«Катарсис»

Катарсис (fb2) - Катарсис (Террариум - 3) 653K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Давид Иосифович Гай

Давид Гай | Катарсис

01.06.2018 ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Роман

Перед вами, уважаемые читатели, заключительная часть трилогии, посвященной путинской России. Предыдущие романы – “Террариум” и “Исчезновение” – увидели свет в США соответственно в 2012 и 2015 гг. (“Исчезновение” одновременно было издано в Украине). Первая книга трилогии переведена на английский и продается на Amazon (David Guy, The Terrarium). Тексты обоих романов можно прочесть в Сети (za—za.net).

Реалистическое повествование в этих произведениях причудливо переплетается с антиутопией – с присущими ей предсказаниями и предугадываниями, фантасмагорией, гротеском, сатирой… Многое в тексте зашифровано, однако легко узнаваемо.

“Катарсис” по сюжету и манере письма стоит особняком – здесь я в какой-то мере использовал элементы жанра фэнтэзи. Герои повествования, по времени перенесенного в начало 30-х годов нашего столетия, становятся участниками необычного эксперимента по приему таблеток правды, призванных излечить от искривленного, деформированного восприятия действительности. Что из этого получилось, вы узнаете из романа.

Автор

Прошу простить меня за правоту…

Шекспир

Он приучил себя жить с ложью, ибо… не раз убеждался, что ложь удобней сомнений, полезнее любви, долговечнее правды.

Габриэль Гарсиа Маркес

Ещё никому не удавалось побить ложь оружием правды. Побороть ложь можно только ещё большей ложью.

Станислав Лец

Будущему или прошлому – времени, когда мысль свободна, люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени, где правда есть правда и былое не превращается в небыль.

Джордж Оруэлл

Теперь мы знаем наперед

И то, что знать не хочется,

И что вот-вот произойдет,

И чем все это кончится…

Марк Вейцман

1

Вереница бело-голубых автобусов с тонированными стеклами в сопровождении полицейских Ford Focus и внедорожников без номерных знаков стремительно двигалась по скоростной линии федеральной трассы. На бортах автобусов привычно сверкали карминные, цвета крови, горизонтально, вертикально и навкосяк уложенные фразы: “Родина – не та страна, в которой живу я, а та, которая живёт во мне”; “Родину любят не за то, что она велика, а за то, что она своя”; “Ты должен посвятить отечеству свой век, коль хочешь навсегда быть честный человек”; “Надо, чтобы родина была для нас дороже нас самих”; “В ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки”; “Одна ты на свете, одна ты такая…”

Со стороны могло показаться перемещением общественного транспорта по какой-то своей надобности, но машины охраны, а их было больше, чем автобусов, придавали кортежу некую неведомую непосвященным таинственную значимость. Впрочем, посторонних не волновало, кто, куда и зачем едет; взгляд вчуже не фиксировался на кортеже, а если и замирал, то на мгновение-другое, касательно же бортовых изречений, то и тут ничего особенного не наблюдалось – ими или похожими испещрены были улицы и площади, пролеты мостов и въезды в тоннели, парки и скверы, вокзалы и аэропорты, жухлая трава вдоль железнодорожного полотна и фасады зданий. Жители Славишии привыкли к ним, просыпаясь и отходя ко сну с неколебимым ощущением, что так было всегда.

Некоторые пожилые, одолеваемые заполошными, навевавшими неизбывную горечь и залетейскую тоску мыслями, против воли вспоминали когда-то прочитанное о Годах Страха и Морока: крытые фургоны с надписями “Хлеб”, “Мясо”, “Молоко” тайно перевозили арестованных врагов народа, и никто не должен был догадаться, кто внутри, но – догадывались и молчали. Ознакомление с подобной неположенной литературой, понятно, отнюдь не поощрялось, ее в свое время изъяли из библиотек и книжных магазинов, но полностью уничтожить память о происходивших допрежь событиях столетней давности не смогли, хотя очень старались.

Разглядеть сквозь тонированные стекла стремительно мчавшихся автобусов лица пассажиров не представлялось возможным, да никто из редких пешеходов обочь трассы и водителей обгоняемых легковых и грузовых машин не горел особым желанием. Едут себе и едут по своим надобностям, кому какое дело…

Автобусы и эскорт сопровождения остановились на парковке у лишенного архитектурного изыска скучного девятиэтажного, цвета терракота, здания без балконов. Оно напоминало поставленный на попа спичечный коробок. В этот момент откуда-то с навершья ударила музыка и зазвучали записанные на пленку исполняемые хором слова замечательной, тешащей душу, известной всем жителям страны песни:

Ярко горят купола золотые

Над белой крепостью монастыря…

Все испытанья во славу Славишии

Ты одолела, родная земля!

Тихие улочки в сёлах и весях

К озеру тянутся, как ручейки.

Это – Славишии нежная песня,

Это – живые её родники.

Место, куда прибыли автобусы, считается одним из самых приманчивых на трассе между двумя главными городами страны. Нет ничего, пожалуй, более красивого, чем эта возвышенность – отсюда из маленького ключа начинает свой путь великая река, здесь же истоки других больших и малых рек, сотни озер, тысячи родников, по сути, возвышенность – основной источник пресной воды в Славишии – под землей тут покоится огромная сеть водоносных пещер.

На треугольном, омываемом с двух сторон полуострове расположен особый объект – вокруг полсотни гектаров векового могучего соснового и елового леса и колдовское озеро с удивительно прозрачной водой, метра на три видно и песчаное дно, и плавающие рыбки, над озером почти не бывает ветра, поскольку оно узкое, да к тому же окружено высокими, покрытыми лесом холмами, так что ветру здесь просто негде разгуляться. Помимо единственной дороги, к особому объектуможно добраться по наплавному понтонному мосту через водоем.

Когда-то поблизости находилась дача тогдашнего Властелина, одноэтажный особняк был построен в 1938 году, строители были привезены из столицы, работы вели и под землей – сооружали бункер, предполагалось, что здесь можно будет укрываться во время войны; Властелин №1 был здесь лишь один раз и, изучив карту местности, не на шутку испугался: узкий полуостров, к даче ведет всего одна дорога, кругом темный лес; он обошел территорию, вернулся к машине хмурый и укатил, бросив напоследок зловеще-шелестящее: “Ловушька”…

Автор Давид Гай

В первое тридцатилетие века нынешнего на особом объекте изредка бывал другой Властелин, №2, которого, как и предшественника, обожал народ, которого убедили в том, что без этого великого не ростом, а умом и решительностью человека нет Славишии. Проверить эту сентенцию невозможно было до определенной поры, но с уходомВластелина, в свой срок покинувшего земную юдоль, выяснилось, что сентенция не вполне точна. Народ, удивительное дело, выжил и, высоковыйный и до конца не изуверившийся в обещанной ему особой миссии и роли на земле, двинулся дальше, попробовав, елико возможно, забыть остуду, окаянства, поношения и стать наконец-то хозяином своей судьбы.

Но поначалу людей охватила мгновенная, не поддающаяся объяснению, неподвластная разуму, безграничная и всеохватная, почти мистическая любовь к навсегда покинувшему их вождю, и даже вчерашняя ненависть (находились и такие!) оборачивалась если не любовью, то прощением; но при всем при этом, сквозь скорбную музыку, приглушенные, неэмоциональные голоса ведущих и гостей теле-и радиостудий, выступления ораторов на организованных митингах и собраниях трудовых коллективов слабо, еле уловимо, с почти нулевыми децибелами, словно сам по себе, доносился вздох облегчения, он пробивался почти так же, как некогда в приемниках, продираясь сквозь мощные глушилки, потрескивал, шелестел, пищал желанный “Голос Заокеании”; вздох этот исторгали не только живые, одушевленные обитатели огромной страны, но, казалось, почва, вода, воздух, деревья, строения, звери, птицы, рыбы, насекомые, у этого вздоха не было имени, пола, возраста, адреса, он был безымянным, принадлежавшим не кому-то отдельно, а всем вместе, он стелился по земле подобно туману, когда в нем не видать ни зги…

Славишия училась существовать без участия бессменно правившего страной три с малым десятилетия вождя, однако по инерции какое-то время пыталась оглядываться на него, вернее, на его тень, и, таким образом, он все еще присутствовал в ее жизни.

Память о покинувшем страну великом человеке, как принято, решили увековечить: был объявлен конкурс на памятник; в Сети, подавленной ограничениями и запретами, но все еще живой, вернее, полуживой, валом повалили идеи и предложения, однако мнениями пользователей по сему поводу никто во власти не заинтересовался, а зря. Между тем, среди идей и предложений попадались весьма оригинальные, например, отлить фигуру в бронзе со щукой в руке и стерхом на плече; самодеятельный скульптор создал монумент в виде медведя с ликом усопшего, придавившего лапой орла, в виде которого ваятель изобразил внешних врагов Славишии. Кое-кто хотел отобразить спортивные достижения бессменного лидера, запечатленные в кимоно дзюдоиста с заткнутой за черный пояс хоккейной клюшкой.

Как бы там ни было, памятник в виде десятиметровой фигуры в бронзе появился на главной площади страны, рядом с Лобным местом. Скульптору удалось передать облик народного любимца, бушевавшие в нем незримо для окружения страсти тайные и безущербные; особенно удалась лукавая улыбка многомудрого отца, исполнившего сполна надежды и чаяния детей малых и неразумных.

Одновременно с установкой изваяния в Славишии выпустили купюры достоинством миллион рублей с ликом бывшего Властелина и памятные золотые монеты, переименовали в память о нем крупный населенный пункт, именем его назвали университет, где он учился, а в городе на болотах, где явился на свет божий, появились проспект и парк его имени.

Единственно, не срослось с причислением к лику святых: возникла было робкая инициатива снизу в последние пару лет жизни Властителя, но церковь напомнила, что при жизни в Славишии никого никогда не канонизировали и процесс можно запустить лишь тогда, когда со смерти праведника прошло как минимум несколько десятилетий; обязательно нужно доказать, что подвижник вел благочестивый образ жизни (последнее требование не обязательно для мучеников, поскольку главное основание для их канонизации – документально подтвержденный факт мученичества за веру). Специальная Комиссия по канонизации также должна собрать свидетельства о чудесах, произошедших по молитвам, обращенным к данному человеку, если таковые зафиксированы. Для прославления подвижника обязательно его всенародное почитание. Тут тоже мог возникнуть вопрос… Важно также и то, что с точки зрения Церкви не канонизация делает человека святым, а его подвиг, а что из деяний Властителя отнести к подвигам, а что таковыми не считать – тут мнения единого нет…

Короче, ничего с этим не вышло. Ну и хорошо, наверное.

2

Пассажиры покинули автобусы и петлявшей в лесу асфальтированной дорожкой гурьбой направились к входу в девятиэтажный спичечный коробок. Путь указывали спортивного телосложения молодые люди в строгих черных костюмах, белых рубашках и темных галстуках, в их глазах читалось настороженное равнодушие, на вопросы отвечали приторно-вежливо, делая вид, будто все происходящее их не касается и присутствуют они здесь исключительно по службе, род которой определить не составляло труда.

День выдался такой, какой и должен быть в начале бабьего лета – теплый и солнечный, с отсроченным безведрием. Красота начальной сентябрьской поры проявлялась здесь особенно ярко: закоротали просторные дни, незаметно превратились в хрустальные, тихие и задумчивые, загустели по утрам туманы, к полудню от них не оставалось следа, прозрачный воз­дух отодвигал горизонт, приоткрывал дали, тём­ные ночи казались чуть светлее от нестерпимо ярких звёзд, алмазной аркой сверкал на ночном небе Млечный путь, ближе к горизонту опустилась Большая Медве­дица. Кроны берёз тронула первая заметная позолота, на дорожки слетали стайки жухлых хрустких листьев, к ним добавлялись сухие порыжелые сосновые и еловые иголки. Из окаймлявшего пространство леса доносился коктейль из смолистых запахов хвои и сырой гнилости веток, коры, старых трухлявых пней. Изредка в глубине выстреливало, звук отдавался эхом, казалось, кто-то ударил палкой по крепкому стволу; иногда прокатывались шорохи и шелесты – наверное, заяц, белка или бурундук порскнули в чащобу. На деревья и тра­вы ложилась тончайшая пряжа пауков-тенетников, под дуновением ветерка блестящие паутинки парили над головами нежными парашютиками… Гроздья рябины и обильные желуди на дубах предсказывали долгую дождливую осень и снежную зиму.

Один из тех, кто вместе с остальными брел к входу, однажды уже побывал в этих местах именно осенью, и описал их в своем романе, чей факт рождения вынужден был скрывать – тогда всего на один день окунулся в баснословную природу, проникся восторгом прикосновения к светлому и чистому, почти нигде не сохранившемуся, запечатлел в памяти, чтобы потом положить на бумагу; к особому объекту однако его и близко не подпустили, да он и сам не стремился, ибо понимал: наверняка задержат и допросят – чего это он тут шастает, столичный гость-литератор, по какой такой надобности…

В холле прибывших ожидала регистрация. Каждому вручили пластиковую аккредитационную карточку на мелкой цепочке, ее надлежало в обязательном порядке носить на груди. Бэйджики были разного цвета – красные, черные, зеленые, с фотографиями и первыми двумя или тремя буквами имен – своего рода незамысловатый шифр, неловкая конспирация, о чем заблаговременно позаботились устроители.

Обычно бестолковая и нудная процедура регистрации на сей раз прошла на удивление четко, уложилась всего в полчаса. Все было рассортировано и обозначено заранее, включая номера комнат, что свидетельствовало о серьезности и кропотливой тщательности подготовки.

Аккредитованных разбили на три группы, в зависимости от цвета карточек. Дана (так он значился в красной карточке) и других подняли лифтами на пятый этаж. Усекновение на документе собственного имени слегка раздосадовало. Зачем, по какой такой надобности? – пожал он плечами. Впрочем, ныне время имен уменьшительных, ныне время людишек решительных, – скользнуло и растворилось в воздухе, как разноцветная пыль с мотылька. Вот именно – людишек…

Как в старые добрые времена, металлические ключи торчали в замочных скважинах. Комнаты ждали гостей. Дан вошел в небольшой номер с дешевой мебелью: раскладным диваном бежевого колера, прямоугольным, придвинутым впритык к окну столом без тумбочек, низким креслом и стулом из ДСП, поставил чемодан в углубление при входе и осмотрелся. “Обстановочка спартанская, ничего лишнего, отвлекающего, даже телевизора нет. И телефона. Не говоря уже о компе. Связь с внешним миром только посредством мобильника, так?” – спросил сам себя и утвердительно потряс головой.

Вывод относительно мобильника оказался преждевременным. В дверь постучали. Вошел блондинистый молодой человек в строгом костюме-униформе из тех внешне неотличимых сопроводителей, присутствовавших в холле.

– Здравствуйте, я из группы обслуживания. Согласно инструкции о чистоте эксперимента, позвольте осмотреть содержимое ваших вещей.

Голос парня был бесцветным, не окрашенным эмоциями, как и его внешность. Кукла, истукан с водянистыми глазами, словно на заказ сделан, спрос на них повышенный…

Дан хмыкнул, поднял чемодан, положил на диван и раскрыл. Блондин бегло бросил взгляд на плащ, куртку, кепку, зонт, рубашки, брюки, трусы, носки, бритвенные принадлежности, бутылку водки, пару бутылок вина и несколько банок консервов. Ничто его не заинтересовало, кроме лежавших на самом дне книг. Он попросил вынуть их и пояснить содержание.

– Содержание? Элементарное. Обе с историей связаны. Книги разрешенные, в особых списках не состоят, можете проверить. Вот эта, читайте название: “История Славишии: конец или новое начало?” Изучает и объясняет чередование взлетов и катастроф, почему либералов в народе не любят и прочее. А вторая размышляет, правы ли те, кто считает, что в истории нет никакого беспристрастного подхода, а факты существуют лишь в их интерпретации, то есть якобы существуют не сами по себе, и нет в истории никакого беспристрастного подхода. В общем, как кому и что в голову придет…

Парень непроизвольно поджал тонкие, ниточкой, невыразительные губы, заморгал белесыми ресницами, отчего лицо приняло слегка обескураженное выражение; будь он посмекалистей, принял бы непонятку, изрекаемую худосочным типом с колючим, с ехидцей, взглядом, за скрытое издевательство: какие на хер факты… На самом деле, Дан вовсе не испытывал желания пускаться с соглядатаем в рацеи, ему хотелось побыстрее закончить никчемный разговор, ибо догадался, что книги отберут, оттого и пудрил мозги служивому.

Книги блондин и в самом деле забрал – ничто не должно отвлекать, а книги для ознакомления предложат иные, специально отобранные. А еще попросил ноутбук без клавиатуры, смартфон с голосовым вводом и видеосервисом, зарядное устройство. Дан попытался возразить, но парень остался непреклонен:

– Извините, такова инструкция. Вам сегодня все объяснят… Других девайсов не имеете? Ну и хорошо… А сейчас по расписанию обед. Спускайтесь в столовую, вход из холла…

Обед превзошел все ожидания. Живая очередь с подносами выстроилась у бара с всевозможными салатами, накладывать в тарелки можно было сколько угодно, супы, вторые блюда и десерты обилием напоминали Дану славные времена его молодости, когда цена на нефть зашкаливала и кафе и рестораны ломились от еды, правда, по ломовым ценам, в ту пору еще доступным. А главное, все в столовой было бесплатно – чистота эксперимента, очевидно, диктовала сытость желудка.

Народ оживленно носился с наполненными жрачкой подносами. Ставшие достоянием большей части жителей Славишии продовольственные талоны выглядели на фоне представленного изобилия жалкой пародией на еду. Дан всматривался в жующую публику, пытаясь понять, кто же они, решившие принять условия эксперимента, своего рода игры, чьи правила не до конца ясны. Сотни полторы сидевших и перемещавшихся в броуновском движении по залу включали людей разных возрастов, замечались совсем юнцы и старики, женщин было примерно столько же, сколько и мужчин, среди совсем молодых особ Дан не углядел красивых, по крайней мере, на его вкус, зато постарше выглядели вполне достойно, особенно одна, жгучая брюнетка с шафрановыми щеками.

Суть окружающих он обычно определял по лицам: что бы они потом ни говорили, как бы ни пытались представить себя в ином облике – судил о них, исходя из внешности. Про некоторых в свойственной ему грубовато-прямолинейной манере говорил: “Такие лица надо носить в штанах…”

При всей легковесности, несерьезности и даже рискованности такого метода он почти не ошибался в оценках, чаще всего его безобманчивые суждения соответствовали реальности. С другой стороны, сам себя поправлял, сдерживал негативную реакцию: в конце концов, с лица воду не пить…

При этом вовсе не считал самого себя эталоном мужской привлекательности – напротив, объективно определял свою внешность как достаточно заурядную: долгоногий, сухопарый, с наметившейся проплешиной средь начавшего седеть бобрика; cеро-зеленые задумчивые глаза, отнюдь не греческий нос, рельефно очерченный жесткий рот являли образ погруженного в себя интроверта, не умеющего улыбаться, а если и появлялась улыбка, то какая-то вымученная, неловкая, будто человек стыдился ее. Единственно красила лицо ямочка на подбородке, в которую изредка влюблялись женщины. Ямочка делала его похожим на знаменитого футбольного тренера. В общем, не мужчина-вамп, однако физиономия его явно не заслуживала участи быть носимой в штанах – так, во всяком случае, ему мнилось.

Лицо брюнетки показалось лишенным теплоты и нежности. Сидела незнакомка от него достаточно далеко, повинуясь внутреннему неосознанному импульсу, он подошел поближе к ее столу – и впрямь хороша, сочная привлекательность еще не перезревшей женщины под сорок; она поднялась, и Дан отметил окатистость фигуры – отраду жадных мужских взоров. Опущенные уголки губ, острый нос, пучок схваченных резинкой длинных, с мелкими завитушками по концам, волос рождали почти законченную картину, не хватало окончательного штриха, но какого – Дан не ведал. В профиль она напоминала строгую птицу с черным оперением, готовую, если понадобится, к немедленному отпору. Посредине сиреневой кофточки, между впечатляющими холмами, виднелась пластиковая карточка красного цвета. Он разглядел две буквы шифра: Юл.

Обед заканчивался. Брюнетка, не замечая пристального взгляда, двинулась к выходу, Дан следом. Женская походка служила ему еще одним важным определением характера и манеры поведения. Он мог бы составить достаточно точный и емкий портрет, скажем, ковыляющей или семенящей особы, понятно, не самой по жизни благополучной и успешной; или скользящей, словно передвигающейся на колесиках, или подпрыгивающей, прыскучей, олицетворяя молодость и оптимизм. Идущие стремительно, никого не замечая, – большей частью чем-то озабочены, энергичная мужеподобная походка – точно бизнес-леди, в личной жизни швах, хватается за работу, как за соломинку. Про вихляющую походку, с бедра на бедро, и говорить нечего – тут все ясно, максимально усиливает сексуальные сигналы, особенно впечатляет при ходьбе на высоких каблуках.

Странно, он не мог определить характер и наклонности незнакомки под кодовым именем Юл – ее походка ничего не выражала, вероятно, потому, что шла она медленно в снующей толпе. Шаги ее ни на что не намекали.

Дан не подошел к ней, не завел ни к чему не обязывающий разговор, хотя повод напрашивался сам собой – они были в одной, помеченной красным цветом группе и сам бог велел познакомиться. Так иногда с ним происходило и раньше: вдруг мозг выключался, речь парализовывалась, он не мог произнести ни одного внятного слова, словом, наступал ступор, возникавший при виде женщины, к которой он испытывал внезапную тягу, и требовались немалые усилия выйти из оцепенело-сумеречного состояния.

3

После обеда он побродил с полчаса по аллеям возле пансионата, понежился на проступившем сквозь облака солнышке и отправился в номер. Разложил диван, улегся, не раздеваясь, и смежил веки. В последний год он почти регулярно позволял себе часок-другой отдаться объятиям Морфея, как характеризовал дневной отдых. Старик Болконский прав: дообеденный сон – серебряный, послеобеденный – золотой. Дан предпочитал золотой.

Сейчас сон не шел, в мозгу, как на экране, прокручивались не связанные между собой, хаотичные видения и картины, причудливо вились, мельтешили, словно назойливая мошкара, изредка возникала брюнетка Юл и мигом исчезала, и незаметно, исподволь экран переносил в события совсем недавние, обусловившие нынешнее пребывание Дана среди таких же, как он, добровольных участников по меньшей мере странной и в чем-то полубезумной затеи.

Началось со случайного разговора с давним приятелем, когда-то вместе по заказу написали звонкую книжку о только что закончившейся победоносной войне с соседним государством, встающая с колен Славишия оттяпала лакомый кусок чужой, омываемой морем территории и две большие области у соседей, прежде именуемых братьями, враги вокруг подняли вой и побудили прекратить боевые действия, хотя захваченную землю проигравшим никто не вернул. Как принято, последовали вражеские санкции и контрсанкции против врагов – и самих себя – по части запрета импортной еды. Выживающая кое-как страна приняла наказание внешне безропотно: знала кошка, чье мясо съела, но внутри ощерилась злобой и ненавистью против проигравших, раздуваемое зомбоящиком пламя могло, казалось, спалить дотла, однако превратилось в холодный бенгальский огонь.

На ту войну спустя годы смотрели по-разному, гром победы сменился разочарованием – а надо было ли проливать кровь, чужую и свою, потом опять возобладала гордость за проявленные силу и величие, и вот теперь, под влиянием теплых ветров обещанных перемен, войну с соседями старались не вспоминать всуе, а если и вспоминали, то без радости и упоения.

Дан стыдился книги, начириканной ради высокого гонорара вдвоем с приятелем, тоже журналистом и писателем, старался нигде не упоминать, а приятель, которому мирволили некоторые влиятельные особы, напротив, кичился авторством, фрондировал, злобно отвечал критикам в Сети, заслужив в определенных кругах репутацию нерукопожатного. Дан однако не порвал с ним отношения: изредка приятель звонил, Дан отвечал.

Пересеклись они в театре, на премьерном спектакле пьесы-антиутопии молодого модного драматурга, столичная культурная публика, презрев высокую стоимость билетов, валом валила, действие на сцене в руках культового режиссера превращалось в ныне дозволяемую, в определенных, конечно, пределах, сатиру. Дан знал режиссера-прибалта, тот выделил контрамарку, как ее называли в старину, и Дан заполучил место в седьмом ряду по центру, сэкономив энную сумму, вовсе не лишнюю в его одиноком холостяцком положении и отсутствии твердого, стабильного заработка.

В антракте он наткнулся на соавтора, ведущего под руку жену, худющую, с выпирающими ключицами крашеную блондинку, подвинутую на диетах, о чем злорадно сплетничали в Сети ненавистники приятеля. Тот обрадовался неожиданной встрече, полез лобызаться, Дан едва уклонился, приятель, не обращая внимания, увлек его за собой, препоручив субтильную супругу какой-то ее знакомой.

– Сто лет не виделись! Ты служишь или по-прежнему на вольных хлебах? Прокормиться, не служа, нынче тяжело. Я в минкульте подвизаюсь, участвую в выделении грантов на патриотические фильмы. Дело хлебное, скажу откровенно… Кстати, ты почему не носишь? – и указал на прикрепленный к левому лацкану своего твидового пиджака позолоченный знак с чернением: сверху элементы короны, под ними тонкая изломанная линия на манер провисшей ленточки, виньетки по бокам, в центре слова: “Патриот первой степени”.

– Дома забыл, – ничего лучше не придумал с ответом.

Приятель понимающе хмыкнул: ну-ну…

Появлению этих знаков и сдаче экзаменов за право их получения предшествовала бурная дискуссия в зомбоящике и СМИ. Страсти бушевали нешуточные: одни встретили идею с пониманием, одобрением и даже восторгом, другие – с глухой ненавистью, завуалированной в туманные рассуждения об истинной сути такого явления как патриотизм; звучали знаменитые имена, сподобившиеся оставить нетленные высказывания по сему поводу; в конце концов, было принято решение учредить знаки трех степеней, в зависимости от результатов экзаменов и общественного лица претендента – замешанные в демонстрациях, шествиях, пикетах и прочих противоправных акциях не имели шансов обзавестись такими знаками. Иными словами, некоторых автоматически отсекли от возможности гордо носить знаки отличия гражданина Славишии. Впрочем, они и не стремились к этому – и вообще, дело вроде бы добровольное, никто никого не неволил…

Дан решил в эти игрушки не играться – патриотизм он понимал по-своему, не так, как большинство, ему казалось – понимал правильно, памятуя ставшее расхожим, но от этого не менее точным высказывание одного заокеанского социалиста: “Я из тех, кто хочет выстирать флаг, вместо того чтобы сжечь его”. А еще он часто повторял про себя фразу великого, не оцененного на родине писателя, совершившего историческое путешествие из столицы в Гребешки: “Что же, и я Славишию люблю. Она занимает шестую часть моей души”.

– Слушай, есть новость. Сногсшибательная, – приятель заговорщически подмигнул и приблизил лицо. Пахнуло несвежим запахом изо рта. – Затевается необычный эксперимент, медико-психологический, или как его там черта назвать. Все пока в тайне. Ищут добровольцев, согласных испытать новое средство на предмет освобождения от якобы пропитавшей нас всех лжи. Ни больше ни меньше! Представляешь?! И неплохие деньги сулят. Кому-то наверху неймется вставить свои пять копеек в процесс высвобождения от вериг прошлого… Ерничаю, но смысл таков. Умникам кажется: главная наша беда, что все давно живем по лжи, не отличаем от правды, погрязли в дерьме, забыли, что есть святое понятие. И живем все хуже, беднее, бесперспективнее, со всем миром в ссоре, никаких надежд, бабы рожать не хотят… Короче, умники пропаганду намерены изменить, вектор перенаправить. Если заинтересует, позвони, дам координаты организаторов, попробуй, заодно заработаешь…

С этого и началось.

Приятель вывел на устроителей, куратором их считался замруководителя администрации президента, сын века, из поколения Z, родившийся в самом начале двухтысячных и прослывший вольтерьянцем. Для него и немногих исповедующих свежие идеи коллег настало подходящее время, они из кожи вон лезли, дабы не упустить свой шанс. Возможно, именно в шалой голове вольтерьянца и зародилась мысль использовать на практике разработанные в потаенных кабинетах сверхсекретного Института пилюли правды.

Дан заполнил анкету, похожую на существовавшие в приснопамятные годы, когда его не было и в помине, но о которых был наслышан, вопросы заковыристые, он с ними справился, придраться вроде не к чему: литератор, автор полутора десятков книг, документальных и художественных, работал в известных изданиях, их, правда, закрыли как неблагонадежные, однако он там не был на первых ролях, никого из властей предержащих особо не раздражал. На зомбоящике не служил, это, бесспорно, минус, хотя для участия в эксперименте значения не имеет – он тоже врал в своих писаниях, прикрывался ложью, прекрасно понимая пагубность сего, так делали почти все, за исключением десятка-двух ярых диссидентов, однако по сравнению с выдумками на федеральных каналах его ложь выглядела мизерной, ничтожной, как жалкий, то и дело иссыхающих мутный ручеек в сравнении с водопадом нечистот, обрушивающихся на головы зомбозрителей. К тому же в правду верят только мошенники, потому что верить можно в то, чего не понимаешь, – вычитал у знаменитого историка Славишии.

Он успешно прошел собеседование, интервью, как его называли на западный лад. Беспокоило, не зададут ли коварный вопрос относительно того самого антиутопического романа – Дан подробно описал жизнь Славишии во главе с Властелином №2, на чью Резиденцию жаждал взглянуть издали хоть одним глазком, предположил, что произойдет со страной после ухода Властелина, многое нафантазировал, что-то угадал, что-то реальная жизнь опровергнула, роман никто не взялся издать, поскольку затея справедливо казалась стремной и небезопасной. Дан втихаря разместил текст в интернете и рискнул выпустить за свои средства малым тиражом в Заокеании, на русском и английском. Деньгами ссудила дочь. Знали о существовании романа немногие, бума он не произвел, рецензий почти не было, хотя откликнувшиеся хвалили взахлеб: язык замечательный, присутствует, по Набокову, возвышенная стыдливость слова (только он и мог так выразиться), образ Властелина поразительно точный…; кое-где в Сети гуляла молва – автор осмелился… замахнулся… как бы без головы не остаться… Дан считал роман лучшим из всего им написанного, своего рода компенсацией за фальшивую заказную соавторскую книжку о победоносной войне с соседями, и читавшие с ним соглашались.

Проводил беседу товарищ оттуда, интересовался ответами на анкетные вопросы, ничего иного не касался, не дотошничал, не докучал, не спрашивал про дочь-эмигрантку, лишь по одному-единственному поводу попытался залезть в душу – почему известный литератор (польстил!) все-таки решил участвовать в эксперименте. Дан не стал размазывать сопли: “Мой долг как гражданина – помочь реализовать смелый проект по улучшению жизни общества, избавлению от мешающих развитию фальши и химер…” Проводивший беседу понимающе ухмыльнулся – демагогический ответ его вполне устроил. Он же особо предупредил о неразглашении – это, впрочем, и так было понятно.

Бесспорно, меркантильный интерес, на который намекал приятель, не стал решающим в желании поучаствовать. Конечно, доллары не помешают, тем более, один бакс стоит почти сотню рублей, но суть не в деньгах – Дан сводил концы с концами, не надеясь на литературный заработок, вполне мизерный. Давно разведенный, без претензий со стороны бывшей второй половины, переводчицы, бросившей его, страстно влюбившись в итальянского деловара и отбыв с ним в Сицилию, он, больше не женившись, поднял с помощью родителей на ноги двенадцатилетнюю дочь. Бывшая жена пыталась ее забрать – он проявил упорство, включил все связи и разрушил планы беглянки. Обитала дочь после замужества в Эстии и вместе с мужем, как все аборигены, неразговорчивым и себе на уме, растила двоих мальчишек, внуков Дана. Виделись они два раза в год, летом и зимой, притом ездил к ним Дан, поскольку дочь и ее семейство терпеть не могли Славишию.

Он остался в двухкомнатной квартире на Земляном Валу. Сдача квадратных метров внаем гарантировала более-менее сносный прожиточный уровень, разумеется, без излишеств, а сам иногда бросал якорь у женщин, с которыми сводила судьба, но больше времени жил на доставшейся от отца с матерью, научных работников, невзрачной одноэтажной деревянной даче в западном направлении, в двадцати пяти километрах от столицы. Дан обожал дачу, пусть и выглядела гадким утенком среди роскошных коттеджей нуворишей, здесь ему хорошо думалось и писалось.

Многое окрест столицы изгадилось, западное же направление осталось наиболее чистым и пригодным для жилья, здесь скупили земли и обосновались министры и прочие высокие чиновники, новоиспеченные воры и бандиты, с чьей-то легкой руки именовавшиеся олигархами и просто предпринимателями, чья предприимчивость тоже была замешана на крови и жульничестве, только им повезло меньше и состояние их оценивалось не миллиардами, а цифрами, усеченными на три нуля; модные артисты, режиссеры, телеведущие и прочая публика, именуемая элитой, включая так называемых светских львиц, которых прежде звали совсем иначе.

Обитал в тех местах, в одной из разбросанных по стране Резиденций, и прежний Властелин. Оглядеть и оценить поместье во всей его целокупности можно было только с высоты птичьего полета, но вездесущие воробьи, овсянки, галки, вороны, синицы не умели разговаривать по-славишски, равно как и на других языках, их птичьи пересуды никому не понятны, к тому же маловероятно, что птицы обмениваются впечатлениями относительно увиденного на земле – мало ли красот, над которыми доводится им пролетать; еще можно было увидеть постройки с вертолета – поместье имело вертолетную площадку – однако удовольствие это доступно было лишь входящим в специальное авиаподразделение и, понятно, самому Властелину и его личным телохранителям, не покидавшим его ни на шаг, другим же пилотам и пассажирам категорически запрещалось появляться в небе над Резиденцией в радиусе 30 километров, а если каким-то невероятным образом появятся, ослушавшись приказа, то будут немедленно уничтожены ракетами класса “земля-воздух” – установки по их запуску замаскировали на отдельном участке Резиденции, эти же ракеты являлись средством защиты при атаке террористов с воздуха – такая ситуация на всякий случай тоже предусматривалась, равно как вырытый на большой глубине и забетонированный бункер, где в случае чего можно будет укрыться, жизнеопеспечения бункера хватит на полгода.

По поводу Резиденции ходили разные пересуды, а больше слухи, поскольку внутри мало кому доводилось бывать: кто-то говорил о немыслимой роскоши, кто-то, напротив, подчеркивал ее скромность и многофункциональность; на самом же деле присутствовало и то, и другое, смотря с чем сравнивать – сменяемый президент Заокеании имеет две резиденции, Белый дом и Кемп-Дэвид, а вот исповедовавший идеологию чучхе любимый вождь и суровый аскет, много лет бессменно правивший в голодной стране, в которой за провинности отправляют на работу в соляные копи и человек помирает через год-полтора, он имел двадцать резиденций, доставшихся после его кончины сыну-наследнику власти: в одну проведен десятикилометровый воздуховод из соседнего соснового бора, в другой – семь этажей, но при этом каждый этаж равен четырем обычным – здесь чиновников заставляли танцевать на столах с обнаженными женщинами, но не притрагиваясь к ним, а рыбу вождю подавали разделанной, но живой, с неповрежденными жизненно важными органами.

4

Итак, деньги за участие в эксперименте Дана не особо интересовали. Тогда зачем ему вся эта канитель, кому что он хочет доказать, а главное – нужен ли эксперимент, можно ли в самом деле излечить человека “пилюлей правды”, совершить переворот в вывихнутых мозгах…

Вот ради ответа и решился потратить месяц с тайной мыслью по истечении срока сесть и написать нечто, навеянное добровольным затворничеством и осмыслением увиденного. Написать и издать, и не в далекой Заокеании, с которой Славишия поссорилась всерьез и надолго, может, навсегда, а в своем стократно изруганном всеми кому не лень отечестве, которое любят неистово и преданно, как страдающее тяжелым недугом дитя. Время подходящее, очередная ломка, переделка, перестройка (фу, гнусное словцо!..), недаром же затеялся диковинный эксперимент: глядишь, удастся, наглотаются чудодейственных таблеток редакторы и издатели, перестанут бояться собственной тени и огляда сверху и начнут публиковать крамолу, как в конце 80-х прошлого века, когда Дан еще пешком под стол ходил… И тогда дойдет черед и до его нового, покуда не сочиненного романа…

А как же гостайна, наказание за разглашение? Плевать на запреты – наверняка снимут, как случалось не раз: стойкие табу отправлялись в утиль под нажимом вдруг опамятовавшегося общества. Надо ловить момент. “Участие в эксперименте – моя творческая командировка, так ее и нужно воспринимать”, – словно подвел черту в своих размышлениях.

Славишия меж тем переживала новый период истории. После смерти Властелина, как водится и как предсказывали, возник родивший надежды и иллюзии период, что дальше пойдет не по-залаженному, а иначе: телевизионные сюжеты разительно менялись, как и сами ведущие – маячили на экране совсем незнакомые физиономии; имя обожествляемого Властителя и кадры его встреч и поездок исчезали из передач; еще совсем недавно дружно ненавидимых пиндосов и укропов поч­ти не упоминали, а если и упоминали, то тон был иной, куда менее враждебный и даже замирительный – ну есть они и есть, что подела­ешь… Зато больше говорили о нехватке всего и вся, не­отвратимо растущей инфляции, безработице, невыплатах зарплат, перерастающей в нищету бедности, превышающей рождаемость смертности – и плохо скрывае­мым намеком – это в значительной мере плоды его, бывшего народного любимца, политики. Врать, впрочем, по невытравленной привычке продолжали: экономика типа растёт и повальные успехи, а у людей денег на жратву не хватало. Смелый блогер, осталось их считанное количество, рискнул написать: “Скоро, я думаю, будет ТВ-программа, где будут показывать вкусные блюда, а народ будет экран облизывать. Cейчас у нас первое, сейчас второе – яичница-глазунья с ветчиной. Те же грабли – только раньше товаров не было, а сейчас – денег…” Удивительно, но осталось без последствий, блогера за задницу не схватили. Времена и в самом деле начали меняться.

И все это шло на фоне стремления губернаторов обрести, наконец, самостоятельность, уйти из-под жесткой опеки столицы, хозяйствовать не на заемные, а на свои, заработанные деньги. Еще в бытность Властелина пытались многие, у кого-то вышло, у кого-то толком не получилось – видно, время еще не настало; однако власть вынужденно укрупнила малолюдные, плохо освоенные территории, включая недра со скудеющими запасами нефти и газа, за тысячи километров к востоку и северу от столицы. Их начальники наделялись небывалыми правами. Однако о том, чтобы обрести подлинную и весьма желанную независимость, речь не шла – за это при прежнем Хозяине гнали взашей и сажали отдельных смельчаков-руководителей, особенно из мусульманских республик. Распад страны пытались предотвратить всеми средствами. Сами по себе стали жить лишь иноверцы в горах и предгорьях Кавказа, правда, денег из казны туда поступало все меньше, иноверцы копили злобу и ненависть, но покуда удерживались от большой войны, ограничиваясь отдельными вспышками.

Тем временем всячески подчеркивались достоинства Преемника, водившего дружбу с Самим, им и выбранным: упор делался на непринадлежности к той самой Организации, хотя кто к ней в Славишии не принадлежит, прямо или косвенно – найдите такого… Сама же Организация наблюдала за процессом, слегка уйдя в тень и не выпячивая главного – сила и влияние по-прежнему принадлежат ей, и не стоит делать далеко идущие выводы от смены начальников и легкой чистки ведомств, наводивших страх на общество в бытность Властелина №2.

Преемник выпустил несколько указов, народ недоумевал и поражался, как моментально стала воз­можной отмена прежней жести. Становилось все чудесатее… Так, категорически запрещалось говорить с телеэкрана и писать в газетах о неотвратимости всеуничтожающей и всеопустошающей Третьей Мировой войны с ядерным исходом. Особо предупредили ястребиный, неоднократно посыпавший головы читателей радиоактивным пеплом журнал “Военное обозрение”, предварительно сменив редколлегию. Журнал постоянно внушал читателям мысль: нам все время врали, на самом деле в ядерной войне может быть победитель, и им будем мы. Что касается интернета, то едва блогеры и рядовые пользователи начинали рассуждать на еще недавно злободневную тему, провайдеры немедля закрывали их аккаунты.

Были амнистированы политзэки. Прекратили сажать за посты и репосты в интернете, да и сама давиловка на Сеть ослабла. Разрешили (с некоторыми ограничениями) проводить несогласованные митинги, демонстрации и пикеты. Суды вдруг, ни с того ни с сего, начали выносить оправдательные приговоры. Верховный суд специальным вердиктом наложил мораторий на введенную в 2024 году смертную казнь. В детсадах стар­шего возраста, школах и высших учебных заведениях пятиминутка патриотизма становилась необязатель­ной, хотите – проводите, не хотите – никто с вас не взы­щет. Это же касалось ежедневных уроков православия, о необходимости их отмены снова всерьез заговорили мусульманские и еврейские организации. Либо отменяйте, либо добавьте курс исто­рии религии с рассказом об основах ислама и иудаизма… Указом выдвигалось требование пересмотреть условия “патриотического стоп-листа”. Распустили министерство счастья, некогда преобразованное из министерства одиночества, в котором боролись за полноценные браки и рост рождаемости. Спущенное минкульту новое распоряжение регулировало показ иностранных фильмов – не только в специальных кинотеатрах, а они наперечет и далеко не во всех даже больших городах, но отныне и в обычных, в новой про­порции: два заокеанских или европейских и один наш.

И еще одно необлыжное, пришедшее сверху, нашло одобрение и поддержку народа – яростная борьба с иностранными словами и терминами ушла в прошлое. Устали все от этой борьбы, в которой невозможно победить. Не внове это было – переиначивать заимствованное из чужого на славишский, напрягать извилины, заменяя одно другим, дабы избыть зависимость, пробовали не раз с одинаково плачевным итогом, но все неймется и опять решили побороться за девственную чистоту родного языка, следуя указанию Властелина №2: “Надо избегать излишней латинизации. Когда, например, мы в регионы едем – сразу виден уровень чиновника. Если все в латинских вывесках. Мы в какой стране живем-то?” Но, верен себе, тут же поправился, дав сигнал окормляемым: вы того…, не особо усердствуйте – “чрезмерно увлекаться поиском славишских аналогов не стоит…” Конечно, не стоит. Объявили конкурс, кто лучше справится с заданием, 129 иностранных слов заменили, а дальше – тормоз, тупик, не поддаются, гады заморские, замене. Попробуй переиначь на славишский лад авизо, акцепт, депорт, инкассо, овердрафт, оферта – или альткоин, биткоин, блокчейн, инстамайн, краудсейл, майнер, софтфорк, хэшрейт, батл, франшиза…

Стоило упомянуть и возвращение в оборот слов “либерал” и “демократ”. Газеты, радио и зомбоящик теперь писали и произносили их без опаски быть приговоренными к штрафам или, еще хуже, к закрытию. А ведь в течение многих лет два слова эти были либо вообще под запретом, либо объектом для уничижений. Либерал твою мать… Либераст позорный… Дерьмократ… А бывало, и похлеще звучало. Народ изощрялся в остроумии, переделывая старые присловья на новый лад: “На всякую хитрую жопу есть либерал с винтом, но на всякого либерала с винтом есть жопа с закоулками…”

При Преемнике на такие лингвистические изыски был наложен запрет. Произносить оба слова требовалось без подколов, уважительно. Народ, однако, держал в памяти прежние забавы, нет-нет появлялись образчики фольклора на прежнюю тему.

Запад приветствовал новации, особенно разительную перемену риторики относительно горячей глобальной войны, но жесткие меры не отменял и вовсе не спешил распахивать объятия, хорошо помня уроки прошлых лет. Соседнее братское государство, укрепив границу, построив стену и вернув в свою юрисдикцию две отнятые при военном участии Славишии области, не смогло восстановить справедливость в отношении некогда оттяпанного полуострова и требовало его возврата.

Так продолжалось в течение первого года первой каденции Преемника – в глазах миллионов послушных граждан, увы, не столь решительного, последовательного и безжалостного, оказавшегося бледной копией назначившего его на главный пост. Постепенно пыл реформаторства угасал, новые телевизионные песни о главном тихо и незаметно умолкали, элиты не желали смириться с изменением курса и вставляли палки в колеса, либеральничание стало надоедать на фоне низких цен на нефть. Организация потихоньку натягивала вожжи, и как-то незаметно, само собой, все стало напоминать прежнее, привычное годами долгого правления. Зажим плавно переходил в застой.

И все-таки извечное повторение цикла происходило иначе, не так, как прежде. Что-то в народе изменилось, бедность и нищета, когда нечего терять, потихоньку избавляли от страха – и власть вынуждена была реагировать на становящиеся все более массовыми демонстрации, митинги, забастовки, марши пустых кастрюль. Оттого, по-видимому, не увольняла, не выбрасывала за борт отдельных строптивцев в президентской администрации и среди уже не назначаемых, а выбираемых губернаторов: надо же кому-то объясняться с осмелевшим народом…

В момент неопределенности и тихо закипающей смуты и родилась идея эксперимента с таблетками. Важно просветлить, проветрить мозги населения, выбить из них дурь, тогда, может, жизнь и в самом деле начнет налаживаться…

5

В семь часов вечера, после ужина, по распоряжению устроителей “красные”, “черные” и “зеленые” были приглашены на собрание-инструктаж, каждая группа на своем этаже. Вместе с Даном пятьдесят человек заняли места в конференц-зале, по стенам были развешены симпатичные акварели неизвестного художника с видами окрестных мест. Картины в тонких золоченых рамках рождали покой и умиротворение. Отсутствовали какие-либо лозунги и высказывания типа начертанных на бортах доставивших гостей в пансионат автобусов. Дан искал глазами брюнетку, Юл пришла одной из последних и села в самом углу в первом ряду, он видел ее вполоборота.

Микрофон взял немолодой человек с роскошной, без единого прогала, расчесанной на пробор шевелюрой с витыми серебряными нитями. Серый костюм и красный галстук гармонировали с прической. Его можно было назвать импозантным и даже красивым, если бы не гримаса волчьего оскала, когда он растягивал губы в улыбке, вымученной и неестественной. Лицевые мускулы, похоже, не привыкли автоматически складываться определенным образом, как у тех же заокеанцев, улыбающихся по любому поводу и без повода. Дан давно сделал вывод: фальшивая улыбка ограничивается ртом, тогда как искренняя, душеновская, всегда вовлекает глаза. Человек с микрофоном пробовал улыбаться, но лучше бы этого не делал – создавалось ощущение, что вот-вот ощерит пасть и cо звериным рыком бросится на сидящих.

– Добрый вечер, дамы и господа! Позвольте поприветствовать вас и поблагодарить за добровольное участие в эксперименте особой важности, – начал ведущий низким густым голосом курильщика. – Все, что здесь будет происходить в течение месяца, является государственной тайной и не подлежит разглашению. Вы – люди серьезные и, надеюсь, понимаете степень ответственности и последствия в случае утечки информации…

Ну, а теперь несколько общих сведений. Все участники, их ровно полторы сотни, разделены на три группы: условно именуемые “красными”, то есть вы, поселены на пятом этаже, “черные” – на седьмом, “зеленые” – на девятом. Распределение не формальное, учитывались данные анкет отобранных участников, итоги личных бесед с ними и многое другое. В ходе эксперимента вы, то есть “красные”, в течение месяца будете испытывать сильнейшее воздействие инструментов пропаганды: видеть специальные программы, слушать лекции, участвовать в семинарах и обсуждениях. Вы увидите, услышите и прочтете немало такого, что было под запретом при прежнем Властелине. При этом никакого общения с внешним миром, представьте, что помещены в капсулу космического корабля и круглые сутки подвергаетесь атакам незаметных, но эффективных лучей… И никакого интернета, с которым сколько не воюй, все равно проиграешь!

Вам категорически запрещено общение с “черными” и “зелеными”, обсуждение с ними любых вопросов – об этом позаботятся наши товарищи. В столовую и на прогулки только группой, в строго отведенные часы, дабы не пересекаться с остальными, это касается и всех мероприятий.

Вы наверняка поинтересуетесь: а другие участники, чем они будут заниматься? Отвечаю. “Черные”, в отличие от вас, будут полностью отключены от воздействия пропаганды, изолированы от влияния телевидения, радио, кино, печатных изданий и прочего. Информационный вакуум. Никакой промывки мозгов. У “зеленых” иная ситуация – нечто среднее между вами и “черными”, все разрешено, никаких ограничений: хотят смотреть зомбоящик – пускай смотрят, не хотят – дело хозяйское, фильмы, газеты, книги на любой вкус, доставим по первому зову, – обладатель роскошной шевелюры позволил чуть оскалить рот. – В общем, могут жить как дома, копаться в интернете без всяких запретов и табу…

Вот вкратце то, что хотел сказать. Вопросы потом. Да, кстати, напомню: если кто-то нарушит условия контракта, последуют штрафные санкции. Cогласно контракту, вплоть до лишения оплаты по итогам эксперимента. Тысяча “баксов” на дороге не валяется, по нынешним скудным временам на полгода жизни хватит… – Ведущий снова оскалился. – А сейчас слово уважаемому Профессору…

Он передал микрофон человеку, который и впрямь выглядел как типичный ученый, каким его показывали в старых фильмах – седые жидкие усы, бородка клинышком, пенсне, строгий проницательный взгляд… Столь банальное описание вполне исчерпывало его облик. Дан мысленно добавил несколько штрихов: высокий, костистый, сутуловатый, напоминает Жака Паганеля из знаменитого фильма, продолговатый вытянутый череп, кокетливый хохолок словно присыпанных золой волос и острый выпирающий кадык-зоб.

– Приветствую аудиторию и надеюсь на понимание того, что сообщу. Уважаемый ведущий поведал, так сказать, об организационной стороне эксперимента, я же вкратце коснусь медицинских аспектов.

Голос Профессора звучал неприятно, точно пилил дерево, вжиг-вжиг, пила звенела и с азартом вгрызалась в древесину, Дан поежился.

– Каждое утро с восьми до половины девятого вы, господа, будете получать для приема внутрь так называемые пилюли правды. Их разнесет по комнатам наша сотрудница. Через три дня каждый из вас сдаст анализ крови. Мы определим, как идет усвоение лекарства. В течение месяца таких тестов будет шесть. Кроме всего прочего, проверки дадут возможность точно знать, принимаете ли вы пилюли или пробуете манкировать. Обманывать не советую – анализ крови даст полную и ясную картину. Если обман вскроется, вы покинете пансионат и будете наказаны согласно пунктам контракта.

По завершении месяца эксперимента вы пройдете проверку на усовершенствованном для такой цели ультрасовременном детекторе лжи. Потом вам предстоит серьезное интервью со специалистами-психиатрами, которые выяснят, насколько далеко продвинулось лечение, у всех ли положительная динамика или кто-то остался на прежнем уровне, не поддался…

– Выходит, мы все заранее признаны чокнутыми? – выкрикнули из зала.

У Профессора дернулся кадык-зоб, он сделал глотательное движение.

– Ваша психика серьезно повреждена под воздействием внешних факторов, вы, как, впрочем, и мы все – жертвы пропаганды, кто больше, кто меньше, это неоспоримый факт. Вы можете сказать: любой человек склонен утаивать правду, привирать, мухлевать, пускать пыль в глаза. Но в данном случае речь не о бытовом банальном вранье, а о тектонических изменениях в вашем сознании, когда ложь воспринимается правдой и становится нашим рулевым. В современном, пронизанном ложью на каждом шагу обществе, будущее выглядит шатким, ненадежным, неопределенным, любой из нас стремится к какой-то уверенности, стабильности. С каждым же словом лжи под нашими ногами вновь разверзается пропасть. Мы уже не уверены ни в чем, даже в себе. Нас можно подвигнуть на что угодно, убедить в чем угодно. Ради нашего с вами будущего, ради терпящей урон родины, нашей Славишии, мы должны очистить мозги и начать видеть то, что есть на самом деле: белое – белым, черное – черным…

– Эти ваши таблетки… они прежде испытывались? На мышах или крысах, к примеру?

Спрашивал рыжекудрый, в конопушках, перенек в майке с портретом легендарного аргентинского футболиста. Он сидел неподалеку, и Дан разглядел его имя на бэйджике – Лео.

В зале засмеялись. Кто-то решил уточнить:

– Как ты у мышей узнаешь, что они думают, допустим, по поводу последней войны? Был ли реальный повод вторгаться к соседу или зомбоящик все выдумал?

– Элементарно, Ватсон. У мышей рефлексы, они лучше нас чувствуют, когда их обманывают, – парировал паренек.

– Все это хренотень. Лучше ответьте, Профессор, нет ли у этих пилюль побочных действий? Не влияют ли на печень и другие органы? И как насчет потенции?..

Интересовался неуклюже поднявшийся с места малый ростом под потолок с давно, а может, и сознательно, не стрижеными патлами.

Зал опять оживился.

– Да тебя, амбала, никакая пилюля не возьмет! От баб, небось, отбоя нет…

– Успокойтесь, господа, фармакологи гарантируют – никаких проблем со здоровьем не возникнет, – внес ясность Профессор. – На мышах мы, конечно, пилюли не испытывали, не было надобности, но предварительные испытания на определенном контингенте показали удивительный эффект.

– Какой еще контингент? Зэки? Телеведущие Первого канала?

Профессор сделал вид, что не услышал ехидного вопроса – в зале, действительно, было шумно.

Дан обратил внимание на Юл, поднявшуюся с места и пытающуюся перекричать аудиторию. Ей это удалось, жестяные повелительные нотки заставили шумящих на мгновение притихнуть.

– Пожалуйста, сообщите: у пилюль есть зарубежный аналог?

Профессор с явным удовольствием огладил бородку, снял пенсне и горделиво бросил в зал:

– Насколько мне известно, аналогов нет. Это наше достижение, национальный, так сказать, приоритет. Будем патентовать.

– Ну, достижение или очередная лажа – это надо еще поглядеть, – резюмировала брюнетка, и кое-кто зааплодировал.

Профессор недовольно дернул кадыком и вернул микрофон ведущему, тот оскалился в знак признательности. Вопросов к обладателю роскошной шевелюры, как ни странно, почти не возникло: спрашивали лишь, как связываться с родными, если мобильники изъяли, а телефонов в номерах нет, и каким образом будет происходить выплата вознаграждения. Ведущий объяснил: звонить можно будет из специального помещения раз в неделю, а тысячу долларов переведут в рубли по курсу и выдадут в конвертах тем, кто успешно пройдет все проверки.

На этом встреча завершилась.

6

В восемь утра в дверь постучали. Он открыл. На пороге стояли молодая женщина в белом халате с небольшим черным кожаным несессером и сопровождающий – тот самый белобрысый охранник, забравший у Дана вчера книги, ноутбук и смартфон. Они поздоровались, вошли внутрь, женщина открыла несессер, достала флакончик с белыми продолговатыми таблетками, отсыпала себе на ладонь одну и передала Дану вместе с миниатюрной пластиковой бутылочкой воды.

– Меня зовут Оксана, я буду приходить к вам в это самое время весь месяц. Примите, пожалуйста, эту таблеточку внутрь, запейте водичкой. Таблеточка не горькая, глотайте спокойно.

Дан выполнил просьбу и задержал взгляд на женщине. Миловидная, с увитой вокруг головы светлой косой, и голос приятный, теплый, внушающий доверие. Фрикативное “г” подчеркивало южный говор.

– Откуда вы, Оксана?

– Из Лужанска, – охотно ответила. – Там война была, ну, вы, наверное, помните… Отца убило, я тогда соплюшкой была. С мамой и старшим братиком переехали в Славишию, намыкались, поскольку укропы, потом ничего. Я учиться пошла, стала медсестрой.

Упоминание Лужанска царапнуло – об успешной операции по захвату граничащей со Славишией области соседней республики он рассказывал в книжке, которой теперь стыдился.

– Понятно… Спасибо, Оксана, буду ждать вас каждое утро.

– І вам спасибі, – она улыбнулась и протянула тетрадь учета. – Будьте ласкаві, розпишіться ось тут, що прийняли ліки, – неожиданно произнесла по-укропски и бросила беглый взгляд на сопровождающего. Тот и бровью не повел: то ли не понял, что на вражьем языке обмолвлено, то ли сознательно пропустил мимо ушей.

После завтрака Дан вернулся в номер, сел в кресло и прислушался к себе. Итак, пилюля правды полностью растворилась в желудке, попала в кровь и начала путешествовать по телу, конечная цель – префронтальная кора, отвечает за отбор и классификацию поступающей информации, принятие решений, волевой контроль и регуляцию социального поведения. Перед поездкой в пансионат Дан прочитал несколько статей по поводу работы мозга, и теперь, теоретически более-менее подкованный, мысленно жонглировал этими понятиями. Внутри же себя никаких перемен не ощущал, и было бы странно, если бы происходило по-иному.

К десяти часов Дан занял место в кинозале, в третьем ряду вблизи выхода. Он всегда старался садиться поблизости от выхода – легко смыться от скуки или чего-то другого, опасного, пожара, к примеру, или теракта; при этом вовсе не считал себя трусом, более того, был уверен, что с ним не случится ничего, угрожающего жизни. Однако по привычке садился у выхода.

Окна были плотно зашторены, свет в зал не проникал, горели притороченные к потолку светильники. Он покрутил шеей – Юл отсутствовала. Вошла она, словно крадучись, странно озираясь, за полминуты до того, как светильники начали гаснуть, бегло оглядела заполненное группой “красных” помещение, взгляд уткнулся в Дана, и она плюхнулась рядом, благо стул был не занят. На ней была темная юбка и плотно облегающая бирюзовая водолазка.

– Привет! – поздоровалась по-свойски, как с приятелем.

Зрачки их встретились. Дан сходу не смог определить цвет ее глаз в окантовке ресничной туши и подбровных слабых голубоватых теней, через несколько мгновений сделал вывод – темные, смахивают на вишню; гулкие удары его сердца зазвучали, как метроном, и потекли флюиды, неощутимые веяния, невидимые волны, он чувствовал их нутром, волны пересеклись, и Дан испытал легкое сжатие в груди. Юл не уводила зрачки, и так они поглощали друг на друга, пока не погас свет.

Он вдруг вспомнил читанное когда-то и засевшее в одной из ячеек памяти, повторил про себя: “Мы заблуждаемся, говоря о выразительных глазах. Веки, брови, губы – все черты лица передают состояние чувств, но глаза – лишь цветные стеклянные капли”. Глаза севшей рядом отнюдь не выглядели для Дана ничего не выражающими каплями.

Темный экран ожил, вкрадчивый, с тонкими модуляциями мужской голос из аппаратной пояснил, что сейчас присутствующие увидят фильм, смонтированный из фрагментов старых и новых телепрограмм, сюжетов, постов в Сети: наверняка многое забылось, и теперь появится возможность освежить былые впечатления. Просьба не высказывать вслух никаких реплик, ни одобрения, ни возмущения – будет возможность все обсудить на специальных семинарах. Итак, мы начинаем…

На экране медленно поплыли строчки, заиграла тихая музыка. Текст на экране проникновенно, внимчиво читал невидимый диктор – казалось, он получал неизъяснимое удовольствие от произнесения того, что еще лет пять назад и даже меньше каралось наказанием.

…В нашем мире всё кажется имитацией, эрзацем, всё “понарошку” – включая то, что всегда было абсолютом: жизнь и смерть, война и произвол, пытки и ненависть к насилию. Всегда было то, что не допускало компромиссов, было делом чести, потому что имело слишком высокую цену, оплаченную кровью и болью людей. Но мы живём в другую эпоху, где слова: военный преступник, десять тысяч трупов в Шахтбассе, восемьдесят убитых в “Боинге” детей, государственная ложь, пытки политзаключённых, – не значат практически ничего.

Это медийные штампы, фигуры речи, – всё что угодно, кроме реальных значений.

Слова потеряли исконный смысл, между звуком и смыслом выросла надёжная стена бесчувствия, по одну сторону которой – боль и кровь, ненависть и отчаяние, проклятия и смерть. А по другую – зарплаты, высокие должности, цветы и бокалы шампанского, улыбки и награды – из рук “режима”.

Можно пожимать руку террористу, беседовать о патриотизме с убийцей мирных граждан, можно величать кровавую мразь по имени-отчеству, можно пить шампанское с палачом невинных детей и сниматься с ним на фото – для истории.

Можно – всё. Потому что слова (кровь, убийца, смерть, война) потеряли связь с реальностью.

Жить в лживом мире постепенно привыкаешь – и он уже не кажется выморочным и абсурдным. Сегодня ты кричишь о пытках, бессудных казнях и полицейском режиме, бьёшь кулаком в идейную грудь, – а завтра пьёшь с палачом перед камерой, игриво шутишь с ним и улыбаешься в объектив. Тоже мне – невидаль. Такова эпоха…

Не успел зал продохнуть и осмыслить запечатленное на экране и усиленное дикторским исполнением, как появились другие строчки и зазвучала другая мелодия – более быстрая и энергичная, напоминающая оперную увертюру.

Славишия – это страна, которая управляется зомбоящиком. Гуляет в Сети такое высказывание: “дайте мне пульт от телевизора, и через полгода я сделаю президентом табуретку”. У кого в руках джойстик от Первого канала – тот и царь горы.

Как мы видим, на данный момент данной стране можно внушить любую конструкцию – про то, что мы всех победили в Асадии, и про то, что нас в Асадии нет. Про то, что бандеровцы распяли мальчика, и про то, что надо выполнять договоренности. Про то, что был независимый референдум, и про то, что “мы никогда и не скрывали”. Про то, что Драмп не ЧМО, и про то, что Драмп – уже почти ЧМО. Про то, что мы сбили пассажирский самолет, и про то, что мы ничего не сбивали. О том, что мы никогда и не отрицали, что это “Бук”, но это – соседский “Бук”. И так далее.

Дайте мне телевидение, и я вам гарантирую – через короткое время тут будут целовать Заокеанию в попку, сменяемость власти станет национальной идеей, отобранные земли захотят вернуть девяносто девять процентов славишцев, а при желании и Степан Бандера станет национальным героем.

Но есть проблема. Это будут не собственные мысли. Это будут мысли, вложенные в голову телевизором.

Интересна ли такая страна, которая в любую сторону управляется джойстиком? Лично мне –нет. Потому что, верни настройки джойстика в исходное – и будет все то же самое. Шовинизм, имперскость, величие, ксенофобия, национализм, мракобесие и прочее средневековье.

Это излечивается только образованием. Как Гансонию двадцать лет лечили денацификацией, так и Славишию придется излечивать дезомбированностью. Образование. Это обязан быть гигантский национальный проект на десятилетия. Образовывать, образовывать и образовывать. Начиная с детей. Взращивая новые поколения. На взрослых уже можно махнуть рукой – тут уже ничего не исправить.

Критическое мышление и способность думать самостоятельно – вот что должно стать новой национальной идеей. Иначе здесь ничего не получится. Страна, живущая в мифе, а не в реальности, может только деградировать.

…Сделайте вместо подзаборных шоу, построенных на чернухе, моральной деградации, нравственной идиотии, душевном стриптизе, мочеполовом юморе – про ведущих я промолчу, это просто уже психотропное оружие против собственного народа – сделайте вместо них главным федеральным каналом “Дискавери” – и страна сама изменится через десять лет.

Но есть проблема номер два.

Для того, чтоб начать этот процесс, необходимо телевидение. А телевидение сейчас в руках у тех, кто под страхом смерти не хочет, чтобы этот процесс начался. И чтобы сковырнуть их оттуда, необходимо телевидение. А телевидение в руках у тех…

Замкнутый круг.

Но есть и третья проблема.

Я, к сожалению, не уверен, что все здесь прекратится относительно плавно и бескровно. Я, к сожалению, сторонник той теории, что здесь будет очередной биг-барабум, море крови, десятки локальных войн всех против всех. И, к сожалению, я не уверен, что, после того, как все здесь затихнет и на руинах возникнет новый лидер – а он, скорее всего, будет уже более-менее демократическим, если только опять не победят людоеды – у него в разрушенной нищей стране будет возможность отказаться от такого мощного инструмента влияния.

Так что, я думаю, что наиболее вероятным вариантом будет переключение кнопки джойстика в другую сторону.

А потом, когда он попадет в руки другим людям – в обратную.

И так по кругу.

– Здорово! – не удержавшись, шепнул в ухо соседки Дан. – Видите, и тогда были замечательные перья, только никто им не внимал…

– А сейчас по-другому? – с готовностью откликнулась Юл. – Не заметила. Как это… – наморщила лоб, вспоминая, чувствовалось – мыслительный процесс шел не гладко, с усилиями: – Мало говорящих правду, но еще меньше способных ее слушать.

Экран высветил человека в джинсовой вальяжно расстегнутой и обнажавшей грудь курточке, в руках у него была гитара, и он запел ни на кого не похожим голосом. В зале прошелестело его имя, еще не успели забыть, хотя уже пора бы – больше полувека прошло с тех пор, как в разгар лета и главного соревнования планеты, проводившегося в Славишии и проигнорированного многими странами в отместку за вторжение ее армии в Пуштунистан (знать бы, ведать бы тогда, что игнор этот с будущим звонким названием санкции станет неотъемлемой частью жизни страны…) внезапно ушел из жизни знаменитый бард и актер. Не забыли, помнили, изредка слушали сочиненное им, некоторые дивились, как песни эти не попали в разряд антипатриотических, но, видать, сильна оставалась любовь народная к хрипатому, певшему так, будто петлю на шее затягивают все сильнее, и ни у кого, у самых замшелых минкультовцев и комнадзоровцев не поднялась рука запретить… А ведь запросто могли…

Он пел, Дан беззвучно повторял куплеты, когда-то помнил, сейчас же намертво из головы вылетело, воспринимал как внове, и убеждался, насколько к месту и по делу включили устроители притчу в программу – нет, хлеб ребята не зря едят, подготовились на совесть…

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,

Принарядившись для сирых, блаженных, калек.

Грубая Ложь эту Правду к себе заманила, –

Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

И легковерная Правда спокойно уснула,

Слюни пустила и разулыбалась во сне.

Хитрая Ложь на себя одеяло стянула,

В Правду впилась и осталась довольна вполне.

И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью, –

Баба как баба, и что ее ради радеть?

Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,

Если, конечно, и ту и другую раздеть.

Выплела ловко из кос золотистые ленты

И прихватила одежды, примерив на глаз,

Деньги взяла, и часы, и еще документы,

Сплюнула, грязно ругнулась и вон подалась.

Только к утру обнаружила Правда пропажу

И подивилась, себя оглядев делово,–

Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу,

Вымазал чистую Правду, а так – ничего.

Правда смеялась, когда в нее камни бросали:

– Ложь это все, и на Лжи – одеянье мое!..

Двое блаженных калек протокол составляли

И обзывали дурными словами ее.

Стервой ругали ее, и похуже, чем стервой,

Мазали глиной, спустили дворового пса:

– Духу чтоб не было! На километр сто первый

Выселить, выслать за двадцать четыре часа.

Тот протокол заключался обидной тирадой,

(Кстати, навесили Правде чужие дела):

Дескать, какая-то мразь называется Правдой,

Ну а сама, вся как есть, пропилась догола.

Голая Правда божилась, клялась и рыдала,

Долго болела, скиталась, нуждалась в деньгах.

Грязная Ложь чистокровную лошадь украла

И ускакала на длинных и тонких ногах.

Впрочем, легко уживаться с заведомой ложью,

Правда колола глаза и намаялись с ней.

Бродит теперь, неподкупная, по бездорожью,

Из-за своей наготы избегая людей.

Некий чудак и поныне за Правду воюет,–

Правда, в речах его – правды на ломаный грош:

– Чистая Правда со временем восторжествует,

Если проделает то же, что явная Ложь.

Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,

Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь.

Могут раздеть – это чистая правда, ребята!

Глядь, а штаны твои носит коварная Ложь.

Глядь, на часы твои смотрит коварная Ложь.

Глядь, а конем твоим правит коварная Ложь.

Хриплый голос умолк, экран потух, в аудитории раздались аплодисменты. Юл отбивала ладони вместе со всеми.

– Грустная песня, безысходностью попахивает, – она повернулась к Дану.

– Да уж веселого мало.

– Тогда зачем нам это слушать?

– Проверка эффективности таблеток, наверное.

Секунда-другая, и на экране поплыли строчки без пояснений невидимого диктора. Афоризмы и высказывания известных и знаменитых людей сопровождала музыка, кажется, ноктюрн Шопена, определил Дан.

Проблема славишцев не в том, что они обмануты, а в том, что они всякий раз превращаются в народ лжецов. Это стыдно, но удобно.

Голая правда сгорает в одночасье.

Иногда полезно и самому верить в то, что говоришь и за что борешься…

Не следует обижаться на людей, утаивших от нас правду: мы сами постоянно ее утаиваем от себя (Франсуа де Ларошфуко)

Правда подчас рождает ненависть (Публий Теренций)

Или ничто не истинно, или истинное нам неизвестно (Демокрит)

Будьте правдивы – это не значит: будьте банально точными (Огюст Роден)

Две ненавидящие друг друга правды способны родить тысячи видов лжи (Владислав Гжегорчик)

Если истина многогранна, то ложь многоголоса (Уинстон Черчилль)

Какой смысл лгать, если того же результата можно добиться, тщательно дозируя правду? (Уильям Фостер)

Ложь обойдет полсвета, прежде чем правда успеет надеть башмаки (английская пословица)

Не будь снобом. Никогда не лги, если правда лучше оплачивается (Станислав Лем)

Трудно поверить, что человек говорит тебе правду, если знаешь, что ты сам на его месте солгал бы (Генри Менкен)

Мелодия завершилась, строчки исчезли, экран опустел и почернел и зазвучал голос диктора; произносил он слова и предложения с нотками сдержанной и почти ненатуральной печали и даже скорби – так в свое время, если судить по запомнившейся Дану исторической телехронике, зачитывали некрологи по поводу усопших старцев—вождей Славишии, уходивших на тот свет с завидным постоянством и растущей частотой, до момента, когда с нехорошей традицией покончил Властитель №2, отличавшийся отменным здоровьем и правивший страной до глубокой старости и кончины, которая, увы, никого не минует.

Знали о ГУЛАГе, о репрессиях, о том, какие идиоты ими управляли, – это показывают и дневниковые записи, и рапорты НКВД, и восприятие решений партийных съездов, осудивших “культ личности”. Но вот только правда эта казалась вредной, о ней не хотели задумываться – потому что она заводила в конфликт с собственной совестью или тем, что вместо нее. Именно поэтому самые упорные еще долго обвиняли не тогдашнего Властителя и не себя самих, а Хрякова, поднявшего руку на наследие вождя.

Славишцы, вне всякого сомнения, в большинстве своем тоже все прекрасно знали. И о том, что страна несется в пропасть, и о том, что двадцать лет назад был сворован целый полуостров, и о том, что в Шахтбассе их страна не защищала “русский мир”, которого попросту не существовало. Нет никаких сомнений в том, что Славишия делала в Асадии, – как не было особых сомнений в том, что происходило в Вайнахии. Но в атмосфере невмешательства и равнодушия нежелание знать сильнее самого знания. Если режим изменится – мы станем свидетелями очередного коллективного прозрения “обманутой нации”. Если устоит – cлавишцы так и останутся молчаливыми соучастниками деяний своих правителей.

Ого, глубоко роют, старые либеральные писания берут на вооружение – не иначе команду получили не стесняться в средствах, подумал Дан и оглядел зал: кто-то сидел задумчиво, кто-то выглядел растерянно, словно пыльным мешком пришибленный, но большинство, как показалось, восприняли прочитанное диктором вполне безучастно, равнодушно, словно к ним не относящееся. Впрочем, не все так реагировали: cидевшая от Дана через одного человека баба-затетёха пенсионного возраста, с пудовыми кулачищами и огромным бюстом – было непонятно, где кончаются груди и начинается все остальное – громко выдохнула и пробормотала нечто осуждающее…

После обеда Юл не откликнулась на предложение прогуляться, сообщив, что собирается заняться собой, в это понятие, дав интимные пояснения, включила мытье головы и покраску ногтей – прежний бесцветный лак надоел. “Я теперь “красная”, пусть и лак будет такой же, яркий и бесстыже-наглый”, – поделилась с Даном, глядя на него искоса, нарочито пристально, изучающе.

Дан пожал плечами и улыбнулся: действительно, веская причина отказаться от свежего воздуха, у броских женщин это на первом месте, а Юл в его представлении именно такая.

Он изменил себе и вместо дневного сна отправился вместе с остальными желающими на природу.

7

В пять вечера их ждала лекция.

Дан вновь сел с краю в третьем ряду и занял место для Юл. Она опоздала, вошла с другого, дальнего входа, и устроилась в конце аудитории. Узрев свободный стул, рядом плюхнулась та самая бабища-затетёха. От нее несло табаком.

Лектор – розовощекий крепыш с жесткой, похожей на мочалку для мытья кастрюль, темно-каштановой шевелюрой, расстегнутым воротом голубой рубашки и большим крестом из золоченого серебра на белой сдобной, как кулич, груди, начал говорить. Полные губы выпекали округлые слова, словно блины, они и впрямь звучали аппетитно, хотя речь шла о вещах совсем не вкусных, не съедобных и попросту отвратительных.

– Правда такова: лгут все. Даже тот, кто утверждает, что никогда не лжет, на самом деле говорит неправду. По результатам опроса, проведенного в 19 странах международной компанией GFK Custom Research, люди стали обманывать друг друга гораздо чаще, чем десять лет назад, причем во всех сферах жизни. По мнению респондентов, в Славишии за годы, минувшие со времени последнего дефолта, это значит семь лет назад, чаще стали мошенничать в коммерческих операциях (44 процента ответивших согласны с этим) и при уплате налогов (39 процентов), в школах и вузах (37 процентов) и спортивных соревнованиях (32 процента). Среди обманутых все чаще оказываются любимые люди (25 процентов) и коллеги (24 процента).

– Давайте вспомним поговорки, пословицы, присловья, – милостиво предложил розовощекий. – “Что полжешь, то и поживешь”, “Неправда светом началась, светом и кончится”, “Умная ложь лучше глупой правды”, “Не солгать, так и правды не сказать”, “Живут люди неправдой – не ухвалятся”, “Что слово, то и ложь”. И рядом – другие прописные истины: ведь вековая мудрость тоже рождается в спорах. “Какова резва ни будь ложь, а от правды не уйдет”, “Неправда выйдет наружу”, “Раз солгал, а век веры не имут”, “Как ни хитри, а правды не перехитришь”, “Все минется, одна правда останется».

Но две чаши весов недолго остаются в равновесии. Библейские заповеди и сентенции философов, призывы проповедников и рассуждения моралистов – все ложится на вторую чашу, все взывает к правде и клеймит лживую очевидность недобрых сердец, как тяжкий грех.

Однако психологи, социологи и биологи, изучающие природу человека всеми новейшими методами, единогласно реабилитируют и такую сторону нашего естества, как инстинктивную привычку ко лжи. Любой из нас склонен утаивать правду, привирать, мухлевать, пускать пыль в глаза или плести словеса сладкой лжи ради.

Зал оживился, задвигался, послышались негромкие голоса. Затетёха громко отозвалась на произнесенное: “Верно! Все мы одинаковые…” Розовощекий лектор с крестом поднял руку, призывая к тишине.

– Конечно, в нашем конкретном случае – Славишия, год 203… – можно много рассуждать о росте мошенничества во всех сферах жизни, о неправильно построенной экономике, о всепоглощающей коррупции и бедности. Но попробуем остановиться там, где экономика еще не начиналась и, посматривая друг другу в глаза, поищем ответы на вопросы: почему люди так охотно обманывают других? Почему нам так трудно уличать обманщиков? И почему на этом немало лет строилась пропаганда?

В Заокеании, в стенах одного из университетов, был проведен любопытный эксперимент с участием 121 добровольца, – шпарил розовощекий по-залаженному. – Их просили пару минут поговорить с незнакомым им человеком и произвести на него самое лучшее впечатление. Все – и студенты, и студентки – справились с заданием. Они показались своим визави людьми милыми и толковыми. Вот только за счет чего это было достигнуто? Как создаются репутации? Ответ оказался прост. Бесстыдной ложью! Вторая часть эксперимента заключалась в “работе над успехами”. Каждый студент в тишине и покое просматривал видеозапись и пунктуально – как на духу – отмечал, сколько раз он приврал, прихвастнул, подпустил пыли в глаза, убеждая незнакомца в своем высшем предназначении. И если отвечавшие на этот раз были честны перед собой, то 60 процентов из них – вольно или невольно – хитрили, стараясь завоевать внимание собеседника. Лгали ему. Некоторые даже успевали за пару отведенных минут соврать несколько раз. Одни, поддакивая репликам имярека, тепло отзывались о человеке, которого якобы знали, но о котором не слышали никогда вообще. Другие утаивали свои слабости, пытаясь представить себя лучше, чем есть на самом деле. А один, не моргнув глазом, сообщил, что он – “звезда местной рок-группы”.

В другом таком же опыте, длившемся уже десять минут, некоторым его участникам перед началом беседы сообщили, что они больше никогда не увидят этого человека. Теперь процент говоривших неправду достиг 78. В то же время был отмечен и такой факт: если студентки знали, что снова увидятся с незнакомцем, они чаще врали ему.

Что говорит нам подобная серия испытаний на честность? Конечно, о том, что грешен наш мир, ох, грешен. Ложь – и без всяких опросов ясно – широко распространена, она встречается на каждом шагу. Лгут политики и коммерсанты, журналисты, врачи, родители, дети. В то же время из этих и других наблюдений явствует, что ложь имеет определенное социальное назначение, играет свою роль в обществе. Особенно тонко это чувствуют женщины. Недаром они чаще обманывали первых встречных, если думали, что еще увидят их. Выходит, в основу длительных отношений надо, как жертву, закладывать ложь? Она скрепляет связи между людьми? Когда же мы начинаем лгать себе и другим?

Наш язык – настоящее орудие лжи. Слова просто идеально приспособлены для того, чтобы вуалировать действительность, талантливо называть черное белым и наоборот. Искусно ловча ими, можно представлять все происходящее в выгодном для себя свете. Лингвистические ухищрения давно стали не только жизненной нормой, но и фундаментом политики, в чем легко убедиться хотя бы на примере Славишии и ее телеканалов, где до самого недавнего времени господствовали пропагандоны, как их часто называли. Для любого события, любого явления находилась пара подходящих названий-антонимов. Какие-нибудь “террорист” и “борец за свободу” всякий раз оказывались двумя ликами одной и той же истины, “победа” в скоротечной войне легко ассоциировалась с “поражением”, да и кто должен был их отличать? Все-таки искусный выбор слов многое решал, и даже наглая ложь часто выглядела неуязвимой.

В современном обществе, пронизанном ложью на каждом шагу, сложился стараниями масс-медиа своего рода абстрактный культ правды. В мире, где будущее выглядит таким шатким, ненадежным, неопределенным, любой из нас стремится к какой-то уверенности, стабильности. С каждым же словом лжи под нашими ногами вновь разверзается пропасть. Мы уже не уверены ни в чем, даже в себе.

Так почему мы склонны верить лжецам? Не потому ли, что нам нужна ложь? Что мы готовы принять ее за правду? Утешиться ей? Она – составная часть нашей жизни. Наша повседневность настолько сложна, что даже немыслима без обмана. Если б мы говорили на каждом шагу правду, жизнь была бы убийственно неприятна. Конфликты возникали бы постоянно. Мутная вода лжи смягчает напряжение в обществе, сглаживает острые углы.

Так мудро или трусливо поступаем мы, обманывая себя и других? Так сразу и не ответишь. То и другое, похоже, правда. То и другое. С одной стороны, история персонажа, который бы старательно исполнял “формальный долг человека” (Иммануил Кант) – всегда и везде говорил правду, могла бы стать сюжетом лишь для “комедии положений”. С другой стороны, трудно представить себе и общество, где все напропалую врут, где обман – естественная форма жизни. C этим мы сталкиваемся на каждом шагу в нашем государстве, и наш патриотический долг – бороться с этим явлением. Поэтому, господа, вас собрали вместе, чтобы выработать противоядие медицинскими средствами и поставить психологический заслон. Моя лекция, надеюсь, хотя бы отчасти поможет вам…

Розовощекий картинно поклонился, зал жидко зааплодировал.

Он объявил: обсуждение состоится на семинаре, назначенном на следующий понедельник.

– Подготовьте вопросы. Если захотите выступить, мы будем только приветствовать.

На выходе из зала Дан обратил внимание на небольшую, стоявшую полукругом, группу с рыжим пареньком в центре, тем самым, кто интересовался у Профессора, испытывались ли таблетки на мышах; Лео, так значилось в бейджике, оживленно что-то доказывал, Дан остановился, прислушался.

– Вы о демократии, которой у нас нет? Протестую. В нашей стране все делается по велению и хотению большинства. Оно требует, чтобы власть была властью, управляла сильной рукой, ему начхать на независимый суд, для прессы придумали уничижительное – журналюги, либеральные разговоры – чепуха. И власть во всем большинству мирволит.

Неужто и впрямь так считает? – усомнился Дан. – С каких это пор народ всегда прав, а весь народ ошибаться не может… Еще как может: взять тот же Третий рейх в Гансонии или культурную революцию в Поднебесной. А наши Властелины, один и второй, народ их обожал, и не только из-за страха.

Конопатая физиономия парня выражала ловко скрытое лукавство, этакие фигли-мигли, вроде как провоцировал на откровения. “Занятный парнишка, такому палец в рот не клади”, – вывел умозаключение Дан и приготовился к развитию разговора.

– Слушайте, как вас там… Лео: загнули вы про демократию. Заблуждение не перестает быть заблуждением от того, что большинство разделяет его, – заметил пожилой мужчина с необъемной талией, одет он был не вполне подходяще моменту – в камуфляжный костюм – брюки и куртку с капюшоном, перепоясан широким солдатским ремнем и напоминал рыбака или охотника.

– Разумеется! Вы правильно мои рассуждения восприняли. Я дурачком прикинулся, дабы возражения услышать, а если б не услышал, то слинял – чего время тратить попусту.

Хитрая бестия, удовлетворенно подумал Дан.

– Я спросить хочу уважаемую публику: при ком лучше живется – при прежнем Властелине или Преемнике? – не унимался рыжий.

– Ну, ты даешь… Прямо как допрос. Я тебе анекдотом отвечу, – встрял щеголеватый, выбритый до синевы тип с хищным плотоядным носом. – Старого грузина спросили: “Скажи, кацо, при том тебе лучше жилось: при Усатом, Хряке, Бровастом или Меченом?” Кацо подумал и ответил: “При Усатом и Хряке”. – “Как же так? Хряк разоблачил Усатого, в культе личности обвинил”. – “Не имело значения – у меня тогда стоял хорошо…”

Публика гоготнула, затесавшаяся в мужскую кампанию сравнительно молодая дама в смелой, с глубоким вырезом, блузке деланно опустила голову и прикрыла глаза ладонью – фу, бесстыдник…

– Хреново жили и живем, – ответствовал вырядившийся в камуфляж. – И знаете, почему? При Властелине никаких иллюзий, одно мозгоёбство и вранье. “Мы самые великие” и все в таком духе. Как писал философ Ильгин, мера преданности родине – в доносительстве спецслужбам, мера пресмыкания перед властью – как мера преданности стране. Ну, а нынче… Появились было надежды на перемены, многие раскатали губу, но быстро смикитили – ничего не изменится. Не тот народец. У того же философа вычитал: “Методом селекции вывели моральных уродов, у них понятие добра и зла вывернуто на изнанку. Всю свою историю нация наша барахтается в дерьме и при этом желает потопить в нем весь мир…” Цитирую наизусть, память пока не подводит, слава богу.

– Мы молоды, как наши надежды, и стары, как наши страхи, – высказался Лео.

– Во-во, – поддержали из полукруга. Число слушателей прибавилось.

И все-таки, как ни крути, меняется жизнь, размышлял Дан, страха меньше становится, языки у людей развязались, не боятся, что на цугундер потянут за смелые речи. И даже если потянут – не смертельно, могут не посадить, а оштрафовать или вообще отпустить восвояси. Недаром приговоры оправдательные суды выносят тем, кого при Властителе закрыли бы надолго.

Живя в загадочной отчизне,

Из ночи в день десятки лет

Мы пьем за прежний образ жизни,

Где образ есть, а жизни нет…

Это уже дама с декольте выдала, мужчины одобрили, кто-то в ладони хлопнул.

– Господа, неужто беспросветно? Тогда на кой черт эксперимент этот с пилюлями? Довраться до правды? Видимо, устроители на что-то надеются.

– Да все просто: чиновнику в голову пришла мысля, решил перед начальством выслужиться, пропел Лазаря: “Разрешите попробовать?” – дали высочайшее соизволение, а дальше, как всегда у нас: хотели как лучше, а вышло…

Загомонили разом, словно боялись пропустить очередь, перебивали, не дослушивали, стремились перекричать – в общем, по-славишски, без удержу. Дан неожиданно для себя тоже в нестройный хор встроился:

– В истории почти не было Властителей, которых за дела их искренне любили. Боялись, ненавидели, обожествляли. А любовь народа – нечто иное, иррациональное, как, впрочем, и обожествление.

– Мы – не исключение, так во все времена во всех государствах, – откликнулся Лео.

– Cлавишией управлять несложно, но совершенно бесполезно. Это еще император сказал лет полтораста тому назад.

– Правильно сказал, – поддержал камуфляж. – А все потому, что на лизоблюдстве, на вранье построено было, и тогда, и теперь. Нашему человеку сбрехать, что два пальца обоссать. Женщины, извините, конечно, за выражение.

– Да что царей вспоминать… Антон Палыча лучше вспомните. Что он о народе говорил? Психология у нас – собачья: бьют нас – мы тихонько повизгиваем и прячемся по своим конурам, ласкают – мы ложимся на спину, лапки кверху и виляем хвостиками…

– У нас половина народа сидела, а вторая половина сторожила. У меня приятель есть, тренер по фехтованию, тот на все случаи жизни один ответ имеет: генофонд. Поуродовали этот самый фонд, а нынче всхомянулись, да поздно.

– Вы про палачей и жертвы… Так вот, дорогой мой, у нас каждый палач боится стать жертвой, а жертва готова внутри себя поменяться местами с тем, кто ее угнетает, мучает.

– Ну, не все, не все, вы уж сгущаете краски. Другое дело, нужен враг, нужно кого-то ненавидеть, иначе не объяснить, почему так хреново живем. А на врага, разумеется, внешнего, поскольку внутреннего нет, можно многое списать. Вы мне скажите: собирается ли кто-нибудь напасть на Славишию, на ядерную державу? То-то и оно. Зачем тогда клепаем в таких количествах танки, ракеты, подлодки, всякие комплексы ракетные С-600, кому железки эти нужны, кого напугают?

– Понятно, никто не нападет, не идиоты же и не самоубийцы… Я вам, господа, процитирую сатирика нашего знаменитого, ну, того, с кем беда случилась… вы догадываетесь, кого. Довольны властью в Славишии две категории людей – те, кто не в курсе, и те, кто в доле…

– Лет пятнадцать назад болтал с соседом, умный мужик был, много старше меня. Помер недавно от рака. В ответ на то, чего хочет народ, сказал: самых простых вещей. Поменьше работать, больше получать, чтобы было полно дешевой колбасы и дешевой водки. Ответы на вечные славишские вопросы: “Что делать, блин?” и “Кто, блин, виноват?” давно известны. Виноваты – все, кроме нас самих. А делать – нечего.

Лео выбрался из полукруга, Дан хотел остановить, продолжить горячий разговор вдвоем, протянул было руку, рыжий не оценил жест или попросту не обратил внимание и быстрой, скользящей походкой двинулся к лифту. Дан не пошел за ним, чтобы не выглядело навязчиво.

8

Первый день занятий выдался утомительным, и устроители, уловив настроение “красных”, погодя предложили дополнительный, вечерний моцион.

Группу вывели на асфальтированную дорожку, она тянулась от выхода, минуя куртину, в лесную чащобу. Свет дня потух, деревья и кустарники замерли черной неразличимой стеной. Дан приметил Юл, незаметно, как бы невзначай, пристроился рядом, Юл скосила фиалковый глаз и никак не отреагировала. Однако, едва начали разбредаться по аллее, сама приблизилась к Дану и неожиданно взяла под руку.

– Не возражаешь?

Прозвучавшее вовсе не фамильярно обращение на “ты” показалось вполне уместным, в ее устах означало определенную степень доверительности и намек на взаимопонимание. Надо было самому проявить инициативу, а получилось – ведущей в их едва наметившихся отношениях становилась Юл, а ему отводилась роль ведомого. На “ты” так на “ты”, он нисколько не возражал.

Было тепло, Дан и Юл обошлись без курток; настоянное на смолистой хвое дыхание леса заставляло поглощать его полной грудью, пить глотками, как живительную влагу. Стояла такая тишина, что слегка звенело в ушах, словно невидимый колокольчик касался барабанных перепонок, мир замер в предвкушении чего-то особенного; казалось, нет ничего окрест, ни спичечного коробка, давшего приют на месяц полутораста добровольцам, ни чудного эксперимента, ни лекций, ни оседающих в подкорке, как золотоносная пыль, правильных слов о лжи и правде – нет ничего, кроме тишины и резкого, щекочущего нёбо, словно минеральная вода, воздуха.

От Юл пахло шампунем, доносился еле внятный аромат сладковатых духов, Дан не был их поклонником, однако сейчас запах почему-то не раздражал.

Он непроизвольно вспомнил про давнюю первую и последнюю поездку в эти места и решил поделиться со спутницей. Когда это было… лет двадцать назад, он тогда писал роман без всякой надежды опубликоваться на родине, скрывал от всех, на что имелись веские основания, лишь дочь и зять – эст знали; писалось про тогдашнего Властелина, имена главного героя и его окружения были зашифрованы, но легко угадывались. Почему поехал сюда? Хотелось своими глазами взглянуть на диво дивное, таившее очертания Резиденции, в которой по воле автора, то есть его, Дана, воле, затеялся важный, ключевой разговор Властителя с ближним кругом, разговор этот развернул Славишию совсем в ином направлении…

– Выдумал или в самом деле разговор имел место? – спросила Юл, выслушав Дана, и неожиданно громово, заливчато захохотала – будто филин вспорол тишину сначала уханьем, а после резким, почти сатанинским, ненатуральным смехом. Чего в хохоте Юл было больше – вызова, доли сомнения и неуверенности, самодовольства, язвительности, ехидства или самоутверждения – он не знал, тем не менее, закатистый хохот покоробил, заставил напрячься. Напряжение, впрочем, через мгновение-другое ушло.

– Придумал, конечно.

– Ясно… Ну и чем все окончилось в романе твоем?

– Тем же, чем и в жизни, за одним существенным исключением: Властитель в романе покинул земную юдоль еще в 2017-м…

– Мудрено изъясняешься. Покинул земную юдоль… Ох, эти писатели… Помер, что ли, или убили? Народ попроще изъясняется: коньки отбросил, ласты склеил…

– Ни то и ни другое. Да это не важно.

– А что важно?

– А то, что пожинаем плоды его бесконечно-долгого присутствия во власти по сию пору. И наш эксперимент с этим же связан, понимаешь?

Юл, против ожидания, умолкла, ничего не ответив, она опять напоминала большую нахохлившуюся птицу, только усталую.

После паузы Дан продолжил:

– Думаю, Резиденция по-прежнему существует, неизвестно, сколь часто нынешний наш лидер тут отдыхает, мне кажется, куда реже предшественника – во всяком случае, зомбоящик и пресса об этом молчок… Меня тогда и близко не подпустили, но кое-что любопытное удалось выведать у местных за пару бутылок – водка любые рты откроет. Так вот, на возвышенности аккурат напротив Резиденции, на противоположном берегу озера, дача имелась, построили ее сто лет назад для тогдашнего Властителя, который в ней ни разу не останавливался, он вообще дачу эту, страшась покушений, ловушкой считал, потому игнорировал… Уже в наше время бизнесмены заезжие предпочитали ее снимать; чтобы поселиться, нужно было строгий фейс-контроль пройти. На даче четыре люкса, мужики, поддав, поверье вспоминали: если там ребенка зачать, он главой государства станет, и постояльцы старались без устали – многие однако приезжали без жен, а девушек, тоже прошедших фейс-контроль, можно было заказать заранее – по их словам, прошлое особняка и полутемные залы возбуждали мужчин… Так, по крайней мере, было лет двадцать с лишним назад. Что и как теперь, не ведаю…

Рассказ Дана подействовал на спутницу, она замедлила шаг, повернула лицо и молча внимала, от нее исходили токи, ему захотелось обнять ее и поцеловать, он едва подавил желание.

– Хорошо бы номерок такой снять, видать, секс там сумасшедший… Можно попробовать, когда эксперимент закончится, – вырвалось у него.

Юл сжала цепкими пальцами его руку повыше локтя – то ли поощрив на развертывание многообещающего сюжета, то ли выставив заслон: “давай без намеков” – скорее все-таки второе.

Тусклые фонари пятнали кусочки аллей, под подошвами похрустывала листва, пространство по-прежнему объяла тишина, ни лесных шорохов, ни потрескивания стволов, и птицы примолкли, словно завороженные.

– Впервые с писателем познакомилась. Я вашу братию по-другому представляла.

– Какими же? Наверное, с кудлатыми бородами на манер Толстого, да?

– Не знаю… Ты не похож на писателя, уж извини.

– Ничего-ничего. Я и сам себя не представляю. Знаешь, в писательстве или сразу складывается, или никак.

– А лично у тебя?

Он пожал плечами и не ответил.

– Дай почитать роман, – попросила Юл. – Так его и не напечатал?

– Ну, это длинная история. Как-нибудь расскажу.

…В конце одной из аллей сопровождающий указал, что пора возвращаться.

– Смотри…

Юл, воздев руки, восхищенно указала на небо.

– Удивительно! Звездный дождь! Или мерещится?!

Восторг лился из нее. Дан не предполагал от спутницы такого накала эмоций и тоже задрал голову. И впрямь, падающие звезды оживили небосвод, метеорные потоки оставляли нежное розово-голубое свечение, словно перед взором в туманной дымке разворачивалась гигантская импрессионистская картина. Полная луна помогала видеть, как крошечные метеорные частицы прочерчивали прямые сплошные и прерывистые линии, вспыхивали в виде вереницы, а иногда одного или нескольких огненных шариков.

– Что это? – вопрошала Юл, задрав голову, насколько могла, и ухватившись за Дана, чтобы не потерять равновесие.

– Метеориты резвятся. Наверное, Персеиды, я читал об этом. Образуются из кометного хвоста и атакуют атмосферу крошечными частицами льда, пыли и микропород. Но почему сейчас? Обычно Персеиды в середине августа появляются. Нынче чуть опоздали, а может, это финальный аккорд?

– Господи, не все ли равно… Красота-то какая офигительная! – Юл упивалась зрелищем.

– В зрелости так не тревожат меня космоса дальние светы, как комариная злая возня маленькой нашей планеты…

– Ты о чем? – она опустила голову и посмотрела недоуменно. – Не усекла.

– Просто стихи. На злобу момента. Навеяло…

– Твои стихи?

– Не мои, я вирши не сочиняю. Не умею.

– Повтори, пожалуйста.

Он исполнил желание Юл.

– Да, это верно. Комариная злая возня… Всякой чепухой занимаемся, отравляем по мере возможности жизнь друг другу, врём направо и налево, а перед этим величием, – она воздела руки, – мы все так ничтожны, действительно, мелкие твари, только и можем пить чужую кровь…

– В эти дни, в эти серые годы, после рабства и мёртвых стихов ничего нет прекрасней Природы и простейших любовных грехов, – в тон ей.

– Красиво… Я стихи не запоминаю, не умею, а заучивать лень, – произнесла с сожалением. – Я не гуманитарка, училась на экономиста, евтушенок не читала, про Бродского краем уха слышала и тоже не читала. Тебе со мной скучно будет.

– Брось на себя наговаривать – у тебя много других достоинств, ты знаешь, каких. Кстати, звездный дождь – время загадывания желаний, знаешь об этом? – попытался увести ее от внезапно сменивших эйфорию грустных мыслей. – Если не секрет, что хочешь пожелать?

– Что я хочу… А какие желания могут быть у незамужней женщины с взрослой дочерью и двумя маленькими внуками… Здоровья близким, успеха доченьке в бизнесе, ну, а себе – счастья в личной жизни, – и захохотала по-прежнему, громко и нутряно, только на сей раз с примесью горечи. – Но главное, чтоб несчастья стороной обошли…

– Андрей Болконский говорил: “Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызение совести и болезнь. И счастие есть только отсутствие этих двух зол”.

–Во-во, и я о том же – чтоб никто не болел, – отозвалась Юл. Угрызение совести пролетело мимо пущенной в никуда стрелой, не коснулось, не задело. – Теперь твоя очередь. Валяй, писатель, фантазируй.

– Никаких фантазий, самое земное, реальное: благополучия семье моей дочери и внукам, у меня их двое как и у тебя. Видишь, какие совпадения. А чем твоя занимается?

– О, у нее замечательный бизнес! – оживилась Юл. – Продает картины по номерам.

– Что это? – не понял Дан.

– А вот что. Картины по номерам – это холст или картон с нанесенными контурами рисунка. Участки на картине и баночки с красками пронумерованы, чтобы легко определить, какой краской тот или иной участок раскрашивать. В итоге получится картина, очень похожая на оригинал. Уразумел?

– Выходит, каждый желающий может стать художником. И много таких находится?

– Уйма. У нас семейный бизнес – Марина, так дочку зовут, меня к себе пристроила, я вроде ее зама: связи с магазинами, контакты с поставщиками, ну и всякое другое… Многие любители раскрашивания по номерам покупают картины на холсте, хотят почувствовать себя настоящими живописцами. “Картон – это раскраска, а холст – картина!”

– Но это же ширпотреб…

– Не суди строго. Пусть и ширпотреб, как ты изволил выразиться, – в голосе легкая обида, – зато люди при деле, удовольствие получают, а много ли в нашей скудной жизни удовольствий… То-то и оно. Да и стоят такие наборы недорого, в общем, по карману простому люду. Нарисуют они птичек, зверушек, пейзажи, натюрморты, портреты, купят в наших же фирменных магазинах рамки, повесят на стены – и радуются. Мы им хорошее настроение создаем. А от твоих книг, к примеру, легче на душе им становится, или тоску такую в них вгоняешь, что жить не хочется, а?

– Против такого аргумента возразить нечего. Ты права, – криво улыбнулся. – От моих сочинений веселее точно не будет.

– Ладно, вернемся к нашей теме, – примирительно. – Что еще хочешь себе и близким пожелать?

– Дай подумать… Хочу дожить до того момента, когда не придется участвовать в экспериментах типа нашего, когда ложь от правды будет отличима и угнетенные мозги сограждан наших хорошенько проветрятся.

Прозвучало выспренно, стало неловко за свое откровение. В конце концов, я же не знаю Юл, чем дышит, что внутри у нее, могу только догадываться, не более… С другой стороны, не стала бы добровольцем эксперимента, если бы… – не завершил мысль. Но что-то внутри требовало продолжения: пляска метеоритов, вздохи спящего леса, знобкое, будоражащее присутствие женщины – все вместе и еще нечто неуловимое, неосязаемое сняли неловкость, и Дан заговорил неожидаемо горячо и страстно, стремясь выговориться исчерпывающе и до конца, доверившись спутнице.

– Пойми… Никакая власть не в силах заставить людей жить по ее законам; компостируй им мозги, зомбируй, забивай ватой, засерай – все без толку, ищет человек и находит свою нишу, чтобы укрыться, иначе не выжить. Сколь не давит государство, не пытается полностью, без остатка, растворить в себе, послушными и безропотными сделать – всегда островки остаются незанятой, неподвластной никому территории внутри каждого из нас, вроде пузырьков воздуха в заполненном водой графине с плотно ввинченной пробкой. Счастливы и несчастливы мы вне зависимости от государства, хорошее оно или плохое, ему только кажется, что оно владеет нашими душами – фигушки, ничего подобного, мы постигаем каждый свое сами, часто не благодаря, а вопреки. Мы как резиновые мячики: сжимают нас, давят, мнут, а мы упорно прежнюю форму принимаем.

Дан обнял ее, Юл не противилась. Через несколько секунд она мягко высвободилась.

– Извини за монолог. Вырвалось, – заторопился с объяснением.

– За что извиняться? Ты прав, я прежде не задумывалась. И про мячики точно сказал. Я не такая умная, как ты, с первого раза не доходит, мне все разжевать нужно, – после паузы.

– Только вот в чем загвоздка, – бросился пояснять. – Мы все – жертвы телеоблучения многолетнего, постаралось государство наизнанку вывернуть мозги наши, а вслед за тем и психику. Утром на экране текст появился, помнишь? – якобы если передать команду телевизором нормальным здравомыслящим людям, то через год-другой в Славишии начнут целовать Заокеанию в задницу, отобранные у соседей земли захотят вернуть девяносто девять процентов населения, ну и так далее. Красиво нарисовалось. Только я не верю в год-другой, и в пять лет не верю, и вообще… Какой период полураспада радиоактивных элементов? То-то и оно, никакой жизни не хватит. А мы все – облученные, и никто не собирался нас лечить, пока гром не грянул и Славишия, как лодка, накренилась, бортами воду черпает, неровен час – тонуть начнет. И тут таблетки чудодейственные появились – вроде панацея. Так или нет – поглядим.

Юл замедлила шаги, слушала, не перебивая, Дан, казалось, видел в лунном свете пульсацию ее мыслей, почти физически ощущал.

Время прогулки закончилось, группа вернулась в здание, “красных” пересчитали (Дану почему-то привиделась картина лагеря, у ворот которого вечером проверяют вернувшихся с работы зэков) – никто из пятидесяти не исчез, не остался подышать смолистой сосной, не растворился в лесной чащобе. Скоростные лифты подняли на пятый этаж, люди разошлись по комнатам. Юл на прощание быстролетно чмокнула Дана в щеку, пожелала доброй ночи и направилась к себе. Дан не удерживал.

9

Первая неделя пролетела мигом, истаяла, как инверсионный след истребителя в голубом поднебесье. Дан давно заметил: чем четче, по часам и минутам, расписаны дневные занятия, не важно, какие, тем стремительнее, безогляднее проносятся. С годами, вообще, все вокруг ускоряется, на одно и то же в юности и старости требуется разное время. С другим его выводом многие не соглашаются, он же настаивает на нем: скучная, унылая, однообразная жизнь безудержно глотает часы и дни – не успеваешь оглядеться; напротив, жизнь яркая, насыщенная событиями, переменами течет гораздо медленнее…

Дан едва урывал возможность покорпеть над блокнотом, запечатлеть корявым почерком (приходилось, как немало лет назад, писать от руки) кое-какие навестившие его разрозненные мыслишки – готовясь к поездке, дал себе слово ежедневно вести дневник или что-то вроде того. В небольшом, размера записной книжки, блокноте уже содержались предварительные, еще дома, на даче, сделанные записи, они как бы предугадывали характер эксперимента; в основном фразы из прочитанного в полузапрещенном, но еще теплющемся интернете, сдобренные собственными размышлениями, он и сам не мог отличить, что свое, а что заемное, откуда-то взятое; впрочем, это не имело значения, ибо выглядело подспорьем, кирпичиками, досточками, из которых предстояло что-то соорудить.

Он просматривал листочки, словно ревизуя занесенное на бумагу. “Если детектор лжи подключить к телевизору, он (детектор) сгорит за десять минут”. Народная мудрость. Может, и еще быстрее, подумал про себя. “Поскольку Бог и так все о нас знает, говорить ему правду не имеет смысла. Гораздо интереснее для него наша ложь, которую он предсказать не может”. Хм, ход мысли верный, однако… Что-то коробит в высказывании, но четких возражений пока не нахожу. Обдумаю позже…

Попробуйте только один день говорить правду, и уже к вечеру вы будете безработный, бессемейный, одинокий, всеми проклятый и покинутый инвалид, лежащий в реанимации травматологии! Пожалуй, верно, хотя и печально.

“… Люди учатся ненавидеть, и если они могут научиться ненавидеть, то их можно научить любить, потому что любовь более естественна человеческому сердцу, чем ее противоположность”. Любовь – это правда, ненависть – это ложь. Наверное, поэтому ложь правит бал, а правда в положении золушки. Правда подчас рождает ненависть, это факт, и вообще, странная зависимость одного от другого, Воланд прав: как бы существовало твое добро, если бы не было зла? Как бы существовала твоя правда, если бы не было лжи? Поди возрази…

Можно силой притащить коня на водопой, но заставить его пить невозможно… Мудрую пословицу придумали бриты. Я как тот конь… Нет, не буду лукавить – несколько раз пил под влиянием обстоятельств, заставлял себя, все бунтовало внутри – но пил. Взять хотя бы книгу-панегирик про вежливых человечков, умыкнувших у соседей полуостров. Противно, гнусно вспоминать. Поддался, элементарно струсил, отказ писать тогда означал выпадение из обоймы, мелкой, но дававшей возможность сносно существовать. Именно существовать, а не жить. В Поднебесной говорят: “Три вещи никогда не возвращаются обратно: время, слово и возможность…” Я выбрал не ту возможность, оттого часто, особенно сейчас, с горьким сожалением, что ничего изменить нельзя, вспоминаю тот период. С годами я стал гораздо реже совершать идиотские поступки, зато выросло их качество… Впрочем, сочинение книги, за которую стыдно, не назовешь идиотизмом, это – другое, а тогда эта затея выглядела совсем иначе.

Джойс в “Улиссе” поразительно точно рисует подобное состояние психики человека. “Существуют грехи или (назовем их так, как называет их мир) дурные воспоминания, которые человек старается забыть, запрятать в самые дальние тайники души – однако, скрываясь там, они ожидают своего часа. Он может заставить память о них поблекнуть, может забросить их, как если бы их не существовало, и почти убедить себя, что их не было вовсе или, по крайней мере, что они там были совсем иными. Но одно случайное слово внезапно пробудит их, и они явятся перед ним при самых неожиданных обстоятельствах, в видении или во сне, или в минуты, когда тимпан и арфа веселят его душу, или в безмятежной прохладе серебристо-ясного вечера, иль посреди полночного пира, когда он разгорячен вином. И это видение не обрушится на него во гневе, не причинит оскорбленья, не будет мстить ему, отторгая от живущих, нет, оно предстанет в одеянии горести, в саване прошлого, безмолвным и отчужденным укором”.

Все про меня, обо мне.

Самое страшное насилие – насилие над собой, когда ты пытаешься помешать себе быть тем, кто ты есть. А кем я хочу быть и кто я есть? – в шестьдесят пора бы знать, а я все еще не знаю, не ведаю.

Давно свыкнулся с мыслью, что живу в другой реальности: немало лет воспринимал происходящее вокруг диким и нелепым, бредом сумасшедшего, черное видел черным, белое – белым, вранье ощущал за версту, постепенно во мне начало что-то меняться, не заметил, как стерлись грани восприятия и я погрузился в хаос – внезапно налетевший вихрь поглотил с потрохами и понес со страшной силой незнамо куда; в один момент гримасы бытия перестали казаться таковыми, черное мерещилось белым, белое – черным, вранье не раздражало, прежнее выворачивалось наизнанку, внутренний протест слабел, всему находилось объяснение и оправдание, я терял силы, как при тяжелом недуге, и свербело в мозгу – а может, так и надо? Лишь на самом донышке угнездилось и покуда существует, не дает метастазам победить ослабевший организм: так не должно быть, сопротивляйся…

Мы некогда переняли несколько весьма сомнительных верований – например, во всепобеждающую силу правды, в то, что человек от природы добр, рождается таковым, а злым, жестоковыйным делается исключительно из-за обстоятельств. Сплошной перфекционизм. По-прежнему верим: любой выбор лежит между добром и злом, а не между большим и меньшим злом. С течением лет я все сильнее сомневаюсь в первом посыле… “Если долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть на тебя”. Слышно отовсюду: понятия добра и зла наивны, устарели, нравственные критерии? – засуньте их себе в одно место. Гадское время, доказывать обратное что ссать против ветра, да и желания большого уже нет, однако нет-нет и взыграет ретивое, начнешь с пеной у рта спорить, но быстро стихаешь и даже неловко становится за душевный порыв – в глазах окружающих смешон, нелеп…

Первая неделя эксперимента оставляет странное чувство: регулярное глотание таблеток не проясняет мозги – может, потому, что я и так вроде бы все понимаю, меня не требуется от чего-то отлучать, выбивать из меня, словно палкой из пыльного ковра, скопившееся непотребство мыслей; однако в закоулках сознания, затемненных участках накопителя вредоносной информации по-прежнему нет проблеска, прорыва к свету, будто в темной комнате, согласно присловью, упорно ищу черную кошку, зная, что ее здесь нет. Лекции и специальные телепрограммы рождают угнетенное состояние, начинает казаться – все услышанное и увиденное бьет мимо цели, не откладывается там, где положено. Неужто это только со мной? Юл утверждает – и с ней похожее. Пилюли пока не работают или токсикоз слишком силен. Источник телеизлучения превращает новости в вымысел, а вымысел – в историю, – кажется, про вымысел и новости говорил Просперо. Заведомо насаждаемой ложью, враньем пропитаны наши поры, дыхание, одежда, ее можно сменить, но что делать с ядовитыми нейронами… Лео – интересный тип, поинтересуюсь у него по поводу новых ощущений, и вообще, стоит сойтись с ним поближе.

И еще остро-неопровержимо чувствую – поколеблен внутренний баланс, установился после форменного бегства жены с итальянцем, не сразу, конечно, затянулась рана, пришлось выстрадать; и вот теперь присутствие Юл отзывается новым, неизведанным, лучше сказать, давно забытым. Смирился с одиночеством, постепенно обрел в нем покой и даже отраду, но Юл, сама того не ведая, тукает в висок – нельзя быть одному, ни в коем случае, запрещено.

Пятница в Славишии – выходной, уже давно страна отдыхает три дня в неделю, а работает, вернее, делает вид, – четыре. И у нас в пансионате пятница – выходной, безраздельно отдан, как и повсюду, физкультуре: турники, бассейн, волейбольные и баскетбольные площадки – в зале и под открытым небом, и даже футбольное поле. Приняли таблетки – и вперед, укреплять дряблые мышцы, быть готовыми к труду и обороне. Благодать! Да только лажа все это – будто только в здоровом теле пребывает здоровый дух. Вспоминаю кем-то описанную назидательную историю: жил-был мужик огромадной силищи, руками мог вырвать из земли дерево с корнем, и на том самом дереве удавился от душевной боли. Так-то вот.

…Юл предпочла бассейн, потащила с собой Дана, тот отнекивался – не хотел ударить лицом в грязь: плавал он как топор, едва держался на воде. Водобоязнь пришла в раннем детстве: каждое мытье головы сопровождалось воспалением среднего уха, туда попадала вода (врожденный дефект) со всеми вытекающими последствиями – стреляющей болью, слезами, закапыванием камфорного масла. Отец брал его на руки, качал, произнося нараспев: “А-а, а-а, Данечка, а-а, а-а маленький…” Так продолжалось до тех пор, пока известный столичный врач-отоларинголог, огромный мужик-заика, не установил врожденную причину заболевания. Мальчик стал оберегать уши от попадания воды – какое уж тут плавание… Рассказывать об этом Юл он не захотел и наблюдал за ней с бортика бассейна.

В открытом голубом купальнике она выглядела обворожительно – мужчины, от юнцов и до пожилых, извертели шеями, да и женщины окидывали фигуру Юл, плотную, с крепкими лядвиями без намека на целлюлит, тайно-завидущими взглядами. Посмотреть было на что. Дан представил, что они в постели, воображение рисовало одну заманчивую картину за другой. “Приглашу к себе выпить, а там по обстоятельствам”, решил и ощутил нервическую дрожь, чего с ним давненько не случалось.

…Вечером гуляли привычным, дозволенным маршрутом, Дан приобнял ее за талию, слегка прижал к себе, щеки их соприкоснулись.

– Юля, есть предложение… – и не договорил – она перебила:

– Ты почему не бреешься? Нарочно или так нравится? Я небритых не люблю. Небритый ты старше выглядишь, седина проступает.

– Признаюсь: надоело бриться и бороться, – грустно усмехнулся.

– А бороться при чем здесь? Я эти вещи не связываю. Странный ты, Дан, какой-то. – Поглядела недоверчиво и даже слегка обидчиво, будто ее спутник специально задал поставившую в тупик задачку.

– Это я так, к слову. Бреюсь действительно через день, а то и через два. Кайфа не чувствую водить “жиллеттом” по мыльной физиономии. Раньше любил, теперь чуть ли не в тягость. Хотел бороду отпустить, глянул в зеркало и раздумал – стариком выгляжу.

– Вот и я о том же.

– Раз ты небритых не воспринимаешь, обязуюсь исправиться. А на счет бороться… Знаешь, Юля, с годами желание что-то доказывать, отстаивать ослабевает. Это как потенция у мужчин. Все равно никого ни в чем не переубедишь, люди – они упрямы в предрассудках.

– А как же твой роман, ну, который секретный, разве не борьба была, ты ведь рисковал. А сейчас, что же, лапки кверху?

– Не совсем так. Иначе не приехал бы сюда. Это особая тема… Юля, есть предложение.., – вернулся к началу разговора.

– Я не Юля, я Юлиана. Редкое имя, правда?

– Действительно, редкое, – согласился.

– Древнегреческое. Означает – “кудрявая”.

– И где твои кудри? – инстинктивно погладил ее гладкие волосы с мелкими завитушками по концам.

– Были да сплыли. Изменила прическу.

– А как на счет остальных соответствий имени?

– В моем гороскопе сказано: натура эмоциональная, с развитым чувством долга, высокой ответственностью. Характер достаточно упрямый и своенравный. Личность сильная и совершенно независимая. Переубедить Юлиану в чем-либо практически невозможно, ибо не склонна вникать в аргументацию собеседника и не переносит малейшего давления. Юлиана крайне субъективна и привыкла доверять только своему собственному мнению. Помимо этого, не амбициозна и отличается даже слегка заниженной самооценкой. Однако при этом терпеть не может малейшей критики в свой адрес. Плюс крайне доверчива и ранима, остро переживает малейшие обиды и не прощает предательства. Вот такая она…

– И насколько нарисованный портрет соответствует твоей персоне?

– Ну, не мне судить. А ты как думаешь?

– Не знаю… Независимость и своенравность слегка почувствовал, по поводу прочего не имею суждений в силу малого срока общения.

– Дипломат, блин… Я полагаю, портрет почти точный. Так что подумай, остерегись, прежде чем… – она не закончила.

– Смелость города берет, – сам не ожидал накатившей решимости. – Так как на счет моего предложения?

– Я его не услышала.

– Провести вечер у меня, выпить, расслабиться…

В общении с женщинами ему порой бывало трудно выразить слегка завуалированный, но вполне очевидный намек, сейчас вышло как бы само собой.

– Ты полагаешь – настала пора? Не рано форсировать события? – губы ее ехидно дернулись. Хорошо, что не захохотала филином на весь лес, и на том спасибо. – Переспать еще не повод для знакомства, – и шаловливо скосила глаз.

Дан несколько опешил, поморщился: последняя фраза звучала вполне банально, затасканно. Ну и что, заметил успокоительно, не всем же изрекать мудрые мысли, тем более, женщине. У нее другие достоинства имеются…

– Ну, это уж как получится. Провести вечер в приятной беседе под рюмочку – что ж плохого? –невольно сдал назад.

– Ничего плохого, – согласилась. – Я не отказываюсь, – неожиданно посеяла надежду. – Только не сегодня. Давай послезавтра, в воскресенье.

– А почему не сегодня?

– Так будет лучше, – и улыбнулась чему-то своему.

Одержав маленькую победу, которая сама шла в руки, Дан обнял спутницу и поцеловал в губы, против ожидания, холодные и равнодушные. Поцелуй был как лето, он медлил и медлил, лишь потом разражалась гроза… Увы, грома, молнии, ливня не предвиделось, он, несколько обескураженный, разжал объятия, Юл, кажется, поняла:

– Я не из тех, кто стремглав бросается на мужиков или мигом отвечает на их порывы, запомни, дорогой, и сделай выводы, – словно оправдываясь, дабы не выглядеть в его глазах слишком сговорчивой. – Скажи-ка лучше, что означает твое имя. Вряд ли Данила, значит – Даниил. Даня. Угадала?

– Ход мыслей правильный. Даниил означает: судья мой Бог, или Божий суд, или же Бог всему судья. Достаточно удачлив во всем, всегда спокоен, уравновешен, абсолютно неконфликтен. Некоторые, однако, считают его бессердечным, жестоковыйным…

– Как ты сказал? Жестоковы… – не поняла Юл. – Такого мудреного слова не встречала.

– Жестоковыйный – значит упрямый, своевольный. Скажем, как ишак или верблюд, не сгибающий шею, не дающий упряжь на себя надеть.

– Ишак… – прыснула по-детски, в кулачок, а не громыхнула хохотом. – Ты и вправду такой?

– Пожалуй, нет, но порой становлюсь непокорным. Возможно, льщу себе, желаемое за действительное выдаю, – вздохнул с сожалением.

– Ты, по-моему, не такой, ты мягкий, податливый, как плюшевая игрушка. Бабы из тебя веревки вить могут…

– Ну, тебе виднее… – сравнение Юлианы явно не обрадовало. – Давай вернемся к Даниилу. Основной его недостаток – склонность к излишнему самокопанию и самоконтролю. Погружаясь в собственные чувства, Даниил с легкостью может потерять всякую связь с окружающими, и именно поэтому задача близких людей – не допустить, чтобы такой открытый и общительный человек вдруг резко и надолго ушел в себя.

– Я примерно так и предполагала. А по женской части как он?

– Всегда готов.

– Это я уже поняла.

– Кстати, ни за что не кинется на броскую и яркую наружность, в особенности, если за ней будет скрываться пустая и неинтересная личность. Надо заметить, что вообще в женщине Даниил максимально высоко ценит честность, порядочность, верность. Женщина, которая сможет завоевать его горячее сердце, действительно никогда не станет жалеть об этом – ведь он отличный муж и прекрасный семьянин. Чистое вранье, поскольку я давно в разводе, жена мне изменила и вышла замуж за макаронника, живет с ним в Сицилии.

 – Шансов у меня мало, – вздохнула, похоже, искренне, пропустив мимо ушей жену.

 – Не переживай, верить гороскопам и прочей фигне – удел заведомых чудаков на тринадцатую букву алфавита. Будем выше этого.

– Тринадцатая буква? – зашевелила губами, считая, и понимающе качнула головой: – Все понятно…

10

Воскресным вечером все произошло так, как должно было произойти. Выпив вина, Юл раскраснелась, влажная прядка волос упала на лоб, в голосе зазвучали протяжные, нежные, беззащитные интонации, сама того не осознавая, она внезапно приблизилась к типу женщин, имевших над Даном особую власть – его неудержимо тянуло не к целеустремленным, активным, решительным, а напротив – к существам с плохо скрытой мольбой о помощи и непроизвольным стремлением раствориться в мужской силе. Юл к прежним достоинствам добавляла мимолетное, колеблющееся, зыбкое, как пламя свечи, преображавшее облик. Казалось, все как прежде, и через мгновение – и тоже всего на мгновение – метаморфоза, превращение во что-то удивительное, неповторимое, непознаваемое.

Так происходило в эти минуты.

В сексе Юл оказалась застенчивой, не было предполагаемого неистовства, буйства плоти, необузданного темперамента. Дан, впрочем, не разочаровался, скорее, обрадовался – он представлял Юл совсем иной – чуждой стеснения, отвергающей условности, диктующие женщине сознательно не раскрываться при первом интиме, оставляя напоследок некую тайну. Нет, вовсе нет, она не играла, не пыталась выглядеть особой без опыта, – была сама собой, что еще больше к ней притягивало.

Они отдыхали после соития, одеяло спустилось и обнажило левую грудь Юл с коралловым соском на темном выпуклом ареоле, сосок напоминал ластик на обратном конце карандаша. Дан поцеловал его, обласкал кончиком языка, Юл вздрогнула.

– Не возбуждай меня без нужды…

– Как раз нужда есть, – парировал. – Послушай… – Мысли его переключились совсем на другое. – Ты читала Оруэлла?

– А кто это?

– Писатель замечательный. Брит. Главный его роман – “1984”. Написан через несколько лет после мировой войны с Гансонией. Вещь страшная – о том, что происходит с обществом при полном отсутствии свободы.

– Наверное, ничего хорошего.

– Почему “наверное”?.. Один его герой говорит: люди в массе своей слабые, трусливые существа, не могут выносить свободу, не могут смотреть в лицо правде, поэтому ими должны править и постоянно их обманывать те, кто сильнее их. Написано давным-давно, а звучит, будто сегодня…

– Да, смахивает на нашу жизнь, – согласилась Юл.

– Так вот, двое героев влюбились друг в друга. Ее зовут Джулия, почти как тебя, тоже темноволосая, правда, с веснушками, которых у тебя нет. Кругом слежка, экраны, прослушка, она находит возможность встретиться со Смитом, тайком передает ему записку: “Я вас люблю”. Едут за город, предпринимают особые меры безопасности, находят укромный уголок и занимаются чем положено. Наперекор всему, с вызовом гадской, подлой системе.

– И чем кончается?

– Скверно кончается. Ловят их на подпольной квартире, дальше – допросы, моральные и физические пытки. Не выдерживают и предают друг друга. “Вот зажгу я пару свеч – ты в постельку можешь лечь, вот возьму я острый меч – и головка твоя с плеч!”

– Кошмар какой… Тоже из романа?

– Оттуда. Песенка такая.

– Ты зачем мне рассказываешь? Намекаешь, что и у нас такой же финал отношений?

– Да нет, о чем ты? Нас же не пытают… Просто подумал о созвучии имен: Юлиана – Джулия.

– Ну, коли так, остается сочинить записку: “Я вас люблю” и отправиться за город. Впрочем, мы и так за городом, только подходящего местечка в лесу не найдем – не дадут. Мы тоже под наблюдением, как те двое из книги. Ограничимся номером в пансионате.

– Что и происходит, – и Дан поцеловал ее в губы.

…Перед рассветом привиделся отец в полосатой, арестантской, как называл ее Даня, пижаме и тапочках на босу ногу, он сидел в плетеном кресле-качалке из ротанга, бог знает сколько лет присутствует на даче, по крайней мере, Даня помнил легкие ажурные плетеные кресла, их было четыре, чуть ли не с рождения. Напротив в таком же удобном ложе утопал Профессор. Без сомнения, это был он – жиденькие усы, козлиная бороденка, позолоченное пенсне, нелепый петушиный хохолок на продолговатом вытянутом, как у инопланетян, какими их изображают, черепе, довершал картину безобманчивый кадык-зоб. Да, это был он, и голос тот же, пилящий дерево, только очень тихий, словно его обладатель чего-то скрывал и не хотел огласки – только отцу Дани и доверял свои откровения, не замечая присутствия подростка или попросту игнорируя.

Откуда он взялся, как попал к нам на дачу? – недоумевал Даня, подросток с прыщавым лицом, примостившись в углу остекленной веранды и прислушиваясь к разговору. Говорил в основном Профессор, было плохо слышно, доносились лишь отдельные слова: “таблетки”, “эксперимент”, “яды”. При чем здесь яды, какое отношение имеет к ним Профессор…

Дачное утро вступало в свои права, солнце светило, птицы пели, с соседнего участка доносилось коровье мычание – соседка держала буренку и снабжала поселок теплым парным молоком – словом, все было как обычно, и лишь тихая, не для посторонних ушей беседа отца и Профессора с упоминанием каких-то неведомых ядов нарушала стройную картину.

Дане надоело слушать комариный писк пилы – все одно ничего толком не разобрать – и он бочком, стараясь остаться незаметным, покинул веранду…

Лучше всего запоминаются предрассветные сны, и потому Дан, очнувшись, смог прокрутить в мозгу увиденное и частично подслушанное на дачной веранде. Он выпростал ноги из одеяла, встал, попил воды и снова улегся. До прихода медсестры Оксаны оставалось чуть меньше часа.

Какая-то дичь, Профессор беседует с отцом и что-то явно утаивает, ну, с таблетками понятно – отголосок пребывания в пансионате, но вот яды… откуда взялись, почему причудливым, не поддающимся анализу образом сочетаются с таблетками… И словно клубок с нитками выпал из пальцев и покатился по полу, разматываясь на ходу. Он, Дан, уже задумывался над этим, мысли вовсе не пустопорожние: кто еще с таким рвением и тщанием взялся бы за выполнение особой миссии с таблетками, как не специалисты, для кого все предыдущие задания – тоже особые? Что если дурной сон в руку и Профессор и впрямь из заведения секретного, где производят те самые препараты моментальной или отсроченной смерти? Да нет, чушь, не может быть, опровергал свои же доводы, химики есть в разных лабораториях, неужто свет клином сошелся на токсикологах из секретной лавочки, совсем иным занимающейся? И чем старательнее Дан пытался избавиться от наваждения, тем цепче схватывало, когтило: вполне возможно и допустимо, что работающие потаенно, под крышей спецслужб, токсикологи, именно они получили задание относительно чудо-пилюль – самые грамотные, продвинутые, изощренные; вчера – незаметно убивающие яды, сегодня – возрождающие таблетки, почему нет? Им же один черт чем заниматься, лишь бы платили, а платят им хорошо, даже очень хорошо – Дан был уверен. Лет тридцать назад молодой честолюбивый литератор интересовался этими вопросами, по крупицам собирал материалы для книги, которая вполне могла стать разоблачительной в свете чаепития с полонием и последующих событий, но вовремя остановился, понимая, чем лично для него обернется публикация, даже если и найдется смельчак-издатель выпустить такой компромат. Максимум, что смог сделать, – опубликовал пару статей про профессора Могилевского, командовал тот секретной лабораторией ядов в бытность Властелина № 1. Ну, так то дела давно минувшие, безопасные, а сам Могилевский после ареста и отсидки умер, что удивительно, своей смертью не старым еще в середине 60-х прошлого века.

Насобирать разными путями еще многое, весьма важное, до поры засекреченное, Даниил сумел, потом подтвердилось на подпольных, малодоступных в Славишии сайтах и в трех-четырех газетных публикациях вроде как либеральной, еще не стреноженной газеты; а тогда все легло мертвым грузом в домашнем архиве, желания развивать опасную тему не возникало. Но и сейчас, по прошествии стольких лет, помнил он имена умерщвленных ядами Могилевского, некоторых жертв Григорий Моисеевич самолично иглой шприца колол. На тот свет отправили по указке Усатого и его окружения крупных чекистов; укропских националистов, включая главного идеолога и теоретика движения, а заодно священников; занимавшего пост иностранного инженера-оборонщика, надумавшего вернуться на родину, завоеванную гансонскими агрессорами в 1939-м; заокеанского коммуниста – агента Коминтерна и НКВД; а уже в годы правления Бровастого – писателя из православной страны братушек и главу Пуштунистана… Травили по-разному: уколами, острием зонтика, брызгами смертельной гадости из ампулы в лицо, да мало ли способов.

Нет, не зря приснился сон, не зря… Прав оказался небезызвестный бандит Фокс: “Ядов у нас на всех хватит, наглотаетесь досыта”. Как в воду глядел: настали времена газов нервно-паралитических типа “Новичка”, “Бывалого” и “Ветерана”, от которых спасения нет… Первым случайно испробовал на себе один из авторов “Новичка”, сын известного руководителя химической промышленности Свинцова: вырвался газ на волю из-за мелкой технической неполадки, вдохнул микродозу Свинцов-младший и должен был почти сразу же загнуться. Бог шельму метит… Спасли жизнь ему атропином, взяв подписку о неразглашении, с официальным указанием причины болезни – отравление сосисками. Стал Свинцов-младший инвалидом, калекой, помер через несколько лет, успев, несмотря на запрет, поведать миру о чудовищном оружии – терять-то уже нечего… Мертвi бджоли не гудуть.

Вспомнили о Свинцове в связи с отравлением работавшего на бритов бывшего славишского разведчика, а заодно и его дочери: нашел приют за границей у своих покровителей, но достал их “Новичок” и там. Скандал нешуточный разгорелся.

Да, много чего тогда и после произошло…

…Пришла Оксана в сопровождении белобрысого охранника, Дан при них проглотил очередную пилюлю и направился на завтрак, снедаемый беспокойными мыслями о нечаянном предрассветном предположении, в которое с каждой минутой верил все больше.

Подобно большинству сверстников, Даниил рос не слишком любопытным по части семейных преданий, кое-что знал из рассказов родителей и родственников, но подробно и дотошно старших не расспрашивал, о чем потом искренне жалел. Желание узнать, докопаться пришло позднее. Уже став литератором, подумывал о написании семейной саги, и, видя большие пробелы в материале, начал донимать родителей вопросами, что да как было и как дедушки и бабушки жили после революции и в советские годы. С бабушкой более-менее понятно: из купеческого сословия, при большевиках обнищавшего, один из родственников – священник, что тоже никак не совпадало с веяниями нового времени; а вот по дедушкиной линии все было заковыристее – и страшнее, о чем отец, Сергей Павлович, верный себе, рассказывал скупо, не нагнетая страстей, коих хватало, будто не о своих близких и о себе – только даты и факты, никаких оценок. Оценки выносил Даниил, отчего в душе поселялись неуютство и нечто иное, сродни ненависти: кто же ответит за содеянное зло и ответит ли? Наружу не выходило, в писаниях его до поры до времени не отражалось, так и жил с этими ощущениями, притом что молодость его совпала с воцарением Властителя №2. Нечто иное понемногу притуплялось, скукоживалось, сворачивалось улиткой, он готов был смириться с очевидным: судьба моей семьи мало чем отличается от судеб других. А уж по части ответа за содеянное… – бессмысленно думать, когда то тут, то там открывались памятники и бюсты тому, при ком деда Даниила по отцовской линии спровадили в лагерь в северной точке огромной карты ГУЛАГа.

И вот что легло в тетрадь с записями внука, посвященными деду.

Едва началась Первая мировая,18-летний Павел ушёл добровольцем в армию. К концу войны уже имел звание поручика. А затем вступил в Красную армию Славишии.

В РККА Павел Александрович стал быстро продвигаться по службе. В 1926 г., ещё при жизни его отца, бывшего хозяина текстильной мануфактуры, при новой власти лишенного всего, Павел стал влиятельным командиром и, соответственно, получил право на особое обеспечение. Даже мог просить об отдыхе на курорте, чем вызывал зависть у родственников, и близко не имевших таких прав. Отец, некоторые братья и сестры обижались на него за то, что он, располагая такими возможностями, не помогал им в жизни. Отец, больной и отторгаемый властью, в летах, имел на это, по крайней мере, моральное право. И, возможно, поэтому между ним и сыном-красным командиром были прохладные отношения. “Но я думаю, – неторопливо вел повествование Сергей Павлович, – мой отец был чрезвычайно честным служакой и считал подобные официальные просьбы недостойными или незаконными. А может, просто боялся, что это повредит его военной карьере. Впрочем, насколько мне известно, он не пытался помогать и неофициально, деньгами или ещё как-то…”

Служба давалась ему нелегко, в связи с чем здоровье оставляло желать лучшего. Но, по мнению его сурового отца, главной причиной недомогания была недостойная жена Варвара, с которой Павлу следовало бы, по его мнению, расстаться. “Купеческая дочь, она была интересной женщиной и якобы крутила романы в среде командиров. Но насколько я знал мою мать, это могло быть лишь женским кокетством. В дальнейшем она оказалась исключительно ответственной за семью, мужественным и жертвенным человеком. И никогда больше не выходила замуж. Моя мама, твоя, Даниил, бабушка, по сути, спасла меня”.

Павел Александрович был преподавателем военной Академии в звании полковника. Он уже был автором нескольких исторических книг о войне 1914-1917 гг. Одна из небольших книг о военных операциях царской армии, в некоторых он лично участвовал, называлась “Cлуцкий прорыв”. В марте 1938 г. Михаил Александрович был награждён юбилейной медалью “ХХ лет РККА”, группу награждённых командиров сфотографировали для газеты “Красная звезда”. А в июле того же года, во время отдыха на курорте был арестован прямо за обеденным столом. Его жене, бывшей в положении – уже животик появился, настойчиво посоветовали срочно вернуться в Москву, не подавая вида окружающим, – записал Даниил сообщенное отцом.

Павел Александрович якобы входил в группу заговорщиков против тогдашнего наркома обороны Гоношилова. Вероятно, кто-то из коллег донёс или оговорил его под пытками: командиры якобы обсуждали способ устранения наркома, которого они считали некомпетентным для руководства вооруженными силами страны. Существовал ли этот заговор на самом деле или нет, неизвестно, но мнение о наркоме по сути было правильным: гражданская война миновала более 20 лет назад, и её герои не годились в современных условиях в качестве военачальников. И вскоре после начала войны с Гансонией Властитель№1 снял Гоношилова и Забубённого с высших командных постов. Но в 1938 г. обвинение Павла Александровича входило в печально известный масштабный заговор командиров РККА, когда было обезглавлено почти всё руководство Красной Армии и сотни военачальников были отправлены в лагеря или сразу на тот свет – к радости и изумлению фюрера.

Ту историю Даниил хорошо знал, успел многое прочитать, поэтому его куда больше интересовал дальнейший ход связанных с дедом событий.

Удивительно, но наказали его не по самой жестокой, 58-й расстрельной статье, дав лишь 5 лет лагерей с ограниченным правом переписки. По тому времени, детский срок. Попал он в Заполярье. В 1943 г., ещё во время войны, когда его лагерный срок истёк, наивный дед с радостью написал Варваре, что “мы скоро будем там, где все”, т.е. на фронте. Увы…

В лагере дело Павла Александровича решилось иначе, чем он думал. Вместо освобождения и отправки в действующую армию его ждал пересуд и новые 5 лет, которых он не пережил. Зимой того же года он умер, как известили позже жену, “от воспаления лёгких”, что, видимо, было правдой.

Некоторые родители относятся к своим маленьким чадам, как к большим, а другие – к большим, как к маленьким. Даня сызмалетства ощущал отцовское стремление говорить с ним, как со взрослым, и ему это льстило. Сергей Павлович по натуре был сухим и малоэмоциональным, занятия преданиями старины глубокой, и не славишскими, а западноевропейскими, позволяли ему погрузиться в мир, далекий от треволнений сегодняшнего дня, изолироваться, запереться в капсулу. Так было спокойнее и безопаснее. Даниил вырос совсем иным, отцовское влияние прошло по касательной, если вообще существовало.

О том, что происходило после ареста главы семьи, он в общих чертах был осведомлен из прежних воспоминаний отца. Урывистые, без особых деталей, такие же сухие, как излагавший их человек, воспринимаемые на слух, без записей разговоров, они требовали уточнений, и Даниил начал вновь дотошно выспрашивать отца, как же все было.

Сергей Павлович посвящал в подробности жизни матери и себя самого, росшего без отца и какой-либо помощи. Тетрадь полнилась новыми и новыми страницами, испещренными корявым, некрасивым почерком сына.

“Моя мама, твоя бабушка Варвара рассудила верно, означив путь к спасению, – отец в последние годы жизни говорил медленнее прежнего, тянул, порой буквально выдавливал из себя слова, задумывался, подбирая более точные формулировки, то и дело снимал очки в толстой оправе с выпуклыми стеклами, отчего выглядел по-детски растерянным, не похожим на себя. Больше всего, по его откровенному признанию, боялся старческой деменции. Занятия наукой давали, как он считал, некоторую гарантию, что такого с ним не случится, и он не превратится в овощ. Отец сильно похудел, лицо вытянулось, на лбу и лысеющем черепе обильно проступили пигментные пятна, в глазах маячил испуганный блеск. Даниил жалел его. – Да, путь к спасению… И в лагере, и на воле требовалось хорошо соображать, не делать лишние потуги – в противном случае шансы выжить становились минимальными”.

Мама Варя, так маленький, родившийся вскоре после ареста отца Сережа по мере взросления называл ее, действовала решительно и ответственно. Сначала она, как многие родственники арестованных, ходила на Лубянку, принося мужу передачи. Но после третьего раза человек в приёмном окошке сказал ей: “Не ходите сюда, берегите себя и детей”. Возможно, пожалел красивую, еще не сломленную отчаянием и одиночеством женщину. И она приняла верное решение. Вместе с грудником Сережей исчезла из поля зрения органов. У них была хорошая квартира и ценные вещи – бросив всё, мама Варя сумела быстро найти в столице тихий уголок. Как его назвать? Это был квартал для самых нищих и обездоленных, прямо у станции метро, носившей имя Властелина, на площади перед огромным и помпезным, с колоннами, кинотеатром “Родина”. Десятки одноэтажных деревянных и очень старых домишек у подножия “Родины” образовывали как бы одно поселение, без смывных туалетов и горячей воды, с керосинками и примусами, наличествовали лишь свет и холодная вода – и на том спасибо. Милиционеры сюда особо не совались.

Записывая рассказ отца, Даниил отметил в тетради нарочитую символику соседства убогих строений с киношкой с громким именем – другой родина как местожительство для обездоленных и не могла быть.

Маме Варе удалось найти мужика, прописавшего её и сына за 10 рублей в месяц. Через какое-то время он перестал брать и эти деньги. Да и было ли за что? Лачуга площадью три с половиной квадратных метра, с крохотным, выходившим прямо на кинотеатр, оконцем, по бокам две кровати и подобие платяного шкафа. И вот в этом жилище мать и сын прожили 17 лет, с 1938-го по 1955 год, до реабилитации Петра Александровича.

После этого маме Варе вернули, как ни странно, кое-какие вещи из их квартиры 1938 года. Она направляла письма в инстанции, искала связи, знакомства, проявляя невероятную активность, и – о, чудо! ей и сыну предоставили благодаря хлопотам комнату в районе новостройки в трехкомнатной квартире 9-этажного панельного дома.

“Бабушка твоя, – продолжал вспоминать Сергей Павлович, – была до ареста мужа женой офицера высшего комсостава, образованной и грамотной, но специальности не имела и не работала при муже. А после его ареста надо было всё начинать с нуля. Представь: она сумела стать фармацевтом и все годы проработала в соседней с нашим новым жилищем аптеке. В голодные 1946-1947 гг. спасала меня и себя рыбьим жиром в бутылочках, народ им почему-то брезговал…”

Бабушку Даня помнил смутно, жила она в маленькой “однушке” на юго-западе столицы, с приплатой выменяла ее за ту самую, полученную за репрессированного мужа, комнату. На даче бывала наездами, не хотела мешаться под ногами – “там и без меня народу хватает”. Бабушка ласкала внука, целовала, усаживала к себе на колени, а он норовил побыстрее соскочить – от бабушки пахло не так, как от остальных, чем-то затхлым, а еще нафталином, как в платяном шкафу. Братьев и сестер у Дани не было, повзрослев, узнал, что мать в молодые годы сделала аборт и долго не могла рожать, так что его появление на свет оказалось нежданным. Мать работала с Даниным отцом в одном институте, но не преподавала, как он, не писала монографии и не защищала докторскую, а занималась архивными изысканиями. Часто пропадала на работе допоздна, ездила в командировки, воспитанием сына в основном занимались домработницы. Бабушка в этом процессе тоже участвовала, но не слишком активно – ей уже стукнуло восемьдесят, болели колени, она с трудом передвигалась.

Умерла она, когда Даня уже пошел в школу. По стечению обстоятельств, случилось это в ноябрьский день кончины генсека Леонида Ильича, героя анекдотов и баек, жалкого шамкающего рамолика, в прежние годы красавца, покорившего не одно женское сердце; личности, в сущности, беззлобной, безвредной, хотя и коммуниста; любившего мирские радости и дававшего жить другим. Над ним в финале его жизни посмеивались, но потом принялись одобрять совершенное страной под его руководством, тепло его вспоминать, особенно в сравнении с теми, кто правил после него.

Занося в тетрадь новые и новые записи, Даниил нет-нет и спрашивал себя: был ли я лучиком света и счастья для занятых наукой родителей – и не находил исчерпывающего ответа. Вернее, ответ внутри имелся, но рождал полынную горечь и обнародовать его не хотелось. Что значили для меня близкие и что я значил для них, верил ли я в любовь, сполна ли дарил тепло окружающим…

И как-то сами собой легли в тетрадь слова некогда боготворимого, а по прошествии лет разочаровавшего писателя-горевестника, слова эти не имели прямого отношения к Даниилу, не вытекали из его судьбы, но почему-то отдавались болью и терзанием: “Я – стебелек, растущий в воронке, где бомбой вырвало дерево веры”.

11

Вечером, едва завершилась намеченная заранее дискуссия, Дан предложил устроить пьянку, или, как изящно выразился, – пирушку. Юл поддержала. Дан пригласил Лео – парень вызывал симпатию. Услышав о готовящемся застолье, напросилась Капа – соседка Лео по столу, молодящаяся особа в блондинистом парике. По-женски внимчивая Юл отметила, что та крутится вокруг рыжего, оказывает всяческие знаки внимания, видно, очень хочет дать, но тот, как заметила Юл, вполне равнодушен. Дан пожал плечами – пусть приходит.

Стол соорудили в складчину: извлеченные из холодильников банки и пакеты с едой пришлись кстати. Верные традиции не довольствоваться в поездках и командировках скудной казенной пищей, многие участники эксперимента – Дан был исключением – захватили, кто что смог достать (никто не ожидал такого изобилия в пансионатской харчевне на фоне убогой кормежки всюду и везде). В мгновение ока глазу предстали маринованные огурцы, помидоры свежего посола, грибочки, сардины, колбаса и даже сало – белое с нежным розовым отсветом и тонкой эластичной шкуркой. Капа похвастала, что сало привезли родственники из соседней страны, с которой была война, приведшая к взаимной ненависти и полному отчуждению. К салу это, впрочем, не имело отношения: его изготавливают в селах по старым рецептам и доставляют соседям, если удается перевезти через границу, спрятав от таможенников или, как водится, поделившись с ними.

Капа сменила прическу, точнее, парик: классическая стрижка каре с прямым пробором весьма шла ей. Она явно симпатизировала Лео, имела на него виды, оттого почти каждый день щеголяла в новом наряде, зачастую весьма откровенном; будучи не старше Юл, а может, даже моложе, Капа не могла похвастать фигурой – жировые складки на талии и низкая посадка портили впечатление. Да и разница с Лео в возрасте выглядела ощутимо. Запав на рыжие кудри и конопушки, Капа упорно добивалась цели, Лео же не проявлял активности, и это выводило ее из себя. К тому же он сейчас нет-нет и поглядывал на круглые аппетитные коленки Юл, что не укрывалось от Капиного зоркого взгляда.

Как часто бывает, ситуация определялась расхожим суждением: если женщина недолюбливает другую, то ведет себя с ней весьма любезно, если же ненавидит, – любезна вдвойне, и потому улыбка и теплота взгляда, устремленного на Юл, не сходила с лица Капы, и лишь в глубине зрачков угадывалась умело скрываемая зависть и злоба.

Дан и Юл устроились на кровати, гости захватили с собой стулья и уселись возле стола, придвинув его к кровати. “Иван Грозный” и коньяк делали свое дело, затеявшийся разговор причудливо вился перепархивающей бабочкой.

…Тремя часами ранее зал заполнился до отказа – свободных стульев не оказалось. Лектор, он же ведущий дискуссии (назвал себя на западный манер модератором) сменил голубую рубашку на малиновую, тоже с широким открытым воротом, в котором поблескивал золоченый крест, и стал разительно похож на разудалого солиста ансамбля народного танца – казалось, вот-вот пожертвует солидностью, перестанет надувать щеки и пустится в пляс с притоптыванием и прихлопыванием.

Такое сравнение пришло в голову не одному Дану.

– Вырядился, будто на ярмарке вознамерился публику потешать, – с неодобрением отметила Юл.

Модератор со сцены произнес в микрофон вступительное слово, сделав нажим на то, что можно высказываться совершенно открыто, не таясь, ему, похоже, мало кто поверил, и потому вялое начало разговора на дискуссию и тем более на острую полемику никак не походило – жевали сопли, по любимому массами коронному изречению Властелина №2. Дан заскучал. Приготовился поспорить, даже сцепиться с оппонентами, но с кем и по поводу чего – покамест выглядело туманно.

Кто-то вспомнил, вне связи с темами тлеющего и никак не желающего разгореться разговора, дату – сто лет Великого террора. Не за горами печальный юбилей, будет ли дана отмашка – отмечать? Возникло некоторое оживление, наперебой стали высказываться, да так, что уши вянули: надо ли копаться в таком прошлом, что патриотичное мы в нем найдем? Почему обязательно патриотичное, неужто в истории Славишии не было темных пятен… Еще какие были, не пятна – полотна целые, но научены из прошлого выколупливать, как семечки из подсолнуха, только возвеличивающее государство, а чего это стоило народу, сколько крови пролилось, это побоку, никого не интересует, а кого интересует, тому право голоса не дают. И модератор поддержал: в прошлом всякое случалось, хорошее и плохое, история как мясной паштет, лучше не вглядываться, как его приготавливают. Амбивалентное отношение наиболее правильное, ибо разжигание страстей по поводу событий столетней давности ни к чему хорошему привести не может.

На том и порешили.

Микрофон потребовал патлатый увалень с простецкой доверчивой физиономией – тот самый, кто интересовался у Профессора возможным влиянием таблеток на потенцию.

– Вот вы, – простер руку в направлении малиновой рубахи, – давеча сказали: “Трудно представить себе общество, где все напропалую врут, где обман – естественный образ жизни”. А я такое обчество (то ли нарочно исказил, то ли произнес в привычной для себя манере) очень даже хорошо представляю. Это – наше обчество. Как-то так. Сверху изрекают, телек транслирует, пропагандоны подъелдыкивают, тень на плетень наводят, нанятые за бабки подпёрдыши тут как тут – тошно слушать и смотреть.

Лектор криво улыбнулся, поерзал в кресле. Аудитория притихла, ожидая его реакции, а он молчал.

– Чего затаились, как мыши в погребе? – бросил увалень залу. – Боитесь? И правильно. За такие речи могли упечь совсем еще недавно. Да и теперь могут… Думаете, я смелый? В оборонке тружусь, ракеты собираю, за нами наблюдают, кому следует. Я тоже боюсь. Но кто-то же должен… Народ у нас хороший, люди – говно, – неожиданно подытожил и сел.

В конце зала кто-то зааплодировал, его не поддержали.

– Ну что ж, начало положено, – лектор с натугой выпек сочными губами фразу-блин. – Не стесняйтесь, господа, это же дискуссия. Никому не возбраняется высказывать свои мысли, – и сощурил глаз, будто прицелился из невидимого оружия в сидевших напротив, взяв на мушку.

Поднялось несколько рук, лектор выбрал средних лет мужчину с бритым наголо черепом в темной куртке из плащевки с гербом Славишии слева на груди. Такие куртки выпускались массово и стоили копейки, а чаще дарились на официальных встречах и митингах.

– Парень с оборонкой связан, долг патриотический выполняет, укрепляет страну нашу от происков врагов. Молодец! Но кто сейчас на таких заводах не вкалывает? Все вкалывают! Только такие предприятия и работают. Время стрёмное. Однако мысли парня не тем заняты, скажу без обиняков. Не тем! В башке мякина. Его послушаешь – так все вокруг несут незнамо что, врут напропалую, на голубом глазу, и удовольствие получают. Все, сверху донизу. Неправда! Какой урод внушил ему это?! Ты, парень, я к тебе обращаюсь, не отворачивайся, здоровый бугай, а мыслишь глупо, примитивно. Нас в мире уж сколько лет боятся, мы этим гордимся, а ты хочешь, чтобы мы сами себя бояться начали. На чью мельницу воду льешь?! А еще ракеты делаешь… Эх, ты…

Аплодировали погуще, чем увальню.

– Правильно! По делу врезал! – раздался выкрик.

– И постригись, что ты космы отрастил, как западный гомик эстрадный. Стыдно смотреть! – закончил ободренный поддержкой лысый в куртке с гербом.

Да, с этого началось, но керосинчиком в огонь плеснул Лео, и заполыхало в зале по-настоящему…

Слова он не просил, а перебил даму бальзаковского возраста с пучком сколотых на затылке крашеных, вульгарного карминного колера волос. Та распиналась на счет того, что во времена всеобщей лжи говорить правду, по крайней мере, глупо и недальновидно, и таблетки не помогут изменить положение. Лео выкрикнул в ее адрес: “Мадам, для чего вы сюда приехали? Вас не вылечишь. Смертельно больному не поможешь, только сам заразишься!” Получилось бестактно, даже грубо, но действенно – женщина поперхнулась, что-то промямлила и смолкла.

Лео получил микрофон от ходивших по залу помощников модератора и громко, напористо начал кидать в зал горячие, как угли, слова:

– Про предыдущую ораторшу ничего говорить не стану, а спорить тем паче – здесь все понятно, диагноз… Тут прозвучало: “Народ у нас хороший, люди говно”. Категорически не согласен! Есть верный способ проверить. Очистить зомбоящик, выгнать вон ведущих ток-шоу, заменить другими, вменяемыми, не заточенными на вранье, за что деньги получают и немалые – и увидите результат. Увидите – и ахнете, уверяю!

– Прежних уже выгнали, пластинку заигранную вроде сменили, – поправили из зала.

Лео не отреагировал.

– Многими годами чушь всякая, глупость и пакость вбивались в наши головы, население зверело, верило всякому бреду, ненавидело всех и вся, особенно укропов и заокеанцев. Думаете, столько же времени уйдет на промывку мозгов? Ни хрена, все быстрее совершится, покатится, как под горку, и мы себя и других не узнаем. И таблетки правды не понадобятся. Выяснится, что разум остался у народа, и доброта и сострадание, и вовсе он не плох и не безнадежен, народ наш многострадальный, обремененный историей, в жерновах перемолотый… И вообще, что, по-вашему, лучше: хотеть и не получить или иметь, но потерять? – закончил загадочно-туманно.

Лео аплодировали неистово – похоже, хотелось верить в такой исход, приподнимавший в собственных глазах. И даже повергшая в недоумение последняя фраза – на что рыжий намекает? – не изменила отношения к его выступлению.

Дан хотел было выступить, но замешкался – микрофоном завладел сидевший неподалеку мужчина с брылястыми щеками и презрительно, кичливо оттопыренной нижней губой, трудно было понять, таково ли анатомическое строение мышц лица или безобманчивое отношение к роду человеческому. Впрочем, розно это не существует.

– Прекраснодушные мечтания! – он сразу взял высокие ноты, тонкий, вибрирующий голос не соответствовал его облику. “Пузырь”, тут же прозвал его про себя Дан. – Кто же за просто так отдаст приказ просветлить телевизор? Дурних нема! Попробовали при Преемнике и назад вернулись, к прежнему, проверенному. И правильно сделали!

– Не согласен! – Лео без микрофона пытался перекрыть возникший шум. – Та попытка была робкой, застенчивой, как поцелуй девицы невинной. Требовалось по-живому резать, последствий не страшиться, народ бы в конце концов поддержал, я уверен.

– Кто же себе в ущерб делать будет, мил человек? – осклабился “пузырь”. – Власти невыгодно зомбоящику мозги вправлять. Так ведь далеко зайти можно – понятия вроде “либерал” или “демократ” снова в ход пойдут.

– Их уже реабилитировали! – выкрикнули с другого конца зала.

– Не до конца, не до конца, слава богу, – гнул свое “пузырь” и выдавливал самодовольную улыбку.

– Надо еще раз попытаться. Прежде опыта как можно говорить о результате… – не сдавался Лео.

– Ты, рыжий, с чужого голоса поешь! – “пузырь” пошел в атаку. – И внешность у тебя того… сомнительная. Часом не тайный член КСС – Комитета спасения Славишии?

– Молодец, по самые помидоры чмошнику засадил! – поддержала “пузыря” дама с пучком крашеных волос, которую Лео бестактно оборвал несколько минут назад. Придя в себя, она спешила взять реванш. – КСС почти как КПСС звучит… Эмигрантское отребье воду мутит из-за бугра, комитеты разные создает, а нас спасать не надо, мы сами себя спасем – и остальной мир, в дерьме погрязший…

Обстановка накалялась, модератор бегал по сцене, пытался урезонить спорящих, слова его тонули в гвалте перепалки. Лео отбивался и нападал, его пытались зашикать, некоторые вступились за него, и началась форменная буза…

Внезапно в перепонки ударило мощное и гулкое, как эхо разрыва снаряда:

– Господа, прекратите базар! Того гляди, в глаза друг дружке вцепитесь. Призываю к спокойствию, иначе всех выведем из помещения.

Предупреждение исходило из кинопроекционной аппаратной, она возвышалась над последними рядами. К аудитории обращался невидимый страж, кто, надо полагать, имел на это полномочия. Двери выходов, как по команде, раскрылись, в проемах возникли молодые люди в строгих черных костюмах.

Люди по-прежнему галдели, что-то выкрикивали, размахивали руками, строгое предупреждение никого не урезонило. Модератор не стал дожидаться тишины и пролаял в микрофон:

– На сегодня все! Спасибо за внимание!

…Выпили по рюмке “Грозного”, закусили салом. Дан обильно смазал ломтик предусмотрительно умыкнутой из столовой горчицей – получилось круто, нёбо загорелось, ударило в носоглотку, выступили слезы. С трудом отдышался.

– Модератор сегодня провалился, – Дану не терпелось обсудить дискуссию. – Вертелся, как уж на сковородке. – Что меня в самом начале задело… Нет, не задело – вывело из себя, взбесило… Моего деда-военного в ГУЛАГе сгноили. Так вот, упомянули в дискуссии мимоходом репрессии, почти сто лет Великому террору, а кто про это помнит и знает – в исторических книгах не пишут, а те, в которых написано – те под спудом, из библиотек и магазинов изъяты; в учебниках школьных и вузовских скороговоркой говорится, народ слышал звон и не более: вроде по лагерям распихали массу людей, а за что, почему, как – неведомо, оттого по опросам не оправдывает и не осуждает – дескать, время было такое.

Дан произнес тираду громче обычного, посредине бугристого лба билась, словно в конвульсии, голубая жилка.

– Кто-то вычислил: если каждого погибшего в войне с Гансонией помянуть минутой молчания, мир останется безмолвным сто лет. А сколько будет молчать, если жертвы лагерей вспомнить?

– Да уж не меньше пятидесяти, а может, и больше, – бросил Лео.

– И что мы услышали от малиновой рубахи? – гнул свое Дан. – Пустой извод слов, сплошной порожняк, мудреное, не всем понятное слово – амбивалентное. Амбивалентное, ети его мать! Голимый идиот… Жалею, что едва бред этот услышав, не вступил в спор, промедлил, а вокруг загундосили: надо ли копаться в таком прошлом… Не надо – в едином порыве решили. А почему не надо?

– А потому, – подхватил Лео, – что среднестатистический молодой человек – я о нем сейчас – даже продвинутый, поразмышляв, придет к выводу: было у нас ужасное прошлое и было замечательное прошлое, одно другим уравновешено и не следует больную тему трогать. Так большинство думает – из тех, кто вообще еще способен размышлять. А другие, их мало, прискорбно мало, иной вывод составят: чем больше человек думает, осмысливает бывшее и настоящее, тем труднее его обмануть, лапшу на уши повесить.

Рабы, своими мы руками

С убийцами и дураками

Страну мы вколотили в гроб.

Ты жив, – так торжествуй, холоп!

Быть может, ты, дурак, издохнешь,

Протянешь ноги и не охнешь:

Потомству ж – дикому дерьму –

Конца не будет твоему:

Исчезнет все, померкнут славы,

Но будут дьяволы-удавы

И ты, дурак из дураков,

Жить до скончания веков.

Убийством будешь ты гордиться,

Твой род удавий расплодится, –

Вселенную перехлестнет;

И будет тьма, и будет гнет!

Кого винить в провале этом!

Как бездну препоясать светом,

Освободиться от оков?

Тьма – это души дураков!..

Лео читал с пафосом, беря вирши в союзники.

– Чье это? – спросил Дан.

– Пимен Карпов. Из крестьян, поэт Серебряного века, еще прозу сочинял, пьесы. Я на него случайно наткнулся, талант от Бога. Ну, с таким талантом при большевиках жить тяжко. Завели на него уголовное дело, печатать перестали. Только в годы оттепели книга его вышла, и то потому, что считали автора давно умершим. Скончался же Карпов в 1963-м, похоронен на кладбище родного села…

– Да, за такие стихи запросто могли… – заметил Дан.

– Класс! – Капа пальнула в Лео фантомным лучом неостывающей, как угли в загнетке, надежды. – Память у тебя замечательная, чего только не держишь в голове…

Лео чуть прижмурился – неприкрытая лесть покоробила. Дан и Юл обменялись понимающими взглядами: Капа своего добьется, не мытьем, так катаньем. Любопытно, кто она такая и что привело ее в пансионат…

Будто услышав немой вопрос, Капа налила водки всклянь в пластмассовый стаканчик, махом опрокинула в рот, по-мужски крякнула, запила минералкой и пошли откровения:

– Прадеда моего как кулака на Север сослали с семьей, жена и детишки, мал мала меньше. Корни наши кубанские, до революции прадед торговал, а после разгрома торговли, в советскую власть, получил от нее землю на одного человека по одной десятине и стал крестьянствовать. Станица в тридцатом году насчитывала тыщ сорок населения. Сообщалась трамваем с городом. Имелись три начальных школы, одна средняя, техникум кооперативный, кинотеатр, изба-читальня. Вода для питья артезианская, колонки были с водой этой по всей станице. В общем, все как у людей. Хозяйство у прадеда: две лошади, одна корова, куры. А также необходимый хозинвентарь для обработки земли, телега, сараи, конюшня, коровник, погреб… Жили небогато, средненько. Часто задаю себе вопрос: за что их раскулачили? За их труд тяжелый, за честность…

Мне бабушка кое-что рассказывала. Поначалу я не верила – неужто правда? Потом поняла – так и было. Бабушкин рассказ записала, внуки и правнуки пускай знают, что творилось… Февральской ночью постучали в дом, вошли двое вооруженных, приступили к обыску. Запретного не нашли. С прадедушки валенки сняли, у прабабушки платок с головы содрали, а у детей куклу вырвали и бросили в кучу посреди комнаты. Хозяину сказали, что он арестован. А жене – чтобы сухари сушила, так как вся семья будет выслана на Север и путь будет далекий. Отца увели с собой. На следующий день было описано все имущество в доме и во дворе, а также – скот. И дней пять увозили имущество, зерно и увели скот. Оставили только пару мешков муки. Это на питание до высылки и в дорогу. Ночью приехали на подводе. Разрешили взять кое-какую одежонку, обувку, и кое-что из вещей, постельное белье и нательное, вспоминала бабушка. Все это завязали в узлы, так как чемоданов не было. А дальше – город, станция, большой товарный состав. Началась загрузка высланных. В вагоне семей было много. Через некоторое время привели под охраной накануне арестованных отцов, загрузили в вагоны, где их семьи. И поехали в новую жизнь.

– Скольких душ семья не досчиталась? – спросила Юл.

– Половина померла. Маленькие детишки. Не сразу, потом…

Капа снова налила себе водки. Выпила тихо, что-то прошептала, перекрестилась, похоже было на поминание.

– Ну вот… Поселок, в котором их разгрузили, – из шалманов и палаток. Шалман – из досок, снаружи толем покрыт. По бокам нары. По краям шалмана две железные печки. Освещался фонарями. На нарах спали, ели, сидели. Бабушка вспоминала: “Бывало, проснешься в морозные дни, а волосы примерзли к стенке”.

Привезли, как было предписано, два мешка ржаной муки, положили под нары, подоспело начало апреля, пошли грунтовые воды, вся эта мука заплесневела, в комья превратилась, готовить из нее можно было только болтушки. Да еще воду грели, чая не было… Когда появились ягоды, стали ходить по ягоды. Черника спасала, собирали много, продавали по пять копеек стакан. Бабушка за лето себе на туфли накопила, на учебники для школы. Она собирала, а продавала мама по воскресеньям.

Спецпереселенцы, так их называли, паспортов не имели, взамен – справка, не дающая права выезда за пределы города. Материальное обеспечение несравнимо было с вольнонаемными, у тех на Крайнем Севере льготы, а спецпереселенцам шиш. Из нищенской зарплаты еще удерживались проценты на содержание комендатуры НКВД.

Прадед работал на руднике, добывал апатит, ни на минуту не забывая, кто он есть и как к нему и другим бывшим “кулакам” власть относится. Дочка его, то есть бабушка моя, бывало, приедет к нему уже в поздние годы, а он сидит в рубашке с продранными локтями. “Пап, ты бы хоть рубашку нормальную надел”. – “А зачем? Сейчас я как настоящий бедняк. Надену рубаху – буду опять “кулак”.

За столом повисла тишина. Первым нарушил молчание Лео:

– Даже Адольф бесноватый выглядит лучше в сравнении с Усатым отцом народов – он гансонцев не уничтожал, геноцид своему народу не устраивал, за исключением коммунистов и евреев. Ему рабочие руки нужны были и будущие солдаты. А мы отбеливаем прошлое, начисто забыв, что с нашими предками вытворяли правители. Да какой другой народ выдержал бы?! И еще удивляемся, почему он именно такой, рабски-покорный, славословящий власть… А ты, дорогая моя (Капа мигом расцвела, окатив нежным взглядом), знаешь ли высказывание Александра Ивановича, Герцена, – Лео уже поддал и речь его зазвучала c мягкими бархатистыми обертонами. – Будто клеймо, тавро поставил: “ Дворянство, литераторы, ученые и даже ученики повально заражены: в их соки и ткани всосался патриотический сифилис”.

– Не знал этого выражения, – с сожалением отреагировал Дан. Слегка наклонив голову набок подобно птице, которая с любопытством рассматривает со всех сторон незнакомый ей предмет, он глядел на сидевшего напротив рыжего парня с отчетливо проступившими, как на переводной картинке, веснушками – наверное, следствие выпитого. – Из “Колокола?”

– Оттуда.

– Я, может, и не все понимаю в нынешней жизни, – Капа порозовела, расстегнула верхнюю пуговицу блузки. – Но если при мне хвалить начинают Усатого, как ты, Лео, назвал его, вспоминаю бабушкины рассказы, и такая злость во мне закипает, что себя начинаю бояться. Я в такие минуты неуправляемая, – слегка выпучила нижнюю губу. – С работы едва не вылетела, дав бабе одной в рыло, когда та Усатого назвала великим, сплотившим нацию. Ни фига себе сплочение – на крови человеческой!

– Ты у нас, оказывается, боевая, – в словах Лео не было иронии.

Помолчали, выпивка почему-то не шла, сам собой возник разговор о скором отъезде из пансионата, проверке на детекторе лжи и прочих моментах; Дан уверял, что толку в эксперименте нет никакого, таблетки – фикция, кому-то взбрело в голову, наверняка деньги выделили немалые, надо распилить, вот и придумали эту хреновину; Лео, напротив, полагал, что эксперимент удался, неважно, помогут просветлению пилюли или не помогут, главное, нас разговорили, так что устроителям есть над чем подумать.

– Погоди, Лео. – Юл поерзала на кровати, приподнялась, машинально одернула смявшуюся юбку, однако коленки открылись еще откровеннее, а при желании можно было рассмотреть и нечто большее, Капа на мгновение помрачнела. – Погоди… Вот ты спорил с лектором и что-то там про пса и блевотину, а еще про свинью. Просвети, пожалуйста, я ничегошеньки не поняла.

– Милая Юл, если бы ты знала, с какой радостью я бы про это не говорил… Я как Фигаро: хочу посмеяться над всем, иначе пришлось бы заплакать. Увы, со смехом не очень получается.

– А ты анекдот какой-нибудь расскажи, посмеемся вместе, – ввернула Капа.

– Ну, разве что специально для тебя, моя прелесть. – Лео неожиданно приобнял запунцовевшую, глубоко задышавшую Капу. – Про трех блондинок, попавших на тот свет. Анекдот богохульный, предупреждаю.

Капа машинально поправила светлый парик. Жест выглядел неуместным – получалось, анекдот и впрямь посвящался ей, а уж в каком виде будут представлены блонды, нетрудно догадаться.

– Три блондинки попали на тот свет. Встречает их апостол Петр. “Девочки, хотите в рай?” – “Хотим, хотим!” – “Тогда давайте маленький интеллектуальный экзамен проведем. Ответьте, пожалуйста, на вопрос: что такое еврейская Пасха и какое историческое событие произошло в этот день?” Первая блондинка говорит: “Еврейская Пасха это когда варят, жарят, парят много индейки, все объедаются и болеют потом животами”. “Отойди в сторону”, – приказывает апостол. Вторая блондинка: “Это когда красят яйца, светят куличи, все христосуются”. “Отойди в сторону”, – приказывает апостол. Третья: “Это когда Иисус собрал учеников, они разговаривали, совершали чудеса, например, воду в вино перегоняли, потом нехороший человек предал Иисуса, его распяли на кресте и захоронили в скале, но никто не знал, где. И все это происходило в день еврейской Пасхи”. – “Замечательно!” – воскликнул апостол. – “Но я еще не все сказала. Каждый год в начале февраля кто-то откидывает камень, он выходит из скалы и если видит собственную тень, зима продолжается еще шесть недель… ”

Сидевшие в комнате зашлись от хохота – Дан аж скрючился и пролил водку из стакана. Лишь Капа сидела с каменным лицом и недоуменно глазела на мужчин и Юл – а что здесь смешного?

– Я не поняла, – призналась.

– Капа, милая, вспомни заокеанскую традицию вынимать сурка из норы и по тени от него определять срок прихода весны, – объяснил Дан.

– Так это анекдот про заокеанских блондинок?

И снова хохот, заливчатый, утробный. Громче всех, нарочитее, получилось у Юл. Капа тоже натужно выдавила гримасу-улыбку.

– Да, повеселились от души. Спасибо, Лео, классный анекдот… Но вернемся к нашим баранам, то бишь к псам и свиньям, – Дан вернул разговор в прежнее русло. – Ты, Лео, апостола Петра вспоминал: “Но с ними случается по верной пословице: пёс возвращается на свою блевотину, и вымытая свинья идёт валяться в грязи”. Правильно излагаю?

Тот мотнул кудрями в знак подтверждения и дал пояснение:

– Что означает выражение “пёс возвращается на свою блевотину”? Каждый делает то, что свойственно его природе: свинья – валяется в грязи, собака – подъедает свою блевотину. Человек, познавший Господа, но не позволивший Ему изменить себя, в конце концов возвращается к своему прежнему мирскому образу жизни и погрязает в привычных для него грехах. В Ветхом Завете царь Соломон объясняет это высказывание так: “Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою”.

– Иными словами, нормальный человек, у которого мозги не набекрень, должен, обязан различать добро и зло, верно? – Дан искал поддержку Лео. – Различать ложь и правду, но это если голова не заморочена, как у нас у всех, граждан Славишии. В той или иной степени, – поправился.

– И все-таки, во времена всеобщей лжи говорить правду глупо, – ввернула Капа. – А что, лектор, может, не так уж и неправ.

– Твой лектор – мудак, – как припечатал Лео. – Ну да, позиция весьма удобная: находить оправдание своим поступкам, – Лео взял пальцами ломтик сала, отправил в рот, посмаковал и прижмурился от удовольствия: – В жизни не едал такой вкуснятины.

– Еврей ест сало и нахваливает, – оглушительно захохотала Юл.

– Я не еврей, между прочим. С чего ты взяла?

– По внешности сужу. Кудри рыжие, конопушки…

– Внешность обманчива. Хотя меня часто принимают за еврея, это правда… – и после паузы, вздернув плечи, заметил раздумчиво: – Может, и есть капелька иудейской крови, но если и есть, совсем неплохо.

– И правильно, быть евреем сейчас не зазорно, – ввернула захмелевшая Капа. Дан поежился, Юл махнула рукой: чего тут обсуждать, Лео сдвинул брови – реплика не понравилась.

– Зачем врать, коль и так верят? – непонятно было, к кому или к чему относилась новая фраза Капы, обмахивавшейся бумажной тарелкой в виде веера. – Фу, взопрела…

– Инда…

– Чего инда? – не поняла.

– Ничего. Классику знать надо, – неожиданно для себя самого резко, с вызовом ответил Дан. Капа вылупилась на него и как ни в чем не бывало:

– Постоянно резать правду-матку – идиотство, и постоянно врать – плохо, золотая середина нужна, – не умолкала она. – Ты же мужу не говоришь о своих изменах. И он своих баб скрывает. И все существуют нормально, пока кто-то кого-то не уличил.

– Хрень собачья, – взъелся Дан. Особа в парике начинала злить. – Жена, муж, измены… Кому это интересно? В одной книге умной написано: герой беседует с гомункулом, спрашивает, как различить добро и зло – ведь зло часто выступает в личине добра, и это на каждом шагу. Существо из колбы разъясняет: “Если то, что ты делаешь и чему учишь, тяжело тебе, значит, ты делаешь доброе и учишь доброму. Если учение твое принимают легко и дела твои легки тебе – значит, ты учишь злому и делаешь зло”.

– По стечению обстоятельств героя умной книги, которую ты упоминаешь, зовут Дан, – Лео улыбнулся и лицо его приобрело особое, почти торжественное выражение первооткрывателя некой истины.

“Этот рыжий – образованный малый, ничего не скажешь”, – подумал Дан с долей зависти – в его возрасте я знал много меньше…

– Мне мысль пришла здесь, в пансионате, – заторопилась высказаться Юл. – Ложь, если вдуматься, это ведь и есть зло, ненависть, а правда – любовь, добро. Разве не так?

– По твоей логике понятно, почему зло перевешивает добро, а ненависть – любовь, – Капа вытерла салфеткой вспотевшие щеки. – Вранья-то куда больше…

– Может быть, – не стала возражать Юл. Сидевшую напротив завистницу она не воспринимала и вовсе не жаждала вступать в спор.

Разговор перепорхнул на имена: знаменитый режиссер пару лет назад снял дорогостоящий исторический сериал о победоносных войнах Славишии: в кинотеатрах сериал побил рекорд по сборам, гоняли его по зомбоящику несметное количество раз, получалось, что всегда, без исключений, на нас нападали и страна вынуждена была давать отпор, а сама никогда ни на кого… Чистая заказуха. И ведь талантом бог режиссера не обделил, а вот поди ж ты…

– Подлинный талант, скажем, литератор, режиссер, художник, по сути своей либерал, – Лео произнес с нажимом на последнее слово. – С властью под ручку не ходит, не ластится к ней, ему это органически чуждо, он по другую сторону, а бездарность всегда консервативна в нашем, славишском, убогом варианте – так и норовит примазаться к власти, без мыла в жопу влезть. Надо же чем-то компенсировать творческую немощь.

– Не вполне согласен. А как быть с теми, в чьих талантах сомнения нет, и вдруг перевертышами стали, несут такой бред, что диву даешься.

– Дан, есть, конечно, продажные шкуры, на них пробы ставить негде, есть трусы, есть такие, кто уверяет власть: ребята, я – свой, не трогайте меня, только дайте заниматься любимым делом. Но едва совершили насилие над собой – так мигом испарился талант, словно кто-то невидимый не простил измену и наказал. Примеров полно. Тот же режиссер…

…Пьянка завершилась за полночь. Разошлись с объятиями и поцелуями, как старые приятели. Лео и Капа шли по коридору, обнимая друг друга за талии – похоже, рыжему сегодня не отвертеться, подумал Дан, глядя им вслед.

Юл осталась у него, угомонились они часа через два и заснули, не размыкая объятия. А на рассвете, по дороге в туалет, Дан углядел в щели под дверью клочок бумаги. Поднял, прочитал первую строчку и, не останавливаясь, прочитал залпом остальное, один и второй раз. И пропал сон, в кровати под тяжелое похмельное дыхание Юл он обдумывал смысл записки Лео. Нашел-таки рыжий время сочинить… Видать, Капа не слишком мучила, а может, и вовсе ничего промеж ними не было.

“Дорогой Дан! Прости мою навязчивость: мало того, что наверняка замучил вчера своими откровениями, так еще и к эпистолярной форме обратился. Но ощущение, что не высказался до конца, не добрался до сути. Попробую изложить в этой записке…

Мне кажется, ты не веришь в прозрение народа, в изменение его травмированной психики в случае, если джойстик зомбоящика (помнишь, в одной из лекций эта штуковина упоминалась) попадет в другие руки и с экрана польются совсем иные речи. Действительно, трудно поверить. Попробовали было – испугались и к прежнему вернулись. Как ерничал доморощенный пиит про народ наш, “они илоты, патриоты, их даже голод не берет, они запуганы до рвоты на поколения вперед…”

Все так. Веселуха сплошная. Славишия загибается. Даже точнее, уже плавает кверху брюхом, но воняет пока не слишком сильно. В столицу только иногда запашок приносить начинает. Ветерком восточным. Многие считают, и ты, похоже, в их числе: “генетический код” славишцев особый, определен историей тысячелетней, рабством, тиранством Властелинов, миллионами безвинных жертв и пр. И потому понятия демократии и свободы закрыты для народа. Не нужны. Чужды ему.

Но позволь спросить: как обстоит дело с “генетическим кодом” корейцев, да и бывших самураев? Как это вдруг они, оказавшись в других условиях, смогли начать движение в сторону открытого общества (в случае корейцев особенно наглядно – каким разным может стать народ в принципиально разных обстоятельствах). Да и гансонский опыт говорит о многом: до сих пор травмированные жизнью под “реальным социализмом” восточные гансонцы отличаются от своих западных соотечественников склонностью к экстремизму, воинствующему национализму, жуткой нетерпимостью и так далее. У них, что, иной генетический код? Да и вектор движения дореволюционной Славишии был в сторону более открытого общества, вызвав, правда, опасное противодействие, которое, впрочем, не обязательно должно было восторжествовать, если бы не катастрофа Первой мировой войны, открывшая дорогу большевикам к власти. Другое дело, что отрицательная селекция революций, войн, террора и так далее, конечно же, сильнейшим образом и надолго травмировали нацию (в западном смысле этого термина).

Но смотри: стоило Никите чуть-чуть, самым малым образом, приоткрыть общество, снизить давление государственного пресса, как сразу же, как грибы после дождя, стали вырастать окуджавы, высоцкие, вознесесенские, а также менее знаменитые, но столь же свободолюбивые и достойные люди. Появились тысячи и тысячи поклонников свободы. А вспомним ненавистного многим и многими чтимого Михаила Сергеевича!.. И, наоборот, когда Властелин номер два и его мастера массового гипноза пресс снова вдавили в общество, оно стало быстро схлопываться. Оскудение сознания, предательство либеральных идеалов интеллигенцией. То есть интеллигенция сейчас в куда худшей форме, чем в прежние времена! Не верю в роковой и непреодолимый генетический код. Дайте лет десять свободного телевидения и не узнаете страну. А может, и пяти хватит. Я об этом вчера во время обсуждения доклада говорил…

Хотя травмы прошлых лет плохо заживают, чреваты рецидивами, с этим не поспоришь. Так мне кажется…”

12

У входа в столовую вывесили баннер с написанными от руки словами: “Со Славишией можно дружить – она добродушна. Со Славишией можно сотрудничать – она честная. У Славишии можно попросить – она щедрая. Славишию можно обмануть – она доверчива. Но со Славишией нельзя воевать – она непобедима”. (Властитель №2)

В левом углу баннера был запечатлен человек в полный рост, он держал в руках созданный им автомат, очень похожий на гансонский шмайсер – оружие добра и культурный бренд Славишии – так его именовали. На баннере легко угадывалось изображение восьмиметрового памятника в столице, от лицезрения его многих бросало в дрожь; cоздатель автомата разглядывал свое изделие, как Страдивари – свою скрипку, с той лишь разницей, что скрипка не умертвила миллионы человек, а сеяла лишь радость и восторг.

Еще вчера баннера не было и в помине, а сегодня – вот он, пожалуйста, внимайте, вникайте, осмысливайте. Надо полагать, это почерк автора высказывания, которого прежде Дан не слышал, а работая над романом, тем самым, опасным, подпольным, собрал многие десятки коронных фраз своего героя, разобранных на цитаты, но эта фраза в его списке отсутствовала. Хм, странно… Характеристика родной страны выглядела безупречной, однако каждый посыл к ее великолепным качествам вызывал в Дане внутренний протест. Наверное, потому и вывесили баннер, чтобы лишний раз воздействовать на нашу психику, на еще не утилизированные мозги, решил Дан и направился к своему столу.

Юл привычно опаздывала к завтраку. Уговора ходить на трапезу вместе у них не было, Дан поэтому не стал ее будить и сейчас молчаливо поедал овсянку, йогурт и омлет, пил минеральную воду, борясь с изжогой. Лео и Капы тоже не было видно.

Смурное настроение не покидало его. Рыжий всенепременно захочет продолжить разговор. А что Дан ему скажет… Пять лет зомбоящика с другим джойстиком – и люди поменяются, внутри без всяких таблеток наступит желанное просветление? Чтобы по-другому начали вякать с экрана, и недели хватит. Команда поступит хаять – будут хаять, хвалить – будут хвалить, и вся недолга. И народ вроде согласится с новыми веяниями, он всегда на все согласный, вот только останется потаенное, запрятанное в самое нутро неверие в сулящих свободу и в существование без страха и унижений, ибо – не привыкли, не ведают, что это такое. И куда деть сонмища начальников всех мастей, для них любые перемены как нож острый, режущий благосостояние, они-то уж точно по привычке станут аплодировать, а в душе проклинать и сопротивляться, ибо для них лафа может закончиться. После первых свободных выборов нас всех повесят, высказалась в порыве откровенности приближенная к Самому дамочка; долгое время руководила славишским телевидением в Заокеании – уж она-то знает, что почем. Покуда никого не повесили… И еще останется – ничем ее не вытравить – ненависть к тем, кого наградили кликухой пиндосы, мучительная, пожирающая изнутри, как раковые метастазы, ненависть, замешанная на комплексе неполноценности, в котором никто никогда не признается.

Вползало незаметно, как червяк в яблоко: что-то не то происходит, говорил он себе, иллюзии тают, как подтопленный весенним солнцем тонкий мартовский ледок, и блокнот не заполняется, писать вроде бы не о чем – таблетки, кровь натощак на анализ, а что там выявляется, о том не ставят в известность, молчок, и лекции, фильмы, дискуссии, если можно их назвать таковыми – в общем, скучища и морока. А ты другого ожидал? – прямой вопрос самому себе, остающийся без ответа.

Решив следовать примеру рыжего, Дан набросал ответ за полчаса до завтрака, торопился, писал и зачеркивал, но суть несогласия изложил, как ему казалось, довольно внятно. Теперь оставалось вручить пару вырванных листков из блокнота и дождаться ответной реакции.

Дан еще раз перечитал записку. Вроде все логично, складно, но воспримет ли Лео, затеется меж ними разговор или каждый при своем останется…

“Дорогой Лео! Твое письмо подействовало на меня как наркотик – при том, что затронутая тема отнюдь не является новой, постоянно вертится в голове, обсуждаю ее наедине с собой и кое с кем еще, с кем безопасно, и нахожу, к сожалению, все новые аргументы в пользу своей позиции. Рад бы поддаться иллюзиям, да не могу. Не получается. Особенно когда читаю высказывания, аналогичные тем, что содержатся в твоей записке.

Отделяя зерна от половы, давай поговорим по сути. Славишия погрузилась в одиночество, остается изгоем, вопрос, на сколько лет? Думаю, на десятилетия. Страна заплутала в поисках самобытного пути, мы и не Запад, и не Восток, нечто среднее, гибрид, не случайно и войны вели гибридные. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно…

Ты упрекаешь меня в неверии в народ, в изменение его, как ты правильно пишешь, травмированной психики, если пресловутый телевизионный джойстик окажется в разумных, правильных руках. И сам себе противоречишь, указывая (совершенно справедливо): недавно снова попробовали было – испугались и к прежнему вернулись. Казалось бы, о чем спор? Но несмотря ни на что, ты категорически не согласен с тезисом об особом “генетическом коде” славишцев, заложенном вековечным рабством и в силу этого отсутствием потребности в свободе. Ты убежден: несколько лет свободного телевидения – и все кардинально изменится, люди очнутся, придут в себя, выйдут из замороченки и начнут воспринимать мир и самих себя в реальном, а не искривленном измерении.

Ты не одинок, у тебя имеются союзники. Умным людям, пробивающимся всеми правдами и неправдами в Сеть, удается донести разумные рецепты излечивания от морока: скажем, восстановление фундамента верховенства права и политической демократии – никакие другие цели, фиктивные или реальные (экономические реформы, борьба с коррупцией, бедностью, неравенством и т.п.) несопоставимы с этой главной задачей; превращение страны в настоящую Федерацию, с наделением оставшихся после укрупнения субъектов финансовыми и иными возможностями, чтобы не клянчили у Центра деньги, а зарабатывали сами, ослабив пресловутую зависимость от столицы, откуда все команды идут; или вот смелое предложение – упразднить властные полномочия президента и превратить Славишию в парламентскую республику, а президент станет декоративной фигурой, вроде британской королевы; ну и прочее, в таком духе.

Пишут и говорят об этом уж сколько лет, сотрясают воздуся, и что мы имеем в сухом остатке? НИ-ЧЕ-ГО. И не будет ничего, и никакие таблетки, которые исправно глотаем, не помогут.

А знаешь, почему? Да потому, что прекраснодушным советчикам, голову ломающим, как страну вывести из потемок на свет, невдомек или лень ответить на элементарный вопрос: кто будет это все делать, менять и каким образом? Кто заполучит этот самый джойстик, коль считать, что в нем первопричина? Невозможно представить, чтобы некто добровольно вручил его мифическому господину, имени которого мы с тобой не ведаем, но который станет после стольких лет безнадежного покоя все вверх дном переворачивать. Нет такого господина, а если б и появился, то немедля сгинул, едва протянув руку к спасительному устройству. Снова повторю за тобой: недавно попробовали было, чуть-чуть, самую малость – тут ж опамятовались и к прежнему вернулись. Страна еще не в таком выморочном состоянии, чтобы рискованные эксперименты ставить.

Просто так никого не допустят рулить страной. Дабы штурвалом завладеть, надобно бунт сотворить, с кровопусканием и насилием, иначе никак – не отдадут. Настоящих буйных мало, пел народный бард. Уточню – их попросту нет, были да вывелись, и народ не поддержит. Генетика сработает, атавистический страх новой революции.

Напоследок еще об одном сладком сне. Не перевелись у нас мечтатели о правителе, ставящем целью выбивать вату из голов люмпенов и маргиналов, прививать им навыки нормальных цивилизованных граждан. Прививать стальной волей, вполне безжалостно, невзирая на жертвы – но в интересах самих людей – и государства, в конечном итоге… В общем, хотят видеть хорошего, правильного диктатора, о народе сиром и убогом заботящегося. Вроде Пиночета или Ли Куан Ю – тот чудо экономическое и финансовое сотворил на крошечном острове, где никаких ресурсов не было и даже питьевой воды – ее импортировали по водопроводу. ВВП на душу населения острова увеличился в 40 раз! Во всех мировых рейтингах в тройку лидеров входит по уровню образования, медицины, качеству жизни. Диктаторски Ю искоренил преступность и коррупцию, казнил направо и налево. Чтобы посадить члена триады, достаточно было трех анонимных свидетелей. Люто расправлялся с любым соратником, заподозренным во взятке… А Чон Ду Хван!.. Генерал военный переворот устроивший, из отсталой страны конфетку сделал, не только экономически – ввел прямые президентские выборы, снял запрет на деятельность неугодных политиков… После отставки хотели его повесить, потом присудили пожизненное, а потом и вовсе помиловали.

Красивый сон, верно? Ты хоть одного такого правителя славишского знаешь? Покопайся в истории – не найдешь. Неоткуда им взяться. По части злодейств – сколько угодно, а чтобы благо совершить – увы… Как-то так…”

Сегодня утром предстоял просмотр очередного фильма. Юл, едва успев позавтракать, сидела рядом, нахохлившись, не в духе. Даже не улыбнулась. Макияж был набросан явно наспех, чересчур обильная синева в подбровьях придавала лицу хмурость.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Нормально. Только не выспалась… после вчерашнего, – и покосилась на Дана.

– Перебрали малость.

– Да не малость, а как следует. Ну, на то и пьянка. А ты захандрил в конце. Секс вроде поправил настроение или мне показалось? – шаловливо ущипнула его за руку.

После ухода гостей они занимались любовью и обсуждали тему измен: для Дана весьма болезненную ввиду истории с женой, но и для Юл далеко не безразличную – и сама грешна была, и от близких мужчин натерпелась. Сошлись на том, что лучше этого не касаться.

Тем не менее, Дан успел рассказать две восточные притчи. Визирь набрался смелости и обратился к султану: “Мой повелитель, не гневайся, если я задам тебе вопрос. У тебя прекрасная, похожая на газель, молодая жена, а ты спишь с кем попало, с прачками, посудомойками. Почему?” Султан в свою очередь спросил: “Скажи, визирь, какая твоя самая любимая еда?” – “Плов с бараниной”. – “Теперь представь, что тебя тридцать дней в месяц кормят пловом…”

Юл хмыкнула и понимающе закивала – ну, конечно, вам, мужикам, разнообразие надобно.

А Дан продолжал.

– А вот другая притча. В одном большом городе домой после смены на скотобойне возвращался чистильщик. Можешь себе представить, во что он был одет и как от него пахло. Неожиданно евнухи схватили его и куда-то поволокли. Достигнув ворот большого богатого дома, евнухи ввели туда чистильщика. Девушки-невольницы помыли его в бане, дали чистую одежду и ввели в покои молодой красавицы – хозяйки дома. Та угостила чистильщика роскошными кушаньями, фруктами, вином. После чего пригласила в спальню, где они провели ночь. И так продолжалось семь дней – каждый вечер чистильщик приходил к госпоже и уходил от нее утром.

На восьмой день его спешно удалили из покоев госпожи – вернулся ее муж, молодой красавец, в окружении конной свиты и солдат. На прощание госпожа раскрыла истинную причину ее внимания к чистильщику. “Мой муж изменил мне с девушкой из кухонной прислуги. Я застала его на месте прелюбодеяния. И я поклялась, что в отместку совершу блуд с грязнейшим и нечистоплотнейшим из живущих в городе. И мой выбор пал на тебя…”

Юл молчала. Наконец, глядя искоса и с некоторым вызовом, заметила:

– Мудрая байка. Мы-женщины мстительны и коварны, если нас обижают и унижают. Ни один мужчина не сподобится придумать такую месть, какая родится в женской голове. Учти…

– Принял к сведению.

– Однако, я думаю, не все мужья изменяют, это, во-первых, а во-вторых, где найти самого-самого грязного?

– Общество стало бы очень приятным, если бы все женщины были замужем, а все мужчины – холостыми.

– Жаль, что так не может быть. Сам придумал?

– Ну, естественно… Шучу, заокеанец один сочинил. А вообще, чтобы подвигнуть мужчину к измене, достаточно выйти за него замуж.

– Знаешь, рогатых мужиков меньше, нежели разочарованных жен, – парировала Юл.

Фильм начался, и самые первые кадры заставили Дана вздрогнуть и напрячься; сработал тумблер узнавания: молочный бар “Корова”, эротические женские фигуры с краниками, откуда льется белая жидкость, в том числе с наркотиком – молокаин, потребляемая четверкой подростков бандитского вида; напившись молокаина, они убивают бездомного, дерутся с такой же бандой, устраивают бешеную гонку на машине, пробуждающую в кишках приятные и теплые вибрации, насилуют в чужом доме на отшибе жену писателя, а самого калечат, наконец, главарь банды Алекс расправляется с полусумасшедшей старухой в зеленом трико, вонзив в нее скульптурное изваяние огромного фаллоса, и оказывается в руках полиции… И музыка – божественно-прекрасная, тысячу раз слышимая и всякий раз новая – из Девятой бетховенской и увертюры к “Цирюльнику”, музыка рождает апокалиптические видения, кровь, под ее аккомпанемент Алекс становится садистом, испытывая от этого наслаждение…

Впервые Даня увидел ленту подростком, в возрасте Алекса, и был потрясен – от сцен насилия ему стало физически плохо, едва не стошнило. Став постарше, посмотрел еще пару раз, прочитал экранизированный знаменитым голливудцем роман и пришел к выводу – ничто, никакой творческий замысел не рождается просто так, спонтанно, по наитию: у каждого замысла есть свое объяснение, своя первопричина. Не избей и не изнасилуй во время войны с Гансонией четверка негров-дезертиров беременную жену автора романа, не потеряй она ребенка, не став под влиянием пережитого запойной и не умри от цирроза печени, и не услышь писатель в отношении себя вердикт врачей – рак мозга – не был бы написан именно этот роман как подведение жизненных итогов, мучительных раздумий о природе насилия и его неизлечимых последствиях.

Вывод Даниила выглядел далеко не бесспорным: выходит, писатель непременно должен сам пережить описываемое, не умозрительно, не понарошку, а на самом деле, реально – только тогда его перо обретет силу и остроту. Обвинял же Страхов Федора Михайловича в “ставрогинском грехе” – растлении малолетней девочки, то есть в том, что описание этого преступления имеет автобиографический характер. Даниил не верил Страхову, завистнику и приживалу, хотя и признанному критику, и противоречил себе: а как же воображение – главное писательское оружие, тонкий и точный инструмент? Сознавая уязвимость своей позиции, Даниил однако упорствовал, внутри себя продолжал настаивать на ней – нет, пишущий сам должен пройти через многое, упасть в бездну и воспарить в прозрении…

C той поры периодический просмотр этого фильма стал для него необходимостью. Он помнил его покадрово и подпитывался от него, как от аккумулятора, всякий раз обнаруживая новые, упущенные ранее детали.

Юл, не отрываясь, смотрела в экран, подавшись чуть вперед, сжатые в кулаки пальцы до побеления костяшек словно вбирали пульсирующую извне энергию агрессии и непроизвольно реагировали – Дану чудилось, что Юл готовилась к сопротивлению.

… Показ завершился, поплыли титры, в зале зажегся свет, все задвигались, заскрипели стульями, заговорили. Согласно расписанию, после обеда должен состояться семинар с обсуждением увиденного.

До похода в столовую оставалось полтора часа, Юл пригласила Дана к себе. В номере он устроился в кресле у окна, Юл разрезала на дольки два зеленых яблока, достала из холодильника початую литровую бутылку “Ивана Грозного” с ликом на этикетке знаменитого актера с козлиной бородой в главной роли до сей поры популярной комедии про меняющего профессию царя. Содержимое плескалось на дне бутылки – и впрямь вчера крепко поддали. Юл разлила водку по стаканам.

– После такого кина необходимо расслабиться, – и, не чокаясь, махом выпила содержимое.

Дан пить отказался, Юл сдвинула брови.

– Не чинись, писатель, давай, как я, залпом и фруктом закуси.

Звучало в ее стиле, с нажимом, противиться которому он не умел. Мягкая игрушка…

Нехотя отпил, она панибратски подмигнула:

– Вот и молодец.

Села на кровать напротив Дана, сбросила туфли, вытянула ноги.

– Я тебе вот что скажу… Кино-то про нас. Этого гребаного Алекса каким способом отучают от агрессии, отвращают от насилия? Показывают всякие ужасы типа маршировки фашистов под музыку, от которой мороз по коже, ну и всякое такое, плюс пилюли – и в итоге вылечивают. На мордобой он не отвечает, на бабу голую не реагирует. И с нами такие же фокусы проделывают, только картинки другие, и лекции. Но, в сущности, цель одна – прочистить, просветлить мозги. Если наш эксперимент с лечением Алекса сравнить, получается одно и то же: ложь – это агрессия, насилие, правда – нормальное, разумное, адекватное восприятие событий. Верно, писатель, я рассуждаю?

– Возражений против твоей логики не имею, – после некоторого раздумья. – Ты – молодец, зришь в корень, – отпустил комплимент, вполне искренний. – Однако прошу: прекрати называть меня писателем. Точно кликуха.

– Ладно, не обижайся. Не буду. Я же просто так, без подкола.

Она порывисто встала, подошла к креслу, села Дану на колени, обняла, поцеловала влажными водочными губами.

– Я баба не шибко умная, но не настолько, чтобы не понять. Кое-что кумекаю. Обрати внимание, чем все заканчивается. Алекса вылечили, избавили от агрессии, вернули в прежнюю жизнь – и тут его образумили, то есть уже он сам оказался в роли беззащитной жертвы злобного, беспощадного общества, над ним измываются, мучают и доводят до того, что выбрасывается из окна. К счастью, отделывается травмами, попадает в больницу и там его вылечивают от всего того, что ранее внедрили в его шалую голову – и становится он прежним, его перестает рвать при виде насилия и прочего. Теперь повернем к нам, к эксперименту. Допустим, таблетки и впрямь окажутся чудодейственными, приведут наши затраханные мозги в норму, а дальше что? А дальше мы вернемся туда, откуда пришли. А там те, кто нас не поймет, не оценит, напротив, выплеснет на нас всю злобу накопившуюся: кто вы такие… еще поучать нас вздумали… Ты веришь, что таблетками начнут пичкать остальное население? Их никто принимать не станет, заставить же невозможно, не хватит сил и средств. И останемся мы одни, чужие и опасные, а, в общем, на хрен никому не нужные.

– Всех поголовно излечить от теле- и прочей дурости невозможно. Но достаточно небольшого передового отряда здравомыслящих, они-то и создадут условия перемен. Революции, между прочим, делают не народные массы, а тысячи и даже сотни людей.

– И ты веришь, что получится? Только честно.

– Не знаю… По натуре я скептик.

– Допускаешь ли иной вариант? Эксперимент удался, но испугается власть внедрять его широко – ведь это сук под собой рубить, где все эти жопы начальственные чудесно устроились. Короче, прокукарекали, а там хоть и рассвет не наступай. И здравомыслящие, как ты говоришь, люди врагами предстанут в глазах власти, антипатриотами, родину ненавидящими. И тогда власть задание тому же Профессору и иже с ним спустит – разработать антидот-противоядие. Как для лечения наркоманов. И разработают – можешь не сомневаться. Вместо таблеток правды появятся таблетки лжи – и опять вся эта карусель завертится, и зомбоящик не понадобится – наглотался и… Увидишь: пилюли новые с большей охотой принимать станут, нежели те, что мы глотаем. Народ наш какой: нравится ему верить всякой чуши, слухам бредовым, и не копаться, не утруждаться мыслями, было ли, есть ли на самом деле.

– В первый день занятий нас всякими цитатами пичкали. Помнишь? Проблема славишцев не в том, что они обмануты, а в том, что всякий раз превращаются в народ лжецов. Это стыдно, но удобно.

– Вот и я о том же.

Они еще долго обсуждали фильм и рожденные им предположения. Юл захмелела и принялась нести околесицу типа того, что все участники эксперимента, независимо, в какой они группе, под колпаком, особым наблюдением, а тех, благодаря кому родилась чумовая идея проверки действия пилюль, изгонят из власти и надолго законопатят; и вообще, все это хрень собачья, глупость несусветная, и зря она, Юлиана, подалась на уговоры и приехала сюда – искать неприятности на собственную задницу.

– Единственная польза – с тобой познакомилась, не обминулась, а то так бы и осталась в неведении относительно живущего на свете чудака, книжки сочиняющего и с одиночеством завязать мечтающего.

На счет одиночества угадала, подумал Дан, и вложила свой немудреный бабий смысл – если и сойтись с женщиной, то почему не с ней? В самом деле, почему?

13

По вторникам и пятницам соглядатай (так прозвал Дан являвшегося каждое утро с медсестрой Оксаной бесцветного молодого человека из группы обслуживания) входил в его номер с пачкой бумаг. Он оставлял их на столе и безмолвно удалялся. Это были отпринтованные статьи, выжимки из книг и брошюр, фрагменты телевизионных ток-шоу в виде текстов. Все это предназначалось для ознакомления. Как понял Дан, все пятьдесят “красных” получали такие распечатки.

Путного, будоражащего мысль, дающего ей некое оригинальное направление, в бумагах содержалось прискорбно мало: общеизвестные факты, навязшие в зубах оценки и выводы, в общем, макулатура – Дан безжалостно выбрасывал в мусорную корзину. Редко попадалось стоящее, о чем можно поспорить, порассуждать, однако уступавшее в соперничестве лекциям и дискуссиям. Кому-то не слишком умному поручили непыльную работенку выискивать, что может заинтересовать участников эксперимента, вот он и выдает на-гора всякую муть. Впрочем…

В последней партии бумаг Дан обнаружил пару листков; не читая, а лишь увидя название “Притча от Лукавого”, по инерции хотел отправить в мусор, но остановился. Что-то привлекло в пояснении: “Автор этой притчи называет себя Сэм. Имя это ни о чем не говорит. Он не изъявил желания представиться и настаивал на том, чтобы текст этот именовался именно “Притча от Лукавого”. Ладно, Сэм, а скорее всего, Семен, раз ты настаиваешь, так и быть, придется бегло прочесть.

Пришёл человек к Лукавому и спросил: “Что есть правда и что есть ложь?” И повернулся к нему Лукавый и приблизился и блеснули глаза его. И увидел человек отражение своё в глазах Лукавого: в одном большое, в другом маленькое. В одном близко увидел себя, а в другом далеко, в одном сидящим, а в другом стоящим, высоким и низким, в одежде и обнажённым, на солнце и в тени, смеющимся и плачущим, рождающимся и умирающим, живым и мёртвым, существующим и не существующим, ангелом и бесом. И зашатался человек и отвернулся, не в силах видеть себя так, и пеленой покрылся мир перед ним.

Но вот отдышался человек и сказал: “Зачем играешь ты со мной, мучаешь?” И улыбнулся и отвёл свой взгляд Лукавый и сказал: “О правде ты говоришь, человек, но что есть правда твоя?” И сказал человек: “Всегда я стараюсь говорить правду о себе и о других, и если кто другой лжёт, того обличаю. И если скажу я неправду – пусть отсохнет язык мой. Ложь же это когда кто-то говорит неправду намеренно, зная, что это неправда”. И снова улыбнулся Лукавый и сказал:

– Да, правда твоя, человек, проста как лист бумаги. На одной его стороне написано слово “правда” и на другой – слово “ложь”, и всё, что не может находиться на одной стороне, должно находиться на другой. И считаешь ты, что есть правда абсолютная, правда конечная и совершенная. И считаешь ты, что можешь знать эту правду, конечную и совершенную.

И улыбнулся тут Лукавый, а человек задрожал. И вот сказал Лукавый:

– Настоящая же правда вот в чём: правда есть не одна, их много. И есть такая правда, которую ты можешь постигнуть и есть такая которую, не можешь. И даже та правда, которую ты можешь постигнуть, вовсе не похожа она на лист бумаги, а похожа на пирамиду со многими уровнями. И говорил я тебе, что всё относительно, что и плохое и хорошее не существуют сами по себе, а только по отношению к цели, что есть у тебя. Так и говорю я, что и правда и ложь также относительны, и нет абсолютной правды и абсолютной лжи, а есть только больше правды и меньше правды. И чем ближе к вершине такой пирамиды, тем больше правды и чем дальше от неё – тем меньше правды. И то, что дальше от вершины –то ложь по отношению к тому, что ближе. И не можешь ты понять, человек, что даже то, что кажется тебе противоположным друг другу и противоречивым, может быть в то же время истинным и непротиворечивым, если посмотришь ты сверху.

Вот представь, что говоришь ты с другом своим о жизни своей, – и тут Лукавый почему-то улыбнулся, а человек почему-то опечалился, – и жалуешься ему, что жизнь твоя тяжела и беспросветна, и что ты должен работать с утра до ночи, и нести все обязанности свои. А друг твой, любящий тебя, скажет, что жизнь твоя хоть и нелегка, но всё же терпима, и что есть у тебя и жена преданная и дети, почитающие тебя, и родители, и друзья, уважающие тебя. И что не многие из круга твоего живут такой жизнью устроенной. Кто же прав тогда будет между вами двоими? И не будет ли, что жизнь твоя тяжела, правдой? И то, что твой друг скажет тебе тоже правдой? И не будет всё ли это ложью, если посмотришь на жизнь правителей ваших, или на нищих на улице, или на воинов в сражении? И разве они счастливы?

И вот говорю я тебе: нет ни правды, ни лжи самой по себе, но всё зависит только откуда ты смотришь, и что знаешь и понимаешь.

И ещё скажу тебе, человек, – сказал Лукавый, – что твоя правда не есть правда Посланника или Пророка божьего или Будды, а их правда не есть правда Пославшего их, и над ним тоже есть правда, и так без конца.

И представил тут человек всю пирамиду эту, всю “лестницу Якова” и почувствовал на миг ту правду, что ближе к вершине, и потерял он сознание своё и простёрся ниц. А Лукавый в это время терпеливо ждал. И вот очнулся человек, отёр рукой дрожащей лицо своё и спросил: “А как же я, где же моя правда в порядке этом небесном?” И спросил Лукавый:

– А где же правда муравья малого в мире твоём? И его ли правда – правда для тебя? И не есть ли мир твой гораздо больше и сложнее чем мир муравья? Так же и ты, как муравей в мире твоём, по сравнению с небесным порядком этим. И как сам ты меняешься всё время, – сказал Лукавый, – так же и правда твоя меняется с тобой всё время, и вчерашняя правда будет тебе сегодняшней ложью, и сегодняшняя ложь – завтрашней правдой.

И что есть правда и что ложь? Не есть ли это только имена, или ярлыки, или суждения твои, которые выносишь ты, на основании только того, что знаешь ты? И много ль ты знаешь? – и тут снова улыбнулся Лукавый и как бы вырос, а человек почувствовал себя маленьким и слабым и задрожал. – Ибо если скажут тебе, что снег белый, и не видел ты снега ни разу в жизни своей, а потом скажет тебе ещё кто-то, что снег синий, не скажешь ли ты, что ложь это? Но если не видел ты снега, то и то и другое ложью для тебя будет.

И ещё скажу тебе, – сказал Лукавый, – что говоря и думая о правде, используешь ты слова, человек. Но разве ты сам и другие люди, с которыми говоришь ты, одинаково понимаете те же слова, что с губ ваших слетают? Вот говоришь ты кому, что любишь его. Но разве любишь его ты так же, как и детей своих, как родителей, как жену, как Бога своего, что жизнь дал тебе? Для каждого из них у тебя своя любовь, а слово ты используешь одно. И не так же ли и с правдой?

Вот если готов ты самую жизнь свою отдать за Бога, потому что любишь его, то не будет ли ложью сказать, что любишь ты соседа своего? Ведь за него не готов ты жизнь отдать? Не ложь ли это, что любишь ты его? – И тут снова Лукавый улыбнулся и похолодел человек в истоме. – Вот видишь, даже когда хочешь сказать ты правду, ложь говоришь ты, человек. И не так ли это по отношению ко всем словам, что говоришь ты, человек? Ибо только ты понимаешь, что сказать хочешь, другие же только думают, что догадываются, что имел ты в виду.

И вот правды ты от меня хочешь, человек, правды о правде и о лжи. Но как судить о сказанном мною будешь?

И засмеялся тут Лукавый и ушёл, а человек изменился в лице своём, и застыл как столп соляной, и простоял весь день и всю ночь в раздумье.

Народное мифотворчество Дан терпеть не мог, его тошнило от мудрствований на пустом месте, от сочинений всякой конспирологической и философской дури, чему грош цена, но тут случай особый. Вчитываясь еще и еще в листки, он понимал – нет, вовсе не случайно занесло их, как семена ветром, а по хитрому и намеренному умыслу. Вот вы, господа, по наущению глотаете рекомендованные Профессором пилюли, надеетесь выправить мозги, убрать, изничтожить отравившую их гадость – и все напрасно, не существует “чистой” правды, как и совершенно чистых веществ или чистой воды. “Полная” ложь обязательно содержит в себе элементы истины. Ложь даже может состоять из “правды”, если посмотреть внимательно под определённым углом и с определёнными целями. Не зря говорят в Поднебесной: шить одеяло лжи из лоскутов правды. Правда – один из уровней лжи… Так что тщетны, господа, ваши попытки, а мы вновь хотим убедиться: расчет на припудренную так называемой правдой заведомую ложь – единственно верный, достойный продолжения и совершенствования. Мысль изречённая есть ложь – не так ли?

Некоторые из вас, умников, подумают: они что, спятили, это же с их стороны, с нашей, то есть, чуть ли не саморазоблачение?! А нас сие нисколечки не смущает, наоборот, поощряет. Вы полиграфу исповедуетесь, свою тыщу баксов заработаете и отправитесь восвояси, а мы матерьялец замечательный добудем, ах, какой матерьялец!..

Вот какие неутешные мысли посетили Дана после прочтения притчи.

…На асфальтированной площадке с тыльной стороны пансионата установили генератор, провода тянулись к нескольким укрепленным на прочном основании плазменным телевизорам. При появлении группы “красных” экраны засветились, появились изображения известных ведущих политических ток-шоу, лиц было немного – они, как правило, редко менялись, оставаясь незаменимыми многие годы и потому легко узнаваемыми. Впрочем, появились и борзые новички, их вытолкнул на поверхность недолгий период потепления, они поднаторели в своем ремесле и с легкостью меняли риторику на прямо противоположную, едва в зависимости от колебаний температуры появлялась потребность.

Сейчас показывали прежних, на долгие годы оккупировавших экраны мозгоёбщиков и мозгозасерателей. Среди них выделялся коротко стриженный, плотного сложения человек с птичьей фамилией, в черной застегнутой до подбородка куртке без накладных карманов на груди и полах, похожей на китель или френч, с отстраненным холодом в зрачках и мефистофельской гримасой; он походил на инквизитора, какими их рисовали несколько веков назад испанские художники, не хватало лишь мантии и шапочки. Другие ведущие являли палитру самых разных рож: мордатый плешивый смахивающий на евнуха тип; гладенький красавчик с пухлыми губками; надменный субъект с седой бородкой, сидящий на диване, заложив ногу за ногу, источающий презрение ко всем и ко всему; шкет c умильной и одновременно глумливой улыбочкой законченного прохвоста; дамочка в летах с вызывающим оскалом имплантов; другая дамочка, помоложе, с ярким макияжем, явно любующаяся собой, бесстыдно разведя колени…

К немалому своему удивлению Дан увидел мелькнувшего в кадре и что-то невразумительное вякнувшего приятеля-соавтора той самой книжечки про отнятый у соседей полуостров. Рядом с приятелем восседал надутый величием и спесью семитского вида эксперт по ближневосточной тематике по кличке Сатана…

Дан знал всех как облупленных, видел множество раз в экранной рамке, внешность ведущих не требовала углубленного физиономического анализа – нутро угадывалось безошибочно; он и рад бы иначе воспринимать, но не мог при всем желании.

И вот что еще: попадались изредка вроде нормальные, интеллигентные лица, но стоило переметнуться, встать под знамена Василиска – и менялись лица, вся мерзотина отпечатывалась в скошенных к носу от постоянного вранья глазах, точно по описанию секретарши Лапшенниковой в знаменитом романе.

Высказывания ведущих в основном по вопросам внешней и отчасти внутренней политики государства сопровождались истерическими выкриками и смехом аудитории, захлопыванием пытающихся вступить в полемику, негодующим стуком ботинок и туфель зрителей. Дан не вслушивался, он и так заранее знал, что они выскажут, его охватывало привычное тупое бешенство: все ясно и понятно, а сделать ничего не можешь, не заткнешь им рот, только и остается выключить зомбоящик и отматериться вслед. Но сейчас он находился не на своей даче, а в чужом казенном месте и не был властен распоряжаться пультом управления.

Возле каждого аппарата лежали бейсбольные биты.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросила Юл. – Какого фига нас тут собрали?

Дан кое-что понимал, но делиться соображениями не стал. Лео тоже не высказывался, он был один – Капе нездоровилось и она предпочла остаться в номере.

Возле телевизоров появился облоухий приземистый мужичок в кепке, надетой козырьком назад. Он был в черной майке с надписью: “Мне с вами не о чем пить…” Глазки-буравчики пронзали толпу нехорошим, недобрым взглядом, похоже, сгрудившиеся напротив вызывали в нем глубокое отвращение.

– Так, господа-товарищи, сейчас вам будет предложено развлечение, – произнес он, слегка гнусавя. – Раззудись, плечо, размахнись, рука! Вопрос для особо одаренных: кто главный враг человечества? Ответ – телевизор. Неважно, славишский, заокеанский, гансонский или поднебесный. Потому что врет безбожно, сумятицу, психоз вносит в сознание. Никакое это не средство массовой информации, пропаганды – а попросту токсичное вещество, яд, отравитель, одним словом. Разрушитель всех норм в обществе.

Мужичок сделал гримасу, будто и впрямь почувствовал недомогание от собственных слов. Глубоко вдохнув воздух и сплюнув, он вернулся к изложению порученного ему задания.

– Чем еще опасен зомбоящик, как называют его в народе? Легко может вывернуть все наизнанку, развернуть страну в любую сторону, в любом направлении. Люди наши задуренные, легковерные, пусти самый чудной слух – они и поверят. И сколько потом не разубеждай, будут стоять на своем, как ослы упрямые. Да вы и без меня знаете… Короче, сейчас нам с вами предстоит операция по уничтожению телевизоров. Публичная казнь, так сказать. Следите за моими действиями…

Мужичок нагнулся, взял биту, постоял, обопнувшись о деревяшку, несколько секунд как бы в раздумье, сделал глубокий вдох, примерился и с размаху влепил битой в один из экранов. Посыпались осколки антибликового стеклянного покрытия, полетели искры, внутри аппарата что-то охнуло, будто и впрямь от умирающего тела зомбоящика отлетела тлетворная душа. Мужичок ударил еще и еще раз, от усердия кепка слетела, обнажив голый, продолговатый, похожий на дыню кумпол, он натянул кепку прежним манером – козырьком назад.

– А теперь берем биты и каждый наносит удары. Кто сколько хочет. Ну, вперед, господа-товарищи, выразите свое отношение к тому, что немало лет отравляло наше существование, – и мужичок вдруг, ни с того ни с сего, рассыпался мелким, удушливым, конфузливо-похотливым смешком, отчего Дана передернуло.

Пространство наполняли песенные мелодии, ведущие ток-шоу вели передачи, их поддерживали возгласами и криками сидевшие в студиях зрители-участники, и все внезапно закончилось. Первой проворно схватила биту баба-затетеха и ударила с такой силой, что аппарат едва не завалился набок. За ней потянулись другие. С задором и видимым удовольствием они курочили экраны и начинку аппаратов. Первые удары приходились на головы ведущих, осколки вылетали, казалось, из живых черепушек.

Пара телевизоров, не выдержав экзекуции, воспламенились, их тут же затушили пеной.

– Иэх, ребята, ломать – не строить! – воодушевлял мужичок. – Давай, ребята, покажем им кузькину мать!

Юл инстинктивно прижалась к Дану, вздрагивая при каждом отзвуке удара битами. Рядом вырос Лео, он демонстративно держал руки за спиной.

– А вы что же, уклоняетесь? – к ним подбежал мужичок и протянул биту. – Негоже от коллектива отрываться или у вас особое мнение? – осклабился и тут же осекся, поймав взгляд Лео.

– Мы не хунвэйбины! – вызверился на мужичка Лео.

– Как ты сказал?.. Ху…вэнбины? – не понял мужичок. – Кто такие, почему не знаю?

Лео не стал объяснять, а кратко и убедительно изложил свою позицию:

– Пошел на… со своей битой, не то ненароком можешь схлопотать.

– Ты что, с глузду съехал? – растерялся мужичок, но мигом взял себя в руки и, против ожидания, не залупился в ответ.

– Ну, это ты, парень, зря. Я же не по своей воле, просто исполняю поручение. По мне, так в зомбоящике ничего плохого не было. Он патриотизьм воспитывал, любовь к родине, а значит, ненависть к врагам.

Через пятнадцать минут публичная казнь завершилась, оставив на асфальте груду обломков. “Красные” покинули арену возмездия. Боковым зрением Дан углядел человека в черном костюме и галстуке, он что-то помечал в блокноте и пристально-подозрительно окинул проходившую мимо троицу. Взгляд его не понравился Дану.

14

Дни летели стремглав, наперегонки друг с другом, подтверждая теорию Дана: монотонное однообразие убивает время – кто-то невидимый пожирал его с неукротимым аппетитом.

Лео на удивление вяло отреагировал на записку Дана. Почему-то расхотел спорить, доказывать, яриться в попытке в чем-то убедить. Из него, как из футбольного мяча, словно выпустили воздух. Лишь устало обронил на ходу, как бы между прочим:

– Таких, как ты, – большинство. Фомы неверующие. Значит, не на что надеяться. Жаль…

Изредка, правда, происходило нечто, нарушающее привычный ход вещей. Объявили, что нескольких “зеленых” уличили в манкировании приемом таблеток, выгнали из группы и отправили восвояси. Но это была сущая мелочь по сравнению с грянувшим скандалом – кто-то спер из лаборатории изрядный запас таблеток. Ночью прокрался в помещение за семью замками и вроде как под присмотром мальчиков в строгих черных костюмах, выпилил два главных запора и похозяйничал в шкафах. Почему-то пилюли хранились не в сейфе, а на полках. Видимо, никто не предполагал такой дерзости как грабеж под покровом темноты.

Доложил об ограблении тот самый немолодой человек с шикарной посеребренной шевелюрой, открывавший первое по приезде собрание “красных”. Он был уже не в импозантном сером костюме и красном галстуке, а в повседневной одежде – джинсах и тонком темном свитере с кожаными налокотниками, не изображал улыбку-оскал, а смотрел в зал подозрительно-недобро.

– Мы найдем злоумышленника и накажем, можете не сомневаться, – пообещал он.

К Дану и, как он уразумел, остальным членам группы внезапно нагрянули с обыском. Два мужика и женщина неопределенного возраста переворошили все верх дном, покидали на пол и через полчаса молча покинули комнату.

– А кто убирать будет после вашего погрома? – вслед им не выдержал Дан.

– Ты и будешь, – коротко ответствовал командовавший обыском – молодой нацмен со злым прищуром узких глаз, по виду бурят или калмык.

Дан хотел ответить на неприкрытое хамство, но сдержался.

Атмосфера после ЧП сгустилась, лекции несли мало интересного, семинары не проводились – все подходило к концу, итоги выглядели туманными. Пронесся слух, будто спецслужбы выявили виновников, их оказалось двое, и были они агентами заокеанской разведки. Ну а кто же еще!.. – разумеется, происки Запада, ему без этих таблеток никак не обойтись, – ерничал Лео. – Славишское ноу-хау покоя не дает…

– Между прочим, и там врут изрядно, им попринимать наши пилюли полезно, – неожиданно высказалась Юл.

– И впрямь так считаешь? – переспросил Дан и посмотрел пристально, изучающе, словно искал новое, не подтвержденное ранее.

– Разве не так? Везде одно и то же. На вранье все замешано. Ну, у нас покруче, конечно, понаглее, но и в той же Заокеании свои заморочки.

Может, и права – тукало в висок, но что-то мешало безоговорочно признать Юлино откровение, он отмахивался от него как от назойливой мухи. Нет, все-таки не одно и то же, разница есть, там ложь в конце концов разоблачается, а здесь… Юлины слова вызывали раздражение.

Из кучи совершенно не обязательных прослушиваний Дан выделил лишь одно, открывшее последнюю неделю пребывания в пансионате. Сотрудники университета в Заокеании подтвердили в ходе исследования, что фейковые сообщения обладают рядом особенностей: так, женщины обычно писали сообщения из восьми слов, а когда лгали – из девяти. А в сообщениях мужчин и с ложью, и без, как правило, было по семь слов. Кроме того, когда женщины лгали, они часто использовали местоимение “я”, а мужчины – “мой”. Также в сообщениях с ложью у мужчин нередко встречалось слово “конечно”, а у женщин – “пытаться”. Еще ученые обнаружили: представители обоих полов использовали в сообщениях уклончивые фразы, когда лгали.

Ну и, если верить ученым, еще более усовершенствована разработанная лет пятнадцать назад технология распознавания цифровыми устройствами лживых новостей в Сети. Дай-то бог… Только навряд ли железкам удастся одержать решительную победу над человеческой хитростью и изворотливостью – если захочу соврать по-крупному, посеять в задуренных мозгах опасную небылицу, я такое придумаю, что ни один самый изощренный алгоритм не поймает; если бы было иначе, Сеть стала бы безопасной и никакие пилюли не понадобились…

После пьянки и первой ночи, проведенной у Капы, Лео попытался решить для себя вопрос: нужна ли ему случайная связь – спустить на тормозах или пусть идет как идет? Отношения с Капой, как курортный роман, ни к чему не обязывают: закончится срок путевки и разойдутся, словно и не были знакомы и близки. Однако чем больше задумывался над этим, тем туманнее рисовалось ближайшее будущее отношений с дамой не первой молодости, старше его на тринадцать лет, чей возраст отпечатался на ее лице и фигуре.

Капа без утайки и стеснения делилась с ним женскими тайнами, приглашая стать поверенным в сердечных делах – так, по крайней мере, ему мнилось. Подобная откровенность едва знакомого человека выглядела странной, не вполне уместной, Лео, впрочем, не видел скрытого смысла, выгоды для Капы – скорее издержки одиночества, неизбывное желание с кем-нибудь поделиться переживаниями и просто бабья дурь. Капа не блистала умом в том понимании, какое вкладывал Лео в это понятие, чувство юмора тоже вроде как обошло ее стороной, и, несмотря на это, ему было с ней тепло и уютно – словно путник в стужу обрел пристанище и греется у раскаленной печурки.

Детство Лео, омраченное болезнью матери, протекало не как у большинства. Ольга родила его в двадцать пять и впала в послеродовую депрессию. Болезнь развивалась по классической схеме: то и дело менявшееся настроение, мрачная раздражительность, вспышки гнева, злость в отношении близких, навязчивые, нередко бредовые идеи, мать часто плакала, говорила о неудавшейся жизни. Малыша она грудью не кормила, от этого новые переживания и страдания. Диагноз поставили не сразу – скрипачка Ольга и раньше отличалась неровным характером, всплеск эмоций чередовался с унынием и апатией, но после появления на свет Лёни все усугубилось.

Выпускница консерватории, она подавала надежды, несколько раз выступала с сольными концертами, ее сдержанно хвалили, именно сдержанно, она нервничала и в конце концов устроилась в большой оркестр. После родов и начала болезни, сев на антидепрессанты, ушла из оркестра и давала частные уроки одаренным детям. Лёня не обладал абсолютным слухом, музыка его сильно не тянула, мать переживала, и это стало еще одним поводом развития депрессии.

Уже с двух с половиной лет Лёня стал понимать, что с его мамой что-то не так – она редко брала его на руки, почти не целовала, не брала к себе в постель, если начинал плакать, кричала, чтобы он успокоился, и сама начинала рыдать. Ночами иногда квартира оглашалась густыми и тяжелыми звуками – это мать брала скрипку и, бродя по комнатам в ночнушке, извлекала из инструмента мелодии сообразно ее настроению. Лёня просыпался и начинал дрожать под одеялом – отныне скрипка ассоциировалась у него с недугом.

Так продолжалось несколько лет, потом мать относительно пришла в норму, хотя расстройство сна и приступы беспричинного гнева остались.

Взрослея, Лёня начал многое понимать: сексуальная жизнь родителей, похоже, отсутствовала, он ни разу не видел, чтобы отец обнял и поцеловал жену, спали они в разных комнатах. Один из школьных приятелей поведал под большим секретом, что видел Лёниного отца гулявшим на бульваре с чужой женщиной. Сын догадывался: у отца на стороне есть любовница, может, и не одна, его это особо не задевало, не коробило – он давно свыкся с мыслью, что в его семье все не так, как положено быть. Другой бы развелся и перестал лицемерить, жить двойной жизнью, а мой по каким-то причинам не уходит…

Будучи, несмотря на молодость, уже довольно известным экономистом, отец в конце 90-х работал в институте с группой коллег, которых считали либералами, потом, с воцарением нового Властелина, перешел на службу в правительство, стал референтом министра, доросшего до вице-премьера, сдружился с советником Самого, академиком, и полностью поменял взгляды на модель развития Славишии. “Человек, который всерьез утверждает, что денежная эмиссия в Заокеании и других странах Запада осуществляется с целью захвата по дешевке славишских активов, если он здоров, может быть кем угодно, только не экономистом”, – ехидно писалось об академике, когда еще можно было так писать.

Лёня до посинения спорил с отцом, напомнив это высказывание, а еще другую характеристику академика: икона экономического мракобесия, недвусмысленно намекал, что вести дружбу с таким субъектом – позорно (отец от таких намеков багровел и непроизвольно сжимал кулаки); сын ссылался на некоторых авторитетов, покинувших страну ради собственной безопасности и занявших должности в заокеанских университетах, авторитеты писали о пагубности избранного экономического курса, отец, породистый мужчина актерской внешности, с плешью в венчике рыжеватых волос, отмахивался, злился, повышал голос: “Нашел кого в пример ставить! Предатели вздумали нас учить жить… А ты, гляжу, с их голоса поешь. Ох, Лёня, до добра не доведет… Я, конечно, помогу тебе с трудоустройством, но надо патриотическую позицию демонстрировать, а у тебя взгляды не те, совсем не те…” – “Зато ты – большой патриот за казенный счет. За деньги немалые, которые тебе платят, чтобы всякую чушь поддерживал. А помощь твоя мне без надобности”.

После института Лео устроился в стартап в новом городе близ столицы, занимался электроникой, участвовал в разработке нейросетевых технологий, они сулили беспредельные возможности. Читал запоем, особенно интересовали история и философия. Бок о бок работали такие же, как он, молодые гении, знающие и умеющие то, что не снилось их отцам. Новое поколение, бездна толковых людей, считал Лео, притом почти никто не эмигрирует, как в двухтысячные годы. Для себя он такую возможность отверг раз и навсегда. “Хрен вам в глотку! – отвечал невидимому оппоненту. – Не дождетесь, чтобы все уехали. Страну поднимать нужно, излечивать от безумия. Я и есть настоящий патриот…”.

Он заводил романы, но жениться в его планы не входило. Он нравился умным девушкам, с иными отношения почему-то не складывались. И поэтому совершенно удивительной стала возникшая душевная приязнь к Капе – вовсе не его героине, чьи изъяны видны невооруженным глазом, а вот поди ж ты, что-то привязывало к ней и вовсе не секс по принципу ”на безрыбье и сам раком станешь”. Тогда что? Видеть в ней маму, некогда недолюбленным, обделенным родительской лаской ребенком, а ныне взрослым мужчиной с незаживающей раной тянуться к прежде недостижимому? Он не мог ответить.

Капа совсем молоденькой, едва выпорхнув из института, устроилась по блату в мэрию небольшого сибирского города, в котором родилась. “Я тогда была хорошенькая, пухленькая, щеки кровь с молоком, коса по пояс – словом, очень аппетитная, мужики проходу не давали. Вышла замуж, через некоторое время развелась – муж оказался пьяницей и дебоширом, остался сынок, ему сейчас двадцать один, доучивается в столице на юриста”, – исповедовалась она, хотя Лео не просил. Далее из ее рассказа вытекало: после развода связалась с мэром, вернее, он с ней, она не противилась, мэр, сравнительно молодой, нравился, объединяло их, кроме прочего, что он тоже имел родственника-спецпереселенца и тоже с Кубани. “Проваландалась с ним пару лет, мэрская жена бучу подняла, начала письма строчить в инстанции, мэр струхнул – двое детей как-никак и карьера под вопросом – и уволил меня. Помог, правда, устроиться на приличное место в столице нефтянки, это в сотне километров от нашего города. И на том спасибо…”

Больше замуж Капа не выходила. Мужиков меняла, чуть что не по ней – взашей. Зарабатывала прилично, по загранкам каталась, отдыхала на тамошних курортах. Особенно нравилось на Мертвом море. Родители переехали в Крым, уже после захвата (так и сказала, не оговорилась – после захвата, Лео поразился, не ждал от нее), купили дом. Младший брат на флоте служит, в штабе, теплое местечко…

Капа могла тараторить без умолку еще долго – подвигало на откровения, что слушатель попался внимательный, кажется, сопереживающий, не перебивал, не задавал вопросов. Просто слушал, внимал.

– Что тебя подвигло приехать сюда? – в конце концов осведомился Лео.

– Честно? Не денег ради, поверь. От скуки. Потянуло к чему-то новенькому. А тебя?

– Примерно по той же причине. Но, вообще, захотелось кое-что проверить. Уяснить, чем народ дышит.

– Уяснил?

– В общем, да.

– Ну, а про меня что думаешь? Я ведь тоже народ.

– Ты – особая статья, – ушел от ответа.

Капа не настаивала на расшифровке. Рыжий поначалу привлек ее как некая экзотическая птичка или зверек, таких мужчин у нее допрежь не было, и, конечно, щекотал самолюбие его возраст – если я таких молодых могу ублудить, значит, еще не старая, котируюсь. И чем чаще они виделись наедине и откровенно беседовали, тем сильнее Капа привязывалась к нему. Влюблюсь еще ненароком, думала, по инерции гоня предчувствие, боясь сглазить.

Более всего привлекали ее разговоры про политику. С Лео она без опаски произносила то, что таила в себе и чем не делилась с кем-либо. В нефтяной столице Славишии за такие антипатриотические речи взгрели бы по первое число, да никто и не пробовал откровенничать. С Лео же обсуждать накопившееся в душе можно было легко и нестесненно.

– Я власть не люблю, можно даже сказать, ненавижу. Любую, сверху донизу. Навидалась на начальничков в мэрии, да и в моей теперешней конторе. Они либо поглупели, либо обнаглели, либо и то, и другое. Порядочного человека днем с огнем не сыщешь. Продажные твари. И откуда столько их повылазило! Как тараканы в каждой щели. Если б ты знал, как воруют! Без зазрения совести и не боятся. Им можно, ну, тем, кто на верху на самом, а нам западло? Ты, Лео, слушаешь и думаешь: ха, нашла чем удивить… Да страна живет этим столько лет… Правильно, сама понимаю – ничего нового в моих словах нет. Тем не менее, ненавижу и с каждым годом сильнее. Я тебе, мой милый рыжик, скажу: если ты умный – то должен быть против власти, если умный и за власть – значит, жулик, ну, а с глупыми и так все понятно. Я в данном раскладе за умную схожу – только молчу в тряпочку, ибо боюсь, да, боюсь – ежели турнут, кто мне, одинокой женщине, поможет…

Лео обнял ее и поцеловал. Не в благодарность за близкое, отрадное ему понятие, нет, выглядело бы ненатурально, нарочито, поцеловал совсем за другое – Капа заставила пересмотреть определение ее умственных способностей: вовсе не дура, коль размышляет над сей материей и делает выводы. Зомбоящик не запудрил ей мозги. Возник и другой повод проявления нежности – в новой подруге (не важно, на какой срок – надолго или кратко) он видел силу, убежденность, упертость, если на чем стояла, то до конца. Хотелось не разочароваться в такой оценке.

У него самого однажды возник повод проверить себя – это когда вызвали в отдел кадров стартапа, усадили в отдельной комнатушке без окон и человек средних лет с широкоскулым крестьянским с рябинкой лицом, на котором доминировали рыжеватые усы курильщика, назвавшись офицером ФСБ Широниным Олегом Олеговичем, повел беседу с Лёней за жизнь. “А парень улыбается в пшеничные усы…”, – не к месту вспомнил Лёня слова из песни. Фээсбэшник не улыбался, а ощупывал цепким профессиональным взглядом сидевшего напротив.

Он выспрашивал про то, про это, начав с близких родственников, от фактов биографии перешел к сути работы Лёни, выказывал осведомленность в деталях, поощрительно кивал в такт ответам: все знаем, все правда, так и есть. Лёня поначалу испытал дискомфорт, слегка заныло в средостении, липучий серый комок пополз к горлу, как при легкой тошноте; через несколько минут справился с волнением. Вопросы усов коснулись друзей. Лёня замолчал. Верный себе, не стал тянуть кота за хвост и с вызовом в голосе: чего господину Широнину от него надобно? Тот слегка поморщился:

– Да вы не парьтесь, ничего особенного нам не нужно. Хотим, чтобы были с нами откровенны и если мы хотим что-то узнать, то можем на вас рассчитывать.

– Иными словами, предлагаете сотрудничество. То есть, стать стукачом, верно? – не выдержал Лёня.

– Ну, зачем вы так? – осклабился Олег Олегович. – Долг каждого гражданина, тем более патриота – помогать органам в их работе. Тем более, фирма ваша – особая, с секретностью связанная, выполняет некоторые наши задания. Что вы брови подняли? Не знали? Странно…

Лёня, конечно, догадывался, но точных сведений не имел.

Повалять ваньку, сослаться на неумение хранить тайны, болтливость – словом, на профнепригодность к сотрудничеству? У некоторых такой трюк, он читал, проходит. Но с этим типом может не проканать – больно он въедливый, вопьется пиявкой и начнет морочить голову, уговаривать, наверняка посулит блага всяческие, повышение в должности… Нет, лучше сразу отрезать.

– Я считаю себя настоящим патриотом, который со страной и в горести, и в радости. Но осведомителем быть не хочу. Мне это претит. И давайте на этом закончим нашу беседу.

– Вы понимаете, какая реакция может последовать ввиду вашего отказа? – визави не скрывал разочарования. Облом никак не входил в его планы. Большинство сотрудников, с кем вел задушевные разговоры, соглашались, а этот рыжий кочевряжится. Ладно, попробуем по-другому, прижмем, поймаем на чем-нибудь – тогда как миленький пойдет навстречу.

– Попугать хотите? Не получится. Уволите – найду другое место, программисты вроде меня сейчас нарасхват, – гнул свое Лёня.

– Ну зачем вы так… Пугать никто не собирается, – усы пошли на попятный. – Вас как специалиста очень ценят, нам это известно…

На том и расстались. Больше Лёню в отдел кадров не вызывали. Месяц-другой жил в напряжении, ожидая какой-нибудь подлянки, однако все обошлось. “Очевидно, решили отстать – и без меня, видать, хватает на фирме добровольцев, на практике изучивших новый закон физики: стук распространяется быстрее звука. И мстить не стали – на фига я им сдался…” Удивило лишь то, что пропустили для участия в эксперименте: хотя, с другой стороны, собрали там всякой твари по паре, вот и он, Лео, сгодился…

И все это стремное, нервное время не шел из головы дед.

Лео назвали в его честь. Дед появился на свет девятого мая сорок пятого в семье военного штабиста, полковника, и его детские воспоминания сопряжены были с неизменными в этот замечательный день застольями в родительской гостиной – одной из двух комнат коммунальной квартиры в центре столицы: тостами и пьяным весельем гостей, маршами и песнями на пластинках Апрелевского завода, звучавшими на трофейном же патефоне, громким звоном бокалов (хрусталь, два столовых сервиза из мейсенского фарфора, а также ковер во всю стену с изображением сцены охоты, радиоприемник, шерстяные отрезы, кожаные пальто и немало разной одежды были вывезены из поверженной Гансонии).

Что касается всего этого по тому времени богатства, у прадеда Лео была любимая байка про ординарца Ваню, деревенского парня, которого он однако никак не мог приучить ценить хрусталь и фарфор, экспроприируемый из занятых славишскими войсками гансонских усадеб. Едва Ваня видел аккуратную горку посуды во вражеском жилище, в нем вскипала ярость и он пускал по ней автоматную очередь. “Ваня, что ты делаешь? – взывал к нему командир. – Упакуй аккуратно рюмки и тарелки и отправь домой. Я тебе помогу…” – “Товарищ полковник, Генрих Владимирович, я привык пить водку из граненых стаканов” – и следовала новая автоматная очередь.

Девятого мая каждый год отмечали сразу два события. “Ты – дитя Победы!” – возглашал отец в полковничьем кителе с надетыми по торжественному случаю орденами и медалями и радостно подбрасывал малыша к потолку, у того дух захватывало от страха и восторга. От отца пахло одеколоном, табаком и еще чем-то горьким и невкусным, когда он целовал Лёню.

Повзрослев, Леонид Генрихович услышал немало рассказов о том, как отец воевал, как мама Поля, к тому времени сильно располневшая, следовала вместе с мужем фронтовыми дорогами, боясь – совершенно справедливо – оставить его наедине с соблазнами в виде молодых штабных и прочих походно-полевых дам. И много чего еще выдали по секрету родственнички-“доброхоты” после кончины отца, ушедшего от инфаркта в шестьдесят пять лет, но до конца дней не изменившего страсти ухаживать за женщинами и соблазнять по мере возможности. Например, о том, как отец весной 1944-го схватил триппер от штабной машинистки и Поля пала в ноги начальнику штаба армии с просьбой направить непутевого муженька в тыловой госпиталь, где подобный насморк лечили присланным бриттами пенициллином.

Лёня оказался единственным ребенком – так случилось. С детства обнаружились в нем способности к рисованию, и, несмотря на протесты отца, трудившегося на ответственном посту в одном из министерств (помог устроиться фронтовой друг – замминистра), поступил Лёня в художественное училище. По окончании правдами и неправдами выбил мастерскую на первом этаже многоквартирного дома (не без участия смирившегося с выбором сына папаши) и начал жизнь вольного живописца, когда в кармане то густо, то пусто. В комбинате декоративно-прикладного искусства получал заказы на портреты тогдашних вождей, рисовал (сам он говорил иначе – малевал) полотна для городских и сельских клубов и домов культуры, в общем, зарабатывал на пропитание поденщиной, которую ненавидел и с которой смирился. Для себя же рисовал пейзажи, делал портреты, в том числе на заказ, пробовал искать свой жанр, свое направление, призвал на подмогу Пикассо, Миро, Магритта и мало преуспел в этом. Картины его неплохо продавались в Славишии, вывоз же работ за границу был крайне ограничен – дед, по натуре весьма осторожный, никому не доверял, в скандальных бульдозерных выставках не участвовал, эмигрировать не собирался, поэтому за кордоном его не знали и живопись его не котировалась.

Внук изредка посещал мастерскую деда, окунался в запахи краски, дерева, морилки, бродил среди естественного беспорядка – мольбертов, этюдников, подрамников, картин на треногах, простых и дорогих рам. Леонид Генрихович обожал внука, рисовал его, с трудом заставляя позировать. Лёня-младший мог делать в мастерской что заблагорассудится, единственно дед до поры до времени запрещал рыться в кладовке, где прятались рисунки и картины маслом обнаженных натур, но потом и этот запрет был снят.

Личная жизнь деда была за семью печатями. Рано лишившись супруги (Лео не застал ее в живых), он не женился, так и куковал один, о возможных интимных связях деда в семье умалчивалось, разумеется, они имели место, но внук ничего о них не знал, да это его особо не интересовало. Гораздо важнее была реакция деда на споры второго и третьего поколения: несколько раз оказываясь свидетелем наскоков внука на сына, Леонид Генрихович отмалчивался, изредка позволял себе ни о чем не говорящие реплики, однако Лео нутром чуял – дед на его стороне. С отцом Лёни у деда отношения были, по его шутливому выражению, как у Герцена с Огаревым – вежливое рядом. Взаимные любовь, тепло и понимание меж ними присутствовали в микродозах, словно в гомеопатии. Дед наблюдал болезнь и терзания невестки и во многом винил в этом сына, разумеется, будучи осведомлен о его любовницах. Лео давно смирился с мыслью, что в их семье все шиворот-навыворот.

15

Однажды Леонид Генрихович попросил Лео о срочной встрече. “Что-то важное?” – “Да, очень”.

Внук взял на работе отгул и приехал к деду в мастерскую, пребывавшую в хаосе и запустении – дед ввиду нездоровья почти не рисовал, в мастерской бывал редко, внутри всё покрылось слоем пыли. Леониду Генриховичу перевалило за восемьдесят, выглядел неважнецки, передвигался с палочкой, мелкими осторожными шашками, как слепой. Поймав сострадающий взгляд внука, он тяжело вздохнул, грузно сел в старинное резное кресло из орехового дерева с пружинами и красивой обивкой в цветочном орнаменте, отчего оно издало скрипяще-жалобный звук, Лео почудилось – скрипело не дерево, а нутро деда.

– Не так ли я, сосуд скудельный, дерзаю на запретный путь? – произнес дед и попытался улыбнуться.

Он и впрямь был слаб – в самом деле сосуд скудельный. Когда-то богатая, яркая, будто выкрашенная охрой, шевелюра с трудом напоминала прежнюю, оставшиеся волосы поблекли, ушли в седину, веснушки стали менее заметны, многие погасли или превратились в точки цвета корицы. Рыжизной Лео пошел в деда. В лице Леонида Генриховича запечатлелась беспомощность и прежде не ведомая внуку опасливость движений: дед, опираясь на палку, приноравливался, примеривался, прежде чем сделать шаг. Он не болел, а медленно угасал, как пламя догорающей свечи.

– Что случилось, дед?

– Вчера и сегодня ничего не случилось. Случилось полвека назад, мне было столько годов, сколько тебе сейчас.

– Почему ты решил вспомнить? И меня вызвал. Это имеет отношение ко мне?

– Не знаю. Может быть… Ты, Лёнечка, единственный в нашей семье, кому могу рассказать о своем позоре. Да, позоре. До сей поры держал это в строжайшей тайне. Недолго осталось коптить небо, потому хочу, чтобы ты знал.

Лео понял: дед готовится к исповеди. Позор… О чем пойдет речь? Бедный дед, что могло с ним приключиться…

Леонид Генрихович попросил стакан воды, поставил на журнальный столик возле кресла и заговорил будто не своим, тихим, изнеможенным голосом, каждое слово давалось ему с усилием.

Начал он Ab ovo – подробно описал тогдашнюю мастерскую (с той поры сменил ее дважды, расширив пространство), в середине семидесятых она использовалась не только по прямому назначению, но служила желанным, манящим местом посиделок, пьянок, пристанищем свободной любви хозяина и близких друзей; собиралась здесь разномастная публика, не только живописцы, но и журналисты, писатели, музыканты, да кто угодно, двери были открыты, и велись диссидентские разговоры, споры, читалась добываемая разными путями там-и самиздатовская литература. Некоторые готовились к эмиграции, находились в подаче, и это тоже служило извечной темой обсуждений. В общем, мастерская выглядела рассадником вольнодумия.

Лео в общих чертах знал об особенности тогдашнего быта столичной интеллигенции, об этом было сказано в некоторых, пока еще доступных книгах, и недоумевал, с какой стати дед вспоминает все это.

Чувствуя, что с вводной частью затянул, Леонид Генрихович попил воды, прокашлялся и перешел к главному.

– Завсегдатаем мастерской с некоторых пор стал Глеб, считался он одним из самых талантливых молодых писателей, однако публиковался редко – вещи его, как правило, тормозились цензурой, и, зная об этом, редакторы “толстых” журналов и издатели неохотно раскрывали ему объятия, а попросту говоря, игнорировали. Глеб выпустил две тоненькие книжечки рассказов и был принят в Союз писателей. Жил он бедно, семью, где росла дочка, кормила жена, врач-гинеколог.

Я дружил с Глебом, у нас оказались схожие темпераменты и близкие мысли по поводу ближайшего будущего Славишии, оно представлялось довольно безрадостным, хотя не могли предположить, что все в одночасье рухнет и возродится совсем в ином качестве… Знаешь, Лёнечка, в других людях раздражает то, что ярче всего проявляется в нас самих. Так вот, в Глебе меня ничего не раздражало, не выводило из себя, и его, судя по всему, – тоже. Он водил знакомства с зарубежными корреспондентами и дипломатами, что, в конечном счете, сыграло особую роль в том, о чем я поведаю дальше. Извини, я хочу немного передохнуть, принять лекарства…

Он достал из кармана два пузырька, высыпал на журнальный столик несколько таблеток, отобрал кругленькую оранжевую и продолговатую белую, ее можно было разломать пополам, что он и сделал, пальцы дрожали, дед никак не мог взять пилюли и отправить в рот. Лео захотел помочь, Леонид Генрихович недовольно помотал головой – не надо, сам справлюсь. Запив из стакана, он откинулся в кресле и закрыл глаза.

Так молча они просидели пару минут.

Дед пришел в себя, глубоко вздохнул.

– На чем мы остановились? Да, Глеб. Мы дружили. Внешне были непохожи, я – рыжий, не слишком привлекательный для женщин, разве что необычным окрасом, он – синеглазый красавец со щегольской бородкой, похожий на итальянского актера. Да… Была весна, кругом всё зеленело, распускалось, благоухало, я вышел из мастерской подышать, сел на скамейку в располагавшемся напротив парке, ко мне подсел симпатичный паренек, назвал по имени-отчеству, помахал перед носом красной книжицей – “Я из КГБ”. Настроение у меня было замечательное, я люблю весну, поэтому позволил себе фривольный тон: “И чем я заинтересовал Контору Глубокого Бурения, неужто меня подозревают в работе на ЦРУ?” Паренек улыбнулся: “Ну что вы, Леонид Генрихович, какой из вас шпион, а вот в мастерской вашей с вашей легкой руки антисоветчики свили гнездышко, литературу запрещенную почитывают, распространяют, беседы ведут непозволительные”. Это было уже серьезно.

Побеседовали мы накоротке, я сослался на прерванную работу и заторопился обратно, паренек, назвавшийся Володей, не стал задерживать, но попросил о новой встрече на следующей неделе. Отказать я не мог. Володя привел меня в дом неподалеку, в двухкомнатную квартиру, хозяйка тут же ретировалась, я понял – конспиративная хата для приватного общения. В этот раз разговор вышел долгий, неприятный, Володя выказал хорошую осведомленность о моем гнездышке, о тех, кто его посещает и о чем говорит. Особо упирал на Глеба. Дескать, ярый антисоветчик, якшается с западной прессой, сотрудниками посольств, похоже, через них собирается отправлять за рубеж свои ненапечатанные тексты под псевдонимом. “В этом мы разберемся, будьте уверены, и с вашей помощью тоже”. Последняя фраза меня насторожила.

Таких встреч было три. Володя выспрашивал, я вертелся, как мог и умел, отвечал на его вопросы уклончиво и предвидел худшее. Интуиция меня не обманула – в конце концов он предложил мне сотрудничество. Как водится, сулил блага – помощь в организации персональной выставки, рецензий в газетах и прочего, а также включение в состав делегации Союза художников для поездки в Париж. Ну, а в случае отказа… Против меня будет заведено уголовное дело по обвинению в антисоветской пропаганде. “Материалов у нас достаточно, можете не сомневаться…”

Я попросил время подумать и в конце концов согласился. Вместе с Володей придумали позывной – Ярослав, я подписал соответствующую бумагу и начал сочинять донесения, назовем их так.

Ты спросишь, почему согласился? Я совершил это неосознанно, точно в бреду, моральные тормоза отказали. Я оказался слабым, подверженным влиянию, моя воля была парализована, ее заблокировали, словно из устройства вынули батарейки или перерезали соединительные провода. Я ужаснулся тому, что натворил, но было поздно. Есть такой синдром Капгра, открыл француз-психиатр: человек верит, что кого-то из его окружения или его самого заменил двойник и плохие поступки совершил не он, а двойник. Так и мне порой казалось – ну не мог я такое совершить, не мог! Умопомрачение нашло…

Я не думал о последствиях. В мозгу пульсировало: они могут состряпать дело, посадить, и никто за меня не заступится. Подведу родителей, жену, маленького сына. Сломаю себе будущее…

Почему человек совершает подлости? Я думаю, сначала из-за страха, потом от ужаса содеянного, а потом по привычке. И находит оправдания своим гадким поступкам. Непременно находит…

Поверь, Лёнечка, ни о ком я не писал плохо, никого не закладывал – напротив, старался выгородить, сообщить нечто такое, что не могло грозить карами. Главная опасность таилась в запрещенных рукописях и книгах с того берега. Я указывал: приносили неизвестные мне люди, знакомые тех, кто бывал постоянно – двери мастерской открыты, благонадежность гостей я не проверял, да это невозможно – и также уносили после прочтения, что же касается тиражирования крамолы, сие мне неизвестно. Володя читал и не комментировал, лишь изредка брови и уголки рта сдвигались в намеке на скепсис – уж больно гладко на бумаге. Я догадывался: он знает куда больше сообщаемого мной, скорее всего, имелись и другие осведомители того, что происходило в мастерской, но я оставался верен избранной тактике.

Более всего их интересовал Глеб. По требованию Володи я пытался осторожно расспросить друга о пересылке рукописей, точнее, делал вид, сам же вообще этой щекотливой темы не касался, а в донесениях указывал – Глеб молчит по этому поводу, как партизан на допросе. Так продолжалось до того страшного июльского вечера…

Лео слушал сообщаемое дедом и на языке вертелось: зачем он рвет душу себе и мне, не лучше ли держать втуне, погребенным в развалинах памяти, как после землетрясения? Это ведь своего рода эгоизм. Подумал ли дед, как теперь жить мне, обремененному знанием тайны, которую лучше не раскрывать, лучше для всех… И как я теперь смогу относиться к нему…

Чем острее колол вопрос, тем яснее Лео понимал – это необходимо, не столько деду, сколько ему, внуку, по существу, начинающему жить.

– Меж тем Володя выполнил обещание и действительно помог с персональной выставкой. Прошла с успехом, было много народа, купили несколько полотен, появились новые заказы. Две газеты напечатали хвалебные отзывы с моей фотографией. Я купался в лучах славы (дед иронически сощурился), мне казалось, что я и вправду такой талантливый и самобытный, как об этом пишут в рецензиях, и на мгновения забывал, кому и чему обязан успеху.

Приближался тот июльский вечер, который я упомянул. Маячила расплата. Володя познакомил со своим начальником, и вдвоем на той самой конспиративной квартире они посвятили меня в свой план. По имеющимся данным, Глеб-таки переслал рукописи на Запад, мы не знаем, какие, можем лишь догадываться, взять с поличным не удалось, однако нам эта история надоела. Судить его пока не за что, громкий процесс устроить невозможно, ибо еще ничего из крамолы не опубликовано, но предупредить обязаны, жестким образом. Вы, Ярослав, пригласите друга поужинать в хороший дорогой ресторан – якобы отметить гонорары с выставки – крепко выпьете, а дальше вы в отключке, ничего не помните, а его, пьяного, мы спровоцируем на драку и посадим на пятнадцать суток за нарушение общественного порядка. Он умный, все поймет, а не поймет, мы его прижмем по-настоящему. Вот такой план.

Я был в ужасе.

Дружба наша, впрочем, шла на убыль, Глеб бывал в мастерской все реже, видать, появились иные интересы, знакомства, более нужные, полезные, его по-прежнему мало печатали, он меньше переживал по этому поводу, нежели прежде. Но к плану гэбэшников по поводу Глеба наши меняющиеся отношения никак не относились. Едва я представлял, что требуется совершить, меня охватывала паника. Судорожно искал выход из западни, в которую сам себя загнал, и не находил.

Тогда, Лёнечка, я многого не понимал. Разумение пришло с некоторым опозданием: чем человек выше стоит на общественной лестнице, тем больше шансов уцелеть в столкновении с Лубянкой. Чем ниже – тем он уязвимее. Судьбу известной, общественно значимой личности решают генералы, им есть что терять, поэтому взвешивают “за” и “против”, не рубят с плеча, думают о возможной реакции Запада – касается и судебных процессов, и высылки, лишения гражданства и прочего. А судьба не бог весть какой важной птицы типа Глеба в руках капитанов и майоров, те жаждут продвинуться по службе, получить награды, премии. Володя и его начальник – мелкие сошки, им серьезные дела не поручают, а отличиться охота, вот и придумывают операции типа той, что предстояло исполнить с моим участием.

Во всяком случае, так происходило в ту пору – на моей памяти убийство хулиганами в подъезде диссидента-поэта и переводчика Батырёва было, пожалуй, единственным. Сажали некоторых в тюрьмы, высылали из страны, лишали гражданства – это было, да, но сотнями не избивали митингующих активистов, не уничтожали известных оппозиционеров у стен Кремля, не травили журналистов, беглых олигархов и просто противников режима химией внутри и вовне страны, не вешали на галстуках, не сажали за посты и репосты в интернете, не мстили жестоко, садистски. Это уже достояние двухтысячных, когда вся власть, вся, без остатка, в руках Организации, когда она никому не подотчетна, кроме Самого, никого не боится, страшна и всесильна.

Дед издал странный звук, похожий на всхлип.

…На поход в кабак Глеб согласился легко, выпить был не дурак, назначили ближайший пятничный вечер, по указке Володи я пригласил его в ресторан в центре города, он так и назывался – Центральный. Мне выдали солидную сумму. И потекли мучительные дни, точнее, часы ожидания.

– Дед, ты же мог его предупредить, намекнуть, чтобы отказался от пьянки! – Лео едва не прокричал. Его бил колотун.

– Я думал об этом. Но как отговорить? Пришлось бы раскрыться, а это было бы ужасно. Позвонить от имени анонима, женщины, например? Телефон Глеба наверняка прослушивался, я бы выдал себя с головой. И я решил написать записку и лично передать Глебу. Объясню потом, что случайно узнал о грозящей беде, или что-нибудь в таком духе, главное – предупредить. И я вечером в четверг отправился к Глебу, предварительно выяснив, что он будет дома.

Заходить в квартиру не решился. Телефонный звонок: “Выйди во двор по срочному делу” исключался. Была не была – найду какого-нибудь пацана и за трешку попрошу отнести записку в квартиру номер…

Везде мерещилась слежка. Фланируя во дворе, я присматривался к мальчишкам, а заодно и девчонкам, решая, кому можно доверить передачу записки, и вдруг увидел Володю, сидевшего на лавочке возле подъезда Глеба. Меня шатнуло, я мигом развернулся и двинулся наискосок, через детскую площадку с песочницей и качелями, подальше от дома. Отойдя метров на пятьдесят, обернулся. Зрение у меня тогда было орлиное, я нацелил глазные окуляры на злополучную лавочку и никакого Володи не обнаружил. Померещилось или мой куратор дежурил там? До сих пор не могу ответить, не знаю.

Решительность вытекала из меня, как вода из неисправного крана, и я двинулся в направлении метро…

Леонид Генрихович замолчал, попил воды, зубы клацали о стекло, ему было нехорошо.

– Ты не в порядке. Может, прекратим? – нетвердо предложил Лео. Колотун перестал бить, он мучительно ждал продолжения и страшился его.

– Ни в коем случае. Другого раза не будет. Короче, с запиской не вышло, и я отправился в ресторан как на заклание.

Дальнейший рассказ, против ожидания, оказался коротким и разрозненным. Дед признался, что за давностью лет многое стерлось, покинуло память. Так, совершенно не запомнилась застольная беседа. Зато отпечатались несущественные детали: Глеб появился в сандалиях на босу ногу, в мятых парусиновых брюках и импортной цветастой рубашке апаш с попугаями и другими экзотическими пернатыми, выглядел так, будто собрался на дачный пикник; обслуживал их субтильный седенький официант с приторной улыбкой, он принес уже открытую бутылку 45-градусного коньяка (от Леонида Генриховича не укрылось); через стол от них сидела компания троих мужчин с дамами, то ли женами, то ли любовницами, среди них Володя и его начальник – наблюдали, лучше сказать – надзирали.

Первая рюмка обожгла нёбо – такой жесткий коньяк Леонид Генрихович сроду не пил. Между тем коньяк был марочный, дорогой. После третьей рюмки, по словам деда, он почувствовал себя опьяневшим. Вышел в туалет и столкнулся с Володей. Поблизости никого не было. “Кошмарный напиток, похоже, что-то намешали”, – вырвалось. – “А ты как думал? – они давно уже были “на ты”. – Нам нужен эффект, вы оба должны напиться”.

Напиться оказалось просто – часа через полтора оба лыка не вязали. После очередного посещения туалета Леонид Генрихович, пошатываясь, еле дошел до места и застал Глеба уронившим голову на столовую скатерть и спящим. Принялся его будить, Глеб разлепил веки, посмотрел мутным взором и что-то пролепетал. Обмокнув салфетку в фужере с “Боржоми”, он обтер лицо и слегка пришел в себя. Они доели шашлык, еще выпили и больше дед ничего не помнил.

Последующие события воскресил Володя. Глеба в бесчувственном состоянии отправили в вытрезвитель – ни о какой драке с его участием и речи идти не могло. Тем не менее, ему впаяли пять суток ареста за якобы разбитую в ресторане посуду, матерщину, попытку пнуть ногой сопровождавшего милиционера. Разумеется, все обвинения были высосаны из пальца. Что касается Леонида Генриховича, то Володя с коллегами вынужденно отвезли его в поликлинику, где ему сделали расширивший сосуды укол, иначе могло кончиться печально. Невменяемый, он по пути умудрился съездить Володе по физиономии – единственно что могло быть внесено ему в актив.

Слух о пьянке прошелестел и угас, никого особенно не взволновав. Художник, писатель… – им на роду написано надираться до положения риз, так что ничего удивительного. Правда, в окружении хозяина мастерской кое-кто заподозрил нехорошее, некоторые перестали ходить, но и эта ситуация была вскорости избыта.

Самое же важное – Володя перестал общаться, звонки с его стороны прекратились. По всей видимости, его начальники посчитали операцию провальной, а агента не способным к продолжению сотрудничества.

– Я не верил своему счастью, – признался дед. – Вылезть из такого дерьма… и мечтать не мог. Правда, накрылась поездка в Париж, ну и слава богу.

– Как сложилась жизнь Глеба?

– Мы никогда больше не встречались. Года через три он эмигрировал в Заокеанию. Издал пару книжек, большого интереса они не вызвали. Жил потом на пособии, ничего серьезного не печатал. По слухам, поменял жену, пристроился к богатой бабе, так и существовал до самой смерти. Говорили, что проклинал эмиграцию. А я все эти десятилетия ношу позор в себе, как каторжник ядро. Нет месяца, чтобы не вспоминал тот кошмар. Теперь станет легче – исповедался самому родному, самому дорогому человеку, – дед с трудом поднялся, шагнул к Лео, отбросил палку и обнял его. Плечи старика сотрясались от немых рыданий…

– Заклинаю тебя: сторонись этой проклятой организации, беги от нее как от чумы, проказы, – слабо доносился голос деда. – В мои времена контора не светилась, себя не афишировала, действовала исподтишка, ибо была под партией, а не сверху, но уже многие годы абсолютно вся власть у нее, и неважно, кто во главе Славишии, ее человек или внешне нейтральный – все одно он принадлежит ей. Она упивается силой, всемогуществом, сеет страх и гордится этим. И ничего, Лёнечка, не бойся, как бы не стращали: нет ничего более пакостного, чем страх, поддашься – и в душе немедля слом. Помни о моем печальном примере…

Дед умер через два месяца во сне. Говорят, такую смерть надо заслужить. Заслужил ли ее Леонид Генрихович? Лео казалось: запоздалое покаяние повлияло на решение Неба уготовить грешнику именно такую кончину, без боли и страданий. Заснул и не проснулся… Попадет ли в Авраамово лоно? Кто это знает…

Проститься в Союз художников пришло много народа, в основном ровесники деда, чуть старше, чуть младше. Ольга играла свою любимую Баховскую скрипичную сонату. В первом ряду сидел отец Лео с коллегами-экономистами во главе с академиком, почтившим вниманием траурную церемонию. Отец надел маску скорби, но все внимание было сосредоточено на академике, он постоянно что-то шептал тому на ухо.

О деде говорили тепло, воздавали должное как живописцу, сетовали, что его мало знают на Западе, а его работы заслуживают места в крупнейших галереях. Выглядело преувеличением, но о мертвых или хорошо, или ничего, кроме правды. Правду знал лишь один человек в траурном зале – его внук.

16

До окончания эксперимента оставались считанные дни. И как обычно в таких случаях, ползли из всех углов слухи, утечки информации и сделанные на их основе предположения: скажем, проверка будет проходить на суперсовременных полиграфах с использованием алгоритмов искусственного интеллекта – скрыть мысли, навести тень на плетень невозможно; обещанные бонусы дадут только тем, кто пройдет проверку; некоторых приглашали на собеседования, а о чем шла речь, никто толком не знал, а сами приглашенные словно язык проглотили.

После завтрака к Юл подошла женщина с бэйджиком “Группа сервиса” и попросила зайти в комнату номер 13 для выяснения некоторых деталей. Одетая в строгий темно-серый костюм женщина напоминала сушеную воблу. Сообщив, что требовалось, она неуместно улыбнулась и обнажила проволоку на съемном зубном протезе. Юл охватило нехорошее предчувствие.

Напротив, беседовавший с ней один на один сравнительно молодой симпатичный шатен с легкой небритостью, в плотно охватывающих узкие бедра джинсах и простецкой ковбойке, вселил некоторое успокоение: тон разговора был располагающий, без нажима и давления, карие зрачки незнакомца выказывали заинтересованность, так обычно на Юл смотрели мужчины, по достоинству оценивавшие ее стать – она привыкла к этому и принимала как должное.

Незнакомец назвался Юрием и осведомился о ее впечатлениях об эксперименте: лекциях, дискуссиях, обслуживании, включая отдых. Юл дала всему высокую оценку, Юрия, судя по выражению лица, ответ удовлетворил, и он продолжил задавать простые, незаковыристые вопросы, не обязывающие напрягаться с ответами. Расспросил, чем занимается дочь (назвал ее имя, чем удивил), сделал комплимент правильному выбору Мариной бизнеса: “Желающих купить ваши наборы для раскраски, наверное, уйма – на настоящие картины у народа денег нет, а самодельные вполне по вкусу неизбалованной публике…”

Юл нравился визави, обволакивал тембр его голоса, безошибочным женским чутьем угадывала сильное мужское начало, вдруг представила их в постели и закусила губу, устыдившись непрошеного видения.

Беседа однако шла ни шатко ни валко, Юл недоумевала, зачем ее позвали, какие такие детали требовалось уточнить, Юрий уловил момент, когда требовалось перейти к делу.

– Нас ваш дружок интересует. Интересный экземпляр. Пи-са-тель, – последнее слово Юрий проговорил, растянув слоги, почти нараспев, при этом многозначительно хмыкнув. – Что вы о нем можете сказать?

– А кого это “нас”? – не утерпела Юл. – И почему я должна отчет давать? – осмелев. Для нее мигом все стало ясно.

– Вы умная женщина, неужто не поняли, зачем и куда вас пригласили… О нем и о вас мы знаем все, и про ваши романтические отношения, и про разговоры задушевные. Хотите, напомню? К вам претензий нет, а вот Дан… Какое сложилось мнение о нем?

Юл молчала. Берет на понт или действительно подслушивали разговоры? Тот верно расценил сомнения Юл и, открыв блокнот, процитировал несколько фраз – да, похоже, именно так и звучали они в устах Дана и Лео во время пьянки, напрягла память Юл. Наверняка подслушивали, а то и снимали скрытой камерой, неужто и интимные сцены? Юл передернуло. Вот твари…

– Дан та еще штучка. Маскируется под патриота, на самом же деле… Вы его не жалейте, не защищайте, он того не стоит. И с вами балуется, поскольку иных вариантов нет. Он же бабник отъявленный, бросит вас, едва покинет пансионат.

Юрий сделал паузу, ожидая ответной реакции, но ее не последовало – Юл оцепенела, ее, смелую, боевую, решительную, словно парализовало, лишило дара речи.

– В общем, так. Порывать с ним отношения не нужно, будьте более навязчивой, играйте в любовь, он несомненно клюнет, – посчитал возможным начать давать инструкции Юрий. – Приглашайте в гости в свой город, благо недалеко ехать, не отказывайтесь от его приглашений. Мои коллеги станут периодически с вами встречаться, будете рассказывать им о вашем общении. И не вздумайте с нами шутки шутить – иначе бизнес дочери и свою работу у нее поставите под удар, – добивал Юрий. – Знаете, рейдерский захват может случиться или что другое. А станете честно помогать – мы поможем, найдем новых заказчиков на ваши картинки. Даю слово чекиста…

Юл уводила глаза. Не хватало еще расплакаться перед этим уродом…

Собрав остатки воли, только и вымолвила дрожащим голосом:

– Мы таблетки глотаем, чтобы мозги прочистить, от ваты избавить, а вы следите за нами… Зачем тогда вся эта бутафория…

– Дорогая Юл, это разные вещи, не смешивайте, эксперимент – одно, а безопасность – совсем иное. Следили и следить будем. За всеми неблагонадежными – кадров у нас хватит. И вот еще что. О нашей беседе никому ни звука, особенно вашему дружку, предупреждаю.

Покинув злополучную комнату, Юл поднялась к себе и прилегла в одежде на постель. Мысли путались и обрывались, как нитки в руках неумелой портнихи. Надо будет объяснить Дану, почему проигнорировала очередную встречу в кинозале, придумать что-нибудь. Как теперь строить с ним отношения… Все рассказать, послав подальше Юрия с его предупреждением? Неизвестно, как Дан отреагирует, поверит ли в искренность признания, не посчитает ли нежелательным для себя продолжать их связь? В крайнем случае, придется водить гэбистов за нос, врать, рассказывать то, чего не было – можно на этом вынужденном вранье засыпаться, а тогда… тогда начнут мстить Марине, законопатят бизнес. А жить на что? О господи, надо же так влипнуть: был бы месте Дана нормальный мужик, без заморочек, никакой не писатель, а работяга простой или служащий, лучше всего, чиновник, и не пристали бы к ней соглядатаи, не потребовали шпионить и доносить.

Исподволь удивительным образом вызревало навеянное растерянностью смутное отчуждение к человеку, который еще вчера казался близким, она начинала строить планы на счет совместного житья, Дан виделся, возможно, мужем – а почему нет? И вот все псу под хвост, все надежды, устремления. Нет, так нельзя, пыталась себя остановить, ей с Даном хорошо во всех смыслах, никаких сожалений, угрызений – но неминучая мысль-древоточец продолжала угрызать.

Она встала с постели, потерла переносицу, подергала мочки ушей, пытаясь снять наваждение, открыла холодильник, налила водки на донышке стакана, выпила и начала маятниково ходить по комнате. В конце концов, ничего страшного не произошло, никто ничего не знает и не узнает, Дану о разговоре с Юрием ни слова, для гэбни попробую под дурочку сыграть: ничего опасного в речах дружка нет, мы в основном бытоустройство новое обсуждаем, возможный мой переезд в столицу, и о сексе говорим – оба это дело обожаем, а о политике – ни-ни. Поверят или не поверят, их дело. А может, вообще обо мне забудут – мало ли таких, как я, пытаются в свои сети завлечь, каждую овцу пасти – столько чабанов не настарчишь…

Так пыталась успокоить себя, замирить со случившимся, найти оправдания – и чем сильнее старалась, тем хуже получалось.

Днем позже, после обеда, чем-то встревоженный Лео (было видно по его сумрачному лицу) отвел Дана в сторону и попросил срочно выйти на улицу, захватив с собой Юл. По части отдыха на природе к концу пребывания в пансионате вышло послабление, гулять теперь можно было в любое время. Дан не стал задавать наводящие вопросы, чувствуя – приключилось нечто серьезное.

Лео и Капа уже ждали на выходе. Соединившись, четверка двинулась аллеей, вминая сырые нехрустящие липнущие к подошвам листья, дамы раскрыли зонты – сухая погода сменилась мокрядью, когда дождь не сеялся, а стоял в воздухе, колючий, противный, мужчины обошлись без зонтов, предпочтя кепки и поднятые воротники плащей. Лео залучил компанию вглубь леса, на одну из боковых дорожек, спереди и сзади никого не было видно.

– Ну, здесь можно общаться без посторонних, е.. их мать, – ругнулся и с места в карьер: – Капитолина, излагай.

Та подняла красный зонт повыше, чтобы присутствующие могли приблизиться и не уткнуться головами в раскрытый купол, и начала:

– Меня сегодня утром вызвали к гэбэшнику, назвался Юрием, а как его на самом деле, хрен знает. Учтивый, шутки-погудки, выспрашивал про нас про всех, из его реплик поняла, да он и не скрывал: нас весь месяц прослушивали. Куда уж мастера эти засунули свои игрушки, один бог ведает. В общем, знают, о чем мы гутарили. Я как поняла, так в крик: “Не имеете права! Это незаконно!”, а он ржать начал: “Это мы-то не имеем?! Ха-ха”.

Но это полбеды. Далее говнословие пошло сплошное, сукинсынизм. Уговаривал меня стучать на Лео. Грозился устроить неприятности на работе, коль откажусь. Пугал, стращал. Во мне такая злость взыграла, себя не помнила, я бешеная становлюсь в такие моменты. Хуями его покрыла, он аж позеленел, сказала, что забила с прибором на его угрозы, что начальству его самому высокому напишу, как он вербует стукачей неумело, озлобляет, восстанавливает против себя. Я, конечно, лапшу на уши навешивала, на непрофессионализм била, они этого боятся, никуда я писать жалобу не стану, бесполезно, но Юрия этого гребаного попугала, это точно.

Капу слушали, не переводя дыхания.

– Перво-наперво рыженькому моему любимому рассказала – несмотря на категорический запрет кому-либо хоть слово, хоть полслова. И вот интересная история. Юрий то ли сгоряча, то ли нарочно, чтобы подействовать на меня-строптивицу, сболтнул, что наша Юл побывала у него и согласилась сотрудничать. Говори как на духу – было дело?! – высверлила ее взглядом, в котором вскипала пузырящаяся женская месть за унижения: за короткую, невольно (или специально!) задираемую юбку, чтобы лицезрели мужики крутые ляжки и иные прелести, за дивную фигуру – повод тем же особям мужеского пола непременно оглянуться вслед, за презрительные взгляды королевы, демонстрирующей золушке свои несомненные достоинства, и если бы только за это… Нет, все куда сложнее – вот он, плод с виду созревший, румяный, так и просится в рот, а на поверку с червоточиной, с темными гнилостными вкраплениями, горький, несъедобный. Женские преимущества Юл оборачивались слабиной, едва не предательством – а как иначе назовешь ее согласие...

– Сука ё… – вышептала Капа.

Злость Капы имела под собой основу, но как не хотелось верить, что так легко и просто согласилась… И не проронила ни звука, – это уже безмолвный, растерянный взгляд дружка.

– Это правда? – эхом повис вопрос Дана.

– Не верь склочной бабе, которая мне завидует, – Юл пошла в штыковую атаку, голос сорвался, вышло жалко, неубедительно – Капа торжествующе засмеялась.

–Что ты обо мне рассказала? – не принял Дан объяснение. – Только честно.

– Да ничего я не говорила, он и не спрашивал.

– Все ясно… – выдохнул.

– Я этого так не оставлю, – ярился Лео. – На последнем собрании выступлю и разнесу в пух и прах. Прослушку устроили, будто мы шпионы какие…

– Кстати… Юрий этот тебя скрытым евреем считает – пытался меня уверить в этом, – встряла Капа. – И знаешь, какой аргумент привел? “Он умный, – ты, то есть, – поскольку еврей и не имеет права быть дураком…”

– Хватит об этом, – оборвал ее Лео.

Он повернул в сторону пансионата. Разговор затух сам собой.

Молча подошли к входу, поднялись на пятый этаж, Дан достал ключ от номера, Юл попыталась войти вместе с ним, он не пустил.

– Почему ты мне не призналась, что побывала на допросе? – произнес нутряно, натужно, словно слова доставляли физическую боль.

– Испугалась. Сама не пойму, что на меня нашло. Он давил, грозил дочкин бизнес прикрыть, если расскажу тебе. Я ничего не подписывала, никаких обязательств, он наущал против тебя, говорил, что бабник, бросишь меня, как вернешься домой, ну и всякое такое. Я не верила, молчала, никаких обещаний ему не давала… Прости меня, дуру, я виновата… прости… – она прильнула к Дану и начала целовать, тыкаясь губами, как слепой кутенок. Он оттолкнул, вошел в номер и захлопнул дверь перед Юл. Она забарабанила, он не отреагировал.

Ссорой в привычном понимании это не выглядело: они здоровались в столовой, обменивались малозначащими фразами, сидели рядом на завершающих эксперимент встречах в зале, но прежнего общения не было и в помине. Отчуждение присутствовало во взгляде Дана поверх головы Юл как реакция на произносимое ею, она же, несмотря на нарочитую улыбку вполне благополучной женщины и даже браваду, отчасти напоминала жалкую побитую собачонку, безуспешно пытающуюся заслужить былое расположение хозяина. Мало красилась, отчего выглядела старше своих лет, одевалась в темное и серое, словно подчеркивая переживаемый ею внутренний разлад – Дану порой становилось ее жалко. Почему скрыла встречу с гэбистом, не открылась сразу же…? Почему?

Капу Юл демонстративно игнорировала, с Лео перешла на сугубо официальный тон, да он и не стремился общаться.

Дан понимал, что требуется прийти к какому-то знаменателю. Происходило нечто вроде семейного конфликта, когда кто-то первый должен протянуть оливковую ветвь примирения, но при этом не хочет показать слабину. Пытался найти аргументы в оправдание Юл, хотя бы частичные, не получалось – баланс отношений был поколеблен, словно новая гирька весов перевесила чашу. Если честно, он жалел об этом, однако не видел путей возврата к прежнему.

Лео ни о чем не спрашивал. Единственный разговор меж ними двоими затеялся перед прохождением проверки на полиграфе. Лео заявил, что при малейшей возможности выступит по поводу прослушки.

– Как докажешь, что нас прослушивали? – осведомился Дан.

– Никак. Просто сделаю заявление. Если кто-то захочет подробности, сошлюсь на Капу, на ее разговор с Юрием, она дала согласие. Могу упомянуть Юл, но не стану этого делать. Не нужно ее добивать, пускай живет себе спокойно, в согласии с совестью, – прозвучало уничижительно.

– Да, ее впутывать не стоит, – согласился Дан.

– Извини, не мое дело, как ты собираешься дальше с ней…? Разойдетесь как в море корабли?

– Не знаю, – после паузы. – Если бы она как Капа, не таясь… А она решила в тайне держать. Не бабская слабость – более серьезное.

– Я тебя понимаю.

…В конце сам собой затеялся разговор о таблетках – не разговор даже, а так, пара-тройка летучих фраз: как бы мимоходом Дан заметил, что после случившегося меньше всего голову заморачивать охота, принесут пилюли искомое просветление или все по-прежнему останется. Лео, в свою очередь, выразил скепсис по поводу воздействия пилюль и поделился завиральной(многозначительно улыбнулся, произнеся) идеей: а может, специально было подстроено – поместить нас, срез общества, в закрытую капсулу, окунуть в навязанную лекциями и дискуссиями атмосферу, когда ни о чем постороннем не думается, спровоцировать на откровения (кто мог предположить прослушку!), цель же одна – понять, о чем мы думаем, представляем ли опасность и если да, то какую? В общем, в черепную коробку нашу поврежденную залезть. А уж какие выводы последуют, того нам знать не дано.

Дан пожал плечами: завиральная, говоришь, идея? А мне нравится ход твоих мыслей. Похоже, и впрямь облапошили, одурачили нас, наивными чудаками выставили… Таблетки, вполне возможно, роль заманки выполняли – и одновременно прикрытия спецоперации. Как-то так…

После ужина итоговое собрание открыл все тот же начальственного вида человек с густой расчесанной на пробор седеющей благородной шевелюрой. И тот же серый костюм и красный галстук, как при первом его появлении. Вроде только вчера познакомились, а уже месяц истек. И волчий оскал рта, когда растягивал губы в намеке на улыбку, чужую в лице.

– Итак, дамы и господа, позвольте обратиться к вам с заключительным словом, – начал он в микрофон гугнивым, слегка простуженным голосом. – Эксперимент подошел к концу, хочу надеяться, что он оправдал надежды ученых, – кивок и посыл рукой в сторону сидевшего напротив, в первом ряду, Профессора, – и вы сами чувствуете перемену во взглядах, в отношении к фактам, событиям, которые прежде воспринимали иначе, нежели сейчас. Окончательные выводы можно будет сделать после углубленного теста на детекторе лжи – конструкция его усовершенствована, использует новейшие технологии, не уступает, смею уверить, лучшим заокеанским образцам, а может, даже и превосходит. От него ничего нельзя скрыть, решительно ничего, его нельзя обмануть, ему не рекомендуется лгать – непременно разоблачит. Да…

Седовласый отпил воды из стакана, слегка прокашлялся и продолжил:

– Ну и после всего – собеседование, анализ данных полиграфа и – финита.

– Финита ля комедия, – хохотнул кто-то в середине зала, нарушив некую торжественность выступления.

– Я бы так не позволил себе оценивать эксперимент, – отреагировал человек с микрофоном. – Вы стали участниками серьезного мероприятия, можно сказать, государственного значения.

Он истратил еще минут десять на перечень того, что происходило в течение месяца, упомянул вскользь усекновение количества прибывших участников ввиду несоблюдения некоторыми установленных правил: “вынуждены были с ними распрощаться”, коснулся воровства таблеток и поимки виновных – на выкрик из зала, что это за люди и правда ли, что агенты западной разведки, не ответил, сославшись на тайну следствия.

– А в целом, должен констатировать, эксперимент прошел организованно, и я хочу поблагодарить всех вас.

После непременных аплодисментов посыпались вопросы. Главный касался выплаты бонусов: когда и как будет происходить; один спросил, действует ли запрет на распространение информации об эксперименте, на что седовласый утвердительно затряс крупной головой красивой лепки: “разумеется, действует, его никто не отменял”. Две женщины, одна за другой, будто сговорившись, выразили признательность за прекрасное питание, вежливость и предупредительность обслуживающего персонала. Мужчина с бритым черепом в запомнившейся Дану ширпотребной черной куртке с гербом Славишии неожиданно начал исповедоваться: дескать, не может без содрогания и отвращения смотреть сейчас пропагандистские телешоу, старые и недавние, которыми пичкали весь месяц, а прежде его от экрана за уши было не оттащить… “И вымыслов пить головизну тошнит, как от рыбы гнилой…” – непроизвольно, автоматически произнес про себя Дан.

Выступающий прервал: “Это, разумеется, отрадно, но не упреждайте итог теста на полиграфе – тогда все окончательно выяснится…”

Дан искоса смотрел на Юл: бледная, cинюшный отлив в подбровье – зримый след недосыпа, нахохлилась, зябко подрагивала, будучи в черном шерстяном свитере, хотя в зале было не холодно. И вновь на мгновение накатила горючая жалость и тут же отхлынула, как морская волна при отливе, оставив пенный след.

Вопросы, похоже, исчерпались, выступавший спустился со сцены по лестничке, публика задвигалась, некоторые потянулись к выходу, нарастал шум, и тогда Лео выскочил из своего ряда и взлетел на сцену, взяв один из микрофонов.

– Минутку, господа, задержитесь, у меня важное сообщение! – голос его от волнения вибрировал.

– Какое еще сообщение? Всё и так ясно! – послышалось в зале.

– Нет, не всё, – парировал Лео. – То, что я скажу, наверняка удивит, обеспокоит. Нас прослушивали! Да, представьте. Весь месяц. Не знаю, всех ли, но, думаю, многих. Прослушивали незаконно, нарушая наши права. А кое-кого шантажировали прослушкой, грозили неприятностями, вербовали в осведомители. Есть факты и есть свидетели…

– Ни хера себе! Это как же понять? Выходит, наши разговоры в номерах известны? Мы же часто собирались, выпивали, говорили обо всем откровенно – на то и эксперимент, чтобы до истины докапываться – а выходит, были на мушке, нам не доверяли, раз прослушивали, – с места выкрикнул малый с распатланной шевелюрой, кто на первой дискуссии выдал про хороший народ и говенных людей.

– Вот именно! – поддержал Лео.

– Проверка на благонадежность? – подал голос мужчина с обвислыми, как у бульдога, щеками – он был одним из самых активных во время дискуссий. – Однако, мил человек, извините, запамятовал ваше имя, соблаговолите обнародовать факты вербовки участников эксперимента. Я о подобном не слышал, меня никто не вербовал, – и “пузырь” глумливо хохотнул, будто захрюкал.

– Факты? Будут вам факты.

На сцену поднялась Капа. Кратко описала разговор с Юрием, не постеснялась воспроизвести, куда и какими словами послала его после предложения стучать на Лео. Зал возликовал: “Вот это баба! Молодец! Смелая!” И тут же послышалось: “Откликнется ей эта смелость… Гэбуха не прощает строптивых… Охомутают как пить дать…”

– Это единичный факт, – не унимался “пузырь”. – А где другие доказательства?

К нему присоединились смахивавшие на близняшек особы, блеклые, с невыразительными острыми птичьими лицами, даже одеты одинаково – в ядовито-желтые брючные костюмы. Такой колер обычно используют на плакатах запретительного характера, предупреждающих об опасности.

Лео проигнорировал их выкрики.

– Поднимите руки, кого вызывали в комнату номер тринадцать. Наберитесь мужества. Когда мы не одни, с нами считаются.

– Кто ты такой, чтобы к мужеству нас призывать?! – завизжала дама с крашеными волосами медного оттенка, сколотыми в пучок на затылке. Та самая, кого он неучтиво прервал при обсуждении самого первого доклада, нажив врага. – Рыжий гад, несешь всякий бред! – не нашла иного уничижительного аргумента.

Лео повторил вопрос – наличие микрофона давало ему преимущество, он в какой-то степени руководил аудиторией.

Люди молча оглядывались друг на друга. Ни одна рука не поднялась, через десяток секунд над головами робко выросли четыре, чуть погодя еще две.

Дан поискал глазами Юл – ее нигде не было. “Сбежала от греха подальше”, только и пришло в ум. Другого он не ожидал. И тут заметил ее – взбирающуюся по ступенькам на сцену. У него перехватило дыхание.

Лео, кажется, тоже растерялся, непроизвольно приподнял плечи в немом вопросе: не мерещится ли? – передал ей микрофон, а сам бочком отступил на пару метров.

Черные свитер и юбка в сочетании с волосами цвета вороньего оперения действовали пугающе, в зале внезапно установилась желанная тишина. Юл еле слышно, почти шепотом начала рассказывать, микрофон слабо усиливал звук, публике пришлось напрячь слух, однако почему-то никто не требовал говорить громче. Дан с трудом ловил слова, внутри у него все обрывалось и переворачивалось, будто невидимый лемех подрезал пласты земли.

Юл сообщала подробности, которых Дан не знал, когда дошла до требования Юрия шпионить за любимым человеком (так и сказала – “за любимым”) и упомянула обещанную кару в случае ее отказа, Дану почудилось, что зал слегка качнуло.

Закончив, Юл спустилась со сцены и вышла из помещения. Дан не последовал за ней – неведомая сила притяжения приковала к месту.

– Еще раз поднимите руки, кого вызывали в комнату номер тринадцать.

Лео отчеканил как приказ. Никто не сделал ему замечание, не потребовал умолкнуть. Поднялись почти двадцать рук.

– Спасибо, господа, что дали возможность высказаться. В любом случае полезно. Выводы составьте сами. Надеюсь, таблетки помогут… – и он покинул сцену.

***

Наутро всех четверых попросили немедленно покинуть пансионат. Произошло это аккурат накануне сдачи теста на детекторе лжи. В казенном транспорте было отказано – единственно, помогли заказать такси до ближайшего города, откуда четверка рейсовым автобусом добиралась до столицы.

Шестичасовой путь располагал к долгим разговорам, однако Дан, Лео и женщины предпочли коротать его молча – лишь изредка перебрасывались малозначащими фразами. Каждый думал о своем, прикидывал, как отразится произошедшее на нем и близких (отразится несомненно – иначе и быть не может!), безотрадными мыслями никто не хотел делиться.

Дан сжимал вялые пальцы безучастно глядевшей в окно Юл, пальцы служили проводниками тепла от одного тела к другому, вместе с теплом передавались поддержка, соучастие, надежда, изредка Юл посылала благодарные флюиды, он пытался вообразить, сфантазировать их будущие отношения, получалось не очень, в умозрительно выстраиваемой картине оставались зазоры, лакуны.

Он думал о том, что жизнь его непременно изменится, став подтверждением особого смысла пережитого в последний месяц. Как бы там ни было, чем бы ни откликнулось изгнание из пансионата, он засядет за книгу об эксперименте, отбросит страхи, разрешит сомнения: лик неотвратимой неизбежности приоткроет потаенные черты, и он, Дан, воспримет их как данность, как сигнал, что медлить, откладывать на потом нельзя.

Обочь проносились щиты c рекламой, дорожные указатели, деревенские постройки, сиротливые по осени поля, пролеты мостов, акведуки, абрисы дальних общественных зданий и жилых домов за лесополосой, муравчатые склоны кой-где идущего параллельно шоссе железнодорожного полотна, и нет-нет мелькали запечатленные на этих самых щитах, мостовых пролетах, жухлой траве высказывания в виде лозунгов, к которым жители Славишии привыкли, просыпаясь и отходя ко сну с неколебимым ощущением, что так было всегда: “Родина – не та страна, в которой живу я, а та, которая живёт во мне”; “Родину любят не за то, что она велика, а за то, что она своя”; “Ты должен посвятить отечеству свой век, коль хочешь навсегда быть честный человек”; “Надо, чтобы родина была для нас дороже нас самих”; “В ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки”; “Одна ты на свете, одна ты такая…”

Конец

Давид Гай

Нью-Йорк, 2018

-gai-katarsis/

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg