Шайхов, и это меня воодушевило… Потеряв солидность, столь необходимую в разговоре с постовыми, вбежал в комнату. И только за порогом взял себя в руки, сделавшись меланхолично–надменным.

— Доброе утро, доктор Шайхов! — приветствовал я его, подав руку, будто ради этого пожатия и зашел сюда. — После нашей вечерней беседы несколько любопытных идей… — Продолжал я здороваться за руку и с постовым и с Караханом, но глядя все время на профессора. — Где–то в мире интуитивного, о котором мы говорили… Простите?! — Я словно только сейчас догадался, удивившись: — Что вы делаете с самого утра в этом не очень–то веселом заведении? Надеюсь, вас не обокрали? И с вашими людьми в пустыне?..

— Да нет, боже упаси, — трогательно замахал руками Шайхов. — Просто от нечего делать наношу визиты… Вчера, например, чаевничал с заведующим местной аптекой — душевный человек… потом со смотрителем водонапорной башни — этот так себе…

— Я с ним даже в столовой рядом не сяду, — вмешался в разговор постовой, с уважением слушавший нашу с Шайховым болтовню. — Необразован…

— Да не в этом дело! — искренне было взялся разубеждать его Шайхов, но, словно утомившись, махнул рукой, чтобы поскорее попрощаться с постовым. — Спасибо, в следующий раз… — И, дружелюбно обняв меня, потянул к выходу. Я повернулся и успел выразительно глянуть на Карахана, желая успокоить его, и вышел, не попрощавшись с постовым.

Мы медленно пошли по улице, болтая, и Шайхов сказал, что еще сегодня он должен будет нанести визит… «Как он называется… скупает лекарственные травы?» — смутился доктор, не находя слов.

— Лекарственные травы? — удивился я, должно быть, чрезмерно выразительно, и если бы Шайхов был потоньше и не смотрел бы на человека взглядом птицы, перенося психологию двукрылых на двуногих то обратил бы внимание на то, почему это меня так взволновало.

— Тот малый, который показался постовому подозрительным… он позвал его стуком в окно… вынул бумагу, и тогда я вспомнил, что…

— Должно быть, его называют заведующим пунктом, — хотел было я пофантазировать, но Шайхов воскликнул, перебивая меня:

— Да, ведь вы тоже собиратель трав?! Это был ваш товарищ? Почему вы не вмешались и не объяснили постовому? — Шайхов не укорял и не подозревал, просто с детской непосредственностью восторгался, удивляясь совпадению.

— К чему? У него ведь документ… подтверждающий. И пока мы болтаем, постовой, наверное, уже прочитал и, извинившись, отпустил моего сотрудника.

— А если нет? — продолжал горячо Шайхов, и я подумал, что он просто рад, что нашел себе такую историю. — Вы знаете, постовой показался мне человеком дотошным и подозрительным, одно неосторожное слово, косой взгляд вашего товарища… Я думаю: надо вернуться и узнать, я могу вмешаться авторитетом. — Шайхов оказался одним из тех милых людей, которые не могут без какого–нибудь волнующего занятия, если вокруг ничего не случается, они выдумывают для себя историю и, войдя в нее, поверят, а выйдут утомленными и опустошенными, но с чувством удовлетворения — это называется «жить полной жизнью». Неспроста мы с ним сразу друг другу понравились.

— Доктор, все не так мрачно. — Сейчас меня Шайхов раздражал, я думал, как от него отделаться, потому что увидел: лавка открыта и банка с моим завтраком выставлена. — Благодарю, если понадобится авторитет… — И я довольно бестактно и решительно первым подал ему руку, прощаясь. И, поругивая доктора в душе, заторопился к молочной лавке, чувствуя, как проголодался.

Когда я подошел, Савия выглянула, и я протянул руку к банке с медом, будто собирался это выпить как простоквашу. Ну вот, оказывается, она тоже из мира сего и ценит глупость, потому ей понравился мой жест и дурачество. Савия чуть улыбнулась, поправив волосы.

— Мне так вкусно… вчерашний мед, я решил и утром, — начал я, немного смущаясь и делаясь наперекор этому еще более болтливым и развязным. — Но лучше ведь дар коровы, чем пчелы? А вы, Савия… так вас зовут?

Она смотрела, как медленно я пью простоквашу, благожелательно и с интересом, а я думал: как надо мало времени… вот уже она меня выделила из тысячи приезжающих и уезжающих — это меня так воодушевило…

— Могли бы сами спросить, — сказала Савия тихо. — Этот мальчик, он разнесет…

— Но ведь вы были так неприступны… я пил и у меня все застревало в горле, — ответил я, порадовавшись тому, что ее беспокоит чужое мнение, — хороший знак, значит, учла и молву, когда думала обо мне.

— А что я должна была? — как бы удивилась моим словам Савия. — Городок маленький, каждый подходит… И вот сейчас, вы уже второй раз стоите, а из дома напротив смотрят, как вы долго…

— Дом напротив? В гостинице живут мои товарищи.

— Это вы–то, собиратели трав? — сомневаясь, спросила Савия, ставя второй ряд бутылок.

— Непохож? — так сводя одну глупость с другой, я договорился, что провожу ее вечером, ибо ничто так не наполняет страстью, как легкомыслие, банальные слова, повторяемые с каждой другой женщиной с большей или меньшей откровенностью.

Я простился с Савией и продолжил прогулку, держась подальше от гостиницы. Это как предохранительный инстинкт — нежелание встретить кого–нибудь из моих торговцев, ибо сам вид их мог испортить мое благодушно–приподнятое настроение. Я чувствовал, что не дождусь вечера и снова приду к Савии — и все испортится. Со мной всегда так… поначалу теряю голову, если чувствую благосклонность женщины. Это, конечно, если я в знакомой среде, в своем городе или же в Бухаре ухаживаю. В чужой же местности, я заметил, это тоже как инстинкт — перед решающей встречей и объяснением меня тянет осмотреть все вокруг, чтобы знать хотя бы ту улицу, по которой буду прогуливаться, где она кончается, какие в ряду дома, чтобы в случае неудачи легко свернуть и не блуждать в одиночестве, неизвестно где и зачем. Словом, осторожность все время напоминает о себе, не давая забыться.

Сейчас я решил выйти к железной дороге и пойти вдоль, до окраин Чашмы, привыкая к месту, — мальчик сказал, что Савия живет в одном из домов у дороги. И еще мне было интересно посмотреть на все днем, ибо ночью мы уже пробирались вчера к железной дороге. Это сделает ощущение здешних суток полными и придаст такую уверенность с Савией.

Мне объяснили: железная дорога совсем близко, надо лишь свернуть и пройти по песчаной поляне… Я прибавил шаг и, выйдя к поляне, чуть было не разразился руганью от досады и не пошел назад, отказавшись от вылазки, ибо столкнулся здесь с одним из моих торговцев.

Было так неожиданно, подумал: не мерещится ли? Благо, был это безответный и робкий Норбай, осторожно и крадучись, он ступал по песку, держа в одной руке банку, в другой железный прутик, которым он ловко переворачивал камни, перевернув, смотрел… Если бы не это его странное занятие… Я успокоился, заинтригованный, и подошел.

Норбай не удивился, будто ждал меня, и поднял банку, довольный, чтобы показать добычу. В банке двигался коричневый с черным комок, четыре сцепившиеся клешнями скорпиона с поднятыми острыми хвостами.

Я воскликнул — так мне стало жутко от неожиданности, я их мистически боюсь с детства. Помню панику и крики матери, если скорпион выползал из–под ковра…

— Зачем тебе эта тварь? — спросил я Норбая. Ему очень понравилось впечатление, произведенное на меня его ядовитой живностью. Норбай мычал, делая какие–то непонятные жесты, и прыгал, смеясь. Видно, то, что он хотел мне объяснить, забавляло его самого.

«Это его страсть — скорпионы…» — подумал я, а Норбаю сказал медленно, чтобы он мог понять меня по движению губ:

— Что ж, мне нравятся люди с причудами. Это все равно что домашняя колбаса с острой начинкой. — Норбай ничего не понял, хотя и робко закивал. Мне и самому не очень–то понравилось это банальное сравнение, и я решил взять выше и торжественнее: — Это не простая раковина, с жемчугом…

Норбай лишь делал вид из вежливости, будто понимает мою речь, и я решил еще что–нибудь сказать из волнующего меня, что не вызвало бы ответного возражения, из того, что хочется носить с собой не замутненным сомнением собеседника, как заветное.

— Ну, почему ты как ребенок в восторге, поймав скорпиона? И почему профессор Шайхов бегает по Чашме и ищет себе истории, чтобы прожить в них увлекательно? А сам я? Куда меня несет сейчас? Должно быть не хватает чего–то, нет в этой жизни такого, что пригладило бы горячим утюгом все наши складки — и это замечательно! — так выразил я свое заветное смущенному Норбаю, который стоял, нетерпеливо помахивая прутиком и желая как можно быстрее распрощаться со мной. Я высказался, зная, что не будет спора, это все равно что разговаривать с горлицей.

Порой мне только кажется, что обо всем я догадываюсь, и голова тяжелеет от свежих мыслей. Может быть, все, что я прочувствую за целую жизнь, соберется у меня потом в одну густую, устоявшуюся идею, через нее можно будет всякий раз осмысливать увиденное и услышанное — заветная эта идея тянется не кончаясь…

Мне сделалось грустно, и, чтобы не казаться и Норбаю и себе слишком назидающим, я сказал, поглядывая вокруг и глубоко вдыхая:

— Ты родился в замечательном месте, Норбай. Мне нравится. Значит, ты нас проводишь с фургонами, а потом вернешься уже навсегда? Мудро… — И я пошел, чтобы продолжить осмотр железной дороги, крикнув на прощание: — Бобошо скажи, что я гуляю. И помню, сегодня… — И подмигнул ему заговорщически.

Это Норбай понял, закивал подобострастно, понял он и то, что я похвалил его за такую привязанность к своей маленькой родине — холмистой местности недалеко от пустыни, где влечение к его землячке сделало меня на минуту так непредусмотрительно философичным.

Вот уже я вышел к рельсам, справа в один только ряд тянулись дома, левая сторона спускалась к обрыву. Уже дробилась трава, еще робкая и бледная. Успокоенный тем, что все вокруг показалось до банальности виденным — эти дома и полоса земли за ними, спуск справа, — я сел на траву, чтобы отдохнуть.

«Значит, из ее окна можно прыгнуть прямо в степь», — подумал я, и вдруг еще одно открытие удивило меня: я разглядел внизу ту самую лощину, куда мы ночью пригнали фургоны, а высоко над нами проехал товарный поезд…

Какой мы круг проделали понизу, а ведь все рядом, если идешь через пустырь, где Норбай ловит скорпионов, как два края, которым не сойтись, словом, здесь я ничего не прочувствовал, не ощутил местность в единстве созданного, может, надо спуститься по этой скользкой и крутой тропинке и ступить в лощине на еще не высохший след лошади, которая меня везла, чтобы замкнулось все внутри?

Но я не решился: пусть этот шов в сознании так и останется незаштопанным, ведь он и делает меня таким разным, там, внизу, с торговцами, и здесь, на теплой траве, ленивым и разморенным, ждущим вечера, вздохов и признаний…

В таком состоянии я еле дошел обратно в гостиницу и лег, предвкушая ровный и спокойный сон.

Странно, проснулся и вдруг сразу подумал: «Из ее окна прямо в степь», не о том, который теперь час, и не о Бобошо. Словно во сне что–то тревожило, укоряя за простодушие и неосторожность, за то, что уснул среди дня, вместо того чтобы успокоить чем–нибудь Бобошо и его товарищей, так долго не видевших меня и, наверно, догадывающихся.

Это чувство бегства, смутное ощущение опасности, должно быть, управляло мною, и, вместо того чтобы выйти в коридор и открыть дверь Бобошо, я выглянул в окно и, никого не увидев на улице, выпрыгнул и побежал вдоль стены, крадучись.

Уже стемнело, было время встречи…

«Нет, это меня не страх разбудил, а час, когда должен бежать к Савии», — подумал я, чтобы успокоиться.

И никем не замеченный, свернул к рощице, где мы условились встретиться.

Я стоял, глядя из своего укрытия на дорогу… вот сейчас Савия свернет, и я, выйдя неожиданно, сожму ей руку — она вскрикнет… Ребячество.

Я ждал долго, потом сделался ироничным и усмехался для самозащиты, уверенный, что она не придет. Все так глупо, пора уже привыкнуть, говорил я себе, ведь тебя не первый раз разыгрывают, не стоит огорчаться. Каждый играет себе под стать, ты придумал рискованную игру с торговцами, а женщина — эту свою милую шутку. Якобы проучила горожанина за дерзкое приставание. Сидя сейчас дома, посмеивается, представив меня таким сконфуженным.

Я подумал остаток вечера до полуночи провести с Шайховым, в моем возрасте надо уже знать меру — болтать с умным собеседником о птицах полезнее, чем бегать чувственно–глупым за молочницей… Сегодня забираем товар, и прощай Чашма, меня здесь не было никогда, Савии померещилось, ни царапины не оставлю, ни следа…

Так огорчался я неудачей… но Савия пришла неожиданно, со стороны железной дороги, где я прогуливался днем, и это меня обрадовало, будто там, где я ходил думая о ней, Савия могла почувствовать ответное влечение.

— Оставила сына у бабушки, — сказала Савия, и мне понравилось, как она в этом просто призналась словно была между нами такая договоренность.

Она успела переодеться и была яркой, вульгарно манящей, простодушная молочница, а я молча шел рядом, не смея начать — все было неожиданно: и ее появление, и ее вид — я растерялся…

— Это у той бабушки, которая балует? — спросил я, вяло улыбаясь и ненавидя себя за то, что так нервно сжался.

— Да, ты ведь и об этом знаешь, — сказала Савия, благо, она не требовала наигранной болтовни ухаживания, будто все это было ей чуждо, достаточно, что мы встретились и просто шли рядом.

Такая безответность воодушевляла меня, я сказал:

— Здесь некуда пойти… я осмотрел…

— Да, все смотрят из–за заборов…

— Ты сейчас другая… нравишься, — сказал я, удивляясь тому, какой она сделалась тихой, собралась вся и ждала, что все пойдет так, как она задумала в этот вечер. Мне знакомо такое поведение: женщина, которая думает, как мало времени ей отпущено, чтобы добиться взаимности… Но, может, я ошибаюсь, думая о расчетливости Савии, однако рискнуть не мешает.

— Прохладно, — сказал я, поеживаясь, — не разговоришься, я бы пригласил к себе…

— Нет, к тебе нельзя! — Что–то ее расслабило, ей, должно быть, понравилась такая моя напористость и откровенность.

— Может быть… Ты ведь пригласишь? Или, кажется, что… — Я спохватился, подумав, что могу все испортить — уж слишком нетерпелив.

Но Савия перебила меня, ее, наверное, покоробила моя неожиданная словоохотливость и хитроумное желание, недоговаривая и намекая, обставлять все густым слоем пустых слов.

— Бедный, если тебе холодно, я тебя чаем напою, — сказала она.

Пока мы шли молча к ее дому по дороге, мне знакомой, я думал: отчего все идет так быстро, без сопротивлений — я не чувствую себя удачливым, ибо нет той игры ухаживания, которая мне так по душе. Может, Савия считала меня слишком изощренным, слишком поднаторевшим в ухаживании и неотразимым и боялась, оттягивая и заполняя пустое время болтовней, показаться невыгодно простоватой и неискушенной, должно быть, она уже имела дело с таким, как я, двуличным и столичным, потому решила поступать как заранее обдумала и без лишних слов.

А может, все не так?

Может, она чутко поняла, что я не в духе, что–то со мной сделалось, пока я ее ждал, тоска… Мне почудилось в рощице, будто Сабах следит за мной — мелькнул кто–то за деревьями… Я был благодарен Савии за неназойливость, она мне нравилась именно такой — вульгарно–яркой, с приятным чувственным лицом.

Плохо только, что и в любви я такой же, как и в торговле, отдаюсь воображению, фантазия толкает меня поначалу со всей страстью, и я забываюсь, но до той поры, когда полностью вхожу в роль, и оглядываюсь. Как грезил я днем, ждал этой встречи, стоило мне посмотреть на ее дом снаружи, как мысленно уже проник внутрь, и все мне здесь нравилось, каждый загадочный угол.

А вот сейчас, не успел я зайти к Савии, сесть в маленькой комнате и оглядеться, как проникся всем духом ее существования — одинокой женщины, пропало всякое желание. Здесь все было массивно — стол и шкаф, уютно, пахло подвалом, и чердаком — вкусным и квашеным, — но не было особого, еле уловимого духа, той среды вокруг женщины, знающей любовь и чувствующей себя естественной и уверенной.

Было все ровно, чисто, словно заранее выветрили всякий чужой дух и готовили Савию на выданье привередливому вдовцу, женщину уже в летах, но наивную и безропотную, готовую быть примерной женой на всю жизнь.

«Да, — подумал я без особого сожаления, — все кончится крепким чаем в молчании и марш баиньки в одиночестве в гостиницу…»

Она и появилась из кухни, такая чистая и торжественная, с подносом, как официантка, меня покоробило.

Я как раз думал о том, что в полночь опять надо будет выходить с фургонами…

— И напою и накормлю, не думай, — сказала Савия, делая все с каким–то воодушевлением, словно ей одно удовольствие кормить чужого человека.

Я глянул ей в лицо и проникся ее настроением, засмеялся.

— Не думаю, — сказал я и, продолжая смеяться, протянул к ней, не желая ничего, просто так, руку, и все получилось быстро, мы, кажется, не смогли опомниться — она села на секунду рядом на диван, прижалась, и я поцеловал ее.

И она была уже у двери, смущенная, и махала рукой, говоря:

— Ну ладно, ладно, будешь ужинать?

Было столько ласки в том, как она на мгновение прижалась ко мне, чего–то нервного, будто она примерялась ко мне, привыкала, но что–то в ее размеренной и спокойной натуре сопротивлялось, и потому поцеловала она меня будто обожглась, с налету.

Должно быть, зря я пишу об этом так подробно, словно оправдываю и ее и себя — и перед кем? Наверное, перед соседом К., так и не могу забыть его иронического взгляда циника, будто он следит…

«Да, вот тебе и на выданье солидному вдовцу, — думал я, усмехаясь, пока Савия возилась опять на кухне. — Забавно. С ней протянется долго… Со спадами и взлетами, ведь и она оказалась неровной…»

Когда Савия накрыла на стол, я снова потянул ее к себе, но теперь она сопротивлялась, сделавшись холодной, рассердилась почему–то. Я же ни минуты не мог сидеть теперь спокойно — ходил взад–вперед мимо стола, не глядя на еду, не знал, что говорить, смеялся нехорошо, чтобы отвлечь себя и держать в руках.

Наверное, тот порыв казался ей слишком несдержанным и преждевременным, и она сожалела сейчас, сидя с неприступным видом, разрезая мясо.

— Да, — сказал я, садясь напротив Савии, — надо вовремя отужинать. — Сказал, может быть, несколько зло, издеваясь, потому что вдруг она изменилась и глянула на меня, презирая.

— Если будешь хамить, выгоню, — тихо сказала она и долго потом молчала, вздрагивая, и я, по–прежнему слишком развязный, жующий, даже и не подумал, что Савия может заплакать.

— Да ну, что с тобой? — сказал я, изумившись. — Ты прости меня…

Странно — меня убивает, я теряюсь, когда вижу, что женщина, за которой я ухаживаю, плачет, я становлюсь жалким и сентиментальным, и мне кажется, что только ответными слезами можно восстановить понимание.

— Прости, — повторял я, — все глупо.

Она подняла голову и долго смотрела на меня, пытаясь вытереть слезы на лице яблоком, которое она только что надкусила, и взгляд ее снова был спокойный, без тени смущения.

Я снова, как и на диване, почувствовал, как в ней собирается нежность и что вот сейчас потянется она ко мне, если я только первый…

— Ты всегда так, вытираешь яблоком?

Это была не бог весть какая шутка, но Савия, смеясь, швырнула яблоко в угол комнаты, когда я ее обнял и она ослабела всем телом…

А близко к полуночи меня как болью пронзило, я поднялся с постели, не зная, куда ступить в темноте. Затем снова сел на край кровати, и Савия, полусонная, держала меня за руку и не могла понять, куда я должен исчезнуть на час. Я говорил, что забыл отдать ключ напарнику в гостинице, клялся, что вернусь, и одевался торопливо.

Свет она не разрешила зажечь, в окно светила полная луна. Вспомнилось, и я прошептал:

Вот луна округлилась. Глядит с прищуром. Уединимся…

— Я не выдержу, усну, — хрипло шепнула Савия, потягиваясь и целуя меня, затем резко, словно забеспокоившись, села: — Ну, иди, ты ведь тоже должен лгать…

— Я вернусь, — умолял я, не задумываясь над тем, что она хотела сказать, говоря о моей лживости. — Прошу тебя, неужели это все? Я так не хочу. — Я был искренен, потому что мне было хорошо, давно мне не было так хорошо с женщиной, я любил Савию, хотя и знал, что ненадолго, торопливой и проходящей нежностью.

Наконец Савия успокоилась, и я вышел, шагая прямо и не оглядываясь. Куда делась моя всегдашняя настороженность? Я был отчаянно смел — еще ощущал на кончике языка поцелуй женщины.

Перейдя через рельсы, я побежал по краю обрыва. Успею ли спуститься к своим торговцам прежде, чем пройдет поезд? Я был так возбужден, так дерзок, что совсем не думал о Бобошо и о том, что они, должно быть искали меня весь вечер, решив, что я сбежал. Сабаха всего перекосило, наверное, от подозрений.

Сейчас я удивлю их, показавшись откуда–то сверху как существо с головой коршуна, туловищем льва и хвостом рыбы, рассыпая под светом луны серебро своей гривы, — таким, должно быть, мерещился нашим предкам горделивый удачник, вышедший из юрты на песчаный простор и оставивший лежать за войлочными стенами побежденную женщину.

Но ведь торговцы без воображения, разве оценят эту картину, это таинственное появление, только Бобошо догадается о моих ночных приключениях и по–мужски великодушно похлопает меня по плечу, смеясь. Сладострастный Дауд, криво усмехаясь, начнет выпытывать: кто она?

Удивительно, во мне появилась такая цепкость, как у летучей мыши, я спускался по крутой тропинке, не спотыкаясь и не падая. А ведь днем, когда я смотрел вниз, сделалось так не по себе!

«Ночью в нас пробуждается инстинкт летучей мыши, — подумал я. — Надо сказать это Шайхову, чтобы подразнить его воображение».

Где–то на середине спуска я остановился передохнуть, ухватившись за куст, и вдруг различил, увидел, как они гонят, торопясь, фургоны. Что–то их задержало, вышли позднее вчерашнего, наверное, ждали меня.

Я воодушевился и решил: первым спущусь, и стану, и подниму руку перед мордами их лошадей. Скорее! Это искупит многое, можно солгать и сказать, что я давно прогуливаюсь в лощине, переживая за дело.

— Чудак, — повторит Бобошо и обнимет.

Обо всем этом я думал, спускаясь, когда находил оправдание, меня веселило и взбадривало, но потом весь сжимался от беспокойства, вспоминая слежку Сабаха в рощице… и еще Карахан… Дьявол, совсем забыл о Карахане, ушел, оставив его у постового, и не сказал Бобошо — это мне не простится…

Меня несло, я был и наездником и лошадью и примчался первым, фургоны, чуть скрипя, подошли и стали.

Я смотрел, не оборачиваясь, в сторону железной дороги и чувствовал, как торговцы замешкались, не слезая, наверное, приняли меня за постового. Странно, ведь светло, я например, издали различил все лица, и лицо Карахана — выпустили, значит, допросив… Это они от неожиданности и растерянности, видимо, все торговцы напряжены, перессорились из–за меня. Мне надо этим воспользоваться, я шагнул к фургону Бобошо.

— Это я, Бобошо, — шепнул, — гуляю здесь с вечера, лажу но окрестным холмам…

Услышав мой голос, все спрыгнули на землю, суетясь, но через секунду опять стали мрачными. Несмотря на все запреты Бобошо, двое: Сабах и Карахан — не могли сдержаться и готовы были уничтожить меня прямо здесь — такими они насупленными и злобными подступили.

— Ты не сказал, подонок?! — Карахан повернулся вполоборота, упругий, сделав такой жест, будто собирается ударить меня ногой. Если бы не Бобошо, который, выразительно глянув на него, повертел в руке плеть…

Я отошел, чувствуя легкий озноб, и смотрел не на Карахана, который мог подойти сзади, а на Бобошо, видел, как он вынул часы, глянул с таким выражением: пора! И я сразу услышал шум поезда, легкую суету — каждый занял место возле своей лошади.

Я тоже, как и все, ждал, глядя наверх и не мигая, делал вид, что больше всех волнуюсь, хотя, признаться, мне было наплевать на их товар — там, где проходил сейчас поезд, прислушиваясь к стуку колес, ждала меня Савия.

И должно быть, оттого, что мне стало безразличным все вокруг. Я первый и понял, что случилось, когда поезд ушел. Другие стояли не веря, не понимая, Карахан и Норбай даже побежали вперед, к самому обрыву, и махали руками в отчаянии, хотели подняться наверх, но скользили.

Бобошо был бледен, я впервые видел его таким растерянным, он отвернулся в тот самый момент, когда нервное, пробежав, исказило его лицо до безобразия.

— Выходит, и сегодня не вышло, — прошептал он, следя за тем, как мы, окружившие его, ведем себя. — Значит завтра, третий и последний день. Клянусь вам, мужики… — Наверное, Бобошо понял, что слишком уж жалко оправдывается, выдавая растерянность, потому так резко повернулся и пошел к фургонам, рассуждая трезво и холодно: — Сегодня какой день, Сабах?

— Ты ведь сам сказал: второй, — ответил Сабах нехотя. — Или ты это говоришь для хитрости, как твой…

Он не договорил, наверное, не хотел произносить мое имя даже оскорбляя, — так я был ему ненавистен.

— Запомни, Сабах, я вас брал сюда на три дня. Третий день еще не настал. — И вдруг Бобошо в сердцах ударил плетью лошадь, которая потянулась к нему мордой, чтобы обнюхать: — Подтянитесь! А ты, Ахун, вернешься с нами и проведешь остаток ночи не в объятиях, а в сырой, вонючей гостинице!

И еще он сказал мне доверительно: «Что ты за человек?! Все время собой озабочен… Этим ты меня подводишь…»

Что ж, остроумно вышел Бобошо из положения, все вокруг захихикали, дергая плечами, Дауд, как я и ожидал, пожелал узнать от меня кое–какие подробности, но я сделал обиженный вид и молчал до самой гостиницы, наивно думая, что, приняв такой маленький укол от Бобошо, я отвел от себя более чувствительные удары Сабаха и Карахана.

Но едва мы зашли в комнату Бобошо, как Карахан стал у двери, заслонив ее, а Сабах прямо–таки истерично замахал руками:

— Ответь, Бобошо, этот твой сумасброд получит равную с нами долю?!

— Разумеется, тысячу рублей, — спокойно ответил Бобошо. — Сядь, я с ним сам поговорю…

Не знаю, что вывело из себя Карахана, то ли спокойный тон Бобошо, то ли названная им сумма, он отбежал от двери и двинулся к столу, заикаясь:

— Он молочниц обнимает… дышит воздухом! Запри его, Бобошо, а меня поставь караулить!

— Почему ты не сказал о постовом? — перебил Карахана Бобошо и встал.

Как ни было тяжело и гнусно слышать все это, я еле сдерживал себя, чтобы не послать их всех к чертям с их делом. Бобошо, видимо, это чувствовал, потому говорил примирительно, особенно не нажимая, только это меня еще подбадривало.

— Мне хотелось самому вызволить, без лишнего шума. С помощью Шайхова. Ведь мы зашли к тебе с тем птицеловом? Признайся? — Ко мне снова возвращалась моя всегдашняя уверенность в том, что обведу я их вокруг пальца, одной лишь игрой воображения, которая, я уверен, поубедительнее их тупой логики и здравого смысла.

— Да, он заходил, — сбавив тон, пояснил Карахан, обращаясь почему–то не к Бобошо, а к Сабаху, с которым, видимо, тайно сговорился проучить меня.

— И тебя выпустили? — продолжал я воодушевляться. — Без угроз и допросов? Ты ведь вот сидишь, Карахан, напротив, или тебя нет, глядишь тоскливо из–за решетки?

— Да, здесь я, о чем ты?! — испуганно пробормотал Карахан. — Он не в своем уме…

— Иногда достаточно зайти к постовому с влиятельным лицом, а не поднимать шум и натравлять всех вас. Что ему Норбай промычит? А Сабах, он одним своим видом набавит срок. — Я был так уверен, что подавил их, рассмеялся: — Радуйся свободе, Карахан…

— Они ушли с профессором, постовой выходил, возвращался, пил чай, ни о чем меня не спрашивая, потом глянул и сказал: «Иди!» — Удивляясь тому, как мирно решилось его дело, говорил Карахан.

— Шайхов пошел в гости, а я, уверенный, крепко заснул, — сказал я миролюбиво: — Вечером прогулялся, не без приключений, конечно. — Вот все, чем я мог удовлетворить любопытство Дауда, но и этого признания было достаточно, чтобы в такой пошлой мужской компании разрядить обстановку.

Бобошо сделал вид, что поверил моим рассказам о постовом и о том, как мы вызволили с Шайховым Карахана, и устало махнул рукой, лишний раз, наверное, удивившись тому, как я могу невозмутимо изворачиваться.

— Только не увлекайся… — сказал он, и я не понял, имеет ли он в виду мои любовные похождения или страсть воображать то, чего нет.

Но этих его слов было достаточно, чтобы кончить на сегодня со всем, что накопилось неприятного, со злобой и ссорами. Я ушел к себе и сел в темном углу комнаты, чувствуя себя страшно разбитым. Да, на сегодня все кончилось, но с каким трудом, сколько надо было потратить сил, чтобы переиграть, чтобы подавить их злобу, отвести подозрение. Еще одно такое объяснение, и я не выдержу, сдадут нервы, не хватит ни легкости, ни воображения — и тогда все, надо будет отвечать за такую благостную жизнь и свободу. Торговцы не простят… И Бобошо не сможет уже спасти меня, что–то надломилось, дало трещину в его организации, и сегодняшняя неудача с товаром… Еще один такой промах, и они съедят самого Бобошо, если он не пожертвует мною…

Я напряженно вслушивался — торговцы еще немного походили по коридору, и даже кто–то подергал мою дверь будто бы приглашал меня поиграть в карты, и, услышав, что я подал голос: «Сплю!», и этот, назойливо–подозрительный, ушел ж себе.

Я так торопился, что, должно быть, наперекор своему возбуждению сказал себе: «Хватит окон, не заключенный…» — и вышел в коридор.

Я решил еще раз подразнить судьбу, но никто из торговцев так и не увидел, как я выбежал из гостиницы.

Савия… едва я обнял ее… было столько нежности и поцелуев.

А утром она не хотела вставать, забыла о своей лавке и о том, кто она, но я все помнил о себе, потому что из летучей мыши снова превратился в осторожного, слишком осторожного человека, угрюмого и назойливого, ненавижу себя по утрам.

Стал опять убеждать Савию, просил, чтобы она отпустила меня на час, и вот эта моя угрюмость на нее подействовала охлаждающе.

— Иди, — сказала она, — и не буди меня…

И я опять побежал, мотаюсь, весь в бегах, между ее домом и гостиницей, от любящей женщины к ненавидящим торговцам, от которых завишу и которые опять потребуют объяснений. Так раздваиваюсь, свожу злость и ласку, угрозы и наслаждения — долго ли выдержу?

Я весь проникся иронией, едва услышал, что и Норбая забрали утром, ну, разумеется, без меня что–то ведь должно было случиться, чтобы подозрение пало на меня.

Этот большой оригинал — постовой, говорят, снова постучал в окно, увидев Норбая с чайником, — такая небрежность и несуетность постового, признаться, мне начинала нравиться. Взять для допроса безъязыкого Норбая, чтобы довести дело до такого абсурда, да, этот постовой определенно что–то задумал, такое, чтобы ошеломить всех нас и запутать нелогичностью своих поступков, — оригинал, повторяю…

— Где ты был? — спросил Бобошо, сидя в кругу со всеми, тревожный и растерянный, как и они.

— Гулял… до тех холмов и обратно.

— Вот пусть он теперь и Норбаю поможет, — сказал Сабах очень спокойно, видно сдерживая себя для того, чтобы и его игра со мной казалась основательной и логичной, — переменился, обдумывая за ночь, стал хитрее…

Все смотрели на меня, и первое, что мне хотелось ответить как–нибудь так, внушительно–путано: «В условиях моего участия в деле такого правила — вызволять каждого попавшего — не было, не так ли, Бобошо?»

Но я зашел слишком далеко, много накопилось у них против меня, поэтому я не стал спорить, решил откупиться Норбаем. И Бобошо думал так же, как и я, потому–то кивнул одобрительно, когда я сказал:

— Разумеется, кто же еще… Сейчас мы с Шайховым… — Я выпрямился и горделиво вышел, заставив Бобошо вздохнуть облегченно, а Сабаха недоверчиво насупиться.

Сначала я взялся рьяно… но увидел, что Шайхова нет в его комнате, и никто в гостинице не знает, где его искать. Кому он сегодня наносит визиты в ожидании своих птицеловов? Мастерам в пекарне или заведующему больницей? Что за манера изучать местные нравы и жителей, примеряясь по верхам, по начальникам? Впрочем, не знаю, может быть, и мудро, достаточно поговорить с мастером, чтобы понять, какой сорт хлеба предпочитают остальные тысячи.

Я шел торопливо по улице и думал обо всем этом, осуждая своего чудаковатого приятеля Шайхова за его непоседливость. Где теперь его искать? Может, решить все так просто — самому пойти сейчас к постовому и на месте что–нибудь придумать, хотя черт его знает, о чем он там беседует с безъязыким Норбаем?

Я уже решился было направиться к постовому, свернул за угол и тут, в узком переулке, был пойман за руку Савией. Она вся дрожала от гнева… впрочем, не знаю, от неожиданности я сразу не понял, зачем она здесь.

— Почему ты лгал? Ты ведь уезжаешь? — Она уже ничего и никого не боялась, не отпускала мою руку, словно я хотел бежать, не замечала прохожих, которые, конечно же, все ее знали и удивленно смотрели. — И ты здесь ходишь? Теряешь минуты? Ты ведь обещал быстро…

Не знаю, что ее вынесло из ее уютного дома на эти улицы, на такую откровенность, но от обиды ли, жалости к себе, воображая, что я так подло, не простившись, сбежал, или, может, ее мучало другое, не пойму, только вижу опять слезы…

— Я сейчас… уже шел, клянусь. Только мне надо одно дело…

Она не слушала и пошла, уверенная, что я иду за ней к дому, и этой своей уверенностью она прямо–таки потянула меня за собой, будто не было у меня воли сопротивляться. И о страхе я забыл, ничто меня не отрезвляло. Я только сказал еще, оправдываясь в последний раз уже перед тем, как зайти в дом:

— Не сделаю… они теперь не пощадят…

Она смотрела на меня с выражением превосходства, когда заходил я и закрывал ворота, как на человека, который подчинился ей безропотно. Должно быть, Савия бог весть что о себе вообразила, одинокая женщина, она снова сделалась такой уверенной.

— Не бойся, — сказала она, обнимая меня сразу же за воротами, — ты ловкий, ты умнее их — выкрутишься. Они как стадо, ничего с тобой не случится…

Она меня спасла от тоски этими своими словами, мне сделалось легко, я подумал, что действительно и на этот раз одурачу своих торговцев.

Как будто для этого Савия меня и искала, чтобы сразу уснуть, а я лежал и думал, почему я размяк, увидев ее, пошел, я ведь уже не желал видеть, мне хотелось побыть одному, и если бы снова потянуло к ней, пошел бы лишь к вечеру, чтобы проститься. Да и то навряд ли. Почувствовав сегодня утром, что мне грозит, когда все смотрели на меня, я решил, что надо держаться теперь до самого отъезда, быть собранным и осторожным, чтобы не было у торговцев повода обвинить меня в чем–то. Дела у них пока не складывались, а постовой уже напустил страху, и торговцы мои расползлись… Опасно…

Может быть, я не до конца понял загадку Савии, и меня потянуло из любопытства? Она все твердила почти в каждом разговоре: «ложь», «лжешь», «ты ведь тоже имеешь право лгать» — это ее, наверное, мучило, но что? Перед кем она лгала? Перед кем оправдывалась?

Впрочем, какая мне разница, что ее мучает, я сам в опасности. Женщина часто преувеличивает, может, никакой вины и лжи нет, просто причуды, тоска одиночества, зато я трезво вижу, как настроились против меня торговцы, и стоит у них чему–нибудь лопнуть — ведь заподозрят меня как виновника.

Мне стало так не по себе… простое любопытство держит меня здесь, никогда я не терял так голову. Я хотел подняться, но разбудил Савию, она глянула на меня весело и бодро, достаточно ей было вздремнуть на полчаса, обняв меня…

А весь остаток дня был потом таким неровным — приятные часы сменялись часами тягостными, прямо–таки истеричными. Савия вскакивала и начинала ходить по комнате, говоря о том, что она даст развод мужу. Теперь она поняла и решилась, ведь не может же она так жить еще семь лет… Она просила, чтобы я не спал, слушал ее, и я действительно сначала слушал, но до тех пор, пока не утомился. В другой раз я, может быть, и поддержал бы ее разговоры, что–нибудь посоветовал, был бы внимателен к чужим волнениям. Но сегодня меня самого тревожило… Норбай сидит у постового…

Я многое не расслышал, что Савия шептала мне, в полудреме я только поддакивал ей. Оказывается, за ней ухаживает местный учитель, но Савия никак не решалась на развод с мужем, который должен еще отсидеть семь лет.

— Теперь я выйду за учителя… ты уедешь, и я дам согласие, — сказала она спокойным и рассудительным тоном, и я подумал, не желает ли она вызвать во мне ревность… Я посмотрел — нет, непохоже.

— Да и при чем здесь ты? — повторила она. — Ты можешь и не уезжать… завтра я скажу учителю…

— И вправду, если бы я остался? Навсегда, не уезжал бы? — спросил я лениво.

— Оставайся… Ты–то здесь при чем? — Ее действительно это искренне удивляло.

Здесь я, признаться, поморщился от обиды, удивляясь такому странному течению ее чувств, неужели нельзя было решить все без моего участия, не делая таких кривых и сложных ходов, а прямо перейти от мужа к учителю? Что она проверяла в себе, соглашаясь на краткую и быструю любовь со мной, почему выбрала меня таким своеобразным посредником между старой своей жизнью и новой?

Это меня по–мужски задело и обидело, но потом я быстро успокоился, подумав, что я–то действительно ни при чем, ведь не обещал ей ничего и слава богу, что так просто все кончилось между нами.

«Что–то есть во мне роковое, — подумал я, — все застыло у женщины — ждала мужа, отказывая учителю. И вот я вмешался в ее жизнь просто так, играя, и все у нее расстроилось, пошло… Так и торговцы… Что меня привело? Без меня они спокойно бы ждали, играя в карты и зевая… А сейчас расползлись, как тараканы. И не знаю, чем все кончится, — впереди еще три дня пути на фургонах…»

Савия не давала мне думать, целовала…

«Впрочем, — думал я, — мое вмешательство… Но и они все меня используют с выгодой. Эта женщина второй день счастлива от любви. Бобошо уверен в удаче со мной, не согласись я поехать, он бы бросил свою затею. Так что взаимно…»

Мысли меня утомили, я решил все послать к чертям и забыться с Савией — ведь не часто бывает так хорошо с женщиной, надо ловить час, миг и быть ему благодарным.

Я отрезвел лишь близко к полуночи, что–то кольнуло, напоминая.

Савия была спокойна и даже помогала мне одеваться, будто внутренне уже давно от меня удалилась, и была вся теперь в будущем, словно то, что мерещилось ей, было лучше и желаннее. По мне она уже прошла, как по мосту… от мужа к учителю…

— Ты как Золушка в полночь… — сказала она, и мне понравилось то, как она прощается со мной, и эта ее слова…

— Ах, жаль, — сказал я, смеясь, — не могу забыть туфельку. — Я порылся, не зная, что ей оставить на память, потом вынул свои карманные часы — дорогая реликвия деда–торговца, — и протянул ей.

«К чему мне теперь часы… все равно не успею», думал я, выбегая к воротам. Поезд уже гудел, я слышал это, протягивая Савии часы.

Я побежал к рельсам и, если бы собрался с духом и бросился, может быть, еще проскочил, но остановила эта впечатляющая картина: из первого вагона толкнули вниз мешок, и он полетел в лощину, потом со второго, головные вагоны промчались мимо, и в открытые сквозные двери я видел, как ловко работали теперь во всех вагонах, сбрасывая туго набитые товаром мешки, — и так по длине всего поезда.

Вот поистине торжественный час, которого так желал Бобошо, к нему шел этот хитроумный перс тихо, исподволь, торгуя для прикрытия своими фисташками. Четко и ловко сработано, что и говорить, а четкость любого дела, пусть даже такого опасного, как это, приводит меня в восторг.

Восторгаясь, я забыл о том, что не успел к ним в самом финале, — обидно. Товарный поезд уже давно исчез, а я все стоял на краю обрыва и напрягался, чтобы что–нибудь увидеть, хотя бы одну фигурку, самого высокого и большого из них, Карахана. Но слишком далеко я был и чувствовал, как обострилось у меня то, что называют седьмым чувством, — всем своим нервным, возбужденным существом я ощущал каждое их движение внизу, в лощине, как они поднимают мешки и толкают в фургоны, как торопятся, а Бобошо повелительно показывает им плетью…

Впервые за эти два сумасшедших дня я не торопился, я знал, что успею прийти в гостиницу раньше их, идя самым медленным, прогулочным шагом.

Я все еще ощущал вкус поцелуя, и это ощущение, такое острое, будет долго волновать, ибо настояно из травы жизни, из ее странных и чудесных переплетений…

Я вернулся к себе подавленный, осмотрел все углы, открыл даже шкаф, будто кто–то может там прятаться, затем лег. Прошло много времени, прежде чем я услышал их первые шаги и слова, каждый, проходя мимо моей двери, считал своим долгом потянуть ее, проверяя.

— Не пришел, — говорил один, другой более определенно: — Все не оторвется, — третий выражал отношение всей компании: — Сволочь!

Потом все они ушли куда–то, наверное, собрались у Бобошо, и долго не открывалась дверь, не слышно было голосов и шагов — и так тревожно тянулось до тех пор, пока вдруг не почувствовал я запах. Мне трудно описать его, он просочился в коридор из щелей, и только я со своим обонянием почувствовал, что приготовили они себе напиток из смеси трав — кукнар.

Я вдыхал запах кукнара и чувствовал, как успокаиваюсь, уходит напряжение, мне, чтобы опьянеть, вовсе не обязательно пить, достаточно надышаться парами.

Я уже задремал, когда услышал стук в дверь и голос Карахана:

— Открой! Ты дома! — У них, должно быть, после кукнара тоже обострились чувства, и мой запах, человека трезвого и чистого, вылез из щелей моей комнаты и заволновал их.

Карахан повелел и ушел, не повторяя, уверенный, что я не рискну ослушаться.

Я не рискнул… Вышел к ним с небрежным видом, набросив на плечи халат, маскируя этим свою внутреннюю собранность — я сжался, как кулак. Теперь всё шло по–крупному, в игру вводилась жизнь или смерть — это я понимал…

Когда я показался в дверях, все непроизвольно убрали свои чашки со стола, будто я, увидев, как они пьют, мог выйти и донести. Все насупились, но внутренняя их веселость от выпитого прямо–таки выпирала, потому смотрели они на меня дурашливо–лукаво, как проказники. Только Норбай радостно замычал и встал мне навстречу, словно не я должен был вызволять его из–под стражи, а он меня, милый дуралей…

На столе было столько хлеба и вареного мяса, а Дауд все продолжал резать мясо ровными ломтиками, будто сделав удачную вылазку и получив товар, они намеревались без отдыха и пауз жевать и насыщаться…

Я все разглядел одним широким взглядом и оценил, увидел даже банку на подоконнике, в которой прыгал клубок скорпионов — причуда Норбая…

— Что, нездоровится? — спросил Бобошо, впервые не участливо, а с иронией, даже зло — понимаю, что это не его интонация, подлаживается под всеобщее отношение ко мне.

— Да, — сказал я своим обычным, простодушным тоном человека, свыкшегося со своим недугом, — обострилось… — И сел недалеко от Бобошо, повинуясь его жесту, и оглядел всех опять, чувствуя, как им не терпится продолжить веселье, а приходится притворяться и сдерживаться, а сироп тем временем сгорает внутри бесполезно. Когда я зашел, Бобошо держал в руке маленький серебряный кувшин, намереваясь разливать по второму кругу, только сам он, я заметил, собран, как никогда, и трезв, бодрствует…

Карахан переглянулся с Сабахом, затем потянулся ко мне через горку хлеба и мяса, жуя:

— А мы думали — сбежал… Даже к твоей татарке бегали проверять… и Сабах хотел остаться… еле отклеили от нее, — проговорил он, делая паузы и подергиваясь.

Не знаю, как у меня получилось, так ловко и быстро схватил со стола плеть Бобошо и полоснул Карахана до лицу изо всех сил.

На мгновение все опешили и смотрели на меня с перекошенными ртами, и в тот миг, когда я бросил плеть, Сабах раньше всех опомнился и вскочил, замахав руками, примиряя и гася страсти.

— Довольно, довольно… Еще один крик и за стеной… так нас всех загребут. Тише! Забыли! — И хлопал по спине Карахана, усмиряя и приводя его в чувство, как бы говоря, что не время сейчас, еще успеем отыграться…

Единственный, кто оценил мой поступок, — это, конечно же, Бобошо. Не скрывая, он смотрел на меня, сочувствуя и сожалея, и взгляд его говорил: «Лучше бы тебе не появляться сегодня… И вообще, пора тебе исчезнуть…» — не знаю, может быть, показалось, но я чувствовал, что он тайно на моей стороне. Теперь только тайно, к сожалению, он был не властен, они расползлись… Не оказался я счастливым талисманом.

Лицо Карахана прямо–таки расплывалось на моих глазах… Неужели вот так надо было решиться, поднять плеть, чтобы все в этой комнате переменилось — да, они уважают силу. Все вдруг сделались опять шумными и веселыми, как и до моего появления, хохотали, заталкивая друг другу в рот куски мяса, подергивались, размахивая руками, даже Карахан, шевеля вздутыми губами, гримасничал, видно, кукнар успокаивал боль. Все опять требовали, чтобы Бобошо наливал, а он трезво и рассудительно говорил, что нельзя так часто, ночь еще впереди, не лучше ли выспаться, а потом уже по второй, на посошок…

Но всем не терпелось выпить еще, и тогда Бобошо стал разливать осторожно, по каплям, протянул чашку и мне, кивая и как бы прося, чтоб я не отказывался за компанию — это может меня примирить…

Я выпил этот горький настой и сразу почувствовал легкое головокружение, и увидел серое перед глазами, и услышал как бы издалека голос Дауда:

— Ешь, ешь побольше…

Да нет же, не может так сразу подействовать, это просто я внушил себе, что меня пробрало, внутренне поддался общей атмосфере, это все равно что опьянеть, глядя, с каким смаком, наслаждаясь, пьет сидящий напротив собеседник.

Я знал, что много хитрого в этом напитке из пустынных трав, много такого, что действует искажая, ложно. Наверное, в этом его прелесть для заядлых любителей настоя, не знаю…

Лицо Карахана вздулось и почти закрыло глаза, а после второй чашки он уже не чувствовал боли; я хохотал, глядя на него, он тоже, как и все, жевал и хохотал, только иногда, поймав мой взгляд, должно быть, смутно вспоминал обиду и тогда надувал губы, как ребенок.

Видно, мои торговцы знали целый ритуал пития, и, когда Норбай поставил банку со скорпионами на стол перед Бобошо, я понял, какие здесь все утонченно–извращенные, не просто пьют и веселятся, глядя друг на друга отрешенно, витая каждый в своем маленьком раю, но желают для полного блаженства чего–нибудь остренького, чересчур возбуждающего, даже опасного.

Сквозь дрему и шум возбуждения я понял, что две чашки — это норма кукнара, достаточно, чтобы насладиться, не теряя до конца голову, самые же заядлые, кому мало двух чашек, требуют еще и третью, но с условием, что будут развлекать остальных.

Сладострастный Дауд умолял налить ему третью чашку, он весь дрожал, предвкушая наслаждение, для него, оказывается, и были отловлены эти скорпионы.

Я все подробности опускаю потому, что пишу в спешке, собираясь скоро уезжать. Когда Дауд выпил третью, все стали толкать его на кровать, прыгали вокруг в каком–то странном, страшном возбуждении, порвали на нем рубашку, содрали белье. Дауд улыбался пьяно, не сопротивляясь, просто просил, чтобы не так торопились, не рвали, ему надо внутренне собраться и лежать в позе… Есть две или три точки на теле, которые все же остаются чувствительными к укусам, но никто ждать не хотел, требовали представления взамен третьей чашки. Сабах и Карахан уже прижимали Дауда к кровати, а Норбай, мыча, бросил к нему в постель коричневый комок, комок тут же расползся — и побежали по телу Дауда, подняв на кончике хвоста свой яд, скорпионы.

Тело его, насыщенное кукнаром, не чувствовало укусов, Дауд только дурашливо визжал, будто играя, отбивался от тварей, торговцы веселились и, забыв об осторожности, ловили уползающих скорпионов и бросали их на спину Дауда. Тело Дауда местами вздувалось, когда скорпион ловко вонзал свой хвост, расплывалось, как лицо Карахана от моего удара.

Карахан меня забавлял… Заметив, что я смеюсь, глядя на его перекошенный нос, он вдруг весь переменился от злости и швырнул в меня скорпиона…

Никто этого не заметил, даже трезвый Бобошо, я же погрозил добродушно Карахану, как проказнику, и сказал:

— Играй… играй, — и, шатаясь, вышел, чувствуя, как мне становится не по себе — смутное беспокойство и тоска…

Мне не лежалось и не сиделось спокойно, всех кукнар возбудил, меня же, наоборот, сделал раздражительным и вялым. Но я не должен расслабляться, трезво подумать, когда удобнее и безопаснее мне выехать — наши пути разошлись окончательно. Я уже все видел, все знал, мне они осточертели, торговцы, только одно еще оставалось, как далекая мечта, еще как–то бодрило… Наконец–то, думал я, поведу сам лошадь, выйду под утро, когда все они свалятся с ног от усталости, и проберусь, незамеченный, к фургонам…

И через степь, сонно раскачиваясь под стук колес… одинокий на всем пространстве, где так свободно… да, наши предки–кочевники кое–что смыслили в этой жизни, и меня манит…

Но куда теперь? Где мне будет еще так уютно и хорошо? Поеду потом к матери… а когда торговцы успокоятся, забудут, вернусь опять, и Бобошо вспомнит, удивившись…

Не знаю, может, сделаю большой, очень большой круг и опять вернусь в Чашму — я все еще ощущаю на кончике языка поцелуй одной местной красавицы, мы с ней вспомним…

Я так торопился, что мысленно был уже далеко отсюда и писал, как бы тоскуя и желая возвратиться в Чашму, чтобы отдохнуть возле ее холмов и успокоить нервы. Это еще одно странное свойство кукнара — смещать время, место и действие, путая их классическое триединство, о котором так любил говорить мой балетный учитель, — уносить человека от места, где ему нехорошо сейчас и делать так, будто он уже издали тоскует, и это место, этот миг со своим текущим временем кажутся прекрасными…

Эпилог

(Рассказ доброжелателя)

Между этим моим рассказом и записками завсегдатая почти три года времени… Все было некогда — каменная болезнь, книга, которую надо сдать в срок, ибо в издательстве свои планы, а тут еще полоса творческой апатии, с которой тоже надо как–то бороться, словом, все не мог собраться, а жаль, к тому времени дело моего соседа Ахуна еще больше запутали, пошли слухи и суеверные разговоры, сложилась легенда, «миф о завсегдатае» — его я и пытаюсь сейчас трезво развеять.

Начну с ранней весны. Приходит ко мне возбужденный чрезмерно этот бывший артист балета, «пенсионер без стажа», как называли его наши квартирные кумушки, и говорит, что нашел себе увлекательное занятие, едет с торговцами, чтобы посмотреть на их дело изнутри, а вернувшись, расскажет мне — может, возбудит мое воображение на новеллу. Наивный человек! Я ему ответил:

— Конечно, я вас с удовольствием выслушаю, когда вы вернетесь, но вряд ли ваш рассказ заинтересует меня творчески. У нас хрусталики зрения повернуты в разные стороны… А вообще берегитесь! — Словом, повторил свое предостережение, а сосед смеялся и не слушал, словно был уже с ними далеко в пустыне, одержимый. Признаюсь, мне сделалось на минуту даже завидно, почти всю зиму Ахун ходил скучный, жаловался, что ничто его не интересует и не радует, и вот появляется совсем другой, оживший, даже слишком живой, и эта его способность выводить себя из состояния, находя самые авантюрные, с точки зрения серьезного человека, бредовые идеи, умиляла меня…

Словом, он уехал очертя голову, а я опять… больше в трудах, чем в днях, и забыл о своем базарствующем соседе.

А много времени спустя, уже летом, приходит ко мне следователь. Грузин Мамидзе, седой, благородного вида человек, с которым мы дружим теперь… и по сей день почитатель… Мамидзе уже сорок лет следователь, и чувствуется, как он этим гордится, и правильно — у них опыт, все делалось на их глазах.

— Я, можно сказать, один из первых, кто начал новейшее судопроизводство во всей Средней Азии, — сказал он. Потом попросил рассказать, что я знал о бывшем артисте Ахуне и что я вообще о нем думал, впечатления… — Его уничтожили, — добавил Мамидзе.

— Как — уничтожили? — не понял я. — Убили?

— Сожгли. Так, во всяком случае, гласит наша версия… И торговцы признались…

Я рассказал, какое впечатление производил мой сосед, начал с того, что не очень одобрял его писанину.

— Вы имеете в виду эти записки? — спросил Мамидзе, извлекая из портфеля кучу бумаг.

Я глянул, пробежал глазами.

— Ну, конечно, — сказал я, и тут мой взгляд упал на то место его записок, где Ахун так нелестно — и, разумеется, несправедливо, из чувства зависти — отзывается о моем творчестве, называя его нетрогающим, рассудочным.

Внимательный Мамидзе заметил.

— Вас что–то взволновало? — спросил он осторожно, но я не стал, смешно было бы спорить, не в моих правилах обращать внимание даже на большую, печатную критику, я называл ее «мушиными укусами, огородными страстями», а тут непрофессиональный взгляд эстетствующего соседа… Я прощаю две–три колкости в мой адрес, которые позволил себе сосед Ахун, он гораздо ближе к истине не в момент злобной хандры, а когда в нем опять начинала говорить в общем–то добрая душа.

В одном месте он сказал, что я стал к нему со временем доброжелательнее, сменив подозрительность и высокомерие. В этом он почти прав, я всегда был расположен доброжелательно, я был старшим товарищем, дающим хорошие советы и предостерегающим. Не моя вина, что он не послушался.

Уже через год после суда Мамидзе устроил мне встречу в тюрьме с подозрительным персом Бобошо, главарем, с остальными — Сабахом и Караханом; Дауда оправдали, найдя у него душевную болезнь, а Норбая вообще не привлекали, этот прибежал к постовому в Чашме с раскаянием и увлеченно помогал потом следствию, несмотря на свою безъязыкость.

Их, конечно же, всех троих надо было приговорить к высшей мере, но вот странность — недоставало кое–каких улик, вещественных доказательств, несмотря на то, что почти вся современная тонкая наука была привлечена на помощь: всякие изотопы, анализы, ультрафиолетовые лучи, — не нашли ни грамма пепла, ничего не осталось от сожженного завсегдатая, будто был он вообще бестелесным, как дух. Им присудили не за убийство, а за покушение, хотя Сабах и Карахан в один голос истошно кричали и на суде, и мне в лицо, когда я навестил их в тюрьме:

— Мы его сожгли, клянусь, мы с ним расправились! — Да еще таким тоном, будто готовы были истерично разреветься оттого, что кое–кто еще в чем–то сомневался — так им хотелось, чтобы поверили все в убийство!

— Маньяки, — назвал их Мамидзе, но я думаю, что они просто злы, так ненавидели Ахуна, что были счастливы, разделавшись со своим беглым напарником.

Только Бобошо сконфуженно–удивленно пожимал плечами, признавая, что, да, они подожгли фургон, где сидел запертый наглухо Ахун.

— Но это был такой дьявол, — шептал растерянный Бобошо, — я не удивлюсь, если узнаю, что он пролез в дырку не больше игольного ушка — и спасся… — Главарь, видно, симпатизировал Ахуну даже после того, как ему показалось, что завсегдатай их предал.

Ночью, когда они напились этого кукнара и стали трезветь к рассвету, Карахан вдруг спохватился. Ахуна нигде не было, и тогда торговцы подняли тревогу и помчались на фургонах по следам сбежавшего. По всей пустыне земля была еще влажной, и преследователи без труда нашли близко к вечеру следующего дня фургон Ахуна. Свежий ветер, видно, разморил его — представляю, как он восседал горделиво, натянув поводья. Он пишет о какой–то детской мечте, дяде–офицере и поцелуе лошади — это дешевое притворство, я не верю. Словом, торговцы нашли его спящим внутри фургона, лошадь жевала сено — он бросил ей корм, а сам решил вздремнуть ненадолго…

Они были так воодушевлены, что нашли беглеца, — суетились, не зная, что придумать. Карахан ударил спящего ногой, они его связали, оставив в фургоне. Вышли, дрожа от холода, и развели костер. Сабах уже держал в руке эти роковые записи, они листали и читали отрывки, и никто уже не сомневался в том, что взяли они с собой на дело соглядатая, который записывал каждый их шаг — спокойно и расчетливо — для следствия.

Дауд, воспользовавшись таким случаем, снова приготовил свой сироп, и все стали пить. Единственное, что сумел вымолить Бобошо для своего любимца, — чтобы развязали Ахуну руки, но это как раз–таки и было медвежьей услугой, потому что, развязав его, Карахан и Сабах стали забивать снаружи гвоздями переднюю и заднюю двери фургона, чтобы быть спокойными.

Пили возле костра, глядя на фургон, внутри которого сидел завсегдатай, после второй чашки, забыв о мере, потянулись к третьей, ворча на трезвого Бобошо.

Скорпионов у них под рукой не было, и непонятно, чем бы они развлекались, если бы вдруг Дауду не показалось, будто под фургоном Ахуна загорелось пламя.

— Огонь! — сказал он, волнуясь.

Ахун неправильно изложил и эпизод со скорпионами в постели Дауда, вернее, не понял смысла этого странного поступка.

Доктор Пай–Хамбаров, давший заключение о невменяемости Дауда, сказал мне, что, играя так со скорпионами и возбуждая какие–то нервные точки, он отвлекал себя от зрительных галлюцинаций, которые всегда мучили Дауда после кукнара.

Словом, Дауду показалось, что горит под фургоном, он говорил:

— Смотрите, смотрите! — и показывал всем, убеждая.

— Это не огонь, дым, — сказал Сабах. — Сейчас ты увидишь настоящее пламя. — И бросил вместе с Караханом охапку сена под фургон Ахуна и зажег. — Это огонь! — сказал, вернувшись на место.

Огонь быстро поднялся, и все смотрели, как фургон горел вместе с завсегдатаем, и так сгорел дотла, и остался торчать только его железный остов.

Один лишь Норбай не выдержал этого зрелища. Он успел отвязать лошадь и, вскочив на нее, помчался в сторону Чашмы, был так ловок, что вскоре преследователи отстали, устав, и вернулись, чтобы в панике бежать…

— Вы знаете, — говорил Мамидзе, — ну, ничего не оставил после себя, как сам написал: «ни царапины не оставлю, ни следа…»

— Меня удивляет — вы цитируете, — сказал я, — вы человек профессионально трезвый… и верите этим запискам…

— В таких случаях обычно остается, — повторил Мамидзе. — Сейчас техника может восстановить события даже столетней давности по лоскутку, по одному сохранившемуся волосу. А здесь и она оказалась бессильной… Иногда я думаю: «А был ли вообще среди нас этот завсегдатай? Фантастичный человек!» — Но тут же, боясь что я могу заподозрить его в суеверии, Мамидзе спохватился: — Ну вы, надеюсь, понимаете, что я так, для красного словца?..

Словом, для многих эта история стала казаться загадочной, и вот слышу: слагают уже легенду, некий коллективный миф о завсегдатае. Ждали год, два напряженно, думали, может, объявится мой сосед у матери в Бухаре или хотя бы напишет ей издалека, нет, молчание.

И женщина, на которой он собирался жениться, после первого потрясения стала в чем–то сомневаться, не верить, даже эта местная красавица, Савия, отказалась, говорила, что вообще не видела такого человека и никогда не имела с ним дела.

Ее–то можно понять, не хотела смущать своего нового мужа — учителя. Но вот и Шайхов, он тоже почему–то путал — серьезный человек науки, а говорил, что вспоминает что–то такое, какого–то человека, но не уверен, был ли это Ахун…

Как они все любят оставлять место своему воображению, загадке, даже если Сабах и Карахан с таким ожесточением сопротивляются и твердят:

— Мы его уничтожили, вот этими руками! — И даже когда мое мрачное пророчество так очевидно, к сожалению, сбылось.

Не я ли доброжелательно предостерегал:

— Берегитесь, Ахун, они вас как–нибудь словят… — И вот словили, не уберегся…

1977 г.

Браслет

В доме, где всегда было сытно, благополучно, разве что, кроме четырех военных лет, вдруг что–то переменилось и стало неуютно, серо и тревожно. Сын, который был далек от отца, должно быть, позже всех заметил, каким стал непохожим на себя отец — тихим и нелюдимым, и где ни увидишь его — возле лестницы на мансарду, в летней комнате, сидящим прижавшись к матери, на старом, пыльном диване, — он все шепчет что–то матери, медленно и как будто убедительно. Удивительно, вдруг достали откуда–то старые вещи, полупотертые, полуистлевшие, шести–восьмилетней давности, времен послевоенного возрождения — все резиновое и суконное — и стали носить. Сади тоже осторожно так и деликатно советовали по возможности перейти на старое, но особенно не настаивали, потому что сын кончал школу, и успешно. Мебель и ковры тоже незаметно меняли, спускали из мансарды потертые стулья и железные кровати вместо деревянных с матрасами и делали все это, когда Сади не было дома. Сын возвращался и только видел, что опять что–то из старого, военного заняло место в комнате, это его смущало, он пытался спросить, но знал, что опять будут лгать, оберегая его нервы перед экзаменами, скажут: «Да так, ничего особенного, решили кое–что продать, чтобы построить в нижней части двора две комнаты. Но может, не будут продавать, надо еще подумать. Просто новая идея у отца…» За всех объяснял дядя. Сади почти всегда видел его возле умывальника — дядя приходил помогать спускать старую мебель, у него было не в порядке с горлом, и его мучила пыль, но он терпел, потому что это называлось «братской солидарностью». Он так и говорил:

— А кто, если не родной брат? Вот в такие дни и познается братская солидарность.

Дядя где–то работал, но Сади не знал где, только чувствовал по тону отца, по еле заметному, но так бросающемуся в глаза небрежному отношению, что дядя ниже отца по должности. И мать иногда любила без нажима вставить в разговор: «Это так на вашего брата похоже…» Нет, дядя тоже, как и отец, приехавший из голодной деревни в город где–то в году двадцать втором, за эти тридцать лет основательно выбился в люди, но отец выбился особо. Он любил подчеркнуть, что никому во всем городе не подчинен и что лично и прямо, минуя все ступени городской власти, подчинен столице. А поскольку столица далеко и никто из начальства не едет его проверять, ибо доверяют ему, то можно сказать, что он никому не подчинен. Называлась его должность несколько странно — «уполномоченный по культам», и, должно быть, эта странность и была больше всего убедительной в глазах Сади и окружающих, когда говорил отец о своей неподчиненности. Впрочем, сыну было все равно, он не вникал, только раз подумал, что действительно странная должность, из того ряда, скажем, что и «инспектор по кучевым облакам» или же «скупщик мертвых душ», что–нибудь сказочное, фантастическое. Да, да, ближе к этому — «скупщик мертвых душ», как забавно — ха–ха–ха!

И стало это Сади ясно в день, когда было сказано ему шепотом, что отцу надо на время исчезнуть совсем: всем, кто будет о нем спрашивать, говорить: уехал в столицу, на сколько, неизвестно, сам же отец будет прятаться в мансарде и не вылезать оттуда ни днем, ни ночью, и, чтобы ему было чем заняться, подняли наверх мешок маиса, отец будет тихо толочь его в ступе… Сын поднялся и посмотрел — вся новая мебель была теперь в мансарде, и отец, босой, зажав медную ступу между коленями, уже постукивал: увидев сына, он смутился и опустил голову.

— Ну что такое? Сколько можно? Чтобы лгать, я хоть должен знать! — вскричал Сади, и тогда дядя отвел его в угол комнаты, решившись рассказать. Как переменился дядя, все отцовское перешло к нему: и тон, и походка, и так естественно, незаметно — ведь недаром братья.

— Твой отец… — начал дядя так, как если бы мать говорила о нем самом: «Это так похоже на него», словом, вышло нехорошо…

И Сади узнал о том, о чем уже давно догадывался по шепоту и отдельно услышанным фразам: «Сукно», «Ну, где взять столько?»

Недавно отец уволил старого работника и взял на свою голову дьявола, мошенника, вымогателя, который один был и завхозом, и бухгалтером, и сторожем, поскольку контора все же маленькая, — некоего Сафарова. Начали работать. Приходит в тот черный день отец в контору, как обычно чуть возбужденный — рядом осетин сухое вино держит в лавке, — в свой серый, одноэтажный домик из двух комнат, смотрит, в кабинете окно, что выходит во двор, выбито, и красного сукна на столе нет. Кража! Замечательное толстое сукно на пальто, хотя и красное, для дамского пальто.

Отец разволновался: дьявол, вымогатель только лишь еще испытание на честность проходил, и вот случилось… Разговор хотя и короткий, но нелицеприятный и резкий. «Где сукно?» — «Откуда мне знать?» — «Но ты ведь здесь ночевал?» — «Да, ночевал, но последним вчера вы уходили, вспомните–ка…»

Отцу, человеку вспыльчивому и подозрительному, вдруг показалось, что Сафаров и не тем тоном говорит, и не так, а главное, не то, будто намекает на что–то, лукаво прищурившись. «На что ты намекаешь? Раз я последний, значит, я и унес… на пальто?» — «Как хотите, понимайте… но я раньше ушел, чтобы заступить к двенадцати» — и это, должно быть, было последнее, что сказал в тот день вымогатель. Словом, отец ударил его стулом по черепу, проломил… Сафаров, придя в сознание на третий день, сказал на свидании матери, что, пожалуй, за пятьдесят тысяч он мог бы отказаться от суда… Мать два раза в день носит ему съестное в больницу — вымогатель оказался без семьи, — вполголоса торгуется с ним, сейчас остановились на сорока тысячах, и больше ни рубля не уступает… скажет, что сам упал со стула.

Что–то во всей этой истории, такой серьезной, было юмористическим, что–то такое полуправдоподобное, поэтому Сади сразу почувствовал: отец выкрутится, не посадят его. Может, впрочем, это юмористическое ощущается оттого, что именно дядя ему рассказал всю историю, не сам отец и не мать, дядя напрягается, чувствуя себя теперь на месте отца, главой дома, но не очень–то это у него выходит — смешон. А может, оттого, что все, чем занимался отец, было полуправдоподобным: сама должность — «уполномоченный по культам», и сам образ его жизни, — вот и попал он в такую историю, которая как будто была нарочно создана для него. Хотя и было твердо решено остановиться на сорока тысячах, отец все же сомневался — мало ли что может прийти Сафарову в голову, мало ли чему могут научить его недоброжелатели отца — четыре соглядатая работали на отца, каждые шесть часов приходя в дом с узнанным, подслушанным. До вчерашнего дня Сафаров вел себя прилично, но то ли просто выболтнул, то ли умышленно, чтобы ускорить дело, сказал приятелю, что был отец в то утро пьян на работе, возбужден… Соглядатаи донесли, что в городе пошел разговор о том, что уполномоченный, кажется… дядя посоветовал отцу, пока соберут сорок тысяч, уехать, но отец решил отсидеться в мансарде, чтобы держать в руках собственное дело, никому не доверяя.

Тихо позванивает медная ступа…

Кое–что продали — зеркала и китайский фарфор, дядя прибавил десять тысяч к тем, что всегда имелись дома, и к сумме, требуемой вымогателем, недоставало теперь пяти тысяч. А время шло, Сафаров выздоравливал и уже поговаривал о скором выходе, а по условиям, если ко дню ее выхода полная сумма не будет собрана, договор, естественно, разрывается, и дело о тяжком преступлении идет в суд.

Сверху доносилось тихое постукивание — перемалывался маис, отец спускался лишь после полуночи, но нервничал и стонал во сне, и хотя пожелтел и осунулся в мансарде, все равно спокойнее чувствовал себя в окружении ее сырых стен.

— Попадись ты в руки нравственного судьи, он, увидев, как ты себя добровольно заточил, вмиг бы прекратил дело, — сказал не без доли иронии дядя. И должно быть, пожалел, потому что при слове «судья» отец побледнел и быстрее, чем обычно, стал подниматься в свою мансарду.

— Все, довольно, надо продавать ковры и мебель — вскричал дядя, затем сел устало, зная, что мать на это не пойдет.

Мать вообще страшно изменилась, некогда красивая таджичка, с белым чувственным лицом, она стала носить отцовский китель с широкими подложенными плечами, откуда–то достала мужские очки и то и дело постукивала на счетах, подсчитывая и записывая столбики цифр. Лицо ее стало жестким, а губы стянулись и чуть посинели — таковы, видимо, правила естества, стоит женщине даже представить, что муж ее вышел из привычного семейного круга, как все в ней стягивается и огрубляется, чтобы выскочить за пределы своего пола.

Ковры и все новое решено продать на худший конец, ведь вместе с ними пришло в дом ощущение достатка и благополучия, сразу удалив в прошлое все военное, и теперь ради какого–то вымогателя, чтобы все опять вернулось… Нет, так жить нельзя.

Мать долго терпела, а отец, видимо, в те редкие минуты, когда не стучал в ступе, ждал, что услышит ее голос: «Ладно, отнесу браслет», старинный, передающийся из поколения в поколение, с условием: не продавать даже в самые черные дни. Что–то там было в этом браслете, какая–то тайна, заклинание…

— Я знаю, тебе этот браслет давно не нравится…

— Да, честно признаться, какая–то вещь, пришедшая из прошлой эпохи, связанная с богатством и человеческим унижением, и лежит без движения, держа в себе неиспользованный капитал. Это расточительство. И при нашем–то положении. Грех!

— И действительно… — все боролась с собой мать, — где мне в нашем городишке носить такую прекрасную вещь. Свадьбы сейчас такие убогие. Не на собрании жилищной комиссии и не на родительском в школе блистать браслетом?! Кругом вечно накурено, бумаги в корзинах, запахи…

— Да, запахи меня просто замучили, — вставил дядя, потирая больное горло.

То ли сам разговор утомил Сади, то ли просто день был слишком солнечный — с утра он чувствовал себя нервно, а сейчас и вовсе забеспокоился без всякой причины — и вышел на улицу. «Интересно, любят ли они друг друга?» — подумал сын.

— Вечером вместе отнесем браслет! — крикнула ему мать и осталась думать, кто из знакомых мог бы быстро и выгодно купить браслет. У кого есть наличными пять тысяч? Ну, в крайнем случае, за четыре тысячи. Мать когда–то из простого любопытства показывала ювелиру, и тот оценил в четыре. Но надо стоять на пяти, тогда завтра же отца можно торжественно вызволить из его заточения.

— Вот это преданность, — сказал дядя, — ради мужа — самую дорогую свою вещь, можно сказать, память рода и так далее…

Вечером мать и сын пошли, и мать все шептала Сади на темных улицах:

— Ты ведь понимаешь, мало ли кто может встретиться в этих переулках.

Сади молчал и кивал, а мать удивлялась его равнодушию: столько дней уже в доме разговор об этих несчастных сорока тысячах, а он хоть раз бы поддержал, взволновался. Мать начертила и показала ему схему улиц, сохранивших еще свои старые, причудливые названия: «Куйи мургкушон» — «Улица убивающих птиц», «Махаллаи кухна» — «Старая еврейская слобода», «Кыргыз–оим» — «Госпожа киргизка». Здесь, по ее предположениям, и должны жить покупатели браслета, а он опять ничего не сообразил, спросил:

— А почему именно вечерами?

— Да очень просто, люди дома, неужели непонятно? Ты меня удивляешь…

Сади удивляло другое, как мать довольно точно нарисовала схему улиц, — еще один скрытый талант. За эти дни у нее обнаружилась масса иных достоинств, противоположных женским, — запаяла что–то в кране водопровода, развела столярный клей для дивана… Теперь на всякий стук в ворота она выходила спокойно, с бесстрастным лицом и лгала об отце очень умело, без волнения в голосе: отец же по–прежнему бледнел, дядя закрывался в зимней, темной комнате, куда даже с обыском не зайдут, — такая она маленькая и пустая.

Сади ждал у ворот, пока мать торговалась, ему было немного стыдно — вдруг повстречается какой–нибудь сокашник и, увидев тихого Сади, чутьем догадается, что пришел он сюда с матерью продавать браслет. «Ну вот, дружок, а ты всегда был так уверен, так сыт и опрятен…» На что он хотел бы ответить: «Это вам так казалось, на самом деле я очень робок и сомневаюсь…» — как будто это могло убедить…

Мать выходила и долго не могла успокоиться, пока шли к следующему покупателю:

— Черта с два с этой публикой! Бабы позабыли блеск золота, а мужики — ни один не сделает широкий жест: «Беру за пять тысяч этот браслет, чтобы бросить к ногам жены!» Все жмутся, пробуют на вес, на зуб: «А не фальшивый ли? Да что вы, дорогой! У нас таких денег сроду не было».

Еще в два дома заходила, вышла, потеряв уверенность: а может, не удастся целиком продать, придется распиливать и предлагать по частям ювелирам и зубным врачам.

— Подумала о врачах и вспомнила. Каражан! Она все мечтала о таком браслете, говорила: «Были бы у меня деньги…» Сейчас она врач, разбогатела. Но гордячка, строптивая, и тогда была гордячкой… Порадуется, увидев меня торгующей… Надо что–нибудь придумать поубедительнее. Может, какую–нибудь легенду? Она полна предрассудков…

Сади ждал теперь возле двухэтажного дома с освещенными подъездами где–то в квартале «Разбивателей фисташек».

«Да любят ли они друг друга?», — от нечего делать подумал сын и решил, пока мать торгуется, вспомнить все, что знал о своих родителях.

Кто–то стоял и смотрел на Сади из–за угла дома — он это сразу заметил, как только подошли сюда с матерью. Человек явно не прятался, а, наоборот, стоял так, чтобы его видели, но не полностью вышел, ибо оставлял для себя возможность в случае надобности быстро скрыться. Поведение человека явно заинтересовало Сади, и он уже не думал о любви матери и отца, только мелькнуло: «Ведь права была, опасно одной…»

Сади, видимо, тоже заинтересовал человека, он вышел к освещенному подъезду — это оказался мальчик одного с Сади возраста, наверное, тоже десятиклассник, и потому Сади успокоился, ободренный таким родством.

— Нет у меня ни спичек, ни сигарет, — как–то само собой вырвалось у Сади.

Мальчик подошел и выразительно глянул на Сади, оценивая и сказав тихо: «Хорошо», вернулся на свое место в углу.

«Как он меня раздражает, — подумал Сади, — не люблю, когда смотрят в упор».

Мать вошла в средний подъезд, и он еще успел заметить, как тяжело она поднималась на второй этаж. Чтобы скрыться с глаз мальчика, он зашел в подъезд, повернулся и чуть было не столкнулся с возбужденным, со сверкающими глазами знакомым лицом. Это была Массис. Сразу узнал ее, будто ждал и думал о ней, все от нервного напряжения.

— Европеец? — закричала Массис, удивившись и обрадовавшись. — Как ты? Что ты в нашем подъезде? — И тоже вся напряглась, желая угадать и даже в волнении взяла его за руку. — Ну, здравствуй…

— Здравствуй… Жду я… А ты как?

— Любимую? — спросила Массис как будто с иронией.

— Ага, — кивнул Сади неуклюже.

— В этом подъезде только я одна… любимая. — Что–то в ней было такое странное, вся она как будто светилась.

— Ты что, лицо помазала чем–то… Я мать жду, сказала: «Зайду на минуту к знакомой». Ты ведь знаешь женщин, как встретятся, так…

— Как же, эту породу хорошо знаю… Я сразу поняла, что обманываешь. Я бы прямо упала со смеху, если бы увидела тебя с девушкой…

— Это почему же? — обиделся Сади. — «Зайду, — сказала, — на минуту…»

— А ты не волнуйся. Хочешь, я побуду с тобой за компанию? — Массис вывела его за руку из подъезда.

«Но почему она вся будто светится?» — не понимал Сади.

— Да ты умрешь, ты бы в жизни не ждал у подъезда… Скорее она бы тебя ждала, — сказала Массис и как будто смутилась. — Да ничем я не мазалась, посмотри. — И она прижала его ладонь к лицу. — Что я, старуха?

Сади не заметил, как тот мальчик приблизился к ним, Массис каким–то чутьем это почувствовала и сказала, не оборачиваясь:

— Да не ходи ты за мной… Это Азим, — объяснила Массис Сади. — Не бойся, он добрый и не дерется. Один раз на пляже я его ласкала, ну, гладила, он как овчарка добрый. Тогда он расплакался. А мне противно стало…

Сади было странно все это слышать — он оглянулся и увидел, что Азим опять вернулся к своему углу.

А они прошли к концу переулка и повернули обратно, в это время и женщины вышли к подъезду.

— Ну, что вам так не терпится — день раньше, день позже, — холодным, укоряющим тоном говорила Каражан матери.

— Мама, — сказала Массис и, поняв все, внимательно посмотрела на Сади. — Странно, как же они?.. — И пошла, а Сади остался стоять сконфуженный.

— Массис, с кем ты там? — спросила Каражан.

— С Сади…

— С Сади? — переспросила мать. — Это мой сын, Каражан… Дети наши познакомились, как хорошо. Всего доброго, Каражан, до встречи послезавтра…

Не успели Каражан и Массис подняться к себе на этаж, как мать дала волю своему раздражению:

— Сколько спеси, боже мой! Черная вся, черная! Ты слышал, как она со мной разговаривала?!

— Купила? — спросил, чтобы поддержать разговор, Сади.

— Ты бы видел, какая она пришла в двадцать седьмом. Босая, стояла у ворот, вся растрепанная, немытая. Волосы я ей не могла расчесать, комки одни. Приказала снять наголо… А теперь у нее любовник. С любовником решила посоветоваться послезавтра. Как увидела браслет, сознание чуть не потеряла. Деньги у него будет вымаливать…

— А ты как ей объяснила? — спросил тихо Сади, вспомнив, как увидела его Массис и как она вся светилась, будто это было давно.

— Жалко мне ее было, сиротку. Решили взять в семью — сиделкой к больному деду. Школу заставила кончать. А теперь врач, любовник…

— А кто они, имя странное…

— Уйгуры, кажется, а может, монголы. В общем, оттуда…

Едва они зашли в дом, как отец, забыв об осторожности, быстро спустился из мансарды.

— Ну как? — Видно, был он уже в отчаянии, надоело прятаться и молоть маис, потому–то и спустился раньте полуночи.

— Велела послезавтра еще прийти, с любовником посоветуется. Ты бы видел, какой она стала…

— Не верю я этим женщинам и их любовникам, — раздраженно сказал отец, и Сади заметил, что и раздражается он теперь как–то по–другому — мягче, печальнее. Что–то менялось там в нем исподволь, в мансарде. Походка его стала плавной, и появилась у него новая привычка — жестикулировать и пожимать плечами. Видно, он долгими днями в одиночестве кого–то убеждал в чем–то темпераментно.

— Возьми себя в руки, — сказала мать. И он какой–то нелепый, в длинном, до пят, халате, сел, утомленный, сжал колени и прикрыл их руками, как это делают машинально женщины, а ведь любил он во всем широту и свободу: все умещались за одной половиной стола, а за другой отец, один.

— Дьявол, и этот мулла исчез… Гаиб, — как будто нечаянно вырвалось у отца, и он виновато глянул на мать.

— Да ну, о ком ты? Не дай бог… Ты ведь сам говорил, что это может быть и подвох, — проговорила мать, да так, будто и сама думала о мулле Гаибе.

— Нет, непохож он… Да, я его гнал! Но теперь можно было бы сразу кончить…

Мать и отец были одни, дядя вечерами возвращался к своей семье, а Сади услышал только начало разговора и вышел, чтобы подумать над мучившим его: «Так любят они друг друга?»

Сади знал этого муллу Гаиба, и даже как–то подслушал их разговор с отцом. Гаиб был необычайно высокий и полнотелый старик с черной бородой на свирепом лице. И Сади было интересно, как это такой свирепый человек может становиться робким и тихим с отцом.

— Вы понимаете, к чему это приведет? — втолковывал ему отец. — Наша задача, чтобы их было с каждым годом меньше — до полного исчезновения…

— Но ведь она маленькая, человек двадцать вместит, не мечеть, а молебенный дом, — вкрадчиво убеждал Гаиб.

— Недопустимо! В Каратеппе работает мечеть — и хватит! Из Кзылсая туда ходят, Мерки она обслуживает, Карвон, Обинав, на сто тысяч населения — одна мечеть. А сколько среди этих ста тысяч верующих — сто, ну семьсот — больше не будет. Идет на уменьшение. И мы над этим работаем…

— Да ведь и так туда ходят. Снимают замок по пятницам — и тайком… А если бы вы разрешили открыть — благодарность была бы… А так все равно тайно…

— А ты сам кто? — подозрительно глянул на собеседника отец. — Говоришь чисто, по–светски. И рассудительно…

— Так вы — человек светский, я на вашем языке… а просьбу привез, здесь подписей сто пятьдесят…

— Нет! Просьбу оставь, но знай — нельзя! Мы боремся с этим… сокращаем…

Ходок Гаиб упорно приходил, всякий раз с новыми просьбами — двести подписей, двести сорок… и отец кричал:

— Будешь еще предлагать мзду — сразу позвоню: увезут! — но упрямый Гаиб, видимо, для того, чтобы совсем не терялась связь с отцом, оставлял самую малость из того, что приносил, — корзину смоквы или связку веников — деревенские дары.

Сади все не терпелось, он ждал, пока отец спустится. Отец был теперь в таком отчаянии, что осмелел, и обедал и ужинал со всеми внизу, и, когда мать гнала его опять наверх, он делал обиженное лицо, словно ребенок, которого незаслуженно наказывают. Мать понимающе жалела его:

— Я все вижу, трудно, тоскливо, но потерпи еще день–два.

И Сади в такие минуты казалось, что отец и мать любят друг друга. У него дерзкая мысль мелькнула: «Вот было бы наоборот: мать — мужчиной, отец — женщиной, сотворилось бы так сначала, они бы любили друг друга». Мысль эта была просто забавной, и Сади недолго думал о ней, забыл.

Сади не терпелось надеть снова браслет. Что–то в нем было, в этом браслете, какая–то загадка… Сади чувствовал это всегда, он знал, где лежит браслет и куда мать прячет ключ от сундучка.

Когда никого не было дома, Сади от нечего делать надевал этот браслет и поднимался на площадку к мансарде, и там возле большого кувшина, где хранилось масло, с ним случались странные вещи.

Впрочем, ничего странного! Сади казалось, что на него смотрят откуда–то сверху, может, с соседней крыши, но это неважно. Он разглядывал браслет, три его рубиновых камня, подвески, идущие от двух золотых роз по бокам, и ему слышалось, как говорят: «Боже, как ты красив, у тебя мягкие волосы. Ты ни на кого не похож… Люби меня…»

Сади слушал с наслаждением — он был готов любить, он желал любви…

Но все уходило, когда он снимал браслет и спускался во двор — становилось тоскливо и серо, и он чувствовал себя таким усталым, словно пережил непосильное напряжение.

Но, может, ему просто все это казалось? Может, дело не в браслете? При чем здесь браслет, когда молодому человеку хочется любви? Это ведь так естественно, ничего загадочного, сверхъестественного, никаких тайн. А браслет Сади надевает просто потому, что любит красиво сделанные вещи, таким он родился, утонченным, чувствительным.

Услышав, как снизу донесся голос отца: «Не знаю, что со мной, не радует меня больше твоя еда», — Сади надел браслет и вдруг снова почувствовал на себе взгляд: «Боже, как ты красив, у тебя мягкие волосы. Ты ни на кого не похож… Люби меня».

Сейчас это был не просто голос, неизвестно чей, так говорила ему Массис, и вся она светилась…

Едва мать зашла в подъезд, как Азим вышел из своего угла и направился к Сади. Он был в черном свитере и сам очень мрачный, и, глядя на него, у Сади мелькнуло как спасительное: «Он ведь добрый…»

Азим не остановился, а прошел мимо Сади к другому углу дома, лишь сказав тихо:

— Знай, я ее люблю…

Сади удивился его словам и пожал равнодушно плечами, подумал: «Вот тебе добрая овчарка». И снова, как и в первый раз, он чуть не столкнулся с Массис, выбежавшей из подъезда, восторженной и светящейся.

— Я тебя в окно увидела… Пошли, женщины будут долго торговаться.

— Куда? — и хотел сказать: «Вчера я слышал твой голос», — чтобы заинтриговать ее, но вместо этого подумал: «Ведь мать так волновалась, когда шла сюда. И отец так нервничал, провожая ее, у него сосудик в глазу лопнул, и глаз покраснел…»

Массис как будто удивилась и обиделась его вопросу, но, зная хорошо Сади, скрыла обиду и сказала простодушным тоном:

— За домом пустырь. И там два гладких морских камня, посидим… Не бойся, с той стороны наше окно, и мы увидим, когда женщины закончат торг. Мать сразу бросается открывать окно, чтобы проветрить, — это ее невроз… А пока гости, она терпит и почему–то не открывает, даже летом…

Сади стало весело, и он додумал, что с ней и впрямь забавно и интересно, и пошел.

Массис смотрела на Сади с какой–то робкой боязнью, будто он был таким огромным в ее глазах, что подавлял.

— Тебе через пять дней семнадцать?

— Да, откуда ты знаешь?

Массис рассмеялась:

— Очень забавно… Это правда, что есть у вас такая семейная легенда о браслете?

— Да, что–то я слышал, — смутился Сади — ему сразу представился торг, отец в мансарде, мать, считающая на счетах, и дядя, чихающий от пыли старой мебели, и он затосковал.

— Забавно… Но почему именно в семнадцать лет?

— Не знаю… Разве в легендах есть логика? — поучительно сказал Сади.

Они были на пустыре, возле этих двух гладких камней, а недалеко, освещая все, горел костер, принося запахи листьев, резины, бумаги.

Камни действительно были как выточенные, серые с красными пятнами, и теплые, будто на них только что сидели другие.

— Костер горит все время, уже много дней. — Массис села совсем близко от него, и, несмотря на громкий треск огня, было слышно, как она дышит.

— Ты вот сказал: «В легендах нет логики». — Решила она в тон ему поспорить на серьезную тему, но Сади перебил ее, засмеявшись:

— Забавно… — Он вдруг почувствовал, что ему хорошо здесь, все удалилось: эти сорок тысяч и мансарда с отцом, он решил быть честным и великодушным.

— Массис, честно, я ведь ничего не знаю об этой легенде…

Массис глянула на него испытующе и тоже рассмеялась:

— Все ясно. Мать скрывала от тебя легенду, потому что отчасти она касается тебя. Ты нервный, впечатлительный… Но теперь вся опасность позади, не бойся, мать покупает браслет для меня…

— Покупает? Значит, все кончено. — Он почувствовал себя так свободно.

— Оказывается, в вашем роду, в каком–то поколении не было мальчиков. И все горевали, ибо роду наступал конец… А наши предки ведь были все с неврозами, им важен был род. И вот нашлась такая предсказательница которая якобы приносит твоей бабушке или прабабушке браслет и говорит: купите. Назвала какую–то ужасную сумму. И тот, кто будет носить его, родит мальчика, Но условие — браслет должен переходить от семьи к семье, а за несколько дней до того, как мальчику исполнится семнадцать. Если же не передать, во–первых: дальше уже опять в роду мальчиков не будет, во–вторых, самое ужасное — этот мальчик после семнадцати тоже умирает… нет, кажется, заболевает… Тут я не разобрала…

— Да, ерунда какая–то, — смутился Сади и побледнел. — Это мать моя рассказала?

— Конечно, поэтому–то она и продает браслет. А дальше у вас в роду, оказывается, никого не осталось… Ты знаешь, я так испугалась, когда услышала, всю ночь матери спать не давала — согласилась. К матери один приходит. Любовник. Раньше я радовалась, думала, кроме меня и мамы, еще кто–то, потянулась к нему, чтобы дружить: «Вы читали «Мадам Бовари»?», даже глупость сказала: «Вы умеете из ничего пузыри делать?», чтобы он пожалел меня как дурочку. А он сидит, чай пьет и ждет, пока ночь наступит. Так вот, этот любовник оказался положительным человеком — добавил к маминым деньгам на браслет. «Пусть Массис носит, — сказал, — ведь ей скоро невестой…» — Массис съежилась, как будто ей стало холодно, и потянулась к нему. — Поцелуй меня…

Сади оробел, но поцеловал ее в полуоткрытый рот, вдруг подумав, что из окна может его увидеть мать.

— Для тебя это неожиданно? Для меня нет, — шепнула Массис, и лицо ее не только светилось, но будто и горело от жара.

Для Сади все было действительно неожиданно, их такое сближение. «Нет логики», — подумал он, хотя кто знает, что Массис чувствовала, может быть, когда Сади ее совсем не видел, после тех нескольких месяцев, когда они учились два года назад в одном классе, Массис думала о нем, шептала: «Как ты красив, у тебя мягкие волосы. Ты ни на кого не похож… Люби меня…» Может быть, это был ее голос у кувшина возле мансарды?

Сади, возгордившись, поднялся:

— Пошли…

— Нет, подожди. Окно еще не открылось. — Она обхватила его голову руками,, чтобы посадить, и дрожь ее тела передалась Сади: — У тебя такие мягкие волосы…

Хотя деньги, накопленные уже дома, почти равнялись сорока тысячам, с отцом случилась истерика. Он отказался ужинать, заперся в своей мансарде и не отвечал на зов, заглушая его стуком медной ступы. Каражан стояла твердо на своем и согласилась взять браслет лишь за четыре тысячи, матери ничего не оставалось делать, но ведь у отца были свои надежды — хотел он уже к воскресному дню торжественно выйти из своего добровольного заточения.

— Она так подвела! — говорил он о Каражан. — Поступила как чужая. А мы жалели бедную сиделку…

Сади, глядя на отца, еще больше удивлялся: никогда у него не было такого истеричного голоса, всегда твердый, с металлическим звоном; странно и то, что отец теперь почти не брился — щетина его стала расти медленнее. Зато неприятно поразила Сади мать; за обедом он впервые за много дней внимательно глянул ей в лицо — и вдруг заметил над верхней губой полоску черных волос. Откуда у нее нечто вроде усов? Ведь не было? Или было, а Сади просто не всматривался? В этом, правда, нет ничего удивительного, в природе встречается, и довольно часто. Однажды Сади очень рано пришел к первому уроку и, открыв дверь класса, застал учительницу с пинцетом у подбородка. Видимо, не успела дома выдернуть волос, торопилась.

«Почему меня все так раздражает? — подумал Сади. — Ведь должен радоваться…»

Ночью у него была бессонница и он думал о Массис и об этом странном вечере на пустыре у костра. Все так неожиданно и забавно, только немного смущало его то, что Массис такая порывистая и так много в ней страсти, как будто она за ним ухаживает, а он, как женщина, сдержан, немного даже холоден… Она сказала, что любит…

«У женщин своя логика», — вспомнил он прочитанное, и вот сейчас, когда он ждал Массис у ее дома, эта истина снова подтвердилась: уже восемь вечера, а Массис все не спускается, а ведь условлено было в семь. Это его сначала удивляло, потом он стал тревожиться, и сердиться, и думать, а не смеялась ли Массис над ним, не выдумали ли они все это вместе с Азимом. Ведь слишком неправдоподобно вела она себя, слишком безрассудно и быстро призналась, что любит… Так не бывает…

Массис вышла не из подъезда, куда он смотрел в упор, а из–за угла дома, где все дни стоял Азим.

Сади сразу увидел, что она совсем другая, рассеянная и подавленная, и, когда подняла глаза, посмотрела на него почти безразлично.

— Странно, — сказала Массис, — сегодня его нет, ни здесь, ни на пустыре… Прости, сегодня не суббота?

— Суббота, — холодно сказал Сади и сам же испугался, подумал: как нехорошо он начал…

— Суббота — я совсем дни потеряла… Как я сразу не подумала: ведь по субботам он приходит после девяти, мать его допоздна сидит в своем ателье, а он маленькую сестру, совсем крошку, в люльке качает… Ну, здравствуй. — Она протянула ему руку.

— Здравствуй, Массис. — Он держал ее руку. Словно ее пожатие могло окончательно все выяснить в ее странном настроении.

— Ну, идем, у меня еще есть время до девяти. — Массис свернула за угол, чтобы направиться к пустырю.

Сади молча пошел, хотя думал он, что все будет совсем не так, что будут сидеть они не возле ее окон и этого костра, пахнущего резиной, а где–нибудь далеко, в чьем–нибудь саду… Всю ночь он лежал и думал, как они будут целоваться…

Массис не села на камень, ей хотелось просто ходить взад–вперед по пустырю.

— Скажи, а кто тебя назвал так: «европеец»? — спросила она, измеряя шагами расстояние от морских камней до костра.

— В седьмом классе… — Он хотел, чтобы был рассказ хоть немного смешным, — развеселить ее. — Был урок национальной музыки… Все сидят смотрят в ноты, водят смычками по воздуху — воображали, что играют. А у меня была книга, я смотрю в нее и тоже как будто смычком по воздуху. У учителя был такой наметанный глаз, видно, заметил, что я что–то не так вожу, подкрался. Хватает книгу… «Ба, «Королева Марго», — и, с иронией показывая на меня: «Европеец!» Все подхватили, понравилось. И с того дня «европеец»… Тебе нравится?

— Нет, это глупо… То есть я хотела сказать: неостроумно.

— Но ты ведь говорила, что…

— Не пойму, откуда это, от костра или же ты намазал волосы бриолином?

Сама она сегодня не светилась, будто забыла помазать лицо, впрочем, нет, глаза светились.

— Сегодня ты другая, — сказал Сади, — обидел кто?

— Нет, никто, — ответила она с вызовом. — Сегодня я люблю… по–настоящему…

Сади повеселел, думая, что после ее этих слов все будет как вчера, просто и приятно.

— Идем, посидим на камнях…

— Я хотела ему это сказать… Сегодня суббота. Вчера с ночи и весь день я жду. Как ты думаешь, он не мог заболеть или попасть под машину?

— Кто? — дрогнул Сади.

— Азим. — Она с укором глянула на Сади, как бы виня его за недогадливость. — Я ведь знакомила вас…

Он уже не мог вот так, спокойно ходить рядом с ней от костра до камней, пошел и сел один.

— Но ты ведь сказала мне. Я пришел. Странно… Ты говорила, что я один, непохож, — добавил он тихо, скорее для себя…

— Боже, вот мы стоим и говорим с тобой совсем не то… А он качает люльку и поглядывает на часы… Я его так люблю…

Сади встал, что–то смутное мелькнуло, какое–то предчувствие, тоска пронзила.

— Можно? — сказал он и взял ее руку и потрогал…

— А, браслет, — сказала она, — очень красивый. Я ношу его, не снимая, со вчерашней ночи…

Когда Сади вернулся, мать была еще в больнице. Он неприязненно поморщился, вспомнив: «Ты бы хоть раз посмотрел на его лицо, мы так откормили вымогателя, что готов он еще лежать там год». Так говорила мать отцу всякий раз, возвращаясь. И вот уже месяц, изо дня в день одно и то же. Богатый месяц, сколько за это время выражений придумано, вроде: «Мы так откормили вымогателя», сколько жестов отработано, жалоб наподобие: «Не радует меня больше твоя еда, не возбуждает», и даже полушуток, полупоговорок, таких, как «Лучшее наказание — это когда сам себя» и «Чужие харчи сладки — готов и год терпеть больницу».

Лежа в своей комнате, Сади слышал, как пришла мать и как отец, забыв об осторожности, быстро спустился к ней.

— Все, спасены…

— Как? Рассказывай же…

— Гаиб приходил, — проговорил отец смущенным тоном.

— Бедный! — воскликнула мать. — Как он себя чувствовал… Тебе–то, я знаю, было неловко…

— Бедный? — усмехнулся отец, желая снова обрести твердость в голосе, ибо ему не нравилось, когда мать жалела других мужчин. — Ты думаешь, он о них заботится, чьи подписи привез? Дьявол, о себе — доходное место…

— Я хотела спросить, он обрадовался?

— Плут все, оказывается, слышал обо мне, удивительно. До деревни дошло… А может, и у Гаиба свои соглядатаи — вертелись вокруг дома, узнавали, где у меня что лопнет, ослабеет…

Мать побежала в комнату, щелкнула на счетах, записала в столбик цифру и воскликнула:

— Все, сорок тысяч! — И всплакнула, наверное, отпустило напряжение, отец утешал ее, дядя подбадривал.

…Ночью отец на всякий случай еще спал у себя наверху и только на следующий день был торжественно принят внизу в лоне семьи — были дядя с тетей, и шесть племянников, и еще один дальний родственник из деревни.

Когда напряженная и густая радость утомила всех немного, стали тихо, вполголоса подсчитывать снова, что было продано и чего лишились, и мать вспомнила о браслете. Даже открыла сундучок, будто не верила, что браслета уже нет. Она еще и пошарила рукой, словно в темноте, и удивилась, вынув тетрадь.

— Да вот же! — сказала она, суетясь. — Это мой почерк, боже, сколько лет прошло. Это я легенду о браслете записывала со слов матери… Дайте вспомнить… вот и дата стоит, мне было четырнадцать… Легенда о браслете такая, — стала читать она: — «В нашем роду одна из женщин ни за что не хотела выходить замуж и рожать сына для продолжения рода. В нее влюбился торговец верблюдами, все ходил и умолял. Тогда прорицательница сказала: «Купи у меня этот браслет за большие деньги, не скупись, продай всех своих верблюдов и еще займи. А когда подаришь ей этот браслет и заставишь ее носить, не снимая, она полюбит тебя, и вы будете счастливы. Только одно условие: когда родится у вас сын и будет ему семнадцать, надо передать браслет дальше, чтобы и у других было счастье и сыновья для связи рода. Никогда, даже в самые черные дни, пусть никто не продает браслет — он будет нелюбим и проведет серые дни до скончания своего века…»

Все рассмеялись.

— Забавная сказка, — сказал дядя.

— Очень! Наивная!

— Таинственная. Глуповатая, — поддержали дядю.

— И ты все это записала в четырнадцать лет? — спросил отец. — Глупышка…

— А как я чувствовала! — взбодрилась мать. — Где–то у меня здесь, сбоку ума, сидела, оказывается, эта легенда. И потому–то, наверное, я так ловко сочинила для Каражан свою легенду. Какая память! А талант? Кто теперь скажет, что я сочиняю хуже нынешних писателей??

— Конечно, память, ведь четырнадцать лет это уже возраст… — глубокомысленно сказал дядя.

— Возраст любви, — сказала тетя и смущенно глянула на всех. — Глупых страданий, вздохов. Вот моя Савия сейчас… Или Амон, как мотылек, начинает жить лишь с полуночи…

Мать молчала, и ей почему–то сделалось грустно, будто что–то она хотела вспомнить, но не могла, какие–то ощущения…

— Может, в этой легенде что–то есть, — усмехаясь, чтобы не подумали, будто она верит предрассудкам, сказала мать. — Ведь бывало тогда… тайком от матери надевала браслет, и будто чей–то нежный голос… Так было оба раза… — И она посмотрела на отца, он пожал плечами, как бы раздражаясь, и опустил глаза.

«Им, должно быть, совестно, что не любили», — подумал Сади.

— Таинственная, глуповатая, наивная сказка, — в последний раз, как бы подводя черту под всей этой историей, сказал дядя.

Да, действительно, история с сорока тысячами кончилась, и всем теперь казалось, что в доме всегда было так заведено — мать держала над всеми власть, будто отец всегда чувствовал себя в заточении. Что–то в отце надломилось, и он теперь творил истинно женские чудеса, стоя на кухне. Особенно ему удавались маисовые лепешки и маисовая каша. «Меня осенило, когда в мансарде разглядывал я маисовое зерно, пронзила тайна женской натуры», — признался он.

У Сади тоже перемены, но незначительные, в главном он шел, как по линии судьбы, — успешно окончил школу и продолжил учебу в институте. Только теперь ему было так же серо и скучно возле кувшина у мансарды, как и всюду дома: в летней комнате, в нижнем дворе… тоска какая–то…

Может быть, мы скоро узнаем еще кое–что интересное об этой семье, потому что мать, уверовав, что сочиняет она не хуже нынешних литераторов, села писать нечто вроде воспоминаний под личиной романа, спрятав себя, и своих близких, и даже ненавистного Сафарова под вымышленными именами: «Тридцать тревожных дней, или Легенда рода».

Сын как–то заглянул, начало было совсем как в настоящем романе: «Герои этого произведения, как а ситуации, составляющие его канву, целиком вымышлены. Любые аналогии, могущие возникнуть при чтении книги, следует объяснить чистой случайностью, как независящее от воли автора», — усердно переписала мать с какой–то книги это предупреждение.

Сын усмехнулся — все это так выражало то состояние неправдоподобия, полуправды, в котором все они еще недавно пребывали, то особое состояние, когда кажется, что жизнь прямо–таки выпячивает всю себя, чтобы быть запечатленной в романе. Мать ловко поймала «момент за хвост», чувствуя, должно быть, как быстро потом уходит эта полоса неправдоподобия, и опять начинается долгая, длиной почти в целую жизнь, правда…

1977 г.

За честь эмирата

Молла–бек нанялся разгружать клетки со львами для кочевого цирка. Тянул за собой на веревке все это мрачное хозяйство, боясь, что хмельной лев… Аллах праведный, врагам своим не желает Молла!

Но однажды остановился Молла, посмотрел льву в глаза и удивился.

Робкий и стыдливый, сидел хищник в углу клетки, прижав к тощему телу хвост, и с грустью наблюдал, как суетится Молла.

— Вай! Вай! — зашептал Молла от жалости, — Ведь природа сотворила тебя, брат, для устрашения и мужества, а ты уподобился домашней скотине…

И еще Молла шепнул льву, вступая с ним в заговор:

— Вижу, что ты фальшивый, брат. Самый обыкновенный ты осел, которого обшили внушительного цвета шкурой…

Но тут Моллу вызвал директор и, протянув небольшой ящик, приказал:

— Отнеси, да поосторожнее, главных кормильцев наших!

Какие–то симпатичные существа жалобно стонали в ящике.

Молла не стал дразнить свое любопытство, сел и открыл ящик.

Выскочили на свет два пуделя и смешно затявкали, наступая на своего спасителя.

Спаситель же, никогда ранее не видавший подобных зверьков, засмущался и сказал на всякий случай:

— Здравствуйте… Рад видеть вас в Бухаре…

Но пудели продолжали тявкать, будучи воспитанными в невежливости.

— Ах, как нехорошо! — послышался голос. И выбежала откуда–то маленькая женщина с обручем в руках в ярких шароварах.

— Ах, ах! — пожурила она растерянного Моллу.

Пудели радостно запрыгали вокруг женщины, не переставая, однако, недоверчиво тявкать на Моллу.

— Жанна! Соломон! — сделала им знак женщина, и пудели, толкая друг друга, пролезли через обруч, проделывая один из своих цирковых номеров.

— Видите, какие у меня красавцы? — пожалела женщина Моллу.

— Удивительно, — осмелел Молла.

— А вот еще! Соломон! — приказала женщина. И Соломон стал вращаться вместе с обручем, да так быстро, что Молла снова повторил:

— Удивительно… — И пояснил женщине: — Никогда не видел таких собачек.

И невольно залюбовался самой женщиной, — подумав, какая она маленькая и хрупкая, вполне бы могла поместиться в этом обруче и вращаться в своих ярких шароварах.

Женщина взяла пуделей на руки и понесла в вагончик.

А Моллу снова вызвал директор и сказал:

— Молодец! Ты перенес все ящики с хищниками и остался невредим. Теперь я дам тебе более увлекательное дело.

— Какое? — обрадовался Молла–бек, который привык уже к цирку.

— Признайся, ведь ты был уже раз борцом? — Директор для проверки похлопал Молла–бека по его могучему плечу. — Был ведь чемпионом, говори!

— Ну, был, — стал нехотя вспоминать далекое время молодости Молла.

— Во дворце эмира вашего бухарского, — подсказал директор, — ты там на ковре чемпионом стал.

— Кто это рассказал? — недоверчиво переспросил Молла.

— Неважно, — заторопился директор. — Так вот, предлагаю тебе, пока мы гастролируем, выходить на арену для привлечения местной публики.

— А кто этот борец ваш? Я ведь давно все позабыл.

— Не бойся. Беглый бродяга Мариотти. Платить хорошо будем, — пообещал директор. — Имя твое напишем крупно на афишах и расклеим по всему городу.

— Я подумаю, — стал терзать свою душу Молла.

— Подумай, брат, а мы пока афиши заготовим… «На арене нашего цирка — чемпион эмирата Молла–бек!»

Молла–бек ушел, чтобы побродить вокруг цирка и поразмыслить над новым своим занятием.

Была у него бычья натура. Подразни его раз, подразни второй — не откликнется, зато на третий раз бросится яростно и беспощадно.

Вот и сейчас он долго боялся чего–то и несколько раз даже порывался уйти совсем и не попадаться на глаза циркачам. Но афиши с его именем в каждом переулке, возле каждого дома, где знают Молла–бека лишь как бездельника и неудачника!.. И вдруг перед глазами всех: «На арене чемпион эмирата — Молла–бек!»

Тут недалеко от того места, где он стоял в расстройстве, заржала лошадь и послышались шум и голоса циркачей.

— Эй, чемпион! — позвал его из фаэтона директор, сидевший в компании циркачей. — Поехали, местный базар нам покажешь!

Молла–бек заторопился к фаэтону, тяжело дыша, взобрался на него и стал с этой минуты своим в цирке.

На восточном базаре циркачи затмили всех пестротой своих одеяний. Кричали они громче местных торговцев, набрасываясь на прилавки с дынями и миндалем. Брали фрукты для пробы, ели, но не покупали. Гостеприимные торговцы терпеливо вздыхали, видя, как целая ватага насыщается бесплатно, хватая все; что попадается под руки. Осуждали они только Молла–бека, хозяина жадных гостей.

Молла–бек из вежливости покупал все и торжественно дарил маленькой, хрупкой женщине.

— Мерси, — говорила она, взяв яблоко, самое большое и сочное, которое выбрал для нее галантный кавалер Молла–бек.

И повторяла все время одно и то же непонятное: «мерси», принимая с благодарностью следующий подарок — гроздь винограда или дыню.

Позади нее, не отставая ни на шаг, тихо брел задумчивый мужчина, с которым новая знакомая Молла–бека время от времени делилась чем–нибудь особенно вкусным.

— Яков, — говорила она, жалеючи, — попробуй, какая красота — виноград.

И Яков пробовал, тихо жевал, наслаждаясь.

Молла–бек не обращал на это внимания, был великодушен в обществе маленькой женщины.

Только раз, когда Яков тоном провинившегося ребенка обратился к ней, спросив:

— Рикка, я проглотил нечаянно гранатовое зернышко. Это плохо?

Молла–бек ответил:

— Ничего, это можно! — И был горд, что знает больше человека, с которым маленькая женщина делилась своими подарками.

Прекрасный вечер послал господь Молла–беку. Он прогуливался с загадочной маленькой Риккой и слышал, как народ у афиш удивляется и смеется:

— Да это же наш рябой Молла! Кто бы мог подумать, что он чемпион?! Обязательно надо посмотреть.

Самого Моллу не видели. Он прогуливался в тени аллеи, чтобы остаться незамеченным. Не то бы начали кричать:

— Смотрите, а вот и сам Молла! С женщиной, хе–хе! Конечно — знаменитость! — и дергали бы его за руку, прыгали бы вокруг него, корча разные противные рожи, и хамье могло бы даже что–нибудь такое сделать и маленькой Рикке, ну, например, потянуть ее за шаровары.

У других афиш его не знали. И делали мрачный вывод:

— Кто этот Молла? Самозванец какой–то решил защищать честь нашего города. Ничего путного из этого не выйдет.

Этим бестолковым Молла хотел крикнуть:

— Как, вы не знаете чемпиона Моллу? Для чего же вы живете на свете, ослы? Ничего, я вам докажу, кто такой чемпион Молла!

Маленькая Рикка шла с чемпионом под руку и застенчиво щелкала орешки, доставая их из кармана Моллы.

Моллу тревожило и удивляло ее равнодушие к славе кавалера. Казалось, она и не догадывается, о ком идет молва вокруг.

Когда они очутились на безлюдной улице, Молла остановил даму возле афиши и долго, посапывая тяжело носом, читал о себе и ждал, что наконец Рикка заговорит о том, о чем говорит сейчас весь город.

Но Рикка молча продолжала щелкать орешки, недоумевая, почему они остановились у афиши.

Молла помрачнел сразу и сунул руку в карман, чтобы выбросить оттуда к чертям все орешки. Но сдержал себя, кашлянул и робко начал:

— Тут вот написано о Молле. Мол, чемпион он и прочее. Всегда у вас, циркачей, объявляется все громогласно?

— А что? будто не поняла Рикка.

— Как что? Ведь Молла — это же я!

— Знаю, — сказала Рикка, беря новый орешек.

— Знаете? — почему–то просиял Молла. — Откуда? — И тут же понял: — Да, я ведь называл свое имя!

Когда отошли от афиши, Молла сказал мрачно, чтобы разговор этот не прерывался:

— Я буду бороться. Через тридцать долгих лет… Снова на ковре. Это правда… Что вы скажете?

— Не боитесь? — спросила Рикка.

— Чего? Директор сказал: не бойся. Народ ждет, что я снова одержу победу. Думают, что я бездельник. Но они увидят чемпиона Моллу! Такого, как много лет назад, молодого и красивого. Не думайте, что я такой. Вот — руки дрожат! Вот — щеки отвисли! И вот — живот у меня выпирает! Ерунда, я не такой! Внутри у меня здоровый дух! Я его оберегал, этот дух, все годы, лежа в чайхане, в темном месте, я его закупорил, как в кувшине, чтобы не тратить на суете и на мелочи. И он у меня сидит здесь и ждет! — хлопнул себя по животу Молла.

В ответ маленькая Рикка весело засмеялась, думая о том, какой он смешной и трогательный со своей оправдательной речью.

— Вы смеетесь, — обиделся Молла, — а это правда…

— Бизон вы, — нежно сказала Рикка, погладив его огромную руку.

— Да, — сказал он торжественно в приливе хороших чувств — я женюсь на вас, когда вновь стану чемпионом. Вам надо семью наконец и детей. И пусть народ скажет потом: «Молла сошел с ума»…

— Пусть скажет, — согласилась маленькая Рикка.

— Что, чемпион, идешь? — кричали в то утро Молла–беку на всех улицах. — Давай борись, а мы посмотрим, патриот ты своего города или дерьмо?!

— Приходите, — улыбался всем Молла и махал рукой. Он был вежливый, внешне вполне уверенный. Чисто выбритый и праздничный — таким его давно не видели.

— Что же ты пешком, Молла–бек?! Несолидно чемпиону без фаэтона! — кричали на тех же улицах.

— Ни к чему мне фаэтон, — серьезно отвечал чемпион, — ноги у меня крепкие.

Возле цирка к нему бросилась толпа неудачников:

— Дорогой Молла! Билетов нет, а мы пришли страдать за тебя. Будь добр, проведи!

Молла растерялся, но важно сказал администратору:

— Пропустите народ, это мои родственники.

— Куда? На голову себе? — накричал на чемпиона администратор. — Прошу не распоряжаться!

— Сейчас я позову директора, — пообещал народу Молла–бек и ушел через запасной ход в цирк.

Директор, осмотрев зал и подсчитав предполагаемый доход, радуясь, вернулся в контору:

— А, чемпион! — приветствовал он Моллу. — Хорошо! Красив! В форме?

— В форме, — подтвердил Молла робко.

— Да! — почему–то нервно захохотал директор, не находя места, чтобы сесть. Хохотал он прямо в растерянное лицо Моллы, хлопал его по плечам и по животу, сунул ему в рот толстую сигару: — Кури… Ха–ха–ха!

Моллу чуть не стошнило, но он выдержал и стал жевать сигару, глотая ее по частям.

— Там народ собрался, друзья и родственники, безбилетники, — вспомнил Молла.

— Это мы тоже решим! — без сомнения сказал директор и, вызвав администратора, приказал: — Продавай билеты безостановочно, чтобы ни одного пятачка лишнего не осталось, заполняй пустоты народом, для их же удовольствия!

— Я предлагаю территорию манежа сократить и на освободившееся место народ поставить, — изложил свой план расторопный администратор.

— Правильно! Сокращай и ставь! — разрешил директор.

В это время в контору вошли маленькая Рикка и тот самый Яков, проглотивший на базаре гранатовую косточку.

— Здрасьте, коллега, — испуганно приветствовал Яков Моллу, шумно вздыхая.

Молла вскочил и уставился на Рикку, не делая из их связи никакой тайны для окружающих.

Вошел бухгалтер со счетами. Пристроившись в углу на ящике, он занялся своей основной работой — деловито подсчитывал какие–то немалые суммы на счетах, перенося цифры на бумагу.

— Чемпиону десять процентов. Ладно, пятнадцать, — махнул рукой директор.

Бухгалтер снова занялся подсчетами.

— Двести двадцать пять! — подсчитал он безошибочно. — Сейчас выдать или после представления?

— Как Молла пожелает.

Директор подошел к Молле и протянул ему еще одну сигару.

— Молла, — сказал он добрым тоном, — за каждый сеанс мы платим тебе по двадцать пять ваших рублей — таньга.

— Да, верно, — подтвердил Молла, не зная, куда девать вторую сигару.

— Выходит, если ты выиграешь поединок, получишь двадцать пять. Но выиграть труднее, чем проиграть, верно ведь?

— Да, верно, — стал терять ясность мысли Молла.

— Так вот — ты должен проиграть. И за сознательный проигрыш получишь двести двадцать пять таньга — целое состояние!

Ленивым своим умом Молла не сразу понял нехитрый торг.

— Вы с Яковом не пара, — показал директор на мучающегося сомнениями Мариотти. — Победишь — сразу погубишь весь цирк. А нам еще две недели быть в царстве–государстве вашем. Пойми правильно, чемпион. Кури сигару! Не мня ее! И ступай получай свою крупную сумму!

— Двести двадцать пять, — шепнул Молла, обреченно посмотрев на Рикку.

Та весело подмигнула ему: знаешь, бизон, сколько орешков и разных восточных рахат–лукумов можно купить на такую сумму? Я буду щелкать все вечера, гуляя с тобой в тенистых аллеях. И к черту славу и афиши, мы просто не будем останавливаться возле них.

— Тогда я женюсь, — сообщил Молла и, покончив с сомнениями, направился прямо к Рикке, чтобы поцеловать ее руку.

Минуту все молчали, опешив. Первым захохотал директор, а за ним, всхлипывая, как сквозь слезы, засмеялся и Яков.

Разгоряченный Молла схватил Якова за руку и бросился за ним в коридор, приказав:

— Прошу, коллега, защищаться!

Он дал возможность Якову опомниться и собраться с силами.

Затем сжал его, хилого, в объятиях и швырнул на доски. Да еще ногой придавил стонущего Якова, показывая всем: «Вот как надо бороться!» Мол, не думайте, что продался Молла из–за трусости!

А через минуту Молла уже стоял на виду у тысяча людей и хандрил.

Не слышал ни криков, ни вздохов — внутри у него была тишина:

Не ощущал он также прикосновения потных рук измученного, как и он сам, Якова; бегал Яков вокруг крепконогого Моллы, не зная, как обхватить его мощное тело.

Недоумевает публика: что случилось с Моллой, на которого молится весь город с утра? Криком радости встретила она появление Моллы, подбадривала, просила, умоляла, чтобы дал он настоящее зрелище.

— За ногу хватай, заячья душа, — шептал Молла Якову.

Яков же изнывал от непосильной работы, скулил по–собачьи. И видно по всему — смущался чего–то.

— Да ты не робей, дурак, — журил его Молла, делая при этом различные сложные вариации, чтобы создать видимость честного поединка.

— Прости, извинялся Яков за свою физическую неполноценность, — грудь мою давит жаба…

Молла хитрит, решили зрители, растягивает удовольствие, желая поиздеваться над немощным противником.

Нелепая ситуация вдруг рассмешила кого–то, сидящего на галерке, и вслед за ним захохотал весь зал.

— Самое время, — сказал Молла Якову.

Жаль ему стало противника за то, что с таким трудом зарабатывает он свой хлеб насущный.

— Чуть подсобери силы — и я упаду…

Яков же в ответ тоже вдруг засмеялся вымученным смехом, кашляя. Молла ахнул от хамства такого и прижал ладонью рот Якова. Но неудачно. От сильной боли в руке Молла согнулся. Яков успел подтолкнуть его, и Молла рухнул на ковер, удовлетворенный.

Молла лежал на спине и не слышал, как засвистел, заулюлюкал цирк, как стали бросать в него какие–то предметы. Молле хотелось одного — плакать.

— Эх, Яша, Яша, — сказал он Якову, сидевшему на его теле. — Разве можно кусать пальцы? Это же нечестно…

Вечером Молла появился в дорогой чайхане в новых брюках и желтых тяжелых ботинках, держа руку в кармане, где у него лежала крупная сумма.

— Эй, рябой, — толкнул он чайханщика в бок, — живо стели ковер, плов есть буду!

Чайханщик от растерянности успел только рот раскрыть.

Молла направился в дальний угол чайханы и, взобравшись на деревянную лежанку, придрался к безобидному посетителю, сказав:

— Плов мой пронюхал? Слезай отсюда, да поживее!

Посетитель еще позавчера угощал здесь Моллу чаем. Но напоминать не стал, ушел.

Молла снял ботинки и положил их на самом видном месте. И устроился поудобнее, по–турецки, в ожидании плова.

Чайхана была разделена на три зала. Самый дальний, где сидел важный Молла, считался аристократическим. Здесь ели плов, шашлыки и слушали свист перепелов в клетках, подвешенных на стенах рядом с корзинами, полными груш и абрикосов.

Средний зал, поскромнее, был для тех, кто ел плов раз в неделю, но хорошо и сытно. А в самом большом, третьем зале запивали чаем сухие лепешки. В этом зале провел большую часть своих дней Молла, довольствуясь лепешкой и слушая неторопливые рассказы грузчиков и арбакешей.

Молла не завидовал тем, кто ест плов. Он загнал далеко вовнутрь тщеславие. Он просто знал, что когда–нибудь появится у врат чайханы другой Молла и пройдет в зал для богатых, чтобы занять достойное место.

— Эй, Уктам! — позвал он чайханщика, — Скажи, чтобы эти бездельники в большом зале не курили так часто. Задыхаюсь я! И живо повара ко мне!

Чайханщик молча и лениво повернулся, чтобы уходить.

— Ты чем–то недоволен? — не понравилась его медлительность Молле. — Скажи, брат, не смущайся, я ведь добрый. Могу купить тебя с твоей чайханой!

Молла говорил нарочито громко, чтобы слышали все три зала и те грузчики и арбакеши, с которыми он грыз сухую лепешку, одалживая ее у чайханщика.

— Нет, я доволен. Сейчас исполню, — ответил чайханщик.

«То–то!» — подумал Молла и в блаженстве прилег, ожидая повара.

Повар принесет казан жирного, с разными пряностями и чесноком плова, и Молла будет долго смотреть, наслаждаясь, прежде чем возьмет на кончик пальца первое зерно из тысячи зерен. Тысячу раз откроет рот и не устанет, будет жевать и глотать, растягивая удовольствие от ощущения сытой и безмятежной жизни.

— Уктам! — закричал он снова, но чайханщик не появился.

— Ослы несчастные! — сказал самому себе Молла. — Когда я был нищ и грыз лепешку, чайханщик прибегал по первому зову. Когда же у меня двести двадцать пять таньга, все вокруг оглохли. Все наоборот, — погрустнел Молла от людской нерасторопности.

В большом зале в это время вчерашние друзья Моллы, всякие грузчики и арбакеши, пили, ели лепешки, обсуждали нехитрые свои дела и веселились.

Молла вынул из кармана всю крупную сумму и стал украдкой делить ее на части. Разделив, запрятал деньги, распихал их по карманам, часть спрятал в пояс, а часть засунул глубоко в ботинки и манжеты брюк.

Тихо, чтоб остаться незамеченным, пробрался он в знакомый большой зал и сел с краю.

Чайханщик тут же поставил перед ним чайник и традиционную лепешку на подносе.

— Смотрите, — сказал кто–то из грузчиков. — Молла!

— Пьет чай, — сообщил второй то, что увидел.

И продолжали они начатый разговор о ценах на верблюдов в ближних казахских аулах. Молла слушал, но не вступал в беседу, хотя и очень хотел — просто он не знал ничего о верблюдах. Тему эту затронули в чайхане, когда Молла был занят цирком, поэтому основные сведения он пропустил.

— Уктам! — крикнул он, желая проверить чайханщика. И остался очень довольным, когда чайханщик сразу же прибежал на зов:

— Слушаю вас!

— Ничего, брат, ничего, — добродушно похлопал его по плечу Молла, — это я слух твой проверял…

Друзья–товарищи говорили теперь о породах верблюдов, и всем нравилась белая, редкая.

— Цена такому верблюду больше тысячи! — доказывал один грузчик.

— Положи мне на ладонь пятьсот — к вечеру я тебе приведу белого, — возразил ему второй.

Молла хотел крикнуть:

— Двести двадцать пять за белого! — но спохватился, поняв, что так вступать в разговор глупо — осмеют.

Молла только покачал головой, жалея, что отстал от беседы, выбился из колеи за то время, пока был в цирке, и что не о чем ему больше говорить в чайхане, и что стал он теперь для всех чужим.

Тоскуя, он вышел из чайханы, чтобы хорошенько подумать над этим…

Молла воровски посмотрел на темную улицу, взял и содрал афишу.

— Вот так! — словесно подтвердил он свои действия, когда Рикка снова взяла его под руку и они побрели дальше.

Молла шел, не переставая мрачно думать, и от дум лицо его стало серо–зеленого цвета. И еще его стал мучить насморк в середине лета. Ему хотелось одного — идти и идти по знакомым с детства улицам. В них он искал спасения, зато в улицах, где он давно не был, Моллу страшило что–то.

Рука маленькой Рикки была холодной и дряблой, будто всю жизнь она занималась стиркой. И не было в Рикке больше загадочности и красоты.

И еще Молла заметил, что она истощена какой–то внутренней болезнью и убого одета. Прелесть ее, согревавшая Моллу, улетела куда–то в густое пыльное небо.

Молла привел Рикку к большой шелковице и стал ожесточенно целовать.

Рикка не сопротивлялась, но была равнодушной.

— Простите, — сказал Молла, — я совсем сошел с ума,

Потом он решил поделиться тем, что его сильно тревожило.

— Вот уедет цирк и будет набирать в других городах таких, как я, глупцов. А мне придется еще долго жить с народом. Вчера в чайхане я не мог ничего сказать друзьям о верблюдах, — вздохнул Молла.

— Не тревожьтесь, — вдруг сказала Рикка, — я помогу вам.

— Помогите! — взмолился Молла. — Больше мне не на кого надеяться..

— Яков — мой муж, — без всякого нажима сообщила Рикка. — Попрошу его выступить с вами еще раз, но уже в чайхане, где вы сможете убедить друзей.

Молла долго молчал, борясь с насморком и тщеславием.

— Да, сказал он, — это чувствовалось, когда вы делили с ним гранаты на базаре… Но согласится ли ваш муж Яков на собственный позор?

Яков согласился. Он лишь предупредил Моллу, когда они направились в чайхану:

— Коллега, только вы не очень старайтесь, как в тот день в коридоре цирка. У меня действительно жаба…

— Ничего, — заверил Молла, — всего один раз, чтобы народ примирился…

Остальной путь они молчали, и обоим почему–то было неловко.

Молла воспрял дулом, когда увидел, что в чайхане так же многолюдно, как в цирке.

— Бродяги и бездельники! — закричал Молла, показывая на робкого Якова. — Смотрите, кого я привел!

Люди сразу узнали Якова и ответили:

— Это тот, кто поборол тебя! — и занялись своими разговорами.

— Нет, вы не отворачивайтесь, не притворяйтесь! — стал нервничать Молла. — Тот день в цирке не в счет, там был обман. Посмотрите, как я сейчас с ним расправлюсь, и вы воскликнете: «Да, Молла, ты настоящий чемпион!». Чайханщик, стели ковер на площадку!

— Ну–ка, ну–ка! — оживилась публика, занимая места поудобнее.

А Молла, забыв о просьбе Якова, грубо толкнул его ближе к толпе, злорадствуя при этом.

Яков жалобно пробормотал что–то, но понял, что на будет ему на сей раз пощады.

Грузчики бросились очищать площадку, стелить ковер. Толпа уже гудела, требуя зрелища.

— Я поведу его по всем чайханам города, чтобы за одно ошибочное поражение победить десять, сто раз! — пообещал людям Молла.

— Всевышний спаситель… — зашептал Яков, видя безумный блеск в глазах зрителей.

— Начинай! — закричали они Молле.

Молла толкнул Якова на площадку, не в силах больше ждать.

— Начинай! — закричали снова, ударяя о что–то металлическое.

— Начинаю! — весело и дерзко посмотрел Молла на толпу. — Смотрите все! — И протянул руки к Якову…

Яков поморгал грустными глазами, вздохнул и пошел в объятия Моллы, как идет кролик в пасть удава.

Но пока Яков шел, Молла вдруг потерял над собой контроль. Словно выпустили из тела его кровь. Благодарные глаза Якова, когда тот сидел на теле Моллы, запах сырых досок, запах денег и губ Рикки… и многое горькое и болезненное, продолжительностью в целую жизнь, жизнь человека, уже единожды продавшего себя…

Молла, не чувствуя уже рук Якова, рухнул от небольшого усилия. Лежал он спокойный и белый, понимая, что ничего не сможет поделать теперь с собой, что, однажды продавшись, он потерял себя навсегда…

1968 г.

Девочка в пещере

В ночь под рождество в нетопленой комнате тихо скончалась старушка Эстер.

Этот прискорбный случай мало кем был замечен из соседей, я же был очень взволнован, потому что на похороны Эстер приехала издалека ее дочь — Камилла.

Прячась за кладбищенской оградой, я наблюдал, как склонилась над свежим холмиком тридцатилетняя, красивая, но уже чуть располневшая Камилла, и все ее существо выдавало в ней человека, спокойного и довольного жизнью.

Когда два–три старика, которые сопровождали гроб, ушли, Камилла окликнула сторожа и, протягивая ему деньги, сказала:

— Позаботьтесь об останках моей матери. Мне надо уезжать!

Сторож подобострастно кивнул и обещал, что непременно закажет плиту у самого известного мастера. И спросил:

— Как прикажете — вырезать ли на плите изображение покойницы?

— Да, непременно, — распорядилась Камилла. — В жизни она была великой мученицей и заслужила того, чтобы на нее смотрели как на святую.

Сторож после таких ее слов почему–то криво усмехнулся и, поклонившись, удалился.

Камилла уже выходила из–за ограды, когда я бросился к ней и так сильно сжал от волнения ее локоть, что она застонала.

— Так вы не глухонемая?! — спросил я, хотя вопрос был глупым и неуместным.

К моему удивлению, она быстро узнала меня, когда успокоилась, и сказала чуть устало:

— Что с вами и почему вы прятались?

— Вы уезжаете?

— Да, через два часа. Помогите мне поймать машину.

Мы молча вышли на дорогу, и я был рад, что Камилла не расспрашивает о моей теперешней жизни. Я же, человек любопытный, все искал случая поговорить с ней, но время и место были не совсем подходящие: мимо нас одна за другой проезжали, не останавливаясь, машины и густо валил снег.

Наконец пересилив робость, я спросил:

— А помните, Камилла, как вы прятались в пещере? И как я поймал вас и передал в руки отцу? А вы на меня страшно разозлились… Простите, — сказал я с легкой беззаботностью, скрывая чувства.

— Ах, чудак! — рассмеялась она великодушно. — Успокойтесь, я вас давно простила… Моя детская шалость стоила мне потом многих мучений — меня оторвали от семьи, и с тех пор я не видела ни отца, ни матери… Но все прошло, и сейчас я счастлива с мужем и детьми, к ним я и спешу сейчас… Камилла села в такси, помахала мне, и мы расстались, на этот раз, кажется, навсегда.

Я не знал, куда себя деть. В душе было горько и пусто, и не потому ли мне так захотелось снова побывать в той пещере за городом?

Несмотря на снег и стужу, я темными переулками, прячась от людей, пошел на окраину, а оттуда, но узкой тропинке мимо скал — к пещере.

Убедившись, что никто за мной не следит, я вошел в пещеру, освещая себе путь фонариком.

Маленькое озеро в самом центре пещеры дохнуло на меня теплыми парами; я умыл лицо, затем стал подниматься на верхнюю площадку, где всегда сидел в одиночестве.

В пещере я не был с осени, и за это время пары озера застыли на потолке причудливыми рисунками льда и инея. И козьих следов как будто стало больше у озера.

Посидев немного и успокоившись, я достал из расщелины письмо, то, которое оставила здесь для меня Камилла много лет назад.

«Я знаю, что ты немножко трус, но не бойся, — писала она знакомым детским почерком. — Если хочешь, живи со мной в пещере. Здесь мы будем свободны, никто не станет лгать, здесь нет жестоких и злых. Не бойся голода — козы и овцы приносят мне сыр, а беркут — хлеб в мешочке на шее… Мы соберем здесь всех детей, которых обижают, приходи, я знаю, что и тебе трудно…»

Как всегда бывало, прочитав письмо маленькой Камиллы, я почувствовал умиротворение, потушил фонарик, и в полной темноте ко мне снова явилась девчонка.

— Здравствуй, — сказал я ей…

…С этой девчонкой мы жили на одной улице и учились в одной школе, но в разных классах, она в женском, я в мужском. Была Камилла тихой и мечтательной, совсем не такой, как я, озорной и суетливой, — вот эта разность характеров и не давала нам наскучить друг другу.

После уроков мы не сразу отправлялись домой, шли по каким–то бесконечным улочкам, вечно пыльным и знойным, и я как мог веселил ее, печальную.

Показывал ей разные фокусы и говорил, например, что могу даже проглотить карандаш — раз плюнуть!

Я давился, но терпел и ждал, пока она, сжалившись надо мной, не отбирала у меня злополучный карандаш.

Однажды она спросила, могу ли я взорвать ее дом, облив его рыбьим жиром, и я поразился ее жестокости.

В то время Камилла хворала, и врач приказал ей пить рыбий жир, но он, видно, порядком ей осточертел, вот она и принесла бутылку, чтобы спалить дом.

В подвале дома мы сложили сухие листья и бумагу. Камилла очень сосредоточенно смотрела на меня, но рыбий жир только наполнил подвал горьким дымом, мы задохнулись и выбежали. И, не зная, что делать дальше, решили от скуки пойти в кино.

В кино показывали про какую–то славную семью, в которой девочка мечтает про щенка, прямо бредит им и наконец заболевает от тоски. А мама и папа, не зная, как ее вылечить, покупают этого самого щенка, и он, тявкнув, выползает утром из–под кровати девочки, и девочка эта, счастливая, сразу выздоравливает.

В картине было еще что–то про эту семью и про жизнь взрослых, я уж точно не помню что, помню только, как Камилла сказала:

— Все это вранье про взрослых. Я не верю…

— Да ты сама все выдумала про себя, ненормальная, — сказал я Камилле и стал спорить, но она молчала, потому что не любила два раза повторять сказанное.

Хотя я и не был с ней согласен, все же стал часто думать над ее словами о взрослых. Как–то я сидел на уроке, вертелся как юла, тревожный, и, случайно выглянув в окно, увидел во дворе школы Камиллу.

Она стояла, прислонившись к забору, и, кажется, плакала.

Я попросил учителя, чтобы он разрешил мне выйти из класса, но получил отказ, не выдержал, схватил портфель и убежал вон.

Камилла и вправду плакала. Я спросил, что с ней, но она упрямо молчала, затем, резко повернувшись, ушла.

Целых три дня ее не было в школе, и я бродил возле ее дома, и хотя ни разу не видел Камиллу, зато многое узнал о том, как она живет в семье.

Отец Камиллы, бухгалтер Акман, уже давно встречался с учительницей своей дочери, и об этом знала вся школа, кроме меня. Учительница, вдова Омелия, делала все, чтобы Акман разошелся с семьей, но он почему–то не торопился. И когда он приводил Омелию домой, то всегда прогонял тетю Эстер и Камиллу, и им приходилось ночевать у соседей или на вокзале.

Тетя Эстер, обезумевшая от унижений, срывала зло на Камилле — так что и мать и отец причиняли ей одни страдания.

Соседки советовали тете Эстер уйти от Акмана, но женщина, видно, страшилась одиночества и готова была терпеть все, лишь бы не потерять мужа.

Омелия, эта классная дама с окаменевшим лицом, всегда всём недовольная, ненавидела Камиллу и унижала ее перед всем классом за малейшую провинность, и так до тех пор, пока однажды Камилла не пропала — не вернулась после школы домой…

В те дни, весной, вокруг дома буйно выросла трава, я лежал на ней и думал, как помочь Камилле. Мысли мои неожиданно были прерваны криками Акмана, который прибежал ко мне и схватил за ухо, требуя, чтобы я сказал, где прячется его дочь.

Я поклялся, что не знаю, в конце концов он мне поверил, но приказал, чтобы я отправился с ним на поиски.

Мы начали с осмотра чердаков и подвалов, а Камилла, оказывается, уже была далеко от города, вот в этой самой пещере.

Весной и летом здесь жил старый пастух, и в тот самый день, когда Камилла решила остаться в пещере, пастух пригнал сюда свое стадо с зимовки.

С охапкой сена для постели пастух зашел в пещеру, и Камилла, увидев человека, в ужасе побежала на верхнюю площадку.

Пастух ничего не спросил и быстро вышел, чтобы не тревожить беглянку. Он решил, что, когда девчонке наскучит одиночество, она сама придет к нему и будет помогать пасти коз.

Камилла в страхе прождала его весь день, но пастух ушел со своим стадом далеко от пещеры, на поляну.

Перед ужином старик вдруг вспомнил о беглянке и, решив сделать ей приятное, привязал к шее козы мешочек с овечьим сыром и послал животное в пещеру.

Камилла не знала, что и думать, когда увидела эту необычайную гостью, и, сочинив для успокоения сказку о добром гноме, который подарил ей сыр, уснула.

Утром она выкупалась в озере, причесалась и стала ждать в гости самого гнома, но снова у входа заблеяла коза, и вместе с ней два ягненка прыгнули в пещеру, неся завтрак.

В тот же день Камилла села и стала писать своим подругам, приглашая их жить с ней на свободе в пещере. Письма эти она клала в мешочек на шее козы и просила всех, кто их найдет, послать по адресам.

Старый пастух в скучные часы одиночества читал их при свете фонарика и тихо плакал, кусая бороду.

Письмо ко мне Камилла почему–то не успела послать, и много дней спустя я нашел его в расщелине — и вот оно у меня в руках.

Прошла неделя, и поиски привели наконец меня и Акмана к той самой поляне, где жил пастух.

Акман очень любил вызывать к себе жалость и каждому встречному подробно рассказывал о своем горе. Он показывал на меня и говорил:

— Вот этот наглец ее друг! — и давал мне оплеуху.

Не успели мы поздороваться с пастухом, как Акман сказал, показывая на свою бороду:

— Посмотрите, на кого я похож — на странника, юродивого. И все из–за того, что сбежала моя единственная дочь. — И добавил, что человеку, который ему поможет, он готов заплатить любые деньги.

— Сколько? — оживился пастух.

Я уже точно не помню, сколько обещал Акман, но пастух просил прибавить; так торговались они до самого вечера, потом ударили по рукам.

Пастух, взяв с собой веревку, повел нас к пещере, и мы увидели, что Камилла купается в озере.

Она застонала и еле выкарабкалась на берег. Акман с проклятиями бросился за ней, но упал, и только я, самый ловкий, догнал Камиллу и повалил ее на камни.

Пастух связал ей руки и ноги веревкой, но Камилла молчала. Только раз, на берегу озера, мы услышали ее стон, а потом она лежала и, безразличная ко всему, смотрела, как отец считает деньги, которые он обещал пастуху.

Мы везли ее на повозке, и только у самого города Акман развязал дочери руки. Он злился, ругал Камиллу и даже ударил ее, но у нее был такой вид, будто она не слышит его и не может ответить.

— Ты что, язык проглотила? — кричал Акман. И обращался ко мне: — Спроси, почему она это сделала?

Я бормотал что–то невнятное, но и меня она не слышала и не понимала.

Не понимала она потом ни мать, ни подруг, ни учительницу и только безразличным взглядом следила за губами говорящих.

Акман показал ее известному врачу, и тот сказал, что Камилла действительно потеряла слух и речь, видно, что–то сильно напугало ее в пещере.

И только я один знал, что с ней творится — Камилла как–то сказала, что она завидует глухонемым детям, которые не могут слышать ни отца, ни мать и не отвечают им.

Я вспомнил об этом, но решил молчать. А вскоре родители послали Камиллу в чужой город, в приют для глухих и немых детей, и с тех пор я ничего не слышал о ней…

Я включил фонарик и еще раз оглядел пещеру, потом засунул письмо Камиллы обратно в расщелину.

И, поежившись от холода, подумал: сейчас зима и чувства детей как бы притуплены, но придет весна, когда человек рождается заново и когда он особенно чувствителен к злу, и тогда через поляну, усыпанную маками, побежит к пещере какая–нибудь девчонка. И может быть, это будет моя дочь — кто знает…

1972 г.

Сноски

1

Тутамулло — так бухарские таджики обращаются к старой почтенной женщине, чтобы подчеркнуть ее ученость.

(обратно)

2

Тути — попугай.

(обратно)

3

Пулат — сталь

(обратно)

4

Вольный пересказ народной детской песенки. (обратно)

5

Книга сказок «Тысяча и одна ночь».

(обратно)

6

Имам — духовный наставник.

(обратно)

7

Апа — сестра, ака — брат.

(обратно)

8

Девона — одержимый.

(обратно)

9

Не ходи дальше полянки (тадж.).

(обратно)

10

Тутовые ягоды на полянке синие, кислые (узб.).

(обратно)

11

Искандер Двурогий — одно из восточных имен Александра Македонского.

(обратно)

12

Зеленоглазая наставница.

(обратно)

13

Нашуд — несовершенный, несостоявшийся.

(обратно)

14

Имена великих поэтов и полководцев.

(обратно)

15

Матчои — странствующие дровосеки.

(обратно)

16

Душан — от «душамбе» — «понедельник».

(обратно)

17

Я вижу, на осле везут отдать невесту.

Я вижу, как старик готов принять невесту.

Приданое ее одни штаны с рубахой,

Чтоб смерть взяла тебя, скупая мать невесты (тадж.).

(обратно)

18

Раккоса — танцовщица, рух — душа, регистон — площадь — слова, одинаковые по смыслу в обоих языках: таджикском и узбекском.

(обратно)

19

Лайлак — аист, лой — глина (тадж.).

(обратно)

20

«Санчи лесак» — «камень лизания».

(обратно)

21

Шаввала — месяц октябрь.

(обратно)

22

белый–пребелый (узб.)

(обратно)

23

Артык — лишний (узб.)

(обратно)

24

Худойдод — данный милостиво (тадж.).

(обратно)

25

«Мне разве что осталось теперь участвовать в ослиных бегах» (тадж.).

(обратно)

26

Эстрадиол и тестостерон — мужские и женские гормоны.

(обратно)

27

Узбекские национальные танцы.

(обратно)

28

Боже, кто это может быть? (тадж.)

(обратно)

29

Эту часть заметок я пишу, как говорится, по горячим следам. Очень неудобно, хотя и не лишено преимуществ перед рассказом, удаленным во времени, — больше текущей правды и живой жизни. Неудобство же в том, что события, которые еще не остыли, не позволяют постоять над своим прахом в мечтательно–философской позе, чтобы разглядеть, что же осталось поучительного в горстке пепла. Впрочем, утешаюсь. Вернувшись с удачей, перепишу эту часть заново, обогащая.

(обратно)

Оглавление

Жизнеописание строптивого бухарца

  Книга первая. Хор мальчиков

    I

    II

  Книга вторая. Числа и ступени

    I

    II

Владения

Второе путешествие Каипа

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

Завсегдатай

  Эпилог

Браслет

За честь эмирата

Девочка в пещере Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg