Сергей Довлатов ИНТЕРВЬЮ
Молодой журналист, корреспондент многотиражной заводской газеты, надел шерстяную вязаную кепку, застегнул воротник плаща и вышел на улицу.
Стояла осень с дождями и туманами, с грязной, потемневшей листвой у края тротуара, с неоновыми бликами на мокром асфальте, с пугливым солнцем, высоким и слабым, когда непонятно, то ли зима уже позади и солнечные лучи становятся все надежнее среди быстрых облаков, то ли кончилось лето и серые тучи все плотнее заслоняют от нас последний свет. Корреспондент любил сырую балтийскую осень и немного гордился этим чувством, которое требовало от него известной доли самоотречения. Ему было приятно ощущать себя человеком, созданным для трудных чувств.
«Красота должна сопротивляться, — формулировал молодой газетчик, — пыльный куст у дороги мне милее голландских тюльпанов, которые бесстыдно выставляют напоказ свои яркие краски. Мне чужда знойная прелесть Южного берега Крыма, мне претят архаические красоты старого Таллина, так же, например, как живопись Куинджи, сияющая фальшивыми драгоценностями, или даже музыка Шопена, столь удобная для любви. Мои кумиры — неуклюжий, громыхающий заржавленными доспехами Бетховен, вечно ускользающий создатель Тристрама Шенди, безжалостный, мертвенно-зеленый Брак…»
В Голландии знакомый наш не был, в Крыму побывал лет десять назад, Бетховена и Шопена толком не слышал никогда, но умудрялся живо судить о вещах, ему почти неведомых. Эта черта немного смущала корреспондента, но постепенно он с ней примирился, видя в этом проявление артистизма, свойственного ему как человеку пишущему.
Но ленинградскую осень он действительно любил. Ему нравилось поднимать шуршащий воротник плаща, ему нравилось прикуривать, заслонив ладонью огонек от ветра, ему импонировало движение, которым встречные женщины убирают мокрые волосы со лба…
Корреспондент пересек двор с бездействующим фонтаном, прошел вдоль газонов под ветками, миновал высокую больничную ограду, помедлил на троллейбусной остановке, где со скрипом качалась жестяная табличка, и зашагал на работу пешком, вглядываясь в тусклый сентябрьский беспорядок.
На перекрестках теснились автомобили, сизые голуби неохотно уступали им дорогу, взлетая из-под самых колес. Небо было четко разлиновано трамвайными проводами, в серо-голубом пространстве между крышами, как на телеэкране, проплывали облака.
Первая сутолока рабочего, утра спала, газетчика обгоняли полупустые автобусы и трамваи, навстречу шли женщины с хозяйственными сумками. Он свернул в переулок, обогнул старую церковь с грудой пустых почерневших ящиков перед входом, вышел на бульвар.
Заводские корпуса возвышались над кварталом. Их геометрические очертания спорили с вздорной пестротой двухэтажных домов, газетных киосков, овощных палаток, и даже здание церкви казалось легкомысленным на этом строгом фоне.
Редакция помещалась неподалеку от заводских стен, в двухэтажном доме с потемневшим от дождя и снега фасадом. Когда-то здание было жилым, а теперь в нем размещались вспомогательные подразделения завода — отдел технического обучения, АХО и редакция заводской многотиражки «Сигнал».
Журналист достал газеты из почтового ящика, поднялся на второй этаж и, отыскав под ковриком ключи, распахнул дверь. Взлетели бумажки со столов, дрогнули шторы на окнах.
Положив свежие газеты редактору на стол, он сел, вытянул ноги и достал первую в этот день сигарету. Сразу же немного закружилась голова и, как обычно, слегка испортилось настроение.
«Я ненавидел беспорядок с детства, — думал он, — так почему же вместо того, чтобы прибрать, я сижу и тупо взираю на весь этот бумажный хлам? Может быть, в русском человеке такое заложено от природы? — обобщил он. — Взять хотя бы персонажей горьковской ночлежки. Они без конца рассуждают, травят бедную Настю, вместо того чтобы подмести, побелить стены и вообще немного благоустроить свое жилище. Впрочем, я и сейчас рассуждаю, вместо того чтобы взяться за дело. Как часто слова избавляют нас от необходимости взяться за дело!» — подытожил наш герой.
Он встал и подошел к окну. В ворота дома напротив въезжал грузовик. В кузове его громоздилась мебель, сияло овальное зеркало, привязанное к шкафу, стулья торчали ножками вверх, покачивал твердыми листьями фикус.
— Хоть бы снег пошел, — вслух произнес журналист, — хоть бы снег пошел!
…Шеф кинул на стол берет с коленкоровым ромбиком на подкладке, снял плащ.
— Привет, — сказал он, усаживаясь, — как настроение?
— Так себе, — буркнул корреспондент.
— Отлично, — не вникая, произнес шеф, — отлично. Пора браться за дело. Вот с чего мы начнем. Разыщи в четвертом цехе Горелова и возьми у него интервью. Это молодой член партии, ударник коммунистического труда, представитель рабочей династии, спортсмен и вообще мужик хороший. Твой материал запланирован в очередной номер. Должен лежать на столе не позднее чем в среду утром. Условное название: «Портрет героя». Объем — строк двести. Меньше звона и фанфар, сейчас это не модно. Побольше теплоты и убедительных фактов. Человечинка нужна, ты меня понял? Запиши на всякий случай: четвертый цех, Горелов Павел, молодой коммунист, ударник, спортсмен, потомственный рабочий. Такова общая схема. Ну, действуй! Что это у тебя на лице?
— Раздражение после бритья, — вяло ответил наш герой.
— А-а, ну ладно. Вопросов нет?..
…Корреспондент положил в карман авторучку, блокнот и зашагал к проходной, купив по дороге импортные сигареты в целлофановой обертке.
Около металлического турникета стоял вахтер. На боку у него висел старинный парабеллум в черной исцарапанной кобуре. Вахтер долго разглядывал новенький зеленый пропуск.
«Ладно, пусть, — терпеливо думал корреспондент, — человек с пистолетом на боку обязан взвешивать каждый свой поступок».
— Тут у вас борода, — сказал наконец вахтер, — а в натуре ее не видать. Расхождение. Постойте здесь.
— Пока борода не вырастет? — спросил журналист. Через минуту пришел начальник смены с петлицами на вороте, лысый, взглянул на фото, потом, на оригинал.
— Пропустите, — сказал он вахтеру, — но впредь, молодой человек, старайтесь придерживаться единого стандарта во внешности. И запомните на будущее: каждый сознательный гражданин после шестнадцати лет несет ответственность за свой внешний облик. Не говоря уж о внутреннем, — веско добавил он и вдруг подмигнул, уходя…
Навстречу шли парни в ковбойках и джинсах, нейлоновых сорочках и галстуках, белых халатах и спортивных куртках, девушки в коротких юбках, ярких кофточках, с модными прическами. Между прочим, и бороды попадались.
— Как пройти в четвертый цех? — спросил журналист одну из девушек, рыженькую и не по сезону веснушчатую.
— А мы как раз туда идем.
— Мне нужен Горелов.
— Горелов всем нужен, — без улыбки произнесла она, и корреспондент тотчас же записал эту фразу…
— …Здравствуйте. Вы Горелов?
— Ну, я.
— Хочу задать вам несколько вопросов.
— Что ж делать, задавайте.
— Вы чем-то недовольны? Я не вовремя пришел?
— Слишком много корреспондентов. После одной статьи меня целый год Икаром дразнили. Перед ребятами неловко. Вы бы к Трофимычу обратились или к Райко.
— Но редактор направил меня именно к вам.
— Я понимаю.
— Тогда приступим. Как вас зовут? Ах, да, Павел. Вы можете отвечать на мои вопросы, не прерывая дела? Все это займет минут двадцать.
— Попробую.
— Я думаю, нас не слышат. Тут довольно шумно.
— А почему нас не должны слышать?
— Что вы насторожились? Просто так удобнее.
— Ладно. Поехали.
— Как называется ваша профессия?
— Настройщик телефонной аппаратуры.
— Требует ли она высокой квалификации?
— В общем, да.
— Какой у вас разряд?
— Шестой.
— Это высокий разряд?
— Да, самый высокий у нас.
— Но начинали-то вы с азов?
— Естественно.
— В чем заключается ваша работа?
— Я слежу за тем, чтобы блоки действовали в нужном параметре.
— Как это понимать? Извините, я в технике не силен. Получил строго гуманитарное образование.
— Наш завод выпускает координатные АТС…
— Что значит координатные? Хотя ладно, бог с ним…
— Давно работаете в газете? Или мне не полагается задавать вопросы?
— Три дня, если вас это интересует. Я понимаю, что рано или поздно придется осваивать все эти тонкости.
— И я так думаю. Хорошо, можно проще. АТС состоит из многочисленных сложных приборов. Я настраиваю их таким образом, чтобы электрические параметры соответствовали норме. Вы опять ничего не поняли?
— Меня главным образом интересует психологический аспект вашей работы.
— В дом приходит настройщик роялей. Его задача состоит в том, чтобы все ноты звучали, как им положено. Он подкручивает всякие там гайки до тех пор, пока музыкальные параметры не будут соответствовать норме.
— Ясно. Как я улавливаю, ваша профессия близка к понятию «служащий»? — Нет. Мы рабочие. Это рабочая профессия.
— В чем же вы видите разницу?
— Трудно сказать. Мы не служим, а работаем.
— Довольно туманно. Вы не любите служащих?
— Ничего подобного. Просто я рабочий.
— В чем же все-таки разница? На вас халат, перед вами приборы. Чисто. Похоже на лабораторию.
— Ничего общего. Мне трудно объяснить. Мы работаем руками. Делаем вещи…
— Создаете материальные ценности?
— Во-во.
— Вы любите свою работу? Только говорите правду.
— Между прочим, я говорю правду, даже когда меня об этом специально не просят.
— Извините. Что же вас в ней привлекает?
— Я люблю приборы, люблю точность. Когда начинал, то было все равно. А сейчас имеется некоторый опыт. Мне кажется, если умеешь что-то делать, то начинаешь это дело любить.
— И не надоедает?
— Как может надоесть хорошая работа? Надоедает конвейер, надоедает халтура.
— Стоп. Вы против конвейера? А знаете, что сказал на суде Генри Форд по этому поводу? Когда автомобильный король Генри Форд внедрил конвейер, американский суд привлек его было к ответственности за антигуманизм. И вот Генри Форд заявил на суде, что ему искренне жаль человека, которому для работы необходима атмосфера удобства и симпатии. Что вы в принципе думаете по этому поводу?
— Я не умею думать «в принципе». Я не министр и не начальник главка. Давайте говорить о конкретных вещах. Конвейер — это реальность. На нашем заводе есть цеха, где без него не обойтись. Но это работа не по мне, хотя и высоко оплачивается. Туда идут в основном люди без квалификации. Если у человека голова на плечах, он через год осваивает хорошую специальность и, как правило, уходит с конвейера. Такая же картина у подсобников. Ведь у нас еще много участков, где используется ручной труд.
— В том числе и тяжелый физический!
— Да, к сожалению. Нас и в «Правде» за это ругали.
— А говорят, физический труд полезен, развивает мышцы и так далее.
— Чепуха. Если и развивает, то однобоко. На это есть спорт. Когда-нибудь с черной работой будет покончено. А с Генри Фордом мы по-разному смотрим на вещи. Он хочет сказать, как я понял, что работа в тяжелых условиях закаляет человека. Это бред. Конечно, никому не нужен труд, как говорится, «не бей лежачего». Хорошему футболисту неинтересно бить по пустым воротам. Если коллекционера завалить марками с ног до головы, он перестанет их собирать. Хорошему, квалифицированному мастеровому нужна серьезная работа, требующая усилий, напряжения, такая, где он может себя проявить, но не изнурительная…
— Извините, «мастеровой» — это распространенное выражение?
— Не очень. Но мне оно нравится.
— Мастер лучше.
— Мастер — это должность.
— Не только. Например: «Мастер своего дела».
— Звучит нескромно.
— Впрочем, мы отвлеклись. Поехали дальше. Осталось еще минут десять…
— Нет, погодите. Вот, скажем, я осваиваю новый прибор, ломаю голову, сижу тут допоздна, и, наконец, работа сделана. Такое напряжение дает эффект, приносит пользу и у-до-вле-тво-ре-ни-е. Ну, а если человек с утра до ночи драит шабером железную болванку, когда это можно сделать на шлифовальном станке? После этого одно желание — напиться.
— Ясно. Простите, что это за штука?
— Магазин сопротивлений.
— Значит, вы склонились над магазином сопротивлений?
— Вроде бы склонился.
— Вас, очевидно, можно сравнить с хирургом, который щупает у больного пульс. Могу я так выразиться: «Напряженный пульс прибора»?
— Почему бы и нет?
— Что вы смеетесь?
— Да уж очень красиво.
— Пусть это вас не волнует.
— Не обижайтесь. Я же пошутил. Вам видней.
— Опишите, пожалуйста, одну из производственных операций.
— В общем, так. Тут лежат приборы, которые я должен настроить. Ну, например, кодовый приемник. Подключаем его к проверочной схеме, которая имитирует работу станции, то есть прибор как бы оказывается в системе и режиме АТС. Если прибор не дышит…
— Минуточку. «Не дышит» — это специфическое выражение?
— У нас так говорят.
— Извините. Дальше.
— Если прибор не дышит, вы начинаете искать дефект. Видите, тут до черта проводов. Какой-нибудь из них неверно припаян. Берете схему, проверяете монтаж. Сейчас я вам эту схему покажу. Куда же я ее сунул? Вообще-то я работаю без монтажной схемы.
— Вы хотите сказать, что на глаз определяете, в чем неисправность?
— Не только я так делаю, все, у кого есть некоторый опыт. На худой конец имеются показательные образцы, вот ты по ним и ориентируешься.
— Это признак высокой квалификации?
— В общем, да. Но так многие делают.
— Понятно. Дальше.
— Находишь дефект, монтируешь, как положено. Бывает, что прибор немного врет. Например, в точке А напряжение пять вольт, а тебе нужно восемь. Выпаиваешь сопротивление в тридцать килоом и ставишь на это место тридцать шесть. Вам не скучно это слушать?
— Вы за меня не беспокойтесь. Что значит килоом?
— Единица сопротивления.
— На манер киловатт?
— Во-во, примерно.
— Впрочем, что такое киловатт, я тоже нетвердо помню. Ладно, бог с ним. Продолжайте.
— На чем мы остановились? Иногда смотришь, пайка чистая, а контакта нет. Между прочим, у нас говорят: «пайка чистая, как слеза».
— Что-что?
— Мне показалось, вас интересуют образные выражения.
— Вы очень любезны. Мы остановились на том, что контакта нет. Что же вы предпринимаете в таком случае?
— По-разному. Иногда нервы не выдерживают. Как начнешь пинцетом дергать за все концы!
— И помогает?
— Редко. Еще существует проверка «на дым».
— Это еще что такое?
— Включаешь схему — дым идет.
— То есть брак?
— Вот именно.
— У вас, наверное, есть какие-нибудь профессиональные секреты?
— Нет, мы ничего друг от друга не скрываем.
— Но есть же какие-то тонкости, производственные тайны?
— Ну, например, возился я целый день с одним прибором. Не работает мой прибор…
— Не дышит…
— Вот именно, не дышит. Я и схему перебрал и перепаял все от и до. Что делать? Тут я психанул да как грохну его об кафельный пол. Потом думаю, нехорошо так с народной собственностью обращаться. Подымаю его, на стол кладу. Включил еще раз схему. Надо же, заработал, подлец!
— Любопытно.
— Да вы не записывайте, это не для печати. А то достанется мне за прогрессивную технологию.
— Ладно. Вычеркиваю. А это что такое?
— Стеллаж.
— Нет, вот эти круглые штуки.
— Это термостаты.
— Для чего они?
— Некоторые приборы с ферритовыми элементами надо как следует прогревать, испытывать теплом. Например, катушки индуктивности.
— Ясно. То есть ничего не ясно…
— Катушки индуктивности служат…
— Не будем углубляться. Постепенно освою. А это что лежит в термостате?
— Осторожно, это мой завтрак.
— Почему же вы не ходите в буфет?
— В очереди не люблю стоять… Так, с производственными тайнами вопрос как будто ясен…
— Почему замолчали? Кто это приходил?
— Да так, инженер из ОГМ, Махаев.
— Что он за личность?
— Я же говорю, инженер ОГМ.
— По-моему, вас что-то расстроило. Вы, конечно, можете не отвечать…
— Нет такого вопроса, на который я не захотел бы ответить.
— Этот человек вам не нравится?
— Да, не нравится.
— Это имеет отношение, к производству? Я не для печати спрашиваю, а для себя.
— Имеет. Хоть бы и для печати…
— Могу я узнать подробности?
— Почему бы и нет?
— Впрочем, мы забегаем вперед. Давайте покончим с первым вопросом, а к этому делу еще вернемся. Итак, если я вас правильно понял, вы не жалеете, что стали рабочим?
— Конечно, нет.
— Простите, сколько вы зарабатываете?
— В среднем — двести, иногда — до двухсот пятидесяти.
— Ого, инженер, я знаю, получает меньше.
— Да, в среднем.
— То есть материальный фактор играет свою роль. Я имею в виду денежный стимул. Вам нравится эта работа еще и потому, что она вас хорошо обеспечивает?
— Это сложный вопрос. С одной стороны, конечно. Я человек семейный. Потребности, как говорится, растут, да и вообще ненавижу пустые карманы. Но вот один пример. Есть у нас на заводе такая профессия — мойщик деталей. У тебя специальный барабан, наполненный керосином. Ты опускаешь туда грязные детали и вертишь ручку, вот и все. Гарантия — триста рублей. Но никто больше месяца на этой работе не выдерживает. И денежный стимул не помогает. Человек не может делать работу, которая глупее его…
— Кажется, мы снова отвлеклись.
— Как раз говорим о деле.
— Время-то идет, а я, в сущности, еще и не приступил. Давайте начнем издалека, чтобы с разбега перейти к текущим событиям. Кто вы по происхождению?
— Из рабочих.
— Ваш отец рабочий?
— Нет, инженер.
— Кто же тогда рабочий?
— Я.
— Вы не поняли. Меня интересует ваше происхождение, ваши корни.
— Отец начинал механиком, потом стал инженером. Выбился в люди, так сказать. А дед был рабочим всю жизнь.
— То есть по деду вы из рабочих?
— Ну да.
— Вы помните своего деда?
— Да, мне было двенадцать лет, когда он помер… скончался.
— Он вам рассказывал о себе, о жизни, влиял на вас?
— Рассказывал, наверное, влиял.
— И вы решили стать рабочим?
— Я стал им.
— И не пытаетесь стать техником, инженером?
— Нет.
— Хотелось бы знать, почему? Но мы к этому еще вернемся. Итак, дед вам ближе по духу?
— Как это понимать? Он давно умер…
— Я имел в виду тот факт, что наследственность, по-моему, передается в третьем поколении. Что вы помните из рассказов деда?
— Он работал на этом же заводе еще у Эриксона.
— Вы что-нибудь запомнили из его рассказов конкретно? Какой-нибудь факт, переломный в жизни вашего деда?
— Например, события девятьсот пятого года… Минуточку, я запишу показания счетчика.
— Так, значит, рассказы деда о «Кровавом воскресенье» повлияли на формирование вашей идеологии?
— Наверное, повлияли. Рисунок И.Бронникова
— Ваш дед был социал-демократом?
— Какое там! Он хорошо зарабатывал у Эриксона и не занимался политикой, во всяком случае, первое врем".
— А потом?
— Так вышло, что ему нелегальные книги жизнь спасли.
— То есть вы хотите сказать, раскрыли глаза на мир?
— Не совсем. Он за барышней ухаживал, а та была связана с марксистами. Когда началась забастовка, дед увидел ее на улице в толпе. Подошел, стал приглашать в шапито. А она ему дала какие-то синие брошюры. Дед их в кепку запрятал, чтобы карман не оттопыривался, — некрасиво. Ну, и пошел вместе со всеми. На царя смотреть. А тут казаки возле Троицкого моста. Стрельба началась, паника. Дед говорил: лучше бы я сидел в шапито. Ротмистр, жандармский ножнами его хотел ударить. Дед ему, естественно, в зубы. В это время улан наехал сзади — и палашом… Если бы не эти книжки, то все… А уж потом дед и на баррикадах дрался и в партию вступил…
— В дальнейшем, если хватит времени, я хотел бы подробнее узнать обо всем этом… Про отца вы сказали, что он инженер.
— Так оно и есть.
— Хороший, знающий инженер?
— Ничего.
— Он тоже работает на этом заводе?
— Да, начальником ПДО в одном из цехов.
— Что означает ПДО?
— Планово-диспетчерский отдел.
— А где работает ваша мать?
— Она умерла…
— Вы живете с отцом?
— Да, то есть раньше жили вместе.
— А теперь?
— Месяц назад я переехал.
— Квартиру получили?
— Нет, комнату снимаю.
— Ваш отец завел новую семью? Простите, я, может быть, вторгаюсь в интимные сферы? Если вам неприятно, можете не отвечать.
— Я же сказал, что на любой вопрос, если могу, отвечу… Да, отец женился снова.
— Переезд в какой-то мере обусловлен его женитьбой?
— Нет, ведь женился-то он восемь лет назад.
— Значит, все эти годы вы поддерживали с ним отношения?
— Естественно, почему бы и нет?
— Кроме вас, у отца есть дети?
— Сын, в первый класс ходит.
— С ним у вас как?
— Нормально.
— Но в социальном плане вы ближе к деду?
— Я же вам сказал, он давно умер.
— Это неважно… Ладно, оставим. Вот вы с иронией говорили о том, что отец выбился в люди.
— Он и в самом деле уважаемый человек.
— Но между вами есть разногласия? Простите за нескромность…
— Нет, особых разногласий нет. Не припомню… Он за Фрезера болел, а я за Клея.
— Я ведь серьезно спрашиваю.
— Да и я не шучу.
— Вам неприятно, что отец покинул рабочую среду?
— Это его дело. К тому же он и сейчас среди рабочих. Жизнь заводского инженера…
— Простите за назойливость, но я чувствую, что между вами есть трения…
— Сейчас что-нибудь придумаем, с ходу. Отец культурней меня. В оперу ходит добровольно. Курит трубку, а я, как видите, «Авророй» балуюсь… Ну, что еще…
— Я не это имел в виду. Ваш дед был простым рабочим. Отец стал инженером. Вы рабочий, то есть пошли в деда. Образовалась прерывистая линия. Разве вам не обидно, что отец зажимается административной работой, подписывает наряды, составляет графики?
— Кто-то должен и этим заниматься. Хороший плановик, опытный диспетчер — большие люди на заводе. Это мозг предприятия, центр по сути дела.
— Так. Линия катастрофически выпрямляется. Значит, вы хотите сказать, что грань между инженером и рабочим…
— Я не знаю, что это за грань и надо ли ее стирать, если вы это имеете в виду. Заработки примерно одинаковые. Образование у многих цеховых инженеров среднетехническое, как и у многих наших рабочих. Только лучшие инженеры создают что-то новое, среди рабочих такая же картина. Дайте нашему знаменитому токарю Жене Богданову голую идею, и он воплотит ее в металле. Так что разница между людьми не в положении, a в том, как относишься к делу…
— Простите, еле успеваю записывать. Можно вопрос не на тему? Ваш отец тоже такой здоровенный?
— Да, когда он лет десять назад узнал, что я курю, то страшно разорался, стукнул кулаком по столу, и кулак провалился в ящик письменного стола.
— Свою мать вы хорошо помните?
— Ну, конечно. Я уж десятилетку окончил, когда она умерла. У нее еще с блокады все это началось со здоровьем. А по характеру она была сильней отца. Тот ведь и драл меня — после войны сами знаете, что за пацаны были, — а я все равно мать одну и боялся или очень уважал, не знаю, как тут выразиться. Между прочим, если бы не она, отец бы вряд ли институт свой закончил. Или вот еще. Он когда с фронта вернулся, начал выпивать. Раз пришел домой под этим делом, другой, третий… Мать взяла меня за руку — и на вокзал. Уехала в Кемерово, к брату. Через два дня отец за нами следом явился и в прихожей на колени — бах. С тех пор он при ней рюмки не выпил. Тоже, видно, боялся или уважал. А году в пятьдесят седьмом мы обмен затеяли. Пришли к нам двое квартиру смотреть. То не так, это не так, потом заявляют: «Солнца мало». Отец выслушал это, обнял мать и говорит: «Вот наше солнце». Поэтом становился в ее присутствии.
— Помедленней, не успеваю записывать.
— Да я уж кончил. Похоронили ее на Георгиевском, зимой. Гроб везли на телеге. Помню черную яму в снегу. Заглянул, а там внизу корни перерубленные, белые… Приехали домой. Отец сел посреди комнаты на стул. В углу ее туфли, лодочки, помятые. В шкафу белье… Первые дни только ночевать домой являлся. А через год женился снова…
— Вы его осуждаете?
— Нет, я даже рад был. Очень за него боялся.
— И не испытывали обиды?
— Это неважно. В пятьдесят лет мужчина не должен быть один. И не может. А мой особенно. Уж я-то его знаю.
— Второй брак был удачным?
— В общем и целом, как говорится.
— Мне кажется, если мужчина средних лет женится на молоденькой, то в старости его ожидают, мягко выражаясь, разочарования.
— Кто сказал, что на молоденькой? Они с Натальей познакомились в войну под Волховом.
— Фронтовая подруга?
— Это любопытная история. Может быть, вы ее даже используете. Дело было так. Отец ротой командовал. Он перед самой войной краткосрочные курсы закончил, вышел оттуда младшим лейтенантом. Ну вот. Затишье на передовой. Дня три. Тоскливо, отец говорил. Начальство что-то там планирует, а ты ждешь. Как-то ночью от скуки стал он звонить по телефону. Откликнулась связистка с промежуточной. Поговорили. Он о себе рассказал, она — о себе. В общем, чуть ли не до утра беседовали. Под конец он спрашивает: «Как хоть ваша фамилия?» Она отвечает: «Горелова Наталья». Бывают же такие совпадения. Тут их прервали. И вот через двадцать лет он оказывается в одном небольшом городке, там есть релейный завод, который входит в наше объединение. Его знакомят с диспетчером Гореловой. Ну, разговорились. Та говорит, я в этой отрасли двадцать лет, полевой связисткой начинала. Отец спрашивает: «Под Волховом не были?» «Была». Ну и пошло!.. В результате ей даже фамилию менять не пришлось. Забавная история. Годится для романа?
— Слишком литературно.
— Вам видней.
— А вы сами женаты?
— Да.
— Дети есть?
— Дочка.
— Ваш брак можно назвать счастливым?
— Вроде бы.
— Как зовут вашу жену?
— Екатерина… Катя.
— Что вас привлекло в этой женщине? Были общие интересы, идейные, так сказать, устремления?
— Она хорошо выглядит.
— Но ведь это же не главное.
— Как сказать…
— Жена вас, наверное, любит?
— Кажется, любит… с трудом.
— Что это значит?
— Я, видите ли, трудный человек. Многие так говорят. Папаша даже слово какое-то выдумал — ортодокс. На «обормот» похоже.
— Ортодокс — это значит непримиримый или упрямый.
— Во-во.
— Видимо, женщинам надо доставлять иногда маленькие радости. Почему бы вам, идя с работы, не купить, ну, например, букет фиалок?
— А зачем?
— Вот увидите, как это подействует на вашу жену. Нетерпеливый звонок, она открывает дверь, вы на пороге с цветами. Жена в восторге…
— Все не так. Я прихожу с цветами, отпираю дверь своим ключом, жены нет…
— Но почему же?
— Потому что она живет на старой квартире.
— То есть как?
— Осталась с моим отцом и с Натальей.
— Чем же она это мотивировала?
— Тем, что я идиот.
— В каком смысле?
— Малый со сдвигом.
— То есть вы совершили поступок, который жена сочла неразумным?
— И не один.
— Что же случилось?
— Ничего особенного. Предложили мне работу в ПТУ… с квартирой, а я отказался.
— А что за работу предложили в ПТУ?
— Мастером, настройщиков обучать.
— Денег меньше?
— И денег меньше.
— Но ведь это почетно: готовить кадры, воспитывать молодых рабочих…
— Я не хочу никого воспитывать. Я сам хочу работать. Для этого есть пенсионеры. У них авторитет, опыт, их скорей послушают. Меня пятилетняя Нюшка и та не слушается…
— Кто это — Нюшка?
— Дочь… Я из цеха уходить не собираюсь. Пусть даже и в отдельную квартиру. Раньше-то мы с отцом в двух комнатах жили, как цари. А сейчас уже шестеро стало нас в этих двух комнатах. А комнаты маленькие, тесно. Отец свою желудком называет. Пойду, говорит, в желудке полежу. Да еще дети. Нюшке пять лет, Леньке папашиному — семь. Он ей видите ли, дядей приходится. В общем, жена и начала меня пилить, чтобы я шел в ПТУ… с квартирой. Работа чистая, в одну смену, при галстуке ходишь… У нас с жильем давно все это тянется. В прошлом году чуть было не выгорело. Квартиру давали, тип один из бриза меня обошел…
— Прохвост какой-нибудь?
— Да я его толком не знаю. Старичок… Надо было идти, доказывать… Посмотрел я на его лысину и махнул рукой. Ну, куда с моей-то будкой против старика, неудобно…
— И не жалеете?
— Обидно, в общем… Сейчас бы подумал, прежде чем решать.
— Но факт остается фактом. Вы пренебрегли личными интересами.
— Вроде бы пренебрег… Дурака свалял. Капитулировал перед лысиной.
— Но вы испытали моральное удовлетворение?
— Что-то вроде.
— А нет ли во всем этом некоторой доли тщеславия? Мол, все кругом будут говорить о моем благородстве…
— Хоть бы и так. Разве это важно! Лишь бы делать по совести.
— Слушайте, я уже полчаса с вами беседую, а конца не видно. Не будем отвлекаться.
— Не спешите. Все равно обеденный перерыв начался. Есть хотите? Мне каждое утро соседка завтрак сует.
— Симпатичная?
— Весьма. Ей семьдесят четыре года… Держите. И кофе есть в термосе.
— Так, значит, вы переехали, а жена осталась? Но что конкретно было поводом для ссоры?
— Я уж не помню. Летом они хотели Нюшку в санаторий отправить, я не дал…
— Почему, если не секрет?
— Санаторий для больных, а Нюшка здорова. Есть нормальные детские сады. У них там какая-то Сима в горздраве…
— Ну, хорошо. Я все понимаю. Вы коммунист и живете для народа. Но ведь и я народ, и вы народ, и ваш отец народ, и ваша жена тоже. Даже Нюшка, и та народ. Надо же и о них подумать.
— Надо.
— Что же будет у вас с женой?
— Не знаю.
— Среди моих друзей четверо уже развелись. А начнешь расспрашивать, все говорят, ничего не произошло. Жили вместе, ходили к приятелям, спорили об искусстве, а потом оказались чужими. Один писатель говорил, что люди женятся не потому, что созданы друг для друга, и даже не потому, что испытывают взаимное расположение, а просто случайно оказываются вместе. Как будто невидимая рука выбросила на сукно горсть фишек, и две из них упали рядом…
— Бросьте, это у голубей такая жизнь. А человек, он может выбирать. Поэтому и ошибиться страшно…
— И все-таки времена Шекспира прошли.
— А настоящая любовь и во времена Шекспира была редкостью. Иначе он не сочинил бы Ромео и Джульетту.
— Но ведь ошибаются люди. Самые умные, самые честные и те ошибаются.
— Что и говорить, материя тонкая. Тут и в другом человеке нельзя ошибиться и в себе. А ведь о себе мало кто правду знает. Слишком близко предмет расположен, не видно…
— Послушайте, я все-таки хотел бы знать, для чего приходил этот тип?
— Лева Махаев?
— Да. Вы говорили, что он вам неприятен.
— Ну его к черту!
— А вы не хотели бы мне обо всем этом рассказать?
— Не хотел бы. Но могу. Тем более что об этом на собрании речь пойдет.
— Когда?
— Сегодня, после четырех.
— Стоп. Одну минуточку. Давайте так. Покончим с вашей биографией и перейдем к текущему моменту.
— Закуривайте!
— Что вы можете рассказать о своем детстве? Вы, конечно, были пионером?
— Да, был.
— А потом?
— Потом со шпаной связался.
— В каком смысле?
— После войны хулиганья было много. Да и район у нас такой.
— То есть вы хотите сказать, что участвовали в борьбе с нарушителями общественного порядка?
— Нет, я у них на атасе стоял.
— Вот как… И чем же вы занимались вместе с этой, как вы говорите, шпаной?
— Курили, дрались, яблоки воровали со склада…
— Но потом вы преодолели дурные влияния?
— Вроде бы преодолел.
— Каким же образом?
— Опротивело все это… То есть я вдруг представил себя на месте тех, кого мы били, над кем издевались…
— Вам это свойственно?
— Что именно?
— Переживать за других.
— Не знаю. Сколько можно было дурака валять…
— Мы беседуем уже сорок минут, а я все не могу нащупать, как бы получше выразиться, стержень вашего характера, формулу поведения, что ли… Для хорошего очерка нужен толчок.
— Это уж ваша забота.
— Ну, а как вы относитесь к спорту?
— Ничего отношусь.
— Сами занимались спортом?
— Да, боксом. Выступал в полутяже.
— По какому разряду?
— Я был кандидатом в мастера.
— Почему же не стали мастером?
— У меня были повреждены лицевые связки.
— И это заставило вас бросить бокс?
— Понемногу я работал до последнего времени, а зимой буду тренировать заводскую команду… Кофе не хотите больше? Тогда я убираю все это.
— Среди обывателей бытует мнение, что бокс — это варварская забава, нечто вроде испанской корриды. Что вы на это скажете?
— Так оно и есть. Или примерно так. Видно, я тоже обыватель.
— Вы считаете бокс грубым видом спорта?
— Да уж куда грубей.
— А как же эстетическая сторона бокса, торжество интеллекта и воли над грубой силой? Зрители предпочитают…
— У меня бывали такие минуты, когда хотелось вытаскивать зрителей одного за другим на ринг и нокаутировать по очереди.
— Значит, вы разделяете мнение тех мам и пап, которые вообще запретили бы этот вид спорта, будь их воля?
— Этого я не говорил. Если они хотят, чтобы вечером нельзя было выйти на улицу, чтобы хулиганы приставали к девушкам, а хилые кавалеры в страхе ретировались, — пускай запретят бокс.
— То, что вы говорите, противоречиво. Какие же цели вы преследовали, надевая перчатки?
— Я хотел, чтобы меня научили драться по-настоящему.
— Вы любите драться?
— Это моя страсть.
— Нет, я серьезно спрашиваю.
— Если ко мне, или к моей жене, или к кому угодно привязался пьяный дурак, то что я должен делать? Звать милицию, спасаться бегством, проводить на месте идейно-воспитательную работу? В газетах пишут, что все блатные — трусы. Да ничего подобного. Сказка для хилых мальчиков в очках. Вот и надо быть уверенным, что можешь послать пьяного хама на пол с любой позиции.
— Конечно, вы правы, милиционер не всегда оказывается рядом.
— Вот я и говорю. А мы-то, мужики, на что?
— То есть вы занимались боксом для того, чтобы овладеть навыками?
— В общем, да.
— И не жалеете о том, что бросили ринг?
— Я же сказал, что зимой начну тренировать ребят.
— Да, но вы уже не станете чемпионом.
— Я к этому не стремился. Мне не очень-то нравится бокс. На ринге ты иногда ненавидишь того, с кем работаешь, и зрителей тоже, и судью. А я не хочу никого ненавидеть без причины.
— Кстати, о ненависти… Если человека знаешь достаточно хорошо, то уже нельзя его презирать или ненавидеть. Ты видишь все мотивы, обнаруживаешь смягчающее обстоятельства, многому находишь оправдание…
— Не сказал бы. Я одного человека знал лет десять. Дружили, можно сказать. А теперь не здороваемся.
— Не тот ли тип имеется в виду, который заходил… Махаев?
— Допустим.
— Что же произошло?
— Он вынес с завода сопротивления… в общем, украл.
— Это такие разноцветные микроскопические штучки?
— Вот именно. У радиолюбителей — дефицит.
— Весь шум из-за этого?
— Он их украл, а кто украл — тот вор.
— Целое собрание будет ему посвящено?
— Нет, главным пунктом, если не ошибаюсь, какой-то новый почин, но и о деле должен пойти разговор.
— Вы скептически относитесь к починам?
— По сути, я — за. А суть одна — работать экономно, производительно, ритмично, осваивать площади, технику… Ну, если дело идет хорошо, лозунг всегда можно найти. Газетчики на это мастера.
— Камешек в мой огород?..
— Иной раз читаешь ваши передовицы, и кажется, что ты уже в раю. А когда из кабинета директора пятиметровый ковер свистнули, так об этом напечатано было две строчки мелким шрифтом, в левом нижнем углу.
— В чем-то вы, может быть, и правы, только ужасно все преувеличиваете.
— Во-во, все так говорят…
— К тому же мы снова отвлеклись. Я бы хотел задать вам несколько вопросов, но боюсь, вы…
— Я же сказал, нет такого вопроса, на который…
— Вот и отлично. Меня интересует, что же все-таки произошло у вас с женой?
— А вы человек упорный.
— Назойливый, вы хотите сказать? Вырабатываю о себе профессиональные качества.
— Что произошло? Мы разные люди. Но и это не главное. В принципе все люди друг на друга непохожи.
— Ваша жена из рабочей среды?
— Ее родители — артисты Крымской филармонии. Там-то мы и познакомились.
— В филармонии?
— Нет, на пляже. Я жил на сборах в Крыму, а Катя собиралась поступать в местное педучилище.
— Чем же она вас привлекла, помимо внешности?
— Не знаю. Разве это можно объяснить?
— Может быть, она была, ну, что ли, культурнее вас, образованнее?
— Возможно.
— Вы проверили себя раньше, чем отправиться в загс?
— В смысле было ли у нас чего до брака?
— Нет, я имею в виду совсем другое. Вы все взвесили, прежде чем пойти на такой серьезный шаг?
— Черт его знает! Вот говорят, семь раз отмерь… Но ведь портновский метр в таких делах ничего не решает. В общем, я ни о чем не жалею. Все произошло очень быстро… Море, юг, каждое слово многое значит в такой обстановке… Но я ни о чем не жалею.
— Вы говорите так, как будто самого себя хотите в чем-то убедить…
— Ошибаетесь, я говорю правду.
— Как же протекала ваша супружеская жизнь?
— Мы поженились. Около года были вместе. Все шло нормально. Потом меня забрали в армию. Раньше я не думал об этом, но когда женился, перспектива уехать на два года меня уже не прельщала. Но что поделаешь? Зимой Катя приехала ко мне. Знакомый старшина дал ключи от своего дома, и мы жили в нем три дня. Тогда-то и поссорились впервые, даже не поссорились, а просто Катя сказала, что не может и не хочет больше ждать и что она уезжает. Мне оставалось служить еще долго…
— Что же было потом?
— Что потом? Потом через восемь месяцев родилась недоношенная Нюшка.
— Вы хотели сына? Расстроились, наверное?
— Нет, я хотел девочку.
— Почему, если не секрет?
— Они беззащитные и нуждаются в тебе.
— А ваша жена, как она реагировала?
— Положительно. Но ее немного угнетали пеленки и вся эта возня. Понимаете, она всегда мечтала о какой-то другой, замечательной жизни, покупала иностранные журналы, польский «Экран», и все такое. Может, тайно ей хотелось сниматься в кино. А я доказывал, что самое главное происходит в нас самих и никакой другой жизни нет…
— Боюсь, что вы делали это в резкой форме.
— Светским манерам не обучен.
— Нашли чем хвастать! Все почему-то думают, что вежливость, как правило, маскирует пороки, а хамство — лучший наряд для добродетели.
— Это цитата?
— Это мое наблюдение, выраженное в афористической форме.
— Значит, я хам?
— Не знаю. Но максималист, уж это точно.
— Что такое максималист? Зануда?
— Вы требуете от людей, чтобы они были такими же, как вы. А ведь существуют мягкие, чуткие души, ваши безапелляционные суждения ранят их.
— Я называю черное черным.
— В каждом цвете все оттенки спектра. И тот, кто этого не видит, слеп. Впрочем, мы перешли в область метафор.
— Сами заговорите о чем-нибудь, а потом жалуетесь, что отвлеклись…
— Роды прошли благополучно?
— Перед этим Катя страшно заболела, и тут я понял, как она мне дорога. Я думал, пусть лучше умру, чем перестану когда-нибудь о ней заботиться.
— Но все кончилось благополучно?
— Более или менее. Сначала я очень боялся, а потом стало ясно, что все кончится хорошо.
— Откуда эта уверенность?
— Произошло нечто сверхъестественное. До сих пор не могу разобраться. Когда я пришел в больницу, все медсестры казались мне красивыми, здоровыми и злыми. Они разговаривали таким тоном, как будто пьяный привязался к ним на танцплощадке. Я их ненавидел и думал, что Катя умрет, такие они были рядом с ней здоровые и бессердечные. Я приходил туда несколько раз, и все меня избегали. Одну сестричку я буквально заставил поговорить со мной о Кате. И вдруг я заметил, что она некрасивая и смахивает на серьезного, умного пацана. А на халате у нее чернильное пятно. Вот тут я почувствовал, что Катя обязательно выздоровеет. Не знаю, чем это объяснить…
— Любопытно, но мы катастрофически отвлеклись. Я ведь, по сути дела, еще не приступил.
— Хорошо, давайте в темпе.
— Итак, родилась дочка…
— И опять начались ссоры.
— Что же служило причиной?
— Не знаю, может, вы и правы насчет фиалок к. прочего… Я усталый приходил домой, иногда грубил. Как-то раз являюсь после собрания, есть охота, а Катя мне и говорит: «Тебе не кажется, что все дни недели различаются между собой по цвету? Понедельник — синий, вторник — оранжевый…» Я дверью хлопнул и пошел хоккей смотреть. Кроме того, мы жили в тесноте… Не знаю…
— Вам неприятно говорить на эту тему?
— Приятного мало. Но это все чепуха, пройдет и забудется. На перстне какого-то там царя Соломона было вырезано: «Все проходит».
— Ничего не проходит. Это мы сами проходим. И ничего не забывается…
— Во всяком случае, еще не конец, с женой еще не конец. Просто я не умею ладить именно с близкими. Отец заявляет: «Ты как прокурор. У меня, говорит, при тебе такое чувство, как будто я колбасу в гастрономе украл». Ничего у меня не выходит. Я их мучаю… и вообще непонятно. Полюбил человека, женился, и вот уже твоя личная ясная жизнь, оказывается, принадлежит кому-то еще, а неясная жизнь другого человека отчасти становится твоей… Слушайте, вы тут ничего не трогали, тумблер не трогали?
— Боже упаси!
— Сейчас. Минутку… И происходят самые невероятные вещи. Уже нельзя этого человека обидеть, не обидев заодно и себя, и даже подарок нельзя ему сделать, чтобы так: всучил и, как говорится, с плеч долой. Э, нет, преподнесешь какой-нибудь пустяк и сам себя каким-то странным образом порадуешь. В общем, заботиться о близких это все равно, что о себе и если даже орешь на них, то это все равно, что на себя орешь. Я их люблю, но я на них смотрю, как на себя. А они нормальные люди, хотят жить по-человечески. Я с посторонними лажу кое-как, а с близкими ничего не получается. Нет во мне чего-то такого…
— Чем же все это кончится?
— Трудно сказать.
— Безвыходным мы называем такое положение, единственный и правильный выход из которого нас почему-то не устраивает…
— Единственный и правильный выход? Имеется в виду развод?
— В таких делах советовать… Должна быть ясность. Практически вы уже в разводе.
— С ней трудно и без нее трудно…
— Что это такое?
— Тетрадь, как видите.
— В ней технические данные?
— Там у меня стихи.
— Вы пишете стихи? Редактор меня не предупредил. Это очень интересно. Печатались?
— Нет… иногда в многотиражке.
— Почему же вы не пошлете стихи в журнал?
— Они не для этого предназначены.
— То есть вы хотите сказать, что пишете в стол… для себя или там для потомства?.. Хотелось бы прочесть.
— Чего проще! Вот это, например, ко Дню печати. Начинается так:
Объем невелик, и скромна тиражом, Но все ж, невзирая на это. С большим уважением в руки берем Рабочую нашу газету…А конец такой:
О слово печатное — грозный таран! Недаром его так боятся Забывшие совесть и честь: хулиган, Прогульщики и тунеядцы!— Почему же у вас хулиган в единственном числе, а прогульщики и тунеядцы во множественном?
— Не поместилось. У меня тут еще ко Дню артиллерии про нашего Бычкова, к Восьмому марта…
— Откровенно говоря, не доверяю стихам такого рода, «на случай».
— Напрасно. Я пишу для своих товарищей. Если мои стихи доставляют им какую-то радость, то для этого они и написаны. Когда заточник Андреев стал Героем Социалистического Труда, я целую поэму написал. Андреев даже прослезился.
— Ну, ладно. Вы пишете стихи. Неважно сейчас, хороши они или плохи. Раз вы пишете, стало быть, вам знакомы чувства и ощущения художника, творца. Вы не жалеете, что стали рабочим, а не человеком творческой профессии?
— Нет, не жалею. Сейчас попробую объяснить. Начнем издалека. Вот, например, супружеская жизнь. Ты в какой-то ситуации делаешь по совести, а жена считает тебя дураком, которого надули. И у дочки свое критическое мнение по любому вопросу. Вроде бы ты поступил честно, а жена плачет. Возьмем поэзию. Ты выразил чувства, которые для тебя все, а другому они кажутся пошлыми. Читаешь дневники великих писателей — они до смерти не могли понять, нужны ли их книги. А когда я работаю, все по-иному. Я точно знаю, что хорошо, что плохо…
— То есть вы хотите сказать, что в морали и в поэзии слишком много субъективного, а в работе вас привлекает объективная суть?
— По-научному так.
— Все это по меньшей мере спорно. В искусстве тоже есть объективные критерии…
— То, что я делаю, можно положить на ладонь и взвесить. Крестьянин сеет хлеб и мешки с зерном кладет на весы. И так далее. Теперь ответьте мне, сколько весит очерк вашего коллеги Звонарева «Вехи поиска»? Вот так.
— Но ведь литература и тем более журналистика влияют на человеческое сознание, а значит, это материальная сила…
— Смотря какая литература. Да и потом, чего тут влиять! Нас учит жизнь, а не литература. За время, что мы с вами беседовали до обеда, я настроил семь приборов, а мои товарищи, которые молчали, — вдвое больше. Все это можно положить на весы…
— Договаривайте. Вы хотите сказать, что моя работа, вот эти листки, ничего не весят. Ошибаетесь, Может быть, если мне удастся написать про вас как следует, кто-то захочет работать лучше, по-новому взглянет на вещи… И потом вы же сами говорили: «О слово печатное — грозный таран!»…
— Ну это так, по случаю праздника… Между прочим, до конца обеденного перерыва шесть минут осталось.
— Да, мы снова отвлеклись. Бывают у вас на заводе конфликты?
— В смысле мордобоя?
— Я имел в виду конфликты производственного характера. Ну, например, борьба нового со старым. Кто-то задумал использовать новую технологию а ему препятствуют. Или какое-нибудь экономическое новшество встречает отпор со стороны рутинеров. В общем, производственные конфликты, разве на ясно? Как в романах…
— Всякое бывает. Но вообще-то эти самые конфликты происходят главным образом внутри или, как бы это получше выразиться…
— …в сознании, вы хотите сказать…
— Да, именно в сознании. Все, что связано с новой техникой, решается, как правило, на уровне начальства, а вот конфликты, происходящие в сознании, знает каждый подсобник. Один думает так: «Я работяга. Продаю свои мускулы, свое время. Отмолотил восемь часов, и привет. Два раза в месяц гони монету. Остальное меня не касается». Другой соображает иначе: «Я здесь работаю. Это мой завод, он мне принадлежит. Раз это — мое, я должен сделать так, чтобы мой станок, мой цех, мой завод работали как можно лучше. Я прихожу на завод не только чтобы вкалывать, но и для того, чтобы почувствовать значение своего труда, увидеть перспективы…» Такой и новую технику освоит и окурок подберет. Тут важно ощущение: «Я хозяин, а не гость, на мне лежит ответственность».
— Вы ощущаете себя хозяином завода?
— Да, это мой завод. Потому-то меня и бесит всякое такое… Вот приходите на собрание…
— Вы имеете в виду Махаева, который сопротивления украл? От этого, я думаю, завод не обеднеет.
— Пожалуй, что не обеднеет. Но речь-то совсем о другом. Ко мне, допустим, друг пришел. И вот я замечаю, что он в прихожей по карманам шарит, выгребает мелочь. Обеднею я от этого? Нет. Но руки такому не подам.
— Это разные вещи.
— Для меня нет. Если взять каждого из нас отдельно, без завода, то все мы нищие. Ну что у меня есть? Мотоцикл покуроченный, две пары штанов да пятерка в кармане. А на заводе я миллионер. Дураки не понимают, что все это наше. По-ихнему, рубль у товарища стащить — преступление, а трехсотрублевый компрессор вывести из строя — это так, издержки производства. Психология холуя. Ему пятьдесят лет твердят: "Твое все!» А дурак все сомневается: нет, мол, дядино, И тащит с завода по мелочи: кафель, гипс, полиэтилен… А иногда чего-нибудь посущественнее. Из кабинета директора ковер украли — это ж надо! С цементного завода у нас в Ленинграде — не поверите! — трактор увели. Инженер один вырулил его к забору, а ночью подошла платформа с краном, и привет! Обнаружили через месяц в другом районе. На запчасти его… Зачем далеко ходить? Я, например, точно знаю и могу доказать, что наш лекальщик Федька Рыкалов из казенных деталей лодочный мотор собрал…
— Почему же вы решили начать с каких-то мизерных сопротивлений?
— Потому что Левка — мой товарищ… бывший.
— Вы хоть с самим Махаевым беседовали на эту тему?
— Без толку. Он говорит: «С каких это пор ты милиционером стал?»
— А вы?
— А я говорю: «С тех пор, как ты стал вором!»
— А дальше?
— Дальше произошел, как выразился один ваш коллега, «обмен мнениями при помощи жестов»…
— То есть?
— Он мне врезал… Ну и я ему навесил. В общем, производственный конфликт. В курилке разводить дебаты больше не намерен. А то у нас там прямо какой-то английский клуб образовался. Посидишь, послушаешь — умные мужики, рассуждают откровенно. А на собрании молчат, при начальстве им неудобно… Но ведь мы же не гости, а директор не хозяин. Интересы одни, а договориться не можем. Я долго не хотел вылезать с этим делом. Но вот решился.
— А вдруг вас назовут доносчиком?
— Если скажу при всех, не назовут. В общем, приходите… А сейчас будем закругляться.
— Нельзя, редактор торопит. Давайте в темпе. Вот вы сказали: «Я хозяин завода». Всегда так было? Это врожденное?
— Сначала являлся на восемь часов. Переоденусь по звонку — ив спортзал, на танцы, к приятелям. А потом научился работать и полюбил завод. Но окончательно убедил меня а том, что я хозяин завода, один капиталист. В составе шведской делегации побывал у нас на заводе Густав Эриксон, внук бывшего владельца. И вот меня с ним познакомили. Парень оказался ничего. Простой, общительный. На всех станках умеет работать. Нашим бы технологам так. Я даже удивился, капиталист все-таки… По-русски говорит, как мы с вами. Я-то в языках не силен. Рассказывал швед, как у него дело поставлено: порядок, четкость, ритм…
— Вы заметили отдельные преимущества западной системы?
— Система тут ни при чем. Дело в организации производства. Если верить Эриксону, то производство у них организовано бесподобно. Никакого бюрократизма, штурмовщины, простоев. Все четко, рационально, каждый винтик на месте. Условия труда отличные: вентиляция, душ, чистота. Если швед не загибает, конечно. Но не думаю… И заработки высокие. Только вот что получается. Человек на заводах Эриксона — рабочий и больше никто, механическая сила, инструмент. Между прочим, он этого даже не скрывал: «Я забочусь о станках и о людях. Станки должны быть в исправности, а люди в довольстве». Но человеку мало быть сытым. Он, представьте себе, хочет быть героем. Чтобы о нем стихи писали. Шведские рабочие, казалось бы, имеют все, а на душе у них тошно. Недаром говорят, что в Швеции такая мода — газом травиться…
— То есть вы хотите сказать, что победа техники куплена ценой моральной деградации?
— По-научному — так.
— Но ведь и за голую идею никто работать не станет. Один моральный стимул…
— Я ведь не сказал — только моральный стимул. Надо сочетать…
— Звонок?
— Да, кончился обед.
— Но я же ничего не успел!
— Изложите все как есть, раз уж это необходимо.
— Чем больше узнаешь, тем труднее вникать… Когда я был студентом, явился как-то раз к профессору на консультацию. А он зачет принимает. Название темы на доске «Образ лишнего человека в русской литературе». Двадцать гавриков строчат, не поднимая головы. Профессор меня и спрашивает:
«Сколько бы вам понадобилось времени, чтобы осветить эту тему?» Я отвечаю: «Дней пять». «Ну вот, — говорит профессор, — вы бы управились за пять дней, мне двух пет мало, а им трех часов достаточно».
— Поучительная история.
— Может, вы напоследок скажете о себе что-нибудь героическое?
— Ей-богу, нечего рассказать. Я бы с удовольствием. Хотя отчего же, лет десять назад я полгода жил в одной комнате с Витей Штерном, который учился играть на тромбоне…
— Я серьезно спрашиваю,
— Кроме шуток, не знаю. Приходите на собрание. Героев полный зал. В четыре пятнадцать начало. Знаете, где наш красный уголок?
— Найду.
…Посреди заводского двора разбит квадратный сквер с фонтаном, английскими стрижеными кустами и клумбами по углам.
По территории завода снуют электрокары, громыхает автопогрузчик, волоча за собой металлический трос с крючком.
В стену административного корпуса вделана блестящая латунная доска с надписью: «Здесь хранится письмо комсомольцам 2018 года. Вскрыть в день столетия комсомола».
Газетчик обогнул котельную с круглой кирпичной трубой, и перед ним выросла громада нового недостроенного корпуса. Квадратные стекла его были в мелу. Над стенами возвышался подъемный кран.
Корреспондент поднялся в редакцию. Застарелый запах табака и клея. Столы завалены бумагами, подшивками старых газет, фотографиями. Под листами макета чернеет громоздкий остов «Ундервуда». В шкафу под стеклом золотятся тисненые корешки энциклопедии. Бледно-зеленые обои испещрены номерами телефонов. На календаре алеет воскресенье…
Рита кричит в трубку:
— Как фамилия? Баскаков или Басманов? Говори по буквам: Банионис, Авдюшко, Сорди, Миронов… Шеф курит, роняя пепел на газетные бланки. Фотограф Камчаткин раскладывает на батарее мокрые, покоробившиеся снимки.
— Отличный кадр, — сказал он вновь вошедшему, — лицо и руки детально проработаны, а весь технический фон как бы в тумане…
— Хороший снимок, — подтвердил корреспондент.
— Ты держишь его вверх ногами! — обиделся Камчаткин.
— Черт возьми! — крикнул шеф. — Кто утащил мои ножницы? Чем я теперь буду создавать передовицы? — Он заметил в дверях корреспондента. — Ну как, есть что-нибудь в блокноте? Учти, к среде ты должен выдать двести строк.
— Я постараюсь закончить к среде, — ответил он. — Тут сегодня в красном уголке собрание, я бы хотел присутствовать. И вообще мне надо подумать…
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Интервью», Сергей Донатович Довлатов
Всего 0 комментариев