«Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной»

Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной (fb2) - Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной 4813K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Викторовна Арефьева

Ольга Арефьева

Ольга Арефьева — певица, автор стихов, музыки, лидер группы «Ковчег». Руководит перфоманс-группой «KALIMBA» и тренингом «Человеческая комедия».

Ольгой написано более 200 песен и более 1000 одностиший. В 1998 году за подборку стихов получила литературную премию журнала «Знамя». Эта книга — ее первый опыт в создании прозы.

Официальный сайт:

Эпиграф

«Никто не попадает в ловушку

помимо собственного желания»

Я расскажу вам то, чего не было.

То, что было, проживет само.

Эта книга — действующая модель мира в натуральную величину.

Она сочинена во сне, но записана наяву.

Печатается с сохранением автобиографии автора.

Имеет смысл только на бумаге.

Все герои книги — это я.

Можно читать с любого места.

Все описанные события сначала были выдуманы.

Письма с этого света.

Книга девушки, спящей в разных платьях.

Книга для заучивания наизусть.

Книга, полная вранья.

Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

Автобиография

До сих пор мне точно неизвестно, существую ли я, Ольга Арефьева, и кто скрывается под этим именем. Я принимала множество форм и видела в зеркале множество лиц, ощущала себя светом, пока мне это не надоело. Сейчас я знаю, что я животное, получившее задание стать Богом.

Некогда я любила воевать и была национальным героем. Потом я была самураем, и у меня была любимая, которая в этой жизни встретилась мне в мужском теле. Воевать мне окончательно надоело, тем более что все противники были мной. В следующей прошлой жизни я была поэтессой Альфонсиной Сторни, жила в Аргентине и играла на музыкальном инструменте, название которого после смерти забыла. Но зато в нынешней юности мне было приятно встретить свои стихи на полке переводов провинциальной библиотеки. Я обрадовалась и написала к стихам мелодии, аккомпанируя на инструменте, название которого скоро забуду.

Я не смотрю телевизор, даже когда по нему показывают меня, читаю книги, начиная с последней страницы, заранее знаю, что умру, и что смерть мне пойдет на пользу.

Одни говорят, что я — красивая женщина с острыми пальцами и тяжелым взглядом. Другие считают меня невоспитанной девочкой с уральским акцептом и нечеловеческим везением. Первые любят меня, ненавидя, вторые ненавидят, любя. Если бы они знали, что они — это я, они бы так не переживали о моих мнимых успехах и поражениях.

Мне нравится животная пластика. Иногда я забываю о том, что я человек. Порой я бываю собакой, и тогда смакую разницу между запахами разных углов города. Если я могу дышать водой, значит, в это время я рыба. Но самые догадливые знают, что я на самом деле — бессмертный старик, сидящий на облаке цвета своей бороды, тихо видящий во сне и красивую женщину, и упрямую девочку, и перипетии ее непростой человеческой судьбы. Всё остальное в мире тоже он создал, но сделал это для нее, то есть меня. Поэтому когда я решаю вглядеться во что-то поближе, он быстро создает подробности. В том числе и прекрасных вас, читающих сейчас этот текст. Вы только думаете, что смотрите на буквы. На самом деле это старичок смотрится в зеркало и ему, как всегда, весело. Каждый из нас — автопортрет того, кого мы не знаем, но кто знает нас и потому кажется очень знакомым.

Я часто говорю о себе в мужском лице и о мужчинах в женском. Я люблю кислое, когда оно в сладком. Я люблю всё большое и всё маленькое. Я ем мел, откусывая прямо от куска. Я ненавижу школу за то, что меня там заставляли быть как все. Я люблю спать, есть, гулять, обниматься, наряжаться и учиться делать то, чего не умею. Питаюсь я вкусными книгами и фильмами. Когда я съедаю вкусную книжку, это по ней видно: она вся изжевана, интересные места подчеркнуты, обложка истаскана, на буквах следы зубов. Если бы я сама написала книгу, это была бы «Сто лет одиночества».

Ныне я близорука, длиннонога, самолюбива, легкоранима, жизнерадостна, злопамятна и легкомысленна. Остальные сложные слова с двумя корнями тоже ко мне подходят.

Когда прохладно, хмуро и дождь, мне легко дышится. Я пью крепкий чай, хожу по краю тротуара мимо луж и читаю перевернутые заголовки нелепых газет соседей по вселенной. Когда жара, я теряю равновесие, с трудом просыпаюсь и засыпаю, прячусь за окнами, занавешенными фольгой, и вспоминаю о недочитанных листочках с планами.

Обычно я занята тем, что живу, а остальную часть времени посвящаю этим заметкам. Мне импонируют люди тем, что у них носы. Еще вы очень забавно ходите на двух ногах.

Зеркало

Ефросинья смотрела в зеркало на свое лицо и увидела, что у нее вместо обычных, светло-русых, черные волосы. Она подумала — может, лицо чужое? — вгляделась в черты. Глаза, щеки, подбородок, нос оказались самые что ни на есть свои. Усилием воли она попыталась вернуть волосам цвет, но ничего не получилось. Возникла мысль, что она похожа на молодую ведьму. Под влиянием опасного импульса, смеси любопытства и шалости, Ефросинья начала с напряжением вглядываться в отражение. Оно невидимо задрожало, в нем понемногу начали меняться облики, будто маска за маской. Все они были она.

Следующей накатилась волна хищной женской красоты, потом — страшное лицо старухи. В несколько секунд мелькнул ряд лиц, всё более жутких, и наконец открылось последнее — до такой степени ужасное, что сердце болезненно сжалось и дыхание перехватило. Было ощущение, что она сделала что-то запретное, зашла за какую-то черту. Она судорожно перекрестилась, плохо слушающейся рукой во сне, потом наяву, и тут же проснулась в поту, с бьющимся сердцем. Немного полежав, чтобы успокоиться, она встала и умылась под старинным медным рукомойником. Потом легла обратно, вспоминая себя настоящую.

Гороховая старуха

Она окончательно проснулась, повалялась немного в кровати, завернулась в платье из крыльев бабочек, поцеловалась с зеркалом и вышла на крыльцо посмотреть на слепящий солнечный свет.

У порога сидела крашеная в рыжее старушенция с ярко нарумяненными щеками и напомаженными губами. Гороховое платье в рюшах, красные бальные туфельки с бантом, кружевной зонтик, мундштук с пахитоской в морщинистой куриной руке дополняли картину. Рядом с ней стоял большущий чемодан с круглыми дырками, внутри которого кто-то сопел. Из дырочки высунулся круглый бесцветный глаз, старуха и глаз посмотрели с одинаковым, параллельным выражением.

— Нечего так долго возиться! — проскрипела гостья на вдохе. — Быстро заноси вещи в дом! Тебя только за смертью посылать, сама не знаешь, чего хочешь, только и умеешь, что подолом мести, вертихвостка! Чемодан согласно хрюкнул и поменял глаз.

— Кто это у вас там? — спросила Ефросинья, нащупывая дверную ручку позвоночником.

— Не знаю, но колбасу любит. Не твое дело и вообще. Ненужное зачеркнуть.

Бабуся отодвинула Ефросинью твердым костлявым боком и впихнулась в дверь спиной, волоча за собой чемодан, как флягу с переливающимся клубком медуз.

— Ты вообще стираешь когда-нибудь занавески? Или просто небо коптишь, когда надо помнить, что время — деньги? Почему дрова некрашены? Почему кошки нестрижены? Почему половые тряпки неглажены?

Прятавшаяся до этого за Ефросинью кошка вдруг вцепилась когтями старухе в икру и надорвала кружевную рюшь по подолу.

— Ах ты, митохондрия! — взвизгнула старуха и плюнула в кошку, но не попала. Плевок зашипел и оставил на полу чуть оплавленное пятно. Ефросинья сжала ягодицы, и воздух чуть-чуть задрожал.

Собака из чемодана

— Дорогая, — вдруг подобрела бабуся, — согрей мне скорей чайку, медку, супцу и хлебцу. ТОЛЬКО БЫСТРО!

Ефросинья прыснула в рукав и торопливо выставила на стол свои старые ботинки с оторванными пряжками. Старушка быстро откусила от них каблуки, затем скинула с себя красную туфлю и большим пальцем ноги в сетчатом чулке со звоном отщелкнула застежки чемодана на пружинках. Внутри обнаружилась невероятно перекормленная, сплющенная тесными стенками собака. Она повела лупоглазой, морщинистой, как заношенный ботинок, мордой, чихнула и стала последовательно вываливаться наружу. Сначала левая передняя лапа, за ней голова, за ней пузо, за ним левая задняя… Старуха наблюдала зрелище с хозяйственной нежностью. Из-за толстенного живота лапы собаки не доставали до пола, а торчали в разные стороны. Животное выпросталось из тесного домика, некоторое время еще сохраняя форму параллелепипеда, выволокло на себе голубые атласные подушки, притороченные к бокам ремешками, наподобие переметной сумы, и плюхнулось на бок под стулом.

— Ты моя сладкая мавпочка, устал с дороги, ну ничего, сейчас покушаем! — почти прослезилась от нежности бабуся.

С чмоканьем и хлюпом собака принялась сосать сквозь ячейки чулков пальцы старушечьей ноги. Ее глазки при этом успевали сканировать местность, а уши вращались автономно, как локаторы. По мере доедания туфель старуха всё больше добрела, а после и вовсе начала сморкаться от умиления. Собака тоже как-то отсырела и расплылась, словно бы у них было одно кровообращение на двоих.

— Не стесняйся быть самой собой, — прочмокала старушенция, — только так живут настоящие сумасшедшие. Если стесняешься — значит, ты не одна из нас.

Буквозубый

— А как вас вообще-то зовут? — проговорила Ефросинья нежно, словно на ухо любовнику.

— Зачем тебе знать? Ты же всё равно здесь больше не живешь. Кстати, имей в виду: когда придут остальные — вон та кровать моя. Я раньше заняла! Не волнуйся, уж я-то позабочусь о твоих кошечках — ни одной не поздоровится!

Кошки шуганулись по углам, но тут же начали с интересом высовываться обратно. Собака согласно завращала хвостиком, больше напоминающим обросшее шерстью человеческое ухо.

«Интересные у меня сегодня гости», — подумала Ефросинья, и, словно в подтверждение, в дверь без стука вошел негнущийся джентльмен в черном покойницком костюме и белых тапочках. Он широко улыбался, на каждом зубе у него было выбито по букве из чужих алфавитов.

— Что, будем гроб заказывать? Пора уж, ибо смерть не дремлет, а яко тать в нощи рыщет и в окна свищет, к ставенкам липнет, вот-вот за бок дрыпнет! — произнес он исключительно торжественно.

Буквы на зубах тоже шевелились, но слова из них никак не случались, зато из его рта, почти не двигавшегося и не терявшего улыбки, они сыпались быстро, как тараканы из кулька.

— Добрый месяц года, хозяюшка, что есть в печи — всё на стол мечи, лучше мясо в пост, чем голодный гость, поворотись-ка, как выросла, краше в гроб кладут. Под венец пора бы, перезрелая девка хуже гулящей бабы — та метит и не попадает, зато эта попадает, хоть не метит.

«Неужели говорит только цитатами?» — успела подумать Ефросинья, но тут тон гостя сменился на более деловой:

— Я, пожалуй, беру себе вон ту лавку, у тебя тут от окна сквозняком невозможно сдувает, приличному человеку просто терпеть нельзя, и чтоб ни одной мяукающей твари — пора с ними вообще разобраться, а то я чихаю, аллергия у меня, и чешусь.

Бабка заулыбалась джентльмену радостно, как жениху, но свою кровать заслонила костистым тазом, чтобы он не сел.

— Развели тут богадельню для кошек, — добавил он тихо и вдруг почти закричал: — и разной мелкой собачьей сволочи!

Подушкообразная псина вздрогнула и громко пукнула. Кошки уже не знали, разбегаться им от страха или сбегаться от сильнейшего любопытства.

Старуха пихнула ногой собаку, которая от этого издала жидко-ёкающий звук и снова присосалась к пальцу, и прошепелявила на вдохе:

— Вообще, дом ты запустила, дорогуша. Придется, кому он достанется, и ремонт делать, и уборку, и много чего. Тело, правда, у тебя справное — я, пожалуй, только волосы перекисью отбелю и татуировочку на руке сделаю.

Покойницкий костюм, не переставая улыбаться, сделал вид, что сейчас даст старухе щелбан, та завозилась на кровати, как курица на насесте, и ткнула его второй, не занятой собакой, ногой в красной туфельке.

— Не обращай внимания, лапуся, эта щеколда уже мысленно всё себе заграбастала и даже местечка не оставила своим старым друзьям! А у нас правило: всё по справедливости! Что мое — то мое, что твое — то наше!

В дверь постучали, но никто не пошел открывать. В щель снизу просунулась записка, из-под рамы окна начала растекаться лужа крови. В записке не было ни единого слова, от этого стало особенно страшно. В шкафу слаженно запели на три голоса «Черный ворон, что ты вьешься».

Джентльмен залез на стул белыми тапками, как будто собрался вешаться, но вместо этого снял с полки банку гречки, про которую сама Ефросинья давно не помнила, и стал негромко чавкать ею прямо всухую. Под этот хруст старуха задремала, так и сидя на кровати в одной туфле.

Живые помощи

Воспользовавшись временным затишьем, Ефросинья под въедливым левым оком собаки (правым та дремала) вытащила из шкафа и накинула на себя платье, сшитое из волчьих следов пяти сортов. Взяла молитвенник и, сев по-турецки на стол, начала тихо читать 90-й псалом: «Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небеснаго водворится…»

Незваные гости проснулись, насторожились и немного заволновались.

— Этой хоть кол на голове теши, упрямая как сундук! — захрюкала старуха, и собака согласно заскребла лапками по воздуху и частично по полу.

— Как об стенку горох! — поддержал покойницкий костюм, давясь гречкой. — Плюнь в глаза — скажет «божья роса»!

Некоторое время они шепотом тоскливо переругивались, косясь на нее: «А фигурка-то подходященькая! Мне такая пойдет!» — «Заткнись, у меня сынок уже пять лет в собаках, потерпишь, дубина». — «Пацифистка гребаная! Хоть бы ухом повела! Вот ведь и ножичек, и топорчик у нее под ручкой, и всё что надо!» Они тихонечко хором взвыли.

«Не убоишися от страха ночнаго, от стрелы летящие во дни, от вещи во тьме преходящие…» — читала Ефросинья, и на улице и вправду стала ночь. В дверь снова громко застучали, но, хоть было открыто, не вошли. Она сама потянула на себя за ручку тяжелое полотно. Снаружи не было никого. Но это «никого» прошелестело мимо нее и втянулось в комнату. Покойницкий костюм, престарелая кокотка и сосущая ее палец собака замерли.

— Тебя только не хватало, Нежить, — пробормотал наконец буквозубый джентльмен, — нам и самим мало!

В ответ в комнате явственно похолодало. Ефросинья сняла с двери колокольчик и пошла, приплясывая, по комнате. Невыносимый звон заполнил воздух, дом мелко завибрировал, словно стряхивая пыль. Поднявшийся ветер вычесывал из сада сухие ветки, как отмершие волосы. Повеяло сырой свежестью, запахом земли и детства.

— Ну, девка противная, меня лучше убей! — как-то жалостно всхлипнула старушенция. — Мне тоже хочется походить в таком платье!

— Ты же вроде за сыночка радела, карга! — ядовито и набок зарычал бледный компаньон-конкурент, косясь на шевелящиеся занавески с Нежитью.

Ефросинья позвенела еще и еще, потом поднялась на чердак, разложила старый матрац, подсунула под голову молитвенник и укрылась волчьим платьем. Кошки помогли ей согреться, и она уснула с четками в руке. Гости, предоставленные друг другу, повздыхали, попереругивались еще немного и, наконец, тихо ушли, оставив разоренную кровать и рассыпанную гречку. К утру в раскрытую дверь набежали соседские куры и растащили крупу по зернышкам.

Праздник почитания тени

Ефросинья была несвойственна даже сама себе, поэтому редко встречалась в природе.

Утонченная как игла, она душилась запахом лука. Для дней особого настроения у нее были духи с запахом женского пота, мускусной крысы, свежевспаханного поля, молочных котят и смородинного клопа. Прежде чем выйти из дома, она всегда аккуратно расписывала ступни красивыми узорами, каждый раз по-новому, под настроение дня. Вечером она смывала так никем и не увиденные рисунки, разные для левой и правой ноги, голая молилась перед иконами при свете лить своих костей и сворачивалась калачиком в каком-нибудь новом месте дома.

Она глянула в гадательные камни, увидела, что ее будущему любовнику пока десять лег и можно никуда не торопиться, и отправилась гулять в платье из живых щенков. Идя на улицу, она красиво выпрямилась, чтобы нравиться себе, скосила глаза на переносицу, чтобы никто не приставал, и двинулась по своим следам.

Глаза у нее были более глубокими, чем можно вынести, не отравившись. Отрава называлась любовью. Она привыкла водить за собой на поводке красивую вещь, например, небольшой ветерок или изящную тень. Ее тень была самая красивая в деревне. Она с гордостью носила ее, такую не стыдно было бы даже показать по телевизору. Она умывала свою тень водой из шланга у себя в саду, чистила ее щеткой и посыпала лепестками роз. Она старалась почаще отбрасывать тень на бархат, потому что хотела, чтобы та была сделана из дорогого материала. У нее была ручная рыба в озере, собственный комар и любимая пиявка. Она кормила их своей кровью. «Если хочешь, чтобы у тебя был зверек, его надо прикармливать», — говорила она сама себе назидательным тоном. Растения любили ее щиколотки, птицы засматривались на лету на макушку, животные выглядывали из-за деревьев и громко моргали.

Самой красивой вещью в их деревне было небо. Ей тоже досталось немного неба, она владела им единолично и не хотела ни продавать, ни сдавать в аренду, ни извлекать из него никакой выгоды. Праздник почитания тени в деревне происходил только при хорошей погоде. Солнце с утра выходило на небо, и его красочно оформляли лентами, серпантином и маленькими зеркальцами.

Рынок

Сегодня была суббота. Каждую скоромную субботу она, наряженная в мешкообразное платье с колокольчиками, завязывала узлами соски и шла на базар, волоча за собой тень на узорной шлейке.

Торговки узнавали ее и кричали вслед: «Пришла пеленки купить или коляску?» Они знали, что она девственница, а семерых сыновей, похожих на нее, как отпечаток ветра в песке на сам ветер, родили от своих жен страстно влюбленные мужчины. Как и Ефросинью, сыновей сопровождал тихий звон колокольчиков и запахи особого настроения. На рынке продавалось множество странных вещей — пучков тетрадок, стаканов огурцов, бритых котят и тыквенных абажуров. Что бы она ни хотела купить, ей либо не продавали ни за какие деньги, либо давали бесплатно — и так настойчиво, что она боялась взять. Через несколько минут прошла неделя, и ей надоело. Она забыла пол своих ног и по ошибке купила себе мужские ботинки. Достала кошелек, но из него полетели птицы. Попыталась рассмотреть, что нарисовано на деньгах, но ей померещилось неприличное слово. Наконец она встретила бабушку своего сына, та пожалела ее и накупила товаров на свой выбор. Вручением полной корзинки с неизвестным содержимым и кончались обычно походы Ефросиньи на рынок.

Странный мир

Она никак не могла найти общий язык с этим миром, где ходили головой вверх и прижимались ступнями к земле, где ноги были левыми и правыми, а руки зеркальными, где нельзя было смотреть в глаза и подходить близко, с миром, в который ее неведомо как занесло.

К счастью, всегда находились люди, готовые помочь. Это были влюбленные мужчины, их матери и, как ни странно, жены. Подрастали и сыновья, они тоже пытались понести для нее тяжелую корзину продуктов или подержать шлейку с тенью.

Она знала, что каждая женщина обречена рожать чужих детей, потому что мужчины способны страстно любить лишь недоступное, а к жене относятся как к побежденной крепости. Но это касалось только тел. К душе прикоснуться было нельзя, ее родословную не проследишь. Не доставаться никому — вот был единственный способ заиметь по-настоящему своих детей, а заодно добиться того, чтобы влюбленные не только не передрались, но и сдружились, ощущая друг в друге товарищей по сладкой беде. Она считала, что беда хорошего хозяина не меняет. Если ты любишь ее и кормишь, бережешь и гордишься, то никуда она от тебя не убежит. Это было опровергнуто природой, но доказано наукой.

Любовь

Мужчины нуждаются в бедах — зная это, она давала им ровно столько печали, сколько просили их кирзовые сердца. Ее же сердце было наполовину стеклянным, наполовину водяным и совмещало в себе хрустальный звон и соленый йодный шелест. Оно не принадлежало никому — не из-за того, что Ефросинья не знала любви, а из-за того, что была влюблена давно и безнадежно. Ничто не могло приблизить ее к обладанию предметом обожания, а спастись бегством тоже было невозможно. Она была влюблена в себя. Поэтому, оставаясь одна, она покрывала поцелуями прохладные зеркальные поверхности, заполнявшие ее дом. Следы от прикосновений она тут же стирала, чтобы случайные свидетели не разнесли эту весть по свету, и так уже наполовину готовому обвинить ее в ведовстве. Мужчины были готовы выть у нее под окнами как мартовские коты, а она бродила по дому отрешенно, с четками в руках, не прогоняя и не приглашая. По сути, она жила своей жизнью, как рыбка в аквариуме, и ее абсолютно не отвлекали приходящие и уходящие гости, подарки, которые они приносили, и беседы, которые вели.

Она не знала ни своего отца, ни мать и сама не понимала, откуда у нее такой подарок судьбы, как непрерывно меняющееся лицо, бесконечно трогательные острые плечи и узкие подростковые бедра. Потому в то время, когда удавалось оторваться от созерцания своих отражений во всём вплоть до луж, ложек, чайников и дверных ручек, она была особенно набожна. Иногда, словно очнувшись, она замечала окружающих и тогда начинала судорожно запахиваться в бесформенные платья, заодно одаривая их потупленными взглядами, идущими мимо лица по касательной. В этот момент она стыдилась своей красоты и отдаривалась от попавшихся под внимание гостей неоценимыми советами и предсказаниями будущего. Ее ответы были умнее вопросов, главной их сложностью была простота. При том, что Ефросинья никогда не ошибалась, она все равно всегда говорила как-то неуверенно. Трудно было понять, закончила она предложение или добавит что-то еще.

Она не зря запахивалась — брода дома в обществе своих кошек, можно было и забыть одеться. По правде сказать, влюбленным ее одежда была тоже ни к чему — мысленно они всегда видели ее голой. А может, их воображение и наряжало ее иногда в удивительные наряды или простые платья, но это ничего не меняло. Голая или одетая, Ефросинья заполняла их сны и явь, оставляя лишь маленькое окошко, сквозь которое с трудом протискивалась будничная реальность. Чувства мужчин были лишены плотского влечения и скорее напоминали тихую боль или сладкий зуд, с которым отползает заживающая рана. При этом ни одна женщина не ревновала к ней своего мужа, потому что, влюбившись в Ефросинью, они становились самыми образцовыми мужьями на свете. Не пили, не интересовались азартными играми, не смотрели на посторонних женщин, а по ночам заделывали деток с примерной страстью и вниманием. Жены покрывались гусиной кожей при одном только прикосновении их взглядов, переполненных тягучим отражением холодно-горячей кожи Ефросиньи.

Кошки

Никто, кроме кошек, не оставался в ее доме с наступлением сумерек, поэтому поклонники не знали, что на это были совсем особые причины. Ее кости светились при луне, хотя днем это и было незаметно. По ночам полнолуния их возлюбленная могла обходиться без светильника, даже вдевая иголку в нитку. Она бродила из угла в угол по траекториям дома, а вслед стадом ходили кошки. Как она не сводила глаз со своих отражений, так и они не отрывали блюдцеобразных очей от обожаемой хозяйки. Стоило остановиться или присесть, как они окружали ее, так что частокол вздыбленных крючкообразных хвостов напоминал клумбу водорослей, покачивающихся в течении. Кошки были самые разномастные, но казались одинаковыми из-за неявного, но непрерывного сходства с хозяйкой. Их Ефросинья специально не заводила. Они сами приходили откуда-то из темноты на неуловимое свечение ее тела, как на запах валерианы, и это были одни лишь самки. Их круглые женские глазищи, казалось, вращались, как детские игрушки-юлы. Все обычные наслаждения кошачьей породы им заменяло созерцание своей полоумной хозяйки. Ефросинья никогда их особо не кормила, не лечила и почти не гладила. Они сами себя гладили об нее, никогда не болели и самостоятельно шарились по кастрюлям в поисках еды. Если там было пусто, они питались как-то сами — то ли травками, то ли подачками соседей, то ли огородными мышами. Она лишь ставила ведро воды, из которого животные пили, зацепляясь когтями за края и повиснув на трех лапах над дном, если вода была на исходе. Ни одна кошка не умерла за долгие ее годы, ни одна не родила. Они просто были. При этом в округе было полно и обыкновенных кошек, любивших котов, размножавшихся нормальным порядком и совершенно равнодушных к Ефросиньиному магнетизму.

А она носила кольца на пальцах ног и при ходьбе зажимала ягодицами золотую монету, что придавало особое очарование походке. Не чаще чем раз в год монета выпадала на асфальт с мелодичным звоном. Это означало, что в Ефросинью кто-то опять влюбился и вскоре в ее гареме появится еще одна кошка.

Покупки

Она зашла домой с базара, кошки окружили сначала ее, потом корзину, разобрав содержимое по своему разумению. В первую очередь они вытащили соленые яблоки, затем — соевые палочки с молочной пеной. Ефросинья из всего принесенного выбрала миску для кормления тени, насыпала в нее гранул из мешка и поставила в самом темном углу, куда повесила и шлейку. «Тень нельзя плохо кормить, иначе она начнет обгладывать углы шкафов!» — пробормотала она назидание, вычитанное в хозяйственной книге. Потом вынула булку с корицей и тмином, пахнущую женским животом. Запах напомнил собственное тело, отчего ее передернула волна жара с ознобом и колокольчики на одежде перезвякнулись с собратом на двери. Овощи для борща — капусту, морковку, картошку, свеклу, лук и чеснок — она сложила в лыковый короб под лавкой. Молоко из одуванчиков по-товарищески разделила с кошками, уже почти разделавшимися с солеными яблоками. Овощи кошки раскатали по полу и скоро все вместе с увлечением играли в борщ. Совсем на дне, в углу корзины, обнаружилась завернутая в бумажку маленькая белая просфорка.

Затем пришел сын и принес ей ведерко живых уклеек для кошек. Она выпустила их плавать в дождевую ванну в огороде. Кошки очень заинтересовались и сбежались вылавливать рыбу когтями. Рыбки были юркие, кошкам приходилось сильно постараться, чтобы не упасть в воду и поймать хоть одну. «На несколько дней им хватит и еды, и занятия», — подумала Ефросинья и решила некоторое время ничего не делать.

«Записки некоего Иеронима Инфаркта»

Размашисто жуя булку и поеживаясь от смутных ожиданий, она открыла ящик шкафа и нашарила знакомую тетрадку. Это был дневник Иеронима Инфаркта, который легко отыскивался всегда, когда ей хотелось почитать чего-нибудь вредного. Надо было открыть любую дверцу любого шкафа или залезть в дупло, и там всегда находилась эта тетрадка. Записи в ней появлялись не очень часто, не очень длинные, но всегда крайне самовлюбленные. Подобно ей, Иероним был влюблен в себя. Кроме того, он относился к себе с уважением, восхищением и подобострастием. Она никогда его не видела, но подробно представляла себе.

Его жесты были столь выспренны, будто дни он проводил за кулисами театра. Ему мешало собственное лицо. Он зачесывал назад смазанные блеском волосы, одевался в темные костюмы хорошего вкуса, носил белые перчатки даже дома и заламывал руки по любому поводу.

Он разговаривал со своей собакой на «вы», терпеть не мог, когда его фамилию произносили вслух, всегда первым делом отрезал лейблы на купленной одежде и лишь потом решал, будет ли ее носить. Соль он использовал только в жидком виде, вычесанные волосы собирал целый год, чтобы торжественно сжечь весной.

Дождь Иероним называл «дырявое небо».

Он желал быть один, но ему мешало собственное присутствие.

Он даже не желал даже знать, откуда у человека растут уши.

Уверенный, что мир думает только о нем, он писал мемуары с самого детства. Мемуары были озаглавлены «Я сам». Они были исполнены витиеватыми вензелями и иллюстрированы открытками к текущему празднику.

Ефросинья открыла на свежей странице. Там была икона Ефросиньи Суздальской и такие заметки:

«Я — человек, подверженный грусти.

Мне свойственны разные ощущения.

Я так люблю, что даже не помню про секс.

Спросонья я вернулся не на ту постель. Там уже кто-то был.

Ничто человеческое мне не чуждо. Хоть я и не человек.

Я несколько раз совершал самоубийство. Всегда успешно.

Хорошо, что я не человек, как эти…»

Именины

День был в разгаре, она прибирала в доме, копалась в огородике, пока не стемнело. В сумерках, наконец, присела под иконы, достала просфорку и стала в задумчивости смотреть то на образ батюшки Тимьяна на ней, то на ноготь большого пальца своей прекрасной ноги. Прогорела и погасла свечка, только затем она оторвала листок от календаря. Итак, в сегодняшнюю ночь суббота сменялась на воскресенье. Приближался день ее рождения и именины — восьмого октября церковь чествовала Ефросинью Александрийскую и Ефросинью Суздальскую. Она закрыла дверь на крючок, помолилась перед образами при свете своих костей, помирилась с отражением и тихо легла, любуясь сквозь сон своим фарфоровым лицом. Сонный поток уносил сознание далеко, превращая кошек то в часы, то в кусты, то в пирожные. Тело было цветным и радужным, оно проливалось через песок, листья, тарелки и грампластинки; они сидели с батюшкой Тимьяном на полу, держась за руки, и безудержно-радостно хохотали.

Аккорд

Без подготовки. Всё звучит просто: надо ловить слова, когда они хотят становиться животными, растениями. Одно слово стало птицей и вылетело изо рта. Ефросинья хотела вдохнуть его обратно — ан нет, оно улетело как воробей и упало кляксой. И не поймаешь. Вокруг было клетчатое поле, по нему ходили японские крестьяне, не разгибаясь. Каждый их шаг был танцем многих поколений. Танцевать без рук, танцевать без ног — одними глазами. В них целый мир. Танцевать одной усмешкой. Танцевать ресницей. Даже если у тебя ничего не останется кроме одной-единственной точки, всё равно можешь танцевать этой точкой, и танец получится.

Сценарий своей жизни и смерти — кто его знает? И кто признается в том, что он сам его сочинил? Жизнь на велосипеде. Круг за поворот. Гипсовый жест. Излюбленный обман. Поглаживая округлое, стреляя во вращающееся, забывая странное, мы с каждым движением приближаемся к аккорду в конце симфонии. Всё звучит одновременно. Всё происходит сразу. И у Бога нет никаких планов. Он свободен в эту воскресную пятницу, он совершенно свободен. Он думает, чем бы заняться? Распяться или воскреснуть? Разделиться или собраться? Он может всё — а это трудный выбор. Сегодня он выбрал быть мной. Я должна соответствовать, мне приятно и трепетно. Слушать свои сердцебиения так, как будто это что-то серьезное. Испытывать холод от поцелуя и чувствовать темноту. Она сшита из бархата, и на ней отпечатаны тени черных кошек, красивые ворсистые тени.

Ногти и муравьи

Ефросинья проснулась от того, что ей начали мешать свои ногти. Она встала, прошлепала босыми ступнями к умывальнику, попутно заметив по свечению костей, что полнолуние вот-вот настанет. Из рукомойника вместо воды посыпались муравьи. Она заглянула в чан, но там тоже плескалась масса муравьиных тел, которые не вползали и не выползали, а мельтешили, колеблясь и перекатываясь мелкими волнами. В задумчивости Ефросинья умылась и почистила зубы муравьями, налила их в кошачье ведро (и кошки столпились лакать), присела на старый дубовый табурет. Она ощупывала мыслями реальность, пытаясь найти в ней необычные детали, которые могли бы послужить ключом. Что-то — то ли мысль, то ли цвет, то ли колебание воздуха — не давалось ей в руки. И вдруг она поняла — это был звук! Кто-то стучался к ней в дверь — давно, громко, может быть, даже ногами. Верный страж — дверной колокольчик — почему-то молчал, а упорный стук продолжался сам по себе, отдаваясь прямо в сердце. Она пошла открывать и обнаружила, что дверей две. Поколебавшись, открыла одну из них, но заметила, что рядом остались еще две неоткрытые двери. Она открывала их одну за другой, и всякий раз рядом видела еще две двери, продолжающиеся зеркальным рядом, а стук не прекращался. Тогда Ефросинья вышла из окна и прошла по воздуху вокруг дома на высоте человеческого роста. Никого снаружи не было, но в доме сегодня оказалось в два раза больше обычного окон, лестниц и дверей. Окна, она заметила, делились на левосторонние и правосторонние, лестницы вели внутрь и наружу, а двери открывались к себе и от себя. Всё это напоминало чередование вдохов и выдохов, и она поняла, что стук был стуком сердца, отчего нашла себя на крыше. Выше края черепицы торчали ветки рябины, Ефросинья заплела ветку за ветку, чтобы понять утром, вправду ли побывала на крыше. Вошла по воздуху обратно в окно, увидела в кровати вторую лежащую Ефросинью, притулилась рядом с краешку, но догадалась, что стук так и не прекратился. «Фросиня, открой мне скорее!» — взывала соседка. Наскоро вспоминая свое имя, запахиваясь в халаты и березовые рубашки, она побежала по всё удлиняющемуся коридору, к двери, потом вдруг очнулась, увидев, что в окна светит бледное утро, вскочила с постели и открыла, наконец, соседке. «Ну ты и спишь! — хохотала богатая телом товарка, поглаживая рыжую бороду ниже живота. — С тебя червонец за хорошую весть! Твой отец возвращается и ведет тебе жениха!» Ефросинья потеряла дар речи. Она вообще не знала, что у нее есть отец. Она машинально взяла нагретую золотую монету из ягодиц своей прекрасной задницы, подала соседке и уставилась на калитку.

Фасоль

Гость вошел, так тяжко ступая, что казалось, у него ноги из глины. В прозрачных глазах отражался предутренний улов рыбаков. Некоторые рыбки бились и выскакивали за пределы глазниц, тогда он усмехался и заталкивал их обратно. Когда он уселся на тяжело скрипнувшую табуретку, из двух зрачков почти одновременно глянуло по рыбьему глазу. Она перевела взгляд на ширинку, в которой быстро запрятался собачий хвост, вздрогнула и начала торопливо разогревать фасолевую похлебку, оставшуюся со вчера. По его манере разжевать чеснок и плюнуть им в тарелку, она поняла, что жены у него никогда не было и не будет, а значит, сомнительным становилось и то, что у Ефросиньи была мать. Только тогда, словно это что-то меняло, ей пришло в голову спросить, как его зовут.

— Мое имя хранится в левом нагрудном кармане пальто моего отца, который тебе не дед, — ответил он. — Если хочешь, называй меня Сиротка, в честь того, что я родился в такой бедной семье, что если бы я не был рожден мальчиком с болтающимися погремушками, то не знаю, с чем бы я играл. У меня был щенок, которому тоже не с чем было играть, кроме хвоста и собственных сушеных какашек. Еще называй меня Расстояние и Не Знаю. — За мгновенье его глаза поменялись местами, и он продолжил, как ни в чем не бывало: — Люди меня всегда ненавидели и презирали, а я перебивался много лет, выбирая себе убийцу помоложе и покрасивее, потому что убивший убивает сам себя, а его тело достается убитому. В самом деле, смерть можно сравнить с браком. Только идиоты умирают случайно. Умереть по любви — гораздо лучше. Но самые умные умирают по расчету. Пусть это не так романтично, зато очень выгодно. Я так преуспел в искусстве умирания, что был близок к вечной молодости, пока не споткнулся о невидимое препятствие.

Желание

С этими словами он протянул Ефросинье книгу, на которую она тут же села, так как читала книги, подкладывая их под себя на стул. Со следующей секунды ее восприятие раздвоилось и пошло параллельно по двум руслам. Третьим были четки, которые она продолжала перебирать, уже почти не осознавая слова молитвы.

…В книге описывался магазин, где с небольшой доплатой можно было поменять свою походку на любую другую.

…Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

— Я долго бился о препятствие, но оно было непреодолимым. Я расхотел умирать. Не хотеть смерти очень опасно — среди воинов тот, кто привязан к этому миру, — не жилец. Только выбравший путь к смерти — неуязвим. Все мы смертники, потому что знаем, что умрем. Для того, кто учится умирать, главная дичь, на которую он охотится, — он сам. Если ты свой собственный мертвец — погребай сам себя. Но если твое желание улетело, как ведро, упавшее на дно колодца, то тебе надо перевернуть воду и потом взобраться по ней, как по столбу, чтобы снять утонувшее с самой вершины. Это подобно тому, как на народных гуляниях по случаю масленицы мужики лазают на столб за петухом, сапогами или бутылкой водки.

…Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

…В магазин зашла девушка с хлыстиком, которая стегала свои запястья, чтобы они не становились шире. И вправду, они были со спичечный коробок и такие же угловатые.

— Но чтобы скинуть свои сапоги и, цепляясь босыми ногами, полезть за чужими, тоже нужно желание. Так выстроилась длинная цепочка желаний, которых у меня нет.

По мере того, как он дохлюпывал свою порцию, глаза его всё больше начинали походить на вращающиеся тарелки с фасолью, и Ефросинья поняла, что в прошлый раз он обедал сырой рыбой, украденной из рыбацких сетей, а теперь его глаза останутся фасолевыми до следующего обеда, который, скорее всего, будет нескоро.

…Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

— Не сиди нога на ногу, потому что так делала вавилонская блудница, — прошептал он женским голосом, и его уши поменялись местами.

…Ее юбки были частью тела, как пленки на ножке гриба. Когда юбка достаточно созревала, она снимала ее с себя, под ней оказывалась другая, пока еще бледноватая. Рисунок постепенно проявлялся на свету, а внутри прорастала еще юбка, так что никто никогда не мог увидеть девушку раздетой. Эти рисунки никогда не повторялись, так что по ним некоторые даже пытались предсказывать судьбы. Все боялись плохой судьбы и радовались хорошей, словно юбки были тут при чем-то, и пытались то благодарить девушку, то мстить ей. Поэтому она выкидывала снятые юбки в море. Они уплывали, медленно шевеля подолами, укрывая в своих складках пучеглазых рыб, которые откусывали по кусочку от своего временного дома, пока не съедали его совсем. Рыбы не боялись судьбы и поэтому ели ее.

…Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

Авитаминоз

Бесчисленные кошки Ефросиньи жались но углам, светя оттуда глазами. Она щелкнула пальцами, позвав одну из них — для каждой у нее была своя интонация щелчка, неразличимая человеческим ухом. Кошка аут же пришла, но не к ней, а к нему. Сев на плечо, обвила его лицо хвостом, пристроив кончик ровненько на место отсутствующих усов. От этого он стал похож то ли на кота, то ли на героя войны, улыбнулся, облизывая ложку вместе с черенком, и продолжал, не обращая внимания на то, что рот его перевернулся, как монета, с орла на решку.

— …Я побывал в стольких лицах, походках и запахах, что сейчас и не помню, как на самом деле сначала выглядел. Каждый убийца дорог мне и оставил свой особенный след. Среди них были женщины, дети и даже животные. О, это особое искусство — охота на подходящего убийцу! Мало найти, его еще надо и уловить. Прикинуться тем, что он больше всего ненавидит и боится, убедить его, что именно ты больше всего нуждаешься в его подарке — смерти… Для этого надо изучить его характер, понять мысли, почувствовать дыхание. Этого невозможно добиться, не полюбив. Я любил их — и горячо, у меня большое сердце. Но меня подвела память. Мне всегда не хватало памяти, это похоже на авитаминоз. Если бы я хорошенько запоминал, то я сейчас мог бы превращаться в кого угодно из тех, кем побывал. Но я был плохим учеником еще со времен моего голодного детства. Я тогда привык плохо себя вести и ничего не хотеть знать. Понимаешь, мне было стыдно быть хорошим! Я словно был обязан грубить, хохотать, не пользоваться туалетной бумагой и знаками препинания. Я не знал, что в жизни кроме правил хорошего тона, которые я должен нарушать, есть еще и много других правил, которые я вовсе не обязан выполнять. И что лишь мне от этого будет хуже.

…Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную. Он заплакал, высморкался в скатерть, облизал тарелку с обеих сторон и продолжил:

— Вот так и случилось, что то, что должно было стать моим богатством, стало моим проклятьем. Я должен постоянно совершать усилие, чтобы сохранить на себе лицо — хоть какое-то из многих. Но они осыпаются с меня, как краска с многослойных фресок, как листья с осеннего парка, как горох с покосившегося стола.

Охотник на убийц

Всё было обыкновенно, пока я не встретил на пути такого же, как я, охотника на убийц. Мы не сразу узнали друг друга, потому что в молодости лучше умели маскироваться, но наша встреча была предопределена. Чем ты становишься сильнее, тем более сильного противника посылает тебе судьба — и именно он тебе дороже всего. Наша встреча началась с того, что мы влюбились друг в друга. Она в тот момент была мужчиной, но ты знаешь, как мало это значит в судьбе таких, как мы. Я вначале удивился своей любви, ведь я никогда не был мужеложцем. Но потом начал догадываться. Этому мужчине и было суждено стать твоей матерью. На самом деле он не был ни мужчиной, ни женщиной, потому что был не совсем человеком. Но в девичестве он был родом из города, где все собаки бегали немного боком, словно их задние лапы пытались перегнать передние. Птицы там летали большими спиралями и лишь с трудом могли удержаться на кривоватой прямой, потому что им больше нравилось загребать правым крылом, чем левым. У девушек города левые груди были меньше правых, как и у моей любимой, хоть она и была в тот момент мужчиной. Ее манера всё время немного сворачивать вбок меня так сильно умиляла, что я спросил: неужели у твоих ног время течет по-разному? Оказалось, что даже у каждого ее пальца свое имя и разный отпечаток. Я потерял голову, называя каждый уголок ее тела по имени. Она тоже влюбилась, да! — и до такой степени, что захотела меня убить. Надо знать нас, охотников за убийцами, чтобы понять, какой это невообразимо щедрый и царский подарок. Я пришел к ней и увидел ее в женском теле, которое она резала серебристой раковиной. Я увидел, что ее ногти обкусаны до мяса. Я увидел, что в ее глазах по нескольку зрачков. Я понюхал ее след и прочитал в нем, что она умирает от любви.

Я сказал ей: еще немного, и я смогу рисовать твои мысли. Скажи мне, о чем ты думаешь, — и я выдавлю твой отпечаток на земле. Хочешь — я буду лежать на твоих следах? И она сказала — хочу. Наша ночь любви началась утром, продолжалась днем и неизвестно, когда закончилась. Она была бесконечно долгой, ночь, в течение которой мы бесконечно обнимали, кусали, облизывали и сжимали друг друга. Я исчез, мир вывернулся, мы умерли и родились, стали всем и ничем.

Праздновать жизнь

Мои руки празднуют жизнь Мои ноги празднуют жизнь Мои очи празднуют жизнь Мое тело празднует жизнь Праздновать смерть некому

Пробуждение

Проснулся я в незнакомом месте от озноба. Я был женщиной, крепко обнимающей мертвого мужчину — кажется, мое прежнее тело. С этого момента во мне появилось сразу две памяти — своя и ее, так что я мог вспоминать прошедшую ночь с двух точек зрения. Ведь мы, охотники, не теряем своей памяти в момент смерти. Я так и не могу разобраться, кого больше осталось во мне, меня или твоей матери. Эта ночь — мое самое лучшее воспоминание, единственное, которое я с тех пор беспрерывно прокручиваю перед глазами. Благодаря ему я научился помнить и перестал быть худшим учеником в школе жизни. Мы так сильно любили, что убили друг друга. Кто кого — неизвестно, и кто из нас стал кем — тоже. Я даже не знаю, потерей или обретением была моя смерть, но мне теперь больше ничего не надо знать, потому что я стал цельным.

Через некоторое время я поняла, что беременна. Еще никто в мире не зачинал ребенка в чужом теле от собственного семени. У меня родилась дочь, которую я подбросила на ступеньки перед церковью святой Ефросиньи. Эта дочь — ты. А я одновременно твоя мать и твой отец.

Наследство

…Теперь настала ее пора плакать. В фасолевую похлебку из расширившихся глаз капнули такие соленые слезы, что стало невозможно есть. Она не знала свою мать и своего отца, но рассказ подействовал на нее, открыв солевой источник.

…Струю давай мне слезам, Пречистая, души моея скверну очищающи.

…Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

…Ее глаза смотрели внутрь себя, и слезы из них стекали вовнутрь. От этого ее слюна была соленой, а пупок пах рыбой. Ее суженый умел завязывать свои руки узлом и втягивал яички при холоде или в битве, опережая удар. Они занимались любовью на расстоянии, глядя друг другу в глаза, так что порой часами растворялись друг в друге. Если они протягивали навстречу кончики пальцев, то испытывали долгую разрядку, от которой между ними проскакивала молния, а на улице мог начаться дождь.

— …После того как родила тебя, я постепенно начала становиться мужчиной. Сначала я заметила пробивающиеся усы и волосы на груди, потом отрастающие между ног мои детские игрушки. И вот я опять стал собой — если можно так назвать мешанину из воспоминаний разнообразных убийц. Но прежняя жизнь кончилась — никто меня больше не хотел убивать. Да и я уже не хочу осквернять воспоминания своей любимой вторжением чужой памяти. Но у нас появился другой друг — старость. Наше с твоей матерью тело ветшает. И мы думаем: что лучше — разрешить войти своей настоящей смерти или потерпеть еще немного? Мы устали от невыносимого счастья и уже с трудом терпим его. Кажется, нам пора. Но, милая Ефросинья, ты наша единственная наследница. Сейчас я вижу, как хороши твоя слегка сворачивающая вбок походка и левая грудь, что немного меньше правой. У нас есть для тебя наследство, только оно не очень радостное. Мы должны передать тебе искусство охоты на убийц, иначе этот мир не отпустит нас. Почитай эту книгу, там многое сказано.

С этими словами он неловко приобнял ее и вышел, волоча за собой шаги, как упирающуюся собаку.

Книга

— Когда ты идешь по неправильной дороге, она всё удлиняется и удлиняется, но стоит свернуть на правильную, как ты тут же у цели, — прошептал он напоследок, и, хоть был в этот момент уже на выходе, шепот проник ей в низ живота и там завибрировал.

В проём двери ему удалось попасть с трудом, так как дверь была всё еще раздвоена. С некоторым усилием ему тоже удалось раздвоиться, после чего он прошел правым собой сквозь правую дверь и левым сквозь левую. Она видела, как он украл по дороге кастрюлю с забора и помочился на столбик ворот, задрав ногу как кобель, но ей некогда было вглядываться в его удаляющуюся спину — под ней говорила книга.

…Когда она однажды сказала ему: давай поспим, обнявшись, — ветер за окном менялся на противоположный каждый их совместный вдох. Они не целовались, просто соединили рты и дышали наоборот — на ее вдохе он выдыхал, а потом вдыхал ее выдох. Так они и заснули, и ему приснилось, что он стал женщиной, а в его объятиях спит мужчина. Всю ночь во сне они разговаривали, напрягая то одни, то другие мышцы. Хотя ни одно слово им не приснилось, проснувшись, они почувствовали, что у них позади длиннейшая беседа о непередаваемых вещах. Их волосы стали седыми, на улице выпал первый снег, и всё стало бело-черным, как на фотографии. Они поняли, что за эту ночь они постарели на тысячу лет, родились в новых телах и поменялись языками.

Суп мира

Когда Ефросинья подняла свой прекрасный зад с книги, она увидела, что кошки ее превратились в покрытые пылью маленькие мумии, а сама она седа, как заиндевелая трава. Оказался полдень — время визитов гостей, вовсю названивал колокольчик. Она побежала открывать, с каждым шагом молодея и понимая, что спаслась. Время выпустило ее из хватких объятий, и ожившие кошки по одной выбежали вслед на порог, обтирая пыль об углы и ефросиньину юбку из березовых щенок. За дверью, напряженно улыбаясь, стоял пахнущий продуктовым магазином Евлампий с традиционным букетиком красной рыбы, но Ефросинья не поздоровалась, а уставилась за его спину. Где же обещанный соседкой жених? — подумала она. И вспомнила, что у нее никогда не было соседки с рыжей бородой ниже живота, а фасолевую похлебку она не варила с прошлого года. Она быстро выбежала на улицу мимо растерянного гостя и, вытягивая детскую шею, попыталась заглянуть на крышу, чтоб увидеть, сплетены ли между собой ветки рябины. Крыша оказалась так высоко, что рассмотреть что-либо не представлялось возможным.

— Если слишком крепко спишь, то душа так далеко уплывает, что может там смешаться с Супом Мира. Когда она возвращается, тебе сможет показаться, что ты ее потеряла, но на самом деле ты ее обрела, только в новом виде. И вправду, мы все — Суп Мира, но не можем его съесть. Наша душа отделяется от общей, и мы получаем имя, а до этого человек — лишь бульон, — монотонно говорил всё это время Евлампий.

Ефросинья, ничего не отвечая, в отчаянии вбежала обратно в дом, чтобы увидеть ту книгу, которая ее только что чуть не погубила. Книга лежала на месте, но это был шитый золотом словарь кулинарных изысков.

— Даже у деревьев своя отдельная жизнь, — сказал Евлампий ей в спину, — они видят все наши перемещения, различают добро и зло, только не понимают человеческих мотивов. Они не нейтральны, но у них своя древесная философия. Деревья тоже бывают злыми но, к счастью, в основном они хорошо относятся ко всему сущему. Смерть для них почти не существует, а представления о добре несколько не такие, как у людей. Они даже рады стать шкафом, мачтой или хоть дровами, если это действительно угодно Богу, потому что всегда надеются принести пользу. Настоящая смерть для них наступает, когда вырубается целый лес. У животных тоже существует коллективная душа. Смерть для них почти ничто до тех пор, пока она не касается стаи или еще хуже — вида. Особенно ярко это видно на насекомых. Презрение к индивидуальной смерти у них в правилах. Потому невозможно запугать их, отмахнуться от них или заставить делать то, чего они не хотят. Каждая пчела — это не отдельное существо, это клетка большого организма. Поэтому она не раздумывая готова умереть за свой рой. Так что, в отличие от человеков, против насекомых угрозы — ничто. Они не боятся и подчиняются только приказам инстинкта. Не кажется ли тебе, что это мудрее, чем человеческие трусость и предательство? У собаки отдельная душа тоже появляется лишь тогда, когда она получает от человека имя, а до этих пор — она лишь представитель иерархии стаи. Отдельная собака ничего не значит. Стая — вот настоящая собака! Муравейник — вот настоящий муравей! Улей — вот настоящая пчела! — почти кричал Евлампий ей в ухо, подкрепляя каждое слово жестами, изображающими, как для глухой, собаку, улей и настоящее.

День рождения

Как за последнее прибежище реальности, она схватилась за золотую монету, всё еще зажатую в ягодицах, хоть она вроде и отдала ее соседке. Монета со звоном упала на пол и закатилась куда-то так, что найти ее не удалось.

— С днем рожденья, дорогая, — тихо сказал растерянный Евлампий ефросиньиному заду, торчащему из-под шкафа, где ее остальная часть ожесточенно искала выпавшую монету.

— Да… правда? У меня сегодня день рождения? — Ефросинья вылезла и уставилась на стенку шкафа, пытаясь рассмотреть свое встрепанное отражение в ней.

— Но не день смерти же. С ним, наверное, тоже поздравляют, но не здесь, а на небесах. Знаешь, кто приходил к тебе? Это был вор памяти. Такие чаще всего вырастают из собак, возомнивших себя хозяевами. Скорее проведи инвентаризацию — ты ничего не забыла из того, что должна помнить?

Ефросинья задумалась, ощупывая мысленно свое светящееся тело, и ничего не заметила. Зато вспомнила, что когда она ложилась, до дня рождения оставалось несколько дней.

— Мизинец, обрати внимание на мизинец, — прошептал Евлампий.

— Который? — тоже почему-то шепотом спросила Ефросинья, начав судорожно перебирать свои пальцы на руках, как четки. Занятие так увлекало, что она запуталась в суставах и забыла, что делает тут, сидя на полу возле шкафа.

— Не здесь. На ноге.

Ее тело закипело белым ключом. Она не могла вспомнить, где должен находиться мизинец ноги.

Колечко

Евлампий лег на пол к ее ступням и поцеловал каждую из них, быстро надев на правый мизинец ноги золотое колечко. Оно легло как влитое, и Ефросинья сразу вспомнила, где находится потерянный палец.

— Я и есть твой жених, — лживо зашептал Евлампий. — Вор памяти не соврал, хоть тебе он и не отец. Ты когда-нибудь занималась любовью?

— Да, иногда — с собой, — прошептала Ефросинья одними губами.

— Давай попробуем со мной.

— Зачем?

— Затем, что я не знаю никого лучше тебя, — (он, нависая, приближался на четвереньках, а она отползала, всё еще глядя то под шкаф, то на колечко, то на отражение).

— Я тоже не знаю никого лучше себя.

— Дай, я прикоснусь к тебе.

— Прикасайся к себе.

— Я так долго мечтал о тебе, милая!

— Отойди, ты жаркий и сырой.

Она, наконец, перестала переводить взгляд с места на место и глянула на Евлампия так, что оба ее глаза совместились в один, посреди лба. В его взгляде отразился ужас. Под коленями кончалась половица, за ней исчезало пространство, от высоты у него закружилась голова.

— Хватит запинаться о свою тень! — вдруг закричала Ефросинья на одной высокой ноте. Колечко упало с мизинца ноги и закатилось в ту же щель, что и монета.

Остановка

У этой книги нет начала и конца, я записываю ее в разные стороны. Мое пусто место свято, центр мирозданья — это я. Абзацем называется часть текста между двумя-тремя страницами. Всю строчку зачеркнула — значит, надо. Я сделала свою мечту плоской и заложила между страницами книги. Книга открывается, мечта разворачивается — такие объемные картинки мне покупали в детстве. Надо потянуть их за ниточки — и они задвигаются. Как я нарисую мир, так он и заработает. Бог — это учитель, но оценок не ставит. Он смотрит наше кино искренне, как ребенок, смеется, где надо смеяться, и плачет, где надо плакать.

Скоро вы поймете, зачем читаете эту книгу. Любовь с очень маленькой буквы вырастет к окончанию, как морковь. Страницы превратятся в самолетики, и у каждой будет отдельная судьба. Героиня несколько раз станет иной, но всё в ее мире останется по-прежнему нелепым и прекрасным, никуда не применимым.

На сорок восьмой странице ее в первый раз убьют, но на сорок девятой она будет продолжать свою историю как ни в чем не бывало. Хэппи-эндов будет много, и все ложные. Крутите пальцем у виска, крутите диски на пальце и пойте «пусть всегда будет солнце». Никогда не ешьте кофейную гущу, если не хотите попасть в свинцовый шрифт утренних журналов. Есть и вращение, и музыка — значит, мир жив. Солнце соленое, зовут его Ра.

Сухобылка

Ее серебристый голос заполнил все уголки сознания Евлампия, и он наконец вспомнил, кто он и зачем сюда пришел. На самом деле он был не Евлампий, а Аграфена Ивановна Глинкина, спевшая песню «Травка-сухобылка». И пришла она умирать, потому что ей именно сегодня было суждено родиться на небесах. Всё было кончено, она встала, пригладила бороду, перекинула Ефросинье только что напрасно украденную золотую монету, подобрала колечко и тихо пропела: «Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних, аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!». Но взлететь у нее не получилось.

— Надо сложить руки чашечкой возле груди, скосить глаза на переносицу и вдохнуть в самый верх легких, — шепотом подсказала Ефросинья, не сводя с нее синего третьего глаза. Аграфена честно пыталась и даже немного подпрыгивала над полом. Она совсем вспотела от усилий. Ефросинья обняла ее сзади и поднялась вместе с ней.

Они начали летать по комнате, и сверху стало заметно, какая она тесная и захламленная. Кошки таращились глазами-блюдцами снизу. Кое-кто из них уже разодрал букетик красной рыбы, хвостики торчали из маленьких пастей. Когда Ефросинья заметила, что некоторые кошки сидят уже не на полу, а на стенах, они с Аграфеной тоже сели на стену и начали со смехом отнимать у животных пахнущие солью хребты и бросать в потолок Ефросинья так увлеклась кошками и рыбными запчастями, что не заметила, что сидящая рядом Аграфена мертва.

Упокой

— Аграфена, ты что? — испуганно прошептала Ефросинья.

— Всё в порядке, дорогая, — еле шевеля губами, ответила мертвая, — мне хорошо. Мы всё сделали правильно, спасибо, что научила меня летать.

Посерьезневшая Ефросинья слезла со стены на пол, перекрестилась, надела меховое платье, приличные туфли, обернутые золотинкой от шоколадки, паутиновый платок с сухими мухами, бубенчики на ноги, взяла четки и спокойным голосом сказала Аграфене, всё еще сидящей на стене:

— Тогда пойду поставлю свечку за твой упокой.

— Спаси тебя Бог, — прошептала Аграфена, и Ефросинья вышла.

На улице оказалось воскресное утро, пахло ветром и птицами. Куски прекрасных запахов бились о кожу, как ленты на ветру. Облака на небе были так необычно закручены, словно Бог занимался вязанием. Захотелось попробовать полетать и поблуждать во влажных лабиринтах, но она то ли застеснялась, то ли поняла, что сейчас не сможет. Дело решили уличные торговки, как всегда, заулюлюкавшие при ее виде, она решила, что летать пока не стоит, и прошла, пританцовывая, мимо.

Церковь

В церкви было полно народу, в центре стоял человек, странно развернувшийся немного вбок. Он сосредоточенно слушал службу и крестился, кланяясь куда-то наискосок, в сторону клироса. Присмотревшись, Ефросинья поняла, что он слепой и ориентируется только по пению хора. Остальные прихожане делали вид, что их это не касается, но, тем не менее, вокруг слепого образовалась мертвая зона — никто не стоял рядом. Он выглядел одиноко, этот человек, не подозревающий о своем нелепом положении.

Человек пришел молиться, сказала себе Ефросинья, он пришел к Богу, а Бог везде, а не только там, куда обращена лицами толпа. Поэтому она скосила глаза на переносицу и подняла их на иконы из солидарности со слепым.

Теперь они стояли рядом — косая и слепой. На «Отче наш» молодой человек, долго до этого любовавшийся Ефросиньиным задом, протиснулся от входа поближе, чтобы увидеть лицо, и отшатнулся, как ошпаренный. Ефросинья чуть не хихикнула, с трудом напуская на себя благообразие, и тут почувствовала руку в своем меховом кармане.

Она резко оглянулась, пытаясь поймать воришку, но никого, кроме слепого, не увидела рядом. Ей померещилась лукавая улыбочка, мелькнувшая на его устах ровно на словах «нас от лукаваго». Она медленно, словно разжимая кулак со схваченной мухой, поползла рукой внутрь кармана. В нем ничего не пропало, но, кажется, что-то появилось. Это что-то вначале показалось ей котенком, потом ключом, потом книгой, а потом и вовсе оказалось собственной второй рукой. Она держала себя за руку сквозь карман и недоумевала, к чему бы это так набухла левая грудь. Через секунду набрякла и правая, и Ефросинья почувствовала горячий сгусток влаги, потекший между ног. У нее начались месячные — первые в ее великолепной, бесконечно долгой и одинокой жизни. «Пошла отсюда вон», — вдруг прошептал слепой, незаметно пнув ее ногой, и Ефросинья бросилась бегом прочь, чтобы не осквернять нечаянным интересом святой храм. Она подпрыгивала на бегу и почти летела, пока вдруг, всё вспомнив, не остановилась перед своей дверью.

Лучше, чем простуда

Медленно, с некоторым страхом она достала ключ из-под доски крыльца. Он не подошел. Цвет двери показался каким-то незнакомым. Она осторожно вышла за калитку, обошла дом по дорожке вокруг и снова подошла. Язычок замка не виднелся в щели двери — та просто была не заперта! Ефросинья вздохнула с облегчением, толкнув ее ногой.

Дверь не открылась. Удивительно, но тело совсем не сохранило памяти о том, как должна открываться собственная дверь, — раньше это как-то получалось само собой. Тогда она потянула ручку к себе. Дверь открылась с легким шелестом, колокольчик приветствовал хозяйку, кошки всей общиной выбежали тереться о церковные туфельки. Ефросинья стояла на пороге с ключом в руках и примеряла его к замку. Он подошел, но изнутри.

Дома всё было прибрано, на плите стоял сготовленный Аграфеной овощной суп и свежие сухари на противне. Мертвая Аграфена всё еще сидела на стене, совсем уже небольшая и темная, ссыхаясь во что-то вроде стручка.

— Ты чего вернулась? — спросила Аграфена.

— Приболела немного.

— Что, простыла?

— Да нет…

— Хуже?

— Нет — лучше! — засмеялась Ефросинья и выпрыгнула из туфель, наступив босой ногой ближайшей кошке на хвост. Та взвизгнула от счастья, остальные позапрыгивали на стулья и стол, Ефросинья приподнялась в воздухе над туфлями, заодно накренив вверх столешницу. Кошки вперемежку с пустой посудой посыпались с наклонной поверхности, отчаянно цепляясь за воздух. Некоторым это удалось, и они начали разлетаться по комнате, вращаясь и растопырив лапы.

— А-а, месячные. Ну что ж, хорошо, давно пора тебе взрослой становиться, — стручок говорил всё тише. — Ешь там суп в кастрюле.

Застирав пятно на белье, подложив между ног чистую марлю, Ефросинья задумалась о том, сколько же ей лет. По разным подсчетам получалось разное количество. Если считать по кошке, а также по влюбленному в год, по сыну в два года, то ей получалось не меньше тридцати. А если считать от месячных, которыми наконец решила ее одарить природа, то должно быть лет двенадцать. Ефросинья вспомнила, что под коньком крыши домика, маленького снаружи, но большого и запутанного внутри, была вырезана дата его постройки. Она выглянула с порога — на улице собирался дождь, резко потемнело, и увидеть снизу надпись под крышей не было никакой возможности. Летать почему-то не получалось, и она ушла обратно в комнату в задумчивости. Взглянув изнутри туда, где всегда была надпись, Ефросинья закрыла глаза, пытаясь рассмотреть ее сквозь стену. Цифры были, только путались и выглядели неразборчиво.

Вдруг она поняла, что видит их, но не может прочитать из-за того, что через стену они зеркальны, — и вздрогнула, осознав написанное. Домик был датирован 1907-м, началом прошлого века. Сейчас было начало следующего — 2007, а она помнила стройку.

Письки ангелов

Когда на земле появился Бог, все очень обрадовались. Он нужен был людям, чтобы то клянчить, то хвастаться. Бог делал забавные подарки — то дождь, то град, то Рождество, то пироги со щавелем. Однажды он научил людей болеть СПИДом, и они радостно принялись это делать. Он подарил им огонь, и они тут же спалили половину леса.

Бог чихнул, и стало на одного ангела больше — так они размножаются. Бесполезно искать письки у ангелов — они бесполы и не хотят быть материальными. Им нравится жить в кирпичах, в простокваше, в веревочных мостиках и избыточном изумлении. Нескольких из них встречали даже в запрещенных мыслях.

Ефросинья захотела прочитать про свой мир в книге «Как нас хорошо готовить?» Получасовое исследование не дало ничего, кроме наскальных пятен в истории. Часть пятен были белыми, часть темными, и те и другие не отражались в учебниках. Историки рассказывали истории, но совершенно неинтересные. Они были заняты тем, что делали так, чтобы ничего не было. Из-за этого даже Библию невозможно было читать. В самых главных местах у нее были вырваны страницы.

«В Библии могло быть самое интересное, но о нем не рассказывают. Когда на земле жили гиганты, нас не было. Когда останутся одни ангелы, нас не будет», — подумала Ефросинья и встала с книги.

Тетрадь Иеронима Инфаркта

Самое главное жило в ванне, вокруг была надстройка.

Несколько человек принюхивались, но только один узнал истину.

Матросы собрались у вопросительного знака.

Девушка купила масло и запнулась об него.

Есть четыре вида времени — медленное, быстрое, неподвижное и прошедшее.

Там негры в радужном теле, за молоком они стоят по росту.

Раньше собаки умели стрелять, а потом стало противно.

Один мальчик тоже ходил в баню, и ему не поздоровилось.

Там все видели медведя, но мне не досталось!

Серенькие штучки никто никому не может продать.

Тряпочкой прикрыто самое вкусное. Это называется круговорот еды в природе.

Результатов вашей смерти нет среди нас.

Здорово — это вещь, которую можно носить с собой.

Когда пишешь, главное — чтобы было, чего жевать.

А когда летаешь — чтобы под тобой ничего не было.

Не читать — это приятно.

Если они падают в воду, они не тонут, а если взлетают, то улыбаются. Их можно выдавать за соленые грузди.

А я вам снюсь или прямо сейчас?

Если с котом йогой заниматься, он перестает бояться щекотки.

Когда у меня было два мурзика, они были взаимозаменяемы.

Люблю играть с двумя.

Что такое двумя?

Берешь справного кота, включаешь ему говорилку, и он начинает разделяться на Дву и Мя.

Ужин

На улице пролились первые капли и быстро сплелись в самый настоящий ливень. Кошки с интересом наблюдали за лицом Ефросиньи и, уловив, что она их заметила, подбежали дружной толпой ласкаться. Она налила и съела миску аграфениного супа, потом еще одну и еще одну, остаток доела прямо из кастрюли. Сгрызла понемногу все сухари с противня, пошарила по шкафам в поисках сухофруктов и орехов, завалявшихся от приходов гостей. Отняла у кошек булку с корицей и тмином. Дождь утих, но аппетит не прекращался. Ефросинья сжевала застарелую сушеную рыбу, выплюнув веревку, на которой та висела, позапрошлогоднее варенье, квашеную капусту, в которую высыпала разом целый пакетик с сухим укропом, всё еще думая о том, что с ней происходит. Обрывки воспоминаний витали в воздухе, но не давались в руки. Всё еще желая чего-нибудь поесть, она открыла оставшийся от отца словарь кулинарных изысков и стала искать фасолевую похлебку. Похлебка не находилась, зато на глаза попадалось множество самых любопытных блюд. Илиада под мошками, полутушеные кабачки со стульями, вывернутые араукарии, дырочки отдельно от сыра и шахматная королева на мантилье. Сила тяжести действовала наполовину, книжные рецепты сдвинулись с места и перешли в сон.

Разноножка

Ефросинья стучалась во все двери неизвестной деревни, но ей нигде не открывали. Наконец в самом последнем доме, когда она еще и не успела к нему подойти, приоткрылась калитка.

— У меня ноги разного размера, и поэтому меня не берут замуж, — произнесла немолодая и некрасивая женщина мелодичным басом, — наша деревня проклята после того, как никто не приютил в лютый мороз вытолкнутого с электрички ограбленного парня. Он был бос и почти без одежды, всю ночь бегал по деревне, барабаня во все двери подряд, а к утру замерз. Его увезла машина «скорой помощи», и говорят, он остался жив. Но в больнице ему ампутировали руки и ноги, а его мать, к которой он ехал в ту ночь, прокляла нашу деревню. Меня тогда еще не было здесь, но с некоторых пор я вижу его во сне, и мне кажется, что это был мой жених. Я переселилась сюда в надежде выйти замуж, да так и осталась в старых девках. Воров, вытолкнувших беднягу с электрички, я тоже вижу в снах. Они живы-здоровы, только у них умерли родители и не будет детей. Но они этого не замечают, потому что их мысли слепы. Им даже так удобнее — без обузы.

Они зашли в дом, на пороге осталась обувь хозяйки — большой сапог с левой ноги и маленькая туфля с правой. Ефросинья зашла босиком — только вытерла ступни о мокрую тряпку при входе.

— В нашей деревне тоже никто не замечает проклятия. Жители, у кого еще есть немного памяти, совершенствуются в придумывании себе оправданий. Может, тот парень был бандит или пьяница, не должны же они, в самом деле, подбирать всякую шваль с улицы, может, он заразный бы оказался или сумасшедший. И вообще, у них и лечь негде дома, и они как раз уработались в тот день и в очереди настоялись за хлебом насущным, вернее, в тот день в магазин тушенку завезли. И дома — у кого ремонт был, у кого поминки намечались, кто вообще одинокая женщина, посторонних мужчин пускать не приучена. И сам он виноват, нечего было так поздно на электричке ездить и с подозрительными личностями связываться. А вообще это дело милиции, пусть она и разбирается, все равно в деревне телефона ни у кого нет.

Ефросинья оглядывала стены, украшенные неисправными часами, люстру из человеческих костей и окна, затянутые полиэтиленом вместо стекол.

Разноножка часто вздыхала, бегая глазами, и незаметно оглядывалась.

— Вчистую они ни в чем не виноваты, только почему-то всё еще продолжают оправдывать себя. Остальные и вовсе ничего не помнят, но я чувствую, что наша деревня вымирает. Я приняла на себя обет привечать всех путников, может, один из них и окажется моим женихом, и Бог простит нашу деревню. Но пока заходят лишь алкоголики за стаканом и закуской. На меня уже несколько раз нападали, еле спасалась. Еще азербайджанцы, которые тут зеленью и фруктами торгуют, прослышали, что можно забесплатно жить, отбою теперь от них нет, да и пристают — порой в сарае ночую, на грабли закрываюсь. На нашу деревню небо опускается с каждым днем всё ниже, уже скоро птицам придется ползать наподобие змей. Никто этого не замечает…

Говоря это, Разноножка наливала ей чай и незаметно сыпала в него какой-то порошок Ефросинья отхлебнула из кружки, расписанной газетными строчками политической хроники, и почувствовала тошноту с головокружением. Последнее, что ей запомнилось во сне, это мешок, в который запихивала ее бесчувственное тело Разноножка.

Маляр

Ефросинья проснулась от того, что умерла. В ее руке была книга, круглая, как кусочек мыла.

«Всё будет так, как должно быть, даже если будет совсем по-другому», — было выдавлено на обложке.

«Как хочешь, так и было», — было выдавлено на другой стороне, и она стала намыливать руки этой книгой. Надписи мелели, зато она заметила, что у нее черная кожа, с которой смывается белизна. Она подумала, что здорово вот так уйти из дома, пойти куда глаза глядят и стать кем угодно. Она ушла из дома и стала кем угодно. В той жизни ей встретился маляр, он любил лестницы и пироги с капустой.

Исходящее

Ефросинья проснулась раздраженной. Она надушилась запахом мокрого мела, позавтракала сушками и морской капустой, вытерла рот кошкой и, предчувствуя, что это зачем-то надо, поехала в город в твердом платье из чужих убеждений.

Птицы пели стихами. Исходящее было незабываемым. От воздуха тошнило. Автобус был наполовину полон, наполовину пуст. Она сидела одна на пустой половине, читая вместо книги линии на своей ладони, и сошла не там, где собиралась.

В городе считалось приличным врать. Оранжевая одежда ничего не обозначала, носить ее было больно. Обладатели чувства юмора ощущали себя богатыми, все остальные сбивались в колтуны и бегали по собачьим тропкам. Сшитые из хлеба находки почти не усваивались. Жальче всего было тех, кто всё понимал. Люди не были настоящими, они только позволяли себя стричь и кормить мусором. Любой мог стать всем, захоти он хоть чуть-чуть, но никто не хотел. Все искали внимания в форме любви, денег и разговоров. Тела без душ стали бесполезными инструментами. Вещи были домашними животными, а животные — друзьями и детьми. Всё оказалось подменено. Сеть мира всё время терялась, трудно было быть. Хотелось не играть на рояле, не ехать в поезде, не быть разочарованной и одетой.

В моде были платья с рекламой. От их цены рекламодатель делал скидку. Разваливались они быстро, но и фирм к тому времени уже не было. Ни одна вещь не была вещью, даже обман был фальшивым и некачественным. Стройная ложь благоухала и излучала жизнь. Правда была неприглядна и увешана солеными огурцами.

Ефросинья сравнила вкус газеты и куплета и пришла к выводу, что не будет использовать их в готовке. Мир остановился, потом изменил масштаб, ускорился и вывернулся наизнанку. Никто ничего не заметил, все продолжали пить пиво.

Не церковь

Она ходила по городу, глядя на дома, и пыталась понять, зачем она здесь.

Дороги путались и становились всё менее знакомыми. Пролетел горящий самолет, прошла девушка без рук, асфальтовый каток тихонько ехал вдаль без водителя. Грузовик игриво подмигивал, но наехал всерьез, она еле увернулась в переулок. Навстречу попадались люди, совсем не похожие на людей, и здания без стен и фундаментов. Было пасмурно, но тепло, как в утробе. Неуютные облака дрались за место между людьми и солнцем. Погода густела, ее можно было есть ложкой. Ефросинья стояла около полуразрушенного здания с куполом и смотрела в проломы окон и дверей. Сквозь противоположные окна было видно, что сзади пасутся лошади.

— Что это за церковь? — спросила Ефросинья у кого-то рядом. Голос раздался длинным эхом.

— Это не церковь. За нее еще когда-то не люди сражались, — ответили ей тихо прямо в ухо.

Ефросинья оглянулась и увидела человеческую фигуру за поворотом ветра. Кто-то в форме человека стоял совсем рядом, но до него было далеко.

— Кто ты? — спросила она одними губами.

— Ты видишь меня часто, но не помнишь об этом. Я твой Белковый ангел. Скоро ты поймешь, зачем я подошел близко, скоро я расскажу тебе всё, как было и не было. А пока давай сыграем в шахматы на боль.

Он вытащил из складок одежды две половинки шара в черно-белых клетках, собрал их вместе и высыпал на него магнитные фигуры в виде людей, предметов, животных и домов, которые сразу притянулись к поверхности.

— Это сферические шахматы. Они символизируют Землю, клетки — добро и зло на ней. Фигуры — это герои, а ходы — события. Ты отрываешь фигуру от доски, показывая власть судьбы. В тот момент, когда фигура не касается основанием своей Родины, она переживает полет.

Она заметила, как он красиво фыркает, и присела на стену, наблюдая за его руками.

Ангел расставил шахматы по разным полюсам.

— Можно ходить как угодно, — пояснил он. — В зависимости от этого будет развиваться сюжет.

— А что будет, если я проиграю?

— Никто не проиграет, с сегодняшнего дня ты уже победила. А больно всегда — пока ты жива.

Он аккуратно сделал ход конем. Она просунула руку через ветер и передвинула фигуру в форме своего дома на черную клетку.

Убийцы

С потолка капало. Стены шатались. Одежда была вывернута. Собака вдали лаяла о чем-то страшном.

Она увидела, что у нее слишком большие руки и ноги и они как-то слишком близко к глазам. В открывшихся дверях стояли толпой местные мужики. Влюбленных и детей среди них не было.

— Зачем пожаловали?

— Мы пришли тебя убивать.

— А, значит, по делу.

Она неуклюже спустилась со ступенек, зашла в кусты, в которых был припрятан рояль, и тихо заиграла повторяющуюся мелодию. Сначала пальцы были велики для клавиш, потом проросли как вьюны и оплели всё вокруг.

Мелодия была томительно знакомой, теплой и тягучей. Убийцам захотелось стать лучше, выпить водки, просить прощения, закопаться в землю. Они обнимались и признавались в больших и маленьких грехах, кражах, изменах с чужими женами, некрасивых мыслях и корыстных намерениях. Их души становились всё более прозрачными, как банки, набитые копошащимися мелкими чудовищами. Вдруг мелодия замолчала, лица стали растерянными, а потом вновь злыми. Они увидели себя в прежнем освещении яркой тьмы, только зная много нового. Мат запузырился на усах, волосы на телах встали от ярости, подошвы свело, они кинулись друг на друга. У них появилось, за что мстить. Все дрались со всеми, забыв о Ефросинье. Кошки вылизывались в закатных лучах. Понемногу настали сумерки, дерущиеся превратились в силуэты на фоне густого неба. Их движения выглядели танцем.

Ефросинья достала диктофон и записала для истории: «Надевать маски надо поочередно на тех, кто хочет скрываться, и на остальных. Не бойся быть более живым, чем твои покойники. Потому что не бывает у человека два пупка и ни одного пупка — тоже не бывает. Все эти, у кого количество пупков отличается от обычного, это либо не человеки, либо не на самом деле».

Не дожидаясь конца драки, она зашла домой, поужинала сахаром и заснула на столе вместе с кошками. Ангел подсматривал с потолка — сверху они напоминали одновременно натюрморт, портрет и пейзаж.

Всякая фигня

— Оно вроде бы и не надо, а хватишься — есть!

Дряхлый старичок с подозрительно молодыми глазами стоял у входа в лавку «Всякая фигня», опираясь на заплатанный зонтик. Было три часа ночи, в свете фонаря кружилось множество мотыльков, похожих на моль.

— Вот, например, обратные часы. Пользуясь ими, станете моложе. Но забудете много полезного. Не всем нравится. А вот обманка для комаров — вы кладете в колбочку ложку своей крови, ее запах и тепло усиливаются при помощи запатентованного спирального диода — и можете спокойно ложиться спать. Комары влетают во вход-воронку конструкции «ухо» и не могут найти выход обратно. Правда, это может привлечь внимание более крупных тварей — летучих мышей и упырей (он почему-то облизнулся), но на этот случай всегда в продаже чесночные помада и крем. Немного будете пахнуть, но кавалеры нынче не особо разборчивы.

Ефросинья попыталась пройти мимо, но старичок схватил ее руку и начал покрывать поцелуями, пытаясь прихватить локоть, плечо и шею.

— Купите что-нибудь, благородная донья! — закричал он ей в ухо, неожиданно крепко цепляясь за рукав.

Ефросинья вырвалась, пробормотав «спасибо» и быстро пошла мимо. Вслед ей сразу полетели проклятия. Она трусливо оглянулась — старичок в тот же миг расплылся в угодливой улыбочке и размазался в поклонах по мостовой. Она отвернулась — опять услыхала за спиной шипение и брань. Ей стало любопытно и она начала то оглядываться, то поворачиваться спиной. Брань и угодливое бормотание смешались как волны соседних радиостанций.

— А вот, мадемуазель, заводной член! — вдруг запел он голосом Паваротти, и она заметила, что стены лавки — грубо намалеванные декорации.

Тогда она решительно подошла к старикану, повернула к себе спиной и выдернула круглую пищалку у него между лопаток. Кукла продолжала шевелить немым ртом и махать руками. Ефросинья обошла вокруг картонной имитации лавки. Сзади были пыль и присоединенный к витрине механизм примитивной ловушки по типу мышеловки. Ефросинья протянула в нее отнятый у куклы зонтик и захлопнула механизм. На пыльной витрине осталась чистая полоса, старичок, улыбаясь и беззвучно шевеля ртом, сел на стульчик у входа и беспрерывно кланялся. Банки и коробки оказались в основном пустыми, лишь в одной был крем, превращающий белую кожу в негритянскую, и Ефросинья прихватила его с собой.

Мама и папа

Думая об ускользающем прошлом, Ефросинья поглаживала кошку ногой и вспоминала себя почему-то мальчиком, у которого были и мама и папа. Странные Мама и Папа, но всё же были. Лицо Мамы было неуловимым и изменчивым, как и фигура, поза и одежда. Это не означало, что она была какой-нибудь смутной или облачкообразной. Вовсе нет, она была каждый миг конкретной, но непрерывно разной. В расслабленном состоянии она была и вовсе непонятной. Лица самых разных форм, множество женских образов переливались на ней и никогда не повторялись. Среди них мелькали и европейские, и монголоидные, черты цариц и пастушек, негритянок, средневековых дам, богатых египтянок и девчонок на посылках. Похоже, это была любимая Мамина игра — бесконечно складывать образы, всё новые сочетания, как из стеклышек в калейдоскопе. От холодной красавицы до простоватой милашки Мама перескакивала с величайшей легкостью. Лишь если она концентрировалась на желании с кем-то поговорить и чего-то добиться, то могла по желанию задержаться в одном из образов. Сразу становилось ясно, что вот это и есть ее истинное лицо — так оно выглядело натурально, убедительно и однозначно. Но когда ей было незачем стараться, она вновь начинала плыть. При этом она оставалась всегда Мамой. Изменчивость никак не влияла на ее узнаваемость. Общее выражение и интонация (несколько ворчливо-кокетливая) всегда объединяли ее образ.

Папа же обычно был невидимым. Невидимым-то он был, но имел привычку громко думать, шумно дышать и не гасить за собой свет в туалете. Конечно, он умел быть абсолютно бесшумным, даже втягивать свои запахи и подбирать следы. Но в домашней обстановке ему было лень, и поэтому никто давно не замечал его невидимости. Его поза и выражение лица были очевидны по интонациям шагов и дыхания. Говорил он мало и всегда чужими голосами — будто с улицы занесло обрывок фразы, или радио чихнуло и выдало сентенцию, как бы не имеющую отношения к событиям. Как общались Мама с Папой, было совсем непонятно, но они частенько ни с того ни с сего хихикали и швырялись друг в друга тапками.

Мальчик, которым себя помнила Ефросинья, не унаследовал ни одного из умений родителей. Всему нужно было учиться, а она была просто мальчик, которого к тому же постоянно мучили занятиями — то дыханием, то растворением, то воображением. А ему хотелось играть с собакой. Пёс не очень любил играть. Он любил выпить. Дли его собачьего организма требовалось совсем немного алкоголя, чтобы сидеть под столом пьяным. Его речь, и так несколько неразборчивая, становилась совсем смешной и прерывистой. Он всегда говорил об одном — вспоминал детство и почему-то утверждал, что его два.

Ее посетила свежая мысль — она открыла кулинарную книгу вверх тормашками и села на нее боком.

Зверегрызки

— Идти придется ночью, — сказал Зверегрыз.

— Папа очень рассердится, — со вздохом констатировала Зверегрызка. — Никак не меньше, чем когда я съела стельки из его Главных ботинок. Вкусные были стельки.

— Да, и никак не меньше, чем когда ты украла шкуру соседской кошки, и та потом три дня ходила голая и всё искала вора по запаху, потому что очки тоже остались в кармане шкуры.

— Да. И никак не меньше, чем когда ты залез в Саркофаг, заснул и истлел там, а Папа, придя с работы, нашел только горстку твоих косточек.

— Ну и повозился он тогда, чтобы вернуть меня из прошлого, а потом еще и оживить! Но как поймешь его логику — зачем битый час оживлять меня, чтобы тут же больно отшлепать, да еще оставить без тухлятины на три дня?

— Ох уж эти взрослые!

— А когда мы ходили в страну Скелетов, он не пускал меня даже понюхать ни одного колодца. Что же у них всё-таки там — гнилая рыба или настойка из заношенных носков? Чуять целыми днями заманчивые запахи из колодцев и ни разу в них не заглянуть!

— Ну это ты напрасно. Говорят, что Скелеты не такие безобидные, как кажется. Это днем они только ходят и сидят на пирамидах, а ночью собираются в лунных кругах и шепчутся о чем-то непонятном. По крайней мере, я не хотела бы, чтобы среди них в один прекрасный день появился ма-аленький скелетик глупого зверегрызика, который слишком любил совать нос в чужой колодец!

Они хором вздохнули и прижались друг к другу через холодное стекло.

— Слушай, а это не больно, как ты думаешь? Всё-таки Зеркало очень толстое.

— Я не знаю. Может быть, не больше, чем когда мы меняемся местами. А может быть, также, как было, когда меня чуть не съела Пустота. А может, и ничего не случится. Но, боюсь, грохоту будет ой-ей-ей! Представляю, как рассердится Мама на грохот среди ночи. И осколки. Она не любит беспорядка. Наверное, она выдерет нас старой газетой. Или пластиковой бутылкой из-под колы. Или даже своими Туфлями на Самом Высоком Каблуке. Вот это обиднее всего. В последний раз это было, когда она оставила меня без намордника и пошла в магазин. Я только и успела, что разодрать на кровати пакет с макаронами, а потом приняться за Самые Высокие Каблуки. И тут заходит она с сумками. Высокая и красивая. В ярости она такая прекрасная… Вкусные были макароны. И каблуки… Даже соседка прибежала на шум. Мама сначала гоняла меня по всей комнате и дралась чем попало, а потом посадила в угол и положила перед носом эти самые туфли и эти самые макароны. И как я ни пыталась уползти под кресло, а оттуда под диван, пройти намеченный маршрут никак не удавалось — она ловила меня за шкирку или за хвост и снова притаскивала к макаронам и туфлям в углу. Очень было обидно. Но справедливо. А на туфлях царапины потом заживали целых три месяца.

— Это еще хорошо, что за твои грешки попало именно тебе, а не как всегда — ты напортачишь, а с меня спрос.

— Ну-ну, как будто мне не попадало за тебя! Вот например…

— Да хватит уж, что у нас сегодня за вечер воспоминаний!

Они посмеялись немного, а потом опять погрустнели.

— А вдруг она испугается? Она же не знает, что нас двое! Папа ей никогда об этом не говорил! Захочет схватить за шкирку одну зверегрызку, а их окажется совсем не одна. Две. Или… четыре. Слушай, зверегрызка, а что станет с Отражением, если я перейду на эту сторону?

— Наверное, ничего. Будет пустое Зеркало. Или осколки.

— Да-да, но только в каждом осколке будет сидеть еще одна зверегрызка!

— Значит, просто Зеркала не будет. И всё. Просто не будет Зеркала.

Секс-герой

— …На самом интересном месте! — воскликнула Ефросинья. Кто-то стучал в дверь, она вскочила с книги, умирая от любопытства, что же там в ней дальше. В дверь впорхнул румяный мужичок с широкой улыбкой вербовщика в секту и кастрюлей на голове.

— Позвольте представиться: развратник-самоучка, педофил невидимого фронта, сексуален как ебвашумать, снял католическое порно, раздеваюсь как Гитлер, нахально холост. Родился от группового секса, за что меня прозвали Септет. За свою жизнь я многажды почковался размножением и страдал фамильярностью. Был развращен подростковым плоскостопием, выучил мат с голоса, отличался застенчивым садизмом и подавил в себе автомобиль. Стал карманным маньяком, выжил среди девушек, лизался под мышками, осознал ритм порнографии. Трижды публично с открытыми глазами целовал портрет Брежнева, любил Льва Толстого как бабушку, причесывал Ленина и понял смысл колбасы. Играл вилкой под одеялом, наслаждался духовной мастурбацией, с упоением деградировал, меркантильно лысел, украдкой взвешивался. Видя женский пол, призывно шевелил печенью и светил себе в штаны карманным фонариком.

Раньше раздевал девушек одной левой, теперь, хотя вышел из возраста здоровья и распрощался с профессиональным онанизмом, работаю в НИИ ЭТОСАМОЕ. Люблю кататься на простынях, вращаю бедрами в отделении милиции, орфографически неустойчив, но владею материальной лексикой. Шепелявлю в слове «хуй». На своем веку ничего не повидал, но много послыхал, опроверг все сонеты Шекспира, часто использую назначение по предмету. Не чураюсь мужских органов и при хорошей погоде ношу их навыпуск.

Ефросинья деликатно глянула боковым зрением и увидела, что и впрямь навыпуск, и это собачий хвост.

— Вы кого-то ищете? — спросила она неуверенно и прочитала его судьбу по пуговицам. Судьба кончалась прямо сейчас.

— Я ищу тебя, моя дорогая, навеки или на ночь. Я твоя мечта, и ты это сейчас поймешь. Потрахаемся, пока это не перешло в ламбаду! Двинь бедром! Если у женщины не проходит волна между головой и попой, высокой эротики от нее не жди. Или высокая влюбленность, или низкий секс. Ты думаешь, эротика — это разделась голая и на улицу? Этим ли удивишь! Пальчик ноги мелькнул из-под края подола. Миллиметр между кожей и кожей. Мы так близко друг к другу, но все изогнемся, чтобы не коснуться! Я перевозбужден. Пойдем со мной скорей в кровать, стихи потом придумаем опять. Я зарифмую тебя так, что не пожалеешь!

За его спиной в проёме двери вышла из-за облака луна. Он смотрел расширяющимися глазами на руки Ефросиньи, которые засветились изнутри как фосфорные. Она пошевелила костями, он схватил ртом воздух, а руками — деньги с подоконника, и выбежал куда-то в ночь. Ефросинья потрогала ногой его след — он стремительно остывал. Книга про Зверегрызок снова стала кулинарной. В шкафу вместо дневного лица уже отражалось ночное выражение ее замечательного черепа, она поцеловала гладкую дверцу в рентгеновскую улыбку. Ничего не оставалось, кроме как закрыть глаза от удивления и начать спать.

Василиск

Ефросинья созерцала с закрытыми веками очертания пальцев своей замечательной ноги, потом открыла глаза и увидела, что нога не ее. Она опустила глаза и начала смотреть последовательно: лодыжки чужие, коленки не ее, бедра не ее, дальше она испугалась. В дверь громко постучали, на ступенях раздался грохот чего-то затаскиваемого, она взлетела на потолок, чтобы не смотреть дальше. Зашел человек с ее ногами. Они смотрели друг на друга, но непонятно было, как и кого полагается приветствовать в таких случаях. «На людей посмотреть, себя показать!» — наконец сказал он голосом, традиционным в этой местности по выходным. Он был одет как провинциальный осеменитель: шлем с рогами, мотоцикл, пиво. Сверху он был прекрасен той заскорузлой красотой деревенского самца, которая не действует почти ни на кого. Бесцветные глаза, выдвинутая челюсть, приклеенная к губе папироса, широченные плечи и тяжелые грязные руки. Ниже пояса всё у него было ефросиньино: платье с прожилками, узкие лодыжки, увешанные рыбьими костями и бусинками из человеческих глаз и вершина всего — замечательный мизинец ноги, уместный даже на великосветском приёме. Ефросинья с ужасом смотрела на свои ноги на нем, и они ей пока что не нравились. Она прыгнула с потолка, как ковбой в седло, в кожаные штаны и высокие ботинки, тоже схватилась за руль и пиво и стала наполовину похожа на гостя. Им наконец стало смешно: они узнали друг друга. Гость был ефросиньиным страхом. Чтобы ближе познакомиться, она предложила ему пошевелить ногами. Они потанцевали немножко, получалось неуклюже и несинхронно, как бег в мешках. Его тяжелые нош никак не хотели делать батман-тандю и уж тем более плие. Она мучилась с их неловкостью. Он на ее ногах прыгал куда-то вбок. Ему стыдно было быть таким слабым.

Они давно были друзьями, с тех пор как познакомились. Познакомились они только что. Страха звали Василиск, можно просто Вася. Им ничего не оставалось, кроме как бежать друг от друга или друг к другу. Они выбрали третье: идти рядом и смеяться, потому что иногда это более устрашающе. Они вышли на улицу, вокруг простиралась чужая деревня, обещавшая открыть свое название позже. Мотоциклом пришлось управлять вместе: Ефросинья давила на педаль, а страх выглядывал из-за ее головы и держал руль. Через некоторое время они привыкли, но мир выглядел очень кривым. Земля жила сбоку, небо умещалось в пригоршне, в детских садах продавали пиво, в магазинах был постоянный санитарный день. Мужики шевелили мозолистыми нечистыми пальцами, пытаясь выразить великое нечто, пространство было сморщено, жить было тесно и незачем. Строители шили дома, а директора нажимали кнопки в своих головах. Несколько местных жителей признавались друг другу в любви тихим матом. Было тепло и холодно. Символы выглядели непривычными, мир был слаб и дрожал, как после болезни, но устойчив, будто должен пребывать таким вечно.

Ефросинья спела Василиску частушку, которая сразу стала народной:

О Великое Ничто, Ниспошли ты мне пальто! О Великий Абсолют, Ты в бутылке очень лют.

Им не хотелось ни есть, ни умываться, они просто ехали по стенам домов. Когда они забрались в темный лес, то поехали по стволам. В лесу жила свирепая моль. Она съела медведя, и он проснулся от холода. Трясло и выкручивало. Ефросинья попыталась забыть свое имя и имя своего страха. От забывания ему стало холодно и захотелось немного салата, его руки стали чуть чище. На кладбище эллиптической формы они сошли с мотоцикла и спустились по ступенькам, хотя пришлось это делать наискось. Ступеньки вели в склеп, в котором покойники стояли боком. Ефросинья с трудом ориентировалась в сдвинутой реальности: делаешь жест влево — получается вверх, делаешь вверх — получается вправо.

Склеп

Покойники приветствовали их дружным молчанием. Один из них даже не улыбался. Они вели себя в соответствии с этикетом поведения в замкнутых помещениях. Было жизненно и смертельно одновременно. Ефросинья с Васей стояли на руках и думали о смерти, она представлялась чем-то вроде пространства без серых оттенков. На одном, черном, его конце находились коса и кувалда — символы надежды, на другом — праздничный наряд для личной смерти, белый флаг победы и квитанции за все годы трудового стажа. Всё должно быть погашено, чтобы нечего было вспомнить из прошлой жизни, иначе горько заплачешь. Сентиментальные покойники и так давно плакали. Им было до того грустно, что не хотелось жить. Они были одеты в лучшее из своей биографии. Один председатель колхоза всё время кичился своими добрыми делами, из которых настоящими были лишь спасение жука из молока и анонимное признание в любви. Зато у старушки, умершей от мармелада, было целое множество кормлений бродячих собак, непротивлений злу насилием, а также систематическое поливание цветов и почти безупречная память. Когда покойники поняли, что им даже не на кого обижаться, они еще больше опечалились. Им не хотелось, чтобы кто-то их видел плачущими, но что они могли сделать? Один из них непрерывно крестился, повторяя «ёбтвоюмать! ёбтвоюмать! ёбтвоюмать!», остальные окали местным говором. Самым странным было, что это тоже выглядело как доброе дело. Ефросинья с Васей подарили покойникам мотоцикл и пошли дальше, каждый запинаясь о свои ноги. Мир на боку было трудно принимать без критики. Неправильно, что самовары стоят на стенах, столы стоят на самоварах и чашки живут боком. Брать неудобно, ко рту подносить почти невозможно, а пить — облиться. Попробуйте повернуть экран компьютера: двигать мышью непривычно и невозможно.

Среднее Иго

Деревня стояла насмерть. Всё было на самом деле. На самом деле было уже поздно. Хлеб стоил 49 тигровых рубликов, молоко делалось из извести, молитвы не считались престижными. Следуя Дао, Ефросинья вовремя вспомнила о лавке ужасного смеха. Выглядело так, что им это поможет. В лавке продавались очки, поворачивающие мир. Очки были в наличии и стоили один обстриженный ноготь, только их линзы переворачивали не в ту сторону. Становилось понятно, что земля — это то, что над головой. Ориентироваться легче не стало. Они поулыбались с продавцом, но затем люто сцепились с ним и нанесли друг другу несколько смертельных укусов. Продавец по этому поводу прочитал стихотворение:

Я не ангел со вставной челюстью У меня есть привычки И тот, кто улыбается мне, улыбается сам себе

Ефросинья засмеялась от возмущения и подарила ему букет без единого цветка. Он был так отвратительно рад этому, что она ушла, ничего не купив.

На улице было кошмарно. Коровы жевали коробки из-под пива и чипсов. Ефросинья с Васей спрятались от дождя под коровьими животами, но побоялись пробовать молоко.

Собаки лаяли на нечеловеческом языке и всё время норовили что-нибудь съесть. Агрессивная плесень пожирала всё живое. Деревня называлась Среднее Иго. Больше она им не встречалась.

Салат

В эту же ночь во сне она сидела на кухне старого дома напротив человека с ее кастрюлей на голове. «Меня зовут Антроп. Я видел твою книгу. Я хочу быть ее героем. Съешь меня!» — проговорил он тихо и настойчиво, снимая с себя одежду, как шкуру с убоины. Вместе с одеждой снялись и возраст, и кастрюля — под ними оказались другие глаза и другое тело. Он снимал с себя облик за обликом, внешность за внешностью, пока не остался перед ней совсем голым, сверкая в полутьме худыми руками и острыми мальчишечьими плечами. Ефросинья смотрела на него словно на движущуюся картину. В замедленном времени он опустился перед ней на колени, взял столовый нож и пузырек с горчицей и начал обмазывать свои щеки, грудь, живот и ноги. Зачарованная зрелищем, она взяла соус чили и расцветила его желтую живопись оранжевым. Он стал похож на индейца в боевой раскраске. Ей показалось мало, и она обсыпала его укропом. Взглянув в прекрасные умоляющие глаза, положила его на спину и украсила ломтиками огурцов. Он оказался плоским, как бумага, и она легла сверху и сжевала его всего. Кастрюля осталась стоять на полу.

Новости

Она спала ровно пятьдесят лет и хорошо отдохнула. Снаружи прошла ночь, и показалось, что, наконец, ей ничего не снилось. Ефросинья вдохнула утро, прикинула время по круглому термометру, висящему на почетном месте между закрытием и открытием двери, и решила, что пора пообщаться с миром: сходить на рынок в платье из ржаных сухариков. Рынок гудел последними сплетнями о жизни телевизора. Стоимость подзорных труб неимоверно взлетела, карты таро остались в прежней цене, а карты мира и вовсе подешевели: говорили, близок его полный передел.

Влюбленные мужчины в компании жен и сыновей старательно отворачивали лица при прямой встрече, но посылали ей косвенные взгляды из-за углов ларьков и прилавков. Ефросинью поздравляли с днем ангела совсем незнакомые люди, один нищий подарил ей тень со своего правого плеча, две девочки-близняшки хором просили ее быть им крестной матерью, но их спешно уволокла в хлебный ряд родная мамаша.

Ефросинья купила несколько горячих булок и получила в подарок посылочный ящик с неизвестным содержимым. Мать одного из влюбленных мужчин помогла сторговать овощи и молочное. Хлеб дали в долг, хотя она об этом и не просила. Профессиональные воры, уважаемые всем рынком, украли у нес пряжку с пояса и кошелек, в котором была только мелочь и молитва «Царице моя преблагая», зато кто-то подбросил в корзинку с покупками непарные серьги — одну золотую с изумрудом, другую просто золотую.

Там же ее и настигла весть о том, что умер некий бродяга, носивший на голове кастрюлю, опознанную по инициалам — угловатой «Е», напоминающей ее походку всей округе. К бродягиным штанам изнутри ширинки был пришит собачий хвост.

Кастрюля не хотела сниматься с головы покойника, пришлось хоронить прямо в ней. Когда его несли на кладбище, на помощь созвали все три похоронные бригады, таким тяжким оказался мертвец. В руке у него были зажаты небольшие деньги, которых как раз хватило на дешевый гроб и водку землекопам. Она пошла в церковь подать записку за упокой Сиротки, но за свечным ящиком ее не приняли, так как такого имени не было в святцах. Пришлось просто поставить свечку за упокой безымянной души. Свечка вспыхнула сразу вся столбом пламени и прогорела за несколько секунд.

Заметки некоего Иеронима Инфаркта

В эротических снах видел только себя.

Боролся с абсурдом, осваивая его по букве.

В быту обходился воздухом, искал животное среди мебели.

Дышал ветром, родил своего дедушку.

Красился стремглав, обходился отверстием уха.

Хотел завести собачку, но попадались только жены.

Взял верх над своими хромосомами.

Распахал поле на части.

Прижал конечность не к тому сердцу.

Весил ничего.

Оскорбил зеленый горошек, объявив себя царем Горохом.

Накакал розочку.

Разбил сердце тарелки.

Называл себя лестничным червем и был изогнуг.

Если в слове встречалась буква «ж», произносил его как «жопа».

Плевался с балкона креветкой.

Икал птичками.

Разоблачил одежду перед своими шалостями.

Симпатизировал созвездиям.

Предвосхитил банан, опроверг теорему Пифагора, посинел от смущения.

Мечтал быть бякой и боролся с этим.

В отрочестве стеснялся коров.

Считал непристойным слово пудинг.

Защелкнул нос книжкой.

Перепуганная вода

В огороде под теплой тенью сарая стояла ванна с дождевыми каплями. Вода в ванной была перепугана — там совсем недавно почти сутки держали пойманную рыбу.

Ефросинья погрузила в воду руки, сердце забилось и стало скользким. Она глотнула из горсти и испугалась сама себя. Ей захотелось пожить в этой воде, чтобы успокоить ее. Она посмотрела на кошек с жалостью, погладила ногой кого дотянулась и предоставила их самим себе. Кошки немного обиделись, но отвлеклись на большую муху. В это время она старательно вообразила ванну озером, поставила на воду посылку с неизвестным содержимым, и та начала увеличиваться и отдаляться одновременно. Ефросинья встала на край ванны, которая выглядела озером. В его центре, очень далеко от берега, плавал плот с домиком в форме посылки. Она захотела умыться и ударилась о воду, которая была жесткой.

— Будь осторожна, там жесткая вода! — запоздало крикнул ангел, но она уже пошла по воде к плоту, всё уменьшаясь в размерах. Идти пришлось долго, шаги становились всё мельче, а волны всё больше, она взбиралась на них, как на дюны, и спускалась по мелким скользким склонам. Перед домиком вода стала мягкой и сырой, застывшее время начало ускоряться. Она быстро добежала до плота, промочив ноги на последних шагах, и запрыгнула на него. Сразу стало ясно, что здесь нет времени, но очень много жизни. В домике были стол с одной и той же едой, кровать, меняющая размер в зависимости от настроения, чистое белье и ни одного зеркала. Она сбросила старые волосы, отрезала себя от прошлого и поселилась на плоту, наблюдая сквозь свою тень, как внизу плавают рыбы. От тумана порой ныли зубы. Когда ей случалось наглотаться сырости и ветра, она ходила по плоту, рыгая холодом. Вместо новостей читала облака, в теплые дни грелась на солнце. Хорошо было с утра до вечера смотреть в озеро, как в книгу. Слишком засмотревшись на рыбу, она начинала понимать водяной мир изнутри.

Плот

У рыбы было восемь глаз и одна мать. Она с удовольствием глотала, но попадалась одна вода. Водой можно было дышать и умываться, в ней можно было быстро спать и медленно думать. Рыба хотела всего сущего и много мокрых насекомых. Рыба была холоднокровна, серебриста, быстра и обладала в воде меньшим весом, чем в воздухе. Рыба нуждалась в поддержке. Она была одинока и хотела выйти из игры. Одинока была и ее стая. Одинока была вся ее порода. Ее ловили альпинисты и намазывали на хлеб, потому что ее кровь полезна и из нее делают гамаки. Ее обижали все, кому не лень, а она этого даже не понимала. В воде всё было сложно, там существовала своя иерархия. Кто кого ел, тот о том и заботился и наоборот. Пищевые цепочки опутывали существ, и они уже не мечтали о свободе.

Ефросинья научилась чувствовать давление и направление мира, пользовалась эхолокацией и кидала в воду слепней и комаров, убитых на себе. Мальки гонялись за подачками, как дети за футбольным мячом. Она потеряла одежду, но не обросла чешуей, хотя на теле уже проросли пятнышки боковой линии.

Она спала на плоту, но снилась себе в воде. Шевелила жабрами и смеялась воздушным пузырем, понимая, что воробьи — это летающие мыши, а вороны — крысы. Кто же тогда голуби? Наверное, городские хомячки.

Рыбы

Предками людей, как известно, были рыбы.

Поэтому человеку очень трудно быть птицей.

Купание

Утро выдал ось теплым. Она заглянула в зеркало озера поправить прическу и вспомнила, что лысая. Из-под отражения смотрели заспанные рыбы. Она решила им не улыбаться, а только поставила палец на стеклянную воду и выпустила несколько кругов. Рыбам было лень прятаться, они поворачивались боками и смотрели на солнце сквозь линзу жидкости. Она, не слишком просыпаясь, соскользнула в воду, вскрикнула от бодрого холода и поплыла в задумчивом стеклянном мире, погрузив в него глаза и уши. Пришлось проснуться, так много яркого ощущало тело в побрякивающем гуле зеленых движений.

Внезапно она услышала человеческий голос и разучилась плавать, растерявшись, будто ее застали за недозволенным. Вода стала бессмысленной и опасной, она забила конечностями по мелководью и начала терять дыхание. Голос звучал всё громче, он звал ее по какому-то незнакомому имени, она враз замерзла и нахлебалась смерти. Когда ее схватили спасающие руки, она уже выбулькнула из себя половину кислорода и наелась водяного супа. Берег оказался совсем близко, а воды по колено.

Она стояла в своей ванне, кашляла лягушками и повторяла свое имя, чтобы не забыть от радости. Имя было «Ефросинья». Пока он отжимал ее, она хватала ртом воздух и не могла ничего рассмотреть. Когда рассмотрела, узнала его и вспомнила всё.

Слуга

Это был Белковый ангел, ее слуга для особых поручений, как он сам утверждал. В профиль он был как конь, а анфас — как человек. Иногда он звал себя Кентавр — человек-скотина, хоть не был ни тем, ни другим, ни третьим. Его история была закончена в самом начале, всё остальное — эпилог (как-нибудь потом).

Стремясь продолжить знакомство, он рассказал ей анекдот про беззубую собаку и открыл секрет, что давно убил свою родословную. Он в детстве старался стать как можно более незаметным, но переборщил и совсем исчез, в таком виде мог разгуливать голым. Был щепетилен в выборе носков, но в остальном оставался полным разгильдяем. Его ступни были быстрыми как время, он мог скакать сам на себе верхом. Он играл со своими ногами и переписывался с левой рукой. У него было три тени, и у каждой свое имя. Имена писались с большой буквы в середине. Он когда-то пытался спрятаться от Бога и не смог. В нем было слишком много крови для ангела. Поняв это, он однажды сделал себе искусственную грудь и пошел во все тяжкие, такие тяжкие, что не мог один их вынести. Тогда он решил искать себе помощницу и нашел ее непосредственно в своем доме. Ее звали Мебель. Это слово было мужского рода.

У ангела было три спины — передняя, задняя и внутренняя. По настроению он носил навыпуск то одну, то другую. Он был жив только при хорошем настроении и умывался строго кругообразно вокруг морды. Для скуки он сделал себе собаку из огня, она бегала за ним и ела поленья. Он ленился ее кормить, поэтому она изредка таскала соседские табуретки, подгрызала старые заборы и не отказывалась от подозрительных подачек прохожих. Порой тайком от хозяина она подбирала всякую гадость — пластмассу, резину, полиэтилен, отчего потом икала, дурно пахла и бывала наказана. Мебель побаивался собаки.

Всё это ангел выболтал ей, пока она обсыхала возле костерка, оказавшегося свернувшейся псиной. Чуть придя в себя, Ефросинья дала ей хрустящих сушеных листьев и деревянных обрезков. Собака зачавкала, затрещала, стала ярче от удовольствия, кошки пришли здороваться и очень удивились. Зачем было вытаскивать ее из ванны — ангел так и не объяснил, зато снова достал свой клетчатый глобус и сделал ход конем. Ефросинья пошла маленькой пешкой в виде девочки. Ничего не изменилось, она отрастила себе небольшие волосы, сходила в ларек за едой для кошек и прополола огород. С нарастающим беспокойством она смотрела на свои руки и чувствовала, как чего-то не хватает.

Нерезкий дом

Она вытерла ладони об себя и стала смотреть на лестницу своего дома.

Кирпичные ступеньки были чуть нерезкими, потом немного раздвинулись вширь и стали мраморными. Она не моргала и смотрела дальше. Мрамор потупился, потускнел и выщербился, покрылся красной ковровой дорожкой с синей полоской. Дорожка протерлась и исчезла.

На ее месте появились крашеные деревянные ступеньки, обрамленные перилами с пузатенькими столбиками. Перила расшатались, некоторые столбики заменились на простые деревяшки, доски рассохлись и поломались.

Ефросинья продолжала смотреть.

Деревянные ступени сменились на узкие железные, которые сначала шли пролетами, потом свернулись винтом.

Дом оброс коваными наличниками и скрипучим петухом-флюгером, крыша заострилась, окна прищурились с боков и молитвенно закруглились сверху.

Ефросинья вдохнула и выдохнула. Дом раздал соседям по кирпичу, окна расширились и заквадратились, лестница вынеслась на улицу, побежала по внешней стене сразу на второй этаж и обросла плющом. Она оставила пока так, поцеловала себя в запястье и пошла поливать внутренние цветы.

Внутренние цветы

Растениям тоже бывает одиноко и обидно. Надо давать им возможность поверить в себя. Ефросинья подарила цветку несколько красивых камешков и уважительно отозвалась о нем два раза подряд. Цветок не показал удовольствия, но стал как-то выше. Она содержала дома хищное растение — на всякий случай в клетке, но сегодня выпустила его ненадолго погулять. Потом станцевала танец остальным цветам в горшках, покормила тень и выразила почтение мебели.

Было пусто и на небе и на земле.

Она подумала, но потом и это прекратила.

Только бисерные минуты падали на шаги и без шапочного разбора улыбались на международной арене.

Где-то сверлили, с фотографий осыпалось серебро, а с рамок золото.

Камни были абсолютно счастливы, животные чуть меньше, но тоже хорошо. Люди были несчастны. «Чем больше разума, тем больше возможности устроить себе плохую жизнь. Ведь живые существа всемогущи», — прочитала она на обоях и очень удивилась. Улыбка была неаппетитной, дышать было тепло, но все равно хотелось чем-то согреться, хотя бы враньем. Она расправила постель и села думать о сне, влюбленно глядя на свое отражение в шкафу.

Манекены

Ефросинья смотрела на свое отражение в витрине магазина. У нее был прекрасный бритый череп и большие глаза без бровей, удивленно из-за этого открытые. Она посмотрела на свое поразительно ладное тело, напоминавшее заготовку для куклы. Заметила, что она голая, просочилась внутрь сквозь стекло и начала примерять разные вещи с манекенов. «Кофточки свисают так задумчиво, свободно, даже расслабленно. Между прочим, чужие кофточки — это всегда интересно», — думало ее альтер эго. Ее фигура оказалась даже лучше, чем у пластмассовых девушек и юношей. Когда она была голой, ничто не напоминало в ней человека. Когда одевалась — становилась девушкой, юношей, женщиной, личностью. Она играла с этим, надевая и снимая с себя человеческую форму. Замечательно — прикроешь тело тряпочкой — ах, эротика, я смущаюсь! Снимешь всё — и ты только болванка человека…

Возле витрины иногда останавливались прохожие, решали, что это новый вид рекламы, и уходили дальше, втянув головы в свои дела.

«Голые люди мне всё равно нравятся больше, чем одетые. Они гораздо правдивее и открытее, беззащитнее, что ли. Некоторые, конечно, выглядят как моллюски, выковырянные из раковин, но в основном это очень даже милые существа», — сказала себе Ефросинья и стала представлять прохожих голыми. Почтенные матроны с обвисшими до пупков грудями, юноши с непрерывно стоящими членами, начальники с напряженными спинами и бесформенными животами, из-под которых еле виднелись сморщенные отростки. Свободные как зверьки маленькие дети, которым не разрешают двигаться и интересоваться миром всласть, — их утаскивали от витрины силой. Девушки с маленькими чувствительными сосками и сведенными коленками. Жилистые деды, полные никому не нужной мощи. Вся улица состояла из людей, голых под одеждой.

Люди были красивы и безобразны одновременно, и Ефросинья задумалась о Боге, который всё это зачем-то создал.

Уроборос

Кино случилось между двумя и тремя часами.

Сегодня на ее руках были украшения из изящных теней и свернувшейся крови. Она увидела затянутый плющом по самую крышу дом и заснула внутрь него. В доме жил некий лис, кусавший свой хвост. Захотелось умыться и надеть какое-нибудь имя. Пришло только сочетание букв, но сразу забылось. Ефросинья долго вспоминала и наконец вытащила пафосное слово — Уроборос. Она когда-то назвала так кольцо из подравшейся с собою змеи. Мысль ходила по кругу, лис походил на гриб и обладал вековой мудростью.

Она решила поговорить с ним:

— Насколько сера дорога?

Лис промолчал в ответ, но что-то подумал.

— Почему дуб поднимается так высоко?

Лис разделился на три, посоветовался, собрался обратно и ответил:

— Почти черная.

Дальше разговор пошел очень быстро. Ефросинью интересовало всё.

— И куда они улетели?

— Чтобы быть стройным.

— Зачем ты всё съел?

— В Африку.

— Ты рисовал красиво или не очень?

— Чтобы лопнуть.

— Это правда, что у тебя талант?

— Я просто прыгал по краске.

— Какая там книга была?

— Потомки рассудят.

— А ты рассматривал карту Евразии?

— Я просто читал, а названия не помню.

— Дорога действительно забетонирована?

— Она похожа на животное с ушами и множеством лап.

— Что у меня течет из носа?

— Это всего лишь гипс.

— Птица летела в какую сторону?

— Ниагарский водопад.

— Когда парик велик, как на лошади кататься?

— Влево, у нее крылья кривые.

— И что из этого вышло?

— Надо на резиночку подвязывать.

— Из чего делали конфеты?

— Какое-то повидло.

— Какие есть перпендикуляры к одной прямой?

— Из детских улыбочек.

— Как часто ты икал?

— Короткие и длинные.

— А где находится середина пути?

— Путаешь, я чирикал.

— Кому ты подмигиваешь?

— На мостике между лево и право.

— Дерево разобрали на листья?

— Это не глаза, а пузырьки в луже.

— А почему у тебя изо рта каплет сироп?

— Это типографские листы!

— Отчего бывают белые пятнышки на животных?

— Там дырка в щеке.

— Как ты мог дотянуться до башни?

— Это письмена Бога.

— Зачем тебе фонарик?

— Удлинял руку магическим образом.

— Ты прочитал все глянцевые журналы?

— Чтоб светить себе в рот.

— Если слишком долго учиться математике, чем это кончается?

— Я читаю только содержание и список редколлегии.

— А ты обнимаешься очень больно?

— Бесконечность всё время удлиняется.

— Какое есть приличное слово на б?

— Если становлюсь корнем, тогда действительно крепко.

— Что лучше, бицепс или трицепс?

— Булочка.

— Жабы — это все царевны?

— Одинаково полезно и отжиматься, и подтягиваться.

— А ты любишь бешеных собак?

— Они красивые, только зеленые и плоские.

— Чем питаются насекомые?

— Я их нет, но они меня да.

— Какой приз дают за лоскутное одеяло?

— Историями без начала и конца.

— Какой был предыдущий вопрос?

— Иголка, нитки и куча обрезков.

— Почему у меня чувство, что всё наклоняется вправо?

— Сама вспоминай.

— Что значит пустая синева?

— Это у тебя после танцев.

— А небо наизнанку — это куда?

— Она то пустая, то густая.

— А сколько детей у твоей бабушки?

— До поворота и обратно.

— Почему алфавит начинается не с той буквы?

— У нее детей не было, сразу пошли внуки.

— Зачем тебе третья нога?

— Так принято в индейском языке.

— Почему у тебя столько слов?

— Чтобы носить туфли на двух шпильках.

— Зачем мужчины ходят парочками и целуются?

— Потому что я — энциклопедия.

— А бывают веснушки на попе?

— Им нравится, что все оглядываются.

— А шоколад навыпуск бывает?

— Только у рыжих.

— А мы не потеряемся?

— Если расплавить в кармане.

— А ты когда-нибудь был в большом-пребольшом магазине?

— Куда идти, везде север!

— А бывает, что так и сяк наперекосяк?

— Да, стоял в витрине.

— Почему поезд ухает?

— Бывает во французской польке.

— Ты знаешь много языков?

— Потому что устал.

— У тебя хороший почерк?

— Только один, и тот говяжий.

— А ты шагаешь по три или по пять?

— Как живые насекомые на одной ниточке.

— Почему почта белая?

— Это просто эхо так цокает.

— Где у тебя смех?

— Белый только фон, а буквы синие.

— Что такое белый цвет?

— В мешочке, три рубля стоит.

— Что ты делаешь, когда теряешь равновесие?

— Ну, например, снег, молоко, сахар на блюдечке.

— Может, ты еще и читать не умеешь?

— Сопровождаю движения тихим стоном.

— Ты фантиками в детстве кидался?

— Зато я хорошо считаю.

— Кто рисует узоры на шинах машин?

— Нет, я манную кашу на соседа перевернул.

— Почему небо фиолетовое?

— Наверное, это автомобильные ангелы.

— Почему священники ходят в юбках?

— Просто мы на Марсе, деточка!

— Для кого продают собачьи радости?

— Да нет, это женщина с бородой.

— Зачем впереди решетки?

— Для людей, которые думают, что они животные.

— Как ты это объяснишь?

— Мы с тобой в тюрьме.

— А почему в ушах так извилисто?

— Это необъяснимо.

— Я сейчас боюсь чего-нибудь?

— Чтобы звукам было где заблудиться.

— Что покупали детям для забавы в восемнадцатом веке?

— Черного дивана.

— А что ты мне рассказываешь?

— Живых негров.

— Сколько цветов в светофоре?

— Всего лишь дурацкие сказки.

— А ты купил сосиску со скидкой?

— Штук тридцать пять.

— Где ты лошадь держишь?

— Я подарил ее прохожей собаке.

— Когда ты в последний раз спичечный коробок видел?

— Во рту в виде котлеты.

— Чем отличается друг от приятеля?

— Да я не курю.

— А лисы молодеют?

— Один нарисованный, другого нет.

— Зачем у тебя две талии?

— Они и не стареют.

— Что значит 99?

— Верхняя для рубашки, нижняя для штанов.

— Какова отражающая способность лужи?

— 66 наоборот.

— А мел в воде разводят?

— Приблизительно в половину конфеты.

— А брить надо с виска, затылка или с носа?

— Лучше в киселе.

— Ты хорошо гнешься?

— Как скажет цирюльник, так и будет.

— А какую песню поют капитаны?

— Приблизительно как шлагбаум.

— Интегралы продаются в булочной?

— Про елочку.

— Псу под хвост — это куда?

— Нет, там только пирожные.

— А квас лучше в банках или бутылках?

— В белый свет как в копеечку.

— Это правда, что ты покойник?

— В желудке.

— Все лисы бешеные?

— Кто тебе сказал эту глупость?

— Давно ты хранишь старые платья?

— Мой дедушка совсем не такой.

— А разрез на юбке с какого места полагается делать?

— С тех пор, как был женщиной.

— А что такое летать как пчелка?

— От пупка и до серьги.

— А трещину на асфальте перепрыгивать — хорошая примета?

— Туда-сюда и с мёдом.

— Какой у тебя получился ответ на задачу?

— Всё зависит от солнцеворота.

— Сколько циферок можешь хранить в кошельке?

— Полтора землекопа.

— Зачем ты машешь маленьким хвостиком?

— Что не высыплется, то мое.

— Почему ты не ешь грибы?

— Чтобы рос быстрее.

— Кто все эти люди?

— Я им обещал.

Ефросинья больше ничего не спросила, но лис добавил напоследок просто так:

— Мы не люди, и даже не стремимся.

Он ловко показался очень довольным и красиво убежал в плюшевый лес. Ефросинья осталась одна и почему-то решила никогда больше не есть лисички. И сразу очень их захотелось. «Иногда ужасно хочется погрустить, но не о чем. Жаловаться не на что, а главное, некому. Так много накопилось слез — таких, которые не замечаешь, но таскаешь за собой. Мой плач перекипает внутри, душит меня исподволь и не поддается выходу. Я его скрываю сама от себя, в нем стыдно признаться», — подумалось ей вдруг. Потная от удивления, Ефросинья перевернула кровать на другой бок и отчего-то затосковала. Чувство, что ей не хватает чего-то важного, переполнило оба глаза. Ей снилось, что она отчаянно бьет кого-то по лицу и сама плачет.

Море

Утром Ефросинья встала совсем спокойно. Накинула первое попавшееся платье из сахарной бумаги и, не завтракая, вышла из дома. Ее уже не удивляло, что у кошек снова поменялись местами уши, пятна на их мордочках зеркальны вчерашним, а соседский дом стоит слева, а не справа. Она шла, босая и прекрасная, кошки плакали, но не двигались следом. Открытая дверь хлопала на ветру, крыша шевелилась, окна дрожали, крыльцо ворочалось. Она не оглянулась, потому что видела спиной. На спине сквозь платье выступили слезы, но глаза оставались неподвижными и сухими. Она смотрела вдаль, хотя шагала здесь. Вслед за деревней начался лес, за ним поле, за ним скалы, дальше песок и море. Здесь никогда раньше не было моря. Она села на узком пляжике и стала плакать. Из глаз посыпался песок. Платье частично растаяло от солнца, ключицами и лопатками любовался летящий в небе ящер, капли пота всплывали вверх стеклянными пузырьками. Из приливной волны выбежал водяной пёс, налетел на нее с неуклюжими и бурными ласками, убежал обратно, вновь прибежал, пихаясь искристыми лапами и боками. Ефросинья, хохоча, отбивалась, старательно забывая свою прежнюю жизнь и песчаные слезы. Она сняла платье, разложила на камушках и не хотела умирать. Пёс прилег и заснул рядом, положа морду на лапы, потом вывернулся во сне кверху пузом, постепенно просачиваясь в песок, и утек, оставив мокрое пятно.

Следы

Она тоже совсем было заснула, когда вдруг услышала мужские шаги по песку. С трудом подняв сонную голову, Ефросинья оглянулась вокруг, но увидела не человека, а лишь цепочку приближающихся следов. Мужские ступни одна за одной впечатывались в песок рядом с ее собственными. Движение напоминало эротический танец, попадая точно изгиб в изгиб, выпуклость в вогнутость, соединяясь в силуэтах то бабочки, то инь-яна. Иногда следы разворачивались, чтобы встретиться пальцами с отпечатанными пальцами ее ног, порой ее узкая ступня обхватывалась двумя сильными мужскими.

За следами зигзагами перебегал бурунчик взветренного песка в форме собаки — он то кружил между скалами и тыкался в кусты, то просачивался сквозь сухие былинки как сквозь забор, то рассыпался и ненадолго исчезал. Звук шагов прекратился, а следы продолжали двигаться. Она ожидала, каким окажется голос невидимого путника, но гость молчал, не было даже дыхания. Песчаный пёс, добежавший на секунду позже следов, ткнулся вихревым носом в пах Ефросинье, потом жадно бросился исследовать следы утекшего водяного собрата, затем пописал на них песком.

Агасфер

— Здравствуй, любимая! Меня зовут Агасфер, — голос пришел отдельно в виде колеблющегося эха вперемежку со взболтанным дыханием, а через некоторое время притащилась и одежда. Сам человек, видимо, был где-то еще совсем далеко.

«Почему это — любимая?» — подумала Ефросинья, а вслух сказала:

— А что ест ваша собака?

— Это не собака, моя девочка. Мы мальчик, самец. А вот и костюмчик.

Одежда и обувь этого человека жили отдельной жизнью. Пуговицы подмигивали и поворачивались туда-сюда, норовя перетереть нитку и оборваться (но оторванные продолжали следовать за костюмом, звякая по камушкам). Рукава поколыхивались в неподвижном воздухе, шнурки между правым и левым ботинками стремились связаться. Карманы дышали, хватая пыль и воздух.

— «Любимой» я назвал тебя потому, что на фоне моей ненависти к себе любое простое чувство выглядит любовью. А пёс питается тем же, чем и любое существо в этом мире — Божьей милостью. Мне очень надоело жить на этом свете, самоубийство невежливо по отношению к Создателю, а к естественной смерти путь мне заказан. Может, позволишь мне попробовать убить тебя? Это очень заманчиво — стать бессмертной, правда ведь? А я наконец попаду в небытие и немного отдохну. Я благородный человек, я не могу убить тебя без твоего согласия, но ты подумай, пожалуйста! Если захочешь уйти — ты всегда сможешь убить кого-то еще. А может, ты найдешь способ быть убитой и тогда станешь кем угодно! Я стар, и моя фантазия становится всё слабее, вполне возможно, что я не вижу какого-то очевидного выхода…

Ефросинья, пораженная предложением, резко оглянулась и увидела совершенно голого чернокожего юношу, беззвучно идущего след в след по давешней цепочке в песке. Его прекрасная улыбка никак не вязалась с речью, которую она только что услышала.

Его босые ноги ласкали женские следы, и она почувствовала, что внутри крестца начинает пузыриться горячий ветерок, словно втягиваясь в откупоренный сосуд.

— Каждая ночь любви делает тебя старее. Если хочешь оставаться вечно молодой, будь девственницей, — говорил собеседник, но она видела, что губы произносят: «Здравствуй, любимая, меня зовут Агасфер».

— Но я хочу сначала узнать — что это такое, ночь любви, о чем папа мне рассказывал! — выдохнула Ефросинья, неотрывно глядя, как колеблется в горячем воздухе лицо собеседника. Реальность запотевала на выдохе и высыхала на вдохе.

— Только один раз попробуешь — захочется еще и еще. И плата старостью покажется ерундой по сравнению с силой желания.

Она сжала кулачки, пряча в них большие пальцы, словно поджатые хвостики. Глаза стали большими и влажными, как у животного.

— Самый лучший способ поймать женщину — это самому попасться ей, — прошептал Агасфер, пока его губы шевелились словами: «Это не собака, моя девочка».

Муравьи

Они лежали голыми на ночной траве, не касаясь друг друга ни одной точкой. Ее сахарное платье светилось, как сумеречный цветок, разметавшись на высоких былинках Его пиджак раскинул рукава совсем рядом и при шевелениях ветра тянулся к платью. Подол отвечал взаимностью. Вещи хотели смешаться в один букет, но тоже не соприкасались ни единой ниткой. Они не могли не подчиняться хозяевам. Сквозь пуговицы начала прорастать трава, пошел и перестал дождь, в небе раскрылись дырки звезд, кроты ворочались под землей, тихо пыхтя. Она почувствовала, что ее губы срослись, а глаза видят сквозь веки. Внутри черепа светилась карта звездного неба, точная копия внутренней стороны небесной сферы. Прямые между звездами и их отражениями сходились на корне языка, отпечатывая буквы неизвестной на земле речи.

По их телам ползли муравьи. Они шли по ней, потом по нему, а возвращались обратно по нему, потом по ней. Двое, не соприкасавшиеся ни одной точкой, соединялись через тропки муравьев. Ее кости светились, ночные мотыльки прилетали поинтересоваться. Из леса вышла кошка, обошла их по периметру, задевая влажным носом и щекотным хвостом, задержалась, мелко обнюхивая одежду, и свернулась вылизываться у соседнего камушка. На фоне сна она услышала: «Ты хочешь любви, а я — смерти. Это не одно и то же». Голос превратился в водяной фонтан, и она не стала просыпать себя.

Когда настало утро, Ефросинья спала, высоко подтянув ногу и вытянув носки, словно танцуя. Тишина шипела, как яичница на сковородке. На животе у нее мурчала теплая кошка. Агасфера не было на расстоянии невытянутой руки. Закрыв глаза, она увидела, что час назад следы пошли дальше, потом двинулся костюм, потом голое идеально сложенное черное тело и напоследок голос:

— Люди плачут не о других, а о себе. Не об умершем, а о том, как им будет без него. Или о том, что они тоже когда-то будут мертвы. Ты тоже умрешь, и еще долго после смерти будешь чувствовать боль. Потом, встретив свою могилку, будешь праздновать смерть. О, счастливая доля! Как я завидую тебе, любимая, ты умеешь умирать…

Борщ

Она скинула кошку и взяла оставшуюся от Агасфера круглую вещь. Та была тяжелой, переливалась внутри и оказалась знакомой кастрюлей с угловатым инициалом «Е» на боку, завернутой в старое Ефросиньино платье из любовных писем. Платье пришлось очень кстати — сахарную бумагу за ночь почти совсем съели муравьи, она спала голая. Из писем вывалилась ложка, в кастрюле плескался чуть остывший борщ. Ефросинья не стала ломать голову над появлением в скалах этих нужных вещей, а уселась за камнем как за столом.

Кошка топталась на коленях, норовя засунуть хвост в борщ, Ефросинья ела его пополам со слезами.

«Мне больше неинтересно говорить, — мысленно пожаловалась она кошке, пресекая ладонью очередной заход загривком к ней, хвостом к борщу. — Я буду художественно молчать. Хоровое молчание пальцев ног будет не тем, чем молчание плеч. Позвонки будут молчать как дырочки в дудочке. Кожа будет молчать как мембрана барабана. Мир не дал мне любви — вот о чем будет мое беззвучие. Я хочу любить, но не знаю, как. Во сне со мной рядом лежал мужчина, и я не знала, чем к нему прикоснуться. После этого сна я стала ненаписанной музыкой, я сижу как она, ем как она, я — молчу как она, я — живой упрек! Бог создал меня, идеальный инструмент — и сам не играет на мне! А я настроена как оркестр под занесенной палочкой дирижера! Пауза — пространство, в котором я живу, это моя стеклянная клетка, я разеваю в ней рот, как немая кричащая рыбка. В моей жизни есть граница от сих и до сих, я означена прочерком в такте, меня нет! В моем беззвучии есть крещендо и диминуэндо, но кроме подъемов и спусков — еще и прыжки вбок, петли и лабиринты. Я буду плакать и рисовать в песке силуэты прекрасных животных. Я пойду по тишине, как по нити, приводящей в пространства и времена!»

Кошка боднула ее руку широким рыжим лбом и обмакнула-таки хвост в кастрюлю. Чайка пролетела совсем низко, ударив в висок волной воздуха. «Мне даже не с кем поделиться борщом!» — всхлипнула Ефросинья и задумалась. Ее мир был полон влюбленными мужчинами, но никто из них не был ей нужен. Кажется, она звала кого-то, кто был не здесь и существовал не в этом пространстве. Как материализовать его, представить в дыхании, движении, прикосновении — это зависело от ее желания. Если оно будет достаточно сильным, то очень скоро он придет и будет лучше придуманного — потому что живым, интереснее — потому что настоящим. Но тогда мечта войдет в него и растворится в нем. Не станет образа, а будет реальность — любовь с живым человеком.

— Хорошо, я выполню твою горячую просьбу, — вдруг сказала она себе твердым голосом Бога, — ты и сама не успеешь опомниться.

Она удивилась себе, в последний раз посмотрела в глаза кошке и пошла по следам Агасфера. За поворотом следы внезапно кончились. На дороге стояли сапога — как будто их хозяин шел-шел и вознесся ввысь. Она засмеялась не своим голосом и побежала мимо. Вокруг появился грохот города, смешанный с шумом первых капель ливня.

Резко потемнело и хлынуло, где-то за поворотом нарастала дорога, по ней с бешеной скоростью проносились редкие машины.

Савватий

В детстве Савватий любил сладкое смешивать с соленым, боялся, что его украдет бабайка, верил всему, что говорили по телевизору, и каждому прохожему из вежливости говорил сразу «здравствуйте-досвидания». Он был маленьким и плакал впрок. Он тайно верил, что в библиотеке живет Ленин, любил расправлять конфетные фантики и складывать в башенку, молчал не туда и стыдился поролона. «Кушать, спать и гулять — три моих любимых счастья», — это была первая умная мысль, к которой он пришел после долгих раздумий. Из летнего детского лагеря он писал маме письма: «Здравствуй, дорогая мама! Здесь очень хорошо, у меня всё в порядке. Пожалуйста, забери меня отсюда!»

Когда он подрос, то научился читать книги из-за чужого плеча, ковырять ногтем в своем темени дырку и надевать трусы наизнанку, чтоб его стручок не сглазили. Сверстники часто били его, а девчонки фыркали, глядя на его тонкие немужские руки. Достигнув совершеннолетия, Савватий почувствовал, что больше всего на свете хочет быть сильным, и отправился в обучение к мастеру боя, о котором прослышал от одного странствующего нищего с зелеными листьями за пазухой. Он старательно записал себе на руку имя, приблизительный адрес, собрал сумку с парой штанов и мамиными сырниками и двинулся — сначала поездом, потом автобусом, потом пешком. Мастер оказался щуплым стариком с лучистыми глазами и длинной седой косой. Из-за загорелой кожи и белых волос его облик имел общее с фотографическим негативом. Он жил один с пожилым мелким псом в избушке на отшибе деревни и большую часть жизни смотрел на речку. К нему не ходили в гости соседи, только изредка привозили переломанных, упавших с крыши или попавших спьяну под сенокосилку жителей деревни, которых он обмазывал толстым слоем сала и медленно собирал обратно голыми руками. Вместо испытания силы и ловкости он просто попросил Савватия помыть старое, огромное, невероятно грязное корыто на заднем дворе. Прежние соискатели ученичества смотрели на корыто с омерзением и сразу уходили, крутя пальцем у виска. Савватий взял тупой нож и пошел скрести корыто на бережок ручья. Через три дня работы он пришел со стертыми до крови костяшками пальцев и предъявил старикану корыто, в котором, увы, получились дырки. Учитель расхохотался над его глуповатым лицом, выкинул корыто на помойку и взял Савватия в ученики.

Ученичество

Для начала он дал ему палку в руки и велел стучать по луже так, чтобы получалось как можно больше брызг. Когда лужа расплескивалась вся, Савватию следовало натаскать недрами новой воды из реки и продолжать. Это задание оказалось надолго: в этом, как выяснилось, и состояло обучение, день за днем, месяц за месяцем.

На какой-то из дней занятий он начал отчаянно жалеть себя. Он вспомнил, как долго упрашивал родителей купить ему клюшку. Как ему казалось, что с покупкой переменится жизнь, и мальчишки, заносчиво гоняющие шайбу во дворе, примут его в свою компанию. И как, наконец, ему купили эту клюшку и он, замотанный крест-накрест в свалявшуюся пуховую шаль поверх шубы, в коньках не по размеру, в варежках на резинке, проковылял во двор. Стояли прозрачные сумерки, дул невкусный ветер, двор был пуст и беспризорен. Он стоял одиноко посреди двора с несчастной клюшкой в руках, слезы лились по щекам в рот, а мимо спешили по своим делам редкие озабоченные чем-то своим прохожие. Сейчас, уже взрослый, он лупил по луже и плакал едкими сухими слезами, а горло перекрутило спазмом детской безысходной тоски.

Он вспоминал, как мама насильно выгоняла его во двор гулять, где над его неестественно-белой кроличьей шапкой издевались пацаны. Как он украл в магазине конфеты и потом не смог их съесть, а выкинул в унитаз. Унитаз засорился, пришлось вызывать сантехника, и все узнали о его позоре. Как он глупо стоял под дверями подъезда одной девочки, всегда ходившей в мини-юбке, а она прошла, держа под руку другого, и даже не заметила его, спешно отступившего в кусты. Он тихо и сипло выл, кашляя обидами, которые случились десять-пятнадцать лет назад. Он ненавидел эту лужу, в которой отражалось бесчувственное небо, созерцавшее его стыд и одиночество. Через неделю ему стало легче, память о прошлом побледнела и превратилась в подобие устаревшей черно-белой фотографии.

Через месяц у него открылся слух — он начал слышать течение жидкостей внутри теплокровных тушек птиц и собак, глотательные движения мышей среди поля и колебания пыли под крадущейся кошкой.

Еще через некоторое время открылся нюх. Он начал ощущать запахи мыслей людей и дни женских циклов проходивших вдалеке девушек.

Старикан посмотрел на него голубыми глазами и добавил новое задание — вытащить голыми пальцами деревянный клин, плотно забитый в огромный дворовой пень. Провозившись неделю и сбив руки до крови, он почти расшатал проклятую деревяшку, но тут пришел старик, улыбнулся и заколотил ее ладонью поглубже. Парой месяцев позже он уже мог пальцами вынимать гвозди из строений и забивать их голой рукой в новое место.

Стол

Прошел ровно год, и Савватий поехал проведать своих в город. Родной дом показался маленьким, старым и темным. Савватий сгорал от стыда, что так бездарно провел время в ученичестве. Ни о чем не подозревающая мать, смахивая слезу счастья, усадила его на отцовское место за дубовый стол, раньше казавшийся огромным, а теперь ставший просто столом. Отец торжественно уселся рядом, соседи и родственники сбежались в гости — посмотреть на будущего воина. Он доел тарелку щей с мясом, от которого совсем отвык, и лишь тогда неотрывно глядевшая на его изменившееся лицо мать решилась спросить: «Ну как, сынок, чему ты научился за год?» До смерти боявшийся этого вопроса сын покраснел, побледнел и тихо крикнул: «Да ничему!» — стукнув ладонью по столу. Некоторое время он с удивлением смотрел то на свою руку, то перед собой. Дубовый стол разлетелся в щепки, тарелка лежала целая посередине обломков. По городу разнесся слух, что Савватий стал замечательным силачом.

Вавилонская башня

Раньше земля была маленькая, и всё было рядом. У женщин тоже были члены, только росли они вовнутрь. В те времена даже говно было экологически чистым, но, к сожалению, не сохранилось. Уникальное было всюду, а вот обыкновенного — не сыщешь. Когда люди решили поделить землю на шесть частей, то самую большую часть выделили себе, а всё остальное сохранили под грифом «совершенно секретно». Совсем недавно и время было другим. Потом оно изменилось и стало давно.

Люди сделали богов сразу после того, как боги сделали людей. Остального материала хватило на мир.

Небо было рядом с землей, и люди запросто ходили туда в гости. Надо было лишь залезть на горизонт. Кое-где он прилегал прямо к земле, кое-где висели специальные веревочные лестницы. Об одной из них сложена игра — Лестница Якоба. Ее полагается сплести из веревочки и показывать детям. Якобом, а также Яковом и Иаковом звали одного из персонажей Библии, книги, сочиненной им самим вскоре после Великого Раздора. Книга была о том, что однажды небо и земля поссорились и разбежались, да так быстро, что некоторые люди не успели вернуться на землю, а боги — на небо. Богам было тесно на земле, а людям пусто на небе. Пришлось и тем и другим учиться жить по местным правилам.

Люди начали строить Вавилонскую башню, начиная с неба, надеясь таким образом попасть домой. Индейцы резали на куски сновидения и передавали веревочной морзянкой узкоглазым антиподам. Когда башня была почти достроена, она рухнула с неба вниз, и никто не успел ее поймать. Главного Бога в это время не было дома (она вообще-то негритянка), а когда она вернулась, то сделала вид, что разгневалась. Но потом прибрала осколки башни все до одного. Этот случай известен как история о Тунгусском метеорите.

Текущие события из жизни некоего Иеронима Инфаркта

Красил губы собственной плесенью.

Не мог жить ни на чем, приходилось намазывать себя на сыр.

В наказание пообедал.

В назидание поужинал.

Одевался понапрасну.

Купил диван в форме спящего кота.

Вышел из морозь.

Прошел дождем и легализовал насморки.

На внутренней стороне очков нарисовал свой отдельный мир.

Улыбался в рассрочку и натощак.

Невзирал.

Зашнуровал носки и пообедал с покойной матушкой.

Бесстыдно копался в экваторе.

Прочитал себя в журнале.

Запараллелился с синусоидой, признался папе в маме.

Собирался помассировать прыщи.

Измывался над бутербродом.

Запил шампунь дорожным знаком.

Обналичил Канта.

Купил безрукавку специально для Венеры Милосской.

Нашел и возродил в себе котлету.

Обещал быть нежно-фиолетовым.

Жил без поноса целую пятилетку.

Обнаружил в себе склонность к одиозности.

Поставил кровать на попа и позвал попадью.

Ушел в прерии выращивать макароны, а на трусах вышил запятую, чтобы не подозревали.

Разлил воскресные трупы по бутылкам и продал мазохистам за большие ботинки.

Получил в подарок бутафорский каравай с поддельной солью.

В качестве оберега использовал автобус.

Написал книгу на рисовом зернышке и потом долго искал сволочь, которая его съела.

Переплюнул собственную бабушку, которая вообще не плевалась.

Одевал домашнего дракона в попонку из негорючего материала.

Зашел в магазин «в щи — фрукты» и в результате сварил сладкий суп и соленый компот.

Во сне постукивал по подушке, вспоминая о тамбурине.

Сделал татуировку на новом ремне.

Раскрасил платье косметикой.

Улыбнулся не туда: фотоаппарат был с другой стороны.

Кокетливо скончался.

Бампер

Она выскочила под дождь на дорогу. Удар машины не почувствовала. На несколько секунд потеряла дыхание, рассматривая мокрую дорожную пыль и нависший бампер. Затем обнаружила себя на месте водителя. Ей было около тридцати, она горячо любила мужа. У нее была собака Барбацуца, красивое имя Аврора и редкая профессия — танцовщица.

Некоторое время она посидела за рулем, вспоминая свою новую жизнь, потом вышла из машины посмотреть на себя. Левая половина лица Ефросиньи была всмятку, правая же оставалась спокойна и прекрасна. Она подняла себя на руки и посадила на переднее сиденье, красивой половиной лица наружу. Немного подумав, нащупала рычаги управления, не совсем понимая, что и зачем нажимает, предоставила телу соображать самому. Развернулась и поехала но проселочной дороге в свой старый дом. Дождь лил, кошки высыпали навстречу в некотором недоумении. Она внесла тело вовнутрь и положила посреди горницы. Зажгла лампады, налив в них доверху масла, за ночь прочитала от начала до конца вслух псалтирь Давида и ушла утром, приказав кошкам «брысь!». Из прежних вещей взяла только нательный крестик. «Крестик — это бирочка, по которой Бог определяет, кто из людей принадлежит ему», — объяснила она себе. Зрение было черно-белым, дождь перестал, она вышла в утреннее солнце, пошатываясь от усталости. В кармане смешно закукарекал мобильный телефон — это муж назначал ей свидание. Ах да, начался четверг. Но сильнее любви хотелось спать, пришлось сказать одно слово: «Вечером!» — и отключить.

С ощущением, будто вернулась после долгого отсутствия, она приехала в Аврорин дом, который тактильно уже представляла себе до мелочей. Постучала по стенке, укрепляя ее реальность, задернула плотные шторы, съела чужое яблоко, легла на стол, укрывшись широкой и длинной юбкой, которую подробнее не рассмотрела в полутьме, и проспала, сколько могла. Было приятно быть умирающей и при этом рождаться. Рано вечером она поднялась на чужие ноги и, как прилежная ученица, принялась привыкать к телу. Оно было длинновато, узко в плечах и немного жало за ушами. Ефросинья стукалась о притолоку и спотыкалась о разные предметы, запоминая свое красивое имя. Переговариваясь со своими ногами, она заново училась заходить в двери. Юбка оказалась в красных розах и предназначена была для танца фламенко. Она надела ее наизнанку.

В старом доме за три последующих дня исчезла прежняя Ефросинья. Ее тело понемногу испарилось, оставшиеся косточки светились всё слабей, затем стали угольками. Кошки разбежались, но недалеко. Они думали, как теперь быть. Некоторые стали растениями и предметами мебели, другие забрались в землю и там окуклились. Часть вернулась в мир и стала просто кошками.

Ефросиньины сыновья стали просто детьми, перестали пахнуть настроением и звенеть колокольчиками, а влюбленные мужчины в одночасье позабыли, что она существовала. Лишь иногда все они вздрагивали от холода с жаром, вспоминая что-то несуществующее.

Нынешняя Аврора была равнодушна к детям и кошкам, хотя любила собак — в лице, вернее, морде Барбацуцы.

Зато она не была уже девственницей. По четвергам они встречались с мужем, ели из одной тарелки и спали в одной постели. Мужа звали Сила.

Возле ее дверей

Возле ее дверей он всегда некоторое время стоял, не решаясь позвонить. Каждый раз он не знал, что на этот раз ждет там — она постоянно вела себя по-разному. Иногда она встречала его голой, раздевала его тоже, и они пили чай с лимоном и медом, распахнув окна в сумерки. Иногда она привечала его пощечиной. В такие дни она с ним не разговаривала, сразу вела в постель и привязывала его руки чулками к батарее. Иногда ее вообще не было дома, и он жил до утра один.

В остальное время они совсем не общались. Иногда они встречались в гостях, где вели себя как едва знакомые. Порой ходили вместе в кино. Они не могли жить друг без друга.

Чеверговое свидание

Когда в дверях раздался звонок мужа, она уже наизусть знала его лицо и тело, и всё же ей стало не по себе. Она подошла ко входу, медленно отщелкнула замок, и дверь распахнулась.

Окруженный вьющимися бабочками, муж робко переступил через порог. Она приподняла его лицо ладонями, взгляд охватил его целиком, со всеми запятыми, до каждого волоска. Ей стало ясно, что она давно и безумно любит эту бледную тонкую кожу и светлые глаза, это худое длинное тело и тонкой выделки ступни и кисти.

Она не сказала ни слова. Он был готов к этому. Он вообще ко всему был готов. Через бесконечную секунду до нее дошло, что вокруг мечется и прыгает второе любимое существо — Барбацуца, которая жила по неделе то у одного, то у другого. В эту неделю настала ее очередь гулять и кормить их общую собаку. Они вышли вместе из дома и смотрели, как радуется миру животное. Периодически собака налетала на них и тыкалась в руки и колени мокрым носом, задевала многочисленными мягкими частями тела и убегала опять. Они чувствовали, что готовы плакать от счастья. Она посмотрела ему в глаза, и между ними открылась горячая пустота. По лестнице они поднимались долго, как будто в небо. Она видела каждую ступеньку, словно шла по лицам. Шаги звенели как ноты, сердце отмечало такты, кровь шелестела в венах, в ушах бесшумно кричал закат. Они прошли насквозь через дверь, как будто ее не было, поужинали одной ложкой из принесенной им банки с винегретом и дальше только сидели с половинкой бокала вина и одними глазами на двоих. Собака дышала рядом и участвовала в тишине, глядя в сумерки широко раскрытыми зрачками.

Она стянула с него одежду выворачивая и оставляя на запястьях рукава, а на щиколотках штанины. Он лежал перед ней, голый и спеленутый одеждой одновременно. Она смотрела, не прикасаясь. Когда настала полночь, часы на стене сломались и перестали тикать, они улеглись на юбке из роз под одним одеялом и лежали, не двигаясь, всю ночь до утра. Это было трудно, неудобно и прекрасно.

Утро

Утром он погулял с собакой и ушел, она не пошевелилась. На ее щеках горел болезненный румянец. Итак, в эту ночь Ефросинья встретила первую в жизни любовь — своего мужа. Она долго лежала, вспоминая его кожу, потом задумалась о том, как же его зовут, и не смогла вспомнить, потом стала вспоминать, как теперь зовут ее саму, тоже не выяснила, потом услышала, как затикали вставшие с вечера ходики, вскочила и бросилась к телефону. Нужно было срочно ехать на класс, потом на интервью, потом на репетицию, а сначала звонить директору, чтобы узнать подробности. Она включила телефоны, и они зачирикали сразу все. Она решительно надела на себя новое имя и засуетилась уже Авророй.

Небожена

Мою мать звали Небожена, она считалась гулящей женщиной, так как в свои восемнадцать любила сразу нескольких. Но ее любил только один — маленький и невзрачный мужчина по имени Йохан, так и оставшийся девственником до старости.

Однажды некая женщина, с которой ее муж перестал спать, решила извести мою мать. Небожена была тут совершенно ни при чем — она даже не особенно помнила ушастого и веснушчатого громилу, который однажды грубовато заигрывал с ней, зайдя по какому-то сенокосному делу. Но та женщина задалась целью найти виноватых в том, что у нее плохая фигура и злое лицо, что она дурно готовит и неприятно пахнет. Такой виноватой она выбрала мать, когда та еще не была моей матерью. Она собрала всё, что слышала и умела: все тихие проклятия, которые сильнее громких, все ядовитые слова и подлые колдовские приемы. Моя Небожена была совершенно безалаберна — она не заметила иголок в своей подушке и сухих скорпионов под крыльцом, ее не заинтересовала рассыпанная по спальне соль и дохлая мышь в хлебнице. Всё это на нее не действовало: проклятия и сглазы существуют только для тех, кто в них верит. Мать ничего не понимала, у нее в голове был ветер, а под подолом горячо, она жила как танцевала, а говорила — как пела. Она забывала все дела, стоило ей заметить хорошенького кузнечика или облако удивительной формы. Ей всегда нравились насекомые, и она понимала их лучше, чем буквы в алфавите. Небожена тоже нравилась насекомым, и они подлетали к ней запросто, не церемонясь. Она украшала ими волосы и платья, разговаривала, жужжа на разной высоте, и рисовала на песке конструкции их конечностей и крыльев. Она даже не заметила, как я родился у нее, продолжая одинаково радостно плакать и грустно смеяться уже со мной на руках. Неудивительно, что она не поняла, что как-то неспроста малознакомая некрасивая женщина протягивает нам кружку с молоком. Бабочки кружили вокруг, будто пытаясь что-то крикнуть, муха бросилась в жидкость и умерла. Она ничего не заметила, отхлебнула, но дальше не стала пить, увлекшись походкой пчелы по своей руке. На следующий день у нее заболел живот, она лежала в постели и вспоминала о будущем, пока в дверь не постучала давешняя женщина. Что случилось между ними — никто не знает, даже я: меня выронили на пороге, и я смотрел в синее небо, пока в доме раздавались неразборчивые слова и звуки. Та женщина перешагнула через меня и вернулась домой. Я остался единственным свидетелем, да и то ничего не видел, а что видел — не мог рассказать, а что теперь могу рассказать — не могу доказать. Моя мертвая мать говорит мне всё, кроме этого. В этом месте она замолкает, но даже от бесплотного существа трудно слышать такие паузы. Я плакал вместо нее, так и не узнав, о чем. Известно одно: мама умерла и повзрослела одновременно, в один час.

А женщина жива, но с тех пор она рожает только мертвеньких младенцев и от нее пахнет плесенью. Ее рыжего мужа вскоре убили в драке, больше замуж она не вышла и находит того, кто ею не побрезгует, разве что среди пьяных и потерявших душу. Никто не задерживается в ее доме, любой, протрезвев, старается быстрей сбежать. Она стучит кулаком по Библии, плюется в иконы и обвиняет Бога в том, что он ее создал.

Йохан

У человека, потерявшего близкого, лицо становится как остановившиеся часы. Очень трудно вновь запустить для него мир. Мать умерла, а я остался с человеком, у которого остановилось лицо. Меня вскормил мужчина, мой гипотетический отец, Йохан. На самом деле отцом был кто-то другой. Но этот человек дал мне всё, что не смогла дать мать по уважительной причине своей смерти. Он вкладывал в мой беззубый рот разжеванный хлеб в тряпочке и купал меня в воде, смешанной со своими слезами. Но я хотел не только есть. Я нуждался в том, чтобы меня нянчили, требовал объятий, прикосновений, человеческого тепла. Я, как кутенок, прижимался к его тощей груди и шарил по ней. Однажды он догадался, чего я хочу, расстегнул рубаху и дал мне плоский сосок, а я начал отчаянно втягивать его в рот. Я был как зверек, твердо знающий, что ему надо выжить. Он прикладывал меня к груди так часто, как я требовал. Через некоторое время у него появилось молоко.

Это было первое чудо в моей жизни, и мы его совершили вместе с матерью — она помогала нам, я это чувствовал, хотя узнал слова, которыми это можно хоть как-то произнести, гораздо позже. В деревне прошел слух, что Йохан превратился в женщину, и все начали над нами издеваться. Особенно бесились некоторые мужики, они требовали выгнать нас из деревни и пытались избить палками. Мама с того света защищала нас как могла — дубинки ломались у них в руках, а мужики напивались раньше, чем доходили до нашего дома. Кто-то узнавал об измене жены или приезде родственника именно в тот момент, когда совсем было шел напасть на нас. Интересно, что поодиночке мужчины были совсем не столь агрессивны: именно те, кто громче всех кричал «пойдем убивать Йохана!» в сумерках приходили бочком по одному и заскорузлыми клешнями красных рук пытались совать ему слипшиеся конфеты и мятые подарки, уговаривая на что-то, чего я не понимал. Самым трудным испытанием в жизни папы было вовсе не извлечь из своей груди молоко, а вот эта борьба с деревней.

Женщины удивленно фыркали и брезгливо крестились, произнося вместо молитвы что-то вроде «хспдци», старухи плевали беззубыми деснами, деды стучали клюками оземь, во всём винили грядущий конец света и почему-то вороватое начальство. Йохан со мной на руках молча проходил мимо ругающихся стариков. С мужиками можно было справиться, поговорив на их грубом языке, вставив в нужные моменты матерные слова и угрожающие позы.

Женские подлости были гораздо опаснее мужской злобы. Но Йохан был значительно предусмотрительнее моей матери, он обнес наш дом забором и никого не впускал. Он тщательно подметал вокруг дома и внутри него, всегда обращая внимание, что ест и на чем спит. Что-нибудь из одежды, чего никто не видел, он носил вывернутым от сглаза — то носок, то трусы. Йохан никогда не выбрасывал своих волос и не давал своих вещей чужим, не принимал подарки и покупал продукты только сам. Он никому не рассказывал о своих мыслях, только со мной говорил подолгу, а я агукал в знак того, что полностью понимаю и поддерживаю его. Люди были — одни одинаковые, другие разные, и этим отличались друг от друга. Жители деревни чувствовали опасность, но не знали, что она заключается в них самих. Они были опасны всему живому, и их некуда было изолировать. В конце концов, недовольно рыча, все оставили нас — без помощи, но и без вторжений.

Сила

Через несколько лет я заговорил, и моим первым вопросом было, как меня зовут. Йохан вспомнил, что мне надо дать имя, и очень задумался. Вечером он поговорил с матерью, и она дала ему совет.

Он назвал меня Сила, и я стал отзываться на это имя. Я вырос и узнал, что очень красив. Меня любят женщины, но я живу свою жизнь лишь для матери. Я способен на чудеса, но недостоин их.

Я совершенно бесполезен и очень грешен. Свои грехи я заношу в список. Еще я езжу в деревню к Йохану и маме — они лежат в одной стороне кладбища. В меня многие влюблены, но я люблю только одну женщину и одну собаку. Список, собака и женщина — мои единственные ценности. К сожалению, моя любимая женщина — танцовщица, она чересчур знаменита и поэтому принадлежит мне лишь наполовину. Ее хотят слишком многие, чтобы я чувствовал ее своей. Газета у меня всегда прочитана с одной стороны, и собака — тоже моя только одну неделю из двух. Она всегда расчесана максимум с одного боку, расчесать ее всю выше человеческих сил и терпения собаки. Мне завидуют, но зря. Я живу частично. Да, всегда есть те, кому хуже, чем мне, поэтому они считают, что я в чем-то виновен. У меня есть выбор: быть виноватым, сделать себе хуже или нежить. Все варианты не подходят. Есть дела вытекающие и втекающие: вы сами не знаете, чему завидуете. Поменяйтесь со мной судьбами, всё равно я через пять минут умру. У меня даже бирка на ноге, чтобы не спутали с остальными трупами.

Быть человеком

Она улыбнулась зеркалу. Побаливал зуб. Требовалось сочинить этот мир целиком, во всех подробностях. Она культурно покормила телефон вилкой, надела цветные трусики и улыбку. Надо было срочно придумать себя поубедительнее и украсить получше. Застегнула на ноге забытые мужем наручные часы, покрутилась перед зеркалом, привыкая к своей внешности, и стала варить кашу Барбацуце.

Ноги тихонько мурчали под вниманием новой хозяйки. Их многообразные мышцы и связки были натружены. Странно было ощущать боль как знакомую.

«Может быть, я даже помню какие-то па?» — спросила себя Аврора и подвигала ногами перед зеркалом, держа ложку в руке. Сочленения косточек были непривычно послушны. Она засмеялась, любуясь динамикой тела, в котором почувствовала себя уверенно, как всадник верхом на отличном коне или водитель за рулем хорошей машины.

«Здравствуйте, мои ножки», — сказала она тихо и зашевелила голенями, рассматривая старые детские шрамы на белой коже, ощущая мозоли на ступнях и двигая коленными чашечками.

Тело настаивало показать свои возможности, ложка зазвенела об пол, и она стала танцевать без музыки перед зеркалом, перебрасывая себя через руки и взмахивая суставами. Кровь перекатывалась внутри, дыхание втягивалось и выходило наружу, язык стал сухим, а глаза засверкали.

Музыка звучала в позвоночнике щемяще и возбуждающе. Солнце как по сигналу включилось за окном и заполнило комнату клетчато-сетчатыми тенями от рам и шторок.

Мир развевался ветерком из форточки, Барбацуца прибежала участвовать в счастье. Она прыгала вокруг, пока в приступе нежности не оцарапала до крови когтистыми лапами хозяйкино голое бедро и больно не стукнула ее лбом под подбородок.

Запыхавшись, Аврора села посреди пола и, потирая ушибленное место, стала тянуться животом к ногам, непривычно близко видя свои щиколотки. Она спросила у ног, как их зовут. Они ответили долгим тягучим гудением. В каждом пальце было собственное течение крови и отдельное чувство любви. Она поцеловала с закрытыми глазами свою ногу и следила, как след поцелуя испаряется наружу и впитывается вовнутрь. Было очень интересно быть человеком. Плечевые суставы были разнополярны. Между коленями было высокое давление, в груди было тесно воздуху. Она села на газету «Танцующий Шива» подтянула к себе большой палец ноги и стала его сосать. Сама собой стала читаться статья, которая оказалась под ней:

Станок

«Быть танцором — дело пустое и неблагодарное. Кончился спектакль — и твое прекрасное тело, воспитанное ценой невероятных трудов, умеющее то, что обывателю не снилось, облачается в человеческую одежду, куртку, ботинки — и ты уже ничем не отличаешься от прохожих на улице. Твое лицо почти не узнают, хорошо, если помнят тело. Возможно, ты всю жизнь протанцуешь в толпе на фоне, и тебе так и не дадут главное соло. И всё же множество людей трудятся у балетного станка, не покладая ног, терпят растяжки и неудобные позы, мучаются профессиональными проблемами менисков и связок, не имеют никакого права поскользнуться на гололеде ног, угрозой потери профпригодности. Танцоры уходят на пенсию рано, и это не зря. Жестокое по своей сути искусство принадлежит молодым, еще верящим в свое бессмертие.

Сама принадлежность к танцу дает ничем не заменимое ощущение счастья. Это и телесное наслаждение, и соприкосновение с чем-то совсем нетелесным. Танец — нематериальная вещь. Это игра человеческим вниманием при помощи фигур умолчания — положений тела в пространстве. Тело — самый удивительный на свете инструмент, единственное наше настоящее владение.

Тело — сосуд духа, и дух просвечивает через его материальные формы. Иначе — не покажется ли вам странным восторг одних от того, что они смотрят, как двигаются другие?

Не смешно ли было бы наслаждаться зрелищем того, как другой, скажем, ест? Понятно, спорт — там хоть азарт, победа и поражение. В танце выигравших нет, хотя проигравшие порой попадаются. Это те, кто по каким-то причинам лишился возможности танцевать. Танец — радость сам по себе. Разговор с Богом внутри и с собой в Боге, на глазах у зрителя или нет.

Впрочем, дрыгоножество и рукомашество может не выйти за пределы формы и тогда просто останется таковым. Может быть, в этом и интрига: преодолеет гравитацию конкретный сгусток протоплазмы или останется куском мяса? Но тем, кто вкусил невесомости, уже все равно, поставит ли пятерку учитель, зритель, критик.

Быть танцором трудно и прекрасно. Это гораздо лучше, чем быть зрителем…»

Танец

В сумерках она пришла домой, полная впечатлениями от театра, и открыла настежь окно. Уронила шторой со стола чашку, вышло вдребезги, прищурилась и увидела знакомые очертания костей. Те почти не светились. Чуть перенастроив глаза, увидела каналы и точки как светящиеся места на карте тела. Тогда она закрыла глаза и стала смотреть на свое тело изнутри. Оно было запутанным, как лабиринт, и состояло из многого.

Настала большая темнота, Аврора стала двигать конечностями, глядя через мышцы на свои красивые кости. Не удавалось вдохнуть всё сразу. Она взлетела и затанцевала на небольшой высоте, разгоняя юбками удивленных ночных насекомых. Танец растворялся в воздухе, давление реальности сломало стену. По винтовым лестницам ходили строго влево и вправо, это называлось маньеризмом. Балетный станок вытачивал все новых танцоров и танцорок, они складывались в разные стороны. Время остановилось, потом начало светлеть не завтрашним утром, а вчерашним вечером. Разбитая чашка собралась из осколков и зависла на полпути от стола к полу. Подушки пахли не тем, чем кошки в раю. Тарелка вращалась как пластинка и нежно скреблась. Она танцевала слова и мысли, пока не кончились минуты, поставила ногой точку в конце, чашка снова упала и разбилась. Вчерашний день закончился, снова настала ночь. Она уложила тело на кровать, а душу отпустила немного побегать на свежем воздухе.

Меры против иллюзий

Она была уже много лет влюблена в Силу. Их свадьба случилась месяц назад, но знакомы они были давно. Каждый раз, встречаясь с ней лицом к лицу, он начинал тяжело дышать, пытался этого не показать, задыхался еще больше, краснел и убегал. Глядя в его спину, она решала, что он страшный грубиян, но всё равно влюблялась еще больше. Она мечтала о нем несколько лет и придумала его во всех подробностях. Из-за этого оказалось очень трудно привыкнуть к его реальному существованию. Воображаемое запиналось о настоящее. Пришлось принимать меры против иллюзий.

«Я несколько лет смотрела на тебя издалека, встречая то с одной, то с другой женщиной. Их лиц я не помню, как будто их не было. Я общалась с тобой, создавая тебя в воображении, с тех пор и повелась твоя иллюзорность. Теперь, когда появился ты настоящий, я всё время удивляюсь тому, что ты умеешь звонить по телефону, что у тебя есть одежда и ты свободно разбираешься с ключами. Что в школе ты ходил на физкультуру, у тебя оспинка на бицепсе, и отчим тебя в детстве мыл в тазике. Что ты не умеешь петь и пугаешься зацепившейся за волосы подвески с люстры, что говоришь о себе „я“. Мое создание, ты оказался при встрече гораздо лучше, чем я могла придумать! Бог присоединился к моему воображению и проработал все до мелочей. Я же, как долго бы о тебе ни думала, всё-таки представляла тебя приблизительно. Я была готова к тебе любому, но то, что ты оказался таким хорошим, — это удивительно».

Муж

Глаза его были не от этого лица. Казалось, они прилетели из другой вселенной и сели на него. Он изучал людей на своем примере. Пальцы его ног были длинными, как у иных людей на руках. Его тело ходило быстрее смерти, эта привычка появилась с тех пор, как он полюбил насекомых по примеру матери. Одежда его развевалась на ветру, который он создавал своей ходьбой. Он так и носился в окружении маленьких вихрей. Летом мухи запутывались в них и залетали ему за пазуху, отчаянно жужжа. На его косы садились мотыльки, а когда он хотел поймать комара, делал небольшое движение — и комар оказывался между двумя пальцами, потому что уворачивался именно туда, где его ждали. В холод Сила становился еще более ловким и смотрел на снежинки как на братьев.

Он был прекрасен, умен, талантлив и никуда не применим. Он накопил много силы, потому что во сне до сих пор сосал грудь мертвой матери. Он с юности не мог понять, к чему же его предназначила судьба, одарив набором всех возможных достоинств. Половину сознательной жизни он потратил на физическую любовь, но больше всего любил целоваться и признавал, что ему из «обеда» дороже всего закуска. В младенчестве он потерял мать, поэтому теперь был ненасытен и не мог наобниматься женского тела. Он чувствовал свою обнаженную слабость одновременно с силой своей красоты. Прикосновение к женщине растворяло его почти до основания.

Сейчас он жил сторожем на яхте, в среду голодал, начиная с предыдущего вечера, ходил в баню, занимался йогой и подводил итоги мыслям за неделю. К вечеру четверга одевался в мягкие домашние штаны и ехал к жене.

Сад

В быту он не мог даже гвоздя забить, но в постели был несравненным. Она говорила мысленно: «Вот подо что ты заточен! Твое тело умнее тебя самого. Твой красивый, как тюльпан, жилистый член прекрасен отдельно от лица и души, даже неизвестно, что к чему прилагается — он к тебе или ты к нему. Ты — идеальный инструмент, звучащий от одного прикосновения. Теряющий личность, забывающий планы, бросающий всё, когда вдруг зазвучит музыка секса».

Всю педелю думала о муже и подробно придумала всё, что у них будет в четверг. Умытый и напряженный, он пришел к ее двери в сумерках. Дверь была незаперта, он вошел и сел рядом на полу. Она обняла его холодной ногой и дала горячую затрещину. В сад вела внутренняя дверь дома, и он подумал, что никогда раньше не видел здесь сада. Они танцевали под деревьями при луне, он вспомнил, что сейчас луны быть не должно, но сразу забыл. Его тело было чувствительным к танцу, отзывалось на каждый жест или предчувствие жеста. Внешне выглядело так, что он управляет ею, но на самом деле он чувствовал, чего она хочет, и успевал сделать это чуть раньше. Он руководил ее телом, она — его желаниями. Он был готов на всё, мягкий как воск и гибкий как плющ.

Они разделись, но не легли в постель. Она поняла, чего ей в нем не хватает. Подбежала к гардеробу, вытащила и надела на него свои чулки, юбку и лиф — они вполне подошли по размеру, только плечи были шире и руки мощнее, получилось красиво. Расписала его лицо своей косметикой, распустила ему длинные волосы, приколола к ним розу. «Обожаю юбки на мужчинах», — прошептала она беззвучно, покусывая его ногти. Он нарисовал ей на верхней губе усики, они посмеялись немножко перед зеркалом, потом она задрала ему юбку, прижав к косяку двери. Они играли в госпожу и раба, в господина и рабыню. Она связывала его шелковым шарфом и украшала темнотой. Они то наряжались в карнавальные костюмы, то играли как дети, безо всяких игрушек. Он кончил много раз, ни капли семени не отдав во внешний мир. Его оргазм был внутрь себя — каким-то другим, женским местом. Ему даже показалось, что он забеременел. Она чувствовала все, что ощущал он, и поняла, что между мужчиной и женщиной нет никакой разницы. Наутро им надо было расставаться. Она показала ему языком на дверь, улыбка не знала, родиться ей или нет. Шарф, которым она его связывала, оказался при свете неожиданно весело-зелененьким.

Через неделю они встретились вновь. Их любовь жила отдельной жизнью.

Хризантема моих чресел

Она кусала его за губы и костяшки пальцев, стремилась есть из его тарелки и одеваться в его одежду. Он читал руками ее тело, как книгу. Она вспоминала его член, как он набухал, словно плод, полный семян. Он был готов бесконечно входить в ее раскрытое тело. «Хризантема моих чресел», — говорила она ему и смеялась. «Маргаритка моей селезенки», — отвечал он шуткой и плакал. Он хотел бесконечно вспахивать землю ее тела и бросать в нее свои семена — это было самой главной в его жизни встречей с вечностью.

После встреч с ним она долго не мылась, чтобы подольше сохранить на себе его пот. А он, находясь в посторонней жизни, пустой и суетной вне секса, незаметно подносил к носу руки, пахнущие женским лоном, и ощущениями возвращался внутрь нее.

Любя ее, он чувствовал себя частью другого, более широкого и общего движения, включающего в себя вращение звезд на небе, дрейф льдин и континентов, миграции птиц и животных и медленное смещение пластов времени. В какой-то момент он переставал быть утлой телесной скорлупкой на орбите мира. Вселенная, бесконечная, как и он, помещалась и танцевала внутри, он сам становился ею. Он любил ее, цветную и движущуюся, он дышал в нее и вкладывал, как Бог, весь созидательный импульс в любовное движение. Он становился Тем, Кто Это Придумал, Тем, Кто Это Сотворил, и Этим — в трех лицах.

Человеческая жизнь

Человеческая жизнь захватила ее целиком. Постепенно она обнаружила в себе пристрастие к японской кухне, склонность к высоким каблукам, чулкам-сеточкам и дорогим ювелирным украшениям. Раньше она танцевала иероглифами, и ее понимали только поэты. Сейчас она солировала простыми и широкими движениями, и это нравилось большой публике. Она занималась по утрам на классе, обедала в маленькой якитории «Иерог-лифчик», ходила к массажистке, репетировала на большой сцене Малого Балетного и перезванивалась насчет зарубежных гастролей. В театре готовилась премьера, балерины здоровались напряженно и о чем-то завистливо перешептывались. Домой приходил фальшивый сантехник — корреспондент желтого журнала, за водосточной трубой прятался фотограф с длинноствольным объективом. В глянцевой газете вышла статья в стиле женских романов о ее тайной связи с собственным мужем, якобы бродягой, сыном гомосексуалиста и мертвой женщины. Описано было красиво, увлекательно и абсолютно не так, как на самом деле. Она чуть расстроилась, но обнаружила, что ее популярность заметно выросла и, подумав, утешилась. В глубине души Аврора всегда искала, как бы станцевать, кому бы поклониться. Ведь зрители нужны, чтобы кланяться: они платят деньги, а ты кланяешься. Может быть, даже даришь им свои туфли, платья и искусство.

Она стала одной изо всех, потом лучшей среди всех, потом устала.

Балет

Балет это танец на пальцах ног, на поклоны выходить задом.

Ложбинка между лопаток переходит в ложбинку между грабелек, дальше трогательная косточка в супе.

Любую работу надо делать два раза: для себя и для Бога. Любую подлость надо делать два раза: для себя и для черта. Поэтому всё делай дважды, всё равно ты не знаешь ни добра ни зла. Те же, кто познали его, улыбаются черепами. Спиральное фуэте исполняется только посолонь, от этого прибывает радости и денег.

Кульминация искусства: танцоры высоко задирают ноги, выражая беспредельную скорбь. Их имена ничего не говорят верным поклонникам, кроме размера обуви. Овации и цветы сыплются на подмостки, на ладонях теплятся аплодисменты, зеркало сцены отражает королевскую ложу. За кулисами красиво и суетно, солистки накладывают на пальцы ног ресницы и тайком засовывают битое стекло в пуанты товаркам. Мужчины в колготках и пачках обтягивают мощи своих интеллектов и запоминают, как кланяться вбок. Мужиковатые бедра пылятся в юбочном ведре, прикрывая срам посредственностью.

Последние приготовления перед бисом: высшая точка хореографии. Вся память — в ногах, даже номера телефонов, лицо полностью посвящено улыбке. Высокое искусство — им только кошки владеют, но наши танцы всегда о Родине.

Автографы продаются в буфете, куда уже заняли очередь самые преданные любители кренделей ногами. Седые мальчики в непристойных брюках поправляют жабо и трясут кошельками ниже пояса, сутулые искусствоведы нанизывают очки на порочные лица. Распаренные матроны осыпают толпу румянами и цепляют золотыми сумочками колготки голенастых нимфеток с волосами, собранными в балетную гульку. Храм искусства дрожит и пенится, произвольно поднимаются пятки, ступени заглядывают под короткие юбки, статуи суют гипсовые руки в карманы прихожанам. Надо всем этим нависает мраморный плакат, поддерживаемый схематичными купидонами: «У нас у всех какая-нибудь странность».

Звонок собаке

«Мне кажется, что собакой быть очень грустно. Я вообще не понимаю собак», — думала Аврора, отбиваясь от горячего, как котлета, собачьего языка. Она только что зашла домой усталая посте спектакля, бросила на пол охапку цветов и, усевшись на стульчик рядом с букетами, стянула с ног туфли. Барбацуца в приступе чувств так истово лизала ее стопы, словно поклонялась собачьему божеству. За окном синел ясный вечер, Аврора прикрывалась коленом от страстных и неуклюжих нападений, приговаривая: «О, лотосные стопы!» и «уйди, противная!». Собака, утихомирившись, распласталась на полу и продолжала неотрывно смотреть на хозяйку, словно желая заплакать от невозможности выразить бесконечную любовь в конечном мире кубической комнаты, деревянного пола, сухих и натруженных босых ног.

Недавно на прогулке Барбацуца порезала лапу, Аврора промыла и перевязала ее, но ушла в театр беспокойной, в босоножках, похожих на намордники. Шли важные репетиции, в перерыве она захотела было позвонить домой, чтобы узнать, как себя чувствует больная лапа. По, уже набрав номер телефона, вспомнила, что собака не умеет не только говорить, но и брать трубку. Что было очень странно, ведь с ней Аврора была гораздо ближе, чем с людьми. Собака вообще была ей самым близким существом на земле, пока рядом не было мужа. «Когда заводишь собаку — ты хочешь или не хочешь, чтобы она была умнее тебя?» — думала Аврора, выходя с Барбацуцей на темнеющую улицу в старых удобных сандалиях.

Выдуманные буквы

«Я вижу что пошли секунды, и тогда ложусь спать. Я опять жду, когда мой мучачо поднимется по ступенькам и каждая его нога поздоровается по очереди с каждой ступенькой: чет-нечет. Стук двери будет паролем, а двери всё равно нет. Во что стучать, в воздух? Или в воду — если ты живешь под водой? Выстроятся спина к спине, к лицу лицом, за другом друг все обитатели нашего мира, и чужие люди не придут на этот праздник потому, что их не существует. Он тоже не придет, потому что он тень, и сегодня не четверг. Тень, отражение в зеркале и отражение в воде — имеют форму, но не имеют материи. Тени продолжают делать то же, что и хозяева: тень птицы летает, тень вора ворует, тень матери качает ребенка. Но с картинками не так: они своевольнее оригиналов и позволяют себе гораздо больше. Машущий крыльями не всегда отрывается от листа, на котором нарисован. Часто он наоборот становится механическим и несмазанным. Его танец не только некрасив, но и страшен. Даже пластинка есть такая — „Страшные танцы“. И подзаголовок. В поисках обыденности», — записала она в полутьме вслепую выдуманными буквами и обнялась с собакой под иконой святого Тимьяна.

Записки блистательного Иеронима

Едина в трех телах, душ тебе не хватило?

Бойся — и тебя съедят. Кто боится, тот вкуснее.

Ни к чему эти столовые вилки! Еда расползлась со стола…

Забрал остатки себя тайно.

Самую лучшую собаку хранил между страницами книги.

Танцевал телом из тишины.

Не стеснялся брать на себя огонь.

Воображал: каково это — носить следы на себе?

Был так рад за литературных героев.

Забыл, что нужно стыдиться, и заглянул под юбку статуе.

Пошел дальше ковыряться в искусстве.

Святой Тимьян

Святой Тимьян изображается на иконах одетым в зеленые листья, и помогает от одиночества. По преданию, он жил в лесу в деревянной хижине, питался корой и спал только стоя. Он слушал хор медведей и смотрел танцы птиц, обучая их смыслу литургии. Для памяти смертной он вырыл ногтями рядом с жилищем подземный мешок-могилу. И в самые погожие, и в самые дождливые дни он ходил туда плакать в темноте. Он царапал ногтями лицо и раздирал одежду, скорбя о своих грехах, которыми считал грехи всего мира. Девушке Серапионе, которая могла бы стать его судьбой, вместо любви и женитьбы он оказал мучительную милость: разрешил присутствовать при своей смерти, когда та настанет. Девушка уже стала немолода, а его горестный вой всё раздавался в лесу из-под земли гулко и сдавленно, пугая грешников и грибников. К нему приходили звери, которым он проповедовал истинного Бога, рассказывал о грехе и покаянии, некоторых учил человечьему языку. Благодаря ему звери стали стыдливы к своим инстинктам, некоторые волки перестали есть скоромное по средам и пятницам, а один медведь решил стать монахом. Когда кто-то пожертвовал монашествующему Тимьяну крупную сумму денег, он не купил себе ни одежды, ни еды. Он пошел в село и заказал себе гроб из цельного ствола дуба, и чтобы его нарочно не доделали и поставили посреди пустыря на окраине. На остальные деньги он нанял на много лег вперед рабочих, дав им странное поручение. В самые тихие и спокойные дни, когда он забывался в радости, им полагалось грубо открывать двери ногами и говорить: «Ну что, хозяин, когда гроб доделывать будем? Ибо смерть твоя близка, со дня на день тут будет!» Интересно, что когда Преподобный в самом деле умер, от него не осталось ни тела, ни костей, лишь горстка пепла, которая была рассыпана по полу его земляного мешка. Селянам пришлось засыпать его яму, чтоб в нее, не дай Бог, никто не провалился, она же и стала могилой его пеплу, если вообще могила нужна святому, освободившемуся от земного тела. Злые языки, правда, утверждали, что пепел в могиле остался оттого, что Преподобный курил там и выбивал трубку об пол. И что он не умер, а просто сбежал в город и стал там потешным человеком по ярмаркам. Даже божились, что видели в разных местах (иногда в нескольких одновременно) скомороха-гадальщика с ручным, немного говорящим медведем, плясавшим для зазывания прохожих. Якобы скоморох предсказывал судьбу, но не за деньгу, а за молитву. Он требовал, чтобы жаждущий предсказания молился о прощении своих грехов столько раз, сколько слов было в его записке (а вопросы он принимал только записками). И что у него из-под рубахи и штанов — нет-нет да и высовывались зеленые листья.

Серапиона и ягненок

Через двадцать лет старушка, в юности несостоявшаяся невеста Преподобного, ныне старая дева, потерявшая все зубы и частично зрение, вспомнила о чем-то смутном. Она надела лучший платочек, сослепу не видя на нем большого паленого пятна от утюга, пошла на заросший бурьяном пустырь и отыскала неподъемную выдолбленную колоду тесаного дуба, которая всё еще лежала на старом месте с тех пор, как служила символическим гробом монаху Тимьяну. Вдруг из кустов выскочил маленький ягненок, наверное, лишь нескольких дней от роду, с зеленым листом во рту.

На подгибающихся ножках он подбежал к колоде и, несколько раз сорвавшись слабенькими копытцами, всё же забрался в нее, улегся внутри и умер. Серапиона перекрестилась от удивления не той рукой и уставилась на ягненочка, чувствуя, будто что-то не так с глазами. Мир становился всё более отчетливым. Старческая слепота слетала с ее зрачков, как грязь с отмываемой иконы. Она прозрела — и это было первое чудо, свершившееся у гроба Преподобного Тимьяна. Вторым стало то, что у нее распухли и зачесались десны, а через неделю из них начали вылезать новенькие, как из магазина, белые зубы.

За ягненочком явился матерящийся и пьяный Нил, его хозяин. Он плюнул на гроб и забрал трупик на корм своим псам. Интересно, что псы отказались есть ягненка, пришлось закопать его на том самом пустыре, около гроба. А сам Нил с того дня прекратил пить и ругаться совсем, будто ему подменили душу.

Весть о случившемся быстро разнеслась по селу, а потом и в городе. Возле гроба начали собираться толпы страждущих и нуждающихся. Исцелялись и получали помощь далеко не все, а лишь те, кто считал слова в своих просьбах, молился по счету и еще немного про запас. Особенно молитвы у гроба помогали тем, кто был одинок — бывало, прямо там бедолаги знакомились со своей второй половиной, находили товарищей или вступали в рабочие артели. Даже повелась такая девичья традиция: искать женихов «возле-около Тимьяна». Пустырь паломники вытоптали и усыпали мусором, который убирала лишь благочестивая Серапиона. Вскоре, поняв выгодность дела, коммерсанты обставили место лавочками и навесами для недорогого отдыха, там появился трактир и постоялый двор, туалет и церковная лавка. Паломников стали возить группами — с экскурсиями, включающими проповедь, обед в трактире и организованное посещение гроба. Вскоре заложили часовенку в честь Рождества Богородицы — сначала деревянную, через несколько лет и каменную. Гроб обнесли красивым заборчиком и обсадили цветами. Словом, пустырь закипел жизнью, а Серапиона, уже удивляющаяся своему долголетию, жила при часовне и свечках, всё рассказывая зевакам удивительные подробности о Тимьяне и ягненке. Новые владельцы пустыря подкармливали ее остатками паломнических обедов, не забывая требовать, чтобы она мыла пол в часовне и кухне. Позже с ее слов было записано житие Тимьяна, полное необычайных чудес. После смерти Серапионы, а также всех, кто лично знал участников этой истории, святого Тимьяна канонизировали.

Морковь

Аврора стала знаменита, а Сила ушел из сторожей, жил у нее и нигде не работал. Он занимался хозяйством, гулял с Барбацуцей, ходил на рынок и готовил еду, мысленно советуясь о рецептах с матерью. Жену он больше всего любил, когда она просыпалась утром растрепанная и помятая. Но она не давала ему полюбоваться на это зрелище, вскакивала и пряталась в ванную, где наносила на себя слой косметики, надевала чулки и каблуки, завивала волосы, делала голос фальшивым, а походку выморочной. После этого она представала пред ним, но ему уже ничего не хотелось.

Так их любовь начала превращаться в морковь.

Завтрак нелюбимых

У любви тоже бывает двусторонняя пневмония. Двусторонняя — это значит орел и решка, а в остальном любовь — вещь абсолютно несимметричная. Она встречается всюду и расшатывает реальность. Ее войны совершеннее миров. Все законы отменяются, когда правит любовь.

Их души поссорились, но тела любили друг друга. За завтраком они молчали друг напротив друга. Молчание их было одновременно неподвижным и быстрым, как будто сидело в мчащейся машине.

Она молчала в несколько раз быстрее него, поэтому ей скоро пришлось сменить направление молчания, чтобы встретиться с ним на обратном пути. Они даже молчали не вместе, в этом мире взаимной аритмии. У них больше не получалось вместе ходить — они никак не попадали в ногу — и уж тем более заниматься сексом.

— Сделай вид, что ты меня внимательно слушаешь, — Аврора стояла спиной к нему и смотрела в окно.

— Давай, уже начал, — он не отрывался от тарелки супа, параллельно читая свой длинный список грехов.

— Сегодня я мысленно занималась любовью с тобой.

— Ну и как я тебе?

— Ничего, ласковый. Не то, что в жизни.

— А что ты думаешь первое, когда просыпаешься утром?

— Здравствуй, Прекрасный Боже!

— А я: «ну вот, опять!»

— Уйди от меня, не мешай мне мечтать о тебе, да?

Он, так и не отрывая взгляда от списка, перевернул вверх дном опустевшую тарелку и поставил на нее вертикально ложку. Ложка легко завибрировала и начала гнуться по спирали.

— И вообще, хватит мне портить посуду! — бесцветным голосом произнесла Аврора, выхватила из-под ложки тарелку и грохнула об стену.

Сила со вздохом оторвался от списка, посмотрел на осколки, которые в ответ зашевелились и сползлись обратно в целое. После этого рукой выпрямил ложку, и мягко сказал:

— Ну чего тебе от меня надо?

— Ненавижу тебя. Поцелуй меня.

Он молча поцеловал ее, и стало понятно, что это прощание. Верхняя часть его тела выражала ненависть, но нижняя — любовь. Вокруг текли стереоскопические ощущения. Казалось, он проваливается сквозь ее кожу.

— Мне тоже трудно, — прошептала Аврора так, чтобы он не слышал, — я вижу твои внутренности. Мы прозрачны, мы любим друг друга, мы просовываем части себя в другого, мы пропускаем части другого в себя, но наши жидкости не сливаются. Они сольются только потом, когда их примет земля, когда она высосет обратно те соки, которые нам дала.

Пальто

Играем в обнимку в одно пальто на двоих. Мы стоим под солнечным дождем, нам хочется смешаться друг с другом, но мы безжалостны и одиноки. Ты дальше, чем окончание моего тела, даже бывшая мать не может тебя остановить. Без устали глядя на оборотную сторону дорожного знака, мы едем задним ходом на машине, в которой давно кончился бензин. Она катится на беличьих колесах, внутри белки мечутся, как тени. Танец маленьких людей начинается искажением пространства — две горизонтальные линии, одна вверх, другая вниз. Можно забыть о человеческих причинах, потому что параллельные колеса никогда друг с другом не встретятся — они на одной машине. Кажется, что ты велик, а потом — что никакой: насекомое с одной лапкой, девушка с тремя коленями, человек без пупка. Всё справедливо, даже перекосы воспитания, и это не уродство, а такая красота. Когда разводятся — пилят шкафы. Когда разводятся мосты — тем более. Женятся — срастаются нижними телами, забывая про высшие, и это бессмысленно. Не подходи к краю лишний раз, пространство неразборчиво в нападениях!

Пальто слетает с высоты как птица, хлопая полами, у нас вместо крови сок. Носорог, взирающий на Луну, понапрасну растрачивает маргаритки своей селезенки. У смертников такие лица, будто они уже мертвы. Возникает правильная остановка.

Близость

Когда во время любовного акта хочется посмотреть на часы — это тревожный признак. Они любили друг друга уже десять лет, но у всего есть свой срок. Между ними существовали близкие, пристальные и подробные взаимоотношения. Она годами внимательно слушала его дыхание, чувствовала тепло его тела и влажность кожи. Она знала, что он любит спать без одежды и есть из кастрюли, что ему приятен скрип двери, но не нравится звук скрипки. Она предвидела заранее, открыв томик на любой странице, будет ли интересна ему книга. Они были удобны и доверяли друг другу, так как глубоко и обоюдно друг друга знали. По множеству причин им надо было быть вместе.

С годами она начала постепенно нащупывать самую главную тайну его жизни. Она скрывала это знание от него, как он скрывал его сам от себя, чтобы их семья — незыблемый камень, на котором основывалась тысяча неотложных вещей — осталась в безопасности. Они займи так далеко в эту игру, что повернуть назад не представлялось возможным. Но исчезновение самого главного не могло не ощущаться.

Он больше не любил ее.

«Девственницей я засыпала и просыпалась в объятиях Бога, а теперь со мной лишь человек», — печально подумала Аврора и поняла, что пора. Надела высокомерные каблуки и четверговое белое платье, поправила косметику на лице и пошла свое тело вперед. Ветер чувствовал флюгер, и флюгер чувствовал ветер. Под кожей стрекотали, звук возникал в правой точке. В мире была дырка на самом интересном месте.

Белковый ангел

Она свернула за угол, строго на 360 градусов.

Белковый ангел стоял с таким видом, будто только что вылупился из яйца.

«Среднее время — это не будущее и не прошедшее, — произнес он, не шевельнув лицом. — Будьте достойны своих очертаний — и вас нарисуют». Ефросинья засмеялась и поняла, что вот-вот проснется.

«Одеваясь в белое, ты намекаешь, что близка ангелам. Хочешь быть изумительной, а получается лишь обычной. Еще в реестре начинающих аллигаторов записано, что Библия — не есть книга от первой до последней страницы. Это святое чудо, а у чуда бывает разная форма. Форма тетраэдра ничуть не хуже лестницы или лабиринта. Замкнутые на себя трубочки работают как лента, но Мёбиус стоит рядом и смеется: такова его форма бегства».

— Вы хотите, чтобы я верила в вашу религию, но я хочу верить в Бога! Без оправы! — крикнула про себя Ефросинья неподвижно мчащемуся впереди времени Белковому ангелу, чувствуя, что тот слышит ее. Она взяла первую попавшуюся вещь из кармана — это была записка из церкви о здравии родственников, где имя Силы было дважды подчеркнуто — свернула ее в трубочку и засунула ангелу в ухо. Он облегченно ожил, начал потягиваться и разминать плечи. Они глядели друг на друга как старые друзья, огненная собака бегала вдали, не решаясь приблизиться. Она оглянулась на 360 градусов и увидела вдали Аврорин дом, который стал мал, потому что она выросла. У взгляда был непривычный угол, сердце чуть-чуть затошнило. Муле, окруженный бабочками, степенно гулял под окнами с располневшей Барбацуцей и, как всегда, читал на ходу свой любимый список грехов. Она посмотрела на себя, на свою жилистую фигуру с многолетней привычкой тянуть носок и тянуть все дела на себе. Платье в стиле Айседоры картинно развевалось в потоке золотой осени, туфли на гордом каблуке, чулки со швом и напряженная балетная осанка показались нелепыми и не своими. Оглянулась в другую сторону — на ангела с его лошадиным лицом и всклокоченной собакой, и ей стало весело как никогда. Прошедшие годы были сном. Они засмеялись хором, огненная собака сразу перестала бояться и подбежала значительно ближе.

О Ты, Господь, создавший даже плесень

Она захотела прилечь на стену, пришлось делать это стоя. Было больно шевелить ушами, было радостно изъясняться существительными. «Ладно, пора всё это завершать», — сказала она лишь мыслью. И верно, прошло уже десятилетие чужой жизни. Она погуляла до темноты, рассматривая улицы и лица, зашла в последний раз домой, отыскала свой старый медный нательный крестик, поцеловала мужа в бледное ухо, вдохнула и особенно сердечно обняла растолстевшую собаку. Потом вдохнула еще немножко и поняла, что сейчас полагается поплакать. «Я придумаю тебя прежней, когда только будет время», — прошептала она куда-то в меховую шею и вытерла небольшие слезы о собачью шерсть. Отвернулась и прочла про себя молитву святого Тимьяна о здравии животных, начинающуюся словами: «О Ты, Господь, создавший даже плесень».

Когда настала ночь, она оставила Аврору спать в кровати и отправилась в свой старый дом без машины и без тела. Ангел сопровождал ее в виде невидимого коня, покатал просто так по ночному небу, потом высадил возле старого дома, полностью затянувшегося плющом.

«Я приглядывал за всем тут, пока тебя не было, — сказал он, и на его лице потрескалась известка. — Скучновато было стоять тут в саду в виде статуи, зато всё в целости-сохранности». Он достал шахматного коня из-под крыльца и открыл им дверь. «Это символический ход конем, — объяснил он перед уходом. — Ключ вообще-то висит на гвоздике. Единственное — мы съели все твои дрова. Это не страшно?»

Ефросинья усмехнулась без лица, сделала ход ключом, потрепала огненную собаку по загривку и вошла.

Дома

Дома всё было хорошо. Кошки умерли. Молочай откинул листья. Она забыла перед уходом покормить тень, и та уже начала грызть мебель. Разруха затронула угол шкафа, ручку кресла и каблуки любимых ефросиньиных туфель из еловой смолы. Она разыскала угольки от своих костей, забралась в них, заснула в виде минерала и через неделю проснулась в теле. «Вот, значит, как можно! — обрадовалась она, услышав по радио о разводе и новых балетных успехах Авроры. — И вовсе не обязательно попадать под колеса!»

Дом состарился, но был жив-здоров. Стены улыбались. Цветы поливал Белковый ангел, и они разрослись в нечто невообразимое, хоть и одичали без человеческого общения. Она была счастлива до слез, обнялась со шкафом, поцеловала стол и запнулась о сухую, как прошлогодний лист, тень правого плеча нищего. Тень скромно путалась под ногами, намекая на положенный ей первый за десять лег ужин. Стулья были невменяемы, но она и так собиралась покормить ими собаку. Среди домашних цветов вырос чужой, похожий на насекомое. Расцвела плесень и богатая паутина. Платья в шкафу вышли из моды, покрылись пылью и стали еще красивее. Ефросинья поцеловала свою руку и вытащила из шкафа много паутины, хозяйственно смотав ее на будущее для украшения воланов.

Небольшие прорехи в полу зарастали на глазах, дом молодел и выздоравливал после долгого запустения. В саду и огороде росли джунгли, в их глубине красовались гипсовый постамент для ангела и кострище, от которого к бывшей поленнице была протоптана звериная тропка. Собака съела вокруг дома всё, что могло гореть. Не было даже забора, зато кастрюля с угловатыми инициалами Ефросиньи лежала как межевой камень на краю участка, и было видно, что никто из прохожих не смел за него заходить.

К вечеру пришла первая кошка.

Ефросинья вздохнула и скосила глаза себе на нос. На кончике виднелся прыщик — верный признак, что кто-то снова влюбился. «Опять двадцать пять», — сказала она и решила вести себя не так, как всегда. Она дала кошке чаю и твердо придумала когда-нибудь завести еще и собаку. Вдали от дома уже ходил юноша, бросая осторожные взгляды на светящееся окно. Под дверью топталось несколько новых кошек. Она достала из-под кастрюли дневник Иеронима и приготовилась вкусно почитать.

Замечания некоего Иеронима Инфаркта

Понял, что я — самец женщины.

Ушил свою улыбку.

Культивировал перпендикулярность.

Блевал взахлеб.

Талантливо сутулился.

Пытался встать в ряд с величайшими интеллектуалами.

Нанес словарную травму, согнул спираль в прямую.

Сформулировал яблоко.

Основательно пописал, постриг ногти и рукти.

Пукал и ни в чем себе не отказывал.

Заболел грибом, закрывал глаза на объедки.

При виде собак сбивался в стаю.

Придумал хороший заголовок «Обо мне молчали газеты».

Ходил с собой в ногу, посвятил себя хлебу.

Домылся до точки.

С голоду пил свою кровь.

Разрезал свою ногу и увидел, что там нет ничего съедобного.

Капал слюни в жаркое.

Готовился к досвиданию с девушкой, а она не пришла.

Прикармливал ногтями бородавки.

Купил машину «Москвич» 506 года до нашей эры.

Взял правую руку и поменял с левой, из-за чего вывихнул аккордеон.

Решил выпить борща и промахнулся.

Застеснялся вращательных движений.

Голосовал за равноправие с деревьями.

Саможенился.

Жил вусмерть, умер в долгий ящик.

Регулярно оплачивал свои похороны.

Для тех, кого убил, открыл клуб «Мертвый уголок».

Таил шило в жопе.

Не доверял чайным ложкам.

Думал специально, толстел даже ночью.

Клал в сумку невозможное.

Был.

Анонимный город

Сила заплёл бороду как перед свиданием, надел штаны с капюшоном и попрощался с половинчатой жизнью карманного мужа. Он взял в путь одного себя и поменялся судьбой с ветром. «Вы замрёте и отомрете, а я уже буду не здесь», — решил он и мысленно пьяный пошел по шаткому миру. Он-то шел прямо — это земля и небо качались. С ветром за спиной он пришел в чужой город, где никто не знал его имени. Он в ответ тоже не захотел узнавать его названия. Обдуваемые горячим воздухом, местные собаки стояли неподвижно, как табуретки, и смотрели в свою тень.

Жители были заняты выстраиванием иерархии. Им разрешалось заводить по одному домашнему животному, и он тоже завел себе рояль. Деньги обесценивались, взятки дорожали. Множественное число было запрещено, несмотря на то, что само оно одно. Вислоухие народности делились на М и Ж, дети рождались без лиц. Люди были объединены одной маленькой тряпкой под названием флаг, систематическая работа по натягиванию струн приводила к песне. Очередь за молоком была уже не явлением, а понятием. Памятники смазывали кровью, а слово «пионеры» означало «идущие в жопу». Ложносочиненные мысли публиковались прямо на деньгах, статуя свободы была с бутылку размером, па-де-де было блюдом и исполнялось по минутной стрелке. Обязательным к танцевальной интерпретации было учение Марка, Луки и Эсмарха. Держась за руки, они ухмылялись со всех плакатов, но жизни в них не было. Это напоминало картину Станиславского «Не верю!». Было абстрактно. Всё было искусственным, и даже краска — синтетической. Вещи боялись забыть, для чего они предназначены, но тоже хранили верность линии партии. Записанные в комсомольцы молчали в клеточку и в объеме, демагогический реализм был популярен, бесплатен и общедоступен. Масштабные овцы склонялись к закату, продавщицы мечтали стать Богом. Цвета светофора были бдительно закодированы, неизбывный стон по Родине звучал поодаль. Деды и бабки веровали в Магомета, но крестились кочергой, а кланялись навзничь. Дети склоняли родителей к убийству собак, котов и прочей нечисти, благообразные тараканы шевелили пальцами и волосами. Партбоссы в хасидских шляпах восседали вширь, сразу было видно, что у них нет ног. Дома расплывались, ширина улиц ежедневно менялась, взрывы террористов были долгими и печальными. Он попытался понять, что происходит, но все тут же насторожились. Стало физически опасно, но духовно продвинуто. Общество выдвинуло ультиматум, он был написан невидимыми чернилами. Завесу секретности разорвал маленький мальчик грязным ругательством. Стало ясно всё, только непонятно, что именно.

Что-то не так

Он проснулся каким-то бесформенным. По радио подло молчали. Он включил тишину на полную громкость, молчание нарастало и почесывалось. Его рубашка заболела клетками — красными и синими, стены медленно падали, а пол был подменен. Кофе смеялся ему в лицо. Еда шевелила укропом, в яичнице-глазунье желток был не по центру белка. На каждом предмете сидело по мухе, а в подстеленном под стол ведре цвели похабные веники. Линолеум состоял из карт таро, в центре был Повешенный, окруженный старшими арканами. Взгляд поломался ровно на перемычке между левым и правым, на каждом втором слоге слова заворачивали обратно. Всё это было странно и наводило на мысль. Зрение было нерезким, стрелки часов показывали на что-то, и это не было время. Вещи вели себя беспокойно и чего-то скрывали. Под окном играл похоронный оркестр, музыканты нехорошо смеялись, дверь кто-то ломал. «Что-то не так», — догадался он. С ним никто не спорил кроме телевизора.

Живость и мертвость

Он начал догадываться, что его убили.

«Смерть страшна только со стороны, — решил Сила. — Жизнь — это лотерея, главный выигрыш в которой — участие. Умер — не значит жил. Главное, оказаться в нужном месте в правильный момент. Если находиться всё время точно в настоящем, то тот, кто охотится за тобой, всегда будет бить по месту, откуда ты только что ушел».

Он засмеялся в бороду, поймал двумя пальцами комара и выпустил его на свободу.

Всякая живость — будущая мертвость. Всякая мертвость — бывшая живость.

Он сочинил это двустишие и понял, что свободен от этого города. Они расстались, так и не познакомившись.

Он слишком быстро жил — и смерть не успела за ним.

Правила игры

Умирая, я так о многом подумал, что решил не умирать. Я видел жизнь чем-то вроде шахматной партии, в которой всё время менялись правила. Я сам был этой партией. Правила игры были просты, их количество увеличивалось с каждым днем. Я ощущал их чем-то вроде тока крови. Мир посмотрел на меня, я понял, что ни в чем больше не виноват, порвал список грехов и стал существом из снега и ветра. Я больше не половина человека.

Дуализмы Иеронима Инфаркта

Тридцать три богатыря, оба красавцы.

Два куска сахара — один сладкий, другой рафинад.

Шли две ноги, одна левая, другая 42-го размера.

Жили два мужика: один маленького роста, другой мой дедушка.

Ехали двое: один на велосипеде, другой в пятницу.

Ехали два грузовика, один в Самару, другой сломался.

У меня два яблока, одно вкусное, другое я съела.

Он надел два платья — одно наизнанку, другое на подругу.

Вначале прошел дождь, потом Иван Семеныч.

Было у матери три сына. Оба мальчики.

Шли два мужика: один лысый, другой по дороге.

У нас две деревни: в одной все дураки, другая тоже

в Самарской губернии.

Разбились две чашки — одна трагически, другая над океаном.

В своей жизни он прочел три книги: первую и про Штирлица.

У меня два валенка: один резиновый, другой украли.

Бежали помидоры — один белый, другой недоспелый.

Заходил в два дома — один кирпичный,

а в другой меня не приглашали.

В русском алфавите 33 буквы. Некоторые греческие,

а остальные не используются.

У меня два мужа, обе девочки.

Лежали две скатерти, одна под чайником, другая с бахромой.

Две идеи: одна бредовая, другая — не покрасить ли волосы

в зеленый цвет?

Бежали мы врассыпную: один на север, другой за мной.

У меня две книги: одна Алиса, другая в стране чудес.

Комедия шла два часа: в первый час всех поубивали, а потом мы поменялись местами.

Плюшевые звери

Когда стемнело, Ефросинья неожиданно обнаружила в своем доме другую жизнь, но не удивилась, а села неподвижно. Тени входили и выходили, когда им захочется.

Ей захотелось не быть одной. Она посмотрела на шкаф — он запереваливался на месте, на стол — он чуть пригнулся, прося, чтоб его погладили. Не то. Она стала копаться в шкафу, не без труда вытащила с дальней полки старую взлохмаченную шубу и внимательно посмотрела на нее. Шуба были искусственная, но натурально сшита, она виновато заморгала пуговицами, оперлась на рукава, немножко повозилась и стала крупным меховым зверем с маленькими ушами и широко расставленными пластмассовыми глазками. Ефросинья одобрительно улыбнулась одним уголком рта. Зверь был хорош, велик и странен. Она приделала ему толстый хвостик из хлястика, назвала Большой и осталась довольна. Зверь стал уметь занимать собою углы, доставать до потолка, смотреть из темноты и вообще создавать страшноватый уют. Она забралась ему на живот и стала сочинять меховую живность помельче. Старые дырявые носки и варежки зашевелились от внимания и стали подобиями хомяков и мышей — но с такими же, как у Большого, далеко расставленными глазками.

Новая живность начала осваивать дом, лазить по чердаку и полкам, греметь банками с крупой и тихонько переговариваться голосами разной высоты. Напоследок она сделала себе домашнюю сову из синтетической вязаной шали, сова стала жить у нее на левом плече.

«Итак, мои хорошие, — хлопнула она в ладоши, — давайте будем ужинать!» Живность обступила ее со всех сторон, очень глядя глазами. «Что же они едят? — задумалась Ефросинья. — Пусть едят заблудившихся путников!» — придумала она, обрадовалась и выглянула в окно. Дом сегодня стоял на курьих ножках посреди темного леса. Плюшевые страшилки повысовывались в окна со всех сторон. По дорожке уже шел путник.

Это был Савватий, и искал он Бабу Йогу. Все быстро спрятались обратно.

Баба Йога

«Там водятся дикие деревья, никогда не слышавшие человеческого голоса. Они смотрят злыми деревянными глазами. Там живет страшная Баба Йога. Нет у нее ни возраста, ни совести, потому что она давно себя пережила, ни имени, потому что выбросила. Даже если кто позовет, она и не дрогнет, ей ее имя — как пустой звук. На вид молодая, а глаза у нее древние, всё видели, ничего не расскажут. Много она знает и много может. Умеет и летать, и не летать, из ничего делать что-то и из чего-то — ничего. Спроси у нее, может, чем и поможет», — повторял он про себя совет смутно знакомого скомороха с медведем, которого встретил на большой ярмарке. Он по-прежнему хотел быть самым сильным — так, чтобы все вокруг задрожали. Савватий покинул своего учителя, который больше хотел лечить, чем калечить, и отчаянно думал, куда податься дальше. «Не все умеют бояться байбаку, а я могу. Меня в садике научили», — думал он, не зная, что его мысли громко пахнут и гремят на весь лес.

Банька и ужин

Ефросинья наскоро состарилась, вырастила длинные когти на руках и ногах, взглядом перекосила дверь набок и толкнула ее. Дверь закачалась и зловеще заскрипела. Савватий вздрогнул, остановился, медленно подошел, чувствуя, как шумно бьется сердце и трудно незаметно дышать. В ушах у него стало горячо. Он решился, натянул улыбку и показательно-шумно потопал ногами возле порога.

«Пускай сейчас будет осень», — подумала Ефросинья. Всё было в желтой листве, падали косые лучи солнца, паутина, утянувшая дом со всех сторон, серебрилась. «Нет, слишком красиво», — сказала она себе и плюнула зубом. Внезапно стемнело, Савватий вспотел и прерывающимся голосом крикнул: «Хозяева! Кто дома есть?» Ефросинья встала с лавки и, изображая крайнюю немощь, зашаркала к двери. Плюшевые звери завозились, не особенно быстро запрятываясь в полутьму. Большой встал в угол. Мелочь внимательно смотрела пуговицами из закоулков мебели. Под землей кто-то возился. Сова заухала, вылетела прямо в лицо Савватию и начала кружиться над домом, развеваясь в сумерках рваными кистями бахромы. Когти ног Ефросиньи цокали по доскам пола, высовываясь из остатков того, что когда-то могло быть обувью. У молодца внутри было тесно, он смотрел белыми глазами на Бабу Йогу. «Вот она какая!» — сказал он шепотом вместо «здравствуйте», потом опомнился, начал кланяться и извиняться, преувеличенно громко описывая, как заблудился в лесу, ищет дорогу, да вот увидел избушку.

— Что ж, здравствуй, коль не шутишь, заходи, гостем будешь, — хрипло пробасила Баба Йога. — Если ночь переживешь, день, может, и удачным будет!

— Да, бабушка, все мы смертны. Сколько себя помню, всегда был живым… Нельзя ль у тебя заночевать?

— Дело пытаешь али от дела лытаешь?

Савватий замолчал, вытянув вперед шею.

— Да разберемся. Ночуй уж Давай наруби только мне дровишек — баню стопить, пирог спечь. С мясом.

Савватий согласно закивал, сглотнул сухим горлом и положил котомку на порог. Та почти сразу покачнулась и упала внутрь дома, словно кто-то ее тихонько потащил.

Дом скрипел, паутина дрожала, отовсюду выглядывали. Стоило повернуться, как что-то пряталось в темноте или за углом мебели — такое, что нельзя рассмотреть.

Савватий задрожал и пошел в сумерки вслед за бабусей.

— Вот дрова, вот топор, смотри не перепутай! — засмеялась бабка как-то слишком долго.

Дрова

Он взял ватными руками топор и ударил по полену, в первый раз еле-еле и криво. Но потом втянулся в привычное движение и, вспомнив сверкающие улыбкой глаза учителя, начал раскалывать чурки с одного удара. Он рубил и рубил, пока не стала ночь и бабуся не поманила его ногтистым пальцем. Из баньки, больше напоминающей собачью будку, тянуло огненным запахом, он втиснулся в низкий проход, внутри было тускло и невыносимо тепло. Савватий с чувством попарился, облился могильной водой из черного торфяного ручейка с перекошенным мостком, оделся обратно в грязное и пошел в дом. Пахло тестом и сушеной травой, полушубками, шерстяными носками, молчанием и гречкой. Бабка налила ему водки, поставила кашу. Он съел, бесчувственно глотая жар с объемом, и почувствовал, что его неодолимо морит сон. Слипающимися глазами он успел увидеть, что из углов выползают разноразмерные мохнатые тени с широко поставленными бессмысленными глазками. Бабка улыбалась, что-то темное навалилось сверху, он устал бояться и уснул.

Игрушки ели его всю ночь.

Патефон

Утром он проснулся бодрым и отчего-то засмеялся. «Ну, рассказывай», — проскрипела Баба Йога. Голос шел не из нее, а откуда-то из угла. Савватий оглянулся и увидел патефон, который крутил пластинку. Пластинка молчала и только громко шипела. Когда Баба произносила новое слово, оно опять звучало сбоку. Савватий понял вдруг, что ему всё равно, и перестал оглядываться на патефон. Он начал рассказывать про детские обиды, свое ученичество, разбитый дома стол. Он признался, что его не любят девушки, дошел до своего желания стать самым сильным и заплакал, а она покачала головой. Короткие ответные реплики: «Ну и как?» — «Неужели?» — «А она?» — «А он?» — «А ты?» — «Да не стесняйся, рассказывай!» — доносились с пластинки и совпадали с движениями щелястых губ.

Мясной пирог

Пластинка кончилась, он сидел тихий с высохшими глазами, просительно глядя в пол. Бабка достала из печи пирог с мясом и спросила: «Знаешь, из кого начинка?»

Он похолодел и стал ощупывать себя. У него не было ног.

«Ешь-ешь!» — приободрила его Баба Йога, и он ел.

Пирог был удивительно вкусным.

— Завтра мы съедим твои руки, — сказала она, и он согласно кивнул. — А пока еще есть чем, наруби опять дров.

Она взяла его полтела цепкими куриными пальцами, отнесла за дом, поставила на чурбак, дала топор, и он снова стал рубить. Она подсовывала всё новые чурки, и стало видно, что некоторые из них напоминают людей, некоторые — зверей, а некоторые — вещи. Он разрубил своих отца и мать, кота и игрушки, потом альбом марок, клюшку, пластинки и лестницу подъезда. Затем пошли знакомые и одноклассники, портфель, дневник и телевизор. Большое и маленькое, деньги и автомобили, люди и дома — всё было размером с полено. Весь его мир, вся память, ценности, радости и страхи уместились в одинаковые чурки, которые он колол на одинаковые поленья. Он немного задержался, когда надо было разрубить дерево в форме одной девушки, но потом ударил и по нему. В конце была деревяшка с искрящимся взглядом старика. Ему показалось, что тот засмеялся и одобрительно кивнул. Савватий расколол и его.

«Ничему, ничему я не научился!» — молча повторял он, пока бабка несла его полтела в баню, парила, вытирала и заворачивала в рваную вязаную шаль с какими-то знакомыми кистями. Она напоила водкой из той же бутылки, что и вчера, накормила такой же кашей. На улице опять был вечер, он не знал, сколько времени колол — несколько часов, суток или лет. Вопросов больше не оставалось. Сон начал смаривать его, меховые игрушки уже не дожидались, пока он уснет, а начали есть его вполне открыто. Савватий смотрел, как из его тела вытаскивают сердце, опутанное множеством похожих на веревки сосудов, как звери тянут каждый на себя печень и еще какие-то пленки. Он долго спал, проснулся очень слабым и легким, снова ел мясной пирог, уже из верхней половины своего тела.

— Тело — знак греха. У кого есть тело — тот раб гравитации. Он идет из утробы в могилу и весь его путь — это пожирание: то он, то его. Тело — тюрьма со множеством удовольствий. У освобожденных нет тела, — говорил патефон, Баба Йога уже не утруждала себя открыванием рта, а на ее лице стало три глаза. «Чем же я ем?» — спохватился он, чуть не подавившись мясным пирогом. У него ведь не было ни горла, ни рта. У него не было ничего. Он был мертв.

Ему отчаянно захотелось быть живым.

— Я хочу есть! Я хочу дышать! Я хочу ебстись! Я хочу!.. — закричал он беззвучно, но с огромной силой.

— Ну что ж, хочешь — значит, будешь, — усмехнулась Баба Йога и выключила патефон. Шипение пластинки прекратилось, и он понял, каким оно было громким.

Стало как-то пусто, и он увидел, что его руки и ноги на самом деле при нем, дом — светлый, а Баба Йога — не такая уж старая.

— Ну что ж, расскажу я тебе о том, что ты ищешь, — сказала она со вздохом. Всё выглядело слишком обыденно, и он понял, что чего-то главного не понял.

Система противовесов

— Так ты, бабушка, получается, волшебница? Добрая или злая?

— Мир — это система противовесов. Я ни то, ни то.

— Ну сделай что-нибудь! Мороженого можешь?

— Могу, но не хочу.

— А почему ты живешь в таком домишке? Сделай себе побольше!

— Могу, но не хочу.

— Ну завоюй весь мир!

— Не хочу и не могу.

— Но почему?

— Чем больше ты можешь, тем меньше хочется. Чем больше силы, тем меньше желания ее применять. Потому что вместе с силой появляется понимание причин. Начинаешь видеть, что ничего не бывает ниоткуда. У любого чуда есть цена, и, когда ее знаешь, уже не хочется его совершать.

Волшебные вещи

Жила-была девочка. И встретила она добрую волшебницу. И та подарила ей волшебный чайник, в котором вода никогда не закипала, волшебный кошелек, в который сколько денег ни положишь — все исчезают, и волшебную шапку, которую, если наденешь — все на тебя бросаются с криком «держи вора!». Зачем же волшебница подарила ей такие подарки? Да потому, что ей самой они не были нужны.

Аудиенция окончена

И пошел он к Бабе Йоге, и сказала она ему: выйди в каменное поле, засей его своим семенем, вырастут из него солдаты, всех победят и потом тебя убьют, и никому от этого счастья не прибавится. Будет это нескоро, но раз предсказано, значит, зачем-то надо. Как сделаешь ты, дурачок, так через тебя и решится, а я ни при чем, мне ваш мир давно не свой, я только инструмент бесстрастный в руках судьбы. Если сможешь остановиться и не делать этого — молодец будешь. Тогда еще раз приходи, позу лотоса покажу. А теперь иди и не беспокой меня боле, аудиенция окончена.

Пока она говорила, становилась всё моложе.

— Ну что ж, иди отсюда, только переспи со мной напоследок, — добавила она вдруг совсем другим, молодым голосом.

Он уже давно смотрел на нее с вожделением — она сняла одежду и легла на стол среди своих игрушек, раздвинув ноги. Боковым зрением он увидел, что она стоит рядом, а вовсе не лежит на столе, но было поздно. Его глаза притянулись к отверстию между ног, он увидел, что это воронка, которая затаскивает его с огромной силой в светящийся темно-красный тоннель — и он несется по нему всё быстрей.

Он нашел себя идущим по дороге. В одной руке был мешочек с семенами, в другой оказался собственный член. Он заглянул в мешочек, увидел в нем лужицу полупрозрачной жидкости, понял, что это его сперма, покраснел и оглянулся. Никого вокруг не было, он торопливо застегнул штаны и почти побежал по тропе, держа мешочек в руке. Он искал каменное ноле.

Затея удалась

Ефросинья весело рассмеялась: затея удалась! Ей понравилось быть Бабой Йогой. Она научила Большого прикидываться шубой при чужих, потом посмотрела на кухонный театр — чайники, половники, терки — и запомнила, что хочет еще и им придумать спектакль. Ей было то смешно, то грустно. Она закинула ногу за голову и посмотрелась в зеркало в таком обрамлении. Игрушки толпились вокруг. Большой сопел у потолка, в зеркале они все вместе выглядели семейным фото маленького зоопарка. Она попробовала еще несколько поз йоги, потом собрала корзинку с пледом и ужином, надела юбку из сливок и клубничную кофту, залезла в зеркало, покривлялась оттуда, маня за собой растерянное стадо своих глупых созданий. Они плющили морды о стекло, стучались пуговицами глаз и растерянно оглядывались то туда то сюда в поисках хозяйки в комнате. Она посмотрелась в зазеркальце: там время было параллельным, а она выглядела симпатичней, чем казалась. Еще немножко подразнила зверюшек, помахала им рукой, погрозила пальцем, покрутила сливочной юбкой, показала язык и потихоньку пошла прочь, приняв благообразный вид. Прошла через отражение комнаты за спины отражений игрушек открыла дверь, запустив солнце на половик, втянула носом воздух и вышла из дому. «От крыльца пусть тянется лесная тропка», — решила она и пошла по поляне, потом в тень сосен — и дальше в пронизанный солнцем лес.

Темная сторона

Хотела быть хорошей, но возможность быть плохой была ей не менее дорога.

«Это всё равно что выбирать между правой и левой сторонами тела», — было записано в дневнике любовных похождений. Ей захотелось побаловать свою темную сторону. Она нарисовала себя на теплом и украсила пылинками. Падали косые тени, темная сторона была красивее светлой. Она попрыгала в высоту, а потом в ширину. Вдоль дорожки и поперек. Все ей шло, даже воздух. Несвежей была одна лишь память. Спрячься в меня, — кивнула Ефросинья памяти и стала деревом.

В обрамлении кружащихся насекомых она выглядела древесной святой. Деревом-молитвенником, лучшим на поляне. Другая ее сторона была темна и извилиста, но одна половина не существовала без другой. Она вцепилась ногами в землю и пошевелила ветками. Неточно, — написал письмо ей кто-то на другом конце мира. Она зазеленела улыбкой и не приняла всерьез. Между пальцами были листья. В голове зачесалось от птицы. Она надела несколько набекрень легкий ветерок и вытянула себя между небом и землей. Посмотрела в будущее и увидела, как пришли лесорубы, и дерево умерло, чтобы стать книгой. Так, как будто бы исчез зуб. На его месте не осталось ничего кроме дупла. Уход закончился полной обнаженностью. Без коры. Горькие чернила уже были приготовлены для бумаги, которой еще не было.

«Не будь забором! — сказала она себе. — Будь книгой, это лучшая участь изо всех вариантов смерти! Хорошо, что это только запись».

Я и Левая

Она села на землю, взяла ручку в ногу и начала писать себе письмо: «Милая Ефросинья! Нас тут двое: я и Левая. Мы похожи друг на друга, но в чем-то противоположны. Спасибо тебе, что ты есть у нас. Мы тоже рады, что есть у тебя, хотя иногда устаем. Если можно, подари нам на Рождество новые стельки». Она чуть заулыбалась и переложила ручку в другую ноту. Нога написала вот такую историю: «Носки были влюблены друг в друга. На день они расставались и работали по разным ботинкам, им лишь урывками удавалось коснуться друг друга. Зато ночью они складывались вместе и обнимались до утра. Когда один носок потерялся, другой остался один и понемногу умирал. Его тело было связано спицами, а смысл становился всё более разрывным. Он БЫЛ, а хотел бы находиться в настоящем. Он воображал, как его, одинокого, сдадут в утиль, стал полосатым от горя и тихо шептал: пропустите меня в ботинки!»

Ефросинья засопела от сочувствия и бросила ручку. Еще недавно она ревновала носки к ботинкам, а сегодня любила свои конечности как нечто изначальное. У ног была своя воля, хотя до них часто не доходили руки. Но на днях она отметила день рождения правой ступни и угостила ноги новыми узорами.

Воздух встал неподвижно, насекомые замерли в полете. Она чуть проголодалась и достала из-под камня вредную тетрадку со вкусом чупа-чипсов, изрисованную заносчивым почерком Иеронима.

Мимолетные строки некоего Иеронима Инфаркта

Поссорился со своей печенью.

Стыдился быть похожим на себя.

Выжигал взором на дощечке.

Спрятал Христа за пазухой.

Сидел на жидком стуле.

Рисовал на памперсах, но чернила впитывались.

По-ленински приседал.

Отвечал фамилии Блох.

Изменил имя на Темофей, потом гордо передумал.

Шагал головой.

Имитировал стихи.

Выпаривал янтарь на плите, хотел достать из него муху.

Любил недовкусные бутерброды.

С детства мучительно мечтал о блинах.

Делал припарки мертвым.

Подменил в магазине булочку на надкусанную.

Не стал жить в телефонной будке.

Пытался умереть заочно.

Дозвонился до своей задницы.

Сдал свои сны в утиль.

Изумлялся за деньги.

Неброско восторгался.

Купил себе новые нервы.

Изменил вантузу с вилкой.

Любил всё живое, но стеснялся в этом признаться.

Ходил из угла в угол, пока не подстригся.

Понял, что кроме физических наслаждений есть еще и интеллектуальные. Например, мозгоебство.

То же и о страдании.

Лес

Стояла невыносимо прекрасная осень, одинокие грибы разрезали себя по спирали и по диагонали, это было очень слышно. У некоторых было три отца, у большинства — меньше или больше. Она несла корзину с сухим ужином и двигалась куда глаза глядят. Это оказалось очень далеко. Вместе с ней по тропинке шло несколько камней. Она разговаривала с ними тихо. Ефросинья понимала в их пении не больше, чем ее собака в танце, но слушала с таким же восторгом. Чтобы не заблудиться, она рисовала стрелки на шляпках грибов.

Навстречу ей вышел Грибник и улыбнулся незаметно, как Мона Лиза. Это был человек с тонким чувством гриба. Прежде чем опустить грибы в корзину, он целовал их в шляпку, словно детишек в макушку, и говорил о них «кто». Он любил их запах не меньше запаха женского лона, при этом считая символом мужской силы. Он носил нож сложенным, чтобы не пугать грибы.

Они переглянулись и поняли, что им нечего сказать друг другу. Она двинулась дальше, чувствуя, как ищет что-то другое.

Лес наконец-то кончился выходом тропинки на полосу береговой гальки. Стало светло и ясно, словно мир откинул челку. Сухие ели стояли среди зеленых как седые старухи. Она искупалась в холодном озере и присела поговорить с деревьями, травой и вечерней зябкостью. Не было ничего красивее этого мира.

Рыцарь

Уже забыв, что чего-то ждет, она встретила Рыцаря с дыркой в груди. Она посмотрела на его кости и поняла, что ему уже нечего терять. Он сказал, что его зовут Оруженосец Второе Сердце.

Ему было жалко тратить энергию даже на улыбку. Он экономил ее для магии. Он рассказал, что происходит из семейства Заброшенных Магов, которые ответвились от Древа Познания еще в прошлом году и с тех пор накопили многовековую мудрость.

Они всегда шли поперек и очень любили пользоваться ножом и вилкой не по назначению. Всё у них было всерьез, даже шутки, и это было очень смешно. Заброшенные Маги обучились не быть сами собой, не бояться Автора Мира, жить не по уму и намазывать масло снизу хлеба. Она ощутила, что еще немного — и замерзнет от этих слов, поэтому поспешила разжечь костер. Он не умел даже спичкой чиркать, пришлось самой наломать дров. Она поставила воду для макарон на огонь в его шлеме и заложила ему дыру в груди газеткой из растопки.

За это время он рассказал ей, что уже написал два даосских трактата: «КуДао?» и «ТуДао!». Оба являлись логическим продолжением друг друга, но не враг врага. В их древности не сомневался даже автор.

Хотелось есть, а Рыцарь в это время всё говорил мысли: «Я пёс своего призвания», «Мы тоже лежим, но вертикально», «Взлететь проще, чем купить индульгенцию».

Ефросинья смотрела левой половиной лица и думала, откуда он этого набрался. Небо было парализовано, в макаронах были дырки, сквозняк продувал меж глаз. У ушей была собственная жизнь, волосы заявили об отделении и суверенитете. Ефросинья продрогла от своего дыхания, но Рыцарь рассказывал анекдот за анекдотом из жизни мертвых. Было очень удивительно, что всё это продолжается. Сам он не смеялся ни о чем. «Я не законченный идиот, а начинающий, меня не приняли в сумасшедший дом, потому что я плохо себя вел», — говорил он совершенно серьезно.

Один из анекдотов был про то, как мертвые решили напугать живых. Они постучали к ним в дверь и спрятались. Живые открыли дверь, никого не увидели и о-о-очень испугались.

Монолог Оруженосца Второе Сердце

Магия четвертой ступени достижима только для того, кто никогда не болел насморком. Собирать разбитое, давать надежду, составлять компанию — это магия первой ступени. Адепт Золушка владела сразу третьей. Отделить красную чечевицу от черной, намолоть муки на семь недель и познать самое себя — это были задания ее магической наставницы Мачехи, готовящей ученицу к переходу на следующий уровень. Мачеха специально улыбалась ей недоброй улыбкой, так как с четвертой ступени начинается безжалостность к самому себе, а этого плюшками не добьешься. Если хочешь управлять мирами, управляй сначала своими эмоциями.

У Божественного Провидения есть ряд аспектов: апостольский, забытый и нервический. Они состоят из углов падения и постоянно скрыты от своего нарицательного местоимения. Когда швабры скрещиваются — это не святой крест, хотя тоже неплохой: им можно мыть пол. Не требуй подтверждения в компетентности от тех, кто сам ничего не смыслит: мы сами покажем друг другу истину.

В старину было десять значений у каждой песни: одно очевидное, другое неочевидное, в третьем кулинарный смысл, в четвертом сновидческий, пятый — инструкция к применению. Шестой для магов, седьмой невыразимый, восьмой дурацкий. Девятый и десятый не исследованы наукой.

Удмурт

Наконец Рыцарь замолчал и стал неприлично есть макароны. Воспользовавшись тишиной, Ефросинья спела простую песню. В ней говорилось о том, что насекомое однажды несло свое тело по растительным кущам, но встретило слизистое нечто, которое его поглотило:

В траве сидел «кузнечик», в траве сидел «кузнечик», совсем как «огуречик», совсем как «огуречик» «зелененький» он был…

Ефросинье было страшно, в каждом слове был заложен непонятный намек, свет вспыхивал неравномерными интервалами, показалось неприятным пить чай. Цифры не означали время, это было всего лишь знакоположение. Оно могло быть измерением, словом, далеко идущим поездом. Время можно было узнавать по солнцу или его отсутствию. Это тоже неточно: солнце своевольно, память умеет отделяться и даже прятаться за углом.

Рыцарь объяснил ей, что очевидным значением песни было мистическое путешествие за край телесной оболочки. Неочевидным — переживания лягушки, она рефлексировала на тему — виновата ли она в убийстве или всего лишь следовала судьбе. В кулинарном смысле можно было исследовать традиции мирового потребления кузнечиков и огурцов, в сновидческом — выяснить, что это за многажды повторяемая мантра боевого воображения «представьтесебепредставьтесебе».

Инструкция к применению была нескольких видов: как сидеть, как ловить, как представлять себе, как иметь цвет. Магический смысл состоял в алхимическом приношении кузнечика в жертву, невыразимый — нельзя выразить, но он сокрыт в мелодии. Дурацкий смысл песни был в том, что не стой под стрелой, а девятый и десятый остаются непонятными, чем указывают на необходимость самопознания. Но все эти значения имели смысл только в момент исполнения песни, после ее окончания дискуссия имеет только теоретический аспект, как разница между ликом и ипостасью.

Она не была готова к такому повороту дел, но почему-то почувствовала облегчение.

Кончилось тем, что он стал хорошим.

Так и не умер в этот раз.

Замерз и уронил лицо.

Продолжал рассказывать то, что все и так знают.

Не спал ни днем, ни по приказу.

Пятно на его груди все расползалось. Он ласково называл его Коровушка.

Напоследок он открыл ей страшную тайну, что он удмурт. Ефросинья крайне удивилась. Она подумала, что быть удмуртом так же необычно, бесполезно и прекрасно, как быть продавцом полиэтилена, обломанной ветвью сакуры или охотником за смычками. От удивления ее охватил насморк. Она зашмыгала и сильно захотела спать. Поэтому укрыла его пледом и решила уйти, предварительно помыв шлем от остатков макарон.

Чтение

Она пришла домой по стрелкам на грибах. В глазах было пусто от усталости. Светало. Дверь была незнакома и не поздоровалась. Соседствовало понятное и неразборчивое, резкое и расплывчатое. Она уже устала от изменчивости всего вокруг и просто хотела почитать. Некоторое время устраивалась в кресле на книге так, чтобы попадать текстом в определенность, как в свет. Подлокотник был подгрызен тенью, ноги выглядели чешуйчатым хвостом, на руках было по шесть пальцев, ножки кресла уходили далеко вниз, как сваи в темную воду, но текст удалось рассмотреть. В книге были сказки о человечке без головы, девушке с травяными волосами, металлической руке, бегавшей по стенам, и красоте, которая перепрыгивала с лица на лицо. Еще была история про куколку-помощницу, которую мертвая мама подарила дочке, и человека, ставшего потолком.

Всё равно смазанность наплывала на читаемое, тогда слова и смыслы пугались. Посередине рассказа про мохнатые ладошки появились объявления о продаже квартир, название города никак не получалось понять. Заинтересовавшись, она начала вчитываться, но буквы менялись и прыгали в глазах. Она заметила в руках листок газеты, исписанной неизвестными письменами, в него было завернуто что-то с рынка. Она съела это нечто с рыбным вкусом, села на газету и стала читать, понимая слова, но не улавливая смысл. Вот что там было:

Газета

Городские новости:

Как всегда, 1 сентября школьники веселыми стайками прыгают из окон, их сопровождают высокие заборы и платное видеонаблюдение.

Горячая вода принадлежит всем и каждому, как равенство и братство.

Автомобильные стоянки скоро красиво разместятся вместо газонов и деревьев прямо под вашими окнами.

Светофоры основаны мэром в начале прошлого века, и в этом году пользование ими будет производиться на абонентской основе и при помощи разовых карточек.

На реставрацию улиц приглашены лучшие художники Поднебесной, их девиз «Пусть всегда будут деньги» каждый желающий сможет вытатуировать на своих детях.

Если у вас на браслете значится «умер», то проезд в транспорте запрещен. Зато тот, у кого нет имени, не платит налоги.

Хозяйке на заметку:

Квадратный корень — это прием карате. От него хорошо зеленеет и густо выпадает снежными рядами.

В квартире рекомендуется завести праздничную помойку, чтобы всегда знать, где что искать.

Есть несколько видов воротников — живые и мертвые. Стоит пройти кислотному дождю — и в лысине образуются прорехи. Хотите перелицевать пакетики от чипсов в бабушкино платье? А не выйдет! Если вы носите на себе крыс, не забывайте их иногда мыть. Щетки — это такие несимпатичные овощи. Их используют когда наклоняются и сталкиваются небольшими лбами.

Самый известный способ делать коктейль из жуков — наматывать шнурки на запястье и украшать тело свечками. Салатом пользоваться по вкусу. Традиционные поклоны преподносятся хлебными и солеными. Присылайте нам свои отзывы!

Спорт:

Символ нашей сборной — Чебурашка (см. фото). Он носит сиреневые трусы и четыре фамилии. Прорыв его уже на мази, он ждет его уже тридцать пять лет. В день у него две тренировки: он занимается спортом под названием киднепинг и учится прямо стоять на пьедестале. Его хотела купить команда бразильских форвардов, но он не отказался от Родины и выпал в таблицу принятых голов. Теперь любая игра не обходится без гимна «Пусть бегут неуклюжи», и наши спортсмены вдохновленно ковыляют к победе.

Проголосуйте за вашу фамилию, послав смс на короткий номер: 100–100–100–100 (35 у.е. без НДС). Каждый сотый победивший будет премирован памятником.

Зиземба

Она достала карту мира и занесла туда планы на жизнь:

Посетить города: Гарап, Дирмад, Веки, Глита, Либдун, Бахшада, Бенудаш, Исилибт, Идабу, Церкострес, Окама, Воксам, Миржекна, Мьек, Жирап, Астма-Дерм.

Озера: Йабалк, Раллыда Дне, Итак-Итак, Дач, Лав Йад, Религес, Мильень, Зов Лорео.

Горы: Алур, Быхини, Голомудан Мж, Иламига, Реветсэ, Амрип, Заквак, Ра Атар, Айтал.

Страны: Разнибаз, Сранудог, Оккорам, Прутолаяги, Ра Науки, Аданка, Цифраня, Яд Ини, Тиряцу, Писания, Тэясион.

И реки: Знакоама, Есан, Мура, Нахухэ, Оп, Найду, Брит, Зиземба, Вусочая, Бьо, Елна, Йесине, Рышти, Нейр, Рысья Дар, Марья Уда, Рио Дан, Ногеа, Амка, Фретва, Триг, Као.

Потом легла без молитвы и заснула так, что слюни потекли на подушку. Спать днем было как-то ядовито. Снаружи шумели и размножались, она травилась сном и не могла остановиться.

Сон взаймы

Даже спать можно взаймы, и не возвращать потом долг. Самообслуживание: украсть у себя.

Телефон зазвонил, кто-то спросонья приставил к уху револьвер и выстрелил. «Алло» сказать не успел. Перепутал жесты и стал неуместен. Почесал не то. Планировал спать боком. Не пролез между параллелями, зато стал плоским и закончился победой.

Она записала свои вопросы к Иерониму на оборотную сторону карты мира, но поняла, что ей это снится. «Девчачье счастье — пересчитать страницы записки. Чем больше, тем счастье лучше. А мое какое-то плохонькое», — подумала она, засуетилась и упала вверх.

Вопросы к Иерониму

Ты чего, как журавль, одной ногой писаешь?

Разве на ресницах живут насекомые?

Когда сгибаешь, зачем флуктуировать?

Ты сколько времени уже на земле?

И охота тебе так сверкать?

Это у тебя парик?

У тебя много во рту зубов?

Когда в последний раз день рождения?

Чем отличается мундук от финдаля?

Почему уши так меняют форму головы — от овала до трапеции?

Шов — это прилично?

Не зря — это налево или направо?

Ты засыпаешь орлом или решкой?

Сон относится к подводному кодексу, а что ты можешь сказать о человеческой комедии?

Когда ты наклоняешься, мысли в голову не ударяют?

Вдыхаешь на самом деле или по праздникам?

Где у одеяла перед? Где зад? Где голова и ноги?

Почему мы приписываем вещам человеческое?

А сам с собой ты знаком?

Середина книги

В этой главе нет ни одного слова.

Двадцать пять лет

Она видела себя во сне уже двадцать пять лег, в течение которых спала очень быстро, так что ее тень не успевала следом и болталась позади, как собачонка. Она иногда дожидалась ее, чтобы покормить, но потом снова убегала вперед. Она знала, что все люди сделаны из глины, поэтому пахла землей, как все, и только любимому давала понюхать свой особый пупок. По ночам во сне он объяснял, зачем людям глаза. Его рот произносил: «засыпаешь все время в разные места, а просыпаешься в одно и то же» — но глаза говорили: «жизнь всё равно течет по одному руслу, даже если ее девять». Иногда она видела кошмарный сон о том, что разучилась летать. Когда просыпалась, то понимала, что никогда и не умела. Но во сне снова вспоминала, как всё на самом деле, и опять летала. Главным было — не смотреть прямо вниз. «То не игра, что взаправду пошла, — говорил ей любимый, и она не могла понята, кто он такой. — Не заспись до настоящего, не то…» (далее неразборчиво).

Ненастоящим оказывалось только небо. В каждом новом сие оно обманывало, оказываясь то картонной декорацией на пыльном каркасе, то натянутой на гвоздики тканью. За тканью было полутемное закулисье, скрещение досок и деревянные леса, как на строительной площадке, в них можно было заблудиться. Она ждала самое главное — когда оно начнется? Но горизонт был искусственным и висел как тряпка. На всякий случай она научилась становиться невидимой и, хотя для этого требовалось слишком много усилий, ходить сквозь стены и перекрытия. Она помнила, что надо смотреть не на стену, которую проходишь, а сразу за нее. Она многое забывала во сне из того, что знала днем, а кое-чего и днем не знала. Однажды Ефросинья встретила шамана в облике женщины с тремя грудями, который сказал ей: «Не будь опасен, а то от страха тебя съест кто-нибудь». Она удивилась, что к ней обращаются уважительно, как к мужчине, но вовремя догадалась, что шаман ей тоже снится. Тогда она заметила, что она — мальчик с удивленными сосками, одетый в семена растений и животных, и обратила внимание на воздух, который вдыхала: он оказался водой. Она взяла себе на память кусочек чужого секса и вывернула ботинки, чтобы утром вспомнить вечер. Кто-то сделал ход конем, и она перевернула маленькое здание цирка как песочные часы.

Отель

Живем мы в теле, как в отеле, Ему рабы, мы с ним грубы, Как постояльцы без постели Стучим извне в свои гробы, И, возвращаясь в них с утра, Боимся спутать номера. Прийти в соседские постели, Проснуться, перепутав нить, Открыть глаза на чуждом теле, Чужой рукой пошевелить. Чтоб рабство было добровольным, Должны мы наслаждаться болью, Под поцелуями судьбы Гордиться тем, что мы рабы. Лишь номер комнаты в отеле — Всё, что мы ведаем о теле…

Коломбина

У нее было такое выражение лица, будто она голая. Выражение морд ее обуви тоже всегда было особенным: будто обувь что-то скрывала. Это подкупало всех, кроме женщин.

Тело было ей мало, внутри было слишком много всего. Ее любви хватило бы на несколько жизней. Сердце было большим, как у собаки, оно с трудом помещалось в маленькой девичьей грудной клетке. Порой казалось, что еще немного — и грудь начнет трескаться как скорлупа, и оттуда цыпленком вылупится настоящее чувство. Но она много лет ждала любви, а та не приходила. Она смотрела в никуда, ловя каждый шорох в неведомом, но забывала выключить чайник в своем вагончике и привязать себя страховкой, когда ходила по канату. Ее звали Бетти, и она работала под куполом цирка на огромной высоте.

Железный Самсон

Железный Самсон зарабатывал в цирке, перепиливая себя вдоль. Денег хватало только на обратное оживление. После представления он съедал на полкурицы больше. Его член не умещался в штаны, а глаза двигались отдельно друг от друга — один думал о сейчас, другой о никогда. Его взгляд был двойным — на тебя и мимо.

Он был из редких людей, которые голыми чувствуют себя так же свободно, как и одетыми. Его тело было сшито из веревок и шрамов. Он говорил о себе «он», но думал не это. Акробаты издевались над тем, что он использовал слова без разбора и произносил их как пишется. Они не знали, что говорить он учился по книжкам и что до шестнадцати лет с ним почти никто не разговаривал. Он был так необразован, что сам придумывал цитаты из классиков. Детство Самсон провел, лепя из пластилина множество солдатиков и ведя долгие вымышленные войны под скрип половиц. Еще он по несколько часов в день пытался сломать руками огромную ветку дерева во дворе, так и воспитал свою силу. Его единственным другом была черепаха по имени Хи, но она не слушалась команд и надолго пряталась за шкаф. Когда черепаха умерла от старости, он понял, что панцирь — это ее череп и что кроме головы у нее ничего не было. Тогда он перепилил себя в первый раз. Потом это стало его куском хлеба.

Он умел завязываться в узел и плевать огнем, ходил на пальцах одной руки и не боялся высоты. Единственное, чего он не умел — это объяснить женщине, чего он хочет. Однажды он попробовал поиграть на гитаре, но деревянные ребра лопнули от его медвежьих объятий. Музыки так и не получилось. Вот так же у него не получалось с женщинами. Им было больно от его прикосновений, они вскрикивали и вырывались. Поэтому он, могучий и жилистый, оставался девственником. Однажды он встретил в цирке Коломбину. Она шла усталая, спотыкаясь о свои следы, и тихо переживала о чем-то. Ее кожа просвечивала голубым, по волосам ползла гусеница, а на руке была ссадина от неудачного прыжка на канате. Старший администратор Павлин окликнул ее так громко, что у нее сразу поменялся цвет лица, она судорожно свернула за угол и разбила самсоново сердце. С тех пор он ни на минуту не переставал видеть ее образ перед собой. Коломбина даже не знала, что теперь все ночи Самсон проводит с ней. Что он выучил каждое ее сердцебиение и в своем много раз перепиленном теле хранит столько огня, что может согреть ее всю, вместе с вагончиком, цирком и лошадями. У нее были холодные руки и недосоленные слезы. Она мечтала о любви и не могла заснуть ночью. Он бессмысленно ходил — и это называлось медитацией. Его чувства истончились как паутина, он начал слышать толщину кожи своей мысленной женщины и длину ее шага. Он узнал ее и страхи, мечты и маленькие тайны, он сам наполовину стал ею. Теперь ему больше не нужно было уметь правильно выговаривать слова.

Звери большого искусства

Однажды на представлении она, как всегда думая о любви, забыла пристегнуться и упала с трапеции. Высота была огромна, и Железный Самсон успел побежать. Бежал он целую вечность, воздух был плотным, а время горячим. Между брусками пространства открылись проходы, и он проскальзывал в них. Внешне это выглядело как мультфильм: последовательность дискретных картинок. Он успел ни о чем не подумать и поймал ее на тренированные кончики пальцев. Следующим шагом его тело бросилось под удар и смягчило его. Она только выговорила: «А вещи мои Марусе отдайте», — после чего провалилась в глубокий обморок. Он поднес свой соленый нос к ее губам, словно сам себя поцеловав ею. По округлившимся взглядам униформистов и зрителей прокатились запоздалые аплодисменты, он, еле касаясь, вынес ее тело с арены. Вышел главный администратор Павлин и профессионально сделал вид, что так и запланировано, громко произнес их сценические имена и название номера — «Звери большого искусства».

Самсон и Бетти провели ночь вместе, обжигаясь друг о друга, дрожа от пережитого страха как от холода, но не сказали ни слова. На следующий день Павлин вызвал их в кабинет и предложил играть номер с падением ежедневно, а по выходным — дважды, утром и вечером: до того тот понравился почтеннейшей публике. Отныне Самсон каждый день бегал через густое время, но в постели между ними не ладилось. Бетти так долго ждала любимого, что, когда тот пришел, не смогла перестать ждать. Она не обращала на Самсона внимания, неотрывно глядя то в окно, то на почтовый ящик. Она отталкивала его руки, которые пытались повернуть ее к себе. Она не хотела видеть его глаза и чувствовать тело — она была не здесь, а в ожидании.

Хозяйство не образовывалось, вагончик казался неуютным, они завели себе щенка, но не пользовались им. Нёс писался и был одинок. У собачки был модный хвостик, такие сейчас носят только самые новые звери.

Декорации

Любви не нужен секс. Скорее, быт. Мытье посуды, бытие и дело, И взгляд, который никогда не сыт Динамикой перемещений тела.

Самсон смотрел на Коломбину целыми днями и ночью просыпался, чтобы смотреть. Он глядел в ее лицо как в воду, пытаясь в отражении миров рассмотреть, что же там внутри. Он никогда и нигде не видел ничего более красивого. Череп Хи напоминал ему о солдатиках и смерти, он знал, что отныне ничего не боится, кроме ее равнодушия.

«Для того чтобы быть цельным, мне нужно быть с кем-то. Мне нужна вторая нога, тогда мы пойдем. Очень трудно быть отдельно. Зачем так Бог придумал — чтобы нам было легче, или чтобы было труднее? Он сейчас смеется или плачет, глядя на наши потуги чему-то соответствовать и на то, как мы проходим мимо самого главного? Жизнь — такая удивительная фигня», — думал Самсон, мысленно произнося слова как пишется, пока Бетти умывалась кефиром и подстригала вещи. «Идея Дизайнера разделить человека на женскую и мужскую половинки была, конечно, оригинальна, хоть и жестока. Может, у нас и не один автор: изящную, как велосипед, основную конструкцию человека придумал Дизайнер, а аляповатые дополнения в виде половых органов — помощники? Быть может, Бог поручал это разным начинающим ангелам, пока сам трудился над звездами?»

Самсона ужасало то, что Бетти умнее него. Такую даже нельзя целовать. Он смотрел и мучился: трогать нельзя, а очень хотелось. Он чувствовал себя сыром между двумя бутербродами. В первом салате не хватало соли. В четвертый день за ними не пришли. В седьмой серии все превратилось в кино. Они испугались друг друга и остались одиноки. Обманули декорации — стали играть не тот спектакль, который написан в афишах. На каждое слово прилип кусочек обмана. Победила дружба, любить было нечем. Пёс сделал лужу, они скатились с горки и почувствовали себя лилипутами из фильма, где каждый второй режиссер называл себя республиканцем и нереальным зайчиком.

Гравитация

Пока Самсон, каждый день бегая ловить Коломбину, рассматривал на предельной скорости кубическую структуру пространства, он постепенно догадался, что на самом деле нет ни верха ни низа. И никакого самого дела тоже нет. На работе немедленно возникли проблемы. Когда он в очередной раз поймал Коломбину, то не ушел за занавес под восторженные сопли пенсионерок с чужими детьми, а положил ее тело перед зрителями и пошел по вертикальному воздуху. Из карманов посыпалась мелочь. Все поняли: с гравитацией у него непорядок. «Таких надо лечить!» — закричал Павлин, покраснев от зависти. Когда Самсон проходил мимо каната, его схватили акробаты и пристегнули страховкой за пояс, но он тихонько воспарил и болтался на веревочке, как воздушный шарик. Веревка стала мала, он сглотнул, отстегнул страховку и полетел выше. Цирк стал квадратным, зрители аплодировали ногами. Снизу раздался выстрел: это у клоуна лопнули помочи.

И тут Самсон начал сдуваться и сдаваться. Жить без любви было некуда. Кости устали, и кровь изменила цвет. Заказ на смерть поступил от самого тела, которому надоело распиливать себя. Он медленно падал, и его жизнь капала на опилки. Вдруг из толпы побледневших наблюдателей вышла Коломбина. Она шла так, как идут часы, медленно и неостановимо. На кончиках пальцев сверкал маникюр. Выражение одежды было удивленным, но обувь уже всё поняла. Коломбина встала под Самсоном, и ни у кого не осталось сомнений, что она его наконец увидела. Он упал в ее руки через пять минут. Дети издали крик восторга не на выдохе, а на вдохе. Пенсионерки помолодели на несколько лег и ненадолго вспомнили, зачем родились. Представление больше не имело смысла. Она унесла его домой в вагончик, как плащ, и их проводили такими аплодисментами, каких в этом здании не было больше ни до, ни после, ни вместо.

Головокружительный рояль

Ноги ее были умнее, чем руки, а руки умнее, чем голова. Она обняла его ногами и не сказала ничего. Руки расстегнули пуговицы, вывернули всё, что можно, наизнанку и перепутали вещи, протягивая их сквозь рукава и штанины друг друга. Он глупо улыбался, чувствуя себя совершенно счастливым. Она решилась поцеловать его не в губы, а лишь в ухо, не зная, что попала сразу в слабое место. Самсон с тихим стоном начал осыпаться как песок, все привычные маски развалились, и в одно мгновение он уже был готов отдаться ей. Он лежал на полу вагончика, застеленном белой шкурой неубитого медведя, полностью беззащитный и голый среди одежды. С этого момента пошел счет их бесчисленных дней и ночей, проведенных в растворенности друг в друге, когда в объятиях нельзя было понять, где чье тело и душа. Она целовала все его выпуклости и впадины, забиралась во все уголки его тела. Он был бесконечен, как маленькая планета, мягок и силен, как животное, и перетекал из полужидкого в упругое состояние.

Теперь он снова съедал на полкурицы больше, хотя они больше не появились в цирке. Главный администратор приходил к ним, предлагая сделать новый номер из их любви, взлета и медленного падения. Он представлял, как Коломбина гуляет по канату, держа за веревочку летящего Самсона, и даже придумал название: «Головокружительный рояль». Они поили его настоем из муравьев и не держали зла. Он долго ходил к ним уже просто так, гулять с их собакой и чувствовать себя в семье. Постепенно Павлин состарился и умер, цирк закрыли на реставрацию, потом переоборудовали в торговый центр. У города поменялись и название, и основная денежная единица. Самсон и Бетти жили так, словно были бессмертны, и поэтому не старели. Время выделило им угол, и они смотрели на мир, читая его изнанку. Им перестало быть нужно есть, их имена поросли травой, тела срослись пупками, а лицо стало одним на двоих. Животное из двух тел стало целым человеком, и Богу нечего было добавить.

Они умерли долго и счастливо.

стар лсое ерево

Ефросинья была голодна и очень хотела почитать чего-нибудь вкусненького. Она взяла свою любимую Книгу кулинарных излишеств, но сегодня та была не в духе. Внутри лежала записка от Бога: «Не умничай!» В книге поперек текста ничего не было написано. На форзаце красовалось название, а внутри — пустые страницы, исписанные историями не о том.

Тогда она взяла тесто и испекла себе речь.

«Епрст!» Так начинался алфавит.

Все буквы она сначала читала, потом ела. Она писала себе записки из выпеченных буковок. Буковок всегда не хватало, и записки получались такими:

орогая роия я лбл тя

Или такими:

стар лсое ерево

Или такими:

ао ааии

Буквы

Она сидела под столом, ковырялась в пупке и произносила буквы. Буквы были разными по вкусу и форме во рту.

О-О была сахарной, выпуклой и ребристой.

И-И — полупрозрачной и голубоватой на вкус.

Г напоминала кусок листового железа, большой и гремящий.

Ш-Ш была дыркой для мыши, переходила в маленький темный туннель — и было ужасно интересно, куда он ведет.

Р-Р-Р была суставчатой пространственной структурой, наподобие кристаллической решетки, которая перекатывалась на языке и оттого казалась очень большой.

У-У-У была гладкой перламутровой воронкой, спирально закрученной наподобие морской ракушки.

П — деревянной будкой с круглой дыркой снаружи и собакой внутри.

Ефросинья смотрела на свой пуп, чувствуя буквы во рту и доски пола под задом, и очень хотела дышать. Ей пришло — не в голову, а куда-то ниже, — что говорить можно не только на выдохе, но и на вдохе. Втягиваемые слова звучали хрипло и топорщились, словно их тащили против роста веток или гладили поперёк шерсти. Произнесенное втягивалось в живот и гуляло по телу, потом высовывалось обратно уже другим, она это снова произносила — рождались стихи. Ефросинья увидела в зеркале, что она пузатый младенец женского полу с пузырями слюней на губах, сидящий на полу в окружении рассыпанных буквальных игрушек

Маленькие подвиги Иеронима Инфаркта

Отсыпал врагу зубной боли. Устроил из своей квартиры складень. Схватил любимую жирными пальцами. Страдал парадоксом серпантина. Раздражался при виде людей с темпераментом. Имел красивые мозги и почивал на лавках. Был влюблен в соседскую дверную ручку. Слыл достопочтенным псевдонимом, фамильярно обнимал портрет Пушкина. Бродил иноходью, жал руки кондукторам, кожей чувствовал Мандельштама. Смотрел на людей с чистоты птичьего полета. Трагически разделся в магазине. Считал, что попал в историю. Не сдавался, даже когда соблазняли ноздрями. Обвинил магазин в круглосуточности, боролся за права машин. Прослыл мужчиной, не уважал свою задницу за неприличие. Был близок к интерпретации себя. Целовался посмертно, унес «Мерседес» в могилу, не подпустил мать к своему гробу. Страдал вербальной хромотой, обзывал всех своими именами, тяжело болел философией. Шевелил мыслями, имитировал квадратность, любил девушек с изысканными черепами. Стриг ногти без помощи соседей, сделал волынку из кислородной подушки. Носил с собой линейку, чтобы купить правильную ложку.

Арсенал

Во рту у Ефросиньи было два языка, и она могла сводить их и разводить в стороны. Потом стала произносить звуки. Они получались очень разными. А что если собрать тридцать три вида щелчков и чириканий? Это будет почти русский язык, но с птичьим алфавитом. Не надо изобретать новые слова и понятия, не нужны никакие дополнительные буквы!

Человеческая речь не лучше птичьей. Птичья разнообразна точно так же, а мелодична даже больше. В человечьей больше мыслей, но меньше смысла.

«Речь — это не событие. Точки на дороге означают, что поворот будет, но не сейчас», — записала она в дневнике любовных похождений птичьими звуками. У нее были холодные ноги и горячее сердце. Хотелось встроить себя в уютного и приятного наощупь человека любого пола.

Она всласть начихалась и заснула в обуви. Во сне она испытала оргазм и помнила о нем до утра. В честь этого события она назвала своего сына Арсенал, всё равно его не было.

Мужчина

«Мужчина — это такая физико-энергетическая проблема. Это образование, удобное по форме. Хороший мужчина уютно помещается в руки, ничем не пахнет. Он чистый, тихий, теплый и справляется по хозяйству. У хорошего мужчины всегда стоит. Он всегда смотрит с восхищением, хочет обниматься и целоваться. Хорошие мужчины на дорогах не валяются. Они хорошо держатся на ногах. Их цель — дойти до постели и там заснуть. Хорошие мужчины любят складываться кожей к женской коже. Зачем это надо — никто не знает. Дети бывают не от этого. Люди просто спят вместе, а потом чувствуют, что пора, и бегут в магазин за ребеночком.

Как бы найти себе тело по душе? Большая душа, бывает, помещается в маленьком теле, а мужская — в женском», — сочинила Ефросинья и не записала. «Что на витрине, то и в магазине, — говаривала ей соседка с бородой ниже живота. — Всегда смотри на нос мужика, ежели хочешь узнать, что у него в штанах».

Это было полное вранье.

Самец мужика

«Тело является видимой частью человека», — прочитала она в «Анатомии предков» и сразу начала листать дальше — туда, где про любовь. Открыла главу биологии для девочек и села на ее левую половину. Там была художественная картинка схематичного мужчины с приблизительным носом и статья, написанная в весьма назидательном тоне.

«У человека внутри проходят две лианы: из левого уха в правую пятку и из правой руки поперек. Когда они пересекаются в желудке, возникает взрыв. Под мышками у него птицы вьют гнезда. Когда человек ест слишком мало, вот тут (стрелка) образуется впадина. А если много, то излишки откладываются за ушами (стрелка).

Человек по ночам теряет человеческую форму, а когда отыскивает ее опять, не всегда может попасть в то же место. От погрешности посадки костюмчик слезает, и кожа лопается в самых непрочных местах — в паху и под мышками. Слышен тихий писк — это птицы умирают.

В различных местах тела мужского человека хранятся металлические мужские игрушки: мобильные телефоны, органайзеры, ключи от квартир, компьютеры, автомобили, иногда — оружие. Мужские особи любят прятать предметы друг от друга, а по ночам показывать женским особям.

Когда мужская особь раздевается, она снимает шкуры и держит их в руках. Многие заблуждаются, считая мужчиной широкие плечи, белые рубашки и цветы по субботам. Но если снять с него штаны, то останутся только голые волосатые тощие ноги. А это и есть то, что на самом деле является мужчиной, в просторечии — мужиком.

Мужик состоит из трех частей: глаз, живота и хвоста. Египетский вариант совершенно лишен шерсти.

Если у мужика выпуклость на подбородке, значит, он родился в Америке, и там его научили делать морду кирпичом. Слово „кирпичём“ пишется через „ё“.

Если мужскую особь долго не кормить, она обращается к своим запасам и делит их на три части: металлические, съедобные и отходы. Выпуклая линия в данный момент — ложная емкость. Настоящие емкости находятся непосредственно в трусах.

Если голого голодного мужика запереть в абсолютно пустой комнате, утром там всё равно будет накурено. Как они это делают — науке неизвестно.

Если у вас нет домашнего мужика, то очень легко его завести. Даже женщина, имеющая небольшую комнату, может себе это позволить»,

— прочитала Ефросинья, с недоверием посмотрела в зеркало и, подумав, показала язык отражению. Ангел выглянул из-под амальгамы и сказал «и-го-го». Она сделала ход женской грудью.

Блондинка

Ее звали Жужа, она родилась специально для того, чтобы возбуждать мужчин. Ей было тяжело носить свои груди, но легко — мозги. Ее мысли были просты, а движения сложны. Она всегда знала, каким боком сидит к мужчине, даже если это был дворник, подметающий за окном. Она ходила, покачивая задом так, будто это таз, в котором налита густая сладкая жидкость. Ее кожа чувствовала взгляды, и тело всегда реагировало, с какого бы расстояния на него ни посмотрели. Она умела становиться силуэтом и изгибом, хотя была предельно материальной. Она не гонялась за мужчинами, но умела находиться в таком времени и месте, где им было легче ее поймать. Она знала, что мужчинам всего дороже мечта, и умела делать вид. Уже с малолетства она точно знала, где больше всего мужчин. Как бы невзначай она прохаживалась мимо стадионов и воинских частей, двигая тощими девчачьими бедрами и любуясь произведенным эффектом. Когда ее грудь разрослась, а зад стал шире плеч, только родители не имели представления о пристрастиях дочери. Отец хотел было сделать Жуже на шестнадцатилетие сюрприз — положить большого мягкого медведя в ее девичий шкафчик. Его содержимое, заставило его онеметь на минуту. Потом он смог задышать и заплакал. Он увидел трусики с аккуратно обшитыми вручную дырками, чтобы можно было заниматься сексом, не снимая одежды, бюстгальтеры, открывающие грудь, капли, увеличивающие зрачки, чтобы изобразить страстное желание. Он увидел сложные приспособления для любви и непонятно чего еще, гору противозачаточных таблеток и пакеты презервативов. Он понял, что давно уже ей не отец. Он положил медведя на пол и ушел, не закрывая шкаф. Жужа не стала долго переживать, увидев вечером но его лицу, что день рождения не удался. Она вышла на минутку и не вернулась, уехав в столицу с подвернувшимся дембелем. Через неделю, устроившись на съемной квартире, она прислала посыльного за своими сувенирами. Медведя она тоже не забыла — он теперь напоминал ей об отце, а тот тоже в каком-то роде мужчина.

Трофеи

Она стала выступать в музыкальном кабачке с любовными песенками, оттуда ее пригласили на работу в ресторан-кабаре — ее преувеличенная грудь, светлые кудряшки и смазливый голосок как нельзя лучше привлекали посетителей. У нее стало много имен, одно удивительнее другого: Анжелика, Натэлла, Мерилин, Снежана, Милена. От каждого любовника она брала на память какую-нибудь мужскую вещь: наградной пистолет в кобуре, лучший галстук, любимые запонки, танцорские ботинки, именной портсигар, редкую антикварную книгу. Стоимость вещи не имела значения, важна была ценность для обладателя, а уж на это нюх у нее был. Свои приобретения она складывала в кучку и перебирала, чувствуя, как вздрагивают их бывшие хозяева. Вместе с вещью она вытягивала кусочек мужской души, получая немного власти над ней. У нее хранились: наперсный крест местного священника, золотой кубок бегуна, черновики неизданной поэмы молодого поэта и женский манекен от популярного в городе портного. Секс был ей скучен и нужен только затем, чтобы заловить еще одно мужское насекомое в свои сети. Вечером она отправлялась на охоту, по утрам пила чай и отделывалась от любовников, а в обед наконец садилась одна над своими трофеями и тихонько дергала за нити чужих привязанностей. Мужчины на других концах нитей чувствовали тянущую боль и беспокойство. Им становилось чего-то жалко и отчего-то страшно, внутри образовывалась пустота, будто из них вылили немножечко крови. Эта кровь ударяла ей в лицо сильнее вина. От этого она получала ни с чем не сравнимое удовольствие, щеки начинали румяниться, а глаза блестеть.

Она не знала, что по ее следу уже идет старость.

Жужа

Кокаин и алкоголь дали ей много, но взяли свое. Прежние любовники забыли о ней, и их вещи перестали кормить ее кровью.

Ее лицо постепенно стало похоже на тесто, а ноги раздулись. Она уже не пела, а раздевалась, показывая тяжелые рыхлые телеса редким извращенцам, но и те становились скупыми. Она продолжала раздеваться за всё меньшие деньги, и оставалось всё меньше мужчин, которые хотели глазеть на слоноподобную женщину с алчным взглядом. Она стала огромна и морщиниста, еле влезая в свою кожу. Из всех имен к ней приросло одно: Жужа. Наконец, она встретила Павлина, сокращенно — Павла.

Павлин

Я любил всех женщин, видя в них одну.

Голод, который оставила мне мать, до сих нор ест меня изнутри. Меня уже нет в живых, во мне не осталось уже ничего, что могло бы болеть, но он дергает последнюю живую струну где-то там, в закоулках сердца. Моя мать, боясь испортить фигуру, не давала мне сосать свою грудь, это был первый в моей жизни отказ в любви, дальше жизнь пошла наперекосяк.

Когда мне встречалась девушка, которая затрагивала что-то во мне, я прежде всего страстно желал видеть и целовать ее груди. Но именно этого же я смертельно боялся, и так отчетливо представлял себе отказ, что он становился почти неизбежен.

Впоследствии я понял, что мое разбитое в детстве сердце выбирало именно тех девушек, которые напоминали мать. Они были жестоки, насмешливы и равнодушны ко мне, и, главное, я не знал путей, ведущих к их телам. Я терял дар речи, когда надо было с ними заговорить, я терял дар жеста, когда надо было к ним прикоснуться, я был неуклюж и растерян, маскируя это грубостью и надменностью. Измотанный непрекращающимся влечением, я готов был физически наброситься на свою мечту, чтобы взять ее силой, но не представлял, что же буду с ней делать после того, как порву застежки платья.

В полном ужасе я воображал, как жертва обольет меня презрительным парализующим взглядом матери, как я вместо насильника превращусь в слабого и жалкого неудачника, я был готов, скорее, умереть, чем пережить это.

Алчи и Арчи

Однажды меня позвали в гости двое полузнакомых парней, мы сидели вечером за мадерой, я чувствовал на себе их взгляды и почему-то хотел опьянеть всё больше. Когда один из них, подливая мне вина, заглянул в мои изголодавшиеся по человеческому вниманию глаза, я почувствовал, что согласен, сам еще не зная, на что. Они называли друг друга Алчи и Арчи и были похожи, как животные одной породы. В их жестах было что-то обезьянье, и опьяненному сознанию это было приятно. Они полны были нежности ко мне, и я затрепетал, когда Алчи поднес бутылку к моему бокалу, а губы к мочке моего уха.

Он коснулся меня языком, вино лилось мимо, а его глаза стали огромными, почти на полмира. Вдруг я заметил, что Арчи — тот, который постарше, держит свою ступню на моей. Мое внимание разорвалось надвое, я зачарованно смотрел, как расширяется пятно мадеры на скатерти.

Они не были красивы или умны — эти неродные полублизнецы, но меня никто больше в жизни так не ласкал. Я хотел тепла, жаждал, чтобы кто-то смотрел в мои глаза и держал вот так ногой мою ступню. Они целовали меня со всех сторон во все места, а я представлял, как это делала бы женщина.

Я не сопротивлялся ничему. Они унесли мое полурасплавленное тело в кровать, сняли одежду с себя и меня, я лежал между ними, почти не существующий, ждал, что будет дальше, когда вдруг меня охватила трезвость.

Я встал и сказал им, что хочу женщину, а не их, что я мужчина, хоть и не знаю, что это такое. И тогда тот, который постарше, Арчи, тихо сказал мне, что мне нечего делать с женщиной, пока я не знаю точно, чего она хочет и как устроена. Они обещали мне это объяснить и предложили испытать свое воображение сейчас с ними для того, чтобы в будущем не ударить в грязь лицом.

Они заверили меня, что для мужчины лучше сделать так, что иначе нечего и пытаться быть с девушкой, потому что она обязательно с насмешкой отвергнет мою неумелость. Они обманули меня, но тогда я этого не знал. Алчи — тот, который помладше и чуть миловиднее, вытащил из шкафа женское платье, бюстгальтер, чулки и пояс к ним. Надел кружевные девичьи трусики и парик с длинными волосами. Во всём этом он не стал симпатичнее, и мне пришлось выпить еще мадеры, чтобы заставить себя снять с него платье и эти самые трусики. Я представил себе пугающую и зовущую обнаженную грудь женщины, но у него в лифе не было ничего кроме ватных подкладок. Я сказал себе, что страх — всего лишь воображение, и перестал бояться.

Он просил меня войти в него, говоря, что гораздо труднее найти того, кто войдет в тебя, чем того, в кого войдешь ты. Что лишь такой, как я, неопытный с женщиной, мог достаться ему ненадолго, и то лишь перед тем, как я уйду искать нормальное счастье, оставив ему маленький обломок ненормального, но единственно возможного для него. Он был искренен в этом, и я, наконец, поверил ему.

Они объясняли мне, как это сделать с ними, и как потом делать с женщиной — осторожно, нежно, сначала слегка, потом всё глубже. Сначала медленно, потом всё быстрее, как затормаживать себя, глубоко дыша вперед, двигаясь от входа в тело к самой его глубине, как делать мелкие и быстрые толчки почти на дне, которого нет.

Невзирая на все мои страхи и выпитый алкоголь, у меня всё получалось, мой партнер тихо и хрипло стонал всем нутром, невнятно шепча о моей силе и нежности, с меня лился пот, я чувствовал руки второго — Арчи, ласкающие мои ступни, икры, бедра и ягодицы.

Он вошел в меня, так же, как я был в Алчи, и я понял, что давно был готов на это. Накопленная одинокими ночами нежность наплывала на меня мед ленными волнами, и я таял, как сахар в кипятке.

Я потерял свое тело, кровать ушла из-под меня, я висел между телами моих любовников, взлетая и падая одновременно.

Лишь потом, еще много раз пережив этот взлет-падение в той же компании, я понял, что голод, оставленный мне матерью, так и не утолен. Но я, связавшись с этими мужчинами-женщинами, заблудился в своих страхах и желаниях и потерял самое главное, что необходимо для его утоления.

У меня исчез напор.

Жив ли я

Я по-прежнему боялся женщин, но теперь у меня не хватало сил пробить границу между мной и ними. Порочные наслаждения с парочкой любовников уже почти устраивали меня, лишали силы и затягивали в хождение по кругу, мимо и мимо того призрачного, чего нет и не будет.

По-прежнему Алчи был подо мной, одетый в шелковые чулки с поясом и лиф с ватными подкладками, по-прежнему на мне был Арчи, по-прежнему я не был удовлетворен и после ночи с ними хотел секса еще больше, но мое жесткое тело не чувствовало нежности и стало требовать все более сильных ощущений.

Настал день, когда я попросил их избить меня плеткой, чтобы почувствовать свою кожу. Они проделали это с удовольствием, а я почувствовал, что всё больше перенимаю их слегка обезьяньи черты. Я понял, что мой полет становится совсем тяжелым, потому что на мне висят два довеска — получеловека, питающихся чужим чувством.

Возбуждаться не своим возбуждением, искать всё новых живых, чьими глазами можно смотреть, чьим ртом целовать, чьим обонянием ощущать запахи любви — свойство гомосексуалов. Я любил недоступную мне женщину, они искали недоступное им возбуждение. Они высасывали мое удовольствие, мою живую энергию, потому что их собственные чувства были давно сожжены. Теперь и я стал таким. Я почти умер. Ударь меня, чтобы я почувствовал, жив ли я.

…Так говорил Павлин Жуже. Он смотрел на нее, уродливую в своей слоноподобной женственности, и впервые в жизни решил не испугаться.

Жужа и Павлин

Мать в детстве не кормила его грудью, с тех пор он навсегда остался голодным, сдерживая ярость, в которую перекипало влечение к носительницам грудей. Оно ударяло в голову и слепило глаза, особенно весной, когда женщины разом вдруг показывались из-под шуб и пальто и начинали расстрел его сознания бесчисленными парными выпуклостями, большими и маленькими. Он почти ненавидел их, похожих на его мать, владеющих грудями и лишивших его возможности их сосать. Любая женщина могла завладеть им, поманив грудью. Своими недососанными в младенчестве губами он круглосуточно хотел целовать кого-нибудь.

Наконец он нашел женщину по имени Жужа, с большим белым лицом и вялыми ногами. Верх и низ ее тела были как будто от разных людей — верх девичий, а внизу массивный зад. Про нее говорили: «Хорошо бы были Жужа отдельно и жопа отдельно».

Она была бы похожа на человека, если бы не кричащая косметика, уродливые высокие каблуки и нелепые блестки на дешевой одежде. Ее домишко, пасторальный снаружи, изнутри был оклеен для красоты вырезками из журналов, а главным украшением в нем служил шкаф с чужими старыми вещами.

Он ходил к ней сосать грудь. Говорить им было не о чем. Они встречались молча, он вручал ей пакет еды, который она, не глядя, ставила в прихожей. Они ели распаренные в кипятке хлопья, и блюдо выглядело, как приготовленное из очищенных от хитина жуков. Залитое сгущенкой, оно было аппетитно и отталкивающе одновременно.

Потом они садились на диван, недолго смотрели друг мимо друга, скоро его дыхание становилось тяжелым, а глаза наливались желанием и останавливались на ней, ничего не видя кроме двух тепловых пятен. Он хотел сосать. Она расстегивала блузку, начинала жевать свою косу, и они забывали обо всём на свете на несколько часов. Их встречи были постоянными, и никто о них не знал.

Настал день, когда он не пришел к ней, и она была даже рада этому. Он стал главным администратором в цирке, она — кухаркой в семье слепых.

Дневная душа

«У меня две души: дневная и ночная. И их нельзя поменять местами. Какая из них главнее — неизвестно. И я просыпаюсь, слыша эхо голосов и событий, которые не могу вспомнить. У меня то в руке какая-то вещица или мелкий цветочек, то смутное чувство долга и стыдливая печаль о чем-то забытом».

Она не могла вспомнить, откуда что берется в ее мире и куда исчезает. Ее беззаботное настоящее включало множество непонятных вещей, которые она даже не пыталась объяснить. В ее мире существа и предметы возникали ниоткуда и исчезали в никуда, меняли форму и размеры по непонятным законам. Они проникали через любые препятствия, легко оказывались внутри замкнутых контуров и так же легко исчезали из них. Казалось, чтобы объяснить это, не хватало дополнительного измерения. Она догадалась, что живет на колеблющейся плоскости, сквозь которую проходят объемные тела. Что она — как тень на поверхности озера от летающей в вышине птицы. Так купальщики, заходящие в воду, с точки зрения живущего на поверхности воды наблюдателя толщиной в один атом, превращаются то в кружочки голеней, то в овал талии, то в полный контур плывущего человека. Но главное, что она открыла, что она и сама — более сложное существо, чем кажется.

«Большую часть своей жизни я прожила в твоем воображении!» — с упреком сказала Ефросинья кому-то вне плоскости листа.

Она стряхнула с себя сложную теорию и почувствовала, что повзрослела. Ангел был двумерным, он прыгнул через клеточки буквой «Г», она кивнула и перетащила лишенную объема нарисованную церковь с черного на белое.

Северин

Отцом Северина был проезжий рыжий молодец без имени и паспорта. Мать — красавица с черной косой до колен — оказалась однолюбкой, прожила остальные дни без мужской ласки и умерла, когда ему было пятнадцать. Умирая, она сказала: «Сынок, я отдаю тебе всё, что не дожила на свете и недолюбила с твоим беглым отцом. Ты очень красив, забери еще и мою красоту, которую я так и не доносила на себе. Это тяжелый подарок, но я знаю — ты справишься». Он остался один и скоро понял, что действительно взял на себя большое бремя. Красота стала его бичом, мукой и проклятьем. Только-только набрав первую мужскую силу и отрастя хорошенькие мягкие усики, он стал отчаянно красив. Женщины хотели его, они были готовы на всё, чтобы заполучить его тело, оснащенное прекрасным, как цветок, членом. Их не интересовали его чувства и мысли, его внутренние проблемы и переживания. Они искали кратчайший путь к его внешней оболочке. Он был как пирог, за возможность отщипнуть от которого дрались и у которого никто не спрашивал, согласен ли он, чтобы его ели. Еще подростком Северин понял, заложником какого страшного обоюдоострого дара стал. Сверстницы и бабы в соку, жены соседей и их дочери, торговки на рынке, учительницы в школе и медсестры в больнице — все, даже старухи, под любым предлогом пытались заманить его в гости. Ему дарили внезапные подарки, неожиданно обнимали и тискали по темным углам, записками приглашали на свидания, подстерегали на поворотах, хватали за руки и другие места. Девушки в очках заводили интеллектуальные беседы, простушки — придавливали грудями к стенке, тяжело дыша непристойными шутками. Все сплетничали о нем, многие врали, что с ним спали. Мужчины завистливо скрипели зубами ему вслед, но порой и их взгляды становились медленными. Однако женщин было больше, и они были опаснее. Всё шло в ход — они строили глазки, навязывали услуги, прикидывались, что их интересуют его горести, набивались в друзья, в которых он так нуждался — и всё для того, чтобы при первом удобном моменте впиться в него жадными губами и руками. Ему пришлось научиться быть всё время настороже. Иногда он даже боялся, чтобы они не разорвали его и не поубивали друг друга. Девственность он потерял с какой-то случайной теткой, которая попросила помочь донести сумки до двери. Он по наивности и добросердечию согласился, не зная еще, к чему она клонит. Ему не было приятно с ней, но по первости интересно. Северин понял, что влип, когда она начала его преследовать назойливыми ласками, и еще когда за ней захотели последовать другие. Избегать ловушек он научился не сразу. Однажды девчонки зазвали его в женское общежитие и насильно раздели, чтобы во много глаз полюбоваться невероятно нежным телом. Это показалось для него даже любопытным, но идиллия продолжалась недолго. Девчонки стали приближаться к нему, трогать, гладить, целовать его, и вдруг, позабыв о стыдливости и приличиях, начали трепать его как щенка, тискать и тянуть каждая к себе. Он еще смеялся над происходящим, пока вдруг с ужасом не ощутил, что не может высвободиться, а они рвут его, царапают, кусают и с воплями дерутся за каждый участок его кожи, оттаскивая друг друга за волосы. Северин, еле жив, весь в ссадинах, позорно бежал через окно, растеряв одежду и вещи, к тому же ушиб ногу при падении. Кое-как, украв простыню с веревки, он перебежками добрался до дома, несколько раз избежав навязчивой помощи прохожих женщин, чьи глаза при виде мелькающего из-под простыни белого тела загорались опасным огнем. Дома он долго плакал от беззащитности и обиды. Ему было страшно и одиноко внутри своей красоты. Его душе нужна была дружба и общение, телу — прикосновения и объятия. Он страдал без заботы, семьи, тепла — и никому на свете не мог доверять. Он жаловался вслух мертвой маме, обнимая мокрое от слез одеяло и ворованную простыню. Наутро несколько девушек принесли одежду с лживыми извинениями — было видно, как они довольны. Они навязывались в гости, якобы утешить и полечить ссадины, и ему стоило труда не пустить их. Еще долго стайкой воробьев они сидели на лестнице, обнимая и толкая друг друга, неестественно громко разговаривая и вызывающе хохоча. Соседские мужчины высовывались из квартир под любыми предлогами. В итоге в подъезде в этот день починили проводку, сменили лампочки, разобрали счетчик и покрасили раму на одном этаже. А он за своей дверью задыхался от тоски. Одна из девушек приходила еще несколько дней, то принося хлеб, то предлагая помыть посуду и пол. Северин смотрел в ее глаза, опять видел в них пленку вожделения и не пускал. Через некоторое время в дверь начал ломиться ее старший брат с угрозами, потом приходил ее отец с уговорами. Она наврала им, что беременна от него, и делала вид, что хочет покончить с собой. Он понял, что женщина — опасный враг, и что он — объект охоты безжалостных хищников, чьи изящные очертания и трогательные глаза служат лишь для усыпления бдительности жертвы. Он хотел женщин и ненавидел их, мечтал о них и боялся. Он стал угрюмым и подозрительным, избегал людей и загнанно дышал, будто зверь, но следу которого идет свора. В тихие часы он разговаривал со своим членом, и тот проникновенно смотрел в глаза хозяину единственным глазом. Солнце день за днем описывало нимб над его головой. Он нарисовал себе третий глаз во лбу, но чувствовал, что на самом деле тот находится в другом месте — на копчике антенны, что преданно бдит в брюках, всегда готовая вскочить. Он ласкал себя по ночам, воображая нежные руки той, которую еще не мог себе представить. Обнимая подушку, он шептал: «Девочка моя, делай со мной всё что хочешь, я твой». Отзывая свое семя с руки, он горько плакал от того, что той, кому оно предназначено, так и нет рядом.

Хоругвь

Улита шила хоругвь уже пятнадцать лег — огромный, вдвое больше ее комнатки на задах церкви, лик Христа на золотом фоне, усеянном цветами и листьями. На каждый лепесток уходило не меньше дня работы. Золотое шитье, толщиной в палец в самых выпуклых местах и сходящее на нет в междулистьях, делалось по очень кропотливой ручной технологии. Золотошвейным мастерством вообще уже мало кто владел. Церковь платила ей довольно символическую зарплату, подкармливала на общих обедах и скороговоркой поминала ее имя за литургией, а она всё шила и шила с утра до ночи, месяц за месяцем. Фактически, она шила свою жизнь. Хоругви, получалось, нет цены.

В каждый готовый листок впечатывались и вплетались прожитые дни, передуманные медленные мысли и долгие невыплаканные слезы. Так и не нашедшийся жених, не родившиеся дети, не состоявшиеся прогулки под луной и не сбывшиеся любовные ссоры. Так и не надетые наряды, не станцованные пляски, не прочитанные и не прожитые романы — всё медленно развивалось в хоругви, от нижнего левого угла всё ближе к центру, губам и глазам Христа. Из книг она читала только Библию и молитвенник, из музыки слышала только церковное пение, доносившееся с клироса. Она молилась святому Тимьяну, который, по слухам, помогал от одиночества, и тот поглядывал на нее с иконы немного свысока, одетый в зеленые листья. В выходные она печально проветривала вентилятор, чтобы не зацвел, и немного крутила мясорубку со швейной машинкой, которыми никогда не пользовалась. Ела всегда сначала сладкое, потом ничего, пила суп из большой кружки и только потом шептала молитву, которую полагается читать перед едой. Она шила и подцепляла кусочки еды одним и тем же инструментом — швейной иголкой с ниткой. Хлеб всегда жевала отдельно, любила втыкать в него розочку и постепенно обрезать кусок со всех сторон, пока не доест до стебля. Соль в еду насыпала крестообразно, так же наливала и воду в чашку. Глаза с годами слабели, но она всё больше доверяла интуиции, читала молитвы по памяти и шила наощупь. Хоругвь подходила к концу. Бесценное, невиданной красоты произведение впитало в себя ее молчаливые дни и одинокие ночи на узкой жесткой постели, а она начала задумываться: что же станет делать, когда гигантский труд подойдет к концу?

Скелет

С детства Улите казалось, что скелет внутри — это страшное и враждебное существо, затаившийся враг, которого надо бояться и с которым бороться. Ей было жутко представить череп — отвратительный и скалящийся внутри собственной головы, кошмарные суставчатые сочленения в руках и ногах, ребра и позвоночник. Она с ужасом думала о скелетах внутри других людей, как они двигаются, когда обнимаются и целуются. Когда она видела мужчину, то представляла, как двигаются кости внутри него, и поэтому решила никогда ни с кем не быть близка, чтобы чужой скелет не играл с ее скелетом. Когда она дошивала Христа, ей приснилось, что скелет вылез наружу и обнял ее костями. Почему-то было не страшно, а приятно, обмякшее без костей тело не хотело сопротивляться, череп стал целовать ее зубами, а потом вдруг ушел прочь, забрав с собой их общие глаза. Она заплакала во сне от одиночества и между сном и явью поняла две вещи: что очень хочет обнимать мужчину и что скоро умрет. Обе мысли почему-то были накрепко связаны с угасанием ее зрения.

Бог пришел к ней во сне в виде хромой собаки, и она кормила его кусками хоругви. Он сказал, что никогда не был так вкусно сыт. И что плохо, что ей ничего не жалко, но это же и хорошо.

Слепота

Когда она проснулась, то решила в порядке подготовки к смерти научиться слепоте. Сделала повязку на глаза из черного великопостного платка и ходила по дому, изучая, на каком месте какая вещь. Она училась смотреть глазами тех, кто заходил в комнату. Сначала глазами людей, позже ее стали интересовать и животные с птицами. Много дней она глядела глазами собак и кошек, потом поняла, что может ощутить, как видят насекомые и более мелкие создания, кишащие в пространстве. Потом стала слышать долгие мысли деревьев. Она проникла в чувства предметов, поняла, что они тоже многое видят и понимают. Среди простых вещей она была как среди живых существ. Всюду ее близорукие глаза стали видеть тончайшие сплетения Божьей воли. Дела людей на этом фоне казались чем-то вроде танца мушек в луче — изящного, осмысленного и бесполезного одновременно. Повязку Улита надевала в темноте когда никто не видел, а если кто-то топал на крыльце, быстро переделывала ее в платочек и зажигала свет. Когда умерла мать, она попрощалась с ее душой, не выходя из каморки. Выслушала последние материнские советы и наставления, такие же нелепые и оторванные от реальности, как и при жизни, и не поехала на похороны. В деревне остался старый дом, и она начала посещать его то мысленно, то наяву. Внутри своих глаз она становилась этим домом. Глядя окнами, наблюдала вместе с ним величественные закаты и рассветы над полем и лесом. Хоругвь лежала почти дошитая, но работа двигалась всё медленнее, она уже почти ничего не видела.

Швея

«Все люди как люди, а я красив как бог! — думал Северин. — Был бы я женщиной — сам бы в себя влюбился…»

Однажды, бродя поздно вечером в тоске, он увидел в окне комнатки на задах церкви сидящую над шитьем девушку. Она так низко наклонялась, что между шитьем и глазами едва проходила игла. Иногда она распрямлялась и ощупывала пальцами работу в целом. Он понял, что она почти незряча. Увидев, как она вслепую кипятит чайник и наощупь заваривает чай, он постучал в ее комнату и, представившись просителем, ожидающим настоятеля храма, попросил воды. Девушка пригласила его подождать в свою комнату, полностью занятую огромной золотой, почти доделанной хоругвью, усадила за малюсенький стол в закутке возле двери, прошептала в кружку молитву и налила в нее горячего чаю, ловко управляясь с хозяйством без помощи зрения. Он с тревогой следил за ее лицом — не появится ли на нем слишком знакомое ему в женщинах слепое и разжиженное выражение. Но она была спокойна и радостна.

— Что ты шьешь? — спросил он у нее.

— Свои дни, — просто ответила она, — когда дошью, они кончатся.

— А что будет потом?

— Разве можно узнать, чем кончится, когда твоя жизнь встречается с твоей смертью? Наверное, кто-то из них победит.

Он пил чай, приправленный молитвой, и чувствовал, как волоски между лопаток встают дыбом, тепло заливается в низ живота, а в горле открывается неведомая доселе пустота. Ему было уютно, как в утробе матери, и хотелось свернуться калачиком. Он осторожно взял ее ладонь и поцеловал в середину сплетения линий. В месте его поцелуя тоненькая и натянутая, как ниточка, линия жизни девушки разрывалась и продолжалась совсем другой — глубокой, мягкой и такой длинной, что заходила почти на запястье. Девушка отдернула руку и покраснела. Он еще ни разу не встречал девушку, которая отняла бы у него руку.

С тех пор он стал приходить смотреть на хоругвь. Работа становилась всё совершеннее, а девушка слепла всё окончательнее. До завершения труда оставался один уголок — с цветами и последними словами молитвы, пущенной по периметру. Она поила его чаем, не спрашивая уже, удалось ли ему решить с настоятелем свой вопрос. Он сидел рядом, сматывая золотые нитки, и не решался прикоснуться к ней даже взглядом.

В тот день, когда хоругвь была дошита, она полностью ослепла, и они в первый раз прикоснулись друг к другу всей кожей. Она даже забыла сообщить об окончании работы настоятелю. Настоятель тоже не вспомнил о заказе — он был болен, с трудом достаивал литургию до конца, ходил, опираясь об алтарь, и уже видел лик Бога не на иконах, а в сияющих кругах перед помутненными глазами. Через некоторое время старенький священник умер, нового долго не присылали, богомольные старушки собирались сами по воскресеньям вычитывать часы. Потом приехал молодой священник — выпускник семинарии, закрутился с ремонтом, и так получилось, что о хоругви никто больше не вспомнил. Она осталась пылиться и занимать половину комнаты, в которой Улита и Северин больше не могли оторваться друг от друга.

Что такое любовь

Она увидела его тело как шевелящуюся звездную сферу, потом свое — как сплетение точек, узлов и протоков. Они соединились всеми поверхностями, став общим человеком, знаменателем Бога. Его точки приникали к ее точкам, и она ощущала, как между ними образуются ручейки — вроде ветра или жидкого света. Они обнимали друг друга всем, что у них есть. Внутренности стали общими, система кровообращения замкнулась на двоих.

Она увидела себя во многих измерениях, обняла его всеми телами. Свернулась в нем как улитка, вывелась из гнезда как птица, зазвучала как песня и прочиталась как книга. Они были стариками и эмбрионами, людьми и животными, горами и травами, и не существовало «можно» и «нельзя».

«Вот что такое любовь», — услышала она от Бога, который проходил мимо в плаще из хоругви.

Дежавю

Кувшин полный дежавю Летел со стола уже множество лет А мы одетые в свои разноцветные смерти Снились друг другу танцующими На груди росли флейты Слишком высокого роста Настоящее становилось горячим Дыхание выворачивалось как внезапность Есть много способов победы Например шагать сосредоточенно Через край где не бывает забора Но и у звуков есть крылья и жабры Мы так долго на земле Считаем любовные движения Что бесконечность уже повторялась

Пирожки с буквами

Их тела вписывались одно в другое множеством кривых, идеально совпадающих при самых разных положениях.

Когда они занимались любовью, то выпадали в новое, отдельное измерение. Пролюбившись с Северином с осени по осень, Улита никак не могла вспомнить, куда подевался год и почему она ничего не стала успевать.

Она причесывала его длинные темные волосы вслепую, то заплетая в косы, то раскладывая прядями по плечам. Она не могла любоваться его прекрасным телом, обрамленным волосами длиной почти до колен, но чувствовала каждую клетку его кожи. День за днем они открывали друг друга, их тела расцветали как летние луга, составляя чувство из мозаики бесчисленных ощущений.

По ночам они разговаривали губы в губы — ей казалось, она глотает его слова. Она вспомнила маму, которая в раннем детстве пекла ей малюсенькие пирожки с буквами. Ей захотелось поесть не только слов, но и мелодий, и она попросила его спеть колыбельную. Мелодии на вкус оказались слаще и мягче слов, но слова были более острыми и пряными. Слова проникали глубоко в тело, потому что были направлены прямо и только в нее, а песни — во весь мир и в нее в том числе.

Он пел ей и читал вслух, а она слушала, шевеля губами. Она обсасывала слова, как рыбьи хребты, наслаждаясь сочленениями звуков и смыслов, выгрызая полужидкие и солененькие гласные из твердых и мягких согласных. Она ела тексты, полупережеванные его чтением. Она полюбила литературу на вкус, а еду на слух. Слушая, как побулькивает в котелке каша или плещется похлебка, она уже знала, какими они получатся. Если она резала хлеб, то его звук был почти что вкусом. Прикасаясь к предметам, она почти поглощала их — так наслаждалось ее осязание оттенками гладкого и шероховатого, шелковистого и бархатного, теплого и прохладного.

Когда его тело оказывалось у нее в руках, она слышала его кожу, все ее волоски и изгибы и перетекания. Он был гладкий на спине, пупырчатый ниже нее, мохнатый в теплых уголках, тонкий внутри сгибов конечностей, колючий на подбородке. Улита всегда могла определить, к какому месту прикоснулась, подробно чувствуя адрес каждого своего послания. Она могла бы прочитать по его телу все его тайны, но хотела оставить что-нибудь неизвестным. Северин и сам был готов рассказать ей всё что угодно из своей жизни: сны, страхи и детские стыдные фантазии, свой опыт с женщинами и его горечь. Они искали, из-за чего бы им поссориться, но решительно всё друг в друге им нравилось.

Вилка с розеткой

— В тебе ровно столько женщины, сколько во мне мужчины. В моем женском есть мужское, в твоем мужском есть женское. Когда моя женщина встречается с твоим мужчиной, мой мальчишка встречается с твоей девчонкой. У вилки с розеткой два конца и две дырки.

Так говорила Улита.

— Мне нравится моя внутренняя женщина. А ей нравится твой внутренний мужчина.

Так в ответ говорил Северин.

Он стал жить с завязанными глазами, и женщины перестали влюбляться в его лицо. Двое, понимавшие друг друга наощупь, родили детей и были абсолютно счастливы. С детьми возилась няня, толстая женщина с огромной грудью. «На чужом счастье несчастья не построишь», — говорила она благодушно, и лишь иногда алчный взгляд напоминал, кем она была раньше. К счастью, слепые этого не видели.

Про хоругвь наконец вспомнил правящий архиерей и вручил ее на 70-летие патриарху. Теперь она украшала главный храм страны. Улите дали пенсию от церкви и квартирку от государства в зеленом месте городка, а летом они жили всей семьей в ее старом деревенском доме. У них с Северином никогда не переводились деньги и дети. Христос, смотревший теперь с хоругви глазами Улиты, видел ее нужды раньше нее.

Животное с двумя телами

«Человек есть животное с двумя телами. Они неполноценны друг без друга, и хотя способны к выживанию по отдельности, таковая жизнь безрадостна и подчинена поиску пары. Соединяясь, два тела образуют единого человека, но, по Божьему промышлению, ненадолго. Всё же это короткое время животное ощущает наслаждение целостностью, что придает раздельному существованию смысл и динамику. Притяжение двух тел увеличивается со временем, при объединении приходят облегчение и радость, затем наступает разлука, и тела животного снова набирают стремление друг к другу. Таким образом, спады сменяют подъемы — как и во всей природе чередуются день с ночью, теплый сезон с холодным, цветы с плодами и жизнь со смертью. Соединение двух тел человеческого животного происходит посредством встречи телесного ключа с телесным замком. Одно из двух тел человеческого животного, обладающее ключом, зовется мужским телом, или попросту мужчиной. Другое, всегда называемое позже, содержит в себе замок и именуется женским телом, или женщиной. Как ключ без замка, так и замок без ключа по отдельности не имеют никакого смысла и обретают его лишь при соединении одного с другим. Но и ключ с замком не имеют смысла без двери, как дверь не имеет смысла без дома или иного замкнутого пространства. Что это за двери и куда они ведут — еще предстоит понять, ибо никто их не видал телесным зрением и не исследовал телесным осязанием. Из чего следует, что не в материальном видимом мире они пребывают, но в постигаемом умом и интуицией, а также теми органами чувств, кои не имеют названий. Ситуация усложняется тем, что человеческие животные обитают на земле в изобилии и большой перемешанности.

При этом каждый человек состоит из двух определенных тел — мужского и женского, и большой проблемой становится встретиться именно им, ибо физические ключи и замки почти все подходят друг к другу за исключением явного несоответствия размеров. Не имеется ни сложных бороздок, ни причудливой конфигурации вырезов, которые могли бы в точности указать на предназначенность именно этого тела в пару другому. Нет и внешних признаков кроме склонности и влечения, которые обладают весьма эфемерной природой и могут переходить с объекта на объект. Остается предположить, что ключи и замки имеются не только в телах физических, но и в телах тонких, что они гораздо более многочисленны и сложны, чем видимые простые конструкции. Они связаны со многими степенями соответствия тел и ожидают еще своего исследователя. Как, впрочем, непознанным остается и то, какую дверь открывает замок человеческого животного и куда она ведет».

Такую речь произнес Белковый ангел, высунувшись из кухонного шкафчика.

Анекдот

Когда эта книга начиналась, в ней всё было не так.

Объемные авторы монографий искренне полагают, что их будут читать, но популярностью пользуются лишь анекдоты, например, такой:

— Здравствуй, — сказала Красная Шапочка Серому Волку. — У нас в Красной армии животных не держат.

— А я не животное, — ответил Волк — Я в Красную книгу, может быть, занесен.

(далее неразборчиво)

Мемуары некоего Иеронима Инфаркта

Был неуверен в политическом строе.

Обвесился велосипедом.

Пасовал перед пряностями.

Наворачивал круги по столовой.

Выборочно мумифицировался в сахаре.

Страстно желал, чтобы девушки всегда ходили в туфлях

на платформе.

Прилег подлавку, назвал луну дыркой.

Переставил хлам с места на место.

Понял, что ничто не вкусно под луной.

Всосал вакуум.

Точечно поеживался, был гибок не по-детски.

Скрывал пристрастие к футболу.

Натянул четвертую струну и вообразил себя баритоном в валенках.

Упорно толкал к себе и тянул от себя.

Окликал взгляд по фамилии.

Надевал штаны через верх.

Хранил в душе объем Архимеда.

С удовольствием плевал в ладошку.

Наслаждался сифилисом.

Обнимал управдома и его собаку.

Кастрировал крокодилов.

Подражал комару.

Категорически проснулся.

Вагон

Несколько лет путешествий и молчания сделали из Силы нового человека. Каждое лето он проделывал длинный путь к домику на берегу малодоступного озера и там спал по целому месяцу. В то лето ветер так шатал стены деревянного домика, что казалось, будто едешь в плацкартном вагоне. Он доехал в нем до очень далекой станции на границе возможного, вышел из вагона и навсегда поселился в племени сновидящих. Это место было ему по телу и по душе.

Он нашел там Прозрачную девушку, а может, это она нашла его. Ее тело проводило свет. Она могла высунуть язык на солнце, и всё тело внутри засвечивалось красным. Ее волосы громко шуршали по ночам, она носила много юбок каскадом от самой длинной до самой короткой. Теперь они спали вместе, вкладываясь друг в друга как ложки. Им было уютно друг в друге. Во сне их ели комары, а они ели Бога. Они спали так, словно изголодались по сну, набрасываясь на сон, откусывая его кусками. Во сне они были даже более присутствующими в мире, чем наяву. Наяву отвлекали заботы и передвижения, а во сне они только созерцали.

Племя сновидящих

В племени говорили на двух языках: женском и мужском. Работали только женщины, дети и слабые, а самые сильные мужчины спали. Во сне они совершали подвиги, путешествия и открытия. Наяву их тела были небольшими и легкими, женщины носили их на руках — днем на воздух, ночью в дом.

Деревню но краям охраняли двое спящих. Один видел прошлое, другой будущее, а вместе они готовы были отразить любое вторжение, откуда бы оно ни готовилось.

Племени угрожали набеги сновидных собак и соседские шаманы, которые пытались украсть самых красивых девушек себе в жены. В лесу водился Ебунок с огромным членом, который, бывало, нападал с заду на тех, кто какает, не перекрестившись (его надо было отгонять матом или молебном).

Спящих уважало всё племя, и во время собраний в честь смены времен года жены приносили их и клали на почетные лежанки возле большого костра. Одним из воинов теперь был ее муж.

Она была спокойна и могла заниматься чем угодно, чувствуя себя рядом с ним в безопасности. Встречались они только во сне, где она была моложе на целое воплощение, а он — человеком со многими лицами. Они летали вдвоем, как это удается лишь мужчине и женщине, любящим друг друга. Сначала они засыпали в какой-нибудь город, он обхватывал ее сзади, упираясь стоящим членом в ложбинку ягодиц, и они шагали с высокой башни в горизонтальную пустоту. В полете она смотрела то на город, то на свои юбки или плохо зашнурованные ботинки, грозящие вот-вот свалиться.

Однажды она почуяла неладное — муж перестал ворочаться и не вернулся изо сна к обеду.

Глаз джунглей

Во сне нет прошлого и будущего, всё происходит сейчас.

…И вот она ложится и начинает сновидеть. Видит, как ее любимый поднимается в гору, жжет огонь на первой террасе, пьет воду из источника и идет всё вверх и вверх. Наверху деревня оборотней. В этой деревне время неоднородно по направлениям — идти от деревни гораздо быстрее, чем возвращаться. Он идет к деревне, слушая, как его ноги ссорятся друг с другом, но потом по совету Левой решает обойти по ручью. На этом ручье действует временная аномалия: идти по левому берегу в несколько раз быстрее, чем по правому. На картах берег, по которому надо идти, отмечается крестиком. Он достает карту изо рта и читает ее слева направо и справа налево. Какой берег правильный — непонятно. Глядя сквозь лес, он выращивает у себя глаз джунглей и уворачивается от нападающих веток. Жизнь течет из света во тьму и обратно. Он идет по берегу, встречает раненого волка, вытаскивает ему пулю и показывает путь в деревню оборотней. Потом идет дальше по берегу, понимает, что это не его берег, и встречает свою жену, которая вышла в сон позже него. Они не могут изменить направление, пока не дойдут до конца. Он вспоминает про горных зверей, бегающих вдоль склонов: одни — только влево, другие — только вправо, отчего ноги у них разной длины, и они никогда не могут изменить своему направлению. Половиной лица он смеется, половиной хмурится, но с тех пор решает не доверять левой ноге. Жена взваливает его на себя и несет домой, чтобы он не поссорился со временем. Облака двигаются в два слоя — верхний в одну сторону, а нижний в противоположную. Дождь падает вниз, а ветер вверх. Они делают вид, что не боятся, и, наконец, просыпаются в своей деревне.

Волк

Их возвращение взбудоражило всю общину. Оказалось, одна женщина племени отличилась тем, что привела волка, который бросился на нее в лесу. Она умудрилась схватить его прямо за язык, а он от боли не смог сопротивляться. Его застрелили прямо у нее в руках, и ей долго потом не могли разжать пальцы. В это же самое время пропал муж этой женщины. Ночью он пришел к ней во сне, со стоном держась за член, и умолял отпустить его. Так эта женщина осталась без мужа. Так оборотень остался без места жительства. Этот волк на самом деле был Лисом, он был голоден и бессмертен. Он снил себя кому попало, и вот влип в историю. Теперь он прятался в горах и приходил в себя для новых свершений, еще более хитрый и опасный, чем прежде.

Последний день Великого Щу

Великий Щу уже много лет жил свой последний день. Когда-то он был просто белобрысым мальчиком, питерским школьником, которого звали каким-то именем и с негласного одобрения учителей били всем классом за то, что он бросил циркулем в девочку, и тот воткнулся ей в спину. Вырвавшись из школы, он стал дворником и приторговывал из-под полы на Пяти Углах выпивкой в неурочные часы. Спасал по утрам умирающих с похмелья заготовленным стакашком, давал выпить в долг и знал всех окрестных алкашей. Скоро он заработал астму, стал сам себе алкоголиком, больше нигде не работал и просыпался по утрам на земле описавшимся и в облеванной одежде. Он стирался и мылся в Неве, сушил одежду прямо на себе, а потом снова искал и находил алкоголь. Ему, как и всем пьяницам, всё время казалось, что не хватает только чуть-чуть. Что если выпить еще немного, то доберешься до какого-то света вдали, до убегающего блаженства. Он добавлял и добавлял, но свет был все так же далек. А конец был уже близок. Гибель склонилась над ним. Настал день и час его смерти, он лежал на лавке и умирал. Мимо шел какой-то человек и увидел, что некий пьянчуга почти мертв, его земные дела закончены, и его жизнь больше ничего не изменит в этом мире. Тогда он сделал жест: вывернул умирающего наизнанку и пошел дальше. Не спрашивайте, как это выглядело снаружи, не спрашивайте, чем это было внутри, но это правда — одна из немногих в этой книге.

Отсюда и началась череда странных и страшных событий без времени и пространства. Он провел то ли неделю, то ли больше в чудовищных бредовых лабиринтах. С ним происходили вещи, о которых почти невозможно ничего рассказать. Его существо перевернулось. Он остался в том же теле и с тем же именем, но отныне был другим и жил иначе. Его последний день растянулся на много лет. Он уехал в казахстанскую степь, где нанялся в помощники к какому-то старику вязать циновки из камыша. Там он оставил свою астму, изгнал алкоголизм и стал могучим широкоплечим человеком, начавшим лечить людей. Отныне его жизнь на краю была проста и бескомпромиссна: он больше не имел права ни на одну ошибку. Он стал внимателен и мог сохранять бессмертие до тех пор, пока хватало сил жить в полном присутствии. Он стал великим Щу.

Гитара

Ефросинья села писать письмо Отцу: «Дорогой Папа. Пришли мне немного времени». Ответ пришел в виде звона колокольчика и скрипа двери. Она слушала, как ветер перебирает провода, и ей захотелось поиграть на каком-нибудь струнном инструменте. Она открыла кулинарную книгу на содержании и выбрала рецепт гитары.

«Гитара состоит из двух частей: объемной (банка) и длинной (весло). Они должны быть связаны струнами в охапку и настроены на лучшее. При использовании гитары в музыкальных блюдах важно заранее очистить ее от мягкого чехла или твердого кофра — в зависимости от сорта и страны произрастания. Хранить в сухом месте, оберегать от жара и холода. Осторожно, хрупкое! — гласил рецепт. — Гитары электрические (доски) непригодны к прямому использованию вне системы из пульта, колонок и усилителя. Начинающим хозяйкам рекомендуются акустические гитары — перед употреблением их достаточно просто взять в руки и согреть своим теплом.

Главное, надо помнить, что последовательность звуков выдает потаенное. Не надо вколачивать в инструмент — надо выколачивать из инструмента. Нельзя что-то скрывать, когда играешь на гитаре, и тем более не рекомендуется быть самовлюбленным эгоистом».

Ссылка вела на историю Евсея и Сливы.

Евсей и Слива

На клешах Евсея было написано с одной стороны: «Это моя левая штанина», с другой: «Эго моя правая штанина». Слива бросила его за то, что часто во время секса он внезапно вспоминал о своей гитаре и, охваченный желанием другого рода, прямо из постели бросался играть, забыв одеться и оставив любовницу в полнейшем недоумении и раздоре. Она плакала, яростно ревнуя его к проклятому инструменту, ненавидя гитару-разлучницу и забывая о том, что сама когда-то влюбилась в подлеца именно из-за божественных раскатов, звериных стонов и человеческих бормотаний, которые он извлекал из магической деревяшки. Теперь она узнала цену этих мелодий — оказалось, что они украдены у настоящей жизни, высосаны из обескровленной любви. Ничто в мире опасных энергий не дается просто так. Музыка, приносящая наслаждение слушателям, возвышающая музыканта до полубожества, на самом деле сама выпивает его жизнь, пожирает семью, здоровье, будущее и душу. Музыкант — это раб, кормящий человеческими чувствами грозного демона своего инструмента, его заложник и пленник. Евсей был мертв внутри, неспособен испытывать эмоции нормальным человеческим образом. Он был готов продать любовь за еще один глоток звука, который только и мог выжечь еще немного страсти из его горелой, как головешка, внутренности.

— Ну и трахайся со своей гитарой! — кричала Слива в отчаянии. Однажды она написала на своем лифе справа: «Это моя левая грудь», слева: «Это моя правая грудь», — и ушла от Евсея.

Кино

«Когда меня бросила жена, душевная боль была так сильна, что заглушить ее можно было только болью физической. Я голодал сорок дней и в это время понял, что в голоде самое трудное — не голод. Есть перестает хотеться уже через несколько дней, но начинает не хватать эмоций. Оказывается, мы с пищей получаем столько положительной информации, что, лишившись ее, остаемся в пустоте, не зная, чем себя заполнить. Высвобождается уйма времени, которое раньше уходило на поиск, добычу и готовку еды, ее поедание и блаженный отдых после нее. У меня осталось свободным слишком много времени. Чтобы занять себя и получить хоть какие-то эмоции, я стал каждый день ходить в кино, смотреть фильм за фильмом. Я ел кино». Так говорил Евсей новой девушке, продолжая играть на гитаре и покачивать ногой в джинсах с надписью: «Это моя левая штанина». Девушка восхищенно смотрела то на него, то на гитару.

Замечания некоего Иеронима Инфаркта

Вчера был на фестивале интересных молодых рок-групп.

До сих пор страдаю ментальной отрыжкой.

Придумал еще много хороших названий:

Оголижоп Марижассап

Высокие ноги

Везет как утопленнику

СВАЯ

Упад

Стеклянные зайцы

Обратный крик

Каркас

АНТИ

Вася был здесь

Аморе миа

Муфлоны наступают

Рубедо

Пантенол

Троянский пёс

Каркаде

Терактор

Ебенишады

Эспандер

Не смейся над индейцем

Запах

Фанера

Бладхаунд

Амвон

Мертвые не потеют

Плюшевая челюсть

Мамлюки

Соль

Патроны

Розенкрейцер

Скотобаза

Кишка Тонка

Солярка

Пиза

3,14

Членовредители

Пять тамагочи

Команданте

Асмодей

Коллоидные волки

Москитос

Ньютон спит

Калий

АПЧХИ

Мирказолил

Яблочные уши

Апорт

Босх, ау!

Надфиль

Цветовое пятно

Кецалькоатль

Емэйл

Анатомический театр

Урарту

Громозека

ЗАГС

Умри живым

Тремоло

Лом Партизанос

Навылет

Отдай мое сердце

Гамлет

ДонХуаны

Синие кхмеры

Вертикальный пол

Мазафака

VZASOS

Скелетоны

Фанерные Бомбардировщики

Бойцы наугад

Топлесс

Газенваген

Серое белое

Упорные фермопилы

Метазстазы

Инфант Миокарда

Мнемотехник

Валидол

Гастарбайтере

Можнолежа

Нежные Штурмбанфюреры

Вырвиглаз

Яд Виго

Мцырить!

Муки карликов

Пятый инсульт

Лопата

Анахронизм

Инъяз

Ананасы Гагарина

Супер-Пупер

Фигасе

Мэйнстрим

Негабарит

Дубовое эхо

Пилотаж

Зажигалки

Превед!

Песня

Раздавалась веселая песня: «Я не хочу быть лучше всех, я хочу быть собой». Ефросинья испугалась гитары, и ей стало жалко музыки. Рецепт пения был простым и гласил: «Чтобы получилась песня, надо соединить несколько составляющих: мелодию и слова. У мелодии есть ритм и звуковысотность. У слов есть гласные, согласные и несогласные. Неправильно говорить, что в музыке только семь нот — на самом деле их бесконечное количество. Каждый звук совершенно неповторим. Скорость изложения песен не должна быть очень большой. Если рояль прикусит вам пальцы, это не со зла. У него хищные зубы, так как он питается музыкой, а музыка скоромна». Ефросинья попробовала запеть — получилось очень странно. Она открыла сборник «Осмогласие» и прочитала, что на пение надо получить благословение в церкви у ближайшего батюшки. Она надела блузку, но забыла про юбку. К спине прилипла чья-то печаль, а она не заметила подвоха и вошла под религиозные своды. На стене висело предупреждение: «Босиком во срам Божий не входить». Службы уже не было, нищие посмотрели с презрением на ее подаяние, с арки упал кусочек побелки, а церковный голубь обкакал ей плечо. Две старательно монашествующих в углу прихожанки зашипели на ее слишком хорошую осанку и красивые нош. Ефросинья поняла, что дело нечисто. От священника громко пахло причастным вином, она робко спросила, можно ли ей петь. Он вздохнул, оглянулся, посмотрел на часы и неохотно пригласил ее исповедоваться. Она не вспомнила ни единого греха, и это ему очень не понравилось. Тогда он стал расспрашивать, с кем она живет, где работает и чем питается. На все вопросы ответом было «не знаю», «нигде» и «чем попало». Оказалось, грехом является всё, начиная от любви и кончая едой. Считалось греховным, что она запросто разговаривала с собаками, не подвязывала красоту благочестивым платочком, не замечала постов, молилась своими словами и называла Бога разными именами. Итого, получалось, что она пользовалась речью не по праву и закону. «Таких как ты, нельзя допускать к пению, — сделал священник внезапный вывод, морщась от боли в желудке. — Сама погибаешь и других за собой тянешь. Кто погряз в грехах, не может позволить себе быть источником звука. Совершенно не доказано, что молитвы своими словами доходят по тому адресу, который надо, — добавил он и огрел ее по голове крестом. — За эго полагается одна секунда геенны огненной!» Староста вырвал у нее из рук крестное знамение, свечная старушка пнула за то, что она поставила свечку не в тот подсвечник, который лично ей удобно убирать. Стало понятно, что Ефросинья вообще не достойна заходить в храм. Туда принимали только тех, кто правильно себя вел.

А она спала в одной постели с подушкой, не заключив с ней публичный договор вечной верности. Танцевала не как выучено, а как хотелось сию секунду. Пела не по нотам, а просто так. Без разрешения пользовалась третьим глазом и слишком много видела. Со всех сторон это выглядело ненадежным.

Мертвые мысли

«Никогда не ешь натощак», — вот что гласила фреска на хлебе, изготовленном в церковной лавке.

Ефросинья выделила из своего бюджета несколько серебряных монет и ни на что их не потратила.

Очень свежие мысли лежали на прилавке и стоили недорого.

— Где вы их ловите? — спросила Ефросинья у продавца.

Он рассмеялся, показав отсутствие каждого второго зуба, и произнес по слогам:

— Браконьерствуем понемножку. Сеть в небо — и улов наш! Пошел косяк — у нас полный шок_ол_ад.

Ефросинья ужаснулась такому жестокому способу. Ведь мысль — она же рождается, растет, куда-то двигается… И вдруг на ее пути эта ужасная ловля! Ей стало жутковато и жалко мыслей.

Они были свежими, но уже мертвыми. Что можно сделать с мертвой мыслью? Разве что закинуть в суп. Но не страшно ли есть суп из мертвых мыслей, если они только что бегали? Ефросинья с опаской глянула на продавца и попросила его выйти из здания. Суровый как полотно, он сделал пустое лицо, на котором не было даже носа, и произнес что-то нехорошее. Но они уже говорили на разных языках.

Воробушек

Ефросинья собирала дырки с неба и плакала сладким. Случайно укусила звук и поняла, что всё это ей снится. И можно петь как угодно, например так воро-обушек!

Это уже песня, хоть и очень маленькая.

В песне могут быть такие слова:

Раз, два, три — бум, Раз, два, три — прыг! Раз, два, три — бум, Раз, два, три — прыг!

Повторять это — и будет весело.

А еще:

Троечка, троечка, Двойка, двойка, двойка.

Получается «компас булериас», хотя никто не знает, что это.

Еще такие:

Хочу успеть песню И вот пою — звучит, играет и цветет, Переваливается.

Белковый ангел высунул глаз из гитары и помахал плоской фигуркой коня. «Есть два параллельных мира с разными правилами, в обоих можно жить. Здесь ты можешь сходить в магазин, а там — сыграть до ре ми фа соль», — произнес он. Она сделала ход струной, почувствовала дрожь в горле и поняла, что на роду ей написано стать певицей. Шагнула сразу в прошедшее время и увидела, что спит от первого лица.

Крупяные часы

Она засыпала так, будто крупа пересыпалась из банки в банку. Время измерялось этой крупой, и некоторый отрезок был ею отмерен за время перехода из объема в объем.

«В сумерки видна скорость времени. Танец засовывания и танец вынимания равноценны. Зачем мне это? Я должна петь, а мне говорят, что я должна работать. Петь и работать — не одно и то же. Бессмысленно работать художником. Можно любить рисовать, но как можно быть обязанным это делать? Можно любить песню, но нельзя взять ее в рабство. Игра и работа — как тот соловей, что наконец-то запел у меня под окном, когда машины стали реветь немножко потише. Я живу в очень шумном месте, но хорошо, что есть хоть такое. Хотелось бы веселых песен, а получается всё про то же самое». Она лежала в спальном мешке на твердом полу, часы тикали, автомобили и мотоциклы проносились под окном с апокалиптическим шумом. Завтра и вчера были чужими, но постепенно становились близко знакомыми. Быть певицей оказалось тем же, что и быть человеком.

Певица

Она всегда испытывала трепет перед выходом на сцену, ведь человек не живет в таком состоянии. В момент перехода приходилось себя перестраивать, как перед нырком в прорубь или в огонь. Даже тот, кто делал это много раз, всегда волнуется. Всё нарастает — афиши на стенах, оборванные и целые, шум толпы зрителей, автографы, сияние света и микрофон в лицо. Она забывалась лишь когда начинала петь. Она не была просто человеком, когда издавала эти волшебные извилистые звуки. Музыка была огромной силой, превышающей обыденность. Ангелы говорили через ее голос, ей самой хотелось упасть на колени перед великим. То, о чем она спела, больше не являлось мучительной личной тайной или предметом внутренних переживаний. Оно переставало быть частным достоянием и становилось искусством. Это было игрой, лицедейством, театром и путем к освобождению.

Она не играла чувства, а плакала и смеялась по-настоящему. Снаружи все было громко и ярко, изнутри — как черная комната: куда певица заходила и разлеталась на атомы. Потом она снова собиралась из атомов и с трудом возвращалась в обыденность. И вернулась она той же, какой зашла, или другой — было неизвестно. На сцене она сверкала, но самое трудное происходило потом, когда концерт был позади. Ей приходилось переживать состояние человека, который умер и должен опять родиться. Это было трудно и больно, но жить тоже было непросто. Жизнь была счастьем. Концерт — тоже. Искусство обладало свойством радовать даже печалью, слезы становились наслаждением. Не плакать, не умирать, а вырастить из боли великое искусство. Написать песню и остаться в живых. И можно потом смотреть на свои муки уже со стороны, любоваться и думать: «Какая красивая штука получилась!» Но эта красивая штука жила уже по своим законам. Поэтому близкие и не ходили на ее концерты: им страшно было это видеть. Она с ними встречалась в другой жизни, после. А когда было трудно, ей никто не мог помочь. Оставалось только терпеть. Надо было подождать, пока втекает обратно жизнь, и просто знать, что это требует времени. Повседневная жизнь питала ее изнутри — сцена высасывала. Это было как вдох и выдох. На сцене она отдавала себя с наслаждением, но рано или поздно песня заканчивалась. Певица сходила со сцены уставшая и измученная, смывала грим, складывала костюмы. Она нуждалась лишь в том, чтобы ее погладили по голове. Близкие говорили, что на сцене она абсолютно другое существо — с другим лицом, с другой пластикой, а они любили ее домашнюю, обыкновенную. На сцене действовал образ, поклонники хотели быть ближе к Той, но Той не существовало. Та — была эфирная, эфемерная и существовала только в промежутке от зажигания рампы до ее выключения. То, что певица на сцене — живой человек, никому объяснить было невозможно, и она сильно от этого смущалась. Люди считали, что она создана из какого-то другого теста. Фантом певицы был даже более настоящим, чем человек из плоти и крови. Обычная она жила буднями, а на сцене отражался блеск высших сфер. В обычной жизни она не помнила, какая у нее фамилия, да и имя-то не вспоминала. Музыка казалась ей животным — непокорным, могущественным, ласковым и властным. Она любила общаться с нею просто так, без выступлений. Часто ей было все равно, слушает кто-нибудь или нет. Она мечтала о встрече с тем, кто способен любить ее такой, какая есть, кому всё равно, знаменита она или нет.

Ола

Ее звали Ола, она пела о том, чего не видела. Самым интересным оказалось сочинять песни.

Про душу, у которой нет имени, про семиногих ящериц и деревовидные облака. Про фарфоровую девочку и ее собаку, про хищную принцессу Южную с ее карамельными наядами, про мертвую реку и твердую воду, про куколку, становящуюся бабочкой. Она не могла разбивать голосом рюмки, но ее песни были живыми существами. Она кормила их своим голосом и ласкала своими жестами. На сцену под платье она не надевала белья, чтобы лучше чувствовать ветер от зала. Когда она пела, у всех кружилась голова. У некоторых начиналась морская болезнь. Люди плакали и смеялись, а потом смотрели в ее лицо с ужасом и восхищением. Они не понимали, что смотрят на клетку, в которую иногда залетает птица. Глупо любить тарелку только из-за того, что на ней иногда бывает еда.

У нее были родители в провинции, дешевая гитара, немодный родительский чемодан с вещами и записная книжка с телефонами знакомых, приютивших ее в столице. Она была счастлива, пока ее не настигла любовь. Любимого звали Рюрик, он пах кожей и табаком, носил нож за пазухой и всем рассказывал, что вот-вот починит свой мотоцикл. Он влюбился в ее песни, она влюбилась в его самоуверенность, и это было ошибкой их обоих. Он привел ее жить к своей красивой и ядовитой матери, и Ола не сразу поняла, что пропала.

Его мать

— Кто это?

— Это моя любимая женщина.

— Может, у тебя сто любимых женщин? Может, она воровка! — заорала мать и переключила внимание на нее: — Имей в виду, мы тебя не пропишем! Может, вы еще и размножаться надумаете?

— Не бойтесь, в неволе я не размножаюсь, — сказала Ола про себя и перестала есть в этом доме.

Красивая мать копалась в ее вещах, подслушивала телефонные разговоры, входила в комнату без стука, крала у молодых деньги и вскрывала письма. Любимый Рюрик приходил поздно ночью пьяным, с героиновыми глазами и открывал дверь пинком сапога. Он был груб и нетерпелив в постели, а потом громко рассказывал друзьям, что она не кончает. Мать делала метки на туалетной бумаге, чтобы устроить скандал, если кто-то спутает рулон. Порошок для чистки сантехники тратился с такой скоростью, будто кто-то его ел, а в бутылочках с шампунями почему-то оказывалась лишь мыльная вода. Жизнь встала на месте под чужим сверлящим взглядом. Она не знала, куда деваться в квартире, полной подозрений и ненависти, со своими рукописными тетрадками с песнями, письмами от родителей, уродливо вскрытыми якобы на почте, своими сумками с трусиками и ненадеваемыми платьями, оскверненными прикосновениями чужих грабительских рук.

Не умея за себя постоять, она могла только молчать и не решалась даже плакать. Волосы у нее начали ломаться и выпадать горстями, а голос ослаб так, что стало трудно не только петь, но и говорить. Мать, слащаво улыбаясь при чужих, наедине оскорбляла ее выражениями, которые Ола в жизни не слышала, чтобы люди говорили друг другу. Она ругалась немытыми словами, было ощущение, что и рот у нее в грязи. Однажды мать, разозленная ее молчанием, бросилась на нее с большим кухонным ножом.

Красное на белом

«Лучше запинаться за собственную смерть, чем за чужую», — подумала Ола, а тело поняло по-своему. На следующий день у нее поднялась температура, кожа покрылась красной сыпью. За три дня с температурой сорок сыпь распространилась по всему телу и начала сливаться в одно целое. Красное на белом перешло в остатки белого на красном. Тело сникло, оно больше не хотело служить сосудом для души. Кожа стала походить на шкуру леопарда, сыпь добралась до шеи, белым оставалось только лицо. Стоило задеть бедром за какой-нибудь угол, как на этом месте вздувался водяной волдырь, который не болел, но больше и не заживал.

В больнице, куда ее, иногороднюю, знакомые устроили больше неправдами, чем правдами, она проводила дни, рассматривая в морской бинокль насекомых на потолке. Однажды она перевернула бинокль, посмотрела на свои руки и увидела, какие они старые и веснушчатые. Бремя пережитого читалось в узоре вен под полупрозрачной кожей, линия жизни обрывалась сегодняшним днем. Через бинокль все ощущения приходили с едва заметным опозданием, которое всё нарастало. Это походило на анестезию. Мир снаружи стремительно удалялся, становился мельче, не теряя разборчивости. Жизнь сквозь толстое время выглядела копошением букашек.

Ей три раза меняли кровь и тысячу раз втыкали иглы в вены. Она перестала бояться шприцев и играла со своей кровью как невинное дитя, не знающее что такое смерть. Студенты-медики изучали по ней свой учебник и простодушно сообщали, что с таким диагнозом не живут дольше месяца. Через месяц ее всё же выписали. Рюрик снял для них отдельную комнату, чтобы рядом не было матери, но приходил то пьяный вдрызг, то совсем без зрачков от героина.

Я убью тебя

Вечером Ола приехала с концерта и ударилась о воздух. В комнате было слишком густо. Он сидел спиной, по которой стекал свет лампы, его мысли чернели в углу.

— Ты слишком красиво поешь! Ты поешь для чужих, а не для меня!

— Раз я не собственность, то и песни свободны, — ответила она взглядом, прошедшим мимо его ноги.

— Тогда я убью тебя.

— За что?

— За то, что я люблю тебя.

— Я люблю тебя и поэтому убью? Меня создал Бог, родили мама с папой. Кто ты такой, чтобы решать за мою смерть?

Она не замечала, что давно говорит вслух, хотя смотрит на лицо стены, а не Рюрика.

— Если наши мысли — то, чего нет, то вещи — то, что есть. Я убью тебя в реальности, а в мыслях ты будешь жить как хочешь. Так и проверим, кто прав. В мыслях права будешь ты, но в действиях — я.

— И кого же ты убьешь следующим?

Он ушел на пять минут, но исчез до утра.

Кровь

Было уже раннее утро. Она всю ночь ждала, когда он придет, наконец он явился, выбив дверь. Он был пьян, зрачки были иголочными от опиума.

— Все твои песни — дерьмо! Все твои песни я написал! — орал он.

— Что же ты такое дерьмо-то написал?

Ола включила чайник, достала тарелку и положила в нее кусок ужина.

Рюрик выхватил опасную бритву и перерезал телефонный шнур. Потом он вытащил кассету с песнями Олы, закурил в комнате и включил их на предельной громкости. Перекрикивая магнитофон, он кричал: ты всегда поешь о смерти, но ты врешь! Если бы ты пела правду, ты должна была бы быть уже мертвой! Я помогу тебе стать настоящей — и твои песни перестанут быть подделкой! С этими словами он бросился с бритвой к Оле, но почему-то начал резать собственные руки и залил кровью стол.

— Не капай кровью мне в еду, — тихо сказала Ола и поняла, что он совершенно невменяем.

Капли быстро сворачивались в подобия красных монеток. Она отдирала их и держала на ладони. Он заснул на белых простынях в одежде и сапогах, в обнимку с бритвой.

Она вышла через стену и больше не вернулась.

Из жизни мертвых

Жила-была мертвая девушка…

Вгущь

Ефросинья карабкалась вверх по неподатливому времени, как по винтовой лестнице.

На повороте она потеряла руку, на еще одном живот стал прозрачным и стали видны разноцветные внутренности. Скоро она уже поднималась по воздуху, опираясь на него мыслью и дыханием. У нее уже не было ног, наполовину растаяло всё остальное.

— Что ты здесь делаешь? — резкий вопрос вывел вдруг ее из задумчивости.

Она увидела, что находится в каком-то месте. Красивый и смутно знакомый молодой человек в зеленых листьях вовсю ругал ее: «Ты же обещала, что сюда не придешь раньше времени, ты же расписку писала!» Она бормотала: «Тимьян, ведь я не знала, я ведь ничего не помню, я всё-всё забыла!» — но он продолжал упрекать, впрочем, добрым голосом. «Хочешь, я тебе твою расписку покажу?» — внезапно предложил он и повел ее по неширокой дорожке, в одном месте прерываемой большой лужей.

Они прижались к дощатому забору, пропуская встречных, несущих какие-то дрова и сухие ветки из леса, обогнули по краешку лужу, а затем свернули во двор за деревянные ворота. Прямо перед ними стоял вздыбленный конь в виде памятника на постаменте. Ефросинья отшатнулась, поняв, что конь живой, и на ногах, нависших очень близко перед носом, топорщится черная, влажная и всклокоченная шерсть.

«Это лошадь убийцы», — услышала она слова Тимьяна. Пахло лесом и свежей лужей, вокруг находились еще несколько живых памятников — медведь и какой-то непонятный большой зверь.

«Это работа, обычная работа. Они не могут делать ничего другого. Сейчас тебе надо быть на земле, на своем месте — просто жить, делать свое дело и все будет хорошо», — говорил Тимьян.

«А борода у тебя как растет, вперед или вширь?» — спросила Ефросинья.

«Вгущь», — ответил он и подарил ей зеленый лист из своей одежды. Она с опозданием поняла, что умерла. Задержки во времени хватило как раз на понимание, дальше была темнота и тошнота.

Мужское начало

«Когда я оживу, обязательно буду красить ногти на ногах. И еще я буду сосать петушки на палочках и залезать в бочку, чтобы там рычать. Надо будет устроить санаторий молчания для людей и собак, заповедник лучших мыслей и химчистку для теней и отражений».

Ефросинья шла по коридору, задевая за углы костями. Очень надоело быть мертвой. Больше не хотелось столько поворачивать в разные стороны. «Куда ты стоишь? — закричала на нее стена. — Съешь свой язык и тогда вспомнишь нужное!» Ефросинья посмотрела на свою боль и засмеялась от удивления. Все эти годы боль была рядом, переодетая собакой. Ефросинья кормила ее обидами, расчесывала и боялась. В ее присутствии никто не смел улыбать лицо. И вдруг стало ясно, что всё это не нужно.

«Кому я задыхаюсь! Куда я ем! Запри мою грудную клетку! — крикнула она в ухо собаке, и та превратилась в собачку. — У тебя нет хвоста! Во что теперь воевать, чем наливать и кому закупоривать?» — крикнула она еще громче, собачка стала плоской, как лужа, и легла на пол. Пола под ней не оказалось.

«О, как трудно вспомнить себя, когда ты так крепко умер!» — произнесла Ефросинья, но получилось матом и неразборчиво. Она захотела узнать, женщина она или мужчина.

Посмотрела на свое мужское начало и не смогла вспомнить, где мужской конец. «Я бесконечен!» — вскричал он, но одумался. На выходе из смерти сидел Сфинкс и предложил отгадать загадку.

Загадка Сфинкса

Когда на свете еще не было мячиков, несколько удивленных заключили между собой арифметическую задачу. Она была спиралеобразной и продавалась в магазине.

Задача была такая:

Трое пеших идут по доске из тонкой кожи, их толкают локтями, чтобы они не рассыпались.

Они красят губы и зубы, питаются бумажными голубями и просроченными надписями.

Теперь внимание, вопрос:

Как мне всё это выразить в моем покрытом незабудками сердце?

Она угадала.

Ответом была книга.

Смерть

Ефросинье приснилось, что она умерла. Когда проснулась, оказалось: и правда. Она сама испугалась собственной смелости. Чувство любви оказалось сильнее отвращения перед тлением.

«Я больше не боюсь своего страха», — громко написала она в дневнике своих смертей левой рукой. Добавила: «Когда я умерла, никто долго не хотел в это верить. Даже я сама», — и вложила между страниц зеленый листок

Завещание

Если я умру, не считайте, что это навсегда. Все мы встретимся еще не раз в другие времена и в других телах, а в остальное время будем еще ближе друг к другу в Супе Мира.

Если захотите плакать — знайте, что плачете вы о себе, а не обо мне. Каждый умеет жалеть лишь себя — такого, каким он останется если меня не будет. Знайте, что я никуда не делась. У меня на некоторое время свои дела, что-то вроде экзамена по окончании школы. Мое обветшалое тело стало ненужным мне, и я отбросила его. Захотела сменить его на новое или временно пойти туда, где тела не нужны. Разве нужно об этом плакать? Я против того, чтобы оказывать почести брошенной оболочке. Если всё же хотите сделать что-то в связи с моей смертью, помолитесь за меня по близкому вам обряду. Вас слышит Великий Всё. Атеистов слышит наука.

Самое лучшее — закопать тело в землю где-то далеко от города и сверху посадить дерево. Корни быстро расщепят то, что было моими костями. И я не буду отнимать место на земле у живых. Кто-то запомнит это дерево (которое ничем не отличается от других), кто-то забудет. Ни к чему привязываться к деревьям.

Вы всегда можете обращаться мысленно ко мне, возможно, я буду близко и услышу. Попрощайтесь, кто как может, расскажите что хотите — может быть, вы не решались мне это сказать при жизни.

Высказывания некоего Иеронима Инфаркта

Увидел армию статуй.

Наслаждался запахом чашки.

Постановил считать себя покойным.

Спрятался в желудке у автомобиля.

Благодарил бутерброды за любезность хозяев.

Скончался вторично, успешно повесился.

Хотел фасоли, жениться и зеленку, вместо этого ушел

из чайника жить в дом.

Взболтал языком белки и соседей.

Всем назло стал пятнистым.

Выпендрился, а потом впендрился.

Полз-полз и уснул.

Почувствовал тотальность бензина.

Распинался по-черному.

Удивился многоэтажности.

Стонал со смаком, свербил себе челюсть.

Был настолько негодяем, что не трогал девушку руками

в течение всей ночи.

Работал продавцом ножных часов.

По вечерам отдыхал покупателем.

Носил меховую юбку, гладил трусы по шерсти.

Приготовил салат из живых сусликов.

Заложил свой скелет в ломбарде.

Пузырился в выходные, искривил косяк журавлей.

Изучал технику суицида и пришел к выводу, что лучше

использовать не мыло, а дневной крем.

Выкурил штору.

Соответствовал семи признакам империализма.

Спас корову с кладбища.

Касался чебурашки.

Послужил прекрасным образцом для своего портрета.

Великий Щу

Великий Щу был могучим и красивым воином. Он был печален, потому что всегда побеждал. Его маленькая серьезная жена прикрывала его с женской стороны, а он закрывал собой сразу многих от ветра смерти. В его умных руках и вещи тоже становились осмысленными, разумнее людей. Для него не существовало больше тайн внутри человеков, он видел насквозь и их красоту, и их нелепость. Бороться с ними было бесполезно, пришлось начать понемногу им помогать. Щу изо дня в день смотрел сквозь телесные оболочки на маленькие жизни и хрупкие косточки, водянистые внутренности и искривленные позвоночники. Он вправлял суставы, вытаскивал глупости и ставил на место позвонки. Человеческие болезни он всегда побеждал, но этот враг брал численностью и скоростью размножения. Щу изо дня в день вытягивал длинные корешки болезней, наводил порядок во внутренностях, давал шлепка под зад и отправлял пациентов домой целенькими. А они приходили вновь и вновь — те же с другими болезнями и другие с теми же. «О, у тебя право с левом не дружит! И душа в теле плохо держится! И низ с верхом отдельно друг от друга ходят… Ну ничего, сейчас поправим», — говаривал Щу вслух или про себя, внимательно глядя пронзительными голубыми глазами. Ему было грустно, но интересно, он читал жизни, как книги. Его мелкий говорящий пёс слишком зажился на свете, давно перестал быть собакой, и, кажется, вообще был уже не совсем живым. Щу поддерживал его своими мыслями, и пёс продолжал бегать и съедать в день больше, чем хозяин. Сам хозяин почти не ел, только пил крепчайший кофе и курил трубку. Питался он вытащенными из людей болезнями. Болезни были то вкусными, то отвратительными. Люди — тоже.

За трудные годы непрекращающейся возни с людьми он стал обладателем длинной седой косы и умения быть почти незаметным. Его широченные плечи и могучие ладони как-то сами собой не привлекали внимания страдальцев, пришедших за излечением и занятых своими проблемами. Огромная сила становилась заметна только тогда, когда он вертел больного в руках, как котенка, попутно сетуя, что будь у него три руки, он взялся бы поудобнее. Но в тот момент пациенту было не до наблюдений.

Когда к нему пришла мертвая Ефросинья, он посмотрел на нее с неподдельным интересом и сказал, что такого еще не видал. С тех пор началась отдельная жизнь, в течение которой Щу по кусочкам собирал заново ее тело, рассыпанное в путешествиях по прежнему миру. «Лечить тебя — удовольствие чисто интеллектуальное», — шутил он, решая очередной кроссворд из перепутанных связей в ее теле. Он рассказал ей сложную историю ее скелета и похвалил кокетливо завязанный пупок.

«Шаман — это тот, кто может сделать так, как было», — говорил Щу. Днем он корпел над людьми, а ночью путешествовал во сне и ходил в гости к племени спящих. Там он когда-то и встретил своего пса.

Щенок

Он звал себя Путешественник внутрь себя. В этот раз он зашел так далеко, что забыл вернуться в свое время. Путешествие увлекло его так, что незаметно пролетела целая жизнь.

Он видел озера с двойным дном, наклонные башни, половинных людей, животных, не имеющих головы, висячие тюрьмы и храмы-колодцы. Он любил женщин и мужчин, не спрашивая их имен, ел насекомых, чуть не умер от счастья и потерял носовой платок в неизвестном городе. Однажды он проснулся в чужом теле и понял, что не спит. Пришлось срочно засыпать обратно, тем более что в дверь ломились. После некоторых поисков удалось найти свое тело, но оно оказалось занято какой-то усатой душой с большими карманами и собачьим хвостом. Он выгнал постояльца, невзирая на уговоры, угрозы и предложения взятки. Оказалось, что непрошеный гость успел сильно напачкать и навонять в его теле, да еще и украл отпечаток пальца с мизинца левой ноги. Кроме того, он подбросил беременную суку, которая разродилась несколькими мертвыми щенками и одним живым, а потом сбежала прочь. Пришлось долго убираться и выхаживать щенка, который родился сразу с глистами и норовил сжевать всё, что попало под челюсть. Щенок вырос глазастым, со слабыми задними лапами, но очень сильной интуицией, выучил много слов и читал заголовки газет в перевернутом виде — так как обычно сидел напротив кресла хозяина. А тот жил, глотая думы, и откусывал кофе, глядя себе в бороду. Когда мысли кончались, начинал сначала. Это не мешало ему видеть спиной извилистые поцелуи пространства. Он выстроил себе мысленный лабиринт и двигался так, словно вокруг существовали стены. Он так и не дал псу имени, но негромко разговаривал с ним о борьбе страха и уверенности, о бессмертии и человеческой глупости. В этом сне он был бессмертен, а глупость была одинакова везде. Пёс отвечал, хоть ему и с большим трудом давалась людская фонетика. Скоро зверь подрос. Путешественник гулял в компании с ветром, пёс болтался где-то рядом, борясь и играя со слоями несущегося мимо воздуха. Они были совершенно счастливы, а это вызывает зависть.

Однажды в его сон вдруг заявился прежний непрошеный гость и стал заявлять права на собаку. Пёс почему-то оказался ему очень нужен, и в доказательство права на владение им он предъявил шкуру его матери. Хозяин с псом были возмущены такой наглостью, пёс заплакал над мамой, но у вороватого постояльца было семь адвокатов, и он грозил судебным процессом. Дело решилось тем, что животное сбежало и стало ничьим, его искали, но не нашли, и адвокаты потеряли интерес к делу. Человек очень грустил о собаке, с которой уже привык по-братски делить мысли на двоих. Однажды он нашел ужасно криво нацарапанную записку на стене возле двери, где перевернутыми буквами был перерисован кусок заголовка из вчерашней газеты: «итические ново». Поняв, что пёс жив, он воспрянул, начистил до сияния собачью миску и нарезал туда самых любимых мыслей. Миска осталась нетронутой, зато что-то почуяли адвокаты, еду пришлось выбросить. За этими заботами он забыл проснуться и обратил внимание на тревожные звуки только через несколько месяцев. Оказалось, что в реальности прошла целая неделя, жена очень беспокоилась.

Карандаш в зубах

Щу проснулся и начал тосковать по собаке. Надо было вернуться за псом. Но заснуть туда же больше не удавалось. Он побывал в десятке других мест, потом решил на время бросить сновидеть и просто спал, не заходя дальше деревни сновидящих. Однажды, печалясь о собаке, он ел черные макароны в спящей харчевне и встретил там человека маленького роста. Тот посмотрел на него очень знакомыми большими глазами и что-то спросил. Щу заметил шепелявый выговор и слабые ноги. Сославшись на якобы забытые очки, он попросил записать на салфетке название понравившегося макаронного блюда, и человек сделал это большими перевернутыми буквами, взяв карандаш в зубы. Но не узнал его и, выпив горячего имбиря с медом и лимоном, собрался уходить. Надо было что-то делать, но Щу не сделал ничего. Через неделю в деревню приехала толстая дама с семью доберманами, он узнал ее по усам и карманам, а также по запаху и собачьему хвосту. Запыленные доберманы косолапо визжали по-немецки. Она восторгалась красотами природы и собиралась поселиться у сновидящих насовсем. Но очень скоро ее поймали спящие воины за попыткой завладеть телом глубоко заснувшего молодого парня. Одним из этих воинов был Сила. Доберманов изгнали, а усатая тетка удрала.

После этого он снова встретил в харчевне своего пса в человеческом облике, выяснил, что тот не помнит, откуда взялся, не знает, зачем он здесь, а просто чувствует, что чего-то ищет. Он не стал ничего ему объяснять, а просто позвал к себе помощником, попутно обещав обучать сновидению. Они стали проводить вечера за разговорами о человеческой глупости и бессмертии, читали философские книги и вкратце пересказывали их друг другу. Им стало хорошо, как прежде. Вытащить собаку изо сна в реальность было делом техники. Во сне они общались как человек с человеком, а в реальности как человек с собакой.

Вот фразы из их бесед

Когда зеркалом пускаешь зайчиков, получаются волки.

Люди — бараны и толк от них только гастрономический.

Хочется посмотреть в лица зверей.

Тот, кто писал о тыкве, тоже чем-то болел.

Не надо держаться за меня как за смерть.

В ловле птиц главное — умение их отпускать.

Пятна обладают разумом.

Рассуждает, а ноги немытые!

Хорошо, что эта жизнь тоже удалась.

Ты мой самый любимый кошмар.

Кукареку — это когда втягиваешь.

Нельзя показывать мощи своего интеллекта.

Ходить на кладбище и лежать там — православные удовольствия.

Несобранность — это болезнь роботов.

Веревка запутывается, когда от нее слишком многого хотят.

Я добрый бог. Убиваю только тех, кто в меня верит.

Для единственной жизни могло бы быть и поинтереснее!

До точки

Ее тошнило и температурило, она жевала горячим ртом свое правое запястье и думала о книге. Каждый раз, когда она доходила до точки, ручка ломалась. Платье было ей велико внутри и мало снаружи. Она оторвала кусочек от подола и съела с приправой из косой ухмылки.

«Мировая справедливость — это алкоголь, газета и немного нервов. Я не хочу быть песней, я только танцую, да и то не по горизонтали. Евнухи и их подруги, волы с позолоченными лбами и многогранные пирамиды, извилистые языки писателей, маринованные девушки из библиотек и ателье: все хотят быть любимыми, но не умеют даже улыбаться.

Заснеженные фолианты и книги из камня, сожженные рукописи и тетради из листов салата, тома вымышленные и выпиленные из дерева, испеченные в виде просфор и печатных пряников — все они нечитабельны», — думала ее часть в районе горла, где сильнее всего болело.

Настоящая книга представлялась чем-то вроде кипы ярких-ярких многомерных пластинок, содержащих разноцветные сложные узоры, связанные друг с другом. Книга была одновременно целой и компактной, простой и сложной, как изъеденное термитами дерево, легко показывала любое свое место, но содержала многочисленные темные закоулки.

Когда она отвлеклась от мысли о книге, то увидела на запястье полукруглые следы зубов и засос между ними. «Чуть сама себя не съела», — засмеялась одним ощущением, не улыбнувшись снаружи. Потом перестала улыбаться внутри, но засмеялась губами.

«Только ветер читает мои страницы, и не знаю, понимает ли он их. Но, по крайней мере, вижу, что перелистывает».

Время

Солнечной ночью на мир напала неожиданность. Сущность была двойной: передняя сторона хотела жить, задняя не хотела умирать. Болели слова, болела книга, буквы были поражены, предложения разъедены, окончания отваливались. Можно было оставаться животным, можно было стремиться в человеки. Ну а экзамен на ангела сдавали лишь немногие.

Необходимость жить казалась четверорукой ящерицей, синим цветом, легким прикосновением и была закодирована в первой строчке стиха. Она звучала так: «Умывайся — и тебя не узнают». Время текло крестообразно, между вперед-назад и вправо-налево не существовало принципиальной разницы. Ефросинья ставила точки посередине и не знала, куда же ей пойти. Везде было знакомо, везде было время. Оно расходилось кругами, оно потрескалось и сыпалось воронкой. Было очень трудно измениться там, где и так уже все слишком изменчиво. Нежные песни были лишены нот, но ноги шли в пляс под сердечный ритм. Бестолковые шаги сворачивали вправо и влево: человечество успело создать много танцев. Животные тоже любили танцевать, и пели они неплохо, слаженно. Лягушки курлыкали хором, волки завывали. Было колебательно. Звук имел волновую природу и затапливал как море. Ефросинья поплыла, качаясь на синусоидах, звук нарастал и уменьшался, в нем была печальная красота. Он догонял сам себя, иногда опережал. Иногда он звучал раньше, чем дернулись струны. Лицо при этом менялось на двойника или тройника. Нужно было забыть, как тебя звали, но этого не хотелось.

На листе бумаги был нарисован план будущего, в том числе рождение и смерть. Воздух заболел песней, кто-то вдали шуршал мелодиями, но в них не было ничего гармоничного. В гармониях не содержалось мелодий, слова были несогласны со своим смыслом. Мир стремительно кончался. Было жалко все, особенно книги. Начиналась эра всеобщего просветления. Получить в руки инструмент было удачей, но пользоваться им — означало затрачивать время и внимание, а этого всем неохота. Поэтому ученик и учитель не имели преимуществ. Просветленным мог стать любой, но люди не спешили. Они держались за традиционные ценности: иерархия, территориальность, имущественное расслоение. Особенно им нравились телевидение и интернет. Но на самом деле терять было нечего — только боль. Отныне ничего не болело, но очень хотелось играть. Невозможное стало доступно каждому. Люди обладали сверхспособностями и с трудом к этому привыкали.

Алфавит

Температура спала.

Она лежала на кровати, как на краю пропасти, и вспоминала одну из жизней, где она была замужем за человеком с именем на букву Р. Когда разводились, она написала ему алфавитный список причин развода из 300 пунктов, начиная с того, что он «абсолютный алкоголик» и кончая тем, что «ядовитая язва». После развода она навеки осталась одна, а он немедленно женился еще несколько раз.

В честь этого вспоминания она записала вещи в своей комнате по алфавиту.

Абажур, бумага, вода, воздух гитара, Ефросинья, зеркало, кастрюля, ключи, книги, кровать, кружка, лавка, лампа, ложка, масло, матрас, обувь, одежда, окна, подушка, пол, порог, потолок, почерк, простыня, радость, ручка, салат, сахар, свет, соль, стены, стол, стул, табуретка, тарелки, умывальник, хлеб, чай, чайник, чернила, яблоко.

Чтобы не забыть, в каком она сейчас мире, стала оглядываться, запоминая свою комнату, свои вещи и их тени, потолок, кислород, который вдыхала, и тяжесть своего тела.

Стена прикасалась прохладой к шее и между лопаток, резинка трусов чуть жала, кровать давала не очень верную опору, чуть впиваясь в бедро деревянным краем.

Она смотрела на свои руки, пытаясь понять, красивые они или нет. Из тишины, фальшиво гудя, прилетел комар. Его звук то увеличивался до размеров комнаты, то уменьшался в ниточку. Он перемещался вокруг головы, она стала грызть ногти, ощущая его сферические координаты, пока он не плюхнулся щекотной тяжестью ей под глаз. Она могла бы посчитать лапки, которыми топталось жадное насекомое. Мир был настоящим и выражался фразой «Не понял — не ешь».

В знак согласия она заснула.

Тигр

На самом деле ты сидишь в Питере на крыше. Хорошая погода, с неба сыплются конфеты драже. Ты шевелишь пальцем ноги в сандалии. Но это тоже сон. Вообще-то ты сидишь на кухне с мамой. Но не с настоящей, которая злая и матерится, а с хорошей. Она кормит тебя блинами со сметаной и рассказывает рецепт, как их готовить. Вырезать буквы из книги, смешать с собственной слюной, добавить хлеба и соли, испечь молча, кормить только своих детей. Подавать на тарелке, украшая зеленью и живыми птицами.

Но это тебе тоже снится.

На самом деле ты тигр, сидящий в зоопарке за решеткой, у тебя болит задняя лапа, и на твое лицо и тело день-деньской таращится куча бессмысленных человеческих морд, пожирающих чипсы с пивом и мороженое. Ты должен хорошо притворяться зверем у всех на глазах, а в это время вынимать деньги из кошельков так, чтобы никто не почувствовал. Они смотрят, но не видят открытыми-открытыми глазами.

Но и это сон.

Шевели пальцами ног, как будто играешь на рояле. Откроется заслоночка в сердце. Там живет существо, которое является тобой, но ты этого не признаешь и даже стесняешься.

Лис

Лис нарядился в прекрасное тело и бритую голову. Он сегодня был мужчиной, танцором на отдыхе. У него были свой театр с дендрологическим названием, серый льняной костюм, с точно дозированной свободой облегавший сухое танцорское тело, и широко запахнутые глаза, помнящие тысячу движений ног. Он был ловким, уместным и бесшумным. Он стал актером, чтобы его больше любили. Только что он оправился от дурной пули глупой женщины и был голоден. Ему хотелось любви — и не какой-то простой, а долгой, мучительной и изысканной.

Лис происходил из древнего рода лис-оборотней, слабой стороной которых была их бессмертность. Питаться приходилось любовью людей, но чтобы найти ее, надо было постараться. Главным искусством оборотней было вызывание страсти, всё равно, у мужчин или женщин. У лис нет пола и морали, есть только голод. У них единственная настоящая мысль — как бы поесть любви. Все остальные их мысли и слова принадлежат не им: лисы, как птицы, обучаются звукам человеческой речи, но только на более сложном уровне. Они умеют комбинировать разные точки зрения, смысловые обороты, интонации, выбирая те, которые вызывают наибольшую любовную реакцию объекта. Они талантливо повторяют жесты и выражения лица, под настроение надевая любой образ. У каждого лиса накоплены приемы и личины, хорошо зарекомендовавшие себя в добыче еды. Так как любовь людей предназначена для чего-то совсем иного, чем питание лисов, их охота больше всего напоминает воровство кур. Но задача оборотня состоит в том, чтобы ему отдали любовь по доброй воле. Чтобы продолжали отдавать как можно дольше и не схватили за лапу. Нет ничего вкуснее любви человека. Страсть — более острое блюдо, она тяжелая и жирная, порой вызывает изжогу, но ценится лисами не меньше. Ведь страсти бывает много и при умелом разжигании ею можно питаться много лет. Сами лисы любить не могут, и у них не бывает детей. Откуда эти твари взялись на земле — вопрос, ответа на который не знают даже они сами. Возможно, они живут здесь по какой-то трагической ошибке, заблудившись или потерпев катастрофу. Возможно, где-то есть пространство, где лисы — честные и счастливые существа, знающие, зачем они нужны. Но в нашем мире им ничего не остается, кроме как быть хитрыми и предусмотрительными. К сожалению, лисы не могут умереть, даже если захотят. Лиса нельзя уничтожить, но можно сильно испортить ему настроение. А с плохим настроением совсем не хочется быть бессмертным. Лисы древни как мир, но это тупиковая ветвь эволюции. Если бы не вековечный голод, толкающий их на поиски людей, они ни за что не вышли бы из затворничества. Но лисы физически нуждаются в том, чтобы ими любовались. Многие из них становятся актерами и танцорами, людьми, профессионально вызывающими любовь. А театры и концертные залы процветают лишь в мирное время в богатых городах. Поэтому лисы терпеть не могут социальных потрясений и войн. Они кровно заинтересованы, чтобы люди не перевелись на земле и чтобы у них оставались силы любить. Еще они весьма злы на охотников, которые способны рассмотреть рыжую морду под обаятельной человеческой личиной. Они передают друг другу ужасные истории о замурованных в колодцах и пещерах оборотнях, которые веками мучаются без еды и впечатлений. Это самое страшное, что можно сделать с лисом.

Кафе

У Ефросиньи сегодня был невыразительный живот и симметричные щиколотки. В Питере она всегда была крайне разборчива в выборе кафе, но совершенно игнорировала название и цвет дверей. Могла со спокойной душой войти даже в некрашеную дверь и дурацкое название. Да, она знала толк в пространствах, но двери были ее слабым местом. Она не заметила, что кафе называется «Солядор Доля», и у его входа стоят два человеческих скелета. Она хотела есть, сделала шаг не туда и попала в начало новой главы. Узкоглазая официантка с тонкой походкой и витиеватым взглядом пронесла стопку тарелок, отражаясь в чем попало и не забывая вилять узкими бедрами. Кот по имени Амфибрахий копошился под скатертью, меню оказалось подмочено. Было громко написано «кофе», но фраза целиком гласила: «Сливки для кофе кончились». На стене висела единственная картина, изображающая наливание и кувшин с водой, но горячей воды в умывальнике не предлагалось. Хотя в кафе и был минимальный смысл, еще мельче уже было нельзя. Прибегали куры и ловким движением становились мясом. Бессмысленность подтачивала стены здания, но еще сохранились блюда: копыта страусов, умытые мыши, среднелесочный волк. Она ела сыр кусками размером с насекомых. Омлет прошел незамеченным, десерт не хотелось даже пробовать.

Вдруг боковым зрением она увидела Лиса. Она испугалась сама себя и быстро отвернулась, чтобы он не почувствовал взгляда. Лис пришел не просто так. Ее тело всё поняло раньше нее и автоматически повернулось в выгодном ракурсе, прогнув талию на высоком стуле. Эта картина схватила его за глаза и стащила трусы. Лис чудовищно восхитился, в нем что-то задеревенело. Он подошел к ней по гиперболе, глянул серыми глазами мимо, но совсем рядом и, уронив крупную купюру, заглянул под подол. Она застенчиво стукнула его по голове локтем. «По утрам я нахожу в постели чьи-то волосы. С кем я провожу ночь?» — спросил он, проведя рукой по прекрасному бритому черепу. Его стало два и больше. Она задрожала и оглянулась на зеркало. Красные шторы служили предупреждением. Уши пунцово багрянели и пурпурно цвели.

— Откуда ты, прелестное животное? — спросил он сквозь зубы.

Скромно матерясь, она скосолапила коленки:

— Сидя на стуле всем женским весом, я ощущаю, что животное — это значит два живота, оба мягкие, оба круглые.

— Нарочно поддерживаешь неразрешенную температуру?

— Я двадцать лет без маникюра, пора уже составлять книгу моих опечаток.

— Как сказал один людоед, эта женщина в моем вкусе!

Всё шло хорошо. Разговор клеился. Бармен кинул в них стойкой, кофе заглотнулся навылет. Ее очаровательная печенка мелко задрыгалась. За окном совокуплялись трамваи, озвучивая объем воздуха, похотливыми звонками. Он захлестнулся сигаретой и выпил алкоголь как яд, и что часы его стоят, заметил невзначай при этом.

— Я атеист, и Бог меня за это накажет, — сказал Лис Ефросинье на ухо, и она поняла, что отчаянно голодна, но не телом, а душой. — Не обращай на меня внимания! — прошептал он, крепко сжав ее руку и пристально заглянув в глаза. В ее руке остался твердый билетик на театральное представление с его участием. Пока она понимала, что это такое, он уже исчез за некрашеной дверью. Скелеты упали и отжались.

Так начался их непечатный роман. Она невыносимо захотела любви — долгой, мучительной и изысканной. Ефросинья не знала, что на самом деле это голод Лиса, и что это начало длинной истории. Она вернулась домой сама не своя, положила одну грудь под себя, другой накрылась и начала ощущать непрерывную любовь. Белковый ангел с лицом удивительной рыбы сделал ход конем. Она не пошевелилась. Он подмигнул во сне и сделал ее рукой ход театральной маской.

Автор неизвестен

Спектакль Марфо-Марининского театра и не думал начинаться. Выход зрителей из зала разрешался только по билетам. Шла пьеса под названием «Автор неизвестен». Уборщик схватился за третий звонок. Оставалось только начать, но к этому никто не стремился. Лис юмористически подпрыгнул, дернул коленками для красоты и накрутил настроение на палец.

Аншлаг стал невыносим. Наряженные во всё новое, зрители ощущали себя лишними.

Главная актриса в богатом пеньюаре чистила брови и надевала колготки на руки, всё еще готовясь к мировой славе.

Зрители сели к сцене спиной и поцеловались попарно — такова была новаторская задумка администраторш зала. Оркестр со вздохом стал вспоминать ноты. Дирижер почесал между фалдами и задрожал мелким кашлем в знак своего таланта.

Происходил аппендицит звука, операцию называли «интродукция». Всем было стыдно, но никто этого не стеснялся. Смычками пилили опоздавших. Гитарист вытрясал из гитары музыку, духовики поливали соседей слюнями из инструментов. Страдающий абсолютным слухом переписчик спрятался в пианино. Непосредственно на па-де-де оркестр наконец вступил в партию, но забыл, в какую. Ноты падали и падали с листов, их никто не подметал. Все старались не подглядывать туда, где начиналась воронка гигантской тубы, управляемой тощим, как экспонат гербария, неудавшимся стеклодувом.

Спектакль носил ботинки, галстук и абстрактный характер. Сюжет был незамысловат, но его никто не знал. Приходилось не только догадываться, но и сочинять на ходу. Главной декорацией служило объявление: «Понос крупногабаритных предметов категорически разрешен!»

Герой-любовник был шустр, черняв и подпоясан ломом поверх пальто. Он вышел на мизансцену бойкой чечеткой авторизованного перевода и воткнул вилку в виолончель. Шекспир перевернулся в гробу и истерически отжался четыре раза.

Из-за декораций запахло отрыжкой: рабочие сцены разливали одеколон по реквизитным чашам для йаду.

Доски сцены изумленно скрипели и заглядывали балеринам под пачки. Пачкование продолжалось вплоть до буфета, где под видом коньяка продавалась водка, настоянная на карамели. Звукооператор с самого начала страдал антрактом и горестно крутил ручку громкости. Стояла густая выходная ария.

Матрона тряхнула голосом и навела на зал могущественный бюст. В зале раздались первые оргазмы. Кульминация попадала на звук «у-у-у», но больше всего слушателей взволновала нота ля. Матрона простерла колбасные руки и мелодически вышила: «Мне только шестнадцать ле-ет», — погрешив против истины минимум на полвека. Фиоритуры кружились в воздухе, как мухи. Герой-любовник, заслуженный работник искусств, известный тем, что ночами сушил свой бас и досушился до тенора, подпевал фальцетом между нот и держался спиной к ее мокрым поцелуям. Зрители восторженно потели. Незамужние девушки ерзали тощими ягодицами по ворсу сидений и вспоминали молодость. В седьмом ряду традиционно тухло.

Ко второму действию формализм прояснился. Ничего понять было решительно невозможно, от этого всем полегчало. Зрители рассматривали нижнее белье артистов, мелькавшее из-под костюмов во время прыжков, и обсуждали их мифологическую постельную жизнь. Мужчины выпячивали лица, стремясь к чувству собственной важности. Обладатели контрамарок обмахивались ими так, чтобы всем было видно.

Узкобедрая профурсетка, мастерица вторых ролей, получившая приз симпатий домашних животных, преобладала в шестом ряду кордебалета. Ее партнер был высок ниже спины, нуждался в пуантах после завтрака, дарил мужчинам юбки, а во сне солировал бантиком. В его движениях чередовалось мелко и крупно, быстро и медленно — как в салате. Световые приборы сами ничего не видели, зато указывали на центральные моменты общей бессмыслицы. В танце без обуви всё пропахло простудой. На галерке сидели голыми. В бельэтаже сидели в белье. В партере учились за партой. Колосниками называлось место в театре, предназначенное для ржи. Там тихо ржали и музыкально скрипели креслами, переваливаясь с левой ягодицы на правую. Стройное ре раздалось из-под пяток солистки — это лопнула лампочка. Все обрадовались, что произошло хоть что-то примечательное.

Наконец, настал выход Лиса. Он заменил одежду синонимом и вышел более голым, чем считалось неприличным. Костюм вынесли отдельно, трусы остались невыносимы. Его танец хранил в себе мужской род, женский нос и античный профиль. Он эротически закусил губу и показал свое тело в такой красе, что даже тени почтительно отодвинулись. Ефросинья задрожала и почувствовала, что эта минута изменила ее жизнь. Она сжала коленки так, что помяла оборку на платье, и превратилась в одни огромные глаза. Лис повернулся красивой спиной, замерзшей от пафоса, и поцеловал себя в задницу, для чего сильно изогнулся. Грянули литавры, Он подмигнул всем зрителям одновременно и улизнул из поля зрения, оставив в зале сотню разбитых сердец.

Тысячеглазый литературный критик, несмываемый рекламный вурдалак, скрипнул золотыми протезами и написал в блокноте завещание. Оно начиналось так «Когда у стульев еще было две ноги…».

Стыдливо обнажилось сарафанное радио. Независимые радиожурналисты подпоясались шнурами от диктофонов. Спектакль транслировали без купюр: всё больше мелочь.

Располневшая прима, протеже директора, вылетела из верхней кулисы широким шпагатом прямо на шею второстепенному герою с несчастливой фамилией Азимут. Престарелый юноша был балетно неустойчив, и это все в театре скрывали от него. Перед выходом он проглотил вестибулярный препарат и поэтому прыгал, лязгая нутром. Двери вздрогнули и втянули ручки, зал пошатнулся, повисла не предвещающая ничего хорошего овация. Директор театра прикусил золотую цепь. Азимут, невзирая на инфаркт, с кряхтением воздел солистку ввысь и заглянул ей глубоко в шпагат. Все, даже безбилетники, ему горячо посочувствовали. Оперная дива подписала себе смертный приговор волнистым, как море, меццо-контральто, но еще долго не замолкала. Герой-любовник зажал шпагу под мышкой, изображая пронзенность, и рухнул в дыру в подмостках. Внизу его ждал тектонический матрас, полосы на котором сжались от отвращения. Кордебалет вразнобой попрыгал с бутафорской башни в искусственную яму, из ручек зрительских кресел забили фейерверки. Спектакль закончился победой энтропии. На первый ряд рухнул занавес, вышитый сатиновыми цветами, погибшие статисты дружно ожили и вышли фоном к раскланивающимся звездам.

Зрители облегченно заняли очередь в туалет.

Директор в буфете мазал музыковедов икрой, приговаривая: «Не подмажешь — не поедешь». Музыковеды отбивались нотами и скрипичными ключами. Что-то качалось. Фикус на втором этаже показывал всем фику. Дирижер нежно поглаживал улыбку и прикрывал ее вставными зубами. Главный герой мелко-мелко вилял затылком, меняя автографы на стопарики с недоливом водки, и спрашивал у всех, кто такой жупел. Соленая селедка была мертва. Кордебалет сосредоточился на сыре. И лишь пьяный звукорежиссер одиноко бродил в оркестровой яме, запинаясь о пюпитры, и кричал в музыкальные инструменты.

Ефросинья почувствовала, что разучилась говорить. Она пошла искать Лиса, но ее не пустили охранники. Тогда она нашла телефон его гримерной, позвонила ему, но не смогла произнести ни слова. Обмотанный после душа полотенцем, прекрасный Лис отлично понял, кто звонит. Ефросинья услышала ответ на незаданный, но кричащий вопрос. И ответ этот был «нет».

Старик Лысое Дерево

На этой странице я пишу то, о чем не решаюсь говорить вслух.

Вот и сейчас я люблю человека, который не любит меня.

Ноги сзади — так звали Ра, когда он был маленький. С ним всегда не о чем было говорить, кроме баобабов. У него была птичка без имени, которая всё время плакала, потому что понимала человеческий язык, но не понимала одну букву. Еще у него было большое животное корова с четырьмя ногами по углам.

Когда Ра умер, он родил Старика Лысое Дерево. Его звали Антроп. Он кормил мир молоком из груди и заплетал ресницы в косы. Врал он двумя языками. Он был Богом. У Бога были волосатые ноги. Он их создал, и они стали. А до этого они были бритые. Он уже давал имена, но не знал, как спички сочетаются с соевым соусом. А ты говоришь — он девочка!

Он сделал землю и небо из самого себя и стал жить при храме Всего Святого.

Ему захотелось — и он разделился на несколько, чтобы было с кем дружить и с кем ссориться.

У первого была мачеха, а у второго три сестры. Тогда пора понять, кто был четвертым.

В каждом из них была дырка, и не одна. В некоторые из них они ели, в некоторые пили чай.

У них не было носов. Они собирались по трое и перетягивали.

Только тем, у кого хорошая осанка, разрешалось разговаривать.

А если бы тебя было семеро, ты бы кого в первую очередь кормил?

Если у него Родина на правом боку, он девочка, если нет — то она мальчик.

Надо идти обязательно — сказал он и лег. Из-за этого забыл все русские цифры.

Фантом

Она думала о нем целыми днями и ночами. Мысленно засыпала в его объятиях, слушая его дыхание, чувствуя тепло и объем прекрасного, как у животного, тела. Просыпаясь, она первым делом вспоминала о нем и вздрагивала от счастья и печали. Во сне она часто видела его, но никак не могла встретиться, залипая в тягучих историях без развития. Ей метали долгие нескончаемые сборы вещей, тягучие копания в реквизите в полутемных кулисах каких-то театров. Лишь изредка удавалось во сне обнять его или сказать несколько слов. В воображении же она могла делать это сколько угодно. Поэтому у нее постоянно был задумчивый и углубленный вид. Когда она ела, мысленно сажала его рядом и делилась едой. На самом деле она кормила фантома не едой, а собой. Он не отвечал ей на письма, а она каждый день не проверяла почту. Оба были упрямцы. За год, прошедший без него, образ стал почти телесным.

Она обняла фантома, прижалась лицом к углублению кожистой шеи, поцеловала веснушчатое плечо и собралась улыбнуться. Он был сухой, старый, домашний, родной. Воздух раскачивался, время свернулось в улитку. «Разговаривать и читать всё равно как — по воздуху или по емэйлу. Тот, в кого ты влюблена, и тот, кто он на самом деле — не всегда одно и то же. Иногда очень», — сказала она фантому. Он согласно моргнул и стал еще лучше. Это был момент, когда они еще были прежними, но уже приняли решение стать другими.

Зверь

Из ближайшего соседнего мира к ней приходил Зверь.

Он не умел разговаривать по-человечески, но она знала, что ему надо дать немного крови. Взамен Зверь был готов прийти ей на помощь в любом времени и измерении. Он посмотрел на ее температуру и увидел горячие пятна на губах, сосках и внизу живота. «Любовь, — вздохнул он и стал серым. — Я так и не понял смысла того, что вы называете этим словом». В мире, из которого он ходил, не существовало любви и проблем с ней. Но и такого лакомства, как человеческое сердечное тепло, больше не было ни в каких пространствах, кроме этого. Зверь на самом деле не был зверем. Он был похож, скорее, на многоэтажный шкаф, заброшенный завод или расселенный дом под снос. Он переваливался, тяжело пыхтя, и состоял из чего-то вроде твердой темноты и неразборчивой мешанины — то ли труб, то ли обрывков канатов разной толщины. Рассмотреть или потрогать его было нельзя, ощущалось только нависание, объем, холодок и духота. С его появлением становилось как-то тесно, темно и очевидно, что ты маленький и слабый.

В человеческом мире Зверь ничего не мог без желания человека. Но страх — это тоже желание. Чего боишься, тому даешь силу. Зверь мог насмерть напугать любого человека, изжевать, задушить, затоптать — в зависимости от сценария, который человек сам придумывал. Но Зверю это было не нужно. Он был неспособен кого-то съесть. А просто так убивать ему было незачем. В его мире было всё логично.

Чтобы дать ему немного крови, не надо было прокалывать палец. Нужно было лишь захотеть отдать ему чуть-чуть себя и не бояться. Крови он брал совсем немного, но это всё равно было не совсем приятно — примерно как заходить в холодную воду. Она прикармливала Зверя, как большого медведя. Он не понимал ее радостей и печалей, но читал мысли и был по-своему разумен. Понимать и принимать — различные вещи. Он просто исходил из данности к тому, что умеющая любить обладательница вкусной человеческой крови зачем-то его кормит. Когда она радовалась, кровь была сладкой, когда грустила — соленой, когда злилась — горькой. И то, и другое, и третье его устраивало, и он был готов участвовать в честном обмене, защищая ее. Ждать от него сочувствия было всё равно, что водить дружбу с сейфом или писать письма холодильнику. И всё же Ефросинье было менее одиноко, когда с ней был Зверь. Она тренировалась в невидимости, гуляя по самым страшным улицам Питера, и видела много обыкновенного.

Динозавры

Она познакомилась с ним, гуляя однажды ночью по полунежилым улицам Васильевского острова.

Он вышел из стены расселенного дома, на которой была неграмотная надпись аэрозолем «ЧТО ТЫ ЗНАЕШ?», и пошел за ней, тяжело дыша и топая. Она не стала убегать, а остановилась, оглянулась и увидела, что стоит у подножия чего-то, в сумерках похожего одновременно на скульптурную группу из многих неразборчивых фигур, шагающий экскаватор и вывернутый наизнанку плацкартный вагон. Она внимательно посмотрела на него чуть скошенными остановившимися глазами. Он оказался в этом и не в этом мире одновременно, и был не очень жив, хотя так же уязвим, как любое живое существо. «Вот так Зверь!» — фыркнула Ефросинья, таким образом дав ему имя.

Она не прогнала его, вместо этого покормила кусочком себя. Он съел и тяжко ушел через стену какого-то склада, издалека провожаемый трусливым лаем собак. Вскоре к Ефросинье пришла целая толпа Зверей — таких же неуклюжих, сырых и громоздких как цементовозы, муляжи динозавров и кучи хлама. Когда все они обступили ее маленькое тело и душу, вокруг похолодало, как на дне колодца. Но она не стала их кормить, решив оставить при себе только первого Зверя. Ходячие ужасы не обиделись: им не свойственны обиды и прочие глупости. Они на всякий случай поугрожали и поканючили немножко, зная, что люди глупы и уступчивы, и, в конце концов, ушли, содрогая структуру пространства. Они уважали разумный выбор человеческой особи.

Бой с тенью

Амиго шел по одной из кладбищенских улиц Васильевского острова при узком свете старой луны и вдруг заметил, что за ним крадется тень собаки. Самой собаки не было. Он бросил в тень собаки тень камня и почувствовал тянущее ощущение в том месте, где касался спиной засасывающей темноты. Его собственная тень становилась всё больше, она начала протягивать чернильные руки к хозяину по стенам и асфальту. Он почувствовал, что это чуждая мертвая жизнь хочет схватить его за живое дышащее и шуршащее движением тело. Он сделал резкое движение мыслью. Тень отделилась от плоскостей и стала объемной. Он не переменился в лице, зато переменился в температуре, став внутри сухим и быстрым.

Еще никогда он не слыхал, чтобы тени нападали на хозяев. Но про эти улицы ходило много слухов — что здесь порой трамвайные рельсы ведут в стену, выстроенную намного раньше их появления. И что можно обнаружить заброшенный ржавый покрытый травой и паутиной башенный кран там, где еще вчера не было никакой стройки. Что из стен выходят гигантские фигуры голодных духов, и что кошки умеют пропадать посреди дороги, а потом появляться в другом месте.

Тень бросилась на человека так будто лезла целоваться. Он ощутил прикосновение как холод и страх и отбил ее ребром руки с улыбкой на зубах. Дрянь отлетела как-то слишком быстро, с мультипликационной скоростью. Перегруппировавшись в кучку, она запахла резиной и опять кинулась в губы. Он схватил ее зубами, она забилась как большая мышь, он от страха не разжимал челюсти, пока не оторвал кусочек чего-то бессмысленного. Выплюнул это, по кусочек приклеился к нёбу, и где-то в горле почувствовалась резкая боль. Стоило поддаться страху, как тень рассвирепела и стала больше. Он догадался, что надо делать, и направил в сердце горячий комочек. «Сердце — солнце, солнце — сердце», — забормотал он, облизнул губы и через силу улыбнулся. Тень отступила и начала отползать к стенке, в клочковатую полутьму.

Картинка

Тут-то его и встретила невидимая Ефросинья, прогуливавшаяся в компании Зверя. Она сразу поняла, что что-то не так, и бросилась к его спине. Опередив новое нападение, она стукнула Амиго между лопаток, поставив заплату там, где в теле была дырка и выливалась жизнь. Сегодня утром в него воткнули нож: когда он шел через рынок, его обругала сумасшедшая старуха. «Смотри, если плюну в твою тень, то твой стручок никогда больше не встанет! Сморщится, посинеет и высохнет!» — просипела она, измеряя взглядом его карманы. Он не обратил внимания, лишь стало чуть неприятно на душе. Рана заросла бы до завтра, но он опрометчиво пошел в позднее время нехорошей улицей, и нечисть успела присосаться к его настоящему времени. Он не почувствовал удара Ефросиньи, но оглянулся и с ужасом посмотрел сквозь нее на Зверя. Она, забыв, что невидима, попыталась успокоить его жестами и беззвучными криками: почему-то было очень шумно и ничего не понятно. Зверь втянулся в стену, помахав на прощание огромным грязным шлангом, Ефросинья опомнилась, отпрыгнула и стала картинкой на стене. Амиго вспомнил, как дышать, и на негнущихся ногах-ходулях сделал шаг к стенке, чувствуя себя идиотом. Его рот был склеенным, губы чужими, лицо натянутым. Улыбка сбилась набекрень, во рту шевелилось что-то невкусное. Нарисованная девушка с широко поставленными глазами и лисьими скулами что-то кричала и протягивала ему руку — а он не помнил, чтобы здесь раньше была эта картинка. В неожиданном порыве он прижал руку к ее руке на шершавой поверхности. Стена немного потеплела и на секунду схватила его за ладонь, а девушка быстро улыбнулась. Вдруг поняв, что делает что-то важное, он поцеловал стену. Ему сразу стало значительно лучше, он оглянулся на провинившуюся тень и понял, что победил. Он пошел, оглядываясь на картинку, душа пыталась устроиться в теле получше. Тень-нарушительница трусила сзади, прижимаясь к земле, как колбаса к бутерброду. Минутой позже она догнала его ползком и заняла почти обычное место, только через небольшой промежуток. Он вспомнил свое имя и трех матерей и побежал по разбитому асфальту, подпрыгивая от какой-то радости.

Агапа Вольфрамовна

Отныне тень держалась от него в сторонке, но и отойти боялась. Одно ухо у нее осталось каким-то погрызенным. Она ходила на небольшом, но почтительном расстоянии от Амиго. На ноге у нее болтался запаянный серебряный браслет со стрелкой, указующей на хозяина, с выгравированным его именем и нацарапанной от руки ее кличкой. Звали тень Агапой Вольфрамовной, но больше в шутку. У теней не бывает имен на нашем языке, а она была, скорее, самцом (пол теней определяется полом хозяина).

А Амиго прославился на весь Васильевский остров тем, что подрался со своей тенью и победил, откусив у нее ухо. В числе его подвигов упоминали еще то, что он подарил свою левую руку Бабе Йоге, сбежал сам от себя в Африку, однажды проснулся кем-то другим и победил в шахматы свою собаку. Из всех легенд правдой было лишь то, что он играл с Агапой в дурачка, правда, приходилось ей подсказывать, а это почти то же, что играть с самим собой. Голос у него стал хриплым и глуховатым, он стал мало говорить, зато много думал. Лицо девушки на стене запало ему в память, тем обиднее было через три дня обнаружить, что стену закрасили маляры. На самом деле это Ефросинья устала быть нарисованной и убежала в столицу. «Бегство — лучшее нападение», — назидательно сказала она своим туфлям.

Театр

От тоски по Лису Ефросинья прочитала и посмотрела всё, что смогла найти о нем и его работе. Она создала театральную труппу LIMB — ведь надо же было куда-то применять свою любовь. На спектакле зрителям еще в фойе завязывали глаза, и актеры молча приводили их в зрительный зал за руку. Прежде чем посадить на место, их водили по залу и сцене, давали ощупывать декорации и доски пола, на которых вот-вот начнется чудо. Они лазали по разным уровням и забирались за кулисы, трогали костюмы и световые приборы, и всё это — вслепую. Наконец, их сажали на сиденья.

Итак, первая сцена состояла из осязательных ощущений, затем шла вторая — из звуков и запахов. И лишь потом зрители снимали повязки и обнаруживали себя немного другими. Артикулируя тишину, Ефросинья выходила перед их очистившимися взглядами в виде обнаженной безлицей человеческой формы. Вместо лица была повязка. Форма некоторое время корчила рожи под повязкой, потом протягивала руки в овальное зеркало и медленно доставала оттуда лицо. Оно каждый раз было разным, и от него зависело, какая история сегодня будет сыграна. Истории были: про человека, у которого жена была стеной и сделала ребеночка из глины, про оборотня, который съел самого себя, про реку, которая вставала во весь рост, а потом падала в грязь. Про Многоглазую и Многоликую в одежде из слов и лазурита, про мертвого, который танцевал, про влюбленных, которые разбивали носы в модерн-дансе и слизывали свою кровь. В конце вечера зрителям обязательно должно было стать безудержно радостно, это считалось главным условием удачного завершения спектакля. Поэтому в финале обязательно исполняли Стихи Ни О Чем, включали ветер и бумажный снег. Ефросинья вылетала на пуховых крыльях и подмигивала всем так весело, что на секунду забывала о Лисе. Если финал был грустным, то она исполняла медленный танец в мокром платье под текущим дождем. После представления зрителям разрешали тоже поиграть с зеркалом: они протягивали руки внутрь и вытаскивали себе разные лица.

На самом деле зеркало было не нужно. Сначала надо было смотреть на свою ладонь, потом подниматься выше и выше к локтю, к плечу, пока не дойдешь до границы видимости. Тогда вся невидимая часть на месте шеи, лица и всей головы становится легко заменима.

Фокус с лицом удавался лишь тому, кто и вправду понимал, что у него есть тело, но нет головы. Что он смотрит из великой пустоты — и не двумя глазами, как принято считать, а единым взглядом.

Невыдуманное

Мне в юности рассказали о знаменитом рок-музыканте, который сидел в баре и так страдал из-за несчастной любви, что раздавил стакан в руке и порезался. В те времена рок-музыканты казались полубогами, и я с большим удивлением спросила: «А разве у звезд бывает несчастная любовь!?» Ха-ха-ха. Теперь я сама на сцене. Отсюда всё выглядит иначе. Тот, мыслью о ком я жила несколько лет, превратился в фантом. Мое настоящее чем дальше, тем реже пересекается с его временем, но я все еще продолжаю испытывать прежний трепет, видя его бритую голову и легкую походку. Несколько лет назад я была готова бросить всё, клеить ему реквизит, мыть сцену и делать массаж. Готовить труппе еду и бегать в магазин за шурупами и всякой срочной театральной шелупенью. Записывать музыку для спектаклей и шить костюмы. Сортировать фотографии, отвечать на почту и созваниваться с аэропортом. Подавать реквизит из-за сцены и следить за гримерной. Я хотела просто быть рядом на любых условиях, жить его жизнью и запахом театра, ездить но странам и забыть свое имя, только бы ежедневно смотреть на него, слышать речь и мысли. Я хотела быта, изнанки, хотела близко видеть, как делается чудо, и участвовать в нем. Я была готова прямо сейчас бросить всё свое и научиться делать что угодно другое. И получила в ответ «нет». Четкое, без возможности обсуждения. Мне даже некуда было позвонить и сказать хоть что-то. Я могла тогда проело перешагнуть через это «нет», приехать и остаться рядом с ним, ну не смог бы он меня выгнать. Почему-то я не отыскала этого простого выхода.

Но я всё же прожила эту несостоявшуюся часть жизни. Половину во сне, половину в реальности. Я научилась делать реквизит, заваривать гречку в термосе и записывать театральную музыку. Я шила и клеила, сочиняла сценки и макеты афиш. Я изучала постановку света, мыла пол и делала массажи, ночевала в спальнике за кулисами и расписывала номера в спектакль вместо ночного сна. Проходила через мучительные ссоры в труппе, через выворачивание себя и друг друга кишками наружу. Я училась у него всему, что он делает, и его присутствие было почти материальным. Раз в год встреча с формальным объятием — вот и всё, что в реальности. Он помнит мое имя и передает вежливые приветы. Он, наконец, послушал некоторые мои диски. Ну вот, спасибо.

Оказывается, я многое проживаю с двух сторон. Я была человеком, который любит звезду, и звездой, которую любят. Я хотела помогать из-за кулис — и рядом со мной есть люди, которые мне помогают.

Как всё смешно.

Наверное, надо быть Луной чтобы вращаться вокруг Земли. Или Землей, чтобы вращаться вокруг Солнца. Но одно солнце не может вращаться вокруг другого. Может, на небесах меня просто пожалели и не дали мне переломать свою жизнь на кусочки?

Или это меня так позвал театр?

Распродажа снов

В маркете шла акция «Распродажа снов». Были снижены цены на фантастику, боевики, погони, сны с путешествиями и видами природы. Одиноко стояли малопопулярные кошмары, на них была самая большая скидка. Совсем не было комедий — оказывается, у спящего отсутствует чувство юмора.

Самым ходким товаром были сны о сексе с эстрадными артистами. В кричащих обложках со множеством рекламных баннеров, они занимали все витрины и стены и стоили вполне по-божески. Модные звезды интерактивного сериала «Конвейер счастья» были на пике цены, нестареющие красотой и красавцы из телевизора пользовались постоянным, хоть и не ажиотажным, спросом и стояли на почетном месте в «золотой серии» ценой по 450 бумажек. Вершиной всего был цельнокроенный сон с Президентом. В программе — прогулка по Кремлю, историческая справка, ответы на вопросы. С артистами, теряющими популярность, можно было увидеть сон даже за 200 бумажек. Отдельно рекламировался конкурс «Стань лучшим сном!» — где молодые парни и девушки из народа пытались заинтересовать собой владельцев лейбла «СОН». «Десятки тысяч людей увидят вас во сне!» — кричал рекламный плакат. Участие в кастинге стоило 75 тысяч бумажек но в сумму входили услуги визажиста, режиссера, сценариста и техников съема сна, а также страховка и налоги. Каждый заплативший подписывал контракт, по которому права навечно оставались в «СОН», и получал потом в подарок 100 красиво оформленных дисков с собой, которые мог дарить знакомым.

Продавщицы в мини-бикини едва успевали поворачиваться боком. Прилавки стояли торчком, стекла витрин гнулись от напора покупателей.

Лицензионные копии стоили дороже и сопровождались сертификатом о том, что с артистом заключено соглашение о том, что он согласен быть участником сексуального сна с неизвестным ему потребителем в дозволенных цензурой рамках. Многие артисты оценили новые способы повышения своей популярности и дополнительный доход, который давала торговля снами. Пиратские копии были непроверенного качества и могли содержать в себе совсем не артиста, а его двойника, быть без конца и начала или вообще не запускаться. Всё равно и на них был спрос. Очень мало кто из знаменитостей отказался от участия в снах. Кто-то протестовал, немногие бдящие говорили, что это очередная ступень падения нравов, но в итоге почти все отметились в сон-индустрии.

Ефросинья с ужасом увидела на полке цветные сны о встречах с Авророй и черно-белые с молодой Жужей, поющей на сцене кабачка. Сны с Авророй стоили дороже и были лучше оформлены, но с Жужей был больше тираж. Студенты, разведенные мужчины и отцы семейств, некрасивые холостяки и мужеподобные девушки в тяжелых ботинках рассматривали глянцевые обложки дисков с красотками в завлекательных позах. Жужа выделялась огромной грудью и блестками. Тощая Аврора была снята в платье, глубоко декольтированном со спины, она сверкала изгибом костистого позвоночника и кошачьим взглядом из-за плеча.

В дальнем углу торгового зала толпились ужасно одетые нимфетки с черными ногтями, бритые налысо девицы без бровей и украшений, юноши с цветными волосами и подведенными глазами, застенчивые библиотекарши в теплом и сером, крикливо надушенные дамы с перманентной завивкой, — все они рассовывали по сумочкам диски с обнаженным торсом танцующего Лиса.

Ефросинья, вздрогнула, заплакала без слез и тоже купила диск с Лисом. Он стоил 400 бумажек, без скидки.

Дома она запустила сон и свернулась калачиком. Сначала пошла реклама: искаженные танцы выходили из моды, но не из телевизора. Пропаганда женских туфелек с крылышками и носков с крышечками потерпела сокрушительный успех. Новые холодильники могли работать на батарейках и переключаться в режим обогрева. Она сделала ход кнопкой «смотреть сон», ангел помахал ей конской гривой с заставки.

Дуб мудрости

«Мотивы моих поступков настолько сложны, что со стороны мои действия выглядят безумными.

Я нахожусь здесь, чтобы изучать людей. Мне надо выглядеть соответствующей ожиданиям. Очень многое зависит от того, как что называется. Текст — это такие волокна, которые сплетаются в ткань мира. Если текст достаточно плотный, его можно резать на части, изготавливать из него вкусные блюда и одежды. Но достаточно ли он плотен, чтобы оттолкнуться от него вверх? Я лечу, но у меня мало опыта. Трудно держать нужную высоту и не сваливаться в кусты обычных слов. Мягкий знак — это же можно запутаться, когда и куда, вперед или внутрь? Несколько моих органов являются лишними. Предвидение, самостийность, умение улыбаться прошлому и восхищение горчицей. Иногда хочется быть просто человеком, с обычными радостями. Я сожалею, что не могу объяснить это не только всем, но хотя бы какой-то одной родственной душе. Увы, не существует того, кто умел бы меня понимать. Мне стало не с кем поделиться своей жизнью. Я все более сдержанно мечтаю. Когда узнаешь, о чем на самом деле надо было мечтать, бывает уже поздно: выполнено слишком много ненужных желаний». Так думала я, а не она.

А Ефросинья сидела в тени Большого Дерева и чувствовала себя в начале мира.

Дерево называлось Дуб мудрости.

Изменения

— Человек, который не изменяется, неинтересен мне, — сказала Ефросинья и изменилась.

Они гуляли с кем-то вдвоем по берегу моря, собирали камешки и палочки, забрасывали медуз обратно в воду и играли со своими тенями. Вечером они сели играть в карты на любовь. Тот, кто выиграл, не любил бы другого, проигравший любил бы безответно. Они не смотрели в карты, потому что знали их на вес. Они смотрели то в глаза друг другу, то на часы, потому что их могли застать. Карты закончились раньше, чем жизнь. Проиграла она и сначала ничего не почувствовала. Потом проиграл он и тоже ничего не почувствовал.

Они пошли по берегу и нашли чемодан с Тьмой вещей и коробочку с любовью. Она взяла чемодан, совсем легкий, он — коробочку с любовью, очень тяжелую. Они разошлись по разным сторонам тени Большого Дерева. Она залезла на тень, а он под тень.

Тьма вещей

Ефросинья открыла чемодан, и из него высыпалась Тьма вещей. Стало темно и тесно. Вещи были ценные и красивые, неценные и некрасивые, имеющие смысл и не имеющие смысла. Ефросинья захотела скорей уйти от этой кучи, но заинтересовалась одной красивой штучкой. Она начала примеривать ее на себя, заглядывая в тут же подвернувшееся под руку зеркало. Потом решила подобрать еще что-нибудь, еще — и сама не заметила, как осталась среди Тьмы вещей, забыв, куда собиралась идти и зачем. Ее левый глаз сиял как Луна, а правый как Солнце. Рот открылся от жадности, она перебирала вещи и откладывала самые лучшие. В конце концов, она набрала их столько, что еле смогла поднять, и с трудом пошла по берегу, волоча охапку за собой. Еще недавно она гуляла совершенно свободная и счастливая — и вот теперь задыхалась и обливалась потом, тихо ругалась в зубы и вскрикивала, как от боли, когда какая-то вещь падала или ломалась. Время, которое легко шло во все стороны, стало линейным и очень длинным.

Сколько прошло? Час? Жизнь? Это было уже не вспомнить.

Коробочка с любовью

Он решился и вскрыл коробочку с любовью. Любовь тихо выплыла и набросилась на него.

Так он узнал, что его зовут Антроп, что у него три матери и в три раза больше проблем из-за этого.

Он втянул глаза и больше ничего не сделал. Остальное делала любовь. Она ела его стройные кости и просоленные кровью мышцы. Она пузырилась в его умных пальцах и плакала в голодном ухе. Она проглотила его много раз, а он всё сидел и сидел, не шелохнувшись. Часы не указывали ни на что кроме самих себя. Он переоделся в дерево и спрятался в лесу.

Дерево

Он был дендросексуалом. Если он хотел, чтобы в поле был лучше урожай, а в лесу выше деревья, то выходил один ночью и занимался любовью сам с собой, с землей и небом. Растения вокруг тоже возбуждались, и зелень начинала лезть из земли с удвоенной силой. Нужно было делать это на растущей луне, когда она способствует доброму семени, а не сорняку.

Из ствола вышел человек, весь покрытый корой, и стал его учить, как становиться деревом. Надо было поднять руки и растопырить пальцы как ветки, потом прислониться к стволу и исчезнуть в нем. Человек несколько раз входил и выходил, чтобы показать, как это делается. Антроп попробовал и увидел, что получается. Пришла Ефросинья и стала звать его, но он стоял деревом и не отвечал, а она бегала мимо, не находя его. Ефросинья вспомнила, как становиться деревянной. Надо было постучать костяшками по стволу или столешнице и спеть мантру: майна вира, майна вира, вира вира, майна майна.

Она стала деревом и увидела Антропа со стоящим в виде сучка членом. Ей стало смешно, и она запомнила это, повесив воспоминание на внутренней стенке глаза.

Диск кончился. Титры гласили: «Не спать!»

Белковый ангел стоял между миром и чем-то вблизи. В его лице колебался намек на спасибо. Он засмеялся без улыбки и стер все с экрана.

Антроп

Антроп спал на полу в квартире своих друзей в Питере.

Ему приснилась собака, которая сосала его грудь. По правилам этого сна надо было съесть рыбу, чтобы появилось молоко и чтобы собака не умерла с голоду. Он поднес рыбу ко рту, но передумал и отдал рыбу сразу собаке. Она не знала, как ее есть, поэтому развязала пупок, как постромки рюкзачка, положила туда рыбу и вновь завязала. Проснувшись, он понял, что сон говорил о его жене, что она беременна. Проснувшись из этого сна, он понял, что жены у него нет, собака — он сам, а рыба — эмбрион в его чреве. Проснувшись еще и из этого сна, Ефросинья поняла, что ей приснилось, что она беременный мужчина по имени Антроп, а эмбриону внутри взяться абсолютно неоткуда. Она была одинока, и единственное, что в ее жизни могло соответствовать сну о ребенке, была книга, которую она должна написать. Она съела кусок воздуха, и достала из-за шкафа тетрадь и села читать под иконой «Богородица в профиль».

Бытописания некоего Иеронима Инфаркта

Наступая на свои следы, потерял подошвы.

Успокаивал друзей поглаживанием.

Стриг газон эпилятором, на трусах шепелявил.

Одиноко пел хором.

Считал что душ — это душа мужского пола.

Мускулисто хихикал.

Скатал скрипача в рулон.

Стирал подследники любимой.

Искал смысл за памятником.

Простуженно улыбался.

Был покорен улыбкой президента.

Жил в ритме телевизора.

Страдал низостью роста.

Был одинок как стадо.

Обнародовал шкаф.

Назидательно почесался.

Жег не по-женски.

Взбесил Тихий океан.

Сиял как заброшенный.

Человечек

Старик Лысое Дерево встал в центре мира, извилист и узловат. Он сделал из своего глаза небо, а из его зрачка — солнце. Землю он создал из своего тела. Он слепил из глины людей, обжег их на огне и смотрел, как они ходят. Первая партия подгорела, люди получились черными, он рассердился и зашвырнул их далеко на юг. Вторую партию пересушил, люди получились желтыми, и он кинул их на восток. Третью партию недопек, они получились бледными, и он забросил их на север. И лишь последняя партия хорошо пропеклась и покрылась румяной кожей. Он оставил их около себя и сделал своим народом.

Сначала люди были глиняные, и у них было по четыре ноги. Потом он придумал им кровь и чтоб им было то больно, то приятно.

Он попытался скрыться от них, но было некуда.

«Хочешь тепла — сделай его сам», — написал он себе на груди и не последовал этому совету. Ему хотелось чего-то, что он не мог создать. Например, камень, который не сможет поднять. Или человека, который не будет ему подчиняться.

Он смотрел внутрь себя и видел землю и небо. Он так давно был собой, что мир поверил, что так оно и есть. Но на самом деле все было не так.

Это она сделала себе человечка из хлеба, чтобы любить, а потом съесть. Назвала его Старик Лысое Дерево, придумала ему всё и даже дала свободу воли. Он был слишком прекрасен, его было больно есть и не хотелось ни на что тратить. Ефросинья сделала его чересчур хорошо. Она оживила его и полюбила, а он не захотел любить ее. Она смотрела на свои сухие загорелые ноги, на узкую лодыжку и плакала. Слезы были малосольными, а горе худосочным. Она свысока взглянула на свой заплаканный живот и спросила:

«Почему он не любит меня — такую живую, такую настоящую?»

Ее ступня совершенной формы была одним из лучших произведений Бога, но была не нужна ее своевольному созданию. Ее музыкальные руки могли тысячу вещей, но не могли коснуться возлюбленного.

И вот она сидела на берегу темноты и плакала над своими ногами.

Из темноты, приветственно взмурлыкивая, вышла кошка и привалилась всей тяжестью. Мурлыканье ощущалось одновременно ухом и боком. Вокруг начали виться ночные мотыльки. В кустах сильно шуршал еж. «Догнать и погладить», — подумала она, но осталась сидеть, потому что была безутешна. «Я могу сделать себе другого человечка, который будет меня любить. Но зачем мне другой? Я хочу — этого».

Собаконька

Бог периодически пересоздает мир еще лучше. Как только человек опасно приблизится к пределу творения, Бог отодвигает край, сочиняя, что же там дальше. Мы эти пересоздания замечаем как небольшие толчки, сопровождающиеся чувством дежавю. Она догадалась, что Агасфер, Антроп, Старик Лысое Дерево и Амиго — имена одного и того же Лиса. К тому же по радио она услышала о смерти Барбацуцы, любимой собаки знаменитой Авроры. Пришлось не спать, а грустить.

Чтобы утешиться, Ефросинья сочинила несколько новых собак стандартного покроя. Животины получились умные и полосатые, с подведенными изящными глазами и могучими лапами. В одном щенке она ошиблась, и он получился с крыльями и ящеричным хвостом.

Химерический щенок был девочкой и обладал нечеловеческим обаянием. Она оставила его при себе и воспитала по своему образу и подобию. А Барбацуце поставила памятник в виде слова «собаконька» в песне Олы. Памятник был нетленным и слышным всем.

Про фольгу

Я так больше не могу, Заверни меня в фольгу, Прокопти меня в трубе, Раздари по голытьбе. Запиши меня в тетрадь, Убеди не умирать, Замотай меня в сукно, Брось в окно — мне всё равно. Научи меня, как жить, Насучи меня, как нить, Потеряй меня в игре, Отпусти на пустыре. Протяни меня в ушко, Вдарь по темечку мешком, Уведи меня на «нет», Подсмотри в конце ответ. Я не знаю, что со мной — Мой ковчег ломает Ной, Я болею тишиной, Полечи меня стеной. Где собаконька моя? — Я не знаю, я не я, Я не помню, где лечу, Отведи меня к врачу. Подожди меня, я здесь! Только кто-то вышел весь, Только что я тут была, Не смогла так не смогла…

Ногопись

Ефросинья сидела, слушая воздух, обнимала собаку и шевелила пальцами ног. Горячая и живая, собака дышала и стучала сердцем, периодически лизала ее куда-то в волосы, щеку и ухо.

Они были счастливы и понимали любовь.

Ефросинья написала слово «люблю» ногой в воздухе. Собака всё поняла и боднула ее умной головой, громко вздохнула и рухнула спать. Ефросинья написала на себе, внутри себя и на мире.

Собака стала прозрачной. Ефросинья следила за ее розовыми легкими.

Было так хорошо, что время началось сначала. Она вновь сидела в обнимку с химерическим животным и смотрела, как стареет и молодеет в зеркале собственное лицо. Комната сужалась и поворачивалась. Ефросинья придумала себе мир, в котором могла создавать вещи и людей, и только сама оставалась неизменной. Взяла в ногу кисть и сто раз написала на листах бумаги слово «люблю» всеми буквами. Она писала «люблю», «ненавижу», «хуй», «мой великолепный» и «умираю», пока не начало сводить пальцы.

Ефросинья писала ногой, собака ритмично чесалась, а вещи подглядывали из сумерек. Она придумала слово «ногопись», потом собрала ложку слез, скормила ее фотографии фантома и сказала:

— Я сирота, я дочь самой себя. Моя любимая собака — это химера. То, что я уже сказала, я забыла. Зато вспомнила, что собиралась сказать. Я переделывала своего Голема каждый день, пока тот не ожил. Я носила на шее собственного вампира и хвасталась красивым скелетом. Зачем мне всё это?

Она поменяла правила игры, чтобы больше не любить Лиса. Стало легче, но начало чего-то не хватать. Она вернула любовь — и стало много лишнего.

Убрала любовь снова.

Вернула.

Убрала и опять вернула.

Рассмеялась и топнула рукой.

Стоп-кран

Хоть я и писала наизнанку, несколько слов всё-таки получилось.

Ноги и проблемы — разные вещи.

Слова и смысл — не одно и то же.

Хоть бы было вовремя!

Так сказала девушка в одном ботинке (тоже я) и стыдливо дернула стоп-кран.

Искусство плетения специй

Природа была дикой, но не бешеной. Ефросинья встала, и у нее выросли корни. Дом тоже пророс, на нем завязались детки. Кошки ходили растрепанные и необутые, ручка писала бледно. Белье пахло хлебом, цветы отворачивались к окнам, колокольчик заикался. Тень выглядывала из угла и понемногу тянула на себя узорную шлейку, намекая на погулять. Ефросинья подавилась улыбкой и села на книгу. В книге не хватало страниц через одну, и поэтому трудно было сидеть с ровной спиной. Там содержалось стихотворение:

Не вари мне ни супа, ни хлеба, Не пиши мне ни жизнь, ни постель, Я всего лишь большая зверюшка, Ну а ты удивителен как кусок мыла, И у тебя абсолютно серьезные кости.

Она вспомнила, как изучала искусство плетения специй, вырвала эту страничку, добавила ее в овощи и решила поучиться ходить боком. Концы сошлись с концами, и она поняла, что такое ножницы.

Попробовала вращаться на носочке, приподнявшись над полом. Получалось долго. Она записала что-то в дневник, но забыла, что.

Наконец настал полдник. С серебряными наперстками на каждом пальце, Ефросинья села шить, поглядывая на себя в зеркало. Надо было сшить мешочек для вычесанных волос, повязку на глаза для отхода ко сну и ангельские крылышки на мизинец ноги. Ей совершенно не шилось.

Зато замечательно отвлекалось на что попало. Она читала по слогам этикетки на предметах и узнавала из них о мире.

Этикетки

О, сторож! Но…

Стиральный хорошо

Применять вопреки здравому смыслу

Театральная поли-роль

Зубная баста

Стирать отдельно от воды

Музыка бля хорошего настроения

Носочно-шляпные изделия

Тесто для домашнего секса

Чехол для беременной мебели

Три ложки средства всыпать в горячий воздух

Тщетно перемешать штопором или взбодрить миксером

Хранить в темном и плоском месте

Не возбуждать и не показывать детям

Ангел стукнул конем, раздалось плоское полированное эхо. Она с готовностью вскочила, стряхнула с коленей остатки шитья и сделала ход драконом.

Животное в метро

Ефросинья шла по гулким коридорам метро, и звук опережал шаги. Старуха-нищенка в бесформенном платье, драных перчатках и с нелепой собачкой сидела с табличкой: «Мы никому не нужны». Табличку никто не читал, но подавали. Ефросинья протянула ей руку, старуха схватила, посмотрела на линию судьбы и прошипела: «Денги давай!» Собака выглянула у нее из-под мышки и тоже издала несколько звуков — что-то вроде: «Хавать! хавать!» Ефросинье расхотелось подавать, но она оторвала им кусок своего рукава из капустных листьев. Вдруг у бабульки из-под подола посыпались монеты, она уронила неловко напяленную перчатку и быстро спрятала руку, на которой было семь пальцев со странными излишними суставами. «Ты кто? — с ужасом прошептала Ефросинья. — Такие руки здесь не выдают!» Старуха заплакала серной кислотой, и стало видно, что ей не подходит этот воздух. И что вообще это не старуха. Слизистое животное из темного тоннеля прямо сейчас погибало на ступенях метрополитена имени Мёнина. Как оно попало в мраморный мир пролегающих шагов и диких поездов — было не выяснить. Оно знало только два слова «денги давай!», которым его обучили бомжи, забиравшие дневную выручку в обмен на немного фольги, которая только и подходила животному в качестве пищи. А собачка была заводная, из супермаркета, крупицы разума в его взгляд вдыхало загнанное в угол животное. Дело осложнялось тем, что слизь всё время сохла, а смоченная из бутылочки плохо пахла, притом, не привычной пассажирам бомжатиной, а какой-то металлической химией. Животное умирало. Вот что Ефросинья поняла за секунду взгляда на эти руки. Она быстро приняла решение, схватила существо за одежду и потащила с собой. Оно оказалось гораздо больше, чем прикидывалось. Лишние части тела были замаскированы под сумки на колесиках и засунуты под лестницу. Ефросинья волокла это всё, провожаемая угрозами и проклятиями бомжей, пока не догадалась вытащить и отдать им дневную выручку несчастной твари. Бомжи радостно отстали, рассуждая, что все равно со дня на день старушка сдохла бы. Когда они вдвоем с животным вывалились на улицу под недоуменными взглядами контролерш, Ефросинья осознала, что сама нигде не живет и помнит только название этого города: Мсква. Они находились в самом центре и стали искать какое-нибудь отверстие, чтобы попасть домой. Она включила второе зрение, стала рассматривать зверя и увидела, что он гигантский и чешуйчатый, с огромным хвостом и крыльями. Под городом оказалось множество подвалов, закрытых помещений и неиспользуемых подземных ходов. Везде были кости людей из разных веков. Много останков было под площадями и домами. Чувствуя себя неважно из-за того, что взяла на себя часть болезни животного, Ефросинья нашла наконец то, что искала: дверку с лестницей, люк и теплую нишу, в которой быстро заснула домой, прихватив животное.

Дома Ефросинья посадила тварь в корыто с водой, добавила растворителя для масляной краски и дала ему погрызть пару серебряных вилок. Заметив, что оно пересохшими пальцами тянется куда-то к окну и шевелит жвалами, жалобно шипя: «Денги давай», — Ефросинья высунулась в форточку, отвинтила с внешней стороны окна градусник и дала его зверюге. Та жадно разломала стекло и высосала ртуть. Ей явно стало немного лучше, она заснула как ребенок с обломками градусника в руках по семь пальцев на каждой.

Через неделю, съев уже десяток градусников, животина стала по частям выходить из корыта. Она очень аккуратно ощупывала пол и стены. Всё это время Ефросинья наблюдала за ней внимательным взглядом, пытаясь прочитать историю, которая привела ее на ступеньки метро.

Отец камней

Давным-давно, когда на земле еще не было градусников, камни росли вширь. Однажды им стало тесно, они начали упираться боками друг в друга и вылезать наверх. Так получились горы. Когда камни ссорились, случались землетрясения, а когда мирились, ничего не бывало. К ним иногда прилегали гости из других миров и падали на планету. Но однажды у камней случилось горе — они перестали расти.

Их время замедлялось, а масштаб мира стремительно становился относительным. То, что раньше было в самый раз, стало неудобным. Камни становились всё медленнее и малоподвижнее. На них завелась другая жизнь — вначале растения, потом животные, потом люди. Всё это случилось очень быстро по меркам каменного времени. Люди стали плохо обращаться с камнями: сверлили в них дырки, обтачивали края, разбивали и взрывали. Какие-то камни они приговаривали быть стенами домов, какие-то замуровывали в плотины и шахты. Камни терпели и не могли ничего сделать, потому что медленно думали. Человечество загляделось на умирание камней, отвлекшись от звезд. Так рассказывал Отец камней, пока не начался первый период оледенения.

Нет, это рассказ про что-то другое.

Вот правильная история.

Договоренная сумма

Один богач не хотел жить и нанял бедняка, чтобы тот жил вместо него. Управление хозяйством он поручил директорам, а бедняк вместо него стал показываться народу с балкона по праздникам. Сам он стал проводить дни нажесткой постели, глядя в потолок. Ему прислуживал немой и неграмотный старый слуга. Через год богач научился не ворочаться, через три — не есть, через пять — не думать. К этому моменту слуга умер, а ему стало всё равно. Он был равнодушен к тому, что хозяйство отнял бывший бедняк, что директора подчиняются другому и что, если он выйдет из комнаты, его сразу убьют. Но бедняку всё равно не было. Он хотел узнать у богача, где тот хранит самую большую печать, и после этого избавиться от хозяина. Но он не мог поручить это дело кому-то, потому что никому не доверял свою тайну. Директора верили, что он настоящий. Когда он пришел с пистолетом в дальнюю комнату, где уже несколько лет лежал неподвижно богач, он увидел, что там никого нет. Постель хранила форму человеческого тела, печать лежала на самом видном месте, будто ее специально оставили. Ему не пришлось никого убивать, чтобы получить жизнь другого человека. Он выправил себе настоящие документы на чужую фамилию, выучил роспись богача и получил свидетельство о том, что человек, который раньше был им самим, уехал в дальние края и там умер. Он радовался, как ловко всё провернул. Он даже внешне стал похож не на себя — так долго подстраивал лицо под чужие фотографии. Ему только не давала покоя мысль — куда же делся богач? Он боялся, что тот появится однажды и призовет его к ответу. Однажды, через много лет, он вспомнил, что, когда был бедняком, получал зарплату за то, что живет жизнь другого. Зарплата была невелика относительно богатств, которыми он теперь распоряжался, и все же он на всякий случай проверил счет — и увидел, что каждый месяц ему всё еще поступает договоренная сумма.

Нет, это тоже рассказ про что-то другое.

Вот правильная история.

Принцесса

В одной стране жила-была принцесса, которая была так красива, что отец не показывал ее никому, чтобы никто не сглазил. Даже на ее портрет разрешалось смотреть не дольше десяти секунд. Слух о ее невероятной красоте разлетелся по всему миру. Отец мечтал о благородном женихе для дочери и так берег ее девственность, что поместил в комнату за семью оградами. Чтобы войти к принцессе, надо было набрать код, известный только королю, зайти в первую дверь, охраняемую стражниками, закрыть ее за собой, найти в темноте в длинном коридоре другую дверь, зайти в нее, закрыть за собой, найти следующую дверь — всего семь раз. Король сам носил ей еду и книжки три раза в день и разговаривал с ней обо всём. Он наизусть знал все двери и коды. Однажды он крепко спал и во сне проговорил цифры. Красивый молодой стражник подслушал их и догадался, что это код двери принцессы. В следующий раз, когда он охранял доступ к красавице, он дождался ухода короля и сам набрал заветный код. Первая дверь открылась перед ним и закрылась за ним. Он стал в темноте искать вторую дверь по длинным коридорам. Оказалось, что коридоры бесконечны и ведут в разные измерения. Он долго ходил во все подряд повороты, лазы и переходы, потерял направление и всякое представление о том, как вернуться. Он упорно искал дорогу к принцессе. Ее блестящая чешуя и яркий красный гребень стояли как живые перед его фасеточными глазами и вдохновляли на дальнейшие поиски. Неизвестно как плутая, он попал в мир, в котором сила тяжести сильно отличалась от родной. Там уже невозможно было летать. Кроме того, там не росло вкусных металлических кристаллов, и он начал мучиться голодом. Самое ужасное, воздух этого мира состоял из сухих и едких газов, и был почти лишен целительного метана. Молодой и красивый стражник превратился в бесформенную кучу, его чешуя облезла, хвост истощал, а сам он едва волочил ставшее невероятно тяжелым тело. В этом состоянии его нашли в тоннеле существа того мира.

Они замотали его в тряпки и притащили в место, залитое резким светом. Он вяло шевелил членами, вынюхивая, что бы поесть, и очень обрадовался, найдя немного фольги на полу. В хорошее время он не стал бы есть такую пресную штуку, но тут нужда довела его до полной неразборчивости. Существа долго его рассматривали и, заметив, что он умеет издавать звуки, стали учить сочетанию «денги давай», которое, как он понял, было заклинанием, открывающим путь к прекрасной принцессе. Он повторял заклинание сколько было сил, воскрешая в памяти ее чешуйчатый образ. Они приволокли его в закуток, где сновало множество существ, и оставили на каменных ступенях слушать их шарканье и завывания. Большие чудовища были неживыми, он сразу это понял, но есть их ему не позволяли. Иногда, морщась от отвращения, он съедал несколько металлических кругляшков, которые ему бросали. Он лежал, повторяя заклинание и думая о принцессе, пока однажды его не подняло с полу и не потащило за собой одно из прохожих существ. Оно отличалось чем-то неуловимым — было не такой отчетливой формы, как остальные, и могло ходить по измерениям. Оно завело его в следующий коридор, а оттуда привело в комнату, где стало лечить и кормить вкусной едой в капсулах. Он обрадовался, что наконец своими страданиями заслужил помощь небес и встретил проводника. Отныне от принцессы его отделяло на одну дверь меньше. А у Ефросиньи появился дракон.

Метро

Внешне всё выглядело так, будто Ефросинья поздно вечером едет в метро вниз по оранжевой ветке. На самом деле она лежала в постели одетая, на своем голом любовнике с несимметричным лицом. Он говорил ей: «Кости идут за мышцами. Мышцы идут за мыслью. А мысль идет за невыразимым. Главное — танцевать не телом». Они говорили еще многое языком и губами, не произнося слов. Когда Ефросинья заметила, что проехала свою станцию, было уже поздно возвращаться назад. Он поехала дальше, надеясь, что когда-нибудь поезд снова вернется в ту минуту, которую она пропустила. Закольцованное время часто смешивало начало и конец историй, текущих вверх и вниз.

От Великого Щу она научилась видеть температуру и давление у окружающих людей. Она наблюдала некоторое время, как сокращаются сердца пассажиров.

Рядом с сидящей Ефросиньей стояла парочка молодых людей, которые непрерывно целовались уже несколько остановок. У них не было сердец. Их тела и головы почти не двигались, трудно было предположить, что между ними происходит столько интересного. Боковым зрением Ефросинья увидела, что обниматься им мешает пистолет, выпирающий у него из-за пазухи, а у нее в руке маленькая видеокамера, которая из-под мышки снимает вагон и Ефросинью.

Напротив сел мужик, пристально глядя в глаза. Когда она заерзала под его сверлящим взглядом, он взялся за передний зуб и начал его шатать. Зуб гулял из стороны в сторону, девушка и это сняла на видеокамеру.

Ефросинья заметила, что на ней джинсы, но нет футболки. Она сунула руку в тесный карман на заду, нащупала какой-то листок и, крепко уцепившись, потащила его наружу. Внутри записки был только почерк. «Ефросинья, деньги в носке», — было написано ее собственной рукой. Она пошевелила ногой, почувствовала, как щиколотке что-то мешает, и вытащила странные на вид купюры. Поезд встал, она вышла на незнакомой станции и стала читать ее название на стене. Это был не только чужой язык. Буквы были не похожи ни на одни земные знаки и сделаны из чего-то непонятного, выпирающего из трех измерений в четвертое.

НАС НЕТ

Ефросинью легко, но уверенно толкнули в спину. Она оглянулась — человек быстро показывал ей что-то жестами. Вокруг столпились глухонемые, они толкали друг друга, когда хотели сказать что-то вроде: «Слышь!» Но их было так много, и они говорили так быстро, что она ничего не понимала. Почему ее приняли за свою, она не знала, но сделала робкий жест четырьмя пальцами, означающий «кошка». Все засмеялись и замычали, и стали пересказывать ее слово жестами. Она заулыбалась и подарила им одно движение рукой.

На стене была табличка с названием «ALK GOL», но читать надо было промежутки между буквами. Получались слова: НАС НЕТ. Их не каждый мог заметить, а только те, кому они предназначались.

Она съела буквы, потом стену, потом станцию метро. «Еда — это процесс поглощения тобой мира», — сказала она и съела мир. Посмотрела в несимметричное лицо любовнику и увидела себя в нем, как в зеркале. Потом вспомнила, что это фантом.

Записи скромного Иеронима

Начитаешься всякого, а потом живешь с этим.

Заболел темой, а в носу шевелилась вселенная.

Было очень сильно.

Колготки волочились по снегу.

Понос никуда не годился.

Свет дали, но неисправный.

Меня надоели. Я остался сам по себе.

Еды хватало за глаза и за руку.

Засыпал наповал. Стремился в солдаты.

Бегал за бабами, но почему-то их не ел.

Стал столбом, оскорбил свой любимый свитер, угрожал трамваям.

Перепутал гениально и генитально.

Изучал эпос обезьян.

Откусывал наповал, гордился размером ног.

Пил пиво из ночного горшка.

Сухо отмочил, ел вприсядку, настойчиво пел навзрыд.

Запретил среду.

Посмертно победил в выставке кактусов.

Намаялся до яичницы.

Жрал краденое.

Засвидетельствовал жизнь.

Улыбался спиной.

Складывался пополам и был поперек себя шире.

Принес мешок дырок.

Сжег свое имя перед американским посольством.

Поцеловал Кремлевскую стену и засунул туда записку с желанием.

Одомашнил мавзолей.

Тренировал хвост.

Заискивал перед калькулятором.

Так любил птиц, что ловил и ел.

Написал рассказ на предъявителя.

Поезд

Она наелась несвежего времени и чувствовала себя не в своей эпохе. Там всем заправляли ж-д масоны, а Ефросинья ехала не по правилам. «Этот поезд не ходит ни обратно, ни туда», — было написано на расписании с обратной стороны. Вокзал поехал, но поезд стоял. Вагон задрожал от страха и холода, у него был какой-то нежилой вид. Декорации менялись с огромной скоростью, проводник ничего не проводил. Ручная кладь одичала и отбилась от рук.

Она придумала искусство «Плацк-Арт» и выпила титанический кипяток.

Вспыхивали города за окном, земля бежала.

На перронах продавали сосиски в тексте, рыбу в газете и алфавит не по порядку.

«Химерические животные нежизнеспособны. Разве ты не знаешь этого?» — сказала мыслящая субстанция, залезла под нижнюю полку и залаяла оттуда на надпись по-немецки: «don’t help you». Ее не пускали в рюкзак, пришлось залезать в кеды — тоже ведь шнуровка. На станциях продавалась конфеты «Птичья чечетка» упаковками по двадцать штук, штуки были разнокалиберными. Животноводческие шоколадки были в форме маленьких животных. Их было нельзя грызть, но можно рассматривать — из уважения к фауне, но ненависти к флоре.

На заду вагона было написано: «не влезай, я здесь» (желтым). Вместо дорожных знаков стояли крестики-нолики. Они символизировали борьбу добра со злом. Высшие паровозы стремились продолжать игру. Кто находился на стороне добра — ставил кресты. Темные магистры обозначали себя нулями. Из-за этого на стрелках и развязках возникли философские пробки. Объемные крестики-нолики заменили дискотеки для тех, кто признался в недвойственности. Правое и левое тянулось друг к другу. Солнце общего пользования отключали на ночь. Ефросинья гладила свою собаку по чешуе и пела ей колыбельную с такими словами:

Паровоз без колес Стучит как гранит И ангел меня Отказался хранить.

Вещи пришли в движение, Белковый ангел зашел в купе. Он поцеловал ее имя в мягкий знак и признался, что сопровождает только первоклассников. Она давно умеет всё сама. На прощанье он оставил ей свой телефон и карточку с адресом Бога. Свистнул горящей собаке и закрыл за собой страницу

Знак в сгибе локтя

Она приехала домой невыспавшейся, и ей приснилось, что она писает на пол у себя в комнате и старается, чтобы никто не догадался об этом. Когда-то она решила заняться любовью, но ее застигли с собой наедине. «Почему мне не быть любовницей самой себя? — удивлялась она. — Этим людям до всего есть дело!» В то давнее давно ее пообещали разлучить с собой, и с тех пор она встречалась с собой тайно. Она давно была взрослой, но запретные свидания с собой придавали особый вкус вечерам. Когда она встречала себя, был то праздник, то не очень. Пока что она нравилась себе гораздо больше, чем кто-то другой. Из бесконечного множества удивительных и прекрасных возможностей она выбрала общаться с собой. «Самое главное — чтобы снаружи всё выглядело так, как они хотят», — написала она на внутреннем сгибе локтя. Это была не фраза, а знак, которому она назначила такой смысл. Знак был красивым, надо было только не забыть, что он обозначает.

Когда в комнату вошли, она попыталась скрыть, что сейчас видела во сне. Те, кто вошли, тоже снились, поэтому сразу всё поняли. Они заметили знак в сгибе ее локтя и неприятно заулыбались. Она ответила им искрой божией в виде разряда молнии и замуровала вход для всех, кроме животных и ангелов.

Еще долго после этого она рисовала людей лишь по памяти и считала, что человек себе может не только помочь, но и напортить. Эта история произошла с кем-то другим.

Свидание

Придя на свидание с собой, Ефросинья услышала стук в сердце и поняла, что это к ней. Лежала записка хитрым почерком: «Заметь меня. Я твой Мебель». Она села в кресло, чуть паря над ним, и осмотрела себя. Ее пальцы были такие длинные, что, казалось, на них лишние суставы. Она поджала когти ног, прикрыла кости в вырезе платья и поддержала улыбку.

— Ну-с, милочка, чем удивите? — спросила она у двери тоном обычной стервозности.

Дверь открылась, и на пороге встал Лис.

— Ефросинья!

— Я ее съела.

— Ты шутишь?

— Нет.

— А кто ты?

— Я теперь вместо нее.

— Не пугай меня!

— А почему бы нет?

— А меня ты тоже съешь?

— Нет. Я теперь буду спать две тысячи лет.

— Но ты же не спишь: разговариваешь со мной!

— Ну разговаривают же во сне!

Лис уселся рядом с ее ногами и начал вылизываться и чесаться, тихо мурча как кошка. Ефросинья не выдержала и погладила его за ухом.

— Я хочу присесть, — сказал он по-кошачьи.

— Так ты уже сидишь!

— А я всё равно хочу.

— Ну сядь еще больше!

— А это как?

— Например, ляг…

— Ну вот, — сказал он, улегшись под кресло и глядя на нее снизу вверх, — Ефросинью съела, теперь ко мне подбираешься.

— Да, может, и подбираюсь.

— Значит, меня тоже съешь?

— Не бойся, это не больно. Ты даже ничего не заметишь.

— А Ефросинья тоже ничего не заметила?

— Да, так и думает, что я — это она.

— Значит, можно называть тебя Ефросиньей?

— Конечно.

— Ефросинья!

— А?

— А как ты насчет?

— И не думай.

— А если?

— Тоже нет.

— Ну тогда, может?

— Да ну, не приставай.

— Вот ты как!

— Сам такой.

— А вдруг?

— Никаких вдруг.

— А у тебя бывает?

— Нет.

— Совсем-совсем?

— Ну разве что немного.

— Так уж немного?

— Ну, может, и не так уж.

— И часто?

— Только по праздникам.

— Ты рада?

— А что, плакать, что ли?

— И не стыдно?

— Подумаешь.

— И что потом?

— Всё нормально.

— И не надоело?

— Да ужас.

— А чего тогда?

— А что с этим поделаешь.

— Да есть что поделать, хочешь скажу?

— Я знаю, что ты скажешь, поэтому помолчи!

— Тогда я шепотом.

— Нет уж, лучше выйди отсюда!

— За что?

— За дверь!

— Почему?

— По полу!

— Тогда сделай мне с собой бутерброд.

— С чем бутерброд?

— С собой!

Черви

— Ефросинья, я хочу, чтобы ты со мной поговорила наконец! — закричал Лис через стеклянный волнистый воздух. Она обронила свое внимание, как копейку нищему:

— Ну что тебе? — и между ними выросло огромное пространство.

— Твое прекрасное тело… зачем ты так далеко увезла его? Я скучаю без тебя!

— Умри, бессмертный!

— Посмотри на меня так, чтобы я тебя полюбил!

— А глазки — состроить?

— Кокетка!

— Сам такая!

— Я собирательный персонаж, и меня это возбуждает!

— Я тоже занимаюсь трудным делом: принижаю свой юмор.

— Ну пожалуйста, скажи мне самое главное…

— Хорошо, говорю. Черви бывают ленточные, ламповые и конденсаторные. Многостаночный зверь знает, что такое беспамятство, но забыл. Ему не нужно бежать, а посвистывать очень полезно. Настоящая мать всегда это делает, а не мать и не отец — это ничего личного.

— Замолчи, не навязывай мне свои тайны, я хочу только, чтобы ты была моя. Я требую, чтобы всё внимание ты непрерывно уделяла мне и только мне!

— Чего еще ты хочешь — расскажи подробнее, и мы будем это себе воображать, — промурлыкала Ефросинья, погружаясь в сон.

— Почему ты всё время выглядишь незнамо кем! Я предпочитаю, чтобы женщина была похожа на женщину!

— А я не предпочитаю, — загадочно улыбнулась Ефросинья во сне, — мне и так нравится.

Ебицкая сила

Дорога вела в лес, по ней шел Савватий. С тех пор, как он вырастил каменных солдат из своего семени, прошло несколько жизней. Выстрелы отдавались как женщины, дома горели, люди дышали в последний раз. Его город был давно снесен с лица земли каменными солдатами; матери, отца и знакомых больше не было на свете. Под конец солдаты несколько раз убили его самого, с тех пор Савватий звал себя Саморай — он привык часто умирать. Он больше не смог отыскать дорогу к учителю — она почему-то заросла, и в той местности никто не видел голубоглазого старикашку.

Теперь он считал, что слово «обнаженность» должно писаться через вторую «о». Что когда женщина открывает ноги и то, из чего они растут — это «обноженность». Сходным, образованным от первого, он считал слово «нож» и действие — «обножить оружие».

Истина представлялась чем-то вроде смерти, сокрытой между женских ног, как и в дулах и на остриях оружия. Она виделась чем-то страшным и влекущим, прекрасным и отталкивающим одновременно. Время же он возводил к корню «врать»: отвлекать от смерти и истины.

«Вся жизнь — ебицкая сила, — говорил он. — Хочешь летай на ней, хочешь умней, хочешь — на еблю расточай. Кто хочет по стенам ходить и выше головы подниматься — тот свою ебицкую силу на всякую ерунду не тратит. Он ее копит». Так рассуждал Савватий, пока шел в лес. Но в лесу он схватил дубину и начал бегать, стуча по деревьям с криком: «Хочу ебстись!»

Билетик

Лес кончился. Он стоял перед выходом из жизни. С внутренней стороны экрана было написано то же, что и с внешней, а именно: «Будь собой», — и больше ничего.

На вывеске громко значилось: «Последнее путешествие», — снизу на бумажке тихо было приписано: «билеты продаются только в один конец». Рядом: «Цена должна составлять сумму, существенную для путешественника». Он достал деньги и, не считая, высыпал горсть монет и бумажек в коробку, заменявшую кассу. Величественная, как смерть, старуха заплесневелой рукой выдала ему похожий на черную метку билетик, пол закачался, и он вошел. На самом деле оказалось, что он вышел.

Последнее путешествие

За дверью из щелястой гремящей фанеры оказался парк, заваленный осенними листьями. Он пошел по давно не метеной дорожке, прислушиваясь к начинающимся сумеркам. Мимо ходили люди, не замечая его, за деревьями слышались обрывки разговоров и смеха. Он почти успокоил дыхание, улавливая вкус воздуха, ощупывая швы в карманах и старые табачные крошки. Подул холодный ветерок, ничего не происходило, он сел на лавочку в жмущих ботинках и стал смотреть на мерцающие за деревьями силуэты человеческих существ. Наконец он встал и, проделав несколько шагов вслед за голосами, оказался в магазине. Там горела желтая лампа сладкого съедобного цвета. Продавали памперсы для котов, мюсли на коромысле, парадные ласты к дальней дороге — на вертолетах из тайги за ватрушками. Дети были сделаны из искусственных сумок. Пропитые морды грузчиков выглядели похожими на ангелов. Варенье было есть нельзя, с него начинался сон.

Висело объявление: «Правила будут такими, какими мы их установим». Вошла девушка, покачивая тазом и что-то ища в сумочке. Он засмотрелся на походку и колебания. Она прошла мимо и почти немедленно примагнитилась взглядом к зеркалу для прихожан. Его глаза сами заглянули через плечо в отражение, а голова чуть не потеряла равновесие. Ось мира пошатнулась и встала так же, но чуть боком. Плакат, приглашавший домохозяек на курсы при магазинной очереди «Как стать последней?», отвалился и повис на одном гвозде. Он выдохнул жарким, она резко повернулась к нему лицом, оказавшимся совсем другим, подавилась его внешностью и скрылась за стеклом зеркала. Тогда он стал выше своего роста и бесшумно двинулся следом.

Сырые люди

Она зашла в магазин и первым делом кинулась к своему изображению в зеркале. Зеркало подмигнуло и спряталось, в ее затылок кто-то тяжело дышал. Она быстро оглянулась, за спиной стоял Савватий.

Он посмотрел на нее глазами покойника и улыбнулся краденой улыбкой. Но она смотрела не на рот, а на годовые кольца в его глазах.

Ее ответная улыбка зародилась в пальцах ног, прошла через живот, выглянула из ладоней, запуталась в груди, но так и не дошла до рта. Она медленно повернулась спиной.

«Кажется, этот кандидат в живые приготовил себе на вечер что-то страшное. Но он должен сыграть партию с собой, таковы правила смерти. Ох уж эти туриста. Отвратительно», — подумала Ефросинья. Она продолжала не любить, когда ее пытаются съесть. «Нельзя людей кушать сырых. Люди вызреть должны», — говаривал Великий Щу, и она была согласна. У уходящих вдаль смертников были такие выражения лиц, что при них становилось неудобно оставаться в живых. Надо было материться наизусть. Молиться можно было и по бумажке. Она вспомнила официантку из кафе с Лисом и отдала ей роль в этом фильме. Сама вылезла из магазина через запасное дупло.

Дракон

Она схватила его за взгляд. Это не было больно, напротив, даже как-то томительно-приятно. Она тащила его через парк, потом через улицы, какие-то гаражи и склады с лающими в полутьме собачьими стаями. Он шел следом, не свода глаз с колеблющейся женской округлости, полагая, что идет сам. Только оказавшись глубоко в темном лабиринте каких-то нежилых построек, он понял, что не знает, зачем сюда пришел и что делать дальше. Это так его смутило, что он в растерянности подумал: «Что мне делать? Заговорить с ней или напасть?» Первое было неудобно, второе — необъяснимо. Зачем-то же он шел так далеко в темноту, уставясь на женскую задницу! Она сама разрешила его сомнения, повернувшись лицом. Молча подошла близко, взяла за плечо и уложила его почти бесчувственное тело на спину на каких-то камнях. Голова неловко запрокидывалась, приходилось держать ее в воздухе, напрягая шею. Она порвала застежку на его ширинке и наполовину стащила брюки. Он зачарованно смотрел, как она поднимает на себе юбку и его одноглазый змей встает ей навстречу. Громко запахло женщиной, на ней не оказалось белья, а то, что он увидел между ног, не было похоже на то, что ожидал увидеть. Только тут он начал понимать, что попался, и вмиг вспотел. Вся его нелепая жизнь с охотой за силой пронеслась у него перед глазами, он вдруг понял, что так ничего и не достиг. Темный вход был глазом и смотрел совершенно отдельно от хозяйки. Его член тоже смотрел, и эти два звериных взгляда потянулись навстречу друг другу. Он с каким-то отстранением смотрел одновременно на ее сосредоточенное лицо, на себя, неудобно лежащего в темноте, на руки, вцепившиеся в щебенку с вкрапленными в нее листиками и палочками. Пытаясь проснуться от этой нереальной реальности, он не мог поверить, что его член, верный друг и молчаливый собеседник, может оказаться таким чужим и грозным. Два глаза между ног — ее и его — смотрели совершенно одинаково, и между ними уже не было разницы, это были уже два глаза одного существа. Ужас настиг его, он попытался вырваться, но ведьма, оказывается, крепко держала его за руки.

Ее сила была поразительна, как и полная сосредоточенность на лице. Можно было бы высечь в камне эту форму, совершенную и нечеловеческую. Их человеческие глаза соединились в тот миг, когда нечеловеческие вошли одно в другое. Его шея отпустила голову назад, он увидел первые звезды на подернутом тощими облачками небе. Тело обессилело, слюни текли набок, редкие капли дождика падали в глаза. Он уже не знал, жив ли он, но было всё равно. Некая могучая сила изменяла их тела, словно сложный механизм — что-то вдвигалось, выдвигалось и складывалось, что-то выворачивалось и вставало на новые места. Из них двоих сложился один огромный могучий зверь, смотревший фасеточными глазами, а ослепшие человеческие головы болтались по сторонам, как довески. Он был правым крылом зверя, она — левым, а их сросшиеся чресла — головой. Земля загудела и оторвалась от них, небо повернулось, огромный ящер заполнил пространство и время. Дракон расправил себя, как бумагу, свернул вверх и отправился к принцессе. Кино кончилось белым шумом.

Роль дракона в фильме сыграло домашнее животное, выздоровевшее и отпущенное на свободу, а на дорогу хорошо покормленное градусниками.

Бесполезность

Он видел долгий сон, который забыл ровно в момент пробуждения, резкого, как крик. Он нашел себя лежащим в порванной одежде прямо на гальке, болезненно запрокинувшим голову. Ему было невыносимо грустно, как будто он что-то утратил. Он понял, что потерял — это было тело. Он ее мог осознать, его ли это руки перед глазами и на свои ли ноги он пытается встать? В тот ли мир он вернулся, из которого вечером так опрометчиво ушел? Он смотрел на свои пальцы и не узнавал их. Руки были те и не те. Он сгибал и разгибал кисть, тупо заглядывая в ладонь. «Опять жить…» — сказал он и заплакал сухими слезами. Захотелось грызть камни и нюхать насекомых. Всё вокруг было бесполезно. Где-то рядом непрерывно лаяла собака — пять гавов на выдохе, пять, с подвывом, на вдохе. Собака лаяла вперед, а он жадничал дышать.

Потом он догадался, что холодно бывает только тем, у кого есть тело. Откуда-то взялось его имя, но он его не запомнил, только кое-как поднял его, надел и сказал себе: «Ты будешь таким же, но будешь не с теми. Ты того же роста и веса и даже с тем же лицом. Только душа вышита не теми нитками». Он пошел, приискивая себе место для могилы в мире. От жадности ему хотелось лежать везде. Пришлось учить песню о смерти и становиться рыбаком.

Персонаж

«Еще вчера я был человеком, а сегодня стал персонажем. Чем я прогневил тебя, моя ангельская Родина? Ответ не приходит, пока не сумеешь поставить вопрос. Я играл в карты только джокерами, мой выигрыш был обеспечен. Я всегда попадал розами в горлышки бутылок. Когда мне было мало лет, я использовал агрегатные состояния ликвидности, замерзлости и твердоты. Я придумал, как лучше играть свою роль, но голова — не за тем, чтобы таскать за собой. Хотел бы я полежать спокойно, чтобы меня не дергали за волосы и мысли». Так сказал Савватий в своей эпитафии.

Упыри

Синеющие упыри элегически прыгали через ограды кладбища. Несколько умирающих оскорбляли всех последними словами, им ничего за это не было.

Ефросинье захотелось полежать в могиле. Она всегда завидовала горизонталям, хоть вертикали любила не меньше. Оттирая память от чужого глинистого прошлого, она вспоминала себя сначала рептилией, потом млекопитающим и так далее по теории Дарвина. На обезьяне захотелось остановиться. Жестовому языку немых учили только человекообразных. Ограды молчали: железо было беспамятным и хранило прикосновения не больше одного дня. Суточные законы действовали только на территории бессознательного. Каждый день применялись новые правила дорожного движения. А уж рецепты блюд мельтешили немыслимо быстро. Еще вчера борщ варили в честь Первого Мяу, через некоторое время им можно будет лишь бить по голове или выскрести из него поселившуюся живность и кое-какую мертвость. Еще вчера картофель выращивали в цветочных горшках, завтра его уже запретят к применению на территории городов. Пироги недавно были признаны интеллектуальной собственностью мэра, рецепт компота не разглашается, зато хлеб существует семисот пятидесяти видов, и все невкусные.

Она выразила свои чувства непропеченной улыбкой и угловатым поклоном вверх (так как лежала на спине). Из могил полезли сырые люди, перемазанные глиной. Ефросинья сделала страшное лицо и сбежала в карточную игру.

Трехмерность

— Я стала трехмерной только ради того, чтобы можно было есть, танцевать и обнимать другие трехмерные тела. В трехмерности много достоинств, но всё портит тяжеловесный способ перемещения. Метр за метром, шаг за шагом. Таскаешь тело, как большую упирающуюся лошадь, кормишь ее, а в двери всё время стучатся. Ты ждешь, когда придет твое время, а оказывается, что не надо было ждать, а надо было действовать. Даже холодильник включается сам по себе, а не когда его просят. И у лампочек есть собственные планы относительно твоего будущего — при свете оно будет проходить или при звуке. Город шахматных фигур — это упорядоченное образование из карт рубашками вовнутрь. Играя в карты, надо быть таким же проницательным, как рентген, как засыпающая память без одной ноги.

Ефросинья надела рубашку вовнутрь и сразу почувствовала себя зеленой и плоской. И мысли стали соответствующими: ходить с бубей, брать прикуп. Золотое кольцо на пальце Бога поблескивало. Богом казался тот, кто был выше на одно измерение. На самом деле это был держатель колоды. Система координат создалась ненадолго на время игры. Мир развернулся по своим правилам. Черные убили белых. Козыри побили простые фигуры.

Короли переженились на пешках, тузы затвердели в своих заблуждениях. Массовым действиям отводилось место в углу шахматной доски. Игра закончилась ходом коня, ей захотелось горячего какао, и она шагнула домой.

Одностишия Иеронима Инфаркта

Сморкаясь в штору, отставлял мизинчик…

Я — гений? Я — талант? Да что вы! Впрочем, впрочем…

А головная боль сегодня в жепе…

Он испугался мыслей с непривычки.

А началось всё так: меня зачали…

Чего хочу, то и не буду делать!

Я ураган. Неважно, что в стакане.

Немножко б терпенья… И СЕЙЧАС ЖЕ!!!

Он был не просто лыс, а как-то сложно.

Нет логики во мне. Но нет ее и выше…

Серьезно всё — лишь если в это верить.

Комар гордился званием вампира.

Всё сублимация. И одностишья — тоже.

Нет, мне не стыдно быть самим собой!

Как много ложных целей мы достигли…

«Кавычки незакрыты, будто дверь…

Он жадный. И лежит он в двух могилах.

Пёс по команде «фас» уселся в профиль.

Способностей лишен. Но сразу гений.

Котов люблю. Особенно душить!

Зовите меня просто — Ваша Светлость.

Как жалко, что меня тут не стояло…

Тогда это была почти что правда!

Как интересно быть неполноценным!

Мне во-он того, чего там все хвалили!

А одностишья — это экономно!

Секс — хорошо. Но день рожденья чаще.

Граматику щитал тераном духа…

Адские страдания

Ефросинья зашла в дом и почувствовала, что кто-то в гостях. На шкафу тихо сидел буквозубый джентльмен и смотрел в потолок. Его рот был поджат и выглядел куриной гузкой. Слова выпадали из него по одному, как яйца, и смысл вылуплялся из них чуть позже произнесения. Она смотрела за двойным временем этого лица и пыталась поймать резкость изображения.

— На ступенях нельзя оглядываться, иначе тебя прочитают, а за прочитанных нельзя ручаться. Человекообразные буквы — не единственные в Поднебесной. Есть еще письменность растений, грибов и отдельно — реликтовых млекопитающих. Думаешь, только тебе есть что сказать удивленной мелованной плоскости? Глупости и ничего больше, крашеные волосы и любовные подпрыгивания. Я рос в трех мирах одновременно и нигде не встречал ничего более умного, чем кнопка «делит». Не считай себя исключением, уникумов показывают по телевизору и заспиртовывают в кунсткамере. Ты же не готова нырнуть в формалин? По внешним признакам ты напоминаешь, конечно, и уссурийского тигра, и табуретку, но внутри ты всё та же мировая плесень, озабоченная бессмертием собственной какашки. Ешь перец и будешь как бабушка Ленин!

Ефросинья придала серьезный вид своему носу и стала молчаливой галлюцинацией. Ей захотелось сладкого, и она оглянулась в поисках пчел. Вместо этого нашла яблоко в кармане.

— Не забывай, что тот, кого ты придумываешь, придумывает тебя. Еще никто не выходил живым со страниц фолиантов. Зато сутулость и близорукость продаются в каждом магазине за углом налево. Влюбленные встречаются перед книжными лавками до тех пор, пока у нее не порвутся колготки, а у него не польются сопли. Вот тут-то и становится ясненько, кто чего стоит! Надеваешь усмешку набок, как шляпку, а очевидности тут как тут, хватают тебя за руки и волокут в чужую игру.

В окно заглянула луна, и с гостя по частям начало отваливаться лицо — сначала лоб, потом глаза, потом щеки, губы и подбородок. Сухой ум падал кусками на пол, и его тут же растаскивали муравьи. Черный покойницкий костюмчик стал на глазах разваливаться лоскутами и истлевать. В лунном свете остался один скелет, смотреть стало резче и понятней, а Череп горестно продолжал, шевеля буквами на зубах.

— Существует вещь-в-себе и вещь-вне-себя. Примером служит мавзолей. В первом случае интеграл берется сверху вниз и ничего не дает: покойник не может убежать в землю, далее если очень захочет. Он служит предметом преклонения колен, а его мнения никто не спрашивает. Каждые полгода ему заказывают новый костюм и подновляют восковые руки. Но насколько он был бы счастливее, если бы просто танцевал! Ты же знаешь, мертвый может танцевать! — Он высморкался из дырки на месте носа и закурил, выпустив дым из глазниц. Голос его стал плаксивым.

— Я бы поел пирожка, но некуда, я бы стал целым, да незачем, я бы спел и сплясал, но кому? Всё, что у меня осталось — привычные жесты, поджигание спички, вынимание сигареты.

Ефросинья с аппетитом жевала яблоко, механически кивая в знак согласия и глядя на скелет бессмысленными глазами человека, которому очень вкусно. Из его глазниц вдруг выглянули зверьки, и он зашипел «ДАЙ!», громко сгремев со шкафа. Она выдернула себя из его ставших цепкими костяных пальцев.

— Ну на, чего прыгаешь?

Он заплакал без звука и слез, осторожно взял огрызок яблока, как живую птицу за бока, и ничего не сказал. Положил на зубы и стал осторожно раздавливать. Кусочки яблока распадались на части, проваливались сквозь череп, грудную клетку и таз, падали на пол в испуганную шумом тень.

— Ты знаешь, — уже тихо сказал скелет, — я ведь при жизни был наркоманом. Когда умрешь, так хочется наркотиков! Но нет вен, чтобы колоть, нет рта, чтоб глотать, нет легких, чтоб курить! Адские страдания!

Лицо собаки

Ефросинья вышла ужинать во двор с видом на то самое море, где она когда-то так горячо молилась о любви. Любовь пришла — и что? «Нет никакого удовольствия в том, чтобы быть перчаткой на чьей-то ноге», — гласил текст известного романса, мелодию она забыла.

По земле стучала хвостом длиннорукая собака с печальным лицом. Его выражение непрерывно менялось. Собака жила в несколько раз быстрее Ефросиньи. «Вот почему вы так недолговечны», — медленно вздохнула Ефросинья, глядя спиной на море, а лицом — в тарелку без еды.

Она ненадолго почувствовала себя хозяйкой собаки, примерив ощущение, как платье.

«Нельзя владеть никем и ничем, но можно себе это вообразить», — было написано на полотенце из водорослей Мертвого моря, подложенного под Ефросиньин зад, и она машинально прочитала вышивку.

Громко чирикало время. Смеялось. Собака убежала в прошедшее время. Сырость запнулась и упала решкой вверх.

Рукопись

Ефросинья надела диадему из ночных мотыльков. Они прекрасно обрамляли ее сонные глаза. Уходя за горизонт по большому сияющему желобу, она всё-таки намеревалась оставить миру какое-то послание. Одной из возможностей сделать это была рукопись. В ней содержалось много вранья, но одна вещь была правдивой: если ты лежишь с каким-то человеком, то тебе совершенно необходимо узнать его имя. Ведь это абсолютно бесполезно. Вы уже и так любите друг друга, и незачем меняться душами. Люди, которые заходят друг в друга, не замечают, как постепенно проникают туда, откуда нет возврата. Можно думать, что ты всё такой же, но на самом деле у тебя уже другие глаза, другая кожа и весь ты уже стал другим. Таким, как твоя мать или отец, а может, отец или мать того человека, от которого ты набрался блох. Блохи — хорошие создания, они танцуют многими лапами. Их возможности удивительны, когда дело касается ускользания и намыливания. Один дурак намылился купить себе оцинкованное ведро. На рынке были только силлабические рифмы, а он хотел простую тупую вещь: лопату совковую, корову. Но у коровы было слишком много сисек, некоторые на груди, а это подозрительно. Вот поэтому хозяева и решили ее продать. Успешная инфузория стала эмбрионом зайчика, он плавал в томатном соке и прядал пуповиной. Ловил себя за хвост, предвосхитив щенка сфинкса. Обнимался с чьим-то животом, оказалось — это мама. Живот был белым и пушистым, но мама была иной. «Зачем я двухголовый!» — заплакал он хором. Две гитары поженились. На одной было написано «мир труд май», она так и сделала. Струны расслабились и ушли в отпуск Ефросинья крепко спала.

Красота

Она смотрела на долгую плоскую воду зеркального озера. Ей было холодно от такой красоты. Наползал туман, из которого вылетела утка, прочертив отражающееся молочное небо длинной полосой. Она захотела, чтобы это не кончалось, — и это не кончилось. Так стало ВСЕГДА. Из воды иногда высовывались рыбы, кося выпученными глазами без ресниц. Трава поднималась, желтела и снова поднималась. Ефросинья была скалой над озером. Созерцала смену времен года, изменения цвета, неба и медленное шевеление камней. На ней менялись тени и проступали лица земляных богов, сверху рос лес, сочился по каплям маленький родник, оставляя рисунки из мха. Озеро замерзало и оттаивало, птицы выводили птенцов и учили их летать. По звериным тропкам пробегали щекочущими лапами шакалы, на закатах они коротко и великолепно пели хором. Ей было хорошо, как никогда. Иногда по ней гуляли люди, жгли костры и разговаривали о всяком. Ефросинья дышала и знала всё.

Солнце

Какой ужас, пока я спала, на всей земле не было света! Торопливо взойдя солнце, Ефросинья стала жмуриться и прикидывать — проснуться или нет. В полупрозрачные веки светило, птицы кричали, водоросли размножались. У дома зачесалась стена, ручей затаил обиду в самом глубоком месте, головастики образовали модель звездной системы и выпали из времени. Она подумала и всё-таки встала не с той ноги.

Дома был беспорядок. Мясо умерло во второй раз (первый раз — когда резали корову). Собака спала, не раздеваясь, кошки стали смутно-серыми от недостатка внимания. На хлеб напала дикая плесень, в доме царила бессмысленность. Ефросинье стало стыдно. Она захотела умереть, но забыла почему. «Зачем кошки не летают как птицы?» — воскликнула она, но поняла, что это чужое и зачеркнула. Торопливо прополола дрова, вытрясла цветы и сделала массаж кошкам. Посмотрела в зеркало и увидела, что не так уж все плохо, особенно собака. Перевела глаза на кошек, потом снова на собаку, и поняла, что они одно и то же.

Кошачьи глазки

Великая Китайская Революция часто недооценивала роль кошек, их разума, их речи и письменности. А ведь кошки — достаточно смышленые существа. Они становятся сварливыми, только когда у них кончается еда. Всё остальное время они падают с мебели и шлепаются об углы без единого матерного слова. Они не грызут деревянные предметы, они не улыбаются. Я не знаю, разве можно забыть натянуть на себя одеяло? Так же нельзя забыть про кошек. Громко призывно мурча, они закрывают за собой двери и начинают считать: раз, два, три, прячьтесь! Победителем игры в прятки издавна считается Микки-Маус Великий.

Кошки считают себя территориальными животными и делятся по имущественному признаку на второстепенных и главных. Второстепенные в списке находятся выше и всегда произносятся громче. Они неприхотливы в одежде, предпочитают крупный огонь мелкому и не делятся по родам. В армию их берут наугад и там часто путают.

На собак можно надевать маски людей, чтобы они почувствовали себя не в своей шкуре, а в коже. А на кошек — маски камней или состояний сознания. Кошки — это медитативные члены общества. Они двоятся и троятся, не забывая при этом о своем исключительном предназначении.

Ефросинья надела на кошек веселенькие пояса из травы «кошачьи глазки». Во-первых, помогало от блох, во-вторых, повышало престиж этих благородных животных. А для собак она приготовила еще более ценные подарки.

Собачьи острова

Ефросинья давно уже покупала себе всех брошенных щенков и отловленных бродячих псов. Они стоили недорого — от Ефросиньи всего лишь требовали свидетельство о смерти, которая их ждет, и она легко его давала, не уточняя, что та настанет, только когда явится сама. Собак она обучала улыбаться и больше особо ничему. «За зверюшек заступиться некому, кроме Бога», — прошептала она себе и построила два острова на юге нордического моря — для больших и для маленьких собак. Она отправляла их туда партиями, сперва давая сбиться в небольшие стаи и вылечив блох, глистов и прочую нехристь. На островах она создала траву, посадила кусты и заблаговременно выпустила размножаться три сотни кроликов. Кролики съели траву, собаки съели кроликов, и время остановилось. Ефросинья еще раз хорошо подумала, снова посадила траву и кусты и взяла себе за правило не забывать раз в неделю выключать собачье время, чтобы давать кроликам расплодиться, а траве вырасти.

С тех пор Ефросинья захаживала на острова, чтобы посмотреть, чему научились животные за время ее отсутствия. Что построили, какие песни сочинили. Так как собаки не знали букв, она показывала им картинки. Снимала специальное кино для животных и пела им стихи. Разделила с собаками их уровень и начала ходить на четырех лапах.

У собак постепенно появился свой язык, потом примитивная письменность. Ефросинья с большим интересом следила за их нарождающимся эпосом, собачьими сказками и особенно легендами о происхождении мира.

Собачья сказка

Они жили. Было кругло. Хотели есть.

Он быстрый. Мог всё. Проснулся. Мясо убежало.

Почесал зубы. Поймал еду. Наступил на воду.

Стая пришла. Можно есть. Пели песню.

Безусая девчонка

Ефросинья запнулась о свои ноги и засомневалась в их количестве. Жить было душно, душа вспотела, понятия не помещались в определения, чай был помешан, слова не выражали смысл, а стояли сами по себе. Насекомые жужжали наперебой, ветер падал кусками, жара хватала за кончики волос. Булки на деревьях пока не дозрели, зато коренья колбас были вполне съедобными. Ефросинья надергала себе еды и села обедать прямо на траве, невзирая на ее сдавленные вздохи. Достав нитку и ложку, она поняла, что сделала что-то не то. Опомнившись, поменяла их на вилку и иголку и, довольная своей хозяйственностью, записала новые стихи прямо на тарелке:

Безусая девчонка На босу ногу платье В шапчонке через внешность С причесочкой навзрыд Влюбилася в мальчишку С усами нараспашку С кудрявою походкой С улыбкой во всю грудь Они брели по полю Потупив скромно уши Пунцовые как гвозди В галошах набекрень На новенькой кобыле В скрипучей душегрейке В ботинках наизнанку Проехал агроном Вдали заблеял трактор Чирикали коровы И мухи колосились И дождик зеленел Ничком летело время На свадьбе пионеры Гуляли всем аулом И жгли металлолом Детишки закустились Румяны словно песни Раскормленные в доску Родные как кирпич Идею этой сказки А может быть затеи И даже эпопеи Не знаю даже я!

Письмо Богу

Стоя на земле, она помахала Богу в небе. Бог ответил биением в шейной артерии, оказавшись гораздо ближе к ней, чем она к нему. Было утро, вещи потягивались, зрачки сужались от света, внутрь зевка залетали лучи солнца. Она заварила себе яичную сыворотку и кофе по-собачьи, закусила их поджаристым батоном розы. Кушать было тепло. Сегодня она хотела написать письмо Богу. Обмакнув вилку в песок, она написала букву на песке — получилось неплохо. Тогда она взяла в ногу ложку и стала махать в воздухе — тоже хорошо. Еще несколько часов она придумывала, как можно писать Богу: изюмом по скамейке, цветком по мокрому дыму, мокрым носом по почтовому ящику, картонными человечками, дергая их за нитки, волосами по воде. Светом лампы в прорези бумаги, тенями от пальцев на простыне, шляпками гвоздиков, когда фигурно втыкаешь их в сыр. Наконец она стала думать и про текст.

«Дорогой Бог! У меня всё хорошо — ну Ты и так всё это знаешь, Ты же Всеведущий. Как у Тебя дела? Как самочувствие?» Еще немного подумав, она вытоптала узкими ступнями по мокрому песку прибойной полосы: «Бог! Я тебя люблю». Море съело надпись, как печенье. Тогда она добавила рядом: «Ефросинья! Я люблю себя!» — исправила в этой фразе двадцать орфографических ошибок и заплакала безо всякой причины. Слезы отхлынули к желудку, и захотелось есть. Она поела с ножа и немного порезала душу. Закусила слезы недоспелой маленькой булочкой и заварила чай из листиков прозы. Пошел дождь, он капал в чай вперемежку со слезами, и она глотала всё вместе. «Не плачь так навязчиво, а то глаза вывалятся! Всё равно я не знаю своей фамилии», — подумала Ефросинья и утешилась мимолетным шоколадом.

Лестница на небо

Море каждый день становилось всё менее соленым. Она придумывала себе будущее. Слушала тихие и утонченные беседы камней, почесывая ствол дерева. Улыбалась воде и кормила огонь костями мертвых елей. Кости были белые и совсем легкие, а сгорали дочиста, оставляя горстки белого пепла, словно безгрешные младенцы. Души деревьев выходили через дым с легким потрескиванием и тихо уплывали в небо. Было жаль жечь такие высокохудожественные дрова. «Слова — это ступеньки», — сказала Ефросинья и полезла за смыслом, перелезая со слова на слово. Через несколько жизней она оказалась на небе и поняла всё. Пока спускалась обратно, забыла, но вернулась уже не такой, как ушла. На грудь повесила медальку: «У меня всё было!» — и начала жить как прежде, только с большим уважением. За это время настал обед. Она съела немного тепла и сочинила по этому поводу песню:

Незаметно стирается удаль И уходят вдали бутыли Я худой и немыслимый ухарь Одевайте меня в полотно так давно

…дальше невнятно.

После обеда она решила почитать, но нетерпеливо перелистывала истории, так и не узнав, чем они кончились.

Обрывки книг

«…Когда мы ходили, мы перешагивали через дырку. В ней жил Тот Кто Хватает За Ногу.

Если его не кормить, он становился добрым и звал всех в гости. Но если ему удавалось кого-нибудь схватить за ногу, он становился сам не свой от жадности и по доброй воле не отпускал.

Рядом было дупло, где жил Тот Кто Хватает За Руку. Он был добрее, и если хватал кого-то, то лишь немного жевал и потом бросал. Они не дружили, только здоровались. Оба не знали, как они выглядят.

Тем более этого не знали мы. У них не было вида, а только хватательный рефлекс. В сумерках они были самыми сильными. На самом деле их почти никто не боялся, только некоторые умные взрослые и глупые дети. Но всё же в сумерках перешагивать через дырку было немного страшновато. За последние несколько месяцев Тот Кто Хватает За Ногу поймал только старый сандалик, чью-то подошву и сдутый мячик.

…Жил-был дурень. Такой дурной, что ложку мимо рта проносил, о вчерашний день спотыкался, мать родную не узнавал, а со шкафом разговаривал. Ничего не разумел, что ему талдычили, но сам что-то талдычил, чего никто не разумел. Потом, конечно, оказалось, что он, наоборот, слишком умным был. И вот однажды…

…Выходит Ваня на бережок, а в речке нет воды. А ему всё равно — плавает, купается. Выходит Маня на бережок, видит — Ваня без воды купается, давай кричать, причитать. А он плещется, не слышит. А тут у Мани молоко убежало, она и бросилась его ловить, не успела Ване ничего сказать, а потом и позабыла. Так Ваня и не узнал, что без воды купался. А Маня решила в следующий раз…

…Один мальчик сделал себе дом внутри гриба. Он его и ел, и жил в нем, и спал в нем, и гулял коридорчиками, которые сам же и выгрыз. Вы спросите — как же мальчик мог поместиться внутри гриба? Да просто гриб был очень большим. И мальчик был гусеницей».

Образование вокруг души

Она надела тень наизнанку. Бог был пьян и по-доброму грохотал громом. Печень пела, язык помещался во рту только боком, и то — неизвестный науке. Изнуренная присутствием в себе она придумала построить дом. «Домом называется образование вокруг души, — прочитала она в книге самурайских кулинаров. — На каждом этаже должен быть разный цвет, разный размер, но одинаковая ценность». Она образовала несколько гофрированных церквей, соединила их вершинами крестообразно в трех измерениях, к каждой, пол к полу, приделала еще по церкви. Получилось двенадцать комнат. В каждой комнате был куполообразный потолок, винтовые лестницы и круглые стены, а по бокам — двери во все измерения. Во вращающуюся комнату с самого начала запрещалось заходить даже ей самой, она специально для этого ее построила. Наличествовала жидкая комната, комната игрушек, комната без времени и зал для танцев. Еще был специальный этаж для клубники и домашних камней.

«Камни могут быть ужасно невоспитанными, когда они в плохом окружении, — прошепелявила довольная Ефросинья чужими губами, — они легко набираются нехороших слов и неприличных жестов, научаются похабно лежать и многозначительно выглядывать. Прилично воспитанный камень хорош не только к столу, но и просто на прогулке. Он умеет быть благородно серым и интеллигентно незаметным, но если нужно, попадется тебе, когда не знаешь, куда себя девать и с чем себя съесть».

Хлопок одной ладони

Хлопок одной ладони возникает, когда ладонь преодолевает сверхзвуковой барьер. Взгляды становятся жидкими, а прикосновения газообразными. Прошлое еще не началось, но уже выразилось в орфографии. Только не надо слитком быстро идти, потому что тело иногда бегает быстрее души. Бывает, что душа зацепится за ветку или слово, или даже букву на табличке с названием улицы. И вот уже она забывает, куда идет и надо ли ей спешить. А тело в это время карабкается, но приз дают только обоим вместе. Приходится находить общий язык и сердцебиение. У души тоже есть сердце, и оно не бьется. Оно колеблется немножко, это заметно лишь в темноте. Если колеблется чересчур быстро, то часы вздрагивают и отстают сами от себя. От времени всё равно нельзя отстать, оно стоит на месте и распространяется в разные стороны. От часов можно вообще с ума сойти, но это не ко мне.

Это она написала, а потом вычеркнула. Потом все же произнесла вслух, чтобы не пропадало.

Она говорила слова, и те беззвучно всплывали пузырями куда-то вниз. Не с кем был поссориться. Она покормила птичек солью и песком, умыла спину и нарядилась в лепестки ромашки. Любовь не приходила в дом, но в остальном он получился полной чашей. На поясе у нее позвякивали дорогие обманки. Несколько банальных истин очень неплохо смотрелись вплетенными в стихотворные строчки в ее волосах. Она украсила уши грибами и посмотрелась в лужу, подвешенную на стенке на мучительный гвоздик. «Достаточно ли длинные у меня ноги?» — придирчиво спросила она у дрожащей поверхности, пытаясь запрыгнуть пониже.

Книголюбы

«В обстоятельствах любви я забываю читать молитвы и утренние газеты. Не знаю, куда утилизовать свои мысли. Мне нужен отпуск по уходу за книгой. Изменения происходят по окружности: каждый виток становится всё более живым. Лис-оборотень или искусственная змея, чучело пуделя или самоварный пупсик, исправительный учитель или воинствующие лыжники — мы всегда выбираем, о чем думать. Витки уходят внутрь и сходятся к лавочке, на которой собирается общество книголюбов обсуждать новейшие изобретения по содержанию книг. Книги нужно содержать в особых условиях: во-первых, в темноте, во-вторых не помню, в-третьих, в сопровождении легкой классической музыки. Каждую надо хотя бы раз в день брать в руки и что-нибудь в ней читать. Иначе книги начинают хиреть, плохо кушают и совершенно не размножаются. Несколько книг могут составить конкуренцию даже холодильнику по количеству открываний и закрываний. Конечно, молодежь чаще открывает бутылки с пивом, чем книги, но нужно учитывать, что некормленая литература опасна для жизни, даже если ее хозяин мертв. Жизнь то притекает, то утекает. То мы едим, то нас едят. То мы пишем, то нас пишут. Бойтесь волн литературы, от них можно забеременеть!»

Так говорил автор, а писать он не умел. Всё у него было устно, даже поцелуи. Письменные памятники чувствовали его дыхание в темноте и сохраняли свои величественные заблуждения.

Ефросинья подняла голову от страницы, на которой была написана, и насмешливо посмотрела ему в глаза:

— Писатели такие задаваки — думают, что они пуп мира. Быть написанной вовсе неплохо, только немного щекотно.

Бумага

Проснулась бумажной. Часы шли, но время встало. В картонном доме всё было плоским, руки тоже были из страницы. Из бумажных листков были сделаны животные оригами, они самостоятельно ходили, женились и ели друг друга. Она жевала ткань своего платья со вкусными цветочками и кормила рисунками двумерную собаку. Когда та поворачивалась носом, то превращалась в отрезок Ефросинья обнаружила что окружена каким-то текстом, и попыталась его разобрать. Буквы были большими, она больно ушиблась о твердый знак. На книгах стояла печать «не читать», на еде — табличка «образец не продается». Она обняла себя и поняла, что забыла, что такое «быть». Она помнила только, что это очень приятно и познавательно. Около тишины открылось окно, в нем кружились мысли. Откусила от воздуха, тот был вкусным. История началась с конца, потом стало интересно.

Будни некоего Иеронима Инфаркта

Ощутил себя ледоколом.

Заранее предвосхитился.

Принципиально писал слово «длинна» через два о.

Угрожал пипеткой.

Был коллективистом даже в уединении, имел постоянство в изменах.

Аморфно танцевал танго, не заметил седины на белой лошади.

Навскидку тиражировал котлеты.

Связывал зайцам уши бантиком, сушил белье на высоковольтных проводах.

Интересовался гвоздями в теоретическом смысле.

Проповедовал идею барахла.

Вернулся от телеграфного столба.

Прятал валидол в носках, не сложился как наркоман.

Вечерами наращивал пароход.

Видел гордость в слове «гардина».

Был очарован пошлостью ламбрекена.

Уникально заискивал, без устали ковырял болячку.

Регулярно примерял плинтус, неожиданно заматерел.

Брился консервной банкой.

Профессионально хотел, но мог лишь любительски.

Любил кушать, делал это очень жестко и честно.

Уверовал в треугольники.

Сравнивал себя с Лермонтовым не в его пользу.

Непредсказуемое прошлое

Августейшая Милость была женщиной с непредсказуемым прошлым. Одевалась она всегда дико, разговаривала, не вынимая сигареты из зубов и книжки из рук. Почерк ее голоса был похож на балетную походку, но некоторые движения были неуместно коренастыми. Она не ела на ночь, чтобы спать без лишнего в теле. В ее глазах было несколько радужных оболочек, руки были как у ящерицы, а волосы доставали до полу. В доме стоял леворучный рояль, клавиатура которого была устроена наоборот — слева самые тонкие и высокие звуки, справа самые низкие и басовитые. Она на нем играла музыку, начиная с конца. Ноты переворачивала вверх низом и читала в них совсем не то, что написал композитор. «Меня нельзя отчаянно любить, а можно аккуратно уважать», — говорила она, расчесывая гребнем свое отражение в рояле. В свет ее часто сопровождал хорошо выдрессированный молодой человек. По команде «выглядеть» он замирал, моргая.

Дни она проводила перед зеркалом, наблюдая за тем, как стареет взгляд. «Не люблю разогретый суп, склеенную посуду и прошлых любовников», — произносила она хорошо поставленным дребезжащим контральто, прикуривая папироску в длинном мундштуке и следя за своей осанкой в кресле. С нее в любую секунду можно было писать портрет. Она курила всю жизнь с ранней юности — не в затяг, а лишь для пафоса. Ее костлявые руки обладали весьма длинными пальцами, а мозг работал быстрее мужского. Когда она в церкви заметила, что ее записки «о упокоении» стали в несколько раз длиннее, чем «о здравии», то поняла, что зажилась на свете. Почти все ее друзья и знакомые были примирены с прошлым переходом таинственной черты. «Мне хорошо без друзей, но как жить, если я пережила всех врагов!» — тихо пробасила она на мотив «Воскресение Христово видемши», приплела косу к ноге, и ее походка стала кривобокой.

Волосы

В доме повсюду валялись шпильки, гребни и заколки. Ее длинные волосы были на полу, в одежде, на мебели и в еде. Она плела из волос макраме и набивала ими подушечки. Укрывалась расплетенной косой от комаров на ночь, а заплетенной была способна перешибить сухое дерево. Ее волосы могли быть ласковыми и страшными, как оружие. Любовников она обнимала не только телом, но и душой, — ведь в волосах души больше, чем в костях.

С любовью она шла не вместе: первую половину жизни ей очень ее не хватало, вторую — было слишком много. Только ровно в середине жизни был момент, длившийся несколько лет, когда любви было ровно столько, сколько надо. Это было время, когда она встретила Двуязыкого Аяврика.

Двуязыкий Аяврик

У него была плохая привычка — облизывать ножик. Однажды ему попалось обоюдоострое лезвие, он лизнул его и обрезался. С этих пор языку него стал раздвоенным, а слова заимели двойной смысл, ни один из которых не был цельной правдой. Его ладони, мокрые и горячие, как язык собаки, всегда были готовы к краже и запретным ласкам. Рыжие волосы вились так часто, как бывает только у отчаянных лгунов, а зеленоватые глаза быстро бегали между правым и левым зрачками собеседника. Рот при этом был медленным и цедил сквозь сито зубов слова по жиденьким каплям, оставляя гущу смысла для себя.

Его ноги были ловкими, как руки. Он брал ими чашку с чаем, ручку с бумажкой и иголку с ниткой. Людская привычка больше делать руками, чем ногами, казалась ему непрактичной.

Он открывал двери ногами за ручки и даже мог подтянуться, держась ступнями за турник. По выходным, когда соседи были в церкви или в цирке, он играл на рояле пальцами ног. Октавы брать не получалось, но на квинту растяжки вполне хватало. На гитаре он тоже играл ногами и довольно сносно пел неприличные частушки. Он коллекционировал разные удивительные вещи: у него были таблицы следов насекомых, глобус чужой планеты, еда для камней, уши памятника и вчерашнее местоимение. Он изобрел холодильное одеяло, двуручную ложку, дырявую чашку — и не знал, зачем это сделал.

Мужчина в самом расцвете слабости

Она завела себе мужчину, как заводят собаку — была готова кормить и ласкать его, получать от него удовольствие, но так же готова была и бросить его. Она знала, что отношения обладания взаимны, что вещи и домашние животные так же владеют хозяевами, как и хозяева ими. Что тот, кого ты держишь при себе просто так, может ст ать тебе отчаянно необходим. Мужчина ей достался, как выигрыш в лотерее — случайный, непонятно к чему применимый, но всё же говорящий о ее удаче. Когда он обнимал ее ногами и руками одновременно, ей казалось, что она в объятиях у двоих сразу.

Готовностью в любой момент получать наслаждение он напоминал кошку. Он говорил: «Я мужчина в самом расцвете слабости». Она могла трепать и тискать его тело сколько угодно. Он вылизывал ее кожу раздвоенным языком. Она давала ему бредовые приказы, которые он с готовностью бросался выполнять, слегка била за выдуманные провинности и кормила с рук сладким. Засыпая, она сосала его грудь, словно ожидая, что в ней появится молоко. Читая в постели, она обожала держать во рту пальцы его ног, поэтому они всегда лежали «валетом».

Но чем дольше они были вместе, тем больше осыпался налет запретности с их ласк, тем скучнее им становилось. Ему была интересна лишь ворованная любовь, ей — только свежая. Переход к любви, признанной окружающими, любви по взаимному согласию, быстро стал для них обременяющей обязанностью, и однажды он сказал: «Мне нравится твоя фигура, но не нравится лицо. Слишком много глаз». Он покрывал ее тело скользкими поцелуями, будто улитка ползла по какой-то не своей, заемной коже. Казалось, что поцелуи — попытка ее съесть, и она всё больше уходила в себя, засыпала наяву, чтобы не быть больше той, которую так долго целуют. Получалось, она занималась сексом не от своего лица. Однажды утром она обнаружила, что он исчез, унеся из дома ряд сувениров. Деньги и драгоценности он прихватил наряду с парой ее трусиков, туфлями и помадой. Она ахнула, но с некоторым облегчением.

Они встретились через месяц ровно в тот момент, когда она чихнула.

— Будь здорова, — он протянул ей руку.

— Сам не сдохни, — сказала она и плюнула ему в ладонь.

— Клянусь соврать правду даже когда вру!

— Не верю тебе, лжец!

— Ты неправильно понимаешь слово «ложь». Правда настолько многообразна, что нам нет никакой необходимости прибегать к обману, — глядя ей в глаза, он медленно слизал плевок, поцеловал пол у ее ног и ушел, вначале пятясь, а потом не оглядываясь.

Фотограф

Ее фотографии были старее нее, они безжалостно показывали будущее. В будущем она была красивой старухой с пятнистой пергаментной кожей, костлявыми руками и большой изумрудной мухой, скрепляющей круглые стоячие воротники. Фотографическая Августейшая Милость задыхалась от старости и счастья, живая мучилась молодостью, не забывая при этом отсчитывать свои секунды четками. Она перебирала четки даже во сне, пока ее руки понемногу становились морщинистыми.

Накопив много времени, она смолчала и выразила свои чувства жестом: сходила во сне за край. Там она встретила свою могилку. На ней было написано: «Когда Господь создавал время, он сделал его достаточное количество», — и еще почему-то: «Спо ночи».

Лишь с годами фотографии начали молодеть; когда же она и вправду состарилась, фотографии стали показывать прошлое. Был день, когда они поравнялись — и она увидела себя в фото, как в зеркале, в том же деревянном платье, на фоне тех же слоеных пейзажей, что и сейчас за спиной. В этот самый миг к ней в дверь постучался бродячий фотограф и предложил свои услуги по запечатлению памяти. Он показался ей знакомым, и она согласилась. От денег он отказался, сказав, что она уже давно заплатила, только узнает об этом нескоро. Она покормила его своей кровью, подогретой с корицей и мускатом, он вежливо отказался от добавки и ушел в окно.

С этого дня началась старость, и в нее принялись влюбляться мальчики. «То ни гроша, а то вдруг сразу алтын, — сетовала она с хитрой усмешкой. — Дорого яичко ко Христову дню. Куда мне теперь невеститься? Могиле я теперь невеста, пора к земле привыкать, а не с безусыми переглядываться». Но одеваться она начала всё тщательнее. Ее походка говорила больше, чем много томов энциклопедии. Можно было читать по ее шагам невысказанные признания и любовные истории. Девственницы видели количество, имена и пол своих будущих детей, а один изобретатель даже прочел по ее походке конструкцию недостающей детали изобретения, которое сочинял всю жизнь.

Взгляды мужчин волочились за ней как шлейф, и на поворотах она изящно и с лихостью закидывала его за собой, отчего мужчины вздрагивали и начинали вспоминать, чем это они только что занимались, с удивлением рассматривая в руках — кто молоток, кто деньги-товар-деньги.

К последнему дню с ее лица осыпались все морщины, отчего она постарела, как статуя, которая намного древнее своей модели. Любовь источила ее, как время и ветер, она опустела внутри, готовая к финалу, ее лицо выражало пустоту отчетливее, чем пространство без света и вещей.

«Твоя смерть намного легче, чем моя жизнь, — вздохнула Милость, забыв, что на самом деле и та и другая — она сама. — Когда умираешь, мир становится черным, но когда не умираешь, мир становится любым. Не делай лицо». Тут-то и пришел фотограф. Спросив разрешения, он забрал ее осыпавшиеся морщины и ушел, не прощаясь, но с загадочной улыбкой. «Невозможно убить человека, если он сам себя не убьет», — сказал он, повернувшись в профиль, и на секунду стал похож на лошадь. Она взяла свои платья в охапку и приготовилась к прощанию с миром.

100

Сотую страницу я буду отмечать как праздник, но никому не скажу какой.

Глаза

Французы говорят: женщина стареет через две недели после смерти. Через ее глаза много лет неслась жизнь, полная и пустая одновременно. Глаза пропускали бесконечный поток реальности, постепенно становясь всё менее прозрачными от застревающих в них мелких, вроде пыли, осколков мира. Многие годы озера глазниц копили в себе усталость, пока она не поняла, что больше не в силах смотреть на мир, такой прекрасный, такой разнообразный — и такой иллюзорный. Тогда она закрыла глаза руками, чтобы распробовать вкус пустоты, которую показывали ей измученные зрачки. Темнота в них была вовсе не черной, она была источена светящимися пылинками несуществующих дальних звезд и млечных путей, вспышками галактик и запятыми комет. Всё это были следы многолетних впечатлений, лиц любимых, видов внутренних комнат и внешних пейзажей. Старость состоит не в слабости, она состоит в излишней заполненности. Она больше не могла съесть в себя ничего нового из этой реальности. Смерть, как самый верный и благочестивый итог, замаячила впереди, но она поняла, что что-то в ней не хочет с этим соглашаться. В самой мысли смерти было что-то от подсказки извне. Что-то от ложного, слишком простого выхода. Она закрывала глаза бессонными ночами и смотрела на хаотическую пляску картинок внутри век. Много слоев накопила память ее глаз, так много, что они потеряли кристальность, стали мутными и обратились внутрь себя. Вначале она просто смотрела, потом начала учиться потихоньку сдирать с изображения прошлые видения — пленку за пленкой. Она снимала с себя прошлое днями и годами, отдавала небытию вещи и лица, выдавливала из себя события и прочитанные книги. Она выдыхала свою жизнь так же, как много лет до того жадно вдыхала ее. Она возвращалась к каждому своему дню и закрывала его, продолжая знать всё, что знала раньше, но уже отстраненно, не как участник кино, и даже не как зритель. Она сыграла свою смерть, накормив ее своей памятью, чтобы уцелеть самой. Было радостно потерять всё.

Еда

Теперь всё свободное время она читала книги — один день правым, один левым глазом. Всё прочитанное помнила отдельно для каждого глаза. Думала она тоже то правым, то левым полушарием мозга. Все мысли помнила отдельно для каждого полушария. Она вкладывала деньги между страниц книг, которые читала. Ее платья из соленой травы почти не грели и часто рвались. Подол она закладывала между ног, когда садилась. Ей казалось спокойнее сидеть с закладкой между коленей, как между страниц, чтоб не потерять место, которое читаешь.

В любой любовной истории ее прежде всего интересовало, что там ели. Если ели много и вкусно, она радовалась этому больше, чем хэппи-энду. «Еда — это не меньше чем любовь!» — назидательно произносила она. Что ели Ромео и Джульетта, что Тристан и Изольда — было для нее интереснее сюжета. Дальше по важности шли вина и напитки, в том числе ядовитый в первом и любовный во втором случае. Платья и обувь были тоже немаловажны, но еда, конечно, выше. «Как может еда надоесть?» — вопрошала она. Писатели, в книгах которых мало ели, представляли для нее обидное неудобство — непонятно вообще, зачем они брались за перо. При этом словари кулинарного дизайна ее практически не волновали — оторванные от жизни героев блюда были столь же бессмысленной игрой ума, как и оторванные от блюд герои. «Неужто он не жрамши на свиданку-то пошел!» — возмущалась она недальновидности писателя, описывающего любовные муки. «Кушает плохо, вот и мерещится всякая дрянь», — делала вывод из ужасающих откровений Эдгара По.

У нее было мнение, что быть или не быть — это прерогатива пирогов, но никак не разумных существ. Пироги обладают крупицами разума, а также корицы, имбиря, сахара. У них нет блеска, который есть в тарелках, нет крутизны, которая есть в горках, но есть нечто круглое, гладкое и обтекаемое. Возможно, это их доброта, задушевность, склонность к горячему семейному досугу.

В ее любимой книге «Ситцевая оргия» центральной была глава про еду. Она перечитывала ее, когда хотела вкусного текста.

Ситцевая оргия

Ситцевая оргия подходила к началу. Вегетарианцы встали в очередь. Праздничный стол имел форму параллелепипеда, блюда на нем были вышиты крестиком. Начался ансамблевый прием пищи. Рубашки объедали с рукавов, а брюки слева и снизу. Половники разговаривали с вилками, как полковники с рядовыми. Ножом и вилкой разделывали соус. Гости съедали всё, кроме подмышек и воротников. Кто-то выплевывал пуговицы на ложечку, кто-то обсасывал припуски на швы. Котлеты были с воланами, вытачки резали ножом, на десерт подали кружева в соусе из цветных ниток. Рыжая девушка украшала свой живот пищевыми продуктами. «Интересно, какое сейчас время — одушевленное или неодушевленное?» — спросила она у гостей, и поняла, что это насекомые. Стояла громкая пауза. Все ели. Пролетело уже много ангелов, их никто не заметил. У дам появился целлюлит на лицах, пищевые наркоманы закачивали еду в вены про запас. Ели бутерброды, но уверяли, что это книги. Некоторые забирали ужин домой в качестве талисмана. Високостный бульон подавался шевелящимся. Обагренные соусом трикотажные макароны обескураживали своей откровенностью. Рыба была из бархата, курица пахла чесночной отстрочкой. То, на чем было написано «масло», не являлось маслом, но никто об этом не думал. У мужчин пользовалось популярностью блюдо с приправой хрен собачий, все остальные участники пати выделывались почем зря и очень дорого покупали пирожные. У арбуза самым вкусным был контур. Наконец заиграли звуки, гости с трудом поднялись танцевать. Желатиносы играли сальсу и меренгу на апельсиновом желе. Несколько соевых танцев было решено считать этническими. Девушка, одетая в траву, завинтила штопором свой самый лучший пируэт — «невестин танец». Его смогли оценить только матримониально настроенные барышни.

Хвост всегда соответствует собаке

Августейшая Милость задумчиво шевелила кончиками волос и покусывала щеку изнутри. Из еды у нее дома была одна собака — маринованный тузик. Время давило на перепонки между пальцами. Ей хотелось съесть что-нибудь странное, например, кривеньких насекомых, велосипед или библию в белой обложке. Одетая в капустные листы, она захромала к зеркалу, чтобы увидеть, чье же сегодня пространство: правды или лжи. Патефон застенчиво молчал, было стыдно чихать и неудобно креститься. Она перекрестилась ногой, поцеловала себя в пятку и лизнула в лоб. Ее ресницы поседели. Она грустно посмотрела на то, что показывали по зеркалу, и вздохнула: «Хвост всегда соответствует собаке!»

Отражение было копченым на вкус, ветер запинался о волоски на коже. «Нечего улыбать меня!» — сказало стекло и заколебалось в прямом и переносном смысле.

«Я уже не девушка, но еще и не мальчик, — ответила Августейшая Милость. — Кто этот человек?» — И ткнула отражение пальцем в мягкий живот.

Пироги с печалью

У меня нет имени. Нет детей. Нет пионерского прошлого и торта со свечками. Я умываюсь томатным соком и вытираюсь чужими брюками. Я говорю словами, придуманными другими, и улыбаюсь уголками рта. Если честно, то я хотела бы чаще врать, но некому. Я сплю в то время, когда мы разговариваем. Что может быть смешнее, чем ходить с ноги на ногу? Да еще и вверх головой? Бывает трудно представить, что всё появилось из ничего, что во всём смысла не больше чем в дважды два. Эти странные и жадные существа выросли в людей из предметов, и предметность подарила им души очень маленького размера. Среди них часто встречаются мертворожденные — это тела, которым не хватило душ. Их предками были шкафы, буфеты и тумбочки. Бог сделал людей из велосипедов, запретив им кушать ночью и бодрствовать днем. Умы их напоминают мясорубки, а язык состоит из букв. Они плачут, когда делают больно и смеются, когда больно им. Булки у них растут не на деревьях, а на животных. Им щекотно, когда их ощипывают или доят, и неприятно, когда едят. Их интересы вращаются вокруг денег; пластинок и прочих центростремительных вещей. Люди сглатывают и шевелят пальцами ног внутри своей обуви. А там без особых изменений. Погладить, поцеловать, съесть — вот последовательность приготовления мертвого из живого. Пока ты жив и твои ноги касаются рук, ты чувствуешь себя начинающим. В тебе нет ни единой строчки. Ты пишешь, но всё, что ты можешь — это быть прошлым. Нельзя быть одинаковым. Плоского и протяженного состояния добиваются только долгой медитацией в позе стрелы. Это значит — стоять много лет, держась одной рукой за поезд, а другой за рельсы. Расположение в пространстве изменчиво, как законы физики, а мы всё еще верим в зрение… Как же крепка опора на объем и систему координат! Я иногда очень бы хотела танцевать при помощи забора и кирпичей, оглядок и разворотов, азбуки Морзе и ритмических ошибок. Физические учителя имеют знания обо всех вариантах. Окно конденсируется на небе, но только параллельные ангелы помнят пароль для входа в рай. Всё, что не помещается в руке, нельзя взять взаймы. Значит, этого нет, и даже горизонт врет.

Она ела пироги с печалью, ощущая отдельно вкус сахара и вкус чая. Она хотела быть многословной, но вспомнила только точку, и ее покарала безучастность.

«Господи, вытащи меня из мозгов! Меня научили говорить — и это необратимо», — сказала она и зажгла черно-белый свет.

Ад

Она надела блузку с воротником из кусков черствого хлеба, близоруко улыбнулась, разглядывая в боку чайника, как сидят зубные коронки, и стала искать очки с медленными стеклами. В доме не было ни грамма луковой шелухи, мороженых кусков воды и сушеных простынь.

Она поставила ветку с поцелуями распускаться к Вербному воскресенью, накинула пальто из сухих листьев и поскакала через три ступеньки, вращая клюкой как саблей. У выхода из подъезда сгорбилась и зашаркала приличествующе возрасту, но тут заметила, что забыла обуться, и кольца на пальцах ног предательски-радостно сверкают. На солнце были пятна, и это придавало блеску переменчивость.

Идти назад было лень, она сразу оказалась в прихожей и всунула узкие ступни в суконные боты. Получилось, что из бот высовываются голые икры, поверх пришлось натянуть морщинистые хлопчатобумажные чулки и надежные рейтузы с начесом, бесформенную юбку экономной длины и кофту из советских газет с мехом искусственной собаки. На кофте не было пуговиц, и она каждый раз сшивала друг с другом ее полы. Одежда специально была неудобна, чтобы не расслабляться. Пальто проявило упрямство и не хотело ей идти. Тогда она пошла сама, пришлось оставить его на вешалке. Зато в наряд хорошо вписалась шаль с закутками для моли. Она сгорбилась и медленно, с передышками, двинулась вниз по тяжелой лестнице. Руки стали веснушчатыми, сердце скрипучим, а настроение — сварливым. Двуручная кошелка из кожзаменителя вмещала кошелек и обременяла. Густо пахло прошлой едой. С потолка текло — из мясной ванны верхнего этажа.

«Запомни, сынок, так выглядит ад!» — сказал кто-то рядом. Она усмехнулась, ощупывая в кармане авиабилет.

Самолет

Она специально проснулась пораньше, чтобы побояться предстоящего перелета всласть. Поцеловала куриную ножку в мясо и впилась в нее зубными протезами. Ей надо было совершить путешествие к умершей бабушке. Бабушка посмеялась надо всеми, оставив последнюю волю в виде билетов на воздушные ванны. За ними нужно было лететь на другой континент, и все родственники заранее перессорились. Нельзя было купить билет на просмотр самолета, можно было только подняться с ним в воздух.

В полете она беспрерывно ела. Еда помогала от тревоги, а ее тревога обладала столь быстрым обратным действием, что вполне могла уронить воздушное судно. Стюардессы прыгали вверх, как цены позапрошлого вечера. Пилот называл себя водителем и отказывался брать ответственность. Еда была невкусной, несъедобной, неэстетичной и несвежей. Пирожками можно было драться, а напитками выводить пятна. Она прилетела постаревшей на несколько лет, приняла свою часть наследства и обнаружила, что умершая бабушка — она сама. «Я всегда считала, что нечетное число детей в семье — не к добру!» — воскликнула она пафосно, но успокоилась едой.

Она символически подвела черту под своей жизнью, сменив постельное белье, выстирав кучу носовых платков и вымыв голову. Руководствуясь наблюдением, что кормить собачку — удовольствие не для собачки, она пригласила на свои поминки только животных. «Собаки надеются на нашу разумность, но напрасно!» — провозгласила она в последней воле, записанной маслом, хлебом и сыром. Она завещала раздать себя бездомным животным. Теперь ее тело было счастливо. Наследникам достались только воздушные ванны, и за теми надо было лететь на самолете.

Праздник счастливой смерти

Еще несколько месяцев ее завещание продолжало радовать фауну угощением на празднике счастливой смерти. Там были различные виды еды: из крови и хлеба, снега и варенья, воды и тепла, гвоздей и утреннего распятия. Присутствовали домашние животные с именами Щепочка, Праздник Эвридэй, Зеленый Калидор и Извилистая Тарелка.

В гости приходили: символическое животное, крокодил со вставными челюстями, внутренний омар, несколько лис-оборотней, мужская гусеница. Главные жывотные писались через «ы», ходили на трех опорах и берегли позвоночники от дождя. Им было северно. Они ели меню: две специи на веревочке, девочка в сметане, пароход без листьев, мясо сверчка, торт, украшенный кустиками пчел, лысину по памяти, яйца в клеточку и недалеко идущий поезд. На десерт были конфеты Белочка и Стрелочка — обе девочки и железобетонная шваль под даосским повидлом.

Рукописания некоего весьма скромного Иеронима

Я человек с изысканной мордой.

Во мне нет ничего святого, кроме маргарина.

Слава Богу, что я атеист!

Хотел узнать, каково это — быть художественной натурой?

Потерял врожденное целомудрие, встав на паркетную доску.

Вчера вечер художественно писал.

Стремился писать бесшумно, потом описал кобельку заднюю ногу.

Писать в трусы было совсем смешно.

Немного постарался и удвоил процесс писанья!

Когда писал, прыгал через свою струю.

Увернулся от ветра и пустил деньги на воду.

Мне самому смешно, что всё так серьезно.

Как вы думаете, почему мое внутреннее ухо не слышит даже

призывного полоскания прачки, намеков на что-то темное,

изысканного шевеления ногтем и любвеобильности сыновей?

Я не слишком избыточен в твоих объятиях товарищеского ужаса?

На мои ответы у вас нет вопросов.

Писательница

В воспоминаниях современников она выглядела женщиной с румяным подбородком и белым стихом. При разговоре у нее изо рта вылетали бабочки, в кармане жил щенок, а руки были с красивыми дырками в ладонях. Она писала густопсовую прозу, почти не разводя ее мыслями. Составляла обычные слова в необычном порядке, собирала слова как букеты и оборвала почти все поля бумаг. Каждый день она практиковала разные правила орфографии.

С тех пор, как русский язык стал больше орнаментом, чем смыслом, приходилось гораздо придирчивее фильтровать речь. Бог заранее собирал все книги в библиотеку на случай потопа, и писать что-то новое было нахальством.

В ее книгах слова бесстыже совокуплялись, прилагательные прелюбодействовали с существительными, устойчивые словосочетания разводились и изменяли правилам препинания. Внутри предложений царил разврат. У сложноподчиненной иерархии не было ничего святого, каждый второй называл себя подлежащим. Предложения с острыми углами держались на честном слове. Стихотворения были неровно простеганы по четверостишиям и содержали неточные рифмы. Мысли бродили без головы, одежда колыхалась без ветра.

«Я дура, чтобы не сказать лучше!» — воскликнула она и монологически заткнулась.

Game over

Проснулась и испугалась. Надо было снова жить. Пока она спала, мыши развязали ей шнурки. Лицо Бога было плоским и хмурилось облаками. По лесу ходили мокрые звери. Они ели друг друга с ласковым порыкиванием. Люди ели природу, и ее становилось всё меньше. Было много знаков STOP, но никто не останавливался. Ночью светило солнце, днем солнца не было. Вода вдыхала и выдыхала, это называлось приливом. Дни стали мохнатыми, а ночи полысели. Стало трудно бороться со сном и со смертью. Комары смущались, но всё равно застенчиво пили кровь. Звезды мигали, у них кончались батарейки. На всём было написано GAME OVER, но ничего не кончалось. Дождь шел вверх: это Бог умывал небо. Все настойчиво спали, но это не помогло. Ефросинья израсходовала уже все свои платья, а жизнь всё не кончалась. Животные украли у людей огонь, это сделал волк по имени Прометей. Они начали жечь костры в лесу, а люди поймали Прометея и посадили его на цепь в будку. Собаки исходили сотыми, а кошки и вовсе не приходили. Люди безобразно улыбались, они были гораздо менее симпатичны, чем животные. Пространство и время пересеклись в одной точке, туда был забит гвоздик. Между темным и светлым существовала асимметрия. Не в пользу светлого. Но и не в пользу темного. Некоторые камни были живыми, а некоторые — мертвыми. Вода тоже поизносилась, после того как много раз испарилась и выпала осадками. Картина мира была недорисована. Всё было наощупь, даже свет. Запахи вырывались и не давали себя уловить. Слова стояли тесно, между ними нельзя было втиснуть даже запятую. В картине мира не было объема. Вместо всего хорошего, что было раньше, были изображения. Здоровье было заразным, молитвы походили на аббревиатуры. Слово БОГ она расшифровала как «было очень глубоко». Время было сырым, оно текло и капало. На первой трети растущего Солнца Луны еще не было. Как бы быстро она ни бежала за Солнцем, Земля крутилась быстрее.

Мир заело в одном и том же повторении рождений и смертей. Ручка завибрировала в руке. С чего бы это? Она опять отличалась сама от себя, одевалась во вчерашнее, гордилась тенью и носила слишком маленькую грудь. Приходилось захлопывать форточки по утрам, чтобы никто не узнал, чего она за ночь наспала.

Крышка гроба

«Меня называли плохим поэтом за самые красивые строчки», — думала Ефросинья. Она то ссорилась, то мирилась со своим прошлым. Глаза были старее лица. Во рту было кисло, из крана текла смерть, часы цеплялись за одежду, в окне показывали темноту. Кости кричали. Пахло смертью и свежей булочкой.

Плюясь словами, она думала о невыразимом.

Раздавался постоянный стук в черепную коробку. Это было время. А может, это были плотники, которые заколачивали крышки гробов? На четвертые сутки обладания речью вымышленный чай стал густым, как огонь, и Ефросинья подогрела его на могильной плите, где было написано:

Хороший поэт — это мертвый поэт, Пока ты живой, тебя еще нет.

«А если я умру, как я буду есть? И как дышать? Как сделать так, чтобы умереть, но дышать? О, мои осиротевшие ноги! Как же вы будете без меня?

Впереди у меня главное событие — моя смерть!»

Она быстро нарядилась в лучшие стихи:

Я пою до дна. За вас, живущих мимо, Проспавших свою смерть, как остановку.

«Книга — это концентрат из магии и два часа на сборы из этого мира. Я не говорю нового, я напоминаю о том, что вы забыли. Я очень хочу, чтобы вы не были одинаковы и не ходили строем по кругу. Ваши взгляды и сочетания движений описывают самые невероятные чудеса. Зачем же хоронить себя на пьедестале почета?» — написала она в самом конце и хотела выйти, но дверь заупрямилась.

Она поднажала и вылезла на крышку гроба.

Дождь был кислотным, облака неудобными, небо откровенно кривилось. Заболело платье, зачесались колготки. Ее кровь по-человечески покраснела, она и сама засмущалась того, что ветер заглядывал, есть ли на ней трусы.

Никогда она не была еще так близка к земле.

Иероним

В конце книги стоял маленький некрасивый человечек. Он галантно развел ручками и оказался Иеронимом Инфарктом. «Так это вы прожили такую интересную жизнь!» — воскликнула Ефросинья с восхищением. Он печально глянул на нее женскими глазами и сказал: «Свою жизнь я выдумал. Я писал ее, потому что Вы читали, я воображал себя для Вас. Но на самом деле я низкорослый, скучный и застенчивый». Ефросинье захотелось его утешить, но он не слушал и тихо плакал, глядя мимо нее. Она пыталась ему объяснить, что каждое слово имеет вес и запах. Что всё, что придумал и написал, существует в природе, и то, во что веришь, всегда реально.

И вдруг он шмыгнул носом и сказал:

«Сейчас самая счастливая минута моей жизни. И не из-за смысла твоих слов, а просто из-за того, что я слышу твой голос».

Они поняли всё, даже не заметив, что перешли на «ты».

Горячо обнялись, засмеялись сквозь слезы и пропели маленьким хором на двоих:

«Кровать — это поезд А стулья — вагоны А кто в это не верит, Тот не играет».

Это такая специальная песня, которая поется тихо и близко.

Они спели ее три раза, потом он немного помолчал и сказал ей: «Я и есть твой отец!»

— Папа! — закричала она.

Читатели плакали.

ПОЗДРАВЛЕНИЕ ЕФРОСИНЬЕ, ВЕЛИКОЙ И УЖАСНОЙ,

ОТ САМОГО БЛИЗКОГО ЧЕЛОВЕКА. ОТ СЕБЯ

Я расскажу вам не как было, а гораздо интереснее. Сейчас я готовлюсь к тому, чтобы родиться. Вы замрете и отомрете, и вот я уже здесь. Все потерянные возвращаются, только иногда другого пола. Вот и я — чихнула и родилась. Не сразу поняла куда. На всякий случай потанцевала, чтобы проверить землю на прочность. Так началась жизнь, коктейль: смешать ВСЕ и пить, пока не вырвет.

Довольно многое на планете мне понравилось. К сожалению, ее очень портит, что на ней водятся люди. Самое удивительное, что я — одна из них. Как меня забросило в это тело, к этим родителям, по этому адресу? Этот вопрос с детства не дает мне покоя. Почему меня зовут так, а не как-то совсем иначе? Познакомьтесь со своим именем, уважаемый гость измерения. Здесь иначе нельзя, не поймут.

Я пахну дыханием, всё чаще пишу чужими руками и разговариваю со своим скелетом. Он отвечает мне изнутри легкой приятной болью. Внутри моей головы улыбчиво скалится череп, который еще не съел свои зубы. В руках и ногах скрываются суставчатые сочленения, а ребра и позвоночник покачиваются, как ствол и ветки дерева.

Я люблю дышать. Еще мне нравится кушать, спать, гулять, обниматься и собаки.

Когда я летаю во сне, всё остальное вокруг настоящее, даже мысли.

Летать всегда немного щекотно, главное — когда падаешь, всё время промахиваться мимо земли.

Самое трудное — летать внутрь.

Иногда мне снится страшный сон о том, что у меня выпали все перья, и теперь я буду должна ходить только на двух ногах.

Еще я видела сон, что во рту у меня лишние зубы, и что я сплю, лежа на воздухе.

Однажды мне приснилось, что у меня другая душа. Что при прежнем теле и имени я совсем другой человек. Моими родителями в том сне были Матрон и Патрона.

В какой-то из близлежащих жизней я была дервишем-бродягой. Мне и сейчас доставляет радость ходить по солнцу нагишом с соленой от моря кожей и класть на ночь обувь под голову. Я уже почти готова уехать куда-нибудь, где меня никак не зовут, и просыпаться каждое утро в новых декорациях. Дети будут смотреть на меня с ужасом и интересом, а взрослые — не замечать, потому что для них я прозрачна.

Я ищу общий язык со своей левой рукой и не понимаю соседей по вселенной.

Я отпускаю свои волосы на ночь погулять, а днем связываю в косы. Я боюсь напустить в них ветра, чтобы потом не вычесывать из головы липшие мысли.

У моего отца почерк — как курица лапой, у матери — круглый, как бока рыбок. У меня средний — как курица лапой рисует рыбок. Мои глаза цветом тоже от матери до отца.

Я одинаково часто хожу в церковь и на концерты, так что порой путаюсь — перекреститься после песни или захлопать после «Господи, помилуй»?

Левым ухом я лучше слышу музыку, правым — человеческую речь. Мое сердце родилось позже меня, хотя это было в те времена, когда «раньше» и «позже» не имело значения.

Сейчас существует две меня — одна хочет, а другая не хочет. Я предпочитаю хороший сон хорошему сексу и люблю просыпаться в одиночестве.

Каждый раз, просыпаясь, я попадаю всё в тот же сон жизни. Сон, в котором встаю, причесываю длинные волосы и умываю бледное лицо. В нем обычно есть город, квартира с окнами в стенах и семья, состоящая из двух любимых мужчин и одной нелюбимой девушки.

Ночные сновидения гораздо разнообразнее. Я не люблю спать одинаково. У меня всё время должны получаться разные сны.

В моих волосах ласточки свили гнезда, а когда я купалась, в дырку между ног вплыла рыба и поселилась внутри.

Меня восхищают деревья. У них много медленных мыслей. Сквозь землю мне видно, что их подземная часть больше, чем надземная.

Хочется, чтобы было, с кем помолчать. Еще хочется потрогать небо. Оно мягкое и уворачивается из рук. Растения здороваются со мной, грибы трутся об ноги, камни сурово улыбаются.

Полнею я не от еды, а от воздуха. Если удается долго дышать, щеки округляются, а глаза блестят. Так как воздуха на планете всё меньше, я становлюсь худее и худее.

Зато мне близки камни. У них такие разные лица, что как-то неудобно наступать. Я посасываю свой язык и смотрю из головы на воздух. То, чему я учу других, я не умею сама, зато умею учить.

Я вижу, как переливаются ваши внутренности. Через глаза из тела, как собака из будки, высовывается душа. Вы на самом деле сгустки жидкости на каркасе из косточек. Люди, прекрасные и бессмысленные существа, необходимые и отвратительные, куда мне до вас… Мне радостно, что вы умрете, но жаль, что я тоже.

Послушайте вкус во рту.

Посмотрите на свои ногти. Что прямо сейчас надето на вас? Что вы ели сегодня на завтрак? Запомните это навсегда, и оно никогда вам не пригодится.

Сегодня я была с вами предельно откровенна.

Не ждите от меня этого впредь.

Мне мала моя тень. Мне тесно и холодно в своей коже. У меня много лишних мыслей. Я не та, за кого себя выдаю.

Хочу в подарок повязку на один глаз, пуховые ангельские крылья и высокие ходули. Буду надевать это всё одновременно. Я знаю, что нахожусь здесь до тех пор, пока существует это «хочу». Поэтому главное, чего я хочу, — не хотеть.

Когда я стану такой старенькой, что умру, у меня перестанет хватать сил даже на одну букву, тогда я буду писать свои книги в голове. Вот тут-то и начнется!

Мои стихи уже покинули рукописную форму, очередь за этим посланием.

Нажав кнопку ручки об грудь, я записываю на колене:

«К желаниям надо относиться с осторожностью. Вдруг они возьмут, да и выполнятся?» (чихнула)

Этот текст написан максимально субъективно и пристрастно. В нем слишком много буквы «я». И я дарю его сегодня себе в знак дружбы и любви. И это неудивительно — ведь я себе, пожалуй, самый близкий и дорогой человек

Эпилог Иеронима Инфаркта

Писать нечего. Так и запишем.

Благодарность

Благодарю за эту книгу тех, кто разделял со мной мои игры в слова. Спасибо друзьям и знакомым, ставшими прототипами героев, хотя не все они об этом знают. Обнимаю всех, кто меня любил и ненавидел, спасибо за бесценный жизненный опыт, который вы мне дали.

Обнимаю и тех, кого не знаю. На самом деле мы с вами ближе друг другу, чем вы думаете.

Конец

Засим откланиваюсь, но не ухожу.

Стихи

Вижу

В моих глазах двойное дно, Но то, чем вижу, — где-то между. Мое лицо сомкнуло вежды, Но только видит не оно. Мои ладони и ступни Набрякли веками сквозь горсти, Еще чуть-чуть — пробьются гвозди, Но только видят не они. Ладонью я теряю нить, Но вижу стороною тыльной, Не видеть я почти бессильна, А много видеть — мало жить. Хоть надевай чулки, хоть нет, Мои прозрачные колени И те глядят, когда не лень им, Запястий снасти ловят след. Я вижу пальцами тоску, А волосами вижу ласку, Я улыбаюсь, видя наспех, Ведь знаю — не успеть броску. Я вижу тенью и спиной Окно, сокрытое доселе, Окно сквозит на грубом теле, Но то, чем вижу, — не оно…

Сердце

Хотелось бы играть На чем-нибудь красивом, Хотелось бы писать О чем-нибудь большом, И на своей любви, Исчерченной курсивом, Пляшу я нагишом, Пишу карандашом. Я так любила быть Картонной королевой И петь про ерунду Неясные слова, Еще чуть-чуть — и стать Мне многомерной девой, Но сердце у меня Простого вещества.

Придумай

Придумай имя для леса Имя для зверя Для камня Для птицы Придумай птицу для рыбы Рыбу для моря Море для неба Придумай небо для солнца Солнце для листьев Листья для древа Придумай Буквы для звуков Звуки для слова Слово для Бога.

Влюбиться певице

Не зная молитвы, на небо взираю И Бога читаю на нем письмена, Влюбиться б певице, но сердце боится И взгляды стекают с небес полотна. Я раньше любила свои самолеты, Прощанья, и встречи, и взлетный озноб, Теперь мои слезы сухи и белесы И страстью не пахнут следы моих стоп. Мой пот не унюхать полиции нравов, Я сбила со следа, уйдя молодой, Зови субмариной, стальной и невинной Меня в честь того, что я стала водой. И лить пустотелая грудь отзовется, Когда меня теркой пощада лизнет — Я так тонкостенна, не надо измены, Я счастлива просто смотреть на восход. И мир, что мне раньше был узок и тесен Теперь неприютен и пуст, как ангар, Я так не на месте на общем насесте, Мне так непонятны слияния пар. Мой атлас беззуб, но целует за палец, Мой чайник безгуб, но кусает взасос, При мне мои вещи молчат и трепещут, Зато за глаза пишут тайный донос. Что я слишком ласкова к мертвой синице, Что я крашу губы, когда я бледна, Что лучше бы было певице влюбиться, Хоть эта идея глупа и вредна.

Холодные птицы

Садились холодные птицы На горло убитой весне, Древесный сок слезовидный Из вен струился на снег, Она после смерти молчала, Она улыбалась во сне, И лишь одного просила — Оставьте меня в тишине. И те, что меня любили, И те, что меня забыли, И те, что ломали мне крылья — Мне больше до вас дела нет.

Бритва

Мой слух остер, как тело бритвы, Мой взгляд и нюх пронзают свет, Меня не сможете убить вы — Того, кто смертен больше нет. Я не играю в ваши козни, Я не вращаюсь в колесе, Я там, где рано или поздно Однажды будете вы все.

Имярек

Человек Человекович Человеков Имярек Имярекович Имяреков Его некому полюбить Ни король ни мертвец ни аптекарь — Такой неприкаянный некто Такой невзрачный на вид Две подружки — мама и смерть. На кого нужнее смотреть?

На бис

Умри на бис, красивая актриса, Еще раз вниз — на доски, на цветы — Другие роли не дождутся биса: В их смерти нет изящной красоты. Ты, как венок сонетов, совершенна, Перекликаясь позою с судьбой, Сначала падаешь на узкие колена — И восклицает горестный гобой. Потом, воздев извилистые руки, Ты всех прощаешь. Скрипка голосит Скрипачка, некрасивая от муки, Сквозною темой смерти нам грозит. В тот миг никто не смеет к гардеробу Спешить, чтоб взять пальто без суеты! Ты умоляешь милого ко гробу Собрать свои любимые цветы. Конечно, он согласен! Дорогая! Не умирай! Но вдруг в оркестре дробь, Литавры гром ужасный изрыгают И струны мелкой трелью бьет озноб. Ты валишься подстреленной пернатой, В оркестре пауза — и слышен тела стук. К автографам сбегаются фанаты, Дан занавес — и ты живая вдруг. Цветы, записки, гром аплодисментов, Оркестр сияет темою любви… Для этих вот томительных моментов И властвуют актрисы над людьми. Потом уйдут в гримерку оркестранты, И выстроится очередь в фойе… И лишь сама ты скажешь — очень странно Мне действо театральное сие.

Форс-мажор

Не все же мне быть хорошей Пора и побыть плохой Не все ж на тебя похожей — Загадочной, но глухой. Хороший — а любишь плохую, А я всухую психую, Добрый — а любишь злую, А я нс люблю, но целую. Ты любишь меня еще эту, Хотя согласен на ту, А этой меня уже нету, И той быть невмоготу. И кто из нас настоящий? Актера играет актер Зритель глухой и незрячий, Сорван спектакль. Форс-мажор.

Театр

Стою и чувствую, как взрослею, У стен есть плотность и глубина, У плоти есть под корою змеи, Улыбка Кали слегка злобна. Остра печаль, одиноки черви, Безликий сфинкс не пускает слез. Веревка — это не просто вервие, Внутри и так перепилен трос. Увитый матчем щербленых кнопок Кассир-привратник глядит в дупло, Жует билеты, небрит и робок, А время роли уже пошло. Театр открыт как коробка снизу, Видны запыленные кишки, Пернатый клоун идет карнизом И шлет измученные смешки. Учите текст, шевеля глазами, Пока предсердие ловит такт. Наш главный чем-то все время занят, Не надо плакать, у нас аншлаг. Ступни к стропилам небес прижаты, Башка стучит в мировое дно: Извне все это висит как вата, А изнутри как в гробу темно. Красива участь кривых амуров, Босых цариц в зоопарке сцен, Ты эпизод — ты взлетаешь хмуро И попадаешь не в бровь, а в плен. А наверху все пески да точки, Овалы клетки, щенки химер: Ты не попал в них настолько точно, Что аплодировал весь партер. В глазах по лампочке, в ребрах дырка, Астральный ветер, картонный член. Я сирота, я умею зыркать, И нажимать, и стрелять с колен. Ты будешь в платье из красных буден Кружить смещенный ногами пол, Но ты не знаешь, кто эти люди, К которым ты, наконец, пришел.

клаустрофобия

это новый виток одиночества или всего лишь очередной приступ клаустрофобии? м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м птица времени хищная опять мучишь меня зачем я печальна тобой когда идешь мне летишь мной мней мно мну… клаус троф об и я. рысь не грызь брысь! сыгоре улын ыл гранзай аголант залгар ао крелой с и.

Когда я была человеком

Когда я была человеком, Я не умела летать. Меня уважали вещи За сутулую стать. Меня презирали кошки, Но камни молчали вслед, А люди боялись того, что Чего-то во мне нет. Я ела из глиняной миски Железным предметом суп И не понимала смысла В сближеньи горячих губ. Земля колобком каталась, А я недвижно ждала, Когда надавят на жалость Истошные колокола. И вздрогнут грудями девки, А мужики струхнут: Ведь Бог похож на возницу, В руке держащего кнут, В глазах его вспышки молний, А в голосе — нежный гром. Любовь его — это волны, Их не исчерпать ведром. А пробужденье похоже На двухнедельный оргазм, И те, кто на небо вхожи, Зачем-то прячутся в грязь. Кусают за ноги звери, И в темечко каплет уют, В нас Бог пытается верить, Суд входит. И все встают.

Сказка о несбыточной любви к воздушному змею

Внебрачные дети драконов Цеплялись за розу ветров, Нагие тела саксофонов Фанфарили стройностью строф. Прощай, его летняя жалость, Зимой он уйдет на покой — Напрасно змея размечталась О ветреном змее с тоской. Рожденная ползать, знай место, И шкуру в гармошку ссучи — Ни мать, ни жена, ни невеста, Забудь про ветра и лучи. Колодная дама, будь тише — Дракону не быть королем, Он ветрен, как флюгер на крыше, Он с детства был лучшим вралем. Анданте закончено точкой, Аллегро не раньше весны. Усни, завернувшись клубочком, Смотри в темноте его сны. В часах его время без стрелок, На стрелках часы без минут, И мир незатейливый мелок Под бреющим летом простуд. Мечтай о несбыточной выси И ползать учись без прикрас, А он не увидит на письмах Рубашками вверх мезальянс. Люби его, клетка без птицы, Люби, без иголочки нить, Быть может, потом не случится Кого-то еще полюбить.

Любовь моя

бабочка бьющаяся в сетях страдания подбитая лапа бездомной собаки цепочка босых следов на январском снегу гитара со струнами из слез июльское небо из-за прутьев клетки эротические танцы со смертью у края пропасти ожерелье из терновника пауза между двумя звуками флейты китайская стена одиночества нити дождя сшивающие небо и землю лабиринт из слов для заблудившейся мыши браслеты на запыленных щиколотках цыганки погремушка в руках мудрого младенца молоко расплескавшееся на горячей дороге кузнечик отравленный фиолетовым цветком пылинка канифоли на занесенном смычке управляющая тенями создающая облака на аквамариновом небе листающая миры как страницы и везде находящая себя неизменной девочка с дудочкой просящая милостыню в подземном переходе кармен продолжающая танцевать с ножом в груди монахиня в келье нанизывающая молитвы на четки ущелье между движениями секундной стрелки непорочная Дева на медальоне проститутки рыба с телом женщины плывущая со стеблями осоки в руках медная монета в ссохшейся стариковской ладони кошачий прыжок и вспорхнувшая белая голубка алая дверь боли что отворяется сумерками праматерь Ева пред древом запретным та что смотрится в разбитое зеркало брошенного дома игольчатая гусеница ползущая через асфальтовую дорогу птенец с прозрачными веками съеденный муравьями вселенная зашифрованная в иероглифе страсти одинокий человеческий голос которому откликаются лишь химеры босая жрица луны танцующая на разбитых стаканах тетраэдр печали затерянный на плоскости времени суток неразменная непродажная неизменная преданная распятая и воскресшая в третий день по писанию одушевляющая предметы оживляющая мертвых очеловечивающая животных обожествляющая человеков это любовь моя

Цыганка

Во рту держала рыбку Хрустальная цыганка, И сердце защемило Дверями наготы. Оденься, голодранка, Нельзя жить наизнанку — Стекольщик Армадилло Шьет хрупкие листы. Рисует арабески Звенящим стеклорезом По форме остролиста Твоих прекрасных глаз, Его движенья точны И непорочны точки, С тобой он пал бы низко, Но только не сейчас. Вечерние таксисты Как дерево, безлисты, Они везут в тупые И острые углы, Свобода в их квартирах Разбита транспортиром, Копеечки — мониста, Колечки — кандалы. Нутро ее отверсто, И ребра ее — рельсы Ключицы — полустанки И рюмки — позвонки. Летит из улья пуля, Кусает за грудину, А он глядит слезами В босые потолки. Стекольщик Броненосец Заезженной пластинкой Царапает о пулю Мишенью на груди — Кого цыганка просит, Того она не бросит, Пока ее кастрюля Звенит струей воды. Слова во рту как рыбки — Струей воды играют На флейте тонких пальцев, Чья пустотела кость, Стекольщик, сшей ей платье, Сравняй ее со знатью, На флейты тонких пальцев Надень алмазы звезд! Хоть это не поможет, Хоть все одно и то же, Но для любви не будет Ни слова ни окна, Она опять любима, Но эти нули мимо, Она опять прекрасна, Она опять одна.

Модерн-дане

Неодета и странна Полная луна. На босых ее глазах Пятна от вина. Больно спать, когда в стекло Бьет ее тепло. Я не пью ни чай, ни страх — Мне одной тепло. Акварели на слезах, Косы из травы. Полупальцев резонанс, Модерн-данс кривых. Выворачивай носок И тяни подъем, Кровь из носу — это сок: Разобьем и пьем! А жена твоя — стена, Делает ребеночка из глины, Нежна, обнажена Известковая ее грудина. У нее пока нет молока И сутулы плечи потолка.

Любовники

Любимый поил меня своей кровью Волосы шевелились от любви Я в летней бледной коже Забывала свое имя все глубже Его мраморные взгляды Сшивали во мне лево и право Он вспоминал себя женщиной И сумерки никак не наступали На одной ноге стоял Бог Лягушки громко целовались Минуты переворачивались как монеты И смерть оставалась так близко как одежда Я подарила ему свой третий глаз Он и так умеет превращаться в дерево Он выбросил в окно свои пальцы Теперь будем вместе летать лежа

Ликованье

Загляни в тайники моего ликованья, Я живу между двух твоих рук Отвернись, я стесняюсь знать эти тайны, Тайнознание — участь старух. В дырки времени сыплется солнечный ветер, Обветшала обертка сих дней, Нынче платье реальности — драные сети, И мы страшно запутались в ней. И смеются секунды над глупостью стрелок, Словно свежий узнав анекдот. Мы, гуляя над бездной, букашечно мелки, Изо рта не надышимся в рот. Расстегаи свои ребра, там птица томится, Бьется, встретиться хочет с моей. Мы на плоть нанесли свои белые лица И считаем — так Богу видней.

Когда мы были друг другом

На моих глазах растет трава, Твои ладони приросли к моей груди, Твои кости провалились сквозь мой скелет, — Мы слишком долго любили друг друга. Где-то бродят наши имена, Где-то время имеет власть над плотью, Мы были теми, кем больше не станем, — Великая любовь не проходит бесследно. Ветер расчесывал зеленые пряди растений, Когда мы были друг другом. Так будет и дальше, только ветер мы выдумаем новый: Теперь нам все можно. Ничего не страшно, потому что нас нет.

Баклажаны

Ветераны фиолетовых баклажанов Сворачивают за один и тот же угол Где пустоту разливают в бутылки Они заглатывают стеклянные горлышки Глаза их прозрачнее чем хрусталь Головы навылет прострелены жаждой Я вижу сквозь их дырявые тела Они тоже когда-то были ангелами Сзади девочка с бидоном без молока Она умерла еще прошлой ночью Бездомные собаки живее следов Но за молоко плачены деньги Можно попасть в стакан, даже разбитый Вытереть пот шершавой стеной ветра Идти незачем просто надо держать равновесие Ты-то идешь прямо — это земля качается Ты умеешь быть краской на реальности Осталось найти того, кому это нужно Тетрадь захлопнулась а потом устала Ноги пошли вопреки горю Всем петь песни — такова задача Куплеты повторяются и цвета заодно Танцевать несмотря ни на что Тогда расцветут мозаики смысла Учителя тоже плачут Никто не верит что мы — маленькие дети Нарисуй себя на деньгах Это достойная глупость на сегодняшний день Рифленая поверхность смеха Щекочет подошвы живых мертвецов Трудно вписаться сразу двумя телами В блюзовый квадрат двери Андрогины запинаются о тепло Менты засовывают пьяниц в коробки В узкий проем игольного ушка Это никому не поможет

Оборотень

Запястья у птиц тоньше страниц Жаль, что хожу без сердца, Я обнял бы твою тень. Ночь вывернулась наружу, Я выблевал души и лица, Я больше не оборотень. Я съел самого себя, я смотрел На солнце, что мне не светит, Я снова тебя хотел. Я знал все слова, которые лгут, Но тут не помогут ни те, ни эти, Как много проблем у тел… Остаться живым — кино не дом всех, Не ешь меня, серый ветер, Стучи в меня — это дверь. Любовь это путь, стрелка на грудь, Но я тот, кого нет на свете — Ни человек — ни зверь. О, нечеловеческие танцы, О, мы одинокие повстанцы На странной земле, В песке и в золе Такие немногие. Из глины и персти Двуногие Без шерсти.

Бритва Оккама

У нашей матери нет лица, У нашей материи два конца, Если бы не было нам отца — Империи был бы конец. Ты бреешь ноги бритвой Оккама, Правда тонет на дне стакана, Играешь «Собачий вальс» кулаками, А у собак нет сердец. Больше нет у меня любви, А на меньшее я не согласна, Как классно — Петропавловка, Спас на крови. Развилка улиц, вен, капилляров, Маляр закрасил известкой гитару, Оскал правды из черных арок — Этот город и враг мне и друг. В человеческой форме так много отверстий, Тебе смешно — а у нас это с детства, Я люблю человека без сердца, Я люблю человека без рук Не предлагай мне умереть, Я и так уже слишком жива, Голова Обнулилась на треть. Вчера накрылось бубновым тазом, Смотрю немигающим третьим глазом, Вижу все сразу, твержу эту фразу На берегу реки Океан. С ручным временем на ремешке, Худая, как верблюд в игольном ушке, Подошвы взлетают от ветра в башке — Танцую канкан. Прошлое тоже зависит от нас: Проболтаешься — станет не так Этот факт Иной каждый раз.

Зрение

Сегодня зрение какое-то иное. Снега слепят, синицы шелестят. Мой дом — ветхозаветное каноэ — Скользит по фону как-то вбок и вспять. И хочется идти и помнить детство Все вдаль и вдаль, как птица в пустоте, Шагами попирая фона девство Быть одинокой кистью на листе. Расфокусируй. Наведи на резкость — И пустота еще пустей вдвойне. И нет меня. И нет печалей детских, Что с нынешнею славой наравне. Веда следы из ныне до иного, Горжусь, как самоучка-каллиграф Ничто не старо. Но ничто не ново. Ничто — во всем, чего достанет взгляд.

Буквы

Вот мальчик идет: он и горд, и растерян, Он птице отдал свои крылья и перья, Он выглядит хитрым, как все подмастерья, И мечется жестами рук. Коверкает звуки истасканной песни, Известкой марает пролеты меж лестниц, Рисует три буквы, чей оттиск известней, Чем множество умных наук А я же — не лучше — на графику звука Нелепо взираю, как странную штуку, И вот, воздевая дрожащую руку, Вонзаю стило в пустоту. О радостный ужас листа нежилого! Ну хоть бы помарка, зацепка ли, слово, Как страшно с удилищем сим словоловным Бывать проводящей черту! Абрисы фонем образцово-бесстрастны, Они как актрисы, надевшие маски, Убьют вас, прославят, одарят богатством, И все ж не укажут проем Туда, где все смыслы открыты бесстыдно, Влеченья забыты и битвы — не битвы, И знак на листе ничего не сулит вам, Пустой в изобильи своем. Нет цели стреле, направления ветру, Нет формы и цвета, походки и метра, Нет семени, нет сердцевины и цедры, И плод апельсина не тут. Вам хочется песен? — их есть у поэта И нету. Зато есть столбцы, и приметы, И стрелки намеков неясные в Лету И к судьям пристрастным ведут. Убавьте свой пыл, заместители Бога! Не всяк приручает строку-недотрогу, Не вы, а она изучает вас строго, Взирая сквозь воздух земной. Безумные речи лишь кажутся странны Тому, кому слышать пока еще рано: Прессованный смысл открывается пряно Тому, кто не болен виной. Дрожаще и смело плету паутину, Отточенный кончик движеньем картинным Заходит в беленой бумаги рутину, Пронзив безымянную мглу. И делают руки, хоть очи боятся — Ведь прост вышивальщика труд и паяца: Лишь жестом, неясно стремящимся к танцу, Внедрить чрез холстину иглу. И все мимоходом в пути именуя, Сопя, с головой погружаюсь в игру я, Кусаю от яблока, вкус его всуе Почти не заметив совсем. Реальность — такая условная штука, Шаг внутрь — и в грудине не слышится стука. Ни рук, ни разлук, ни порока, ни скуки, А яблоко после я съем. Случилось письмо. Ни к кому, ни куда-то, Под ним не поставлю ни подпись, ни дату, Печать почтальона сургучно не вжата, Веревкой не связан конверт. Куда я пойду после этого шага? Не терпит неясности толща бумаги! Размашистой точкой прорвав свою сагу Закончу на том круговерть Длиннейшей из письменных черт.

В бане

В бане проснулись мухи, бабочки, даже комар, Долго топлю — сухо, тепло, но пока не жар. Смотрю на свои руки как на странный предмет: Это мои штуки? Легче поверить, что нет. Белое нечто темнеет за запотевшим стеклом, Снег там и вечереет, здесь я шуршу стилом, Мухи сдурели напрочь, ищут лето зимой, Я не могу помочь им, кто бы помог самой. Многим сейчас владею — вот, например, скелет. Хочешь — пляши идею, хочешь — танцуй балет, В шкафу с дорогим скелетом органы чувств и грусть, Крыльев, похоже, нету. Проем у лопаток пуст. Ценная вещь — тело — нужен за ним уход: Кутать его в белое, класть еду ему в рот, Выгуливать в лесопарке по снегу босиком, Парить его в жарком и обнимать с мужиком. Мне бы поплакать — впрочем, от этого толку нет. Эти пустые очи не источают свет, Дал мне Господь так много, что обижаться грех. Смотрю на свои ноги — и разбирает смех. Ну для чего на свете эти сгустки тепла? В воине и в поэте — встретить опять тела, Что меня гонит тоже в круговые пути? Господи мой, Боже, как бы к тебе прийти…

Еженедельник

Важное: не забыть лечь спать. Неважное записано в еженедельник, Смотри на мир, белеющий, как кровать, Постеленный в сумерках под сочельник. Граница, делящая небо и грусть, Не заперта — взглядом ищу отмычку, Отдаю отчет — это ученичество, Хотя не знаю, чему и зачем учусь. Лишь улыбаюсь воспоминаниям О том, что на самом-то деле белое: Как, пятилетняя, говорю маме я — «Если б не мультики, лучше б меня не было». Ищу зазор между снегом и мной И понимаю — одно и то же мы: Снег горизонтальной лежит стеной, Я с каждой смертью на жизнь моложе. И эта картина стоячих волн Красива, словно походка смерти. Кто бы ты ни был, куда б ни шел, Ты неподвижен — ты ось круговерти. В груди есть точка — она стоит Как этот снег и вот эти сумерки, Как это окно и пустынный вид Мира, где кроме тебя, все умерли. А ты бессмертен, ибо ты бог, Все можешь, хоть разве от этого легче, Ты встаешь и хочешь шагнуть за порог — Вовне — к пустому листу навстречу. Оставить следы, немоту истоптать, Создать подобие мира и краски, Упасть как печать, возмутить, раскатать — Физиономия снега бесстрастна. Ему все равно, его словно нет, Условно — что холодно в нем коленам. Какая там истина — даже снег Во тьме — белый и черный одновременно…

Фотография

Ту жизнь, где все не без изъяна, С окна срисует обезьяна И от карниза кинет вниз Кривой, но ревностный абрис Пейзажей на стеклянной кальке, Пассажей каблуков, асфальта, Цветных и пьяных витражей, Неверных пассий и мужей. Бесстыжей пены белых юбок, Очков, петард, бретелек, трубок, Смешков, намеков, кошельков, Карманов, носовых платков, Колготок с убежавшей стрелкой, Чулок с фривольною отделкой, Причесок, взбитых второпях, Бандитов в золотых цепях, Витрин, бутылок, экипажей, Бесед с налетом эпатажа, Детей, вопящих как в войну, Старух, готовящихся к сну, Бездомных псов, болонок томных, Борцов за что-то неуемных — Все бросит слепо за окно. И вот в замедленном кино Летят пейзажи через время, Прохожим остро метя в темя, А им опасно невдомек, Что вниз скользит стеклянный рок — Отвесный ножик гильотины… И в ужасе замрет картина. Фотограф срежет кольца лет: На времени, как на стволе, Деревья в непристойных позах, Туманом зараженный воздух, Порока запах, шум и нас Средь них предательски анфас! Но мир расколется на звоны Запахнет в воздухе озоном, Оконным солнечным кивком, И станет вновь насквозь знаком. Все зашевелятся, свободны, Лишь стекла телом инородным Хрустят и бьются под ногой, Напоминая мир другой.

Чеснок

Чеснок честен, а лук лукав, Грешна гречка, жива жимолость… Кто-то в итоге окажется прав А я все склоняюсь к нелюдимости. Как танцевать — так все чаще одной, Как играть — то не с кем и некому. Проще общий язык найти с тишиной Чем слово хотя бы одно с человеком. Дальше идти пора, но впереди черта: Через нее исключительно в одиночку, Неважно, условна она или черна, Переступая, отходишь от прочих. Отныне нет для тебя новостей, Сочувствия, прошлого, прочей нуди — Не с кем сражаться и делать детей: Ты победил. Победителей — судят.

Звуки

И вот стихи. Лист бел был — сели птицы, Топтали и клевали белизну, Осталась вязь следов на белом ситце — Не выдержу, вползу, на вкус лизну. Вот гласный звук — иии-ооо — в нем бездна смысла, Он тянется, вибрирует, живет, Пупырчатый, овальный, желтый, кислый… Лимон! — вы догадались — дольку в рот. Сердечным стал он, бывший бесконечным, Его обставили мы рамками игры, Он отделился от своей пра-речи И округлился плотью кожуры. Еще не все — вот звуки есть земные, Скребущие по почве животом, Они — следы настойчивых рептилий, Что выросли в двуногих нас потом. Согласные — как рамки и коробки, Плетеные корзинки, пузырьки: Шипят, свистят. Настойчивы и робки, Пружинисты, внутри сидят зверьки. Мы выстроили домик из объемов, Их обрамив границами фонем, Живут внутри мерцания как дома, А смысл пока неясен, так как нем…

Написанное в старой бане

Хлопоты быта в избитых видах, За вдох-новением должен быть выдох, То, что вошло, уже ищет выход — Так зарождается завтра. Как-то вокруг неприлично тихо: Хоть бы петарда или шутиха, А ведь событье — рождение стиха — Достойно битья в литавры! Время трещит не в часах, а в печке, Нам-то казалось, что время вечно, А побежали ему навстречу — Оно увернулось за угол. Кто не умеет играть на баяне, В смысле — баять, не боясь осмеянья, Тот нынче греется в старой бане, Хоть в ней не жарко, а жалко. Книжка пролистана наполовину, Ручку из пыли карманной вынув Я расслабляю одежд горловину, Чтобы дышать спонтанней. Что-то в желудке булькает скромно, Напоминает утроба: умрем, но Шелестом в ямочке подъяремной Нежно сигналит тайна. Стихи прилетают сначала немыми, Смысл обнаженный рядится в имя, И, облачась именами земными, Строчки приносят смертным То, что им небо с собой надавало: Яйцо — многомерный контур овала, Линии кожи, и божьи лекала, И прочую музыку сферы. Где-то тела шелестят по орбитам, — Тут-то планета, где время бито, Где только хлопоты верного быта Учат тому, что ясно. Я подметаю в остывшей бане, Я только точка на Божьем плане, Я стеклецо в сотворяющей длани, Осколок мозаичной краски.

Пророк

Единственный трезвый на празднике пьяных Пророк улыбался и плакал вдвойне, А с неба валились дары и туманы, И было на небе словно на дне. Разумные вещи, и умные звери, И грубые люди с глазами свиней — Хотелось бы верить, но нечем отмерить, Ведь всадники ныне глупее коней. Пророк улыбался, а Бог усмехался, И было им так одиноко вдвоем. Один сделал мир, чтоб кружил и вращался, Другой был свидетель заснувших живьем. Наощупь казалось, что время округло И катится мимо, но через тебя. Пророк посмотрел и увидел сквозь руки То, что невозможно узнать, не скорбя. Одна только женщина с белою кожей О чем-то подумала, не о живом, Которое лечит, крадет и тревожит, Которое в следе болит ножевом. А люди орали, виляя у края, Дыша перегаром в господни глаза, А Бог улыбался пророку, не зная, Пора ли уже это все завязать? Убитые звери кричали от боли, А голый пророк танцевал на ветру: Единственный нищий на празднике пищи, Кто весело плачет на страшном пиру.

Великий Квадрат

Я слышу, как вращается Земля, И на моих костях восходят травы. Недолговечны хищные дубравы, Недолговечны вещные поля. Весь этот блеск, мне не принадлежащий, Я созерцаю слишком долгим днем. Прекрасен мир, и плачу я о нем, И сгнил меня качавший утлый ящик. Над гробовой доскою нет жилья, Я без границ теперь — то поле боя. Моя война последняя — с собою, И побеждаю в ней то я — то я. Отпали декорации из слов — Иллюзии богатства и утраты, И я в углу Великого Квадрата, Который, как известно, без углов.

Хвойный и Лиственный

Я хвоен, и значит, я воин, Ты листвен и, значит, ты чист. Мы деревья и, значит, нас греет То, что растем мы вверх, а не вниз. Ты честен и, значит, мы вместе, Я искренен, это нам жизнь, Годами идем туда мы, Где пламя вверх, а не вниз. Я жилист, ты извилист, Я вырос и ты плечист, Мы станем с тобой огнями, Ведь пламя вверх, а не вниз.

Песни умирающих

Хихикает надушенная медь, Уходят боги снега в запевалы, Борщом и солью пахнет из подвала И дети не умеют больше петь. И душит, словно музыку, метлу Надменный дворник, грезя контрабасом, Собаки лают дискантом и басом, Оркестр умер, я пляшу в углу. Мужественны песни умирающих, Жаль, что я пока что не из них. Мужественны песни умирающих, Трусы остаются в живых. Податливы ларьки и провода. На улице — ни снега, ни засады, И где еще мне будут снова рады? Я бы ушла отсюда, но куда? Я выпила до дна, но вот слюна Все капает — ведь все мы человеки, Хочу побыть одна, но не навеки: Куда уйдешь — везде моя страна! Ни горя, ни веселья, ни знамен, — Одна сплошная зеленая местность. Ни музыки, ни мимики, ни жеста, Ни следа от волнующих имен. На белом полотне — мотив утрат, А мы еще смеемся по привычке, И птичка в объективе жжет нам спички, Кто много жил — умеет умирать. Мужественны песни умирающих, Жаль, что я пока что не из них. Мужественны песни умирающих, Трупы остаются в живых.

Отец-дерево

Отец-дерево За твоей спиной укрываюсь От пронзительного ветра новостей И поцелуев чужих взглядов На тебе гирлянды улыбок мертвецов, но ни одна не моя Твоя грудь широка, и птицы всегда спокойны Вокруг уже столько раз все сгорало Что со смертью вы заочно уже женаты Смерть это инцест Ты стал слишком высок для могилы Вырастив в камере смертников маленькую химеру Нет прививки от любви В песне должны быть простые слова А я умерла, так и не узнав, что такое эскапизм Я поднимаюсь вниз Огибаю по касательной собственную судьбу Долго гребу против течения смерти Между ликом и лицом течет отчужденное пространство Примерь на меня свою тень Быть собой — это мне подходит Слова сбиваются в колтуны Постулаты эталонов неприступны Шаги ушли, а ноги остались Моя голова в воде Одежда упала без стержня тела И звуки в ее лабиринтах Я ем из рук у чужих врагов Сквозь крышу на темечко каплет неудержимое время Но мой скелет свободен от тела Он знает, с чем есть любовь Коронация выеденного яйца Метаморфозы лягушек в мыслящий тростник Рудименты любви драконов Отец, покажи свой лик

Скафандр

Для меня быть естественно голой, Но снаружи мне нужен скафандр. На меня обижаются волки За то, что я им не по зубам. Меня несколько больше, чем видно, На фото от фона больно отстать. Птицам, похоже, тоже обидно, Что я перестала летать. Я не размножаюсь в неволе, Но на пустыре — цвету. Кошки кричат от любви, как от боли, Мне снится, что я расту. Я перестала владеть формой, Но в содержании — явный плюс. Голая правда — еще не порно, Односторонность — еще не флюс. В фотографе главное — это выдержка, А в певце — это диафрагма. Я не певица, слышишь, видишь ли, Я всего лишь ною тебе правду. Когда исчерпаны все способы, Все жестокости и все ласки, Мы изнутри — всего лишь особи, Мы снаружи — всего лишь маски.

* * *

Тихо кричу тишине: Пусти меня ко мне.

* * *

В одном лишь только терплю поражение — В воображении.

* * *

абсолютно счастлива тем, что готова к смерти, теперь можно и расслабиться, попить с удовольствием чаю, например, и чаять воскресения мертвых, например.

* * *

Грустно трогать тебя руками. Ты мечта. А мечта не должна быть с боками.

* * *

Пирамида Хео И Пизанская ба, Вавилонское сто — А потом неверба.

* * *

Когда пишешь стихи, Главное — вовремя остановиться. Вот так: Стоп

Оглавление

Эпиграф

Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

Стихи Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg