«Мандельштам: 1937. Фрагменты»

Он открыл дверь и вышел за порог: не хватало воздуха, закрытое пространство комнаты вдруг показалось сжатым до точки. Неужели сбывается собственное стихотворение?

— Ося, что Вы надумали? — послышался голос тёщи. — Сколько холода напустили… А ветер? Меня же вытянет наружу.

— Хорошо, хорошо, уже захожу, — Осип вернулся в комнату. — Целы пока?

— Вроде бы. Даже окоченеть не успела, — Вера Яковлевна засмеялась.

— Замечательно. Так и скажу Наде: твоя мама самая морозоустойчивая еврейка на свете.

— Представьте себе. И самая терпеливая. Терплю Ваши фокусы и не жалуюсь.

Вместо ответа Мандельштам начал аплодировать. Это означало, что разговорная пауза закончилась.

Он вернулся к столу. Сам процесс «писания», выжимания из себя строчек был отвратителен. Поэт привычно пытался услышать колебания воздуха, шум, предшествующий словам. Бесполезно. Звуки возникали только внутри, стучали друг о друга, как горошины. «Ты же не первый, — подстёгивал он себя. — Даже Пастернак отметился: „Поступок ростом в шар земной“… Чем не стихи?» Ну почему, стоило лишь приблизиться к этой заколдованной теме, тут же несло в сторону? «Какая гора? Какие бугры голов? Что это? Откуда? — Осип смотрел на только что написанные строки, как на чужие, кем-то подсунутые. — Издевательство… Асеев за день написал бы образцовый стишок… Вот кто мастер… А тут мучайся вторую неделю». Мешало и отсутствие жены. Когда Надя выходила из дома, он сразу ощущал нехватку воздуха. Родного, прокуренного воздуха. Конечно, поездка была необходима, а приехавшая на замену тёща честно выполняла роль сиделки. И всё-таки… Жена должна была мелькать где-то рядом. В ореоле табачного дыма, который Надя иногда — в шутку — выпускала ему прямо в лицо. Тёща возмущалась, что дочь курит без перерыва, прикуривая одну папиросу от другой. Ерунда… Не хватало ещё в этом себе отказывать. На себя бы посмотрела. Крошечная старушонка с дымящейся присоской во рту. А у Нади каждая папироса яркая, взрывная, рвущая время на сочные затяжки. Как при их первой встрече, когда ей было девятнадцать…

Мандельштам всматривался в исчёрканный лист бумаги. «Пальцы просятся к перу…» Да уж, просятся… Как арестант на допрос.