«Нора Вебстер»

Нора Вебстер (fb2) - Нора Вебстер (пер. Алексей Константинович Смирнов) 1431K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Колм Тойбин

Колм Тойбин Нора Вебстер

Copyright: © 2014 by The Heather Blazing Ltd,

© А. Смирнов, перевод на русский язык, 2018,

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2018,

© “Фантом Пресс”, издание, 2018

* * *

Посвящается

Брид Тойбин (1921–2000)

Найэллу Тойбину (1959–2004)

Глава первая

— Вы, наверно, сыты по горло. Они же не уймутся, так и будут приходить?

Том О’Коннор, сосед, стоявший у своего заборчика, смотрел на нее в ожидании ответа.

— Я знаю, — сказала она.

— А вы не открывайте. Я бы так и сделал.

Нора притворила калитку.

— Они хотят как лучше. Они не со зла.

— Вечер за вечером, — сказал он. — Не пойму, как вы терпите.

Она прикинула, удастся ли войти в дом, не ответив. Он взял необычный тон, которым раньше не разговаривал. Как будто имел над ней некую власть.

— Люди не со зла, — повторила она, и вдруг ей сделалось так горько от этих слов, что она закусила губу, сдерживая слезы. Но, перехватив взгляд Тома О’Коннора, решила, что лучше уж выглядеть сломленной, побежденной. И скрылась в доме.

Этим вечером в дверь постучали, когда было без малого восемь. В дальней комнате горел камин и мальчики делали за столом уроки.

— Открой, — бросил Конор брату.

— Сам открой, — ответил Донал.

— Сейчас же пойдите и откройте, любой из вас, — велела Нора.

В коридор пошел Конор, младший. Он отворил, и она услышала женский голос, незнакомый. Конор провел гостью в гостиную.

— Это маленькая тетя с Корт-стрит, — прошептал он, вернувшись в дальнюю комнату.

— Что за маленькая тетя?

— Не знаю.

Мэй Лейси скорбно покачала головой, когда Нора вошла в гостиную.

— Нора, я не решалась прийти. Так жалко Мориса, что слов не сыскать. — Она шагнула вперед и взяла Нору за руку. — И такой молодой! Я помню его малышом. Да вся Фрайери-стрит помнит.

— Снимайте пальто и пройдемте в заднюю комнату, — сказала Нора. — Мальчики делают уроки, но они могут перейти сюда и включить обогреватель. Им все равно скоро спать.

В дальней комнате Мэй Лейси, из-под шляпки которой выбивались пряди седых волос, уселась, не снимая шарфа, напротив Норы и завела речь. Чуть погодя мальчики отправились наверх; Конор, когда Нора позвала его, застеснялся и не спустился пожелать ей спокойной ночи, но Донал пришел, подсел к ним и стал осторожно, молча рассматривать Мэй Лейси.

Было ясно, что больше никто не пожалует. Нора испытала облегчение: не придется развлекать людей, которые плохо знают друг дружку, а то и недолюбливают.

— Короче говоря, — журчала Мэй Лейси, — Тони лежал в больнице в Бруклине, и не успел тот человек очутиться на соседней койке, как они разговорились, Тони сразу признал ирландца и сообщил, что жена его родом из графства Уэксфорд.

Она умолкла и поджала губы, словно что-то припоминая. Затем заговорила как бы мужским голосом:

— О, так и ведь я оттуда, сказал сосед, а Тони уточнил, что она из Эннискорти[1]. Надо же, и я тамошний, ответил тот. И спросил у Тони, где она в Эннискорти жила, а Тони сказал, что на Фрайери-стрит.

Мэй Лейси не сводила с Норы глаз, призывая проявить интерес и удивление.

— А сосед и говорит: так ведь и я там жил! Поразительно, правда?

Она помолчала, ожидая ответа.

— И он сказал Тони, что перед отъездом из города изготовил ту железяку — как ее? — решетку или оградку на подоконнике Герри Грейна. Я пошла глянуть — так и есть. Герри понятия не имеет, когда и откуда она взялась. Но сосед Тони, там, в бруклинской больнице, сказал, что он-то ее и сделал, потому что сварщик. Правда, совпадение удивительное? Подумать только — в Бруклине!

Донал отправился спать, и Нора приготовила чай. Она принесла его в заднюю комнату на подносе заодно с печеньем и кексом. Когда разобрались с чашками-блюдцами, Мэй Лейси отпила чаю и возобновила свой монолог:

— Конечно, все мои были без ума от Мориса. Постоянно спрашивали о нем в письмах. Джек с ним дружил, пока не уехал. И у Мориса был, разумеется, редкий педагогический дар. Мальчики ему в рот смотрели. Я только это и слышала.

Глядя на огонь, Нора попыталась вспомнить, бывала ли вообще в этом доме Мэй Лейси. Вроде бы нет. Она знала ее всю жизнь, как и многих в городе; они здоровались, обменивались любезностями и останавливались поболтать, когда находились новости. Ей была известна вся биография Мэй — от девичьей фамилии до участка на кладбище, где ее похоронят. Однажды Нора слышала ее пение на концерте, в память врезалось блеющее сопрано — Мэй пела то ли “Дом, милый дом”, то ли “Свет дней былых”.

Она сомневалась, что Мэй Лейси наведывалась куда-либо, помимо магазинов да воскресной мессы.

Воцарилось молчание, и Нора подумала, что Мэй, наверно, скоро уйдет.

— Я рада, что вы меня навестили, — сказала она.

— Ох, Нора, я глубоко вам сочувствовала, но мне показалось, что лучше поначалу не докучать и немного выждать.

Она отказалась от чая, когда Нора предложила еще, и та, унося на кухню поднос, подумала, что теперь-то Мэй встанет и наденет пальто, но гостья продолжала сидеть. Нора поднялась на второй этаж и проверила, спят ли мальчики. Она улыбнулась, представив, как тоже ложится, засыпает, а Мэй Лейси томится внизу, в напрасном ожидании глазея на огонь.

— А где ваши девочки? — спросила Мэй, как только Нора села. — Их больше не видно, а раньше постоянно ходили мимо.

— Айна в школе, в Банклоди[2]. Обживается там, — ответила Нора. — А Фиона учится в Дублине на преподавателя.

— Когда они уезжают, становится тоскливо, — сказала Мэй Лейси. — Я скучаю по всем — говорю как есть, — но забавно, что больше думаю об Эйлиш, хотя мне и Джека не хватает. Не знаю, в чем было дело, но мне просто не хотелось Эйлиш терять. Вы-то меня поймете, Нора. После смерти Роуз я думала, что она вернется, останется, найдет здесь какую-нибудь работу, а когда Эйлиш наконец-то приехала, хотя и всего-то на пару недель, я заметила, что она все молчит, ходит сама не своя, и однажды взяла и расплакалась прямо во время обеда, тут-то я и узнала, что кавалер из Нью-Йорка не отпускал ее домой, пока она не выйдет за него замуж. И она вышла, а нам ни словечка. “Коли так, то ничего не поделать, Эйлиш, — сказала я. — Придется тебе вернуться к нему”. И дальше я уже не могла ни видеть ее, ни разговаривать с ней, а она прислала фотографии, где она с ним в Нью-Йорке, но я не смогла смотреть. Мне хотелось этого меньше всего на свете. Хотя я до сих пор жалею, что она не осталась.

— Да, я тоже расстроилась, когда узнала, что она уехала обратно, но, может, там ее счастье, — сказала Нора и тут же испугалась при виде печальной гримаски на лице Мэй Лейси, что брякнула лишнее.

Мэй Лейси принялась рыться в сумочке. Нашла очки и надела.

— Мне казалось, я захватила письмо Джека, но, похоже, нет. — Она изучила один листок, другой. — Нет, не взяла. Собиралась вам показать. Он хотел вас кое о чем спросить.

Нора молчала. Она не видела Джека Лейси больше двадцати лет.

— Если найду письмо, то передам вам, — сказала Мэй.

Она поднялась, собираясь наконец уйти.

— Теперь уж он вряд ли вернется домой, — проговорила она, надев пальто. — Что ему тут делать? У них в Бирмингеме своя жизнь, и они меня звали, но я сказала Джеку, что как-нибудь упокоюсь с миром, не повидав Англии. Впрочем, сдается мне, что он будет рад обзавестись здесь гнездышком и навещать деток Эйлиш или еще кого.

— Ну так у него же есть вы, чтобы навещать, — сказала Нора.

— Он решил, что вы продадите Куш. — Мэй поправила шарф. Она обронила это небрежно, но взгляд ее, устремленный на Нору, был строг и сосредоточен, а подбородок чуточку подрагивал. — Он спросил у меня, продаете ли, — сказала Мэй и поджала губы.

— Я еще не строила никаких планов, — ответила Нора.

Мэй не сдвинулась с места.

— Жаль, что письмо не при мне, — посетовала она. — Джек всегда любил Куш и Балликоннигар[3]. Бывал там с Морисом и другими мальчиками, до сих пор помнит. И там мало что изменилось, и знают его там все. А здесь он в свой последний приезд не знал половину горожан.

Нора молчала. Ей хотелось, чтобы Мэй ушла.

— Так или иначе, я передам ему, что до вас донесла. Это все, что я могу сделать.

Нора снова не ответила, и Мэй посмотрела на нее с откровенной досадой от ее молчания. Они вышли и остановились в прихожей.

— Время — великий лекарь, Нора. Больше мне вас нечем утешить. А уж я-то знаю по личному опыту.

Нора отворила дверь, и Мэй вздохнула.

— Спасибо, что зашли, Мэй, — поблагодарила Нора.

— Спокойной ночи, Нора, и берегите себя.

Она медленно двинулась прочь по дорожке, Нора смотрела ей вслед.

* * *

Субботним днем в том октябре она села в старенький седан А40 и поехала в Куш, оставив мальчиков играть с друзьями и никому не сказав, куда направляется. Осень скатывалась в зиму, и в эти месяцы Нора изо всех сил старалась сдерживать слезы — ради мальчиков, а может, и ради себя. Слезы без видимой причины пугали и тревожили детей, постепенно привыкавших к отсутствию отца. Теперь она понимала, что им пришлось вести себя так, будто все идет привычным чередом, будто не было никакой потери. Они навострились скрывать чувства. Она же научилась распознавать сигналы опасности — мысли, что вели к другим мыслям. Успех же измеряла способностью сдерживаться при мальчиках.

Когда Нора съехала за Баллахом[4] с холма и взгляд впервые выхватил море, до нее дошло, что она еще ни разу не бывала на этой дороге одна. В минувшие годы кто-то из мальчиков или девочек непременно вопил на этом самом месте: “Вижу море!” — а ей приходилось их усаживать и утихомиривать.

В Блэкуотере ей захотелось остановиться и купить сигарет или выпить шоколада — сделать что угодно, только бы отсрочить прибытие в Куш. Но она не сомневалась, что ее обязательно углядит кто-нибудь из знакомых и начнет соболезновать. Слова сострадания давались легко: “Сочувствую вам” или “Разделяю ваше горе”. Все говорили одно и то же, но единого ответа не существовало. “Я знаю” или “Благодарю” звучало холодно, почти неискренне. И на нее будут пялиться, пока ей не станет невмоготу — скорее бы убраться. В том, как ее держали за руку или заглядывали в глаза, проступал странный голод. Она задумалась, вела ли себя с кем-нибудь так же, и решила, что нет. Свернув направо к Балликоннигару, подумала, что ей было бы намного хуже, если бы люди сторонились ее. А ведь, возможно, так оно и было, просто она не замечала.

Небо потемнело, по ветровому стеклу забарабанил дождь. Пейзаж казался куда более убогим и безрадостным, чем в сельской глубинке вдоль дороги на Блэкуотер. У гандбольной площадки она повернула налево в сторону Куша и дала себе короткую передышку, представив, будто попала в недавнее прошлое, в темный летний день с грозовым небом, и едет она в Блэкуотер за мясом, хлебом и газетой. Она небрежно бросила бы покупки на заднее сиденье, а вся семья ждала бы ее в доме у известкового карьера — и Морис, и дети, и, может, пара приятелей мальчиков, дети проспали и теперь ноют, что солнце спряталось, но это не мешает им играть в английскую лапту, или носиться как угорелые перед домом, или резвиться на пляже. Но заряди дождь на целый день, они, конечно, сидели бы дома и резались в карты, пока мальчики не рассорились бы и не заявились к ней жаловаться.

Она с головой ушла в эти воспоминания. Но стоило показаться морю и линии горизонта за крышей Корриганов, как фантазии отступили и Нора вновь очутилась в жестоком мире.

Она подъехала к дорожке и отперла большие оцинкованные ворота. Припарковалась перед домом и закрыла створки, чтобы никто не увидел автомобиль. Как было бы хорошо, окажись здесь кто-нибудь из старых подруг, Кармел Редмонд или Лили Деверо, они-то умеют нормально поговорить — не о ее утрате и своем сострадании, а о детях, деньгах, подработке и том, как жить дальше. И они бы слушали. Но Кармел жила в Дублине и приезжала только летом, а Лили время от времени навещала мать.

Ветер с моря взвыл, и Нора вернулась в машину. В доме наверняка холодно. Следовало захватить пальто потеплее. Она понимала, что, мечтая об обществе чутких подруг, дрожа от холода в машине, она просто оттягивает момент, когда придется открыть дверь и войти в пустой дом.

Вконец обезумевший ветер налетел с такой силой, что показалось, будто вот-вот поднимет машину в воздух. На ум пришло то, о чем она не позволяла себе думать прежде, но о чем знала уже несколько дней. Нора дала себе зарок. Больше она сюда не приедет. Она тут в последний раз. Сейчас войдет в дом, побродит по комнатам. Соберет личные вещи, которые не стоит оставлять, потом запрет дверь, поедет обратно в город и впредь никогда не свернет у гандбольной площадки на шоссе между Блэкуотером и Балликоннигаром.

Ее удивляла собственная решимость, легкость, с какой она поворачивалась спиной к тому, что любила, с какой бросала этот дом у взбирающейся к скале тропе, — пусть теперь его познают другие, пусть другие приедут летом и наполнят его иными звуками. Глядя на фиолетовое небо над морем, она вздохнула. Наконец-то она дала себе прочувствовать, сколь многого лишилась, сколь многого ей будет не хватать. Она вышла из машины и выпрямилась, противясь ветру.

Входная дверь вела в крохотную прихожую. С обеих сторон находилось по две комнаты: слева — спальни с двухъярусными кроватями, справа — гостиная с кухонькой и ванной позади, а рядом — их комната, уютная и мирная, в сторонке от детей.

Они приезжали в начале июня, на субботу и воскресенье, даже в ненастную погоду. Привозили щетки, швабры, моющие средства и тряпки для протирки окон. Вносили в дом хорошо проветренные матрацы. То бывал поворотный момент, отметка в календаре, знаменовавшая начало лета, даже если оно выдавалось туманным и хмурым. Дети в те годы, что ей так хотелось вернуть, выплескивали возбуждение, галдели, подражая американской семейке из “Шоу Донны Рид”[5]. С деланым американским акцентом они поучали друг друга, но вскоре уставали, им делалось скучно, и она разрешала им идти играть, отпускала на море или в деревню. И тогда начиналась настоящая работа. Дети больше не путались под ногами, и Морис принимался красить, приводить в порядок бетонный пол, закрывать линолеумом дыры, а Нора переклеивала обои там, где завелась плесень или проступило слишком уж много пятен, — все это требовало сосредоточенности и внимания. Ей нравилось выверять длину обойных кусков до мельчайшей доли дюйма, доводить клейстер до нужной густоты и нарезать полосы новых ярких обоев с цветочным узором.

Фиона ненавидела пауков. Нора вдруг об этом вспомнила. А уборка в первую очередь означала изгнание пауков, жуков и прочих ползающих тварей. Мальчики обожали, когда Фиона визжала, да Фионе и самой это нравилось, особенно если отец бросался на ее защиту. “Где они?” — гремел он, изображая великана из сказки о Джеке и бобовом стебле, а Фиона кидалась к нему и обхватывала руками.

Все это теперь в прошлом, потеряно безвозвратно, подумала Нора, входя в гостиную. Сейчас царивший в комнате холод и ее теснота вызвали чувство странного удовлетворения. Оцинкованная крыша протекла, что было ясно по свежему пятну на потолке. По стеклу хлестнул дождь, гонимый порывом ветра, и дом застонал. Окна скоро придется чинить, а дерево начало гнить. И кто знает, через сколько времени решат срыть соседнюю скалу, а дом снести по приказу совета графства? Пусть теперь это волнует других. Пусть другие латают прорехи и обрабатывают стены от сырости. Пусть другие чинят проводку и красят этот дом или бросают его на произвол стихии, когда пробьет час.

Она продаст его Джеку Лейси. Никто из местных не купит, им-то известно, что глупо вкладываться в такую недвижимость, когда есть дома в Бентли, Карракло и Моррискасле. Никто из Дублина тоже не польстится, увидев, в каком он состоянии. Она оглядела комнату и поежилась.

Обойдя спальни, она поняла, что для живущего в Бирмингеме Джека Лейси этот дом — дурман, воспоминание о палящем солнце воскресных дней, о мальчишках и девчонках на велосипедах и о манящих возможностях. Но тут же представила, как он приедет сюда через год или два, когда вернется на пару недель в Ирландию, и обнаружит наполовину обрушившийся потолок, вездесущую паутину, отставшие обои, разбитые стекла. Электричество отключат, а летний день будет дождлив и сумрачен.

Она проверила выдвижные ящики, но не нашла ничего нужного. Только пожелтевшие газеты и обрывки бечевки. Даже посуда и кухонная утварь не заслуживали, чтобы их забрали домой. В спальне она нашла в комоде несколько фотографий и книг, которые решила взять с собой. Больше ничего. Мебель не стоила ломаного гроша, абажуры успели выцвести и обветшать. Она вспомнила, как всего несколько лет назад покупала их в уэксфордском “Вулвортсе”. В этом доме все прогнило и поблекло.

Дождь превратился в ливень. Она сняла со стены спальни зеркало, отметив, насколько чист обнажившийся участок по сравнению с остальными выцветшими и грязными обоями.

Услышав стук, Нора поначалу решила, что это ветер бьет чем-то в окно или дверь. Но когда стук повторился и с улицы донесся голос, она поняла, что кто-то пришел. А она-то думала, что никто не заметил ее появления, что машину не видно. Первым побуждением было спрятаться, но она знала, что уже обнаружена.

Нора повернула щеколду, и ветер толкнул входную дверь внутрь. Снаружи маячила фигура в большой, не по размеру, куртке, капюшон наполовину скрывал лицо.

— Нора, я услыхала машину. У вас все в порядке?

Рука откинула капюшон, и Нора узнала миссис Дарси, которую не видела с похорон. Миссис Дарси прошла за ней в прихожую, и Нора заперла дверь.

— Почему вы не позвонили? — спросила гостья.

— Я здесь всего несколько минут.

— Пошли в машину, поедем к нам. Тут нельзя находиться.

Нора привычно отметила менторский тон, как будто она была ребенком, неспособным принимать правильные решения. С похорон она пыталась либо игнорировать его, либо терпеть. Твердила себе, что это лишь просто забота о ней.

Она с радостью собрала бы немногочисленный скарб, отнесла его в машину и уехала из Куша. Но теперь это было невозможно, от гостеприимства миссис Дарси не отвертеться.

Та наотрез отказалась садиться к ней в машину, заявив, что мокрая насквозь. Сказала, что дойдет до дома пешком, а Нора пусть едет.

— Я побуду тут еще пару минут и отправлюсь следом, — сказала Нора.

Миссис Дарси посмотрела на нее озадаченно. Нора старалась говорить непринужденно, но вышло скорее загадочно.

— Просто нужно кое-что собрать, — пояснила она.

Взгляд гостьи скользнул по книгам, фотографиям и прислоненному к стене зеркалу, затем быстро вобрал все остальное в комнате. Нора почувствовала, что миссис Дарси поняла, чем она занималась.

— Не слишком задерживайтесь, — велела та. — Чай будет ждать.

Когда миссис Дарси ушла, Нора закрыла дверь и вернулась в комнату.

Делу конец. Своим всепроникающим взглядом миссис Дарси придала реальность всему, что находилось тут. Нора покинет этот дом навсегда. Больше она не пройдет по этим дорожкам и позволит себе не испытывать сожалений. Все кончилось. Она перенесла отобранные вещи в машину.

В кухне миссис Дарси было тепло. Та налила чай и подала сконы с тающим маслом.

— Мы беспокоились за вас, но Билл Парль сказал, что вечером, когда он пришел к вам, там было полно людей. Может, нам все равно следовало заглянуть, но мы решили отложить до Рождества, когда вам, наверно, захочется компании.

— Многие зашли, — ответила Нора. — Но вы же знаете, что вам я рада всегда.

— Так очень многие вас и любят, — сказала миссис Дарси. Она сняла фартук и села. — А мы все переживали, думали, что вы уж больше не приедете. Про Кармел Редмонд вы сами знаете — ее не было, когда это случилось, и она была потрясена.

— Знаю, — кивнула Нора. — Она мне написала, а потом позвонила.

— Нам она так и сказала, а Лили была здесь и посоветовала вас дожидаться. И я приучилась ждать, когда вы приедете и наведете порядок в доме. Для меня ваш приезд всегда к перемене погоды. Сердце прямо запело, когда вас увидела.

— Я помню, как однажды лил такой дождь, что вы нас пожалели и всех напоили чаем, — сказала Нора.

— И знаете, — продолжила миссис Дарси, — ваши дети прекрасно себя ведут. Такие воспитанные! Айне у нас нравилось. Да и всем остальным тоже, но ее мы знали лучше прочих. А Морис приезжал по воскресеньям, если передавали матч.

Нора взглянула в окно на дождь. Ее подмывало обмануть, сказать миссис Дарси, что они будут наведываться и впредь, но она не смогла. И почувствовала, что та угадала, что скрывает ее молчание, и теперь выискивала намеки — в произнесенном или невысказанном, дабы утвердиться в подозрении, что Нора намерена продать дом.

— И вот что мы решили, — объявила миссис Дар-си. — В следующем году займемся вашим домом. Сегодня я смотрела на него и думала, что нужно подлатать кровлю, а мы все равно будем чинить наш сарайчик, пусть рабочие заглянут и к вам. А сами мы по очереди разберемся со всем остальным. У меня есть ключ, и можно было подготовить сюрприз, но Лили сказала, что надо сперва спросить у вас, и я собиралась сделать это после Рождества. Она настояла, что дом ваш и вторгаться нельзя.

Нора знала, что пора выложить правду, но ее остановила участливая пылкость, прорвавшаяся в тоне миссис Дарси.

— Но я подумала, это же хорошо — приехать и увидеть, что все уже сделано, — продолжала та. — Поэтому вы сейчас не говорите ничего, но если вы против, то дайте мне знать. А ключ я себе все-таки оставлю — пусть будет, пока не захотите забрать.

— Нет. Конечно же, нет, миссис Дарси. Я рада, что у вас есть ключ.

На обратном пути в Блэкуотер Нора подумала, что миссис Дарси, возможно, все это время подозревала ее в намерении продать дом, вот и решила, что ремонт и уборка повысят цену; а может, и не подозревала она ничего — кто знает, может, это сама Нора уж чересчур пристально вглядывается в людей, пытаясь понять, что они о ней думают. Но она сознавала, что вела себя странно: закрыла ворота, когда завела машину во двор, повела себя чуть ли не воровкой, когда миссис Дарси постучалась, а предложение помочь не приняла, но и не отвергла.

Она вздохнула. Как бы там ни было, с этим трудным и муторным делом покончено. Она напишет всем — и миссис Дарси, и Лили Деверо, и Кармел Редмонд. В прошлом частенько, приняв решение, она наутро передумывала, но на сей раз все иначе, и она не передумает.

По дороге в Эннискорти Нора занялась подсчетами. Она не представляла, сколько может стоить дом. Сама определит и отправит число Джеку Лейси почтой — ей не хотелось вступать в переговоры с Мэй Лейси, — и если он предложит меньше, но в разумных пределах, она согласится. Давать объявление в газету Нора не хотела.

Страховка на машину была оплачена до Рождества. Нора планировала и с ней расстаться, но подумала, что если продаст дом, то оставит автомобиль или же купит новый. Денег, вырученных за дом, хватит и на надгробие из черного мрамора, которое она хотела заказать для Мориса, и на двухнедельную аренду дома-фургона в Карракло следующим летом. Остаток можно потратить на хозяйство и одежду для девочек и себя. И кое-что отложить на черный день.

Она мысленно улыбнулась: дом уподобится двум шиллингам и шестипенсовику, которые кто-то дал Конору несколько лет назад. Она не помнила, когда точно это было, но еще до того, как его отец заболел, и прежде, чем мальчик понял, что же такое деньги. Конор отдал монеты на хранение Морису, а затем все лето, каждый раз, когда они отправлялись в Блэкуотер, изымал деньги на личные нужды, уверенный, что у отца они в неприкосновенности. Когда же отец сообщил, что ничего не осталось, Конор не поверил.

* * *

Нора написала Мэй Лейси, вложила в письмо послание для Джека. Вскоре пришел ответ: он согласен на предложенную цену. Она посоветовала городского нотариуса для оформления договора о купле-продаже.

Дождавшись подходящего момента, она сообщила мальчикам о продаже дома в Куше и поразилась, сколь внимательно и озабоченно они слушают ее, будто она говорила о том, что определит их будущее. Начав же расписывать, как пригодятся им вырученные деньги, она поняла, что они знают о ее желании продать и машину, хотя и словом не обмолвилась на этот счет. Услышав, что машина останется, они не улыбнулись и даже не выразили облегчения.

— А в университет мы еще сможем поступить? — спросил Конор.

— Конечно, — сказала она. — Почему тебя это волнует?

— И кто будет платить?

— На это у меня деньги отложены.

Нора не хотела признаваться, что заплатят, возможно, дядя Джим и тетя Маргарет. Старшие брат и сестра Мориса, которые так и остались одиночками, жили вдвоем в старом родительском доме. Мальчики невозмутимо и пристально смотрели на Нору. Она вышла в кухню, включила чайник, а когда вернулась, они так и сидели, не шелохнулись.

— По праздникам будем путешествовать, — пообещала Нора. — Снимем в Карракло или Россларе дом-фургон. Мы никогда в таком не жили.

— А мы сможем поехать в Карракло одновременно с Митчеллами? — спросил Конор.

— Если захотим. Узнаем заранее, когда они едут, и двинемся в путь.

— А на одну неделю или на две? — не унимался Конор.

— Может, и на подольше, если понравится, — сказала она.

— Мы к-купим д-дом на колесах? — подал голос Донал.

— Нет, снимем. С ним слишком много возни.

— А кто к-купит наш дом?

— Это пока секрет. Вам я скажу, но больше никому говорить нельзя. Мне кажется, его хочет купить сын Мэй Лейси. Вы его знаете — тот, что живет в Англии.

— Она поэтому приходила?

— Думаю, что да.

Нора приготовила чай, и мальчики притворились, будто смотрят телевизор. Она понимала, что расстроила их. Конор сидел красный, а Донал мрачно глазел в пол, словно в ожидании взбучки. Она взяла газету и попыталась читать. Нора знала, что сейчас важно посидеть с мальчиками, не бросать их, поддавшись настойчивому желанию подняться в спальни и занять там себя чем-то: перебрать содержимое стенных шкафов, умыться, протереть окна. Наконец она ощутила, что пора что-то сказать.

— Почему бы на следующей неделе на съездить в Дублин?

Мальчики посмотрели на нее.

— Зачем? — спросил Донал.

— Проветриться на денек, можете пропустить школу.

— У меня в среду д-две физики, — возразил Донал. — Я ее терпеть не могу, н-но прогулять нельзя, а в п-понедельник — французский у мадам Д-даффи.

— Можно поехать во вторник.

— На машине?

— Нет, поездом. Повидаем Фиону, у нее как раз короткий день.

— Нам обязательно ехать? — осведомился Конор.

— Нет. Только если захочется.

— А что мы скажем в школе?

— Я напишу записку. Скажу, что вам нужно к врачу.

— Если в-всего один день, м-мне не нужна записка, — сказал Донал.

— Значит, поедем. Прекрасно развеемся. Я дам Фионе знать.

Речь о поездке она завела, чтобы нарушить молчание и показать, что прогулки никуда не денутся, что мальчикам есть чего ждать. Но ее предложение не произвело на них впечатления. Казалось, известие о продаже дома в Куше всколыхнуло в них нечто такое, о чем они старались не думать. Но уже через несколько дней они снова повеселели, как будто и не было ничего сказано.

* * *

Перед поездкой в Дублин она с вечера выложила приличную одежду, велела мальчикам начистить ботинки и поставить возле двери. При попытке загнать их пораньше в постель они воспротивились, так как по телевизору что-то шло, и Нора позволила им лечь поздно. Но даже тогда они не захотели ложиться и, когда она все-таки настояла, принялись шляться в туалет, а в своей спальне включать-выключать свет.

Наконец Нора поднялась и обнаружила их крепко спящими — дверь нараспашку, постели в беспорядке. Она попыталась уложить мальчиков поудобнее, но Конор заворочался, и она вышла из комнаты, бесшумно притворив дверь.

Утром они встали и оделись прежде нее. Принесли ей в постель чай, слишком крепкий, и тост. Встав, она незаметно проскользнула с чашкой в ванную и вылила чай в раковину.

Было холодно. Она сообщила мальчикам, что они доедут до вокзала на машине и оставят машину на площади. Сказала, что так будет сподручнее вернуться вечером домой. Оба серьезно кивнули. Они уже надели куртки.

Улицы, по которым она ехала к вокзалу, были безлюдны. Рассвет только занимался, и кое-где в окнах горел свет.

— На какую сторону сядем? — спросил Конор на вокзале.

До отхода поезда оставалось двадцать минут. Нора купила билеты, но Конор отказался сидеть с ней и Доналом в теплом зале ожидания, он захотел перейти через железный мост и помахать им с другой стороны, а потом спуститься к семафорной будке. Снова и снова он возвращался с вопросом, когда подадут поезд, пока какой-то мужчина не посоветовал ему следить за крылом семафора между платформой и туннелем: когда оно упадет, то, значит, состав на подходе.

— Но мы же его и так увидим, — нетерпеливо возразил Конор.

— Крыло опустится, когда поезд только въедет в туннель, — объяснил тот.

— Если стоять в туннеле, когда едет поезд, из тебя получится фарш, — сказал Конор.

— Оссподи, да уж не сомневайся, тебя будут собирать по кусочкам. А в доме, знаешь ли, когда идет поезд, вся посуда на полках прыгает, — сказал мужчина.

— У нас дома не прыгает.

— Это потому что рядом не ходят поезда.

— Откуда вы знаете?

— Так я же отлично знаю твою мамулю.

Нора посмотрела на человека — лицо его ей было знакомо, как и многие лица в городе, она решила, что он из гаража Донохью, но уверена не была. Что-то в нем раздражало ее. Она понадеялась, что он не едет с ними в Дублин.

Перед самым приходом поезда, когда мальчики пошли к семафорной будке в последний раз, мужчина повернулся к ней:

— Скажу вам, что папаши им все равно не хватает.

И смотрел на нее, дожидаясь ответа, с любопытством щурился. Она поняла, что придется сказать ему что-нибудь резкое, дабы больше не приставал и сверх того — не подсел к ним в вагоне.

— Спасибо, но это последнее, что им сейчас нужно слышать.

— Да я ничего такого…

Она встала и отошла, тут подоспел поезд, и мальчики уже возбужденно мчались к ней по перрону. Она чувствовала, как пылает лицо, но они ничего не заметили, поглощенные спором о том, где лучше сесть в вагоне.

Когда поезд тронулся, им захотелось сразу всего: осмотреть туалеты, постоять в страшноватой сцепке между вагонами, где под ногами все быстрее и быстрее летит земля, по мере того как состав набирает ход, сходить за лимонадом в ресторан. До первой остановки в Фернсе они переделали все, а на подходе к Камолину заснули.

Нора не спала; она полистала купленную на вокзале газету, отложила ее и стала смотреть на спящих мальчиков. Ей хотелось знать, что им снится. За минувшие месяцы в их чистой, непринужденной связи с ней и, возможно, друг с другом что-то переменилось. Ей чудилось, что впредь она уже ничего не будет знать про них наверняка.

Конор проснулся, взглянул на нее и вновь задремал, положив голову на сложенные на столике руки. Она потянулась, дотронулась до его волос, взъерошила их и снова расправила. Тоже проснувшийся Донал следил за ней, его невозмутимый взгляд свидетельствовал, что он все понимает, что для него нет тайн.

— Конор спит крепко, — улыбнулась она.

— Где мы? — спросил Донал.

— Скоро Арклоу.

Конор проснулся, когда они подъезжали к Уиклоу, и снова пошел в туалет.

— А что будет, если спустить воду на станции? — спросил он, вернувшись.

— Все попадет на рельсы.

— А когда поезд двигается, куда оно девается?

— Спросим у кондуктора, — сказала Нора.

— Зуб д-даю, ты не с-спросишь, — возразил Донал.

— А что такого случится с рельсами на станции? — спросил Конор.

— П-провоняют, — ответил Донал.

Утро выдалось безветренное, над горизонтом стояли серые тучи, а море за Уиклоу отливало сталью.

— Когда начнутся туннели? — спросил Конор.

— Уже скоро, — пообещала она.

— После следующей станции?

— Да, после Грейстонса.

— Долго еще?

— Почитай свой комикс, — предложила она.

— Трясет слишком.

В первом туннеле мальчики заткнули уши от грохота, соревнуясь в притворном страхе. Следующий был намного длиннее. Конор захотел, чтобы Нора тоже заткнула уши, и она подчинилась ему в угоду, поскольку знала, каким он бывает несносным и как легко его огорчить, если он не выспался толком. Доналу надоело затыкать уши, когда поезд вылетел из туннеля, он придвинулся к окну, за которым отвесный склон сбегал к бурным волнам. Конор пересел к Норе, и ей пришлось подвинуться, чтобы ему тоже было видно.

— А вдруг мы упадем, — сказал он.

— Нет, что ты, поезд никуда не денется с рельсов. Это же не машина.

Завороженный картиной, он прижался носом к стеклу. Донал тоже не отлипал от окна, даже когда поезд прибыл на станцию Дун-Лэре.

— Приехали? — спросил Конор.

— Почти, — ответила Нора.

— Куда сначала пойдем? К Фионе?

— На Генри-стрит[6].

— Йохооо! — завопил Конор. Он собрался запрыгнуть с ногами на сиденье, но она заставила его сесть.

— А пообедаем в “Вулвортсе”.

— Где самообслуживание?

— Да, чтобы не ждать.

— А можно мне на десерт апельсин, а молока не надо? — спросил Конор.

— Можно, — кивнула она. — Все что захочешь.

Они вышли на Амиенс-стрит и пересекли сырое, обветшавшее здание вокзала. Медленно двинулись по Талбот-стрит, задерживаясь изучить витрины магазинов. Нора велела себе расслабиться, дел у них не было, они могли бездельничать, сколько вздумается. Она дала мальчикам десять шиллингов, но сразу поняла, что совершила ошибку — слишком много. Они изучили деньги и недоверчиво взглянули на нее.

— Мы д-должны что-то купить? — спросил Донал.

— Может, каких-нибудь книжек, — сказала она.

— А комиксы или рождественский ежегодник?

— Для ежегодников еще рано.

Приблизившись к О’Коннелл-стрит, мальчики пожелали взглянуть на место, где находилась колонна Нельсона.

— Я ее помню, — заявил Конор.

— Н-не может быть, ты был совсем маленький, — сказал Донал.

— А я помню. Такая высокая, наверху стоял Нельсон, и его расколошматили вдребезги[7].

Они пересекли О’Коннелл-стрит, зорко следя за многополосным движением и дождавшись зеленого света. Нора понимала, что на Генри-стрит они будут выглядеть деревенщиной. Мальчики ухитрялись впитывать все подряд, одновременно сохраняя отстраненность. Они краем глаза наблюдали за миром чужаков и необычных зданий.

Конору не терпелось попасть в магазин — в любой, лишь бы что-нибудь купить.

— Ботинки? — скривился он с отвращением. — И ради этого мы приехали в Дублин?

— Ну а куда тебе хочется? — спросила Нора.

— Хочу кататься на эскалаторе.

— Ты тоже? — обратилась она к Доналу.

— Н-наверное, — ответил он сумрачно.

В универмаге “Арноттс” на Генри-стрит Конор захотел, чтобы Нора и Донал посмотрели, как он поднимется и спустится на эскалаторе. Он потребовал, чтобы они за ним не шли и вообще не трогались с места. Он взял с них слово. Донал скучал.

В первый раз Конор упорно оглядывался, и они дождались, когда он исчезнет наверху и вновь появится на ленте, ползущей вниз. Конор сиял. Во второй раз он набрался смелости и время от времени перешагивал через две ступеньки, не забывая держаться за поручень. В третий захотел взять с собой Донала, но настоял, чтобы Нора так и осталась внизу. Она предупредила, что этот раз будет последним, и они, возможно, вернутся сюда днем, но трижды вверх-вниз по эскалатору вполне достаточно.

Когда мальчики спустились, она отметила, что оживился и Донал. Они объяснили, что чуть дальше обнаружили небольшой лифт, в котором тоже неплохо бы покататься.

— Еще один раз, и все, — сказала Нора.

Она отошла в сторону и стала рассматривать зонтики, ее внимание привлекли те, что она никогда не видела, — складные, легко помещавшиеся в сумочку. Нора решила купить такой на случай дождя. В ожидании кассира она высматривала мальчиков, но те не показывались. Расплатившись, она направилась на прежнее место, а оттуда — к боковому выходу, где опускался лифт.

Их там не было. Она ждала посередине холла, поглядывая по сторонам. Подумала, не подняться ли в лифте самой, но поняла, что этим только усугубит путаницу. А если останется на месте, то точно не пропустит их.

Когда мальчики нашли ее, они прикинулись, будто ничего не случилось, а лифт просто останавливался на всех этажах. Она попеняла им, сказала, что думала, они потерялись, и оба переглянулись, словно в лифте с ними произошло нечто такое, о чем они не хотели ей говорить.

К трем часам дня они повидали в Дублине все, что желали. Побывали на Мур-стрит и купили персиков, пообедали в ресторане самообслуживания в “Вулвортсе” и зашли в книжный магазин “Изонс” за комиксами и книгами. Мальчики устали, и она повела их в “Бьюли” — дожидаться Фиону. Нора подумала, что Конору не позволяет заснуть лишь мысль о булочках на двухъярусном блюде, которых можно брать сколько душе угодно.

— Но за них нужно платить, — сказала Нора.

— Откуда им знать, сколько взяли?

— Люди честны в своем большинстве.

Когда появилась Фиона, мальчики вновь оживились, разволновались и загалдели наперебой, каждый хотел высказаться первым. Норе дочь, усевшаяся напротив, показалась исхудавшей и бледной.

— Хочешь послушать д-дублинский акцент? — спросил Донал.

— Мы были на Мур-стрит, — пояснила Нора.

— Персьики, спелыйе персьики, — нараспев произнес Донал, ни разу не заикнувшись.

— Вдруг это пук, — добавил Конор.

— Очень смешно, — сказала Фиона. — Извините за опоздание, автобусы приходят то по два и по три, а потом ждешь их до посинения.

— Я хочу прокатиться в двухэтажном, наверху, — заявил Конор.

— Конор, дай Фионе сказать, потом расскажешь, — оборвала его Нора.

— Хорошо гуляется? — спросила Фиона.

У нее была робкая улыбка, но взрослый и уверенный тон. За несколько месяцев она изменилась.

— Да, но уже притомились и хотим посидеть.

Похоже, никто не знал, о чем говорить дальше. Нора поняла, что ответила чересчур формально, словно беседовала с незнакомкой. Фиона заказала кофе.

— Что-нибудь купили? — спросила она.

— Особо времени и не было, — сказала Нора. — Только книжку.

Нора отметила, как отрывисто и деловито заказала Фиона кофе и как острым, почти критическим взглядом осмотрела кафе. Но, заговорив с братьями, она снова обратилась в девчонку.

— От Айны что-нибудь слышно? — спросила Нора у дочери.

— Она написала мне короткое письмо. По-моему, боялась, что монашки читают почту, и она права, они так и поступают. Так что рассказала немного. Только о том, что ей нравится учитель-ирландец и у нее хорошие отметки за сочинение на французском.

— Мы можем на неделе ее навестить.

— Она это упомянула.

— Мы продаем дом, — вдруг громко объявил Конор.

— А жить на обочине будете? — рассмеялась Фиона.

— Нет, снимем в Карракло дом-фургон.

Фиона посмотрела на Нору.

— Я думаю продать дом в Куше, — сказала та.

— Я ждала этого.

— Но долго не решалась.

— Значит, продашь?

— Да.

Нора с удивлением заметила слезы в глазах дочери, хотя Фиона силилась улыбнуться. Она не плакала с похорон Мориса, просто молчала и жалась к сестре и теткам, но Нора вполне угадывала ее чувства, хотя Фиона ничем их не выдавала. Нора не знала, что сказать ей.

Она отпила кофе. Мальчики молчали, сидели смирно.

— Айна знает? — спросила Фиона.

— Мне не хватило духу сообщить ей в письме. Скажу, когда увидимся.

— И ты решила твердо?

Нора не ответила.

— Я надеялась поехать туда летом, — призналась Фиона.

— Мне казалось, ты собираешься в Англию.

— Да, в конце июня, но я заканчиваю в конце мая. И хотела провести июнь в Куше.

— Прости, — сказала Нора.

— Он ведь любил этот дом?

— Отец?

Фиона опустила голову.

Нора увела Конора искать туалет. Вернувшись, она заказала еще кофе.

— И кому ты его продаешь? — спросила Фиона.

— Джеку Лейси. Сыну Мэй Лейси, тому, что в Англии.

— Мэй Лейси к нам приходила, — вмешался Конор.

Донал толкнул его и приложил к губам палец.

— Деньги сейчас придутся очень кстати, — сказала Нора.

— Через два года мне назначат постоянный оклад, — отозвалась Фиона.

— Они нужны сейчас.

— А пенсию ты не получишь? Разве с ней не выгорело?

Нора подумала, что зря, наверно, сказала о нужде в средствах.

— И тогда машину продавать не придется, — ответила она и попыталась дать Фионе понять, что не стоит тревожить мальчиков дальнейшими разговорами о деньгах.

— Летом там было славно, — сказала Фиона.

— Знаю.

— Жалко его терять.

— Будем отдыхать в других местах.

— Я думала, что этот дом всегда будет нашим.

Они какое-то время молчали. Норе хотелось уйти, отвести мальчиков обратно на Генри-стрит.

— Когда же ты его продаешь? — подытожила Фиона.

— Как только будет готов договор.

— Айна расстроится.

Нора сдержалась и не сказала, что ей невыносимо туда возвращаться. Она не сумеет признаться в этом при мальчиках, это прозвучит излишне эмоционально и чересчур многое выдаст.

Она встала:

— Как здесь расплачиваются? Я забыла.

— Надо попросить официантку подсчитать, — напомнила Фиона.

— И сказать, сколько б-булочек съела, — добавил Донал.

Когда они вышли на Уэстморленд-стрит, Нора захотела сказать Фионе что-нибудь еще, но не смогла придумать что. Фиона с потерянным видом стояла на тротуаре. На секунду Нора испытала нетерпение и досаду. Она начинает жизнь заново, она может жить где вздумается, заниматься чем хочется. Она не обязана возвращаться в город, где каждый знает про нее все и расписал ее судьбу на годы вперед.

— Мы пройдемся по Генри-стрит до моста Полпенни[8], — объявила Нора.

— На поезд не опоздайте, — сказала Фиона.

— А ты как поедешь в колледж?

— Я собиралась сначала на Графтон-стрит.

— Не пойдешь с нами на вокзал?

— Нет, у меня кое-какие дела. В центр я сегодня уже не вырвусь.

Они взглянули друг на друга, Нора почувствовала враждебность Фионы и поспешила напомнить себе, что и дочь тоже расстроена, и ей одиноко. Она улыбнулась и сказала, что им пора, а Фиона улыбнулась в ответ — и ей, и мальчикам. Но стоило Норе зашагать прочь, как ее охватило ощущение беспомощности и раскаяние из-за того, что не утешила Фиону добрым словом — могла бы просто спросить, когда та приедет, или подчеркнуть, что дома ее всегда ждут.

На Талбот-стрит, по пути к вокзалу, Конор потратил оставшиеся деньги на лего, но не сумел решить, какого цвета выбрать кирпичики. Хотя Нора устала, она внимательно его выслушала и поделилась соображениями, пока Донал стоял в сторонке. Она улыбнулась кассирше, когда Конор передумал у самой кассы и вернулся обменять коробку на другую.

Стемнело и становилось холодно. Они устроились на разломанных пластиковых стульях в маленьком привокзальном кафе. Нора полезла в мешок за кошельком и обнаружила, что персики, которые еще несколько часов назад казались такими свежими и крепкими, превратились в месиво. Бумажный пакет открылся. Она выбросила персики в урну, так как везти их дальше не имело смысла, в поезде они бы еще больше раскисли.

Мальчики не учли, что на обратном пути будет темно, и, как только поезд устремился на юг, окна сплошь запотели. Они открыли коробку с лего, и Конор принялся играть, а Донал погрузился в чтение. Чуть погодя Конор перебрался на лавку к Норе, прижался к ней и заснул. Глянув на Донала, она отметила, до чего странно взрослым он выглядит, когда переворачивает страницы.

— Мы п-пойдем завтра в школу? — спросил он.

— Да надо, по-моему, — ответила она.

Он кивнул и снова уткнулся в книгу.

— А к-когда п-приедет Фиона?

Она знала, что ее слова, обращенные к Фионе в кафе, застрянут в его памяти и будут медленно крутиться там. Можно ли что-то сделать, чтобы он поменьше думал и переживал?

— Сам знаешь, что Фионе понравится дом на колесах.

— Что-то не п-похоже, — возразил он.

— Донал, нам надо учиться жить заново, — сказала Нора.

Он обдумал ее слова, будто то было сложное домашнее задание. А затем пожал плечами и вернулся к чтению.

Снимая пальто в чересчур натопленном вагоне, Нора осторожно подвинула Конора. Он на миг проснулся, но даже не разомкнул век. Она велела себе не забыть разузнать о домах-фургонах в Карракло.

Мысленно она снова перенеслась в Куш и попыталась вспомнить летний день: дети сдергивают с вешалки одежду и полотенца, стремглав несутся на пляж; она и Морис в сумерках идут по тропинкам домой, отгоняя роящихся мошек, на подходе к дому слышат, как дети в комнате играют в карты. Все кануло в прошлое и не вернется. Дом опустел. Она представила жалкие в темноте комнатушки. Неприветливые. Вообразила стук дождя по оцинкованной крыше, дребезжание дверей и окон на ветру, голые каркасы кроватей, снующих в щелях насекомых, беспощадное море.

Поезд приближался к Эннискорти, а ей казалось, что дом в Куше засасывает всепроникающее запустение.

Проснулся Конор, огляделся и сонно ей улыбнулся. Потянулся и приник к ней.

— Мы почти приехали? — спросил он.

— Уже скоро, — ответила она.

— А где мы поставим в Карракло фургон — возле Уиннинг-Пост[9] или на холме?

— Конечно, возле Уиннинг-Пост.

Она поняла, что поспешила с ответом. Донал и Конор серьезно отнеслись к ее словам. Конор глянул на Донала, выясняя его реакцию.

— Это т-точно? — спросил Донал.

Поезд замедлил ход, и ей впервые за день удалось рассмеяться.

— Точно? Разумеется, точно.

Поезд дернулся и остановился, они быстро собрали вещи. У выхода из вагона им встретился билетный контролер.

— Спроси его о т-туалетах, — шепнул, толкнув ее, Донал.

— Я скажу ему, что это ты интересуешься.

— Может быть, этот чудик поедет с нами дальше, в Росслар? — осведомился контролер.

— О нет, ему завтра в школу, — ответила Нора.

— Я не чудик, — огрызнулся Донал.

Контролер рассмеялся.

* * *

Выехав с привокзальной площади, она кое-что вспомнила и почти тут же поняла, что делится этим с мальчиками.

— Мы только поженились, и дело было, наверно, во время отпуска, летом; однажды утром мы приехали на вокзал, а поезд ушел, опоздали всего на секунду. Господи, как мы расстроились! Но в тот день дежурил не начальник станции, а молодой парень, который учился у вашего папы, — он-то и посоветовал нам сесть в машину, доехать до Фернса, а там он поезд задержит. Туда было всего шесть или семь миль, и вот так мы успели и добрались до Дублина.

— А к-кто вел м-машину — ты или он? — спросил Донал.

— Вел папа.

— Ну и гнал же, наверно, — заметил Конор.

— Он в-водил лучше, чем ты? — снова Донал.

Она улыбнулась:

— Он был хорошим водителем. Ты помнишь?

— Я п-помню, как он однажды п-переехал крысу.

На пустынных улицах других машин не было. Мальчики оживились, они были расположены поговорить, засыпать ее вопросами. Нора подумала, что дома разведет огонь и их быстро сморит после долгого дня.

— Но п-почему вы на машине не поехали с-сразу в Дублин, зачем вам понадобился п-поезд? — удивился Донал.

— Не знаю, Донал, — призналась она. — Надо подумать.

— А мы сможем как-нибудь поехать в Дублин на машине? — спросил Конор. — Будем останавливаться, где захотим.

— Конечно, сможем. — Она уже свернула к дому.

— Здорово было бы, — сказал он.

* * *

Дома она быстро разожгла камин, мальчики надели пижамы и приготовились лечь спать. Оба притихли, и она знала, что заснут они мигом, как только погасят свет. Интересно, приходил ли сегодня кто-нибудь? Нора представила, как некто приближается в темноте к дому, стучит в дверь, и ждет ответа, и стоит, и мается, а после уходит.

Она налила себе чаю и села перед камином в кресло. Включила радио, но передавали спортивные новости, и она его выключила. Поднявшись к мальчикам, убедилась, что они крепко спят, и какое-то время постояла, глядя на них, потом вышла и притворила дверь. Внизу решила посмотреть телевизор — вдруг попадется что-нибудь интересное. Подошла, включила и стала ждать картинки. Чем заполнить вечерние часы? Она бы все отдала, только бы снова очутиться в поезде, вернуться на улицы Дублина. Когда телевизор ожил, выяснилось, что идет американское комедийное шоу. Она немного посмотрела, но закадровый смех раздражал, и она выключила телевизор. Дом погрузился в тишину, только поленья потрескивали в камине.

Она подумала о купленной в Дублине книге и не смогла вспомнить, с чего вдруг ее выбрала. Вышла в кухню и поискала в сумке. Открыла книгу, но почти сразу отложила в сторону. Смежила веки. В дальнейшем, когда мальчики заснут, она станет посвящать эти часы себе. Найдет, чем их занять. За тихие зимние вечера она придумает, как жить дальше.

Глава вторая

Тетушка Джози без предупреждения явилась в последнюю субботу января. Нора развела в дальней комнате огонь, мальчики там увлеченно смотрели телевизор, а она мыла в кухне посуду. Услышав стук, Нора подумала, что надо бы снять фартук и глянуть в зеркало, а уж потом открывать, но вместо этого небрежно вытерла о фартук руки и быстро пересекла небольшую прихожую. Припав к заиндевевшему снаружи глазку, она заранее знала, что это Джози; в тетушке, стоявшей на крыльце, даже сквозь дерево и стекло двери угадывались и твердость, и неотвратимость, и нетерпение.

— Я ездила в город, Нора, — объявила Джози, как только та открыла дверь. — И Джон меня подбросил. У него какие-то дела, но он меня заберет попозже. Так что я решила проведать тебя.

Нора увидела, как Джон, сын Джози, удаляется по дорожке. Она придержала дверь, пропуская тетушку в прихожую.

— А мальчики где?

— Смотрят телевизор, Джози.

— Они здоровы?

Нора сообразила, что не может отвести тетушку в гостиную. Электрокамин выключен, так что там слишком холодно. А если проводить ее в дальнюю комнату, то Джози тут же затеет болтать, и мальчикам придется либо выключить телевизор, либо усесться к нему вплотную. Нора не помнила, какую передачу они смотрят и когда она закончится. В последнее время мальчики редко сидели вот так, вместе; ей стало жаль покоя, что царил в доме до появления Джози.

— Что ж, натоплено у тебя изрядно, — оценила тетушка.

Она поздоровалась с мальчиками, и те настороженно привстали.

— О, да они с каждым разом все выше, полюбуйтесь-ка на этих человечков! Донал уже ростом с меня.

Нора заметила, как Донал с Конором покосились в ее сторону, и чуть не попросила Джози помолчать, пока не закончится передача.

— А девочки? — осведомилась Джози. — Как они поживают?

— О, вполне неплохо, — тихо ответила Нора.

— Фиона не приехала на выходные?

— Нет, решила остаться в Дублине.

— А как Айна?

— Постепенно осваивается, Джози.

— Банклоди — очень хорошая школа. Я рада, что она там.

Нора подложила в огонь несколько поленьев.

— Я принесла тебе книги, — сообщила Джози, ставя на пол хозяйственную сумку. — Не знаю, как ты к ним отнесешься; тут несколько романов, а остальное можно назвать теологией, хотя они не такие скучные, как кажется. Сверху — книга Томаса Мертона[10], я тебе уже о нем говорила, сразу после похорон, а еще есть Тейяр де Шарден[11]. Я рассказывала про него Морису в больнице. Но ты сама все прочтешь.

Нора посмотрела на Конора и Донала. Они уставились в телевизор. Она была готова предложить им прибавить звук.

— Но хорошо, что все так замечательно устроились, — продолжала говорить Джози. — Айне нужно прилежно учиться. Времена нынче трудные, везде конкуренция.

Нора вежливо кивнула.

— Передача скоро закончится. Мальчики редко смотрят телевизор, но эта программа им нравится.

Донал и Конор не отрывали глаз от экрана.

— О, ну у меня-то они быстро превратятся в завзятых книгочеев, на пару. Телевизор у нас только для новостей. А не ради этих дрянных американских программ. Бог знает, о чем только не балаболят в этих передачах.

Донал обернулся, желая что-то сказать, и Нора поняла, что заикание усилилось, он не смог выговорить даже первое слово. Ни разу прежде она не видела, чтобы он так тужился, чтобы терпел фиаско еще до того, как звуки сорвутся с губ. Младший брат потянулся к нему, словно желая помочь. Она попыталась угадать, что Донал хочет сказать, ощутила желание прервать сдавленное стаккато, которое он издавал, морща от напряжения лоб. Вместо этого она отвернулась, надеясь, что он успокоится и совладает со словами. Но Донал, осознав, что ничего у него не выходит, оставил попытки и, чуть не плача, снова уткнулся в экран.

Нора погадала, а есть ли на свете место, куда они могли бы сбежать; найдется ли городок или район Дублина с похожим домом, скромным одноквартирным домиком у обсаженной деревьями дороги, куда к ним никто не придет и где они будут только втроем, одни. А после поймала себя на следующей мысли: бегство в такое место подразумевает забвение случившегося, означает, что ей удастся сбросить бремя, что прошлое будет принято и переведено в безмятежное настоящее.

— Нора, ты разве со мной не согласна? — вопросила Джози, пристально на нее глядя.

— Господи, Джози, не знаю я, — ответила Нора, вставая и силясь понять, не сменила ли та тему. И сочла за лучшее предложить тетушке чаю с сэндвичем или печеньем.

— Не хлопочи, мне только чашечку, — сказала Джози.

На кухне Нора с облегчением улыбнулась. Она знала, что мальчики не оторвутся от телевизора, пока Джози не потребует этого прямо и категорично, а по тишине в комнате было ясно, что Джози все еще обдумывает, с помощью какого вопроса сумеет завладеть их вниманием. Вскипятив воду и собрав поднос с чашками и блюдцами, Нора прислушалась, но различила лишь приглушенные голоса из телевизора. Пока мальчики побеждали.

Наконец передача закончилась, и сыновья вскочили, готовые удрать. Нора вдруг поняла, что не видела их прежде такими — не просто дичками, но резкими, почти грубыми. Лицо у Донала пылало, он отводил взгляд.

Джози пустилась рассказывать о намеченных огородных трудах, о большой грядке под овощи, которую затеяла разбить за гумном, затем переключилась на соседей. Когда мальчики ушли, а телевизор умолк, Джози заговорила о минувшем Рождестве:

— По мне, так здорово, что Рождество прошло. Весь январь об этом твержу. И дни уж подлиннее стали.

— Мы отпраздновали тихо, — сказала Нора. — И я тоже рада, что все позади.

— Но ведь девочки приезжали — разве не радость?

— Да, это было приятно. Но каждый думал о своем, и временами мы не знали, о чем говорить. Все старались как могли.

Восхитившись вязаной кофтой Норы, Джози принялась рассуждать об одежде и моде, которые, подумала Нора, ее обычно не интересовали.

— В Уэксфорде есть магазин, “Фитцджералд” называется, я углядела его, когда мимо шла, а беда была в том, что мне оказалось нечем занять два часа, пока Джон не покончит с делами. И вот я вхожу, а там очень милая служащая, сама любезность. И я стала мерить костюмы, а потом она принесла все аксессуары. Ты бы видела цены! Представь, она нарядила меня раз десять и пошла смотреть, что найдется еще, получше. А я-то просто убивала время. Заняла себя на добрый час. А она знай свое: и такой цвет, и сякой, и этот оттенок, и такого покроя, и вот вам, пожалуйста, последняя мода, и это вам идет, а это не идет. А когда я оделась в старое и собралась уходить, она разоралась — мол, зря потратила на меня время. И до дверей за мной пошла, и сказала, чтобы ноги моей больше не было в ее магазине.

У Норы чуть не закололо в боку от смеха. Джози осталась серьезной, и только в глазах плясали чертики.

— Так что за весенним гардеробом я в “Фитцджералд” не пойду, — печально произнесла она и покачала головой. — Ну и нахальная баба! Просто отпетая дрянь.

Джози замолчала, порылась в сумочке и вынула большой конверт.

— Вот, Нора, я малость прибирала в старом доме, а это со мной бывает не часто, или я начинаю и потом бросаю, и получается такой разгром, что покойный муженек на том свете, наверно, когда-нибудь разведется со мной из-за свинства. Быть мне разведенной вдовой. Так или иначе, я наткнулась на это. Они, должно быть, так и лежали у меня, и я решила тебе показать.

В конверте была старая, цвета сепии папка с черно-белыми фотографиями в одном отделении и негативами в другом; корешок папки был безнадежно истрепан. Вынув снимки, Нора мгновенно узнала отца и мать, а потом поняла, что ребенок у них на руках — это она сама; на следующей фотографии родители стояли рядом и горделиво позировали — она решила, что им, наверно, еще нет тридцати; оба нарядно одеты. На остальных снимках тоже были они — либо вдвоем, либо порознь, а кое-где встречалась и она, младенец.

— Я и не подозревала об их существовании, — призналась Нора. — Никогда раньше не видела.

— Наверно, снимала я, но не уверена, — сказала Джози. — Я знаю, что камера у меня была, а больше в то время — ни у кого, и я, должно быть, напечатала их и забыла.

— Правда, он был красавец?

— Твой-то отец?

— Да.

— О, еще какой. Мы, помнится, твердили ей, что если за него не выйдет она, то его приберет к рукам другая, и скоро.

— И ты думаешь, что мама с папой тоже ни разу не видели этих снимков?

— Если это не дубликаты, — ответила Джози. — Я просто не знаю. Странно, что не помню. Снимать мог кто-то другой, но в этом случае откуда они у меня.

— Забавно, как мало они тогда знали, — сказала Нора. — Как мало знали мы все. Обо всем. Я была с ним, когда он умер.

— Вы все были с ним.

— Нет, не все, только я. Мне было четырнадцать.

— Твоя мама постоянно говорила, что у его постели находились вы все, когда он умер. Нора, это ее слова.

— Я знаю, но она все выдумала. Это неправда. Она говорила мне это даже в лицо. Но я была с ним одна и выждала минуту или две, а уж потом сбежала по лестнице. Он умер, а я молча сидела рядом. А после, когда сообщила маме, она с криком выскочила на улицу; я так и не поняла зачем, и после этого к нам явился чуть ли не весь город, а тело еще не остыло.

— Наверно, пришли вознести молитву Пресвятой Богоматери.

— А, ну да, Богоматери. Надеюсь, я больше не услышу молитв Богоматери.

— Нора!

— Так и есть. Бог свидетель, это правда. Я тоже могла помолиться с тем же успехом.

— Бывает, что молитвы даруют немалое утешение.

— Что ж, меня они не утешают, Джози. Во всяком случае, молитвы Пресвятой Богоматери.

Джози взяла фотографии и начала их просматривать.

— Ты всегда была папиной любимицей, даже после рождения остальных.

Она протянула Норе фото, где та сидела у матери на колене. Нора отметила, что мать позирует перед камерой в напряженной позе, а ребенок вроде и не совсем ее.

— По-моему, она не понимала, как с тобой обращаться, — сказала Джози. — А ты с пеленок знала, чего хочешь.

— Двоим другим было проще, — заметила Нора.

Джози разобрал смех.

— Помнишь, что она про тебя сказала? Я сама виновата: спросила, кого из двоих зятьев она любит больше, а она ответила, что чем больше думает, тем сильнее убеждается, что оба зятя и обе младшие дочери ей нравятся больше, чем Нора. Я даже не спросила почему. Не знаю, чем ты тогда провинилась.

— Я тоже. Но что-нибудь наверняка натворила. А может, и нет. Может, ничего и не сделала.

Джози опять рассмеялась.

— Ты мне чуть голову не оторвала, когда я тебе тогда рассказала.

— А по-моему, мне это показалось смешным. Но, может, это я позже так решила.

— Короче, я нашла эти снимки и уверена, что Пэт Крейн может напечатать с негативов еще, если кому-то захочется.

— Они огорчатся, что их нет на фото.

— А мне кажется, напротив, обрадуются неизвестным карточкам с вашей мамой в молодости. Она тогда вряд ли много снималась. Они с удовольствием посмотрят, какой она была.

Нора уловила подтекст, предполагавший, что она-то явно удовольствия не испытывает. Она посмотрела на Джози и улыбнулась:

— Да, в самом деле.

* * *

Перед уходом Джози мальчики спустились пожелать спокойной ночи. Позднее Нора поднялась взглянуть на них, они спали. Заперев двери и погасив внизу свет, она прошла в спальню и приготовилась ко сну. В постели она почитала предисловие к книге Томаса Мертона, которую принесла тетушка. Обнаружив, что не может сосредоточиться, Нора выключила свет и какое-то время лежала в темноте, медленно погружаясь в сон.

Проснувшись, она не поняла, сколько времени, но решила, что глубокая ночь. Кто-то из мальчиков закричал. Так громко и пронзительно, что Нора подумала: не иначе, кто-то вломился в дом. Она прикинула, не открыть ли окно, чтобы кликнуть соседей — может, кто-то проснется и вызовет полицию.

Новый вскрик, и она поняла, что это Донал. Но еще больше ее напугало молчание Конора, и она снова подумала, что лучше, наверно, выбежать и позвать на помощь, а не мчаться к мальчикам. Открыв дверь своей спальни, она вышла на площадку и услышала голос Донала — он что-то бормотал, затем снова раздался крик. Всего лишь кошмар. Она вошла к мальчикам и зажгла свет. Донал открыл глаза, увидел ее и закричал еще пронзительней, будто именно матери и боялся. Она шагнула к нему, и он съежился, выставил руки, словно защищаясь.

— Донал, это сон, просто сон, — сказала она.

Он уже не кричал, а плакал, раздирая ногтями плечи.

— Милый, это всего-навсего сон. Всем иногда снятся страшные сны.

Она повернулась к Конору. Тот невозмутимо смотрел на нее.

— Все хорошо? — спросила она.

Он кивнул.

— Надо дать ему молока. Хочешь молока, Донал?

Тот раскачивался взад и вперед, не отвечая, всхлипывая.

— Ничего не случилось, — ласково сказала Нора. — Честное слово, ничего.

— Случилось, — тихо возразил Конор.

— Что? — спросила Нора.

Конор не ответил.

— Конор, ты знаешь, что с ним стряслось?

— Он каждую ночь во сне стонет.

— Но не как сегодня.

Конор пожал плечами.

— Донал, что тебе приснилось?

Донал продолжал раскачиваться, но уже притих.

— Давай я тебе налью молока, а ты расскажешь. Хочешь печенье?

Он помотал головой.

Она спустилась и налила два стакана молока. Взглянула на кухонные на часы: без четверти четыре. За окном стояла кромешная тьма. Когда она вернулась в спальню сыновей, мальчики смотрели друг на друга, но при ее появлении отвернулись.

— В чем дело? — спросила она. — Страшный сон, и все?

Донал кивнул.

— Ты помнишь, что тебе приснилось?

Он снова заплакал.

— Хочешь, я оставлю включенным свет? И дверь открытой. Так ведь лучше?

Он кивнул.

— Что он говорил во сне? — спросила Нора у Конора.

Она заметила, что Конор мнется.

— Не знаю, — проговорил он наконец.

— Это из-за Джози? — Нора снова посмотрела на Донала. — Ты из-за тетушки Джози расстроился? Не особо ее любишь?

Нора переводила взгляд с одного на другого.

— Вы оба не любите, да?

Мальчики не ответили. Конор уже собирался свернуться под одеялом. К молоку он не притронулся. Донал пил медленно, стараясь на нее не смотреть.

— Тогда поговорим утром?

Донал кивнул.

— Как следует выспимся и пойдем на одиннадцатичасовую мессу, — сказала она.

Мальчики снова переглянулись.

— Что-то не так?

Донал смотрел ей через плечо, будто увидел что-то в коридоре. Она оглянулась, но ничего примечательного не обнаружила.

— Свою дверь я тоже оставлю открытой. Годится?

Донал еще раз кивнул.

— Заснуть сумеешь? — спросила Нора.

Донал допил молоко и поставил стакан на пол.

— И зови меня, если снова приснится страшное.

Он выдавил улыбку.

— Может, оставить свет и в комнате, и в коридоре?

— Хорошо, — прошептал он.

— Если уж ты проснулся, то кошмар больше не вернется, — сказала Нора уже в дверях. — Думаю, что теперь все будет в порядке.

* * *

Утром, когда она подала завтрак, стало ясно, что Донал не расскажет сон, даже если вспомнил, и Нора решила не заговаривать о нем, пока он или Конор сами не заведут речь: если зацикливаться на ночном происшествии, то страхи Донала только усилятся. Она сходит к доктору Кадигену и спросит, как быть с заиканием, но Донала с собой не возьмет. Нора считала, что если заострять на этом внимание, то станет лишь хуже. Может быть, пройдет само собой. Из школы на сей счет ничего слышно не было, и она задалась вопросом, не заикается ли Донал исключительно дома. Мысль о том, что мальчик останется заикой на всю жизнь, да хотя бы до юности, так ее напугала, что она постаралась больше об этом не думать.

Когда она завтракала с мальчиками, шла с ними по Бэк-роуд в собор, а затем во время мессы, перед ее глазами вновь и вновь возникала картинка из вчерашнего вечера: как мальчики вскидываются при виде Джози. В глазах Конора, да и в глазах Донала металось странное беспокойство, почти ужас. Тогда она решила, что это из-за телевизора, который могли выключить. Но и ночью, когда Донал очнулся от своего кошмара и она помянула Джози, оба притихли. Нора решила, что попозже, как только выдастся случай, снова заговорит о Джози и посмотрит, что будет, но тут же подумала, что лучше до поры не ворошить эту тему, пусть сначала Донала перестанут мучить кошмары, мальчики привыкнут к новой жизни и постепенно осознают, что отец умер, но жизнь продолжается, что все меняется, и кое-что, может, даже и в лучшую сторону.

* * *

И хотя о Джози никто из них не заговаривал, реакция мальчиков на нее наполняла дом напряжением до конца недели, и Нора задумалась, уж не явилась ли Джози с какой-то проверкой, не захотела ли выяснить, как отнесутся к ее появлению мальчики, не рассказали ли они что-нибудь про нее Норе. Она восстанавливала в памяти визит Джози — как та с порога принялась без умолку трещать, будто нервничала. Мальчики провели с Джози два месяца, пока умирал Морис, но после похорон они не виделись. И, когда та вошла, они, конечно, должны были скорее обрадоваться, поболтать с ней, повспоминать совместное житье-бытье, может, и пошутить или говорить об общих делах. Нора подумала, что Джози внезапно отдалилась от них, как и они от нее, словно она вдруг стала посторонней, а то и похуже.

В пятницу на выходные приехала Фиона. На следующий день Нора сообщила ей и мальчикам, что едет в Уэксфорд за покупками и вернется к чаю. Фиона оторвалась от книги, но ничего не сказала. А мальчики, по мнению Норы, были слишком малы, чтобы представить, будто мама способна обмануть насчет того, куда едет.

Она направилась к Банклоди, но у реки свернула к дому Джози. Подумала, что может не повезти — Джози вполне могла уйти или у нее гости, но Норе казалось, что лучше пожаловать именно так, без предупреждения, и сделать это нынче же, иначе придется терзаться догадками о том, что могло случиться, когда мальчики жили у Джози во время болезни Мориса.

Она умышленно не загадывала, что скажет и даже с чего начнет. Она просто поехала к Джози, решив, что поймет, о чем говорить, как только ее увидит. Тетушка Джози построила себе отдельный домик рядом со старым, деревенским еще, домом, когда Джон женился, а она перестала преподавать. Тетушка гордилась проектом, ибо дом выглядел как часть основного — с такими же окнами и такой же черепичной крышей. Она соорудила летнюю террасу, гостиную наверху с видами на горы и маленькую спальню, а рядом — ванную комнату. Внизу устроила еще одну спальню, смежную с ванной, и уютную общую комнату с открытым камином и примыкающей кухонькой. Джози любила объяснять гостям, что дверные проемы и ванные комнаты специально сделаны, чтобы проходила коляска, но она пока не решила, на каком этаже будет жить, когда тело ей откажет. Ее веселила сама мысль об этом. Свои дни она проводила, работая в огороде, читая, слушая радио и болтая по телефону.

Нора попыталась вспомнить, как вышло, что мальчики прожили у нее целых два месяца, — попросила ли она об этом или предложила Джози. Она перенеслась в прошлое, но некоторые картины были столь подробны, а отдельные часы вмещали столько совсем еще свежих в памяти моментов, что прочее время виделось как бы сквозь залитое дождем стекло. Вот они с Морисом в приемном покое, вот она понимает, что он может не вернуться из больницы. Минута, когда он сказал, что хочет еще раз взглянуть на небо, а она пусть побудет внутри, он один выйдет. А затем — его слезы, когда он остановился у двери. Все эти мгновения были слишком живы и отчетливы, они заслоняли такие детали, как договоренность с Джози о мальчиках.

Ей следовало помнить произошедшее, она это знала. Нет, дело не выглядело так, будто она была безучастна и словно отсутствовала. Но о чем бы они с Джози ни условились, она не сомневалась, что в тот момент это представлялось естественным, очевидным решением. Она была благодарна Джози за то, что та взяла мальчиков; она и сейчас ощущала облегчение — от того, что дети находились в надежном месте, что не видели, как Морис вернулся домой, как он угасал, не видели всего того, что сопровождало это угасание.

Конечно, он умер не дома. Ей пришлось перевезти его за город в Браунсвуд, старую туберкулезную лечебницу, которую переделали в больницу общего профиля; у него слишком усилились боли, он ходил под себя, а у нее почти не осталось сил. С закрытыми глазами он лежал на носилках, уже несколько дней он не мог выговорить ничего внятного, но она знала — он понимает, что покидает дом навсегда. Она держала его за руку, но всякий раз, когда он пытался сжать ее ладонь, пальцы его не слушались и обращались в клешню. По крайней мере, мальчиков избавили от этого зрелища.

По длинной разбитой дорожке она подъехала к дому Джози, открыв по пути и захлопнув пару железных ворот, стараясь не наступить в грязь, отмечая неприкрытые канавы с обеих сторон и какие-то ярко-красные цветы, названий которых не знала. Небо темнело, над горами Блэкстэйрс нависали низкие тучи. Стоя на гравиевой тропке, она обнаружила, что дрожит. Нора не знала, как лучше, постучаться сперва в старый дом или обойти его и стукнуть в дверь кухни — единственный вход в крыло Джози. Поскольку старый дом не подавал признаков жизни, она пошла в обход, утопая в высокой траве. Она подумала, что недавно, видимо, прошел дождь — посильнее, чем в городе. Заглянув в окно, Нора увидела кресло со столиком, на котором лежали очки и газета, а на другом столе — ваза с яркими лилиями и теми самыми красными цветами, которые она заметила в канаве. В следующем окне она увидела неприбранную двуспальную кровать; на полу валялись книги, будто упавшие с постели. Нора с улыбкой подумала, что Джози хорошо на покое.

Она побарабанила в дверь кухни, но никто не ответил. Стояла мертвая тишина, внезапно поразившая ее, — полное безмолвие, которое нарушалось лишь далеким мычанием коров и слабым рокотом трактора, поначалу вроде бы приближавшимся, но потом удалявшимся. Нора оглянулась на березы и лиственницы, за которыми еле виднелись оцинкованные навесы на гумне. В траве пролегала тропинка к месту, где, как она знала, когда-то находилась фруктовая роща. Она помнила годы с небывалым урожаем яблок и груш, которых созревало столько, что ухаживать за деревьями становилось незачем, никто их не обрезал, — или, может, так рассказывала ей Джози; а позже, после сказочных урожаев, деревья погибли — то ли все, то ли часть, а уцелевшие перестали плодоносить, разве что уцелели яблони, дававшие никчемные райские яблочки. Джози заявила, что куда проще и удобнее покупать яблоки в супермаркете, а жесткие груши из сада никто никогда не любил — они не становились вкуснее, даже если им давали вылежаться.

Но Джози решила разбить новый сад — за старой фруктовой рощей возле гумна. Джон вскопал землю, а она накупила книг и справочников по садоводству и огородничеству. Ей нравилось рассказывать, что на склоне лет она мало-помалу научилась ценить прелести загородной жизни и впервые постигла смысл не только удобрений, но и самой почвы, да и времен года. Подныривая под ветви и сторонясь колючих кустов, Нора углублялась в сад, разыскивая тетушку, и буквально слышала, как она это говорит.

Нора перешагнула через невысокий забор, отделявший огород. Джози выращивала что-то, для чего требовалось натягивать проволоку. Может быть, ежевику — Нора толком не знала. Сбоку тянулись аккуратные картофельные грядки. За ними — цветочные, но без цветов. Похоже, дел тут было невпроворот, и Нора подивилась: как только у Джози выдерживает поясница? Тут она увидела тетушку и поняла, что Джози уже какое-то время тайком за ней наблюдает.

— Нора, ты погубишь туфли, — сказала Джози. Она держала грабельки, в волосах застряли былинки. На руках были большие, не по размеру, перчатки.

— Я тебя не заметила.

— А я решила дать тебе полюбоваться моими трудами.

В тоне Джози проступал вызов, как будто на ее территорию вторглись. Наверно, подумала Нора, ей непонятно, зачем она пожаловала, и все же ведет беседу так, будто все в порядке.

— По-моему, на сегодня достаточно, — сказала Джози. — Я часто впрягаюсь спозаранку, надо ведь заранее подготовить все, чтобы высадить однолетники, когда погода улучшится. А потом иду читать газету, завтракаю, а после снова прихожу взглянуть на сделанное. К этому часу я уже обычно закругляюсь. Вот и сейчас пришла просто полюбоваться и немного прибрать.

Сжав губы, она с озабоченным видом направилась к Норе — размеренно, неспешно.

— Вот доживешь до старости, Нора, тогда поймешь. Странное такое чувство — радость от всякой мелочи ничтожной пополам с недовольством всем на свете. Не знаю, что это такое. Не так уж я устаю, но только проснулась, и уже полумертвая.

Она оперлась на руку Норы, перебираясь через оградку, стянула перчатки, когда они двинулись через рощу.

— Идем наверх, — пригласила она уже в доме. — Там прибранней, есть новая чайная машина, а на площадке плитка и всякое прочее. Дай только сполосну руки, умоюсь, и через минутку я тут как тут.

Нора забыла, какие в верхних комнатах высокие потолки. Серый, давящий, какой-то водянистый свет лился на серый же ковер, на белые стены, на темно-синие абажуры, синие подушки на тахте, синие шторы, узорчатый коврик и высокий, забитый под завязку стеллаж, этот свет придавал комнате своеобразный, неожиданный шик, о котором и не догадаешься, глядя на дом снаружи, с гравиевой дорожки или из мертвой фруктовой рощи.

Нора встала у окна, посмотрела на улицу, и до нее впервые дошло, какой сумбур внесли ее сыновья в эти комнаты, обставленные с такой заботой. Даже здешний хаос был частью существования Джози, ее жизни, в которой не предусматривались помехи. Тогда Нора думала, что разумнее оставить их с тетушкой, а не с сестрами. Она не повезла их в Килкенни к Кэтрин, хотя та предлагала, поскольку своих у нее нет. А Уна, младшая сестра, переехала к ним, присматривать за Айной и Фионой, когда та приезжала на выходные. Уны просто не хватило бы еще и на двух мальчишек; не по силам это было и Маргарет, сестре Мориса, хотя она и ворковала над ними. Нора не могла оставить их и на попечение соседей или кузенов. А у Джози были и место, и время, и жила она достаточно близко к городу; мальчики знали и ее, и Джона, и его жену; они знали и старый сельский дом, и даже сооруженную Джози пристройку. В то время подобный выход представлялся разумным. Но почему-то не теперь, когда Нора, глянув в окно, повернулась и обвела глазами пространство, которое Джози устроила себе для покойной старости, — напрасно она так надолго оставила здесь мальчиков.

Джози причесалась и надела кашемировый свитер. Она вкатила столик на колесиках с чайником, двумя чашками, блюдцами, сахарницей и кувшином молока.

— Пусть чай настоится, — сказала она и подошла к окну. — Здесь замечательно, когда погода хорошая и работает отопление, тепло и зимой. Меня беспокоили обогреватели. Я боялась пересушить воздух, но все работает…

— Джози, я хотела спросить о мальчиках, — перебила ее Нора.

— Они в порядке? — Джози направилась к столику.

— Я ни разу не спросила, каково с ними было.

— Каково было мне? — уточнила Джози.

Нора не ответила.

— Нора, я же сама предложила и не кривила душой.

— Каково было им? — тихо сказала Нора.

— Ты меня в чем-то обвиняешь?

— Нет, просто спрашиваю.

— Ну так сядь и не смотри на меня так.

Нора села на тахту, а Джози устроилась рядом в кресле.

— Донал стал заикаться.

— Да, Нора, это здесь началось.

— И с Конором я тоже не понимаю, что творится. А у Донала был в субботу кошмар. Не описать словами, какая жуть.

Джози подтянула столик поближе и принялась разливать чай.

— Молоко и сахар добавь сама. У меня не получается рассчитать.

— Что с ними здесь произошло? — спросила Нора.

Джози положил в чай кубик сахара и долила молока. Отпив, поставила чашку на столик.

— По-моему, им досаждала тишина, — сказала она.

— Тишина? И все?

— Да. Они же городские. И надо было, наверно, свести их с местными ребятами, пусть бы играли, но они не захотели. Так что засели здесь. А тут тихо. И они все ждали тебя, но ты так и не приехала. Они вскидывались, побросав все дела, как только слышали вдали шум мотора. А время шло. Не знаю, о чем ты думала — оставила их здесь и ни разу не навестила.

— Морис умирал.

— Конор писался чуть не каждую ночь. Не понимаю, о чем ты думала, бросая их здесь так надолго, — повторила Джози.

— У меня не было выхода.

— Что ж, ничего не поделать. Ты надеялась, что они вернутся, не изменившись?

— Не знаю, на что я надеялась. Решила приехать и спросить.

— Ну вот и спросила, Нора.

Обе надолго замолчали. Нора несколько раз порывалась что-то сказать, но каждый раз осекалась.

— Я ухаживала за Морисом, — выговорила она наконец.

— Объясняй, как хочешь, я вовсе не в претензии. Когда Конор пригорюнился, я попробовала поговорить с ним и успокоить, но не знала, скоро ли ты появишься. О чем думал Донал, я понятия не имела. Он из тех, за кем приходится следить, а может быть, нужно и за обоими глаз да глаз. Я звонила тебе в гостиницу, но ты не перезванивала.

— Ситуация ухудшалась с каждым днем.

— Я звонила, а ты не перезванивала.

— Телефон разрывался, все хотели узнать.

— Я — “все”, что ли?

— Я не знала, как надолго…

— И мальчики не знали. Так что мы тут все лезли из кожи вон. К концу им стало получше. Под конец Конор лишь иногда писался в постель.

— Я не знала про постель. Спасибо тебе за все.

— Тогда возвращайся к ним.

— Так и сделаю, Джози.

Она не допила чай, поднялась. Немного выждала на случай, если и Джози встанет, но та осталась на месте. Тетушка сидела в кресле, подавшись вперед, глядя в пол и ссутулившись.

— Может, мы скоро тебя проведаем, — сказала Нора.

— Я зайду, когда снова буду в городе.

Нора спустилась по лестнице и обошла дом, направляясь к машине. Был еще день. Взглянув на часы, она обнаружила, что визит не продлился и получаса. У нее оставалось время заехать при желании в Уэксфорд и пройтись по магазинам.

Глава третья

Джим, ее деверь, сидел в мягком кресле напротив нее у камина. Дождавшись, когда мальчики выйдут в переднюю комнату, он извлек из внутреннего кармана какие-то бумаги и протянул их Норе.

— Ты все еще хочешь прибегнуть к этим молитвам? — спросил он.

— Хочу, — ответила она.

— Мы надеялись, что ты передумаешь.

Маргарет, сестра Мориса и Джима, улыбнулась.

— Джим их не любит, — сообщила она Норе чуть ли не по секрету, как будто Джима рядом не было. — Бог свидетель, за наших с тобой мам мы подали только простые молитвы на поминальных карточках.

— Да и дороже обойдется, — добавил Джим.

— Ну, для Мориса это малость, — возразила Нора. — И устроит меня.

— Мы этих молитв вообще не знаем, — сказала Маргарет.

Нора взглянула на листок, который вручил ей Джим, и начала читать:

– “Слишком молод он для смерти, говорят они. Слишком молод? Скорее блажен тот, кто умер молодым, бессмертие обретя тем самым. Блажен тот, кто спасся от лап дрожащей старости”. Именно так. Он быстрее обрел бессмертие.

— Может, напечатаешь сама? — предложила Маргарет. — А мы подадим другую, попроще. У нас за городом старые родственники, целая куча в Килтили, да Райаны в Корке, и им это покажется странным, Нора. Все они захотят помянуть Мориса простой карточкой.

— Разве они не подумают, что мы откололись, если мы подадим отдельные карточки?

— Нора, они знают, насколько мы все близки, особенно сейчас.

— Это будет наилучшим выходом, — заметил Джим.

Норе было ясно, что они с Маргарет в деталях обсудили все это перед приходом. Она осталась довольна компромиссом и порадовалась, что не уступила, когда они пожелали ограничиться простыми поминальными карточками с такими же, как у всех, простыми молитвами.

Молчание вскоре нарушилось стуком в дверь. Кто-то из мальчиков открыл, и трое взрослых прислушались к женскому голосу в прихожей. Нора незаметно отложила листки; ей было непонятно, кто пришел. Она пересекла комнату и отворила дверь.

— О, миссис Уилан, входите, — сказала она. — Рада вас видеть.

Морис был уже полгода как мертв, и наплыв посетителей схлынул; бывали вечера, когда не приходил никто, и Нора испытывала облегчение. Она плохо знала миссис Уилан и сомневалась, что Морис учил ее сыновей. Она не исключала, что они поступили в профессиональное училище и могли вообще уехать из города.

— Я ненадолго, — сказала миссис Уилан.

Поздоровавшись с Маргарет и Джимом, она согласилась сесть, хотя не сняла ни пальто, ни шарфа.

— Мне нужно вам кое-что передать, и я не засижусь, не нужно ни чаю, ни чего-то еще. Я просто докладываю. Сейчас я работаю у Гибни — не знаю, в курсе ли вы. Короче говоря, Пегги Гибни просила передать, что будет рада вас видеть, и Уильям тоже, в любой день после обеда. Она там всегда, но если вы назовете день, то она уж точно будет на месте.

Нора заметила, что Маргарет и Джим пристально рассматривают миссис Уилан, они понимали, что это приглашение не случайно. Хотя Нора и Пегги Гибни учились в одной школе, они уже много лет не виделись. А до замужества Нора работала с Уильямом в конторе на мукомольном заводе, который принадлежал его семье, когда отец управлял фирмой. Теперь Уильям владел всем — не только мельницей, но и крупнейшим оптовым складом в городе. Нора знала, что они с Пегги не рассылают приглашения попусту. Переехав в старый отцовский дом и унаследовав все, Уильям стал недоступен, — или так она слышала.

— Миссис Уилан, меня устроит любой день, когда им будет удобно, — ответила Нора.

— Тогда, возможно, договоримся на среду? В три? Или в половине третьего?

— Среда вполне подойдет.

Миссис Уилан вторично отказалась от чая и повторила, что не станет задерживаться. В прихожей, оставшись с Норой наедине, она зашептала:

— Они хотят, чтобы вы вернулись в контору. Но лучше, наверно, при встрече об этом не говорить. Пусть скажут сами.

— Там есть вакансия? — спросила Нора.

— Пусть сами вам все объяснят, — шепнула миссис Уилан.

Вернувшись в заднюю комнату, Нора поняла, что Маргарет и Джим пытаются прочесть по ее лицу то, что было сказано в прихожей. Нора села, все помолчали, как будто ждали от нее отчета. Желая снять напряжение, она подбросила в камин угля.

— По-моему, дела у Гибни идут отлично, — заметила Маргарет. — Они занимаются всем подряд, не только мукой. У них все фермеры отовариваются, фургоны так и тянутся за мелким оптом, который продается за наличные и без доставки. И оборот у них огромный. Сыновья очень пробивные.

— Они — сила, с которой приходится еще как считаться, — подхватил Джим.

Вскоре Донал и Конор пришли пожелать спокойной ночи, и Джим с Маргарет встали, заявив, что им пора домой. Нора проводила их в прихожую.

— Значит, сделаем поминальные карточки порознь, два набора, — подытожил Джим. — Может быть, с одинаковым фото.

Нора кивнула и ничего не сказала.

Она распахнула входную дверь. Джим, проходя мимо, чуть не тайком всучил ей конверт.

— Просто помощь, перекантоваться, — пояснил он. — Ничего не говори.

— Я не могу взять у вас деньги. Вы и так все оплатили.

— Это только на первое время, чтобы пережить момент. — По его тону она поняла, что возвращение к Гибни двадцать один год спустя не только встретит его полное одобрение, но и в известной мере оправдает ожидания.

Перед тем как сойти с крыльца, он многозначительно взглянул на нее, и она задумалась, не приложил ли он руку к визиту миссис Уилан, благо знал в городе всех.

Когда они ушли, Нора вернулась в кресло и принялась размышлять о Гибни. Она вспомнила, как после смерти отца в дом часто приходили монахини, особенно усердствовала сестра Кэтрин, и спрашивали, неужто ничего, совсем ничего нельзя сделать и не найти денег, чтобы Нора доучилась три года в школе, а после даже получила высшее образование, но уж хорошее место на государственной службе найдется обязательно. Нора знала, что мать старалась и даже ухитрилась рассориться с родней с обеих сторон. Знала, что денег у матери нет, а потому, поскольку слыла сообразительной, оставила школу и устроилась к Гибни. Ей было четырнадцать с половиной; в пятнадцать она повысила квалификацию, закончив вечерние курсы машинописи и стенографии. В первые годы она отдавала весь заработок матери, в семейной лавке было шаром покати, мать продавала сигареты поштучно и подрабатывала в соборе пением на венчаниях, когда у людей хватало денег ей заплатить. В те годы мать, она сама и две ее сестры почти нищенствовали, пока и Кэтрин с Уной не устроились в городские конторы.

Нора одиннадцать лет провела у Гибни, работая по пять с половиной дней в неделю, едва уживаясь дома с матерью, а на службе действуя с эффективностью, которую и поныне, похоже, помнят. В годы замужества, когда пошли дети, ей и во сне не могло привидеться, что однажды ей придется вернуться — работа казалась делом далекого прошлого. Из тех времен у нее осталась всего одна подруга, которая тоже удачно вышла замуж и уехала из города. И Нора, и подруга считали контору Гибни местом, где они прозябали годами исключительно потому, что не подвернулось ничего под стать их способностям, которые в замужестве они старательно развивали.

Она подумала о свободе, что даровало ей замужество: если старшие дети были в школе, а малыш спал, она была вольна в любое время дня сесть в этой комнате с книгой; о свободе когда угодно устроиться в передней комнате и праздно глазеть на улицу и дальше, через долину, на Вайнгар-Хилл, а то и на облака; или вернуться в кухню, или заниматься детьми, когда те возвращались из школы, — это была жизнь, полная обязанностей, но одновременно и беззаботная. День принадлежал ей, даже если ей и надо было переделать кучу дел. Она вела хозяйство двадцать один год и ни разу не заскучала, не разочаровалась. Теперь же день у нее отняли. Осталось уповать на то, что у Гибни работы для нее не найдется. Вернуться в ту контору все равно что вернуться в клетку. Но она знала, что если Гибни ей что-то предложат, она не сумеет отказаться. Годы свободы закончились, только и всего.

Она перечитала молитвы, отобранные для поминальной карточки Мориса. Слова ненадолго отвлекли ее от мыслей о том, как жить дальше, как много она потеряла, но глаза наполнились слезами, и она порадовалась тому, что Джим и Маргарет ушли, а мальчики отправились спать. Тебе, Господи, нам их давшему, их возвращаем.

Она подумала, что так, пожалуй, и вышло. Она вернула Мориса, и к этому едва ли можно что-то добавить. Нора пробежала глазами вторую молитву.

В своем безумии люди порой говорят, что сей безвременно вырван из жизни в расцвете лет. Он не вырван. Изменив иносказание, можно возразить, что он, напротив, поспешил в гущу жизни во всей ее полноте. Он забран из жизни нашей, которая есть лишь томление до срока, когда нас отыщет смерть. Он извлечен отсюда. Он скрылся, сей муж, про которого заявляют, что он почил в расцвете сил. Слишком молод он для смерти, говорят они. Слишком молод? Скорее блажен тот, кто умер молодым, бессмертие обретя тем самым. Блажен тот, кто спасся от лап дрожащей старости.

В этих словах ей почудилась излишняя уверенность. Где бы сейчас ни находился Морис, он наверняка тоскует по ней и их домашнему уюту, как и она мечтает о том, чтобы он к ним вернулся, а последний год истерся из памяти.

* * *

В среду с утра она отправилась в центр и побывала в парикмахерской. Пока Берни занималась ее волосами, они обсуждали новый способ окраски волос, о котором она прочла, и задумалась, не пора ли что-нибудь сделать с сединой.

— Синька мне не нравится, — сказала она.

— Я понимаю, о чем вы, — отозвалась Берни.

— А если слишком черные, то сразу ясно, что крашеные. А светлой я никогда не была, это весь город знает. Может быть, есть что-нибудь каштановое — поприличнее, чтобы не выглядело краской?

— Могу попробовать вот это. — Берни показала ей коробку с фотографией женщины, каштановые кудряшки которой выглядели вполне натуральными.

— Может быть, для начала только чуть-чуть?

— В инструкции сказано использовать все целиком. Я уже делала. Очень популярная штука. Вы удивитесь, если узнаете, кто ею красится.

— Ладно, давайте попробуем, — согласилась Нора.

Нанеся краску, Берни убрала ее волосы в нейлоновую сеточку и вручила журнал. Увидев, что не поспеет домой вовремя и не сумеет приготовить для мальчиков обед, Нора пожалела, что вообще сюда пришла, и заторопилась. Она подала знак Берни, которая занималась двумя женщинами, прибышими вместе и, похоже, считавшими нужным обсудить друг с дружкой каждый щелчок ножниц.

— Я вернусь к вам буквально через секунду, — крикнула Берни.

Сняв сеточку, Берни велела не беспокоиться и критически себя не рассматривать, так как настоящий вид волосы приобретут лишь после того, как она пройдется по ним феном, щеткой и гребешком. Нора сознавала, что те две женщины внимательно ее изучают. Нора подумала, что прежде, чем впервые в жизни красить волосы, ей следовало с кем-нибудь посоветоваться, но в голову никто не приходил. Она подозревала, что ее сестры тоже красятся, но ни разу не слышала, чтобы они об этом говорили. Медленно глядя, как Берни сушит ей волосы феном, она осознала, что ей соорудили прическу, которая приличествовала особе намного моложе, а эти две женщины, прекрасно это понимая, наслаждаются происходящим.

Чем больше трудилась Берни, тем больше волосы смахивали на парик. На то, чтобы смыть краску, уйдет немало времени, подумала Нора, глядя в зеркало, как хлопочет над ней явно довольная своей работой Берни. Жаловаться будет бессмысленно.

— Не слишком моложаво для меня? — спросила Нора.

— По мне, так вид у вас классный, — ответила Берни. — Такая стрижка нынче очень в моде.

— У меня никогда не было модной стрижки.

С прической было покончено, и Нора, разглядывая себя, поняла, что любой, кто увидит ее по пути домой, точно решит, что она спятила или молодится, едва-едва овдовев.

— Понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть, — предупредила Берни. — Но седыми теперь никто не ходит.

— А краска не кажется совсем уж ненатуральной?

— Через несколько дней она поблекнет и все будут думать, что так у вас и было всю жизнь. Да вы, похоже, перепугались, но даю слово, что к концу недели будете в восторге.

— А ее можно смыть?

— Нет, но она выцветет, и гарантирую, что через месяц вы вернетесь сюда за тем же. Я не знаю ни одной женщины, которая хотела бы ходить седой. Думаю, в следующий раз мы попробуем мелирование. Нынче оно тоже страсть какое популярное.

— Мелирование? О, это вряд ли.

Выйдя, она высоко подняла голову и понадеялась, что все женщины на Корт-стрит и Джон-стрит заняты готовкой и никто не торчит на пороге. Она молилась не встретить никого из знакомых. В сознании промелькнули наихудшие варианты — встреча с теми, кто непременно осудит то, что муж ее всего лишь полгода как в могиле, а она уже перекрасила волосы в немыслимый оттенок. Она вспомнила, что на этой неделе предстоит еще одна встреча с Джимом и Маргарет. Они дар речи потеряют.

От Джон-стрит навстречу двигалась миссис Хоган. Нора не знала, то ли миссис Хоган попросту не узнает ее, то ли не желает здороваться. Только когда они почти столкнулись, миссис Хоган подскочила. Переменившись в лице, она остановилась.

— Да, кое-кому придется к этому привыкать, — сказала она.

Нора выдавила улыбку.

— Берни постаралась? — осведомилась миссис Хоган.

Нора кивнула.

— Я слышала, что она прикупила новых средств. Господи, мне и самой надо бы наведаться к ней.

Если миссис Хоган в своем фартуке и немилосердно стоптанных туфлях считает вправе высказываться о прическе Норы, то и у Норы нет причин, чтобы воздержаться от ответа.

— Что ж, вы знаете, где ее найти, — сухо сказала она, глядя на волосы миссис Хоган с очевидным намеком, что обиходить их не помешает. Миссис Хоган понадобилась секунда для осознания, что, возможно, ее оскорбили.

Эта встреча придала Норе смелости. Может, она и допустила ошибку, но в будущем не станет действовать с оглядкой на кого-либо. Интересно, а в прошлом она делала нечто подобное, действовала по наитию, не думая о последствиях? Она припомнила, как до замужества шла однажды с работы в обед и обнаружила у дверей “Акционеров Уорренса” на спуске Касл-Хилл стопку старых книг. Роясь в них, нашла томик Браунинга, и там было стихотворение, которое она любила в школе. Нора листала книжку, когда к ней присоединилась старая миссис Карти с Борин-хилл. Вдвоем они взглянули на цену, написанную карандашом на обороте обложки. Слишком высокая, да и в любом случае у Норы не было денег. Они двинулись дальше по Фрайери-плейс, потом вверх по Фрайери-Хилл. Прощаясь на вершине холма, миссис Карти вынула из-под пальто книгу и протянула Норе.

— Никто ее не хватится, — сказала она. — Но никому не рассказывай, откуда она взялась.

Вот и сейчас, шагая по улицам с новой прической, Нора чувствовала примерно то же, что чувствовала, когда возвращалась в тот день домой, пряча сборник стихотворений Браунинга. С ощущением, что вот-вот кто-то выведет ее на чистую воду.

Дома она быстро поставила вариться картошку, откупорила банку горошка и положила на сковороду три бараньи отбивные. Когда вернулись мальчики, картошка еще не сварилась. Нора сидела у себя наверху и крикнула, что обед чуть задерживается. Глядя в зеркало туалетного столика, она пыталась понять, можно ли сделать что-то с волосами, придать им более обычный вид. Жаль, что она не запретила Берни поливать ее лаком, липким и с приторным запахом.

Увидев ее, мальчики мигом притихли. Донал отвернулся, а Конор подошел к ней. Потянувшись, он дотронулся до волос.

— Жесткие, — сказал он. — Где ты их взяла?

— Сходила с утра в парикмахерскую, — ответила Нора. — Нравится?

— А что внизу?

— Внизу?

— Под этой штукой на голове

— На голове у меня волосы.

— У тебя свидание?

Нора поймала быстрый взгляд Донала, который тут же снова отвернулся.

* * *

Нора не знала, в чем идти к Гибни. Если одеться в лучшее, то может показаться, будто работа ей не нужна и она к ним пришла как равная, со светским визитом. Но и в старье одеваться нельзя. Похоже, проблема одежды — вечная. Если она вернется в контору, все будут видеть в ней подругу Уильяма и Пегги Гибни. Там еще работают люди, которых она знала в те давние годы, но потом потеряла с ними связь. Наверняка они невзлюбят ее или будут испытывать неловкость в ее обществе.

Решив поехать на автомобиле и припарковаться у вокзала — тогда никто по дороге не будет комментировать ее волосы, — Нора немного успокоилась. Перерыв весь шкаф, она выбрала серый костюм и темно-синюю блузку. Туфли наденет лучшие. Она не знала, что собираются сказать ей Гибни и предложат ли место. За чаем вряд ли пойдет разговор про оклад. Но что бы ни было у них на уме, она не хочет являться к ним с видом нуждающейся.

Дверь открыла миссис Уилан, которая проводила ее в большую гостиную, что находилась справа от коридора. Комната была набита темной мебелью и старыми картинами. Хотя на улице еще стоял день, в помещении сгустились сумерки: высокое, узкое окно пропускало мало света.

Пегги Гибни поднялась из кресла. Наброшенная на плечи вязаная кофта соскользнула, и миссис Уилан поспешила вернуть ее на место. Пегги Гибни не выразила признательности, будто этот жест был естественной частью служения ей как женщине королевской крови. Она показала Норе на кресло напротив и обратилась к миссис Уилан:

— Мэгги, будь добра, позвони в контору и сообщи мистеру Гибни, что миссис Вебстер прибыла.

Нора вспомнила, что много лет назад Пегги, забеременев, еще не была замужем за Уильямом и его родители ее вовсе не одобрили. Однажды Нора тихонько сидела в приемной и услышала, как старый мистер Гибни говорил Уильяму, что Пегги следует уехать в Англию, родить ребенка там и подыскать ему пристанище. Уильям вышел из кабинета, и Нора предположила, что он пошел разыскать Пегги и все это передать ей. Но вместо этого он женился на Пегги, и та родила младенца в частной клинике, а родители Уильяма мало-помалу привыкли к ней и привязались к малышу. Теперь же Пегги сидит в этом доме и разговаривает так, будто в жизни не попадала в сомнительное положение.

В голосе Пегги не было и следа от прежних беспечных интонаций. Говорила она деловито, почти отрывисто.

— А, да, — сказала она, — жизнь стала до того дорогая, а налоги так высоки, что не представляю, как многие выживают.

Осведомившись о ее братьях и сестрах, Нора тотчас поняла, что совершила ошибку.

— У них все в полном порядке, Нора, в полном порядке, — надменно ответила Пегги. — Каждый из нас живет своей жизнью.

Нора приняла к сведению, что, похоже, в эту гостиную родственников Пегги не приглашают. Однако стоило ей осведомиться о детях, как лицо Пегги просветлело.

— Вы знаете, Уильям хотел, чтобы каждый из них до возвращения домой получил квалификацию, чтобы начать работать в фирме, уже обладая опытом. — Она выделила последнее слово. — Так что Уильям-младший — дипломированный бухгалтер, Томас — специалист по научной организации труда, а Элизабет закончила курс коммерции в одном из лучших дублинских колледжей. Так что они и сами теперь смогут прожить.

— Правда, Пегги? — не удержалась Нора.

Она вспомнила старую миссис Льюс с Милл-Паркроуд, которая вечно говорила лишь о своих отпрысках и их карьерах, неизменно заканчивая монолог тем, что мечтает, чтобы младшая, Кристина, обучилась на машинистку. В унылой атмосфере этой гостиной Нора с трудом сдержала смех. Пришлось постараться, чтобы сохранить лицо серьезным.

— Говорят, в городе все быстро меняется, — сказала Пегги. — Я редко выхожу, и при возможности, мы, знаете ли, стараемся уехать в Росслар. Там очень покойно, но у меня везде найдется немало дел.

Нора попробовала вспомнить, от кого слышала, что в доме Пегги полный день работает не только миссис Уилан, но и горничная.

— Но мне никак не заставить Уильяма взять полноценный отпуск. О, чересчур уж он беспокоится и о том и о сем. В Росслар-то ездит, да, но я это отпуском не считаю.

Вошедший Уильям показался Норе ниже, чем она помнила. Одет он был в костюм-тройку. Когда Уильям взял руку Норы, она спросила себя, помнит ли он, как обращался с ним отец, забравший его из школы в шестнадцать лет, годами плативший ему гроши и называвший перед всеми подряд “болваном”. Но отец давным-давно умер, фирма перешла к Уильяму, и, возможно, — так Нора предположила — все об этом забыли, все, кроме нее.

— Очень мило, что вы пришли. — Он сел рядом, а миссис Уилан внесла чай и печенье. — Весьма, весьма любезно, — добавил он, словно думал о другом, куда более обременительном деле.

Нора спокойно смотрела на него, не отвечая. Она не собиралась благодарить его.

— Отец всегда говорил, что вы были лучшей и никогда не ошибались, вы и Грета Уикхем. Он постоянно твердил, что, находись здесь только Нора и Грета, мы не попали бы в ту передрягу, даже если и не было вовсе никакой передряги.

— О, он очень тепло отзывался о вас, — подхватила Пегги, — а Уильям-младший с Томасом говорили о Морисе Вебстере, когда у него учились, только хорошее. Помню, однажды у Томаса была температура и мы настаивали, чтобы он остался в постели, но он ни в какую, потому что не желал пропустить сдвоенный урок по коммерции у мистера Вебстера. Представьте, Томаса уговаривали остаться в Дублине после учебы. О, ему сулили блестящие перспективы! Мы сказали ему, что нужно хорошенько подумать. Но он предпочел вернуться домой. Вот как оно было. То же и с Уильямом. А Элизабет никогда не поймешь. Готова порхать без устали. Неугомонная.

В словоохотливости Пегги Гибни, в том, как она безудержно болтала о себе и детях, было нечто нарочитое, будто она говорила специально для Норы, демонстрируя, что она теперь птица высокого полета, и это сознают все вокруг. Нора предполагала, что на Уильяма работает не меньше сотни человек, а то и больше. И поэтому Пегги Гибни нелегко быть тем, кто она есть — заурядной особой, но Нора не видела для себя причин предложить ей в ответ что-то помимо молчания.

С Уильямом все обстояло немного иначе. Он мямлил, нервозно повторял какое-нибудь слово, а то вдруг умолкал, будто подыскивал другое.

— Мы всегда открыты, Нора, всегда открыты…

Нора взглянула на него и улыбнулась.

— Некоторые конторские девушки едва умеют грамотно писать, — снова вмешалась Пегги, — и еле-еле считают, однако в смысле дерзостей и больничных…

— Ну же, — промямлил Уильям. — Ну же.

Нора пристально наблюдала за ним, выискивая признаки того, что Пегги раздражает его не меньше, чем ее, но Уильям был какой-то отстраненный в своей суетливости, он будто и не замечал жену.

— А прически у некоторых! Элизабет говорит…

— Томас, — перебил ее Уильям, — чрезвычайно высокого мнения о мисс Кавана, она руководит конторой. Томас мог бы рассказать вам подробнее, чем я. — На миг он умолк и посмотрел на Нору, будто не знал, что сказать дальше. — Бог свидетель, — продолжил он, уперев взгляд в ковер, — я всего-навсего управляющий, глава компании. А вот Томас представит вас мисс Кавана, а после вы можете, если вы понимаете, что я имею в виду, приступить, когда пожелаете. Вы можете приступить, когда пожелаете.

— Вы говорите о Фрэнси Кавана? — спросила Нора.

— Полагаю, что да, — ответил Уильям, — хотя, наверно, ее уже давно так не называли.

— Ох, ну конечно! — воскликнула Пегги. — Вы наверняка знавали ее в былые деньки. Томас отзывается о ней исключительно с восторгом. А вы продолжали общаться?

— Прошу прощения? — резко сказала Нора.

— Я имею в виду, вы с мисс Кавана так подругами и остались?

Вопрос подразумевал, что в прошедшие годы Пегги не забивала себе голову выяснением подобных деталей, как и не трудилась поддерживать с кем-то дружбу. И все же Нора удивилась тому, как много она знает, — например, о том четверге двадцать пять, а то и больше лет назад. В тот короткий рабочий день Нора и Грета Уикхем вздумали прокатиться на велосипедах в Балликоннигар, а Фрэнси Кавана увязалась за ними, и они крутили педали что есть мочи, чтобы от нее оторваться, а после поехали не в Балликоннигар, а в Моррискасл. И как они чуть не открыто смеялись, вместо того чтобы извиниться, когда узнали, что на обратном пути близ Баллаха Фрэнси проколола шину, а затем пережидала ливень, сидя под деревом, и домой приковыляла лишь на рассвете. С того дня она ни разу не заговорила с ними.

Уильям и Пегги наблюдали за ней. Она не ответила сразу на вопрос о Фрэнси Кавана, а теперь делать это уже было поздно. Выходит, подумала Нора, что все эти годы, пока она была замужем и обзаводилась детьми, Фрэнси работала у Гибни, дослужилась до начальницы конторы, — чем не Пегги Гибни, которая сейчас элегантно-манерно поднимает чашку с чаем, командует этим домом, летом катается в Росслар, источает фальшивое величие, копируя свекровь или жену какого-нибудь богатого торговца. От этих женщин Нору отделяла пропасть не меньшая, чем разделяющая тишину и звук.

Уильям встал, и в комнате произошла перемена. Каким-то образом им с Пегги удалось дать понять, что, поскольку с любезностями покончено, Нора свободна. Она поднялась, чтобы уйти, но Пегги не двинулась с места, очевидно, не считая своей обязанностью провожать гостей. Уильям взял Нору за руку.

— Я хотел бы, чтобы вы побеседовали с Томасом в понедельник, в два часа, сумеете прийти? Справьтесь о нем в приемной, да, в приемной. — И с этими словами он рассеянно покинул комнату.

Нора услышала, как хлопнула входная дверь. Топтавшаяся на пороге миссис Уилан проводила Нору в прихожую.

— Она в восторге от того, что вы пришли, — шепнула она. — Знаете, она ведь мало кого видит.

— В самом деле? — спросила Нора и тут вспомнила о своих крашеных волосах, потому что миссис Уилан рассматривала их почти с бесстыдным любопытством.

Глава четвертая

Она никому не сказала ни о договоренности с Томасом Гибни, ни о скорой встрече с Фрэнсис Кавана, с которой не виделась более двадцати лет. Она подумала, что поделится с Джимом и Маргарет, но, когда они появились, была благодарна им за то, что не стали спрашивать, как прошел визит к Гибни. Спросила Уна, и она ответила, что пока ничего не решила.

— Я слышала в гольф-клубе, что ты возвращаешься в контору, — сказала Уна.

— Гольф-клуб — источник знаний, — ответила Нора. — Я бы сама туда ходила, будь у меня деньги или неуемное любопытство.

Ее вторая сестра, Кэтрин, в письме пригласила Нору с мальчиками погостить у нее, написала, что подойдут любые выходные. Нора ответила, что они приедут в следующую пятницу, когда мальчики отучатся, и пробудут до воскресенья. Морис, пока был здоров, любил уезжать субботними вечерами в их фермерский дом за Килкенни, беседовать с мужем Кэтрин об урожаях и ценах, спорить о политике и слушать сплетни о соседях. Обе пары часто наведывались в бар-салон, оставляя детей на попечение Фионы или Айны. Похоже, что мальчиков радовала перемена, так как они ночевали в непривычно пустом и оттого большом доме.

Нора подумала, что права была мать: все они, включая сестер, предпочитали ей Мориса и больше прислушивались к нему. Во время совместных застолий мужчины беседовали друг с другом, но Кэтрин любила их слушать, задавать вопросы или подкидывать темы, об интересе к которым знала наверняка. Нора не обижалась, она прислушивалась к этим разговорам вполуха, не имея такого, как у Мориса, твердого мнения насчет событий в стране. Кроме того, Кэтрин и муж ее Марк разделяли религиозные взгляды Мориса. Они верили в чудеса и силу молитвы, но нравилась им и модернизация церкви. Никто из них ни разу не спросил о соображениях Норы на этот счет; она и сама не вполне себя понимала, но знала, что не согласна с ними и желает церкви более радикальных преобразований. Она, в отличие от них, не верила бездумно. Насчет прочих материй у нее тоже имелось свое мнение, но она с удовольствием не участвовала в беседах. Сейчас она задумывалась, а не станет ли разговорчивее теперь, когда Морис мертв.

Мальчики вернулись из школы, а она уже сложила вещи в машину. Договорились, что Донал будет сидеть на переднем сиденье до Килтили, а потом сыновья поменяются местами и до конца поездки впереди будет сидеть Конор.

В былые дни, проезжая мимо ворот одной фермы за Майлхаусом, Морис напрягался и уходил в себя, о чем бы ни говорили до того. Они никогда это не обсуждали. Он напрочь отказывался об этом заговаривать. Нора знала о его нежелании, потому что слышала, как эту тему обсуждали Маргарет и одна из кузин на поминках ее свекрови. Ферму в конце прошлого столетия оттяпали у деда Мориса. После приезда в город с женой и детьми тот приобрел прескверную репутацию в полиции из-за своих политических взглядов и кое-каких книг и одежды в старом чемодане. Нору всегда удивляло, насколько серьезно воспринимал это событие Морис, или, по крайней мере, как странно он замыкался всякий раз вблизи от этого места, будто упоминание о случившемся могло обесценить былые страдания, перед которыми он благоговел.

Нора знала, что где-то за Туллоу сохранился дом, в котором прислуживала ее мать, и кто-то — то ли хозяин, то ли его брат, а может, и сын — непозволительно сближался с ней ежедневно, а иногда и по ночам. Тетушка Джози пересказывала во всех подробностях, как пришлось обратиться к священнику и как тот призвал управляющего универсального магазина “Калленс” помочь ему спасти честь девушки-служанки из отдаленного фермерского дома за Туллоу. Нора вспомнила, что история о чести ее матери, священнике, ферме за Туллоу, ее владельце и его брате с сыном показалась ей неправдоподобной, а потому забавной. Джози настойчиво заявила, что все это чистая правда, а Нору и вовсе разобрал хохот; она веселилась, пока Джози не посоветовала помалкивать об этой истории, а если уж мочи удержаться нет, то пусть хоть не смеется. Мол, люди осудят ее за смех над такими вещами.

Дорога была узкая, и Нора ехала осторожно. Скоро эти предания забудутся, подумала она. Скоро никто и не вспомнит о какой-то давней экспроприации, а если и вспомнит, то до нее никому не будет дела. Деда и бабку Мориса похоронили в безымянной могиле, чтобы никто не знал, кто они такие. И она полагала, что ее сестры не знают о жизни матери в доме за Туллоу и тех мужчинах. Скорее всего, они вообще не имеют понятия, что мать была служанкой в период между отъездом из отчего дома и поступлением на работу в “Калленс”, что в Эннискорти.

За Килтили Конор пересел на переднее сиденье и принялся болтать о школе, одноклассниках и учителях. Ему явно не терпелось пообщаться с кузенами и посмотреть ферму.

— А в доме тети Кэтрин живут призраки? — спросил он.

— Нет, Конор, это просто старый дом. Он побольше нашего, но призраков там нет.

— Там же умерло много людей?

— Не знаю.

— А откуда появляются призраки?

— Я думаю, что дома с привидениями — выдумка.

— У Фелана на Бэк-роуд живут призраки. Джо Деверо как-то ночью увидел там человека без лица. Тот прикуривал, а лица не было.

— Наверно, там было просто темно, — сказала Нора. — Если бы у Джо был фонарик, он бы отлично рассмотрел лицо.

— Мы после этого ходили из школы домой по другой стороне дороги, — продолжал Конор.

— Ну теперь-то все позади, тебе больше не нужно туда ходить.

— Все знают, что т-т-там есть призрак, — сказал с заднего сиденья Донал.

— А я о нем никогда не слыхала, — ответила она.

Какое-то время мальчики молчали, однако Нора, минуя Боррис, не сомневалась, что они продолжают думать о призраках.

— Мне кажется, что все истории о привидениях — чепуха, — сказала она.

— Но в доме тети Кэтрин наверняка умерла прорва людей, — уперся Конор. — В спальнях наверху уж точно.

— Может, и так, но призраков не существует.

— А как же Святой Дух? — спросил Донал.

— Донал, ты же понимаешь, что это совсем другое.

— Один я наверх все равно не пойду, — сказал Конор. — Даже днем.

* * *

Они подъехали к дому в молчании. Нора пробовала сменить тему, но так и не отвлекла мальчиков от мыслей о призраках и проклятых домах. Она подумала, что фантазии о призраках и странных звуках в ночи связаны с узкой дорогой и пустошами по обе стороны от нее, с канавами-болотцами вдоль обочин и деревьями, мрачно нависающими над дорогой, с редкими тропинками, что убегают к одиноким фермам, которых отсюда и не видать. Нора вспомнила, что Кэтрин, первой из сестер вышедшая замуж, рассказывала о доме кузена Марка — старой постройке, заросшей плющом, где мебель двигалась сама собой, а иногда ни с того ни с сего открывалась дверь. Кэтрин и Марк рассказывали подробно, без тени сомнения в правдивости этих историй. Интересно, не связано ли это как-нибудь с завещанием, или кладом, или сражением или с жестоким выселением из дома когда-то в прошлом. Нора понадеялась, что за выходные никто не станет болтать об этом при мальчиках.

Кэтрин отличалась полной неспособностью усидеть на месте. Мать, как помнила Нора, была такой же, вечно суетилась. Нора и Уна называли это “ерундистикой”. Хуже того — мать порицала других женщин, что сидят сиднем, когда все дела далеко не переделаны. Нора, как вышла замуж, каждый вечер, вымыв посуду, бросала суетиться, садилась, предварительно позаботившись о том, чтобы лишний раз не вставать — разве что вскипятить чайник, чтобы выпить с Морисом чаю, или приготовить грелку зимой.

Нора вошла в отведенную ей комнату — ту самую, где всегда останавливались они с Морисом, — и ее тотчас охватило желание больше не приезжать сюда, написать в следующий раз, что заболела и лежит в постели. А от взгляда Кэтрин на ее прическу стало и вовсе неуютно; молчание сестры означало, что после предстоит разговор, и Нора не сомневалась, что Кэтрин найдет немало что сказать.

Ферма Марка была велика, но Нора не знала, сколько акров земли, так как Кэтрин не говорила об этом никому из родных. Очевидно, земли было больше, чем Кэтрин хотела признать. Будь ферма маленькой, Кэтрин упивалась бы жалобами. Она всю жизнь покупала одежду на распродажах и после замужества не изменилась. Однако теперь, если речь шла не об одежде, а о чем-то другом, особенно касаемом дома, она тратилась всерьез. Норе и Морису особо запомнились слова Марка: “Вещь хороша в день, когда ее покупаешь”. Им самим такие мысли были напрочь чужды.

Наглядным подтверждением этой сентенции были две машины на подъездной дорожке, всегда последней модели, и мебель в доме менялась постоянно, а на кухне в каждый приезд обнаруживалась новая утварь из дублинских универмагов “Браун Томас” или “Свитцерс”. Нора не сомневалась, что Кэтрин делает прически в Дублине или в какой-нибудь дорогой парикмахерской в Килкенни, где обслуживают жен богатых фермеров. Кэтрин пришла бы в ужас, предложи ей кто-то доверить покрасить волосы у Берни Прендергаст из Эннискорти.

Нора подумала, что будь с ней Морис, все только его бы и слушали, а он бы держался непринужденно, с вкрадчивым обаянием. Спускаясь по щедро убранной коврами лестнице, глядя на свежие дорогие обои и забранные в новые рамки гравюры, которые, как она знала, принадлежали матери Марка, Нора поняла, что никогда по-настоящему не бывала в центре внимания — оно было фальшивым, ее просто жалели. Кэтрин и Марк были рады пригласить ее с мальчиками на уик-энд, и они будут добры и гостеприимны, но в той же мере порадуются, когда она уедет, а их долг окажется исполнен. Нора подумала, что скоро начнет работать у Гибни и сошлется на занятость, чтобы пореже сюда приезжать.

Доналу и Конору всегда приходилось заново привыкать к ферме. Кое-что им нравилось. От них требовали, чтобы они держались подальше от крапивы, и мальчики охотно играли с кузенами в саду. Во дворе имелся ручной насос для родниковой воды, который нужно было тягать вверх-вниз, и мальчики любили с ним возиться. Но если речь заходила о том, чтобы переодеться в старую одежду и сапоги, навестить животных или отправиться в доильный зал, а то и на гумно, где навоз, то они напрягались. Они все тянули, выжидая, не разрешат ли им посидеть вместо этого со взрослыми и послушать их разговоры.

В кухне Нора увидела новую стиральную машину, которую доставили из Дублина накануне, на столе лежала инструкция.

— Привезли и сушилку, — сообщила Кэтрин, — но мы ее еще даже не распаковали. Я решила сперва заняться стиралкой, чтоб заработала. Надо было спросить у водопроводчика, когда он приходил подключать машину. Я-то вообразила, что раз он закончил, то она сразу и включится. После позвонила своей подруге Дилли Галпин, у нее тоже стиральная машина, она сказала, что с этими инструкциями стала почти профессором.

Она освободила за столом место для Норы; Донал и Конор с двумя их кузенами наблюдали.

— Вот же мне повезет, если в ней что-то сломано и придется везти обратно в такую даль. Я-то и запустить ее пока не могу. — Она показала на разложенные схемы: — Смотри, тут полно разных режимов: для простыней и скатертей, для рубашек и блузок, а еще для тканей потоньше. И все на немецком да французском. Нет, на английском тоже есть, но, может, перевод неправильный и на другом языке все понятнее.

Нора не понимала, пили ли уже у Кэтрин чай. Перевалило за шесть, и Кэтрин разрешила детям посмотреть по телевизору мультики и прочие детские передачи, которые будут после. Но ни о чае, ни о еде не прозвучало ни слова. Нора знала, что мальчики скоро проголодаются, — может, Кэтрин решила, что они поели перед выездом? Она отметила странность: Кэтрин не позволяла ей вставить слово, будто боялась, что она заговорит о еде, точно со стенкой разговаривала. Но Кэтрин вовсе не говорила сама с собой, она вполне осознавала присутствие сестры, но явно намеренно не желала, чтобы и Нора сказала что-то. Если это нарочно, подумала Нора, то ничего не выйдет, дело можно легко исправить. Однако у Кэтрин все получалось естественно. Нора помнила, что сестра всегда была такой, но, когда они оказались лицом к лицу, эта стена между ними словно возросла. Надежная, как в склепе, построенная не для опоры, а в качестве ограды. Нора ощутила себя в некоем безвоздушном пространстве, а Кэтрин все болтала о стиральной машине и сушилке, затем ушла в коридор звонить Дилли Галпин, которая согласилась прийти и взглянуть, не сумеет ли помочь с включением.

— Не говори Дилли, что я тебе рассказала, — протараторила Кэтрин, — но на прошлой неделе мы с ней поехали в Дублин и остановились у ее сестры и зятя, он адвокат. О, дом просто сказочный, Нора, они живут в Малахайде[12], и у них своя лодка. Все такое современное, я в жизни не видела ничего подобного. Его семья занимает очень высокое положение в строительной промышленности, и у них масса подрядов, но он и сам вполне преуспевает. А другая сестра Дилли, очень милая, замужем за судьей Мерфи из Высокого суда. Они большие шишки в “Фианна Файл”[13]. А еще одна сестра замужем за Делахантом[14], и они сказочно богаты — во всяком случае, Дилли сказала.

Раньше Нора никогда не слышала от сестры ни слова “сказочно”, ни таких отзывов о чужих семьях.

— Короче говоря, они повели нас обедать в отель “Интерконтиненталь”. Кон и Фергюс, это зятья Дилли, плюс две ее сестры — всего шестеро. Я таких блюд никогда не видела, и вина тоже. Не стану говорить, какой был счет, но я умею читать вверх ногами, и у меня чуть не случился инфаркт. Я даже Марку не сказала. Он, пожалуй, столько бы не выложил. По крайней мере, за обед. А ресторан был под завязку. Публика самая разношерстная. На другой день мы с Дилли пошли и купили стиральную машину и сушилку. Я хотела такую же, как у нее.

Появившийся Конор ждал, когда Кэтрин умолкнет.

— А когда будет чай? — спросил он. — Все уже пили. А мы?

Кэтрин взглянула на него так, словно не расслышала. Конор, не получив ответа от тетки, поглядел на Нору.

— Что же ты не смотришь телевизор? — спросила Кэтрин.

— Мы чай не пили, — повторил он.

— Что, правда? — Кэтрин недоуменно взглянула на Нору.

Норе стало неуютно, как будто ее в чем-то уличили.

— Мы выехали сразу, как только они вернулись из школы. Я думала, чай попьем у вас.

— Ох, какая же я растяпа. А теперь Дилли вот-вот придет, и Марк, но про него я точно не знаю, во сколько вернется.

Кэтрин растерялась. Нора собралась сказать, что хватит сэндвича или тоста с бобами, но решила промолчать. Она уставилась вдаль, как будто это не ее дело. Она почти разозлилась. Конор так и стоял, глядя то на мать, то на тетку.

— Это я виновата, — сказала Кэтрин. — Надо было раньше подумать.

Она вдруг сделалась вежливой, деловитой и столь услужливой, что Норе подумалось, будто чувства ее, пусть и невысказанные, отчасти передались сестре. Кэтрин направилась к большому холодильнику.

— У меня есть гамбургеры, — предложила она, — и я могу пожарить картошки. Их устроит? А тебе чего, Нора, — стейк или сделать пару отбивных? Пусть мальчики пьют чай в комнате, где телевизор.

— Делай, что проще, — ответила Нора.

Пришла Дилли Галпин, и Нора взяла стряпню на себя, а Кэтрин с подругой углубились в инструкцию для стиральной машины. Когда они принялись щелкать кнопками и тумблерами, она окончательно перестала обращать на них внимание и сосредоточилась на готовке. Нора понимала, что Кэтрин лишь порадуется, если и она поест в комнате с детьми. Но она твердо решила не предлагать этого сама, лишь убедилась, что Донал с Конором оделены едой и довольны.

* * *

Стиральная машина заработала, и Дилли Галпин заверила Кэтрин, что сушилка гораздо проще и там лишь требуется включать да выключать. Дилли устроилась за кухонным столом. Нора предложила им чаю, и они согласились. Когда поспели отбивные, она подала их с серым хлебом и маслом. Разлила чай, как только заварился. Нора не знала, она ли виной тому, что неуклюжая беседа еле клеется. Казалось, что Кэтрин и Дилли не болтают о том о сем, а исполняют роли ей в угоду. Они обсудили аукцион, где побывали обе, — распродавалась мебель и утварь из богатого особняка за Томастауном.

— Я торговалась за каминные щипцы и кочергу восемнадцатого века, — сказала Дилли, — но мне они не достались. Против меня сыграл дилер из Дублина. Я посылала ему непристойнейшие взгляды, но без толку. Тебе, Кэтрин, повезло с тем милым ковриком. Куда ты его пристроишь?

— Хочу сделать Марку сюрприз, положу в спальне, — ответила Кэтрин. — Мне понадобится помощь, потому что придется затолкать под ножки кровати. Остается надеяться, что он хоть внимание обратит.

— Аукцион так затянулся, что мне потребовалось в туалет, — продолжала Дилли, — и я решила зайти в особняк. Наплевала на табличку “Вход воспрещен, частное владение” и вошла, ну а дальнейшее могло случиться только со мной: поднимаюсь по лестнице, ищу туалет и попадаю в лапы к этой старой протестантке — чьей-то незамужней тетке, судя по виду. Я сказала, что мне просто надо в туалет, а она заявила, что я могу расхаживать где угодно между Томастауном и Иништигом, но здесь, в этом доме, чтобы духу моего не было. И поперла на меня, этакая старая карга. Я была в такой ярости, что когда выехала за ограду и увидела полное поле овец, то остановила машину, вылезла и открыла ворота.

— И правильно сделала, — одобрила Кэтрин.

— Да, и надеюсь, они все еще ищут этих овец. Что за хамка! Воображают, будто по-прежнему правят страной!

— Ты не представляешь, что тут творится вокруг, — сказала Норе сестра.

— Той женщине повезло, что я не купила ее кочережки. Не знаю, что бы я ими сделала.

Дилли кипятилась, Кэтрин вторила, а Нору разобрал смех.

— Представила картину, — объяснила она.

Продолжая смеяться, она встала из-за стола. Она видела, что Кэтрин побагровела и вроде как стиснула зубы. Нора убедилась, что мальчики с кузенами все еще смотрят телевизор, и ушла в ванную, где и оставалась, пока не поняла, что смех больше не рвется из нее. Придя в себя окончательно, она вернулась и обнаружила, что Дилли Галпин ушла. Кэтрин хлопотала на кухне и, даже когда пришел Марк, почти не разговаривала с Норой. В ответ на ее невнимание Нора была сама любезность к Марку, оживленно болтала с ним. И раздражение Кэтрин прорвалось.

— Тебе-то все нипочем! Но нам приходится здесь жить, и пусть я знакома с богатыми протестантами из Ирландской ассоциации сельских женщин или гольф-клуба, и пусть они даже знают Марка по ИФА[15], а раньше знали его мать и отца, на меня они и не взглянут, если встретят на главной улице Килкенни. Не знаю, зачем мы пошли на этот аукцион.

— Какой аукцион? — спросил Марк.

— Подруга Кэтрин, Дилли, напала с кочергой на протестантку, — сказала Нора.

— Ничего подобного!

— Кэтрин, она была очень мила, — заметила Нора. — И я честно подумала, что она шутит. Трудно сидеть с серьезным лицом и слушать про каминные щипцы и овец.

— Каких овец? — спросил Марк.

* * *

Спать легли рано. Нора была рада отделаться и от собеседников, и от разговоров про аукционы, большие дома и новые стиральные машины. Ей было ясно, что с Кэтрин и Дилли говорить ей не о чем — попросту нет общих интересов. Спросив же себя, что ее саму интересует и о чем можно поговорить, она вдруг осознала: ни о чем. Тем, что стало важным теперь, поделиться было не с кем. Джим и Маргарет находились рядом, когда умирал Морис, и с ними получалось беседовать запросто: пусть они и не вспоминали больничные дни, пережитое крылось в каждом произнесенном слове. Оно висело между ними в воздухе, было настолько живо, что и говорить о нем не приходилось. Для них разговор был способом выжить, но для Кэтрин, Дилли и Марка это просто болтовня. Нора не знала, сумеет ли когда-нибудь поддерживать обычную беседу, на какие темы ей удастся говорить непринужденно и с интересом.

Сейчас она могла обсуждать только себя, и ей казалось, что все уже этим сыты. Вокруг считали, что ей пора забыть о скорби, подумать о других вещах. Она словно жила под водой, словно отказалась от борьбы, не захотела плыть к воздуху. Это было ей не под силу. Выход в мир людей казался ей невозможным, она туда и не хотела. Как объяснить это тем, кто спрашивает, как она поживает и как переносит случившееся?

Проснувшись рано, она ужаснулась предстоявшему дню. Она не знала, испытывают ли что-то схожее мальчики. И Фиона и Айна — они тоже страшатся предстоящего дня, когда просыпаются? А Джим и Маргарет? Наверно, подумала Нора, они находят чем заняться и отвлечься. Она тоже могла подобрать темы для размышлений — к примеру, деньги, или дети, или работа у Гибни. Найти такие темы не составляло труда; беда заключалась в том, что она теперь в этом мире одна и понятия не имеет, как жить дальше. Придется научиться, но приезжать в этот дом было ошибкой — лежать здесь в чужой постели, когда и своя-то постель стала для нее чужой. Но отчужденность этого дома была не главным, ее-то она выдержит. Но сколько времени пройдет, пока она решится снова куда-то поехать с ночевкой?

Спустившись вниз, она обнаружила, что Кэтрин и местная жительница, приходившая помогать по хозяйству, затеяли генеральную уборку кухни и кладовки, чтобы разместить в последней сушилку возле стиральной машины. С полок поснимали всю посуду, фаянсовую и глиняную, чтобы стереть пыль, и теперь Кэтрин очищала ящики и сортировала извлекаемое из них — что-то выбросить, что-то вернуть на место. Конор и один из кузенов помогали ей, а Донал сидел в стороне. Увидев Нору, Донал повел плечами, словно говоря: его все это не касается.

— Налей себе чаю, Нора, — сказала Кэтрин, — и если найдешь хлеб и тостер… Господи, какое будет облегчение с этим покончить. Но у меня хоть много помощников.

— Я прогуляюсь, — ответила Нора.

Кэтрин недоуменно повернулась:

— Там льет как из ведра. День-то не для прогулок, а позже съездим в Килкенни, мне надо купить для этой машины антинакипин. Знаешь, я почти жалею, что взяла ее. Дилли наплела, что работы станет вдвое меньше.

— Я возьму зонтик, — сказала Нора.

— Зонтики в стойке у входа, — ответила Кэтрин. — Закрой поплотнее парадную дверь, ладно? В такое ненастье она становится очень тугой.

Об этом ее никто не предупреждал. О том, что она не сможет испытывать обычные чувства, обычные желания. Нора подумала, что Кэтрин, наверно, заметила это и не понимает, как себя вести, чем только ухудшает положение дел. Шагая по подъездной дорожке, Нора ощутила неукротимую ярость. Придется научиться ее обуздывать. Бессмысленно обещать себе, что впредь она сюда ни ногой, бессмысленно злиться на сестру. До этого момента она не смогла простить только одного человека — врача, который вел палату, где Морис провел последние дни жизни;

ярость заставляла ее мысленно писать ему письма и решительно отсылать, — письма оскорбительные или холодно-информативные, письма, в которых она угрожала ему, что расскажет всему миру, чем он занимался, пока ее муж умирал; что он отказался облегчать боль, заставлявшую Мориса беспрерывно стонать. Она не раз искала врача, снова и снова спрашивала сестер, можно ли что-нибудь сделать. Те подходили к постели, и кивали, и соглашались — дескать, да, что-то сделать необходимо. Но врач — при одном воспоминании о нем она зашагала быстрее и окончательно забыла о собиравшихся над головой тучах — не подошел с ней к постели, заявил, что у ее мужа слабое сердце, а потому он не хочет назначать никаких обезболивающих из страха навредить сердцу.

А Нора, и Джим, и Маргарет сидели у его койки, отгороженной ширмой от других пациентов и их посетителей, чтобы тем не было видно. Но им было слышно. А когда пришли отец Куэйд из дома священника и сестра Томас из обители Святого Иоанна, они услышали тоже. Нора и Маргарет держали Мориса за руки, и говорили с ним, и утешали, и обнадеживали, и обещали, что он поправится, но обе знали, что боль не уймется до самой его смерти.

Смерть, однако, не шла. А Морису было так больно, что ловить его за руку, когда он тянулся к чему-то, бывало почти опасно, так крепко он впивался. Нора подумала, что в те часы он был живее, чем когда-либо прежде, — желания, паника, страх и боль пылали в нем, обращая его в рычащего зверя, и его слышали уже не только в палате и коридоре, но и в приемном покое.

Нора подумала, что работа в такой маленькой больнице — лекарне, которую скоро закроют, — наверняка не была воплощением студенческих мечтаний того доктора. Похоже, он был единственным там врачом — вел приемы, дежурил ночами, а потому найти его удавалось не часто. Его не могла не угнетать работа в сельской глуши, без хирургической палаты и отдельного кабинета, без специалистов-кардиологов и профессуры, за которыми тянется свита из студентов. Этот молодой доктор ничего не знал о боли и смерти, Нора припомнила, что он разговаривал с нею так, будто она отнимает время у крайне занятого человека. Ненависть к нему снова захлестнула ее, и это чувство принесло странное наслаждение, пока она шла под начинавшимся дождем.

А дождь зарядил всерьез, и Нору нагнал автомобиль — Кэтрин приехала за ней. На переднем сиденье устроился Донал, он вылез, уступая ей место. Придерживая дверцу, он ухмылялся, будто был с Норой в сговоре. Она впервые за многие месяцы видела его улыбающимся и после только об этом и думала, пока они в молчании катили домой.

Кэтрин ввела ее в дом, как ребенка, который не послушал совета умных людей.

— Погибли твои туфли, — сказала она.

— Ничего, высохнут.

Нора переоделась и нашла припасенный роман. Спустившись на цыпочках по лестнице, она отправилась не в кухню, а в гостиную. Комната была полна картин, китайского фарфора и ламп, доставшихся Марку по наследству. Мебель тоже принадлежала не одному поколению его родственников, и мастер из Дублина недавно сменил обивку. Поскольку этой комнатой пользовались редко, Нора решила, что, сидя здесь, да еще в домашней затрапезной одежде, да еще праздно, с книгой, она раздосадует Кэтрин, которая хлопотала в кухне. Нора взяла стул и положила на него ноги. Она пожалела, что еще не начала читать книгу — могла бы сразу погрузиться с головой. В конце концов она ее отложила, откинула голову и закрыла глаза. Она вызвала в памяти улыбающееся лицо Донала, когда тот придерживал дверцу машины, и представила, что сказала ему Кэтрин, когда они поехали ее искать. Слова Кэтрин, а скорее, ее досадливое молчание или сердитый тон развеселили Донала, а мысль об этом развлекла теперь и Нору.

Нора знала, что Кэтрин непременно позвонит Уне, хотя сестра, унаследовавшая от матери толику скупости, не любила тратиться на междугородные звонки, особенно те, что наверняка затянутся, а с этим так и случится. Кэтрин примется расписывать, как грубо повела себя Нора с ее подругой Дилли Галпин, по сути откровенно ее высмеяв, а также то, как она сумасбродно поперлась гулять под дождем и пришлось ее выручать, а после, уже в доме, положила ноги на только-только отреставрированный стул. Уна, конечно, будет слушать сочувственно.

К часу дня порядок в кухне восстановился. Нора видела, что Кэтрин любит свою кухню и с явным удовольствием стоит у плиты, или накрывает на стол, или разговаривает со всяк входящим, включая двоих работников Марка. Она расстелила на кухонном столе “Айриш индепендент” и между делами прочитывала статью, хотя ни разу не присела. Нора же сидела за столом и пыталась проявить интерес к болтовне подоспевших детей Кэтрин. Конор сказал ей, что Донал нашел шахматы и обучает игре кузена.

Кэтрин принялась готовить обед и теперь сновала между кладовкой и кухней. Нора подумала, не предложить ли помочь, но вместо этого рассеянно взялась за газету. С того момента, как Морис отбыл в больницу, она вообще перестала покупать газеты, но сейчас подумала, что стоит выписать “Айриш таймс”. Издание, конечно, протестантское, но статьи поосновательней и, на ее взгляд, написаны лучше, чем в других. С “Айриш таймс” было связано и кое-что посерьезнее; но придется прятать газету от Джима и Маргарет, поскольку они тоже выписывают “Айриш пресс” и обязательно сочтут, что она зря тратит деньги.

Пришел Марк, и атмосфера переменилась. Едва сняв кепи, он дал понять, что именно этого ждал все утро — не только еды, но и общества. С ним было легко, и Нора теперь это оценила. Она не знала, откуда в нем такая непринужденность, — возможно, оттого, что он в этом доме вырос и всегда знал, что унаследует ферму, но Нора подумала, что этого мало, ведь хорошие манеры он наверняка демонстрирует не только дома. В похожих обстоятельствах Морис бы обязательно чем-то занялся, читал бы журнал, смотрел новости или взялся за книгу; он часто сетовал на шум, который поднимали дети, хотя свои претензии высказывал добродушно, и его слова никто не воспринимал всерьез, а меньше всего — сами дети.

При Марке и Кэтрин постепенно переменилась. Ей было интересно все, о чем он говорил; она задавала ему толковые вопросы. Она уже не суетилась и не хваталась за два дела сразу. Дети накрыли на стол, и даже Нора порадовалась тому, что она здесь и может развеяться. Она осознала, что чуть ли не впервые случившееся не давит бременем — во всяком случае, таким тяжким. Обыденные разговоры Марка и Кэтрин словно сняли с нее груз, она будто выдохнула застоявшийся воздух и теперь просто сидела — без мыслей и без чувств. Она и не знала, что такое состояние возможно, и гадала, как долго оно продлится.

Днем Кэтрин захотела поехать в Килкенни, но Нора отказалась.

— Я лучше посижу тут одна и почитаю.

— По мне, так весьма разумно, — заметил Марк. — Припарковаться в Килкенни в субботу — затея безнадежная.

— Нужно кое-что купить, — возразила Кэтрин, — и мы не задержимся, а детей уложим пораньше и потом посидим спокойно.

Нора увидела, что ее слова встревожили Донала. Как и она, он никуда не хотел ехать. Вдобавок он вовсе не рвался укладываться пораньше. Обычно в неприятной ситуации он опускал глаза, потом вскидывал их и затравленно глядел на всех подряд и снова прятал взгляд.

— Донал останется со мной, — сказала Нора.

Но Донал даже не взглянул на нее. Перспектива поехать с кузенами и тетей в Килкенни, а после рано лечь спать произвела на него столь сильное впечатление, что он не сразу восстановил душевное равновесие. Наконец договорились, что один из кузенов останется играть с ним в шахматы, а остальные, включая Конора, поедут в Килкенни.

— Знаешь, меня и бешеным конем не затащить в Килкенни, — признался Норе Марк. — Я катаюсь туда дважды в год повидаться с бухгалтером и уже готов ему платить, чтобы он приезжал ко мне, а я туда — ни ногой. Ничего не имею против Томастауна или Каллана, но в Килкенни есть нечто особенное. Слишком много магазинов. Слишком много покупателей. Не продохнуть от шапочных знакомых. Но она все никак не насытится. — Он кивнул в сторону Кэтрин, которая красила губы. — А если не Килкенни, то Дублин. Я не настолько уж против Дублина, особенно по четвергам, хотя наслышан, что там не так тихо, как раньше.

— Тебе одежда нужна, но я боюсь тебя уламывать, тут-то мне и придет конец, — сказала Кэтрин.

Вскоре Марк опять надел кепи и натянул в коридоре сапоги. Нора подумала, что работа на ферме — это неизменное облегчение. Она мысленно улыбнулась. Кэтрин вывалила на кухонный стол содержимое сумочки и что-то искала. Найдя, что хотела, и уложив все обратно, она начала озираться по сторонам. Норе вдруг пришло в голову, что ей ненавязчиво предлагают помыть посуду, когда все уедут, и твердо решила, что в этот визит ни за что не подойдет к мойке Кэтрин.

— Я, пожалуй, разожгу в гостиной камин, — сказала она. — Немного озябла.

Нора знала, что им пользовались редко, в доме имелось центральное отопление. В кухне тепло поддерживала плита “АГА”.

— Мы не топили его с Рождества, да и тогда всего несколько часов, — ответила Кэтрин. — Не знаю, в каком состоянии дымоход.

Нора кивнула, ожидая, что ей все же позволят разжечь огонь. Когда этого не произошло, она решила поискать в старом книжном шкафу наверху другую книгу, с началом поинтереснее, чем в той, что она читала перед обедом. Решено — проведет в безделье весь день. Можно даже вздремнуть. Ей понравилась эта мысль: выходной день, и она отдыхает, пока сестра бродит по Килкенни, таская детей из магазина в магазин.

* * *

Они вернулись после темноты. Нора немного поспала и теперь сидела в гостиной, где нашла и включила двухсекционный электрообогреватель.

— Ну и духота, — сказала Кэтрин.

— Ты хочешь сказать, что теплынь, — ответила Нора. — Весь остальной дом замерзает. Не понимаю, как ты терпишь.

— Центральное отопление сжирает нефть. Это старая система. Давно пора ее заменить.

Норе нравился роман, и сейчас ей хотелось, чтобы сестра оставила ее до ночи в покое. До нее дошло, что Кэтрин приятно считать, будто она чем-то помогла Норе, пригласив ее в гости. А коли ей хочется помочь, то пусть возьмет на себя и готовку, и уборку, и мойку, а ей даст спокойно почитать. Она представила телефонный разговор Кэтрин с Уной: Кэтрин добавит к списку невзгод, которые на нее свалились за выходные, забитую раковину и раскаленный обогреватель.

Вечером, когда дети ушли спать и наступила тишина, Марк спросил у Норы о видах на будущее, и она ответила, что собирается вернуться к Гибни. Она сказала, что никому пока не говорила об этом, даже Джиму и Маргарет, и Фионе с Айной не сообщила, и мальчикам.

— Скажу ближе к сроку.

По взгляду Кэтрин она поняла, что Уна уже передала ей слухи, гуляющие по гольф-клубу.

— Им повезет заполучить тебя, — сказала Кэтрин.

— Других вариантов не было, — ответила Нора. — Я ничего не знаю, лишь машинопись и стенографию, и то и другое забыла. Наверно, люди мне сочувствуют, но, кроме Гибни, никто не предлагает работу.

— А пенсией и тем, что отложено, не обойтись? — спросила Кэтрин.

— Мы ничего не отложили. У нас ничего не было, только дом в Куше, я его продала и кое-что — да, отложила на черный день, а на остаток живу. Вдовья пенсия — шесть фунтов в неделю.

— Сколько-сколько? — переспросил Марк.

— Пенсия могла быть другой, по накопительной схеме благодаря маркам от Гибни. За годы девичества их набралось прилично. Но эта пенсия дается с учетом материального положения, а тип из социального попечения думает, что у меня что-то есть. Но ничего нет, и когда он поверит, я смогу получить и ее.

— А что предлагают Гибни? — осведомилась Кэтрин.

Нора улыбнулась:

— Помните вечер, когда Билли Консидайн спросил у Марка, сколько у него акров?

— Отлично помню, — рассмеялся Марк. — Он ничего от меня не добился, и ты, надеюсь, тоже ему не скажешь. Он тужился доказать, что фермеры купаются в роскоши, а настоящие работяги — только учителя.

— У тебя правда нет денег? — спросила Кэтрин.

— Нет, но я буду работать, Джим и Маргарет оплачивают учебу Айны, а Фиона через год станет специалистом. Так что себя и мальчиков я прокормлю.

— Что ты думаешь о Донале? — задала Кэтрин новый вопрос. — Он слова не вымолвил, как приехал, и тетю Джози беспокоит его речь.

— Он стал заикаться, — согласилась Нора. — И очень переживает из-за этого. Но я его не трогаю. Надеюсь, это временная напасть.

— Может, сводить его к логопеду?

— Ты знаешь, он совершенно не заикается, когда разговаривает с Маргарет. Болтает с ней как ни в чем не бывало. Он к ней привык, вот я и верю, что он просто перерастет проблему.

— Маргарет его любит, — сказала Кэтрин. — Помнишь первое лето в Куше, когда она каждый вечер приезжала его повидать? Даже если он спал, садилась у кроватки и ничего не делала, только смотрела.

Норе стало грустно при воспоминании о том времени. Перехватив взгляд Марка, она увидела, что он глядит с состраданием. Она пожалела, что позволила им расспрашивать про ее жизнь.

— Ты уверена, что справишься у Гибни? — спросила Кэтрин. — То есть не рановато ли?

— У меня нет выбора. А конторой заведует старая кошелка Фрэнси Кавана.

— Фрэнси Кавана? Мы называли ее Пресвятым Сердцем, — сказала Кэтрин. — Не знаю почему.

— Видела бы ты Пегги Гибни. Вот кто барыня — побольше, чем твоя Дилли. Такая, еле ходит пешком.

— Дилли — барыня? — спросил Марк.

— Барыня, Марк, — ответила Нора и посмотрела на Кэтрин.

— Она сказала, уходя, что ты отлично выглядишь, — сообщила Кэтрин. — Должно быть, оценила прическу.

— Я ждала, когда ты выскажешься.

— В Килкенни есть одна волшебница. Мы все за нее ручаемся. Серьезно, в следующий раз я затащу к ней, хотя бы просто обсудить варианты.

— Это пятерка в час, — заметил Марк.

— Ничего подобного, Марк, — возразила Кэтрин. — Серьезно, ты должна к ней зайти.

— Пожалуй, и правда, — с улыбкой ответила Нора.

Глава пятая

Они приехали домой, когда уже почти стемнело, дом промерз. Она быстро растопила камин в дальней комнате и постаралась не одергивать Донала и Конора. Она понимала, что они провели уик-энд в напряжении, а теперь наконец-то дома и могут делать что хотят. Сделала им тосты с бобами, и Конор сел смотреть телевизор, а Донал беспокойно бродил по комнатам.

По дороге домой она остановилась в Килтили, чтобы мальчики поменялись местами, и, заметив открытый магазин, купила “Санди пресс”. Выбирая телепередачи для Конора, она увидела, что после девятичасовых новостей будет фильм “Газовый свет” с Ингрид Бергман и Чарльзом Бойером. Когда в комнату вошел Донал, она показала программу.

— Один из лучших фильмов на моей памяти, — сказала она.

И вспомнила, что дело было до замужества, а кинотеатр был временный, на Эбби-сквер, и она пошла с Гретой Уикхем. Морис и до свадьбы редко ходил с ней в кино, а когда они поженились, вообще утратил к нему всякий интерес. Он был слишком занят в “Фианна Файл”, писал статьи, проверял домашние задания, а вечерами любил побыть один, зная, что позднее они будут вместе. Он всегда ощущал удовольствие при мысли, что они женаты, что им уже не нужно расставаться и расходиться по домам.

— А про что кино? — заинтересовался Конор.

— Про женщину в доме, — ответила она.

— И все?

— Может быть, с н-ней в д-доме что-то случается, — сказал Донал.

Конор взглянул на Нору:

— Грабители?

— Чтобы понять, хорош ли фильм, нужно его посмотреть. А если я расскажу, то все станет ясно заранее и толку не будет.

— Нам можно посмотреть?

— Он будет поздно.

— А ты собираешься смотреть?

— Да, наверно.

— Тогда мы посмотрим начало, а дальше решим.

— И утром я не смогу вас разбудить.

— Это Донал не любит просыпаться.

— Н-ненавижу п-просыпаться, — сказал Донал.

* * *

Девятичасовые новости заканчивались, и Нора отметила, что мальчики не сдвинулись с места. Она не помнила, чтобы когда-нибудь смотрела с ними кино, и ей почти польстило их доверие к ее мнению о “Газовом свете”.

Однако стоило фильму начаться, она увидела, что Конор разочарован и Донал, пожалуй, тоже.

— Там дальше так и будет про этих людей? — спросил Конор.

В первом же перерыве на рекламу она решила подоходчивее пересказать им содержание, а дальше пусть решают, досматривать или нет.

— Мужчина хочет отнять у нее дом и упрятать ее в психбольницу, чтобы найти тетушкины драгоценности. Вот что он делает на чердаке: ищет бриллианты.

— Почему он ее просто не убьет? — спросил Конор. — Пырнул бы ножом или застрелил? Или связал?

— Тогда его схватят. Он хочет жить в этом доме без нее. Но не желает садиться в тюрьму.

Мальчики молча обдумали ее слова, фильм продолжился. Через несколько минут начался эпизод, в котором Ингрид Бергман пугается и не понимает, в чем дело: мигает свет, а она в доме одна, и Конор придвинулся к Норе, уселся у нее в ногах.

Оказалось, что кое-чего она не помнит. Раньше фильм казался триллером или своего рода детективом, но сейчас кое-что добавилось. Ингрид Бергман выглядела до странного одинокой и беззащитной; всякий раз, когда ее лицо показывали крупным планом, на нем отражались не только страх и ужас, а какое-то затаенное смятение или неуверенность. Она была нервозна и необычайно отчуждена от мира. Все ее взгляды были тревожны, улыбки — кривы. Создавалось впечатление о застарелой душевной травме. И Донала и Конора фильм уже заворожил, и в следующий перерыв Донал тоже пристроился к ее креслу.

Мужчина убедил женщину, что она все забывает и теряет; мальчики смотрели напряженно. Коварный замысел мужчины, его ложь и наглость служанки — все это прилагалось к чему-то еще, к непонятному беспокойству и отрешенности. Нора попробовала вспомнить, видела ли она хоть раз Ингрид Бергман в комедии. Ей стало ясно, что, если к ним сейчас кто-нибудь постучится, они ни за что не откроют.

Когда же газовый свет замигал снова, а женщина перепугалась еще сильнее, все трое уже смотрели с молчаливой тревогой. Нора сообразила, что мальчики до сих пор видели только приключенческие фильмы и эпизоды из “Толка Роу”[16], которые Донал находил особенно забавными из-за дублинского акцента. Им никогда не показывали такого кино, и оно задело в них некий нерв — они как будто находились в доме с женщиной, которая, вопреки всем ее усилиям, тоже была нервной и тревожной, которая молчала обо всем, что держала на уме. Чем дольше шел фильм, тем более невозможным казалось, что Ингрид Бергман росла в большой и счастливой семье, но Нора подумала, что это, наверно, ее фантазии и она слишком вжилась в постановку. Или же просто Ингрид Бергман — великая актриса. Как бы там ни было, она пробудила нечто потаенное и странное, именно таким, наверно, кажется мальчикам отсутствие Мориса, пребывание его тела в могиле. Нора подумала, что, может, и не стоило рассказывать им о фильме и вместе смотреть его воскресным вечером.

Когда он закончился, сыновья пошли спать. Она осталась сидеть в одиночестве, чувствуя послевкусие от фильма, ловя отголоски былого в доме, где прожила с Морисом больше двадцати лет. Каждая комната, каждый звук, каждый клочок пространства были заполнены не только тем, что ныне сгинуло, но самими годами и днями. Сейчас, в тишине, она ощутила это и поняла, что для мальчиков это чувство выливалось в смятение. В фильме ощущение это было очевидно и, чем бы оно ни являлось, расстроило их еще сильнее. Нора задалась вопросом, сколько еще старых фильмов вернется к ней исполненными нового и более мрачного смысла. Она посидела, представляя Ингрид Бергман беззащитной и невинной, а после погасила свет и поднялась в спальню, надеясь, что беспробудно проспит до утра.

* * *

Следующее воскресенье стало последним днем ее вольницы, так как с понедельника она приступала к работе в конторе Гибни. В субботу вернулась домой Фиона, и Нора рассказала ей новость. А когда сообщала мальчикам, те, похоже, уже были в курсе. Она была уверена, что никому не говорила при них о работе, и Джима с Маргарет известила только однажды вечером, когда мальчики давно отправились спать. В воскресенье из школы приехала на день Айна — ее захватили с собой соседи, дочь которых тоже училась в Банклоди. Отвозить их обратно вечером предстояло Норе.

Маргарет всегда внимательно читала газеты и обращала внимание на объявления о вакансиях. Нора с Морисом часто шутили, что существуй вакансия ассистента помощника библиотекаря в Уэст-Майо, Маргарет знала бы об этом и помнила все: и последний срок подачи заявки, и требуемые навыки. Поэтому когда объявили о грантах на обучение в университете для школьников из семей с доходом ниже определенного уровня, Маргарет сообщила об этом Норе и заявила, что это вполне относится к Айне. Единственное затруднение, сказала Маргарет, в том, что Айна бросила латынь, а в Дублинском университетском колледже, куда поступил Морис, когда выиграл право на обучение, латынь понадобится. Нора не знала, что Айна бросила латынь. Должно быть, Айна сказала тетке, но не ей.

В воскресенье Айна сообщила Норе, что Маргарет написала ей — предложила оплачивать дополнительные занятия латынью по выходным, и пусть Айна сдаст просто минимум, чтобы не отвлекаться от других предметов. Нора не знала, стоит ли возмутиться из-за того, что Маргарет не посоветовалась с нею — сперва или вообще. Похоже, та полностью взяла под свою опеку образование Айны. Но Нора решила, что лучше не забивать этим голову. Она ответила Айне, что согласна с Маргарет — пусть подучит латынь.

В тот день она несколько часов наблюдала за мальчиками, которые при сестрах преобразились. Конор ходил за девушками из комнаты в комнату, а когда его выставили из спальни, спустился узнать, когда Фиона уезжает в Дублин, а Айна вернется в школу. Затем он уселся на верху лестницы и ждал там, пока сестры не смилостивились и не впустили его в спальню.

Донал купил фотопленку и всех заставил позировать. Вспышка срабатывала через раз, но он не унывал. С камерой на шее Донал выглядел бодрее и оживленней обычного.

День продолжался, и Нора постепенно поняла, что никому особо не нужна. Она мысленно улыбнулась, подумав, что если бы улизнула из дома и пошла гулять, никто бы и не заметил. На нее обратили внимание, только когда пришла Уна и дочери собрались внизу.

— Здорово, что ты сделала прическу перед работой, — оценила Айна.

— Я тоже хотела сказать, что классная, но слишком уж была в шоке, — подхватила Фиона.

— Девчонки, доживите до наших лет — и будете знать о волосах все, — сказала Уна.

— Ты устраиваешься в контору на полный день? — спросила Айна.

Нора кивнула.

— А что будут делать мальчики, пока ты на работе?

— К шести я буду дома.

— Но они-то приходят в полчетвертого или в четыре.

— Станут заниматься уроками.

— Или устроим уборку, — сказал Конор.

— Ну, нашу комнату убирать незачем, — ответила Айна.

— А мы уберем, мы все перевернем вверх дном и найдем все письма ваших дружков.

— Мам, не пускай его в нашу комнату, — попросила Айна.

— Конор — воплощение свободы, — ответила Нора.

— Что такое “воплощение свободы”? — спросил Конор.

— То, что ты пронырливый мелкий нахал, — сказала Фиона.

— Нет, серьезно, — не унималась Айна, — разве не лучше им зайти к кому-нибудь и дождаться тебя?

— Я н-никуда не пойду, — заявил Донал.

— А если что-то будет не так, Донал за Конором присмотрит, — сказала Нора. — И я буду приходить домой на обед в середине дня.

— Кто же будет этот обед готовить?

— Я, накануне вечером, а Донал сварит картошку, как вернется из школы.

Она вдруг ощутила себя подозреваемой на допросе и подумала, не сменить ли тему. Все пятеро, похоже, теперь относились к ней настороженно, как будто она устроилась в контору Гибни, чтобы уклониться от по-настоящему важных обязанностей. Никто из детей не знал, как мало у них денег, и она понятия не имела, что Кэтрин наговорила Уне. Поскольку машина стояла у палисадника, а в доме не наблюдалось признаков нищеты, никто из них не понимал, до чего все зыбко, несмотря на продажу дома в Куше, и что машину тоже придется продать, если Нора не устроится на службу, а после настанет время обдумать и переезд в дом поменьше.

— Почему не уехать в Дублин, не поискать работу там? — спросила Айна.

— Какую, например?

— Не знаю. В конторе.

— Я не хочу в Дублин, — сказал Конор. — Терпеть не могу дублинцев.

— А чем они провинились? — осведомилась Уна.

— Они как миссис Батлер из “Толка Роу”, — ответил Конор, — или миссис Фини, или Джек Нолан, или Пегги Нолан. Одна болтовня.

— Тебя мы можем оставить здесь, чтобы не пропустил ни серии, — сказала Фиона.

— А женщина эта, Пресвятое Сердце, так и заведует конторой? — спросила Уна. — Как ее звать?

— Фрэнси Кавана, — ответила Нора.

— Помнишь Бреду Доббс? — спросила Уна. — Так вот ее дочь работала в этой конторе. О господи, мне, наверно, не следует это рассказывать. Конор, если где-нибудь брякнешь, я лично откушу тебе оба уха.

— Конор — могила, можно доверить любой секрет, — сказала Фиона.

— Я ничего не скажу, — пообещал Конор.

— В общем, дочка Бреды ненавидела Пресвятое Сердце, а до замужества проработала там годы. И в последний день отомстила.

Уна умолкла.

— Что она сделала? — спросила Фиона.

— Вряд ли мне стоило начинать, — вздохнула Уна.

— Говори, — сказала Фиона.

— В общем, все тамошние знали одну особенность Пресвятого Сердца: она не уходит на обед. Работает день напролет и ничего не ест. Наверно, из-за этого она к четырем часам превращается в мегеру. И у нее была привычка вешать пальто в коридоре, где висит одежда остальных. Дочь Бреды так ее возненавидела, что целую неделю собирала собачье дерьмо, а потом как-то утром набила им оба кармана ее пальто, а в четыре спросила у Сердца, или как ее там, нельзя ли ей уйти на пятнадцать минут раньше, раз она работает последний день, и Сердце ответила, что ни в коем случае и пусть немедленно возвращается за стол. Тем вечером Пресвятое Сердце заработалась допоздна, и никто не видел, что было дальше. Может быть, она ничего не замечала, пока не сунула руки в карманы по дороге домой.

— А карманы были большие? — осведомился Конор.

— Короче, теперь она вешает пальто у себя в кабинете, — продолжила Уна, — но забавно то, что на следующее утро она явилась в том же пальто как ни в чем не бывало. Старое коричневое пальто, и кто ее знает — может быть, она его носит до сих пор.

— Гадость какая, — сказала Фиона.

— По-моему, Доббсова дочка мало чего добилась, — заметила Нора.

— О, она вышла замуж за одного из Гетингов из Уларта, он замечательный парень, и у них новое бунгало. У него свой бизнес. Я несколько раз играла с нею в гольф — такая душка! Она добилась, чего хотела, и ей достаточно.

— Коровье дерьмо было бы хуже, — сказал Конор.

— Или б-бычье, — сказал Донал.

* * *

По пути в Банклоди Айна, сидевшая на переднем пассажирском сиденье, спросила, известно ли Норе, что Уна в гольф-клубе с кем-то встречается. Подруга Айны, устроившаяся сзади, подтвердила: ее мать, которая ходит в гольф-клуб, тоже об этом слыхала.

— Уна? — переспросила Нора.

— Да, поэтому и сияет. Мы спросили у нее, когда она заглянула к нам в комнату, но она только покраснела и заявила, что в клубе слишком много болтают.

Нора подсчитала: ей сорок шесть, значит, сестре сорок. Несколько лет назад они с Кэтрин решили, что Уна никогда не выйдет замуж и останется работать в конторах пивоварен Роше, а жить будет в доме, где жила с матерью, пока та не умерла.

— То есть ты не знаешь, кто этот счастливец? — спросила Нора.

— Нет, но мы ей пригрозили, что если в ближайшее время не расскажет, то пустим слух, будто это Ларри Кирни. Она рассвирепела, но все равно не сказала.

Нора знала, что Ларри Кирни — городской забулдыга, что вечно торчит у распивочных. Внутрь его не пускали. Однажды вечером несколько лет назад, когда Кэтрин с Уной бывали в гольф-отеле в графстве Каван за компанию с Роуз Лейси и Лили Деверо, им случилось пить чай с парой из Дублина — снобами до мозга костей, которые без умолку расписывали свой шикарный дублинский гольф-клуб. Они похвалялись, пока Лили серьезным тоном не сообщила дублинскому супругу, что он поразительно похож на жителя Эннискорти, одного из лучших гольфистов графства Уэксфорд, а зовут его Ларри Кирни, — не родня ли они? Кэтрин вылетела из ресторана, завывая от смеха, а Уна следовала за ней по пятам.

— Над чем ты смеешься? — спросила Айна, когда они проезжали Клохамон.

— Ларри Кирни вступил в гольф-клуб? — вместо ответа поинтересовалась Нора.

— Нет, не говори глупостей.

* * *

Позднее Донал и Конор отправились с Норой на вокзал проводить Фиону в Дублин. Мальчики поднялись на металлический мост над путями, Нора заметила, что Фиона расстроена.

— Что с тобой?

— Ненавижу возвращаться, — ответила Фиона.

— Тебе что-то не нравится?

— Монашки, общага, весь этот колледж. Все плохо на самом-то деле.

— Но у тебя же там друзья?

— Да, и все мы его на дух не переносим.

— Летом поедешь в Лондон, а потом всего год — и вернешься домой.

— Домой?

— Ну а куда еще?

— Я могу остаться в Дублине и по ночам готовиться на степень.

— Фиона, мне здесь приходится очень тяжко. Я просто не знаю, хватит ли денег.

— А как же пенсия? И деньги за дом в Куше? И разве ты не идешь к Гибни?

— Гибни платят двенадцать фунтов в неделю.

— И все?

— Томас, их сын, сказал об этом очень категорично. По смыслу примерно так: бери или проваливай. Его родители — сплошной елей, но он человек деловой. Так устроен бизнес, хотя я мало что смыслю в бизнесе.

— Я могу поискать работу, — тихо сказала Фиона.

— В любом случае подождем и посмотрим, — ответила Нора.

Фиона кивнула, а вскоре Конор крикнул, что поезд на подходе.

— Извини за дом в Куше, — сказала Нора.

— Ой, я уже и забыла, — ответила Фиона. — Я расстроилась, когда узнала, но теперь все в порядке.

Она подняла свой чемоданчик.

По дороге домой Донал сообщил, что заглянул в “Санди пресс” и обнаружил, что вечером по телевизору опять будет фильм.

— Как называется? — спросила Нора.

Он промолчал, и она поняла — название такое, что ему не выговорить.

— Задержи дыхание и произнеси медленно, — посоветовала она.

– “П-п-потерянный горизонт”, — выговорил он.

— Я точно не знаю, что это такое, но давай посмотрим начало.

— Тот, на прошлой неделе, был страшенный, — сказал Конор.

— Но тебе же понравилось?

— Я рассказал в школе, а мистер Дунн ответил, что нельзя ложиться так поздно.

— А зачем ты рассказал?

— Нам всем велели подготовить рассказ. В пятницу была моя очередь.

— П-по-ирландски или по-английски? — спросил Донал.

— По-английски, тупица.

— Не обзывай брата тупицей, — одернула Нора.

— Ну а как он скажет “Газовый свет” по-ирландски?

* * *

Едва взглянув на анонс, Нора поняла, что знает фильм. Она вспомнила название — Шангри-Ла[17], вспомнила, как они с Морисом хохотали перед домом в Дублине с таким же названием на воротах. Смеялись, что хозяева, должно быть, выбрались в мир и узнали наконец-то, сколько им лет. Нора решила, что эта сказка безобидна по сравнению с “Газовым светом”, и когда мальчики спросили, можно ли посмотреть, она согласилась, сказав, что если надоест, лягут спать.

Но как только фильм начался, в нем обозначилось нечто резкое и странное. Во-первых, музыка, а затем авиакатастрофа, которая была страшной сама по себе — настолько реалистичной, что тяжело смотреть. На первой рекламной паузе мальчики попросили рассказать, в чем суть.

— Эта страна похожа на Тир на Ног[18], — объяснила Нора. — Называется она Шангри-Ла, и люди там не стареют. Некоторым сто, а то и двести лет, а выглядят молодыми.

— Старые, как миссис Франклин? — спросил Конор.

— Куда старше. В Шангри-Ла она была бы девчонкой. Но это же кино.

Однако постепенно, по ходу фильма, она поняла, что неважно, что они смотрят, — фильм в любом случае напомнит об их положении больше, чем все произнесенное дома за день. Она не знала, правильно ли поступает, сидя с мальчиками вот так, в молчании, под напряженную музыку и тихие голоса с экрана. Она не помнила имени актера, игравшего главную роль, вряд ли ей доводилось видеть его где-то еще. Он был привлекателен — надежный, сильный, романтичный, исполненный открытости и любопытства.

Во время эпизода, когда Лама начал слабеть и стало ясно, что он умрет, Конор принялся придвигаться к Норе и делал это, пока она не дала ему подушку, и тогда он сел рядом. Донал держался в стороне. Похоже, этот фильм увлек его даже больше, чем “Газовый свет”. Во время перерыва он смотрел рекламу и даже не повернулся, когда Конор принялся задавать вопросы, а Нора отвечала.

Она знала, что будет дальше, хотя считала, что все забыла. Три героя уходят за высокие горы в надежде спастись и перенестись обратно в Англию, и стоило им выйти за пределы священной местности Шан-гри-Ла, как лицо женщины увяло. А затем она умерла, а брат героя в ужасе прыгнул, чтобы умереть заодно, после чего — спасение и возвращение в Англию.

На последней части фильма Донал заерзал. Герой захотел вернуться, покинуть привычную жизнь, брести куда глаза глядят, пока заново не отыщет место вне мира, где его никто не найдет, где его не одолеет тоска по дому, где он станет жить в раю и никогда не состарится. Смысл был настолько очевиден, что Норе не пришлось гадать, о чем думают мальчики, — они считали, что именно так поступил их отец. Она тоже об этом подумала, все трое поняли фильм одинаково, а потому, когда он закончился, обсуждать было нечего. Выключив телевизор, она занялась обедом на завтра, а мальчики отправились в постель.

Утром, впервые идя через город на службу, она ощущала на себе пристальные взгляды. Она встала рано и какое-то время выбирала, что надеть. Ей хотелось, чтобы вышло не слишком броско, но и не затрапезно. Было еще не так холодно, чтобы влезать в одно из двух шерстяных пальто, и она выбрала красный плащ, который купила перед самой болезнью Мориса и ни разу не надела. Он был слишком броский и лучше смотрелся бы на молодой женщине, но ничего достаточно легкого для подобного утра у нее попросту не нашлось.

Но, дойдя до Корт-стрит, Нора поняла, что ошиблась. Миновала женщин, направлявшихся на работу в больницу Святого Иоанна, и мужчин, спешивших к пивоварням Роше, и все оглядывались на ее крашеные волосы и красный плащ. Она понадеялась, что не встретит знакомых — никого, кто остановится, заговорит, спросит. Она поспешила свернуть с людной Фрайери-Хилл и зашагала по Фрайери-плейс, надеясь избежать встречи. Пересекла Слейни-плейс и с облегчением вышла на мост. Цель уже совсем близко. В конторском здании ей предстояло попросить секретаршу позвать мисс Кавана. Она решила, что бессмысленно изображать сердечность и дружелюбие с Фрэнси Кавана. Они никогда не любили друг друга — не полюбят и сейчас. Оставалось надеяться, что предложение работы, сделанное лично Уильямом Гибни в присутствии его жены Пегги, и то, что Морис учил мальчиков Гибни в школе, заставит Фрэнси Кавана вести себя более или менее сносно.

Когда секретарша спросила ее имя, Нора обнаружила, что ответила слишком уж свысока, и поймала взгляд секретарши. Подобный тон неуместен, подумала Нора. Она сосредоточилась, стараясь выглядеть тихой и кроткой, но одновременно энергичной и уверенной. Чем придется заниматься, она понятия не имела. Томас Гибни сказал, что это решит мисс Кавана, но что бы ей ни поручили, дело окажется новым, и понадобится время, чтобы научиться. Она ждала в приемной, а мимо по узкому коридору проходили сотрудники. В большинстве своем — женщины, и все намного моложе. Некоторые и вовсе смахивали на школьниц.

Наконец секретарше удалось привлечь внимание мисс Кавана и указать на Нору.

— Ох, вы выбрали худшее утро в году! — крикнула та в полуоткрытое окно, выходящее в приемную. — Не знаю, что нам и делать. Кто вам велел явиться сегодня?

— Мистер Томас Гибни сказал приступать нынче утром, — ответила Нора.

— Ох уж этот Томас Гибни! Дождется, что я до него доберусь! — сказала мисс Кавана и принялась рыться в ящиках архивного шкафа.

После чего она куда-то ушла и пропала с концами. Нора попыталась заговорить с секретаршей, но та и не взглянула в ее сторону. Нора прикинула, не повысить ли голос и не потребовать, чтобы кто-нибудь ею занялся, но передумала.

Пока она томилась в ожидании, дверь распахнула молодая женщина, не похожая на тех, что Нора видела в коридоре. Красивая прическа, дорогая одежда. Выделялись даже очки.

— Это вы миссис Вебстер?

— О, я вас знаю, — сказала Нора. — Вы не похожи на других служащих. Вас зовут Элизабет.

— Господи, да уж надеюсь, что я не похожа на других!

— Вы Гибни, я сразу поняла.

— Да я бы все отдала, чтобы не походить на Гибни, но ничего не поделать. Я больше никому не нужна, так что вернулась в Эннискорти, живу дома и работаю в конторе. А когда-то заявила, что всему этому не бывать.

— Я знала вашу бабушку по отцовской линии, и вы ее точная копия, — сказала Нора.

— Я ее отлично помню, — ответила Элизабет. — Она слегла в этом доме и больше не встала. Вполне еще может лежать где-то там, кто ее разберет.

Нора секунду поколебалась, не зная, стоит ли просить Элизабет помочь ей разыскать мисс Кавана.

— Кого-то ждете? — спросила Элизабет.

— Да, мисс Кавана.

— Да, а ее тут нет? Она обычно тут торчит.

— Появилась, а потом пропала.

— А, примерно в это время она ходит в бухгалтерию, чтобы поорать там всласть. Идемте-ка лучше со мной, прошмыгнем незаметно.

Нора последовала за Элизабет в большой шумный зал, а после — в комнату поменьше, окно в которой выходило на далекие горы и двор с множеством припаркованных грузовиков и легковых автомобилей. В комнате стояли два стола и какие-то шкафы.

— Единственное, чего я добилась по возвращении, — сказала Элизабет, — так это выкурила в соседний кабинет Эльзу Дойл с ее сарафанчиками и прищурами. Слушала мои телефонные разговоры, а потом устраивала их обсуждение.

— Эльза Дойл? — переспросила Нора. — Это не дочка ли Дэйви Дойла?

— Она самая, — ответила Элизабет. — Приставучая и любопытная, как папаша, но без его мозгов. Дома я объявила, что вернусь в Дублин и пойду на панель, если она не уберется из моего кабинета. Кстати, до моего приезда это был ее кабинет. Хотите на ее место? — Элизабет указала на стол, стоявший ближе к двери. — Занимайте, пока не спохватились. Я скажу, что так распорядился отец, и никто не вякнет.

Нора села за стол, а Элизабет вышла и вернулась с чаем и печеньем.

— Печенье у меня свое. Я храню его в тайнике. И берегитесь, Фрэнсиха Кавана вас ищет. Явно вышла на тропу войны. Спросила, не видела ли я вас. Я не ответила ни да ни нет.

— Так, может, я пойду ее поищу?

— Сначала выпейте чаю.

* * *

Вскоре явилась какая-то особа с известием, что мисс Кавана ждет миссис Вебстер в своем кабинете, а ей самой поручено проводить туда миссис Вебстер немедленно. Кабинет мисс Кавана находился в самом конце большого зала, через стекло ей было видно все, что там творилось.

— Вам объяснили обязанности? Мистер Уильям-старший или мистер Томас? — осведомилась мисс Кавана, на миг подняв глаза и снова уткнувшись в бумаги.

— Нет, не объяснили.

— Что ж, мне тоже, и оба уехали в Дублин, так что нам придется определиться самим.

Нора не ответила.

— Эта Элизабет Гибни самая большая лентяйка во всей Ирландии, — заметила мисс Кавана, — и в высшей степени неприятная. Мне все равно, чья она дочь. Я со всеми держусь одинаково. А она выставила из кабинета несчастную Эльзу Дойл. Эльза очень обязательная и работящая. — Она вдруг подняла взгляд. — Ну а сейчас то, с чего я начинаю со всеми новенькими.

Она вынула папку.

— Большой пример на сложение. — Она протянула Норе потрепанный листок с шестью цифрами в каждой строчке, которые занимали всю страницу и половину оборотной. — Подсчитайте это, милочка, — велела мисс Кавана, села прямо, уставилась на Нору и протянула ей ручку.

Нора принялась складывать. Раньше она была мастером этого дела, и старый мистер Гибни всегда обращался к ней, потому что не умел сложить без ошибок. Она не обращала внимания на мисс Кавана, которая продолжала глазеть на нее, пока она занималась подсчетами. Сложив все числа в первом столбце, записала результат.

— Не пишите здесь! Мне это еще понадобится. Вот тут давайте.

Мисс Кавана выдала ей клочок бумаги и сбила с мысли. Нора решила начать заново, чтобы уж точно не оплошать. Когда она покончила с двумя первыми столбцами и наполовину с третьим, мисс Кавана вмешалась опять:

— Это мистер Уильям-старший или мистер Томас велел вам делить кабинет с Элизабет?

Нора взглянула на мисс Кавана и пару секунд выдерживала ее взгляд.

— Ну? — поторопила та.

Нора опустила глаза и принялась за третий столбец сначала. Она старалась не думать о сидевшей напротив мисс Кавана и полностью сосредоточилась на цифрах. Те уже путались, и она была готова, если мисс Кавана снова откроет рот, как можно вежливее попросить ее не мешать. Но, пока думала, забыла, докуда дошла, и теперь не знала, сколько цифр перенесла из третьего столбца в четвертый. Она на секунду остановилась и из-за этого сбилась полностью.

— Давайте быстрее, — сказала мисс Кавана. — Я не могу убить на это весь день.

Нора решила в очередной раз начать заново. Быстро, как только могла, она сложила цифры в первом столбце, но результат получился отличным от того, который она записала после первой попытки. Придется попробовать снова и считать очень медленно, вдумчиво. Годом раньше такая картина показалась бы ей дурным сном. Она не могла и представить, что будет решать пример на сложение под надзором Фрэнси Кавана. Не такое будущее она себе рисовала. Она опять отвлеклась, пришлось снова остановиться. Она посмотрела на конторский зал.

— Там нет ничего интересного, — сказала мисс Кавана. — Опустите голову и смотрите на цифры.

Другого выхода и не было. На миг Нора решила, что без работы, за годы стряпни, уборки, присмотра за детьми, а потом ухода за больным Морисом вообще разучилась концентрироваться. Если так, то придется напрячься, складывать цифры и больше ни о чем не думать. В этом нет ничего невозможного. Посторонние мысли отбросить, цифры оставить. Она начала в очередной раз и действовала уверенно, не позволяя ничему повлиять на итог и перенос нужной цифры в следующий столбец. Затем молча, лишь с тенью былого высокомерия и презрения, представила Фрэнси Кавана результат.

Мисс Кавана глянула, выдвинула ящик стола и вынула калькулятор. Выйдя в наружный зал, крикнула:

— Кто-нибудь, живо сюда! Эй! Мисс Ламберт. Сейчас же ко мне!

В кабинет вошла девушка, избегавшая смотреть и на мисс Кавана, и на Нору.

— Проверь на калькуляторе. Да, и не показывай миссис Вебстер результат, пока я не посмотрю сама. Принеси сразу мне. Я буду в бухгалтерии. И поживее! Миссис Вебстер и так уже отняла у меня весь день.

Девушка забрала у мисс Кавана лист и вышла.

* * *

Все утро Нора провела, ожидая мисс Кавана либо подвергаясь ее пыткам. Наступил обед. Выйдя из конторы и перейдя через мост, она словно вернулась в прошлое, на двадцать пять лет назад, — то же чувство безграничной свободы. Уходя от Гибни в обед или вечером, она всегда воображала, будто уже не вернется, срок ее службы истек. Сейчас, минуя подножие Касл-Хилл, она легко восстановила это давнее, такое нужное сейчас чувство. Оно повторится в половине шестого, когда завершится рабочий день.

Глава шестая

После долгих переговоров решили, что по утрам она будет работать с ордерами и счетами в кабинете Элизабет, а после обеда переходить в большой зал и заниматься заработной платой, премиями и расходами торговых представителей компании. Мисс Кавана внушила ей, что это самое трудное дело, так как всем коммивояжерам платят по-разному, но можно разобраться в деталях, если свериться с прошлыми отчетами. Все это, как сказала мисс Кавана, обсуждалось со старшими представителями много лет назад, а после и с новыми, с подачи мистера Томаса. Никто из них не знает, сколько платят другим, и никому, сказала она, знать и не нужно, но все они полны подозрений и возмущаются.

— Будь моя воля, — заявила она, — я выдавала бы только премии без всякой зарплаты, тогда мы бы увидели результаты и вели бы они себя лучше. И даже не смотрите в их сторону, когда они выяснят, что это вы начисляете зарплату, и кто-нибудь явится к вам лично. Прочтите короткую молитву и направьте ко мне. А если подкараулят, когда меня не будет, скажите, что мисс Кавана не велела с ними разговаривать ни при каких обстоятельствах.

Нора на миг отвлеклась на коричневое пальто, висевшее на крючке в кабинете мисс Кавана. Не то ли самое, о котором говорила Уна?

— Миссис Вебстер, могу ли я считать, что вы меня поняли? — вопросила мисс Кавана.

— Я вас отлично поняла, — холодно ответила Нора.

Из дюжины торговых представителей кто-то пользовался автомобилями компании, кто-то — нет. У одних пробег был больше, чем у других, а некоторые добились того, что при условии продажи за год товаров на определенную сумму им повышали допустимый пробег, или премию, или то и другое. Счетов от коммивояжеров был полный ящик, и кое в каких содержались обстоятельные соглашения о размерах выплат. Был также ящик с жалобами и требованиями, и Нора, изучив их, быстро уяснила, как договаривается компания с представителями.

Она пожаловалась Элизабет, что с этими начислениями масса хлопот, и та рассмеялась:

— Мой отец, старикан Уильям, говорит, что это единственный способ держать продавцов в узде.

Нора постепенно поняла, что мисс Кавана, вопреки ее утверждениям, не разбирается в системе. Этими делами много лет занималась девушка по имени Мэриан Брикли, которая вышла замуж и уволилась. С тех пор воцарился хаос. Мисс Кавана умела лишь угрожать жалобщикам изгнанием из ее кабинета. Появлялись новые девушки, им поручали навести порядок, и неразбериха только усиливалась, пока делегация представителей не отправилась к мистеру Уильяму Гибни-старшему, который велел Томасу разобраться. Томас решил, что Нора — лучшая кандидатура для работы с торговыми представителями, их выплатами и самой мисс Кавана, которая испытывала сильнейшую неприязнь к продавцам и считала, что день, прошедший без скандала хотя бы с одним из них, прожит впустую.

В архивном шкафу, что стоял в конце длинного зала, Нора нашла гору папок. Ни у кого не спросив, она перенесла их на свой стол, надписала на каждой имя представителя и принялась сортировать договоренности коммивояжеров с компанией Гибни. Встречаясь же с кем-нибудь из них лично, когда мисс Кавана случалось зазеваться, она просила предоставить подробные сведения о соглашении с компанией, а также, на отдельном листе, перечислить все суммы, которые им, по их мнению, задолжали, и указать, за что именно. Большинство продавцов давно ожидало премий или льгот. Поскольку Нора была новенькой, они стали присматриваться к ней — одни с тревогой, другие с решимостью, готовые утром и вечером караулить ее у двери.

Один посоветовал выписать суммы задолженности на отдельных листах — только суммы, и все, после пометить: “Срочно к оплате” — и передать мисс Кавана. Просмотрев папки, Нора нашла копии таких уведомлений, а потому поверила. Но ей сообщили и то, что выплаты бывают только раз в месяц, и день не фиксированный, а дату назначает мисс Кавана.

Если кто-то из коммивояжеров обращался к той в присутствии Норы, мисс Кавана неизменно выскакивала на порог кабинета и принималась кричать:

— Вы же видите, что мы с миссис Вебстер по уши в работе. — И отступала с криком: — Да будьте же вы людьми, приходите в другой раз!

И захлопывала дверь перед носом бедолаги.

Разбираясь с личными делами, Нора разработала систему сокращений. “ЛШ” означало “лысый как шар”; “КК” — “кожа да кости”; “У” — “улыбчивый”; “П” — “плут”. “ГЗ” означало “гнилые зубы”; “ПХ” — “с перхотью”. Вскоре она нарекла всех и поделилась кличками только с Доналом и Конором, которые запоминали прозвища по мере изобретения. Она взяла с них слово хранить секрет.

Мисс Кавана воевала со всеми, кроме мистера Уильяма Гибни-старшего и его сыновей. При их появлении она делалась кроткой, улыбалась и кланялась, но, когда они уходили, вызывала к себе самого ничтожного из бухгалтеров или машинисток и принималась орать, а если нет, то бродила по большому залу, останавливалась за спиной какой-нибудь девушки и вопила:

— Чем ты занимаешься? Что ты делаешь сейчас, сию вот минуту, чтобы оправдать свое присутствие в этом здании?!

Мисс Кавана и Элизабет Гибни игнорировали друг друга.

Норе Элизабет заявила:

— Она уникальна, потому что ее укусы похуже гавканья. Вам, наверно, рассказывали, что женщина, которая работала до вас, уволилась, потому что вышла замуж?

Нора кивнула.

— Однажды эту несчастную довели до того, что она выгребла из шкафа всю картотеку и швырнула в воздух, употребив выражения, которые были мисс Фрэнсихе в новинку. Затем высказалась о моем отце, братьях и обо мне, а после с криком умачлась прочь. Вызвали родню из Баллиндаггина, чтобы забрали ее домой. Нам с Томасом пришлось торчать здесь до вечера и раскладывать документы по порядку, пока не пронюхал старикан Уильям. Он не выносит никакой критики в адрес Фрэнсихи. Он не знает, что у меня нет никаких общих дел с этой ведьмой. Я получила от малыша Уильяма и Томаса место лишь потому, что пригрозила им. Пообещала отомстить так, что они и вообразить не в силах, если мне не выделят кабинет, а Фрэнсихе не внушат, что я неприкосновенна.

Норе было приятно общество Элизабет, невзирая на то что та в основном строила планы на выходные и обсуждала по телефону минувшие. Она обнаружила, что в ее компании легко работается. Элизабет заговаривала с ней, только если не могла никому дозвониться. У нее был один городской телефон и один внутренний. Нередко она обсуждала одни и те же события личной жизни с несколькими подругами подряд. Нора узнала, что в Дублине живет некий Роджер, который спокоен, надежен и занимает хорошее положение. Он желал видеть Элизабет каждый уик-энд.

Бывало, что Элизабет по нескольку недель не отвечала на его звонки, и городской телефонный аппарат разрывался, если она считала, что звонит Роджер. Затем она связывалась с кем-нибудь из подруг, рассказывала о звонке Роджера и спрашивала совета — как бы не встретиться с ним субботним вечером в Дублине, а потом, беседуя уже с самим Роджером, интересовалась, пойдут ли они пообедать или на танцы, если она приедет.

— Он мне нравится. Не пойму, на что он похож, — призналась она Норе. — Может быть, на красивую машину, к которой привыкла, которая никогда не ломается. Или на зимнее пальто из тех, что никогда не носишь, но радуешься, что оно у тебя есть. А он по мне сохнет, и это плюс. Но мне нужна романтика всерьез! Чтобы был немного дикарь. Например, регбист международного класса. Ну, вроде Майка Гибсона или Вилли-Джона Мак-Брайда. Однажды Роджер взял меня на обед с регбистами, и все они были там. Я целый вечер слушала его краем уха. Скажи он, что Господь Всемогущий — женщина и живет с мужем в Беллефилде, я бы кивнула. Хорошо бы Уильям или Томас играли в регби и как положено представили меня игрокам. Я бы с удовольствием ходила на Лэнсдоунро-уд, на матчи, зная, что увижу их в “Джурис” или “Гришем”[19] после того, как они примут душ и оденутся и тоже будут знать, кто я такая.

В четыре часа по пятницам Элизабет Гибни покидала контору и ехала в Дублин. Она снимала комнату в квартире на Герберт-стрит, по вечерам пятницы и субботы развлекалась с друзьями, а в воскресенье вечером возвращалась в Эннискорти. В субботу днем ходила по магазинам на Графтон-стрит. В одни выходные она виделась с Роджером, в другие даже не говорила ему, что приедет, а в понедельник отчитывалась перед Норой, как чуть не врезалась в него на какой-то вечеринке при теннисном клубе или на танцульках у регбистов. Потом она всю неделю отходила от уик-энда и сетовала на то, что ей не выйти в город, потому что все мигом признáют в ней Гибни. А потому, если ей удавалось выбраться в будние дни, она отправлялась с братьями и их друзьями в Уэксфорд или Росслар. В ее устах это звучало как повинность. Ее будни сводились к телефонной болтовне с дублинскими друзьями. Нору смешило, что в большом зале Элизабет не знает по имени никого, кроме Эльзы Дойл, которую изгнала из своего кабинета. Если кто-то из девушек или женщин входил в кабинет, когда она висела на телефоне, Элизабет просила собеседника секунду подождать и ледяным взглядом смотрела на вторгшуюся, пока та не убиралась, — тогда Элизабет возобновляла обсуждение выходных.

Однажды в понедельник Элизабет не появлялась на службе чуть ли не до одиннадцати часов. Нора обнаружила, что когда дочка шефа не отвлекает ее, она управляется с утренними делами менее чем за два часа и может заниматься премиями, если не приходится общаться еще и с мисс Кавана. Ей нравилось находиться в кабинете одной, в тишине и покое.

Элизабет заявилась чрезвычайно взбудораженная.

— Кто-нибудь звонил?

— Нет, — ответила Нора.

— Ни по одному телефону?

— Никто не звонил.

Та пошла проверять.

— Точно?

— Да.

— Кто такой секретарь городского совета? — спросила Элизабет. — Я поинтересовалась у матери, и она сказала, что он руководит городом. Это так?

— Да, — ответила Нора. — Это хорошая должность. Многие городские секретари потом управляют графством.

— Вчера я с одним познакомилась.

— А что за город?

— Тут закавыка. Я не помню. Его звали, то есть зовут, Рэй, и это все, что я знаю. И кто-то принял меня за его невесту, так что у него, возможно, и в самом деле есть невеста, которая сидела в тот момент дома перед телевизором, или я просто похожа на невесту вообще.

— Приятный человек?

— В четыре утра он сделал мне предложение — или почти сделал. Так что да, приятный.

— И что вы ответили?

Элизабет еще раз проверила телефоны.

— Я встретила его с вашей сестрой и ее женихом в россларском гольф-клубе. Там была какая-то пирушка, и я пошла. Томас немного побыл со мной. Я отправилась с ним и его подружкой, но потом разговорилась с вашей сестрой, которая была очень мила, а поскольку сухарь Томас и его чмыриха уходили, она, когда мы поддали в “Талботе”, велела своему жениху меня подбросить, но я в итоге, разумеется, отказалась. Меня отвез домой тот самый секретарь городского совета. Может быть, это совет Уэксфорда.

— Это очень хорошая должность, — повторила Нора. — И нам легко проверить.

— Если он не позвонит, вы можете расспросить сестру поподробнее?

Нора замялась. Она регулярно виделась с Уной, но та ничего не сказала ей об ухажере, тем более о женихе. Норе не хотелось звонить ей по поручению Элизабет, это стало бы вторжением в личную жизнь.

— Я уверена, что он позвонит. Наверно, секретари по понедельникам очень заняты, — сказала Нора.

— Или он названивает настоящей невесте, — ответила Элизабет.

— А как вам показалась Уна?

— О да, они милая пара. Вчера об этом кто-то сказал в Россларе, и так оно и есть.

Глава седьмая

Наступило лето, и Фиона отправилась в Лондон, где получила работу в отеле при Эрлс-корт[20]. Она написала, что жизнью довольна. Магазины одежды, говорилось в письме, лучшие в мире, а субботние рынки — просто сказка. Лондон превзошел все ее ожидания. Айна тоже написала из Гэлтахта, графство Керри, сообщив, что познакомилась с человеком, который помнит отца и дядю Джима в те годы, когда они изучали ирландский, это было почти сорок лет тому назад. Нашлась, продолжала она, даже женщина, которая в ту пору положила на дядю Джима глаз, но тот, по ее словам, оказался слишком нерасторопным, и она вышла за другого.

Почти каждый день мальчики ходили в теннисный клуб. Конор всегда ждал Нору — приближаясь к дому, она видела его в окне. Она понимала, что мальчик слишком мал, чтобы оставаться дома один, и старалась спроваживать его к друзьям на время своего отсутствия. В августе из Гэлтахта приедет Айна, присмотрит за ним или хотя бы будет дома, если он вернется днем.

По субботам и воскресеньям, если погода выдавалась погожей, Нора возила мальчиков в Карракло или Бентли, а однажды отважилась поехать на юг до Росслар-Стрэнда. Трудно было представить, что всего годом раньше они проводили лето в Куше и не ждали никаких перемен. Она беспокоилась, что на взморье, в Карракло, мальчики будут смотреть на север и думать о другом, узком и каменистом береге у подножия скал, который знали всю жизнь. Но их больше всего волновало, где Нора расстелет пляжное покрывало, отыщет ли среди дюн местечко поукромнее. Конор к ней так и льнул, и она не решалась улечься с книгой или газетой, не хотела оставлять без внимания его слова и желания. Донал взял с собой книгу о фотографировании, которую дала ему тетя Маргарет, и был вполне доволен: в море его лезть никто не заставлял, а домой они возвращались уже к шести, и он отправлялся в теннисный клуб.

Нора размышляла о том, что прежде она не особо вникала, счастливы мальчики или нет, не пыталась угадать их мысли. Она нянчилась с ними, пока могла. Но когда Морис, угодивший в дублинскую больницу после первого сердечного приступа, хотел, чтобы она была рядом, Нора, конечно, не могла поступить иначе. Не могла бросить его там одного. Она помнила, какими глазами он ежедневно ее высматривал, как паника на его лице сменялась облегчением и как сама она, уходя, волновалась из вечера в вечер. Она понимала, как ему одиноко. Он не мог не осознавать серьезности своего положения. Но она сомневалась в этом — похоже, Морис верил, что его скоро выпишут, потому что выздоравливает, хотя должен был понимать что она не сидела бы с ним в Дублине дни напролет, если бы он не умирал.

Нора заметила, что Конор наблюдает за ней.

— Ты купаться пойдешь? — спросил он.

— Чуть погодя. Попробуй, теплая ли вода.

— А если не очень теплая?

— Мы все равно пойдем. Но будем хотя бы знать.

Она подумала, что в будущем станет ценить это время. Через год-другой Донал с ними уже не поедет. Возможно, он и сейчас поехал, только догадавшись, насколько сильно ей этого хотелось. Он словно читал ее мысли, оценивал ситуацию, Конор так еще не умел — а быть может, и не научится никогда. Донал наверняка понимал — или догадывался, — что она вспоминает Мориса. А Конор не видел дальше своего носа и будущего не чуял. Донал иногда пугал ее, но Конор тревожил сильнее — она боялась за его невинность, милую преданность, очевидную потребность в опеке.

* * *

Фиона вернулась из Лондона, и Нора пригласила на чай Джима, Маргарет и Уну. Последняя сказала, что заглянет пораньше, когда закончит работу, но к чаю не останется. Объяснять не стала.

Когда тетка пришла, Фиона снесла вниз всю новую одежду, которую купила в Лондоне. Встречая дочь на вокзале, Нора обратила внимание на большую сумку, но Фиона ни словом не обмолвилась о покупках. Для Норы она приобрела очень скромные сережки, для Айны — блузку, мальчикам привезла книги. Однако теперь, с появлением Уны, стало понятно, что она накупила множество пестрых платьев, и юбок, и блузок; платья и блузки были невесомыми, с глубоким вырезом. Уна предложила Фионе входить и выходить, переодеваясь и показывая все подряд. Каждую вещь она оценивала, говоря, что у Фионы развивается отличный вкус, настоящая модница, особенно ей понравилось, когда племянница вдела в уши серьги-кольца, а на голову повязала платок. Айна присоединилась к обсуждению, предлагала разные комбинации с аксессуарами и время от времени поправляла сестре прическу. Одно легкое красно-коричневое ситцевое платье восхитило и Уну, и Айну; они посоветовали Фионе носить его с серьгами и такого же цвета косынкой, и без чулок, в легких сандалиях.

— Скажу одно: если явишься так на мессу, весь город будет глазеть, — сказала Уна.

— На воскресную, будет здорово, — кивнула Айна.

— Нет, ты не пойдешь в таком виде на мессу, — вмешалась Нора.

Все трое повернулись и уставились на нее, как на чужую.

— Короче, оно для жары, — сказала Уна. — Очень легкое. Но смотрится великолепно.

Нора встряла опять:

— Это может смотреться великолепно в Лондоне или на обложке журнала, но не здесь.

Троица снова уставилась на нее, затем переглянулась. Было ясно, что они о ней либо недавно говорили, либо обсуждали в переписке. Пока Морис болел, а мальчики находились у Джози, Уна жила в этом доме с Айной, а Фиона бывала наездами. Странным было уже то, что Нора впервые оказалась вместе с ними троими — впервые с того момента, как слег Морис. Как будто рядом были люди, которые знали друг друга с иных, чем она, сторон и говорили на одном языке, а главное — умели общаться без слов.

Именно в тот момент до нее дошло, что Фиона и Айна знали о романе Уны намного больше, что она сообщила племянницам о женихе и своих планах. Совместная жизнь сплотила их, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они болтали о тряпках и своем житье-бытье, Нору же из беседы исключили — или, быть может, как ей подумалось, это она исключила их. Она чувствовала себя много-много старше. Связь между этими тремя была налицо — связь настолько естественная, что Норе казалось, что они даже не осознают, как она возникла. Должно быть, она окрепла из-за отсутствия как Мориса, так и самой Норы, укрыла боль, которую наверняка испытывали дочери. Не глядя на них, Нора пересекла комнату и ушла в кухню.

Когда пришли Джим с Маргарет и появились мальчики, стало легче. Маргарет не интересовала одежда, и она просто радовалась, что Фиона благополучно вернулась домой. Потом Уна ушла, Маргарет в передней комнате болтала с Доналом, а Джим и Айна разговорились о полуострове Дингл[21], о семьях, с которыми Айна познакомилась в Баллиферитере и Данкуине. Иных представителей старшего поколения Джим хорошо помнил. Нора замечала проблески узнавания Керри.

в его глазах, когда упоминалось то или иное название или имя. Джиму перевалило за шестьдесят, он был на пятнадцать лет старше Мориса. Он проработал на одном месте едва ли не всю жизнь. Во время войны за независимость[22] Джим был связным, а в годы гражданской[23] — интернирован. Нора полагала, что те бурные годы, завершившиеся летом, проведенным на полуострове Дингл, кажутся ему сейчас далеким прошлым. Она не знала большего консерватора, чем Джим. С момента их знакомства он совершенно не изменился.

Маргарет работала в совете графства и зарабатывала больше Джима, а нуждалась даже в меньшем. Оплачивать обучение Айны и снабжать Фиону и мальчиков деньгами на карманные расходы ей нравилось — так она участвовала в их жизни и определяла виды на будущее. Нора слушала, как Фиона расписывает дяде и тете лондонские достопримечательности, ее веселило, что дочь ни словом не обмолвилась о субботних ярмарках и магазинах дешевой одежды. Фиона побывала на шекспировской постановке, по ходу которой актеры сидели в зрительном зале и вскакивали в самые неожиданные моменты.

— Откуда т-ты знаешь, что это актеры? — спросил Донал.

— Как раз собиралась спросить о том же, — поддакнула Маргарет.

— Они были в костюмах и знали роли, — ответила Фиона. — Но когда они поднимались, все потрясенно смотрели на них.

— Что ж, надеюсь, это не войдет в моду, — сказала Маргарет. — Иначе и не поймешь, где находишься. Рядом может сидеть “Бык” Маккейб[24].

— Нет, это совсем новый спектакль и идет только в Лондоне, — сказала Фиона.

Потом обсудили дополнительные уроки латыни для Айны, и Маргарет настаивала, чтобы та брала побольше уроков на Рождество и Пасху, чтобы уж наверняка сдать экзамен. Затем переключились на фотоаппараты: где Доналу лучше всего покупать и обрабатывать пленку.

— Можешь составить конкуренцию Пэт Крейн и Шону Карти, которые снимают церковные таинства, конфирмации, — предложил Джим. — Дай в “Эхо” рекламу, объяви цену вдвое ниже.

— Или снимай в цвете, — предложила Фиона.

— Я н-не люблю цвет, — угрюмо буркнул Донал.

— Он любит только черно-белые фото, — сказала Маргарет.

Никто не спросил у Норы про Гибни, даже вскользь не помянул ее работу. Правда, и о работе Джима и Маргарет никто не вспомнил. Все разговоры вертелись вокруг четверых детей, их будущего. Дядя с тетей ловили каждое их слово, обдумывали, комментировали. Конор пожаловался, что у него плохая теннисная ракетка, у товарища лучше, и к его сетованиям отнеслись серьезно и с сочувствием. Поговорили, не опасно ли Фионе с подругами ездить в Дублин автостопом, а после — о ценах на железнодорожные билеты выходного дня и стоимости поездки в автобусе.

К концу вечера Норе казалось, что она узнала о своих детях больше, чем за несколько месяцев. Джим и Маргарет постарались, чтобы не повисала гнетущая тишина, и все разговоры текли естественно, касаясь детей поочередно. Но о том, что Донал и Конор оставались дома одни, когда Нора бывала на службе, а они не ходили в теннисный клуб, речи не заводили, как и о мисс Кавана, которая обращалась с ней презрительно, как с самыми ничтожными конторскими работницами. Вечер получился обыкновенный, впервые за долгое время, и Нора, засыпая, была благодарна за это, почти.

* * *

В понедельник Элизабет была чрезвычайно занята — игнорировала звонки Роджера, одновременно с острейшим нетерпением их ожидая. Она дважды или трижды поговорила с Рэем, а положив трубку, принималась обсуждать с Норой шансы на то, что кто-нибудь скажет о Рэе Роджеру или она повстречает Рэя на танцах у регбистов или в гольф-клубе, когда с нею будет опять-таки Роджер.

— Дело в том, что мне оба нравятся. Роджер такой обязательный, и он член всех клубов на свете, и очень вежливый. Но без Рэя я там со скуки помру. Не знаю, в состоянии ли вы представить вечер в обществе Уильяма-старика, Уильяма-малыша и Томаса, когда они вырабатывают бизнес-стратегию. Они гундосят даже за едой. Неудивительно, что мама не выходит из дома, ей стыдно, что ее жизнь — такая тоска. О чем эти трое говорят — не поймешь, но планов у них полно. Часами болтают, и пишут цифры, и составляют списки. Можно подумать, государством руководят.

Любовная жизнь Элизабет становилась все сложнее и насыщеннее, девушка все дольше висела на телефоне, обсуждая с подружками тайный смысл тех или иных событий. Вскоре стопка счетов, за которые она отвечала, обратилась в гору. Однажды в пятницу утром Нора застала ее за новым занятием: Элизабет рассовывала по конвертам счета, которые не занесла в гроссбух. Хотя Элизабет не подчинялась мисс Кавана и не работала на нее непосредственно, бухгалтерская книга со списком высланных счетов должна была еженедельно ложиться на стол последней для скрупулезной проверки. Несмотря на постоянные телефонные разговоры, Элизабет обычно не совершала ошибок. Тем не менее вопросы к ней возникали часто, а поскольку мисс Кавана запретили обращаться к Элизабет, она, еле сдерживая бешенство, просила Нору передать ее слова мисс Гибни. Иногда она присылала в кабинет кого-то из девушек с наказом стоять у мисс Гибни над душой, пока та не положит трубку, а после выяснить нужные мисс Кавана те или иные детали о счетах.

Когда мисс Кавана обнаружила, что счета отправили, не занеся их в книгу, она отправилась к Томасу Гибни и нажаловалась, как узнала Нора, не только на Элизабет, но и на нее. И однажды Томас явился в кабинет мисс Кавана, куда вызвали и Нору, велев поплотнее притворить дверь.

— Это очень опасная ситуация, — заявил Томас. — Счета не отмечены, и если по ним не заплатят, мы ничего не узнаем. Такого раньше не бывало ни разу.

Мисс Кавана стояла рядом с выражением вселенской скорби на лице. Нора молчала, переводя взгляд с нее на него и обратно.

— Насколько я понимаю, миссис Вебстер, вам несколько раз растолковали правила, — сказал Томас. — Они не очень сложны.

Нора все молчала.

— Счета отправлять нельзя, пока их не занесут в книгу, — продолжил Томас. — Случившееся непростительно и чревато убытками для компании.

— Мистер Гибни, вы закончили? — спросила Нора.

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу знать, все ли вы сказали. И если да, то поинтересуйтесь у мисс Кавана, при чем тут я и почему вообще звучит мое имя — пусть она скажет…

Мисс Кавана собралась ее перебить, однако Нора быстро вышла из кабинета и закрыла за собой дверь. Вскоре она увидела, как Томас направляется к кабинету сестры. Он был бледен и явно настроен решительно. Услышав крики, Нора не подняла головы. Она знала, что весь большой зал ловит каждый звук. Мисс Кавана закрылась у себя и до конца дня носа не казала.

На следующей неделе мисс Кавана открыла сезон травли Элизабет Гибни, получив, насколько поняла Нора, “добро” от Томаса. С самой Норой она держалась холодно и словно не знала, что делать с ней дальше. По утрам она дожидалась прихода Элизабет и заявляла, что хочет взглянуть на вчерашние записи в бухгалтерской книге; требовала, чтобы счета, подлежавшие рассылке, лежали в ящике у ее кабинета.

На третье утро мисс Кавана заглянула к ним в комнату четыре раза кряду и неизменно заставала Элизабет на телефоне, на четвертый раз она закрыла дверь, взяла стул, села напротив и принялась слушать беседу. Элизабет как ни в чем не бывало продолжала обсуждать предстоящие выходные. Мисс Кавана схватила с ее стола гроссбух, раскрыла и принялась изучать записи.

— Извини, — сказала в трубку Элизабет. — Я тебе позже перезвоню. Напротив меня сидит особа, вылитая кошка, которая кого-то прикончила. Только куда менее воспитанная, чем кошка.

Она положила трубку.

— Так вот, мисс Кавана, — продолжила Элизабет, — если вы еще хоть раз зайдете в мой кабинет и тронете что-нибудь на моем столе, я найду большую симпатичную клетку и посажу вас туда, и лучшего места для вас не придумать.

— Мисс Гибни, я здесь не для того, чтобы выслушивать оскорбления.

— А может, именно ради этого.

— Я обращусь к вашему отцу.

— Тогда обождите, мисс Фрэнси. Я сейчас ему позвоню.

Она сняла трубку, набрала длинный номер и попросила соединить ее с отцом.

— Это Уильям-старший? Привет, папуля. У меня тут сидит Кавана и жаждет тебя повидать. И когда вы встретитесь, посоветуй ей держать свои клешни подальше от моих вещей, а поганые ноги — подальше от моего кабинета. Да, я прямо сейчас ее и пришлю.

Нора не смогла удержаться и поздравила Элизабет с победой над мисс Кавана, хотя и понимала, что никакой доблести в том нет, для Элизабет это было настолько же просто, насколько немыслимо для остальных. Когда мисс Кавана вернулась за бухгалтерской книгой, обе они смеялись. Мисс Кавана перехватила взгляд Норы. В глазах ее были и страдание и угроза.

* * *

Однажды октябрьским субботним вечером заглянули Джим и Маргарет, и Нора включила девятичасовые новости. Выпуск начался с репортажа о столкновениях с полицией, диктор сообщил, что они произошли в Дерри. Нора позвала из соседней комнаты Донала — пусть посмотрит. Вскоре подоспел и переодевшийся в пижаму Конор. Мальчики остановились, глядя на прыгающую картинку: люди на экране бежали и что-то кричали.

— Это кино? — спросил Конор.

— Нет, новости. Это Дерри.

Диктор сказал, что демонстрация в Дерри переросла в беспорядки и потасовку, когда полиция применила дубинки. Дальше показали полицейских, которые замахивались дубинками, а люди прикрывались руками. По словам диктора, избили в числе прочих и Герри Фита, члена парламента. Камера зафиксировала двух-трех упавших демонстрантов, после чего нацелилась на убегавших, которых по пятам преследовала полиция. Затем взяла в кадр кричащую женщину.

Когда новости закончились, Конор ушел обратно наверх. Донал спросил, из-за чего вспыхнули беспорядки.

— Из-за гражданских прав, — ответил Джим.

— Католики устроили марш в их защиту, — добавила Маргарет.

— Д-дерри в С-северной Ирландии, — сказал Донал. — Она д-другого цвета на карте.

— Да, но страна у нас одна, — кивнула Маргарет.

Нора заметила, как встрепенулся Джим. Когда Донал вышел, она выключила звук, решив, что последует комментарий. Если нечто подобное случалось при жизни Мориса, они с Джимом подолгу обсуждали событие с самых разных сторон. Но Джим молчал, и Нора спросила, что он по этому поводу думает.

— Не хотел бы попасть в подобную передрягу, — ответил Джим. — Выпутаться будет нелегко.

На другой день, после мессы, Нора побеседовала с теми, кто тоже видел по телевизору потасовку; купила воскресные газеты, чтобы узнать подробности. Позже отправилась на прогулку, но не встретила никого, с кем можно было поговорить о Дерри.

Идя на службу в понедельник, она предполагала, что все будут обсуждать новости, но все текло как обычно. Элизабет ездила на выходные в Дублин и даже не смотрела телевизор. Когда Нора рассказала ей о беспорядках, она рассеянно кивнула. Нора принялась за работу, а Элизабет оседлала телефон.

Днем, когда Нора занималась документами с одной из молодых бухгалтерш, явилась мисс Кавана. Встала над душой. Вопросила:

— Господи, чем вы заняты?

Нора оставила вопрос без внимания.

— Смотрите на меня, миссис Вебстер, когда я к вам обращаюсь! — заорала мисс Кавана.

Нора встала:

— Мисс Кавана, можно поговорить с вами с глазу на глаз у вас в кабинете?

— Я занята, миссис Вебстер.

— Мне нужно побеседовать с вами.

Она последовала за мисс Кавана, которая нехотя развернулась и направилась к себе.

— Мисс Кавана, я ухожу домой, — сообщила Нора.

— Сейчас и половины шестого нет.

— Мисс Кавана, когда я работаю, будьте добры умерять ваш пыл и говорить другим тоном.

— Меня наняли, чтобы контора работала гладко, и я не нуждаюсь в дерзостях ни ваших, миссис Вебстер, ни чьих-либо еще.

— А меня наняли, мисс Кавана, чтобы я занималась моим делом, а вы своим визгом мешаете.

— Тогда проваливайте, миссис Домострой! Если увидите мистера Томаса, можете сказать, что домой вас отправила я.

Идя через город, Нора старалась приветствовать знакомых, как обычно. К тому моменту, когда она дошла до дома, ее переполняла энергия, и она прикинула, не вернуться ли на машине, чтобы еще разок сцепиться с мисс Кавана. Поднимаясь на крыльцо, она размышляла, что бы она сказала мисс Кавана, а на самом деле — Томасу Гибни. Мысли ее нарушил плач. Она отперла дверь, и плач тотчас стих.

— Кто здесь? — крикнула она. — Есть кто дома?

Из задней комнаты с виноватым видом вышел Донал. За ним плелся Конор, лицо у него было заплаканное.

— Что стряслось? В чем дело?

Оба молчали.

— Конор, с тобой все в порядке?

— Мы н-не ждали т-тебя так рано, — сказал Донал.

— Донал, почему Конор плачет?

— Я уже не плачу.

— Но ты плакал. Я слышала из-за двери.

— Он х-хотел открыть мой ф-фотоаппарат, — сказал Донал.

Тут и выяснилось, что ссоры у мальчиков возникали ежедневно — между их приходом из школы и ее возвращением. Оба явно считали, что это нормально. Донал говорил вызывающе, Конор — почти виновато. Оба не хотели, чтобы она вмешивалась. Выслушав их, Нора дождалась, когда Конор выйдет из комнаты.

— Он младший, за ним больше некому присмотреть.

Донал не ответил.

— Дай слово, что больше не доведешь его до слез. А фотоаппарат просто держи подальше, чтобы он не трогал. Обещаешь?

Донал кивнул, сел и уставился в пространство.

Ночью ей не спалось. Она думала, нельзя ли их куда-нибудь отправлять после уроков, — или, может, кто-то согласится пару часов присматривать за ними, до ее возвращения. Она надеялась, что в следующем году Фиона начнет преподавать в городе и уже днем станет приходить домой. Пока же придется осаживать Донала и следить за Конором. Она вспомнила, как возмущался Донал, когда Конор был грудным младенцем и все занимались только им. Или когда у Конора появлялась новая игрушка, пусть даже младенческая, то Донал ее забирал себе и распоряжался, давать или не давать ее Конору. Конор всегда уступал, как будто это было в порядке вещей. Но теперь это вовсе не в порядке вещей, как и то, что они сидят дома одни.

Она представила странную тишину, которая, верно, стоит без нее. Похоже, перемена в жизни теперь кажется сыновьям вполне естественной. Они не привыкли, как она, во всем подряд, в любую секунду выискивать нехватку чего-то или думать о несбывшемся. Смерть отца, насколько Нора сейчас понимала, усвоилась и больше не осознавалась. Они сами не замечали, насколько им не по себе, — и, возможно, никто не понимал их, кроме нее, и это пройдет не скоро, если пройдет вообще. Ее бы не удивило, застань она их дерущимися. Придется постараться, чтобы они не относились друг к другу и окружающим так настороженно.

Нора заснула за час до рассвета и очнулась резко, поняв, что не услышала будильник. Было без двадцати девять. Она быстро встала и обнаружила, что мальчики еще спят. Если пошевеливаться, она успеет приготовить им завтрак. Но на работу опоздает, даже если поедет туда на машине, чего не делала ни разу.

Она порадовалась, что никто не обратил внимания на ее поздний приход. Элизабет явилась через полчаса, распираемая событиями минувшего вечера — сначала в гриль-баре “Пайк” при отеле “Талбот”, а после в россларском отеле “Келли”.

— Ваша сестра рассказала чудесную историю. Не знаю даже, с чего я так развеселилась. В субботу она делала покупки в “Пэдди Маккена” на Слейнистрит, и тут входит новенькая из “Уилера”, которая ее стрижет, — Тара, Лара, или как там она зовется, — и говорит, что слышала про ее красивое обручальное кольцо — нельзя ли посмотреть? Уна показала руку, и Тара, или Лара, принялась визжать, какое оно чудное, а Уна посмотрела на палец и увидела, что кольца-то и нет. Она вернула его ювелиру, потому что оно ей тесно. И Тара-Лара давай разглагольствовать про Ирландию, а весь магазин слушал. Таре-Ларе хоть бы хны. Трепалась как ни в чем не бывало.

Нора хотела сказать, что не знает о помолвке сестры, но осеклась.

— А жених Уны там тоже был? — спросила она.

— О, Шеймас классный. Старикан Уильям говорит, что он единственный в банке, с кем можно поговорить. Знаете, я слышала, что он обзавелся подругами во всех городах, где побывал, а когда его переводят, расстается с ними без сожалений. Но помолвлен он впервые. Правда, они буквально созданы друг для друга? Жаль, что о нас с Роджером такого не скажешь, и даже о нас с Рэем. Вот было бы у меня пол-Родже-ра и пол-Рэя. Но я везучая — мне, разумеется, досталась бы та половина Роджера, которая еще занудливее другой, и половина Рэя, которой нигде не нравится.

Нора спросила, в каком же банке служит Шеймас.

Днем, возвращаясь на работу с обеда, она повстречалась с водителем грузовика, чьего имени не знала. Это был крупный мужчина с кирпично-красным лицом и песочного цвета волосами. Она отметила его уверенность и полную раскрепощенность — то, чего так не хватает конторским служащим и торговым представителям.

— Господи, — сказал он, — ну и жуть творилась в субботу. Ваш бугор, мистер Вебстер, упокой Господь его душу, пришел бы в бешенство.

— Да, это так, — согласилась она.

— Мистер Вебстер, — продолжил водитель, — если брался за атлас, то заставлял нас перечеркивать “Лондон” в названии “Лондонберри”. У меня дома до сих пор лежит такой.

— Уверена, что и у нас тоже.

— Дубинки, извольте полюбоваться. Это против мирной-то демонстрации.

— Я смотрела по телевизору, нагляделась досыта.

— В последний раз я видел, как бьют дубинками, в Дублинском королевском гольф-клубе, когда приезжали Билл Хейли с “Кометами”[25], — сказал водитель. — Мы ждали снаружи, хотели увидеть Билла Хейли живьем, а люди в синем решили, что это беспорядки, и погнались за нами с дубинками. Но в субботу вышла серьезная история. Это был марш за гражданские права. Позор, доложу я вам.

Рассуждая о волнениях, он вошел в такой раж, что Нора сумела отделаться от него только при виде мисс Кавана, за которой следовала тройка коммивояжеров, накануне твердивших Норе, что им не выплатили положенную премию. Мисс Кавана велела Норе зайти к ней в кабинет.

— Эти джентльмены заявились делегацией к мистеру Уильяму Гибни-младшему, а мистер Гибни отослал их ко мне. Они хотят выяснить, сколько платят коммивояжерам — про каждую премию и конкретные договоры во всех мелочах. Я не знаю, кого они, по их мнению, представляют, но мы, как я сказала мистеру Гибни, не можем предоставить такие сведения. Это частное дело, касающееся компании и каждого отдельного представителя.

— Ну а мы в таком случае, — заявил коммивояжер, которого Нора знала как УП, “утиная походка”, — просим дать нам взглянуть только на наши данные, и мы их сравним.

Другие двое согласно кивнули.

— Нет, позвольте, — возразила мисс Кавана, — мы не имеем такой информации ни в каком виде. Правда, миссис Вебстер?

Впоследствии Нора воображала, как бы ответила, если бы не усталость.

— Вообще-то имеем, — сказала она. — У меня заведено личное дело на каждого представителя, и на первой странице я отметила все нюансы договоров, то есть я могу очень быстро и без ошибок рассчитать премии.

— Значит, нам можно взглянуть на эти дела? — спросил один из коммивояжеров.

— Если вернетесь завтра, — ответила мисс Кавана.

— Мы и сегодня посмотрим, и завтра придем.

Нора вспомнила, что обозначила папки только инициалами, и понадеялась, что ей не придется объяснять представителям, что такое ЛШ, ГЗ и УП.

— Я сам их найду, если скажете, в котором они шкафу, — предложил Утиная Походка.

— Вы ничего здесь не тронете, — заявила мисс Кавана.

— Вы же сказали, что у вас нет информации. А теперь оказывается, что есть. Мы не сойдем с места, пока не увидим наших дел.

— Ладно, только быстро, — сдалась мисс Кавана. — Нечего тратить на это весь день.

Она кивнула Норе, та вернулась к себе и отыскала в архивном шкафу нужные папки. Последовавшие за ней торговцы, не спрашивая, расчистили на ее столе место и погрузились в изучение бумаг. На первой странице, подколотой в папке, Нора крупным разборчивым почерком написала, сколько кому должны. Один начал делать пометки.

— Погодите, скоро об этом и остальные узнают, — сказал он.

Когда они ушли, мисс Кавана, стоявшая в дверях, не шелохнулась. Нора вернула папки в шкаф. Усталость давала о себе знать, Нора подумала, что еще заснет прямо за столом. Взглянула на часы, еще только половина третьего. Она не знала, как доработает день.

— Чем вы заняты? — послышался сзади спокойный и бесстрастный голос мисс Кавана.

Нора осознала, что стол ее пуст.

— Чем вы заняты? — повторила мисс Кавана еще вкрадчивее.

— Собиралась разобраться в сегодняшних заявках на премии.

— Я не спросила, что вы собирались делать. На подобный вопрос ответит любой бездельник. Я поинтересовалась, что вы делаете сейчас.

— А что, по-вашему, мисс Кавана? Разговариваю с вами.

Мисс Кавана пересекла длинный конторский зал и нашла молодую женщину, только-только устроившуюся на службу. Она отвела ее в свой кабинет.

— Миссис Вебстер, принесите все ваши дела на коммивояжеров! — крикнула она.

Нора подошла к архивному шкафу, вынула папки и отнесла в кабинет.

— На стол! Положите на стол! — гаркнула мисс Кавана. — Вот ножницы, — сказала она новенькой. — Разрежьте эти папки на мелкие кусочки и отправьте в мусорную корзину. Мистер Уильям Гибни запретил мне хранить ненужные и нежелательные бумаги. Он прекрасно знает, сколько должны торговым представителям. Если бы мы нуждались в папках, мы попросили бы миссис Вебстер их завести.

Она повернулась к Норе:

— А о чем, миссис Вебстер, вы разговаривали с тем водителем грузовика? Какие еще вы задумали пакости?

— Наша беседа вас никак не касается, мисс Кавана, — ответила Нора.

— Полюбуйтесь на нее: на работу опаздывает, машину паркует как вздумается, по утрам треплется с мисс Гибни — первой лентяйкой в Ирландии, а потом еще и лясы точит с шоферней. Она здесь точно не задержится. Вам это ясно, миссис Вебстер?

— Я больше не желаю вас слушать, мисс Кавана, — сказала Нора. — И не могли бы вы держать при себе ваше мнение о мисс Гибни и обо всем остальном?

Мисс Кавана взяла папку и попыталась разорвать надвое, та оказалась слишком прочной. Тогда она выхватила у девушки ножницы и принялась кромсать неподатливую бумагу.

— Вы, миссис Вебстер, сейчас не у себя в Балликоннигаре и не в пабе “Этчингем”. Нечего строить из себя важную птицу. Вы работаете на меня. А я руковожу этой конторой так, как мне поручил мистер Уильям Гибни-старший, и одним из негласных правил является то, что никто из работников не должен якшаться с водителями грузовиков, если это не продиктовано служебной необходимостью. Вы полагаете, будто можете делать все, что вздумается, — и там у вас дочь, и тут, а сестра посещает гольф-клуб, пренеприятнейшая, кстати, особа. А муж ваш — о да, он был великий человек…

— Не смейте говорить о моем муже!

Нора вырвала у нее ножницы. Позднее она не смогла себе объяснить, зачем это сделала. С ножницами в руке она покинула кабинет мисс Кавана, надела пальто и ушла. Уже в машине посмотрела на часы. Не было и трех. Мальчики даже не успели вернуться из школы.

Глава восьмая

Повернув руль, она решила ехать в Балликоннигар. День выдался погожий, а на пляже у Китингса будет безлюдно. Пройдется по берегу и, может, решит, что делать дальше. Что бы ни случилось, в контору Гибни она не вернется. Нора подумала, а не продать ли дом в Эннискорти и снять поменьше или переехать в Дублин. Там проще найти подходящее место. И там Айна и Фиона, а для мальчиков наверняка удастся подобрать хорошую школу. Размышляя над этим, она представила, как расстается с Джимом, Маргарет и Уной, а потом рассмеялась, вспомнив, что сказала про Уну мисс Кавана — “пренеприятнейшая, кстати, особа”. За этой фразой что-то скрывалось, как и в осведомленности мисс Кавана насчет их с Морисом летних вечерних походов в блэкуотерский паб “Этчингем”, — получается, что Фрэнси Кавана за ней пристально наблюдала все эти годы.

Она припомнила, как когда-то Грета сказала, что Фрэнси поедет с ними в Балликоннигар и с этим ничего не поделать. А они с Гретой твердо решили не показываться в обществе Фрэнси Кавана. Даже то, как она тогда одевалась, и сам ее велосипед наводили на мысли о старом сельском доме без водопровода — доме, в котором верхний этаж именуется “мансардой”. Ее голос, акцент, обороты речи вызывали желание держаться от нее подальше. Но ей вдруг взбрело в голову присоединиться к ним.

Велосипеды у них были полегче, и они гнали вовсю, стремясь оторваться, скрыться, а когда это удалось, свернули в Моррискасл. Нора представила, как Фрэнси приезжает в Балликоннигар, надеясь их там застать. Она, должно быть, фантазировала, как изменится, как обратится в городскую девушку. Нора подумала, что они с Гретой хоть и были очень наивны, но с амбициями. Грета взяла за правило разговаривать только с мужчинами, владевшими синтаксисом, а всем, кто изъясняется через пень-колоду, давать поворот от ворот, началось это как шутка, но постепенно сделалось принципом. Они обе вышли замуж за людей образованных, обе научились водить, а когда родились дети, обе старались как можно дольше летом задержаться на море. Возможно, и Фрэнсис Кавана, когда навязывалась к ним в компанию, мечтала о чем-то подобном — о ерунде, как казалось тогда. И на другой день они хохотали, узнав, что она проколола шину и попала под дождь. Они, конечно, не извинились. А теперь она руководит конторой и ведет себя как полоумная. Свернув в Финкоуге, Нора задалась вопросом, а существует ли нормальная работа, на которой ей бы не командовала чокнутая мегера. И теперь при любом собеседовании и каждом разговоре с возможным работодателем придется объяснять, почему она ясным октябрьским днем покинула контору Гибни с ножницами в руке.

Нора остановилась в Блэкуотере, купила пачку сигарет “Кэрролс” — десять штук — и спички. Она уже много лет не курила и пообещала себе, что и эти сигареты выкурит не все, только пару-тройку, а потом выбросит пачку. После затяжки у нее закружилась голова, и она вспомнила, как сильно устала. Швырнула сигарету в окно, откинулась на сиденье и заснула. Проснувшись, она увидела, что на мосту стоит и смотрит на ее машину женщина. Когда та приблизилась, Нора завела двигатель.

Ее подмывало поехать в Куш, проведать дом и взглянуть, потрудился ли над ним Джек Лейси. Но она не сомневалась, что ее машину заметят. Она немного развлеклась идеей отправиться домой и написать Гибни резкое заявление об уходе. Она принялась его мысленно составлять. Но потом запал иссяк, и она решила ехать на море к Китингсу.

* * *

Туман стал неожиданностью. Нора сидела в машине перед Китингс-хаусом и смотрела в сторону Росслара, сверля глазами тяжелую молочную дымку, тянувшуюся над берегом к Карракло и Рэйвен-Пойнт. Выйдя из машины, она ощутила необычную влажную духоту, как будто надвигалась гроза. Она надела туфли без каблуков, которые всегда держала в салоне. Других автомобилей на парковке не было. Она осторожно пошла по каменистой тропке между зарослями травы и ручьем, пересекла деревянный мостик и направилась на юг.

За все эти годы, подумалось ей, она ни разу за сезон не приезжала сюда так поздно, в октябре; она представила, как странно здесь в декабре и январе — ненастно, ветрено, кусачий холод.

Красок не было. Мир словно промыли. Подойдя ближе к берегу, она различила камешки, шуршавшие, когда на них накатывали волны. Она видела цвет каждого и, сосредоточившись на них, забыла про Фрэнси Кавана с Гибни, перестала беспокоиться о будущем.

Нора едва разбирала дорогу. Когда-то она с легкостью воображала, что это место принадлежит скорее Морису, чем ей. Мир, в котором недоставало всего подряд. Только шелест воды и потерянные крики морских птиц, пикировавших к поверхности невозмутимого моря. Она худо-бедно видела солнце, пробивавшееся сквозь туманную пелену. Вряд ли Морис находится где-то еще, кроме кладбища, на котором она с ним рассталась. Но ее не покидала мысль, что если он или его дух продолжает где-то существовать, то именно здесь, на этом берегу.

Наверно, для духа вполне естественно иметь свои заботы, выбирать себе пристанище по вкусу. Обстоятельства ее жизни — работа у Гибни, судьба Фионы и Айны, Донала и Конора — наверняка представляются ему смутными, как горизонт, расплывающийся сейчас у нее перед глазами, ее жизнь растаяла вместе с ним. А у него осталось только то, что произошло перед смертью, — короткое замыкание в организме, из-за которого он кричал так, что слышала вся больница.

Его смерть снова встала перед глазами. Нора вспомнила присутствовавших — Джима с Маргарет, сестру Томас, которая прочла особые молитвы, и старого отца Куэйда. Последние два дня Нора дежурила у его койки. Но он уже был далеко — так далеко, что все они могли быть для него тенями, людьми для него потерянными. Возможно, он теперь представлял их как размытые сущности — тех, кого он когда-то любил, но любовь уже вряд ли имела значение, а дымка, в которой терялся мир, стирала границы между вещами, делала их несущественными.

Нора добралась до Балливалу, ветерок теснил блескучую серо-белую пелену по берегу дальше, к Карракло. Она увидела одинокую монахиню в полном черном облачении, которая возвращалась с берега на дорогу, ведущую в обитель сестер Святого Иоанна. Та продвигалась медленно и с трудом. Нора подумала, что это, наверно, одна из отошедших от дел монахинь, которые часто приходят сюда по выходным побыть в уединении.

Подойдя ближе, она поняла, что это сестра Томас. Что она делает в Балливалу? Нора думала, что сестра Томас и не бывает нигде, кроме родного городка и своей обители. Она направилась к ней, сестра Томас поздоровалась, взяла Нору за руки.

Норе вдруг сделалось холодно, она задрожала. Она слышала, как шумит, почти завывает вдали ветер, но море и пляж выглядели спокойными. Туман лежал неподвижной пеленой.

— Напрасно вы здесь одна, — сказала сестра Томас. — Я была утром в Блэкуотере, навещала подругу. Она рассказала, что недавно видела, как вы спите в машине. Потом увидела, как вы поехали на побережье, вот она и позвонила мне в обитель, потому что встревожилась и не знала, что делать. Я и пошла сюда — а ну как найду вас.

— Кто меня видел?

— Я решила спуститься на берег и посмотреть, там ли вы, — невозмутимо продолжала сестра Томас. — Я редко покидаю обитель. Сегодня земля скорее похожа на небеса.

— Я ее рассмотрела, не сомневайтесь. Она суется не в свое дело.

— Как сказать. Она за вас переживает. — Сестра Томас отпустила руки Норы. — Я не удивлена, что вы здесь. Нам суждено было встретиться так, как мы встретились. Таков Божий промысел.

— Не говорите мне о Божьем промысле! Не начинайте заново!

— Когда Морис умирал, я призывала Господа облегчить ваш общий удел. Мне самой ничего не нужно, и я давно Его ни о чем не просила. Но попросила об этом, и Он отказал. У отказа должна быть причина, и она от нас скрыта. Но я знаю, что Он печется о вас, и, может быть, затем мы и встретились, чтобы я это передала.

— Он обо мне не пекся! Никто обо мне не пекся!

— Я проснулась, прочла молитвы и поняла, что сегодня увижу вас.

Нора не ответила.

— Так что поворачивайте обратно, пока туман не сгустился, а то не доедете до дома, — сказала сестра Томас. — Ступайте домой, мальчики скоро вернутся. Они придут из школы и будут вас ждать.

— Я больше не могу работать у Гибни. Мисс Кавана орет на меня. Сегодня наговорила такого, что мне просто невозможно остаться.

— Все наладится. Город маленький, и он вас убережет. Возвращайтесь. И перестаньте скорбеть. Время скорби прошло. Слышите?

— Я шла, и мне казалось…

— В такие дни нам всем это кажется, — перебила ее сестра Томас. — Да и в другие. Поэтому мы сюда и приходим. Это приют для усопших на пути в неведомое. Славно быть среди них в такой день.

— Среди них? О чем вы?

— Бывает, мы ходим меж тех, кто нас покинул. В них много того, о чем никто из нас пока не ведает. Это тайна.

Она еще раз взяла Нору за руки, после чего повернулась и побрела прочь, словно страдая от боли, — обратно к дюнам и тропе, ведущей в обитель. Нора выждала, не оглянется ли, но сестра Томас не оглянулась, и Нора какое-то время стояла, не шевелясь и глядя на море, по-прежнему подернутое дымкой. А потом пошла по берегу к машине. Большие ножницы мисс Кавана лежали на переднем пассажирском сиденье рядом с пачкой сигарет. Она спрятала сигареты в бардачок, а ножницы оставила на песке — пусть кто-нибудь подберет.

Глава девятая

О сцене у Гибни Нора не сказала никому, не обмолвилась и о том, что подумывала продать дом и переехать с мальчиками в Дублин. Она улыбнулась при мысли о табличке “Продается” перед домом или объявлении в газете. Она послала записку мисс Кавана, сообщив, что больна; отправить вторую Уильяму Гибни, или Пегги, или Элизабет с уведомлением, что уже не вернется, она не потрудилась. Пусть сами сообразят. Для них это вряд ли будет важно, хотя, подумалось ей, они не захотят, чтобы местные проведали о том, как дурно обращались с ней в конторе. Она знала — Конор наверняка рассказал Фионе, что ее не было на работе, но Фиона ни о чем не спросила.

Как-то вечером в пятницу в конце октября, когда Фиона с Айной приехали домой, Уна пришла показать свое обручальное кольцо. Кэтрин, когда Нора несколькими днями раньше позвонила ей из автомата на Бэк-стрит, сообщила, что Уна и Шеймас у нее останавливались. Им с Марком понравился Шеймас. Она добавила, что Уна призналась, как сильно нервничала, боясь объявить о помолвке Норе. По ее словам, Уна не знала, как Нора отреагирует уж больно мало времени прошло со смерти Мориса. Навестила Нору и тетушка Джози, сообщила, что Уна выйдет за Шеймаса после Нового года и ее беспокоит одно: как отнесется к такому известию Нора.

— Сестры тебя боятся, — сказала Джози. — Так было всегда. Не понимаю, в чем дело.

Нора начала терять терпение, ее буквально захлестывало холодное раздражение на сестру и ее жениха, но в то же время забавляло то, что она слышала от Элизабет, — как Уна и Шеймас, бывая в Уэксфорде и Россларе, ведут себя с такой отвязностью, будто как минимум вдвое моложе своего возраста.

— О, я наслышана о кольце, — кивнула Нора, когда Уна его показала. — По-моему, оно понравилось Таре Рейган, или это только слова.

— Наверно, тебе донесла Элизабет Гибни.

— Да весь город донес.

— Тара Рейган такая дура.

— Хорошее кольцо она оценить способна, — ответила Нора.

Уна взглянула на Фиону и Айну, как будто хотела сказать, что так и думала — придется туго.

— Так или иначе, новости сногсшибательные. Мне сообщили и Кэтрин, и тетя Джози. Да все. Так что мне все известно. Поздравляю!

Уна зарделась.

— Я несколько раз хотела рассказать, а потом думала, что лучше как-нибудь после.

— Да не к спеху. Я же сказала, что об этом говорит весь город, и мне было достаточно выйти за дверь, чтобы услышать.

Она видела, что Уна хочет уйти, но та явно пришла за ее одобрением и надеялась, что пристутствие Фионы и Айны смягчит атмосферу. Ей хочется, подумала Нора, позвонить Кэтрин и Джози и доложить, что она наконец-то поделилась новостью с сестрой и теперь все пойдет как по маслу. Норе стало тоскливо от мысли, что они ее обсуждают, что считают, будто она может как-то воспротивиться замужеству сестры, отпустить язвительную колкость. Она пожалела, что нет в ней сил поговорить всерьез, что в голову ничего путного не идет. Но в то же время она хотела, чтобы они ушли, все трое: девочки поднялись к себе или скрылись в передней комнате, а Уна отправилась домой. Чем дольше они сидели, чего-то от нее ожидая, тем сильнее в ней закипала ярость, вызванная — она осознавала это — стычкой с мисс Кавана и бессонницей. А Уна, Айна и Фиона просто плеснули масла в огонь.

— Я слышала, он работает в банке, — сказала Нора. — Он управляющий?

— Вообще-то нет, — ответила Уна.

— Говорят, что иные, из лучших, становятся управляющими совсем молодыми.

— Это большая ответственность.

— Поэтому он до сих пор не женился?

Уна потянулась за сумочкой.

— Я думаю, он просто не мог найти свою пару, — сказала Фиона. — Пока не встретил нашу Уну.

— Понятно, — ответила Нора.

Она явно перегнула палку. И снова мучительно пыталась придумать, как разрядить обстановку, но в голове было пусто. Айна пересекла комнату и вышла.

Уна выдавила улыбку. Фиона пристально смотрела на Нору.

— Ладно, мне уже пора, — сказала Уна.

И она ушла в сопровождении Фионы.

* * *

Вечером в понедельник пожаловала миссис Уилан, и Донал проводил ее в заднюю комнату.

— Приготовьтесь, у меня для вас пара слов от самой Пегги Гибни. Она сказала, что будет рада видеть вас завтра днем. Если устроит в три часа, то замечательно, а если нет, то в четыре.

— Ох, миссис Уилан, я еще не совсем поправилась, чтобы выходить.

— И Элизабет по вам скучает. Мне было велено передать.

— Не сомневаюсь. Но я еще не совсем здорова и никуда не выхожу.

— Так что же мне сказать миссис Гибни?

— Что я еще не совсем поправилась, не выхожу, но очень приятно, что вы зашли, мы сейчас выпьем чаю.

— О нет, миссис Вебстер, я не могу.

Нора настояла. Она снова подумала, что Гибни наверняка не рады разговорам о том, как в их конторе издевались над вдовой Мориса Вебстера, как выжили ее. Она не знала, как зовут ту девушку, что присутствовала при их скандале с мисс Кавана, но живо представляла, как та рассказывает о нем сослуживицам. И скоро слух непременно достигнет тех немногих, чьим мнением Гибни дорожат.

Внеся поднос с чаем, она постаралась выглядеть здоровой и бодрой. Рассчитывала, что миссис Уилан сообщит Гибни, что недомогание миссис Вебстер не слишком убедительное.

Через два дня пришла сестра Томас. Она словно еще больше постарела с их давешней встречи на взморье в Балливалу.

— Я хотела повидать вас до прихода мальчиков из школы, — сказала она, когда устроилась в задней комнате в кресле. — Так вот, мне все известно. Кто только не приходит в монастырь — вы бы удивились. От нас ничто не укроется. Ну, может, что-то и не доходит, но обычно то, что нас мало заботит. Поэтому я узнала обо всем, вплоть до ножниц. Фрэнсис Кавана — из Божьих чад, весьма благочестивая особа. Если бы люди знали! Я побеседовала с Пегги Гибни, она готова повторить вам мои слова. Она собрала всю семью, позвала и мисс Кавана. И странное дело — все вели себя как овечки, так боялись Пегги Гибни. Уж не ведаю почему, ведь она была так любезна. Она готова рассказать вам все. Я ей разрешила. Рассказать то, что не рассказывала никому и никогда, но вам хочет открыться. Навестите ее завтра.

— Я не желаю туда возвращаться.

— У Пегги есть для вас новое предложение, прошу вас, не отвергайте его. И хочу попросить еще об одном. Не могли бы вы быть поласковее с сестрой?

— Откуда вам об этом-то известно?

— Она пришла в нашу часовенку, куда приходили и вы после кончины Мориса, когда избегали людей. Я там ее увидела, мне всегда было ее жаль, она такой одинокой была после смерти вашей матушки.

— И что она обо мне сказала?

— Ничего, или совсем ничего. Но достаточно. Пойду-ка я, дел полно. А вы сделайте две вещи: повидайтесь с Пегги и позаботьтесь об Уне. И заодно помолитесь за нас всех.

Она проковыляла в коридор.

— Не знаю, что сказать. — Нора последовала за ней. — Мне не нравится, когда люди суются в мои дела.

— Ваша матушка была такой же. Я поняла это, когда она пела. Она была замечательная певица, но в ней говорили гордыня и нелюбовь к людям, к тем, кто суется в ее дела, поэтому ей приходилось трудно. И на пользу ей не шло. А вы практичнее. И все мы должны сказать спасибо за это.

— Так вы хотите, чтобы я завтра пошла к Пегги Гибни?

— Да, Нора, часа в три или четыре, где-то так.

— Что ж, ладно.

— И пригласите в гости Уну с женихом, пусть мальчики познакомятся с ним. Свадьба — событие радостное, им понравится суета.

Нора отворила входную дверь, и сестра Томас, осторожно спускаясь с крыльца, пробормотала:

— Вся моя надежда на то, что на небесах полегче будет. Помолитесь, чтобы на небесах нам было легче.

* * *

Впуская Нору, миссис Уилан шепнула, что сообщила Пегги Гибни о ее недомогании.

— Сказать, что вам лучше? — спросила она, забирая у Норы пальто.

— Как хотите.

Пегги Гибни сидела в том же кресле, что и в прошлую встречу. Ни книги, ни газеты рядом. Норе стало любопытно, уж не просиживает ли она так ежедневно, с утра до вечера, в полутемной комнате, за окнами которой качают ветви вечнозеленые деревья, сидит и думает о своем, а миссис Уилан подает ей чай.

— Вот и мы! — сказала Пегги Гибни, словно врач пациентке, которая пришла на перевязку или измерить давление.

Нора холодно на нее посмотрела.

— Здесь целая война произошла, — сообщила Пегги. — Элизабет уж очень остра на язык, но виню я, конечно, Томаса. И мужа своего виню тоже, но не прямо. У Уильяма Гибни-старшего и так полно хлопот со всеми нынешними переменами, не стоит его уж очень корить. А Томас, конечно, заслуживает.

— Пегги, я понятия не имею, о чем вы говорите, — сказала Нора.

Пегги приложила палец к губам, встала, подкралась к двери и резко ее распахнула.

— Мэгги, у нас деликатный разговор. Если мы захотим чаю, я найду вас на кухне. — Она вернулась в кресло. — Нора, вы должны рассказать мне все, что наболело. А дальше я все улажу.

— Не о чем рассказывать, — ответила Нора.

— Сестра Томас попросила передать вам не закусывать удила, если есть такой грех.

— Мне ничего не нужно, спасибо.

— Все, кроме Элизабет, говорят, что Фрэнси Кавана бесценна для конторы. Она знает компанию как облупленную, именно поэтому ничего не записывает. И ей приходится — как мне передали — быть стервой, потому что иначе вся работа встанет. Мой муж и Томас о ней очень высокого мнения. По мне, так она сущая мегера и старая кляча, но меня никто не слушает, и даже Элизабет не знает моего мнения. Да, не слушают, но часто бывает, что именно я устанавливаю в этом доме порядки. Первым делом запираю кухню. Пусть едят где угодно, но здесь им ничего не подадут. И жду. А дальше объясняю, чего хочу, и получаю. Поэтому все, что вам нужно, — сказать, чего желаете вы.

— Я хочу работать только по утрам и подчиняться только Томасу и Элизабет, а мисс Кавана пусть не смеет даже смотреть в мою сторону. Думаю, что я справлюсь со всей возложенной на меня работой, но все же помощь лишней не будет. Я готова получать меньше, но ненамного.

— Договорились, — сказала Пегги Гибни. — Приходите сюда в понедельник утром, только пораньше, можете вместе с Элизабет.

— Какое отношение имеет ко всему этому сестра Томас?

— Это долгая история, Нора, и очень давняя.

— Тех времен, когда вы встречались с Уильямом?

— Вы единственная, кто знал об этом, Уильям сказал мне, что вы подслушали его перепалку с отцом. И мы всегда ценили, что вы никому не рассказали. Мне предстояло отправиться в Англию. Так распорядился отец Уильяма. Вам это известно. И тогда я пошла в обитель Святого Иоанна спросить у монахинь совета, куда податься. А сестра Томас как раз только-только там появилась. О, она была так не похожа на остальных. Понимаете, она поработала в Англии и насмотрелась на все это, на приезжих ирландских девушек. И она работала с Майклом Коллинзом[26]. Монахини были отличными связными, и сестра Томас из лучших. Она вам не рассказывала? Да вряд ли, вы же состояли в “Фианна Файл”.

— Состоял Морис. И Джим. Джим и сейчас состоит.

— Наверно, поэтому она и умолчала о Майкле Коллинзе. Так или иначе, она пришла сюда и в этой самой комнате пригрозила отцу Уильяма. Пообещала, что пойдет к епископу, которого знает не первый год, и они закроют все церковные счета, связанные с Гибни. Заявила, что попросит епископа об этом как о личной услуге. Будет осаждать его, пока не добьется своего. Мы с Уильямом должны пожениться, сказала она. А мы-то только этого и хотели, пусть Гибни и считали, что я не ровня их семье. И все наши тяготы на том закончились. А сестре Томас я сказала, что если ей когда-нибудь понадобится что-то, то я всегда к ее услугам. И она прождала годы. Так что вы понимаете, почему я не смогла ей отказать. Если бы не она, Уильям-млад-ший попал бы в приют или его усыновили в Англии, а уж где оказалась бы я, и представлять не хочется.

— Надо же, Майкл Коллинз, не может быть, — сказала Нора.

— Она повторила это несколько раз. Очевидно, монахини плясали под его дудку.

— Ну а теперь под ее дудку пляшем мы.

— Приходите утром в понедельник, втроем с Элизабет угостимся кофе. Мы часто пьем по утрам кофе. От Элизабет в последние дни прямо искры отскакивают. Не знаю, что с ней такое. А может, это и добрый знак.

* * *

Нора прекрасно сознавала, что о случившемся не стоит распространяться. Позвонив Уне в субботу, она сообщила, что перейдет в конторе у Гибни на полставки, потому что полный день дается ей тяжело. По реакции Уны она поняла, что та уже наслышана о стычке с Фрэнси Кавана.

Они условились, что в какой-нибудь из вечеров на неделе Уна и Шеймас возьмут ее выпить в гольф-клубе.

Мальчики к новости о неполном рабочем дне отнеслись настороженно, как и к любым переменам. А стоило ей предупредить, что вечер они проведут одни, потому что она идет с Уной в гольф-клуб, и это будет их первый самостоятельный вечер, настороженность мальчиков сделалась и вовсе неприкрытой; они тут же принялись выяснять, не собирается ли она вступить в гольф-клуб. Но, узнав, что Нора всего-навсего собирается в бар, они захотели знать, во сколько она вернется.

Они не сразу привыкли к тому, что ей не надо возвращаться на работу днем, что к их приходу она будет дома. Хотя порой они дрались, а Донал явно третировал Конора, они уже привыкли к распорядку, и новая перемена означала для них, что придется привыкать заново.

* * *

Уна спросила, не сможет ли Нора забрать ее и отвезти в гольф-клуб, так как Шеймас работает неполную смену и хочет сначала сыграть партию, а после перехватить пару сэндвичей в здании клуба. Нора подумала, что как раз Шеймасу следовало бы заехать за ними в город, и прикинула, не повод ли это отказаться, но решила согласиться на все — вдруг как-нибудь увидится с сестрой Томас, та наверняка примется расспрашивать о Гибни и Уне. Ей пришло в голову, что в другом столетии сестру Томас сожгли бы как ведьму.

* * *

Днем, перед поездкой в гольф-клуб, Нора надумала сделать прическу. Вечером наденет шерстяное платье с кардиганом поверх и захватит зимнее пальто на случай, если от парковки до клуба идти изрядно.

— Шеймас в восторге от того, что ты к нам присоединишься, — сообщила Уна, сев в машину. — Гибни — из лучших клиентов банка, и Шеймас очень высокого мнения об Уильяме Гибни-старшем. Говорит, что у него мозг по-настоящему делового человека. А сыновья готовят крупные изменения, которыми он тоже весьма впечатлен. Штат, похоже, непомерно раздут. Ты знала об этом? Шеймас считает, что дела пойдут лучше, если урезать зарплату.

Шеймас ждал их в здании клуба. Он заказал напитки.

— День был хуже некуда, — сообщил он, вернувшись. — На третьей лунке я попал в раф[27], и лучше мне было уйти.

Он был красен лицом и высок. Нора подумала, что родом он, судя по акценту, из центральной части страны. С ней он говорил, будто знал всю жизнь. Она представила, как это полезно для банковского служащего, который разъезжает по городам.

Вскоре к ним присоединились еще двое мужчин, один держал в городе аптеку. В этой аптеке Нора бывала, но с ним ни разу не заговаривала.

— На пятой лунке мне могло повезти больше, — сказал он. — Если бы мяч посадил получше. Наверно, дело в ветре.

— О, я тоже заметил, ветрище будь здоров, — подхватил другой. — Уж совсем не безветрие, как обещали.

— Я после пятой лунки его, похоже, и оценил, — продолжал аптекарь. — И бёрди[28] на восьмой — моя работа. — Он посмотрел на Нору и Уну, как будто они тоже участвовали в игре. — Знаете, — сказал он, — я всегда говорю, что это лучшая пора для гольфа. То есть если сухо.

— А ведь было сухо? — спросила Уна.

— Дождь или вёдро, а для меня это был день третьей лунки, — сказал Шеймас.

— Сам Кристи О’Коннор[29] не выбил бы мяч оттуда, — посочувствовал аптекарь.

— Но можно ведь как-нибудь, — заартачился Шеймас. — Когда я жил в Каслбаре, у меня был айрон[30], с ним могло бы получиться. Она легкая, и свинг[31] устрашающий.

— А почему бы снова его не взять? — спросила Уна.

— Проиграл в покер, — ответил Шеймас. — А парень, который клюшку выиграл, стал чемпионом клуба и в том году, и в следующем.

Аптекарь отправился в бар за выпивкой.

— Мне нравится здесь больше, чем Россларе, а вам? — обратился Шеймас ко второму мужчине. — Люблю хорошее поле на девять лунок. Некоторые от Росслара без ума — и, может, правы, если играть на выходных, когда народу меньше. Зато со здешними тихими буднями ничто не сравнится.

— Много было игроков? — спросила Уна.

— Почти никого. Четыре дамочки играли двое на двое. Не знаю, кто такие. В этом нюансы нового города. А вы играете? — переключился он на Нору.

— Нет, — ответила Нора.

— О, это великая игра. Не просто спорт, а возможность познакомиться с городом. О нем можно тоже судить по гольф-клубу.

Когда аптекарь вернулся с напитками, Уна отправилась в туалет. Нора пошла за ней.

— Потерпи еще немного, — сказала Уна.

— Не переживай за меня, — ответила Нора. — Когда Морис был жив, я привыкла к разглагольствованиям о “Фианна Файл”, к выборам становилось похуже конечно, но все это мило, такая болтовня расслабляет, потому что можно вообще не слушать.

Она хотела сказать, что именно подобные разговоры Морис всю жизнь презирал — презирал почти столь же глубоко, сколь она сейчас. На миг ей показалось, что Уна готова обидеться на совет не слушать, но та, взглянув в зеркало, улыбнулась:

— Я понимаю, о чем ты.

Позднее к их компании присоединился мужчина со спутницей, которую представили как невесту. Нора постепенно сообразила, что это тот самый знакомый Элизабет — Рэй. Рэю понадобилось чуть больше времени, чтобы вычислить, кто такая она.

— Она много о вас рассказывает, — заметил Рэй. — Говорит, что в жизни не видела такой работящей сотрудницы. Наверно, ей лучше не знать, что я сегодня выбрался в свет. То есть лучше не рассказывать про меня.

— У нас с Элизабет полно других тем, — ответила Нора.

— Да уж, поболтать она любит. Мне ли не знать.

— Она отлично разбирается в своем деле, — сказала Нора тоном, который, как она понадеялась, положит конец этому разговору. — Вся в отца.

— Замечательная девушка, — отозвался Рэй и приложился к своей пинте.

— А знаете, когда я сказала Элизабет, что собираюсь сюда, она ответила, что тоже, возможно, заглянет — попозже, если выкроит время. У нее, как вы знаете, очень напряженная светская жизнь.

Это была неправда. Нора ничего не говорила Элизабет, но хотела посмотреть, как он себя поведет. И она осталась довольна, когда Рэй тревожно заозирался, как будто высматривал выход.

* * *

Утром она удивилась, обнаружив, что Элизабет пришла раньше нее.

— Птичка, которая давеча побывала в гольф-клубе, напела мне, что у вас была долгая беседа с Рэем, — сказала Элизабет.

Нора была уверена, что никого из Гибни в гольф-клубе не было. Она не представляла, кто еще мог доложить об этом Элизабет.

— Он мне сам позвонил, — ответила та на невысказанный вопрос. — Я вчера уже приготовилась к выходу, когда он позвонил и заявил, что хочет лечь пораньше. Так что я никуда не поехала. А потом ему позвонил Шеймас, признался, что до смерти вас боится, и попросил о поддержке.

— Боится меня? Да нет же, ничуть он не боялся!

— Это слова Рэя. Рассказал, что ваша сестра запретила Шеймасу говорить с вами о гольфе — пусть, мол, выберет тему посерьезнее, потому что вы очень умны. А Шеймас вконец разнервничался, в результате только о гольфе и трепался и уверен, что вы считаете его конченым мудаком.

— Мудаком? — Нора впервые услышала это слово из уст Элизабет. — Мне он показался милым. Но я рада слышать, что напугала его. Хотя и проявилось это забавно.

Элизабет не подозревала, что Рэй был в клубе с невестой, но Нора, сочтя, что сообщать об этом незачем, приступила к работе.

* * *

Близилось Рождество, и Нора с облегчением услышала, что Уна собирается провести его с Кэтрин, а последующие дни — с Шеймасом. Перспектива развлекать Уну и Шеймаса в обществе Джима и Маргарет сулила испытание, которого ей точно не вынести. Она не знала, пытался ли Джим взорвать гольф-клуб в пору своего бунтарства, но не сомневалась, что у него имеется вполне определенное мнение о его сливках. И вряд ли Джим с энтузиазмом воспримет отчеты Шеймаса об успехах в какой-то игре.

На праздники приехали Фиона и Айна, и поднялся немалый шум. Девушек пригласили на пирушку в городской бар-салон. Когда Нора воспротивилась, сказав, что Айне еще рано ходить по барам и вообще ей нужно учить латынь к экзамену, та ответила резко, осведомившись, должны ли они с Фионой после напряженного семестра торчать в дальней комнате у телевизора — с Норой, Доналом и Конором. Норе пришлось умолкнуть. Айна ни разу не говорила с ней в таком тоне, и Нора почти развеселилась. Однажды девушки вернулись в четыре утра, и Нору подмывало спуститься и выяснить, где они пропадали, но сдержалась, решив осведомиться днем, когда вернется с работы.

В воскресенье перед Рождеством она пригласила на чай Джима и Маргарет. Маргарет первым делом отправилась поболтать с Доналом, а Нора осталась с Джимом, едва отзывавшимся на ее попытки завязать беседу. Но при появлении Фионы и Айны он просветлел.

Нора не запомнила, с чего начался разговор о Северной Ирландии. Она знала, что Айна посещает школьный дискуссионный клуб, и однажды слышала ее выступление, но не думала, что они там обсуждают политику.

— У нас есть девочка, — сообщила Айна, — у которой в Ньюри[32] родственник, и она говорит, что это позор. Не понимаю, как мы такое допустили. По-мо-ему, общество, в котором творятся такие вещи, должно за многое ответить.

— Забавно, — сказал Джим, — что когда меня интернировали в Керраге, нам поначалу не нравились ребята из Лимерика[33], потому что им хотелось организовать соккерную сборную[34], но потом мы поняли, что они никому не желали зла. Впрочем, мы так и не привыкли к северянам. Это они отделились от нас.

— Но это же просто предвзятость, — возразила Айна. — Ирландия слишком мала, чтобы разделяться.

Вошедшая Маргарет спросила, о чем разговор.

— О Северной Ирландии, с твоего позволения, — ответила Нора. — Как будто мало телевизора.

— О господи, — вздохнула Маргарет. — Мы как-то ездили туда автобусным туром. Не знаю, где именно на севере мы были, но наш автобус закидали камнями. Я была счастлива, когда мы благополучно пересекли границу. По мне, так это просто толпа протестантов.

* * *

В канун Рождества заехала Уна, избавилась от привезенных подарков и укатила в Килкенни. Фионе и Айне она купила ту же дорогую косметику, какой пользовалась сама, и девушки целый день красились и выбирали для Фионы наряд к вечернему свиданию, о котором Норе, тоже готовившейся к Рождеству, знать якобы не полагалось.

Прибыли Джим и Маргарет, и Доналу с Конором пришлось помогать Маргарет вытаскивать из машины и заносить в дом подарочные свертки. Не все сразу поняли, что Доналу досталась лишь коробка шоколадных батончиков. Маргарет пустилась объяснять, и Нора отметила ее странную нервозность.

— У меня есть приятный сюрприз для всех, — сказала та.

— Но что это, тетя Маргарет? — спросила Фиона.

— Я знаю, — подал голос Конор.

— Ну так выкладывай! — потребовала Айна.

— Это темная комната, — сказал он.

Выяснилось, что за последние пару месяцев Маргарет тайком переоборудовала маленькую кладовку у себя дома, между кухней и гостевой спальней, в фотолабораторию. Норе рассказали, что в кладовку провели воду, установили там раковину и все необходимое фотооборудование, — Джим и Маргарет потратились нешуточно. Вот, значит, что происходило в передней комнате всякий раз, когда Маргарет ускользала туда, чтобы поговорить с Доналом. Не спрашивая Нору, которая этого не позволила бы, он уговаривал тетушку, давил на сочувствие, пока она не решила обустроить ему помещение для фотодела. Фиона с Айной были не меньше Норы огорошены случившимся. Позднее, когда мальчики ушли спать, а Фиона отправилась на свидание, Айна спросила, неужели Нора и правда не знала о фотолаборатории.

— Он же может потерять к этому интерес с годами, — сказала Айна. — И что тогда делать с этой комнатой?

— Они постоянно шушукаются, вот он, наверно, и внушил ей, что именно этого и хочет, — ответила Нора.

— Ни у кого нет домашней фотолаборатории.

— Что ж, у Донала теперь есть, — сказала Нора, — хорошее место для уединения. Может, ему только это и нужно.

Глава десятая

После долгих споров ей наконец начислили вторую пенсию и сделали пересчет за предыдущие месяцы. Поначалу Нора не поняла, откуда взялась столь солидная сумма. Она рассказала об этом Джиму и Маргарет, и Джим ответил, что Чарли Хоги был приличным министром юстиции, хотя и ужасным министром сельского хозяйства, но если не потеряет выдержки, то войдет в анналы как великий министр финансов.

Она вспомнила, как годами раньше побывала с Морисом на домашнем приеме у доктора Райана. Праздновали помолвку его дочери. Доктор Райан был тогда министром финансов. Она подивилась роскоши самого дома, официантам и рестораторам. Все гости, кроме прибывших из Уэксфорда, были в вечерних нарядах. Доктор Райан вел себя как аристократ, и ей было странно видеть, как робели и нервничали в его присутствии Морис и Шэй Дойл, который тоже приехал с ними из Эннискорти. Они были сами на себя не похожи, стоя в холле подле министра, изображавшего барина. Удивило ее и то, с какой легкостью министр принизил Хоги, назвав его торопыгой щенком без роду и племени.

“Он примкнул к нам, потому что мы были у власти, — припомнила она слова доктора Райана, — а власть — это все, чего ему хочется”.

Вспомнила тишину в машине, стоявшую первые полчаса на обратном пути, а затем, спустя несколько дней, — серьезность, с которой Морис передал слова министра Джиму. Позже от нее не укрылось, что если в присутствии Кэтрин, Марка или тети Джози разговор сворачивал на политику, Морис никогда не повторял тех слов доктора Райана. Они не предназначались людям иных взглядов.

Таким потерянным она видела Мориса еще только раз. Это случилось на собрании городских католиков-мирян под председательством доктора Шервуда из колледжа Святого Петра, где какой-то теолог говорил о переменах в церкви. Он настаивал, что власть церкви приоритетна и превосходит всякую прочую — закона, политики и прав человека. Для религиозного человека церковь должна стоять на первом месте не только по части вопросов религии, но и во всех прочих. Это, конечно, не означает, что вся власть у церкви, а гражданское право не в счет, но ее власть — главная. Когда начались прения, Нора толкнула Мориса, так как знала, что он не согласен с мнением теолога, — как, разумеется, и она. Но Морис никогда бы не стал затевать прилюдный богословский спор. Ей не забыть выражения его лица — озадаченного, беспомощного, почти испуганного, как на том приеме у доктора Райана в Делгани.

Джим тепло отзывался о перспективах Хоги, однако Нора знала, что в действительности он не одобрял его, как не жаловал большинство молодых министров. Ей самой Хоги нравился — или нравилось то, что она о нем знала, — ее восхищали его амбициозность и тяга к переменам. Сейчас же она еще более прониклась к нему симпатией — после того, как прочла речь, посвященную бюджету, в которой он отдельно упомянул вдов. Он снова повысил пенсии, и опять задним числом. Будь у нее уверенность, что так и продолжится, то можно было бы и не продавать дом в Куше. Последнюю сумму, пришедшую после перерасчета пенсии, Нора решила положить в банк, добавить к деньгам, вырученным за дом, с которыми Нора не знала, как поступить.

В очередной визит Джима и Маргарет она снова завела речь о Хоги. Джим интереса не выказал.

— Популизм — вот и все, чем он сейчас занимается. Я недавно видел его фото — восседает на коне, точно лорд.

— Да просто умора, — подхватила Маргарет.

— Ничего хорошего от него ждать не приходится, — подытожил Джим.

— Зато он единственный из политиков, кто печется о вдовах, — ответила Нора.

— Джим слышал о его похождениях в Кортауне, — сказала Маргарет.

— Шампанское пил, — пояснил Джим, — заказывал все новые марки, какие только имелись во “Флэш Хэррис”[35], а компанию ему составляли алчные подрядчики, адвокаты и такие же политиканы. И все смотрели ему в рот. Какой-то театр, право слово.

— Не вижу ничего плохого в том, что он развлекается, — сказала Нора.

Она подумала, что Морис наверняка заступился бы за Хоги. В отличие от Джима, он полагал, что старикам за семьдесят негоже занимать руководящие государственные посты, и ратовал за перемены.

Джим барабанил пальцем по подлокотнику кресла и тихо насвистывал. Он не привык слышать от женщин возражения, и она улыбнулась при мысли, что ему, если он продолжит у них бывать, придется научиться терпению.

* * *

Однажды мартовским вечером Нора открыла на стук, на пороге стоял мужчина, она узнала водителя грузовика — того самого из компании Гибни, что завел с ней беседу о беспорядках в Дерри. Она пригласила его в переднюю комнату, испуганно подумав, что с кем-то из детей что-то стряслось. Она мысленно перебрала всех. Донал сейчас сидит в лаборатории Маргарет и печатает фотографии, Конор в дальней комнате. А Фиону и Айну этот человек вряд ли знает, и если на то пошло, то и Уну, Джима и Маргарет — тоже. Гость явно нервничал.

— Простите, не знаю вашего имени, — сказала Нора.

— Мик Синнотт. Мы были хорошо знакомы с вашим отцом. Жили рядом на Росс-роуд. Мистер Вебстер обучал меня, упокой Господь его душу.

— Вы знали моего отца?

— Это было давно. Теперь уже мало кто его помнит. Сосед заходил к соседу как к себе домой. Так у нас было заведено.

Внезапно он расслабился, но Нора все еще не понимала, зачем он пришел.

— И чем я могу быть полезна? — Она постаралась взять тон не слишком властный.

— Сейчас скажу. Мне не советовали идти к вам, но дома я все рассказал моей хозяйке, мы с ней обсудили. Понимаете, весь персонал Гибни, за исключением нескольких человек, вступает в Ирландский профсоюз транспортников и разнорабочих, и мы собираемся сделать это тайно завтра вечером, в Уэксфорде. Если об этом пронюхают, то нам точно помешают, разделят нас, поманят всякими посулами. Другие считают, что вас не стоит в это посвящать: вы и с их семейкой дружите, и работаете неполный день, да и новенькая. Но я решил вам рассказать. Вы всю жизнь у меня на виду. Я помню, как вы выходили замуж, и много чего еще помню. Короче, так или иначе, мы все вступаем в этот профсоюз. А вас я знаю достаточно хорошо, чтобы не сомневаться — вы ничего не скажете завтра их дочке, и если желаете отправиться с нами, то мы вас подвезем, а если нет, то никто не сочтет грехом, что я с вами поговорил.

— Когда вы выезжаете?

— Должны быть на месте к восьми.

— И меня кто-нибудь захватит?

— Обязательно, с превеликим удовольствием.

— Что, правда все работники вступят?

— Все, кого мы позвали, — ответил он.

Нора молчала.

— Вам нужно подумать?

— Нет, я просто прикидываю, надолго ли это затянется.

— Честно говоря, никто из нас ничем подобным не занимался, и я знаю только, что желательно присутствие всех. Вожаки не хотят, чтобы кто-нибудь пообещал вступить, а потом сказал Гибни, что это не всерьез и ничего не было.

— Хорошо, — сказала Нора. — Я попрошу кого-нибудь присмотреть за мальчиками.

— Сам-то я не опасался, считал, что вы из тех, кто держит свои мысли при себе.

— И правильно, что не опасались.

— Ваш родитель гордился бы нами. Сил на городских заправил у него не хватало. Но он не был твердолобым консерватором — ничего такого, но держался при этом чинно.

— Я была старшей, так что помню его лучше всех, — улыбнулась Нора. — Сейчас ему было бы восемьдесят. Правда, трудно представить?

— Да почему нет, — ответил гость.

— Значит, я буду ждать завтра здесь в полседьмого.

— Кое-кто удивится, когда я расскажу. Мы пробовали сделать это несколько лет назад, нас тогда собралось раз, два и обчелся, и старик пригрозил уволить всех. Заявил, что разгонит всех, и нам пришлось утереться, потому что поддержки не было. Но при его сынке-рационализаторе да в наши ненадежные времена, когда сегодна работа есть, а завтра нет, поддержка будет почти наверняка. А в Уэксфорде есть важный один человек, его зовут Хоулин, правая рука Брендана Кориша[36]. Я знаю, что это больше не ваша партия, но они говорят, что наступает время перемен. Во всяком случае, этот малый из Уэксфорда научит Гибни хорошему тону, особенно молокососа.

Нора открыла ему дверь.

— До завтра, хозяйка, — бросил он, спускаясь с крыльца.

Он ушел, а Нора вдруг ощутила поразительную легкость, почти счастье. Мик Синнотт напомнил ей о былых годах, когда она была молода и ходила на танцы, его необычная уверенность, и разговорчивость, и сдержанные манеры были из того, ушедшего времени. Но главная причина состояла в том, что она взяла и сама приняла решение, даже не посоветовавшись ни с кем. Такое произошло впервые после продажи дома в Куше, и Нора радовалась, что не упустила этот шанс. Возможно, это и неразумно, ведь ей следует испытывать благодарность к Гибни. Но Нора не хотела быть благодарной — никому.

Она побеседовала с Доналом и Конором, договорилась, что они обойдутся без няньки и Донал до семи часов побудет у тети Маргарет.

Нора не знала, что надеть, и подумала, до чего же забавно, что никто, и уж всяко ни сестры, ни дочери и ни тетушка, не подскажут, в чем ей пойти на собрание Ирландского профсоюза транспортников и разнорабочих. В чем-нибудь скромном, решила она. Наденет то, что никому в глаза не бросится.

Надев простенькие юбку с блузкой и теплый кардиган, она с удовольствием подумала, как мало знают Гибни о том, что творится в их компании. Она сомневалась, что членство в профсоюзе хоть как-то отразится на ком-либо, Гибни просто примут случившееся. Но то, что все проделано у них за спиной, раздосадует их, а то и поразит. Пегги Гибни, подумалось ей, больше с нею не заговорит, и это вызвало странное чувство удовлетворения.

Она думала, что Мик Синнотт заедет за ней сам, но в дверь постучался Утиная Походка. А в машине на заднем сиденье сидела та самая молоденькая бухгалтерша, которой мисс Кавана приказала разрезать папки.

По пути в Уэксфорд Нора удивлялась, как сильно они не любят Гибни, особенно Томаса и Элизабет.

— Ходит за нами по пятам, — жаловался Утиная Походка. — Однажды у меня были дела в Блэкуотере и Килмукридже, а после в Риверчепеле и потом еще в Гори. День был погожий, летний, и я захватил с собой Риту с детьми, а план был такой: оставить их на пляже в Моррискасле, а под вечер заехать за ними и тоже окунуться. Проезжая Баллах, я заметил сзади машину, и за рулем сидел, конечно, Томас Гибни — он следовал за мной всю дорогу. В дальнейшем, когда мы встречались, он ни разу об этом не заговорил, но вот на что он убил целый день.

— А Элизабет, — подхватила юная бухгалтерша, — на нас даже не смотрит, куда уж там заговаривать.

— Лично мне с ней прекрасно работается, — заметила Нора.

— Я вовсе не против мисс Кавана, — сказала бухгалтерша. — Но привыкнуть к ней сложно. Она знает про все, что творится в конторе, и ничего не забывает. А ведь хотела стать бухгалтером, поехала учиться, но у нее умер отец, и ей пришлось вернуться домой.

— Нет, — возразила Нора, — она всегда работала у Гибни. Она была там, когда я у них служила раньше.

— Да, но, служа у Гибни, она получила назначение в Дублин и провела там год, а потом ей пришлось вернуться. А мать ее еще жива, и за ней нужен уход.

— Не знала, — сказала Нора.

— Мой отец, — продолжала бухгалтерша, — работает у Армстронгов и говорит, что лучшего места для протестантов не придумаешь. Но сама я не знаю. Армстронги заявили, что если их люди вступят в профсоюз, то они закроют предприятие и уедут из города. Вряд ли Гибни на это пойдут.

Нора пожалела, что не спросила у Мика Синнотта, где именно состоится уэксфордское собрание. Она могла бы и сама доехать. Спутникам явно хотелось вволю высказаться о Гибни, но они сдерживались, так как она работает в одном кабинете с Элизабет и вроде бы ладит с ее родней. Теперь Нора понимала, что поехать вместе было ошибкой. Но в тот момент, когда приняла это решение, оно казалось ей верным. Ее подкупило приглашение Мика Синнотта, отказать было невозможно. Но теперь она гадала, не промахнулась ли и не будет ли против нее большинство. Можно вступить в профсоюз и потом. Наверняка можно договориться, что ей следует подождать, поскольку она новенькая и работает неполный день. По мере приближения к Уэксфорду ей начало казаться, что затея вообще не кончится добром — возможно, раззадорит работников, но в итоге выльется лишь в неприятности. Ей захотелось домой, но вряд ли уместно просить Утиную Походку или кого-то еще отвезти ее до начала собрания обратно в Эннискорти.

Зал на набережной был битком. Нора вошла и тотчас ощутила, что на нее смотрят со всех сторон. Дружба с Элизабет отгородила ее от остальных, она даже не знала имен многих сослуживцев. Морис размышлял бы две недели, ехать на собрание или нет. Обсудил бы сначала с ней, а потом с Джимом. Ну разве можно впопыхах решать серьезные вопросы — от покупки дома до ежегодного выбора даты поездки в Куш. И эта осмотрительность была свойственна не только Морису. Нора видела, что большинству людей требуется время на раздумье. Возможно, собравшиеся в зале колебались не одну неделю — вступать им в профсоюз или нет. Она же управилась за секунду и теперь считала, что сотворила неимоверную глупость. Нора представила, как объясняет свой поступок Морису, огорошенному ее выходкой. Но следом полыхнула мысль, что ей больше не перед кем отчитываться, и сразу стало легче.

Нора пробралась поближе к первым рядам, где села с другими конторскими служащими, чтобы никто не заподозрил в ней шпионку. Мужчина с уэксфордским акцентом объяснял, что они живут в эпоху новаторских идей, в условиях тренинга руководства и появления в конторах и фирмах так называемых рационализаторов — людей, которые почти ничего не понимают в бизнесе и ровно ничего — в трудовых отношениях. Начальство, сказал он, меняет тактику, но в профсоюзном движении приоритеты прежние, о чем должен знать каждый член Ирландского профсоюза транспортников и разнорабочих. Но профсоюз, продолжал он, всегда не только опирался на свое прошлое, но и зависел от текущей репутации, от повседневной деятельности во благо своих членов — и во времена тучные, и в периоды кризиса.

— При каждом кризисе наступает момент, когда верх одерживает только одно. Всегда наступает миг, когда побеждают невежество и грубая сила.

Нора внимательно слушала. Она так и видела Мориса, увлеченного и собранием, и этой речью. А затем подумала об Элизабет Гибни, в обществе которой проводила большую часть времени. Представила, как Элизабет передразнивает этого человека, как она пародирует его слова “невежество и грубая сила”.

Когда оратор замолчал, раздались аплодисменты. А затем всем предложили выстроиться в очередь, внести свое имя в списки и тем самым стать членом Ирландского профсоюза транспортников и разнорабочих.

* * *

С утра в конторе было тихо. Элизабет явно ничего не знала о вечерних событиях в Уэксфорде. Все утро она пребывала в хорошем настроении и обсуждала свой план поехать с Роджером осенью на уик-энд в Париж, где будет проходить матч по регби.

— Со мной он будет вести себя хорошо. У моего малыша вечно такое жуткое похмелье. А если мы приедем за два дня до матча, уж я-то совершу набег на все модные магазины.

На следующее утро Элизабет прибыла поздно, да еще в темных очках.

— Наверно, вы уже слышали новости, — сказала она. — У нас дома никто глаз не сомкнул. Старого Уильяма пора вязать. Весь вечер разорялся, проклиная “Фианна Файл”, пока Уильям-младший не напомнил ему, что профсоюз подотчетен Лейбористской партии. Тогда старик начал проклинать Томаса за то, что тот нахватался в Дублине новомодных идей. Томас, конечно, и ухом не повел, а это вечная ошибка, со старым Уильямом так нельзя. Вот почему старикан так любит Фрэнсиху — за ее постоянные истерики. Томас уведомил его, что за несколько лет вдвое сократит персонал, и начал перечислять методы, которыми он этого добьется, пока старик Уильям не заявил, что с него хватит. Он пригрозил продать фирму, перебраться в Дублин и поселиться в районе Дартри. Там у него родственник, и Дартри видится ему безмятежной гаванью. Тем бы и кончилось, но тут встрял малыш Уильям, мой обожаемый братец, сказал, что надо бы прежде решить, как вести себя с большевиками. Меня разобрал такой смех, что мать пригрозила запереть кухню, если бедлам не прекратится. Но старый Уильям уже закусил удила. В два счета изложил, как удвоит капитал, если продаст фирму и мельницу, и куда вложит прибыль, и что единственной причиной, по которой он еще этого не сделал, является его преданность работникам фирмы и городу. А затем заявил, что ему нож в спину вонзили с этим профсоюзом. Мол, там всем заправляет какой-то гнусный тип по имени Мик Синнотт — водитель с Росс-роуд. Настоящее быдло. Старый Уильям от ярости сделался бледным как мертвец, заорал, что ему плевать, если мама запрет кухню. Томас заявил, что утром же лично уволит этого Мика Синнотта, будет всем наглядный пример. Да еще и позвонит кому надо, чтобы этого типа никуда больше не взяли. “Мокрого места от прощелыги не останется”, — пообещал он. Но тут младший Уильям сказал, что это вовсе никакой не конец света, что многие компании нормально ладят с профсоюзами. А старый Уильям орал: все они сукины дети, все до единого. И не станет он разговаривать ни с каким профсоюзом, и точка. Томас объявил, что раздобудет ключи от грузовика Мика Синнотта и отгонит машину до появления этого Мика на работе, но младший Уильям велел ему не дурить. А уж совсем глубокой ночью маменька как припечатала словцом, которого от нее никто не ожидал, да что там, никто и не думал, что оно ей известно. Это она так местных жителей назвала.

Нора подумала, не перебить ли Элизабет, не сообщить ли, что она тоже была в Уэксфорде и тоже записалась в профсоюз. Интересно, как поведет себя Элизабет, усвоив такую новость. Но позднее, услышав, как она говорит по телефону с Роджером, Нора поняла, что на самом деле думает Элизабет.

— Провернули за его спиной! Выползли ночью, точно крысы. Да нет, он всю ночь не спал, так и шастал вверх и вниз по лестнице, и в мою заглядывал комнату, и к Томасу, и к младшему Уильяму, и все недоумевал, как же так вышло, почему никто не предупредил ни его, ни кого-нибудь из нас. Сплошная измена, кричал. Если бы не дети, он бы просто прикрыл лавочку, хотя увеличил ее вдвое с тех пор, как получил от отца. И все расписывал, как выгодно можно продать компанию. Мама утром сказала, что эта история разбила ему сердце. Он больше видеть не хочет свое предприятие. Ведь некоторых работников он знает сорок лет, а некоторых и того поболее. И вот все они вонзили ему нож в спину. У мамы есть приятельница-монашка, старая паучиха по имени сестра Томас, и мне пришлось звонить ей и просить зайти — настолько все плохо.

Уходя домой в час, Нора столкнулась с Томасом Гибни. Он остановился и уставился на нее. На лице было написано холодное бешенство. Она поняла, что в скором времени и Элизабет, и прочие Гибни узнают, что она тоже среди предателей.

Глава одиннадцатая

В городе стало полегче. Ни на Корт-стрит, ни на Джон-стрит, ни на Бэк-роуд никто ее больше не останавливал, чтобы выразить соболезнования; никто не заглядывал в глаза, ожидая ответа. Если она кого-то встречала и задерживалась поговорить, то речь шла о других вещах. Бывало, что собеседник, уже готовый проститься, спрашивал, как идут дела у нее или как поживают мальчики, и этим молчаливо подразумевал случившееся. И все же Нора нервничала, видя, как кто-то направляется к ней. Напоминание об утрате могло быть сделано в манере навязчивой, а то и болезненной.

Хуже всего приходилось на воскресной мессе. В соборе, где бы она ни села, на нее смотрели с особым сочувствием, или сторонились, будто расчищая ей пространство, или поджидали снаружи, чтобы поговорить. Когда сделалось совсем уж невмоготу, когда стало казаться, что каждый перехваченный взгляд полон сочувствия, она начала ходить в часовенку при монастыре Святого Иоанна или шла к утренней восьмичасовой мессе, собиравшей совсем немного прихожан.

Однажды Нора возвращалась из магазина “Барри”, что на Корт-стрит, ходила туда за батарейками для транзистора, который полюбила держать подле кровати. Она шла себе, представляя, как Фиона слушает по выходным “Радио Кэролайн” и “Радио Люксембург”, и тут увидела, что навстречу идет Джим Муни, сослуживец Мориса. Он жил в глубинке с братом, после того как вернулся из семинарии, так и не получив сан. Морису он никогда не нравился. Нора подозревала, что это как-то связано с отказом Джима вступить в преподавательский профсоюз. В отличие от других коллег Мориса, он не написал ей, когда тот умер.

— Надо же, я как раз о вас думал, — сказал он.

— Как поживаете? — спросила она прохладно.

— Почти созрел вам позвонить.

Она промолчала. Ей не хотелось, чтобы он звонил.

— Я спрашивал в учительской, как поступить, но никто не знал.

Она задалась вопросом, противен ли был Морису, как ей сейчас, этот тон — и резкий, и оскорбительный.

— Ваш Донал еще тот сорванец. Сидит такой весь из себя на галерке. Как-то раз я проверил — он даже учебник не открыл. Читал какую-то книжку. А однажды очень по-хамски огрызнулся. Не знаю, как с ним и быть.

Нора почти уж собралась кое-что на это сказать, но прикусила язык.

— Бывают семьи, — продолжал он, — в которых все мозги достаются мальчикам. Но в вашей они есть и у девочек, и у малыша Конора, — я слышал, он очень умен, а девочки еще и рачительны. Рачительность — великое подспорье.

“Рачительность” он произнес с придыханием, будто проповедь читал, и Нора чуть не улыбнулась. Непонятно, почему он покинул семинарию перед рукоположением.

— Я думал, что если увижу вас, то скажу. Не у меня одного есть претензии к Доналу.

Она искала слова, которые заставили бы его замолчать. Но сил у нее хватило только на взгляд, и она разозлилась на себя: какой, должно быть, рохлей он ее считает.

— И какие же предметы он у вас изучает?

— Естествознание и латынь.

Она кивнула.

— Но предметы не так уж важны. Важно то, что он испорченный. И поведение, и ум у него испорченные.

— Что ж, огромное вам спасибо, что поделились, — Нора тщательно выговаривала каждое слово. Она попыталась обогнуть его.

— Всего вам доброго, — сказал он.

На Донала раньше никто не жаловался. Она, конечно, беспокоилась из-за его заикания и подозревала, что в школе у сына не все ладно, но в рождественском табеле не было ни одной приписки с каким-либо порицанием. Донал никогда не был отличником, текущие оценки у него так себе, но начальную школу он окончил неплохо, получил стипендию от совета графства. И все вечера обычно корпит над учебниками в передней комнате. Нора предполагала, что он занимается, но порой задавалась вопросом, а не штудирует ли он свои книги по фотоделу. Теперь она не знала, как поступить — рассказывать Доналу о встрече с Джимом Муни или промолчать.

Спустя несколько дней она увидела Донала на другой стороне улицы — он возвращался из школы. Сын ее не заметил и выглядел подавленным, погруженным в невеселые думы.

* * *

На выходные приехала Фиона, и Нора чуть не рассказала ей о встрече с Джимом Муни, но была суббота, Фиона собиралась вечером на свидание, все утро провалялась в постели, слушая радио, а днем хотела встретиться с подругами, и Нора решила не тревожить ее. Да и боялась, что Фиона расскажет о Донале что-нибудь и похуже.

Днем, больше из желания улизнуть из дома, Нора отправилась в парикмахерскую, где разрешила Берни добавить немного медной краски. Глянув в зеркало, она испытала сомнения поболее, чем в первый раз. Зато сменила причину для беспокойства.

Вечером позвонил кто-то из кавалеров Фионы, но та еще не была готова. Они собирались на танцы в “Пшеничный амбар”. Тут же в комнате возник Конор, желавший послушать разговор, следом заглянул и Донал, дабы выяснить, кто звонит, но оба ретировались ни с чем. Когда показалась Фиона, накрашенная, в лучшем платье и при сережках-кольцах, Донал снова объявился, с мрачным видом плюхнулся на тахту, где и замер, наблюдая, как сестра с подружками восхищаются друг дружкой и болтают с Норой.

Как только девушки упорхнули, Нора повернулась к Доналу:

— Я встретилась на неделе с Джимом Муни.

— Он к-козел, — ответил Донал.

— Он говорит, что ты невнимателен на его уроках.

— Н-ненавижу его. К-кретин.

— Он твой учитель.

— Вот бы у н-н-него д-дом сгорел! — Донал едва выговаривал слова, но был так возбужден, что не мог замолчать. — Или он п-п-потонул.

— Знаешь, тебе лучше успокоиться, — сказала Нора.

В четверг заглянула Маргарет. Задержалась в передней комнате, чтобы поговорить с Доналом. А после, присоединившись к Норе в дальней комнате, принялась восхищаться мальчиком — какой Донал забавный и до чего умен. Нора подавила желание сообщить, что вовсе не находит Донала забавным, а Джим Муни не находит в нем большого ума. Маргарет расписывала, как Донал часами просиживает в фотолаборатории, как он трудолюбив, рассказывала, как он экспериментирует с методами проявки пленки. Нора не сказала, что он не показал ей ни единой фотографии.

Восторги Маргарет ее быстро утомили. Нора предпочла бы посидеть с книгой или полистать свежую “Айриш таймс”. Когда приезжал Джим, она с облегчением шла на кухню, чтобы приготовить чай, а после поднималась к мальчикам — проверить, легли ли они, погасить у них свет.

А когда Маргарет и Джим начинали собираться, она радовалась, что наконец-то ее оставят в покое. Но в прихожей, желая им доброй ночи, Нора остро осознавала, что вот сейчас дверь захлопнется, и она снова останется наедине со своим одиночеством, и впереди нет ничего, кроме ночи.

* * *

Элизабет больше ни словом не обмолвилась о профсоюзе и не поведала ничего нового о том, как привыкают к ситуации отец и братья и особенно — мать. Нора побывала на одном профсоюзном собрании; там завязалась жаркая дискуссия о том, кто войдет в комитет и займет те или иные должности. Впредь она туда не ходила.

Тем не менее ей было приятно видеть Мика Синнотта, которого так и не уволили, и он все увереннее расхаживал как профсоюзный лидер. И к Норе отношение во многом переменилось после того, как она вступила в профсоюз, — теперь все работники Гибни улыбались ей при встрече, а то и заговаривали. Создание профсоюза мало что изменило в конторе. Персонал все так же понемногу сокращали, и никто не роптал. Если какая-то девушка намеревалась выйти замуж и увольнялась, то на ее место никого не брали, а обязанности делили между другими. Томас был особенно строг ко всему, что касалось рабочего графика. Рассылал грозные предупреждения тем, кто опаздывал, впустую болтал или делал в работе ошибки.

Элизабет вернулась в прежнее доброе настроение и, как раньше, делилась с Норой планами на выходные и любовными похождениями, но Томас больше с ней ни разу не заговорил. А при встрече яростно сверкал глазами. Она, в свою очередь, проходила мимо, как будто он был пустым местом. Но несколько раз, когда ему случалось заглянуть в их общий с Элизабет кабинет, она любезно здоровалась и по-дружески обращалась к нему по имени — он, правда, не отвечал. Элизабет взяла за обыкновение спрашивать у Томаса, что ему нужно. Порой, когда Элизабет особенно увлеченно беседовала по телефону или что-то с жаром излагала Норе, за матовыми стеклянными дверями маячила тень Томаса. Нора гадала, завел ли он на них обеих дело, как на всех остальных.

Глава двенадцатая

При виде Нэнси Брофи Нора отошла от окна. Она не знала, с чего вдруг Нэнси к ней приходить. Затем представила, как Нэнси стучит, и ждет, и прислушивается, а потом снова стучит, и вот спускается с крыльца и заглядывает в окна, ища признаки жизни. Она так и чувствовала колоссальное облегчение, которое испытала бы, хвати ей смелости претворить эту фантазию в действительность.

С первым же стуком Нора подошла к двери, отворила ее и пригласила Нэнси войти.

— Надеюсь, я не помешала, — сказала Нэнси. — Я бы и не пришла, но хотела попросить вас об одолжении.

— Что ж. Все, что в моих силах, — ответила Нора.

— О, это в ваших силах! — горячо заверила ее Нэнси. — Да не пугайтесь вы так!

Нора не знала, как реагировать. Нэнси была слишком оживлена и выглядела глуповато, стоя в прихожей и улыбаясь во весь рот.

— Вы же знаете, что мы с Филлис Лэнгдон каждый год проводим в приходских залах викторину. Спонсирует это дело “Гиннесс”. Филлис задает вопросы, а я подсчитываю баллы. Голосище у нее зычный, микрофоны не нужны, и мы отлично управляемся, потому что я никогда не ошибаюсь в цифрах.

Нора не понимала, почему Нэнси выкладывает все это как нечто захватывающее и требующее немедленного внимания.

— Так вот, дело в том, что завтра вечером я не могу. Мне придется последним поездом ехать в Дублин, потому что Бриди, моя сестра, лежит в больнице Бон Секур. Ей предстоит операция. И я решила сперва подыскать замену, а уж потом сообщить Филлис, и Бетти Фаррелл сказала, что слышала от кого-то у Гибни про вас — мол, вы настоящая волшебница, когда нужно что-нибудь подсчитать, и вот я пришла.

Нора мрачно на нее смотрела.

— Только не говорите, что не сможете! — взмолилась Нэнси.

— Всего на один вечер? — спросила Нора.

— Один. А вам полезно будет малость развеяться и пообщаться с нашими.

— Я почти не выхожу.

— Я знаю, Нора.

В итоге они условились, что, если не будет оговорено иначе, Филлис Лэнгдон заберет ее завтра вечером в половине восьмого. И только когда Нэнси уже была на крыльце, Нора спросила, где проводится викторина, и та ответила, что в Блэкуотере.

— Я не знала, что они проходят так далеко от города, — сказала Нора.

— Только в этом году. Это эксперимент.

Стоя на пороге, Нора провожала Нэнси взглядом и испытывала соблазн догнать ее и сказать, что она забыла о важном деле — более неотложном, чем подсчитывать какие-то там баллы. Она попыталась что-нибудь придумать и решила, что уже поздно. Закрыв дверь, она пожалела, что не спросила сразу, где именно устраивают викторину. Тогда бы сказала, что в Блэкуотер поехать не сможет. Это слишком близко к Балликоннигару и Кушу.

Она представила Блэкуотер летом, когда его заполняют дублинцы и уэксфордцы, а женщины пятничными или субботними вечерами запросто ходят с мужьями в паб “Этчингем” и пьют шипучку “Бэбичам”[37] или бренди с содовой, а малышей оставляют на няньку или детей постарше. Погожими июльскими вечерами Нора с Морисом часто проходили две мили от Балликоннигара пешком, а после ловили до дома попутку. Или, когда наступал август и вечера становились темнее, а трава вдоль дороги от гандбольной площадки до скалы обильно покрывалась росой, Нора садилась за руль старенького “Моррис-Минора”, и они еще больше расслаблялись, зная, что могут уехать когда пожелают. Морису всегда нравилось общество, особенно если в компании был кто-нибудь из Эннискорти или местные из Блэкуотера, и постепенно Нора тоже полюбила компании и радовалась приподнятому настроению Мориса.

* * *

Она сообщила мальчикам, что вечером ей нужно уйти. Они должны дать слово не драться и в положенное время лечь спать.

— А м-можно немного попозже? — спросил Донал.

— Можно, решай сам, — сказала Нора. — Но не очень поздно.

— Я тоже могу решать? — встрял Конор.

— Можете оба.

В половине восьмого Нора увидела в окно, как подъехал красный “Форд-Кортина” Филлис Лэнгдон. Нора надела летнее платье. На случай, если похолодает, перебросила через руку кардиган. Мальчики сидели в дальней комнате с Фионой, которая тоже собиралась скоро уходить.

— Я ушла! — крикнула Нора. — На улицу ни ногой, и не беситесь! Вернусь, когда вы уже будете спать.

За прошедшие годы она не раз встречалась с Филлис Лэнгдон. Муж ее работал ветеринаром, оба родом из Дублина. Нора отметила, как умело развернула Филлис автомобиль, восхитилась красивыми кольцами на пальцах Филлис, когда та переключала скорость. Машина тронулась в сторону Блэкуотера.

— Поразительно, как много все они знают о спорте и как мало обо всем остальном, — сказала Филлис. — Впрочем, в политике тоже кое-что смыслят, и в географии, а то и в истории. Но вопросы о литературе и музыке всех ставят в тупик. Подмывает спросить, учились ли они вообще в школе.

— А кто составляет вопросы? — спросила Нора.

— Ох, да вся канитель на мне. Насчет спорта советуюсь. Начинаем с вопросов простых. И у всех есть стандартные вопросники, в которые я вставляю совсем немного своего, просто чтобы они поняли, что им не мешает подготовиться. На прошлой неделе в Монаджире была команда, которая вообще ничего не знала. И даже не смутилась. Попроси их сложить два и два — смотрели бы так, будто им нужно объяснить теорию Эйнштейна.

— Наверно, для смеха пришли.

— Блаженно неведение, — сказала Филлис.

— Я уверена, что некоторые были очень милы, — улыбнулась Нора.

— О да, премилые и тупые как пробки.

У Финкоуга они свернули направо и больше не разговаривали, пока не очутились за Баллахом. Нора чувствовала, с какой серьезностью относится к делу Филлис, и решила отказаться от легкомысленных реплик в адрес участников, которые не могли ответить на вопросы. Теперь она поняла, почему Нэнси Брофи искала хорошего подсчитывателя баллов.

— Кстати, — подала голос Филлис, — у меня для вас припасены блокнот и несколько ручек. Мы начнем с двух раундов вопросов, где нужно выбрать один из двух ответов, с этим и ребенок справится. Это разминка, а потом перейдем к заданиям посложнее, где возможных ответов три, потом четыре, а дальше состоятся пять раундов, где вариантов ответов по шесть, так мы отделим козлищ от агнцев. В первом раунде отвечать должен кто-то один, но в последних разрешается и всей команде.

— Наверно, это немалый труд — готовить вопросы, — заметила Нора.

— Мне нравится разнообразие, и хорошая команда — ойлгейтская, например — готовится неделю: читают литературу на темы, в которых не особенно разбираются.

— Значит, это еще и очень познавательно.

— Для некоторых — да, но не для большинства, — сурово ответила Филлис.

* * *

Филлис ни словом не обмолвилась о Морисе и ничем не показала, что знает: это один из немногих выездов Норы после его смерти. Однако Нора полагала, что Филлис известно все, уж Нэнси Брофи наверняка ее предупредила, и Филлис молчит из деликатности. А значит, и ей самой не стоит признаваться, что она хорошо знает Блэкуотер, куда в юности регулярно каталась на велосипеде и где много лет назад познакомилась с Морисом, они в те годы каждое лето жили там по соседству. Все это она оставит при себе и последует примеру Филлис — отнесется к викторине серьезно, будет крайне внимательна при подсчете баллов.

Они прибыли на место, и Филлис удивилась тому, что собрание организаторов назначили в “Этчингеме”, — обычно она в пабы не ходила, но они при первой возможности отправятся в зал при церкви. От предложенных напитков она отказалась.

— Нам понадобятся ясные головы, так что обойдемся водой. Возьмем немного льда и пару стаканов. И в зале на столе будет то же самое.

Ожидались команды из самого Блэкуотера и Килмукриджа. Нора разлиновывала блокнот и не заметила стоявшего у стойки Тома Дарси из Куша. Он подошел к их столу, как был, все еще в рабочей одежде.

— Как дела, Нора?

— Том, простите, я вас не заметила, — сказала она. — Вы приехали на викторину?

— Смеха ради мы могли бы и остаться, но с тем же успехом можно и не ходить. Уж мы-то, Нора, знаем все ответы.

Нора собралась было представить его Филлис, но вовремя вспомнила о ее чопорности — наверняка ей не понравится, что ее знакомят с человеком в рабочей одежде, да еще держащимся столь непринужденно, почти фамильярно.

— Как поживает миссис Дарси? — спросила Нора.

— В полном здравии. Очень обрадуется, когда скажу, что вас встретил. Так, а с вашей спутницей я знаком? Моей хозяйке лучше докладывать, с кем я вижусь, когда выхожу за порог.

— Филлис Лэнгдон, а это Том Дарси, — сказала Нора.

Филлис кивнула, но руки не подала.

— О, Филлис Лэнгдон! Та, что задает вопросы. Монаджирский кошмар.

Нора заметила, как покоробили Филлис эти слова, но Том Дарси не думал возвращаться к барной стойке, явно желая выудить из них побольше, чтобы потом пересказать все жене.

— Я слышал, что в Монаджире никто ничего не знал.

Было ясно, что Том обращается к Филлис, но та не ответила.

— Говорят, они темные, как то, что навалено в свинарнике, и я не о соломе говорю, — не унимался он.

— А как дела у ваших в Куше? — осведомилась Нора.

— Да сидят без гроша — те немногие, кто там остался. Я вам вот что скажу — вас там отчаянно не хватает. Мы постоянно об этом толкуем. Вы были настоящим украшением нашего пляжа.

— Извините, — перебила его Филлис, — но нам скоро в зал, надо рассадить участников.

— Эта толпа из Килмукриджа точно не отличит своего локтя от сучка в стене, — сказал Том. — Спросите у них, что такое ГАА[38]. Мигом поставите их на место. Присмиреют тут же и будут себя вести как надо.

— Как надо? — со значением переспросила Филлис.

— Выпить не желаете?

— Нет, спасибо, — ответила она.

Нора проводила Тома взглядом, тот направился к стойке и указал бармену на их столик.

— Вам чего — “Бабичам”, шерри или бренди? — крикнул он.

Нора помотала головой и повернулась к Филлис, которая просматривала вопросы. На щеках у той алели пятна — очевидная реакция на знакомство с Томом Дарси.

Бармен подошел к ним с “Бабичамом”, бренди и содовой.

— Мы же сказали, что хотим просто воды, — сказала Филлис. — И нам некогда.

— Воля клиента для нас закон, мэм, — ответил бармен. — И если вернете стаканы, то можете захватить их в зал.

— Да от этого башку просто сносит! — крикнул от стойки Том Дарси.

— Вы давно знаете этого человека? — спросила Филлис.

— Всю жизнь, — невозмутимо ответила Нора, наливая себе “Бабичам”. — Боюсь, что бренди я пить не могу, мне от него плохо.

Она улыбнулась про себя, подумав о бренди. До свадьбы она даже не пробовала спиртного. А как вышла замуж, первым делом отведала шерри, но ей не понравилось. Как-то вечером в этом самом пабе кто-то угостил ее бренди, и в тот вечер она выпила три, а то и четыре рюмки, им с Морисом было очень весело. К концу вечера она безудержно смеялась. Помнится, у стойки торчал Фрэнки Дойл из Эннискорти, а его жена сидела на барном стуле. Нора тогда решила, что они думают, будто она смеется над ними. Фрэнки был коротышкой и наверняка переживал из-за этого. К тому же они с женой в тот вечер мариновались одни, их не позвали в компанию, где все были тоже из Эннискорти. Так или иначе, она ловила их взгляды всякий раз, когда ее разбирал смех. Никто не мог ее унять. С тех пор супруги Дойл с ней не разговаривали. А Нора больше никогда не пила бренди.

— Вы где-то витаете, — заметила Филлис.

— Витаю, — улыбнулась Нора.

— Нам пора, и не стоит нести через деревню выпивку, пусть даже спонсор нашей викторины — “Гиннесс”. В последний раз соглашаюсь встречаться в пабе.

Она залпом выпила бренди с содовой.

Зал постепенно заполнялся. Кое-кого Нора знала по имени, других только в лицо, а с некоторыми и вовсе не была знакома, но в том, как они стояли в дверях, или жались к дальней стене, или оглядывались улавливалось что-то родное — застенчивость и в то же время раскованность, дружелюбие и настороженность. Ей казалось, что она знает этих людей как себя.

Команды представились, и Филлис сделалась сама строгость. Она поминутно вставала, требовала освободить пространство между своим столом и стульями участников, следила, чтобы никто из посторонних не подходил близко и не подсказывал.

В каждой команде было трое мужчин и одна женщина. Объяснив правила, Филлис извлекла из сумки секундомер и установила его на интервал в десять секунд. Нора рассматривала соревнующихся. Одного, из Блэкуотера, она знала — это был учитель на пенсии, а сидевшая рядом дама состояла в комитете Ирландской ассоциации сельских женщин. Третий член команды походил на старшеклассника, а четвертый, на ее взгляд, был из фермеров. Когда Филлис заговорила, участники притихли. Как при священнике, подумала Нора, который взошел на кафедру, или при появлении в классе учителя.

Первые вопросы оказались до неприличного просты. Но Филлис преподнесла их как мудреные и требующие немалого напряжения памяти. Голос у нее был как у диктора, а некоторые слова резали слух английским акцентом. Нора поняла, что вести счет будет просто, но во втором и третьем раундах заметила, что Филлис косится на ее записи, так как в их подсчетах наметились расхождения.

Как только пошли вопросы с четырьмя вариантами ответов, какой-то человек принес Филлис еще бренди с содовой, а Норе — “Бабичам”. Она понятия не имела, кто заказал выпивку, — Тома Дарси она не видела.

Когда вариантов стало шесть, блэкуотерская команда вырвалась чуть вперед. Во время раунда вопросов на спортивную тему зал возбудился, как только речь зашла о ГАА. Филлис потребовала тишины и объявила, что следующий раунд посвящен классической музыке.

— Сколько симфоний написал Брамс? — спросила Филлис.

Нора следила за мужчиной из Килмукриджа. Тот задумался, словно пытаясь вспомнить нечто хорошо ему известное. Когда Филлис предупредила, что включает секундомер, он ответил:

— Двадцать пять.

Филлис презрительно оглядела притихший зал. Нора уставилась в таблицу с баллами.

— Брамс, как известно каждому, написал четыре симфонии, — сказала Филлис. — Двадцать пять — это в самую точку!

Следующий вопрос был встречен молчанием.

— Сколько симфоний написал Шуман?

Настала очередь учителя-пенсионера из Блэкуотера.

— По-моему, девять, — произнес он тихо.

— Неправильно, — сказала Филлис. — Четыре!

Перебрав Гайдна, Моцарта, Шуберта, Малера, Сибелиуса и Брукнера, она добилась того, что в зале воцарилась ошеломленная тишина, угадать не удалось никому. Филлис перешла к операм и предложила назвать композиторов, ответы знали и учитель, и юноша из Блэкуотера. Благодаря этому блэкуотерцы вырвались на пятнадцать очков вперед, и Филлис объявила последние раунды, в которых соревнующиеся могут совещаться друг с другом. Один участник попросил о перерыве, чтобы сходить в туалет, и Филлис согласилась. На столе снова появились бренди с содовой и шипучка “Бабичам”.

Взглянув на дверь, Нора заметила компанию из нескольких человек, возмущенно смотревших на них с Филлис. Перехватив ее взгляд, молодой парень с песочного цвета волосами и загорелым лицом оглянулся на остальных. Он подошел к ней с таким видом, будто ему нанесли личное оскорбление.

— Голосина у ней будь здоров, — кивнул он на Филлис. — Надеюсь, сегодня она не поедет через Килмукридж, потому что ребята изрядно озлились на ее кваканье. Больно много воображает, доложу я вам.

Нора молча отвернулась.

— Я тебе так скажу, — заметил парень приятелю, — она уделается, когда ей забьют эти симфонии по самое не могу. Уж тогда-то перестанет задавать свои вопросы.

Филлис шепнула Норе, что нужно как можно скорее возобновить викторину.

— Внимание! — крикнула она. — Приготовьтесь к последним, самым напряженным раундам! Сейчас миссис Вебстер объявит нам предварительный счет.

Молодой парень продолжал отираться поблизости. Филлис посмотрела на него в упор:

— Боюсь, вы мешаете. Совершенно незачем стоять так близко. Не могли бы вы отойти и сесть?

Парень помялся, затем испепелил Филлис очередным яростным взглядом и двинулся к маячившим у двери друзьям.

Новый раунд был посвящен премьер-министрам разных государств, и, судя по всему, один килмукриджец к нему подготовился. Он сумел назвать имена премьер-министров Швеции и Норвегии. Трудности начались, когда у команды спросили, как зовут премьер-министра Советского Союза, и ее члены сначала сошлись на том, что это Брежнев, а потом передумали и назвали Подгорного.

— Так кто же из них? — осведомилась Филлис.

Они совещались, пока Филлис не остановила секундомер.

— Подгорный, — сказал один.

— Боюсь, что оба ответа ошибочны. Председатель Совета министров Советского Союза — Косыгин.

— Вы же спросили, как зовут премьер-министра, — возразил кто-то.

— И его фамилия Косыгин.

— Но вы сказали, что он председатель.

— А это то же самое, что премьер-министр. И боюсь, что мое решение окончательное. Можете спорить сколько угодно. Следующий вопрос!

Поднялся ропот, и Филлис повысила голос:

— Я больше не позволю перебивать!

Нора уткнулась в таблицу очков, не смея поднять глаза. Команда Блэкуотера не ответила на несколько вопросов, и к концу раунда разрыв составил всего три очка. Норе — как многим, по ее мнению, — было ясно, что если бы не вопрос о Советском Союзе, то впереди оказался бы Килмукридж. В последнем раунде, который был посвящен знаменитым сражениям, обе команды сумели правильно ответить на все вопросы. К концу викторины Нора подвела итог. Блэкуотер победил с перевесом в три очка. Филлис встала, снова призвала к тишине и властным тоном огласила результат. Не успела она сесть, как от толпы отделился мужчина и направился к ней. Он был в кепке и клетчатом пиджаке.

— Откуда вы? — агрессивно спросил он.

— А вам какое дело? — огрызнулась Филлис.

— Вы ведь даже не из Эннискорти. Вы не пойми откуда. И не имеете права тут выделываться.

— Я думаю, вам пора домой, — отрезала Филлис.

— Я-то хоть знаю, где мой дом.

— Вы нас ограбили! — крикнул другой. — Все было подстроено!

Тут из толпы выбрался Том Дарси:

— Мы с приятелем из-под Килмукриджа приглашаем вас, дамы, в “Этчингем” и хотим угостить в благодарность за ваш тяжелый труд.

— Надо с ними пойти, — сказала Нора и облегченно вздохнула, когда Филлис согласилась.

— Вы жена Мориса Вебстера? — спросил уже в баре спутник Тома Дарси.

На секунду она усомнилась, известно ли ему, что Морис мертв.

— Я хорошо его знал, — добавил он.

Нора огляделась и отыскала Филлис, которая держала полный стакан бренди с содовой и оживленно болтала с Томом Дарси.

— Давно? — спросила она.

— Познакомились, когда он как-то приехал сюда с братом, с ними было еще несколько человек. Мы рыбачили вместе. Его брат еще жив?

— Да, — ответила Нора.

— И был еще один, хворый, который умер?

— Верно.

— А Маргарет, сестра, замуж вышла?

— Нет, так и не вышла.

— Хорошая женщина, ее все любили. — Он отпил из стакана и глянул поверх него на Нору. — Я огорчился, когда услышал про Мориса. Господи, да все мы тут расстроились.

— Спасибо на добром слове.

— Жизнь непредсказуема. Иногда это сплошная бессмыслица.

Они молча постояли у стойки.

— Хотите чего-нибудь получше, чем это? — спросил он наконец.

Нора взглянула на свой “Бабичам” и замялась.

— Я слышал, что это ужасная дрянь, — сказал мужчина. — Вам лучше взять водки со светлым лимонадом. Мои хозяйка с дочкой только ее и пьют, когда выбираются в свет.

Он заказал ей водки со светлым лимонадом и сам налил, когда принесли. Она увидела, что компания мужчин, стоявшая в дверях зала, перебралась сюда и заказывает выпивку; после викторины бар заполнялся, и общее настроение было приподнятым. Необычное событие спасло вечер и дало тему для обсуждения. Оживленная публика больше смахивала на болельщиков, вернувшихся с хёрлинга[39] или футбола.

Филлис продолжала беседовать с Томом Дарси, щедро пичкая его материалом для пересказа жене. Вскоре к ним присоединились другие мужчины, которые заговорили с Филлис как со старой знакомой. Филлис втянулась в дискуссию, кивала и переводила взгляд с одного на другого. Нора подумала, что муж у нее — ветеринар, а потому она привыкла к обществу фермеров и знает, когда следует оставить командный тон. А может, все дело в бренди.

Никто не позволял Филлис и Норе платить, и всякий раз, когда мужчины оплачивали очередной круг, они брали бренди с содовой для Филлис и водку со светлым лимонадом для Норы.

Вскоре Филлис начала показывать ей на выход, Нора оглянулась на дверь и увидела Тима Хегарти и его жену Филомену. Тим был учителем из школы Мориса. Нора знала, что на выходных они с женой колесят по окрестностям в поисках компании, но понятия не имела, что им понадобилось в Блэкуотере. С ними были двое детей. По выражению лица Филлис было ясно, что она не одобряет подобное.

Тим славился приятной внешностью и звучным голосом. Жена пела с ним, когда была не слишком пьяна, а как-то раз, участвуя в концерте в обители Милосердия, на котором побывала и Нора, все семейство, включавшее родителей и шесть или семь детей, сыграло семью фон Трапп из “Звуков музыки”[40]. Все тогда сказали, что быть им профессиональными артистами, если Тим и Филомена бросят пить.

У барной стойки призвали к тишине. Тим Хегарти стоял, закрыв глаза. Волосы напомажены, узкий галстук-бабочка и пиджак в красную и белую полоску. Вылитая американская кинозвезда. Не открывая глаз, он запрокинул голову и запел голосом мягким, но звучным: “Мона Лиза, Мона Лиза, так прозвали тебя люди, ты так похожа на даму с загадочной улыбкой…”[41]

Сначала Норе показалось, что кто-то пел эту песню на ее свадьбе; она попыталась вспомнить, кто бы это мог быть. А потом подумала, что нет, это было позднее и не про нее. Это было после рождения Фионы, а приятно, наверно, сделалось при воспоминании о дочке — какой она была милой, как училась говорить и ходить. Тим перешел ко второму куплету, и Нору поразило, насколько точно она вспомнила, когда это было. Они с Морисом оставили Фиону с матерью Норы — на день, а то и на ночь, чтобы побывать на свадьбе кузена Мориса — у Эйдан и Тилли О’Нейлл. Прием устроили в отеле “Талбот” в Уэксфорде, а шафером был Пирс Брофи, сын Нэнси, который впоследствии уехал в Англию и там прилично поднялся. Пирс тогда встал и спел эту песню, которая, подумала сейчас Нора, была в том году свежим хитом, и все поразились, что он знал слова. Он пел медленно, в точности как сейчас Тим, и хотя песня была не из тех, что нравились Морису, Нора ее любила — за неспешность и печаль и еще за удачные рифмы. А главное, было отрадно, что рядом Морис, — она радовалась, что они вместе, нарядные, и все вокруг знают, что они муж и жена.

Песня кончилась, и посетители бара наградили Тима громовыми аплодисментами. Одна лишь Филлис осталась, мягко говоря, безучастной и, глянув на Нору, закатила глаза. Нора заметила у нее в руке полный стакан бренди с содовой и увидела, что и перед ней самой опять стоит водка и светлый лимонад. С другого конца зала доносилось бренчание: играла на гитаре Филомена Хегарти.

Средь этого шума и гама Норе остро захотелось оказаться где угодно, только не здесь. Дома она часто страшилась наступления ночи, зато была одна и все находилось под ее контролем. Одиночество и тишина приносили странное облегчение. Нора спросила себя, а может, как раз это облегчение и неподконтрольно ей. Как же давно она не была в такой толпе, с молодости. Когда уходить с вечеринки или на сколько задерживаться, всегда решал Морис, но непременно спрашивал ее. Удивительно, но прежде она никогда об этом не задумывалась. Но ведь на самом деле ее нередко раздражали перепады настроения Мориса: сперва ему не терпелось пойти домой, а через минуту он уже взбудоражен и ввинчивается в компанию, а она терпеливо ждет, когда вечер утихнет.

“Так вот что такое одиночество”, — подумала Нора. Одиночество — это вовсе не испытания, через которые ей пришлось пройти. Она не была одинока, когда смерть Мориса обрушила ее мир, когда она будто попала в аварию, нет, одиночество — это стоять в океане людей, якорь выбран, а вокруг кипит бессмысленная и непонятная жизнь. В баре снова зашикали, донесся перебор струн, и Тим Хегарти запел “Люби меня нежно”. Так меланхолично, с таким томлением, что Норе почудилось, будто он обращается к ней, издевается над нею, смотрит в лицо и смеется, но тут песня взяла свое, и голос, покоряясь мелодии, смягчился и притих, временами умолкал, давая вступить гитаре. Тим закончил петь, и Нора присоединилась к аплодисментам и вместе со всеми удивилась, когда Хегарти, не обращая внимания на овации, перешли к песне, которая была намного бодрее. Тим Хегарти сымитировал американский акцент Элвиса Пресли:

Старый друг Зашел сегодня, Потому что он рассказывал каждому в городе О любви, которую он нашел. Его последнюю любовь звали Марией[42].

Филомена била по струнам все сильнее, Тим пел, отовсюду летели одобрительные возгласы и свист. Нора запрокинула голову и закрыла глаза, наслаждаясь буйством мелодии, ее настойчивым звучанием, — и вспомнила лето, когда эту песню исполнили в первый раз, а может, и следующее, когда она достигла Куша. Наступал вечер, и кто-нибудь ставил проигрыватель на стол перед автобусом Триси, превращенным в летний домик, удлинителем подключались к сети в одном из окрестных домов, где было электричество.

Нора вспомнила, как после ежевечерней прогулки возвращалась с Морисом по дорожке от дома Кавана и в сумерках заставала детей, которые стояли и смотрели, как танцуют под Элвиса подростки. Она так и видела своих робких мальчиков, танцующую Фиону, и Патрицию Триси, и Эдди Брина, и кого-то из Мерфи, и Кэрроллов, и Мэнгенов. С тех пор и прошло-то всего несколько лет, и она бы не поверила, скажи ей кто-нибудь тогда, что сейчас она будет стоять в баре и слушать эту песню, вспоминая былое.

Песня кончилась, и к Норе подошел Том Дарси. Он держал за руку Филлис, лицо у нее пылало.

— Он говорит, вы умеете петь, — сказала Филлис.

— Еще как умеет. Знаю с тех пор, как мы познакомились, — она останавливалась в “Гэллахерс”, а там всегда бывали гулянки.

— Я с тех пор и не пела, — сказала Нора.

— Ой, да ладно, — уперлась Филлис. — Какие вы знаете песни?

— Певицей мама была, — сказала Нора, словно они знали ее мать.

— Нора поет отлично, — заверил Том Дарси. — Или пела тогда.

— Так что же вы знаете? — повторила Филлис.

Нора чуть подумала.

— Пожалуй, “Колыбельную” Брамса.

— По-немецки?

— Привыкла по-немецки, но знаю и по-английски.

Филлис поставила стакан на стойку:

— Тогда давайте сделаем все как следует. Я напишу по-немецки последний куплет, и мы споем на пару. Первый — по-немецки, его спою я, потом вы повторите его же по-английски, а последний мы хором исполним по-английски и по-немецки.

Филлис была откровенно возбуждена.

— А попроще нельзя? — спросила Нора. — Я уже годы не пела. Сразу после замужества и перестала.

— Дайте мне листок бумаги, я напишу немецкий текст. Он правда очень легкий.

В противоположном углу какой-то мужчина неверным голосом тянул “Булавог”[43]. Филлис бешено строчила свободной рукой и заставляла Нору следить за каждым словом; по ходу она напевала под нос и прихлебывала бренди.

Мужчина допел “Булавог”, и Нора заметила, что публика начала ерзать. Пение внесло разнообразие, украсило вечер, но теперь посетителям хотелось выпить спокойно и поболтать. К тому же, как знала Нора, здесь не жаловали показуху и местные считали, что любой, кто выставляется напоказ, достоин глумления или хотя бы мягких насмешек.

Но Филлис была полна решимости. Она выписала куплет по-немецки и явно намеревалась выйти на середину зала. Нора понимала, что в баре достаточно людей, которые узнают ее и удивятся, с чего вдруг она поет в пабе, когда еще и года не минуло со смерти Мориса.

Том хлопнул в ладоши и потребовал тишины, а затем под взглядами Филлис и Норы, ждавших, что их представят, быстро вернулся на свое место, бросив их перед публикой.

Филлис громко объявила, что они с миссис Вебстер собираются спеть дуэтом. Послышался смех. Филлис приосанилась и приняла вид даже более боевой, чем на викторине. Нора порадовалась, что Филлис начнет в одиночку, так как понятия не имела, как подстроиться. Как только Филлис с надрывом затянула немецкий куплет, Норе стало ясно, что голос у нее натренирован либо чересчур хорошо, либо, напротив, недостаточно. Она поняла это по беспощадным лицам вокруг. Местные не выносили никакой показухи, будь то новая машина, новый комбайн или женщина, впервые надевшая брюки. Но скверное пение — писклявое, негодное пение на чужом языке — было и вовсе чем-то особенным. Его будут обсуждать многие годы. Если Филлис не отложилась в памяти Блэкуотера по ходу викторины, то теперь городишко запомнит ее наверняка.

Нора собралась как могла. Кто-то в пабе знает песню, кто-то просто слышал ее, а потому Нора решила спеть свой английский куплет просто, без фокусов. Не срываться на высокое сопрано, но в то же время достаточно громко, чтобы ее слышали.

Как только стало ясно, что Филлис готова передать ей бразды, как будто это было отрепетировано заранее и вписывалось в некую программу вечера, кое-кто из мужчин постарше беспокойно заерзал. Не для того они выбрались в паб. Однако компания в углу, включавшая и несколько женщин, сочла происходящее забавным.

“Баю-бай, спокойной ночи”, — начала Нора и сама удивилась звучности своего голоса.

Она посмотрела в угол: там толкали друг друга и потешались над ней. Она чуть смягчила голос, запела, как поют колыбельные, как пела бы своему ребенку. Если к концу куплета она не перетянет публику на свою сторону, та уже не сумеет сдержаться, когда они с Филлис запоют на два голоса, да еще по-немецки. Она неотрывно смотрела на ораву в углу, компания присмирела, но двое парней все еще смеялись.

В следующем куплете она позволила Филлис вести, попыталась следовать за ней, сперва затянув на равных, а потом осторожно сбавив тон, но бросила это, когда обе сбились на одной злополучной ноте. Филлис затравленно зыркнула на нее, и Нора дала ей самостоятельно допеть последнюю строчку, а сама уставилась в пол, не смея даже глянуть в угол и молясь, чтобы все скорее закончилось.

Последний куплет она знала лучше по-английски. Услышав, как Филлис снижает и темп и голос, Нора ощутила прилив уверенности, придвинулась ближе и на последних двух строчках постаралась слиться с нею, она пела тихо, но сильно, и ее голос перекрыл голос Филлис. Она не осмеливалась посмотреть в угол, но те, кто сидел прямо перед ней, слушали внимательно, почти напряженно.

В аплодисментах было больше облегчения, чем похвалы, и Нора поклялась впредь никогда не делать ничего подобного. Она гневно глянула в угол, где, к восторгу друзей, один из сидевших передразнивал безнадежно сорвавшееся сопрано.

Когда бару пришло время закрываться и были сделаны последние заказы, Филлис настояла на том, чтобы проставить выпивку Тому Дарси, его товарищам и Норе. Том не позволял ей заплатить и дошел до того, что выхватил у нее деньги, но она в конечном счете победила. В ожидании очередного стакана бренди с содовой Филлис маханула тот, что стоял перед Норой. Та усомнилась, что подруге можно садиться за руль. Филлис же явно была не прочь продолжить концерт. Нора твердо решила, что ни в коем случае не даст ей этого сделать.

* * *

В машине, когда они наконец попрощались со всеми, Нора поняла, что Филлис пьяна до той степени, когда человек начинает изображать трезвого. Филлис сосредоточенно развернула автомобиль и поехала, действия ее были вполне четкие, вот только фары она так и не включила. Нора сообщила ей об этом, но тут выяснилось, что Филлис забыла, как их включать. В конце концов вспомнила, и Нора подумала, что если до города поддерживать внимание Филлис беседой, то, может, та и не заснет прямо за рулем.

До перекрестка у Касл-Эллис Филлис раз сто повторила, как ей понравился Том Дарси, какой он джентльмен, и до чего же хорош паб “Этчингем”, и что им с Нэнси не оказали никакого гостеприимства после викторины в Монаджире. Она надеялась, что муж ее, Дик, когда закончится сезон викторин, заедет как-нибудь в субботу в “Этчингем”, и будет здорово, если Нора поедет с ними. Когда она повторила это в третий раз, Нора увидела, что Филлис, не обращая внимания на движение, намеревается пересечь шоссе, ведущее от Гори к Уэксфорду. Она не знала, как заставить Филлис следить за дорогой, как вынудить ее ехать помедленнее.

Они благополучно выбрались на узкую дорогу, которая вела через Баллах от Касл-Эллис до Финкоуга, и Нора затянула “Колыбельную” Брамса. Она понизила голос, чтобы Филлис подтягивала в лад, но вела сама. Они исполнили по-английски два куплета.

— У вас без малого контральто, — заметила Филлис.

— Нет, у меня сопрано, — сказала Нора.

— Нет-нет, сейчас меццо, но граничит с контральто. Голос у вас куда ниже, чем у меня.

— Я всегда была сопрано. И мать была сопрано.

— Со временем голос меняется, становится глубже.

— Я не пела уже много лет.

— Вот он и менялся, пока вы молчали, и если немного поупражняться, у вас будет замечательный, очень необычный голос.

— Не знаю.

— В Уэксфорде иногда устраивают прослушивание для набора в хор. Он там чудесный. Обычно мы поем мессу.

— Вряд ли я найду время.

— Короче, я расскажу им о вас, а там посмотрим. А в общество “Граммофон” не хотите? Мы собираемся по четвергам в Мерфи-Флуд. У нас много пластинок.

Нора не стала говорить, что у нее самой никаких пластинок нет, а старым проигрывателем пользуются только дети, слушают одни шлягеры. Филлис снова затянула “Колыбельную”, на сей раз медленнее и давая Норе возможность подстроиться, а последнюю ноту каждой строки держала столько, сколько Нора могла подпевать.

Они пели до самого Эннискорти, и Филлис продолжила мычать, даже когда поехала через город. Каким-то образом пение отрезвило ее, помогло сосредоточиться на дороге, и Филлис, руля по узким улочкам, безукоризненно изображала трезвую женщину, которая подвозит подругу домой. Будучи доставлена к самой двери, Нора вышла из машины, поблагодарила Филлис и сказала, что тоже надеется на скорую встречу.

Глава тринадцатая

В первое утро, встреченное в доме-фургоне, который Нора сняла на две недели в Карракло, ей пришлось разбудить Донала с Конором и сказать, что у них полчаса на подъем — затем она поднимет кровати и установит между сиденьями стол. В другом конце маленького фургона, где спала сама Нора с Фионой и Айной, она разложила все для завтрака и пошла в магазин за хлебом, молоком и утренней газетой. Когда она вернулась, мальчики продолжали спать. Они не желали вставать, что бы Нора ни говорила, и в итоге она пригрозила сорвать с них одеяла и все равно поставить стол, а они пусть лежат. И через несколько минут Конор был уже весел и бодр, но Донал за завтраком не произнес ни слова; он нашел газету и упоенно, не разбирая, что ест, читал о высадке экспедиции на Луну.

Потом он снова улегся на подушки и уставился в потолок. Чуть погодя достал фотоаппарат и принялся наводить на все подряд, тщательно настраивая фокус и щурясь, зачастую выбирая предметы мелкие и ничтожные. Казалось, он размышлял, но Нора подумала, что он в придачу еще и хочет ей досадить.

Она знала, что его волнуют две вещи. Во-первых, уйдут ли они на пляж, чтобы он остался в фургоне один; Донал посматривал, готовятся ли они к пикнику, — если да, то не вернутся до вечера. Когда она предложила ему пойти с ними, он пожал плечами и ответил, что, может, придет позже. Нора знала, что он проведет утро за журналами по фотоделу — ежемесячниками, за которые платила тетя Маргарет, или другими, купленными на карманные деньги; они займут его как минимум на несколько часов, а потом он вернется к большому руководству по фотографированию — подарку Уны.

А во-вторых, Донал следил за часами, так как новости о лунной экспедиции передавались каждый день в разное время. Едва они прибыли, он отправился в телевизионную комнату отеля “Стрэнд”. Там он немедленно сфотографировал собственно экран, воспользовавшись подаренным Норой на Рождество широкоугольным объективом, а потом сделал снимки с длительной выдержкой, в чем Нора плохо разбиралась. Она знала, как глубоко его увлечение и как легко он раздражается, когда его спрашивают, зачем это нужно.

В первый приезд Уны и Шеймаса Нора увидела, с какой горячностью он отвечает на этот вопрос, заикаясь пуще прежнего. И обратила внимание на недоумение слушателей.

Донал изумлялся тому, что большинство людей берет фотоаппарат, лишь чтобы посниматься на пляже. Дома под его кроватью стояла коробка, полная черно-белых фотографий — результат прошлых поездок. Поля за скалами в Куше, берег — все разложено по папкам с негативами в кармашках. Шеймас спросил Донала, почему бы не щелкнуть всю их расслабленную компанию, и Донал чуть не скривился при слове “щелкнуть”. Отчаянно заикаясь, он попытался объяснить, что его интересует только телевизор в отеле — вдруг там покажут космос. А дальше затараторил без сбоев, расписывая, как он настроит камеру под размер экрана с космосом и в лаборатории тети Маргарет придумает особый способ печати.

— Но все равно — не лучше ли снимать людей? — спросил Шеймас.

Донал пожал плечами, демонстрируя скуку и презрение.

— Донал! — сказала Нора.

— Я… — начал он, но заикание не дало ему продолжить.

Все молчали, пока он тужился. Затем Донал вдруг решительно вскинул голову.

— Я больше не снимаю людей, — произнес он спокойно.

* * *

На следующее утро все подернулось дымкой. Они нашли место в дюнах, где можно было расстелить две подстилки и полежать под блеклым солнцем. Нора заставила Донала пойти с ними, чтобы помог нести корзину для пикника и понял, где их искать, если придется.

— Вода чудесная, — заметила она. — Во всяком случае, была вчера.

— Н-ничего не видно, — сказал Донал. — И так в-весь день будет? Я х-хочу это снять.

— Рассеется через пару часов.

Доналд пошел обратно к фургону за камерой. Когда вернулся, над ним принялись подшучивать — Фиона и Айна твердили, что их нельзя фотографировать, пока не пристанет загар. Донал молча направился к морю.

— При таком освещении у него ничего не получится, — сказала Айна. — Ничего же не видно.

— Ему это и нужно, — ответила Фиона. — Разве ты не видела его снимки? Те, что самые большие? На них почти пусто.

— А где они? — спросила Нора.

— Он взял их с собой в какой-то папке.

— Надо же, а мне не показал.

— Он их никому не показывает, — сказала Фиона. — Но как-то раз они рассыпались по полу и я хотела собрать. Он меня чуть не укусил. По-моему, он еще только учится, но сам говорит, будто так и задумано.

Нора смотрела, как Донал приближается к кромке воды. Она улыбнулась про себя, когда он стянул свитер и обвязал его вокруг талии, продолжая держать свою камеру, как великое сокровище. Он двинулся дальше, к воде, и почти растворился в тумане.

Море бурлило, как никогда на ее памяти. Она подумала, что в Куше, наверно, спокойнее и волны накатывают потише. Да и пляж там поуже, а у кромки воды лежат камни. Здесь же одни песчаные дюны и широкая береговая полоса — никаких камней, укрыться негде, не видно ни одной известняковой скалы. Она посмотрела на север, в сторону Китингса, но ничего не различила и порадовалась этому, а еще тому, что Куш отсюда было не разглядеть независимо от видимости. Она подумала, что в такое утро в Куше, пожалуй, вообще никого нет — никто не рискнет сойти со скалы, пока не рассеется туман.

Девочки переоделись в купальники, и она не спеша проделала то же.

— Ты что, не захватил книгу? — спросила Нора у Конора.

— Я уже все прочел.

— Надеюсь, ты не собираешься целый день сидеть и на нас пялиться, — сказала Фиона.

— И подслушивать, — добавила Айна.

— Про ваших дружков? — спросил Конор. — Мам, ты бы их слышала вчера вечером, все только про Адамстаун и “Пшеничный амбар”.

— Ненавижу Адамстаун, — сказала Айна.

— А Фионе нравится, — ответил Конор.

— Заткнись, Конор, — огрызнулась Фиона.

— Конор, если пойдет дождь, давай съездим в Уэксфорд и купим тебе что-нибудь почитать, — сказала Нора.

— У него есть теннисная ракетка, — бросила Фиона.

— Оставь его в покое, — велела Нора.

Фиона отправилась проверить воду.

— Волны высокие, — сообщила она, вернувшись. — И такие брызги, что вымокаешь сразу.

Уговорив Конора переодеться, все четверо пошли через пляж к воде. Вдали вдруг проиграл туманный горн[44].

— Должно быть, это в Россларе, — сказала Нора. — Ни разу не слышала его так громко.

Крутые волны грозили сбить с ног. Оставив Конора на попечение сестер, она попробовала переплыть через волну, но следующая накрыла ее с головой, и какой-то миг Нора была совершенно беспомощна. Прежде чем нахлынула очередная волна, она рванулась вперед и поплыла дальше, где был почти штиль, — там Нора нашла отмель. Она выпрямилась и помахала детям, но те были слишком сосредоточены, поджидая удобного момента между волнами, Конор со смехом отпрыгивал от брызг и что-то кричал сестрам.

Нора подумала, что впереди еще двенадцать дней. И если погода не испортится, то девочки, может быть, даже забудут о ее обещании отвезти их в город, домой, когда они заскучают или начнется ненастье. Перед самой покупкой дома в Куше, еще до рождения Донала и Конора, они снимали у Керров домик над рекой в Китингсе. Ежедневно лил дождь. Нескончаемый, так что скоро для Фионы и Айны не осталось сухой одежды. А в домике не было ни электричества, ни обогревателя — только две газовые конфорки для стряпни. День за днем они попросту не могли выйти из домика. Она научила девочек нескольким карточным играм, да еще в скрабл они играли, но когда и игры надоели, делать стало совершенно нечего. Домой не уехать — единственные каникулы, и до чего странными и далекими казались те дни, когда они скопом замуровались в сыром двухкомнатном домишке и повсюду сохла одежда.

Волны раззадорили Конора. Нора увидела, как он попытался выстоять под ударом воды, как его швырнуло к берегу. Ей показалось, что он сейчас расплачется, но Конор ошеломленно потряс головой, а затем расхохотался и закричал сестрам, что приближается волна еще круче. Он встал между сестрами и схватил их за руки. Следя за ними с отмели, Нора услышала новый, еще более громкий звук горна, донесшийся из Росслара. От тумана пробирал озноб, солнце, похоже, окончательно сдалось. Если зарядит дождь, придется возвращаться домой и забыть о деньгах, потраченных на фургон.

Однако в последующие дни погода мало изменилась. Бывало, что утреннее солнце прожигало туман, а в иные дни побеждала безветренная серая хмарь. Но было достаточно тепло, чтобы проводить дни на пляже, и они ни разу не сменили места, которое подыскали в дюнах в первое же утро. Донал время от времени присоединялся к ним, бродил по берегу с камерой. Но все попытки загнать его в воду не увенчались успехом.

Он ежедневно ходил в телевизионную комнату отеля “Стрэнд”. По его словам, там всегда было людно — постояльцы смотрели новости о подлетавших к Луне астронавтах. Иногда они приводили с собой детей, которые так галдели, что заглушали комментарий Кевина О’Келли. Донал хотел найти телевизор где-нибудь еще, чтобы никто не мешал. Какой-то дублинец поучал его, как настраивать камеру, как снимать.

— Ничто не совершенно, — сказала мальчику Нора. — Из таких людей и состоит мир. Поблагодари, улыбнись и не бери в голову.

Фиона уже прошла собеседования и фактически получила место в городской школе, куда ее брали при условии, что она сдаст выпускные экзамены. Позвонив в училище из деревенского автомата, она узнала, что экзамены она сдала успешно и отныне — дипломированный педагог. Фиона договорилась с приятелем, что тот как-нибудь приедет за ней, и попросила у Норы денег, пообещав отдать с первой зарплаты. Она сказала, что вернется и проведет в доме-фургоне остаток каникул, однако Нора не рассчитывала ее увидеть.

Теперь она осталась с троими. Айна, воспользовавшись своей библиотечной карточкой и карточками братьев, набрала книг по истории и политике — тех, которые могли бы заинтересовать Мориса. Однажды она купила в сельской лавочке дешевый складной стул и стала ходить с ним на пляж. Она плавала с Норой и Конором, держалась любезно, но после отъезда сестры она словно отдалилась. Когда не читала, то преимущественно молчала, о чем-то думала, и Нора знала, что лучше ей не мешать. Проходя мимо теннисного корта, Нора спрашивала, не хочет ли Айна хоть посмотреть, как играют сверстники, но той это было неинтересно.

Как-то вечером Доналу разрешили задержаться у телевизора допоздна — ждали высадки на Луну, и он никак не хотел ее пропустить. Он уже израсходовал четыре катушки пленки, которые держал в специальной сумке, и Нора знала, что остаток лета он проведет за их обработкой в лаборатории. Договорились, что Нора заберет его из телевизионной комнаты отеля в два часа ночи. Хотя стоянка фургонов находилась невдалеке от отеля, ей не хотелось, чтобы он так поздно возвращался один.

Она поднялась на крыльцо и какое-то время исправно нажимала на кнопку звонка, чтобы разбудить ночного портье, тот появился с управляющим. Оба отнеслись к ней с подозрительностью, управляющий осведомился, что ей нужно. Она вежливо объяснила, что пришла за сыном, который смотрит в телевизионной комнате репортаж о высадке на Луну. Ночной портье остался с ней в вестибюле, а управляющий отправился за Доналом. Нора решила, что неприветливость отельных работников связана с тем, что разбудила их.

На другой день, когда они расположились на полюбившемся пляжном пятачке, Нора пошла к воде одна, оставив Айну читать, а Конора листать комикс, который он купил на деньги, полученные от дяди Джима. Волны были по-прежнему высоки. Если Нора купалась с Конором, то ей приходилось следить за ним и она не решалась заплыть подальше, на глубину. Сейчас же она поплыла туда, где море было спокойнее, легла на спину, уставилась в небо и стала грести, чему научилась давно, но совершенства не достигла.

Она ничего не замечала, но когда перевернулась, собираясь перейти на брасс, увидела, как с берега отчаянно машет Айна. “Где Конор?” — тут же мелькнуло у Норы. Она торопливо поплыла к дочери, которая явно была чем-то расстроена. На пляже было полно людей, и Нора не понимала, почему Айна не зовет на помощь их.

Задыхаясь, она выбралась из воды.

— Там что-то с Доналом, — сказала Айна.

— Он что, упал? Ушибся?

— Нет, но что-то случилось в отеле.

Айна объяснила, что Доналу объявили — он, мол, в отеле не проживает, а потому в телевизионную комнату доступа ему нет.

— И все, больше ничего?

— Иди к нему.

— Я думала, кто-то тонет.

— У него истерика была, когда я его оставила.

Донал сидел на подстилке особняком от Конора, который осторожно наблюдал за торопившейся к ним Норе. Донал раскачивался взад и вперед, обхватив колени; камера висела на шее.

— Что стряслось?

— М-меня п-подкараулил управляющий, к-который б-б-был там вечером. Он с-сказал, что телевизор т-только для п-постояльцев, а не д-для людей со стоянки для ф-фургонов. Р-раньше он д-думал, что я п-постоялец.

— Разве ты мало наснимал? — спросила она.

— Я п-пропущу в-высадку. — Донал начал всхлипывать. — В-все остальные фотографии т-только ради нее!

— Донал, нельзя иметь все.

— Я н-не хочу все.

Нора взяла полотенце и стала вытираться. Будь жив Морис, подумала она, Донал не был бы так одержим фотографированием. И у него уж точно не было бы своей лаборатории. Она попыталась вспомнить, каким он был раньше. Сейчас-то она понимала, насколько мальчик был привязан к Морису. Когда Донал перешел из начальной школы в среднюю, то всегда заходил в класс Мориса, садился в последний ряд и ждал, когда отец освободится, или рисовал на доске, если ему разрешали. Он назубок знал расписание Мориса — когда тот освобождался раньше и по каким дням ему нельзя было мешать, так как он занимался с выпускниками.

Сняв мокрый купальник и надев сухое, Нора вздохнула. Сестры сказали бы ей не делать этого — и Джози, наверное, тоже, и мать, будь жива, нашла бы для нее резкие выражения. Но, вопреки их мнению, она была уверена в своей правоте. Фиона дома, подумала она. Поэтому можно отвезти Донала в город и оставить там на ее попечении. Он вряд ли станет сестре обузой, потому что интересуется только телевизором и фотолабораторией. Фиона, конечно, не обрадуется, она наверняка мечтала, что дом окажется в полном ее распоряжении, что она сможет приглашать друзей. Но выбора не оставалось. Первым делом пойдет в деревню и позвонит на работу Маргарет, та с превеликим удовольствием будет поить Донала чаем и вместе с ним сидеть перед телевизором, карауля высадку на Луну. Но ночевать у Маргарет он не сможет, там нет свободной комнаты. Так что спать будет в своей постели. Нора возьмет с него слово быть аккуратным и никому не надоедать. Она подумала, не позвонить ли соседу, Тому О’Коннору, чтобы он поговорил с Фионой и сообщил об их приезде, но решила, что лучше просто привезти Донала домой и там оставить. Она надеялась, что для Фионы это не станет слишком большой неожиданностью, да и пусть та возражает сколько угодно. Терпеть ей совсем недолго — пока наконец не свершится высадка на Луну.

* * *

В машине она строго посмотрела на Донала, который наводил камеру на ветровое стекло.

— Донал, убери камеру в чехол. Я рулю, а ты целишься во все подряд и мешаешь.

— Я м-могу пересесть н-назад.

— Сиди на месте и не беси меня.

Она учуяла застоявшийся запах спиртного, едва открыла дверь. Заглянула в переднюю комнату, но там ни следа беспорядка. Шторы в дальней задернуты, пришлось зажечь свет. Так, попойка все же была. Теперь придется разыгрывать какую-то роль. Нора решила, что Фиона наверху — возможно, все еще спит. Можно в негодовании разбудить ее, поднять и выяснить, кто приходил вчера и до которого часа проторчал. Или самой начать наводить порядок — к вящему стыду Фионы, когда та соизволит выйти. Осматривая комнату, Нора встретилась взглядом с ошеломленным Доналом. Рядом с пустой водочной бутылкой стояла полная до краев пепельница. Нора раздернула шторы, распахнула окно и услыхала шум, донесшийся из комнаты наверху, где спали Фиона с Айной. Она решила выйти и притвориться, будто ничего не видела.

— Фиона здесь все уберет, — сказала она, — а ты возьми стул и включи телевизор, пока эти люди не высадились на какой-нибудь другой планете. Денег на еду я оставлю, но ты всегда можешь зайти на чай к тете Маргарет, да и тетушка Уна тебя не оставит.

— А как б-быть с Фионой?

— Можешь рассказать ей про отель и объяснить, почему так важен для тебя телевизор. И передай, что я уехала обратно в Карракло и если кому-нибудь понадоблюсь, вы знаете, где меня найти.

— Но к-как же мы свяжемся?

— Не знаю. Попроси своих космонавтов передать сообщение.

В комнате наверху снова послышалась возня. Фиона встала.

— А что м-мне сказать Фионе об этом? — Он указал на разгром.

— Скажи, что этот дом знавал лучшие… Нет, пусть она просто проследит, чтобы вы оба не голодали, а ты уж не приставай к ней.

Донал недоуменно посмотрел на мать. Потом кивнул и улыбнулся. Услышав, что наверху открылась дверь, Нора приложила к губам палец и вручила Доналу ключ.

— Ты точно хочешь остаться? — прошептала она.

— Да, — ответил он.

Она шагнула к нему и ласково взъерошила волосы, а он с улыбкой отпрянул.

— Если передумаешь…

— Не п-передумаю, — шепнул он, и она вышла крадучись, беззвучно закрыла за собой входную дверь.

После этого в доме-фургоне было тихо. Конор зачастил на теннисный корт и подружился с двумя мальчиками из Уэксфорда, которые остановились в крытом соломой доме близ Каллитонс-Гэп. Нора забирала его по вечерам. С утра в фургоне бывало душно и жарко. Едва проснувшись, Нора шла в душевую, а после — на пляж. Туман иногда стоял очень плотный, и Нора, хотя и слышала рокот волн, похожий на приглушенные громовые раскаты, не видела воды, пока не подходила к самой кромке.

В конце отпуска ее начала мучить совесть из-за Донала, который был предоставлен сам себе. Нора отправилась в деревню и долго стояла в телефонной будке, решая, позвонить ли Маргарет. Она опустила монеты и наполовину набрала номер, когда осознала, что не хочет выслушивать упреки за то, что бросила Донала. Она повесила трубку и нажала на кнопку возврата монеток, а после позвонила на работу Уне. Спросила коротко, не привезет ли сестра Донала в фургон на последние выходные. Уна отвечала холодно, и Нора притворилась, будто монеты кончаются — их якобы хватило ровно настолько, чтобы услышать обещание в субботу привезти Донала в Карракло.

Уна доставила Донала, и Нора вдруг обнаружила, что мальчику совсем скоро пора начинать бриться. Она попыталась вспомнить, есть ли у них где-нибудь помазок, крем и бритвы. Но затем подумала, что если и не выбросила их, то скоро именно так и поступит, а также избавится от всей одежды Мориса, которая до сих пор висит в шкафу. Вернувшись домой, она купит Доналу новые бритвенные принадлежности.

Нора не удивилась, когда Айна сказала, что вернется в город с Уной. Скоро должны огласить результаты экзаменов, и если у Айны они окажутся достаточно хороши, то надо готовиться к переезду в Дублин. В последние дни Айна почти не разговаривала, целиком погрузилась в книги, на пляж ходила в другое время, без Норы, уже под вечер, плавала одна, когда волнение стихало. Часто она ставила шезлонг в тени подальше от фургона и ни на кого не обращала внимания.

Нора мысленно улыбнулась, когда Уна расписала, до чего спокойна и разумна Фиона и какое везение, что Нора может оставить на нее дом. Она удивилась, что Донала бросили на попечение сестры, и сказала, что он стал заикаться сильнее прежнего и непонятно, как он справится с этой напастью.

В последнее утро Нора сложила вещи в машину и вышла, оставив мальчиков досыпать. По дороге на пляж она ощущала напор ветра, разбудившего ее ночью. Туман исчез. По небу плыли тучи; солнце то выглядывало, то скрывалось и грело слабо. Не побоявшись холодного утреннего моря, Нора поплыла и обнаружила, что отмель, которая все эти дни, когда волнение было сильным, оставалась на месте, исчезла, размытая приливом и отливом. Когда руки устали, она перевернулась на спину и замерла, закрыв глаза и отогнав все мысли. Купание по нескольку раз на дню закалило ее. Она еще раз окунется, перед тем как отдать ключи от дома-фургона. Конор, подумала она, тоже окунется напоследок, а Донал волен делать что хочет — пусть остается и фотографирует стенку.

* * *

Фиона ни словом не обмолвилась о попойке, и Нора о ней тоже не заговаривала. Ей в свое время хватило бед с собственной матерью, чтобы скандалить с дочерями. Выпускные оценки Айны оказались лучше некуда, а это означало, что она поступит в Дублинский университетский колледж. Норе было приятно слышать поздравления от знакомых при встрече на улице. Ее подмывало сказать, что ее заслуги тут нет никакой, но люди едва ли поняли бы ее.

По возвращении на службу вся неделя у Гибни прошла в хлопотах, так как часть работников бросили на дела фермеров: следовало описать места, где от сырости пострадала пшеница, рассчитать стоимость поставок. Пару раз Нора задержалась, обновляя и приводя в порядок все свои данные. По вечерам, пока еще было светло, она ездила искупаться в Карракло и подвозила всех желающих. Конор ходил в теннисный клуб и отказывался ездить на пляж, а Айна с Доналом следили за беспорядками в Белфасте и Дерри и не желали пропускать новости. Компанию Норе составляла только Фиона. Она уже оговорила жалованье: ей будут выписывать чек по десятым и двадцать четвертым числам каждого месяца, и сумма превосходила заработок Норы у Гибни и ее пенсию вместе взятые. Нора постаралась не выдать, что ей это кажется странным, но подумала, что рано или поздно им с Фионой придется обсудить, сколько та будет выделять на домашнее хозяйство.

На второй день Фиона сказала по дороге домой:

— Я хотела еще раз попросить взаймы. Верну, как только мне заплатят.

— У тебя нет денег? — спросила Нора.

— Я думала на неделю съездить в Лондон, пока лето не кончилось, а потом начну работать. Многие из училища туда снова поехали, и мне придется где-то остановиться.

— В Лондон? Только на каникулы?

— Да.

Нора была готова сказать, что ни разу не была в Лондоне и тоже не прочь прокатиться, но осеклась.

— Сколько тебе нужно?

— Я надеялась на сто фунтов. Верну сразу, как получу чек. Девчонки говорят, что в этом году там все подешевело и в магазинах одежды, и на ярмарке. А мне нужно в чем-то ходить на работу, да и на выходных буду много где бывать. Мне без одежды никак.

Нора задумалась, не упрек ли это в ее адрес, но промолчала и сосредоточилась на дороге. Ей много чего хотелось сказать — например, что ей приходится ежедневно вставать и отправляться на работу, чтобы платить за Фиону, что на счету каждый пенни. Ее не утешало, что деньги вернутся, когда дочь получит чек. Ее угнетали пустые траты и расходы вообще.

Она хотела поговорить с Фионой в выходные, но так и не собралась с духом. В субботу утром, лежа в постели, Нора заключила, что лучше отказать Фионе, если тема снова всплывет, но днем решимость ее поостыла. Ей хотелось лишь одного — не затевать нового обсуждения, не рисовать себе, как Фиона транжирит в лондонских магазинах. Разговоры на эту тему, доводы дочери почему-то вызывали у нее гнев.

Днем было холодно, небо грозило дождем. Сидя с газетой у окна, Нора заметила Донала, который шел к дому с большой коробкой в руках. Она приучилась не донимать детей расспросами. В детстве, когда она приносила какую-нибудь посылку, мать обязательно спрашивала, что внутри, а если приходило письмо, мать живо интересовалась, от кого оно и что в нем за новости. Нору это неизменно раздражало, и она старалась не вмешиваться в дела детей.

Позднее, заглянув в дальнюю комнату, она увидела, что Айна и Донал стоят на коленях перед кучей фотографий возле той самой коробки.

— Донал снял беспорядки в Дерри и пожары в Белфасте, — пояснила Айна.

Донал был настолько погружен в изучение плодов своего творчества, что даже не поднял глаз.

— Но как же ему удалось? — спросила Нора.

— С экрана, — ответила Айна.

Фотографии были очень большие. Секунду на них посмотрев, Нора опустилась на колени — взглянуть поближе. Понять, что на них происходит, было трудно, хотя она различила пламя и бегущих людей. Все выглядело нечетко, почти размыто.

— Тут я передержал, — пробормотал Донал, словно говорил сам с собой. Она отметила, что заикания нет, и так обрадовалась, что решила вести себя осторожно и не критиковать.

— Проставь сзади даты, — посоветовала Айна, — даже если получатся разные.

— Я куплю в “Годфри” стикеры, — ответил Донал.

Нора на цыпочках ушла из комнаты в кухню. Интересно, видели ли эти снимки Маргарет и Джим. Она подумала о стоимости фотобумаги и времени, которое Донал провел в подаренной ими лаборатории.

Вечером они смотрели девятичасовые новости. Во время репортажа о событиях в Дерри и Белфасте даже Конор сидел тихо и выглядел мрачным. Нора за всю неделю не видела ни одного выпуска. Сейчас, когда люди в Белфасте бежали по улицам, спасаясь из горящих домов, картинка напомнила не то военный, не то послевоенный ролик, который она много лет назад видела в “Астор Синема”. Но это происходило сейчас и творилось поблизости.

— Как по-твоему, здесь будет то же самое? — спросила Фиона.

— Что? — не поняла Нора.

— Насилие, беспорядки.

— Надеюсь, что нет, — сказала она.

— А что будет с беженцами?

— Они хотят пересечь границу, — ответила Айна.

Донал расчехлил камеру и навел ее на экран.

* * *

В следующую субботу Нора пригласила на чай Джима, Маргарет, Уну и Шеймаса, чтобы отпраздновать окончание учебы Фионы и успехи Айны. В шесть часов семья уселась за стол, который раздвинули, как на Рождество. Шеймас сидел рядом с Конором и занимал его беседой, обсуждая футбольные правила. Нора заметила, что больше он почти ни с кем не общается, и сделала вывод, что Шеймас нервничает. Девочки приготовили салаты; еще было холодное мясо в кисло-сладком соусе, а также свежий черный хлеб, который Нора испекла сама.

— По-моему, это ужасно, — сказала она. — Я про тех бедолаг, что выкурили из собственных домов.

Все согласно кивнули, и на какое-то время воцарилось молчание.

— Я думаю, что наше правительство виновато не меньше британского, — заметила наконец Айна. — Мы же это допустили.

— Ну, я бы так далеко не заходил, — сказал Джим.

— Мы все эти годы ничего не делали.

— Наверно, отсюда очень трудно понять, что делать, — сказала Маргарет.

— Да мы же подавали протестантам сигнал за сигналом — творите, мол, что вам хочется, — ответила Айна. — В том смысле, что дискриминация во всем, включая джерримендеринг[45].

— Что такое джерримендеринг? — спросил Конор.

— Это такой способ нарезать избирательные участки, чтобы одни голоса значили меньше, чем другие, — объяснила Айна.

Конор явно не понял, но промолчал.

— Я помню, что доктор Девлин родом из Кукстауна[46], — подала голос Уна, — и он рассказывал мне, что католикам там было не устроиться на приличную работу. Даже докторам. Поэтому он и подался на юг.

— Им и сейчас не устроиться, — сказала Айна. — По мне, так нашему правительству пора вмешаться.

— Что же мы можем сделать? — спросила Уна.

— А армия на что? Кто помешает ей выдвинуться в Дерри? Всего несколько миль от границы.

— Да полно, — встрял Шеймас.

— Вряд ли это будет разумно, — сказал Джим.

— Какой уж тут разум, когда люди трясутся за жизнь? — возразила Айна.

— Ох, лично мне кажется, что нам нужно вести себя крайне осторожно, — сказала Маргарет.

— А людей пока пусть убивают?

— Да, дело дрянь, — кивнул Джим.

— Ну не умора? — спросила Айна. — Ирландская армия может отправиться на Кипр и в Конго, а в Дерри — помочь соотечественникам — ей, видите ли, нельзя.

Нора попыталась перехватить ее взгляд и намекнуть, что лучше оставить эту тему, но Айна на нее не смотрела. Она сверлила глазами дядю Джима.

— Не знаю, чем это кончится, — сказала Уна.

— Да ладно, все закончится довольно скоро, — ответил Шеймас.

— Ну, я бы так уверенно не судила, — заметила Маргарет. — Это и правда кошмар. Мы с Джимом видели вчерашние новости. Трудно поверить, что такое творится в родной стране.

Айна собралась что-то сказать, но промолчала. Несколько минут за столом было тихо.

— А Фиона едет в Лондон, — объявил Конор и огляделся в поисках одобрения.

— Конор! — прикрикнула Фиона.

Джим с Маргарет и Уна с Шеймасом посмотрели на Фиону. По ее реакции было ясно, что Конор не соврал.

— В Лондон, — мягко повторила Маргарет. — Это правда, Фиона?

— Я хотела в этом году еще раз съездить, пока не начала преподавать, а этот проныра, должно быть, подслушал.

— В Лондоне будет полно протестантов, — сказал Конор. — Они подожгут дом, выкурят тебя и погонят по улице.

— В Лондоне не н-настоящие протестанты, — подал голос Донал.

— Лондон очень хорош, — сказала Маргарет. — А где ты остановишься? Знаешь, у меня где-то записано название места, где мы жили. Это гостиница, где очень хорошо принимают ирландцев, маленький такой отель. А можешь остановиться там же, где была в прошлый раз.

— Из училища туда многие уехали на лето — подработать в отелях, и у всех есть жилье, — ответила Фиона.

— На несколько дней туда здорово скататься, — сказала Уна.

В битве за деньги Фиона так или иначе победила. По ходу обсуждения Лондона, тамошнего жилья и надобности держать ухо востро поездка Фионы оформилась в четкий план, а Джим с Маргарет и Уна с Шеймасом сошлись на том, что она заслужила ее после столь усердной учебы и пусть порадуется перед началом трудовой жизни.

В конце вечера Джим вручил Фионе и Айне конверты с банкнотами, а мальчикам дал по десять шиллингов. Прибирая позднее, Нора сказала Фионе, что по пути с работы завтра снимет со счета деньги и отвезет ее в Росслар.

— Здорово, — улыбнулась Фиона. — Я посмотрю, когда отходит паром.

Глава четырнадцатая

Нора смотрела в окно, за которым Филлис уверенно развернула автомобиль на маленьком пятачке. Она ее не ждала, но подумала, что если откроет дверь и выйдет на порог, то это будет дружеский и гостеприимный жест.

— Нет-нет, я не буду заходить, — сказала Филлис. — Терпеть не могу, когда врываются без предупреждения, и сама не собираюсь вламываться незваной.

— Я очень рада вас видеть, — ответила Нора.

— Я только хотела сообщить, что в Уэксфорде собирается хор и могут быть свободные места. Не знаю, что они планируют, но будет замечательно, а я знакома с регентом, и он очень хорош — по крайней мере, когда в радужном настроении, так что место я получаю автоматически. Я побеседовала с Лори О’Киф, и она говорит, что охотно вас подготовит, чтобы уже имелись наработки. Для прослушивания.

Нора кивнула. Она не хотела говорить, что Фиона и Айна уже побывали на уроке фортепиано у Лори О’Киф и после первого же занятия поклялись больше не возвращаться.

— Разве она не…

— Вполне, — подхватила Филлис. — Не для всех, доложу я вам. Но если ей понравиться, то она славная, а вы ей очень по душе.

— Она же меня не знает.

— Зато вас знает ее муж Билли — во всяком случае, он так сказал, и оба твердо пообещали сделать для вас все возможное. Не спрашивайте о деталях, но они буквально загорелись, когда я упомянула ваше имя.

— И что от меня требуется?

— Свяжитесь с ней, договоритесь о встрече, а потом просто спойте, пусть послушает. И можно будет разучить пару-тройку вещиц для Уэксфорда.

— А это надолго затянется?

— Ну, зная Лори…

Нора прикинула, не рубануть ли сплеча и попросить Филлис передать О’Кифам, что она безнадежно занята. Колеблясь, она увидела, что Филлис пристально за ней наблюдает.

— Не откладывайте в долгий ящик, — посоветовала та. — Я не хочу ее обижать. Понимаете, она очень одаренная — или была. По-моему, ей тут немного скучно.

Нора вспомнила вечер в новом актовом зале монастыря Введения Девы Марии во Храм, куда она с Морисом и Джимом отправилась на благотворительный концерт для Общества Святого Викентия де Поля. Лори О’Киф дирижировала оркестром. По мере того как ее манера становилась все неистовее, Морис с Джимом начали тишком посмеиваться, и Нора укоризненно толкнула Мориса. В середине концерта Джиму понадобилось в туалет и он ушел, трясясь от беззвучного смеха. Морис двинулся следом, удостоившись свирепого взгляда Норы. Оба так и не вернулись. Потом она нашла их в дальнем конце зала — стояли там с видом робким и глуповатым.

* * *

Она согласилась связаться с Лори О’Киф, и Филлис уехала, однако Нора протянула несколько дней, пытаясь понять, почему она столь открыта для незваных гостей, которые якобы лучше ее знают, как ей жить и чем заниматься. Она полагала, что Филлис хотела помочь, но все же Нора подумала, не лучше ли запереться от всех визитеров, заниматься Доналом с Конором, день-деньской вспоминать Мориса, пока воспоминания не поблекнут сами собой.

Размышляя о пении, она живо представила голос матери — столь горделивый и уверенный на высоких нотах. Даже когда мать состарилась, Нора отличала ее голос от других, звучавших в церковном хоре. И ей было приятно, когда люди рассказывали, как в молодости голос ее матери заполнял все пространство и прихожане специально приходили послушать ее к одиннадцатичасовой мессе.

Нора вспомнила, как в бесконечные бессонные ночи, когда Морис умирал, а она понимала, что ей предстоит остаться с детьми одной, на заднем плане маячила мысль, что мать рядом, или где-нибудь ждет ее, или знает действенную молитву, которая все изменит. Мать виделась ей спокойным воплощением силы, она присутствовала в больничной палате.

Норе казалось важным — по крайней мере, в те больничные дни, — что матери, несмотря на их холодные отношения, наверняка захотелось бы побыть рядом с Морисом. Она умерла всего за семь лет до того. Стремясь забыть то больничное время, Нора постаралась забыть ее, избавиться от мыслей о ней — ей не хотелось, чтобы воображаемое присутствие матери перешло и в ее нынешнюю жизнь без Мориса.

* * *

Через несколько дней после визита Филлис Нора, направляясь по Уифер-стрит к Бэк-роуд, сообразила, что находится в двух шагах от дома О’Кифов. Ей захотелось развернуться и пойти домой, а к О’Кифам заглянуть как-нибудь потом, но она взяла себя в руки — лучше уж разделаться с этим побыстрее. Ей было известно, что Лори О’Киф когда-то жила во Франции, что когда-то состояла в монахинях. У Билли она была второй женой. Первая умерла, а дети от того брака выросли и разъехались. С первой женой было связано что-то этакое, чего Нора никак не могла припомнить; она была бережлива до скупости, это точно, и Нора смутно помнила, что по воскресеньям та посещала только семичасовую мессу, чтобы никто не увидел, как скверно она одета, как нищенски выглядит, невзирая на то что мужнины дела шли неплохо.

Она толкнула калитку перед домом О’Кифов, отметив ухоженность сада, отмытые до блеска окна, необычный, почти величественный облик старого дома. Билли вышел на пенсию, прежде он то ли владел страховой компанией, то ли занимался страхованием, и Нора знала, насколько ей вообще было известно что-либо о горожанах, что каждый вечер он берет трость и в одно и то же время ходит на Корт-стрит в “Хейес” выпить бутылочку “Гиннесса”. Поднимаясь на крыльцо, она вспомнила, как Морис однажды сказал ей, что Билли ненавидит музыку, что он оснастил звукоизоляцией комнату, где Лори играет и дает уроки, и затыкает уши берушами, едва заслышит аккорд. Морису нравились такие детали чужого быта.

Билли открыл дверь и сразу пригласил Нору внутрь, придерживая за ошейник лабрадора. Прихожая была просторной и темной, со старыми картинами на стене. Пахло лаком. Билли крикнул жену, ответа не последовало, тогда он запер собаку в комнате слева и стал спускаться по скрипучей лестнице в подвал, велев Норе остаться в прихожей.

— Вот никогда не откликается, — заметил он весело.

Вскоре Билли О’Киф вернулся.

— Она просит вас спуститься, — сообщил он.

Он проводил ее по узкой, уставленной книгами лестнице на маленькую площадку, выложенную плиткой. Затем отворил дверь, за которой оказалось ярко освещенное помещение, явно пристроенное к задней части старого дома. Лори О’Киф встала из-за рояля.

— Билли приготовит нам чай, если только вы не хотите кофе, — сказала она. — И захвати печенье, Билли, — то вкусное, которое я купила.

Она улыбнулась ему, и он закрыл дверь.

— Это всего-навсего кабинетный рояль, — сообщила она, будто Нора спросила, — и у меня, конечно, есть наверху и другой, старый, на нем барабанят ученики.

Кроме нескольких старых стульев, в комнате больше не было ничего. Пол устилал ковер, повсюду горами лежали ноты. Выкрашенные в белое стены на разных уровнях увешаны репродукциями абстрактных картин.

— Чаю мы выпьем здесь. — Лора провела ее в соседнюю комнату, где стояли два кресла, стереопроигрыватель с колонками и шкаф до потолка, полный пластинок. — Никто не пожалеет женщину, муж у которой лишен музыкального слуха, — посетовала она. — Никто!

Нора не поняла, к чему это было сказано и нужно ли отвечать.

— У нас к вам есть небольшой разговор, — продолжала Лори. — Я чуть не приложила письмо к поминальной карточке, но потом решила, что нет, лучше скажу при личной встрече.

Они сели в кресла. Нора глянула в окно на сад и повернулась к Лори.

— Мы то возвращались из Дублина, то уезжали. Кузены, племянницы и далее по списку! И однажды попали в пробку на обратном пути. Не знаю, сколько мы простояли в Блэкступсе. Уже решили, что случилась авария. Нам и в голову не пришло, что впереди похороны. Не знаю почему. И я в конце концов опустила стекло и спросила у кого-то, в чем дело. Ох, мы были потрясены, когда нам сообщили. Мы знали, что Морис болел, но все равно пережили потрясение. Билли начал рассказывать, как замечательно обращался Морис с его мальчиками и каким он был превосходным учителем. И мы тогда подумали, что если можем быть вам чем-нибудь полезны…

— Вы очень добры.

— А потом Филлис рассказала…

— Я не уверена в моем голосе, — перебила ее Нора.

— Нет лучше пути к исцелению, чем пение в церковном хоре, — заявила Лори. — Поэтому Бог и создал музыку. Я, знаете ли, в свое время хлебнула горя. Ушла из обители в пятьдесят лет, одна-одинешенька, без единого друга на свете. И оживил меня хор. У меня было только одно — мой голос да еще игра на рояле, хотя я училась на клавикордах. Это моя первая любовь.

С подносом в руках вошел Билли.

— А эта, — Лори кивнула на него, — наверно, последняя.

— Ты про меня, Лори? — спросил тот.

— Да, но теперь иди. Нам надо поговорить.

Билли улыбнулся Норе и на цыпочках удалился из комнаты.

— Я, знаете ли, пела для Нади Буланже[47], и среди прочего она сказала, что пение — это не занятие, а сама жизнь. Правда, мудро?

Нора кивнула, не показав, что понятия не имеет, кто такая Надя Буланже. Имя она постаралась запомнить, чтобы упомянуть в беседе с Филлис.

— Но, прежде чем мы возьмемся за дело, мне нужно прочувствовать ваш голос. Вы читаете ноты?

— Да, — ответила Нора. — Не очень хорошо, но когда-то учила в школе.

— Тогда лучше начать с чего-нибудь знакомого.

Лори вышла в соседнюю комнату и вернулась с нотными альбомами.

— Пейте чай и по ходу смотрите. Выберите песню, которую знаете. А я пока поиграю в соседней комнате. Не знаю что — наверно, что-нибудь по памяти, для разминки. И времени у нас вдоволь, до четырех у меня учеников нет.

Отпив чаю, Нора поставила чашку и откинулась в кресле. На ее взгляд, Лори играет слишком быстро и вразнобой — композитор явно переборщил с нотами. Вещь требовала виртуозного исполнения, и Лори, похоже, старалась показать себя, Нора почти пожалела ее. Наверняка она играет что-то другое, когда хочет расслабиться. Будь жив Морис, Нора бы с удовольствием пересказала ему все, а он бы похвалил Билли О’Кифа: молодец, что пользуется берушами. Жениться на бывшей монахине и вдобавок — пианистке! Она так и слышала насмешливый голос Мориса и видела его неподдельное веселье.

Нора пролистала ноты, в основном это были немецкие песни, о которых она слыхом не слыхивала; ей стало любопытно, не сложилось ли у Лори стараниями Филлис впечатление, будто она знает больше, чем в действительности. Нора дошла до сборника ирландских вещиц, они показались ей слишком глупыми, старомодными и лубочными — песни, которые больше никто не пел. Последними в стопке оказались отдельные нотные листы с “Ирландскими мелодиями” Томаса Мура[48]. Она присмотрелась к “Ты поверь, моя милая”, но сочла вещицу чересчур высокопарной. Затем увидела “Последнюю розу лета”, принялась изучать ноты и уже напевала знакомый мотив, когда Лори вернулась.

— Что-то нашли?

— Вот это. — Нора протянула ей ноты “Последней розы лета”.

— Ко мне в хор однажды пришла новенькая, пожилая матрона из Эльзаса, и звала меня исключительно “последней розой лета”, даже если я приходила первой. О, это была бой-баба. Уже на пороге у Господа, но все равно — старая бой-баба.

Лори снова ушла в соседнюю комнату и села там за рояль. Нора последовала за ней.

— Знаете, для вашего голоса это не очень, — сказала Лори. — Мы не будем петь сразу, сначала займемся распевкой. Но в вас есть нечто неуловимое. Я увидела это, как только вы переступили порог. Вы…

— Что?

— Вы же прикоснулись к миру иному, да?

— Что вы имеете в виду?

— Теперь не говорите ничего. Дайте мне послушать голос. Сначала я просто сыграю. — Сыграв, она остановилась. — Я попробую более камерно и посмотрю, что получится.

Лори вновь заиграла, сосредоточившись на музыке и постепенно замедляя темп.

— По-моему, нащупала. На самом деле мы поступаем неправильно, но ваш голос, возможно, уже не будет настолько хорош, как сегодня. Я поиграю еще немного, а вы начинайте по моему сигналу.

Она занесла руки над клавишами, но не тронула их. Стояла такая тишина, что Нора подумала: должно быть, комната и правда звукоизолирована. Ей стало не по себе, почти тревожно от мертвой тишины, от очевидной склонности Лори к драматизму.

Лори бережно прикоснулась к клавишам, нажала на педаль, чтобы рояль звучал низко. Она заиграла очень тихо, затем подала знак, и Нора, читая с листа, начала:

Последняя роза лета Цветет в одиночестве…

Она и не знала за своим голосом такой глубины, и как бы Лори ни растягивала ноты, продвигалась Нора еще медленнее. Она не испытывала затруднений с дыханием, не боялась высоких нот. Она чувствовала, что рояль ведет ее, властвует над ней, медленный темп подчеркивал весомость каждого слова. Лори делала паузы, и Норе казалось, что она поет в тишину, она осознавала эту тишину как ноты. Несколько раз она сфальшивила, так как Лори расцвечивала мелодию, и Нора не знала, что делать, пока Лори не взмахивала рукой, показывая, что пора поскорее допеть куплет и дать роялю сыграть заключительные аккорды.

Песня кончилась, и Лори какое-то время молчала.

— Почему вы не развивали голос? — спросила она наконец.

— Мать всегда пела лучше, — ответила Нора.

— Приди вы к нам раньше…

— Я никогда не любила петь, а потом вышла замуж.

— Он хоть слышал, как вы поете?

— Морис? Раз или два, в праздники.

— А дети?

— Нет.

— Вы держали голос в себе. Отложили на черный день.

— Я никогда так об этом не думала.

— Я могу подготовить вас к публичному выступлению, но хору скорее нужно контральто, и я вряд ли смогу сделать что-то особенное с вашим голосом. Вы слишком запустили это дело, но, похоже, не сильно огорчаетесь, да?

— Не сильно.

— Человек может прожить множество жизней, но у этого есть и обратная сторона. Неизвестно, какими окажутся эти жизни. Сказал бы мне кто-нибудь, что в семьдесят лет я буду жить в ирландском городишке, замужем за страховым агентом! Но вот я здесь. И знаю, что несколько минут назад вам не хотелось сюда возвращаться, а теперь хочется. Я это точно знаю. Вернетесь же?

— Да, я вернусь, — ответила Нора.

* * *

После этого она бывала у Лори О’Киф по вторникам в два часа дня, порой ужасаясь предстоящему дню от одной только мысли об этом, в полной отрешенности брела по Бэк-роуд к Уифер-стрит. Она надеялась, что ни Филлис, ни О’Кифы не проболтались о ее уроках пения. И на работе Нора никому не сказала, даже Элизабет. Многие, и Джим с Маргарет в первую очередь, подивятся, с какой такой стати она берет уроки пения, когда ей полагается заботиться о доме и детях, беспокоиться о работе.

В первый час занятия Лори не разрешала ей петь; она заставляла ложиться на пол и дышать, или стоять и тянуть ноту, сколько удавалось, или разучивать гаммы. Затем Нора сосредотачивалась на первой строке “Последней розы лета”, и Лори учила ее не делать, как раньше, после “лета” вдох, а держаться до конца второй строки и после вдыхать естественно, как будто при разговоре или рассказе.

Иногда Нора думала, что так ей удается пережить вторник, сделать нечто новое, переместиться из дома в заповедный мир, изолированный от жизни снаружи. Однажды Лори поставила на рояль две маленькие абстрактные картины в рамках и потребовала, чтобы Нора не делала ничего — только смотрела на них. Мол, подлинная перемена наступит не в голосе, а в чем-то другом, чего и сама Лори толком не знает.

— Смотрите на них! — приказала Лори. — Смотрите, как будто потом их понадобится вспомнить.

— Чьи они?

Лори улыбнулась, но не ответила.

— Это просто узор? — спросила Нора. — Что они означают?

— Смотрите, и все.

На одной картине были только линии, на другой — квадраты. Разлинованная была выполнена в коричневом цвете, другая — в синем. Некоторые линии выделялись, как при рифлении.

— Не думайте, просто смотрите, — сказала Лори.

Нора не была уверена в красках, так как обе картины были затенены в той же мере, в какой насыщены цветом. Она всматривалась в тени, изучала их более темные границы, переводила взгляд справа налево, прослеживая линии до светлых отрезков.

— Сейчас мне от вас нужно следующее, — сказала Лори. — Пойте, смотрите только на цвета и не думайте ни о словах, ни обо мне, ни о чем-то еще. Извлекайте звук из того, что видите.

* * *

Урок завершился, Нора попрощалась с Лори, легкая от ощущения свободы, предвкушая шесть дней, в которые ей не нужно стоять у рояля и слушать приказы. Она договорилась с Филлис встретиться в субботу в холле отеля “Мерфи Флудс”. Там она с пристрастием расспросила ее о Лори.

— Они либо знала всех, включая де Голля и Наполеона Бонапарта, либо не знала никого и жила в своей обители, — ответила Филлис. — Но я никак не пойму, где именно эта обитель. И был ли это орден молчальников, где все пребывают в постоянном благоговении, или там пели и трепали языками.

— Она нагружает меня всевозможными упражнениями, — пожаловалась Нора.

— Она сама себе указ. И добилась успеха, сама себя сделала. Билли и комнаты ей построил, и рояль купил. А играть она действительно умеет. И я однажды слышала, как она разговаривала по телефону по-французски, так что хоть это правда.

— Почему вы меня к ней направили?

— Потому что она попросила. Она говорит, что в день похорон дала себе слово сделать для вас все, что сумеет. У нее очень доброе сердце. По-моему, все бывшие монахини такие, для них покинуть обитель — великое облегчение. А может, я зря так говорю.

— Она заставила меня смотреть на пару картин.

— По ходу пения?

— Да.

— Она делает это с очень немногими. Еще не сказала, что пение не занятие, а сама жизнь?

— Сказала.

— Она мне как-то заявила, что я могу петь что угодно, но толку не будет. У меня, по ее словам, этого нет.

— Нет чего?

— Чего-то очень важного. Но я не знаю, как оно называется.

* * *

На следующем занятии Лори снова велела Норе смотреть на цвета картин и представлять, как они возникают.

— Сначала их вовсе нет, и вот они медленно появляются, оттенок за оттенком. Проступают. Проступают.

Последние слова Лори произнесла почти шепотом, пристально наблюдая за Норой, которая всматривалась в полутона и тени.

Потом села за рояль и сыграла вступление. Нора научилась дожидаться конца фразы и только тогда вдыхать, а также следовать за партией и поддерживать ее темп. Ее голос уже сделался намного глубже обычного, она уже увереннее позволяла ему мрачно вибрировать на последних нотах. Нора знала, что Лори постоянно проверяет, смотрит ли она на картины, научилась доверять игре Лори, ее такту, ее отзывчивости.

Она полностью сосредоточилась на маленьком квадратике цвета. В нем что-то дрогнуло — что-то неуловимое, проступившее на короткий миг, но так отчетливо. Нора моргнула, и все исчезло. Рояль и голос затихли. Лори не шелохнулась. Нора тоже.

Лишь через месяц, после четырех или пяти уроков, она поняла, что музыка уводит ее от Мориса, от ее жизни с ним и жизни с детьми. И дело было вовсе не в отсутствии у Мориса слуха и не в том, что он не разделял ее интереса к музыке. Дело было в погружении туда, куда он не мог за ней последовать, даже мертвый.

* * *

Однажды Филлис снова упомянула общество “Граммофон”, и Нора кивнула, стараясь выглядеть серьезной. Морису, Джиму и, само собой, Маргарет еженедельные собрания “Граммофона” казались презабавнейшими городскими событиями. Одной из главных фигур там был Томас П. Нолан, исправно посещал собрания житель Гленбриена М. М. Ройкрофт, владелец крупной фермы и старого дома — по словам Филлис, георгианского. Говорили, он живет там один в окружении двух тысяч пластинок, а несколько комнат в доме буквально забиты книгами. Морису и Джиму доставляло бесконечное удовольствие называть Томаса П. Нолана “Томасом Придурком Ноланом”, а М. М. Ройкрофта — “Муму Ройкрофтом”. Они хохотали, и Маргарет с ними, а обе девочки, если они присутствовали при этом, смотрели на Нору и наслаждались тем, что она не находит в этом ничего смешного. Она знала Томаса П. Нолана и ценила его обходительность, а М. М. Ройкрофта часто видела за рулем диковинного старого автомобиля и гадала, как ему живется в Гленбриене и сам ли он ездит за книгами и пластинками в Дублин или посылает за ними.

И вот Филлис упорно зазывала ее на собрания “Граммофона”, которые проводились по четвергам в отеле “Мерфи Флудс”. Каждую неделю, по словам Филлис, кто-нибудь из членов выбирает, какую музыку слушать.

— Поэтому про каждого известно, какой у него вкус, — ну или дурновкусие. И самый ужасный — у доктора Редфорда, он просто раздавит вас длинными современными немецкими композициями. А лучше всех — каноник Кехо, он один играет сопрано. Он знает о сопрано больше, чем любой западный священник.

— У меня нет пластинок, — сказала Нора. — Во всяком случае, тех, которые я слушала бы годами.

— Тем более вам нужно прийти, они любят новеньких.

* * *

Она так или иначе знала всех, кто собрался, включая учителя и клерка одного из банков. Каноник Кехо, как выяснилось, отвечал за проигрыватель и колонки.

Нора никогда не бывала в этом зале гостиницы — во всяком случае, ни разу не видела его столь заставленным диванами и мягкими креслами. Она не поняла зачем — специально для общества “Граммофон” или с целью почтить каноника Кехо. Он уведомил собрание, что музыку на этой неделе выбирал мистер М. М. Ройкрофт из Гленбриена, и тот, поклонившись, вручил каждому по листку бумаги. Он комментировать не будет, сказал мистер Ройкрофт тоном несколько похоронным, пусть лучше музыка говорит за себя. Он начал с фортепианной сонаты Шуберта. Нора подумала о Морисе с Джимом и решила, что разделяет их мнение об обществе “Граммофон”. Как же легко было расхохотаться средь этой величавой серьезности. Никто не шевелился и не произносил ни звука. Когда мистер Ройкрофт перешел к оркестровой пьесе, Нора заметила, что Бетти Роджерс, которая много лет преподавала в протестантской школе, принялась дирижировать сначала одной, а потом и обеими руками. Нора подумала, что хорошо бы уйти, но вместо этого закрыла глаза. Однако в голове роились мысли о работе, о событиях прошлого, треволнения о будущем. В перерыве она осознала, что вообще не слушала музыку.

В баре Филлис сказала:

— Обещаю, вторая часть будет лучше, а эта старая Бетти Роджерс только и знает, что манерничать перед мистером Ройкрофтом. Переключилась бы лучше на каноника Кехо, хотя это тоже не вариант. Но он, по крайней мере, любит сопрано.

— А Бетти — сопрано?

— Нет, она вообще не умеет петь.

— И всегда дирижирует?

— Когда думает, что Мейтленд Ройкрофт смотрит.

Вторая половина концерта была посвящена виолончельной музыке, и все вещи были неторопливы, печальны и красивы. Раньше Нора не слышала ни одной, хотя композиторов знала. Несколько раз она открывала глаза и обнаруживала, что все внимательно слушают. Она оглядела собравшихся мужчин — самого мистера Ройкрофта, каноника Кехо, доктора Редфорда, Томаса П. Нолана, и все они показались ей грустными и удивительно беззащитными.

Бетти Роджерс заговорила первой, когда музыка стихла.

— Казальс[49] был, конечно, лучшим — правда, мистер Ройкрофт?

— В отношении Баха — возможно, — ответил тот.

— А муж считает, что Казальс слишком резок, — я права, дорогой? — осведомилась миссис Редфорд.

— Дело, может быть, в записи, но в сонатах Бетховена он пренебрегает красотой и стремится к чему-то другому.

— Что скажет наша новенькая? — спросил каноник Кехо.

— Мне все понравилось, — ответила Нора. — От начала и до конца.

Ведомые каноником Кехо, они неспешно вышли в холл.

— Видите ли, Бетховена в исполнении Казальса записывали с живого концерта, и запись, по-моему, не очень удачная, — громко заметил доктор Редфорд.

— Зато есть эффект присутствия, — возразил мистер Ройкрофт. — Думаю, это все компенсирует.

— Полностью с вами согласен, — сказал Томас П. Нолан. — Правда, будто присутствуешь при исполнении?

В поисках одобрения он оглядел всех.

Только тут Нора увидела Джима, который выпивал с человеком из “Фианна Файл”. Не скрывая веселья, они прислушивались к разговору о виолончелистах. Тут Джим заметил Нору, и выражение его лица переменилось. Она не знала, как быть. Очевидно, что она была на собрании общества “Граммофон” — организации, которую Морис и Джим выбрали в качестве объекта насмешек. Она повернулась к Филлис и спросила, понравился ли ей вечер.

— Я предпочитаю пение, — ответила Филлис, — но это исключительно личные предпочтения, а на следующей неделе будет каноник Кехо и мы наслушаемся вдоволь.

Нора держалась поближе к Филлис, надеясь избежать Джима, который всецело сосредоточился на собеседнике.

— Но у нас демократия, — сказала Филлис. — Все делается по очереди. И все же странно, какая музыка нравится некоторым.

Когда Нора поведала о собрании “Граммофона” Лори О’Киф, та с улыбкой покачала головой:

— Мне кто-то рассказывал, что там есть женщина, которая размахивает руками — якобы дирижирует.

— Можно закрыть глаза, — сказала Нора.

— Я бы ей шею свернула. Воображать себя дирижером, не зная дела!

— По крайней мере, музыка была хорошая, — ответила Нора.

* * *

В очередной визит Джима и Маргарет Нора ждала, что они спросят, чем она занималась в обществе “Граммофон”; она не знала, поделился ли Донал об этом с Маргарет — сын выкладывал тетушке все новости, способные ее заинтересовать. Но Джим и Маргарет не сказали ни слова. Они говорили о городе, мальчиках, спрашивали, как поживает в Дублине Айна, а когда вошла Фиона, обсудили преимущества школ больших по сравнению со школами поменьше, плюсы бесплатного обучения. Несколько раз, поймав на себе взгляд Джима, Нора заподозрила, что он думает о том, как застукал ее в холле гостиницы. Но Джим промолчал.

* * *

В следующий четверг она встретилась с Филлис, чтобы выпить в баре до заседания “Граммофона”.

— Не знаю, что и сказать о канонике, — призналась Филлис. — Он говорит о сопрано, как будто знает всех их лично.

В зале уже собралось большинство членов. Каноник раздал список отобранных им записей.

— Мы начнем с двух Марий — Марии Канильи, которую я считаю лучшей исполнительницей Верди, и Марии Каллас, которая еще лучше, если можно быть лучше лучшей. А после этого будут Джоан с Элизабет и Роза с Ритой[50]. Нам предстоит пиршество.

* * *

Однажды, зайдя в магазин электротоваров Клоука на Рафтер-стрит за новым утюгом, Нора заметила стереопроигрыватель, цена на который была снижена.

— В нем что, какие-то неполадки? — спросила она у продавщицы.

— Нет, — ответила та, — с ним все в порядке, но поступила новая модель. Но на эту никто не жаловался. Это демонстрационный аппарат, так что я запросто включу, можете послушать.

Нора посмотрела на улицу, нет ли кого из знакомых, и сказала, что да, она не против.

— Я все приготовлю, а вы пока посмотрите пластинки и выберите что-нибудь, — предложила продавщица. — Динамики надо развести подальше или поставить на равном расстоянии от вертушки.

Нора просмотрела пластинки, прикидывая, что лучше передает звук — пение или оркестровая музыка. В конце концов она выбрала сборник “Ваша любимая музыка” и протянула его продавщице.

— Поставить что-нибудь конкретное?

— Нет, если можно, лучше прослушаю подряд.

Нора встала в тени, чтобы ее не было видно с улицы. Звучал фрагмент из концерта для фортепиано Грига, и ей, хотя звук не прибавили, казалось, что пианист находится в магазине. Она отчетливо различала каждую ноту, но мало того — ощущала энергию, словно музыкант находился прямо здесь.

Ей снова повысили пенсию, тоже задним числом. Предыдущие пенсионные чеки она тоже еще не потратила. Но если она купит эту штуковину, то Джим с Маргарет, Уна и даже Фиона сочтут, что она сорит деньгами. Нора прикинула, нельзя ли поставить проигрыватель в спальне, подальше от глаз домочадцев, но тогда от него будет мало толку.

Первая дорожка завершилась, и Нора хотела сказать продавщице, что должна подумать. Но тут начался следующий музыкальный отрывок — “Гимн Луне” из “Русалки” Дворжака. Когда-то давно она слышала “Юморески” Дворжака в сольной версии для виолончели. Сейчас звучало сопрано. Каноник Кехо узнал бы солистку, но ей имя певицы ни о чем не говорило. Голос исправно повышался с музыкой, пока не перекрывал ее. Нору наполнила грусть от того, что она прожила целую жизнь, а этого не слыхала. Но она все еще не решалась купить проигрыватель. Будет слишком много возни, подумалось ей, — сначала переносить его в машину, а потом ставить в дальней комнате низкий столик, настраивать. Она не знала, к кому обратиться за помощью, чтобы не показаться расточительной. Когда запись кончилась, она кивком уведомила продавщицу, что этого достаточно.

— Мне нужно подумать, — сказала она и улыбнулась.

* * *

Однажды вечером, несколько недель спустя, она приехала на собрание “Граммофона” рано и оказалась в зале наедине с доктором Редфордом и его женой. Давным-давно доктор одолжил Морису книгу — она понятия не имела какую, но Морис ее куда-то засунул. Они обыскали весь дом, но тщетно. Спросив о книге несколько раз, доктор Редфорд приехал к ним спозаранку в субботу и заявил, что ему нужно свериться с книгой, он что-то пишет. Морис еще был в пижаме, а Нора — в халате. Доктор Редфорд грозно маячил в прихожей. Он сказал, что не уйдет, пока книга не найдется. Нора вспомнила его надменный и пренебрежительный тон, когда она предложила ему чаю. Морис в передней комнате перерывал книжные полки, он пригласил доктора Редфорда присоединиться. Затем Морис принялся за большой шкаф в дальней комнате, где хранил свои бумаги. Когда доктору Редфорду стало ясно, что книги не найти, он удалился. Морис проводил его до порога, закрыл за ним дверь и целый день пребывал в задумчивости.

— Много у вас работы? — спросила Нора доктора Редфорда.

— Ох, да приемная с утра заполняется и после весь день забита, — ответила миссис Редфорд.

Норе было любопытно, спросит ли доктор Редфорд о книге — вдруг нашлась. Не мог же он забыть тот давний субботний эпизод.

Когда собрание завершилось, миссис Редфорд отвела Нору в сторонку поговорить с глазу на глаз.

— Мы заметили, как вам нравится музыка, — сказала она. — И вы ни звука не издаете, пока играет пластинка. Мы будем рады, если вы как-нибудь заглянете в Риверсайд-хаус. По вечерам мы часто слушаем музыку.

— Не уверена, что смогу, — ответила Нора. — Я стараюсь не оставлять мальчиков одних.

— Ну, тогда дайте нам знать.

* * *

Миссис Редфорд позвонила Норе на работу, спросила, не сможет ли та выбраться на следующей неделе. Ее устроит любой вечер. Нора крайне удивилась, поймав себя на том, что договаривается на понедельник к восьми. В четверг же на собрании “Граммофона” чета Редфорд села рядом с Норой, и в паузах между записями миссис Редфорд толкала ее в бок и делилась мнением о музыке. На выходе с ней заговорил доктор Редфорд:

— Давайте решим, что будем слушать в понедельник из вашего любимого, — а может быть, мы поставим вам и что-нибудь новое.

Нора рассказала об этом Филлис, и та посоветовала все отменить.

— Это жуткие зануды. Он верный сын Тринитиколледжа и Ирландской церкви. Странно, что у него вообще есть пациенты.

— Зачем они меня пригласили?

— Им нравится пускать пыль в глаза.

— Но мне-то зачем пускать?

— Они увидели, что вы нравитесь всем там.

— Не думала, что меня вообще кто-то заметил.

— После всего, что вы пережили, все считают вас…

— Кем?

— Достойной уважения, наверно. Уж как минимум.

* * *

Дом находился между Милл-Парк-роуд и рекой. Два входа — маленький, с вывеской “Кабинет врача”, и побольше, который вел в старое двухэтажное здание с садом.

Открыла миссис Редфорд.

— Зовите-ка меня Эли, — сказала она. — У нас не приняты церемонии. Тревор наверху. У него есть старый пациент, который живет неподалеку от Блэкступса, он очень слаб, и если позвонят, то Тревору приходится ехать. Но имени его я не назову, иначе Тревор меня убьет. Мы ведь должны соблюдать полную конфиденциальность.

Тревор появился в красном пуловере и белой рубашке с открытым воротом.

— Я думаю, что перво-наперво мы немного послушаем Шуберта, — заявил он. — Вы не против? И можно выпить джина с тоником.

Он проводил ее из прихожей направо, в длинную комнату. Везде, где у других красуются фарфор или книги, у Редфордов стояли пластинки. Проигрыватель располагался на подставке, по обе стороны от камина высились большие колонки.

— Старый Ройкрофт гордится своей коллекцией, — сказал доктор Редфорд, — и у него, конечно, есть раритеты, но он был ошеломлен, когда пришел сюда и взглянул на верхнюю комнату, где мы храним большую часть пластинок. Я много работаю, и если другие предпочитают гольф или сафари, то мне по душе вот это. Музыка.

Нора кивнула и улыбнулась. Трудно было найтись с ответом. Вошла миссис Редфорд, неся высокие стаканы с джин-тоником, ее муж поставил на вертушку пластинку.

— По-моему, это одна из самых жутких и печальных композиций. У меня от нее всегда мурашки. “Лесной царь”.

Час или больше доктор Редфорд проигрывал немецкие и французские песни; одни были быстрые, с громовым фортепианным аккомпанементом, другие — медленнее и меланхоличнее. Каждую он предварял вступлением, как будто выступал по радио. Как только он снимал пластинку с проигрывателя, жена исправно вкладывала ее в конверт и ставила на место. В паузах миссис Редфорд подливала в стаканы джин-тоник.

— Вы любите Рихарда Штрауса? — спросил доктор.

— Не уверена, — ответила Нора.

— Что ж, я подумал, что неплохо будет послушать несколько его ранних вещей, они весьма утонченны, а после мы приободримся и закончим “Четырьмя последними песнями”. Конечно, они не всегда назывались так. По-моему, он лучше всех умел достигнуть пиковой интенсивности.

Слушая музыку — музыку, которая ничего для нее не значила, в которой было слишком много завихрений, падений и взлетов и слишком мало мелодии, — Нора осознала глубокое одиночество Редфордов. Дети выросли и разъехались. Редфорды остались одни в городе, где их недолюбливали. В Дублине или Лондоне им было бы лучше. Но больше всего, когда подогретый джином доктор Редфорд прибавил звук на полную мощность, она удивилась себе — что с ней стряслось, почему на ночь глядя она очутилась в этом доме и с этими людьми, если могла остаться дома? А главное — зачем вступила в общество “Граммофон”? Узнай кто-нибудь, что она провела вечер в обществе Тревора и Эли Редфорд, — решил бы, что она сошла с ума.

Песни кончились, Нора собралась уходить, и доктор Редфорд спросил, кто у нее любимый композитор.

Она замялась, чувствуя себя изрядно захмелевшей.

— Наверно, Бетховен.

— А какого периода?

— Что-нибудь поспокойнее, — ответила она многозначительно.

— О, понимаю. Трио, которое мы получили в посылке от “Мак-Каллоф-Пиготт”[51], — сказал мистер Редфорд. — Да, мы его еще не ставили. Мы держим новые записи здесь.

Найдя пластинку, он показал Норе конверт. Фотография двух молодых мужчин и женщины. Женщина была белокура и чуть улыбалась, с волевым лицом. Нора определила в ней виолончелистку и тут же подумала, что отдала бы все, лишь бы стать молодой женщиной на обложке, быть ею сейчас же, с виолончелью подле себя, а кто-нибудь ее фотографировал бы. Когда доктор Редфорд поставил пластинку, ей почудилось, что очень легко стать кем-то другим; что мальчики, ждущие дома, и постель, и прикроватная лампа, и утренняя работа — все это просто случайность. Все это предстало менее реальным, чем лившиеся из колонок чистые звуки виолончели.

Нора сосредоточилась на низких молящих нотах. Исполнение было заряжено грустью, а вскоре стало еще печальнее, как будто музыканты различили вдали нечто общее и устремились к нему. Мелодия чарующе взлетела вверх, и Нора не усомнилась в том, что кто-то страдает, и отрешается от страдания, и вновь возвращается к своей муке, продлевая ее, храня в себе.

Подняв глаза, Нора увидела, что Редфорды утомились. Миссис Редфорд принялась ворошить угли в камине. Норе захотелось сейчас же уйти, отправиться в одиночестве домой, пересечь Милл-Парк-роуд, дойти по переулку до Джон-стрит и дальше идти по ней к дому. После первой композиции она встала.

— Красиво, — сказала она. — И исполнители такие молодые.

— Так захватите пластинку, — предложил доктор Редфорд.

Он вложил пластинку в конверт и протянул ей. Она понимала, что ей нельзя признаться в отсутствии приличного проигрывателя, но не желала и их благотворительности. Если она возьмет пластинку, ей будет сложнее отказаться от их гостеприимства, когда ее вновь пригласят.

— Но вы же еще сами не слушали, — сказала она.

— Да, — ответил доктор Редфорд, — но мы много чего не слушали, и замечательно, что она побудет у вас.

В прихожей они отыскали ее пальто, и доктор Редфорд, отворив дверь, попросил:

— Послушайте несколько раз, а потом поделитесь впечатлением.

Нора улыбнулась, поблагодарила обоих и пошла домой с пластинкой под мышкой, трезвея на холодном ночном воздухе. Она подумала, что не беда — можно не слушать, а рассматривать обложку и вспоминать. Может быть, пока этого хватит.

Глава пятнадцатая

Она боялась тратиться. Пенсионный чек с очередной компенсацией она заботливо положила в банк. Ей было важно сознавать, что он лежит там на черный день, а жили они на заработанное у Гибни, текущую пенсию и деньги от Фионы.

Она заинтересовалась личностью Чарли Хоги, министра финансов, который ведал средствами. Уна и Шеймас относились к нему крайне неодобрительно, а Джим и Маргарет по-прежнему не скрывали подозрений на его счет.

— По-моему, он очень хороший министр финансов и заслуживает снисхождения, — сказала Нора.

— Мы слышали о ночной пьянке в отеле “Грум”, — ответила Маргарет.

— Но о политиках постоянно сплетничают, особенно о хороших, — возразила Нора. — Про де Валера с женой[52] говорили, что они друг с другом не разговаривают, а у Шона Лемасса[53] карточные долги.

— Да, но это были выдумки, Нора, — сказала Маргарет. — А тут правда.

* * *

Хоги арестовали за контрабанду оружия — в кабинет с этой новостью ворвался Мик Синнотт, сопровождаемый Элизабет. Возглавив профсоюз, он стал намного чаще попадаться Норе на глаза.

— Томас говорит, что он в Брайдуэлле[54] и на него надели наручники, — сообщила Элизабет. — Он, с вашего позволения, оружие импортировал.

Охваченная возбуждением, она, похоже, не осознавала, что обращается не только к Норе, но и к Ми-ку Синнотту, с которым обычно не разговаривала.

— Оружие — для чего? — спросила Нора.

— Для отправки на север, — ответил Мик Синнотт.

— О, ну так он нам, что называется, удружил, — сказала Элизабет.

В конторе только и обсуждали арест министра. Элизабет вызвала одну из девушек, попросила ее сгонять к ней домой и принести транзистор.

— Может быть, остальные теперь образумятся, — заявил Мик Синнотт.

— Простите, мистер Синнотт, но у нас с миссис Вебстер есть дела, — сказала Элизабет.

— О да, не позволяйте мне мешать, — ответил Мик Синнотт и вышел из их кабинета, оставив дверь открытой.

Элизабет захлопнула ее.

— Томас говорит, что могут назначить выборы, — сказала она Норе. — И старый Уильям будет счастлив узреть конец этого правительства. И этот Мик Синнотт, наглец такой, перестанет здесь шастать. Жаль, что и его не арестовали.

* * *

Когда в гости заглянули Джим и Маргарет, Нора отметила, что Джим пребывает в отменном настроении, в его движениях появилась живость, он словно помолодел.

— Сначала мы были потрясены, — призналась Маргарет. — Я имею в виду, что для любой страны плохо, когда ее министров арестовывают и отдают под суд.

— Во всяком случае, ситуация теперь под контролем, — сказал Джим. — Иные, понимаешь ли, не думали, что Джеку Линчу[55] хватит пороху прищучить этих министров. Но у любого, кто видел его подачу в хёрлинге, сомнений не возникало. Он джентльмен, пока на него не надавишь, тогда он бывает крепче гвоздя. Из тех, с кем лично я не стал бы связываться.

— Ну а я не помню, чтобы он хоть раз кому-то насолил, — ответила Нора. — Живи я на севере и если б кто-нибудь сжег мой дом, мне бы тоже захотелось разжиться оружием.

— Тамошние могут сами его достать, — сказал Джим. — В нашей части страны не нужен кабинет министров, который занимается контрабандой стволов.

— Хоги всегда находил возможность помочь нуждающимся.

— Он опрометчивым был всегда, — ответил Джим. — Чересчур рано выдвинулся, вот в чем беда. Ему следовало подольше посидеть на задней скамье[56]. Слишком честолюбив.

— Джим никогда ему особо не доверял, — подхватила Маргарет.

— Зато он заботился о вдовах, хотя не был обязан, — сказала Нора.

* * *

Однажды вечером без предупреждения нагрянула тетушка Джози. Она разговорилась с Фионой, перечисляя учителей, с которыми работала, и вспоминая, как рано пошла работать сама, когда времена были куда тяжелее, а классы намного больше. Фиона вскоре извинилась и ушла, и Нора поняла, что она не вернется.

Поговорить с Джози пришли мальчики.

— Они уже выглядят гораздо лучше, — оценила Джози, когда они удалились. — Ты оказалась на высоте, это все признают.

— Да как сказать, — ответила Нора. — Донал, бывает, заикается просто ужасно.

— Но вид-то у него куда бодрее. Я же помню, какие вы были с Кэтрин и Уной после смерти отца, вам понадобилось гораздо больше времени, чтобы оправиться. В доме царило уныние, но дети быстро приходят в себя, и это чудесно.

— Не думаю, что они пришли в себя. Я вот так и не пришла, — сказала Нора. — Неважно, сколько тебе лет, все равно приучаешься держать все внутри. Я подумываю свозить Донала в Дублин к логопеду.

— Оставь его в покое до поры. Пусть побудет наедине с собой.

Нора вздохнула:

— Знать бы мне, что с ним делать.

— Я вот зачем пришла — сказать тебе, что вложила деньги, — сообщила Джози. — Пока немного, но все же. А на прошлой неделе получила дивиденд, решила потратиться на что-нибудь хорошее, необычное, и подумала: давай-ка съездим в конце лета в Испанию, когда все уляжется, ты хоть от всех отдохнешь.

— В Испанию? Ох, не знаю.

— Я говорила с Уной, и она готова присмотреть за мальчиками, так что тебе главное отпроситься у Гибни.

— Я работала полный день, когда они были загружены, но вряд ли мне положена прибавка к отпуску. На две недели я в любом случае поеду с мальчиками в Карракло или Росслар.

— Но ты подумаешь?

— Это очень щедро с твоей стороны.

— Отличный отпуск, много солнца, и плаваешь ты замечательно.

— Я никогда не летала. Однажды были с Морисом в Уэльсе, но добирались морем. У меня даже паспорта нет.

* * *

Проснувшись утром, Нора подумала, что не поедет. Придется слишком о многом договариваться, и ей будет тревожно в такой дали от мальчиков, которые до сих пор расстраиваются из-за всякой мелочи. Не прошло и недели, как она получила от Джози письмо с возможными датами. Она повременила с ответом и в итоге, договорившись с Гибни о дополнительных днях к отпуску вместо доплат за переработку, уже почти собралась написать Джози, что согласна поехать в испанский Сиджес на первые две недели сентября. Но пошла на попятный, решив, что лучше провести это время дома без надобности ежедневно ходить на работу, да и у мальчиков начнется учебный год.

Две последующие недели Джози, как узнала Нора, вела переговоры с Уной и Маргарет, прося их ее вразумить. Маргарет и самом деле завела разговор на эту тему, и Нора промолчала, но когда об отпуске заговорила Уна, ей захотелось попросить оставить ее в покое.

— О пользе отпуска в Испании говорят в телерекламе, — сказала она. — Я ни разу не видела живого доказательства.

— Просыпаешься и знаешь, что целый день будет солнце, — ответила Уна, — а море теплое, и готовить не надо, тебе все подадут.

— А перелет?

— Я всегда сплю в самолете, и ты, уверена, тоже заснешь.

Нора написала Джози, что поедет, но потом разорвала письмо. Вечерами бывало, ей и правда хотелось, а утром казалось, что слишком хлопотно. Только когда дальнейшее молчание означало бы грубость, Нора решила, что так или иначе напишет Джози — завтра же, на работе, и отправит письмо по дороге домой. Но, даже взявшись за дело, она не знала, что ответит, а когда изъявила согласие, продолжила сомневаться, что поступила правильно. Но на следующий день подала документы на паспорт.

* * *

Маргарет, Уна и даже Фиона периодически заговаривали о прелестях отпуска, Нора раздражалась, но понимала, что отменить ничего нельзя, поскольку Джози уже за все заплатила. Однажды в субботу, когда отпуск с мальчиками в Карракло закончился, она отправилась в Дублин и купила кое-какую легкую одежду для Испании, но когда Уна спросила, то так и не призналась в покупках. Фиона, похоже, поняла, что ей не хочется обсуждать поездку, и больше речь о ней не заводила. Джози прислала список необходимых вещей, и Нора чуть не ответила, что в состоянии сама позаботиться о своем багаже.

Но замкнутое пространство салона на нее не подействовало, и она повеселела, глядя, как Джози молится при взлете, посадке и болтанке. По прибытии ее больше всего удивили ночная жара и странное зловоние, как будто что-то гнило. В автобусе, по дороге из аэропорта, Джози принялась вздыхать и жаловаться, но Нора сочла дорогу почти умиротворяющей и гадала, каким выдастся утро.

Ночью, слушая, как храпит на соседней кровати Джози, она подумала, что вообще не заснет из-за жары и возбуждения. Утром же уснула на пляже, и разбудила ее Джози, которой хотелось поболтать. Поскольку Джози не умела плавать, Нора сообразила, что можно отделаться от нее, если пойти в море и как можно дольше оставаться в теплой воде. Всякий раз, стоило ей вернуться, Джози возобновляла беседу с места, на котором остановилась.

На пятый день, когда они шли с пляжа, Нора мысленно перебрала четыре бессонные отпускные ночи. Она раздраженно слушала рассказ Джози о священнике, который не пошел к умирающему, но в тот же день его заметили на футбольном матче. Размышление о ночах было для Норы одним из способов сосредоточиться и не улечься прямо на людной улице, или привалиться к стене магазина, или свернуться клубком на тротуаре, не заботясь о том, что еще светло и магазины открыты. На миг, по ходу рассказа Джози, она уловила отголосок ее ночного храпа — что-то среднее между тяжелым дыханием и бронхиальными хрипами.

Возможно, храп Джози объяснялся возрастом. Даже когда Нора включала ночник и осторожно переворачивала ее на бок, а то и решительно будила, Джози быстро засыпала опять. Нора ложилась в свою постель и ждала, и каждый раз все начиналось заново: храп нарастал и стихал, иногда обращаясь в серию надсадных хрипов, и длился до самого рассвета, когда в щель меж ставнями проникал утренний свет. Нора лежала обессиленная, негодующая, после четвертой ночи она с тоской осознала, что до конца испанских каникул предстоит провести в обществе тетушки еще десять дней.

Свернув на тенистую улицу, где находился их отель, Нора увидела гида Кэрол, входившую в магазин. До этого она полагала, что Кэрол отбыла обратно в Дублин, теперь ей стало любопытно — возможно, та и правда улетела, а после вернулась.

Если бы не усталость, она бы сразу подошла к Кэрол, но не успела оглянуться, как уже обнаружила себя в постели. Джози осталась сидеть в саду. Нора прикинула, есть ли смысл пожаловаться Кэрол на незадачу. Если Джози продолжит храпеть, то придется симулировать нездоровье в надежде пораньше улететь домой. И если сказать Кэрол правду, то, может, удастся что-то придумать. Нора догадывалась, что Кэрол лишь отмахнется, скажет, что слишком чуткий сон — это исключительно проблема Норы, что турфирме нет дела до храпа ее тетушки. Нора понимала, что дополнительный номер, если таковой и отыщется, обойдется намного дороже, чем заплатила Джози.

* * *

Нора наткнулась на Кэрол в вестибюле отеля, когда Джози была в баре.

— С вами все хорошо? — спросила Кэрол.

Нора не ответила.

— Я видела вас на улице.

— Не сплю по ночам, — ответила Нора.

— Из-за жары?

— Нет, жара мне нравится.

Кэрол кивнула ободряюще. Нора огляделась и прошептала:

— Тетя всю ночь храпит. В комнате словно включают ревун.

— А ей вы сказали?

— Пыталась. Вряд ли она понимает, на что это похоже. Я четыре ночи не сомкнула глаз и схожу с ума.

— Отдельных номеров у нас нет, — сказала Кэрол.

— Тогда забудьте, — ответила Нора. — Не о чем беспокоиться. Я просто не буду спать до отлета.

— Я глубоко вам сочувствую.

Тут Нора услышала тетушкин голос, переливы ее смеха. Джози направлялась к ним, пребывая в чрезвычайно приподнятом настроении.

— О, это вы, Кэрол! — вскричала она. — Хочу вам сказать, что номер у нас — лучше не придумаешь, я только что говорила мужчине у стойки, что даже не знаю, как уж мы привыкнем дома убирать постель и готовить. Но по жаре я скучать не буду. О, только не по жаре!

Нора глянула на нее холодно, заметила, как Кэрол рассматривает тетушку. На миг они встретились взглядами. На Джози было просторное платье цвета морской волны, в котором она казалась истинной горой, волосы растрепаны, лицо мокро от пота, улыбка до ушей.

— Выпейте с нами джина, — предложила она Кэрол. — А может, хотите водочки опрокинуть?

— Нет, спасибо. Мне правда нужно идти.

— Нора, я тебе уже заказала, на стойке ждет, — сказала Джози. — Ох уж эта жара!

Она зашаркала в бар. Нора кивнула Кэрол и пошла наверх в свой номер. Перед тем как присоединиться к тетушке в баре, она приняла холодный душ. Перспектива выпить джина каким-то образом придала ей сил, особенно если добавить каплю тоника, а потом поесть. Но после обеда, подумалось ей, она уломает тетушку оставить ее на несколько часов в номере одну и немного поспит, пока не началось очередное ночное бедствие.

Под конец обеда официантка Мерсе, подав десерт и подлив обеим белого вина, показала Норе на дверь. Она отвела ее по узкой скрипучей лестнице в цокольный этаж. Потолок в коридоре, где они шли, был низок, а краска на стенах вспучилась. Было холодно и чуть сыро, но запах плесени показался Норе освежающим. Они протиснулись за штабель картонных коробок, достигавший потолка, после чего Мерсе открыла дверь справа и зажгла свет. Нора увидела каморку, похожую на тюремную камеру, с одинокой кроватью и крошечным зарешеченным окошком под самым потолком в дальней стене. Свисала лампочка без абажура. Постель была застелена, и простыни сверкали белизной в слепящем свете, лившемся с потолка. Мерсе вышла из комнатки, пересекла коридор и распахнула дверь — ванная. Воздух там был еще более влажный и тоже отдавал плесенью. Внутри стояла старая ванна с пластмассовыми вентилями на кранах, сбоку свисала душевая лейка. Имелись и унитаз, и умывальник. И еще одно оконце с решеткой. Мерсе посмотрела на Нору и жестом дала понять: мол, не ахти что, но если угодно — милости просим. Ей удалось пояснить по-английски, что доплачивать не надо. Нора с готовностью закивала. В кармане у Мерсе была связка ключей, она перебрала несколько, пока не нашла нужный. Сняла ключ с кольца, протянула Норе, и они вернулись по коридору и лестнице в холл.

После обеда Нора оставила Джози в баре, отнесла в цокольный этаж сумку и туалетные принадлежности, вернулась и сказала тетушке, что ей выделили отдельную комнату, она устала и хочет спать. Джози явно собиралась обидеться, но Нора не дала ей на это времени. Развернулась и исчезла. Шанс провалиться в сон и выспаться принес ей такое облегчение, что все остальное потеряло значение. Спустившись в каморку, она закрыла дверь, разделась и восхитилась чистотой накрахмаленного постельного белья. Погасила свет и постаралась потянуть соскальзывание в сон, насладиться одиночеством и перспективой скорого благодатного сна.

Проснувшись, Нора догадалась, что уже утро. В оконце настойчиво струился слабый свет, но звуков не было вовсе. Она подумала, что не спала так крепко с тех пор, как вышла за Мориса и начала делить с ним постель. Похожие муки от недосыпа она испытывала после вторых родов. Младенцем Айна ночи напролет плакала. Орала, сколько бы ее ни кормили, ни брали на руки и ни меняли пеленки. Однажды Нора захватила двухдневный запас продуктов и без предупреждения отвезла Айну к матери, Фиону оставила на Мориса и, не слушая суетливых материнских протестов, поднялась в свою девичью комнату и проспала мертвым сном часов двенадцать-четырнадцать. Впервые в жизни она тогда проснулась вот так, как сегодня, — после глубокого ночного забытья, всепоглощающего, счастливого.

Нора чувствовала бодрость, предвкушала предстоящий день. Приняла холодный душ. Взглянув на часы, обнаружила, что еще только пять. Она надела купальник, сверху платье, влезла в босоножки и затолкала в сумку полотенце и кое-какое белье. Тихо, крадучись, она покинула отель, понимая, что любая встреча может разрушить очарование рассвета.

В свете раннего утра она боковой улочкой дошла до пляжа, что прятался за церковью и был потише других. Ее удивили встречные прохожие — несколько человек явно направлялись на работу. Впереди показалось море под бледным утренним небом. Нора свернула к эспланаде, двинулась мимо выкрашенных в белую краску зданий с темно-синими ставнями.

В угловом кафе хозяин поднимал металлические щиты. Он буднично поздоровался, словно знал ее. Искупавшись, она вернется и посидит за одним из столиков, что хозяин, наверно, выставит наружу, в отель же возвратится не раньше десяти, когда Джози обычно спускается к завтраку.

Большие машины ровняли прибрежный песок, чтобы днем пляж предстал во всем совершенстве. Мужчины устанавливали солнечные зонты и лежаки. С моря еще задувал прохладный ветерок — напоминание о ночи; вода оказалась холоднее, чем ожидала Нора, и волны были выше, чем в прошлые дни. Волна устремилась к ней, и Нора, поднырнув под нее, выплыла, покрывшись гусиной кожей.

Закрыв глаза, она неторопливо поплыла дальше, миновала место, где разбивались волны. Перевернулась на спину и замерла, чувствуя, как начинает припекать солнце. Она ощущала и усталость, и негу, но рассветная энергия еще не покинула ее. Нора решила пробыть в воде как можно дольше, пока подчистую не израсходует этот запас бодрости. Ей было ясно, что подобное утро может не повториться — и это нежное солнце, такое ласковое и мирное, и это море, столь гостеприимное, и обещание долгого дня, а дальше — ночи, которую она вновь проведет одна, и никто и ничто не нарушит ее сна.

* * *

В последние дни отпуска Джози утихомирилась, а ее рассказы стали интереснее. Нора любила свою постель в цокольном этаже, хотя душ предпочитала принимать в ванной при номере Джози. Она купалась по нескольку раз в день, радуясь, что купальник быстро высыхает на солнце. Они с Джози не скупились на шезлонги и солнечные зонты. Джози без устали обсуждала всех, кто проходил мимо. Однажды они нашли рынок, где Нора купила дешевую одежду и подарки для всей родни.

Она рассматривала здания на улицах между отелем и пляжем, гадая, кто в них живет и как, прикидывая, какой бы выбрала дом, если бы здесь жила. В эти последние дни она представляла, как идет на работу в красном пальто и с зонтиком наготове. Все это казалось ей бесконечно далеким и чуждым.

Накануне отлета она купила официантке Мерсе флакон дорогих духов в знак благодарности за свое спасение.

* * *

Домой она прибыла к ночи. Мальчики легли спать, и она постаралась не разбудить их нечаянным шумом. Фиона ушла на танцы, и Айна была одна. Норе почудилось, будто что-то стряслось, но потом, когда она быстро распаковала наверху вещи, ей показалось, что дело лишь в том, что она отвыкла от дома. Однако мысль о том, будто что-то неладно, не отступила, и Нора спустилась и спросила у Айны, не случилось ли чего, пока ее не было.

— Только то, что Конора перевели в класс В, — ответила Айна.

— Класс В? Кто перевел его в класс В?

— Брат Херлихи, его и еще двоих.

— Кого именно?

Айна назвала имена мальчиков, Нора знала обоих; они, как и Конор, числились среди лучших в классе А.

— Он объяснил почему?

— Нет, просто перевели, и все.

* * *

Утро было воскресное, и до мессы Нора поговорила с Конором. Его, похоже, больше всего беспокоило, как бы она не решила, будто он что-то натворил или с чем-то не справился.

— Он просто взял и перевел нас, — сказал Конор. — А мы никого в классе В не знаем.

На мессе Нора не смогла сосредоточиться. Когда служба закончилась, кто-то из женщин восхитился ее загаром, Нора ответила что-то невнятное и по дороге домой корила себя за это. В течение дня она набиралась все большей решимости и ранним вечером, звоня в дверь монастыря Христианских Братьев, твердо настроилась вернуть Конора в класс А. Открыл молодой послушник, и Нора спросила брата Херлихи.

— Боюсь, он занят, — ответил тот.

— Я подожду.

Он не пригласил ее в холл.

— Передайте, что пришла Нора Вебстер, вдова Мориса Вебстера, мне нужно немедленно с ним увидеться.

Послушник настороженно изучил ее, пригласил внутрь и закрыл за ней дверь.

Нора в первую очередь отметила царившую в монастыре тишину. Казалось, что в здании пусто. Она не знала, сколько здесь жило братьев, но полагала, что никак не меньше десяти-пятнадцати. У всех свои кельи, подумалось ей, они как узники, но это место почему-то казалось хуже тюрьмы: голый кафельный пол, высокие витражные окна в лестничном колодце; все надраено, строго и неприветливо; место, где слышен каждый звук и заметно каждое движение.

Появился брат Херлихи, выглядевший донельзя бодрым, он проводил ее направо в приемную.

— Итак, миссис Вебстер, чем могу быть полезен?

— Мой сын, Конор Вебстер, только что пошел в пятый класс. Я две недели отсутствовала, вернулась вчера и узнала, что его перевели в класс В.

— Вообще-то на самом деле это не класс В.

— В любом случае его перевели в другой, незнакомый ему класс.

— Да, мы кое-что меняем — чуточку уравниваем классы.

— В общем, я хочу, чтобы его вернули в класс А.

— Боюсь, что это невозможно.

— Почему же?

— Списки составлены и отправлены в департамент.

— Это не проблема. Вам ничего не стоит внести изменения.

— Миссис Вебстер, школой заведую я.

— Брат Херлихи, я не сомневаюсь, что вы заведуете ею очень хорошо. Мой муж, как вы знаете, много лет преподавал в средней школе.

— Да, его отчаянно не хватает.

— И будь он жив, вы бы не перевели Конора.

— Ах, полно вам, миссис Вебстер, решение принималось с учетом многого.

— Все это меня не интересует, брат. Меня волнует только учеба Конора.

— Боюсь, что на этом этапе уже ничего нельзя сделать.

— Брат Херлихи, я пришла не для того, чтобы просить вас вернуть Конора в класс А.

— Разве?

— Я пришла требовать этого.

— Я же сказал, что школой руковожу я.

— Надеюсь, вы услышали, что я сказала.

— Вполне, миссис Вебстер, но это невозможно.

Он двинулся вслед за ней из приемной. В холле положил ей на плечо руку:

— Как поживает ваше семейство?

— Это вас не касается, брат Херлихи.

— Ах, да бросьте, — ответил он и улыбнулся, потирая руки.

— Вы еще услышите обо мне, — пообещала Нора, когда он открыл ей дверь. — И узнаете, что я очень опасна, если меня разозлить.

Дома она нашла почтовую бумагу с конвертом и написала: “Дорогой брат Херлихи, если к следующей пятнице Конора не вернут в класс А, будьте любезны иметь в виду, что я приму меры”. Она подписалась, вернулась к монастырю, снова позвонила и вручила письмо все тому же молодому послушнику.

Вечером она записала всех, кого знала, учителей из школы Христианских Братьев — как начальных, так и средних классов. Даже вспомнила адреса некоторых, остальным отправит письма на адрес школы.

Каждому она написала одно и то же.

Как Вам, наверно, известно, моего сына Конора Вебстера, который учится в пятом классе начальной школы, безо всякого предупреждения и основания перевели из класса А в класс В. Вы также должны быть в курсе, что этого не случилось бы, если бы его отец был жив и продолжал преподавать. Ставлю Вас в известность, что я не потерплю произвола. Если к следующей пятнице Конора не вернут в класс А, то в понедельник утром я устрою пикет. Если Вы пользуетесь машиной, я встану перед ней и не пропущу ее в ворота школы. Если Вы ходите пешком, я перегорожу Вам дорогу. Пикетирование продолжится, пока Конора не вернут в класс А.

Искренне Ваша, Нора Вебстер.

Ей не хватило конвертов, Нора решила купить их по пути с работы и надписать адреса прямо в почтовом отделении. Учителей набралось четырнадцать, и она, соответственно, повторила письмо четырнадцать раз.

Проснувшись утром, Нора ощутила прилив энергии и поняла, что ничуть не против вернуться на службу. Она выбрала наряд поэлегантнее, и, пока она шла через город, ее грела мысль о лежавших в сумочке письмах. На работе она обнаружила на своем столе несколько запросов, поступивших во время ее отсутствия. Быстро разобравшись со всеми, к десяти тридцати она собрала стопку счетов, которые было нужно отметить в гроссбухе.

— По-моему, поручи мы вам работать за нас двоих, вы бы справились запросто, — заметила Элизабет Гибни.

— Иногда у меня ясная голова по утрам, — ответила Нора. — А у вас?

— Только не по понедельникам, нет, — сказала Элизабет.

Днем Нора отправила письма и стала ждать, но ничего не произошло. В последующие дни она рассчитывала встретить по дороге домой кого-нибудь из своих адресатов, но не увидела ни одного. Тогда в конце недели она направилась к школе под конец учебного дня, но и там никого не встретила.

В субботу утром она пошла на Рафтер-стрит в магазин Джима Шихана, купила лист фанеры, гвозди, затем пошла в “Годфри” на Маркет-плейс, где приобрела черный маркер, большой лист картона, белую бумагу и кнопки. Поразмыслив, что написать на плакате, она решила, что лучше не упоминать классы А и В и вообще не вдаваться в детали. Прикинула, подойдет ли “Я ХОЧУ СПРАВЕДЛИВОСТИ”, и сочла, что правильнее будет “Я ТРЕБУЮ СПРАВЕДЛИВОСТИ”. Она также решила сказать Доналу и Конору, чтобы в понедельник они не ходили в школу, и по возможности объяснит, что она собирается протестовать и лучше им позаниматься дома самостоятельно. Правда, она не знала, как они к этому отнесутся, и задумалась, не поступить ли как-нибудь иначе. Порешила на том, что дождется воскресного вечера и посвятит в свои намерения Фиону.

Около семи вечера в воскресенье у дома остановилась машина. Из нее вышли преподаватели средней школы — Вэл Демпси и Джон Керриган, которым Нора написала. Она впервые за все это время испугалась, недавний кураж улетучился, и не осталось ничего, кроме ее гордости и угроз. Она отворила дверь, не дав учителям постучать, и проводила их в переднюю комнату.

— Мы очень обеспокоены вашим письмом, — сказал Вэл Демпси. — Поймите, мы не испытываем к Морису ничего кроме уважения.

Оба остались стоять, а она не пригласила их сесть. Тон Вэла Демпси почему-то вернул ей решимость.

— Я понимаю, вы расстроены.

— Я вовсе не расстроена, — перебила его Нора. — С чего вы взяли?

— Но ваше письмо…

— В моем письме просто сказано, что если Конора не вернут в класс А, я буду пикетировать школу. Наверху у меня уже готов плакат. Не хотите взглянуть? И не надейтесь, что завтра с утра я перед вами не встану — встану.

— Не советую, — сказал Джон Керриган.

— Я не спрашиваю совета. Будь мой муж жив, брат Херлихи не поступил бы так с Конором.

— Однако другие родители…

— Мне дела нет до других родителей.

— Мы хотели узнать, не отмените ли вы утренний пикет, — объяснил Вэл Демпси. — А потом мы посмотрим, что можно сделать.

— У вас было три или четыре дня, и вы ничего не сделали.

— Не согласен, учителя это активно обсуждали.

— Обсуждения — замечательно, спору нет, но завтра утром начнется нечто большее, чем обсуждение, и если сегодня вам случится переговорить с кем-нибудь из коллег, то передайте, что я прокляну каждого, кто пройдет через пикет. Наверно, вы слышали о силе вдовьего проклятия.

— Да успокойтесь же, — сказал Джон Керриган.

— Я прокляну каждого, кто пройдет мимо меня.

Мужчины переглянулись и потупились.

— Можно сегодня же нанести визит брату Херлихи, — сказал Вэл Демпси.

Какое-то время они стояли молча; тогда она открыла дверь и проводила обоих в прихожую.

— Мы дадим знать, если будут новости, — пообещал Джон Керриган.

Она не улыбнулась и посмотрела на него мрачно.

* * *

Не прошло и часа, как Вэл Демпси и Джон Керриган вернулись. Теперь Норе будет труднее объяснить причину их визита Фионе и мальчикам, если те спросят. Придется выдумать что-нибудь про рабочие книги и тетради Мориса, которые Нора якобы собирается пожертвовать школе. И мальчики, и Фиона высунулись в прихожую, когда Нора проводила учителей в переднюю комнату и прикрыла дверь.

— Похоже, мы довели одного брата во Христе до белого каления, — сообщил Вэл Демпси.

— Он заявил, что его не запугать и он не позволит собой командовать, — подхватил Джон Керриган. — Мы объяснили ему, насколько уважают в городе и вас, и ваших близких. Но он уперся.

— Тогда нам пришлось сказать, — продолжил Вэл Демпси, — что в таком случае он и его братия останутся в школе одни, потому что никто из учителей не пройдет через пикет. Услышав про пикет, он просто взбесился. Ему никто не доложил, о чем вы написали.

— И он выдал пару слов, которые я не буду повторять, — заметил Джон Керриган. — Немного странных в устах брата во Христе.

Нора улыбнулась и от этой реплики, и от серьезности учителей. Но снова сделала каменное лицо, когда Вэл Демпси заговорил:

— После этого мы сели и уведомили его, что не сойдем с места, пока дело не утрясется. Боже, как он побагровел! Заявил, что это его школа и он будет делать, что хочет. А мы просто сидели и молча на него смотрели.

— В конце концов я дал ему понять, что можно все легко и просто уладить, — сказал Джон Керриган. — И он спросил, как именно, а я прямо ответил, что надо вернуть мальчика в прежний класс и на том все будет кончено. Он заявил, что не потерпит шантажа, но если мы оставим его в покое, то он подумает. Пришлось возразить — дескать, решать надо немедленно. И он принялся расхаживать взад-вперед, а потом остановился и ответил, что завтра ничего делать не станет, его не запугать завтрашним днем, но на неделе он переведет парнишку обратно в класс А. Мы сказали, что это будет прекрасно, и решили убраться, пока все на мази.

— Надеюсь, вас это устраивает? — спросил Вэл Демпси.

— Более чем. Лучше и не придумаешь, — ответила Нора. — И я вам обоим бесконечно признательна.

Она чуть было не извинилась за то, что грозила всех проклясть, но вовремя опомнилась. Иначе решат, что и все прочее говорилось не всерьез. Она проводила их в прихожую, пожелала доброй ночи, а после вернулась в переднюю комнату и через окно проводила взглядом автомобиль. Она не знала, как отнестись к случившемуся. Никто ведь не поверит, что в ее спальне лежат материалы для плаката и что она грозилась проклясть учителей школы Христианских Братьев.

* * *

Придя на обед в среду, Конор застал ее в кухне.

— Меня вернули в класс А, — сообщил он.

— Это замечательно, — ответила Нора.

— Все заорали, когда я вошел. Брат Херлихи пришел в новый класс и велел мне собрать портфель, сказал, что меня переводят. Я подумал, что в класс С.

— Но класса С нет, — сказала Нора.

— Ну, могут и придумать, — ответил Конор. — И он отвел меня в класс А и спросил, с кем я сидел в прошлом году, и теперь я снова сижу с Энди Митчеллом.

* * *

На следующий день Конор снова обратился к Норе в обед:

— Ты что-нибудь делала, чтобы меня вернули в класс А?

— А почему ты спрашиваешь?

— Потому что видел в воскресенье, как сюда приезжал папа Фергала Демпси, а сегодня брат Барретт все утро был такой злющий, и Фергал на перемене сказал, что надо напустить на него маму Вебстера.

— Не знаю, что он имел в виду, — ответила Нора.

* * *

В пятницу вечером Фиона гуляла в компании учителей, и ей показали письмо Норы. В субботу утром она вошла в переднюю комнату, где Нора читала газету.

— Почерк был точно твой, — сказала она. — Иначе я бы не поверила.

— Что ж, теперь все разрешилось, — ответила Нора.

— Для тебя — может быть, но кое-кто из них думает, что я имею к этому какое-то отношение.

— Надеюсь, ты ответила, что нет.

— Возможно, в будущем мне придется искать новое место, а в моем деле будет упоминание об этом письме.

— Думаю, к тому времени все забудется.

— И я слышала, как ты прокляла всех учителей школы Христианских Братьев.

— Я лишь пригрозила проклясть каждого, кто пройдет через пикет.

— Мне здесь работать и жить.

— Да, а мне пришлось постараться, чтобы Конора вернули в класс А.

— Надо было посоветоваться со мной.

— Ты бы сказала не посылать письмо.

— Естественно.

— Значит, мне повезло, что не посоветовалась?

* * *

Нора вспомнила, как годами раньше у Фионы была скандальная учительница — монахиня сестра Агнес, которая день ото дня становилась все злее, пока Фиона не начала бояться ходить в школу. Нора изменила почерк и написала сестре Агнес и ее преподобной матери несколько анонимных писем, грозя призвать их к закону, если монахиня не угомонится и не прекратит лупить девочек ни за что. Преподобная матерь показала письма учителю из мирян, а тот — Морису и сказал, что это дело рук, как им кажется, женщины по имени Нэнси Шеридан, муж которой держит магазин на Маркет-сквер, а дочь учится в классе сестры Агнес. Когда Морис с глубоким неодобрением рассказал о случившемся Норе, та промолчала. Но сестра Агнес, как вскоре сообщила Фиона, притихла и стала любезнее.

Сейчас ее подмывало поведать Фионе о письмах к сестре Агнес, но она сомневалась, что та найдет это забавным. Собиралась она и сказать, что дочь становится разительно похожей на отца и дядю Джима, но передумала. Ей пришло в голову, что Фиона могла наговорить больше, если бы не надеялась заполучить машину, чтобы поехать на танцы в уэксфордский “Пшеничный амбар”.

* * *

Схватка с братом Херлихи придала ей сил. Проснувшись утром, Нора обнаружила, что предстоящий день рисуется не в самых мрачных красках. Она не сожалела о прерванном сне. Принялась мысленно складывать сэкономленные деньги и, поскольку вскоре наступала ее очередь представить обществу “Граммофон” свой выбор, подумала, что и правда купит не только стереопроигрыватель, но и несколько пластинок. Она решила попросить Филлис сходить с нею в магазин Клоука и помочь выбрать вертушку.

Филлис захватила свои пластинки, чтобы проверить звучание на знакомой музыке. По сниженной цене продавались две стереосистемы. Послушав Верди в исполнении Марии Каллас, она отвергла обе. Нора предупредила, что не хочет брать ничего дорогого, и Филлис, изучая ассортимент, несколько раз повторила, что о цене помнит. Никаких выкрутасов, сказала она, но в то же время лучше не покупать вещь, которая и несколько лет не прослужит. В углу она заметила вертушку с очень маленькими колонками — на самую малость дороже уцененных.

— Чутье мне подсказывает вот эту. По-моему, у сестры такой же, и она на него не намолится. Не обращайте внимания на маленькие динамики.

Когда продавщица завела пластинку, Нора усомнилась, что в состоянии оценить звук. Филлис, с другой стороны, уверенно судила о его глубине, о высоких и низких частотах. Она была уверена, что этот проигрыватель намного лучше, пускай и дороже двух других, на которые снизили цену.

Филлис пошла с Норой к ней домой и помогла установить систему в дальней комнате. Она оставила пластинку Марии Каллас и еще одну только что купленную, с фортепианной музыкой. Нора подумала, что теперь это увидят все, решительно все, и ее сочтут сумасбродкой. Что ж, придется ожесточиться и не замечать упреков. Она хотела эту вещь и вот приобрела.

* * *

Несколько недель спустя, в субботу, Нора отправилась с Фионой и мальчиками поездом в Дублин. Поздний ланч состоялся в “Кантри Шоп”, где они встретились с Айной, а после Нора попросила девочек побыть часок с братьями, пока она пройдется по магазинам. Договорилась увидеться с ними на вокзале на Эмьенс-стрит, откуда они поедут домой. Филлис снабдила ее адресами трех магазинов грампластинок. Один, по ее словам, был мал, легко не заметить; он находился на Бэггот-стрит напротив паба “Дохени и Несбитт”. Второй назывался “Мэй” и располагался у парка Сант-Стивенс-Грин, ближе к самой высокой точке Графтон-стрит, а третьим, о котором Нора слышала от Редфордов, был “Мак-Каллоф-Пиготт” на Саффолк-стрит, близ нижней части Графтон-стрит.

Она решила приобрести десять пластинок. Волнение, которое она сейчас испытывала, было ей внове, отчасти напоминая то чувство после замужества, когда она покупала платье или пальто. Филлис не советовала брать сборники — разве что песни и арии в исполнении знакомого певца. Лучше, сказала Филлис, покупать целиком концерты, или симфонии, или трио и квартеты. После прослушиваний в обществе “Граммофон” Нора записала имена композиторов и названия вещей, которые ей понравились. Но у нее никогда не будет времени освоить весь список.

Найдя магазин на Бэггот-стрит, она поняла, что ей хочется чуть ли не сразу все. Придется пошевеливаться и выбирать. Достаточно взять три-четыре пластинки здесь и еще по три в двух остальных магазинах.

Играла хоровая музыка, и Нора сочла ее красивой. Она чуть не спросила у мужчины за прилавком, что это такое, но не стала. В итоге, несмотря на уверенность, что ошиблась в выборе, купила две симфонии Бетховена, “Венгерские рапсодии” Брамса и пластинку Марии Каллас. В “Мэй”, подумала Нора, надо будет купить еще певцов — может быть, даже звезд оперы, несмотря на совет Филлис, а в “Мак-Каллоф-Пиготт” добавить камерную музыку.

На выходе из “Мак-Каллоф-Пиготт” она заметила стопку пластинок без ценников. Новеньких, словно только что вынутых из коробки производителя. На самом верху находился альбом, который она слушала у доктора Редфорда, взяла домой и впоследствии вернула, — трио “Эрцгерцог”[57], а фотография на конверте запала ей в память: молодая женщина с выразительной, застенчивой улыбкой, голубыми глазами и светлыми волосами. Нора подошла с пластинкой к кассе и спросила, сколько стоит.

— О, на этих еще не проставили цену, — сказала продавщица.

— У меня мало времени, но я бы купила, если не очень дорого.

— Их многие спрашивали, — сказала та. — Нам пришлось заказывать снова.

Нора вдруг поняла, что волнение от покупки пластинок опасно последующим унынием и быстрым разочарованием.

— Управляющего сейчас нет, — объяснила продавщица, — но он вернется в понедельник.

— Я уезжаю сегодня домой, в Уэксфорд, — сказала Нора.

Она постаралась выглядеть настойчивой и кроткой одновременно. Разброс в ценах был ясен. Она просмотрела выставленные пластинки, нашла одну с такой же этикеткой, “EMI: His Master’s Voice”[58], принесла продавщице и показала стоимость.

— По-моему, цена повысилась, — ответила та. — Извините, мне надо проверить.

Шел шестой час, и Нора знала, что скоро придется идти на вокзал. Но она твердо решила купить пластинку.

— Я часто бываю в Дублине, — сказала она продавщице, которая просматривала каталоги, — и если окажется, что эта дороже других, я в следующий раз доплачу разницу.

Продавщица подняла глаза, выражение ее лица смягчилось.

— Сделаем вот как: я отдам ее за фунт, а в следующий раз зайдите, и я верну лишнее, если она дешевле, а если дороже, как я и думаю, то доплатите вы.

Нора выудила из кошелька фунтовую банкноту, поблагодарила женщину и, выйдя из магазина, быстро зашагала к вокзалу.

* * *

Воскресным утром, пока мальчики были на мессе, а Фиона еще не встала, она поставила пластинку и всмотрелась в фотографию на конверте — симпатичных мужчин в черном и молодой женщины между ними, которая, чем дольше Нора ее рассматривала, тем счастливее казалась. Нора снова и снова прослушала первую вещь, наслаждаясь ее неуверенностью, как будто кто-то старался передать нечто слишком глубокое и трудное для понимания и не решался, а после отказывался в пользу мелодии попроще и дальше вновь переходил к внезапным, странным одиноким пассажам — скрипичным или виолончельным, в которых звучала печаль, непонятно откуда ведомая этим молодым людям.

После этого Нора до Нового года проигрывала пластинки, когда выдавалось время или она находилась одна в дальней комнате. На Рождество мальчики, девочки и Уна подарили ей три симфонии Бетховена, которых у нее не было, — все куплены в Дублине Айной. Маргарет позвонила Филлис и выяснила, что Нора предпочитает что-нибудь поспокойнее, а потому купила ей виолончельные сонаты Брамса в исполнении Яноша Штаркера[59]. Теперь Норе было из чего выбирать для своей первой программы в обществе “Граммофон”.

По субботам, когда Фиона уходила на танцы в “Пшеничный амбар”, а Конор ложился спать, то и дело захаживали Джим с Маргарет, смотрели с Норой и Доналом “Позднее-позднее шоу”. Там из недели в неделю обсуждались проблемы Северной Ирландии вперемежку с правами женщин и переменами в католической церкви. У Джима развилась сильнейшая неприязнь ко многим участникам, но Нора часто соглашалась со сторонниками перемен и думала, что Морис ее поддержал бы.

Одним субботним вечером в феврале, когда дебаты сосредоточились на отсутствии гражданских прав не только в Северной Ирландии, но и в республике, Джим до того рассвирепел, что был, казалось, готов попросить ее выключить телевизор.

Во время рекламной паузы Нора сходила в кухню, приготовила чай и направилась с подносом обратно, когда передача возобновилась.

Пока шла реклама, ведущий Гай Бирн, очевидно, беседовал с аудиторией, и камера была направлена на группу женщин в первом ряду. Нора узнала некоторых — феминистки, которые часто участвовали в ток-шоу. Когда Нора поставила поднос на кофейный столик, одна из них говорила о дублинских трущобах и состоявшемся в тот день марше Дублинского жилищного агитационного комитета. Шествие завершилось сидячей забастовкой на мосту О’Коннелла.

— А что вы скажете обычным дублинцам, которые из-за вашей акции часами стояли в пробке? — спросил Гай Бирн.

Камера нацелилась на следующую женщину, и Нора мгновенно узнала Айну. Донал выкрикнул имя сестры, но Джиму с Маргарет понадобилось на пару секунд больше, чтобы сориентироваться.

— О боже, — обомлела Маргарет.

— Сделайте погромче! — крикнула Нора.

Айна с жаром говорила, что раз южане так озабочены дискриминацией католиков на севере, то почему бы им не привести в порядок собственные дома?

— Вместо того чтобы торговать оружием, не лучше ли наладить в дублинских многоэтажках канализацию и водопровод?

Она закончила тем, что выразила гордость своим участием в сидячей забастовке и пригласила в Дублин северян — пусть полюбуются на жалкие условия, в которых живет трудовой народ. Не дав ей продолжить, Гай Бирн поднял руку и передал микрофон кому-то другому.

— О господи, — повторила Маргарет. — Наша Айна!

— Она ч-что, в-в какой-то из эт-тих организаций? — спросил Донал.

— Я уверена, что всю неделю она усердно учится, — сказала Нора.

— Н-надо было сказать нам. М-мы могли п-пропустить.

Но Джим повел себя необычно. Он чуть ли не улыбался.

— Вместо торговли оружием пусть наладят канализацию, — повторил он. — Это в точности мои мысли. Я бы лучше и не выразился.

— Она очень хорошо держалась, — похвалила Маргарет. — А наверняка ведь нервничала. Я слышала, что выступать на телевидении очень трудно.

— И сидеть рядом с этими феминистками — тоже, — сказала Нора. — Завтра после мессы ей перемоют косточки.

— Теперь она попадет в список, — предсказала Маргарет. — Но я не знала, что Айну интересует жилищная тема. Может быть, она как раз ее изучает.

Нора взглянула на нее и разлила чай. Было ясно, что Маргарет глубоко удивлена и не одобряет Айну, но Нору восхитила прыть, с которой она скрыла свои чувства.

Они досмотрели передачу — вдруг Айна выступит еще, и один раз, когда показали ее часть зала, увидели, что она тянет руку, но микрофон ей не дали.

— Ну вот и все, — произнесла Маргарет, когда шоу кончилось. — Разве не молодец?

— Она с-социалистка? — спросил Донал.

— Не знаю, — ответила Нора. — Может, скажет сама, когда приедет.

Глава шестнадцатая

Недели шли, Лори закончила отрабатывать “Последнюю розу лета” и предложила разучить немецкую песню.

— Аудиторию надо чем-нибудь удивить — например, Шубертом, он хорошо раскроет ваш голос. Я была во Франции, когда явились немцы, они заняли даже монастырь, и нам пришлось перебраться на ферму, но я не перестала восхищаться Шубертом и слушать его музыку. Пожалуй, я знаю вещь, которая внесет разнообразие. — Она порылась в пластинках. — А, вот она. Я буду играть. А вы слушайте, пусть она приживется, а потом поставим перед собой английский перевод с оригиналом и строчку за строчкой исполним ее по-немецки.

Лори вынула пластинку из конверта и поставила на вертушку. Нора закрыла глаза и приготовилась слушать.

— Следите за роялем. Голос потом.

Сначала музыка была бесхитростной и лилась свободно. Однако стоило вступить густому контральто, как музыка чуть отступила, потекла будто исподволь, порой еле слышно, но готовая в любой минуту заполнить тишину, вернуться между куплетами более сложными пассажами.

— Теперь еще раз, — сказала Лори. — Сейчас слушаем голос.

Нора обратила внимание на его томительную нежность и осторожное сближение с мелодией. Тональность была не мягкой и не резкой, она странным образом удерживалась посередине. Простодушно, подумала Нора, но безукоризненно и красиво.

— Это гимн Шуберта музыке, — пояснила Лори. — Слова написал его друг-поэт, доживший до глубокой старости. Представьте, какая у нас была бы музыка, доживи до старости Шуберт! Но так уж устроен мир. Немецкий текст прекрасен и в переводе многое теряет. Но первый английский вариант звучит так:

Бесценный дар! Как часто в дни печали Ты, исцеляя боль сердечных мук, Уносишь мысль в заоблачные дали, Лишь твой заслышу сердцу милый звук, Лишь твой заслышу волшебный зов[60].

— Шуберт замечательно положил эти слова на музыку. Конечно, это был акт любви. Они с поэтом были любовниками — во всяком случае, так говорят.

— Шуберт и мужчина? — спросила Нора.

— Да, и разве это не чудесно? Но и печально, потому что Шуберт умер таким молодым, а тот, другой, жил и жил. Но в память о них у нас есть песня, которая родилась из любви к музыке и не только к ней.

— А кто поет? Красивый голос.

— Кэтлин Ферриер. Она из Ланкашира и тоже умерла молодой.

Поправляя произношение, Лори заставила Нору читать немецкие слова. Она объяснила, что в немецком языке глаголы часто оказываются в конце предложения. Они еще раз прослушали запись, и Лора дала задание на следующую неделю: выучить два куплета по-немецки.

* * *

Донал тоже купил себе пластинок и заводил их снова и снова. Ей не хотелось запрещать ему пользоваться проигрывателем, но иногда возникало желание побыть одной — уйти в дальнюю комнату, сесть в кресло и что-нибудь послушать, но там уже сидел Донал.

И Донал и Конор проявляли огромный интерес к светской жизни Норы — куда она ходит, с кем видится. Ее приготовления к выходу в уик-энд, косметика, одежда, визиты друзей наполняли дом чем-то новым. Айна, приехавшая впервые после выступления в “Позднем-позднем шоу”, притворилась, будто ничего особенного не случилось, и не захотела обсуждать свой демарш. Фиона придумала, как вовлечь ее в свою новую жизнь, и в пятницу вечером они на пару отправились в коктейль-бар.

Ближе к Пасхе Фиона познакомилась на танцах в Уэксфорде с неким Полом Уитни, адвокатом из Гори. Нора и Морис знали его родителей — как и Джим с Маргарет. Ему было за тридцать, и Элизабет Гибни, узнав об этом, сказала Норе, что поговаривают, будто его прочат в окружные судьи.

— У него отличная практика, и он всего добился сам, а отзываются о нем очень неплохо. Друг Томаса обратился к нему по поводу страхового случая и был в восторге от результата.

Фиона начала приглашать Пола Уитни в дом. По вечерам в пятницу и субботу, а часто и в воскресенье он приходил, устраивался в дальней комнате и общался со всеми, пока Фиона собиралась. У него имелось собственное мнение насчет всего на свете, он разбирался не только в политике, но и в церковных делах, так как оказывал юридические услуги многим приходам и был на короткой ноге с епископом.

— Он скучает по Риму, — сказал Пол однажды Норе. — Там он жил в страхе, что его произведут в епископы и пошлют обратно в Ирландию. А в епархии кое-кто не семи пядей во лбу, если вы понимаете. Не блещут.

Нора ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь отзывался так о священниках, тем более о епископах.

Пол смыслил и в музыке и стереосистемах. Как-то вечером он пообещал Норе одолжить комплект квартетов Бетховена — можно держать их у себя сколь угодно долго, так как он вернулся в своих пристрастиях к Баху.

— О, он самый гениальный из всех, — сказал Пол. — Если в Германии когда-нибудь и существовал Бог, в чем я сомневаюсь, то явился он в облике Баха.

С Конором Пол болтал о хёрлинге и футболе, с Доналом обсуждал фотокамеры. Он был открыт и дружелюбен, но даже по субботам появлялся в пиджаке и при галстуке. Пиджак и галстук были каждую неделю новые. Насчет Чарли Хоги он располагал сведениями, которых Норе не приходилось слышать.

— И для него, и для всех нас было бы лучше, если бы он держался подальше от женщин, — заявил он. — Но попомните мои слова: это перспективный человек и пользуется немалой поддержкой в партии.

Однажды вечером в начале лета, когда в гостях были Джим и Маргарет, Пол пришел и пустился в разговор о политике. Нора отметила, насколько легко он держится в обществе людей, заметно старше, и видела, что Джим проникается к нему симпатией. Ей было интересно, о чем разговаривают Фиона с Полом, когда остаются одни.

Нора начала ждать его визитов. Бывало, что Донал с Конором находились в другой комнате, Джима и Маргарет не было, и Пол тогда присаживался в кресло напротив них с Фионой, рассказывал всякое-разное и делился событиями дня. Фиона затихала, когда Пол обращался к Норе, если речь шла о музыке, религии или политике — вещах, о которых и Норе нередко бывало что сказать. В своем интересе к политике Пол походил на Мориса, но знал больше и, конечно, увлекался музыкой, поклонником которой Морис никогда не был, а также, как выяснилось, и театром. Он читал романы и имел свое мнение о писателях. В такие вечера, когда Пол и Фиона в конце концов уходили в коктейль-бар или на танцы, Нора обнаруживала, что сидит одна и почти довольна жизнью. Ей нравилось его общество, было видно, что и ему приятно с ней беседовать.

Как-то раз, проходя мимо “Эсси” на Маркет-плейс, она увидела вроде бы подходящее платье и захотела узнать, сколько оно стоит и будет ли впору. Платье было из легкой шерсти, красное с желтым. Она уже очень давно не надевала ничего подобного. Нора зашла в магазин и принялась мерить и другие платья, такие же легкие шерстяные и отличной расцветки, которая понравилась ей даже больше. Нора договорилась, чтобы ей прислали на пробу три — проверить, как они будут смотреться при домашнем освещении и есть ли к ним подходящая обувь. Она ни разу не покупала столь дорогих нарядов, но подумала, что если ждать распродажи, то она упустит понравившееся платье.

Посыльному открыла Фиона. Позднее она сказала Норе, что поначалу решила, будто платья прислали ей, так как недавно заходила в “Эсси”, но ничего не присмотрела. Нора зашла в переднюю комнату, где лежала уже распакованная посылка, и сказала дочери, что это принесли ей.

— Особый случай? — спросила Фиона.

— Нет-нет, — ответила Нора. — Просто шла мимо и увидела в витрине платье, оно мне понравилось, я зашла и кое-что примерила.

— Понятно, — сказала Фиона.

Когда все легли, Нора по очереди примерила наверху платья и в каждом спустилась посмотреться в большое зеркало, затем снесла вниз несколько пар туфель и проверила, подходят ли они к платьям; отправилась в дальнюю комнату, словно там были гости, и села в свое кресло. Ей понравилось платье с поясом и более яркой расцветки. Она снова пошла в прихожую к зеркалу, изучила шею и обнаружила, что ворот прикрывает ее лучше, чем у двух других. Решила, что купит это и новые туфли заодно — что-нибудь стильное, подумалось ей, на каблуках.

На следующий день она оставила два платья в “Эсси” и заплатила за то, что было с поясом и воротом, но подумала, что без повода не наденет. Пусть висит. Однако в пятницу после чая она у себя в спальне решила носить его запросто. Нора переоделась, села перед зеркалом, расчесала волосы и, порывшись в сумочке, нашла тушь и тени. Заслышав шум мотора, она подошла к окну взглянуть, кто приехал, и, увидев, что это всего лишь соседи, спустилась, приготовила себе чай и включила музыку.

Позднее она столкнулась на кухне с Фионой.

— Классно выглядишь, — оценила Фиона. — У тебя свидание?

— Нет, — ответила Нора, — просто решила носить, раз уж купила.

Через несколько минут она услышала, что Фиона собирается уходить. Нора сидела в задней комнате и слушала фортепианный концерт Моцарта, когда та вошла.

— Мне бы машину, — сказала Фиона.

— Поедете в Уэксфорд?

— Я пока не знаю куда.

Нора хотела спросить, что случилось с машиной Пола, но резковатый тон Фионы остановил ее. Потом она услышала, как автомобиль тронулся с места, и нашла странным, что Фиона не зашла попрощаться.

Следующие недели Фиона была мрачна и, если вечером никуда не собиралась, ложилась рано. На выходные приехала Айна, и Нора спросила, не рассталась ли Фиона с Полом Уитни.

— Да нет, — ответила Айна. — По-моему, у них все отлично.

— Но он уже несколько недель к нам не заглядывал.

— Думаю, это она так захотела.

— Но почему?

— Наверно, ей кажется, что кое-кто здесь с ним чересчур сдружился.

– “Кое-кто” — это кто?

— Спроси лучше у нее, но она говорила, что не раз чувствовала себя лишней.

— Мы просто разговаривали, ничего больше.

— Не спрашивай. Меня тут не было.

— Ты о чем-то недоговариваешь.

Айна стрельнула в нее взглядом.

— Однажды вечером она увидела, как ты наряжаешься.

— И что?

— И она позвонила Полу, и они перенесли свидание в отель “Беннетт”.

— Она считает, что я приоделась ради него?

— Что ты у меня спрашиваешь? Спроси у нее.

— Но она так думает?

— Спроси у нее.

— У меня есть дела поважнее.

* * *

Нора старательно отрабатывала две свои песни под аккомпанемент Лори. Бывало, дело продвигалось со скрипом, поскольку Лори требовала понимания всех немецких слов и идеального произношения.

Иногда Нора удивлялась Лори — ее рассказам и тому, как запросто она говорила о незнакомых людях, в том числе и о давным-давно умерших. Лори нравилось обитать в некоем вымышленном мире — далеко-далеко от своего городка. По ходу занятия ей иногда удавалось создать иллюзию, будто от результата зависит сама судьба, а сами они — в Лондоне или Париже. И Нора под этим неусыпным надзором разучила обе песни, одну она исполняла по-немецки, и, пока она прикладывала неимоверные усилия, Лори внимательно следила за ней.

Однажды Лори сообщила, что уговорила Фрэнка Редмонда, регента из Уэксфорда, послушать ее новую ученицу — с прицелом на участие в хоре, пусть ему и не нужно еще одно меццо-сопрано. Договорились, что Нора придет в обитель Лорето в субботу днем, когда в музыкальной комнате будет свободен рояль.

Накануне Нора сделала прическу, добавив волосам новый оттенок, и надела платье из “Эсси” с новыми туфлями, которые купила в “Мэхэди Брин”. Она условилась встретиться с Филлис по завершении и выпить кофе в “Уайт”. Прибыв в обитель, на пороге которой поджидал Фрэнк Редмонд, Нора удивилась, когда ее немедленно проводили в актовый зал. Помимо пианиста, там были еще два человека, которым ее не представили. Она показала Фрэнку Редмонду и пианисту ноты; пианист сказал, что сыграет первую песню по памяти и ноты ему понадобятся только для Шуберта. Пока она ходила в туалет, он немного поупражнялся.

Нора пожалела, что распевки, как на занятиях у Лори, не будет. Придется начинать сразу, как есть. На сцене не было даже стакана с водой, и у нее пересохло в горле. Было ясно, что у этих людей есть другие дела и им хочется побыстрее со всем покончить. Она встала у рояля лицом к залу. Руки сперва опустила по швам, но, почувствав себя будто выставленной напоказ, положила правую руку на рояль, но пианист тут же сказал, что так делать не нужно. Лори ни за что не позволила бы ей петь, пока она полностью не освоится, но выбора не было, Нора улавливала нетерпение пианиста.

Едва он начал, она поняла: что-то неладно. Вместо вступления он заиграл нечто более сложное. Она не знала, когда вступать. Казалось, что пианист отходит от мелодии, подстраивается под что-то другое, затем он разразился серией трелей и вернулся к исходному мотиву. Не понимая, что происходит, Нора просто запела. Она вступила невпопад, сразу поняла это, но исправить уже ничего не могла. На словах “А свежих бутонов вокруг не видать”[61] дыхание подвело, и она чересчур надолго задержалась на высокой ноте.

Ко второму куплету пианист успокоился и стало легче, но голос Норы все равно не проявился во всей глубине. И все же Нора очень старалась, сосредоточившись, нашла комфортную для пения тональность. Она расслабилась и допела до конца, как учила Лори, уже полностью контролируя дыхание.

Тройка слушателей встретила финал молча. Нора увидела, как Фрэнк Редмонд подал знак пианисту, и повернулась взглянуть, поставил ли он ноты “An die Musik”[62]. Но пианист опустил крышку. Нора не поняла, означает ли это, что он позволит ей петь Шуберта без аккомпанемента, раз плохо справился с первой вещью. Она сомневалась, что правильно подберет регистр.

— Давайте-ка выйдем, — сказал Фрэнк Редмонд. Он поднялся на сцену, перешагивая через две ступеньки за раз.

Видя ее замешательство, он взял с рояля ноты и вручил ей. Она предположила, что он собирается отвести ее в помещение поменьше и поуютнее, чтобы Шуберта она исполнила там и нервничала меньше. Он вывел ее со сцены и из зала в коридор.

— Огромное вам спасибо, — сказал он. — Мы вам крайне признательны за то, что допели до конца.

— Я не спела Шуберта, — ответила она.

— Да, — кивнул он.

— Так что же, есть еще где-нибудь рояль?

— Это одна из моих любимых песен, — сказал он, — и я предпочту не слушать ее сейчас. Поверьте, если нам понадобится услышать вас снова, мы дадим знать.

— Я плохо начала. Вступление незнакомое.

— Да неужели?

Она вдруг поняла, что он вот-вот не сдержит издевки, что ее выставляют вон. Сознавая, что лучше промолчать, она все-таки не сдержалась.

— По-моему, он воспользовался другой аранжировкой, — сказала она, как будто разбиралась в аранжировках.

— Да, вы правы, и целиком все напомнило песенку, под которую околела старая корова[63].

Это было откровенное оскорбление.

— Спасибо, — сказала Нора, когда он распахнул дверь.

Она припарковалась возле “Уайт” и перед встречей с Филлис сделала кое-какие покупки.

— Я вот что доложу: после Дженит Бейкер[64] никто так красиво не пел! Полагаю, он вам так и сказал? — спросила Филлис.

— Под какую песенку околела старая корова? — задала Нора встречный вопрос.

— Не знаю, — ответила Филлис.

— Я уверена, что не под самую благозвучную.

— Нора! Неужели провал?

— Пианист перелицевал на свой лад вступление к “Последней розе лета”, а Шуберта мне даже не дали исполнить.

— Кто был за роялем?

— Маленький хорек в костюме.

— Это Лар Фарлонг. Он уже проделывал такое кое с кем из моих знакомых.

— В общем, я надеюсь больше с ним никогда не встретиться.

— Он полный псих, это каждый знает.

— Псих, говорите?

— Именно. Давайте выпьем кофе с пирожными и подумаем, что сказать Лори О’Киф. Вы для нее находка.

* * *

Вернувшись домой, Нора застала там Джима и Маргарет, которые беседовали в дальней комнате с Фионой.

— Мы только что говорили о Донале, — сказала Маргарет. — Я встретилась с Фелисити Барри, она логопед и работает в нескольких школах, включая колледж Святого Петра в Уэксфорде, а у них чего только нет, даже фотолаборатории и фотокружок. И многие мальчики выпускаются с превосходными оценками.

— Это школа-интернат? — уточнила Нора.

— Я с удовольствием все оплачу, особенно логопеда.

— Донал говорит лучше, иногда.

— А потом хуже, — сказала Фиона.

— А с ним обсудили? — спросила Нора.

— О, конечно, — ответила Маргарет и тут же заметила ее раздражение. — Я хочу сказать, что он как раз собирался поговорить с тобой.

— Сомневаюсь, что он приживется в интернате. Он в чем-то старше ровесников, а в чем-то младше.

— Общество сверстников может пойти на пользу, — заметила Маргарет.

Нора подумала, что без прямого участия Донала такой разговор не возник бы. Он постоянно общался с Маргарет, когда ходил к ней печатать снимки, разговаривал и с Фионой. Они расспрашивали его о нем самом, а Нора никогда не задавала подобных вопросов, но ей почему-то казалось, что она ближе к нему и он зависит от нее в вещах, которых никому не понять. Он подмечал и впитывал то, на что другие не обращали внимания, и Норе сдавалось, что он разделял ее чувства уже потому, что жил рядом. Ему уже пятнадцать, через два года отправится в Дублинский университет. Возможно, ему следовало пораньше проститься с домом, приобрести опыт и избавиться от надобности переживать за нее, но она так не думала. Доналу нравилась свобода, которую она ему предоставляла, нравилось, что она считает его взрослым. Она знала, что у его интересов глубокие корни и очень личные причины, что ему тяжело дается рутина, подневольность и невозможность побыть в одиночестве.

На следующий день Нора поговорила с сыном и поняла, что он хочет именно этого. Занятия с логопедом, фотодело. Она постаралась обрисовать, каково это — ночевать в общежитии, подчиняться бесчисленным правилам и установлениям, прописанным для каждой мелочи. Нора говорила осторожно, потому что Донал встретил в штыки ее попытку настроить его против интерната. Ей вовсе не хотелось, чтобы Донал или кто-то еще посчитал, будто она от него зависит и хочет, чтобы они с Конором еще на два года остались за стенкой от ее спальни. Донал скорее передумает, если не мешать ему. В понедельник Нора нашла телефон Фелисити Барри и позвонила ей из автомата на Бэк-роуд, но никто не ответил. Она подумала, не написать ли ей, спросить, можно ли привести Донала в частном порядке. Давно следовало так поступить.

После этого Нора бессильно наблюдала, как идея интерната постепенно обретает плоть. Хотелось бы ей знать, откуда она возникла и кто предложил ее первым. Вслух Нора не возражала, но Маргарет догадалась о ее настрое, так как предоставила Джиму сообщить, что на собрании ГАА он встретился с отцом Дойлом, президентом колледжа, и спросил, не найдется ли в Святом Петре места для Донала. Отец Дойл ответил, что будет очень рад видеть в школе сына Мориса Вебстера. Впоследствии Нора выяснила, что Донал раньше нее узнал о встрече с отцом Дойлом.

Они в очередной раз поехали в Карракло и снова сняли домик-фургон, накануне отъезда их навестили Джим и Маргарет. Нора заметила, что Донал не спешит выходить из домика и прислушивается к разговору взрослых. Заканчивался июль, и если в начале сентября он собирается уехать в интернат, то самое время окончательно решить вопрос. Близились сумерки, плавно текла беседа, и Нора поняла, что все уже решено. Она никогда не перечила Маргарет открыто, но в этот раз желание так и жгло ее. Попросит Джима свозить Донала с Конором в Уининг-Пост поесть мороженого, а сама тем временем втолкует Маргарет, что незачем вмешиваться в жизнь ее детей. Правда, Маргарет наверняка ведь полагает себя ни в чем не виноватой и заявит, что готова платить за обучение Донала, как оплачивала учебу Айны, ибо желает только добра. И выйдет, что Нора не хочет, чтобы Донал получил приличное образование, да в придачу неблагодарна и не ценит щедрости Маргарет.

На прощанье договорились, что Джим напишет отцу Дойлу официальное письмо. Они преподнесли это как бы не зная, каким будет ответ, что, как понимала Нора, лукавство. Донала примут в школу, отец Дойл уже сказал об этом Джиму. И Донал уедет в интернат. Нора не знала, могла ли она вообще предотвратить это и может ли что-то сделать сейчас.

Утром они собрали вещи, приготовились к отъезду домой, и она позвала Донала прогуляться. Шагая на пляж по дощатому настилу, занесенному песком, Нора видела, что Доналу неуютно от предстоящего разговора.

— Ты правда хочешь учиться в колледже Святого Петра? — спросила она уже на берегу.

— Н-наверно, д-да, — ответил он.

— Это серьезный шаг.

Они двинулись вдоль воды.

— Я н-ненавижу Христианских Б-братьев.

— Вот как?

— Вообще н-не хочу ни в к-какую школу.

— Осталось всего два года. Ты говорил с Айной об УКД?[65]

Донал кивнул.

— Там сможешь изучать, что захочешь.

— Я хочу изучать фотодело.

— С этим не будет проблем. Там наверняка все для этого есть.

Они молча продолжили путь. Донал подбирал камешки и швырял их в воду.

— У тебя какие-то неприятности с Братьями? — спросила Нора наконец.

Он пожал плечами:

— Т-там все н-неприятно.

— А в интернате будет лучше?

Донал засопел, Нора догадалась, что от расстройства.

— Скажи, у Святого Петра будет лучше?

— П-папа там н-не работал. — Он посмотрел на нее с нескрываемым страданием.

— Разве плохо, что он работал у Братьев?

— Он учил там везде. Я сижу в классе, куда он приходил каждый день.

Донал произнес это твердо, ни разу не заикнувшись. Он расплакался, и Нора обняла его, прижала к себе.

— А н-на меня все с-смотрят и жалеют. И я н-не могу заниматься. И вообще н-ничего делать н-не м-м-могу. И н-ненавижу их всех.

Она обнимала его, пока он не высвободился, и они медленно направились обратно к фургону.

* * *

В начале сентября Нора, Фиона и Конор проводили Донала в колледж Святого Петра. Нора сразу поняла, что сыну там будет очень одиноко. Все мальчики учатся уже три года из пяти, Донал пробудет лишь последние два года. Актовый зал заполняли мальчики и родители; Нора видела, что мальчики словно вернулись домой или, по крайней мере, очутились в родной стихии. По залу деловито сновали священники. Потерянным выглядел только Донал. Нора остановила одного из священников и объяснила, что привезла в школу нового воспитанника и мальчик не знает, где спальня и куда он может положить вещи.

— Пусть отойдет вон к тому столу, я займусь им через минуту.

Священник ушел, и Нора не успела спросить, ждать ли ей или оставить Донала с чемоданом и сумкой, а самой ехать домой. Она не разобралась и в здешней системе посещений, досадовала на себя, что не выяснила это раньше и не может утешить Донала обещанием скоро его проведать. В конце концов, увидев, что другие родители уходят, она сказала Доналу, что они с Фионой и Конором тоже пойдут, и ему вроде стало полегче. Она поняла, что не стоит ни обнимать его, ни нагонять тоску прощальными словами.

— Я узнаю, когда можно приехать, и напишу, — сказала Нора, — и ты тоже пиши, если что-то понадобится.

Он кивнул и отвернулся от них с Фионой и Конором, как будто едва их знал.

* * *

Спустя неделю после того, как уэксфордский регент выставил ее, Нора отправилась к Лори О’Киф и дала ей подробный отчет о случившемся. Лори предложила возобновить занятия, и Нора ответила, что лучше немного переждет. Но вечером того дня, когда она оставила Донала в колледже Святого Петра, ей захотелось просто поговорить с Лори, отвлечься от мыслей о сыне, одиноком и потерянном. Наверняка его заикание заметили все — и учителя, и воспитанники, и он замкнется еще больше, чем дома, где мог хотя бы выйти из комнаты или отправиться к тетушке и печатать фотографии в ее темной каморке.

Лори отвела Нору вниз в музыкальную комнату.

— Я разобралась с Фрэнком Редмондом. — Тон ее был суров и драматичен, как у премьер-министра, объявляющего войну. — Думаю, мы больше о нем не услышим.

— Что же вы сделали? — спросила Нора.

— Договорилась с Билли, чтобы отвез меня в Уэксфорд. Мы разыскали дом Фрэнка Редмонда, и я велела Билли остаться в машине. Мистер Редмонд живет на окраине в бунгало. Открыла его несчастная жена и сказала, что он в огороде. Я ответила, что пусть придет сию же минуту, мне некогда ждать его целый день. Когда он явился, я прямо спросила, правда ли, что он оскорбил мою ученицу. А он заюлил, завилял хвостом и пригласил меня в гостиную. Там было полно фотографий его детей-выпускников. Шестерых или семерых, все увенчаны лаврами. Я еще раз спросила, оскорбил ли он мою ученицу. Ну и он пустился расписывать, как они были заняты и как мало времени. Тогда я повторила в третий раз: “Это правда, что вы оскорбили мою ученицу?” И он ответил, что сожалеет, если его слова истолковали именно так. Ну, я сказала ему, что мои слова он может истолковывать как угодно. На бунгало свое посмотрите, посоветовала я, все белое, с черепичной крышей, воображаете, что вы в Мексике? Даже окна неправильные. И ни одной книги в доме, а каминная облицовка — просто жуть. Я назвала его воплощением невежества, и не ему о чем-либо судить тем более о возвышенном. Во Франции, сказала я, для таких есть специальное слово. И после этого вышла. Билли признался, что никогда не видел меня в такой ярости.

— О господи, — произнесла Нора.

— Зима предстоит суровая. Я чую. Я всегда знаю, когда суровая зима, так что нам надо выстроить план. Я хочу, чтобы вы разучили французскую вещь. Наверно, что-нибудь из Форе[66]. А потом я, возможно, немного займусь вашей подругой Филлис. У нее славный голос и хорошо поставлен — может быть, даже слишком хорошо, но она…

— Она очень добра, — перебила Нора.

— Да, вы это и сами оценили. Еще я подумывала о вещице Малера — сыграю вам сейчас, если найду. Она подойдет для сопрано и меццо. Это из “Волшебного рога мальчика”[67], у меня где-то есть. По-моему, в исполнении Джерейнта Эванса, он баритон, и Филлис может петь его партию, а вы затем вступите с меццо. Песня военная, об испытаниях. Я, знаете ли, думаю, Малер предчувствовал, что близится, — и Первую мировую, и Вторую. В его музыке иногда проступают кошмары, зло и ужасные потери. Да, испытания он умел чувствовать.

С первых же аккордов Нора поняла, что слышала эту вещь, а когда зазвучал голос, она вновь ощутила себя в обществе доктора Редфорда и его жены; она почти различила привкус джина с тоником, запах полированного дерева и дыма камина. Однако на сей раз песня звучала иначе. Музыка лилась вкрадчивее, мелодия была печальнее и красивее. Нора усомнилась, что сумеет ее разучить, и подумала, не сказать ли Лори, что Фрэнк Редмонд был, может, и прав, дав ей понять, что не желает слышать, как бездари уродуют его любимые мелодии.

— В общем, я позвоню Филлис, — сказала Лори, когда песня кончилась, — но вы ее, пожалуй, предупредите. И намекните осторожно, чтобы следила за собой, а то она вечно говорит невпопад. Есть у нее такая привычка.

— Я уверена, что она будет рада услышать это от вас, — улыбнулась Нора.

— Мы подготовим к весне небольшой концерт. У меня есть и другие ученики, так что все вместе выступим перед избранной публикой. Пригласим доктора Редфорда с женой и, может быть, еще кого-нибудь из Уэксфорда.

— О, доктора Редфорда?

— Не волнуйтесь. Я знаю, что вы провели у них ужасный вечер. Они искренне желают добра. Хотели произвести хорошее впечатление, потому что я о вас говорила. Они посетовали, что вы после этого держались с ними очень холодно на собраниях “Граммофона”, вернули пластинку и сказали, что и не слушали ее. Но давайте пригласим их на наш маленький концерт, а я за ними присмотрю.

* * *

На следующей неделе в пятницу, когда Нора уходила с работы, ее поджидал с запиской Уильям Гибни-младший.

— Вы в курсе нашей новой политики — мы не передаем личные телефонные сообщения, — сказал он. — Но они настояли, что это срочно, и я принял.

Он протянул ей листок бумаги с именем отца Дойла и уэксфордским номером. Нора тотчас поняла — неладное с Доналом. Подумала вернуться в кабинет и позвонить оттуда, но не захотела делать это при Элизабет и быстро пошла на почту, где стоял телефон-автомат.

Она сразу попала на отца Дойла.

— Я не хочу вас сильно тревожить, — сказал тот, — но меня попросил позвонить отец Ларкин, он преподает английский, и Донал учится у него. Видите ли, Донал совершенно не приживается, и мне известно, что он пытался с вами связаться. По-моему, отец Ларкин звонил вам, но ему сказали, что вы заняты.

— Донал…

— Он уже несколько дней лежит на кровати, ничего не ест, не занимается. Мы с таким уже сталкивались. Ничего страшного, ему просто нужно освоиться.

— Мне можно приехать?

— Отец Ларкин полагает, что да.

— Когда?

— Мы решили, что завтра, в обычное время для посещений. Прокатитесь с ним в центр. Может быть, это его развеет.

— Отче, я крайне благодарна вам и отцу Ларкину за то, что поставили меня в известность.

— В общем, посмотрим, миссис Вебстер, в каком настроении Донал будет завтра, а мы, со своей стороны, помолимся. Часто бывает, что это лишь дело времени. На каком-то этапе мы все через это прошли.

— Еще раз спасибо, отче. Я буду завтра в два.

Она повесила трубку.

* * *

Нора решила ничего не говорить ни Конору, ни Фионе, ни, если на то пошло, Маргарет. Приехав в Уэксфорд на следующий день, она нашла Донала ждущим ее в вестибюле. В черном форменном пиджаке он казался выше, бледнее, тоньше, но в то же время взрослее.

— П-по-моему, д-для выхода н-надо п-получить разрешение.

— Все в порядке, — ответила она, стараясь говорить как можно беззаботнее. — Отец Дойл мне еще вчера разрешил.

В молчании они поехали в центр. Нора чувствовала, что Донал готов расплакаться. Она не знала, что для него лучше — дать волю слезам или сдержаться. Другая бы как-нибудь разобралась, досадовала Нора, но только не она. Шагая по Мэйн-стрит, она думала об одном — насколько легче было бы Доналу дома. По субботам вставал бы когда хотел и ел на завтрак то, что нравится. При желании мог бы не разговаривать ни с ней, ни с Фионой, ни с Конором. Читал бы газету, а потом отправлялся к Маргарет с фотоаппаратом и пленками. В любое время мог бы вернуться домой. Дом принадлежал ему, привычный к его молчанию, сухим репликам, заиканию. А теперь мальчику не видать этой воли, разве что на каникулах. Он будто угодил в армию. Живет по расписанию и подчиняется своду правил. Может, и он вспоминает все, чего лишился, свою безоблачную и утраченную свободу. Но она-то только представляет, каково ему, а он переживат все это.

Они зашли в кофейню “Уайт”, но по-прежнему не разговаривали. Донал заявил, что ничего не хочет. Нора медленно пила кофе, не зная, что делать. Если заговорит как ни в чем не бывало, то оскорбит его чувства. Если проявит сострадание, только усугубит дело — все равно придется возвращаться в школу. Молчать было проще, по крайней мере — пока.

Она снова спросила, не хочется ли ему чего, а он помотал головой, но пошел за ней во фруктовую лавку на Мэйн-стрит и согласился на апельсины и яблоки, а когда она расплатилась, сказал, что ему нужны концентрированный апельсиновый сок и запасная зубная паста. Было еще только три часа. Ее подмывало предложить ему вернуться в школу, забрать одежду и книги, никому ничего не объяснять, просто уехать домой и забыть о колледже Святого Петра.

Она спросила, не проголодался ли он, и Донал кивнул:

— Я н-не могу там есть.

Пока они шли к отелю “Талбот”, она передумала: не станет подсовывать ему легкий выход из положения, потому что возвращение домой и в прежнюю школу окажется поражением, и ничем другим. Даже предложить испытательный срок — еще неделю, или месяц, или до Рождества, — и то будет слишком. Они поедят в отеле сэндвичей, и если он хочет молчать, то пусть молчит, но теперь ее цель — вернуть его в колледж Святого Петра до пяти часов. Возможно, в дальнейшем, если ситуация не улучшится, она снова подумает, не забрать ли его домой, но не следует внушать ему мысль, что такое возможно. Он скорее привыкнет к новой обстановке, если поймет, что обратного пути нет. Нора почти рассердилась на сына за молчание — за то, что не рассказывает о своей новой жизни, о трудностях и проблемах.

Они ждали, когда принесут заказ, и Норе отчаянно хотелось нарушить тишину, но она сдержалась. Наконец сэндвичи прибыли, и они съели их все в том же молчании. Донал едва кивнул в ответ на вопрос, хочет ли он еще. Она видела, что ему плохо от осознания, что его прежняя домашняя жизнь разрушена и ее не вернуть, но в его поведении сквозила грубость, даже агрессия. Возможно, он изо всех сил старался не расплакаться и не попроситься домой. Возможно, понимал, что ей нечем ответить на потоки жалоб или рассказ о его чувствах.

Внезапно Нора кое-что придумала.

— А знаешь, я буду приезжать каждую субботу. И даже если нас не отпустят в город, мы с тобой просто посидим в машине или в вестибюле. И я буду привозить на всю неделю все, что тебе нужно. В воскресенье посещения тоже разрешены, и Маргарет рвется навещать тебя. Так что субботы и воскресенья. И я уверена, что иногда тебя будут отпускать домой. Так, неделя за неделей, ты и не заметишь, как наступят рождественские каникулы, а тогда будешь каждый день ходить к Маргарет в темную комнату.

Донал посмотрел на нее серьезно и кивнул. Несколько секунд будто обдумывал ее слова. И кивнул снова. До Норы дошло: мальчик попросту выжидал, пытался выяснить, что у нее на уме, а теперь убедился, что она приехала не затем, чтобы предложить ему — поехали, дескать, домой. Теперь все ясно — он останется в колледже Святого Петра. Донал остро глянул на нее, словно убеждаясь, что она не даст ему поблажки и не добавит, что все предложенное — это только один вариант, а можно обсудить и другие. Нора постаралась говорить сочувственно, но в то же время твердо, чтобы у него не осталось сомнений: ему придется вернуться в колледж и не унывать.

Она пошла в туалет, а когда возвратилась, обнаружила едва заметную перемену. Донал выглядел не таким убитым и мрачным.

— Знаешь, о чем хочу попросить тебя? Пиши мне, скажем, раз в неделю, а то и фотографии присылай. И если я могу чем-то помочь — скажи. И если дела пойдут лучше — тоже дай знать, чтобы я не так волновалась. Договорились?

Признание в том, что она тревожится, будто еще сильнее насторожило Донала. И Нора вдруг подумала, что за последние годы он размышлял о ней больше, чем она о нем. Так ли это? Она осознала, что ее переживания задевали сына, осознала и другое: его чувства сейчас куда важнее любых ее треволнений. И важнее всего — пообещать ему и заставить поверить, что она выполнит обещанное.

В машине Нора заговорила снова:

— Каждую субботу, без исключений. И пиши, что тебе привезти из еды. Или что-то другое.

Он кивнул и отвернулся. Нора видела, что он едва сдерживает слезы, и решила, что ему будет проще, если она замолчит, заведет двигатель и поедет в колледж. Если он захочет остановиться, то она остановится. Четверть часа у них в запасе есть. Но он так и молчал, пока она не припарковалась у школы.

Глава семнадцатая

Конор спросил, можно ли взять на Рождество фотоаппарат, и Нора поняла, что он рылся в журналах Донала. Она побеседовала с Конором, разъяснила, как важно положить журналы в точности туда, откуда он их взял. Конор изменился после отъезда Донала. Ложился, когда говорили, приносил из сарая уголь, не дожидаясь, когда попросят. Если приходили Джим и Маргарет, он сидел в дальней комнате и слушал, о чем беседуют в соседней комнате взрослые, но, в отличие от Донала, к ним не заходил никогда. Он часто навещал Уну, которая готовила ему банановые сэндвичи.

Учился он лучше прочих, но собой не был доволен. По вечерам Конор просил Фиону позаниматься с ним ирландской грамматикой, и дочь после рассказывала Норе, что они попросту повторяют то, что он и так прекрасно знает. Конор слышал все и не забывал ничего, и Норе приходилось следить за языком. Он беспокоился по любому поводу. Если машина не заводилась сразу, он волновался, не придется ли покупать новую. Когда отправлялись на вокзал встречать Айну, Конор мерил шагами перрон, опасаясь, что поезд не придет или придет, но Айна на него опоздала. Он знал расписание лекций Айны и ее мнение о профессорах — точно так же, как выведал у Фионы, куда она ходит с Полом Уитни. О Гибни он тоже знал все, как и об их работниках, особенно о Мике Синнотте, который подошел к нему на матче по хёрлингу и спросил, не юный ли он Вебстер, а после сказал, что его мать — великая женщина. Нора подшучивала над сыном, говоря, что дела семейные заботят его сильнее, чем ее саму, и он знает про окружающих больше, чем, опять же, сами они о себе знают.

Что касалось Донала, то Нора, бывая в колледже Святого Петра, молча радовалась, насколько лучше он выглядит. О школьных делах, учителях и священниках он рассказывал куда больше, чем прежде о Христианских Братьях. Испытывая колоссальное облегчение от того, что Донал освоился в школе, она даже не огорчилась, узнав, что с Маргарет он делился новостями еще щедрее. Она завела за правило понимающе кивать, когда Маргарет упоминала те или иные подробности жизни Донала, не известные Норе. Она не знала, поступал ли так Донал нарочно или это Маргарет по воскресеньям выпытывала каждую мелочь, вызнавала его мнение обо всем подряд.

На рождественских каникулах Нора поняла, что не знает, как контролировать отношения между Доналом и Конором. Конора тянуло к фотоаппарату, отвадить его было невозможно, но Донал отказывался делиться познаниями, а то и вовсе игнорировал брата. Конор нуждался в похвалах окружающих сильнее, чем Донал, которого зачастую заботило лишь собственное мнение. Он отказывался поощрять Конора хоть как-то, и тот всячески изворачивался. Однажды в субботу Нора взяла Конора с собой в колледж Святого Петра.

— Донал, а я хочу на Рождество фотоаппарат, — заявил Конор.

— Какой? — Донал сидел на переднем пассажирском сиденье, развернувшись к брату.

— Не знаю.

— Я продам тебе свой. Я п-подумывал его сменить.

— А в нем что-то сломалось?

— Нет, он в п-порядке, — ответил Донал. — Н-но я хочу другой, п-получше.

Нора подумала, что надо вмешаться и сказать либо Доналу, что и Конор хочет камеру новой марки, либо Конору, что Доналу нужна другая, так как он все глубже знакомится с фотоделом, но нынешняя отлично подойдет для начинающего.

— За почем? — спросил Конор.

— Т-тебе за д-два фунта.

— Мам?

— Я думаю, что на самом деле он хочет продать за фунт десять, но если в первый год что-нибудь сломается, то деньги вернет.

— Н-ничего не сломается, — сказал Донал.

— А если куплю, покажешь, как печатать фотографии? — спросил Конор.

— Я п-покажу, как их делать, в темной к-комнате у тети М-маргарет. Я т-там уйме вещей н-научился.

— Когда покажешь?

— Когда п-приеду на Рождество.

Нора знала, что теперь Конор будет дни напролет переваривать эту беседу.

* * *

Наступили рождественские каникулы, и Фиона уехала в Дублин погостить у Айны в ее съемной квартире на Рэглан-стрит. Донал каждый день водил Конора к Маргарет. Поэтому Нора, готовя дом к Рождеству, большую часть времени оставалась одна. Можно было спокойно слушать пластинки и никому не мешать. Трио “Эрцгерцог” она по-прежнему хранила как нечто особенное и ставила не каждый день, но, когда ее донимали на службе, она вспоминала эту музыку и обещала себе включить ее сразу, едва переступит порог. Она слушала ее вдумчиво и, в отличие от других пластинок, никогда не заводила в качестве фона, пока бывала занята в кухне.

Она не говорила никому — потому что это было слишком странно — о значении, которое приобрела для нее эта музыка. По сути, это была воображаемая жизнь, протекающая в каком-то ином месте. Каждый день Нора погружалась в фантазии: в детстве осваивала виолончель, разглядывала свой портрет, на котором она, как та молодая женщина на конверте, искрила энергией и талантом, была хозяйкой своего мира, а стоящие рядом мужчины зависели от нее, подстраиваясь под ее более глубокую, более мрачную игру. Она чуть не морщилась от мысли о трудовых утрах у Гибни с тамошними цифрами, квитанциями и счетами, от мысли о том, как изо дня в день она идет через весь город, как потом возвращается, и до чего убоги ее чаяния, и как они далеки от студий звукозаписи, концертных площадок, известности, одухотворенной властности игры этой молодой женщины. И спрашивала себя, у нее ли одной нет ничего, кроме скуки жизни реальной и блеска жизни воображаемой.

* * *

Было решено, что до начала января она не будет брать уроки пения. Таким образом, в преддверии Рождества у Норы не возникло новых забот, а само Рождество прошло легче, чем протекали все остальные праздники с тех пор, как умер Морис. Ее отношения с Джимом и Маргарет были сердечными и непринужденными, визиты Уны и Шеймаса ее даже радовали, и она почти с удовольствием предвкушала, как в День святого Стефана поедет к Уне и повидается там с Кэтрин, Марком и их семейством. Ей пришло в голову, что именно это приводило в особенный ужас Мориса, когда он умирал, — наступит время, когда его не будет недоставать, когда без него обойдутся. Когда его выведут за скобки. Но она заставила себя поверить, что он желал им счастья или его подобия, и жить иначе у них не получится. Однако она не знала, стоит ли упоминать его имя за рождественским обедом, и в итоге решила, что незачем — это расстроит всех или покажется наигранным.

* * *

Воскресным вечером в конце января, когда Айна вернулась в университет, а Донал — без явного неудовольствия — в школу, Нора гладила в спальне белье и Конор вдруг крикнул снизу, чтобы она спустилась и посмотрела новости.

— Что там такое? — спросила она.

— Иди и посмотри!

Она сошла вниз, и Конор сообщил:

— Они перестреляли кучу католиков.

— Кто?

— Британцы.

Вскоре пришла Фиона, они уселись перед экраном и стали смотреть репортаж из Дерри.

— Надеюсь, Айна жива и здорова, — сказала Фиона.

— Ты о чем? — спросила Нора. — Она ведь не собиралась в Дерри?

— Нет, но расстроится.

В Дерри состоялась мирная демонстрация. Британская полиция открыла огонь по толпе и убила больше десятка человек. Когда выпуск теленовостей закончился, включили радио; услышали запись криков и выстрелов, которые сменились интервью с очевидцами и политиками. Конор ловил каждое слово, да и Фиона внимательно слушала.

Утром по пути на работу Нора удивилась, что только один человек остановил ее и выразил негодование событиями в Дерри. Томас Гибни проявил в тот день особенную строгость — самолично отмечал опоздавших. Элизабет, явившись на службу, едва обмолвилась о случившемся, и только когда она ушла пить с матерью кофе, Нора сочла возможным перейти в большой зал, где несколько человек склонились над расстеленной газетой.

— Ну вот и все, — сказал Мик Синнотт. — Дальше тянуть нечего, нам осталось попросту пересечь границу и вернуть свое.

— Поаккуратнее там, — заметила одна девушка. — А то и тебя пристрелят.

— Мы вооружимся до зубов, и нас черта с два найдешь.

— Ты и дохлого кролика не подстрелишь, — сказала другая.

* * *

По пути к дому Нора заметила на Слейни-стрит двух знакомых женщин. Увидев ее, они остановились.

— Представляете, — заговорила одна, — по радио выступила мать одного из убитых мальчиков — ему было всего семнадцать, и его застрелили в спину.

— Нам остается только молиться за них, — сказала вторая.

— Это кошмар, — ответила Нора. — Просто кошмар.

— И это после всех поджогов, что они пережили, — подхватила первая.

— В этих солдатах живет зло, — сказала другая. — Зло. По лицам видно.

* * *

Через несколько дней объявили национальный траур, в городе ничего не работало. Нора с Фионой остались дома и смотрели с Конором телевизор. Трансляция похорон тянулась медленно. Конор подсел к ним на случай, если снова начнется стрельба. Но гробы, церковь и комментарий его не заинтересовали. В конце концов он ушел в другую комнату, а Нора с Фионой продолжали молча смотреть.

— Нам нужен телефон, — наконец сказала Фиона. — Я пыталась дозвониться до Айны из автомата на Бэк-роуд, но вызвонить смогла только кого-то этажом ниже.

— Телефон было бы здорово, — ответила Нора.

— Думаю, Айна пошла на дублинский марш.

— Надеюсь, со знакомыми.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама не знаю, что имею в виду. Я только благодарю Бога за то, что мы живем от этого вдали.

— Мы ирландцы, — сказала Фиона.

— Это понятно. Мне очень жаль этих несчастных.

Позднее Конор вернулся, чтобы вместе с ними посмотреть на толпу, собравшуюся перед британским посольством в Дублине.

— Не иначе как поджечь хотят, — заметила Фиона.

— А люди там есть? — спросил Конор.

— Я уверена, что там хорошая охрана, — сказала Нора.

Не успела она это произнести, как кто-то снес дверь посольства и толпа хлынула внутрь. Конор возбудился:

— Это прямо сейчас происходит?

— Очевидно, да, — ответила Фиона.

— И застрелят еще кого-нибудь?

— Оружия ни у кого нет. По крайней мере, я так думаю.

Телевизионные комментарии были отрывочны и невнятны. Камера временами качалась, и панораму заслоняли руки и головы.

— Где это? — спросил Конор.

— На Меррион-сквер, — ответила Нора. — В медовый месяц мы останавливались в отеле “Мон-Клер”, прямо там на углу.

— Серьезно? — спросила Фиона.

— Как все тогда.

— Тебе повезло, что сейчас у тебя не медовый месяц, — сказал Конор.

* * *

На следующий вечер пришли Джим и Маргарет. Нора видела, что Джим взволнован происходящим в Дублине — толпа там не унялась и сожгла британское посольство. Начались новости, и они молча смотрели на обугленные руины.

— У недовольных выдалась грандиозная ночь, — сказал Джим. — Они ничего не построят, даже если научить, но жечь мастера всегда.

— Шок был немалый, — заметила Нора.

— А что им оставалось делать? — спросила Фиона. — Прогуливаться перед посольством и благодарить?

— В Дублине вчера было очень опасно, — сказала Маргарет.

— Прибыльная ночь для спецслужб, — заметил Джим. — Наверняка засекли немало людей. Придется выждать, но аресты, я думаю, последуют.

— А по-моему, протестующие правильно сделали, что сожгли посольство, — упорствовала Фиона.

— Наверно, можно и так показывать британцам, каково приходится ирландскому народу, — сказала Нора. — Одному мальчику было всего семнадцать.

— Ну не кошмар? — подхватила Маргарет.

— Я считаю, что правительство разберется, предоставим это ему, — сказал Джим.

— И как же это оно разберется? — спросила Фиона.

— Мы привлечем всех наших дипломатов, и они заявят в ООН. Но сожжение британского посольства нашему делу не поможет. Нас сочтут толпой недоумков.

— По мне, так протестующие наглядно выразили нашу позицию, — сказала Фиона.

— Если бы застрелили моего сына, я бы достала оружие, — призналась Нора. — Держала бы его в доме.

Они умолкли, когда на экране возник Джек Линч. У него брали интервью. Ирландский премьер-министр сообщил, что у него состоялся телефонный разговор с британским коллегой Эдвардом Хитом. Когда он закончил, Джим заговорил первым:

— Осторожничает. Похоже, хорошенько обдумал, что скажет, и заручился массой советов.

— По-моему, он задал приличную трепку этому Эдварду Хиту, — заметила Маргарет. — Вид у Хита просто убитый.

— Что ж, надеюсь, он нас не подведет, — сказала Нора. — Если бы британская армия застрелила моего сына, я бы хотела, чтобы премьером у нас был кто-нибудь малость пожестче.

— Думаю, будет большая беда, — сказала Фиона. — И вряд ли Линч особо поможет.

— Будем молиться, чтобы она не докатилась досюда, — ответила Маргарет.

* * *

В пятницу Фиона наконец переговорила с девушкой, которая жила этажом ниже Айны, и та усомнилась, что Айна ночевала дома в предыдущие дни. Фиона попросила ее оставить в двери Айны записку — пусть позвонит тете Уне. Беспокоить Маргарет с Джимом ей не хотелось. Фиона сообщила о разговоре Норе и отправилась к Уне предупредить, что может позвонить Айна. Оттуда она попыталась дозвониться дублинским знакомым Айны. Не дозвонившись, оставила сообщения с просьбой связаться с Уной. Нора ждала ее возвращения с известиями об Айне, но Фиона все не появлялась, и тогда Нора попросила Конора сходить с нею к Уне.

— Зачем?

— Уна нас пригласила.

— Зачем она нас пригласила?

Конор так формулировал вопросы, что часто бывало трудно отделаться полуправдой. На месте он мигом почуял нечто неладное и понял, что визит не случайный. Нора буквально видела, как он шевелит мозгами и перебирает варианты. Она не могла признаться, что они беспокоятся за Айну, которая не появлялась на съемной квартире со вторника — дня накануне сожжения посольства. Когда Нора вышла в ванную, Фиона последовала за ней и сказала, что еще раз набрала номер Айны, но ответили из другой квартиры; соседка проверила, и выяснилось, что записка так и прикноплена к двери. Фиона сказала, что увидится с Полом Уитни и спросит совета.

— Он наверняка знает, задержали ли кого-нибудь у посольства.

— Так Айна была там?

— Не знаю. Может, все-таки позвонит вечером.

* * *

До десяти часов позвонила всего одна женщина, которая сказала, что не видела Айну, и Нора с Конором покинули дом Уны.

Позже, услышав, как вернулась Фиона, Нора на цыпочках, чтобы не разбудить Конора, спустилась вниз.

— Пол говорит, что в любом случае собирается завтра в Дублин, так что мы зайдем к Айне и поищем ее.

— Ты уверена, что она была на демонстрации?

— Я знаю, что она обычно не пропускает, а эта ведь была массовая.

Норе не хотелось весь день просидеть у Уны в ожидании звонка.

— Я тоже поеду, на своей машине.

— Это незачем.

Нора видела, что Фиона готова предложить ей поехать с ними, если действительно хочется, но дочь промолчала.

— Встретимся в два в отеле “Шелбурн”, — твердо сказала Нора. — Я попрошу Уну съездить к Доналу в колледж. А я, как только приеду в Дублин, прямиком к Айне. Возможно, ничего не случилось. Может, она у кого-то гостила и уже дома.

— Я уверена, что так и есть, — ответила Фиона. — Вот и сомневаюсь, нужно ли ехать всем.

— Заодно пройдусь по магазинам.

— А Конор что будет делать?

— Утром решим с ним.

* * *

Утром она застала Конора в кухне.

— О чем вы с Фионой вчера шептались? — спросил он.

— А, она меня разбудила, когда пришла, и мы выпили чаю.

С появлением Уны Конор еще сильнее насторожился. Нора подала Уне знак, чтобы при нем помалкивала. Но куда бы они ни пошли, он следовал за ними — в передней комнате, например, притворился, будто что-то ищет, а потом уселся возле окна. В конце концов Нора поднялась в свою спальню и дождалась Уну там.

— Звонила ее подруга, очень приятная, — прошептала Уна. — Сказала, что все они обычно собираются по субботам в пабе на Лисон-стрит — не то “Хурикан”, не то “Хартиган”.

Она согласилась взять Конора и отвезти Доналу все, о чем тот просил.

* * *

Выйдя из спальни, Нора увидела, что Конор отирается на площадке. Они не слышали, как он поднялся.

— Айна пропала?

— Кто тебе это сказал?

— Может, она тоже поджигала посольство. Дядя Джим говорил, что их теперь спецслужбы пасут. Вдруг она пытается сбежать.

— Глупостей не говори! — сказала Нора.

— А тогда почему вы шушукаетесь?

— Потому что у Айны новый кавалер, и мы с Фионой собираемся в Дублин, чтобы познакомиться, но Айна не хочет, чтобы знали вы с Доналом, — ей неохота, чтобы вы насмешничали и донимали ее вопросами, когда приедет домой. И она собиралась сказать вам сама, когда будет в настроении.

— Как его зовут?

— Деклан.

Конор секунду обдумывал, потом кивнул.

— Так что ступай к Уне, а потом проведайте Донала, — сказала Нора. — А там и мы уже вернемся.

* * *

Она поехала в Дублин, уверенная, что Айну, где бы она ни находилась сейчас, не задержали. Случись с ней что-нибудь, Нора не сомневалась, что их бы уведомили. Ей не хотелось убивать целый день на то, чтобы в этом убедиться; не желала она и того, чтобы Фиона и Пол брали на себя их с Морисом роль. Ответственность за Айну лежала на ней, но Айна, думалось ей, похожа на нее саму. С малых лет отличалась самостоятельностью.

Очутившись у дома на Рэглан-стрит, где Айна снимала квартиру, она не разобралась в звонках и позвонила во все. Открыла заспанная молодая женщина в халате.

— Ах да, она в четвертом номере, — сказала она. — Что, на звонок не отвечает?

— Ничего, если я войду и постучусь?

— Это вы все время названивали и искали ее? — Она указала на таксофон в прихожей возле распахнутой двери в свою квартиру.

— Да, я ее разыскивала.

— Вчера вечером я сходила проверить, записка все еще была на месте. Идите и убедитесь сами, но если вы ей звоните, а она не отвечает, то, значит, ее нет. Все звонки в полном порядке.

* * *

Она нашла Фиону и Пола Уитни в баре отеля “Шелбурн”.

— Я позвонил приятелю из спецслужб, — сообщил Пол. — Он там давно и знает, что к чему. Говорит, что время крайне тревожное. Дело в том, что в среду на Меррион-сквер были не только “Временные”[68], но и много “официалов”.

— Официалов? — не поняла Нора.

— Официальных членов ИРА, — пояснила Фиона.

— О боже, — произнесла Нора. — Я уверена, что Айна не состоит ни в какой ИРА.

— Сейчас так много новых организаций, что за всеми не уследишь, — сказал Пол.

— Мы собираемся сходить на Эрлсфорт-террас[69], Айна часто там занимается, — сообщила Фиона, — а потом поедем в Белфилд[70].

— Если не объявится к концу дня, есть смысл заявить об исчезновении, — сказал Пол. — Думаю, что спецы ее быстро найдут.

— Давайте еще подождем, — ответила Нора.

Они договорились снова встретиться в “Шелбурне” в шесть.

Нора пошла по Графтон-стрит, заглянула в “Мак-Каллоф-Пиготт” посмотреть пластинки и после опять поехала к дому на Рэглан-стрит. Она позвонила в четвертую квартиру и, не получив ответа, вернулась в машину и ждала там, пока не подошло время встречи с Фионой и Полом.

Полу нравился отель “Шелбурн” и, судя по виду, было приятно заказать в баре чай и сэндвичи на всех.

— Я вот что думаю, — сказал он. — Неделя выдалась такая, что люди колесили по всему Дублину и останавливались где угодно. Так что дело, наверно, в этом.

— Да, но странно, — ответила Фиона, — что она не вернулась к себе на Рэглан-стрит.

— Студентом я каждый год ходил на скачки в Челтенхем, — сказал Пол. — Господи, да если бы меня кто-нибудь начал искать, то вовек не нашел бы. А однажды нам повезло и мы укатили оттуда в Париж.

— А как же учеба? — спросила Нора.

— Можно было за месяц управиться. С юриспруденцией уж всяко, — ответил он. — Даже медики не особенно утруждались до апреля.

— Я уверена, что Айна в поте лица занимается и в Челтенхем не поехала, не говоря уже о Париже, — сказала Нора.

— Вообще-то челтенхемские скачки проходят в марте, — заметил Пол. — Так что да, туда она не подалась бы.

Нора посмотрела на Фиону, которая не хуже нее понимала, что с чувством юмора у Пола неважно. Он потянулся, закинул ногу на ногу, и Нора обратила внимание на носки — красные, шерстяные и явно выбранные с пристрастием. Глядя на них, она спросила себя не только о том, что она делает в отеле в его и Фионы обществе, но и зачем вообще находится в Дублине. Она перебрала все обстоятельства, приведшие ее сюда, и чем глубже она вникала, тем больше предшествующее казалось цепью ошибочных умозаключений, что началась годом ранее с появлением Айны на “Позднем-позднем шоу”, продлилась стрельбой в Дерри, похоронами, поджогом посольства и, наконец, гнетущей атмосферой дома, сгущавшейся при всяком кризисе, пусть даже на телеэкране.

Норе хотелось сказать, что возвращается домой и не сомневается, что Айна выйдет на связь, когда сочтет нужным. А если она и в самом деле пропала, то их пребывание в Дублине ничем не поможет. Если в ближайшее время от Айны не поступит вестей, им придется что-то решать, и решение она примет сама или с Уной, а не в обществе Пола Уитни или еще кого, кто на короткой ноге со спецслужбами. Она спросила Фиону, звонила ли та Уне.

— Сейчас позвоню, — ответила Фиона.

— Я пойду с тобой, — сказала Нора.

Им пришлось ждать портье, чтобы их соединили. Номер оказался занят, и они принялись ждать у стойки. Нора рассчитывала, что портье еще раз наберет нужный номер.

— Мы заночуем в Дублине, — сообщила Фиона.

— Где?

— У друзей Пола.

— Я поеду домой, — сказала Нора.

— А на Лисон-стрит не пойдем? Может, Айна сидит там в каком-нибудь баре?

— Всей толпой — незачем. Если она там, позвони Уне и дай нам знать.

Фиона отвернулась. Норе захотелось сказать, что она была замужем за учителем и в том, как учителя демонстрируют свое недовольство, для нее нет ничего нового. Вместо этого она попросила портье перезвонить еще раз. Когда звонок перевели в одну из кабинок, Нора подала Фионе знак, чтобы та сама поговорила с Уной. Однако едва Фиона закрыла стеклянную дверь, Нора пожалела об этом. Какие-то новости явно были, и ей хотелось узнать их немедленно. Но Фиона оставила ее томиться снаружи и проигнорировала, когда Нора постучала по стеклу. Вернулось острое желание выйти, найти свою машину и уехать домой. А завтра, сходив на мессу и убедившись, что с Конором все в порядке, весь день слушать музыку. Если появится что-нибудь новое об Айне — пусть придут и собщат.

Но к тому времени, когда Фиона вышла из кабинки, Нора уже взяла себя в руки. Она поняла, что до смерти испугана.

— Уне позвонила Мэриан О’Флагерти. Сказала, что Айна, насколько ей известно, будет сегодня на О’Коннелл-стрит, там состоится акция протеста Дублинского жилищного агитационного комитета. А потом они пойдут в паб “Башелор-Инн” на Башелорс Уолк, а дальше, может быть, в какой-нибудь бар на Лисон-стрит.

— Мэриан ее видела?

— Да, она думает, что Айна всю неделю была на занятиях.

— Значит, она не пропала? — уточнила Нора.

— Ты пойдешь с нами в этот паб на Башелорс Уолк?

— Я еду домой.

— Надо же выяснить, там ли Айна, — сказала Фиона.

— Всей толпой необязательно, — ответила Нора.

Они вернулись в бар.

— Пол, — сказала Нора, — мы очень вам благодарны за все, что вы сделали. Я еду домой, надо присмотреть за Конором, но буду крайне признательна, если вы с Фионой, когда повидаете Айну, позвоните моей сестре.

Пол кивнул. Норе почудилось, что он почти боится ее. Она посмотрела на Фиону и вышла.

* * *

Приехав к Уне, Нора узнала, что уже позвонила Фиона: Айна отыскалась на мосту О’Коннелла с плакатом в руке, живая и здоровая. В съемной квартире не появлялась, потому что ночевала у подруги, родители которой в отъезде.

— Надеюсь, оно и к лучшему, — сказала Нора.

— Ну а мне кажется, что она мелкая дрянь — так нас переполошила, — заметила Уна.

Конор сиял. Сообщил, что Уна дала ему к чаю чипсов.

— А какой из себя Деклан? — спросил он. — Наверняка коротышка. Он тоже социалист?

— Очень приятный, — сказала Нора.

— Кто такой Деклан? — спросила Уна.

— Ты же помнишь, я утром тебе сказала. Новый приятель Айны.

— Ах да, — отозвалась Уна. — По-моему, очень милый.

Конор скептически глянул на них.

— Нет у нее никакого нового приятеля, — сказал он.

* * *

Однажды утром в конце февраля Нора, направляясь на работу, заметила припаркованную на Джон-стрит машину Филлис. Приблизившись, она увидела за рулем и саму Филлис, читавшую газету. Секунду Нора прикидывала, не постучать ли в окно, но решила прошмыгнуть мимо. Однако на следующее утро машина стояла там же, а Филлис засекла Нору и опустила стекло.

— Я все расскажу подробно в обществе “Граммофон”, — пообещала она, — но сейчас караулю Мосси Делани. Он красит мой дом, потом вдруг решает покрасить чей-то еще, а мой бросает на полпути. Он знает, что я здесь, и никуда не денется — придется поехать со мной, когда соизволит вылезти из постели. Ну и напасть на меня свалилась!

Вечером в четверг, когда в “Граммофоне” объявили перерыв на чай, Филлис рассказала, что в первый же день, как Мосси не появился, она объездила весь город, но так его и не нашла. Тогда она поехала к нему домой на Джон-стрит и пообщалась с его хамкой-женой. Потом отправилась за город, где у всех подряд спрашивала, не видел ли кто-нибудь фургон Мосси — такую зеленую развалюху. В конце концов она нашла его в особняке Диконов у дороги на Банклоди. Войдя без спроса, она застигла Мосси на приставной лестнице за покраской стены.

— Я потрясла лестницу, рыкнула и напугала его до полусмерти, а потом миссис Дикон меня выпроводила, но я успела сказать Мосси, что настроена серьезно. И теперь единственный способ заставить его доделать начатое — каждое утро торчать у него под дверью. Я не буду повторять, что мне вчера сказала его жена. Незамутненная простота.

Нора заинтересовалась, когда Филлис обмолвилась, что Мосси клал краску поверх обоев — особую, новую, которую впитывает бумага. В последний раз, оклеивая свою заднюю комнату, она поклялась, что впредь никогда не будет этим заниматься. Пришлось счищать старые обои скребком, она позвала на помощь Фиону с Айной. Скребок калечил штукатурку, как они ни старались. А когда все было кончено, Нора сочла, что новые обои никуда не годятся: чересчур броские, слишком много цветов в повторяющихся узорах. Она приучила себя не обращать на это внимания, но взгляд иногда застревал на узорах, и она бестолково рассматривала стену.

Филлис заверила ее, что Мосси, когда он наконец пожаловал, был само совершенство; она расписала, как он начал с размашистых мазков, будто собрался закрасить весь мир. Мосси, сказала Филлис, объяснил, что важно накладывать краску тонким слоем и быстро, чтобы бумага не сильно намокала.

Нора сомневалась, что готова потратиться на маляра. Да и мысль о чужаке, который перевернет весь дом, начнет опаздывать и надолго забросит работу, ее тоже не грела. Однако она снова принялась рассматривать обои в дальней комнате и прикидывать, нельзя ли их покрасить самостоятельно и как будет выглядеть комната в белом или кремовом цвете. И заключила, что тогда все остальное будет выглядеть убого. Линолеум истерся, каминная плитка потрескалась, а навесной карниз из какой-то второсортной древесины. Шторы не менялись годами, и все труднее становилось задергивать их на ночь так, чтобы они не провисали.

Раздумья о ремонте в нижних комнатах словно вернули ее в прошлое. Пришлось напомнить себе, что она свободна, что Мориса, который переживал бы насчет расходов и ворчал из-за малейшего нарушения привычного уклада, больше нет. Что теперь она все решает. И может делать с домом все, что захочет. От этой мысли — что она вольна творить, что заблагорассудится, — Норе сделалось не по себе. Теперь возможным стало все, если оно, конечно, по средствам. А если ее не одобрят Джим с Маргарет, или сестры, или дочери полезут с советами, их можно не слушать.

С мальчиками придется быть аккуратной. Они наблюдали за ней с тревожным вниманием, настораживались, едва она заговаривала о деньгах. Конор обзавелся привычкой проверять ценники и комментировать ее покупки. Если он заставал ее в магазине Дэна Болджера возле ковров, то приходил в беспокойство, так что будет лучше, если новый ковер доставят без его ведома.

Нора составила список того, что придаст комнатам более современный вид. Новые ковер и камин в задней комнате; покраска стен. Можно покрасить и самостоятельно, понаблюдав за работой Мосси Делани у Филлис и выяснив, какой он пользуется краской. Потом она перенесет обеденный стол из дальней комнаты в переднюю и, может быть, постелет ковер и там, и даже стены покрасит. За столом будет делать уроки Конор, или Фиона станет чем-нибудь заниматься за ним. А в дальнюю комнату из передней переместится гарнитур-тройка; старые и неудобные кресла, что стоят у камина, можно выбросить.

У Дэна Болджера на Маркет-сквер она посмотрела ткани для портьер и наткнулась на каталог, в котором шторы закрывали немалый кусок стены, хотя для окна хватило бы и половины. Она прикинула, как это будет выглядеть в дальней комнате. Если выкрасить стены в белый цвет, то можно подобрать шторы теплого насыщенного оттенка. Гостиную на картинке из каталога освещал ночник вместо верхнего света. Можно забрать из передней комнаты обычную лампу, которой никогда не пользовались. И прикупить еще в Дублине — в “Арноттсе” или “Клерисе” — или в Уэксфорде.

Она занялась подсчетами. Иногда, находясь на работе, Нора вынимала список и изучала его. За покраску надо браться в последнюю очередь, когда уляжется пыль от других работ, а вот камин надо заменить в первую.

* * *

Она сказала Филлис, что не желает приглашать Мосси Делани, и та одобрила.

— Жаль, что я просто не обратилась к нему за советом. А когда он за дверь — я за работу. Избежала бы массы хлопот, да и зарядка неплохая.

Через несколько дней Филлис заехала к ней с полным пакетом инструкций от Мосса Делани насчет кистей и краски. Филлис даже узнала, как наносить новую краску, чтобы не растекалась. Она показала, как делать мазки.

В один прекрасный день Дэн Болджер заметил Нору в своем магазине и подошел сказать, что хорошо знал Мориса — они учреждали кредитный союз. Он сам и Джим Фаррелл всегда говорили, что если бы не Морис, на это ушел бы еще целый год.

— Я-то не числюсь в “Фианна Файл”, как вам, наверно, известно, — продолжил он, — но постоянно говорю, что если бы Морис баллотировался в Дайл[71], я бы голосовал за него первым, и это высшая похвала, какой можно добиться от такого, как я, замшелого сторонника Фине Гэл[72].

Нора улыбнулась.

— Так что если могу быть полезен в смысле обоев, ковров или штор, то к вашим услугам, — закончил он.

Нора поняла, что Дэн Болджер устроит ей скидку на все. Она подумала, что к ее затее отнесутся иначе, если она скажет всем, что сделала все задешево. Она извлекла свой список.

— Я позвоню Смиту, потому что у меня нет этой краски, но у них найдется, — сказал Дэн Болджер. — И дам хорошую скидку на шторы, камин и ковры. И только один человек установит камин и не превратит дом в предбанник “Кроук Парка”[73] в воскресный день, когда по всей Ирландии ненастье, — это Мог Клони. Он не особо разговорчив, но свое дело знает.

* * *

Нора выбрала материал для штор и ковры, и Дэн Болджер отрядил работника сделать замеры. Она сказала, что хочет портьеры во всю стену, и работник ответил, что появилась новая система крепления и большой карниз не понадобится.

— Вы можете их повесить? — спросила она.

— Обычно мы этим не занимаемся. Ковер пристроим легко. И шторы пошьем.

Нора молчала, будто почуяла угрозу. Она почти читала его мысли: как бы уйти, не предложив повесить шторы. На миг она пожалела, что не знает о нем ничего, даже имени, чтобы смягчить его решительный настрой.

— Ума не приложу, кто их повесит, — сказала она наконец.

— Да ладно, — ответил он, — я не брошу вас в беде.

— Огромное спасибо, — сказала она. — Это очень любезно с вашей стороны.

* * *

Мог Клони пришел в восемь тридцать утра и привел помощника. Нора объяснила Конору, что старый камин уберут, а новый поставят.

— Как вы его уберете? — спросил Конор.

— Пара ударов молотком по решетке — и цемент расколется, — ответил Мог Клони.

— А кусок стены не отвалится?

— Оссподи, ты прямо как старый фараон, который тормознул меня за лысую резину, — сказал Мог Клони и вместе с напарником рассмеялся.

Вернувшись домой, Нора обнаружила, что дальняя комната засыпана пылью, а старый камин лежит посреди на линолеуме. Конор, едва придя из школы, отправился на пару с Фионой инспектировать, как будто сам нанял работников.

— А где новый камин?

— В фургоне, — ответил Мог Клони.

— А вы уверены, что он подойдет?

— Уверены, — сказал Мог Клони.

Конор обвел взглядом комнату. Он вроде как проверял, на месте ли все остальное и не сломал ли Мог Клони чего-нибудь.

После обеда Конор с Фионой снова ушли в школу, и Нора подумала, что надо бы тоже выйти. Но засомневалась — наверно, ей следует присмотреть за ходом работ.

— Если дадите нам хорошую швабру и щетку, то даже не заметите, что мы здесь побывали, — сказал ей Мог Клони.

* * *

Привезли краску, и Нора съездила в Уэксфорд за такими же кистями, какими Мосси Делани работал в доме Филлис. Затем позаимствовала у Уны стремянку; сестре не нравилось, что она сама берется за покраску.

— Трудов-то всего на несколько дней, — сказала Нора.

— По-моему, работы будет невпроворот, — ответила Уна.

Нора принялась за работу сразу, как только Фиона с Конором ушли в школу. Если стоять на верхней ступеньке и держать краску на полочке, то удавалось дотянуться до потолка. Краска была жидкая, капала на волосы, пришлось надеть купальную шапочку. Нора настроилась управиться за три-четыре дня и ощутимо продвинуться к приходу Фионы и Конора. Каждый мазок требовал внимания и напряжения, поскольку приходилось удерживать равновесие и накладывать краску равномерно. Она подумала, что с потолком будет труднее всего, стены намного легче.

Работа вызвала странное ощущение счастья, и на другой день Нора с нетерпением ждала часа, когда вернется от Гибни и продолжит. К выходным разболелись рука и плечо. Пришлось попросить Фиону съездить в субботу к Доналу, так как Нора не смогла сесть за руль; к полудню боль усилилась настолько, что стало ясно — пора обратиться к врачу. Боль нарастала, пульсировала, и Нора подумала, уж не сердечный ли это приступ.

Она поморщилась, когда доктор Кадиген ощупал ее руку, и чуть не взвыла, едва он надавил пальцем на подключичную ямку.

— Вы раньше уже красили потолок? — спросил он.

— Нет, — ответила она.

— Это не то занятие, к которому можно отнестись легкомысленно, — заметил он. — Вы напрягали мышцы, которыми обычно не пользуетесь. Я выпишу сильное обезболивающее, оно уменьшит боль, и мышцы вернутся в исходное состояние, если вы впредь не будете их растягивать.

— Что, красить больше нельзя?

— Вы могли себе серьезно навредить. Лучше позовите маляров.

* * *

Тем же вечером она оценила комнату. Потолок был на три четверти готов и выглядел так себе. Она попросила Фиону позвонить Филлис — пусть заглянет в любое время, когда получится.

На следующий день Филлис проинспектировала дальнюю комнату.

— Короче, выход один, — подытожила она. — Позвать Мосси Делани. Сегодня воскресенье, его не найти. И я бы на вашем месте разыграла из себя несчастную, которая вообразила, будто умеет красить потолки. Со мной он особенно несговорчив, если я держусь свысока, так что униженное смирение может сработать. Но и деньги, конечно. Он порхает с места на места — не доделав одно, хватается за новое, найдет и для вас время, если заплатите сразу. Но вам придется преподнести себя соответственно.

Вечером, когда она постучалась в дверь Мосси Де-лани, открыла его жена и спросила, чего ей нужно.

— Мне бы поговорить с мистером Делани, — кротко ответила Нора.

Тот вышел, и стало ясно, что он спал. Нора постаралась говорить тихо, чтобы не слышала жена. Она объяснила, что стряслось.

— В общем, мне надо было сразу к вам обратиться. Теперь я в ужасном положении. Все замерло. И я могу заплатить вперед.

— Только одна из тех маленьких комнат? — спросил он. — Не весь дом?

Она смиренно кивнула.

— Утром сделаю. Краска есть?

— Есть.

— Буду в половине девятого.

Она кивнула опять.

— Хотите, хозяйка вас проводит? Вид у вас неважнецкий.

— Нет, я сама доберусь, но большое спасибо.

Глава восемнадцатая

Таблетки, которые выписал доктор Кадиген, не сняли боль, но приглушили ощущения в груди и плечах. Чувство тяжести и напряжения сохранилось. На третье утро ей снова показалось, что развился сердечный приступ, но острая боль прошла, едва она встала.

Сон пропал, и Нора двигалась еще осторожнее и медленнее. Она не знала, виновато ли обезболивающее, что ночами она не спит и в голове роятся всякие мысли, а после ходит в оглушенном состоянии полубодрствования, или дело в ноющей боли. Мосси Делани с напарником закончили покраску за полтора дня. Когда все было готово, она поблагодарила его за любезность.

— Беда в том, — сказал он, — что работаешь на людей с деньгами и совершенно дремучих. Деньги превращают их в бестолочей. Называть не стану, но в этом городе есть такие олухи, и если хотите познакомиться — ступайте и поработайте на них. Одну могу и назвать. Я знаю только, что меня ждет награда на небесах за то, что я не вылил на нее банку красной краски. Учтите, я был к этому близок. И с удовольствием наорал бы. Но я люблю помогать людям, а вы храбрая женщина, раз решили, что можете покрасить потолок сами. Господи, как мы смеялись, когда увидели, что вы наворотили! Малярные работы ничем не отличаются от других. Это надо уметь, хозяюшка, нужен опыт. Вы же не пойдете к Ларри Кирни, если вам нужен управляющий банком, правильно? Или к Бэбби Рурку, если понадобится епископ?

Ковер постелили под надзором Фионы, а Конор следил за работником, которого Дэн Болджер прислал повесить шторы. Кое-чего еще не хватало — например, абажура, чтобы прикрыть лампочку, свисавшую с потолка посреди комнаты, а белые стены без картин казались голыми и чужими. Тяжелые шторы сделали дальнюю комнату более темной днем; после работы Нора села в этой преображенной комнате, где пахло свежей краской, и задремала, и снова очнулась. Она понимала, что должна бодрствовать, чтобы восстановить режим сна, но это было слишком трудно. Всю ночь она ждала утра, но на работе уже через полчаса чувствовала себя полностью вымотанной.

У Гибни она взяла в привычку уходить в туалет, запираться в кабинке, прикладываться головой к стене и несколько минут дремать, а потом ополаскивать лицо холодной водой. Поскольку Элизабет бросила обоих ухажеров и завела нового, а он показался Норе солидным, серьезным и верным, им было много чего обсудить, и это помогало держаться.

* * *

Она открыла, что если с утра выпить кофе — три ложки растворимого плюс сахара, сколько стерпит, — то первый час, а то и больше самочувствие будет отличное. Если Элизабет уходила, Нора ставила чайник, который та держала подле стола, и выпивала еще одну большую кружку. Потом ее подташнивало, но если сосредоточиться, то искушения положить голову на руки и крепко заснуть уже не возникало.

Через неделю она снова пришла к доктору Кадигену, и тот сказал, что нельзя сочетать обезболивающее со снотворным. Он проверил пульс, прослушал сердце и легкие и заявил, что растяжение серьезное и ей, наверно, придется еще с неделю принимать обезболивающее, а потом, если бессонница сохранится, он его отменит и выпишет снотворное.

Ночами Нора так уставала, что приходилось смотреть, нет ли рядом Конора или Фионы, — вдруг увидят, как она ползет по ступеням и на полпути останавливается, задыхаясь и хватаясь за перила, чтобы не сверзиться. Она ложилась, не раздеваясь, с включенным светом, и сон превращался в то самое забытье, которое наступало в подвальном помещении в испанском Сиджесе. Но длился он порой меньше десяти минут. Затем она просыпалась, одолеваемая мыслями. Переодевшись в ночную рубашку и погасив свет, она делала все возможное, чтобы заснуть. Считала овец, переворачивалась то на один бок, то на другой. Гнала от себя всякие мысли. Но все было тщетно. Оставалось идти к доктору Кадигену и требовать, чтобы он либо назначил снотворное, либо отменил анальгетики.

Лежа так в темноте, она думала, что может быть кем угодно из прошлого. Например, кем-то из бабушек, которых она не знала. Обе умерли до ее рождения и обратились в прах — череп и кости, зарытые неведомо где. Она прокручивала в уме все, что ей было о них известно, пока не переключалась на мать, лицо которой всплывало явственно, а присутствие казалось близким. Она и ею могла бы быть. Разница только в возрасте. Она неподвижно лежала во мраке с открытыми глазами, сперва дыша, а затем не слыша собственного дыхания. В полудреме мать придвигалась. Постепенно образ матери приобретал черты смертные, как будто мать покоилась рядом, сейчас, не видя и не слыша ничего. Ничто не помогало, невозможно было избавиться от ее тела, представавшего в мельчайших подробностях.

Она не любила мать при жизни. Она спрашивала себя, думали ли о ней так же Кэтрин и Уна, когда они втроем оставили труп матери на попечение монахинь, которые прибыли уложить его в верхней спальне дома Норы. Сидя в кухне и не говоря им ни слова, Нора знала, что в следующий раз, взглянув на мать, она увидит ее в той же неподвижной, чопорной позе смерти. Комнату затемнят; будут мерцать свечи. Мать обретет покой — уже не здесь, больше не с ними. Не потревоженная, она пролежит всю ночь и большую часть следующего дня.

До Норы дошло тогда, что ей предстоит. Однажды она уже наблюдала такое, когда умер отец. Тетя Джози и тетя Мэри, старшая сестра матери, поставили стулья по обе стороны от выставленного тела и сидели молча, пока не доставили гроб. Они пару раз выпили чаю, но и только. Не ели почти ничего. Время от времени то молились, то пристально взирали на мертвого зятя; несколько раз отмечали кивками приход и уход кого-то знакомого. Они смотрели и ждали, обретя место, где им никто не помешает. Они бдели.

Нора знала, что в комнате матери у кровати есть кресло — старое, когда-то стоявшее внизу. Мать складывала на него одежду. Когда-то мать следила, чтобы все ее вещи хранились в шкафу или комоде, но в последние годы сильно сдала. Ходить ей было трудно. Мать делала, что могла. Нора вспомнила, как вдруг испытала печаль, которой прежде не знала. До нее за какой-то миг дошло, что такое смерть: мать больше никогда не заговорит с ней, не войдет в комнату. Женщина, подарившая ей жизнь, больше не дышит и уже не вздохнет. В каком-то смысле Норе казалось, что так не договаривались, это нечестно; она всегда думала, что у них с матерью еще есть время поговорить запросто, тепло или с подобием тепла. Но этого не случилось и не случится уже никогда.

Не поднимая головы, она ждала, и кто-то сказал наконец, что комната готова. Она молча прошла мимо остальных. Кэтрин о чем-то спросила, но она не стала слушать и не ответила. Пусть Кэтрин выясняет сама, что ей нужно. Нора старшая и в комнату войдет первой. Она поднялась по лестнице и кивнула стоявшей на пороге монахине. Шторы были задернуты, пахло накрахмаленным бельем. Секунду выждав, она вошла. Первым она заметила подбородок матери — монахини ухитрились так уложить ее голову на подушку, что он стал казаться длиннее. Она подумала, что надо об этом сказать — нельзя ли как-то исправить. Но решила, что нет. Слишком поздно. Да и какая уж разница.

В другом конце комнаты она нашла кресло. Одежду, когда-то в нем сложенную, куда-то убрали. Она понадеялась, что ее пребывание здесь не будет расценено сестрами и соседями как дань раскаянию или заискивание перед матерью — сожаление о чем-нибудь, что она могла или должна была сделать в прошлом. Она не испытывала угрызений совести. Вместо этого, глядя на мертвое лицо матери, она ощутила близость к ней, связь, которую в каком-то смысле чувствовала всегда, но никогда не подчеркивала и не обсуждала.

Лицо, очищенное от страдания и знакомого выражения, напомнило старые фотографии, на которых мать выглядела стройной, таинственной, застенчивой, настороженной красавицей. Все это — или следы этого — вернулось. Матери пришлось бы по душе, что ее молодость — полностью или отчасти — восстановилась.

Вошли сестры, взглянули на усопшую. Кэтрин опустилась на колени, склонилась в молитве и перекрестилась, вставая. Нора смотрела, как она кротко стоит у постели, играя роль набожной, скорбящей дочери. Ей хотелось, чтобы Кэтрин ушла вниз. На миг перехватив взгляд сестры, она поймала выражение, которому не поверила, и решила ни в коем случае не оставаться с Кэтрин наедине — она, скорее, пробудет здесь всю ночь, если придется. Она не покинет кресла. Когда пришел Морис, она сказала, что собирается провести у постели ночь. Он подержал ее за руку и сказал, что приведет детей утром, но сейчас пойдет домой и останется с ними. Она ему улыбнулась. Мать любила Мориса. Нора подумала, что в этом не было ничего странного — Мориса любили все.

В течение нескольких следующих часов приходили соседи. Они опускались на колени и произносили молитвы. Некоторые дотронулись до лба покойницы или ее рук, в которых были четки. Они кивали Норе; кое-кто шепнул, какой умиротворенной выглядит мать, или что она переселилась в лучший мир, или как ее будет недоставать.

Оставшись одна, Нора слышала голоса внизу. Судя по всему, там пили чай с сэндвичами. Свечи истаяли наполовину. Мать стала просто умершей старухой. Ее лицо лишилось для Норы всяких отличительных черт — побелевшая морщинистая кожа и подбородок, по-прежнему странно выступавший. С закрытыми глазами, безгласная, мать стала никем, в ней не было жизни.

Наконец дом затих. Пришла Уна и предложила ее сменить, но Нора отказалась и посоветовала сестрам немного поспать. Она проследит, чтобы свечи не гасли, а мать не осталась в одиночестве в свою последнюю ночь на земле. В доме стояла тишина, иногда нарушавшаяся шумом машин и скрипом окон спальни на ночном ветру.

Нора не знала, в чем дело — в усталости или длинных тенях, которые отбрасывали на стены свечи, но она бы не удивилась, шевельнись мать или заговори. Между ними легко мог завязаться разговор.

Она вновь принялась рассматривать мать, и было странно, как мало осталось вещей, о которых она могла судить уверенно. Черты материнского лица сгладились, но выражение все-таки сохранилось — отпечаток личности. А дальше, чем больше она всматривалась, тем больше это впечатление обострялось, прояснялось. Она различала в лице матери другие лица — родственников, Холденов и Мерфи, и Бейли, и Кавана; лица Уны и Кэтрин, свое собственное лицо, лица ее детей, особенно Фионы. Казалось, что за эту долгую ночь мать побывала всеми.

Естественная жизнь кончилась и сменилась чем-то другим, чем-то медленно вызревающим. Оно задержалось, затем улетучилось, и его место заняло нечто новое. Лицо производило впечатление более сильное, чем раньше, когда были и голос, и дыхание.

Нора не знала, что думать. Она постаралась представить мать такой, какой помнила — пожилой женщиной в сером пальто из мягкой шерсти с брошью на лацкане, в платке. Старухой, идущей навстречу, или девушкой с фотографии. Но ни один из этих образов не был так реален, как лицо покойницы, лежавшей перед ней. Нора спросила себя, каким оно ей запомнится, но никакое воспоминание не сравнилось бы силой с впечатлением, которое складывалось сейчас.

Подбородок перестал быть важен, он был просто деталью, а детали отныне не имели значения. Важное не удавалось ни назвать, ни рассмотреть с ходу; зайди в спальню кто-то другой, он мог бы вообще ничего не заметить. Возможно, именно этого они с матерью ждали. Она не знала, сыграла ли роль ее отрешенность в том, что это особое свидание с телом матери, с ее смертным образом, наполнилось необычным смыслом. С одной стороны, материнский лик уподобился маске, с другой — он обрел небывалую индивидуальность, и только Нора могла ее распознать. Никто другой не сумел бы увидеть — все были слишком заняты, слишком приближены, слишком глубоко втянуты в происходящее. Все произошло благодаря ее отстраненности. И лишь эта отстраненность позволила ей задремать, а после резко проснуться в собственной комнате и осознать, что это был сон, в том числе — ночное бдение у тела матери. Она находилась дома, пора было вставать, будить остальных, готовить завтрак и идти на работу.

* * *

В тот день, направляясь к архивному шкафу за папкой, она потеряла сознание. Когда очнулась, Элизабет разговаривала по телефону с Пегги Гибни, которая требовала отвести миссис Вебстер к ним в дом, если она в состоянии ходить. Когда Нора поднялась, Элизабет настояла на том, чтобы проводить ее из конторы и дальше, через складское помещение и улицу к ним домой.

— Послушайте, со мной и правда все в порядке, — сказала Нора.

— Маме лучше знать, здоров человек или нет, — ответила Элизабет.

Пегги Гибни сидела в своем обычном кресле. При появлении Элизабет и Норы она велела подать чай.

— Вы очень бледная, — сказала она. — Кто вас лечит?

— Доктор Кадиген.

— О, мы его хорошо знаем. Я позвоню ему и спрошу, как лучше — чтобы он пришел сюда, или вы сходили к нему, или пусть проведает вас на дому.

В сопровождении Элизабет она вышла в коридор. Нора боялась закрыть глаза, боялась заснуть в гостиной Гибни. Она подумала, что если вернется домой, то проспит до вечера, но знала, что ночью тогда опять не сомкнет глаз или ей снова что-нибудь приснится. Лучше разжиться у доктора Кадигена снотворным, пусть даже он и не хочет сочетать его с обезболивающим. Она потрогала плечо и грудь, боль в мышцах все еще чувствовалась. Не спешила угаснуть полностью.

— Доктор Кадиген на вызове, — объявила Пегги Гибни, вернувшись. — Он отправился в окружной дом призрения, так что сейчас, наверно, там. Не знаю, кто взял трубку. Я решила, что лучше позвонить доктору Редфорду. Это наш врач.

Намек на то, что с доктором Кадигеном что-то неладно и доктор Редфорд будет получше, растормошил Нору.

— Ох, нет, — отказалась она. — Я знакома с Редфордами вне медицины, так что не стоит.

Пегги Гибни вновь опустилась в кресло. Ее, похоже, задело, что кто-то из сотрудников конторы знает ее врача по жизни светской.

— По-моему, будет лучше всего, если Элизабет отвезет вас домой, а я договорюсь, чтобы доктор Кадиген заехал к вам сразу, как сможет. Но сперва выпьем чаю. Вы были бледная как привидение, когда вошли. А Томасу Элизабет передаст, что вы захворали. То есть завтра-то вам, наверно, полегчает, но Томас любит быть в курсе событий. И хотелось бы знать, почему так возится с чаем это божье чадо, Мэгги Уилан.

Когда чай подали, воцарилось молчание. Нора подумала, что проявила маловато благодарности за то, что ее привели сюда, а не отправили прямиком домой или к врачу.

— Элизабет, у тебя найдется время отвезти миссис Вебстер через город? — спросила Пегги Гибни.

В ее устах “через город” прозвучало как “несусветная даль”.

— Правда, мама чудо? — сказала Элизабет, когда они сели в машину. — Ей бы страной управлять. Настоящий серый кардинал.

Нора кивнула. Она слишком устала, чтобы отвечать. Все ее мысли были сосредоточены на снотворном. Опасно держать его в доме. Если ей все-таки его пропишут, будет хранить пузырек у себя в шкафу и выбросит сразу, как только наладится сон.

Дома она обнаружила, что у нее напрочь вылетело из головы, говорили ли они с Элизабет о чем-то еще. Наверно, да, и надо поблагодарить ее за то, что довезла до дому. А может, она заснула в машине, совсем не помнит поездку.

Нора прошла в дальнюю комнату, села в кресло и тотчас заснула, пробудилась лишь от настойчивого стука в дверь. Взглянув на часы, она увидела, что еще только одиннадцать, а значит, это не Конор и не Фиона. Тут она сообразила, что у них наверняка ключ. Она подошла к двери спросить, кто там, и узнала голос доктора Кадигена.

— Ох, слава богу, — сказал он. — Я уж собрался вызвать пожарных. Мне передали срочное сообщение от Пегги Гибни. Она искала меня по всему городу. Связалась с сестрой Томас из обители Святого Иоанна — там и застала. В обители один пожилой человек в очень тяжелом состоянии.

Нора проводила его в переднюю комнату и пожаловалась на бессонницу.

— Обычное дело, — ответил он. — С возрастом нам нужно все меньше сна.

— Я вообще не сплю, — сказала она.

— И как давно?

— Я вам говорила. Уже восемь дней — с тех пор, как начала принимать эти таблетки.

— Я могу выписать снотворное, но мне не хочется. Вы пробовали исключить чай и кофе?

Ее захлестнул гнев.

— Я на грани и не знаю, что делать, — сказала она и мысленно спросила, не лечит ли доктор Кадиген женщин как-то иначе, нежели мужчин.

— Пегги Гибни внушила бедной сестре Томас, что вы при смерти. Теперь придется найти ее и сообщить, что вы в целости и сохранности.

— Я не могу заснуть, — сказала она.

— Хорошо, выпишу вам рецепт на снотворное. Одна таблетка выключит вас на пять-шесть часов. Но не увлекайтесь, а то привыкнете, и не садитесь за руль или ездите медленно — но никому не говорите, что я разрешил вам водить машину. А через неделю приходите, и мы проверим, как дела. Сегодня примите таблетку на ночь и постарайтесь до этого не засыпать.

— А обезболивающее продолжать?

— До следующего визита ко мне.

Нора чуть не напомнила, что он не советовал сочетать.

— Вы очень любезны, что пришли, — сказала она.

— Сестра Томас говорила, что Святые Дары у них выносят ежедневно в три часа дня и она идет в часовню и молится за вас. По-моему, она там самая праведница. А сегодня, когда позвонила Пегги Гибни, забыла про часовню и кинулась меня искать.

— Пегги Гибни, — вздохнула Нора.

— Я слышал, она не выходит, а домочадцы ловят каждый ее чих, — сказал доктор Кадиген. — И как это женщинам удается.

— С ее стороны было мило позвонить, — ответила Нора.

Доктор Кадиген выписал ей рецепт и ушел.

* * *

Пришли Фиона и Конор. Нора не сказала, что рано вернулась с работы. Она выпила на кухне кофе, и это взбодрило ее достаточно, чтобы вести себя как ни в чем не бывало. Когда Фиона собралась обратно в школу, она дала ей рецепт и попросила на обратном пути купить у Келли таблетки.

— Откуда рецепт? — удивилась Фиона.

— Доктор Кадиген прислал его к Гибни.

— Ты хорошо себя чувствуешь? Говоришь как-то отрывисто.

— Все хорошо. Просто немного заторможенная из-за таблеток.

— А рецепт зачем?

— Это снотворное, — сказала Нора. — Мне не спится.

* * *

Они ушли, и Нора вернулась в кресло. Сердце колотилось, дышать было трудно. Что, если музыка поможет отвлечься? Она встала, пересекла комнату и перебрала пластинки, но ничего подходящего не нашла, все композиции были слишком далекими от ее чувств, и громовыми, и полными страстей. Она добралась до трио “Эрцгерцог”, снова рассмотрела конверт и подумала, что даже если музыка ничего не изменит, можно еще раз представить себя молодой и свободной исполнительницей. Если слушать внимательно и следовать за каждым виолончельным аккордом, как будто это она сама играет, и тогда, возможно, музыка отвлечет ее и не даст заснуть.

При звуке виолончели она автоматически села прямо. Исполнители приближались к мелодии, но как бы намекали на нее и тут же ускользали прочь от нее. Норе нравились постанывания виолончели. Несколько раз она уплывала мыслями и после, спохватываясь, вслушивалась в каждую ноту, каждый поворот темы. Она улыбнулась, когда мелодия зазвучала бравурно, перед тем как уступить место грусти, сомнению.

Когда тема замедлилась, она заметила, что борется чуть не за каждый вдох. Она закрыла глаза, ее затрясло. Казалось, что в комнате сильно похолодало, и ей захотелось разжечь камин. Но она предпочла не двигаться — сидеть и слушать, внимать низким звукам виолончели.

Шум сверху она услышала, когда медленная мелодия ускорилась, как будто все происходило здесь, наяву, и музыка почти обрела жизнерадостность. Нора крадучись пересекла комнату и бесшумно открыла дверь. Прислушалась. Наверху кто-то двигался; кто-то точно там был и передвигал мебель. Но там никого не могло быть, Нора знала это наверняка. Она видела, как вышли Фиона с Конором, и они не вернулись, она бы услышала.

Звук повторился, уже громче. Она подумала, не пойти ли к соседям — может быть, О’Конноры дома и Том сходит с нею взглянуть, что там за шум. Она проверила входную дверь: заперта. Проверила и заднюю. На время воцарилась тишина, но вскоре звук раздался снова, еще громче — кто-то двигал что-то тяжелое. Нора быстро поднялась по лестнице, выкрикивая:

— Кто это? Кто здесь?

Дверь спальни была закрыта. Обычно Нора оставляла ее нараспашку, уходя. Она снова прислушалась. Новый звук. Внезапно она поморщилась от боли и посмотрела на руку. Она с такой силой сжимала кулак, что ногти до крови впились в ладонь. Звук повторился, похоже на голос. Нора отворила дверь спальни.

— Морис!

Он сидел возле окна в кресле-качалке, к ней лицом.

— Морис, — прошептала она.

На нем была спортивная куртка в зеленую и голубую крапинку, которую они купили в “Фунджес”, в Гори, серые брюки, серая рубашка и серый галстук. Он коротко улыбнулся, когда она попятилась и захлопнула дверь спиной. Он выглядел как до болезни.

— Морис, ты можешь говорить? Можешь что-нибудь сказать?

Он застенчиво, на свой обычный манер, улыбнулся ей краем рта.

— Грустная музыка, — прошептал он.

— Да, музыка грустная, — сказала Нора. — Но не всегда.

— Сестра Томас, — произнес он. Голос его прозвучал еще слабее.

— Да, она каждый день за нас молится. Она нашла меня на берегу в Балливалу.

Он кивнул:

— Я почувствовал, что ты там, но ненадолго. Это был единственный раз.

— Я знаю.

Его голос был мягче, чем когда-либо на ее памяти.

— У тебя изменился голос, — сказала она и улыбнулась.

Он посмотрел печально, словно показывая, что не находится с подходящим ответом.

— Морис, ты можешь побыть еще?

Он шевельнулся и словно размылся, понурое лицо будто смазалось, куртка поблекла.

— Ты… — начала Нора. — Я имею в виду… там что-нибудь есть?..

Он повел плечами и снова улыбнулся уголком рта.

— Нет, — прошептал он. — Нет.

— С нами все будет в порядке? Я так беспокоюсь.

Он не ответил.

— У Фионы все будет хорошо?

— Да.

— А у Айны, у нее тоже все будет нормально?

Он кивнул.

— А у Донала?

— И у Донала.

— А у Конора?

Он опустил голову, словно не услышал.

— Морис, с Конором все будет хорошо?

Его глаза будто наполнились слезами.

— Морис, ответь. Все ли будет хорошо с Конором?

— Не спрашивай, — прошептал он хрипло, дрогнувшим голосом. — Не спрашивай.

Она шагнула к нему, и он выставил руки, не позволяя приближаться.

— Ты знаешь…

— Да, да, — ответил он.

— Я только, когда ты заболел, поняла…

— Да, да.

— А ты когда-нибудь горевал…

— Горевал? — переспросил он уже громче.

— О нас.

— Нет, нет.

Он снова улыбнулся, а затем его лицо сделалось озадаченным.

— Что, Морис?

— Кое-кто еще. Здесь кое-кто еще.

— Ты имеешь в виду Джима?

— Нет.

— Маргарет?

— Нет.

— Кого же?

— Кое-кого еще.

— Здесь никого нет.

— Есть.

— Морис, назови. Здесь никого нет.

Он закрыл лицо руками. Она смотрела на него, он страдал. Взглянул на нее. Казалось, он готов опять улыбнуться, но нет.

— Морис, постой.

Он покачал головой.

— Морис, дело в музыке? Если я снова заведу музыку, ты придешь опять?

— Нет, не в музыке.

— Морис, скажи о Коноре. С ним что-нибудь…

— Здесь кое-кто еще.

— Морис, здесь никого нет. Назови имя.

Он снова начал размываться, она услышала долгий прерывистый вздох.

— Морис, ты будешь здесь, когда я снова приду?

— Неизвестно, — сказал он. — Никому.

С улицы донесся автомобильный гудок. Нора лежала на постели полностью одетая. Она резко села, в комнате никого. Она прошлась по спальне, тронула кресло, оно закачалось на старых рессорах. Потрогала сиденье, но оно не было теплым — никаких признаков того, что в кресле кто-то сидел.

* * *

Внизу она отыскала ключи от дома и машины. Перебросила через руку пальто, вышла и закрыла за собой дверь. Заведя двигатель, она задумалась, куда ехать, но это вряд ли было важно. Только обнаружив, что съезжает с Дублин-роуд к Банклоди, Нора поняла, что направляется к тете Джози. Она всецело сосредоточилась на дороге, запрещая себе спать. Повернув от реки к крутому холму, в сторону дома Джози, она задумалась, что сказать, чем объяснить свое появление. Слева виднелся проезд с площадкой для автомобиля или трактора. Она припарковалась там и выключила двигатель. Откинула голову, закрыла глаза. Спросила себя, не развернуться ли и не поехать обратно в город, но поняла, что не сумеет сконцентрироваться на езде. Она решила немного посидеть и отдохнуть; может быть, Джози, или Джон, или жена Джона если и пройдут мимо, то не заметят. Она поспит, а потом поедет куда-нибудь еще. Она не знала куда.

Она проснулась от стука в окно: барабанил Джон. Увидев его, она встрепенулась и опустила стекло.

— Я не сразу понял, кто это, — улыбнулся Джон. Двигатель трактора он оставил включенным.

— Я отдыхала, — сказала Нора, хотя знала, что для него это пустой звук.

— Мама в саду, — сообщил он.

— Ты домой? — спросила она.

— Домой.

— Тогда я следом.

* * *

Усадив ее в кухне, Джон поставил чайник и пошел искать Джози. Нора, остро внимавшая звукам, которые долетали снаружи, и подмечавшая все краски внутри, по-прежнему пребывала на грани сна, готовая прилечь где угодно и заснуть.

Вошли Джон с Джози, и она прочла на их лицах тревогу. Джон немного постоял на пороге и скрылся. Джози, облаченная в рабочую одежду, начала стягивать перчатки.

— Что-то случилось?

— Морис приходил. Он был наверху, в нашей спальне.

— Что?

— Джози, он разговаривал со мной. Наговорил мне всякого.

Чайник закипел, и Джози пошла его выключить.

— Нора, что с тобой?

— Мне не спалось, а потом, когда заснула…

— Ты что-нибудь принимаешь?

— Да, я растянула плечо и грудные мышцы. Пью обезболивающее.

— А сколько не спишь?

— Больше недели. Иногда проваливаюсь до полной отключки, но ненадолго.

— Ты сказала врачу?

— Да, и Фиона купит снотворное по пути из школы.

Джози налила кипятка в заварочный чайник.

— Морис был в комнате и разговаривал, — повторила Нора.

— Ты кому-нибудь еще сказала?

— Нет, поехала сюда. Мне больше некуда.

— Джон говорит, ты как убитая спала в машине.

— Я не знала, что делать, — ответила Нора. — И он сказал — Морис сказал, — когда я спросила, все ли будет хорошо с Конором… он попросил не спрашивать. Что это значит?

— Это был сон, Нора. Никто к тебе не приходил.

— Он был в комнате, — сказала Нора. — Я знаю, что такое сны, но он находился в комнате. И сказал…

— Не было его там.

— Он был, был, был. — Она заплакала, принялась раскачиваться. — Хоть бы мне оказаться с ним…

— Что?

— Хоть бы мне оказаться с ним, вот что я сказала.

* * *

Джози и Джон отвели ее наверх в спальню, тетушка выдала ночную рубашку. Через минуту Джози вернулась со стаканом воды.

— На, выпей таблетку — и сразу заснешь, потом, конечно, будешь как пьяная, но я рядом, позови и сама не вставай. Это самое сильное снотворное, какое можно достать, так что мы его пьем осторожно. И дай мне ключ от дома.

Нора протянула ей ключ.

— Сейчас я поеду в город, у меня там кое-какие дела, а за тобой приглядит Джон.

— А Конор?

— Не беспокойся о Коноре и вообще ни о ком. Твое дело — спать.

* * *

Она проснулась с тяжестью во всем теле. Попыталась пошевелить руками, но они болели, и грудь тоже. Где обезболивающее? Ей казалось, что оно лежит в ящике прикроватного столика, но может, и нет. Потянувшись к столику, она его не нашла. Это была не ее спальня. Было темно, и откуда-то слабо доносился какой-то звук, но она не понимала, что это такое. А потом вспомнила и Джози, и таблетку, и одеяло, и большую подушку, и мягкий матрац. Желая выяснить, нет ли поблизости лампы, она протянула руку — вдруг прикроватный столик стоит дальше, но его, похоже, не было вовсе.

Она позвала, и Джози, войдя, зажгла лампу, которая оказалась возле окна.

— Я уже заходила тебя проведать, и ты спала мертвым сном, — сказала Джози.

— Какой сегодня день?

— Пятница.

— А времени сколько?

— Девять.

— Мне нужно идти. К Конору… а завтра — к Доналу.

— Ты никуда не пойдешь. Конор в порядке. Я сказала ему, что ты останешься у нас на выходные, а потом позвонила Маргарет, и он проведет у них весь день, будет возиться с фотографиями. А Уна завтра навестит Донала, и Фиона, может быть, тоже поедет. Уна с Шеймасом и за Конором присмотрят, а в воскресенье могут привезти его сюда, если будешь хорошо себя чувствовать. И еще я позвонила сестре Томас — ты же знаешь, я часто с ней разговариваю, когда волнуюсь за тебя, — и она поговорит с Гибни — передаст, что ты вернешься, как только тебе станет лучше. И у меня есть снотворное, которое выписал доктор Кадиген, и другие твои таблетки, которые нашла Фиона. Это очень сильное обезболивающее. Его лошади страшно дать, но тебе может понадобиться. Так что все под контролем. Твоя задача — спать, у тебя нет других дел. А ты потом отплатишь мне услугой за услугу: приедешь, если я заболею, и поухаживаешь, когда я всем надоем. На то мы и нужны.

Джози сняла с крючка на двери халат.

— Сейчас тебе надо встать. Я приготовлю ванну и включу музыку, чтобы ты там не заснула, и лучше оставь дверь открытой. А потом поедим чего-нибудь вкусного, ты снова ляжешь, и мы посмотрим, сумеешь ли ты заснуть сама, и если нет, я оставлю таблетку.

— Пожалуйста, не включай музыку, — попросила Нора.

— Хорошо, только не усни в ванне.

— Я не усну.

* * *

Нора сидела внизу, Джози приготовила спагетти с томатным соусом. Она откупорила бутылку вина.

— Купила в Дублине. Пропустим стаканчик-другой. Говорят, что снотворное нельзя со спиртным, но я частенько замечаю, что как раз наоборот.

— Ты не поверила про Мориса, — сказала Нора.

— Нет, не поверила.

— Это был точно он, до последней черточки.

— Не нам судить, что там такое, — ответила Джози. — Это труднейшее дело, хотя никто тебе так не скажет. Заглянуть бы одним глазком!

— Ты вообще ни во что не веришь?..

— Нора, я живу сегодняшним днем. И все. А остальное пусть идет своим чередом.

— Он сказал про Конора…

— Он ничего не сказал, Нора. С Конором все в полном порядке, но он чутко реагирует на тревогу — вот и не тревожь его.

Нора вдруг ощутила себя в западне. Где ключи от дома и машины? Если найдет, то сразу же, как только Джози выйдет, покинет дом и поедет к себе.

— Да, и не забудь принять перед сном обезболивающее, — напомнила Джози. — Фиона, бедная, ужасно за тебя переживает и рада, что ты здесь. Девочки — твоя гордость. Айна по уши погрузилась в политику, это у нее от Вебстеров. У нас таких отродясь не было. А Фиона показала мне дальнюю комнату — красивая. Тебе там будет хорошо.

— Морис спросил, нет ли в доме кого-то еще, но мне никто не пришел в голову. Не знаю, что он имел в виду. А ты считаешь, что мне все приснилось?

— Да.

— Но это было наяву. То есть он был реален.

— Конечно, был. Но он ушел. Ты должна понять, что он ушел и не вернется.

От вина ее снова сморило, и, ложась, она не сумела представить, что когда-нибудь придет в норму и ей больше не будет постоянно хотеться спать. Перед тем как выключить лампу, она приняла и снотворное, и обезболивающее.

* * *

Когда она проснулась, было светло, где-то работало радио, слышался звон посуды, за окном у старого дерева ссорились вороны. Нора взглянула на прикроватный столик, но часов не было, как и столика. Она откинулась на подушку и вздохнула.

Весь день она ходила туда-сюда, из спальни в гостиную и обратно. Джози заглянула к ней и ушла в сад: день выдался погожий, и она хотела повозиться на грядках. Днем пришли Джон с женой, они надолго не задержались. Джози привезла ей из дома чистую одежду, но Нора осталась в ночной рубашке, халате и босой.

Джози подсела к ней, когда стало смеркаться.

— Я понимаю, что это не мое дело, — сказала она, — но вчера я искала тебе одежду и была в шоке: шкаф полон вещей Мориса. Там пиджаки, брюки, костюмы, галстуки, рубашки, даже обувь.

— Мне не хватило духу их выбросить. Просто не смогла.

— Нора, он умер больше трех лет назад. Рано или поздно, но придется.

— На том все и кончится, да?

— А дети знают, что его одежда все еще там?

— Дети не суются в мой шкаф, Джози.

— Жаль, что мать тебя не слышит, она бы улыбнулась.

— Моя?

— Неблагодарное дитя подобно змеиному зубу — так она говаривала.

— И это еще цветочки, — рассмеялась Нора.

Она легла на тахту и заснула. Когда проснулась, было темно. Она спустилась и увидела, что Джози накрывает стол на четверых.

— Кого-то ждешь? — спросила она.

— Я позвала Кэтрин. Она скоро будет.

— Не хочу видеть Кэтрин.

— Неважно, что там хочешь, не хочешь. Причешись и переоденься, я пригласила и твою подружку Филлис. Нельзя же все время спать.

* * *

Еще одна машина подъехала, когда покончили с основными блюдами. Нора подошла к окну и увидела Уну.

— Это Уна. Она должна сидеть с Конором, — сказала она.

— Конор остался с Фионой, не беспокойся о нем, — ответила Джози.

Уна вошла, села за стол, и тетушка заново наполнила стаканы. Нора перебралась в кресло и задремала, убаюканная оживленными голосами. Проснувшись, обнаружила, что говорят о ней.

— Она была просто демоном, — сказала Кэтрин. — Иначе не выразишься.

— Правда? — спросила Филлис.

— А потом встретила Мориса. И после первого же свидания стала другим человеком. То есть в овечку не превратилась, нет, но изменилась.

— По-моему, она была счастлива, — сказала Уна.

— Мориса любила без оглядки, — кивнула Кэтрин.

— Что да, то да, — сказала Джози.

— Но демоном бывала все равно, — продолжила Уна. — Помните, как она с мамой не разговаривала? Мы все жили вместе, и она не говорила с ней и не смотрела на нее.

— Прекрасно помню, — ответила Джози. — Мы с тетей Мэри, упокой Господи ее душу, чуть не рехнулись от этого.

— А почему она с ней не разговаривала? — спросила Филлис.

— У Мориса был брат, который умер от туберкулеза, — принялась объяснять Кэтрин. — Милый мальчик, очень жаль, и я не знаю, кому об этом сказала мама, но с кем-то она поделилась — дескать, боится, что и у Мориса туберкулез, а Нора только начала с ним встречаться. Во всяком случае, речь шла о Морисе и туберкулезе. А тот человек сказал еще кому-то, а дальше уже передали Норе. И она вбила себе в голову, будто мама по всему городу распространяется о Морисе, его родне и туберкулезе, — взяла и перестала с ней разговаривать.

— Если закусит удила, ее ничем не проймешь, — сказала Кэтрин.

— А потом, — продолжила Уна, — об этом прослышал отец Куэйд. Он был очень дружен с мамой, потому что она состояла в хоре и часто пела в соборе. Он спросил у нее, она подтвердила. Тогда он ближе к Рождеству подкараулил Нору, велел прекратить эту чушь, и они договорились, что она поздравит маму с Рождеством и на том все кончится.

— Как камень сняли с души, — сказала Уна. — По-моему, всему городу стало легче — по крайней мере, нашим знакомым.

— И что было дальше? — спросила Филлис.

— Она дождалась, — ответила Кэтрин, — когда мама нагнется вынуть из духовки индейку, наклонилась и пожелала ей счастливого Рождества, но выглядело так, будто она желает счастливого Рождества ее заднице.

— Я, помню, чуть не взорвалась, — сказала Уна.

Нору начал разбирать смех.

— Смотрите, она не спит, — заметила Филлис.

— Мы как раз о тебе говорили, — сказала Кэтрин.

— Я слышала каждое слово, — ответила Нора.

* * *

Ночной сон восстановился, и Нора вернулась на службу. Боль медленно отступала. О случае в спальне она никому больше не сказала. Возможно, как рассудила Джози, это и правда был сон. Но он казался чем-то бóльшим. Ночами, когда она гасила свет, ее утешала мысль о том, что Морис недавно и так явственно побывал в спальне. Она старалась ничего ему не нашептывать, но не могла удержаться и от собственного шепота словно засыпала быстрее и спала беспробудно.

На работе ей не терпелось уйти домой и в одиночестве побыть в заново обставленной комнате. Она набрала в библиотеке книг, разжигала по вечерам камин, включала свет и читала или просто сидела, не думая ни о чем. Ей нравилось, когда Фиона уходила и она оставалась одна с Конором; тот делал в передней комнате уроки, а потом приходил в дальнюю, садился на диван и перебирал свои фотографии или читал журналы и руководства, которые дал ему Донал. Конор почти не замечал музыки в отличие от Фионы — ее она часто раздражала. Норе казалось, что он увязывает музыку с уютом или отсутствием напряжения, но иногда замечала, что он изучает ее и взгляд его тревожен. Она подумала, что он останется таким навсегда и превратится в дерганого мужчину, который повсюду ищет предвестников какой-то беды.

* * *

Однажды в Дублине она наткнулась на распродажу грампластинок в магазине “Мэй” у парка Сант-Сти-венс-Грин — большую коллекцию от Deutsche Grammophon предлагали по цене меньше фунта за штуку. Она купила, сколько смогла унести. С Фионой и Айной, с которыми она встретилась в Национальной галерее, она выбрала в сувенирном магазине гравюры для задней комнаты. Отдаст оправить их в рамки, когда вернется к себе. А потом позовет кого-нибудь, способного забить в стену гвоздь, и развесит.

Джози договорилась с Кэтрин и Уной, чтобы они пришли с коробками и очистили шкаф, где Нора хранила вещи Мориса. Она дождалась выходных, когда Фиона уехала с Полом в Дублин, а Айна точно не собиралась домой. Договорилась с Маргарет насчет Конора: пускай пьет чай у нее и сидит подольше. В начале дня Нора поехала в Уэксфорд. Доналу написала, что приедет рано. Она купила ему в ближайшем магазине курятину, чипсы и несколько бутылок его любимого лимонада “Миранда”. Она знала, что он был бы рад увидеть с нею Конора, Фиону или Айну — они бы разговаривали и спорили между собой, когда ему хотелось молчать. Наедине с Норой возникало напряжение. Он обижался на ее советы.

— Т-ты знаешь о п-парадоксе в-веры? — спросил Донал, когда доел.

— Наверно, нет.

— Отец М-мурхаус прочел о нем проповедь. Т-только для м-маленькой группы, к-которая занимается с-специальными религиозными исследованиями.

— И что же это такое? — спросила она.

— Чтобы верить, н-надо п-поверить. Когда вера есть, м-можно поверить сильнее, но н-нельзя поверить, п-пока не начнешь верить. Эта п-первая вера — тайна. Это к-как дар. А дальше все разумно или м-может быть разумно.

— Но этого нельзя доказать, — сказала она. — Только почувствовать.

— Да, н-но он говорит, что это не п-похоже на доказательство. Это к-как сложить не два и два, а свет и воду.

— Очень сложная мысль.

— Нет, это правда просто. Все объясняет.

Она отметила, что на последней фразе он не заикнулся.

— Н-надо что-то иметь сначала, — продолжил он. — П-по-моему, он об этом говорит.

— А если ничего нет?

— Это позиция атеистов.

Нора посмотрела на крыши домов, церковные шпили и мягко освещенную бухту за ними. Доналу было шестнадцать, и она подумала, насколько меньше уверенности в нем станет с годами и как важно не говорить ничего такого, чтобы он этого не понял, потому что понимать еще рано.

Поскольку она приехала рано, он дал ей понять, что ему ясно, у нее какие-то дела, и сказал, что у него есть свободный час — другие играют в хёрлинг, футбол или гуляют вокруг поля, тайком покуривая, а ему хочется в темную комнату поэкспериментировать с новой фотобумагой, теперь не глянцевой. Она не поняла, почему он ее отпускает — желает, чтобы ушла, или просто подыгрывает. Она села в машину и посмотрела в боковое зеркало, как он уверенным шагом возвращается в школу.

* * *

Дома, в ожидании Кэтрин и Уны, она села слушать Шуберта и Форе в исполнении Виктории де Лос Анхелес[74], а после — концерт Бетховена для виолончели.

Она надеялась, что сестры, покончив с делом, сразу уйдут — заберут одежду Мориса и не скажут, как с ней поступят. Когда они уйдут, она еще несколько часов побудет наедине с горящим камином и музыкой. Может быть, найдет какую-нибудь книгу Мориса и положит рядом. И будет ждать Конора, а после его прихода ляжет. Кэтрин и Уне она сделает чай, чтобы не слишком жаловались на нее Джози и мужьям, но большего не предложит. Наверно, тогда они не станут задерживаться после того, как сделают то, зачем явятся. Она не сомневалась, что сейчас они где-то перемывают кости им с Джози и сокрушаются, что тратят на это субботний день.

Наконец сестры прибыли. Она встретила их на пороге и в дальнюю комнату не пригласила.

— Все его вещи в шкафу у окна, — сказала она. — Больше там ничего нет.

Они посмотрели на нее, ожидая, что она поднимется за ними наверх, но она вернулась в дальнюю комнату, подбросила в камин поленьев и брикетов, заменила концерт для виолончели фортепианной музыкой поспокойнее и убавила звук. Их дело было нехитрое: выгрузить все из шкафа, сложить в мешки и коробки, снести вниз и потом — в машину. Когда Мориса не стало, она убрала его одежду в шкаф и больше этот шкаф не открывала. Наверно, над вещами хорошо потрудилась моль, но обуви ничего не сделалось, и шнурки на месте, как он оставил; в кармане какого-нибудь пиджака может даже найтись мелок из школы. Она почти пожалела, что разрешила все вынести или не сделала этого сама, постепенно. Сейчас ей хотелось, чтобы они управились поскорее. Сверху доносились шаги. Похоже, обе без надобности расхаживали по комнате.

* * *

Они снесли в прихожую коробки с мешками и в последний раз поднялись проверить шкаф. В дверь постучали. Нора крайне удивилась при виде Лори О’Киф. До этого Лори ни разу не приходила. Секунду Нора не знала, что делать. Мир Лори совершенно не походил на тот, где обитали Кэтрин и Уна; они сочтут Лори полоумной. Она чуть не сказала гостье, что та выбрала очень неудачное время, но пыл и дружелюбие Лори остановили ее. Та буквально задыхалась. Лори уселась в дальней комнате, Кэтрин с Уной спустились, и Нора всех познакомила. Она приготовила чай, гадая, долго ли теперь просидят ее сестры и Лори.

— Я не люблю являться незваной, — заявила Лори. — А вы? — Она посмотрела на Кэтрин и Уну, потом — на Нору.

— Хорошо бы у Норы был телефон, — сказала Кэтрин.

— Такие вот дела, — проговорила Лори. — Но некоторым не нравится телефон.

— А другие не могут его себе позволить, — добавила Нора, садясь.

— Или предпочитают покупать пластинки, — заметила Уна.

— Именно, — сказала Нора.

— Короче говоря, у меня приятные новости, — сообщила Лори, когда разлили чай, — и я решила вас известить. Я понимаю, Нора, что у вас трудный день, все взвесила и подумала, что добрые вести не повредят.

— Откуда вы узнали про сегодняшний день? — спросила Нора.

— Терпеть не могу загадки, так что скажу. Ваша тетя сказала сестре Томас, а та передала мне и посоветовала заглянуть к вам.

— Вот же сплетница, — сказала Уна.

— Можно выразиться и так, — кивнула Лори. — Во всяком случае, дело вот в чем: кто-то у них там умер, кто именно, я не знаю, но в завещании эта женщина прописала определенную сумму на исполнение духовной музыки в Уэксфорде, Килкенни или Карлоу. Кто бы это ни был, она была добрая душа, коли об этом подумала, — ну и потому, конечно, что деньги выделила. Мы обратились к Фрэнку Редмонду, хотя я с ним и не разговариваю, и он попросил меня набрать хор, так как сам слишком занят, и я поняла — это дар от Господа.

Она умолкла и оглядела всех троих: мол, пора уж сообразить. Нора смотрела на Кэтрин, которая была из всех самой набожной и сейчас напряженно изучала Лори.

— Двадцать пятая годовщина возрождения обители и церкви после войны, — объявила Лори тоном исключительно драматичным. — Нацисты их у нас отобрали, и там творились чудовищные вещи.

— Во время войны Лори находилась во Франции и была монахиней Святейшего Сердца[75], — пояснила Нора.

— И у нас была поистине великая преподобная мать, — сказала Лори. — Родом из старинной французской семьи. Дело происходило в сорок седьмом. Она заявила, что мы подготовим концерт, дабы возблагодарить Господа за окончание войны, отпраздновать открытие церкви и наше возвращение в старое здание. Хор у нас даже тогда был замечательный, хотя война унесла очень многих мужчин и женщин тоже. Она сказала, что хочет в благодарение и искупление исполнить “Немецкий реквием” Брамса, выбрала для ведущих партий лучшие сопрано и баритон, а в хоре будут петь монахини и селяне. Народ, конечно, воспротивился, да и монахини возмутились, но мы ведь дали обет послушания. Но даже монахиням было трудно на это пойти. Для всей Европы немецкий язык стал кошмаром, и слушать его никто не хотел, а уж тем более петь на нем. А главное, произведение не было католическим, но и это входило в ее замысел, она хотела выйти за грань. Никто из мужчин не пришел, и тогда мать Мария-Тереза отправилась к тому, кого знала лучше других. У него был красивый голос, но на войне он потерял двоих сыновей — один погиб, другой пропал без вести, а жена умерла. И она пригласила его в заново освященную часовню помолиться с ней вместе. Попросила помолиться — вот все, что она сделала. Попросила его помолиться.

Лори умолкла, словно сказала достаточно.

— А он что? — спросила Кэтрин.

— Начал упрашивать ее взять католический реквием, исполнить его по-французски в память о павших французах, но она отказалась. Мы будем петь во славу Господа Всепрощающего, сказала она, и язык будет немецкий — тем мы покажем, что созданы по Его образу и подобию и тоже способны прощать. Она ежедневно ходила к этому человеку и молилась с ним. С собой брала двух новеньких.

— И он согласился?

— Нет, но согласились многие другие. Она посетила всех. А в октябре сорок седьмого мы дали концерт. Я продолжаю считать тот день началом мира. Когда бывало трудно простить, мы пели по-немецки, и наши слова возносились, да, они возносились к небесам. Вот куда они воспаряли.

В камине щелкнуло и полыхнуло полено. С минуту никто не произносил ни слова.

— И вы в те годы были во Франции? — спросила Кэтрин.

— Да, и сейчас, в ознаменование двадцать пятой годовщины, хочу собрать хор и исполнить “Немецкий реквием” в Уэксфорде, а Фрэнк Редмонд организует небольшой оркестр или два рояля и двух солистов. А первая, кого я хочу видеть в моем хоре, это миссис Вебстер, ваша сестра.

— Нора?

— Да, она моя лучшая ученица.

— Тогда я на это скажу, — ответила Кэтрин, — что мама, будь она жива, была бы потрясена. Она ведь замечательно пела и знала, что и Нора может петь не хуже, но только Нора никогда пением не увлекалась.

— Мы все меняемся, Кэтрин, — сказала Лори.

Та посмотрела скептически.

— Мне пора, — объявила Лори. — Я зашла только сообщить.

Она ушла, а Кэтрин и Уна, проводив ее, вернулись в дальнюю комнату к Норе.

— Она серьезно? — осведомилась Кэтрин.

— О, я о ней наслышана, очень серьезная дама, — сказала Уна. — Многие ее уважают, и очень.

— Она была мне замечательным другом, — сказала Нора.

— Ты и правда собираешься петь в хоре? — спросила Кэтрин.

— Приложу все усилия.

Нора придержала парадную дверь, и сестры перенесли коробки в машину. Когда все было готово, Уна в последний раз поднялась в спальню и спустилась с маленькой деревянной шкатулкой, запертой на ключ.

— Это стояло в шкафу в самом низу, — пояснила она. Встряхнула ее, но никакого звука.

Нора вздрогнула. Она узнала шкатулку.

— Ключ давно потерялся, — сказала она. — Поможете открыть?

— Надо чем-нибудь поддеть, но тогда шкатулка сломается, — ответила Кэтрин.

— Ничего страшного.

Кэтрин попробовала железку, которую нашла в кухне, но ничего не вышло.

— Надо открыть, — настояла Нора.

— Не получается.

— Уна, сходи к О’Коннору. У него есть все инструменты, какие существуют на свете.

Уна ушла, Кэтрин удалилась в ванную. Нора видела, что она расстроилась из-за вещей Мориса и не желает оставаться наедине с ней. Кэтрин не спускалась, пока не вернулась Уна.

— Пришлось ему повозиться, — сообщила Уна. — Дерево треснуло.

Нора поставила шкатулку на стол и вернулась в прихожую к сестрам.

— Ну, как ты, справишься одна? — спросила Кэтрин.

— Конор скоро вернется.

Она подождала, пока обе наденут пальто.

— Сама я никогда не собралась бы, — сказала она.

— Мы бы раньше пришли, если бы знали, — ответила Уна.

Нора постояла на пороге, провожая их взглядом. Кэтрин осторожно развернула машину, и все вещи Мориса, где каждый предмет покупали, не ведая о его судьбе, куда-то повезли, чтобы выбросить или раздать. Нора закрыла дверь, вернулась в дальнюю комнату и высыпала содержимое шкатулки.

Все письма Мориса. Три года назад она сложила их в шкатулку, заперла и спрятала. Она помнила его застенчивость. Письма часто бывали короткими, он только предлагал место и время встречи.

Ей было незачем читать, она знала их наизусть. В них он порой писал о себе словно со стороны: мол, встретил одного парня, который рассказал, что по уши влюбился в одну девушку; или есть у него друг, который вернулся со свидания и помышляет лишь об одном — поскорей бы увидеться снова или съездить с ней в Балликоннигар, прогуляться в Куше вдоль скал и поплавать, если погода будет хорошая.

Она опустилась на колени и медленно скормила письма пламени. Она подумала, сколь многое произошло с тех пор, как их написали; они принадлежали времени, которое ушло и не вернется. Таков порядок вещей, так все заканчивается.

* * *

Вернувшийся домой Конор обнаружил за каминной решеткой наполовину сгоревшую шкатулку, которая лежала среди поленьев, угольных брикетов. Он спросил, что это такое.

— Я делала уборку, просто хлам, — ответила Нора.

Он недоверчиво посмотрел на нее.

— Я буду петь в хоре, — сообщила она.

— В соборе?

— Нет, в другом. В Уэксфорде.

— Я думал, ты не понравилась тому дядьке.

— Что ж, они там передумали.

— А что ты будешь петь?

– “Немецкий реквием” Брамса.

— Это песня?

— Это несколько песен, на несколько голосов.

Конор обдумал услышанное, взвесил и кивнул. Удовлетворенно улыбнулся и пошел к себе наверх. Она осталась у камина одна, подумала, что надо завести музыку, что-нибудь особенно любимое. Хорошо, если перед сном он немного с ней посидит. Пока же в доме стояла тишина, нарушаемая только Конором, возившимся наверху, да треском медленно прогоравшего дерева.

* * *

Каждая фраза Тойбина точна и педантично взвешена. Этот роман заслуживает того, чтобы его читали с той внимательностью, с какой Нора Вебстер слушает на его страницах Бетховена. Читая его, ты чувствуешь родство с этой женщиной, холодной, отчужденной, суровой, но в душе которой бушуют настоящая жизнь и настоящая тоска.

Independent

Тонкий, щемящий, построенный на полутонах роман о том, что жизнь — это привычная череда трудностей и печалей с мимолетными вспышками счастья.

Наталя Ломыкина, “Форбс”

Радикальная сдержанность Тойбина поднимает то, что могло бы стать поднадоевшей историей о горе и выживании, до философской высоты. Этот тихий роман будто светится, в нем самая обычная рутинная жизнь приближается к мистическому таинству. Мы знаем о Норе Вебстер все и ничего. Она словно несет в себе тайну, простую, но недостижимую.

The New York Times Book Review

Роман Тойбина — это нарушенное молчание. Не о вещах, о которых умалчивают, а о материях, о которых не говорят, потому что они кажутся скучными. Ничем не приметная жизнь становится осязаемой через ее физические проявления.

Лиза Биргер, “Горький”

Сдержанность, суховатый юмор, ласковая суровость выделяют Тойбина из ряда других хороших ирландских писателей. То, как он привязан к своим персонажам, к месту, которое описывает, удивительно, но до чего же увлекательно читать про эту, в сущности, скучную и очень простую жизнь.

The Miami Herald

Сноски

1

Небольшой город в Ирландии, находится в графстве Уэксфорд (провинция Ленстер), родной город Колма Тойбина, в котором и развивается действие многих его книг. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Небольшой городок на юго-востоке Ирландии.

(обратно)

3

Населенный пункт в графстве Уэстфорд.

(обратно)

4

Деревушка на юго-востоке Ирландии.

(обратно)

5

Долгоиграющий американский комедийный телесериал с Донной Рид в главной роли, который транслировался на канале АВС с 24 сентября 1958 по 19 марта 1966 г.

(обратно)

6

Одна из двух главных торговых улиц в Дублине.

(обратно)

7

Памятник английскому адмиралу Горацио Нельсону (1758–1805), стоявший на О’Коннелл-стрит, в 1966 г. взорвали боевики ИРА, сейчас на этом месте стоит Дублинская игла — стальная скульптура в виде иглы.

(обратно)

8

Арочный пешеходный мост через реку Лиффи.

(обратно)

9

Небольшой отель.

(обратно)

10

Томас Мертон (1915–1968) — американский поэт, монах-траппист, богослов, преподаватель, публицист, общественный деятель, проповедник дзэн-католицизма.

(обратно)

11

Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955) французский католический философ и теолог, биолог, геолог, палеонтолог, археолог, антрополог.

(обратно)

12

Поселок в Ирландии, находится в графстве Фингал.

(обратно)

13

Либеральная политическая партия в Ирландской Республике.

(обратно)

14

Владелец сети ресторанов в Ирландии.

(обратно)

15

Ирландская футбольная ассоциация.

(обратно)

16

Ирландская мыльная опера.

(обратно)

17

Вымышленная страна, описанная в 1933 г. в романе писателя-фантаста Джеймса Хилтона “Потерянный горизонт”.

(обратно)

18

В кельтской мифологии — “остров юных”, страна вечной молодости, остров вечной молодости.

(обратно)

19

Дорогие дублинские отели.

(обратно)

20

Выставочный центр.

(обратно)

21

Полуостров на юго-западе Ирландии на территории графства

(обратно)

22

Война за независимость Ирландии — вооруженный конфликт между Ирландской Республикой и Великобританией (1919–1921).

(обратно)

23

Гражданская война в Ирландии (1922–1923) между противниками и сторонниками сохранения страной статуса британского доминиона.

(обратно)

24

“Бык” (Булл) Маккейб — известный ирландский персонаж, отличающийся свирепым нравом.

(обратно)

25

Американская рок-н-ролльная группа, существовавшая с 1952 г. до смерти Билла Хейли в 1981 г.

(обратно)

26

Ирландский революционер и национальный герой.

(обратно)

27

В гольфе зона высокой травы рядом с фервеем; участок высокой травы, специально оставленной по бокам от фервея. Мяч, попавший в раф, значительно труднее выбить.

(обратно)

28

Количество ударов на одной лунке на один меньше, чем пар.

(обратно)

29

С середины 1950-х и до завершения карьеры — один из лучших гольфистов не только Ирландии, но и Великобритании.

(обратно)

30

Металлическая клюшка с плоским крюком.

(обратно)

31

Основное движение удара всеми клюшками, кроме паттера. Свинг состоит из отведения клюшки (замаха), движения вниз, непосредственно удара и завершения.

(обратно)

32

Четвертый по величине город в Северной Ирландии.

(обратно)

33

Керраге — равнинная местность в Ирландии. Лимерик — город-графство в Ирландии.

(обратно)

34

Футбол изначально — британский вид спорта. Полное англоязычное название игры, association football (“футбол по правилам Ассоциации”), было выбрано после создания английской Футбольной ассоциации в 1863 году, чтобы отличать эту игру от других разновидностей футбола, существовавших в то время, где была разрешена игра руками. Со временем длинные названия вариантов игры стали сокращаться в повседневной речи и печати. Сначала в Англии было распространено сокращение assoc., затем в 1880-х гг. от него образовался термин “соккер” путем добавления к сокращению — soc- суффикса —er на оксфордский манер.

(обратно)

35

Ресторан.

(обратно)

36

Лидер Лейбористской партии Ирландии в 1960–1977 гг.

(обратно)

37

Марка светлого игристого перри (грушевый сидр), очень популярного в 1960-е.

(обратно)

38

Гэльская атлетическая ассоциация.

(обратно)

39

Игра кельтского происхождения, считается, что ей более 2000 лет. Популярна в основном в Ирландии, главное соревнование в мировом хёрлинге — чемпионат Ирландии. Играют в него на траве деревянными клюшками и мячом.

(обратно)

40

Мюзикл Ричарда Роджерса и Оскара Хаммерстайна II на либретто Ховарда Линдси и Рассела Крауза. Написан по мотивам автобиографии Марии фон Трапп The Story of the Trapp Family Singers.

(обратно)

41

Песня Рэя Эванса и Джея Ливингстона из фильма “Капитан Кэри. США” (1950), стала эстрадно-джазовой классикой. Перевод Надин Гордиенко.

(обратно)

42

Элвис Пресли, “Его последняя любовь”. Перевод Олега Лобачева.

(обратно)

43

Ирландская патриотическая песня.

(обратно)

44

Звуковой сигнал маяка при нулевой видимости в тумане.

(обратно)

45

Джерримендеринг — произвольное изменение избирательных округов с целью искусственного изменения соотношения политических сил в них, нарушает равенство избирательных прав граждан. Иногда джерримендеринг применяется для сглаживания неравенства в административном делении страны.

(обратно)

46

Город в Северной Ирландии.

(обратно)

47

Надя Буланже (1887–1979) — французский композитор, музыкальный педагог, дирижер, пианистка.

(обратно)

48

Томас Мур (1779–1852) — поэт-романтик, песенник и автор баллад. Один из основных представителей ирландского романтизма.

(обратно)

49

Пабло Казальс (1876–1973) — испанский виолончелист, дирижер, композитор, музыкальный общественный деятель.

(обратно)

50

Имеются в виду оперные певицы Джоан Сазерленд, Элизабет Шварцкорф, Роза Понсель, Рита Штрайх.

(обратно)

51

Магазин музыкальных инструментов.

(обратно)

52

Имон де Валера (1882–1975) — один из ведущих политиков Ирландии в 1917–1973 гг., автор ирландской Конституции, один из лидеров ирландской борьбы за независимость.

(обратно)

53

Шон Фрэнсис Лемасс (1899–1971) — ирландский государственный деятель, премьер-министр.

(обратно)

54

Лондонская тюрьма строгого режима.

(обратно)

55

Джек Линч (1917–1999) — ирландский государственный деятель, премьер-министр (1966–1973, 1977–1979).

(обратно)

56

Место для рядовых членов парламента.

(обратно)

57

Трио для фортепиано си-бемоль мажор, соч. 97 — произведение Бетховена для фортепиано, скрипки и виолончели; посвящено пианисту-любителю, другу и ученику Бетховена эрцгерцогу Австрийскому Рудольфу.

(обратно)

58

“Голос его хозяина” — торговая марка, на которой изображена собака, слушающая граммофон.

(обратно)

59

Янош Штаркер (1924–2013) — венгерский и американский виолончелист-виртуоз, педагог.

(обратно)

60

Ф. Шуберт, “К музыке”. Перевод — бюро переводов “Марк Твен”.

(обратно)

61

Перевод А. Курсинского.

(обратно)

62

“К музыке” (нем.).

(обратно)

63

Имеется в виду старая песня о фермере, который сокрушался, что у коровы нет сена, вместо того чтобы ее кормить. Обычно упоминается в контексте бесполезных советов вместо реальной помощи.

(обратно)

64

Дама Дженит Эббот Бейкер (р. 1933) — британская певица (меццо-сопрано).

(обратно)

65

Университетский колледж Дублина.

(обратно)

66

Габриель Урбен Форе (1845–1924) — французский композитор, педагог, органист, дирижер.

(обратно)

67

“Волшебный рог мальчика. Старинные немецкие песни” — сборник немецких народных песен, подготовленный и изданный в 1806–1808 гг. в Гейдельберге двумя поэтами из гейдельбергского кружка романтиков — Ахимом фон Арнимом и Клеменсом Брентано.

(обратно)

68

Экстремистская группа, отколовшаяся от Ирландской республиканской армии и действовавшая террористическими методами.

(обратно)

69

Место, где находится Университетский колледж Дублина.

(обратно)

70

Пригород Дублина, известный тем, что на его территории располагается главный кампус Дублинского университетского колледжа.

(обратно)

71

Палата представителей в ирландском парламенте.

(обратно)

72

Либерально-консервативная партия в Ирландской Республике.

(обратно)

73

Стадион в Дублине для проведения матчей по национальным ирландским видам спорта — гэльскому футболу и хёрлингу.

(обратно)

74

Виктория де Лос Анхелес (1923–2005) — испанская певица, прославилась в оперном и песенном репертуаре, исполняла много испанской музыки.

(обратно)

75

Святейшее Сердце Иисуса Христа, или Пресвятое Сердце Иисуса Христа, — в католической церкви особый культ, появившийся в Средние века.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg