«Мы, утонувшие»

Мы, утонувшие (fb2) - Мы, утонувшие (пер. Гаянэ Корюновна Орлова) 2548K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карстен Йенсен

Карстен Йенсен

Работа над книгой осуществлялась при поддержке Государственного фонда искусств Дании, Литературного совета, Союза писателей Дании, Литературного отдела Совета искусств Дании, Фонда издательского дома «Политикен», Фонда Й. С. Хемпеля, Фонда Георга и Эммы Йорк и Национального банка.

Карстен Йенсен — совершенно уникальный рассказчик, один из самых выдающихся авторов современной Скандинавии.

Хеннинг Манкелль

Эту книгу надо бороздить, как море, в ней можно затеряться, как в Африке, а потом вернуться, ослепленным чудесами, к истоку всех великих историй мировой литературы.

Джозеф О’Коннор

Блестящая новая вариация на вечную тему.

The Times

«Одиссея», «Сказание о старом мореходе», «Моби Дик», «Старик и море» — а теперь и «Мы, утонувшие»: канон великих книг о мореплавании только что пополнился. Карстен Йенсен стоит на плечах гигантов, но его личное достижение вполне им соразмерно…

The Scotsman

«Мы, утонувшие» — гимн самому искусству рассказывать истории, памятник тому, как живая история превращается в настоящую легенду.

Wall Street Journal

Грандиозный, безмерно увлекательный эпос.

San Francisco Chronicle

Семейная сага, морские приключения, рассказ о вхождении маленького архаичного городка в современность… Этот роман могли бы искренне порекомендовать не только Мелвилл с Конрадом, но и Стейнбек.

New Republic

Мы, утонувшие

Моим маме и папе

I

Сапоги

Лаурис Мэдсен побывал на небесах, но вернулся на землю благодаря своим сапогам.

Не то чтобы он взлетел уж очень высоко — не до клотика, скорее на высоту грота-рея на фрегате. Лаурису Мэдсену довелось стоять у райских врат, лицезрел самого святого Петра, пусть хранитель ключей и повернулся к нему задницей.

Лаурису Мэдсену было суждено умереть. Но смерть отвергла его, после чего он преобразился.

Еще до путешествия к райским вратам он прославился тем, что единолично начал войну. Отец его, Расмус, сгинул в море, когда малышу было шесть, а в четырнадцать Лаурис нанялся на марстальский корабль под названием «Анна». Всего через три месяца «Анна» потерпела крушение в Балтийском море, но экипаж спасся благодаря подоспевшему им на помощь американскому бригу, и с тех пор Лаурис Мэдсен мечтал об Америке.

Диплом штурмана он получил в восемнадцать во Фленсбурге и в тот же год вторично стал жертвой кораблекрушения, на сей раз у побережья Норвегии, близ Мандаля. Там, холодной октябрьской ночью, он стоял на омываемом волнами рифе, высматривая, нет ли возможности спастись. Пять лет Лаурис бороздил мировые океаны. Он обогнул мыс Горн, слышал крики пингвинов в чернильно-черной ночи, побывал в Вальпараисо, на западном побережье Америки и в Сиднее, где деревья зимой роняют не листья, а кору и повсюду скачут кенгуру. Встретил девушку по имени Салли Браун с глазами-виноградинами, мог порассказать о Фортоп-стрит, Ла-Боке, Берберском побережье и Тигровой бухте. Он пересек экватор, поприветствовал царя Нептуна, почувствовал пресловутый толчок на линии сечения земной поверхности и в честь этого события пил соленую воду, рыбий жир и уксус, крестился смолой, сажей и клеем, был брит ржавым ножом с зазубринами на лезвии и лечил порезы солью и известью, облобызал рябую охряную щеку Амфитриты и сунул нос в ее флакончик с нюхательной солью, наполненный обрезками ногтей.

Лаурис Мэдсен повидал мир.

Но мир повидали многие. А он вернулся, одержимый одной идеей: все в Марстале казалось ему слишком мелким, и, будто желая доказать это, Лаурис безостановочно говорил на языке, который называл «американским» (он с год проплавал на военном фрегате «Неверсинк», где и освоил заморское наречие).

— Гивин нем белонг ми Лаурис Мэдсен[1], — говорил он.

От Каролины Грубе с Нюгаде было у него три сына: Расмус, названный в честь деда, Эсбен и Альберт — и старшая дочь Эльсе. Невысокие молчаливые Расмус, Эсбен и Эльсе походили на мать. Альберт же уродился в отца. Уже в четыре года он ростом сравнялся с Эсбеном, который был старше его на три года, и все возился с английским пушечным ядром. В упорных попытках поднять его малыш вставал на коленки, взгляд его стекленел, но чугунное ядро было слишком тяжелым.

— Хив эвэй, май джолли бойс! Хив эвэй, май буллис![2] — громко подбадривал Лаурис, глядя на экзерсисы младшего сына.

Ядро это в свое время пробило крышу их дома на Корсгаде; дело было во время осады Марсталя англичанами в 1807 году. Бабушка так испугалась, что прямо на кухонном полу разрешилась Лаурисом. Теперь же, если только Альберт не укатывал его прочь, ядро лежало на кухне, и Каролина пользовалась им как ступкой, чтобы толочь горчичные зерна.

— Да ты и сам был ничего себе, — как-то сказал Лаурису отец, — такой здоровенный. Урони тебя аист, ты пробил бы крышу не хуже английского ядра.

— Финггу[3], — говорил Лаурис, поднимая палец.

Он хотел научить детей американскому языку.

«Фут» означало ногу: он показывал на сапог. «Маус» — рот.

Садясь за стол, он скалился и почесывал живот:

— Хангре[4]. — И все понимали, что он голоден.

Мать звалась «миссис», отец — «папа тру»[5]. В отсутствие отца они говорили «мама» и «папа», как и другие дети, — все, кроме Альберта, который находился с отцом в особых отношениях.

Дети назывались по-разному: пикинини, буллис и хартис[6].

«Лаиким тумас»[7], — говорил Лаурис Каролине и делал губы трубочкой, будто желая поцеловать ее.

Она смущенно прыскала и злилась:

— Не будь таким дураком, Лаурис.

* * *

В Шлезвиг-Голштинии, по другую сторону Балтийского моря, началась война с немцами. Это случилось в 1848 году, и первым об этом узнал старик де ля Порт, таможенный инспектор, поскольку временное революционное правительство, сидящее в Киле, направило ему «Прокламацию», а также требование сдать таможенную кассу.

Весь Марсталь пришел в волнение, мы сразу решили организовать гражданскую оборону. Во главе ее встал молодой учитель из Рисе, которого с того момента мы называли «генералом». На самых высоких точках острова были устроены сигнальные огни, представлявшие собой водруженные на высокие шесты бочки со старыми снастями и смолой; из них свисали веревки. При приближении врага бочку взрывали, возвещая тем самым, что война надвигается с моря.

Огни устроили и на горе Кнастербьерг, и в дюнах у мыса Вайснес, а по побережью ходил патруль, наблюдая за морем.

Вся эта военная суматоха сильнейшим образом повлияла на Лауриса, и так ни к чему уважения не питавшего. И вот однажды вечером, возвращаясь домой из Эккернфёрдской бухты и проходя мимо Вайснеса, он подошел вплотную к берегу и заорал так, что чертям стало тошно: «Немцы, за мной гонятся немцы!»

Через несколько минут на вершине утеса взорвалась бочка. Вслед за тем запылал костер на Кнастербьерге, и огонь продолжил шествие вглубь острова, до Сюнесхоя, находившегося почти в двадцати километрах от первой бочки, и вот уже весь остров Эрё превратился в пылающий костер.

Лаурис покачивался на волнах, костры разгорались, и он вдосталь насмеялся над переполохом, который учинил. Но, придя в Марсталь, обнаружил, что, несмотря на поздний час, повсюду горят огни и на улицах полным-полно народу. Одни нечленораздельно выкрикивали приказы, другие плакали и молились, а по Маркгаде носились люди, пылавшие жаждой битвы, вооруженные косами, вилами, а кое-кто и ружьями. Молодые матери в ужасе бегали по улицам с орущими младенцами на руках, уверенные, что немец первым делом поднимет на штыки их потомство. У колодца на углу Маркгаде и Вестергаде шкиперская жена ругалась со служанкой. Женщина решила спрятаться в колодце и велела девушке первой прыгнуть в черную яму.

— После вас, — отвечала та.

Мы, мужчины, тоже друг другом командовали. Слишком уж у нас в городе тесно от шкиперов, чтобы кто-то кого-то там слушался, и единодушие мы проявили лишь в одном — средь множества других громких слов дружно произнесли торжественную клятву, что жизнь свою продадим дорого.

Волнения достигли дома пастора Захариассена на Киркестраде, как раз принимавшего гостей. Одна дама от переживаний лишилась чувств, а двенадцатилетний сын пастора Людвиг вознамерился защищать отчизну кочергой. Семья учителя Исагера, по совместительству псаломщика, также приготовилась отразить нападение захватчика. Все его двенадцать сыновей, в тот вечер собравшиеся дома, чтобы отпраздновать день рождения толстой фру Исагер, получили от мамаши по горшку с золой и приказ кидать золу на голову немцам, если тем втемяшится атаковать их жилище.

Во главе толпы, что валила по Маркгаде в сторону Канатного двора, шел старый Йеппе. Он махал вилами и громко призывал немцев нападать, если хватит смелости. Карманы столяра, старика Лавеса Петерсена, раздулись от пуль; как он маршировал, браво вскинув ружье на плечо! Правда, на полпути ему пришлось повернуть назад — оказалось, он забыл дома порох.

У марстальской мельницы стояла мельничиха госпожа Вебер с вилами наготове и требовала позволения вступить в бой. То ли по причине всеобщей растерянности, то ли из-за того, что внешность у этой дамы была куда как приятнее, чем у нашего брата мужика, мы тут же приняли ее в свои воинственные ряды.

Лауриса, человека впечатлительного, так воодушевил всеобщий подъем, что он кинулся домой за оружием. Каролина с четырьмя детьми в испуге спряталась под столом в гостиной; тут ее муженек ворвался в дом и бодро прокричал:

— Вылезайте, дети, мы идем на войну!

Раздался глухой стук: Каролина ударилась головой о столешницу. С трудом выпутавшись из скатерти, она выпрямилась в полный рост и в ярости заорала:

— Ты что, совсем рехнулся, Мэдсен? Не пойдут дети ни на какую войну!

Расмус и Эсбен радостно скакали.

— Мы хотим на войну! Мы хотим на войну! — кричали они хором. — Можно? Ну можно?

Малыш Альберт прикатил свое ядро.

— Вы что, все с ума посходили? — закричала мать и отвесила тому, кто оказался ближе, оплеуху. — А ну, марш под стол!

Лаурис кинулся в поисках оружия на кухню, но не нашел ничего подходящего.

— Где сковородка? — крикнул он жене в гостиную.

— Так я ее и отдала! — заорала Каролина. — Не видать тебе моей сковородки как своих ушей!

Лаурис растерянно оглядывался по сторонам.

— Возьму тогда метлу, — сообщил он и кинулся прочь из комнаты. — Ну мы сейчас немцу и зададим!

Громко хлопнула входная дверь.

— Нет, ты слышал? — прошептал Альберту старший, Расмус. — Папа ни слова не сказал по-американски.

— Чокнутый! — бросила мать, вновь забравшись в свое темное убежище — под стол, и покачала головой. — На войну — с метлой!

Вызвав всеобщее ликование, Лаурис присоединился к разгоряченной толпе. Слыл он, правда, человеком заносчивым, зато был рослым и сильным, и всем казалось, что иметь его в своих рядах очень полезно. И тут мы увидели метлу.

— А ничего другого не нашел?

— Для немца сойдет, — ответил он, потрясая ею над головой. — Мы их отсюда выметем.

Мы были в себе уверены и посмеялись этой шутке.

— Оставим вилы, несколько штук, — сказал Ларс Бёдкер. — Заскирдуем мертвых немцев.

Мы вышли в открытое поле. До Вайснеса было полчаса ходьбы, но нам не терпелось, в крови еще горел огонь. Добравшись до Драйбаккене, мы увидели, как над островом вздымается пламя, — это зрелище лишь усилило наше воинственное настроение. И тут в темноте послышался стук копыт. Мы застыли. Враг приближался!

Хотя план застать немцев на побережье врасплох рухнул, на нашей стороне по-прежнему было знание местности. Лаурис со своей метлой принял боевую стойку, мы последовали его примеру.

— Подождите меня! — раздалось сзади.

Это вернулся маленький столяр, ходивший за порохом.

— Ш-ш-ш! — зашипели мы. — Немец где-то рядом.

Стук копыт приближался, но теперь стало слышно, что лошадь одна. И вот из мрака возник всадник. Лавес Петерсен вскинул ружье и прицелился. Но Лаурис положил руку ему на ствол и сказал:

— Это счетовод Бюлов.

Счетовод сидел верхом на потной лошади, черные бока которой вздымались после быстрой скачки. Он поднял руку:

— Возвращайтесь домой. Нет возле Вайснеса никаких немцев.

— Но бочки же горят! — потрясенно вскричал Лавес.

— Я говорил с береговой стражей, — ответил Бюлов. — Ложная тревога.

— А нас вытащили из теплых постелей! И зачем? Да ни за чем!

Госпожа Вебер скрестила руки на груди и окинула нас суровым взглядом, будто искала, на кого наброситься за неимением врага.

— Зато теперь мы знаем, что готовы к обороне, — примиряюще сказал счетовод. — Но лучше, чтобы враг вообще не появился.

Мы вяло согласились. И хотя в словах счетовода был здравый смысл, разочарование оказалось велико. Мы уже приготовились взглянуть в глаза и немцу, и смерти, но не встретили ни тех, ни ее на побережье Эрё.

— Пусть только попробуют сунуться! — сказал Ларс Бёдкер.

Внезапно почувствовав усталость, мы двинулись к дому. Заморосил холодный ночной дождь. В молчании мы дошли до мельницы, где госпожа Вебер покинула наши безутешные ряды. Она встала перед нами, держа свои вилы наперевес, будто ружье, и произнесла с угрозой в голосе:

— Хотела бы я знать, что за шутник поднял честных людей с постелей посреди ночи и отправил их на войну.

И мы все уставились на Лауриса, возвышавшегося среди нас с метлой на плече.

Но Лаурис не попытался спрятаться, не опустил глаз. Вместо этого он посмотрел на нас, запрокинул голову и захохотал, подставляя лицо дождю.

* * *

Но вскоре шутки кончились: нас призвали на флот. По соседству от нас, в городе Эрёскёбинг, причалил военный пароход «Гекла». Выстроившись в очередь, мы по команде, один за другим, запрыгивали с пристани на борт баркаса, который должен был доставить нас на корабль. Мы ведь до сих пор переживали из-за того, что в тот ноябрьский вечерок повоевать так и не пришлось, но уж теперь ждать оставалось недолго, и настрой был боевой.

— Эгей, вот они идут, бравые датские парни с вещмешками! — крикнул Клаус Якоб Клаусен.

Маленький, жилистый, он вечно хвастался, рассказывая, как один татуировщик из Копенгагена, по прозвищу Острый Фредерик, заявил, что ни разу не втыкал иглы в руку тверже, чем у Клауса. Отец его Ханс Клаусен был лоцманом, и дедушка был лоцманом, и сам он не сомневался, что пойдет по их стопам: накануне ночью Клаус Якоб Клаусен видел вещий сон и уверовал, что вернется с войны живым.

В Копенгагене нас определили на фрегат «Гефион». Лаурис же единственный попал на линейный корабль «Кристиан Восьмой», грот-мачта которого была столь высока, что расстояние от клотика до палубы в полтора раза превышало высоту колокольни в Марстале. Стоило только взглянуть вверх, как дух захватывало и голова кружилась, но подобное головокружение вселяет в мужчину гордость: мы знали, что призваны совершить великие деяния.

Лаурис смотрел нам вслед. «Кристиан Восьмой» ему подходил. Как по-хозяйски он примется расхаживать по палубе — бывалый моряк, который целый год ходил на американском военном корабле «Неверсинк»! И все же нам казалось, что, увидев, как мы поднимаемся по сходням «Гефиона», он хоть на мгновение да почувствовал себя брошенным.

Итак, война. В Вербное воскресенье мы шли вдоль побережья Эрё. Видны были дюны у Вайснеса, где Лаурис поднял тот переполох, охвативший весь остров. Теперь в атаку шли датчане, настала очередь немцев зажигать сигнальные огни и сновать, подобно обезглавленным курам.

Мы причалили к острову Альс, там постояли. В среду взяли курс на Эккернфёрдскую бухту, до устья добрались ближе к вечеру. Нас собрали на шканцах — пеструю толпу в домотканых рубахах и суконных штанах всевозможных расцветок: синих, черных, белых… Лишь по ленточке с названием «Гефион» и красно-белым кокардам на фуражках можно было узнать в нас матросов королевского военного корабля. Командор, с саблей, в роскошном мундире с эполетами, произнес речь, в которой призвал нас сражаться храбро. Взмахнув треуголкой, он три раза прокричал «ура королю!». Мы тоже заорали во все горло. Затем он приказал дать залп изо всех орудий, чтобы мы почувствовали, каково приходится во время сражения. Никто из нас еще не воевал. Раздался страшный грохот, затем остро запахло порохом. Дул сильный ветер, дым от орудий сразу унесло. В течение нескольких минут мы не могли друг до друга докричаться. Грохот оглушил нас.

Теперь у нас составилась настоящая эскадра: к нам присоединились два парохода. Один мы узнали. То была «Гекла»: мы видели, как она отправлялась из Эрёскёбинга. Шли приготовления к завтрашней битве. Орудия подготовили к бою, установили насосы и брандспойты на случай пожара, у каждого орудия положили картечные снаряды, пистоны сложили в ящики. Последние пару дней мы столько раз все это проделывали, что помнили последовательность действий и команд наизусть. У каждого орудия нас было по одиннадцать, и первая команда звучала так: «По местам!» — затем: «Бор и патрон!», «Вставить капсюль!» — и к тому моменту, когда звучала команда «Пли!», мы уже суетились вокруг орудий, страшно боясь допустить какую ошибку. На своих маленьких яхтах и шхунах мы привыкли работать в команде по трое-четверо, а тут вдруг в наших руках оказалась власть над жизнью и смертью.

И когда командир расчета выкрикивал: «Наводи по щели!», «Товьсь!» или «Цельсь!» — мы через раз впадали в ступор. Да что же это значит на нормальном человеческом языке?! Всякий раз, когда нам удавалось проделать нелегкий путь до последней команды без ошибок, командир нас хвалил. И мы разражались бравым «ура». Качая головой, он смотрел на нас, на пушку, на палубу:

— Молокососы! А ну, покажите, на что вы годны!

Мы толком не понимали, в кого стрелять. Уж наверное, не в кривобокую Ильсе, старуху-самогонщицу, снабжавшую нас благословенным нектаром, когда наши суденышки стояли на якоре в гавани Эккернфёрде. И не в Экхарда, торговца зерном: с ним многие из наших заключали отличные сделки. А может, в кабатчика из «Красного петуха»? Хансеном его звали, более датской фамилии не сыскать во всем свете. С ружьем в руках ни одна живая душа его не видала. И кто из них «немец», скажите на милость? Но король-то уж знает, кто такой «немец». И командир, бодро кричащий «ура», тоже знает.

Мы шли к фьорду. Загрохотали вражеские батареи на берегу, но мы находились вне пределов досягаемости, и скоро все стихло. Вместо привычного чая нам выдали самогонки. В девять прозвучал отбой, пора было на боковую. Подняли нас через семь часов, в Чистый четверг, 5 апреля 1849 года. И снова вместо чая выдали самогонки. А на палубе уже стояла бочка с пивом. Можно было пить из нее сколько угодно, и, снявшись с якоря, мы приближались к фьорду в приподнятом настроении.

На провиантское обеспечение флота ее величества жаловаться было грех, сами мы так себя не баловали. Недаром говорили, что в кильватере марстальского корабля никогда не увидишь чайки. У нас ничего не пропадало зря. А тут каждый день, помимо чая и пива, дают столько хлеба, сколько душе угодно, а на обед — фунт свежего мяса или полфунта бекона, горох, кашу или суп, а вечером — четыре порции масла и сверх того рюмочку шнапса. И мы полюбили войну еще прежде, чем нюхнули пороха.

Мы вошли в Эккернфёрдскую бухту. Берег приближался, уже были видны огневые позиции врага. Крестен Хансен наклонился к Эйнару Йенсену и в очередной раз поведал ему, что не переживет сражения.

Я знал это с того самого мгновения, как немцы затребовали таможенную кассу. Сегодня я умру.

— Ничего ты не знал, — отвечал ему Эйнар. — Даже и не догадывался, что сражение выпадет на Чистый четверг.

— Нет, знал я, давно знал. Пришла пора умирать!

— Да заткнись ты! — раздраженно буркнул Эйнар. Он слушал это нытье с того момента, как мы сложили вещмешки и зашнуровали ботинки.

Но Крестена было не остановить; прерывисто дыша, он взял друга за руку:

— Обещай, что доставишь мои пожитки в Марсталь.

— Сам таскай свое тряпье. Хватит уже на меня страх нагонять.

Эйнар бросил на товарища встревоженный взгляд. Крестен был сыном Йокума Хансена, шкипера и смотрителя порта, и ужасно походил на отца, начиная с веснушек и светло-рыжей шевелюры и кончая молчаливым нравом. Мы никогда еще не видели его в таком состоянии.

— Держи-ка, — сказал Эйнар, протягивая ему кружку пива, — глотни как следует, — и поднес ее к губам Крестена.

Тот хлебнул и поперхнулся. И тут глаза у него будто остекленели. Эйнар принялся стучать ему по спине. Крестен судорожно вдохнул, из ноздрей у него брызнуло пиво.

— Ах ты, дурья твоя башка, — засмеялся Эйнар. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Ты чуть сам себя жизни не лишил. Немец тебе для этого без надобности.

Но взгляд Крестена по-прежнему ничего не выражал.

— Пришла пора умирать, — повторил он глухим голосом.

— Лично я умирать не собираюсь.

Это в разговор вмешался Малыш Клаусен.

— Точно знаю, потому что и сам видел сон. Иду, понимаете ли, по Мёллевайен, в центр мне надо. По обе стороны военные стоят, ружья на изготовку. И тут раздается окрик: «Иди!» И я пошел. Пули вокруг свистят, но ни одна не попала. Так что меня сегодня не убьют. Это я точно знаю.

Он взглянул на бухту, на весенние зеленеющие поля. В рощице, среди только что распустившихся лип, прятался хутор, крытый соломой. К хутору вела дорога, вдоль которой лежали валуны. У обочины паслась корова. Она повернулась к нам задом и вяло махала хвостом, в счастливом неведении о том, что с моря идет война.

Огневые позиции, располагавшиеся на мысу и видимые по правому борту, были теперь совсем близко. Мы заметили дым еще до того, как услышали грохот, подобный внезапному громовому раскату.

Крестен вздрогнул:

— Время пришло.

На корме «Кристиана Восьмого», по правому борту, мелькнула огневая вспышка. Мы растерянно переглянулись. Неужели в корабль попали?

Новички на войне, мы не знали, к чему может привести прямое попадание. Со стороны линкора не последовало никакой реакции.

— Почему они не отвечают? — спросил Эйнар.

— Еще не закончили разворот, — со знанием дела ответил Клаусен.

Через секунду облако серо-голубого дыма по правому борту «Кристиана Восьмого» возвестило о том, что с корабля дан ответный залп. Битва шла полным ходом. На берегу полыхал огонь, взлетала земля, бегали крошечные человечки. Дул славный восточный ветер, и вскоре пришла очередь «Гефиона» дать бортовой залп. Грянули огромные шестидесятифутовые орудия, весь корабль сотрясся, у нас душа ушла в пятки. Зажав уши, мы закричали, полные ужаса и восторга, потрясенные мощью оружия.

Ну и задали же мы немцу взбучку!

Так продолжалось несколько минут. Затем стрельба с батареи на мысу прекратилась. Нам пришлось всецело положиться на собственное зрение: слух-то мы утратили. Берег походил на пустыню после землетрясения. Высокими кучами громоздилась галька, торчало черное дуло двадцатичетырехфутовой пушки, никто не двигался.

В немом ликовании мы колотили друг друга по спине. Даже Крестен как будто забыл на мгновение о своих мрачных предчувствиях и тоже предался ликованию: война была пиром, самогоном, текущим прямо в вену. Только опьянение оказалось сильнее и будто бы чище. Дым от пороха снесло ветром, воздух очистился. Никогда еще мир не представал перед нами настолько ясным. Мы радовались как дети. Такелаж, мачты и паруса образовали над нашими головами свод, подобно весенней листве в буковом лесу. Все сияло неземным светом.

— Ах ты, как меня пробрало, — сказал Малыш Клаусен, когда обрел дар речи и слух. — Ах ты, черт побери! Ах ты, черт побери…

Он все никак не мог остановить поток брани:

— Ах ты, провалиться мне на этом самом месте, ежели я такое когда видел!..

Грохот орудий нам, конечно, приходилось слышать во время генеральной репетиции накануне вечером, но увидеть пушки в деле… Это оставляет неизгладимый след в душе мужчины.

— Да… — задумчиво протянул Эйнар. — Эти пушки — не чета проповедям пастора Захариассена. Что скажешь, Крестен?

Лицо Крестена приняло прямо-таки благочестивое выражение.

— Подумать только, что мне посчастливилось такое увидеть, — произнес он тихо.

— Так ты раздумал умирать?

— Отчего же, теперь я окончательно уверился, что погибну. Но мне больше не страшно.

Настоящее боевое крещение, ясное дело, было еще впереди, поскольку наши-то пушки, шестидесятифутовые, были установлены на верхней палубе со стороны левого борта. Но скоро настанет и наш черед, вот только пройдем подальше в сторону Эккернфёрде, туда, где по обеим сторонам расположилось по батарее. Но куда им против нас! Время — еще восьми утра нет, а битва уже наполовину выиграна. Мы боялись, что война закончится, толком не успев начаться. Вошли во вкус и были уверены: еще до обеда разгромим немца.

«Гефион» приближался к устью бухты, прямо по курсу располагалась северная батарея. Всего в двух кабельтовых от южной батареи мы обстенили марсели. Кливер опустили, отдали левый якорь и плавучий и развернулись бортом: пришло время пострелять. «Кристиан Восьмой» проделал все те же маневры.

В жилах забурлила кровь. Мы, как дети, ждали китайских фейерверков. Страх совсем исчез. Остались одни ожидания. Не утих еще восторг одной одержанной победы, а впереди уже маячила другая.

«Гефион» начало разворачивать: плавучий якорь не держал. Течение было слишком сильным, мы дрейфовали в сторону южной батареи. А что «Кристиан Восьмой»? Огромный линкор также сносило к берегу, он уже подвергся интенсивному обстрелу. Чтобы остановить дрейф, на «Кристиане» отдали плавучий якорь и дали мощный ответный залп изо всех орудий одного борта, от носа до кормы. От орудий, одного за другим, поднимался дым: большое, быстро растущее облако полетело над бухтой. Но прицелились высоковато, ядра упали в поля за вражеской батареей, и, прежде чем они успели вновь навести орудия, корабль стало сносить к берегу.

Через мгновение пришла и наша очередь. Мы были так близко к берегу, что оказались в пределах досягаемости ружейного огня. Нами играли течение и ветер. Лежали мы поперек бухты, а значит, все наши орудия были обращены в сторону моря. Лишь четыре кормовые пушки могли ответить на мощный обстрел береговой батареи.

Первое попадание смело с юта одиннадцать человек. Мы называли пушечные ядра «серым горохом», но вовсе не горошина упала на палубу, сопровождаемая градом щепок, разметала фальшборт, орудийные порты и людей. Эйнар видел, как летит ядро. Он отмечал каждый метр его продвижения, когда оно проносилось над палубой. Кому-то оторвало ноги (они улетели в одну сторону, а тело — в другую), кому-то — плечо, третьему голову разнесло. Ядро с прилипшими к нему осколками костей, кровью, волосами летело прямо на Эйнара. Он упал и смотрел, как ядро пролетает мимо. И позже говорил, что оно по пути прихватило его шнурки. Так близко оно находилось, когда пробило левые шканцы.

В глазах Эйнара ядро было чудовищем, обладавшим собственной волей. Оно показало ему, что такое война: не взлетающая на воздух береговая батарея, не спасающиеся бегством крошечные солдатики. На его обнаженное сердце дохнул жаром дракон.

Времени на раздумья не было. На палубе царил хаос. Какой-то офицер с безумными глазами крикнул, чтобы Эйнар шел к мачте со штурманом и одним из бойцов. Приказ был какой-то бессмысленный, но Эйнар подчинился. И тут боец упал в лужу крови. Казалось, он взорвался изнутри. В груди появилась дыра, из которой забила кровь. Эйнар увидел, как взрывается красными брызгами глаз, как раскалывается череп. Странное зрелище — розовые мозги выплескиваются, как каша, по которой кто-то шмякнул половником. Эйнар и не думал, что с человеком такое может приключиться. Тут пролетело еще одно ядро и забрало с собой лейтенанта. Эйнара, взирающего на этот Армагеддон, бросало то в жар, то в холод; из-за вскипевшей в его душе ярости носом пошла кровь.

Офицер — лицо его было в крови — погнал его к орудию номер семь. Эйнар состоял при орудии номер десять, но десятое получило повреждения и криво высовывалось из порта. Вокруг валялись неподвижные тела, под ними медленно растекалось озеро крови. Струи мочи образовали между ногами убитых подобие дельты. Эйнар не мог разобрать, нет ли среди мертвых Крестена или Малыша Клауса. Неподалеку валялась оторванная ступня. Сам он, как и покойники, уже обмочился. Грохот канонады произвел взрыв в его кишках, так что он еще и в штаны наложил. Эйнар знал, что в последний миг у мертвых опорожняется кишечник, но что такое может случиться с живым — и представить себе не мог. Раньше он верил, что война — это шанс почувствовать себя настоящим мужчиной. Но вмиг оставил такие мысли, почувствовав, как по ноге стекает липкая масса. Ощущая себя наполовину мертвецом, наполовину младенцем, он вскоре осознал, что такой не один. По палубе распространилось зловоние, как будто кто-то опрокинул парашу. И исходило оно не только от мертвых. Почти у всех вояк штаны были запачканы.

Командир седьмого расчета был еще жив. Из раны над бровью, куда попала щепка, текла кровь. Он что-то крикнул Эйнару, тот ничего не услышал, но тут командир указал на ствол орудия, и Эйнар понял, что должен зарядить пушку. Длины рук не хватало, чтобы засунуть ядро в ствол, пришлось наполовину высунуться из порта. В таком положении его было видно с вражеской батареи, его легко могли подстрелить. В голове крутилась одна-единственная мысль: когда же принесут самогонку?

Между тем «Гефиону» удалось развернуться, и теперь мы лежали бортом к батарее, но пароход «Гейзер», пытавшийся нас отбуксировать, получил повреждение машины и вышел из боя. То же произошло и с «Геклой»: штурвал был разбит в щепки. Дул восточный ветер, и утрата двух пароходов, которые должны были взять нас на буксир, означала, что путь к отступлению отрезан.

Но тут удача, казалось, повернулась к нам лицом. Северная батарея получала удар за ударом, мы видели, как крошечные солдатики бегут по берегу. Победа близко! Но орудия на батарее повреждены не были, к ним подбежали новые канониры, и обстрел тут же возобновился. Нам выдали новую порцию самогона. Квартирмейстер расхаживал с ведром. Мы торжественно, будто Святое причастие, приняли кружки. Бочка с пивом, к счастью, не пострадала, и, усталые и ничего не соображающие, мы частенько к ней наведывались. Постоянная бомбардировка и непредсказуемость, с которой нас выкашивала смерть, лишали последних сил, хотя с начала сражения прошла всего пара часов. Мы все время поскальзывались в лужах крови, перед глазами повсюду маячили страшные, изуродованные тела. И лишь глухота — результат продолжительной канонады — избавляла нас от криков раненых.

Мы едва смели поднять глаза из страха увидеть лицо кого-то из друзей, оказаться в ловушке этих взглядов, в которых читалась мольба о пощаде, но в любой момент могла появиться и ненависть; раненые как будто упрекали нас, тех, кто еще стоял на ногах, в нашем везении и мечтали поменяться с нами судьбой. Слова утешения тут бесполезны: их не услышать за грохотом пальбы. Но можно хотя бы положить руку на плечо. Однако мы, уцелевшие, предпочитали общество себе подобных и избегали раненых, пускай те и сильнее нуждались в утешении. Мы, живые и невредимые, сговорились против тех, кого отметила смерть.

И снова мы зарядили пушки и навели их, как приказали командиры расчетов, но больше не задумывались ни о победе, ни о поражении. Сражались, скорее, чтобы не смотреть на мертвых, чтобы заглушить среди царящего повсюду разрушения эхом звеневший в голове вопрос: почему они? Почему не я? Но этого мы слышать не хотели. Мы хотели выжить, а потому смотрели на мир сквозь черный железный туннель. Наш обзор был ограничен длиной и окружностью пушечного ствола. Самогон, оказал свое благословенное действие. Мы опьянели и предались хмельной беспечности, за которой таился страх. Мы плыли по черному-черному морю, движимые одной-единственной целью: не смотреть вниз, не пойти на дно.

Эйнар то и дело высовывался из орудийного порта. Стоял прекрасный весенний день, и каждый раз, вылезая на солнышко, он ждал, что получит в грудь пулю. И все время что-то бормотал, не ведая, что за слова слетают с его губ. Весь в крови и саже, вид он имел устрашающий. Кровь из носа так и шла, время от времени он утирался рукавом и запрокидывал голову в надежде остановить кровотечение. Во рту постоянно чувствовался горьковатый привкус, который исчезал, только когда Эйнар делал глоток самогонки, но потом появлялся снова. Постепенно напряжение перешло в апатию, движения стали механическими. Ему приходилось не хуже, чем всем остальным. И окровавленное лицо, и запачканные штаны — все как у всех. Мы больше не были похожи на живых — скорее на призраков давно прогремевшей битвы, погибших солдат, много недель пролежавших под проливным дождем.

Мы трижды видели, как сменяется личный состав северной батареи. Казалось, ни один залп, производимый крошечными солдатиками, не пролетает мимо цели; казалось, батареи по обе стороны фьорда направили на нас всю свою огневую мощь.

В час дня на исковерканной мачте «Гефиона» появился сигнальный флаг. Сообщение предназначалось экипажу «Кристиана Восьмого»: «Силы на исходе». Большинство наших орудий лишились расчетов, а у тех, что еще стреляли, людей недоставало. Тем, кто еще стоял на ногах, приходилось трудиться среди громоздящихся вокруг трупов и раненых, которые тянулись к нам в бреду, словно умоляя составить им компанию в слякоти, образованной потрохами, кровью и содержимым кишок.

Сигнал был закодирован. Содержание сообщения оставалось скрытым от врага, окопавшегося на берегу Эккернфёрдской бухты, зато его мог прочитать экипаж «Кристиана Восьмого».

На линкоре пока не понесли больших потерь. Ранним утром был убит квартирмейстер из Нюборга. После ранили еще двоих, но корабль не получил ни одного серьезного повреждения. В то же время капитан первого ранга Палудан вынужден был констатировать, что интенсивная бомбардировка батарей на северном и южном береге также не привела к существенным потерям для противника. Битва продолжалась уже более шести часов и без какого-либо намека на победу. Однако отступить было невозможно. Это понимали все. Пароходы «Гекла» и «Гейзер» выведены из игры, и ветер встречный. А потому капитан-командор Палудан решил поднять белый флаг. Еще не капитуляция, лишь временное перемирие.

К берегу отправили на шлюпке лейтенанта с письмом; он тут же возвратился с сообщением, что ответа можно ожидать через час. На «Кристиане Восьмом» закрепили марсель и фок, команде роздали хлеб и пиво. На палубе все еще царил порядок, и, хотя все оглохли от канонады, не было и тени уныния. Они испытывали разве что смутное беспокойство в связи с ходом сражения. Они видели, что «Гефион» сильно пострадал, но о кровавом хаосе на нашей палубе им некому было поведать.

Лаурис сидел себе и утолял голод хлебом, еще не зная своей судьбы.

Тем временем тысячи людей из города Эккернфёрде наводнили оба берега. Лаурис глядел на них, жуя свой хлеб, и вскоре заметил, что из города народ выгнало не праздное любопытство. В полях развели большие костры. Люди собирали разбросанные по берегу железные ядра, клали в огонь, нагревали докрасна, после чего доставляли на позиции. На дороге, ведущей из Киля, показались орудия на конной тяге и расположились вместе с расчетами за каменными ограждениями, окружавшими окрестные поля.

Лаурис помнил рассказы отца о войне, когда на Марсталь напали англичане. Два английских фрегата бросили якоря к югу от города. Они пришли, чтобы забрать в плен марстальские корабли, которых в гавани на тот момент стояло полсотни. Англичане спустили на воду три баркаса, полные вооруженных бойцов, но марстальцам вместе с гренадерами какой-то ютландской роты удалось обратить их в бегство. Защитники города глазам своим поверить не могли, когда англичане отступили.

— Я так и не понял, из-за чего была та война, — добавлял отец. — Так-то англичане — отличные мореходы. Ничего плохого о них сказать не могу. Но тогда на карту было поставлено наше пропитание. Забери они у нас корабли — и все, нам конец. Потому мы и победили. А что еще оставалось?

А теперь Лаурис сидел на палубе «Кристиана Восьмого» под белым флагом и наблюдал за толпой людей на берегу. Он сомневался, что понимает смысл войны лучше, чем в свое время его отец. Они сражались за Даннеброг против немцев, и, наверное, ему этого должно было быть достаточно. Еще мгновение назад так все и было. Война — она как жизнь моряка. Можно с умным видом рассуждать об облаках, о направлении ветра, течении, но наверняка знать что-то о непредсказуемом море попросту невозможно. Приспособиться и вернуться живым — только об этом и речь. Враг — это артиллерийские батареи в Эккернфёрдской бухте. Когда они замолкнут, откроется путь домой. Вот что такое война. Патриотом Лаурис не был, но и предателем тоже. Принимал жизнь такой, какая она есть, и лицо его было обращено к горизонту, где ломаной линией поднимались верхушки мачт, мельничные крылья, церковный шпиль, — так выглядел Марсталь, когда мы приближались к городу с моря. Теперь Лаурис видел, как воюют простые люди, не одни только военные, а народ из города Эккернфёрде, куда он частенько заходил с грузом зерна и откуда возвращался в тот памятный вечер, когда навел панику на весь остров Эрё. Жители Эккернфёрде собрались на берегу, как когда-то марстальцы; так в чем же смысл этой войны?

От берега отошла шлюпка с лейтенантом с «Кристиана Восьмого»: он уже в третий раз отправлялся на переговоры. Сражение каждый раз откладывали. Перемирие длилось уже два с половиной часа, времени было половина пятого. Должно быть, произошло нечто решающее. Матросы налегали на весла. И тут на берегу неожиданно загрохотали пушки. На грот-мачте еще реял белый флаг, а война уже возобновилась.

«Кристиан Восьмой» сразу произвел ответный залп, в то время как «Гефион» молчаливым привидением пытался выйти из зоны обстрела. Мы сдались, последние силы уходили на верпование.

Противник сменил тактику. Батареи по обе стороны бухты целились теперь не в нас, а в «Кристиана Восьмого». Они хотели поджечь наш самый большой корабль. В него попадали раскаленные ядра, несколько часов пролежавшие на кострах. Эти эккернфёрдцы времени даром не теряли.

Палуба мгновенно заполнилась мертвыми и ранеными. Атаки не ожидали. В нескольких местах вспыхнул огонь, заработали насосы — смыть смерть с палубы! — но трескучее пламя уже пожирало древесину.

Командующий эскадрой Палудан понял, что битва проиграна. «Кристиан Восьмой» разворачивался, пытаясь уйти с линии огня, но дул все тот же встречный ветер, и все, что удалось линкору, — это лечь поперек течения, утратив преимущество, которое он имел, когда был развернут к берегу бортом. На берегу тут же разгадали замысел капитан-командора и взяли на прицел паруса и рангоут, желая помешать бегству противника.

Тяжелый якорь подняли с большими потерями. На носу корабля падали зажигательные бомбы; у ног бедняг, крутивших кабестан, разрывались гранаты. Им все время приходилось звать подкрепление — так велики были потери. Вновь подошедшие отталкивали мертвых и раненых ногами. Тут взорвалась очередная граната, и вымбовки разлетелись в щепы, а от рук, их толкавших, остались лишь осколки раздробленных костей да обрубки пальцев. Наконец якорь все же подняли, и он повис, сочась остатками грунта, грязи и водорослей. Ценой счастья десяти семей, жизни братьев, сыновей и отцов, которые никогда не вернутся домой.

Но вот кливер пошел вверх, марс-шкоты закрепили. Подняли паруса. Лаурис, будучи старшим матросом, полез наверх с остальными. Вот он на рее: отсюда видно все сражение.

Солнце садилось за горизонт, заливая мягким светом красоты фьорда. Клочья облаков веером разошлись по розовеющему небу. Всего в нескольких сотнях метров от берега царили мир и молодая весна, берег же был черным от вооруженных людей. Из-за каменного укрытия била артиллерия. С батареи непрерывным дождем летели раскаленные ядра, а в толпе единым движением поднималась тысяча ружей.

Как-то раз в ужасный шторм к югу от мыса Горн Лаурис повис на конце рея, хватаясь за деревяшку онемевшими от холода пальцами. Ему пришлось лезть обратно, цепляясь за рей руками и ногами, и страшно не было. А сейчас его руки тряслись так, что он не мог развязать самого простого узла.

Паруса, мачты, рангоут во время обстрела разнесло в клочья. Вокруг Лауриса с мачт, рей и стеньг один за другим падали матросы, сраженные кто обломком мачты размером с копье, кто гранатой, кто раскаленным ядром; они летели вниз между полуспущенными парусами, канатами и шлепались на далекую палубу или с плеском исчезали в воде. Лаурис не выдержал и полез обратно.

Палуба все больше погружалась в хаос. Парусов не поднять: фалы и брасы перебиты. Кучка матросов отчаянно тянула за крюйсель, им почти удалось его натянуть, но тут сверху посыпались блоки и тали, достаточно тяжелые, чтобы при попадании убить человека на месте.

Теперь любая попытка вывести «Кристиана Восьмого» за линию огня была обречена на неудачу. Паруса пришли в негодность, ветер дул с моря. Надвигалась буря, и огромный корабль понесло к берегу, где он и сел на мель восточнее южной батареи, тут же усилившей обстрел беззащитного врага. В таком положении можно было использовать только кормовые орудия, но корабль сильно накренился, все орудия съехали со своих мест.

И тут раздался крик: «Пожар!»

То, что они до сих пор принимали за пожар, оказалось детской игрой. На нижнюю орудийную палубу упало раскаленное ядро и по штирборту покатилось вниз, в трюм. Огонь быстро распространялся в направлении крюйт-камеры. Возникли другие очаги возгорания. Экипаж кинулся к насосам, но сделать уже ничего было нельзя: корабль охватило пламя.

В шесть часов вечера флаг был спущен, «Кристиан Восьмой» прекратил огонь, однако бомбардировка корабля продолжалась еще с четверть часа, пока ненасытный враг наконец не удовлетворился масштабом разрушений, нанесенных кораблю, который еще несколько часов назад казался непобедимым.

Капитан-командора Палудана в знак капитуляции переправили на берег, и команда пала духом. Оставив борьбу с огнем, грязные, источающие зловоние датчане понуро стояли на палубе. В мореходных талантах здесь не было нужды, а опыт войны и поражения у них отсутствовал. Они думали, война — это праздник, и теперь в пустых головах раздавалось лишь эхо канонады, последние силы были исчерпаны. Полтора часа длился финал этой постыдной битвы, но для них эти полтора часа стали все равно что полторы жизни. Казалось, после такого завтра уже не наступит. Они были полностью деморализованы.

Одни уселись на палубу среди бушующего огня, словно уже начали сбываться слова проповедников и они прямиком сошли в адское пламя. Другие застыли на месте, уставившись вдаль немигающим взглядом, как куклы, у которых кончился завод. Вокруг с воплями бегали лейтенанты Ульрик, Стьернхольм и Кофитц. Еще можно предотвратить катастрофу, и, если бравые моряки не хотят увидеть, как гордость их отчизны взлетает на воздух, что поставит точку в этом бесславном сражении, они должны собрать всю свою волю в кулак… но пушки оглушили людей. Они откликались лишь на пинки, толчки и удары.

Лауриса загнали в крюйт-камеру на корме, откуда выгружали и кидали в море порох, но дело шло туго. Их было всего-то пять человек: остальные, едва появившись здесь, тут же сбегали.

Внезапно раздался крик: «Свистать всех наверх!»

Все моментально сообразили, в чем дело. Переглянулись. Побросали ядра и бочки с порохом и галопом помчались вверх по трапу.

По палубе, под ногами у перепуганных моряков, сновали сбежавшие из загонов овцы, телята, цыплята, куры и утки. В потрохах, разбросанных по палубе, рылся, время от времени с чмоканьем что-то проглатывая, поросенок с окровавленным пятачком.

Каждый бежал в свою сторону по неотложному делу. Одни хватали одежду и вещмешки. Другие лезли на фальшборт, как будто собирались кинуться в холодную воду. И никто не думал о раненых, валявшихся тут же, на палубе, под ногами, обреченных быть безжалостно затоптанными во всеобщем хаосе. Никто не слышал их воплей: ко многим после многочасовой канонады еще не вернулся слух.

Лаурис побежал вниз, в лазарет. Ему не верилось, что раненых бросят на произвол судьбы. Сквозь массивные дубовые доски просачивался дым. Закрыв рот рукой, он прошел пару шагов в задымленном помещении. К нему вплотную придвинулся санитар с тряпкой на лице:

— Кто-нибудь придет сюда?

Лаурис услышал его. Слух вернулся.

— Надо вытащить раненых! Мы задохнемся!

— Иду за помощью! — прокричал Лаурис.

Никого из офицеров, что недавно пинали и плашмя лупили клинками матросов, Лаурис не нашел. Заметив скопление людей у фалрепа, он ринулся туда. Эвакуация шла полным ходом. Два лейтенанта обнаженными шпагами прокладывали себе дорогу к трапу. Заместитель командора капитан Кригер, стоя в сторонке, наблюдал за происходящим странным, отрешенным взглядом. Под мышкой у него был зажат портрет жены в позолоченной раме. Через плечо висел бинокль. Подойдя ближе, Лаурис услышал, что Кригер, подняв руку в приветственном жесте, как будто благословляя отчаявшуюся толпу, монотонно повторяет:

— Вы храбро сражались, вы выполнили свой долг, вы все — мои братья.

Никто не обращал на него внимания. Каждый уставился в спину тому, кто стоял впереди и тем самым был главной помехой на пути к спасительному трапу.

Лаурис протолкнулся к старпому и прокричал тому в ухо:

— Раненые, капитан Кригер, раненые!

Капитан обернулся. Взгляд его все так же ничего не выражал. Он положил руку Лаурису на плечо; рука дрожала, но голос был спокойным, даже сонным:

— Мой брат, когда сойдешь на берег, приходи ко мне, поговорим как братья.

— Надо помочь раненым! — снова закричал Лаурис. — Корабль сейчас взлетит на воздух!

Не убирая руки, капитан произнес тем же спокойным, ровным голосом:

— Да, раненые. Раненые — мои братья. Когда они сойдут на берег, мы все поговорим как братья.

Его голос перешел в бормотание и стих. Затем он вновь завел свое:

— Вы храбро сражались, вы выполнили свой долг, вы все мои братья.

Оставив его, Лаурис обернулся к тем, кто с боем пробивался к трапу. Схватил за плечо одного, другого, развернул их к себе и крикнул, что нужно вытащить раненых. Первый двинул ему кулаком в челюсть. Второй непонимающе затряс головой, вырвался и с удвоенной энергией ринулся в драку.

Эвакуация пошла быстрее. От берега отчалили рыбацкие лодки, они плыли, чтобы помочь людям, которые всего два часа тому назад их обстреливали. Капитанская шлюпка с «Кристиана Восьмого» непрерывно курсировала между кораблем и берегом. Лаурис свесился через борт и, увидев, как из орудийного порта на корме вырывается огонь, понял, что осталось недолго.

Дым валил изо всех люков. Ни на палубе, ни внизу дышать было невозможно. Он снова кинулся в лазарет, но не смог пробиться сквозь дым — густой и удушающий. Трудно было представить, чтобы кто-то смог выжить в такой душегубке.

— Есть здесь кто-нибудь? — крикнул Лаурис.

Ответа не последовало.

Дым раздирал легкие. Лаурис закашлялся, по щекам потекли слезы. Он выскочил на палубу. Глаза щипало, от боли он зажмурился, на минуту ослеп и упал, поскользнувшись на выпачканных экскрементами и кишками досках. Рука ткнулась во что-то мягкое и влажное, он тут же вскочил, в испуге вытирая ее о грязные брюки. Мысль, что его рука касалась чьих-то кровавых внутренностей, казалась невыносимой. Его словно обожгло изнутри.

Покачиваясь, он добрел до борта, где дым был не таким густым, и попытался хоть что-то разглядеть. Сквозь пелену слез было видно, как капитанская шлюпка села на мель. Люди спрыгнули в воду и побрели к берегу. Там их ждали солдаты. Шлюпка снялась с мели и тут же пошла обратно, к «Кристиану Восьмому». Большая часть рыбацких лодок находилась совсем близко от корабля, но внезапно гребцы застыли. И повернули назад. Шлюпка тоже повернула. Со стороны входного порта прозвучал вопль протеста.

Лаурис сделал шаг назад — и его со всех сторон окутал дым.

* * *

— Я видел Лауриса, — любил впоследствии повторять Эйнар. — Клянусь, я его видел.

Когда «Кристиан Восьмой» взлетел на воздух, Эйнар находился на берегу, куда его препроводил с «Гефиона» эскорт. Стоя рядом с прочими выжившими членами команды фрегата, он ждал, когда их уведут. Победа оказалась для немецких солдат неожиданностью, и вначале они как будто не понимали, что делать с пленными. Нас становилось все больше, по мере того как члены экипажей двух побежденных кораблей высаживались на берег.

И тут с моря прозвучал предупредительный крик.

Понурые и измотанные, мы по большей части сидели на песке, опустив глаза, а немецкие солдаты дрожащими руками направляли на нас штыки, но тут мы разом встрепенулись. Все началось с кормы линкора: в воздух с пронзительным треском взметнулся столп огня. Затем языки пламени один за другим стали пронизывать палубу — огонь постепенно добирался до пороховых погребов. За долю секунды мачты и реи стали похожи на обгоревшие спички. Паруса разлетелись черными хлопьями пепла. Огромный корпус из крепкого дуба казался не более чем игрушкой в безжалостной власти огня и разрушения. Но эго был еще не финал: страшный жар воспламенил пушки обреченного корабля, на момент капитуляции полные смертоносного содержимого, которое они теперь разом выплюнули в сторону берега.

Когда на нас посыпались ядра, над побережьем, запруженным людьми, пронесся вопль ужаса. Смерть не разбирает, в кого целиться. Крушило всех: пленных, солдат, мирных голштинцев. С неба сыпался дождь из горящих обломков; там, куда они падали, воцарялось разрушение. В час победы отовсюду звучали жалобные вопли. Таков был последний привет умирающего корабля победителям и побежденным, убийственный бортовой залп, не различавший врагов и друзей. Здесь, в Эккернфёрдской бухте, распустившись огненным цветком, показала свое истинное лицо война.

Какое-то мгновение казалось, что на берегу погибли все. Повсюду валялись люди. Никто не поднимался. Многие уткнулись лицом в песок и протянули руки в сторону моря, будто вознося молитвы огню. Там и сям в песке догорали обломки корабельного корпуса. Затем народ начал вставать на ноги, с опаской косясь в сторону горящего судна. Со стороны моря неслись крики. Многие лодки, поспешившие до того на помощь команде «Кристиана Восьмого», горели. Лейтенант Стьернхольм как раз находился на пути к берегу с корабельной казной, с ним в ялике сидели еще четверо, но, когда корабль взорвался, у ялика снесло корму. Казна пропала, зато спасся сам лейтенант. Насквозь мокрый, он вместе с одним из своих спутников выбрался на берег. Остальные утонули.

Несмотря на стоны раненых и потрескивание горящих останков, на берегу было довольно тихо, и тут над морем и побережьем разнесся громкий крик:

— Я видел Лауриса! Я видел Лауриса!

Мы подняли головы и огляделись. Голос Эйнара мы узнали, и большинство решило, что бедняга свихнулся. Воцарился хаос. Все перекрикивались — словно, производя всевозможный шум, напуганные люди убеждали себя в том, что все еще живы. В суматохе можно было ускользнуть от охранников, но мы утратили бодрость духа, а вместе с ней и способность действовать, и испытывали лишь чувство благодарности за то, что еще живы. Больше ни на что сил не хватало.

Не лучше обстояли дела и с нашими охранниками. Когда они уводили нас прочь, то, судя по выражению на их окаменевших лицах, прекрасно понимали, что едва избежали гибели.

Этот день принес немцам блестящую победу, но на их лицах не было и следа торжества. Страх перед чудовищными силами, пробужденными войной, объединил победителей и побежденных.

* * *

Нас привели в церковь в Эккернфёрде. На полу была настлана солома: можно прилечь, дать отдых усталым телам. Мы промокли и дрожали от холода. Солнце зашло, апрель дохнул вечерним холодом. Те из нас, кому удалось спасти вещмешки, переодевались, делились с менее удачливыми товарищами чем могли. Вскоре принесли поесть. Каждому выдали по куску хлеба из муки грубого помола, понемногу копченой свинины и пива. Еду пожертвовали городские купцы. Никто в городе не ожидал, что пленных окажется так много. Напротив, все были готовы к тому, что еще до заката датские солдаты уже будут патрулировать улицы Эккернфёрде. А получилось наоборот: не мы охраняли горожан, а они нас принимали.

В церкви появились старухи, предлагавшие хлеб получше и самогонку тем, у кого имелись денежки. Среди них была и кривобокая мамаша Ильсе. Она погладила одного из пленных по закопченной щеке и пробормотала:

— Ах ты, бедняга.

Помнила его по прошлым визитам. Мы ведь часто у нее самогон покупали.

Пленный схватил ее за руку:

— Не называй меня беднягой. Я хоть живой.

Это был Эйнар.

Во время долгого ожидания после поднятия сигнального флага Эйнар расхаживал по палубе в поисках Крестена. Он не нашел его ни среди живых, ни среди раненых. Многие покойники лежали лицом вниз, их приходилось переворачивать. У других лицо отсутствовало. Среди трупов, лежавших вокруг пушки номер семь, Крестена не оказалось.

К Эйнару подошел Торвальд Бённелюкке, состоявший при другой пушке.

— Крестена ищешь? — спросил он.

Торвальд сам был из Марсталя и, должно быть, слышал мрачные предсказания Крестена.

— Там он лежит, — произнес он, ткнув пальцем. — Но ты его не узнаешь, ему голову снесло ядром, так что все, нет больше Крестена. Я рядом стоял, когда все случилось.

— Получается, прав он был, — сказал Эйнар. — Вот жуткая смерть.

— Смерть — она смерть и есть, — возразил Бённелюкке. — Как ни крути, а итог-то один.

— Надо мне мешок его найти. Обещал я. Ты Малыша Клаусена не видал?

Бённелюкке покачал головой. Они все обошли, спрашивая о маленьком марстальце, но тот никому на глаза не попадался.

Около десяти, измученные, мы улеглись спать. Тут дверь открылась, ввели еще одного пленника. Он был закутан в большое одеяло, дрожал всем телом и беспрестанно чихал.

— Черт знает как я замерз, — проговорил он охрипшим голосом. И снова разразился чиханием.

— Эй, а это не Малыш Клаусен?

Эйнар встал и подошел к другу:

— Живой, значит.

— Ну да, живой. Я ж сказал. Разболелся только. Я, верно, от простуды помру.

И снова чихнул.

Эйнар обнял его и подвел к соломенному ложу, что приготовил для себя. Сквозь одеяло он чувствовал, как дрожит Малыш Клаусен. На белом лице у бедняги проступили красные лихорадочные пятна.

— Сухая одежда-то есть?

— Да куда там, мешок-то мой пропал.

— Возьми вот. Надеюсь, ты не против походить в одежде Крестена?

— Так, значит, он…

— Да, сбылись его предсказания. А что с тобой-то? Мы везде искали, никто тебя не видел. Я думал, ты тоже…

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Разве не так говорится? Господь положил мне умереть от простуды, а не на войне. В общем, посреди битвы меня опустили за борт в подвесной беседке, чтобы заделать свинцовыми пластинами пробоины от выстрелов. Эти черти стреляли в меня, но не попали.

— Не знал, что такой ты слабак, — произнес Эйнар. — Простудился от глотка свежего воздуха?

— Да эти свиньи про меня забыли! Весь день просидел по колено в воде. Холодновато было.

И Малыш Клаусен снова чихнул.

— Только когда началась эвакуация, мне удалось попасть в лодку. Я же весь синий, черт меня дери. Даже идти не мог, когда до берега добрался.

Он переоделся в сухое и, оглядываясь по сторонам, принялся охлопывать себя, чтобы согреться.

— Многие наши погибли?

— Ты имеешь в виду марстальцев?

— Ну да, кого же еще? Других-то я не знаю.

— Вроде семерых потеряли.

— А Лаурис?

Эйнар опустил глаза. Затем развел руками, словно собираясь признаться в чем-то постыдном:

— Не могу тебе сказать.

— Ты же не хочешь сказать, что он сбежал?

— Да нет, какое там сбежал. Я лично видел, как он вознесся на небеса. А потом — как вернулся на землю.

Малыш Клаусен в растерянности уставился на друга. Затем покачал головой:

— Глаза говорят мне, что ты цел и невредим. А уши — что ты разумом повредился.

Он снова разразился чиханием и присел на соломенное ложе. Эйнар уселся рядышком, в глазах его появилось потерянное выражение. Малыш Клаусен какое-то время сидел с оскорбленным видом, косясь на Эйнара в надежде, что его недружелюбное поведение вызовет хоть какую-то реакцию, но взгляд Эйнара так и оставался отсутствующим. Может, он и правда с ума сошел?

Малыш Клаусен склонился к другу и положил ему на плечо руку.

— Ну-ну, — сказал он ласково. — Вот увидишь, разум к тебе еще вернется.

И замолчал. Затем тихо добавил:

— А Лауриса мы вроде как можем списать со счетов.

Они еще посидели. Никто больше не проронил ни слова. Затем улеглись и уснули.

В семь утра нас подняли и снова выдали хлеба, копченой свинины и теплого пива. Через час пересчитали. Пришел офицер, записал наши имена и названия городов, откуда мы были родом, чтобы сообщить о нас семьям. Мы наседали на него, с усердием выкрикивая свои имена, и устроили такую неразбериху, что к десяти часам, когда прозвучал приказ перебросить нас в крепость в Рендсбурге, он успел переписать лишь половину.

Нас вывели из церкви и построили. Отношение к пленным изменилось к худшему. Охране надоело возиться с поверженным врагом. Ко многим после вчерашней канонады еще не до конца вернулся слух, так что мы не всегда понимали приказы, выкрикиваемые прямо в ухо. Тогда нас награждали ударами и тумаками. Вокруг с радостным улюлюканьем столпились горожане. Наше унижение довершила кучка матросов с эспадронами на боку, осыпав нас грубыми насмешками, к нашей великой досаде остававшимися без ответа.

Проселочная дорога шла вдоль берега, и мы в последний раз взглянули на арену нашего немыслимого поражения. На воде колыхались тлеющие останки «Кристиана Восьмого». От обугленного корпуса до сих пор шел дым. У кромки воды валялись куски мачт и рей, выброшенные на берег взрывом. Похожие на муравьев, очищающих кости мертвого льва, немцы уже деловито сновали, спасая уцелевшие обломки того, что еще несколько часов назад было гордостью датского флота.

Мы миновали южную наземную батарею, с которой сражались целый день и которая в итоге решила нашу судьбу. Даже самым необразованным из нас не нужно было загибать пальцы, чтобы оценить огневую мощь противника. Четыре пушки! Всего четыре пушки… Битва Давида с Голиафом, и Голиафом были мы.

По пути нас обогнали несколько повозок. В них сидели офицеры с «Кристиана Восьмого» и с «Гефиона», тоже направлявшиеся в Рендсбург, к месту своего будущего заточения. Когда они проезжали мимо, мы им отдали честь; офицеры ответили и скрылись в облаке пыли. Мы услышали грохотание еще одной повозки и смех. Мимо нас проехали голштинские офицеры. Среди них возвышался какой-то мужчина без головного убора.

Малыш Клаусен и Эйнар переглянулись.

— Гореть мне в преисподней! — воскликнул Малыш Клаусен. — Это ж Лаурис был!

— А я говорил. Он вознесся на небо и спустился на землю.

Лицо Малыша Клаусена скривилось от смеха.

— Мне плевать, как он это проделал! Главное, что жив остался.

Проехав немного, повозка остановилась. Офицеры вышли и стали пожимать Лаурису руку. Один сунул ему в карман пальто бутылку с самогоном. Другой дал денег. Затем они помахали и скрылись из глаз. Лаурис все стоял пошатываясь. Малыш Клаусен окликнул его. Лаурис посмотрел в сторону товарищей и неуверенно поднял руку. Солдат-немец схватил его за рукав и втолкнул в строй между двумя марстальцами.

— Лаурис! — воскликнул Малыш Клаусен. — Я думал, ты умер.

— Я и умер, — ответил Лаурис. — Я видел задницу святого Петра.

— Задницу святого Петра?

— Да, он задрал свою тунику и показал мне задницу.

Тут Лаурис выудил из кармана бутылку и хлебнул бесцветной жидкости. Затем протянул бутылку Малышу Клаусену, тот сделал большой глоток и передал пойло Эйнару, который пока не произнес ни слова.

— Понимаете, — сказал Лаурис, — когда святой Петр показывает кому-то задницу, значит время этого человека еще не пришло.

— И потому ты решил вернуться на землю.

Это Эйнар взял слово. Его лицо просветлело, в голосе послышалось облегчение, словно ему вынесли оправдательный приговор.

— Я видел, — произнес он. — Ты был на палубе, когда корабль взорвался. Тебя подбросило высоко-высоко, уж на десять метров точно, а потом ты приземлился. На ноги. Малыш Клаусен говорит, я повредился умом. Но я видел. Так и было. Разве нет?

— Жара стояла как в аду, — сказал Лаурис. — Но наверху стало прохладнее. Я увидел задницу святого Петра и понял, что не умру.

— Но как ты выбрался на берег? — спросил Малыш Клаусен.

— Пешком, — ответил Лаурис.

— Пешком? Только не говори, что можешь ходить по воде.

— Я шел по дну.

Лаурис остановился и указал на свои сапоги. Идущие сзади врезались в его широкую спину, в колонне возник беспорядок. Подбежал солдат, толкнул Лауриса прикладом.

Тот обернулся.

— Легче, легче, — бросил Лаурис снисходительно, поднимая руку в примиряющем жесте. Затем снова встроился в колонну и приноровился к общему ритму.

Солдат продолжал идти рядом.

— Я не хотел сделать тебе ничего плохого, — сказал он по-датски с южноютландским выговором.

— Ладно, забыли, — ответил Лаурис.

— Я слышал о тебе, — сказал солдат. — Это же ты взлетел на воздух вместе с «Кристианом Восьмым», а потом приземлился на ноги?

— Да, я, — с большим достоинством ответил Лаурис и расправил плечи. — Я приземлился на ноги с Божьей помощью и с помощью болотных сапог.

— Болотных сапог?

Настал черед Эйнара удивляться.

— Да, — произнес Лаурис таким тоном, будто объяснял что-то ребенку. — Благодаря болотным сапогам я приземлился на ноги. Ты никогда не примерял мои сапоги? Они весят полтонны. Никто в таких на небе долго не задержится.

— Ну, прямо как Воскресение Христа, — ахнул солдат.

— Чепуха, — буркнул Лаурис. — Иисус не носил болотных сапог.

— И задницы святого Петра не видал, — добавил Малыш Клаусен.

— Вот-вот, — поддакнул Лаурис и снова пустил бутылку по кругу.

Солдату тоже предложили, и, бросив украдкой взгляд через плечо, он отхлебнул из горлышка.

Мы шли весь день, и наше веселье быстро улетучилось. До Рендсбурга было четыре мили[8]. Из домов поглазеть на нас выходили крестьяне — мы даже голову не поворачивали. От былого задора не осталось и следа. Большинство вяло двигалось вперед, не отрывая глаз от пыльной дороги. На всех навалилась свинцовая усталость, вот только непонятно было, ноги ли оказались причиной того, что мы пали духом, или головы. Все нам стало безразлично; мы, как пьяные, натыкались друг на друга, хотя в действительности один лишь Лаурис пребывал в блаженном опьянении. Бедственное наше положение его как будто не касалось: шел себе, напевая отнюдь не благочестивые песни, хоть и нанес визит самому Господу. Но вот и он умолк и принялся переставлять ноги с отрешенным видом, словно умудрился проспаться на ходу.

Время от времени мы останавливались попить у какого-нибудь пруда. Солдаты приглядывали за нами, опустив штыки, а мы наполняли шапки водой и пускали по кругу. Затем движение возобновлялось. На середине пути охрану сменили. Эйнар и Малыш Клаусен попрощались со своим конвойным. Лаурис же пребывал в собственном мире. Наш солдат посмотрел на него в последний раз и перекинулся парой слов с занявшим его место новым, прусским конвойным. Тот недоверчиво глянул на Лауриса и покачал головой, но оставшуюся часть пути непрерывно на него косился.

К вечеру, когда сгустились сумерки, мы добрались до Рендсбурга. Слухи о сражении уже дошли сюда, дорога и крепостные валы кишели людьми, пришедшими поглядеть на пленных. Мы миновали городские ворота, мост, затем внутренние ворота и оказались на узких улочках городского центра. Нас окружали тысячи людей, конвойным пришлось прибегать к оружию, чтобы держать любопытных на расстоянии и обеспечивать нам проход. В толпе стояло много красивых девушек, и ужасно было видеть, с каким презрением они на нас смотрят.

Нас разместили в большой старинной церкви. На полу было навалено столько соломы, что помещение скорее походило на амбар, нежели на дом Господень. Мы целый день ничего не ели, теперь нам выдали мешки с печеньем и теплое пиво. Столетнее печенье во рту рассыпалось в пыль. Но пиво пошло нам на пользу, и вскоре мы уже спали без задних ног, разлегшись по всей церкви.

На следующий день, в субботу Пасхальной недели, мы осмотрели помещение, прикинули, как лучше разместиться, разыскали одних друзей и узнали о гибели других. Среди нас были моряки и с «Гефиона», и с «Кристиана Восьмого». В церкви имелось несколько отдельных помещений со стульями и со шторами на окнах. Их тут же заняли, и обладание такой комнаткой считалось привилегией. Мы, марстальцы, расположились в комнатке у хоров. Прочие тоже держались кучно: там — жители Эрёскёбинга, там — парни с Лолика, тут — с Фюна, Лангеланна… По церкви, устланной соломой, можно было, как по карте, изучать географию.

Мы понятия не имели о дисциплине. Слишком мало пробыли на флоте, чтобы научиться уважать какой-то порядок, кроме того, что царил в наших головах. Палуба сгорела у нас под ногами, нас оторвали от офицеров. Мы подчинялись лишь одному приказу: тому, что посылал желудок. Утром, когда дверь церкви открылась для раздачи хлеба, мы устроили настоящий штурм, потому что каждый думал только о том, какой он голодный. Кончилось тем, что конвойные швырнули хлеб в толпу, и мы стали драться за него, как дикие звери.

У Эйнара хлеб вырвали прямо из рук. Малыша Клаусена пнули в голень. Один Лаурис стоял в сторонке, словно не чувствовал ни голода, ни жажды. Это было постыдное мгновение: порядок, который мы усвоили во флоте, исчез. Мы создавали новый, при котором лучшим средством выживания был мордобой.

В следующий раз к раздаче еды подошли как к военному маневру. Немецкие офицеры, майор и сержант, рычали команды. С собой они привели боцманов с «Гефиона» и «Кристиана Восьмого», нас поделили на команды по восемь человек, как на кораблях, дабы кормежка прошла без осложнений. Выдали но ложке и жестяной миске и выстроили перед алтарем. Наверное, это было своего рода причастием, — во всяком случае, нужна была недюжинная фантазия, чтобы принять то, что лежало в мисках, за еду. А лежала в них мучная кашица с черносливом, которую никто из нас и в рот бы не взял, кабы не крайняя нужда. После мы улеглись спать на соломе. Нами все еще владела апатия, пришедшая на другой день после поражения.

Ближе к вечеру дверь открылась, и в церковь вошла толпа офицеров и какие-то хорошо одетые люди, наверное видные граждане Рендсбурга. С ними был тот прусский солдат, что весь последний этап нашего марша с подозрением косился на Лауриса. Озираясь, он прошелся по церкви, господа же ожидали у двери. Наконец он заметил того, кого искал, — Лауриса. Солдат велел ему подняться и подвел его к той компании, что ждала у входа. Господа завели с Лаурисом беседу. Они явно его о чем-то расспрашивали, и через некоторое время повторилась та же история, что с офицерами, которые распрощались с ним по дороге в Рендсбург. Они насовали ему денег и попрощались с величайшей вежливостью. А один горожанин даже церемонно приподнял шляпу.

Вознесшийся горе, Лаурис стал знаменитостью.

Слухи о его приключении распространились и среди пленных в церкви. Нашлось еще двое видевших, как он взлетел в воздух, когда взорвался «Кристиан Восьмой», а затем чудесным образом вновь появился на горящей палубе, после того как огненный столб исчез. Они-то думали, им все это пригрезилось, решили, что видение возникло в горячке битвы, от страха померещилось, вот и молчали. Но теперь стали свидетельствовать перед нами, и вскоре вокруг Лауриса собралась толпа.

Мы хотели знать, почему у него не опалены одежда и волосы.

— Сапоги мне опалило, — произнес он, вытягивая ногу, чтобы дать нам полюбоваться на сапог.

— А ноги? — не сдавались мы.

— Они воняют, — ответил Лаурис.

Эйнар не мог глаз от него оторвать. Он смотрел на Лауриса как на чужого, и тот действительно стал для него чужаком. Обращался Эйнар с Лаурисом напряженно-почтительно и вблизи от него переставал быть старым добрым Эйнаром.

Малыш Клаусен признал истинность происшедшего, или, вернее, теперь, когда Лаурис стоял перед ним живой, он признал, что другие верят в Лаурисово вознесение. Сам же он с самого начала отнесся ко всей этой истории скептически. Он примкнул к верующим, но как-то больше за компанию, как участвуют в общей шутке. Лаурис в его глазах всегда был большим шутником. Сначала заставил весь остров поверить, что на них напали немцы. Теперь заставил немцев поверить, будто вознесся на небо и вернулся на землю. Малыш Клаусен едва сдерживал восхищение. Ну и чертяка этот Лаурис!

Пока Лаурис рассказывал свою историю, церковь наполнилась женщинами с корзинами — торговками, которым было разрешено каждый день продавать в церкви кофе, пироги, серый хлеб с тмином, яйца, масло, сыр, селедку и писчую бумагу. У ребят с «Гефиона» денежки водились. Большинство спасло вещмешки и деньги, а вдобавок, прежде чем сбросить ящик с корабельной казной в море, чтобы та не досталась врагу, наши офицеры выдали каждому члену команды по паре монет.

Нам, марстальцам, свезло. Все мы служили на «Гефионе», кроме Лауриса, которому осталась лишь та одежда, что была на нем, когда взорвался «Кристиан Восьмой», — да еще слава. Но вот слава-то как раз оказалась довольно прибыльной. Карманы его были полны немецких марок, которые насовали туда любопытные. Увидев, что мы отоварились, он тоже купил еды и поделил ее между членами команды «Кристиана Восьмого». Те с благодарностью приняли дары, и слава его еще больше возросла.

Когда мы проснулись, стояло пасхальное утро. Нам предстояло провести Пасху в церкви, взаперти, но что-то пастора было не видно. Лежа на соломе, мы глядели на высокие стрельчатые своды. На стенах, в тяжелых позолоченных рамах, висели темные картины, повсюду стояли резные фигуры из дерева, с высокого, как небесный свод, потолка свисали люстры. Совсем не похоже на церковь Марсталя с рядами синих скамей и голыми побеленными стенами. Однако как далеки были наши чувства от благоговения! Мы спали на соломе, мы ходили по соломе, а кто живет так в деревнях? Животные. Вот мы и чувствовали себя свиньями в свинарнике, и высокие своды, устремленные в небо, вовсе не настраивали нас на высокий лад, а, наоборот, словно глумились над нами и унижали. Мы были сыны поражения, лишенные не только силы и свободы, но и, что гораздо хуже, гордости. Мы сражались бесславно. Потом нам наверняка расскажут, какие мы молодцы, и, может, когда-нибудь мы сами в это поверим, но пока еще свежи были воспоминания о страшном дне в Эккернфёрдской бухте, и они свидетельствовали об обратном. Мы сражались в растерянности, в страхе, в опьянении, наконец: ведь надо же было заглушить страх. И те из нас, что слыли умелыми мореходами, не были военными, а искушенные в военном деле не имели ни малейшего понятия о морском деле.

Капитан Кригер взлетел на воздух с портретом жены под мышкой, да смилостивится Господь над душой этого бедолаги. А капитан-командор Палудан первым сел в шлюпку, чтобы в целости и сохранности добраться до берега. Разве это достойно командира, разве так можно заслужить уважение честного моряка?

Сидя на кучах соломы, мы вглядывались в далекие своды, а те, казалось, насмехались над столь жалкими созданиями, как мы.

По всей церкви стояли ведра с самогоном. Рыночные торговки его не продавали. Нам дали его бесплатно, пей сколько душе угодно. Немецкий военный врач уже в первый день нашей жизни в плену постановил, что самогон полезен для здоровья, и теперь мы шли к ведрам, как свиньи к корыту. Да, мы были свиньями, которые спали в соломе, ворочаясь с боку на бок; свиньями, предназначенными попасть под нож мясника и получившими отсрочку на час. Мы были живы, но мы больше не были людьми.

Пахло от нас тоже скверно. Одежда запачкалась во время сражения, мы источали запах неконтролируемых испражнений и страха. Не в том ли состоит военная тайна мужчин, что они, как напуганные дети, пачкают штаны то одним способом, то другим? Каждому из нас знаком был страх перед смертью на море, но никто ни разу не намочил штанов лишь оттого, что мачты унесло волной, или оттого, что фальшборт разбит, а палубу залило водой.

А разница вот в чем. Море уважало в нас мужчин. Пушки — нет.

— Ты, вознесенный! — кричали мы Лаурису, указывая на церковную кафедру. — Сегодня Пасха. Прочти нам проповедь, расскажи о заднице святого Петра!

Лаурис вскарабкался на кафедру. Он несколько подрастерял свое величие и снова был пьян, как и все мы. И хотя кафедра по высоте не могла сравняться с корабельной мачтой, голова у него закружилась. А все самогонка. Дважды он терпел кораблекрушение. Во второй раз всю ночь простоял на плоском утесе в районе Мандаля, где его корабль пошел ко дну. Он чувствовал горе и страх. Был на волоске от смерти. По колено в воде ждал спасения, и оно явилось с рассветом в облике лоцбота, с которого ему подали спасательный линь. И тогда ему не было стыдно, потому что нет ничего постыдного в том, что тебя победило море.

Он не был плохим мореходом и знал это.

Течение, ветер, темнота — все это неравные противники, но в битве на заливе было не важно, хороший он моряк или плохой. Проиграв противнику, который был слабее его, он лишился мужской гордости. Постыдное поведение капитан-командора Палудана увлекло нас всех в бездну бесчестья.

Лаурис стоял на кафедре и не мог произнести ни слова. Пищевод у него горел. Парень согнулся пополам, и его вырвало.

Раздались возгласы и взрыв аплодисментов.

Эту проповедь мы оценили.

Весь день Лаурис молчал. Снова пришли офицеры и какие-то незнакомые горожане, они хотели посмотреть на него и послушать о вознесении, но Лаурис повернулся к ним спиной, точно медведь в берлоге. Они предложили денег, но ничто не могло поколебать его неприступность. Пришлось им уйти несолоно хлебавши. В последующие дни слава Лауриса пошла на убыль. Он сам ее уничтожил своим нежеланием общаться, а ведь ему было выгодно появляться на людях и, обмениваясь с ними рукопожатиями, свидетельствовать о мире ином. Но он был в дурном расположении духа и целиком и полностью — в когтях мира земного.

Так что Лаурис лежал на соломе или прогуливался, скрестив на груди руки и нахмурив брови.

— Он думает, — полным благоговения голосом говорил Эйнар.

Эйнар был единственным из всей толпы приверженцев Лауриса, кто остался ему верен. А ведь эта толпа могла бы вырасти в целый приход, захоти того сам Лаурис.

У прочих же настроение улучшилось. Мы сбились в группки, и изо всех углов церкви звучали песни и музыка. Сначала мы объединялись с ребятами своей области, острова или города, а на остальных смотрели как на полуврагов. Но музыка нас вновь соединила. Вот сидит островитянин с ютландцем, а вот парни с Лолланна и с Зеландии — лишь бы голоса сочетались, а к диалектам уж как-нибудь притерпимся. Но звучность нашим голосам все так же придавал самогон.

Через несколько дней Малышу Клаусену пришло письмо из дома, от матери. Она писала о роковом Чистом четверге, когда состоялась битва. Эйнар и Лаурис присели рядом с ним на солому, и Торвальд Бённелюкке подошел тоже. Мы так ждали новостей из дома, и Клаусен стал неуверенно, с большими паузами, читать вслух.

С самого утра в Марстале был слышен грохот канонады, как будто сражение разворачивалось прямо у мола, а не по другую сторону Балтийского моря. Особенно во время проповеди пастора Захариассена в церкви стоял такой сильный грохот, что пол трясся под ногами. Пастор так разволновался, что даже заплакал.

К обеду все стихло. Но марстальцам было неспокойно. Вместо того чтобы идти домой обедать, горожане ходили по улицам и обсуждали ход битвы. Немногие сведущие в военном деле, такие как столяр Петерсен, старый Йеппе и даже госпожа Вебер — все ветераны той самой великой ночной мобилизации, когда мы решили, что на нас напали немцы, — решительно утверждали, что датчане не могут не победить. Линкор невозможно одолеть силами наземной батареи. Уж наши задали немцам жару. Весь день мы слушали сладкую музыку победы.

К вечеру раздался столь страшный грохот, что осели меловые скалы у Водерупа. Ночью в Марстале никто глаз не сомкнул, мучительно размышляя об исходе битвы. Новости достигли города только в Страстную пятницу, ужасающе долгую, какой, наверное, была она для нашего Спасителя, и тут все худшие опасения оправдались.

«Я была вне себя от отчаяния, хотя надо бы полагаться на Господа. Всю ночь молилась, дабы простер Он над тобою руку свою, и молитвы мои были услышаны, хотя есть среди нас и такие, чьи молитвы до Него не дошли. Мать Крестена ходит вся зареванная и бранит себя, что не удержала сына дома. Я ей говорю, Крестен сам предсказывал свою смерть, от судьбы не уйдешь, а она твердит, что, дескать, Крестен тронулся, а первый долг матери защитить дитя от собственного его неразумия, и снова рыдает».

Малыш Клаусен читал без выражения. Усилия, которые ему приходилось прикладывать, чтобы разбирать буквы, целиком поглощали все его внимание, и смысла произнесенных слов он уже не понимал.

— Что там написано? — внезапно спросил чтец.

Все с удивлением на него уставились.

— Ты же сам читаешь, — сказал Эйнар.

Малыш Клаусен беспомощно посмотрел на товарищей, не в силах объяснить, откуда такой вопрос.

— Ну, там написано, что мы проиграли, — стал пересказывать Лаурис. — Но это-то она нам за каким чертом объясняет? А еще там написано, что мать Крестена от горя повредилась рассудком. А твоя мать за тебя молилась.

— Мать за меня молилась?

Малыш Клаусен опустил глаза и с трудом отыскал то место в письме, где мать описывала свою бессонную ночь. Он снова прочитал это место, беззвучно шевеля губами.

— Давай читай дальше, — нетерпеливо произнес Эйнар. — Что там еще написано?

До Марсталя довели королевский приказ, по которому город должен был незамедлительно предоставить все крупные суда в распоряжение флота. Их собирались использовать для транспортировки войск через Большой Бельт. Но хотя всех моряков, находившихся в городе, собрали в помещении школы для оглашения приказа, добровольцев не нашлось. Тогда были принудительно призваны восемнадцать судов, но в день отбытия их нигде не оказалось. Пастор Захариассен выбранил марстальцев с кафедры за отсутствие сознательности, и теперь многие поговаривали, что городу нужен новый священнослужитель.

Кругом одно смятение, идет война, пришли тяжелые времена, но лишь бы только Господь простер свою руку над Малышом Клаусеном и прочими марстальцами, и когда-нибудь, верно, придет конец нужде и все станет по-прежнему. В конце мать писала, что ее мысли и самые сокровенные материнские молитвы всегда пребудут с Малышом Клаусеном, томящимся в немецком плену, и выражала надежду, что ему хватает пищи и он содержит одежду в чистоте.

— Отсутствие сознательности! — фыркнул Лаурис, когда Малыш Клаусен закончил чтение. — Вот наглость! Семеро мертвы, остальные в плену. Мы жизнь готовы отдать. Но ему этого мало, этому чертяке. Теперь ему наши корабли подавай. Но уж их-то он не получит. Никогда!

Остальные согласно закивали.

Каждый наш день начинался с теплого пива. Через день давали пресную жижу с черносливом или горох с мясом. Установился режим, к которому нашим желудкам пришлось приспособиться. В море, бывало, приходилось и похуже, с нашими-то жадными шкиперами, так что жаловались мы больше из принципа. Ножи у нас отобрали, приходилось рвать хлеб руками и даже зубами, как делают лошади. Час утром и час после обеда разрешалось гулять по церковному дворику и курить. Вокруг стояли часовые с заряженными ружьями. Так что, коли имелось желание, можно было предаваться размышлениям о смысле жизни, попеременно глядя то на штыки, то на надгробия. Вот и все, чем мы наслаждались в плену.

* * *

Через две недели пребывания в плену нас разбудили в пять утра и приказали собраться во дворе, где построили в шеренги, — в общей сложности шестьсот человек. Среди нас были кадеты, которых раньше держали в манеже. Наши стражи сочли, что дисциплина пленным не помешает, а кто лучше собственных офицеров сможет ее поддерживать?

С вещмешками за спиной и мисками под мышками, мы покинули Рендсбург. Нас отправляли в Глюкштадт. На паровике мы прибыли в город, где, как и в Рендсбурге, нас встречали тысячи любопытных. Отмытые от пороховой копоти, одетые в чистое, мы были похожи на обычных людей. Жители городка были впечатлены не столько нашим грозным видом, сколько нашей численностью.

Мы промаршировали к пристани, где нас ждало новое пристанище — трехэтажное зернохранилище. На втором и третьем этаже находилось по комнате, куда поселили кадетов. Рядовые спали на полу, улегшись рядами в больших, не разделенных перегородками помещениях. По полторы сотни в ряд. Стена склада служила им изголовьем, сколоченные доски — изножьем. Постелью, как и прежде, была солома. Но поскольку тут имелись столы с лавками, мы сочли, что наш быт изменился к лучшему. В нашем распоряжении был и двор, но другую сторону которого стоял еще один пакгауз. Здания были обнесены дощатым забором, так что мы оказались заперты со всех сторон.

В центре двора было озерцо. Так что мы располагали собственным пейзажем с прудом. Забор всегда лучше штыков, а пруд в большей степени, нежели надгробия в Рендсбурге, будоражил наше воображение, и мы нашли себе новую радость: вырезали кораблики, делали из щепочек мачты, а из лоскутков — паруса и устраивали на гладкой водной поверхности морские бои. К половине корабликов был привязан датский флаг, Даннеброг. Другая половина гражданства не имела, флагов тоже.

Это были немецкие мятежники. Много чести им — свой флаг. Мы устраивали морские сражения и бомбардировали немецкий флот камнями. Датчане всякий раз выигрывали, датский флот нес потери лишь изредка, когда кто-нибудь промахивался.

Мы сотнями стояли вокруг пруда и кричали «ура» каждый раз, когда камень попадал в цель и игрушечный кораблик переворачивался вверх дном. Это было время отмщения.

Но Лаурис воротил нос:

— Да, только на это и годимся. А вот как до настоящего дела доходит…

Бо́льшую часть времени Лаурис валялся на соломе, пялясь в окно, которое выходило на Эльбу. Он видел, как из Гамбурга и в Гамбург идут суда. Провожал их взглядом, пока они не терялись из виду, а сердцем — еще дольше. Он тосковал по морю.

После «вознесения» Лаурис стал другим человеком.

Днем мы сидели на солнышке: во дворе стояли лавки. Некоторые играли в карты. Один грамотный матрос из Эрёскёбинга, Ханс Кристиан Свиндинг, писал письма под диктовку. Без тетрадки его и не видели, и глазами он все время рыскал по сторонам. Все записывал. А большинство наших собратьев бездумно таращились в никуда, еще до вечера впав в пьяное полузабытье. А по вечерам мы пели и танцевали, да так, что скрипели тяжелые доски. Больше всех шумели кадеты. С рядовыми они не якшались, сидели в комнатах за закрытыми дверями и заглушали музыку пьяными криками. Сущие дети. Самогонку пить не умели. Старше шестнадцати никого среди них не было, большинство — лет тринадцати-четырнадцати, самому младшему — двенадцать. У многих из нас сыновья были того же возраста, а то и старше. И все же, хотя кадеты ничего не умели и не знали, они были нам начальники. И нам казалось, что мы должны вытягиваться по струнке перед этими юнгами.

Мы всё рассуждали о дезертирстве капитан-командора Палудана в час опасности. Почему наш командир сел в шлюпку раньше других? Один солдат из Шлезвига пустил слух, будто сам Палудан объяснил это так: дескать, на борт «Кристиана Восьмого» прибыл немецкий офицер и приказал ему покинуть корабль, хотя на берег еще не доставили раненых. Палудан храбро протестовал, но ему объяснили, что, если он не подчинится приказу, обстрел корабля будет возобновлен. Но ни один человек на борту «Кристиана Восьмого» не видел и не слышал ничего об офицере по имени Пройцер. Немецкие мятежники отрицали, что знают о его существовании. Солдаты считали, капитан-командор сам придумал этого офицера, чтобы как-то оправдать свою трусость.

Когда это услышал Малыш Клаусен, он открыл рот, собираясь защитить своего командира: на кону стояла его собственная честь — честь датчанина. Но он не смог ничего возразить. В глубине души он и сам верил этим рассказам. Нас вели в бой бесчестные люди. И Эйнар тоже промолчал: от стыда у него слезы на глаза навернулись. Лаурис принялся ругаться, а больше ему и сказать было нечего.

Предательство Палудана не вдохновляло на бунт, скорее на регулярные рейсы к чану с самогонкой. Наше отвращение к плену росло, и поведение становилось все более распущенным.

В число жертв наших проделок попали кадеты. Шуток по поводу их безбородости и раньше отпускалось много, но всё больше за спиной. А тут маленьким мужчинам без обиняков предложили спустить штаны, а то, может, они и там безбородые.

Предводителем юнцов был четырнадцатилетний мальчик по фамилии Ведель. Он первым из кадетов покинул борт «Кристиана Восьмого», и выражение триумфа на его лице, когда он очутился в капитанской шлюпке рядом с Палуданом, близким другом его отца, не осталось незамеченным. Это он предводительствовал на попойках за закрытой дверью. И стал первой мишенью наших, все более частых, насмешек.

В ответ на один особенно злой намек на величину его мужского достоинства он дал матросу из Нюборга Йоргену Мерке звонкую пощечину. Чтобы дотянуться до противника, Веделю пришлось привстать на цыпочки, что выглядело забавно. Но пощечина оказалась что надо.

Матрос сначала оцепенел от удивления, затем нерешительно дотронулся до горящей щеки, словно желая убедиться, что его и правда ударили.

— Смирно, черт тебя подери! — прорычал малыш Ведель.

Матрос схватил его за плечи и швырнул на пол. Тяжелый болотный сапог устремился к ребрам мальчишки. К месту драки ринулась целая толпа, но не на помощь мальчику, а чтобы наконец-то дать волю своей ярости. Веделя спасли только вопли о помощи. Два шлезвиг-голштинских солдата взбежали по лестнице со штыками наперевес, но, прежде чем они добрались до мальчишки, Лаурис разогнал нападавших. Одной рукой он схватил кадета за воротник и рывком поставил на ноги, а другой рукой удерживал на расстоянии разъяренных мужчин.

Ведель висел у него в руке, как тряпичная кукла. От страха у бедняги дрожали коленки.

— Так, всем вести себя хорошо, — спокойным голосом произнес Лаурис.

Бывалый моряк, он вновь обрел прежний авторитет. Толпа рассеялась, солдаты увели кадетов.

Мы слышали, как Ведель рыдает, спускаясь по лестнице.

В тот же вечер к маленькому кадету вернулось присутствие духа. За дверью вновь разгоралась попойка. Кто-то из своего угла бранил малолеток за шум. Время отбоя еще не наступило, но все, связанное с кадетами, стало вызывать в нас неудовольствие.

В дверь кадетской комнаты постучали и призвали мальчишек к тишине. Звонкий голос тут же нагло велел нам заткнуться:

— …или мы тебе яйца оторвем, деревенщина!

— Ну-ка повтори! — проревел матрос у двери.

Из-за стола в центре помещения повскакивала пьяная толпа. Матросы подняли лавку и принялись раскачивать ее, словно пробуя на вес. Затем побежали к комнате кадетов, держа скамью как таран, и со страшным грохотом ударили ею в дверь. Внутри вмиг все стихло.

— Ну что, — прокричал один из матросов, — смелости-то поубавилось?

Взяв разгон, разъяренные мужчины снова ринулись на дверь. На сей раз она подалась, и они ворвались в комнату, повалив один из столов и разбив одну бутылку. И тут кто-то закричал. Перед дверью собралась целая толпа любопытных, они принялись науськивать дерущихся. Эйнар и Малыш Клаусен стояли позади всех, приподнявшись на цыпочках, горя желанием хоть краешком глаза посмотреть на драку, но сквозь узкий дверной проем ничего не было видно.

На шум прибежали солдаты. Прокладывая себе дорогу прикладами, они пробились к комнате кадетов и разняли дерущихся.

Вскоре один за другим показались противники. Кадеты выглядели уныло. Было ясно, кому больше досталось. У Веделя из носа шла кровь. У другого мальчишки заплыл глаз и уже почти не открывался. Третий, показавшись в проеме, выплюнул зуб. Кровь текла по подбородку.

— Это молочный, — выкрикнул кто-то в толпе.

Вскоре появился комендант Фляйшер, тучный мужчина с залысинами на лбу и мягкими завитками на затылке. Щеки его пылали, губы были влажными. В углу рта красовалось пятнышко соуса, — похоже, коменданта вытащили прямо из-за обеденного стола, и он даже не успел воспользоваться салфеткой.

Он имел чин майора, но сразу разочаровал нас своим веселым тоном:

— Так не пойдет. Надо проявлять к своим офицерам хоть немного уважения. Или мне придется обходиться с вами построже, а мне бы этого не хотелось. Так что давайте разберемся с этим вместе. На мое место скоро придет другой, и какой же резон нам с вами ссориться?

Мы переглянулись. Это что, тот самый враг, немец, который разбомбил наши корабли и держит нас самих в плену?

Последующие дни прошли тихо. Чаны с самогонкой всегда были полнехоньки, и мы возобновили пьянство. Йорген Мерке не упускал возможности подразнить немецких солдат. «Задницы, — обзывал он их, — говнюки, змеюки, пигмеи безъяицые, мошенники». Его всегда окружала толпа приверженцев. Если приближался кто-то из солдат, поклонники тут же выстраивались перед ним защитной стеной.

Однажды терпение у солдат лопнуло. Они выследили Мерке, и двое поднялись наверх, чтобы арестовать парня прямо за столом, где тот сидел со своей свитой. Поводом для ареста стало пьянство.

Приверженцы Йоргена Мерке громко рассмеялись в ответ на это обвинение и протянули руки:

— Берите всех, все шесть сотен.

Солдаты схватили Мерке за плечи. Но он крепко держался за край стола, выкрикивая свои обычные проклятия и по ходу дела добавляя новые.

Его приверженцы вскочили и надвинулись на двух солдат, не давая им возможности взяться за ружья. Затем оттеснили их к лестнице. Солдаты испугались и почти не оказывали сопротивления. Один задом наперед скатился по лестничному пролету Другого подтолкнули, и он последовал за первым, в падении потеряв ружье, которое осталось лежать на ступенях.

Бунтовщики смотрели то друг на друга, то на ружье.

Никто не двигался. Стало совсем тихо.

Внизу, на лестничной площадке, солдат поднялся на ноги. После падения у него голова шла кругом, и парень не заметил, что уронил оружие. Он посмотрел на мужчин, стоявших наверху, но в его взгляде не читалось угрозы, только растерянность.

Йорген Мерке сделал шаг вперед.

— Бу! — крикнул он, выпятив свою косматую бороду.

Солдат вздрогнул, повернулся и побежал вниз по лестнице. Его товарищ поднялся и побежал следом. Пленные смеялись, хлопая себя по бедрам. Тут им вновь попалось на глаза ружье, и они смолкли.

Оно лежало так близко: чтобы поднять, нужно было спуститься всего на пару ступенек.

Оно, казалось, говорило: «Возьми меня в руки, стреляй, убей, снова стань мужчиной!»

Люди стояли как завороженные, прислушиваясь к речи ружья.

Кто-то нарушил тишину.

— Мы могли бы, — сказал он и спустился на одну ступеньку, словно собираясь поднять ружье.

Он посмотрел на Йоргена Мерке. Ждал кивка, одобрения, приказа: «Давай действуй!»

Но взгляд Мерке был пуст, губы под косматыми усами крепко сжаты.

Парень заколебался. Остальные отступили на шаг, будто парень больше не был одним из них. Тогда он наклонился и поднял ружье. Не глядя ни на кого, спустился по лестнице. Он держал ружье в вытянутой руке, словно это была жертва, которую следовало принести с величайшей осторожностью. Дойдя до нижней площадки, он прислонил ружье к побеленной стене. Затем повернулся и пошел наверх.

Мы много пили в тот вечер и бесчисленное множество раз кричали «ура». Кадеты вышли из своей комнаты и присоединились к нам. Все мы теперь стали братьями.

На следующий день мы вырезали еще кораблей и спустили их на воду, украсив бумажками цветов датского флага. Суденышки гордо покачивались на пруду среди утиного корма, напоминая нам о мощи отчизны.

Здесь, во дворе, мы занялись строевой подготовкой, маршировали по кругу сомкнутым строем, словно готовились к большой битве. Подняв три пальца в воздух, клялись «верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего», «храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать» — совершенно загадочные формулы, из которых мы едва ли понимали хоть слово. Но звучали они устрашающе, и мы выкрикивали их посреди двора громкими голосами.

Над заборами время от времени показывались испуганные лица. Это за нами шпионили граждане Глюкштадта. Именно ради них мы и разыгрывали эту комедию.

В маленьком городке быстро распространились слухи, что датские пленные готовятся захватить город, и комендант довел до нашего сведения, что отныне нам запрещено привязывать к корабликам Даннеброг. Граждане Глюкштадта не выносили вида вражеского флага.

Мы восприняли это как победу.

Наконец-то немец научился нас бояться.

Таких побед в последующие несколько недель у нас было много, и каждый раз мы отмечали их большим количеством самогона.

* * *

Наша жизнь в плену продолжалась уже больше четырех месяцев, когда в конце августа было решено обменять нас на немецких военнопленных. Десять дней мы добирались до Дюппеля, где должен был состояться обмен. По пути нас ждало множество проволочек и унижений, но мы все трудности встречали с высоко поднятой головой: нам казалось, что мы смыли свой позор, запугав немцев в Глюкштадте. Увидев датские корабли в гавани Сённерборга, мы поняли, что свободны. На пароходе «Шлезвиг», который должен был доставить нас в Копенгаген, нам выдали белый хлеб с маслом, самогон и пиво — сколько душе угодно. Ночь мы провели на палубе. Судно слегка покачивалось; тяжело, с судорожным ревом, работала машина. Палуба под нашими спинами беспокойно подрагивала.

Ночь была ясная, над нами раскинулось звездное небо. 21 августа 1849 года, прекрасная ночь для звездопада. Светлый рой комет так не похож был на ту канонаду, что предшествовала нашему горестному пленению. Лаурис издал глубокий вздох. Звезды — от них его отрезал плен.

Когда не видно берега, когда ветер, течение и облака ничего тебе не говорят, когда секстант смыло за борт, а компас вышел из строя — иди по звездам.

Наконец-то Лаурис был дома.

«Ура!» — вот что чаще всего можно было услышать на протяжении следующих двух дней. На Балтийском море мы прошли мимо парохода со шведскими войсками, и с палубы «Шлезвига» трижды прокричали «ура» храбрым шведам. На таможне в Копенгагене нас встретил троекратным «ура» экипаж фрегата «Беллона». Мы в долгу не остались, и над морем загремело новое «ура». Затем настала очередь офицеров: их приветствовали троекратным «ура». Капитан-командор Палудан вновь первым сошел на берег, как и в тот раз, когда бросил на произвол судьбы раненых на «Кристиане Восьмом». Невежественность этого человека стала причиной гибели нескольких судов, смерти ста тридцати пяти и пленения тысячи человек. А теперь его встречали с почестями. Он был героем, все мы были героями. И не было конца приветственным крикам.

Затем мы разошлись по городу с вещмешками за спиной, искать ночлег. А вскоре набились в городские кабаки, чокались, кричали «ура». Мы скучали по чанам с самогоном. Здесь за выпивку приходилось платить, и опьянение было не столь долгим, как нам хотелось.

На следующий день нас собрали в порту Хольмен. Министр военно-морских сил объявил, что за четыре месяца пребывания в плену нам причитается половина денежного содержания. А затем надо было бросать жребий. Одним предстояло вернуться на флот, другим — отправиться домой. Лаурис, Малыш Клаусен и Эйнар вернулись в Марсталь через два дня. В их честь на Киркестраде воздвигли триумфальную арку, живым кричали «ура», мертвых оплакивали.

Среди приветствовавшей нас толпы стояло ужасное создание. Правый глаз и щека у него отсутствовали, обнаженная челюсть выпирала наружу, а из окружавшей ее плоти все время сочилась жидкость. Завидев несчастного, все отводили глаза, даже мы, столь много повидавшие в тот страшный день в Эккернфёрдской бухте.

Лишь когда он поздоровался, мы узнали его голос.

Это был Крестен.

Ему не всю голову оторвало, как утверждал Торвальд Бённелюкке, а только половину. До недавнего времени он лежал в госпитале в Германии, его отправили домой за несколько дней до нас. Военные врачи пытались залатать бедолагу, но поломанная челюсть не желала срастаться. Теперь он жил у матери, чей разум, вопреки ожиданиям, не вернулся к ней в час долгожданной встречи. Она стала спрашивать о пропавшем сыне, а когда бедный Крестен заявил, что это он и есть, сунула палец в дыру, красовавшуюся на месте его щеки, подобно Фоме неверующему, вложившему руку в раны Спасителя, но в отличие от Фомы не уверовала, а безжалостно заявила, что ее Крестен выглядел не так. И Крестен, надеявшийся, что мать обрадуется и утешит сына, несмотря на его увечье, заплакал своим единственным глазом и сказал, что для всех было бы лучше, если б он и правда умер, как предсказывал.

К Лаурису на час вернулась слава вознесенного. Эйнар описал сие чудесное происшествие в письме, и теперь все желали услышать обо всем из уст самого Лауриса — все, кроме Каролины, убежденной, что это очередная его выходка.

Дети окружили отца с криками: «Папа тру, расскажи, расскажи!»

Альберт, младшенький, кричал громче всех. Он глядел на отца сияющими глазами. Ведь он был так похож на него!

Но Лаурис смотрел на детей этим своим новым, отрешенным взглядом, который появился у него после плена, словно это не его плоть и кровь была, словно даже мысль о том, что он мог оставить после себя потомство, казалась ему невообразимой.

И пришлось рассказывать Эйнару, и он говорил так хорошо, что все решили, будто он долго упражнялся. Дом был полон. Люди пришли посмотреть на Лауриса. Каролина кипятила на кухне воду для кофе. Она повернулась к нам своей широкой спиной и гремела чашками, как всегда, когда злилась на мужа. Но под конец даже она пришла в гостиную послушать Эйнара.

— Да, никогда нам не забыть, как мы сражались за честь отчизны, — сказал Эйнар.

Мы дружно закивали, охваченные высоким патриотическим чувством.

Однако следующие слова Эйнара стали для нас неожиданностью.

— Да, за честь отчизны, — повторил он, — но покрыли себя бесчестьем. Полные светлых ожиданий, бесстрашные духом, мы рисковали жизнью и кровью ради чести отчизны, но из-за ничтожного командира все потеряли. Нам не забыть, как в Чистый четверг мы стояли среди рвущихся снарядов, дыма и пара, и сражались, и падали, и умирали, и как вечером нас, словно рабов, погнали с кораблей в Эккернфёрде и заперли в доме Господнем, где без сил и чувств мы вповалку лежали на соломе, а линкор «Кристиан Восьмой» взорвался и погубил стольких несчастных, и как в Страстную пятницу, уставшие и измотанные, сопровождаемые насмешками и издевательствами, как жалкие рабы маршировали мы до Рендсбурга, где нас ввели в дом Господень и вновь швырнули на солому, и как на Светлую Пасху вкушали мы черствый хлеб, и дом Господень превратился в невольничий дом, где процветали бесчестье и богохульство, и весь наш плен был чередой скучных, печальных и жалких дней. Нам не забыть об этом до самой смерти… Я видел Лауриса, — продолжил Эйнар, — и это стало моей единственной надеждой и утешением в плену. Я видел, как он вознесся на небо с палубы горящего корабля, ввысь, на высоту грота-рея, и видел, как он приземлился на ноги, и понял, что нам суждено вернуться к родным и близким.

— Я и раньше говорил тебе, Эйнар, и сейчас скажу: это все сапоги.

Лаурис вытянул ногу, чтобы все посмотрели на тяжелые кожаные болотные сапоги.

— Меня спасли сапоги. Вот и вся притча.

— А задницы святого Петра ты разве не видал? — спросил маленький столяр Лавес Петерсен; слухи об этом уже успели расползтись, потому что Малыш Клаусен не умел держать язык за зубами.

— Ну как же, видел я задницу святого Петра, — подтвердил Лаурис.

Но голос его звучал устало и отчужденно, словно он уже обо всем позабыл. Мы тотчас поняли, что больше ничего не узнаем. А еще мы считали, что, точно так же как у каждого человека есть свой ад, есть у него и рай и он не обязан делить его с другими.

Трудно было не заметить, что Лаурис переменился. Мы понимали, война стала для него ужасным испытанием: то, что он видел, никому видеть не стоит. Но ведь он дважды тонул, и это на нем никак не сказалось. Малыш Клаусен заявил, что сражение похоже на кораблекрушение, только хуже. Но Эйнар рассказал нам, что Малыш Клаусен провел большую часть сражения по колено в воде и потому отделался простудой, в то время как другим отрывало головы.

Поскольку ни один из нас в сражении не участвовал, мы не знали, что думать о поведении Лауриса, и потому оставили его в покое.

Каролина считала, что супруг должен найти себе занятие на берегу. Тогда и видеться они станут чаще. Ее беспокоили изменения в его характере, хотелось, чтобы он был рядом.

В течение этой войны Малыша Клаусена и Эйнара призывали еще несколько раз, но после каждого призыва они возвращались живыми. Со временем мы устали воздвигать триумфальные арки и кричать «ура» и начали относиться к воевавшим как ко всем морякам, которые возвращались домой из плавания.

Лауриса тоже призвали, но к тому моменту его уже не было в городе. Он не остался на берегу вопреки надеждам Каролины, а отправился в Гамбург по той самой Эльбе, на которую ежедневно глядел во время своего плена в Глюкштадте. В Гамбурге он нанялся третьим помощником капитана на голландский корабль, который с эмигрантами на борту отправлялся в Австралию. Кроме Лауриса, в команде было три голландца и двадцать четыре индонезийца с острова Ява. На борту находилось сто шестьдесят пассажиров, и обязанности Лауриса состояли в том, чтобы распределять провиант и вести бухгалтерию. Через полгода корабль прибыл в Хобарт-Таун на Земле Ван-Димена. Лаурис списался с корабля, и с тех пор о нем никто ничего не слышал.

* * *

Первые два года отсутствия Лауриса Каролина не видела причин для волнений. Он и раньше пропадал по два-три года, и не всегда письма находили дорогу домой из другого полушария. Наши женщины привыкли оставаться и ждать и жить в неведении. Даже письмо не является доказательством того, что дорогой сердцу отправитель еще жив. Письма идут месяцами, а море забирает людей нежданно-негаданно. Но мы так привыкли жить в боязливом ожидании, что никогда не делимся своими тревогами друг с другом. Поэтому никто ничего и не замечал по поведению Каролины, пока не минуло три года.

И вот однажды соседка с Корсгаде Доротея Хермансен задала ей вопрос:

— А не пора ли Лаурису вернуться домой?

— Пора, — ответила Каролина и больше ничего не сказала.

Она знала, что Доротее непросто было решиться спросить такое и что та прежде переговорила с другими женщинами с Корсгаде. Это было все равно что заявить: Лаурис не вернется.

В тот же вечер, когда дети улеглись, Каролина заплакала. Она и раньше, бывало, принималась плакать, но всегда брала себя в руки. А на этот раз сдалась.

На следующий день в ее гостиной столпились соседки, готовые предложить свою помощь.

Теперь кончина Лауриса была признана официально.

Они расселись за обеденным столом с чашками кофе. Поначалу женщины были немногословны и деловито оценивали ситуацию, в которой оказалась Каролина: родственников мало, помощи ждать неоткуда. Пятерых ее братьев уже забрало море, отец Лауриса тоже пропал. Затем голоса смягчились, и соседки принялись восхвалять Лауриса как прекрасного супруга и кормильца.

Каролина вновь зарыдала. В этот миг, возродившись в чужих речах, муж показался ей таким близким!

Самая старшая из женщин Хансине Арентсен обняла ее, подставив под ручьи слез свое серое будничное платье. Так они и стояли, пока Каролина не наплакалась вволю.

На том и закончилась первая встреча, ознаменовавшая вступление Каролины в новый для нее статус вдовы.

Запросили голландские судоходные компании, но у них суда не пропадали, а Лаурис не числился ни в одной судовой роли.

Посетить могилку, взять с собой детей и поговорить с ними об их отце у надгробного камня, на котором начертано его имя, отвлечься мыслями, выпалывая сорняки, или, может, погрузиться в тихий разговор с упокоившимся в земле — такого утешения вдова моряка не знает. Ей присылают официальное письмо, где сообщается, что судно, на которое нанялся ее муж, а может, судно, где он был капитаном и владельцем, пошло ко дну «со всем экипажем и судовым имуществом», — как они пишут с жестокой ясностью, бесчувственно и немилосердно уравнивающей всех и вся, — такого-то числа такого-то месяца в таком-то месте, чаще всего на большой глубине, где нет надежды на спасение. Единственные свидетели — рыбы. Это письмо вдова сможет спрятать в ящик комода. Вот и все похороны.

Перед комодом станет она совершать свои молитвы. Комод — единственная могилка, куда можно прийти. Но хотя бы это письмо у нее есть, а вместе с ним — определенность, точка, но в то же время и начало. Жизнь — не книга. В ней не бывает последней точки.

У Каролины и того не было. Она так и не получила официального извещения. Лаурис пропал, но где и когда он исчез, ей никто не мог рассказать. Надежда может, подобно растению, пускать новые побеги, цвести и поддерживать в человеке жизнь. А может бередить незаживающую рану. Каролине нужна была точка.

О мертвых, не похороненных в освященной земле, говорят, будто они начинают являться живым, и Лаурис вскоре начал являться, но не на земле. Он стал призраком в сердце Каролины и никогда не оставлял ее в покое, поскольку не различал дня и ночи, и в конце концов Каролина тоже перестала их различать. Она тосковала днем, когда ей надо было заниматься хозяйственными хлопотами. Ее беспокоили заботы по хозяйству ночью, когда нужно было отдохнуть или выплакать тоску, и по ней это было заметно. Она посерела и отощала и сделалась будто бы сотканной из того же воздуха, что и призрак в ее сердце.

Лишь руки не теряли своей силы. Ими она носила воду из колодца, каждое утро топила печку, стирала и штопала одежду, ткала, пекла хлеб и воспитывала детей, раздавая пощечины — достаточно звонкие, чтобы напоминать об исчезнувшем Лаурисе.

Плетка

Дело шло к осени, но еще не забылось летнее тепло. Нам хотелось купаться. Из школы мы бежали к морю, чтобы сразу нырнуть в воду, или отправлялись подальше, на косу, которую называли «хвостом». Поплавав, обсыхали на теплом песочке, болтая об учителе Исагере. Новички считали, что он ничего. Ну за ухо дернет, ну затрещину даст — это не считается. Дома ведь то же самое.

Но те, кто постарше, говорили:

— Вы подождите. Он пока в хорошем настроении.

— Он хорошо отозвался о моем папе, — сказал Альберт.

— Хм, а что твой папа о нем говорил? — спросил Нильс Петер.

— Он говорил, что Исагер был сущим дьяволом с плеткой.

А мама тогда сказала, что учителя нельзя называть дьяволом, а папа: «Да, тебе легко говорить. Исагер же девочек не учит».

При мысли об отце у Альберта навернулись слезы. Он моргнул и опустил глаза. Нос набух, мальчик зло утер его. Мы видели его слезы, но не дразнились. Море забрало отцов у многих ребят в нашем городе. Отцы часто отсутствовали, а однажды исчезали навеки. Вот и вся разница между мертвым и живым отцом. Не такая уж большая, но все же именно из-за нее мы частенько плакали, когда никто не видит.

Один из нас хлопнул Альберта по плечу и вскочил:

— Ну, кто первый!

И мы наперегонки побежали по пляжу и кинулись в воду.

Каждое лето мы приходили на пляж, к полосе высохших водорослей, что хрустели под нашими босыми ногами и кололи их, к ковру из осколков ракушек, зеленому светящемуся песчаному дну и колыхающимся подводным садам морского дуба и взморника.

Когда нам исполнялось тринадцать, мы уходили в море. Некоторые не возвращались. Но каждое лето на пляж приходили новые мальчишки.

Августовским днем, лежа на животе на теплом песке, мы лизали свою соленую кожу, еще хранившую летний загар. Говорили о Йенсе Хольгерсене Ульфстанде, который во времена короля Ханса победил любекцев в морском сражении; о Сёрене Норбю, Педере Скраме и Херлуфе Тролле, сражавшихся в том самом море, из которого мы только что вылезли; о Педере Йенсене Бредале, павшем у Альса от пули, пронзившей ему грудь; о Кристиане Четвертом, который на корабле «Спес» отогнал гамбургцев от Глюкшадта, города, который сам и построил и в котором когда-то держали в плену наших отцов.

Вот о плене мы как раз не говорили.

Но больше всего любили мы поговорить о Торденскьоле, который целую ночь гнал вдоль побережья Эрё и Альса «Белого орла», шведский фрегат с тридцатью орудиями на борту, хотя на его собственном «Лёвендальсе Галяе» было всего двадцать. Мы знали всё о его подвигах у Дюнекилена, Марстранда, Гётеборга и Стрёмштадта, где полегли многие его храбрые бойцы, он же, хоть и не щадил себя, всегда оставался в живых.

— Не в тот раз! — говорили мы, вспоминая, как он один на берегу у Торрескова в Сконе схватился с тремя шведскими драгунами и прорубался к морю, чтобы затем плыть наперекор прибою с острой шпагой в зубах.

Мы вспоминали, как он, после сражения с одним английским капитаном, длившегося почти сутки лишь с небольшим роздыхом от полуночи и до рассвета, наконец сообщил израненному противнику, что у него кончился порох, и попросил одолжить еще, чтобы продолжить битву.

Английский капитан вышел на палубу с бокалом вина в руке и семикратно прокричал «ура» в честь своего датского противника. Торденскьоль тоже достал вино, и они долго кричали друг другу «ура».

Это нам нравилось, а больше всего нравился рассказ о том, как однажды, потеряв фок-мачту на «Лёвендальсе Галяе», он заглушил шторм своим «Эге-гей, славно повеселимся!» — и его люди тут же почувствовали прилив сил.

Мы пересекли косу, направляясь домой. На другой ее стороне находилась бухта, которую мы называем Маленьким морем. Вдалеке виднелись корабли, пришвартованные к просмоленным сваям: пара старых люггеров, два тендера, кеч и шхуна «Йоханна Каролина», которую мы называли «Несравненной». Типы судов мы различали с видом заправских знатоков — эту азбуку мы выучили задолго до того, как Исагер принялся вбивать в наши головы буквы. В гавани мы тоже искупались, подбивая друг друга нырять все глубже и глубже, до самых покрытых водорослями днищ кораблей, выныривая с полными горстями ракушек.

За причалом поднимался город, высилась четырехугольная колокольня с башенкой, тонкий шпиль которой устремлялся в небо, как мачта без паруса и такелажа. Тут часы стали бить свое долгое «прощай»: но Киркестраде шла похоронная процессия. Впереди — девушки, осыпающие булыжники цветами. Хоронили старую Эрмину Карлсен со Снарегаде, пережившую мужа и двоих сыновей. Прозвонит ли по нам колокол, мы не знали. Умереть, конечно, всем придется, но, если мы утонем в море, нас не понесут на кладбище.

* * *

Первую неделю после летних каникул учитель Исагер ни на кого не глядел. В его движениях и голосе сквозила какая-то дурманная монотонность, словно он встал с постели, толком не проснувшись, и до сих пор не очнулся от приятных сновидений. Каждый день он шел от своего жилища к школе, облаченный в шлафрок и обутый в домашние туфли, приволакивая ноги. В заднем кармане шлафрока лежала свернутая плетка, похожая на гадюку, осоловевшую от жары.

Исагер служил учителем двадцать восемь лет, и ни одному из наших отцов не удалось избежать укуса гадюки. У многих из нас до сих пор сохранились шрамы от ударов. Что-то вроде татуировки, нанесенной еще прежде, чем мы стали мужчинами.

Хорошая погода держалась весь сентябрь, и с нею — благодушие Исагера. Он нас почти не спрашивал, бил изредка, не до слез и не до крови. Плетка, та самая пресловутая мерзкая плетка, покоилась в заднем кармане. Он читал нам вслух отрывки из Краткого катехизиса Лютера, не делая различий между теми, кто только начал ходить в школу, и теми, кто проучился уже пять лет. Он прочитал первые три главы: об атрибутах Бога, о деяниях Бога и о грехопадении человека, — но, дойдя до четвертой главы, где речь шла о том, как Иисус Христос, Сын Божий, восставил человека, прервал чтение, заявив, что нам об этом слушать не надо, поскольку остаток книги он считает вздором.

И стал пересказывать библейские истории, особенно часто повторяя притчу о Иакове и его двенадцати сыновьях. При этом взгляд его смягчался и он бормотал:

— У меня у самого двенадцать сыновей, как у Иакова.

Мы слушали внимательно и поэтому прекрасно понимали, что Иаков был обманщиком: он обокрал собственного брата, Исаию с волосатыми руками, и наврал отцу, слепому Исааку. Он прижил детей от четырех разных женщин: Рахили, Лии, Валлы и Зелфы, и, если одна из них не могла родить ему ребенка, он просто спал с другой. Он подрался с ангелом, после чего охромел. А потом его благословил Бог. Странная история, но мы не осмеливались сказать об этом Исагеру.

Два его сына, Йосеф и Йохан, еще ходили в школу. Но одного только Йосефа назвали в честь одного из двенадцати сыновей Иакова. Мы заявили им, что их отец — лжец, вор и распутник. Йохан заплакал. Он постоянно плакал, ведь Йосеф лупил его каждый день. Слезы, сальные, как капли воска, лились из его неестественно больших глаз. Йосеф сжал кулаки, стукнул брата по голове и сказал, что их отец не распутник, а всего лишь дурак и пьяница.

Мы никогда так не говорили о своих отцах. Но после этого случая оставили сыновей Исагера в покое.

В середине сентября над островом сгустились тучи. Подул восточный ветер. Стало ясно, что хорошая погода кончилась. Скоро все небо затянуло синевато-серым слоем облаков, а очки Исагера в стальной оправе были теперь плотно прижаты к переносице. Некоторые из нас верили, что изменения в настроении Исагера зависят от погоды, и каждый день, собираясь в школу, мы перво-наперво бросали взгляд на небо. Искали знак в скопленьях облаков. Ненадежная метеорология, и даже ревностные ее приверженцы вынуждены были признать, что Исагер и облака не всегда идут рука об руку.

Однако в этот сентябрьский денек метеорология сработала. Исагер отложил шлафрок и надел черный фрак, который мы величали «полевой формой». Каблуки его сапог громко стучали по булыжникам, когда он пересекал двор между домом и школой. В правой руке он держал наготове плетку. Исагер встал у порога школы и каждому входящему стал отвешивать по подзатыльнику, так что мы в буквальном смысле слова перелетали через порог.

Пришлось нам стоять в очереди за колотушками. Класс Исагера состоял из семидесяти учеников, каждому надо было пройти через двери, и мы двигались один за другим. Можно было закалить тела. Самые старшие привыкли к дракам и побоям. Но боязливые сердца закалке не поддавались. Удар, которого ждешь, всегда хуже нежданного.

У самых младших губы задрожали еще до того, как они дошли до Исагера. Подзатыльник стал их боевым крещением.

А в классе нас ждало кое-что похуже.

Начали с пения псалма «Темная ночь миновала». Исагер запевал блеющим голосом. Он совмещал работу учителя с должностью псаломщика, но вынужден был платить помощнику учителя Ноткьеру, чтобы тот пел вместо него в церкви по воскресеньям. Члены прихода поклялись, что будут выходить из церкви всякий раз, как Исагер откроет рот. Эго ужасно ранило его самолюбие. А у нас выбора не было, более того, мы научились любить его голос и мечтали, чтобы заунывный псалом никогда не кончался. Пока Исагер пел, он никого не бил.

Во время пения Исагер беспокойно расхаживал взад и вперед. Он знал псалом наизусть, но все же держал у лица раскрытую псалтирь, хищно шныряя глазами поверх книги. Когда он допел последние строки: «Господи, ниспошли нам благодать и разумение, свет своей надежды», — послышались рыдания. Раньше псалом заглушал их. Теперь они стали слышны.

Расплакались из-за подзатыльников. Успокоиться не могли от страха.

Альберт стоял, сжав губы, пристально глядя на очки учителя. Сосредоточившись, он взял свой страх под контроль.

Исагер прислушался. Глаза снова зашныряли. Он все делал демонстративно, будто играл на сцене. Первой жертвой был намечен Альберт. Учитель подошел к нему и поглядел парню прямо в глаза. Альберт был одним из самых младших, которые обычно и хныкали. Он застыл с немигающим взглядом. Исагер признал его невиновным и двинулся дальше.

Нас был много. Учитель никого и никогда не называл по имени. Говорил: «Эй ты!» — или просто бил. Его плетка знала нас лучше, чем он сам.

В классе стало тихо. Плачущие зажали рот, в ужасе от мысли о бедах, которые могут обрушиться на их голову из-за малейшего шума. И тут раздался судорожный всхлип. Кому-то не удалось зажать рот как следует. Исагер встрепенулся. Прищурившись за стеклами очков, он огляделся и прорычал:

— Заткнись!

— Учитель Исагер, — произнес Альберт, — вы побили нас несправедливо. Мы же ничего не сделали.

Исагер побелел. Даже его красный нос поблек. Он расстегнул фрак. Это был знак. Плетку он из рук не выпускал, так и стоял: псалтирь в одной руке, орудие казни — в другой. Только что пел о благодати и разумении, о свете надежды. А теперь настало время для угроз. Заученным движением он размотал плетку. Был бы это хлыст — прищелкнул бы.

— А сейчас, клянусь честью, вы получите по заслугам!

Он уже заранее тяжело дышал. Рывком оторвав Альберта от парты и швырнув на пол, Исагер крепко зажал его между ногами, одновременно ухватив за пояс штанов. В течение томительного, ничем не занятого лета, когда в его распоряжении были только Йосеф с Йоханом, он собирался с силами. Старый учитель обладал сноровкой, какую можно приобрести лишь за тридцать лет практики, и удар был что надо.

Альберт испуганно закричал. Его еще никогда не пороли. Лаурис мог шлепнуть, мать ограничивалась затрещинами. Но затрещины — одно дело. А тут его поставили на колени. Он дергался, пытаясь вырваться из хватки Исагера.

— Да ты упрямец! — прошипел Исагер и, схватив мальчика за волосы, рывком поставил на ноги. Он поглядел Альберту прямо в глаза и повторил: — Упрямец, — хлестнув плеткой по щеке.

А затем перешел к следующему.

В дальнем конце класса целая толпа мальчишек карабкалась на подоконник, сражаясь с задвижками. Исагер слишком поздно спохватился: окно уже было распахнуто настежь, ученики выскакивали во двор и убегали через ворота. Исагер застыл с воздетой для удара плеткой. Мальчик, зажатый промеж его ног, вырвался и в панике заметался по классу. Исагер между тем начал прокладывать себе дорогу в другой конец классной комнаты, сыпля удары направо и налево.

— Скорее, скорее! Идет! — кричали мы друг дружке.

Еще один успел выпрыгнуть в окно. И вот Исагер до нас добрался. Он без разбора лупил оставшихся, пока не смахнул всех с подоконника, бил куда попало: по ногам, по спинам, по рукам и незащищенным лицам. Один мальчик скорчился на полу, прикрыв голову руками. Исагер сильно ударил его по спине и пнул в бок.

Ханс Йорген схватил учителя за руку. Ханс был рослым крупным парнем, в следующем году ему предстояла конфирмация.

— Как ты посмел поднять руку на учителя, негодяй! — заорал Исагер, пытаясь высвободиться.

Никто не пришел на помощь Хансу Йоргену. Мы не смели, хотя нас было много и мы могли бы справиться с Исагером. Могли бы навалиться на него, все семьдесят, задавить его своим весом. Но такое нам и в голову не приходило. Он же был учителем. Большинство учеников испуганно сидели на своих местах. Знали, что скоро наступит их черед, а с места не двигались.

Альберт вплотную подошел к борющимся. Он смерил Исагера взглядом, но тот его не замечал: слишком занят был тем, чтобы вырваться из хватки Ханса Йоргена. Альберт оценивал Исагера так же, как до того оценивал его очки. От удара плеткой щека у него покраснела и вспухла. Внезапно Альберт пнул учителя. Своим башмаком на деревянной подошве он попал Исагеру по голени. Тот зарычал, а Ханс Йорген воспользовался моментом, чтобы заломить ему руку за спину. Учитель со стоном упал на колени.

Вот когда нам надо было на него наброситься. Но мы даже подумать о таком не могли. Исагер был чудовищем, но это чудовище нельзя было убить.

Он стоял на коленях и ревел, как раненый зверь. Все мы по опыту прежних драк знали, что бой окончен. Противник стоит на коленях, с заломленной за спину рукой, так пусть молит о пощаде, просит прощения или еще как-нибудь унижается. Мы же не могли друг другу руки ломать, так что этим драки и заканчивались. Но с Исагером все всегда кончалось вничью. Больше всего на свете нам хотелось сломать его проклятую плетку. Но мы не могли. Мы терялись, и победа от нас ускользала. И не было среди нас взрослого, который бы сказал: «Покончите с ним!» Мы бы покончили. Но взрослым был Исагер, и мы отпустили его. Даже не заставив молить о пощаде.

Ханс Йорген отступил на шаг. Исагер на него не смотрел. Он отряхивал пыль с коленей. Затем схватил ближайшего мальчишку. Им оказался Альберт, которому второй раз за день пришлось оказаться между ногами учителя. Ханса Йоргена он тронуть не посмел.

То была не единственная битва, которую пришлось выдержать Исагеру. Не все мирились с его жестокостью, но большинство из нас, сжав зубы, покорно вставали на колени и терпели удары плеткой.

Отдуваясь, учитель подошел к кафедре. Не юнец ведь, шутка сказать, отлупить семьдесят пацанов! Но он справился.

Исагер облокотился о кафедру левой рукой — в правой он по-прежнему сжимал плетку — и, задыхаясь, пробормотал:

— Вы — бесстыжие негодяи, сейчас я вам еще наподдам!

Но он слишком устал, чтобы привести свою угрозу в исполнение.

Очки были на месте. Даже во время драки со старшими мальчиками они не сдали своей позиции на переносице.

Именно Альберт раскрыл тайну очков. Если очки держались на кончике носа, день выдавался спокойным, на наших лицах и руках оставались лишь небольшие, быстро заживающие царапины. Если очки балансировали по центру носа, день мог оказаться любым. Ну а если уж они были плотно прижаты к переносице, это значило, что науку преподадут наиболее мягкой и чувствительной, однако наименее понятливой части наших тел, а урок проведет Учитель Плетка.

Этим открытием Альберт снискал себе славу, и все мы чувствовали, что обретение нового знания стало большим шагом в истории вечной войны с Исагером.

Эта война оставляла следы. Наши головы были исполосованы шрамами от ударов линейкой. Пальцы опухали так, что невозможно было удержать перо: ведь если учителю не нравился почерк, он бил по ним плеткой. Он называл это «раздавать дукаты» и отличался щедростью даже в те дни, когда очки сидели на кончике носа. Мы хромали, кровь текла, все вечно были в синяках и кровоподтеках, у нас вечно что-нибудь болело.

Но это не самое худшее, что он с нами сделал.

Он оставил и другой, ужасный след: он сделал нас похожими на него.

Мы творили ужасные вещи и понимали это, когда стояли, сгрудившись, вокруг свидетельства своего преступления. Все это было как дурная привычка, от которой мы не могли избавиться.

Он поселил в нас неутолимую жажду крови.

* * *

Однажды осенью, когда ветер уже сорвал последние листья с деревьев, мы, побитые и страждущие, стояли на улице Киркестраде в поисках хоть какого-то веселья, и тут мимо нас вразвалку проковыляла она, собака Исагера: коротколапое, раскормленное существо неопределенной породы, покрытое короткой серовато-белой шерстью, на брюхе розовой, как у поросенка. Мы видели Каро на руках у фру Исагер. Фру Исагер была такой же бесформенной, а глаза ее под давлением жировых масс превратились в узкие щелочки, как у китайца.

Мы знали о ней немного, хотя подозревали, что именно она является причиной всех наших несчастий. Поговаривали, что жена регулярно избивает Исагера огромными окорокоподобными ручищами, и из-за этих унижений очки ее супруга прижимаются вплотную к переносице.

И вот, эта собака расхаживает тут как у себя дома, а может, и воображает, что она дома, ведь раньше ее одну в городе не видели.

— Каро, — позвал Ханс Йорген и прищелкнул пальцами.

Пес остановился. Нижняя челюсть у него выступала вперед, язык торчал из пасти. Мы почувствовали нарастающую злость. Мы его возненавидели. Жирный Лоренс уже собрался дать ему пинка, но Ханс Йорген поднял руку. И принялся напевать старинную потешку, которую мы, бывало, пели в раннем детстве, когда хотели заставить улитку высунуть рожки. Все взялись за руки и закружились вокруг Каро.

Нильс, продай-ка нам муки, Испечем мы пирожки. Долго ждать я не могу, Выходи, а то сожгу[9].

Каро с лаем прыгал по кругу.

— За мной! — позвал Ханс Йорген и побежал.

Тучное животное, переваливаясь с боку на бок, радостно последовало за ним. Мы окружили пса и побежали по Маркгаде. Прохожий увидел бы лишь толпу бегущих мальчишек.

Миновали Вестергаде. Затем — Канатный двор. А дальше тянулись поля. Здесь мы бродили, когда хотели размять ноги, а город становился тесным. Вдоль дорог высились древние подстриженные тополя с растрескавшимися от старости стволами. Свои права на них мы утверждали с помощью гвоздей и досок. Мы превращали их в хижины с лестницами, комнатами и чердаками. Это были наши крепости, из них мы правили полями. Но каждый раз их надо было завоевывать заново. Деревенские тоже предъявляли на них права. Дети земли, крепкие, угрюмые, они ощущали свое право первородства в борьбе за вольные поля. Но нас было больше. Мы приходили сюда только толпой, готовые к войне, и уходили победителями. Они, туземцы, защищали свою землю с дикарской яростью. Но мы были сильнее и не знали пощады.

— А он сдюжит? Далеко ведь, — спросил Нильс Петер.

С черных губ Каро свисала слюна, он с трудом поспевал за нами. Все это было так не похоже на привычную жизнь комнатной собачки, принадлежавшей толстой учительше.

— Коли Лоренс сдюжит, то сдюжит и Каро, — сказал Йосеф и с размаху хлопнул Лоренса по упитанному плечу.

Лоренс аж побагровел от натуги. Плечи и грудь его вздымались, он со свистом втягивал воздух, будто где-то внутри у него была дырка. Лицо у парня заплыло жиром, и, когда его били по щеке, весь этот студень смешно трясся. Один только толстый носик оставался на месте, а губы тряслись. В глазах у Лоренса в таких случаях появлялось жалобное выражение, будто он хотел попросить прощения за свою безобразную толщину.

— Смотрите, какой он мерзкий! — воскликнул маленький Андерс, показывая на Каро. — Фу, слюна течет.

— И ножки как у тумбочки. Это разве собака?

Каро в ответ бодро залаял. У него появилась компания, он даже не подозревал, что его ждет. Разве мог он, невинное животное, вообразить такое? Но в наших глазах пес не был невинным. Ведь он был псом Исагера. От ненависти, которую мы питали к нашему мучителю, его собаке было не уйти. На бегу мы отмечали удивительное сходство между уродливой приплюснутой мордой собачки и внешностью учителя.

— Только очков не хватает, — заметил Альберт, и все засмеялись.

Мы направлялись к высокому глинистому обрыву перед Драйетом (там когда-то был брод)[10], но еще прежде, чем мы туда добрались, Каро сдулся. Он не привык ходить дальше, чем от корзинки до миски и обратно. Короткие лапки его подкосились, и он, обессилев и истекая слюной, повалился на брюхо.

Только зря он думал, что так просто отделается.

То, что крутилось в наших мозгах, нельзя было осуществить в чистом поле.

Ханс Йорген взял собаку на руки. Каро радостно лизнул ему лицо, и наш предводитель скорчил гримасу.

— Фу! — закричали мы хором.

И продолжили забег. Возбуждение росло. Мы сгорали от нетерпения. Спустившись с первого холма, а затем поднявшись на второй, мы миновали межу и выскочили к обрыву. Это место всегда нас притягивало. Головокружительная высота, каменистый берег и море — море везде, насколько хватает глаз. Глядя на море с края обрыва, мы чувствовали себя причастными к некоему таинству, ведь мы знали: перед нами раскинулась наша собственная жизнь. Мы часто сюда приходили и стояли, не в силах промолвить ни слова.

Отвесные склоны здесь были со всех сторон. В жирной глинистой земле на крутых склонах росли пальцекорник, тысячелистник и пижма. Можно было спрыгнуть прямо в пустоту с края обрыва и вновь обрести почву под ногами несколькими метрами ниже. Казалось, спускаться было негде, но склон все же покорялся нашим осторожным попыткам. Не всегда обходилось без царапин, но в риске и был весь смысл: зачем же иначе было бы лезть?

И сейчас мы стояли на краю и смотрели на Балтийское море. Ханс Йорген по-прежнему держал Каро на руках. Пес снова залаял. Наверное, вообразил, что мы хотим показать ему весь мир. Мы не сговаривались. Нужды не было. Все знали, что произойдет.

Ханс Йорген принялся раскачивать Каро, держа за передние лапы. От боли пес пытался укусить его, но его толстая шея была слишком короткой. Зубы хватали воздух, бедняга то ли скулил, то ли рычал. Задние лапы скребли по воздуху, словно в поисках опоры.

— Нильс, продай-ка нам муки! — закричал Ханс Йорген, и мы подхватили:

— Испечем мы пирожки!

Ханс Йорген отпустил Каро, и пес, описав большую дугу на фоне затянутого облаками осеннего неба, стал падать на каменистый берег. Он сучил лапами и извивался всем своим толстым тельцем. Как же смешно это выглядело! Мы столпились у самого края, чтобы увидеть, как он приземлится. Сначала не было слышно ни звука. Собака неподвижно лежала на боку. Потом раздался жалобный скулеж — не вой, а словно кто-то обессиленно плакал. Каро медленно поворачивался, пока не перевернулся на живот. Попытался подняться, но не смог. Задние лапы отнялись. Передние скребли землю. Снова и снова: нам все было слышно. Голос у Каро был как у ребенка, не как у зверя, очень резкий, одновременно слабый и пронзительный.

В этот миг нашему торжеству пришел конец.

Мы не смотрели друг на друга, спускаясь по склону. Мы больше не были толпой. Большинству хотелось развернуться, убежать домой, забыть о том, что случилось. Но нас вел Ханс Йорген, и мы шли за ним, не особенно замечая, куда ступаем. Маленький Андерс несколько метров прокатился кубарем, врезался в камень и, плача, поднялся на ноги. Все мы были в синяках, когда наконец очутились рядом с Каро, наводившим на нас ужас своим жалобным плачем. Это было невыносимо.

Он посмотрел на нас и облизал нос крохотным розовым язычком. В этот миг пес выглядел почти радостным, словно и не подозревал нас в причастности к своему несчастью, а ждал, что все снова будет хорошо. Хвостом он не вилял, но это, верно, оттого, что позвоночник его был сломан.

Мы окружили Каро. Никому больше не хотелось его ударить. Он выглядел таким невинным. Он же ничего не сделал, а вот теперь лежит со сломанной спиной и скулит.

Альберт встал на колени и погладил собаку по голове.

— Ну-ну, — сказал он утешающим тоном, и всем нам захотелось погладить Каро.

Если бы он только завилял хвостом! Но он не мог и никогда больше не сможет. Мы это знали.

Ханс Йорген подошел к Альберту.

— Перестань, — сказал он и взял его за руку, чтобы оттащить прочь.

Альберт поднялся и встал рядом с Хансом Йоргеном, который так и сжимал его руку. Ханс Йорген был самым старшим и самым благородным. Именно он дал отпор Исагеру, когда тот затеял избивать нас плеткой. Он всегда защищал младших. А сейчас стоял, опустив плечи, такой же растерянный, как и все мы.

— Нельзя оставлять Каро здесь, — сказал Альберт.

— Ласками ему тоже не поможешь, — возразил Ханс Йорген.

— Может, отнесем его к Исагеру?

— К Исагеру? Ты спятил? Он убьет нас.

— Что же делать?

Ханс Йорген отпустил ладонь Альберта и развел руками. Затем принялся расхаживать по берегу.

— Помогите мне найти большой камень, — попросил он.

Никто не шевельнулся. Андерс все плакал. Каро совсем затих, как будто слова Ханса Йоргена заставили его задуматься.

— Послушайте, — сказал Альберт. — Каро больше не скулит. Может, ему лучше.

— Каро не станет лучше, — мрачно произнес Ханс Йорген, и мы поняли, что другого пути нет.

— Можете уйти, если хотите, — сказал Ханс Йорген.

Он нашел камень и держал его обеими руками.

Нам хотелось уйти, но мы не могли. Мы не могли оставить Ханса Йоргена. Как будто, поступив так, каждый из нас остался бы один на один с Исагером.

Ханс Йорген встал на колени перед Каро. Пес смотрел на него с надеждой, как будто ждал, что с ним будут играть.

— Переверните его на бок, — велел Ханс Йорген.

Нильс Петер подхватил пса под лысое розовое брюхо и перевернул на бок. Каро закричал. Он не скулил. Он не пищал. Он кричал. Мы просто голову потеряли и тоже закричали, потому что нам было обидно за то, что он так глуп и ничего в этой жизни не понимает.

Карабкаясь по склону, каждый из нас держал в руке камень. Зачем? Мы не знали. Шли домой. Молча, зажав в руках камни.

Навстречу нам, задыхаясь, спешил Лоренс. Он сдался еще на первом холме.

— Что случилось? — спросил он своим обычным льстивым тоном. И тут заметил мрачное выражение наших лиц. — Где Каро?

— Заткнись, жирная свинья.

Нильс Петер подошел к Лоренсу и ударил его в живот. Толстяк сел посреди дороги с умоляющим выражением на лице. Это его выражение мы все ненавидели. Что бы с Лоренсом ни вытворяли, он со всем мирился.

Позже нам попались двое хуторских из Митмаркена — местности, что к западу от города. От них несло навозом, и мы сразу же на них накинулись. Забросали их камнями, и они с воем помчались к своим коровникам. Нам было безразлично, что они расскажут дома.

Настроение не улучшилось. Было такое чувство, что Исагер снова победил.

Наша ненависть к нему продолжала расти.

На следующий день мы пришли в школу, уверенные, что Исагер пропустит нас через обычную процедуру с плеткой. Очки учителя были плотно прижаты к переносице. Он вышагивал по классу пружинящей бодрой походкой, которой мы научились бояться. А плетка, похоже, жила своей собственной жизнью. Мы чувствовали, как она крутится-вертится в его руке, готовая вцепиться в первую попавшуюся жертву, и заранее пригнулись.

Сейчас начнется.

Каро не вернулся домой. Там, наверное, поднялся переполох, и, что бы там Исагер ни думал по поводу нашей причастности или непричастности к исчезновению собаки, нам все равно достанется, как бывало всякий раз, когда у учителя случались неприятности.

Исагер расхаживал взад и вперед, бормоча привычное «оболтусы, оболтусы», но никого пока на колени не поставил.

А потом он внезапно нанес удар. Налетел на Лоренса, который занимал два места за партой. Атаковал его сзади, стеганув по широкой спине. Затем быстро переместился вперед и ударил сначала по груди, а затем по лицу. Лоренс пронзительно взвизгнул от испуга и боли и заслонил лицо толстыми руками.

Исагер пытался отодрать его руки от лица, чтобы обеспечить плетке свободный доступ. Потерпев фиаско, он стащил Лоренса на пол. Тот приземлился с громким стуком, и Исагер принялся пинать его по чему попало. Мы все били Лоренса, даже малыши. В его тучной плоти, женственной мягкости было что-то призывное и одновременно раздражающее, что притягивало нас и в то же время бесило. Он был девчонкой, предателем всего, чем должен быть пацан. Говорили, будто у него нет яиц между ног, что его белый мучной червь одиноко торчит между жирными бедрами, а под ним висит пустая мошонка. И это превращало его в клоуна. Мы думали, жир защищает его, и, даже когда он стенал под нашими ударами, считали, что он ревет, потому что он девчонка, а не потому, что ему и в самом деле больно. И били еще сильнее, чтобы он прекратил свой рев.

Лоренс никогда не давал сдачи. Он так боялся наших насмешек, что готов был вынести что угодно, лишь бы не превратиться в изгоя, а мы терпели его, потому что нуждались в ком-то, кого можно безнаказанно избивать. Он же, видимо, считал себя одним из нас. Как бы не так. Лоренс был для нас не более чем «жирной свиньей», как мы его величали, когда подстрекали на что-нибудь.

Единственное, чему научил нас Исагер, — это держаться вместе. Ни разу он не заставил нас выдать виновного. Мы готовы были взять вину на себя, но других не предавали. Это Исагер знал. Поэтому считал всех нас равно виновными и лупил одинаково.

Беззащитный Лоренс лежал на полу, а Исагер пинал его сапогами. Если кто из нас и не был виноват, так это Лоренс, но никто не подал голоса в его защиту.

Что заставило нас молчать в тот момент: все та же солидарность?

И тут мы услышали знакомый по совместным прогулкам свист, звучавший всякий раз, когда мы прибавляли ходу и жирный Лоренс отставал. Парень задыхался. Он попытался сесть и позабыл о защите. Исагер, до сих пор в качестве оружия довольствовавшийся сапогами, как раз собирался воспользоваться плеткой, чтобы нанести удары по незащищенному лицу мальчишки и по его женоподобной жирной груди, но тут что-то его остановило. Лоренс махал руками, словно защищаясь от другого, невидимого врага. Лицо его посинело, глаза были выпучены. В горле булькало, он судорожно хватал ртом воздух. Его как будто что-то душило.

Исагер растерянно отступил. Сунул плетку в задний карман и, словно ничего не случилось, двинулся к кафедре.

Лоренс сел. Плечи его мучительно вздымались и опадали в борьбе за воздух. Исагер косился на него, но ничего не предпринимал. Мы видели, что ему страшно.

Лоренс так и сидел на полу до конца урока. Его тучное тело медленно успокаивалось, дыхание делалось ровнее. Он весь ушел в себя. Ни на кого не смотрел. Когда дыхание более или менее восстановилось, он оглядел нас, словно вопрошая, стал ли он теперь одним из нас.

Мы отвернулись. Никто не хотел отвечать.

* * *

Исагер служил учителем почти тридцать лет. До него в школе был другой учитель, по фамилии Андре́сен. Он проработал там пятьдесят один год. Но его помнили лишь старики. Исагер повстречался на своем веку с двумя королями. Первым был принц Кристиан Фредерик, впоследствии ставший Кристианом Восьмым. Он прибыл к нам на шхуне «Дельфин» — та пристала к каменному причалу, который позже стали называть Принсеброеном — «причалом Принца». Затем пешком прошел по Маркгаде до Киркестраде, и потому эта часть Маркгаде стали называть Принсегаде — «улицей Принца». Всюду, где ступала нога Кристиана Фредерика, начинали звучать новые имена.

Девушки оделись в белое, пастор произнес речь, но главным действующим лицом стал Исагер. Принц прибыл, чтобы проинспектировать его занятия.

Через двенадцать лет к нам в город прибыла еще одна королевская персона — будущий король Фредерик Седьмой. Он прибыл на пароме, когда дул сильный северный ветер. Стоя на набережной, мы спорили о том, который из прибывших принц, и тут мужчина в вязаных рукавицах и шапке-ушанке спрыгнул на берег и закрепил трос.

— Холодно, ребята, — произнес он. Это и был принц.

В школе мы пели «Пока живем, хотим быть моряками!». Текст песни сочинил Исагер. А затем начался опрос, во время которого принц повернулся к адъютанту и спросил, в состоянии ли тот решать такие сложные задачи, какие решают марстальские дети. Адъютант ответил «нет», и человек, который в один прекрасный день должен был стать королем Фредериком Седьмым, признался: «Я тоже».

Задача, вызвавшая восхищение кронпринца, содержалась в «Задачнике» Крамера на странице сорок семь и звучала следующим образом:

«Двигаясь по орбите, длина которой составляет 129 626 823 географические мили, Земля делает полный оборот вокруг Солнца за 365 109/450 дня. Какой путь Земля проходит за одну секунду, если считать, что она двигается непрерывно с одной и той же скоростью?»

Такой вопрос кого угодно мог выбить из колеи, а особенно нас, которым Исагер не удосужился рассказать, что Земля движется вокруг Солнца. Но зато правильный ответ он навсегда вбил нам в голову. Ответ находился на последней странице учебника. Четыре мили и еще дробь, которую ни один из нас не смог бы выговорить, если б не плетка. Отвечать выпало мальчику по имени Свен. С тех пор к нему прилипла кличка Свен Секунда. А дробь он утянул с собой под воду. Куда ушел, когда ему было всего шестнадцать.

Исагер низко поклонился, как бы благодаря принца за похвалу, и Фредерик похлопал его по плечу. Свену Секунде велели стоять, заложив руки за спину, чтобы Фредерик не увидел его разбитых пальцев.

Вот и все, чему мы научились у Исагера: плетка и линейка в состоянии добиться того, на что не способен разум учителя. Даже с «Задачником» Крамера в руках Исагер мало что мог. Зато плетка — могла. Если мы и научились считать, то это только чтобы вести счет полученным ударам. И вот наши старшие братья стояли перед кронпринцем и, как замученные попугаи, отчаянно производили вычисления.

Впоследствии школу Марсталя назвали в честь этого величайшего события.

Она стала школой имени Фредерика, но с тем же успехом могла называться школой имени Исагера. Похлопав учителя по плечу, Фредерик отдал школу, а вместе с ней и наши тела в личную собственность учителя. Исагер кланялся двум будущим королям, два будущих короля похлопали его по плечу, и он превратился в лицо неприкосновенное.

Был создан школьный попечительский совет, состоявший из купца и двух шкиперов. Им наши родители могли жаловаться, если мы возвращались домой пострадавшими после встречи с плеткой Исагера. Но члены совета были простыми людьми, они немели от благоговения перед ученым мужем, которого хвалили не один даже, а целых два короля, и потому жалобы никогда не находили у них поддержки.

Кроме того, все помнили, как обстояли дела во времена старого Андресена. Тогда в школе было триста пятьдесят учеников и всего два класса, в каждом по сто семьдесят пять человек. Андресен не в состоянии был запомнить имена всех учеников, а потому каждый имел номер. Андресен дирижировал детьми с помощью свистка. В школе, которая одновременно служила учителю домом, они сидели буквально повсюду: на подоконниках, на кухне и даже в саду. Окна приходилось держать открытыми до самых холодов, но и в теплое время года все ученики из-за сквозняков страдали от простуд и бронхитов. А когда зимой окна закрывались, они задыхались от недостатка воздуха, и каждый день кто-нибудь терял сознание прямо на уроке.

Ни досок, ни письменных приборов не было. Были только лотки с песком и палочки. Все знания, начертанные на песке, уносило прочь при малейшем дуновении ветра.

Три члена совета все это помнили. Теперь же они видели новую школу, чернильницы, доски и учителя, которого хвалили два будущих короля, и видели явный прогресс. Против нежелания детей учиться было лишь одно средство: побои.

К тому же жаловались мы редко. Это тоже предписывалось солидарностью, которой научил нас Исагер: мы не предавали даже своего мучителя. Мы возвращались домой с проплешинами, когда Исагер в ярости выдирал нам клочья волос, с фингалами, с искалеченными пальцами, которыми нельзя было удержать нож и вилку, и говорили, что подрались. На вопрос о том, с кем именно, отвечали: «Ни с кем».

Мы клялись, что, повзрослев, отплатим Исагеру, и не понимали молчаливого потворства наших отцов. Они же знали, что он собой представляет: сами изведали вкус его плетки. Но к страданиям детей оставались слепы.

Матери чувствовали: что-то не так, но всегда терялись перед власть имущими. Сил-то им хватало. Как прожить, не имея сил, когда муж в море, а ты остаешься одна с кучей детей? Но, приходя к пастору или учителю, они теряли уверенность в себе и начинали сомневаться в собственном здравом смысле.

— А это точно не Исагер? — спрашивали они.

И мы трясли головой, сами не зная, почему не указываем на него — на источник наших ежедневных страданий — и вместо того закладываем себя самих.

— Может, это тебя научит не ввязываться в драки. — За словами следовала затрещина.

— Посмотри на сестричку: какая чистенькая и аккуратненькая она каждый день возвращается из школы!

И это было правдой. Но у сестер уроки вел помощник учителя Ноткьер, а он не дрался.

Таков был учитель Исагер. Невидимый, шел он с нами домой и сеял раздор между нами и нашими родителями.

* * *

Пришла зима, пришли морозы. В замерзающей гавани на приколе стояли суда, берег покрылся льдом. Стерлась граница между островом и морем. Вода исчезла, мы стали жителями белого континента, который и манил нас, и пугал своей бесконечностью. При желании можно было дойти до скалы Ристинге-Клинт на острове Лангеланн, прямо по фарватерам и по островам, которые превратились в холмики, занесенные сугробами, окруженные торосами. Было так дико, ветрено и пустынно…

Зима побелила и улицы нашего города. Снег завивался вихрями, на секунду ложился сугробами, снова взмывал в воздух, и окружающий мир вновь исчезал из виду. Нас тянуло на улицу, чтобы присоединиться к этому танцу, на коньках промчаться в порт или бежать по полям до холмов у Драйета — подраться с деревенскими и со свистом пронестись со склона на санках.

Исагер мешал, но зима была на нашей стороне. Без печки в холодном классе обойтись нельзя. А у печки есть дымоход, который можно забить, и, когда в помещении уже было не продохнуть от дыма, ему приходилось отпускать нас домой. Исагер вставал в дверях и наделял нас на прощание подзатыльниками.

— Оболтус! — говорил он каждому.

Ему и дышать уже было нечем, глаза за стеклами очков делались совсем красными, но не бить Исагер не мог. Подобно капитану тонущего судна, он последним покидал свой корабль, заходясь в приступе жуткого кашля. Столь велика была его ненависть к нам, что он предпочел бы задохнуться, чем пропустить хоть один удар.

Лишь по воскресеньям можно было радоваться снегу, не расплачиваясь своим затылком.

Однажды Нильс Петер сунул в умело разобранную им печную трубу свитер. Печка не просто начала дымить, как было задумано. Свитер чадил-чадил, да и вспыхнул. Исагер тут же потушил огонь. Но мы не забыли вида пламени, вырывавшегося из трубы. Исагер и сам примолк от такого зрелища.

В наших силах было выкурить Исагера из школы. На что еще мы были способны?

Холодными зимними вечерами Исагер делал визиты. Он сиживал у купца Кристофера Матисена, ревностного своего приверженца в комиссии по делам школы. За столом из красного дерева сидели еще несколько горожан, но пастора Захариассена среди них не было. С пастором Исагер не ладил. Того смущал убогий уровень преподавания в школе. Матисену же, напротив, было лестно принимать у себя ученого мужа, которого хлопали по плечу два будущих короля.

— И как сказал мне король…

Это была самая частая реплика Исагера в этом собрании. Он сидел в своем любимом фраке, а перед ним стоял двойной тодди[11]. Повесть о встрече с королями Кристианом и Фредериком была его платой за дымящийся тодди, поднося который ко рту он всякий раз приговаривал: «Лучшее лекарство от холода, какое только сотворил наш Господь».

Тодди оказывал свое действие: нижняя губа учителя начинала отвисать, очки сползали на позицию, которую Альберт обозначил как «прекрасная погода». Такое лицо он никогда не являл нам в школе: оно было не то чтобы дружелюбное, но по крайней мере расслабленное.

В тот вечер Исагер покинул дом Матисена на Мёллергаде, едва держась на ногах. Весь вечер мело, сугробы лежали на каменной лестнице, на дороге. В нашем городе нет освещения, и заснеженные улицы погрузились во мрак. Восточный ветер со стороны гавани продувал Мёллергаде насквозь.

Мы увидели его лицо в свете, падавшем из окна Матисена. Расслабленное выражение на мгновение уступило место злости, хорошо знакомой нам по тем мгновениям, когда учитель готовился предпринять одну из своих карательных экспедиций, и мы ожидали, что он в бешенстве крикнет снежному вихрю: «Негодяй!» Но тут губа его опять отвисла. Взгляд снова стал отрешенным.

Исагер превратился в тень на фоне сугробов.

Мы последовали за ним, желая увериться, что он пойдет домой по Киркестраде. Двигался он медленно. Застревал в сугробах, беспорядочно загребал руками. Это, наверное, согревало, но не слишком помогало продвигаться вперед.

Можно было взять его прямо там.

В ту ночь среди нас были только самые старшие. Нильс Петер прокрался по чердачной лестнице и выскользнул через заднюю дверь, Ханс Йорген наврал, что пойдет к товарищу. Его отец в ту зиму был в плавании, а мать относилась к нему как ко взрослому. Йосефа и Йохана, конечно, с нами не было.

Все мы знали, что на следующий день нас так или иначе ждет взбучка. Но ударом больше, ударом меньше — не все ли равно?

Лоренс просился пойти с нами. Он клянчил:

— Ну пожалуйста, возьмите меня!

— Ха! — ответили мы и стали насмехаться над его одышкой: — Бежать придется быстро. Куда тебе!

Если бы мы и вправду чувствовали к нему такое уж сильное отвращение, то взяли бы его. Он и не догадывался, что в тот вечер его пощадили.

Мы ждали Исагера на углу Киркестраде и Корсгаде. Звездным светом мерцали кристаллы снега. Вот наконец он появился: тень, медленно растущая среди блестящих снежинок. Несмотря на темноту, мы все же натянули на лица шарфы, так что видны были одни глаза. Жарким было наше дыхание. Мы сами были словно тени, стая волков среди снежной ночи.

Мы закидали его снежками. Подошли поближе и сильно и метко обстреляли. Это были еще шуточки. Мальчишки, кидающие снежки.

Одним снежком с него сбило шапку. Он наклонился, пошатываясь, и тут второй снежок, твердый, как ледышка, взлелеянный теплой и мстительной мальчишеской рукой, попал учителю прямо в ухо, которое, верно, и так горело на морозе. Все равно что бросить камень. Исагер схватился за голову.

— Негодяи! — закричал он. — Я знаю, кто вы!

И шагнул вперед. Снежок, попавший прямо в лицо, ослепил его. Затем настал черед затылка. Исагер шатался от боли и опьянения.

— Негодяи! — закричал он снова.

Но голос его стал слабее. В нем послышалась жалоба — и страх.

Этого мы и добивались. Шутки кончились. Теперь-то он узнает нас по-настоящему. Он отступал, и с каждым его шагом уменьшался наш страх. Мы вошли во вкус собственной умножившейся силы, и нам захотелось большего. За пределами класса Исагер был никем, старым пьянчугой, блуждающим среди метели. Но не таким он нам казался. Мы поймали самого дьявола, в наших руках оказался источник всех наших страданий. Мы не могли его пощадить. Тогда страх остался бы с нами навечно. В тот раз, в классе, Ханс Йорген поставил Исагера на колени, заломив ему руку за спину, но, даже стоя на коленях, учитель сохранил свою власть над нами, и Хансу Йоргену пришлось его отпустить.

Но на этот раз врагу не уйти.

Мы временно отступили. Исагер протер глаза от снега, но нигде нас не увидел. Он решил, что спасся, но таков и был наш план. Нетвердой походкой учитель потащился дальше через сугробы. На шапку махнул рукой. Мы слышали, как он бормочет, и знали: это он проклинает нас. И тут мы атаковали снова: новые снежки, все тверже и тверже, чистый лед. Так близко невозможно промахнуться. Все равно что давать пощечины: по одной щеке, по другой. Голова Исагера болталась из стороны в сторону. Почувствуй же, какова наша плетка! Мы не издавали ни звука. Зато он всхлипывал и стонал. С каким удовольствием мы измолотили бы всю его мерзкую рожу!

Мы прекратили обстрел. Не хотели, чтобы он свалился на Киркестраде, где его могут найти еще до того, как мороз доведет дело до конца.

Мы позволили ему дойти до самого угла с Нюгаде, а затем снова окружили и погнали вперед. Хотели добраться до безлюдного района у порта, где по ночам никто не ходит. Мы довели шатающегося и спотыкающегося Исагера почти до Буегаде. Время от времени он падал головой в сугроб, и мы ждали, пока он не поднимется на ноги.

Учитель ревел.

Ужасный звук не пробудил в нас сочувствия. Метель гасила все прочие звуки, и мы слышали лишь плач нашего мучителя. Слезы текли по его щекам, превращаясь в лед. Хлопья снега висели на бакенбардах, которые казались очень длинными и обтрепанными. Слышались плач и бормотание. Проклинал ли он нас, как всегда, или молил о пощаде? Понять было невозможно, да мы и не пытались. Дьявол наконец-то оказался в нашей власти.

Исагер прижался к стене жилого дома и споткнулся о ступеньку лестницы одного из тех островерхих фахверковых зданий, что стояли в конце Нюгаде. Падая на скрытую снегом лестницу, он выставил руки, и Ханс Йорген попал твердым как камень снежком прямо ему в нос. Было темно, но на белом фоне стало видно, как закапала кровь и на снегу расползлось сначала маленькое, потом большое пятно. Исагер повернул голову в нашу сторону и заблеял от страха. Из его носа, болтаясь, свисала кровавая сопля.

Ханс Йорген швырнул еще один снежок, но промахнулся. Снежок попал в дверь.

В доме зажегся свет, замерцал за стеклами окон, покрытыми ледяными узорами.

— Кто там?

Мы услышали какую-то возню в прихожей.

И сбежали. По Буегаде через метель шел, размахивая фонарем, Крестен Хансен. Пылающий фитиль отбрасывал неверные отсветы на его изуродованное лицо. Он стал сторожем. Спал днем, а ночью ходил по городу, чтобы не показывать никому своего лица. Выглядел он жутко. И тем не менее это ему пришлось посторониться, когда мы промчались мимо. Он уронил фонарь в сугроб, стало совсем темно.

На следующий день Исагер не встретил нас у дверей школы. Мы вошли в пустой ледяной класс. Все молчали. Было очень тихо. Так странно. Мы не испытывали облегчения. Не могли представить себе мир без Исагера. Он что, умер?

Вошел помощник учителя Ноткьер и сообщил, что учитель болен. Нам велено было отправляться домой и приходить завтра.

На следующий день класс был пуст, но в печке горел огонь. Вновь показавшийся Ноткьер сообщил, что болезнь Исагера затянется, а пока нас будет учить он, однако количество уроков сократится, потому что ему надо еще заниматься с девочками.

Как учитель Ноткьер был не намного лучше Исагера. Он тоже держался малого катехизиса, в котором мы ничего не понимали, и «Задачника» Крамера, в котором он сам ничего не понимал. Но он нас не бил. Время от времени Ноткьер спрашивал, все ли нам понятно из его объяснений. С облегчением мы говорили: «Нет». Он не злился, не называл нас ослами, не раздавал «дукатов». А начинал объяснять сначала.

Снег не таял, но мы не забивали дымоход, не подсыпали песок в чернильницы. Лишь немногие из нас прогуливали. Мы как будто хотели вознаградить Ноткьера.

Нам сказали, что у Исагера воспаление легких; родители, однако, поговаривали, будто он заблудился во время метели.

— Наверняка пьяный был в стельку, — говорили мужчины. Женщины на них шикали.

Все мы, дети, знали, что случилось, включая и тех, кого там не было. Но ничего не говорили, даже друг другу. Пока Исагер не показывался в школе, мы были счастливы, а о смерти, что ему уготовили, мало вспоминали. С глаз долой — из сердца вон. Если бы кто-то спросил нас, действительно ли мы желали ему смерти, мы наверняка ответили бы, что нам все равно, лишь бы он не показывался нам на глаза.

Пришло Рождество, а с ним — каникулы. Наступил канун Нового года. Исагер все болел. Мы проявили милосердие и не стали устраивать обычных проказ, которыми всегда донимали его в новогодний вечер в благодарность за ушедший год. Не стали ломать забор вокруг его сада. Не разбили все сорок школьных окон, не стали кидать в окна учителя новогодние «подарочки»: глиняные горшки, которые накануне наполняли пеплом и вонючими помоями.

После праздников Исагер вернулся, и все стало как прежде.

Он был белее снега. Даже нос утратил свою окраску. Но вел себя в дурном настроении точно так же, как и прежде. В черном фраке, очки прижаты к переносице, в правой руке раскачивается плетка, словно гадюка, очнувшаяся от зимней спячки и готовая кусать. Мы глядели на него как на восставшего из мертвых. В наших мыслях он уже давно лежал в могиле.

Мы, как обычно, пели «Темная ночь миновала», но чувства наши были противоположны словам псалма: темная ночь вернулась, и среди нас — призрак.

Закончив петь, Исагер двинулся прямо к маленькому Андерсу и схватил его за ухо. Этого было достаточно. Андерс послушно встал на колени между ногами учителя, и Исагер поднял плетку для удара.

— Грех — болезнь духа, а потому вызывает душевное волнение, — сказал учитель спокойным голосом, напугавшим нас, поскольку обычно уже на этой стадии наказания он испытывал неконтролируемую ярость. — И это волнение мы называем совестью. — Он поднял глаза. — Вы понимаете?

В классе было очень тихо. Слышалось лишь дыхание огня в печи. Мы кивнули.

Исагер покончил с Андерсом и перешел к следующему. И Альберт покорно опустился между его ногами.

— Работа совести заключается в осуждении и наказании, — произнес Исагер и, крепко держа Альберта, ударил его.

Альберт вздрогнул. Удар причинил неожиданно сильную боль. Его зад, успевший закалиться в течение осени, теперь, после долгого перерыва, обрел прежнюю чувствительность.

— Стой тихо, — велел Исагер все тем же спокойным тоном.

Он ухватил Альберта за пояс, и поток слов возобновился:

— Но в чем заключается наказание, которое посылает вам совесть? Во внутренней неудовлетворенности, которую вы чувствуете, совершив преступление. Мучит ли вас совесть? Замечаете ли вы, что наказаны?

Учитель оставил Альберта и оглядел класс.

Мы кивнули в ответ.

— Вы лжете, — сказал он, не повышая голоса.

И перешел к следующей жертве. Ею стал Ханс Йорген, и мы думали, что дело окончится привычным столкновением. Но и Ханс Йорген покорно опустился на пол.

Равнодушный к нежданной победе, Исагер продолжал наставление, не забывая охаживать плеткой коленопреклоненного Ханса Йоргена:

— Вам незнакомо раскаяние. И знаете почему? Потому что у вас нет предназначения. Может быть, вы не знаете, что такое предназначение? Это то, для чего нас создал Бог. Но вас Он ни для чего не создал. У вас нет разума и нет совести. Вы не знаете, что правильно, а что нет.

Исагер выпрямился и снова принялся вышагивать по классу. Настала очередь Нильса Петера. Но вместо того чтобы сразу осыпать его ударами, учитель на секунду застыл над склоненной перед ним спиной. Он поднял плетку.

— Посмотрите на нее, — сказал он, — вот ваша совесть, другой не будет. Лишь плетка может научить вас отличать добро от зла.

И занялся Нильсом Петером.

После уроков мы отправились в заснеженные поля за городом. Никто не произнес ни слова. Мы искали деревенских, чтобы подраться.

Время от времени мы косились на Ханса Йоргена. Разочаровал ли он нас? Все подставляли Исагеру спину. Но от него такого никто не ждал.

Было пасмурно. Снег, против обычного, не сверкал, не ложились синие тени, как в солнечную погоду Все было однообразно серым, плоским, и лишь голые тополя создавали ощущение перспективы. Не было и намека на присутствие человека.

— Никого нет, — раздосадованно сказал Нильс Петер.

Мы снова покосились на Ханса Йоргена. Он шел чуть впереди, уставившись прямо перед собой. Внезапно он остановился, обернулся:

— Не думайте, что я испугался Исагера. Я не испугался.

Голос звучал раздраженно. Промолчав, мы опустили взгляды. С затянутого облаками неба упала снежинка, потом еще одна. Мы ждали продолжения, но наш предводитель молчал.

— Почему ты дал ему себя ударить? — спросил Нильс Петер, не поднимая глаз, словно говорил сам с собой.

Ханс Йорген помедлил, а потом развел руками, будто и не надеялся, что сможет объяснить.

— Теперь это не важно, — произнес он.

Альберт оторвал взгляд от снега и сморгнул начавшие падать снежинки.

— Я не понимаю, — сказал он.

Ханс Йорген снова помедлил, потом ответил:

— Мы ж его не прикончили. И он вернулся и стал еще хуже, чем был. Все это… — он снова развел руками, — безнадежно.

— Но у него же кровь шла, — возразил Альберт.

Сам он этого не видел, но товарищи расписали ему оброненные Исагером капли крови во всех деталях, хоть картину рисуй.

— Да, — подхватил Нильс Петер, — у него же кровь шла!

— И что?

Ханс Йорген отвернулся.

Он направился обратно, в сторону города. Снегопад все усиливался. Мы пошли следом, впервые чувствуя, что не согласны с Хансом Йоргеном. Он всегда был нашим вожаком. А теперь мы оказались предоставлены самим себе.

Мы убили собаку Исагера, но не его самого. Он колотил наших отцов и будет продолжать колотить нас. Мы загибали пальцы. В школу ходят шесть лет. Значит, Альберту осталось учиться пять с половиной, Хансу Йоргену — полгода, остальные — где-то между ними. Если мы отдадим Исагеру шесть лет нашей жизни, сколько лет мы потратим на то, чтобы забыть его? Похоже на пример из «Задачника» Крамера, но кто же подскажет, как решить эту задачку: сложением, вычитанием или умножением?

Зимней ночью мы видели истекающего кровью Исагера, и вид его черной крови на снегу обнадежил нас. В классе мы видели, как пламя пожирает свитер Нильса Петера, и эта картина еще не до конца стерлась из нашей памяти.

Мы стали задумываться о силе огня.

* * *

Ханс Йорген прошел конфирмацию у пастора Захариассена и ушел в море. Вернулся через восемь месяцев, когда встал лед. На накопленные деньги он купил высокую шляпу, как у бывалых моряков.

Мы сказали, что теперь он может отомстить Исагеру. Он взрослый, никто ему ничего не сделает. Но Ханс Йорген ответил, что на кораблях бьют точно так же, никакой разницы, и что теперь, когда Исагер больше не его учитель, ему не хочется его бить. Исагер встретился ему на улице и остановился, расспросил о том, как он живет, и вообще поговорил с ним как со взрослым человеком, словно ничего и не было, словно Ханс Йорген не поставил когда-то его на колени, до боли заломив руку за спину, словно учитель никогда не охаживал парня плеткой, зажав между ногами.

— Ради нас, — умолял Альберт. — Побей его ради нас. Ты большой, сильный. Сильнее, чем год назад. Ты с ним справишься.

— Да все, забыл я о нем, — отвечал Ханс Йорген, — он меня не интересует.

— Ты важничаешь, потому что теперь получаешь жалованье.

— Ты не слушаешь, что я говорю.

Ханс Йорген присел, их с Альбертом лица теперь находились на одном уровне.

— На кораблях тоже бьют. Это никогда не закончится. Никогда. Начинай привыкать.

— Это несправедливо! — горячась, воскликнул Нильс Петер.

— Да, — подхватили остальные, — несправедливо!

— Зачем учить таких, как мы, считать, читать и писать? — спросил Ханс Йорген. — Нет, если мы чего-то хотим добиться, надо учиться терпеть побои. А тут лучшего учителя, чем Исагер, не найти.

Мы смотрели на него с сомнением. Может, он шутит?

— Разве Торденскьоль жаловался, когда волной с палубы смыло фок-мачту? Что он сказал?

— «Эге-гей, славно повеселимся!» — пробормотал Нильс Петер, опустив глаза.

— Ну вот, видишь. «Эге-гей, славно повеселимся!» Помните об этом и не жалуйтесь.

— По-моему, он стал каким-то странным, — заметил Альберт после этой встречи.

Мы кивнули. Одиночество чувствовалось острее, чем всегда. Ханс Йорген больше не был одним из нас. Он вырос и теперь знал о мире больше нашего. Но то, что он рассказывал, нам не нравилось. Мы решили ему не верить.

И все же с того дня мы стали со многим мириться. Больше не было драк в классе, когда Исагер прохаживался с плеткой, и мало кто пытался сбежать через окошко.

Настало Рождество, затем Новый год. В прошлом году мы пощадили Исагера, ведь он лежал на смертном одре, сражаясь за жизнь. И победил, а значит, в этом году мы, по обыкновению, повеселимся всласть. Идея пришла в голову Нильсу Петеру, и это неудивительно: ведь именно его свитер загорелся тогда в печной трубе нашей школы. Мы думали, нам никогда не избавиться от Исагера. Но этот огонь! Мы видели, как он вырвался из печки, и знали достаточно, чтобы понимать: стоит пламени вырваться на свободу, и его не остановить.

Как начался большой пожар 1815 года? Разве ночью по улицам ходили специальные люди, поджигая соломенные крыши? Нет, он начался из-за опрокинутой свечки в доме на Принсегаде. И всего-то. Огонь перекидывался с одного строения на другое. Каждый третий дом в городе сгорел дотла. Зарево аж в Оденсе было видно.

Бабушка Альберта, Кирстине, до сих пор вспоминала о том пожаре с ужасом.

— Бабуля, расскажи мне о большом пожаре, — попросил Альберт, придя к ней в гости и усевшись у печки.

И бабушка рассказала о служанке по имени Барбара, дочке Петера, которая октябрьским вечером, при свете сальной свечки, чесала лен на гумне у Карлсенов, что на Принсегаде. И приспичило ей вдруг письмо почитать от парня, этой дурехе. Попала она в беду, и хотелось ей знать, что себе думает парень, ведь его была вина. Да повалила, растяпа, свечку, очес и загорелся, и тут уж весь город попал в такую беду, что ей и присниться не могло.

— Вуффф! — воскликнула бабушка, подняв руки.

Это должно было изображать голодное пламя, поднявшееся в небо сквозь соломенную крышу. Тому, кто узнал, что такое огонь, никогда этого не забыть.

— Молитесь Господу нашему, чтобы вам не довелось пережить того, что пережили мы, — прибавила бабушка, закончив рассказ.

Но Альберт поступил иначе. Он молился Господу нашему о том, чтобы Тот помог ему выпустить огонь на свободу.

Настал канун Нового года. Мы по традиции поели вареной трески с горчичным соусом, а затем побежали на темные зимние улицы. Мы делали то, что и всегда: колотили в двери, шумели. Валили заборы, кидались глиняными горшками. Поймали собаку, обвязали веревкой и подвесили вниз головой на дереве — так она и висела, пока на вой не пришел хозяин, которого мы закидали горшками.

Под одежду мы запихали солому. Ждали лишь, когда стемнеет, чтобы окружить дом Исагера. В доме еще горел свет. Мы кинули в окна его гостиной пару горшков. Раздались вопли его женушки и сразу после этого — шум в прихожей.

В дверях, с палкой в руке, показался Исагер.

— Негодяи! — закричал он.

— Кричи-кричи, — отозвались мы и метнули в него еще пару горшков.

Один горшок попал учителю в плечо, на фрак пролилось мерзкое вонючее содержимое. Крик учителя потонул в клокочущем кашле, словно его рвало. Еще один горшок залетел в прихожую. Йосеф и Йохан, глядя в окно, смеялись над отцом. Им никогда не разрешали похулиганить в новогодний вечерок. И вот — они отомщены. Но братья не знали, что их ждет: мы ведь им ничего не сказали.

Мы побежали по Сколегаде. Исагер припустил следом, занося палку для удара. С другой стороны дома послышался звон стекла, и мы поняли, что Нильс Петер и Альберт разбили окно в спальне и кинули туда горящую солому.

Ну, началось.

«Выходи, а то сожгу!»

Мы свернули на Твергаде и побежали обратно по Принсегаде. Позади слышались крики Исагера. Мы обманули его, сделали круг и вот опять стоим у школы. Чувствовалось, что ветер усилился. Днем раньше началась оттепель, и большая часть снега растаяла. Зиму прогнал теплый западный ветер. Завывая, он носился по городскими улицами.

И тут вспыхнуло пламя.

Мы разбили окна с обеих сторон дома. Исагер, припустив за нами, оставил открытой дверь. И вот западный ветер прошелся по дому и раздул горящую в спальне солому. Мы никогда еще не видели пожара, от этого зрелища по коже пробежал мороз. Вот как он выглядит, ненасытный огонь! Неистовый! Мы даже представить себе такого не могли. Пламя рвалось сквозь крышу. Внутри было светло, словно за разбитыми окнами горела тысяча сальных свечей. А затем пламя вырвалось через все проемы.

Исагер закричал. Мы увидели, как толстая учительша, покачиваясь, пролезает в дверь. На лестнице она упала и уселась прямо на землю у нижней ступеньки. Там она и осталась, громко стеная и плача, как ребенок.

Исагер подбежал к жене и принялся колотить ее тростью, словно в поразившем семью несчастье была виновата она.

Йосеф и Йохан стояли, глядя на происходящее, словно это их не касалось. Из дома напротив спешил Йорген Альбертсен.

Мы стояли на другой стороне Киркестраде. Компания наша разрасталась с каждой секундой. Нам хотелось громко кричать «ура», но мы знали, что это глупо, и шептали стишок об улитке, со смехом косясь друг на друга.

Пришло время и нашему мучителю пострадать.

Взрослые бежали с ведрами, но зря. Западный ветер разошелся не на шутку Он не только дьявольским штормом промчался по дому Исагера, подпалив шторы, обои, мебель, крышу, — нет, он понес огонь дальше. На крыльях западного ветра пламя перекинулось с дома Исагера на дом Дреймана, с дома Дреймана на дом Кромана.

Маленький Андерс больше не шептал потешку про улитку. Нет, он кричал. Горел его дом, и он видел, как мать выбегает на улицу с супницей из английского фаянса в руках — самой красивой вещью в доме. Вскоре вся та сторона Сколегаде была объята огнем, и снова пошел снег. Но этот снег был, верно, творением самого дьявола, потому что он был черным.

Лишь на пересечении с Твергаде огонь остановился. Слишком широкой была улица, к тому же крыши домов на другой стороне покрывала черепица. На брусчатку падал дождь из углей, и у тех, кто осмеливался пройти по улице, на одежде оставались прожженные дыры.

Огонь и дым поднимались в небо, подобно развевающемуся хвосту огненного дракона, осадившего всю Сколегаде.

Наконец прибыл пожарный насос. Лошади ржали от страха. Они не привыкли к огню. На Сколегаде им никак было не попасть из-за жара, и насос остановился на углу Твергаде. Пожарные пытались помешать распространению огня. На Сколегаде все застопорилось. Мы тоже помогали, нас позвал Левин Кроман, но теперь жар стал нестерпимым. К домам и подойти было нельзя. Мы стояли на другой стороне, прижавшись к стенам уцелевших домов, со своими ведрами, и слезящимися глазами созерцали бушующее море огня.

Мы и не думали о том, что сами стали причиной этого непостижимого события. Причиной был огонь. Он обладал своей собственной силой, собственными самоубийственными целями. На что мы ему?

Наконец пришел час нашего освобождения. Вся наша горечь, весь наш страх, вся наша ненависть, слишком великая для узкой детской груди, вскормили этот костер, и мы наполнились благоговением, словно огонь очистил наши жизни от всего отвратительного и ненужного. Пламя превратило дома в обугленные скелеты. Днем позже на это будет страшно и больно смотреть, но сегодня вечером зрелище было чудесным. Вот и все, что мы чувствовали.

Но западный ветер — предвестник дождя. Высоко в небе прорвалась поверхность туч. Дождь хлынул стеной и покончил с огненным драконом и с нашим радостным возбуждением.

На следующий день мы ходили смотреть на останки сожженных домов. Вся Сколегаде превратилась в огромное пепелище. Стены еще стояли, и из них на нас смотрели черные глазницы окон. Горожане встречались с ними взглядами. Был выходной. Мужчины в высоких шляпах стояли с видом знатоков, привычных к пожарам, хотя последний случился без малого сорок лет тому назад. Женщины, покрыв головы черными шалями, громко стенали, даже те, кто не пострадал от пожара. Людей охватил страх, точно так же как накануне вечером их дома охватил огонь: страх потерять не только все имущество, но и братьев, отцов, сыновей. Тот самый страх, который море внушает жене моряка. Но на сей раз огонь оказался милосерднее моря. Никто не погиб.

Мы услышали, как фру Исагер зовет Каро. Она забыла, что собака давно пропала. Женщины пытались говорить с ней, но она лишь качала головой и продолжала звать любимого пса.

Хоть никто и не погиб: ни человек, ни собака, — пострадавшие потеряли все свое имущество: мебель, одежду, памятные вещи, кухонную утварь. В доме Альбертсенов нашли чугунок, вполне пригодный для использования, а у Сване — сковороду. Ручка сгорела, но столяр Лавес Петерсен сказал, что можно смастерить новую.

Огонь вырвался на волю, пока мы закидывали дом Исагера глиняными горшками. Горшки мы кидали каждый год, и каждый год нас наказывали, даже тех, кто не принимал в этом участия: поскольку мы друг друга не выдавали, виновными считались все. Но в этом году нас не наказали. Что стоили наши горшки по сравнению с этим пожаром? Про них забыли, как и про нас.

Когда дом загорелся, Исагер находился на улице. Он не связал нас с происшедшим. Он нас ни во что не ставил, потому и не мог заподозрить в таком преступлении. Он и не подозревал, какое зло в нас посеял. Нас спасла его глупость.

В последующие дни мы поняли, что толстуха-учительша повредилась умом. Она все ходила и звала Каро. Думала, что он просто испугался пожара, и каждый день выставляла миску с едой, чтобы выманить пса из укрытия.

— Она изменилась к лучшему, — сказал Йосеф, — забывает нас бить.

* * *

Школа не пострадала от пожара, а жилище Исагера отстроили заново. Вскоре на Сколегаде выросли новые дома. В школе все стало по-прежнему. Исагер побывал в объятиях смерти, его дом сгорел, и за всем этим стояли мы, его ученики. Но он всегда возвращался. Партия проиграна. Все зря.

Мы вновь считали годы, загибая пальцы. Рано или поздно дети вырастают, и школа остается позади. Эго была наша единственная надежда.

После конфирмации Лоренс пошел в ученики к пекарю на Твергаде. Мы полагали, что там ему самое место, этому борову с немужественным телом, который по мере взросления становился все более женоподобным. У него и грудь имелась. Йосеф и Йохан взяли его однажды с собой на песчаную косу Эрикс-Хэле, расположенную в Маленьком море, или, попросту, на Хвост, и велели раздеться, чтобы посмотреть, как выглядит девчонка. Йосеф держал вырывающегося, трясущего жировыми отложениями Лоренса, а чувствительный Йохан, по любому поводу льющий жирные густые восковые слезы, проделал с ним нечто такое, из-за чего братья потом смотрели на нас с видом знатоков, посвященных в тайну, которой мы тоже можем причаститься, если хорошенько попросим. Но мы ничего не желали слышать. Ничего не хотели знать.

Итак, по ночам Лоренс месил тесто на Твергаде, но продержался он там всего пару месяцев. По соседству с жаркой печкой и мукой он задыхался. Говорил, что мука попадает в легкие. Но это все ерунда, он и так вечно задыхался, жирдяй такой, и виноват был сам, и мать его. Вдова, она с утра до вечера пичкала едой единственного сыночка, как гусенка на заклание.

Пекарь прогнал Лоренса. А что с него взять, если он вечно сипит и вжимает голову в плечи? И он пошел в море. Вернулся к зиме, с фингалом под глазом. «Ханс Йорген был прав, — сказал Лоренс. — Колотушки продолжаются и на борту корабля». Он смотрел на нас, и в его взгляде вновь читался вопрос: ну, теперь-то я стал одним из вас?

Мы, как всегда, отвернулись. Потом думали: коли парень так же смотрит на матросов «Анны-Марии-Элисабет», он вряд ли долго протянет.

Никто не уважает слабого, когда тот стоит на коленях.

И не было Ханса Йоргена, чтобы воскликнуть: «Ну, что я говорил?» — когда Лоренс рассказывал про побои на кораблях. Ханс Йорген пошел ко дну вместе с «Йоханной Каролиной» по прозвищу «Несравненная», однажды осенью бесследно исчезнувшей в Ботническом заливе.

Что за судьба ждала нас? Колотушки да смерть на дне морском, а мы все равно томились по морю. Чем для нас было детство? Прозябанием на суше, жизнью в тени плетки Исагера. Чем была для нас жизнь на море? Словами, значения которых мы еще не знали.

В нас пустило корни чувство, будто ничто не изменится, пока у нас под ногами находится земля. Исагер оставался прежним. Сыновья боялись и ненавидели его. Мы боялись и ненавидели его. Боялась ли и ненавидела ли его жена, никто не знал. Но она больше не била его. Отныне учительша жила в своем собственном мире. Мы украли у него собаку, дом, разум его жены, а он ничуть не изменился. Бил нас, как обычно, и ничему не учил. Мы сражались с ним, как обычно, и ничему не учились.

Мы больше не преследовали его, когда зимними вечерами он возвращался домой после двойного тодди у купца Матисена. Больше не кидали под Новый год в гостиную горшки с дерьмом. Но продолжали сыпать песок в чернильницы, забивать дымоход, прыгать из окон, прогуливать и красть его книги. Вскоре настал черед Нильса Петера повалить его на пол, а однажды придет очередь Альберта.

Исагер был бессмертен.

Закон

Мы познали плетку. Теперь нам предстояло познакомиться с морем.

Правду ли сказал Ханс Йорген, неужто колотушкам не будет конца?

Однажды Лаурис рассказал Альберту о наказании на военном фрегате «Неверсинк»: провинившегося привязали к мачте и пороли до крови, пока, по словам Лауриса, не выбили из него семь сортов дерьма. Мы не поняли, что это значит, но Лаурис сказал, что это американское выражение: «seven kinds of shit». И мы подумали: вот каков мир за пределами нашего острова. Вот она какая, великая Америка. Всего-то у них больше, даже дерьма. Мы и не замечали, чтобы из нас выходило разное дерьмо. Цвет менялся. Оно бывало жидким, бывало твердым, но дерьмо — оно ведь и есть дерьмо? Мы ели треску, макрель, сельдь, молочную кашу, свиную колбасу, суп из сычуга и капусту, но срали-то после этого одинаково. Вот оно, оказывается, как будет в большом мире. Мы будем есть другую пищу, чудовищ с морской глубины, какие не попадаются на крючок местному рыбаку, осьминогов, акул, резвых дельфинов, разнообразных рыбок с коралловых рифов, фрукты, которых наш крестьянин в глаза не видывал, бананы, апельсины, персики, манго и папайю, индийский карри, китайскую лапшу, летучих рыб в кокосовом молоке, мясо змеи и мозг обезьяны, и, когда нас будут бить, из нас выйдет семь сортов дерьма.

Мы попрощались с матерями. Всю нашу жизнь они находились рядом, но мы словно впервые их увидели. Они склонялись над котлами и кастрюлями, с лицами красными и опухшими от жара и пара. Все хозяйство было на них, пока отцы пропадали в море. Каждый вечер они опускались на лавку, со штопальной иглой в руке. Мы видели не их — их выносливость. Их усталость. И никогда ни о чем не спрашивали. Не хотели доставлять лишних хлопот.

Так мы выказывали свою любовь: молчанием.

У них всегда были красные глаза: утром, когда они будили нас, — из-за печного дыма; вечером, когда, сами еще одетые, укладывали нас, — от усталости.

Иногда глаза бывали красными от слез, пролитых о тех, кто уже не вернется.

Спросите, какого цвета глаза наших матерей?

— Они не карие. Не зеленые. Не голубые и не серые. Они красные.

Так мы ответим.

И вот они прощаются с нами, стоя на набережной. Между нами по-прежнему царит молчание. Они вглядываются нам в глаза.

«Возвращайся», — говорят их взгляды.

«Останься дома», — говорят их глаза.

Но мы не хотим назад. Мы хотим прочь отсюда. В другие края. В этот миг, прощаясь на набережной, мы вонзаем ножи в их сердца. Мы вонзаем ножи в их сердца, уходя прочь. Вот как мы связаны. Болью, которую причиняем друг другу.

Мы кое-чему научились дома. Умели сплесневать канаты и вязать узлы. Могли подняться на мачту и не боялись высоты. Знали, как устроен корабль, знали каждый его закоулок. Но все это — только на зимовке. Мы еще не знали, каким огромным бывает море и каким маленьким — суденышко.

Мы все начинали гарсонами на камбузе.

— Вот, — говорил шкипер, протягивая нам покрытую зеленым налетом медную кастрюлю.

Кастрюля и была камбузом. В те времена на кораблях не было камбузов. Мы сидели в носовом кубрике, перед глиняной печкой, а дымоход представлял собой четыре сбитых доски, торчащие наружу сквозь палубный настил. В дождь его заливало. В шторм, когда волны захлестывали палубу, на нас обрушивались потоки, заливая огонь, и, бывало, мы бродили по колено в воде. При малейшем ветре, когда корабль начинало качать, приходилось удерживать кастрюлю голыми руками, чтобы та не свалилась на пол. Мы натягивали на ладони рукава, чтобы защитить их от соприкосновения с раскаленными ручками кастрюли, и таращились в суп из саго красными от дыма глазами. Кого-то надо было пинать, и если на борту не было собаки, то пинали нас.

Нас поднимали в четыре утра. Всегда, в любое время суток, мы должны были держать наготове кофе. Время покемарить выдавалось лишь в перерыве между двумя чашками этого напитка. И вот, нас уже будят пинком: «Какого дьявола, опять ты дрыхнешь!»

Нас никогда не отпускали в увольнение на берег, мы не видели городов, где происходили погрузка и разгрузка. За год такой жизни мы побывали в Тронхейме, Ставангере, Кальмаре, Варберге, Кёнигсберге, Висмаре и Любеке, в Антверпене, Гримсбю и Гулле. Видели скалистые берега, поля и леса, башни и шпили соборов, но они были недоступны, как воздушные замки. Единственным куском земли, на который ступала наша нога, была пристань. Единственным домом, куда мы заходили, — пакгауз. Нашим миром была палуба, задымленный кубрик и вечно сырые койки.

Каждый вечер во время стоянок мы не ложились до полуночи лишь для того, чтобы стащить сапоги со шкипера.

— Ты тут, мальчишка? — выдавливал он из себя и, весь в красных пятнах, отдуваясь, усаживался на койку и вытягивал ноги.

Только тогда можно было отправляться спать, но лишь для того, чтобы через несколько жалких часов тебя вновь разбудили.

Мы встречались каждую зиму, когда корабли приходили в порт приписки, чтобы остаться там до весны, когда фарватер очистится ото льда.

— Помните, что говорил Ханс Йорген? — спросил Нильс Петер. — Главное, чему нас научил Исагер, — это терпеть побои?

— Лучше бы научил нас не спать, — заметил Йосеф.

Хотя он был сыном учителя, он пошел в море. А Йохан остался: надо было присматривать за матерью, которая после того пожара все бродила по полям, завернувшись в тряпки, и кликала Каро. Йохан собирался стать псаломщиком, как отец.

Мы с Йосефом кивнули друг другу. Его слова суммировали весь наш опыт, полученный за первый год, проведенный в море: побои и вечно бессонные ночи.

— У нас закончился кофе, — сказал Альберт. Он год проходил на яхте «Катрине». — Мне выдали четверть фунта. Этого должно было хватить на семь дней трем мужчинам, и еще шкипер сказал, что кофе должен быть крепким. И они вечно ругались. Считали, что кофе слишком слабый, ну а затем я здорово их надул.

— А что ты сделал? — спросил Нильс Петер.

Он провел в море на год дольше Альберта и до сих пор мучился с приготовлением кофе.

— Я поджарил горох, его всегда хватает, и подмешал в кофе. «Какой чудесный крепкий кофе, то, что нужно, чтобы взбодриться», — сказал шкипер, а потом у него разболелся живот, и у штурмана тоже. Вот как все и выяснилось. Я так и не признался, что гороха было в четыре раза больше кофе. Но надо было придумать что-то другое, я нажарил полную кастрюлю ржаной крупы. И снова меня хвалили за крепкий кофе.

— Всё всегда валят на нас, — подхватил Йосеф. — Если каша подгорела, или горох не разварился, или хлеб заплесневел…

— Шкипер сказал: «Сам испортил — сам и ешь. Давай жри заплесневелый хлеб. Жри сырой горох». А я говорю: «Нет. Я вам не свинья, чтобы жрать что попало».

Альберт расправил плечи. Было видно, что он гордится своим ответом, но мы понимали, чего ему это стоило.

— И что сделал шкипер?

— На два дня оставил меня без обеда и ужина.

Появился Лоренс. Йохан отступил в сторонку и принялся изучать брусчатку, а Йосеф посмотрел на толстяка с вызовом. В ответ Лоренс уставился на него. Заискивающий взгляд куда-то испарился. Наш прежний козел отпущения был все таким же большим, но в нем появилась какая-то новая сила. Мы никогда не мечтали о его жирном белом теле, как мечтают о женщинах, и все же испытывали сладкий зуд, когда колотили его податливую плоть. А теперь попробуй ударь — не поздоровится.

Лоренс не произнес ни слова.

Мы отступили на шаг. Неужели в тот миг, когда он забрался на мачту «Анны-Марии-Элисабет», у него появились яйца?

Альберт ходил на «Катрине» еще два года. Он видел Флеккефьорд, Тонсберг, Фредерикштадт, Гётеборг, Ригу, Стралсунд, Гамбург, Роттердам, Хартлпул и Кирккалди. И не видел ничего. Затем он уволился. Надоели кастрюли и кофейные войны.

Море все время менялось и все же оставляло в Альберте ощущение однообразия. Осенью оно словно сворачивалось под низко нависшими слоистыми облаками. Становилось вязким, как ртуть. Это понижалась температура, заявляла о своем приходе зима. В медленно застывающей воде он видел отражение своей жизни.

Над замерзшим морем сменялись облака, но юноша все равно узнавал их. Этого хватало глазу, но не душе. В нем жила тяга к знаниям, которую не могли удовлетворить никакое небо, никакие облака. Альберт знал, что где-то на земле должен быть другой свет, море, отражающее иные звезды, большую луну, яркое солнце.

Шкипер предложил ему поступить на судно матросом.

— Ты теперь моряк, — сказал он как-то вечером в Стуббекёбинге, когда Альберт помогал ему снять сапоги. — Ты можешь поставить летучий кливер и топсель. Умеешь обращаться с компасом, идти в бейдевинд и в фордевинд.

Но Альберт поступил так же, как когда-то поступил его отец. Он отправился в Гамбург, чтобы найти корабль, на котором сможет отправиться в дальние края.

Прежде чем пуститься в путь, он поднялся на чердак. Там, среди мешков с картошкой и зерном, стояли отцовские сапоги. Лаурис оставил их дома, когда уходил в последний раз. Потом стало ясно, что это было предзнаменование. В шторм, когда тряслась крыша и шатался щипец, матери чудилось, что сапоги разгуливают по чердаку. Никто не осмеливался подняться и поглядеть.

Расмус с Эсбеном и не дотрагивались до сапог. Может, боялись или попросту не дотянули до размеров отца, и сапоги им были не по ноге. Только Альберт был на него похож.

Он спустился по лестнице, с сапогами в руках. Видны были деревянные подошвы, обгоревшие во время Лаурисова «вознесения».

— Зачем они тебе? — с беспокойством спросила мать, словно и надеялась и боялась, что Альберт их выкинет.

— Надену, — ответил он.

— Не смей!

Мать закрыла рот руками, в страхе перед несчастьем, которое может случиться, если Альберт наденет сапоги, — то ли из суеверия, то ли из-за предчувствия: разве поймешь? Одно ясно: мать боялась. Чувствовала, что на этот раз сын уедет далеко и не вернется много лет, а это для нее все равно что смерть.

— Я их надену, — бросил он.

Чтобы пройти в дверь, ему пришлось пригнуться, плечи заполнили весь проем.

— Ты обещал отцу, что они будут как новые, — сказал Альберт, стоя в мастерской сапожника Якобсена на Конгегаде.

— Двенадцать лет прошло. Хорошая же у тебя память, — ответил Якобсен. — Но давши слово — держись. Приходи за ними в субботу.

Семь месяцев Альберт служил матросом на борту гамбургского брига, ходил в Вест-Индию. Он повидал пляжи с пальмами и летучих рыб. Людей, чья кожа была черной и коричневой. Их потухшие взгляды и понурые плечи. И ему не надо было объяснять, что, как и он, они знакомы с плеткой. Здесь мужчины вроде Исагера не были учителями. Они были господами солнечных островов, в том числе и тех, где говорили по-датски, и власть свою осуществляли с помощью плетки.

Альберт пил кокосовое молоко и ел мясо крокодилов, по вкусу напоминавшее курятину. Из него выходило семь сортов дерьма, но ни один из него не выбивали.

Он сумел вырваться на свободу.

— Это никогда не закончится, — сказал однажды Ханс Йорген.

Но это закончилось. Когда ты становишься матросом, тебе семнадцать лет и ты достаточно силен, чтобы постоять за себя, — это заканчивается. Альберт смотрел на черных и коричневых людей, разгружавших бриг. Они себе не принадлежали. Они принадлежали плетке, и он думал: как бы сложилась его судьба, если бы он был одним из них, если бы удары сопровождали его всю жизнь, до самой могилы? Сломался бы он под конец? Или стал бы искать кого-нибудь, на ком можно выместить все свои унижения, только чтобы почувствовать себя человеком? Нашел бы себе Каро, чтобы убить, дом, чтобы сжечь, женщину, чтобы свести с ума?

Каждую зиму мы встречались в Марстале и разглядывали друг друга. Мы становились мужчинами — с глубоко запавшими глазами, выпирающими, припухшими скулами, как будто удары, которыми нас награждали, навечно оставили на них свой след. Но руки наши стали большими, а ладони твердыми. На плечах вздувались мышцы, а под синей паутиной татуировок боролись за место вены и жилы. Мы мужали и крепчали наперекор плетке.

Альберт не вернулся домой.

Он отправился в Гамбург и снова ушел в плавание, на сей раз в Южную Америку. По возвращении сошел в Антверпене и нанялся на ливерпульский барк, идущий в Кардиф за углем. Хотел выучить английский.

Когда боцман выкрикивал: «All hands up anchor!»[12] или «Heave, my hearties, heave hard!»[13] — парень слышал голос отца. Его «папа тру» снова был с ним. Альберт помнил американские словечки, которые так раздражали мать и восхищали братьев.

— Хангре[14], — сказал он в кают-компании.

Все закачали головой и засмеялись.

— Монки[15], — сказали они.

Прошло много времени, прежде чем Альберт понял, что его «папа тру» никогда не говорил на американском языке. Пиджин-инглиш — язык китайцев и канаков — вот чему научил его «папа тру». Языку каннибалов.

Альберт пересек экватор и принял морское крещение, как когда-то его «папа тру». Ему пришлось целовать рябую Амфитриту, из испещренной рытвинами щеки которой торчали острые гвозди. Его вываляли в жире и саже, русалки и негритята удерживали его под водой, пока легкие не начали лопаться. Его побрили ржавым ножом, и оставшиеся после этого шрамы он с тех пор скрывал под бородой.

Он выучил песню, которую пел нам много лет. И всегда говорил, что это самая правдивая песня, какая только написана о море.

Shave him and bash him, Duck him and splash him, Torture him and smash him And don’t let him go![16]

Он забирался южнее мыса Горн. Слышал крик пингвина в чернильно-черной ночи, стал бывалым моряком. Заходил в Кальяо и на Лобос, гуановый остров к югу от экватора. Вернулся в Европу. Нанялся на трехмачтовик «Нова-Скотия» и отправился в Нью-Йорк, там сошел на берег. Захотел наняться на американское судно, где хорошо платили. А может, это в нем заговорил «папа тру» с его мечтами об Америке.

Но не «папа тру» встретил его на борту барка «Эмма К. Лейтфилд», о нет: там его ждали Исагер и плетка, и на сей раз пришел час довести дело до конца.

Позже Альберт говорил нам, что никогда не забудет тот миг, когда ступил на борт этого судна.

Мы спросили, неужто он и вправду не знал, каково нашему брату приходится на американских кораблях? Что там частенько случаются мятежи, штурмана выбирают не за умение, а за силу и борцовские качества, а кулак и револьвер отдают приказы чаще, чем капитан? Неужели Альберт ровно ничего об этом не слышал?

Альберт отвел глаза и усмехнулся, словно в глубине души все знал, но не желал признаваться.

Затем наш приятель поднял взгляд.

— Нет, — произнес он, — я не подозревал, что будет настолько скверно. Десять месяцев в аду. Что такое ад, я, правда, знал. Но вот как оттуда выбраться — как раз этому проклятый Исагер нас и не научил.

* * *

У мачты «Эммы К. Лейтфилд» стояло семнадцать человек. Шестеро из них были скандинавами. Единственные, на взгляд Альберта, настоящие моряки на борту. Нас его мнение не удивляло: мы всегда стояли за своих. Альберт пришел к такому выводу на основании одного-единственного наблюдения: когда экипаж поднялся на борт, на ногах могли стоять только скандинавы.

К борту корабля подошла шлюпка. Стадо пьяных в стельку французов втолкнули на палубу двух страшных на вид crimps — вербовщиков. У этих сухопутных акул был договор с boardinghouse — пансионом, где карманы французов уже успели освободить от последних деньжат. За ними последовали вдребезги пьяные итальянцы и греки. Третья шлюпка привезла пьяных же англичан и валлийцев. Под мышкой они зажимали маленькие свертки с одеждой. Вот и все их имущество. Волосы нестриженые, лица в шрамах. Из карманов торчат полупустые бутылки с виски. Заплетающимся языком они орали что-то на всевозможных языках, но происхождение у всех было одно: отребье с самого дна портового города.

Толку от них не было никакого. Они вытаращились на якорные цепи, словно понятия не имели, что это за штуки. Задрав голову, с нервным смехом уставились на верхушки мачт. Затем побрели в сторону кубрика и, спустившись по трапу, пропали из виду. В кубрике рухнули, кто прямо на голый пол, кто на койку, и с храпом погрузились в сон.

Капитан Иглтон был относительно молодым человеком с пышными бакенбардами и бегающими глазами. Ему не под силу было поставить себя, как должно, среди этих варваров. Альберт сразу это понял. Капитан попросил Альберта спуститься в кубрик и вынести оттуда бутылки с недопитым виски, а затем приказал выкинуть их за борт. Альберт смотрел на качающиеся в воде бутылки. Иглтону надо было сделать это в присутствии всего экипажа, подумал Альберт, а не потихоньку, когда все забылись пьяным сном.

Альберт заметил, что на баке закреплено большое солидное кресло. Оно походило на трон, но король отсутствовал. Молодому моряку не верилось, что это кресло принадлежит капитану. Ему хватало опыта, чтобы причислить Иглтона к тому типу капитанов, что стараются держаться подальше от палубы, а по возможности — и от экипажа. Так может быть, это кресло штурмана? Вопрос оставался открытым, поскольку штурман не показывался.

Из кубрика донесся ужасный шум, и капитан приказал Альберту выяснить, что происходит. Из темноты слышались гневные вопли.

— Ты украл мой виски, проклятая собака! — кричал англичанин.

Ответ прозвучал на итальянском. А затем, как показалось Альберту, заговорили на греческом. Время от времени слышались фразы, в которых он разбирал отдельные слова, но не мог уловить смысла. Эти моряки столько лет общались с представителями разных национальностей, что под конец все языки у них смешались — настоящее вавилонское столпотворение.

Похоже, драка возникла из-за пропавших бутылок с виски. Послышался звук удара, затем о переборку тяжело ударилось чье-то тело. В чьей-то руке мелькнул нож, раздался стон. Дерущиеся часто и судорожно дышали, в ритме шанти[17], как если бы выбирали якорь. А тут не якорь, а нечто черное и пугающее появлялось из глубин их собственных душ.

Хоть Альберт и стоял в безопасном отдалении, но все же отступил на пару шагов. А что он может сделать в такой темноте? Драка должна отбушевать. Он видел такое и раньше. Это редко кончалось убийством. На следующий день матросы выйдут из кубрика, страдая жутким похмельем, побитые, поцарапанные, с красными глазами, и молча, нехотя впрягутся в работу. Сегодня это звери. А завтра они снова станут моряками.

Не буйства, творящегося в кубрике, боялся Альберт в этот миг, а того, что капитан не имеет здесь власти.

— С дороги!

Альберта схватили за плечо и с силой отпихнули. Перед ним возвышалась настоящая громадина. Огромный красный нос на пол-лица, вдоль и поперек изборожденного шрамами, как будто голова была тыквой, которую попытались разрезать ножом. Глаза, теряющиеся в мясистых складках. Зрачки — словно черные камешки на дне глубокого озера. Альберт чувствовал, что мускулистое тело под грязной рваной рубахой тоже покрыто ножевыми шрамами. Кто-то вооруженный острым инструментом пытался найти в этом человечище сердце, но по отношению к этой ошеломляющей массе мяса, жил и мускулов это было все равно что тыкать ножом в паровоз.

Альберт сразу понял, кто перед ним стоит: владелец трона, настоящий хозяин корабля.

Вот он и появился, штурман.

Богатырь одним прыжком преодолел расстояние до кубрика. Он не воспользовался трапом, просто позволил своему огромному телу упасть в гущу дерущихся. Снизу раздались грохот и рычание. Возня усилилась. Вопли, стоны, затем звук удара и скулеж, какого никак не ожидаешь от дерущихся мужчин.

Через некоторое время шум стих. Под конец был слышен только один голос, который, как предположил Альберт, принадлежал штурману:

— Ну что, хватит с вас? Хватит с вас?

Ответом ему был все тот же скулеж. Затем раздались звуки еще двух ударов, а может, пинков, и в кубрике воцарилась тишина.

Отдувающийся штурман показался в дверном проеме. Там, в темноте, на его лице наметилась пара новых шрамов: над глазом кровоточила глубокая царапина, кровь текла и из шеи. Не моргнув глазом, громила вытер лоб рукой, словно это и не кровь была, а ног, заливавший густые брови.

Альберт не сдвинулся с места, с тех пор как штурман исчез в кубрике. Теперь, отпихнув его, окровавленный штурман изучающе осмотрел имеющихся в наличии членов команды, словно раздумывая: а не продолжить ли экзекуцию, начатую в кубрике?

— Я — О’Коннор.

Мужчины, стоявшие на палубе, кивнули, как будто услышали приказ.

О’Коннор подошел к трону и тяжело опустился на него. Срыгнул. Кровь, размазанная по лбу, делала его похожим на языческий истукан из тех, что принимают лишь человеческие жертвоприношения. Альберт подумал, что истукан попросит мыла и воды, дабы промыть раны, но О’Коннор ни о чем не просил. Просто сидел, а кровь засыхала у него на лбу и на шее. Шрамы покрывали его, словно татуировка. Он лишь добавил новые детали к ужасному произведению искусства, в которое превратил свое лицо и тело.

И тут штурман свистнул. Длинношерстное чудовище, собака невиданной породы, приблизилось к хозяину волчьей походкой и уселось у его ног. О’Коннор достал из кармана нанковых брюк крупнокалиберный револьвер и принялся задумчиво крутить барабан.

Вечером Альберт рискнул заглянуть в кубрик, но тут же вышел обратно, а ночь предпочел провести на палубе. В кубрике, в свете сальной свечи, он увидел людей, лежащих на голых досках в странных, неестественных позах. Были такие, кто сидел на лавках, обхватив голову руками. Может, они даже спали. Переборка была измазана кровью, повсюду растеклась блевотина.

Наутро экипаж стал выползать из кубрика. Все — со следами вчерашней драки. Одни хромали, другие двигались медленно, осторожно, как будто под рубашкой у них скрывалось нечто, причиняющее сильную боль. Лица опухшие, под глазами — разноцветные синяки. У одного был сломан нос, и явно не в первый раз. Эти ребята были закаленными бойцами, привыкшими к побоям, к последствиям долгих запоев. Не моргнув глазом они бы вынесли почти все, что угодно. Но на их лицах застыло выражение, какое редко встретишь у моряка, — затравленное. Они старались не смотреть друг на друга и совсем не смотрели на О’Коннора, выкрикивавшего приказы. Их взгляды были прикованы к собственным рукам или блуждали среди корабельных снастей.

На «Эмме К. Лейтфилд» был кок — не из тех, какие ходят на марстальских яхтах. Мы вроде поняли, что хотел сказать Альберт, подчеркивая разницу. Мы же все на камбузе начинали — мальчишки, все кулинарное искусство которых заключалось в том, чтобы в шторм удержать кастрюлю на огне да следить, чтобы кофе всегда был горячим, а еще утолять голод мужчин, которым важно было как следует набить брюхо, а не удовлетворить гурманские потребности.

Но не таков был Джованни. Итальянец, он каждый день подавал нам свежеиспеченный хлеб, на обед и ужин — горячие блюда, а еще пироги и изысканные пирожные, и все это для обитателей и носа и кормы. Нас кормили лучше, чем в самых шикарных пансионах, сама Logis-Mutter фрау Палле с Каштаниен-алле в Гамбурге не могла сравниться с Джованни.

Барк «Эмма К. Лейтфилд» был странным кораблем. Все члены экипажа, невзирая на языковой барьер, быстро сошлись в одном: у нас были самый жуткий штурман на всем американском флоте и самый лучший кок. Камбуз был раем, палуба — адом.

Джованни взошел на борт последним. Он прибыл не один: его сопровождали двое молочных поросят, десяток кур и маленький теленок. Он сделал ограждение на баке, где зверье и поселилось.

Собака О’Коннора забеспокоилась, ушла со своего места у ног хозяина и принялась бродить по баку, раскрыв пасть и рыская по сторонам голодным взглядом. Когда Джованни подошел к зверюге, та лишь оскалилась и угрожающе зарычала. Думала, верно, что весь корабль — ее территория.

Джованни уставился ей прямо в глаза, поднял руку — не для удара, а как будто объясняя что-то бессловесной твари. Он ее словно гипнотизировал. Собака улеглась на живот, жалобно заскулила и принялась отползать назад. Было очень смешно: кровожадный монстр, враскорячку ползающий на брюхе перед маленьким проворным человечком! Матросы, наблюдавшие эту сцену, захохотали.

О’Коннор тоже это видел. Он не смеялся.

Штурман не ел вместе с остальными офицерами. Он сидел на своем троне и ждал, когда ему принесут еду. Погода его не смущала. У него был иммунитет ко всему. Одежду он не менял. Никогда. Всегда носил одну и ту же оборванную рубаху, а сверху — подобие жилета без пуговиц, с обтрепанными петлями. Лишь вьюга и град прогоняли его с места. Но юнга мог поведать, что даже в своей каюте, где воняло, как в логове дикого зверя, О’Коннор спал на прикрученном к полу кресле. Собака лежала на полу у ног хозяина. Он всегда был настороже. Говорили, что даже во сне его мускулы напряжены.

Когда на следующий день Джованни принес ему поесть, штурман, вместо того чтобы, как обычно, водрузить тарелку на колени, поставил ее на палубу. Затем он знаком подозвал собаку, которая тут же набросилась на изысканно сервированную еду. Все это время О’Коннор пристально смотрел на Джованни, а тот не опускал взгляда. Он боялся О’Коннора не больше, чем его собаки.

С собакой он смог совладать одним движением руки, но О’Коннор был ему неподвластен. Кок нажил себе смертельного врага.

На следующий день Джованни подал О’Коннору еду в собачьей миске. Он поставил ее на палубу у ног штурмана.

— Приятного аппетита, — сказал он и повернулся, чтобы уйти.

— Где моя еда? — Голос О’Коннора был низким и угрожающим.

— Вот. — Джованни показал на собачью миску. — Поторопись, пока собака не съела.

В этот миг и решилась его судьба.

Джованни был не просто коком. Когда корабль стоит на якоре в Нью-Йорке, на борт поднимаются не только портные, башмачники, мясники, судовые поставщики и торговцы фруктами — все те деловые люди, без которых моряку не подготовиться к дальнему походу, — нет, сюда приходят и скупщики краденого, предлагающие золотые кольца и карманные часы, которые встают, стоит только к ним прикоснуться; и татуировщики с грязными иглами, раны от которых воспаляются и мокнут; приходят нищие и фокусники, жонглеры, факиры и прорицательницы, сводники, сутенеры и воры. На первый взгляд могло показаться, что место Джованни — среди этой публики, а не на борту «Эммы К. Лейтфилд». Стоя на палубе в красном платке, повязанном поверх черных как смоль волос, он жонглировал четырьмя яйцами, которые летали в его руках, и ни одно ни разу не упало. Таким мы увидели его в первый раз.

Джованни раньше выступал в цирке, и как его занесло в море, не знал никто. Он был метателем ножей и жонглером, и случалось, что мы пренебрегали отдыхом, простаивая у двери камбуза и любуясь его ловкостью. Он умел жонглировать острыми ножами, тремя-четырьмя зараз. Ножи колесом крутились перед ним, ни разу он не уронил ни одного ножа и не порезался.

— Джованни накрывает на стол! — раздавалось на палубе, и экипаж со всех ног бежал к кают-компании, чтобы занять место в первом ряду.

Кок стоял в торце стола и накрывал, не двигаясь с места. Жестяные тарелки летали по воздуху, ножи и вилки тоже и приземлялись точнехонько на свое место, рядом с тарелками. У зрителей от восхищения кружилась голова. И ни разу он ничего не уронил. Как это возможно?

— Как тебе это удается, Джованни?

Кок со смехом качал головой: у него не было тайн.

— Всё здесь. — И он крутил кистями рук.

Ребята перемигивались. Они гордились своим коком. Виски полетел за борт. Да, они были в море. Да, расправив плечи, мужчины занимались своим делом. Но командой их делал Джованни.

Четырнадцать дней прошло с тех пор, как судно покинуло Нью-Йорк. «Эмма К. Лейтфилд» прошла экватор, держа курс на Буэнос-Айрес; ребята, как обычно, любовались Джованни, когда внезапно появился О’Коннор. Джованни накрывал на стол. Тарелки пролетали по воздуху и приземлялись на свое место, но тут О’Коннор выбросил свой громадный кулак, тарелка сбилась с курса и упала на пол. Она не разбилась, жестяные тарелки не бьются, но эффект от диверсии оказался даже сильнее.

Джованни мгновенно переменился в лице. Во время своих выступлений он всегда оставался сосредоточенным и отрешенным, а тут внезапно очнулся. Самозабвенное выражение на его лице сменилось настороженным, такого мы раньше не видели. Когда в его сторону полетел кулак О’Коннора, он уклонился с той же виртуозностью, с какой жонглировал ножами и тарелками. Кулак, который должен был превратить его узкое, точеное лицо в кровавое месиво, со страшным хрустом врезался в переборку. Когда штурман обрел равновесие, на костяшках его пальцев виднелась кровь.

Джованни стоял на том же месте с сосредоточенным выражением на лице. В нем не читалось ни враждебности, ни страха, ни злости, ни паники. Он был артистом цирка, который, стоя высоко под куполом, готовится к трудному прыжку без страховки, и, когда неукротимый О’Коннор нанес новый удар, Джованни уклонился с той же ловкостью, как и в первый раз.

Гигант качнулся вперед, по-видимому потеряв равновесие. Но те, кто в этот миг видел его лицо, догадались: он что-то затевает. На мерзкой роже не читалось ни намека на неконтролируемую ярость. Глаза, тонувшие во вспухшей, покрытой шрамами мясистой плоти, превратились в узкие щелочки. В них светилось холодное спокойствие, свидетельствовавшее о том, что падение было запланированным.

Джованни отскочил в сторону, чтобы не оказаться на дороге у падающего богатыря. Но вместо того чтобы смягчить падение, подставив руки, О’Коннор выбросил длинную лапу вбок и схватил маленького итальянца, утащив его за собою на пол. Все ждали, что штурман попытается подмять Джованни под себя и измолотить, и окружили соперников, чтобы оттащить его. Но мужчины на полу замерли без движения. И тут раздался крик Джованни, полный боли. Кок схватился за запястье. Рука итальянца повисла — странно, безвольно. Быстрым движением своей мощной лапы О’Коннор сломал ее.

Штурман спокойно поднялся. Стоя подле своей жертвы, он оглядел столпившихся вокруг членов команды. Не опуская глаз, выдерживая все их взгляды, он поднял ногу и тяжело наступил сапогом на поврежденную руку кока. Послышался хруст сломанных пальцев.

Затем он покинул кают-компанию.

Все расступились, чтобы пропустить О’Коннора. Но если бы в руках у людей в этот момент оказались острые ножи Джованни, они воткнули бы их в спину этому человеку, так глубоко, чтобы острием пощекотать прогнившее сердце и навеки погасить горевший в нем адский огонь.

Все столпились вокруг Джованни, помогли ему встать на ноги. Итальянец держался за искалеченную руку. По щекам его текли слезы. То были не слезы боли: он оплакивал свой погибший талант. Матросы смотрели на раздробленные пальцы, торчавшие под неестественным углом. Вдоволь повидавшие на своем веку, они знали, что этой рукой Джованни уже не сможет работать. Еще минуту назад он был артистом, а теперь — едва ли даже мужчиной.

Кока отвели к капитану Иглтону. Руку перевязали, да разве этим поможешь? Даже врач не смог бы ее спасти.

Капитан отвернулся, словно все это его не касалось.

— О’Коннор, — сказал он, — ничего не делает без причины.

Вот и все, к чему привела жалоба.

Джованни сделал их командой. О’Коннор хотел противоположного: он хотел стоять лицом к лицу с каждым, один на один, не потому, что у него не хватало сил справиться сразу с несколькими подчиненными, но потому, что их страх перед штурманом усиливался, когда его не с кем было разделить.

Капитан утверждал, будто О’Коннор ничего не делал без причины, но это была величайшая ложь. Он все делал без причины. Бил, пинал, ломал кости без всякой причины, кроме той, что это доставляло ему удовольствие. Он наказывал матросов не за то, что они сделали. Он играл с ними, как Бог играет с верующими. В чем смысл этих страданий — они должны были догадаться сами. Чудовищем его делала именно непредсказуемость. Причина жестокости штурмана скрывалась в нем самом, в его ненависти ко всему, что шевелилось на борту. Всем остальным приходилось склоняться, умаляться, делаться незаметными, чтобы избежать его ничем не мотивированной злости. Но даже это не помогало. О’Коннор, подобно соколу, всегда видел мышь, прячущуюся среди колосьев.

Скрыться было негде. Как спрятаться, если боишься чужой силы? Делать все правильно, слушаться малейшего знака?

— Что Джованни сделал не так, лучший кок на свете, лучший фокусник, который расточал свой талант на пропитых и отупевших матросов, делая их лучше, чем задумал сам Господь? Чем он заслужил то, что ему изуродовали руку? Какой проступок мог повлечь такое наказание? — спрашивал Альберт.

Камбузом занялся мальчик по имени Исайя, американец четырнадцати лет. Его черная кожа блестела так, словно всегда была мокрой. Когда рано утром он разжигал печь, на его темных щеках играли отсветы огня. Он старался. Но не было больше свежего хлеба, пирогов и пирожных.

Джованни, несколько дней апатично просидевший в полутемном кубрике, неотрывно глядя на белую повязку, все-таки не сломался. Он вновь появился на палубе. Вошел на камбуз и принялся руководить Исайей. Сначала давал указания. Затем в бой вступила здоровая рука. Он же был артистом. Левая рука ни в чем не уступала правой. Пусть Джованни теперь лишь наполовину мужчина, но он способен на большее, нежели многие полноценные мужчины. Вскоре тарелки вновь затанцевали над поверхностью стола. В поведении кока был подчеркнутый вызов, он вел опасную игру. Глаза его блестели. Экипаж охранял Джованни: все были готовы его защитить, хотя боялись штурмана до полусмерти.

Но сокол всегда улучит момент.

О’Коннор напал на Джованни, когда тот на миг остался один с Исайей. Все прибежали на крик итальянца, но было уже поздно: О’Коннор завладел его левой рукой. Ей была уготована та же участь, что и правой. И тут Джованни схватил нож, но в жалком подобии того, что некогда было его правой рукой, не осталось ни прежней силы, ни точности. Он едва мог удерживать нож. Он знал, что на кону его жизнь, но смог лишь оставить царапину на груди О’Коннора.

Как же велико должно было быть отчаяние Джованни, заставившее его так использовать нож! Когда в кубрике его подбивали отомстить и обещали, что покроют, даже возьмут вину на себя, он отвечал: «Я метатель ножей, а не убийца».

Тарелки, снова залетавшие над столом, будоражащие ароматы, вновь завитавшие в воздухе, — вот в чем заключалась месть Джованни. И вот он схватился за нож, и Исайя после сказал, что видел слезы в глазах кока, когда тот стоял с ножом в искалеченной руке. Взяв в руку нож и заговорив на грубом языке своего врага, Джованни словно бы лишился чести.

О’Коннор засмеялся и подставил грудь.

— Ну, давай, — произнес он.

Джованни положил нож на стол.

Мы подоспели слишком поздно. Смертельный удар был нанесен.

Завернутое в парусину искалеченное тело Джованни в тот же день упало за борт и исчезло в морской глубине. Капитан Иглтон при этом не присутствовал. Его заменял О’Коннор. Ребята подозревали, что штурман появился лишь для того, чтобы насладиться своим бессмысленным триумфом.

Исайя принес с камбуза полную лопату пепла, который должен был заменить землю.

— Из праха ты вышел и в прах возвратишься, — произнес мальчик и посыпал пеплом лежащее на палубе, завернутое в парусину тело Джованни.

Налетел порыв ветра, и пепел, словно брошенный чьей-то мстительной рукой, покрыл изборожденное шрамами лицо О’Коннора, залег в бесчисленных расселинах и провалах. Глаза у штурмана защипало. Он стал рычать и отбиваться, словно на него напал настоящий враг. Остальные рассеялись во всех направлениях. Никому не хотелось наткнуться на кулак великана. С безопасного расстояния они наблюдали, как О’Коннор совершает последнее святотатство в отношении умершего. С руганью и криками он поднял хрупкое тело Джованни и выкинул бездыханную плоть за борт, словно мешок с мусором.

Это были похороны мятежника, как дал понять команде капитан Иглтон.

Но в кубрике матросы вынашивали план убийства О’Коннора.

* * *

Участвовали все. Ни у кого не было сомнений, что штурман заслуживает смерти. Не все были тертыми калачами, когда нанимались на «Эмму К. Лейтфилд», но все стали ими теперь. Их третировали каждый божий день. Все носили отметины от кулаков штурмана. Он бил даже офицеров. У помощника штурмана, шведа по имени Густафсон, заплыл глаз, и никто не знал, сохранит ли он зрение.

На борту «Эммы К. Лейтфилд» не знали слова «закон». Значит, правосудие придется вершить им самим. Они не были мятежниками. Они воплощали собой справедливость.

Терзавшие их сомнения касались только технической стороны дела. Как выполнить задуманное?

О’Коннор был силен, сильнее любого из членов команды. Это они усвоили. В открытой драке его никому не победить, но мысль о собственной слабости лишь разжигала в людях злость.

— Когда будет спать, — предложил грек, известный под именем Димитрос.

Во сне? Матросы переглянулись. Имелось два возражения. Первое — заряженный револьвер, который всегда был при О’Конноре. Второе — собака. Когда штурман спал в своем кресле на палубе, собака всегда лежала у его ног и, если кто-то приближался, приподнимала большую черную голову и предостерегающе рычала. Никто не знал, как подобраться к О’Коннору, не разбудив собаку. Бунт начал затухать, поскольку все опасались, что дело может кончиться скверно.

Долго обсуждали собаку. Но собаки ли на самом деле боялись матросы? Или, может быть, револьвера?

Нет, они боялись О’Коннора.

Ему не нужны были ни собака, ни револьвер, чтобы казаться непобедимым. Матросов пугало то, что происходило в его испещренной шрамами тыквообразной голове. Но вслух они это сказать не могли. Как можно в таком признаться, когда вас семнадцать против одного?

Молча сидели они друг против друга, уставившись кто на стол, кто на переборку.

— Разве убийство — это хорошо? — нарушил тишину Альберт.

Товарищи вытаращились на него, словно такая мысль никогда не приходила им в голову. Наверное, и не приходила. Они практически ничего не знали о прошлом друг друга, но никто не сомневался, что в портовом городе или в открытом море всякое может случиться. Не всегда люди тонут из-за несчастного случая, и наверняка на борту «Эммы К. Лейтфилд» находился не один убийца, избежавший наказания.

— Разве Джованни хотел бы такой мести? — продолжил Альберт.

— Мне плевать, чего бы хотел Джованни, — сказал валлийский матрос по имени Рис Луэллин и уставился на свои волосатые руки. На щеке у него красовался кровоподтек — привет от штурмана, на который он мечтал ответить. — Я думаю о себе. — Он оглядел сидящих. — Я думаю о нас. Он или мы. Это не месть. Это борьба за выживание.

Остальные согласно забормотали.

Джованни не собирался использовать нож, — произнес Исайя. — Я видел, как он его отложил.

Голос мальчишки прозвучал неуверенно, в паузах между словами мы слышали его неровное дыхание. Парню четырнадцати лет требовалось мужество, чтобы возвысить голос в присутствии мужчин, старших его по возрасту и званию.

— Помните, Джованни сказал, что он — метатель ножей, а не убийца. А мы — убийцы?

— Заткнись, черномазый щенок! — бросил валлиец.

— Не заткнусь!

Слова сами вырвались у паренька. Исайя обрел мужество. Он сказал, что хотел. Хуже уже не будет.

— Я терплю от него побои, как и другие. Я тоже имею право голоса. Но я считаю, что мы не должны его убивать.

— Мальчик прав, — сказал Альберт. — Не надо уподобляться этому зверю. Он только и ждет, что мы, как Джованни, дойдем до крайности и схватимся за ножи. Эта игра ему знакома. Этого ему и хочется. Думаете, он глуп? Наверняка спит и видит, как мы покушаемся на убийство. Тут он нас и сцапает. Хотите быть как он?

Матросы снова забормотали и опустили глаза. Быть такими, как О’Коннор, многие из них, без сомнения, хотели бы, но не могли, и нужно было найти другой способ стать сильнейшим.

— По-моему, я знаю, как его победить, но нужно запастись терпением, — сказал Альберт и затем посвятил товарищей в свой план.

Они не сразу его поняли.

— Ничего не выйдет, — возразил каждый из матросов на своем родном языке.

Независимо от того, откуда они были родом, ни один ни разу не видел, чтобы справедливость вершилась таким способом. То был не просто непривычный образ мыслей: он противоречил всему их опыту.

— Но это же Америка, — продолжал твердить Альберт.

— Это судно, — говорили ему. — На судне — свои законы.

Но Альберт упрямо стоял на своем и не сдавался. Каждый раз, когда он отклонял очередное возражение, было заметно, что его убежденность растет. Каждый свой ответ он заканчивал одним и тем же вопросом:

— Можете предложить что-то получше?

Нет, кроме убийства О’Коннора, никому ничего в голову не приходило, и в сердцах членов команды росла уверенность в том, что этот путь для них закрыт. Им не хватало мужества, каждому по отдельности и всем вместе.

Не совесть ли — эта странная, не поддающаяся определению сила, это внутреннее беспокойство, происходящее из неизвестного источника, — не она ли в итоге заставила их передумать и согласиться на предложение Альберта?

Да, совесть. И страх, и хитрость, и осторожность. И даже податливость. Таковы мужчины, когда они — толпа. Ими двигали все эти качества вместе, перемешанные между собой, сплетенные с совестью и до поры неотделимые от нее. «Так что для простоты назовем это совестью», — повторял Альберт, рассказывая потом эту историю.

Они провели с О’Коннором в море восемь месяцев и прибыли в Сантьяго в Вест-Индии, чтобы, загрузив там сахар, вернуться в Нью-Йорк. По дороге у них не раз была возможность покинуть судно, но они ею не воспользовались: ведь тогда бы их план не осуществился и все страдания были бы напрасны. В Сантьяго все члены команды подверглись настоящему испытанию сил, никак не связанному с силой их рук. Исход этого испытания решен был давно, а результат подтверждался ежедневно, о чем свидетельствовали бесчисленные ссадины и синяки. Но матросы достойно несли свою ношу. Их взгляды становились все более дерзкими. В упорстве обрели они силу, незнакомую О’Коннору.

Более опытные уже догадались, что именно здесь капитан Иглтон попытается принудить их дезертировать. Они уже сталкивались с таким на других судах. Когда плавание подходит к концу, находятся капитаны, которые так скверно обращаются с людьми, что те под конец не выдерживают. Одна у матроса радость — жалованье, но дезертирам его не выплачивают и таким образом экономят.

О’Коннор урезал порции воды. В тропической жаре моряки истекали потом. И кормить их стали до крайности скудно. Исайя кое-чему научился, с тех пор как штурман убил Джованни, но даже в скромных умениях мальчика теперь не было нужды. Три маленьких сухарика в день — вот и весь рацион. В субботу — рисовая каша и кусок солонины. Кишки сводило. Собаке О’Коннора жилось лучше, чем команде.

Все это было плодом чудовищной дьявольской расчетливости. Восемь месяцев люди провели на борту с жестоким и злобным надсмотрщиком. И вот он открыл дверь камеры, а они не уходили. Их удерживали несведенные счеты. Как им хотелось бежать прочь, подальше от вечно источавшего угрозу штурмана, от собственного страха!

Но они остались, потому что у них был план. Они остались.

Измученные голодом и жаждой, под палящим тропическим солнцем они драили палубу и полуют дресвой и песком. Их сгоняли с коек на час раньше, чем команды других кораблей, стоящих на рейде в Сантьяго, и экипаж «Эммы К. Лейтфилд» оставался на ногах еще долго после того, как все вокруг отходили ко сну.

В тени натянутого паруса в своем кресле сидел О’Коннор. В руках он держал заряженный револьвер, у ног его лежала псина. Он сидел там не для того, чтобы не давать матросам отлынивать от работы. Если бы хоть один из них поднялся с раскаленной палубы и подошел к фалрепу, намереваясь удрать, О’Коннор бы и пальцем не пошевелил, чтобы удержать дезертира. Нет, он бы злорадно расхохотался и пожелал тому счастливого пути.

Подплывали каноэ с красотками, которые зазывали моряков прокатиться. Прически, обнаженные плечи, пышные платья.

— Мы к вам!

Штурман поднимался со своего места и угрожал им револьвером.

Это испытание на прочность сгибало спины матросов, они все больше изматывались, замолкали и тощали. Но сумма каждодневных унижений равнялась победе. Они видели, как у О’Коннора забегали глаза, как на битом-перебитом лице безмятежность начала все чаще сменяться недоумением.

Прибыв в Нью-Йорк, члены команды предприняли два шага. Сначала они покинули корабль, где их ответом на побои и унижения было лишь скромное торжество пассивной стойкости, а затем стройными рядами промаршировали до ближайшего полицейского участка и заявили в полицию на штурмана «Эммы К. Лейтфилд».

В этом-то и заключался их план. Вот что пришло в голову Альберту, вот что помогло им все вынести. Они планировали убийство О’Коннора, но что-то — может быть, страх — удержало их.

Альберт понимал: если капитан стоит в сторонке, когда на корабле кто-нибудь — например, штурман — идет вразнос, значит закона на корабле нет. Команда не может устанавливать закон. Команда может взбунтоваться, но бунт — лишь крик о помощи, не более. Для матросов куда разумнее не вносить свою лепту в творящееся беззаконие. Но без закона нельзя, и, если его нет на корабле, он найдется на суше.

Потому моряки и направились в полицейский участок: не ради мести, но ради закона.

Они пришли спросить, существует ли справедливость.

И получили ответ.

Они прошли по Нижнему Ист-Сайду до Двенадцатой улицы, где находился полицейский участок, — дружной толпой, заняв весь тротуар. Прохожие шарахались в стороны. Здоровым, широкоплечим работягам на миг стало стыдно, что они не в состоянии сами разобраться со штурманом. Семнадцать против одного, а собираются просить кого-то о справедливости.

Может, закон лишь оправдание слабости?

И вот они стоят перед грязновато-желтым, неряшливого вида зданием. Надпись на табличке гласит, что здесь обитает закон. Войдя внутрь, они засомневались, по какую же сторону закона все-таки находятся. Большинство арестантов, которых волокли с улицы люди в форме, походили на них. Они приблизились к стойке, неуверенно друг друга подталкивая. Говорить пришлось Альберту. Он рассказал об убийстве Джованни, а швед, помощник штурмана, указал на свой изувеченный и навеки утративший способность видеть глаз.

Полицейский составил протокол. При виде собственных слов, занесенных на бумагу, в этих людях что-то изменилось. Они переглянулись и выпрямились. На них больше не смотрели как на недовольных, чьи жалобы заслуживают лишь насмешки и недоуменного пожатия плечами.

Затем двое полицейских проследовали вместе с командой на судно. Штурман сидел в своем кресле на палубе. Собака лежала у его ног. Матросы знали, что у него в кармане заряженный револьвер. Но в закон стрелять нельзя. Застрелишь одного полицейского — на его место придут еще десять.

На лице О’Коннора отразилось изумление. Он переводил взгляд с одного матроса на другого, но они не опускали глаз. И тогда до него дошло. Они совершили немыслимое: не ударили его, не дали сдачи, не попытались убить. Это бы он одобрил. Этого он желал. Этот язык он понимал. Он сам на нем говорил. А они выбрали другой путь, незнакомый и непонятный, где не работало право сильного.

Секунду штурман оставался на месте в нерешительности, смерил взглядом сначала матросов, затем полицейских. Последние и глазом не моргнули, ничем не выдав тех чувств, которые возникли у них при виде богатыря с гротескным, испещренным шрамами лицом, в оборванной одежде и с приметной выпуклостью в районе кармана нанковых штанов, свидетельствующей о наличии оружия. Полицейские застыли, их руки потянулись к револьверам.

Увидев это, О’Коннор проявил хитроумие, которого от него не ждали. Он спросил полицейских, в чем проблема. Те ответили, что его обвиняют в убийстве и применении насилия и что свидетели стоят рядом с ними. Сообщили о его правах и о том, что он задержан.

О’Коннор добровольно сдал револьвер. Матросы увидели, как он, уводимый двумя полицейскими, изо всех сил старается казаться меньше. О’Коннор!

Они переглянулись.

Вот как силен закон: в одно мгновение превращает кровожадное чудовище в ягненка.

Они и не знали, что О’Коннор — мастер слова. По крайней мере до сих пор он ни разу не дал им заподозрить, что владеет порядочным словарным запасом. Излюбленными его звуками были хрюканье и рычание. А тут штурман открылся им с совершенно новой стороны. Во время ареста, когда он добровольно последовал за полицейскими, во взгляде его мелькнуло коварство. Тут матросы доподлинно узнали, какой подлый дьявол скрывается в этой чудовищной глыбе мяса.

Когда суд зачитал обвинение, штурман схватил Библию и принялся целовать ее со страстью, которая, как до сих пор думали матросы, сопровождала лишь его приступы ярости. Он вытянул руку и поклялся, что ни разу в жизни не дотронулся ни до одного человека. Затем схватился громадными ручищами за изрезанную вдоль и поперек голову и принялся качать ею из стороны в сторону, словно шея его была патроном лампочки, которую он хотел выкрутить.

— Посмотрите на это лицо, — воскликнул О’Коннор, — разве оно похоже на лицо убийцы?

Он уставился на судью, а затем поверх публики:

— Разве похоже?

Если бы не угроза насилия, сочившаяся из каждой поры его напряженного мускулистого тела, то многие наверняка расхохотались бы: настолько гротескно выглядели его притязания на невинность. Трудно представить себе лицо, которое бы больше подходило бессовестному преступнику.

Но даже судья опустил взгляд, когда на него уставился О’Коннор, и матросы засомневались, кто сильнее: закон или штурман.

О’Коннор снова повернулся к публике:

— Посмотрите на мое изувеченное лицо. Разве такое лицо должно быть у человека, который отвечает ударом на удар? Такое лицо может быть лишь у того, кто в ответ на удар подставляет другую щеку.

Он сверлил зрителей взглядом, и никто не смел поднять на него глаза. Он по очереди продемонстрировал свои покрытые шрамами щеки — одну, другую.

— Вы и правда считаете, что я бы подпустил своих врагов близко, если б был таким злодеем, как здесь говорят?

Он разодрал на груди все ту же рваную рубаху, в драматическом жесте обнажая испещренную шрамами грудь.

— Вот, — сказал он севшим от охвативших его высоких чувств голосом, — это тело мученика. Тело агнца.

— Он выиграет, — сказал Густафсон, дотрагиваясь до искалеченного глаза, когда после заседания суда матросы устроились в ближайшем кабаке. — Видели, как судья его боится?

— Ну, закон его не боится, — возразил Альберт.

— Чем поможет закон, если судья мал и слаб, а преступник велик и силен? — спросил Рис Луэллин.

Альберт был единственным, кто еще верил в закон. Вся команда ходила на заседание за заседанием. Всех ее членов, одного за другим, вызывали для дачи показаний. О’Коннор нагло все отрицал, каждый раз глядя на судью, который опускал глаза. А между тем раны моряков заживали, синяки исчезали. Лишь глаз помощника штурмана пребывал в прежнем состоянии, но даже этим слепым глазом не смел он отвечать на взгляд своего мучителя.

До конца судебного расследования члены команды не могли искать нового места. Они растерялись и почти утратили мужество. Пропадали в кабаках, пропивая свои кровные.

— Не надо было на него заявлять, — сказали товарищи Альберту.

— Закон сильней О’Коннора, — возразил он.

— Посмотри на судью, — не унимались они.

Они не верили в закон. Обратиться в полицию их уговорил Альберт. Скоро О’Коннор выйдет на свободу и всем отомстит. Надо было смириться с поражением и не искать защиты закона. Все-таки закон всегда на стороне сильного.

— Посмотри на судью, — настаивали матросы. — Он тщедушный, сутулый, лысый. Не больше ребенка.

— Не надо на него смотреть. Слушайте его, — твердил Альберт.

— Ну и что вы слышали? — спросил он после очередного заседания.

Матросы забормотали что-то и опустили глаза. Да, и правда, судья производил совсем другое впечатление, стоило к нему прислушаться. Вцепился, как бульдог, и не стряхнешь. Все докапывался до сути дела, пока О’Коннор не потерял терпения, грохнул кулаком по столу и прорычал на весь зал:

— Я мирный человек, все могут это подтвердить!

— Только не экипаж «Эммы К. Лейтфилд», — возразил судья и снова опустил глаза. Но голос его был спокоен.

— Его устами говорит закон, — сказал Альберт.

— Да сам он говорит, — возразил Рис Луэллин, — но говорит хорошо.

Через шестнадцать дней слушаний был вынесен приговор. О’Коннора присудили к пяти годам тюрьмы за насилие и убийство. То, что происшедшее на камбузе являлось предумышленным убийством, доказать было невозможно, хотя у свидетелей не было в этом сомнений. О’Коннора не приговорили к смертной казни через повешение. Но члены его команды такого и не ждали. Они-то ждали, что он вообще уйдет от ответа.

По объявлении приговора О’Коннор заревел как зверь.

— Получил свое, изверг! — закричал помощник штурмана.

Судья обернулся и сердито на него посмотрел, в первый раз с тех пор, как начался процесс.

Покидая зал суда, матросы поздравляли друг друга, но испытывали не столько радость по поводу поражения своего врага, сколько облегчение, будто их самих признали невиновными.

— Тогда я наконец избавился от Исагера, — через много лет признался Альберт.

— Но мы не о нем хотим услышать, — ответили мы, — а о сапогах.

Путешествие

Я нанялся на корабль, идущий в Сингапур, а оттуда — на Землю Ван-Димена, в Хобарт-Таун, где моего отца видели в последний раз. Последним этот порт оказался не только для отца. Хобарт-Таун для многих являлся конечной станцией или мог стать ею рано или поздно, если вовремя оттуда не смыться. Представьте себе работный дом в Марстале, и вы поймете, что такое Хобарт-Таун.

Дело происходило в 1862 году. Я встретил одноглазого мужчину, который за сорок лет ни дня не провел на свободе. Считал каждый удар кнута, полученный в неволе: всего три тысячи. Теперь он вышел на свободу, со сломленной волей и со спиной, напоминавшей стиральную доску. Таких, как он, было много. Свою историю одноглазый готов был рассказывать за стакан джина по десять раз на дню. Ему хотелось отыграться за сорок лет воздержания. Но кого он мог заинтересовать? Хобарт-Таун был полон отбросов вроде него, бывших заключенных, готовых убить за стакан самогонки.

Многие годы с того дня, как был построен первый дом, город представлял собой исправительную колонию. А теперь говорили, что это город свободных людей, но населяли его либо бывшие заключенные, либо бывшие охранники. И какая разница? Все они привыкли бить или ждать удара. А что существует третий путь — жить с расправленными плечами, — никому и в голову не приходило. Ни разу я не повстречал тут человека, который бы посмотрел мне в глаза. Все взгляды были прикованы к земле. А если местные жители и поднимали глаза, то только чтобы оценить размер твоих карманов и решить, стоит ли тебя убивать ради их содержимого. Говорили, что они способны украсть кенгуренка из сумки матери: вы ведь, наверное, знаете, что самки кенгуру носят свое потомство в специальной сумке на животе?

Стариков там было много, молодых — мало. Все, у кого еще оставались силы или хотя бы крохотная надежда, бежали из Хобарт-Тауна куда глаза глядят. Дети тут были — куча детей, грязных и невоспитанных. Отцов не наблюдалось, а вот матери в наличии имелись. О тех, кто сидел в тюрьме, говорят, что за время долгого заключения они теряют вкус к женщинам и ищут общества мужчин. Правда ли это, не знаю и знать не хочу. А знаю одно: на этих подонков я спустил свое жалованье.

Сначала я спрашивал в полиции и в прочих инстанциях, и везде твердили одно: «Если кому-то понадобится бесследно исчезнуть с лица земли, лучшего места, чем Хобарт-Таун, он не найдет».

У «паны тру», насколько я знал, причин для исчезновения не было. Но местные должностные лица лишь качали головой и говорили, что не смогут мне помочь.

Я ходил по Ливерпуль-стрит. Каждый второй паб здесь назывался «Bird-in-Hand» — «Птичка в руке». Тут все понятно. В Хобарт-Тауне громче любой другой птички пела карманная фляга, и если не во что больше верить, то веришь в то, за что можно ухватиться рукой.

Я покупал джин всем, кто мог хоть что-то рассказать. А такого добра там было навалом. Сначала меня расспрашивали о «папе тру», о его внешности, росте, национальности. Конечно, я помню его прекрасно, и мои собеседники почесывали вшивые лысоватые головенки, и на плечи им сыпались гниды. Печально глядя на быстро опустевший стакан, они кротко сообщали, что еще одна порция могла бы освежить их память. Ну вот, теперь им ясно вспоминается высокий датчанин с густой бородой и отчужденным взглядом. Он остановился в трактире «Надежда и якорь» на Макери-стрит. А потом нанялся на…

Название корабля никак не вспоминалось. Затем следовал еще один вожделеющий взгляд в направлении стакана. Стакан наполнялся, звучало название.

Через две недели стало ясно, что в Хобарт-Тауне побывала тысяча Лаурисов Мэдсенов. Мой отец нанялся на тысячу кораблей и отплыл в тысяче разных направлений. Я не поймал ни одной птички-синички, зато в небе летала тысяча журавлей. Лаурис Мэдсен был не один человек. Имя ему было — легион.

И все же я заглянул в эту «Надежду и якорь» и справился о пропавшем отце. Я уже зашел так далеко, что сдаваться не хотелось. Мужчину за стойкой звали Энтони Фокс. Он, как и прочие, когда-то был заключенным, но, в отличие от остальных, все у него теперь складывалось хорошо, потому что он решил наживаться на нужде других людей. Стоя за латунной барной стойкой, он до блеска полировал ее. Наклонившись над нею, чтобы задать свой вопрос, я увидел свое отражение и подумал: а не отражалась ли здесь когда-нибудь и борода моего отца?

Заказав стакан джина, на сей раз для себя, я произнес имя отца — и больше ни слова: урок пошел мне на пользу. Я мог бы заявить, что Лаурис был готтентотом с огненно-рыжими курчавыми волосами, торчащими во все стороны, что у него было три ноги, и все бы подтвердили: да, мы помним такого датчанина. Так что я назвал лишь имя.

Фокс на мгновение замер:

— Повтори-ка имя. И год.

— Пятидесятый или пятьдесят первый, — ответил я.

— Секунду.

Оставив вместо себя официанта, хозяин исчез в комнатке за стойкой. Вернулся с большой книгой под мышкой.

— Никогда не запоминаю лиц, — признался он, — зато помню долги.

Положив книгу на стойку, он принялся ее листать.

— Вот! — воскликнул он с торжеством в голосе и подтолкнул книгу ко мне. — Так и знал.

Он указал на имя: Лаурис Мэдсен.

Не скажу, что узнал подпись отца. Когда он исчез, я еще не умел читать, а он был не из тех, кто часто расписывается.

— Сколько он задолжал? — спросил я.

— Он должен мне за две кружки пива, — ответил Энтони Фокс.

Я вынул деньги и заплатил:

— Теперь мы квиты.

— Только не говори, что ты проехал полмира, чтобы заплатить за Мэдсена!

Я покачал головой:

— Он исчез. Я ищу его.

— Моряк или заключенный? — Во взгляде хозяина читался вопрос.

— Моряк.

— Тогда, наверное, утонул, как это у них заведено. Или дезертировал.

Фокс широко развел руками, что равно могло изображать и Тихий океан с десятью тысячами островов, и льды Южного полюса, на которые не ступала нога человека.

— Мир велик. Тебе не найти его.

— Я нашел его долги, — заметил я.

— Не всегда те, кто исчезает, хотят, чтобы их нашли. Моряк где его место? На палубе? Или рядом с женой и детишками? Бывает, он оказывается в замешательстве и тогда начинает жить так, словно нить его жизни можно сплетать и расплетать бесконечно. Он тонет десять раз и десять раз воскресает, и каждый раз в объятиях новой женщины. Дома о нем горюют, а он сидит у колыбели на другом континенте и смеется, пока новая семья тоже не надоест. Поверь мне. Я всякое повидал.

— А я и не знал, что за стойками баров в Хобарт-Тауне стоят мудрецы.

Фокс насмешливо посмотрел на меня:

— Ты его сын. Я прав?

— Ты вроде лиц не помнишь. Разве я похож на Лауриса Мэдсена?

— Понятия не имею. Я его не помню. Но замечаю, когда обижаются. Только сын способен так насупиться, когда отца обвиняют в обмане.

Я повернулся, чтобы уйти.

— Стой, — сказал Энтони Фокс, — я назову тебе одно имя.

— Имя?

Я остановился у входа в «Надежду и якорь».

— Да, имя. Джек Льюис. Запомни его.

— А кто это — Джек Льюис?

— Человек, с которым твой отец пил пиво.

— И ты помнишь этого человека, хотя прошло десять лет? Наверное, он тоже задолжал за пиво.

— Он задолжал мне намного больше. Найди его и напомни о долге.

Я вернулся к стойке. Недопитый джин еще ждал меня. Фокс не убрал стакан. Не сомневался, что заманит меня обратно.

Было еще рано, кроме меня, в баре посетителей не оказалось.

— Что-нибудь закусить? — спросил хозяин.

— Только не баранину.

Баранина, единственное блюдо, которое готовили в Хобарт-Тауне, мне надоела.

— Есть лаврак.

Мы сели за стол.

— Здесь полно места, — сказал он. — Австралия больше Европы и все еще готова принимать новых жителей. Тихий океан занимает половину земного шара, я называю его родиной бездомных.

— Ты был моряком?

— Кем я только не был: крестьянином, плотником, моряком, заключенным. Кстати, это тоже профессия. На Тихом океане встречаются два типа мужчин: те, кому хорошо в тени кокосовой пальмы, и те, кто следует за деньгами.

— Следует за деньгами?

— Джек Льюис относился к последним. Опиум из Китая, оружие, торговля людьми — назови все, что придет в голову, любой груз, а под грузом я имею в виду не только то, что можно взвесить и измерить, — и Джек Льюис возьмется стать твоим незаметным поставщиком. Деньги поведут тебя по определенным маршрутам, и на этих маршрутах ты найдешь Джека Льюиса.

— Как называется его судно?

— «The Flying Scud» — «Летящий по ветру». Но ты должен кое в чем определиться, прежде чем начнешь поиски. Реши, каким человеком был твой отец. Из тех ли он, кто ищет кокосовую пальму, чтобы провести остаток дней, лежа в ее тени, или он явился сюда за богатством? Если верно первое, тебе его не найти. Меланезия, острова Гильберта, острова Общества, Сандвичевы острова — десяти жизней не хватит, чтобы везде побывать. В противном случае у тебя есть шанс. Джек Льюис тут не появляется. Но есть у него одно логово.

— И как мне его найти?

— Ни в одном реестре он не числится. Джек Льюис из тех, кто умеет появляться и исчезать невидимо для властей. Но он живет в людской памяти, как живет в моей.

— Расскажи, что за долг у него.

— Просто назови мое имя. Энтони Фокс. И сумму в тысячу фунтов.

— Тысяча фунтов! — воскликнул я. — Но зачем ты дал тысячу фунтов такому мошеннику?

— Наверное, это называется жадностью, — не моргнув глазом ответил Фокс. — Кроме того, я и сам заработал эти деньги незаконным путем. Можно сказать, что один мошенник дал в долг другому. Теперь я следую узкой тропой добродетели, но исключительно из-за недостатка средств.

— У вас тут какой-то перевернутый мир, — сказал я. — Обычно-то люди воруют от нужды.

— И со мной так было. Да, и я был больше чем вором, сам догадаешься, о чем речь. А теперь живу честной жизнью. За бывшими заключенными следят. Итак, «Летящий по ветру». Теперь тебе известно не только его имя, но и название его судна.

— И что будет, если я найду судно?

— Не обещаю, что ты найдешь отца. Но ты найдешь Джека Льюиса. На своих деньгах я давно поставил крест. Однако теперь ты знаешь, что Джек Льюис — вне закона. Делай с ним что хочешь и знай: с тобой мое благословение.

Так в Хобарт-Тауне разговаривали мужчины: как мошенник с мошенником. Я подумал о безбрежных просторах Тихого океана, который единожды уже пересек. Кто догадается, что происходит на корабле, находящемся в тысячах морских миль от суши, или на острове, размерами ненамного превосходящем корабль?

Мир лишь недавно узнал слово «свобода», и мне пришлось проделать немалый путь, чтобы понять его значение. В Хобарт-Тауне я слышал это слово от людей, обвивших себя путами жадности. У свободы была тысяча лиц. Как и у преступления. Мне становилось нехорошо при мысли о том, что может сотворить человек.

— Гонолулу, — сказал Энтони Фокс. — Советую начать поиски с Гонолулу.

— Если ты знаешь, где его найти, что же ты сам туда не отправишься и не вернешь свои деньги?

— Я теперь честный человек. Лишь глупцы крадут у богатых. Умные люди крадут у бедных. Закон чаще всего на стороне тех, у кого есть деньги.

— Но ты же не крадешь у бедных?

— Нет, всего лишь наживаюсь на их слабостях.

Трактирщик указал на батарею бутылок, стоявших в баре.

— Это выгодней, и риска меньше. Бутылка в руке лучше, чем деньги в банке. Так рассуждают бедные.

— О! «Птичка в руке» — это тоже ты.

— Это тоже я.

Я собрался идти.

— Подожди.

Такая у него была уловка: придерживать информацию.

— Я кое-что помню о твоем отце.

Я взглянул на него. Сердце забилось сильнее.

— Он походил на человека, пережившего утрату. Не знаешь почему?

— Нет, — произнес я, а сердце стучало. — Я был еще ребенком, когда он пропал.

Выйдя за дверь, я в последний раз услышал голос Энтони Фокса.

— Ты забыл заплатить! — крикнул он. — Я запишу тебя в книгу.

* * *

Я рад был уехать из Хобарт-Тауна. Там голову вместо подушки приходилось класть на рундук, несмотря на то что на двери висел замок, и мне не раз довелось отбиваться в темноте от непрошеных гостей.

И я отправился в Гонолулу. Путешествие длилось год. Я нанимался на разные суда, ведь прямых рейсов Хобарт-Таун — Гавайи не существует. По пути я многое повидал, и не раз мне хотелось все бросить и остаться. Если Энтони Фокс был прав, говоря, что в Тихом океане встречаются два типа мужчин, то я, очевидно, принадлежал к первому типу, к тем, кто ищет местечко в тени кокосовой пальмы с видом на голубую лагуну.

Но меня тянуло вперед. Лишь одно было в мыслях: найти Джека Льюиса.

В Гонолулу мне пришлось задержаться на две недели, и, если б не охота на Джека Льюиса, я остался бы там навсегда.

Женщины в красных платьях до пят, с обнаженными плечами, прохаживались, покачивая бедрами. Такую походку в Марстале назвали бы непристойной, но здешние жительницы подчинялись диктату иной, обильной природы.

Воздух был густым от ароматов. Сначала я решил, что мое обоняние, как и прочие чувства, возбуждается при виде этих дам. Но запах исходил от цветов, они росли повсюду: перед домами, в тени деревьев, вдоль дорог. Мне знакомы были лишь жасмин и олеандр.

Вместо джина тут пили американский бренди, я тоже пил бренди под аккомпанемент прибоя, на затененной террасе с видом на оживленную набережную.

Дома в городе были белыми с зелеными ставнями, улицы — прямыми и широкими. Вместо брусчатки — ковер из колотых кораллов под сводами высоких тенистых деревьев с неимоверно густой кроной, не пропускавшей солнечный свет. Мужчины носили одежду цвета самого города: белые пиджаки, жилеты и брюки. Даже парусиновые туфли были белыми. Каждое утро они натирали их мелом. Женщины ходили в цыганских шляпах, украшенных цветами.

Микронезийцы, люди со светлой кожей, питают слабость к татуировкам на лице. Огромное впечатление на меня произвели мужчины с выбритой макушкой, покрытые татуировками от шеи и выше, так что лица были абсолютно синими. Складывалось впечатление, что на плечах вместо головы покоится темное облако, в глубине которого сверкают молнии. Это каждый раз, когда они моргали или переводили взгляд, сверкали белки глаз.

Хобарт-Таун и Гонолулу, лежащие в разных концах Тихого океана, — никогда мне не встречались два столь непохожих города. Но именно в Хобарт-Тауне я впервые услышал о Джеке Льюисе, и теперь мне казалось, что каждый раз, называя его имя, я привношу в окружающий мир частицу грязи этого города. Люди оглядывали меня с откровенным вызовом, давая понять, что мое общество нежеланно.

Один даже плюнул на землю и повернулся ко мне спиной. Мне показалось, что от меня отвернулся весь Гонолулу.

Один американский миссионер с состраданием глянул на меня из-под полей соломенной шляпы и отеческим тоном произнес:

— Вы производите впечатление порядочного юноши. Что общего у вас может быть с этим ужасным человеком?

Я не мог ничего объяснить и промолчал. Он неверно истолковал мое молчание и, решив, что мне есть что скрывать, ушел прочь, качая головой.

Я словно был нечистым.

В итоге мне удалось раздобыть нужную информацию. Прибытие Джека Льюиса ожидалось в течение двух следующих недель. Я заплатил дорогую цену за свой интерес к «Летящему по ветру»: мне пришлось пить бренди в одиночестве.

«Летящий по ветру» бросил якорь в Гонолулу. С берега я наблюдал, как Джека Льюиса везут в шлюпке члены его экипажа, четыре канака, и все — с синими татуировками на лице. Я заметил, что у одного из них не хватает уха.

Я решил, что Джек Льюис никому не доверяет и потому окружил себя туземцами. О чем он мог говорить с этими синелицыми мужчинами? Как нетрудно предположить, ни о чем. У них были свои цели в жизни, у него — свои, и пути их не пересекались. Именно такое общество и предпочитает тот, кому надо сохранить что-то в тайне.

Джек Льюис оказался маленьким сухим человечком, с кожей, обожженной безжалостным экваториальным солнцем и выдубленной пассатами практически до цвета красного дерева. Лицо морщинистое, глаза глубоко посажены, как у старой мартышки. Одет в застиранный хлопковый костюм в полоску, полоски практически выцвели. Лицо показывалось из-под полей соломенной шляпы, лишь когда он откидывал голову, чтобы посмотреть на собеседника. Но уж держался так, словно давал тебе аудиенцию.

На первый взгляд человек он был неприметный. На капитана совсем не похож, скорее на скромного торговца, и все равно вокруг его имени ходили всевозможные слухи. Я на собственном опыте убедился, что одно упоминание об этом человеке превращало тебя в изгоя.

Его люди вытащили шлюпку на берег. Сам он встал рядом на песке, опустив глаза, словно задумавшись. Я подошел и представился. Джек Льюис поднял взгляд. Я посмотрел ему в лицо, но непохоже было, что мое имя всколыхнуло в нем какие-то воспоминания, или, во всяком случае, он этого не показал.

Тогда я назвал имя Энтони Фокса, и он отвернулся.

Его люди выжидающе стояли позади него и, похоже, не прислушивались к разговору.

— Я пришел не за его деньгами, — произнес я, — причина другая.

Он повернулся и посмотрел на меня:

— Все приходят из-за денег. За чем еще ты мог прийти?

— Я ищу одного человека.

Он пристально разглядывал меня своими близко посаженными обезьяньими глазами.

— Мэдсен, — произнес он наконец. — Ты — сын Лауриса Мэдсена.

— Неужели так заметно?

— Это просто. Только родной сын станет искать человека вроде Мэдсена.

— Как это понимать?

Я приблизился на шаг, чувствуя, как во мне растет злость, — злость, смешанная со страхом перед тем, что мне придется выслушать, а когда страх смешан со злостью, результат всегда непредсказуем.

Джек Льюис не двинулся с места. Так и смотрел мне в лицо своими непроницаемыми глазами, и я понял, что этот человек научился властвовать над другими одним только взглядом.

— Послушай-ка, — произнес он. — Ты молод. Ищешь отца. Зачем — мне не понять, но это не мое дело. И мораль меня тоже не интересует. Меня не интересуют добро и зло, и я никого не сужу. Меня интересует лишь, годится ли человек для работы на судне.

— А отец не годился, так?

В моем голосе все еще сквозила ярость. Меня охватило смехотворное чувство оскорбленной гордости за отца. Какой-то преступник смеет его судить?

— Когда я впервые встретил твоего отца, он произвел на меня впечатление человека, который все потерял. Такие люди обычно полезны в моем деле. У них нет иллюзий. Они уцелели, и жизнь научила их тому, что значение в ней имеют только деньги. Хочу тебя спросить, просто из любопытства, можешь не отвечать. Чего он лишился?

Я покачал головой:

— Не знаю.

— Семьи? Состояния? Или странной штуки, которую называют «честью»?

— У него была моя мать. Нас было четверо: три брата и сестра. Он мог получить работу какую хотел. Был уважаемым моряком.

Джек Льюис поманил меня:

— Что мы стоим на берегу, пойдем-ка в город, выпьем.

Через два часа мы расстались, и, к своему удивлению, я обнаружил, что хорошо отношусь к Джеку Льюису. Он напоминал мне Энтони Фокса. В Марстале я наверняка бы шарахался от него как от зачумленного, но вдали от дома учишься ценить даже самых странных людей. Он был думающим человеком. Прямым, и не пытался казаться лучше, чем есть.

Он пригласил меня на завтра на «Летящего по ветру», и я согласился.

Мы больше не говорили об отце.

Сквозь люк в низком потолке каюты Джека Льюиса на стол падал свет. В центре стола находился панцирь морской черепахи, полный диковинных фруктов, прежде мною невиданных: канаки называют их ананасами. Горела лампа на китовом жире, но настоящим источником света казались фрукты, золотистые, похожие на маленькие солнца.

На переборке копье со щитом сражались за место с двумя миниатюрными портретами в золоченых рамах. Я смотрел на них с любопытством. На одном был изображен полный господин с бакенбардами и густыми бровями, на другом — бледная остроносая, болезненного вида женщина, видимо его жена.

— Можешь не разглядывать, — сказал Джек Льюис, — понятия не имею, кто это. Нашел среди корабельных обломков и решил, что в моей каюте не повредит украшение. Такие портреты придают респектабельности. Создают впечатление, будто у меня есть предки, история. Но ничего такого у меня нет, и мне это не нужно. Ни к чему человеку в моем положении эти глупости. Посмотри на него, — продолжал капитан, — крупный жизнелюбивый мужчина. И она, болезненный заморыш, а кончик носа наверняка покраснел от бесконечных рыданий и жалоб. Вряд ли ему с ней было весело. Иногда я смотрю на них, и они напоминают мне, зачем я здесь. Пусть лучше Тихий океан станет твоей невестой: и средства к существованию даст, и время с ней проведешь, как душа пожелает.

Я показал на стену:

— А оружие?

— Дары Тихого океана. Небольшое сражение с каннибалами на отдаленном острове, куда никто не заходит. Когда после такого сражения ходишь по берегу и считаешь павших врагов, чувствуешь, что живешь по-настоящему. Оружие — мои трофеи. Они напоминают мне, зачем я здесь.

Он открыл стенной шкаф и достал бутылку странной формы. Содержимое было белым, казалось, что оно кружится вихрем, подобно пару или кипящему молоку. Мне почудилось, что внутри движется нечто темное.

Джек Льюис покачал головой и убрал бутылку. Затем достал другую:

— Скотч?

Я кивнул. Мы сели друг напротив друга.

— А что мой отец?

— У него был другой взгляд на жизнь. Не разделял моей точки зрения на удовольствие. Стремился к чему-то другому. Не знаю к чему, и наши пути разошлись.

Он приветственно поднял бокал, и мы выпили.

— Жаль, — сказал Джек Льюис. — Что-то в нем такое было. Подходил он для этой жизни. Нравился мне.

Поднявшись, Джек Льюис отодвинул занавеску, загораживавшую койку. Стал искать что-то, почти сразу же выпрямился, держа в руке тряпичный сверток: ткань, когда-то белая, пожелтела от времени. Он обнажил зубы в улыбке:

— Раз уж мы теперь находимся в доверительных отношениях, я хочу тебе кое-что показать. Поделиться самым сокровенным, так сказать.

Он разместил сверток на столе и принялся медленно и тщательно распутывать веревку, которой была перевязана желтоватая ткань, словно ради этой церемонии меня и пригласил. Затем быстрым движением сорвал обертку.

Моему взгляду открылось самое отвратительное зрелище, какое только можно себе представить.

Сначала я даже не мог найти названия тому, что увидел. Но глаза, видимо, опережали мозг. Еще до того, как я осознал, что лежит передо мной на столе, у меня скрутило живот, а сердце замерло. Оно было не больше кулака. Грязные, закопченные волосы, когда-то, очевидно, белые, были собраны в косичку на затылке.

Я поднес руку ко рту и пошатнулся. Джек Льюис посмотрел на меня с одобрением, так, словно моя реакция оправдала его ожидания.

— Ты побледнел, — заметил он.

Мне пришлось облокотиться о край столешницы, но я тут же отдернул руку, словно от укуса скорпиона. Мерзость все еще покоилась в центре стола. Моя память хранила лишь смутные воспоминания о том, как выглядел отец. Портрета у нас дома не было. Всякий раз, пытаясь вспомнить его черты, я приходил к выводу, что возникающий образ, непостоянный и переменчивый, как кучевые облака, был результатом чистого самовнушения.

В душу закралось ужасное подозрение. Изо рта, с полузадушенным стоном, вырвались слова.

Может ли такое быть?

— Мой отец? — выдохнул я.

Никогда бы не подумал, что увижу, как деревянное лицо Джека Льюиса взрывается смехом. Но маска рассыпалась, и он захохотал. Не теплым, не сердечным смехом, а сухим и твердым, как и его обладатель. Но все же это был смех.

— Ради всего святого, — икал он в промежутках между приступами веселья. — Это не твой отец. За кого ты меня принимаешь?

И снова хохотал. Успокоившись, он заметил, что я сжимаю кулаки. Мой страх перешел в ярость.

— Не сердись, — произнес он, вытянув руки в примирительном жесте. — Я всего лишь пытаюсь внести вклад в твое образование.

Он взял со стола голову:

— Знаешь, как мумифицируют голову? Сначала с нее снимают скальп. Не так, как эти краснокожие в Америке. Те снимают только ту кожу, где волосы. Нет, надо срезать все, вместе с лицом: ведь череп не сделаешь меньше, чем он есть. Затем кожу подвешивают сушиться над огнем. Сходства, конечно, остается немного. В искусстве портретирования эти ребята не преуспели.

Он поднес голову к своему лицу и пристально на нее уставился. Затем развернул ко мне, давая возможность насладиться зрелищем.

— Но кой-какое сходство осталось. Старушка-мать его бы узнала, а?

— Это белый человек, — сказал я.

— Конечно это белый человек. Думаешь, я стану хранить голову каннибала? Голова белого человека — большая редкость. В Малайте мне пришлось отдать за нее пять винтовок. Там все — охотники за головами. Хорошая была сделка. Я едва успел отдать ружья и познакомить каннибалов с искусством стрельбы, как они направили их на меня. Я убил всех пятерых, прежде чем они успели сосчитать до трех, чего они, кстати, не умели. Мало того что я был самым опытным стрелком, я еще и позабыл рассказать им, что, прежде чем стрелять, надо снять ружье с предохранителя. К сожалению, нельзя держать мумифицированную голову белого мужчины на виду. Но, оставаясь в одиночестве или, как сейчас, наедине с доверенным человеком, я достаю ее, сажусь и любуюсь.

Он положил голову на стол. Я уставился на чудовищно искаженные черты. Самое ужасное, что в них, вопреки всему, угадывалось человеческое обличье.

— Если у меня и есть религия, то эта религия — он. Пусть нем, но рассказывает мне все, что нужно знать о мире. Посмотри! Что мы собой представляем? Чьи-то трофеи, чьих-то врагов — несомненно, но прежде всего — товар. Нет ничего такого, что нельзя купить и продать. Я расплатился винтовками. Знай жалкие каннибалы цену деньгам, я заплатил бы подобающую цену и нам удалось бы обойтись без печального эпизода с перестрелкой. О котором я, кстати, не жалею. И это было сделкой. В мою пользу. Еще скотча?

Вообще-то, я хотел отказаться, но почувствовал, что выпить не помешает. Сидя в каюте капитана Джека Льюиса, мы пили в компании мумифицированной головы, лежавшей между нами на столе. Я косился на нее и постепенно начинал привыкать.

— А кто это? — спросил я.

— Если бы и знал, не сказал бы. Достаточно того, что я обычно зову его Джимом. Ты когда-нибудь смотришься в зеркало?

Джек Льюис взглянул мне в глаза.

У нас дома было маленькое зеркальце, но мать запрятала его в один из своих ящиков и доставала редко. Мне чаще приходилось глядеться в оконное стекло, чем в зеркало, и ни на одном из кораблей, на которых мне доводилось ходить, в кубрике не было зеркал.

— Нечасто, — ответил я.

Этот вопрос меня не интересовал, и я не понимал, куда клонит Джек Льюис.

— Разумно. Смотреться в зеркала вообще ни к чему. Зеркало всегда лжет. Когда мужчина смотрится в зеркало, он получает о себе превратное представление. Я уже не говорю о том, что зеркало делает с женщиной. Мужчина стоит перед зеркалом не для того, чтобы решить, насколько он красив. Мужское тщеславие — не в лице. Но зеркало все равно подает ему мысль о том, что он уникален, совершенно не похож на других. Только уникален он лишь в собственных глазах. Ты знаешь, как мы выглядим в глазах других, в том зеркале, которое находится здесь?

Капитан указал на свои глаза:

— Я тебе покажу.

Своими когтями он схватил Джима за косичку, и голова заплясала у меня перед носом. Я в испуге вскочил со стула.

Джек Льюис торжествующе рассмеялся.

— Это ты, — сказал он. — Так ты выглядишь в моих глазах. Это я. Так я выгляжу в твоих глазах. Так мы воспринимаем друг друга. Первый вопрос, который мы задаем самим себе, когда оказываемся напротив другого человека: какая мне от него польза? Для других мы все — мумифицированные головы.

Он снова уселся и налил себе выпить. В его взгляде читалось приглашение.

— Налить?

Я покачал головой. Чувствовал: единственное, что мне нужно, — уйти от этого человека. Но это было невозможно. Я так долго его искал. Без него мне не найти «папу тру». Я так и не спросил, где он, но Льюис опередил меня.

— Я знаю, где твой отец, — произнес он. — Предлагаю сделку. Я тебя туда доставлю, но ты мне, разумеется, заплатишь.

Он посмотрел на Джима и снова засмеялся:

— Такова жизнь. Ты мне — я тебе. Я устал от общества канаков, но мне трудно подобрать экипаж из людей моей расы. Ты будешь моим штурманом, — думаю, это повышение для человека твоих лет. Жалованья не получишь, зато бесплатный проезд. А теперь — главное.

Он поднял указательный палец и посмотрел на меня, как мне показалось, с нарочитой серьезностью. Однако я недостаточно хорошо его знал, чтобы читать по глазам.

— Я твой капитан, и ты исполняешь мои приказы.

— Я исполняю лишь приказы собственной совести.

— И что же говорит тебе совесть? — спросил Льюис насмешливо.

— Мою совесть не заботит курс, не интересуют ни жалованье, ни количество времени, свободного от вахты. Я не боюсь тяжелой работы. Но есть вещи, делать которые совесть мне воспрещает.

— Увидим, — сказал Джек Льюис. — Выбор за тобой. Отец или совесть.

— Где мой отец?

— Не скажу. Тихий океан велик, — и до твоего отца путь неближний. Дует пассат, но обещаю не водить тебя кругами. Ну, что решил? Да или нет?

— Да, — ответил я.

* * *

Мы вышли через четырнадцать дней. Трюм был заполнен. Чем — не знаю. Капитан Джек Льюис умышленно не допустил меня к погрузке.

— То же, что обычно, — ответил он на мой вопрос.

Я знал, что расспрашивать бесполезно.

Взгляд его снова стал насмешливым.

— Помни о совести. То, чего ты не знаешь, не причинит ей вреда.

Мы взяли курс на юго-запад, но пользы от этого знания не было никакой. Гавайи находились в восточной части Тихого океана, и взятый курс лишь подтверждал мои предположения: «папа тру» находится где-то посреди этой водной пустыни, на одном из тысяч островов.

Я стоял у штурвала, дул попутный бриз. Рядом со мной стоял Льюис. Он был человеком слова и, похоже, не врал, когда говорил о своем одиночестве в обществе канаков, поскольку редко от меня отходил.

— Может, для тебя это и новость, — сказал он, — но ты пересекаешь Тихий океан с неверной целью.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

Он умел вызвать мое любопытство, хоть его жизненная философия редко находила во мне отклик.

— Если спросить молодого человека вроде тебя, какова его цель, знаешь, что ответит нормальный юноша со вкусом к жизни? Он скажет: весь мир, океан со всеми островами. Юноши уходят в море, чтобы оторваться от отца. А ты его ищешь. Идешь неверным курсом. Это из-за матери?

— Для матери было бы лучше, если бы он умер и она смогла навещать его могилку. Знать, что он жив, ей во вред.

— То есть ты не оказываешь ей никакой услуги. Ты уверен, что оказываешь услугу себе?

— Мне надо знать правду.

— На что тебе сдался этот твой отец?

— Человеку нужно мерило.

— Мерило? Так найди другое. Корабль, твои собственные поступки. Пусть мерилом будет Тихий океан. Посмотри, какие здесь волны. Где еще такие бывают? У них для разгона — половина земного шара. Ты молод. В твоем распоряжении весь мир. Не надо жить прошлым.

Я не ответил. Зачем мне понадобился отец, Льюиса не касалось. Кроме того, мы заключили сделку. Я же не спрашивал, куда он держит курс. И ко мне лезть не надо.

Я думал о своем «папе тру». Когда-то я скучал по нему так, что ныло сердце. Потом вырос, и в тоску влилась горечь. Никогда не сомневаясь в том, что отец жив, я допускал возможность того, что он исчез по собственной воле. Мне надо было узнать почему.

Вот и всё.

Какой жизнью он живет? Что мне сказать ему при встрече?

Я не знал. Не готовил речей. Просто должен был его увидеть. И что дальше?

На этот вопрос у меня ответа не было. Я лишь знал, что, пока я искал его, он стал другим человеком, вот и вся правда. Он стал чужим. Может, именно этому я и хотел найти подтверждение. Искал его, чтобы проститься.

Прошел год с тех пор, как я покинул Хобарт-Таун. Вдоль и поперек избороздил Тихий океан, но ничего не видел. Джек Льюис был прав. Я путешествовал спиной вперед и только теперь увидел океан по-настоящему. Его длинные волны — посланцы далеких, давно отшумевших штормов. Я видел прыгающих дельфинов и плавники акул, рассекающие воду. Большие стаи тунца, взбивающие пену на воде. И лишь изредка — чаек, потому что земля всегда была далека. Я видел альбатросов, скользящих по воздуху на своих огромных крыльях: они-то подолгу могли обходиться без суши.

Мне доводилось слышать, что Тихий океан не отличается от любого другого моря, просто он больше, но я обнаружил, что это ерунда. Он мог быть серым и неспокойным, как Северное море, мирным, как воды, омывающие острова Южно-Фюнского архипелага, но ни в одном море не видел я неба такого синего, такого огромного, и, хоть Земля и не была плоской и у нее не было края, я обнаружил, что Тихий океан — ее центр.

В ясные ночи, когда я в одиночестве стоял у штурвала и даже вечно философствующий Джек Льюис погружался в объятия сна, единственным ориентиром были звезды. Я чувствовал себя их соседом, плывущим через центр мироздания.

Канаки, сидя в тишине, тоже смотрели на звезды, и я знал, что они, этот народ мореходов, предки которых водили суда к самым отдаленным солнцам вселенной, в этот момент чувствовали, что находятся дома. Я в один миг понял отца. «В жизни моряка наступает момент, — думалось мне, — когда он перестает принадлежать суше, и тогда он отдается на волю Тихого океана, где глаз не цепляется за землю, где небо и море отражаются друг в друге, пока не перепутаются верх и низ; а Млечный Путь похож на пену с гребня волны, разбивающуюся, когда земной шар, словно корабль, катится среди поднимающихся и опускающихся звездных волн, а само солнце — всего лишь пылающая точка света в ночном море».

Меня охватило томление по неизведанному. Была в этом какая-то жестокость. Может, именно это имел в виду капитан Льюис, говоря о тяге к приключениям, которая заставляет молодежь отправляться в поход за всем миром сразу. Бескрайние воды Тихого океана таили в себе загадку, и мой отец тоже когда-то испытал это чувство, а почувствовав такое хоть раз, уже не возвращаешься домой.

Мне вспомнился дом, летний вечер на берегу. Ветер улегся, на море — штиль. В сумерках море и небо приобрели одинаковый фиолетовый оттенок, горизонт словно растаял. Берег остался единственным, за что может зацепиться глаз, и белый песок казался последним краем земли. А по другую сторону начиналось бесконечное фиолетовое космическое пространство. Я разделся, сделал несколько гребков. Казалось, что плывешь в космос.

В ту ночь на Тихом океане меня посетило то же чувство.

«Летящий по ветру» от носа до кормы пропах копрой, но в этом не было ничего удивительного. Сушеные кокосовые орехи — важнейший товар в этих краях. Зная репутацию Джека Льюиса, я подумал, что запах копры маскирует нечто другое. Не копре обязан этот человек своей славой. Но чему — я вычислить не мог.

Энтони Фокс говорил о торговле людьми, и я упомянул об этом Льюису, который ответил с несвойственной ему уклончивостью.

— Я поступаю как любой моряк, — сказал он, — вожу товары туда, где они нужны. Мир таков, каков он есть. Я не делаю его ни лучше ни хуже.

— Работорговля? — спросил я.

— Если ты не в курсе, могу сообщить, что работорговля в этой части света запрещена. Я законопослушный человек.

Последнее он произнес с кривой улыбочкой.

— Работники для плантаций? — предположил я.

Всем было известно, что канаков в огромных количествах заманивали щедрыми посулами на большие плантации, но вместо того, чтобы заработать денег, бедняги увязали в бесконечных долгах. Хозяева плантаций владели всем, включая дома, которые работники у них снимали, и магазины, где те покупали еду. Двухлетние контракты превращались в десятилетнюю кабалу, а затем канаки нищими, изнуренными возвращались на острова, которые когда-то покинули, — если, конечно, им удавалось найти обратный путь через океан.

Джек Льюис покачал головой:

— Забавную игру мы с тобой затеяли. Но не надейся найти ответ. Ты не деловой человек. С такой чувствительной совестью, как у тебя, лучше оставаться в неведении.

Капитан сменял меня точно в полночь, когда начиналась ночная вахта. Сначала я удивлялся этому, однако предположил, что некую скрытую часть его души тянет к уединению и к звездам. Однажды теплым вечером, когда паруса обвисли, а недвижная морская гладь, словно зеркало, отражала Млечный Путь, так что неискушенный мог принять белые отсветы звезд за буруны, набегающие на скрытый риф, я принес свою постель и собрался лечь на палубе.

Льюис резким голосом приказал мне спуститься:

— Канак может спать на палубе, но белому человеку это не подобает.

Я замер в нерешительности. Не хотелось спускаться в душную каюту.

— Останься, подыши немного.

Голос капитана смягчился. Я почувствовал, что ему хочется поговорить, и присел на борт. Было очень тихо, слышался только скрип мачт.

— Я тебе солгал, — сказал Льюис.

Я услышал, как в темноте он посмеивается.

— Мне прекрасно известно, кто такой Джим. Но ты бы все равно мне не поверил.

— Говори. Я верю тебе. Только объясни, с чего ты вдруг решил рассказать мне правду.

— Значит, ты меня благословляешь. Повезло мне. Почему я вдруг решил рассказать тебе правду о Джиме? Да история больно хорошая, негоже ее замалчивать. В этом и заключается своеобразие хороших историй: пока их не расскажешь, настоящей радости не получишь. Ну, так слушай: настоящее имя Джима, — тут он сделал паузу, как бы нагнетая напряжение, — Джеймс.

Я разочарованно на него посмотрел:

— И что?

Джек Льюис засмеялся:

— Полагаю, фамилия скажет тебе больше. Кук. Джеймс Кук.

У меня перехватило дыхание.

— Тот самый Джеймс Кук?

— Да, тот самый Джеймс Кук. Капитан «Резолюшн» и «Дискавери». Открывший острова Дружбы, Сандвичевы острова и острова Общества. Тот самый Джеймс Кук.

— Но это невозможно!

— А ты покажи мне его могилу. Скажи-ка, где он похоронен?

Я покачал головой. Я не знал.

— Джеймса Кука убили на Гавайях, в заливе Кеалакекуа. Он был суровым, но справедливым человеком. Таким приходится быть, если хочешь иметь дело с канаками, — суровым. Однажды Джеймс Кук отрезал ухо канаку, укравшему секстант.

Капитан испытующе посмотрел на меня, как будто желая убедиться, что я все понял. Я понял. У одного из его канаков тоже не было уха, и я был уверен: в том, что касалось обращения с канаками, Джек Льюис считал Джеймса Кука образцом.

— На Гавайях Кук застрелил вождя, который попытался украсть у него лодку. Тысячи аборигенов окружили Кука и его людей, но он бы с ними справился. Аборигены приняли его за своего бога по имени Лоно, когда-то исчезнувшего и теперь вернувшегося к ним.

— Не стоило убивать вождя.

— Я так и думал, что ты это скажешь. Но все совсем наоборот. Вождя надо было убить обязательно. Кук сделал это в назидание остальным. Он продемонстрировал свою силу. Глупо было то, что он проявил и слабость. Аборигены не смели нападать, хотя на их стороне было численное превосходство. Но тут один из них выпустил стрелу — может, вообще случайно. Никто не знает. Но стрела ранила Джеймса Кука. Ничего серьезного, не от этого он умер. Он умер, потому что совершил глупость.

Джек Льюис снова посмотрел на меня так, как смотрел, когда хотел преподать урок. Не имея понятия о том, в чем заключалась глупость Джеймса Кука, я по опыту знал, что сейчас последует какое-нибудь циничное замечание о ничтожестве человеческой природы, и не ошибся.

— Кук вскрикнул, когда в него попала стрела. В глазах канаков он был богом, а богам не бывает больно. Его крик стал сигналом к нападению. Пятнадцать тысяч человек набросились на него и буквально разорвали на мелкие кусочки. Мясо поджарили на открытом огне, за исключением тех девяти фунтов, которые аборигены отослали обратно на «Резолюшн». Сердце подвесили в хижине, где его нашли и съели трое детей, думая, что это сердце собаки. Позже часть костей была найдена его офицерами, которые похоронили их в море. Но голову не нашли.

— А как ты ее нашел?

— Это было нелегко. Тот факт, что она сохранилась, канаки держали в тайне. Она стала переходящим трофеем в местных войнах. В конечном счете голова Кука исчезла с Гавайев и начала путешествие по Тихому океану, фактически воспроизводя маршрут, по которому много лет назад прошел ее обладатель. В какой-то момент, если верить слухам, в районе Тихого океана обреталось не менее пяти голов, и все они принадлежали Джеймсу Куку. Но я нашел настоящую. У меня были информаторы, и в итоге я выследил ее на Малаите. Вождь, продавший мне голову, был образованным человеком. Он говорил и читал по-английски. Научился у миссионеров, которых потом с большим аппетитом употребил в пищу, — во всяком случае, если верить его собственным словам. Он прекрасно знал, кем был Кук и какова ценность его головы. Кстати, он не считал охоту на головы варварством. «Я читал вашу Библию, — сказал он мне. — Там есть Давид, великий воин. Когда он побил Голиафа, то отрезал его голову и показал царю Саулу, разве нет?»

Вскоре я спустился в каюту и мгновенно уснул беспокойным сном на узкой койке, в духоте, и мне снилась давняя новогодняя ночь и сожженный дом Исагера. Я стоял на улице и смотрел в окно. На столе в столовой лежала и таращилась на меня голова Исагера.

Услышав бормотанье и топот босых ног по палубе, я не понял, явь это или новый сон.

Очнувшись, я ощутил давление в груди и попытался стряхнуть наваждение. Спустил ноги на пол. Корабль накренился, слышался шум волн. Штиль кончился. Я решил подняться на палубу, постоять на ветру. Дверь в каюту была закрыта, хотя я точно помнил, что оставил ее открытой, когда пошел спать. Я взялся за ручку, но дверь оказалась заперта снаружи.

Что-то нужно было скрыть от моих глаз, и я полагал, что знаю, в чем дело.

Заколотив в дверь, я стал призывать Джека Льюиса, но никакой реакции не последовало. Выломать дверь я не смог, через какое-то время сдался и вернулся в постель, где, к собственному удивлению, снова уснул.

Когда я проснулся, через открытую дверь в каюту проникал свет. Я нашел капитана в его каюте, он пил кофе. Он словно ждал меня и широко улыбнулся, когда я переступил порог.

— Кофе? — спросил Джек, показав на стул, что стоял напротив него.

Я не ответил.

— Ну что, примемся за старое? Вернемся к нашим сократическим диалогам о существе совести? Верь мне. Я всего лишь оберегаю твою нежную совесть.

— Совесть, не бывшая в употреблении, совестью не является.

— Вот какое у нас философское настроение с утра. Ничто так не наводит на размышления, как запертая дверь. Видишь ли, не обладай ты такой нежной совестью, дверь была бы открыта. Но ты желанный гость на палубе, приходи, дыши ночным воздухом. Помни лишь, что я твой капитан и мое слово — закон на борту.

— Так, значит, это работорговля. «Летящий по ветру» — «черный птицелов»?[18]

— Нет, это не работорговля. На борту «Летящего по ветру» только свободные люди.

— Которые днем заперты в трюме?

— Они могут покинуть корабль, когда пожелают. Я лишь не хочу, чтобы они попрыгали за борт посреди океана. Они ведь утонут. В пределах досягаемости нет земли, до которой в состоянии добраться даже самый лучший пловец. Канаки суеверны: они не осмелятся прыгнуть в воду в темноте. Так что ночью на палубе они в безопасности.

Я ничего не понимал:

— Могут покинуть корабль, когда пожелают?

У меня от злости и недоумения сел голос. Я чувствовал, что Льюис надо мной издевается.

— Да. В тот миг, когда мы доберемся до суши, они смогут сойти с корабля свободными людьми.

Он встал и протянул руку:

— Даю тебе слово капитана «Летящего по ветру».

Я не протянул ему руки:

— Если они свободны, с какой целью находятся на борту? Есть же какая-то цель?

— У всего есть цель.

— Твоя или их?

Я посмотрел на шкаф с винчестерами у капитана за спиной и понял, что в ответе нет нужды.

В тот же вечер, когда Льюис поднялся на палубу сменить меня, я остался у руля.

— Постою еще пару часов, — сказал я.

— Как хочешь.

В свете луны его непостижимое лицо более чем когда-либо походило на вырезанную из дерева маску.

В первый час ничего не произошло. Вокруг на палубе спали канаки, ночи еще были теплыми. Затем Джек растолкал их. Без единого вопроса они вскочили, хотя была глубокая ночь и луна являлась единственным источником света. Было ясно, что ничего необычного не происходит. Канаки исчезли в кубрике, снова появились на палубе с кувшинами и мисками с вареным рисом. Затем принялись открывать люки. Посреди палубы разверзлась черная дыра. Я размышлял, на все ли свои вопросы сейчас получу ответы. Наконец я увижу свободных людей, днем сидящих взаперти в трюме.

Один из канаков крикнул что-то вниз, ему ответил хор голосов. Они выходили один за другим. Я попытался их сосчитать, но в темноте это было непросто. Не знаю, сколько их было, но похоже, что все они были мужчинами. С кожей черной, словно безлунная ночь. С лицами, скрытыми в тени роскошной шапки густых курчавых волос. В лунном свете они походили на африканских негров, но я знал, что это меланезийцы из восточной части Тихого океана, представители самой темной расы из всех рассеянных по его островам, среди белых известные не только как самые кровожадные дикари, но и как наиболее ревностные охотники за головами.

Сейчас они мирно гуляли по палубе, и вскоре здесь потекла жизнь, какую, как мне кажется, можно наблюдать в любой первобытной деревне. Одни сели в круг с чашками риса. Другие пили из кувшинов или лили воду в пригоршни, чтобы умыться. Третьи подходили к борту, чтобы помочиться. В скором времени они маленькими группами расселись по всей палубе, и стало слышно монотонное бормотание.

Один запел, другие подхватили, и вскоре уже пели все. Их партитурой, казалось, был Тихий океан. Напев шел то вверх, то вниз с медлительным достоинством, прямо как огромные волны океана, и, как и волны, казалось, не имел ни начала, ни конца. Песня оборвалась так же внезапно, как и началась, без видимой причины. На палубу опустилась тишина, а «Летящий по ветру» шел по морю к цели, известной лишь одному Джеку Льюису.

В поисках капитана я огляделся. Он стоял, прислонившись к полуюту, с винчестером в руках.

Каждый вечер повторялось то же самое действо. Люки открывались, и черные тени, так называемые свободные люди, начинали движение по палубе, справляя свои естественные потребности. Затем они снова исчезали. Я не знал, какая судьба уготована нашим «свободным людям», но Джек Льюис слишком уж близко познакомил меня со своей философией, чтобы я поверил, будто их ожидает что-то хорошее.

Отчего он так горячо отрицал, что это рабы? Лицемером он не был, должен отдать ему должное. Так в чем же причина?

— Я повторяю, Мэдсен, они не рабы и не работники для плантаций. Они — свободные люди, как мы с тобой.

Так он сказал как-то раз, когда я в очередной раз потребовал у него ответа. И я перестал задавать вопросы.

Через пару дней Джек сам ко мне обратился. По лицу было видно, что он приготовил сюрприз.

— Теперь, Мэдсен, можно приоткрыть завесу тайны, — сказал он. — Мы направляемся на Самоа. Твой отец — там.

— Буду иметь в виду, — ответил я.

Вынужден признаться, что не испытывал желания его благодарить.

— Что может помешать нашему расставанию? Нас больше ничто не связывает.

Он засмеялся и развел руками, как бы заключая меня в объятия.

— Ах да, есть одна штуковина, мой дорогой мальчик. Оглядись вокруг. Море! Нас связывает море. Как ты доберешься до Самоа? Вплавь? Сойдешь по пути на одном из необитаемых островов, которые не нанесены на карту, и будешь ждать, пока мимо не проплывет корабль? Нет, ты привязан к этому кораблю. Точно так же, как свободные люди в трюме.

Джек Льюис был прав. Знание, за которое я боялся заплатить слишком высокую цену, независимо от того, принесет ли оно мне радость, ровным счетом ничего не меняло.

— По пути у нас будет одна остановка, — продолжал Льюис все тем же торжествующим тоном. — Но я уверен, что ты не пожелаешь меня покинуть.

— А почему нет? — спросил я вызывающе.

— Не будь таким строптивым, мой мальчик. Потому что ты слишком умен, чтобы закончить свои дни на безлюдном острове.

— Если на острове нет людей, что нам там делать?

— То, что я делаю всегда, где бы ни находился, — торговать.

— С кем же, если людей там нет?

— Хороший вопрос, мой мальчик, — более глубокий, чем тебе самому кажется. Ну, так с кем же? На этот вопрос я могу ответить только вопросом. Что есть человек? Да, что?

Он посмотрел мне в глаза:

— Ты можешь мне ответить?

Джек Льюис засмеялся, давая понять, что ответ его не интересует и наша беседа окончена.

* * *

Через два дня мы увидели первую чайку за три недели. С палубы не было видно земли. Я достал карту. Поблизости не должно было быть ни одного острова.

Капитан послал матроса на мачту. Вскоре сверху послышался утвердительный вопль. Через несколько часов на горизонте возникла береговая линия, окаймленная пальмами.

— Твой необитаемый остров? — спросил я у Джека, стоявшего рядом у борта.

Тот кивнул, но промолчал.

Мы подошли поближе, и я увидел, что неподалеку от берега уже стоит один корабль.

— Похоже, нас кто-то опередил. — Я показал в сторону острова.

— Это останки, — пояснил Льюис. — Корабль лежит на рифе уже много лет. Это «Утренняя звезда». Портреты красноносой дамы и ее мужа попали в мою каюту как раз оттуда.

— А экипаж? — спросил я.

— Когда я нашел корабль, их уже давно не было в живых.

— Что произошло?

Джек пожал плечами:

— Об этом знают только они, а мертвые, как известно, молчат.

— Мятеж?

Капитан отвернулся, чтобы отдать канакам приказ. Я понял, что больше ничего не узнаю. Было видно: он что-то утаивает.

Мы лавировали перед рифом в поисках прохода. Джек Льюис взял курс на остов корабля, но за мгновение до того, как мы с ним поравнялись, в бурлящем прибое открылся проход. Экипажу «Утренней звезды» почти удалось в него вписаться, но они дорого заплатили за маленькую неточность. Корабль стоял высоко на рифе, как будто его зашвырнула туда невиданная сила, и, вероятно, по этой причине так мало пострадал. Я ведь сперва даже подумал, что он бросил в лагуне якорь. Корпус почти не накренился, все три мачты остались на месте. На корме читалось название: «Утренняя звезда». Фигура на носу умоляюще протягивала руки в сторону берега, словно, одетая в длинную белую мантию, краска на которой уже облупилась, единственной выжила в крушении, навсегда застыла в немой мольбе.

Мы были в безопасности в прозрачных водах лагуны, под нами вдоль песчаного дна скользили рыбы. По ту сторону рифа, за белым прибоем, море было темно-синим, словно на него падала тень, а здесь вода светилась изумрудно-зеленым, как будто песчаное дно скрывало источник энергии, по силе равный солнцу. Белый песчаный берег окаймляли пышные заросли, тут же переходящие в джунгли, и мне казалось, что обильная растительность, словно стена, скрывала тайны Джека Льюиса.

Я, должно быть, задумался, потому что не заметил, как отдали якорь, а капитан внезапно очутился рядом. Держа в руках бинокль, он пытался что-то разглядеть на берегу. Я там ничего не видел, но он удовлетворенно хмыкнул:

— Момент настал.

— Какой момент?

— Момент, когда ты убедишься в том, что я хозяин своего слова. Ты не верил, когда я говорил, что люди в трюме — свободные, а не рабы. Теперь смотри сам.

— У тебя в руках винтовка.

— Приходится принимать необходимые меры безопасности. Но я не собираюсь ее использовать.

Он отдал канакам приказ открыть выходные люки трюма и исчезнуть в кубрике перед мачтой. Непохоже было, чтобы странный приказ их встревожил. Я предположил, что им не впервой участвовать в подобной церемонии, или чему мне там пришлось быть свидетелем.

Джек Льюис подал знак, чтобы мы спрятались за полуютом. Он приложил палец к губам, но я видел, что он напряжен и держит палец другой руки на спусковом крючке. Мы услышали звук шагов на палубе и голоса. Свободные люди покинули трюм. Движением руки Джек Льюис дал понять, чтобы я не двигался. Мы стояли какое-то время прислушиваясь.

Тут я услышал всплеск и увидел, как лицо капитана проясняется в улыбке, словно все шло по заранее подготовленному плану. Он кивнул мне и беззвучно засмеялся. Послышался еще всплеск, затем еще.

Было видно, что Льюис считает: он шевелил губами и загибал пальцы. Согнув все пальцы на одной руке по четыре раза и таким образом досчитав до двадцати, он довольно хлопнул меня по плечу:

— Ну, мой мальчик, вопросы есть?

Я поглядел на лагуну: люди, еще пару минут назад сидевшие взаперти в трюме, направлялись к берегу. Они почти одновременно добрались до суши и, не оглянувшись, исчезли в дебрях леса.

Я не знал, что сказать, еще более заинтригованный, чем раньше. Джек рассматривал меня, склонив голову набок.

— Смотри, — сказал он, — свободные люди. Разве кто-то пытался помешать им смыться?

— Ты деловой человек, мистер Льюис, — сказал я. — И я не понимаю, зачем ты кормил этих людей столько недель, если собирался помахать им ручкой. В чем твоя выгода? И что забыли эти люди на необитаемом острове?

— Ну, это, наверное, их дело. Я не знаю, что они забыли, и меня это не касается. Знаю только, что предоставил им выбор. Ты же собственными глазами видел, как я приказал открыть люки.

— А кто бы не смылся, если альтернатива — томиться в темной дыре? Разве это выбор?

— Это выбор, — сказал Джек Льюис. — И я им этот выбор предоставил. Но хватит слов. Пора заняться тем, ради чего мы сюда приехали.

Он подошел к кубрику и отдал канакам приказ, те тут же появились на палубе и принялись готовить шлюпку.

— Я считаю, тебе надо отправиться с нами. Для тебя это будет поучительно.

Джек повесил на плечо старинное шомпольное ружье, пороховницу и шомпол. Я удивленно на него посмотрел. В руке он держал винчестер.

— Не задавай вопросов, — усмехнулся он. — Я суеверен. Старое ружье — мой талисман.

Я залез в шлюпку вместе с двумя канаками, которые сидели на веслах. Берег был пуст: а каким он еще может быть на необитаемом острове?

Мы вытащили шлюпку на берег. Джек Льюис расхаживал взад-вперед, вглядываясь в дебри леса, словно искал что-то. Затем махнул мне рукой. За цветущим кустом гибискуса я заметил ряд тыкв-горлянок. Рядом с ними на песке был разостлан кусок кожи, на котором лежало нечто напоминавшее камешки, но с такого расстояния мне не удалось как следует разглядеть.

Джек подошел к коже и шнурком связал ее в узел, а канаки тем временем складывали тыквы в шлюпку. В них что-то плескалось: вода, догадался я. Капитан взвесил кожаный узел в руке. Я услышал бряцанье, и если маска, которая служила этому человеку лицом, в принципе могла передать такое чувство, как счастье, — это было оно.

В тот же миг над островом раздались звуки выстрелов.

Льюис замер.

— Черт! — воскликнул он. — Проклятые ублюдки!

Схватив свой узел, он повернулся ко мне:

— Быстро! Забирай все тыквы, сколько сможешь унести!

Он прокричал канакам приказ, и те сразу же принялись сталкивать шлюпку в воду, а сам побежал, сжимая узел в руке. По его лицу было видно, что наше стремительное бегство скорее имело целью спасти содержимое узелка, нежели наши жизни. Что бы Джек ни держал в руках, для него это было сокровищем.

Шлюпка уже отошла от берега. Пришлось добираться вброд. Только когда вода дошла до середины бедра, мне удалось вскарабкаться на борт. Канаки тут же взялись за весла. Капитан стоял в центре шлюпки, с ружьем в руках. Он прицелился в сторону берега, раздался оглушительный выстрел. Я повернулся и посмотрел в ту сторону.

Там все кишмя кишело туземцами. У многих в руках были ружья, и они дали ответный залп. Вокруг нас в воду падали пули. Джек Льюис снова выстрелил, и я понял, что он хороший стрелок. Один туземец уже валялся на песке. Вот свалился следующий.

— Ха, — сказал Джек презрительно, — наше счастье, что эти дьяволы не умеют целиться.

— Мне показалось, ты говорил, что остров необитаем.

— Я никогда не говорил, что остров необитаем. Я сказал, что на нем нет людей. Назовешь этих дьяволов людьми еще раз — окажешься в воде. И сможешь присоединиться к себе подобным, если захочешь.

Льюис свирепо мне улыбнулся и снова выстрелил. Еще один туземец упал наземь, но прочие продолжали неутомимо стрелять.

— Ну и что ты решил?

Я помотал головой:

— Пожалуй, останусь у тебя.

Я ничего не понимал. Кто эти туземцы и почему они в нас стреляют? Это не могут быть «свободные люди» из трюма. Откуда бы у них взялись ружья? А тыквы с водой и загадочные камешки, из-за которых неподвижное лицо Джека Льюиса расплылось в счастливой улыбке? Что все это значит? Он назвал это сделкой, но, похоже, что-то пошло не так?

Нет, я ничего не понимал. Знал лишь, что сердце стучит как никогда и что минуты, проведенные под свинцовым дождем, кажутся часами от вынужденного бездействия: ведь в шлюпке нет весел, кроме тех, что уже находятся в руках у канаков.

Казалось, что мы не приближаемся к «Летящему по ветру», стоявшему в паре кабельтовых от берега. К счастью, два канака, оставшиеся на корабле, увидели, что мы в опасности, и начали поднимать якорь. Но угроза нашим жизням от этого не уменьшилась. Еще одна группа туземцев притащила на берег длинное каноэ и спустила его на воду недалеко от того места, где первая группа продолжала плотный обстрел, хотя точные выстрелы Льюиса уже сократили численность последней вдвое: берег был усыпан телами.

Каноэ быстро приближалось. Каждый второй сидел на веслах, остальные, стоя в лодке, нас обстреливали. Джеку приходилось воевать на два фронта. Он сделал прощальный выстрел в сторону берега, и еще один туземец упал замертво. Затем капитан сосредоточился на каноэ, и я увидел, как первый член их команды уже перевалился за борт, когда наша собственная шлюпка вдруг сбавила скорость.

До сих пор я в немом страхе следил за ужасным спектаклем, что разворачивался перед моими глазами. Я был низведен до положения зрителя, но знал, что конец этой пьесы нигде не записан, и если судьба будет ко мне недостаточно благосклонна, то присутствие в зрительном зале может стоить мне жизни. А тут у меня внезапно появилась возможность принять участие в спектакле, поскольку один из канаков, сидящих на веслах, с внезапным воплем обмяк. Его ранило в плечо. Я оттолкнул его на дно шлюпки, где он и остался лежать, держась за рану, из которой сочилась кровь, с трудом различимая на темной коже.

Я никогда еще так не греб. Когда руки занялись делом, все мрачные мысли исчезли, и я почувствовал, что опять могу влиять на свою судьбу. Время, которое на какой-то момент для меня остановилось, снова пошло вперед, и «Летящий по ветру» быстро приближался.

Канаки уже поднимали грот и фок, спасение было рядом, и тут я услышал ругань Джека Льюиса:

— Это ж надо! Ах ты, черт побери!

Я решил было, что он для разнообразия промахнулся, но затянувшееся молчание ружья поведало мне об истинной причине его ярости.

У него кончились патроны.

Я поднял глаза. Он развязал свой узелок и принялся в нем копаться. Вытащил оттуда небольшой предмет и оценивающе осмотрел. Предмет сверкнул на солнце, и я увидел, как белый цвет сменяется розовым, затем лиловым, синим и снова белым, в зависимости от того, как его поворачивали пальцы Джека.

Это была жемчужина!

Не стану говорить, что это была самая красивая из виденных мною жемчужин. Не так уж много я их видел, не говоря уж о том, чтобы держать в руках, но эта была необыкновенно хороша. Я глаз не мог от нее оторвать. Она словно настраивала на мечтательный лад, и, несмотря на то что мы находились в ужасной ситуации, я и вправду замечтался и очутился в ином месте, не имеющем отношения к нашей шлюпке, преследуемой кровожадными туземцами, которые нагоняли нас быстрыми взмахами весел.

Но тут Льюис вывел меня из оцепенения:

— Греби, черт подери, греби!

Оказывается, разглядывая жемчужину, я застыл с веслами в руках. А теперь увидел, как капитан снимает с плеча старое ружье, всыпает в ствол заряд пороха, вкладывает туда жемчужину и досылает шомполом. Затем поднимает ружье, которое называл своим талисманом, и тщательно прицеливается. Еще не отгремел выстрел, как один из туземцев, словно от удара гигантской руки, вылетел из лодки спиной вперед и исчез в воде.

— Я пришлю тебе счет, дьявольское отродье! — крикнул Джек Льюис с перекошенным от ярости лицом.

И снова зарядил ружье. Его руки дрожали, отправляя в ствол еще одну драгоценную жемчужину. Я едва поверил собственным ушам, когда с крепко сжатых губ Джека слетел странный звук. Я мог бы поклясться, что это рыдание. И ружье выстрелило снова.

Канак, сидевший передо мной, дернулся. Я подумал, что его задело, но это расщепило весло близ уключины, и, когда он снова за него потянул, весло переломилось пополам. Я остался на веслах один.

Жемчужины, меткость Джека Льюиса и сила моих рук — от этого зависело наше спасение. Я греб так, что плечевые суставы, казалось, вот-вот вылетят из своих сумок. Должно быть, отчаяние придало мне невиданную силу, потому что расстояние между нами и нашими преследователями вновь увеличилось. Их к тому же осталось немного. Половину меткий Джек выбил из каноэ пулями либо жемчужинами. Воинственные крики оставшихся звучали все так же угрожающе, но теперь о предстоящей нам гибели возвещал сильно поредевший хор.

И вот мы добрались до «Летящего по ветру». Нас ждала веревочная лестница. Я перебросил раненого канака через плечо, совершенно не чувствуя веса. Забравшись наверх, перевалился через борт, не думая о том, что представляю собой отличную мишень. Позади раздались новые выстрелы, но никого не задело.

Канаки все подготовили. Якорь висел на носовом роульсе, паруса были подняты, и если бы члены команды имели доступ в капитанскую каюту, к арсеналу, то, без сомнения, протянули бы нам заряженные винтовки, и Джек смог бы продолжить безостановочный обстрел наших преследователей. Но винтовки были табу, которое канаки не осмелились нарушить.

Едва мы оказались на палубе, как Льюис побежал в каюту. Через мгновение он показался с коробкой патронов и другой винтовкой. Встал на колени у леера и из укрытия продолжил стрельбу с таким выражением лица, словно речь теперь шла не о том, чтобы обезвредить опасного противника, а о сведении личных счетов. Ему мало было по жизни за каждую потерянную им драгоценную жемчужину: туземцы должны были заплатить дороже, и каждый выстрел, не пропавший попусту, сопровождался ликующим возгласом:

— Получи, дьявольское отродье! — И капитан презрительно сплевывал за борт.

Мне пришлось встать у штурвала. Опьяненный жаждой мести, Льюис и не подумал об этом. Пришлось прокладывать курс через лагуну и узкий проход у рифа. То, что мне это удалось, к искусству мореплавания отношения не имеет. Это заслуга ветра и моря: они были на нашей стороне. Паруса набило ветром еще до того, как мы вышли из лагуны. Был прилив, и сквозь проход у рифа устремился поток воды. Верующий не преминул бы помянуть милосердную руку Всевышнего, но поскольку Господь, если только Он существует, вряд ли мог быть на стороне Джека, то я ограничусь предположением, что законы природы в счастливый миг повелели морю и ветру нам споспешествовать.

Впрочем, чувство, что мы чудесным образом спаслись в последний миг, полностью меня не оставляло, хотя я и не знал, кому пришлось бы хуже в случае, если течение и ветер заперли бы «Летящего по ветру» в лагуне: нам или туземцам. Их было много, но меткость Джека Льюиса — позволю себе воспользоваться словом, которое, несомненно, польстило бы его самолюбию, — меткость его была поистине дьявольской.

Мы полным ходом пронеслись мимо останков «Утренней звезды». Капитан прервал обстрел туземцев и направил винтовку на остов корабля. Прозвучал выстрел, и лицо носовой фигуры исчезло в туче осколков. Ярость Джека нельзя было утолить одной только кровью туземцев, и я почувствовал, что опасность не миновала: сменился лишь ее источник, который теперь находится рядом с нами, на борту корабля.

* * *

Мы вышли в открытое море, и было бы самое время вздохнуть с облегчением, если бы не бешенство, написанное на лице Джека Льюиса. Он отложил винтовку, вылез из своего укрытия за леером и принялся метаться по палубе, непрестанно бормоча что-то себе под нос:

— Все потеряно… кто, черт подери… только бы найти этого проклятого ублюдка.

Он бросил на меня косой взгляд, словно подозревая в преступлении, о природе которого я не имел ни малейшего представления. Его планам, в чем бы они ни состояли, помешали. Ему следовало бы объясниться со мной по поводу пережитого нами ужаса, но я понимал: момент для вопросов неподходящий, и если мне дорога жизнь, то подходящий момент не настанет никогда.

Я с опаской косился на озверевшего Джека, изрыгающего проклятия. Улыбка, осветившая его лицо, меня удивила.

— Вот это да, не ожидал! — воскликнул он, словно только что заметил дорогого друга и хотел его крепко обнять.

Я повернулся посмотреть, что привлекло его внимание: там, за кормой, примерно в полукабельтове от нас, в сверкающем на солнце кильватере прыгало каноэ туземцев. Я не верил собственным глазам. И как только им в голову пришло с нами тягаться?

Но они усердно работали веслами. Все сидели, никто больше не стоял, целясь из ружья. Осталось их человек семь или восемь, и, прежде чем продолжить битву, они хотели подойти на расстояние, с которого смогут наверняка поразить свою цель. Может, даже собрались взять нас на абордаж. Неужели так ничему и не научились?

Ни секунды я не опасался их нападения. Мне было лишь жаль этих бедолаг с их наивными представлениями. Я думал: они ведь не просто играют со смертью, они прямо-таки зовут ее. Мне представлялось, что между двумя этими понятиями существует огромная разница, и это наполняло меня безграничной грустью.

Нет, не туземцев и их самоубийственного нападения я боялся, а вновь проснувшейся в Джеке жажды убийства.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнул он. — А я-то думал, конец развлечению.

Он схватил винтовку и приложил ее к плечу, но тут же опустил.

— Слишком далеко, — произнес он разочарованно. — Путь подойдут поближе. Давай держи к ветру.

— Но, капитан, — возразил я, — у них нет шансов нас нагнать. Может, хватит кровопролития?

Джек смерил меня взглядом:

— На нас напали, мы защищались. Вот и всё.

— Но сейчас на нас не нападают. И если держаться курса, то и не нападут.

— Держи к ветру!

В сомнении я удерживал руки на штурвале, и тут Джек придвинулся вплотную ко мне, в ярости тараща глаза:

— Мистер Мэдсен, я — капитан «Летящего по ветру», и я отдал приказ. Если вам, молодой человек, неугодно его выполнить, вы будете считаться бунтовщиком. А с бунтовщиками у меня разговор короткий.

Он ткнул мне ствол в лицо, и какую-то секунду мы стояли, уставившись друг другу в глаза.

Не его взгляд и не опасная близость винтовки заставили меня выполнить приказ. Оружие дрожало в руках капитана, и я понял, что, хотя голос его и спокоен, ярость его бесконтрольна. Винчестер мог выстрелить в любой момент. Эта ярость была связана не только с моими колебаниями или действиями туземцев, нарушивших его планы. Она была направлена на весь мир, а туземцам ли, мне ли расплачиваться, Джеку было не важно.

— Есть, капитан, — сказал я и повернул штурвал.

Он опустил винтовку и вернулся на корму. Судно снижало скорость, пока мы полностью не остановились с полощущимися по ветру парусами. Каноэ туземцев подошло ближе. Джек Льюис поднял винчестер и перестрелял их одного за другим. Каждое попадание сопровождалось довольным кряканьем.

Каноэ продолжало рассекать воду. Один за другим туземцы поднимались с ружьями в руках, прицеливались, стреляли — и встречали свою смерть.

Наконец остался последний. Он продолжал грести. Джек прервал стрельбу и задумался. Я заметил, что ярость ушла.

— Оставь его, — сказал я, — хватит.

Он поднял глаза и сонно мне улыбнулся. В его лице в это мгновение была странная мягкость, как у просыпающегося ребенка.

— Ты прав, — ответил он. — Хватит.

И встал рядом со мной.

— Есть, капитан, идем прямо по курсу.

Ветер снова наполнил паруса, и мы понеслись с прежней скоростью. Какое-то время мы оба молчали. Сперва я избежал смерти, а сразу после этого меня чуть не убил человек, который только что меня спас! А теперь он стоит рядом с таким видом, словно ничего не случилось.

— Чудесная погода, — произнес Джек внезапно, после чего глубоко вздохнул. — Морской воздух! Что может быть лучше? Ради этого и стоит быть моряком.

Из всего, что я слышал от Льюиса за все месяцы, что мы провели вместе, это оброненное мимоходом замечание было самым загадочным. Ни на секунду я не поверил, что он это всерьез, но все же обрадовался его словам. Словно тот ужас, который я испытывал последние два часа, рассеялся и мы были просто капитаном и штурманом в очередном рейсе.

— Да, — сказал я и, вслед за Джеком Льюисом, глубоко вздохнул. — Морской воздух прекрасен.

Воцарившуюся идиллию прервал один из канаков: он возбужденно указывал куда-то за корму. Мы повернулись. Там был он, одинокий туземец в каноэ, черный силуэт, плывущий в кильватере, мерцающем на солнце. Он был недалеко. Как ему удалось нас нагнать, одному, в каноэ, предназначенном для большого числа гребцов, — одному Богу известно.

Мы долго на него смотрели. Расстояние между нами не сокращалось. Я покосился на Джека, но промолчал. Ждал, когда тот схватит винтовку и оборвет жизнь, которую сам в добрый час сохранил. Но капитан ничего не предпринимал.

Через какое-то время он повернулся к штурвалу и приказал мне выправить курс. Время от времени я оборачивался и высматривал каноэ. Туземец держался позади. Расстояние между нами оставалось прежним. Он не приближался, но и не отставал.

Так прошло два часа. Я смотрел на нашего преследователя, и мое представление о нем менялось. Я видел человека в каноэ, плывущего в одиночестве по морю. Он уже не был туземцем, членом дикого племени, которое недавно на нас напало. Я уже и не знал, кто он и чего от нас хочет, преследователь он или терпящий бедствие. Я видел лишь беспредельное море и затерявшуюся в нем фигурку. Чувствовал, что туземец, должно быть, вестник, но не знал, что он хочет нам рассказать.

— Этому надо положить конец, — сказал наконец Джек Льюис.

И я понял, что ничего не могу поделать.

Он вернулся к своей винтовке, поднял ее. Я не смотрел на него. Я не сводил глаз с одинокого гребца, словно желал попрощаться с ним в те минуты, что еще у него остались, и увериться в том, что не забуду его. Лишь мои воспоминания станут ему надгробием.

Он, должно быть, видел, как Льюис наставил на него винчестер, потому что внезапно поднялся и прижал собственное ружье к плечу. Прозвучал выстрел из винтовки капитана. В тот же миг ружье туземца сверкнуло. Они выстрелили одновременно. И тут наш преследователь опрокинулся на дно каноэ и больше не встал. Каноэ развернулось поперек кильватера и закачалось на волнах. Расстояние быстро увеличивалось. Лодка с мертвецом должна была вот-вот исчезнуть из виду.

Я был так занят судьбой туземца, что не заметил происходящего на борту «Летящего по ветру». Но тут услышал громкий стон капитана, а повернувшись, увидел, что тот распростерся на палубе и на груди его расплывается красное пятно. Пуля туземца также нашла свою цель.

Канаки встали на колени вокруг своего капитана, на лицах у них застыло вопросительное выражение, как будто они ждали приказа. Они что, не понимают, что Джек Льюис умирает у них на глазах?

На секунду мне показалось, что они, быть может, считают его бессмертным, потому что его действиями всегда управляла та же непредсказуемая жестокость, что и действиями их богов. Одному из канаков Джек отрезал ухо, и я ни разу не слышал, чтобы капитан говорил с ними другим тоном, кроме приказного. Они были пешками в игре, которая их не касалась, но могла стоить им жизни. Льюис жертвовал жизнями без объяснений, так почему бы им не считать его богом?

Разве не так действуют боги? С непостижимостью, которую не отличить от случайности? Верующие молятся, приносят жертвы. Но еще ни один верующий не придумал, как гарантировать исполнение того, о чем он просил в молитвах.

Когда я увидел Джека Льюиса, распростертого на палубе, с расплывающимся на груди кровавым пятном, до меня дошло, что и для меня он стал богом. Он обещал доставить меня к моему «папе тру», а вместо того взял к себе на корабль, где трюм был полон людей, которых он называл свободными, и отвез на неизвестный остров, где я стал свидетелем таинственной сделки и жестокой расправы.

Я плыл с ним, чтобы разгадать тайну, но получил лишь новую загадку. Я был всего лишь одним из его канаков. Но я был белым человеком и чувствовал, что Джек задолжал мне разгадку. А теперь он умирает, и, пока не поздно, я хочу услышать объяснение.

Приказав одному из канаков встать за штурвал, я подошел к Льюису. Мне не доводилось видеть смерть, как ее видел мой отец: он-то был на войне, и, покуда «Кристиан Восьмой» шел ко дну, вокруг него гибли люди. Я видел, как люди выпадают за борт, исчезают в море, но это другое. Они просто исчезали в волнах и начинали, уже невидимые, свой одинокий путь в глубины. Они не умирали на моих глазах. Просто исчезали из поля зрения.

И вот теперь Джек Льюис должен умереть. Я был в этом уверен, как был уверен и в том, что в этот миг, лежа на палубе, он являет собой статую бога, сброшенную с пьедестала. Сейчас статуя расколется, а внутри обнаружится голый человек. Он был Джеймсом Куком в бухте Кеалакекуа. Рана кровоточила, и через мгновение он совершит ту же глупость, что и Кук.

Джек Льюис уставился на меня, и я понял, что ошибся. Он был повержен, но оставался богом. Во взгляде его не было страха, и я не знаю, почему думал, что увижу именно страх. Почему не печаль из-за того, с чем приходится прощаться, почему не сожаление о том, чего не успел? Почему не ярость?

Я видел, как капитан потерял самообладание, когда пришлось использовать драгоценные жемчужины вместо пуль. Не так ли он воспримет и смерть? Как утрату жемчужины?

Я был молод и не думал о смерти. Может ли быть, что чувства, пробуждаемые мыслями о смерти, являются предвестниками тех чувств, что будешь испытывать, когда она явится за тобой?

Теперь мне предстояло это узнать.

— Принеси виски.

Джеку приходилось сглатывать между словами, но в голосе чувствовалась прежняя властность.

Бессильной рукой он похлопал по палубе, словно приглашая меня в последний раз выпить в своей каюте.

— И Джима.

Я уставился на него.

— Ты оглох?

В растерянности я затряс головой, а потом, следуя приказу, спустился в каюту. Я вынул ужасную голову из свертка и поместил ее рядом с Джеком. Затем открыл бутылку и плеснул виски себе на руку. Я никогда не имел дела с огнестрельным ранением, но полагал, что рану следует промыть алкоголем.

— Что ты делаешь? — прорычал Льюис.

— Хочу промыть рану.

— Рану? — воскликнул он. — Рана пить не хочет. А я хочу. Принеси два стакана.

Когда я вернулся со стаканами, Джек Льюис лежал, испытующе уставившись на Джима, словно только что задал ему вопрос и теперь ждал ответа.

Канаки словно примерзли к палубе. Тот, что нес вахту, выпустил штурвал. Я прокричал ему приказ, и он вернулся на место, но все время оборачивался. Он искал взглядом не своего умирающего капитана, а голову в его руках.

— Разумно ли это? — спросил я у Джека.

— Не лезь не в свое дело. — В голосе его звучала насмешка. — Конечно, глупо показывать мумифицированную голову толпе каннибалов, в которых только что пробудили жажду крови. Но меня скоро не станет, так что проблема твоя, не моя.

В груди у него заклокотало, и он обнажил зубы в гримасе, напоминавшей улыбку.

— Наполни-ка стаканы. И давай выпьем за продолжение нашего путешествия. Мое ведет в неизвестность. Твое превратит тебя в новоиспеченного капитана каннибальского судна.

Я налил и протянул ему виски, но у него не было сил поднять стакан. Пришлось поддержать ему голову и поднести стакан к губам. Он опорожнил его со стоном — то ли боли, то ли наслаждения — непонятно.

— Свободные люди, — сказал я. — Расскажи мне о свободных людях.

— Свободные люди — то же, что Джим.

— То есть товар.

— Да, — ответил Джек Льюис, и в глазах его появилось отсутствующее выражение, словно разговор наш был ему неинтересен, а путешествие в неизвестность уже началось.

Я почувствовал, что надо спешить:

— Но в чем заключалась сделка?

— Песчинки, — прошептал он. — Камешки. Детские игрушки.

Его голова склонилась набок, он закрыл глаза, словно уснув. На секунду я испугался, что он умер. Но тут Льюис снова открыл глаза и посмотрел на меня:

— Мы презираем туземцев, потому что они падки до стеклянных шариков. Не знаю, что они думают о нас, охотно убивающих за песчинки, которые потревоженный моллюск запаковывает в свои богатые кальцием отходы.

— А что взамен жемчужин?

— Я заплатил свободными людьми.

— То есть они не были свободными людьми. Они были твоими пленниками.

— Нет, — сказал Льюис и покачал головой, из его простреленной груди вновь донеслось клокотанье. — Ты все еще не понял. Они не были моими пленниками. Они были моими учениками.

— Ты прав. Я все еще не понял. По-моему, ты лжешь.

— Послушай-ка.

Джек так и лежал, прижав одну щеку к палубе. Он покосился на меня, в глазах его было насмешливое выражение, которое в моей голове никак не вязалось с образом умирающего.

— У дикарей нет понятия свободы. Они свободны, но сами этого не знают. Им надо потерять свободу, чтобы научиться ее ценить.

— И ты запер их в трюме.

Джек снова скорчил гримасу, но изображала ли эта гримаса отвращение к моей тупости, или же он снова пытался улыбнуться, было неясно.

— Нет, я не запирал их в трюме. Всего лишь отдал их в руки их собственных страхов. Мое дело было лишить их дневного света, а уж в темноте они сами рисовали себе всевозможные картины ужасной судьбы, которая их ждет. Когда я открыл люки и впустил в трюм дневной свет, их образование завершилось. Они тут же поняли, что такое свобода, и ухватились за нее.

— А при чем тут жемчужины?

— Ответ находится на «Утренней звезде», — сказал Льюис. — «Утренняя звезда» — рабовладельческое судно. Оно налетело на риф, и рабы в трюме подняли бунт, убили членов команды и колонизировали остров, до тех пор необитаемый. Среди них были и женщины, и дети, так что они и не заметили, что остров необитаем. Им достался в подарок целый мир, новый мир, где они могли начать жизнь сначала. В раю им не хватало лишь одного, и тут появляюсь я.

Его лицо просияло, и я понял, зачем он решил со мной всем этим поделиться. Джек Льюис гордился своими подлостями и не мог вынести мысли о том, что умрет, не оставив им свидетеля. Он всю свою жизнь превратил в тайну, однако ему нужен был посвященный, чтобы во всех подробностях свидетельствовать о преступлении, которое сам Джек считал окончательным доказательством — о да! — даже не своего хитроумия, а, скорее, своего уникального знания человеческой природы.

В торжестве он стал уродливым, и мои глаза принялись искать Джеймса Кука, с его растянутыми ноздрями и зашитыми веками. Джеку Льюису я предпочел это чудовищно искаженное лицо. И все же мне пришлось продолжить расспросы, хоть я и чувствовал, что даже слушатель иногда может стать соучастником. Однако остановиться не мог. Мне надо было узнать тайну «свободных людей».

— И чего же дикарям недоставало в раю? — спросил я.

— Разнообразия в меню, — ответил Джек Льюис, и лицо его исказилось в жуткой гримасе — предположительно предсмертного смеха.

Через секунду смех перешел в глухой клокочущий кашель. Казалось, его что-то душит, на тонких потрескавшихся губах выступила кровь.

До меня с трудом доходили его слова. Мое отвращение, очевидно, стало явным.

— Они же каннибалы, — произнес он поучающим тоном, словно обращаясь к ребенку.

— Так ты продаешь человечину, — сказал я, и глаза снова стали искать Джима.

— Мир не так прост, — ответил Джек. — Я не продаю человечину. Я продаю возможность побед. Именно этого и не хватает в раю — да, в любом раю. Это недостаток самой конструкции. Змея не враг. Она лишь соблазн. Я говорю о настоящем враге, с которым надо бороться или склониться перед ним. Я говорю о шансе испытать себя в битве, чтобы победить или умереть. Именно такой шанс я и предоставил чертовым каннибалам, а не груз человечины, нет: шанс доказать свою значимость. Да пойми же ты! Они дикари. Они мужчины. Они не могут жить без битв. Я приплывал раз в году. Предоставлял свободным людям возможность сбежать, а уж кто побеждал, когда они попадали на остров, — меня не касалось.

Он умолк, и на секунду я подумал, что ему пришел конец. Он лежал с закрытыми глазами.

— Но они нашли нового врага, получше, — сказал я громко, обращаясь одновременно и к себе самому, и к нему.

Джек Льюис распахнул глаза и посмотрел на меня с упреком, словно я напомнил ему о чем-то неприятном.

— Какой-то идиот продал им ружья и уничтожил мой бизнес! — прорычал он и сплюнул на палубу: вместо слюны изо рта вылетел сгусток крови. — Хороший был бизнес. Он мог продолжаться годами. Им было с кем драться, кого убивать и пожирать. Мне доставался жемчуг. И тут влез этот чертов сукин сын!

— Кто? — спросил я.

— Тебя не касается.

Джек снова харкнул кровью.

— Налей еще.

Я налил и поднес стакан к его губам. Он закашлялся, и виски пополам с кровью, которая теперь текла безостановочно, полился по подбородку. Капитан вздохнул:

— Ты унаследуешь все это. Узелок с жемчугом, судно — хорошее начало для юного моряка; ты, в общем-то, такого не заслуживаешь.

Я промолчал. Не знал, что сказать. Мне не хотелось становиться владельцем этого корабля, который, что бы ни говорил его хозяин, был не чем иным, как рабовладельческим судном, и к жемчужинам не хотелось притрагиваться. Их розовый перламутровый блеск навевал мысли о том, что не песчинка была запрятана в их сердцевине, а засохшая кровь.

Я промолчал. Не испытывая уважения к Джеку Льюису, я уважал дыру в его груди. Он умирал, а умирающих надо уважать.

— Рай, — пробормотал он. — Рай, где есть всё, включая врагов, готовых тебя убить.

Он посмотрел на канаков и снова оскалился, так что стала видна сочившаяся между желтыми зубами кровь.

— Стоит тебе повернуться к ним спиной, как они воткнут в нее нож. Они видели меня, поздоровались с Джимом. Может, они и не знали этого раньше, но теперь им точно известно: белый человек тоже смертен.

Джек Льюис снова закрыл глаза и вздохнул. Он не двигался. Через какое-то время до меня дошло, что глаз он больше не откроет. Последние его слова все еще звенели в моих ушах, но скрыть происшедшее от канаков было невозможно.

Я не хотел оставлять труп на борту и спустился в каюту в поисках чего-нибудь, во что его можно завернуть, прежде чем предать волнам. Подумал о флаге, но ничего не нашел. Взял кусок новой парусины и завернул тело. Рубашка на груди пропиталась кровью, но я и не подумал надеть на капитана чистую сорочку. Мне не хотелось прикасаться к этому телу и к липкой крови. Так он и лежал, завернутый в парусину, обвязанный веревкой. Окончена жизнь, и не самая красивая жизнь, как мне казалось. Да, я знал о Джеке Льюисе не так уж много, но все же достаточно, чтобы не оплакивать его кончину.

Я подозвал канаков, и вместе мы опустили тело капитана за борт. Мгновение он качался в кильватере. Затем пошел ко дну. Пока тело находилось на поверхности, акул видно не было. Я не знал, был ли он христианином, но все равно сложил руки в молитве. Он считал других кусками мяса на мраморном прилавке мясника. Я оказал Джеку Льюису честь тем, что отнесся к нему как к человеку, а не куску дохлятины, выброшенному за борт, и прочитал «Отче наш».

Читал по-датски. Канаки молчали. Увидев, что я сложил руки, они сложили свои. Я увидел в этом знак уважения — возможно, как к усопшему, так и ко мне. Теперь я стал их капитаном, а что там они себе думали, мне было неизвестно. Их темные, покрытые синими татуировками лица ничего не выражали.

Может, это начало того же, что случилось в бухте Кеалакекуа? И меня постигнет судьба, которой избежал Джек Льюис? Они разрежут меня на кусочки, сожрут мое сердце и закоптят голову?

Мне хотелось спрятаться в каюте и подумать над сложившимся положением, но я чувствовал: если я спущусь сейчас под покров тьмы, то уже не смогу оттуда выйти из страха, что канаки ждут за дверью с обнаженными кинжалами.

И я взялся за штурвал.

Я осознавал, что перво-наперво должен обуздать страх перед канаками, искусно посеянный во мне Джеком Льюисом. Пока во мне гнездился страх, Джек Льюис пребывал на борту и управлял мною. Мне же надо было отдавать приказы и знать, что их выполнят. Входить в каюту и выходить из нее, не опасаясь засады. Ложиться спать с уверенностью в том, что наутро проснусь.

Короче говоря, делать все то, что тысячелетиями делали мужчины на борту корабля. Быть капитаном.

Но я был молод и кораблем командовал впервые. Я оказался наедине с четырьмя канаками, один из которых вышел из игры. Посреди Тихого океана. Я слишком мало знал о месте назначения и осознавал, что, даже если благополучно приведу «Летящего по ветру» в гавань, проблемы на этом не закончатся. Кто мне поверит?

Таким размышлениям я и предавался, когда мой взгляд остановился на палубе. Голова Джеймса Кука все еще лежала на том же месте, где ее оставили после того, как Джек Льюис с ней попрощался. Твердым голосом я попросил одного из канаков принять вахту. Подошел к голове и отнес ее в каюту, где положил в койку Джека Льюиса.

Не могу объяснить, почему я сразу не вышвырнул ее за борт. Мне вовсе не хотелось сохранять эту голову или вообще видеть ее в будущем, но в тот момент, когда я стоял с ней в руках, глядя на блестящую в лучах солнца поверхность моря, что-то меня удержало. Когда Джек Льюис захотел посмотреть на эту голову в последний раз, я вынул ее из мешка, но тогда меня больше занимала предстоящая смерть самого Джека Льюиса, нежели Джим, и я не задумывался о том, что держу в руках отвратительные останки того, что некогда было человеком.

А тут мои пальцы нащупали будто бы выдубленную кожу, сухие, как солома, волосы. Прикосновение словно напомнило мне о том, кем был Джеймс Кук, пока не превратился в этот символ варварства. Я нашел силы сбросить за борт Джека Льюиса. Я не мог сделать того же с Джеймсом Куком.

Не только потому, что Джек Льюис открыл мне, кем был Джим. Поверил ли я ему? И да и нет. По существу, это не важно. Я всяко не верил в реальность этой истории. Если это Джеймс Кук, голову следует отослать в Англию. Я не знал, что с ней там сделают. Может, скроют ее существование, ведь история какая-то неловкая. Или предадут земле, сопроводив это подобающей церемонией. Может, даже положат в отдельный гроб. Но сколько раз можно хоронить одного человека? А что, если в один прекрасный день на свет божий выплывет его нога? Придется хоронить и ее?

Имя Джим поначалу казалось мне злой шуткой. А теперь Джеймс Кук словно стал частью этой шутки, и я решил, что лучше бы оставить его в покое. Но голова все еще лежала в каюте, — последнее, что осталось от человека, умершего немирной смертью. Я не мог просто выбросить ее за борт, как сломанную вещь или кусок протухшего мяса.

Именно тогда я понял, в чем разница между Джеком Льюисом и мной. Для Льюиса имя Джим было именем мумифицированной головы. Для меня — именем человека.

С тех пор я часто думал о том, не был ли Джим для меня более человеком, чем канаки. Дело не только в том, что синяя татуировка, полностью покрывавшая их лица, топила все индивидуальные черты в бездонном мраке. Их глаза тоже были чужими. Я искал в них что-либо человеческое, но не находил. Глаза были частью маски, словно сетчатку тоже покрывала татуировка.

Я ни разу не слышал, чтобы Джек Льюис с ними говорил, и сам этого тоже не делал. Я отдавал приказы. Они их выполняли. Перевязывая раненого канака, я заметил, что это тот самый, у которого нет уха. Когда я пытался промыть рану, он отвернулся. Не смотрел на меня и когда перевязка закончилась.

Между нами пролегала граница, которую мы так и не нарушили. Но по мере того как шло время, проходил и мой страх. Корабль поведал нам, кто мы такие: я был капитаном, они — командой, а пассат, всегда дующий с одной стороны и с одной силой, каждый день укреплял нашу уверенность в том, что все идет как надо.

И вот в создавшейся ситуации я начал вести себя как-то странно, даже по моему собственному мнению. Я разговаривал с Джимом. Шел в каюту, зажигал лампу на китовом жире и вынимал голову из мешка. Помещал перед собой на столе, и мне казалось, что в колеблющемся свете лампы на лице Джима возникает внимательное выражение. Я видел, как он сосредотачивается где-то там, за зашитыми веками. Молча. К счастью. Противное стало бы окончательным доказательством моего помешательства.

Я ставил перед ним узелок с жемчужинами, вынимал по одной и показывал ему. И спрашивал, следует ли мне оставить их себе.

Первым моим побуждением было выкинуть жемчуг в море вслед за Джеком Льюисом. Да, были минуты, когда я сожалел о том, что не сделал этого у него на глазах, пока он еще дышал. Это стало бы знаком победы над ним и над той низостью, которой, как ему, очевидно, казалось, он может меня заразить.

Я слишком долго колебался. Момент был упущен, и теперь я прятал жемчужины вместе с Джимом. Вскоре наверняка начал бы носить их за пазухой. А потом и вовсе ценить пуще собственной жизни и тем самым дал бы канакам прекрасный повод у меня их отнять. Кто сказал, что канаки не понимают, насколько ценны жемчужины, почему бы им не желать того, что можно получить за деньги, и прежде всего свободы?

Чувствуя тяжесть наполненного жемчугом узелка, я словно взвешивал в руках свою будущую жизнь. Мне даже «Летящий по ветру» не был нужен. Я мог бы купить свой корабль. Три корабля, и стать судовладельцем, завести свой дом, может, даже купить тот большой красивый дом на Овре-Страндстраде, отстроенный после пожара, тот, что стоит наискосок от дома священника. В мыслях я уже поселил в доме жену и детей и даже слуг. Представлял, как жена в фиолетовом платье рвет в саду розы.

Я не расписывал свои фантазии Джиму. Вместо этого я превращал его в своего судью. Он должен был принимать за меня решения. И вовсе не страдания, доставшиеся на его долю, прежде чем он стал мумифицированной головой, наделяли Джима в моих глазах таким статусом. Скорее, меня привлекала его молчаливость. Я мог вложить в его уста любой ответ.

— Итак, Джим, — говорил я, сидя в полумраке каюты. — Оставить мне жемчужины? Что скажешь?

Джим молчал. Он лишь смотрел на меня из-под зашитых век, и я чувствовал, что там прячутся ответы на все мои вопросы.

Я стал думать о своем «папе тру». Я никогда не спрашивал у него совета, а он мне ничего не советовал. Мы слишком рано расстались. Теперь я его искал. Найти пропавшего «папу тру» — такой была моя миссия в Тихом океане. Но чего я хотел от него? Доброго совета? Возобновления прерванной связи? В последний раз я видел его ребенком. А теперь был взрослым и уже не мог превратиться обратно в ребенка. Так чего я хотел? Продемонстрировать, что встал на ноги и без его помощи? Неужели я обошел полмира лишь для того, чтобы показать ему, что легко без него обхожусь?

Я осознал, что в мыслях никогда не шел дальше того момента, когда окажусь с ним лицом к лицу. Я был хорошим моряком, пересекал великие океаны, но в тот момент чувствовал себя в мире новичком, и не потому, что не изведал бурной жизни перенаселенных портовых городов, их украшенных пальмами набережных или продуваемых ветрами скал, а потому, что по-прежнему знал бесконечно мало о собственной душе. Я мог вести корабль по карте. Мог определить его положение по секстанту. Я находился в неизвестном месте, посреди Тихого океана, на корабле без капитана и мог прокладывать курс. Но у меня не было карты собственной души и не было курса в жизни.

Я вынул из шкафа все бутылки Джека Льюиса и вышел на палубу, чтобы выбросить их за борт. Ни одной не открыл, все выкинул в воду, даже загадочную бутылку с белым содержимым, в котором временами угадывался контур темной фигуры. Я усвоил, что двери, которые открывал передо мной Джек Льюис, вели лишь в комнаты, полные новых ужасов. Я смотрел, как бутылки погружаются в воду и исчезают в волнах.

И знал, что не бутылки должен был выбросить, а Джима. Но Джим продолжал составлять мне компанию. Вместе с жемчужинами.

Так проходили дни. Я представлял себе будущее. То жемчужины казались мне неожиданной удачей, то проклятьем, которое, если я когда-нибудь их продам, сделает меня соучастником преступлений Джека Льюиса.

А между тем мы продолжали путь к Самоа.

Покуда Джим мне не ответил, я чувствовал, что все еще свободен в своем выборе. Я остановил время и поймал себя на желании навсегда остаться в полном предчувствий мире грез, который с помощью Джима создал в полутемной каюте.

Я забывал, где нахожусь. Пребывал в мире, где исполняются желания и не надо ни за что платить.

Бо́льшую часть дня я оставался один, но одиночество не было бременем. Ел в каюте, канаки — на палубе. Они готовили. Рис и тушеные клубни таро. Иногда бросали за борт леску и ловили желтоперого тунца.

Я показывался на палубе, только чтобы выправить курс и настроить паруса.

Через неделю пассат стих. Исчез однажды вечером вместе с солнцем, закатившимся красным шаром за горизонт, а со всех сторон раскрылся веер облаков.

Плохое предзнаменование, я приготовился к урагану. Но на рассвете нас ждало совсем другое. Абсолютный штиль, поверхность океана походила на слой застывшего свинца. Стояла давящая жара, словно надвигалась гроза. Но небо было голубым, как газовое пламя, и на горизонте — ни тучки.

Я был уверен: что-то надвигается, но воображение не шло дальше вчерашних предчувствий. Я все думал, что надвигается ураган.

Прошел день, мы не сдвинулись с места. Паруса беспомощно повисли, и мы натянули в центре палубы тент от солнца. На какое-то время пришлось попрощаться с Джимом: в стоячем воздухе каюты стало слишком жарко, а выносить его на палубу мне не хотелось. Стоит ли оставлять в каюте жемчужины?

Худшие опасения, терзавшие меня во тьме каюты, оправдались. Я начал носить кожаный узелок со своим будущим под сорочкой, прямо на голой груди. Потом и от этого пришлось отказаться. Из-за жары сорочка липла к телу. Такое ощущение, что ко рту прижали марлю, — так трудно стало дышать. В итоге жемчужины остались в каюте вместе с Джимом, а я стал ходить голым по пояс. Время от времени бросал за борт ведро, окатывал себя теплой морской водой, но ни вода, ни наступление ночи не приносили облегчения.

Я не мог спать по ночам и обитал на палубе. Канаки, подвесив гамаки, приглушенно разговаривали. Впервые одиночество казалось мне бременем. Но я думал, что приблизиться к ним и попытаться заговорить — проявление слабости.

Мы закрепили руль. Не было у нас курса, потому что мы не двигались с места. И не было никаких течений, чтобы понести нас хоть куда-то. Я смотрел в ночное небо. По-прежнему ни облачка, но мерцание звезд было слабее, чем когда-либо, словно они устали подавать нам знаки.

Я осознал, насколько мы оторваны от остального мира. «Летящий по ветру» был планетой, сошедшей с орбиты, чтобы затеряться в бездонных глубинах вселенной.

Из одного гамака донесся стон. Я подошел поближе. По повязке на плече я узнал раненого канака. В последние пару дней он шел на поправку. Неужели этот стон означает, что его снова знобит, что началось воспаление? Я знал, как выглядит воспаленная рана, но не имел ни малейшего понятия, как лечить воспаление, разве что тупо продолжать лить в рану виски. Было слишком темно, чтобы предпринимать какие-либо действия, и я решил подождать наступления дня.

Той ночью я не спал. Жара не давала. Не мог найти себе места, дергался. Не потому, что из-за неожиданного штиля в нашем путешествии произошла вынужденная остановка. Я чувствовал себя отрезанным от чего-то несравнимо более важного: моих фантазий в каюте, с жемчужинами в руках и Джимом на столе. Там была моя жизнь, от нее я был оторван.

На следующий день я осмотрел рану канака. На белой повязке проступили желтые пятна. Из почти закрывшейся раны сочился гной, а края покраснели и вспухли. Я вычистил рану как мог. Ни один мускул на синем лице не дрогнул, но плечо дергалось каждый раз, когда я прикасался к воспаленной плоти. Затем я полил на рану виски и передал канака в руки его собратьев, чтобы те наложили чистую повязку.

Я знал, они тоже что-то делают с раной. У них были свои лекарства. В это я не лез, изначально сомневаясь в действенности своего собственного лечения.

Начавшееся воспаление наполнило меня жутким ощущением того, что сам неподвижный воздух вокруг нас отравлен. Мы находились посреди океана, а казалось, что в густых джунглях, со всех сторон окруженные гниющими остатками растений и ядовитыми аммиачными испарениями.

А может, только мне одному чудилось, будто огромная рука сжимает мою грудь?

Я посмотрел на канаков. Их движения как будто тоже замедлились. Разве не дышат и они с трудом, словно этот штиль, пригвоздивший нас к огромной поверхности океана, страшным бременем давит и на их грудь? Разве не мелькает в темных глазах, прямо в центре синих масок, беспокойный вопрос? Уж не суеверный ли это ужас, который, словно пузыри со дна гнилого болота, всплыл на поверхность и требует объяснения жуткому штилю? А не найдут ли они в ближайшее время ответ на свой вопрос, посмотрев на меня — на чужака, которому придется расплачиваться за все то, на что не может быть разумного ответа?

Мы забросили лески, но рыба не клевала. И снова возникло такое чувство, что жизнь вокруг нас исчезла. В глубине океана было тихо, как и на поверхности. Вовсе не страх перед акулами удерживал меня от купания. Нет, мне казалось, что море поглотит меня, как только я с ним соприкоснусь, и я навек исчезну во мраке.

На четвертый день я провел ревизию провианта. Оставалось полмешка клубней таро и несколько килограммов риса. Я не боялся, что мы будем голодать. У меня еще хватало мозгов предположить, что рано или поздно море снова откроет нам доступ к своим сокровищам и на нашей палубе приземлится тунец. Самой большой нашей проблемой была вода. Мы как следует не запаслись в лагуне. И теперь она кончалась. Эту проблему мог решить дождь, но небо было безнадежно-синим и, судя по всему, не собиралось утолять нашу жажду. Пришлось установить норму выдачи воды, и я боялся, что поднимется бунт. А потому решил, что с этого момента мы будем есть все вместе на палубе, чтобы канаки видели: все получают равную долю.

Мы не были и не могли стать равными. Таковы писаные и неписаные морские законы. Но в страданиях должны были быть равны. Или нам их не вынести. До меня постепенно доходило, что этот штиль может стать гораздо худшим испытанием для новоиспеченного капитана, чем любой шторм.

Каждый день мы забрасывали лески, но не вытаскивали ни одной рыбы. Они словно сторонились нашего корабля, и я видел, как растет вопрос в глазах бывалых мореходов-канаков, которые всю жизнь провели в этих водах. Посреди океана, а рыбы нет, ни одной!

Может, нас поразило проклятие?

Во время каждой трапезы я раздавал по кружке воды. Наклонившись над последней бочкой, я видел, что скоро покажется дно, — воды осталось максимум на пару дней. Единственной нашей надеждой было то, что снова задует пассат, а вместе с ветром придет и дождь.

На седьмой день вода кончилась. С гамака, где переживал жару раненый канак, прозвучал тихий стон. Его потрескавшиеся губы искали и не находили утешения. Глаза забегали, словно в поисках выхода где-то наверху, среди мачт. Затем закрылись, но тихий стон все продолжал звучать. Единственный звук, нарушающий тишину на борту, одновременно признак жизни и предупреждение о той судьбе, что ждала нас.

* * *

Настал второй день без воды. Перед нами стояли клубни таро, сваренные в морской воде, и тут один из канаков вдруг показал в сторону горизонта. Я посмотрел вверх и заметил облако. Оно висело низко над водой и двигалось странно и стремительно, как пар, поднимающийся из кастрюли с кипящей водой. Но в отличие от пара облако двигалось не вверх, а сразу во все стороны; мне вспомнились стаи скворцов, по осени слетавшихся над полями за Марсталем. Сквозь медленно приближавшееся облако светило солнце, и по-прежнему стоял штиль. Казалось, облако пульсирует, как будто внутри спрятан вихрь, заставляющий дрожать листву в густом лесу.

И вот облако оказалось над нами, я успел подумать, что осенний лес и вправду осыпал нас увядшими листьями, прежде чем обнаружил, что это была не мертвая листва, а живые существа, порхающие среди нас, бьющие легкими крыльями, украшенными узорами всех цветов. Мы оказались посреди бескрайнего моря бабочек.

Их, должно быть, были миллионы. Шторм, разразившийся где-то далеко от деспотического штиля, держащего нас в своей хватке, утащил бабочек с некоего острова и увлек далеко в море. И теперь в поисках места, где приземлиться, они нашли наш отмеченный печатью смерти корабль. Они устало опускались повсюду, облепили такелаж, все канаты. Слоями покрывали обвисшие паруса, пока те не превратились в яркие гобелены. За несколько минут корабль стал неузнаваемым, покрылся живой дышащей массой, ищущей отдыха на «Летящем по ветру».

И на нас они садились, словно человеческая кожа ничем не отличалась от мертвого дерева, канатов и парусины. До нас дошло, что бабочки тоже страдают от жажды. Они тыкались в нас своими хоботками в поисках капельки жидкости на потной коже. Уколы были не такими болезненными, как пчелиные укусы или жжение от комариного жала. Но их нападение вскоре вызвало нестерпимый зуд и покалывание, доводившие нас до безумия. Как только мы расслаблялись, бабочки облепляли нас, в поисках влаги садились в уголки губ, глаз, которые приходилось закрывать. Стоило открыть рот, чтобы, издав вопль ярости, отогнать их прочь, как они уже сновали между зубами и облепляли язык, а взмахи крыльев щекотали нёбо.

Ослепленные, отхаркивающиеся, пошатывающиеся, мы лупили руками по воздуху. Бабочки восприняли нас как свой последний шанс. Ничем их было не отогнать. Без колебаний они летели навстречу своей гибели. Мы давили их на щеках, лбах, бровях. По-моему, в безумии мы все могли окончить свои дни, прыгнув в море, лишь бы избавиться от этих бабочек, но вода вокруг корабля тоже кишела ими. «Летящий по ветру» стоял словно гроб на усыпанном цветами церковном полу.

Быстро приоткрыв глаз, чтобы добраться до борта, я увидел одного из товарищей по несчастью, его синее лицо и череп были наполовину скрыты под бабочками. Я забыл об опасности, которой мы подвергались, не устояв перед очарованием и красотой этого зрелища: красивый округлый синий череп, на котором, медленно взмахивая полураскрытыми крыльями, уселись лимонно-желтые бабочки. Темные глаза, уставившиеся вперед, полускрытые трепещущими крыльями.

В отличие от меня канак, похоже, был совершенно спокоен. Но было ли причиной этого безропотное приятие своей судьбы, я так и не узнал. В следующий миг мне в лицо брызнул фонтан воды. Один находчивый канак кинул за борт ведро и теперь обливал и себя и других. Мы быстро последовали его примеру, и только тогда нам удалось освободиться от кишащих бабочек.

Но борьба не окончилась. Еще час бабочки пытались садиться на наши лица и голые торсы в поисках влаги. Но потом сдались. Мы в изнеможении опустились на палубу, сплошняком покрытую липким слоем раздавленных и захлебнувшихся бабочек. И все живое на борту как будто вновь предалось ожиданию.

Мой взгляд задержался на гамаке с раненым канаком. Ослабленный, он оказался беззащитным. И теперь был заживо погребен под вибрирующей горой мерцающих тонких, как бумага, крыльев. Мы подбежали к нему с ведрами, облили водой, горстями принялись раскидывать бабочек, сомневаясь, жив ли он. Раненый поступил очень мудро, защитив лицо руками, — так мы его и нашли. Грудь вздымалась. Он еще дышал.

Мы расчистили место на палубе и положили его рядом с собой. В каюте я взял для него простыню, для остальных же принес рубашки. Трап, переборку, пол у закрытой двери каюты толстым слоем покрывали бабочки, равно как и весь корабль. Мне пришлось счищать их с ручки двери, чтобы войти внутрь, и они тут же слетели с переборки, чтобы последовать за мной в новое неисследованное пространство. Джим лежал в центре стола, где я его и оставил. Они уселись на его белые волосы, словно приняв за живого. Как будто устроили ему овацию своими прекрасными крыльями: хотя этот человек ничего не мог им дать, но зато он не страдал от их навязчивого присутствия.

Я оставил Джима на месте и вернулся на палубу, отряхиваясь от нового слоя бабочек, облепивших мне лицо в каюте. Так мы и сидели, в рубашках из капитанского и моего собственного рундуков.

На палубе мы провели остаток дня. Там же спали ночью. Бабочки больше не шевелились. Воды не было. Клубни таро тоже кончились.

Все в мире как будто закончилось, не только ветер. Остались только мы и миллион бабочек. Все прочее утонуло. Море прекратило дышать, мы покоились на его мертвой груди. Вскоре и наши сердца перестанут стучать.

Я не суеверен и не знаю, суеверны ли канаки. Наверняка да, или, точнее, то, что они называют верой, мы зовем суеверием. Но я чувствовал, что штиль, стиснувший нас мертвой хваткой, был наказанием, не за то, что мы совершили, не за то, что совершил Джек Льюис, ибо, если в том мире есть Судия — в чем я лично сомневаюсь, — Джек Льюис уже перед ним предстал.

Он был наказанием за то, что совершил я.

Случай сделал меня капитаном «Летящего по ветру». Я не был готов, я был молод. Но это не оправдание. Капитан есть капитан, а я не оправдал…

Я сидел в каюте с Джимом и узелком жемчуга. Думал о себе, не о команде. Если мысль о канаках и всплывала у меня в голове, то только от страха, что они помешают моим планам.

Ну а что мне было делать? Разве я повелевал ветром, разве в моей воле было заставить его подчиняться моим командам? Как я мог быть виноват в том, что штиль поразил нас, подобно проклятию?

Я решил, что у меня, верно, жар, во всем виноваты жажда, удушающий зной, вялые взмахи крыльев бабочек, вид свинцового моря, синее небо днем, далекие звезды ночью — все это повлияло на мой рассудок и направило мысли не в ту сторону.

Кому дано познать природу? Почему ветер неожиданно стих?

Может, природе все равно, живы мы или умрем?

Насколько проще обвинить себя самого.

Я встал и спустился в каюту, взял узелок с жемчугом, вернулся на палубу и забросил жемчуг настолько далеко, насколько позволяли силы.

Только так, думал я, можно загладить свою вину и наконец освободиться от Джека Льюиса, потому что он все еще был на борту. Я странствовал с тенями. Жил в мире призраков. И все же я и сегодня считаю, что в моем поступке был смысл. Освободив руки от того, что им не принадлежало, а разум от легкомысленных фантазий, я обрел право называться капитаном. Теперь я знал, что составляет честь и единственную обязанность капитана: привести свой экипаж в гавань живым.

Я швырнул свои мечты о будущем за борт. У меня осталось лишь одно желание: пусть нагрянет шторм и вырвет нас из этого штиля, где мы застряли, как в застывшей лаве.

Стоя у борта, я глядел на море, но его поверхность не менялась. Я повернулся и посмотрел на канаков, которые, понурившись, сидели на палубе, на раненого, распростертого между ними. Они совсем повесили голову, в полузабытьи из-за давящей духоты.

Видели они меня, когда я выкидывал жемчуг, или нет, не знаю, но если видели, то, наверное, решили, что это жертва богу, мало чем отличающемуся от их собственных идолов.

Но я принес жертву не для того, чтобы примириться с каким бы то ни было богом. Я принес жертву себе и своему долгу.

Солнце зашло, как заходило каждый вечер во время нашего пребывания в плену у мертвого штиля. В первый вечер оно показалось мне пулей, движущейся к моему сердцу. А теперь оно сделалось еще темнее, красным, не как кровь, а как дыра, оставленная пулей. Мир был добычей, которую подстрелил неизвестный охотник.

Ночью меня разбудил звук, который я сначала принял за треск. Еще до конца не проснувшись, решил было, что на борту разгорелся пожар, что из-за жары «Летящий по ветру» самовоспламенился. Но вскоре понял, что звук не похож на тот, что издает сухое дерево, пожираемое пламенем. Это был громкий стук по натянутому над нами тенту.

Привстав, я почувствовал движение воздуха. Дул ветер. А вместе с ветром пришел и дождь.

Я встал у бортика и раскрыл рот. Тяжелые холодные капли падали на лицо. На плечи, голую грудь. По телу пробежала дрожь, словно все во мне просыпалось к жизни.

Услышав позади движение, я обернулся. Канаки подошли, держа на руках раненого товарища. Стоя у борта плечом к плечу, мы мокли под дождем.

Раньше я никогда по-настоящему не испытывал жажды и не знал благодарности, подобной той, что почувствовал, когда первые капли дождя смочили мои губы. Я хватал воздух ртом, на миг позабыв себя.

Море пришло в движение. Первые волны испытующе ударили о борт. Корабль покачнулся, словно давно ждал возможности сдвинуться с места. Первую волну рассекло надвое, в ночи сверкнул белым гребешок пены. Забился на ветру трисель. Приближался шторм.

Мы быстро подготовили корабль. Тент натянулся под весом собравшейся дождевой воды, и, прежде чем снять его, мы наполнили бочки. Горло уже не саднило от сухости. Мы несколько дней не ели, и, готовясь к тому, чтобы удерживать корабль с помощью якоря, я почувствовал, насколько ослаб. Но ничто не могло уменьшить нашей радости по поводу вернувшихся дождя и ветра, даже перспектива борьбы со штормом на голодный желудок.

Каждый раз, когда я отдавал приказ, пытаясь заглушить воскресший ветер, который быстро набрал силу и теперь завывал в такелаже, канаки кричали в ответ единственные слова, которые я слышал от них на английском: «Есть, сэр!»

Это походило на то, как хор отвечает солисту.

Может, это прозвучит странно и самонадеянно, но мы встречали шторм с ликованием, я не нахожу других слов, чтобы описать чувство, с которым мы, насквозь промокшие, смотрели, как вокруг вздымаются волны, — пока не стало казаться, что развевающиеся знамена пены готовы соединить небо и океан в единое целое.

Мы дважды зарифили трисель, но вскоре шли фордевинд на одном фока-стакселе, иначе мачты и реи улетели бы за борт. Я привязал себя к штурвалу. На палубу обрушивались огромные волны, смывая на своем пути все, что не было закреплено. Я простоял так двое суток. Канаки могли бы сменять меня каждые четыре часа. Дело не в том, что я не мог на них положиться. Я должен был что-то доказать самому себе и думаю, они это поняли.

Канаки натянули вдоль палубы леер, чтобы держаться за него при ходьбе, но большую часть времени стояли привязанные, как и я. Раненого принайтовали к такелажу, вне пределов досягаемости волн. Время от времени канаки карабкались к нему с кружкой воды и смачивали ему губы. Один из них приносил воду и мне.

Волна оставила на палубе тунца. Я воспринял это как знак. До сих пор рыбы не показывались. А теперь сами к нам плывут. Море наделило нас своими дарами. Один из канаков в коротком промежутке между волнами кинулся на рыбу и располосовал ее ножом. Он принес мне кусок живого мяса, еще дрожащий в руке.

Мое внутреннее ликование не пошло на убыль за те двое суток, что длился шторм, и, поддерживаемый канатом, я стоял у штурвала. Если и устал, то не замечал этого.

И наконец на третий день ветер улегся. Я отвязал канат и позволил себя сменить. Постоял, качаясь, на палубе. Усталость нахлынула в один миг. Я думал, что потеряю сознание, пришлось облокотиться на штурвал, который только что отпустил. Я уставился в палубу, пытаясь восстановить равновесие.

А когда снова поднял глаза, меня окружали канаки. Раненый спустился на палубу и стоял на ногах без поддержки, как будто пребывание наверху, над палубой, пошло ему на пользу. Я протянул руку. Они уставились на нее. Затем протянули свои. Мы все по очереди обменялись рукопожатиями. Они молчали, и даже тень улыбки не осветила их темные лица. Просто подали мне руки. Их это обычай или они переняли его у белых, не знаю. Но зато знал, что это означало в тот миг. Мы заключили пакт. Они были моряками, не дикарями.

В каюте я лег в койку Джека Льюиса. Я чувствовал, что заработал это право. Лишь на следующее утро обнаружилось, что Джим пропал.

Я помнил, что оставил его на столе, но там Джима не было. Я искал на нижней койке, в запертом шкафу, его нигде не было видно. Лишь когда я догадался глянуть вниз, на палубу, он нашелся. Закатился в уголок, и это униженное положение на не слишком чистой палубе лишило его жуткого ореола, который меня одновременно притягивал и отталкивал. Я очистил его волосы от пыли, сунул в ветхий мешок и запер в шкаф.

Мне больше не хотелось отправить его вслед за жемчужинами. Теперь он не представлял собой угрозы. Джим был свидетелем мрака, царившего в душе Джека Льюиса. Я окунулся в этот мрак и смог вернуться назад.

* * *

Мы добрались до Самоа только через неделю. Все это время я не вспоминал о цели своего путешествия. Был слишком занят капитанскими обязанностями. Определял высоту солнца, прокладывал курс, приглядывал за парусами, отдавал приказы. Воды было достаточно, ели мы рыбу. Другие корабли нам не встречались, а пассат все так же дул нам в спину.

Стоя на носу, глядя, как волна привычно бьет о борт и разбрасывает пену, словно жемчужины по каменному полу, я размышлял о словах Джека Льюиса о том, что цель юноши — весь мир, весь океан со всеми островами. Но, посмотрев за корму на белую полосу кильватера, блестевшую на солнце, я увидел в ней сходство с кандалами и понял, что, став капитаном «Летящего по ветру», обрел и свободу и оковы.

Каким же оно было огромным, море. Оно открывало все пути и, однако же, заковывало тебя в железо.

Гавань Апии имеет форму бутылочного горла. Большая бухта, окруженная двумя полуостровами. Западный называется Мулинуу, восточный — Матауту. На выходе из бухты находится коралловый риф, по форме напоминающий марстальский мол. Шум прибоя настолько силен, что на берегу практически невозможно разговаривать. Грохот волн слышен даже высоко в зеленых горах, поднимающихся за Апией, в пяти километрах отсюда, и никто в Апии не назовет кормчего, корабль которого разбился в шторм при попытке проскользнуть через проход в рифе, плохим моряком, потому что задача эта считается невыполнимой. Вместо этого люди скажут, что у него, наверное, был безответственный или плохо осведомленный капитан, поскольку любой знает: в шторм безопаснее находиться в море, нежели в бухте, не предоставляющей никакого укрытия при лобовом ветре.

Всего этого я не знал, когда стоял, склонившись над картой в каюте капитана Льюиса. Город Апиа был для меня всего лишь названием на карте. Впоследствии я узнал, что крушение может быть благом. Корабль гибнет, зато честь спасена.

А я беспокоился о своей чести. Разве объяснишь, как я стал капитаном «Летящего по ветру»? Кто поверит в историю о «свободных людях» в трюме, о каннибалах с «Утренней звезды», о смерти Джека Льюиса и кожаном узелке с жемчугом, который я выбросил за борт?

Не проще ли предположить, что я убил Джека Льюиса, чтобы завладеть его судном и богатствами? Не лежало ли на «Летящем по ветру» проклятие, не будет ли тень Джека Льюиса преследовать меня, пока я не распрощаюсь не только с его жемчугом, но и с его кораблем?

«Летящий по ветру» сковал меня по рукам и ногам. Без корабля мне не добраться до места назначения. Джек Льюис был со мной неразлучен. Он проложил для меня курс, мне приходилось этому курсу следовать. Наши имена отныне связаны; будут меня считать убийцей или соучастником его преступлений?

Мысль об изменении курса приходила мне в голову, но я же нес ответственность не только за себя, но и за канаков. А куда мне было направиться? Невозможно вечно питаться рыбой и уповать на то, что небеса снабдят тебя пресной водой. Мне оставалась одна опора: мой капитанский долг. А значит, я должен был доставить корабль с экипажем до места назначения в целости и сохранности.

Но я позабыл принять в расчет море.

Каждому моряку знакомо это горькое чувство: берег уже близко, но тебе до него не добраться. Есть ли что хуже, чем утонуть, глядя на близкий берег? Есть ли среди нас хоть один, кого бы хоть раз не посещал страх пойти ко дну в виду спасительного берега?

Мне представляется, что лучше тонуть, когда возмущенное серое море со всех сторон скрывает горизонт, чем когда взгляд затухает, успев ухватить кусочек чего-то любимого, надежду, протянутую руку. И ужас нужно чем-то мерить, а не является ли именно известное мерой неизвестного?

Когда нагрянул шторм, земля находилась в пределах видимости. На горизонте как раз показались зеленые горы Самоа, и тут на нас набросилась непогода. Шторм словно сидел в укрытии за островом и ждал нашего прибытия. Мы держались сутки. Нас возносило на гребень высокой, как гора, волны, и мы видели Самоа. Затем нос зарывался в следующую волну, и мы оставались наедине с морем. Не приближались к цели путешествия, но и не удалялись от нее. Очередная штормовая волна накренила корабль. Со стоном поддались ванты со штагом, уставшие держать мачту, и та обвалилась. От меня как будто оторвали кусок, часть тела, и теперь она висела, наполовину оторванная, с торчащими жилами и мускулами.

И все же, думаю, мы могли бы выстоять, ведь мне не занимать уверенности, когда я стою на корабельной палубе. Но я понимал, что настоящую опасность представляет не гибнущий корабль, а слабость людей. Мы были истощены и еле держались на ногах после всего того, что нам пришлось перенести за прошедшие недели. Борьба со штормом оказалась неравной. Надо было добраться до земли.

Хоть раньше я не заходил в Апию и не знал, как опасен узкий проход в рифе в штормовую погоду, но понимал, что подвергаю всех большому риску. Что, если корабль сядет на риф? Шлюпку мы потеряли во время сражения с туземцами в лагуне на острове «свободных людей». Так что же теперь, пойти ко дну так близко от цели?

Я приказал канакам порубить мачту на куски и связать их с реями, так чтобы получился плот, на котором можно преодолеть последний отрезок пути в бухту Апии, если попытка пройти риф потерпит поражение. Тем временем, завернув носом к ветру, я поставил корабль поперек фарватера. Этот маневр был ничуть не менее рискованным, чем все остальное, что мы предпринимали. Обрушься на нас сейчас большая волна, «Летящему по ветру» пришел бы конец. Мы все понимали, что речь идет о жизни и смерти.

Канаки сосредоточенно, на совесть, работали топорами, и вскоре перед ними стоял принайтовленный к палубе плот. Я давно уложил в свой рундук отцовские сапоги и Джима. И теперь приказал привязать рундук к плоту. Затем выровнял судно и взял курс на риф.

С гребня волны я снова увидел Самоа. Штормовое небо над нами было ядовито-лиловым, но лучи солнца, пробившись сквозь тучи, на миг осветили изумрудно-зеленые горы. Их вид не внушал надежды. Скорее, я почувствовал, что все четыре стихии, из которых сотворена вселенная, насмехаются над нами и нашим тщетным желанием выжить.

Стоя у штурвала, я, как никогда, ощущал силу моря. Штурвал рвало из рук. Вновь я соперничал с морем. Штурвал хотел одного, я — другого. Непогода, огромные штормовые волны тащили нас в одном направлении. А наш путь пролегал в другом. И тут корабль захватила страшная сила. Течение потащило его прямо к «бутылочному горлу». Течение было на нашей стороне, против шторма и волн. Штурвал снова задергало, и не знаю, потерял ли я в этот момент контроль над штурвалом или над самим собой? Утратил ли бдительность? Изменил своему долгу? Не могу ответить на этот вопрос, и потому он продолжает меня мучить.

Штормовая волна подняла нас и швырнула к рифу. Корабль заходил ходуном, оставшиеся мачты рухнули за борт. Я обнаружил, что прижимаюсь спиной к фальшборту. Плечо и рука болели неимоверно, я подумал, что они сломаны. И тут корабль вновь сотрясла волна. Судно сильно накренилось, меня смыло за борт водными массами, которые захлестнули палубу, а теперь стремились обратно в море. Схватившись за кусок мачты, я закричал от боли в руке. Но переломом и не пахло, я ведь повис на руке, что невозможно, если она сломана. Судно снова выровнялось. Каждая новая волна била по нему, как кулак по незащищенному лицу, круша все на своем пути. Скоро от корабля останется лишь остов на рифе — свидетельство нашего крушения.

Я вскарабкался на накренившуюся палубу, используя мачту как лестницу. Канаки уже перерубали канаты, удерживавшие плот. И вот он соскользнул по палубе и исчез в бурлящей пене. Канаки спрыгнули следом.

Я помедлил перед прыжком. Море у рифа то поднималось, то опускалось. Меня сразу потянуло ко дну, и я почувствовал, как острые кораллы раздирают ступни. Затем вода вновь вытолкнула меня наверх. Прорвавшись сквозь водное зеркало, я увидел плот всего в паре метров от себя. Сделав несколько быстрых гребков, добрался до цели, и канаки помогли мне забраться.

Мы жались к доскам и надеялись лишь, что прилив отнесет нас в лагуну. Плоское днище плота благополучно прошло над подводным рифом, остановившим корабль. Вскоре мы оказались в большой бухте, но я просчитался, решив, что здесь мы будем в безопасности. В бухте было неспокойно. Риф временно нарушал ритм движения волн, но не останавливал их продвижение. В бухте-«бутылке» они были не меньше, чем снаружи.

Наскоро связанный плот начал разваливаться.

Но не страхом было наполнено мое сердце в эти минуты неизвестности. Напротив, с души точно камень упал. Я избавился от «Летящего по ветру». Джек Льюис не станет меня преследовать, когда я ступлю на сушу.

Я уповал на то, что море уничтожит все следы «Летящего по ветру», и в мыслях уже окрестил разнесенный почти что в щепы корабль «Йоханной Каролиной» — именем старой знакомой, гафельной шхуны из Марсталя, на которой мы все когда-то мечтали выйти в море, той самой, что пошла ко дну в Ботническом заливе с Хансом Йоргеном на борту. Именно это я и собирался рассказывать, а кто проверил бы?

Не то чтобы я не хотел отвечать за свои действия. Я не хотел отвечать за действия, которых не совершал. А потому надо было избегать имени Джека Льюиса как проказы.

Мы всё еще жались к доскам, ходуном ходившим под напором воды. Море осыпало нас градом ударов. Зеленые горы, такие близкие, стояли мрачнее тучи. Солнце загородили ядовито-лиловые облака, и дождь бился о горные склоны, как волны о коралловые рифы. Шторм достиг своего пика, и, хотя берег был близко, он не мог служить нам укрытием.

Грохочущий вал все приближался. Я привстал на локтях и увидел, как близок белый пляж. Мне показалось, что я нахожусь на высоте раскачивающейся верхушки кокосовой пальмы. Сидя на крыше падающего дома, я осознал тщету всех моих планов. Та же волна, что вознесла меня ввысь, теперь и раздавит. Через секунду погребет под собой обрушившаяся гора воды.

И вот с ревом тысячи водопадов волна обрушилась. Плот выскочил из-под меня, и я полетел между мелькающими перед глазами небом и морем.

Не могу сказать, что все почернело. Скорее позеленело, как море в тропиках. Я парил в месте без воспоминаний, без событий, пока не пришел в себя. В объятиях канака.

За нами поднимался новый гигант. Мы находились среди клокочущей пены, там, где вода опадает, прежде чем выплеснуться на берег и впитаться в песок. Дна под ногами все еще не было. Я отплевывался и хватал воздух. Синее лицо моего спасителя было неподвижно, сосредоточенно в усилиях преодолеть отделявшие нас от заветного берега метры. Я узнал его по отрезанному уху. Это был тот самый раненый канак, которого я отнес на корабль и выходил. Теперь мы были квиты.

И тут нас накрыло волной. В панике я стал барахтаться и, почувствовав дно, встал, но не удержался на ногах. Тогда я попытался на четвереньках ползти по дну в потоках бурлящей пены. Но тут вода отхлынула с ужасной силой, как будто устала биться о берег. В лицо били струи, песок уползал из-под рук и ног. Меня едва не унесло назад в море, но тут я снова почувствовал руку канака. Последние несколько метров я, держась за него, прошел сам.

На берегу было пустынно, мы словно попали в заброшенный мир. Если бы не ветер, хлещущий песком по голому телу, я сразу бы упал в изнеможении.

С треском сломалась пальма. Ее верхушка, пролетев по воздуху, рухнула на крышу хижины, и та, не выдержав неожиданно обрушившегося на нее веса, сложилась.

Оставаться здесь было нельзя. Следовало искать укрытия в глубине острова.

Позади раздался крик. Я обернулся и увидел, как еще двое канаков преодолевают последний отрезок прибоя и падают на берег. Затем показался четвертый. Вся команда добралась до берега. Из-за синевы своих лиц они походили на морских обитателей, рожденных из пены.

Я почувствовал великое облегчение. Я погубил «Летящего по ветру», но не потерял никого из своих людей. Да, они спаслись сами и спасли меня. Моей заслуги в этом не было. Но я знал, что теперь мне будет проще примириться с крушением.

Ближайшие хижины пустовали. Стоять прямо было непросто. В спину, подгоняя и сбивая с ног, дул ветер. Вскоре мы сдались и поползли на четвереньках. Вокруг слышались тяжелые удары — это на землю падали кокосы. Раскачивались и скрипели высокие пальмовые стволы. Я смотрел на руки и колени, последнюю связь с землей в этой безумной непогоде. И думал, что всех нас в конце концов унесет в бескрайнее небо.

И тут наконец наши крики о помощи были услышаны, нас впустили в какую-то хижину. Огонь не горел, жильцы сидели тихие, подавленные, как будто от ярости и непогоды можно было укрыться, только притворившись невидимым. Дом сотрясался, крыша гремела, но пока держалась. Я слишком устал, чтобы думать о том, какое произвожу впечатление. Я просто нуждался в помощи. И не важно, какой у меня цвет кожи. Шторм всех уравнял.

Вскоре я уснул. А когда проснулся, все уже стихло. Стояла ночь, вокруг слышался звук дыхания спящих людей. Я полежал, вглядываясь в темноту, и снова уснул.

На следующее утро мы с канаками распрощались. И снова подали друг другу руки. Второй и последний раз. Мой безухий спаситель положил мне руку на плечо и посмотрел в глаза. Я поймал взгляд глаз, сокрытых в бездонной полночной синеве его лика. Между нами теперь существовала связь. Наверное, это не было дружбой, ведь мы ни разу не обменялись и парой слов.

А теперь они говорили со мной. Каждый произнес на прощание по одному слову. Я помню их до сих пор: Палеа, Коа’а, Кауу. Четвертое слово было длиннее. По-моему, Кели’икеа, но я не уверен. Сначала я подумал, что слова означают «прощай». Но потом решил, что они, наверное, назвали мне свои имена.

Я направился обратно к берегу. На песок тяжело набегали волны. Но в воздух брызги пены больше не поднимались. Повсюду виднелись поваленные пальмы и развалины домов. И я осознал, насколько нам повезло, что хижина, где мы прятались, выдержала шторм. Подойдя к полосе прибоя как можно ближе, я оглядел разгром, царивший на побережье, страшась увидеть останки «Летящего по ветру», способные разоблачить меня. Обломок реи, доска, штурвал беды не наделают, но табличка с названием может все погубить. Мой взгляд обратился к горизонту. На рифе не было ни обломка. Море уничтожило «Летящего по ветру». Где бы ни находились останки разбитого судна, на берегу Апии их не было.

Мой рундук остался на плоту, и я не надеялся увидеть его снова. Эту цену пришлось заплатить за то, чтобы мое имя не связывали с именем Джека Льюиса.

Я находился в западной части бухты, рядом с Милинуу, который раньше уже видел на карте, и надеялся, что если направлюсь на восток, то наткнусь на жилье, которое обнаружит присутствие здесь белых людей. Вскоре я увидел за пальмами каменные дома с красными черепичными крышами и пошел к ним. Даже для этих солидных строений шторм не прошел бесследно. В одном месте обвалился фронтон. В другом ветер сорвал с крыши черепицу, обнажив стропила.

Постройки располагались вольготно. Дома не жались друг к другу вдоль улиц, а были разбросаны по пальмовой роще. Вид этих просторных жилищ с белыми оштукатуренными стенами, крытыми верандами, широкими свесами крыш, щедро предлагающими тень, которой местным жителям, должно быть, так недоставало в этом тропическом пекле, навевал мысли о благосостоянии и порядке. Вокруг деловито сновали белые и туземцы. Уже велись организованные работы по расчистке местности после бури.

Я бесцельно прохаживался, чувствуя себя лишним и чужим, каковым, собственно, и являлся. Никто не обращал на меня внимания, никто не окликал. Я догадался, что многие были здесь проездом: торговцы, моряки или искатели приключений вроде меня.

Передо мной на белой стене дома сияла начищенная медная табличка. Сочтя, что в этих стенах должны обитать представители власти, к которым можно будет обратиться с лживым рассказом о гибели «Йоханны Каролины», я остановился прочитать надпись.

На табличке значилось: «Deutsche Handels- und Plantagen-Gesellschaft»[19].

Едва успев дочитать до конца, я услышал, как позади кто-то откашливается, и обернулся.

На меня смотрел мужчина в белом. Одежда его была выглаженной и безукоризненно чистой. В петлице торчал свежий цветок гибискуса, словно мужчина провел штормовую ночь, готовясь к приему. Из-под широких полей шляпы на меня уставились светлые глаза, а их владелец поднес руку к тонким усикам, образующим две впечатляющие дуги на загорелых, едва тронутых морщинами щеках, и спросил на английском:

— Я могу вам помочь?

Я тут же опознал немецкий акцент и ответил по-немецки:

— Я датский моряк. Пришел заявить о гибели «Йоханны Каролины» из Марсталя, во время шторма разбившейся о рифы у Апии. Вы не знаете, есть ли поблизости консульство или любое другое официальное представительство, куда я мог бы обратиться?

— А, так вы датчанин. Тогда мы, получается, своего рода земляки. Датского консула, само собой, здесь нет. А что касается властей… — Он пожал плечами, словно здесь это слово не имело смысла. Оставив в покое усы, он опустил глаза, словно искал что-то под ногами, и сложил руки за спиной; лицо его приобрело задумчивое выражение. — Можно сказать, что я — консул, в смысле, немецкий консул. Так что, наверное, вы можете обратиться ко мне. Я слышал, что некое судно село на рифы, но шторм лишил нас возможности прийти вам на помощь. Пришлось заботиться о собственном выживании.

Он протянул мне руку:

— Генрих Кребс.

Я назвался.

— Мэдсен? Знакомая фамилия.

Он снял шляпу и утер лоб платком.

— Да, жара действует на память.

— Так зовут одного моего соотечественника, — произнес я.

Во рту пересохло, сердце забилось.

— Здесь, на Самоа, должен быть один Мэдсен. Я бы хотел с ним встретиться.

— Полагаю, это возможно. Я узнаю. Но должен вас предупредить. В этих краях встречи с соотечественниками не всегда радуют.

Он положил мне руку на плечо и одарил меня внимательным взглядом. Затем улыбнулся:

— Пойдемте в дом. У вас усталый вид. Но какое везение! Немногие выживают после встречи с апийским рифом. А что же остальные члены команды?

— Капитан Хансен не смог добраться до берега, — ответил я коротко, почувствовав укол совести из-за своего вранья.

— Вам, верно, ванну нужно принять и поесть. А после я запишу ваш отчет.

Слуга-туземец в столь же безупречно белой одежде, как и его господин, приготовил мне ванну. Я снял грязную, рваную одежду и присмотрелся к своему отражению в большом, в полный рост, зеркале в золоченой раме. Зрелище явно не заслуживало такого роскошного обрамления. Я исхудал так, что кости торчали, все тело было в синяках. Лицо также свидетельствовало о перенесенных испытаниях. Царапины еще не зажили. Одна рассекала правую бровь, другая красной чертой шла через щеку. Я был больше похож на потасканную портовую сволочь, чем на потерпевшего кораблекрушение; удивительно, что консул сразу не прогнал меня.

Я чувствовал, что отчет о кораблекрушении — простая формальность. Никто не станет проводить следствие, и официальные власти в дело вовлечены не будут. Я мог бы спокойно смешаться с жителями Апии. Никто и не заметил бы, что на берегу стало одним бродягой больше.

Ложь, которой я себя опутал, была совершенно не нужна. Но, раз начав, я уже не мог отступить.

Генрих Кребс едва ли представлял собой угрозу. Он больше походил на человека, которому требуется подтверждение собственной значимости. Так что я, видимо, был нужен для того, чтобы он на день почувствовал себя благодетелем и развлекся, поскольку веселья с ураганом ему явно оказалось мало. Он внушал мне то же чувство, что и большинство белых, которых я встречал на Тихом океане. За фасадом их цивилизованности и стремления к порядку всегда таилось нечто иное.

Но меня не интересовали тайны Генриха Кребса. В последнее время открытий и так хватало.

Выйдя из ванной, я обнаружил на стуле белый костюм, а на полу — пару начищенных мелом парусиновых туфель. Наверное, Генрих Кребс одолжил мне собственную одежду, но я был порядком крупнее, так что и брючины, и рукава оказались коротки. Сорочка не застегивалась на груди. Туфли не налезли. Выйдя к обеденному столу босиком, я все еще походил на бродягу, но на бродягу удачливого.

В столовой царили тень и прохлада. Белые, до пола шторы пропускали не много света. На дамастовой скатерти стояли фарфор, серебро и хрустальные бокалы. Я сиживал за многими столами, но ни один из них не мог сравниться со столом Генриха Кребса.

А вот он и сам появился. Без шляпы, волосы песочного цвета гладко зачесаны, густо напомажены.

Накрыто было на двоих.

— Вы живете один? — спросил я.

— Обустраиваюсь. Жена и трое детей приедут позже.

Внесли еду.

— Небольшой сюрприз, — сказал Генрих Кребс.

Я глаз не мог оторвать от водруженного передо мной фарфорового блюда. И произнес датское слово, потому что не знал немецкого названия этого чудесного кушанья:

— Флескестай[20].

— Да, флескестай, — сказал мой хозяин, почти безошибочно подражая моему произношению. — Я ведь бывал в Дании, а свинина — любимое блюдо и датчан, и немцев. Хрустящая корочка, как мне известно, у вас особенно ценится, но нам, к сожалению, придется обойтись без этого. Так далеко таланты моего в остальном превосходного повара не простираются.

Кребс наблюдал за мной. Взмахнув рукой, он произнес:

— Столько всего надо привезти! Можно воссоздать родной дом, окружить себя любимыми вещами, своей культурой, читать давно известных писателей, есть знакомые с детства блюда, говорить на родном языке, как сейчас. И все же это не то. Что-то все-таки воссоздать нельзя. И быть может, именно то, от чего когда-то хотел сбежать. Я часто задаюсь вопросом: почему люди уезжают из дому? Почему вы здесь? Перенесли кораблекрушение, всякие невзгоды. У вас это на лице написано. Но почему?

— Я моряк.

— Конечно моряк. Но почему вы моряк? Ведь не сам же Господь простер указующую длань и повелел вам уйти в море? Наверное, это ваш собственный выбор?

Я покачал головой:

— Мой отец был моряком. Два моих брата — моряки. Моя сестра замужем за моряком. Все мои школьные товарищи ушли в море.

Разве Балтийского моря вам не было достаточно? Большинству ведь хватает. Почему Тихий океан? Что вы надеетесь здесь найти?

Мне не нравилось любопытство Кребса, если это было любопытство. Может, он просто наслаждался звуком собственного голоса. Но Кребс слишком близко ко мне подобрался, а я не собирался исповедоваться. И опустил взгляд в тарелку, сосредоточился на еде.

— Очень вкусно, — заметил я.

— Передам ваш комплимент повару.

По тону я понял, что он оскорблен. Я не принял его приглашение к откровенности, и между нами разверзлась пропасть.

— Этот Мэдсен, — продолжил он спустя какое-то время, — он ваш родственник?

Я уже раскаивался, что упомянул фамилию отца. Но остров большой, и мне надо его как-то найти.

— Нет, — ответил я. — Не родственник. Просто мы из одного города.

— С одинаковыми фамилиями?

— В Марстале у многих людей одинаковые фамилии. Я обещал его семье узнать, как у него дела, раз все равно здесь окажусь.

— Раз все равно здесь окажетесь. Если случайно будете проходить мимо Самоа.

В голосе послышалась насмешка. Он мне не верил, но вместо того, чтобы сказать это прямо, глумился над моим ответом.

Мне было все равно. Я помылся, поел горячего. Теперь пусть хоть выгоняет, если угодно. Обойдусь и без его помощи. Я утерся дамастовой салфеткой и с напускной вежливостью произнес:

— Благодарю вас.

Было заметно, что Кребс овладел собой.

— Будет еще десерт, — сказал он. — Пожалуйста, останьтесь.

Легкий морской ветерок раскачивал тонкие бамбуковые жалюзи на веранде. Здесь было так же приятно, как и в доме, хотя тропическое солнце стояло в зените. Туземцы все еще занимались ликвидацией последствий шторма. Слышался шум прибоя. Вдалеке виднелся покрытый пеной рифовый барьер, где я накануне чуть не лишился жизни.

Кребс расспросил меня об обстоятельствах крушения. Я упомянул плот и капитана Хансена, отправившегося в каюту, чтобы забрать судовые бумаги и не вернувшегося, когда «Йоханну Каролину» тряхнуло в последний раз и нас волной смыло за борт. Он спросил о канаках и, когда я рассказал, что они вместе со мной добрались до берега, но потом исчезли, да и вообще я ничего о них не знаю, пожал плечами, словно это была незначительная деталь.

Взглянув на меня, Кребс двусмысленно улыбнулся на уже знакомый манер:

— Просто поразительно, что может сотворить хороший обед. Вы согласны?

Я кивнул.

— Вот взять хотя бы меня, — продолжал он. — Ко мне вернулась память. Я вспомнил Мэдсена. Если вы отдохнули, могу предоставить в ваше распоряжение проводника-туземца. Сможете уже вечером встретиться с этим Мэдсеном.

— Но нельзя же идти в таком виде, — возразил я, услышав панику в собственном голосе.

— Конечно нет. — Кребс все улыбался. — Я вижу, вы придерживаетесь приличий. Какую одежду вы предпочитаете для встречи с этим Мэдсеном?

— Свою собственную, — ответил я.

И, заметив, как делано звучит мой голос, я внезапно почувствовал, что мы ломаем друг перед другом комедию. Но если начистоту, то ничего забавного я в этой комедии не находил. По большому счету она меня пугала. Я боялся встречи со своим «папой тру» через столько лет, я боялся Генриха Кребса, потому что он, казалось, знает что-то о моем отце и скрывает это. Он заметил, как я стремлюсь к этой встрече, и заметил, что мне страшно. Кребс играл со мной, но я не знал, с какой целью. Чего он хочет?

Кребс извинился и ушел с веранды. Я провел остаток дня, слоняясь по побережью, любуясь на море и раздумывая над сложившейся ситуацией и всем тем, что пережил. Может, лучше было бы держаться подальше от «папы тру» и оставить мертвых в покое? Если бы не мои поиски, его считали бы мертвым, еще одним из череды утонувших отцов, братьев, дядьев.

На что он мне сдался? Уж я-то ему явно не нужен.

Ведь мог вернуться домой, в Марсталь, но не вернулся. Повернулся к нам спиной. Что же сказать отцу, который в течение пятнадцати лет демонстрировал тебе свою спину? Ну, дотронешься ты до этой спины. А что делать, когда он обернется?

Врезать ему?

Я вернулся в дом Генриха Кребса под вечер. Кребс уговаривал меня остаться на ночь, и я согласился: не хотелось спать на пляже. Для меня накрыли в столовой, но хозяина за ужином не было.

Войдя в комнату, где мне предстояло провести ночь, я первым делом подумал, что Кребс, видимо, предназначил ее для себя и своей жены, приезда которой с таким нетерпением ждал. Здесь было как в шатре или под тентом на корабле. Все выдержано в том же воздушном стиле, что царил в столовой. На кровати с балдахином поместились бы не то что два, даже три человека, а большое зеркало на стене создавало дополнительное измерение.

Мне никогда еще не приходилось ночевать в таком странном месте, и я долго колебался, прежде чем лечь в кровать. Пол представлялся более подходящим, но мне ни разу еще не доводилось спать на облаке, и я решил, что после всего пережитого заслужил небольшое вознаграждение, так что в итоге забрался в этот пуховый рай.

Я проснулся ночью оттого, что кто-то осторожно взялся за дверную ручку. Ручка пошла вниз, затем вверх. Вскоре я услышал, как скрипнула половица на веранде. Затем вернулась тишина, и я провалился в сон.

Утром меня разбудил стук в дверь. Я сонно ответил. Снаружи стоял слуга со стопкой аккуратно сложенной одежды. А еще он держал в руке пару высоких сапог.

— Ваша одежда, маста, — произнес он и исчез.

Я развернул одежду и уставился на нее с удивлением. Одежда была моя, но не та, в которой я провел предыдущий день. Это была моя выходная одежда: темно-синие брюки и китель, белая полотняная рубашка с воротничком, серые шерстяные носки, заштопанные моей рукой. Сапоги принадлежали «папе тру», те самые, что я таскал за собой по всему миру. Я был уверен, что немногочисленные пожитки мои пошли ко дну, когда плот опрокинулся в бухте Апии. И вот теперь держал их в руках.

Я оделся и натянул сапоги. В последний раз я надевал их много месяцев тому назад. На жаре они казались тяжелыми и неудобными. Ноги болели. Я вошел в столовую, где Генрих Кребс ждал меня завтракать. Одет он был безупречно, свежий цветок гибискуса в петлице, волосы напомажены. На скатерти стоял мой рундучок. В этой чистой комнате он походил на большое пятно плесени. На нем имелось мое имя. Я сам его написал.

— Вчера вечером вынесло на берег, — сказал Кребс. — Слуга нашел.

Я промолчал.

— Полагаю, мумифицированная голова не принадлежит к членам вашего семейства?

— Нет, — ответил я. — Его зовут Джим.

— О, это все объясняет. Он тоже из Марсталя?

Я покачал головой и решил, что будет лучше воздержаться от ответа.

— Вы чрезвычайно интересный молодой человек, Альберт Мэдсен, — сказал Кребс, взглянув на меня поверх чашки, — чрезвычайно интересный.

— А вы без спросу роетесь в чужих вещах.

И тоже поднял глаза. Надеясь, что он не заметит, насколько я переполошился.

— А по-другому ничего не узнать, — заметил он, не отводя взгляда.

— А что вам так хочется узнать?

— Многое, — ответил он. — Вы выползли из прибоя как русалка, один-одинешенек на свете, рассказали мне историю о том, откуда вы да кто вы. А историю-то вашу никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть.

— Мое имя стоит на рундуке.

— Рундуке, в котором лежит мумифицированная голова. Белого человека.

Я потянулся за серебряным кофейником.

— Это дело личное. Вас не касается.

— Нет причин так кипятиться. Вы абсолютно правы. Меня это не касается. И кстати, могу заверить, что ваш друг не пострадал от пребывания в море. Поразительно, не правда ли?

Кребс помешал кофе ложечкой. Я не мог его понять. Он играл со мной, и мне это не нравилось.

Мой хозяин склонил голову набок, пристально на меня посмотрел и внезапно принялся насвистывать незнакомую мелодию.

— Такой неприступный, — сказал он, как бы обращаясь к самому себе, — такой молодой, такой сердитый и крайне неприступный. Как грустно.

Он покачал головой и, как бы сожалея, поцокал языком.

Затем продолжил:

— А самое примечательное — это ваш интерес к тезке. Понимаете ли, ваш интерес — и в этом я совершенно спокойно могу вас заверить — никто в Апии не разделяет.

После этих слов Кребс внезапно встал:

— Ну что ж, нам пора.

Он кивнул на рундук, так и стоявший на столе:

— Вам лучше забрать его. Я так понимаю, вы будете жить у вашего… — Он сделал паузу и со смаком произнес: — Друга.

Я растерянно кивнул. Так далеко я не планировал. Но Кребс, наверное, прав. Я должен жить у отца. Пятнадцать лет спиной к семье. Я постучу по этой спине. И он обернется и предложит мне у него пожить? Я снова забеспокоился. Как все непродуманно. Да, карту для этой фазы путешествия я не проложил.

Я встал, взял рундук.

— Разумеется, вы будете желанным гостем в моем доме в случае, если пребывание в доме вашего друга окажется вам не по вкусу. Буду только рад возобновить наше знакомство.

Кребс театрально поклонился и указал мне на дверь.

— Вы умеете ездить верхом? — спросил Кребс, когда мы вышли с веранды.

Нас ждали две оседланные лошади.

— Могу попробовать, — ответил я и, сунув ногу в стремя движением, которое, как я надеялся, производило впечатление привычного, запрыгнул в седло. И чуть не сполз с другой стороны. Избитое тело болело. Рундук я приторочил к луке.

— Вы прекрасно держитесь, — сказал Кребс, посмотрев оценивающе.

Слегка хлестнув свою лошадь, он пустил ее шагом. Я последовал за ним, как мог. Одетый в белое слуга трусил рядом. Как я понял, он бежал со мной рядом, чтобы вмешаться, если лошадь вдруг доставит неопытному ездоку какие-то неудобства.

Некоторое время мы ехали вдоль берега. Все так же шумел прибой. Говорить было невозможно. Затем свернули вглубь острова, и, когда утих шум моря, Кребс пустился в разглагольствования, которые прервались, лишь когда мы прибыли на место.

Я слушал вполуха, погруженный в свои мысли, но слова его запомнил и распознал скрытое в них предостережение.

— Осмотритесь вокруг, — сказал он, указывая хлыстом в разных направлениях, и в белой фигуре внезапно появилась какая-то горделивость. — Мы имеем большие виды на это место. Земли у нас пока немного. Но это дело наживное. Возвращайтесь через десять лет — увидите разницу. Весь этот бардак, беспорядок, всего этого не будет.

Он презрительно фыркнул при последнем слове, и мне вспомнился его дом. Он был не только легким и воздушным, в нем был порядок, такой порядок, что не только мой рундук на обеденном столе, но я сам, сидящий за столом, походил на шмат грязи.

Я следил взглядом за движением его хлыста и поначалу решил, что он имеет в виду хаос, созданный штормом. Но потом понял, что под беспорядком понимается сама пышная южная природа.

— Стройные ряды, — говорил он. — Через десять лет повсюду будут стройные ряды. Каменные насыпи, а за ними растут ананасы, кофейные деревья, какао-деревья — и все рядами! Плантации копры, но пальмы должны стоять в ряд! Зеленые луга — аккуратные, прямоугольные; коровы, лошади, пальмовые аллеи — деревья как солдаты на параде! Фонтаны!

По мере того как он перечислял грядущие блага, голос его становился все более отрывистым. Затем он остановился и задумался:

— Рабочую силу, конечно, придется импортировать. Местное население никуда не годится.

— Это почему же? — спросил я, в основном чтобы продемонстрировать интерес к его радостным разглагольствованиям. Мысли мои были далеко.

— Ну, по правде говоря, не оттого, что они ленивее других. Туземцы как туземцы, я могу привести много примеров усердия. Но это все ненадолго.

Он взглянул на меня, словно намекая на то, что эти его слова должны представлять для меня особый интерес, затем продолжил:

— Их проклятие — родственники. Вы видите на моих слугах прекрасную одежду. Когда они отправляются в гости к родственникам, я запрещаю им надевать эту одежду. Вот Адольф — да, я даю им немецкие имена, простоты ради, — он указал на слугу, что бежал рядом с моей лошадью, — Адольфу было позволено отправиться домой в красивой одежде. Он так гордился ею. А вернулся в лохмотьях. Семья аннексировала его форму. Вышагивают теперь тут с важным видом, попадаются мне время от времени. То кузен в его жилете, то брат в куртке, то дядя в рубашке, папаша — в брюках, у всех по одному предмету, и все. Видели бы вы их! Правда, Адольф?

Он коснулся слуги хлыстом. Адольф смотрел прямо перед собой, словно не слышал или не понял сказанного. Скорее всего, последнее.

— Самоанец не работает, — сказал Кребс. — Он ходит в гости. Он не муравей. Он саранча.

— Саранча?

— Саранча. Понимаете, если одному из них случится внезапно разбогатеть, по причине ли трудолюбия, что маловероятно, или удачи, к нему тут же является все семейство. Всплывают даже самые дальние родственники. Сам видел. Весь город отправляется в поход. И они не оставят его в покое, пока не оберут до нитки. Как стая саранчи. На самоанском одно и то же слово обозначает приход гостей и несчастье: маланга. Ну и сами догадайтесь, каковы последствия. Эта система вознаграждает попрошаек и наказывает трудолюбивых. Трудиться — значит приглашать к себе грабителей. Скопить что-либо невозможно. Так что же делает умный человек? Заботится о том, чтобы заработать лишь на самое необходимое, чтобы набить живот себе и ближайшим родственникам. Не более того. Такой человек мне без надобности. Нет, привозная рабочая сила — одинокие мужчины без особых претензий и прежде всего без многочисленных родичей.

Пока Кребс говорил, последние дома остались позади. Теперь нас окружали хижины туземцев. Дорога кончилась, все время приходилось объезжать плетеные, стоявшие вдоль и поперек загородки, за которыми хрюкали в грязи черные волосатые поросята. Нас окружила стайка ребятишек. Адольф издал такой звук, словно хотел отогнать собаку. Стайка с визгом рассыпалась, но вскоре детишки волнами стали набегать снова, и каждый раз, как они возвращались, число вопящих глоток увеличивалось. У входа в хижины стояли и разглядывали нас женщины.

— Да, Европа здесь кончается, — заметил Кребс. — Мы среди дикарей.

Порывом налетел ветер, завыл высоко в верхушках кокосовых пальм. Я моментально поднял глаза. Большие пальмовые листья раскрывались и закрывались, как анемоны под водой. В одной из крон сидел мужчина. Я видел его какую-то долю секунды: белого, с обнаженным торсом, с густой седой бородой, — и листья тут же снова сомкнулись, словно пальма была его домом и он затворил двери от любопытных взглядов.

На миг я усомнился, не померещилось ли. Больше всего мне хотелось проигнорировать странное зрелище, которому место было во сне, а не в реальном мире.

Кребс тоже видел. Он остановил лошадь и обернулся ко мне:

— Вот мы и на месте. Мне пора возвращаться.

Рукой он сделал знак, чтобы я спешился.

Я взялся за рундук. Кребс наклонился и протянул мне руку:

— Надеюсь, вы не пожалеете. Мой дом для вас открыт.

Он пожал мне руку и повернул лошадь. Затем обернулся и посмотрел на меня. На лице засияла насмешливая улыбка.

— Удачной встречи с отцом.

Он пришпорил лошадь и галопом ускакал прочь.

* * *

Я остался стоять с рундуком под мышкой. Дети глазели, но, поскольку я не реагировал на их галдеж, они постепенно замолкли и уселись вокруг в надежде наконец удовлетворить свое любопытство. Из близлежащих хижин выглядывали женщины. Мужчин видно не было.

Подняв глаза, я посмотрел на пальму, где мельком видел мужчину, который вполне мог оказаться моим «папой тру».

Мне было неловко и жарко в слишком теплой одежде и высоких сапогах. Задрав голову, я крикнул:

— Лаурис!

Не «папа тру». Не смог себя заставить. На мой взгляд, все это и без того было странно, и я не имел ни малейшего желания, стоя на земле далекого острова, взывать к отцу.

Реакции не последовало.

— Я видел тебя! — крикнул я. — Я знаю, ты там!

Я разозлился, мной овладела ярость. Но ярость того рода, что не умеет найти себе выхода.

— Спускайся! Ты же не обезьяна, черт тебя подери!

Я услышал свой собственный голос со стороны и испугался. Я говорил с ним, словно был капитаном «Летящего по ветру», а он — простым канаком.

Листья затряслись. Из них вылез человек, кряжистый, бородатый, вокруг бедер — цветная юбочка, какие носят туземцы. Если бы не светлая кожа и седая борода, я принял бы его за канака.

Большими руками он обхватил ствол. Босые ноги прочно стояли на шероховатой поверхности. Такой техникой лазания пользовались туземцы. Он как будто шел по стволу. Со стуком приземлившись, он встал передо мной.

И уставился на мои ноги.

Я разглядывал его лицо, заросшее густой бородой. Если сомнения и были, то теперь они исчезли. Не могу сказать, что узнал его через столько лет, — чего стоят воспоминания четырехлетнего мальчика? Но я узнал в нем себя. Нечасто мне приходится смотреться в зеркало, и, если бы кто-нибудь попросил меня описать собственную внешность, мне бы не только слов не хватило, но и интереса к этому вопросу. А в тот момент я очутился лицом к лицу с собственным отражением. Время оставило след на лице моего отца. На впалых щеках пролегли глубокие складки, от глаз разбегались мелкие морщинки, похожие на птичьи следы на мокром песке. Но это был я. Мы были отцом и сыном, и я понял, как Генрих Кребс об этом догадался: простая наблюдательность.

Я не знал, что сказать, что сделать.

Молчание нарушил «папа тру». Он оторвал взгляд от моих ног и поднял глаза:

— Я вижу, ты привез мои сапоги.

— Теперь они мои, — сказал я, сжав зубы, так же твердо, как Лаурис, а он продолжал на меня смотреть.

Единственное, о чем я думал, так это, что ни за что на свете не отдам своих сапог.

Он произнес несколько слов на языке туземцев, и три мальчика из сидевших вокруг меня детей встали.

— Поздоровайся с братьями.

Неясная улыбка скривила его губы, спрятанные в зарослях бороды. Он по очереди показал на мальчишек пальцем:

— Расмус, Эсбен.

Перед тем как назвать младшего, который предположительно был того же возраста, что и я, когда отец нас бросил, он поколебался.

— Альберт, — произнес он наконец.

Что он сказал мальчишкам, не знаю. Ни один из них не сделал попытки познакомиться со мной поближе, а он не настаивал. Дети снова подсели к своей компании и зафыркали.

До меня не сразу дошел смысл его слов. У него явно была другая семья. В которой он не только родил трех сыновей, как в старой. Он назвал их нашими именами. Все это показалось мне сном, глупым злым сном. Но я тут же подумал, что если это и сон, то он слишком уж затянулся. Пятнадцать лет, ровно пятнадцать лет прошло с тех пор, как «папа тру» нас оставил. Сон поглотил мою жизнь, перепутал день с ночью, и я больше не знал, чему принадлежу — свету или мраку.

Не знаю, как я выглядел в тот момент. Казался удивленным, вытаращил глаза, помрачнел или не повел и бровью. Во всяком случае, «папа тру» вел себя так, словно в том, что он сказал, не было ничего необычного. Из гордости я повел себя так же. Но чувствовал, как в душе нарастает досада, и понял, что вскоре она превратится в нечто более опасное.

Мне бы тут же повернуться и уйти. И пусть кричит, зовет, умоляет меня остаться, простить за все эти годы, за то, что бросил. Но я понимал, что он этого не сделает. Столько лет без меня обходился, и единственное, о чем подумал, увидев, — это сапоги.

Я остался и знаю почему. Хотел, чтобы он хоть раз, хоть один разочек обнял меня.

— Ну, пойдем домой, на Корсгаде, поедим, — сказал он.

Это что, сумасшествие? Корсгаде! Расмус, Эсбен — и Альберт! Где-нибудь, наверное, и Эльсе имеется? Я словно в пропасть заглянул. Здесь, под пальмами, мой папаша воссоздал семью, к которой когда-то повернулся спиной. Может, я и смог бы примириться с его предательством, если б он начал совершенно новую жизнь. Не знаю. Но это!

Вот рядом ходит темнокожий пацаненок, призванный изображать меня. А я кто? Черновик, набросок?

Я не испытывал теплых чувств при виде мальчишек, бегущих за «папой тру». Они были моими сводными братьями, но я этого не чувствовал. А чувствовал лишь внезапно и бурно нахлынувшую горечь. Теперь стало ясно, что имел в виду Генрих Кребс, предостерегая меня, — о да, даже сарказму его я теперь рукоплескал.

Я видел мускулистую спину над ярким саронгом. Мой отец! Нет, он не мой отец. Он отец этой чернявой мелкотни. Нас более не соединяют узы крови.

Я поглядел на красную пыль под ногами, на бегающих повсюду кур, плетеную изгородь, валяющихся за ней фыркающих черных свиней, легкие хижины. Я слышал, как ветер шумит в кронах пальм. Когда-то этот звук меня привлекал. Я мечтал о тропических морях. А теперь очутился здесь, воссоединился с отцом, но это не мечта сбылась. Это лопнула надежда. Лучше бы я нашел не отца, а его могилу.

— Папа тру! — крикнул я ему вслед.

Он даже не обернулся.

— Папа тру! — глумился я. — Так ты учил тебя называть. А сам-то ты знаешь, что это значит? Папа тру — это «мой настоящий отец». Но что ты за отец? Ты — один сплошной обман!

Вот тут мне повернуться бы и уйти.

Но я отправился за ним в хижину.

Он крикнул что-то — как я понял, потребовал еды себе и гостю. В дверном проеме возникла женщина. Я не смотрел на нее. Не хотел ничего знать. Знала ли она обо мне, я тоже понятия не имел. Так мы и сидели, ждали. А дети стояли вокруг.

Лаурис снова посмотрел на мои сапоги.

— Отдай их мне! — сказал он.

— И не мечтай!

В этих словах выразилось все мое разочарование.

— И не мечтай! — повторил я.

Он растерянно на меня посмотрел, словно отказ стал для него неожиданностью.

Впервые я взглянул ему в глаза. И увидел в них странную апатию, и понял, что он погиб. Он больше не был моим отцом. Но не был и Лаурисом Мэдсеном. Он все оставил позади, включая нечто находившееся внутри его самого. Я понял: все эти имена, которыми он щедро наделил детей, — не более чем отчаянная попытка ухватиться за то, что он утратил.

Злость уступила место ужасу. Мне захотелось встать и уйти. Я огляделся в поисках рундука, который до этого поставил на землю, но его нигде не было видно.

— Сапоги, — повторил Лаурис.

К нему вернулся командный голос. Но я уже видел в его глазах нечто другое и даже бровью не повел, продолжая оглядываться в поисках рундука, пока не заметил его возле изгороди. Мальчишки притащили рундук к свинарнику и пытались открыть, похихикивая от нетерпения. Старший сунул внутрь руку и пошарил.

И тут он застыл. Совсем затих. Вытаращил глаза, словно увидел ядовитую змею, и дико завизжал. Его братья разбежались во все стороны. Над деревней зазвучало слово, значения которого я не знал, но легко мог догадаться.

Лаурис застыл, апатия в его глазах уступила место страху.

Не могу объяснить как, но я тут же понял, что происходит в этом затуманенном мозгу. Мальчик увидел Джима, и Лаурис решил, что я — подлый убийца, расхаживающий с головами своих жертв в рундуке. Может, даже подумал, что я пришел отомстить.

Это было настолько безумно, что я засмеялся. Я хохотал потому, что был в отчаянии, и потому, что иначе завыл бы от боли, как зверь.

Но как же мой смех должен был звучать для отца?

Застыв от ужаса, он вытаращился на меня. А затем пополз в пыль, пятясь задом, как рак. Решил, что я торжествую, что мой смех предвещает близкую месть. Дрожал от страха, бедный; тень прежнего человека.

В этом полуденном пекле вид его пробуждал во мне самые разные чувства. Я ощущал страх и панику, удивление и злость. В какой-то миг чуть не пожалел его. Но сострадание уступило место презрению. Я встал и подошел к рундуку. Будто по дьявольскому наущению, схватил Джима за волосы и помахал им в воздухе. И угрожающе надвинулся на мужчину, который когда-то был моим отцом.

«Папа тру» так и сидел в пыли. Между его ногами на песке расползалось мокрое пятно. В страхе он утратил контроль над мочевым пузырем. Дети жались к нему. Знал бы я их язык, крикнул бы, что такой жалкий отец им ничем не поможет. В дверном проеме показалась их мать. Большая, тучная. Глаза округлились от ужаса, как у детей.

Я положил Джима на место и взял рундук под мышку Приложил палец к козырьку и пошел по дороге. Первые шаги я проделал спокойно. А затем побежал. И на бегу чувствовал, как из глаз льются слезы.

Туземцы настороженно провожали меня взглядами. Я нарушил полуденную тишину.

К Лаурису при виде моей спины, должно быть, вернулось мужество. Позади я еще раз услышал звук его голоса.

— Мои сапоги! — прокричал он.

Я не обернулся.

Я никогда больше не видел отца.

* * *

Я прибыл обратно в Хобарт-Таун, где началось это проклятое путешествие, в которое мне вообще не следовало отправляться. Встречу нельзя было назвать радостной. А чему можно радоваться в этом мерзком городишке?

Но здесь все началось. И здесь все должно было закончиться.

Я пошел в «Надежду и якорь» поздороваться с Энтони Фоксом. А когда вышел оттуда, хозяин был разукрашен во все цвета радуги. Так я поставил точку в этой истории.

Фокс мне не обрадовался, хотя изо всех сил старался это скрыть. Да и то сказать, причин для радости не было, я же для него как бы из мертвых восстал.

Я, как и Энтони Фокс, никогда не забывал долгов. Так ему и сказал. И он стер со своей рожи фальшивую улыбочку и схватился за револьвер, который прятал за латунной стойкой, самой красивой в Хобарт-Тауне. Но я сразу просек его движение, и я был быстрее. Кончилось все в комнатке за баром. Он успешно отбивался. Опыта ему было не занимать, еще в тюрьме он научился всяким грязным приемчикам. Но мой удар был сильнее, потому что я был моложе и крупнее. В итоге я завалил его на пол. Там ты и останешься! Я продолжал бить его даже после того, как он сдался. Меня понуждала ярость.

Сломав ему последнее ребро, я произнес:

— А это — привет от Джека Льюиса.

Не потому, что я что-то задолжал Джеку Льюису, а потому, что долги надо отдавать. Мы оба стали жертвами одного мошенника. Ружья туземцам на острове «свободных людей» продал Энтони Фокс, и, называя имя Джека Льюиса, он понимал, что живым мне не вернуться.

Что там у них с Джеком Льюисом произошло, не знаю. Только мне все равно. Один был не лучше другого. Льюис, может, даже хуже, и Фоксу наверняка было за что мстить.

Но он играл моей жизнью. Моя смерть была всего лишь бонусом в его игре. Потому между нами повис неоплаченный долг. На самом деле — два. Я задолжал ему за джин с прошлой нашей встречи, когда он отправил меня в путешествие, которое должно было стать для меня последним. Уходя из «Надежды и якоря», я швырнул монету в его разбитое лицо.

Когда-то я думал, мне что-то откроется, если я найду своего «папу тру». Но нет. Я не поумнел.

Всего лишь заматерел.

Несчастье

Лишь через много лет до нас опять дошли вести о Лаурисе Мэдсене. Альберт ничего не рассказал матери, и все сошлись на том, что так оно будет милосерднее. Когда вернулся Петер Клаусен, она уже умерла. Каролина Мэдсен так и не узнала, что случилось с человеком, по которому она напрасно тосковала столько лет.

Петер Клаусен — последний из Марсталя, кто видел Лауриса. Он был сыном Малыша Клаусена, того самого, что участвовал в битве в Эккернфёрдской бухте и попал в плен вместе с Лаурисом. Маленький Клаусен впоследствии стал лоцманом и переехал на юг, где возвел над своим домом на Сёндергаде деревянную башню, чтобы следить за приходящими и уходящими судами, которым могло потребоваться его знание местных вод.

Петер Клаусен прибыл на Самоа в 1876 году. Он дезертировал с корабля вместе с еще одним моряком и вступил в связь с туземкой. Поначалу казалось: жил не тужил, ел себе малангу и в ус не дул. Но когда наткнулся на Лауриса, то понял, как скверно все может обернуться, если забудешь, кто ты есть. Лаурис полностью изменился после немецкого плена. Годы не прибавили ему учтивости, напротив, он стал еще более неловким, странным и окончательно замкнулся в себе, что бы там у него в голове ни происходило. Он пристрастился к местному пальмовому вину. И потому частенько проводил время, укрывшись в кроне кокосовой пальмы. Сидел там с мачете, пилил ствол, выпуская сок. Ему приходилось прятаться. Пальмовое вино на Самоа в те годы было под запретом. В конце концов Лаурис превратился в чудаковатое подобие обезьяны, его не уважали ни свои, ни туземцы, среди которых он поселился.

И Петер Клаусен решил стать предпринимателем. Открыл маленькую факторию, водрузил перед ней Даннеброг. Жену среди местных он нашел почти сразу, а теперь обзавелся и детьми, которых по примеру Лауриса назвал датскими именами. Но датский язык они так и не выучили. Прошло несколько лет. Ему только-только хватало на жизнь.

Его самоанские родственники, по обычаю туземцев считая факторию общим источником дохода, обосновались рядышком, на лужайке, ну прямо как стая саранчи. Но он быстренько поставил их на место. Если Петер Клаусен чему и научился в своем родном городе, так это бережливости. Он был готов угощать их в праздники. Так полагается. Но, черт возьми, не каждый же день! И он прогнал их. А коли слов не понимали, так мог и ружьем пригрозить.

Проблема, объяснял он, в том, что им незнакомо понятие «будни». У них вся жизнь — праздник, они не упустят случая принарядиться и попеть. Им надо было объяснить, что такое будни.

Жена ворчала, но Петер пошел в отца и умел настоять на своем, в итоге все его зауважали, по крайней мере, если верить ему. Он не был мата-аинга, слабым мужчиной, который потакает своему роду Но не был и ноа, нищебродом и лентяем.

И вот наступил 1889 год, которому суждено было способствовать возвышению Петера Клаусена, а Лаурису вернуть рассудок.

Их жизнь изменило одно событие.

В то время на Самоа присутствовали не только немцы, но и англичане, и американцы. Все они предъявляли претензии на остров и в итоге наводнили Апийскую бухту военными кораблями, одновременно поддерживая канаков в их внутренних распрях и снабжая всем мыслимым оружием, какое те могли унести на своих широких коричневых плечах.

Генрих Кребс между тем стал важной персоной. Все его планы воплотились в жизнь. Завистливые конкуренты говорили, что он единственный на Тихом океане плантатор, имеющий собственный военный флот. Немецкое государство внимало каждому его слову. Он был государственным мужем и плантатором в одном лице. На его землях кокосовые пальмы стояли как на параде, а кнут щелкал, будто на плацу. Его плантацию народ именовал просто-напросто «Компанией», словно на Самоа не существовало никого, кроме Генриха Кребса с его мечтами о прямых линиях, и это притом, что в Апии находилось американское консульство и выходила англоязычная газета.

Назревала война. Туземцы, у которых, как уже говорилось, было полно оружия, любили пострелять, но не заботились о том, чтобы прицелиться, так что больших потерь, паля друг в дружку, они не несли.

И вот началась война флагов. Великие державы понатыкали флагов по всему острову, везде где ни попадя. Сначала кто-то выстрелил в британский флаг. Затем сожгли американский, а ответственность возложили на немцев. На берег высадились германские войска, но их окружили туземцы и порубили полсотни немцев в капусту. Говорят, в доме, где те удерживали позиции, дыр было больше, чем в рыболовной сети. Немцы пали от американских пуль, поставленных британцами, и в один миг в бухте Апии очутились военные корабли в количестве семи штук, принадлежавшие трем разным государствам. Все ждали первого выстрела.

Но первый выстрел так и не прозвучал, вот в чем суть, — рассказывал Петер. Море нанесло свой удар прежде, чем начали палить из пушек.

Барометр упал 29 ноября. Каждому, кто знаком с Апийской бухтой, известно, что это значит: руки в ноги и — в море. Но офицеры на военных кораблях понятия ни о чем таком не имели. Им хотелось бросить вызов друг дружке, и не знали несчастные глупцы, что злейшим их врагом было море. Сила ветра возрастала, и наконец началось то, что американцы называют hurricane[21]. Волны в бухте были такой величины, что пугали даже нас, кто не понаслышке знает об осенних штормах в Скагерраке и Северной Атлантике.

А какое зрелище принес рассвет! Три военных корабля на рифах, два — у берега, с торчащим из воды килем, два — на дне бухты. Море поглотило орудия и боеприпасы, а взамен принесло смерть и разрушение. Повсюду в бушующей пене виднелись мокрые спины погибших моряков, они качались в прибое до тех пор, пока их не вынесло на сушу.

Наутро сияющее солнце осветило чистое безоблачное небо. Но совсем иное зрелище представлял собой берег. Выброшенные морем тела сложили рядами. Среди них в молчании ходили выжившие, всем телом дрожа от усталости или, может, от непреходящего страха перед океанской мощью. Они были воинами, им предназначались совсем иные победы и поражения, иная смерть, иная жизнь. И вот их постигла судьба, которая так часто становится нашим уделом — уделом моряков.

На ход истории они не повлияли. Никто их не вспомнит. Ни американцы, ни англичане, ни немцы не стали победителями в войне за Самоа. Победителем стал Тихий океан.

Лаурис ходил среди насквозь мокрых трупов, лежащих на песке лицом вниз. Почему их положили именно так, никто не знал. Может, страшно было видеть столько мертвых лиц сразу. Вчера еще они готовы были стрелять друг в друга. А теперь не понять, кто немец, кто американец, кто англичанин. Лаурис загибал пальцы, как будто считая, и настроение его поднималось с каждым очередным трупом.

— Я увидел его и решил, что теперь-то он спятил не на шутку, — сказал Петер Клаусен.

В то утро он тоже был на берегу. Но не считал мертвых, как Лаурис. Петер Клаусен считал живых. В каждом из них он видел будущего покупателя, поскольку объединенный флот трех наций был разнесен в щепы и провиант пропал вместе с частью экипажей.

— К счастью, выживших было больше, чем утонувших, — заметил он.

Мы не поняли, что имеется в виду: было ли это счастьем для потерпевших или для его предприятия.

Во всяком случае, катастрофа в Апийской бухте стала поворотным пунктом для его фактории.

— Понятно только, — говорил Клаусен, возвращаясь к рассказу о Лаурисе, — что если он когда и тронулся рассудком, то теперь разум к нему вернулся. Стал ли он прежним, не скажу, я ведь не знаю, каким он был раньше. Но Лаурис появился у моих дверей и спросил, чем может помочь. Это было что-то новенькое. Раньше он приходил, только когда ему что-нибудь было нужно, а ему всегда что-то было нужно. Работать-то он не работал. Поймите меня правильно. Я охотно давал, если находил его просьбы приемлемыми. Обед, чашку кофе он всегда мог у меня получить. Мы все же оба были из Марсталя. Но восторга его общество у меня не вызывало. Ни разу он не сказал мне спасибо, уходя с набитым животом. Но если когда и существовал другой Лаурис, то именно он пришел ко мне с берега мертвых. Я не мог не вспомнить, что когда-то он участвовал в морском сражении на стороне проигравших и после сидел в плену, — унизительный, должно быть, опыт. А тут он словно возродился.

— Лаурис видел задницу святого Петра. Он взлетел на небеса и стоял у райских врат. Но вернулся и наверняка повредился разумом. А кто ж неповрежденным может вернуться с порога смерти? — заметил Малыш Клаусен.

— Ну, об этом я ничего не знаю, — возразил его сын. — Не знаю я, каков ход мыслей у сумасшедших. Но он снова стал своего рода человеком. Раньше пил пальмовое вино, жил с туземцами. Жизнь его была вечной малангой. И белые на Самоа его не слишком уважали. Да и меня они не слишком высоко ставили. Детей ведь я прижил с местной женщиной. И хотя дал им добрые датские имена, их звали полукровками, метисами, а это вовсе не комплимент. Хуже всех в этом вопросе англичане. Но теперь я богатый человек. Поставщик американского флота. Так что мне плевать, как там нас называют. Мои дети унаследуют предприятие, не пропадут… А с немцев малость сбили спесь. Генрих Кребс совсем притих. От Бисмарка в нем мало что осталось. Он снова стал предпринимателем. А Лаурис почти что превратился в респектабельного мужчину. Постриг бороду, бросил пить. Время от времени я доверял ему лавку… Он построил себе смэк, сам сшил паруса. Как какой-нибудь туземец, выходил на промысел в полосу прибоя и возвращался с рыбой. Пришел конец его торчанию на пальме. Как-то я спросил его, не скучает ли он по дому. Глупый, наверное, вопрос. Что может значить семья, которую не видел больше сорока лет? Он помрачнел как грозовое облако, повернулся ко мне спиной и исчез. И я решил: ну все, вернулся к маланге. Но через пару дней он снова пришел и был все тем же «новым» Лаурисом… Однажды он в своем смэке проплыл через проход в рифе. И не вернулся. Лодку не нашли. Большинство наверняка скажет: так пришел конец Лаурису. Но у меня возникла странная мысль, что он отправился на поиски новой жизни.

Альберт так и не пришел послушать рассказ Петера Клаусена. И все же после отъезда Петера мы всё ему пересказали. Альберт молча, не проронив ни слова, нас выслушал. Наклонился и потер сапог рукавом.

— Сапоги остались у меня, — произнес он. — Остальное мне неинтересно.

И встал. Через тридцать лет после возвращения с Самоа он ходил все в тех же сапогах.

II

Мол

Мы не знаем, был ли Херман Франсен убийцей.

Но если был, мы знаем, в чем причина.

Он стал убийцей от нетерпения.

Нам не знакомо уединение. Всегда есть следящее око, слушающее ухо. Каждому из нас молва сооружает памятник. Малейшее необдуманное слово значит столько же, сколько и самая длинная речь, напечатанная в газете. Украдкой брошенный взгляд тут же возвращается обратно и пронзает владельца насквозь. Мы все время даем друг другу прозвища. Кличка — истинное крещение. Тем самым мы заявляем, что никто не принадлежит себе самому. Теперь ты наш, говорим мы тем, кого окрестили. Мы знаем тебя лучше, чем ты сам. Мы видели тебя, и видели больше, чем отражается в зеркале.

Расмус Поджопник, Кошкодав, Скрипка Забойщик, Король Помойки, Клаус Засоня, Ханс Сыкун, Камма Сизый Нос, может, кто-нибудь из вас сомневается в том, что мы знаем ваши тайны? Мы назвали тебя Вопросительным Знаком, потому что спина у тебя горбатая и дугой. А ты — Клотик, а как еще тебя прикажешь называть: узкие плечи, длинное тело и крошечная голова?

У каждого жителя нашего города есть своя история, но не им она рассказана. У автора этой истории — тысяча глаз и ушей и пять сотен непрерывно строчащих перьев.

Но был миг, когда никто не видел, чем занимается Херман Франсен. И в этот миг один человек исчез с лица земли. Никто из нас доподлинно ничего не знает. Все это только предположение. И никогда до конца не узнает. А то, в чем мы сомневаемся, страшно нас занимает.

Но нам известен мотив. Такой знакомый и близкий.

Стояла летняя ночь 1904 года, Херману было двенадцать лет. Он выскользнул из дверей дома на Шкипергаде. Изнутри слышались звуки. Это его мать Эрна и Хольгер Йепсен, как обычно с шепотом и вздохами, возились в скрипучей постели из красного дерева. Херман шел на юг, пока не оставил позади последние дома, затем направился к морю. В небе загорелся Млечный Путь. Они пошли вместе. Млечный Путь вырастал из ночи над крышами Конгегаде и исчезал где-то за Хвостом, не имея ни начала, ни конца. В бесконечной Вселенной нет направлений, и все же нам казалось, что Млечный Путь, как настоящая дорога, стремится в одну сторону: за море.

Херман остановился лишь у воды. Снял ботинки и, стоя в бурлящем прибое, смотрел на Млечный Путь, продолживший путешествие без него. На мальчика нахлынуло чувство, которое легко можно спутать с чувством одиночества. Но это не было ощущение оставленности, которое испытывает ребенок, лишившийся родителей. Скорее то, что испытывает мальчик, когда те, кто постарше, уже отправились на поиски приключений, а ему еще нельзя. Душа у него болит, и он не знает, что эта боль рождена нетерпением. Он хочет сразу стать большим. Чувствует, что детство — это неестественное состояние и что внутри его прячется человек, которым ему препятствуют быть, тот, кто намного больше его теперешнего и сможет появиться лишь по ту сторону горизонта.

Херман никогда не рассказывал нам об этой ночи, ни одному из нас.

Но нам и самим случалось переживать подобное.

Херман рано потерял отца. Немало нас таких было. Но для Хермана смерть отца имела особое значение. Фредерик Франсен с Сёльгаде исчез вместе со своим кораблем «Офелия» в ньюфаундлендских водах. А с ним — двое братьев Хермана, Мортен и Якоб. Это случилось в 1900 году, Херману было восемь, он остался с матерью вдвоем. Эрна была крупной женщиной и ростом и фигурой составляла достойную пару своему мужу: тому вечно приходилось пригибаться и проходить боком не только в дверь скромной капитанской каюты «Офелии», но и в дверь дома на Сёльгаде. Потолок в их жилище был настолько низким, что, если кому-то из членов семьи хотелось выпрямиться в полный рост, приходилось выходить на улицу. Всем, кроме Хермана, разумеется.

Эрна вскоре снова вышла замуж, из-за чего за ней незаслуженно закрепилась слава женщины жестокосердной, хотя с тем же успехом можно было утверждать обратное. Вышла она замуж оттого, что не ведала скорби, или оттого, что сердце ее не выносило одиночества и она, где могла, искала утешения? Новый муж, шкипер «Двух сестер» Хольгер Йепсен со Шкипергаде, был мужчиной тихим, и все до того думали, что он так и останется холостяком.

Некрупный, жилистый, будто скелет его был опутан пеньковой веревкой, но на вид — дохлячок, рядом со статной женой он смотрелся комично, его и видно-то не было. После свадьбы его иначе как «мальчиком» и не называли.

Йепсен, видимо, пробудил что-то в Эрне. Внезапно она научилась краснеть. Для нас это было в новинку, такого за ней раньше не наблюдалось. Усики куда-то исчезли. Раньше на верхней губе у нее явственно проступала темная полоска. Кололись эти усики или нет, никто не знал. Эрна даже своих сыновей лаской не баловала.

Франсен был грубоватым парнем, и мы все сходились на том, что мужеподобная, широкоплечая Эрна ему подходила. А тут она стала едва ли не нежной, если можно себе представить, что женщина с руками размером с лопату может быть нежной. Йепсен словно нашел в этой богатырше маленькую девочку, как раз под свой невеликий размер, и выманил ее наружу.

Херману это не нравилось. Он уже потерял отца и двух братьев. И возможно, чувствовал, что теряет мать. Может статься, в доме у Йепсена он ощущал себя бездомным, чужестранцем в краю, где говорят на другом наречии, хотя Йепсен вел себя как порядочный человек, рано подарил пасынку ялик, научил его грести кормовым веслом, ставить паруса, вязать узлы и вообще всему тому, что нужно знать, чтобы выжить в море. Но Йепсен, по мнению Хермана, совершил непростительный грех. Он превратил Эрну в бесхребетную бабу. Все эти нежности, держание за руки — вредно для здоровья, говорил Херман всем, кто соглашался слушать. Как он пыжился, маленький мужчина, законный владелец Эрны, вынужденный смотреть, как его имущество пропадает в чужих руках. Казалось, он считает, что лучшее в Эрне — ее усы.

А потом Херман обвинил отчима в смерти матери. Эрна чистила треску, а через два дня умерла от заражения крови. В рыбе застрял крючок, пропоровший ей средний палец. Она и внимания не обратила. Глазом не моргнув, выдернула его. Вот такую Эрну Херман любил. А потом взяла да умерла, хотя Йепсен пригласил доктора Кромана, который, как обычно, сделал все, что в его силах.

Херман считал, что, будь жив отец, она осталась бы в живых. В их доме на Сёльгаде мать оставалась бы такой же здоровой, крепкой женщиной, какой была когда-то, а не превратилась бы в трепещущую, краснеющую, безусую влюбленную медузу, какой ее сделал Йепсен, когда они переехали на Шкипергаде.

То, что через шесть лет после смерти отца Херман по-прежнему называл домом здание на Сёльгаде, хотя прожил на Шкипергаде большую часть детства, должно было бы послужить его отчиму предупреждением.

От Йепсена у Эрны детей не было. Сидя в теплой компании в кафе Вебера, мы говорили: небось это потому, что Йепсен слишком мал, чтобы проделать весь путь между монументальными бедрами Эрны, имевшими диаметр и длину бизань-мачты «Двух сестер». Чересчур мягкосердечный Йепсен вдруг понял, что у Хермана никого не осталось на свете — ни матери, ни отца, ни братьев. И всю любовь, которую более не мог обращать на Эрну, Йепсен обрушил на Хермана: мальчик, по его мнению, крайне нуждался в твердой и любящей отцовской руке.

Херман придерживался противоположного мнения. Ничего на свете ему так не хотелось, как избавиться от отчима.

Что он и сделал неожиданно для всех.

Да так, что вызвал наше восхищение и одновременно посеял в душах большинства странный и неопределенный страх.

* * *

После конфирмации Херман Франсен должен был уйти в море. Хольгер Йепсен, желавший мальчику лучшего, сделал ошибку и взял его на «Две сестры», вместо того чтобы отдать на какой-нибудь другой корабль. Отношения между ними были напряженными, хотя в драку ни разу не перерастали. Авторитет Йепсена на палубе превосходил его авторитет на суше. Некрупный, он обладал властным голосом, которым умело пользовался, когда приказывал Херману взлетать по выбленкам на футропы под реями.

— Никогда не полагайся на ноги! — кричал он, пока здоровяк Херман висел наверху, качаясь, как горилла, страдающая морской болезнью. — Поскользнешься, канат лопнет — и лететь тебе двадцать метров, пока палуба или море не преподаст тебе свой совершенно бесполезный урок. Море обратно не выплюнет, а то, что останется, если попадешь на палубу, соскребут лопатой.

Херман посмотрел на ноги. Если нельзя полагаться на них, то на что же, черт подери? И он застыл наверху, как механическая игрушка, которую забыли завести. Не от страха, не в панике. От недоверия. Он не понял, что Йепсен имеет в виду.

И Йепсену пришлось лезть наверх, чтобы помочь Херману спуститься. Он вскарабкался на рею и протянул руку.

— Давай, — произнес он мягко.

Херман бросил в его сторону косой взгляд и пуще прежнего вцепился в подборы.

— Не бойся, — сказал Йепсен и положил ладонь на руку пасынка.

Но Херман не боялся. Он застыл от неприязни.

Йепсену пришлось по одному отрывать пальцы мальчика от веревок. Испытание на силу, но у Йепсена в руках ее хватало.

— А теперь пойдем. Медленно. Сначала нога. Затем рука.

Он говорил с Херманом как с ребенком, который учится ходить. Херман смотрел вниз, на палубу. Матрос и штурман глядели на них снизу. Они тоже думали, что мальчик боится.

— Я сам могу. Пусти! — прошипел Херман.

Йепсен отодвинулся.

— Помни, — сказал он, — крепко держись руками. А не можешь руками — держись зубами. Зубами не выйдет — цепляйся ресницами.

Он ободряюще засмеялся и подмигнул. Херман зло на него покосился.

Прошел год, и мы начали спрашивать себя, не пора ли Херману покинуть корабль. Эти двое враждовали не на шутку.

Однажды весной, сразу после того, как Херману исполнилось пятнадцать, Хольгер Йепсен вышел в море вместе с пасынком. На борту «Двух сестер», кроме них двоих, никого не было. В Рудкёбинге к ним должны были присоединиться штурман и два матроса, а затем корабль направлялся в Испанию. По нашему мнению, со стороны Йепсена рискованно было отправляться в путь с одним юнгой на борту, хотя идти до Рудкёбинга и недолго. Может, Йепсен задумал это плавание как своего рода испытание для пятнадцатилетнего мальчишки. Может, добросердечие его иссякло и он захотел показать Херману, кто на борту главный.

Испытание, во всяком случае, удалось.

Но не такое, как задумывал Йепсен.

Мы не рассчитывали увидеть «Двух сестер» раньше чем через семь-восемь месяцев, когда судно должно было вернуться из плавания к Ньюфаундленду и встать на зимний отстой. Йепсен и Херман вышли в море рано утром. Но вечером того же дня в море показались «Две сестры», идущие в сторону гавани. На причале тут же собралась толпа. Что случилось? Паруса подняты. Дует свежий бриз. Даже на таком расстоянии было очевидно, что судно идет на слишком большой скорости и наверняка столкнется либо с молом у входа в гавань, либо с одним из кораблей, пришвартованных к просмоленным сваям за молом.

Кроме как за штурвалом, никого на палубе видно не было. Когда «Две сестры» подошли поближе, стало ясно, что одинокий кормчий — это Херман, облаченный в желтую штормовку и зюйдвестку.

В какой-то момент казалось, что «Две сестры» врежутся в причал. Но тут Херман движением, не лишенным элегантности, в последний миг повернул штурвал, и судно, избежав столкновения, заскользило всего в каких-нибудь пяти дюймах от причала. Скорость по-прежнему была высокой, и опасность столкновения с пришвартованными в гавани кораблями не уменьшилась.

Не будь ситуация столь загадочной, скорее даже отчаянной, мы подумали бы, что мальчишка рисуется.

И тут от толпы на причале отделился массивный силуэт и одним прыжком очутился на палубе «Двух сестер». Это был Альберт Мэдсен. К тому времени ему уже перевалило за шестьдесят, и он сделал то, что следовало бы сделать нам всем, существенно более молодым. Он заметил, что на борту «Двух сестер» творится неладное. На палубе — один юнга, корабль на всех парусах на курсе сближения.

Мы же глазели на происходящее, словно побились об заклад: удастся ли ему войти в гавань?

Альберт вмешался. Более десятка лет прошло с тех пор, как он последний раз выходил в море, но капитан в нем был жив.

Он пересек палубу и положил руку на плечо Хермана. Херман поднял глаза и сделал нечто, на наш взгляд, бессмысленное. Он замахнулся на Альберта. На вид они были примерно одного роста и телосложения, мальчишка-переросток и старик. На стороне мальчика — сила юности, но у Мэдсена был опыт, и ответ не заставил себя ждать: его знаменитая оплеуха, отправлявшая в полет над палубой рослых мужиков. Херман не стал исключением.

Они не обменялись ни словом. Да и времени на это не было. Альберт схватил штурвал в нескольких метрах от «Эоса», пришвартованного к свае посреди гавани. Развернул корабль лагом, и, когда корма «Двух сестер» врезалась в нос «Эоса», скорость была так мала, что большого вреда не случилось.

Херман уже поднялся на ноги. Он обронил зюйдвестку и держался за пылающую щеку, глядя на Альберта так, словно тот не катастрофу предотвратил, а, напротив, разрушил задуманную им великолепную игру. Он чувствовал себя униженным. И все мы это заметили, когда зашвартовали «Две сестры» и оценили повреждения.

Никто его не ругал. Но никто и не хвалил, хоть он, наверное, этого заслуживал. Ему было всего пятнадцать, и он привел корабль в гавань совершенно один. Может, именно из-за этого все и пошло не так — из-за оплеухи Альберта и нашего молчания. Или в самом Хермане что-то давным-давно пошло не так. Он неверно истолковал молчание звезд в ту ночь, когда глядел на Млечный Путь.

Мы не знаем.

В тот момент нам было о чем подумать, помимо чувств пятнадцатилетнего мальчишки. В гавань вернулся корабль с одним юнгой на борту. А где капитан? Сошел в Рудкёбинге, а Херман угнал корабль?

— Где Йепсен? — спросили мы Хермана, трущего пылающую щеку.

— Упал за борт.

Он произнес эти слова с отсутствующей миной, словно впервые задумался о том, кто такой вообще этот Йепсен.

— Упал за борт? Невозможно упасть за борт между Марсталем и Рудкёбингом при таком ветре.

— Я, может, неправильно выразился, — сказал Херман.

Именно в этот момент мы и заметили его ужасный гонор.

— Я имел в виду, он спрыгнул за борт.

— Йепсен? Спрыгнул за борт?

Нам только и оставалось, что повторять объяснение Хермана, словно стае попугаев. Настолько его слова не поддавались осознанию.

— Да, — ответил он.

И было слышно, как с каждым словом гонор его растет.

— Он же вечно убивался по матери. Ну и не стало у него больше сил терпеть.

Нам захотелось спросить: разве сам он не плакал по Эрне, разве смерть ее была потерей только для Йепсена? Но тут до нас дошло, что Херман потерял мать, еще когда она вышла замуж за Йепсена, и всякий раз, видя безутешность отчима, испытывал лишь презрение. А может, еще мрачно сознавал, что наконец-то все встало на свои места и что в скорби и отчаянии отчима — его утешение. А может, отмщение? Осуществившееся, когда Йепсен прыгнул за борт? Или — но тут мы колебались, ни разу не произнесли этого вслух, но каждый думал про себя, а когда много марстальцев думают одно и то же, то это все равно что сказать вслух — когда Йепсену помогли прыгнуть за борт?

— Где он прыгнул? — спросили мы, чувствуя, что, ставя вопрос таким образом, уходим от правды.

— Не знаю, — нагло ответил пацан.

— Не знаешь? Как так! В Мёркедюбете? У Стрюнё? Подумай. Это важно.

— Почему? — Херман вызывающе мерил нас взглядом. — Вода — она везде вода, а утопленник — везде утопленник. Какая разница где.

От него ничего нельзя было добиться.

Раньше ли, позже ли тело Йепсена выкинет на берег, на один из многочисленных островков архипелага, на берег Стрюнё, Тосинге или Лангеланна, а может, даже Линдельсе-Нора. Оно станет плескаться среди водорослей, полусъеденное рыбами и крабами, но кое-что будет отличать его от других прибитых к берегу тел: зияющая дыра во лбу, оставленная свайкой, или шлюпочным выстрелом, или любым другим оружием, которое замышляющий убийство может найти на борту корабля.

Так думали многие из нас.

Но Йепсена не нашли. Может, он пошел ко дну с камнем на шее, да там и остался. Или тело уплыло в море, и течение унесло моряка, до конца верного своему призванию, на юг, в Балтику. Мы больше его не видели. Он не вернулся для дачи свидетельских показаний.

Поэтому мы никогда вслух не произносили того, что думали, хотя некоторые шепотом намекали:

— А ведь есть в этом Хермане что-то странное. А Йепсен — он что, правда за борт прыгнул?

Хермана окружила пустота. Он был всего-навсего пятнадцатилетним мальчишкой. Но крылось в нем что-то другое, незнакомое. Мы наконец-то похлопали его по плечу и похвалили за то, что он в целости и сохранности привел «Две сестры» в Марсталь. Так было надо. Поступок он и правда совершил выдающийся. Кто еще в его возрасте может сделать такое? Любой другой запаниковал бы или отчаялся. Была в нем твердость, без которой моряк — не моряк. Но твердость, за которую мы его хвалили, от него же нас и отталкивала.

После Йепсена Херман унаследовал «Две сестры» и дом на Шкипергаде. По возрасту он еще не мог быть владельцем ни корабля, ни дома, и брата Йепсена, Ханса, временно назначили опекуном. Он нанял капитана и экипаж для «Двух сестер». Херман требовал, чтобы его взяли на корабль матросом.

Ханс Йепсен отказался.

— У тебя мало морской практики, — сказал он.

— Я, черт меня дери, один вел корабль! — проорал красный как помидор Херман и угрожающе подступил к Хансу, который сделал ничуть не менее грозный ответный шаг навстречу возмущенному мальчишке.

— Ты всего лишь мальчишка и займешь соответствующее место!

— Это мой корабль! — проревел Херман.

Ханс Йепсен много лет был штурманом, и на него не производили впечатления бунтующие юнги, вне зависимости от того, насколько здоровыми они были и как громко умели кричать.

— Мне плевать, кому принадлежит корабль! — свирепо, но очень тихо прорычал он. И это было пострашнее любого крика. — Ты станешь матросом, когда нос дорастет, проклятый сопливый щенок!

Ханс Йепсен выставил вперед небритый подбородок. В юности он ходил на американском судне, научился куче американских проклятий и, угрожая кому-нибудь, иной раз прибегал к выражениям типа: «Ты, парень, труп» или «Тебя больше нет». Мы не всегда понимали, что он имеет в виду. Но он, бывало, как оскалится, как челюстями заработает, да как выдаст одно из своих иностранных проклятий: «Dead meat»[22], да еще так жутко зарычит, словно как раз разделывает жилистый кусок дохлятины!

А теперь Ханс Йепсен уставился на Хермана, и было слышно, как скрипят штурманские зубы:

— Не знаю, что ты сделал с моим братом, но, если ты хоть один косой взгляд на меня бросишь, можешь попрощаться со своей жирной задницей.

У Хермана была гордость. Не может быть матросом на корабле, который он уже считал своим, так вообще гуда не пойдет. Он прошелся по гавани. Но никто у нас его нанимать не хотел ни матросом да и никем другим. И он отправился в Копенгаген и нашел место там.

Несколько лет мы о нем не слышали. А потом он вернулся, и все изменилось.

* * *

Историю человека можно рассказывать по-разному. Вначале, когда Альберт Мэдсен начал делать свои записи, они содержали мало личного, повествуя о нашем городе и его развитии. Он писал о школе на Весгергаде, самом большом городском здании, о новой почте на Хаунегаде, об улучшениях в освещении улиц и ликвидации открытых уличных стоков, о сети дорог, постепенно проложенных во всех направлениях, о новых улицах, возникших на юго-западной окраине города и названных именами национальных героев-мореплавателей: улица Торденскьоля, улица Нильса Юля, улица Виллемоса, улица Витфельда.

Часто моряков спрашивают, почему они списались на берег, и, когда кто-нибудь спрашивал об этом Альберта Мэдсена, он отвечал, что не списался на берег, а лишь сменил малую палубу на палубу побольше. Весь мир находился в движении, как корабль в море, и наш остров был всего лишь кораблем в бескрайнем океане времени на пути в будущее.

Он постоянно напоминал нам о том, что первые поселенцы нашего острова не были островитянами. Эрё тогда представлял собой всего лишь часть холмистого ландшафта. Но массивные глетчеры на севере начали таять. Реки прорезали сушу. Разлились огромные пресноводные озера на юге. И хлынуло море, и то, что некогда было холмом, стало островом.

— Что было вначале? — спрашивал Альберт. — Колесо или каноэ? Что мы хотим превозмочь? Тяжесть бремени, которое не в состоянии нести, или смертельную ловушку вод, далекие морские горизонты?

Со стороны гавани доносились крики чаек, удары молота на верфях и хлопанье снастей на ветру. И надо всем этим — рев моря. Такой привычный, он словно был частью нас самих. Америка, все говорили об Америке в эти годы, и многие уезжали. Мы тоже, но мы не бежали. Когда-то мы построили дома на берегу, они жались друг к другу, потому что больше для нас нигде места не было. Поля принадлежали помещикам, герцогам и крестьянам. Мы были лишними. И взгляд наш обратился на море. Море было нашей Америкой, протяженнее всех прерий, неукрощенное, как в первый день творения. Оно никому не принадлежало.

Каждый день оркестр играл под нашими окнами одну и ту же мелодию. Мы никак не называли ее. Но она была повсюду. Даже в постели, во сне, мы мечтали о море. Но женщины не слышали этой мелодии. Они не могли. Или не хотели. Стоя на улице, они никогда не смотрели в сторону моря. Они смотрели вглубь острова. Им предстояло остаться и заделывать оставшиеся после нас дыры. Мы слушали пение сирен. Они затыкали уши и склонялись над корытом. Они не ожесточались. Но становились суровыми и практичными.

Чего Альберту Мэдсену не хватало в городе мира Марстале? Он мог сесть на лавочку в гавани и побеседовать с Кристианом Обергом, первым датчанином, пересекшим Африку. Или с Кнудом Нильсеном, недавно вернувшимся домой после семнадцати лет, проведенных на побережье Японии. Половина мужчин города обогнула мыс Горн — опаснейшее испытание для всех мореплавателей мира, — и сделали они это мимоходом, словно прокатились на пароме до Свеннборга.

В Марстале все улицы и переулки были главными. Все вели к Океану. Китай находился где-то на задворках наших низеньких домов, а в окнах виднелось марокканское побережье.

Была у нас и парочка улиц, что шли поперек, но они не считались. Твергаде, Киркестраде и Вестергаде шли не к морю, а вдоль него. Поначалу у нас даже площади не было. Но вот появилась мясная лавка на Киркестраде, магазин скобяных товаров, два мануфактурных магазина, парфюмерная лавка, сберегательная касса, часовая мастерская и цирюльня. Ночлежный дом снесли. У нас появилась площадь, как в других городах. Внезапно возникла центральная улица, и пролегала она в неверном направлении. Вместо того чтобы вести в гавань, она шла вдоль береговой линии, а затем поворачивала к сердцу острова. Это была улица женщин, их путь, уводящий прочь от опасного моря.

Улицы встречались и пересекались. Были улицы мужские и женские. Вместе они составляли узор. На Конгегаде и Принсегаде обосновались судовые маклеры и судоходные конторы. На Кирке-страде отоваривались женщины. И потихоньку равновесие нарушалось.

Но вначале никто не задумывался и не понимал, к каким последствиям это может привести.

1890-е годы были годами расцвета Марсталя. Флот наш рос, и наконец его превосходил лишь копенгагенский. Триста сорок шесть судов! Настоящий бум, людей охватила инвестиционная лихорадка. Все желали стать совладельцами судна, даже самый распоследний юнга, даже горничные! А когда корабли возвращались домой на зимовку, улицы кишмя кишели детьми, сжимавшими в ручонках запечатанные конверты. А в них — доля в прибыли, причитавшаяся, почитай, каждому марстальскому двору.

Судовой маклер должен понимать, что означает Русско-японская война для фрахтового рынка. Ему необязательно интересоваться политикой, однако следует интересоваться состоянием финансовых дел своих шкиперов, а за этим, само собой, последует и знание международного положения. Он может развернуть газету на странице с фотографией главы государства и по его лицу, при должном умении, узнать о своих будущих прибылях. Возможно, социализм его и не интересует. В этом он может поклясться. Такой невероятной чуши свет еще не слыхивал. Но в один прекрасный день экипаж выстраивается в ряд и требует увеличить ему жалованье, и приходится разбираться и с профсоюзными делами, и с прочими странными идеями о будущем устройстве общества. Маклер должен знать, кто стоит во главе иностранных держав, быть в курсе современных политических течений, международных конфликтов и землетрясений в самых отдаленных уголках планеты. Источник его доходов — войны и катастрофы. Но более всего — огромная строительная площадка, в которую превратился мир. Технология все меняет, и маклеру необходимо знать ее тайны, быть в курсе новейших изобретений и открытий. Селитра, диви-диви, соевый жмых, рудничные стойки, сода, красильный дрок: для маклера это не просто названия. Он не прикасался к селитре и никогда не видел красильного дрока. Он не пробовал соевого жмыха и вряд ли страдает по этому поводу, но знает, для чего все это используют, где все это нужно. Разве может он возжелать, чтобы мир остановился? Тогда ему придется свернуть свое предприятие. Он знает, кто такой моряк: незаменимый подмастерье в огромной мастерской, которой стал мир.

Когда-то мы возили зерно. Покупали его в одном месте и продавали в другом. А теперь носимся по миру с трюмом, полным товаров, названия которых поди выговори и чье предназначение нам нужно объяснять. Наши собственные корабли стали нашей школой.

Мы все еще ходили под парусом, как делали моряки на протяжении тысяч лет. Но в наших трюмах лежало будущее.

Альберт списался на берег, когда ему было около пятидесяти, как и большинство из нас. Если нам удавалось скопить 30 000 крон, мы клали их в сберегательную кассу и получали годовой доход в четыре процента, то есть сто крон в месяц. И могли спать спокойно. Альберт заработал намного больше и в банк деньги не отнес, а вложил их в корабли. Он стал судовладельцем и маклером. Многие покупали долю в кораблях, даже крестьяне из самой глубины острова. В судоходстве они, конечно, ничего не смыслили, так что до зарезу нужны были люди, которые сами когда-то ходили в море и знали толк в морском деле. Такой человек назывался управляющим, и тут уж Альберту равных не было. Во время своих многочисленных путешествий он познакомился с портным-евреем, который обшивал моряков в Роттердаме. Со временем они стали друзьями. Луи Прессер, талантливый предприниматель, позже переехал в Гавр и основал судоходную компанию, которой принадлежали семь больших барков. Корабли были приписаны к Масталю, а Альберт, как раз списавшийся на берег, стал его управляющим.

В Гавре жила супруга Прессера, красавица-китаянка Чжэн Сумэй, в которую Альберт был влюблен. А она в него. Они взглянули друг на друга и тут же поняли, что слишком поздно встретились. И на руинах неосуществившейся любви построили дружбу. Луи Прессер неожиданно умер от воспаления легких, и вдова унаследовала судоходную контору, которой управляла с еще большим успехом, нежели ее покойный супруг. Может, она и при жизни мужа стояла за его спиной. Во всяком случае, теперь она встала за спиной Альберта. Это она была его советчиком на пути от капитана брига «Принцесса» до владельца десяти кораблей.

Между их предприятиями возникла столь тесная связь, что вскоре судоходство в Гавре стало неотделимо от судоходства в Марстале. Альберт тоже обладал талантом приумножать капитал. Однажды он стоял на палубе корабля посреди Тихого океана, держа в руках мешочек, полный жемчуга. Этот жемчуг мог исполнить все его желания. Но он выкинул его в море, поскольку чувствовал, что на богатство, которое эти жемчужины могут ему купить, падет проклятие. И вот китаянка вложила в его протянутую руку новый мешочек с жемчугом. И на сей раз он его открыл.

Мы не знаем, переплелись ли их судьбы так же близко, как судьбы их предприятий. Им столько пришлось приспосабливаться. Сначала они похоронили пробуждающуюся любовь и удовлетворились дружбой! Затем любовь стала доступной. Воспользовались ли они шансом?

У китаянки не было детей, но она называла свои большие элегантные барки женскими именами, словно дочерей: «Клаудия», «Сюзанна», «Германия». Родить она уже не могла, хотя в восточных чертах ее удивительным образом нестареющего лица не проявлялось ни малейших признаков увядания. Они открыто держались за руки. Наверное, и спали вместе, хрупкая китаянка с гладкой безукоризненной кожей, красиво натянутой на высоких скулах, и крупный, грубого сложения мужчина, способный заполнить собою двуспальную кровать целиком. Но они не поженились.

Она родилась в Шанхае. Отца и матери не знала. Сирота, добывала себе пропитание, торгуя цветами на улице. Многие из нас встречали ее в Роттердаме еще при жизни Прессера, когда он поднимался на борт наших кораблей, чтобы снять мерки. Но ее видели и в Сиднее, и в Бангкоке, и в Баие, и в Буэнос-Айресе. В борделе, подчеркивали одни. Другие узнавали в ней управляющую пансионом. Все что-то о ней знали. Но никто ни в чем не был уверен. Нужно было иметь девять жизней, как у кошки, чтобы присутствовать везде, где ее видели. Или, во всяком случае, быть заядлой путешественницей.

В Марсталь она никогда не приезжала, Альберт ездил в Гавр. Но в один прекрасный день поездки прекратились. Мы решили, это разрыв. Но оказалось, что она внезапно умерла. Альберт ничего нам не рассказывал. Мы сами сложили два и два. Почему же они не поженились? Почему не жили вместе?

Может, Альберт недостаточно ее любил? Или она его?

— Да все как-то недосуг было, — отвечал он, если кто-нибудь, набравшись наглости, спрашивал, почему он все-таки не женился.

Ответ нас смешил. Но мы переглядывались с умным видом: возможность-то была.

Сначала Альберт купил старый торговый дом, стоявший на правой стороне Принсегаде, если идти от гавани. Затем на другой стороне улицы построил для себя новый двухэтажный дом с высокими потолками. С большим балконом, обращенным на восток, с которого было видно мол и острова нашего архипелага. Со стороны улицы имелся эркер. На маленькой табличке, прибитой к входной двери, золотыми буквами значилось: «Альберт Мэдсен».

Наискосок от него обосновался Лоренс Йоргенсен. Он стал судовладельцем и маклером задолго до Альберта. Когда-то Лоренс был толстяком с одышкой и умоляющим взглядом. Море закалило его, и мы забыли, что когда-то считали его жирным недоноском. Но он оставил море. Сдав штурманский экзамен, Лоренс списался на берег. Хоть и немного ему удалось отложить из скудного жалованья, но у него была деловая хватка. Он покупал доли в кораблях, умел договориться в сберегательной кассе и находился в своего рода партнерских отношениях с крупнейшим судовладельцем города Софусом Бойе, которого мы звали Фермер Софус, потому что он приехал из Оммеля, деревеньки в трех километрах от Марсталя.

Лоренсу Йоргенсену еще не было тридцати, когда он уговорил нас провести телеграфный кабель из Лангеланна. Он упомянул «мировой рынок» и «телеграф» — два слова, смысл которых нам по большому счету был неясен, — и соединил их таким образом, что мы поняли: мировой рынок нужен нам, как чернозем крестьянину, а без телеграфа до него не добраться.

Правительство отказало нам в поддержке. И Лоренс отправился в марстальскую сберегательную кассу, а затем на аудиенцию к Софусу Бойе. Фермер Софус был скромным человеком, хотя являлся крупнейшим судовладельцем нашего острова; ему не зазорно было отправиться на стоянку паромов, чтобы подработать лишний скиллинг носильщиком. Служащих у него не было. Он вечно стучал себя указательным пальцем по лбу и заявлял, что все хранится у него в голове. Но Фермер Софус выслушал, как Лоренс описывает говорящий кабель, отменяющий расстояния.

— Не важно, где ты живешь: в большом городе или в маленьком. Не важно, что ты живешь на крошечном острове посреди океана. Если у тебя есть телеграф, ты — в центре мира.

Большинству это казалось нелепой фантазией, но только не Фермеру Софусу, уши которого, бывало, закладывало, когда дело касалось других вещей. Он пошел с Лоренсом в сберегательную кассу и попросил повторить то, что тот ему рассказал.

— Центр мира, — сказал Лоренс.

Взгляд Фермера Софуса заморозил начавшую было расползаться по лицу директора сберегательной кассы Рудольфа Остермана улыбку.

Директор, будучи человеком с юмором, как раз собирался спросить, нельзя ли по телеграфу связаться с самим Господом Богом.

С того самого момента он занял диаметрально противоположную позицию.

— Телеграф — это сердце города, его благословение. В храме его место, — говорил он, совершенно позабыв о той шутке, что застыла у него на губах, когда Лоренс в первый раз заговорил о телеграфе.

Лишь когда к делу подключились сберегательная касса и крупнейший судовладелец города, появились и другие инвесторы. То, чего не захотело нам дать правительство, мы обеспечили себе сами.

И опять-таки Лоренс придумал для нашего города взаимное страхование. Сначала мы страховали малые корабли, а затем, по мере того как росло наше благосостояние, начали страховать и крупные. В 1904 году Общество взаимного страхования обрело свое собственное здание на углу Сколегаде и Хаунегаде. Великолепный большой дом из красного кирпича, с барельефом на фасаде, изображавшим шхуну на всех парусах. Этот дом выполнял функции мола. Он защищал нас.

Ничто не ускользало от внимания основательного, изобретательного Лоренса. Став начальником порта, он построил причал Дампскибсбро длиною четыреста футов, а саму гавань и фарватер от рейда до причала углубил. Лоренс был одним из основателей молочного завода Марсталя, чья дымовая труба возвышалась на Вестергаде. Он купил лошадь и разъезжал на ней по городу под звон подков по мостовой, производя внушительное впечатление своей могучей фигурой, настоящий строитель города, хотя стена, возведенная им вокруг Марсталя, была и невидимой. Он хотел защитить нас от всех непредвиденных несчастий, которыми полна жизнь моряков.

Лоренс поздно женился на женщине старше его на два года, Катрине Хермансен, однако успел родить троих детей. Старший эмигрировал в Америку, среднего он послал учиться торговому морскому делу в Англию, а младшая, девочка, осталась в Марстале и вышла замуж за парусника Мёллера с Нюгаде. У них родилось четверо детей, каждый день они приходили в контору дедушки на Принсегаде и пели ему своими тоненькими чистыми голосками. На письменном столе лежали телеграммы из Алжира, Антверпена, Танжера, Бриджуотера, Ливерпуля, Дюнкерка, Рики, Кристиании, Стеттина и Лиссабона. В старости Лоренс снова потучнел, как встарь. Но больше никто не дразнил его из-за полноты. Он сидел на вращающемся конторском стуле, слушал пение внуков и был похож на одного из жирных, довольных будд, которых можно увидеть повсюду в китайских храмах.

Кладбище, на котором Лоренсу когда-то предстояло упокоиться в ожидании вечности, как и многое в Марстале, было новым. Раньше нас хоронили вокруг церкви между Киркестраде и Вестергаде, в тени буков. И вот мы заложили новое кладбище за городом. Оно спускалось от Оммельсвайен к берегу, откуда открывался вид на острова архипелага. Мы посадили длинную рябиновую аллею, эти деревья могут простоять минимум сто лет. Здесь должно было хватить места для многих.

Мы не только верили, что население нашего города в будущем останется столь же многочисленным, а может, и увеличится. Мы, должно быть, еще и надеялись, что больше не будем встречать смерть в чужих портах и в море, что свой последний вздох испустим в окружении родных и близких.

Постепенно заполняющееся кладбище как бы говорит: ты умрешь в том месте, где родился и которое любишь, ты умрешь дома. Ты увидишь, как растут твои дети. Тебе, толстому и старому, будут петь внуки, и жизнь твоя расстелется за тобой, как склон холма, который начинается на узкой белой прибрежной полосе, а заканчивается на вершине, с которой виден весь архипелаг.

Однажды один из нас дал странный ответ на вопрос, почему он выстоял, хотя его корабль терпел крушение и гибель вроде бы была неизбежной.

Этот человек — Мортен Сайер. Он был штурманом на «Флоре», капитаном корабля был Андерс Кроман, и случилось это в декабре 1901 года. «Флора» возвращалась из Англии с грузом угля, предназначенным к доставке в Киль, когда внезапно западный ветер перерос в бурю. Шесть дней они дрейфовали с одними только гротом и стакселем, был шторм и мороз. Затем шторм перешел в ураган и унес баркас, камбуз и рулевую рубку. На палубе можно было находиться, лишь привязав себя, — волны высотою с дом обрушивались со всех сторон. На десятые сутки волной унесло рангоут и такелаж, груз в трюме переместился, и, когда «Флоре» удалось подняться из кипящих вод, она получила мощный крен. Мачты, паруса — все ушло за борт, и, когда ураган унес пену с поверхности волн, вокруг остались плавать обломки древесины.

Они собрались в каюте, и капитан Кроман, человек прямолинейный, сказал, что сочельник в этой жизни им встречать не придется.

И тут новая волна сотрясла корабль. Всех швырнуло к переборке, они были уверены, что «Флору» настиг последний удар. Сейчас корабль исчезнет в волнах. Осталось лишь ждать смерти в холодных водах.

Но искалеченный корпус все еще держался на поверхности.

И у Мортена Сайера возникла спасительная мысль. Он понял, что нужно сбросить груз за борт, чтобы облегчить судно и поднять из воды уязвимую корму. Не смея раздраить люки из страха, что их затопит, они топорами прорубили отверстие в переборке, ведущее в трюм. И за ночь выгрузили сорок тонн угля. Они не спали с того момента, как смыло рангоут. Третьи сутки на ногах, промерзшие в вихрях завывающего шторма, неослабно метущего по голой палубе, окатываемые ледяной водой, непрестанно заливающей корабль, шестеро членов экипажа «Флоры» за одну ночь, вооруженные ведрами и мешками, сбросили за борт сорок тонн угля. Почти семь тонн, или семь тысяч килограммов, на каждого.

— Потом, — рассказывал Мортен Сайер, — мы свалились замертво и уснули, матросы — в пустом трюме, капитан и Сайер — в каюте.

Проснулись рано утром 24 декабря. Шторм улегся. Они вычислили, что до Оркнейских островов примерно шестнадцать морских миль, но, поскольку шторм забрал баркас, земля могла стать для них как спасением, так и погибелью. И они решили связать две якорные цепи, чтобы в последний момент суметь противостоять дрейфу в направлении смертельно опасного скалистого побережья.

И вот пришло спасение. На горизонте появилось голландское рыболовецкое судно, и экипаж «Флоры» приняли на борт иностранного корабля.

— Как же ты все это вынес? — спросили мы.

Вопрос, конечно, глупый, но все же мы его задали, хотя ответ был ясен любому: Мортен Сайер хотел вновь увидеть свой дом на Буегаде. И не хотел навеки проститься с женой Гертрудой и детьми, Йенсом и Ингрид, которым был нужен так же сильно, как и они ему. Он хотел поспеть домой к Рождеству. Как и другие моряки, хотел стать капитаном и списаться на берег со своего собственного корабля. Короче говоря, ему рано было умирать.

Но Мортен Сайер ничего подобного не сказал. А сказал совсем другое. На глупый вопрос он дал умный ответ:

— Я хотел, чтобы меня похоронили на новом кладбище.

Некоторые наверняка сочтут такой ответ странным. Наверное, только моряк сможет понять. Но именно этим и было для нас новое кладбище: надеждой.

Было к чему возвращаться.

Что бы мы сделали, расскажи нам какой чужак о том, что кладбище навеки останется полупустым и совсем немногочисленные надгробия будут свидетельствовать о прожитых здесь жизнях, а посаженная заботливой рукой рябиновая аллея так зарастет травой, что станет похожа на дикую рощу, где лишь тренированный глаз сможет распознать план, по которому мы когда-то все здесь устроили?

Что бы мы сделали, если б какой чужак рассказал нам, что цепь поколений прервется, что настанет день и нас призовут силы более мощные, нежели море?

Мы бы посмеялись над ним, дураком.

* * *

Альберт верил в разум, но не это составляло суть его истинной веры. Он не верил в Бога, не верил в дьявола. Немного верил в человеческую доброту, а что касается зла, то самолично столкнулся с ним в многочисленных походах. Но прежде всего верил в единство. Насколько он знал, верующие не имели никаких доказательств существования Бога. А у него было доказательство того, что вера его имеет солидную реальную основу. Каждое утро он наблюдал это доказательство из слухового окна над маклерской конторой на Принсегаде.

Было его видно и из окна в эркере, внизу, в конторе. Потому он и пристроил этот эркер. И когда Альберт спускался по трем каменным ступенькам и шел направо по Принсегаде в сторону моря, доказательство вновь оказывалось прямо перед его глазами.

Огромный каменный мол — вот что это было такое, мол, который граждане города строили сорок лет. Он возвышался в море, тысяча метров в длину и четыре в высоту, построенный из камней, каждый весом в несколько тонн. Мы оказались умнее египтян: мы строили наши пирамиды — длинные каменные стены — не для того, чтобы сохранить память об умерших, но ради защиты живых. Мол был творением фараоновым, сказал нам как-то Альберт, фараона не с одним лицом, но со многими, и вместе они воплощали единство.

Каждое утро Альберт совершал свое утреннее правило: моряк, он смотрел на небо, на формации облаков, несущие послания искушенному взгляду, а затем созерцал мол, и это наполняло его душу миром. Мол был спокойной силой, превосходящей море, мол мог усмирить шторм и укрыть корабли, он был живым доказательством существования единства. Мы уходим в плавание не оттого, что существует море. Мы уходим в плавание, потому что есть гавань. Главное для нас — не призрачные цели, а твердая почва под ногами.

В церковь он ходил редко. Только по праздникам и по особым случаям. Ходил, потому что церковь тоже была частью единства, и он не хотел оставаться вовне. Особенного уважения к церковным обрядам у него не было. Но в церкви как на корабле. Там действуют определенные правила, мы должны им следовать, когда попадаем на борт. Или держаться подальше.

Сменявшие друг друга священники жаловались, что церковь плохо содержится. Но когда пастор Абильгор, с которым Альберт, кстати, был на дружеской ноге, прямо заявил, что, дабы церковь выглядела должным образом, нужно взять деньги из тех, что шли на школьное образование, Альберт дал ему отповедь. Выбор между школой и церковью, сказал он, всегда будет в пользу школы. Школа — это молодость и будущее. А церковь — нет. Его радовало, что школа на Вестергаде по размеру превосходила церковь. Так и должно быть в городе, где жива вера в будущее.

— Но нравственные законы… — возразил Абильгор. — Где дети им научатся, если не в церкви?

— На борту судна, — лаконично ответил Альберт.

— А может, в зарубежных портах? — не сдавался пастор.

Альберт промолчал.

Он не питал иллюзий относительно морской жизни. Ведь и гарсоном ему довелось побывать, жить без сна и отдыха, как собаке, лишенной положенного собаке питания, — так он сам говорил. Но времена изменились. Условия на борту сделались лучше, гуманнее. Учителя стали лучше, и в должный срок их ученики становились более умелыми шкиперами. Альберт верил в прогресс. Он верил и в морскую честь. В этом коренилось чувство единства. На корабле предательство одного способно вызвать роковые последствия для всех. Этому учат сразу. Пастор называл это нравственными законами. Альберт называл это честью. В церкви ты отвечал перед Богом. На корабле — перед другими. Поэтому корабль был лучшей школой.

Но все сходилось на капитане. Об этом говорил ему опыт. Капитан знал на своем корабле все: каждый парус, каждый элемент такелажа — и каждого человека. Каждому полагалось свое место, и если капитан не прояснял это с самого начала, то экипаж принимал решение сам — в драках, и на дно опускался слабейший, но необязательно худший. Альберт наблюдал это на «Эмме К. Лейтфилд», когда капитан Иглтон пренебрег своим долгом и настоящим хозяином на борту стал О’Коннор. Сильнейший — необязательно лучший. Капитан должен знать душу человеческую так же хорошо, как корабельные снасти.

Случалось, что кто-то из его подчиненных дезертировал, и он никогда не считал их поступок следствием упрямства или плохого характера, но всегда принимал как свое поражение, свое незнание людей. Он оказался невнимательным, не сумел наставить их на правильный путь. В общем, он верил, что в каждом человеке есть что-то хорошее. Но знал, что есть и плохое, и придерживался того простого мнения, что это плохое можно исправить и обуздать.

Однажды в 1880-х в Лагуне в Мексике один матрос полез на него с ножом. И стоя перед взбешенным вооруженным мужчиной, который, пригнувшись, изготовился к нападению, он, безоружный, ни на секунду не задумался, что совершает нечто требующее особого мужества или силы. Речь шла только об одном: о том, кто здесь главный.

Он протянул руку, чтобы забрать нож. Матрос растерянно уставился на его руку, не в состоянии понять, чего он хочет. В этот момент Альберт изо всех сил ударил его кулаком в челюсть. Дебошир осел на палубу. Альберт поставил сапог на его запястье и выкрутил нож из судорожно стиснутых пальцев. Затем поднял сконфуженного парня на ноги и принялся хладнокровно его избивать, однако избегая таких ударов, которые надолго могут вывести человека из строя. Это было одновременно и наказанием, и укреплением авторитета.

Он бил его и знал, что не является представителем добра, точно так же как матрос с ножом не был представителем зла. Речь здесь шла о равновесии сил. Нельзя идти на всех парусах навстречу урагану. Капитан не станет противопоставлять силу силе. Он зарифит паруса и обретет равновесие. Миропорядок зависит от равновесия, а не от угнетения одних другими. Поэтому нет такого порядка, который бы годился для всех и на все времена.

За миг до того, как на побережье Кеалакекуа, на Гавайях, Джеймса Кука настигла судьба в обличье топора, вонзившегося в затылок, и ножа, перерезавшего горло, он призвал на помощь свою команду. Но шлюпка, которая должна была его выручить, повернула прочь, а люди на берегу, вместо того чтобы защитить его от туземцев, побросали мушкеты и кинулись в прибой. Во время своего последнего путешествия на борту «Резолюшн» Джеймс Кук велел высечь одиннадцать из семнадцати своих матросов, в сумме они получили двести шестнадцать ударов. И когда наступил решительный момент и ему потребовалась их помощь, они повернулись к нему своими покрытыми шрамами спинами.

Джеймс Кук потянул не за те концы.

На паруснике находятся километры такелажа, десятки шкивов, сотни метров парусины. Если не следить за всем этим постоянно, корабль станет беспомощной игрушкой ветра. Так и с экипажем. В руках капитана помимо видимых — сотни невидимых концов. Если команда возьмет власть в свои руки, это как если власть возьмет ветер. Корабль пропал. Если капитан заберет всю власть, это все равно что мертвый штиль. Корабль не сдвинется с места. Он отнимет у людей любую инициативу. Они не будут прилагать усилий, а станут всему противиться. Это вопрос опыта и знания. И прежде всего — вопрос авторитета.

Когда Альберт закончил бить матроса и тот валялся перед ним на палубе, он протянул ему руку и помог встать. А затем приказал гарсону принести таз с водой, чтобы матрос смог смыть кровь с лица. С этим делом было покончено. Матрос мог снова стать частью команды.

Когда-то Альберта и самого били плеткой. Но он не был Исагером, который не наказывал, не награждал, а только бил и бил. Он не был О’Коннором, который прикрывал своим рангом садистские наклонности. Он не был Джеймсом Куком, который нуждался в кнуте, чтобы восстановить пошатнувшийся авторитет.

Он был тем, кем никогда не пытался быть капитан Иглтон с «Эммы К. Лейтфилд». И дело не в правилах. Нет, жизнь научила его кое-чему посложнее, чем закон. Она научила его равновесию.

* * *

В 1913 году Альберт задумал возвести монумент своей вере в единство: поставить памятник у нового причала. Он уже присмотрел камень, знал его историю. Камень четыре метра длиной, три шириной и два высотой лежал на дне Балтийского моря за Хвостом, иногда при сильном береговом ветре его было видно с острова. Летом мальчишки заплывали подальше и забирались на него, над мерцающей водой оставались торчать их светлые головки.

Свет играл на покрывающей его массивный хребет воде, и Альберт иной раз доплывал до него в своем ялике, сушил весла и наблюдал. Камень так надежно покоился в текучей светло-зеленой воде… Но и ему в свое время довелось попутешествовать. Он пришел с севера со льдами. И вот ему снова предстоит переезд, на сей раз к последнему пристанищу. Чтобы напоминать о создании мола, о власти человека над природой.

На нем будет стоять надпись: «В единстве сила». Ее придумал Альберт.

Однажды в солнечный июньский день он сидел там, облокотившись о борт, глядя на сверкающую воду, и вдруг почувствовал сильное головокружение. Ему показалось, что мир стал зыбким, и даже на то, во что он верит, долго полагаться не придется. Он ощутил присутствие иных угроз, помимо шторма и волн, приближение таких катастроф, которым не сможет противостоять даже непоколебимая каменная стена мола. Чувство было такое неясное, такое нереальное, что Альберт решил, будто задремал на послеполуденном солнышке, и сфокусировал взгляд на лежащем под водой камне. При виде теней — его собственной и ялика, — покоящихся на иссеченном шрамами хребте, к нему вернулось ощущение реальности.

Именно тогда ему и пришла в голову мысль о памятнике. Его охватил внезапный порыв вдохновения, к которому примешивалась паника. Пора было подвести итог, создать противовес внезапному предчувствию гибели — мощный, сильный, нерушимый, переборщить тут было невозможно. Этим противовесом и должен был стать камень.

Уже через несколько дней он устроил совет в помещении Морского страхового общества на Хаунегаде и там изложил свою идею приглашенным. Предложение встретило всеобщую поддержку, был назначен комитет по проведению подготовительных работ. В тот же год, еще до наступления осени, камень должен был занять уготованное ему место.

Через неделю Альберт с председателем Комитета по портовым делам и главой Морского страхового общества осмотрели камень. Дул сильный западный ветер, и волны разбивались о камень, обнажая его верхушку.

В середине июля к камню отбуксировали две крановые баржи, и уже в два часа дня камень подняли и закрепили между баржами. Кроме Альберта и председателя Комитета по портовым делам, на борту находились начальник порта, рыбак и такелажник с одной из городских верфей. На белом прибрежном песке расположились дамы с бутербродами и освежающими напитками, еду взмокшим мужчинам на покачивающихся баржах доставили в лодке. Когда баржи с камнем прошли Дампскибсброен и встали в гавани, был поднят флаг и многочисленное собрание, ожидающее на причале, разразилось криками «ура».

Это был праздник в нашу честь, в честь нас и нашего процветающего города.

Через два дня камень подняли на берег. Альберт телефонировал в Свеннборг и попросил выслать грузовую платформу для дальнейшей транспортировки камня. На следующий день платформа прибыла на пароме. Собралось невероятное количество народу, и все они добровольно превратились в тягловый скот. Владелец верфи стоял рядом с такелажником, матрос — с судовладельцем, владелец магазина — с продавцом. Даже управляющий сберегательной кассой запрягся, как смирный мул. Вокруг с криками носились школьники, пока им тоже не нашлось местечка. Старики, давно вышедшие в отставку капитаны, прервали свои беседы и, не вынимая трубки изо рта, покинули портовые скамейки, дабы внести свою лепту. Лишь Йосеф Исагер по прозвищу Лоцман Конго, демонстративно засунув руки в карманы, бросал на работающих косые взгляды. Он был выше этого. Лоренс тоже ограничился пассивным наблюдением, но оправданием ему были преклонный возраст и комплекция. Пришла с ребенком на руках Анна Эгидия Расмуссен, вдова художника-мариниста: ее привлек шум, слышный аж на Тайльгаде. Невдалеке в ужасном возбуждении скакал городской сумасшедший Андерс Нёрре. Одним движением руки Альберт загнал его в толпу. Накинув веревку на плечо, Нёрре вдруг сделался странно спокойным, блаженно-сосредоточенным, приобщившись к настроению, которым были охвачены все собравшиеся.

И вот Альберт схватился за веревку и повернулся к народу с поднятой рукой.

— Поехали! — крикнул он и рассек рукой воздух.

Это было сигналом к началу. Альберт налег на веревку всем весом. Ему исполнилось шестьдесят восемь, но возраста он не чувствовал. Его крепкое тело словно всю жизнь копило силы для этого момента, и все, что он делал до сих пор, было лишь прелюдией к этому моменту. Его лицо пылало на солнце, он проникся ощущением счастья, идущим напрямую из играющей в жилах крови и напряженных мышц.

Платформа медленно загрохотала, преодолевая метр за метром. И остановилась. Слишком мягкая почва. Под весом камня колеса намертво увязли в галечнике. Их было, наверное, около двухсот человек, напрасно трудивших ноги. Они так налегли на веревки, словно хотели испытать, не превзойдет ли их общий вес массу камня. Но камень не поддавался.

Альберт выпрямился и обернулся к людям.

— Давайте, ребята! — крикнул он, рубя рукой воздух. — Раз, два, три — поехали!

Платформа стояла.

Где-то посреди этого моря мужчин один моряк замычал шанти, старинную морскую песню. Вот подхватили другие. И вот уже вся толпа, ритмично покачиваясь, пела старинную песню, под которую столетиями трудились моряки. Но и это не помогло.

Альберт подозвал мальчика и попросил его сбегать за учениками Навигационной школы, что на Торденскьольсгаде. Мальчик тут же кинулся за помощью, и вскоре по Хаунегаде уже маршировали юные моряки. Их было тридцать. Им тоже накинули на плечи веревки. Они засучили рукава, демонстрируя свои татуировки.

«Они — юность, они — будущее, — подумал Альберт, — теперь камень поддастся».

И платформа стронулась с места, в знак протеста скрипя колесами; казалось, под ужасной тяжестью она развалится на куски. Настал опасный момент: надо было преодолеть бордюр на тротуаре, — камень пошатнулся, но удержался на месте. И снова раздались звуки шанти. Только теперь Альберт расслышал слова.

I will drink whisky hot and strong. Whisky, Johnny! I will drink whisky all day long. Whisky for me, Johnny![23]

Ребятишки с восторгом подтягивали. Песня была залогом их будущей мужественности. Запевали молодые капитаны и штурманы — те, кто обладал достаточным опытом, чтобы чувствовать себя бывалым мореходом. Это была их песня. Годы в море утвердили их права на нее. Для стариков она была воспоминанием, и Альберт знал, что многие не раз поднимали парус или стояли у брашпиля под звуки этой песни. Он думал, что это патриотическая песня моряков. Не важно, на каком языке она пелась. В ритме была ее суть, не в словах. Она не проповедовала — она обращалась к мускулам, а из мускулов шла в сердце, откуда напоминала мужчинам о том, на что они способны, заставляла забыть усталость и продолжать сообща упорно трудиться.

«В единстве сила» — будет написано на его камне, но, потный от возбуждения, стоя у платформы с камнем, он осознал, что там можно было написать и «Виски, Джонни!», если бы только эти слова не звучали так неподобающе. Ведь это песню единства он слушал.

Подняв красное мокрое лицо к солнцу, он улыбнулся.

Камень достиг места назначения.

Альберт несколько раз собирал народ в отеле «Эрё», чтобы обсудить памятник, или «камень единства», как он его для себя окрестил. Требовались средства, сбор которых предполагалось осуществить, как все важное и существенное в Марстале, сообща, в форме множества малых пожертвований. Стоя на трибуне, разгоряченный, он, на свое счастье, забывал, что упустил один важный момент. Почему памятник ставят именно теперь? Пятидесятилетний юбилей возведения мола пришелся как раз на рубеж веков, но тогда никто не выступил с такой инициативой. Столетний юбилей настанет лишь через двенадцать лет, и он сомневался, что до него доживет. Тогда ему исполнится восемьдесят один год, а он был не настолько самонадеян, чтобы вообразить, что будет жить вечно. Так почему теперь? Почему именно в 1913 году?

К счастью, никто ни разу об этом не спросил. «Конечно, — сказали все, когда он заговорил об этом впервые, — памятник городу нужен, а что более достойно увековечения, чем возведение мола?» И ему ничего не пришлось рассказывать о том июньском дне, когда у него в ялике к югу от Хвоста закружилась голова, — том самом дне, когда возникли предчувствия, смысл которых ускользал от него самого. Такие вещи с трибуны не произносят. Да такое и с глазу на глаз не расскажешь, и уж во всяком случае, это не повод собирать двести тридцать человек и предлагать им тянуть платформу с камнем весом в четырнадцать тонн.

Так почему теперь, почему именно в 1913 году?

Пока не стало поздно, пока мы не забыли, кто мы такие и зачем делаем то, что делаем.

Поздно? Что ты хочешь сказать?

Нет, у него не было ответов. Но в нем сидело предчувствие конца. И чтобы заглушить его, он очертя голову кинулся в это предприятие с возведением памятника.

С трибуны в банкетном зале отеля «Эрё» он раз за разом излагал факты. Вспоминал о том, что когда-то гавань была открыта ветрам с севера и востока и даже с юга, где море штурмовало перешеек, называемый Хвостом. Вспоминал, как даже стоящие на зимовке корабли выбрасывало на берег. Если бы все так и осталось по-прежнему, им было бы не избежать разорения, так что выход был один: обустроить гавань. И вот появился человек, которого следует считать настоящим отцом-основателем города в его нынешнем виде, хоть он строил не на земле, а в море. Он стоял у истоков единства — силы, которой мы поставим памятник. Его имя — шкипер Расмус Йепсен. Шкипер призвал граждан города собрать подписи в пользу строительства мола. Триста пятьдесят человек поставили свои подписи, одни предлагали силу собственных рук, другие — щебень, третьи давали деньги. Но каждый внес свой вклад, за исключением одного человека, который отказался под тем постыдным предлогом, что, дескать, заботиться нужно о своих насущных нуждах, а не о грядущих поколениях.

— Имени я не назову, ради его живущих ныне потомков, — произнес Альберт с трибуны.

Все повернулись и посмотрели на шкипера Ханса Петера Левинсена, который впоследствии стал одним из самых ревностных и щедрых жертвователей на сооружение памятника, как будто через восемьдесят восемь лет наконец получил шанс стереть пятно позора со своего рода.

Наконец Альберт вспомнил о 28 января 1825 года, дне рождения короля Фредерика Шестого, когда под знаменем единства на льду собрались сто человек, чтобы заложить первые камни строительства. Сама природа им помогала. Не встал бы лед в ту зиму и в последующие — не уложить бы им камни. Но строительство удалось завершить — и мол стал вечным знаком того, на что в упорстве и единстве способен человек.

— Глядя на мол, — обращался он к собранию, — вы видите гигантские камни. Но никогда не забывайте, что истинным строительным материалом являются непреклонная воля и сила рук.

Он закончил свою речь напоминанием о том, что пионер Расмус Йепсен был награжден почетным крестом ордена Даннеброг. Моряки, независимо от того, насколько неуправляемыми и своевольными они кажутся, по природе своей роялисты и консерваторы, и такие слова не могут не произвести на них впечатления. Именно в этот момент зал и разразился спонтанными овациями. Альберт позволил себе принять этот знак уважения собственной персоне как инициатору создания памятника, в глубине души сознавая, что его недостоин, поскольку все, что он делал в лихорадке и эйфории этих дней, имело под собой зыбкую нематериальную почву, основывалось на видениях эфемерных, как облака.

Утром 19 июля с почтовым пароходом из Свеннборга посмотреть на камень прибыл скульптор Йоханнес Симонсен. Он объявил, что камень идеально подходит для их цели, сделал наброски, дал указания по поводу очистки камня от водорослей и отбыл обратно в Свеннборг. Камень покрыли хлорной известью, затем отмыли слабым раствором соляной кислоты. Для фундамента выкопали двухметровую яму и заполнили ее бетоном. В начале августа были отлиты фундамент и металлическая ограда. В середине августа камень установили, в работах принял участие сам Альберт вместе с некоторыми другими членами комитета.

В тот же день в гавань вошли шесть торпедных кораблей. Флаги на них были подняты, как и на прочих кораблях, стоявших в гавани, и вскоре причал кишмя кишел любопытными. В первый раз в Марстальский порт зашли военные корабли. Даже члены комитета прервали работы по установке памятника и спустились к Дампскибсброен посмотреть на корабли.

Вечером в отеле «Эрё» устроили празднество по случаю прибытия офицеров. В торжестве принял участие и Альберт. Вид стройных, стального цвета корпусов у Дампскибсброен заставило его испытать странное недомогание, приступ головокружения, как тогда, в море, когда он осматривал будущий памятник. На протяжении всего обеда он сидел с отсутствующим видом, некоторые из присутствующих это заметили, однако отнесли его рассеянность на счет огромного напряжения, которому он подвергался на завершающей стадии водружения памятника.

Несколько раз ему казалось, что они находятся в море, сидят за столами, плывущими прямо по воде. Он чувствовал, как в такт движению волн качаются стулья. Видел, как внизу, в серо-синих глубинах, носятся черные тени.

Чей-то голос вернул его к действительности. К нему обращался с комплиментом командующий эскадрой торпедных кораблей Густав Карстенсен:

— Я слышал о деятельности по сооружению памятника, которую вы возглавляете. Мне рассказали, как вы все сообща тянули его до места. Да… где молодость, там энергия. Надо только собрать ее. Как капитан, вы должны понимать значение дисциплины.

— Я верю в равновесие сил и единство, — произнес Альберт.

— Единство, конечно, важная вещь, — сказал командор и задумчиво уставился перед собой, словно в ответе Альберта услышал ключевое слово, позволившее ему развить свою мысль. — Но единство надо созидать. Потому мы и нуждаемся в великом деянии, которое сплотит народ. Сейчас каждый думает только о себе. На протяжении многих поколений у нас не было войны, которая могла бы сплотить и направить молодежь. Нам нужна война.

Альберт бросил на него затуманенный взгляд:

— В войнах многие погибают, разве не так?

— Конечно, на то она и война.

В голосе командора послышалось сомнение. Он бросил на Альберта оценивающий взгляд, словно только что заметил своего собеседника и прикидывал, не ошибся ли в нем.

— А мертвых удостоят могилы и креста, так ведь? — невозмутимо продолжал Альберт.

— Конечно-конечно, а как же иначе.

Карстенсен явно почувствовал, что разговор уходит не в то русло.

— Сходите на наше кладбище, командор Карстенсен. Там лежит много женщин, есть дети. Найдете там и пару крестьян, одного-двух предпринимателей, может, судового маклера вроде меня. А моряков там совсем мало. Они остаются в море. Им не ставят крестов. Нет у них могил, куда могут прийти вдовы и дети. Они тонут в чужедальних краях. Море — враг, который не уважает противника. У нас в Марстале своя война, командор Карстенсен, и с нас хватает.

В этот момент подняли тост за флот, и командор воспользовался случаем, чтобы прервать разговор с Альбертом, который, будучи предоставлен самому себе, снова погрузился в размышления.

В ту же ночь над памятником свершилось бесчинство. Толпа пьяных рабочих с верфи повалила дощатый забор, который соорудили для защиты памятника на то время, пока скульптор Йоханнес Симонсен не закончит выбивать надпись. Альберт тут же написал донесение в Эрёскёбинг полицмейстеру Краббе и уже через три дня получил ответ, где полицмейстер сообщал, что вандалов приговорили к штрафу общей суммой триста Пятнадцать крон за пьянство и нарушение общественного порядка.

По мере приближения дня открытия памятника беспокойство Альберта возрастало. К счастью, оставалось еще много работы. Он во всех подробностях изложил на письме историю мола, позаботился, чтобы документ запечатали в свинцовую трубку и вмуровали в фундамент памятника, затем принялся за вступительное слово, которое собирался произнести на открытии памятника. Он описывал камень так, словно это был человек со своими разочарованиями и надеждами, писал о жизни, в которой «перемешаны радости, скорби и несбывшиеся надежды и не всегда сбывается задуманное».

И тут Альберт остановился.

— Что же это ты такое пишешь? — спросил он самого себя. — Тебе надо прославлять мол и чувство единства. А ты себя в угол загнал.

Покачав головой, он погасил настольную лампу. Откуда эти сомнения? У самого Альберта не было причин сомневаться в деле своей жизни. Город процветал как никогда. Что и должно было ознаменовать установление монумента. Снова это проклятое головокружение. Предчувствия, головокружения, видения. Бабские штучки.

Он приготовился ко сну. А принесет ли сон отдохновение?

Сердито топнув ногой, Альберт попытался прогнать дурные мысли. Не хватало еще ему начать бояться темноты, точно маленькому ребенку.

И наконец настал этот день, 26 сентября. Пришли сотни людей. Альберт еще раз описал историю создания и существования мола. Хор молодых женщин спел сочиненную им на мелодию «Страну свою я стану защищать» песню, ему удалось не допустить в стихи и тени уныния.

Альберт снял огромный флаг, которым был задрапирован камень, в тот же миг собравшиеся стали бросать к памятнику многочисленные букеты. Председатель Комитета по портовым делам произнес благодарственную речь, торжественное мероприятие завершилось троекратным «ура» королю Кристиану Десятому, день рождения которого приходился как раз на этот день.

В тот же вечер в отеле «Эрё» был устроен ужин на сто персон, среди которых присутствовал полицмейстер Краббе из Эрёскёбинга; Альберт сидел рядом с его женой. Подавали жаркое из зайца, пирог и различные напитки. Альберт произнес заглавную речь, в завершение призвав все общество подняться, трижды прокричать здравицу его величеству и спеть песню «Король Кристиан стоял у высокой мачты», после чего зачитал составленную им самим телеграмму королю и попросил собравшихся присоединиться к поздравлениям. После много раз пили за отчизну, за флаг, знатные горожане произносили друг другу здравицы. В половине двенадцатого пришла благодарственная телеграмма от его величества. Затем состоялся бал.

Вечер для Альберта прошел без каких-либо происшествий. Он не выпадал из реальности, не испытывал предчувствий предстоящей гибели, у него не было видений, где приглашенные в нарядных одеждах вместе с великолепно накрытыми столами плавали по морю.

Около двух, в качестве хозяина вечера попрощавшись с последними гостями, он со спокойной душой завернул за угол на Принсегаде и отправился домой в объятия ночи без сновидений. Утром проснулся, думая, что в душе у него воцарились мир и покой.

Альберту Мэдсену было шестьдесят девять лет, он достиг всего, чего желал. Детей у него, правда, не было, и он жалел об этом, но город, в котором он жил, город, который считал своим, продолжал развиваться. На верфях шло бурное строительство, самая большая из них как раз сильно менялась: на смену деревянным судам готовились прийти стальные. Весной в украшенный по этому случаю флагами город нанес визит его королевское величество. В порту побывали военно-морские силы в лице шести торпедных катеров. Планировалось строительство нового здания почты и замена старой церковной башенки новым медным шпилем.

В порту, в подтверждение тому, что город помнит свою историю и отдает долг предкам, возвышался памятник молу. «В единстве сила» — было на нем начертано. Личный Символ веры Альберта, аккуратно выдолбленный резцом скульптора Йоханнеса Симонсена, стал Символом веры всего города.

Он знал, что причиной его чудесного самочувствия в это утро являлись не только благополучное завершение вчерашнего мероприятия и последовавший за этим праздник. Здесь было скрыто нечто гораздо большее: ощущение гармонии и согласия с постоянно изменяющимся миром. Альберт открыл слуховое окно, и перед ним, за частоколом мачт, под лучами ласкового утреннего сентябрьского солнца простерлись мол и архипелаг. До него, под аккомпанемент ударов молота и гудения пил на городских верфях, доносился крик чаек. В каком-то торжестве он осознал, что в этот самый миг такие же звуки слышат в портовых городах всех континентов, и именно там он и находился, сразу во всем мире, в великой общности.

Позже он всегда вспоминал этот день как «финал». Никогда, впрочем, не формулируя, а чему, собственно, это было финалом. Не жизни точно, он прожил после этого еще несколько лет. Но прожил их наполовину в мире грез, наполовину в реальном мире, и мост между ними был сложен из ужаса. В снах он обретал знание, которое не мог нести в одиночестве, но не мог и разделить с другими.

Он жил в городе, населенном мертвецами, а сам стал безмолвным посвященным смерти.

Видения

О чем может писать судовой маклер? О подъемах и спадах на фрахтовом рынке, о заключенных им договорах на погрузку, о не вернувшихся домой кораблях, о спасенных экипажах, о вопросах страхования, о прибыли и судьбе своей компании.

В эти дни Альберт писал не о своей компании и не о кораблях, находившихся в море. И не о своих чувствах, и лишь изредка — о своих мыслях. Да, он писал о том, что происходило в его голове. А что там происходило, он по большей части не понимал.

У него в голове жил кто-то чужой. О нем он и писал.

Альберт писал о своих снах.

Но не обо всех.

Как и большинство людей с практической жизненной установкой, он считал сны плодом временного бездействия разума, не более чем путаной сводкой произвольных, полузабытых событий, имевших, быть может, когда-то смысл, который потом затерялся в туманном мире сновидений. Во многих снах Альберт, как и все мы, не видел никакого смысла. И даже не пытался его найти.

В декабрьскую ночь 1877 года, командуя бригом «Принцесса», он внезапно услышал во сне голос, крикнувший, что он плывет навстречу опасности. Альберт спрыгнул с койки, выскочил на палубу и увидел, что судно вот-вот наскочит на большую плоскую песчаную отмель и крушение тогда неминуемо. Сон послужил ему предостережением.

Где-то в его голове таилось знание, которым сам он не обладал. Там обитал посторонний.

Два года спустя его посетило похожее видение. Ему приснилось, что «Принцесса» попала в сильный шторм, но он решил не подавать виду, хотя понял, что и этот сон — предостережение. На следующее утро он рано вышел из порта Грангемаута. В открытом море поднялся юго-западный ветер, переходящий в ураган. Весь день Альберт дрейфовал вдоль побережья и в итоге вынужден был бросить якорь и срубить мачты, чтобы избежать крушения. Цепляясь за кренящуюся палубу, глядя, как падают за борт мачты, он осознал, что окружающая его реальность — не единственная существующая.

Альберт обладал редким даром. И знал, что должен это скрывать. Это ясно из оставленных им наряду с другими бумагами записок. Там он пишет, что если бы о его вещих снах стало известно всем, это повредило бы ему или, во всяком случае, обеспечило сомнительную репутацию.

Как часто, сидя в кубрике, мы слушали рассказы о судовом призраке — с белым лицом, в дождевике, он висит на бизань-мачте, а с него ручьями льет вода, — о «Летучем голландце», о судовом псе, который воет в ночи в поисках своего погибшего корабля? И юнгу Альберта эти истории зачаровывали, смущали и пугали, но в глубине души он оставался скептиком. В основе любого сверхъестественного события лежало материальное явление. Наука просто была пока не способна все объяснить — такого Альберт придерживался мнения. Он часто нам это втолковывал, когда, сумерничая, мы сладострастно вздыхали: да, в мире столько непостижимого!

Если бы тогда он обнаружил перед нами свою способность видеть во сне будущее, большинство, без сомнения, приняло бы эту способность за сверхъестественную, что принесло бы ему, как моряку, еще большую известность и даже укрепило бы авторитет, но такого рода авторитет имеет привкус страха, а этого Альберт не желал. Он полагал, что власть капитана должна основываться на вере в его мастерство, а не на каких-то фокусах.

Серое ничто распахнулось перед Альбертом после торжества, посвященного открытию памятника. Он видел, как умирают люди, которых он знал. А на следующий день видел, как эти люди ходят по улицам города. Сны были загадкой. Он не знал, когда произойдут те смертоносные события, что разыгрывались перед ним во снах. А события эти всегда были трагическими и ужасающими. Альберт видел, как стреляют в людей, стоящих на палубе, как горят корабли, видел черные тени в море и не понимал ничего из того, что видел.

Но он никогда не сомневался, что сны его правдивы. Знал, что люди, которым вскоре будет пожимать руки, с которыми будет говорить, но которых все больше и больше стал избегать, умрут при жутких и неясных обстоятельствах.

А они этого не знали.

Он жил в городе ходячих мертвецов.

* * *

Первый сон Альберта о предстоящих несчастьях пришелся на ночь с 27 на 28 сентября 1913 года.

Он видел корабль, в котором узнал трехмачтовую марстальскую шхуну «Мир». Он услышал выстрел. Экипаж сразу же поднялся на палубу. Паруса поставили к ветру, брамсели опустили. Корабль замер. Альберт видел, как матросы спускают шлюпку на воду. По причинам, для него неясным, они придали огромное значение единичному выстрелу. Никакого ущерба заметно не было.

Прозвучали еще выстрелы. Один из мужчин схватился за плечо: рука безвольно повисла. Другой закинул назад голову, словно его за волосы дернула невидимая рука. Изо лба брызнула струя крови, и он повалился на палубу. Теперь выстрелы звучали непрерывно. В шлюпку попали несколько пуль, и когда она коснулась воды, то сразу начала тонуть. Экипаж вскоре по пояс погрузился в воду, они пытались заделать дыры. Интенсивный обстрел продолжался. Мачты, одна за другой, повалились за борт. Вскоре корабль исчез в пучине.

Штормило, поднимались высокие волны. По небу бежали тучи. Шлюпка сильно осела в воду. Мужчины упорно работали веслами. Страх на их лицах сменился усталостью. Свет угас, уступив место темноте, и прошло много времени, прежде чем снова рассвело. Альберт догадался, что наступила ночь, а затем пришло утро. Все еще штормило, плыли клочковатые облака, вздымались высокие волны. Двое из находившихся в ялике лежали. Другие мужчины подняли их и сбросили за борт. Альберт успел увидеть бледное, в смерти осунувшееся лицо. Оно принадлежало капитану Карстенсену, с которым он накануне вечером сидел за одним столом по случаю празднования открытия памятника.

На следующую ночь ему приснилась шхуна «X. Б. Линнеманн», подающая флажный сигнал бедствия. Как и в предыдущем сне, он увидел, что экипаж мчится спускать на воду спасательную шлюпку. Снова услышал неизвестно откуда прозвучавший выстрел. Увидел капитана Л. С. Хансена — он сразу его узнал, — стоявшего на полупалубе под развевающимся Даннеброгом. Капитан Хансен опустился на колени, сжимая руками бедро, по которому расползалось темно-красное пятно. Через секунду пуля попала ему в голову, вычеркнув из списка живых. После этого были один за другим застрелены еще три члена экипажа.

Наконец он понял, что это такое: жестокость, бесчеловечность, необъяснимая стрельба по мирным морякам, тонущие корабли.

Его сны предвещали войну.

Вспомнился командор Карстенсен: вот уж будет тебе война. А что станет с ним самим? Он мрачно сознавал, что видит в своих снах не только смерть отдельных людей. Погибал целый мир.

Альберт не мог толком объяснить, что это было за чувство, сознавая лишь великую печаль, которая нахлынула на него и погрузила во тьму пейзаж за слуховым окном. Мол, кому он будет нужен через несколько лет? Да, море вечно вело войну, но приближалась другая война, более жестокая, безжалостная война, где не поможет все искусство морехода.

Ему не хватало ни воображения, ни знания политики, чтобы представить, кто будет участвовать в этой войне, а сны об этом не рассказывали. Но он думал о военных кораблях, которые видел в море, торпедных катерах, которые видел в гавани, подводных лодках, о которых только читал. С чем в мире может сравниться парусник? Ни с чем. У него своя фантастическая архитектура. А эти новые плавучие военные машины? Не по образу ли и подобию акулы создана грубая подводная лодка? Не напоминают ли торпедные катера бронированных жаб? Разве не являются идеалом современной военной индустрии чудовища прошлого, миллионы лет назад населявшие землю, чьи кости находят теперь повсюду?

Он достаточно слышал о теории происхождения видов англичанина Чарльза Дарвина, чтобы знать: жизнь движется вперед, а не назад. Но разве не пытается человечество добиться противоположного всеми этими военными машинами, вернуться вспять, к простым и грубым формам жизни давно ушедших времен?

Разве не это показывали ему сны: грядущее, в котором человек вернется к лягушачьему состоянию и станет худшим врагом себе самому?

Сны не отступали. Он видел, как горят шхуны. Как неожиданно, разнесенные на щепы взрывом, они исчезают в море. Видел, как вокруг в тонущих яликах пытаются спастись люди. Видел страх на лицах моряков, слышал крики утопающих. И наконец оставалось лишь море и невозмутимые волны, и он как будто плыл там долго-долго, совсем один под затянутым облаками небом, в серо-стальных водах. Ему думалось, что именно так выглядел мир сразу после творения, до возникновения жизни.

Он начал вести учет кораблям, шедшим ко дну в его снах. Записывал имена погибших, чьи лица были ему знакомы. Писал на левой стороне листа. Правая оставалась пустой. В ожидании дня, когда сны начнут сбываться. Он использовал бухгалтерские книги из своей конторы, думая, что это самый странный баланс, который когда-либо подводился в бухгалтерской книге, и что он сам был самым странным бухгалтером на свете, потому что относился к миру грез так, словно тому была присуща такая же рациональность, как миру реальному.

Альберт был мужчиной крепкого телосложения, с коротко подстриженными усами и бородой и роскошной шевелюрой, с годами не поредевшей. Много лет он не менялся, продолжая излучать все ту же контролируемую силу Моложавым он определенно не был, скорее оставлял впечатление безвременности, как будто жил в месте, неподвластном диктату возраста. Но за эти годы явным образом постарел. Он и сам это знал, а также знал, что люди об этом поговаривают. Он все так же следил за бородой, подстригал густые волосы, но поникли широкие плечи, и он внезапно стал казаться ниже ростом. Альберт стал больше времени проводить в одиночестве и, не потрудившись извиниться, отказывался от приглашений. Пусть думают что хотят. Особенно трудно ему было общаться с людьми, смерть которых он видел во сне. Как они могут так легко относиться к жизни, когда их ждет столь жуткая судьба?

Как мог капитан Эриксен, остановив его на Принсегаде, у выхода из конторы, толковать только о фрахтовом рынке да землечерпалке, что стояла за гаванью с тех пор, как углубляли Клёрдюбет? Разве он не понимает, что дни его сочтены?

Альберт холодно поздоровался и быстро направился в сторону Хаунегаде. Но затем пожалел о своей резкости. Скоро люди начнут называть его чудаком. Ну начнут так начнут. А что ему было делать? Обнять Эриксена, оплакивать его? Предостеречь? Но от чего? От моря, от войны?

«Какая война?» — спросит Эриксен, с полным правом глядя на него как на сумасшедшего.

На его плечи обрушилось бремя, которое он не в состоянии был нести. Он стал свидетелем бедствий, о причинах и природе которых не имел ни малейшего понятия. Может, лучше быть верующим? Может, он нашел бы утешение в Иисусе? Но человеку не утешение нужно. Ему нужно действовать, а потому эти сны были подобны болезни. Они поразили его в самое сердце: выкачали энергию и парализовали волю. Впервые в жизни он чувствовал себя беспомощным, и это чувство пожирало его изнутри, лишало сил.

В июле с северо-востока пришел снежный буран, вода в гавани начала прибывать. Он спустился к гавани посмотреть, как заводят дополнительные швартовы. У причала стояло более ста судов, и по всему городу разносилось гудение — это ветер завывал в рангоуте. Хлопали и бились о дерево снасти, и, пока экипажи не справились со швартовыми, со стуком ударялись друг о друга и о набережную суда. Вода продолжала прибывать, суда поднимались все выше и выше над набережной, словно угрожающие сумрачные тени во вьюге, флот «летучих голландцев», собранных, дабы возвестить гибель городу. Наконец вода остановилась. Единственным повреждением оказалась сорванная волнами с причала Дампскибсброен брусчатка.

В своих бумагах (он продолжал вести счет еще живым) Альберт написал о моле: «Творение отцов выдержало испытание». Он написал это в протест, бунтуя против своих видений. Именно мол остановил рост воды.

Но в то же время знал: время мола прошло. Придут другие, сильнейшие враги, от которых мол не сможет защитить.

* * *

Иногда бедный Андерс Нёрре торопливо шагал по улице, преследуемый толпой вопящих мальчишек. Переставлял, будто деревянные, ноги, шаги становились все шире. Он бы побежал, да не смел. Боялся, что неприкрытое отступление разбудит в преследователях нечто ужасное. А сбежать от такой толпы ему все равно не светило.

Охота каждый раз оканчивалась одинаково. Андерса Нёрре прижимали к стене. Он терся щекой о шероховатый камень и тихо ныл или же терял самообладание и впадал в бессильную ярость. Воя, как зверь, сам внезапно становился преследователем и кидался на мальчишек, которые, покатываясь со смеху, шустрые, как белки, пускались врассыпную.

Взрослые обычно вмешивались, но не всегда. Были и такие, кто находил эти сцены забавными.

Именно при таких обстоятельствах Альберт и сблизился с Андерсом Нёрре. Андерс Нёрре был старше, но, странным образом, прожитые годы на него никак не влияли, хотя он был белым как лунь и бородатым. Но даже эти приметы возраста не придавали ему авторитета, который мог бы остановить мальчишек.

Альберт прыгнул в толпу, бежавшую за Нёрре от самой площади, по Сколегаде и Твергаде, чтобы наконец прижать его к каменной садовой ограде напротив кафе Вебера на Принсегаде.

Альберт угрожающе поднял трость и грозно закричал. Мальчишки тут же разбежались.

— Давай я тебя провожу, — сказал Альберт Андерсу Нёрре.

Нёрре, который все это время стоял, зажав уши и зажмурившись, открыл глаза. Жил он за пределами города, в маленьком сарайчике на Канатном дворе. Сидел весь день, сучил веревки на крутиле или же прял пеньку. Этой безотрадной, однообразной работой он занимался, сколько его знали. Все считали его идиотом.

Альберт взял Андерса Нёрре под руку. Тот покорно отправился с ним.

— Ты ходишь в церковь, Андерс? — спросил Альберт.

Андерс Нёрре кивнул:

— Каждое воскресенье.

Говорить с Андерсом Нёрре было нетрудно, не из-за отсутствия дара речи он приобрел славу идиота. Напротив, голос у него был мягкий, приятный, выражался Андерс ясно и понятно. Причиной скорее было неподвижное лицо, которое, казалось, не способно было выражать какие-либо чувства, и еще его жалкий образ жизни. До смерти матери он жил с ней, говорили, что, будучи уже взрослым, продолжал спать в ее кровати. После ее смерти женщины, обряжавшие покойную, оставили тело в постели до утра, когда ее должны были переложить в гроб. Вечером Андерс, как обычно, лег к ней в кровать. На похоронах он не выказал никаких признаков скорби.

Похоже, единственным доступным ему чувством было ошеломляющее упрямство, если это, конечно, можно назвать чувством. Когда ему препятствовали в чем-то или перечили, он вскакивал и принимался выкрикивать что-то нечленораздельное, в ярости размахивая руками, но явно не собираясь никого ударить. Затем выбегал из своего сарайчика и исчезал в близлежащих полях. Мог пропадать по нескольку дней, после чего возвращался, продрогший и изголодавшийся.

Но в каком-то смысле он был разумен, да нет, он был весьма разумен, правда способностями обладал какими-то бесполезными. По возрасту и дате рождения человека мог без труда сосчитать количество прожитых им дней, и даже с учетом високосных лет. Однажды его спросили, сколько дней прошло с тех пор, как Младенца Иисуса положили в ясли, — ответ последовал незамедлительно. Вернувшись из церкви, он мог дословно воспроизвести проповедь священника, к большому удовольствию моряков, предпочитавших воскресное утро проводить на лавочках в порту.

В первый день весны он снимал ботинки и носки и ходил босым до зимы. Зимой копался в помойках и мусорных ведрах в поисках еды. Ему и так не позволили бы умереть с голоду. Но он сам выбрал такой образ жизни, и потому мы вынесли свой приговор и считали его идиотом.

Альберт всегда здоровался с Андерсом Нёрре. В этом не было ничего необычного. Городские дурачки — всеобщее достояние. Мы говорили с ними доброжелательно и снисходительно, обращались на «ты» и похлопывали по плечу. У дурачков не было права отвечать нам тем же.

Альберт продолжал расспрашивать Андерса Нёрре о воскресных походах в церковь, тот охотно отвечал на все вопросы. По голосу нельзя было понять, какие мысли, чувства вызывает у него служба. Просто поразительно, думал Альберт, что, невзирая на мертвенную монотонность, его голос кажется таким приятным. Вот это человеческое в звучании голоса, наверное, и не давало относиться к Андерсу Нёрре как к попугаю, развившему способность механического воспроизведения в чистом виде. Его талант производить сложнейшие вычисления тоже был какой-то бездушный. Но где-то в нем жила душа — в этом Альберт был убежден. Там брезжил человеческий рассудок, о котором никто не позаботился, который никто не развил, а теперь, наверное, было слишком поздно.

Андерс Нёрре высвободил руку из-под руки Альберта. Собственно, поддерживать его причин и не было. Мальчишки не причинили ему вреда. Если он и испытал потрясение, застывшие черты лица этого не выдавали.

Они прошли площадь, поднялись по Маркгаде и продолжили путь по Канатному двору к сарайчику Андерса Нёрре, стоявшему почти у самых полей. В конце пути Нёрре развлекал своего спутника дословным воспроизведением воскресной проповеди Абильгора, и тут Альберт внезапно застыл. Ему вдруг почудилось, что попугай передает проникновенное послание лично ему.

Он остановился и уставился на Нёрре. А тот, казалось, ничего не замечал. Тон его ничуть не изменился. Необычными были слова. Неужели это и правда пастор Абильгор, или слова идут из какого-то другого источника, но тогда откуда? Из внезапно проснувшейся души Нёрре?

— Ты стоял в силе своей, — произнес Нёрре, идущий рядом, и именно потому, что он ни на кого не смотрел и тон его не менялся, казалось, что слова исходят от кого-то другого, и в этот миг в Нёрре появились достоинство и величие оракула. — Ты чувствовал, что миру нужна твоя сила, и радовался. Но все изменилось. Сила твоя исчезла, и мир отвернулся от тебя. Ты почувствовал себя одиноким. Мир был широкой улыбкой, которая соблазняла и притягивала тебя. Но все изменилось. Пришли тяжелые времена, улыбка мира скрылась за мрачными тучами. Ты когда-то стоял среди жизни, полной любви. Но все изменилось. Сокровище любви у тебя отняли.

Альберт сглотнул. Слова странным образом попали в цель. Словно кто-то обращался к нему, именно к нему. Он подумал: было бы кому говорить, а слушатель найдется. Наконец он сможет освободиться от бремени одиночества. Наконец сможет поделиться тем, что так долго держал в себе. Все, каждое сказанное слово, было правдой. У него отняли силу, радость жизни, мир, где ему было что любить, где у него было все. С тем, от кого исходят эти слова, он мог разделить свою беду. Но кто же это? Пастор Абильгор? Не верится. Нёрре? Совершенно немыслимо. А может, кто-то еще? Кто же тогда?

На секунду он полностью погрузился в свои мысли. Затем снова услышал голос Нёрре. Воскресная проповедь приближалась к концу. Вечные темы, от воскресенья к воскресенью: пути Господни, несение Креста, любовь Иисуса, — и в это воскресенье слово «любовь» повторялось снова и снова: любовь и помышление Иисуса, любовь и попечение Иисуса, любовь Иисуса и искупление. Обычные банальности, которые религия от века предлагала в качестве утешения. Значит, все же Абильгор.

В какой-то миг священнику удалось найти путь к душе Альберта. Но не религия была ему нужна. Не сладкие слова утешения. Но тому, что ему нужно, он не мог найти названия. Может, и правда, нужен слушатель, но только не пастор.

Много ли Абильгор понимал в том, о чем говорит, но чего сам не испытал: быть изгнанным из мира живых, выброшенным на темный незнакомый берег, усыпанный костями, населенный мертвыми, и не принадлежать к ним.

Альберт дрожал, как мокрый пес. Ему было холодно. Внутренне трепеща, он зашел в сарайчик вместе с одиноким его обитателем. Нёрре сразу уселся на кровать и принялся вязать пеньку. По его лицу было не распознать, хочет он, чтобы гость остался или ушел. Поскольку другой мебели не было, Альберт сел на кровать рядом с ним. В сарае не было отопления, и, должно быть, именно зимний холод не давал распространиться неприятным запахам: изнутри сараюшка выглядела не слишком привлекательно.

— Тебе когда-нибудь что-нибудь снится, Андерс?

Альберт попытался перехватить взгляд Нёрре. Тот, как обычно, не реагировал.

Альберт наклонился вперед и опустил глаза. И заговорил, казалось, сам с собой. Или с невидимым слушателем, которого так долго искал.

— Знаешь, — произнес он, — мне снятся странные сны.

И почувствовал облегчение. Впервые он рассказывал кому-то о снах, и его бремя словно сделалось легче.

— Мне часто снится смерть. Я вижу, как тонут корабли, как убивают людей, как они идут ко дну. Люди из нашего города, которых я знаю.

Никакой реакции. А чего он ждал? Он ведь не на исповеди, если только не считать исповедью разговор с воздухом или стеной. Как он мог надеяться на реакцию со стороны придурка? Почему? Ответ был известен. Потому что ощущал, что и сам находится на пути в темную страну безумия, неизвестную землю, по которой безумцы передвигаются без труда, но где сам он — новичок. Это была мольба о помощи.

Альберта подавляло молчание Андерса Нёрре, он не знал, как продолжить, и поднял глаза: что-то все же происходило. Руки Нёрре спокойно лежали на коленях, глаза смотрели прямо, во взгляде — пустота, свидетельствующая о том, что внутри, быть может, происходит нечто непохожее на механические вычисления.

— Тебе тоже такое снится?

Он задал свой вопрос как можно более мягким тоном. Как будто пытаясь добраться до скрытой души Андерса Нёрре, но понимая, что на самом деле ищет свою.

Андерс Нёрре словно окаменел… Затем внезапно с ревом вскочил. Приятный голос исчез как не бывало. Из его глотки вылетал сдавленный, невнятный рев. Он кинулся к двери и распахнул ее. Обернулся, взглянул на Альберта округлившимися глазами и исчез в сумраке.

Альберт остался сидеть на кровати. Не было причин спешить за беглецом. Альберт знал, что Нёрре отправился в одну из своих длинных прогулок по полям и появится только через пару дней. Он не мог сдвинуться с места. Реакция Нёрре погрузила его в оцепенение. Значит, вот как обстоит дело. Даже идиот считает его ужасным. Даже в темной стране безумия, где Андерс Нёрре чувствовал себя как дома, его сочли бы чудовищем.

«Может, и он видит такие сны? — думал Альберт. — Или просто подобен животным, которые задолго до человека чувствуют приближающееся землетрясение и воют от ужаса в ночь перед катастрофой?»

* * *

Началась война, и Альберт почувствовал облегчение.

— Так бывает, — сказал он себе самому. — Если сильно чего-то боишься, то испытываешь облегчение, когда худшие предчувствия сбываются.

Он не знал, каково ему будет, когда начнут погибать люди. Но на какое-то время почувствовал себя не таким одиноким: он мог говорить с другими о войне.

Пока что Дания провозгласила нейтралитет. Но война все же отразилась на жизни нашего города. Все фрахты мгновенно аннулировали, и марстальским судам пришлось встать на зимовку уже в августе. Странно было видеть, как в гавани вырос лес мачт, хотя солнце стояло еще высоко и дети резвились в воде прямо среди пришвартованных кораблей. Предшествующие годы были годами подъема, и наши моряки пока не испытывали недостатка в деньгах. Это было заметно по кабакам. Беспокойство, вызванное внезапно наступившей праздностью, и неуверенность в будущем привели к росту пьянства.

В октябре поступил заказ на отгрузку зерна в северогерманские порты. Но никто не решался идти. Страховка не покрывала убытки, нанесенные в случае войны, а немцы напичкали Балтийское море минами. Мелкие судовладельцы боялись рисковать.

«Одно хорошо, — писал Альберт, — нет у нас в городе крупных судовладельцев, которые не задумываясь стали бы рисковать жизнями своих людей ради ничтожной прибыли».

Его собственные корабли к началу войны находились далеко от Европы и не приближались к ней на всем продолжении боевых действий.

Все боялись мин, потому что у всех была доля в кораблях. Северное море тоже ими кишело.

Альберт сразу начал вести счет взорванным кораблям. Пока что марстальцам удавалось избежать потерь благодаря их мудрой осторожности, но уже через три недели после объявления Германией войны Франции два датских парохода — «Мэриленд» и «Кр. Боберг» — пошли ко дну в Северном море. И всего два дня спустя после этого события подорвался на мине паровой траулер из Рейкьявика. Третьего сентября пропал еще один датский пароход.

Альберт продолжал составлять свои списки весь год. Иногда ему попадалось какое-нибудь имя из снов. И это всегда производило на него жуткое впечатление. Он же там был, видел, как все случилось. Список на левой половине страницы, относящийся к ночным видениям, все еще был длиннее. Потому что война только началась. Некоторые мололи вздор о быстром прорыве на всех фронтах и скором окончании войны. Но Альберт только качал головой. Обосновать свое мнение он, по понятным причинам, не мог.

— Впереди еще много смертей, — говорил он.

Такой неожиданный пессимизм в человеке, который, как мы знали, всегда верил в будущее, казался нам еще одним признаком старения. Альберт Мэдсен пал духом.

В итоге он стал держать свое мнение при себе.

Провели сбор средств в пользу нуждающегося бельгийского народа. Война спустя пару месяцев после ее начала была все еще так далека, что хватало сил думать о нуждах других.

Альберта удалось уговорить вступить в Комитет по подготовке выставки, где предполагалось показать широкой публике экспонаты, рассказывающие об истории города и судоходства. Вся выручка должна была пойти бельгийцам.

Пришло много народу, выставка пользовалась успехом. Были представлены старинные костюмы с Эрё, тонкие вышивки и кружева, латунные щипцы для свечей и изрядное количество красивейших резных шкафов и секретеров. Но в нас созерцание выставленных экспонатов не возбудило тоски по прошлому. Они служили доказательством преимущества настоящего времени и непрерывного поступательного движения жизни, что становилось особенно ясно, когда вы попадали в ту часть экспозиции, где было представлено развитие судоходства.

— Смотри, — говорили мы друг другу, показывая на модель старого марстальского тендера, — всего двадцать четыре регистровых тонны. А рядом — трехмачтовая шхуна с верфи Софуса Бойе. Грузоподъемность — пятьсот тонн. И ей уже двадцать пять лет.

Самого Альберта интересовали коллекции, привезенные мореходами из других частей света. Раковины, чучело колибри и большая коллекция зубов рыбы-пилы напомнили ему молодость. Но особенное впечатление на него произвела принадлежащая телеграфисту Олферту Блэку коллекция китайских ковров и вышивок, среди которых был полный и очень дорогой костюм мандарина.

— Да, — сказал он пастору Абильгору, — моряк по опыту знает: обычай — ничто. Или, вернее сказать, есть много разных обычаев. У нас принято делать так, говорит крестьянин в своей родовой усадьбе. Хм, а у них — по-другому, отвечает моряк, потому как больше повидал. Крестьянин — сам себе мерило. А моряк быстро понимает, что так не годится. Сейчас война, и двух недель не прошло, как Россия, Англия и Франция объявили войну Турции, потому что Турция вступила в союз с Германией. Сотни миллионов людей воюют, но станет ли мир от этого больше — или он станет меньше? Суда простаивают. Моряки больше не уходят в море и не возвращаются с новостями. Остается нам торчать на своем острове и уподобляться глупым крестьянам.

— Не надо так говорить. Вы несправедливы к крестьянам.

Священник, не будучи местным, питал естественный для приезжего интерес к местным обычаям, которые, должно быть, воспринимал как забавную диковинку. Он и отвечал за соответствующую часть экспозиции. Альберт знал, что Абильгор пишет историю города, тот время от времени обращался к нему за советом. Между ними возникли дружеские, если не сердечные отношения, и Альберт частенько думал, что пастору подошел бы деревенский приход, а не приход в портовом городе вроде Марсталя. Крестьянину, в силу его полукрепостного образа жизни, христианские ценности были ближе. Учение о смирении, покорности судьбе словно было создано для него. А в моряке, хоть он и терпел от капризов стихии, жили непокорность и дерзновение.

Между нами и священником не было противостояния. Костяк церковной общины составляли старухи, благочестиво дремавшие на проповедях, но и в широких слоях прихожан не наблюдалось признаков возмущения. Мы чувствовали, что какой-никакой пастор быть должен, и, поскольку Абильгор никогда не бросал вызова нашему образу жизни, между нами установились отношения взаимного понимания.

— Не стоит называть крестьян глупцами, — настаивал пастор. — Между прочим, насколько мне известно, крестьяне тоже поддерживают просвещение, сторонником которого вы являетесь. Да взять хотя бы народные школы. А вот моряки — напротив, да-да, скажите, кто суеверней моряка? А эта наша новая радикальная газета, дела у нее неважнецкие, — а как так могло получиться, если моряки, как вы говорите, народ просвещенный и даже сведущий в международных делах? А на выборах? Разве вы не замечаете, что все как один избиратели этого города голосуют за правых? Как вы это объясните?

Тон пастора Абильгора стал язвительным.

— Да, это все чувство собственности, — сказал Альберт. — Юнга чувствует себя капитаном только потому, что у него в собственности находится одна сотая корабля. И он воображает, что его с капитаном интересы совпадают.

— А что в этом плохого? — настаивал пастор. — Ваш же собственный лозунг, который вы, кстати, выдолбили в четырнадцати тоннах гранита и обнародовали под пение патриотических песен, гласит: в единстве сила.

— А ведь лозунг-то задумывался как социалистический. — Альберт разозлился на пастора и хотел его спровоцировать. — Где бы сейчас был этот город, если б не способность жителей сплачиваться? У нас второй по величине флот в стране, хотя, что до численности населения, город находится, ну, может, на сотом месте. Существует взаимное страхование, и финансируют его наши моряки. У нас есть мол. Никто нам его не строил. Мы сами его построили. Чем не социализм?

— Я расскажу об этом в следующей воскресной проповеди. Придется поведать архиконсервативным жителям этого города, что на самом деле они социалисты. Обычно я считаю смех в храме неуместным. Но в это воскресенье придется сделать исключение.

Альберт понимал, что сделал неудачный ход. Но не хотел сдаваться. В нем словно бы проснулся прежний боевой дух.

— Возьмите, к примеру, моряка, — сказал он. — Он нанимается на очередное судно. Его окружают сплошь чужаки. Не просто из других городов или районов страны, часто вообще других национальностей. Но им приходится учиться работать вместе. Речь его потихоньку шлифуется, он не только учит новые слова, грамматику других языков, перед ним открывается совершенно иной образ мыслей. Он становится совершенно другим человеком, непохожим на того, кто всю жизнь идет по одной борозде. Вот какие люди нужны миру, а не националисты и милитаристы. И боюсь, эту основу образа жизни моряка война разрушит.

Пастор снова засмеялся, у него уже был наготове новый остроумный ответ:

— О да, а потом такой интернационалист возвращается домой, в Марсталь, и начинает говорить исключительно на марстальском диалекте, утверждая, что крестьянин лишь потому, что тот живет в паре межей отсюда, говорит на языке, которого никто не понимает, а значит, глуп. Да, настоящего интернационалиста вы сотворили, капитан Мэдсен. По мне, так уж лучше националист. Его чувство общности имеет все же более широкий смысл. Оно охватывает высокое и низкое, крестьянина и моряка, лишь бы те говорили на одном языке и имели общую историю. И я не заметил, чтобы это чувство общности пострадало в злополучные годы войны. Напротив, оно укрепилось.

Альберт так долго молчал, что пастор Абильгор, торжествуя (что, впрочем, изо всех сил скрывал), решил, что разговор окончен, и собрался продолжить осмотр экспозиции.

Альберт, заложив руки за спину, задумчиво изучал носки своих ботинок. Затем откашлялся.

— В предвоенные годы, — сказал он, подняв голову и глядя Абильгору в глаза, — вы часто спускались к причалу Дампскибсброен посмотреть на отход парома, так?

— Да, — ответил Абильгор, — это ведь, с вашего позволения, единственное развлечение в городе, ну, кроме разве прибытия парома, которое даже превосходит церемонию его убытия по степени напряженности действа. Конечно да.

— А вы не замечали ничего особенного?

Пастор покачал головой:

— Ничего, что бы запомнилось.

Поразительно большого количества крестьян, нагруженных багажом?

— Кажется, я догадываюсь, к чему вы клоните.

Абильгор обескураживающе улыбнулся, словно понимая, что лишится своей маленькой победы, и готовился принять это как хороший спортсмен.

— Конечно догадываетесь. Но все же нелишне будет, если я выскажусь. Это крестьяне уезжали в Америку. Духовный и культурный хребет страны, владельцы старинных родовых хозяйств, земли, которую столетиями обрабатывали их предки. И вдруг — такое вероломство. А моряки из Марсталя, эти лишенные корней, не знающие отечества неуемные флибустьеры…

— Я этого не говорил, — прервал его Абильгор.

— …эта портовая шваль, проходимцы, грубияны и хулиганы, пьяницы и распутники, имеющие по девке в каждом порту, сдабривающие свой датский таким количеством слов из языков всех континентов, что по возвращении домой родная мать их не понимает, так изукрасившие тела татуировками, что они напоминают карту мира…

— Я протестую, — сказал пастор. — Ничего подобного я о моряках не говорил. Я с большим уважением отношусь к кормильцам города.

— И для этого у вас есть все причины. Тем более что вы никогда не видели наших моряков в очереди к парому, с сундуком на спине, отправляющихся в Америку. Мы, может, и пропадаем годами. Но всегда возвращаемся. Мы остаемся.

* * *

С приходом весны гавань опустела. В системе страхования навели порядок, чтобы судовладельцы не несли потерь, если их суда пойдут ко дну. Фрахтовый рынок двигался в одном направлении: вверх. Столько мы еще никогда не ходили, не только в Норвегию, Западную Швецию, Исландию, но и на Ньюфаундленд, в Вест-Индию и Венесуэлу, и даже через зону военных действий, в Англию и к французским портам в проливе. Все было как всегда, только лучше. Мы жаловались на англичан, которые ввели множество неприятных ограничений на судоходство и брали немыслимые деньги за провод судна и буксировку. Немцы в этом отношении были гораздо гуманнее. И провод судна, и буксировка в немецких портах Балтийского моря осуществлялись бесплатно.

Пока что Марсталь не потерял ни одного корабля.

А затем началась война подводных лодок.

Пришло сообщение о первой потере. В теплый летний денек, второго июня, загорелась и пошла ко дну шхуна «Сальватор». Альберт пометил ее в правой колонке своей книги. Скоро она заполнится.

Никто не погиб. Экипаж вернулся и вел себя так, словно совершил великий подвиг. Хо-хо! — восклицали они, когда в пивных и на улицах их окружали любопытные. Говорить было не о чем. Конечно, они потеряли корабль, но подлодка взяла их спасательную шлюпку на буксир. Штурману Хансу Петеру Кроману подарили трубку и табак марки «Гамбург», отличный, кстати, табак, а шкиперу Йенсу Улесуну Сэнду — две бутылки коньяка на дорогу. Немецкий экипаж? Отличные ребята, может, немного бледные от постоянного пребывания в глубинах, но настоящие моряки.

— Жаль, — сказал Сэнд немецкому капитану, стоя на палубе подлодки, глядя, как горит «Сальватор».

— Что делать, война, — ответил капитан и с сожалением пожал плечами.

Хоть и не англичанин, а все же настоящий джентльмен! Отцепив буксировочный трос, немцы даже вежливо осведомились, достаточно ли провианта на борту спасательной шлюпки. Экипажи распрощались, обменявшись заверениями в том, что в деле не затронуто ничего личного. Коку, лишившемуся головного убора, подарили зюйдвестку. На следующий день их подобрал английский траулер, тоже отличные ребята.

Спустя несколько месяцев пришло сообщение от немецкого правительства о неправомерности потопления «Сальватора». Сэнд получил извинения самого императора Вильгельма, а также двадцать семь тысяч крон, что соответствовало страховой сумме.

Через пару месяцев сгорела следующая шхуна, «Кокос». Альберт добавил еще одно название в правую колонку.

И в этот раз, вернувшись домой, моряки говорили о войне как о сплошной потехе. Подлодка переправила экипаж на марстальскую шхуну «Карин Бак», находившуюся неподалеку. «Карин Бак» отпустили целой и невредимой, передав капитану Альбертсену потерпевших крушение. Подлодка уплыла, но через некоторое время вернулась с одеждой, которую в спешке забыл экипаж.

— Ну что скажешь? Неплохое у немцев обслуживание на войне!

— А что ж вы им не предложили постирать ваши подштанники, раз уж они затеяли такое дело? — спросил Уле Матисен, и все снова рассмеялись.

Телеграфисты отстукивали сообщения о чудовищных потерях на всех фронтах, а мы в Марстале считали войну развлечением.

Альберт вел учет. В те годы это стало для него настоящим наваждением. Ему казалось, что в этих записях скрыто послание, смысл которого просто еще ни до кого не дошел. В числах была сила доказательства. У него имелись списки цен на товары первой необходимости в Марстале: ржаной хлеб, масло, маргарин, яйца, говядина, свинина. Он следил за жалованьем матросов: военные надбавки, надбавки за внутриевропейские и дальние рейсы, страхование на случай смерти или инвалидности. Следил за фрахтовым рынком и ценами на корабли, за курсами и котировками валют.

Всем этим обычно и занимается хороший судовой маклер. А ведет ли он учет подорванных на минах судов, судов, уничтоженных торпедами и огнем, учет павших солдат из Северного Шлезвига, потерь англичан на 9 января 1916 года? Двадцать четыре тысячи сто двадцать два убитых офицера и пятьсот двадцать пять тысяч триста сорок пять убитых унтер-офицеров и рядовых? Непостижимые цифры, напишет он, и именно потому не производящие никакого впечатления. Так зачем же их записывать? Зачем вновь и вновь упоминать в разговорах с нами?

Зачем судовому маклеру и судовладельцу из маленького портового города в нейтральной стране, не принимающей участия в мировой войне и потому в каком-то смысле, можно сказать, выключенной из этого мира, — зачем ему эти колонки, правая и левая, списки погибших судов: левая колонка — для судов, виденных во сне, а другая, правая — для тех же судов, что затем идут ко дну в реальном мире? Чего он добивается?

За первый год войны город потерял шесть судов. На следующий год — лишь одно. Пока никто не погиб. Миллионы мертвых по ту сторону, вне поля зрения. В поле зрения мертвых не было, зато наблюдалось нечто другое, легкодоступное восприятию: фрахтовый рынок рос, новые суда окупались за год, жалованья утраивались. Уже в 1915 году начали расти и цены на суда. Даже старые деревянные посудины, потрепанные ветрами дальних странствий, продавались за цену вдвое выше обычной. К исходу года цены утроились. Эта тенденция продлилась весь следующий год. «Агент Петерсен», самое знаменитое судно города, в 1887 году в рекордный срок совершившее плавание из Южной Америки в Африку, оценили в двадцать пять тысяч крон, а продали за девяносто тысяч.

Марсталь потихоньку терял свой флот, но не из-за подводных лодок.

У Альберта были колонки, правая и левая. Но он понимал, что есть и третья колонка, о которой не предупреждали его сны, и список в ней увеличивался быстрее всего. Он стал вести учет проданных судов и видел, насколько эта колонка опережает две другие. В этом учете не было драматизма. Никаких снов, никаких смертей, только странное, лихорадочно растущее благосостояние. Все внезапно стали богатыми. Красили и ремонтировали дома. Обычно скромно одетые, женщины и в будни стали ходить в праздничной одежде. Появились новые дорогие товары. Некогда бережливые марстальцы жили так, словно пришел их последний день.

Но не страх смерти, присущий войне, породил лихорадку. Это опьянение исходило от денег.

* * *

И вот наконец в Марсталь пришла война с другим лицом, не праздничным. «Наконец» — так писал он и думал. Как будто должна была пасть стена, отделявшая его ото всех. Все узнают то, что знал он. Люди теперь гибнут не только в его одиноких снах. И в реальности они погибают от пуль, тонут, замерзают, умирают от усталости и жажды. Выжившие возвращались и рассказывали о том, что он уже видел в своих снах. Прочие исчезали бесследно.

От королевского посланника в Берлине пришло сообщение об исчезновении «Астреи». О месте и обстоятельствах исчезновения ничего известно не было. Пропали семь членов экипажа, среди них — два марстальца, шкипер Абрахам Кристиан Сване и штурман Вальдемар Хольм. Также там был один фаререц и матрос с Кабо-Верде. Альберт видел их смерть. Видел их среди плавающих в воде осколков древесины, видел, как они пытаются спастись, выпрыгивая из попавшей под обстрел шлюпки. День стоял тихий, пасмурный. Море походило на серый шелк. Он видел, как лопнули последние пузыри и снова сомкнулись воды: там, под водой, в легких кончился воздух.

Германия объявила неограниченную подводную войну. За предыдущие два года Марсталь потерял шесть судов. А за этот год — шестнадцать. Только в апреле было потоплено шесть. Через месяц — еще четыре. Уцелевшие вернулись, неся печать пережитого, избегая становиться центром внимания на случайных пьянках. Среди них были выжившие с «Мира», на глазах у которых застрелили капитана и боцмана. Им пришлось несколько суток дрейфовать в тонущей шлюпке, за это время умерли еще два человека. Теперь они сидели дома, с семьями; завидев же знакомых, быстро сворачивали в какой-нибудь закоулок.

Бесследно исчезла «Гидра» с шестью членами экипажа на борту, не все, правда, марстальцы, но потери для города были ощутимые.

В наших рядах возникли бреши.

* * *

Пастор Абильгор появился в лавке колониальных товаров Йоргенсена на Твергаде. Владелец магазина, чье полное имя было Крестен Минор Йоргенсен, — бывший штурман, списавшийся на берег, — совмещал должности бакалейщика и судового поставщика. Он стоял за большим деревянным прилавком: маленький, сутуловатый человечек с блестящей, словно отполированной, лысиной, которая летом, когда ее хозяин прогуливался по городу в короткой куртке цвета хаки, так сияла на солнце, что прохожие щурили глаза.

Подвешенный над дверью колокольчик возвестил о приходе Абильгора, издав высокий противный звук. Справа, сидя на длинной деревянной скамейке, беседовали два старых шкипера.

О чем они говорили, Абильгор так и не узнал.

В момент, когда он открыл дверь, воцарилась мертвая тишина.

Тишина была именно «мертвая». Казалось, вместе с пастором в магазин зашла сама смерть.

Йоргенсен отступил от прилавка. Челюсть его отвисла. Он так выпучил глаза, что Абильгор обернулся, уверенный: через открытую дверь хозяин увидел на улице нечто ужасное. Оба старых шкипера переводили глаза с пастора на хозяина, словно ждали, что сейчас произойдут события исключительной важности.

— Добрый день, — неуверенно произнес Абильгор, смущенный странной напряженностью присутствующих.

Йоргенсен не ответил.

Абильгор подошел к прилавку, чтобы сделать заказ. Йоргенсен отступил на шаг и вытянул перед собой руки. Рот его так и не закрывался. Казалось, он не дышит. Так они и глядели друг на друга: хозяин явно на пути к обмороку, чувствительный Абильгор — все больше впадая в оцепенение.

Тишину нарушил один из шкиперов, смачно сплюнув в блестящий медный поднос в углу. От этого звука Йоргенсен очнулся.

— Ну говорите же, ради всего святого, говорите! — выкрикнул он.

— Фунт кофе. Только свежемолотого, пожалуйста, — механически произнес Абильгор, дословно передавая распоряжение пославшей его жены.

Йоргенсен закрыл лицо руками и издал странный фыркающий звук, нечто среднее между смехом и плачем.

— Кофе, кофе, ему всего лишь нужен кофе! — прыснул он сквозь пальцы.

И истерически засмеялся. Подошел к кофемолке, насыпал зерен в пакет. Руки у него тряслись, зерна просыпались на прилавок и на пол.

Затем вдруг стал серьезным:

— Кофе сегодня бесплатно, пастор.

Абильгор тем временем пришел в возмущение:

— Может быть, кто-нибудь соблаговолит объяснить мне, что здесь происходит, — произнес он звучным голосом, каким читал проповеди.

— Да просто Йоргенсену сегодня повезло, — раздалось у него за спиной со «шкиперской» лавки.

Абильгор посмотрел на Йоргенсена, вложив в свой взгляд всю полноту авторитета, присущего его положению:

— Если это какая-то шутка, то хочу вас уведомить, что не нахожу в ней ничего забавного.

Йоргенсен опустил глаза, на губах его заиграла счастливая улыбка. Он смущенно потер лысину, как будто желая начистить ее лишний раз из уважения к пастору:

— Ох, пастор, простите меня. Я ведь думал, вы пришли из-за Йоргена.

— Йоргена?

— Йоргена, сына моего. Он матрос на «Чайке». Я же боялся, вы пришли сказать, что их торпедировали и Йорген… Йорген… — Он сглотнул, словно не до конца справился с пережитым страхом. — Ну, что Йорген, он, — бакалейщик откашлялся, — ко дну пошел.

Абильгор уже боялся показываться на улице. До него дошло, что каждый раз, когда он покидает свой дом на Киркестраде, люди ждут от него печальных вестей.

Для него, человека легкого, светлого нрава, это оказалось непосильной ношей. Он превратился в вестника смерти — черного ворона в крахмальном воротничке, заточенного под низкими сводами дома скорби. Он начинал задыхаться, когда нужно было говорить с родственниками усопших о милости Господа нашего Иисуса Христа, Его любви, помощи и утешении. Слова-то он произносил, но так удивительно беспомощно, с таким сомнением, словно они более не могли служить ответом скорбящим.

Ему и раньше приходилось приносить слова христианского утешения семьям, терявшим отцов и сыновей. Невыносимым положение делали масштабы бедствия — погибшие были многочисленны, как стаи скворцов, улетающих в теплые края. Они висели над городом, подобно штормовому облаку, заслонившему солнце, и одна за другой черным пеплом погибшей надежды падали на крыши вести о смерти отца, брата, сына.

Пастор Абильгор сделался нелюдим, старался нигде не бывать, ходил лишь до церкви, которая находилась в ста метрах от дому, да еще на похороны. Их, по счастью, больше не стало. Домой-то погибшие не возвращались.

Вместо него вести о гибели родных начала разносить Анна Эгидия Расмуссен, вдова художника-мариниста Карла Расмуссена, того, что писал запрестольный образ в нашем храме. За многие годы она стала привычным обитателем дома скорби и пользовалась уважением. Муж ее при невыясненных обстоятельствах свалился за борт, возвращаясь из поездки в Гренландию. После гибели мужа она потеряла еще и восьмерых своих детей, все они умерли взрослыми. Осталась лишь дочь Августа Катинка, но она переехала в Америку.

Анна Эгидия Расмуссен жила на Тайльгаде, в большом доме с высокими окнами, спроектированном покойным мужем, в мансарде у него была мастерская. В своей округе она много лет служила опорой и утешением семьям, потерявшим близких на море, внезапно лишившимся отцов, братьев и сыновей. У нее была одна удивительная способность: она умела плакать так, как некоторые умеют петь. Это искусство. Плач, что бы там люди ни думали, это вовсе не поток неуправляемых чувств, изливающийся в слезах. Совсем напротив, плач — это русло для чувств, несущее их в сторону исцеления. Ее главной задачей было успокоить. Должно быть, так она и жила со своим мужем, человеком нервным, художником с чувствительной душой. Он бывал неприступным и задумчивым, часами мог стоять у кромки моря и глядеть вдаль, невзирая на погоду и самочувствие. Ей приходилось уводить его домой, замерзшего, кашляющего, а он между приступами кашля требовал оставить его в покое. А потом лежал с температурой, стуча зубами. И тогда возникала необходимость в том покое, что она приносила с собой, а он ее из-за этого обвинял в непонимании, в нежелании разделять его восторги и фантазии.

Вдова стала вторым гостем во многих домах. Первой приходила смерть, а следом — Анна Эгидия. Не только для своих многочисленных внуков была она опорой и утешением, но и для обитателей всех домов в районе Тайльгаде. Если кто-то умирал, посылали за ней. И она приходила в своем поношенном платье из черного шелка, садилась посреди гостиной, отсылала взрослых и брала детей за руки. Если заболевала и попадала в больницу мать, а муж находился в море, то брала детей к себе. И снова и снова ее просили стать крестной, она как будто превратилась в стража у врат жизни и смерти.

— Вот и он потерпел крушение на берегу скелетов, — подумал Альберт, прослышав о затворничестве пастора. — Как он говорил о смерти, даже меня пронимало. Но разве знал он ее. Теперь знает. И молчит.

Альберт отправился к пастору взять на себя такое же послушание, как и вдова. Он чувствовал, что сны обязывают.

Его впустили в кабинет пастора. Абильгор сидел у окна и смотрел в сад. Там рос красный бук, темный и мрачный, словно не знал он ни весны, ни лета, а рос, окруженный вечной осенью, и края листьев уже почернели от мороза. Но розы, гордость супруги пастора, стояли в цвету.

Абильгор встал, подал Альберту руку и вернулся на место у окна. Альберт изложил свое дело. Пастор долго молчал. Затем уткнулся лицом в руки.

— Это нервы, — внезапно выговорил он.

Узкие плечи подрагивали. Он снял очки в стальной оправе, положил их перед собой на стол. Закрыл глаза руками, как ребенок, собирающийся заплакать, и слезы закапали на чисто выбритые щеки.

— Простите меня, — пробормотал он, — я не хотел…

Альберт встал и подошел к священнику. Положил руку ему на плечо:

— Тут не за что извиняться.

Пастор схватил его руку своими двумя и приложил ко лбу, словно искал облегчения от боли.

Они долго молчали. Абильгор перестал плакать. Снова надел очки. Альберт уже собрался уходить, когда увидел на письменном столе черный предмет, напоминающий когтистую лапу. Но это не было лапой птицы. Скорее походило на отрубленную человеческую руку с пятью пальцами и желтыми, цвета кости, ногтями.

— Что это?

— Да, в этом-то весь и ужас. Я просто не понимаю, что мне делать.

В голосе Абильгора послышалось рыдание.

Альберт взял предмет в руки и поднес к глазам.

— О нет, не трогайте. Это отвратительно.

То была человеческая рука. Альберт сразу подумал о мумифицированной голове. Техника консервации иная. Руку явно коптили и высушивали над костром.

— А откуда она? — спросил он.

— Вы же знаете Йосефа Исагера. Его еще вроде называют Лоцманом Конго, — сказал пастор.

Альберт кивнул. Много лет назад Йосеф Исагер был лоцманом на реке Конго. Он работал на бельгийского короля Леопольда и вернулся домой с медалью за верную службу. Рассказывал об этих годах неохотно, но соседи поговаривали, что иногда по ночам их будит ужасный крик. Крик Йосефа Исагера. Однажды ночью он во сне ногами разбил спинку кровати. Раздался громкий треск, большая кровать из красного дерева развалилась, и бывший лоцман очутился на полу. Вскочив, он принялся расшвыривать мебель, словно это были враги, с которыми он сражался не на жизнь, а на смерть. Постельное белье, кучей валявшееся на полу, насквозь пропиталось потом. Сам он сказал, что болен малярией.

Альберт, слышавший истории о ночных волнениях в доме Йосефа Исагера, придерживался другой теории. Не малярия это была. Йосефа Исагера мучили кошмары. Ему снилась Африка.

— Пришел ко мне, принес отрубленную руку. Руку! Человеческую руку! «А что, по-вашему, мне с ней делать?» — спрашиваю я, придя в себя. «Похороните по-христиански», — отвечает. «Кто это?» — спрашиваю. «Не знаю, — говорит, — какая-то негритянка. Да какого черта, пастор!» — говорит он мне. И смотрит так угрожающе. Мне, наверное, не следовало посвящать вас в такие вещи, капитан Мэдсен, но этот человек меня пугает.

Альберт кивнул. Лоцман Конго и на него так действовал. Йосеф Исагер был крепким орешком. Но таковы многие. Жизнь их била, и они отвечали ей тем же. Йосеф Исагер был сыном старого учителя Исагера. Альберт когда-то ходил вместе с Йосефом в школу, и тот оказался меж двух огней: между мальчиками и их жестоким мучителем, — и он не мог принять чью-то сторону. Что бы он ни выбрал, все равно оказывался предателем. И он избивал своего плаксивого брата Йохана. Потом ушел в море, никто не знал, что ему пришлось там испытать. Может, он претерпел новые унижения, а может, ему попались новые жертвы, на которых он отыгрывался, наверняка так и было, а может, он нашел способ жить иначе. Так думал Альберт. Море ведь — великое странствие, уходя в которое мальчик может оставить в прошлом унижения детства и заново обрести себя.

Много лет мы не видели Йосефа. Слышали, что из Антверпена он отправился в Конго. Ходил по большим рекам. Затем вернулся в Данию, но в Марсталь не поехал. Снова отправился в плавание. Африка вошла ему в кровь. Почему — мы не знали. И наконец он угомонился. Стал экспертом по расследованию кораблекрушений, сначала в Копенгагене, затем в Марстале. Жена его Марен Кирстине — они поженились еще в юности — тоже была местная, и они обосновались на Конгегаде.

Вначале он совсем ничего не говорил о годах, проведенных в Африке. На наши расспросы лишь отрицательно качал головой, словно у него не было сил рассказывать, потому что мы все равно бы ничего не поняли. Однажды он попросил Альберта показать ему мумифицированную голову. Посидел, поворачивая голову и так и сяк, глядя на нее с видом знатока.

— Нет, мы делали по-другому, — произнес он наконец.

— Мы? — переспросил Альберт.

— Да, — невозмутимо ответил Йосеф. — Мы их коптили.

И засмеялся — от омерзения или цинизма, Альберт не понял.

— Тут-то явно постарались. Мы же просто следили, чтобы они высохли как следует. Выглядели они как спящие. Глаза закрыты, рот приоткрыт, так что видна белая полоска зубов.

Он бросил на Альберта отрешенный взгляд, словно погрузившись в воспоминания.

— Ты о ком говоришь? — спросил Альберт.

Йосеф очнулся:

— О неграх, о ком же еще? — В его голосе послышалось разочарование. — Надо же было как-то добиваться уважения. С нами был капитан-бельгиец. Он украшал негритянскими головами клумбу. Каждому свое.

Он снова засмеялся, и на сей раз в его смехе Альберту почудились нотки смущения. Он догадывался, что оно было вызвано не разговором об отрубленных головах, а его собственным неведением. Йосеф поначалу счел его сообщником, а теперь понял, что допустил промашку.

Альберт смотрел на старого однокашника, не зная, что и сказать.

— Что смотришь? — Голос Йосефа внезапно стал резким. — Они ведь только такой разговор и понимают. Для них же и делали. А то пришлось бы всех перестрелять. Работать-то они не хотели. Разлечься на циновке да на солнышке, как крокодилы на песке, — это да, это мы умеем. Пусть гордые, тщеславные, но в целом — настоящие животные.

— Я думал, ты был лоцманом.

— Лоцманом был, капитаном порта в Боме, commissaire maritime[24], я водил по Луалабе аж до Матади по узкому и труднопроходимому рукаву реки. До меня океанские пароходы ходили только до Бомы. Я был первопроходцем.

В его голосе слышалась гордость. Он откинул голову и посмотрел Альберту в глаза. На мгновение показалось, что он рассматривает Альберта откуда-то сверху, хотя оба сидели и Альберт был выше его. У Йосефа были глубоко посаженные глаза, крупный прямой нос, а усы свисали аж до самой мощной нижней челюсти. Во взгляде бывшего лоцмана появилось презрение.

Я был лучшим лоцманом на Конго. Я был капитаном порта в Боме, кем я только не был! Но не это главное. Главное вот что. — Он ткнул пальцем себе в щеку. — Цвет кожи. Вот что главное. Я был белым человеком. Повелителем жизни и смерти. Жарко в этой Африке, как в аду. Но это ничто по сравнению с тем огнем, что разгорается внутри. Вот он, дар Африканского континента, познать наконец-то свою собственную силу. Каждый четвертый оттуда не возвращается. Их забирает жар — или черные. Но оно того стоит.

Он наклонился вперед и проникновенно посмотрел на Альберта. Презрение улетучилось из его взгляда. Он словно искал понимания. В голосе послышалась мольба:

— Я пытался объяснить это здешним людям. Но они не понимают. Никто не поймет, пока не испытает. Все, что было до этого, — ничто. Все, что будет после, — ничто. Миражи, призраки бесплотные. Из Конго ты привозишь только одно, и уж это точно не побрякушки, которыми у меня тут все завалено. У нас была песня. Знаешь, спеть не спою…

Он откашлялся, приводя в порядок голос.

— Конго, — продекламировал Йосеф. Его голос внезапно задрожал от прилива чувств. — Даже сильнейший там умолкнет и возляжет на смертном одре. Даже самый суровый и необузданный вскоре пойдет на корм крысам. Ибо в Конго люди умирают как мухи.

Его голос становился все более проникновенным и чуть не прерывался от страсти.

— Но я не умер. Я жил. Да, я жил, — он со всего маху ударил ладонью о стол, — и не так, как здесь! Здесь разве жизнь!

Альберт молчал. Ему хотелось отвернуться. Но они продолжали смотреть друг другу в глаза, и Альберт понял, что он видит во взгляде Йосефа. Йосеф приучился смотреть на других людей так, как могут смотреть только боги. Позволить ему дышать? Или он заслуживает смерти? Вот какой взгляд Йосеф Исагер, сын старого учителя Исагера, привез с собой из Конго.

Йосеф постарел, он был все тем же, но старым, а в Африке нужны были сила и молодость. И лоцман вернулся домой, в Марсталь. Отсюда он вышел. И теперь жил здесь в ссылке. Никто не склонял головы, завидев угрозу в его глазах, никто, кроме Марен Кирстине, безмолвной запуганной свидетельницы его ночного буйства.

— А он не сказал, почему вдруг решил похоронить руку?

Абильгор покачал головой:

— Я спросил, как к нему попала отрубленная рука. Он ответил, это что-то вроде сувенира, ну как бивень слона, ожерелье или копье, такого добра у него тоже хватает. Заявил, что в этом не было ничего особенного, таким тоном, как будто речь шла о совершенно обычных вещах, что руки рубили убитым туземцам, чтобы бельгийские военные могли доказать, что не напрасно тратят патроны. Как-то так к нему рука и попала. Я просто не знал, что сказать. — Пастор растерянно смотрел на Альберта. — Я не хотел брать эту руку. Но он ее оставил. Сказал: «Вы священник. Мертвые — в вашей компетенции». Выбросить ее я не могу. Но и в гроб положить и похоронить на кладбище тоже. Даже имени не знаю. Ума не приложу, как быть.

— Пастор Абильгор, однажды в своей проповеди вы говорили о том, что человеку может показаться, будто земля уходит из-под ног и силы покидают его, как раз когда они больше всего нужны.

Абильгор с удивленной улыбкой поднял глаза:

— Вы были на проповеди, капитан Мэдсен? Как я рад, что вы так хорошо помните мои проповеди. В тот раз мне удалось удачно выразиться.

Альберт раздумал продолжать.

Абильгор снова впал в уныние.

— Так что же мне делать с этой рукой? — запричитал он.

И снова уставился в окно, словно ответ на его вопрос скрывался в море.

* * *

А деньги все текли ручьем. Фрахтовый рынок процветал как никогда, жалованье росло, необъяснимо росли и цены на суда. На иных улицах горе пришло чуть не в каждый дом. А в семьях, что не пострадали, веселье, казалось, не убывало. Среди вдов в черном расхаживали женщины в новых нарядных платьях. Витрины были разукрашены, как перед Рождеством. Не видно было траурных процессий, не шли перед гробами девушки, не разбрасывали цветы: мертвые моряки деликатно держались подальше. Тем летом над городскими улицами низко нависли цветущие ветви бузины.

Каждую весну, незадолго до того, как корабли покидали зимнюю гавань, по Марсталю разносился запах дегтя. Моряки со щетками в руках смолили высокие каменные цоколи домов, как будто дома, как и днища кораблей, надо было привести в порядок и подготовить к плаванию. На фронтонах красовались черные цифры из кованого металла: даты постройки домов. 1793, 1800, 1825. Когда мы били молотками по покрытым дегтем цоколям, с них слоями слезала краска, ну прямо годовые кольца. Но счет никогда не сходился. Не о возрасте домов свидетельствовали слои краски. О годах отсутствия. Цоколи красили, только когда мужчины бывали дома.

А теперь они уходили, один за другим, и женщинам приходилось брать на себя и эту мужскую работу. Скоро придет весна, и они возьмутся за деготь и кисти, черные, как их свежепошитые вдовьи облачения.

Из Навигационной школы на велосипедах выехали будущие молодые капитаны, — казалось, они вот-вот наедут на играющих детей, а те разбегались с радостным визгом. Молодежь разъезжалась но своим пансионам, есть горячий обед. Взгляд Альберта останавливался то на одном, то на другом. И этих он видел во сне. Их уже ждали подлодки. А они-то думают, что в будущем их ожидают деньги и приключения. В их крови горел огонь юности, они ничего не боялись. Весь страх за них нес Альберт.

В голове у него роились странные мысли о войне и ее причинах. В то время он частенько захаживал в церковь, но не по воскресеньям. Новый шпиль как раз покрывали медью, и весь день напролет корабль Божий гудел от ударов молота. Так что Альберт приходил только по вечерам. Он искал покоя. За толстыми стенами, в прохладном белом нефе, где рано наступали сумерки, как будто здание жило в собственном суточном ритме, Альберту казалось, что у него есть время подумать.

Здесь сидел он и размышлял о смерти. Бывало, люди жаловались, когда смерть приходила слишком рано, забирая ребенка, юную мать или кормильца семьи. Он их не понимал. Конечно, трагично терять близких или умирать во цвете лет. Но несправедливости в этом нет. Смерть вне таких понятий. Ему пришло в голову, что за тщетными обвинениями в несправедливости устройства жизни близкие часто забывали о скорби. Никому же не придет в голову заявить, что зима несправедлива к деревьям и цветам. Если померкло солнце, если ваш корабль обледенел и дал опасный крен, естественно испытывать беспокойство. Но не возмущение, негодование и не злость, нет. Ведь это бессмысленно. Природа не знает справедливости или несправедливости. Все это привилегии человека.

Он знал о причинах своего состояния: его мысли одновременно устремлялись в прошлое и в будущее, ни на чем не останавливаясь. Он думал о роде, о жизни, продолжающейся в сыновьях своих отцов, дочерях своих матерей, в свою очередь становящихся отцами и матерями, рождающими сыновей и дочерей. Жизнь была огромной армией на марше, рядом с которой бежала смерть, выхватывая то одного, то другого, но на армии в целом это не сказывалось. Она шла вперед, и численность ее, казалось, не уменьшалась, — напротив, она вырастала в вечность, и потому никто не оставался наедине со смертью. Кто-то всегда приходил на смену. Вот что имело значение. Цепь жизни не прерывалась.

Но война изменила все. Гуляя в порту, он видел бездействующие суда, стоящие на приколе у набережной или пришвартованные к просмоленным сваям посреди входа в гавань. Оставались еще судовладельцы, не желающие играть жизнями. Но большинство уходило. К минам и тотальной подводной войне. И все же уходило. За один месяц — шесть погибших судов, за другой — четыре. Никогда еще море не требовало столько жертв, но судовладельцы и капитаны, во время штормов оставлявшие корабли в гавани, теперь посылали их навстречу куда худшим бурям войны.

Откуда это презрение к смерти, полное отсутствие желания учиться, притом что, казалось бы, десять потопленных судов и два бесследно исчезнувших экипажа за два месяца должны послужить уроком?

В вытянувшейся на полтора километра гавани, где стояли сотни судов, пришедших на зимнюю стоянку, — вот где, качаясь на волнах в ожидании весны и сигнала к отправлению, жил наш город. И никто этого больше не увидит. Цепь прервалась.

Где все то, что Альберт звал родом, единством, чему воздвиг памятник всего каких-то четыре года назад? Тогда он думал, что воздвиг памятник. А теперь сознавал, что поставил надгробие на могиле города и того духа, что его создал. А разгадка — не только войны, но и заката нашего города — тут, в третьей колонке его тетрадей: деньги. Все эти неимоверные цены, высокое жалованье, фрахты, возросшие в десять раз, стоимость судов. Судовладельцы, которым чувство ответственности не позволяло выпускать свои суда из гавани, вынуждены были смотреть, как их люди уходят к другим. Они стремились прочь отсюда, принять участие в празднике войны.

И мы продавали суда. На кой их держать, если можно продать по цене, в три-четыре раза превышающей реальную стоимость? Суда окупались за год, так что продавали не только старые, отжившие свое посудины, но и новенькие, только со стапелей. Все мы с благочестивыми минами разглагольствовали об этой ужасной войне и высказывали надежду, что она окажется последней. Война и в самом деле была ужасной для миллионов, гибнущих на полях сражений. А для нас, стоявших в сторонке, она была прибыльной.

Дания не принимала участия в войне, сохраняя нейтралитет. Но неужели мы и правда верили, что наши суда пощадят только потому, что на борту намалеван датский флаг? Моряку нужна изрядная доля бесстрашия. Но это уже не бесстрашие. Это бездумность. Марсталь находился в центре зоны военных действий. Линии фронта проходили по суше, но ведь и по морю, по правде говоря, тоже, и половина наших моряков постоянно находилась вблизи от них.

Что нас гнало вперед? Перспектива получения прибылей — пульс этой войны? Жадность, которую теперь отчетливо видел Альберт, и в том числе жадность наших горожан, тех, кто, казалось, был ему знаком? Может, он просто постарел и что-то непоправимо изменилось, или так было всегда, только он этого не замечал?

Альберт внезапно почувствовал, что смешон. Он едва не довел себя до безумия из-за каких-то снов, несущих знание настолько страшное, что он не смел им поделиться с другими. А расскажи он об этом сейчас? Разве не подняли бы мы его на смех, разве, не сомневаясь в его правдивости, не остались бы безразличными?

Умирают? Да, возможно.

Вот он умирает, и он, штурман, матрос, шкипер. Мы бы указали на других. Не на себя. Жадность заставляла нас верить в бессмертие. Разве мы думали о завтрашнем дне? О своем, быть может, и да, но только о своем.

Давным-давно, когда строился мол, шкипер Левинсен выступил с протестом.

— Нужно заботиться о своих насущных нуждах, а не о грядущих поколениях, — сказал он; и весь город с тех пор старался опровергнуть его слова.

А теперь недальновидный Левинсен превратился в образец для подражания.

* * *

Херман вернулся домой с палкой из белой кости в руках. Она была составлена из позвонков акулы, и он не первый в Марстале привез такую штуку из Восточной Индии или с тихоокеанских островов. Но первый вышел с ней на улицу, ну прямо король со скипетром. С серьезной миной здоровался со старыми знакомыми, рассекая этой тростью воздух.

Этим самым позвоночником он и постучался в дверь своего опекуна Ханса Йепсена. Позади, на приличном расстоянии, стояла стайка мальчишек и ритмично аккомпанировала его стуку, выкрикивая: «Людоед на свободе! Людоед на свободе!»

Когда Ханс открыл дверь, Херман сунул ему под нос служебную книжку моряка. Теперь он был опытным матросом и желал продемонстрировать, что имеет право на уважение. Он даже не поздоровался с Хансом. Единственное, что он назвал, — это свой возраст: двадцать пять. Бросил в лицо опекуну словно кулак. Так он объявил о детронизации Ханса Йепсена. Теперь Херман был совершеннолетним и мог стать официальным владельцем «Двух сестер» и дома на Шкипергаде.

Ханс Йепсен, казалось, вообще его не слушал. Он пялился на белую трость в руках Хермана.

— Я смотрю, ты с акулами побился, кто кого сожрет, — произнес Ханс. — И выиграл. Жаль, что не наоборот.

Херман замахнулся тростью, но Ханс был быстрее и захлопнул дверь. Удар был так силен, что в момент, когда трость коснулась зеленой крашеной двери, позвонки разлетелись. Мальчишки разразились смехом и припустили прочь, вновь выкрикивая: «Людоед на свободе! Людоед на свободе!»

Какое-то время спустя они вернулись и собрали куски трости, оставленные Херманом. Почему они прозвали его Людоедом, никто не знал. У мальчишек своя логика. Наверняка боялись его, а потому поступили так, как всегда поступают мальчишки, когда чего-то боятся: подошли поближе, показали пальцем, дали кличку и заглушили свой страх громким смехом. Позвонки они попрятали по банкам и коробкам, откуда доставали их для участия в тайных ритуалах или же украсили ими свои убежища в дуплах тополей, растущих вдоль дорог за городом.

Целую неделю Херман ежедневно поил посетителей кафе Вебера, желая отпраздновать новое для него положение состоятельного мужчины. Щеки у него были припухшие, взгляд вызывающий, воинственный. Он поглядывал на нас с таким видом, словно готовился потребовать клятвы в верности до гробовой доски, а кто не смирится, тот пусть будет готов к последствиям. А уж о характере последствий можно было сразу догадаться, взглянув на его кулачищи, то сжимавшиеся, то разжимавшиеся, словно в поисках чего-то, что можно схватить и раздавить. Херман со времен последней нашей встречи стал еще крупнее. Раздался в плечах, обзавелся роскошными бицепсами, грудь напоминала капот грузовика, но и животик появился. Несмотря на свою молодость, он начинал жиреть.

Мы спросили, где он столуется: в харчевне «Мясного Ларсена» или в забегаловке «Блин-Нильсена», — заведения, где мы обычно вкушали мясное рагу с картошкой, очутившись в Копенгагене в поисках места.

— Я привык к лучшему, — ответил Херман.

На правой руке у него красовался атакующий лев — работа копенгагенского мастера Ханса Чернильника с Нюхаун. Над картинкой развернулась «хоругвь» с надписью: «Smart and Poverfull»[25].

Херман еще раз заказал на всех.

— Ух, тысяча проклятий, теперь-то я вам покажу! — сказал он. — Ух, я вам покажу!

И было в его голосе нечто, наводившее на мысль, что «покажет» он нам, как «показал» Йепсену в тот день, когда тот упал, прыгнул или был сброшен за борт где-то между Марсталем и Рудкёбингом.

Херман успел попутешествовать, как и все мы, конечно, но он добрался до такого места, куда наша нога не ступала: он побывал на копенгагенской бирже Бёрсен. И вот человек, которого мы помнили вечно насупленным мальчишкой, за угрюмостью которого, быть может, скрывалось преступление, теперь фонтанировал в приступе странного красноречия, и это пробуждало в нас подозрения сродни тем, что много лет назад возникли из-за событий, сопровождавших смерть его отчима.

Что такое биржа, мы знали. Место, куда приходят только богатые и знающие толк в арифметике люди, и где все превращается в деньги, а деньги превращаются в еще большие деньги или же меньшие, и куда люди входят как победители, а выходят как проигравшие, и жизнь за одну секунду может обернуться праздником или трагедией. Это мы знали. Знали также, что и над нами властвуют те же законы, что управляют деньгами, поскольку стоимость фрахта определялась не только весом груза и количеством морских миль, которые предстояло пройти, но и спросом и предложением. А если не знали мы, то знали Мэдсен, Бойе, Кроман, Грубе и другие судовладельцы и маклеры Марсталя. Но мы ничего не понимали в этих законах, тех, что управляли всей этой шумихой, и имели больше шансов пережить тайфун, чем выйти с копенгагенской биржи с деньгами в кармане. Херман же, казалось, добрую половину этих лет провел в водовороте денег и ценных бумаг, поглощающем людей и состояния для того, чтобы снова их выплюнуть. Он называл это «новой Америкой».

— Чтобы разбогатеть, в Америку ехать не нужно. Пришвартуйтесь в Копенгагене. Даже разносчики молока, мальчишки, играют на бирже. Сегодня разносчик. Завтра миллионер.

Он говорил с нами, словно мы ни читать, ни считать не умели, а были стадом голозадых негритосов, а он — терпеливым миссионером, несущим нам знание о Земле обетованной. Голос его сочился елеем от чувства превосходства, это его не украшало, да и нам радости не доставляло. Штурман «Людвига» Торкиль Фольмер оттопырил губу и возразил, желая показать, что и мы не лыком шиты:

— Наши марстальские горничные тоже имеют доли в судах.

Херман засмеялся:

— Ха-ха! Ну да, сотые доли. Доли чего? Ну сколько можно заработать на этой жалкой посудине за сезон? Разве так разбогатеешь? Может, какому скупцу и удастся, если он доживет лет до двухсот и не будет при этом ни пить, ни есть.

И он опять разразился неприятным смехом, который должен был служить подтверждением тому, что он умнее нас всех, вместе взятых.

Он все время извергал какие-то новые слова. Маржа, игра на повышение, игра на понижение — волшебные формулы для тех, кто понимает, а для нас, остальных, — абсолютно непонятная чепуха. Называл имена друзей с биржи, дальновидных и достойных людей, да-да, передовых людей страны: Живоглота, Транспортера, Зубодера, Гога и Магога, Неуловимого, — простых, прямых ребят, о чем свидетельствовали клички, которые они только приветствовали, как приветствовали любого, лишь бы он был праведен духом и горел желанием вмиг разбогатеть. И простого матроса, и даже юнгу.

— Я всего лишь рассказал им о наследстве. И они ссудили меня деньгами. За красивые глаза. Меня, юнгу.

Лицо его на миг омрачилось, и он огляделся по сторонам:

— Не то что некоторые.

Помнил, видно, что никто здесь не захотел брать его к себе ни матросом, ни юнгой. Но биржа его не отвергла. Для утонченных копенгагенских дельцов он оказался достаточно хорош. Они приняли его в свои круги. А мы оттолкнули. Но вот он вернулся.

— Я вам покажу, — повторил он в сто семнадцатый раз, сильно прищурив глаза, так что на лице остались две узенькие щелочки. — Я вам покажу, черт меня раздери!

Набрав в рот пива, он выплюнул все на пол:

— Пиво — ха! Да в Копенгагене ни одна собака эту мочу не пьет. Там мы пьем шампанское на завтрак!

В кафе Вебера стало не протолкнуться. Херман был гвоздем программы. Он закатал рукава, и мы разглядывали льва на правой руке. «Smart and Poverfull». Может, и убийца. Может, просто дурак. А вдруг все, что он нарассказывал, — правда, и это мы — стадо дураков, а он — smart and poverfull. Мы не были похожи на мальчишек, что бегали по улицам, высмеивая то, чего втайне боялись. Никто из нас, взрослых, не смеялся над Херманом. Напротив, мы сами боялись показаться смешными. С понимающим видом кивали, скрывая смущение. Шампанское на завтрак! Черт побери! Шампанское подавали в открытых патио борделей Буэнос-Айреса, среди пальм, фонтанов и развешенных по стенам фривольных картин. Шампанское было напитком девушек легкого поведения. Никто из мужчин добровольно его не пил, только если в штанах становилось тесно. Шампанское использовали для затравки с сеньоритами: «You nice. Please buy vun small bottle champagne»[26]. Оно входило в стоимость услуги.

Мы смотрели на бесконечные пузырьки, поднимающиеся со дна узкой бутылки. Они походили на остатки воздуха, выходящие из легких утопающего.

Мы могли бы плюнуть. Но не плюнули. Мы опустошили кружки, пиво показалось странно пресным и безвкусным.

Херман обзавелся свитой.

* * *

Теплым летним вечером на причале Дампскибсброен беседовала группа мужчин. Небо и вода были окрашены в мягкие пастельные оттенки голубого и розового, море такое тихое, что казалось полом, по которому можно дойти до Лангеланна. Среди стоявших на причале были и молодые и старые. Молодые позволяли себе высказываться с немыслимой доселе прямотой. Едва омыв ноги водами Мирового океана, они почувствовали себя опытными моряками — из-за войны и больших денег. Среди мужчин стоял незнакомец, он и был центром их внимания.

Херман тоже присутствовал, но, для разнообразия, молчал. Он неотрывно глядел на незнакомца: высокого крепкого мужчину в широкополой соломенной шляпе и светлом летнем пальто, свободно свисающем с могучих плеч. Полные губы, светло-рыжий локон, небрежно спадающий на лоб. Если б не налитые кровью глаза, сошел бы за мирного дачника, приехавшего на лето в приморский городок. Он все время улыбался и разводил руками, от восторга повышая голос. Ему, очевидно, льстило внимание юных приверженцев. Шкиперы постарше держались ближе к периферии круга, то ли по причине инстинктивного нерасположения к Херману, то ли оттого, что незнакомец был явным союзником Хермана и даже телосложением и говорливостью напоминал его.

Такого лица мы у Хермана еще не видели. Он, без сомнения, восхищался говорящим. Неотрывно смотрел на губы приезжего и даже шевелил своими, как будто беззвучно повторял его слова и готовился при малейшем удобном случае их воспроизвести.

Херман, вообще-то, не привык смотреть на кого-то снизу вверх. Альберт однажды спас его от крушения, но вместо благодарности тот случай возбудил в Хермане лишь недобрые чувства. Альберт отвесил ему затрещину, и Херман затаил вражду. И теперь, увидев Альберта, совершающего обычную вечернюю прогулку по порту, он пригласил его присоединиться к компании с явно недобрыми намерениями.

— Добрый вечер, капитан Мэдсен, — произнес он с вежливой миной, и мы тут же поняли, что его самообладанием мы обязаны исключительно присутствию постороннего. — Разрешите представить вам инженера Хенкеля.

— Эдвард Хенкель.

Незнакомец с широкой улыбкой протянул Альберту руку.

Альберт не забыл, как посмотрел на него Херман в тот день, когда он прыгнул на палубу «Двух сестер». Он не ожидал, что мальчишка так на него накинется. Альберту не составило труда уклониться от необдуманного удара, не впервой он без церемоний прогонял негодного рулевого, отвесив тому затрещину. Мальчик, возможно, действовал в состоянии аффекта. Но взгляд его свидетельствовал о не знающей пощады ярости, и это заставило Альберта поверить, что Херман легко мог совершить убийство. Была в нем какая-то жесткость. Само по себе это не плохо. Но в душе Хермана словно лежало зерно, мертвое, как окаменелое дерево. Оно не прорастет и не повернет его жизнь в неожиданном направлении. Не было там энергии роста, только эта жесткость.

Альберт отдавал себе отчет, что молодой человек считает его своим врагом. Но ответных чувств не испытывал. В присутствии Хермана он ощущал почти физический дискомфорт. И в то же время — жалость. А прежде всего чувствовал себя старым и смирившимся. Альберт приблизился к бахвалящемуся Херману с той неприязнью, какую испытываешь к опасному зверю с кровоточащей лапой, застрявшей в капкане.

Он подал инженеру Хенкелю руку и затем обратил внимание на Хермана.

— Я слышал, ты продал «Двух сестер», — сказал он. — Хороший был корабль, отрада для глаз и гордость и украшение нашего города.

И пожалел о торжественности своего голоса.

— Возможно, — ответил Херман, — но я хорошо заработал на сделке. А это главное.

— Может, для дельца это и так, но не для моряка. Не перспектива быстрой прибыли связывает нас с кораблями.

— Послушай-ка… — В голосе молодого человека послышались нотки нетерпения, как если бы он говорил с тугоухим. — Да сходи я на «Двух сестрах» хоть в ад, мне все равно никогда не заработать так, как на продаже, и это притом, что фрахты выросли в десять раз.

— Недальновидная мысль, — возразил Альберт.

Эти двое теперь были главными действующими лицами. Остальные окружили их, словно дуэлянтов. Инженер Хенкель сложил руки за спиной. На его крупных губах играла выжидающая улыбка.

— А кто говорит, что мне снова понадобится корабль? О да, судовладелец — это звучит гордо! Но скоро может стать пустым звуком.

Альберт услышал в голосе Хермана неуважение. Этот выскочка смеет утверждать, что время его прошло, а опыт ничего не стоит?

На мгновение он почувствовал, как внутри вспыхивает злоба. Он посмотрел на молодого человека, стоявшего напротив с широко расставленными ногами и насмешкой на лице. Рукава рубашки Хермана в этот теплый летний вечер были небрежно закатаны, приглашая полюбоваться на атакующего льва и надпись: «Smart and Poverfull».

— В твоей татуировке две орфографические ошибки.

Альберт тут же пожалел о сказанном. Он увлекся. Какой смысл давать сдачи. Херман был жестоким, возможно, бесчувственным. Но его жестокость была в духе времени. А он сам? Его время прошло. Но и время города тоже. Вот этого они как раз и не видят.

Херман сделал шаг вперед, сжал кулачищи, но Хенкель положил руку ему на плечо, и Херман застыл, словно ему на ухо прошептали неслышный приказ.

Альберт коротко кивнул, прощаясь со всеми, но тут инженер взял слово:

— В том, что вы сказали, много правды. Думаю, не ошибусь, если предположу, что в вас говорит старый моряк. Я сам вырос в Нюбодере, и первой моей школой стала Военно-морская судостроительная верфь. Я с первого взгляда узнаю моряка и понимаю, что значит любовь к морю.

Херман застыл. Взгляд стал недобрым, исподлобья, наверное, решил, что это удар в спину, но Хенкель невозмутимо продолжал:

— Датское судоходство переживает возрождение. Подъем произошел благодаря войне, и мы должны его удержать.

Хенкель кивнул на Хермана:

— Больше судов! Больше верфей! Вот что нужно стране. Марсталю нужна своя пароходная верфь. «Калуннборг», «Йернскиб», «Вулкан» в Корсёре — при всей моей скромности за всеми этими названиями стоит ваш покорный слуга. А теперь настал черед Марсталя.

Идея построить в Марстале пароходную верфь принадлежит Херману. Он также является совладельцем, но слишком скромен, чтобы говорить об этом. Однако весь свой немалый доход от продажи «Двух сестер» он вложил в новую верфь. Первым. Мы строим будущее города. И датского судоходства.

Его большая веснушчатая рука, покрытая густыми светло-рыжими волосами, доверительно сжала плечо Хермана.

— Да, Херман. Марсталь может тобою гордиться. Ты истинный сын своего города.

Альберт переводил взгляд с Хенкеля на Хермана, спокойно терпящего руку инженера у себя на плече, и понял, что копенгагенскому инженеру удалось то, что до него не удавалось никому: он приручил Хермана. Возможно, Хенкель просто кивал, вместо того чтобы качать головой, каждый раз, когда фантазия уносила Хермана ввысь, в заоблачные дали. Но Альберт понял и другое. Если Хенкель и стал учителем Хермана, то добился этого, взывая к его нечистоплотности. Они были сделаны из одного теста.

Альберт небрежно помахал тростью. Этот летний вечер ему захотелось провести в одиночестве, прежде чем настанет пора возвращаться домой, к своей кровати и мучительным сновидениям.

Он слышал, как за спиной инженер приглашает собравшихся выпить шампанского в отеле «Эрё». Раздался радостный смех. Не обернувшись, Альберт продолжил свой путь к памятнику. Внезапно ему показалось, что он зажился на белом свете.

Альберт не поверил ни в обещания Хенкеля, ни в бахвальство Хермана. Но они принадлежали к миру живых. А он — к царству мертвых.

* * *

Как — то раз Альберт сидел в церкви, пытаясь собраться с духом перед тем, как доставить очередное печальное известие. Пастор Абильгор снова заперся дома. В бытность капитаном Альберту время от времени приходилось сообщать родственникам о происшедшем несчастье. Но тогда он лично знал усопших, мог говорить о них с пониманием, никогда не грешил банальностями, и, хотя его, капитана, отделяла от команды известная дистанция, он достаточно хорошо изучил своих людей, чтобы в трудную минуту найти нужные слова. Он понимал, как много значит слово капитана, даже больше пасторского. Пастор, конечно, стоит ближе к Богу, но не к жизни и смерти и не к границе, пролегающей между ними, а речь шла именно об этом. На невидимых надгробиях были выбиты слова капитана, именно они оставались в памяти, а не слова священника, а что до похорон, то в городе, населенном моряками, у пастора работы было немного. Моряки не возвращались.

Тех, что умирали теперь, он знал, быть может, недостаточно, но кое-что знал о каждом, ведь Марсталь — маленький город. Если война забирала кого помоложе, то, вспомнив его отца, Альберт о многом мог догадаться. Тех, что постарше, он знал лично, а некоторыми даже успел в свое время покомандовать. И когда приходило известие о смерти и перед людьми разверзалась пустота, Альберт становился для них утешением и опорой. В каком-то смысле он стоял на пути у смерти. Вместо нее появлялся в дверях и унимал панику в душах близких. И жалобы скоро стихали, и приходила скорбь — необходимая, целебная скорбь.

Он ведь кое-что знал. Как часто ему приходилось видеть последние минуты умирающих в своих снах. Смотреть, как они теряют силы в бушующих волнах. Как их разрывают снаряды. Он видел их с обмороженными лицами, безжизненных, лежащих на банках после суток, проведенных в открытой спасательной шлюпке посреди холодного зимнего моря. Но рассказывать об этом было нельзя. И все же об их последних минутах он говорил со странной уверенностью. Он врал — врал так, как может врать лишь знающий правду. Умалчивал об ужасе и боли, но не о смерти. Он ничего не говорил о вечной жизни, он же не пастор Абильгор, потому ему и верили. Старик, он родился в этом городе, широкоплечий мужчина с аккуратной бородкой. Здесь, в присутствии смерти, авторитет его не умалялся. Он был капитаном. Сидел в их гостиных, где, быть может, никогда бы не оказался в других обстоятельствах, и его визит придавал смерти значительность, которой она, возможно, не обладала. Он помогал им защититься от мрака. И в этот миг они не чувствовали одиночества. Не он к ним приходил. В его лице к ним приходил весь город, единство, род, прошлое и будущее. Смерть была уже наполовину побеждена, а жизнь продолжалась.

Капитана Мэдсена никто не просил говорить об Иисусе. Никто не спрашивал, где теперь находятся души умерших, хорошо ли им. Смысл его слов был простым: так случилось. Он учил нас великому всепоглощающему приятию, позволяя жизни обращаться к нам напрямую. Море забирает нас, но остается безмолвным, смыкая свои воды над нашими головами, заполняя легкие. Может, это странное утешение. Но все же его слова помогали обрести почву под ногами, потому что так было всегда и все мы делили одну судьбу.

Альберт знал, что есть те, кому не справиться с горем без Спасителя, и их он предавал в руки вдовы Карла Расмуссена. Он не считал их веру знаком слабости, знал, что людям нужны разные лазейки. У него не было ни одной. Сны преследовали его. Он был одинок, его вера в единство разбилась. Он уходил из домов скорби с расправленными плечами. Но внутри все сжималось.

Он не знал, что ему нужно. И вот теперь сидел в церкви, собирался с духом, разглядывая свои руки. И лишь изредка бросал взгляд на запрестольный образ кисти Расмуссена, где был изображен Иисус, усмиряющий бурю на Геннисаретском озере. Во внешнем мире бушевала война. Никогда еще не гибло столько людей, в своих учетных тетрадях Альберт вел счет потерям. Иногда он сравнивал себя с идиотом Андерсом Нёрре, человеком, единственным признаком разумности которого были бесконечные ряды цифр, словно молнии мелькавшие в его помраченном рассудке. Что мог Иисус сделать в мире, где один-единственный распятый человек с раной от копья в боку не казался такой уж страшной жертвой на фоне миллионов, умирающих на колючей проволоке с выпущенными кишками?

И Альберт записывал цифры. Может, ни во что другое не вместить все это немыслимое разрушение? Если бы кто-то нашел его записи, что бы он подумал? Что автор — идиот?

Он поднялся с жесткой деревянной скамьи, выкрашенной в синий цвет, и поежился. В побеленных стенах церкви было холодно. В руке Альберт держал телеграмму, направленную в судоходство и содержащую официальное известие о крушении трехмачтовой брамсельной шхуны «Рут»: Атлантический океан. На пути от Сент-Джонса к Ливерпулю. Вид крушения: пропала без вести. Погодные условия, направление и скорость ветра: неизвестны. То была задача с печально известным результатом: «После отбытия с Ньюфаундленда о судне „Рут“ информации не поступало. Предполагается, что судно пошло ко дну со всем экипажем и судовым имуществом».

Именно эту сухую констатацию фактов ему предстояло перевести на человеческий язык.

Судно погибло при неизвестных обстоятельствах: исчезло где-то посреди обширного Атлантического океана. Оно могло пойти ко дну где угодно в радиусе тысячи морских миль. Причина: оледенение, шторм, не успели уклониться от волны, встретились с бронированным монстром из далекого прошлого земли, внезапно всплывшим на поверхность, вооруженным торпедами и пуленепробиваемой жестокостью — напоминанием о том, что у моряка есть враги и помимо моря. Сумма всех этих неизвестных — смерть молодого человека, его исчезновение навечно, брошенное в лицо Хансине Кох, вдове моряка, два года назад потерявшей семилетнего сына: тот погиб при несчастном случае в лодочной гавани.

Вот в чем заключалась его задача. Он должен был помочь человеку пристать к гавани или по меньшей мере не дать ему пойти на дно в тот момент, когда скорбная весть достигнет его ушей.

В тот же день, только чуть раньше, сквозь эркер он увидел, как Лоренс переходит улицу, держа в руке телеграмму. Повесив пальто в прихожей, Лоренс с трудом уселся на диван. Долгие годы активной жизни оставили свой след. Вновь проявились слабости детских лет. Он частенько страдал одышкой, особенно в холодные зимние месяцы, и был подвержен сердечным приступам. Сейчас плечи его вздымались и опускались в такт судорожному, клокочущему дыханию. Сказывались усилия, которые пришлось приложить, чтобы перейти улицу под мокрым снегом, под напором пронизывающего ветра. Он забыл надеть шляпу, и мокрые жидкие волосы прилипли к макушке. Буддоподобное лицо пылало. Свою вечную трость он притащил с собой в гостиную.

— На этот раз «Рут», — только и сказал он.

Лоренс уже потерял два судна и каждый раз сам извещал семьи погибших. Он бы и в этот раз поступил так же, но прогулка по городу в таком состоянии требовала колоссального напряжения сил, которое могло дорого ему обойтись. Для верховой езды он стал слишком стар.

— Ты забыл шляпу, — сказал Альберт. — Давай я все сделаю.

Сначала Альберт поднялся по Киркестраде, чтобы известить пастора Абильгора. Затем посидел в церкви, пытаясь, как обычно, собраться с духом. И вот стоит перед дверью на Винкельстраде. Дверь открыла сама Хансине Кох.

— Я знаю, зачем вы пришли, — спокойно произнесла она, увидев массивную фигуру Альберта за дверью.

— Петер.

Он произнес имя, и ее словно пронзил удар молнии. Щеки побелели, губы задрожали.

— Не стойте там! — внезапно произнесла она командным тоном, и он почувствовал, как она за резкостью пытается скрыть свои чувства.

Женщина исчезла на кухне, чтобы сварить кофе, без которого от нее не уходил ни один гость, независимо от того, с какими новостями он явился. Альберт прошел в гостиную, сел. Печка была холодной. Гостиной по обычным дням не пользовались, потому и не топили, но он знал, что именно сюда ему принесут кофе. Слышно было, как на кухне гремят кофейником, затем чирканье спички и шум газовой горелки. Хансине Кох слышно не было. Если она и плакала, то беззвучно.

Наконец хозяйка внесла чашки — английского фаянса, наверняка муж привез или по наследству достались, — и принялась разжигать печку. Он не предлагал помощи, не просил ее оставить в покое печку и попить кофе в другой, теплой комнате. Ведь эти простые занятия были спасительной соломинкой для Хансине Кох. Благодаря им она теперь будет выживать. Приготовление кофе — ритуал, по важности равный похоронам, которых она никогда не устроит своему утонувшему сыну.

Хансине Кох села напротив Альберта и разлила кофе по чашкам. Он изложил предполагаемые обстоятельства крушения. Сказать особенно было нечего. «Пропала без вести», то есть так и не пришла в Ливерпуль. Было важно, чтобы у матери не возникло ложной надежды из-за неопределенности обстоятельств исчезновения «Рут». Тогда она не сможет смириться с утратой. Может, не смирится и так. Но надежда остановит время, и оно утратит свою целебную силу. Он знал это.

Альберт ни словом не упомянул войну.

— Как вы думаете, это подлодка? — спросила женщина.

Он покачал головой:

— Этого никто не знает, фру Кох.

— Два дня назад я получила от него письмо. Отправленное с Сент-Джонса. Он писал, что многие дезертировали. «Эгир» вообще не могла тронуться с места. Ни одного человека не осталось. И с «Наталии», и с «Бонависты» все дезертировали. А ведь там даже черный хлеб на борту давали. А на «Рут» — только печенье. «Хоть бы мне отведать тех корок, что бросают дедушкиным курам» — так он мне написал. Я, знаете, всегда беспокоилась, хорошо ли он поел.

Она так и не проронила ни слезинки.

— Мать никогда не знает покоя, — произнесла она. — Иногда я думаю, что перестану беспокоиться, только когда умру. Я боялась, боялась за него с первого дня, как он ушел в море.

Она помолчала.

— Почему так? Всегда этот страх. Но хуже подводной лодки нет ничего.

Альберт взял ее за руку. Это была подводная лодка. Он сам видел. Экипаж перестреляли, прежде чем они успели сесть в шлюпку, на борту возник пожар. Он видел, как Петер готовит шлюпку. Пуля разорвала ему грудную клетку, он упал на палубу. Затем экипаж подлодки поднялся на борт судна и облил все бензином. Вскоре рангоут и паруса стояли в огне. «Рут», за секунду превратившаяся в погребальный костер, с шипением исчезла в волнах.

Для Альберта этот момент был самым тяжелым. Ему пришлось приложить усилия, чтобы не задрожала рука, в которой он держал дрожащую руку матери. Он был одинок. Но его одиночество не шло ни в какое сравнение с одиночеством этой женщины, потерявшей мужа и двух сыновей.

Она посмотрела ему в глаза. Все еще без слез. Словно подвергала себя чудовищному испытанию на выносливость.

— Капитан Мэдсен, я ничего не чувствую.

В ее голосе было недоверие, как у человека, которого вследствие несчастного случая парализовало ниже пояса, и вот он внезапно заявляет, что не чувствует ног.

— Я знала, — сказала она, обращаясь к себе самой.

— Что вы знали, фру Кох? — Он старался говорить помягче.

— Когда утонул малыш Эйгиль, я знала, что никогда больше не заплачу. За него я никогда не беспокоилась. Что может случиться с ребенком, который играет на улице? И вот он утонул. О капитан Мэдсен, в тот день сердце мое остановилось. Я вроде как считала секунды, а от сердца ответа не было, ни удара, ни хлопка — ничего. В груди стояла тишина. Петер был дома. Он обнял меня, прижал к себе, как я его давным-давно, когда он был еще маленьким. «Мама, я так рад, что ты у меня еще есть», — сказал он, и, хотя он не мог утолить мою скорбь, сердце забилось снова. В каждом письме он просил меня поклониться могилке Эйгиля.

Ни одной слезинки.

— И вот его нет, — продолжала она. Слова вырывались толчками. — Некому передать поклон малышу Эйгилю.

Она склонила голову. На руку Альберта закапали слезы.

Прошло немного времени. Альберт молчал.

— Да, слезы у меня все-таки еще остались, — произнесла она наконец.

Он услышал в ее голосе облегчение. Она внезапно выпрямилась, словно кто-то позвал ее. С губ сорвалось женское имя:

— Ида!

Лоренс заранее посвятил Альберта в обстоятельства жизни семьи. Ида была средней дочерью фру Кох, девочкой одиннадцати лет; в тот момент она была в школе на Вестергаде.

— Ида, — повторила фру Кох и, встрепенувшись, встала. — Надо забрать Иду.

Она уже надела пальто и стояла в прихожей. Они вместе поднялись по Винкельстраде и дошли до Леркегаде. Альберт предложил проводить ее до школы, но она отказалась.

— Минуту назад вы сказали одну правильную вещь, капитан Мэдсен. — Она подала ему руку для прощания. — Всегда есть кто-то, кому мы нужны. Иногда мы об этом забываем. Но может, именно это и заставляет нас жить.

Альберт свернул на Нюгаде и съежился: в лицо ему повалил мокрый снег. А какая от него польза? Сам он кому-нибудь нужен?

Он раздраженно топнул ногой по земле, попав в грязь, и провел рукой по мокрому лицу.

* * *

Вдова художника-мариниста тоже приходила в церковь. В одиночестве сидела на лавке, обратив взор на Иисуса и бушующие волны. Наверное, думала о Спасителе, о своих детях, которых теряла одного за другим, пока наконец не остался только один, а может, о покойном супруге, кто знает. Как-то Альберт вошел в церковь и увидел, что она сидит спиной ко входу. Он тихо вышел — не хотел мешать. Заметил время — может, у нее обычай бывать тут в один и тот же час — и стал приходить чуть раньше. Она всегда появлялась, если он задерживался подольше. Но не уходила, а садилась вдалеке и предавалась тихим молитвам. Он слышал шелест ее платья и шарканье туфель. Спустя какое-то время вставал: она поднимала глаза, и он кивал ей на пути к выходу. Потом он стал приходить ежедневно в одно и то же время. Чуть позже приходила и она. Два старика тихо сидели каждый в своем углу церкви.

Нет, Альберт был не из тех, кто знает, где искать утешения. Он знал, как приносить пользу другим. Иногда две эти вещи совпадали. Но о том, что его мучило, он не мог сказать ни одному человеку, в Бога не верил, а значит, вообще говорить об этом не мог. Но каждый день он приходил в церковь за полчаса до Анны Эгидии Расмуссен и оставался, как будто ждал ее прихода.

Он приходил в дом Божий не для того, чтобы найти Бога. Может, он приходил, чтобы найти человека?

Однажды она села с ним рядом. Он, пожалуй что, не ждал этого. Оторвав взгляд от своих ладоней, Альберт поздоровался.

— И снова вы тут, капитан Мэдсен, — произнесла женщина.

Он кивнул, не зная, что сказать. Только что пришло сообщение о гибели «Гидры», и ему предстояло известить родных. Вдову капитана Эли Йоханнеса Раша. Анне Эгидии тоже предстояло доставить скорбное известие.

— Когда-нибудь придет конец этой ужасной войне? — вздохнула она, уже погруженная в привычное созерцание работы своего покойного мужа.

— Никогда. — Альберт внезапно почувствовал злость. Он сделал то, чего поклялся никогда не делать в присутствии семей погибших. Принялся разглагольствовать о войне. — Война не кончится, пока есть люди, извлекающие из нее прибыль.

— Да как кто-то может извлечь прибыль из этого ужаса и смерти?

— Пройдитесь по Киркестраде. Посмотрите на магазины. Город процветает как никогда.

— Вы же не хотите сказать, капитан Мэдсен, что жители такого маленького города, как Марсталь, приводят в действие страшнейшую в истории военную машину? Разве вы не видите, сколько горя принесла нам война? Да быть такого не может. Вы же, как и я, почти еженедельно разносите печальные вести.

— Да, фру Расмуссен, я вижу, сколько горя принесла война. Мы с вами это видим, потому что посещаем дома скорбящих. А прочие глазеют на витрины. Человеку свойственно поклоняться золотому тельцу, в этом кроется основная причина этой войны.

— Я ничего не понимаю в политике, — сказала она, опустив глаза. — Я всего лишь старая женщина, зажившаяся на этом свете.

— Вы, однако, на восемь лет моложе меня, насколько я знаю.

— Вероятно, так. Но у вдовы… — Она запнулась, движимая природной стыдливостью.

— Да? — поддержал он.

— …у вдовы не остается своей жизни. Она живет жизнью других. Тебя как будто одним махом помещают к старикам. Я чувствую себя старой с тех пор, как умер Карл, а это было двадцать четыре года тому назад.

— Я заметил, что вы часто приходите сюда. Наверное, сидите тут и размышляете о нем.

— Я прихожу сюда по той же причине, что и вы, капитан Мэдсен. Чтобы поразмыслить о Спасителе.

Несколько секунд она оценивающе на него смотрела:

— Ведь вы, должно быть, человек верующий.

— Я был верующим, — сказал он, — но я верил не в Спасителя. Я верил в другие вещи. Верил в этот город, в силы, что его возвели. Верил в единство и общность людей. Во многое верил, в активность, в трудолюбие. Но боюсь, стал вероотступником. Я тоже чувствую, что зажился на свете. Я больше не понимаю мира, который меня окружает.

— Вы кажетесь несчастным человеком, капитан Мэдсен. Я тоже не понимаю этого мира. И никогда не понимала, вероятно. Но все равно верю.

— Может быть, потому и верите.

— Что вы имеете в виду?

— Вы же сами сказали, что не понимаете мира. Вероятно, потому у вас и получается верить. Вера — это тайна. Мне она недоступна. Может, есть какое-то внутреннее препятствие, не знаю.

Альберт вопросительно на нее посмотрел, словно ждал ответа. Он чувствовал, что выдает себя этой женщине с головой, но это его не пугало. В ней было такое сочувствие, такая мягкость, а ему уже нечего было терять.

— Мне снятся сны, — услышал он свой голос.

Желание высказаться было непреодолимым.

— Какие сны?

На секунду он замолк. А затем решился.

— Тонущие моряки, — сказал он. — Я вижу, как они тонут. Почти каждую ночь вижу. Как будто сам там присутствую. Я вижу все задолго до того, как это происходит на самом деле. Если не верите, можете спросить, кто еще умрет в Марстале. Могу назвать каждого.

Она смотрела на него с непониманием. Но он уже не мог остановиться:

— Годами я ходил по этому городу как чужой. Я чувствую себя посланцем царства смерти. Корабельное привидение, предвестник несчастья — вот кто я такой.

Он замолк и посмотрел на нее с мольбой. Эта женщина вообще понимает, что он сказал?

Она долго молчала. А затем взяла его за руку:

— Как же вам, наверное, тяжело. Такая ноша не по силам человеку.

Он испугался, думая, что она заговорит о Спасителе. Но нет.

— Так вы мне верите?

— Раз вы говорите, что это так, капитан Мэдсен, я верю. Вы никогда не казались мне человеком, склонным к фантазиям или рисовке.

Альберт в отчаянии развел руками:

— Я видел войну, фру Расмуссен. Все эти смерти. Я сидел напротив вдов, встречал их вопрошающие взгляды. Как умер мой Эрик, мой Петер? Я же знаю. Я мог бы ответить. И все же не мог. Такое чувствуешь бессилие. Да, бессилие. Я зритель, как в снах, так и наяву. И днем и ночью вижу страдания и скорбь, а мое положение не меняется. Я ничего не могу сделать.

Она сидела все так же, накрыв его руку своей.

* * *

Какое-то время они молчали. Затем Анна Эгидия убрала руку и поднялась.

На пути к выходу обернулась:

— Я верю в ваши сны. Но не хочу о них знать. Лучше оставаться в неведении о промысле Божием.

Какое-то время они продолжали ходить в церковь. Но теперь садились рядом. Иногда молчали, погруженные каждый в свои мысли. Но в основном вели тихие беседы. Они больше не касались друг друга. Прикосновение ее руки было знаком признания. Повторять жест необходимости не было. Ведь теперь он знал.

Настал декабрь, — казалось, влажный зимний холод добрался до каждого уголка неотапливаемого сумрачного помещения церкви.

— Сидим здесь, мерзнем, — сказал она, — пойдемте ко мне, выпьем кофе.

Войдя в гостиную дома на Тайльгаде, он огляделся. На стенах висели картины Расмуссена. Он знал, что вдова продала большую часть работ, значит кое-что все-таки осталось. Одна из картин — портрет маленькой девочки-гренландки. Расмуссен одним из первых датских живописцев отправился в ледяную пустыню, но портрет не был типичным для него жанром. В основном он писал море, корабли. Именно в качестве мариниста и прославился. На другой картине был изображен мужчина в рясе, коленопреклоненно молящийся в пустыне. На заднем плане виднелись женщина и осел. Странно, лицо мужчины было прописано нечетко, словно картина осталась незаконченной или Расмуссену недостало умения портретиста.

— Это «Бегство из Египта», — произнесла вошедшая с кофейником вдова.

Альберт вежливо кивнул. Могла бы и не объяснять. Хоть и неверующий, он все же знал Библию.

— Вообще-то, его редко вдохновляли мотивы Священного Писания. Жаль. Думаю, он мог бы нащупать что-то новое. Под конец ему ничего толком не удавалось. Во всяком случае, он был так недоволен, ужасно. Вечно его что-то мучило. Не думайте, что я не замечала, каков он на самом деле.

Альберт познакомился с художником, который был на пару лет его старше, еще подростком. Карл Расмуссен поразил его не только из-за необыкновенного таланта к рисованию, но и по причине своеобразной невинности. Расмуссен был родом из соседнего города, Эрёскёбинга, и, когда впервые появился в Марстале, его тут же окружила толпа враждебно настроенных мальчишек. Он был чужаком и должен был это прочувствовать. Но что-то необъяснимое удержало их. Он как будто и не понимал, что его могут избить. Вместо этого между ним и этими грубиянами зародилась дружба. Все долгое лето они вместе бродили по острову. Карл делал наброски в окружении восхищенных мальчишек. И читал им вслух. Они обнаружили в себе тягу к чему-то иному, помимо бесплодной зубрежки в классе у Исагера. Альберт до сих пор помнил, какое впечатление на него произвела «Одиссея», рассказ о Телемаке, двадцать лет прождавшем отца и ни разу не усомнившемся в том, что тот жив. Может, именно тогда и определился его жизненный путь.

А потом произошло столкновение. Он уже не помнил из-за чего. Помнил, что Карл ушел с разбитым носом. Он больше не встречал его до того момента, как тот, уже будучи взрослым, поселился в Марстале с семьей. К тому времени он уже стал известным художником с солидным доходом, который вкладывал в марстальские корабли. Карл Расмуссен написал запрестольный образ в церкви, в качестве моделей для апостолов используя местных шкиперов. Иисус же был списан со столяра, который держал подпольный кабак напротив церкви. Выбор дерзкий, но Расмуссену это сошло с рук. Восторги не смолкали. Сходство было поразительным.

Карл Расмуссен спросил Альберта, можно ли написать и его. Альберт достал голову Джеймса Кука и попросил изобразить их вместе. Но при виде головы у Расмуссена свело живот, и ему пришлось прилечь на диван.

Альберту всегда казалось, что художник приехал в Марсталь в поисках чего-то, что так и не нашел. Чего — он не знал. Но ходили слухи, что Расмуссен покончил с собой. Не просто злые сплетни. Слухи пошли потому, что марстальцы знали толк в мореходном деле. Никто не мог понять, как можно свалиться за борт при такой тихой погоде. Вот Карл Расмуссен пишет, стоя на палубе, а вот — его нет.

Анна Эгидия Расмуссен разлила кофе по фарфоровым чашечкам с голубым узором.

— Возьмите печенье. — Она пододвинула к нему блюдо. — Сама пекла. По большей-то части для внуков. — Она улыбнулась.

Альберт взял печенье и обмакнул в кофе.

— Мы много спорили о его картинах, — произнес он, — но не о тех, что на религиозные темы.

— О да, я помню. Вы считали, что он ограничивает себя, изображая лишь жизнь в городе и на близлежащих островах. Полагаю, что под конец он признал вашу правоту.

— Я же не художник, — сказал Альберт. — Не мне было давать советы. Я верю в прогресс или, по крайней мере, верил. Но как написать прогресс? На это у меня ответа нет.

— Изобразить пароходы с дымящими трубами?

Он уловил в ее голосе иронию и рассмеялся:

— Вы правы, фру Расмуссен. Мы, профаны, не должны лезть в ремесло художника. Когда-то я считал, что мол является символом всего того, на что способны жители этого города. Но каменная глыба — какой это мотив для художника? А теперь я понимаю, что есть вещь, от которой мол нас защитить не может, и это наша собственная жадность. Да, я признаю, что распродажа того, что составляет саму основу существования города, производит на меня столь же ужасное впечатление, как и война.

— Вы имеете в виду продажу кораблей?

Именно. Основа существования города — море. Если мы прервем связь с морем, что станет с городом? Наше время, оно какое-то изнеженное. Быть моряком теперь, оказывается, недостаточно престижно. Наверное, улучшение качества образования играет свою роль. Перед детьми открываются новые знания, и вот они уже видят лучшие возможности, помимо мореходства, которым занимались их отцы и деды. Но полагаю, что свою лепту в развитие событий внесли и матери. Они никогда не упускают возможности рассказать сыновьям о многочисленных и трудных рейсах, которые пришлось совершить отцам, о днях и часах, полных печали, беспокойства и тревог, которые им самим пришлось пережить в отсутствие мужей. И, наслушавшись всех этих жалоб, мальчики не хотят уходить в море. А зачем тогда корабли? Да еще если рынок благоприятствует… Некому ведь продолжить дело.

— А вы когда-нибудь задумывались, каково это, быть сыном моряка?

— Да уж можете поверить. Все мои предки — моряки.

— Возьмите такого паренька; вот он в четырнадцать лет впервые отправляется в море. Как вам кажется, часто ли до этого момента ему приходилось видеть отца?

В ее голосе он уловил нотки упрямства и понял, что это не вопрос. Она к чему-то клонит, и ему придется следовать за ней.

— А я вам скажу, капитан Мэдсен. Отец появляется дома раз в два года на пару месяцев. К тому моменту, когда мальчику исполняется четырнадцать и он уходит в море, он успел повидать отца семь раз, в общей сложности провел с ним около полутора лет. Вы называете Марсталь городом моряков, а знаете, как его называю я? Город жен. В нем живут женщины. А мужчины только наведываются. Вы видели лицо двухлетнего малыша, шлепающего по улице, держа отца за руку? Он смотрит на него, и грустно осознавать, что происходит в маленькой головке. «Кто этот человек?» — спрашивает он самого себя. А как только ребенок немного привыкнет к внезапно обретенному отцу, тот снова уходит в море. Через два года история повторяется. Теперь мальчику уже четыре года. Даже самые нежные воспоминания об отце побледнели, и папе тоже надо привыкать к мальчику, которого он с трудом узнает. Два года для ребенка — вечность, капитан Мэдсен. И что это за жизнь такая?

Альберт молчал. Выпил кофе, съел еще печенье. Его собственный отец совершил предательство, которое он никогда не сможет простить. И тем не менее он осознал, что всегда воспринимал отсутствие отца как естественную вещь, хотя мужчины других профессий не отсутствовали дома по двенадцать месяцев кряду.

— Так что это за жизнь? — повторила вдова. — Для отца, который едва знает собственных детей, для детей, растущих без отцов, хотя отцы живы и находятся где-то на другой стороне земного шара, для матери, которая большую часть времени в одиночестве несет бремя ответственности и к тому же постоянно боится узнать страшные новости. Не стоит ли ей попытаться отговорить сыновей от такой профессии? У нас есть электричество, телеграф и пароходы, работающие на угле, так почему же наши дети и женщины не должны пожинать плоды прогресса, почему они должны жить как в прошлые столетия? Вы верите в прогресс, капитан Мэдсен. Так отчего же не поприветствовать такое развитие событий? Оттого что оно меняет хорошо знакомый вам мир? Но такова, если я правильно понимаю, природа прогресса: мир не только становится лучше, он становится неузнаваемым!

Сам Альберт так и не стал отцом. Никогда не держал на руках настоящего, живого ребенка, детеныша, который называл бы его папой. Тут ему нечего было возразить. Иногда он чувствовал, что есть в его жизни изъян, но жалеть об этом не собирался. Такова его жизнь, и точка.

Когда он списался на берег, было уже поздно. В пятьдесят лет семью не заводят. Да и кто бы за него пошел в таком возрасте, вряд ли даже старая дева, если только с каким-то существенным недостатком. Может быть, вдова, их в городе хватало. Замуж им хотелось, но в основном из практических соображений. Вот только вряд ли они способны были родить, эти вдовы с иссушенными чреслами и обвисшими грудями. А в том, чтобы обременять юную девицу союзом со старым чудаком, он будущего не видел.

Так говорил он нам — бывало, как бы мимоходом, в слегка пренебрежительном тоне, который многое мог сообщить тому, кто умеет слушать.

— Мне трудно об этом судить. У меня же нет детей, — ответил он вдове.

И взял еще печенье.

— Вообще-то, странно. Я всегда придавал такое значение роду. А о продолжении собственного не позаботился.

— Никогда этого не понимала, капитан Мэдсен. Вам следовало жениться.

Вдова ничего не знала о китаянке.

— Несмотря на долгие путешествия? — спросил он с иронией.

— Такова уж жизнь. И все же вы могли бы стать хорошим мужем. Вы человек ответственный, дальновидный. Эти качества встречаются не так часто, как принято считать. Дети — это дар. А вы от него отказались. Не надо было.

— И это утверждаете вы, человек, у которого этот дар многократно отнимался.

Она опустила голову:

— Еще кофе?

Он кивнул и почувствовал, что с этим намеком на детей, которых она лишилась, зашел слишком далеко. Поднеся фарфоровую чашку к губам, он посмотрел на нее сквозь пар, идущий от кофе.

Она подняла глаза, и взгляды их встретились.

— Нет, капитан Мэдсен, потеряв ребенка, не жалеют о его рождении. Ребенок же не сделка с жизнью, я повторяю: ребенок — это дар. И когда он уходит, остается воспоминание о тех годах жизни, что были ему даны. Не смерть.

Анна Эгидия замолчала, и он заметил, как она взволнована. Ему захотелось поступить так, как она тогда, в церкви: накрыть ее руку своей. Но надо было встать и обойти вокруг стола. Он почувствовал себя неловко, засмущался, и стало слишком поздно. Наступившую тишину можно было истолковать как знак его уважения к ней, но он-то знал, что это от беспомощности.

— Я научилась смиряться. — Она посмотрела ему в глаза: — Думаю, Господь ничего не делает зря. Если б не эта вера, мне не выдержать. У меня есть Иисус.

И снова Альберт не знал, что ответить. Он ощутил, что между ними разверзлась пропасть, и подумал: а можно ли отнести различия в образе их мыслей на счет различий между мужчиной и женщиной? В ней было что-то, чего он не мог постичь, до чего не мог дойти собственными силами. Он во всем искал смысл и возмущался, если не находил. Она же оставалась в ладу с собой и миром, даже когда жизнь отнимала у нее самое дорогое, детей. В ней жила незнакомая ему сила. Или он никогда не нуждался в силе такого рода, хоть и считал, что сны возложили на него нечеловеческое бремя. Альберт всегда испытывал уважение к вдове Карла Расмуссена. А теперь начинал сознавать, что восхищается ею. Но что-то в нем восставало против ее взгляда на жизнь.

Они снова погрузились в молчание, и снова молчание нарушила вдова:

— Меня по-прежнему окружает много детей. Мои внуки и еще соседские дети.

— Да, я знаю, что вы не стоите в сторонке, когда беда стучится в чью-то дверь.

— Бывает, я беру к себе детей на время. Мне хочется чувствовать себя нужной. Иначе, кажется, жить не смогу. — Она поглядела ему в глаза: — Вы чувствуете себя нужным, капитан Мэдсен?

— Нужным? — повторил он. — Чувствую ли я себя нужным? Не знаю. О снах я никому не могу рассказать. Даже вам неприятно…

Он поколебался. Снова возникло это чувство, что он далеко зашел. Несправедливо ее упрекать. Она его выслушала, не сбежала, как идиот Андерс Нёрре. Он виновато посмотрел на нее. Она спокойно встретила его взгляд.

— Простите, — сказал Альберт. — Это несправедливый упрек. Ваше право отказаться слушать о моих снах. Кому это приятно? Хуже, наверное, то, что опыт долгой жизни, проведенной в море, в наши дни, кажется, тоже не представляет интереса. Да, я чувствую себя бесполезным. Мы говорили об этом в церкви намедни, о чувстве, что ты зажился на этом свете. Если ты больше никому не приносишь радости, то, видно, слишком зажился.

— На этом свете никто не лишний, капитан Мэдсен.

— Но вы же сами сказали…

— Признаю, что иногда бываю пессимисткой. Я чувствую, что зажилась, когда думаю о бесконечной разлуке с Карлом. Но когда живешь так долго и все равно не можешь умереть, начинаешь придумывать причины, чтобы жить дальше. Ты бесполезен, хорошо. Но лишь в твоих собственных глазах. Всегда есть люди, которым ты нужен. Вопрос лишь в том, чтобы отыскать их.

Альберт промолчал. Практически те же слова он произнес перед фру Кох, когда сообщил ей о крушении «Рут». Но к себе их не относил. Они с Анной Эгидией были разными. Каждый имел свой взгляд на жизнь. Она нашла причины, чтобы жить. А он утратил. И с этим, по-видимому, ничего не поделаешь.

Она склонилась к нему:

— Вот смотрите, я знаю одного маленького мальчика со Снарегаде. У него недавно погиб отец. Дедушки своего он не знал. Тот погиб в море задолго до рождения внука. Остальных родственников-мужчин ребенок, можно сказать, не видит, они же моряки. Мать — с Биркхольма и к тому же сирота, так что и с той стороны обратиться не к кому. А может, такому вот маленькому мальчугану нужен кто-то, кто изредка брал бы его прогуляться по порту или даже покатал в ялике, приучил к морю?

— Это уж наверняка, — ответил Альберт, не до конца понимая, куда она клонит.

Внезапно Анна Эгидия улыбнулась. Красивая у нее была улыбка, заставляла забыть об узких, бескровных губах.

— А тут вы, капитан Мэдсен, немолодой, опытный моряк, ходите и жалуетесь, что никому не нужны.

Тон был задорный. Она сделала паузу и ободряюще на него посмотрела, словно ожидая ответа.

— И что же? — спросил он, все еще не понимая.

— Неужели не догадываетесь, куда я клоню?

Она столько улыбалась, что лицо со впалыми щеками, казалось, даже округлилось. Альберт покачал головой. Он чувствовал себя глупо. Она водит его за нос.

— Мне просто кажется, что вы — тот самый мужчина, который возьмет мальчика за руку и прокатит его на ялике.

— Но я совершенно не знаю этой семьи. Нельзя же вот так просто к ним ворваться.

— Уверяю вас, мать не сочтет ваш поступок бесцеремонным. Она будет благодарна и польщена.

— Понятия не имею, как обращаться с детьми.

Альберт говорил грубо, чтобы скрыть неуверенность. Он чувствовал себя преданным. Она расставила ему ловушку, и он попался, шагнул в нее с широко раскрытыми глазами. В миг слабости, когда бремя одиночества стало слишком тяжелым, он кому-то открылся. Думал, они просто два старых человека, которые беседуют о жизни. Она была старой женщиной, он — старым мужчиной, и это придавало их беседам особое звучание. Старые мужчины говорят друг с другом о море и кораблях, поскольку это составляло их жизнь, но у него-то была еще и внутренняя жизнь, которой он не мог ни с кем поделиться. И поделился с ней, но за кажущейся отзывчивостью, оказывается, скрывался тайный умысел. Теперь она раскрыла карты. Речь шла о ее благотворительной деятельности, и Альберт был всего лишь пешкой в чужой игре.

Не мальчика отверг он, когда поднялся и попрощался с ней. Он ее отверг.

— Разве вам не интересно, как его зовут? — спросила она, провожая его в прихожую.

— Нет, — ответил он, — не интересно.

Мальчик

На следующий день она стояла у его дверей, держа мальчика за руку. Альберт застыл в дверном проеме, не зная, что сказать. Он не умел определять возраст детей, но этому, наверное, было лет шесть или семь. Светловолосый, лопоухий — на декабрьском морозе уши стали огненно-красными.

— Вы не предложите нам зайти, капитан Мэдсен? — улыбнулась вдова.

Еще вчера ему нравилось смотреть, как расцветает в улыбке ее лицо, как оно округляется, становится мягче. А теперь был уверен, что улыбка фальшивая. Посторонившись, он сделал знак рукой, чтобы они проходили. Затем помог вдове снять пальто. Мальчик свое стащил сам.

— Поздоровайся с капитаном, — произнесла вдова.

Мальчик протянул руку и неловко поклонился.

— И ты не скажешь капитану, как тебя зовут?

— Кнуд Эрик, — смущенно, не поднимая головы, подал голос мальчик. Он так и не распрямился после поклона.

Что-то в стеснительности ребенка тронуло Альберта.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Шесть, — ответил мальчик и покраснел.

— Давайте не будем стоять в холодной передней.

Он провел их в гостиную и позвал экономку.

— Кофе?

Вдова кивнула:

— Да, спасибо.

— А ты что будешь пить?

— Я не хочу пить, — сказал мальчик и покраснел еще больше.

— Но печенье-то будешь, наверное?

Мальчик покачал головой:

— Нет, спасибо. Я не голоден.

Он втянул голову в плечи, пытаясь стать невидимым.

Альберт взял с подоконника розовую ракушку:

— Ты когда-нибудь видел такую раковину?

— У нас такая дома есть, — сказал мальчик.

— А откуда?

— Папа привез.

Ссутулившиеся щуплые плечи мальчика походили на два крылышка. Он закусил нижнюю губу и уставился на персидский ковер, как будто ничто на свете его так не интересовало, как замысловатые арабески. По телу ребенка пробегала дрожь.

Альберт смутился и посмотрел на вдову. Та молча покачала головой. Он чувствовал себя глупо.

— Возможно, у меня есть что-то, чего ты еще не видел, — сказал он, чтобы нарушить тишину. — Пойдем-ка.

Он взял мальчика за руку и провел в кабинет по соседству. На подоконнике стояла деревянная модель «Принцессы». Модель была большая, больше метра в длину и почти столько же в высоту. Альберт взял ее, аккуратно перенес в гостиную и поставил на ковер:

— Обычно я никому не даю с ней играть, но тебе можно, если обещаешь быть осторожным.

— Обещаю.

Вошла экономка с кофе, Альберт сел напротив вдовы. Мальчик исследовал якорь. Затем осторожно повернул штурвал. Стал медленно подталкивать «Принцессу» по ковру. Держа корабль обеими руками, он раскачивал его из стороны в сторону, подражая звуку волн и шуму ветра в парусах.

Альберт поглядывал в его сторону. Увидев, что мальчик совершенно погрузился в игру, он повернулся к вдове:

— Я же сказал, что ничего не понимаю в детях.

Фру Расмуссен рассмеялась:

— Об этом вам не стоят беспокоиться. Считайте просто, что он член вашего экипажа. Младший. И будьте капитаном, как обычно.

— С какой стати ему захочется общаться со стариком вроде меня?

— Ему хочется. Для него вы — сам Господь Бог. Просто рассказывайте ему о своих путешествиях, приключениях, и у вас будет такой слушатель, какого никогда еще не было. А теперь хватит протестовать, потому что комплименты закончились.

* * *

На следующий день Альберт зашел за Кнудом Эриком. Тот жил на Снарегаде, в южном околотке, как мы говорим. Клара Фрис была на сносях, и скоро ей предстояло родить. Под шалью угадывалось большое, грузное тело. Удивительно, но он не мог вспомнить, встречал ли ее раньше. Марсталь — маленький город, а он теперь его и не знает, хотя прожил здесь столько лет.

Она пригласила его на кофе, но он отказался. Не хотел причинять беспокойство. А еще хотел, чтобы все поскорее закончилось. Он все еще чувствовал, что его заманили в западню, и раздражение против фру Расмуссен не проходило.

Мальчик молча шагал рядом. Они направлялись в порт. День был ясным, солнечным. На мальчике не было рукавиц, руки от холода покраснели.

— Куда ты дел варежки?

— Потерял.

Они дошли до порта по Хаунегаде и молча стояли, глядя на воду. За ночь она покрылась тонким слоем льда. Иней искрился на солнце. Альберт не знал, что сказать мальчику. О чем вообще говорят с детьми? В нем снова поднялось раздражение.

— Пойдем, — сказал он Кнуду Эрику, который застыл при виде замерзшей воды.

Они пошли дальше, вдоль набережной, мимо угольной площадки, к Принсеброену.

— А как это, утонуть? — спросил мальчик.

— Рот наполняется водой, и в конце концов становится невозможно дышать.

— А ты тонул?

— Нет, — ответил Альберт, — когда тонут, то умирают. А я живой.

— А все в конце концов тонут?

— Большинство людей не тонут.

— Мой папа утонул, — сказал мальчик таким тоном, как будто этот вид смерти давал ему некий повод для гордости и возвышал его отца.

Затем продолжил уже менее уверенно:

— А если утонул, потом больше не вернешься?

— Нет, больше не вернешься.

— А мама говорит, что папа теперь ангел.

— Надо слушать, что мама говорит.

Альберта раздражал этот разговор. Он боялся, что мальчик расплачется, он не справится и придется отвести его домой. Но так не годилось. Он не мог вернуться с плачущим ребенком. Это поражение, все равно как потеря груза или кораблекрушение. И Альберт попытался отвлечь внимание ребенка. В гавани было полно судов, они стояли рядышком у просмоленных свай. Некоторые по причине войны, другие встали на зимнюю стоянку. И не видно было никаких признаков того, что времена Марсталя — портового города прошли.

Альберт показал на корабли.

— Ты будешь моряком? — спросил он и тут же пожалел.

— А я утону, как папа?

— Большинство моряков возвращаются домой. Стареют, как я, и в конце концов умирают в своих постелях.

— Я хочу быть моряком, как папа, — сказал мальчик. — Но не хочу утонуть, и чтобы меня рыбы съели, и в своей постели тоже умирать не хочу, потому что в постели спят. А нельзя вообще не умереть?

— Нет, — ответил Альберт. — Нельзя. Но ты еще маленький. У тебя впереди много лет жизни. Это почти как не умирать.

— А ты бы хотел умереть?

— Я не против. Я такой старый… Так что не страшно, если и умру.

— Так ты из-за этого не расстраиваешься?

— Нет, не расстраиваюсь.

— А мама расстраивается. Все время плачет. А я ее утешаю.

— Ты хороший мальчик, — произнес Альберт.

Он показал на воду:

— Смотри, там стоит пароход. Когда ты станешь моряком, то наверняка будешь ходить на пароходе.

— А пароходы не тонут? — спросил мальчик.

Альберт посмотрел на черный корпус парохода. На корме красовалась белая надпись: «Воспоминание».

— Пароходы тоже тонут, — ответил он. — В нижней части парохода всегда горит огонь, и там жарко, как в прачечной, когда под котлом включена горелка. И там ходят люди и подкармливают этот огонь. Днем и ночью. Они никогда не видят ни солнца, ни луны. Поднимаются наверх, только чтобы поесть или поспать. А наверху, в рулевой рубке, стоит капитан, он держит штурвал и уверенно ведет пароход по морю.

— Я хочу быть капитаном, — сказал мальчик.

— И ты им будешь. Но только надо хорошо учиться. Иначе не сможешь поступить в мореходную школу.

Они прошли лодочную гавань, миновали верфи, на которых строились деревянные суда. Из-за дощатых, покрашенных в красный цвет стен доносились мерные удары молота. Тишина наступила только за Буегаде, у новенького здания верфи для строительства стальных корпусов. Во время своих визитов инженер Хенкель хвастался тем, сколько заказов получил в Норвегии. Но пока что никакого движения видно не было.

Мальчик, похоже, призадумался. Подняв глаза на Альберта, он спросил:

— А как тонет пароход?

Альберт покопался в памяти. Наяву он с таким не сталкивался, но сны явили ему гибель «Воспоминания» во всех подробностях: как судно перевернулось, как исчезло в толще вод.

— Из недр судна доносится звук взрыва, — сказал он мальчику. — Это холодная морская вода вторгается в огненное нутро большого котла. Обжигающий пар выходит через все отверстия. Большие куски угля вылетают сквозь трубу и световой люк, — он указал на «Воспоминание», — оттуда и оттуда. Затем судно переворачивается и какое-то мгновение лежит на воде вверх дном.

— Вверх дном! — воскликнул мальчик и восхищенно уставился в сторону моря. — Такой большой пароход — и вверх дном!

— Да, — произнес Альберт, удивленный тем впечатлением, которое история произвела на мальчика.

— Расскажи еще, — сказал мальчик и поднял на него полный нетерпения взгляд.

— Пароход начинает тонуть с кормы. Под конец нос стоит в воде почти вертикально. Последнее, что видишь, прежде чем волны сомкнутся над пароходом, — это его название.

Альберт остановился. Мальчик потянул его за рукав:

— Еще.

— Это всё.

Во взгляде мальчика читалось разочарование. До Альберта дошло, что он впервые пересказал один из своих снов во всех подробностях. Закрытая дверь внезапно распахнулась. Для мальчика истории седого капитана — всего лишь сказки. Это было видно по тому, как засветились его глаза. Альберт мог рассказать ему все. Мог даже назвать источник своих знаний — необъяснимые ночные сновидения, и ребенок принял бы это как часть все того же сказочного мира, где ничего не надо объяснять и никого не объявляют чудаком из-за способности предвидеть будущее.

Нет, он ничего не понимал в детях, но в этот миг узнал, что детский ум свободен от предубеждений. В его снах было много смертей. Почти ничего другого и не было. Но он чувствовал, что для ребенка смерть в мире вымышленном и в мире реальном — не одно и то же. Альберт рассказал о корабле, потопленном подлодкой, отец ребенка вместе с остальным экипажем «Гидры» бесследно исчез в море, но непохоже, чтобы мальчик связал одно с другим.

Альберт до конца не понимал, какое значение имеет этот первый его рассказ о снах, но понимал, что это важно.

— Это всё, — повторил он, — но в следующий раз я могу рассказать тебе другую историю.

— А ты знаешь много историй?

— Да, я знаю много историй. А весной я научу тебя грести. Пойдем, пора домой.

Лицо мальчика раскраснелось на холоде. Он пару раз крутанулся. Затем сунул холодную ручонку в руку Альберта, и они отправились в обратный путь по Хаунегаде.

* * *

Альберт стал навещать Кнуда Эрика. Анна Эгидия не могла вечно оставаться посредником, и теперь он самостоятельно забирал мальчика. Да тот и сам мог приходить к Альберту и возвращаться от него. Хотя они и жили в разных концах города, город-то был совсем небольшим. Но Альберт чувствовал, что ребенка ему доверили. На нем лежала ответственность, и он придерживался формальностей. Доводил его до дверей на Снарегаде, там же и забирал.

Мать всякий раз робела. Она уже родила и, открывая дверь, держала на руках ребенка, словно тот мог защитить ее от неуверенности, которую внушало ей присутствие Альберта. В первый раз он отказался от ее приглашения выпить кофе, потому что не хотел причинять беспокойства. Во второй раз согласился. Боялся, что она воспримет его отказ как знак неуважения.

На борту корабля существовали различия. Был нос, была корма, сам же он обитал в высших сферах, капитанских владениях, которые для себя прозвал островом одиночества. Но эти различия определялись понятиями ранга и власти. Они проистекали из практической необходимости. Он никогда не рассматривал их как классовые. А в доме мальчика у него открылись глаза. Отец Кнуда Эрика, Хеннинг Фрис, был матросом. Он рано женился и не успел продвинуться по службе. Большинство моряков женятся уже под тридцать, когда появляются деньги, когда сдан экзамен в Навигационной школе, когда становятся совладельцами кораблей. А тут налицо безумная любовь, а может, неосторожность.

Неумение продвинуться в жизни Альберт всегда рассматривал как признак недостатка способностей. Но тут пред ним открылось нечто другое. Он увидел это в матери мальчика, в ее робком молчании. Откуда берется это оцепенение в присутствии «важных господ»? А в ее глазах он был важным человеком. «Это чересчур», «это слишком» и «ну что вы» — только эти слова еле слышно слетали с ее губ. Взгляд был всегда устремлен в пол или на младенца. Такая манера поведения уходила вглубь поколений. Она была совсем из другого мира, не из тех, кто обделен талантом и умением, а из тех, кто оставлен за бортом действием механизмов, о сущности которых он едва догадывался.

В доме было чисто и опрятно. На подоконнике герань и желтофиоль. Но мебель разномастная, никаких картин, обои с пятнами влаги, местами вздувшиеся. Это уж никакой опрятностью не одолеть. Влага шла из стен и объяснялась низким качеством постройки. Дом строили для бедных. Он вовсе не был запущен. Такова была его изначальная сущность: одно сплошное упущение.

Зимой здесь было или промозгло, или уж как в парнике: в зависимости от того, хватало ли денег на кокс. Либо пар валит изо рта, либо сидишь и потеешь, как в бане, рядом с раскаленной перекормленной печкой. Когда он заходил за мальчиком без предупреждения, имела место первая ситуация. А если она заранее передавала ему приглашение на кофе, то вторая. Все в равной степени неполезно и неприятно.

По-настоящему они ни разу не поговорили. Вся благодарность выражалась в ней робостью. Но ни в глаза ему взглянуть, ни сказать искреннее слово, это нет. Все время между ними ощущалась эта пропасть.

Когда море замерзло, Альберт с Кнудом Эриком отправился на прогулку по льду среди вмерзших в него кораблей. Были там небольшие деревянные суда, с которых продавали пироги и горячий бузинный сок. Люди катались по льду на коньках, и предложение пользовалось у них спросом, ясный зимний воздух оглашался бодрыми возгласами. Альберт учил мальчика определять разные типы судов. Были тут маленькие яхты и галеасы с округлыми пышными формами и плоским транцем. Были многочисленные шхуны: гафельные, топсельные, брамсельные. Шхуна-бриг и большие баркентины вызвали у мальчика наибольший восторг, наверняка из-за размера. Его увлекли премудрости парусного вооружения, особенно заманчивые сейчас, когда корабли стояли без парусов и очертания мачт и рей, устремленных к зимнему небу, поднимали завесу над всеми тайнами.

— Это как в школе, когда учишься читать. Паруса — алфавит моряка, — сказал Альберт.

— Расскажи историю, — попросил мальчик.

И Альберт рассказал историю. Он взял ее из собственной жизни, а может, из снов. Для мальчика разницы не было, да и для Альберта она постепенно исчезла. Что-то внутри его, силой разъединенное, вновь срослось.

Время от времени мальчик бросал взгляд на катающихся, и Альберт понял, что он думает о другом.

— На коньках кататься умеешь? — спросил он.

Мальчик покачал головой.

— Ну, значит, надо научиться.

Их экспедиции всегда оканчивались в доме Альберта на Принсегаде. Там ребенка усаживали возле печки. Его сапоги на деревянной подошве оставались в прихожей. Вот Кнуд Эрик снял шерстяные носки и шевелит красными пальчиками, грея их у огня. Альберт оставлял свои сапоги там же, зимой он до сих пор, бывало, хаживал в старых Лаурисовых. В них хватало места для лишней пары шерстяных носков. И подкованные железом сапоги с высокими кожаными голенищами красовались рядышком с детской обувкой.

Входила экономка с горячим шоколадом и свежесбитыми сливками. Альберт рисовал, сидя за столом. Хороший, аккуратный рисовальщик, он в деталях представлял оснащение разных типов кораблей. А еще чаек и ветер. Корабли чуть кренились, чтобы можно было разглядеть палубу. Крошечный человечек за штурвалом курил трубку. Там были и камбуз, и навесы, и люки. Перед кораблем Альберт всегда рисовал спираль.

— Что это? — спросил однажды мальчик.

— Это водоворот.

— Что такое водоворот?

— Такой вихрь в море, который все затягивает. Через мгновение корабль исчезнет.

Мальчик поднял на него глаза. Затем показал на человечка за штурвалом:

— Штурман спасет корабль. Он просто поведет его в другое место.

— Он не сможет, — сказал Альберт. — Слишком поздно.

Мальчик уставился на изображение обреченного корабля. Глаза заблестели от слез.

— Так нечестно! — воскликнул он.

Быстрым движением он схватил рисунок и принялся рвать его на кусочки. Альберту чуть было не схватил его за руку. Но удержался.

— Извини, — произнес он.

— Ты всегда так делаешь, — сказал мальчик, — рисуешь эту… — он никак не мог подобрать слово, — эту штуку. Зачем?

— Не знаю, — ответил Альберт, и до него дошло, что это правда.

Он не задумывался, зачем всякий раз, изображая корабль, рисует перед форштевнем водоворот. Спираль просто затягивала его карандаш с необоримой силой. Он наносил линии, повинуясь таинственному велению, слышному лишь его карандашу, но не ему самому.

— Жалко такие красивые корабли, — сказал мальчик.

— Да, — ответил Альберт. — Жалко такие красивые корабли. Но их время прошло. Время парусников прошло.

— Но в гавани полно парусников, — возразил мальчик.

— Да, верно. Но больше никто моряком быть не хочет.

— Я хочу, — сказал мальчик. — Я хочу быть моряком. — Он обернулся и упрямо посмотрел на Альберта. — Как мой папа.

В матери Кнуда Эрика появилась какая-то непринужденность. Следы горя исчезли с лица, и Альберт подумал, что ее вновь призвала к себе жизнь. Муж ее умер, но на руках она держала живого ребенка, и по мере того, как шло время, весы должны были наклониться в другую сторону. Она была нужна ребенку, девочке, при крещении нареченной пастором Абильгором Эдит, и горю пришлось отступить. Красноречия эти перемены ей не прибавили, но взгляд от пола отрывать она стала.

Лед между ними был сломан благодаря Кнуду Эрику. Он давно перестал стесняться Альберта. Немного смущался при матери, как будто она и Альберт были представителями столь разных миров, что он не мог перекинуть между ними мост. И тем не менее громким и радостным голосом давал отчет о сегодняшних приключениях. Сначала мать на него шикала. Но поскольку самой ей добавить было нечего, она в итоге позволяла ему высказаться.

Время от времени Альберт ловил ее взгляды. И она тут же опускала глаза.

Отек с лица спал, волосы снова заблестели. Она наряжалась к его приходу. Он думал, что снова все дело в сословных различиях. В обществе «важных господ» надо выглядеть хорошо.

— А я научился кататься на коньках, а капитан Мэдсен научит меня грести и плавать. И я не утону. И смогу стать моряком.

Это заявление застало их в гостиной за обязательным кофейным ритуалом.

Голос матери стал резким, мягкое округлое лицо суровым.

— Чтобы я больше не слышала таких разговоров! Ты не будешь моряком!

Кнуд Эрик опустил глаза.

— Ступай на кухню!

Понурившись, мальчик скрылся в кухне. Клара Фрис повернулась к Альберту. Он поднялся:

— Я лучше пойду.

— Не уходите, — сказала она. Голос ее внезапно наполнился страхом.

Альберт стоял.

— Не будьте с ним суровы, — вступился он за мальчика.

Она поднялась со стула и подошла к нему:

— Не поймите неправильно: я не хотела… — Запнувшись, она застыла в растерянности, с блуждающим взглядом. И тут глаза ее набухли и покраснели.

Он положил ей руку на плечо. Она сделала встречный шаг и теперь стояла совсем близко. Затем прижалась лбом к его груди. Плечи ее содрогались под его рукой.

— Простите, — произнесла она дрожащим голосом. Он слышал, как она пытается подавить рвущиеся из горла рыдания. — Просто это так… трудно.

Он не убирал руку в надежде, что ее вес как-то успокоит женщину. Та стояла и плакала. Он почувствовал тепло ее тела. Обеими руками она вцепилась в отвороты его куртки, словно боялась, что ее оттолкнут. Он был намного выше, она совершенно терялась за его мощными плечами. Непривычное чувство возникло в нем: он был мужчиной, стоящим перед женщиной.

Альберт неловко похлопал ее по спине:

— Ну-ну, присядьте. Выпейте кофе, вот увидите…

Он нежно обнял ее за плечи и подвел обратно к стулу, с которого она встала всего минуту назад. Клара Фрис наклонилась и закрыла лицо руками. Налив кофе, он протянул ей чашку. Поддавшись чувству внезапной нежности, погладил по волосам. Она подняла голову, но вместо того, чтобы взять протянутую чашку, обеими руками схватила его свободную руку и умоляюще на него посмотрела:

— Вы так нужны Кнуду Эрику. Вы даже не представляете, сколько для него значите… для нас значите. Я не хотела бы…

Она запнулась, и Альберт воспользовался моментом, чтобы высвободить руку и сесть напротив.

— Поверьте мне, фру Фрис, — сказал он ей. — Я прекрасно вас понимаю. Я знаю, в какой сложной ситуации вы находитесь. Я сделаю все, что могу, чтобы помочь вам.

Последние слова стали неожиданностью для него самого. Он всегда проводил четкую границу между мальчиком и матерью. Он принимал участие только в мальчике. Но теперь граница стерлась.

Она вынула платок, вытерла глаза и охрипшим голосом произнесла:

— Да нет, мы же справляемся. Просто… — она остановилась, сдерживая рыдания, — это трудно…

Из глаз у нее закапали слезы. Рука с платком лежала на коленях. Она о нем забыла.

Внезапно в дверях кухни появился Кнуд Эрик. Он испуганно распахнул глаза:

— Мама, что случилось?

Она замахала на сына рукой, не будучи в силах говорить. Мальчик подбежал, и Клара уткнулась лицом ему в грудь. Он обнял ее:

— Не расстраивайся, мам.

Он сказал это как-то по-взрослому. Альберту пришло в голову, что с ним Кнуд Эрик был ребенком, а дома, с мамой — взрослым мужчиной, облеченным ответственностью и обязанностями взрослого мужчины.

— Я пойду, — произнес он тихо.

Они даже голов не подняли.

Закрывая дверь, он услышал голос Кнуда Эрика:

— Я обещаю, мама, я обещаю! Я вовсе не хочу быть моряком.

* * *

Если погода не годилась для прогулок, они ходили в гости. Раньше Альберт вел себя замкнуто, держался особняком. Теперь его можно было встретить повсюду. Вот они постучались к Кристиану Обергу, и, когда капитан пятидесяти с лишним лет открыл дверь, Альберт представил мальчика:

— Это Кнуд Эрик, он хотел бы послушать об Африке.

Мальчик поклонился и подал руку, но времена, когда он стоял, замерев со склоненной головой, точно кукла, у которой кончился завод, прошли. Нет, Кнуд Эрик спокойно проследовал в гостиную. Капитан рассказал о своих путешествиях по Африке, рассказал про озеро Танганьика, где на его судне служили двадцать два негра.

— Показать тебе негритянское копье? — спросил Кристиан Оберг.

Кнуд Эрик кивнул.

В гостиной у Оберга стояли два железных сундука.

— Они проделали со мной всю дорогу до Африки и обратно, — сказал он.

— Ты сам их нес? — спросил Кнуд Эрик.

Оберг рассмеялся:

— В Африке белый человек ничего сам не носит.

Он открыл один из сундуков:

— Смотри, негритянское копье. И щит. Подержи-ка.

Он сунул копье в руку Кнуда Эрика и показал, как держать щит.

— Теперь ты настоящий негритянский воин.

Кнуд Эрик расправил плечи и поднял руку как для броска.

— Не здесь, — предупредил Кристиан Оберг. — Этим копьем можно убить человека.

У телеграфиста Блэка, побывавшего в Китае, имелся костюм мандарина и палочки для еды. К Йосефу Исагеру они не пошли. Альберт полагал, что отрубленные руки — зрелище не для детей. Зато навестили Эммануэля Кромана, обогнувшего мыс Горн и умевшего страшным голосом подражать завыванию ветра в парусах в самом опасном из всех морей.

— Я слышал крик пингвина в чернильно-черной ночи, — рассказывал он. — Двести суток мы находились в море. Вода закончилась, мы растапливали снег и пили талую воду из винных бокалов. А добравшись до Вальпараисо, съели мешок картошки. Не стали даже ждать, пока сварится, такие были голодные.

— Вы правда ее сырой ели? — спросил мальчик.

Везде, куда бы они ни приходили, стояли рундуки, полные странных вещей. Челюсти акулы, рыба-еж, большой зуб рыбы-пилы, коготь омара из Баренцева моря размером с лошадиную голову, отравленные стрелы, куски лавы и кораллов, шкура антилопы из Нубии, кривые сабли из Западной Африки, гарпун с Огненной Земли, тыквы-горлянки из Рио-Хаша, бумеранг из Австралии, хлысты из Бразилии, опиумные трубки, броненосец с берегов Ла-Платы и чучела аллигаторов.

У каждой вещи была история. Каждый раз мальчик выходил из низких домов с высокими коньками крыш, испытывая головокружительное чувство бесконечности мира. В ушах стоял шепот: кожаный тамтам с реки Калабар, амфора с Кефалоса, индийский амулет, чучело мангуста, сражающегося с очковой змеей, турецкий кальян, зуб бегемота, маска с островов Тонга, морская звезда с тринадцатью лучами.

— В полукилометре отсюда, в той стороне, — произнес Альберт, указывая в сторону площади на другом конце Принсегаде, — начинается страна крестьян. Там живут люди, знающие лишь свой кусок земли. О мире, лежащем за межой, они понятия не имеют. На этой земле они и стареют, и к тому моменту, когда приходит время умирать, успевают увидеть меньше, чем уже повидал ты.

Мальчик поднял глаза и улыбнулся. Альберт почувствовал, как юные мечты простерлись во всех направлениях. У Кнуда Эрика не было отца, но Альберт дал ему в отцы город и море.

Наступила весна, Альберт начал учить мальчика ходить под парусом.

— Какой красивый звук, — сказал Кнуд Эрик, сидя на банке и слушая плеск воды, лижущей обшитые внакрой борта шлюпки.

Он слышал этот звук и раньше, с пристани. Но теперь звук окружал его со всех сторон. А это совсем другое.

Альберт взял его за руки и положил его ладони на весла.

Альберт прекрасно понимал, что поощряет Кнуда Эрика, но он же поощрял его в том, что было само собой разумеющимся для любого мальчика из Марсталя! По-другому и быть не могло. Вот только он не мог рассказать об этом Кларе Фрис. Он видел, как она ранима, как неуверенна в новой для себя роли вдовы. Может, с его стороны и было трусостью не встать на защиту Кнуда Эрика. Но он думал, еще слишком рано. Жизнь со временем сама преподаст урок Кларе Фрис. Она простилась с мужем. Однажды ей придется проститься и с сыном, по-другому, не с мертвым — с живым, бросающим вызов смерти.

Кнуд Эрик жил двойной жизнью. Одна — дома, где он клялся, что не станет моряком. Другая — с Альбертом, и тут уж он предавался мечте стать таким, как отец. Синее море, белые паруса — вот палитра мальчишеской души. Вот что значит быть моряком. А это все равно что быть мужчиной. В море мальчиков увлекал образ мужественности.

Почему женщина влюбляется в моряка? Потому что моряк — человек потерянный, обещанный чему-то далекому, недостижимому, непостижимому даже для него самого? Потому что он уходит из дому? Потому что возвращается?

В Марстале ответ лежал на поверхности. А не в кого больше влюбляться. Для бедного марстальского люда вопрос о том, уйдет ли сын в плавание, не стоял. Мальчик с рождения был отдан морю. Вопрос лишь в названии корабля, на который он наймется в первый раз. Вот и весь выбор.

Клара Фрис была с Биркхольма, крошечного островка, мимо которого мы проходили весной, покидая зимнюю гавань, выходя через Мёркедюбет в море. Альберт помнил эти весенние дни: высокое небо, свежий ветер, тронулся лед — и сотни кораблей разом выходят из Марсталя. Словно целый город двинулся навстречу весне, несомый на белых, как редкие, быстро тающие льдины, парусах. Ему казалось, что паруса надувает не ветер, а солнце. Это его лучистое бодрящее тепло двигало нас вперед. Мы, бывало, наводняли своим весенним парадом весь архипелаг. Глядели друг на друга с палуб на пути к сотням различных гаваней, но в это мгновение собранные вместе. Было в этом чувстве единение, нарастающее и превращающееся в счастье.

К берегам обитаемых островков приходили крестьяне, они махали, когда мы проходили мимо. Как маленькие, быстро исчезающие точки, стояли они на белом песке, привязанные к своим наделам, со всех сторон окруженным бесконечным морем, ежедневно их призывающим и ежедневно получающим отказ. Они довольствовались тем, что махали нам вслед.

Так ли Клара Фрис нашла своего моряка? Хотела уехать и влюбилась в того, кто хотел уехать еще дальше, чем она? Прочла в белых парусах клятву и не поняла, что паруса обещают совсем не то, о чем она мечтала? Паруса давали клятвы мужчинам, не женщинам.

Он спросил ее о Биркхольме за чашкой кофе. Она родилась в другом месте, но он так и не выяснил, когда ее семья переехала на остров. Альберт спросил о родителях, которые, как ему было известно, умерли. Он только не знал когда.

Клара закусила нижнюю губу.

— Учитель был настоящим детоненавистником, — произнесла она таким тоном, словно считала необходимым подбросить хоть какую-то информацию о своей жизни на Биркхольме, чтобы не дать Альберту подобраться слишком близко к сути. — Вечно у меня болели уши. Он обожал их выкручивать.

Альберт кивнул. Он был немного знаком с условиями обучения в школах на Биркхольме и соседнем острове Йорто — там был один учитель. Четырнадцать дней шли занятия, четырнадцать дней — перерыв. Избытком знаний дети не страдали.

Она какое-то время сидела, разглядывая свои руки, охваченная странной печальной задумчивостью. Затем подняла голову, и он увидел, как помрачнели ее глаза. В них теперь читалась не скорбь, но что-то более древнее, ужас, как у животного, которое боится за свою жизнь, но не знает имени врага.

— Вы бывали на Биркхольме? — спросила она.

Он покачал головой:

— Мимо проходил. Там особенно не на что смотреть. Остров ведь, кажется, совершенно плоский.

— Да, самая высокая точка — два метра.

Она на секунду улыбнулась, как будто оправдываясь. И взгляд снова сделался мрачным.

— Это все то наводнение, — произнесла она и содрогнулась. — Я никогда этого не забуду. Мне тогда было восемь. Вода все прибывала и прибывала. Остров совсем исчез. Земли видно не было. Только море. Везде море. Я спряталась на чердаке. Но и там боялась оставаться. Там было так темно! И я вылезла на крышу. О дом ударялись волны. Брызги пены долетали до самой крыши. Я вся промокла. Ужасно замерзла.

Она задрожала, словно холод до сих пор не покинул ее тела.

— А что ваши родители? — спросил он.

Рассказывая, она съежилась. Голос стал тихим и робким. Она была ребенком, беспомощным, напуганным ребенком, который ему доверился. И он обращался к этому беспомощному ребенку. Но сам этого не понимал. На самом деле он не спрашивал о ее родителях, он взывал к ним. Кто-то же должен был за ней присматривать? Ему хотелось, чтобы в рассказе возникла рука спасителя, отец, который крепко держит ее в своих сильных руках, мать, которая прижимает к себе и согревает своим теплом. Но рассказ звучал так, словно посреди этой бури она была на крыше совсем одна.

— А что, на крыше совсем никого больше не было?

— Нет, еще Карла.

— Карла — ваша сестра?

Он говорил ей «вы». Другое обращение казалось высокомерным. Но в тот момент это было все равно что говорить «вы» ребенку.

— Нет, Карла была моей тряпичной куклой.

— Мм, а что же ваши родители?

— Я сидела на коньке крыши, держась за дымовую трубу. И тут стало темно. Я совсем ничего не видела. Как будто мне на голову натянули угольный мешок. В мире остались только я и Карла. Ветер так ужасно завывал в трубе. Волны бились о дом, как о борт корабля. Я думала, стены обрушатся. И все-таки надо было поспать. Мне казалось, я уснула всего на минутку. А когда проснулась, Карлы не было. Видно, я отпустила ее, и она соскользнула с крыши. Я звала и звала. Но она не вернулась.

Внезапно она улыбнулась:

— Какую ерунду я говорю. Да и вы тоже, заставляете меня рассказывать ужасные вещи. Вам, наверное, все это кажется полной чушью. Вы столько лет плавали. Наверняка сталкивались с вещами похуже.

Он проникновенно посмотрел на нее:

— Нет, фру Фрис, не сталкивался. Я никогда не испытывал ничего, что могло бы сравниться с тем, что вы пережили той ночью, одна посреди бушующего моря.

Щеки ее зарозовели. Он видел ее ужас. В этот момент между ними возникли нити, которые он знал, что никогда не сможет разорвать. Она отдала ему нечто драгоценное. Тайну, которая, возможно, была самым сердцем ее существа. Он по-прежнему крайне мало о ней знал. Но он видел ее страх. Этого было достаточно. Это обязывало.

— Карла, — сказал он задумчиво, словно говорил вслух сам с собой. — Почти такое же имя. Как будто она была вашей сестрой-близняшкой.

— Да, — просто сказала она. — Почти как Клара.

И посмотрела на него с благодарностью. Теперь она знала, что он оставит ее в покое. Не станет давить. Он теперь знает о Карле и Кларе. Больше ему знать не обязательно. Больше ей ничего не нужно доказывать, объяснять, защищать. Под его взглядом она стала той, кем никогда не была, — неисписанным листом. У нее появилась возможность начать все сначала.

Альберт больше не спрашивал ее о родителях.

* * *

Наступило лето, а война продолжалась. Сны стали реже и больше так на него не действовали. У него был Кнуд Эрик.

— Сон снился? — спрашивал мальчик при встрече.

— Сегодня нет, — отвечал он.

— Сегодня нет, — разочарованно повторял мальчик. — Давай тебе уже снова что-нибудь приснится.

Сны Кнуда Эрика были путаными и странными, как и все нормальные сны. Но он всё пересказывал с радостным изумлением в голосе.

Один сон оказался другим. Ему приснилось, что он тонет.

— Я позвал папу. Но он не пришел.

Взгляд мальчика остекленел. На миг он стал похож на того Кнуда Эрика, каким Альберт увидел его впервые: ссутулившегося, с поникшей головой.

— И я утонул, — произнес он без выражения.

Они сидели в яле, друг напротив друга. Альберт обхватил лицо мальчика руками и посмотрел в глаза:

— Ты не утонешь. Это только сон. Если ты когда-нибудь будешь тонуть, позови меня. Я всегда приду.

Напряжение ушло из опущенных плеч. Тело словно расслабилось в облегчении. Через мгновение мальчик уже все забыл. Он потянул за весла, еще не включившись в работу, но уже полный рвения:

— Куда сегодня грести?

Они находились посреди выхода из гавани и видели, как «Воспоминание» проходит мимо причала Дампскибсброен. Над высокой стройной трубой поднималось большое кольцо дыма. Альберт подарил пароходу долгий взгляд. Он знал, что тому не суждено вернуться. Мимо в лодке проплыл глухой городской землекоп, мальчик ему помахал.

— Держи ритм, — сказал Альберт.

В ту же ночь ему приснился последний сон. Альберт знал, что сон последний, потому что он начался так же, как и самый первый тридцать лет назад. Альберт услышал тот же глас: «Ты идешь навстречу опасности».

Он не проснулся.

Бывший капитан находился не на корабле, как в первый раз, когда услышал в голове чужой голос; он уже много лет не ступал на палубу. Он мог бы выскочить из постели, выбежать на балкон, всмотреться во тьму. Но некого было спасать от кораблекрушения. Он находился на суше. Только уже не знал, безопасно ли здесь.

Сон был странным, полным пугающих сцен и, равно как и те сны, что когда-то возвестили начало войны, совершенно непонятным.

На следующий день Альберт рассказал сон Кнуду.

— Ночью мне снился престраннейший сон, — начал он.

Во взгляде ребенка появилось любопытство.

— Расскажи, — сказал он нетерпеливо, заметив, что старик на секунду заколебался.

— Я видел корабль-призрак, — продолжил Альберт. — Да, я видел много кораблей-призраков. Но эхо не самое странное.

— Что такое корабль-призрак?

— Корабль-привидение.

— Как это — привидение?

— Ну, все на корабле было серым. Никаких других цветов, только серый.

— Как на военном корабле? — спросил мальчик, хотя был слишком мал, чтобы помнить нашествие торпедных кораблей.

— Да, как на военном корабле, но это не был военный корабль. Торговый пароход, похож немного на «Воспоминание», только весь серый.

— И что дальше?

— А дальше — самое странное. Дело было среди ночи. Но светло как днем. На небе светились яркие-преяркие огоньки. Но не такие неподвижные, как звезды. Огоньки медленно двигались вниз, в сторону воды, и, когда касались поверхности, гасли. И все время появлялись новые. А на суше горели какие-то строения, незнакомые. Большие, совершенно круглые и без окон. Вырывавшееся оттуда пламя было еще выше, чем сами здания. Повсюду пушки стреляли. Ты и представить себе не можешь такую канонаду. И самолеты. Ты знаешь, что такое самолет?

Мальчик кивнул.

— А что делали самолеты?

— Сбрасывали бомбы, и корабли горели и тонули.

Мальчик сидел тихо-тихо:

— Это что, был конец света?

— Возможно.

— Знаешь что? — произнес ребенок. — Это лучшая из твоих историй.

Альберт улыбнулся мальчику и посмотрел в сторону, на море. Он кое-что утаил. В темноте ему не было видно названия корабля. Но с какой-то особой уверенностью, которой научили его пророческие сны, он знал: мальчик находился на борту. Он был там, в центре апокалипсиса.

* * *

Альберта преследовало чувство, что и в его жизни нечто приближалось к концу. Не только война. У него оставались незавершенные дела. Негритянская рука с письменного стола пастора Абильгора крутилась в памяти. Ведь и у него на попечении были останки того, кто некогда был человеком, и ему пришло в голову, что этот человеконенавистник Йосеф Исагер поступил более нравственно, чем он сам. Захотелось же ему по-христиански похоронить руку, которая некогда была вложена в чемодан как дешевый сувенир, а не как конечность, жестоко разлученная с телом.

Отрезанная голова в коробке — разве это лучше? Разве не должен он похоронить Джеймса Кука?

Альберт вновь отправился к Йосефу Исагеру на Конгегаде и постучался в дверь. Изнутри доносился шум, но никто не открывал. Альберт снова постучал. Шум продолжался. Дверь приглушала звуки, и разобрать что-либо не представлялось возможным, но было похоже на драку. Кто-то побежал, затем раздалось фырканье, о стену тяжело ударилось тело. Альберт взялся за ручку, и дверь неожиданно открылась. Очутившись в маленькой темной прихожей, он громко постучал в дверь гостиной:

— Есть кто-нибудь?

Внутри все стихло. Он нажал на дверную ручку. Йосеф стоял на полу, занеся палку для удара. Марен Кирстине, стоя на диване, походила на маленькую девочку, застигнутую за запрещенной игрой. Но она явно забралась туда от страха. Волосы, обычно убранные под сетку, растрепались и седыми клочьями свисали вдоль искаженного лица. Рукой она прикрывала рот, словно подавляя крик.

Йосеф повернулся к непрошеному гостю.

— Тоже хочешь получить? — крикнул он, угрожающе шагнув вперед.

Его лицо с тяжелыми обвисшими усами, холодный высокомерный взгляд по-прежнему выглядели устрашающе, но старое тело было согбенным и обмякшим. Альберт вырвал у него из рук палку и сломал ее о колено. Его пронзило мимолетное чувство торжества. Он еще не сдулся.

— У нас не принято бить женщин, — сказал он и, одной рукой усадив Йосефа на диван, другую протянул оцепеневшей Марен Кирстине.

Она приняла ее и с трудом спустилась на пол.

— Вы не пострадали? — спросил Альберт.

Она покачала головой, но за старыми покрасневшими веками застыли слезы. Неверной походкой, с трудом волоча ноги, она исчезла в кухне, прикрыв за собою дверь. Вид ее опущенных плеч возбудил в нем гнев. Он схватил Йосефа, который был настолько сконфужен, что не мог сам подняться с дивана, за отвороты пиджака и принялся трясти.

— Ты избиваешь собственную жену? — кричал он.

Орлиная голова болталась взад-вперед. Взгляд оставался холодным, как и всегда. Но Альберт видел, насколько слабым стал бывший лоцман. Если в нем и оставалась еще сила, то лишь сила воли, не сила рук, которые должны воплощать эту волю в жизнь.

— Ха! — презрительно хмыкнул Йосеф Исагер. — Стар я стал. Она даже не чувствует моих ударов.

Позади осторожно приоткрыли кухонную дверь.

— Пожалуйста, не причиняйте ему вреда, — жалобно попросила Марен Кирстине.

Альберт отпустил Йосефа и выпрямился. Беспомощный, он стоял посреди комнаты, не зная, куда деться. Йосеф рухнул на диван и глаз не поднимал. Лицо казалось потухшим, словно признание своей физической слабости отняло у него последние силы и он безропотно склонился перед старостью.

— Присядьте, капитан Мэдсен. Я приготовлю кофе. — Голос Марен Кирстине обрел свое обычное звучание, словно гости каждый день, перед тем как выпить чашечку кофе, имели обыкновение трясти хозяина как грушу.

В молчании мужчины сидели друг напротив друга, пока Марен Кирстине возилась на кухне. Затем хозяйка вошла, накрыла стол. Принесла кофе и пирог. Она уже успела убрать волосы под сетку и вытереть глаза, вокруг которых все еще оставались красные круги. Разлив кофе по чашкам, Марен Кирстине снова скрылась на кухне.

Йосеф окунул усы в кофе и отхлебнул. Запихал в рот кусок пирога, принялся жевать, изо рта летел град крошек.

— Ты зачем пришел? — спросил он, продолжая жевать пирог. Ему хотелось продемонстрировать свое презрение человеку, которой только что поставил его на место.

— Негритянская рука… — начал было Альберт.

— А что с ней? — перебил Йосеф.

— Зачем ты отдал ее пастору Абильгору?

— Тебя не касается.

Йосеф поджал губы. Он все еще жевал. Несмотря на свисающие усы, лоцман вдруг стал похож на беззубую старуху, жующую свои больные десны.

— А больше сказать тебе нечего?

— Уж можешь поверить, мне есть что сказать!

Йосеф покончил с пирогом и, освободив рот, как будто вновь обрел дар речи. Он резко поднялся, толкнув стол, чашка опрокинулась, содержимое разлилось по скатерти.

— Марен Кирстине! — прорычал человек, которого мы называли по имени значительной части Африканского материка. — Марен Кирстине! Что за мочу ты сварила? Разве такое годится для мужика?

С чашкой в руке он рванул кухонную дверь и захлопнул ее за собой. Прозвучал грохот, словно чашку швырнули на пол.

Альберт уставился на дверь. Казалось, в нем зреет какое-то решение. Затем он встал и покинул этот дом.

На следующий день он опустил голову Джеймса Кука в море.

Темные глубины — подходящее место для упокоения великого путешественника. Сколько народу начинало здесь свои странствия, когда с первыми днями весны марстальский флот выходил из гавани. С кладбищем все так непросто, а у Абильгора и без того нервы шалят.

Альберт вознамерился позвать Кнуда Эрика, чтобы вместе с ним проводить Джеймса Кука в последний путь. Он никогда еще не показывал мальчику голову. Считал, что такое не для детских глаз. Но теперь отложил это соображение в сторону. Он пичкал ребенка ужасающими историями о тонущих, горящих кораблях, и Кнуд Эрик обожал эти рассказы. Вот и жуткая голова наверняка ему понравится.

Но истинная причина, по которой Альберт хотел позвать Кнуда Эрика, крылась в том, что ему хотелось на прощание произнести при мальчике несколько слов. По его ощущениям, из истории Джеймса Кука вытекала мораль. Вот только чем больше он думал об этом, тем больше сомневался в том, что же это за мораль.

В первые два своих путешествия Джеймс Кук обращался со встречавшимися ему туземцами с уважением. Смотрел на них как на равных. Но они платили ему презрением. И, выучившись на своих ошибках, он стал безжалостным, огрубел. Наверное, в итоге стал таким же, как Йосеф Исагер и белые люди в Африке.

Где было равновесие в жизни Джеймса Кука?

На корабле задача капитана — найти равновесие. Но корабль — не весь мир, мир намного больше. Где же равновесие в мире?

Знал ли это сам Альберт? Нашел ли то, что можно передать семилетнему мальчику?

На Джеймсе Куке лежало тягчайшее бремя. Ему все время надо было доказывать себе и другим свою значимость. Хотя Кук и являлся великим картографом Тихого океана, в жизни его не было карты, по которой он мог бы прокладывать курс.

Альберт искал отца и не обрел. Ему пришлось самому найти путь, то же относилось к Кнуду Эрику. Так и можно сказать. Или вообще ничего не говорить. Может, и разницы нет никакой.

И все же он взял с собой мальчика.

Старик положил мешок с головой в деревянный ящик, который предварительно наполнил камнями. Ящик должен был исполнить роль гроба. Его он разместил на банке, между собой и мальчиком.

— Это сюрприз, — сказал он ребенку. — Откроем, когда доплывем до места.

Гребли по очереди. Альберт взял на себя основную нагрузку. Каждый раз, когда приходила очередь мальчика, тот старался изо всех сил. И вот они уже в Мёркедюбете, смотрят на плоский остров Биркхольм.

— Твоя мама родом отсюда. — Альберт указал на побережье. — Здесь она стояла как-то весной, глядя, как навстречу плывет твой отец. И влюбилась.

Он сочинял. Клара Фрис наверняка ничего не рассказывала Кнуду Эрику о первой встрече с его отцом, но мальчику не повредит, если к истории любви его родителей добавить красок.

— Она знала, что он моряк?

Альберт кивнул.

— Почему же мне нельзя стать моряком?

— Можно будет в свое время. Просто пока ты нужен маме. Она все еще переживает из-за папы.

Мальчик помолчал.

— Хочу посмотреть на сюрприз, — произнес он наконец.

Альберт открыл коробку и вытащил голову. Она была завернута все в ту же ветхую тряпицу, что и пятьдесят с лишним лет назад, когда он унаследовал ее от капитана «Летящего по ветру». Альберт снял тряпку и выставил голову на обозрение.

Кнуд Эрик уставился на темное морщинистое лицо, все в складках, как грецкий орех.

— Что это? — В голосе его не было страха.

— Человеческая голова. Он умер много лет назад.

— А что, когда человек умирает, он уменьшается?

Альберт засмеялся и рассказал о технике мумификации.

— Как он умер?

На побережье Гавайев. Боролся за жизнь, но туземцев было слишком много. И в конце концов он погиб.

— И они превратили его голову в эту?

Альберт кивнул.

Кнуд Эрик посидел немного, разглядывая Джеймса Кука.

— А можно я возьму его себе? — спросил он.

— Нет, он отправится на дно.

— И больше не вернется?

— Нет. Он был величайшим в мире путешественником. Но теперь ему нужен покой.

— Можно подержать?

Не дожидаясь ответа, Кнуд Эрик взял голову Джеймса Кука в руки.

— В конце концов ты умер, — сказал он голове, — но ты боролся. — И мальчик похлопал Джеймса Кука по сухим выцветшим волосам, словно признавая его заслуги.

Они завернули голову в ткань и положили обратно в ящик.

— Я хочу сказать пару слов, — произнес Альберт. Он прочитал «Отче наш», как в тот день, когда через борт корабля перевалилось тело капитана «Летящего по ветру», завернутое поверх окровавленной рубашки в кусок парусины. С тех пор он не молился ни разу.

Ящик мгновение удерживался на воде. Затем камни потянули его вниз. Лопнула пара пузырей, и ящик скрылся в сине-зеленой глубине.

Альберт думал о том, что мальчик сказал голове. Кнуд Эрик извлек свою мораль из того немногого, что поведал ему Альберт. В его словах тоже была какая-то жизненная мудрость — может, даже самая что ни на есть истинная мудрость. «В конце концов ты умер, но ты боролся». Будет этого держаться, с ним никогда не случится настоящей беды. А жизнь потом внесет свои коррективы.

На подходе к причалу Принсеброен мальчик свалился за борт. Он хотел выпрыгнуть из яла, но просчитался. Альберт сунул руку в воду и вытянул его.

Кнуд Эрик рассмеялся:

— Давай еще!

— Ну вот ты и получил крещение, — сказал Альберт. — Один раз в церкви, один — в море. Теперь ты моряк.

— Я что, чуть не утонул? — спросил мальчик, напустив на себя важность.

— Да, можешь хвастаться. Но не маме. Два раза позволено человеку уходить под воду, но третьего быть не должно. Помни об этом.

— Что значит третий раз? — спросил мальчик.

— Третий раз — это самый короткий путь, — ответил старик. — Тот, что ведет к смерти. Всего две минуты. Когда станешь моряком, всегда выбирай длинный путь. И никогда — короткий. Помни об этом.

Мальчик посмотрел на него и серьезно кивнул. Он ничего не понял, но чувствовал, что это важно.

Альберт стащил с него одежду и положил сушиться на переднюю банку.

— Давай, — сказал он, — еще прокатимся. Согреешься.

* * *

— Так не может продолжаться, — говорили мы о войне. — Скоро это закончится.

Но мы ничегошеньки не знали и не разбирались в политике.

— Этим славным временам скоро придет конец, — говорили старые шкиперы, греясь на солнышке на лавочках в гавани.

Их морщинистые лица, покрытые дубленой толстой шкурой, не выдавали никаких чувств. Шкиперы прятали взгляды под блестящими козырьками фуражек. И неясно было, то ли это всерьез, то ли юмор такой черный.

Альберт и сам чувствовал, что война скоро закончится. Правая колонка почти сравнялась с левой. Наступил сентябрь. Мальчик пошел в школу, но после обеда они встречались как обычно. Семь кораблей отправились ко дну. Последним был пароход «Воспоминание». И все закончилось. Альберт нанес последние печальные визиты. Война продолжалась еще месяца два, но для Марсталя она осталась позади.

Как-то Альберт подсел к шкиперам в гавани, перед наступлением зимы гревшим старые косточки в прощальных лучах сентябрьского солнца. Старики нервно заерзали. Не привыкли к его обществу.

— Да, славным временам пришел конец, — сказал Альберт, не скрывая сарказма.

Они снова заерзали.

— Погибло четыреста сорок семь датских моряков, — продолжил Альберт. В подсчетах у него был полный порядок. — Среди них — пятьдесят три из Марсталя. Каждый девятый, и даже больше, из нашего города.

Он сделал паузу, давая им возможность осмыслить эти факты. Затем продолжил арифметические вычисления.

— Хотя население Марсталя составляет всего одну тысячную от населения страны. И что же мы имеем в остатке? «Славные времена»?

Он встал с лавочки и в прощальном жесте приложил палец к шляпе.

Они смотрели, как он, помахивая тростью, поднимается к Хаунегаде. О, он прекрасно считал, этот Альберт.

«Пятьдесят три погибших, — думал он, идя по Хаунегаде. — Может, я несправедлив. Город быстро забывает. Мать, брат, жена, дочь — нет. А город забывает. Город смотрит вперед, в будущее».

Инженер Хенкель по-прежнему бывал в Марстале. Высокий, широкоплечий, в пальто с развевающимися полами, он шагал по Киркестраде к гостинице «Эрё», где для него постоянно держали наготове номер. Его приезд отмечался грандиозными вечеринками с шампанским для инвесторов и прочих интересующихся, а их всегда набиралось достаточно. Херман продал не только «Две сестры», но и дом на Шкипергаде. Оставшись без крыши над головой, он поселился в отеле «Эрё», где у него вскоре образовался изрядный долг, который он не мог заплатить, поскольку все его состояние было вложено в проекты инженера Хенкеля. Но это не важно, говорил Орла Эйескоу, владелец гостиницы, охотно предоставлявший кредит Херману и инженеру. Эйескоу сам был инвестором и знал, что все окупится сторицей. Каждая бутылка шампанского была векселем, выданным в счет будущих прибылей, а Херман пил только шампанское.

Хенкель выстроил жилье для рабочих верфи за Канатным двором, где когда-то стоял сарайчик идиота Андерса Нёрре: внушительный дом с двумя лестницами, восьмью квартирами и мансардой. Ничто в нем не напоминало о миниатюрности марстальских строений, ищущих укрытия от ветра в узких проулках. Дом стоял в чистом поле, вокруг — ничего, только вид на Балтийское море, инженер словно пожелал бросить вызов и ветру и морю. После школы на Вестергаде и одевшегося в гранит величественного здания почты на Хаунегаде, под каждым окном которого красовался лепной орнамент в виде гирлянды, дом для рабочих Хенкеля был самым большим зданием, когда-либо возведенным в Марстале. Здесь обычные люди должны были жить друг над другом, без садика, без собственного отдельного выхода на улицу.

— Они — дети семьи трудовой, — заявлял пламенеющий душою Хенкель. — Это лишь начало. Придет день, когда мы снесем все это старое барахло и используем землю с толком.

Помимо верфей в Марстале, Корсёре и Калуннборге, он владел кирпичным заводиком.

— Если будет нужно, у меня хватит кирпича на перестройку всего Марсталя. Вы только скажите.

И, сидя в баре гостиницы «Эрё» с красными глазами и большими пятнами пота на рубашке, он снова угощал всех выпивкой, и мы пили за новое время — время прорыва. Мы привыкли к шампанскому. Пузырьки поднимались на поверхность и лопались с легкими щелчками, щекоча губы. Пузырькам не было конца-краю, как не было конца-краю задумкам инженера.

Херман тоже пил. Он больше не закатывал рукава, а носил запонки. Мы же все слышали про две орфографические ошибки в его татуировке.

В Марстале появился банк. Раньше только сберкасса была. В город пришел Свеннборгский торгово-кредитный банк. Здание, построенное напротив судовой конторы Альберта, было выше, чем школа, чем почта, чем хенкелевский дом для рабочих, огромный фасад его выходил на Принсегаде, широкая гранитная лестница, идущая параллельно улице, приводила к большой, покрытой блестящим лаком дубовой двери с латунной ручкой. Ну прямо вход в крепость.

С будущей верфи время от времени доносился шум клепала, но пока что из ее недр не вышло ни одного корабля.

Альберт поздоровался с кораблестроителем Петером Рохауге, когда тот после рабочего дня возвращался домой по Буегаде. Рохауге ответил на приветствие, приложив палец к козырьку картуза. Альберт спросил про работу на верфи:

— Скоро ли мы увидим, как вы спускаете на воду первый корабль?

Кораблестроитель поставил ящик с инструментами на брусчатку и скрестил на груди могучие руки. Рукава были засучены, а сами руки покрыты густыми волосами. Загодя выпятив нижнюю губу и презрительно дунув в усы, он покачал головой.

— Странно у них дела делаются, — сказал кораблестроитель. — Ежели заложить корабль и построить его — одно и то же, так я в свое время много кораблей настроил. Ни шпангоута, ни досок я лично не видел.

— Как же они концы с концами сводят? — спросил Альберт. — Не понимаю.

— Ну, никто из нас, простых смертных, тоже не понимает. Но это все оттого, что мы не так умны, как Хенкель. Вот, смотрите, капитан Мэдсен. — Рохауге приблизил голову вплотную к Альберту. Голос понизился, тон стал доверительным. — Инженер ведь как все устроил? Норвежцы платят первый взнос, еще когда только заложен киль. Затем он их сюда приглашает на шампанское и демонстрирует киль, а они думают, что корабль, почитай, готов. Им же невдомек, что предыдущей компании показывали тот же самый киль. Мы все время показываем один и тот же киль.

— Значит, Хенкель получает на строительство большие суммы денег, которые не собирается возвращать. Хм, но это же мошенничество.

Альберт был возмущен.

— Это вы сказали, капитан Мэдсен, не я. Но скоро я приищу себе другую работу. Так дела не делают.

Петер Рохауге приложил палец к козырьку и быстро удалился.

* * *

Одно время Альберт ловил креветок. Этим многие из нас занимались, когда списывались на берег. Кто-то из нужды, Альберт же ради приятного времяпрепровождения. Воды архипелага были морем мальчишек и стариков. Он изучил их еще ребенком, со всеми островками, бухтами, косами, фарватерами, песчаными отмелями и незаметными глазу течениями. В то время он исследовал эти места вместе с другими мальчишками. И теперь Альберт вновь навещал родные края. Между детством и старостью лежал мировой океан. И вот он снова вернулся к тому, что удостаивается лишь самого мелкого шрифта на морских картах. Началось это увлечение в счастливые годы, предшествовавшие Первой мировой; и в тяжелую пору, в годы, проведенные под спудом пророческих кошмаров, единственным прибежищем для него стали креветки. Когда он самозабвенно возился с вершами, под плывущими по небу облаками устанавливалось временное перемирие.

Однажды вечером, возвращаясь по Нюгаде от Кнуда Эрика и его матери домой, на Принсегаде, Альберт думал о креветках. Креветки. Он возьмет Кнуда Эрика с собой проверять верши. Мальчик и этому научится и всегда сможет наловить матери ведро креветок. Лишние можно продать в порту, у Кнуда Эрика появятся деньги, и маленький мужчина с гордостью будет приносить домой выручку. Отчасти игра, отчасти — реальная помощь вдове, которая живет в крайне стесненных обстоятельствах, но наверняка не пожелает принять помощь в другой форме. Сам-то он просто раздавал избыток улова всем, кто приходил к нему в контору, или же отдавал Лоренсу, обитающему по другую сторону улицы.

В то лето он поставил верши вдоль побережья Лангеланна. Начал наверху у Сорекрогена и двигался к Ристинге. Он рыбачил белыми летними ночами. Поверхность воды была зеркально-гладкой. Когда он выходил из гавани, на северо-востоке зажигались первые лучи солнца и плеск весел далеко разносился над водой.

И он спросил мальчика, не хочет ли тот отправиться с ним.

Начались каникулы. Кнуду Эрику теперь не надо было ходить в школу, и, если погода не располагала к купанию в море, он зависал на улице длинными, ничем не занятыми днями. Мать Кнуда Эрика после некоторого колебания согласилась на предложение Альберта. Между ними возникли какие-то узы. Он ясно это чувствовал, но гнал от себя мысль об их природе. Однако все чаще гляделся в зеркало. И иногда в густой с проседью бороде прорисовывалась улыбка. В этой улыбке было узнавание. Он здоровался в зеркале со старым знакомым, с тем, кого не видел уже много лет: с собой молодым.

Мальчика надо было забрать ближе к вечеру. Он мог поспать на диване в гостиной до трех часов ночи, затем его разбудят, и они отправятся в порт. Когда Альберт пришел за Кнудом Эриком, Клара пекла толстые блины — местное блюдо; она не испекла их заранее, а хотела подать сразу, горячими. Из дверей он наблюдал, как она ловко, восьмерками, наливает в сковороду тесто. От жара оно тут же надувалось и превращалось в компактные оладьи, которые она сразу, как только те становились золотистыми, выкладывала на коричневую бумагу, чтобы та впитала жир. Кнуд Эрик с нетерпением ждал первого блина, который тут же посыпал сахаром.

Пока она пекла, они не обменялись ни словом, но напряжения не чувствовалось. Стоя в дверном проеме со скрещенными на груди руками, он ощущал себя в присутствии молодой женщины совершенно как дома.

Клара повязала платок, чтобы защитить волосы от копоти. Один локон выбился и лез в глаза, она дунула на него и весело взглянула на Альберта, он улыбнулся в ответ.

К блинам было варенье из крыжовника, он спросил, сама ли она его варила. Она кивнула. В маленьком садике росли кусты крыжовника. Даже при самой последней лачуге в городе имелся садик. Клара напекла блинов гораздо больше, чем они могли съесть, и, завернув оставшиеся в полотенце, дала им с собой вместе с мисочкой варенья.

— Вдруг вы ночью проголодаетесь, — пояснила она.

Повернувшись к Кнуду Эрику, мать протянула ему шерстяной свитер:

— На воде будет холодно.

— Я не замерзну, — возразил Кнуд Эрик тоном, выдающим, что его новоприобретенная мужская гордость задета.

— Я, пожалуй, тоже свитер возьму. — Альберт положил руку мальчику на плечо. — Попрощайся с мамой.

Они направились в сторону Киркестраде, а Клара, стоя в дверях, махала им вслед.

Когда Альберт разбудил мальчика, небо на горизонте светлело, однако ночь еще не уступила своих прав, не погасила последних звезд. Альберт протянул Кнуду Эрику чашку горячего кофе:

— Держи, проснешься.

Кнуд Эрик почесал затылок, принимая чашку.

— Подуй.

Мальчик подул, осторожно вытянул губы трубочкой и наконец решился отхлебнуть. Лицо его исказила гримаса. Альберт взял чашку и положил туда ложку сахара:

— Попробуй-ка теперь.

Мальчик попробовал, его лицо растянулось в довольной улыбке.

Кнуд спал в рубашке и брюках. Альберт натянул на него свитер. Свой собственный, исландский, он уже надел.

Они отдали швартовы от причала Принсеброен и направились прочь из гавани. Мальчик съежился на банке, никак не мог согреться со сна.

Альберт сунул ему весло.

— Не поможешь? — предложил он.

Кнуд Эрик расположился на загребной банке, опустил весло в воду и принялся вращать его особым образом, создавая эффект крутящегося винта, — техника, которой научил его Альберт. Марстальцы называли это «вилять».

Они прошли Дампскибсброен и взяли курс на Ристинге. Кнуд Эрик согрелся, и они развили хорошую скорость на зеркально-гладкой поверхности воды. Было совсем рано, другие лодки еще не вышли. Через час они дошли до Сорекрогена. Верши были полны креветок.

— Вот и для мамы твоей тоже останется, — сказал Альберт.

Они поудобнее расположились на банке и достали блины. Солнце полностью показалось из-за горизонта, высветив низко висящую полосу облаков на чистом небе.

— Погода будет в самый раз для купания, — констатировал Альберт.

— Расскажи про мертвую голову, — попросил Кнуд Эрик.

Спустя два часа они вновь подошли ко входу в гавань. Солнце поднялось еще выше, Альберт уже ощущал исходящее от него тепло, хотя было совсем рано. Они прошли Дампскибсброен и подошли к Принсеброену. Кнуд Эрик прошел на бак и, уверенно двигаясь, приготовился зашвартоваться. Альберт наполнил ведро креветками. Затем отвел мальчика домой, на Снарегаде. Тот ворвался в дом с ведром в руках. Альберт услышал его голос, доносящийся изнутри.

В дверях появилась мать:

— Спасибо за креветки, капитан Мэдсен. Не стойте же на улице, проходите.

Она отступила в сторону и пригласила его войти в узкую дверь. Он постарался сделать тело компактным, но все же задел ее рукой. Альберт давно освоился в доме и сам нашел дорогу к дивану. Его уже ждала чашка. Клара скрылась на кухне и вернулась с кофейником.

— А с креветками-то дела хорошо продвигаются, — сказал Альберт. — Кнуд Эрик скоро разбогатеет.

— Мы не можем принять деньги. — Она напряглась.

— Это же не подарок, фру Фрис. Он вложил свой труд, ему полагается доля.

Кнуд Эрик восторженно запрыгал.

— Возьми плавки и полотенце. И беги на пляж.

— Можно? Можно?

Он совсем разошелся и все скакал.

— Ну конечно можно. Беги давай.

Мальчик выскочил на кухню, через секунду появился со свернутым полотенцем под мышкой, помахав, помчался в прихожую, но вдруг остановился, подошел к Альберту и протянул ему руку. Церемонно поклонившись, он поблагодарил его за сегодняшний день. Альберт ласково потрепал ему волосы:

— Тебе спасибо.

— Чудесный мальчик, — сказал он, когда Кнуд Эрик ушел. — Берегите его.

— Вы бережете его за меня.

Она снова улыбнулась, он поднял глаза. Взгляды их встретились, и он не мог сказать, случайность ли это. Альберт чувствовал, что ему следует отвести взгляд, но его волю словно парализовало. Он ощутил, как лицо бесконтрольно растягивается в улыбке. Щеки Клары Фрис медленно покрылись румянцем. И она, похоже, ничего не могла поделать, мгновение все тянулось, пока секунды не показались минутами, а минуты — странно невесомыми часами. Наконец молодая женщина опустила глаза. Ему внезапно стало стыдно, словно он посягнул на нее. Пришлось взять себя в руки, чтобы не начать просить прощения, хотя на самом деле ничего не произошло.

Он откашлялся:

— Спасибо за кофе.

Она поглядела на него растерянно, словно только что очнулась ото сна. Щеки все еще алели.

— Вы уходите?

— Да, пора, наверное, — сказал он в надежде, что его слова прозвучат нейтрально и прощание после пережитой неловкости не будет выглядеть как приговор.

— О, — произнесла она, словно его желание уйти стало для нее сюрпризом.

Он сидел, ожидая продолжения. Она смотрела вниз, на руки.

— Надеюсь, вы не сочтете меня слишком назойливой. Но я хотела бы пригласить вас на ужин сегодня вечером. У нас ведь есть креветки. — Она подняла глаза.

— С удовольствием. Захвачу с собой бутылочку вина.

— Вина? — Ее смущение нарастало.

— Может быть, вы не пьете вина?

Она провела рукой по лбу. И тут вдруг рассмеялась, прикрывшись ладошкой:

— Я никогда не пробовала вина.

— Ну, все когда-то случается в первый раз. Почему не сегодня вечером?

Выйдя из дома Клары, он заметил мощную фигуру Хермана. Надвинув картуз на лоб, тот бодрыми шагами направлялся к порту. Херман внимательно посмотрел на дом, из которого вышел Альберт, затем на него самого и поздоровался, небрежно прикоснувшись пальцем к козырьку. Альберт ответил на приветствие, однако они не обменялись ни словом.

Альберт направился в сторону Киркестраде, размышляя о взгляде молодого человека. Может, он за ним следит? О чем-то догадывается? Он пожал плечами. Что за чушь! Между ним и матерью Кнуда Эрика ничего не было. А как насчет сегодняшнего приглашения? Вина? И не так уж много времени прошло с тех пор, как он обнимал плачущую вдову. А говоря о вине, они почти что кокетничали друг с другом. То, как она смеялась, прикрываясь ладошкой. Может, влюбилась в него? Или, наоборот, он все видит в таком свете, потому что неровно к ней дышит?

Альберт недовольно покачал головой. Сама эта мысль казалась ему неподобающей. Не имея точного представления о разнице в возрасте между ними, он осознавал, что она велика. Альберт молодой женщине не то что в отцы годился, а в деды.

У него была своя жизнь, свои привычки. Не хочется нарушать установившийся ход вещей. На своем веку он повидал больше чем достаточно. Ночные кошмары глубоко потрясли его. Он воспринимал их как жестокую и злую точку в своей жизни, поставленную Богом, чья беспощадность его отталкивала, Богом, который не внушал ему ни потребности в вере, ни желания просить о милосердии. Ту веру, что у него была, веру в людей, он утратил. И очутился во мраке, умирающая жертва кораблекрушения на берегу скелетов перед концом света.

Но вот неожиданно сердце старика забилось вновь. Семилетний мальчик возродил его веру. А теперь еще — и мать мальчика, и соблазны новой жизни манят сильнее, чем когда-либо. Трудно отрицать, что он оживляется в обществе Клары Фрис. Кнуд Эрик пробил первую брешь в окружавшей его стене одиночества. А когда рядом находилась Клара Фрис, казалось, что рушиться начинает вся стена.

Нет, это никуда не годится. И все же он не мог сдержать улыбки.

Ближе к вечеру, сидя в ванне, готовясь к предстоящему визиту, он почувствовал укол в сердце. Человек менее гордый и упрямый назвал бы это страхом. Его мысли вернулись к Кларе Фрис. Люди склонны судить и осуждать, можно представить, что они подумают, если внезапно увидят старика с женщиной настолько его моложе. Монстр О’Коннор работал кулаками, но можно нанести вред и по-другому. Язык, быть может, самое опасное оружие. Суд сплетни не знает милости. Закон для него — ничто. А не все ли ему равно? Он сделал в жизни все, что должен. Стал уважаемым человеком. Построил множество судов. Его труд завершен. Но жизнь продолжалась, и разве не было в этом продолжении новой степени свободы?

Альберт встал из ванны и начал вытираться. Взглянув на зеркало, запотевшее от пара, поднимавшегося от горячей воды, он протер полотенцем кружочек на матовой поверхности, чтобы взглянуть на себя. Альберт редко смотрел на свое тело глазами других людей. Для него оно являлось рабочим инструментом. Сила и выносливость — вот критерии оценки, стоишь ли ты на палубе корабля, сражаясь с морем, или используешь мощь своих мускулов, чтобы призвать к порядку забывшихся матросов. Сколько времени он в состоянии продержаться без сна, если шторм требует постоянного присутствия на палубе? Насколько авторитетно выглядит?

В зеркале была видна впалая грудь; от плеч к дряблым мускулам, уже не справлявшимся с собственным весом, шли растяжки. Курчавые волосы на груди давно поседели. А в одежде его тело казалось все таким же крепким и мускулистым.

Однажды летним вечером он занимался любовью с Чжэн Сумэй на ее большой пригородной вилле в Гавре, не зная, что это в последний раз. Тот вечер был похож на многие другие. Свечи, горевшие ровным пламенем в отсутствие ветра, благовония. Она склонилась над ним, он развязал пояс шелкового кимоно, и оно распахнулось, обнажив ее тело, белое, как лепестки китайского древесного пиона, с легким оттенком, который он назвал бы не желтоватым, а скорее кремовым, гладкое, как нефритовая статуэтка. Он не понимал, не мог разгадать этой тайны, которую связывал не с Востоком, а только с ней: она не старела. За то время, что они были знакомы, ее зрелость обозначилась лишь парой складок возле рта, напоминавших два штриха на рисунке. Они появились, чтобы подчеркнуть ее красоту.

Чжэн Сумэй распустила длинные волосы и перекинула их вперед. Он совершенно утонул в них, исчез во мраке. Так всегда начиналась их любовь. Он закрыл глаза и отдался ее рукам, нежные пальцы коснулись его скул. Губы слились.

На следующее утро она не проснулась. Подобная Белоснежке, лежала на белой расшитой подушке из шелка, разметав по ней черные волосы. Казалось, она просто отвернулась и смотрит куда-то в сторону, не состарившаяся, не сраженная болезнью, но простившаяся с жизнью.

Чжэн Сумэй ушла. Так он себе это представлял: она встала среди ночи и ушла, ушла от него. Он смотрел на ее мертвое тело, лежащее на простыне, как на сброшенное кимоно. Много ночей он ожидал услышать знакомый шелест шелка, как в те минуты, когда она раздевалась перед ним. Он закрывал глаза, хотя в комнате и так стоял мрак, и ждал ее прикосновений, ждал, когда она проведет руками по его лицу.

Днем он много работал. Но даже в дневных заботах невозможно было отвлечься, убежать. И в работе они были связаны. Шли вместе в контору. Вечером брали домой телеграммы и газеты. Обсуждали грузовые тарифы и мировые политические события. Он учился у нее. А она у него. Он ведь знал море не понаслышке, и, если случались проблемы с экипажем или она была недовольна позицией капитана, решение принимал он. Когда речь шла о новом рынке, решали вместе, после долгих обсуждений. Работа объединяла их и, по сути, больше всего связывала друг с другом.

Он до сих пор помнил, как влюбился. Луи Прессер пригласил его на обед на свою виллу, где Альберт впоследствии провел много ночей. За столом он зачарованно уставился на хозяйку. Пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы отвести глаза и следить за ходом беседы, которая велась на английском, но уже через какое-то время у него возникло ощущение, что его поведение должно бросаться в глаза, казаться неприличным: он не обращался к ней, глядел лишь украдкой. Если Альберт что и чувствовал, так это благоговение. В красоте китаянки была какая-то ясность, делавшая ее загадочной, почти неземной в его глазах. Он никак не ждал, что она может просто раскрыть рот и заговорить, и потому испугался, когда она к нему обратилась, как испугался бы верующий, увидев, что статуя, перед которой он преклонил колени, внезапно разомкнула губы и весело его приветствует.

— Мсье Мэдсен, хотите, я расскажу вам, как влюбилась в Запад? — спросила Чжэн Сумэй.

Она произносила его имя с сильным французским акцентом, но по-английски говорила безупречно.

Взгляд у нее был живой, любознательный, дразнящий, словно она догадывалась о его смущении и теперь желала сорвать с себя покровы таинственности. До сих пор он и не замечал, какие у нее глаза, видел только длинные густые ресницы, когда она чуть прикрывала веки.

— Я впервые увидела, как тушат пожар, — произнесла она. — Нужно знать, что в Китае пожар считают делом злых духов. И если загорается дом, мы пытаемся их отпугнуть.

Она выдержала небольшую паузу, чтобы привлечь внимание к тому, что последует дальше.

Шумом. Барабаны, тарелки. Я видела много домов, сгоревших под аккомпанемент барабанной дроби. Нашей культуре пять тысяч лет, и все эти пять тысяч лет нам ни разу не пришло в голову тушить пожар водой. Англичане учредили в Шанхае добровольную пожарную дружину. На другой стороне той улицы, где я жила, возник пожар. Он начался вечером, и английские джентльмены-добровольцы явились прямо с торжественного ужина, в цилиндрах, фраках и белых крахмальных манишках, быстро почерневших от копоти. Они направили на пламя пожарные шланги. И когда огонь с шипением умер, а большая часть дома продолжала стоять, я влюбилась в Запад. Вы меня понимаете, мсье Мэдсен? Моя философия по сути своей проста. Огонь надо тушить водой. Потому я живу здесь, а не в Китае.

Она улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ и кивнул:

— Да, а моя философия состоит в том, что вода нужна, чтобы плавать. Однако непохоже, чтобы мы с вами так уж сильно отличались друг от друга.

В этот миг благоговение и превратилось в любовь. Ее отношение к жизни напоминало его собственное. Веселая прямота Чжэн Сумэй несла в себе освобождение. Ее красота внезапно стала для него понятной. Когда после смерти мужа она унаследовала и успешно продолжила его дело, он нисколько не удивился. Он все это давно в ней разглядел.

С ней он был не одним человеком. Он был многими. Конечно, моряку это свойственно. Дома он — один, на палубе — другой, в чужой гавани — третий. Но никогда — одновременно. Его внутренние сущности разобщены во времени и пространстве, между ними всегда остаются расстояния. Внутри у него находятся водонепроницаемые переборки, как на корабле, обладающем высокой непотопляемостью. С Чжэн Сумэй Альберт мог быть несколькими людьми одновременно. И прежде всего тем, кого полагал своим стержнем: моряком и капитаном, и он часто думал, что они двое, Чжэн Сумэй и Альберт Мэдсен, были двумя капитанами на одном корабле — такие разные, но никогда не причинявшие ущерба авторитету друг друга и не рисковавшие судном.

Но был он и молодым мужчиной, таким, каким помнил себя по борделям юности. Не всегда же это было цинично и грубо. В борделях Баии или Буэнос-Айреса молодой моряк чувствовал себя застенчивым гостем мраморных дворцов с фонтанами и пальмами, шелковыми простынями и зеркальными потолками и стенами. А девушка, о, она была самим духом служения, спустившимся на землю, дабы исполнить его желания в краткий предательский час, но, даже служа, оставалась духом высшим. Каким смущенным, краснеющим, но бесконечно неискушенным и благодарным чувствовал он себя в этих искусных руках, знающих о его теле столько всего, о чем он сам не имел понятия, об этом избитом теле с вечно ноющими мышцами, натруженными, утомленными тяжелой работой с такелажем, теле, покрытом нарывами и незалеченными ранами, всегда остающемся настороже, всегда готовом дать сдачи из-за горькой необходимости самоутверждения.

Никогда он не чувствовал себя господином в этих борделях. Не ради сомнительных господских привилегий он приходил сюда. И, ощущая себя гостем, проявлял вежливую сдержанность гостя. На секунду кулаки разжимались. Но он ничему не учился. Он уходил оттуда, не став искушеннее в искусстве любви. И с другими женщинами снова становился неуклюжим, неловким, почти жестоким от бесконечной неуверенности в себе мужчиной.

С Чжэн Сумэй все было как в юности, в борделях. В спальне она была его служащим, но все же высшим духом. Удалось ли ему превратиться в хорошего любовника, он не знал. Желание никогда ему не досаждало, не требовало перемен в жизни. Не по женщине скучал он бессонными ночами. По человеку.

Вытершись, он провел рукой по коротко подстриженным волосам; несмотря на влажный воздух ванной комнаты, они уже подсохли. Он взял ножницы и принялся подстригать бороду. Изучая свое лицо в зеркале, Альберт размышлял, какие чувства пробудил в Кларе Фрис. В его возрасте и положении была надежность. Наверное, именно это она искала. Слушая рассказ о ночной буре на Биркхольме, он видел ее благодарный взгляд.

Что он в ней искал? Может, это только тщеславие? Он даже не считал Клару особенно миловидной. Конечно, следы скорби исчезли с ее лица, прежде опухшего и тусклого, она стала больше внимания уделять одежде, ушла бесформенность, он заметил, что у нее изящная фигура. Но не это его привлекало. И не ее личность. Он ведь толком ее не знал. Говорила она мало, всегда сдержанно, что свидетельствовало о разнице в их положении, о которой они оба слишком хорошо помнили. Чувство, которое он не решался назвать желанием, было пробуждено в нем чем-то безличным. Даже не ее женским началом. Молодость, исконная сила природы, проснувшаяся в ней с наступлением лета, — последний отблеск того, чем она была когда-то, прежде чем роды и бедность начали над ней трудиться, прежде чем ее поразила скорбь. В каком-то смысле это было плодом его усилий. Его внимание, начинавшееся как простая любезность, вернуло ей молодость.

Сначала мальчик. И вот они уже сидят втроем, напоминая семью — семью, которой у него никогда не было, которую он потерял. А разве нельзя быть семьей и не вести себя при этом как муж и жена?

Он старик, и вновь напоминал себе об этом. У стариков своя орбита, как у планет, вращающихся вокруг солнца, вот только солнце это остывало. На этом его внутренний спор закончился. Он останется на своей орбите, вращаться вокруг умирающего солнца. Он находится в ледниковом периоде жизни, и на открытых участках пространства, еще не покрытых снегом, способны были произрастать одни лишайники.

Но иным был язык его рук, когда он завязывал шнурки на белых кожаных туфлях, надевал соломенную шляпу. По дороге в прихожую Альберт остановился и вынул белую маргаритку из букета, который экономка поставила в центре стола. В прихожей, у зеркала, еще раз провел рукой по волосам, вставил цветок в петлицу светлой летней куртки. Открыл дверь и спустился по лестнице на Принсегаде, полный слепого торжества, которое испытываешь, когда удается одержать победу над здравым смыслом.

* * *

Его впустили, Кнуд Эрик был дома. Клара Фрис сделала прическу, было заметно, что она вымыла голову. Он не особенно следил за меняющейся модой, каждый сезон представленной в витринах И. С. Йенсена на Киркестраде, но по силуэту платья, доходящего ей до середины икр, догадался, что оно далеко не новое. Она, верно, достала его в честь сегодняшнего события, платье первого года замужества, а может, оставшееся с еще более ранних времен, когда ее переполняли надежды — и молодость.

Накрыто было на троих, что одновременно разочаровало и успокоило Альберта. Под взглядом Кнуда Эрика они не могли совершить глупостей, и все же, открыв дверь, Клара Фрис покраснела. Как и утром, она отступила в сторону и слегка наклонила голову. Волосы были убраны, стала видна шея, такая хрупкая, — и ему пришлось бороться с желанием положить на нее руку тем прикосновением, в котором потребность защитить неотличима от потребности завоевать.

Он нигде не видел маленькой Эдит и спросил о ней. Ее уже покормили и уложили в спальне.

Прозвучало приглашение к столу, Кнуд Эрик занял место у стула. Волосы мальчика были тщательно расчесаны и приглажены. Он последним выдвинул стул и уселся неестественно прямо, глядя перед собой. В центре стола стояла миска со свежесваренными креветками. Альберт принес в корзинке вино. Бутылка была завернута в дамастовую салфетку. Он достал ее и с легким щелчком открыл. Он никак не мог решить, стоит ли брать бокалы. Понимал, что у нее их нет. Но ведь она могла воспринять это как упрек, как намек на бедность своего дома, своей жизни. И все же привычка победила. Он не желал пить хорошее вино из стаканов и прихватил свои лучшие хрустальные бокалы. Да, ох уж эти старики с их орбитами, пролегающими вокруг умирающего солнца… И штопор тоже прихватил.

Он наполнил бокалы и бросил взгляд на внимательно следящего за ним Кнуда Эрика.

— Чуть тебя не забыл, — сказал Альберт и, снова сунув руку в корзинку, достал бутылку с соком и поставил перед мальчиком. Тот засмеялся:

— Ну прямо как на пикнике.

Посмотрев на запотевшую бутылку, Кнуд Эрик осторожно взялся за нее:

— Холодная. — Голос был удивленным.

Альберт поднял бокал. Клара Фрис держала свой так, словно боялась его уронить. Когда он посмотрел на нее поверх стеклянной кромки, она покраснела, растерянно отвела взгляд, незнакомая с ритуалами, сопровождающими вкушение вина, затем откинула голову и сделала глоток с таким видом, словно светлая жидкость была лекарством, которое следовало проглотить побыстрее. Лицо искривилось в гримасе. Она снова покраснела.

— Я тоже хочу попробовать, — подал голос мальчик.

— Это не для детей. — Мать строго на него посмотрела.

Альберт заметил, как за нотацией она пытается скрыть свою растерянность из-за этого ужина, так непохожего на все, с чем она прежде сталкивалась.

— Я не ребенок, — не сдавался — мальчик. — Я сам деньги зарабатываю.

— Ну, тогда попробуй.

Альберт подмигнул матери и протянул мальчику свой бокал, тот осторожно принял его обеими руками и нерешительно поднес ко рту, как будто уже сожалея о собственной дерзости.

— Один глоточек, — предупредила мать.

Лицо Кнуда Эрика под выгоревшими волосами скривилось в гримасе.

— Фу, — раздался его голос, — кисло.

Альберт засмеялся:

— Похоже, мама того же мнения.

Он поглядел на Клару, и та тоже засмеялась.

— Да, — призналась она, — похоже, вино мне не по вкусу.

— Так всегда вначале. Постепенно учишься его ценить.

— Я не научусь, — сказал Кнуд Эрик, — я никогда не научусь его ценить.

В этот момент Альберту захотелось остановить время. У него была семья. Ребенок, который мог быть его внуком, женщина, которая могла быть его дочерью, большего он не хотел. Объятия одиночества военных лет разомкнулись. У него будто появился дом, где жили не только он сам и его воспоминания.

Он подумал о сегодняшнем купании, своем жеманстве перед зеркалом. Нарядился в светлую куртку, соломенную шляпу, цветок в петлицу вставил. Может, это последняя искорка в нем догорает. Из тех, что внезапно взовьется костром, горит всю ночь, не находит в пепле пищи и вскоре умирает. На секунду он уступил своему тщеславию. Но не женщина ему была нужна. Ему были нужны эти двое, те, кому он мог что-то дать и кто одним своим присутствием столько давал ему.

Он покрутил ножку бокала и усмехнулся.

— Над чем вы смеетесь?

— Ах, прямо и не знаю, мне так хорошо здесь! Наверное, смеюсь потому, что доволен.

— Приятно слышать.

Она поднялась:

— А теперь десерт.

Клара внесла вазу с киселем и кувшин сливок. Кнуд Эрик шел за ней с глубокими тарелками, которые поставил у каждого стула.

— Я смотрю, ты маме помогаешь.

— Да, он хороший мальчик.

Она уселась и стала разливать кисель по тарелкам.

— Закончишь есть, можешь пойти поиграть.

Кнуд Эрик глотал кисель, как индюшка, так что брызги сливок разлетались по скатерти. Клара нахмурила брови, но ничего не сказала. Поев, мальчик выскочил за дверь. Она поглядела ему вслед и засмеялась:

— Кажется, кому-то некогда.

— Лето, — ответил Альберт.

В гостиной с низким потолком стало темнеть, но на улице было светло. Он отодвинул стул:

— Спасибо. Думаю, пора собираться домой.

Клара склонила голову, словно он отверг ее.

— Побудьте еще, — попросила она, подняв на него глаза. — Смотрите, я едва отпила вино. А вы обещали, что научите меня его ценить. Так что вам никак нельзя меня сейчас оставить.

Голос был кокетливый, как будто в отсутствие мальчика она дала себе большую волю. Он наполнил ее бокал:

— Ну, тогда ненадолго останусь. Предлагаю выйти в сад, подышать воздухом.

Он заметил, что предложение стало для нее неожиданностью. Небольшой участок земли служил Кларе и садом, и огородом, но не был тем местом, где она принимала гостей или проводила свободное время.

— Позвольте мне, — предложил он и взялся за высокие спинки двух покрытых темным лаком стульев. Пронес их через кухню и поставил рядышком в саду.

Клара отправилась в спальню поглядеть на Эдит, мирно проспавшую весь ужин, и вскоре вышла и уселась рядом с ним. Альберт протянул ей вино. Когда, подняв бокал, он вновь попытался посмотреть ей в глаза, она ответила на его взгляд. Мягкий вечерний свет скрадывал ее бледность и сообщал коже таинственное свечение. Она улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Оба смутились.

Альберт оглядел садик. В глубине росли кусты черной смородины и крыжовника. Имелись и картошка, и ревень. Усыпанный гравием проход вел к клумбам, обложенным выгоревшими на солнце и побелевшими от соли ракушками, как и в большинстве марстальских садов. Рядом с домом была разбита маленькая клумба с розами. Терраса отсутствовала, стулья балансировали на неровной брусчатке, уложенной на землю с большими промежутками. Сорняков между камнями не было. Он видел, что за садом заботливо ухаживают.

С улицы доносились детские голоса. По соседству приглушенно разговаривали женщины. Посторонний и не заметил бы отсутствия мужских голосов, но Альберт не был посторонним. Лето — женское время. С первыми признаками весны корабли искали фрахтов и вскоре вырывались из безопасного укрытия за молом. Некоторые возвращались к Рождеству. Но многие уходили в дальние рейсы и пропадали годами. В их отсутствие городом правили женщины. И вот сидит он в этом женском царстве, вдыхая аромат бузины и лета, и чувствует себя так, как уже давно не чувствовал, — частью жизни города.

Альберт наклонился и поднял с земли ракушку. Приложил к уху, прислушался к шуму, доносившемуся из извилистого хода.

— Послушайте, — произнес он и протянул ей раковину. — Теперь вот радио изобрели. А в моем детстве имелись только ракушки. Они и были нашим радио.

Не вняв его призыву, она положила ракушку на прежнее место на клумбе с таким видом, словно он своим поступком нарушил тайную гармонию сада.

У них было много мелодий, у раковин, — своя мелодия для каждого, кто слушал. Молодым они пели о жажде странствий и дальних берегах, старикам — о разлуке и печали. Одна песня для молодых, другая — для стариков, одна — для мужчин, другая — для женщин. Женщинам раковины пели всегда одно: утрата, утрата, монотонно, как шум прибоя. Для них звучал не манящий зов, а жалобная песнь.

Они просидели в саду около часа. Солнце скрылось за коньком крыши. Зернистая темнота просочилась между кустами крыжовника и смородины, небо принимало все более фиолетовый оттенок.

— Ох, ему ж домой пора! — Клара вскочила, вспомнив о сыне.

Пришло время отправляться восвояси, но, прежде чем он успел встать и попрощаться, она скрылась на кухне. Когда она вернулась с Кнудом Эриком, Альберт уже отнес в дом стулья, расставил их на места у стола и ждал в гостиной.

— Что-то засиделся я у вас, — произнес он извиняющимся тоном.

— Да вы же еще кофе не пили!

Клара подвела его к столу и заставила сесть. Движения ее стали раскованными, не то что раньше.

— Посидите, а я кофе приготовлю.

Она выдвинула ящик с бельем и постелила Кнуду Эрику на диване. Мальчик разделся и забрался под одеяло.

— А завтра утром рыбачить пойдем? — спросил он.

— Завтра нет. Можем сплавать к Лангеланну, искупаться, если хочешь.

Ответа не последовало. Мальчик уснул.

Клара вернулась с кухни с кофейником в руках.

— Долгий был сегодня день.

Она встала напротив и наполнила его чашку. Света еще не зажигали, в полумраке белела в вырезе платья бледная кожа. Они сидели молча, а вокруг сгущалась темнота. С дивана доносилось безмятежное ритмичное дыхание спящего Кнуда Эрика. Где-то поблизости часы звучно, раскатисто пробили десять. В растущем мраке он больше не различал черт ее лица, в глазах рябило, и казалось, лицо ее меняется в причудливых гримасах.

— Спасибо за приятный вечер, — произнес он, вставая.

Она вздрогнула, как будто внезапно очнулась, — уже уходите? — и подняла глаза. Лицо в полумраке казалось белым пятном, выражения было не различить. Уж не пьяна ли она? Выпила бокал, потом он еще налил. Больше не пила, но женщинам нужно меньше, чем мужчинам. Ситуация вдруг стала тягостной, захотелось уйти.

Она поднялась, проводила его в прихожую. Не зажигая света, прикрыла дверь в гостиную. Сердце забилось в его груди, точно узник, который просится на свободу. И снова он почувствовал укол. А затем ощутил ее прикосновение. Женские руки нащупывали его грудь, не обращая внимания на колотящееся сердце, и наконец сомкнулись на шее.

— Я должна с вами как следует попрощаться, — пробормотала она.

Ищущие губы скользили по его лицу, пока наконец не прижались к его губам. Сердце билось все сильнее. В Альберте поднялась какая-то черная волна и лишила его воли. Он хотел оттолкнуть ее, но не мог. Она навалилась на него всем своим весом. Он чувствовал мягкое давление ее груди, она прижималась к нему бедрами. И вдруг издала какой-то жалобный звук, как будто собиралась заплакать.

— Мам, — прозвучало из гостиной.

Она застыла и задержала дыхание.

— Мама, ты где?

Клара шумно вдохнула. Ее передернуло.

— Я здесь, в прихожей.

— У тебя такой странный голос. Что случилось?

— Ничего, спи. Уже поздно.

— А что ты делаешь?

— Прощаюсь с капитаном Мэдсеном.

— Я тоже хочу попрощаться.

Они услышали шлепанье босых ног. В дверном проеме появился темный силуэт мальчика.

— А почему вы свет не зажгли?

Клара повернула выключатель. Альберт погладил ребенка по головке:

— Спокойной ночи, мой мальчик. Пора уже на боковую, как говорит твоя мама. — Он повернулся к Кларе, избегая смотреть в глаза. — Спокойной ночи, фру Фрис, спасибо за приятный вечер.

Он протянул руку. Ее ладонь была горячей и мокрой. Даже такое формальное прикосновение вдруг показалось ему слишком интимным. Он отнял руку, снял шляпу с вешалки, открыл дверь. Услышал, как она за ним закрывается, и пошел в сторону порта. Слишком взволнован был, чтобы сразу отправиться домой.

Свернув на Хаунегаде, Альберт заметил, как кто-то встает со «шкиперской» лавки у маленькой гавани Сёнерренена.

— Добрый вечер, капитан Мэдсен.

Альберт коротко кивнул, не снимая шляпы. Ему не хотелось вступать в разговоры. Но человек приблизился и пошел с ним рядом по Хаунегаде.

— Припозднились вы что-то.

В мощной фигуре Альберт узнал Хермана.

— Кажется, я не обязан давать вам отчет в своих действиях, — сказал он тоном, не предполагающим продолжения разговора.

— Прелестный костюмчик.

Хермана враждебный тон Альберта оставил невозмутимым. Альберт прибавил шагу. Херман тоже.

— Вы сегодня так молодо выглядите… — сказал он вкрадчиво, даже не пытаясь скрыть фальши в своем голосе.

Альберт резко остановился и развернулся к молодому человеку:

— Скажите, что вам от меня нужно?

Херман всплеснул руками:

— Нужно от вас? Что вы имеете в виду? Ничего мне от вас не нужно. Просто хочу немного развлечь вас своим обществом. Но может быть, вы предпочитаете одиночество?

Не ответив, Альберт развернулся и пошел дальше по Хаунегаде. Он прошел стапеля, прошел верфь.

— Спокойной ночи! — крикнул Херман ему вслед. — Вам наверняка нужно поспать после сегодняшних усилий.

Альберта передернуло, рука сжала трость. Он даже подумал, а не вернуться ли и не наказать ли негодяя? Но тут же отбросил эту мысль. То время давно прошло. Они с Херманом примерно одного роста и комплекции, но Херман на полвека моложе. Схватка будет неравной. И он не просто проиграет драку. Он утратит свое достоинство, и эта мысль поразила его с такой силой, как будто он уже лежал на земле, истекая кровью.

Поднявшись по каменной лестнице дома на Принсегаде, он запер за собой дверь. Не зажигая света, тяжело опустился на диван. Откуда этому мерзавцу известно, что произошло у вдовы? Он что, следит за ним? Или просто догадался? Неужели происходящее столь очевидно? Но ведь и для него самого это стало неожиданностью. Может, другие видят то, чего не видит он сам?

Конечно, приходится признаться, что, наряжаясь к ужину у вдовы, он лелеял игривые мысли. Но осознавал, что в действительности ничего такого не хочет. Все это были лишь тщеславные мечты. А теперь они воплотились в реальность, и он внезапно почувствовал себя голым. Что видит Херман, видит весь город. Надо остановиться. Он понимал, что чувствовал тогда в прихожей, когда Клара Фрис ему отдавалась. Страх, страх, что его привычная жизнь сойдет с орбиты, страх перед непредсказуемостью бытия, страх, что все то, что он оставил позади, готовясь к закату жизни, снова предъявит на него свои права.

Он слаб, он это чувствовал. Она — сильна, как и Херман, потому что они молоды.

Прерывистое дыхание, объятия в темной прихожей, драка на улице — все это принадлежало молодости, не старости, и горе тому старику, кто слишком близко подойдет к молодости и решит, что может погреться у ее огня. Он окажется смешон — вот цена, которую придется заплатить.

Старики должны держаться своего умирающего солнца. Дом, в котором он воздвиг свою судоходную контору, где занимался своими делами, делами судового маклера, — вот его солнце, вот его орбита. Не следует ему бунтовать против старческого закона всемирного тяготения. Во время войны за ним закрепилась репутация чудака. Может, так о нем думают до сих пор, и с этим можно жить. Но репутация дурака — этого ему не надо. Ходить по городу одетым и все же в глазах других быть голым — позор, с которым он жить не сможет.

На следующий день он долго спал и не выходил из дому. Через день в одиночестве сплавал к Сорекрогену, проверить верши. Как обычно, они были полными, больше десяти фунтов набралось. Он пересыпал креветок в садок и застыл над копошащейся массой. Перед глазами стоял Кнуд Эрик, с гордостью возвращающийся домой на Снарегаде с полным ведром креветок. Альберт высыпал креветок за борт. Они на секунду застыли в воде коричневым облаком и исчезли.

Не было в море успокоения. Он скучал по мальчику. Но что-то еще его мучило, сильнее, какое-то внутреннее давление, оно лишь нарастало, потому что он не хотел сказать себе правду. Не один только страх он испытал, когда Клара прижалась к нему в прихожей. Еще — чувственное возбуждение, какого не помнил уже многие годы. Одна только мысль о сцене в прихожей вызывала у него нежданную эрекцию.

Старик, он сидел летним утром в своем яле и испытывал эрекцию. И чувствовал злость на самого себя и одновременно неудовлетворенность. Он был больным в критической фазе развития болезни. Время должно идти своим ходом, и единственным лекарством являлась разлука.

* * *

Прошло две недели. И вот как-то он вернулся домой и застал в гостиной Клару Фрис. Она сидела на краю дивана и поднялась, когда он вошел. На ней было то же платье, что и в тот злополучный вечер. Под тонкой, свободно спадающей тканью угадывались очертания тела.

— Меня впустила ваша экономка. Я сказала, у меня важное сообщение.

Он встал в дверном проеме, в глазах застыл вопрос. Понимал, что ведет себя невежливо, но страх совершить опрометчивый поступок удерживал его на месте. Нахлынуло то самое чувство, которому в беспокойные часы, проведенные в яле, он не смог дать определения: как и в тот вечер в темной прихожей, Альберт испытывал одновременно страх и возбуждение.

— Дело в Кнуде Эрике, — сказала она. — Он не понимает, почему вы с ним больше не видитесь. Каждый день о вас спрашивает, но сам прийти не решается. Вы его совсем бросили?

Она посмотрела ему прямо в глаза, как будто имя Кнуда Эрика заставило ее забыть о страхе.

— Дорогая Клара, — произнес он, подошел и взял ее за руки.

Она посмотрела на него. Глаза тут же покраснели.

— Дело не только в этом. Я ужасно скучаю!

И, вырвав руки, она обняла его за шею, прижавшись губами к губам. Его тут же охватила ярость. Он схватил ее за талию, чтобы оттолкнуть, но руки его не слушались, и он прижал ее к себе, целуя грубо, без нежности. Она откинулась назад, он повалил ее на диван и, тяжело опустившись сверху, дернул за подол платья.

— Подождите, подождите, — простонала она. И задрала юбку.

Его злость не утихала. Войдя в нее со вздохом, он сильно ударил ее по лицу. В момент возбуждения ему казалось, что это самозащита, протест против ее молодости, против соблазна. И вот он уже со стоном обмяк, удовлетворенный едва ли не больше этим ударом, чем ее податливым телом, которое он едва видел и чувствовал. Она прижалась к нему, по-видимому равнодушная к пощечине, после которой на ее щеке осталось жгучее красное пятно.

Его голова покоилась на ее мягкой груди. Он с неприязнью подумал, что в руках этой женщины чувствует себя беззащитным ребенком. Альберт уже понял, что попался. Что снова окажется там же и снова ударит ее. Покраснев от стыда, он вырвался из ее объятий и принялся приводить в порядок одежду. Она села рядом и положила голову ему на плечо. На лице алело пятно.

— Я вам не безразлична? — спросила она. — Я вам правда не безразлична?

— Нет-нет, — сказал он с раздражением. — Дайте же мне привести в порядок одежду.

Он не узнавал себя. Победа не принесла торжества. Вместо этого в нем нарастало ощущение свершившейся катастрофы.

Она встала и подошла к зеркалу, висевшему над комодом, чтобы поправить волосы. Закончив, обернулась:

— Что мне сказать Кнуду Эрику?

Он пожал плечами и отвернулся.

— Он знает, что я была здесь. Он очень расстроится, если вы его бросите.

— Я зайду за ним завтра. Пойдем за креветками.

В прихожей они вернулись к соблюдению формальностей, подали друг другу руки на прощание. Казалось, что маленькое темное помещение было шлюзовой камерой, ведущей наружу, в город с его вечно дотошными взглядами. Он провожал ее, стоя в дверном проеме. На другой стороне улицы по гранитным ступеням банка поднималась супруга мануфактурщика Йенсена. Он кивнул ей. Из-под полей черной соломенной шляпы она глянула на Клару и только затем сдержанно кивнула в ответ. Его разоблачение началось.

Когда назавтра он пришел за Кнудом Эриком, мальчика не было дома. Он побежал за молоком, но скоро вернется, объяснила мать. Эдит спала после обеда. К своему ужасу, он увидел, что пол-лица у Клары опухло, щека переливалась всеми цветами радуги.

— Не смотрите на меня так, — попросила она, взяла его руку и ласково приложила к своей щеке. — Ничего страшного.

Клара стояла, прислонившись к кухонному столу, протянув к нему руки, желая притянуть к себе. Он отвернулся, но тело откликнулось на приглашение. И снова это ощущение, эта неописуемая старческая эрекция. Задирая ее юбку, Альберт ненавидел себя. И снова он вторгся в нее, но на сей раз быстро обмяк и выскользнул. Он совсем было забыл о мальчике, но тут внезапно вспомнил и почувствовал, насколько безответственно их безрассудное спаривание.

Она все еще прижимала его к себе. На этот раз Альберт ее не ударил, но яростно вырвался. Он не знал, что они пытаются друг в друге найти, и сказал ей об этом:

— Ничего хорошего из этого не выйдет.

Она не ответила, лишь положила голову ему на грудь. В ней была какая-то слепая покорность, которая не находила в нем сочувствия, а только усиливала злость.

— Ты слышишь? — спросил он и встряхнул ее.

Голова женщины болталась из стороны в сторону, словно она была без сознания. И тут они услышали, как к двери подошел Кнуд Эрик, и быстро разомкнули объятия. Мальчик внес бидон с молоком на кухню и поставил на стол.

Альберту показалось, что в ребенке появилась настороженность, но вскоре понял, что настороженность сидит в нем самом. Они отправились на море, и лишь выйдя из гавани, Альберт начал вести себя естественно. Боялся, что придется как-то оправдывать свое длительное отсутствие, но мальчик не спрашивал. Сидя на банке, красный от усердия, он демонстрировал новоприобретенные навыки гребли.

Альберт заподозрил, что мать воспользовалась сыном как предлогом для визита к нему. Если бы только можно было разделить два этих чувства, любовь к мальчику и очарованность матерью. Но ведь она не хочет оставить его в покое. Кто же это начал? Она или он? Может, стоит честно признать, что дело не в ней, а что-то в нем самом не дает ему покоя? Может, это внезапно проснувшееся вожделение? Или, скорее, воспоминание о вожделении? Может, все, чего он не смог достичь в своей жизни, в последний раз явилось к нему в облике Клары Фрис?

Впрочем, не важно. Нельзя рисковать отношениями с мальчиком. Эго надо прекратить. Но как?

Клара и Альберт говорили мало, и в основном о повседневных вещах, как будто знали друг друга сто лет и все важное давно было сказано. Нам, наверное, и нечего сказать друг другу, думалось ему. Вначале в их молчаливых совместных посиделках вчетвером, за обедом или чашечкой кофе, было что-то успокоительное. А теперь встречи наполнились нетерпеливым напряжением, они ждали, когда смогут остаться наедине, без мальчика.

Маленькая Эдит начала ходить, произнесла свои первые слова. Он смущался, когда девочка тянула его за брючину и смотрела на него доверчивыми глазами. Наклонялся, брал ее на руки. Сажал на колени, качал с каменным лицом: не знал, что говорить. «Ехали мы, ехали…» — наверное. Но он молчал.

— Папа, — сказала она однажды.

Он бросил взгляд на смущенно улыбающуюся Клару.

— Не знаю, с чего это она. Я ее не учила.

Неужели язык растет, как молочные зубки? Неужели слово «папа» лишь ступень в расширении словарного запаса?

Колени больше не качали ребенка. Никаких «ехали мы, ехали». Он пристально посмотрел на девочку.

— Нет, — сказал он, — не папа. Альберт.

Эдит заплакала.

Между ними не возникло доверительности. Они ни разу не провели вместе ночь, даже никогда не лежали, обнаженные, рядом, устав после любви, в момент неги. Напротив, встречались нервные, полувраждебные. Когда он заключал ее в объятия, его грудь превращалась в поле битвы. Он был полон нежелания, но притяжение было сильнее, и в результате он всегда брал ее с жестокостью, о которой потом сожалел. Она громко стонала, и он не знал, в экстазе или от боли. Сам он заканчивал с таким звуком, словно кто-то ударил его в живот.

Он больше не бил ее, но знал: это лишь оттого, что первый удар оставил на лице очевидное для всего города свидетельство. Только страх за свою репутацию не позволял ему распускать руки, когда на него нападало желание причинить ей боль. О да, его вздыбленный член тоже мог бы причинять боль, но его предавал возраст. Он был уже не таким выносливым, как когда-то.

Они занимались любовью как люди, которые связаны другими обязательствами и могут встречаться лишь незаконно, торопливо, впопыхах. Так дело, в сущности, и обстояло, оба они были связаны другими узами: он — женат на старости, она — замужем за юностью. Мостик, на котором им надлежало бы встретиться, пошел трещинами, как только эти двое на него с, тупили. Он не понимал себя, не понимал ее и знал, что, если спросит ее о чувствах, ответа не получит.

Но связь не прекращалась. Кнуд Эрик снова пошел в школу, дождливая осень не позволяла им выходить в море. Пришлось искать другие занятия. Кнуд Эрик часто приходил к нему после обеда. Они делали уроки, а на улице сгущались сумерки. Альберт приходил на Снарегаде, но Клара больше его не навещала. Это стало неписаным законом. Никто ничего не говорил. Так установилось. Он мог вторгаться в ее мир, а она в его — нет.

Альберт перестал видеться с вдовой художника. Верный знак стыда. Неужели весь город знает? Он был уверен, что да. Не мог привести конкретных примеров, но все на это указывало. То, как смотрели прохожие, как смолкали разговоры на лавке, когда он проходил мимо, как здоровались продавцы, в которых отчужденность вдруг брала верх над угодливостью.

Время от времени он натыкался на Хермана. После их стычки молодой человек больше с ним не заговаривал. Лишь иронично прикладывал палец к шляпе или грубо ухмылялся, словно они были заговорщиками. Альберт его игнорировал, но беспокоился, что встречи часто случались, когда он шел на Снарегаде или возвращался оттуда. Неужели этому бездельнику нечем больше заняться, как следить за ним?

Мы видели его в окне эркера на Принсегаде. Он сидел с книгой в руке, пытался читать. Но в основном просто сидел с отсутствующим взглядом.

О чем же он думал? Он был стар. Но покоя не обрел.

Может, до него дошло, что мудрость не является естественным следствием долгой жизни?

Если что и связывало Альберта и Клару, так это забота о Кнуде Эрике. Она питала абсолютное доверие ко всем его соображениям по поводу мальчика, хотя сам он детей не имел.

Клара не походила на большинство марстальских женщин. Когда мужчины уходили в море, им приходилось быть за маму и за папу. Выбора не оставалось. А слабость, если таковая имела место, они скрывали за властным, даже грубым тоном. Многие месяцы, каждый год, зачастую весь год напролет им приходилось репетировать роль вдовы.

Клара Фрис же пользовалась редкой для марстальской женщины привилегией иметь в доме мужчину, и в этой неожиданной роскоши она позволила себе поддаться внутренней слабости, с которой, напротив, следовало бороться.

Она перекладывала все на Альберта. Не принимала никаких решений. Глядела Альберту в рот, словно ждала, что с этого момента он будет устраивать ее жизнь.

Только в одном она стояла твердо. Кнуд Эрик не пойдет по стопам своего отца. Она слышала шепот смерти в ракушке. Ее сын никогда не свяжет свою жизнь с морем. Клара словно просыпалась ото сна, в который всегда погружалась в присутствии Альберта, выпрямлялась на стуле, голос приобретал неожиданную резкость.

Мальчик покорился, когда Клара Фрис поставила вопрос ребром. Альберт слышал, как он клянется матери никогда не быть моряком. И теперь по лицу его видел, что совесть у ребенка нечиста. Он и сам испытывал угрызения, хотя для себя давно решил, что другому не бывать. Он ведь сам наставлял мальчика на это поприще. Его истории, бесконечные разговоры о чужедальних странах и кораблях, уроки гребли, его влияние — все толкало податливого мальчика в одном направлении. А еще то, что находилось вне материнского или отцовского контроля: вечный шум моря за молом, вид марсельных, брамсельных шхун и баркентин с поднятыми парусами, наполненными ветром, выходящих из гавани в далекие моря, к Рио-де-ла-Плата, на Ньюфаундленд, в Опорто, Гавр, Вальпараисо, Кальяо и Сидней, — любой мальчишка мог перечислить легендарные названия, сладкой болью отзывающиеся в маленьких душах.

Клара Фрис это знала. В ее резкости было что-то от мольбы, и мольба эта была обращена к нему. У Альберта имелись средства отвратить мальчика от избранного пути.

Она переводила взгляд с мальчика на старика, подозревая сговор:

— Как дела с чтением?

— Хорошо, — ответил сын с немногословностью, свойственной детям, когда речь заходит о школе.

— Он только пошел во второй класс, а уже свободно читает, — похвалил Альберт.

Клара взглянула на него.

— Значит, ему даются науки, — постановила она. — Может, станет судовым маклером?

Вопрос застал Альберта врасплох. Приходилось признать, что он никогда не рассматривал такого варианта. По его мнению, карьера хорошего судового маклера не начинается в конторе. Нет, начинать надо на палубе и уж затем продолжать в более абстрактном мире фрахтов. Так было с ним, так следовало поступать и прочим.

— Почему нет, — прозвучал уклончивый ответ. Он не знал, как объяснить ей все это.

Клара заметила неодобрение Альберта и решила, что тот, видимо, не желает помогать мальчику. Поджав губы, она замолкла.

— Если хорошо учиться, можно очень многого достичь. Но пока, наверное, рановато…

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — вмешалась она. — Что с хорошим аттестатом можно сдать экзамен на штурмана. Но поверь мне, не эту дорогу следует выбрать моему мальчику.

Она повернулась к сыну:

— Ты слышишь, Кнуд Эрик?

Мальчик молча кивнул, опустив глаза. По щеке прокатилась слеза, он громко втянул в себя воздух, вскочил со стула и выбежал на кухню.

Она обвиняюще посмотрела на Альберта, словно он, а не она сама был причиной слез ребенка.

— В городе несколько судоходных компаний, — заметил он. — Я без труда смогу его устроить, когда придет время.

— Как было бы здорово!

Она оттаяла и наградила его улыбкой. Затем вышла, чтобы вернуть сына в гостиную. С кухни доносился ее голос.

Альберт остался один, сознавая, насколько пустым было его обещание.

— Когда придет время, — повторил он себе под нос и быстренько прикинул в уме. — Когда придет время, меня уже не будет.

* * *

Клара ждала Альберта, когда кто-то неожиданно постучался в дверь. Она пошла открывать. На лестнице стоял Херман. Клара знала его еще с тех пор, когда был жив муж. Хеннинг плавал вместе с Херманом и рассказывал о нем. Он знал, какие шли разговоры об убийстве отчима, но не верил в это и всегда отзывался о Хермане как о хорошем товарище.

Херман и Хеннинг были как-то одинаково легкомысленны, и Клара подозревала, что их дружба окрепла в портовых кабаках.

Вернувшись в Марсталь, Херман нашел время зайти, чтобы выразить соболезнования по поводу гибели Хеннинга. Этого Клара не забыла, и оттого настрой ее смягчился и она далее стала склоняться к точке зрения покойного супруга на его печально известного товарища.

С тех пор он больше не навещал ее, но всегда вежливо здоровался на улице, а иногда даже останавливался, чтобы спросить, не нужно ли ей чего.

И вот он стоит у ее дверей. Клара с удивлением отступила на шаг.

— Просто зашел узнать, как дела, — произнес Херман и, не дожидаясь приглашения, переступил порог.

На мгновение они очутились очень близко друг к другу в маленькой прихожей. Затем Херман прошел в гостиную.

— Привет, — весело поздоровался он с Кнудом Эриком, взъерошив светлые волосы мальчика, как будто они были старыми друзьями.

Кнуд Эрик его не знал и тоже отступил.

Клара стояла в дверном проеме.

— Он устал.

— Я ненадолго.

Херман уселся на диван, положив ногу на ногу:

— Я слыхал, дела у тебя идут неплохо.

Клара молчала. Он посмотрел на нее:

— Старик Мэдсен — хорошая партия.

Она сердито уставилась в ответ:

— О чем это ты?

— О чем я? О том же, о чем весь город. В воздухе пахнет свадьбой. А тебе надо о себе думать, о детях. Разумно.

Клара побагровела. Опустила глаза, закусила губу. А когда наконец подняла голову, избегала смотреть гостю в глаза.

— Пустые слухи, — произнесла она слабым голосом.

Херман откинулся на спинку дивана, как у себя дома.

— Да ладно, — сказал он, — мальчику нужен отец. Как я понимаю, старик хорошо относится к детям. Да, может, он не всегда осторожен. Но небольшое купание еще никому не повредило.

— О чем ты? — Ее голос превратился в шепот.

Кнуд Эрик стоял между ними, переводя взгляд с одного на другого, но Клара словно забыла о его присутствии.

— Ну мальчик же свалился как-то в воду из яла, чуть не утонул. Мэдсен тебе, наверное, рассказывал?

Клара вздрогнула и повернулась к Кнуду Эрику:

— Это правда? Ты чуть не утонул?

Кнуд Эрик опустил глаза и покраснел:

— Да ничего такого. Просто упал в воду.

Клара открыла дверь в прихожую:

— Думаю, тебе лучше уйти. — Ее голос внезапно обрел силу.

— Да ради бога, если я нежеланный гость.

Херман поднял с дивана массивное тело. В дверях он обернулся:

— Загляну как-нибудь еще.

Дверь захлопнулась.

Клара села на стул, сложив руки на коленях. Суставы побелели, на лице — выражение крайней сосредоточенности. Мальчик смотрел на нее с испугом.

Через какое-то время она нарушила тишину:

— Почему ты не сказал мне, что упал в воду?

— Но, мама, ничего особенного не случилось.

— Ничего особенного! Ты мог утонуть. Почему ты мне не сказал?

Кнуд Эрик сжал губы.

— Тебе капитан Мэдсен велел об этом не рассказывать? Отвечай!

Он моргнул и отвел глаза. По щеке покатилась слеза. Выпятив нижнюю губу, он сглотнул.

И кивнул.

Когда через час пришел Альберт, Клара встретила его в дверях, с Эдит на руках.

— Чего тебе? — спросила она, не ответив на приветствие.

Голос был резкий, она смотрела ему в глаза. Во взгляде была ярость, и ярость придавала ее женскому существу что-то звериное.

Самка, защищающая своего детеныша, подумал он и тут же понял, что в дом не пригласят. Она стояла в дверях, загораживая собой проход. Ему не позволят войти и повлиять на мальчика. Пусть стоит на улице, ничтожный.

Рядом с матерью возник Кнуд Эрик.

— В дом! — сказала она повелительно.

Мальчик исчез. Она снова обернулась к Альберту и откинула голову.

«Словно хочет мне лбом по носу врезать», — подумал Альберт, машинально отступив на шаг.

— Я не понимаю… — начал он.

— Чего ты не понимаешь?

Она говорила командным голосом, словно все еще обращаясь к сыну.

— Я понимаю, что ты на меня сердишься, но не понимаю почему.

— Не понимаешь почему?

Раздражение в ее голосе нарастало.

— Посмотри на этого ребенка, внимательно посмотри. Смотри на меня и моего ребенка. На ребенка, который не знал своего отца.

Она говорила все так же громко. Эдит испугалась и закричала, стала выкручиваться, чтобы ее опустили на землю. И протянула ручонки к Альберту.

— Папа, — сказала она.

Ярость Клары не уменьшилась.

— И ты хочешь сделать из Кнуда Эрика моряка. Пусть утонет, как его отец! Ты ведь этого хочешь, так? Пусть будет как отец, как ты, как весь этот проклятый город, пусть утонет как настоящий мужчина.

При последних словах ее лицо исказилось.

— Но война же закончилась, — сказал он примирительно.

Обвинение было не ново, но еще ни разу она не предъявляла его с таким неистовством:

— И что, моряки не тонут? Кораблекрушений не бывает? Что нам стоит зимой побултыхаться в Северной Атлантике пару деньков, а там, глядишь, и вплавь до Марсталя, если уж так не повезло, что корабль пошел ко дну? Войны нет, и никто не тонет, что ли? Может, мы жабрами дышим? Ты это мне пытаешься доказать?

Онемев под градом упреков, исходящих от женщины, которую он привык считать бессловесной, он виновато развел руками. За стеклом показалось лицо мальчика.

— Прочь от окна!

— Фру Фрис… — начал Альберт.

Он говорил с ней как посторонний.

— Молчи! — крикнула она. — Я еще не закончила. И вот я узнаю от чужих людей, что мой сын чуть не утонул. Упал в воду, а ты преспокойно его вытащил и запретил мне об этом рассказывать! Прекрасно! Я, его мать, узнаю об этом от посторонних. А эти истории, которыми ты его пичкаешь? Кораблекрушения, утопленники, мертвые головы, безумные сказки! Ты думаешь, так можно помочь ребенку, отец которого погиб в море? Отвечай!

Она сверлила его взглядом. Он опустил глаза. Не знал, что отвечать. Наверное, она права. И он произнес это вслух:

— Наверное, ты права. Я ничего не понимаю в детях.

— «Не понимаю в детях»! — фыркнула она. — Да уж, ничего не понимаешь. Такой, как ты… — она смерила его взглядом, пытаясь найти нужное слово, — холостяк вроде тебя.

— Я старался, — проговорил он. — Мне сказали, что мальчик нуждается в обществе взрослого, вот я к вам и пришел.

— Да, пришел. А теперь можешь уходить. «Хочу быть моряком, как мой утонувший отец!» Вот она, польза от твоего общества.

Мальчик снова замаячил в окне.

— Ну-ка отойди! — крикнула мать.

— Папа, — снова сказала Эдит.

Клара Фрис повернулась и захлопнула дверь.

Стоя перед закрытой дверью, он приподнял шляпу. Развернулся и пошел по Снарегаде. Спиной он чувствовал взгляд мальчика.

Полил тяжелый ноябрьский дождь. На шею попала холодная капля и скатилась за шиворот.

* * *

Альберт заперся в доме, прошел по комнатам, зажег везде свет. Ему не сиделось, он не знал, чем заняться. Поднялся наверх, вышел на балкон. Все еще в пальто. Он чувствовал, как намокают под дождем волосы. Глядел на мол. В сумраке длинное каменное сооружение расплывалось, будто сотворенное из тумана.

Он вошел в дом и попросил экономку принести кофе. Затем уселся в эркере. На улице стемнело. Казалось, он задержал дыхание. Начнет дышать — случится что-то непредсказуемое и ужасное. Может, закричит, заплачет или сделает что-нибудь, чего даже не в состоянии себе представить.

Его охватило чувство, воскресившее в памяти давно забытый эпизод из детства. Он вспомнил, что испытывал, когда мальчиком стоял у подножия дюн у брода и в ужасе смотрел на маленького Каро, лежавшего на камнях со сломанной спиной. Он пытался гладить пса в надежде, что ласка его излечит, но чувство непоправимости оставило в душе долгое жуткое эхо. И вот оно зазвучало вновь.

Альберт отпил глоток горячего кофе — как всегда, без сахара — и попытался успокоиться. Надо привести мысли в порядок. Он никогда не состоял в браке и не знал на собственном опыте, как проявляется характер у женщин. В его союзе с Чжэн Сумэй присутствовало то, что он шутливо называл родством душ, а в отношениях с молодой вдовой этого явно недоставало. Неужели все настолько серьезно? Неужели именно его поведение по отношению к Кнуду Эрику вызвало ярость Клары? Господи боже мой, все мальчишки рано или поздно падают в воду. Их вытаскивают, и дело с концом.

В любом случае Альберту казалось, что дело не в мальчике. Тут речь идет о них с Кларой. Но о чем конкретно, он не смог бы угадать, даже если бы это было вопросом жизни и смерти. Вообще-то, он считал, что дело в нем самом. Он хотел ее и в то же время не хотел. Она нарушала ход его жизни.

Но прогнала-то его она. Хотя, может, стоит воспользоваться столь обидным поводом?

А как же мальчик?

Если б только можно было не смешивать эти отношения. Но они уже безнадежно смешались, и виновник — он сам.

Мысли его ходили по кругу. Он не мог прийти ни к какому решению. Пил кофе и всматривался в темноту.

Вошла экономка, спросить, когда накрывать к ужину. Аппетита не было, он попросил ее подождать до восьми. Надел пальто и вышел под дождь. Через несколько минут Альберт стоял у дверей дома фру Расмуссен на Тайльгаде. Как давно он здесь не был! А что она о нем думает? Когда-то их отношения были доверительными, но теперь он не мог к ней обратиться. Он знал: она пристально на него посмотрит и в своей обычной манере надавит прямо на больные мозоли. С лучшими намерениями, в этом он не сомневался. Но лучшие намерения здесь не помогут. Он чувствовал себя совершенно потерянным.

Свернув на Философганген, он пошел вдоль гавани на юг и вскоре очутился у дома Клары Фрис. За окнами горел свет, но стекла запотели, и видно ничего не было. Нерешительно постояв у дома, в страхе, что кто-нибудь его увидит, он продолжил свои блуждания. Через час он очутился там в третий раз, злясь на себя самого. Каждый раз его возвращало сюда желание. Каждый раз прочь уводил страх.

Для него потянулось время ожидания. Чего он ждал? Он и сам не знал. Но всем телом чувствовал, что приближается конец его жизни. Гляделся в зеркало. Там, где раньше находилось доказательство неослабевающей силы, теперь виднелось лишь запустение старости. Он не понимал, чего не хватает в его жизни, пока не встретил Кнуда Эрика и Клару. Без них его старость была подобна Итаке без Пенелопы и Телемака. А с ними? Возможно ли в принципе какое-то продолжение?

Обратный отсчет начался. Его уже не остановить.

Он перестал выходить днем из страха встретить Кнуда Эрика. Не знал, что сказать мальчику. Стоять перед ребенком, глядя, как тот расцветает от радости или, еще хуже, с обидой отворачивается, — это выше сил человеческих.

По вечерам, после ужина, обычно остававшегося нетронутым, беспокойство выгоняло его из дому в ноябрьский мрак. Мы видели, как он бредет по улицам, как холодный осенний дождь хлещет по его лицу. Он стоял и смотрел на тусклый свет за окнами дома на Снарегаде.

Потом время ожидания закончилось. В один прекрасный день Клара постучалась в его дверь. На ее лице не было ни намека на радость встречи. Оно было суровым и замкнутым, словно она приняла серьезное решение, о котором и собиралась ему сообщить. Он помог ей снять пальто и провел в гостиную. Они сели друг напротив друга. Разговаривая, Клара смотрела не на него, а куда-то вниз. Тон был нейтральным, практически без выражения, как будто она зачитывала заученный наизусть текст.

— Я полагаю, нам следует уладить то, что между нами произошло, — произнесла она и глубоко вздохнула.

Единственным признаком волнения было ее сбивчивое дыхание.

— Так не может продолжаться. Вы, я хочу сказать, ты постоянно к нам ходишь. Это неправильно. На меня косятся, обо мне судачат, и я знаю, о чем думают люди. Они думают, что я содержанка, а я не хочу, чтобы обо мне так думали.

Она остановилась. Лежащие на коленях неестественно спокойные, как у заводной куклы, руки внезапно сжались, так что побелели костяшки пальцев.

— Но, дорогая Клара… — Он протянул руку, чтобы до нее дотронуться. Но она съежилась и отстранилась:

— Дайте мне договорить. Бесполезно утверждать, что это не так, потому что это так, и я лучше вас знаю, что думают люди.

Глаз она не поднимала, напряженно изучая свои руки.

— Я так жить не могу, — продолжала она. — Хеннинг умер. Я вдова. Но Кнуду Эрику и Эдит нужен отец, и если не ты, то другой. Вот так.

Она обращалась к нему то на «вы», то на «ты». Альберт не понимал, куда она клонит.

— Я стар, — сказал он беспомощно.

— Не настолько, чтобы у нас… ну, вы понимаете, о чем я.

Он смущенно опустил глаза.

Она глубоко вздохнула, словно собираясь сделать заявление не только чудовищное, но и противоречащее всей ее природе:

— И потому я хочу предложить, чтобы Кнуд Эрик, Эдит и я переехали сюда и мы поженились. Так чтобы… чтобы все уладить.

Внезапно она обмякла. Кулаки разжались. Заявление было сделано, и теперь она в изнеможении отдалась в руки судьбы.

Внутри у него все сжалось. Такого он не ждал. Чувствовал, что ситуация требует мгновенного и однозначного ответа, но дать его не мог.

— Да любите ли вы меня? — спросил он в ответ.

В этот момент между ними не было и намека на близость. Он обращался к ней с дежурной вежливостью, с какой обратился бы к любому постороннему человеку.

— А вы меня любите? — тут же бросила она.

Я скучал по тебе. — Голос был сдавленный. Не мог он признаваться ей в любви. А лучших слов, чтобы описать хаос, царящий в его душе, не было. Он словно просил о пощаде.

Мгновение царила тишина. Затем Клара всколыхнулась, схватила его за руки и крепко их сжала:

— Я тоже по тебе скучала.

Она сглотнула. Затем прислонилась к нему и зарыдала. Почувствовала облегчение и отдалась на волю чувств. Он механически гладил ее по спине. Оцепенение еще не прошло. В отличие от нее он не чувствовал облегчения. Ситуация лишь обострилась до такой степени, что было ясно: в ее просьбе отказать невозможно. Решение ему прямо-таки навязывали.

Хотел ли он жениться? Ответить на этот вопрос, казалось, так же невозможно, как и на вопрос, как сильно он ее любит.

— Значит, так тому и быть, — наконец произнес он.

Голос был спокойным. Но в нем звучала покорность судьбе, и Клара не могла этого не заметить.

Она победила. Но победа не принесла радости ни одному из них.

На следующий день они открыто показались на людях. Прошлись по Киркестраде. Она держала его под руку, а он расправлял плечи. Не от гордости, а прежде всего чтобы не казаться рядом с ней дряхлым. Она пришла к нему в гости с Кнудом Эриком и Эдит. Они вместе поели. Ночевать не осталась. Они и раньше не проводили ночей вместе, и теперь не стали. Город все еще следил за ними. Оба чувствовали, что есть граница, которую переступать не стоит. Женаты они еще не были.

Отношение Кнуда Эрика к Альберту неожиданно изменилось. До него словно только теперь дошло, что отец никогда не вернется. Место рядом с матерью занял другой. Раньше его как магнитом тянуло к Альберту. А теперь магнит как будто повернули другой стороной, и он производил обратный эффект.

Мальчик неохотно ходил к нему в гости с матерью. А если Альберт заходил на Снарегаде, замыкался. Казалось, он хочет владеть Альбертом и матерью по отдельности.

После того как их миры наконец пересеклись, Кнуд Эрик словно потерял право на обладание обоими. Лишь когда он оставался с Альбертом наедине, старая дружба расцветала.

Альберт не говорил об этом с Кларой. Между ними было столько невысказанного! Бывает, недосказанность становится тайным языком влюбленных. Для него она была неведомым наречием, и словаря не имелось. Он постоянно ощущал давление, природы которого не понимал. Они не целовались, не обнимали друг друга в присутствии Кнуда Эрика. Они и раньше этого не делали, но тогда им приходилось скрываться. А теперь все было открыто, но они вели себя все так же сдержанно, не позволяли себе даже нежного пожатия рук при встрече.

А существовало ли между ними что-то помимо грубой страсти, находившей удовлетворение во внезапных, всегда тайных вспышках? Разрядка без облегчения — вот, может, и все?

Он не был знаком с неписаными правилами поведения в браке и не знал, как истолковать многое из происходящего между ними.

Альберт когда-то жил с Чжэн Сумэй. В их отношениях неизменно присутствовали сдержанность и уважение. Он всегда считал, что это говорит ее китайская кровь. И возможно, его датская. Но, сидя друг напротив друга над разложенными на столе телеграммами и документами насчет грузовых тарифов, они могли внезапно переглянуться и заулыбаться, словно видели друг друга впервые. Их отношения никогда не переходили в привычку.

Они были близки. Но близость не становилась рутиной. В их близости всегда тлел огонек.

Он скучал по ней.

— Она была красивой, твоя китаянка? — неожиданно спросила Клара.

Вопрос стал неожиданностью. Альберт и не подозревал, что до нее дошли эти слухи.

Он пожал плечами. Говорить об этом не хотелось.

— У нее были крошечные ножки?

— Нет, ей не бинтовали ног. Ноги бинтовали только дочерям богатых. Бедные ходили так. А она с детства сама себя обеспечивала.

Взгляд Клары застыл. Его ответ словно сбил ее с курса.

— Так она была сиротой?

Он заметил, что Клара выбрала именно те слова, которых избегала, отвечая на расспросы о своем детстве на Биркхольме.

— Можно и так сказать.

— То есть совсем одна, — произнесла Клара.

Он ждал других вопросов, не только о внешности Чжэн Сумэй, но и об их чувствах. Боялся, что этот разговор выведет их на минное поле, где любой ответ может стать поводом для невыгодных сравнений и припадков ревности. И знал, как бы стал отвечать. Холодно. Это его личное пространство.

Но Клара неожиданно замолкла. И следующий вопрос задала лишь через несколько дней. Вопрос совсем из другой области, словно за это время ее посетили новые мысли.

— А твоя китаянка была богатой? — спросила она.

Он объяснил, что Чжэн Сумэй разбогатела благодаря браку с Прессером и после смерти мужа успешно продолжила его дело.

— Она была независимой женщиной, — сказал он. — Женщиной-предпринимателем.

— Совсем одна, — повторила Клара свои собственные слова. — И стала богатой и независимой.

И задумалась, словно вывод, который она сделала из истории Чжэн Сумэй, касался лишь ее одной.

Приближалось Рождество. Для Альберта — повод отложить свадьбу на неопределенное время в будущем году. Сначала надо отпраздновать Рождество. А затем они смогут пожениться, и она переедет к нему. Имущества на Снарегаде было немного. По сравнению с его обстановкой в основном рухлядь, но, может, ей что-то дорого?

Он ни о чем не спрашивал, но отмечал, что она по-новому осматривалась в его комнатах. Ходила везде, приглядывалась, переставляла, примеряясь, на пару сантиметров кресло или стол или чуть сдвигала диван, когда думала, что Альберт этого не видит. Но взгляд ее предвещал изменения, которые мерятся не сантиметрами.

Его жизни предстояла коренная ломка. Единственное, что у него пока еще оставалось, — это скромное, но все же королевство, выстроенное как из привычек, так из мебели и квадратных метров. И теперь ему предстояло оставить и этот последний бастион.

Дистанция между ними росла всякий раз, как она называла дату свадьбы, а он давал уклончивый ответ. Его нежелание было явным. Он дал свое принципиальное согласие, но каждый день сопровождал его длинной вереницей маленьких невнятных отказов.

Альберт думал о том, что ему предстоит встретиться с пастором Абильгором и попросить объявить о помолвке в церкви, и все в нем сжималось. Абильгор, с которым он вел столько споров, чей долг извещать близких о трагических событиях в тяжелые годы войны из-за неспособности пастора как должно заботиться о своем приходе взвалил на себя, свидетелем чьих слез он был, — перед этим человеком теперь надо было предстать со всеми своими слабостями, нагим.

Абильгор наверняка позволит себе иронию и даже снисходительность, с напускной отеческой миной примется наставлять человека гораздо старше и опытнее его, своего оппонента по стольким вопросам. В этом сомнений не было. Вот он, шанс Абильгора вернуть нарушенный баланс между ними. Хоть Альберт и считал, что давно оставил всю борьбу за власть позади, все же приходилось делать над собой усилие при мысли о визите к пастору.

Настолько сильно он все же не переменился. Еще сохранялись в нем остатки воинского духа. Достоинство — вот чем предстояло поступиться.

Он знал, что сделать это придется. На кону было достоинство другого человека. Кларе предстоит жить с испорченной репутацией куда дольше, чем ему. Ей надо заботиться о маленьком сыне и крошечной дочке. Он уйдет, а она будет жить. Вот о чем шла речь в тот день, когда она вернулась. Куда только делись робость, самоуничижение. Перед ним была мать, защищающая свое потомство.

Сочельник они провели на Принсегаде. В столовой на дамастовой скатерти стоял фарфор, лежали серебряные приборы. В гостиной ждала елка. Альберт попросил Кнуда Эрика вместе с ним развесить игрушки, и мальчик помогал ему с этим своим новым, хмурым выражением лица, к которому Альберту так трудно было привыкнуть. Он не понимал, в чем дело, ему все время приходилось сдерживаться, чтобы не счесть такое поведение неблагодарностью, — подобный ход мыслей, вообще-то, был ему чужд, он никогда не считал тех, кого одаривал, своими должниками. В результате Альберт досадовал и на себя, и на мальчика и несколько раз ему выговаривал.

Он и не замечал, что мальчик стесняется своей угрюмости и хотел бы покончить с ней, да не может. Неожиданные нападки Альберта лишь ухудшали ситуацию.

Дурное настроение они принесли с собой и к рождественскому столу. Кнуд Эрик все время молчал. Клара снова превратилась в робкую служанку, которую случайно посадили за господский стол и которая каждую секунду ждет, что ее отошлют обратно на кухню. Альберт был мрачен и напряжен, полон тяжелых предчувствий. Лицо экономки, накрывающей на стол, застыло неодобрительной маской. Клара украдкой на нее поглядывала, и Альберт сразу понял, что первым делом после свадьбы она уволит женщину, проработавшую у него пятнадцать лет.

Эдит залезла к нему на колени и принялась барабанить ложкой по рисовому пудингу.

— Папа, — произнесла она и свободной рукой потянула его за бороду.

Он промолчал. Устал ее поправлять.

Они поднялись, чтобы подойти к елке, слишком большой, чтобы водить вокруг нее хороводы, так что по молчаливому соглашению они и пытаться не стали. Петь тоже не стали.

«Нам никогда не стать семьей, — подумал Альберт, — мы лишь останки того, что некогда было семьями. Она — вдова с двумя детьми. Я — чудной затворник, которому не стоило вылезать из норы».

Под елкой лежали свертки. Клара приготовила совсем мало подарков, у Альберта же новое его положение словно отняло радость дарить. Он купил Кларе пару кожаных перчаток, Кнуду Эрику — набор оловянных солдатиков, Эдит — куклу. Ему подарили кисет. Они молча распаковали подарки и вежливо друг друга поблагодарили.

Уже стоя в дверях, собираясь домой, на Снарегаде, Клара обернулась:

— Пора определиться с датой, и надо поговорить с пастором Абильгором.

Они еще встречались между Рождеством и Новым годом. Из Свеннборга приехала в гости сестра Альберта, затем они навестили Эммануэля Кромана. Все теперь считали их парой. Предстоящая свадьба воспринималась как нечто само собой разумеющееся, и потому никто не позволял себе такой бестактности, как вопросы о дате.

Напряженность между ними, однако, не проходила, но вот наконец они сошлись на том, что это произойдет в субботу где-нибудь в конце января. После Нового года ему предстояло нанести визит пастору и решить вопрос с оглашением помолвки.

Январь был пасмурным, температура колебалась вокруг нулевой отметки. Над опустевшими улицами проплывали серые тучи. В магазинах целый день горел свет. В пасторском доме на Киркестраде тоже было светло. Альберт прошел мимо под дождем, но не постучался. Прямо как тогда мимо дома Клары на Снарегаде. Он часто ходил мимо, но ни разу не зашел. Дело было не только в предстоящей встрече с Абильгором. Это уж он как-нибудь пережил бы. Дело было в другом, что-то удерживало его гораздо сильнее, но, сколько он ни старался, не мог найти нужного слова. Такое чувство, будто стоишь на вершине крутой горы и собираешься шагнуть в пустоту. Решительный шаг ему мешал сделать молчаливый инстинкт самосохранения, вот и весь сказ.

— Почему ты не женился на китаянке?

Отвечать не требовалось. Это он видел по ее лицу. У нее наготове уже было объяснение.

— Такой уж ты, — произнесла она, — женитьба не для тебя.

— Ты поговорил с пастором Абильгором? — спросила она, когда Альберт в другой раз зашел на Снарегаде.

Он отвернулся:

— Пока нет.

— Почему?

Он не ответил. Его охватило чувство бессилия и стыда тоже. Он не знал, что ответить.

Клара закусила нижнюю губу. Как до него достучаться? Она не чувствовала в нем страха, лишь сопротивление; в мыслях у нее теперь было только одно: ее отвергают.

— Или я недостаточно хороша для тебя? — спросила она. — В этом дело?

Он не отвечал.

— Ты обещал. — Во взгляде появилась решительность.

— Схожу, обязательно схожу, — промямлил он.

Как такой голос мог исходить от мужчины, привыкшего, стоя на палубе, рычать команды под аккомпанемент ветра и сохранившего эту привычку даже на суше? Такой ответ — хуже никакого.

— Не знаю, что и думать, — произнесла она, покачав головой. — Впрочем, какая теперь разница. Я-то считала, ты сам этого хочешь.

— Я обязательно к нему схожу, — повторил он.

Он ненавидел себя, ненавидел ее, потому что она говорила с ним как с ребенком, и виноват в этом был он сам.

— Так сходи! Сходи завтра.

Он больше не мог выносить этой унизительной ситуации. Встал и, не прощаясь, ушел.

— Ты стыдишься меня! — крикнула она ему вслед.

* * *

На Масленицу[27] над дверью Альберта гостеприимно горел свет. Таков неписаный закон. Все двери в этот вечер открыты. А кто не желает гостей, гасит фонарь.

На стук отозвалась экономка и впустила нас в дом. Она, похоже, подготовилась к нашему приходу. Чаша с пуншем стояла на подставке в центре стола. Мы уже собирались расположиться на диване и на расставленных кругом стульях, когда в дверях показался хозяин. И, увидев его удивленное, нет, не просто удивленное, неприятно пораженное, прямо-таки недовольное лицо, мы поняли, что совершили ошибку.

Возможно, они с экономкой не поняли друг друга. Позже мы думали, что это было лишь местью с ее стороны. Она явно не приходила в восторг от перспективы появления в доме другой женщины и решила таким способом доставить ему неудовольствие.

Следовало бы извиниться и уйти. Но в этот вечер на нас что-то нашло. Не так-то просто было с нами управиться.

Наша ли вина, что он в итоге так забылся? Нет, скорее все же его. Это он устроил скандал, не мы. На Масленицу и не с таким мирятся. Ничего злонамеренного в нашем поведении не было, ничего особенного во всяком случае. Кроме того, за хозяином всегда оставалось право ответного хода, он и сам мог принять участие в шутке.

Все это было шуткой. Только шуткой.

Во всяком случае, не на нас лежит ответственность за воспоследовавшее несчастье.

К Альберту Мэдсену мы ничего, кроме симпатии, не питали. Он был достойным гражданином своего города. Пусть порадуется на старости лет. Если речь, конечно, об этом, в чем заставляли усомниться его продолжительные колебания по поводу свадьбы с Кларой Фрис.

Ну и зрелище, должно быть, предстало его глазам, когда он открыл дверь и неожиданно увидел полную гостиную народа.

На диване сидела корова, рядом — испанская сеньорита с веером в руке. Красные губы сеньориты были намалеваны прямо поверх шелкового чулка, натянутого на голову, и чуть приоткрыты, приглашая к поцелую. Посреди комнаты стояла крестьянка с абажуром на голове, тяжелая, массивная, на руках — большие, явно мужские, перчатки. Пахло клеем и нафталином, старой одеждой и странными духами. В чернильно-черном носу коровы что-то мелькало: в ноздре болтался желтый серпантин, и она беспрерывно дергала его своей копытоподобной рукой. Первобытный человек прислонил к стене дубинку. Китаянка с раскосыми глазами, нарисованными черным на желтой картонной маске, достала пару вязальных спиц из клубка шерсти на макушке и принялась ими постукивать. В углу гостиной весело хрюкал розовый поросенок о двух ногах, рядом угрожающе вздымал свой меч пират, словно готовясь зарубить поросенка одним ударом.

— Вечер добрый, маинький Альберт, — выпалили мы, как один.

«Маленький Альберт» ничего не ответил — плохой знак.

Экономка разлила пунш и протянула нам бокалы. Мы заранее провертели в масках и чулках удобные отверстия для рта и принесли с собой трубочки, так что можно было пить в масках, не выдавая себя. Масленица же.

Большинство присутствующих в тот вечер нарядились дамами, массивными, широкоплечими женщинами с невероятного размера грудями, вес которых, по идее, должен был заставить их согнуться в три погибели, но вместо этого «дамы» мяли и приподнимали груди, как будто те весили не больше подушки из перьев или двух. Одеты «дамы» были в полушерстяные юбки с бархатными лентами, блузы с декоративными складочками, вышитые передники и такие длинные шали, что ими можно было разом замотать и голову, и грудь, и поясницу, — все это со дна бабушкиного сундука, хранимое годами, чинимое от раза к разу и вынутое на свет божий в честь сегодняшнего вечера.

Мы качали бедрами, беспорядочно размахивали руками — не только из-за количества выпитого пунша, но и по причине странного чувства легкости, которое сопутствует переодеванию в женскую одежду. Скрытые под плащами, чепцами, шапками, абажурами и париками, в масках, представляющих собой не что иное, как намалеванные красным губы трубочкой и распахнутые глаза с длинными черными ресницами, веером стоящими на лбу, мы все время норовили прильнуть к ближайшей мужской груди, беспрестанно воркуя, как голуби, и высокими искаженными фальцетами отпускали дерзкие замечания, на грани с откровенными пошлостями, в той степени, в какой могли себе это позволить, памятуя о том, что слова исходят из ротиков добропорядочных дам.

Самой грубой шуткой вечера была невеста. На ней была нижняя юбка, надетая поверх пояса для чулок цвета сырого мяса, застегнутого на массивной талии. Под молочно-белым лифом колыхались две груди, каждая из них смотрела в свою сторону. Каждый раз, когда невеста совершала кокетливый поворот туловищем, груди сталкивались со смачным шлепком. На голове — светлый парик с толстыми, торчащими в стороны косами. Накрахмаленная фага топорщилась снежным вихрем кружев.

Невеста подошла к капитану Мэдсену и потерла мочку его уха. Он раздраженно отдернул голову.

— Как продвигаются любовные дела, маинький Альберт? — спросила невеста высоким звонким голосом, какими селянки раньше завывали на похоронах. — Свадьба-то будет?

Капитан Мэдсен застыл с таким выражением лица, словно речь шла об испытании на выносливость и все это пройдет само собой, если только немного подождать.

Невеста положила большую, затянутую в перчатку руку на бедро капитана Мэдсена, близко к паху:

— Не жмет?

На секунду она вышла из роли и прыснула от смеха.

Поросенок удрал от пирата в углу и подскочил к Альберту. На розовом брюшке торчали две острые грудки, жесткие и неподвижные, как два обвиняющих указательных пальца.

— Что, аппетита нет, маинький Альберт? — произнес поросенок.

Невеста чмокала. Поросенок, хрюкая, подставил ей пятачок.

Масленица же, сплошные шутки.

Экономка ушла, большая чаша с пуншем практически опустела.

— Маинький Альберт, — повторил поросенок, у него, похоже, имелась поэтическая жилка. Во всяком случае, он тут же сымпровизировал стишок о хозяине.

Что, не лезет в рот кусок? Развяжи свой поясок. Или девка — прям кошмар? Или стал ты слишком стар?[28]

Капитан Мэдсен все стоял, уставившись в пол.

Поросенок поднял руку, как дирижер, призывающий оркестр ко вниманию. Хором мы повторили пасквиль. Так само собой вышло. Мы и правда были в ударе.

Альберт поднял глаза. Большой кулак мелькнул со скоростью, которой никак не ожидаешь от мужчины, над возрастом которого только что насмехался. Он заехал поросенку прямо в рыло, ставшее сразу совершенно плоским. И хотя маска смягчила удар, он был достаточно сильным, чтобы поросенок пролетел через комнату и врезался в подставку с пустой чашей из-под пунша. Подставка со стуком опрокинулась, поросенок остался лежать среди осколков. Из трещины, образовавшейся в сломанном пятачке, текла кровь.

Невеста, по-прежнему стоявшая рядом с капитаном Мэдсеном, ударила хозяина прямо в лицо. Голова его, запрокинувшись, стукнулась о стену, он пошатнулся. Но быстро снова поймал равновесие. Осторожно провел ладонью по нижней губе — похоже, треснула — и уставился перед собой ничего не выражающим взглядом.

Невеста, по всей видимости, снова собралась ударить хозяина, но мы схватили ее и оттащили прочь. Дело зашло слишком далеко, нужно остановиться. Что же пошло не так? Может, мы переступили черту? Но в этом и заключается смысл Масленицы. В отсутствии барьеров. В этот вечер дозволялось все, и мы, если уж на то пошло, не сделали ничего такого, чего не делали всегда, просто на забавный манер сказали правду. Чего драться-то?

Мы подняли опрокинутую подставку. С разбитой чашей поделать ничего было нельзя. Этим придется заняться экономке. И мы вынесли потерявшего сознание поросенка в прихожую и дальше по лестнице на Принсегаде.

Под холодным февральским дождем наши маски начали расползаться. Мы обернулись и посмотрели в сторону эркера. Там стоял Альберт и смотрел на нас. Невеста помахала темной тени за окном.

— Может, девка прям кошмар? Или стал ты слишком стар? — выкрикнула она.

Рукав сполз, обнажив крепкую руку с татуировкой, на которой был изображен изготовившийся для нападения лев. Слов мы в темноте прочитать не смогли.

Полярная звезда

С утра шел дождь, но после обеда погода переменилась. Серые облака, затянувшие небо над островом, уступили место высокому чистому небу, предвещавшему морозы.

Альберт шел, как слепой, в полном отчаянии. «Ты стыдишься меня!» — крикнула ему Клара. Нет, он стыдился не ее. Он стыдился себя самого. Прочь, идти, пока не наступит прояснение, пока не сможешь дать ясного ответа, «да» или «нет», и потом с этим жить. Только он-то знал, что хочет сказать «да», но не может. И может сказать «нет», но не хочет. Здесь не действовал закон: «Где есть желание, найдется путь»[29]. Желание имелось в избытке, но путь уводил в пустоту. Он слишком стар. Они ведь были правы, маски эти, в тот злополучный вечер. Потому он и распустил руки. Потому что они были правы. Такие серьезные изменения в жизни ему не по силам.

Он отметил это с затаенной горечью, бессильной злостью, которую некуда было направить, кроме как внутрь.

Альберт шел в сторону побережья. Вдали возникла чья-то фигура. Подойдя ближе, он увидел, что это Херман, и подготовился к стычке. Он ведь прекрасно понял, кто был невестой в тот вечер, когда его унизили и избили в собственном доме.

Несмотря на холод, на Хермане была одна рубашка, расстегнутая до пояса, над которым нависало волосатое брюшко: многие месяцы красивой жизни в гостинице «Эрё» не способствовали его уменьшению. Херман покраснел на холодке, глаза у него были остекленевшие. Он прошел мимо, не заметив Альберта. Шел так, словно где-то вдалеке, за рядами городских домов, у него была цель и он решил пройти сквозь все стены, которые могли возникнуть на его пути.

Альберт отправился дальше, испытывая облегчение по поводу несостоявшейся стычки. Он был занят только собой и своими сомнениями. Хотелось уйти из города, прочь, туда, где только море и небо, в надежде, что там к нему придет ответ.

— Ха, — усмехнулся он самому себе, — единственным ответом будет остаться там навсегда.

Он плелся, испытывая неясную надежду найти на узкой береговой полосе некое подобие чистилища, где никто уже не потребует от него никаких решений.

Идти по мокрому песку было трудно. На одном участке пути песок сменился вынесенной прибоем галькой, и Альберт неуверенно ковылял вперед, пока не забрался на заросший травой гребень, изрезанный протоптанными дорожками. Так он дошел до места, где в косе образовалась трещина, похожая на локтевой сгиб руки. Ее наполняли тяжелые, точно маслянистые, воды, как будто уже готовые к наступлению мороза и превращению в лед. Между косой и молом виднелись заросшие камышом и рогозом островки, выступающие из грязевой трясины. А между Альбертом и городом лежал мол. Видны были мачты судов, стоящих на приколе. За ними — красные черепичные крыши и новый медный шпиль колокольни.

Альберт обозревал панораму города, простиравшегося вдоль побережья, словно пытаясь найти в ней решение мучившей его дилеммы, и тут обнаружил, что завяз. Неосторожно сойдя с косы, он ступил в зону мелководья у одного из заросших камышом островков.

Его утягивало в трясину. Он попытался вытащить сначала одну ногу, затем другую, чуть не потерял равновесие, но выбраться не смог. И словно внезапно очнулся. Почувствовал, как холодная вода просачивается в сапоги. С недоверием уставился под ноги. И тут громко и делано рассмеялся, словно желая выставить напоказ нелепость своего положения. Напряг мускулы правой ноги и снова потянул. Весь вес пришелся на левую ногу, которая ушла еще глубже. Это не зыбучие пески. Его не затягивало. Он просто увяз. Ничего страшного. Надо попытаться еще раз. Альберт наклонился, чтобы ухватиться за голенища сапог, но чуть не упал. Крупный мужчина в тяжелом зимнем пальто, он давно утратил былую гибкость. Несмотря на растущее чувство растерянности, он все еще не признавал, что находится в опасном положении. Смехотворном — да, но не опасном. А если упасть вперед, в камыши? Может, там твердая земля и можно будет вытащить ноги? Но он не знал, что таится под густыми зарослями камыша. Может, камыш растет в воде, в таком же болоте, и тогда ситуация лишь ухудшится.

Солнце почти скрылось за горизонтом, с наступлением темноты ударит мороз. При этой мысли его не охватила паника. Он все еще чувствовал себя дураком, из-за минутной неосторожности попавшим в неловкую ситуацию, от которой вскоре останется лишь постыдное воспоминание. В худшем случае придется расплачиваться за свою глупость простудой. Но тут леденящий холод пронизал ноги и стал подниматься выше. Альберт задрожал. Стал хлопать себя по бокам, чтобы согреться, но вскоре устал, руки бессильно повисли вдоль тела. Оставаться здесь невозможно. Надо что-то придумать. Он снова напряг мышцы ног, но безрезультатно. Грязь не отпускала.

Тени удлинились. На камыше вырисовалась паутина мачт. Шпиль колокольни пересек косу и добрался до воды за спиной. Альберт словно возвышался над городскими крышами. Но вот солнце скрылось за одним из домов, и старика поглотила тень. Город был совсем близко, но с тем же успехом мог находиться в другом полушарии.

Альберта внезапно поразила мысль, что долгие годы он смотрел на мол изнутри как на защитную стену. А теперь впервые увидел снаружи. Мол больше не защищал. Напротив, он отрезал его от мира.

Альберт Мэдсен огляделся. Темнота, казалось, исходила от самой земли и моря, и он вспомнил описание страны теней из «Одиссеи», где вся радость словно замерзла; в этой стране он теперь находился, чувствуя прикосновение мороза к коже. Скоро холод проникнет в его члены. Впервые он подумал, что, может быть, умрет.

Вышли звезды, грязь между ногами замерзла. Он очутился в бетонном блоке холода. Подняв голову, Альберт увидел Полярную звезду. И подумал о Кларе Фрис. В последний миг, прежде чем вокруг него сомкнулись руки старости, он потянулся за молодостью. Но для старика молодость так же далека, как и Полярная звезда зимней ночью. Наконец к нему пришло знание. Все прошло. Конец его жизни наступит сейчас, нежданный, как кораблекрушение во время внезапно поднявшегося шторма.

От холода тело потеряло чувствительность, но Альберт неподвижно застыл в грязи, как будто вознамерился умереть стоя. Он подумал о Кнуде Эрике, и его наполнило тепло. Это сердце напрягало последние силы.

А потом холод пошел в наступление и начал блокаду текущей по жилам крови.

* * *

Мы не знаем, так ли эго случилось. Не знаем, о чем думал и что делал Альберт в последние часы своей жизни. Нас там не было. У нас есть только его записи, среди которых находилось и то, что стало началом конца нашего города. Мы рассказали его историю, и каждый добавил что-то свое. Тысячи мыслей, желаний и наблюдений создали этот портрет. Альберт был сам по себе и все же свой, хоть во многом и отличался от нас.

Мы толпой ходили к Хвосту. Изучили место, где погиб Альберт. Засовывали сапоги в грязь. Пытались вылезти из этого болота. Одни говорили: «Да, он застрял». Другие: «Нет, мог освободиться». Или лечь и ползком выбраться из ловушки, расставленной холодом и грязью. Промокшие брюки и пальто — разве это цена, если речь идет о спасении жизни? Даже воспаление легких лучше, чем такой внезапный конец всему, а Альберт был сильным человеком.

Мы ничего не знаем, и каждый думает свое. Каждый ищет в нем что-то от себя. Одни хотели бы его осудить. Другие пытаются возвысить его над повседневностью. У всех свои мысли об Альберте. Мы следовали за ним повсюду. Следили из окон. Из уст в уста передавали его слова, не всегда с добрыми намерениями и, возможно, не всегда его собственные слова, а еще и те, что мы ему приписывали, когда считали, что они ему подходят или что он мог бы так сказать.

Мы снова и снова по косточкам разбирали его жизнь, как всегда поступаем друг с другом, ведя то тихие, то громкие беседы. Альберт был монументом, который мы сами же изваяли и воздвигли.

Мы полагали, что знаем о нем все. Но это не так. В конечном счете никто никого не знает.

Альберта нашли на следующий день.

Всю ночь шел снег, и утром на молу появились двое мальчишек. Они добрались до островка Калькоунен, полпути проделав на веслах, а полпути толкая ял по новенькому ледку, и теперь им грозила порядочная трепка — от отцов или любого другого, кто застукал бы их за этой опасной проделкой. Когда речь идет о мальчике, нарушающем правила поведения на воде, любой из нас имеет по отношению к нему отцовские права и обязанности.

Но взбучки они избежали.

Ребята увидели его с верхушки припорошенного снегом валуна, по которому скакали, как горные козлики.

— Снеговик! — закричал один, по имени Антон. — Кто это здесь слепил снеговика?

И они побежали по замерзшим камышам, которые бились друг о друга на морозе и звенели, словно лес стальных колокольчиков, побежали по мерзлой твердой грязи, по замерзшим лужам и мелким заливчикам.

Там он и стоял.

Картина навсегда врезалась им в память. Редкое зрелище. Некоторые говорят, небывалое.

Мертвый, вмерзший в землю между городом и морем, в Лаурисовых сапогах, возвышался Альберт.

III

Вдовы

В месяцы, последовавшие за смертью Альберта, с лица Клары не сходило такое выражение, словно деятельность ее мозга прекратилась. С отсутствующим взглядом она сидела в гостиной на Снарегаде. Мы видели ее, когда мимоходом бросали взгляд в окна освещенной гостиной, где она забыла задернуть шторы.

Вначале нам казалось, что она горюет.

Прошло много времени, прежде чем мы поняли, что заставило Клару погрузиться в задумчивость, которую легко было спутать с оцепенением рассудка, вызванным скорбью.

Бывает, что жизнь внезапно наполняет океан возможностей, их столько, что одна только мысль о необходимости сделать выбор может ввести человека в ступор. Не это ли выбило почву у нее из-под ног: бесконечность возможностей, водопад свободы, в котором обычный человек, не привыкший принимать решения, может утонуть?

И вот в один прекрасный день Клара заказала повозку, чтобы перевезти свою мебель. Затем позвала Эдит и Кнуда Эрика и, взяв их за руки, пешком пошла на Принсегаде, где ключом, который достала из портмоне, отперла пустой дом Альберта Мэдсена. Свою мебель она отправила на чердак. Мебель Альберта осталась стоять на своих местах. Клара сидела на его диване, спала в его постели, словно гость в чужой жизни. Экономка уволилась сама.

Сидя в эркере, Клара продолжала смотреть вперед отсутствующим взглядом.

Клара Фрис, вдова моряка, женщина скромного происхождения, унаследовала прекрасный дом, брокерскую контору и целый флот кораблей, в мгновение ока превратившись в одного из крупнейших судовладельцев города. На излете юности она потянулась за большим призом и выиграла.

При жизни Альберт на ней не женился. Но в смерти пошел ей навстречу.

Мы сразу принялись спорить, сколько же составляет ее капитал.

Мы не понимали, что самое интересное в наследстве Альберта не размер суммы, а власть, которую оно давало. Именно в те месяцы, когда Клара, застыв, сидела в эркере, решилась наша судьба.

Первое, что сделала Клара, покончив с раздумьями, — это отправилась к вдове художника на Тайльгаде. Проницательная Анна Эгидия в свое время разглядела уныние лишившегося отца Кнуда Эрика и поняла, что ребенку нужна поддержка взрослого мужчины. Так Клара Фрис и встретила Альберта и теперь хотела заплатить долг. Она сообщила вдове, что готова оказывать содействие в ее неустанном попечении о ближних. И даже больше. Сидя в гостиной с высокими окнами и картинами на стенах, Клара изложила свои планы о создании в Марстале детского дома.

— Он не должен походить на другие детские дома, — сказала она. — В нем дети будут чувствовать себя любимыми, а не помехой или, в лучшем случае, существами, которым позволено жить постольку, поскольку они способны приносить пользу. Нет, они должны чувствовать, что имеют право жить на свете ради себя самих. Самые нежеланные должны почувствовать себя желанными.

Ее голос странно дрожал, произнося слова, которые, казалось, должны излучать оптимизм и энергию, ведь речь шла о планах, призванных сделать жизнь лучше даже для пасынков бытия.

Вдова Расмуссен долго не отводила от нее взгляда.

— Вы ведь, кажется, и сами познали детский дом изнутри, не так ли? — произнесла она осторожно.

Клара Фрис кивнула и заплакала. Ведь это была ее история, то невыразимое, что она когда-то не смогла рассказать Альберту Мэдсену даже в момент душевной близости, когда он разгадал тайну тряпичной куклы Карлы, исчезнувшей в бездонных водах потопа.

Она выросла в детском доме в Рюслинге, на Фюне. Затем ее забрали. Забрали — так она и сказала, когда под материнским взглядом вдовы в конце концов наступил момент откровения. Не удочерили, нет, ведь ни о родительских чувствах, ни о родительской заботе не было и речи, когда ее, пятилетнюю, взял к себе хуторянин с Биркхольма; ему нужны были лишние руки — руки, не человек, и чтобы дешево обходились, как в смысле платы и содержания, так и чувств.

Клара горько рассмеялась.

О, когда доходило до чувств, им вообще не приходилось тратиться, ведь любовь была предметом роскоши, не предназначенным для сироты.

Море было у нее перед глазами весь день напролет — граница острова, стена, окружавшая место заточения, но одновременно и шанс на побег. Она не мечтала о принце на белом коне, она мечтала о принце под белым парусом, и каждую весну он появлялся. Сотни парусов проплывали мимо острова — и исчезали. Они приходили из Марсгаля, и город стал предметом ее мечтаний.

И вот однажды море пришло к ней, но пришло в облике шторма, как Судный день. Оно не принесло с собой белого принца, но забрало Карлу. А теперь у нее наконец есть средства. Теперь она может сунуть руку в воду и вытащить Карлу.

— Хотите знать, как я встретила Хеннинга? — спросила она.

Откровения так и сыпались из нее, и, прежде чем вдова успела ответить, Клара продолжила:

— Я встретила его зимней ночью в замерзшем море.

— На льду? — Вдова смотрела с удивлением.

— Я была так молода. Всего шестнадцать лет. Я хотела попасть на бал на Лангеланне.

Море замерзло, плоский остров словно разросся, пытаясь слиться со всеми близлежащими островами. И в этот лунный субботний вечер, когда ледяные кристаллы снега освещали путь в мир, желание уехать завладело ею безраздельно. Она одолжила бальное платье у одной из девочек с хутора — у нее-то платья не было, — взяла велосипед и поехала по льду, держа курс на Лангеланн. Это не было бегством. Она ехала к освещенным домам на далеком острове в поисках минутной радости.

Тогда у нее еще была мечта.

Но далеко Клара не уехала, перед ней раскинулись черные воды — разводье, проход, только что открытый «А. Л. Б.», паромом, курсирующим между Свеннборгом и Марсталем, чей черный массивный стальной корпус выполнял функции ледокола. Из трубы вылетали искры. Воздух и лед под ее ногами задрожали от гудения. За паромом по только что открытому проходу домой возвращалась «Гидра», с парусами, поднятыми, чтобы улавливать малейшее дуновение ветра в ледяной ночи.

Экипаж теснился у борта. Девушка в бальном платье на льду — такого они наверняка не ждали.

— Тебе куда? — окликнули ее.

— На бал на Лангеланн, — ответила девушка.

Они предложили ей отправиться на бал в Марсталь и подняли на борт вместе с велосипедом.

— Да ты замерзла, — заметил Хеннинг, самый красивый из них.

Ей и правда было холодно, голые ноги под платьем замерзли, незащищенный живот, казалось, превратился в кусок льда. Он взял ее с собой в кубрик, чтобы согреть в гамаке, и она отдалась ему; ее посиневшие губы дрожали, а еще у нее начинался цистит. Забеременела не сразу Кнуд Эрик появился позже. И пьянство Хеннинга, и его загулы по кабакам, и бесконечные отлучки тоже.

Однажды Хеннинг появился дома с мартышкой.

— Мартышки — самые безбожные из всех животных, — заявил он, — дочери, внучки и правнучки несправедливости.

Так ему сказал один араб.

— И что мне с ней делать? — спросила Клара.

— Смотри на нее, когда соскучишься по мне, — ответил Хеннинг, и в голосе его была насмешка. Вот во что превратились их отношения.

— Самое худшее в моряке не то, что он крадет твою невинность. Самое худшее — то, что он крадет твои мечты, — сказала Клара вдове художника.

А теперь «Гидра» исчезла, и Хеннинг вместе с ней.

— Марсталь должен стать хорошим местом для детей, — произнесла Клара. — Не таким, где мальчиков растят на корм рыбам, а девочек — для вдовьей доли.

— Вы правда верите, что сможете искоренить в марстальце моряка? — спросила вдова.

— Да, верю. У меня есть средства. Я знаю, как это сделать.

В голосе Клары Фрис появилось неслыханное дотоле упрямство, лицо сделалось некрасивым.

Вдова спрашивала себя, не повредилась ли молодая женщина умом, от скорби или от ударившего в голову сознания собственного богатства.

Она тут же перевела разговор обратно, на детский дом, и Клара Фрис, к ее облегчению, снова заговорила разумно и практично.

О самой важной части своего плана Клара так и не упомянула.

* * *

Инженер Хенкель разорился в тот же день, когда умер Альберт.

На общем собрании акционерного общества «Калуннборгская корабельная верфь», в котором Хенкель владел девяноста девятью процентами акций, он, ко всеобщему удивлению, поддержал ликвидацию собственной компании. Далее выяснилось, что верфь должна Калуннборгскому банку двенадцать миллионов. Банк рухнул, произведя эффект домино. Последней стала Марстальская корабельная верфь, пришедшая в упадок во исполнение давно сделанного пророчества корабельщика Рохауге: «Так дела не делают».

Нет, не пошло дело. Все пропало. В верфь было вложено порядка миллиона крон. На аукционе она ушла за тридцать пять тысяч. Владелец гостиницы Эйескоу выкарабкается. У него осталась гостиница. Но Херман пожертвовал домом на Шкипергаде и «Двумя сестрами», и у него не осталось ничего, кроме долгов.

Последовало разбирательство. Эдварда Хенкеля и директора Калуннборгского банка арестовали. В счетах сам черт бы не разобрался. Хенкель оказался слишком умен. Наверное, он был своего рода гением, просто позабывшим о законах своей страны и очутившимся по другую их сторону. Он сознался во всем. Был безответствен, да, легкомыслен. Но с лучшими намерениями.

Вот он встал со скамьи подсудимых, широкоплечий, могучий, в большой шляпе, с развевающимися полами, словно за ним в зал суда ворвался свежий ветер предприимчивости, который всегда его овевал. Красные глаза светились энергией; признавая свои ошибки, он разводил руками, словно приглашая судью, журналистов, защитника и обвинителя на вечеринку с шампанским.

Инженером он, кстати, не был. Выяснилось, что звание, как и все прочее в его жизни, было, так сказать, self-made[30]. Теперь ему предстояло отправиться в тюрьму на три года. Приговор он выслушал с поднятой головой. Такого не сломить. Он несся по жизни, полный грандиозных планов на свой счет и чужой. И уж если придется заглянуть в камеру, то ненадолго. Он выйдет и всем покажет.

Мы больше не ходили в гостиницу «Эрё». Белые сорочки упокоились в шифоньерах. Их снова берегли для свадеб, конфирмаций и похорон. Мы вернулись в кафе Вебера заново учиться пить пошлое пиво. Никто не злорадствовал по поводу приговора. Мы не могли даже как следует разозлиться на Хенкеля. Да, наверное, он нас обманул. Но для обмана нужны двое, надо и своей головой думать. А зла мы в нем не видели. Рвение и предприимчивость были настоящими. Проблема лишь в том, что Хенкеля обуревало слишком много идей, он не мог в них разобраться, окончательно запутался, и земля ушла у него из-под ног. Но мужик был готов рисковать. А это мы уважали. Сами только тем и занимались. В инженере Хенкеле было что-то знакомое. Не его мошенничества. Его решительность.

Мы выпили за него, как выпили бы за корабль, пошедший ко дну.

Херман прошел по судовым конторам, спрашивая о месте. Мы ждали, что он просто-напросто смоется, как в тот раз, когда Ханс Йепсен поставил его на место, не захотев взять матросом на «Две сестры». В тот раз он вернулся к нам большим человеком. Об этом свидетельствовали не только его речи, но и — пусть недолго — кошелек, однако затем он все потерял и вернулся в ту же точку, откуда начал. Его обвели вокруг пальца. Правда, не его одного. Нас таких набралось много. В каком-то смысле все были в одной лодке.

Мы не ожидали, что Херман смирится с поражением. Не в его природе это, он был упрямым и гордым. Мы думали, он сбежит от унижения и появится вновь, когда в кармане заведутся деньги и снова можно будет бахвалиться, как встарь, — такое поведение казалось для него естественным. Но он остался в городе, ставшем свидетелем его поражения, и попытался наняться на «Альбатрос». Мы не могли удержаться от мысли, что урок пошел ему на пользу и он понял, что жизнь вовсе и не думает обходиться с ним иначе, чем с другими, а значит, немного скромности не повредит.

А в остальном он остался верен себе: агрессивный и непредсказуемый.

Но Херман знал свое дело, а потому место получил без труда.

Из первого похода он вернулся героем, хотя война давно кончилась. Он совершил свой подвиг во имя Дании в трактире в Нюборге вместе с двумя другими марстальцами с «Альбатроса». Их звали Ингольф Томсен и Леннарт Крулл.

Сидя в кафе Вебера, Херман распространялся о своих деяниях. Ингольф и Леннарт кивали, время от времени вставляя замечания, которые, впрочем, в основном заключались в поддакивании под повелительным взглядом Хермана.

Итак, он сидел в трактире в Нюборге вместе с другими членами команды. Они разговорились с автомехаником Рауном, неряшливым пареньком с угристым носом картошкой и перепачканными в машинном масле руками. Услышав, что они из Марсталя, Раун выудил бумажник и показал им фотографию горящей шхуны.

Присмотревшись, они поняли, что это «Гидра», бесследно исчезнувшая в Атлантическом океане в сентябре 1917 года. Шестеро погибших, капитан — из Марсталя, да еще матрос Хеннинг Фрис, у него остались вдова Клара и сын Кнуд Эрик. Шхуна пропала без вести. Это значит, никто «Гидру» больше не видел, некого было спасать и хоронить, и даже спасательного круга с названием судна не осталось — ничего.

Раун был из Сённерборга. Во время войны проходил службу на немецком флоте, служил на подлодке. Каждый потопленный подлодкой корабль фотографировали, и члены экипажа получали по экземпляру фотографии. Дома у него был целый альбом.

Фотография у меня с собой, — сказал Херман, — хотите посмотреть? — И, протянув фотографию через стол, повернулся, чтобы заказать по новой.

Мы сразу узнали «Гидру». При виде горящего корабля у нас засосало под ложечкой. В черно-белой фотографии звучало эхо пережитых кораблекрушений.

— Да, — сказал Херман, — по крайней мере, Раун больше не расхаживает, хвастаясь тем, что топил датские корабли.

— Возможно, мы обошлись с ним слишком грубо, — неуверенно вставил Леннарт.

— Драка была честной. Раун мог дать сдачи. Жалеть тут не о чем. — Херман говорил как пастор, дающий отпущение грехов. — Получил по заслугам, — обратился он к нам. — Я бил за мертвых. За «Гидру».

Херман навестил Клару Фрис, чтобы рассказать историю о Рауне. Наверное, надеялся извлечь из этого какую-то выгоду.

— Я бил за Хеннинга, — так он сказал ей.

Дверь открыла Клара.

— Что тебе? — спросила она нелюбезно, увидев на крыльце Хермана. Последний раз он приходил с нелучшими намерениями.

— У меня есть новости о Хеннинге, — сказал он.

Во время его рассказа она не проронила ни слова. Лишь побледнела при словах, что у него есть новости о Хеннинге. И покраснела, когда, сидя напротив, он хвастался тем, что превратил в котлету человека, потопившего «Гидру». А когда Херман подчеркнул, что бил за Хеннинга, она вновь побледнела, губы ее сжались в тонкую полоску, и смотрела она на него, прищурив глаза.

Непонятно было, как истолковать выражение ее лица, и он заколебался.

— Вы, быть может, не одобряете драк? — Он внезапно перешел с ней на «вы».

Она по-прежнему молчала. Он заерзал на стуле. Жалел, что пришел.

Тишину наконец нарушил ее голос:

— Я хочу попросить вас сопровождать меня в Копенгаген.

Клара Фрис взяла в дом горничную, в обязанности которой входило также приглядывать за детьми в отсутствие хозяйки. Она побывала у И. С. Йенсена и заказала новые ковры. У столяра Росенбека спросила совета относительно размера кровати, подходящей ее статусу вдовы. Энергия в ней била ключом, но чего она хотела, помимо того, чтобы обустроить свою жизнь в соответствии с новым финансовым положением, не знал никто.

Сидя на пароме с Херманом, она ни во что его не посвящала и вообще была не слишком общительна. Иного он и не ждал. Она возбудила его любопытство, но особенных надежд он на эту поездку не возлагал. Да и во взгляде ее не читалось обещаний. Херман поехал просто ради любопытства. Он был человеком, который старается не упускать предоставляющихся в жизни возможностей, а тут, быть может, таилась какая-то возможность, хотя он и не мог определить, какого рода.

— У вас же есть в Копенгагене знакомые, умеющие обращаться с деньгами, — сказала она ему.

Клара все так же придерживалась формального «вы», и это его устраивало. Придавало их отношениям деловой тон, а его интересовал именно бизнес.

— Я хочу, чтобы вы меня с ними свели.

Он уставился на нее. Она глупа или просто безнадежно наивна? Сама просит его сделать так, чтобы ее провели? Он не имел понятия о состоянии рассудка Клары Фрис, но считать ее глупой причин не было. Может, на самом деле она его испытывает?

И он решил быть с ней честным. А значит, придется быть непривычно честным и с самим собой.

— Вы имеете в виду инженера Хенкеля? Но он же оказался мошенником. Разве вы не знаете, что инженер сидит в тюрьме?

— Знаю. Но он же не единственный ваш знакомый. Вы же бывали на бирже. Мне нужно поговорить с человеком, знающим толк в деньгах.

— Вы про таких, как Живоглот и Транспортер? Боюсь, это люди того же сорта, что и Хенкель. Хотите сохранить свои деньги — держитесь от них подальше.

— Я не верю, что они все, без исключения, мошенники.

— Может, и не все. Но нам, обычным людям, в этом не разобраться.

Он опустил глаза и уставился на свои большие руки. Каким непривычно униженным был его тон. Он говорил о своем поражении. Честным голосом, едва не покаянным, — или то было притворство? Мечтатель, раскаивающийся в своих ошибках и извлекший из них урок, — вот кем он был.

— Я стал умнее, — произнес Херман, — после того как позволил обвести себя вокруг пальца. Почему бы вам не оставить свои деньги лежать где лежат? Они ведь хорошо помещены.

— Вы не понимаете, — ответила Клара, — мне нужно другое.

По прибытии на Центральный вокзал Копенгагена она подрастеряла свою решимость. Взяла его под руку, как ребенок, хватающийся за руку отца из чистого страха затеряться в людской массе. Он понял это, еще когда они сели на поезд в Корсёре. Клара храбрилась, ставя ногу на подножку, но все же ее передернуло от животного страха, который она обуздать не могла. Застыв на сиденье напротив него, она избегала смотреть в окно. Лишь после Слагельсе словно очнулась от гипнотического оцепенения и принялась рассматривать мелькающий за окном пейзаж, но вскоре прикрыла глаза. Она же ничего в жизни не видела, кроме плоских лугов Биркхольма. Для нее Марсталь был большим городом, но этот город вместе со своей площадью, церковью и главной улицей легко мог поместиться под сводами Центрального вокзала, где раздавалось гулкое эхо несчетных шагов.

Прежде всего он отвел ее на биржу, сознательно выбрав для визита вторую половину дня, когда дневные котировки выставлены и в большом вестибюле начинается сумасшедший дом, называемый постторговым периодом. Им двигало простое намерение — напугать ее. Он вдруг обнаружил в себе инстинкт защитника, который, занимай его собственная психология, он мог бы назвать бескорыстным. Не след допускать, чтобы женщину обобрали, как обобрали его. И если нельзя отговорить ее от неопределенных планов, которые она, похоже, с большой решимостью собирается воплотить в жизнь, то можно попытаться использовать устрашающую силу примера.

Посреди вестибюля с помощью столбов и канатов выгородили площадку, больше всего напоминающую боксерский ринг. Здесь стояли биржевые маклеры и наперебой выкрикивали свои предложения.

С другой стороны вестибюля к ним странной покачивающейся походкой направлялся мужчина. Людская масса подавалась в сторону, чтобы не попасть под удар его плеч. Больше всего он походил на моряка, в штормовую погоду пытающегося удержать равновесие на палубе, но коллеги, которые никогда не стояли на палубе, называли его Транспортером.

Завидев Хермана, он приподнял котелок. Они были старыми знакомыми. Любезная улыбка Хермана сразу же заставила того направиться в их сторону.

— Аякс Хаммерфельд, — представился он, галантно взял Кларину руку и, сложив губы трубочкой, запечатлел на ней поцелуй.

Непривычное приветствие заставило Клару вздрогнуть. Она опустила глаза и покраснела, совершенно забыв представиться.

Херман сделал это за нее:

— фру Фрис только что унаследовала большое состояние. И ей нужен хороший совет.

— Тогда вы пришли по адресу, дорогая фру Фрис, — произнес Транспортер, еще раз приподняв котелок, словно только теперь им предстояло познакомиться по-настоящему. И кинул быстрый взгляд на Хермана, будто желая удостовериться в том, что его знакомый одобряет то, что сейчас произойдет.

Херман выглядел невозмутимым, и Транспортер мысленно определил его в сообщники.

— Кораблестроительная промышленность переживает большой подъем, — произнес он. — Слышала ли госпожа о беструбных судах?

Клара ошеломленно покачала головой.

— Пароход пришел на смену паруснику. Но беструбное судно идет на смену пароходу. За этими судами будущее, и у вас есть возможность стать одной из первых, кто вложит в них деньги. Вы молоды… — Он одарил ее льстивым взглядом и добавил тоном, в котором угадывался решающий довод: — А будущее принадлежит молодости.

Херман переводил взгляд с одного на другого. Не мог не восхищаться Транспортером. Знает мошенник свое дело, хоть дело его и обман, искусная смесь правды и лжи. Беструбные суда! Похоже на мошенничество, но — чистая правда. Несколько лет назад кораблестроительной верфью «Бурмайстер и Уэйн» была спущена на воду дизельная моторная лодка «Зеландия». Вне всякого сомнения, она пришла на смену пароходу на угольной тяге. Херман ждал лишь продолжения. Сначала правда. Ну а теперь настала очередь лжи.

— Калуннборгская корабельная верфь, — произнес Транспортер. — Отсюда выйдут корабли будущего. Акции как раз выставлены на продажу. К концу дня уйдут последние. Покупать надо без промедления, так ведь, моряк?

И он подмигнул Херману, которого все еще полагал своим сообщником.

На лице Клары застыло изумление, она не могла поверить в услышанное.

— Калуннборгская верфь! Разве она не инженеру Хенкелю принадлежала? Он же в тюрьме!

В поисках поддержки она перевела взгляд на Хермана, тот кивнул:

— Да, с этим трудно спорить.

И оба повернулись к Транспортеру. Но самоуверенный продавец будущих богатств уже растворился в орущей толпе.

Кларе Фрис преподали урок.

Они перешли Биржевой мост и пошли по Слотсхольмену. Жизнь на набережной кипела. Отгрузка со стоявших на приколе барков и бригов, прибывших из Ботнического залива, груженных свежей ароматной финской древесиной, шла полным ходом. Херман покосился на Клару. Ее лицо снова приняло боязливое выражение. Он, собственно, хотел лишь, чтобы она немного набралась ума, а вместо того напугал, чего делать не собирался, хотя и продолжал себя спрашивать: а какую цель она так настойчиво преследует? Чего хочет?

Они перешли площадь на углу Хольберггаде и улицы Нильса Юля. Она посмотрела на огромную фигуру адмирала, который, словно постовой, простирал вперед свою бронзовую руку.

— Это Нильс Юль, — сказал он.

— Прямо как дома?

Она, очевидно, вспомнила улицу Нильса Юля. Марсталь был для нее мерилом всего. Возможно, она считала, что памятник назвали по имени улицы в их городишке. В Марстале не было статуй. Был монумент единству, воздвигнутый капитаном Мэдсеном. И теперь она могла соответствующим образом сравнить их и получить реальное представление о весьма скромных масштабах своего покровителя. Здесь не таскали из моря старые камни, чтобы установить их на постаменте, выбив в граните пару строчек. Здесь мыслили и действовали широко.

Внезапно Херману пришла в голову мысль. Он указал Кларе на необычное угловое здание с высокими и узкими стрельчатыми окнами, придающими ему ориентальный облик. Крыша походила на тяжелую крышку, сползающую с кастрюли. К массивной деревянной двери, вмурованной в метровой толщины стену, вела лестница. Весь внешний облик дома говорил о том, что он повернулся ко всему остальному городу спиной.

На медной табличке у двери стояло: «Дальневосточная компания».

— Здесь живет человек, который может дать вам добрый совет.

Она вопросительно на него посмотрела. Затем повернула голову и со скепсисом оглядела песочного цвета здание:

— Кто он?

— Самый обыкновенный человек. Его фамилия Маркуссен. Когда-то был матросом. А теперь общается с королем. Говорят даже, заправляет там. Он сможет вам помочь.

Они перешли площадь и остановились у входа. Она окинула взглядом фасад:

— Большой дом.

— Его дома во Владивостоке и Бангкоке такие же.

— Мне что, правда стоит пойти туда? — спросила она.

Он ободряюще кивнул, в душе сожалея о своей затее.

А что еще было делать? Покидая биржу, он ощущал свое благородство. Затем увидел, как на ее лице проступает выражение уныния, и почувствовал, что обязан что-то предпринять, чтобы вновь поднять ей настроение.

Благородство было для него делом новым и неиспробованным. В общем и целом оно ему понравилось, хотелось продлить купание в лучах бескорыстия. Но вот это — дурацкая идея. Если она уже разочаровалась, то разочарование ее лишь усилится от неизбежного отказа. Он мысленно выругался. Черт бы все побрал! Не надо было ехать с ней в Копенгаген, браться за эту непонятную миссию, но минутная слабость заставила его поддаться искушению — очень уж хотелось обозначить свою значимость в глазах другого человека.

— Я буду ждать вас снаружи, — сказал он, ободряюще улыбнувшись.

А про себя подумал: долго это не продлится, — но вслух произносить не стал.

Клара исчезла за тяжелой дверью. Шло время, но она не выходила. Херман принялся расхаживать по тротуару, то в одну сторону, то в другую. Почему ее не отсылают?

Он поднялся по лестнице и открыл тяжелую дверь. В проеме возник человек в униформе и спросил, что ему угодно. Херман растерялся, он не подготовился к ответу. Бросил взгляд поверх плеча швейцара, но в большой передней Клары [видно не было. Швейцар снова попросил его изложить свое дело. Херман пожал плечами и спустился по лестнице.

Через час Клара вышла.

— Сегодня вечером у меня еще одна встреча со статским советником, — произнесла она.

Лицо Хермана выражало один сплошной вопрос.

— Ну, с Маркуссеном. Он дал мне множество полезных советов. Я хочу поблагодарить тебя за помощь.

Он ничего не понимал. Тон ее совершенно переменился. Она говорила ему «ты». В краткий переходный момент Клара обращалась к нему на «вы», и Херман принял это за знак уважения. А теперь, после аудиенции у Маркуссена, он опустился до уровня слуги.

Она сунула руку в сумочку и вытащила портмоне:

— Я очень признательна тебе за то, что ты свел меня с Маркуссеном. И хотела бы вознаградить тебя за беспокойство.

Клара Фрис вынула из портмоне бумажку в сто крон. Первый порыв был отказаться. За кого она его принимает? Думает, у него нет гордости? Но потом он передумал. Ведь, по сути дела, он оказал ей услугу. И, кроме того, потратил время. А сто крон — хорошие деньги. Ему не помешает выпить. И покувыркаться с женщиной. Серьезные причины взять деньги возникали одна за другой, пока чаша, на которой он разместил свою драгоценную гордость, не стала совсем легкой и не поднялась в воздух. Не поблагодарив, Херман сунул купюру во внутренний карман куртки.

— Ну и о чем же ты с Маркуссеном договорилась? — спросил он как бы между делом.

— Советник полагает, что наша беседа должна остаться конфиденциальной.

Последнее слово Клара Фрис произнесла медленно и тщательно, словно желая убедиться в том, что Херман уловил каждый слог. Оно было явно новым и для нее самой. И затем улыбнулась.

В первый раз он увидел, как она улыбается.

Клара вошла в здание, внутреннее убранство которого имело такой же неприступный вид, как и фасад. Не успела захлопнуться тяжелая дверь, как перед ней возник человек в униформе, на лице которого ясно читалось, что она спутала парадную дверь с черным ходом. И тут же стало понятно, что дальше дороги нет.

Но тут к ней подошел невысокий мужчина с черной шелковой шляпой в руке и вежливо поинтересовался, может ли чем-то помочь.

Это был Маркуссен.

Она совсем растерялась. Упомянула Альберта, наследство — вежливое выражение на лице хозяина начало уступать место нетерпению. Он был стройным. Брови и ухоженные усы — белые. Резкие черты, выдающийся нос, твердый подбородок, но что-то в его лице, может быть впалые щеки, свидетельствовало о том, что старость уже начала свое наступление. Взгляд Маркуссена стал инквизиторским. Швейцар вновь подступил ближе, словно только и ждал знака, чтобы изгнать ее из дома.

Хуже всего, что Клара Фрис не могла остановить своего нервного словесного потока и уйти сама. Тогда, по крайней мере, удалось бы сохранить остатки достоинства. Вместо этого она все больше и больше запутывалась в своей истории, которая, собственно, была не столько историей, сколько беспорядочным набором сведений. Ведь дела-то у нее, по сути, никакого и не было. Ей просто нужен был слушатель.

И тут выражение его лица изменилось. Впоследствии она так и не смогла сформулировать, в чем заключалась перемена, хотя часто пыталась, потому что чувствовала: здесь таится разгадка, касающаяся не одного только Маркуссена, но и многих других вещей. Что читалось в его лице? Внезапно проснувшееся любопытство? Отчасти да. Угрюмость, боль, тоска, сожаление? Возможно.

Во всяком случае, признаки нетерпения внезапно испарились. Он склонился и посмотрел ей прямо в глаза с пугающим напряжением. Она смолкла.

«Что я такого сказала? — думала Клара. — Почему он так на меня смотрит?»

Маркуссен взял ее за руку и просто сказал:

— Пойдемте.

На лифте они поднялись в его кабинет на третьем этаже. Первый лифт в ее жизни. Когда пол под ногами задрожал, ее рука, которую он держал в своей, затрепетала.

Маркуссен велел секретарю по телефону отменить встречу, на которую, собственно, и направлялся. Кларину руку он все не отпускал. Словно боялся, что вдова растает в воздухе, если на секунду ослабить хватку.

Жестом он пригласил Клару пройти в кабинет.

— Мне не мешать, — прозвучало распоряжение секретарю.

Выдвинув стул для гостьи, Маркуссен уселся по другую сторону большого письменного стола темного дерева. В окно видно было статую Нильса Юля.

— Случай — странная сила, — произнес он, пригладив белые усы. — Вы пришли сюда, влекомая причинами, которые кажутся мне совершенно неясными, и я чуть было не попросил вас уйти. Но в действительности у нас гораздо больше общего, чем вы можете себе представить.

— Я именно это и сказала, — пробормотала Клара, опустив глаза.

— По большому счету да. Но возможно, вы не знаете, что именно?

Она покачала головой, снова ощущая свою несостоятельность.

— Как я понял, у вас с собой есть бумаги, которые вы хотели мне показать. Давайте сначала разберемся с ними.

Он протянул руку. Клара Фрис послушно залезла в просторную клеенчатую сумку и подала ему конверт с завещанием и сопутствующими купчими и ценными бумагами.

Какое-то время он сидел, склонившись над документами. Время от времени поднимал глаза и пристально на нее смотрел. Она молчала. Наконец он отложил бумаги.

— Так я и думал, — произнес Маркуссен. — Судоходство лишь верхушка айсберга. Основной капитал помещен в плантации в Юго-Восточной Азии и фабрики в Шанхае. Вы богаты, фру Фрис, не настолько богаты, как я, но все же богаты. Ваши владения в Азии — это своего рода предприятие-близнец по отношению к моим. Что не так уж странно, как может показаться. Ведь оба состояния создал один и тот же человек.

Она уставилась на него в изумлении.

— Вы же сами назвали ее имя. Я говорю о Чжэн Сумэй. Как я понял, она была любовницей Альберта Мэдсена. А когда-то и моей. Эта женщина не оставляла своих мужчин с пустыми руками.

Сложив руки на письменном столе, он на мгновение впал в задумчивость, взгляд его омрачился.

— Я много лет ничего не знал о ее судьбе.

Затем встрепенулся, взгляд оживился снова.

— А теперь я хочу услышать о ваших планах.

Клара дала ему отчет. Никогда еще она ни с кем об этом не говорила и не была уверена в том, как воспримут ее слова. На секунду прорвалась капсула одиночества, в которой эта женщина жила уже много месяцев. Маркуссен долго молчал после того, как поток ее речи наконец-то иссяк.

— Вы слышали что-нибудь о персидском шахе Ксерксе? — спросил он наконец. — Ксеркс вздумал наказать море, потому что неожиданно налетевший шторм перед решающей битвой с греками разнес его флот в щепы. И он избрал необычный способ. Он велел высечь море железными цепями. Фру Фрис, вы — продолжатель дела Ксеркса.

Он взглянул на нее, желая удостовериться в действии своих слов. Она не реагировала. Его слова не произвели на нее никакого впечатления.

— Надеюсь, вы понимаете, что ваши планы будут иметь разрушительные последствия для вашего городка?

— Совсем наоборот, — ответила она, собрав все свое мужество. — Я намереваюсь спасти город.

* * *

Тем же вечером они с Маркуссеном ужинали в апартаментах отеля «Англетер», всегда находившихся в его распоряжении. Здесь он проводил важные деловые встречи. А в этот вечер апартаменты были зарезервированы для разговора о Чжэн Сумэй.

— Женщины, — сказал Маркуссен, — склонны считать себя миротворцами. Они — вечные дипломаты, не по природе, а по нужде. Женщинам необходимо иметь гибкие ловкие руки. Так было и с Чжэн Сумэй. Но лишь до той поры, пока они не найдут свою цель. И тогда их руки становятся несгибаемыми, как сталь.

И в то время, как он говорил, она инстинктивно почувствовала: то, что Маркуссен сейчас собирается ей поведать, он не доверял еще никому на свете. И с ней было то же самое. Она могла открыть свое сердце только чужому человеку.

Они были нужны друг другу.

Маркуссен встретил Чжэн Сумэй в Шанхае. Он пытался выйти на китайский рынок, но дела обернулись скверно. Неопытность делала его неготовым к потерям, которые всегда поджидают начинающего.

Прошлое Чжэн Сумэй было необычным, во всяком случае для датчанина, однако довольно типичным для женщин, что попадаются иностранцам в городах вроде Шанхая. Она рано лишилась родителей и в первое время выживала, продавая на улице цветы. И не только цветы. Но он нашел ее не на улице. Девочку удочерил багдадский еврей, филантроп и бизнесмен, некий мистер Сайлас Хардун, он буквально подбирал детей на улице, давал им кров, воспитание и образование, которое, помимо конфуцианской этики, предполагало также изучение английского и иврита. Благотворитель рано умер, завещав каждому из двенадцати приемных детей определенную сумму денег. Наследство дало Чжэн Сумэй возможность приобрести пай в популярном баре «Сент-Энн-Балрум». Здесь, в одной компании, Маркуссен ее и встретил. Она подошла, заметив, что ему одиноко.

Он оценил ее красоту, но по-настоящему его привлек ум этой женщины, а не идеальные черты лица.

Они всегда говорили только о делах.

— Я же ни о чем другом говорить не умею, — кокетливо заметил Маркуссен.

Клара Фрис тут же поняла, что это его излюбленная фраза.

Он прибыл в Китай, чтобы, как эго тогда называлось, ухватить свой кусок пирога. Но пирог разрезали до него: англичане, французы, американцы, даже у норвежцев дела шли лучше, чем у одинокого датчанина без связей.

Он неплохо держался, учитывая обстоятельства. Обосновался на The Bund[31], фрахтовал корабли для каботажных плаваний, строил пакгаузы и соорудил корабельную верфь. Но прибыли не получал.

— Заполни пакгаузы, — сказала Чжэн Сумэй.

Он взглянул на нее с удивлением. Чем? Еще большим количеством товаров, когда ему и от старых-то не избавиться?

Она покачала головой и рассмеялась:

— На бумаге, лао-йо[32]. Заполни склады, но лишь на бумаге.

— А если обнаружится, что я подделал документы?

— Посади в свое правление важных мужей из верхушки общества. И ничего не обнаружится. That is the Shanghai way[33], лао-йо.

Когда кризис миновал, она предложила перевести активы судоходства в Порт-Артур. Здесь, а не в Шанхае сосредоточились интересы русских экспансионистов.

— Но грядет война.

Он хорошо разбирался в политике — приходилось — и слышал, как русский министр внутренних дел Плеве заявил, что Россию возвеличат винтовки, а не дипломаты. У Японии были схожие планы. Вопрос о правах на разграбление беззащитного гигантского Китая будет решаться с помощью оружия, и он не сомневался в том, кто станет победителем.

— Вот именно, — подтвердила она. — Но после войны наступит очень прибыльное время.

Пришла война. Порт-Артур был осажден. По ее совету он остался в городе, вместо того чтобы отправить персонал по домам и сбыть все с рук, как делало большинство. Сможет ли он перенести потери, если город падет? Вознаграждение пришло нежданно-негаданно. Именно на судах его компании стали эвакуировать русские войска и беженцев, когда город пал, и тут уж он своего не упустил. Его суда перевозили оружие для теснимых русских, когда японский флот блокировал Владивосток, и нужны были суда нейтрального вида, чтобы груз все нее достиг русских укреплений у Николаевска, в устье Амура.

— Ну, усвоил урок? — спросила Чжэн Сумэй, облекая знания, которыми желала с ним поделиться, в форму мудреных загадок.

И снова он весь превратился в слух.

— Слушай свою маленькую sampan girlie[34]. У тебя все получилось в Порт-Артуре ровно по тем же причинам, по которым ничего не получилось в Шанхае, лао-йо. В Шанхае у тебя не получилось, потому что великие державы уже поделили пирог. И для маленького датчанина места не осталось. Английский, французский или американский бизнесмен всегда может подкрепить свои требования канонерскими лодками. А датский — не может, и потому в мире есть такие места, где рады именно ему, ведь никто не ждет, что в кильватере его торговых кораблей последуют военные. Как у датчанина, у тебя есть лишь твои собственные ловкие руки. Их ты и должен использовать, ведь в мире много таких мест, где гость, протягивающий руки, в которых нет оружия, — самый желанный гость. Человек из маленькой слабой страны — все равно что человек без гражданства. Помаши лишь своим флагом. Они не увидят христианского креста, белого креста на красном поле. Они увидят белую тряпку. Закутайся в белые одежды невинности, лао-йо.

Маркуссен не оскорбился. Патриотом он не был. Его родиной были бухгалтерские книги, пусть даже фальсифицированные, и он осознавал мудрость ее советов.

Он пользовался своим датским гражданством, чтобы подать сигнал о том, что не опасен, и уже только потом наносил удар. Маркуссен обзавелся гибкими и ловкими женскими руками.

— Почему ты с ней расстался? — спросила Клара.

Во время доверительного разговора они незаметно перешли на «ты».

— Когда-нибудь ты узнаешь. Но не сейчас. Я рассказал тебе эту историю, потому что хотел, чтобы ты кое-что усвоила: не про меня, а про то, как женщине управлять делами. У меня трое детей, но на меня похожа лишь дочь. Два сына — абсолютные недотепы. Если я передам дела им, все тут же рухнет. А у дочери есть талант — но против нее ее пол. Так что мне придется завести подставное лицо, а настоящим хозяином предприятия сделать дочь. И никогда ей не снискать признания. Это станет ее трагедией. Она будет действовать обманом, но в этом и ее сила. Тебе придется поступать так же. С этого дня ты — обманщица.

* * *

У Клары Фрис появился неожиданный союзник.

Смерть.

В Марсталь заявилась «испанка», и, как и везде, сняла свою жатву. Грипп не море, которое забирает только мужчин. «Испанка» забирала всех, кто попадался на ее пути, милосердно позволяя жертвам умереть в собственной постели, так что близким для утешения оставалась могилка.

Пастор Абильгор совершал обходы, беседовал с близкими усопших и служил панихиды. Грипп не пугал его так, как война. На кладбище появились новые могилы, и цветочки на них поливали каждое воскресенье после полудня. Скорбящие тихо говорили с усопшими. Иногда раздавался всхлип, но если кто-то, подняв голову, замечал у могилы напротив соседа, то сейчас же принимался горячо обсуждать с ним последние новости. Дети, позабыв, где находятся, с шумом бегали по расчищенным дорожкам, пока кто-нибудь на них не шикал.

Тяжело терять близких. Но все же это жизнь, какая ни есть жизнь. Приходится склонять голову и принимать ее такой, как есть. Никто не возмущался, не сетовал ни на высшие силы, ни на власти земные.

— Справляемся помаленьку. А что делать, — говорили мы друг другу при встрече.

«Испанка» не различала великих и малых. И все же ей, казалось, особенно пришлось по вкусу потомство Фермера Софуса. Сам-то он давно уже умер, а его судостроительная компания осталась в руках семейства Бойе. Через год после разорения Хенкеля они открыли новую пароходную верфь в северной части порта. Каждый раз, слыша, как клепало вгоняет раскаленные заклепки в гулкий стальной корпус, мы думали одно: «Мы еще на что-то способны». Верфь создала семья из нашего города. Всё в эти годы оказывалось поверхностным и подверженным упадку, и все же дела наших рук устояли, подобно молу, который защищал и будет защищать гавань во веки веков.

Но Поуль Виктор Бойе не устоял. Высокий, величавый, с волнистой бородой, спадающей на грудь, корабельный плотник и инженер, создатель и руководитель верфи, одинаково компетентный как в конторе, так и на стапеле, где всегда был готов подключиться к работе, если сотрудники его не успевали с заказом. Грипп дохнул на него своим тлетворным дыханием, и свеча его жизни угасла.

Через месяц две сестры Бойе, Эмма и Йоханна, схоронили и своих мужей. Они стояли во главе судоходной компании, солидные, здравомыслящие мужчины, сумевшие сохранить равновесие между прибылями и убытками в нелегкие годы войны, терявшие людей и суда, но никогда — деньги и теперь полагавшие, что настало время больших перемен: замены парусников пароходами.

Но у гриппа на этот счет было свое мнение.

Трижды полгорода следовало за гробами по Оммельсвайен. В начале процессии шли девушки, бросая цветы на брусчатку, словно готовя дорогу в рай: те, кому довелось умереть не в море, а дома, все-таки заслуживали некоторой пышности. Мы до сих пор придерживались этого старого обычая. За девушками ехал катафалк, запряженный черной лошадью.

Они сошли в могилу с промежутком в две недели. Один за другим.

В первый раз мы ничего не заподозрили. Но на третий уже знали. Мы похоронили не просто людей.

— Теперь остались одни матросы, — сказал каменотес Петерсен и потер затылок редко покидающим его голову картузом. — Мы только что схоронили капитана и штурманов.

Каменотеса Петерсена мы прозвали Ликорезом, потому что он всегда вырезал новопреставленных из дерева. Глаз под козырьком был наметанный, и мерку он с нас снимал не совсем как похоронный агент, но вроде того. Едва человека хоронили, как на полочке в мастерской Петерсена появлялась маленькая фигурка. А мастерская находилась напротив кладбища. И заказчикам удобно, да и ему не надо издалека возить полированные надгробия с крестами, ангелами и якорями. Мастерская Ликореза представляла собой такое кукольное кладбище напротив настоящего, с той лишь разницей, что здесь на мертвых можно было полюбоваться. Дарить свои фигурки родственникам усопших Ликорез не хотел, и, когда его спрашивали, почему он не вырезает живых, мастер отвечал, что никого не хочет оскорбить. Его деревянные фигурки были схожи с моделями, но выполнены в несколько гротескной манере. Большой нос становился еще больше, согбенная спина еще больше ссутуливалась, кривые ноги выглядели так, словно между ними была зажата невидимая бочка. У усопших почти всегда имелись клички, и фигурки Ликореза как раз их-то и увековечивали. Он виновато улыбался и утверждал, что причина, по которой некоторые выступающие части тела изображены, быть может, слегка преувеличенно, кроется в недостатке мастерства, а никак не злом умысле.

— Будьте снисходительны, — говорил он, — лучше не умею.

У Ликореза в связи с гриппом дел прибавилось. Днем он тесал и шлифовал камни. Вечерами, с трубкой во рту, резал по дереву. Полка все больше заполнялась.

— Кто же станет за штурвал? — спросил он шкипера Людвигсена по прозвищу Командор: тот пришел заказать надгробие для жены.

И сам себе ответил:

— Женщины. Дай только время. Или погляди на Клару Фрис. Запомни мои слова. Теперь верх возьмут женщины.

Людвигсен покачал головой:

— У женщин ума не хватит.

— А я и не сказал, что у них хватит ума. Я лишь сказал, что теперь они — главные.

* * *

Кнуд Эрик плакал по ночам, в одиночестве.

При матери он плакать не мог. Он же был ее маленьким мужчиной, а мужчина, маленький ли, большой ли, не плачет при женщине. Он был готов к тому, что она будет рыдать по Альберту. Приготовился стать утешителем, ее мужчиной, опорой, теперь, когда ушел еще один. Разделить с ней заботы и горе. Это ему было по силам. К этому был готов, и ее красные глаза и осунувшееся лицо всегда свидетельствовали о его незаменимости. Только он понимал ее, только он всерьез к ней прислушивался.

Однажды, когда она снова сидела с остекленевшим взглядом, Кнуд Эрик положил ей руку на плечо.

— Мама, ты горюешь? — спросил он. В его голосе звучало приглашение. Пусть доверится своему маленькому мужчине.

Ее слезы были ношей, под бременем которой он едва не падал с ног. Но все же не мог без нее обойтись. С этой ношей он из себя что-то представлял. Без нее — не знал даже, замечает ли она его.

— Нет, я не горюю, — ответила мать. — Дай мне немного посидеть спокойно. Я думаю.

Он принялся играть с Эдит.

— Где папа? Где дядя? — спросила девочка.

Не всерьез. Она ведь так мало знала Альберта. «Папа» — для нее это просто слово. Наверное, думала, его так зовут. Совсем ведь маленькая.

Сам Кнуд Эрик больше не знал, кто он такой. Мать отвечала на его попытки утешить ее пустым взглядом, какого он у нее раньше не видел. Договор между ними был расторгнут, он больше не был ее маленьким мужчиной. Но кем же тогда?

Еще в раннем детстве Кнуд Эрик усвоил, что мир может исчезать и появляться сам по себе. Штору опускали, все исчезало, наступала темнота. И вот щелчок — и штора вновь поднималась, и мир возвращался. Светящийся голубой шатер дня уступал место бездонной ночи, а затем появлялся снова.

Утрата означала, что штора не поднимется. Утрата была ночью, у которой нет конца.

Его отец исчез в ночи, но Кнуд долго надеялся, что штора, за которой тот исчез, снова поднимется. Он обшаривал горизонт в поисках веревочки, за которую можно дернуть, — раз, и штора взлетит вверх, и покажется папа — папа, чье лицо уже растворилось в тумане, и чтобы вспомнить это лицо, приходилось трудиться, вызывая его в памяти, никогда не будучи уверенным, что это то самое лицо, что и в прошлый раз. Осталось лишь слово — папа. Когда-то у него был папа, и эта уверенность сидела в нем как дыра в мозгу, белое пятно на полотне воспоминания.

А теперь ему предстоит справиться с утратой Альберта.

Кнуд Эрик помнил только хорошее, все то, чем Альберт для него стал. Они же были товарищами, друзьями, Альберт был всем — всем миром, обнимающим его такими сильными руками, что ничего дурного с ним произойти не могло. Он знал, что старик любил его, хоть это слово и не было произнесено.

И в смерти Альберту предстояло вновь прийти ему на помощь.

Антон был рыжим, и в его жилистом теле, покрытом бурыми веснушками, хранился такой запас драчливости, что мальчишки, порядком превосходившие его размерами, с уважением перед ним расступались. У него жила полуручная чайка по прозвищу Торденскьоль. Чайка позволяла запихивать себя в клетку, состряпанную из бамбука, клетка стояла в саду у дома его родителей. Если кому хотелось наладить отношения с Антоном, пропуском была сельдь, тут же опускаемая в прожорливый клюв Торденскьоля. Чайку Антон нашел еще птенчиком на островке Лангхольмс-Ховед, где ковырялся каждую весну, разоряя гнезда, яйца же потом продавал пекарю Тённесену на южном крае, тот клал их в песочные пироги и ванильные печенья, а потому носил прозвище Чайкин Пекарь.

Антона называли Ужасом Марсталя. Он заработал кличку после того, как выстрелом из духового ружья разбил фарфоровый изолятор на уличном электрическом проводе и оставил полгорода без света. Вообще же из ружья, одолженного у двоюродного брата, он стрелял по воробьям и получал за каждого у фермера с Мидтмаркена четыре эре. Птичек фермер вышвыривал на навозную кучу, где Антон их собирал и продавал фермеру по второму разу. И так до четырех-пяти раз, и у доверчивого фермера постепенно сформировались несколько преувеличенные представления о численности популяции воробьев, прилетающих на его поля.

Антон был с Мёллевайен, из северной части города, а Кнуд Эрик — с Принсегаде, то есть с юга, и между двумя районами проходила граница, в мальчишеских глазах не менее серьезная, чем деление на фронты в только что отгремевшей войне. Существовали две банды, Южная и Северная, они находились друг с другом в состоянии непримиримой вражды. Кнуд Эрик и Антон но естественным причинам должны были находиться по разные стороны баррикад. Кнуд Эрик, который и в школьном дворе, и по пути домой из школы предавался своим размышлениям, определенно ни в какой банде не состоял, в то время как Антон был уважаемым членом Северной.

Однажды весенним днем, когда ветер шевелил верхушки деревьев за молом, Антон подстерег Кнуда Эрика, возвращающегося домой из школы. Кнуд Эрик был прекрасно осведомлен о его репутации и инстинктивно втянул голову в плечи. Драчуном он не был и потому не знал, что слишком явное нерасположение к участию в столь нежелательной драке как раз может ее спровоцировать.

— Это я капитана Мэдсена нашел, — произнес Антон.

Кнуд Эрик еще больше сжался. Внезапно ему захотелось, чтобы тот, другой, просто избил его.

— Я просто хотел тебе сказать, что считаю его страшным молодчиной, — продолжил старший мальчик. — Умереть в сапогах! Стоя! Я тоже хотел бы так умереть.

Кнуд Эрик не знал, что сказать, но напряжение ушло.

— Ты же его знал. Он был тебе вроде дедушки, да?

Непохоже было, что Антон его дразнит.

— Да, — ответил Кнуд Эрик все еще неуверенным голосом. — А как он выглядел? — спросил он Антона немного погодя.

Ему хотелось знать, страдал ли Альберт в свои последние часы. Что выражало его лицо? Но наверное, о таком только девчонки спрашивают.

— Борода у него была покрыта инеем, и волосы, и вообще вся голова. Жутко красиво, — ответил Антон.

Кнуд Эрик собрался с мужеством:

— А как он вообще выглядел?

— Что ты имеешь в виду? Ну как-то так, обычно наверное. Он же умер.

Какое-то время они молча шли рядом. Над их головами собрались тучи, небо потемнело. Они прошли Маркгаде, пересекли площадь. Вот Кнуд Эрик уже у дома, и Антон, может, никогда больше к нему не обратится. Кнуду Эрику хотелось заручиться дружбой старшего мальчика, взгляд его стал отрешенным, он судорожно рылся в памяти: хотелось выдать что-нибудь интересное.

И тут его озарило.

— Ты когда-нибудь видел голову мумии? — спросил он.

В жизни Кнуда Эрика больше не было взрослого мужчины. Но теперь у него появился Антон, который имел свое собственное представление о жизни, сложившееся из бесчисленных стычек со взрослыми. Он изучил их мир, но так, как шпион повстанческой армии изучает лагерь врага: чтобы было проще его захватить.

Однажды после школы он пришел на Принсегаде к Кнуду Эрику. В своих собственных глазах во время визита он выступал в роли наблюдателя. Пришел, чтобы получше изучить противника.

Ему открыла девушка, которая прислуживала в доме. На ней был накрахмаленный передник, волосы собраны. Антон оглядел ее с видом знатока, как будто размышляя, не пригласить ли вечером погулять. Она же посмотрела ему на ноги и строгим голосом предложила снять башмаки, прежде чем войти в гостиную.

С Кларой Фрис парень вел себя образцово. Вежливо отвечал на вопросы о матери, отце, оценках в школе. Не упоминая, что каждый месяц самостоятельно подписывает дневник, о существовании которого мать и не догадывалась. Кларе понравился образцовый ученик, с которым сдружился ее сын, этот мальчик определенно сможет подать ему хороший пример. Единственное, что ей не нравилось в Антоне, — это его беспокойный взгляд, блуждающий по комнате, словно он запоминал все, что здесь находилось. Ноги его ходуном ходили под столом. Ему невероятно тяжело было вести себя спокойно, как того требовал этикет при общении с матерями.

Клара спросила о его планах на будущее. Может, и странный вопрос для мальчишки, которому всего одиннадцать лет, но через два-три года ему предстоит пройти конфирмацию и покинуть школу, так что, скорее всего, у него должны иметься какие-то соображения по этому поводу.

— Уйду в море, — сухо констатировал Антон голосом, не выражавшим ни восторга, ни недовольства, максимум — удивление, что кто-то вообще может об этом спрашивать.

— Кнуд Эрик не будет моряком, — сказал Клара.

У нее имелись свои причины, чтобы сказать это. Она хотела выделить сына среди товарищей. Они должны знать, кто среди них находится. Мальчик, которому уготована иная, чем у них, судьба.

Антон быстро перевел глаза с матери на сына. Он как будто снова прикидывал, что за мебель стоит в гостиной. Клара Фрис обратила внимание на его взгляд. Но не знала, что думать. Однако в ней осталось какое-то беспокойство.

— Она строгая, — сказал Антон Кнуду Эрику при следующей встрече.

Он говорил ну прямо как тренер по боксу, оценивающий противника. Увидев на лице Кнуда Эрика беззащитное выражение, Антон положил руку ему на плечо.

— Да все они строгие, — сказал он в утешение. — Она хочет засунуть тебя в какую-нибудь брокерскую контору. Будешь сидеть весь день в воротничке, надутый. Вот радость-то.

— Вот радость-то.

Кнуд Эрик выговорил эти слова с сомнением. Опробовал одно из выражений Антона.

— Есть верный способ этого избежать, — продолжил Антон. — Надо всего только плохо учиться в школе.

Плохо учиться в школе гораздо труднее, чем принято думать. Как же соблазнительно поднять палец, когда знаешь ответ! Дома-то Кнуд Эрик делал все уроки. Делал, повинуясь инстинкту. Он хотел быть хорошим мальчиком.

До сих пор Кнуд Эрик считался в своем классе середнячком. А теперь добровольно опустился на дно. Его репутации в глазах товарищей это не вредило. Зато наказания не заставили себя долго ждать. Учителями в основном служили незамужние барышни. Одни толстые, другие тощие, но все били, драли, щипали и дергали за уши с энергией, которую в них трудно было заподозрить. Фрекен Юнкерсен драла за уши, фрекен Лерке дергала за волосы, фрекен Реймер била тыльной стороной руки. Фрекен Катбалле ставила непослушных на колени и шлепала, и лишь закаленный Антон этого не боялся. Она чернела от злости, когда била нас, и этого жуткого цвета лица, а еще шипения, вместе со слюной вырывающегося изо рта, мы боялись больше ударов.

И лишь к занятиям учителя Крусе приходилось готовиться. Он был мужчиной, а значит, имел сильные руки. Крусе свешивал ленивцев из окна второго этажа и угрожал отпустить. Против всепоглощающего ужаса, исходящего от пустоты, ни у кого приема не было. На его уроках в ответ на каждый вопрос поднимался лес рук.

Кнуд Эрик готовил домашнее задание, а в школе держал рот на замке. И ему было неуютно. Но он уповал на совет Антона и рассчитывал на вознаграждение после школы.

Рядом с ним сидел заика Вильгельм. Учителя теряли терпение, затем он сам терял терпение и сдавался, не договорив. Кнуд Эрик шептал ему на ухо правильные ответы или писал их на бумажке. Вильгельм был его куклой чревовещателя. Способности, которые он скрывал от учителей, реализовывались с помощью Вильгельма, его представителя. И со временем между ними возникла дружба.

Дневник Вильгельма стал выглядеть лучше. А дневник Кнуда Эрика — хуже.

Мать смотрела на сына с укором.

— Что с тобой в школе происходит? — спрашивала она тоном, в котором угадывались беспокойство, начинающаяся паника и злость. Побеждала злость.

Она стала другой, и он радовался изменениям, которые с ней произошли. Будь у нее глаза на мокром месте, как когда-то, он бы не устоял. Пришлось бы снова стать ее помощником и утешителем. А теперь она ругала его, а он поступал так же, как в школе, и закалялся в боях. Она была той частью женского царства, с которым ему придется мириться, пока не пробьет час свободы.

— Ты странный мальчик, — говорила она ему.

Слова обжигали. Ему казалось, она его отвергает. На долю секунды возникало желание кинуться в ее объятия и просить прощения. Какая-то его часть так хотела примириться с ней, и чтобы все стало как раньше, он стал бы ее большим мальчиком, а она бедной маленькой мамочкой, которой он так сильно нужен. Но она больше не была беспомощной, и ее злость помогала ему противопоставить жесткости жесткость и устоять.

С Вильгельмом Антон был сдержанным. Слабаков он к себе не подпускал, а интерес к Кнуду Эрику объяснялся в основном отношениями последнего с покойным Альбертом, который все больше вырастал в глазах Антона по мере того, как Кнуд Эрик рассказывал о жизни капитана. Антон и раньше слышал о кораблекрушениях и приключениях в чужедальних морях. Такие истории — хлеб насущный нашего мальчишества, но вот отрезанные головы были делом неслыханным.

И что мог против этого заика Вильгельм, едва умевший закончить предложение?

Нет, язык у Вильгельма не был подвешен как надо. Но зато другие части тела — это да. Однажды они играли на зимующих в гавани кораблях, и он полез на мачту. И все выше, выше, пока не добрался до самого верха, блестящего лакированного клотика на двадцатипятиметровой высоте. И там лег на живот и раскинул руки и ноги, как будто летел. Ничего подобного они не видели с лета, когда в город приезжал цирк «Даннеброг», и там-то уж было пониже двадцати пяти метров.

Никто из компании не решился такое повторить. Самые смелые добирались до клотика, но затем поворачивали назад. Антону тоже пришлось выкинуть белый флаг. И многие ждали, что Ужас Марсталя презрительно пожмет плечами и скажет: «Ничего особенного». То, чего он не смел, немногого стоило.

Но не таков был Антон. Он сделал прямо противоположное.

— Вот это ты дал, черт меня подери! — сказал он. — Даже у меня смелости не хватило, когда дошло до дела.

Он одобрительно хлопнул Вильгельма по плечу, и судьба парня решилась. Он больше не был лишним.

Вильгельм, вообще-то, мог говорить связно. Просто это занимало очень много времени, которого у нас не было. Но однажды мы выслушали одну его историю. Он тогда чуть не погиб, его спас только случай.

Дело было ранним воскресным утром. Они с отцом отправились в лодочную гавань поглядеть на шлюп. Отец, землекоп, был глухим, это и держало слушателей в напряжении, а иначе был бы обычный рассказ про «бултых», как у многих из нас: в жизни любого нормального мальчишки наступал момент, когда он уходил под воду исследовать глубины моря, еще не умея плавать.

Вильгельму тогда было три или четыре года, отец увещевал его в своей медлительной манере, словно обращаясь в никуда; перед каждым словом он вынужден был сосредотачиваться, дабы убедиться, что произносит то, что надо:

— Сиди здесь. Тихо сиди, а если что-нибудь нужно, подергай меня.

Он повернулся к Вильгельму спиной и принялся чинить палубный настил. Вильгельм смотрел на чистую спокойную воду, он до сих пор помнил, какое она на него произвела впечатление. Каменная ограда причала позеленела и покрылась слизью, за ней царил сказочный мир красок, меняющихся в свете солнечных лучей, которые пробегали по поверхности воды, полной морских звезд, бродячих крабов и неподвижных креветок с шевелящимися усиками.

Мальчик наклонился вперед, движимый жаждой открытий, и внезапно нырнул в сказочный мир вниз головой. И с нами такое бывало, с большинством, но никто, кроме Вильгельма, не оказывался при этом наедине с глухим отцом — единственным звеном между спасением и смертью от утопления.

Вильгельм, как пробка, вынырнул обратно и схватился за борт. Ногами нащупал камень склизкого ограждения причала, но ноги скользили, и он повис на руках, в то время как невесомые ноги парили в темно-зеленой глубине. Ледяное течение подхватило его, норовя затащить под лодку.

Башмаки уже дезертировали и плавали рядом, как два спасательных круга у тонущего суденышка. Мокрая одежда, еще минуту назад бывшая частью его самого, превратилась в чужеродный футляр. Он видел только массивную, одетую в синее отцовскую спину, и в ней, казалось, олицетворялся весь мир — мир, который от него отвернулся.

Он отчаянно заорал, но глухой отец ничего не слышал. Он крикнул снова, так что загудел пустой ял.

— На помощь! Папа!

Он выбился из сил. Пальцы разжались, и мальчик исчез в воде. Он болтал ногами, стучал зубами, сучил руками, как будто дрался с диким зверем, а потом осталась только мягкая нежная вода, как перина накрывшая его с головой, и пора было спать, и вода желала ему спокойной ночи.

Вот тут-то и появилась большая отцовская рука. Громадная, она нырнула за ним, такая достанет и до морского дна, если потребуется, достанет и в смерти и вытащит.

— В самый-самый распоследний момент, — сказал Вильгельм.

И мы заметили, что, пока говорил, он не заикался. Эго и правда был самый-самый распоследний момент.

— А потом тебя, наверное, поколотили? — спросил Антон.

Так было заведено у него дома.

Но Вильгельма не поколотили ни в этот раз, ни в другие, и мы поняли почему, как только впервые увидели его отца, больше похожего на дедушку. Не только из-за глухоты, но и из-за седых волос. Вильгельм был последышем, и он вел себя с мамой и папой так, как мы обычно ведем себя с бабушками и дедушками. Он был милым, ласковым, они беседовали приглушенными голосами, словно проблемой семьи была не глухота, а скорее чрезмерная чувствительность к любому шуму. Мать — вот странность судьбы — тоже была глухой.

Любой бы догадался, что в такой семье разговаривают мало. Если родители что и говорили, то всегда серьезными проникновенными голосами, как будто униженно моля о чем-то. Зато беспрестанно друг к другу прикасались. Держались за руки, беспрерывно гладили по волосам, по щекам, и не только они, но и Вильгельм постоянно гладил своих родителей. В семье Вильгельма никто никого не бил.

Потому, когда Вильгельм едва не утонул, ему от отца достались не побои, а кое-что другое. А что — мы поняли, только когда он дал очень странный ответ на вопрос Антона:

— Как ты думаешь, что самое ужасное в том, чтобы утонуть?

Сам Антон, поразительно много знавший о мире за пределами Марсталя, полагал, что ужаснее всего — пропустить все самое интересное. Он мог сыпать названиями знаменитейших своими борделями улиц мира, и не на уроках географии в школе на Вестергаде он услышал об Олуф-Замсон-Ганг во Фленсбурге, Схидамсе-Дейк в Роттердаме, Схипперстраат в Антверпене, Парадайз-стрит в Ливерпуле, Тигровой бухте в Кардифе, Французском квартале в Новом Орлеане, Барбари-Кост в Сан-Франциско или Фортоп-стрит в Вальпараисо. О таком болтали в кафе Вебера, и с видом крупного знатока, не подходящим для мальчика его лет, Антон заверял нас, что французские девушки — лучшие в мире, а португальские — навязчивы и вдобавок от них пахнет чесноком. Ну а если мы спрашивали, что такое чеснок, он закатывал глаза, намекая на то, какие мы дураки. Антону также были известны наименования массы спиртных напитков, которые он в один прекрасный день мечтал попробовать. Амер-пикон, абсент, перно, говорил он, вот это цепляет по-настоящему. А что до пива, то, куда бы его ни занесла судьба, он будет пить «Хоф». Хваленое бельгийское — просто разбавленная моча.

— Возьмите все бордели мира, — заявил он, — и все спиртные напитки, а потом сосчитайте их и сложите вместе, и получится число, которое математически доказывает, что утонуть — ужасно глупо.

Кнуд Эрик ответил, что самое худшее — это больше никогда не увидеть маму. Он сказал так отчасти из чувства долга, считая, что это правильно, но еще и потому, что в нем до сих пор сидела неутоленная жажда любви.

А Вильгельм сказал: хуже всего, что его мама и папа расстроятся.

— Это значит, что ты живешь не для себя, а для мамы с папой, — заметил Антон.

Он объяснил нам, что во всем разобрался. Если ты послушный, прилежный, вежливый, воспитанный или обязательный, то живешь для других, а не для себя.

— Потому я не такой, — сказал он. — Я живу для себя.

Свисая с руки отца, насквозь промокший Вильгельм посмотрел ему в глаза и увидел в них не злость и не испуг. Там была печаль. Что за печаль, в чем ее причина, он не знал, но тут же почувствовал, что надо заботиться о том, чтобы отец больше не расстраивался. Инстинктивно он понял, как этому помочь: быть как можно незаметнее. Лучше всего — невидимым. Но можно просто жить как можно незаметнее, а потому он стал молчаливым и старательным ребенком. Потому, быть может, и заикался. Ему стоило такого напряжения решиться обратить на себя внимание, что он и не пытался.

Антон жил для себя, и, когда Вильгельм раскинулся над палубой на высоте двадцати пяти метров, он поступил, как Антон. На секунду забыл, что должен оставаться невидимым.

У Антона, разумеется, были мать и отец, но, по его словам, их с тем же успехом могло и не быть. Матери, Гудрун, он мог втереть что угодно. Обнаружив вранье про дневник, который сын подписывал сам, она заплакала и заявила: пусть только подождет, вот вернется отец и задаст ему, — хотя ей сил-то было не занимать, могла и разобраться с этим делом. Отец же шлепал его не всерьез. Ему было чем заняться, в кои-то веки очутившись дома, чего детей-то наказывать за старые, давно забытые проступки. Врезать как следует отец, конечно, мог, но только если речь шла о наличном расчете, как он это называл, а не о накоплениях на сберкнижке.

— Сберкнижка! Понял? — сказал он Антону и разразился смехом, который Антон счел глупым.

Примерно в то самое время, когда Вильгельм увидел печаль в глазах своего отца, Антон совершил похожее по значению и последствиям открытие в отношении собственного отца, Райнара по фамилии Хай. Антон же носил двойную фамилию: Хансен- (по девичьей фамилии матери) Хай.

Когда ему было четыре, отец, недавно вернувшийся домой после нескольких лет плавания, взял его на колени. Правда, сначала задал ему пару ласковых — как обычно, пошел навстречу просьбам жены наказать детей за все проступки, совершенные за время его многолетнего отсутствия. Силы он в удары не вкладывал, а потому считал, что между ним и Антоном ничего серьезного не произошло. Для затравки он спросил у мальчика, как того зовут. Наверное, всего-то хотел заставить сына назвать свою фамилию в знак того, что гармония между ними восстановлена, хотя, конечно, могли быть и иные толкования, — может; Райнар хотел убедиться, что побил того, кого нужно. Во всяком случае, исполнив таким образом свой отцовский долг, он мог направить стопы на Мёллевайен в кафе Вебера.

— Антон Хансен-Хай, — ответил Антон.

— Да что ты такое говоришь, парень? — заорал отец, в момент побагровев.

И принялся трясти ребенка, ходуном ходившего у него на коленях, куда секунду назад он был вознесен в знак примирения. А затем сбросил мальчика на лакированный деревянный пол, по которому сбитый с толку Антон основательно проехался, в конце концов запутавшись в ножках стульев под столом.

— Вам, наверное, и не верится, — прибавил Антон. — Этот идиот не знал даже, как зовут его собственного ребенка.

Антона крестили, когда отец находился в море, и Райнар не удосужился ни глянуть в свидетельство о крещении, ни спросить, как все прошло. Он не ожидал, что жена даст ребенку свою фамилию в качестве второй, поскольку никогда не скрывал, что терпеть не может ее семью. В толстой покладистой матери Антона бунтарства не было ни на грош. Она была одинаково уступчивой и с мужем, и со своей родней. Хотела всем угодить, и таким образом ее родне удалось вклиниться между Антоном и его отцом в виде двойной фамилии. Полное имя Антона теперь больше всего походило на рецепт семейной вражды.

Самому Антону было все равно. Он ничьей стороны не держал. А отца считал дураком. Большинство из нас называли отцов «стариками», и было в этом что-то уважительное. Ведь и капитанов так за глаза называют члены команды. Но Антон отца не уважал. «Иностранец» — вот как он его звал.

Однако все было не настолько плохо, чтобы Иностранец не стал основным источником знаний Антона о мире, и не потому, что рассказывал сыну о визитах в чужеземные бордели, а потому, что позволял тому присутствовать в кафе Вебера и слушать хвастливую болтовню вернувшихся из походов моряков.

Антон в глубине души хотел быть похожим на отца. Но никто ни разу не слышал от него доброго слова о Райнаре. С того самого дня, как отец швырнул его на пол лишь потому, что сын носил не ту фамилию.

Именно в тот день он и начал жить для себя.

* * *

В судоходной компании Бойе остались одни вдовы. И они пребывали в оцепенении, не только из-за горя — внезапной кончины мужей, но и по причине неготовности к свалившейся на них титанической задаче. Будущее Марсталя находилось в их руках. Только у них был достаточный капитал, чтобы совершить переход от парусников к пароходам, а именно этого требовала жизнь. Время парусников ушло. Их мужья это поняли, и теперь женщинам предстояло претворить слишком рано оборвавшиеся грезы в действительность. Компания уже владела пятью пароходами: «Единством», «Энергией», «Будущим», «Целью» и «Динамикой», — в самих названиях была заложена программа.

В принципе, вдовы тоже понимали, что следует делать. А на практике — не делали ничего. Каждый день они собирались в конторе, пили кофе, просматривали представленную им текущую документацию. А между тем жевали принесенное с собой домашнее печенье и предавались размышлениям о предлагаемых фрахтах, расходах на содержание и экипаж, соображениям о купле и продаже. Казалось, что весь мир взывает к их вниманию. Каждое сообщение, каждая цифра, каждый вопросительный знак был непреодолимым испытанием. Конечно, физически они ушей не затыкали. Но что толку? Каждое решение обсасывалось, пока не становилось слишком поздно. «Единство», «Энергия», «Будущее», «Цель» и «Динамика», построенные, чтобы безопасно перевозить крупные грузы, практически не выходили из гавани, не только из-за неблагоприятных обстоятельств и плохой конъюнктуры, но также из-за растерянности их владелиц.

Старшая, Элен, вдова Поуля Виктора, была высокой и статной, как покойный муж. Но имевшуюся у нее когда-то силу воли она отдала на хранение предприимчивому супругу, а тот унес ее с собой в могилу. Эмма и Йоханна, две сестры, более твердые характером, настоящие матриархи дома, в незнакомых обстоятельствах чувствовали себя неуверенно. Они косились на Элен, ожидая от нее активных действий. Она косилась на кладбище, откуда не исходило ни малейшего знака.

Они владели некоторым количеством земельных участков в городе и теперь начали их распродавать. А Клара Фрис скупала землю. Сидя на Принсегаде, она стерегла трех вдов, как гриф сторожит бедного зверя, падающего от жажды и измождения, и, купив три участка земли, вырвала первый кусок мяса.

Три участка находились на Хаунегаде: первый — на углу с Сёльгаде, второй — на углу со Страндстраде, а третий представлял собой большое огороженное поле в конце Хаунегаде, то есть и самого города. Сюда Фермер Софус когда-то запустил овец, тут же держал и кур, и поросят — живой провиант для непрерывно растущего числа его судов. То время давно прошло. Поле стояло невозделанным, все сочли покупку разумной, как и в случаях с другими неиспользуемыми участками. Здесь можно было строить.

Но Клара Фрис ничего не предпринимала. Три участка так и зарастали крапивой. Яблони и груши, посаженные Фермером Софусом, отдавали свои плоды птицам и вороватым мальчишкам. Марсталь дивился. Чего же она хочет?

Да, все мы задавались этим вопросом. Но недостаточно настойчиво, иначе бы догадались, что нас ждет.

Внешне Клара Фрис ничуть не изменилась. Одевалась все так же скромно, словно не осознавала перемен в своем положении, и потому производила хорошее впечатление на вдов, которые считали бережливость добродетелью. В них не было снобизма, они не смотрели на нее свысока, хотя их богатство имело более глубокие корни, нежели ее, новоприобретенное. Их поколениями окружали слуги, однако они всегда принимали участие в домашней работе. Вот печенье сами пекли. Каждое Рождество напекали с запасом, и печенье постепенно черствело, как сухари, которые составляли ежедневную пищу на кораблях их компании, с той лишь разницей, что, если печеньем ударить по столу, из него не посыплются черви.

Фермер Софус был человеком из народа, то же касалось его детей и внуков. Они не выделяли себя в касту, а, как и все, были гражданами своего города. Они знали, что источником денег является тяжелый труд моряков. Любой мальчишка должен был начинать с самого дна жесткой корабельной иерархии, прежде чем очутится в брокерской конторе или руководстве судоходной компании. Каждое слово, всплывающее на ежедневных собраниях, было частью их собственного реального опыта. Но для их вдов, внезапно очутившихся в этом новом для них мире, мир этот стал полем сражения, где незнакомые слова влетали в уши подобно смертоносным снарядам.

Случалось, Клара Фрис давала им хороший совет или внезапно обнаруживала поражавшую их энергию. Добросердечие заставляло этих женщин смотреть на молодую вдову как на беспомощное существо, нуждающееся в их помощи. И всякий раз, когда жизнь доказывала обратное и именно она помогала им в трудной ситуации, они удивлялись. Не веря в деловое чутье у женщин, они, по своей наивности, склонялись к мысли, что добрые советы Клара брала с потолка.

Им, конечно, не могло быть известно, что Клара Фрис заочно учится на маклера, судовладельца и много еще на что. Средства, доставшиеся ей после смерти Альберта, словно по волшебству пробудили дремлющее сознание, до той поры погруженное в спячку, пребывавшее в оковах, подавленное, что объяснялось не только чрезвычайно сильными детскими переживаниями, но и той ролью, что ей досталась в жизни, располагавшей к работе руками, отнюдь не головой.

В ее жизни снова появился мужчина, но на сей раз не нужно было в отчаянии прибегать к уже не слишком действенным женским чарам. Маркуссен, в отличие от злополучного Альберта, не интересовался ни поцелуями, ни ласками, ни тем, к чему они могут привести. Их связала Чжэн Сумэй, а также задача, на склоне лет в последний раз раздувшая пламя Маркуссенова любопытства: помочь Ксерксу найти нужные средства, чтобы высечь море.

Они прилежно переписывались и часто разговаривали по телефону. Иногда Клара Фрис ездила в Копенгаген. Теперь она могла ездить одна, ей больше не нужен был Херман или другой провожатый.

— Зачем тебе судоходная компания на грани банкротства? — спросил Маркуссен. — А дела на верфи можно быстро поправить. Давай им хорошие советы, но не слишком хорошие. Не позволяй им поверить в свои силы. Поддерживай в них чувство, что одно неверное решение может привести к катастрофе. Рассказывай, как опасен мир.

Он написал это на листе бумаги. Не все было просто запомнить. Клара Фрис обрела поддержку, в которой нуждалась.

Но курс определила сама.

Три вдовы ошибались в Кларе Фрис, сильнее ошибиться невозможно. Они переоценили ее доброту и недооценили способности. Думали, что она помогает им без всякой задней мысли, и ошибались. Думали, что ее зачастую поразительные советы случайно оказывались удачными, и в этом тоже ошибались. По сути дела, они считали, что, прислушиваясь к Кларе, оказывают ей услугу. Их общество, немножко внимания — разве не это нужно молодой женщине в ее положении после ужасной утраты, одной с двумя детьми?

Они давали ей с собой домашний хлеб.

— Дорогая, — говорила ей Йоханна и похлопывала по щеке.

В ней они узнавали себя. Она была женщиной и потому, когда речь шла о больших делах, по определению такой же беспомощной, как и они.

Они долго колебались, и наконец их осенило: чтобы выпутаться из неприятного положения, в которое поставила их вдовья доля, нужен тот, кто во все времена нужен женщинам для выживания в джунглях, — мужчина.

И мужчина появился. Его звали Фредерик Исаксен. Он был датским консулом в Касабланке и сотрудником одной уважаемой французской брокерской фирмы. Начинал у Мёллера в Свеннборге. Работал у Ллойда в Лондоне. Его рекомендовали шкиперы их судоходной компании, регулярно заходившие в Касабланку. Компетентный, дальновидный, сказал Командор, которого избрали представителем шкиперов.

— Но знает ли он свою работу? Можно ли иметь с ним дело? — спросила Элен.

— Не слишком ли напорист? — робко добавила Йоханна, когда Командор упомянул о дальновидности Исаксена.

— Да, знаю такого, — сказал Маркуссен по телефону. — Я бы к себе такого взял. Он человек предприимчивый. Не поехал бы в Марсталь, если бы считал город провинциальной дырой. Он видит перспективу. Старик Бойе, должно быть, позаботился о деле лучше, чем мы полагали. Составил капитал, не оставил долгов. Энергичный человек тут многое способен сделать. Так что Исаксен очень даже может помешать осуществлению твоих планов.

Исаксен, принятый на службу по рекомендации шкиперов, прибыл в город в середине августа. Он отказался от сложной системы пересадок с поездов на паромы, затрудняющей поездки из столицы в Марсталь, и прибыл прямо на пакетботе, которым обычно пользовались пассажиры попроще. Привычным движением протянул швартовы стоявшим на причале, спрыгнул на берег и сорвал с головы широкополую соломенную шляпу, словно хотел поздороваться со всем городом сразу.

На нем был белый льняной костюм. В петлице — свежая гвоздика, лицо смуглое, загорелое, как у моряка, а может, это естественный цвет его кожи? Глаза карие, обрамленные густыми ресницами, придававшими владельцу нежный и в то же время загадочный вид.

Исаксен, без сомнения, был гражданином мира, и мы откликнулись на его приветствие. Мы ничего не имели против граждан мира. Сами такими были и не нуждались в том, чтобы люди становились ради нас маленькими и незаметными. Пожалуйста, пусть хвастают, было бы чем.

А Исаксену было чем хвастать, и с каждым днем поводов становилось все больше. Шкипер пакетбота Асмус Николайсен, с которым они беседовали, пока шли по заливу Смоланс, нашел его человеком прямым и знающим, жадно интересующимся всем на свете, да этот чужак с экзотичной внешностью, не вполне укладывающейся в рамки общепринятых стандартов, скоро уже знал о почтовом судоходстве больше самого шкипера. Исаксен был явно не новичок в море и, умело помогая на борту, умудрился не запачкать красивый костюм, что еще больше усилило уважение Николайсена, поскольку моряки ценят чистоплотность.

Всех интересовал главный вопрос: сможет ли Исаксен договориться со вдовами?

Но сначала он обратился к нам. Прошелся по гавани, посидел на лавках со старыми шкиперами. Постучался в двери брокерских контор: заходил, приподнимал шляпу и в первую очередь сообщал, что он нам не конкурент, что приехал не с целью шпионажа. Он приехал, потому что почувствовал: наш город — сообщество. Лишь вместе, отложив в сторону взаимные придирки, короче говоря, лишь мысля широко, город сможет выстоять в будущем.

Мы словно вновь услышали Альберта, его речь у монумента. Это было всего несколько лет назад, но казалось — прошли сотни лет, и мы поняли: в тот день в гавани, в 1913 году, окончилась целая эпоха, а ни один из нас этого и не заметил.

В словах Исаксена заключалось колдовство: он заставил нас посмотреть на все со стороны. Кооперативное судовладение помогло нам проделать длинный путь. Но время малых денег прошло. Речь шла о капиталах иного масштаба, нежели могли предложить служанка, юнга или даже умелый шкипер. Нужны были инвестиции, а большие инвестиции требуют больших денег. Капитал же в городе имелся. Надо было только его привлечь.

— Я предлагаю сосредоточить капитал города в нескольких руках. Это единственный путь сохранить судоходство и контроль над ним в Марстале.

На что он намекал? Некоторые полагали, что все это слишком сильно напоминает прожектера Хенкеля, обещавшего нам полмира, а вместо того обокравшего. Но было очевидно, что в случае с Исаксеном все как раз наоборот. Он не хотел наших денег. Он хотел быть нашим компасом. Хотел указывать курс не одной судоходной компании, а всему городу.

И лишь в одном месте Исаксен натолкнулся на враждебность. Во время встречи с Кларой Фрис. Он подготовился и не смутился, обнаружив молодую, скромно одетую женщину во главе судоходной компании с самой лучшей репутацией в городе. Он знал об Альберте Мэдсене и его союзе со вдовой из Гавра, знал, что последние большие барки страны, красавицы «Сусанна», «Жермена» и «Клаудия», были приписаны на Принсегаде. Лишь одного Исаксен не учел, когда готовился к встрече. Он не заглянул в сердце Клары Фрис и в ее банковский сейф. И не имел понятия, какое состояние находится в ее руках, а главное, не знал о планах, которые она на эти большие деньги имеет. Только если б он, подобно Чингисхану, прибыл, чтобы опустошить этот город, она стала бы его приветствовать. Но он прибыл, как Александр Великий, чтобы основать новый город, и потому в ее лице нашел врага.

Исаксен хотел построить новый Марсталь на руинах парусного судоходства, которое некогда привело Марсталь к процветанию. Не конец, а новый расцвет — вот что он нам предлагал. Не лебединую песнь, а салют, вперед, навстречу новым временам.

Он что-то в нас тронул. Однажды мы уже почувствовали веяние новых времен задолго до других и стоя приветствовали наступление прогресса. Исаксен хотел, чтобы мы сделали это вновь.

Клара Фрис долго размышляла над своим нарядом перед встречей с Фредериком Исаксеном. И в итоге решила выйти к нему в обычной скромной одежде, чтобы никоим образом не выделяться, не демонстрировать богатство или не так давно обретенную уверенность, но и не выглядеть соблазнительно. Последнее к тому же было не для нее — не потому, что те времена миновали, а потому, что Клара не слишком высоко ценила свою внешность. Ей представлялось надежнее старое амплуа, слишком хорошо и давно знакомое, настолько, что она в конце концов поверила, что такова и есть: скромное, уничиженное существо, не позволяющее себе никаких выражений чувств, кроме скудных проявлений горечи по поводу отношения к ней мачехи-жизни. Клара решила играть женщину не то чтобы глупую, а скорее парализованную страхом и неспособностью понять большой мир, в котором обитали мужчины, — примерно то бессильное состояние, в котором она побуждала вечно пребывать трех вдов.

На все, что говорил Исаксен, она отвечала с одинаковым выражением лица: нерешительной механической улыбкой и кивком, смысл которого тут же нивелировался пустотой в ее взгляде, ясно обозначавшей, что она не поняла ничего из сказанного, а только реагировала с обычной уступчивостью, характерной для ее пола с его самоуничижительной покорностью.

Но Исаксен не сдавался. Он стал менять формулировки. Упрощать описания, делать их более понятными. Заговорил даже об опасной жизни моряков, убеждая, что предлагает изменить ее так, чтобы в ней появилось место и для семьи, и избавить близких от вечного страха за судьбу мужчин.

— Подумайте, сколько может сделать большая, грамотно управляемая судоходная компания для улучшения условий жизни моряков. Отпуска, безопасность на борту, победа над нуждой, которая в настоящий момент заставляет мелких шкиперов подвергать корабли ненужному риску, отправляясь в опасные воды.

Он ловил ее взгляд, она только сейчас заметила, какими густыми ресницами обрамлены его карие глаза. Голос Исаксена становился все более проникновенным. Он хотел добиться от нее хоть какой-то реакции. Кларе захотелось сдаться, но тут же нахлынул хорошо знакомый ужас. Снова перед ее внутренним взором возникла штормовая ночь: темные воды — вздымающиеся, готовые поглотить крышу, на которой она сидела; Карла, исчезающая в толще воды, конек крыши, врезающийся между ногами, прямо как та деревянная лошадь для наказания строптивых крестьян, про которую пишут в книгах. На лбу выступил холодный пот.

Она побледнела, поднялась и, сославшись на внезапный приступ головной боли, попросила его уйти.

Исаксен покинул ее дом с наморщенным лбом. Он чувствовал: странная игра, свидетелем которой ему пришлось стать, несла в себе элемент чего-то подлинного, но смысл всей этой комедии от него ускользал. И он не понял, что в образе женщины, так похожей на робкую служанку, только что встретил главного своего противника.

В перерывах между визитами Исаксен обрабатывал трех вдов. Он старался говорить на понятном им языке. Рассуждал о домашнем хозяйстве, покупках, расходах, счетах, слугах. Зная, что все они искусные хозяйки, сравнивал морское дело с домашним хозяйством, пытаясь донести до них, что в некотором смысле между делами судоходной компании и их привычными домашними трудами нет существенных различий.

Он добился желаемого. Вдовы успокоились. Им больше не казалось, что над головами свистят пули. Исаксен сделал то, о чем его просили. Он увел их с поля боя. Снял с них ответственность.

* * *

Исаксен собрал владельцев и работников судовой компании, шкиперов и штурманов, на тот момент находившихся в городе, а также их супруг. Он был достаточно умен, чтобы понимать: жены — фактор власти, и не только в домашних делах, но и в морских. Исаксен арендовал морской салон в гостинице «Эрё», на стенах которого висели синие тарелки королевского фарфора, флаг и картины с изображениями марстальских кораблей. Заказал три перемены блюд. Дал повару гостиницы рецепт буйабеса — блюда, по его сведениям, хорошо известного большинству шкиперов по плаваниям в Средиземном море. В качестве главного блюда выбрал традиционное говяжье жаркое с хрустящей корочкой. Между супом и главным блюдом он произнес речь.

Речь о будущем.

Он рассказал о жизни в Касабланке, портовом городе, откуда Исаксена позвали в Марсталь, поскольку многие марстальские шкиперы его знали и, по всей видимости, придерживались не самого худшего о нем мнения, за что он, пользуясь случаем, хотел их поблагодарить. Но в Касабланке вид покидающего порт марстальского корабля всегда вызывал у него тоску — возникало такое чувство, что это последняя встреча. Не в том смысле, что корабль, возвращаясь домой, потерпит крушение, хотя подобный трагический исход всегда может иметь место. Нет, он думал совсем о другом, намного более удивительном развитии событий: ему казалось, что корабль просто-напросто растает в воздухе и больше не покажется. Как бы странно это ни звучало для достопочтенных слушателей, такой исход представляется более вероятным, нежели крушение, да-да, для марстальских кораблей, — столь же вероятным, как и то, что вечером солнце опустится за горизонт, а утром снова встанет, «какими бы чудными вам ни показались мои слова».

Исаксен был уверен, что полностью завладел вниманием своих пораженных слушателей. Ни один из нас не понимал, куда же он клонит, делая такие странные заявления.

— Однако послушайте, — продолжил он. — И я объясню, в чем суть моих необычных предсказаний. И больше того, сумею дать вам средство, которое поможет не допустить их исполнения. Причина моего уныния при виде того, как марстальская шхуна снимается с якоря в Касабланке…

Тут он опустил глаза, так что длинные ресницы легли на загорелые щеки и стали видны даже на другом конце длинного стола, увеличив амплитуду колебания груди у некоторых шкиперских жен, — казалось, им трудно дышать.

— Причина моего уныния, — повторил он свои эффектные слова, — в том… — и он внезапно перешел на крайне прозаический тон, — в том, что я знаю: французские власти в Касабланке вынашивают планы по сооружению гавани. И вы все понимаете, что это означает.

Тут он снова сделал паузу, но вместо того, чтобы опустить глаза, проникновенно оглядел каждого, словно напоминая о том знании, которым мы обладали, но, возможно, именно в этот миг позабыли о нем — случайно или преднамеренно. Были среди шкиперских жен такие, что посмотрели на него в ответ блестящими глазами, уверенные, что этот взгляд предназначается именно им, но большинство шкиперов, напротив, опустили глаза, словно слишком хорошо понимали, что им самим давным-давно следовало произнести эти слова или, по крайней мере, подумать о том, что сейчас будет сказано.

Исаксен возобновил свою речь, и слова его теперь обрушивались как удары кнута.

— Это означает, что марстальские шхуны никогда больше не получат фрахтов в Касабланке. Единственной причиной тому, что пароходы до сих пор не подходили к одному из важнейших портовых городов североафриканского побережья, было отсутствие соответствующего портового сооружения. А теперь придут пароходы с большей грузоподъемностью, более высокой скоростью. Их прибытие можно предсказать до минуты. Компас показывает курс, пароход его держит: никаких отклонений и опозданий. И я говорю не только о Касабланке, — добавил Исаксен.

Сила его голоса нарастала, в нем слышались звуки труб Страшного суда.

— То же касается фрахтов во французских каналах, где до сих пор отливы позволяли пройти лишь парусным кораблям. А теперь на смену пришли железные дороги. Я думаю и о Рио-Гранде в Бразилии, и о заливе Маракайбо в Венесуэле. Где мелководье у песчаных берегов позволяло пройти только вашим кораблям. А теперь все препятствия для пароходов исчезнут.

Каждое произнесенное название заставляло вздрагивать шкиперов и штурманов, словно он угрожал им кулаком, а они не знали, как защититься.

— Море было вашей Америкой. Но теперь Америка закрывает для вас свои границы. В ваших услугах будут нуждаться все меньше и меньше. Фрахты растворятся в воздухе. А значит, растворятся в воздухе и ваши корабли. С тем же успехом можно их продать. Но подумайте хорошенько. Кто их купит? Они пойдут на дрова, на погребальный костер эпохе, вашей эпохе, что превратится в дым, который в итоге растает в воздухе. Но не все еще потеряно. — Голос Исаксена обрел утешительные интонации, как у священника, который, живописав адские мучения, указывает на райскую альтернативу для тех, кто обратится в истинную веру. — Есть места, где никому больше не пройти, гавани, которые невозможно углубить или же это не окупится, или где течения, скалы и частые штормы сговорились навеки воспретить проход пароходам. Ньюфаундленд, — утешительные интонации тут же исчезли из его голоса, — самое негостеприимное побережье в мире, опаснейшие прибрежные воды. Там по-прежнему рады марстальской шхуне с грузом вонючей вяленой трески. Те места, те грузы, с которыми больше никто не желает иметь дела, они — ваши. Придется вам довольствоваться остатками с барского стола мирового рынка. Стать париями семи морей, похожими на мусорщиков. Аутсайдерами.

Мы-то думали, он нас ободрить хочет. А он закончил какой-то похоронной речью. За столом воцарилось мертвое молчание. Элен Бойе опустила глаза. Ее щеки горели. Эмма и Йоханна смотрели на нее в поисках поддержки, но перекошенное лицо родственницы так их огорчило, что они чуть не плакали.

Но тут Исаксен снова взял слово. На самом деле он и не заканчивал. Просто пауза, которую он взял ради пущего эффекта, прозвучала как точка. А что еще можно добавить после такого уничтожающего приговора?

— У Марсталя великое будущее, — произнес он, и мы снова вскинули головы, на сей раз уверенные, что являемся всего лишь его марионетками, а вместо ниточек он искусно использует слова. — У Марсталя великое будущее, потому что у него есть великое прошлое, — сказал Исаксен. — Не всегда одно вытекает из другого. Традиция может стать и бременем. Мы думаем: раз что-то один раз сработало, сработает и в другой. И застреваем в прошлом, и не двигаемся в будущее. Но с Марсталем — другое дело. Вы создали свой тип кораблей, названный по имени вашего города, корпус с транцем в форме сердца и круглым толстым носом. Вы искали, пока не нашли то, что больше всего подходило для ваших целей. Предприимчивость — в ваших традициях. Возможно, для вас это слово — ругательство, оно и есть ругательство в устах крестьянина, ведь предприимчивый человек не укоренен, а потому недостаточно стабилен: он поступает не так, как его отец и дед. Но поразмыслите об этом слове как моряки. Предприимчивость — это способность выбрать правильный момент, когда вам сопутствуют ветер и течение, а затем сняться с якоря и поднять паруса. Вы, конечно, слыхали об англичанине Дарвине и его знаменитой теории выживания самых приспособленных, и, быть может, кто-то уже пытался вам внушить, что «приспособленные» означает «сильнейшие» и, дескать, Дарвин имел в виду, что выживают сильнейшие. Но он имел в виду не это. «Приспособленные» означает «самые предприимчивые», и это о вас. Вы создали свой город тем же способом, какой используете в море: лавируя в конкретных условиях жизни. И это умение останется при вас, но корабли, на палубах которых вы его приобрели, придется оставить, пока они не пошли ко дну у вас под ногами. Эпоха парусных кораблей давно миновала, но эпоха морского дела лишь начинается. Поверьте мне, город, на протяжении поколений бывший родиной моряков, обладает уникальным богатством в мире, где растет необходимость в постоянных транспортировках, потому что континенты становятся все ближе друг к другу. Вам лишь нужно отныне развивать свои умения на палубе, дрожащей от вибрации скрытых под ней мощных механизмов.

Исаксен обрисовал перед нами те же самые перспективы, о которых говорил во всевозможных брокерских конторах во время своих недавних визитов. Но пошел дальше. Он поведал нам о будущем судоходной компании Бойе то, что скрыл от других. Исаксен предвидел, что со временем она объединится с другими компаниями, пока во всем городе не останется лишь одна большая судоходная корпорация, обладающая не только значительным капиталом, но и, прежде всего, накопленным за столетия опытом, тем сочетанием воли к выживанию, находчивости, упрямства и дальновидности, что стояли за сооружением мола, созданием телеграфа, строительством одного из крупнейших в стране торговых флотов, и даже в период упадка города не позволяли нам оставить битву за покорение неизведанных уголков планеты, до которых мы могли добраться на наших давным-давно устаревших кораблях.

Исаксен загибал пальцы: воля к выживанию, находчивость, упрямство, дальновидность и, прежде всего, умение объединяться для преодоления того, что невозможно преодолеть в одиночку. Пять пальцев, одна рука. Рука предприимчивости, которая всегда хваталась за предоставляющуюся возможность.

— Лучшая в мире рука, — произнес Исаксен, — ибо с ней вы сможете строить будущее по своему разумению, а именно это вам и нужно.

Компания уже владеет одной верфью. Это важно, поскольку речь идет о контроле всех звеньев, от постройки до погрузки. Но верфь нужно полностью переоборудовать, приспособить не только для строительства стальных судов, но также пароходов и теплоходов. Так мы сможем контролировать цену каждого судна, которое спускаем на воду от имени судоходной компании. И для этого тоже есть предпосылки: умелых, опытных кораблестроителей в городе достаточно. Требуется увеличение тоннажа. Необходимо углубить фарватер. Мы построим собственный Суэцкий канал, проходящий через мелководье Южно-Фюнского архипелага до открытых вод Балтийского моря.

И снабжение надо взять в свои руки, поставлять провиант не только для собственных кораблей, но и для других. Однажды придется взяться и за сырьевую промышленность. Владеть шахтами, а когда-нибудь и нефтяными вышками, ведь моторный корабль — естественный преемник парохода. Таким образом мы гарантируем себе поставки топлива по стабильным ценам.

Мы не только будем ходить по морю, мы станем управлять половиной мира, в центре которого окажется Марсталь.

Вот что поведал нам Исаксен.

Когда он закончил, мы сидели красные, измотанные, растерянные и радостные, в блаженном состоянии, как после катания на каруселях. Все встали и зааплодировали: маклеры, служащие, шкиперы, штурманы и их пунцовые жены. Даже Элен, Эмма и Йоханна аплодировали стоя. Они даже не косились друг на друга, как обычно. Все колебания — их бастион против принятия важных решений — исчезли. Вместе с остальными они вскочили со стульев.

Энтузиазм Исаксена обладал такой силой, что передался нам в виде чувства внутренней невесомости. Проговори он еще дольше, мы бы вылетели из окон гостиницы «Эрё» по воздуху.

* * *

Исаксен посмотрел на компас и проложил курс. Он так красиво говорил о нашей способности лавировать в конкретных условиях жизни, даже в самых трудных, однако забыл об одной существенной вещи в искусстве судовождения. Следить надо не только за компасом, но и за парусами, движением облаков, направлением ветра, течением и цветом воды, за внезапным буруном, предупреждающим о наличии подводного камня. Может, на пароходах все и по-другому. Но на парусниках именно так, и в этом смысле они ближе к жизни, чем пароходы: мало знать, куда тебе нужно, ведь жизнь, как и маршрут парусного судна, по большей части состоит из окольных путей, на которые нас приводит то штиль, то шторм.

Мы до скончания века можем спорить, что стало причиной поражения Исаксена — Клара ли Фрис, печенье ли. В любом случае он недостаточно хорошо знал женщин. Считал, что для спасения женщины, скованной страхом, нужен энергичный мужчина. И с этих позиций смотрел на трех вдов, на судоходство, да и на весь город, словно тот был невестой, а он сам — женихом. Думал спасти нас от оцепенения воли, в котором мы пребывали. Но в некоторых случаях такое бушевание энергии, как в случае с Исаксеном, может произвести обратный эффект. И лишь усилить женский страх.

Дело с этими вдовами обстояло так: когда их мужья в короткий, трехнедельный, срок были унесены внезапной и бессмысленной смертью, жена моряка сбежала из их душ через парадную дверь, а с нею исчезла и отпущенная им толика мужества и выносливости. С черного же хода вошла крестьянка, испокон века живущая в душе каждой женщины, не важно, насколько давно ее семья рассталась с земельным наделом: недоверчивая, бережливая, цепляющаяся за свое имущество и настолько покорная судьбе, что обречена всю жизнь пребывать в состоянии беспокойной, настороженной пассивности.

Вначале Исаксен вообще ничего не понял. Он-то думал, что привел вдов к присяге. Разве не хлопали они стоя вместе со всеми служащими судоходной компании? Исаксен, конечно, слышал об их неспособности принимать решения. Шкиперы, которые вели с ним переговоры в Касабланке, не скрывали, что вдовы — дамы «сложные», что с ними «непросто иметь дело», но в один голос заключали, что женщинам «просто нужна твердая рука», а именно — его собственная.

Он считал их наименьшим из препятствий. А они оказались самой большой помехой. Сидели, макали в кофе свои каменные печенья, до бесконечности ворочали их во рту. Испытывали на прочность передними зубами, словно семейство бобров, да они и были семейством бобров, строящим запруду на пути непринужденного течения его мыслей, мешающим им воплотиться.

Сгорая от нетерпения, он прибыл на встречу с пакетом свежего печенья от пекаря Тённесена с Киркестраде, но и тут жестоко обманулся. Эмма и Йоханна переглянулись. Значит, он отвергает их выпечку. Сорит деньгами. Да еще печенье от Чайкиного Пекаря. Думает, они не в курсе, что Тённесен скупает яйца чаек у мальчишек, которые собирают их на островах за гаванью? И предлагать им такое!

Печенье было дипломатической катастрофой. Затем обнаружились и другие признаки провала.

— Это как-то небезопасно, — ответила Элен Бойе на его предложение построить пароход на новой верфи.

Он объяснил, что фрахтовый рынок именно сейчас снова выправляется и что инвестиции скоро окупятся.

— А разве не таятся здесь большие риски? — спросила Эмма после долгой паузы, во время которой они вновь принялись пережевывать печенье. И он понял, что это не вопрос, а отказ.

Твердым голосом Исаксен сказал, что если они намереваются сохранить тот уровень доверия, который продемонстрировали, взяв его на работу, то должны предоставить ему свободу действий.

— Но у вас и так полная свобода действий! — произнесла Элен властным голосом. — Просто времена нестабильные.

— Мне нужна доверенность.

Доверенность? Три женщины недоумевающе переглянулись. Снова они на зыбкой почве. Он что, им не доверяет?

— Клара Фрис говорит, что…

— Клара Фрис?

Исаксен очнулся от дремоты, которая все чаще брала над ним верх в обществе трех вдов.

— Что говорит Клара Фрис?

Он внезапно уловил связь.

Что сказала Клара Фрис, осталось неясным. Но что-то она сказала, и было ясно, что ее слова произвели впечатление. «Небезопасно», «риски» — ее излюбленные слова. Она пичкала этим «крестьянку», что дремлет в каждой женщине, и тем самым давала пищу недоверию и укрепляла простую жизненную философию вдов: что у тебя есть, ты знаешь, а что получишь — еще неизвестно, и потому лучше держаться известного.

— Но эта философия не работает, — произнес он в отчаянии. — Тот, кто держится известного, теряет последнее. Такие настали времена. Лишь тот, кто не пугается неизвестного, имеет шанс чего-то достичь.

— Не понимаю, — сказала высокая Элен обиженным голосом. — Ничего такого мы не говорили.

Он понял, что говорил сам с собой вслух, что на секунду позволил им услышать тот внутренний диалог, который постоянно вел с ними и в котором пытался уговорить их наконец дать ему позволение делать то, ради чего они его наняли.

Сославшись на внезапное недомогание, он поднялся. Ему нужен был глоток свежего воздуха. Исаксен знал, что вдовы смотрят ему вслед и, как только он переступит порог, начнут гораздо более оживленную беседу, чем те, что ведут и будут вести при нем.

Он прошел Хаунегаде и повернул на Принсегаде. Постучался в дверь Клары Фрис. В гостиную его проводила горничная в крахмальном фартуке. Клара Фрис встала с дивана, и он заметил в ее взгляде не только удивление. В ее глазах был страх. Как будто он застукал ее на месте преступления, разоблачил, узнал, что она не та, за кого себя выдает.

— Что вам нужно? — вырвалось у нее.

Он видел, как она тщетно пытается изобразить на лице ту же безобидную глупость, что демонстрировала во время его прошлого визита, но вместо того на лице отражались бдительность, боевая готовность, подтвердившая его подозрения и заставившая перейти прямо к делу.

— Я хочу знать, почему вы мне противодействуете, — сказал он. — Я не понимаю ваших мотивов. Вы что, видите в нас соперников? Как судовладелец, вы тоже заинтересованы в том, что идет на пользу городу.

Он говорил с ней как с равной, надеясь, что это произведет впечатление и она прекратит свою таинственную игру.

Вы говорите речи, как бургомистр, — произнесла она. — Но бургомистр у нас уже есть.

Клара посмотрела на него с вызовом. Маска пала. «Хотя бы так, — подумал он, — избавит меня от обычных женских уловок, от этого излюбленного женского приема: прибирать к рукам власть, выставляя напоказ свое неразумие».

— У бургомистра власти немного. В отличие от меня, если только мне будет позволено заниматься своим делом. У вас тоже есть власть. Как я понимаю, вы унаследовали судоходную компанию и сами ею управляете, да к тому же твердой рукой.

— Я просто занимаюсь своим делом, — сказала она. — И вам советую.

Ну и ну, пронеслось у него в голове. Вернулись к тому, с чего начали, умственная ограниченность как последний бастион, раз вызов нельзя принять открыто.

— Я и пытаюсь, — сделал он выпад. — Но каждый раз, силясь подвигнуть вдов согласиться с моими предложениями, слышу одно: слишком нестабильные времена. Слишком большой риск. Некто утверждает, что разумнее обождать. И каждый раз всплывает одно и то же имя. Ваше.

Он почувствовал, что она начинает злиться. И подумал о причинах, по которым она скупила пустующие ныне участки на Хаунегаде. А ведь там можно было развернуть передовой фронт портовых работ. Земельные участки походили на пепелище идей, сожженных еще до своего воплощения.

— Мне тяжело ходить мимо участков, которые вы скупили, постыдным образом пустующих. Может, это превосходная иллюстрация к лелеемым вами планам. Вы задумали опустошить город. Но я должен сказать вам кое-что, фру Фрис… — Он почувствовал, как месяцами копившееся раздражение берет над ним верх. — То, что вы называете «заниматься своим делом», я называю пренебрежением интересами других, целого города, с его историей и традициями.

— Я ненавижу море.

Слова вырвались неожиданно. Слушай Исаксен внимательно, он бы понял, что Клара Фрис открылась ему помимо своей воли, и воспользовался бы шансом. Возможно, тут пролегал путь к ее сердцу. Но злость овладела им окончательно. Он не сомневался, что перед ним — причина всех трудностей и маячившего впереди поражения, первого в его карьере и, как он надеялся, последнего.

— Странное, однако, заявление, — сказал он язвительно. — Все равно как если крестьянин скажет, что ненавидит землю. В таком случае мне остается лишь сказать, что вы оказались не в том месте и не в то время.

— Нет, напротив, я оказалась в том месте и в то время.

Теперь она злилась не меньше его. Но в ее голосе он услышал не одно только раздражение: упущенный им шанс и горечь отверженного — вот что в нем звучало. Он плохо слушал и теперь в последний момент попытался исправить свою ошибку, перейдя на примирительный тон.

— Сожалею, если бросил вам несправедливый упрек, — произнес Исаксен. — Может, стоит попробовать поговорить спокойно? Думаю, у нас много общего.

— Я прошу вас уйти, — сказал она твердо.

Он коротко кивнул, повернулся и вышел из гостиной. И Лишь очутившись на улице, понял, что она так и не предложила ему присесть. Они выясняли отношения, стоя друг напротив друга.

«Да, воспитания ей не хватает», — подумал он.

Исаксен снова отправился к вдовам и потребовал выдать ему доверенность, чтобы наконец-то воплотить в жизнь свои планы, относительно как верфи, так и судоходной компании.

— Вынужден обратить ваше внимание на то, что мое требование носит ультимативный характер, — заявил он.

Они спросили, что значит «ультимативный». Отношения между ними настолько испортились, что он все чаще обращался к сухому языку юриспруденции и пренебрегал тем, что столь высоко в нем ценили, — искусством убеждения. Исаксен объяснил, что такое «ультимативный»: если они не выдадут ему доверенность, которую он просит, он вынужден будет уволиться и искать должность в другом месте.

— Боже мой! Разве вам здесь плохо?

Он ответил «хорошо, но не очень». Он ценит город. Видит в судоходной компании многообещающий потенциал, но его работу постоянно саботируют. В нем снова всколыхнулась злость.

— Я знаю, что вы охотнее прислушиваетесь к Кларе Фрис. Но предупреждаю: она не желает вашей компании ничего хорошего.

Элен ошеломленно на него посмотрела, и он понял, что проиграл.

— Клара Фрис, бедная девочка. Если бы вы знали, через что ей пришлось пройти. И говорить о ней такое!

Приговор был вынесен. Исаксен прочитал это по их лицам: он — плохой человек. Ну что ж, он выполнил свой долг. И может уйти. Или, вернее, долг свой он как раз не выполнил, и именно это так его жгло. Он распознал возможность, но ему не позволили ею воспользоваться. Усомнились в самих его принципах: выполнить задачу настолько хорошо, насколько это возможно. Он подвел. Подвел судоходную компанию, город и себя самого. Его умение убеждать не сработало. Знание психологии потерпело поражение. Ему, единственному, кто знал верный курс, не позволили встать у штурвала и вести корабль, и некого было упрекать, кроме себя самого. Исаксен был не из тех, кто ищет козлов отпущения. Хотя город, казалось, предоставил ему выбор.

На следующий день он написал заявление об уходе.

Покидая Марсталь, Исаксен воспользовался паромом, как все путешествующие.

Ему здесь не место — таков был приговор.

Но так думали не все. Были такие, кто понимал, что судьбоносные пророчества, произнесенные им при вступлении в должность на обеде в гостинице «Эрё», начнут исполняться. Единственный, кто мог этому помешать, покинул остров. Не один только Фредерик Исаксен повернулся к нам спиной, всходя на борт парома. Спиной повернулся весь мир.

На причале стояла делегация шкиперов и штурманов. Они присутствовали в тот вечер в гостинице и слышали его великую речь.

От толпы отделился Командор. Он был самым ревностным сторонником Исаксена. Сам он, конечно, и не мечтал, что ему доведется ступить на палубу парохода. Но гордился своей дальновидностью.

Стояла дождливая осень. Исаксен держал в руке зонтик. Дул сильный западный ветер, верх хлопкового пальто промок и потемнел.

— Сожалею, что все так обернулось, — сказал Командор.

— Не жалейте меня, — ответил Исаксен и ободряюще улыбнулся, словно в утешении нуждался Командор, а не он. — То, что случилось, — моя ошибка. Надо было слушать внимательнее.

Командор засомневался, что правильно понял Исаксена.

— Чертовы бабы, — только и сказал он.

— Не упрекайте их, — возразил Исаксен. — Эти женщины оказались в непривычной ситуации. Они всего лишь делают то, что считают наилучшим.

С парома раздался предупредительный гудок. Наступило время отплытия.

— Куда направляетесь? — спросил Командор.

Он подготовил небольшую речь, да позабыл слова.

— В Нью-Йорк. Мёллер открывает новую контору. Заглядывайте, все заглядывайте, если будете в тех местах. Я всегда найду работу для марстальца.

Исаксен подал Командору руку. Затем подошел к каждому и попрощался. С парома донеслись крики. Он раскрыл зонтик и приподнял шляпу. Затем быстро поднялся по трапу.

И не осталось никого, кто не дал бы свершиться тому, о чем предупреждал в своей речи Исаксен: мы обречены стать аутсайдерами.

Птицедав

— А где Альберт похоронил Джеймса Кука?

Антон лелеял большие планы. Он стал предводителем Северной банды, но ему этого было мало. Сколько мы себя помнили, наш город был поделен между двумя бандами, Северной и Южной. Но теперь мальчишки с улиц Нильса Юля и Торденскьоля начали создавать свои собственные. Они еще не вполне порвали с Южной бандой в отличие от Кристиана Силача с Леркегаде. Парню повезло с фамилией, и он назвал банду в свою честь: Силачи.

Антона тревожило такое развитие событий. Он хотел быть пионером во всем и теперь, по его собственному выражению, боялся, что его обойдут с кормы.

Он подговорил Кнуда Эрика украсть сапоги Альберта, хранившиеся на чердаке дома на Принсегаде. Сапоги были завещаны музею и пылились в ожидании энтузиаста, который этот музей организует.

Идея была такая: назвать новую банду в честь Альберта и принимать в нее только тех, кто готов поклясться умереть, так сказать, в сапогах. Антон примерил сапоги, огромные и изрядно поношенные, но они оказались ему велики.

Однако применение им все же нашлось. Антон решил надевать их на церемонию приведения к присяге новых членов Банды Альберта. Будут вставать на колени и целовать носки сапог.

Кнуд Эрик и Вильгельм возразили, что ни одного нормального мальчишку на такое не сподвигнуть, а нормальные мальчишки в банде нужны, если Антон хочет, чтобы она хоть чего-нибудь да стоила. Сами они тоже этого делать не собирались.

Ими внезапно овладело упрямство, неожиданное для них самих.

В итоге Антону пришлось сдаться, и они сообща решили, что новые члены, вместо того чтобы целовать сапоги, должны будут надевать их для принесения клятвы. Так как-то достойнее. Антон и сам это понимал. А главной реликвией банды станет голова Джеймса Кука. Такая тайна сплотит всех крепче некуда.

Итак, дело было за головой. А она покоилась на дне морском.

Хельмеру со Скоугюден, члену Северной банды, разрешили взять дедушкин шмак. На борту находилось семеро, но лишь Вильгельм и Кнуд Эрик были посвящены в тайну. Остальным Антон просто велел нырять в проливе Мёркедюбет в поисках сокровища. Он описал деревянный ящик, в котором покоилась голова Джеймса Кука. Но не сказал, что лежит в ящике. Заметил только, что зрелище не для слабонервных.

Торденскьоль сидел на банке рядом с хозяином, глядя на нас своими плоскими непроницаемыми глазами. Время от времени он взлетал в голубое небо и без предупреждения нырял. Возвращался и вновь усаживался на банке. Закидывал голову с острым клювом. Внутри его покрытой перьями шеи шла работа. Не обращая на нас никакого внимания, он глотал рыбу.

— Молодец, Торденскьоль, — похвалил Антон.

Он всегда говорил с чайкой, будто это была собака.

— А сокровище имеет отношение к англичанам? — спросил Улаф, крупный, крепкий пацан с челкой.

— В каком-то смысле, — ответил Антон. — Больше ничего не скажу.

Кнуд Эрик и Вильгельм переглянулись.

Они принялись нырять в Мёркедюбет. Стоял безоблачный июньский денек. Тишь да гладь. Вода прозрачная, но дно скрыто колышущейся сине-зеленой вуалью. Один за другим ребята исчезали в глубине, и с каждым метром видимость все ухудшалась. Дно встретило их непроницаемой завесой. Когда водоросли, отрастившие длинные мягкие пальцы, тянулись за ними, касаясь живота и груди, по коже пробегали мурашки. Мальчиков окружила колония покачивавшихся медуз. Из укрытия внезапно выпрыгнула камбала. Сокровище не показывалось. Они переплывали с места на место, все больше замерзая. Самым выносливым оказался Антон, губы его дрожали, но он снова и снова нырял сквозь зеркальную поверхность воды.

Высоко в голубом небе парил Торденскьоль, словно наблюдая за ними.

Затея оказалась безнадежной, и они уже не понимали, как могли верить, что смогут найти голову Джеймса Кука на дне морском. Постепенно мальчики не только пали духом, но и замерзли, и стали задыхаться. Светило солнце, однако море еще хранило зимний холод.

Единственным, кто не дрожал от холода, был Хельмер. Он сидел на кормовой банке, ковырял шелушащуюся на плечах кожу и между делом скептически поглядывал на воду.

— Эго мой шмак, — заявил он, имея в виду, что считает свой вклад достаточным.

— Воды боишься! — крикнули ему ребята.

Это затронуло его самолюбие, и он сиганул с фокштага. Но, почувствовав, как холодна вода, позабыл о спасении чести. Схватившись за штаг, попытался забраться в пустую шлюпку, но под его весом она опрокинулась.

Никто не запаниковал, не попытался залезть на опрокинутую шлюпку. Она была слишком тяжелой, пытаться перевернуть ее и вычерпать воду было бессмысленно, и они принялись толкать и тащить судно в сторону Биркхольма, чтобы сделать это на мелководье.

Кнуд Эрик и Вильгельм остались собирать одежду: рубашки, свитеры, качающиеся на поверхности башмаки — похоже было на ковер из водорослей. Часть одежды развесили сохнуть на вешках, обозначавших фарватер, часть вытащили на берег. Один Антон продолжал нырять за головой Джеймса Кука. Лежа голышом на песочке Биркхольма и пытаясь согреться, они вдруг заметили, что их товарищ двигается в сторону берега. Антон плыл на спине. В одной руке у него что-то было. Казалось, он спасает утопающего.

— Он нашел сокровище! Он нашел сокровище! — возбужденно закричал Хельмер.

Кнуд Эрик и Вильгельм переглянулись. Неужели это действительно голова Джеймса Кука?

Антон нетвердой походкой выбрался на берег. Лицо синее, зубы стучат, поначалу он и говорить не мог. Сел на корточки, тяжело дыша, хрипя, словно наглотался воды, сжимая сокровище в объятиях. Обменявшись с Кнудом Эриком беглым взглядом, покачал головой. Затем встал и торжествующе вскинул руки. Тело его еще дрожало, но лицо расплылось в улыбке.

— Глядите, что я нашел! — крикнул он.

Все уставились на предмет, который мальчик сжимал в руках. Поняли, что это такое, не сразу.

Хельмер охнул:

— Мертвец!

Теперь и остальные увидели. Антон держал в руках череп. Позеленевший от пребывания в воде, обросший водорослями, свисающими как волосы, без нижней челюсти. Вместо глаз — дыры, они сверлили мальчиков непроницаемым взглядом мертвеца. Верхние зубы оскалились в торжествующей ухмылке, словно голова предвидела их судьбы, день, когда они сами превратятся в печальные останки.

— Нет, — сказал Антон. — Это не мертвец, бери выше. Это жертва убийства.

Он опустил руки и теперь держал череп перед собой:

— Сами посмотрите.

Мальчишки сгрудились вокруг. Антон повернул череп убитого так, чтобы можно было посмотреть со всех сторон. В затылке зияла большая дыра.

— Это пещерный человек, — сказал Кнуд Эрик. — Ему топором по голове ударили.

— Это не пещерный человек, — произнес Антон. И оглядел их.

Выдержав паузу, чтобы поддержать напряжение, он еще раз обвел их взглядом:

— Я знаю, кто это.

— Кто? — спросили мы хором.

— Пока не скажу. Но это — то самое сокровище, которое я просил вас найти.

Кнуд Эрик и Вильгельм отлично знали, что Антон врет. Головы Джеймса Кука они не нашли. Однако нашли кое-что другое, а Антон всегда умел обращать непредвиденную ситуацию в свою пользу.

— Положите руки на голову убитого, — сказал он, — и поклянитесь, что никому об этом не расскажете. Или я никогда не открою вам, кто он.

Они положили руки на череп. Неприятно было прикасаться к поросшей водорослями кости, они содрогнулись.

— Клянитесь, — сказал Антон.

Хором они поклялись, что будут вечно хранить тайну.

— Теперь говори, кто это.

— Позже, — произнес Антон и поднял руку, как бы призывая их успокоиться.

Они подгребли к вешкам и собрали оставшиеся вещи. Солнце и ветер высушили одежду, но когда Хельмер опрокинул шлюпку, никто не подумал выловить из воды башмаки, и их унесло течением.

Вильгельм не мог найти штаны и начал заикаться хуже, чем обычно.

— Дай ему свои, — сказал Антон Кнуду Эрику. — Вот твоя мамаша разозлится…

Антон придерживался своего собственного рецепта свободы: как можно сильнее разозли отца и мать.

Народ на улицах пялился на босоногих, беспорточных мальчишек. Они знали, что дома их ждет взбучка.

Но им было все равно. О чем можно волноваться в день, когда ты нашел череп жертвы убийства? У них была тайна, а значит, была и власть.

* * *

Через пару дней Антон навестил Кристиана Силача и предложил вместе создать новую банду, которая, по его мнению, должна была стать сильнейшей в городе. Так и сказал, «сильнейшей», чтобы польстить предводителю Силачей. Кнуд Эрик и Вильгельм присутствовали в качестве адъютантов. Их задачей было держать деревянный ящик, в котором лежал череп убитого, главный его аргумент в непростых переговорах.

Основной проблемой Антона в тот момент, когда он стоял перед Кристианом, были его возраст и маленький рост. Кристиану исполнилось пятнадцать, он был больше, шире в плечах, с толстой шеей, а вот голова на этой шее была на удивление маленькой по сравнению с телом. А уши — большие и лопоухие, и Антон как-то сказал, что голова Кристиана растопырила крылья, собираясь улететь и найти себе более подходящее тело. Но при Кристиане такое не говорили: парень обожал щипаться и делать крапивку, скручивая мокрыми руками кожу на запястье.

Кристиан обучался у Самуэльсена, владельца магазина скобяных товаров на Конгегаде, и никто не понимал, почему он продолжает носиться по городу и драться в бандах. Взрослые были о нем невысокого мнения. А дети его боялись, и потому, наверное, он и продолжал вести себя как ребенок. Предпочитал общество, где может быть самым большим и сильным.

В случае с Антоном все было наоборот. Взрослые, в основном, правда, матери, не особенно любили мальчика, который одним выстрелом лишил света половину Марсталя. Мальчишки же смотрели на него с восхищением. Антону было все равно, кто больше его, кто меньше, он в любых обстоятельствах считал себя самым хитрым.

Кристиан Силач встретил Антона лучше, чем тот ожидал. У Антона была репутация. Однако он понимал, что самый мощный аргумент в предстоящих переговорах — содержимое ящика, который принесли его адъютанты, Кнуд Эрик и Вильгельм. Он стоял на том, что банду следует назвать в честь Альберта. Усовершенствовал ритуал посвящения. Потенциальным членам банды предстояло не только, стоя в Альбертовых сапогах, произнести клятву, но и одновременно с этим возложить руку на череп убитого. Водоросли он отмыл, и теперь в отполированном затылке ясно была видна дыра. Антон решил, что имя убийцы навеки останется тайной для всех членов банды, за исключением ее главарей, которых должно быть двое: Кристиан и он сам.

Он попросил Кнуда Эрика открыть крышку. С торжественной миной вынул череп и протянул его Кристиану, тот принял череп, шевеля лопухами-ушами. Мы видели, что ему страшно, но изворотливый мальчишеский ум, скрытый в теле взрослого мужчины, работал на полную мощность. Череп с непреодолимой силой взывал к фантазии, и Кристиан инстинктивно понимал, что такое же впечатление он произведет на других, таких же как он сам. У владельца черепа будет самая большая и сильная банда. Он молча кивнул в знак того, что соглашается на условия Антона.

— Это не какой-нибудь пещерный человек, которому вдарили по башке топором, — сказал Антон.

Он заставил Кристиана пригнуться, так чтобы их головы находились на одном уровне, и прошептал ему на ухо имя убитого. Затем они посмотрели друг другу в глаза, скрепив таким образом заключенный союз.

Первым делом новой банде предстояло раздобыть оружие и снаряжение для новых рекрутов. Молочник, продававший магазинам масло и маргарин с телеги, презентовал нам крышки от использованных бочек. Мы приделали к ним ремни, и они стали служить щитами. Кристиан доказал свою полезность, достав у Самуэльсена розги, из которых мы сделали луки. В качестве стрел использовали ветки, толку от них было немного, хотя, если тупым концом попасть в лоб, синяк оставался. Мы пытались заточить их ножом, но они были недостаточно твердыми. Антон придумал привязывать к концам стрел парусные иглы. Тогда они не просто били, они входили прямо в кожу, и, бывало, противники покидали поле битвы похожими на ежиков, особенно летом, когда не надо было протыкать слои одежды и игла прямиком входила в незащищенную кожу.

Вот это то, что надо! Теперь драки стали опасными, как и следует. У нашей банды было название, которое обязывало, и голова покойника в качестве основной реликвии. Сражаться стоило, только если ты на самом деле рисковал жизнью.

У нас имелись правила. Члены банды должны быть старше десяти лет. Кнуду Эрику и Вильгельму было по десять, но их одногодок не принимали. Вступительные испытания выдерживали лишь самые закаленные. Надо было прыгнуть в море с большим камнем в руках и опуститься на самое дно. Затем пройти под килем корабля и вынырнуть с другой стороны. Если ты выпускал камень на глубине, то путь в Банду Альберта тебе был заказан. Такое мало кому из взрослых было под силу, но вместо того, чтобы отпугнуть, испытание лишь привлекло огромное количество новых рекрутов. Всем хотелось получить доказательство своих способностей. Мы бродили в темно-зеленых глубинах с надутыми щеками и выпученными от недостатка воздуха глазами, а над нами, словно замшелое китовье брюхо, колыхался киль корабля, поросший шевелящейся морской травой, моллюсками и морскими уточками. Мы выныривали на поверхность, как пузыри воздуха. Наполнив легкие, разражались торжествующими воплями, пытаясь снова не пойти на дно, поскольку Камень в тот момент, когда мы поднимались на поверхность воды, моментально утрачивал свою невесомость.

Задумывались ли мы о том, что побывали там, где окончили свои дни многие из наших отцов? Мы клялись умереть в сапогах. Но такая смерть уготована и тонущему.

Мы завербовали мальчишек со всех улиц города, в том числе из южной части, которая, вообще-то, всегда была территорией Южной банды, но кое с кем из старых членов Северной пришлось попрощаться. Самое главное было — выдержать испытание. И не важно, из какой ты части города. В Южной банде существовал костяк, не желавший сдаваться, и это нас устраивало. С кем-то же надо было драться. Мы здорово их теснили, почти все время. Бывало, дрались в гавани на плотах или плыли стенка на стенку в ворованных яликах. Но в основном встречались на поле у Вестергаде, куда не ходили взрослые. А зачем надо, чтобы они мешали нам наносить друг другу царапины и ссадины, ставить фингалы и пробивать в головах дыры?

Пока не случилось несчастье с Кристианом Силачом, Генри Левинсен был единственным, кто получил увечье в наших драках. Он сломал нос, когда Кристиан колом от мережи двинул ему по импровизированному шлему — медному кашпо, нахлобучив его по самые уши. Слесарю Гроту с Нюгаде пришлось разрезать кашпо, и нос навсегда остался кривым.

Взрослые звали нас «пикинино», что означало «дети» — не на английском, немецком или французском, а на языке, звучавшем где-то в далеких чужеземных краях, и именно так это слово нас и заставляло себя чувствовать: чужеземцами, туземцами, дикарями на неведомом острове.

Если бы мы хоть раз задумались, то поняли бы, что среди нас много таких, кто на улице ли, в школьном ли дворе хотя бы раз да принимался реветь, вспомнив об отце, сгинувшем в кораблекрушении или на войне: вечная смерть от утопления, после которой не бывает похорон.

Но такие мысли нас не беспокоили, хотя, наверное, была какая-то причина, по которой мы в драке били сильнее других и плевали на боль, получая сдачу, как бы солоно нам ни приходилось. Мы били друг друга, как кузнец бьет по раскаленному железу. Били, чтобы придать себе нужную форму.

Антон утверждал, что убитый мужчина каждую ночь стоит под окном его мансарды и глухим голосом требует назад свою голову. Мы ему не верили. Как же он произносит слова, коли голова в мансарде у Антона?

— А вы не заметили, что нижней челюсти нет? — спросил Антон. — В ней голос и обитает.

И он показал нам следы ног на картофельных грядках под окном.

Мы предположили, что он сам их и оставил.

Антон вздохнул и заявил, что вынужден нести бремя недоверия самых близких людей, а ведь он отягощен великим знанием. Ему не только известно имя убитого. Он знает убийцу. И предводитель кинул на нас взгляд, от которого всех бросило в дрожь.

Мы не всему, что он говорил, верили, но напугать он нас умел.

Тогда мы еще не знали, что однажды ночью в саду на самом деле появится мужчина и будет звать Антона.

Не убитый, пришедший за головой.

Убийца. И подошлет его Кристиан Силач.

* * *

Все началось, когда у Антона стало меньше денег, из-за чего пришлось урезать ежедневную норму сигарет «Вудбайн», тех самых, что придавали его голосу хрипотцу, заставляя парня казаться старше. Антон утверждал, что причина в «хлопушке» (так он называл духовое ружье своего двоюродного брата): в какой-то момент число подстреленных воробьев пошло на убыль. Саму мысль о том, что ему все-таки удалось извести популяцию воробьев, Антон отвергал как несусветную чушь. Единственное объяснение — ружье.

И тогда он решил устроить решающее испытание «хлопушки», подстрелив по-настоящему большую птицу, самую большую в Марстале. Такое решение, по нашему мнению, свидетельствовало о масштабе его личности, но все же заставляло задуматься и даже расстраивало. Эту птицу в городе любили все. У нее даже имя было. Нет, имена, конечно, были и у попугаев — ара, какаду, кореллы, — и у священных майн и канареек, которых в большом количестве привозили в Марсталь моряки. Но попугаи сидели в клетках и выпрашивали сахарок, так что это совсем другое дело. У самого Антона жила полуприрученная сизая чайка Торденскьоль. Но птица, которую он задумал лишить жизни, была свободной и гордой, каждый год она пролетала огромное расстояние, соизмеримое с морским походом. Мы гордились тем, что она свила гнездо именно в нашем городе.

Речь шла об аисте, обитающем на крыше дома Гольдштейна. Мы звали его Фреде.

Странное место выбрал этот аист. Они ведь любят гнездиться высоко, а дом Гольдштейна, стоявший в конце Маркгаде, представлял собой низенький фахверк, выкрашенный в желтый цвет, с красной черепичной крышей, которая, казалось, вот-вот сползет по осевшим стенам. Абрахам Гольдштейн был сапожником, незлобивым мужчиной с белой бородой и запавшими глазами. Взгляд его всегда был устремлен вниз, и для этого имелась причина. Поговаривали, что глаз у него дурной. Если какой шкипер встречал его, собираясь в море, то переносил отправление на другой день. Кое-кто видел, как Гольдштейн, стоя на площади ранним весенним утром, скликает воробьев. Слетевшиеся птицы усыпали его вытянутые руки до самых покатых плеч. И даже на шляпе размещались.

Другие утверждали, что все это чушь и Гольдштейн самый обычный человек, а судить о нем надо по тому, насколько хорошо он подбивает сапоги. А уж на это никто пожаловаться не мог.

В июле месяце, в воскресенье после полудня, когда жара прогнала всех на пляж, мы пришли к дому Гольдштейна, рассчитывая, что Антон застрелит аиста без свидетелей. Как все это было грустно! И все же мы считали, что должны присутствовать при печальном событии, хотя были уверены, что закроем глаза в момент, когда аист в последний раз забьет черно-белыми крыльями и, задрав красные лапы, вывалится из кучи хвороста, служившей ему гнездом. Какое-то неопределенное чувство подсказывало нам, что великие мужи и бессмысленные и печальные события как-то друг с другом связаны, и то же касалось Антона. Мы были уверены, что он судьбой предназначен для чего-то великого, и хотели при этом великом присутствовать.

Антон поднял ружье и прищурил глаз. Так он стоял долго, словно не мог как следует прицелиться, и нам показалось, что у него слегка дрожат руки. Мы поглядели на аиста. Нам ли было не понять Антона? Мы тоже прощались с птицей и прекрасно представляли, что он чувствует. И тут он спустил курок.

Как по команде, мы зажмурились. Прошло немало времени. Было очень тихо. Наверняка звук выстрела донесся аж до Хвоста. И тут раздалась ругань Антона. Открыв глаза, мы посмотрели на крышу. Аист невозмутимо стоял в гнезде и, судя по всему, спал.

Может, застреленные аисты должны стоять? Казалось, вместо того, чтобы превратить гордую птицу в жалкую кучу перьев с торчащими из нее красными лапами, пуля сделала из аиста чучело.

Не сразу до нас дошла причина неподвижности аиста.

Антон промахнулся.

В бешенстве он снова зарядил ружье и выстрелил. Так и продолжал, пока не расстрелял все патроны. Аист не пошевелился. Он словно оглох. Но оглох аист или нет, одно было ясно. Несмотря на произведенную «хлопушкой» канонаду, Фреде пребывал в целости и сохранности.

Внезапно дверь дома Гольдштейна распахнулась и в проеме возник мужчина. Вместо стариковской фигуры низкорослого хозяина перед нами предстал богатырь, ему даже пришлось пригнуться, чтобы пройти в низенькую дверку. На богатыре был синий комбинезон. Под комбинезоном — ничего, только широченные загорелые плечи и сине-красные татуировки, обвивающие мускулы. Мужчину звали Бьорн Карлсен, он был зятем Гольдштейна, работал такелажником на пароходной верфи. Антонова стрельба пробудила его от дневного сна.

— Какого дьявола, парень, — проорал он, угрожающе размахивая кулаком, — ты стреляешь по аисту?

Непохоже, что Антон его слышал. Сжимая духовое ружье, он глядел на него с такой ненавистью, что оставалось лишь надеяться: это оружие никогда не будет направлено в нашу сторону. Больше всего нам хотелось удрать, но мы чувствовали, что нельзя покидать Антона в такой момент, так что просто отступили на пару шагов.

Он стоял на тротуаре в полном одиночестве, когда Бьорн Карлсен в два гигантских шага пересек улицу и схватил парня за шкирку. Ноги у того болтались, как у беспомощного котенка, каким он, возможно, и казался взбешенному двухметровому такелажнику. Мы-то Антона воспринимали совсем по-другому, но в этот момент осознали, что все зависит от угла зрения.

Бьорн Карлсен потащил Антона по Маркгаде. По пути он расспрашивал его о ружье:

— Твое ружье?

Антон подтвердил. Не хотел объяснять, что ружье принадлежало его двоюродному брату, да это сейчас, наверное, не имело значения.

— Я тебе покажу, что делают с такими, как ты! — рявкнул такелажник.

Он пересек площадь, сжимая воротник Антона. Мы следовали позади на безопасном расстоянии, не понимая, почему Антон молчит. На него, вообще-то, было трудно произвести впечатление, еще не встречался нам такой взрослый, которого бы он не смог срезать своим бойким язычком. А теперь казалось, что ему на все плевать. В нас нарастало странное, безучастное любопытство. Мы могли бы как-то подбодрить Антона выкриками или осыпать Бьорна Карлсена ругательствами. Но молчали.

Бьорн Карлсен прошел по Принсегаде, Хаунегаде, дошел до Дампскибсброен. По дороге нам никто не встретился. Город опустел, превратился в театральные подмостки, ожидавшие великого трагического события. Может быть, именно сегодня нам придется стать свидетелями Антонова падения.

Такелажник остановился на самом краю причала.

— Я тебе покажу сейчас, как употребить твое поганое ружье, — бросил он.

И, отобрав у Антона «хлопушку», со всего маху стукнул ею о причал. Деревянный приклад сломался. Антон молчал. Он так и смотрел перед собой застывшим взглядом. Бьорн Карлсен выкинул сломанное ружье в воду. Раздался легкий всплеск, и оно исчезло. Не отпуская воротника рубашки, такелажник схватил Антона за брюки и, размахнувшись, отправил вслед за «хлопушкой».

Вновь очутившись на причале, Антон повел себя как ни в чем не бывало, хотя вода текла с него ручьем. Он глянул на нас, прищурив глаза:

— Наконец-то мы избавились от этого дерьмового ружья.

Парень что-то хотел доказать — может, нам, но больше себе самому. И это было как-то связано с изменившей ему меткостью, хотя мы не понимали почему. Все удивлялись, как это он, который издалека может попасть в воробья или подстрелить зайца на бегу, промазал по неподвижно стоящему аисту! Да, видно, дело в ружье.

Пока виновато ружье, репутация Антона незапятнана. Такой ход мыслей мы понимали, но на большее нашей проницательности не хватало.

У Антона появилась новая идея: попасть в яблоко, водруженное на чью-нибудь голову. Он хотел, как Вильгельм Телль, стрелять из лука. Разумеется, в безветренный день. Стрела не подведет. Лук и стрелы — старинное оружие, все зависит от стрелка, а не как в случае с дерьмовым ружьем, покоящимся на дне моря, где ему и место, — от случайного сбоя техники. А голову должен был предоставить Кристиан Силач. А как по-другому? Приказать вассалам выполнять опасное задание, а самому оставаться в безопасности было ниже достоинства Антона. А с Кристианом Силачом они на равных. Антону хватило одного намека, и Кристиан тут же откликнулся. Он пошевелил ушами, как всегда, когда боялся. Но отказаться не мог. Это стало бы его концом.

Мы строили предположения. А что, если Кристиан в последний момент дрогнет? Или глаза снова подведут Антона?

Но вот настал день испытания Антона и Кристиана. Мы отправились на поле у Вестергаде, где часто разыгрывались грандиозные сражения с Южной бандой. Пришел Генри Левинсен с остатками своей банды и кривым носом, который к тому времени успел зажить. Все безоружные. Они, как и мы, пришли поглядеть на то, что станет Антоновой победой или поражением. Всего нас было, верно, около пятидесяти.

Прошел дождь, ноги вязли в черной земле.

Кристиан Силач встал в центре поля, Кнуд Эрик попытался установить у него на голове яблоко, но оно все скатывалось. Генеральной репетиции мы не провели, и большинство сочло это плохим знаком. Кристиану пришлось взлохматить длинные жирные волосы, соорудив на маленькой головке что-то вроде подушки, на которую и возложили яблоко. Уши его непрерывно шевелились. Мы вспомнили шутку Антона про то, что уши Кристиана похожи на крылья, готовые вспорхнуть и унести голову. Мы не сомневались: будь такое и вправду возможно, его уши непременно бы так и поступили.

Антон стоял напротив Кристиана, они пристально друг в друга всматривались, как два дуэлянта. И вот Антон начал пятиться, щурясь при этом, как будто пытался сосредоточиться. Он отошел так далеко, что лишился малейшего шанса попасть в яблоко. Мы вообще сомневались, что стрела может пролететь такое расстояние.

Кнуд Эрик крикнул, чтобы он остановился, а потом прошел вперед.

Антон отказался, и нам пришлось довольно долго его убеждать, пока он не согласился встать в пятнадцати шагах от Кристиана, который тем временем до того разволновался, что снова уронил яблоко.

Наконец все было готово. Антон натянул тетиву, приложил стрелу. Он так сильно щурился, что казалось, хочет попасть в яблоко с закрытыми глазами.

Среди нас было довольно много таких, кто считал, что история с аистом повторится. Антон потерял хватку.

Но на сей раз он не промахнулся. Только попал не в яблоко. Он попал в Кристиана.

Едва прозвучало пение тетивы, как Кристиан с воплем согнулся пополам, закрыв лицо руками. Невредимое яблоко упало на землю, на него никто не обращал внимания. Мы видели, что стрела куда-то вонзилась, но руки мешали понять, куда именно. И тут Кристиан распрямился и завыл, запрокинув голову, да так, словно лишился рассудка. Звук разносился жуткий, ведь Кристиан был уже практически взрослым мужчиной. Все дальше запрокидывая голову, он кричал все громче. Стрела какое-то время поднималась вслед за головой, а потом упала. Кончик был красным.

Вильгельм добежал до Кристиана первым. В руке у него был платок.

Антон не шевелился. Как будто, прежде чем осознать, что он застрелил Кристиана Силача, ему требовалось переварить сам факт своего поражения, и позже мы часто обсуждали, а что же, по его мнению, было хуже: урон, причиненный репутации, или рана, нанесенная Кристиану.

Но вот он наконец очнулся. Побежал к Кристиану, но остановился в паре метров.

— Надо отвести его к доктору Кроману, — сказал он, сумев полностью совладать с голосом.

Да, он все еще был нашим вожаком, потому что мы сразу успокоились, хотя при виде крови, залившей платок Вильгельма, мальчишки помладше вскрикнули от испуга.

Антон подошел к Кристиану, который голосил, не отрывая рук от лица.

— Дай посмотреть, куда я попал, — сказал Антон, убирая волосы со лба Кристиана.

— Не трожь меня! — крикнул тот.

Но руки убрал, и мы увидели, что кровь течет из его правого глаза. Целое озеро крови.

Антон взял Кристиана за руку, как в свое время Генри Левинсена, когда тому надели на уши кашпо, и Генри наверняка бы вспомнил тот день, если бы остался с нами, но Южной банды и след простыл.

— Скажем, что ему ветка в глаз попала, — произнес Антон, оглядев компанию с прежним апломбом.

И мы потянулись через город к доктору Кроману, а Кристиан все кричал, и всем прохожим мы говорили одно: «Он наткнулся на ветку».

Мы не думали, что покрываем Антона. Мы покрывали себя самих. Какое взрослым дело, отчего из глаза Кристиана Силача хлещет кровь? Глаз находится в компетенции доктора Кромана. Он единственный может помочь. И мы предали судьбу Кристиана в его руки.

Чего мы не понимали, так это, что Кристиан не единственный, чья судьба сегодня решится в консультации доктора Кромана. На кону и судьба Антона. Скоро мы навеки потеряем своего предводителя.

* * *

Пока мы добирались до кабинета доктора Кромана, нас собралась целая толпа. Кроме нас, Банды Альберта, еще человек двадцать — тридцать. Время было неприемное, и мы принялись колотить в дверь и звать доктора. Кроман открыл. Он моментально взял Кристиана за плечи и увел. Кристиан тут же затих, словно понимая, что находится в надежных руках, а может, перед доктором себя показать хотел.

Мы попытались пройти следом.

— Вы в своем уме?! — спросил доктор. — Давайте дуйте отсюда.

Войти разрешили только Антону, Вильгельму и Кнуду Эрику.

Доктор спросил, что случилось, глядя при этом на Антона.

— Ему ветка в глаз попала, — сказал Антон.

— А сам ты ответить не можешь? — спросил Кроман.

— Мне ветка в глаз попала, — повторил Кристиан Силач, и его акции в наших глазах сильно выросли.

Доктор Кроман тем временем уложил Кристиана на кушетку и принялся отмывать его лицо от крови. Он аккуратно взял его за веко и полностью открыл глаз. Мы отвернулись. Не хотели на это смотреть.

— Доктор Кроман, — сказал Кристиан совершенно спокойным голосом, — я буду видеть этим глазом?

— Буду с тобой честным, — ответил доктор, — этот глаз теперь ни на что не годится.

— Мне вставят стеклянный?

Кристиан по-прежнему говорил спокойным голосом, словно слова Кромана особого значения не имели.

Наше уважение достигло невиданных доселе высот.

— Необязательно, — ответил Кроман.

— Хорошо, — сказал Кристиан, — мне больше нравится повязка.

Впоследствии, когда мы это обсуждали, то догадались, что задумал Кристиан. Он понимал, что Антону конец, и увидел, какая ему представляется возможность. Он станет единовластным предводителем Банды Альберта. Будет носить повязку, и голова убитого мужчины перейдет к нему вместе с тайной убийцы. Но пока что, в консультации доктора Кромана, мы осознавали только, что Кристиан Силач наконец-то оправдал свою фамилию. Наше восхищение тем, как он принял тяжелый удар судьбы, не знало границ.

Мы совсем позабыли об Антоне.

Но доктор Кроман помнил.

— Почему-то каждый раз, когда что-то случается, ты оказываешься рядом, — произнес он, пристально глядя на Антона. — Не ты ли приходил с Генри Левинсеном, когда у него голова в кашпо застряла?

— Да, — ответил Антон, — приходил. Но сделал это не я.

— Может, не ты и аиста пытался застрелить? — спросил Кроман.

Антон не ответил. Он смотрел перед собой остановившимся взглядом, словно мысли его носились далеко-далеко, и не слушал, что ему говорят. Вот он снова прищурился, этак противно, как частенько делал в последнее время, как будто все еще целился из «хлопушки».

— И к сегодняшнему происшествию ты тоже никакого отношения не имеешь?

— Ему ветка в глаз попала, — сказал Кнуд Эрик.

— Мне ветка в глаз попала, — отозвался Кристиан с кушетки.

— Это я виноват, — внезапно произнес Антон. — Это я ему в глаз выстрелил.

Мы не верили своим ушам. Сперва придумал историю с веткой. А тут вдруг сознался, как было на самом деле.

— Я стрелял из лука, — добавил он. — И конечно, не в глаз. Я целился в яблоко у него на голове. Но все равно моя вина. Это я был.

Делая свое признание, он смотрел доктору Кроману прямо в глаза.

Еще секунду назад мы о нем забыли. Но теперь вспомнили, кто он такой, и знали: что бы ни случилось, он останется нашим предводителем. На свете существует только один Антон, может, он и не лучший на свете стрелок, но все равно никто с ним не сравнится, даже Кристиан с его повязкой на глазу, пусть он старше на три года и куда крупнее.

Доктор Кроман промолчал. Мы ждали, что он будет ругать Антона, как учителя в школе. Обзовет его дрянным мальчишкой, плохим примером, хулиганом, закоренелым преступником, будет упрекать за безответственное поведение, а может, угрожать, что отправит в исправительное учреждение или посадит в тюрьму. Но доктор был мужчиной трезвым и рассудительным. Он разбирался в строении тела и его функциях и предпочитал заниматься тем, в чем знал толк. И просто попросил нас исчезнуть, чтобы спокойно заняться глазом Кристиана.

Мы направились к дверям.

— Постой-ка, Вильгельм Телль, — произнес Кроман. — Придешь ко мне завтра. Хочу кое-что проверить.

— Наверное, мои мозги, — сказал Антон, когда мы вышли. — Хочет проверить, есть ли в Марстале кто-то глупее меня.

Он выглядел совершенно убитым. А что тут скажешь? Он виноват. Выбил глаз Кристиану. И хоть мы соврали, когда он попросил нас об этом, мы понимали: Антон совершил настолько скверный поступок, что извиняться даже смысла не имело.

В следующий раз, когда мы увидели Антона, на нем были очки.

Его лицо, всегда такое уверенное, даже суровое, выглядело бледным и беззащитным за темно-коричневой роговой оправой, которая, казалось, прижимала его к земле. Он держался так, словно собирался сменить имя, и если его глаза за стеклами очков что и выражали, так это просьбу: «Пожалуйста, сделайте вид, что меня не видите».

Очки означали не только конец предводительству в Банде Альберта. Они означали конец самому Антону. В один прекрасный день ему предстояло стать моряком. В этом заключался весь смысл его жизни, а что еще ему было делать? Но моряк не может носить очки. Это просто-напросто запрещено. У моряка должны быть глаза орла. Дальнозоркость в старости — это можно, но быть близоруким в молодости — нет, это конец. Путь в море ему заказан.

Это и правда был конец. Не только планам Антона, ведь профессия моряка к планам отношения не имела, она была природным предназначением Антона, неизбежной кульминацией его взросления. С каждым годом он становился крупнее, сильнее и старше, и однажды все эти процессы, которые не остановить никакой силе на земле, должны были привести к тому, что он ступит на палубу корабля и останется там до конца своих дней. А очки означали: прости-прощай Схипперстраат в Антверпене, Парадайз-стрит в Ливерпуле, Тигровая бухта в Кардифе, Французский квартал в Новом Орлеане, Барбари-Кост в Сан-Франциско или Фортоп-стрит в Вальпараисо, прощай амер-пикон, абсент и перно. Как будто кто-то взял все его инстинкты и растоптал один за другим.

Доктор Кроман с тем же успехом мог сказать ему, что он никогда не вырастет и не станет мужчиной. Антон в очках больше не был Антоном.

И мы поняли, почему он вечно щурился, почему в аиста не попал. Не в ружье было дело. В Антоне. Он был не тем, кем мы его считали.

Самое странное, что мы больше жалели Антона, чем Кристиана. Может, потому, что равнялись на Антона, а Кристиана с его ушами и манерой давать тумаков тем, кто поменьше, недолюбливали.

Жизнь Кристиана не переменилась из-за потери глаза. Он продолжил обучение у владельца скобяной лавки. А для Антона все изменилось.

Учителя поначалу к очкам отнеслись серьезно, решили, что Антон заинтересовался учебой, а может, даже стал зубрилой. Но вскоре поняли, что он все так же несносен. Правда, теперь, прежде чем закатить оплеуху, они просили его снять очки.

Для нас стекла очков были подобны запертым дверям. Антон прятался за ними, а нас оставлял снаружи. Лидерство в банде перешло к Кристиану, но вскоре оказалось, что новообретенная власть радости ему не принесла. Единственным его преимуществом перед остальными была сила, но это объяснялось исключительно разницей в возрасте. А так, он не умел ничего такого, чего не умели мы, причем не хуже его, и уж подавно ничего такого, что Антон не делал бы лучше. И соображений на предмет того, как укрепить наши позиции по отношению к другим бандам, он, по сути, не имел, и на выпады Южной банды, последовавшие за потерей Антона, мы не смогли ответить как следует, так чтобы они нас зауважали. Кристиан не знал, что делать, не мог ничего придумать. Он командовал нами, раздавал пинки и зуботычины, чтобы скрыть свой страх, но ничего не выходило: его выдавали уши.

И повязка на глазу, и страшный вид не помогали. А тут еще Антон отказался отдать ему Альбертовы сапоги и череп. А без них невозможно было проводить ритуалы, а придумать новые у него не хватало фантазии.

Когда Кристиану пришлось отказаться от мысли заполучить сапоги и череп, до всех дошло, что из Банды Альберта ушла ее душа. Душой был Антон, а Кристиан всегда был всего лишь его правой рукой. А теперь эта рука осталась без головы, так что всему настал конец.

Банда распалась, появились новые. Но прежнего было не вернуть. Мы не врали, утверждая, что, когда Антон надел очки, жить в Марстале стало безопаснее. Он сидел в одиночестве в своей мансарде на Мёллевайен. Читая в школе про генерала Наполеона, сосланного на остров Святой Елены, мы всегда вспоминали Антона. Но считали, что судьба Антона трагичней, нежели судьба Наполеона, потому что Наполеон сам был виноват в своем поражении. Он проиграл последнее, решающее сражение, а Антон ничего не проигрывал. Он просто стал близоруким.

Кристиан самоустранился от жизни банды, у него больше не было потребности мутузить мальчишек помладше, чтобы доказать свое превосходство. Теперь он трудился в учениках у Самуэльсена. И считал себя взрослым. Так считал и хозяин, вкусивший первые плоды обращения Кристиана во взрослую жизнь: запас розог на складе, который Кристиан считал своим арсеналом, внезапно перестал сокращаться.

Кристиан, вообще-то, понимал, что они с Антоном разобрались без шума, полюбовно. Антон извинился, Кристиан заявил, что ему даже жаль Антона, близорукого беднягу, вынужденного носить некрасивые очки. Но когда Антон отказался отдать череп, оказалось, что у Кристиана все же есть веские причины затаить вражду. Прежде всего, конечно, глаз. Кроме того, Антон всегда держал его за дурака и пытался обойти. Это Антон был виноват в том, что Кристиан утратил власть над Бандой Альберта, лидерскую позицию, по которой тосковал всякий раз, когда в руках у него оказывалась розга. Но дальше этого его обращение во взрослую жизнь не пошло. Все эти причины в совокупности привели к определенному итогу. Имя ему было — ненависть, и, будучи злым человеком, Кристиан избрал самую изощренную и жестокую месть, какую только можно представить.

Антон доверил ему имя убитого мужчины, а дело обстояло так, что если ты знал имя жертвы, то тебе автоматически становилось известным имя того, кто совершил преступление. Кристиан решил открыть убийце, что у Антона имеются доказательства его вины.

И когда Херман пришел как-то в скобяную лавку купить складной метр и они на миг остались одни, Кристиан сообщил ему об этом, хотя, может, и не самым продуманным способом, что отчасти объяснялось жутким страхом, от которого уши его ходили ходуном пуще обычного.

— Антон Хансен-Хай знает, что ты убил Йепсена. И у него есть доказательство, голова с большой дырой.

Будь Херман глуп, он тут же ухватил бы Кристиана за шиворот, как следует встряхнул и выяснил, где Антон прячет голову. Но так как дураком он не был, то изобразил саму невинность, отвесив Кристиану пару оплеух, да таких, что тот отлетел на ящики с инструментами.

— В чем это ты меня обвиняешь, парень? — в ярости закричал Херман.

Из подсобки вылетел Самуэльсен.

— Что здесь происходит? — спросил он испуганно. Хозяин лавки, как и почти все, боялся Хермана.

— Поучил тут твоего ученика, — спокойно произнес Херман.

Повернулся и вышел, так и не купив метр. Кристиан потер горящую щеку, пытаясь скрыть улыбку. Уши больше не шевелились.

Он видел, как трясутся руки у Хермана, и знал, что начало положено.

* * *

Антон пытался внушить нам, что убитый каждую ночь, стоя на картофельной грядке, требует обратно свою голову, но мы ему так и не поверили. Однако в эту ночь его ложь обрела плоть и кровь. В темном огороде замаячила черная ссутуленная фигура и голосом, представляющим собой нечто среднее между шепотом и хриплым криком, потребовала вернуть голову, но не свою, а своей жертвы.

Крепко спавший, Антон вначале решил, что находится в школе или общается с отцом, поскольку именно отец и учителя, собираясь задать ему взбучку, называли его полным именем, как и мужчина, стоявший на картофельной грядке и взывающий к его вниманию.

— Антон Хансен-Хай, — доносилось через окно.

Пока Антон проснулся, пока до него дошло, откуда доносится голос… Наконец он выглянул в окно, но не смог разглядеть, кто же там стоит. Про череп он давно не вспоминал и сначала даже не понял, о чем речь. Сам-то он в свою историю с привидением, преследовавшим его по ночам, не верил и потому в первый момент не испугался. А кроме того, было видно, что у того, кто стоит под окном, с головой все в порядке.

Но, проснувшись окончательно, Антон быстро сообразил, кто перед ним, хоть мужчина под окном и не представился. И испугался, намного сильнее, чем испугался бы привидения, сильнее, чем когда-либо в жизни, — хотя последнее ни о чем не говорило, поскольку раньше ему бояться было нечего. Если Херман мог убить своего отчима, то мог убить и его. Без проблем.

Когда мысли Антона достигли этой точки, он захлопнул окно и ринулся вниз по лестнице, проверить, все ли двери заперты. Заперты они не были, но, по счастью, ключи торчали в скважинах, и Антон лихорадочно повернул их один за другим, прибежал обратно и спрятался под кроватью.

Через некоторое время за окном все стихло. Антон слишком устал, чтобы забраться в постель. Последней его мыслью перед тем, как уснуть на полу, было: хорошо, что его никто не видел.

Отца Антона дома не было. Он пропадал в море уже девять месяцев и должен был вернуться еще минимум через год. Он ничего не знал про очки, и Антон был уверен, что в день, когда отец вернется и увидит перемены, с его уст обязательно слетит слово «очкарик». Довериться отцу он не хотел, равно как и в мыслях не держал рассказать все матери или другому взрослому. Антон считал, что парень должен сам решать свои проблемы и не ждать помощи от других, а в последнюю очередь — от взрослых, естественных врагов детей. Если им придется выбирать: поверить ребенку или кому из своих, они никогда не выберут ребенка, особенно если это Ужас Марсталя, выбивший глаз Кристиану Силачу и столько времени прятавший человеческий череп у себя в комнате, — притом что он знал, кто убитый, и мог разоблачить убийцу. Последнее к тому же всегда было Антону безразлично. Вот почему Херман до сих пор расхаживал где вздумается. Антон вдруг осознал, насколько легкомысленно поступил. Но не видел, как выбраться из ловушки.

На следующее утро он нашел Торденскьоля мертвым в клетке. Чайке свернули шею. Крылья были сломаны, практически оторваны, как будто на кого-то, обладающего невероятной силой, нашел приступ неукротимой ярости. Руки у Антона задрожали, и он долго не мог собраться, чтобы похоронить мертвую птицу.

Вечером он прошелся по дому и запер все двери.

— Ты что, двери запираешь? — спросила мать. — Какой-то ты странный в последнее время.

Она заметила, что Антон изменился, но не знала, радоваться этому или огорчаться. Мать не спрашивала, случилось ли что. Жизнь Антона была от нее скрыта, такая далекая и таинственная, что иногда женщина ловила себя на мысли: а правда ли это она родила ребенка, которого все именовали Ужасом Марсталя? Спросить его, что случилось, было все равно что спросить, кто же он такой на самом деле, а ей на горьком опыте было известно, что в ответ он лишь пожмет плечами.

— У нас есть ночной горшок? — спросил Антон.

— Ты заболел?

— Да, — ответил мальчик.

— Ты ведь это не придумал, чтобы школу завтра прогулять?

— В школу пойду Дай мне уже горшок этот.

Мать дала горшок, глядя на него в изумлении. У себя в комнате Антон полностью очистил кишечник, получилось немало, потому что он терпел весь день. Когда ночью вернулся Херман и вновь принялся звать Антона, стоя под окном, тот опрокинул содержимое горшка ему на голову.

Это подействовало. Херман больше не приходил, но победа не подняла Антону настроения. Он стал носить с собой нож, перестал есть. Ночью спал в Альбертовых сапогах. Сам не знал зачем, но так он чувствовал себя увереннее. Может, готовился умереть. Лицо в очках стало строгим, щеки запали, и, если раньше очки делали его похожим на ребенка, теперь он стал похож на старика. Под глазами залегли круги. Когда-то его украшали царапины, порезы, шишки и даже, бывало, нарядный фингал, из синего становившийся пурпурным, чтобы в конце концов пожелтеть. Все это говорило о том, что мальчик здоров. Но не черные круги под глазами. Его словно отметила смерть, ну прямо как лесник помечает мелом дерево, которое надо срубить.

Мать всерьез забеспокоилась и на сей раз не стала угрожать наказанием по возвращении отца.

— Оставь меня в покое, — говорил он каждый раз при ее приближении.

Он постоянно сидел, играя ножом. Планировал убить Хермана, но не знал, как за это взяться. Он был шустрее Хермана, легко мог убежать, но чем это поможет? Нельзя же убить человека, убегая от него.

Мальчик все реже выходил на улицу и непрерывно оглядывался по дороге в школу и обратно. Раньше он ходил с целой толпой. А теперь был один.

Через несколько дней его снова позвали из огорода. Дело зашло так далеко, что он уже запирал все двери даже днем и, услышав свое имя, сидя в мансарде в лучах послеполуденного солнца, обрадовался своей предусмотрительности. И тут понял, что его зовут только по имени. И не обычным хриплым шепотом, в котором слышалась попытка скрыть пугающую силу Голос был мальчишеский, как его собственный, и он решился подойти к окну и выглянуть. Внизу стоял Кнуд Эрик.

— Это ты? — глупо спросил Антон.

И Кнуд Эрик сказал то, что хотел сказать давно. Сколько раз он ни пытался произнести это вслух, каждый раз получалось фальшиво, беспомощно, как-то ужасно по-девчачьи. Но ему нужно было высказаться. К этому его толкала нереализованная потребность помогать и утешать, он не знал, что с ней делать, с тех пор как их отношения с матерью так переменились; младшая сестренка Эдит не могла стать для него всем.

— Я по тебе скучаю, — выговорил он.

Кнуд Эрик понимал, насколько беспомощно это звучит. Он был маленьким, Антон — большим, и, конечно, маленький скучал по большому. Но почему это должно волновать большого? Большие самодостаточны. В маленьких, во всяком случае, не нуждаются.

А потому он был потрясен, почти напуган, увидев реакцию Антона.

Тот зарыдал.

Антон был не как все, потому и плакал он не как все. Слезы из него выходили с неохотой. Казалось, под свитером у мальчика спрятался хорек и раздирает ему живот, и бедняга ревет от невыносимой физической боли. Выражение его лица говорило о том, что больше всего на свете он хотел бы избить себя самого, чтобы положить конец противоречащим его натуре невольным рыданиям. Антон завывал сквозь прижатые ко рту руки. Он выплакивал Хермана, страх, одиночество и — неужели и свою философию, согласно которой жил ради себя и не нуждался в других? Но нет. Обретя наконец дар речи, Антон заговорил абсолютно трезвым голосом, хотя глаза за стеклами очков покраснели.

— Чего тебе надо? — спросил он.

Кнуд Эрик уже чувствовал свое поражение. Он же уже все сказал, ему так трудно это далось, — по сути дела, он поставил на кон свое еще хрупкое мужество. Я по тебе скучаю. Разве так трудно понять? А что надо было сказать? Я хочу тебе помочь, поддержать тебя, вот моя рука? Да, хорошенькое заявление.

Кнуд Эрик промолчал. Он был опустошен, не только слова кончились, но и мужество. Он не знал, что сказать, и молчание спасло его. Поскольку Кнуд Эрик больше ничего не говорил, Антон наконец успокоился и позвал его к себе в мансарду.

И там выболтал ему все. Кнуд Эрик был слишком мал, чтобы слышать об исчезновении Йепсена на пути между Марсталем и Рудкёбингом, потому пришлось объяснять ему все от Сотворения мира. История и сама по себе-то была страшноватая, но еще большее впечатление на Кнуда Эрика произвела манера, в которой Антон ее излагал. В каждой паузе слышалось с большим трудом подавляемое рыдание. Хорек все глубже вгрызался в его внутренности, и вскоре он снова начнет кричать.

— Он убил Торденскьоля, — произнес Антон.

Это подействовало на Кнуда Эрика. Хольгера Йепсена он не знал. А Торденскьоля знал. И часто кормил чайку рыбой и воробьями, слишком уже потрепанными, чтобы в очередной раз продать их крестьянину с Мидтмаркена. Он тоже почувствовал ужас.

— И меня наверняка убьет.

Антон закрыл глаза, словно до того пребывал в непрестанном ожидании смертельного удара.

— А почему ты просто не отдашь ему голову?

— Я не могу.

На миг в нем снова проснулось былое упрямство. Но тут же вернулось уныние.

— Безнадега. Все равно он меня убьет.

— Чепуха, — произнес Кнуд Эрик, обнаружив в себе больше мужества, чем он сам предполагал. — Но ясно, что это Кристиан наболтал Херману про голову. Кроме тебя, только он знал, кто это.

Антон вскипел от злости.

— Убью Кристиана! — прошипел он. — Хермана мне не прикончить, а Кристиана — запросто.

— Ты и так ему уже глаз прострелил. Считаешь, этого мало?

Кнуд Эрик все больше на себя дивился. Он и помыслить раньше не мог так говорить с Антоном. Но Антон был другим, и сам он тоже стал другим.

— Есть идея, — произнес Кнуд Эрик.

* * *

Когда через пару дней Херман вышел из кафе Вебера, на тротуаре напротив стояли два мальчика и смотрели на него. Он пошел к Киркестраде, а они за ним по другой стороне. Сперва он решил, что это случайность, но, когда завернул за угол, направляясь на юг, они все еще висели у него на хвосте. Херман их не знал. Он остановился, обернулся, чтобы показать, что заметил слежку. Они тоже остановились, как он и ожидал. Но глаз не отвели. Он топнул ногой по брусчатке. Они испуганно вздрогнули и отступили на шаг, продолжая таращиться. В конце Киркестраде мальчишки исчезли, но на Снарегаде стояли двое других, он направился к морю, они — за ним, не сводя с него упрямых загадочных взглядов.

— Я вам что, клоун? — прорычал Херман. — Чего уставились?

Они не ответили. Херман видел, что мальчишки замерли, наверняка испугались. Но не ушли. И не кричали в ответ. Вот это его и смущало. Не бежать же за ними. Он большой, тяжелый, они бегают быстрее. Пришлось взять себя в руки и сделать вид, что ничего не происходит.

Он привык, что в Марстале на него поглядывают. Вся его жизнь была выставлена на всеобщее обозрение. Он этого не желал, но научился использовать. У него была власть, если не над мыслями людей, то, по крайней мере, над их домыслами. Он был из тех, что дают пищу сплетням и страхам, а в его случае то и другое перемешивалось. Они радовались его падению, когда Хенкель попал в тюрьму, а верфь разорилась и он потерял все. Но радовались только потому, что боялись его. Думали, все, конец ему пришел. Но ему никогда не придет конец. Он всегда сможет подняться. Херман знал, что таилось в их взглядах: ненависть, страх, злорадство, зависть, любопытство, и его душа питалась всем этим.

А что таится во взглядах мальчишек, он не понимал. Они ждали его напротив пансиона на Твергаде, в котором Херман жил, когда бывал в Марстале. Он мог зайти в магазин, выйти из магазина, прогуляться по гавани, спрятаться в кафе Вебера — они всегда его ждали, и он все чаще искал убежища, все сильнее хотел укрыться. Перед ним открылась дверь в незнакомый мир. Тогда, на борту «Двух сестер», произошло нечто. Иногда воспоминание о содеянном его укрепляло. Иногда он пытался об этом забыть. А теперь испытывал ужас при мысли о разоблачении и последующем наказании, инстинктивно понимая, что в загадочных мальчишеских взглядах таится сила, с которой ему не совладать. Он думал, что сможет напугать этого чертова Антона. Но посвященными оказались все городские мальчишки, сотни мальчишек, и все время — новые лица, непредсказуемый народный суд, и, хотя обвинение ему было знакомо, он не имел ни малейшего представления о том, по каким законам его будут судить. Эти взгляды преследовали его повсюду, они проникли даже во мрак, окружавший его постель, и наводняли сны, угрожая безумием. Всех же их, проклятых, не убьешь, хотя у него, как встарь, сами собой сжимались кулаки. Он весь был как натянутая струна. Стал больше пить, чаще влезал в драки в кафе Вебера, чтобы хоть чем-то занять руки.

Голландская водка утратила вкус, рижский бальзам — целительное действие, за которое уже век прославляли его марстальские шкиперы, виски — лекарство из лекарств — стал водой. И когда он подносил стакан ко рту, у него тряслись руки. Херман стал сторониться людей и пил в одиночку.

И вот однажды он сдался и с рюкзаком за плечами широким шагом приблизился к парому, идущему в Копенгаген, чтобы наняться на корабль в судоходном агентстве Йепсена. Они и об этом знали, словно читали его мысли. Считать он не стал, однако у стоянки парома собралось по меньшей мере двадцать-тридцать мальчишек — прямо-таки прощальная депутация.

Сохраняя обычное загадочное молчание, они смотрели ему вслед. Вместо того чтобы, как у него было заведено, прямиком отправиться в салон и закурить, провожая взглядом ненавистный город, к которому он при всем при том необъяснимым образом был привязан, Херман оставался впотьмах на закрытой багажной палубе, среди повозок и грузовиков, запахов машинного масла и грязи, пока не уверился в том, что с берега его больше не видно.

Поднявшись наконец в салон, закуривая первую сигарету, он старался унять дрожь в руках.

А мысль, посетившая Кнуда Эрика, была проста. Он спросил себя: какое переживание в его жизни было самым неприятным? — и рассчитывал на то, что чувства Хермана не слишком сильно будут отличаться от его собственных. Побои не считались, эта возможность была недоступна, кроме того, не факт, что Херман имеет что-то против драки, даже если ему самому достанется. В душе мальчика жила память о другом опыте. Воспоминание о материнском взгляде, который преследовал его после смерти отца. Он не мог сказать, что в этом взгляде сквозил упрек. Нет, молчаливый и пристальный, он преследовал его повсюду, в нем читался вопрос, на который у ребенка ответа не было.

Чего она хотела?

Он скукоживался под тяжестью этого взгляда, который, казалось, подвергал сомнению все, что бы мальчик ни предпринял, не предлагая ничего взамен. Вот оно: ты вынужден гадать, что же стоит за этим взглядом, и в то же время знаешь, что ответа, который сможет избавить тебя от этого бремени, не существует.

Он всего лишь представил, что может передать это бремя Херману, и смутное обвинение, читающееся во взгляде, заставит сломаться даже такого закоренелого и бессовестного преступника, который еще в детстве стал убийцей.

Херману никогда не узнать, что его сразило. И это было лучшим в замысле Кнуда Эрика, поскольку он, конечно же, не рассказал ребятам, которых подговорил принять участие в травле Хермана, об истинной причине «крестового похода». Слишком рискованно было посвящать их в тайну убийства Хольгера Йепсена. Кто такой Йепсен? — спросили бы они, затем имели бы глупость спросить взрослых, и тогда уж не миновать скандала. Нет, он поступил иначе. Привел их в сад Антона и на глазах у всех похоронил Торденскьоля. Продемонстрировал свернутую шею, мертвые глаза, открытый клюв, поблекшие перья, сломанные крылья. Тело пожирали черви.

— Вот, — сказал он, — это сделал Херман.

Им захотелось превратить убийцу в кровавый кусок мяса, растоптать. Кости смолоть в муку, кожу содрать и повесить на дереве, кишки протащить по улицам. Кнуд Эрик предложил кое-что получше. Пусть почувствует себя ничтожным, забудет, что он мужчина. Посмотрим, как у него от страха задрожат руки.

Взгляды, преследовавшие жуткого убийцу, были не чем иным, как подражанием укоризненному взгляду матери.

Нет, Херману не узнать, за что его прогнали из города. Не за убийство человека, в котором мы его обвиняли.

За убийство чайки.

* * *

На лице Антона по-прежнему красовались очки, и у него по-прежнему не было будущего. Иностранец еще не вернулся, ожидался к лету, а между тем Антону предстояла конфирмация. Не посоветовавшись с матерью, мальчик подошел к классной руководительнице фрекен Катбалле и заявил, что теперь, окончив седьмой класс, уходит из школы. Она ответила, что это лучший день в ее жизни. С неожиданной вежливостью он поклонился, поблагодарил и уверил в своей полной взаимности.

На конфирмации Антон, как и положено, публично отрекся от дьявола и всех дел его. Он не знал, является ад вместилищем огня неугасимого или червя неусыпающего. Знал лишь, что уже там находится, ибо ад был жизнью без моря и всего того, что к морю ведет. Никогда ему не узнать, правда ли француженки так горячи, а от португалок пахнет чесноком, и что такое чеснок — тоже останется тайной. Стоя под запрестольным образом художника-мариниста, изображавшим Иисуса, спасающего учеников от страшной бури, он желал не спастись от моря, а найти к нему путь.

Когда пастор Абильгор возложил на его голову руку, мальчик зажмурил глаза за стеклами очков. Он был в аду, но рая не желал. Он чувствовал себя бездомным.

Вернулся Райнар, поглядел на сына.

— Черт подери, — произнес он, — ты еще здесь? А я тебе вещмешок купил.

Антон промолчал. Ждал насмешек.

— Очки, что ли? — спросил отец. — Ха, и в кого бы это? Сынок, я так близорук, что не вижу дальше своего сизого носа. Просто об этом никто не знает.

И он шумно захохотал.

— Нельзя стать моряком, если носишь очки, — произнес Антон так, словно разговаривал с ребенком.

— Нет, — невозмутимо ответил отец, — коли хочешь провести свою жизнь на борту старой калоши с парусами. А ты станешь настоящим моряком. Пойдешь машинистом на пароход. Там никто тебя про очки не спросит.

И Антон пошел в ученики к Хансу Бальдриану Ульриксену, кузнецу из Оммеля. Он научился отличать большой молот от рихтовального, пробойный от ручного и ковочного. Знал, когда лошади нужны подковы с утолщением, а когда круглые. Обращался с копытным ножом, секачом, надфилем, рашпилем, как прежде с черепом и Альбертовыми сапогами. Его называли «другом лошадей». Он собрал собственный велосипед и каждый вечер проезжал три километра до Марсталя, чтобы ходить в техникум. У него появилась девушка, рыжая, как и он сам. Ее звали Мария, она сама каждую неделю подстригала себе волосы, не хотела, чтобы отросли слишком длинными. Антон увидел, как она дала в нос мальчишке, дразнившему ее из-за цвета волос, и рыцарственно подрулил, дабы объяснить, что она неправильно сжимает кулак. Большой палец надо не внутри оставлять, а держать снаружи.

Мария была девушкой доброй. Она, как и все, дразнила мерзкого Звездного Йенса и кидалась кирпичами в его дверь. Но предварительно оборачивала их в листья ревеня, чтобы не оставить царапин.

Антон совершил открытие. Подковав лошадь, он ощутил тот же странный шум в голове, который был ему знаком по тем моментам, когда он, предводитель Банды Альберта, покидал поле сражения с привычной болью в руках и ногах, кровоподтеками на голове и в других местах, куда попали копьем, стрелой или палкой. Тогда в темных и неизведанных уголках сознания словно наполнялся ветром и, щелкнув, расправлялся парус.

Надев очки, он решил, что больше никогда не испытает чувства восторга, которое давало ему сознание собственной власти над другими. Но теперь власть над людьми сменилась властью над вещами. И восторг при виде того, какую пользу приносит работа его собственных рук, был другим. Он чувствовал себя Творцом.

— Точность — душа механики, а тот, кто овладеет механикой, овладеет много большим, — говорил кузнец, человек начитанный и имевший слабость к философским рассуждениям.

Антон нашел свой курс в жизни и следовал ему.

И вот однажды настала очередь Кнуда Эрика и Вильгельма пройти конфирмацию. Открыв рот, они глядели вверх, на модели кораблей с черными корпусами. Там, под потолком, висело их будущее. Они пели, как и поколения до них, старый псалом морского сословия, как им деликатно объяснял пастор Абильгор, песнь о хрупкой древесине корабля, Божьей силе и их собственной уязвимости.

Могилой станет океан, Коль к нам ты не сойдешь. Корабль трещит, и волны бьют, Губительна ветра мощь, Взойди к нам на борт, и словом одним Ты души наши спасешь[35].

Кнуд Эрик покосился на Вильгельма. Он-то думал, что друг и рта не раскроет, как, собственно, и на протяжении всей подготовки к конфирмации. Но Вильгельм пел. Не заикался. Он тянул мелодию в такт со всеми, и казалось, что псалом помогает ему пробираться сквозь привычные спотыкания в словах. Сам он как будто и не замечал этого, но Кнуд Эрик все слышал и изменил свое отношение к церковному пению.

Конечно, чуда не произошло. Возвращаясь домой, Вильгельм, как и прежде, заикался.

Мы этого не знали. Не знали, что были последними. Нашим детям не придется стоять в церкви и петь этот псалом, им не суждено взойти на палубу шхуны и отдаться на волю ветра. Они разлетятся по всем уголкам земли, но понесут их не паруса.

Все сейчас происходило в последний раз. В последний раз поднялись паруса. В последний раз наполнилась гавань кораблями, и, поскольку это было в последний раз, все произошло так, как предсказывал Фредерик Исаксен: нам остались лишь самые худшие фрахты, самые негостеприимные побережья, самые опасные моря.

Но мы были молоды. Мы этого не знали. Для нас все случалось в первый раз.

Моряк

Штурман судна «Актив» не терпел слабости и никогда не бил абы как. А бил он кулаком и по самым чувствительным местам. Однако сам Анкер Пиннеруп не был сильным человеком. Отмеченный ревматизмом и алкоголем дохляк и хулиган без малого пятидесяти лет, он приближался к тому рубежу, когда моряки списываются на берег.

Пиннерупа звали Стариком — это прозвище на корабле обычно достается капитану и является данью уважения его умению и опыту. Но в случае с Пиннерупом оно, напротив, намекало на очевидные признаки подступающей немощи. Из седой бороды вздыбленным носом тонущего в море разрухи и запустения корабля торчал острый, гладко выбритый подбородок — единственное свидетельство того, что Пиннеруп уделял хоть какое-то внимание личной гигиене. Из-под засаленной фуражки виднелась пара прилипших к нечистой коже жирных клоков волос неопределенного цвета. Изо рта, полускрытого бородой, всегда свисала пенковая трубка, сломанная, ее скрепляла пара щепок, перехваченных ликовой ниткой. Матросы за его спиной шептались, что куртка и брюки капитана похожи на лоскутное одеяло: все в разномастных заплатках.

Впервые подав штурману кофе, Кнуд Эрик собрался положить грязные чашку и блюдце в таз с водой, но Пиннеруп зарычал и двинул мальчику в челюсть. Чашка с блюдцем были его личными вещами. Никто не смел к ним прикасаться. И в доказательство заботы о своем имуществе штурман плюнул в чашку и принялся тереть ее грязным большим пальцем.

— Грязнуля, — ругался он, — мерзопакость, щенок, паршивец!

Раз в два дня, когда Пиннеруп нес вахту и должен был с утра будить Кнуда Эрика, он появлялся в кубрике с толстой плеткой. Постояв, собираясь с силами, штурман принимался что было мочи лупить по спящему мальчику. Целился в голову, но узкая нижняя койка мешала прицелиться и ударить как следует. Кнуд Эрик просыпался с первым ударом и скатывался к переборке. Затем перемещался в изножье, где штурман не мог его достать. И все это беззвучно. Нутром чувствовал: стоит поддаться испугу — и потерпишь поражение, от которого трудно будет оправиться.

Впоследствии за пару минут до прихода штурмана стал появляться юнга Улаф, знакомый Кнуду Эрику по Банде Альберта. Улаф трогал его за плечо и шептал:

— Подъем.

Впотьмах Кнуд Эрик придавал подушке и одеялу форму человеческого тела. Штурман лупил как обычно. Обнаружение обмана его подкосило. Рука с плеткой безжизненно повисла, штурмана затрясло.

— Дьявол свидетель, — прошипел он, — однажды ты у меня отведаешь кофель-нагеля!

И, взбежав по трапу, выскочил на палубу.

Если штурман ночью стоял у штурвала, то всегда будил Кнуда Эрика. То кофе надо было сварить, то под проливным дождем карабкаться на мачту, чтобы зарифить парус. Море под мальчиком кипело. Даже в темноте, даже с такой высоты виднелась морская пена. Холодные капли дождя текли по щекам, мешаясь со слезами. Но это не были слезы бессилия или жалости к себе. Он плакал от ярости и упрямства.

В начале первого похода он, бывало, плакал, уткнувшись головой в койку, плакал о своем погибшем отце, об отвернувшейся от него матери, в холодном отношении которой винил себя, о смутном чувстве несоответствия, неуверенный в том, что его решение стать моряком, обернувшееся сейчас против него, было правильным. Но он не мог пойти на попятную. Это значило потерпеть поражение — такого он и в мыслях не допускал.

Штурман использовал против него потребность во сне. Бывало, мальчик сутками не спал. На него беспрерывно орали, днем, ночью, среди рокота волн, и ему приходилось карабкаться по вантам в одних подштанниках. Он и раньше слышал от товарищей, каково на корабле приходится младшему. Брамсели на высоте двадцати пяти метров — вот рабочее место новичка. Матросы туда не поднимаются. Именно тебя посылают на грот-мачту, чтобы убрать трюмсели, балансируя на футропе, держась одной рукой за подборы, другой — хватая парус, — учился ты этому или нет, кружится у тебя голова или нет, или же ты просто уродился неуклюжим дурачиной на свою погибель. Вперед, вверх, — может, повезет и сумеешь спуститься.

Игры на мачтах кораблей в гавани Марсталя были своего рода начальной школой, но тут, черт подери, под тобой кипит море и ветер завывает. И все как само собой разумеющееся воспринимают то, что ты спустишься в добром здравии. Никто вроде и не замечает, что по палубе расхаживает свидетельство милости Божьей.

Он висел в облаках, под ним — палуба с овчинку, и страшно было, как никогда в жизни, и такая скованность судорожная во всем теле, что, кажется, пальцы сейчас сами разожмутся, только бы избавиться от невыносимого напряжения. Такой это был ужас, что он закричал. Но никто его не услышал, и этот вопль в пустоту спас его, вернул жизнь в тело, придал силу рукам и спокойствие кружащейся голове, и он смог спуститься.

Для Кнуда Эрика суровые законы корабля воплотились в фигуре штурмана. Через него мальчику открылась природа моря. Пиннеруп был во всем ему подобен: опасный и кровожадный. Не устоишь — пойдешь ко дну. Кнуд Эрик перестал переживать из-за несправедливости. Перестал воспринимать удары и грубую ругань как нападки. И вместо этого отдался дотоле неизвестному чувству. Он ненавидел штурмана. Ненавидел корабль. Ненавидел море. Ненависть помогала ему удержаться на ногах, когда он балансировал впотьмах с кофейником на кренящейся палубе и на руки неожиданно выплескивалась обжигающая жидкость. Ненависть помогала вынести боль от волдырей на шее и запястьях, где вечно терла мокрая шерсть, и кожа реагировала, расцветая большими водянистыми пузырями. Ненависть помогала беззвучно терпеть, когда штурман хватал его за шиворот или скручивал кожу на запястье там, где находились самые болезненные, созревшие волдыри.

Ненависть стала для него школой жизни и школой мастерства.

Тяжело было становиться мужчиной. Но он хотел этого. Он делал себя упрямым, глупым и твердым. Голова, все тело были как свайный молот. Он понимал, что войдет в жизнь, только если сам пробьет в нее дверь.

Шкипером на «Активе» был Ханс Боутроп с Сёндергаде. Круглый и добродушный мужчина, значительный обхват талии которого никак нельзя было отнести на счет такой популярной на марстальских кораблях поваренной книги, на первой странице которой большими буквами было напечатано слово «бережливость». Он научил Кнуда Эрика готовить похлебку, утверждая, что по способу приготовления она схожа со свиной, с той лишь разницей, что в состав его похлебки свинина не входила. Единственным источником вкуса было обильное количество коричневого сахара и уксуса, которые опрокидывались в кипящую воду вместе с несколько меньшим количеством сухарей.

Во время стоянки в гавани по воскресеньям полагалось тушеное мясо, для приготовления которого предназначалась специальная кастрюля с деревянной крышкой, почерневшей от старости. В отношении этого «лакомства» действовал единый для всех мясных блюд закон: время приготовления — неизбежные три часа.

Изредка бывал десерт. Пудинг, застывший в кофейных чашках и затем разложенный по тарелкам маленькими дрожащими куполами, порциями размером едва ли с пригоршню. Экипаж называл их «грудками монашек». Жилистое консервированное мясо из Аргентины они называли «канатной пряжей», солонину — «индейской задницей», салями же именовали не иначе как «Роскилльским шоссе».

Часто его укачивало от запаха стряпни, стоявшего в затхлом воздухе камбуза, тогда он открывал дверь и блевал прямо на палубу. В плохую погоду ее почти постоянно омывало волнами, и никто не замечал отторгнутых его организмом остатков пищи. Но в остальное время он с аппетитом поглощал еду собственного приготовления, удивляясь деяниям рук своих.

Кубрик, располагавшийся на носу, был таким крошечным, что вдвоем там едва можно было одеться. Под палубой хранился уголь для камбузной печи, а за трапом стоял ящик с картошкой, и, когда содержимое ящика начинало гнить, от него исходил пронзительный запах забродившего навоза. От цепного ящика тоже шел странный аромат, причиной которого была присохшая грязь с водорослями, зацепившимися за цепь во время поднятия якоря и оставшимися висеть и после того, как по ним разок прошлись метлой.

Зато от швартового каната шел добрый крепкий аромат дегтя.

Экипаж справлял нужду в бочку из-под пива с отпиленным верхом. Край бочки был окантован грубым железом, оставлявшим царапины на ягодицах. В штормовую погоду, когда палубу заливало водой, мальчик, случалось, падал вместе с бочкой. В хорошую — карабкался на бушприт и облегчался в пенные волны. Похоже было на унитаз со спуском, какой имелся у них дома, на Принсегаде.

Пресная вода предназначалась только для питья, так что о купании приходилось забыть. Палуба и то была чище. Раз в неделю они с юнгой, стоя на коленях, скребли ее «марстальской содой» — водили кирпичом по хрустящей подушке из влажного песка.

Отец Вильгельма на прощание подарил ему два куска кожи со шнурами.

— Для рук, — сказал он, как всегда лаконично.

Подробного объяснения не последовало.

Только когда в Эгерсунне на борт «Актива» погрузили кирпич для отправки в Копенгаген, до Кнуда Эрика дошел смысл этого подарка. Пиннеруп показал. Он привязал куски кожи к его рукам и подбодрил затрещиной.

А ведь заботится, подумал Кнуд Эрик.

Кирпичи передавали с причала, затем по цепочке в трюм, где штурман передавал их укладчикам. Они так и летали по воздуху, не по одному, а уложенные по четыре штуки. Связка весом десять-пятнадцать килограммов приземлилась в протянутые руки Кнуда Эрика, едва не сбив его с ног. Если б не кожаные нашлепки, руки бы ободрал до мяса.

За заботой штурмана крылась корысть: на что годится кок без рук?

Кнуд Эрик постоял, пытаясь отдышаться, и, шатаясь, сделал пару шагов в сторону портового рабочего, следующего в цепочке.

— Так не пойдет, приятель, — сказал рабочий, — не останавливайся, нельзя, передавать надо сразу, иначе руки отвалятся.

И он показал Кнуду Эрику, как разворачиваться, чтобы сразу перекинуть кирпичи дальше. В следующий раз Кнуд Эрик справился, хотя ощущение было такое, будто плечи вышли из суставов. Руки и ноги налились свинцом, он задыхался, но не сдавался, призвав на помощь все свое упрямство и злость, ярость, о существовании которой в себе и не подозревал. Эта сила шла не от слабых мальчишеских мускулов, бог весть где она гнездилась, скрывалась все эти годы.

Портовый рабочий время от времени на него поглядывал.

— Ты молодец, — произнес он, но слова ободрения плохо сочетались с жалостью во взгляде.

Мужчина он был немолодой, сильно потел, но занимался привычным делом. Вскоре он снова забыл о Кнуде Эрике: работа сдельная, простаивать не годится.

При заминке из трюма раздавался голос Пиннерупа:

— Опять этот чертов мальчишка?

И в Копенгагене экипажу «Актива» пришлось помогать с разгрузкой. Они стояли в канале Фредериксхольм, у высокой гранитной пристани, до верха было далеко. Работа тяжелая — штурман не участвовал. Сидел на комингсе люка и смотрел на Кнуда Эрика, то и дело выпадавшего из ритма. Здесь надо было не просто передавать тяжелую стопку кирпичей дальше по цепочке, но и подкидывать ее вверх, глубоко приседая перед каждым новым броском.

— Ленивая свинья, тряпка половая, штабная сволочь! — произнес Пиннеруп, вынимая поломанную пенковую трубку изо рта и сплевывая на палубу.

Кнуд Эрик даже ухом не повел. Давно привык к такому обращению.

Один из портовых рабочих отложил кирпичи. Подошел к штурману.

— Нам это не нравится, — сказал он, указывая на Кнуда Эрика. — Для мальчишки чересчур. Сменишь его, а он пока отдохнет.

Пиннеруп рассмеялся и надвинул козырек фуражки на лоб:

— А что, ты тут командуешь?

— Нет, — ответил рабочий, — я тут разгружаю. Но может, ты предпочитаешь делать все сам?

И повернулся к товарищам:

— Тут один парень считает, что мы ему не нужны.

Рабочие запрыгнули на причал и уселись. Один из них достал сигарету и, прикурив, передал дальше. На Пиннерупа они не смотрели, а стали переговариваться, беспечно дрыгая ногами.

Кнуд Эрик застыл в растерянности. Он не понимал, что происходило. Рабочие неожиданно встали на его сторону. Они к кораблю отношения не имели, не были знакомы с их внутренней иерархией, с незримой битвой не на жизнь, а на смерть. Казалось, они — сами себе закон, сами себе господа.

— Скоро ли закончится перерыв? — с сарказмом в голосе спросил Пиннеруп.

— Закончится, как только ты вынешь руки из карманов, — ответил один из рабочих под одобрительный хохот остальных.

Пиннеруп съежился. Здесь он был никем.

И Кнуд Эрик внезапно это понял. Перед ним сидел смешной грязный человек в залатанной одежде, со сломанной трубкой в зубах, с выбритым подбородком, торчащим из поросли, более всего напоминающей посеревшую шерсть престарелого орангутанга. Он научился противостоять Пиннерупу, но все же штурман в его восприятии дорастал до масштабов стихии или природного катаклизма. А теперь он увидел его с высоты корабельной мачты, крохотного человечка на палубе. Он смотрел на него глазами портовых рабочих.

Кнуд Эрик вылез на причал, сел рядом с остальными и тоже принялся дрыгать ногами.

Для Пиннерупа это послужило сигналом. Он встал и подошел к Кнуду Эрику. Рабочие настороженно расправили плечи. Один из них щелчком отшвырнул сигарету. Сигарета отлетела к ногам Пиннерупа. Затем мужчина спрыгнул на палубу и встал перед Пиннерупом, лицо которого превратилось в застывшую маску.

— Ну, давайте, чего ждем? — произнес он, поднимая с палубы связку кирпичей.

Рабочие переглянулись и подмигнули друг другу. Один из них хлопнул Кнуда Эрика по плечу и угостил сигаретой. Затем они заняли свои места, и работа закипела.

Кнуд Эрик остался сидеть на краю причала. Первая сигарета в его жизни. Он вдохнул и не закашлялся. Посмотрел на руку, сжимающую сигарету. На каждом пальце — продолговатая болезненная язва. Их называют морской проказой. Нежные участки кожи между пальцами трескались из-за соприкосновения с соленой водой и жесткими канатами.

— А ты поссы на них, — говорил Боутроп. — Дезинфицирует. А потом обмотай шерстью. Чтобы стянуть края трещин.

Солнце припекало лицо, и Кнуд Эрик внезапно испытал блаженство.

* * *

По его возвращении мать спросила про ручку. Она подарила ему авторучку на конфирмацию, чтобы он писал ей письма.

— Непохоже, чтобы она тебя очень вдохновила, — сказала Клара.

Еще она подарила ему подушку, одеяло, перину, к которым прилагалось белье, и восемьдесят пять крон. Сапоги на деревянной подошве обошлись в сорок пять, но зато до конца жизни хватит, как сказал сапожник. Непромокаемую одежду он купил в лавке Лосе на Хаунегаде, там же приобрел складной нож с костяной ручкой. Матрас из водорослей стоил две кроны, был приобретен и зеленый рундук с плоской крышкой. Комплект рабочей одежды состоял из шерстяной фуфайки и молескиновых брюк. Теперь Кнуд Эрик был полностью экипирован, а восемьдесят пять крон потрачены до последнего эре.

За пятнадцать месяцев отсутствия он написал матери два письма-близнеца: «Дорогая мама, у меня все хорошо».

Сначала он не мог писать, потому что сомневался, правильный ли сделал выбор. Написать — означало признать ее правоту: да, жизнь моряка жестока и убога. А потом, победив сомнения, снова не мог писать, ведь этим он показал бы, что его решение окончательное: он хочет быть моряком.

В письмах он таился. Между «дорогая мама» в начале и «целую» в конце не было ничего, кроме молчания.

Она видела, что он вырос. Но видела и другое. С каждым сантиметром своего роста он от нее удалялся. Словно возрастал в упрямстве и непослушании. Черты отца ярче проступили в его лице. Он унаследовал его светлые вьющиеся волосы и твердый подбородок. Но карие глаза были материнскими, и когда она незаметно его рассматривала, то чувствовала: в нем все еще есть и частица матери. И если он человек разумный, то рано или поздно устанет от жизни моряка.

Давить на него было бесполезно. Вместо этого она все те месяцы, что он провел дома в ожидании места, кормила его любимыми блюдами. Между ними внезапно возникла теплота, и она понимала, что он неверно ее истолковывает. Он думал, мать наконец-то приняла его выбор. Показал ей шрамы от нарывов и волдырей и рассказал о мерзком Пиннерупе. Так, с гордостью, он демонстрировал ей новоприобретенный статус опытного моряка.

— Надеюсь, это тебя хоть чему-то научит!

Голос был резким. Она страшно рассердилась, увидев, что с ним сделало море. Язык опередил мысли. В собственном голосе она услышала отчаяние.

Кнуд Эрик молча на нее посмотрел. Замкнулся. В его взгляде она прочитала: ты ничего не понимаешь.

Да, она ничего не понимала. И ощущала свое бессилие. Ненадолго возникшее в их отношениях тепло исчезло. Они снова отдалились и совместные трапезы проводили в молчании. Ее красавцу-сыну от нее достались одни лишь глаза.

Той осенью Клара купила у вдов все пять наших пароходов: «Единство», «Энергию», «Будущее», «Цель» и «Динамику».

Покупка стала для нас неожиданностью. В этом поступке была решительность, воля, а главное, мы и не предполагали, что она обладает таким капиталом. Насколько он велик, мы не знали, но, судя по всему, речь шла о нескольких миллионах. Долгое время мы только об этом и судачили. Внезапно фигуру Клары окутал ореол таинственности. Мы поняли: она что-то замышляет. Но не знали, что именно.

Вдовы так и не нашли замену Исаксену. Многие претендовали на должность управляющего, никто не годился, и шкиперы их конторы лишь качали головой. Слухи о причинах ухода Исаксена распространились широко. Профессионалы сторонились их фирмы, и работа практически остановилась.

Но в один прекрасный день все же мог появиться сильный человек, способный настоять на своем и выправить курс. И город бы снова расцвел. Такому риску Клара подвергаться не желала.

— Но, дорогая, что вы, не нужно, — произнесла Элен, когда Клара, после продолжительных консультаций с Маркуссеном, внесла свое предложение.

Элен, похоже, решила, что Клара пытается отплатить им за печенья, которыми они частенько ее угощали, попивая кофеек.

— Ну что вы, право, какие пустяки, — ответила Клара, тем самым показывая, что ее готовность заплатить огромную сумму всего лишь проявление отзывчивости.

Она понимала, насколько безумен этот разговор. Вдовы, возможно, тоже. Во всяком случае, Элен сильно побледнела. У Эммы и Йоханны на щеках проступили красные пятна. Сестры косились друг на друга, и Клара знала, что их согласие станет следствием привычной нерешительности.

Она их не использовала. Платила за пароходы не больше и не меньше, чем они стоили, учитывая неблагоприятную ситуацию на рынке. Она стремилась не к выгоде. На покупку пароходов ее толкнула «морская проказа». Вид шрамов от волдырей и нарывов на бедных пальцах Кнуда Эрика, на запястьях, на шее сильно ее взволновал. В голову лезли африканские рабы, в цепях бредущие через весь континент, чтобы их затем погрузили на корабли и продали. У них, наверное, были такие же шрамы в тех местах, где грубое железо соприкасалось с голой ранимой кожей. Она же только одного хотела. Только освободить рабов. Освободить Кнуда Эрика от цепей, наложенных неправильным, искаженным представлением о мужественности. Не успевали избитые моряки вернуться домой после вечного сражения с морем, как уже снова тянулись прочь и просили о большем, как будто им всегда было мало ударов, сыпавшихся со всех сторон: шторм, волны, холод, дурная пища, отсутствие гигиены, грубость, насилие. И больше всех доставалось слабым. Это должно прекратиться.

Через два дня Кнуд Эрик сообщил, что нашел новое место.

И он сам соберет и мешок, и рундук.

* * *

«Кристина» — так называлась брамсельная шхуна водоизмещением сто пятьдесят тонн. Капитан Теодор Баер был тощим мужчиной с беспокойным худым лицом, не тронутым ни солнцем, ни ветром. Летом и зимой он оставался одинаково бледным, пребывал ли в южных или северных широтах. Говорили, у него слабое сердце, надо бы на берег, но слишком уж бережлив, не решается.

У Баера была одна страсть: дочь восемнадцати лет Кристина, в честь которой он и назвал корабль.

Экипаж состоял из пяти человек.

Кнуду Эрику было пятнадцать, он считал себя опытным моряком, так как перешел с камбуза на палубу, на место юнги. С компасом он давно был знаком. Умел заплести огон, срастить концы троса коротким сплеснем и наложить марку. Мог сделать поворот оверштаг и фордевинд.

На камбузе теперь работал бледный паренек, поддерживавший огонь в плите, весь зеленый от морской болезни. Ему было четырнадцать, как и Кнуду Эрику сто лет назад. Звали его Хельмер — тот самый мальчишка, что когда-то не хотел лезть в воду и, повиснув на фокштаге дедушкиного шмака, перевернул его. Штурманом на «Кристине» был пожилой мужчина Хермуд Дрейман, тоже из Марсталя.

Семьи копенгагенских матросов-«дальнобойщиков» Рикарда и Альгота были далеки от мореходных традиций. Кнуд Эрик понял это по их снаряжению: ни рундуков, ни постельного белья. Кроме обязательного матросского чемодана[36], в котором хранились коровий рог с жиром, парусные иглы, свайка, шило и рукавицы, каждый владел лишь вещмешком с одеялом и коробкой из-под сигар, в которой хранилась бритва. Их парадная форма не отличалась от робы: пара грубых синих штанов и шерстяная фуфайка того же цвета.

У Рикарда на правой руке была татуировка обнаженной русалки, держащей Даннеброг. Оба матроса пользовались польскими мундштуками для сигарет, кончик у мундштуков был плоским, так что за неимением пепельницы сигарету можно было поставить вертикально.

Здесь царило совсем иное, нежели на «Активе», веселое настроение, но Кнуд Эрик все никак не мог распрощаться со своим прежним мучителем. Борясь с усталостью, ночью, в одиночестве стоя у штурвала, когда высокие волны с кусками льда вздымались над судном, он всегда вспоминал Пиннерупа. Слышал его ругань в завывании ветра. Видел лицо в пенных верхушках волн. Чувствовал, как немилосердная рука сжимается на волдырях, когда одолевала усталость, и с чувством торжества понимал, что победил мучителя. Море он все еще, бывало, ненавидел в приступе детского упрямства, но больше не боялся.

Он видел, как умалился штурман. Тогда, сидя на причале канала Фредериксхольм, с отрепетированной небрежностью болтая ногами, он еще до конца не понимал, чему же научился, глядя на то, как штурман спасовал в столкновении с портовыми рабочими. А теперь до него дошло. Многому можно научиться, лишь неся тяготы и лишения, но не стоит унижать людей только потому, что они неопытны. Им можно протянуть руку помощи. И он помог Хельмеру, когда тот уже готов был сдаться под гнетом усталости и постоянной дурноты.

— Смотри, — учил он, — хлеб у тебя клеклый, народ беспрестанно жалуется. Проблема в дрожжах. Покупные дрожжи никуда не годятся.

Он взял пару больших картофелин и попросил Хельмера их почистить и мелко порезать.

— Ну-ка, найди мне бутылку, — продолжил он урок.

Бутылку следовало на треть наполнить порезанной картошкой и долить воды. Затем Кнуд Эрик заткнул ее пробкой, которую хорошенько закрепил с помощью парусной нитки.

— А теперь пусть постоит в теплом месте, и через пару дней у тебя будут дрожжи. Ты их протрешь через сито и положишь в тесто. Но смотри, чтобы не перестояли, а то нитка порвется, и будет большой «бум».

Хельмер смотрел на него так, словно старший товарищ только что посвятил его в секреты мастерства великих фокусников.

Вот оно как, быть взрослым, думал Кнуд Эрик, вот как на тебя тогда смотрят.

«Кристина» уверенным курсом шла на Ньюфаундленд. Не об этом мечтал Кнуд Эрик. Но уж какое место досталось, такое досталось, и маршрут, пролегающий через холодные воды Северной Атлантики, стал еще одним испытанием на прочность. Из Оскарсхамна в Швеции до Эребакке в Исландии они шли двадцать два дня, груженные деревом. По пути на него вновь нашла морская болезнь, заставив усомниться в себе. Разгрузка заняла две недели.

Потом «Кристина» продолжила путь в Литл-Бэй на Ньюфаундленде, неся в трюме черный вулканический песок с побережья Исландии. Стоял ноябрь. Через неделю плавания они попали в густой туман. После полудня туман отступил и встал стеной на горизонте, в то время как солнце ярко освещало остальную часть небесного свода. Затем вернулся, паруса посерели от влаги, тяжелые капли падали на палубу. Небо то показывалось, то исчезало, и за серой пеленой не разглядеть было даже нока бом-утлегаря.

На третий день тумана Кнуд Эрик как раз заступил на вахту у штурвала, когда серая дымка вновь рассеялась. С одной стороны виднелись высокие, покрытые льдами горы. К его удивлению, они были не белыми, а синими, лиловыми и как бы прозрачными, цвета морской волны. Одна из гор возвышалась подобно гигантскому четырехугольнику: вертикали с прямыми углами и плоской вершиной. Казалось, она рукотворна. Гора эта произвела на Кнуда Эрика такое невероятное впечатление, что ему стало не по себе. Что он видел, кроме пологих скалистых побережий Скандинавии с низенькими домишками? И уж конечно, не доводилось ему встречаться с этим диким, хаотичным миром снега и льда.

— Гренландия с подветренного борта, Гренландия с подветренного борта! — завопил он, слыша в собственном голосе страх.

Шкипер и штурман примчались из каюты. Баер бросил взгляд на горные склоны.

— Это не Гренландия, — произнес он. — Это айсберги.

Он обвел рукой горизонт. Айсберги вздымались и с наветренной стороны, там они были настолько разрозненными, что разрушали любую иллюзию о существовании единого побережья. Тут туман вернулся, и снова они оказались в изоляции.

Во взгляде шкипера читалась озабоченность. Худое лицо, казалось, еще больше побледнело.

— Теперь все в руках Божьих, — произнес он.

Две недели все застилала туманная пелена. Ветра практически не было, влажные паруса большую часть времени висели. Мощные ровные атлантические волны медленно и ритмично проходили под уязвимым корпусом «Кристины». Вода была маслянисто-гладкой, как будто в этом влажном холоде твердела и превращалась в лед. Стояла мертвая тишина, и Кнуд Эрик вначале думал, что туман не только скрывает все вокруг, но и поглощает все звуки. Но потом до него дошло, что в тумане все разговаривают шепотом. Словно невидимые айсберги, со всех стороне окружившие «Кристину», были злыми духами, внимание которых не следовало привлекать. Тишина действовала на нервы, но все же они не решались ее нарушить. Кнуд Эрик думал, что Господь, наверное, видит их, застрявших среди густого тумана, и простирает над ними свою длань, как на то надеялся шкипер.

Когда туман наконец рассеялся и вокруг показалось не одетое льдом море, все закричали. Не «ура», как можно было подумать, нет, они издавали нечленораздельные вопли, им хотелось лишь услышать звук собственных голосов. До того каждый из них был окружен тишиной, оторван от других, а теперь они снова были вместе. Айсберги больше не таятся в засаде. Можно и покричать.

А через день показалось побережье Ньюфаундленда. Путь из Исландии занял двадцать четыре дня.

Они вошли в Литл-Бэй, и Кнуд Эрик отвез шкипера на берег. Нужно было переговорить с маклером и портовым начальством, и шкипер велел мальчику подождать. Вернулся шкипер со странным выражением лица. Кнуд Эрик взялся за весла и направился к «Кристине».

— Да, Кнуд Эрик, — произнес Баер непривычно доверительным тоном: обычно шкипер обращался к нему лишь для того, чтобы отдать приказ, — «Анна-Мария» не дошла.

«Анна-Мария», марстальская шхуна, отплыла из Исландии на восемь дней раньше «Кристины». Шкипер вздохнул и поглядел вдаль:

— Пропала, точно. Наверное, врезалась в айсберг.

Оставшуюся часть пути он молчал и все смотрел вдаль.

Вильгельм — вот о ком сразу подумал Кнуд Эрик, услышав слова шкипера. Вильгельм находился на борту «Анны-Марии». Он посмотрел на руки: они так сильно сжимали весла, что костяшки побелели, — сделал мощный гребок, чтобы очнуться, и чуть не свалился с банки.

— Смотри, куда гребешь, — сказал Баер.

Голос был рассеянным, почти мягким.

По вечерам Кнуд Эрик оплакивал Вильгельма, лежа в койке. Всплывал ли он два раза? Или сразу пошел ко дну, утянули тяжелые сапоги и непромокаемая одежда? Что он видел перед собой в последний миг? Пузыри в воде? Или застывший хаос льдов? Кнуду Эрику вспомнились неестественно прямые линии айсберга, который он увидел в первый день, проведенный среди льдов, вспомнилось, как жутко ему тогда стало. Может, в этот айсберг и врезалась «Анна-Мария»? О чем думал Вильгельм? Звал ли на помощь? А с чего бы ему звать на помощь? Кто же может отозваться посреди Атлантического океана?

Он вспомнил подготовительные занятия перед конфирмацией, конец детства: каждое воскресенье они сидели в церкви под моделями кораблей, которые на толстых канатах свисали с потолка символом христианского спасения. Он смотрел на заалтарный образ Иисуса, мановением руки усмиряющего бурю на Геннисаретском озере. Пел старые псалмы, написанные с мыслью о моряках и потому подлежащие заучиванию конфирмантами:

Услышь ты наши голоса, спаси и защити: Попутного ветра пошли в паруса, До берега дай нам дойти![37]

Так они пели. Пел ли Вильгельм в свои последние минуты, прежде чем корабль пошел ко дну? Или с ним случилось то, что так часто происходило с Кнудом Эриком пред заалтарным образом Иисуса на Геннисаретском озере, и он усомнился?

Где был Господь наш, когда бесследно исчезла «Гидра» с его отцом на борту? А может, Господь — как отец Вильгельма? Может, Он сидит, повернувшись к нам спиной, и ничегошеньки не слышит, когда дело пахнет керосином?

Кто вернется домой — дело случая. Никакого смысла он найти во всем этом не мог, и, верно, Вильгельм сознавал то же, когда уходил под воду в последний раз: что Господь глух и не слышит его.

Надо было вымыть трюм, подготовить к принятию груза вяленой трески. Пять дней они драили и скребли. Затем пол покрыли толстым слоем еловых ветвей. Сверху уложили березовую кору. Стены, так называемую обшивку, также покрыли корой, закрепив ее при помощи нагелей. Пахло крепко и свежо, непривычный аромат гор и леса. Как будто в трюме корабля построили хижину. Вяленая рыба — важный гость, и наконец ее жилище было готово.

Каждое утро происходило событие, на секунду нарушавшее однообразие погрузки. Мимо пришвартованной «Кристины» проплывала лодка. На веслах сидела юная девица с короткими черными волосами, открывавшими шею. Загорелая, с полными губами, раскосыми глазами и густыми бровями. Она гребла по-мужски — длинными, сильными гребками — и быстро продвигалась вперед. И всегда смотрела на «Кристину». А выстроившиеся вдоль борта моряки таращились в ответ. Девица не опускала глаз. Словно искала чье-то лицо.

Через два дня Кнуд Эрик понял, что она смотрит на него. Взгляды их встретились, он покраснел и отвел глаза.

Рикард и Альгот ее обсуждали. Девушка была одета в свободную фуфайку и молескиновые брюки, так что о фигуре судить было трудно. Однако в ее стройности сомневаться не приходилось, и это лишь подстегивало фантазию матросов.

А что до темных глаз и восточной внешности, то тут они не сомневались: не обошлось без лоцманского трапа — штормтрапа.

— По которому в Бангкоке на борт взбираются шлюхи, — пояснил Рикард.

Кнуд Эрик промолчал. Он предавался воспоминаниям о взглядах, которыми они обменялись с девушкой, и всякий раз краснел, вспоминая ее глаза.

Но в основном его мысли были заняты Вильгельмом. Ночью он не мог уснуть, а днем у него гудела голова.

На следующий день Дрейман помахал девушке. Она помахала в ответ, и ситуация разрядилась. Она всегда проплывала в одном и том же направлении, в сторону большого камня, за которым и скрывалась. Через пару часов вновь появлялась, но на сей раз к «Кристине» не подплывала, не смотрела в их сторону, только вперед, и энергично гребла.

Вопрос о том, куда она плавала и что там делала, тоже давал повод для дискуссий. Рикард делал сигаретную затяжку и высказывал предположение, что девушка посещает любовника. Дрейман отметал возможность подобной ерунды.

— Посмотри на нее, — говорил он, — ей не больше шестнадцати-семнадцати лет.

Рикард отвечал на это, что на Ньюфаундленде девки ранние, вид у него при этом был такой, словно он ждал расспросов: откуда же у него такие познания о девушках Ньюфаундленда?

Дрейман считал, что девушка берет уроки игры на рояле.

— На камне? — насмешливо вопрошал Рикард.

По крайней мере, они знали, кто она такая: дочка мистера Смита, высокого, крепкого мужчины, всегда одетого в брюки гольф и носки в шотландскую клетку. Он жил в просторном зеленом деревянном доме, стоявшем на невысоком пригорке за городом. Мистер Смит был грузоотправителем вяленой трески, и потому они считали его самым влиятельным жителем Литл-Бэя.

Иногда он поднимался на борт их корабля, но говорил лишь с Баером. Бывало, косился на Кнуда Эрика, но молча.

Однажды, после очередного посещения шкиперской каюты, он, как обычно, покинул «Кристину», не обменявшись ни словом с экипажем. Вслед за ним на палубу поднялся Баер и подошел к Кнуду Эрику. Сложив руки за спиной, он наклонился и тихо, словно опасаясь, что его подслушают, произнес:

— Мисс Смит хотела бы пригласить тебя в гости. Завтра в четыре часа. Получишь увольнительную.

Кнуд Эрик промолчал.

Баер наклонился еще ближе:

— Ты понял, что я сказал? За тобой придет человек из конторы мистера Смита.

Кнуд Эрик кивнул.

— Ну ладно, — сказал шкипер и выпрямился. Затем внезапно остановился, словно о чем-то вспомнил. — Поаккуратнее с этой девчонкой.

Он предостерегающе посмотрел на Кнуда Эрика, развернулся на каблуках и быстро ушел, как будто покончив с неприятным делом.

Остальные ничего не заметили, так что обошлось без комментариев. В голове у Кнуда Эрика было пусто. Он не боялся девочек. Он же часто сидел с сестренкой. Но лишь когда Антон положил глаз на Марию, до него дошло, что девочка может быть не только товарищем. Он не понимал, чего она хочет, и боялся, что из-за ее интереса его самого станут дразнить «девчонкой». Он станет выделяться, а если он чего и не хотел, так это выделяться.

На следующий день его забрали ближе к четырем. Рикард и Альгот глазели и кричали ему вслед. Сопровождающий всю дорогу до зеленой виллы игнорировал мальчика, как будто, как и шкипер, считал ситуацию неловкой и не хотел вмешиваться. У дома он без единого звука исчез.

Кнуд Эрик ступил на веранду и осторожно постучал в дверь. Открыла пожилая женщина в старомодном длинном платье из шерсти, она провела его через большую переднюю и ввела в примыкающую комнату. Пока никто не произнес ни слова. Женщина закрыла за собой дверь, оставив Кнуда Эрика в одиночестве. Небольшой столик, покрытый скатертью, был сервирован для чая. Рядом с чашками и серебряным чайничком стояло фарфоровое блюдо с печеньем. Кнуд стоял у двери, сомневаясь, стоит ли сесть на один из стульев с мягкой обивкой. Поскольку ничего не происходило, он принялся ходить по комнате. В рассеянности взял с блюда печенье.

И тут же дверь отворилась. Он сконфуженно обернулся и спрятал руку с печеньем за спину. Перед ним стояла девушка из лодки.

Вместо фуфайки и штанов на ней было платье, и это сразу его взволновало. Как и ее лицо. До сих пор Кнуд Эрик видел девушку лишь на солидном расстоянии. А теперь впервые так близко и отчетливо, но не все изменения можно было объяснить этим. Контур глаз был темным, а губы — ярко-красными, из-за чего рот казался больше.

Пораженный, он опустил глаза.

Девушка приблизилась, и он заметил, что она выше его. Но ведь и старше тоже.

Она протянула руку:

— Мисс София.

— Кнуд Эрик Фрис, — сказал он, не зная, надо ли представляться как «мистер», или это обращение предназначено лишь для таких мужчин, как ее отец, могущественный мистер Смит.

— Sit down, please[38], — произнесла она, указав рукой на стул.

Кнуд Эрик сел. Рука с печеньем все еще была заложена за спину. Оставаться в таком положении было неудобно, и потому, садясь, он уронил печенье. И в следующий момент почувствовал, как оно под ним хрустнуло. Ему стало ужасно неловко, он был не в состоянии слушать, что говорит ему мисс София, не понимал ни слова. Все неправильно. Сидит тут на раскрошившемся печенье, пьет чай с девушкой, которая выше его, и так накрашена, и беспрерывно произносит непонятные слова, и ждет, что он ответит.

Кнуд Эрик уставился на чай янтарного цвета — чая он не любил — и время от времени кивал с напускной серьезностью, полагая, что вносит таким образом свой вклад в беседу. Ничего лучшего он придумать не мог.

Внезапно послышался громкий смех.

— Сидишь, киваешь. И ничегошеньки ведь не понимаешь.

Он удивленно поднял глаза.

— Да, я говорю по-датски.

Ее большой рот так и расплылся в улыбке.

— Моя мама — датчанка. Но она давно умерла.

Последние слова она произнесла легкомысленным тоном, словно не придавала утрате матери большого значения. Затем склонилась к нему:

— Ты стесняешься?

— Конечно же нет.

Внезапно его обуяло упрямство, и он даже не понял, что именно оно прогнало стеснение. Кнуд Эрик разозлился. Она заставила его почувствовать себя маленьким мальчиком. На корабле он ощущал себя мужчиной, и пусть здесь тоже считаются с его новоприобретенным достоинством. К тому же она умеет говорить по-датски. Он вновь обрел почву под ногами. С мисс Софией следует обращаться, как с Марией.

— Ты знаешь, мы говорим о тебе на «Кристине», — произнес он. — Народ не понимает, куда ты плаваешь. Некоторые думают, что берешь уроки игры на рояле. А один говорит, у тебя там любовник, к нему ты и плаваешь каждый день.

Мисс София задорно на него посмотрела:

— Любовник. Ну, может, и любовник. Что скажешь?

Кнуд Эрик ничего не сказал.

— Нет, — продолжила мисс София, — нет у меня там любовника. А есть мечтательное место. Знаешь, что это такое?

Он покачал головой.

— Это такое место, где мечтают. За гаванью находится узкий песчаный пляж. Там я сижу, смотрю на воду. И мечтаю. О пассажирских пароходах, самолетах и цеппелинах, больших городах, улицах, кишащих машинами и с витринами вдоль тротуаров, о кинотеатрах и ресторанах. — Тут у нее кончилось дыхание, эта длинная тирада была, казалось, порождением давней тайной тоски, наконец прорвавшейся наружу. — А у тебя есть мечты?

— Да, — сказал Кнуд Эрик, — я мечтаю обогнуть мыс Горн.

— Мыс Горн? — Мисс София удивленно засмеялась. — Ну да, ты же моряк. Но почему именно мыс Горн? Там холодно, всегда штормит и корабли тонут.

— Может быть, — ответил Кнуд Эрик, — но ты не настоящий моряк, если не огибал мыс Горн.

— Кто сказал?

— Это все на свете знают.

— Ты боишься утонуть? — спросила мисс София.

Кнуд Эрик поколебался. Неужели посторонней девчонке со странным и в то же время красивым лицом удастся заставить его все рассказать?

— Да, — честно ответил он. — Я очень боюсь утонуть.

— А ты тонул когда-нибудь?

Мисс София напряженно смотрела на него из глубины темных угольных шахт.

— Да, один раз.

— И как это было?

Ему не хотелось исповедоваться, и он сказал:

— Мой лучший друг недавно утонул. Он ходил на «Анне-Марии», как раз сюда направлялся.

Она опустила глаза, как будто хотела взять себя в руки. А когда снова подняла, то ободряюще улыбнулась:

— И ты тоже когда-нибудь утонешь.

Она сказала это совершенно будничным тоном, как будто объявляя, что через секунду накроют к ужину.

Кнуд Эрик подумал: как это глупо. Что она вообще думает? Вообразила себя гадалкой?

Он снова почувствовал ее взгляд. Она изучала его, словно желая убедиться, какой эффект произвели ее слова.

Кнуд Эрик отвернулся. Их мимолетная близость была разрушена. На него снова нахлынула печаль из-за смерти Вильгельма, и он разозлился:

— Ты что, меня проклинаешь?

— А ты был когда-нибудь в большом городе? — В ее голосе послышалась неуверенность.

— Я был в Копенгагене.

— По-моему, это не очень большой город. Ты никогда не мечтал попасть в Лондон, Париж, Шанхай, Нью-Йорк?

Кнуд Эрик покачал головой.

— Я мечтаю о мысе Горн, — сказал он упрямо.

— Как жалко. Значит, мы не сможем бежать вместе. Я ведь не хочу на сырой и холодный мыс Горн. Уф, какой же ты скучный.

И она засмеялась. Затем наклонилась и сжала его голову обеими руками:

— Но я тебя все-таки поцелую на прощание.

Мисс София поглядела ему в глаза. Кнуд Эрик хотел вырваться, но потом решил, что сопротивляться — это как-то по-детски. Придется вынести все до последнего, как и подобает мужчине, которым он стал за последние месяцы. Кнуд Эрик ответил на взгляд девушки, и тут с ним случилось что-то странное. Словно мурашки пробежали по коже, но не от страха, а от какого-то другого, незнакомого чувства. Тело его тихо затрепетало в предвкушении чего-то большого и радостного. Он закрыл глаза для поцелуя, для того чтобы унестись в то место, куда, как он инстинктивно чувствовал, его не сможет доставить ни один корабль.

Кнуд Эрик почувствовал ее губы, их мягкую полноту, они показались ему чуть липкими в тот момент, когда прижались к его губам, и ему захотелось, чтобы это никогда не кончалось. Его руки оторвались от подлокотников и, дрожа от напряжения, скользнули вверх по ее спине. Он добрался до шеи девушки, не прикрытой коротко остриженными волосами, и осторожно погладил нежный изгиб. Слегка приоткрыл рот. Ему хотелось, чтобы и ее губы разомкнулись, их дыхания соединились и он глубоко вдохнул бы воздух ее легких. Это было все равно что тонуть. Но водой дышать нельзя. А теперь ему открылся новый элемент, способный его заполнить. Он почувствовал, как она откликнулась на его мысли и слегка приоткрыла рот. Они дышали, заполняя легкие воздухом друг друга. Он целовал мисс Софию, целовал мир, и мир отвечал ему, наполняя сладким дыханием.

Наконец она отстранилась и, прижав руку к корсажу, расхохоталась:

— Ты умеешь целоваться.

И протянула ему салфетку со стола:

— На, вытри помаду.

Он сделал отвергающий жест, словно она хотела отнять у него что-то ценное.

— Ну, давай же. — И она снова засмеялась. Взяла его за плечо и вытерла рот салфеткой. — Не годится тебе покидать дом мистера Смита с лицом, выпачканным губной помадой.

Она посмотрела на него оценивающе:

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивый?

Тон был поддразнивающий. Она встала, взяла его за руку и подвела к двери в холл:

— Пора прощаться.

— Мы еще увидимся? — спросил он и тут же понял, что выдал себя этим вопросом с головой.

Она подала ему руку и подмигнула:

— Счастливо тебе добраться до мыса Горн.

На следующий день она не появилась. Ближе к вечеру он зачастил к борту, все оглядывал гавань. С тех пор как Кнуд Эрик покинул дом мистера Смита, он не находил себе места. О влюбленности, как ему казалось, речь не шла. Тут было что-то другое, как, например, бывает, когда судно дает крен и нужно за что-то ухватиться, чтобы не покатиться по палубе.

Он думал о ней с раздражением, более того, со злостью и пылал жаждой мести. Она его унизила, вытерла ему рот салфеткой, как ребенку. Он даже думать не мог о ее поцелуе. Слово «поцелуй» не могло вместить все те противоречивые чувства, которые вызывало в нем воспоминание. Он чувствовал себя и очень маленьким, и очень большим, в процессе бесконечного роста. Поцелуй посеял в нем семена тоски, причинявшей боль, задел его самолюбие.

Остальные заметили его беспокойство.

— Чего это ты там высматриваешь? — спросил Дрейман.

Матросы засмеялись, и с ними Хельмер, вонючка такая. Когда Кнуд Эрик вернулся из гостей, их распирало любопытство, но он отвечал на все расспросы немногословно и неохотно.

— Ну и как она? — спросил Рикард, потерев обнаженную русалку на руке.

— Милая, — ответил он, — мы пили кофе, ели печенье.

— И все, и больше ничего?

Они пристально смотрели ему в лицо.

— Поглядите на эти прекрасные карие глаза.

Рикард над ним насмехался.

— А знаешь, почему у тебя карие глаза?

Кнуд Эрик беззащитно покачал головой. Он знал, что сейчас услышит какую-нибудь грубость.

— Потому что в детстве тебя так сильно пнули в задницу, что говно ударило в голову!

Над ним смеялись, и виновата в этом была она.

А теперь она еще и не появляется!

Шли дни, один за другим, все одинаковые, продолжалась погрузка вяленой рыбы, все под тем же неизменным серым небом, а она не появлялась. А он торчал на покатой палубе и не мог отделаться от мыслей о ней.

Все его дразнили. Он чувствовал, как при каждом намеке краснеет.

— Возлюбленная Кнуда Эрика, — называли они ее.

— Ну что, сегодня целовался? — спрашивал Рикард.

Или самое худшее:

— Неужели ты ей уже надоел?

Вяленая рыба уже почти дошла до комингса люка. Скоро все закончится, и они отплывут в Португалию. И он больше не увидит мисс Софию.

В отчаянии Кнуд Эрик решился на нечто неслыханное. Решил сам прийти на большую зеленую виллу. Встанет перед дверью веранды и отвернется, когда она откроет. Может, даже плюнет на землю. Сделает что-нибудь, чтобы ей стало ясно, что она ничего для него не значит, что у него свой собственный мир, который ей не пошатнуть.

Настал день, когда они готовили паруса к отплытию. В голову не приходило ни малейшей идеи, как с ней можно увидеться. Беспокойство переросло в панику. Как будто, если он не увидит ее напоследок, в его мире разразится катастрофа. Одним прыжком мальчик перемахнул через борт на причал и помчался к зеленой вилле. Дрейман кричал ему вслед, но он не обернулся.

Хотя виллу было видно с «Кристины», бежать пришлось далеко и большую часть дороги — в горку. Он задохнулся, пока добрался до места. Но у массивной входной двери не стал колебаться, а громко постучал. Пытаясь выровнять дыхание, чуть присел, упершись руками в бедра.

Так и стоял, когда открылась дверь.

Но перед ним стояла не мисс София, как он себе представлял, с горящим лицом воображая их последнюю, освободительную встречу, а та самая пожилая женщина, которая в первый раз провела его в дом.

В ее взгляде читался вопрос, как будто она ждала, что у него имеется важное сообщение для хозяина дома, могущественного мистера Смита.

— Мисс София, — выдавил он, все еще не в силах выпрямиться, задыхаясь после долгой пробежки.

Она покачала головой и произнесла несколько слов по-английски, из которых он смог уловить лишь два последних.

— …Not here[39].

Только по качанию головой он и смог понять, что она ответила, и если бы не его жалкое состояние, набросился бы на женщину, как будто возлагал на нее личную ответственность за отсутствие здесь предмета своих противоречивых чувств.

— Где? — тихо простонал он, все еще задыхаясь.

Женщина посмотрела на него с подозрением, явно раздумывая, стоит ли удостаивать бестолкового мальчишку ответом.

— Сент-Джонс, — произнесла она, подарив его взглядом, в котором ему почудились и злость и сочувствие, как бы странно это ни звучало.

Сент-Джонс — внутри у него все упало. Самый большой город на Ньюфаундленде, где часто швартовались марстальские шхуны, — это-то он знал.

И еще знал, что «Кристина» туда не пойдет.

Мисс София уехала. Вот почему она давно не появлялась. Девушка находилась в другой точке этого бесконечного мира, и они больше никогда не увидятся.

Нечто смутное, рвущееся сразу во всех направлениях закончилось, так и не успев как следует начаться.

Его ожидал Баер.

— Да что с тобой происходит? — сказал он, дав Кнуду Эрику подзатыльник.

— А далеко до Сент-Джонса? — спросил тот, не обратив внимания на удар.

— Какая муха тебя укусила? — заорал шкипер и отвесил еще один. — Сто восемьдесят морских миль. Но мы идем не в Сент-Джонс за юбками гоняться. А в Сетубал с вяленой треской для католиков.

Удары были несильные, скорее шлепки, а не удары. Голос Баера повеселел. Похоже, его все это забавляло.

— Глупыш, — сказал он, — ты у нас тут теперь, что ли, курс прокладываешь? Я говорил мистеру Смиту. Я говорил ему: смотрите за дочкой. Кружит она парням головы, балованая девка!

Когда на следующее утро они вышли из Литл-Бэя и находились в бухте Нотр-Дам, барометр упал. Дождь то шел, то прекращался, но море было спокойным. Ближе к вечеру показался маяк острова Фого. Теперь надо было идти вдоль побережья к Сент-Джонсу, а там выйти в Атлантический океан.

Ночью поднялся штормовой юго-восточный ветер, их стало сносить на скалистое побережье. Днем Кнуд Эрик видел высокие черные склоны гор сквозь пелену дождя. Теперь же, в непроницаемой ночной тьме, они приблизились незаметно, и лишь далекий шум прибоя возвещал об их близости. Команду разбудили, прозвучал приказ быть готовыми в любой момент подняться на палубу.

Луч света с маяка на мысе Бонависта прочесывал взволнованные воды, иногда в его свете паруса над их головами становились похожи на привидения, затем он снова падал на тяжелую колышущуюся завесу дождя. Берег был близко, и они зарифились, шли на одном фок-стакселе. «Кристина» совсем сбавила ход и качалась в пенных волнах, борясь со штормом.

Свет маяка мигал, как свет звезды, слишком сильно приблизившейся к морю, то поглощаемой волнами, то вырывающейся на свободу. Облака выступали из тьмы, как брюха больших акул, охотящихся друг на друга в поднебесье. Забрезжил рассвет, и маяк погас. Но шторм не прекратился.

Шкипер постучал по барометру.

— Это надолго, — сказал он мрачно и схватился за сердце, словно боясь, что оно не выдержит.

Кнуд Эрик никогда бы раньше не поверил. Оказывается, можно страшно скучать, когда твоей жизни угрожает опасность. Шторм продолжался день за днем. Волны без устали бились о корпус «Кристины», ветер завывал в рангоуте, рвал штурвал, держал их в постоянном напряжении, в состоянии боевой тревоги, которая тем не менее закончилась отуплением чувств, ощущением бесконечной пустоты.

Палуба постоянно находилась под водой из-за обрушивавшихся на нее волн. На плаву, казалось, держатся лишь корма да нос, два осколка, которые необъяснимым образом удерживались на одном расстоянии друг от друга среди хаоса бушующих волн и кипящей пены.

Кнуд Эрик смотрел на метущиеся низкие облака, на бесконечный марш волн к неизменному черному береговому барьеру — не прибежищу, не спасению, но верному концу, если только к нему приблизиться, — и ни о чем не думал.

Шторм продолжался, но «Кристина» держалась, и страх перед гибелью подавлялся отсутствием событий и постоянной болью от волдырей, покрывших его руки и шею, и если открытые раны еще не воспалились, то только потому, что их постоянно омывало соленой водой.

Тридцать дней они стояли на месте, качаясь в волнах. Иногда черная береговая линия скрывалась за горизонтом, превращаясь в свинцовую полоску между небом и морем, но затем разрасталась, высилась над ними наковальней, об которую молот моря скоро разобьет хрупкий корпус «Кристины».

Под конец близость или удаленность берега уже не играла никакой роли. Черные горные склоны перестали быть спасением или угрозой. Они даже не были землей. Лишь частью монотонного существования, такие же реальные или нереальные, как налитые дождем грозовые облака над головой. Дни и ночи сменяли друг друга.

Иногда днем выдавалось свободное время, и как-то Кнуд Эрик, оглушенный, шатаясь и прижимаясь к лееру, натянутому в качестве опоры, пересекал мокрую палубу. Он был по пояс в воде, когда палубу захлестнула очередная волна; мальчик почувствовал, как его утягивает вниз, вокруг кипела пена, он ощущал себя канатоходцем, утратившим опору под ногами, повисшим на руках, на канате, натянутом между двумя точками в небе. Он словно не на корабле был, а перебирал руками прямо над морем.

Добравшись до кубрика, Кнуд Эрик скатился по трапу в темную вонючую дыру, где пол был залит водой, печь холодна: они боялись отравления угарным газом. Забрался в койку, не снимая одежды. Зачем? Как ее сушить? Одежда насквозь просолилась, а соль впитывала влагу и брызги пены. Он съежился, как младенец, и тьма удерживала его в своих спасительных объятиях, пока кто-то не потряс его за плечо и он не скатился с койки, едва проснувшись. Зашлепал сапогами по воде, затем — вверх по трапу, в темноту или серость, давно слившиеся в одно целое. Он был не чем иным, как служителем корабля, его слепым инструментом в борьбе со штормом. О собственном спасении больше не думал, только о парусах, которые надо зарифить или убрать, о снастях, которые надо закрепить.

Наконец ветер стих. Волны не унимались, но больше не было свиста в рангоуте, и губительная пена исчезла. Сквозь облака пробилось солнце, акульи животы в небе пропали. Черная береговая линия опять превратилась в землю, место, до которого можно доплыть, исполнение невозможной мечты: мечты о твердой почве под ногами, — удивительная мысль, не сразу к такой привыкнешь после тридцати дней, проведенных посреди бушующего моря.

Впереди показались две черные скалы с отвесными склонами. Между ними был проход.

— Черная дыра! — сказал Баер, побледнев больше обычного. — Вход в Сент-Джонс.

Он повернулся к Кнуду Эрику, стоявшему за штурвалом.

— Ну что ж, получилось, как ты хотел, — засмеялся он, — мы идем в Сент-Джонс запастись провиантом.

* * *

Он не позабыл мисс Софию. Он просто забылся, однообразие шторма поглотило ее, как и все прочее. Но со словами шкипера и показавшимся между скалами проходом — Черной дырой — она вернулась. Ему нужно было ее увидеть — больше чем когда-либо. У него снова появился шанс, и он вдруг почувствовал, что это не случайно. Все вновь обрело смысл, все указывало в одном направлении: на мисс Софию.

Он забыл о волдырях и мокрой одежде. Напряжение, на протяжении тридцати суток владевшее его телом и заставлявшее испытывать страдания, по силе превосходившие любые последствия физических усилий, исчезло. Только теперь он заметил, что шторм кончился, но в душе его уже бушевал новый. Он почувствовал, как при словах шкипера по щекам разлился проклятый румянец. Ветер нетерпения подстегнул поток его крови и заставил сердце биться сильнее.

Баер взялся за штурвал, и они прошли Черную дыру. Впереди открылся узкий вход в порт Сент-Джонса, полный рыбацких лодок, шхун и небольших пароходов. На скалах лепились деревянные дома. Вдоль гавани, фасадом в сторону моря, теснились ряды зданий, пакгаузы бок о бок со складами провианта. Набережная кишела людьми и повозками. Уличный шум смешивался с криками чаек, вонь от рыбы и рыбьего жира была всепроникающей.

Он сразу понял, что Сент-Джонс — город небольшой. Копенгаген был больше, но набережные канала Фредериксхольм казались пустыней по сравнению с кипевшей здесь жизнью. Раньше он воображал, что Сент-Джонс является этакой увеличенной копией Литл-Бэя. И где-то за городом у мистера Смита должен быть такой же дом, как в Литл-Бэе; Кнуд Эрик дойдет до него, постучится в дверь и снова увидит мисс Софию. Но теперь он пал духом. Разве тут кого найдешь? Наверняка и мистер Смит здесь не один, их сотни, и — мысль вводила его в ступор, — может, даже не одна мисс София, а сотни!

Они разожгли в кубрике печь. Высушили одежду, отфыркиваясь, вымылись, поливая теплой водой из ковша, переоделись в чистое. И теперь сидели вокруг стола, как каменные изваяния. Один за другим все принялись клевать носом.

— Чувствую себя потрошеной курицей, черт меня раздери. Ни одной косточки целой не осталось, — произнес Рикард.

На следующее утро шкипер сообщил, что вечером дает всем увольнительную на берег. Они отправились в город толпой, даже Хельмеру разрешили пойти. Шторм стал его крещением. Своевременным приготовлением кофе он заслужил право быть с командой. Курс взяли на Уотер-стрит, что на второй линии.

Дрейман подмигнул Кнуду Эрику:

— Там ты наверняка найдешь свою мисс Софию.

Они вошли в кабак и заказали пиво. Внутри было полно женщин, одна из них, размалеванная, подошла к их столику. Большой красный рот расплылся в улыбке.

Альгот обхватил рукой ее широкую талию.

— Возьми лучше вот эту, — сказал он Кнуду Эрику, — есть за что подержаться, не то что у этой тощей мисс Софии. Правда, Салли, или как тебя там?

— Julia, — произнесла женщина, — ту name is Julia[40].

Она привыкла к скандинавским морякам и немного понимала их речь.

Джулия призывно склонилась над Кнудом Эриком, пахнуло потом и духами. Вблизи стало видно, что покрывающая ее лицо, похожая на муку, пудра пошла трещинами, под которыми проглядывали морщины. Женщина вытянула губы трубочкой, он инстинктивно отвернулся. Тогда она схватила его за шею и попыталась прижать лицом к своей полуобнаженной груди:

— Such a pretty boy shouldn’t sleep alone[41].

Он вырвался и повернулся к ней спиной. Остальные громко засмеялись. Желая скрыть смущение, Кнуд Эрик сделал глоток пива из бутылки. Вкус показался ему горьким, губы непроизвольно сжались. Хорошо хоть он спиной к ним сидел, и никто не видел его гримас. Он отпил еще глоток, в надежде, что на сей раз ему понравится больше. Но нет. Неужто ему и вправду надо это пить?

Кнуд Эрик повернулся к остальным. Женщина сидела на коленях у Альгота и пила из бутылки. Все прочие увлеченно спорили.

— Подожди, вот придем в Сетубал… На что тут-то смотреть, — произнес Рикард.

— Сетубал! — скорчился Альгот. — Ну нет, Мартиника! Там они голые танцуют на столах!

— Ага, а потом лечись, — не сдавался Рикард. — Вон у нас боцман был. Ночь с одной из этих девок, и через три месяца помер от сифилиса. Дорого же ему обошлась эта киска. Так что оставь этих черных себе.

— Болтайте-болтайте, мальчики, — снисходительно произнес Дрейман. — В Англии мы заберем дочку шкипера. С фрекен Кристиной на борту придется вам следить за языками.

Кнуд Эрик поглядел на Хельмера, тот сидел молча, с бутылкой пива в руке. Да, похоже, и он не слишком оценил вкус напитка.

— А другого здесь не наливают? — спросил Кнуд Эрик с непринужденным видом.

— Ты имеешь в виду газировку? — крикнул Рикард и засмеялся собственной шутке.

— Gin, — сказала женщина. — Give him some gin[42].

Дрейман пристально поглядел на Кнуда Эрика.

— Поаккуратней с джином, — заметил он, — эта штука не слабее нашей водки будет.

— Ерунда, — крикнул Альгот, — с виду вода, по вкусу вода, и эффект — как от воды.

И он подтолкнул стакан с прозрачной жидкостью к Кнуду Эрику:

— Заливай.

Испытывая облегчение оттого, что удалось избавиться от горького пива, Кнуд Эрик сделал приличный глоток. Все выжидающе на него уставились. Вкус был сильным, но нерезким. Он отпил еще. Джин приятно обволакивал рот, но вместо того, чтобы течь в глотку, стремился в противоположную сторону, струясь по внутренней стороне черепа. Как будто кто-то ласкал его голову изнутри.

Альгот кивнул с видом знатока. Женщина улыбнулась Кнуду Эрику и сложила губы трубочкой. Затем снова отвернулась и занялась Альготом, рука которого находилась у нее под юбкой.

Кнуд Эрик посмотрел на сидящих с ним за столом и почувствовал приятное покалывание в голове. Он ощутил прилив веселья, рвущегося наружу. Улыбнулся Хельмеру, тот улыбнулся в ответ, радуясь знаку внимания.

— Попробуй-ка джин, — сказал Кнуд Эрик с видом знатока, — намного лучше пива.

Хельмер покачал головой:

— Я пить не хочу.

— Так никто пить не хочет. Это ж чтобы напиться!

Хельмер покачал головой.

Кнуд Эрик не стал настаивать:

— Ну и хрен с ним. Будь здоров!

Он крутанул стакан и тут увидел свое отражение в большом зеркале в золоченой раме. На лоб спадал локон светлых волос. Глаза карие. Мамины. Может, он и правда pretty boy.

Мир пришел в движение, но, в отличие от палубы, двигался непредсказуемо. Пол все время кренился под неожиданным углом, и, хотя Кнуд Эрик быстро понял, что надежнее всего оставаться на стуле, все равно то и дело вскакивал и шел куда-то неверной походкой. В нем сидел заряд веселья, и круг собравшихся за столиком стал слишком тесен. Тянуло посмотреть на танцующих, покачаться в такт музыке, опереться на стол, раскинуть руки, как будто собираешься кого-нибудь обнять. Время от времени женская рука осторожно проводила по его груди или бедру. Но, быстро поняв по глазам, что сегодня у него другие планы, девицы исчезали в толчее, покачивая бедрами на прощание.

Кнуда Эрика толкотня не раздражала. Давка помогала держаться на ногах. И тут вдруг его раздраженный блаженной щекоткой джина мозг озарило: мисс София где-то там, снаружи, ждет его. Стоит лишь выйти на улицу, и он найдет ее. Его продвижение стало целенаправленным. Он пробился к двери и выскочил на Уотер-стрит.

Кнуд Эрик не имел ни малейшего представления о времени суток, но на улице было полно людей. Большинство — шатающиеся мужчины, они тяжеловесной неровной походкой двигались по тротуару или посреди мостовой, где их пытались обогнуть фыркающие лошади и гудящие автомобили. Но попадались и женщины с подведенными углем рыщущими глазами.

Он дошел до конца улицы. Толпа поредела. Чуть вернулся и сунулся в переулок. На углу Дакворс-стрит увидел ее затылок. Она шла впереди в длинном зимнем пальто, из-под которого виднелись сапожки. В руке сумка. Что другое он, может, и не узнал бы, но только не эту голую загорелую шею, торчащую из мехового воротника. Это была она!

Он припустил за ней, но вскоре потерял из виду. В какой-то момент застрял в толпе, запрудившей тротуар, его толкнули в сторону пышнотелой особы, которая попыталась избежать столкновения, отступив в ту же сторону, что и он. Они врезались друг в друга, он ощутил запах перегара, выскочил на проезжую часть, извозчик обругал его и махнул кнутом. Кнуд Эрик побежал по сточной канаве. Добежал до перекрестка с Кингс-роуд и увидел на другой стороне ее спину Вскоре снова потерял ее из виду, но был уверен, что взял след. Он больше не бежал. Эго было частью игры. Он не хотел поймать ее слишком быстро.

Этот поцелуй надо повторить. А потом? Ничего. Поцелуя достаточно. Еще раз вдохнуть воздух ее легких.

Он снова затрусил, но лишь чтобы почувствовать, как уверенно ноги касаются тротуара. Во всем теле ощущалась какая-то легкость. Никогда еще он не был в себе так уверен.

Теперь перед ним простиралась совершенно пустынная улица. Сигнал-Хилл-роуд начала свой медленный подъем к самой верхней точке мыса, венчавшейся башней Кабот. Он видел крепость, черным силуэтом высившуюся на фоне извилистого пояса Млечного Пути. Казалось, звездное небо в этот миг движется, как и он, мерцает, подобно птичьей стае, летящей сквозь ночь в теплые края.

Он увидел ее, девушка уже довольно далеко поднялась по склону — черный силуэт на фоне дороги, покрытой белой изморозью. Она скользила вверх, словно ее тянули за невидимую веревочку.

Он снова побежал, задохнулся, постоял, отдышался, затем опять побежал. Промелькнуло озеро, деревья. Все посеребренное инеем, мерцающим, как звезды в зимнем ночном небе. Внизу виднелся лес мачт и освещенные трактиры Уотер-стрит.

Он настиг ее уже у самой крепости. Она по-прежнему стояла к нему спиной и смотрела на Атлантический океан, что раскинулся за пределами гавани огромной матовой поверхностью, поглощающей свет. На какой-то миг вид бескрайнего пространства захватил его.

— София, — позвал он.

Внезапно в нем проснулась неуверенность. Девушка обернулась. И кажется, не удивилась.

— Да, Кнуд Эрик, — только и сказала она.

Губы при слабом свете звезд казались черными.

— Что тебе нужно?

Хмель вернул ему храбрость. Он раскинул руки, желая ее обнять.

— Ты пьян? Был в кабаке на Уотер-стрит?

Он бросил на нее обиженный взгляд:

— Я не пьян. Я всего лишь хочу поцеловать тебя.

Лицо его снова расплылось в улыбке. Он уже забыл об оскорблении. Кнуд Эрик пребывал там, где значение имело лишь радостное пение в его голове.

Он обнял ее неожиданно крепко. Склонился, нашел губы. Она не пошевелилась. Кнуд Эрик закрыл глаза, но тут же снова открыл их. Девушка смотрела вперед невидящим взглядом. Он осторожно прижался губами к ее губам, надеясь, что волшебство первого поцелуя повторится, но ничего не произошло.

Она оттолкнула его:

— Уходи. Слышишь?! Оставь меня.

Кнуд Эрик застыл с раскрытым ртом, ничего не понимая.

— Оставь меня!

На сей раз она закричала, глаза влажно заблестели. Девчонка топнула ножкой, обутой в сапог, по замерзшей земле:

— Хватит бегать за мной, как пес!

Он разозлился, злость накатила так же внезапно и мощно, как до этого — влечение.

— Не смей называть меня псом! — крикнул он, схватил ее за плечи и принялся трясти.

Она была выше, но он — сильнее. Голова ее качалась из стороны в сторону, но в глазах светилось упрямство.

— Пес! — произнесла она снова.

Он резко выпустил ее, тяжело и возбужденно дыша:

— Дрянная девка! — Он плюнул ей под ноги. Затем развернулся и побежал вниз по Сигнал-Хилл.

— Кнуд Эрик! — крикнула она ему вслед.

Он не остановился. Несколько раз во время своей дикой гонки он чуть не упал на промерзшую землю, но опьянение еще не прошло и придавало ногам странную легкость. Холод отвешивал пощечины одну за другой.

Добежав до подножия холма, Кнуд Эрик обнаружил, что город изменился. Трактиры на набережной позакрывались. Плотная людская масса, заполонявшая тротуары Уотер-стрит, исчезла. Улицу покрыла красивая изморозь, своим холодным оттенком подчеркивая неестественную тишину, опустившуюся на дотоле шумную набережную. Мачты вдоль пристани также посеребрил иней, и они походили на призрачный лес, во время пожара превращенный в белый пепел и ждавший малейшего дуновения ветра, чтобы рассыпаться в прах.

Он нашел «Кристину», тяжело сбежал по трапу в кубрик, там его ноги наконец-то подкосились, он повалился на койку и тут же провалился в сон.

На следующее утро он проснулся от ругани Рикарда:

— Куда ты, черт возьми, подевался? Разве так можно!

Но общий смех тут же показал, что накануне они были слишком пьяны, дабы всерьез обеспокоиться. Он помнил людской водоворот в кабаке. Об охоте на мисс Софию остались лишь неясные воспоминания. Как и об их встрече на Сигнал-Хилл, которая, казалось, произошла по ту сторону реальности.

Чувство отвергнутости жгло душу. Он смутно припоминал, как перед ним внезапно разверзлась бездна, но не мог понять отчего.

В голове что-то крутилось, но ухватиться было не за что.

Настали холода. Мороз стоял — десять градусов, вода в гавани покрылась тонким слоем льда.

После обеда его навестил шкипер. Он думал, ему устроят головомойку, но Баер всего лишь попросил сходить с ним назавтра в город.

— Достань чистый мешок, — сказал он. — Пойдем к мяснику на Квинс-роуд за свежим мясом.

На следующий день, проходя по городу, они увидели, что народ на улицах кучкуется и что-то обсуждает. В воздухе повисло странное напряжение, какая-то беспокойная рябь, заставлявшая деловитых пешеходов внезапно останавливаться и вступать в беседу с посторонними; потом они двигались дальше, но только чтобы всего лишь через секунду застрять рядом с очередной группой возбужденно переговаривающихся людей.

Баер, немного владевший английским, спросил мясника, что происходит. Мясник, здоровенный мужик в окровавленном резиновом фартуке, прорубал себе дорогу среди гор красного мяса на отчищенной добела колоде. Он пустился в пространные объяснения. Время от времени выпускал из рук топор и разводил руками, огорченно покачивая головой, — лицо его было испещрено красными прожилками. Затем продолжал атаковать кровавое мясо. Топор глубоко входил в дерево.

Кнуд Эрик не понял слов, но уловил имя мистера Смита.

Баер потемнел лицом и искоса взглянул на Кнуда Эрика.

— Я так и знал, — пробормотал он. — Я всегда говорил, эта девчонка плохо кончит. Но все равно жаль.

— Что он сказал? — спросил Кнуд Эрик, когда они вышли из лавки.

Баер не ответил, лишь прибавил шаг, опередив мальчика. До гавани они не обменялись ни словом, и шкипер продолжал сохранять дистанцию.

Из мешка сочилась кровь, оставляя темные пятна на сером полотне. Кнуду Эрику казалось, что люди смотрят на него как на убийцу, который среди бела дня несет по городу останки расчлененной жертвы.

Поднявшись на борт, Баер позвал его к себе в каюту.

— Сядь, — сказал он и уселся напротив. Наклонившись вперед, шкипер сложил руки на столе. — Мисс София… — начал он и запнулся. Опустил глаза, тяжело вздохнул. — Мисс София, — начал он заново, — исчезла.

Он громко стукнул рукой по столу:

— Ах ты, черт возьми!

Кнуд Эрик молчал. В глазах у него не потемнело, но потемнело в голове. Видел он все отчетливо, а мыслей не было.

— Она уже два дня не появлялась дома. И никто понятия не имеет, где она. Несчастье, преступление — лично я думаю, что девчонка сбежала с каким-нибудь матросом. Она же чокнутая. Да, знаю, не следует так говорить, но с головкой у нее не совсем в порядке. Мать умерла, это она тебе наверняка сама сказала, а мистер Смит слишком занят был, чтобы как следует воспитывать девчонку. Она творила что хотела, а это нездорово для девочки ее лет. Безобразие, приглашать юнг на чай, наряжаться дамой, кружить им голову. Да, ты был не единственным.

Баер посмотрел Кнуду Эрику в глаза:

— Господи, да ты влюбился. Сам себе не прощу. Не надо было тебя отпускать. Но мистер Смит наш фрахтователь, трудно отказать, я думал, беды не случится. А теперь вон как вышло.

Кнуд Эрик молчал. Теперь он знал, что случилось в ту ночь, когда он напился. Или не знал? Он видел перед собой стройную фигуру мисс Софии, одетой в пальто, шагающей в направлении Сигнал-Хилл, где на фоне Млечного Пути темным силуэтом возвышалась башня Кабот. Он видел ее лицо и губы, черные при бледном свете звезд, и наконец нашел источник бессильного чувства — чувства, что тебя предали, чувства, которое огнем жгло душу последние два дня. Он вспоминал безумный бег вниз по Сигнал-Хилл, в тихий город, укрытый саваном инея. Он оставил мисс Софию наверху, под холодными звездами. Он ли виноват в том, что случилось после, потому что просто сбежал? Но она сама его прогнала. Топнула ногой и обозвала псом.

Все теперь казалось сном. Можно ли полагаться на память? А вдруг произошло что-то совсем другое? Вдруг он ее ударил? Кнуд Эрик внезапно ощутил смятение, взгляд стал отрешенным.

— Мне жаль, — произнес шкипер. Он снова опустил глаза и говорил как будто сам с собой. — Мне жаль, что ты с ней встретился. Я знаю, это моя вина.

Шкипер поднял голову и заметил остановившийся взгляд Кнуда Эрика:

— Эй, ты меня вообще слышишь, а?

Поднявшись на палубу, он сразу понял, что остальные всё знают. Эта история, должно быть, уже облетела весь город и распространилась по гавани и по кораблям. Они серьезно на него смотрели и ничего не говорили. Лишь у Рикарда уголок рта чуть дернулся, как будто запас невысказанных гадостей жег его изнутри.

Что они о нем думали? Может, в чем подозревали? Если они знали правду о ночи на Сигнал-Хилл, что могло прийти им в голову?

А сам-то он что думает?

Всегда ли отдаешь себе отчет в том, что делал, когда был пьян?

На этом вопросе Кнуд Эрик споткнулся. Он ничего не знал о действии алкоголя и так мало — о себе самом. Казалось, той ночью на Сигнал-Хилл с ним произошло что-то непоправимое.

Но не только сомнения заставляли его молчать. События слишком близко его касались. Он не мог говорить о них, не обнаруживая своего поражения. Ему так страшно хотелось поделиться с кем-нибудь, попытаться прояснить, что случилось на Сигнал-Хилл, но инстинкт самосохранения запечатал ему рот. Другие тут же на него набросятся, он знал.

В тот вечер мальчик заполз в койку, не обменявшись ни с кем ни словом.

Температура в эти дни держалась на уровне отметки в двенадцать-четырнадцать градусов ниже нуля. Утром палуба оказалась покрыта снегом. Просвистел и ударился о мачту снежок. Вскоре в снежные бои были вовлечены все корабли, тесно стоящие в узком входе в порт Сент-Джонса.

Кнуд Эрик в игре участия не принимал. Засунув руки в карманы мохнатых молескиновых штанов, он стоял на палубе и ежился от холода.

* * *

На четвертый день после начала морозов они отплыли. Буксир вывел их через Черную дыру. Дул сильный северный ветер, им сопутствовало Лабрадорское течение. Они двигались среди шуги, развивая тем не менее хорошую скорость. Около одиннадцати утра шкипер приказал Кнуду Эрику лезть на фок-мачту, высматривать чистую воду. Юноша вскарабкался на брам-рей. Под ним колом стояли затвердевшие от мороза паруса. На юге все до линии горизонта было сплошь покрыто льдом. Гигантская белая поверхность, ослепительно сияющая на солнце, вызвала у него неопределенное чувство тошноты, которое не оставило его и внизу, на палубе.

На обед было тушеное мясо, но Кнуд Эрик не мог прогнать мыслей о мясницкой колоде и мешке, из которого медленно, оставляя темные пятна, просачивалась кровь. Он не мог проглотить ни кусочка, но не хотел оставлять тарелку нетронутой и сунул кусок мяса в рот. Прижатое к десне, мясо мешало во рту. Кнуд Эрик выскочил на палубу, и его стошнило.

К концу второго дня среди шуги показалась чистая вода. Ветер все усиливался, море было неспокойным. Мороз не ослабевал, и «Кристина» начала покрываться льдом. В течение ночи и последующего дня корабль оделся толстым ледяным панцирем. Все фалы стали смерзшимися кусками льда. Фальшборт превратился в горку, а на главной палубе лед достигал толщины в фут. Бушприт до самого мартин-штага представлял собой брусок льда.

И без того загруженный под завязку корабль еще больше осел, когда его борта обросли несколькими тоннами льда. Нос опасно низко погрузился в воду. Палуба находилась на одном уровне с морем по ту сторону замерзшего фальшборта. Паруса все больше напоминали тяжелые доски, загадочным образом поднятые на мачты.

Казалось, они находятся на гигантской глыбе льда, которой скульптор изо всех сил пытался придать форму корабля. Но лед противился. Неподатливый, он неустанно препятствовал осуществлению планов художника, ибо все, чему тот придавал форму, лед старательно возвращал к изначальной бесформенности. Рангоут, фальшборт, бушприт — все, что составляет суть корабля и позволяет ему побеждать море, стремилось принять форму четырехгранников и брусков, не было больше ни такелажа, ни красиво раскачивающегося дерева, только кубики в неуклюжих руках ребенка, уже не корабль, даже не подобие корабля, а воплощенный смертный приговор, подписанный стужей и прозвучавший в миг, когда тяжелые оковы холода лишили «Кристину» остатков плавучести, превратив судно в мертвый груз льда и вяленой рыбы, осужденный пойти на дно.

Судьба команды зависела от исхода борьбы со льдом. Они и сами это знали. И, открыв ящик с инструментами, взяли по кувалде и пошли в наступление на растущий со всех сторон ледяной дворец. Как же весело звенел лед, отскакивая от рангоута и приземляясь на палубе. Но сама палуба противилась всем их стараниям. Они потели, лица их раскраснелись, а результатом оказалось лишь несколько трещин. Лед не поддавался. Фальшборт так и стоял ледяной горкой. К бушприту они даже подобраться не смогли. Попытка забраться на ледяной блок грозила смертельным исходом.

Поначалу они бодрились и перекрикивались. Потом замолчали. А под конец и удары молотов прекратились. Баер сдался первым. Он схватился за сердце, тяжело задышал, глаза остекленели. Затем настала очередь Дреймана. Без сил они уселись там, где их застигла усталость, в плену у одиночества, словно постепенно становились частью все сильнее разраставшегося айсберга.

В бороде Дреймана застряли осколки льда. Брови, кончик носа покрылись инеем. На поросших щетиной щеках Рикарда и Альгота мороз рассыпал белую пудру, придававшую лицам смертельную бледность.

Неужели и ресницы смерзнутся, так что и глаз не открыть? Прощальный поцелуй холода: сама смерть закроет им глаза, чтобы не лежали, замерзшие, устремив в серое небо остекленевшие взгляды.

* * *

Тот самый лед, что угрожал им погибелью, принес спасение. Они снова вышли в заледенелые воды. Только на сей раз это была не шуга, а компактный слой льда, в течение нескольких часов сомкнувшийся вокруг обремененного корпуса «Кристины» и приподнявший его из воды. Так что им временно не угрожала опасность потопления. Тяжелые доски стонали под ледяным прессом. Будь корабль построен из стали, корпус не выдержал бы давления, и участь их была бы решена. Они получили отсрочку, лед играл с ними.

Занятые борьбой за выживание, они не следили за горизонтом. А теперь наконец подняли голову и заметили вдалеке еще один застрявший во льдах корабль, жутко потрепанную шхуну со сломанной грот-мачтой и висящим рангоутом.

Дрейман принес бинокль и направил его на терпящее бедствие судно. В молчании пытался разглядеть на носовой части название.

— Черт возьми, это «Анна-Мария».

— Есть кто-нибудь живой?

Голос Баера был исполнен надежды. Кнуд Эрик стоял рядом. Сердце его забилось: он подумал о Вильгельме.

— Я никого не вижу.

— Дай сюда.

Баер нетерпеливым движением выхватил бинокль и принялся изучать ледяное пространство.

— Может, у меня что с глазами, а? — воскликнул он. — Пингвины ведь на Южном полюсе водятся?

— Да, — ответил Дрейман, — пингвины, они на Южном. В этих краях пингвинов нет.

— Я так и думал. Можете считать меня психом, если угодно. Но на льду перед «Анной-Марией» стоит королевский пингвин.

Бинокль пошел по кругу. И правда, перед разбитой шхуной, посреди белой ледяной пустыни, покачиваясь стоял королевский пингвин.

— Он идет сюда, — произнес Кнуд Эрик.

Все сгрудились у борта. Пингвин медленно приближался странной пингвиньей походкой, волоча ноги и переваливаясь, словно тащил тяжелую ношу.

— Тебя ждет ужасное разочарование, малыш, — произнес Дрейман. — Жратвы не будет, самим мало. Ни крошки не получишь.

Кнуд Эрик молча щурил глаза и, казалось, не слышал того, что говорится вокруг.

— Это не пингвин, — произнес он.

Дрейман снова поднес бинокль к глазам:

— Парень прав! Ежели это пингвин, то изрядно состарившийся и седой.

Он почесал голову под фуражкой:

— Бог знает что это такое.

— У пингвинов белая грудка, — сказал Альгот. Свои знания он почерпнул в Копенгагенском зоопарке.

— Это человек! — воскликнул Кнуд Эрик.

Одни прыжком он перемахнул через борт, со стуком приземлился и кинулся навстречу странному существу, невозмутимо продолжавшему свой тяжелый путь к кораблю. Баер крикнул, чтобы Кнуд Эрик вернулся, но тот не обращал внимания. Он несся со скоростью ветра. Теперь ему стало видно, что человек, которого они поначалу приняли за пингвина, одет в зимнее пальто до пят, полностью закрывающее ноги. Должно быть, на нем было много слоев одежды, поскольку пальто едва сходилось. Рукава торчали в стороны, как два плавника. Голова была обмотана платком, а огромная кепка натянута поверх подбитой мехом «эльсинорской» шапки, так что козырек практически скрывал лицо. Козырек-то они на расстоянии и приняли за клюв.

Кнуд Эрик был уже близко, человек в пальто попытался помахать руками — вверх-вниз — и снова стал похож на пингвина.

И вот они очутились друг напротив друга. Одежда скрывала лицо незнакомца. Он стоял неподвижно, как будто завод кончился и надо снова повернуть ключ. Кнуд Эрик снял с него кепку дрожащей то ли от нетерпения, то ли от страха перед тем, что скрывается за слоями одежды, рукой. Показалось маленькое лицо: щеки впалые, глаза ввалились. Кожа вся в красных прожилках от холода, видны обширные следы обморожения. Подбородок зарос превосходным пухом, не взрослой щетиной, конечно, но вполне уже можно назвать бородой, и борода эта покрыта изморозью, как и все остальное, в чем еще теплится жизнь.

— Кнуд Эрик, — сказало лицо.

— У тебя растет борода.

Глаза Кнуда Эрика наполнились слезами, и он так громко разрыдался, что даже сам удивился.

Вильгельм осторожно улыбнулся потрескавшимися губами. Глаза его закатились, и пингвинообразная фигура повалилась на лед.

Кнуд Эрик услышал, как сзади приближаются Рикард и Альгот. Им наконец-то удалось его догнать.

Сидя в каюте Баера, они смотрели на маленького человечка, лежащего на койке под кучей одеял и пледов. Вильгельм спокойно спал, осунувшееся лицо покоилось на белой подушке. Они ждали, когда он проснется.

Рикард и Альгот побывали на «Анне-Марии». Они нашли лежавших в своих каютах шкипера Эйвинда Хансена и штурмана Петера Эриксена, уроженцев Марсталя. Оба выглядели так, словно погрузились в смертельную спячку. Следов присутствия матросов не обнаружилось, и потому они решили, что всех смыло за борт до того, как корабль вмерз в лед. Шторм очистил палубу от фок- и грот-мачты. Команда попыталась соорудить мачту из деррик-крана, который крепко привязали к останкам фока-мачты. Подо льдом, покрывшим накренившийся корабль, такелаж сплетался с рангоутом и парусами. Остатки груза примерзли к бортам.

Дав отчет, Рикард и Альгот погрузились в молчание. Сидели, ежились, как будто мерзли, хотя в тесной каюте было натоплено.

Они сняли с потерявшего сознание Вильгельма всю одежду. Насчитали четыре слоя. Он, верно, был самым маленьким на борту, иначе ему не удалось бы столько на себя надеть.

— А как он срал-то? — задался вопросом Альгот.

— Вряд ли это было самой большой его проблемой. Скорее наоборот, найти бы, что в себя запихнуть. — Дрейман ткнул пальцем в сторону отощавшего мальчика: торчащие кости говорили сами за себя. — Вот одежду с него снимали, так представь, как будто открыл банку сардин и обнаружил там груду костей.

Они растерли тело Вильгельма ромом. Затем переодели его в чистое, завернули в плед и уложили в койку. По очереди дежурили. Он проспал около полутора суток. Кнуд Эрик от него не отходил, и Баер не возражал. Рикард и Альгот ушли поспать, Баер и Дрейман по очереди спали в каюте штурмана. Все правила послали к черту. Холод сблизил их, а изуродованный силуэт «Анны-Марии» на фоне серого неба постоянно напоминал о судьбе, что ожидает впереди, если не повезет.

Посреди ночи Вильгельм открыл глаза. Единственным источником света в каюте была керосиновая лампа, прикрученная к переборке.

— Есть хочу, — произнес он, совсем как ребенок.

Баер, дремавший, сидя рядом с Кнудом Эриком, вскочил с дивана.

— Ах ты господи, — произнес он сонным голосом. — Проснулся сынок землекопа. — И, покачиваясь, двинулся в сторону койки с бутылкой рома в руке. Приподняв голову Вильгельма, он приложил бутылку к его губам. — Давай, сынок, глотни. Помогает.

Вильгельм отпил, но поперхнулся, почувствовав резкий вкус неразбавленного рома.

Баер выпрямился.

— Дрейман! — заревел он так, что слышно было по всей корме. — Парень проснулся. Давай говядину.

Шатаясь, Дрейман вошел в каюту:

— Есть, капитан. — Он выпрямился по стойке «смирно» и показушно отдал честь. — Сейчас Дрейман приготовит тебе такое воскресное жаркое, век не забудешь! — И он подмигнул Вильгельму, который слабо улыбнулся в ответ. — Но сперва, думается мне, надо дать мальчику пару печений, капитан.

Баер вынул банку печенья и протянул пару штук Вильгельму. Тот с трудом принялся жевать, как будто челюсти отвыкли от движения.

Все трое разглядывали его с таким видом, словно в первый раз видели человека, поглощающего пищу.

— Что же ты ел? — спросил Кнуд Эрик.

Вильгельм жил сухарями, пока те не кончились. Волны смыли все. Включая камбуз и провиант. Гарсон к этому моменту погиб. Спасательную шлюпку сорвало ветром, пронесло по палубе и швырнуло на мальчика, размазав его по фальшборту. Что стало с матросами, Вильгельм не знал. Предполагал, что их смыло за борт. А вообще-то, он утратил представление о времени и понятия не имел, сколько «Анна-Мария» простояла во льдах.

Мальчик говорил еле слышным голосом, делая долгие паузы. Совсем не как прежний Вильгельм.

— Сухари были испорченными, — говорил он. — Совсем промерзли, приходилось подолгу держать их во рту, чтобы оттаяли. Я так боялся, что с ними и черви оттают и примутся у меня во рту ползать. Но они от холода перемерли. И я их тоже ел.

— Уверен, что своим спасением ты обязан червям, — сухо сказал Дрейман.

Кнуд Эрик смотрел на Вильгельма. Теперь он понял, почему голос истощенного мальчика, лежащего в шкиперской койке, не похож на голос друга его детства.

— Ты больше не заикаешься! — воскликнул он.

— Правда?

Подошли Рикард и Альгот. Все они стояли в каюте, глядя на Вильгельма, словно он был самой большой диковинкой на свете. Перед ними лежал мальчик, который не только мог жевать печенье, но и говорил чисто!

— О, теперь я тоже заметил, — сказал Дрейман. — Стоит только помолчать подольше, и заикания — как не бывало.

— Я не молчал, — произнес Вильгельм своим новым голосом.

— А с кем же ты говорил, осмелюсь спросить?

— Я читал вслух сборник библейских проповедей для флота, который принадлежал шкиперу. Каждый день, по многу часов. Ходил по палубе. Остальные же умерли. Было очень тихо.

— Хельмер! — заревел Баер. — Где это чертов мальчишка? Надо мясо поставить.

Они обернулись, чтобы посмотреть на Вильгельма.

Голова мальчика склонилась набок, глаза закрылись. Он снова уснул.

Рикард и Альгот переправили на борт мертвых штурмана и капитана «Анны-Марии». Положили их на доски от обшивки, пронесли по ледяной равнине и уложили на палубу. Дрейман завернул тела в парусину. Лицом вверх, они лежали на спине, ожидая, когда тронется лед и их похоронят в море. Капитан Хансен когда-то был тучным мужчиной. Холод и голод не сумели до конца справиться с его телом. Живот выдавался под парусиной. Сдаться его, скорее, заставили возраст и немощь. Лет ему было под шестьдесят, серьезный возраст для Северной Атлантики.

Штурман, двадцатисемилетний Петер Эриксен, по сравнению со своим капитаном занимал совсем немного места. В Марстале он оставил вдову и двух маленьких дочерей. Пока они ничего о нем не знали. Почему он сломался, а Вильгельм выжил? Штурман «Анны-Марии» лежал на палубе этаким огромным вопросом без ответа. Кнуд Эрик смотрел на контуры лица, слабо вырисовывавшиеся под парусиной, и думал о своем отце.

Баер часто приходил и стоял, задумчиво глядя на усопших. Он знал шкипера Хансена и, верно, задавал себе тот же вопрос. Их корабли отплыли от берегов Исландии с промежутком в одну неделю. На месте Хансена мог быть и он. Баер держал в руках сборник проповедей. Время от времени он его почитывал. Вильгельм подарил ему книгу, и капитан, видимо, упражнялся в чтении последования отпевания усопших на море.

Вильгельм оклемался настолько, что поднялся с кровати и вышел на палубу. Он попросился помогать на камбузе. Провианта пока хватало, и, когда воссоединившимся друзьям необходимо было побыть наедине, они освобождали Хельмера и отсылали его в кубрик. Уходил тот неохотно. Камбуз, помимо каюты шкипера, был самым теплым помещением на судне. Кроме того, Хельмер был уверен, что, как только он выйдет за дверь, эти двое начнут откровенничать, а ему, как и всем младшим, ужасно хотелось послушать рассказы более опытных товарищей.

Однако они совсем немного говорили о тех днях, которые Вильгельм в одиночестве провел на «Анне-Марии». Когда Кнуд Эрик спросил его об этом, Вильгельм замолк и уставился в пол, и Кнуд Эрик испугался, что друг снова начнет заикаться.

Вильгельм, желая сменить тему, заметил, что Кнуда Эрика что-то мучит, и тот рассказал ему о встрече с мисс Софией. Потому что мучило его именно это, не отказ, не язвительная насмешка в ее голосе в ту ночь на Сигнал-Хилл, когда она попросила его не идти за ней подобно псу. Нет, его мучила неясность в том, что касалось ее судьбы и его собственной роли в исчезновении девушки, его преследовало неопределенное, терзающее душу чувство вины.

Вильгельм пристально посмотрел на него.

— Ты думаешь, что все на свете связано с тобой, — сказал он своим новым, чистым голосом, когда Кнуд Эрик закончил рассказ. — Просто чокнутая девчонка. Вот и все.

— Но… — возразил Кнуд Эрик.

— Я знаю, что ты скажешь. Ты не помнишь, что произошло в ту ночь, и потому подозреваешь, что мог совершить что-то ужасное. Чушь. Она с кем-то сбежала.

Не то чтобы Вильгельм был разумнее Кнуда Эрика, просто его разум не был замутнен. Он не был влюблен в мисс Софию, а со стороны всегда судить проще.

Кнуд Эрик явно испытал облегчение.

Разоткровенничавшись, Вильгельм принялся расспрашивать о поцелуе и о чувствах, которые при этом испытываешь.

— Я никогда еще не целовался, — произнес он задумчиво, удовлетворив наконец свое любопытство.

— Еще успеешь.

Теперь они поменялись ролями. Кнуд Эрик внезапно почувствовал себя более опытным.

— Да, но я чуть было не лишился такой возможности.

И это было единственным со стороны Вильгельма признанием того, что его жизни угрожала опасность.

Они ждали, когда тронется лед. Течение пошло на юг. Скоро придет избавление, а с ним покажется вода, и они смогут попрощаться со своими мертвыми пассажирами. С рангоута начало капать. Большие сосульки падали и громыхали о палубу. Паруса пока еще были слишком жесткими. С них текло, все на палубе промокло насквозь, словно на «Кристине», как на острове, установился особый климат.

О таянии льда их предупредил внезапно поднявшийся ветер. Затем появилась радуга. Они надели штормовки.

По льду, совсем близко к корпусу, прошла трещина, затем еще одна. Пришло время хоронить мертвых.

Баер лежал в каюте и выходить не желал. Через закрытую дверь он пробормотал, что ему нехорошо и чтобы его оставили в покое.

Дрейман отправился за сборником проповедей, последние страницы которого содержали последование отпевания усопших. Они положили тела на доски, доски водрузили на борт, как на пандус, чтобы тела соскользнули и исчезли в море. И, взволнованные, встали рядышком с зюйдвестками в руках.

Дрейман достал книгу. Тексты были набраны готическим шрифтом, и он прищурился. Дождь хлестал по щекам.

— Черт возьми, — пробормотал он, — староват я для таких дел, шрифт слишком мелкий. Может, кто из вас, молодежи, сможет?

И он попытался передать книгу Рикарду или Альготу.

— Давайте я, — произнес Вильгельм. — Все равно я его наизусть знаю.

Дрейман перевел на него взгляд:

— Не хочешь ли ты сказать, что расхаживал по «Анне-Марии», декламируя последование отпевания усопших на море?

— Нет, — ответил Вильгельм. — Я весь сборник знаю наизусть.

И, не дожидаясь реакции Дреймана, он начал декламировать:

— Слова Господа нашего, Иисуса Христа: «Придет час, когда все находящиеся в гробницах услышат глас Сына Божия и восстанут, и пойдут праведники в жизнь вечную, а грешники — в муку вечную».

Хельмер выступил вперед. В руке он держал лопатку с пеплом из печки. Пепел призван был заменить землю, которую бросают на завернутые в саван тела перед тем, как предать их морю.

— Из праха ты вышел… — сказал Вильгельм своим новым голосом, к которому Кнуд Эрик никак не мог привыкнуть.

Хельмер посыпал тела усопших пеплом. Дождь пошел сильнее. Пепел размок и расползся по серой парусине большим пятном.

— …и в прах возвратишься.

Еще совок. На сей раз пепел попал на другое место, и парусина становилась все грязнее.

— Из праха восстанешь вновь.

Рикард и Альгот подошли к доскам и подняли их одну за другой. Перевязанный парусиновый узел с останками шкипера Хансена вертикально упал в воду и исчез с характерным звуком, приглушенным падающим дождем. За ним последовал Петер Эриксен.

Море под стягивающимися грозовыми облаками было черным. Окружающий лед светился желтым. Вот он взорвался бесчисленными осколками, они вздымались и сталкивались, словно море устало нести это бремя и беспокойно затрясло огромной спиной. Вдали медленно, как во сне, накренилась и легла набок «Анна-Мария». Море разжало тающие объятия льда, чтобы после вынужденной паузы вернуть корабль себе и довершить свою разрушительную работу.

Дрейман приказал свистать всех наверх. Грозовые облака походили на большой гранитный кулак, готовый вот-вот ударить. Освобождение ото льда обернулось новой угрозой. Они убрали все паруса, кроме фок-стакселя и зарифленного триселя. Хляби небесные разверзлись, и море вскипело. Со всех сторон поднимались волны. Льдины вздымались на пенных гребнях, обрушиваясь на палубу, с диким грохотом бились о мачты и надстройки, словно аккомпанируя глухой неритмичной барабанной дробью дьявольскому хору, завывающему в рангоуте.

Каждый раз, перед тем как пересечь палубу, они вели счет волнам. После трех больших почти всегда приходила одна поменьше, и тогда через затопленную палубу можно было пробраться к кубрику.

Баер все лежал в каюте. Дрейман заступил на первую вахту с Кнудом Эриком. Рикарда и Альгота отослали поспать. Хельмер сидел на камбузе, как обезьяна на падающем дереве. Однажды он уже доказал, что способен сварить кофе, даже если корабль лежит килем вверх. Вильгельма Дрейман отправил в свою каюту.

— Какая сила ветра? — спросил Кнуд Эрик.

Он вцепился в штурвал, стоя рядом с Дрейманом, искусно сохранявшим равновесие на наклонной палубе.

То на хребте гигантской водяной горы поднималась корма, а нос окунался в пенящиеся волны. То поднимался нос, пока не начинало казаться, что корабль устремился в небеса. И каждый раз у Кнуда Эрика начинало сосать под ложечкой. Казалось, море, так часто бросавшее им вызов, теперь требует реванша, последнего, заключительного сражения.

Он уже знал, что в Северной Атлантике многое зависит от искусства морехода, многое, но не все. Как защититься от волн, уносящих мачты? Иногда все решает случай. Одни именуют его Провидением, другие — Господом Богом, а сводится все к тому, что здесь, в Северной Атлантике, никогда не угадаешь, что тебе уготовано. Петер Эриксен и шкипер Хансен, чьи тела только что упокоились в море, наверняка были не хуже и не лучше других людей, прошедших сквозь ужаснейшие шторма. Размышлять не имеет смысла. И молиться бесполезно. В лучшем случае молитва приглушит внутреннее беспокойство. А повлиять на то, благополучно ли корабль минует шторм, молитва, по разумению Кнуда Эрика, не могла. Он понимал, почему Вильгельм декламировал проповеди на опустевшем борту «Анны-Марии»: ему необходимо было излечиться от внутреннего заикания — не того, что мешало свободному течению слов, от другого, душевного заикания, угрожавшего гибелью его воле. Но Кнуд Эрик не обладал даром Вильгельма: позволить действовать в себе Слову Божьему.

— Какая сила ветра? — повторил он свой вопрос.

— Ураган, — ответил Дрейман.

Они пришли в порт Ньюкасла через десять дней. Баер наконец вышел из каюты, мрачный и замкнутый. В глазах у него застыл страх, не имеющий никакого отношения к урагану.

Вместе с Дрейманом они осмотрели повреждения судна. Шлюпка пропала. Дверь каюты разбита в щепы, на бизань-мачте отскочил краг, две бочки с водой смыло за борт, гафель сломан, паруса порваны, выломано сто девяносто футов досок фальшборта, табличка с названием на корме по правому борту разбита, так же как и фонарь правого борта.

Повреждения можно исправить. Не только ради этого они шли в Ньюкасл, но ради дочери Баера, Кристины. Она должна была отправиться с ними в Сетубал. В теплую, солнечную Португалию.

Кнуд Эрик достал свою ручку и написал матери. В письме он передавал всем привет и описывал дивную погоду, сопутствовавшую им на протяжении всего путешествия через Атлантический океан.

К чему пугать маму?

Еще написал, что ждет не дождется похода в Португалию.

Позже он признавался: знал бы, что их ждет, сошел бы на берег в Ньюкасле.

* * *

Херман и раньше рассказывал эту историю, и всегда она имела успех. Теперь он рассказал ее фрекен Кристине, однако реакция девушки оказалась неожиданной. Что-то в этой истории напугало ее. Ну вообще-то, так и было задумано, но она испугалась слишком сильно, встала, повернулась к рассказчику спиной и ушла в каюту. Слегка покачивая бедрами. Черт возьми, как же она его волновала!

Женщинам не следует давать то, что они просят. Им больше нравится молить и рыдать, стоя перед закрытой дверью. Не пытайся быть хорошим, даже если тебе этого хочется. Вот в чем хитрость. Надо их чуть-чуть напугать. Не до жути, а то сбегут — и останешься на бобах, но чтобы боялись, если, конечно, не хочешь, чтобы они вытирали об тебя свои прелестные ножки. Чтобы правильно все рассчитать, нужен опыт. Надо аккуратно подбирать дозу.

Женщинам нравятся мужчины, которые их смешат. Но любят они тех, кто заставляет их плакать. Уважают только то, чего не понимают. А речь идет именно об уважении. Он достаточно повидал мир, чтобы знать: в жизни мужчины главное — не любовь, а уважение. А в уважении всегда есть доля страха.

Сидя на комингсе люка, Кнуд Эрик и Вильгельм слушали, как Херман рассказывает историю о Рауне, механике, служившем на немецкой подводной лодке, во время войны топившей датские корабли, и о том, как поздним вечером в порту Нюборга он получил по заслугам.

Фрекен Кристина слушала с интересом, но, когда речь зашла о заслуженном возмездии, она встала и вышла без единого слова.

После Херман принялся читать Кнуду Эрику и Вильгельму наставления о сложной, загадочной и по сути своей непостижимой женской душе. Мальчики смеялись его замечаниям, но глаза их, как и всегда в его присутствии, не покидало настороженное выражение. Только поднявшись на корабль, Херман пристально на них посмотрел, как будто пытался что-то вспомнить. Оба мальчика отвернулись. И он отбросил подозрения.

— Птицедав идет, — произнес Вильгельм, увидев, как Херман поднимается на борт «Кристины».

В Ньюкасле все пошло наперекосяк. Дрейману пришла из дому телеграмма, в которой говорилось, что его жена серьезно больна и, возможно, долго не протянет.

Не нравится мне так, раньше срока соскакивать, — сказал он. — Но вот ведь какое дело. У меня четверо детей. Троих из них без меня крестили, двоих — конфирмовали, один женился в мое отсутствие. Я не вынесу мысли о том, что Гертруд протянет ноги, а меня не будет рядом.

Рикард и Альгот даже не скрывали причин своего увольнения. Они по горло были сыты марстальскими кораблями, попадающими из шторма в шторм. А коли им придется подрабатывать распорядителями похорон, то это похоронное бюро уже обеспечило им достойное обучение.

Так что «Кристина» обойдется без них — счастливого плавания.

И они подхватили свои матросские чемоданы и тощие вещмешки и сунули в рот свои польские мундштуки.

Баер предложил Кнуду Эрику место младшего матроса. Опыта у него было маловато. Но он почти все умел, а штопать паруса — это входило в обязанности матроса — уж как-нибудь научится. Однако пусть не рассчитывает на повышение жалованья.

— А я? — спросил Вильгельм.

Они с Кнудом Эриком договорились больше не разлучаться.

Баер долго раздумывал.

— За кормежку, — произнес он наконец.

Не хватало штурмана. Найти никого не смогли, но тут в Ньюкасле неожиданно объявился Херман, поругавшийся со шкипером «Урануса» и сидевший на мели. Опыта ему было не занимать, однако диплом отсутствовал. Он все никак не мог собраться и поступить в Навигационную школу. И Баер предложил ему работу.

Херман потребовал штурманского жалованья. Баер прикинул в уме. Он уже сэкономил на жалованье двух матросов. Небольшой задел имелся.

— У тебя документы не в порядке, — сказал шкипер. — По сути дела, я тебе честь оказываю. Ладно, готов платить двадцать пять крон сверх обычного матросского жалованья.

— Сорок, — не уступал Херман.

Сошлись на тридцати пяти.

На самом деле документы были не в порядке у самого Баера, на что ему и указал мистер Маттезон из конторы по найму на Ватерлоо-стрит. Ладно, они готовы сквозь пальцы смотреть на Хермана. Сами же не смогли найти для «Кристины» штурмана, да и негоже становиться на пути у человека, который ищет пропитания. Но выдавать двух мальчишек за матросов! Хотя бы одного нормального матроса взять придется. Или на него заявят куда следует.

Так на борт попал И вар.

Едва «Кристина» отошла от Ньюкасла, произошла первая стычка.

Кнуд Эрик и Вильгельм сразу почувствовали симпатию к Ивару. Он взошел на борт в парадной одежде: французские запонки, воротничок, шелковый галстук, купленный в Буэнос-Айресе, и двубортный, ручной работы, шевиотовый костюм. Ивар повидал свет. Он мог даже не рассказывать, сколько стран и континентов посетил, от Южной Америки до Шанхая. По нему это было видно. Свой опыт молодой человек приобрел на пароходах, на парусный же корабль завербовался из любопытства. Ивар был сыном капитана из Хеллерупа. Является ли профессия моряка его призванием, он еще не решил. Высокий, хорошего сложения, с густыми иссиня-черными волосами, Ивар вел себя с уверенностью, свидетельствующей о том, что ему не раз приходилось выходить победителем из драк.

Парень был талантливым механиком. С собой у него имелось самодельное радио, которое он мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. Когда они стояли в порту, он ставил радио на крышку люка, а антенну закреплял на мачте.

— Никогда эта штука у тебя не заработает, — сказал Херман в первый раз, когда Ивар установил аппарат.

Какой глупец! Радио, конечно же, работало. Из него доносились обрывки голосов из отдаленных уголков планеты, танцевальная музыка, которую иначе как во французских варьете не услышишь.

Даже Херман не смог устоять, когда Ивар настроил свою игрушку. Матрос поднял на него глаза и улыбнулся:

— Ага, вот и штурман.

Херман повернулся на каблуках и ушел.

Убедившись, что он удалился на порядочное расстояние, они расхохотались.

Кнуд Эрик и Вильгельм звали Хермана не иначе как птицедавом, хотя Вильгельм давно был в курсе реального размаха преступлений Хермана. Однажды Ивар услышал прозвище и спросил, что оно значит. Они отговорились тем, что это их выдумка: правда, ведь штурман выглядит так, словно запросто может голыми руками удавить чайку?

Ивар пожал плечами. Он почувствовал, что они чего-то недоговаривают, но больше не спрашивал.

Впоследствии мальчики раскаивались, что не сказали ему правды. Они же знали, какой поступок совершил Херман. Держали в руках голову его жертвы, а безобидную кличку придумали ему для того, чтобы подавить ужас, который всегда ощущали в его присутствии.

Потому они искали общества Ивара. Видели в нем защитника.

Вскоре после своего прибытия Ивар выразил недовольство питанием на борту. Ужин он счел особенно неудовлетворительным. Два раза в неделю, каждую среду и субботу, им выдавали круг сыра, палку салями, банку паштета и банку сардин. Этим и должны были питаться четверо мужчин. Результат неизбежно оказывался одним и тем же. Большую часть пайка они съедали в первый же вечер, а затем обходились одним черным хлебом.

— Это не моя вина, — сказал Хельмер и беспомощно развел руками.

Ивар пошел к капитану и от имени команды пожаловался на малый размер порций. Под командой он имел в виду трех мальчиков, с которыми делил кубрик.

Когда Ивар появился в каюте, там сидела фрекен Кристина — высокая, стройная, с гривой каштановых волос, энергичная и прямая, как и большинство марстальских девушек. Так уж их воспитывали. Они знали, что в один прекрасный день станут безраздельно властвовать в доме. На щеках у нее красовались ямочки, а у правой ноздри — родинка, похожая на мушку.

Сначала Баер молчал. Покосился на дочь, словно хотел спросить ее мнения. Его явно раздирали противоречивые чувства: жадность и желание произвести на дочку хорошее впечатление.

— К пароходам привык! — прорычал Херман.

Он тоже находился в каюте и ощущал себя представителем капитана.

— Мне знакомо морское право, — спокойно сказал Ивар, — мы не получаем причитающееся нам по закону количество еды. Я требую разрешения присутствовать при взвешивании продуктов.

И он с улыбкой повернулся к фрекен Кристине:

— Возможно, по вашему мнению, странно мелочиться из-за пары граммов еды, фрекен?

Она покачала головой и улыбнулась в ответ, витавшее в воздухе напряжение ничуть на нее не действовало.

Херман переводил внимательный взгляд с девушки на Ивара. Было ясно, что он подозревает Ивара в попытке воздействовать на капитана через дочь.

— Не подумайте, что мы боимся работы, фрекен. Мы много работаем, но большинству матросов нет и двадцати, взгляните на кока и юнг, им всего по пятнадцать, они еще не взрослые мужчины. Мы целый день проводим на свежем воздухе. Вы и сами, наверное, заметили, что морской воздух усиливает аппетит.

Херман угрожающе откашлялся. Его ошарашил поток красноречия Ивара, и он пытался выиграть время.

Ивар даже не взглянул в его сторону. Он продолжал улыбаться фрекен Кристине, а та улыбалась в ответ, словно между ними существовала тайная связь.

Баер, казалось, ничего не замечал. Вдруг он заговорил, и слова его были столь необычны, что любой мог догадаться: на борту «Кристины» что-то идет не так.

— Пять хлебов и две рыбы, — произнес он, стараясь говорить уверенно, но все равно голос был странно отсутствующим, как будто мысли капитана пребывали далеко отсюда.

— Простите? — Ивар пытался быть вежливым. — Я, кажется, не совсем вас понял.

Баер повысил голос:

— Я сказал, пять хлебов и две рыбы. Вот все, что понадобилось Господу нашему Иисусу Христу, чтобы накормить пять тысяч человек. А вам на четверых не хватает сыра, колбасы, паштета и банки сардин?

— Это же не библейская история. Мы на борту «Кристины» из Марсталя, а морское право говорит…

— Ты отвергаешь Господа своего? — резко произнес Баер и обвиняюще посмотрел на Ивара. — Как возможно, чтобы ты, после того как Господь кормил, одевал и хранил тебя в течение стольких лет, усомнился в Его любви и силе?

Даже красноречивый Ивар утратил дар речи перед лицом такого натиска со стороны обычно сдержанного шкипера.

Он удивленно посмотрел на Кристину. Та растерянно развела руками. От марстальского шкипера многого можно ждать. Неумолимой жестокости, несправедливости, немыслимых требований, а прежде всего, жадности. Бережливость — предпосылка его выживания. Но никто еще не слышал, чтобы для обоснования своих претензий он опирался на религиозные постулаты, и уж никак не в столь туманных выражениях.

Херману пришлось сдержаться, чтобы не захохотать в голос. Похоже, удастся позабавиться.

— Я говорю о морском праве, — твердо стоял на своем Ивар.

Фрекен Кристина склонилась над Баером и накрыла его руку своей:

— Требование справедливое, папа. С тобой ничего не случится, если команда будет получать побольше еды.

Баер схватился за грудь. Он словно переживал какой-то душевный кризис.

— Как хочешь, — произнес он слабым, невыразительным голосом. И, продолжая держаться за сердце, ссутулился.

— Папа, с тобой все нормально? — озабоченно спросила фрекен Кристина.

В кубрике Ивар рассказал о происшедшем. Затем посмотрел на Кнуда Эрика:

— Ты пробыл с ним дольше всех. Он всегда такой?

— Жадный — да, — ответил Кнуд Эрик. — Но чтобы рассуждать, как пастор Абильгор? — И мальчик покачал головой.

— Повтори-ка, что он сказал, — попросил Вильгельм.

— Про притчу из Библии о пяти хлебах и двух рыбах. — Ивар порылся в памяти. — Он спросил, как возможно, чтобы мы сомневались в Господе, который нас одевает и хранит.

— Это из сборника проповедей, — произнес Вильгельм. — Седьмое воскресенье после Троицы. Проповедь о бедном и богатом. Ее составил корабельный священник Йонас Даль из Бергена. Баер выучил ее наизусть. Похоже, с ним что-то серьезное.

Иногда фрекен Кристина приглашала команду на блины или обходила палубу с кофейником в руках. Хельмер на камбузе светился от счастья. Она часто к нему заходила, чтобы помочь с готовкой. Там было так тесно, что им приходилось стоять совсем близко друг к другу. Шелест юбок и близость женщины опьяняли его. Она хвалила мальчика, и он старался изо всех сил. Все они старались. Хорошо было иметь на борту женщину.

Фрекен Кристина часто присаживалась поболтать с рулевым, а тот одним глазом следил за парусами, а другим поглядывал на нее.

Однажды вечером, когда корабль подходил к побережью Португалии, они с Иваром прогуливались по палубе при свете луны.

Херман стоял у борта, прислушиваясь к их разговору, слишком тихому, чтобы разобрать слова. Кристина отвернулась от него, узнав, как в Нюборге он разобрался с Рауном. Однако нелюдимкой ее можно было назвать лишь с большой натяжкой. Только его одного она избегала.

После конфликта из-за провианта Херман понял, что его акции опустились ниже некуда.

В присутствии фрекен Кристины в его крови словно смешивались яд и бесконечная сладость. В душе безволие сражалось с колоссальным напряжением. Он чувствовал себя одновременно слабым и взбешенным. Воинственно сжимал кулаки, а жаждал объятий.

«Кристина» лавировала против южного ветра, всегда дующего вблизи португальского побережья. Когда Ивар стоял у руля, она сидела рядом. Как-то Херман подошел к ним, чопорный и неприступный, целиком войдя в роль штурмана.

— Рулевому мешать запрещено, — бросил он неприветливо и стоял рядом, заложив руки за спину, пока она не поднялась и не ушла.

Да, ей пришлось подчиниться. Но он не знал, победа это или поражение. Ближе к ней Херман не стал. Он думал о них как о паре. Ведь, кажется, именно в этом направлении события и развивались.

Однажды после полудня однообразие морского ландшафта нарушила стая дельфинов.

— Прыгуны! — прозвучал крик рулевого.

Команда кинулась к гарпуну. Тон задавал Ивар. Он запрыгнул на бушприт и, выждав момент, когда корабль опустился в волну и расстояние до прыгунов сократилось, ткнул гарпуном в воду. Потянул за линь, животное попыталось высвободиться, тут подбежал Кнуд Эрик и накинул на шею дельфина трос.

Херман кинулся в каюту и принялся искать что-то в койке. На палубу он вышел с револьвером в руке. Команда тем временем окружила дельфина, гладкое элегантное тело которого корчилось в судорогах, а мощный хвост ритмично бился о палубу. На доски потоком струилась липкая кровь. Фрекен Кристина стояла в сторонке, зажав рот руками. Именно сейчас кто-то должен добить животное, прекратив тем самым его мучения.

— Отойдите! — бросил Херман.

Все обернулись и посмотрели на него. Он обвел револьвером круг людей, словно выбирал цель. Они отступили. Херман подошел к дельфину вплотную и тщательно прицелился, а затем два раза нажал на спуск. Большой глаз взорвался кровавыми брызгами. Дельфин еще раз ударил хвостом и затих.

Подняв голову, Херман обнаружил, что фрекен Кристина стоит вплотную к Ивару. И оба смотрят на него. Он улыбнулся им, сунул револьвер за пояс и вернулся в каюту.

Там он, с застывшей улыбкой на лице, присел на край койки. Момент выбран верный. До сих пор никто не знал, что у него есть револьвер. Он удивил их, появившись с оружием в руке, удивил и напугал. Сначала все смотрели на дельфина. А потом на него. Он взял ситуацию под контроль. Это-то ему и было нужно.

Ранним утром ветер улегся. Теперь они продвигались медленно. Около полудня показался Сетубал. На вершинах крутых скал стояли большие белые виллы, склоны покрывал пышный ковер растительности. После того как спустили паруса, фрекен Кристина прошла но палубе, предлагая всем по бокалу вина. Это был старый обычай.

Ивару девушка подарила долгий взгляд, а дойдя до Хермана, отвернула голову, словно спеша поскорее перейти к следующему.

В порту уже стояла одна марстальская шхуна. А в течение двух дней прибыло еще несколько, и скоро здесь собралась целая флотилия. «Орел», «Галатея», «Атлантика», все — ветераны походов на Ньюфаундленд. Они прибыли за солью для Ньюфаундленда, чтобы впоследствии снова пересечь Атлантический океан с грузом вяленой трески для Португалии.

Вообще-то в рыбе здесь недостатка не было. Гавань кишела сардинами, а в этих краях сардины были размером с сельдь. На обнаженных загорелых торсах худощавых жилистых рыбаков играли мускулы. Рыбаки кричали и махали руками, стоя на солнце. При виде фрекен Кристины в черных бородах засверкали белые зубы. Она махала в ответ, а они поднимали большие корзины, полные переливающейся рыбы, словно отдавая восторженную дань существу женского пола, чье присутствие на палубе корабля было явлением необычным.

Баера отвезли на шлюпке за провиантом, но он вернулся ни с чем. Ни картошки, ни хлеба. Сетубал парализован забастовкой или, может, это локаут? Разве поймешь? Но похоже на революцию. С девяти вечера действовал комендантский час, и каждому, кто попадется на улице после наступления темноты, угрожал расстрел.

— А из-за чего революция? — спросила фрекен Кристина, с горящими от беспокойства глазами.

Отец пожал плечами.

— Голодают, наверное, — ответил он. — Здешние бедняки очень бедны.

— Но это ужасно, — сказала фрекен Кристина. — Бедняги.

— Не принимай так близко к сердцу, — вмешался Херман. — Обычное дело. Тут всегда революция. Орут, стреляют друг в друга. Собираются все переделать, а когда попадаешь сюда снова, то все идет по-прежнему. Темперамент, что поделаешь! Но вот взять да и вправду что-то изменить — нет, на это они не способны.

Слово «революция» было у всех на устах. Все хотели попробовать его на вкус. Как экзотический фрукт необычного, терпкого вкуса. Это слово ассоциировалось с «Югом». И вот по возвращении они смогут сказать, что видели революцию. Впрочем, видеть-то как раз было нечего. Рыбаков переворот поначалу, казалось, не трогал — если, конечно, это и правда был переворот, — они каждый день возвращались домой в тяжелогруженых лодках. Но затем стачка разрослась не на шутку, и пошел слух, что сардинные фабрики тоже забастовали.

Последующие два дня рыбаки не выходили из порта, вокруг «Кристины» царила тишина. Появились «Наута» с «Розенъемом». Порт превратился в миниатюрную копию Марсталя с оживленным движением между кораблями. Все ходили друг к другу с визитами, пили кофе. Фрекен Кристина отказалась от прогулок с Иваром ради общества шкиперов: все они были из Марсталя, знакомые отца. С ними она выбралась и в город, довольно мирный, несмотря на революцию. Причем в лодке за весла села сама — настоящая капитанская дочка.

Вернулась с букетом цветов, подаренным садовником в парке, и с воодушевлением поведала о большом кафе на городской площади, где выступал военный оркестр.

— Как приятно снова услышать духовой оркестр, — сказала она.

Херман пожал плечами. Наверное, даме, повидавшей мир, пристали такие слова, но что-то он не припоминает, чтобы какой-нибудь духовой оркестр хоть раз украсил своим присутствием Марсталь. Фрекен Кристина побывала и в кинотеатре, там фильм сопровождало звучание струнного оркестра, «минимум двадцать музыкантов», — утверждала она с блеском в глазах.

На марстальских кораблях у многих имелись музыкальные инструменты: две гармошки, три губные гармоники и даже скрипка. В свободное время собирался целый оркестр: пели, играли. У Ивара был прекрасный голос, но широкую популярность ему принесло радио. Команда «Кристины» гордилась своим матросом. Он был одним из них, такого, как Ивар, не было больше ни на одном корабле. Парень покрутил регулятор, и к ним ворвались голоса всего мира и музыка, португальское фаду, — о нем узнали от Ивара, именно он открыл для них эти печальные напевы. А из радио донеслась еще более странная мелодия: арабская музыка со станции в Касабланке. Но тут даже Ивару пришлось сдаться: это явление было ему незнакомо.

Капитаны покинули каюты, где коротали время за голландским джином и рижским бальзамом, — перед радио они устоять не могли. Фрекен Кристина обошла всех с кофейником, спрашивая, не хочет ли кто блинов, и со всех сторон послышалось восторженное «да!».

* * *

В Сетубале Херман, казалось бы, находился среди своих: среди моряков, моряков из Марсталя. Когда-то в Нюборгском порту он, по его собственным словам, избил человека от лица родного города. Но теперь чувствовал себя не у дел. Не только из-за ревности. Может, ревность вообще была ни при чем. Скорее, просто не знал, кого считать «своими». Только там Херман был дома, где мог командовать, где его окружало уважение и страх.

Было в непредсказуемой силе ветра и волн беззаконие, родственное его душе. Он понимал это, сходя на берег. Там жизнь вновь обретала свое лилипутское измерение, и он шарахался из стороны в сторону, неуклюжий и неприкаянный богатырь, не пролезающий в дверные проемы, гостеприимно открытые для других.

В этом вечере ощущалась мягкость, женственность, исходящая от теплого южного воздуха, от тихого моря, словно созданного для того, чтобы в его водах отражались небесные звезды, от таинственной тишины, окутавшей город. Во всем чувствовалась какая-то нежность: в музыке и голосах, в повадках шкиперов, оставивших на время свои привычки и смешавшихся с матросами, в аромате блинов, доносившемся с камбуза.

Он был чужим среди своих.

Внезапно Херман ощутил жгучую боль, его пронзило чувство неполноты, увечности. В момент кошмарного прозрения он посмотрел на себя со стороны и увидел монстра. Он почувствовал желание спрятаться, бежать от мира, существовать в котором не мог, как будто внезапно осознал, что дорога ведет в никуда. Даже выпить или подраться желания не было.

Бежать.

Он спустился в каюту и взял револьвер. Перелез через борт, сел в пришвартованный тут же ялик. Оттолкнулся, взялся за весла и медленно двинулся прочь.

Куда? Херман не знал. Он растерянно поднял весла. Гавань была безлюдна. Ни огонька, — казалось, что тишина обрушивалась на опустевший город с ночных небес, словно с наступлением комендантского часа город поглотила великая вселенская пустота.

И тут он понял куда. На темные улицы. Это его территория, запретная зона, прогулка по которой может стоить жизни.

Секунду назад в душе у него бушевал шторм. А теперь океан в его венах возобновил привычное движение. Начался отлив, воцарилась опасная тишина.

Он медленно греб в сторону ближайшего причала. Старался двигаться как можно тише. Слышны были лишь слабые всплески, которые мгновенно поглощала густая тьма. Музыка и голоса на «Кристине» почти затихли, — казалось, они исходят из другого мира, покинутого им мира, куда он больше не сможет вернуться.

Он не думал о будущем. Не знал, что ждет его на пустынных улицах, ему было все равно. Его как магнитом тянуло вперед, и он безвольно подчинялся. Его дом был там, внутри, в силовом центре магнита, состоявшем из тишины, смерти и холодного металла. Револьвер оттягивал карман, Херман был готов.

Привязав ялик, он выбрался на набережную. Луны не было. И все же город не полностью погрузился в темноту. То там, то сям из окна или из щели в ставнях лился свет. Вот послышались голоса, затем звук рояля, бросающий свой слабенький протест тишине, чтобы сгинуть в ней без следа.

Стоя между двумя рядами зданий, Херман запрокинул голову Там, наверху, находился Млечный Путь, он шел параллельно улице, небесная тропа в пустыне ночи, усыпанная сверкающим гравием звезд. Он вспомнил, как увидел Млечный Путь впервые. Тогда, в детстве, он стоял один на берегу в ночную пору, тоже запрокинув голову, полный нетерпеливых ожиданий. Но здесь, этой ночью, он ко всему повернулся спиной. И остался один на один с Млечным Путем и револьвером.

Хотелось ли ему выжить этой ночью? Хотелось подвергнуть себя испытанию или у него была иная цель? Он и сам не знал. Не настолько был ему понятен язык звезд.

Он стоял посреди улицы, задрав голову. Белые стены домов мерцали голубым, словно отражая звездный свет. Ворота и дверные проемы пульсировали черным. А разумно ли стоять вот так, на открытом пространстве?

В один миг странное опьянение, вызванное не алкоголем, а чувством одиночества под шатром ночного неба, испарилось. Он перебежал на тротуар и прижался к стене дома. Но наверняка здесь его так же хорошо видно, черный сгусток на фоне светящейся голубизны.

Он явился сюда не для того, чтобы прятаться. И Херман вышел на середину тротуара и пошел вперед.

Внезапно он услышал шаги и остановился. Шаги были размеренными. Один человек или много? Херман снова прислушался. Во всяком случае, не много, решил он. Может, двое? Патруль? А кто еще будет расхаживать по городу в темноте во время комендантского часа? Он обернулся, затем посмотрел вперед. Улица широкая. Угадываются очертания пальмовых крон, заслоняющих звезды. Это, должно быть, бульвар. Надо свернуть в узкие извилистые закоулки: оттуда проще ускользнуть. Херман застыл в нерешительности. Затем поднял оружие и медленно повернулся кругом. Темнота и ничего, кроме темноты. Слышны шаги. Такие же размеренные. Приближаются или удаляются?

В нерешительности он двинулся вперед. Оружие держал перед собой. Если наткнется на них, то или они, или он. Это ясно.

Шаги не стихали.

Да, они явно приближались, но откуда, не понять. Как тут узнаешь, в их сторону он идет или в противоположную.

Он пошел дальше. Шел-шел и вдруг увидел их. Они стояли прямо перед ним, в трех-четырех метрах, как будто ждали его. Херман остановился.

Один из них закричал.

Крик потонул в оглушительном взрыве. Херман всматривался в темноту, пытаясь определить, откуда раздался грохот, и тут его взгляд упал на револьвер. Это он стрелял.

Не разобравшись, попал он или нет, Херман помчался прочь. Из-за спины доносились шаги и выстрелы. Он едва не остановился, чтобы оглянуться, но кровь пульсировала в висках, и что-то гнало его вперед. Голова была совершенно ясной. Лишь ноги стучали как барабанные палочки. Как будто обладали собственной волей.

Он завернул за угол и пробежал еще немного. А затем контроль над мышцами вернулся. Херман остановился и, напряженно вслушиваясь, прижался к стене. Поначалу до него не доносилось ни звука. Затем он услышал, как вдалеке кто-то бежит. Сначала с одной стороны, потом с другой. Прозвучал выстрел, затем еще и еще, они следовали быстро, пока не слились в долгом треске, похожем на пулеметную очередь. Зазвучали команды, стук сапог, словно в движение пришла целая армия. Где-то заурчал мотор.

Это он своим выстрелом разорвал тишину, он привел в действие мину, и она взорвалась, и миной этой был весь город.

Со всех сторон его обступили темные улицы и оружейные залпы. Стрельба то усиливалась, то стихала, уступая место напряженной тишине. Кто в кого стреляет? Военные в бастующих, а бастующие в военных? Или наступил хаос? Может, это революция? Дикие звери, сцепившись во мраке, с шипением бьют друг друга когтистыми лапами, а затем отползают назад, в тень? А может, революция — это бунт револьверов, может, в ночи они обрели власть над своими хозяевами и ведут разговор с кровью, зовут ее, манят, и вот она уже наводняет улицы города?

Может, они стреляют друг в друга, чествуя наступление нового порядка, где нет больше ни добра, ни зла, ни структуры, ни хаоса, а лишь неукрощенная жизнь, город из камня, орошенного символом этой жизни, кровью?

Он снова бежал, тяжело дыша, но не останавливаясь. Его тяжелое тело неслось по улочкам, как бешеный носорог. В одном месте в него выстрелили. Он услышал, как пуля попала в стену за спиной. В другом он наскочил на двух мужчин, прятавшихся в подворотне, выстрелил в их сторону и помчался дальше. Кто были эти люди? Попал он или нет?

Ему было все равно.

В какой-то момент он заметил идущий строем взвод солдат и укрылся в подворотне, но не успели они пройти, как он уже бежал дальше. Обернувшись на бегу, Херман выстрелил в их сторону.

Он добежал до улицы, перегороженной баррикадой. За баррикадой двигались тени. Было слишком темно, чтобы понять, что происходит, но он инстинктивно почувствовал: это революция, бунт, они здесь, чтобы пустить друг другу кровь. Это братство солдат и бунтовщиков. Их объединила жажда убийства.

Его окликнули. Он ответил на своем ломаном моряцком испанском и получил предложение присоединиться к защитникам баррикады. Херман продемонстрировал свой револьвер, его похлопали по плечу, назвали compañero[43], значение слова он понял и счел его наивным, как и самих революционеров. Ему было плевать на их дела. Им, чтобы разрядить револьверы, нужно алиби. Ему — нет.

Баррикаду обстреляли. В темноте раздались ответные выстрелы. Он увидел пламя, вырывающееся из стволов револьверов. Почувствовал на щеке что-то теплое. Ранен? Но тут мужчина, стоявший рядом, повалился на него. Голова какое-то мгновение покоилась на плече Хермана, как будто человек уснул. Рукав Хермана пропитался кровью. Затем раненый медленно соскользнул на землю.

Выстрелы усилились. На другом конце улицы мелькали вспышки. Шум оглушал и опьянял.

Он почувствовал, как сквозь кожу пробивается сухой лихорадочный жар, словно сердце горело в огне: он жив!

Выстрелы приближались. Солдаты пошли на штурм. Защитники баррикады начали покидать ее. В темноте он слышал, как они убегают, и сам сорвался с места и понесся как угорелый. До ушей донесся смех, его собственный смех. Затем перед ним на дороге очутилось распростертое тело. Он перемахнул его одним прыжком. Кто-то схватил его за руку и потащил в переулок, а затем в подворотню. Они перелезли через стену, затем еще через одну. Херман пробормотал gracias[44], хотя на самом деле ему было все равно. Тело взывало к нему исступленным свидетельством его собственного бессмертия. Револьвер он продолжал сжимать в руке.

Он как будто всю жизнь прожил в этом темном городе, и все прежние события терялись в своей незначительности. Чувство нахлынуло внезапно. В эту ночь он обрел свободу. Там, на темных улицах, которые вместо фонарей освещали револьверные вспышки, где в сточных канавах текла кровь, он не чувствовал себя неполноценным. Он просто был. Был кровью, телом, инстинктами и рефлексами. Был своим револьвером и через него — единым с теми, кто, как и он, с оружием в руках шел в ночь. Единым со всеми мужчинами, с жизнью и смертью.

С холмов за городом по бульвару в его сторону катилось большое красное ядро. Это вставало солнце. Все вокруг запестрело цветами, сначала бледными, затем яркими. Он встречал рассвет со смесью разочарования и облегчения. Свет солнца как будто разогнал ночной хаос и указал домам, а через секунду укажет и людям их место.

Херман оглядел себя. Рубашка вся в пятнах крови. Он сорвал ее и бросил на дорогу. Руку оттягивал револьвер. Поколебавшись секунду, он выпустил оружие и двинулся дальше.

Пришел на большую площадь. Кругом валялись опрокинутые столы и стулья. Мужчины в форме убирали трупы. Скоро и плиты отмоют от крови. День возвращается.

Херман спокойно пересек площадь. Один из солдат крикнул что-то и направился в его сторону. За ним последовали двое других. Они оглядели его. Голый торс, остро пахнущий потом, короткие светлые волосы, красное от ветра, вина и солнца лицо. Кто он? Моряк, в азарте позабывший о времени и месте и комендантском часе?

От него воняло.

Они решили, что постелью и женщиной. Он понял это по их лицам. И ухмыльнулся. Они ухмыльнулись в ответ. Самый высокий показал пальцем на щеку Хермана. Прикоснувшись к щеке, он нащупал засохшую кровь в том месте, где лицо задела пуля.

— Mujer, — сказал он. — Женщина.

— Mujer, — засмеялись они.

Один из них рукой изобразил кошачью лапу.

Он стрелял в них ночью, а они стреляли в него, тени, стрелявшие в теней. А теперь, в первых лучах солнца, они были просто мужчинами. Солдаты отпустили его.

Херман спустился в гавань и нашел ялик. Отвязал его и неторопливо погреб к «Кристине».

* * *

На следующий день Херман был тихим. Члены команды на него косились. Они заметили его отсутствие, но ничего не сказали. Время от времени на его губах появлялась загадочная, рассеянная улыбка, прежде им незнакомая. Они настороженно переглядывались.

Что наступает после затишья?

Ивар оценивающе оглядел массивную спину Хермана. Лишь Баер, казалось, ничего не замечал.

Херман отмечал их взгляды. Что они о нем думали? Что, по их мнению, он делал в Сетубале после наступления комендантского часа? Может, считают, он по девкам ходил? Почему тогда не спрашивают? Боятся услышать ответ?

Забастовка была прервана. «Кристина» пришвартовалась. К ней подошли две баржи, и портовые грузчики принялись разгружать рыбу. Баер поехал в город закупать провиант и взял с собой фрекен Кристину. Вернулся он в приподнятом настроении и сообщил, что судовой поставщик пригласил их пообедать. Они ели рыбу с жареными оливками.

— Вы представляете, все окна в ресторане выбиты. Неужели ночью случилась революция?

Херман улыбнулся. Но промолчал. Остальные внимательно на него посмотрели.

Он видел мужчин на борту корабля. Видел грузчиков, работавших в трюме и на причале. Он видел, как рыбаки уходят в море в пустых лодках. И как возвращаются с полными сетями. Видел солдат со штыками на изготовку. Видел жителей Сетубала. Его взгляд охватывал весь мир. Он чувствовал, что время остановилось и в наступившей тишине ему открылись все загадки мира.

В этот ли миг он обрел роковую уверенность в том, что фрекен Кристина будет принадлежать ему?

«Кристина» подняла паруса, и они покинули Сетубал. Первые два дня в корму дул южный ветер. Затем начался штиль. Они стояли с поднятым фок-стакселем и топселем. Штурвал не требовал заботы. В море по инерции ходили волны. Вода доходила до фальшборта. Высокое полуденное солнце выжигало цвета моря и неба, пока все не сливалось в белый жаркий туман. «Кристина» поднималась и опускалась в такт медленному дыханию моря. Мир словно впал в дремоту. Они бродили по судну как лунатики и дышали в такт движению волн.

Фрекен Кристина вышивала на палубе. Никто не разговаривал. Баер подсел к дочери со сборником проповедей. Они молчали, сидя рядышком, и было видно, что слова им не нужны. Он переворачивал страницу, бросал рассеянный взгляд на море и возвращался к книге. Она вышивала, загорелая, волосы распущены. Хельмер разносил кофе.

Последние теплые деньки перед Бискайским заливом.

На следующий день по-прежнему стоял штиль. Около семи вечера посвежело, Ивар и Кнуд Эрик полезли ставить паруса. За ночь еще похолодало. Фрекен Кристина показалась на палубе ближе к полудню, в лицо ей ударила волна. Она вытерлась и засмеялась, глядя на Ивара, стоявшего у штурвала. Затем со знанием дела поглядела на паруса. Ночью гафельные паруса зарифили, из прямых остались брифок и нижний марсель. Бом-кливер натянут, скоро его уберут.

— Полощет-то как, — произнесла девушка, и на ее мокром лице расцвела улыбка.

Она надела башмаки отца и огромную штормовку. На голову повязала платок, который теперь насквозь промок. Отжав, девушка сунула его в карман куртки. Густые каштановые локоны развевались на ветру.

Мы прошли мимо двух рыбацких лодчонок, держащих курс на юг. Фрекен Кристина встала рядом с Иваром, провожая их глазами. Лодки страшно качало, они исчезали в подошве волны, но тут же появлялись на гребне новой. Она следила за ними, словно ища опоры. Лицо было какое-то напряженное, вдруг она поднесла ладонь ко рту и подбежала к борту. Ивар тактично отвернулся.

Кристина вернулась:

— Я лучше спущусь в каюту.

Он кивнул.

Около полудня снова поднялся ветер. Только теперь он дул в противоположную течению сторону, и «Кристину» сильно болтало. Форштевень то и дело погружался в воду.

Херман взялся за штурвал.

— Нужно убрать бом-кливер, — сказал он Ивару.

Матрос уставился на него:

— Хочешь, чтобы я лез на бушприт?

— А что, не понятно?

— Скажи-ка, видишь ли ты то же, что и я? — Теперь Ивар открыто ему противоречил.

— Я вижу, что бом-кливер нужно убрать.

— А я вижу, что бушприт постоянно находится под водой.

— Что, боишься намокнуть?

Херман не скрывал презрения.

— Если не приведешь к ветру и не сбавишь скорость, я туда не полезу.

Они уставились друг на друга.

— Ты что мне, приказываешь?

— Ты штурман, я матрос. Я лишь призываю тебя сделать то, что сделал бы любой человек, мало-мальски знакомый с мореходным делом. Или же бом-кливер останется на месте.

Херман отвел взгляд. Он знал, что Ивар прав. Безответственно посылать человека на бушприт, когда нос так сильно погружается в воду. Он ослабил хватку, и корабль привелся к ветру. В это мгновение фрекен Кристина вышла из каюты. Рот она прикрывала ладошкой, словно ее опять тошнило. И тут взгляд девушки остановился на этих двоих, стоящих друг напротив друга. Она переводила глаза с одного на другого, продолжая закрывать рот рукой.

Ивар пересек палубу. Болтанка утихла. Бом-кливер полоскался на ветру. Бушприт, с которого лила вода, указывал в направлении затянутого облаками шиферно-серого неба. Ивар ступил на бушприт и принялся сворачивать бом-кливер.

Херман смотрел на высокую стройную фигуру, уверенно держащуюся на скользком бушприте над кипящей бездной вод.

Время сократилось и застыло.

Не только мужская сила делала его сильным. Но еще и знание слабостей других людей. Он презирал Ивара с самого первого взгляда, но как-то странно, беспочвенно, в его характере не было ничего, за что Херман мог зацепиться. Есть ли у парня слабое место? Сможет ли он выстоять в решающей ситуации?

Херман чувствовал штурвал в своих руках, чувствовал биение и рывки, этот вечный армрестлинг между рулевым и морем. Ему надо было непрерывно ловить ветер, чтобы удерживать скорость. И тут он на секунду заколебался. Со звуком взрыва ветер вновь наполнил паруса. Нос вознесся высоко в небо на трепещущем гребне волны, а затем корабль начал падать, он падал, падал, рассекая воздух, пока не коснулся поверхности воды и в обе стороны не брызнул фонтан пены. «Кристина» ножом разрезала водные массы, нос ушел в воду, словно рулевой держал курс на дно.

Прошла вечность, словно солнце направилось к невидимому центру тяжести в удаленной точке Галактики, и в то же время все произошло так быстро, что никто не успел отреагировать. Фрекен Кристина так и застыла с ладошкой у рта и широко распахнутыми глазами. Затем корабль медленно поднялся. Пенная вода текла по палубе к корме. Бушприт триумфально указывал в небо. Ивар все еще висел там. Бледный, он жался к бушприту, как детеныш обезьяны.

И даже за этот короткий миг Херман сумел заметить его оцепенение. Вот сейчас, сейчас ему надо прыгнуть на бак. Если нос снова уйдет в воду, ему не сдобровать. Это его шанс, точно так же как у Хермана был свой в Сетубале.

Но Ивар висел на бушприте, с парализованной волей и мускулами. Кончики пальцев впивались в бушприт, словно в страхе он вообразил себя зверем, который может удержаться, вонзив в твердое дерево когти.

Поддавшись внезапному порыву, Херман сложил руки рупором и крикнул:

— Прыгай же, матрос, прыгай, черт тебя дери!

Он не знал, зачем кричит: чтобы вывести Ивара из оцепенения или чтобы поглумиться.

Корабль снова нырнул. А когда поднялся, Ивара не было. Голый бушприт протыкал облака, словно матрос исчез в небесах, а не в кипящей морской пене.

Херман повернул штурвал и привел корабль к ветру. Нос опустился.

И тут время ускорилось. К Херману подбежала фрекен Кристина.

— Свинья, — полузадушенным голосом прокричала она, — я видела, что ты…

И тут на нее нахлынула тошнота, и изо рта прямо на грудь Хермана выплеснулась струя рвоты. Она скорчилась, держась за живот. На сей раз струя попала на палубу. Когда девушка, задыхаясь, выпрямилась, с ее подбородка стекала полупереваренная желтовато-белая масса.

Она смотрела на него выпученными глазами помешанной, с губ срывались ругательства:

— Свинья, изверг, чудовище, ты… ты!.. — Крики перешли в бессвязное заикание, сменившееся рыданиями.

Фрекен Кристина все видела и, как настоящая дочь капитана, сразу поняла, что произошло. Она видела, как Херман изменил курс, и знала, чем это грозит человеку, находящемуся на бушприте.

Все так, Херман не мог отрицать очевидного. Но всегда будет утверждать, что она ошиблась. Не он, а море убило Ивара. Море победило Ивара, потому что в решающий момент он проявил слабость. Море забрало Ивара, потому что ему здесь было не место. А Херман — всего лишь орудие.

Был и еще один свидетель. Хельмер ждал с ниралом, пока Ивар пытался убрать бом-кливер. Но он ничего не понял из того, что увидел, а если заберет себе что в голову, то у Хермана есть способ закрыть мальчишке рот. Нельзя его ни в чем обвинить по одной простой причине: он ничего не сделал.

— Человек за бортом! — крикнул Херман.

Фрекен Кристина прекратила вопли и взяла себя в руки. Она сорвала спасательный буй и швырнула в море, чтобы отметить место, где исчез Ивар. Кнуд Эрик и Вильгельм примчались из кубрика.

— Кто? Кто? — кричали они как безумные.

— Ивар! — в панике вопил Хельмер.

Херман велел ему залезть на мачту и посмотреть, — может, Ивар вынырнет. Затем приказал обстенить паруса. Фрекен Кристину опять рвало за борт.

На сей раз из-за шока, подумалось ему.

Баер выскочил из каюты. Херман коротко отрапортовал. Он сознательно говорил без выражения, по-деловому:

— Ивар свалился с бушприта. Он убирал бом-кливер.

— Как такое могло случиться? Вы привелись к ветру?

— Конечно. Но он вдруг исчез. — Херман пожал плечами, что должно было означать: Ивар сам виноват.

Кнуд Эрик и Вильгельм спускали шлюпку на воду. Баер подбежал и взял командование в свои руки. Затем спрыгнул в шлюпку. Херман увидел, как фрекен Кристина готовится забраться в шлюпку. Оттолкнулась и исчезла за бортом.

Через секунду шлюпка показалась. На носу фрекен Кристина, с развевающимися волосами, уверенно держала равновесие. На подбородке засохли полоски рвоты. Баер, ссутулившись, сидел на задней банке. Кнуд Эрик и Вильгельм — на веслах.

Херман находился у штурвала. В душе нарастало чувство, что теперь он — главный на корабле.

Они растерянно плавали кругами, то поднимаясь на гребне волны, то теряясь из виду. «Кристина» дрейфовала, как и спасательный буй. Где же именно исчез Ивар? Море не подавало знаков. Они отплывали все дальше, пока шлюпка не превратилась в белую скорлупку среди бушующей массы волн, то вздымающихся, то опускающихся, утомленных бегом к далекому горизонту.

Но тут что-то начало происходить. Маленькие фигурки в шлюпке поднялись и замахали руками. Наклонились. Похоже, с чем-то возятся. Неужели нашли?

Херман крикнул Хельмеру:

— Видишь что-нибудь?

— Кажется, нашли!

Хельмер помахал рукой, словно уже готовился приветствовать Ивара в мире живых.

Непонятно, что произошло в следующий момент. Фигурки еще сильнее наклонились и как будто исчезли за бортом шлюпки, угрожающе закачавшейся из-за внезапного нарушения равновесия. Вот снова выпрямились. И только одна фигурка так и сидит, сгорбившись.

Херман снова закричал Хельмеру:

— Что там происходит? Они его подняли?

Он ждал ответа без эмоций, без страха. Выберется Ивар, значит выберется. Жизнь в любом случае идет дальше. Херман был спокоен и даже как-то безразличен.

— По-моему…

Хельмер заколебался и прищурил глаза:

— По-моему, они его упустили. По крайней мере, я его не вижу.

Они по-прежнему лежали в дрейфе. Паруса хлопали на ветру.

Шлюпка принялась описывать круги и через какое-то время направилась обратно к судну. Бледный Баер первым взошел на борт, держась за грудь. За ним последовала фрекен Кристина. Она прижалась лицом к плечу отца, содрогаясь всем телом и громко, навзрыд плача. Баер прижал ее к себе. Затем обнял за плечи и повел в каюту, продолжая прижимать другую руку к груди. Рот на истерзанном лице сжался в полоску.

Херман подозвал Кнуда Эрика:

— Что там случилось?

— Мы нашли его. Он держался на плаву, но нахлебался, и глаза были странные.

— Странные?

— Да, не знаю, как объяснить. Как будто это и не он был. Как будто свихнулся. Мы его попытались поднять на борт, а он как сумасшедший бьет руками, под мышки не ухватишь, и мы стали тащить его, и тут… тут и всё.

— Что всё?

— Штормовка, верно, расстегнулась. И он из нее выскользнул. И — бах — рукава пустые. — Голос сел, Кнуду Эрику стало трудно говорить. — Камнем на дно пошел. Больше мы его не видели. Он был у нас в руках, мы ему в лицо смотрели. Я стоял к нему ближе, чем вот сейчас к тебе. Мы спасли его. И вот… — Он замолчал и странно посмотрел на Хермана — но ты ведь как раз этого хотел? — а потом покачал головой и отвернулся.

Херман долго смотрел ему вслед. Но тут его внимание привлек громкий щелчок. Это бил на ветру бом-кливер. Херман громко крикнул:

— Бом-кливер по-прежнему надо убрать. Добровольцы?

Хельмер висел на мачте. Херман приказал ему спуститься и отправил готовить обед. Надо было вести корабль, надо было жить дальше.

Херман поразмыслил над словами и странным взглядом Кнуда Эрика. Он чувствовал, что мальчишка видит его насквозь. Помнил предупреждение Кристиана Силача но поводу того, что Антон Хансен-Хай нашел череп его отчима. Мальчишка, возможно, что-то знает. Эти дьяволята преследовали его, да так, что он в ужасе сбежал из города. Но ничего наружу ведь не вышло. Должно быть, все уже забыто.

Он поел вместе с тремя мальчиками. Настроение было подавленное, все молчали. Не забыть вернуть прежний рацион: Ивара больше нет, некому за них заступиться.

— Может, кто-то хочет высказаться? — спросил он.

Хельмер сжался и сосредоточился на еде. Херман посмотрел на Кнуда Эрика и Вильгельма. Те покачали головой.

— Сегодня мы потеряли товарища, — произнес он. — Такое случалось раньше и будет случаться впредь. Это море. Есть хорошие моряки, есть не очень хорошие… — Он не стал продолжать.

— Ивар был хорошим моряком, — сказал Кнуд Эрик.

Херман еле совладал с собой. Ему хотелось пристукнуть мальчишку.

— Это море, — заметил он примирительно. — Море бывает и таким, и тогда мы бессильны. — И сам услышал, как пусты его слова. — Но вы же держали Ивара. Что случилось? Он запаниковал?

Кнуд Эрик покачал головой, не желая отвечать.

Херман знал, что нащупал слабое место. Они нашли Ивара. Он был жив. Его можно было спасти. Он сам саботировал свое спасение. Хороший моряк, говорите? Разве так себя ведет хороший моряк, когда на кону жизнь? Может, Кнуд Эрик и подозревал, что это его, Хермана, рук дело. Но мальчишка увидел, что Ивар — трус, и это заставляет его сомневаться в справедливости своего обвинения.

Херман повторил вопрос:

— Он запаниковал?

Вопрос так долго висел в воздухе, — что ответ стал ясен сам собой.

Хельмер встал, чтобы отнести кофе в каюту к Баеру.

Кнуд Эрик поднял глаза. В них светилось опасное упрямство.

— Я все расскажу капитану, — сказал он.

— Расскажешь что? Ты спал в кубрике. — Голос Хермана был спокоен.

— Вильгельм тоже знает. Мы расскажем Баеру.

— Ах, старую историю! — Херман засмеялся. — Пятнадцать лет весь Марсталь судачил о том, что я убил Йепсена. — Он развел руками и захохотал. — И что? Вот он я, тут сижу!

Хельмер вернулся с тарелками из каюты шкипера. Ни Баер, ни фрекен Кристина не притронулись к еде.

— С вами хочет говорить капитан, — сказал он Херману.

Херман поднялся с банки. На палубе он сделал глубокий вдох.

Надо сосредоточиться, собраться с силами. Ни малейшей идеи о том, что говорить. Он полагался на свой инстинкт выживания: вот оно, испытание. Херман заметил, что фрекен Кристина стоит у штурвала рядом с Вильгельмом. Он останется с Баером наедине. Может, так оно и лучше.

Открыв дверь каюты, Херман переступил порох. Он бывал здесь и раньше, но теперь, казалось, видит каюту Баера впервые. Взгляд его скользил по семейным фотографиям в рамках, прикрученным к переборкам, а не висящим, как обычно бывает, на шнурках. Над кожаным диваном висела полка, заставленная книгами. Наконец он увидел шкипера. С Баером за короткое время произошли разительные перемены. Он по-прежнему держался за грудь, а другой рукой сжимал столешницу, словно рухнул бы на диван без этой опоры. Капитан еще больше побледнел, глаза глубоко запали. Редкие волосы намокли, на линии волос у лба проступили капли пота. Баер нервно мигал.

Херман остался стоять у двери, держась прямо и стараясь придать голосу официальное звучание. Если речь идет о силе воли, он сильнее Баера. В этом он никогда не сомневался, а сейчас это было особенно ясно. Но капитан выше его по рангу. Он может попытаться воздействовать на него, напугать; Херман должен, хотя бы внешне, сохранять существующую иерархию и почтение к вышестоящему, не важно, уважает он того или нет. Он не мятежник.

— Вы хотели со мной поговорить, — произнес Херман.

Баер опустил взгляд на стол, как будто забыл, что хотел сказать, и искал слова в прожилках лакированного дерева. Наконец он отпустил край стола и провел ладонью по его поверхности. И внезапно грохнул рукой о столешницу. Явно сигнал себе самому, что пора начинать разговор. В следующую секунду он поднял глаза и уставился на Хермана.

Нервное моргание не прекращалось.

— Против вас выдвинуто серьезное обвинение, — произнес он и остановился, как будто ожидая реакции Хермана.

Тот выжидающе смотрел на капитана.

Вот потеха будет, если он вдруг начнет цитировать сборник проповедей, подумал Херман.

Баер отвел глаза, а затем снова, с явным усилием, сфокусировал взгляд на Хермане:

— Кое-кто… — Он заколебался в поисках нужного слова. — Кое-кто — человек, в чьих словах у меня нет причин сомневаться, — утверждает, что вы сознательно подвергли Ивара смертельной опасности в тот момент, когда тот находился на бушприте, убирая бом-кливер.

Баер измученно умолк в ожидании ответа. Херман не реагировал, он спокойно стоял в прежней позе. Баер вытер лоб платком. Жидкие, пропитанные по́том волосы встали дыбом. Растерянное лицо комичным образом напоминало вопросительный знак.

Херман по-прежнему молчал, тишину вновь нарушил Баер:

— Вы стояли за штурвалом, и в тот момент, когда Ивар находился на бушприте, вы изменили курс, так что корабль свалился под ветер и нос ушел под воду.

Херман сделал шаг вперед. Баер вздрогнул.

— Кто это утверждает?

— Это вас не касается. К тому же не вы здесь задаете вопросы. Я провожу дознание. Не забывайтесь!

Баер снова вытер лоб платком. На минуту Херману показалось, что тот прислушивается к чему-то нездешнему, и он подумал, что капитана пугает не создавшаяся ситуация, а нечто совсем иное. Затем Баер вновь заговорил:

— Вы не только действовали безответственно и против всех существующих морских обычаев. Все указывает на то, что вы изменили курс намеренно.

— На что вы намекаете?

Херман больше не мог сдерживаться. Он вдруг осознал, что стоит, положив обе руки на стол, угрожающе склонившись над капитаном.

Баер прижал руку к груди. Он дышал отрывисто и перестал утирать пот. Волосы так и стояли торчком. Но голос был спокойным.

— О нет, не намекаю, я говорю прямо: вы убили Ивара.

Он замолк, ему не хватало воздуха. Дышал он медленно и коротко, со свистом. Херман застыл, всем своим весом опираясь на стол.

Баер выровнял дыхание:

— В Копенгагене вы пойдете под морской суд. Я гарантирую вам, что правда выплывет наружу.

— Это же фрекен Кристина, так? Это она вам с три короба наврала! Чертова шлюха! Он запаниковал. Потому и утонул. Слабак. Такие на море не выдерживают. Вот и все. Все, что я могу об этом сказать.

Херман угрожающе приблизил лицо к лицу капитана. Надо совладать с желанием схватить его и грохнуть изможденное старческое тело о переборку. Баер смотрел на Хермана, но взгляд был отсутствующим. Бледный лоб заливало потом. На лице вновь застыло такое выражение, словно Баер прислушивался к чему-то далекому и совсем не замечал присутствия Хермана.

— Да вы, вообще-то, слышите, что я говорю? — прорычал Херман. — Эта шлюха в него втрескалась!

Ему стало все равно, он не выбирал слов. Голову потерял, но за руками следил, хоть это и стоило ему неимоверных усилий, его даже трясло. Этот кретин что, не понимает, что играет с огнем? Сколько еще можно терпеть?

— Вы обвиняете меня в убийстве? — прорычал он и почувствовал облегчение, произнеся слово вслух. Сразу возникло чувство уверенности в своей правоте, и он овладел собой.

Выражение лица капитана не менялось. Взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко, и он, казалось, еще более напряженно к чему-то прислушивался. Внезапно Баер глубоко вздохнул. Икнул, — может, это было началом отрыжки. Лицо окаменело. Он широко распахнул глаза, нижняя челюсть отвисла. В следующий миг капитан повалился вперед, голова его ударилась об стол между ладонями Хермана.

Херман отскочил. Он уставился на тонкие пряди волос, прикрывающие макушку. Кожа головы была серой, словно высохшая земля. Херман протянул руку и поискал пульс. Ничего. Взбежав по трапу, он выскочил на палубу.

У штурвала стоял Вильгельм. Рядом — Кнуд Эрик. Фрекен Кристины нигде не было видно. Наверняка сидит на камбузе с Хельмером.

Он подошел к мальчикам:

— Как вы к трупам относитесь?

Они непонимающе на него уставились. Он ткнул пальцем в Кнуда Эрика:

— Пойдешь со мной.

Вместе с мальчиком он вернулся в каюту Баера. Кнуд Эрик застыл, увидев лежащее на столе тело:

— Что случилось?

— А ты сам-то как думаешь?

— Он умер?

— Я проверил, пульса нет. Так что, думаю, умер.

Плечи Кнуда Эрика задрожали.

— Надо переложить его в койку.

Херман взял Баера под мышки и бочком стал переносить с дивана. Кнуд Эрик взялся за ноги. Они аккуратно положили тощее тело в койку. Глаза были широко раскрыты, рот тоже. Херман закрыл глаза усопшему и прижал челюсть.

— Это несчастный случай.

Он заметил, как смотрит на него Кнуд Эрик, и ответил вызывающим взглядом. Кнуд Эрик отвел глаза.

— Беда не приходит одна, — добавил Херман примирительно.

Теперь он изрекал одни банальности. Бессмысленная болтовня, эти оскомину набившие народные мудрости. И все же в словах было нечто успокоительное, как будто он хотел утешить не только Кнуда Эрика, но и себя самого. Смерть Баера его напугала. Словно кто-то неожиданно заорал ему в ухо. Жалеть-то капитана ему нечего. Он сразу понял, что смерть Баера ему лишь на руку. Поможет избежать массы неприятных обвинений.

— Я должен поговорить с фрекен Кристиной, — произнес он и поднялся по трапу.

Кнуд Эрик последовал за ним. Херман открыл дверь на камбуз. Она сидела, съежившись, на маленькой банке. Хельмер спиной к ней стоял у плиты. Девушка подняла на него глаза. Лицо бледное, заплаканное, глаза красные. Волосы от соленой воды распрямились и приклеились к голове неопрятными клочьями.

— Фрекен Кристина, — сказал он, — мне необходимо с вами поговорить. Речь идет о вашем отце.

— О моем отце? — спросила она непонимающе.

— Давайте выйдем.

Он отступил, чтобы она могла выйти с камбуза. Девушка послушалась, ни о чем больше не спрашивая. Она двигалась как сомнамбула. Херман подвел ее к борту, находящемуся с подветренной стороны. Крепко держась, они стояли друг напротив друга, а корабль то поднимался, то опускался на мощной волне. Он не знал, что произойдет, но чувствовал, насколько напряжен. Сломается ли она? Или в дикой ярости бросит ему в лицо новые обвинения? Может, даже обвинит в убийстве отца? К нему вернулась неуверенность, которую он всегда ощущал в ее присутствии. Только теперь усилившаяся в тысячу раз. Справится ли он с ситуацией?

Собравшись, он придал голосу деловитую сухость.

— Фрекен Кристина, — услышал он свой голос, — мне чрезвычайно жаль, что именно я должен сообщить вам печальную новость, но ваш отец только что умер. От сердечного приступа.

Произнося эти слова, он не смотрел ей в лицо. Взгляд его был направлен вниз, что можно было расценить как знак участия и уважения к ее горю. Но сам он знал, причина тому — неуверенность. Херман заранее чувствовал себя проигравшим, ждал чего-то ужасного, цепной реакции событий, которая повлечет за собой его гибель.

Он все сказал и ждал ее реакции. Ничего не происходило. Он больше не мог выносить ожидания и поднял глаза. Кристина не шевелилась. Выражение ее лица не изменилось, словно девушка не услышала его слов.

То, что произошло в следующую секунду, явилось для него полной неожиданностью. Фрекен Кристина сделала шаг вперед, положила голову ему на плечо и зарыдала. Пару секунд Херман оцепенело стоял, опустив руки. Затем обнял ее и стал медленно баюкать в такт движению корабля, чтобы не потерять равновесия и не упасть на мокрую палубу. В нем словно все взорвалось. Неуверенность, владевшая им мгновение назад, превратилась в ощущение триумфа, растущее с силой бьющего из-под земли гейзера.

Так они и стояли. Херман готов был оставаться там вечность. Им владело сознание собственной силы. Чувствуя на плече легкое давление ее лба, он гладил Кристину по мокрым спутанным волосам, бормоча что-то бессмысленное и утешительное. Между ними вдруг зародилась какая-то связь, и он не имел ни малейшего понятия, как это получилось. Просто возникла, и все. Херман ощутил это очень отчетливо и ответил вспышкой внезапной заботы. Он как будто ребенка в руках держал.

— Пойдемте, — произнес он, — вам нужно увидеть отца.

Доведя девушку до каюты, Херман распахнул дверь.

— Думаю, вам лучше побыть с ним одной, — сказал он предупредительно.

Подошел к Вильгельму и сменил того у штурвала.

Херман приказал увеличить парусность судна. Шел круто. Корабль прокладывал путь под прессом ветра, так что вода находилась практически на уровне борта. Он видел беспокойство в глазах мальчишек, но все молчали. Он подозвал их:

— Баер мертв. Теперь я — капитан.

И он вновь остался один у штурвала. Через штурвал сила моря передавалась его рукам. Чувство заботы угнездилось в нем и превратилось в уверенность. Она принадлежит ему. Окончательно и бесповоротно.

Он подумал о мертвеце, лежавшем в каюте. Больше всего ему хотелось завернуть тело в парусину и без лишних выкрутасов отправить за борт. Но он понимал, что так дело не пойдет. Порт Сен-Мало — не самый ближний свет, но, если ветер не переменится и он будет твердо держать курс, они успеют добраться туда за два дня. В каюте Баеру, конечно, не место. Не может же фрекен Кристина спать с мертвым отцом под боком. Может, кубрик. Там теперь есть свободная койка.

Он усмехнулся. Им это пойдет на пользу, этим двум щенкам. Пусть поспят с мертвецом.

Херман оставался у руля весь день. Не хотелось уходить. Корабль — его. Херман скользил по волнам с мертвым капитаном на борту и женщиной, которая ждала его в каюте, и мурлыкал себе под нос старую шанти о пьяном моряке, очутившемся в постели капитанской дочки.

Да, то была мечта. «Put him in the bed with the captain’s daughter»[45]. Но эта мечта стала для него явью.

Когда настал вечер, он спустился к фрекен Кристине с тарелкой супа. В каюте было темно. Он чиркнул спичкой и зажег керосинку, прикрученную к переборке.

— Вам надо поесть, — произнес он, протягивая ей тарелку.

Она послушно поднесла ложку ко рту. Он молча ждал, пока она поест. Затем унес тарелку на камбуз.

В полночь он еще стоял у штурвала. Отстоял три вахты подряд. Настало время «собачьей» вахты[46]. Херман закрепил штурвал и подошел к трапу, ведущему в кубрик. Спустившись, растолкал Вильгельма. Мальчишка вывалился из койки. Спал прямо в одежде. В руке — нож, наверняка подарок на конфирмацию. Из другой койки выскочил Кнуд Эрик. Тоже с оружием.

«Кристина» по-прежнему шла круто против ветра, в нос ударила волна, и в кубрике все загрохотало. Херман взглянул на ножи и покачал головой.

— Экие славные зубочистки вы себе отхватили! — произнес он весело. — Суньте их за ремень. Или я могу решить, что вы — бунтовщики.

Херман видел, как при каждом его слове они вздрагивали. Чуть не рыдали от страха.

Он задал Вильгельму курс и снова вскарабкался по трапу. Прошел по накренившейся палубе и взялся за ручку двери капитанской каюты. Дверь отворилась, он застыл на пороге, прислушиваясь к темноте. Дыхания фрекен Кристины слышно не было, но он знал, что действовать нужно немедленно. Эта уверенность укрепилась в нем там, в темноте, на ветру.

Херман пошарил в койке. Ощупал одеяло, дотронулся до ее волос. Похоже, девушка лежала к нему спиной. Спиной, о которой он мечтал. Херман погладил затвердевшие от соли волосы. Она не реагировала. Было ясно, что спит. Он провел рукой по шее, теплой и мягкой, обхватил ее пальцами, почувствовал, как хрупки позвонки, и исполнился нежности. Реакции не последовало. Он не слышал ее дыхания и еле совладал с желанием пощупать пульс. Неужели спит? Может, дыхание задержала от страха? Нет, точно. Она ждет его. Об этом нашептывало его собственное тело. Он отогнул одеяло. Нащупал край ночной сорочки и задрал до самых плеч.

Заколебался.

«Я не знаю ее, — думал он, — может, она сильнее меня».

Внезапно его охватил страх. Но затем он расстегнул брюки и лег рядом с ней. Молча. В одежде он казался себе неуклюжим. Надо было раздеться заранее. Теперь поздно. Он обнял ее одной рукой и прижался. Шерсть, верно, царапает ее голую кожу. Херман чувствовал, что пользуется беззащитностью девушки, вместо того чтобы оберегать ее. Член его напрягся от прикосновения к женскому телу, но из головы жар ушел, оставив лишь холодную ясность. Он видел себя со стороны, и это самосозерцание лишало его уверенности. Но эрекция не прекращалась. Как у животного. Реакция на тепло другого тела, слепо ищущая разрешения. Он все время видел себя со стороны. Здоровый неуклюжий мужик, в сапогах, фуфайке, возится в узкой койке с неотвечающей женщиной.

Внезапно она шевельнулась, пробормотала что-то во сне и попыталась перевернуться. Инстинктивно он сжал пальцы у нее на шее и прижал ее лицо к подушке. Она вскрикнула, но подушка заглушила звук. Тело ее напряглось в протесте, она отбивалась.

Когда он вошел в нее, послышался вздох, но это просто воздух вышел, как будто что-то у нее внутри сместилось. Ему подумалось, что это вздох без чувств, звук, исходящий из опустошаемых легких, как у умирающего, который наконец-то выдыхает после длительной потери сознания. Она совсем затихла, словно ее проткнули копьем.

Он застыл и напряженно прислушался: дышит или нет. И внезапно, против своей воли, кончил, чувствуя себя так, словно нечаянно шагнул в пропасть и упал во мрак. Бедра его еще долго дрожали. Все так же беззвучно он прижимал к себе неподвижную женщину. В голове проносился рой слов. Он хотел что-нибудь сказать, но слова не сходили с губ. Для него она была фрекен Кристина. Но в этот момент, соединившись с ней, он не мог ее так называть. Размышляя, он провалился в сон.

Проснулся, быть может, через пару секунд, когда она внезапно вывернулась из его объятий, села, прежде чем он успел как-то среагировать, и пнула его. Он свалился с узкой койки и тяжело приземлился на пол. Вскочил и попытался застегнуть штаны. Возле ширинки все было мокро.

Она кричала.

Он не испытывал никаких чувств, кроме дискомфорта из-за диких воплей, заполнивших тесную каюту, почти физическое давление вытеснило его за дверь.

Херман поковылял на палубу. Ветер усилился, паруса надулись. Остановившись, он уставился в море. В темноте светились пенные гребни. Слышен был лишь вой ветра в рангоуте и глухие удары волн, заливающих палубу. Он подошел сменить Вильгельма у штурвала. Решил оставить паруса, хотя понимал, насколько рискованно идти так круто. В лицо ударили тяжелые капли дождя.

Он не взвешивал своих шансов. Голова его была пуста, и пустота эта несла облегчение, как до этого — сон.

Когда он велел им принять у него вахту, они отказались.

— Хотите пойти ко дну? — спросил Херман.

Они не ответили. Просто стояли и смотрели на него, вооружившись этими своими смехотворными сувенирами, которые воображали опасным оружием. Ветер утих. Качка уменьшилась. Он еще раз закрепил штурвал и пошел в сторону капитанской каюты. Они опередили его и встали перед дверью, с ножами в руках. Фрекен Кристина, должно быть, все им рассказала. И теперь они вообразили себя ее защитниками. Он оскорбил их незрелое чувство справедливости, и это было самым скверным, потому что чувство справедливости делает людей необузданными и безумными. Оно придало им мужества, заставило забыть об осторожности и даже заглушило инстинкт выживания.

— Если подойдешь ближе, мы тебя убьем, — произнес Кнуд Эрик дрожащим голосом.

Хельмер громко всхлипнул, но ножа не выпустил. Мальчишки ослепли от страха, и в этой слепоте у них осталась лишь одна соломинка — ножи в руках, и он не сомневался, что они легко воткнут их в его тело, прибегнув к этому единственному средству против ужаса, который он пробуждал в них. Они были непредсказуемы и именно и только поэтому стали для него опасны.

Херман осознавал, что его смутным планам, в чем бы они ни заключались, не суждено сбыться. Фрекен Кристина для него потеряна. Он был наедине с тремя мальчишками, которые в панике могли учудить все, что угодно, и которым было плевать, выживут они сами или умрут. Он мог переломить их пополам, одного за другим. Но что это даст?

Его охватило отвращение. Пора было двигаться дальше, поступить так, как он привык поступать, когда перед ним закрывались все лазейки: продемонстрировать миру, что ему все равно, все бросить. Его жизнь была подобна изменчивым морским волнам, в подъеме которых уже заложен спад.

Херман вернулся к штурвалу. Отныне он сдает экзамен на выживание. Поспать больше не удастся. На востоке простиралось французское побережье Атлантического океана, омываемое прибоем, который в такую непогоду грозил шхуне крушением, особенно если на ней не было умелых офицеров.

В течение дня он изменил курс.

Возвращение

Мсье Клюбен, лоцман из Руайана, первый заметил, что брамсельная шхуна, качающаяся в волнах у мыса Пуант-де-Грав, терпит бедствие. Сначала он сомневался, есть ли кто на борту, но, посмотрев пару минут на корабль в бинокль, удостоверился, что некая отчаянная воля изо всех сил пытается обойти опасный участок берега. Сигналов бедствия с корабля не подавали, но, верный чувству долга, отличавшему его в течение тридцати лет лоцманской службы в Руайане, мсье Клюбен все же пошел в сторону корабля.

На борту «Кристины» из Марсталя он нашел трех мальчиков и молодую женщину, приведших его в полное замешательство. За все время пребывания в Руайане женщина не произнесла ни слова. В кубрике в койке лежал мертвый капитан. Не было ни следа штурмана или матросов. Спасательная шлюпка отсутствовала.

Согласно объяснению мальчиков, данному портовому начальству, а затем полиции Руайана, штурман сначала убил одного матроса, а затем капитана, после чего напал на дочь последнего. Что именно имеется в виду под нападением, мальчики не смогли или не захотели объяснить, а молодая женщина рта не раскрывала.

Кроме того, мальчики утверждали, что в родном городе, откуда они все были родом, штурман совершил убийство, определенно оставшееся безнаказанным. Сам он дезертировал с корабля ранним утром того самого дня, когда мсье Клюбен поднялся к ним на борт, и для своего побега воспользовался шлюпкой.

После основательного допроса полиция не нашла оснований для выдвижения обвинений против исчезнувшего штурмана. На теле капитана не имелось следов насилия, а последующее вскрытие показало, что умер он в результате сердечного приступа. Обстоятельства гибели матроса были слишком туманны для возбуждения дела, и его смерть здесь, как и позже в морском суде Копенгагена, списали на несчастный случай, какие происходят на борту, хотя приходилось признать, что исчезновение штурмана давало повод для разного рода подозрений. Однако доказательств не имелось.

В конечном счете причиной случившегося было признано отсутствие у капитана здравого смысла, проявившееся при найме в качестве штурмана человека без необходимых документов и с дурной репутацией, что в результате привело к целой цепи печальных событий, закончившихся дрейфом «Кристины» из Марсталя у мыса Пуант-де-Грав.

По поводу нападения на молодую женщину обвинение также не было предъявлено. Неубедительность претензий главным образом заключалась в упрямом молчании последней, а также туманности, с которой мальчики обрисовывали характер нападения.

Капитана похоронили на местном кладбище. Местная газета «Ле депеш дю Вест» написала о пострадавшем корабле «le navire maudit»[47], и на похоронах присутствовало некоторое количество любопытствующих.

В процессии виднелась и плотная фигура мсье Клюбена, но его-то заставило прийти на похороны чувство долга. Все же именно он спас корабль и привел его в гавань. А кроме того, принял участие в юных членах команды, в его глазах — совсем детях. Он пригласил их в свой дом, и мадам Клюбен предоставила юной особе комнату, а также позаботилась о том, чтобы девушка была подобающим образом одета на похоронах, и снабдила ее черной шляпой с вуалью.

Молодая женщина всё принимала с покорностью, словно низведенная до состояния бумажной куклы в руках отзывчивой лоцманской супруги. Она не проявляла ни малейших признаков благодарности. Ни тени скорби не возникало на бледной застывшей маске, в которую по прибытии в Руайан превратилось ее лицо. Мадам Клюбен обладала достаточным опытом, чтобы не зацикливаться на внешнем, и не пыталась вызвать проявления того или иного чувства у сокрушенной горестями юной гостьи. Лишь в отношении еды она была непреклонна. Мадам Клюбен происходила из французских басков и каждый день, поставив перед гостьей тарелки с ttoro, gabure, camot, couston[48], тоном, не терпящим возражений, приказывала съесть все до конца. Молодая женщина слушалась, не благодаря и ничем не выдавая, пришлась ли еда ей по вкусу. Но она ела, и мадам Клюбен уже не в первый раз излагала супругу сумму своего жизненного опыта: человеку, попавшему в беду, нужны материнская забота и хорошая еда.

Один из троих молодых людей по приказу датской судоходной компании отправился на борт «Кристины», где остался ждать прибытия новой команды. Двое других покинули Руайан вместе с молодой женщиной, до конца хранившей молчание.

Они уехали на поезде. Спутники девушки с трогательной братской заботой несли все ее чемоданы и сумки. Сама же она держала в руках вещмешок, якобы принадлежавший утонувшему матросу.

* * *

Когда Клара Фрис вернулась домой, Кристина ждала в гостиной. Клара прекрасно знала ее историю. Мы все ее знали. Вильгельм и Хельмер рассказали, что Херман напал на девушку, ну а дальше каждый сам строил догадки. Понятно, что Херман посягнул на ее честь. Тут мы были единодушны. Каждый раз, когда мальчики произносили слово «нападение», мы со значительным видом кивали; как их это, должно быть, раздражало! Разумеется, они прекрасно понимали, что случилось. Мальчики осведомлены о таких вещах. Они намеренно и тщательно выбрали слово. Им хотелось защитить ее.

Мы называли Кристину Баер бедняжкой, но о том, что она пострадала более чем в одном смысле, первой узнала Клара.

Кристина встала с дивана и уставилась на хозяйку. Девушка не произнесла ни слова. Она не говорила с тех пор, как вернулась. Затем одной рукой показала на свой живот, а другой описала перед ним в воздухе дугу. Клара прекрасно поняла немой язык жестов, и не только ее сердце, но и глаза тут же переполнились состраданием. Она почувствовала полную беспомощность. Бедняжку не только изнасиловали, она еще и беременна ребенком насильника. Хуже не придумаешь, и как тут помочь деньгами, Клара не знала. Она ведь думала, что девушка пришла из-за денег.

Клара тут же схватила девушку за руку и повела на Тайльгаде, к вдове Расмуссена. Анна Эгидия усадила Кристину на диван. Принесла кофе, блюдо с домашним печеньем; ее монотонное бормотание, равно как и ласковая будничная возня вокруг страдающей гостьи, имело целью успокоить последнюю: ритуал, который Клара так часто наблюдала и раньше и который всегда вроде бы давал результат. Анна Эгидия положила руку на живот девушки и погладила его, и тут своим прикосновением она как будто включила что-то в девушке: Кристина открыла рот и впервые за много недель заговорила.

— Я хочу уехать в Америку, — сказала она.

Женщины переглянулись.

— Я не хочу рожать в Марстале, — продолжила девушка, — и не хочу уезжать отсюда, чтобы родить втайне, а затем отдать ребенка на усыновление. Я хочу начать новую жизнь в Америке со своим сыном.

— С твоим сыном? — удивленно произнесла Клара.

Но Анна Эгидия, которая лучше Клары разбиралась в сердечных делах, не стала спрашивать, что заставляет девушку думать, будто это мальчик. Она услышала нежность в голосе девушки, когда та говорила о не рожденном еще ребенке, и сразу поняла, что причины этой нежности не имеют отношения к последствиям изнасилования.

— Значит, отец ребенка не Херман? — спросила она.

Кристина покачала головой. Ее лицо засветилось неожиданным счастьем, которое тут же уступило место скорби, которую она прятала за молчанием и застывшим выражением лица. Она зарыдала, обе женщины сели рядом и обняли ее.

Отцом, рассказала Кристина, был Ивар, матрос, которому она отдала свое сердце и, больше того, естественный спутник сердца — невинность, за которую не стоит держаться в миг великой истинной любви, ведь он был самым лучшим, самым красивым, самым умным мужчиной, какого она когда-либо встречала, совсем не таким, как этот зверь, бессердечная свинья Херман, чудовище, которое убило лучшего мужчину на свете.

— Моего мужа, — произнесла она, — он был моим дорогим, любимым мужем. Мы должны были пожениться. Я знаю. Больше никого для меня во всем мире не существовало.

Они поняли, что, называя Ивара отцом ребенка, Кристина говорила не о факте, а о надежде.

— Уехать в Америку вовсе не лишено смысла, — сказала Клара.

Анна Эгидия кивнула. Одна из ее дочерей жила там во время войны.

Анна Эгидия поговорила с матерью Кристины. Клара достала билет на судно в Америку и устроила так, чтобы девушку в Нью-Йорке встретили. Теперь оставалось только ждать, когда родится ребенок. На кого он будет похож, когда появится в этом мире? Черты его лица либо будут отмечены печатью преступления, либо станут доказательством любви.

В телефонной трубке звучал из Нью-Йорка счастливый, ликующий голос новоиспеченной матери.

— Если бы родился мальчик, я назвала бы его Иваром, — сказала Кристина. — Но родилась девочка, и я назову ее Кларой. Что я еще могу сказать?

Крохотное личико, еще слишком маленькое, чтобы улыбаться, но достаточно большое, чтобы на нем запечатлелось свидетельство его происхождения, подтвердило уверенность Кристины в том, что любовь всегда торжествует. Природа преподнесла ей подарок, и истинный отец оставил на нем свой автограф. Ивар послал последний привет из иного мира, передав своей дочери волевой подбородок, прямой нос, высокий лоб, темные брови и черные волосы.

Клара разделяла ее ликование. Кристина словно обманула судьбу. И все же что-то в Кларе плакало, как будто ее вновь покинули. Когда мы несчастны, то нуждаемся в обществе тех, кому так же плохо, как нам, в этом горько-сладком подтверждении того, что мы страдаем не из-за невезения или неверного решения, но потому, что таков закон жизни. Кларе казалось, что с этого дня ей труднее стало нести свой крест.

Ее собственный ребенок провел много дней на пострадавшем корабле, один с человеком, который, в чем в Марстале больше не сомневались, был убийцей. Кнуд Эрик мог умереть, и она знала, что смерть его, как и все прочие, как смерть Хеннинга и Альберта, будет для нее жгучей пощечиной от жизни. Никто не хочет с ней знаться. Все они повернулись к ней спиной, ушли во мрак, в глубину или в море, а последнее — то же, что смерть.

Хельмер и Вильгельм вернулись домой вместе с Кристиной. Вильгельм еще не пришел в себя после тяжелого похода через Атлантику. Хельмер, стоя перед отцом и матерью, громко рыдал. Он пошел в подмастерья к бакалейщику Минору Йоргенсену.

А Кнуд Эрик?

Он остался следить за кораблем, ожидая прибытия новой команды. Клара исходила из того, что ему так приказали, и пошла к судовладельцу, брату покойного капитана Баера, Херлуфу Баеру. Она представляла себе их встречу как встречу судовладельца с судовладельцем, мужчины с мужчиной. Именно эти слова она мысленно произносила, заходя в судоходную контору на Конгегаде.

— Я, конечно, понимаю, что мальчику досталось, — сказал Баер после того, как поднялся, пригласил ее войти и вновь уселся на свой обитый кожей стул и, казалось, слился с ним, являя собой образец невозмутимости и — она не могла не заметить — мужского авторитета. — Но кто-то же должен был остаться присмотреть за кораблем.

— Ему всего пятнадцать! — воскликнула Клара.

— Он крепкий парень. Я слышал о нем только хорошее. Конечно, он может уволиться, хоть для нас это создаст определенные трудности. Но он не выражал таких пожеланий.

Херлуф Баер смерил ее взглядом, и она сразу поняла: причину, по которой он не хочет пойти навстречу ее просьбе и отправить Кнуда Эрика домой, она с самого начала определила неверно. Это не встреча судовладельца с судовладельцем. Это встреча мужчины и женщины, а озабоченная мать ничего не понимает в судоходстве.

Она топнула ногой и ушла, не попрощавшись. Пусть ходит и рассказывает об этом, если хочет. Ее злило собственное бессилие. Что он о себе возомнил, маленький, самодовольный толстяк? Она может с легкостью его разорить, растоптать каблуком, которым только что стукнула об пол.

Затем она успокоилась. Возбуждение сменилось трезвостью. Неудивительно, что ей не удается образумить Кнуда Эрика. Весь город придерживается заблуждения, будто за морем — будущее, а там лишь ожесточение и холодная смерть.

* * *

Пришел день, когда она поверила, что Кнуда Эрика больше нет.

А когда выяснилось, что он все-таки жив, решила, что настала пора самой его убить.

Ее сыну было двадцать, когда он в своей обычной немногословной манере сообщил, что нанялся на «Копенгаген». Через пару месяцев большой барк исчез где-то между Буэнос-Айресом и Мельбурном, его искали везде: на архипелаге Тристан-да-Кунья, острове Принца Эдуарда и на Новом Амстердаме. И ничего не нашли: ни таблички с названием, ни перевернутой шлюпки, ни спасательного круга.

В опубликованном списке значились шестьдесят четыре фамилии, принадлежавшие исчезнувшим членам экипажа, но имени Кнуда Эрика среди них не было. В действительности он служил на одном из ее собственных кораблей, барке «Клаудия». Он часто просил мать позволить ему наняться на ее судно, но она всегда отказывала. Однако списки матросов не проверяла, и капитан нанял Кнуда Эрика за ее спиной.

В те страшные ночи и дни, считая, что сын пошел на дно вместе с «Копенгагеном», она вновь и вновь возвращалась к их последнему разговору. Кнуд Эрик попросил разрешения наняться на «Клаудию». Это был один из немногих моментов, когда он открылся перед ней, и она отвергла его. А теперь он мертв. Своей непреклонностью она обрекла его на смерть.

— Ты знаешь, — сказал он ей, — что барки, которые ты унаследовала от Альберта, — последние большие парусники в мире?

Они были не просто последними, они были и самыми красивыми, лебединая песнь целой эпохи. С северо-восточным пассатом, на тонких летних парусах они шли через Атлантический океан до Вест-Индии за красильным деревом. Каждому моряку следует хотя бы раз это испытать: стоя под высокими шатрами белых парусов при попутном ветре под жгучим солнцем, сидя на ноке грота-рея в двадцати метрах от палубы, владеть всем миром.

Его глаза светились. Сын позволил заглянуть себе в душу.

Он стал мужчиной. С длинными конечностями, но уже не долговязый. Мускулистый, прямой. Клара видела в нем Хеннинга. Всегда видела. Но теперь увидела нечто большее, лучше и сильнее.

— Нет, — коротко ответила она.

Жив ли он, она точно не знала, поскольку его не было в списке погибших при крушении «Копенгагена». Где же он? Клара проходила мимо мастерской Ликореза, не решаясь заглянуть внутрь. А что, если в этот миг он вырезает из дерева ее утонувшего сына?

Были ночи, когда, беспокойно расхаживая по комнатам, она выла — над собой, своим одиночеством и потерей, в которой чувствовала себя так бесконечно виноватой. Эдит лежала в своей комнате, накрыв голову подушкой. Она тоже оплакивала брата, который, как они думали, утонул. Но боялась матери, когда та так безудержно предавалась скорби.

Проходившие под окнами не осуждали Клару, не считали ее безумной. Они знали, где проходит граница между безумием и скорбью, знали, что иногда остается одно: кричать.

Затем пришло письмо от Кнуда Эрика, проштемпелеванное на Гаити. Ее руки тряслись. Она долго стояла с запечатанным конвертом в руках. Думала, что это письмо с того света, что сам дьявол написал ей, дабы поиздеваться над самоуверенностью, с которой она собиралась воспрепятствовать морю отнять у нее сына.

Из письма следовало, что Кнуд Эрик понятия не имеет о гибели «Копенгагена», а следовательно, и о том, через что ей пришлось пройти. Он написал лишь для того, чтобы извиниться. Писал, что соврал ей о «Копенгагене». Что последние несколько месяцев служил на «Клаудии». Письмо заканчивалось обычной фразой, всегда ее возмущавшей, потому что Клара знала, что скрывается за этим «у меня вся хорошо».

Ответ последовал незамедлительно. Раскаяние бессонных ночей испарилось. Она выдернула палубу у него из-под ног. Когда «Клаудия» вошла в порт Сен-Луи-дю-Рон, Клара сбыла барк Густафу Эриксону из Мариехамна на Аландских островах. Остальные барки вскоре отправились следом.

Таким образом, Клара полностью уничтожила навигацию в Марстале. А затем решила убить сына. Убить свой постоянный страх за него.

На протяжении нескольких ужасных месяцев она считала его погибшим и обвиняла в этом себя. И все оказалось неправдой. Кнуд Эрик вернулся в Марсталь, чтобы сдать экзамен на звание штурмана в Навигационной школе на Торденскьольсгаде. Мать видела его из эркера, видела, как сын идет к ее дому, и велела служанке не впускать его.

— Скажи ему, что он умер, — велела она.

— Я этого говорить не стану, — ответила девушка.

— Станешь! — гневно крикнула Клара.

Служанка пошла открывать. Но вместо того, чтобы, стоя в дверном проеме, передать Кнуду Эрику материнские слова, она вышла на верхнюю ступеньку и закрыла за собой дверь.

— Она не хочет вас видеть, — произнесла девушка. — Прямо и не знаю, что с ней. Лучше заходите в другой день, когда у нее настроение будет получше.

Из эркера Клара смотрела, как ее мертвый сын возвращается в сторону гавани.

Какой она человек? Хороший? Плохой? А может, из тех, кто хочет хорошего, а получается наоборот?

Вот какими вопросами она задавалась в бессонные ночи, когда считала Кнуда Эрика погибшим и мучилась от сознания собственной вины. К ней пришли сомнения, и был единственный способ их заглушить: изгнать Кнуда Эрика из своей жизни.

Клара построила детский дом. В школе его воспитанники учились лучше всех и всегда излучали уверенность в себе. Уж это, наверное, хороший поступок. Она подарила городу библиотеку, на ее деньги был основан Музей мореходства, хотя она пожелала остаться анонимным дарителем. Выделила средства «Балтийскому дому» — большому дому престарелых в южном околотке с видом на луг и на пляжные домики, стоящие вдоль длинной косы на краю острова. Она дала деньги на покупку оборудования для больницы в соседнем городе Эрёскёбинге.

Кристина была не единственной девушкой, которую Клара снабдила деньгами для поездки в Америку. Иногда ей приходило в голову, что следовало бы всех женщин города отправлять в путешествие через Атлантику, чтобы мужчины на своей шкуре прочувствовали, каково это — оставаться. Она общалась со школьным учителем, и если какая-нибудь девушка проявляла хорошие способности, то оплачивала ей обучение в гимназии за пределами острова. Такое будущее она запланировала и для Эдит, своей дочери. Ей хотелось сделать женщин самостоятельными. Чтобы они сами могли противостоять тирании моря.

Улицы Марсталя пересекались, и главными всегда были те, что шли в направлении моря и гавани. Но вот появилась Киркестраде с магазинами, в которые входили и из которых выходили женщины. Именно их жизнь должна была кипеть в центре нового города, который она собиралась построить на руинах старого. Детский дом, дом престарелых, библиотека, музей. Женщины, уезжающие с острова, чтобы вернуться, набравшись сил и поумнев, — и это только начало.

То был тайный сговор, во главе которого стояла она.

* * *

— Вот он, твой шанс, — произнес Маркуссен своим сухим бесстрастным голосом. — Война в Азии, гражданская война в Испании, неурожай в Европе. Светлые времена. Намечается рост морских грузоперевозок.

Он пристально посмотрел на Клару этим своим взглядом, который она так и не смогла постичь до конца и который заставлял ее чувствовать одновременно защищенность и неуверенность. Он присматривал за ней. Тут сомнений не было. За все эти годы не дал ни одного плохого совета. Он воспитывал ее, Клара была способной ученицей, и каждый раз, когда она принимала верное решение, Маркуссен смотрел на нее вот так, с одобрением, и женщина чувствовала, что еще не достигла предела своих возможностей. Но в глубине его взгляда таилось холодное любопытство, и она чувствовала: если ошибется и пойдет ко дну, это не слишком сильно его тронет. Он станет наблюдать за ее падением так, словно оно всего лишь одна из глав в бесконечном учебнике, каким была для него жизнь. Может, даже сочтет, что, став свидетелем этой катастрофы, обогатится новыми знаниями.

Она как будто ходила по канату. Маркуссен заменил Кларе отца, которого у нее никогда не было и по которому она раньше тосковала, но, не имея возможности приложить свои чувства к реальному человеку, не знала, каковы границы отцовского чувства. И только теперь их познала. Да, он был скалой, на которой можно стоять. Но был и подводным камнем, о который можно разбиться. Она научилась соблюдать дистанцию, это и было основой их отношений. Дистанция была зерном его существа.

Маркуссен состарился. Ревматизм согнул его, он как бы рос вниз. Шел рядом с ней, согбенный, с палочкой, осторожными шажками, словно сомневался в прочности земной опоры под своими ногами, и его беспомощность рождала в ней давно позабытое чувство материнской заботы. О, она знала, что должна совладать с этим чувством. Не потому, что его оскорбит напоминание о растущей немощи, он и сам этим кокетничал, пользуясь правом власть имущих выставлять напоказ свои слабости. Власть — вот в чем было дело. Клара ясно это видела. Маркуссен был окружен людьми, которые от него зависели, и рассматривал знаки их внимания и готовность помочь лишь как проявления разумного эгоизма. Конечно, они хотели быть с ним в хороших отношениях. Это же выгодно.

Клара повела его на прогулку по Марсталю. Маркуссен сам настоял на пешей прогулке. Его фотографии никогда не появлялись в газетах, он мог оставаться неузнанным. Было понятно, что она принимает важного гостя, но больше никто ни о чем не догадывался.

Они прошли мимо незастроенных участков. Маркуссен взглянул на крапиву, вымахавшую за просмоленным забором, и она заметила, что созерцание заброшенной земли захватило его. Он покосился на нее и улыбнулся. Вместо сорняков здесь могли бы расти деньги. Своей улыбкой он отдавал дань ее силе воли.

— Что они о вас думают? — спросил он.

— Может, считают меня несколько своеобразной. Но дурно не думают.

— А следовало бы.

Маркуссен понимающе засмеялся. Вот кого он в ней видел. Разрушительницу. Мстительницу. Карающую фурию, предпочитающую действовать скрытно. Вот что его привлекало. Вот какое соглашение они заключили. Он предоставлял ей богатство своего опыта и позволял делать противоположное тому, что сделал бы сам. Он был строителем, а она все разрушала.

А чего в конечном счете хотела добиться, он не понимал.

Они повернули к гавани. У черных просмоленных свай стоял истинный памятник ее вкладу. Вид кораблей вновь заставил его повторить, что именно сейчас перед ней открываются большие перспективы.

Вот они, большие черные корпуса с высокими стройными трубами, вровень с небольшими мачтами, используемыми исключительно в качестве подъемных кранов. Две трети тоннажа Марсталя приходилось на эти пять пароходов: «Единство», «Энергия», «Будущее», «Цель», «Динамика». Остальное — малые корабли, последние три-четыре ньюфаундлендские шхуны, а прочие — перестроенные парусники с мотором — ходили только на ближние расстояния. Надежда на будущее, легшая на подводный камень. И камнем была она.

— Мои пароходы останутся на месте, — произнесла Клара. — Я не позволю им снова выйти в море.

Маркуссен кивнул. Клара Фрис была способной ученицей. Она схватила Марсталь за горло. Город нуждался в возрождении после длительного кризиса, последовавшего после краха 1929 года и обрекшего значительную часть торгового флота на бездействие.

Но она заботилась лишь о том, чтобы ничего не происходило.

Поставленные на прикол пароходы знаменовали собой время, которое благодаря Кларе ушло навсегда.

Люди говорили об этом. Она знала. Но не лгала, сказав, что о ней не думают плохо. Люди смотрели на стоящие в гавани пароходы и считали создавшуюся ситуацию наглядной иллюстрацией женской нерешительности и некомпетентности в мужских делах. Они прощали ее, оправдывая принадлежностью к слабому полу. Они были терпимы, почти что снисходительны к женщинам. Клара Фрис не дождалась слов благодарности за то, что делала для города, но все равно испытывала тайное торжество оттого, что поступала правильно. Она считала себя волноломом, оберегающим землю от разрушительной силы моря.

Только вечером, за ужином, сидя за только что накрытым экономкой столом, Маркуссен бросил замечание, которое на секунду заставило ее усомниться в своих планах.

А что… — произнес он, улыбнувшись, словно всего лишь хотел бросить вызов ее интеллекту, — что, если мужчины все равно будут уходить в море? В Марстале не осталось больше серьезных судоходных компаний, но они запросто могут обратиться в другие фирмы, за пределами острова. И без проблем получат место. У марстальцев хорошая репутация. Они ведь создавали ее много столетий.

На секунду ей показалось, что он говорит, как Фредерик Исаксен.

— Нет, не обратятся! — сказала она резко. — С каждым годом в Навигационной школе все меньше учащихся из нашего города.

— Поздравляю, — произнес он, поднимая бокал, — ты близка к цели.

Клара не могла не заметить сарказма в его голосе, но все равно подняла бокал.

— Ты меня не понимаешь, — сказала она.

— Ты права. Я не понимаю твоей цели. Ты как будто делаешь одно, а на поверку — совершенно противоположное. Библиотека, детский дом, музей, дом престарелых, ты выступаешь в роли городского благотворителя и одновременно выбиваешь у города почву из-под ног, основу его существования.

— Море никогда не было настоящей основой существования.

— Я создал крупнейшее в стране предприятие. Я судовладелец.

Они помолчали. Разговор, как всегда, зашел в тупик.

— Твой сын — моряк, — внезапно произнес он.

Она опустила глаза:

— И его отец погиб в море. Не стоит напоминать мне об этом. Неужели ты совсем не понимаешь, чего я хочу?

— Понимаю, — ответил он. — Ты хочешь невозможного. Ты хочешь высечь море, чтобы оно запросило пощады.

Это была последняя их встреча. Она все время это понимала. Они сказали друг другу все. Клара научилась всему, чему должна была научиться. Маркуссен рассказал все, что хотел. Они поставили памятник Чжэн Сумэй, и, хотя физически его не существовало, он был воздвигнут в ее голове, и Маркуссен больше не оставался один на один со своей историей. А понять, в чем смысл этой истории, он предоставил ей самой. Сам он этого явно не понимал.

Клара Фрис видела себя на месте Чжэн Сумэй. Как и та, она была обманщицей, никогда не играла открытыми картами, и у обеих было оправдание. Оправданием Чжэн Сумэй была любовь. Она хотела стать незаменимой для мужчины, который никогда не испытывал необходимости в другом человеке как таковом, и потому выстроила вокруг него империю. В сердце женщины он не нуждался, в объятиях и поцелуях тоже. Зато ее деловой талант, циничные приемы, которыми она овладела в беззаконном городе, были незаменимы. И это стало даром ее любви.

И у Клары был дар любви. Не к мужчине — ко всему городу. Она хотела спасти его от моря. Хотела вернуть его сыновей: матерям — мальчиков, женщинам — мужчин, детям — отцов.

О, она знала. Шторм никогда не прекратится. Снова и снова она опускала руку в воду и искала Карлу. Каждый раз, продавая корабль или отправляя его на стоянку, каждый раз, когда Марсталь терял еще одно судно, каждый раз, когда верфь лишалась заказа от городских судовладельцев, каждый раз, когда молодой человек выбирал сухопутную профессию, каждый раз, когда число мальчиков из Марсталя в Навигационной школе уменьшалось, — каждый раз она словно нащупывала Карлу в темных водах и вытаскивала ее на поверхность.

Она видела, как убывает вода. На секунду чувствовала, как уходит внутреннее давление. Мечтала о земном шаре, на котором отступят моря, а земля поднимется, чтобы предоставить людям дом, где они могут быть вместе, папа, мама и дети, вместе навек.

— Вот он, твой шанс, — сказал Маркуссен, когда они прощались в последний раз.

Он имел в виду войны в Испании и Азии. Для него то, что тысячи людей убивают друг друга, было хорошей новостью. Росла потребность в грузоперевозках по морю, нужда в кораблях была острой, как никогда.

Но не в ее пароходах. Они стояли неподвижно, с холодными двигателями.

Теперь она начнет действовать. Не упустит шанса. Но не станет посылать свои корабли для участия в стяжательской оргии, пока утопающие барахтаются в их кильватерах.

Клара пошла в контору и проверила цены. Они соответствовали ее ожиданиям. Когда растут фрахты, растут и цены на корабли. Время продавать. Десять лет назад она купила пароходы у вдов, тогда рынок упал и все несли потери. А теперь можно продать их с большой прибылью, и она знала, как отреагируют марстальские предприниматели-мужчины.

— Черт меня побери, — скажет один.

А прочие согласно закивают, неохотно выражая признание. Вот и вся похвала. Но и такую Клара примет как дань своим талантам. Они тут думали, что ее мозг, как и мозг любой женщины, замкнуло, когда дело коснулось прибыли, и что пароходы стояли в бездействии исключительно из-за отсутствия у нее деловой хватки. Теперь все увидят, что в действительности это было холодным расчетом.

Но будут и другие, те, кто придерживается иной точки зрения. Те, кто сочтет, что город лишили последнего куска хлеба, и они-то будут ближе к истине.

А не забирала ли она больше, чем давала?

Что останется в Марстале, когда она продаст пароходы? Горсточка шхун со вспомогательными моторами, переделанных в кечи, годящихся только для местных перевозок по Балтийскому морю, ну, может, с редкими заходами в Северное. Круг замкнулся.

Город вернется в ту же точку, где начинал более ста лет тому назад.

Море проиграет. Не будет больше жертв его безжалостному величеству.

А кто же победитель?

Победителями станут женщины.

А может, все пойдет так, как на то намекал Маркуссен? И мужчины примутся искать места в судоходных предприятиях за пределами острова и пропишутся на краю света?

Неужели это никогда не закончится?

IV

Конец света

То, что происходило, было концом света.

Он попал на другую планету или очутился в неизвестном будущем. Впрочем, где бы это место ни находилось, оно двигалось навстречу своей гибели.

Кнуд Эрик не сомневался, что умрет, и закрыл глаза.

И тут он понял. Это происходило во сне. Но не в его сне.

Он попал в чужой сон.

Ему было семь лет, он сидел на банке ялика Альберта Мэдсена, они входили в порт Марсталя на веслах. Кнуд Эрик снова слышал рассказ старика о сером корабле-призраке, о больших круглых сооружениях — они пылают под ночным небом, освещенным ослепительными белыми фосфорными вспышками, а воздух вокруг дрожит от взрывов бомб и обрушения зданий.

Вот где он был. Во сне старика.

Кнуд Эрик снова открыл глаза и увидел то, что Альберт Мэдсен видел более двадцати лет назад, и впервые понял, что сны Альберта были пророческими, и то, что ребенку казалось сказкой, для старика являлось кошмаром.

«Это лучшая из твоих историй», — сказал он тогда. А теперь сам стал ее героем. Конца истории он не слышал. Но сейчас она завершится, а финалом станет его собственная смерть.

Он увидел, как «Штука»[49] пикирует на корабль и сбрасывает бомбу. Время остановилось, Кнуд Эрик следил за падающей бомбой. Он успел подумать, что, прежде чем с убойной силой детонировать в машинном отделении, она пройдет сквозь серую трубу. Все его мышцы напряглись. Он приготовился к объятиям смерти.

Сейчас!

Бомба с всплеском исчезла в реке в нескольких метрах от борта. Он неверно оценил траекторию. Мышцы не расслаблялись. Он ждал: вот-вот появится столп воды, судно даст внезапный крен, стальные листы лопнут под давлением и река устремится внутрь. Ничего не случилось. Бомба не взорвалась.

Ждем следующей.

Шум стоял оглушительный. Два нефтяных резервуара на северной стороне Темзы были охвачены пламенем. Из океана огня раздавалось неудовлетворенное рычание, как из пасти Фенрира, рвущегося с цепи, чтобы пожрать весь мир. Черный дым вздымался как кулак, угрожающий далеким звездам, и они гасли одна за одной, пока ночь и ядовитые клубы не слились воедино. Под покровом тьмы полыхал свет, словно само солнце сбили с небес и оно в последний раз вспыхнуло среди разбомбленных нефтяных резервуаров.

Весь Саутенд был в огне. Окна многоквартирных домов пылали заревом пожара, огонь поднимался от крыш, похожий на странную, обезумевшую растительность, стремящуюся поглотить саму землю, которая ее питает. Доки дрожали в смертельных судорогах, словно где-то в их нутре зародилась цепная реакция разрушения и теперь с неодолимой силой распространялась наружу.

В районе зенитных батарей на тех крышах, что еще не были охвачены огнем, возникали яркие вспышки. С кораблей на середине реки тоже стреляли. Совсем рядом тарахтел старый пулемет Льюиса, установленный на борту «Данневанга» несколько месяцев назад. Четверо членов команды прошли подготовку по применению оружия на английском флоте. Он и сам был одним из них. Очень скоро стало ясно, что пулемет времен Первой мировой бесполезен для защиты корабля. Но у него была другая, более важная функция. Он был лучше виски, лучше молитвы, даже если кто-то еще вспоминал о молитве: какое божественное спокойствие разливалось по жилам того, кто держал его в руках, хоть за его услуги приходилось платить дорого. Раскаленный металл обжигал ладони. Прерывистый треск оглушал. Но хотя бы на миг ожидание заканчивалось.

Ты стрелял в ответ. Ты что-то делал.

Как ни странно, во время налетов место у пулемета становилось самым безопасным на корабле, хотя тот, кто его обслуживал, был отлично виден противнику, находясь под ливнем пуль и осколков и даже являясь их излюбленной целью. Только тут ты не подвергался риску сойти с ума от собственной беспомощности.

При звуках воздушной тревоги они сразу отдавали швартовы и шли к буям на середине Темзы. Таков был приказ. Судам запрещено было стоять у причала во время авианалета. В случае если в судно попадут, на уборку останков уйдет не одна неделя, и на все это время оно преградит путь другим судам. И все покорно выходили на середину реки, где были лишены возможности спрыгнуть на сушу, если судно получит повреждение.

— Пошли на кладбище, — говорили они друг другу.

Имея в виду не могилу родственника. Они шли к своим собственным могилам. Буи на середине реки предназначались для тех, кому предстояло умереть.

Так что с «льюисом» в руках было здорово.

Многие корабли горели. Один медленно завалился на борт и начал тонуть. Команда села в шлюпки и растерянно взялась за весла. Вся гавань стояла в огне, один из кранов опрокинулся и наполовину скрылся под водой.

Высоко в небе один за другим раскрывались парашюты. Спокойно покачиваясь, они приближались к поверхности реки. Вблизи стало видно, что на концах стропов висели не летчики. Парашюты долетели до реки. Большие купола медленно складывались, пока не улеглись на воду. Они напоминали цветы, рассыпанные на могиле.

Через час дали отбой. На причалах все еще бушевало пламя. Нефтяные резервуары с неослабной силой посылали черные массы дыма в ночное небо. Над рекой висел острый запах нефти, гари и каменной пыли. Слабо пахло серой, непонятно откуда.

Глаза горели от усталости.

Кнуд Эрик уже переживал это в Ливерпуле, Беркенхеде, Кардифе, Суонси и Бристоле. Иногда ему казалось, что они идут среди моря пламени и атмосферные явления над его головой представлены не кучевыми, слоистыми и перистыми облаками, а «Юнкерсами — 87 и 88» и «Мессершмиттами-110». Идя по Ла-Маншу, они оказывались у Кале в пределах досягаемости дальнобойных немецких батарей. В Северном море ждали подводные лодки. Так было всегда и везде. Мир сжался и превратился в направленный на тебя пушечный ствол. Они не называли это чувство страхом. Не впадали в панику. Оно приняло иную форму: недосып. На море работали двумя вахтами. Но во время атак спать некогда. А в порту их постоянно буксировали на другие причалы, для чего задействовали всю команду, так что и здесь было не до сна. Они вообще когда-нибудь спали? Они закрывали глаза. Исчезали в минутном забвении. А затем их будили, смерть кричала им в ухо, и они вываливались из койки с широко раскрытыми глазами, словно все еще находясь в своем сне, в вечном поиске выхода. Но выхода не было, не было люка в небе, не было люка в палубе, не было горизонта, за который можно убежать. Их окружало три элемента, но не море, небо и суша, а то, что за ними скрывалось: подводные лодки, бомбардировщики, пушки. Они находились на планете, которая вот-вот должна была взорваться.

Альберт Мэдсен был прав. В своих снах он видел конец света. Но старик позабыл рассказать, что Кнуд Эрик будет находиться в его эпицентре.

Он успевал поспать пару часов, прежде чем настанет время поднимать людей. С приливом они отправятся дальше, вверх по Темзе, и Кнуд Эрик почитал делом чести первым привести в готовность свой корабль. Он молил о сне без сновидений.

Кнуд Эрик не знал, что уже завтра выучит новое слово. Слово технического характера, как и все слова, что стали ему известны за эти месяцы, свидетельствующее о безграничной изобретательности человека. Никогда ему не проследить за путаным и зачастую противоречивым маршрутом, которым эта изобретательность движется к цели. Но какова цель, он знал, и хотя его словарный запас рос с каждым днем, смысл всех слов было одним и тем же: они рассказывали о непрестанно множащихся и все более изощренных способах его собственного скорого уничтожения.

Он забылся сном, о котором молил. Мрак окутал его и не отпускал, тот редкий, благословенный мрак, на миг вливающий в тебя новые силы. И Кнуд Эрик пребывал в нем так долго, что, когда объятия сна наконец разомкнулись, он подскочил как ошпаренный, как будто на них напали. Он пренебрег своим долгом. Он проспал.

Кнуд Эрик выскочил из каюты. Трубы многих кораблей уже дымили.

А еще через секунду из них поднимался не только дым.

Над рекой внезапно прокатился жуткий грохот, вызвавший воспоминания о ночной бомбардировке. Затем снова. Форштевень «Свава» поднялся в воздух и отломился. Корабль мгновенно начал погружаться в воду, а дым и пламя прожирали себе дорогу к рулевой рубке в центре палубы. Кнуд Эрик увидел, как несколько человек прыгнули в реку. У одного горела спина. Затем настал черед «Скагеррака». И снова взорвался нос. Затем на воздух взлетели два норвежских парохода, за ними последовал голландский.

Первой его мыслью было кинуться прочь. Но от чего бежать? Где враг? Небо ясное, и на подлодки тоже не похоже.

От английских кораблей сопровождения подошла шлюпка. На носу стоял человек с мегафоном, он обращался к нему, произнося то самое новое слово:

— Вибрационные мины!

Кнуду Эрику не нужны были дальнейшие разъяснения. Мины привела в действие вибрация от закрутившихся корабельных винтов. К парашютам, которые он видел прошлой ночью, были прикреплены вибрационные мины, они мягко спустились на реку по воздуху. Но не данью усопшим были эти, напоминающие цветы, парашюты. Их сбросили, чтобы превратить реку в новое кладбище.

Взорвались еще два корабля. Остальные лежали на воде с холодными котлами. Вокруг горели останки корпусов, за секунды превращенных в обломки. Среди обломков во множестве плавали обгоревшие тела.

Позже им отдали приказ с приливом двигаться вверх по реке. На заглушенных двигателях.

Они слышали только шум волн, бьющихся о борт корабля.

Было тихо, как во времена парусного флота.

* * *

Когда по радио объявили об оккупации Дании немецкими войсками, они шли в конвое из Бергена в Великобританию. Капитан Даниель Бойе сразу собрал всех на корабельный совет. Он предоставил им выбор. Следовать в английский порт или развернуться и направиться в датский или норвежский.

В определенном смысле они уже свой выбор сделали: шли в конвое под защитой британских военных кораблей. Но означало ли это, что, как и корабли сопровождения, они находились в состоянии войны с Германией?

Ответ был им известен. Фрахтовые ставки высоки. Как и жалованье. Трехсотпроцентная военная надбавка. Учитывая переработки и прочие надбавки, это означало, что жалованье иногда возрастало в четыре и даже в пять раз. Потому они продолжали ходить в море: ради денег. Теперь им предстоит согласиться на участие в войне, где они попадут на передовую линию. Этому их научил так называемый мир. Семьдесят девять датских моряков погибло во время минувшей Пасхи. С начала войны — более трехсот человек, хотя на борту их судов красовался нейтральный Даннеброг. Торпеды подводных лодок не делали различий. Корабль, направлявшийся во вражеский порт, оставался кораблем, направлявшимся во вражеский порт, независимо от того, какие мотивы двигали людьми на его борту.

Все семнадцать человек, составлявшие команду «Данневанга», согласились с решением идти в Англию. В их душах жило упорство, быть может даже не имевшее отношения к войне. Когда-то они решили стать моряками. И никому не удастся прогнать их с палубы.

Инстинктивно они чувствовали, что именно упорство сохранит им жизнь, а не патриотизм, не любовь к родине, не та или иная идеология или понимание причин войны. Все это было им присуще в большей или меньшей степени. Но сейчас их мнение о войне никого не интересовало. От них требовалось принять решение, которое серьезно повлияет на всю их будущую жизнь, как именно — они могли только гадать. Но всем своим «морским» инстинктом они ощущали, что речь идет о жизни и смерти. Именно упорство моряка, столкнувшегося с превосходящей силой, ураган это или «Мессершмитт-110», заставило их сказать «да».

Не воевать они соглашались. Для них лишь продолжилась битва, что ведется с незапамятных времен. Не Англии, а походу в Англию они сказали свое «да», морю и испытаниям, которые заставляли их чувствовать себя мужчинами.

Уже десятого апреля они прибыли в Метил и тут же получили приказ отправляться в Тайндок, где корабль передали в ведение Британского адмиралтейства. Передача не была отмечена никакой церемонией. Офицер английского флота прикрепил к кормовой мачте записку, в которой коротко сообщалось, что корабль именем короля объявляется английским военным трофеем. Даннеброг спустили, на его месте подняли Ред-Дастер, британский торговый флаг, красную тряпку с Юнион-Джеком в уголке.

Они никогда особенно не следили за состоянием своего датского флага. Белый крест закоптился из-за дыма, полотнище по краям обтрепалось. Но это был их флаг. В чужих краях он был частью их самих. А теперь право на него утрачено. Их родина без борьбы сдалась врагу, и флаг у них забрали. Теперь их принимали в расчет, только если они сами не считали себя датчанами.

В этот миг к ним пришло понимание. Они пойдут на войну нагими и одежду уже начали срывать.

Второй механик спросил, какое жалованье выплачивается тем, кто ходит под английским флагом.

— Три фунта восемнадцать шиллингов в неделю, кроме того, один фунт десять шиллингов пайковых, — ответил офицер.

Второй механик быстренько прикинул в уме. Окинул взглядом товарищей и пожал плечами. Они тоже считать умеют. Новое жалованье составляло четвертую часть прежнего. С другой стороны, им теперь не надо содержать семью, от которой они отрезаны на неопределенный срок.

— Don’t worry, you will be home for Christmas[50], — сказал офицер, внимательно присмотревшись к их лицам.

Они не сообразили спросить, которое Рождество он имеет в виду.

Пришел приказ перекрасить «Данневанг» в серый, как зимний день на Балтийском море, цвет. Даже блестящие лакированные двери из дуба и оконные рамы в рулевой рубке. Это был их корабль. Когда-то они отскребли от него всю ржавчину и покрасили каждый квадратный сантиметр: корпус — в черный цвет (под ватерлинией — в красный), надстройки — в белый; трубу, словно ленты, обвивали красные и белые полосы; на носу с любовью вывели белые буквы. «Данневанг» содержали в такой чистоте, что по палубе можно было ходить в парадной форме даже после погрузки угля. Пароход содержался, как они говорили, в «старом парусном стиле»: команда драила палубу, мыла переборки — работа тяжелая, неприятная, но заставлявшая испытывать гордость. А теперь «Данневанг» исчезал под их руками. Как будто тонул в сером зимнем море, из которого и заимствовал свой цвет.

«Данневанг» был когда-то приписан к Марсталю. Пароход находился в собственности Клары Фрис и многие годы стоял без дела, пока не был продан судовладельцу из Накскова. Капитан, первый и второй помощники — все были из Марсталя, портового города, не имевшего теперь собственных кораблей. Зато сами марстальцы стали своего рода аристократией датского торгового флота. Они были повсюду, и всегда на капитанском мостике — штурманы или капитаны. А если ходили матросами, то только по молодости лет, пока еще не успели продвинуться. Даниель Бойе являлся далеким потомком Фермера Софуса. Он был капитаном этого корабля, еще когда тот находился в собственности их рода и носил имя «Энергия».

Вместе с другими капитан стоял на набережной, провожая Исаксена, когда тот, после своего поражения, садился на паром до Свеннборга.

Ты его не помнишь, — сказал он Кнуду Эрику, — но он помнит твою мать.

Кнуд Эрик съежился. Мать была щекотливой темой. Десять лет он не видел ее и не говорил с ней. Исаксена же знал хорошо. Тот сохранил свою любовь к марстальцам и никогда не закрывал перед ними дверей, если дальний поход приводил их в Нью-Йорк. К тому же Исаксен был женат на девушке из Марсталя. На фрекен Кристине.

В Нью-Йорке Исаксен, как подобает джентльмену, встретил ее на причале. Ему написала Клара Фрис. «Я понимаю, что Вы мне ничего не должны, — говорилось в письме. — Но знаю Вас как человека с высоким чувством ответственности».

Да, таков был Исаксен. До такой степени, что в итоге женился на Кристине Баер. Кнуд Эрик время от времени заезжал к ним. Исаксен оказался великолепным отцом, но других детей у них не было. Счастливы ли они вместе, Кнуд Эрик судить не мог. У него были сомнения насчет отношения Исаксена к женщинам. Он любил пышущую жизнью Кристину и имел на то причины. Но любил не так, как мужчина должен любить женщину. По крайней мере, насколько Кнуд Эрик мог судить. Он никогда ни о чем не спрашивал, хотя между ним и Кристиной Исаксен возникла близкая дружба.

Мой маленький рыцарь, — называла она его на правах старшей сестры, хотя он давно уже перерос ее.

Кнуд Эрик был в Нью-Йорке, когда дочь Кристины проходила конфирмацию. Странно было сидеть в протестантской церкви на Аппер-Ист-Сайд и смотреть на четырнадцатилетнюю Клару, названную в честь его матери, с которой он сам давно не виделся, потому что она объявила его мертвым. Отзывчивость — это качество матери ему не довелось испытать на себе.

Если кому-то хотелось обсудить, почему Клара отреклась от сына, Кнуд Эрик отворачивался и замолкал.

Утром девятого апреля капитан Бойе получил две телеграммы. Одну — от судовладельца Северинсена из Накскова, который приказывал «Данневангу» вернуться в Данию или направиться в ближайшую нейтральную гавань. Вторую — от Исаксена.

Бойе прочитал ее и посмотрел на первого помощника.

Исаксен призывает нас идти в английский порт, — произнес он. — Собственно говоря, это не его дело, не он владелец судна. Однако я с ним согласен.

— Исаксен — достойный человек, — сказал Кнуд Эрик.

Большинство датских судовладельцев поступили так же, как Северинсен. Мёллер, явно хорошо информированный, в ночь перед оккупацией вместе с сыном телеграфировал кораблям своей компании приказ направляться в нейтральную гавань. Команда «Джессики Мерск» подняла бунт. Они связали штурману руки за спиной и заперли его в штурманской рубке. Корабль держал курс на нейтральную Ирландию. Но команда заставила капитана идти в Кардиф. Вскоре пошел слух, что и на «Джессику Мерск» пришла телеграмма от Исаксена. В своей конторе в Нью-Йорке он был занят не меньше своего прежнего работодателя.

Исаксен, как справедливо заметил Бойе, сунул нос не в свое дело. Как и поступают достойные люди.

А вот на борту «Данневанга» трудно было чувствовать себя достойным человеком.

Или, по крайней мере, этот достойный человек лишился своей одежды.

Бывало, они сидели в пабах Ливерпуля, Кардифа или Ньюкасла, пытаясь заглотить как можно больше «Гиннесса» между двумя воздушными тревогами. И каждый раз находился кто-нибудь, кто, услышав акцент, спрашивал: «Where are you from, sailor?»[51]

Вот в такие моменты они чувствовали себя нагими.

Они быстро учились. Нельзя было говорить только одно: правду. Как только вы отвечали: «Из Дании», наступало молчание, сразу чувствовался холодок или откровенное презрение. Их звали «полунемцами».

В пабе «Салли Браун» у Бреверс-Уорф к Кнуду Эрику подошла девица в платье с глубоким вырезом и ярко-красными губами. Он предложил ей выпить. Они чокнулись, девица посмотрела ему в глаза поверх края бокала. Не новичок, он понимал, как закончится вечер. И не имел ничего против. Ему это было нужно.

И тут прозвучал роковой вопрос. К тому моменту Кнуд Эрик еще не успел усвоить, какой эффект производит правдивый ответ: из Дании.

— Why aren’t you in Berlin with your best friend Adolf?[52]

Кнуд Эрик просто захлебнулся от ярости. Он, черт побери, был здесь, в баре с выбитыми стеклами, в городе, который бомбили, рисковал жизнью за мизерное жалованье, отрезанный от семьи и друзей! Он мог валяться на перине в Дании! А вместо того, в уплату за готовность поскорее расстаться со своей жалкой жизнью, проводит дни среди всевозможной взрывающейся чертовщины.

Уходя, она виляла задом, обтянутым узкой юбкой.

Пусть знает, чего лишился из-за того, что приехал не из той страны.

Когда пришло сообщение об оккупации Дании, все: судовладельцы, правительство — все призывали датских моряков идти в нейтральную гавань. Они же поступили наоборот. От всего отказались. Не помогло. Ни вам, полунемцы, бесплатного «Гиннесса» от бармена, ни нежных объятий декольтированных дам с красными губами.

Порадуйтесь-ка лучше удачам других. Вот, в другом конце бара, стоит малолетний парнишка со светлым локоном на лбу и голубыми глазами. И нет конца дружеским похлопываниям по плечу, шаловливым взглядам, бесплатному пиву и предложениям оплатить тур на американских горках в каморке с продавленным пружинным матрасом, готовым скрипеть всю ночь напролет.

Да он даже по-английски не знал ничего, кроме одной-единственной фразы: «I come from Norway!»[53]

Норвежцы сражались, король и правительство находились в изгнании в Лондоне. Тридцать тысяч норвежцев ходили в союзном флоте. И, самое главное, ходили под собственным флагом. Норвежский торговый флот перешел к государству, и король был теперь его официальным владельцем.

Скандинавы были популярны повсюду. Но в устах англичанина «скандинав» означало «норвежец». Дания исчезла с карты мира, и, если моряк открывал рот, желая сказать, что он прибыл именно оттуда, все воспринимали его слова как позорное напоминание о том, чего больше нет. Девятого апреля команда «Данневанга» лишилась отчизны.

Они пили свой «Гиннесс» в молчании. Нагие люди на линии огня.

Конец наступил ранним январским утром, около четырех часов пополуночи. «Данневанг» направлялся из Блайта в Рочестер с грузом угля. Позже они не могли сойтись во мнениях, была это вибрационная, акустическая или магнитная мина или же просто старая добрая гальваноударная. Нос снесло. Корабль тут же стал набирать воду, но затонул не сразу. Они применяли светомаскировку. Но когда садились в шлюпки, капитан Бойе приказал зажечь огни. Они сидели, положив руки на весла, и прощались с «Данневангом». По кругу пошла бутылка рома. На борту пили редко. В Новый год Бойе долго спорил со своими помощниками, прежде чем разрешил налить команде по бокалу фруктового вина «Кияфа». Когда бутылка рома вернулась к капитану, в ней все еще плескалась жидкость. Семнадцать мужчин! Он бросил на них одобрительный взгляд.

«Данневанг» накренился. Из машинного отделения донесся звук взрыва — это вода дошла до зажженных котлов. Из разнесенного взрывом люка вылетели куски угля. Корма поднялась из воды. Мгновение винт крутился вхолостую. Затем остановился, и на корабле вырубился свет.

Кнуд Эрик закрыл глаза. И тонущий пароход видел Альберт во сне, и рассказал ему об этом.

Когда он снова открыл глаза, вода уже сомкнулась над «Данневангом».

Все сидели, держа головные уборы в руках. Молча. Кнуд Эрик чувствовал, что капитан должен прочитать молитву. Или канон на исход души. Но не корабля же!

Стюард судорожно затягивался сигаретой, красный огонек мерцал в ночи.

— А покурить не мешает.

Тишину нарушил Бойе. Он взглянул на стюарда:

— Хаммерслев, ты взял сигареты?

Стюард толкнул повесившего голову месс-боя:

— Курево, Нильс.

Мальчик нырнул под кормовую банку и торжествующе поднял в воздух блок сигарет. Каждому выдали по пачке. Рундуки и вещмешки пришлось оставить на борту В шлюпке не хватило места. У них осталась только та одежда, что была на них.

А еще книжки моряков и паспорта, доказывающие, что они — граждане страны, которой больше не существует, потому что ее поглотила война.

И по пачке сигарет.

Все нормально. Все уже кончилось. Они остались живы, а через секунду наполнят легкие дымом.

— Спички, — произнес Бойе. — Проклятье, где спички? — И он сурово посмотрел на мальчишку. — За борт тебя выкину, если забыл спички.

Мальчик беспомощно развел руками:

— Все случилось так быстро.

Стюард пустил сигарету по кругу. И вскоре в зимнем мраке мигали семнадцать красных точек. До рассвета оставалась пара часов.

— Нильс, — сказал капитан мальчишке, — твоя задача следить, чтобы хоть одна сигарета горела постоянно, даже если тебе придется курить во сне. Ты слышишь?

Мальчик серьезно кивнул, отчаянно затягиваясь, как будто его жизнь зависела от красной мерцающей точки под носом.

Кнуд Эрик огляделся. Они были хорошей командой. Последние три года он ходил на «Данневанге» первым помощником. На борту находилось семь марстальцев и один парень из Оммеля, тоже с Эрё. Остальные — с Лолланда и Фальстера. Теперь их раскидает по свету.

Через пару лет он мысленно вернется к этому моменту, чтобы подвести черту. К тому времени восемь из семнадцати будут мертвы. Капитан, второй помощник, стюард, один матрос, два младших матроса, юнга и старший механик. Пятеро из них — марстальцы.

Капитан Бойе будет потоплен американским конвоиром. А военный корабль с их юнгой на борту подвергнется торпедной атаке. Из сорока девяти членов команды выживут трое, и его среди них не окажется.

Но сейчас они сидели вместе в ожидании рассвета. Зная, что шлюпка находится недалеко от английского побережья и их скоро заметят.

Они не думали о смерти.

У них была одна забота: не дать угаснуть красному огоньку на конце сигареты, пока их не подберут.

* * *

Команда «Данневанга» пару недель сидела без работы в Ньюкасле. Бо́льшую часть времени они проводили в недавно открывшемся Датском морском клубе, оттачивая мастерство игры на бильярде. Не то чтобы они скучали по налетам, минам и подлодкам. Тоску по бомбежкам можно было легко утолить, прогулявшись по докам. В Ньюкасле дела обстояли не так скверно, как в Лондоне, но близко к тому Однако экипаж «Данневанга» сделал свой выбор, и им казалось странным сводить свое участие в мировой войне к игре в бильярд. А кроме того, на суше плохо кормили. Яичный порошок, консервированная ветчина, серый хлеб, намазанный вонючей, по виду напоминающей нефть субстанцией под названием «Боврил», мясо — на деле — отварная солонина. Английский рацион диктовался не скаредностью, а войной, это сказывалось и на внешнем виде штатских. Залатанная довоенная одежда наглядно демонстрировала, насколько исхудали жители страны. На «Данневанге» условия были лучше, там они время от времени ели настоящие яйца и свежую говядину.

— Рацион у англичан — как когда-то на ньюфаундлендских шхунах, — заметил Кнуд Эрик.

Он не был в Ньюфаундленде со времен рокового похода «Кристины». «Клаудия» стала его последним парусником. Сдав штурманский экзамен, он хотел ходить на теплоходе. Пытался наняться на «Бирму» и «Зеландию», принадлежавших «Дальневосточной компании», но каждый раз по неизвестным причинам получал отказ. Об отношениях матери с судовладельцем, старым Маркуссеном, он ничего не знал. И в результате стал ходить на пароходах.

Хельге Фабрициус, второй механик «Данневанга», рассмеялся. Лет двадцать пять парню было, слишком молод для Ньюфаундленда. Кнуду Эрику — тридцать, немногим больше, и все же они родились по разные стороны барьерного рифа, возникшего благодаря исчезновению парусников. Дети одного, в сущности, поколения, они принадлежали разным мирам.

Над бильярдным столом висела черная керамическая табличка, на ней мелом было выведено: «Имеются вакансии. „Нимбус“. Свеннборг». И больше ничего. В ком же есть нужда: в штурмане, стюарде, старшем механике? Они обратились к консулу Фредерику Нильсену. К их удивлению, он предложил им целый корабль. Команда дезертировала. Если угодно, корабль в их полном распоряжении. Кнуда Эрика произвели в капитаны.

У войны было и такое лицо. Война не всегда подразумевала лишения. Она предоставляла и новые возможности.

Они отправились осматривать корабль. На носу значилось «Нимбус», на корме — «Свеннборг». Или, точнее, можно было догадаться, что когда-то корабль украшали именно эти названия. Человеку без воображения угадать, что там значится, не представлялось возможным.

Хельге Фабрициус принялся считать. Они расхаживали по набережной и любовались судном, а он все считал. Кнуду Эрику даже не надо было спрашивать, что же он там подсчитывает.

— Команда не дезертировала, — сказал он. — Они умерли.

— Сто четырнадцать, — произнес Хельге.

— Швейцарский сыр у них, должно быть, пользовался особой популярностью.

— Хотел бы я посмотреть, как они варят кофе, — сказал Хельге, отказавшись от дальнейших подсчетов.

— Я предпочел бы увидеть, как они его пьют.

Оба засмеялись и поднялись по трапу. Они вдоволь повидали кораблей, у которых не хватало половины фальшборта, снесло надстройки, а в бортах зияли огромные дыры, и все равно эти посудины умудрялись держаться на плаву. Но такого им видеть еще не приходилось. «Нимбус» получил не одно крупное повреждение, а тысячи. Пароход был одномоментно и полностью разрушен. Должно быть, «мессершмитты» заходили на него много раз. Ни бомбы, ни торпеды не попали в цель, иначе «Нимбус» лежал бы на дне морском. Но пулеметы попали. Зрелище внушало благоговение. Дырявая обивка судна демонстрировала почти человеческое упорство.

Они вошли в кают-компанию. На плите стоял голубой эмалированный кофейник. Невзирая на все их предсказания, целый.

— Вот дьявольщина, — сказал Хельге.

В шкафу они нашли английский суррогатный кофе из желудей, поставили на стол и ждали, пока не закипит вода.

— Мы возьмем этот корабль, — сказал Кнуд Эрик.

Хельге налил кипятка и вопросительно на него посмотрел.

— Это счастливый корабль.

— Хочешь сказать, кофейник счастливый. Похоже, это единственная вещь на борту, у которой дырки только там, где положено.

Кнуд Эрик покачал головой:

— Нет, корабль счастливый. Ты когда-нибудь видел столько повреждений сразу? А «Нимбус» — вот он. И на плаву. И поделится с нами удачей.

Оба они понимали, что все это — болтовня и суеверия. На поле сражения — а море было полем сражения — нет правил насчет того, кому жить, кому умирать. Здесь господствовал непостижимый случай. Так почему не поставить на удачу? На «Данневанге» у них был пулемет Льюиса. Удача — более эффективная защита.

Они отправились к Нильсену и подтвердили, что забирают корабль. Консул, казалось, вздохнул с облегчением.

— У нас есть условия, — заявил Кнуд Эрик. — Нам ни к чему сквозняк на просторах Атлантики, так что сначала залатаем дыры. Далее, для защиты нам потребуется кой-какое железо. И наймом команды мы займемся сами. Сами будем решать, с кем пойдем.

Пока «Нимбус» стоял на верфи, Кнуд Эрик с Хельге засели в морском клубе, в углу неподалеку от бильярдного стола. Вывели на дощечке список тех, кто им нужен. И стали ждать.

Через пару дней у них уже были первый и второй помощники, стюард, машинист и пара матросов. Не хватало месс-боя и старшего машиниста. Да и матросов, и младших матросов был некомплект. Команда должна была состоять из двадцати двух человек.

Кнуд Эрик не ожидал, что так рано станет капитаном. Не то чтобы он сомневался в своих способностях. Просто не знал, обладает ли необходимым авторитетом. Может ли адекватно оценить человека, так чтобы использовать его сильные стороны и заставить забыть о слабостях? А двадцать два человека за один присест?

На четвертый день в дверь вошел Вильгельм и попросил принять его на борт штурманом. Они с Кнудом Эриком в последний раз виделись в Марстале два года назад. Вильгельм обзавелся семьей. У них с женой родились мальчик и девочка, жена — его ровесница — была дочкой рыбака с Брёндстраде. Он навсегда избавился от заикания. В Марстале Вильгельм каждое воскресенье ходил в церковь. Дома у него лежал сборник проповедей. Без дела. Он до сих пор все помнил наизусть.

— Как отец? — спросил Кнуд Эрик.

Отец Вильгельма давно уже бросил тяжелую работу землекопа и теперь занимался рыбалкой, хотя и для этого был слишком стар. Но упрямо держался, запертый в своем беззвучном мире.

— Он рыбачил у Ристинге, когда подошли немцы. Гула самолетов, как понимаешь, слышать не мог. Поднял голову, потому что но воде заскользили тени, слишком быстро для облаков. Вот и все, что он знает о войне. Слишком занят своими креветками: это и есть его война.

Следующим был Антон. Его тут же назначили старшим механиком и потребовали отчета о состоянии двигателя.

— Ну, я не знаю, — затеребил Антон свои черные роговые очки, услышав, что у «Нимбуса» всего восемьсот лошадиных сил. — Корыто явно не из самых ходких.

Он спросил, какой уголь у них используется.

— Надо брать уэльский, — сказал он. — Ньюкаслский слишком коптит.

— Будет у тебя уголь, какой хочешь.

Кнуд Эрик ответил наобум. Он не разбирался в угле и не имел ни малейшего понятия, как его достать.

Антон посидел с мрачным видом. Кнуд Эрик ожидал, что тот встанет и уйдет. Когда-то они были друзьями, и до сих пор ими оставались, хоть и проводили большую часть времени в разных уголках света. Но Антон не был сентиментальным; профессионал, он не хотел понапрасну растрачивать свой талант механика. Потому ответ его стал для Кнуда Эрика неожиданностью.

— Ладно, черт с ним, — ответил он. — Нам, марстальцам, надо держаться вместе. Берусь. Будет у меня эго сито по морю ходить.

К их столу в уголке подошел чернокожий мужчина и выразил желание наняться матросом. Под расстегнутой рубашкой у него была белая майка, подчеркивающая темный цвет лоснящейся кожи. Они приняли его за американца.

— Привет от Фрица, — произнес парень по-датски.

Кнуд Эрик посмотрел на него в изумлении. От его внимания совершенно ускользнуло, что парень обратился к нему на его родном языке.

— А Фриц разве не в Дакаре?

— В Дакаре, — ответил мужчина, — по крайней мере там я его застал в последний раз.

И он протянул руку:

— Наверное, надо представиться. Абсалон Андерсен из Стуббекёбинга. Да, знаю. Я негр. Черный Самбо и так далее. Но я вырос в Стуббекёбинге, и если вы не будете спрашивать, где я выучил датский, то и я не стану спрашивать, где его выучили вы.

Он улыбнулся им в знак того, что знакомство состоялось и они могут перейти к сути дела.

— Я был в Дакаре вместе с Фрицем, — сказал он, выдвинул стул и уселся; Кнуд Эрик угостил его сигаретой. — Но про Дакар вы, наверное, наслышаны?

Кнуд Эрик кивнул. Дакар во французской Западной Африке был кошмаром всех моряков. С самим городом все было в порядке. Но когда Франция попала в руки немцев, губернатор Дакара сначала заявил, что держит сторону союзников. Через пару дней он передумал, и многочисленные корабли, пришедшие в порт, дабы служить в составе союзных сил, интернировали, а готовые на жертвы моряки вынуждены были месяцами праздно слоняться по собственным раскаленным палубам. Важные части двигателей конфисковали, чтобы корабли не смогли угнать. Англичане бомбили гавань, моряки внезапно оказались не на той стороне. Чертовщина какая-то. Один норвежский корабль умудрился сбежать. Команда заявила, что двигатель заржавеет, если им изредка не позволят его заводить. Тупые французы выдали им недостающие запчасти, обратно же получили муляжи. Ночью они ушли. А прочие — среди них шесть датских кораблей — так и гнили в порту. Война их призвала, но они не смогли откликнуться. И чувствовали себя совершенно бесполезными.

— Ты же не норвежец, — сказал Кнуд Эрик, — как тебе удалось сбежать?

— Я лучше, чем норвежец, — ответил Абсалон Андерсен и самодовольно усмехнулся. — Я черный. Я ушел из Дакара пешком. И никто не пытался меня остановить. Чем я отличался от всех прочих негров? Окольными путями я пробрался в Касабланку. Кстати, должен передать еще один привет — от капитана Грённе. От вас, марстальцев, обалдеть можно. Вы вездесущи.

— Ну а как ты добрался сюда?

— Да благодаря пиву.

— Пиву, — повторил Хельге и с интересом наклонился к нему. — Ты что, греб из Касабланки до Гибралтара, сидя в ящике из-под пива?

— Не то чтобы совсем, — произнес Абсалон. — Но почти. Многие пытаются сбежать, но не многим это удается: французы начеку. Чуть подальше, вверх по реке, мы нашли старый прогнивший рыбацкий ялик, который не вызывал подозрений. Надо же быть совсем чокнутым, чтобы выйти в море на этой старой калоше. Проблема была в воде. Без воды-то никак. Не могли же мы разгуливать по городу с полным бочонком воды: они бы сразу обо всем догадались. Грённе презентовал нам пару ящиков пива. Французы ржали, завидев нас с этими ящиками. Думали, мы на пикник собрались. Мы поставили мачту, паруса и вышли в море поздно вечером. Всю дорогу пришлось вычерпывать: калоша набирала воду, как ящик с сельдью. Через четверо суток добрались до Гибралтара. Ялик затонул у нас под ногами, как только мы вошли в гавань.

— То есть в последний момент, — сказал впечатленный Кнуд Эрик.

— Да уж. — Абсалон степенно кивнул. — Не то слово, последний. У нас пиво кончилось.

Когда у стола появился следующий человек, Кнуд Эрик пристально посмотрел на него и поднял руку, как бы призывая пришедшего к молчанию:

— Дай угадаю, как тебя зовут. Ты или Свен, или Кнуд, или Вальдемар.

— Вальдемар, — ответил мужчина не моргнув глазом.

— Как китайца могут звать Вальдемаром? — спросил Хельге, оглядывая стоящего перед ними стройного молодого человека лет двадцати, а может, и моложе.

У него были высокие восточные скулы и узкие глаза. На красивых губах играла насмешливая улыбка. Красивая внешность, но какая-то удивительно мягкая, почти женственная.

— Я не китаец, — терпеливо произнес он. — Мама из Сиама, отец — урожденный Йоргенсен.

— У тебя, наверное, и датский паспорт имеется, — сказал Хельге с инквизиторской интонацией. Ответ молодого человека выбил у него почву из-под ног, и теперь он хотел отыграться.

— Главное, чтобы книжка моряка была, — примирительно вставил Кнуд Эрик.

В темных глазах Вальдемара Йоргенсена появился суровый блеск.

— Я родился в Сиаме, — сказал он. — У меня сиамский и датский паспорта. Датский я получил обманным путем. Я член Тихоокеанской ассоциации моряков и морских офицеров. Этого вам, парни, достаточно? — И он воинственно на них уставился.

Кнуд Эрик рассмеялся:

— Место твое, если хочешь.

— Хотелось бы знать, пойдем ли мы в Америку.

— Спроси у англичан. Но стоит готовиться к походу по Северной Атлантике.

— Хочу дать совет: смотрите не женитесь на американках.

— А что с ними не так?

— Они настоящие оторвы, real hot[54]. Но в итоге все хотят замуж. Я слышал, как на некоторых кораблях парни хвастались своими завоеваниями: колечками обручальными, фотографиями свадебными, вечная любовь — все дела. И тут двое обнаруживают, что женаты на одной и той же. И я расскажу почему. Эти broads[55] получают пенсию в десять тысяч долларов как вдовы моряков союзнической армии. Pain in the ass. You know what I mean?

— Sure do[56].

Кнуд Эрик с трудом сохранял серьезное выражение лица. Но парнишка, казалось, ничего не замечал.

— Ты ведь не женат, да? Старый холостяк на такое скорее попадается. Take care, buddy![57]

Парень явно не слепой: заметил, что у Кнуда Эрика нет на пальце кольца. Кнуд Эрик наклонился вперед:

— Послушай, я тебе не buddy. Я капитан «Нимбуса», и, если хочешь ходить на моем корабле, выбирай выражения. Понимаешь меня?

Вальдемар прищелкнул каблуками и отдал честь.

— Aye aye, captain![58], — сказал он.

На полпути к выходу он развернулся и подошел к Хельге:

— Listen[59]. Если тебе трудно выговаривать «Вальдемар», зови меня просто Уолли.

* * *

Они ходили в конвое, сначала из Ливерпуля в Галифакс и обратно, затем в Нью-Йорк через Гибралтар. На запад с балластом, обратно везли древесину, сталь и железную руду. На судне установили двадцатимиллиметровые орудия, одно на носу, одно на корме. Еще два были угрожающе направлены в море с крыльев мостика. Но члены команды орудия не обслуживали. Эти функции выполняли четыре британских артиллериста.

«Нимбус» не был создан для Северной Атлантики. Впрочем, его предназначение в принципе оставалось загадкой. Антон сделал в машинном отделении все, что было в его силах, однако корабль ни разу не удалось разогнать более чем до девяти узлов. Согласно приказу, в случае появления подводных лодок противника при движении в конвое следовало идти зигзагом, дабы избежать торпедирования. Сорок судов конвоя, выстроившись в колонну по одному, покидали Ливерпуль, но затем перегруппировывались в несколько рядов, образовывая четырехугольник, и удерживать свое место становилось трудно. «Нимбус» был недостаточно маневренным и потому вечно плелся в хвосте.

Капитан Бойе как-то сказал Кнуду Эрику, что в чрезвычайной ситуации, при угрозе уничтожения корабля, капитан не должен размышлять о всяких предписаниях и параграфах или думать о страховке. Действовать нужно, подчиняясь только одному-единственному неписаному закону: поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой!

Слова Бойе суммировали весь морской опыт Кнуда Эрика. Позже он узнал, что сам Бойе утонул, потому что отдал спасжилет кочегару, — тот в панике забыл свой в машинном отделении. Не раз он видел, как капитан рискует кораблем, чтобы сохранить жизнь команде. Видел и рядовых моряков, поступающих друг с другом так же.

Моряки были не лучше и не хуже других людей. Они просто были вынуждены помогать друг другу. Ограниченный мир палубы делал взаимную зависимость столь явной, что индивидуальный инстинкт выживания заглушался. Они знали, что поодиночке им не выплыть.

Кнуд Эрик наивно полагал, что война превратит весь мир в корабельную палубу, что враг, против которого они сражаются, всей своей неукротимой брутальной силой напоминает о море. Он не знал, что война заставит его порвать с базовыми принципами, пустившими в нем корни за всю его морскую жизнь и ставшими основой его существа. С балластом он шел через Северную Атлантику и возвращался с древесиной и сталью. Шел в сопровождении вооруженного эскорта, рискуя жизнью. Он пошел на войну, потому что на палубе выучил: человек не должен оставаться равнодушным.

И все же на войне другие правила.

Но он поймет это слишком поздно.

Настанет момент, когда он почувствует, что его жизнь зависит от красных огней.

Не от торпед, которые просто убивают.

Красные огни намного страшнее.

В конвое были правила. Перед походом всегда проводилось совещание, и от командира конвоя всегда исходил один и тот же приказ. Не снижать скорость и не менять курс. У каждого корабля свое место, которое он не должен покидать. Было и еще одно правило, вызывавшее у Кнуда Эрика мучительное чувство, с течением времени разраставшееся как опухоль. Нельзя было оказывать помощь потерпевшим бедствие кораблям. Нельзя было подбирать выживших. Минута промедления превращала корабль в удобную мишень для подлодок и самолетов, и груз подвергался риску. Они шли в поход ради этого груза, а не для того, чтобы спасать тонущих моряков.

Кнуд Эрик знал: правило было следствием горькой необходимости. И все равно для него оно было попранием всех принципов. Не торпеда грозила ему гибелью, а правило, требовавшее, чтобы он игнорировал крики утопающих.

В хвосте конвоя шли корабли сопровождения. Именно их задачей было подбирать терпящих бедствие, но часто им препятствовали яростно атакующие самолеты или белые полосы в кильватере торпед, вынуждавшие выполнять рискованные обходные маневры. И тонущих относило назад, и они исчезали в огромном океане. Последнее, что было видно, — это красные лампочки на спасжилетах.

Этим людям повезло.

Их тела остывали, и они засыпали навеки. Или же не выдерживали, расстегивали спасжилеты и соскальзывали в ждущую их темноту. Красные огоньки какое-то время горели, а затем гасли, один за другим.

Если корабль торпедировали, а атакующую подлодку засекали, к ней спешили эсминцы и сбрасывали глубинные бомбы. Тех, кто еще оставался на плаву, убивало чудовищной ударной волной, способной разорвать бронированный стальной корпус субмарины. Мощным фонтаном воды, произведенным подводным взрывом, выживших подбрасывало вверх — искореженные, порванные в клочья человеческие останки.

Он видел это на пути из Галифакса.

Поступил приказ не отклоняться от курса — из-за опасности столкновения с другими кораблями конвоя, на полной скорости уходившими от подлодок. Он стоял на мостике за штурвалом, когда нос корабля попал прямо в маковое поле посылающих предупредительные сигналы красных лампочек. Кнуд Эрик услышал жуткий звук бьющих по обшивке ног — это выжившие в своих жилетах скользили вдоль борта, отчаянно от него отталкиваясь, чтобы не попасть под винт. Стоя на мостике, он оглянулся и увидел в кильватере красную иену с крутящимися в ней кусками человеческих тел.

Правило гласило: «Don’t look back»[60], — и с тех пор он больше не оглядывался.

Но мысленно он продолжал смотреть на то, что еще недавно было живыми людьми, смотрел, пока что-то в нем не окаменело. Не дай бог никому — никому! — такое сотворить. А ему вот пришлось. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Это у него отняли, что же осталось?

Ничего, абсолютно ничего.

Красные огоньки, с ними он разговаривал в капитанской каюте. В их отблеске он оказался нагим. Утратил последнюю опору. Он доставил груз. И все же поступил неправильно. Причинил вред другим и через это причинил вред себе. Так тесно он был связан с теми, кто взывал к нему о помощи.

Когда конвой атаковали, он появлялся на мостике с застывшим, суровым лицом. Не думая о подводных лодках. Не думая о том, что среди кораблей, получивших повреждение, может оказаться и «Нимбус». Он готовился к появлению красных огней. Если они появлялись, он без предупреждения отталкивал рулевого и занимал его место у штурвала. Приказывал всем покинуть мостик. Хотел быть один не только когда попытается уклониться от качающихся впереди огоньков, но и когда врежется в них, потому что по-другому нельзя. Он был капитаном. Он прокладывал курс. Ответственность лежала на нем.

Кнуд Эрик берег свою команду. Не хотел, чтобы их коснулась эта напасть. Если надо, пусть укажут на него как на виновного.

Он не знал, о чем они думают. Никогда не спрашивал.

Когда все заканчивалось, Кнуд Эрик шел в свою каюту и открывал бутылку виски. И напивался до потери сознания. Это было заменой покаянию, ибо он знал, что никаким покаянием не искупить содеянного. Он совершил нечто непоправимое. На этом самом мостике утратил право на счастье. Не мог даже думать о смысле собственной жизни. Он смотрел на себя со стороны, но ничего не видел. Нечего было видеть. Его душа превратилась в пыль, размолотая жерновом войны.

Кнуд Эрик отмежевался от других. Никогда не приходил в кают-компанию. Не общался с первым и вторым помощниками. Даже с марстальскими друзьями детства больше не разговаривал. Он ел в одиночестве и открывал рот лишь для того, чтобы отдать приказ.

Никто не пытался вытащить его из скорлупы одиночества. Никто не шутил, не задавал вопросов, кроме как о насущных делах. И все же ребята ему помогали. Помогали оберегать его одиночество, словно знали: свою высокую цену капитан платит и за них.

Другие, быть может, приняли бы их поведение за холодность и безразличие, решив, что они отвечают неприступностью на неприступность, а может, даже платят своему капитану черной неблагодарностью. Но это было не так. Дружеское пожатие, доброе слово или понимающий взгляд заставили бы его сломаться.

Они помогали ему устоять на ногах. Берегли, чтобы он сберег их. Они нуждались в капитане и давали Кнуду Эрику возможность им оставаться.

* * *

Дорогой Кнуд Эрик!

Хочу рассказать тебе, какой мне ночью приснился сон.

Я стояла на берегу и смотрела в море, как часто бывало в детстве. И испытывала то самое смешанное чувство: страха перед морем и томительного желания уплыть прочь. Внезапно вода начала отступать. Сдвинулись с места и зашуршали камни в полосе прибоя. Вода улеглась, словно прибитая сильным ветром. Так продолжалось довольно долго, и в конце концов до самого горизонта не было видно уже ничего, кроме обнажившегося морского дна.

Если бы ты только знал, как я тосковала по этому мигу. Ты знаешь, как я ненавижу море. Оно многого нас лишило. Но я не чувствовала удовлетворения, хотя наконец-то сбылось самое сокровенное мое желание.

Напротив, меня наполнили ужасные предчувствия.

Я услышала рев. Далеко-далеко поднималась белая стена пенной воды, и она быстро приближалась. Я не пыталась бежать, хотя знала, что через миг меня унесет.

Некуда было бежать.

Что я наделала? Что же я наделала? — звенело у меня в голове при пробуждении.

Ты, верно, скажешь, что это безумие, но я испытываю ужасающее чувство вины, выходя на улицу. Вот мальчишки и девчонки, торговцы, женщины — много женщин, — старики… Но как же мало мужчин! И я чувствую, что сама изгнала их, сознательно уничтожив условия для развития судоходства в городе.

Этот город не привык считать потери. Но я считаю. Человек, наверное, пятисот-шестисот недостает: сыновей, отцов, братьев. Вы по другую сторону той стены, которой война окружила Данию, имя ей — блокада. Вы на службе у союзников, и лишь исход войны решит, вернетесь ли вы домой. Но даже победа не может быть залогом того, что вы останетесь живы.

Сбывается мой самый страшный кошмар, и это я его породила.

Мне хотелось изгнать море из сердца мужчины, а получилось наоборот. Когда в Марстале почти не осталось кораблей, вы стали искать работы в других городах. Уходить все дальше. Проводить дома, с нами, еще меньше времени. А теперь и вовсе исчезли на неопределенный срок, а кто-то, боюсь многие, — навсегда. Единственное доказательство того, что вы живы, — это ваши письма, приходящие с большим опозданием. А когда писем нет, остается только надеяться.

Дорогой Кнуд Эрик, однажды я сказала, что ты для меня умер, а это самое страшное, что только может сама с собой сделать мать. Я так мало о тебе знаю, только то, что слышу от других, а они в моем присутствии молчат. Я чувствую, что они смотрят на меня как на чудовище. Не знаю, простили ли они мне то, что я сотворила с городом. Вряд ли они понимают, что это именно моих рук дело. Но никто не может мне простить того, что я от тебя отказалась, и я еще более одинока, чем прежде.

Ты не получишь этого письма. Я не отправлю его. Когда кончится война и ты вернешься домой, я сама его тебе отдам.

Я прошу только об одном: прочитай его.

Твоя мама

* * *

В Нью-Йорке Кнуд Эрик остался на борту. Он боялся суши больше, чем моря. Чувствовал: стоит только поставить ногу на причал, и он не вернется назад. А значит, предаст. Откажется от войны. Но и тот, кто остается на войне, предает. Этому его научили красные огни.

Вот такой выбор предоставляла война: между двумя предательствами.

В одиночестве он выполнял свой долг на капитанском мостике — долг перед союзниками, перед войной и будущей победой, перед конвоем и грузом. Но не перед людьми, умоляющими о помощи. Ему казалось, они зовут его по имени, каждый из них.

Вильгельм отправился на Аппер-Ист-Сайд, в гости к Исаксену и Кристине. Кнуду Эрику в какой-то момент захотелось пойти с ним вместе. Последний раз он виделся с друзьями на ужине по случаю конфирмации Клары. И он подумал, не пойти ли с Вильгельмом. Но в итоге покачал головой и выбрал одиночество в каюте. Он прятался там, как в бомбоубежище.

Были мужчины, которое, когда сдавали нервы, начинали коллекционировать женщин. Как будто воспоминание об одержанных в чужедальних гаванях победах придавало им сил. Женщины на одной чаше весов, мертвые — на другой. Равновесие.

Кнуд Эрик мог бы сойти на берег в Нью-Йорке и внести вклад в сохранение равновесия. Ему был тридцать один год, и он не был женат. Еще не поздно, но уже и не рано, как он часто себе повторял. Неугомонный, он испробовал многих женщин. И вовсе не юношеская ненасытность мешала ему сделать окончательный выбор. Он и сам не понимал, в чем причина его нерешительности, неясных сомнений. До сих пор, бывало, вспоминал мисс Софию, чокнутую девчонку, вскружившую ему голову в пятнадцать лет.

Ну нет, только не эта. Он едва ее знал, а поведение, которое поначалу представлялось загадочным и манящим, оказалось всего-навсего детским желанием покрасоваться. И все же она словно наложила на него проклятие. Своим внезапным и бесследным исчезновением, за которым могло скрываться все, что угодно, как смерть, так и приключение, она привязала его к себе. Нет, не ее он искал в портовых барах или даже в земных девушках Марсталя. Но чего-то ему не хватало, и каждый раз, когда он протягивал руку, пальцы хватали лишь пустоту.

Один раз в Марстале дело все же дошло до помолвки. Карин Вебер сама с ним порвала. «Ты такой странный, тебя будто и вовсе здесь нет», — сказала она, имея в виду не физическое отсутствие, обычное для моряка. Он и сам это знал.

Из-за отсутствия семьи он часто терзался тоской. Он нуждался в ком-то, о ком можно скучать. Нуждался в противовесе тому, что с ним сотворила война, а этого в портовых барах не найти. Он был судном без швартовых.

Кнуд Эрик сидел в капитанской каюте, как монах в келье. Но в его одиночестве не было ничего конструктивного. Он считал красные огни. Делил свою душу на мелкие кусочки. Мечты о будущем рассыпались, как песочный замок, построенный ребенком под беспощадным солнцем пустыни.

* * *

В Ливерпуле он удрал. Сбежал от чувства долга.

И виски, который помогал ему сохранять равновесие, на сей раз помог его нарушить.

В Ливерпуле он пошатнулся.

Ежедневное бритье было испытанием. Как можно побриться, не глядя в зеркало?

Бритье было последним бастионом, защищавшим от разложения. Он знал: таков неписаный закон у военнопленных в немецких лагерях для интернированных лиц. Он тоже чувствовал себя пленником — пленником войны. Он попал в руки врага, и враг сидел в нем самом.

В последнем походе они перевозили боеприпасы. Повреждение было равнозначно немедленному уничтожению. В этом случае некому будет взывать о помощи, не будет никаких красных лампочек. Даже капитанской фуражки не останется, «Нимбус» просто исчезнет в ослепительной вспышке. Он поймал себя на том, что мечтает о том облегчении, которое принесет ему смерть. Но ни торпеда не угодила в корабль, ни бомба, пройдя сквозь палубу, не нашла дорогу в трюм.

«Нимбус» был счастливым кораблем. Он шел верным курсом среди утопающих, и Кнуд Эрик проклинал свою удачу.

Корабельное радио ловило частоту Королевских военно-воздушных сил Британии, и когда они пересекали Атлантику и подходили к побережью Англии, то собирались на мостике послушать разговоры командования с летчиками. Они слышали: «Удачи и хорошей охоты» — эти слова были сигналом к радиотрансляции сражения не на жизнь, а на смерть. Они кричали, болея за свою команду. Проклинали врага, которого слышать не могли, но иногда видели, потому что битва разворачивалась в небе у них над головой. Сжимались кулаки, на лбу набухали вены. Они вопили, когда летчики выкрикивали в эфир угрозы или издавали победные возгласы, а иногда, изрешеченные пулями, тихо обмякали в кресле. Эти люди жертвовали собой ради них, и все равно всем хотелось поменяться с ними местами, променять вечное ожидание на палубе на опасное кресло пилота. И не было среди них такого, кто бы в этот миг не хотел убивать. Как же им хотелось вызвать чужую смерть, вместо того чтобы постоянно ждать собственной. Возбуждение достигало таких пределов, что, если бы в руках у них внезапно оказались револьверы, им пришлось бы очень постараться, чтобы не перестрелять друг друга, как собак.

Один только Кнуд Эрик не мечтал прикоснуться пальцем к спусковому крючку. Он мечтал об одном — стать мишенью. Пусть его застрелят. Он заранее их прощает.

Кнуд Эрик перехватил Уолли, собиравшегося на берег с чемоданом в руке. Он перед тем слышал, как парень хвалился вещами, добытыми в Нью-Йорке: нейлоновыми чулками, красными атласными лифчиками, кружевными трусиками.

Кнуду Эрику приходилось прилагать усилия, чтобы твердо стоять на ногах.

— Возьми меня с собой, — произнес он хриплым голосом, — хочу посмотреть, что может сотворить это твое белье.

То, что было мольбой, прозвучало как приказ — приказ, который не может отдать ни один капитан, если хочет сохранить уважение команды: покажи мне дорогу вниз, в грязь, давай станем товарищами по самоуничижению.

Он вышел из кельи, чтобы совершить самоубийство без револьвера.

Антона и Вильгельма рядом не было. Они бы его остановили. Уолли был слишком молод, ему не хватало опыта. Кнуд Эрик заметил тень сомнения в глазах мальчишки, но уже знал, что тот не посмеет возразить.

— Aye, aye, капитан, — просто ответил Уолли.

Абсалон стоял рядом.

— Но, капитан, — произнес он.

Кнуд Эрик уловил в его голосе нотки протеста. Он же собирался дезертировать. Доки Ливерпуля непрестанно бомбардировали. В любой момент может возникнуть необходимость отбуксироваться. В такой ситуации капитан не может просто взять и удрать, это непростительно, это предательство. Ну что ж, одним больше…

Он отмахнулся:

— Вильгельм всем займется…

Абсалон отвернулся.

По дороге на железнодорожную станцию, между рядами разбомбленных домов, где тощие мужчины и женщины рылись в обломках кирпичей, его спутники держались от него на расстоянии. Он был их капитаном, и они пытались сохранить остатки его достоинства.

Однажды Кнуд Эрик сказал Уолли, что он ему не buddy. А теперь пытался им стать. Он чувствовал, как по жилам растекается яд презрения к самому себе, и надеялся, что отравится и умрет.

В поезде до Лондона он уснул.

Уолли разбудил его, когда поезд прибыл на перрон. Кнуд Эрик растерянно огляделся. Путь от Нью-Йорка до Англии всегда был путешествием во времени. Американцы находились во временном кармане, в перманентном довоенном состоянии, их упитанные тела и лица неприлично лучились здоровьем. Англичане, напротив, словно сошли с пожелтевших фотографических карточек. С их бледной кожи совсем сошел цвет. Лица расплывчатые, словно воспоминания в старом фотоальбоме, позабытом на пыльном чердаке, воспоминания, произрастающие в стране теней, созданной день ото дня скудеющим рационом.

Едва они вышли из здания вокзала, как раздался сигнал тревоги. Дело было к вечеру, густая темнота скрывала фасады домов. В растерянности они остановились. Увидели бегущих людей и побежали следом. Впереди горел слабый красноватый свет — он обозначал вход в бомбоубежище. Кнуд Эрик не мог не распознать иронии. В море красный огонек означал еще одну жизнь на его совести. А тут — спасение. Ему вдруг захотелось остаться на улице, ждать там дождя из бомб.

Абсалон заметил его колебания и схватил под руку:

— Сюда, капитан!

Он предоставил решение ногам и припустил за другими.

В бомбоубежище света не было. Они сидели в тесноте, окруженные мраком. Слышались шепот, кашель, плач ребенка. Он потерял Уолли и Абсалона. Какое облегчение сидеть среди совершенно незнакомых людей. Сильно пахло немытыми телами и затхлой одеждой. У них над головой заработала зенитная батарея, воздух задрожал. Начали падать бомбы. С потолка сыпались побелка и пыль. Казалось, что у смерти выросли руки и она осторожно ощупывает их лица, прежде чем забрать окончательно. Он услышал вздохи и всхлипы. Кто-то отчаянно рыдал, кто-то утешал монотонным голосом, пока не сорвался и не выкрикнул:

— Shut up for Christ’s sake![61]

— Leave her alone[62], — вмешался другой голос.

Лишь темнота мешала драке.

— I want to go home, please[63], — умолял детский голос.

Какая-то девочка кричала на маму, а старушечий голос отвечал молитвой.

Упавшая невдалеке бомба сотрясла пол. В какой-то момент ему показалось, что крыша бомбоубежища сейчас обвалится. Стало тихо, словно на них шикнула сама смерть.

И тут Кнуд Эрик почувствовал, как его взяли за руку. Женская ладонь, тонкая, маленькая, подумал он, но шершавая, эта женщина работает руками. Он успокаивающе погладил руку. На плечо ему легла голова. В темноте он обнимал незнакомую женщину. Поблизости упала еще одна бомба, и бетонные стены бомбоубежища вновь подались под давлением. Кто-то истерически завопил, затем кто-то еще, пока темнота не завибрировала от панических криков, словно сидящие внутри не устояли перед необоримой силой массовой истерики. Ритмично, как аккомпанемент ударных, падали бомбы.

Женщина обхватила его шею и жадно поцеловала, шаря рукой в районе паха. Он сунул руку ей под пальто и нащупал грудь. И обжигающая женская плоть сомкнулась вокруг него. Их окружала стена крика. Падение снарядов диктовало ритм движения их тел. Они брали друг друга в слепом брутальном вожделении, но в лежавшем под ним мягком безымянном женском теле он ощущал полноту бескорыстной нежности. Оно отдавало ему жизненное тепло, и он платил тем же, пока их крики не влились в какофонию панических возгласов.

На миг ему удалось отделаться от красных огней.

Через несколько часов зенитная батарея на крыше бомбоубежища смолкла. Снова зазвучали сирены, давая отбой; дверь распахнулась. Улица тонула в темноте, — должно быть, уже далеко перевалило за полночь.

Он потерял ее, когда людская масса устремилась к выходу. А может, отпустил намеренно, и она, очевидно, поступила так же. Снаружи все было объято пламенем. В мерцающих отсветах он разглядывал лица: эта, эта или эта? Может, девушка в платке с опущенным взглядом? А может, та, средних лет женщина с суровым лицом и размазанной помадой, которую она пытается вытереть при свете огня от горящих домов? Он не хотел этого знать. И он, и та незнакомка нашли, что искали. Лицо, имя — ненужные подробности.

Он пробыл в Лондоне три дня.

Занимался любовью во дворе, в туалете пивной, в гостиничной кровати, любил под аккомпанемент падающих снарядов, под аккомпанемент тяжелого дыхания и постанывания случайных партнерш, пока не достигал места, где, забирая его, встречались тишина и мрак. Он пил с мужчинами и спал с женщинами, которым приходилось так же плохо, как и ему Вокруг падали бомбы, и они не знали, присоединятся ли вскоре к стремительно растущему числу погибших, превратились ли их рабочие места в груды кирпичей, погребены ли их родные под обвалившимися стенами домов. Они жили в таком страхе, что заранее переживали даже те потери, которых еще не понесли. Каждую секунду они возрождались заново, каждый поцелуй был отсрочкой, каждый стон, вздох — признанием в любви к жизни, которую они обнимали в лице незнакомца, и опьянение, непрерывное опьянение, которое он искал и находил, было точно дар, потому что, подобно пуле, попадающей в мозг, оно забирало все, чем он был: его лицо, имя, историю, — чтобы наконец-то выпустить на свободу голод, обитавший в его теле. На эти три дня он стал воплощением собственного грубого аппетита к жизни, и больше ничем.

В последний вечер они собрали то, что осталось от содержимого нескольких чемоданов: белье, нейлоновые чулки, кофе, сигареты и доллары, прежде всего доллары. Они поступили как янки: купили себе ночь в апартаментах, занимающих целый этаж в гостинице. Девушек привели с собой, официантам давали щедрые чаевые, портье следил за счетом, чтобы они знали, когда кончатся деньги. Они пропили, проели, протанцевали и проблудили еще одну ночь падающих бомб. Уолли отвечал за граммофон. Они танцевали под пение Лены Хорн, опрокидывая в себя пиво, виски, джин и коньяк.

В одиннадцать прозвучал сигнал тревоги.

Официант постучал в дверь и крикнул, чтобы они спускались в подвал.

— Предлагаю остаться, — сказал Кнуд Эрик.

Командирский тон был отставлен в сторону. Сейчас он не капитан, он их buddy, их приятель, равный среди равных.

— Aye, aye, капитан. — Уолли отдал честь и налил еще коньяка.

Они погасили свет и задернули шторы. Лучи прожекторов блуждали по ночному небу. Первые бомбы упали далеко, затем стали ложиться все ближе. Казалось, некий барабанщик пробует инструмент перед грандиозным соло. Здание дрожало. Все забрались под кровати. Они понимали, что матрасы их не защитят. Зато может защитить теснота, сплетение двух тел. Это инстинкты взяли верх: любовь сделает их неприкосновенными.

Бомбы падали все ближе. За окнами то появлялся, то гас фиолетово-синий свет. На потолке играли отсветы пламени. Каждый раз, когда разум искал дорогу в их затуманенные мозги, пытаясь сообщить, что больше ждать нельзя, надо спускаться в подвал, — они еще крепче прижимали к себе партнершу, входили еще глубже; желание и страх подпитывали друг друга и возрастали до степени экстаза. Вот они в изнеможении повалились, раскинули руки, расслабились в блаженной минутной дреме, словно в эту ночь им удалось спастись.

Но ночь продолжалась. Бомбы не отпускали. Страх проснулся вновь, а с ним и его неизбежный попутчик, подельник, друг и враг — желание.

И тут в темноте из-под одной из кроватей раздался голос:

— Change? Кто хочет поменяться?

И они, извиваясь, поползли по полу на животах в новые, неизведанные любовные норы, где ждали новые объятия, жадные губы, влажная плоть, а немецкие бомбардировщики тем временем били по лондонским крышам, как в литавры.

Под конец все затихло. Они вылезли из-под кроватей, отдернули шторы и улеглись рядышком в нетронутые постели.

Они выиграли.

* * *

Кнуд Эрик был рядом, когда «Мэри Лакенбах» взлетела на воздух.

Это случилось, когда они шли в конвое за полярным кругом, шли в Россию с провизией для Красной армии. Стояла ясная погода, видимость была хорошей.

Те, кто стоял на мостике, затихли. Они и раньше видели, как снаряд попадает в танкер и в воздух взлетает столб пламени высотой в двести метров. Но такого не видели никогда.

И Кнуд Эрик тоже такого не видел. Но затих он не от ужаса.

Он испытал облегчение.

Они находились на расстоянии половины морской мили позади «Мэри», когда произошел взрыв.

Немецкий «юнкерс» сбросил торпеды в трехстах метрах от «Мэри». Он летел низко, как пущенный по воде «блинчик». Затем проревел над палубой и был захлестнут орудийным огнем. Из одного двигателя вырвались языки пламени.

Торпеды достигли цели.

Вот корпус «Мэри Лакенбах» выступает из воды. А вот там больше ничего нет, и последовавшая за этим тишина была столь же ужасающей, сколь и предшествовавший ей взрыв. В небо с величественной медлительностью всплыло огромное облако дыма. Казалось, густой дым сам по себе способен поднять в воздух и унести тысячи тонн стали и оружия.

Дым затерялся в облаках лишь на высоте многих километров. Он медленно растекался, пока не затянул полнеба. В море беззвучно посыпался черный снег — сажа, как будто это было извержение вулкана, а не война, в которой они участвовали.

Не будет красных огней.

Вот его единственная мысль. Полсотни человек уничтожены у него на глазах. В бинокль он видел, как за орудием скорчился артиллерист. Видел черного стюарда, невозмутимо идущего по палубе с подносом в руках. Их больше нет, и он испытывал облегчение. Его пощадили. Не его жалкую жизнь, которую он уже ни во что не ставил, а измученную совесть.

Их атаковали тридцать — сорок самолетов, летевшие на высоте не более шести-семи метров над поверхностью воды, черный рой на фоне серого моря. На крыльях машин были установлены сирены и гудки, они производили ужасающий вой, рассчитанный на то, чтобы довести противника до сумасшествия и парализовать его волю. Бесперебойно молотили двадцатимиллиметровые орудия, на палубу сыпались красно-белые трассирующие снаряды, а самолеты один за другим сбрасывали торпеды. Неопытные артиллеристы конвоя в панике стреляли куда попало, дырявя спасательные шлюпки и рулевые рубки ближайших кораблей.

С содроганием они отдавали дань мужеству немецких летчиков. С самоубийственной настойчивостью те влетали в стену огня, интенсивность которого постоянно возрастала по мере того, как на эсминцах сопровождения вступали в бой четырехдюймовые пушки.

«Вэйкоста», «Эмпайр Стивенсон» получили повреждения, затем настала очередь «Макбета» и «Орегонца».

Все закончилось за пять минут. Один «хейнкель» совершил вынужденную посадку на воду посреди конвоя. Машина держалась на воде, экипаж выбрался на крыло. Они подняли руки, показывая, что сдаются. Все, больше не враги. Без своей машины они просто люди, теперь еще и беззащитные. Летчики крутились, поворачивались, словно хотели поймать взгляд каждого из моряков, столпившихся у бортов проплывавших мимо кораблей. Затем смиренно опустили голову в ожидании приговора.

Прозвучал выстрел. Один из летчиков схватился за плечо, обернулся и упал на колени. Следующий выстрел его свалил. Он рухнул лицом вниз, тело наполовину погрузилось в воду. Три оставшихся члена экипажа в панике забегали по крылу, как будто искали укрытия. Один попытался забраться в кабину. Пуля попала ему в спину, он повалился на крыло и скатился в воду. Двое оставшихся в живых упали на колени и молитвенно сложили руки.

Они поняли, что произошло. Превращение не удалось. Они не стали людьми. Они остались врагами, и доказательство висело над их головами в виде черного облака, когда-то бывшего «Мэри Лакенбах». «Орегонец» лежал неподалеку на боку, медленно погружаясь в воду: ему в правый борт попало три торпеды. Половина команды, слава тебе господи, утонула. Остальных рвало нефтью на борту «Святого Кенана», отмороженные руки-ноги им, по всей вероятности, предстояло ампутировать.

Это было эхом тех ночей, когда команда «Нимбуса» настраивалась на частоту британских ВВС, мечтая, чтобы перед ними оказался немец, в которого они смогут разрядить револьвер. Наконец перед ними был враг, не военная машина, а живой уязвимый человек, которому можно причинить боль, на которого можно обрушить свою месть. Наконец-то появился шанс выровнять тот чудовищный дисбаланс, который представляла собой их жизнь.

В тех предшествовавших ситуациях Кнуд Эрик находился по другую сторону, он сам мечтал стать мишенью. А теперь испытывал такую же жажду убийства, как и прочие, — внезапную и сильную.

В нем дисбаланс был сильнее, чем в ком-либо.

Он смотрел на мужчин, стоявших на коленях на крыле сбитого самолета. Он смотрел на моряков, сотнями сгрудившихся у бортов проходивших мимо кораблей, некоторые из них — с винтовками в руках, смотрел на артиллеристов у орудий. Они стреляли словно в летнем развлекательном тире — с легким сердцем. Очевидно, снова почувствовали себя мужчинами, ведь мириться и терпеть — не мужское дело. Они платили по счетам.

Пули вспенивали воду вокруг сбитого самолета. Вот они попали в очередного летчика. Того как будто смело могучей рукой, желающей продемонстрировать бессмысленность его жизни и молитв, которые он возносил ради ее спасения. Выстрел, очевидно, был сделан из крупнокалиберного пулемета. Летчик рухнул в воду и тут же исчез.

Последний выживший поник. Сложенные руки разжались и улеглись на бедра. Он склонился вперед, обнажая шею, в ожидании последнего удара.

Стало тихо. Мужчины опустили винтовки. Момент был исполнен торжественности. Все словно задержали дыхание перед приведением приговора в исполнение. До них медленно начало доходить, что они наделали. Жажда крови была удовлетворена еще до полного уничтожения врага.

Кнуд Эрик оттолкнул артиллериста. Он был неопытным стрелком. Пули взбивали на воде длинную пенную полосу, пока он не пристрелялся. Наконец они нашли свою цель.

Он убил человека, и все в нем перевернулось.

Рыдая, он рухнул на орудие, не замечая, что раскаленный металл оставляет ожоги на ладонях.

* * *

Приказ от Британского адмиралтейства пришел, когда они огибали на семьдесят четвертом градусе северной широты остров Медвежий: рассредоточиться. Со времен конференции, проходившей в Хвальфордуре в Исландии перед началом его службы в конвое, а также по опыту всех прочих конвоев он знал, что за этим приказом стоит смертный приговор. Правил было много, но над всеми ними — одно, самое главное: держаться вместе. Только вместе вы дойдете до цели. Поодиночке, без охраны — сгинете, станете легкой добычей для подлодок, и некому будет вас подобрать, если корабль потопят.

Сколько раз, когда «Нимбус», вопреки стараниям Антона, отставал, из мегафона проходящего мимо эсминца доносилось: «Stragglers will be sunk»[64]. Они знали: это не предупреждение, а приговор, прощание без привычных бодрых обещаний новых встреч.

Известно было только одно: груз надо доставить. Канистры, техника, боеприпасы, находящиеся в трюме, кружными путями попадут на другие, удаленные фронты, где испытание сил немцев и русских решит исход войны, а в итоге и их собственную судьбу. Они знали это, но не имели безусловной убежденности в том, что дела обстоят именно так. Перед ними было лишь море, атакующие «юнкерсы» и «хейнкели», кильватерные струи торпед, взрывающиеся и тонущие корабли да люди, борющиеся за жизнь в ледяной воде.

Они делали важное дело. Им надо было в это верить. Но в миг, когда прозвучал приказ покинуть места в конвое и поодиночке пробиваться к Молотовску, они осознали: все, что у них было, — это голая вера. Которой они теперь лишились. Оставалось лишь гадать о причинах рокового приказа, и, как всегда бывает в неопределенной и крайне напряженной ситуации, догадки собрались воедино, оформившись в подозрение. Этот слух следовал за каждым конвоем, направлявшимся в Россию, с такой же неизбежностью, как дым из грубы, кильватерная струя от винта, а торпеда — за ценным грузом: они лишь приманка.

В одном норвежском фьорде таился в засаде немецкий линкор «Тирпиц» водоизмещением в сорок пять тысяч тонн. Крупнейший линкор в мире, угроза всему, что движется по Северной Атлантике, символ нацистской мечты о мировом господстве. Возможно, в этом и была его главная ценность. Нечасто «Тирпиц» осмеливался выбраться из своего укрытия меж скалистых берегов и нанести удар. Он был подобен гигантскому волку Фенриру, который сидит на цепи и вечно угрожает миру никогда не наступающим апокалипсисом. Но теперь они знали: момент настал, Фенрир сбросит цепи, а они станут приманкой.

Весь их дорогой ценой купленный опыт — опыт, избороздивший их лица морщинами, измучивший тела многочисленными болезненными обморожениями, — весь этот опыт говорил им о том, что с того момента, когда, согласно приказу, тридцать шесть кораблей конвоя прекратят организованное продвижение и поодиночке станут пробиваться к Мурманску, Белому морю, Молотовску и Архангельску, немцам уже не понадобится огневая мощь пятнадцатидюймовых орудий «Тирпица», чтобы покончить с тем, что когда-то было конвоем. С этим легко справятся подлодки. Тридцать шесть кораблей конвоя продолжат свой путь без британских эсминцев и корветов, сопровождавших их до настоящего момента. Отныне они беззащитны.

Но и это еще не все. Их заманили в засаду их собственные защитники.

С горечью они осознали свою незначительность. Без них могли обойтись.

А как же груз? В Хвалфордуре им сказали, что на борту тридцати шести кораблей конвоя находятся двести девяносто сем о самолетов, пятьсот девяносто четыре танка, четыре тысячи двести сорок шесть машин и сто пятьдесят тысяч тонн боеприпасов и взрывчатых веществ для России. Неужели всем этим пожертвуют, чтобы офицеры британского флота могли хвастаться тем, что пустили «Тирпиц» на дно?

Это было непостижимо. Непостижимой была вся эта война, понятно только, что если они хотят выжить, то должны рассчитывать лишь на себя. И даже последнего утешения солдата — что его гибель не напрасна — их лишили. Потопят корабль — они исчезнут бесславно и бесследно, словно их никогда и не существовало.

В них нарастал протест. Не против врага, но против врага и друга, как будто сил различать уже не было.

Для Кнуда Эрика приказ стал облегчением. Можно больше не терзаться из-за утопающих. Остались только он и его команда. Можно наконец отдаться цинизму, который всегда просыпается после затянувшегося кризиса совести. Они одни посреди океана, что, собственно, и требовалось. Одни, без красных огней.

Он изменил курс и пошел на север, в сторону острова Надежды, как можно ближе к кромке льда. Все вокруг покрыла плотная изморозь. Кнуд Эрик приказал перекрасить судно в белый цвет. Пару дней они стояли на месте. Чтобы дым из трубы их не выдал, погасили котлы. О борта со скрежетом терся паковый лед. Стальная обшивка подавалась с угрожающим скрипом, время от времени переходившим в пронзительный звон, похожий на крик. «Нимбус» был счастливым кораблем, но теперь под прессом пакового льда его корпус предупреждал о конечности всякого везения.

Кнуду Эрику вспоминалась застрявшая во льдах «Кристина». Крепкое дерево тоже подавалось, но то была податливость совсем иного рода. Дереву, в отличие от стали, не надо доказывать свою силу. «Кристина» позволяла льду забавляться, пока этот враг, грозивший раздавить ее корпус, не превратился в друга и не вытолкнул корабль на свободу.

Кнуд Эрик игнорировал скрежет стали. Лучше лед, чем подлодки. Он будто мечтал заморозить «Нимбус» до тех пор, пока мир не оттает и не смолкнут взрывы. Всю жизнь он, моряк, сражался с морем. А теперь, как к другу, прибегал к помощи опасного льда.

Кнуд Эрик включил радио и созвал команду: так они собирались, когда слушали частоту британских ВВС. Сейчас из эфира доносились лишь крики о помощи, снова и снова звучал SOS, и каждый был некрологом. Между атакой и гибелью проходит всего несколько минут. Никто не придет на помощь. Они в одиночестве опустятся в ледяную воду. «Карлтон», «Даниель Морган», «Хоному», «Вашингтон», «Паулюс Поттер». Они насчитали двадцать кораблей. Негде было спрятаться, даже здесь, у заиндевевшего края мира.

Снявшись с места, они пошли вдоль ледяной кромки на восток, все так же держась к северу от семьдесят пятого градуса широты, пока не дошли до Новой Земли, откуда повернули на юг, к Белому морю. В открытом море им встретились четыре спасательные шлюпки с остатками экипажей «Вашингтона» и «Паулюса Поттера». Оба корабля были потоплены во время налета «Юнкерсов-88», и, пока выжившие садились в шлюпки, летчики, кружа над ними, бодро махали руками, а оператор снимал репортаж для еженедельного немецкого обозрения. Они не стали махать в ответ.

Поднявшись на борт, капитан «Вашингтона» Рихтер попросил позволения свериться с картой. Постоял, склонившись над столом, и спросил, нет ли у них лишнего компаса.

Его люди по-прежнему находились в спасательных шлюпках.

— Зачем вам компас? — спросил Кнуд Эрик. — Мы возьмем вас на борт.

Рихтер покачал головой:

— Дальше мы предпочитаем двигаться самостоятельно.

— В шлюпке? До ближайшего побережья четыреста морских миль.

— Нам хотелось бы добраться до него живыми, — спокойно глядя на него, ответил Рихтер.

Кнуд Эрик решил было, что у капитана контузия.

— Вот именно, — произнес он таким тоном, как будто уговаривал упрямого ребенка. — Койки мы вам предоставить не сможем, но теплое место для сна гарантируем. Провианта у нас хватает, а при такой погоде мы делаем девять узлов. Через пару дней будем на месте.

— Вы в курсе того, какая участь постигла остальные корабли конвоя? — все тем же спокойным голосом спросил Рихтер.

Кнуд Эрик кивнул.

— Спасательная шлюпка — самое надежное место. Немцы не тратят порох на шлюпки. Они охотятся за кораблями. И вас вскоре достанут. Спасибо за предложение, но мы предпочитаем выбираться самостоятельно.

Рихтер, с компасом в руках, спустился по трапу. Его люди охлопывали себя, чтобы согреться. При сильном ветре их непременно окатит водой, которая тут же превратится в ледяной панцирь.

И все же они предпочитают остаться в шлюпках.

Люди взялись за весла; Кнуд Эрик приказал идти полным ходом. Стоя на мостике, он долго смотрел вслед быстро уменьшавшимся шлюпкам.

На следующий день на горизонте появился одинокий «юнкерс», держащий курс прямо на них. Уже издалека он открыл стрельбу, их стрелки отвечали с мостика. Рубка получила несколько повреждений, но никого не ранило. «Юнкерс» сбросил бомбу. Самолет прошел так близко, что чуть не врезался в мачту. Бомба взорвалась в воде у правого борта, недостаточно близко, чтобы нанести повреждения, однако взрывом «Нимбус» приподняло из воды, а затем корабль рухнул обратно с такой силой, что взорвался паропровод в машинном отделении и двигатель заглох. Маневрировать они теперь не могли.

«Юнкерс» с воем возвращался. Орудия работали на полную мощность. Рубку снова продырявило, все бросились на палубу. Один только стрелок на крыле мостика остался стоять. Они ждали взрыва, который возвестит конец «Нимбуса». Корабль вез британские танки «валентайн», грузовики и тротил. Прямое попадание, и времени садиться в шлюпки не останется. Это знали все.

— Давай же, черт тебя дери! — услышал Кнуд Эрик свой голос.

Их пулеметчик стрелял бесперебойно, как будто руки у парня свело судорогой. За грохотом стрельбы они услышали гул удаляющегося самолета. Неужели летчик решил их пощадить? Не в силах поверить, что опасность миновала, они лежали на палубе. Через секунду звук мотора снова усилится, и настанет конец. Стало совсем тихо. До них дошло, что пулемет на крыле мостика тоже замолк.

— Все кончилось, — произнес стрелок.

Поднявшись на ноги, они все еще дрожали.

«Юнкерс» превратился в точку на горизонте.

Пилот, видимо, уже возвращался на базу, когда заметил их судно. У него осталась всего одна бомба, и он решил рискнуть.

«Нимбус» снова доказал, что ему сопутствует удача.

* * *

Дорогой Кнуд Эрик,

втопчи человека в грязь, а затем посмотри, что он делает под твоим сапогом. Борется, пытаясь подняться? Кричит о несправедливости? Нет, он лежит, гордится тем, что может вынести столько пинков. Его мужество — в дурацкой выносливости.

А что делает такой человек, если его держат под водой? Борется, чтобы всплыть?

Нет, его гордость — в способности задерживать дыхание.

Через вас перекатывались волны, вы видели, как разлетается фальшборт, как падают за борт мачты, как корабль в последний раз ныряет и больше не возвращается на поверхность. Вы задерживали дыхание на десять лет, на двадцать лет, на сто. В 1890-е у вас было триста сорок кораблей, в 1925-м — сто двадцать, еще через десять лет — вполовину меньше. Куда они делись? «Уран», «Ласточка», «Элегантность», «Звезда», «Корона», «Лаура», «Стремительный», «Сатурн», «Ами», «Дания», «Элиезер», «Анна-Мария», «Феликс», «Гертруда», «Индустрия» и «Гариетта»? Бесследно исчезли, раздавлены льдами, столкнулись с траулерами и пароходами, затонули, разбиты в щепы, сели на мель у Сандё, Бонависты, Уотервиля, Санс-Рока.

А ты знаешь, что каждый четвертый корабль, направлявшийся в Ньюфаундленд, не вернулся?

Что же нужно, чтобы вас остановить? Падение фрахтового рынка? Но он падал и падал, за десять лет упал вполовину. А вы лишь уменьшали жалованье, еще сильнее урезали рацион, сжимали зубы. Тренировались задерживать дыхание под водой.

Вы ходили в такие походы, на которые никто больше не отваживался или просто не хотел. Вы были последними.

На борту больше не имелось хронометров — вам на них не хватало денег, — так что долготу определить было нельзя, и, когда мимо проходил пароход, вы поднимали флажный сигнал и вопрошали: где я?

Где же вы?

В отчаянии,

твоя мама.

* * *

Уолли это увидел первым.

Они стояли на мостике, наблюдая за разгрузкой, он обернулся к остальным и восторженно произнес:

— Неужели вы не видите, какое это великолепное место?

Кутаясь в дафлкоты, они смотрели на Молотовск. В порту стояли изрешеченные полузатонувшие корабли. На набережной громоздились кучи камней, когда-то бывшие пакгаузами. Вдали на фоне каменистого пейзажа возвышались похожие на бараки здания, по большей части закопченные и крытые брезентом. Стояла середина лета, солнце светило круглые сутки, но не согревало. Нескончаемый день почему-то заставлял их чувствовать себя так, словно им отрезали веки, словно они находятся в мире, в котором отменили сон. Казалось, голову заполняет серая неопределенность и вот-вот тобой овладеет дрема, рожденная серым скалистым пейзажем, светом и сознанием того, что ты находишься чертовски далеко от всякой мыслимой цивилизации.

— Дайте смирительную рубашку, — проворчал Антон, — у парня крыша поехала. Он думает, что находится в Нью-Йорке.

— Это лучше Нью-Йорка. Никто не обязан стоять с закрытыми глазами только потому, что наш механик в своей темной норе превратился в слепого крота.

В конце концов прозрели все и потом уже не понимали, как случилось, что они не разглядели этого сразу по прибытии в Молотовск.

На набережной не было мужчин. Женщины занимались разгрузкой, женщины крепили тали к ящикам с амуницией в трюме. Женщины с автоматами в руках патрулировали набережную, на которой истощенные, легко одетые немецкие военнопленные кантовали ящики в кузовах грузовиков для дальнейшей транспортировки. Женщины сидели за рулем, готовясь везти груз дальше, на фронт.

— Гляди, какая задница, — сказал Хельге, показывая пальцем.

Глядеть там особо было не на что. Все женщины носили валенки и огромные бесформенные комбинезоны, скрывавшие очертания фигуры. Максимум, что угадывалось, — это размер тела, упрятанного в объемный костюм: худое оно или полное, высокое или нет. Некоторые женщины были молоды, большинству же перевалило за тридцать, но возраст определялся с трудом. Широколицые, с серой, нездорового оттенка, кожей, волосы убраны под фуражки или шапки, на некоторых — платки.

Последний раз команда ходила в увольнение три месяца назад, и присутствия женщин в трюме и на палубе оказалось достаточно, чтобы пробудить важнейший двигатель желания — воображение, и вот они уже наперебой болтали об особенностях женской анатомии, глазами раздевая женщин, совлекая с них форму, грубую и грязную рабочую одежду в безумной надежде, что под этой одеждой, как бабочка в грязно-серой куколке, скрывается красотка.

На Кнуде Эрике была капитанская форма, которую он, вообще-то, никогда не носил. Дипломатический ход: все знали, что коммунисты уважают только форму, а потому, если хочешь чего-то достичь в переговорах с советскими властями, лучше выглядеть как можно официальнее. Он заметил, что одна из женщин-военнослужащих не сводит с него глаз, и подумал, что это из-за формы. Кнуд Эрик ответил долгим пристальным взглядом. Женщина, с волосами пепельного цвета, стянутыми на затылке, была стройной, примерно одного с ним возраста, хотя о возрасте судить было трудно. Кнуд Эрик не знал, почему ответил на ее взгляд. Не смог совладать с рефлексом, хотя понимал, что его поведение могут расценить как провокацию. Она не опустила глаз. Это походило на взаимную пробу сил. Больше ничего в голову не приходило, хотя цель оставалась неясной.

Его сосредоточенность внезапно нарушил сильный грохот. С таля сорвался и, упав на набережную, с грохотом подпрыгнул ящик с оружием. В нем тут же начал рыться пленный немец. Наверное, думал, там еда, хотел хоть чем-то утолить голод. Две женщины, штатские, схватили его и оттащили прочь. Он попытался вырваться, но быстро сдался и без сопротивления позволил волочить себя по набережной. Разгрузка приостановилась.

Женщина в шинели, та, что секунду назад смотрела на Кнуда Эрика, прокричала короткий приказ, и штатские выпустили пленника. Затем подошла к нему, сняла с предохранителя автомат, висевший на ремне, перекинутом через плечо, и выстрелила в упор. Помедлив мгновение, видимо желая убедиться, что жизнь оставила простертое перед ней исхудавшее тело, женщина подняла глаза, и они с Кнудом Эриком снова посмотрели друг на друга в упор. На сей раз он уже не сомневался в значении этого взгляда. Она бросала ему вызов.

Днем Кнуд Эрик всегда был трезв. А вечером, когда он сидел в каюте в обществе бутылки виски, в его медленно затуманивавшемся сознании не осталось сомнений в том, кем была эта женщина. Он встретил ангела смерти. Она явилась, чтобы предъявить на него права; эта безумная мысль тут же наполнила его отвратительным вожделением, и в первый раз после ночных бомбардировок в Лондоне он испытал эрекцию.

Город находился в паре километров от порта и представлял собой горстку деревянных домов, сгрудившихся вокруг площади. В нескольких сотнях метров от них начиналась пустошь; улицы, расходившиеся от площади, как спицы в колесе, никуда не вели.

Вечером они ходили в «International Club»[65]. Первое, что их там встречало, — плохо набитое чучело исхудалого медведя, стоявшего на задних лапах с разинутой пастью, из которой торчали желтоватые зубы. Клыки обломились, а может, их специально сломали из страха, что мишка внезапно оживет и набросится на посетителей.

За угловым столиком сидел лысый человек в белой рубашке и красных подтяжках, перед ним стояла касса. Рядом лежал костыль. На сцене, сбитой из нетесаных досок, стоял стул, на котором расположился гармонист. Он тоже передвигался с помощью костыля. Обоим мужчинам было около пятидесяти, на груди у них красовались медали — единственные мужчины, которых команда «Нимбуса» за все это время встретила в «Международном клубе».

Постепенно сложилась картина потерь, понесенных конвоем. Из тридцати шести кораблей до места назначения добрались двенадцать, большинство из них находились в Мурманске или Архангельске; «Нимбус» единственный добрался до Молотовска, а значит, они в этом городе женщин не имели соперников. На улицах они видели мужчин, но таких же, как кассир и музыкант, инвалидов или же седовласых стариков.

Детей было мало. Они клянчили сигареты и шоколад, льстивые улыбки расцветали на странных, по-стариковски умных лицах.

— Fuck you, Jack![66] — говорили они. Этому приветствию их научили английские моряки.

— Fuck you, Jack! — отвечал Уолли и протягивал сигарету.

Пиво в клубе отдавало луком, и они предпочитали русскую водку, крепкую, как этиловый спирт. Каждый раз, когда они садились на красные плюшевые диваны, составлявшие вместе со столами без скатертей всю обстановку клуба, вокруг поднималось облако пыли. Пол тоже был грязным, и Антон заметил, что, взяв в руки автомат, женщины уже не желают прикасаться к швабре.

Команда «Нимбуса» сидела в одном конце клуба, женщины — в другом. Они сняли рабочую одежду и облачились в платья, похожие на перешитые халаты, закололи волосы, но их широкие лица сердечками оставались такими же бесцветными, как и при дневном свете. Косметики у них не было.

Прошел слух, что все они — шпионки и приходят к иностранным морякам, только чтобы выудить у них тайны. Но это лишь усиливало их привлекательность, а кроме того, у членов команды «Нимбуса» не было тайн.

— Пусть приходят, — заявил Уолли, — я охотно поиграю в шпионов.

Он пересек танцплощадку, подошел к дамам и вынул из кармана помаду. Хихикая, они смотрели на него сияющими глазами. Он протянул помаду полной блондинке в бледно-голубом платье, та сразу принялась красить губы соседке. Помада пошла по кругу, красные рты повернулись к нему и расплылись в улыбке. Он сложил губы трубочкой, и по группе женщин снова прошла волна смеха.

Уолли шагнул на сцену. Гармонист еще не приступил к вечерней программе, и Уолли протянул тому пару сигарет. Музыкант засунул их за ухо и ударил по клавишам. Он свел руки, и гармонь жалобно заныла. Родился тяжелый ритм.

Уолли вернулся к женщинам и отвесил одной из них поклон. Она неожиданно ловко подскочила, повела парня в сторону танцплощадки, положила ему руку на плечо. Он обнял ее за полную талию. Женщина была старше и не колеблясь провела его сквозь череду незнакомых па. Когда мелодия закончилась, она сделала реверанс и вернулась на место.

— Не много же ты получил за свою помаду.

Это сказал Антон. Уолли повернулся к нему:

— Это лишь предварительные переговоры. Сначала я продемонстрирую ассортимент своих товаров. И дам им время подумать.

— А ты не слишком полагаешься на свое обаяние, раз хочешь их купить. — Хельге насмешливо на него взглянул. Послышались протестующие возгласы.

— Хватит пороть лицемерную чушь, — произнес Абсалон. — Всем нам иногда приходится так поступать. Интересно, что бы у тебя вышло с той бледнолицей, если бы ты не оставил на комоде пару купюр?

Все засмеялись.

— Они похожи на нас, — произнес Уолли. В его голосе неожиданно послышалась нежность. — Они в нужде. Мы тоже. Можно, конечно, поиметь коммунистические прелести даром. Но ни от кого не убудет, если они немного принарядятся. Если честно, непохоже, что жизнь у них легкая.

Кнуд Эрик в разговоре не участвовал. Он сидел и разглядывал женщин в другом конце зала. Нет ли среди них его ангела смерти? Он не был уверен, что узнает ее без формы. Непривычное зрелище — женщина с автоматом — привлекло его внимание на набережной. Они посмотрели друг другу в глаза, и теперь он испытывал странную уверенность, что если она придет сюда сегодня вечером, то снова попытается поймать его взгляд. Ему не надо ее искать. Она сама его найдет.

И все же он продолжал изучать лица женщин, одно за другим. Большинство были грубыми и потасканными. На них отпечаталась бесконечная усталость, близкая к отчаянию, пробудившая в нем нежность, но он искал не человека со всеми присущими тому проблемами. Он искал крайней степени забвения.

Прошло три вечера, но он ни разу не почувствовал того беспокойства, которое возникает, когда на тебя пристально смотрит другой человек. Конечно, на него смотрели. Он же надевал капитанскую форму, чтобы ей было проще его узнать, и золотые полоски на рукаве и фуражке привлекали внимание. Вот на него уставилась молодая женщина в зеленом платье, практически в цвет глаз. Он отвернулся, никак не ответил на ее откровенный интерес.

Начались танцы. Мужчины и женщины подсаживались друг к другу за столики. Стена между русскими женщинами и иностранными моряками была сломлена. Уолли, юноша опытный и с хорошим аппетитом, всегда был в центре внимания.

Кнуд Эрик остался сидеть на красном плюшевом диване, не проявляя интереса к танцам.

В тот же вечер Молотовск бомбили. «Юнкерсы» охотились на портовые сооружения. В час, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги, на горизонте горело полуночное солнце. «Нимбус», единственный корабль в гавани, был очевидной мишенью. Непротрезвевшие моряки покинули судно и теперь растерянно метались по причалу. Поблизости не было укрытия, а с неба уже падали первые бомбы. Им яростно отвечали расположенные в порту зенитные батареи. Тоже укомплектованные женщинами.

В некотором отдалении они заметили бетонные трубы, способные послужить укрытием и достаточно большие, чтобы в них можно было стоять. Один из полуразрушенных пакгаузов получил новое повреждение. Неподалеку взорвался грузовик. Над головами прозвучал громкий удар, они вздрогнули. Это крупнокалиберные пули зенитных пулеметов, не добравшись до цели, падали на трубу тяжелым металлическим дождем. Затем послышалось завывание «юнкерса», входящего в пике, — и глухой грохот. Может, бомба, а может, и самолет, подбитый и столкнувшийся с землей.

Зенитная батарея продолжала стрельбу. В свете пламени от горящего грузовика они увидели, как на землю опускается раскрытый купол парашюта с летчиком, повисшим на стропах. Парашют опустился на землю и накрыл человека. Больше он не показывался, и под тонкой материей не наблюдалось никакого движения.

Когда через мгновение воздушная тревога закончилась, «Нимбус» по-прежнему стоял на своем месте у причала. Непохоже, чтобы корабль получил повреждения, но воронка в самом причале указывала на то, что гибель была близко.

Внезапный порыв заставил Кнуда Эрика подойти к парашюту. Антон пошел с ним. Кнуд Эрик приподнял материю и тянул, пока не показалось лицо пилота. Голубые глаза были широко распахнуты, рот открыт, словно смерть застала его врасплох. Он лежал в темно-красной луже из крови и кишок. Нижняя часть туловища вывернулась под странным углом, видно было, что его практически разорвало пополам. Такую рану он не мог получить оттого, что зенитные патроны попали в машину. Тогда бы он не смог выбраться из кокпита. Зенитчицы стреляли в него прицельно, когда он уже висел на парашютных стропах, опускаясь на землю, и крупнокалиберные патроны, предназначенные для того, чтобы сбивать самолеты, разорвали его тело на куски. На парашютной ткани проступили темные пятна. Он приземлялся, а кровь потоком лилась из его развороченного нутра.

Зрелище повергло их в оцепенение.

— Так нельзя, шкипер, — наконец произнес Антон.

Кнуд Эрик поднял взгляд. Антон никогда не называл его шкипером. И все же ему показалось, что впервые за много месяцев к нему обратился живой человек.

— В каком смысле?

Знаю я, что ты думаешь. Нельзя искать смысл во всем, что с тобой происходит на этой войне. Нельзя обвинять себя. Единственное, что помогает, — это забвение. Забудь, как поступал ты, забудь, как поступали другие. Если хочешь жить, забудь.

— Я не могу.

— Придется. Мы все с этим сталкиваемся. Но говорить об этом бесполезно. Только хуже становится. Однажды война закончится. И ты снова станешь прежним.

— Вот уж не думаю.

— Надо так думать, — сказал Антон. — Иначе я не знаю, что с нами станется.

Он положил руку на плечо Кнуду Эрику и мягко потряс:

— Пошли, шкипер. Спать пора.

Он увидел ее на следующий день. Она стояла на набережной, в форме, на плече автомат. Он почувствовал этот взгляд еще до того, как ее заметил. Между ними словно возникла тайная связь, своего рода чувствительность к близости другого, связавшая их узами, природы которых он не понимал. Ее взгляд никогда не сопровождался улыбкой или кивком, способными выдать ее истинные намерения. Он тоже вел себя сдержанно. Существовали только взгляды, визуальный контакт, и в ее застывшем лице, воплощавшем в себе солдатскую неприступность, он не находил признаков того, что речь идет о чем-то еще, кроме пробы сил, в результате которой один из них должен будет пасть на колени, признав свое поражение.

Внезапно он с ужасом подумал, что она снова захочет пристрелить кого-нибудь из пленных, работавших в порту, ради него захочет, как будто мертвое тело — еще одно звено в их тайной связи, с каждым днем все укрепляющейся. Но, к его облегчению, ничего не случилось.

Разгрузка шла медленно, было ясно, что до отплытия пройдет еще не один месяц. Большинство членов команды обзавелись подружками. Все женщины ходили с красными губами. Некоторые подводили глаза. В перерывах между танцами парочки открыто держались за руки.

Прошло еще семь дней, и она наконец появилась в клубе.

Ее вид разочаровал его. Как и раньше, беспокойное ощущение щекотки в затылке вызвал взгляд. Без этого он бы ее не узнал. Густые пепельно-светлые волосы были расчесаны на косой пробор, тяжелая прядь спадала на лоб. Она, как и все, накрасила губы красной помадой и не сводила с него глаз. За ее столик никто не подсаживался, другие женщины, казалось, старались держаться от нее подальше. Кнуд Эрик тут же встал и подошел к ней, чтобы пригласить на танец. Все присутствующие, и мужчины и женщины, уставились на него. Капитан «Нимбуса» танцевал впервые.

На ней была белая отутюженная рубашка. Кожа бледная, глаза и волосы практически бесцветные. Судя по глубоким складкам около рта, ей давно перевалило за тридцать. Жизнь ее не пощадила, но она не была лишена определенной привлекательности.

Не внешность его разочаровала. Она сняла форму и отложила автомат. И стала обычной женщиной. Ангел смерти исчез, и он внезапно понял, что ошибся. Она смотрела на него как женщина смотрит на мужчину. И больше ничего в ее взгляде не было. Но он находился под таким впечатлением от царившего вокруг разрушения, в котором и сам принимал участие, что не мог реагировать как нормальный человек. Он искал одного — забвения, настолько полного, что оно становилось неотличимым от гибели.

Он обнял ее, она прижалась к нему. Она хорошо танцевала, и они долго оставались на танцплощадке. В ее пристальном взгляде он заметил томление. Эта женщина искала в нем то, чем он больше не был, — человека. Хотела его нежности, ласки. Но ему нечего было предложить, кроме навязчивого брутального влечения, ищущего лишь собственного удовлетворения.

На что она могла надеяться, она, застрелившая беззащитного человека у него на глазах и бывшая частью окружавшего его ужаса? Как могла чувствовать любовь, нежность, томление? Или она видела в нем что-то, чего он сам не видел? Верила, что сможет найти в нем спасение, что одна ночь вернет ей то, что она утратила навеки, убив человека?

Откуда такой оптимизм?

А может, она настолько отупела, что может жить в двух разных мирах одновременно, в мире убийства и мире любви? А он так не может. В этом сомнений не было, но, когда эта женщина прижималось к нему, тело невольно отзывалось, словно какая-то часть его души еще хранила утраченную, как ему казалось, надежду.

Спустя несколько часов они вместе покинули клуб. Молча. В отличие от других Кнуд Эрик не потрудился выучить и пары слов, которые могли бы разрядить атмосферу. Да, нет, спасибо, добрый день, спокойной ночи, до свидания, ты красивая, мы любить, я никогда не забыть. Она пыталась с ним заговорить, но каждый раз в ответ он мотал головой.

Снаружи все пронизывал тот едва теплящийся, умирающий и одновременно яркий свет, что царит за полярным кругом летними ночами. Единственное, что он о ней знал, — это имя, хотя, вообще-то, предпочел бы обойтись даже без такой малости. Ее звали Ирина. Кнуд Эрик размышлял, не то же ли эго, что и датское «Ирене». Он не знал ни одной девушки с таким именем, но всегда считал его олицетворением женской утонченности и хрупкости. И вот теперь оно оказалось именем шагающей рядом с ним хладнокровной убийцы.

Они направлялись к закоптелым баракам с брезентовой крышей. Кнуд Эрик предполагал, что это казармы, однако же вокруг не было даже намека на посты или заграждения. Он слышал как-то историю об одном моряке, которого девушка заманила в такой барак. Они легли на кровать в огромном темном зале, и, как только он снял штаны, зажегся свет. Вокруг стояла толпа женщин и глазела на его эрегированный член.

Барак оказался пустым. Они подошли к двери чуланчика, запертого на висячий замок. Достав ключ, она отперла. Вошла внутрь, опустила штору, зажгла керосинку. В комнатке не было ничего, кроме стола и кровати. На столе — фотография женщины, как ему показалось, ее собственная. Она стояла на лесной поляне рядом с мужчиной в форме и девочкой лет пяти. На земле играли свет и тени, люди на фотографии улыбались. Оба держали девочку за руки. Военный снял фуражку и обнимал Ирину за плечи. На ней была белая блузка, точно как сегодняшняя.

Где теперь эти люди? Мужчина, наверное, на фронте или мертв. А где девочка, один Бог знает. Но уж во всяком случае, не в Молотовске. Может, ее эвакуировали в безопасное место, куда-нибудь в тыл этой огромной страны.

Заметив, что его взгляд прикован к фотографии, Ирина отвернулась, и это заставило его думать, что оба они, и мужчина и девочка, мертвы. Она лежала на кровати и ждала его. Он ляг рядом, обнял ее одной рукой, другую положил на грудь. Какая же у нее нежная и теплая кожа. Ему хотелось только этой нежности и тепла. То, что он сейчас испытывал, скорее можно было назвать потребностью, чем похотью, — животной, но не дикой. Трогать живую дышащую кожу — вот все, чего ему хотелось, даже если это тепло исходит от женщины, привыкшей убивать, не моргнув и глазом.

О чем она думала, когда смотрела на него, разрядив свой автомат в пленного? Искала прощения, понимания? Спрашивала себя или даже его, сможет ли он теперь видеть в ней человека?

Чувствуя под рукой тепло ее кожи, бесконечную, податливую, обволакивающую нежность, он прижался щекой к обнаженной груди, подобно тому как жертва кораблекрушения, спасшись из ледяной воды, прижимается щекой к земле, обнимая спасительную сушу. Ему хотелось лежать так вечно, не шевелясь, на уходящем в бесконечность теплом континенте обнаженной женской кожи.

И вдруг она зарыдала. Прижала его к себе, стала гладить по голове, умоляющим голосом произнося его имя, одно только имя, много раз. Она была такой же утопающей, как и он. Все в нем сжалось. Двое утопающих не могут друг другу помочь. Все, на что они способны, — это потопить друг друга.

Он вырвался из ее объятий. Это было выше его сил. Ведь все это время он был один, даже когда лежал, прижавшись щекой к ее нагой груди. Осужденный на одиночество искал ангела смерти, но нашел человека, а как раз этого он вынести и не мог.

Вскочив с кровати, Кнуд Эрик побежал по пустынному бараку, шаги отдавались эхом, как будто в здание на миг возвратились населявшие его когда-то, а теперь мертвые солдаты.

* * *

Кнуда Эрика забрали чуть за полдень. Так он каждый раз воспринимал приглашение на встречу с местным советским руководством. Ему казалось, что его арестовывают. За ним пришли офицер и переводчик. Обе, естественно, женщины. Переводчица тоже носила форму, но была молодой и самоуверенной — так, словно считала себя представительницей чего-то великого. Ее устами говорило само Советское государство, и говорило оно командирским тоном и на английском языке, которым владело лучше, чем он сам.

Глаза девушки были слегка подкрашены тенями, происхождение которых определить было затруднительно. Он ни разу не встречал ее в клубе и не сомневался, что она не общается с моряками, прибывавшими в Молотовск. Кнуд Эрик частенько задумывался о том, что если среди местных женщин и правда есть шпионки, то она стопроцентно подходит под это определение.

На встречах обычно обсуждали условия фрахта. Никак не сходившиеся мелочи порождали бесконечные дискуссии, и на этих встречах он всегда пребывал в одном и том же, смиренном, настроении. Знал, что снова придется потерять день, выслушивая бюрократические придирки и оскорбительные замечания о недостаточном рвении союзников.

Но на сей раз его ждал сюрприз: конверт с чеками для членов команды. Это была военная надбавка, которую платили русские, — сто долларов на человека, чеки были подписаны лично Иосифом Сталиным.

— Будете дураками, если попретесь в банк за этой сотней, — сказал Уолли, получив свой чек.

— Может, они фальшивые, — добавил Хельге, — и нас арестуют.

— Один мой друг по имени Стэн, получив такой чек, отправился в банк на Аппер-Ист-Сайд, чтобы получить с Дядюшки Джо свои сто долларов. Кассир покрутил бумажку и говорит: «Подождите» — и тащит его на пятый этаж к директору, тот тоже таращится на бумажку, как будто впервые чек увидел. Друг мой тогда, точно как Хельге, решил, что вляпался. А банкир и говорит: «Я тебе за этот чек двести долларов дам». — «Чего?» — спрашивает мой друг. Он ничего не понял. «Ну ладно-ладно, — говорит банкир, — триста».

— Не понимаю, — сказал Хельге.

— Подпись. Личная подпись Сталина. Она стоит больше, чем чек.

На этот раз речь шла не о переговорах по поводу груза, который ему предстояло взять на борт.

Переводчица сообщила, что он должен съездить в госпиталь.

— Я здоров, — полным сарказма тоном заявил Кнуд Эрик, уверенный, что произошла ошибка.

— А речь не о вас, — ответила переводчица, с явным удовольствием ставя его на место. — Дело касается одного пациента, мы хотим, чтобы вы забрали его с собой в Англию.

— «Нимбус» — не санитарный корабль.

— Пациент здоров настолько, насколько это возможно в его случае. Он в состоянии сам о себе позаботиться. Мы не можем держать его здесь.

— То есть он готов работать на борту?

— Все зависит от того, какую работу вы ему поручите. Кстати, он, как и вы, датчанин.

Кнуд Эрик никогда при ней не упоминал, что он датчанин. Она была хорошо информирована.

— Ну так пошли! — резко произнес он.

По разумению Кнуда Эрика, госпиталь должен был находиться недалеко от порта. Но оказалось, что ехать надо за город, по одной из тех дорог, которые, как ему думалось, обрывались где-то в пустоши. Госпиталь представлял собой длинное низкое деревянное строение. Не имелось никаких признаков того, что за некрашеными дощатыми стенами обитают медики и больные. Полная женщина в грязном халате возила мокрой шваброй по грязному полу, разводя слякоть в тщетной попытке сделать вид, что убирается. Под ногами громко чавкало, они шли по длинному полутемному коридору, заставленному кроватями с умирающими, судя по звукам, которые они издавали, пациентами.

У окна в палате, под завязку забитой кроватями, понурившись, в кресле-каталке с высокой спинкой сидел человек. Он, видимо, спал, но переводчица разбудила его, поздоровавшись, и он принялся сонно оглядываться. Человек был закутан в одеяло, скрывавшее бо́льшую часть тела, но было заметно, что левая рука отсутствует. Лицо мужчины было багровым и опухшим.

Кнуд Эрик уже знал, что пациент пробыл в госпитале четыре месяца, и догадывался, что цвет его лица отнюдь не является следствием чрезмерного увлечения солнечными ваннами. Это Россия. И даже в госпитале водка, без сомнения, лилась рекой.

Мужчина заметил Кнуда Эрика в капитанской форме, и лицо его сморщилось в кривоватой улыбке. Он старался понравиться, и Кнуд Эрик его понимал. Мужчине хотелось уехать прочь из пустыни, которую представлял собой Молотовск, вернуться к цивилизации, не важно даже, бомбят там или нет.

— Я так понимаю, ты датчанин, — произнес мужчина надтреснутым голосом, как будто давно не разговаривал.

Кнуд Эрик кивнул, протянул руку и представился. Мужчина с энтузиазмом ухватился за протянутую ему руку, но затем какое-то мгновение колебался, как будто не мог решить, стоит ли открывать свое настоящее имя. Потом назвался.

Кнуд Эрик повернулся к переводчице, стоявшей позади них с благосклонной улыбкой на обычно строгом лице; можно было подумать, она собирается поздравлять вновь встретившихся после долгой разлуки родственников.

— Можете делать с этим скотом, что пожелаете. Отведите в подвал и пристрелите. Отправьте в Сибирь, или куда вы там отправляете нежелательных лиц. Но на борт моего корабля он не взойдет.

Не оглядываясь, он вышел из палаты и зашлепал по коридору, куда уже переместилась уборщица со своим, по всей видимости, неисчерпаемым ведром.

— Капитан Фрис, — окликнула его переводчица, и он снова подивился ее безупречному произношению, даже когда дело касалось его датской фамилии.

Кнуд Эрик вышел из госпиталя и зашагал по направлению к Молотовску. Он прошел порядочное расстояние и уже различал низкие деревянные дома, когда перед ним остановилась машина. Переводчица вышла на дорогу. Только сейчас он заметил, что на ремне у нее висит большая кобура.

— Не думаю, что вы осознаете всю серьезность положения, капитан Фрис. Это приказ. У вас нет выбора.

— Можете меня застрелить, — сказал он спокойно, кивнув в сторону кобуры. — А затем сделать этого урода почетным гражданином Советского Союза. Мне все равно. Но на борт моего корабля он не поднимется.

— Следите за своими словами, капитан.

Она развернулась на каблуках, села в ожидавшую ее машину и укатила в сторону госпиталя.

Кнуд Эрик вернулся на «Нимбус» и приказал немедленно готовиться к отплытию.

Первый помощник посмотрел на него с отчаянием:

— Мы не можем, капитан. Сначала надо разжечь огонь под котлом. И кучи бумаг не хватает. Они нас вернут.

— Ах ты, черт бы все побрал.

Он принялся расхаживать по мостику, нетерпеливо ожидая неизбежного.

И верно, получаса не прошло, как на причале затормозил грузовик. В кузове на кресле-каталке сидел мужчина. На коленях у него лежал вещмешок. Из кабины вышла переводчица. Команда столпилась вдоль борта, разглядывая мужчину, который поднял свою единственную руку и, помахав, бодро прокричал:

— Привет, ребята!

Переводчица приказала двоим мужчинам снять инвалида с грузовика вместе с креслом и поднять по трапу. Когда он очутился на борту, переводчица насмешливо отдала Кнуду Эрику честь:

— Груз доставлен, капитан.

— Как только мы выйдем из гавани, он полетит за борт.

— Ваше дело, капитан.

И, развернувшись, она вновь уселась в кабину грузовика. Взревел мотор, и машина укатила.

Человек в кресле ждал. Кнуд Эрик подошел к нему сбоку и, повернувшись к команде, которая образовала на палубе круг и с любопытством разглядывала вновь прибывшего, произнес:

— Я хотел бы представить нашего гостя. Его зовут Херман Франсен.

Вильгельм и Антон уставились на него в шоке. Восемнадцать лет прошло со времени их последней встречи. Херман изменился, вид у него был изнуренный, помятый, узнать его было невозможно.

— Многие из нас его знают. Но не с хорошей стороны. Он убийца и насильник, и если кто-нибудь из вас нечаянно столкнет его за борт, то получит в награду бутылку виски.

Херман смотрел прямо перед собой, речь Кнуда Эрика, казалось, на него не подействовала.

— А тем временем у нас найдется для тебя работа, — продолжил Кнуд Эрик. — Хватит тебе отдыхать. Вставай.

— Я не могу.

Единственной рукой Херман спокойно откинул одеяло. Штанины ниже колена были пустыми. Он не только потерял руку. Ему ампутировали обе ноги.

* * *

Отойдя от Молотовска, они не выкинули Хермана за борт.

И бутылку виски, обещанную Кнудом Эриком тому, кто поможет Херману отправиться на заслуженное место отдыха на дне морском, заработать никто не стремился.

— Самое главное у меня осталось, — сказал Херман собравшимся вокруг него в кают-компании. — Правая рука, лучший друг моряка в долгие часы отдыха. И она гнется. Чего еще желать мужчине?

Херман окрестил свою руку «дрочилкой».

— Shake hands[67], — сказал он, протягивая лапу после всех этих комментариев. — Я ее вымыл.

Он покрутил рукой, демонстрируя татуировку:

— Старый лев еще рычит.

И они выстроились в очередь, чтобы с ним поздороваться.

Бо́льшую часть дня Херман проводил в кают-компании. Помогал чем мог. Накрывал и убирал со стола, для этого хватало одной руки. Занятие унизительное, но Хермана это, казалось, не смущало. Его всегда кто-нибудь выгуливал, если погода позволяла. Кто-то — Кнуд Эрик не знал кто — закрепил таль, чтобы поднимать его на мостик. В один прекрасный день он нашел Хермана сидящим перед штурвалом, с которым тот управлялся одной своей мощной лапой.

Кнуд Эрик отдал четкий приказ не подпускать Хермана к спиртному, хотя понимал, что за этим приказом скрывается его собственное желание сделать жизнь инвалида невыносимой. И при этом постоянно находил Хермана в подпитии. Где-то на борту был тайный склад водки, из которого команда его и снабжала. Они обращались с ним как с талисманом, а не как с убийцей.

На борту находились три человека, которых не было бы в живых, будь на то воля Хермана. Вильгельм, Антон и он сам. Жизнь фрекен Кристины могла сложиться совсем иначе, счастливее, если б не этот человек. Ивар был бы жив. И Йепсен. Бог знает сколько еще людей сгубил Херман лишь потому, что они оказались у него на пути.

А он сидит тут, спокойный, невозмутимый, веселый, общительный, завоевывает популярность, словно не является чудовищем, безопасным только потому, что у него отрублены конечности. Больше всего Херман нравился молодежи. Месс-бой, семнадцатилетний парень из Ньюкасла, стоя на мостике с кофе, отозвался о нем как об интересном человеке, много повидавшем в жизни.

— Херман — хороший рассказчик, — сказал Дункан.

— А он не рассказал тебе, как вышиб отчиму мозги? А ведь был тогда помладше тебя.

Кнуд Эрик покосился на мальчика: произвели ли его слова впечатление? Нет. Мальчишка смотрел прямо, во взгляде — упрямство. У него имелось собственное мнение о Хермане, и капитану его изменить не удастся.

И Кнуд Эрик понимал, почему все именно так. До войны все бы с содроганием отвернулись от Хермана, узнав правду. Стали б его избегать, а хватило бы смелости — и открыто выказывать презрение. Но война разрушила все барьеры. Слишком много они повидали, а кое в чем даже приняли участие. С какой стати мальчишке принимать слова капитана всерьез, когда он всего несколько месяцев тому назад видел, как тот пристрелил совершившего вынужденную посадку летчика, на коленях молившего о пощаде? Какая разница между ним и Херманом?

Война их уравняла, и он лишь надеялся, что Херман никогда не узнает о его поступке. Кнуд Эрик так и представлял себе его глаза.

— Не предполагал в тебе такого, — сказал бы тот, злобно радуясь, что кто-то пошел на поводу у самых своих низменных инстинктов.

Херман был создан для войны. Он был из тех, для кого война — дом родной. У него имелась необходимая, если верить Антону, для выживания способность: умение забывать. Что от него осталось? Огромный, брутальный силач превратился в беспомощный кусок мяса и все же не сдался. Когда-то у него было четыре конечности. Это была одна жизнь. Теперь у него — одна конечность. Это другая жизнь, но тем не менее жизнь. Он как дождевой червь, которого можно без вреда перерезать пополам, истинный пионер, первопроходец: на войне надо быть как он, или пойдешь ко дну.

— Он участвовал в сражении за Гуадалканал в Тихом океане, сэр.

Мальчик все еще стоял рядом.

— Это он тебе рассказал?

— Да, сэр. Его корабль потопили, и он час провел в воде, сражаясь с акулой. Говорит, акуле нужно бить в нос или в глаз. Это ее слабые места. Но эта акула все возвращалась. Шкура у нее — как наждак, всю кожу сдирает.

— Значит, он побил акулу в третьем раунде и отделался ссадинами? — Кнуд Эрик не мог скрыть сарказма.

— Нет, сэр, — ответил мальчик.

Его простодушие заставило Кнуда Эрика устыдиться.

— Акулу застрелили с корабля, который подошел его спасти. Она успела откусить кусок от его ноги и кусок от руки.

— Может, он и шрамы показывал?

— Нет, сэр. Он сказал, что они остались на ампутированных частях.

— Так, значит, не акула откусила ему руку и ноги?

— Нет, сэр. Это уже позже случилось. От обморожения.

Основу команды «Нимбуса» составляли марстальцы. Сам Кнуд Эрик, Антон, Вильгельм и Хельге. Еще был Уолли, наполовину сиамец, и Абсалон, хоть и выросший в Стуббекёбинге, но, по всей видимости, имевший корни в Вест-Индии тех времен, когда пара тамошних островов еще принадлежала датчанам. Это что касается датчан. А остальные члены команды прибыли со всех концов света. Два норвежца, испанец, итальянец, пулеметчики — все британцы, как и месс-бой, еще имелось два индийца, китаец, три американца и канадец. Они представляли собой плавучий Вавилон, воюющий с Богом, который хотел втоптать их башню в землю.

Что их связывало?

Он, капитан. Хрупкий центр, потрепанный собственными внутренними противоречиями, но все же воплощавший в себе корабль, отдававший приказы, которым они должны были подчиняться, если хотели в целости и невредимости добраться до гавани.

Задумывались ли они когда-нибудь, почему ходили в море? По обязанности, убеждению или из-за чего-то более глубокого, снова и снова влекущего навстречу опасностям?

В начале войны он думал, что на войну людей заставляет идти все тот же нравственный закон, который приказывает членам команды держаться вместе и помогать друг другу, если дела идут плохо. Теперь он так не считал. Но нового объяснения придумать не мог.

Так получилось, что он признал правоту Антона. Их скрепляло молчание. Начав говорить о том, что творится у них в душах, они расшевелят таящееся там безумие, и все развалится.

Он знал: это перемирие и долго оно не продлится.

— И что же он на сей раз рассказал?

Сам Кнуд Эрик в кают-компанию не приходил, всегда выспрашивал Дункана, когда месс-бой поднимался на мостик с кофе, а интерес свой мотивировал тем, что он, капитан, должен быть в курсе происходящего на корабле.

— Он рассказал, как в результате торпедирования им пришлось спускать на воду шлюпки. Вода была чистой, как джин. На торпедах, перед тем как они взрывались, можно было разглядеть красные и белые полосы. Кок взял с собой топор и стал рубить борт. Капитан спросил: «Ты что творишь?» — «Делаю зарубки, чтобы знать, сколько дней мы проведем в шлюпке». — «Будешь продолжать в том же духе, надолго ее не хватит».

Дункан умолк и посмотрел на Кнуда Эрика. Он явно ждал реакции, такой же как в кают-компании, где слушатели встретили рассказ Хермана взрывом смеха.

Кнуд Эрик и бровью не повел. Он хлебнул горячего кофе:

— А что еще он рассказывал?

— Ну, через пару дней они увидели на воде пробку. Земли видно не было. Но они взбодрились, ведь пробка — это явный знак того, что суша близко. Прошла пара часов, они увидели еще одну пробку. Земли по-прежнему видно не было, и они решили, что дело это довольно странное: пробки в море. И тут обнаружили, что двое ребят запрятали на носу корабля виски и теперь потихоньку опустошали бутылки, одну за другой. Тогда Херман себе руки-ноги и отморозил.

— И как же это получилось?

— О сэр, они подрались из-за виски, и его столкнули в воду. Херман говорит, что его страшно долго не вытаскивали.

Херман все беды войны, включая собственные, превращал в шутку. В своих рассказах он очень близко подходил к неназываемому, оставаясь на грани. Потому они его и слушали.

Когда они дали ему кличку Олд-Фанни[68], Кнуд Эрик понял, что команду теперь сплачивает не тишина.

Эту функцию взял на себя Херман.

Херман умел пить по-научному — это была новейшая история, рожденная в недрах кают-компании. Во время операции ему удалили некоторое количество «лишних» внутренностей, и теперь у него там было полно места. Все равно как если хорошенько уложить груз, так чтобы побольше поместилось. Необходимо придерживаться определенного метода, а его метод основывался на научных фактах.

Если честно, они не замечали, чтобы он пил иначе, чем другие. Опрокидывал одну за другой, с той только разницей, что Олд-Фанни продолжал пить, когда все прочие давно уже валялись под столом. Но как раз это и являлось доказательством того, что он пил по-научному, — подчеркивал Херман: ему не надо было прерываться. Тут им приходилось признать его правоту. Когда они один за другим разбредались по каютам, чтобы упасть в койки, он продолжал пить, сидя в кают-компании.

Лишь однажды Олд-Фанни встретился достойный противник.

Им стал молодой офицер из Армии спасения, поднявшийся к ним на борт в Бристоле, дабы обратить заблудших овец в лоно истинной церкви. Олд-Фанни предложил ему пари. Если миссионер сможет перепить его, он уверует. Если наоборот, то молодой человек из Армии спасения навсегда расстанется со своей формой.

— Вопрос был лишь в том, кто больше выпьет, — рассказывал Олд-Фанни. — Вера против науки. У него был Иисус, а у меня — мой метод. Но он выиграл. Я свалился под стол в четыре утра. Не понимаю, как так вышло.

— И теперь ты стал верующим?

— Я держу свое слово, — произнес Олд-Фанни. — Верю в Господа нашего Иисуса Христа и отрекаюсь от Сатаны и дел его. Господь меня бережет. Это благодаря Ему у меня осталась «дрочилка».

И Херман поставил стакан на стол и перекрестился. Обрубок левой руки задрожал, как будто желая принять участие в потехе.

— Но ты же пьешь, — заметил Уолли.

— Только когда причащаюсь, а я усердный прихожанин. Кроме того, я считаю, что это мой долг перед Спасителем. Видите ли… — Он огляделся, и они поняли, что рассказ еще не окончен. — Когда он меня перепил и понял, что выиграл, то встал и швырнул свой китель на палубу. «Хватит с меня Армии спасения!» — крикнул он. Никто ничего не понял. Но он нам все объяснил. «Еще когда первый стакан пил, до меня дошло: мне нравится пить. Я выиграл не потому, что мне помогал Господь, а потому, что мне не хватило!»

Публика за столом взревела от хохота. Олд-Фанни посидел, наслаждаясь признанием и разглядывая прозрачную жидкость в стакане. Затем поднес водку ко рту и выпил одним глотком.

— За Иисуса! — произнес он и рыгнул.

* * *

К ним присоединились грузовые корабли из Архангельска и Мурманска, теперь в Исландию их направлялось восемь. В сопровождении шли эсминец и два перестроенных траулера, оборудованные глубинными бомбами. Не ахти какая защита, но обратно они шли пустые, и Британское адмиралтейство, вероятно, полагало, что немцы не станут тратить порох на корабли, груженные балластом. Вскоре им предстояло узнать, что немцы придерживались иного мнения.

Они подошли к Исландии в октябре, льды продвинулись на юг. Они шли как можно ближе к ледяной кромке, но разве это расстояние для немецких бомбардировщиков, базирующихся в Северной Норвегии? Осенние шторма оказали им неожиданную поддержку. Большую часть времени стояла плохая погода, а в сильный ветер и шторм самолеты не поднимались в воздух. Но для подлодок шторм в Баренцевом море — не помеха.

Уолли нес дозор на баке. И умудрился за час поднять три ложные тревоги.

— Это все пена, полосы эти, — оправдывался он.

— Это нервы, — проговорил Антон, поднявшийся на мостик из машинного отделения, чтобы пожаловаться на то, что ему все время приходится зазря давать задний ход или останавливаться.

Кнуд Эрик подумал.

— Тебя надо сменить, — произнес он наконец.

— Я просто с ума схожу, даже поговорить не с кем, — произнес Уолли, глядя на него с благодарностью.

Кнуд Эрик спустился в кают-компанию. Херман, как обычно, сидел за столом и развлекал народ. С ним были только Дункан и Хельге, оба готовили ужин. Хельге привык к Херману и, вслед за остальными членами команды, звал его Олд-Фанни. Бывало, они говорили о Марстале.

Кнуд Эрик не разговаривал с Херманом с тех пор, как тот поднялся на борт.

Он подошел к нему, не поздоровавшись:

— Пришла пора принести пользу.

И он приказал надеть на Хермана исландский свитер, парку и штормовку, шапку и шерстяной шарф. На руку надели варежку. Низ прикрыли одеялами и куском брезента. Затем Хермана привязали к креслу. Он оставался невозмутимым:

— Чувствую себя как младенец на прогулке.

Даже не спросил, куда капитан собирается его отправить.

— Надеюсь, ты замерзнешь до смерти, — заявил Кнуд Эрик.

Два человека отбуксировали Хермана на бак и закрепили кресло, чтобы болтанка его не опрокинула. Нос «Нимбуса» погружался неглубоко, но весь бак окатывало ледяной водой. Кнуд Эрик стоял на мостике, глядя на компактную фигуру, казалось заполнявшую все пространство на носу. Круг замкнулся. Однажды Херман послал Ивара на бушприт. Теперь Кнуд Эрик поставил его в такое же рискованное положение.

Он увидел, как Херман сгибает руку и подносит что-то ко рту. Кто-то воспользовался случаем и снабдил его водкой.

Как же, Олд-Фанни был для них своим.

Через два часа Херман поднял руку в воздух. К ним приближалась торпеда.

Кнуд Эрик приказал дать задний ход, Антон тут же отозвался из машинного отделения. Кнуд Эрик успел подумать: странно, в этот миг они оба безоговорочно доверяют человеку, который однажды подверг их жизнь опасности. Затем увидел полосу пены перед форштевнем. Херман предупредил их в последний момент.

Торпеда продолжала двигаться в сторону одного из кораблей конвоя, танкера «Хоупмаунт». Появилась еще одна, параллельная первой, полоса пены. Торпеды попали в среднюю часть корпуса с десятисекундным перерывом. Корабль переломился пополам. Половинки разнесло в стороны громадной волной, передняя часть сразу пошла ко дну. Море наполнилось людьми в жилетах и без, пытавшихся удержаться на плаву в ледяной воде.

«Нимбус» продолжал полным ходом идти назад. Они находились в самом конце конвоя. К ним приближался траулер. Как надеялся Кнуд Эрик — ради того, чтобы поднять людей на борт. Если они сбросят глубинные бомбы — это верная смерть для тех, кто находится в воде.

На корме «Хоупмаунта», все еще державшейся над водой, появилась полуобнаженная фигура. Моряк успел застегнуть на большом животе спасательный жилет, а ноги были голыми. Он взобрался на фальшборт и прыгнул в воду. Кнуд Эрик увидел, как, делая быстрые гребки, человек пытается уплыть подальше от тонущей половинки корабля, чтобы его не засосало в водяную воронку. В серых волнах горела красным лампочка на жилете.

Он столько раз это видел и понимал, что это значит: еще одно предательство, еще один осколок его и так потерпевшей крушение гуманности пойдет ко дну.

И тут Кнуд Эрик потерял самообладание.

Он оттолкнул рулевого и, отдав приказ «полный вперед», круто заложил штурвал влево. Они быстро приближались к тонущей корме. Кнуд Эрик не сводил глаз с человека, сражающегося с волнами.

Тот вдруг запрокинул голову, глядя в затянутое облаками небо, как будто силясь вдохнуть. Тяжелая волна подняла его, а затем унесла за пределы видимости. Когда он наконец вынырнул, казалось, что он кричит. Шум машин мешал Кнуду Эрику что-либо услышать. Затем вода вокруг утопающего покраснела.

На секунду Кнуду Эрику подумалось, что траулер сбросил глубинные бомбы и моряка вышвырнет из воды с раскуроченной грудью, но ничего такого не произошло. Может, акула? Вряд ли. Может, его ранили еще до того, как он прыгнул в воду?

Прошла пара минут. Моряк находился совсем близко. Но время его было на исходе. Никто долго в ледяной воде не продержится.

Кнуд Эрик дал команду остановить машину и побежал на мостик, перелез через борт, постоял качаясь, словно не мог решить, в какую сторону упасть… и прыгнул.

Позже, пытаясь объяснить себе самому свой поступок, он думал: я хотел создать равновесие в своей жизни. Но в тот момент, прыгая, он не думал ни о чем. Он поступил так, как поступают люди, когда трут пальцем глаз, если в нем что-то мешает. Красный огонек, как же он ему мешал!

Он нарушил главное правило конвоя: нельзя останавливаться, чтобы подобрать выживших. Правило существовало не только ради того, чтобы их собственный корабль не стал легкой целью для подлодок, но и чтобы в него не врезались суда, идущие следом. История знала немало примеров, когда единичное отклонение от курса вызывало цепную реакцию столкновений, часто с разрушительными последствиями для кораблей.

«Нимбус» замыкал конвой, так что сзади никто в них врезаться не мог. Прыгая с крыла мостика, Кнуд Эрик рисковал только жизнью своей команды. Его поступок, как и все на войне, был совершен во исполнение одного нравственного обязательства в ущерб другому. Правильный и в то же время чудовищно неправильный.

Холодная вода обухом била по голове. Он почувствовал, как сквозь мокрую одежду проникает холод. Вынырнув, судорожно вдохнул и лихорадочно огляделся, готовый запаниковать. Утопающего видно не было. Но тут его подняла волна, и он заметил человека, поплыл к нему кролем, от яростных движений в венах забурлила кровь. Рот у тонущего по-прежнему был открыт. Теперь Кнуд Эрик слышал исступленный крик, полный боли. Лампочка на жилете бросала красный отсвет на лицо человека. К своему удивлению, он понял, что это женщина с короткими черными волосами и узкими восточными глазами. Видны были одни белки, и, если б не крики, он решил бы, что женщина мертва.

Вот он добрался до нее. Глаза уже не закатывает, но взгляд какой-то странный, отсутствующий, словно она сосредоточена на чем-то, что происходит внутри ее. Он решил, что у женщины шок, и потащил ее в сторону корабля. Счет шел на секунды. Холод уже начинал парализовывать тело. Через мгновение придется сдаться, а спасжилета у него нет.

Большинство членов его экипажа стояли у борта и подбадривали своего капитана возгласами, как бегуна, приближающегося к финишу. Уже бросили трап. На последней ступеньке стоял Абсалон, насквозь вымокший и держась одной рукой, другую руку протягивал ему. Кто-то бросил линь, Кнуд Эрик ухватился, его подтянули к трапу, Абсалон схватил его за руку и вытащил. Кнуд Эрик сжимал руку женщины, которая, казалось, не осознавала, что происходит. Только теперь до него дошло, что она больше не кричит. На ее лице расцветала отрешенная улыбка.

Он вытащил ее из воды. Показалось обнаженное ниже пояса тело, и он увидел свисающие внутренности. Отрешенность ее взгляду придала близость смерти. Борьба за жизнь, вероятно, осталась позади, потому что она больше не кричала.

Он попытался закинуть ее на плечи, но что-то ему помешало. Он посмотрел вниз. Она что-то держала в руках. И тут до него дошло, что из зияющей дыры в ее теле свисают не внутренности, это была пуповина. Женщина держала в руках ребенка — морщинистый красный комочек, который она принесла в этот мир под водой.

Роды, должно быть, начались еще до того, как корабль атаковали. В ледяном море, где человек мог выдержать всего две минуты, мать боролась не только за собственную жизнь, но и за жизнь своего ребенка.

Кнуд Эрик обхватил бедра женщины, приподнял ее и передал Абсалону. Сверху к ним протянулось море рук.

В тот же самый миг он услышал глухие подводные раскаты глубинных бомб, сопровождаемые громким плеском. И закрыл глаза, зная, что женщина, которую он держал на руках, — единственная, кто выжил на «Хоупмаунте».

* * *

Дорогой Кнуд Эрик!

Сегодня ночью бомбили Гамбург, небо горело от вспышек пламени. Говорят, огонь поднимался на километры и плавился асфальт. Всю ночь грохотали взрывы, как будто бомбы падали здесь, на острове. В Водерупе сошел оползень. В последний раз такое случилось в 1948 году, когда в Эккернфёрдской бухте взлетел на воздух «Кристиан Восьмой», а Гамбург ведь намного дальше.

У Хвоста нашли утонувшего американского пилота с парашютом. Немцы приказали похоронить его в шесть утра. Видно, хотели избежать волнений, но мы все собрались на кладбище с граблями и лейками, сказали, что в Марстале принято ухаживать за могилами близких с утра пораньше. Кажется, немецкие солдаты нам не поверили.

Но вообще-то, немцы у нас тут мирные и спокойные.

В Марстале все тихо. Смерть, как всегда, приходит с моря.

Рыбаки боятся, что им в сеть попадется утопленник, никто этим летом угрей не ест, хотя они жирнее обычного.

В каждом втором дворе держат поросят, хоть это и запрещено. Должно быть, так Марсталь выглядел лет сто назад, когда в городе еще держали скотину. Но на юге все объято огнем, и днем и ночью мы слышим рев бомбардировщиков.

В Навигационной школе мало учащихся, а те, что есть, — нарасхват среди наших многочисленных женщин, не видевших своих мужей больше двух лет. Я их не осуждаю. Всего нехватка, любви тоже. Сама я давно от этого отвыкла, но не все такие, как я, и чем старше я становлюсь, тем терпимее. Столько всего сама упустила! Что-то по своей вине, что-то нет. У меня была великая миссия. Я хотела дать женщинам возможность любить. Теперь я понимаю, что проиграла. Кое-что мне сделать удалось, но не для себя. Напротив, тебя я оттолкнула, а Эдит живет в Орхусе, и я редко ее вижу.

Когда-то я думала, что, встретив мужчину, женщина теряет не только невинность, но и мечты. Родив сына, она получает вознаграждение за утраченную невинность, но мечты, свои мечты теряет вновь.

Я столько всего для тебя хотела. А ты желал другого, и я, разочаровавшись, отказалась от любви. Я так и не научилась любить безо всяких условий. Считала, что жизнь меня обделила и я должна все брать сама, но жизнь не собиралась заключать со мной сделку. Может, самое большее, чего можно достичь, — это любить, не требуя ничего взамен. Не знаю. Наверное, не вижу разницы. То, что называют любовью, для меня по большей части — лишь горькая нужда и отчаяние.

Думаю о тебе каждый день.

Твоя мама

* * *

Любое сообщество имеет свои мифы. Корабли, которые ходят в конвое в Россию, — не исключение. Мифы были невероятными, граничащими с противоестественным. Они заставляли вслушиваться и изумляться, и все же, в отличие от большинства других славных историй, были правдивыми.

Один из них повествовал о Мозесе Хантингтоне.

Мозес Хантингтон, черный парень из Алабамы, был чечеточником и моряком. Обладатель низкого мелодичного голоса, он сам себе аккомпанировал, танцуя степ. Но не таланты танцора или певца превратили Мозеса Хантингтона в миф и заставляли людей просить у него автограф.

Нет, это сделала «Мэри Лакенбах».

Вот Кнуд Эрик в бинокль видит Мозеса с кофейником на палубе «Мэри». А вот «Мэри Лакенбах» уже нет. Осталось лишь черное тающее облако дыма, поднявшееся на много километров в небо, расползшееся и выпавшее черной сажей, как будто корабль уничтожила не торпеда, а извержение вулкана.

«Мэри Лакенбах» больше не было. А Мозес Хантингтон был.

Его обнаружил и подобрал в полумиле от места трагедии, среди кораблей конвоя, эсминец Королевских ВМС Великобритании «Онслот». Как это вышло, никто объяснить не мог, в том числе и сам Мозес. Его спасение было противоестественным. Но он существовал. Жил, танцевал степ, ходил в море.

Выслушав историю Мозеса Хантингтона, люди распрямляли плечи и начинали верить в то, что после войны жизнь продолжится.

А был еще капитан Стейн и его китайская команда с «Эмпайр Старлайта». За всю историю никого так не бомбили, как «Эмпайр Старлайт». С 4 апреля 1942 года и вплоть до 16 июня корабль почти ежедневно подвергался атакам немецких бомбардировщиков: «мессершмитты», «фокке-вульфы», «Юнкерсы-88», — кто за ними только не гонялся! Бомбили, бывало, до семи раз на дню. «Эмпайр Старлайт» получал одно повреждение за другим. Он стоял в Мурманске, экипаж мог покинуть судно, если бы захотел. Но они не хотели. «Эмпайр Старлайт» был их кораблем, и они не пожелали его оставить. Каждый раз они ремонтировали все, что можно было отремонтировать. Брали на борт выживших с других кораблей. Подстрелили четыре вражеских бомбардировщика. «Попробуй — узнаешь» — вот какая у них была позиция. Всего-то горстка китайцев да капитан-американец, но они не сдавались.

Наконец им пришлось разбить лагерь на суше. «Эмпайр Старлайт» пострадал настолько, что на борту находиться стало невозможно. Но они продолжали ходить к нему в шлюпке и латать то, что все больше становилось похоже на их корабль.

Они не хотели сдаваться.

Как и в случае с Мозесом Хантингтоном, это было невозможно. Противоестественно. Но стало возможным, и каждый, кто слышал их историю, стискивал зубы и расправлял плечи.

И вот теперь еще Харальд Синезубый[69].

Мальчик, рожденный в море, полном подводных лодок, торпед, глубинных бомб и тонущих моряков, в море, где все шло ко дну, и только он один всплыл, там, где жизнь других заканчивалась, а его жизнь началась.

Когда он очутился на палубе и затих, все сочли его мертвым. Но он был жив. Кнуд Эрик перерезал пуповину, они завернули ребенка в шерстяные одеяла и решили, что через пару дней мальчик отправится туда, откуда пришел, — в море. Но он выжил.

Датчане, ходившие на «Нимбусе», окрестили его Харальдом Синезубым. Раз на борту имелись Вальдемар и Абсалон[70], отчего же не быть еще и Харальду Синезубому? Датчане были в меньшинстве, и в итоге его, конечно же, прозвали Блюгусом.

Под этим именем он и превратился в миф. Как Мозес Хантингтон и «Эмпайр Старлайт». А общего у него с ними было то, что, в сущности, он ничего не сделал, просто явил чудо. В его случае — с самым первым вздохом.

Мать, придя в себя, не стала возражать против имени. А в себя она пришла быстро. Новоиспеченные матери — выносливые существа. Кстати, она тоже оказалась датчанкой, хоть лицом и не похожа. Ее бабушка и мать были родом из Гренландии, а эскимосы тоже своего рода датчане. Бабушку называли «кивиток», что означало изгой, чудачка, она в одиночестве бегала по материковому льду и не желала знаться с другими людьми. Но потом все же пришлось, да еще как. Он был датчанином, пожилым художником, дочь свою никогда не видел. Та вышла замуж за канадца по фамилии Смит.

Они сидели вокруг женщины, образовав полукруг. Она лежала в койке в капитанской каюте, меньшее казалось неподобающим. Но почетным-то гостем был Харальд Синезубый, который спокойно спал у материнской груди, как будто родился на свет самым обычным образом.

Когда рассказ дошел до Смита, Кнуд Эрик наклонился, чтобы получше рассмотреть лицо матери Харальда Синезубого.

— Мисс София? — произнес он с сомнением.

— Меня так больше никто не называет. Ни миссис, ни мисс, хотя я, кстати, не замужем. Но это к делу не относится. А имя осталось при мне — София Смит, да, это я.

— Литл-Бэй? — сказал Кнуд Эрик.

Не потому, что сомневался. Просто не знал, что еще можно сказать.

— Да, Кнуд Эрик, я тебя узнала. Представляться не обязательно. На прощание ты обозвал меня дрянной девкой. Все такой же красивый мальчик. Подрос. Но и тогда вроде был не слишком мелким. И глаза — глаза все те же.

— Я думал, ты умерла, когда пропала.

— Наверное, стоит объясниться. Я тогда совсем свихнулась. Хотела посмотреть мир и сбежала с моряком. Он скоро от меня устал, а я — от него. Тогда я сама стала моряком. Была стюардом на «Хоупмаунте».

Она обвела всех взглядом:

— А где остальные?

— Кроме тебя, никто не выжил.

София посмотрела на Харальда Синезубого, провела пальцем по его лицу. По щеке сбежала слеза.

— Это Кнуд Эрик… — начал было Антон.

Она посмотрела на Кнуда Эрика:

— Я предсказала тебе когда-то, что ты утонешь. Чтобы покрасоваться. А ты меня спас.

— Еще успею, — ответил он. — Утонуть, я имею в виду.

Кто отец Харальда Синезубого, София не рассказала, но непохоже, чтобы кто-то придавал этому значение. Однако им не был погибший моряк с «Хоупмаунта», как они сначала думали, и все решили, что Харальд Синезубый является плодом одной из тех многочисленных случайных встреч, на которые так богата война. Она заверила их, что не планировала рожать в открытом море во время похода в конвое по одному из самых опасных военных маршрутов. София рассчитывала вернуться в Англию до наступления срока, но «Хоупмаунт» застрял в Мурманске на пять месяцев, и, выбирая между русским госпиталем и морем, она предпочла последнее.

София стала помогать Дункану и Хельге в кают-компании. Кочегар сколотил для Харальда люльку. Херман, если только его не посылали нести дозор на носу, обычно сидел в кают-компании, и если не сгибал руку, заливая в горло водку по своему доморощенному научному методу, то использовал «дрочилку», чтобы мягко качать колыбельку. Олд-Фанни и Блютус, уродливый идол войны и крошечный росточек упрямой, исполненной надежды жизни, были средоточием корабельной жизни.

«Нимбус» отбыл в Исландию, а оттуда в Галифакс. Из Галифакса они вернулись в Ливерпуль. Рождество отмечали в Атлантическом океане.

Олд-Фанни рассказывал свои истории. От Блютуса, кроме присутствия, ничего не требовалось. И он присутствовал среди них, а вместе с ним — все то, что младенцу положено иметь в пеленках, состряпанных из полотенец и половых тряпок, он срыгивал, пускал пузыри, причмокивал и плакал. То у него была опрелость, то колики, но в основном — светлые часы, когда глазки-телескопы изучали кают-компанию, бывшую для него вселенной, тайны которой он открывал. Двадцать человек смотрели на него как на экран в кинотеатре. Всем хотелось его развлечь: потрогать, пощекотать, позволить укусить себя за палец, пошевелить ушами. Они брались менять подгузники, присматривать за малышом, давали советы по уходу и в совокупности владели познаниями, которые, как приходилось признать Софии, превосходили ее собственные. Конечно, она родила Блютуса, но опыта у нее не было, и она с благодарностью прислушивалась к добрым советам.

— Он как дегауссинг, — говорил Антон о Блютусе.

Дегауссинг представлял собой электрический кабель, идущий по периметру корпуса судна вдоль ватерлинии, и служил для размагничивания, чтобы «Нимбус» не притягивал магнитные мины. Прямо как Харальд Блютус. Он не только их сплачивал, но и защищал — быть может, преимущественно от себя самих. Они пустили корни посреди волнующегося моря.

Твои корни — не в твоем детстве. К земле тебя привязывает ребенок. Дом там, где твой ребенок. И Кнуд Эрик внезапно это понял.

Он был привязан к Блютусу, не к Софии.

Дважды они встретились, оба раза случайно, но эти случайности не походили одна на другую. В первый раз речь шла лишь о незрелой юношеской влюбленности, а со стороны Софии и вовсе только о фривольной игре с впечатлительным мальчиком. Она признала это в разговоре с ним. Кнуд Эрик едва ее знал. Единственное, что привязало его к девушке, — незавершенность их неуклюжего прощания и ее внезапное исчезновение.

София утратила свою притягательность для Кнуда Эрика. Но по большому счету его не привлекала ни одна женщина. Вот в чем была проблема. Его притягивал минутный экстаз, сопровождавшийся дождем из осколков снарядов, вот и все. Он предпочитал заниматься любовью в темноте и видеть лицо партнерши лишь в свете вспышек от падающих и взрывающихся поблизости бомб. И подозревал, что София в глубине души на него похожа и Блютуса зачала где-нибудь по-быстрому, под грохот разрывов.

Что-то их связывало, но не ростки желания. Те минуты на пороге смерти, которые они вместе провели в ледяной воде, когда он прыгнул за борт, чтобы спасти ее. Наверное, на самом деле хотел спасти себя, а она просто подвернулась под руку.

Они много разговаривали, и это стало настоящим переворотом в его жизни. София перебралась из капитанской каюты в каюту Хельге, который переехал ко второму помощнику. И хотя София теперь спала отдельно, одиночество покинуло каюту Кнуда Эрика. Она была на пару лет его старше, опытнее, и у нее не осталось иллюзий. Юношескую мечту она осуществила с лихвой, потом ее переросла, а другой не появилось. Она повидала мир. Могла называть один портовый город за другим и говорила с ним как моряк с моряком. Таков был тон их бесед.

Была одна вещь, которой он не касался, даже не пробовал. Женщины он в ней не искал, и, наверное, потому она его принимала. Когда-то София пряталась за жеманными литературными фразами начитавшейся романов и замечтавшейся девицы. А теперь обзавелась дубленым фасадом моряка. В этом мире он чувствовал себя уверенно и не хотел исследовать, что за всем этим скрывается. Не было сил, и не было мужества. Совет Антона все еще звучал в голове: лучше забыть.

Он не хотел никого узнавать ближе — боялся найти за внешним фасадом то, от чего этот фасад рухнет.

Кнуд Эрик поставил бутылку в шкаф и больше не доставал. Он победил отвращение к Херману и стал заходить в кают-компанию. Блютус притягивал. Хоть и не из его семени произошел этот ребенок, однако не без его помощи. Именно он стоял на великом пороге между жизнью и смертью и тащил новорожденного на верную сторону. Нет, он не знал, спас ли себя самого. Но знал, что спас Блютуса, и это было важнее. Бездетный, он внезапно ощутил свою скудость. Блютус был не его. Но он заслужил на него право, сделав смертельный прыжок в волны, температура которых не превышала двух градусов.

Он случайно снова встретил мисс Софию. Но Блютуса спас не случайно.

Сама жизнь сделала его своим орудием.

* * *

За столом в кают-компании Антон рассказал о некоем Лаурисе, который без малого сто лет назад участвовал в битве в Эккернфёрдской бухте и в момент взрыва стоял на палубе. С ним все вышло примерно как с Мозесом Хантингтоном. Он приземлился на ноги.

Антон рассказал и об учителе по имени Исагер, которого ученики попытались сжечь вместе с домом, и об Альберте, который искал пропавшего отца по всему Тихому океану, а нашел голову Джеймса Кука.

Кнуд Эрик, знакомый с этой историей и, более того, являвшийся одним из источников Антоновых познаний, перебил его. О некоторых вещах он был осведомлен лучше. Взяв слово, капитан рассказал о Первой мировой войне и вещих снах Альберта. Но Антон возразил, что все было не совсем так, как рассказывает его друг, и Кнуд Эрик догадался, что, заполучив сапоги Альберта, Антон добрался и до его записей.

Антон рассказал, как нашел мертвого Альберта, а потом они вместе поведали о банде, названной в честь покойного капитана. Когда Вильгельм упомянул череп убитого Йепсена, Кнуд Эрик взглянул на человека, прозванного командой Олд-Фанни, желая увидеть, какое действие на него окажут эти слова.

«Сейчас будет отговариваться, все отрицать», — подумал он.

Херман сидел, уставившись в одну точку.

— Вильгельм говорит обо мне, — сказал он задумчиво, словно впервые услышал об этом убийстве. — Я убил своего отчима. Он стоял у меня на пути. Я был молод. И очень нетерпелив.

И Херман стал рассказывать, как в пятнадцать лет в одиночку привел брамсельную шхуну в Марсталь, как будто убийство было лишь затактом, а он спешил поделиться самым интересным.

Никто не мог отвести от него глаз. Всех увлек напряженный сюжет. Олд-Фанни был прирожденным рассказчиком. Значит, он — опасный убийца, да? То есть капитан все же прав? Но посмотрите на него теперь, он и так уже наказан.

Кнуд Эрик понял: жалкое положение Хермана, безногого, однорукого, было воплощенной мольбой о помиловании, действовавшей безотказно. Ему не нужно было даже просить слушателей о сочувствии. Они ему сами сразу начинали сочувствовать. Когда-то Олд-Фанни был мужчиной, мог убивать, но посмотрите, в кого он превратился!

Антон, Кнуд Эрик и Вильгельм переглянулись. Они не ждали признания, им захотелось углубиться в тему. Но рассказ шел своим ходом, слушатели жаждали продолжения.

— И что было дальше? — спросили они, и Антону пришлось рассказать о Кристиане Силаче и убийстве Торденскьоля.

— Ты правда убил птицу? — спросил Уолли и укоризненно посмотрел на Олд-Фанни.

Кнуд Эрик с еле сдерживаемым торжеством в голосе рассказал, как они изгнали Олд-Фанни из города одними своими взглядами, притом что большинство членов банды понятия не имели, что Херман — убийца, они думали, что речь идет об убийстве чайки.

У Олд-Фанни в глазах промелькнула досада, — казалось, старик жалеет о своем тогдашнем бегстве. Но затем он подмигнул Кнуду Эрику и рассмеялся:

— Да, провели вы меня.

И принялся рассказывать о копенгагенской бирже и Хенкеле и о том, как он потерял все деньги, что получил в наследство, которого ждал столько лет. Жизнь его состояла из взлетов и падений.

Затем Вильгельм рассказал о крушении «Анны-Марии» и сборнике проповедей, которые до сих пор помнил наизусть. Может прямо сейчас им и прочитать.

— Так, значит, вам не впервой торчать во льдах, — сказал британский артиллерист. — Ну прямо генеральная репетиция перед конвоями.

— Черт побери этих марстальцев, — произнес канадец, — во все свой нос суют, везде-то они побывали.

Наконец дело дошло до фрекен Кристины и Ивара, и Кнуд Эрик стал рассказывать о случившемся. Тон его становился все более осуждающим.

Олд-Фанни защищался.

— Я ничего не признаю, — заявил он, — это не убийство. Кто-то справляется, кто-то — нет. Я его всего лишь испытывал, и делу конец.

Он огляделся, многие кивали.

— А фрекен Кристина? — не уступал Кнуд Эрик.

— Да, глупо. Это признаю. — И он махнул «дрочилкой», как будто, несмотря ни на что, речь шла о мелочи.

— Ты ей жизнь сломал!

Кнуд Эрик разозлился.

Да, он этого не отрицал. Херман не говорил: посмотри на меня. Но говорило его тело, и этого было достаточно. Все в прошлом. Теперь от него никому вреда ждать не приходится.

Кнуд Эрик встал и вышел.

Но история продолжалась. Ничто теперь не могло ее остановить.

Олд-Фанни рассказал о той ночи в Сетубале. Хвастовство или правда? Трудно сказать. Парень он был отчаянный, это точно, об этом говорили глаза присутствующих.

История расширялась, сужалась, пока не улеглась вокруг «Нимбуса» как спасательный круг.

Проснулся Блютус, и заработали телескопы, переходя с одного лица на другое. Он, как обычно, исследовал мир и выглядел так, словно все понимал.

За столом кают-компании они превратились в единое «мы» — сопротивляясь, неохотно. Отныне они были «мы», сообществом, в котором нуждается корабль, и даже Кнуду Эрику пришлось это признать.

* * *

По прибытии в Ливерпуль Херман попросил капитана принять его в команду. Все происходило на палубе, где Херман когда-то был представлен команде и продемонстрировал пустые штанины. Теперь он явился не для того, чтобы поблагодарить и попрощаться. Он пришел просить разрешения остаться на борту «Нимбуса». Они же были соотечественниками, из одного города. Он считал, что может работать в кают-компании и нести дозор, и напоминал, что однажды спас корабль от торпедной атаки.

Капитан покачал головой.

Впервые Кнуд Эрик увидел, как Херман сник.

— Посмотри на меня, — произнес он. — Они упрячут меня в какой-нибудь инвалидный дом.

— По мне, так тебя надо упрятать в тюрьму.

— Что со мной станет?

Херман опустил голову. Он был жалок, но это лишь вызывало в Кнуде Эрике ярость.

— Насколько мне известно, человека можно повесить, даже если у него всего одна рука и отсутствуют ноги.

Члены команды стояли чуть поодаль и переговаривались. Понурый вид Олд-Фанни ясно свидетельствовал о том, какой оборот приняли переговоры. Абсалон вышел вперед.

— Капитан, — сказал он, — мы собрали подписи.

И протянул Кнуду Эрику лист бумаги. Кнуд Эрик проглядел список. Все члены команды просили оставить Олд-Фанни на борту. Только Антон и Вильгельм не подписались. И София. Наверное, не хотела вмешиваться. Она же не была в полном смысле слова членом команды.

— Я подумаю.

Он пригласил Антона и Вильгельма в свою каюту:

— Если я его оставлю, вы уйдете?

Оба покачали головой.

— Мы останемся, — сказал Антон. — «Нимбус» — хороший корабль, и думаю, в этом отчасти заслуга Хермана, хоть мне и трудно это признавать. Мы знали, что ты ему откажешь, и просто хотели показать, что находимся на твоей стороне. Я ненавижу эту сволочь, но иногда приходится поступаться своими чувствами.

Кнуд Эрик на секунду задумался.

— Ол райт, пусть остается, — произнес он. — Ради корабля.

В ознаменование капитанского решения команда взяла Олд-Фанни на прогулку по городу. На следующее утро он сидел на своем месте в кают-компании, с красными глазами и еще более красным, чем обычно, лицом.

— Настанет день, — торжественно произнес он, как будто читая из Библии, — когда все женщины мира будут валяться в грязи, умоляя, чтобы их трахнули, а получат — фиг.

— Должен ли я понять это так, — произнес Кнуд Эрик, — что тебя никто не захотел?

Кнуд Эрик попросил Софию остаться.

— Спасибо, что предложил, — ответила она, — я сама хотела просить тебя об этом.

— Можешь и дальше работать в кают-компании, я поговорил с Хельге.

Они посидели в молчании. Он испытывал облегчение, но не знал, как выразить радость по поводу ее решения.

— Ребята обрадуются, — сказал он в итоге. — Они все любят Блютуса.

— Не знаю, наверное, безответственно таскать с собой ребенка, когда идет война, но если я останусь, то буду весь день работать на военном заводе и вообще его не увижу. А ему всего два месяца. Я этого не вынесу.

— Там все время бомбят, — произнес Кнуд Эрик.

До него дошло, что они говорят о Блютусе, как супруги говорят о детях.

— Не знаю, что бы я делала, если бы не стала моряком, — сказала София. — Это моя жизнь. По-другому я не могу.

Кнуд Эрик понимал, что она имеет в виду. Он сам выбрал море, но в какой-то момент море тоже его выбрало, и этот выбор уже изменить нельзя. Они с Софией казались такими разными при первой встрече, но с тех пор жили параллельными жизнями. И все же что-то его сдерживало, и то же он чувствовал и в ней. Физически он не был импотентом, но был им в душе. В минутном экстазе он искал забвения. Вот все, на что он был способен. Не мог любить, глядя в лицо.

— Я похожа на бабушку, — произнесла София. — Она была такой же чудачкой, не могла жить с людьми. Не умела устроиться. В ней жила такая тяга к независимости, что ее сослали в ледяную пустыню. У нее был лед. У меня — море. Но думаю, что по сути — это одно и то же.

— Теперь у тебя ребенок. Придется устраиваться. У Блютуса есть только ты.

— У него есть мы, — сказала она.

Он не знал, что она имеет в виду под словом «мы»: его или команду корабля, частью которой теперь являлась. Ему хотелось спросить, но он не решался: боялся все испортить. В итоге становящуюся все более неловкой тишину нарушила София:

— Мне прекрасно известно, кто отец Блютуса. Не какой-нибудь моряк, которого я случайно встретила во время увольнительной, как большинство из вас, по всей видимости, считает. Я знаю, как его зовут, где он живет, я знакома с его родителями и друзьями. Мы были обручены и должны были пожениться.

— И что случилось?

— А то, что он похож на Джеймса Стюарта, ну знаешь, американский актер, метр девяносто, мальчишеское лицо.

— Так он хорош собой.

— Да, такой красавчик, что аж тошно. И я сбежала. Он хороший, правильный, надежный, любил меня, у него процветающая адвокатская практика в Нью-Йорке, куча денег, куча всего, мы собирались жить в Вермонте, дети должны были расти за городом, война — далеко, и, сбрось они хоть самую большую бомбу в мире, мы бы этого не услышали.

— А этого ты вынести не могла?

— Да нет, я этого ужасно хотела. Но я была обещана другому. Как там его зовут, маленького страшненького карлу, Румпельштильцхен? Ни одному принцу меня не спасти. На мгновение я решила, что Джеймс Стюарт сможет. Но на самом деле мне нужен Румпельштильцхен. Знаешь, что я в итоге больше всего в нем возненавидела, в своем красавчике? Чертову его невинность. Мне это стало казаться нечестностью. Он водил меня по ресторанам. Мы сидели с бокалами в руках, планировали наше будущее. Войны как будто не существовало. И так нам было хорошо, все так элегантно и добропорядочно, а потом мы шли домой и спали на мягкой постели, и так бы все и продолжалось до самой смерти. Невыносимо. И однажды вечером, вместо того чтобы выпить из бокала, я швырнула его ему в голову. Он тут ни при чем. Не его вина, что у него на глазах никогда не тонули сто человек, никогда не взлетал на воздух корабль. Это ведь со мной что-то не так. Но его невинность казалась мне оскорбительной.

Она взмахнула рукой:

— Не то чтобы я любила эту жизнь. Даже не могу объяснить, почему я здесь. Нигде мне места нет. Нет, есть — здесь. Или, точнее… — она внезапно с облегчением улыбнулась, как будто поток речи наконец привел ее к спасительному слову, — это все «кивиток» во мне.

Между ними возникли доверительные отношения, но дистанция не уменьшалась. Она права, думал он. Это война. Она жила в них обоих. Лишь когда война кончится, у них что-то может быть. Но когда она кончится? Будут ли они живы? Он хотел от нее ребенка — слепой инстинкт, но сколько они могут ждать? Она его на пару лет старше, тридцать четыре или тридцать пять. До какого возраста женщина может рожать?

Он смирился. Блютус. Вот его ребенок — и всей команды.

Рождество справляли к северу от Ирландии. Еще в Галифаксе Уолли притащил на борт елку. Закрепил ее на носу, на свежем воздухе, и дерево начало осыпаться уже только тогда, когда его установили в кают-компании. Хельге где-то достал пакет фундука. По четыре орешка каждому. Он обернул их розовой креповой бумагой — вот и подарочки получились. Однако под елкой все же громоздились подарки. Все для Блютуса, хотя он был совсем маленьким и ничего не понимал. София распаковывала их за него. Внутри свертков находился мир, знакомство с которым приходилось откладывать на после войны. Коровы, лошади, поросята, овцы, слон и два жирафа. Большинство деревянных фигурок дарители вырезали сами и старательно раскрасили имеющимися в наличии красками. В основном, как и мир, в котором их заперла война, черной, серой и белой. Блютус по очереди взял в рот коров, лошадей и слона и задумчиво пожевал.

* * *

Блютусу было около года, когда как-то вечером в Ливерпуле София пошла в увольнение с остальными членами команды. Блютус спал в кубрике у Уолли, самого большого своего приятеля, добровольно записавшегося в няньки.

Кнуд Эрик не знал, что она ищет. Может, то, чего они не могут дать друг другу, но могут найти у посторонних?

Он всегда ходил на берег один. Виски из шкафа больше не вынимал. Но не мог отказаться от ночей на суше. Однажды они наткнулись друг на друга в пабе на Кот-стрит. На ней было темно-красное платье, губы накрашены, и он вспомнил их первую встречу в доме ее отца в Литл-Бэе. Оба, как сговорившись, отвернулись и сделали вид, что друг друга не заметили.

Немного погодя он вернулся на борт и тут же отправился спать. Через полчаса дверь открылась, и тесную каюту наполнил непривычный аромат духов.

А случайно ли он забыл запереть дверь?

— Так дальше продолжаться не может, — произнесла она и начала раздеваться в темноте.

— Я убил человека, — сказал Кнуд Эрик. — Он стоял на коленях и молил о пощаде, и я в него выстрелил.

Она легла рядом с ним. Взяла обеими руками его голову. В слабых отблесках света, проникающего через иллюминатор, он с трудом различал черты ее лица.

— Мой Кнуд Эрик, — произнесла она голосом, охрипшим от нежности, которой раньше он в ней не замечал.

Он высвободился и встал:

— Мне нужен свет.

Включил электрическую лампочку и лег обратно.

— Красные лампочки на спасжилетах.

Он не знал, почему произнес это. Запретные слова, вытесненное воспоминание, которое надо удерживать на расстоянии, если хочешь выжить. Но где-то внутри таилось знание: если он хочет любить, то должен произнести их вслух.

— Нет среди нас таких, кто бы о них не думал, — сказала она.

— Я их топил.

— Мы, — сказал она. — Мы их топили.

Он провел рукой по ее лицу и почувствовал влагу на щеке.

Прижал ее к себе и заглянул в глаза.

Вокруг было очень тихо. Ни звука сирены, ни звука падающих бомб, ни ударяющих о палубу волн, ни грохота взрывающихся кораблей с боеприпасами. Только гул динамо-машины, работающей в недрах корабля.

Он продолжал ее обнимать.

— Моя София, — произнес он.

* * *

В августе 1943-го датчане взбунтовались и вышли на баррикады в Копенгагене и в других городах. Правительство прекратило сотрудничество с оккупационными властями Германии и подало в отставку. Офицеры флота затопили свои корабли в акватории Копенгагенского порта.

Датскому флагу Даннеброг снова было позволено развеваться на союзных кораблях. Но они уже привыкли к Ред-Дастеру — «красной тряпке», так что все осталось по-старому. Кроме того, у них на борту находились представители стольких стран, сколько было членов экипажа, и даже сами датчане представляли собой весьма пеструю толпу.

А Блютус? Он родился в Атлантическом океане и являлся его почетным гражданином.

Они были плавучей Вавилонской башней в битве с самим Господом Богом.

— Можем повесить на мачту подгузник Блютуса, — предложил Абсалон.

— Чистый или грязный? — спросил Уолли, признанный мастер по смене подгузников.

Они надраили палубу и намыли переборки. Чистота, как на паруснике, как на старом добром «Данневанге», мир его памяти. И все ради Блютуса.

Теперь можно было спокойно ходить в увольнения, сидеть в барах. Никто больше не называл их полунемцами и любимыми друзьями Адольфа. Когда моряки узнавали, что они с «Нимбуса», то сразу спрашивали: «А как там Блютус?»

Спасибо, хорошо. У Блютуса выпали и снова выросли волосики, черные, как у мамы. Первый зуб, больно было немножко, наверное. Первый шаг, он учился ходить на палубе. Верил, видимо, что весь земной шар состоит из холмов — вверх и вниз, вверх и вниз, — и недоумевал, когда земля под ногами не ходила ходуном. Бывало, падал, ударялся — и просился к маме на ручки. Или к одному из многочисленных пап. Легко ли управиться, когда приходится говорить «папа» на семнадцати языках. Морская болезнь? У Блютуса? Никогда! Да лучше его на всем союзном флоте никто качку не переносил.

«Нимбус» был счастливым кораблем.

Пока не наступил один весенний день 1945 года.

Они шли в Саутенд. Впервые за четыре года — по Северному морю. Там все еще встречались подлодки, но редко, и сообщений о них становилось все меньше и меньше. Время — около десяти вечера. Море спокойное. На северо-востоке — слабый свет, лето не за горами. И вот торпеда, которую они ждали все эти годы на службе у союзников, наконец нашла их. Прощальный поцелуй войны — напоминание о том, что ей нельзя доверять, даже если кажется, что конец уже близко.

Торпеда угодила в борт у люка номер три, и «Нимбус» сразу начал набирать воду. Шлюпки, висящие на шлюпбалках на правом и левом борту, не пострадали. Кочегары поднялись на палубу в пропотевшем нижнем белье. И свободные от вахты члены команды были в нижнем белье. Кнуд Эрик ругался, он приказывал спать в одежде на случай торпедной атаки, но никто всерьез такую возможность уже не воспринимал. Были времена, когда они спали в спасжилетах. А теперь едва могли вспомнить, когда в последний раз слышали звук пикирующей «Штуки». А уж подлодки — разве они еще остались?

Через три минуты они сели в шлюпки и отчалили. Когда в «Нимбус» попала торпеда, корабль шел полным ходом при отсутствии ветра и теперь продолжал идти на той же скорости, а нос погружался все глубже и глубже, и казалось, что судно скользит по трапу, ведущему на морское дно. Вода залила палубу, из машинного отделения раздался грохот, и в безоблачное весеннее небо поднялся столб пара и дыма. «Нимбус» продолжал прокладывать курс на дно. Последнее, что оставалось на виду, — кусок кормы с табличкой, на которой стояло название и место приписки корабля, Свеннборг. Затем «Нимбус» исчез. Даже прощальный всплеск не потревожил гладкую поверхность.

— Нету, — сказал Блютус.

Он сидел на коленях у матери, завернутый в одеяло, только голова торчала. Ребенок шмыгнул носом, как будто успел простудиться на холодном вечернем воздухе. И заплакал.

— Поплачь, мой мальчик. Имеешь полное право, — сказал Олд-Фанни, возвышавшийся на своем кресле в центре шлюпки. Он огляделся по сторонам с таким видом, словно чувствовал себя представителем Блютуса. — Ведь только что погиб дом твоего детства.

Они сидели в тишине, размышляя над этими словами. Ведь Херман был прав. Блютусу было два года семь месяцев. И другого дома он не знал, а теперь корабль пропал. Для них он тоже был домом. Лишь немногие верили, что «Нимбус» — счастливый корабль. Но постепенно одна вера сменилась другой. Напряжение воли, тщательный уход за кораблем, а прежде всего любовь к Блютусу удерживали торпеды и бомбы на расстоянии.

И теперь они внезапно ощутили, что напряжение воли ослабло. В этот миг война для них кончилась не потому, что они победили, но потому, что больше не могли. И не было чувства торжества. Неясно было даже, победители они или побежденные. Выжившие, которые теперь хотят отойти в сторону. Они испытывали отчаяние и в то же время облегчение, и тут капитан произнес то, о чем думал каждый из них:

— По-моему, нам пора домой.

Домой… Легче сказать, чем сделать, у членов команды было больше «домов», чем сторон света.

— Насколько я могу судить, — продолжал он, — мы находимся где-то между Англией и Германией. Те, кто считает Англию своим домом, гребут в ту сторону. — Он показал на запад. — А остальные…

— Остальные? — оборвал его Олд-Фанни. — Что ты этим хочешь сказать? На борту, насколько мне известно, немцев нет.

— А мы и не пойдем в Германию. Мы пойдем домой.

— В Данию? — спросила София.

— В Марсталь.

Они распределились по двум шлюпкам. Олд-Фанни остался в шлюпке Кнуда Эрика. Старый моряк покончил с практикой неожиданных исчезновений. Теперь он хотел домой. Антон, Вильгельм и Хельге хотели туда же. Кнуд Эрик задержал взгляд на Софии. Она кивнула. Уолли и Абсалону было любопытно посмотреть на дыру, являвшуюся по всем признакам пупом земли, — так почему же нет?

Провизию и вещи поделили. В каждой шлюпке было по три шерстяных свитера и три комплекта непромокаемой одежды. Их отдали мерзнущим кочегарам. Шлюпки качались рядышком на воде, все обменивались рукопожатиями через борт. Блютус переходил с рук на руки, каждый считал своим долгом его обнять. Он ничего не понимал и волновался. Только что ему пришлось попрощаться с домом своего детства. А теперь приходилось расставаться с половиной живших в нем людей. Он звал маму — последнее прибежище в этом мире.

Они взялись за весла. Олд-Фанни потребовал, чтобы его сняли с кресла и посадили на банку: он хотел внести свой вклад. Одной рукой он греб неплохо, но ему трудно было удерживать равновесие, так что Абсалону пришлось придвинуться и подпереть его плечом.

Вскоре вторая шлюпка скрылась из глаз в сгущающейся темноте.

* * *

Дорогой Кнуд Эрик!

В тот раз, когда я думала, что ты утонул, со мной произошло кое-что, о чем после всегда было неприятно вспоминать.

Я увидела себя без прикрас, а это очень неприятно.

Дело было после полудня, я бесцельно прогуливалась по кладбищу и внезапно очутилась у одного надгробия в северно-западном углу. Здесь похоронен Альберт. Я никогда не ухаживала за его могилой, хотя он — мой благодетель.

Старый Тисен, резчик по камню, красил металлическую ограду. Сорняки он уже выполол, и было ясно, что заброшенная могила в его заботливых руках превращается в памятник одному из крупнейших судовладельцев города.

И тут все во мне — мой страх, моя скорбь, неизвестность, постоянная необходимость что-то скрывать, одиночество, самоукорение, груз ответственности, чудовищные задачи, которые я перед собой поставила, — все это словно разом прорвалось в единой вспышке, неукротимом приступе ярости, поводом для которой была не какая-то конкретная обида, а скорее чувство бессилия, преследовавшее меня всю мою жизнь. Я схватила банку с краской и швырнула в треснувшую серовато-белую мраморную колонну, на которой выбиты даты рождения и смерти Альберта.

И все выкрикивала три слова. Наверное, хотела, чтобы они звучали как приговор, как приговор в Судный день, но не думаю, что те, кто их слышал, испытали что-либо, помимо глубочайшей жалости к явно безумной женщине.

— Пусть все сгинет! Пусть все сгинет!

Я выдала свой план, но, к счастью, меня слышал только Тисен. Слова-то он понял, но не их смысл.

Резчик знал мою историю. Знал, что я провела много дней в мучительном неведении о твоей судьбе. Он схватил меня за руки. Казалось, он хочет меня защитить, а не воспрепятствовать акту вандализма.

— Успокойтесь, фру Фрис. Все устроится. Вы, верно, не в себе, — произнес он мягко.

Самое ужасное, что именно в этот миг я как раз была «в себе» больше чем когда-либо — в прошлом ли, в будущем ли. Слова шли от самого сердца: пусть все сгинет. Я случайно выдала цель своей жизни.

Пусть все сгинет.

Наконец-то это сказано вслух.

В изнеможении я опустилась на траву у ног Тисена.

— Простите, — произнесла я, когда он помог мне подняться. — Я, наверное, была не в себе.

Так я укрепила его ошибочное представление. Признала его правоту. Вынуждена была так поступить, коли хотела и дальше жить среди людей.

— Да, не в себе, — повторила я.

Пусть все сгинет. Все и сгинуло, но, поверь, я никогда не хотела, чтобы так вышло. Я хожу по улицам города, который словно поражен проклятием, — в нем нет мужчин. И мне встречается все больше женщин, по глазам которых видно: они так давно не получали писем из-за кордона, что уже потеряли надежду.

В нашем городе не привыкли вести счет мертвецам. Но я знаю, что за последние годы Марсталь потерял больше, чем за все походы в Ньюфаундленд и Первую мировую. И с утонувшими все будет так же, как всегда. Они не упокоятся в земле.

Теперь я каждый день хожу на кладбище и кладу цветы и венки на могилы. И ухаживаю за могилой Альберта.

Снова прошу тебя, прости, что я когда-то причислила тебя к мертвым.

Твоя мама

* * *

До берега они дошли через три дня, рано утром, на рассвете. Было облачно. Розовая кромка над землей возвестила восход солнца. Всю дорогу погода благоприятствовала путешественникам. А теперь перед ними простерся бесконечный песчаный пляж с дюнами поодаль. Они благополучно прошли зону прибоя. Абсалон и Уолли спрыгнули в воду, чтобы вытолкнуть шлюпку на берег. Затем аккуратно вытащили Олд-Фанни и усадили в кресло. По песку коляску было везти тяжело. Блютус бежал рядом. Ему надо было размяться после длительного бездействия. В руке он держал тряпичную собачку по имени Шкипер Руф, — по его словам, она родилась на море. Обоих ждала новая жизнь. Конец качке — вверх-вниз, вверх-вниз, — они на скучной земле, и там останутся, по крайней мере на какое-то время.

— Где дома? — спросил мальчик.

Он никогда раньше не видел пляжа. Море да разбомбленные портовые сооружения — вот мир, который был ему знаком.

Но кое-что осталось по-прежнему. Мальчик огляделся. Вот идет папа Абсалон, вот — папа Уолли, его дружок, вот — папа Кнуд Эрик, папа Антон и папа Вильгельм. Олд-Фанни, как обычно, едет в кресле-каталке, а вот и мама.

Вскоре они нашли дорогу, ведущую с пляжа. Машин не было. Кнуд Эрик нес в руках потертый кожаный чемодан.

— Что там? — спросил Уолли.

— Деньги.

— У тебя есть немецкие марки? — Уолли уставился на него в удивлении.

— Моя валюта получше. Это сигареты.

— А ты предусмотрительный, — сказала София.

— Иногда, — ответил он. — Только иногда.

Они могли только догадываться, где проходит линия фронта, находятся они за ней или перед ней и удерживают ли немцы свои позиции или их уже отбросили. Русские были далеко, здесь наступали американцы. Компания высадилась где-то в Гельголандской бухте. И теперь им предстояло пересечь Северную Германию, чтобы попасть к Балтийскому морю. Остаток же пути до Марсталя можно проделать только морским путем.

Первые два часа никаких признаков войны не наблюдалось. Дорога шла через низменную болотистую местность, там-сям попадались одинокие хутора. Машин по-прежнему не было. Блютус устал от беготни и залез на колени к Олд-Фанни, который чудесным образом материализовал бутылку рома откуда-то из складок своего одеяла. Уолли как-то заявил, что у старика в кресле двойное дно, под которым скрывается склад жидкой продукции.

Еще до полудня они добрались до какого-то поселка. Труба одного из домов дымила. Кнуд Эрик прошел по садовой дорожке и постучался. Никто не открыл, но он заметил в занавешенном окошке лицо. Они пошли дальше, вот на дороге появились первые воронки от бомб. В заполнившей их воде отражалось голубое весеннее небо. А уже вскоре пришлось маневрировать между воронками и обгоревшими грузовиками. Они приближались к городу, на дороге появились люди. Беспорядочно брели небритые солдаты в грязной форме, и трудно было понять, бегут они или их отправили на задание, в смысл которого все давно перестали верить. Грохотали телеги, груженные мебелью и матрасами. За телегами плелись люди с потухшими глазами, механически переставляя ноги, как скованные одной цепью пленные. Некоторые толкали перед собой тачки или тянули следом тележки. Никто не разговаривал. Все шли молча, уставившись в землю, и, казалось, полностью ушли в себя.

— Look a horsey![71] — произнес Блютус на свой детский лад и показал пальцем.

Они зашикали не потому, что боялись привлечь ненужное внимание, а потому, что радостный вопль ребенка прозвучал непозволительно легкомысленно в безмолвно бредущей по дороге похоронной процессии. Они быстро сообразили, что ничем не отличаются от остальных. Мужчина на кресле-каталке с ребенком на коленях, женщина, несколько мужчин — похоже на обычную группу беженцев. Дороги половины Европы были запружены подобными людьми. Они лишились дома и искали новый, еще не разрушенный войной, но, в отличие от остальных, у них была цель и надежда, и именно это и следовало скрывать. Надо было опустить глаза и приглушить веселье в голосе.

Они сделали открытие: никто не смотрел ни на других, ни на руины вокруг. Все шли, уставившись на носки собственных ботинок, как будто в мире не существовало ничего, кроме слепого продвижения вперед, от одних руин к другим. Кнуд Эрик боялся, что их выдаст цвет кожи Абсалона, но никто на него и не глядел. Немцы смотрели лишь на себя, на свою разрушенную жизнь и мечты. Только если беженцы с «Нимбуса» начнут с любопытством оглядываться, только если в их глазах появится небольшое оживление, они начнут отличаться от других и привлекут к себе внимание.

Они пришли в город. Большая часть зданий была разбомблена, но они и раньше видели руины — в Ливерпуле, Лондоне, Бристоле и Гулле. Кое-где сохранились фасады домов — четырех-пятиэтажные, с пустыми глазницами окон, окруженными закопченными стенами. В других местах фасады рухнули и обнажились перегородки. Они смотрели на комнаты, в которых угадывались спальни, кухни, и каждую секунду ждали, что люди, окружавшие их на улице, вернутся к этим развалинам с заколоченными дверями и начнут новую жизнь теней, подходящую их потухшим лицам и опущенным взглядам.

Блютус привык к руинам. Он думал, что сожженные дома — вещь обычная. Не мрачные развалины привлекли его внимание, а большая белая птица высоко в небе, на полуразрушенной колокольне.

— Смотри, — сказал он. — Там Фреде.

На сей раз он говорил по-датски. Он свободно переходил с одного языка на другой. Ему рассказывали об аисте на крыше дома Гольдштейна в Марстале. Но не о том, как Антон пытался застрелить птицу. И теперь он решил, что перед ним — Фреде.

— Нет, это не Фреде. Это другой аист, такой же как Фреде.

Кнуд Эрик не сдержал смеха, на них уставился прохожий, как будто смех был сродни предательству родины, как будто он громко обругал Гитлера.

Аист поднялся в воздух и, делая редкие взмахи большими крыльями, полетел вдоль улицы. Они последовали за птицей. Дойдя до вокзала, увидели его на разрушенной крыше, он как будто показывал им дорогу.

Лужи на каменном полу свидетельствовали о недавно прошедшем дожде. Повсюду сидели и лежали люди. Они устроились среди обломков камней, как будто это были лавки и столы, установленные для них предусмотрительными властями. Большинство этих людей, вероятно, были бездомными, непохоже, чтобы они собирались куда-то ехать. А куда, собственно? До следующего разгромленного вокзала?

В одном углу давали кофе и хлеб. На табличке значилось, что позже будут выдавать жидкий суп. И хотя они были голодны, но не решились встать в очередь из страха, что их разоблачат. Кнуд Эрик ушел с пачкой сигарет и вернулся с хлебом, колбасой и бутылкой воды. Довольный Блютус жадно глотал. Остальные долго жевали, не зная, когда еще удастся поесть.

Ночевали на вокзале, на следующее утро сели в поезд до Бремена. В Бремене следовало пересесть на поезд до Гамбурга. Билетов не было. И снова сигареты Кнуда Эрика решили проблему. Перрон был наводнен людьми, но они использовали Олд-Фанни как волнорез. Люди расступались. Думали, наверное, что это несчастный инвалид войны. Не хватало только железного креста на груди.

Посредине перрона стояла женщина в мешковатом зимнем пальто. Непохоже, чтобы она собиралась куда-то ехать. Просто стояла. Такого растерянного выражения, как на этом бледном, изнуренном лице, полускрытом завязанным под подбородком платком, Кнуд Эрик еще в жизни не видел. Она не замкнулась в себе, как все другие. Ее просто здесь не было. Глаза казались совершенно пустыми, как если б она их закатила, только хуже. Ее со всех сторон толкала слепая людская масса, и вдруг чемодан, который женщина держала в руках, открылся, и из него выпал маленький ребенок. Кнуд Эрик отчетливо видел маленький обгорелый трупик, сморщенный, мало похожий на человека, мумию, высушенную жаром того огня, что, очевидно, пожрал разум его матери. Мужчина, смотревший в сторону состава, толкнул ее, сделал шаг, не глядя под ноги, и наступил на лежавший перед ним труп. Кнуд Эрик отвернулся.

— Смотри, — произнес Блютус, — тетя куклу потеряла, кукла — негр.

Через несколько часов они подъехали к Гамбургу. Около получаса перед глазами проносились одни руины. Они-то воображали, будто знают, во что бомбежки могут превратить город, однако теперь понимали, что ничегошеньки до сих пор не видели. Здесь страшные черные фасады не возвышались среди куч щебенки и кирпичей. Нельзя было даже угадать, где проходили улицы. Разрушение носило такой катастрофический размах, что представить, будто причиной его мог стать человек, было практически невозможно. Но и на природную катастрофу это не походило. Тогда хоть что-нибудь да осталось бы по закону случайности, а тут разрушение было настолько систематическим, что казалось, за всем этим стоит совсем иная форма существования — не человек, не природа, а некое существо, составными элементами которого являются не вода и воздух, а огонь и сила тотального уничтожения.

Впервые за без малого шесть лет войны они почувствовали, что все это время находились на ее периферии. И поступили, как и все пассажиры в переполненном поезде, — опустили взгляды. Зрелище казалось невыносимым. В масштабе разрушения было нечто настолько непостижимое, что их мозг сдавался, а за ним — и глаза. Они знали, что если останутся здесь надолго, то закончат, как все эти люди вокруг, — лишатся движущей ими надежды.

Даже Блютус отвернулся и принялся крутить пуговицу своего пальто. Он ни о чем не спрашивал, и Кнуд Эрик подумал, что мальчик слишком умен, а потому не хочет слышать ответ.

* * *

Третьего мая в половине пятого утра в порту Нойштадта они украли буксир. Вообще-то, они собирались доехать до Киля, но пришлось воспользоваться тем транспортом, что подвернулся. Последние сигаретные пачки Кнуда Эрика обеспечили им проезд в крытом кузове грузовика, следовавшего до Нойштадта. В порту было безлюдно, они шли вдоль набережной, высматривая подходящее судно. Блютус, свернувшись, как щенок, спал на коленях Олд-Фанни. Взять буксир под названием «Одиссей» решил Антон. Когда они спустились на палубу, Блютус проснулся. Он лежал на руках у матери, но тут же потребовал, чтобы его отпустили. Потянулся, зевнул… и глазки-телескопы начали свою вечную охоту за новым.

— Смотри, — сказал он, ткнув пальцем в небо.

Они запрокинули голову и поглядели вверх.

Над ними, медленно взмахивая крыльями, летела на северо-запад большая птица.

— Это аист, — сказал довольный Блютус. — Это Фреде.

— Я уже готов в это поверить, — пробормотал Антон. — Похоже, он летит в Марсталь.

На пути из Любекской бухты им попались три пассажирских судна: «Дойчланд», «Кап Аркона» и «Тилка». Ни на мостике, ни на палубах команды видно не было. Они боялись, что кражу обнаружат и организуют погоню, и, отдалившись от кораблей, пошли на полной скорости. В планах было обойти Фемарн с севера, что вывело бы их довольно далеко в Балтийское море, почти к Гесеру, а затем взять курс на запад и обойти Лангеланн с юга. Крюк, конечно, но они боялись слишком близко подходить к немецкому побережью.

Уже после полудня над морем прокатился глухой грохот. Затем еще и еще, и в какой-то момент стало казаться, что над ними дрожит небосвод. Из бухты поднимались столбы дыма, и они догадались, что Нойштадт, по всей видимости, бомбят или же бомбят корабли у причала. Время шло, и они поняли, что зря боялись идти вдоль побережья. Никто и не подумает посылать за ними погоню. Немцы, очевидно, потеряли контроль над Балтийским морем, теперь его патрулировали британские бомбардировщики «хоукер-тайфун». Снова и снова над морем слышались слабые раскаты — эхо от взрывающихся вдалеке бомб.

Плотность движения была большая, но суда в основном шли из восточной части Любекской бухты, где наступали русские: рыбацкие, грузовые, катера, яхты, шмаки, гребные лодки, по необходимости оборудованные мачтами и парусами. На горизонте повсюду поднимались столбы дыма. Им все время попадались обломки, они чуть не столкнулись с целой флотилией обгоревших трупов, качавшихся на поверхности воды лицом вниз. На расстоянии показалось, это водоросли, и, осознав ошибку, они едва успели изменить курс. Среди утопших попадались женщины и дети. Жилетов ни на ком не было, и они поняли, что это такие же беженцы, как и они сами.

Неужели это никогда не закончится? — думал Кнуд Эрик.

Эйфория по поводу счастливого бегства улетучилась, они осознали, что если хотят пересечь Балтийское море живыми, то по-прежнему могут рассчитывать только на удачу. Под их ногами находилась палуба немецкого судна, и ничто не могло помешать следующему «хоукеру-тайфуну» сбросить на них свой смертельный груз. Пять лет они не видели датского флага. И теперь по нему тосковали. Но, может, даже флаг не помог бы. Казалось, море вывернулось наизнанку и изрыгнуло все то, что столетиями покоилось на дне. Они плыли по морю мертвецов и ощущали свою к ним принадлежность.

Кнуд Эрик стоял у штурвала. Он отдал приказ надеть спасжилеты. Жилетов на всех не хватило. Поглядев на Хермана, он с сожалением пожал плечами. Капитан Бойе утонул, потому что отдал жилет кочегару, забывшему свой в машинном отделении. Кнуд Эрик протянул собственный спасжилет Уолли и приказал ему помочь Херману одеться. Если их потопят, он отдаст жизнь за человека, которого презирает, но выбора у него нет. Этому его научила война. Вполне возможно, что союзники борются за победу справедливости, но жизнь-то справедливости не знает. Все, что у него есть, — это чувство долга, а иначе жизнь превращается в полную бессмыслицу.

— А ты жилет не наденешь? — спросила София, не заметив, как Кнуд Эрик посмотрел на Хермана.

Он улыбнулся и попытался обратить все в шутку:

— Капитан всегда последним покидает корабль. И последним надевает жилет.

— Ты прямо Одиссей, — ответила она с улыбкой. — И жутко везучий: с тобой на борту твоя Пенелопа.

— Нам, морякам, не пристало сравнивать себя с Одиссеем, — сказал он. — Скорее, мы команда Одиссея.

— В каком смысле?

— Ты читала эту книжку?

Она пожала плечами:

— Листала.

— Вообще-то, книга довольно мрачная. Одиссей — капитан, так? Он участвует в поразительных приключениях. Но ни один из его людей живым домой не возвращается. Вот эту роль мы, моряки, и играем в этой войне. Мы — команда Одиссея.

Глядя на него, она произнесла:

— Надень-ка лучше упряжь, капитан Одиссей. Один из твоих моряков, между прочим, ждет ребенка.

* * *

Всю ночь они шли вполсилы, не зажигая судовых огней. Цель была совсем близко, и близость Марсталя как будто усиливала страх, что они никогда туда не доберутся. До сих пор, как и все, кто уповает на неверную удачу, они жили одним днем. А теперь осмелились поверить в будущее, и сразу стало страшно умереть. Вернулся страх, известный им по службе в конвое. Небо наверху и море внизу вновь наполнились скрытыми угрозами.

Все дело было в штиле. Поверхность моря походила на темно-синий шелк, на светлом весеннем небе ни облачка. В воздухе — тепло, возвещавшее приход лета, и, если бы не запах угля и дегтя от пенькового каната, они бы почувствовали доносящийся с суши аромат цветущих яблонь. Но вода была холодной, зимней, и этот холод — единственное, о чем они могли думать. Как будто все еще находились в Северном Ледовитом океане. Они вновь выглядывали на поверхности воды полосы пены, предупреждавшие о близости торпеды, красные огни, не единожды возвещавшие их нравственную несостоятельность и угрожавшие сделать это вновь. Прислушивались к звукам гребков, крикам о помощи. Они проводили вечную генеральную репетицию смерти от холода. Весна звала их, но воспоминание о пережитой пятилетней зиме не отпускало. За ними, в бухте, оставленной этим утром, во время бомбежки кораблей сгорели восемь тысяч узников Германии. Еще десять тысяч беженцев утонули в том самом море, которое бороздил теперь их корабль. Они этого не знали. Они видели, как тонут корабли. Но никогда не видели, как идет ко дну судно с десятью тысячами запертых в трюме беженцев. Никогда не слышали коллективного вопля, раздающегося, когда отовсюду одновременно начинает хлестать вода и корабль идет ко дну, вопля, который звучит после последней мольбы о помощи, когда люди, еще живые, осознают горькую правду: спасение — это всего лишь слово. Нет, они ничего не знали. Они не слышали этого жуткого вопля, но он звучал в них в эту ночь.

Всю ночь они просидели на палубе, не смея спуститься в каюту, завернутые в одеяла, найденные на буксире. Спать не могли, сидели, беспокойно прислушиваясь.

Даже Блютус не спал, а, лежа в молчании, рассматривал бледнеющие звезды.

И первым взмахи крыльев услышал именно он.

— Аист, — произнес мальчик.

Они подняли голову. Низко, прямо над ними, пролетал аист. Как и раньше, на северо-запад. Вдалеке в слабом утреннем свете они увидели маяк Кьельдснор. Буксир приближался к южной оконечности Лангеланна.

Ближе к вечеру показался Эрё. Бо́льшую часть дневного пути они проделали вдоль побережья Лангеланна. «Одиссей» шел вполсилы. Антон экономил заканчивавшийся уголь. На севере показался утес Ристинге, затем они вышли в открытое море, вдалеке на западе находился Брод и утесы мыса Вайснес. А прямо перед ними виднелись красные крыши Марсталя, над которыми возвышалась позеленевшая от времени башня церкви с большим циферблатом. Немногочисленные мачты в гавани походили на остатки частокола, когда-то возведенного для защиты города, но затем сметенного неведомой силой. На таком расстоянии не были видны плоская коса и мол, окружавший город, подобно руке, которая больше не могла заслонить его от напастей.

Чуть поодаль от гавани в тихий воздух валили черные массы дыма. Приблизившись, они увидели пламя. Это горели два парохода, стоявшие в Клёрдюбете. Война добралась сюда раньше их. Увидев крыши Марсталя, Кнуд Эрик было поверил, что все кончилось, и теперь на него навалилась усталость, близкая к отчаянию, и он подумал, что будь он пловцом, пытающимся добраться до берега, он именно теперь бы и сдался.

Судно подошло к пароходам, когда раздался вой пикирующего бомбардировщика. Подняв головы, они увидели устремившийся к ним «хоукер-тайфун». На кромке крыла сверкнула вспышка, и, оставляя за собой белый хвост дыма, в них полетела ракета.

Затем раздался треск, и весь буксир содрогнулся.

* * *

Время для детей было нехорошее. Каждый день на пляж и на островки вокруг города выносило утопленников, и находили их дети. Они всегда приводили взрослых, но в некотором смысле поздно. И дети стояли, глядя на полуразложившиеся, объеденные лица, и потом задавали слишком много вопросов, на которые нам было трудно ответить.

Ранним утром четвертого мая в порт вошел паром. Полный беженцев, он прибыл из Германии. Мужчин было мало. Какие были — все солдаты с окровавленными повязками на руках и ногах. Остальные — женщины и дети. Дети молчали. Сидели, неподвижно уставившись вдаль. Бледные, с тонкими шейками, торчащими из воротников зимних пальто, казавшихся слишком большими, как будто эти дети не росли, а, наоборот, уменьшались, усыхали в своей одежде. Скорее всего, они давно толком не ели. Но впечатление на нас в основном произвели их глаза. Они смотрели вперед невидящими взглядами, и мы поняли, что эти глаза слишком много повидали. Ужас быстро переполняет детскую головку, в итоге больше ни для чего места не остается. И глаза отказываются видеть и стекленеют.

Мы дали им хлеба и чая. Было похоже, что им нужно попить горяченького. Мы вели себя должным образом, хотя и не сказать, что были им рады.

Около одиннадцати утра затонули два немецких парохода, попытавшиеся пройти через южный фарватер. Английские бомбардировщики за последние пару дней много раз облетали остров, и мы часто видели их над морем. Теперь снова показались два самолета. Они выпустили ракеты, и оба парохода моментально загорелись. На носу и на корме стояли пушки, из них открыли огонь. Самолеты всё возвращались. Один из пароходов получил многочисленные повреждения, и вскоре его объяло пламя.

Лишь после прекращения стрельбы мы осмелились приблизиться к кораблям, чтобы помочь выжившим. В воде было полно людей, многие обгорели или получили осколочные ранения. Они кричали и стонали, когда мы поднимали их на борт, но нельзя же было оставлять их в холодной воде. Жуткое зрелище. Волос нет — спалило, кожа черная от копоти, а там, где она обгорела, видно кровавое мясо. Некоторые совсем без одежды. У нас были с собой одеяла. Но что толку прикрывать мерзнущих бедняг, ведь шерсть только прилипнет к голому мясу. Мы боялись дотронуться до них лишний раз, помогая выбраться на причал.

Много было и мертвых. Их мы оставили в воде. Живые важнее.

Раненых отвезли в больницу в Эрёскёбинге, а прочих поселили в так называемом общинном доме в начале Вестергаде. Ну а затем принялись вылавливать мертвецов. Их было довольно много. Мы укладывали трупы на набережной у причала Дампскибсброен, рядом со входом в гавань. Всего выловили двадцать тел. Они лежали длинной шеренгой, накрытые одеялами. У одного недоставало головы, и это еще не самое страшное, потому что лица не было, и нам не надо было в него смотреть, не было глаз, которые надо было закрыть, не было рта, раскрытого в немом крике, который последует за телом в могилу.

В порту собралось несколько сотен человек — посмотреть на горевшие пароходы. Один из них почти догорел, но дым по-прежнему валил столбом. У другого пожар охватил только среднюю часть. На борту находилась толпа нетрезвых немецких солдат, они возились на баке с толпой раздетых женщин. Страх смерти и алкоголь заставил их потерять всякий стыд.

Ближе к вечеру англичане вернулись и возобновили бомбардировку этих пароходов. В порту уже было черным-черно от людей. Скорбное зрелище, разворачивающееся на воде, собрало нас всех. Многие потеряли на этой войне супругов, братьев и сыновей, и проще всего было подумать: наконец-то немцы получили по заслугам. Но мы так не думали. Бесчисленное количество раз мы сами, наши деды и отцы стояли на палубах тонущих и горящих кораблей, нам слишком хорошо было известно, каково это. Тонущий корабль есть тонущий корабль. И не важно, кто на нем находится.

На южном фарватере показался буксир. Нас настолько поглотило зрелище горящих пароходов, что мы его и не заметили. Проход был непростым для того, кто незнаком с местными водами, но штурман справлялся хорошо, пока один из английских летчиков не снизился над буксиром и не выпустил ракеты. Последовал взрыв, звук от которого разнесся далеко по суше. Суденышко вмиг объяло пламенем.

Гуннар Якобсен, находившийся на месте в своем ялике, потом всегда говорил, что более пестрой компании он в жизни не видывал. Тут и негры имелись, и китайцы. И даже инвалид на кресле-каталке. Его скинули за борт до того, как выпрыгнули все остальные. У него не было ни рук, ни ног, и он держался на воде благодаря спасжилету. Всплыла еще и женщина с ребенком. Да там полмира собралось. Тем сильнее было удивление Гуннара, когда он поднял их на борт и негр с китайцами заговорили по-датски, а все остальные — по-марстальски.

— Неужели это Гуннар Якобсен? — спросил один из них.

Гуннар Якобсен прищурился не потому, что страдал близорукостью, — просто ему надо было подумать.

— Черт меня раздери, — произнес он наконец, — если это не Кнуд Эрик Фрис.

Затем он узнал Хельге Фабрициуса и Вильгельма. Человек без рук и ног молчал, и никто его не представлял.

— Антон, — внезапно сказал Кнуд Эрик, растерянно оглядываясь по сторонам. — Где Антон?

— Ты имеешь в виду Ужас Марсталя? — уточнил Гуннар Якобсен.

Они осмотрелись.

— Его здесь нет, — сказал Вильгельм.

В воде его тоже не было. «Одиссей» кренился набок, огонь стоял столбом. На судне живых быть не могло.

Какое-то время они кружили на месте, выкрикивая имя Антона.

Самолеты вновь и вновь атаковали пароходы, как будто у них там был склад бомб и ракет, от которых надо избавиться до того, как кончится война.

Сидевшие в ялике Гуннара Якобсена уже готовы были прекратить поиски и взять курс на гавань, когда «Одиссей» получил новое повреждение. На сей раз, по всей видимости, ниже ватерлинии, поскольку буксир тут же перевернулся и быстро начал тонуть. Гуннар Якобсен словно остолбенел. Он заглушил мотор, как будто счел необходимым почтить ведущий смертельную битву буксир минутой молчания. Через секунду корабль исчез. На его месте осталось что-то круглое. Гуннар Якобсен завел мотор и подошел ближе. Сначала они не поняли, что это. Потом до них дошло, что перед ними — страшно обгоревшие останки того, что когда-то было человеком. Они видели спину и голову. Антон был голым, волос на голове не осталось. Жилета не было, а если и был, то все равно не разобрать, где жилет, где тело, потому что спина почернела и походила на древесный уголь.

София прикрыла Блютусу глаза. Кнуд Эрик сунул руки в воду, чтобы поднять обугленный труп в ялик. Он не задумывался над тем, что делает. Просто не мог оставить тело Антона в воде. Но едва он его приподнял, одна рука отвалилась. Кнуд Эрик в испуге выпустил тело, при соприкосновении с водой то, что когда-то было мясом, отделилось от костей, которые тут же начали тонуть.

Мотор ужасно стучал.

Это Гуннар Якобсен спешил на берег.

Никто из спасенных с «Одиссея» не произнес ни слова. В глазах у них появилось такое же выражение, какое Гуннар Якобсен видел у немецких детей и надеялся никогда не увидеть у своих собственных. Он знал о войне только то, что писали в газетах. Слышал, как гремят взрывы на юге, когда бомбили англичане, видел пламя на горизонте — горели Гамбург и Киль. А тут он за один миг узнал больше, чем за последние пять лет, и то же он переживал всякий раз в последующие месяцы, когда встречал людей, во время войны находившихся за пределами Дании. С ними что-то было не так, только он не мог объяснить что. И дело было не в том, что они рассказывали, потому что они не рассказывали ничего, как будто хором поклялись ревниво хранить страшную тайну, но только лишь потому, что ее бесполезно было раскрывать другим. Их объединяло что-то жуткое, и никто другой не мог войти в этот круг, а они не могли из него выбраться.

Мальчик плакал. Он ничего не видел, но все равно понял, что произошла беда.

— Мы больше никогда не увидим Антона? — спросил он.

— Да, — ответила женщина, судя по всему его мать. — Антон умер. Он больше не вернется.

Как жестоко, подумал Гуннар Якобсен, который никогда бы не стал такое говорить собственным детям. Но в глубине души он признал ее правоту. Детям войны говорят правду.

По небу над ними летел аист. Он приблизился к одному из горящих пароходов и на секунду исчез в дыму. Но снова показался, невредимый, по другую сторону, проплыл над городом и, долетев до конца Маркгаде, сложил крылья и приготовился усесться на гнездо на крыше дома Гольдштейна.

Гуннар Якобсен причалил к Дампскибсброену. Здесь собралось больше всего людей, и, хоть и потрясенный тем, что случилось с Антоном, он все же чувствовал, что вернулся с поразительной историей, заслуживающей большой аудитории. Он же привез домой первых марстальцев, вернувшихся с войны после более чем пятилетнего отсутствия.

Гуннар Якобсен не подумал, что на причале до сих пор лежат мертвецы, и вот крупного мужчину без ног вытащили и положили среди накрытых трупов. Мы с любопытством на него уставились, и тут вдруг Кристиан Силач громким голосом произнес:

— Да это ж Херман.

По толпе прокатилась тревожная волна, распространявшаяся по мере того, как распространялась эта новость; тем, кто не знал Хермана, объясняли суть дела в не самых восторженных выражениях. Херман не показывался в Марстале двадцать лет, но имя его до сих пор наполняло отвращением сердца тех из нас, кто слышал о событиях на «Кристине». Он сидел среди мертвецов, такой странно потерянный, и с этими своими обрубками походил на выброшенного на берег моржа, бьющего плавниками, но его беспомощность не уменьшила нашего презрения.

— Помогите мне подняться, — попросил он.

А мы стояли и смотрели. Никому не хотелось его трогать, и он сидел в мокрой одежде, а под ним расползалась лужа, и большое тело начало дрожать от холода.

На Конгегаде закричал мужчина. Он бежал к нам, размахивая руками и выкрикивая слова, которые мы не могли расслышать.

И тут дико, захлебываясь, забил церковный колокол, такого мы еще не слышали. Кто-то словно пытался нащупать мелодию, подходящую для неслыханного в истории нашего города события: не похорон, не свадьбы, не церковной службы и не восхода или захода солнца.

Каким-то образом — мы сами не могли объяснить каким — мы поняли, что произошло нечто великое, по масштабу превосходящее все горящие пароходы и внезапное появление Хермана.

И тут стало понятно, что кричит мужчина:

— Немцы капитулировали! Немцы капитулировали!

Мы посмотрели на Хермана, на Кнуда Эрика, на Хельге, на других, чьих имен еще не знали, на женщину и ребенка и поняли, что они — лишь первые. Теперь море вернет нам мертвых.

Мы подняли их на руки и понесли по улицам. Даже Хермана не бросили в собравшейся под ним луже, нашли тележку и потащили вместе со всеми. Мы кричали «ура», проходя по Конгегаде, Киркестраде, Мёллергаде, Хаунегаде, Буегаде, Твергаде и Принсегаде, где, как обычно, сидела в эркере бледная Клара Фрис и смотрела в сторону моря.

Мы возвращались по Хаунегаде, и нас становилось все больше и больше. Вот откуда-то появилась гармонь, вот — труба, контрабас, туба, губная гармоника, барабан, скрипка, мы мешали «Короля Кристиана» с «Виски, Джонни», гимн Дании с «Что нам делать с пьяным матросом». Откуда-то взялись виски и пиво, ром и еще больше пива, рижский бальзам и можжевеловая водка — все, что все мы прятали до того дня, в приход которого всегда верили. В окнах зажегся свет. На улицах с сухим треском горела светомаскировка.

Мы снова дошли до Дампскибсброена, где лежали рядком и ждали нас мертвецы. Мы пили и плясали среди трупов, едва не спотыкаясь о них, и так и должно было быть. Мертвые усеивали всю нашу жизнь, утонувшие и сгинувшие, — все те, кто веками оставался без упокоения в земле. Они никогда не возвращались домой, не ложились на кладбище, наполняя нашу жизнь безотчетной тоской. А теперь они встали и взяли нас за руки. Мы плясали и кружили в большом хороводе, а посредине сидел Херман с уже наполовину пустой бутылкой виски и больше не дрожал от холода, а, наоборот, раскраснелся от выпитого. Он пел голосом, хриплым от тяжкой работы, пьянства, злобы и нетерпения, от жадности и растраченной жажды жизни.

Строгай его и бей его, Кунай и обливай его, Мучь его, ломай его И не дай ему уйти!

Тут были негр, китаец, эскимоска и ребенок, которых мы не знали, Кристиан Силач, Генри Левинсен с кривым носом и доктор Кроман, Хельмер и Мария, которая научилась правильно сжимать кулак, но еще не знала, что в этот день стала вдовой, — Вильгельму еще предстояло сообщить ей об этом. Тут были мама и папа Вильгельма, оба глухие, но улыбающиеся, и вдовы Бойе — Йоханна, Элен и Эмма, в этот вечер они не колеблясь взялись с нами за руки и пустились в пляс, и дальний их родственник капитан Даниель Бойе тоже был тут, а по Хаунегаде бежала Клара Фрис, и она ворвалась в круг и нашла Кнуда Эрика, и он кивнул ей, а маленький мальчик, имени которого мы не знали, подошел к ней и сказал (этому, как мы думаем, научил его Кнуд Эрик): «Бабушка». И ребенок взял ее за руку и потащил танцевать, и наш танец был как дерево, которое растет и растет. И годовых колец становится все больше.

Вот прошел Теодор Баер, держась, как обычно, за сердце, и Хеннинг, когда-то самый красивый парень на «Гидре» — светловолосый, с чубчиком, перешедшим по наследству к Кнуду Эрику, тут была и неутомимая Анна Эгидия со своими семью умершими детьми, все они присоединились к нашему танцу, как и ее ныне здравствующая дочь, и пастор Абильгор, — перед смертью он наконец нашел приход, который подходил ему больше, чем наш, — пастор посмотрел на нас сквозь очки в стальной оправе и сделал неуверенный шаг в своем пасторском облачении, а за ним последовал Альберт с заиндевевшей бородой и головой Джеймса Кука под мышкой, а вот пришел Лоренс, задыхаясь, с трудом, но никто не мешал ему танцевать; вот Ханс Йорген, утонувший на «Бесподобной», Нильс Петер, даже сам Исагер появился и его толстая супруга с вновь обретенным Каро под мышкой и сыновьями Йоханом и Йосефом (у того была негритянская рука под мышкой), а за ними — Фермер Софус, и Малыш Клаусен, и Эйнар, и Крестен, бедняга с вечно текущей дырой в щеке; появился и Лаурис в тяжелых сапогах, за ними — другие, и, наконец, Антон, с угольно-черным лицом, обнаживший в улыбке желтые от табака зубы, а за ним — экипажи «Астреи» и «Гидры», «Мира», «X. Б. Линнеманна», «Урана», «Ласточки», «Элегантного», «Звезды», «Короны», «Лауры», «Стремительного», «Сатурна», «Амии», «Дании», «Элиезера», «Феликса», «Гертруды», «Индустрии», «Гариетты», «Воспоминания» — все утонувшие. И там, во внешнем круге, с полускрытыми туманом неизвестности лицами, танцевали все те, кто ходил на иностранных кораблях и отсутствовал все те пять лет, что длилась война.

Как много их умерло! Мы не знали сколько.

Завтра мы их сосчитаем. И следующие пару лет будем скорбеть о них, как скорбели всегда.

Но сегодня мы танцевали с утонувшими, и они были нами.

Источники

«Мы, утонувшие» — роман, художественный вымысел. На написание этой книги меня вдохновила история Марсталя 1848–1945 годов, события которой в общих чертах в ней и отразились. Я использовал обычные для города фамилии, но перетасовал карты, так что всякое сходство с ныне живущими или умершими случайно.

В работе над романом я основывался на материалах архивов Марстальского мореходного музея, а также на многочисленных публикациях сотрудников музея. Помимо этого, ценные материалы были найдены мною в газетах «Эрё Фолькеблад», «Эрё Тидене» и выходящем раз в квартал журнале «Эрёбоен».

Источником вдохновения и необходимых знаний для меня также послужили следующие писатели и произведения: Хеннинг Хеннингсен («Пересекая экватор», «Моряк и женщина», «Мокрая могила моряка», «Одежда моряка»); Оле Ланге («Белый слон», «Земля не больше»); X. К. Рёдер («Возрождение датского флота», том I и II; «Они просто ходили в походы»); Хольгер Дракман («Морские истории», «Поэтические произведения», том IV); Джозеф Конрад («Теневая черта»); X. Туш Йенсен («Скандинавы в Конго»); Адам Хохшильд («Наследие короля Леопольда»); «Мысли на воскресный день — христианские размышления в воскресные и праздничные дни, записанные пасторами Эрё»; «Сборник проповедей для моряков»; Кнуд Ивар Шмидт («От верхушки мачты до портового кабака»); Гариетт Сарджент («Шанхай»); Э. Кроман («Мореходство в Марстале до 1925 года», «Повседневная жизнь в Марстале и на Эрё на рубеже веков», «Дневниковые записи Ханса Кристиана Свиндинга относительно похода на Эккернфёрде и пребывания в плену в Рендсбурге и Глюкштадте» (Данске Магазин. Серия 8. Том III); «Сборник песен марстальских моряков»; И. К. Хюберц («Описание острова Эрё, 1834 г.»); С. Т. Хой («Особенности истории Марсталя»); Виктор Хансен («Наши герои-моряки», «Исторические рассказы»); «Сборник псалмов для молитвы церковной и домашней», 1888; Анна Салмонд («Суд над собакой-людоедом — капитан Кук в южных морях»); Гомер («Одиссея»); Нордаль Григ («Корабль отправляется дальше»); У. Сомерсет Моэм («Трепет листа»); Герман Мелвилл («Белый бушлат»); Роберт Льюис Стивенсон («В южных морях», «Сноска к истории»); Марк Твен («Закаленные», «Письма о Сандвичевых островах»); Виктор Гюго («Труженики моря»); Ф. X. Ольм Петерсен («Дальнобойщики из Марсталя»); Кнуд Гудниц («Воспоминания о походах в Ньюфаундленд»); Рауэр Бергстрём («Кильватер»); Пер Ханссон («Каждый десятый должен умереть»); Мартин Банц («Между бомбами и торпедами»); Эндрю Уильямс («Битва за Атлантику»); Ричард Вудман («Арктические конвои»); Клэс-Йоран Веттерхольм («Море смерти. Балтийское море в 1945 году»); Эдвард Э. Лесли («Отчаянные путешествия», «Затерянные души»); Андерс Монрад Мёллер, Хенрик Детлевсен, Ханс Кр. Йохансен («История датского флота», том V, «Парус и пар»); Миккель Кюль («Марстальцы продавали. Торговый флот Марсталя в 1914–1918 гг.» // Маритим контакт № 26); Карстен Хермансен («Торговля морем»); Карстен Хермансен, Эрик Кроман и др. («Мореходство в Марстале. 1925–2000»); X. Месенбург, Эрик Кроман («Марсталь — глобальное местное сообщество» // Бюгд. Вып. 17. № 4); Туве Кербо («Клепки и разговоры в светелке»); Финн Аскгор (ред.) («Фрегат Ютландия»); «Сборник отчетов о затонувших датских кораблях, 1914–1918»; Кристиан Тортсен («Моряки и корабли. 1939–1945»); Оле Моргенсён («Моряки Южно-Фюнского архипелага»); Поуль Эрик Харритц («О Сельме с Биркхольма»).

Благодарность

Я хочу поблагодарить граждан города Марсталя, приходивших на мои выступления в Навигационной школе и в библиотеке на Сколегаде.

Кроме того, я хотел бы выразить благодарность людям, каждый из которых так или иначе оказал мне неоценимую помощь в работе над романом: это Лис Андерсен, Ибен Эрум, Хеннинг Теркильдсен, Йенс и Ханна Линдхольм, Генри Ловел Кроман, Кнуд Эрик Мэдсен, Кони и Мартин Бро Миккельсен, Ларс Клитгор-Лунд, Наталия Мортенсен, Аннелисе и Поуль Эрик Хансен, Астрид Рохауге, Пуле Тайльбьерг, Лайф Стэрке Кристенсен и Берит Кристенсен, Регица и Оле Пиль, Йордис и Кай Хельд, Эрик и Лилиан Альбертсен, Ханс Круль, Карла Круль, Эрна Ларсен, Адам и Анна Грюдехой, Сёрен Буль и Марьюн Хайнесен, Гуннар Расмуссен, пастор в отставке Финн Поульсен, Ларс Кроман, Лоне Сёнегор, Франс Альбертсен и Кристиан Баер. Моя особая благодарность — Эрику Кроману, директору Марстальского музея мореходства, предоставившему в мое распоряжение музейные архивы, и Карстену Хермансену, делившемуся со мной домашними булочками с изюмом и бесконечными знаниями.

Огромное спасибо Кристоферу Моргенстьерне за помощь с морскими терминами. Возможные ошибки в названиях парусов или в определении силы ветра — целиком и полностью на совести автора.

Низкий поклон моей дорогой Лауре. Этот роман стоил тебе полжизни, и с неизменным энтузиазмом ты всегда была готова высказать свое откровенное мнение о моей работе.

Я в бесконечном долгу перед моей любимой Лис, всей жизни не хватит, чтобы с тобой расплатиться. Ты поддерживала меня уникальным сочетанием знания и любви, и только благодаря тебе я все-таки пришел в гавань.

От переводчика

Огромное спасибо Сергею Федоренко за помощь в уточнении морских терминов, а также Эрику Кроману за ценные сведения о топографии и истории острова Эрё.

Отдельная благодарность Карлу-Хенрику Лунду и, конечно, автору этой книги, терпеливо отвечавшим на все мои вопросы.

Я бесконечно признательна Александру Орлову за неоценимую помощь и поддержку, которую он мне оказывал на протяжении всей работы над этим переводом.

Примечания

1

Меня зовут Лаурис Мэдсен (искаж. англ.).

(обратно)

2

Тащите, мои мальчики! Тащите, забияки! (искаж. англ.).

(обратно)

3

Палец (искаж. англ.).

(обратно)

4

Голодный (англ. искаж.).

(обратно)

5

Истинный, настоящий отец (англ.).

(обратно)

6

Малыши (искаж. ит.), забияки, сердечки (искаж. англ.).

(обратно)

7

Очень тебя люблю (искаж. англ.).

(обратно)

8

Старинная датская миля равнялась 7,5 км.

(обратно)

9

Перевод Александра Орлова.

(обратно)

10

До 1856 г. остров Эрё состоял из двух частей, соединенных бродом.

(обратно)

11

Тодди — горячий коктейль, состоящий из крепкого алкогольного напитка, сахара и специй. Перед подачей разводится горячей водой.

(обратно)

12

«Поднять якоря!» (англ.).

(обратно)

13

«А ну-ка навались, ребятки!» (англ.).

(обратно)

14

Я голоден (искаж. англ.).

(обратно)

15

Обезьяна (искаж. англ.).

(обратно)

16

Строгай его и бей его, Кунай и обливай его, Мучь его, ломай его И не дай ему уйти! (англ.) (обратно)

17

Шанти — матросская песня (обычно сопровождающая работу).

(обратно)

18

Blackbirder (англ. «черный птицелов») — судно работорговца.

(обратно)

19

«Немецкий союз предпринимателей и плантаторов» (нем.).

(обратно)

20

Флескестай — свиное жаркое с хрустящей корочкой. Традиционное блюдо датской кухни.

(обратно)

21

Ураган, тропический циклон (англ.).

(обратно)

22

«Ты — покойник» (англ.).

(обратно)

23

Я буду пить обжигающий крепкий виски. Виски, Джонни! Целый день буду пить виски. Виски мне, Джонни! (англ.) (обратно)

24

Морской комиссар (фр.).

(обратно)

25

«Умный и сильный» (искаж. англ.).

(обратно)

26

«Ты хороший. Пожалуйста, купить бутылку шампанского» (искаж. англ.).

(обратно)

27

В Дании — седьмое воскресенье перед Пасхой.

(обратно)

28

Перевод Александра Орлова.

(обратно)

29

Высказывание приписывается датскому вору-взломщику Карлу Августу Лоренсену, совершившему головокружительный по своей дерзости побег из тюрьмы Хорсенс, который готовил в течение года, совершая подкоп ложкой и убирая землю при помощи носков. После побега в его камере нашли записку с этими словами.

(обратно)

30

Самоделка (англ.).

(обратно)

31

Набережная, обычно в Китае (англ.).

(обратно)

32

Господин мой (кит.).

(обратно)

33

Так делают в Шанхае (англ.).

(обратно)

34

Девушка-сампан, девушка в лодке (англ.).

(обратно)

35

Перевод Александра Орлова.

(обратно)

36

Матросский чемодан — специально сшитый парусиновый мешок со шнуровкой, предназначенный для хранения вещей.

(обратно)

37

Перевод Александра Орлова.

(обратно)

38

Садитесь, пожалуйста (англ.).

(обратно)

39

…Здесь нет (англ.).

(обратно)

40

Джулия… меня зовут Джулия (англ.).

(обратно)

41

Такой красавчик не должен спать один (англ.).

(обратно)

42

Джин… дайте ему джину (англ.).

(обратно)

43

Товарищ (исп.).

(обратно)

44

Спасибо (исп.).

(обратно)

45

«Уложим его в постель с капитанской дочкой» (англ.) — строка из шанти «Drunken Sailor» («Пьяный матрос»), начало которой звучит следующим образом: «What will we do with a drunken sailor / Early in the morning?» («Что мы сделаем с пьяным матросом рано поутру?»).

(обратно)

46

«Собачьей» на флоте называют самую тяжелую вахту между полуночью и четырьмя часами утра.

(обратно)

47

Про́клятое судно (фр.).

(обратно)

48

Баскский густой суп с морепродуктами, французский овощной суп, булочки, тушеное мясо (фр.).

(обратно)

49

Немецкий бомбардировщик «Юнкерс 10–87А».

(обратно)

50

Не беспокойтесь, Рождество встретите дома (англ.).

(обратно)

51

«Откуда ты, моряк?» (англ.).

(обратно)

52

А что же ты не в Берлине со своим лучшим другом Адольфом? (англ.).

(обратно)

53

«Я из Норвегии» (англ.).

(обратно)

54

Горячие штучки (англ.).

(обратно)

55

Бабы (англ.).

(обратно)

56

Заноза в заднице. Понимаете, о чем я? — Разумеется (англ.).

(обратно)

57

Берегись, приятель! (англ.).

(обратно)

58

Есть, капитан! (англ.).

(обратно)

59

Слушай (англ.).

(обратно)

60

«Не оглядываться» (англ.).

(обратно)

61

Да заткнись ты, ради бога! (англ.).

(обратно)

62

Оставь ее (англ.).

(обратно)

63

Пойдем домой, пожалуйста! (англ.).

(обратно)

64

«Отстающие будут потоплены» (англ.).

(обратно)

65

«Международный клуб» (англ.).

(обратно)

66

Мать твою, Джек! (англ.).

(обратно)

67

Пожмем руки (англ.).

(обратно)

68

Old Funny — Старый Шутник (англ.).

(обратно)

69

Харальд I Синезубый (930-е — 986?) — король Дании и Норвегии. Разработанная датчанами беспроводная технология для объединения электронных устройств была названа в его честь — Bluetooth.

(обратно)

70

Вальдемар — имя четырех датских королей. Абсалон (1128–1201) — епископ, основатель Копенгагена.

(обратно)

71

Смотри, лошадка! (англ.).

(обратно)

Оглавление

Мы, утонувшие

  I

    Сапоги

    Плетка

    Закон

    Путешествие

    Несчастье

  II

    Мол

    Видения

    Мальчик

    Полярная звезда

  III

    Вдовы

    Птицедав

    Моряк

    Возвращение

  IV

    Конец света

Источники

Благодарность

От переводчика Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg