«Дачные истории»

Виктор Лензон ДАЧНЫЕ ИСТОРИИ

«Есть то, чего нигде нельзя найти, но всё же есть место, где это можно отыскать»

— А что карась? Вот у моей тёщи кошка была. Так карася не ест — только ледяную ей подавай. Кто его знает.

Два рыбака неспешно беседовали, коротая время между поклёвками.

Солнце токо-токо встало. Было без пятнадцати семь, конец августа, и луна, изрядно побледнев и осунувшись, ещё отражалась в сине-прохладной воде, путаясь с новым солнцем в белых кучерявых облаках. Клевало не особенно — так, мальки дразнили поплавок, рыба где-то плескалась, да не там, где надо. Ново-Харитоньевское озеро, возникшее от запруды реки Дорки, в этот момент больше располагало к созерцанию подмосковных красот, чем ловле карасей с бычками. А созерцать было что. При полной тишине воздуха вода становилась чистейшим зеркалом, в котором отражался, удваиваясь в перевёртыше, весь вертикальный мир — ивы, берег, небо с шеренгами белых париков, окрестные постройки, неподвижно дремлющие над гладью удочки. И даже чёрные утки-поганки становились двуглавыми, смотрясь в не жадную на отражения воду.

Так случилось, что озеро расположилось между двумя церквями, носящими одно и то же имя Георгия Победоносца — старообрядческой, стоящей на Егорьевском шоссе, и канонической православной, что на горке, недалеко от станции Игнатьево. Получилось даже как-то символично: мол, направления веры разные, а озеро одно. Или наоборот — водораздел, поди- попробуй переплыви. Правда, пейзаж отражения портила труба, не имевшая к русскому христианству никакого отношения. Зато она недвусмысленно напоминала о том, что ты находишься в гжельских краях, в непосредственной близости к производству знаменитого фарфора.

Само происхождение слова «гжель» затерялось где-то меж балтийских гидронимов. В левобережье верхнего Приднепровья спокойно течёт себе речка Агжелка, а неподалёку — Гжать. Какие-такие до-славянские люди называли так речки, и в честь чего — сегодня уже толком не узнать. Зато у подмосковной Гжели есть своя собственная история. Впервые Гжель упоминается в духовной грамоте Ивана Калиты. После Калиты она принадлежала его сыну Ивану Красному, за ним — Дмитрию Донскому, ещё позже — сыну Донского Василию 1, потом вдове Василия Софье Витовне. Одним из владельцев Гжели был внук Дмитрия Донского Василий Васильевич. В 1426 г., когда была в Москве эпидемия чумы и «мор был велик в городах русских» он укрывался тут, в гжельских лесах, от поганой заразы.

«Гжель, а во Гжели дворцовое село Гжель», как она названа в писцовых книгах 1519 года, позже, уже в правление Ивана Грозного стала обозначаться как «государева дворцовая волость», т. е. собственность царского двора.

Когда-то до этих мест, расположенных меж двух подмосковных речек, протекающих по западному краю Мещерской низменности, Гжелки и Дорки, простиралась подмосковная тайга, следы которой ещё остались в окрестных, местами почти диких лесах. На заре русской цивилизации поселений тут было не много, а занимались почти исключительно охотой и бортничеством. Позднее крестьян обременили обычными для тех времён повинностями. Дворцовая контора получала с них в год «62 рубля денежных доходов и 14 рублей ямских и полонянничных денег». Крестьяне должны были поставлять для двора 153 четверти ржи и 228 четвертей овса, 22 барана, 22 «сыра с полсыром», 1400 яиц, 235 гусей, «четверть с осьминой» орехов, 45 возов сена…

Так продолжалось до тех пор, пока не обнаружили в тех местах уникальные белые глины В 1663 году царь Алексей Михайлович издал указ «…во Гжельской волости для аптекарских и алхимических сосудов приискать глины, которая годица к аптекарских сосудам». К аптекарским сосудам глина явно сгодилась, и Гжель постепенно стала приобретать свою керамическую славу.

В 1744 г. сюда вместе с владельцем керамического завода в Москве Афанасием Гребенщиковым приезжает создатель русского фарфора Дмитрий Виноградов, познакомивший впоследствии с уникальными гжельскими глинами М.В.Ломоносова. Тот в свою очередь отозвался о них следующим образом: «…Едва ли есть земля самая частая и без примешания где на свете…разве между глинами, для фарфору употребляемыми, какова у нас гжельская или ещё исетская, которой нигде не видел я белизною превосходнее».

И началось… Производство гжельского фарфора пошло в гору. К концу 1770-х годов было уже пять заводов, не считая многочисленных кустарных мастерских. Владелец одного из них, С.Афанасьев удостоился чести выполнить придворный заказ на посуду, и посуда эта была названа «…на фасон заморских самолутчей доброты». Как водится, спрос рождал предложение, и в Гжели появились не только выдающиеся мастера — Никифор Гусятников, Иван Срослей, Иван Кокун, но и умелые купцы-фабриканты. Один из них, старовер Яков Кузнецов, организовал в деревне Ново-Харитоново, которое и есть самый центр Гжели, новое производство, перешедшее впоследствии к его сыновьям — Терентию и Анисиму. А это, между прочим, те самые Кузнецовы, которые «кузнецовская посуда», впоследствии сменившая место жительства на Дулёво.

Как ни странно, о мастерах известно, всё-таки, меньше, чем об «организаторах производства». Особенно о тех, кто начал, пусть и кустарно, делать посуду в Гжели. Естественный ответ: конечно, местные жители! Так-то оно так, только хорошо бы взглянуть на ассортимент и форму некоторых предметов. Среди квасников, ваз, столовой посуды и чисто русских фигурок одним из классических образцов Гжели и по сей день является кумган. А штука эта и по форме, и по названию не русская совсем.

Или вот прошлым летом приключилась со мной вот какая история.

В начале Х1Х века даже на фоне кузнецовского производства в Ново-Харитоново славился Кузяевский фарфоровый завод, точнее заводы Ермила Иванова и братьев Лаптевых. Был он хорошо известен и в конце века двадцатого. Кузяевские «штучки» всегда отличались формой, особой купеческой статью, ассортиментом и цветовой (преимущественно цветной) гаммой. Лет пять назад производство тут окончательно погибло. Некоторое время ещё оставался небольшой магазинчик на территории, но и он постепенно захирел. Так что от былого величия остались только ржавые ворота с надписью «Кузяево — сила vorever». Ещё в Кузяево, помимо рядом расположенной одноимённой деревни в полном недоумении остался лишь Посёлок кузяевского фарфорового завода, да остановка автобуса, что заезжает сюда из Раменского по дороге в деревню Аринино.

Так вот, будучи в тех краях я всё-таки подошёл к проходной завода. На удивление, там сидела и закусывала тётка, продолжавшая что-то охранять. Как быстро выяснилось, охрана здесь была совершенно не при чём. Тётка распродавала остатки кузяевского производства — пиалки, чайники, зодиакальные игрушки и другую ерунду. Спрашиваю: «Почём?»

— Что «по чём»?

— Пиалки.

— Тебе какие, с цветочками или монголки?

— Монголки? Покажите.

Показывает. Действительно, пиалки бело-голубые, но с характерным бурят-монгольским орнаментом.

Спрашиваю, что ж это, кузяевский завод монгольскую посуду выпускал?

Ответ поразил своей потаённой логикой:

— А ты, случаем, не из евреев будешь?

Из евреев — не из евреев — вопрос другой. А вот откуда в Гжели монголки с кумганами?

Пытаясь найти ответ на этот вопрос, я как-то разговорился с Народной художницей, автором многих гжельских моделей. «Пришлые люди», сказала она. По устному преданию, гончарным промыслом в Гжели начали заниматься эти самые пришлые люди, упоминания о которых нет ни в каких официальных источниках. Кто они — потомки, половцев, кипчаков, хазар, западные татары? Неизвестно. Хотя известно, что кумган, например, и сегодня широко используется (для разных, в основном гигиенических целей) на исламском востоке.

Вот в таких фарфоровых заморочках из века продолжают своё неспешное течение Гжелка с Доркой. Та, что дала название всему краю, берёт начало у деревни Кошерово.

В последнее время, правда, она вдруг приобрела нечистую и не нужную ей славу из-за названной в её честь водки. Хотя как посмотреть: в России сложилась добрая традиция называть водку только самыми дорогими сердцу хорошими словами — «Праздничная», «Флагман», «Столичная». «Путинка»… Так что с этого взгляда водка «Гжелка» — своего рода комплемент реке. С другой стороны, Гжелке и без водки было не плохо меж уютных берегов, туманов и заросших прибрежными растениями пойм.

Другая, Дорка, крутясь в лесной крапиве меж стрёмных кабаньих ям, иногда, прячась в кустах узким руслом, появляется по краю полей, в интимных местах покрываясь в начале лета зарослями жёлтых ирисов и кувшинок.

В своём верхнем течении Дорка стороной обходит сросшиеся деревни Коломино-Фрязино — ещё не так давно настоящие русские деревни с гусями, курами, индюками, избами, колодцами и прудом. Деревни примечательны тем, что там до конца девяностых располагался завод, изготовлявший детские фарфоровые игрушки. Этот завод при всей его залесной отдалённости и внешней неприметности на самом деле продолжал традицию, идущую ещё со второй половины восемнадцатого века, когда детские фарфоровые игрушки были едва ли не главной статьёй тогдашнего гжельского ассортимента: в год их выпускалось аж около ста тысяч.

Там и сейчас ко входу в бывший цех с трубой ведёт неизвестно кем высаживаемая аллея с бархотками и ноготками по краям. Правда, кроме кучи битого фарфора ничто не напоминает о былой фарфоровой славе. Заброшенное помещение охраняет только ветер и гадюки с близлежащего болота.

Ещё ребёнком я столкнулся с довольно необычным применением этих игрушек. Дело в том, что Коломино-Фрязино связывает с железнодорожной станцией только одна дорога. Вначале она пересекает поле, потом тянется километра три сквозь лес, а потом опять выходит на открытое пространство. Так вот, лесная часть всегда была довольно сырая и низменная из-за протекающей сквозь лес Дорки. А кроме пеших, там ещё ездили на велосипедах, телегах и мотоциклах, в результате чего образовывались довольно глубокие и неприятные ямы с чёрной грязью. Эти ямы как раз и засыпали недоделанными некрашеными ещё мишками, белочками и лисичками. Их было так много, что создавалось впечатление, будто весь коломиновский завод только и работает для того, чтобы засыпать ненасытную дорогу.

У сельских дорог характер трудный, но интересный. Ведь что такое три километра по асфальту? Да ничего. От силы сорок минут пешком без всяких эмоций. Не то по природе. Вот по краям дороги поле, метров четыреста всего, а сколько на нём разных цветов, кабаньих пролежней, горок кротовых, меняющихся на жарком солнце запахов. Не поле, а сюжет целый. Раздолью кладёт предел лес со множеством микроклиматических зон внутри него. Метров сто светлых дубков и опятных в сезон берёз, а за ними, ближе к руслу реки, крапива выше головы, комары и ольха. За ольхой, уже после кое-как сложенного из бетонных плит и брёвен мостика через Дорку — заросли лесной черёмухи, переходящей в сосняк и широкие лесные поляны. На одной из таких полян возвышается здоровенный старый дуб, хорошо известный тем, что на нём от века располагается огромное шершнёвое гнездо. Вокруг дуба красиво — ранним летом там цветёт море «солдатиков», розовых фиалок, иван-да-марьи, медуницы и других наивных цветов. В этих местах, ближе к сумеркам, при желании можно увидеть лунь, ухающую в зарослях калины и лосих с лосятами, неожиданно и шумно срывающихся от вашего приближения.

От дуба, левее, лесная тропинка ведёт к источнику, оборудованному, как и водится, козырьком, иконкой и скамеечкой. А лесная дорога направляется дальше, туда, где неподалеку, правее, располагается «Стасова поляна», неожиданно низкое место метров где-то тридцать на сорок, вокруг которого в конце лета появляются крепкие черноголовики. Я никогда особо не интересовался названием места. Думал, мол, Стас этот схимник какой был или охотник. Есть же на речке Нерской место под названием «Могила охотника», вот и тут, может, что-то подобное.

Всё оказалось смешнее. Стас этот жив-здоров. Лет семидесяти с чем-то прихрамывающий мужик с большой седой бородой, живёт на дачах неподалёку, с тремя собаками. Когда-то, лет пятьдесят назад, он с того места перетаскал к себе на участок весь дёрн, образовав посередь леса залысину с понижением. Это так потрясло начинающих дачников-садоводов, что они с тех пор стали именовать то место «Стасова поляна».

Но если Стасова поляна — дело рукотворное, то возникающие в конце лесной части дороги глубокие ямы — вещь мистическая. Их тут множество — тянущиеся почти до деревни «Кузяево» провалы в почве разной, но чаще круглой формы. Поросшие лещиной и заваленные тут и там стволами деревьев ямы эти не способствуют психологическому комфорту грибников, старающихся обходить этот облюбованный кабанами карст. Зато они время от времени будоражат «аномальщиков», пытающихся объяснить конусообразные провалы тёмной работой НЛО.

Впрочем, может быть и другая версия появления странных ям. В 1941 году, в самый разгар битвы за Москву, в лесах между Коломино и Кузяево дислоцировался специальный разведотряд. Что он тут, за сто километров от фронта делал — неизвестно. Однако известно, что это место бомбил немецкий бомбардировщик. В буреломных местах сохранились две огромных воронки от прямого попадания в цель. В память об этом трагическом событии там сейчас стоит крест с двумя табличками. На одной — список фамилий бойцов, на другой текст: «В этих воронках покоятся останки доблестных разведчиков, выполнявших тяжёлое и ответственное задание Родины. Вражеская бомба попала в их лагерь. 40 лет мы искали это место. Однополчане». На вершине креста прикреплена Звезда героя СССР.

Так вот, может быть бомбёжка не ограничивалась теми двумя бомбами, и многочисленные ямы в лесу — также результат авианалёта?

Когда-то ямы уходили в лес от безнадёжного, поросшего хвощом болота. Болото было частью колхозных владений, но пахать-сеять на нём было нельзя. А тут как раз, в середине пятидесятых, подоспело необъяснимо замечательное явление тогдашнего социализма — бесплатная раздача подмосковной земли разным ведомства для блага их сотрудников, чтоб помогали себе грядками с картошкой. Тут-то болото и пригодилось. Прорыли канавы, сделали дренаж, поставили водокачку — и вперёд к победе коммунизма.

Время было воистину романтическое. Особенно для тогдашних детей. Вместо одного дома стало два. Дачная жизнь развивалась и росла как отдельная ветка на ещё небольшом деревце. Дома одни забавы и игрушки — на даче другие. Дома газовая плита, а на даче дровяная чугунка на улице. Дома электрический свет — на даче керосиновая лампа с фитилём. Здорово. И потом сама дорога! Если ехали на выходные, то сначала добирались до Казанского вокзала, а потом садились в поезд с паровозом. Он был чёрный и дымный, этот паровоз. Конечно, его интересно было разглядывать — все эти шатуны, огромные чёрные колёса, поршни, пыхтящую трубу.

Вагоны плацкартные, с полками. Народ почему-то сразу начинал есть, поэтому запах белого хлеба с колбасой едва ли не перебивал запах сгораемого в топке паровоза угля. Кто-то играл в карты, кто-то, не отрываясь, смотрел в давно не мытое окошко, а кто-то просто спал — дорога длинная, 61 километр проезжали за четыре часа, а то и больше. Долго так было не из-за паровоза, а от того, что казанская дорога в ту пору была одноколейная, с разъездами, где подолгу ждали дальние поезда или товарняк. Это когда-то казанка была едва ли не такая же передовая как «Николаевская». Один из основателей, Карл Фёдорович фон Мекк, задумывал её как путь в бескрайние просторы российского Востока. Но так случилось, что Запад оказался для государства всё-таки интереснее, и когда по двухколейной ленинградке вовсю курсировали электрички, казанская дорога сохраняла архаику российского «восточного экспресса».

Ещё интересней был капитальный отъезд на дачу летом. Ну, это вообще! Заказывали «трёхтонку». В неё долго и основательно грузили всё, что может понадобиться летом в щитовом домике для нормальной жизни — стулья, посуду, одежду, книжки, телевизор и даже зелёную лампу. Сам процесс открывания заднего борта машины, все эти замки, щеколды, возможность лазить в кузов и назад, запах машины, сиденья, ручка, которой в несколько усилий-оборотов заводили непослушный автомобиль, трах-тибидох двигателя — всё это вызывало чувство восторга.

Если отъезд на дачу всегда был нетерпеливо ожидаемым, то возвращение вызывало совсем иные чувства. Это было возвращение в иное пространство. Простота маленького мира с его одноэтажным домиком, редким забором, кузнечиками, бабочками и совсем юными яблоньками за несколько часов в поезде (а возвращались после лета всегда поездом) превращалась, по мере приближения к Москве, в мираж и далёкое воспоминание. После станции «Электрозаводская», если поезд шёл на тринадцатый путь, возникал гремящий ночной тоннель. За ним — высоченные, как тогда казалось, кирпичные дома, а рядом с ними огромные деревья-тополя, тревожно шумящие в своих кронах сырой листвой. К запаху поезда примешивался запах тёплого ветра, приносившего с собой через открытые окна ароматы позднего городского лета.

Но до возвращения ещё далеко — два, а то и три удивительных месяца, каждый из которых запомнится своими приметами. Июнь — множеством бабочек-траурниц, населявших окрестные поляны с молодыми дубовыми кустами и орешником, бардовой вкуснейшей земляникой на лесных опушках, белой фиалкой-любкой, запах которой поражал своей терпкой роскошью на фоне разноцветных, но почти безароматных полевых цветов, высокой травой с журчащими кузнечиками внутри, бесконечным днём и не жарким солнцем. Июль — слепнями и сеном. Газонокосилок тогда не было, и траву на садовом участке косили обыкновенной косой. А сено, чтоб не сгнило под дождём, затаскивали в дом. Вот комната, и в ней всё как обычно, только у окна — стог сена. Конечно, было интересней валяться не на кровати, а в этом самом стогу, вдыхая сенной аромат и ворочаясь среди покалывающей сухой травы. А слепням мальчишки тоже находили применение. Эту живую игрушку-самолёт было не жалко из-за её потенциальной кусачей злобности; в слепня втыкали спичку, поджигали её, и запускали слепня лететь, куда ему вздумается. Разумеется, о пожаре и сухом сене никто не думал. Да и путь слепня никто не отслеживал — некогда, пора было идти играть в солдатики.

Любопытная игра. Мы буквально смаковали каждого оловянного солдатика, его было интересно потрогать, покрутить, но главное — расставить солдатиков по местам. На это уходило много часов — солдатиков передвигали, соединяли и разъединяли, группировали, меняли «мизансцены». О том, что солдатики в конечном счёте должны были начать воевать, мы вообще не думали. Уже много позже, наблюдая строительство разных партий, администраций, вертикалей и горизонталей, я понял, что смысл игры в солдатики — в том, чтобы их расставлять. Урок детства.

Ещё один урок я получил в детском шахматном турнире. Тогда, в самом начале шестидесятых, все мужчины и мальчики играли в шахматы. Шахматы были едва ли не популярней, чем домино. Имена Ботвинника и Таля были столь же популярны, как имена космонавтов. Если родственник приезжал в гости — первым делом садился играть с мальчишкой в шахматы. Отец воспитывал сына за шахматами. Все пацаны на дачах играли в эту игру, и всякий в неё не игравший воспринимался почти как немой. Вот и устроили турнир. Турнир проходил по олимпийской системе, и я в четвертьфинале сошёлся с приятелем Вадиком. На четвёртом ходу Вадик получил «киндер мат». Мне стало стыдно за то, что я его так быстро обыграл, и, пока никто не видел, предложил ему сыграть по новой. И проиграл, навсегда выбыв из этого турнира.

Вообще, все детские соревнования проводились в июле. В библиотеке — по шахматам, шашкам и лото. За забором, на поле, по футболу и волейболу.

А вот в августе — грибы.

Отец не был особым любителем грибных походов, но со мной, шестилеткой, однажды пошёл. Ушли далеко, в какую-то другую лесную страну со старыми дубами, пахучими елями и зелёным ковром под ногами. Впервые огромные белые грибы с раскидистыми коричневыми шляпками я увидел в папоротниках, возле замшелых зелёных пеньков. Это было очень сильное впечатление. Грибов было много, целая поляна, штук двенадцать. Они росли солидно, красиво, выгрузившись из земли с остатками травы на модельном головном уборе… Пока мы ими любовались, ходили вокруг да около, срывали и клали в ведёрко, пошёл довольно прохладный дождь. Всё сразу промокло, потемнело, и нужно было искать дорогу назад. Мы, конечно, заблудились, но это было так здорово — лесной бурелом, грязь в дорожных колеях, вода стеной, и ни души кругом.

Потом я много раз просил отца пойти со мной за грибами, но он так и не пошёл…

Тёплыми вечерами на даче особенно хорошо. Чай. Клубничное варенье. Из домика, что напротив, через дорогу доносится песня «Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново…». Это собрались на закате приятно выпить и закусить в компании наши соседи. Глава их семьи — Зуйков, довольно пожилой уже тогда человек со злобным лицом, в послевоенное время бывший каким-то чином НКВД в Риге и женившийся там на латышке Марине Яновне. У них дочь Роза и внучка Марина. Вот они и пели. А к их голосам присоединилось семейство наших соседей справа: «Я люблю тебя жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала».

Мне, помню, так понравилась тогда эта песня, да и пели хорошо, от души… Поэтому я был сильно удивлён тому, что на общем собрании садоводов, состоявшемся через несколько дней после памятного мне пения на природе, наши соседи возопили в экстазе: «Как долго мы ещё будем терпеть на наших участках Шейнину и Цвей?!» (одна из этих фамилий была наша). Видимо, они не знали, что авторы их любимой песни — Э.Колмановский и М.Ваншенкин — тоже «Шейнина и Цвей». А тут как раз ещё сюжет. У нас по улицам стал ходить человек, сам из деревни Игнатьево — не надо ли чего сделать, построить там, канаву покосить. Иногда один ходил, а иногда с женой, Броней. Ходили днём, в рабочее время. А тогда в рабочее время не ходили, а работали на предприятии. Вот и спросили человека бдительные садоводы, чегой-то он, мол, расхаживает тут в рабочее время? История оказалась простая. Человек этот женился (на Броне) по любви. Так на беду жена оказалась еврейка. Его попёрли с работы, и устроиться никуда в окрестностях он уже не мог.

Кузнечики кузнечиками, а «дело врачей» всего-то пять лет назад как утихло. Вот и ходил неудачник еврейкин муж в поисках мелкой работы.

Уж не знаю, как там дальше было у них. А для нас угроза исключения из садового товарищества возникала на каждом собрании ещё долгие годы. В газете «Садовод», что висела в магазине, то и дело появлялись рисунки, на которых наш домик утопал в траве, а под ним нетвёрдой детской рукой (надо же воспитывать) помещался текст «Как долго мы будем терпеть это безобразие!».

Вообще — и этому нет однозначного объяснения — садоводы оказались народом чрезвычайно злобным. Казалось: природа, грядки, клубничка с цветочками. Живи и радуйся. Ан нет! Постоянные походы общественности с ревизией — ага, это сколько у вас тут кустов малины и смородины? Сколько ягод сдали в детсад? Три килограмма? А надо четыре! Это почему у вас травка меж грядок растёт?! А ну, счётчик покажите! А тут что?.. Рябина на участке? Срубить немедленно! А если кто поверх первого этажа ещё и мансарду построил — так это вообще буржуй, частный собственник проклятый, капиталист сволочь. Страсти бушевали нешуточные. Примирение наступало лишь зимой, когда все разъезжались по московским квартирам, а на дачах оставались лишь брошенные кошки, да дикорождённые собаки.

…Она оказалась сукой, хотя дети поначалу звали её, то есть его, то есть её «Хороший». Потом кто-то знающий посмотрел ей под колёса, и с этого времени она стала «Лаймой». Имя «Лайма», данное кем-то из дачных девчонок, видимо было синонимом «Хороший», на латышском языке отразив все лучшие детские чувства, обращённые к собаке.

Несмотря, однако, на многообещающее имя, Лайма была настоящей дворнягой — и по смеси кровей, и по образу существования. Она сразу, как появилась (как и откуда — не знал никто), стала общественной собакой. Её полюбила вся Полевая улица — семьдесят восемь домов. За что — поначалу было непонятно. Наверно, за харизму. Она была похожа на овчарку, немного на волка, но больше всего — на человека, прежде всего благодаря умным, нет, очень умным глазам, карим и с поволокой. Живой укор теории Дарвина. Достаточно Дарвину было увидеть Лайму, чтоб он понял, от кого произошёл человек.

Любовь с первого взгляда бывает. Об этом писали, да и припомнить кое-что можно. Но полное понимание друг друга с первого взгляда — совсем другое. В отличие от любви — это не болезнь, не следствие действия амфитаминов и тостестерона. Это знак истины. Кто знает, может, они были близкими родственниками в другой жизни. Никто так с неизъяснимым пониманием и печалью не смотрел на меня, никто не молчал так рядом и никто не радовался так моему приходу, как она. Разве что сын, когда ему было лет шесть.

Целый день Лайма была неизвестно где. Но ближе к вечеру, побегав с детьми, с грязными от канавной воды лапами она обязательно приходила ко мне на крыльцо, и мы сидели вместе. Все знали — это моя собака. Общественная, но моя. Так бывает.

Однажды я пошутил. В полнолуние, глядя на Луну, балуясь, по-волчьи завыл где-то в первой октаве: У-у-у-у-у… Лайма восприняла это со всем сочувствием, и, глядя вверх, точно по курсу земного спутника, завыла вместе со мной очень серьёзно, долго, безысходно и истово. Так продолжалось неизвестно сколько времени — мы оба поверили в своё вытьё, превратившееся в искреннюю медитацию.

Очнувшись, я вновь посмотрел на неё. Тайна, которая всегда манила человека к непознанному, материализовалась в её шерсти. Такую причёску не сделал бы ни один собачий парикмахер — её создала Луна.

Что-то должно было случиться. Оба ждали минуты две, молча, как в детской игре «Замри». Впрочем, я совсем не хотел лицезреть фокусы в манере Царевны-лягушки — это было бы банально. Лайма поняла, ни в кого превращаться не стала и разрешила ожидание по-собачьи естественно — ушла с крыльца и скрылась на Полевой.

Мы вместе ходили за грибами. Собственно, за грибами ходил я, а Лайма ходила со мной. Ибо что такое для собаки грибы? Ничего, как для всех нормальных животных. Грибы интересуют только человека, да ещё ёжика и мышей. Поэтому пока я радовался эксклюзиву белого гриба, которого до меня никто не видел и после меня не увидит, собака нюхала землю, бегала по траве и барахталась в лужах. Мы не уставали делать каждый своё часов по пять-шесть, всё время оставаясь вместе.

Однажды в августе пошли за деревню Коломино — там бывает много красноголовиков. День был жаркий, трава высокая, корзина тяжёлая. К тому же чуть ли ни в каждом кусте орешника пряталось осиное гнездо. А я хорошо помнил, как в предыдущий год, за тем же Коломино, нагнувшись, чтобы срезать подберёзовик, сбил головой осиный дом на подвесе. Спасло лишь то, что инстинктивно, как с тумбочки в бассейне, я нырнул плашмя в траву. Покусанный всё же очень сильно, лежал потом на лесной дорожке в полусознании часа полтора… В общем, решил возвращаться не по лесу, а понятней — через деревню.

Ошибку понял внезапно, но поздно.

Кто знаком с искусством Гжели знает, что одним из самых распространённых мотивов гжельской фарфоровой скульптуры является петушок — он и в игрушках, и как украшение на всевозможных чашках, кувшинах, безделушках, и как часть фигурных композиций. А родиной этого петушка как раз и является деревня Коломино. С какой бы стороны не подойти к этой деревне, по какой бы дорожке не пройти — везде эти самые петушки, один в один похожие на тех, что в бело-голубом фарфоре.

…Видать, я загляделся на красавцев в корзине, и Лайма увидела, нет, почуяла петушков раньше…

Ничего сделать было уже нельзя. Коня на скоку остановить можно, а Лайму, врождённого дикого зверя и охотника, о чём я совсем забыл, воя на Луну, — нет. Страшная картина довершилась монологом пожилой женщины в платке. Прислонившись к забору и покорно опустив руки — если бы Микеланджело был русским, он ваял бы пиету именно с этой женщины — она скорбно, просто и очень тихо сказала:

— Петушка — то как жалко…

Перебив с полдеревни петухов, Лайма словно фурия исчезла в окружавшем деревню поле. Экстаз её был столь велик, что она не отзывалась ни на имя своё, ни на свист и окрик. В общем, исчезла.

Пришлось идти домой одному. Лайма не показывалась всю дорогу, но когда я входил к себе в калитку — уже спокойно сидела на крыльце. Морда в курином пухе, глаза умные, сытые и очень спокойные.

Редкий случай — Лайма не была эгоисткой. Обычно собаки при всей любви к хозяину всё же очень рефлектируют на еду. Их надо не просто кормить, но поощрять кормом. Удивительное дело — Лайма всегда ела у меня словно нехотя. Наоборот, искала случай, чтобы самой что-нибудь мне принести. Как-то по весне, в начале апреля, когда на дороге ещё лежал снег, я, открывая сезон, стал кликать Лайму, чтобы покормить собаку косточками её любимой курятины. Лайма возникла внезапно, чёрная, мощная и стремительная. В зубах у неё был большущий заяц, которого она радостно бросила к моим ногам — на, ешь!

Благородство и преданность Лаймы стали невольной причиной трагического эпизода с её участием. Как она, свободная собака, могла доказать свою свободную любовь к избранному ей дачнику? Бездумным тявканьем и верчением хвоста? Нет, только делом самостоятельной личности, коим для неё был бескорыстный дар добычи. А было так. Гуляли, как всегда, возле грибов на берёзовой полянке вблизи дачных участков. На беду там же отдыхала пожилая женщина с маленькой собачонкой. Придерживая одной рукой собачонку у груди, другой она собирала колокольчики.

Лайма идиллии не поняла. В мгновение она повалила женщину на землю, вырвала собачку и полуживую аккуратно положила около меня. Это был поступок. Жестокий и не вписывающийся ни в какие рамки дачной жизни. Но для собаки, не ведающей о человеческих взаимоотношениях, это был поступок действенной преданности.

Что я должен был сказать ей?.. Я промолчал, но, видимо, так выразительно, что Лайма больше никогда не появлялась на моём крыльце.

Говорят, следующей зимой её убили жировские мужики после того как она задрала местную козу.

Жирово, Володино, Игнатьево — три сросшихся деревни, скопившиеся возле церкви Георгия Победоносца, недалеко от нашего СТ. Во времена первичного садового строительства многие будущие хозяева садовых участков, летом, с семьями, снимали там кто пол, кто четверть дома, чтоб жить неподалёку от будущего сада. Не были исключением и мои соседи слева Их сын, Мишка Закомолдин, одногодка, был моим приятелем. Да все мы были приятели, до истории с «делом садоводов, Шейниной и Цвей». Мишкин отец был человеком буйного нрава и, как настоящий садовод, не чурался военной хитрости. Забрасывая наш участок шариками хлеба с мышьяком, он таким образом надеялся остановить мышей-полёвок на дальних подступах к своим владениям. Ну, уж а если кто на дороге, поблизости от его владений, жёг костёр, он выбегал с ружьём или топором, что под руку попадалось, с явным намерением наказать потенциального врага. Однако ж этот большевик обладал некоторыми творческими способностями. Во время работы в саду он постоянно пел русские революционные песни типа «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд» или «Слушай, товарищ, война началася». К тому же он был художник. Даже выстроил в сторону нашего дома что-то вроде мансарды, значение которой поначалу было непонятно. Только когда мы увидели в той самой стенгазете «Садовод» рисунок, озаглавленный «Чей это дом?», стало понятно, что мансарда — это художественная мастерская товарища Закомолдина, «интернационалиста» и борца с нерадивыми садоводами.

Мишка же, сын его, хоть и был по знаку скорпион, воспитывался под мощным прессом отца. А отец его не признавал не только цивилизацию шестидесятых, но и, позже, семидесятых, восьмидесятых и чуть дальше. В силу чего образом жизни был бережливый скупердяй, постоянно готовый к ядерной атаке пришельцев (с Запада или из космоса — один хрен). И Мишка вынужден был расти в этом контексте. Образ чеховского Беликова — ничто в сравнении с выросшим Мишкой. Всегда в телогрейке, всегда в неком подобии галош, шаркающих от великоразмерья, в мятой шапке, будто отобранной у пленных немцев под Москвой, с древним велосипедом типа «Украина» и сшитой суровой ниткой брезентовой сумкой-калитой под рамой — этот, закончивший для блага сада курсы агронома таможенник, стал укором всему внешнему миру, который так на него не похож. Впрочем, как и отец, он не прочь прислониться к песне. Правда, никогда не пел, но зато любил слушать по приёмнику, который собрал ещё в школе, бардов — Фрейдкина, Круга и других. Слова, говорит, у них интересные. В душе не злобный, любит вообще поболтать (когда жены нет) и особо сходить на рыбалку. Вот тут мы сошлись. Сам бы я может и не ходил — не потому, что не люблю, а от того, что разматывать зацепившуюся леску для меня наказание. А Мишка наоборот. Он человек основательный, терпеливый и может размотать хоть кокон шелкопряда. Вот и ловим — бычков да карася. Карпа реже. Чёрт его знает, почему он у нас не клюёт!

А ещё Мишка мастер-электрик. К чему я это говорю?

Тут приключилась лет пятнадцать назад история. За задним забором у всех нас, кто живёт на «Полевой» было, соответственно, поле. А на поле кочки, оставшиеся от старого болота. А на кочках — желтоголовые подосиновики, росшие буквально кустами. Плюс какие-то фантастические травы, которых я нигде не встречал ни до, ни после. В общем, природа интересная. Однако землю продали под новое строительство садовых участков. Ну, мы все написали письмо в редакцию одного журнала — так, мол, и так. Журнал поступил мудро. Он публично пристыдил тех, кто собирался строить на этом уникальном поле, изгнал их оттуда и построил там садовые участки сам. Как по нотам. В общем, на месте поля появились новые соседи. А сзади нас с Мишкой аккурат «хари-хари», кришнаиты то есть. И вот что придумали. Каждую субботу и воскресенье часами стали играть на барабанах. Ну, я-то, вспоминая своих соседей по московской квартире, тех, что выехали из-за моего рояля, отнёсся к кришнаитским барабанам лояльно. А Мишка нет. И ведь что придумал! Установил на своём заднем сарае ведро, широким концом в сторону кришнаитов, а в ведро поместил небольшую такую схему, суть которой состояла в том, что как только кришнаиты начинали играть на барабанах, возникал звук типа негромкой сирены. Звук всякий раз продолжался до момента, когда от соседей раздавался возглас: «Нет, я так больше не могу!» и барабанный бой заканчивался. Кстати, ведро это стоит на страже мишкиного спокойствия до сих пор. В назидание кришнаитам.

Как-то Мишка от чувств-с, видать в связи с удачным уловом, позвал меня — редчайший случай — к себе в дачный его дом пить водку. Так здорово же. Собрались. Взяли пару бутылок «Флагмана», собственных малосольных огурчиков, паштету там, колбаски, бычка в томате — ну, как обычно. Тут я говорю: вот, мол, «Флагман» пьём, к нему бы бескозырку.

— А тебе надо?

— Надо.

И тут, буквально как по волшебству, Мишка достаёт незнамо откуда две бескозырки, чёрные и с лентами.

Так и сфотографировались на автоспуске.

Чудеса на том не закончились. Осмелев от того, что Мишка меня пригласил и под воздействием заканчивающейся второй, я спросил:

— А вот я ещё в детстве слыхал, что у тебя тут пианино хранится. Покажешь?

— Тебе — покажу, — сказал осмелевший до крайности Мишка.

Покачиваясь, он повёл меня в соседнее помещение, которое можно было бы назвать комнатой только при очень богатом воображении. Делая руками как в бассейне брассом, он стал разгребать старые тряпки, железки, замки, шанцевый инструмент, фанеру, сгнившие тыквы, лески с крючками и грузилами и всё, что не вошло в рассказ о Плюшкине в «Мёртвых душах». После изрядных трудов показалась коричневая крышка, потом клавиши, потом узорные ножки.

Постепенно передо мной возник антикварный тафельный рояль «Tresselt»… Единственное, что я смог произнести, онемев от изумления и водки, ибо можно было ожидать увидеть что угодно и где угодно, только не это чудо эпохи классицизма вот здесь, были слова: «А где, блин, педаль»?

— Да там, где-то, в сарае валяется…

Если нет печки, то в конце октября на даче делать уже нечего. Приходится закрываться. Жалко только бесхозных котов. Оставленного «Viscas» на всю зиму не хватит.