«Автопортрет с догом»

Автопортрет с догом (fb2) - Автопортрет с догом 2207K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Львович Иванченко

Автопортрет с догом

АВТОПОРТРЕТ С ДОГОМ Роман

ИНТРОДУКЦИЯ

На прощание — снимок на память.

— Так, встали, разобрались по парам, — командует Алиса, — по своим, по своим парам, Мара, не по чужим. Не терплю аморалки. У тебя же есть муж, Лора! Придвинься к нему. Теплее! Так… Мара, я сказала, не жми ему на носок!

Все смеются. Костя смущен.

— Тсс… Ну, хватит. Сгрудились поплотнее… не дышим… Дези, в кадр!

Дези, наша старая собака, послушно подвигается ближе, к ногам Сержа, но смотрит вниз.

— Так, теперь дышим… Набрали воздуху, и… Роберт, свети!

— Свечу, но я не солнце, — уныло вздыхаю я и включаю свет.

— Об этом догадываемся, — серьезно говорит Алиса и направляет мою руку с рефлектором. Я у них осветителем.

Пока Алиса отходит в угол, я опять, украдкой, смещаю свет чуть влево — берегу старые глаза Дези, но Алиса, как всегда, замечает хитрость.

— Все-таки ты свети, Роберт, — строго выговаривает она. — Свети.

Я свечу.

Дези жмурится и чуть отворачивается, но в нужный момент, Алиса знает это, собака повернется и честно посмотрит в объектив — чутье.

И я скрепя сердце направляю трехсотсвечовую лампу в слезящиеся глаза Дези.

Птичка вылетела. Все довольны.

Фотографирует Алиса профессионально, сразу же выбирает нужный ракурс, проколов у нее не бывает. Делает не больше одного кадра. И дело тут не столько в дефицитной цветной пленке, сколько в принципе.

— Еще, еще! — кричат разохотившиеся гости, но Алиса сухо отбривает их:

— Каменщик кладет набело. — Такова ее фотографическая заповедь.

Гости садятся за стол.

Эту выдающуюся заповедь кто-то потихоньку переиначил на: «Курица кладет набело». Все знают этот злой афоризм, но только не Алиса. Метко схвачено. Он выглядит особенно убедительно, когда видишь Алису с аппаратом: нахохлится, вся сожмется, распустит перья, квохчет, квохчет — вот-вот снесется. Снеслась.

И еще, считает Алиса, вторые, третьи и так далее снимки одного и того же объекта всегда фальшивы, она всегда их может отличить друг от друга. У нее глаз. Это справедливо даже для неодушевленных предметов, полагает она. Она верит, что каждый новый снимок, слой за слоем, снимает информацию — и вместе с ней и естественность — с объекта. От этого надуманность и фальшь. И все возрастающая бедность последующих снимков. Может быть.

Точка поставлена.

Когда отключили рефлектор и стало как-то непривычно темно после яркого света (так что пришлось как бы заново обживать комнату своим присутствием), все на миг почувствовали себя неуютно, и в этой волнами гаснущей темноте особенно остро — вдруг все услышали это — запахло раздавленными окурками, пролитым на скатерть вином и новой, но уже утомленной  т е с н о й  обувью, все вдруг засобирались, заспешили, заблагодарили хозяев, а на подоконнике, за шторой, все доплывала забытая свеча, и все сворачивал усталую катушку магнитофон.

Когда гости расходятся и я, проводив их до дверей (всегда это у меня получается неуклюже: пальто выскальзывают из рук, шляпы, зонты, свертки падают с вешалки, шарфы цепляются за крючки, на лице угрюмая и вместе с тем какая-то неприличная моменту мина облегчения), — когда, проводив гостей, я возвращаюсь в свое обычное состояние, мы с Машей идем на кухню и беремся за посуду. К этому времени ее уже полная мойка. Алиса же занимается окончательной доводкой вечера: говорит кому-нибудь из оставшихся женщин комплименты — под занавес их не жалко, мужчинам — шутки и немножко на десерт пикантненького, они это любят, детишкам — с родителями гостинцев.

Я засучиваю рукава, отворачиваю набок галстук, надеваю не свой, а Алисин передник (а у меня есть  с в о й  передник) — так я пытаюсь нанести Алисе укол, хотя, конечно же, она этого не заметит, я знаю это. Впрочем, сегодня, в женский день, она и не обязана этого замечать, и я мужественно начинаю греметь посудой.

Маша мягко отодвигает меня, забирает из моих рук капроновую мочалку, и мне остается только стоять рядом и брать у нее вымытые тарелки, ножи, вилки, перетирать их и убирать в буфет. У Маши это получается лучше.

Она стоит, слегка склонив голову набок, и, по-моему, улыбается: из-за свисающих каштановых прядей ее волос мне не видно ее лица. Но в задумчивых круговых движениях ее пластичных рук, в наклоне головы и как бы задушевной, вопрошающей приподнятости плеч я читаю ее улыбку.

Алиса в это время о чем-то бурно спорит с Марой. Сегодня она выбрала ее. (Рогнеда сегодня не пришла, а с Лорой у них редко клеится.) Чем сильнее мы гремим здесь посудой, тем оживленнее голос моей жены Алисы — есть такая зависимость. Умные разговоры тоже дело, — наверное, хочет сказать она. А разговоры ее умные.

Муж Мары, Серж, давно оделся и курит на площадке, хотя напрасно: всем известно, что у нас в доме курят по-черному, раньше курил и я, а теперь только моя жена Алиса. Но она управляется за двоих.

Серж вышел на площадку, чтобы поторопить Мару. Стоит, верно, теперь там, перегнувшись через перила, скоблит ногой об решетку и скучает, глядя в пролет. И ему очень хочется туда плюнуть. Как-то в припадке откровенности он признался мне, что есть у него такая маленькая слабость. Маленький такой шиз. В детстве он даже взбирался для этого повыше, в чужих домах. Теперь он этого себе не позволяет. Хотя ему очень хочется.

Женщины не торопятся. Разговор вдруг затихает и переходит на шепот, слышны мелкие, хитренькие смешки Алисы и крупные, искренние — Мары. Она не смеется — рокочет.

— Ой, Марка, не могу! Ты даешь! — восхищенно заливается Алиса, а «Марке», между прочим, тридцать восемь, не меньше. — Нет, я бы не смогла!

«Смогла бы, душенька, смогла, — с усмешкой отвечаю я про себя Алисе, — еще как бы, милая, смогла». Ибо все, о чем женщины говорят шепотом, Алиса, наверное бы, смогла. Но я не уверен.

Потом опять громко.

Наша дожиха Дези с ними. Пока в доме гости, она не посмеет оставить их и пойти к нам на кухню, хотя ей очень хочется. Чувство хозяйки. Деликатничает.

Спорят они там, конечно, о своем, женском: о моде, о тряпках, о том о сем. Но умно, с философией. Есть такой современный философ-модельер, свои несравненные философемы он публикует в журналах мод. Научились у него.

Считается, что моя жена — отличная вязальщица. Не знаю, откуда это вдруг так повелось, но всякий раз после очередной вечеринки кто-нибудь из ее подруг обязательно остается у нас, и Алиса дает консультацию по вязанию. Как она завоевала себе репутацию мастерицы — бог весть. Вязаного у нас в доме только и есть что какой-то вздорный кокетливый лиловенький кружок, вязанный крючком, да мой коротенький, вечно выбивающийся из-под воротника шарф. Этот шарф ей просто надоело вязать, хотя считается, что на него не хватило ниток. Он такой коротенький, куцый, этот шарф, что его приходится ежесекундно поправлять, и это так идет к моему суетливому, нудному существованию. Жеманный же лиловый кружок просто лежит посреди стола без дела, иногда разве на нем зажигалка и пачка сигарет. Без него никак нельзя. Раньше я его преследовал как мог, прятал и выбрасывал, но он выплывал снова. Почему-то я ненавидел его. Может быть, потому, что Алиса ничего по дому не умеет и все наши домашние дела веду я. Теперь я с этим смирился и больше этого кружка не замечаю. Привык.

— Ну, Мара, сколько же можно, Мара, — робко заглядывает в двери Серж, унылый, нежизнерадостный толстяк. Они с Марой бывают у нас чаще других.

— Сейчас, сейчас, милый, — рассеянно отвечает Мара, — вот разберем только новую петлю…

Серж скрывается за дверью.

Мы сидим с Машей на кухне и долго-долго вытираем, она — последнюю вилку, я — последнюю тарелку. Вилки у нас фамильные, тяжелые, серебряные и такие же — серебряные — ножи. Они достались нам в наследство от бабки Алисы, два долгих поколения, нетронутые, пролежали они в восковой бумаге на дне кованого сундука для того, чтобы появиться наконец на свет в нашем доме. Алиса прижимиста. Она тоже долго их хранила и прятала по углам, да кто-то сказал ей, что серебро без дела портится и стареет, и теперь нам разрешается пользоваться им по праздникам. «С серебра едим», — шутит Алиса, но втайне гордится своим наследством. И есть еще дорогой старинный подсвечник. В них — история ее рода, считает она. Я подсмеиваюсь над ней: как раз подоспела пора уважать историю. Алиса обижается. «Собственно, я тоже люблю все старинное», — заступается за Алису Маша. «Да Алиса-то любит серебряное», — подмигиваю я ей. «Ну, ты, как всегда, несправедлив к ней, — вздыхает Маша. — В ней этого нет». Маша — наш друг.

Света на кухне нет. Сейчас нет. Он появится через несколько секунд. Маша отходит к окну и считает вслух, смешно растягивая слова:

— Семь-надцать, восемь-надцать, девять-надцать… — И на «двадцать пять» свет загорается. Просто что-то с цоколем или патроном. Мне все недосуг посмотреть их.

— Нет в доме хозяина, — сокрушенно вздыхает в таких случаях Алиса. — Нет его.

— Не добытчик я, не добытчик, — вторю я ей.

— Не добытчик, — соглашается она.

Мы привыкли к этому мигающему свету. Не так скучно жить. Даже Дези, я знаю, нравится это. Когда, по вечерам, наскучавшись и набродившись по комнатам, она приходит ко мне на кухню, стелет свою подстилку и ложится в ноги (я читаю только на кухне, здесь мое жизненное пространство, и здесь я чувствую себя защищенным), а свет как раз в это время гаснет, она поднимает свою старую голову и подолгу глядит вверх, пока лампочка не зажжется. Потом опять укладывает голову между лап и удовлетворенно вздыхает. Какое-то время собака лежит спокойно, затем уши ее опять настораживаются — и свет гаснет. Ритм мигания постоянный, а Дези хорошо чувствует время.

Мы стоим и смотрим с Машей в окно. На детской площадке унылый, жестяной, поджавший ногу аист, на аисте развешаны чьи-то половики. Март. Сходит снег. У птицы красный клюв, и ей холодно. Половики треплются на ветру.

Нам тоже холодно. Мы ежимся, нам холодно оттого, что холодно птице. И оттого, что она поджала ногу.

Дези встала в дальнем конце коридора и оттуда смотрит на нас. Мол, все ли тут у вас в порядке. Немножко ревнует. У нас все в порядке, Дези, все. Ты же нас знаешь.

А как там? Дези оглядывается на Алису и притворно потягивается: мол, пора спать. Спит собака днем, все знают это, но она хитрит. А ночью только дремлет и о чем-то думает о своем. Скорее всего — о смерти. Скоро она за ней придет. Но своими настойчивыми зевками Дези выпроваживает гостей.

— Ну, Мара, завтра же на работу, Мара… Мы не уедем теперь даже на такси, — все топчется и вздыхает в прихожей Серж и в нетерпении снимает с вешалки Марину шубу.

Шуба тяжелая, настоящая меховая, и Серж задыхается под ней. Он потихоньку съезжает с шубой по стене и садится на корточки. У него сердце.

Петля разобрана. Посуда вымыта. Сейчас моя жена скажет свою заключительную фразу. Я так и вижу ее там, на диване, нога на ногу, руки по спинке, дымящаяся сигарета между пальцами, пепел за диван. Она произносит ее.

— Видишь ли, Мара… — мечтательно вздыхает Алиса. — Ручная вязка всегда несет в себе тепло человеческих рук…

Задушевно. Вкрадчиво. Проникновенно. Как священную мантру Тибета. Вероятно, вычитала в каком-нибудь модном журнале или придумала сама. На это ее станет. А машинная, мол, вязка анонимна и холодна.

Аудиенция закончена. После такой фразы Алисе уже нечего обычно добавить, и она провожает гостью. Любит, так сказать, закончить на высокой ноте. Осоловелый, сонный Серж, икая, накидывает на жену шубу.

Другая знаменитая фраза Алисы: когда, мол, поэт берется за прозу, то это всегда выходит  и м п р е с с и о н и с т и ч н о. Тоже где-то вычитала. Я не хочу сказать, что моя жена глупа, неразвита или безвкусна. Отнюдь нет. Но как-то им всем удается выдумывать такие фразы, которые, даже будучи произнесенными лишь раз, уже ужасно скучны, банальны, и впечатление такое, как будто ты слышал их уже и сто, и двести, и триста раз. Притом они всегда бескровны, безлики, могут принадлежать кому угодно и как бы извечны и на все времена.

Вообще, как я успел заметить, люди состоят из фраз. У каждого есть своя — но такая, чтобы она могла принадлежать всем. Индивидуальность, незаурядность, талант из языка беспощадно изгоняются. Механические остроты. Стандартные впечатления. Унифицированные, легкозаменяемые детали машин. «Фразы общего пользования», — как однажды грубовато, но не без ехидства заметила наша дочь Катька, тыча в облупленный пол, — под нами общественный туалет.

Мара, например, когда вспоминает о своей поездке во Францию, всегда говорит об Эйфелевой башне. Человек Мара неплохой, но это уж слишком. Причем она всякий раз находит в ней «что-то мужественное». Серж же, напротив, находит в ней «нечто женственное» — вероятно, потому, что они были в Париже порознь и им там сильно недоставало друг друга. Фрейдист бы это им вмиг растолковал.

Еще Мара была в Лувре. Слова «изумительный» и «великолепный» — это еще не самые сильные из Мариных эпитетов. Я как-то мягко намекнул ей, что нельзя же, в самом деле, на плечи таких истертых, изношенных слов перекладывать огромный груз ее художественных впечатлений, быть может и вправду великолепных. Слова, сказал я ей, должны как бы робеть перед собственным содержанием, только приближаться к нему. Особенно это касается слов, которые выражают наиболее значительные понятия. Отчего, например, так смешны, так неудачны почти все «красивые» эпитеты? Оттого, что они как бы хотят вобрать в себя всю энергию выражаемого предмета, а этого слову не дано. В таком слове нет осознания того, что оно лишь приближается к своему оригиналу, я бы сказал — нет скромности и понимания собственного бессилия. А слово бессильно и, подобно женщине, бывает сильным, лишь прибегая к своей слабости.

Мара ничего не поняла, но на всякий случай обиделась. Впрочем, перешла на другие эпитеты: «дивный», «чудесный», «прекрасный». Ей они казались более употребительными. Париж же вспоминать не бросила. Собственно, к ее эпитетам я придирался потому, что мне не нравились эти общие места ее воспоминаний: Монмартр, Пер-Лашез, Монпарнас. На Монмартре она купила цепочку, а на Пер-Лашез — брошь. С рук, как она говорила, — вместе с цветами. «Старичок в черной шляпе продавал». Подходящее место для галантереи.

Еще Мара была на озере Балатон. И в Болгарии, на Золотых Песках, — тоже. И любит скрипку. И виолончель. И свадебный марш Мендельсона. На клавесин и Шестую Чайковского она пока не притязает.

Когда она вспоминает о своих путешествиях, остановить ее невозможно. Да я и не пытаюсь. Мне это просто не по силам. Я просто сижу и креплюсь и потихоньку потягиваю клюквенный морс или «пепси» — спиртного я с некоторых пор не употребляю. И подмигиваю у всех на глазах Маше (она краснеет). И глажу под столом Дези.

Но все-таки однажды, когда Мара и ее муж, после основательного подпития, опять пустились в воспоминания, и опять речь шла о Лувре (Серж, правда, здесь быстро иссякнул), и вдруг выяснилось, что Мара «видела» там в одном из залов портрет Жанны Самари и м-ль Анну Ренуара, я не вытерпел и навсегда положил конец ее панъевропейским воспоминаниям тем, что спросил:

— А не видели ли вы, Мара, — мы никак не можем перейти с ней на «ты», несмотря на все попытки с моей стороны, — а не видели ли вы там, Мара, «Трех медведей» или, скажем, «Ивана-царевича на сером волке»?

Потому что нельзя же, в самом деле, культурному человеку, каким себя Мара считает, путать этих знаменитых Ренуаровых женщин с какими-то другими портретами Лувра. Потому что Ренуар так же является эмблемой Пушкинского музея, как, скажем, Брюллов, Суриков и Левитан — Третьяковки, Боттичелли — галереи Уффици, а Леонардо и Ника — Лувра. Да и вообще была ли она там?

Мара спохватилась и покраснела. Но забыть мне этого не могла. Все мои запоздалые любезности и заискивания были безжалостно отвергнуты Марой. Альбом импрессионистов, который Алиса, наивная душа, пыталась подарить ей на день рождения, она попросту «забыла» у нас, усмотрев в нем подарок не без смысла.

Мы вышли в прихожую. Мара усиленно благодарила хозяев. Все было просто превосходно. Она просто не запомнит другого такого удачного вечера.

— Да, отменненько, — плотоядно подтвердил и Серж.

«Наполеон» (которого они так и не отведали — держали диету, но рецепт которого Мара из вежливости взяла) выше всяческих похвал. Я (я!) просто счастлив, имея такую супругу. Мне просто дико повезло. Я возразил, что печенье у Мары получается не хуже. Она кокетливо согласилась. Под эти гастрономические комплименты мы и расстались, и, когда створки лифта сошлись, оставляя за собой гаснущую ленивую улыбку Мары, и кабина понеслась вниз, я понял, что на сегодня спектакль закончен, и облегченно вздохнул.

Впрочем, надо еще будет проводить домой Машу. На сегодня от этой добровольной обязанности она меня, кажется, не освобождала.

НАШИ ГОСТИ

Я писал страницу за страницей, не отрываясь, стиснув зубы. Это неожиданно оказалось своего рода сведением счетов.

Из современного французского романа

Гостей мы принимаем регулярно. Одних и тех же, две-три пары, не больше. Даже чужие дни рождения мы празднуем у нас. Считается, что у нас большая квартира и что от нас удобнее всего добираться домой. Поэтому. Но я думаю, что дело здесь не столько в квартире и транспорте, сколько в том, что мы с Алисой равнодушны к нашим гостям. Это создает уют. Я — больше, Алиса — меньше, я, втайне, — пристрастнее, Алиса — холоднее; но все равно это создает уют. Тепло моего равнодушия так участливо, так сокровенно, что может сойти за дружбу. Прохладца и высокомерие Алисы трактуются, вероятно, как зависть к неким предполагаемым достоинствам ее подруг. Это также согревает отношения. Что делать с этими умершими дружбами, которые уже никому не нужны? Я ценю их: они дают мне благословенный опыт.

Знакомы мы давно, но так и не знаем друг друга. Все это, собственно, знакомые Алисы, не мои. Кроме Кости. На мой взгляд, все это люди для нас случайные. Случайные в том смысле, что их могло и не быть в нашей жизни, ничего бы в ней не изменилось. Впрочем, нет: я сказал это, подчиняясь стилистическому автоматизму. Мы искали их. Мы нашли их. Мы заслуживаем их. Трудно вообще представить себе какие-либо внешние, так называемые  с л у ч а й н ы е  обстоятельства, способные вызвать наши внутренние изменения (я говорю о них), — скорее, эти последние предопределяют течение событий. Так что всякий раз мы пожинаем во внешнем мире лишь то, чего искал наш дух. Не иначе.

Итак, наши друзья… Ну, во-первых, Мара и Серж. Мара — товаровед какого-то крупного универмага, а Серж — замдиректора крупного завода (по хозяйственной части). Сами они тоже люди крупные. По собственному признанию Мары, у них с мужем один и тот же размер обуви, один и тот же размер одежды и почти одинаковый размер головных уборов. Мара считает, что это очень удобно: всегда можно купить друг другу вещи, примеряя их только на себя. Так, Серж вывез из Франции для Мары доху, а Мара ему — свитер; он ей из Югославии — сапоги, она — шляпу. Перчатки оба носят десятого размера, обувь — сорок второго. Вообще, от этого большая экономия: поскольку Мара большая модница, а мода, как известно, ветрена и недолговечна, то донашивать Марины вещи часто приходится Сержу — разумеется, вещи обоюдного назначения, как-то: тренировочные костюмы, мужские сорочки, джинсы, шапки (Мара обожает все мужское: свитера, кроссовки, кеды.) Но есть и неудобства. Комнатные туфли, например, они всегда путают, халаты, лыжные ботинки и велосипеды — тоже. Недавно Мара ввела строжайшую дифференциацию: шерстяные носки, которые Серж имеет обыкновение очень быстро протирать на пятках, она будет отныне вязать себе с одной красной или синей полосой, а мужу — с двумя красными. Чтобы не путал. Об этом она поведала нам как-то за столом.

Денег у них ни куры, ни петухи не клюют. Имеют «Москвича», катер для рыбной ловли и полное охотничье снаряжение в двух комплектах. Детей бог не дал.

Мара высокая, огромная, стрижется коротко, при ходьбе размахивает руками, как гренадер. Как и муж, очень любит покушать и поговорить про любовь (как то, так и другое она считает принадлежностью одних лишь рослых и телесно развитых людей). Обожает итальянские фильмы. Из спортивных передач смотрит метание молота, штангу и бокс (тяжелый вес). Прыжков, бега и хоккея не любит. Фигурного катания — тоже. При всех нас часто сокрушается, что бог обидел ее мужа силой (!) и тот не может отнести ее после супружеских ласк обратно в постель, как подобает настоящему мужчине и рыцарю (они спят в разных комнатах). На внутренней стороне запястья у нее маленькая наколка: угловатая синенькая буква «С» с точкой.

Серж — во всем как его жена. Я их иногда не различаю. Он больше молчит, жует губами и вслух себя никак не заявляет. Лишь хлопает своими короткими злыми ресницами, щелкает тесным браслетом часов (носит на правой руке) и влюбленно смотрит на жену. Мара у него интеллектуальный представитель.

Несмотря на возраст, они совершенные дети. Читают детские книжки, любят срезаться друг с другом в лото и в общем верят, что мир таков, каким его изображают газеты. У Сержа тоже наколка — буква «М». Он сделал ее в благодарность Маре.

Своего у Сержа, по-моему, только пощелкиванье пальцами. Зато этим пощелкиваньем он овладел в совершенстве. Все сложные переживания Сержа умещаются в этом нехитром жесте. Как сказала бы Мара, они (пальцы) передают «всю гамму его чувств»:

— Мара, э-э-э… — щелчок, — у нас сегодня какой день недели — вторник или четверг?

— Четверг, милый, четверг. Скоро выходной.

Или (просительно):

— Что сегодня будет на наш ужин, Мара? — Щелчок. — Хорошо бы нашей ботвиньи, Мара…

— Что-нибудь придумаем, дорогой. А где я возьму тебе зимой крапивы?

Или когда сердит:

— Ты, Мара, мне это… смотри, Мара! — Троекратный разгневанный щелчок. — Я вам не позволю нарушать наш двенадцатилетний брак!

Несмотря на свою несловоохотливость, этот краснобай так тщательно и долго строит фразу, так уснащает ее ненужными уточнениями, что становится смешно: «день недели», «наш ужин», «наш двенадцатилетний брак». Как-то ему с его краснобайством приходится на производстве? Он ведь хозяйственник. А без языка хозяйственнику — ни шагу.

— Серж, голуба, — осаждает своего речистого голубя Мара, — опять эти пошлые жесты…

Тогда Серж смущается и прячет руку в карман. Там уж, я думаю, он дает волю своим разгневанным пальцам: на лице его отражается буря.

Когда мы собираемся праздновать, деньги, всегда очень заблаговременно, приносит Серж. Насилу втащив его в комнату и поскучав с ним приличных полчаса, я наконец узнаю о цели его визита. Смущаясь, Серж произносит:

— Э-э-э, старик… Вот, Мара велела передать вам на наш праздник… — И он сует мне в руки горсть мятых бумажек и выскакивает на площадку.

— Да отчего же так много, Серж? — деланно удивляюсь я вдогонку, пряча деньги в карман.

Серж сильно краснеет, и раздается целая серия его выразительных пощелкиваний. Он в сильном замешательстве.

— Ну, ты ведь знаешь, старик… Словом, двойную норму. — И он, забыв, что у нас лифт, шумно свергается вниз.

Покушать они оба любят, едят много и сосредоточенно и поэтому деньги на наши складчины всегда вносят за четверых. Все сначала протестовали, но совершенно неуправляемый аппетит обоих супругов не однажды приводил к недоразумениям. Почему мы наконец и согласились. С середины вечера, бывало, уже нечего поставить на стол…

Где их Алиса взяла — не помню. Кажется, делала какую-то газетную зарисовку о Маре — передовике сферы обслуживания. Позвала их в дом. За эту неразборчивость в знакомствах я не однажды уже устраивал Алисе выволочку, но здесь промолчал. Думал, что Мара просто нужна Алисе ради ее каких-то там женских дел — та ведь все может в своем универмаге (признаться, я и сам подумывал тогда о хороших кистях и красках). Думал даже, что и писала-то Алиса о Маре ради этой нехитрой цели. Но я ошибся. В чем, в чем, а в этом Алиса проявила безукоризненный вкус. Никогда она у Мары ничего не просила — ни для себя, ни для меня, а Мара, надо сказать к ее чести, не предлагала. Просто они привязались к нашему дому, к нашей собаке, к Алисе. Они были как дети — привязчивы и чутки. Все-таки я как-то недопонимал их. Не мог их сложить в окончательный узор. Но когда однажды на охоте (они взяли нас с собой ради нашей собаки — любили побегать с ней по лесу) Мара залихватски вскинула ружье и по-мужски, твердо повела за целью и выстрелила, а за ней — Серж (он все делал  п о с л е, такая уж у него была натура), и Мара досадливо поморщилась на себя и на него: «Мазилы!» — и оглянулась на меня, а я все возился с патроном, не умея вставить его в патронник, и заряд наконец, просыпался — вылетел пыж, — я узнал, что они никогда и не заряжали патронов свинцом, а били влет холостыми, ради азарта, грома, пальбы — и никогда не убили ни зверушки. Странно, что об этом я не догадался сам: хотя ели они много, но ведь были вегетарианцы и сыроеды, — вот когда выписался их окончательный портрет.

Другая семья — Фадеев и Ната. Ната, конечно, тоже Фадеева, но у Наты есть имя, а у ее мужа оно начисто отсутствует. Есть такие фамилии — не фамилии, люди, которым их фамилии заменяют все: имена, отчества, титулы. Постепенно они как бы даже отчуждаются от своих хозяев и существуют как бы отдельно, абстрактно. Так что, вспоминая, мы вдруг споткнемся: «Погоди, это тот Фадеев, который?..» — а который, и не вспомним. Выскочило из головы — и все тут. Но фамилию помним, как же. Хорошо знали такую. Теперь она отделилась от своего носителя, стала среднестатистической единицей, обобщенным образом десятков, сотен людей, с которыми нам приходилось иметь дело. Теперь от всех них остались только фамилии. Поистине незаменимый, неиссякаемый источник индивидуализации, последнее прибежище посредственности. Фадеев.

Он ершист, неуютен, этот Фадеев. Друг Сержа. Возраста он непонятного: хмур, сер, редковолос, на нем вечная тесная, какая-то мальчуковая кожаная курточка, вместо портфеля — противогазная брезентовая сумка через плечо. Летом — полотняная кепочка с козырьком под обрез, зимой — серая кроличья шапка. Раньше Фадеев работал строгальщиком, теперь он — литейщик. На заводе Сержа. Иногда подменяет в цехе сменного мастера. Доверяют.

Образования у Фадеева нет никакого, он самоучка и до всего, как говорится, дошел сам. Работу он, в общем, забросил, относится к ней спустя рукава — а все рационализирует и изобретает. Но изобретатель, говорят, стоящий, крупный, имеет около двадцати авторских свидетельств на изобретения и около ста заявок на них. Что-то из области механики и электрохимии, я в этом не разбираюсь. Сейчас работает над открытием. Его даже по телевизору показывали, по местной программе. Он сидел скрестив руки на груди и презирал всю зрительскую аудиторию, если таковая имелась.

Но ни одного изобретения у Фадеева пока не внедрено, и это составляет тайный предмет его неудовольствий. Переписывается он чуть ли не со всеми изобретателями страны, даже со знаменитостями. Вступил в какой-то полулегальный клуб эфироопорных сил. Что это такое, он нам сам не может толком объяснить. Занимается также проблемой НЛО — собирает показания очевидцев, классифицирует наблюдения, выезжает с исследованиями на места предполагаемых посадок объектов и т. п., хотя ни в какие разумные цивилизации, кроме нашей, он не верит. Хочет все это скоро опровергнуть. Называет себя «антиуфонистом» (от UFO — английского эквивалента русской аббревиатуры НЛО — неопознанный летающий объект). Берет Сержа во все свои изобретения соавтором, хотя Сержу этого не нужно. Не совсем бескорыстно, впрочем: Фадееву льстит, что начальство зависит от него; кроме того, Серж иногда обеспечивает материальную базу его экспериментов. Никаких академиков и докторов наук Фадеев не признает; по его словам, у него у самого материалу на восемьсот докторских. «А они там все прокисли в своих кабинетах и лабораториях», — говорит он.

Не в пример Сержу, Фадеев речист, но лишь в подпитии. Трезвый, он никогда с нами о своих делах не заговаривает, возражать или спорить считает ниже своего достоинства, молчит, пыжится, потеет, а свое несогласие выражает лишь беззвучным посвистыванием сквозь зубы, обхватыванием колена на весу и покачиванием из стороны в сторону. Что Фадеев всех нас тихо презирает, так это видно невооруженным глазом. В особенности меня. Он даже обходит меня на улице стороной, причем делает это так, чтобы я видел: прошмыгивает перед самым моим носом и поднимает по-сыщицки воротник. Подвыпивши, он всем нам заявил однажды:

— Все вы, конечно, будете иметь значение лишь только как мои спутники. Не больше.

Мы аж растерялись от неожиданности.

Он всерьез считает себя гением. Народным. Ползуновым, Кулибиным и отцом и сыном Черепановыми в одном лице. Его тихая, ватная Ната прямо боготворит его.

Боюсь, что он неравнодушен к Алисе. Чем-то она поразила его изобретательское воображение. Иначе чем объяснить то, что он все-таки бывает в нашем доме и в присутствии Алисы становится особенно претенциозен?

У него белесые сухие волосы и неприятно высокий зад. Ест он лениво, без аппетита, но ложку обхватывает губами плотоядно, с жадностью, со вкусом — противоречивая натура; перед едой всегда снимает пиджак и подтягивает манжеты сорочки; курит «Беломор».

Когда Фадеев выпьет, он быстро хмелеет (причем всегда презрительно, свысока смотрит на рюмку с горькой) и становится невыносим. Он размахивает руками, клеймит вся и всех, в особенности художников, музыкантов и «бумагомарателей» — всех пишущих, от философов до газетных писателей, он причисляет к этому классу. Он считает, что если бы не они, то технический прогресс давно ушел бы вперед. Искусство создают бездельники, считает Фадеев. Они-то, мол, только и отвлекают массы от «насущных нужд» человечества (насущными нуждами Фадеев в основном считает внедрение своих изобретений), и что надобно не ныть, а дело делать. Присутствующие обычно слушают Фадеева с благоговением. Не слушают, а внимают раскрыв рот. Даже Мара посматривает на него с опаской. Как же, рабочий класс. Соловьи молчат, когда говорят пушки. Всем становится как-то стыдно за свою работу, все чувствуют, что делают «не то». Я лично чувствую себя тормозом общественного прогресса и ухожу на кухню. Бегу от критики гегемона.

Поиски смысла жизни и вообще все эти проклятые вопросы Фадеев считает нытьем и чепухой.

— От жиру, — определяет он. — На голодный желудок не пофилософствуешь.

Когда, выложив несколько штабелей горячего металла (Фадеев, не забудем, литейщик), он, вытирая пот, садится перекурить, то в голову его лезут отнюдь не «проклятые» вопросы, а то, как поскорей облегчить этот нелегкий труд. Другие вообще ни о чем не думают (Фадеев считает себя рабочим-аристократом), разве что о хоккее и выпивке.

— Но ведь, — робко возразит ему Костя, или Алиса, или Лора, — он придет же, этот рабочий, домой, захочет почитать, послушать музыку, включит, наконец, телевизор…

— Ер-рунда! — отрежет Фадеев. — Значит, не наработался. Работать надо. Работать.

— А в выходной? — спросит Мара. — Выходной-то у него хоть бывает?

— В выходной он будет изобретать и рационализировать, — серьезно заметит Рогнеда. — И заниматься воспроизводством будущих изобретателей.

Фадеев криво усмехнется и обхватит колено: это еще, мол, что тут за пигалица? Рогнеда не удостаивается ответа.

Особенно крепко достается философам. Когда Фадеев рассуждает об искусстве и философии, то я не могу представить себе, чтобы он смог сделать в своей области что-либо полезное и значительное, — так узки и нелепы его суждения. Многое он знает неосновательно, из вторых и третьих рук, поверху, по-дилетантски, понаслышке. Хотя в своем же деле, наверно, вникает во все до корня, читает новейшую литературу, даже иностранную (долбит, как школьник, со словарем), преклоняется перед основательностью, въедлив. В особенности часто достается Канту. Чем-то тот его прогневал; кажется, проблема времени близко соприкасается с его опытами — Фадеев работает сейчас над открытием.

— К-кант! Кха! Времени нет! Пространства! А сам-то а-аккуратненько так выхаживал прогуляться после обеда, в одно и то же время, — кенигсбергский обыватель, говорят, даже часы по нему сверял. Вот те и нет времени! Нет пространства! Жилплощадь-то, кажется, у кого-то оттяпал?

Такова гиперкритика Канта.

Когда при мне упоминают о пунктуальности Канта, категорическом императиве, платоновских идеях и отрезанном ухе Ван Гога, я всегда кривлюсь от боли, словно у меня болит печень. Печень у меня действительно не в порядке, а тут она просто из себя выходит.

— А вы знаете, что было темой последней переписки нашего кенигсбержца? Репа, репа и еще раз репа! Пареная или какая, но — репа! Вот тебе и антиномии чистого разума!

Это вульгарное «нашего кенигсбержца» выводит меня из себя пуще всего, но я креплюсь. И только когда однажды Фадеев, ухватив осетрового балыка, официально объявил дамам, что антиномий у Канта целых восемь, я сказал, что надо же обладать, наконец, вкусом, чтобы не говорить о Канте в таком тоне да еще за такой жратвой, и что, на мой скромный взгляд, антиномий у Канта только четыре.

Ух! Что тут поднялось! Серж с Марой замахали на меня руками, Алиса фыркнула, Лора вышла из-за стола, Костя, вечный тихоня, хлопнул по тарелке рукой и пролил на себя масло, Ната потупила глазки, даже Маша, никогда обычно не принимавшая ничьей стороны, неодобрительно покачала головой и попросила не перебивать оратора, и только все понимающая Дези подняла голос в мою защиту и грозно зарычала на Фадеева, проявив тем самым свою преданность и философскую осведомленность.

— Пспспспспт! — произвел какой-то сложный звук изобретатель, когда Дези успокоилась, — все-таки он побаивался ее. — А кто это го-во-ри-и-ит? Нет, а кто это, я спрашиваю, го-во-рит? — Дези насторожилась.

Действительно, кто? Я для них не авторитет. Кто я для них такой? Обыкновенный художник-оформитель, маляр, мазилка. В сущности, труженик, работяга. У меня и в трудовой стоит: «художник-маляр 5-го разряда». Боюсь, что Фадеев меня за это и не любил. Он хотел бы, чтобы весь рабочий класс был сосредоточен в одном — его — лице.

Я смутился, принялся собирать грязную посуду и пошел на кухню. После небольшого выразительного молчания Фадеев снова завладел аудиторией, и на этот раз досталось хозяйке — он не знал, что вопросами добывания и приготовления пищи в этом доме занимался я.

Изобретатель был раздражен. Как же, его публично уличили в невежестве, и, хотя противник был посрамлен и позорно бежал на кухню, Фадеев не унимался. Критический зуд его искал удовлетворения.

— Нет, что это за жульен, я вас спрашиваю, без петушиных гребней, — настаивал он, вороша вилкой в салатнице, — нет, что это, я спрашиваю, за жульен?

Вот так, прямо от антиномий чистого разума к закускам, без тени сомнения, вперед. Чем он ему не угодил, мой салат? Но бог с ним, с этим Фадеевым. Хотя, вообще говоря, странная разборчивость для пролетария. Но он был, как уже сказано, рабочий-аристократ.

Больше я с ним (и вообще ни с кем) ни в какие «философские» споры не вступал, а после первоначальных тостов незаметно уходил на кухню и читал там или беседовал с Дези, пока Алиса шутливо не выкликивала меня:

— Че-а-эк! Блюда переменять!

И я нес им вина, жаркое, десерт. Маша помогала мне.

У Фадеева общая тетрадь. В ней он ведет последовательную запись всех выигрышей «Спортлото» — хочет выявить какую-то закономерность. Он считает, что она есть. И, конечно, играет сам. Он и нам, когда в духе, покупает карточки и заставляет проставлять в них цифры. Экспериментирует. Считает, что каждому человеку всю жизнь сопутствует строго индивидуальный код и что в этой числовой комбинации — вся тайна тайн человека, его сокровенное бытие. Надо только угадать ее. Это космический закон, выражающий не только генотип человека, но и его судьбу. То, что напишет один, никогда не напишет другой. Кажется, он слыхал что-то о мистике чисел Пифагора. Я намеренно путаю карты Фадееву тем, что подглядываю чужие записи и выдаю их за свои. Сбитый с толку, он крутит головой и сопит. Странна в нем эта смесь самого ползучего материализма с оккультическими замашками. Алиса и Мара тоже верят этой чепухе и, высунув от старания язычки, заполняют карточки. Если они выиграют, то выигрыш, я думаю, Фадеев заберет себе. Как автор системы и реалист.

Ната у Фадеева преподает в институте английский. Считается, что у нее настоящее лондонское произношение, что она вообще знаток всего заморского и британского. Она какая-то несобранная, рыхлая, неопрятная, эта Ната. Все время поправляет очки и глядит вниз. Из сумочки у нее вечно сыплются какие-то бумажки, таблички, шпаргалки. Лекции читает по конспекту.

Вкус у нее ужасный. Больше всего она любит (во всяком случае, чаще надевает) зеленое с лиловым и кирпичное с синим. Более ужасных сочетаний я не знаю. Все в ее нарядах бесится, безумствует, вопиет — и это составляет странный контраст с ее ватным, измученным, каким-то пришибленным характером, с блеклостью ее черт, бледностью почти неподвижного лица. Изящное янтарное ожерелье она может надеть на спортивный свитер, а тяжелую пальтовую брошь — на блузку. В чтении тоже непонятные комбинации. Мелвилл, Стерн и Вирджиния Вулф («серьезно» она читает только англоязычных авторов), а рядом — какой-нибудь бульварный вздор французов. На ночь она заучивает по сто английских слов (по Оксфордскому словарю), а утром повторяет.

Однажды мне понадобилось срочно перевести статью из какого-то альбома (сам я не мог справиться, профессиональный жаргон художников), я отнес ее Нате, она обещала сделать через неделю, но держала полгода, на звонки не отвечала, и когда я, наконец, сам отправился к ней, то ее не оказалось дома. Ее мать (Ната живет с матерью, бывшей оперной статисткой) сообщила мне, что Ната на кафедре «или еще где-нибудь» — добавила она по размышлении, когда я усомнился, — было все-таки воскресенье. И тут выплывает из комнаты моя Ната, опухшая, нечесаная, заспанная, кокетливо запахивается в стеганый халат и делает матери круглые глаза.

— Как, ты уже вернулась? — деланно изумляется мать и быстро уходит на задний план, как и подобает статистам. (Изобретатель, вероятно, чего-нибудь изобретал.)

Эти несогласованные действия, видимо, сильно смутили Нату, и она долго не знала, как поступить со мной. Потом наконец посадила.

Ната принимала меня в прихожей. В «холле», как она выражалась. Прихожая и правда у них большая и заставлена как приемная: два потертых кресла, непременный низенький столик о трех ногах, торшер. Какой-то еще конторский шкаф и три стула у стены, скрепленных рейками, гибридный семейно-канцелярский уют. Здесь она принимала студентов и репетировала школьников.

Она что-то погугнила себе под нос, пробегая статью, поправила очки: «…nice… very important…» — я ничего не понял. Потом подсунула мне пару каменных пирожков (эпоха среднего палеолита) — и вздохнула. Статью, в общем, она не перевела. Масса дел: зачеты, сессия на носу, общественные нагрузки, ученики. Она, конечно, переведет, когда будет посвободнее, но сейчас… В общем, просит извинить.

Я забрал альбом и просил не беспокоиться: мол, переведу сам. Даже интересно. Продвину свой английский — все-таки занимался им когда-то, как-никак. Очень интересно.

Дома, в альбоме, на четвертушке неопрятного листка, я обнаружил следы титанических усилий Наты — ее наброски перевода, и они изумили меня. Ната была буквально невежественна! Иегуди Менухина (в статье мастерство художника сравнивалось с мастерством этого знаменитого скрипача) она назвала Иегудой Менухиным, colour («цвет», «колорит» по контексту) она везде дала «краска» и «колер», а раз даже как «индивидуальность», «яркая личность» (вариант), а runner («бегун», «посыльный», «гонец», а в контексте переносно — «передающий эстафету, эстетическую традицию») — как «контрабандист»! Кроме того, important («важный», «значительный»), ударение на втором слоге: долгое «о», она ударяла, как я припомнил теперь, на третьем: импотэнт! — ее хваленое произношение.

Конечно, статья была слишком специальная и Ната кое-чего могла и не знать. Но все-таки.

Больше я у них не бывал. Храни меня бог и впредь и от ее вкуса, и от ее изобретательного мужа, и от ее лондонского произношения, и от ее доисторических пирожков.

Еще одна супружеская пара: Лора и Костя. Эти бывают у нас нечасто, но церемонно отвечают на каждый визит. С бутылкой сухого и парой неизменных гвоздик.

Лора красива, энергична, что называется, «современна» и по временам экстравагантна. Сила ее характера выражается подчас в борьбе с модой: даже ей она не хочет уступать. Видит бог, борьба эта неравная, но Лоре все же кое-что удается: она безнаказанно, например, долго носила вышедшие из моды деревянные бусы — и рядом в то же время какие-то архисовременные японские часы; брючный костюм «джерси», сапоги-чулки и кофту «лапшу» она до сих пор цинично перемежает с последним криком — замшей, кожей и вышивками по льну, чем сбивает с толку записных модниц. Такие женщины не следуют моде — они сами создают ее. Жаль, что ее возможности здесь ограниченны: она бы разорила самого Диора.

Она большеглаза, высоколоба, упрямый мужской подбородок, энергичный рот. Работала раньше в районном суде нотариусом, но затем получила значительное повышение и перебралась служить в областную нотариальную контору, по-моему, не без помощи своих женских чар. Алиса ее не любит и за глаза зовет судейским крючком. Это оттого, что Лора «принципиальна», деловита и непластична — качества, которых Алисе явно недостает. Хотя в чем-то они схожи.

Лора строга, категорична и прямолинейна, и когда говорит, например, по телефону, то никогда не поймешь с кем: с мужчиной или женщиной, с начальником или подчиненным. Иерархии и субординации — это дело рук таких, как Лора. Они для себя же их главным образом и выдумали, ибо самооценка таких, как она, всегда зависит от степеней, рангов и должностей. В себя они могут заглянуть только с высоты своего кресла. Я боюсь ее. Министерский портфель ей обеспечен.

Раз, когда она еще работала в нарсуде, я зашел к ней на службу пригласить ее на наш с Алисой праздник — мы отмечали супружеское десятилетие. Лора держала меня за дверьми, как обыкновенного посетителя, хотя и видела меня в приемной, когда двери открывались. Чтобы пригласить ее, мне пришлось выстоять очередь. Лора приняла приглашение официально: за полированным столом, под стрекот машинки, с поднятой телефонной трубкой. Даже не улыбнулась. На прощание демократически протянула руку из-за стола.

Я раз сильно подшутил над Лорой, но она об этом не догадывается. Принес ей свой юношеский пейзажик — квелый, пустой и вполне подражательный — и копию Коровина, кажется. Выстоял, как положено, очередь, развернул перед ней скатанные в трубку холсты и, таинственно оглядываясь на сейф, шепотом сообщил ей, что это последнее слово живописи — в смысле техники исполнения — и что надо бы как-нибудь это официально зарегистрировать. Боюсь, мол, чтобы у меня эти приемы не украли. Хорошо бы, мол, их как-нибудь эдак юридически оформить. В швейцарский банк, например, в отдел рукописей, отправить или печать хотя бы где-нибудь здесь поставить — и число, обязательно число. И в книгу занести. И автору на руки — справку.

Она серьезно отвечала, что такого в ее практике пока не случалось, но она узнает. В общем, конечно, это типичное авторское право, так она считает. Швейцарского банка, конечно, не обещает, но печать… отчего же, печать вполне возможна. Думаю, эту печать она бы мне в конце концов где-нибудь прилепила, быть может, даже с веревочкой, с сургучом, и мои приемы остались бы при мне. И справку бы выдала, и в книгу бы занесла. Чтобы все как у людей. Так она верила во всемогущество всяких печатей, бланков и грифов — и вообще в незыблемость порядка вещей. А что, если бы я в ее нотариальной конторе попросил снять копию с этих пейзажей? Думаю, она бы и за это взялась. Работа есть работа. Нотариусы могут все.

Всем Лора говорит, что она «сама себя вылепила» — всего добилась самостоятельно. Родители у нее — простые рабочие, а она вот «получила образование». Да и помогать родители не могли: отец инвалид, мать сама немного зарабатывала. Но она выучилась. Ходила мыть по вечерам полы в кинотеатры, убирала снег, выгружала по утрам хлеб. Больше того, сама еще помогала матери. Уже после института сама овладела нотной грамотой и прилично теперь играет на фортепиано (Костя рассказывал, как она играет: и соната, и марш у нее выходят одинаково). Самостоятельно изучает историю архитектуры. Прорабатывает «Атомную физику» Макса Борна. Фехтует. Играет в шахматы. Ходит в бассейн. И при всем при том остается женщиной — так она считает. Все по программе. На очереди языки и медицина. Время требует гармонично развитых личностей. Оно требует лично ее, Лору. Она — за леонардовский универсализм («Всеобщую историю искусств» и «Детали машин» она также наметила к изучению).

Детей у нее двое, как и было запланировано. Мальчик и девочка, как и хотела. Сначала он, потом она, как и было задумано. Все случается так, как она этого хочет. Никакой мистики: судьбы, предопределения и прочего. Человек сам хозяин своей судьбы. Сам кузнец своего счастья. Она не ждет милостей от природы. Взять их у нее — ее задача. Этот антиэкологический девиз Лора культивирует всюду. Человек — царь природы. Побеждает сильный (т. е. «достойный» — ее современная интерпретация). Ни в какие случаи, обстоятельства и т. п. она не верит. Только в необходимость. Каждый пожинает то, что посеял. «Попрошайкам» — нищим, инвалидам и т. п. — она никогда не подает. Из принципа. У нас существуют дома для престарелых, больницы, социальное обеспечение и прочее. Литературы о «старичках» и «старушках» терпеть не может, называет ее «ущербной». Вершина литературы — это Томас Манн, так она считает. Деловая женщина. Никакой диалектики. Далеко пойдет.

Я не хочу, конечно, чтобы у нее что-нибудь случилось, сохрани господь, но когда-нибудь что-нибудь остановит ее размах и заставит задуматься. Такие, как она, не видят самой ткани жизни, жизнь представляется им в лучшем случае бильярдной партией, треугольником полированных шаров, выложенных специально для них на зеленом сукне бильярда, — все же остальное будет зависеть только от их способностей, от их меткости и сноровки: направить шары в лузу или промахнуться и передать кий другому, а самому в это время вытаскивать из лузы чужие, пока не представится следующего случая для удара. Ведь правила для всех одни. И шаров достаточно. Но — спеши. Поезд может уйти.

Лора в семье — безусловный лидер. Если в простом, уютном и хорошо отлаженном механизме своего семейного счастья Мара и Серж представляют соответственно ведущее и ведомое колесо, то Лора в своей семье одна представляет собой и ведущее, и ведомое, и даже червячную передачу. Она одна — целая коробка передач. Все — на ней, она сама выбрала себе эту роль. Это именно она затеяла однажды в газете дискуссию «Нужен ли семье лидер?». Нужен ли кораблю рулевой? Риторический вопрос. Нужен, считает Лора. Женщина, убеждена она. Ввиду ее неотъемлемых родовых признаков — основательности, терпения и деловитости. «Женщина — это компас в навигации жизни», — изрекла однажды за столом Лора. Ее тихий, затюканный Костя тогда шепнул мне: «Я предпочел бы ориентироваться по звездам — если бы вообще куда-нибудь плыл» — и вздохнул.

Настоящих мужчин мало, считает Лора. Вымирающий вид. Как бизоны, например, или голубые киты. Немедленно занести в Красную книгу. Конечно, они еще встречаются, настоящие мужчины, но и они… Словом, и они не совсем устраивают Лору. Даже лучшие из них проявляют свои мужские качества только после того, как им напомнишь о долге. Даже они. «Мужчины до востребования», — называет она нас — не нас, а лучших из нас. «Где рыцарство, где средневековое мужское рыцарство?» — с пафосом вопрошает Лора, победительно оглядывая всех нас (женщин тоже). «Где целомудрие, где средневековое женское целомудрие?» — про себя отвечаю ей я. Но вслух я этого не говорю. В конце концов, мужчины всегда таковы, какими их желают видеть женщины.

Лора мнет деньги. Слышала, что мятые деньги — к богатству. Рациональная, да не очень. Рациональненькая. Мять-то мнет, но аккуратно складывает в свой новенький кошелек. Кожаный. Импортный. Для дензнаков. Они, значит, и лежат там, полеживают. Разглаживаются. Суеверная, да не очень. Суеверненькая.

У Лоры словарь по этике. В словаре закладки. Как-то, придя к Косте, я полистал этот словарь и переписал статьи, на которых была заложена серебряная чайная бумага. По-моему, они очень характерны для Лоры. Вот они: БЛАГОРОДСТВО; БРАЧНО-СЕМЕЙНАЯ МОРАЛЬ; БЫТА НРАВСТВЕННОСТЬ; ЖИЗНЕННАЯ ПОЗИЦИЯ (жизненная позиция по словарю!); ИДЕАЛ; ИЗМЕНА; КОМПЛЕКСНЫЙ ПОДХОД К ВОСПИТАНИЮ; КУЛЬТУРА ПОВЕДЕНИЯ; МАНЕРЫ; ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ И КЛАССОВОЕ В НРАВСТВЕННОСТИ; ПОЛЕЗНОСТЬ; ПООЩРЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ; СОЧУВСТВИЕ (сочувствие по словарю!); ЦЕЛИ И СРЕДСТВА — и маленькая, хитренькая — буквально ниточка — закладочка (вначале я ее пропустил) на ГЕДОНИЗМ. Гедонистка Лора.

Всем в их доме, и мужским и женским, заведует она. Никому ничего не доверяет. Даже сверлит сама электродрелью. В перчатках, на которых имеется — непросроченная — дата испытания. Без даты бы Лора не смогла.

Когда она приходит домой, то все живое, по ее собственному признанию, замирает. Бабка, мать Кости, роняет посуду — с приходом снохи у нее все начинает валиться из рук. Все упорядочивается с ее приходом. Часы начинают идти (если не шли), вода бежать (если не бежала), капризный сиамский кот, озираясь, начинает лакать. Но цветы, даже свежеполитые, никнут.

С ее мужем, Костей, мы знакомы давно, лет восемь или девять, когда-то он брал от нашей Дезики щенка, и мы с ним сильно сблизились на этой почве. Но потом их Дана умерла, и мы как-то отдалились друг от друга. Просто поддерживаем отношения. Отношения наши ровные, спокойные, говорить и спорить нам особенно не о чем. Встречаемся мы, собственно, теперь только ради одной-двух шахматных партий и считаем встречу очень насыщенной, если сыграем три. После трех Лора отбирает у нас доску и выставляет меня за дверь. Костя всякий раз берется за шарф — хочет проводить, но Лора ему не разрешает: пора спать. В любви Лора такой же деспот, как и во всем прочем.

Как я, Костя лечился когда-то от горькой. Теперь даже не верится, что у него могли быть какие-то сильные страсти, но  т а  была. Зашибал он изрядно и запоями, и Лора однажды сдала его туда. Сумела заставить его бросить. Она и его «вылепила», эта Лора. «Я ей по гроб жизни, старик, обязан», — уныло, глядя в пол, говорит Костя, имея в виду героическую волю своей жены. Но сам он в это не верит. Боюсь, что он еще раз когда-нибудь сорвется и ничья воля его уже тогда не остановит. Нельзя так безнаказанно долго обходиться без собственной личности.

Работает Костя в музыкальной школе. Преподает по классу баяна. Играет, по-моему, прилично. Судить о нем как о педагоге не могу, наверняка его склоняют на всех собраниях и педсоветах, никаким стандартам и школьным методикам он не соответствует, но дети его любят. Как-то я слушал его выступление на детском утреннике — он аккомпанировал скрипке. Контакт и с залом, и со скрипкой был полный. Дети вызывали его на бис. У них блестели глаза. К таланту музыкальному в нем присоединен талант человеческий, душевный; впрочем, возможно ли вообще какое-либо искусство без этого дара?

Всю жизнь его ругают за хлеб, за банки и кастрюли в сетке, с которыми он вечно забегает в школу и к ученикам, за неопрятность, мягкотелость, демократизм. Но именно ему, Косте, пишут потом отовсюду его бывшие ученики, и именно его ученики поступают потом в консерваторию. Старая рыхлая Виолончель, завуч и член месткома, не может похвастаться этим. Она завидует ему.

Он добрый, этот Костя. Немножко, конечно, недотепа, нескладный, медленный, сутулый. У него светлые глаза я сквозь редкие русые волосы проступают на голове веснушки. Он часто и по-юношески краснеет. Так, по всякому поводу, даже перед самим собой. Раз, когда я его провожал из дома и посадил в автобус и автобус уже поехал, он уронил там на пол какую-то вечную свою посуду и сильно покраснел при этом, — я увидел это даже через замерзшее стекло. В автобусе никого не было. Полнейший Лорин антипод. У него кофейный пиджак и черные, с пузырями на коленях, брюки. Верхний наружный карман пиджака весь зачеркан ручкой — он носит ее без колпачка. Сколько знаю его, он всегда теряет эти колпачки; ручка тридцатикопеечная, дешевая, шариком вниз.

На баяне он играет хорошо. Сделал для своего инструмента множество переложений, в особенности Баха, Чайковского и Генделя, но показывать не любит. Иногда, после многих просьб, он играет мне все же что-нибудь из Баха, какую-нибудь фугу. Хотел бы также переложить его органные концерты. Глубина и мощь баховской музыки как-то не вяжутся со всей внешностью моего друга, с его небольшим ростом и торчащими ушами. Но об этом скоро забываешь.

Инструмента своего Костя не любит, и, по-моему, стесняется, и всегда, уже лет десять подряд, говорит мне:

— Знаешь, старик, наверно, пойду в этом году в политехнический. Все-таки не музыка… Да и заработки.

Ему это кажется ужасно современным — учиться в политехническом, не то что какая-то отживающая свой век музыка. Да и заработки.

Лора у него зарабатывает ненамного больше, но это его ужасно тяготит. Хотя на себя он не тратит ни копейки. Даже не перетягивает облезшего футляра своего инструмента — белые деревянные его углы уже давно смущают школьное начальство. Да и дети. Им сейчас много чего надо. Диски, одежда, туда-сюда. Приличная стереосистема знаешь, старик, сколько стоит? Вот почему он хочет стать технократом. А баяна он попросту стесняется: малоблагородный инструмент, пария между прочих.

По ночам, прячась, Костя моет в подъезде пол. Как подойдет очередь, так и моет. «От людей, старик, неудобно — а Лора разве станет? Лучше уж я…» — говорит он. Но Лора этого не знает.

По выходным Костя стреляет в тире. Говорит, что забывается, когда стреляет. Чувствует себя человеком. Это бунт. Когда жизнь совсем невмоготу, он идет в тир, набирает там кучу пистонов и палит по жестяным медведям и лисам до изнеможения своего тощего кошелька. Иногда попадает в самолет. Затем идет в пивбар и берет пару пива. Вторая кружка уже удовольствия ему не доставляет. На ней его эмансипация кончается, и он допивает пиво, уже предчувствуя взбучку. Но Лоре не надо принимать никаких мер против мужа: бунт подавлен еще до его появления дома. Чуткая, она не перетягивает вожжей. Понимает.

Костя всегда покупает жене два подарка. Она обязательно спросит его строго:

— А ну, муж, покажи, что ты мне купил на праздник.

Он показывает. Говорит, что не смеет отказать. Потом идет и покупает еще что-нибудь. Чтобы все-таки был сюрприз. Она довольна.

Иногда он пробует дипломатничать. Ну, там на работе или еще где-нибудь. Вздумается вдруг сделать карьеру или очередь на ковер у сослуживца оттяпать. Над ним смеются. У него не получается.

— Знаешь, старик, какое это получается хамство, какая вульгарность! — говорит он смущенно, поверженный.

Я непонимающе вскидываю брови. Забываю, что уже слышал это от него тысячу раз.

— Ну, когда порядочный человек пробуется на роль подлеца… — Он обмякает.

Он прав. Костя, как и я, типажный герой, и с его физиономией праведника на чужих ролях не разыграешься. Каждому — свое.

Костя — единственный мой приятель. Видимся мы довольно редко, режим у него казарменный, ко мне ему выбраться не удается, а я у них бывать часто не хочу. Из-за Лоры. Так, приезжаю его навестить иногда, когда уж очень ему невмоготу. Об этом он сообщает мне по телефону. Плачется в жилетку.

Я не держусь за эту связь. Признаю, она прозаична и никчемна. Просто это то немногое, что мне удалось утвердить в нашей жизни с Алисой, и я усиленно раздуваю перед ней этот в общем-то никогда не пылавший огонь. Просто я люблю наши шахматы, его музыку, и просто мне его жаль. Без той малой опоры, которую, я думаю, он находит во мне, он бы давно спился. Как бы Лора ни воображала себе свою организующую роль.

Когда Алиса хочет меня уязвить чем-либо, а подходящего повода под рукой у нее нет, она всегда намекает мне на Костю и говорит: «Сам ты никчемный, и все твои друзья — тоже никчемные». Хотя всех-то моих друзей — один Костя. Но и его одного хватает с избытком. Даже имя его ей не нравится. Имя неудачника, считает она. Но слово «неудачник» Алиса никогда не произносит, считает его очень неточным (даже не приблизительным), как бы подразумевающим существование каких-то смягчающих жизненных обстоятельств для тех, кто ничего в жизни не достиг. А никаких «обстоятельств» нет и быть не может. Ибо человек сам кузнец своего счастья. В этом они полностью солидарны с Лорой. Слово же «никчемный» прямо и честно, полагает Алиса, поскольку полностью берет на себя груз своего содержания — «чего не хватает некоторым», «не только словам, а и людям, конечно, тоже», — язвительно прибавляет она. Я с нею согласен. Вообще, я заметил, в отрицательных определениях женщины куда точнее нас, мужчин. Боюсь, что око зла и жестокости в них никогда не дремлет.

Еще один моментальный снимок. Рогнеда, подруга Алисы. Самая, так сказать, задушевная. Это, по-моему, ее единственная подруга. Поверенная во всех ее делах. Духовница.

Она, собственно, Рая. «Раи» она почему-то стеснялась и взяла себе еще в школе псевдоним. Так и осталось. Учились они когда-то с Алисой на одном факе. Но Рогнеда старше.

Длиннющая, худющая, она извела себя постоянными переживаниями за человечество и курением. Кажется, даже побывала в психушке. Курит она давно и много. Не по моде, а по душевной потребности. Нет, это не то судорожное женское курение невзатяг и выдыхание дыма всем ртом — Рогнеда выдыхает через нос и всасывает при затяжке щеки; это не то вечно неумелое женское держание спички за конец (так что вечно отламываются головки — и искры во все стороны), это и не баловство изящной зажигалкой — нет, она зажигает спички по-мужски, с притвором, собрав ладоши ковшиком, как бы защищаясь от ветра. За вечер может исчеркать большую хозяйственную коробку спичек, она их специально покупает.

Рогнеда не замужем. Была давно, кажется, всего неделю. Или около того. Муж был спортсмен, пловец, но прыгнул неудачно с вышки и разбился. Она очень переживала, но, резонно полагая, что слезами делу не поможешь, быстро избавилась от ребенка этого спортсмена (Рогнеда была беременна), надеясь выйти замуж «по новой». Но замуж больше не выходилось и ребенка больше не зачиналось — она навек оказалась к этому неспособной. Курение и музыка заменили ей все.

Работает Рогнеда в музыкальном издательстве редактором. Работник она хороший, безотказный, по телефону говорит мало, домой не спешит. Печатается почти во всех музыкальных изданиях страны. Ребенок она была феноменальный: одновременно закончила музыкальное училище и школу — все на «отлично», затем консерваторию (очно) и, заочно, факультет журналистики (перевелась на заочный позднее). В музыкальной энциклопедии была ее крохотная, с наперсток, статья об одном современном композиторе-песеннике. Она его там хвалила. За вечно комсомольское сердце и энтузиазм. Рогнеда подарила нам этот том, с цинической, жирной — фломастером — размашистой надписью по тексту, в которой этот композитор, мягко говоря, осмеивался. Ее подпись и буквально и переносно перечеркивала статью.

Дома Рогнеда бывает редко. Старается вообще не бывать, если это возможно. Когда выпадет случай «выдраться» в командировку — с удовольствием едет, а так — больше спасается по театрам, друзьям и знакомым. Друзья у нее в основном мужчины. Которым от нее ничего не надо, говорит она. Не сомневаюсь.

Возраста Рогнеда не скрывает и всем говорит, что она старуха, напрашивается на комплимент. Но раннюю седину скрывает и восстанавливает волосы какой-то гадостью — в серый цвет.

Любит ходить в зоопарк, смотреть хищников и птиц. Из птиц предпочитает аистов, журавлей и фламинго (последних в нашем зоопарке нет). Львы, тигры и леопарды приводят ее в восхищение своим рыком, повышают ее настроение. Она заряжается от них праной.

Когда Рогнеда дома, то беспрестанно заваривает кофе (она подает его в треснувших чашках на серебряном подносе), ставит Малера на своем заезженном «Аккорде» и дымит «Ланью». Больше всего ей нравится у Малера вокальный цикл «Песни об умерших детях», в особенности песня «Быть может, они теперь гуляют». Симфонии ей кажутся громоздкими. Если ты молчишь и не перебиваешь ее, она ведет длинные, нудные разговоры о контрапункте, атональной системе и старой итальянской музыке. Не дает словечка вставить. Если возражаешь, она тотчас останавливает свой пулемет и со снисходительным видом слушает мнение «профана». А профаны у Рогнеды все, кто не закончил консерватории и не работает в музыкальных издательствах. Почему-то мне кажется, что ей очень бы подошел наш друг Фадеев. Но эти сухари терпеть друг друга не могут.

Холодильник у Рогнеды всегда пуст, но сыр, кофе и хрустящие хлебцы у нее в постоянном ассортименте. Эти хлебцы она всегда намазывает плавленым сыром. Подавая, говорит с чувством:

— Сыр рокфор. Знатоки причисляют… относят… — тут же поправляется она: редакторская работа; скобки выделены. — Знатоки относят его к самым деликатесным сырам. Подают к пиву, к полусладким и сухим виноградным винам. Масса сыра мягка и масляниста и хорошо намазывается на хлеб, галету и на… хрустящие хлебцы.

Полная энциклопедическая выкладка. Сразу чувствуешь, что имеешь дело с энциклопедистом. С Д’Аламбером или Дидро. Это вообще ее манера — выражаться книжно, по возможности энциклопедически и исчерпывающе. Никаких запретных тем для нее не существует. Однажды в теплую лунную ночь (мы вышли с Алисой проводить гостей, я приотстал с Рогнедой — выполнял нелегкий долг хозяина — заполнял пустоты) она усадила меня на парковую скамейку и заставила выслушать целую развернутую лекцию по дерматологии (с плавным переходом в гинекологию). Я тут же мог бы защитить диссертацию. Брак, впрочем, она осмеивает, хотя ни для кого не секрет, что ей очень хочется выйти замуж. Очень жалеет, что у нас нет практикующихся на Западе супружеских вечеров обменов. На что это ей? На нее бы все равно никто не поменялся.

Познания ее действительно огромны. Алисе и всем прочим моим знакомым до нее — километр. Мне тоже. В музыке она знает все, в других областях — почти все. Даже хобби у нее какое-то научно-познавательное: собирает минералы. Камни у нее рассованы всюду: на полках, на подоконнике, даже в проигрывателе, под стеклянной крышкой, — так у нее тесно. Есть образцы и поделочных камней: родонит, горный хрусталь, памирский лазурит, осколки орской и уральской яшм, лабрадор, обсидиан, нефрит. Где она достает все это, бог весть. Но она очень гордится своей коллекцией.

У всякого, впервые попавшего к ней в дом, она строго спрашивает, знает ли тот, что вода тоже относится к минералам (вода у нее тут же, среди камней, в колбе). Посетитель обычно не знает и смущается, и это дает ей повод начать длиннейшую лекцию по минералогии, которая начинается, как всегда у Рогнеды, энциклопедической выкладкой: «Современное определение минерала таково: «Минерал — продукт природных процессов, он имеет определенный химический состав и характерный тип кристаллического строения». И так далее, полное изложение вопроса. В свое время выслушал этот впечатляющий доклад и я. Ко мне лично она долго приставала еще с одним вопросом: знаю ли я, что за минерал изображен на известной гравюре Дюрера «Меланхолия»? Я не знал. Но как художник я просто обязан знать это! — считала Рогнеда. В аллегорическом ансамбле этой гравюры мне действительно припоминается правильный геометрический многогранник — ромбоэдр с усеченными вершинами. Какой-то кристалл, символ порядка, гармонии, совершенства, что ли. Но названия минерала я не знал. За свое невежество я был наказан слушанием полемико-минералогического трактата Рогнеды, в котором изыскания двух профессоров — минералога Григорьева и кристаллографа Шафрановского — по этому предмету подвергались осмеянию и опровержению. Эти ученые полагали, что на гравюре изображен флюорит, плавиковый шпат, широко распространенный на родине Дюрера, а она считает… Я замахал на нее руками. Не женщина, а прямо НИИ какой-то. Я ее за это уважаю.

Она ведет бесшабашную, богемную жизнь. Пьет все, что попадет под руку, и почти не пьянеет; ночует у кого придется. За беспорядочную жизнь, еду всухомятку и курение наказана язвой.

У нее тесно. Архи. Живет она с соседями, комнатенка у нее небольшая, да и та насквозь занята огромным, быть может даже концертным, роялем. Рояль в комнате не помещается и вылезает одним боком в дверь, так что комната у Рогнеды никогда не запирается. Но у нее хорошие соседи.

Это универсальный инструмент. По-моему, она на нем даже спит. Обедает, во всяком случае. На нем в беспорядке навалены книги, ноты, камни, посуда, на нем же — проигрыватель с одной (хрипящей) колонкой и гипсовые маски каких-то чудовищ. Когда просишь сыграть что-нибудь, она с готовностью соглашается, идет к инструменту, но тут же беспомощно опускает руки и просит извинить ее: к клавиатуре тоже не подберешься.

У нас с Рогнедой маленькая тайна. Однажды, лет пять назад, я зашел к ней выпить кофе. Фирма угощала чешским пивом и, как всегда, хрустящими хлебцами с сыром. Затем хозяйка взгромоздила на свой старенький «Аккорд» какой-то пыльный диск, кажется концерт для гобоя с оркестром Беллини. Я закрыл глаза. Устал, да и музыка была хороша. Рогнеда вдруг романтически подплыла ко мне, стиснула меня своими, оказавшимися необыкновенно сильными, костлявыми пальцами за виски (я оставался в кресле) и страстно, взасос поцеловала меня в мое почти уже оголившееся темя. Я разнял руки (было как раз время уклоняться от ее прокуренных объятий, она увлеклась) и встал. Она порывисто-театрально отвернулась к стенке и, накрывшись локтем, сказала:«Простите!» Потом подала свой неопрятный кофе — Беллини разыгрался не на шутку. Затем села напротив и, наставив на меня свое худое, угловатое колено, все время держала меня под его прицелом, пока Беллини заканчивал свой концерт. Только конец концерта меня и спас. Эти старые итальянцы.

Об этом мы не вспоминаем. Просто ничего не было. Выкинули из головы. Но Беллини, Перголези и Скарлатти она при мне больше не ставит. Даже в своем любимом Вивальди, кажется, разочаровалась. Говорит, что он действует слишком по-мещански, грубо. «Взламывает» ее. Затрагивает лишь верхний слой ее эмоций (она сказала: души). Что музыка Вивальди не создает у нее настроения, а лишь иногда отвечает уже существующему, что…

Не знал Вивальди, что у нее такая многослойная душа. А то писал бы специально для нее.

Вот мой паноптикум. Машиного портрета в нем не помешаю — боюсь оказаться слишком пристрастным.

АЛИСА

Итак, все наши знакомые — это знакомые моей жены Алисы. Все бывшие и бывающие в нашем доме люди — это люди, с которыми познакомилась она. Кроме Кости, как уже было сказано. Костя — мой друг.

С людьми Алиса сходится легко, быстро и так же легко расходится. Это у нее профессиональное: она журналистка. Она знакомится с ними на пляже, в поездах, в самолетах либо просто на улице, реже — по долгу службы. «Интересных» людей она с одного взгляда угадывает, «неинтересных» у нас не бывало.

Нескончаемая череда разных доцентов, профессоров, спортсменов и артистов прошла через наш дом, прежде чем Алиса остановилась на этих сегодняшних наших знакомых. Она приглашала всю эту знать «на чай». Мало кто мог отказать улыбчивой зеленоглазой женщине, красота которой была отнюдь не обложечной, не стандартной. К тому же и жесты ее были так теплы.

Но знаменитость по ближайшем рассмотрении оказывалась не такой уж знаменитостью: актер был актером на вторых ролях (к тому же часто забытого спектакля или фильма), профессор — заштатным, спортсмен — либо «экс», либо просто дисквалифицированным, спившимся ничтожеством. Были среди них, конечно, и люди достойные, но они почему-то у нас не приживались. Зато ходили, звонили и надоедали другие: неудачники, отставные оперные знаменитости с афишами канувших в небытие премьер; кандидат наук, вечно читавший нам свою так никогда и не защищенную докторскую (агробиолог); начинающий драматург пятидесяти с чем-то лет, о семи дочерях и трех женах, поклонник театра абсурда, но ненавистник Ионеско и Беккета: в одной из его пьес предписывалось построить на сцене действующую (планетарную) модель атома, слов абсолютно никаких, и зритель должен был лишь «созерцать» движение частиц, постепенно проникаясь таинством космоса; зато в другой у него действовали и произносили монологи (он считал, что диалогов в жизни никогда не бывает, даже если люди и разговаривают друг с другом, — никто никогда не слушает друг друга) — зато в другой у него действовали и произносили монологи персонифицированные женские гениталии и Язва Двенадцатиперстной Кишки; философ, прямо на глазах у гостей последовательно осуществлявший все три этапа феноменологической редукции — психологическую, эйдетическую и трансцендентальную (он понимал их как три ступени саморазрушения сознания — дхарану, дхьяну и самадхи йогического созерцания), в результате чего один опорожнял бутылку коньяка и требовал еще; был один — очень ветхий — дирижер, носивший седой напудренный парик, серьезно веривший, что его вот-вот «оценят и позовут» (он появлялся у нас не иначе как во фраке и с тремя гвоздиками для Алисы — и с целованием рук; под париком у него оказалась не бледная измученная лысина, как можно было ожидать, а удивительно рыжие и здоровые для его возраста волосы какой-то пылкой и непобедимой желтизны); был художник-абстракционист, серьезно гордящийся тем, что не смог бы нарисовать даже спичечного коробка, работавший только одним — «желтым», как он считал, — цветом, на самом же деле — белым: он был дальтоник; был спортсмен, биатлонист, не единожды встававший перед Алисой на колени — не ради ее прекрасных глаз, конечно, но ради ее кошелька: под заклад своего мастерского значка он не раз со слезами на глазах вымогал у нее на горькую (так этот значок где-то у нас и валяется); была, наконец, бывшая оперная певица — благородная косметическая старушка с буклями, которая оказалась потом просто театральной гардеробщицей, правда, с всю жизнь продолжавшимися задатками и мечтами «стать»; когда эта старушка пробовала петь, то Дези иронично подвывала ей: как ни крути, наша собака была музыкальна и юмора не лишена.

Почему-то Алису тянуло к богемной жизни. Во всех этих людях я узнавал неосуществленные мечты Алисиной юности; но, может, она просто спасалась от скуки нашего брака. Конечно, она знала им цену. Брюзжания заглохшего, но разбуженного тщеславия, обид, притеснений, мести — всего этого она со своим легким, солнечным характером долго вынести не могла. Удивительно это в ней сочеталось — легкость, поверхностность, необязательность всех ее знакомств со стабильностью характера, с эмоциональным постоянством, твердостью, с непререкаемостью ее улыбки. Этой улыбкой она останавливала любые притязания.

Я их, этих несчастных, конечно, всех не помню. Алиса легко обходилась с ними и выставляла их после двух-трех визитов за дверь, но где-то у нас хранилось нечто вроде памятного альбома, в котором оставлялся автограф каждого нового гостя.

Гостю отводился в этом альбоме целый разворот. Знаменитость Алисой фотографировалась, интервьюировалась, описывалась ее недреманным шариковым карандашом. В левом верхнем углу наклеивалось цветное фото знаменитости, обводилось фломастером, украшалось по углам виньетками; остальное пространство предоставлялось гостю для его собственного творчества. Художник набрасывал несколько штрихов милой хозяйки или нашей (тоже милой) собаки (вообще сказать, все они как-то заискивали перед Дези, полагая, что это нравится Алисе, но Алиса терпеть ее не могла), профессор вписывал нечто ученое и туманное (один молодой ориенталист даже написал там, помнится, что-то на ведическом санскрите, но перевести с улыбкой отказался, и Алиса долго потом бегала по разным кафедрам, и когда ей наконец перевели, то там оказалась такая изощренная двусмысленность относительно достоинств хозяйки, от которой, по-моему, покраснел бы каждый, но только не моя Алиса: молодой ученый, кажется, понял, что она попросту коллекционирует знакомства), спортсмен после долгих пыхтений и медитаций оставлял в альбоме какую-нибудь закорючку, и баскетбольное кольцо с мячом (вариант: весло, боксерскую перчатку, хоккейный мяч с клюшкой и т. п.), и витиеватую подпись с разводами; музыкант, как личную эмблему, — неизменный скрипичный ключ.

Случались и иностранцы. В туристическом восторге они превозносили на французском, английском и итальянском все подряд: и русскую кухню, и русских женщин, и русских собак, даже если то были собаки, как в нашем, например, случае, германские. Если перелистать этот альбом, то он может служить обвинением человечеству: так мало в этих свидетельствах подлинной душевности, тепла, оригинальности. Все (абсолютно), словно сговорившись, хвалили русское гостеприимство, русских красавиц, а отдельные зарубежные индивидуумы — даже погоду. Чаще всего — зиму, лета у них и самих было достаточно. Отечественные восторги были немногим содержательнее. Часто они еще разбавлялись какой-то кабацкой пошлостью. Оригинальность понималась либо как пикантность, либо как ученая заумь. Блестками ковбойско-армейского юмора украшались автографы не одних только спортсменов.

Помню, в самый разгар своего увлечения знаменитостями Алиса притащила к нам как-то огромного, кудрявого, как барашек, сенегальца, мужа ее подруги, студента Университета дружбы народов. Этот синеволосый африканец приехал сюда на каникулы с женой погостить у тещи, покататься на лыжах, вдохнуть аромат наших лесов. И «послушать стихов», как он выражался, — в Москве он их еще, видно, не наслушался. Было решено залучить его к нам, а вместе с ним — и маститого местного поэта. Прибегли к двойной хитрости: поэту сказали, что у нас будут «иностранцы», иностранцу что у нас имеет быть поэт. Но поэт в последний момент сдрейфил (ему никогда еще не приходилось выступать на широкой международной арене) или попросту запил. Так или иначе, но мы оказались с Алисой в ужасном положении. Всю ночь накануне Алиса, с подушкой на голове, зубрила стихи Ахматовой, Цветаевой, а к утру — даже Ахмадулиной. Надеялась хоть так спасти положение. Стихи не заучивались. Я посмеялся и предложил прочесть ей что-нибудь из Благининой или Чуковского — «Мойдодыра», к примеру, Алиса помнила наизусть. Она страдальчески посмотрела на меня, заламывая руки. Она плакала! Тогда я, вечный насмешник и циник, предложил ей свои услуги. Алиса не поверила своим ушам. Да, я предложил себя. Могу, мол, сойти за поэта — помню с десяток стихотворений не самых известных авторов, да еще парочка-другая найдется своих. Взамен я просил лишь две недели свободы — куда-нибудь поехать в отпуск одному и поработать над этюдами. Она обещала три. Наспех проэкзаменовав меня, она прикинула к моей груди мой старый (о юность!) креповый бант и осталась очень довольна. Этот бант мне надлежало надеть перед прибытием иностранной делегации. Воротнички тоже будут крахмальные.

Поэт был на высоте. Прибыл задолго до иностранцев и бурно входил в образ: вел себя нахально, приставал к чужим женам, откушивал разные закуски и вина и раз даже залез пальцами в банку с маринованными помидорами — за что получил от хозяйки по рукам. В целом было признано, что я в образе.

Наконец иностранец прибыл. Он был огромный, этот африканец. Под наш малометражный потолок. Его жена Таня была ему до плеч. Он не спеша разделся, сел в кресло и тут же потребовал стихов! Что за зуд такой, мне было непонятно; наверняка сам кропал там у себя какие-нибудь субтропические верлибры. От вина и еды отказался. Русский его был ужасен.

Все с надеждой смотрели на меня. Я откашлялся, встал в первую позицию, поправил бант и торжественно начал:

В-вер-рху́ш-ки с-со́с-сен р-ры́ж-жи!

(Я читал: «р-рыж-жиа-а-а…» — с дрожью, хрипотцой, раскатом, как читают поэты почище нашего; у Алисы медленно полезли глаза на лоб; гости еще ничего не понимали; сенегалец томно прикрыл глаза и стал отбивать ритм своей огромной в рыжем мохеровом носке и замшевом мокасине, ногой.)

В-вер-рху́ш-ки с-со́с-сен р-ры́ж-жи! И в-ве́т-тер бье́т нам в ло́б-б! Мы на́во-стри́-ли л-лы́ж-жи, Пок-кататься                     в п-по́ле                                   что́б-б!

Все двенадцать стихотворений, прочитанных мною, были того же достоинства. (В разное время я списывал их с заборов, школьных учебников и парт и сочинял сам.) Я не давал присутствующим опомниться. Наконец поэт рухнул, изнеможенный, на диван.

Иностранец раскрыл глаза. Изобразил медленное возвращение в действительность. Алиса сидела не шелохнувшись, влипнув в кресло, не смея вдохнуть. Танька прыскала в ладоши.

Гость встал, широким псевдорусским жестом раскрыл объятия и притянул меня к груди (моя грудная клетка чуть не лопнула от напряжения), затем уголком махрового (все у него было махрово-мохеровое, ярко-желто-оранжево-голубое), затем уголком махрового платка вытер прослезившийся глаз и поблагодарил за отличные стихи. Кроме того, я получил в подарок итальянскую жвачку, крепкое рукопожатье и приглашение как-нибудь заезжать к ним в Африку, как-нибудь эдак на уик-энд, что ли, когда буду свободен. Я обещал. Алиса переводила дух и грозила мне из-за широкой спины гостя кулаком.

Затем повела его по квартире. Показала мои картинки (они ему понравились меньше) и нашу собаку. Дези кисло позировала иностранцу, понимая всю ответственность момента. Потом африканец ушел.

Все были очень довольны, Алиса тоже (она, кажется, тоже получила в награду какой-то маленький souvenir). Но обещанные мне три недели свободы были безжалостно отняты. В наказание за мой чудовищный цинизм, как сказала она.

Оставил свою закорючку в нашем альбомчике и иностранец. На английском. Что-то о величии их маленькой страны. Маленькая, как наш альбомчик, страна. Ма-а-аленькая.

Там некогда блистал и я. Когда-то, во время оно, я тоже приложил к этому альбому руку. Тоже ходил в знаменитостях. Какая-то моя крохотная акварель. Долго еще, помню, в этом альбоме обреталась эта расплывшаяся акварель с посвящением «очаровательной» хозяйке. Впрочем, вру: там был, кажется, какой-то более интимный и менее употребительный в печати эпитет — к тому времени я на него уже право заслужил. Тут же была и ее приписка, и газетная вырезка, какое-то захлебывающееся Алисино суесловие. Потом, тщаниями же Алисы, я из этого альбома тихо исчез, и когда я спросил, куда это пропал из него «замечательный, подающий большие надежды самодеятельный художник М.» — так она меня представляла в газете, — она, нимало не смутившись, ответила, что «подававший надежды» теперь их уже больше не подает и что она решила исправить историю — то есть попросту отправить меня в мусорное ведро. Увы. Так она поступала со всеми особенно оскандалившимися участниками этого мероприятия.

Я, кажется, сказал, что на всех ее отношениях с людьми лежала печать поверхностности, лубочности и какой-то вежливенькой вульгарности. Это справедливо и для нас с нею. Если теперь посмотреть на нас со стороны, послушать, как мы автоматически, без раздражения пикируемся, или, что одно и то же, посмотреть, как мы от нечего делать обмениваемся холодными, унылыми поцелуями, бродя вечером по квартире (и даже не поцелуями, а просто прикосновениями: щека к щеке), то может показаться, что мы просто брат с сестрой: я — кузен, она — кузина, или соседи: я — сосед, она — соседка (пережившие, разумеется, близость и теперь не знающие сами, что с этим делать), — так просты, обиходны и необязательны теперь наши отношения. Я, впрочем, еще где-то таю мою прежнюю… мой прежний огонь — не выговариваю этого проклятого слова.

Но раньше-то у нас было по-другому.

Мы познакомились с ней на моей выставке — однажды я все-таки выставлялся. Не персонально, конечно. Персональной я так никогда и не заслужил. В куцей, безграмотной афишке ремесленника все мы, страстные, ищущие, безоглядно честные художники-непрофессионалы — в высшем смысле дилетанты, были представлены как «художники-самоучки», «местные художники города», «вход бесплатный».

Здание было хорошее, светлое, зал уютный, просторный. Потолки высокие, воздуху много. Свет, правда, не верхний, но все же. Света, в общем, хватало. Узкие готические окна нового, еще не въехавшего музея краеведения были снабжены тяжелыми плюшевыми занавесями в кокетливых сборках чужой эпохи, и я, помню, все боролся с чинной, тоже плюшевой старушкой, посаженной охранять наши шедевры, которая то и дело норовила задернуть штору напротив и уютно подремать в тенечке: посетителей было маловато. Особенно страдал, как мне казалось, от этого я. К тому же я был затиснут в какой-то плохо освещаемый простенок, к какой-то перегородке с узким, вполоборота, входом, так что посетители норовили быстрей проскочить мимо моих картин. Да и смотреть их можно было только вблизи. Среди пейзажей я дал еще на выставку «Автопортрет с молодым догом» — вполне подражательная, юношеская работа.

Было тесновато, всяких умельцев и «творцов» оказалось неожиданно много, кукольный театр к тому же, будучи заведением официальным, натащил на выставку целый батальон своих кукол и оттяпал у нас самые лучшие места. Была здесь резьба по дереву (псевдонародные ковшички, шайки-лейки, ложки-поварешки), чеканка, изделия из серебра, литье, скульптура, мягкая игрушка, вышивка и, конечно, живопись. В основном преобладало масло, но была и графика (тогда я не замечал ее, но теперь дарю свое расположение только ей). И все это было как-то заемно, избито — и все стремилось обескуражить и удивить.

Но были и свежие, талантливые работы. «Автопортрет С.» (причем мало кто понял, что «С.» — это предлог) — работа юной школьницы, бледной, болезненной, изломанной полиомиелитом девочки — с отраженными в вечернем окне костылями. Мой «Автопортрет», которым я отчаянно гордился, был просто жалок рядом с этой вещью. Была прекрасная «Ночь в Тушети» — теплая, с неподдельной интонацией, тихим ритмом. Был сокровенный «Натюрморт с письмом» — трагический и мстящий: керосиновая дачная лампа, дощатая перегородка, ключ на гвозде плюс на этом же гвозде (поверх ключа) записка; ключ нельзя было снять и войти в дом, не прочитав прежде письма (что-то неудержимо влекло внутрь, там была разгадка), — а записка была наполовину сожжена.

Остальное же, включая мои собственные, как я сам теперь понимаю, поделки, было бездарно и неуклюже. Посетителей тоже было негусто. Но однажды как-то народ повалил валом. Кое-кто из присутствующих на выставке художников обрадовался, но я не заблуждался. Просто день был неуверен и сер — дождь с пробующим снегом, солнце с пробующим дождем. И просто рядом была трамвайная остановка и универмаг, который закрывался на перерыв, а в выставочном зале, думали люди, будет тепло и уютно и есть буфет, и картины наши, думали они, быть может, солнечны и теплы. Но пейзажи наши тоже были хмуры, в них тоже был дождь, и стерня, и скошенное сено, и печальные осенние стада. И люди еще больше ежились и хмурились от наших картин. Они уныло бродили по залам со своими сырыми зонтами и оставляли на паркете мокрые следы. Свои затиснутые в простенок картины я с разрешения администрации перевесил поближе к входу — выгодное во всех отношениях место, — но все равно никто не хотел замечать их и здесь. Мне даже показалось, что кто-то раскрыл перед моими пейзажами зонтик — так в них все тоже было промозгло и сыро. Впрочем, зонты действительно на выходе раскрывались, и кто знает, может быть, действительно мои пейзажи заставляли это делать раньше. На этом сквозняке равнодушных уходов я и сам, жалея себя, продрог.

Книгу отзывов, которую я сам любовно оформил и даже переплел в дорогой кожаный переплет, посетители не слишком жаловали. Писали, конечно, отдельные энтузиасты. Но обо мне — ни слова. Как будто моих картин и не было здесь.

Все же потом кое-что перепало и мне. Какой-то вертлявый очкарик с дипломатом и россыпью юношеских прыщей на лбу (я его запомнил потому, что он все время поглаживал, как бы потягивал, кисти своих белых рук — как будто натягивал невидимые хирургические перчатки), долго изучавший мой «Автопортрет», разродился записью: «Слишком субъективно. Могу судить об этом как специалист». Специалист по искусству. А я думал — по.

Помню, меня очень огорчила тогда эта запись. Быть может, потому, что она была все-таки единственной. Теперь бы я только ухмыльнулся: подумаешь, «субъективно» — что может быть выше такой похвалы. Теперь-то я понимаю, что всякий раз речь может идти лишь о недостатке субъективности, ибо лишь в акте настоящего творчества художник восходит к своей индивидуальности, то есть становится субъективным; опускаясь на самое дно своей личности, проникая в самое ядро своей субъективности, он именно там обретает всю возможную «объективность» и становится со-звучным всем. Словом, субъективность, на мой сегодняшний взгляд, лишь другое название гипертрофированной объективности, если хотите — гипербола объективности. Все непонимание, злоба, ненависть и вражда людей — только из-за того, что они общаются друг с другом лишь на поверхности своего сознания, соприкасаясь друг с другом только перифериями своих индивидуальностей — массой удаленных от центра точек, отсюда и непонимание. К тому же объемы индивидуальностей, как и площади различных кругов, могут быть бесконечно разновеликими, и при подобной коммуникации взаимное непонимание обеспечено. При совмещении же центров все наложенные друг на друга круги — от малого до великого — совпадут, больше того: смогут вращаться на одной оси.

Наступил последний день выставки. Я слонялся по пустым залам и не знал, куда пристроить свое безделье. Было всего два-три посетителя, стены были уже почти голы. На выставке оставались только я да еще несколько энтузиастов из числа тех, что прислали свои картины из районов и других городов области и не успели еще забрать своих шедевров.

День был хмур и одинок, было воскресенье. Привели взвод курсантов военного училища — культурно провести увольнение. Курсанты ходили по залам, как по плацу, бряцая коваными сапогами по паркету и провожая голодными глазами всякую прошедшую за окном девушку. Старшина разъяснял им, что такое искусство. Потом привели еще группу медичек, кажется акушерок из соседнего медицинского училища, — и солдатики мои оживились. И была еще стая небритых командированных, не знавших, где опохмелиться в выходной.

Вышло солнце. Народ оживился и стал как-то даже заинтересованно поглядывать на меня (не на мои картины!), принимая меня, вероятно, за какого-нибудь экстравагантного посетителя.

А я был хоть куда, специально вырядился напоследок: взбитые в беспорядке волосы, черная вельветовая блуза, атласная белая рубаха с огромным отложным воротником, мой креповый бант, моя бледность — и мои двадцать пять. Не понимаю, как меня тут же тогда не арестовали за нарушение общественного порядка. За километр все кричало во мне: «Я художник!» — но люди не замечали этого.

И вот в это-то оживление, солнечную полосу света и в мою перемежающуюся бледность (ибо я всегда бледнею как бы полосами, периодами, на несколько головокружительных минут, причем это связано не с эмоциями, а, как я полагаю, с каким-то специфическим нарушением обмена, и всегда в это время у меня кружится голова) — и вот в это вот оживление, солнечную полосу света, в мою головокружительную бледность и вошла — не вошла — вплыла — девушка, блестящая, легкая, самоуверенная, в голубых велюровых джинсах, золотистая. Во всех своих первых впечатлениях я припоминаю потом (прихотливая избирательность памяти) лишь ощущение цвета этого впечатления — и ее первоцвет был золотистым (ее медовый запах присоединится к ее облику позднее, когда она заговорит, — и не опровергнет цвета).

Я сразу потерял голову. И она, конечно, это заметила. Но ей это было все равно. Корреспондентке такой-то газеты, репортерше.

Она быстро ходила от картины к картине, делала какие-то заметки в блокноте, а я жадно следил за ней. Теперь, после первого шока, я мог рассмотреть ее подробней: складной зонт, небрежно болтающийся на запястье, полураспущенный, с крупными живыми каплями дождя; желтый кожаный пиджак реглан, черная кожаная сумка с черными молниями, раскрытый фотоаппарат на груди с обнаженным объективом — она прилаживала к нему бленду, приготавливаясь снимать. Волосы длинные, подвивающиеся, до плеч — льющееся, проливное золото. И не только волос, но и всего ее облика: голоса, жестов, походки. Немножко, под свой золотистый цвет, полна. Во всем видна легкость, небрежность, насмешливость и вежливая презрительность ко всему, что не она сама, — и сокровенная во всем этом теплота.

Она подошла и встала рядом. Скользнув взглядом по стене, она заговорила со мной, полунасмешливо разглядывая меня, но как бы не видя меня:

— Вы художник (?).

Я что-то промычал в ответ. Да и спрашивали ли меня? Я не был уверен. Никак не мог понять, спрашивала ли она о профессии или утверждала мою художническую ценность. Но эта двусмысленность ее интонации так подходила к ней! Потом я пойму, как верно было это мое первое наблюдение — быть может, и единственно верное мое наблюдение над ее психологией: неуловимость ее характера начиналась с этой ее интонации и в ней же, этой интонации, растворялась.

Затем она еще сделала круг по залу, а я пока заново знакомился со своими картинами: как и все мало уверенные в себе художники, я разглядывал их глазами последнего критика, я наново любил их после похвалы — и наново презирал их после чьей-либо скуки.

— Итак, вы художник, — опять подошла она ко мне, и снова я не понял: то ли утверждалась моя принадлежность к многочисленному клану всех балующихся кистью, то ли из всех работ она выбрала мои.

Я благосклонно наклонил голову: мол, если будет угодно.

Подсунув мне под нос сверкающую головку портативного магнитофона, она попросила меня рассказать немного о себе, о своей основной профессии — на этом она особенно настаивала. Но, опережая ее дальнейшие вопросы, я промямлил в микрофон что-то насчет своих «творческих» замыслов, надеясь увильнуть от ответа. Но она домогалась своего. Тогда, словно ложась на амбразуру дота, я сказал, что я:

— Маляр. — Так почему-то тогда я стыдился своей профессии.

— Маляр? — изумилась она. — Вот весело! Ах да, тут же написано, — нагнулась она к табличке.

Весело ей.

— Штукатур-маляр, — уныло уточнил я, — или маляр-штукатур, так будет правильнее.

— Отлично! — порадовалась она за меня, собирая аппаратуру. — Вы очень и очень подойдете. Приглашаю вас на чай — настоящий индийский, еще не фасованный, только что из Одессы.

— Когда же? — робко спросил я, не веря своему счастью.

— Прямо сейчас. Заодно доделаем и передачу.

Увидев мою нерешительность, она засмеялась и еще добавила:

— Да вы не бойтесь, я ничего с вами делать не стану. Попьем чайку — и по домам. Товарищ маляр-штукатур.

Конечно, я с радостью согласился. А между тем солдатики и акушерки тоже нашли, как видно, общий язык и томно ворковали, не обращая на наши шедевры никакого внимания. Даже старшина нашел себе какую-то жеманную особу и уже перед ней развивал свои дальнейшие соображения о прекрасном. Я без сожаления покинул этот совместный пехотно-акушерский ток.

Накинув на себя свой холодный (можно: «немодный» — замена не по смыслу, а ритму), накинув на себя свой немодный болоньевый плащ, я вприпрыжку спускался за моей знакомой по лестнице, прикидывая на ходу свои возможности. Мне они казались приличными.

Мы шли и молчали. Чувство единения и легкости, которое, несомненно, возникло между нами возле моих картин, теперь покинуло нас. Казалось, мы готовы были уже расстаться.

Но опять пошел дождь, и она раскрыла над нами свой японский, медового же оттенка, зонтик. И сразу возникло чувство дружественности, близости, даже интимности — и она придвинулась ко мне плечом. Я думаю, во всем был виноват он, этот золотистый зонтик, — и в том, что случилось после; не знаю почему, но мне до сих пор кажется, что женщина, пустившая вас под свой зонт, скоро приблизит вас.

Мы зашли в универсам. Я купил хорошего белого вина, коробку конфет и небольшой шоколадный торт, затем мы зашли на рынок и купили цветов. Она мне все позволяла покупать, и в этом мне тоже чудилась близость.

Рынок гудел, как потревоженный улей, и его высокие каменные своды придавали человеческому суетливому говору какую-то странную значительность. Тошнотворный запах мясного зала чуть не поверг меня в обморок, но она, уцепившись за мой рукав, все тащила и тащила меня по рядам.

— Сколько мочалка стоит? — интересовалась она. — Три рубля? Ну, ты это того, дядя… Что? Отдашь за два?.. Нет, все-таки дороговато, помоюсь пока государственной. — И она без стеснения захохотала. На нас оглядывались.

Я удивлялся ей. Зачем же спорить? Это так не шло к ней. Зачем торговаться, ведь у меня есть деньги — вот они, целый карман. Или она хотела показать свою житейскую осведомленность и обычный у журналистов, почти всегда истерический, демократизм? Я полез в карман.

— Нет-нет, ничего не надо, — заговорщицки шепнула она и дотронулась до моего уха губами; я покраснел: — Ничего не надо, просто я люблю пообщаться с народом. — И она опять принялась торговаться о каких-то грузинских, крученых, как свеча, сладостях с орехами — я их купил ей целый пук. Внутри этой коричневой замшевой свечки была нитка, наподобие фитиля. Препротивное лакомство, в сущности, но она его с удовольствием уплетала.

Я хотел идти, но она потянула меня еще во фруктовый зал; здесь гомон был еще сильней, и, пока я набирал у седой армянки яблок и невиданных, поздних, с детский кулак, слив, знакомка моя развернула свою аппаратуру и, немного подержав микрофон вверх, свернула опять.

— Что это? — поинтересовался я.

— Фон, — засмеялась она. — Восторженный посетитель гудит на вашей выставке. Полный успех.

Ну и приемчики.

Я смутился. К тому же я не был уверен, что именно так восторгаются поклонники живописи. Все-таки не футбол.

Значит, она радиожурналистка?

— Нет-нет, что вы, что вы, это просто так, халтура, у нас многие этим занимаются, когда… — Но… — Просто так, попросили сделать передачу, уже давно надо было прийти на выставку, а она все тянула… — И вы выбрали меня? — Как видите. У них сейчас там на радио все в отпуске, просто зашились, гонят старые записи, все разъехались, бархатный сезон, к морю. — Очень интересно. — Не так уж. Вообще-то она работает в молодежной газете, отдел писем, может, слышали про такой, но иногда кое-что делает и для радио, когда просят. Тем более что она в этом  п о н и м а е т. — В искусстве то есть или в радиопередачах, извините? — Ах, какой вы, право, дотошный, все-то вам скажи-расскажи — ну, хотите? — и в том, конечно, и другом. Ивтомидругом, ивтомидругом.

— Ну, давайте же наконец с вами познакомимся, товарищ Р. Мамеев, «Автопортрет-с-молодым-догом», маляр, — опять интимно задела она меня плечом, и мне показалось, что эта слишком затянувшаяся фаза знакомства рассчитана, как бы специально естественна: как человек пишущий, она должна была знать толк в композиции. — Ну, давайте же наконец с вами знакомиться: Алиса.

Я вздрогнул. До такой степени я был уверен, что ее зовут как-нибудь эдак. Как сказать, что эти желтеющие, как бы осенние, как бы с налетом внезапной рыжины волосы, слегка распущенные, немного у висков подвитые, блондинистые, слегка распушенные, слегка касающиеся плеч, негустые, ломкие, легкие, детские, золотистые, — это волосы именно Алисы (или Альвины, или, с натяжкой, Эльвиры)? Какая Людмила, Моника или Стелла согласится носить это круглое, почти простонародно круглое, полное, чистое, какой-то рисовой белизны лицо, с бледной родинкой в углу рта, разве что Наталья, Ольга и Оксана (не правда ли? — вы чувствуете себя, женщины, обкраденными), но родинка — этого у них нет; родинка — это у нее, конечно, от Моники (она как раз сейчас сидит где-нибудь, обиженная, перед зеркалом и рисует себе — заместо украденной — над верхней губой мушку)? Какая Карина, Сабина или Ева позавидует этому спокойному, пластичному телу (еще в школе Карину ставили в угол за вертлявость, а теперь муж упрекает ее за худые коленки) — какая Карина, Сабина или Ева позавидует этому медленному, пластичному, почти упитанному телу с широкими семитскими бедрами, но маленькой (как я успел разглядеть) ножкой, — может быть: Аксинья, Анисья или Ульяна и, опять же, Наталья и Ольга (эти всюду, где — полнота, широта, псевдонародность, водянистые голубо-серые глаза и доброта, но маленькая ножка — этого у них нет: это чисто Алисино, Музино, Софьино приобретение; но самая крохотная ножка: у Исабель)? Какая Дора, Домна или Тереза сможет так капризно, чуть набок, сложить припухлые, как бы заплаканные, губки (разве что — Нана, Лия или Ия; лучше всего это получается у Аллы — но Лия вечно подделывает каприз)? У какой Мавры, Брониславы или Маланьи могут быть такие маленькие, розовые, перламутровые, с нависающими жидкими завитушками ушки (не лежи на одном боку, Манефа, — правое у тебя оттопырилось вперед)? Какая Агнесса, Римма или Рената скажут ее глубоким влажным голосом (не хмурь брови, Василиса: не грудным, Василиса, не грудным!) — ее глубоким плавным голосом (привет вам, вечно простуженные худосочные Агнессы — вы никогда не выйдете замуж; Анфисе же еще разрешаю помечтать)? И наконец, какая, скажите на милость, Новелла, Елена или Саломея (Саломея! Твои глаза — серые, твои глаза — голубые!) согласилась бы на эти кошачьи, распахнутые, с редкими соломенными ресницами, невинные, глубокой бутылочной зелени глаза — с обманом, хитрецой, прищуром? (Ах, она отняла их у простонародных Варвары и Акулины — но у них-то они отнюдь не невинны.)

Но весь облик ее был: Алиса. Казалось, у нее не было ничего своего, все ее отдельные черты были как бы заимствованы у других или, лучше сказать, отняты у нее другими, но гармония, комбинация, совокупность этих черт были ее, и только ее — моей Алисы. Опять, как в детстве, я испытал знакомое, радостное и никогда больше не испытанное потом чувство абсолютной адекватности звучащего и сущностного мира, соответствия имени и предмета, полного слияния названия вещи и ее облика, имени и образа, сущности и формы: «ложка» — это была ложка, а не игрушка или, например, вилка и «книга» — это была книга, а не лампа и не кровать.

Я и сейчас уверен, что не скажи я о ней так подробно, не нарисуй ее портрета так законченно, но назови лишь ее имя — этот ее образ выплыл бы из тьмы моего повествования независимо от всяческих моих характеристик — и даже вопреки им. И настоящий образ ее явился бы даже тогда, если бы весь этот портрет ее был солган и — сверхточное слово — насильствен.

Многие же имена литературных, смею это утверждать, героев насильственны и существуют как бы самостоятельно, то есть вне выражаемых ими характеров. Писатели считают это не таким уж большим грехом, а зря: именно поэтому так часто мы и не видим их героев (хорошо еще — а так бывает, — если чуждый, совершенно неуправляемый, совершенно не предусмотренный автором, но сообразный данному имени образ не вырвется помимо воли автора наружу — и не поглотит навязанного ему характера) — вот почему, говорю я, мы верим часто в таких героев не больше, чем в разряженный до малейших подробностей манекен, ибо этот, пускай даже движущийся, человек витрин, пускай даже в белье, носках, пускай даже с сокровенной тайной в нагрудном кармане пиджака — письмом от такой же женщины из витрины напротив, — все-таки этот человек из папье-маше, ибо лишен дыхания, имени, жизни. Вы отняли у него жизнь, дав ему другое имя. Его имя и образ не совпадают. Ибо, повторяю, есть глубокое внутреннее сродство между названием вещи и ее содержанием (индусы даже полагали, что имя, название вещи (нама) является ее сущностью и не только выражает ее суть, но и, что важнее, под его решающим воздействием развивается форма (рупа); «идеи» Платона недалеко ушли от этого). И не напрасно удивлялись ученые, когда, изучая жизнь разлученных в грудном возрасте близнецов, они вдруг узнали, что эти близнецы не только названы одними и теми же именами, но и их дети — также; но что удивительнее всего, так это то, что обоих близнецов окружали и люди с одинаковыми именами — как будто творческая энергия намы распространяется даже на окружающее.

Так что писатель, который догадывается об этом, всегда верно выбирает имя герою — и закрепляет его подходящим портретом (характером); но тот, кто  з н а е т, употребляет лишь одно имя — и не тратит слов. Глубокая правда и объемность таких характеров, как Пьер Безухов, Стива Облонский, Чичиков и Манилов, достигаются, быть может, только этими впечатляюще исчерпывающими именами, во всяком случае, полным тождеством имен и характеров. (Ах, Гоголь, Чичиков у тебя не так чтобы худ, однако ж и не так чтобы полон: как верно! Но — поверите ли? — Чириков был бы скорее худ, а — чувствуете? — Чичков скорее полон; он полнеет у нас прямо на глазах, его буквально разносит! Спасите его, остановите: верните ему скорее его букву!)

Художник знает: ни одна черта не может быть отторгнута от предмета и заменена произвольной, другой; взамен мы всегда получим искусственность и фальшь. Даже собственный, родной признак вещи, будучи раз отъятым, уже не приживется на родной почве — и сколько таких блуждающих, неуверенных, незаконных названий и имен! Есть, конечно, преувеличение в том, что Игори, Эдики, Валерии и Вадимы — сплошь негодяи, а Алексеи, Петры, Степаны и Платоны паиньки (Юрии, Олеги, Сергеи (и Сергии!), Викторы, Анатолии, Андреи, Григории и прочие — это народ сбивчивый и неустойчивый, не в пример статично поляризованным Эдикам и Степанам, они имеют как бы блуждающий, незаконченный, п р о м е ж у т о ч н ы й  характер, могут принадлежать как к тем, так и к другим, и в диалектическом движении характера по материалу, как и в движении самой жизни, выбор художника-творца падает чаще всего на них, они не навяжут однозначных решений и не разрушат диалектики жизни). Ау, Степан! Тебе не надоело ли быть степенным? Я мог бы назвать тебя также и «степанным» — превосходной степенью «степенного»; Илью же самого уже тошнит от собственной добродетели.

То, что некоторые нащупали эту верную тенденцию, принадлежащую не искусству, а самой жизни, заставило многих отшатнуться от правды, намеренно исказить свое художническое ви́денье, разлучить имя и форму (им почудился в этом штамп) — и навязать характеру чуждое имя и, следовательно, психологию. Уже я встречал пройдоху, картежника и любителя горькой Степку (пятидесяти восьми лет), правда, в конце он как-то там у писателя исправляется и превращается в совершенно законченного Степана, не совладав, вероятно, с чуждой, навязанной ему природой; но все равно похвалим автора; или, прочитано мною в какой-то детективной повести, как тридцатилетний вор Митька превращается прямо на наших глазах в своего преследователя (дар перевоплощения или мимикрирующий талант преступника? или преступно бесталанного автора?) — в тридцатилетнего же, приятнейшего во всех отношениях следователя Дмитрия, так что я до сих пор не пойму, кто из них был кто; но, слава богу, в конце концов мы имеем сразу двух несомненно безукоризненных Дмитриев. Или — как вам это понравится? — доцент Сысой, ассенизатор Орест, браконьер Иннокентий? А приемщица химчистки Эсфирь? Продавщица овощной палатки Юдифь? Тугая на оба уха лифтерша Конкордия?

Чуткие к языку писатели знают, как бывает трудно дать новое имя герою — если этот герой прямо из жизни. Настоящим именем не назовешь, а чужое — не согреет. Трудно даже выписывать — сопротивление имени и формы — этого конкретного человека, если он проходит у вас под другим, условным именем. Вот почему так часто в черновиках стоит имя подлинное.

Но весь облик ее был: Алиса.

Я, вопреки иным авторам, не стану дробить имени своей любимой — боюсь ее этой операцией расчленить. Ибо «Алиса» было так полно и совершенно, так выражало весь ее облик — не только этот ее сиюминутный, насущный, отданный всем на потребу внешний облик, но, как мне придется убедиться потом, и другой, более сокровенный ее облик — образ ее характера, образ судьбы; это имя было так законченно, что не нуждалось больше ни в каком специальном уменьшении или искажении; у нее никогда не было никакого интимного имени (у меня — тоже), мы никогда не давали друг другу никаких тайных, так называемых ласковых имен, какие дают друг другу почти все в мире влюбленные в жалкой попытке обмануть себя и природу; у нас не было даже никаких оскорбительных имен.

Ласковое, язвительное, врачующее, язвящее, будничное, повседневное, жгущее, знобящее, праздничное, нарядное, ликующее, скорбящее, восторженное, равнодушное, строгое, интимное, грубое, нежное, горькое, радостное, деловое, праздное, надоевшее, привычное, внезапное, неожиданное, зимнее, весеннее, летнее, осеннее — все это была она, Алиса. Это имя годилось на все случаи жизни; малейшее изменение в высоте, тембре, модуляции голоса всякий раз выражало требуемую разновидность Алисы, и, соответственно природе своего имени, она всегда была изменчива, неуловима, многолика, текуча. Да нет, даже не так: ничего даже не надо было изменять в голосе, чтобы обозначить ту или иную Алису, ее имя существовало рядом с твоей эмоцией, быть может, даже раньше ее, как бесконечно пластичная форма, готовая принять любое содержание, независимое от переживания и вместе — напрочь связанное с ним, больше того, оно не только точно определяло основной тон моей эмоции, но и еще, при надобности, сообщало ей тот или иной окрас, развивая еще необходимые обертоны. Я сух, равнодушен: Алиса; раздражителен, желчен: Алиса; удручен, расстроен: Алиса; меланхоличен, потерян: Алиса; разгневан, рассержен: Алиса; нежен, интимен: Алиса; радостен, легкомыслен, дурашлив — Алиса, Алиса, Алиса! Ее имя как бы соглашалось с любым моим чувством, настроением, переживанием, опережало их, существовало прежде, так что ничего не надо было уже подчеркивать интонацией — интонация была бы бессильна…

Мы вошли в парадное и поднялись вверх. Подъезд старинного добротного дома: широкие марши, чугунная решетка перил. Разбитый, лязгающий в шахте лифт. Темно. На каждой площадке — пыльный фикус на валкой треноге. Она жила на третьем этаже.

Мы остановились у ее дверей. Обычная коммунальная, с отставшей обивкой дверь с множеством звонков, почтовых ящиков в два этажа и газетными наклейками на них — тогда еще клеили такие. Кажется, там было даже несколько глазков — для каждого хозяина персональный. Обычная неопрятная дверь коммуналки, хотя и двухстворчатая. Такая же — напротив. Так и казалось, что нас сейчас начнут расстреливать взглядами в глазки, греметь цепями, шептать в спину.

Она стряхнула зонтик, достала ключи; мы прошли в темную прихожую — но комната ее оказалась неожиданно светла. Может, так казалось потому, что опять вышло солнце. И под это солнце сильно, звонко запахли ее духи — и опять не опровергли всего ее золотистого облика.

Ее комната. Серенькие, пыльные обои, высокие, почерневшие по углам потолки. Угрюмая, низко спускающаяся над столом люстра — бронза; выщербленные, залитые чернилами полы — паркет. Комната из тех, что никогда не ремонтируются, с тусклыми отжившими стеклами, выцветшими обоями, рутиной раз и навсегда определенных всем вещам мест. Эти бесцветные, выгоревшие обои, конечно, имели когда-то рисунок, так что отодвинь шкаф, сними репродукцию, убери любую застоявшуюся, привыкшую к своему месту вещь — и там, на стене, обнаружится ее след, ее сокровенное бытие, ее уже переходящее в другой план существование. Задень нечаянно плечом эту пожелтевшую фотографию — и под ней обнажится тайна; и тогда сразу увидишь, как стар этот дом, эти вещи, обои — всё, и ты поймешь, как давно уже существует время и что времени без вещей — нет.

В основном все пространство комнаты было заставлено старинной мебелью, но было несколько предметов и современной обстановки, вносящих веселый разнобой в старинный колорит этой комнаты. Веселенькая безвкусица, которой не замечаешь до тех пор, пока не имеешь еще никакого отношения к хозяину: характер вещей обнаруживается лишь вслед за характером их хозяина, и часто ничего нельзя открыть в вещи без этого предварительного знакомства.

Окно было высокое и узкое, но гардина — во всю стену, по моде.

— Садитесь сюда, — показала она на старинное кресло-качалку, затянутое темно-зеленым пледом, — и смотрите не упадите, оно сильно опрокидывается. А я пойду и приготовлю чай.

Она сунула мне под мышку какой-то блестящий, в супере, альбом и пошла заваривать чай.

Я огляделся, тепло ее голоса и ее альбома (Мане, это был он) как бы приобщили меня теперь к ее вещам (до тех пор я был как бы вне всякой вещественности этой комнаты) — и я начал постигать их.

Сквозь туман пейзажей Мане я начал постигать их.

Сладкая смесь старины и современности царила в этом доме. В центре комнаты небольшой раскладной стол с пузатыми, вычурно точенными ножками — столешница сложена пополам; атласная вишневая скатерть только наполовину покрывает столешницу: на другой, застеленной газетами половине — книги, распущенная веером стопка бумаги и портативная пишущая машинка «Олимпия»: как видно, за этим столом хозяйка работала. Строгие, с высокими прямыми спинками стулья — XIX век: они тесно обступили этот небольшой стол — их было шесть; прямо напротив, у стены, — высокий, с шестью парами выдвижных ящиков комод, на ящиках — одиннадцать медных ручек с чернью, одной не хватает; ручки сделаны наподобие черепаховых панцирей, на комоде тяжелое овальное зеркало в оправе с бронзовыми херувимами на взлете — чуть наклонено к стене; пучок засушенных цветов за ним; старинная, с горой подушек, в углу кровать — и старинные же, почему-то в изножий, над нею часы: остановились на XII — вероятно, сломаны. По другой стене, слева от окна, располагались современные вещи: раздвижная софа, небольшой секретер и столик с радиоаппаратурой. В углу — мягкое кресло.

Но зеркало отражало только центр комнаты: стол и стулья. Я смотрел на этот чуть колеблющийся, отраженный в подрагивающем стекле стол (себя я как бы не видел, как бы забыл в зеркале) и думал, что если бы разложить сейчас столешницу, постелить свежую крахмальную скатерть, поставить букет полевых цветов и несколько столовых приборов, и пустить часы, и — вот еще все оживляющая деталь — положить на угол серебряный звук колокольчика (в любом случае колокольчик, дематериализовавшись, будет восприниматься в этой композиции как звук, но в особенности — ввиду мелодичного запаха только что сорванной земляники, уже принесенной на стол, и мерцания двух дрожащих капель росы на верхней, еще не дозревшей ягоде, на ее бледно-зеленом, розово-молочном исподе, и еще ввиду старых трясущихся рук, которые возьмут этот колокольчик, — и сияющей молодости того, кого этим колокольчиком позовут) — если постелить скатерть, и поставить цветы, и положить на угол колокольчик, то тотчас войдут — не могут не войти — вызванные этим натюрмортом к жизни — сначала: старый, шаркающий, доживающий свои последние дни помещик, дворянин, участник войны такого-то года, ранен (он положит на колени салфетку, сядет, задумчиво, за лезвие, возьмет нож…), затем — избегающая глаз супруга — дама средних лет, хороша, свежа, моложава, с двумя (он различит их) борющимися румянцами на лице — одним: глубоким, тайным, жарким, преступным, принесенным сверху, румянцем любви — и другим: непрочным, сбегающим, только что зажженным румянцем смущения; затем вместе со своей игрой вбежит собака, потом — ребенок, мальчик (почему кажется, что непременно — мальчик? — ага: потому что уже приближается, спускается (тоже сверху), скользя бледной рукой по перилам, гувернер — красавец, дуэлянт, француз, уже помышляющий оставить этот гостеприимный дом). Для кого же еще эти два пустых стула? Увы: для тех, кто больше никогда не войдет и не сядет на них; войдет же и будет разносить блюда лакей.

Мальчик сядет и будет капризно болтать ногами, и изводить маменьку, и ждать сладкого, и коситься всепонимающе на дверь, и отец уронит нож и поднимет в раздражении глаза на сына — но промолчит; и наконец войдет гувернер и, извинившись за опоздание, пряча глаза, сделает мальчику замечание по-французски и сядет за свой прибор. И под тихий, сонный звон старинных часов, стук ножей и вилок о фамильный фарфор и клекот французского начнется милая, упоительная ворожба чревоугодия, и лакей, как бы стыдясь своей вещественности, будет бесшумно скользить вдоль стола, переменять блюда и бесстрастно подливать вино — и будет еще более мудр, чем хозяин, потому что он даже не выкажет своего понимания, и пес будет лежать рядом — с кем? — вероятно, с хозяйкой, или нет — с гувернером, или, лучше, — с мальчиком, или, быть может, собака будет путаться в ногах у слуги? — нет-нет, все-таки она ляжет рядом с хозяином — справедливость требует оставить что-нибудь и ему (ибо лакею будет довольно его тайны, мальчику — его сладкого (он получит его), хозяйке ее (уже не ее) француза, французу — его французского и забот), — нет-нет, все-таки мы положим ее рядом с хозяином — чувствуете теперь, как закончен этот портрет? — итак, пес будет лежать рядом с хозяином и лениво ждать подачки, и фамильные портреты вздохнут на стенах, и часы опять начнут свой сонный бой — и это будет продолжаться вечно. Но дотаивают, доживают возле старого хозяина свечи, и лакей, не уследив, с ужасом смотрит, как догорает последняя, и вот уже спешит принести новые, и в темноте рухнет, грянет, задетый локтем, колокольчик, и все посмотрят на умирающие свечи — и поймут, что они тоже не вечны.

Но все это происходило в середине ее огромной комнаты. По периметру же, как я уже сказал, размещалась современная мебель: платяной шкаф, книжные секции, софа, столик, стулья, дорогая стереосистема с полированными колонками — они стояли прямо на полу. Всюду: на столе, диване, стульях — были разбросаны диски в конвертах и без — наверняка какой-нибудь современный вздор. На полке под усилителем я заметил еще несколько пухлых коробок с пластинками — в таких выпускают классику. Я встал и посмотрел: Чайковский, Бетховен, Моцарт. Мой вкус бы этих композиторов не связал.

Она вошла с дымящимся подносом, в коротеньком передничке, прикрыла ногою дверь, села на диван и позвала меня сесть рядом.

— Ну, вот моя берлога, — улыбнулась она. — Уже познакомились?

— Да, очень симпатичная, — улыбнулся и я. — Извините, что я у вас тут хозяйничаю. Не утерпел.

— Да бога ради, гостю можно. Нашли что-нибудь?

— Да есть кое-что… В общем, отличная берлога. У меня такой нет.

— Нет, я не люблю ее, — вздохнула Алиса. — Слишком уж большая и неуютная. Хлама много. Я в ней как-то теряюсь. Не нахожу себя.

— Ну, это не проблема. Такую комнату…

— Нет-нет, не меняется, — испуганно заспешила она. — Здесь жила моя бабушка. Вы знаете, я ведь воспитывалась у бабушки, она меня к себе забрала. Так получилось. Родитель-то мой был военным, вечные переезды, даже в сад я, как все нормальные дети, не ходила… Кажется, полковником, я в этом не разбираюсь. Сейчас он на пенсии, а мама… Словом, она как-то там очень уж романтически влюбилась и сбежала от отца, когда мне было всего шесть, — с гражданским. Военных она просто не переносила, считала их занудами. Вот умора! Самое-то смешное, что этот штатский тоже потом оказался военным, инженером какого-то военного завода. Он это от нее скрывал. Потом она отравилась… Уксусом, как в жестоких романах. Говорят, из-за него, этого инженера, но я не верю. Просто она хотела вернуться к отцу, но тот ее не простил. Бросила меня…

Я понимающе промолчал.

Потом она попросила меня завести часы.

— А разве они идут? — удивился я. — На них, по-моему, пыль столетий.

— Еще как! Бьют на весь дом. Я их специально иногда останавливаю, когда надоедают. Ключ там внутри, за дверкой.

Я завел часы, мы помолчали.

— Ангел пролетел, тихо, — сказала она.

— Да, — сказал я.

— А это купеческое ложе, — показала она на головокружительную гору подушек, как бы передразнивающих самих себя, все уменьшающихся (последняя была совсем крохотная, почти медальная), — а это купеческое ложе — кровать моей бабушки, бабушка у меня знаменитая, в молодости, говорят, ювелирные мастерские держала, богатейка была. Но ничего не осталось, кроме этого хлама… Часы и стол — тоже от нее. Здесь вообще-то все — бабушки: стулья, комод, зеркало. Качалку — это я уже после в комиссионке купила, но это, говорят, из другого века… — Почти уже успокоившаяся после меня качалка — в общем-то изгой среди вещей этой комнаты, — словно обрадовавшись, что обратили наконец внимание и на нее, качнулась, сбросив плед на пол; Алиса встала и подняла его. — Да… А пыли! К праздникам и в день бабушкиных именин я все здесь перетряхиваю, стираю простыни, кружева, наволочки, крахмалю их, но сама никогда на этой кровати не сплю. Я боюсь ее: на ней умерла бабушка… А какой у нее был сундук! С поющим замком и такой же горкой сверху, мал мала меньше, матрешечных сундучков… Еще чаю?

Я кивнул, она принесла еще. Только теперь я заметил, что она переоделась: длинное зеленое платье или халат в крупных тисненых цветах, пуховый платок на плечах, по-домашнему убранные волосы, на ногах красные комнатные туфли с песцовой опушкой, на руке — огромный, старинный, как видно, тоже бабушкин, серебряный перстень с камнем. Облик ее был мягок и тепл и, несмотря на эту унылую холодную обстановку, — согрет. Никак не пойму: то ли дело было в ее высоко, по-домашнему, заколотых волосах (нежная затененная ложбинка шеи была, казалось, открыта специально для меня), то ли в том, что она сняла наконец эту свою сверкающую, в молниях, куртку, сумку, магнитофон, аппарат — всю эту репортерскую премудрость, то ли потому, что она оставила здесь свой напористый тон.

Потом мы слушали музыку: органный концерт и клавесин. Потом, подобрав ноги в кресло, она читала стихи.

— Ах, если бы здесь все переделать, — томно вздохнула она, — сложить бы вон в том углу камин… Зажечь в подсвечниках свечи… И стихи, стихи…

Я согласился, что это было бы недурно. Просто подчинился для видимости ее настроению. Про себя же решил, что ее лирический вздох вызвал отнюдь не этот предполагаемый камин.

Потом она подошла к окну, зашла за штору и долго, до сумерек, стояла там, кутаясь в платок, глядя за стекло. Тогда я еще не знал — и даже не догадывался, — зачем женщины отходят к окну, заходят за штору, и поворачиваются к вам спиной, и молчат, и зябко кутаются в платок. Я опять сидел в качалке и глядел на отраженную ее, на отраженного себя, на догорающие сумерки в зеркале и длил, длил это бесконечное счастье одиночества — одиночества мужчины перед женщиной, с которой у него еще ничего нет.

Опять я услышал страшный, призывный запах ее духов — он достиг меня. Я понял, что, может, сама того не сознавая, она управляла этим запахом, вызывала его по какому-то своему, даже ей неизвестному, желанию.

Я подошел к ней — за банальность дальнейшего не извиняюсь — пусть за это просит извинения жизнь, я подошел к ней, тронул ее за плечо, ощущая сквозь сетчатую ткань занавеси играющий пух ее платка. Она поежилась; внизу под нами рассыпалась и замерла горсть беспорядочных стеклянных звуков (как-то собирался с руками, раздумывая над клавиатурой рояля); она поежилась, зябко повела плечом (до сих пор еще нет этому слову замены!) и порывисто, искренне повернулась ко мне, и я стал целовать ее, ощущая сквозь штору новую, крахмальную упругость ее губ — сквозь пелену накрахмаленного же тюля.

Теперь, когда температура моей жизни так слаба, что я не могу уже согреть ни одного своего воспоминания, так что на экране моей насильственной памяти не возникает ничего, кроме тусклых плоскостных фигур, китайских теней забывшей даже себя Мнемозины, я различаю только это — ее и себя, начало нас — воспоминание, существующее только в себе, только для себя и собой же, — огонь, всякий раз возжигаемый только от огня; сначала тускло, беззвучно: свет уже погашен, но летящий с изображением луч еще не долетел до экрана; потом — она, тихая, у окна, затем, замерший в качалке, — я, как бы на экране немого фильма (на втором плане), как бы извлеченный из небытия, весь составленный из внезапности своих предчувствий; за экраном — какофония дребезжащих звуков разбитого рояля, как бы за экраном старинного фильма… Потом — не помню, внезапный обрыв ленты, и что-то важное было вырезано при склейке, провал… И лишь это: сумерки, все собирающаяся и никак не могущая разрешиться духота, все разбегающиеся и вкопанно останавливающиеся пальцы (настойчивое проговаривание одного и того же места Шопена), затем упругий круглый ветер, открывший форточку, надувший красные шторы и тюль, она за шторой, мой бесплотный, но острорельефный, опережаемый чувствами образ, уже шагнувший к ней — к себе (стремясь с собою же соединиться), я, все еще вне своего облика, все еще значительно отстающий от самого себя — все еще в зеркале, все еще в качалке, но уже вместе с нею, Алисой, у окна: меня два — в зеркале и у окна, у окна и в зеркале; наконец, мои внезапно вспотевшие руки на ее плечах (в этом месте опять склейка Мнемозины — и опять важное что-то выпущено, опять: как же все-таки — когда — я соединился с собою, когда вышел к себе из зеркала, стал одним — не помню; как я очутился с нею рядом?) — мои руки на ее плечах, ее матовый, как бы просвеченный свечою профиль, печально оплывающий в сумерках, наш поцелуй через штору, пресный, чистый вкус ее губ, горько тронутый вкусом пыли, мы, разделенные гардиной, как немые (ни звука), как слепые — пробирающиеся по стене, вдоль двойного стекла охватившей нас немоты, путающиеся в неразберихе рук, желания, материи, наконец — встреча, она в моих руках — на моих руках, мы падаем вместе с поцелуем, порывы, налеты капель дождя на стекло, внезапно участившийся ход моего сердца, синхронизировавший ход старинных часов, ее комнатные туфли на столике, один перевернутый, налипшие сор и нитки, медленный, как в замедленном кино, как в воде, полет ее платка, платья, всего — и долгое трепетание поощряющей меня качалки, с благодарностью принявшей ее одежду, морская пена ее белья, молчание ее тела — и уже опять нарастающее бормотание ее духов (они опять заговорили) — и вдруг внезапно разрядившаяся духота, забарабанивший в штору косой дождь (что тут же дублировал подоконник), и смелый, обрадованный ход чьих-то забывчивых пальцев, преодолевших трудное место ноктюрна, — и поверх всего — чувство моего изнеможенного счастья, но поверх даже и этого — мое подробное, на подушечках пальцев, ощущение рисунка шторы, сквозь которую я впервые коснулся ее у окна, — все это дано в стереометрии, с максимальным напряжением всех чувств, в особенности обоняния, слуха, осязания (зрение не участвовало в этом пиршестве восприятия, а лишь попеременно подражало другим чувствам, но неподражаемее всего — осязанию) — с достоверностью и стереоскопичностью картин детства.

Потом она встала, закрыла окно, включила свет — он был каким-то тусклым, желтым рядом с моим еще не улегшимся сиянием, хотя пылала люстра, — она встала, накинула на себя лишь паутинку и пошлепала, босая, на кухню, оставив меня с моим уже избывающим светом и с ощущением все нарастающей подробности в руках.

Она принесла целый садок синего в подпалинах винограда, уже забродившего, но необыкновенно вкусного, и мы весело принялись поедать его, запивая вином и чаем. Потом она принесла мне альбом, детские акварельные краски, бутылочку с водой и кисточку и попросила меня что-нибудь нарисовать для нее. Я лежал, высоко подобрав под спину подушки, и рисовал надутую, мокрую от дождя штору и за ней — ее, Алису, и изнутри, из комнаты, был желтый свет, а за окном — сумерки. Она спокойно, натянув коленями сорочку, сидела, сложив ноги по-турецки, и держала в руках бутылочку с закрашенной водой, а я полоскал в ней кисть и рисовал. Она то и дело вскакивала и бежала менять воду, и когда она открывала дверь, готовая надолго — навсегда — исчезнуть, я окликал ее:

— Алиса! — И у меня кружилась голова.

Она весело оборачивалась, медленно, углом, вскидывала бровь, завершая этим мимическим жестом вопросительный кивок головы, а я ничем не мог ответить ей, кроме моей невыразимой, рвущейся наружу нежности, охватившей меня до ногтей, и исступленно бормотал ей что-то насчет закрашенной воды или расплывшейся бумаги — не помню. Так она и запомнилась мне навсегда: сливочное, как бы отлитое тело (запомнило только осязание), мое ощущение нежности, она в проеме двери, ее текучая, на тонких бретельках, сорочка, перехваченная бантиком под грудью… она — в темном проеме двери — в темном проеме моей памяти — босиком, с бутылочкой закрашенной воды в руках, ее поднимающийся к вискам румянец — и бледность скул, и крупная — последняя! — за щекой виноградина — ее счастливый, выхваченный из вечности образ, который больше никогда потом не повторялся, но который зато никогда потом и не был опровергнут ничем, как бы она ни старалась и сколько бы ни прикладывала к этому сил. Он существовал независимо от нее и даже от меня и являлся мне именно тогда, когда она ничем не могла бы подтвердить своей принадлежности к нему: была глупа, скучна, капризна — другая Алиса, не та, не та.

Когда утром я открыл глаза, Алиса еще спала. На ее горячем плече оттиснулись резиновые шипы теннисной ракетки, как-то она оказалась с нами в постели; в ногах катался пластмассовый шарик. Было пусто и грустно. Я огляделся. Часы остановились. В углу комнаты лежал распущенный зонт Алисы с несколькими каплями вчерашнего дождя. Уныло развиднялось. Праздник кончился.

Я тихо встал, оделся, боясь разбудить ее, взялся за ручку двери…

Уже открывая дверь, я услышал дробный, характерный звук подбрасываемого ракеткой теннисного мяча и оглянулся. Алиса сидела, прислонясь к стене, поигрывая ракеткой. Она глядела куда-то мимо меня и презрительно морщила губы.

— Я боялся разбудить тебя.

— Да-да.

— Я хотел позвонить тебе вечером.

— Да-да, я понимаю.

— Алиса, я…

— Я  п о н и м а ю.

— Я обязательно позвоню тебе, и мы доделаем нашу передачу…

Она усмехнулась.

Я постоял еще немного в нерешительности и вышел в прихожую, осторожно притянув за собой дверь. Хотел ли я сбежать? Не знаю. Утром все уже было не так. Я постоял еще немного в прихожей и пошел к выходу. Все так же, забыв про меня, Алиса поигрывала за дверью ракеткой; не знаю почему, но меня этот стрекот ее мячика ужасно раздражал, я вернулся назад и заорал на нее:

— Немедленно оставь свой кретинский шарик!

— О-о?

Я подбежал и выхватил у нее мяч, она засмеялась и обняла меня за шею. Я остался. Даже не пошел на работу. Так и не пойму, что же заставило меня остаться здесь: этот мячик или сама Алиса? Всегда потом, когда она за что-нибудь сердилась на меня, то брала этот шарик и подкидывала его ракеткой, ходила по комнатам и молча, не глядя на меня, им поигрывала, — дурацкое занятие, которым она сводила меня с ума. Я изловчался и отнимал у нее шарик, когда он взлетал в воздух; она так же молча доставала другой. Но когда я хотел однажды отобрать у нее ракетку, вывернуть руку и отобрать, она по-женски, с силой, оттолкнула меня двумя руками в грудь и сквозь слезы выкрикнула:

— Не сметь! Не прикасаться ко мне! Не сметь! Твое место в гестапо!

Сам того не желая, я причинил ей ужасную боль: у нее был привычный вывих плеча, а я не знал этого.

Мы поженились и переехали ко мне. Свадебка была тихая и уютная, на две персоны: я и она. Алиса уже праздновала однажды пышную свадьбу — с куклами, машинами, кольцами и фатой, но из этого ничего не получилось. Все было «келейно». Ни матери, ни отца я также на свадьбу не вызывал: Алиса меня просила обойтись как-нибудь без них.

У меня была трехкомнатная современная квартира, с низенькими потолками, но уютная и просторная. После Алисиных апартаментов она, конечно, казалась жалкой и невзрачной, но я все-таки любил ее. Квартиру мне оставили родители, а сами уехали в Набережные Челны, на Каму. Там у меня жила бабушка. Оставались теперь в своей трехкомнатной после отъезда родителей только мы с Дези.

Меня уже не однажды тревожили в жэке, уже не раз наведывались по обмену доброхоты — принюхивались, приглядывались, пристукивались.

— Собачка-то того, а? На пола́ ходит? — морщил нос обыватель. — Плитку-то в ванной придется поднима-ать… — Как будто уже решено было, что именно он, этот любитель арабских благовоний, будет жить в моей квартире. И все-таки надо было уходить отсюда. Дези понимающе поглядывала на меня.

Хорошо еще, что в квартире была прописана моя сестра (училась в Новосибирске), иначе бы меня давно отсюда выгнали. Я даже анонимки с угрозами и моральным кодексом получал. Любитель выпить, да еще в трехкомнатной квартире. Уже не рад был, побыстрее бы обменяться. Какая-то она будет, моя новая квартира? Я боялся ее.

Да, я боялся чужих стен, накопленной в них чужой истории, несчастий, судьбы. А здесь прошло мое детство, здесь я болел, читал свои первые книжки, впервые тронул холст. Сюда, еще щенком, принесли нашу собаку. Здесь жил мой отец. Как-то у нас этому не придается значения: не до этих, мол, тонкостей, когда не хватает метров. Но чувство Родины питается и этим маленьким чувством своего жилища. И я часто задавал себе потом вопрос: не боязнь ли потерять эти стены привела меня к столь скоропалительной женитьбе? И это тоже, отвечал себе я, и это тоже.

Теперь, когда мы поженились, этот вопрос отпадал, и я мог больше не беспокоиться за свое фамильное гнездо. Правда, за лишнюю площадь мы все-таки платили. И изредка нас вызывали в жэк и обещали кого-нибудь подселить для острастки, «если у вас никого в ближайшем будущем не появится». Я отвечал, что займусь разведением потомства.

Алиса презрительно повела плечом, когда увидела мою квартиру. Но промолчала. Все же я боялся, что она затеет обмен: объединит мою и свою жилплощадь и выменяет на что-нибудь престижное, поближе к центру. Но я боялся напрасно: это в ее планы не входило.

Свою комнату Алиса оставила за собой. Кажется, кого-то прописала для видимости. Она оставила ее за собой «для творчества». И на всякий случай, говорила она. «Мало ли что».

Алиса говорила, что я ее раздражаю, когда она работает. Что со мной, при мне, она пишет хуже. Я ходил на цыпочках и чувствовал себя виноватым. Помню, целый реестр запрещенных действий был вывешен у нас на кухне: чего мне можно и чего нельзя, когда она работает. Он был напечатан на машинке и прилеплен к стене пластилином. Я его сохранил. Вот он:

«ВСЕМ! ВСЕМ!! ВСЕМ!!! Безусловно, запрещается разговаривать по телефону, бубнить себе под нос, дуться (это мне тоже мешает), ворчать, проявлять недовольство — и вообще, жаловаться на жизнь, когда я работаю. А также: открывать краны, ронять ножи и вилки, греметь утварью, возиться с собаками (!), входить ко мне в комнату и приставать с нежностями, включать радио и телевизор. Разрешается: читать книги приличного содержания, передвигаться по квартире лишь в крайних случаях — и на цыпочках, писать картинки, готовить ужин и вообще — думать обо мне, любить меня, боготворить меня».

За нарушение любого из этих пунктов предусматривалась поистине бесчеловечная мера пресечения — лишение меня ласк, а за совокупность нарушений — СУПРУЖЕСКАЯ ИЗМЕНА. Венчал эту немыслимую угрозу череп с костями. Для восстановления дипломатического равновесия я, на заседании с Дези, выработал со своей стороны «Декларацию прав Человека и Мужа» и вывесил ее рядом с Алисиным меморандумом. Алиса, глумясь, сорвала ее и разнесла в клочки. Я был дискриминирован. Хорошо еще, что она меня не заставила проглотить эту Декларацию.

Смех смехом, но я действительно не давал ей работать. Скучал, никакие умные книги не лезли мне в голову, то и дело с поводом и без повода заглядывал к ней в комнату, пробовал обнять за шею. Иногда мне позволялось сидеть рядом и вычитывать готовую продукцию. Я пробовал торговаться с Алисой: за столько-то обнаруженных орфографических ошибок я требовал себе поцелуй, за столько-то стилистических — два. За одну смысловую мне уже полагалось… Она выпроваживала меня. Никакие мои ухищрения не помогали, и она выставляла меня за дверь. Я возмущался и заявлял, что никакого ущемления своих супружеских прав не потерплю.

Потом она перестала работать дома. Она уходила теперь работать к себе, в ту свою прежнюю комнату, бросала меня — и уходила, даже отключала телефон.

Я вел суровую, аскетическую жизнь, ходил на работу, гулял с Дези, ел сухие пряники, посещал фильмы, ходил на лыжах. И ждал, когда мне будет позволено встретить ее: видит бог, преданно, засыпая у телефона, ждал. Она и ночевала там. Долго ждал. Потом запил.

Не однажды уже я замечал там, в ее комнате (я сделал себе ключ и бывал у нее украдкой), мужские окурки (Алисины нервные, как-то по-женски не завершенные и смятые я всегда безошибочно различал), не однажды уже я находил там мужские окурки, наспех початую бутылку вина, включенный проигрыватель с «музычкой» на вращающемся круге, незастланную постель. Мое воображение разыгрывалось. Во всем этом мне чудилась измена. Я ревновал. Я запил.

Вошла Алиса в мою квартиру и сразу как-то изменилась. Как-то сразу поубавилось ее звериной гибкости, томности, старомодности ее манер; она стала как-то резче, суше, домашней. Не уютней, а именно домашней. И стала значительно степенней и старше (она и была старше меня на три года) — только теперь, в мужьях, я заметил это. Все в ней было теперь незнакомым, не моим, не для меня. И только подхваченные заколкой волосы и два рыжих завитка в ложбинке ее красивой шеи — все еще были мои. Я любил их.

До Алисы все три комнаты моей квартиры были поделены следующим образом: самая маленькая, но уютная и теплая (бывшая моя) — Дези, в дальней, тоже небольшой, я работал, там была моя мастерская, светлая и какая-то прозрачная, окна выходили на юг. В проходной я спал.

Алиса все это переиначила. Проходную от хлама освободить (мои холсты и подрамники да пара деревянных скульптур, сделал сам) и устроить в ней «зало», как в лучших домах — с репродукциями, креслами и коврами, — для гостей. Мастерская переезжает к собаке. В мастерской отныне мы спим (супруги должны спать вместе), а если я не согласен, то могу «переезжать к собаке» — что я вскоре и сделал. Словом, всюду теперь в доме была Алиса. И часто без самой Алисы.

Она занималась фотографией (немного и цветной). Всюду у нас были раскиданы черные пакеты из-под фотобумаги, полиэтиленовые кульки от химикатов, разноцветные обрезки, все подоконники были заставлены ее ванночками, бачками, сменными объективами, увеличителями, блендами, вспышками, лабораторными весами, препаратами; полы были заляпаны каким-то белым раствором. В коридоре, как черные змеи, вечно свисали проявленные фотопленки, и Дези играла ими, когда не ленилась.

— Опять твоя собака все пленки поцарапала? — сердилась Алиса, а я вздыхал:

— Она больше не будет.

— Господи, как вы мне все надоели! Опять переделывать всю работу.

Алиса преувеличивала. Поцарапан, и то немного, только конец одной пленки, да и то с пробными полузасвеченными кадрами, так что Дези тут ни при чем. Скорее всего, это я ей чем-нибудь досадил.

Итак, всюду была Алиса. В холодильнике лежало все любимое ею. На стенах висело обожаемое ею. В книжном шкафу стояло читаемое ею. Всюду ее вкус, ее симпатии, ее пристрастия. Сокрушительную агрессию ее вещей чувствовала на себе даже собака. Дези поникала перед ними. Она чувствовала, что все переменилось. Вещи Алисы буквально заполонили весь дом. Всюду листки ее писанины, пропечатанная до белизны копирка, письма, альбомы, пыльные (без конвертов) диски, ее испорченные цветные и черно-белые фотографии, остановленный на ее любимом месте магнитофон. Даже в ванной нельзя было укрыться от Алисы: ее дамские бутылочки, баночки, флакончики, тюбики, ножнички, пинцетики, шампуни, кремы, лосьоны, крашеные ватки со снятым лаком и т. п. и т. п. В ванной же, на специальной полке лежали ее книжечки и брошюры: она любила понежиться в воде и могла лежать в ней не шелохнувшись часами, так что, соскучившись или боясь, все ли там благополучно, я иногда подходил к дверям и спрашивал:

— Алиса, да ты жива ли? Подай хоть голос.

Она не отвечала, а лишь грузно, как океанский лайнер разворачивалась там и клокотала водою. Вообще наша ванная была для меня почти недоступным местом: если Алиса не наслаждалась там водами, так уж наверное сидела и печатала свои фотографии, причем всякий раз вывешивала еще на выключатель свою издевательскую картонку: «НЕ ВКЛЮЧАТЬ: РАБОТАЮТ ЛЮДИ». Откуда-то с производства притащила.

Чтобы показать характер Алисы и характер наших с ней отношений, достаточно было заглянуть в наш платяной шкаф. И это тоже была Алиса. В нем рядами, в наступательном порядке, висели платья, костюмы, кофты, брюки, блузки и просто вешалки Алисы — висели широко, свободно и как бы сознавая свою высокую принадлежность — и прижимали к самой стенке мою единственную, давно вышедшую из моды черную пару. В отделе верхних вещей картина была еще безотрадней: мой невесть какими путями забредший туда галстук, висящий, словно в насмешку, на перекладине, теснили ее пальто, шубы, куртки, пыльники, плащи. И над всем этим победительно возвышалась ее коричневая, меховая, с огромными полями шляпа — с белой телячьей звездочкой во лбу. Наша прихожая с тяжелой батареей Алисиных сапог, полусапожек и туфель на платформе и с легкой кавалерией ее босоножек, тапочек и панталет повторяла этот порядок, подавляя своим грозным величием мою скромную обувку. Признаюсь, я часто поднимал мятеж на корабле, разбрасывал ее вещи, ругался, ссорился и бунтовал после того, когда, бывало, случайно заглядывал в наш шкаф, — после этого красноречивого напоминания моего положения в этом доме; почему-то мне казалось, что, разрушив этот ненавистный порядок, я мог получить в этом доме иной статус. Но мятеж бывал безжалостно подавлен. Она спокойно уходила на свою прежнюю квартиру или уезжала в «срочную» командировку, а я, выпустив пар, сидел и пропадал здесь, оставленный наедине со своей ревностью и мучительными, упрекающими глазами собаки, и ждал, пока Алиса не смилостивится, и не вернется, и не водворит весь этот ненавистно-желанный порядок вновь.

И в эти минуты я понимал, что дело было даже не столько в вещах Алисы, а в ее незримом присутствии всюду, в неистребимой субстанции ее жизни, и свойство ее вещей было таково, что если, скажем, я освобождал какое-то пространство от них, то оно тут же, прямо на глазах, заполнялось  о т с у т с т в и е м  А л и с ы  и буквально вопияло этим отсутствием — и Алисы становилось еще больше.

Нашу жизнь нельзя было спланировать и на час. Скажем, Алисе захотелось в кино. Только что. Я, естественно, бегу за билетами. Хорошо. Прекрасный французский фильм. Все билеты проданы, но я достал. Я возвращаюсь. Довольный, потираю руки. Словно один притащил тушу мамонта к нашему семейному камельку. Я прихожу. Вдруг оказывается, что мы идем не в кино, а в театр, обалденнаяробертвещьидутвсенашизнакомыетолькочтозвонилипошлиа? Хорошо, в театр так в театр. Мне это, прямо скажем, все равно. Лишь бы с Алисой.

Конечно, опаздываем. Но это не так уж важно. Главное, мы в театре. Как белые люди. Сидим, смотрим. Я оглядываюсь. Никаких знакомых наших не видно; оно и понятно: они сюда и не собирались. Что ж, будем смотреть одни. Она ерзает весь первый акт, вздыхает, теребит сумочку, роняет бирку, поглядывает на меня исподтишка. Куда-то ей уже вообразилось вновь, но я будто бы не замечаю — я весь захвачен действием, аж рот раскрыл: наши вот-вот победят, но еще не победили. Наконец она щиплет меня своими коготками (была у нее такая привычка) и тянет прочь. Ей не нравится. Чепуха какая-то. Нонсенс. Она не ожидала от этого автора такого дебилизма (ее термин). Лучше поспать. В постельке. С мужем. На самом деле у нее уже новая идея. Едем домой. По дороге она вспоминает, что уже давно не была у Рогнеды. Тут недалеко, как раз заскочим. Надо забежать. Нехорошо забывать старых подруг.

Заходим к Рогнеде. Та страшно обрадована. Обдавая нас облаками дыма, обсыпая пеплом, она лезет обниматься, раздевает гостей. Но Алиса, не успев поздороваться с подругой, вспоминает, что у нее какая-то деловая встреча — в десять — и что Сорокина ей голову отнесет, если она тут же не поедет и не поговорит с человеком. Он завтра уезжает, этот человек, навсегда. Она ненадолго, да. Всего на минуток двадцать. Ну, от силы на тридцать. Не больше. Еще кофе не будет готов, а она вернется. Честное пионерское. Адью.

Мы неохотно отпускаем ее и проходим в комнату. Сидим час, два, слушаем музыку. Старых итальянцев. Вроде бы уже и неприлично задерживаться, надо идти. Я привстаю — Рогнеда и Скарлатти просят меня остаться, — я сажусь. Наконец Алиса звонит — не в дверь, по телефону. Трубку берет Рогнеда. Привет. Привет. Ну, как вы там, соскучились? Да нет, вроде бы ничего, отдыхаем. Миль пардон, старуха. Вышла задержка. Непредвиденный случай. Он оказался гений. Уникальный материал. Сенсация. Жаль, так хотелось посидеть. Она сильно извиняется, что так получилось. Не передо мной — подругой (передо мной она не извиняется). Жаль, как-нибудь в другой раз. Да. Сейчас — нет. Никак невозможно. Сейчас она далеко и ужасно устала. Столько всего. Уникум, да. Материал века. Пусть он (я) больше не ждет, а немедленно отправляется домой. Уже поздно. И она соскучилась. Такой вредный, а уже соскучилась. Да. Еще раз миль пардон. Чао.

Я церемонно раскланиваюсь с Рогнедой (с этими одинокими любительницами классической музыки, итальянской в том числе, надо быть настороже и не допускать с ними никакой фамильярности), я церемонно раскланиваюсь с Рогнедой, сбегаю по лестнице, беру такси и мчусь домой. Я уже тоже соскучился — мое всегдашнее состояние. На крыльях любви.

Но дома ее еще, конечно, нет, зря я расходовался на мотор. Все-таки я принимаю душ и готовлю наше супружеское ложе: взбиваю матрац, подушки, стелю свежее белье, новую простыню. Я в предвкушении чего-то нового и необычного. Как в первый раз.

Все-таки я сажусь пока в кресло. Так, на всякий случай. Чтобы показать. И засыпаю, начерно, предварительно, засыпаю. Мои белые простыни.

Наконец Алиса появляется. Осторожненько, как лиса, вставляет ключ и открывает дверь, но чертыхается, свалив в темноте какую-то полку. В партере шикают на опоздавших.

Извини, эта чертова полка, черт бы ее побрал. Сколько раз говорить тебе… Царственным жестом я прерываю обвинения.

Тогда, чтобы все-таки уберечься от моих посылающих стрелы глаз, она отворачивается от меня и намеренно долго, морщась и кусая губы, снимает сапоги:

— Помоги мне. — В надежде, что прикосновение к ее ноге растопит меня.

Но я тверд, как алмаз. Я жду.

Тогда она начинает свою защитительную речь. Понимаешь… Она повстречала друга, своего старого знакомого, можно сказать, школьного товарища… да, товарища, почти что товарища, и…

— Все-таки знако́мого или школьного това́рища, — прерываю я свое молчание, — школьного товарища — или знакомого? Или, может, знако́мого знакомого школьного товарища?

Мой вопрос оставлен без ответа.

— …и… — как бы не замечая, как бы продолжая, тянет она, — и… словом, проболтала, сама не заметила, до двух часов (на часах между тем четвертый), словом, проболтала как-то так, сама не заметила, прямо на улице, у киношки, ну, у «Темпа», знаешь… Надо же, и сама не заметила… Время-то бежит…

— Так товарища или знакомого? — настаиваю я. — Все-таки в этом есть для меня, согласись, разница, эдакая малюсенькая, можно сказать, почти стилистическая разница (для моей стилистически же подкованной ревности).

Она молчит. Надула губки — и молчит.

— Будешь ты наконец отвечать — или мне обратиться в полицию нравов?! — гремлю я на нее и хлопаю по столу кулаком.

— Не ори на меня, — распахивает она на меня свои бутылочные глазки. — Надоел.

— Хорошо. Я спокоен. Пили вы тоже, конечно, на улице. А стаканы? — язвительно замечаю я, уловив легкий запах сухого.

Но выдает ее не столько запах вина, сколько ее прекрасно разыгрывающийся румянец и то, как она неумело прячет его, сдавив пальцами виски (отстань, болит голова).

— Допустим, вы выпили прямо у киношки — что же, прямо из горла? Негигиенично как-то.

— Не твое дело.

Не мое дело, допустим. Но куда смотрит полиция нравов?

Алиса закатывает мне сцену.

У нее и так, без меня, разламывается каждый день голова. У нее мигрень. У нее довольно забот. Я измучил ее своей ревностью. Подозрениями обывателя. Я мужлан. Ничего не понимаю в женщинах. В жизни. В искусстве. В журналистике. Я не смею ограничивать ее творческой свободы. Она всюду собирает свой нектар, как пчелка. Как рабочая, между прочим, пчелка. Как пчела, да. С каждого цветка. Даже с шипов. Чтобы дать человечеству свой гран полновесного газетного меду. Она пчела-работница, да. А я трутень. Бездарность. Мазилка. Дилетант. Не понимает, как могла ошибиться во мне. Бесплоден, как все самцы, в сущности. Бесплоден. Одна умная женщина говорила, что она ценит мужчину не больше чем олицетворение ее неспособности самостоятельно родить ребенка. Она присоединяется к этой женщине. Впрочем, нет, устарело. Девятнадцатый век. Сегодня уже обходятся и без мужчин. И правильно делают. Всех нас пора на свалку, всех. В свальную яму никчемностей и ничтожеств. По крайней мере, легче дышать будет. Как только она могла так обмануться. Бездарности и импо…

Она запирается в спальне и хлопается с ревом в постель. Я стою, как верный пес, под дверью и пытаюсь ее успокоить — я опускаюсь до этого. Клянусь, что люблю ее, как самое жизнь. И даже больше. Все-таки мне ее жалко. Да, жалко. А я негодяй. Измучил бедную женщину подозрениями. Я мерзок самому себе. Глуп. Истеричен. Несостоятелен. Не гожусь для семейной жизни. Я…

Она успокаивается и садится за стол. Эмансипантка несчастная. Завтра же найму частного детектива. Завтра же.

Затем она приоткрывает дверь и просовывает мне подушку. Я могу убираться на все четыре стороны (то есть к собаке), куда глаза глядят (даже на кухню), туда, куда… куда… Все-таки она разрешает мне поцеловать руку. Пожалуйста, если я так хочу. Но не больше.

Я забираю подушку и иду к собаке. Ложусь в моей бывшей комнате. На раскладушке, прямо на брезент. Подозрения все-таки мучают меня. Мои свежие простыни.

Алиса запирается, садится за свою пишущую машинку и в подтверждение своей неограниченной творческой свободы всю оставшуюся ночь стучит на своем невозможном агрегате (на этой квартире у нее «Мерседес»), пока я, перемогая бессонницу и ревность, пытаюсь укрыться от нее (и от ревности, и от Алисы) — ее же подушкой. Я засыпаю.

К утру, когда я только успеваю едва задремать и уже со страхом жду во сне треска нашего чудовищного будильника, Алиса приходит ко мне, подлезает ко мне под одеяло, будит меня поцелуем-как-ни-в-чем-не-бывало (самый распространенный ее поцелуй, а есть еще: страстно-затяжной кинематографический поцелуй-на-ночь — иногда, по вдохновенью, она награждает меня им и средь белого дня; поцелуй-прощение; поцелуй-прощание (не путать с поцелуем-прощанием-навсегда, который она выработала совместно со мной, так что я, с позволения сказать, являюсь в данном случае ее соавтором); поцелуй-приветствие-для-мужа — а есть поцелуй-приветствие-для-всех и поцелуй-просто-так и т. д. и т. п. — последние два, как видно, синонимы, не разбираюсь в стилистических тонкостях ее плоти), — целует меня и говорит, что она сегодня славно поработала, она была просто в ударе, просто не запомнит другого такого случая, просто наэлектризована мыслью, аж — посмотри — волоски на руке поднялись, что она, в общем, ни о чем не жалеет, даже о ссорах, что супружеские размолвки действуют на нее потрясающе, просто помогают ей жить и творить (в чем, вероятно, она права: всякая размолвка, ссора, отчуждение и т. д. необыкновенно освобождают и как бы обнажают пространство творчества, мы подчас даже сами готовы вызвать — и вызываем — это отчуждение, в результате которого происходит эмоциональное вовлечение нашего духовного существа вовнутрь, что необыкновенно раскрепощает нас и снимает с нас все обязанности, кроме творческих), — что наши размолвки необыкновенно стимулируют ее, как бы санкционируют (!) ее вдохновение, — и она залезает в мою еще теплую раскладушку и засыпает молодецким сном. Теплота ее настроения, смирения, нежелания ссориться дальше и то, что эта теплота и теплота ее тела теперь находятся в моей постели, согревали меня и примиряли меня с нею. И опять она была в выигрыше. Получалось, что это как бы она́ меня простила, пришла и поцеловала и легла рядом, а я, если я такой бука, могу и дальше дуться, она не обращает на это никакого внимания. Я жаждал мести — а она спала, я жаждал крови — а она улыбалась во сне. Сдавшись, она побеждала.

С больной головой, невыспавшийся, злой, но уже с оттаивающим айсбергом в груди, я, едва выгуляв Дези, отправлялся на работу. Но перед этим осторожно, боясь разбудить, прикрывал мою разбросавшуюся мучительницу — и сон ее меня с ней примирял.

Я смотрел на нее и умилялся: так она была, спящая, добра. Быть может, во сне все наши индивидуальные признаки угасают (кроме физических, разумеется), эмпирическая личность выключается, все то, что составляет рутину так называемой личности, исчезает — и силы зла в первую очередь (как ни странно, но именно они составляют основу нашей эмпирической индивидуальности), — и мы имеем дело лишь с человеком, как он есть сам по себе? Не знаю; в ней они, во всяком случае, не молчали, а именно угасали, напрочь иссякали во время сна — вот что меня с ней примиряло. Как часто, бывало, после тяжкой ссоры, злобы, нелюбви, ненависти я вдруг просыпался и приходил к ней ночью, когда она спала, и неслышно дотрагивался до ее лба, и гладил волосы, и убирал за ухо ее золотистый локон; а она вся еще вздыхала, все еще переводила дух, все еще переживала — и я, ничуть не насилуя себя, жалел и любил ее во сне, ее — другую, ее — человека, и гладил, и тосковал, готовый уже, впрочем, к утренней ненависти к  А л и с е. Но она спала. И я прикрывал ее, подбирал вокруг нее одеяло, тихо собирался и пил чай, стоя в дверях с чашкой и бутербродом, и, не вызывая нашего громоздкого лифта, оберегая ее сладкие грезы — и свою жалость и огорчение (какое теплое, почти переходящее в любовь слово!) — и свою жалость и огорчение к ней, — спешил на работу. По дороге я уже обдумывал, с чего начать нашу вечернюю ссору.

Все оказалось в нашей жизни, в общем, заемным, поддельным. Как желтый, искусственной кожи, пиджак, в котором я ее впервые увидел, как японский фирменный диктофон. Диктофон оказался чужим и вообще, кажется, сломанным — она его брала «пофорсить». Матерью она тоже была ненастоящей — у нее оказался ребенок, девочка лет восьми, которая воспитывалась где-то в другом городе, у родственников, она долго скрывала это от меня. Ребенка же от меня она не хотела, просто не переносила этих разговоров.

— Еще чего! — прищуривала она на меня свои глазки. — Я еще пока верю в генетику!

Алису не устраивал мой генотип. То ли мои зубы, то ли моя чернявость ей не нравились — не знаю. Она хотела бы родить настоящего русского богатыря, славянина, а не хиленького темненького мальца с темненьким же прошлым (я не знаю, кто был мой отец, меня воспитывал другой). Но потом я сам от этой затеи отказался.

Журналисткой она тоже была никудышной. Корреспонденции ее были мелки, скучны, с вечными «сумасшедшинками» в глазах, «задоринками», «огоньками», «грустинками» — и с вечным привлечением погоды. Когда солнце сияло, она начинала: «Как бы сама природа…» — когда дул ветер и валил мокрый снег: «Несмотря на неудачную погоду…» Погода в ее писаниях вообще была той печкой, от которой она только и могла танцевать. Если она писала о поимке преступника, то начинала: «Преступник действовал хитро и осторожно»; заканчивала: «Уйти от преследования преступнику не удалось». Если же давала заголовок к такой заметке, то непременно: «По законам мужества». Или — универсальный: «Не в бровь, а в глаз» (чаще всего о разоблачениях каких-нибудь мелких жуликов или о действенности газетных материалов). Заголовки вообще были ее слабостью: «Причастность», «Окрыленность», «Увлеченность» — кто бы посмел назвать их неоригинальными? Ими грешили все. Ситуации у Алисы были все сплошь «экстремальными», а если уж «максимализм» — то обязательно юношеский или революционный. Она как-то не могла разорвать привычное сцепление слов и употребить их в новой комбинации, самостоятельно. Алиса вообще была из тех людей, которые не видят вещей непосредственно, а обязательно ищут каких-нибудь опосредовании для своих переживаний, ассоциаций, реминисценций, аналогий и т. п. (так, теплая летняя ночь им обязательно напомнит Куинджи, сосновый лес — Шишкина и т. п.; чувствуют такие люди тоже как известные литературные герои: Базаровы, Печорины, Татьяны Ларины). Это вообще недостаток всех людей со слабым внутренним зрением: они никогда не отметят ничего не апробированного, не замеченного, не санкционированного другими, и дело здесь не в трусости, не в интеллектуальной или эстетической робости, а просто они этих вещей не видят. Не видят, и все тут. И значит, их нет. Кажется, у Валери встречается мысль, что вещи, которые еще не названы, и не замечаются обыкновенными людьми. Безымянной вещи обыкновенный человек, в отличие от художника, не видит. Замечательно сказано. И потому-то — добавил бы я — эти люди так хватаются за общеизвестное: вещи для них  в п е р в ы е  начинают жить.

Еще у Алисы была одна смешная черта, присущая, по-моему, всей их писательской братии: она не могла успокоиться, пока не употребит какого-нибудь вновь услышанного слова или оборота — чаще всего даже не совсем понимая их значения, — и всюду совала их, что выходило всегда не к месту. Так, она надолго заразилась словечками «регион», «вычленить», «неоднозначно» (она все подряд тогда «неоднозначно вычленяла»), а такие, например, слова, как «амбивалентность», «мифологема», «сублимация», приводили ее буквально в экстаз; она их произносила с французским прононсом и просто заболевала, если ей не удавалось их куда-нибудь вставить. Еще ее шедевры: «Быть или не быть — вот в чем вопрос. Контейнерная или кольцевая уборка мусора?» — заголовок (она даже советовалась со мной, не набрать ли первую часть этого заголовка по-английски, да я не разрешил); «Инерция мышления работников швейного объединения» — тоже, кажется, длиннейшее название ее коротенькой статьи. Или такая вот фраза: «Разговор, начатый в цехе рыбного завода, мы продолжили в его кулуарах» (отрывок из ее радиорепортажа). Нет, каково? Они продолжили разговор в «кулуарах» рыбного завода. Я раньше выписывал все эти ляпы и вывешивал дома на стенке. Она обижалась, но работала лучше и осмотрительнее. Значит, понимала же. Теперь я больше этим не занимаюсь. Не спасаю больше человечества.

Но, несмотря на все ее «задоринки», «печалинки» и «сумасшедшинки», которыми она щедро одаряла героев своих зарисовок и репортажей, герои ее все же жили — быть может, благодаря лишь ее интонации, теплой, подлинной, всякий раз единственной. Я удивлялся, как это ей удавалось в тисках ее невозможных штампов. Вероятно, это ее отличный, хотя и невоспитанный, музыкальный слух делал здесь свое дело — лишнее доказательство родственности искусств. Музыка ее фразы часто звучала помимо смысла, превозмогала содержание, — быть может, даже чистую, звонкую песню ее слога всякий смысл бы и подавил. Это как в стихах: ритм и рифма, а часто больше ничего, К интонации, впрочем, она относилась вполне сознательно. Искусство письма, говорила она, — это искусство сопряжения интонации с материалом. Я соглашался с ней. Вообще она часто высказывала умные вещи, но реализовать их в своей работе как-то не могла. Если вам не удастся найти нужную интонацию, говорила она, то вам не удастся и войти внутрь характера; интонация не только выстраивает материал, но и обнаруживает его своим; без нее он лежит бесформенной грудой, потерян, разъят. И дальше еще точнее: без интонации вам не удастся войти внутрь даже собственного материала. Умничка. Я соглашался с ней.

Она грешила и прозой. Но всегда скрывала это от меня. Все же она пописывала. Я это сразу пронюхивал по ее торжественному виду, который она принимала еще загодя, еще накануне. (Тогда она еще не уходила от меня работать на свою прежнюю квартиру.)

Во-первых, наш обычно страшно заваленный и замусоренный (остатки еды — сухарики, конфеты, пакеты сушеного картофеля и т. п.) стол убирался, бумаги, книги, сломанные карандаши, резинки складывались на подоконник, стопка белейшей (финской) бумаги выкладывалась на левый угол стола, рядом же — с голубой рубашкой польская копирка. Во-вторых, я замечал, не было бы непременной чашки стывшего под ее рукой чая (она выпивала его холодным перед тем, как лечь в постель, после чего принимала ледяной душ и приходила ко мне свежей, упругой, холодной; в  э т и  же дни она вовсе ко мне не приходила); машинка тоже убиралась подальше, транзистор, который был вечным спутником ее бдений, отключался (даже от розетки — во избежание искушений, должно быть), число выкуренных сигарет удваивалось, причем даже окурки ее были теперь другими, «рабочими»: обычно длинные, небрежные, нервные, они превращались теперь в скупые, жадно докуренные почти до фильтра пролетарские «чинарики». В-третьих, мы с Дези изгонялись — если можно, то и совсем из квартиры. Она творила.

Она запиралась и, надолго уставившись в окно, грызла ногти, потом «творила». Пером. Этим орудием гения. Вообще-то она работала только на машинке, даже открытки своей дочери Катьке — и то этим официальным манером. Но за прозу — высоким классом. Говорила, что в противном случае вдохновение может оставить ее. От кого-то она слышала, что стоящую вещь на машинке не напишешь. Говорила, что нужно писать без «посредников» — между рукой то есть и листом бумаги. Писать без посредников. Но при этом как-то забывалось, что если уж писать без «посредников», то прежде всего должны быть оставлены всякие образцы, приемы и авторитеты, чего она оставить или не хотела, или не могла. Однажды я подарил ей настоящее гусиное перо — вещь по нынешним временам почти экзотическая — и вставил в него шариковый стержень; она преспокойно приняла подарок, не поняв иронии. Я даже собирался тогда сколотить ей на работе старомодную пушкинскую конторку — для вдохновения, но вовремя оставил эту затею, боясь переиграть.

Вообще, когда Алиса писала прозу, она как бы пыталась войти в образ: садилась на голодную диету, одевалась в какой-то ужасный вязаный свитер до пят, переставала употреблять косметику (она ее именно употребляла, иногда без всякой меры, только что не ела), красить ногти, подвивать локоны. Все строго, просто, аскетично. Но перо-то — «паркер», и бумага — финская, и за окном — XX век. Плюс еще полированный стол и вертящееся кресло. При таких-то обстоятельствах не зачнешь романтических героев. А то, что искусство должно быть «романтическим», Алиса знала точно.

Проза у нее не получалась совсем. Чего, казалось бы, проще: бери и пиши. По крайности, записывай свои наблюдения, куда-нибудь сгодятся. Нет, записных книжек у нее на этот предмет не было ни одной. Она все хотела писать «из воображения». Или она ничего не видела вокруг? Одно время я верил, что она все-таки в конце концов сможет. Я притаскивал ей всякие занимательные истории, мелочи, наблюдения, услышанные в очередях диалоги — она не умела ими распорядиться. Почему-то я был уверен, что она должна писать юмористическое — у нее ведь был веселый, беспечный нрав, — но она хотела писать только «серьезное». Тогда я принес ей отличный рассказ из комиссионного магазина: вхожу в магазин — вижу, лежит на диване рассказ — бумажный вощаной венок с  п у с т о й  лентой, — и ценник так аккуратно приколот к ободу. Столько-то руб. и коп. Продают, значит. Для будущего покойника. Можешь даже для себя загодя купить, если умереть захочешь. Про запас. Я чуть не подскочил и побежал за Алисой, привел ее в магазин за руку (сказал: пошли, там есть кое-что для тебя). Пришли. Я ей говорю: смотри. Она смотрит вокруг недоуменно, оглядывается. Не замечает. Тогда я повернул ее к дивану и говорю: «Смотри, вон лежит рассказ, никто не берет. Давай возьмем?» Она рассердилась на меня: вечно ты все, Роберт, выдумываешь. Думала, за делом, а он… Думала, какие-нибудь туфельки или конфискованную итальянскую пряжу дают. А тут всего-то на-всего какой-то венок. Чудак.

Я расстроился и замолчал. Она утешала:

— Понимаешь, Роберт, вечно ты все как-то выдумываешь. Как-то все у тебя всегда мрачно.

Не поняла. А рядом — фаты, свадебные платья — тоже хотят быть описанными. Я даже сам, помню, набросал ей этот рассказ, но она сказала: фуй. Романтику ей подавай. А жизнь?

Да, она ничего не хотела видеть в реальной жизни, считала, что писать нужно только «из воображения», но когда садилась за стол, то, лишенная собственными же установками всякой предметности, вещности, наглядности, часами билась над периодом; перед собой, я думаю, она оправдывалась стилистической требовательностью Флобера — его портрет ненадолго тогда появился у нее над столом. Известную цитату из Камю: «Прекрасным утром мая…» — она воспринимала не с иронией, а вполне серьезно. Странно, что она, настолько принадлежа к этому миру — миру солнца, вещей, предметов (ей была, в общем-то, чужда всякая абстракция, умозрение, схема), — была так беспомощна перед ним, когда ей приходилось изображать его. Да и только ли она? Что вообще думает о самой себе природа — камень, скачущий в лугах жеребенок, булькающий ручей? Все, что принадлежит самой жизни и не отделяется от нее. Да, это свойство самой природы — не замечать себя, она самодостаточна и щедра, но лишь для своих собственных целей. Быть разоблаченной в ее цели не входит. А художник именно разоблачает. Но горька цена принадлежности к этому миру: мы можем принадлежать ему, лишь не осознавая себя в нем. Осознание же этого мира означает разрыв с ним; природа падает пред кистью и пером, и изображающий ее художник в конце слагает с себя ее узы.

Образцом для себя она считала горьковскую романтическую прозу. Данко и старуха Изергиль (которую я, издеваясь, называл Извергилью) были, я думаю, для нее пределом всяческих совершенств. Когда появился у нас роман одного латиноамериканского автора (которого я тут же, по прочтении, обозвал кустарем и фальшивомонетчиком), она прямо стонала от восторга. У него тоже мелькали там бронзовые мужчины и женщины, и отсутствовала всякая психология, и процветало кулачное мужество и цыганская любовь.

В ее рассказах не хватало небрежности и легкости, которые и отличают настоящего мастера, и, подобно ее тщательно артикулируемой речи, ее письменная речь была также всегда правильна, грамматически выстроена — и не изящна. Такую, например, гоголевскую фразу: «Прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям» — она бы непременно выправила на: «Сильный дождь шумно барабанил по листьям деревьев».

Герои у нее в первых опытах были сплошь Веснины, Осеневы, Серебровы, Золотницкие; когда «розовый» период творчества Алисы закончился, пошли эдакие залихватские, якобы простецкие (и в то же время «энергичные», «волевые») имена: Симбирцев, Ростовцев, Кунгурцев, Северцев; затем пошли: Барановы, Каргаполовы, Пафнутьевы, Перфильевы, а один музицирующий индивидуум был назван даже так: Букстехудов. Не раздражавшие по отдельности, но собранные вместе, эти Веснины, Симбирцевы и Барановы вызывали тошноту. Багровы у нее дружили с Овечкиными, Кузнецовы были тихими и неприметными передовиками производства (никогда не поверю, чтобы отменнейших российских кровей Багровы (густой бас, сивая окладистая борода, тугая мошна) водили компанию с писклявыми чернявыми Овечкиными (скудная растительность и пусто в кармане — и рожает сплошь дочерей!), а кузнец своего счастья Кузнецов не был бы начальником и горлохватом).

Вообще Алиса больше теоретизировала, чем писала. Была убеждена, что стоит только выработать «метод», как дело пойдет как по маслу.

— Идея нужна, Роберт, идея. Нужна высокоорганизованная организующая идея, — наставляла она меня, разбирая постель. — Без идеи — никуда. И — техника. Метод. Последнее даже раньше.

Она выработала даже «теорию движущегося портрета», с которой и познакомила меня однажды далеко за полночь, безжалостно стащив с меня одеяло и лишив подушки.

По этой теории выходило, что цельного, целого, целостного, так сказать, портрета, как делали это часто классики, герою давать сразу не следует. В противном случае этот портрет будет забыт или, что чаще бывает, опровергнут или самим автором, или читателем — по мере продвижения его по произведению. Надо просто постепенно, в процессе движения персонажа по материалу, наделять его теми или иными признаками, причем так, чтобы необходимость той или иной черты героя подкреплялась бы самой ситуацией произведения, то есть художественной необходимостью. Тогда произойдет закрепление данной черты персонажа в материале — ив сознании читателя тоже. Скажем, герой смугл (ее пример) — скажите об этом не раньше, чем он очутится в постели, или на фоне белой стены, или в сияющей чистотой операционной и т. п.; скажем, герой высок — скажите об этом не раньше, чем он войдет в дверь и пригнется под низенькой притолокой; скажем, герой худ… вдохновенно развивала она дальше свою теорию, а я угрюмо продолжал:

— …скажите об этом не раньше, чем он очутится в общепите.

Она обижалась.

Что-то в этом, конечно, было. Комплексный портрет, даваемый обычно в начале произведения, действительно часто забывается нами — или потому, что дан еще, так сказать, без воздуха, без движения света и тени (такая живопись характера подобна еще живописи по незагрунтованному холсту), или потому, что в дальнейшем развиваемый писателем материал не подтвердит этих характеристик, опровергнет их. Ведь почему-то нельзя сказать о человеке (даже в устной речи), что он-де смел, дерзок, умен, не подтверждая этого тут же примером, какой-нибудь ситуацией, в которых бы выразились вполне эти качества, — а почему-то сказать: он красив, голубоглаз или: неказист, сутуловат — можно. По-моему, физические качества героя так же нуждаются в поддержке (и доказательствах!), как и психологические, потому что первые и есть материальное выражение этих последних. Или материя считается самодостаточной и самодостоверной? Я в этом не уверен. Лишь в комплексе психологических и физических характеристик мы имеем достоверный портрет, да и то лишь в том случае, если материальное, чувственное понимается как крайнее выражение психологического.

Впрочем, когда бы я был писателем, то вовсе бы обходился без портретов, без описания физических черт героев. Ибо я давно заметил, что образ героя возникает помимо всех характеристик, данных ему автором, и даже вопреки им. Однажды, прочитав на первой странице одной повести, что героиню звали Ольгой (почти всю повесть ее портрет отсутствовал), я чуть не подпрыгнул от неожиданности, узнав в конце, что у Ольги «худые, сморщенные руки, узкие бедра и тонкая шея»; а ведь она еще и работала восПИТательницей — воспитывала, вскармливала чужие тела — и не забывала питать свое. Вот что значит не видеть имени; но дело даже не столько в имени, сколько в профессии и в сочетании этого имени с профессией. Даже не называя героя, можно дать его исчерпывающий портрет, если, разумеется, он живет, действует, дышит, а не перемещается у автора, как жестяной хоккеист в известной настольной игре — лишь в прямолинейной прорези поля и ограниченный ею.

Вот я сказал: пыль, ветер, идет человек — и негде укрыться. Что я сказал этим? Ничего и вместе с тем все: этот человек, конечно, худ и уж во всяком случае бледен; его гонит ветром (в спину — что подчеркивает его худобу, но не только); он аутсайдер; скорее высок, нежели мал; скорее в плаще, чем без: когда ветер на миг стихнет, я, разлепив осторожно веки (и песок будет похрустывать на зубах), увижу все еще отогнутую, забытую ветром полу его серого плаща и заношенную пепельную ткань подклада — и не все пуговицы на плаще, и заношены манжеты сорочки; глаза, скорее всего, бесцветные, водянистые (бывшие серые или голубые); лет 30—50; изгой; дважды разведен, плохо выбрит и уж конечно не рыж — отчего я знаю, что он не рыж? Не знаю, не умею объяснить, ускользает. Но рыжие и преуспевающие не дадут себя увлечь непогоде. Их не забросает пылью. Не замочит дождем. Не унесет ветром. Их не предадут. Они сами пре. А мой человек — он предан и предан: такие, как он, всегда преданны и преданы — эти понятия родились одно из другого — клетка разделилась пополам: тождество монозиготных близнецов (быть преданным кем-либо и быть преданным чему-либо, кому-либо — всегда предполагают друг друга — вот чем объясняется их почти близнецовое сходство).

Еще картина: дождь, дождь. Дождь — по водосточным трубам, улицам, тротуарам; в мутном водовороте стока кружит спичечный коробок. Дождь. Никого. Мелькает на уличке свет. Качает фонарь. Никого. Идет человек, под зонтом, с авоськой. К человеку под ноги прибивается чья-то собака и идет вместе с ним под зонтом, даже хвост она прибрала внутрь. Человек не прогоняет собаку. Он одинок. Дождь.

Фраза об одиночестве, в сущности, лишняя: все уже следовало из зонта и из мигающего под дождем света. Даже собака была лишняя, даже авоська, даже зонт. Все дело в грохочущем в трубах дожде — в этих звуках на гаснущем свете; вот они-то и вызвали к жизни и зонт, и одиночество старика, и крутящийся, наполовину потопленный в стоке коробок. Бледный, худой, измученный человек. Под глазами зелень. Идет из аптеки или откуда-нибудь еще (вы, конечно, понимаете — не из мест увеселений: как это — из злачных мест — да сразу под дождь, да под зонт, да под мельтешащую белиберду света), и авоську видно, и что в авоське. Вижу: старик подходит к затопленному водой перекрестку, туман, красный свет светофора, потоп. Старик пробует глубину своей обутой в промокающий летний ботинок ногой — и не решается двинуться через перекресток; бедный колли боится идти тоже. Наконец они дома. Они подружились. Старик накормит бедного, с отдавленной лапой колли и положит его рядом, под свою кровать. Больше у старика никого нет. Всю ночь будет лить дождь. Будет туман. Красный свет светофора (другие два выпадут из его (и нашего) восприятия как чуждые всей этой композиции). Человек ляжет, не зажигая света. Накрывшись промокшим, несмотря на зонт, пальто. Вот что следует из дождя и из промокшего под дождем света — а я бы мог рассказать еще всю этого человека судьбу.

Итак, как было сказано, в теории Алиса кое-что соображала. Но ее неспособность реализовать собственные теории была столь удручающе очевидна, что все они выглядели нелепыми и претенциозными. Даже простых людей она описывала как-то слишком гладко и в то же время громоздко, как она выражалась — «грандиозно», как если бы скульптор вздумал высекать свои творения не молотком и долотом, а полировал бы, добиваясь нужного рельефа, прямо глыбу мрамора. Так и она полировала и отделывала свою прозу, хотя всякая тонкость, пластика и изящество и уничтожались при этой полировке.

Алиса вообще говорила, что она тяготеет к символу, «притчевости», «монументальности» и что когда-нибудь в будущем… что только ее, эту монументальность, она считает единственным мерилом искусства — она выразительно посмотрела на меня (хотя с моими опытами в живописи к тому времени вроде бы было уже покончено, здесь я почувствовал укол себе: я-то всегда, как она выражалась, мельчил, писал «тонко», «элегантно» — и что? — коровок, осинок, ручейки; «монументальной» коровы, по мнению Алисы, написать нельзя, даже холмогорской). Монументальность. Алиса свихнулась на ней. Я посмеялся над ее простотой и сказал, что таковой вообще не существует.

— Мо-ну-мен-тальности не существует? — расширила она на меня свои кошачьи глазки.

— Видит бог, нет. В твоем смысле, — сказал я.

— Что же существует — твои березки и осинки?

— Березок, Алиса, я никогда не писал.

— Хорошо. Наполеон у Толстого — не монументален? «Война и мир» — не монументальна?

— Роман монументален, Наполеон нет.

— А Кутузов? Болконский? Народ? — не слушала она. — Девятая симфония не монументальна?

Я кривился от ее общих мест.

— И народ не монументален, Алиса, — вздыхал я. — Где уж тут, когда вши да лапти.

И я ей долго, сбивчиво объяснял, что чем больше психологический, аналитический дар художника, чем пристальней его взгляд на человека, тем меньше монументальности в его героях (у Достоевского, например, таких вовсе не имеется, а Чехов? Достоевский здесь еще любопытен тем, что, вроде бы намереваясь сделать своих героев «значительными» (в Алисином смысле), «монументальными», он силой собственного таланта всякий раз разрушал свои неуклюжие попытки, внедряясь в их психику), что это так потому, что таких людей и вообще «монументальности» в природе нет, что расщепляющая сила психологизма всегда обнаруживает ничтожество и порочность человека (если исследуются, конечно, не одни только «красивые» поступки, но и их мотивы), да я бы и не называл это порочностью и ничтожеством, а просто  ч е л о в е ч н о с т ь ю  человека, что только данный во всем комплексе своих черт характер становится по-настоящему живым и узнаваемым, что от человечности-то этой как раз и рушатся всякие глыбы, — да и что такое порочность — непорочность, добро — зло, положительное — отрицательное? — чепуха, чепуха; в бесконечном ходе времен, в системе мироздания в целом — кто может утверждать, что есть что, не проследив прежде всего этого до основания, до последних причин? В сущности, мы вообще должны отказаться от всякой интерпретации действительности, не умея обнять всего в совокупности, в целом, что пример с Наполеоном как раз для нее и неудачен, а для меня очень подходит и т. д. и т. п.; дальше я сказал, что монументализм (в традиционном смысле) — это всегда сокрытие человечности (в моем смысле), и что часто его хотят выразить через императивные реплики героев, затянутое в мундир мышление, нечеловеческие жесты, толпы народа вокруг протагониста и т. д., и что все дело в монументальности исторического видения художника, в свободе и широте его эпического дыхания, его ни перед чем не останавливающейся мысли. Что же до Девятой симфонии…

— Не сметь о Девятой!! — вскрикивала истерически Алиса — и я так и оставался с открытым ртом.

Эта сценическая реплика моей жены всегда повергала меня буквально в оцепенение, и я стоял не шелохнувшись, руки по швам.

— Не сметь! Не сметь трогать Бетховена — слышишь?! Я не могу слушать его без слез!

Я, ухмыляясь, уходил. Она называла меня циником, для которого нет ничего святого: даже матери, даже матери-Родины, даже отца. Я думаю, она бы меня могла искусать за Бетховена. Во всяком случае, мы надолго ссорились из-за него. Сама-то она преотлично слушала всякий современный вздор, а Девятая, с которой я как-то тогда проделал криминалистический анализ (хотел еще раз послушать эту симфонию, может, я все-таки ошибался), никогда, как обнаружилось, дальше первой части не слушалась (Алиса говорила, что слушает классику только без меня — и без моей собаки), ибо после этой первой части были записаны какие-то производственно-технологические тексты (там какой-то самоуглубленный индивидуум вел нескончаемый монолог о доменном процессе и технике безопасности) и несколько уроков испанского языка вперемежку с «TE DEUM» Брукнера, — заводской брак, чего, конечно, Алиса не могла не заметить, слушая это выдающееся произведение, даже и проливая над ним слезы. В финале, однако, как и положено, звучала ода «К радости» Шиллера — «Обнимитесь, миллионы, слейтесь в радости одной!» и т. д. — музифицированное пожелание, которому, как известно, человечество до сих пор не вняло, а уж о нас с Алисой и говорить нечего: нас эта симфония прямо-таки раздирала.

После таких музыкально-литературоведческих прений Алиса уходила от меня особенно надолго, награждая меня на прощание, как и положено, поцелуем-прощанием-навсегда и прихватив с собой весь наш наличный запас денег, — и я не был уверен, что она слушает там классику, работает, читает книги или предается какому-нибудь иному высоконравственному занятию. Телефон она отключала.

Она уходила туда, к «бабушке», то есть на свою прежнюю квартиру, захватив с собой портфель, немного вещей, компактную пудру и портативную (компактную же) машинку «Олимпия». Я слонялся вечерами по пустой квартире, а Дези понимающе смотрела на меня со своего лежака и тяжко вздыхала. Я сидел на кухне, и ревновал, и пил рислинг пополам с «Перцовой» — тошнотворнейший коктейль, в сущности, но зато моего собственного изобретения.

Я грустил, когда она уходила. Из-за чего спор, в сущности? Из-за принципов? Принципы, идеи, убеждения — ха-ха. Не стоит того. Алиса лучше любой идеи. Она сама идея, если хотите. Даже целая система идей и принципов: Гегель и вся мировая диалектика в одном лице. Я сам не раз убеждался в этом. Достаточно было обнажиться ее плечу или невзначай распахнуться ее халату.

Я грустил, когда ее не было. Я ходил, скитался по комнатам, перебирал ее вещи. Они попадались всюду, в самых неожиданных местах. Я их водворял на место. Любовно складывал их, разглаживал, поднимал. Подбирал ее книги, которые можно было найти всюду — и в ванной, и под кроватью, и даже в холодильнике: Алиса была довольно рассеянной. Я вытаскивал из книги закладку и ставил книгу на место. Я знал: больше к ней Алиса не вернется, даже не вспомнит про нее. Закладка на первой сотне страниц. Я не трогал только «Игры в бисер» — Алиса всегда обнаруживала, если я ее убирал, и сердилась на меня. Все равно вряд ли когда-нибудь она эту книгу прочтет. И я надевал супер.

Дези всюду ходила за мной по квартире, понурая, как лошадь. Я включал телевизор, чтобы как-нибудь отвлечь ее; она ложилась у столика с телефоном и ждала звонка. Звонка не было. Случалось, что, когда мы с Дези смотрели по телевизору какой-нибудь фильм или пьесу и там звонили в дверь тем же мелодичным звонком, что и у нас, Дези срывалась с места и, неуклюже развернувшись, неслась во весь опор к выходу, но потом, поняв свою оплошность, пристыженная, возвращалась назад. Она ждала хозяйку. Когда же в фильме звонил телефон, собака только косилась на наш аппарат и вопросительно смотрела на меня. Она спрашивала, когда я позвоню. Я звонил.

Я звонил. После семи — десяти дней разлуки осада снималась, и Алиса подключала свой телефон. Не может же она, в самом деле, обходиться без него. В самом деле. Он просто необходим ей для работы. Для ее дружеских бесед, наконец. С ее подругами и друзьями, с товарищами. И она — дитя XX века, без телефона она не может. Дитя цивилизации, да. Которое ни за что не позвонит само, но которое уже подключило телефон и ждет. И слишком быстро или слишком медленно — смотря по обстоятельствам — поднимает трубку. И часто в нее дышит.

Я звоню ей. Так и так, мол. Привет — привет. Ну, как ты? Ничего. А ты? Тоже. Да, от дочери письмо, не хотела бы Алиса прочесть его, очень интересное, между прочим, письмо, очень. От дочери? Письмо? Интересное? Ну что ж, пожалуй. Письмо надо прочесть. От дочери все-таки. По дочери она соскучилась. Да и по дому тоже. Даже — по собаке, именно по ним. Но не по мне. Ко мне она равнодушна. Она возвращается.

Равнодушие! Какое человеческое чувство. Оно меня согревает, мне становится теплее.

Когда Алиса вернется, я дам ей прочесть какое-нибудь старое письмо Катьки, и Алиса сделает вид, что этого не заметила. Какая умная стала девочка, взрослая, можно сказать, почти невеста. Надо как-нибудь все-таки собраться и поехать к ней вместе. Да, вместе, ты же знаешь, она боготворит тебя. Говорит, ты ее настоящий отец.

Она возвращается.

Я САМ

Теперь — я сам.

Хотя мой облик, я уверен, уже давно сложился в вашем сознании, я все-таки решаюсь подтвердить его. Надеюсь, противоречий не будет.

Я Роберт. Тридцати с лишком лет. Не курю (бросил), не пью (бросил), художник-оформитель. Роберт.

В соответствии с именем я темноволос (не угольная чернота грузина, не смоляная — азербайджанца, не курчавая — африканца, не влажно блестящая — корейца или японца, а мутная, грязная темь в коричневых подпалинах войлока да плюс еще несколько нитей седины), худ и высок. Волосы у меня мягкие, негустые, шелковистые, несколько завивающихся прядей над ушами и на затылке. Чем жиже они становятся, тем больше вьются. Простору больше. Лицо вытянутое, худое. Раньше Алиса говорила о нем: аскетическое лицо ученого, теперь — лицо завистника и семейного тирана. Хотя вроде бы я никому не завидую и никого не тираню. Разве что нашу собаку, которую люблю. В любви я действительно деспот.

Зубы у меня плохие, двух нет. Плечи покатые, свислые. Сутул. Рост 182. Размер обуви — 42,5. Уши маленькие, породистые, и иногда Алиса ревниво измеряет их, когда ей кажется, что у нее больше. Ей хотелось бы тоже иметь такие, хотя у ней самой неплохие. Глаз нет. То есть кое-какие, конечно, имеются, но на лице их как-то не заметно: тусклые, маленькие, круглые, как пуговки, с кровяными прожилками, веки припухшие, ресниц почему-то нет: выпали. Цвет неопределим. Они у меня с детства такие, мои глаза. Незаметные. Пробовал носить усы и бороду, но потом я это отменил (не я, мое имя; борода бы, впрочем, была нелишней).

После антропометрических данных переходим к психометрическим.

Когда мои родители давали мне это имя (собственно, одна мать — в честь своего отца, моего деда, немца с Поволжья: отец от нарекания уклонился, как уклонился позже от моей судьбы) — когда мои родители давали мне это имя, то, конечно, не знали, что что-то они мне этим именем запретят, а что-то и предпишут.

Мое имя бежит высоты и огня (да, мое имя бежит высоты и огня, но вода ему, кажется, не противопоказана; все-таки примерим: спившийся окончательно интеллигент, бывший завлит или кинорежисссер Роберт, теперь председатель местного общества спасения на водах — в самый раз; или: полуразвалившийся, совсем седой, с трехдневной небритой щетиной лодочник Роберт (автор когда-то нашумевшей журнальной статьи, теперь всеми забытой), дрожащими руками вычерпывающий воду из шлюпки (совком, совком!), выдающий отдыхающим весла, спасательные круги, берущий на чай… подходит? (такое солнце, а он дышит в руки, и дрожит, и берет на чай; такое солнце!); или: худой, небритый сцепщик вагонов Роберт, постепенно (после того как, пьяный, чуть не угодил под пятившийся состав) — постепенно переходящий в заправщики воды, — в самый раз, не так ли? (когда бак уже бывает полон, Роберт, сбросив извивающийся резиновый шланг, любит посмотреть в черную воду и ощутить сладкий зов бесконечности — и звон бесконечности в ушах); или, наконец, после окончательного спития другой Роберт, почти родной брат предыдущего — и тоже все к воде, к воде… (жена ушла к другому, дети меняют фамилию) — или, наконец, после окончательного спития, другой Роберт — но тоже у воды: зимняя стоячая прорубь и он — брошенный муж, отец двух детей и двух зарезанных бесталанных поэм, схоронивший недавно мать, выросший без отца, сирота, в сущности, сирота — а в карманах разобранная гантель (специально для этой цели покупал, десятькилограммовбудетдовольносказалпродавец, десятькилограммовбудетдовольносказалон); и вот: прорубь и он (специально едем сюда на электричке), и вот еще ужасная подробность: берем билет, ведь из последних грошей, но берем (а никогда раньше не брали) — берем, значит, билет, чтобы все, значит, как полагается, как принято, как у людей, — едем сюда на электричке, одеваемся потеплей, надеваем на себя все недопропитое — майку, теплое белье, свитер — и едем; а ведь на улице уже оттепель, уже почти весна, тает; и вот еще это: унты, вот что ужасно — билет и унты — зачем он только их… (ах, как тает, как бежит с крыш, разламываются в воздухе сосульки!) — но чтобы, значит, все как у людей, чтобы не было холодно и зябко (ах, как он жалел еще по дороге, что не захватил шарф, но не возвращаться же за ним, в самом деле, назад, в самом деле)… отчего это ему так шла оттепель, и унты, и забытый шарф? — ах, просто: солнечный высокий берег, уже наполовину оттаявший, осыпающийся, травянистый, в прошлогодней сухой траве: он пробирается по нему, спускается, но боится спуститься вниз; вниз, на лед, боится замочить ноги, вода уже заливает лед; все-таки надо решаться, надо, говорит он себе, когда-нибудь на что-нибудь решаться — нечегобоятьсяпромочитьногикогдаугрожаетпотоп; и еще вот это: снявши голову, по волосам не плачут и… ах, эти милые славянские пословицы, славные русские пословицы и поговорки, российские, славные… кажется, была еще какая-то про веревку? ну, эта, как ее? — в доме повешенного… нет, не вспомнить, теперь уже не вспомнить, да и все равно ко мне она не относится, нет, этапословицанемоя; вот и пришли; подумали, постояли; и снова он бредет по воде в унтах, без шапки и шарфа, но в унтах — и жалеет только о том, что забыл шарф: при шарфе было бы не так холодно, ну совсем, ну вот почти что совсем, нисколько не холодно, может, только самую малость холодно — ну зачем же он не захватил шарф? он один и, будь на нем шапка и плащ, совсем бы походил на рыбака: с пешней и сверлом, с сосредоточенным взглядом перед собой — да плюс еще в карманах плоская тяжесть для… только не видно других принадлежностей рыбака (о, он имел еще в кармане ситечко для вытаскивания из лунки всякого такого крошева, всякого, значит, такого мокрого крошева, вот такая вот, значит, предусмотрительность, да); и вот он идет с пешней на одном плече, со сверлом и какой-то палочкой — на другом, по щиколотку в воде, с ситечком в кармане и с твердым, значит, намерением в; сожалея лишь о забытом шарфе; дался ему этот шарф — зачем он это о нем? — и все знобится от этой мысли: ситечко, да плюс этот старый забытый шарф, да плюс еще эта плоская тяжесть в кармане, да плюс еще твердое намерение в; он подходит: чья-то просверленная давнишняя лунка, затянутая снизу ледком, заполненная талой водой; нет, эта нам не понравилась, старая какая-то и неровная, нет, найдем лучше и привлекательней — можетдажепросверлимсвою; отвергнуты еще и еще несвежие, чужие, чуждые нам лунки — три, или четыре, или, может, тридцать четыре, кто его разберет? — он сверлит  с в о ю: все-таки не зря он нес сюда сверло и пешню, и брал в электричке билет, и нес ситечко, и думал о забытом шарфе — он сверлит  с в о ю; и враз стало жарко, еще не начинал, а уже стало жарко, еще только выбирал сухое место — относительно сухое место, — чтобы, значит, сбросить куда-нибудь пальтецо; он сверлит лунку, круглую, свежую, уютную лунку — свою; еще и рядом еще; расширяет, значит, пешней; большая получилась лунка: для палтуса или для маленького кита; или в самый раз для человека, для взрослого, значит, человека, для отчаявшегося, значит, человека — для Роберта или для кого-нибудь еще; он сверлит лунки: одну, две, три; проваливает в воду перегородки, вычерпывает ситечком кроху́; теперь пора: чистая, глубокая вода — но сначала он пробует пешню; просто опускает ее туда, окунает, пробует, значит, температуру воды — холодна; пешня беззвучно входит в воду и чуть не увлекает его за собой: хорошо, что он  в о в р е м я  отпустился, выпустил ее из рук, а то бы… пора; какая жаркая нынче погода, знойная, почти экватор — жара; жарко, пылает солнце, блестят на берегу осколки стекла; пора; он надевает на себя тощее свое пальтишко, поднимает воротник свитера, подтягивает съезжающие то и дело унты, задергивает на них ремешки; пора; свитер ему тоже вязала она, она, о н а; по-ра; лед весь в порах, выеден, как оспой, солнцем — пора; ах лунка, какая удобная получилась лунка, прорубь, в сущности, а не лунка, — ловисьрыбкамалаивелика; он пробует одной ногой, шагает другой, плоская тяжесть в карманах увлекает вниз… все-таки страшно, в первый раз — страшно, он никогда еще раньше не… (десять килограммов будет довольно, сказал продавец, да, я думаю, будет довольно, у вас не большая масса, и… да-да, согласился он, довольно, я тоже думаю, что довольно, разумеется, что довольно, — меня перетянет и несколько килограммов). Два глухих, темных всплеска, простенькое, двухсложное самоубийство — самоубийство из двух слогов: Ро (вошел в воду) — берт (вода сомкнулась). И вот еще последняя, посюсторонняя, верхняя мысль: забытый шарф — и такая же, последняя, нижняя: воткнутая пешня: почему-то он был уверен до самого дна, что она воткнулась в мягкое илистое дно и он попадет прямо на нее; все-таки зря он, наверное, ее тоже туда… но он прошел мимо. Мимо. Вот так. И все. Ро-берт. И все дела. Ничего себе имечко, дай бог родителям здоровья. Ну так как, примерили? Не жмет? Вот и я говорю: проверял. Примерял у зеркала воды. Но все-таки странно: два слога, а после солнце. И снизу еще воткнутая пешня. И все так же будут блестеть на берегу осколки. И все дела.

Но в общем-то оно так удобно, это имя: и фамильярно, и почтительно, и серьезно, и легкомысленно, и грубо, и нежно. Им тебя могут называть и дети, и старики, и возлюбленные, и соседи. И главное, оно хорошо сочетается с таким именем, как Алиса (Светлана, Елена, Ильма, и вы тоже не устояли бы перед Робертом, но Милочка, уж конечно, клюнула бы раньше всех).

Какое сокровенное равенство, какая справедливость имен. Мы друг друга заслуживали. И это равенство обеспечивало еще необходимую супружескую и человеческую гармонию, в нашем случае — гармонию какого-то ревнивого равнодушия или равнодушной ревности, во всяком случае. Вот чем объяснялась устойчивость наших отношений: равенством и равновесием наших имен. Роберт и Алиса. Алиса и Роберт. Здесь даже не два имени, а одно. Вслушайтесь: одно. Признаюсь, мое имя звучит несколько тверже, но это лишь потому, что я мужчина; сила ее слабости — гласная на конце как аллегория этой слабости-силы, — несомненно, компенсирует этот маленький диссонанс. Никто, услышав наши имена вместе, не сможет, не смеет решить, кто из нас «главный», «первый», — никто. Полнейшая гармония. Уступчивость равнодушия. Лень. (А сначала-то все это обещало зной.)

Вот что такое Роберт. Не слишком импозантно, конечно. Но я благодарен своему имени хотя бы за то, что оно никого не вводило в заблуждение, оно никого не заставляло передо мною фальшивить — ни моих друзей, ни моих врагов, ни тех, кто меня оставил, ни тех, кого оставил я, ни тех, кого я предал, ни тех, кто предал меня. И я благодарен своему имени за то, что оно свято оберегало чужое детство и никогда не заставляло мою приемную дочь Катьку лгать передо мной; ни называть меня слащаво папочкой, ни равнодушно — папой, ни строго — отцом, ни цинично — папа́, ни насмешливо — папашей, ни даже по имени-отчеству (которого здесь не привожу, чтобы не обнаруживать еще своих наследственных пороков), но всегда искренно и достойно: Роберт, — вот что такое мое имя.

В армию меня не взяли: моя печень. В детстве я переболел желтухой, скарлатиной, рахитом, корью и т. п. Лет девятнадцати заболел живописью. Даже поступил на искусствоведческий — «искусствовредческий», как мы его называли, факультет университета (в другом городе), из которого меня благополучно исключили через два, кажется, года «за недостойное поведение, не согласующееся со званием студента» — так, кажется, значилось в приказе о моем исключении. Конкретно мое деяние в приказе не расшифровывалось. Может, я занимался валютными операциями или был содержателем фешенебельного притона? Об этом в проскрипции ничего не говорилось. Просто не согласовывалось мое поведение со званием, и все. Хотел бы я знать, с каким вообще званием согласуется недостойное поведение.

А я был не виноват! Просто мой сосед по комнате Женька Миклин (два других отсутствовали) бдел, как всегда вечером, над своим невозможным «Солнцедаром» — готовился к очередной сессии, — бренчал на гитаре, курил и плакался, за неимением слушателя, сам себе в жилетку, я же преспокойно похрапывал, накрывшись конспектом, — тоже готовился к экзаменам, — и видел во сне «могучую кучку», запряженную в перовскую «Тройку». Так и проспал всю ночь, не раздеваясь.

Наутро, когда я проснулся, Женьки в комнате не было. Вместо него на постели лежала, вся разбросавшись, обнаженная маха — прекрасная, юная, златокудрая. Откуда ее Женька притащил, я до сих пор не знаю. Его тайна. У нас в университете я ее не видел. И как он ее протащил в общежитие, я тоже не знал. Лежала эта Венера не шелохнувшись, между ног простыня, волосы по подушке, струя в меня под восходящим солнцем свою боттичеллиеву розовость и непорочность.

Освещение было превосходным! Я быстро достал этюдник и запечатлел маху. А-ля прима. Я даже сумел проработать детали композиции, даже взялся уже было за натюрморт (мне казалось, он неотторжим от златокудрой — она все спала). А натюрморт был хоть куда: наш помятый чайник на раскрытом анатомическом атласе, две пустые и одна початая бутылка «Солнцедара», перевернутые, в подтеках вина, стаканы, резаные хлеб и колбаса вперемешку с окурками, головами килек и предметами дамской косметики — пудрой, губным карандашом и крошечным флаконом духов, вывалившимися из косметички. Венчала композицию гантель, взгроможденная сюда же на стол, — видимо, Женька, перед тем как окончательно покорить маху, демонстрировал ей свою мускулатуру. Мускулы и правда у него были отменными, и он позировал даже иногда студентам как натурщик. Не бесплатно, конечно.

Только я взялся за изображение деталей женского туалета, что были в беспорядке разбросаны на стуле и подоконнике (они также мне казались достойными вечности), как в комнату ворвалась какая-то оголтелая комиссия с факультета во главе с деканом. (Шла очередная кампания по борьбе за стопроцентное посещение лекций.) Я забыл закрыться!

Я был поставлен перед фактом. Декан, старый чувствительный интеллигент, сделал круглые глаза и поспешно ретировался. Все остальные, оглядываясь, потрусили за ним. Затем какая-то щербатая девица, кажется лаборантка, вернулась, выхватила у меня мою картинку — и убежала. Изъяла как вещественное доказательство.

Что было делать? Я сел на кровать и задумался. А этой хоть бы что! Спит как лошадь!

— Эй вы там, на клотике! — заорал я. — Вставать думаете? — Я бросил в нее подушкой.

Молчит. Да жива ли?

Я растолкал ее. Она преспокойно, не смущаясь, оделась, подвела губки, поправила чулки. Я объяснил обстановку. Она хмыкнула.

— А Женька где? — спросила она.

Я пожал плечами. Не знаю, мол, тебе виднее.

— На лекциях, наверное, — неуверенно сказал я. — Или, скажем, опохмеляется. Для него это одно и то же.

— Подонок, оставил меня здесь, а сам смылся.

Я прилег. Не знаю, мол, разбирайтесь сами.

— Ну и что теперь? — спросила она сочувственно.

— Выпрут, наверное, — сказал я. — Не выговор же объявят. Если бы хотя бы не декан…

— М-да, история… Влипли. Извини меня, а?

Я уничтожительно посмотрел на нее. Она еще извиняется!

— Ты тоже хорош, вздумалось ему рисовать. Голых баб не видел?

— Что хочу, то и рисую. А тебе жалко?

— Не жалко, но вообще…

Она подсела ко мне и предложила приласкать ее. В знак компенсации.

— Катись ты к… — замахнулся я на нее.

Она обиделась:

— Эстет, да? Презираешь, да? Ху-удо-ожники!.. Вот сяду здесь и буду пить, пока Женька не придет!

— Пей.

— И буду!

Она налила себе полный граненый стакан вина и, давясь слезами, выпила его.

Потом легла на койку и стала реветь. А я глядеть в потолок. Обдумывать свое прекрасное будущее.

Потом меня вызвали в деканат. В деканате напирали больше на то, что я часто пропускаю лекции, а о происшедшем как бы умалчивали; говорили, что я рисую, вместо того чтобы посещать университет, что всего за семестр мною пропущено столько-то и что вообще мы слишком рано вообразили себя художниками. И так далее. Но домой-то все как следует отписали.

Что я мог сказать в свое оправдание? Освещение было так превосходно! Выгнали.

— О тэмпора, о морэс![1] — в заключение сказал декан, рассматривая мою картинку.

Остроумный был старик, латынь в гимназии изучал: обнаженная моя была выполнена темперой.

А Женька, гад, отсыпался в соседней комнате (спутал ночью со своей) — и его даже не застукали. Обезумевший от нашей безнравственности декан проскочил эту комнату вместе с комиссией и, по-моему, даже целый этаж. Выгнали.

Я вернулся домой и устроился работать в кинотеатр, писать афишки. На семьдесят рублей. Чего оказалось недостаточным для моего увлечения «Перцовой» и рислингом. Отец смотрел-смотрел да и расчел меня: вот так буквально пошел в мой кинотеатр, написал моей же трясущейся рукой заявление на расчет, причем без отработки, — и я был уволен по собственному его желанию.

— Довольно, — сказал он, — попили-порисовали. Теперь — за дело.

Мою трудовую он положил к себе в карман.

Отец у меня выдающийся. Не отец, отчим. Но воспитывал меня с раннего детства, с четырех, что ли, лет. Меня ему было мало, и он завел себе еще дочь Нинку, мою единоутробную сестру. Вредная баба. Потом еще Маринку. Мать моя всю жизнь больная. Раньше работала в школе, библиотекарем. Теперь ее нет.

Мой отец — штукатур. Мастер своего дела. Бригадир. Имеет награды. Воевал. На фронте он был контужен, рот ему несколько перекосило, и, может, поэтому он сдержан и неразговорчив. В ноге осколок. У него огромные бугристые руки с подвернутыми круглыми ногтями и по-кавалерийски изогнутые ноги. Но сам он не коренаст, как можно было бы ожидать, а тоже высок и худ, как и я. И от этого он выглядит еще более нескладным. Красит и штукатурит всю жизнь. Впервые, кажется, прикоснулся к своему инструменту на фронте. Что делать, война, как ни парадоксально, тоже нуждается в строителях. Поэтому оружием его на войне была не только винтовка, но и макловица и флейц. Но упоминать об этом не любит, настоящим фронтовиком себя не считает и своих военных наград никогда не надевает, стесняется.

Отец привел меня к себе на работу, взял в свою бригаду и стал обучать своему мастерству. В бригаде, кроме отца, были одни женщины, и они вволю посмеялись надо мной, пока я научился работать мастерком, держать как следует сокол, затирать, гладить, гасить известь, готовить раствор. Приняли меня по самому низшему, ученическому разряду. Отец постарался.

— Нам не деньги надо, — сказал он в отделе кадров, — нам жизнь делать надо.

Инспекторша пожала плечиками и согласилась.

Перво-наперво отец дал мне подготовить бетонную поверхность под штукатурку. Опалубка делалась в железе и струганых досках, и поэтому поверхность стены была только что не полированной. Перед нанесением штукатурки поверхность надо хорошо подготовить: очистить от пыли и грязи стальной щеткой, смочить, а жирные пятна, если таковые имеются, тщательно вырубить зубилом на такую глубину, чтобы от них не осталось и следа. Иначе они потом все равно выйдут. Пятна имелись. Два: одно маленькое, с кулак, другое огромное, с бочку. Кроме того, надо было еще «заштриховать» стену — нанести на нее насечку для лучшего сцепления раствора с поверхностью (применяются инструменты: троянка, зубило, бучарда). Я поплевал на руки и начал.

Отец дал мне рукавицы, сетчатые металлические очки и тяжеленный, килограмма в два, молоток с насечкой — бучарду, как он его называл, — и я начал. Никаких объяснений он мне по работе не давал. «По ходу, — говорил он, — по ходу».

Я принялся за работу. Скобление щеткой прошло довольно успешно, правда, я наглотался пыли (надеть респиратор я не догадался, хотя он был тут же). Маленькое пятно я насилу, кажется, вырубил, хотя и не вполне добросовестно. На большое решил наплевать — закрою, мол, потом штукатуркой, и концы в воду. Затем принялся лупить бучардой по стене.

Работа подвигалась медленно, я устал, взмок, смозолил руки. Аж волдыри на ладонях выступили. Ну нет, думаю, батя, эта работа не по мне. Пусть трактор работает, он железный. Сел и сижу.

Отец подходит, посмеивается. Посмотрел-посмотрел на мою работу, посопел-посопел. А ну покажь, говорит, как ты это делаешь — бучардой то есть стукаю. Показал.

— Не, не так, — говорит. — Пенпендикулярно, — говорит, — надо, пенпендикулярно. И двумя руками.

Дак какого ж ты рожна раньше-то, мол, молчал?!

— Э-э, нет, — говорит, — братец. По ходу надо. По ходу. Лучше усваивается.

Попробовал «пенпендикулярно» — лучше вроде, но все равно тяжело. Умаялся.

Ручка, может, говорю, коротковатая?

— Может, — говорит. — Пойди сделай попробуй, в столярку, подлиннее.

Иду в столярку. Он — за мной. Со столярами стоит курит, перемигивается. Стал я ссаживать молоток с ручки. Насилу управился. А они перемаргиваются себе, посмеиваются. Ну-ну, мол, парень, ну-ну.

Ссадил наконец молоток. Рукоятку верчу-осматриваю. Что-то, гляжу, ручка как бы недавно срезана, свежий такой срез, раствором замазан — не ты ли, батя, думаю, постарался? Но — молчу. Выбрал материалу легкого, топором как-никак обтюкал — за рубанок. Легкая получилась ручка, без сучков, без задоринок. Отличная получилась ручка, сосновая. А батя все молчит и как бы не смотрит в мою сторону. Заклинил я молоток железом, еще раз шкуркой по рукоятке прошелся — ну, думаю, сам черт теперь мне не брат. Пойдет, думаю, теперь, Роберт, у тебя дело. Само поскачет. Пойдем, батя.

Пришли. Стук да стук — по стене стукаю — отлично, думаю, стукается. Не-ет, батя, думаю, это ты рукоятку обрезал, больше некому. Твои штучки. Раз десять только и стукнул — ручка обломилась. У самого молотка как бритвой срезало.

— М-да… — промычал отец, вертя в руках молоток. — Не с того, может, материалу?

То есть ручка сделана.

— А с какого надо?

— Да я так думаю: с березы.

— Дак какого ж ты…

— По ходу, Роберт, по ходу.

Пошли делать из березы. Он меня тут заодно и рубанок держать поучил, и место прибрать заставил (я в тот раз оставил верстак неубранным). Ручку он сам заклинил березовым же клинышком.

— Ну, вот теперь ничего вроде бы молоточек, — сказал он и бросил бучарду в ведро с водой — чтоб разбухало. — Пошли обедать.

В столовой он поставил меня рядом с собой, взял два подноса и стал набирать на них свои борщи и перловки. Хеку взял.

Я посмеиваюсь:

— Ты что-то, батя, я примечаю, больше есть стал?

Да нет, говорит. Как раньше.

— Это я, — говорит, — для тебя стараюсь. Теперь я тебя  с а м  кормить буду.

— Как так?

— А вот так, хватит, побрал своих яблочков-блинчиков. Ты счас работаешь, тебе пролетарская пища нужна.

А яблочки я печеные и блинчики с вареньем подлинно любил.

— Ну уж нет! — возмутился я. — Еще чего? Сам работаю!

— Ты у меня учеником, — спрашивает, — или бригадиром?

— Ну, учеником.

— Ну так и подчиняйся Всю твою жизнь теперь наблюдать буду.

Пришлось есть перловку.

Так весь год, пока я у него в учениках ходил, все смотрел за моей диетой. От яблочек и запеканок я и сам, впрочем, вскоре отказался: работа была тяжелая, жилы я на ней повытянул.

Пообедали — я за газетку. Он у меня — хвать ее из рук. А ну, говорит, пошли работу доканчивать.

— Дак перерыв же! — взревел я. — Кусочки-то пусть хотя сперва улягутся!

— Перерыв, — согласился он. — Для тех, кто работал. А мы с тобой молоток настраивали. Пошли.

Пришли опять к той стенке.

— Давай, — говорит, — начинай. Здорово это у тебя получается.

Я — за молоток, он — за мою газетку. Луплю бучардой со злобы что есть силы. А он знай посмеивается.

— Так, так. Молодец, Роберт, орел. На соль уже заработал. А ел-то — коклеты.

Быстро я тогда с той стенкой расправился. Признаюсь, со злобы. Крошево рикошетило от стен, как пули. Отец и тот от этой бетонной картечи газеткой укрывался. Но глаз за мной не уставал, держал.

Заштриховал я стену часто, глубоко. Даже самому понравилось. Ладони — сплошная мозоль.

— Так, — говорит, — все?

— Да все вроде, — говорю, — сам видишь.

Сижу отпыхиваюсь, крошку из-за пазухи выбираю. Гордый.

— Посмотри лучше.

— Чего смотреть-то, сам видишь. Дворец съездов.

— Так, ну пошли тогда раствор готовить.

Делаем раствор. Я — песок сею, на грохот бросаю, цемент таскаю, отец — веслом в ящике помешивает, посмеивается. Вода рядом была. Потом и меня заставил мешать. Тяжеленько!

Стали обрызг делать. Тут уж он мне свое искусство вовсю показал. Лузги (вертикальные линии углов) он сам отделывал, потолок тоже. На потолок раствор не глядя, из-за плеча, набрасывал. Ас. А мог еще «от себя» и «над собой» — так эти приемы называются. Это пониже классом.

На следующий день — продолжаем. Маяки поставили, накрыв делаем.

Он опять за потолок взялся. Уж закончил его, а я все вожусь, все на одном месте топчусь: то живот у меня на стене получится, то яма, то натаск, то пропуск. Сокол весь в застывшем растворе, тяжелющий, штукатурка царапает. Полутерок — тоже не лучше.

Отец стал помогать мне.

— Смотри, — говорит, — как. — И ну строчить своими ручищами.

Ничего не объясняет, только смотри, мол. Так поймешь. Вмиг и загрунтовал, и закрыл мою стенку. Сокол в его руках как шелковый ходит. Как атласный. Ну, думаю, батя, понятно: все дело в этом соколе, он у тебя какой-то особенный. (Сокол — это гладкая доска с ручкой, 30×40 см, служит как для поддержания порции раствора на весу, так и для разравнивания раствора по поверхности.) Надо, думаю, остаться сегодня и другой себе сделать, поглаже, ну хоть из текстолита. Перехитрю отца.

Остался после работы, сделал себе инструмент на загляденье. Ручку привернул, шурупы впотай пустил. Даже фасочку по краям снял. Гладкий получился, как стекло. Ну, думаю, держись, батя, посмотрим теперь, кто кого.

Назавтра я с новым соколом, а отец ровно ничего не замечает. Знай помалкивает. Работает себе. Углы разделывает, потолок поправляет. К вечеру доделал я свою стенку с грехом пополам — руки так и отваливаются. Зря я на этот текстолит рассчитывал: он хоть и гладкий, да тяжелый, как свинец. Раствор на нем тоже не держится, съезжает. Выбросил я его потихоньку в мусор и щебенкой прикрыл. Вечная, мол, память. На следующее утро опять достаю свой старый, мастерком от раствора обстукиваю.

— Что, не понравился текстолитовый? — смеется отец. — Сам не заглаживает?

— Тяжелый, — буркнул я. — Руки отваливаются.

Я его с устатку аж обеими руками попеременке держал, приноравливался.

— То-то же. Никогда себя умней других не держи. Ну, иди сюда. Поучу, как сокола́ держат.

И он стал учить меня. Сокол должен лежать на руке, на предплечье (а я его держал на вытянутой руке, как рюмку) — так его легче держать и он более устойчив. При нанесении раствора сокол слегка наклоняют к стене, тогда рука, держащая сокол, не пачкается раствором. При набрасывании работает только кисть — вот так, — а не вся рука. Раствор с сокола забирают концом мастерка или его правым ребром — от себя (а не к себе, как я делал). После работы сокол, мастерок, терка и другой работающий с раствором инструмент тщательно промываются, чтобы назавтра работать с чистым инструментом. И так далее.

— Понял?

— Понял.

— А ну, покажи.

Я показал, побросал немного раствор. Легко получается!

— Дак чего же ты, батя, сразу-то не показал, я бы…

— По ходу, Роберт, по ходу.

Это вообще была его постоянная присказка. Принцип жизни, можно сказать. Ни за что раньше времени не разъяснит. Считал, что до всего человек должен дойти сам. А если уж не доходит — тогда растолковать. Не раньше. Считал, что ошибки человеку необходимы, что только преодоленная, а не несовершённая ошибка ведет к мастерству. Диалектик. Вот так он меня и учил. Никаких поблажек и послаблений на молодость и неумение не делал. Заставлял, если надо, переделывать до пяти раз. И после работы оставлял, и раньше, до смены, мы с ним приходили, когда я не справлялся, случалось, прихватывал и выходные. Норма есть норма, говорил. Воспитывал. Странно, через нашу работу он вообще стал больше внимания на меня обращать. И дома, бывало, и на улице все с нотациями своими приставал. Мать и та меня жалела. Нинка ехидничала: это, мол, не картинки твои рисовать. Все университет мой вспоминали. Мои университеты.

Привередлив был отец в работе, как тысяча чертей. Я уж и разряд получил, самостоятельно стал работать. А он все муштрует, контролирует меня. О профессиональной моей гордости разговоры ведет. Она у меня, по его предположениям, тоже должна быть.

Помню, работали мы как-то раз с бригадой в лесу, в детском туберкулезном санатории, на ремонте. Заново штукатурили палаты, прибивали новую дранку. Отец где-то в другом корпусе работал. Ну, думаю, отдохну хоть от него. Сделаю побыстрее — и загорать на полянку. С сестричками. Как бы не так. Пришел отец, посмотрел, походил по моим комнатам, посвистал.

— Переделать, — кратко сказал он. — Няньку за тобой? Отодрать и переделать.

Я дурака валяю, ровно не понимаю:

— А чо, батя, а чо?

— Я тебя как учил — замачивать дранку на ночь, а ты? Краснеть за тебя потом?

Дранка действительно вся потрескалась, когда я ее набивал, штукатурка будет держаться плохо. Надо было все-таки замочить.

— Окромя того, — продолжал отец, — я тебя как учил сортировать дрань — на выходную и про́стильную? Так?

— Ну, так.

— А ты?

— Ну, подумаешь, велика разница. Штукатурка закроет.

— Не велика, а все-таки есть. Давай переделывай. — И он взял мастерок и мигом порешил всю мою работу. Порубил дранку.

Простильная (нижняя) и выходная (верхняя) дрань действительно различаются. На выходную отбирается более толстая и ровная, а узкая и кривая идет на простильную. Кроме того, простильная дрань должна быть не тоньше трех миллиметров, чтобы при наложении на нее выходной под выходными рядами образовались пустоты, промежутки, под которые потом должен попасть раствор и хорошо сцепиться с выходной дранью. Я же набил как попало, надеясь, что раствор все скроет. Но от отца не скроешь даже под штукатуркой, не то что так. Пришлось все переделывать, после работы. Вот и позагорал с сестричками. Да еще и до рейсового автобуса несколько километров топать, наш уехал, как полагается, в пять.

Вот такая учеба. Помню еще, после полугода, что ли, моей практики, мы шли однажды с отцом после смены мимо той компрессорной — моей первой, самой первой работы, где я тогда бетонную стенку штукатурил. Он и говорит:

— Давай зайдем. Посмотрим.

— Да чего там смотреть, отец, мне некогда.

— Зайдем.

Заходим. Компрессорную уж пускать собираются, рабочих — слесарей, наладчиков, машинистов — полно. Бабы окна докрашивают. Отец мне на ту стену и показывает:

— Помнишь, — говорит, — твоя первая стенка?

— О-очень, — говорю, — даже хорошо помню, батя. Век не забуду. — А ладоши мои аж воспламенились от жара, вспомнили тогдашние мозоли.

— Посмотри, — говорит, — внимательно. Видишь?

— Ну.

— Что это?

— Что-что. Пятно жирное, сам видишь.

— Я-то вижу. А почему бы это? Почему вышло?

— Не удалено пятно, вот и вышло.

— Соображаешь. Вот возьми теперь и удали.

Я на него глаза выпучил. Да ты чего, мол, батя, не спятил ли? В своем ли уме? После шести-то месяцев.

— Не буду.

— Ничего, Роберт, давай, — положил он мне на плечо свою тяжелую руку. — Надо.

Я поежился. Аж судорогой плечо свело.

— Дак чего ж ты сразу тогда мне не сказал? — заорал я на него. — Я же спрашивал!

— По ходу, Роберт, по ходу, — сказал он. — Я у тебя тоже спрашивал. — И ушел.

Пришлось мне тогда эту работу свою переделывать. Насилу, злясь, я вырубил зубилом то огромное пятно и заштукатурил снова. Рабочие подсмеивались надо мной: давай, Роберт, давай. Растворчику не поднести? Такой у отца был характер. Еще и побелить потом эту стенку заставил.

Красить тоже интересно учил. Дал табуретку и сказал: на, покрась. Ну, думаю, батя, это тебе и в детском саду выкрасят. Посмеиваюсь. Раз-два, раз-два — готова табуретка, на, батя, получай. Отец взял табуретку в два пальца — и ну ее передо мной во все стороны крутить-поворачивать.

— Видишь пропуски?

— Вижу, отец. — Пропусков и непрокрасов и правда было много.

— То-то же. А это ведь еще пока токо табуретка. Смекай.

Потом, после завода, мы с отцом на сдаче жилых объектов работали, отделочные работы. Он меня к себе как бы в напарники взял. Работа нашей бригады всегда лучшей была — и не из-за премий там или грамот (я в этом, когда отец уехал, сам убедился), просто уважали отца, а из-за меня — так еще больше любили. Потому что он и мне, как и всем прочим, спуску не давал. Даже еще больше с меня требовал. И никогда не ходил ни за кем и не проверял, процежена ли краска, заделаны ли под батареями плинтуса, не оставлено ли каких-нибудь недоделок под обоями: знал, что все будет сделано не за страх, а за совесть. Но я — статья особая. Мне он и через год только-только начал доверять.

Сам он делал наиболее трудную, квалифицированную работу: разделывал углы, настилал плитку, облицовывал стены. Особенно я любил наблюдать за ним, когда он дверные и оконные отвесы делал: музыкант, да и только. Мастерок и терка так и мелькали в его руках, раствора не падало на пол ни капли. Раствор он вообще всегда готовил себе сам, особенно густой, вязкий, как тесто, он стоял у него рядом, в железных носилках. Таким раствором особенно трудно работать — слишком густой, он быстро застывает, приходится спешить, ошибаться некогда. Да и сила нужна в руке. Таким раствором, каким работал мой отец, никто больше не решался работать, даже мастера своего дела. Не рисковали. Я же стоял на козлах и заделывал русты (эта работа, заделывание потолочных швов, тоже считается высококвалифицированной, и она особенно хорошо и чисто у меня получалась — но наутро у меня отваливались руки), я же стоял на козлах и с завистью наблюдал за ним.

— Ну что, брат, хочешь, поучу, — подмигивал он мне весело. — Уже пора.

— Нет-нет, — махал я на него руками. — Мне еще рано.

— Как знаешь. Но вообще-то уже пора.

Потом он меня научил и этому.

Многому я у него научился: масляные краски наносятся только на абсолютно сухие поверхности, олифу перед проолифкой подогревают (так она лучше впитывается), но вместо проолифки лучше прогрунтовать поверхность жидкой краской того же цвета — качественней и экономичней, при окраске штрихи перекрещиваются под прямым углом; если приходится окрашивать три раза, то при первой и третьей окраске штрихи кладутся вертикально, а при второй — горизонтально; чтобы известь не отбеливалась, в нее добавляют соль и олифу (олифу — лучше всего); на кисть нажимают сначала слабо, а по мере расходования краски — все сильнее; при окрашивании потолков учитывают падение света из окон; последние штрихи должны быть направлены от окна, то есть по направлению световых лучей (это открытие я сделал, собственно говоря, сам — после восемнадцатикратной, что ли, побелки потолка, — отец только посмеивался); если в помещении свет падает не с одной стороны, а с двух или нескольких, то последние штрихи направляются по длине потолка — и т. д. и т. п. Он научил меня составлять колеры, железнить пол «сухим» и «мокрым» способом, делать различные шпаклевки, научил исправлять, казалось бы, неисправимые дефекты штукатурки и окрашивания. Он научил меня класть вертикальную и горизонтальную плитку, настилать паркет, резать стекло. Я прилично работаю рубанком и топором. И он научил меня работать без рукавиц — с моими рукавицами он особенно долго боролся (я не мог без них, у меня все время сохли от раствора и известки руки), он считал, что если я не научусь работать без них, то хорошего штукатура из меня никогда не выйдет. Рука должна чувствовать мастерок, как скальпель, говорил он, а в рукавице его не почувствуешь.

Потом отец уехал. Забрал мать и мою младшую сестру Маринку — и уехал. В Набережные Челны, на Каму. У бабки там дом. Он и меня забрать с собой хотел, да я уперся.

— Ну, смотри, — говорит, — Роберт, не женишься через год — сам приеду и женю. — Боялся, чтобы я без него тут опять нее запил, на мою женитьбу он очень рассчитывал. Мне уже тогда двадцать четыре почти стукнуло.

— Во всяком случае, — полушутя-полусерьезно продолжал отец, — из квартиры выпишу и с собой заберу. А, мать?

— Оставь ты его, — всплакнула мать, — сам не маленький. За Ниной, Роберт, смотри. Она ведь знаешь какая…

Знаю, мол. Хо-орошо знаю.

И они уехали. Нинка осталась со мной, в школе доучиваться, а потом, через год, уехала и она. Я остался один.

Потихоньку я взялся опять за свои старые картинки, что-то писал, лепил, резал. Самодеятельное творчество на дому. Но это не спасало от тоски. Друзей у меня не было. Опять я стал потихоньку заглядывать в бутылку, прогуливать, не ночевать дома, отец слал мне угрожающие письма (ему жаловались на меня из бригады) и обещал в первый же свой отпуск забрать меня отсюда. Пил я один, дома, запершись на кухне. Я, видите ли, стыдился собаки: она меня к моему занятию не поощряла. Я выходил из дому и бродил по городу.

Потом я женился на Алисе. Женитьба меня застала как раз посреди моего нарастающего разгула и только несколько приостановила его. Потом покатилось еще быстрей. В первые месяцы после свадьбы мы особенно часто ссорились с Алисой, и, когда она уходила от меня или уезжала в командировку, я брался за старое с новой силой. Ссоры только подливали масла в огонь. На работе меня терпели лишь из уважения к отцу.

Самоощущение мое в те дни было ужасным; родители уехали, я неуч и, видимо, им останусь, картинки мои — сплошное ничтожество, с Алисой я — почти в постоянной ссоре. Вино довершало дело. Даже сам себе я был противен тогда. Дрожание, потливость, сердцебиение, непонятная тревога, страх, кошмарные сны, непрерывные идеи самоуничтожения, быстрая истощаемость мотивов и побуждений, — бывало, даже ботинки, в которых я падал на постель, снять для меня было целой проблемой. «Снять», — решала где-то далеко внутри меня моя робкая воля. «Нет, не могу пока, подожду еще», — отменял кто-то, тоже внутри меня, ее решение — и так я валялся в обуви до утра. А чтобы спуститься, например, за почтой, выключить телевизор или почистить на ночь зубы — тут мне необходимо было такое обоснование, какого не потребует даже научная гипотеза. Синдром Буриданова осла. Борьба мотивов, которая у здорового человека разрешается обычно в считанные секунды, у меня могла длиться часами, если не сутками, причем дело так и не заканчивалось ничем, мотивы как бы истощали друг друга — и я о них на время забывал. Потом все начиналось снова.

Я допился даже до судорог: моя правая икроножная мышца задавала, бывало, мне такие задачи, которые мне не под силу было разрешить и в целый вечер: мышца внезапно сокращалась, ногу сводило, потом отпускало, потом опять сводило — и я катался по кухне в обнимку со своей судорогой, применяя к ней всю гамму своих изощреннейших лексических средств — от возвышенно-поэтических до заборных; потом она все-таки отпускала меня ненадолго, и, пытаясь обмануть ее, я наливал себе из-под крана воды (в этом случае судорога выжидательно молчала), а уж потом, потихоньку, обманывая больше себя, чем ее, я наливал из бутылки — и она стремительно срабатывала вновь — условный рефлекс, не больше, — причем какая-то тончайшая мимическая мышца лица под моим правым глазом всякий раз дублировала это сокращение ноги тикообразным подергиванием века: они всегда действовали в паре, иногда, впрочем, меняясь порядком: то сначала одна, то другая, но всегда вызывая одна другую. Дези же ломилась в это время ко мне и жалобно скулила, не зная, чего я больше заслуживаю: сочувствия или презрения; я все-таки так думаю: она спасала меня. Но засовы мои были крепки.

Алиса яростно взялась за мое воспитание. Что это ей взбрело в голову — сам не знаю. Может, боялась, что меня с работы вышибут — я уже был на грани. Она пошла к моему начальству (предварительно хорошенько уложив волосы и подведя губы), применила какие-то свои связи и выхлопотала мне направление на «излечение», на сорок дней, с сохранением среднего заработка (в те времена еще платили за это «лечение»), привезла меня в Кедрики (заведение находилось за городом, в небольшой кедровой роще, и больные поэтично звали его Кедриками). Я в общем не возражал. Отдохну, думаю, а там посмотрим. Может, и правда пить брошу. Да и с работой теперь обойдется, не выгонят.

Повезла меня туда «сама» Алиса, ехали долго, в автобусе. Я чистенький, выбритый, на алкоголика совсем не похожий. Еще и песни под нос мурлыкаю, бодрюсь. Правда, руки все-таки дрожат и во рту сохнет. Да и на коленках у меня жалостливый такой узелок трясется, в цветастенькой такой выгоревшей косыночке: Алиса мне такой собрала, постаралась. Как в тюрьму. Любила всякие «драмы». Так и оставила меня на несколько недель за крашеным веселеньким забором. Ушла и даже не оглянулась.

А я — грустил здесь. Алиса редко посещала меня. Морила меня своим отсутствием. Считала, что это входит в систему моего излечения. Она воспитывала меня своими письмами. Длиннейшими, на пишущей машинке. (Первый экземпляр и первую копию она оставляла себе, мне доставался третий.) Присылала длиннющие списки книг, которые я должен был здесь прочесть, — с Бальзаком, Томасом Манном и Руссо. Передавала кипы альбомов — с Моне, Тулуз-Лотреком и Писсарро; обещала Фрагонара и Курбе; подарила к рождению Коро. Она, видите ли, «влияла» на меня. «Лепила». Благо глина была мягкой и податливой.

Я вздыхал, прочитав письмо. Мне хотелось исправиться и начать «новую» жизнь. Я прилежно читал, рассматривал, изучал. Мыл перед альбомами руки (сообщил ей в письме об этом своем завоевании). Это ей нравилось. Это был первый признак культуры, «первая ласточка самосовершенствования», как выражалась она. Хотя, сколько себя помню, никогда с грязными руками не ходил. Все равно она меня считала ужасно неотесанным и грубым. Но уже подающим надежду. По излечении она обещала «проинтервьюировать» меня (сажать надо за такие слова) — задумала какой-то репортаж века: с покаянным монологом Н. Н., бывшего алкоголика и психа, — прямо с больничной койки.

Все-таки она раза два была у меня. Приносила апельсинов — солнечных своих плодов. Апельсин и Алиса — это были явления как бы одного порядка. Даже вкус у них был один и тот же. (Ибо у каждого человека — свой плод, и человек как бы сам является им: я, например, пересоленный, пустой изнутри огурец, а моя сестрица Нинка — айва.) Я равнодушно, когда Алиса уходила, откладывал ею принесенные альбомы с их даже не приблизительной, а просто выдуманной полиграфией, с отталкивающими, неестественными красками, оттиснутыми равнодушными машинами. Я глядел в потолок, катая на груди ее теплые апельсины. Я заболел. Заболел по-настоящему. Я заболел выздоровлением. Чего-то, может, мне хотелось — но чего? Я не понимал. Или то моя долго не наступавшая зрелость наконец постучалась ко мне. Подходящее место, ничего не скажешь. Грустно.

С книгами было еще хуже. «Волшебную гору», от которой Алиса была просто без ума, я преспокойно похерил, выписав из нее лишь одну мысль, да и то, кажется, Плотина. Что-то о том, что мы должны стыдиться своего тела и стыдимся, если мы подлинно духовны. Как-то она попалась мне на глаза, когда я листал книгу. После «Доктора Фаустуса» у меня родилось лишь праздное желание послушать Шенберга. Да и то лишь потому, что тот заявил (я узнал об этом из примечаний), что время покажет, кто из них двоих был чьим современником — он, Шенберг, был современником Манна или наоборот. Забавно.

Томас Манн. Видит бог, я его прилежно изучал. «Иосифа и его братьев», например, я и теперь настоятельно рекомендую тем, кто мучается бессонницей. Помогает. Как мог, я объяснял Алисе в письмах, что его проза псевдоинтеллектуальна, что я не встречал у этого автора ни одной мысли — если, конечно, не считать мыслями пережевывание чужих, старых, — что он только эссеист, историк культуры, не больше, — что угодно, но только не художник, не художник. Алиса всплескивала руками — ах! (вижу этот ее растерянный жест) — ах! Как можно, как можно! — и присылала мне следующий роман. Я совсем, оказывается, не исправился! Даже наоборот. В письме, однако, я солидно обещался прочесть все, что ни заблагорассудится прислать моей душеньке — именно этим словом и обещал, — но сам прочитывал лишь предисловия — на тот случай, если ей вздумается потом меня проконтролировать, такие санкции она ко мне применяла и прежде. Бывало, устраивала мне целый экзамен по истории литературы, причем даже при гостях — чтобы мне было стыдно, если что. Но я с честью выдерживал любые испытания, старался не ударить в грязь лицом: вступительные статьи бывали так обстоятельны!

Итак, Алиса принялась воспитывать меня. «Лепить», как она монументалистски выражалась. Глина, правда, была не слишком благородной, но податливой, и из нее, казалось, можно было сделать все, что пожелаешь. Но когда портрет бывал уже почти закончен, он вдруг снова нечаянно вырывался из рук — и разбивался. Она опять бралась за работу: я снова попадал «туда». Алиса плакала. Алиса ломала руки. Заикалась, гневалась, причитала. Говорила, что Горбатова (моя фамилия по второму отцу) только могила исправит — ее посильный каламбур.

Но Томас Манн был мне все-таки полезен. В каком-то из своих писем, кажется к Адорно, он однажды признался: «Все мы здесь, в Европе, как щенки, смотрим снизу вверх на этого русского льва». Как-то так. Имелся в виду, конечно, Лев Толстой — этот грозно рыкающий лев.

Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что там за лев такой, — я открыл его книги. Стыдно признаться, но Толстого я тогда еще не читал. Школьных же верхушек едва хватало на равнодушие к Толстому. Я начал с первого тома. Писатель потряс меня. Я мечтал о сыне, которого назову Львом, и даже о внуке — я уже думал об этом! — которого назову так же. Было прочитано все, вплоть до вариантов, дневников и всяких воспоминаний о нем. Даже всякие тщедушные монографии и то интересовали меня. Несокрушимая нравственная сила — вот что больше всего привлекало меня в этом писателе. Я отчетливо видел, что его творческая мощь питалась этой силой, и только ею. Как смешны поэтому любые попытки художника обойтись без этой всепокоряющей нравственной силы, то есть не только не развивать и всячески взращивать ее в себе, но замалчивать и истреблять ее. Увы, в двадцатом веке обходятся даже без элементарной порядочности.

От яснополянского старца пошли все расширяющиеся круги, имя за именем, книга за книгой; и каждая из этих книг и имен приносила еще свое созвездие книг, которые почти никогда не противоречили друг другу — при сопоставлении их друг с другом. Все извлекаемое из этих книг было как бы проекцией одной и той же истины на различные уровни сознания (моего собственного в том числе), сознания, которое все больше раскрывалось и обнажалось, впитывая в себя эту мощную пищу. Но это было уже потом, позже. Такова заслуга Томаса Манна.

Пить я бросил. Стал взрослым. Несколько честных и глубоких книг сделали со мной то, чего не смогли сделать никакие увещевания и лекарства. Алиса почувствовала, что со мною неладно. Я еще раз вышел из-под ее опеки — теперь уже навсегда. Она, казалось бы, должна была радоваться за меня, но она только грустно смотрела куда-то мимо меня и качала головой. Я забросил свою живопись. Я забросил себя. Забросил жену. Забросил все. Я замкнулся, мы перестали бывать на людях. Она хотела «вылепить» меня — а я вылепил себя сам. Казалось, она хотела иногда вернуть меня к моему прежнему состоянию: ведь был я тогда такой понятный, управляемый, обозримый. Мы перестали бывать с ней вместе где бы то ни было. Я неделями не брился, перестал следить за собакой, с работы — сразу за книгу — и молчок. Она качала головой: лучше бы уж я пил. Но опять я забежал вперед: это было уже потом, после моего последнего возвращения из Кедриков.

Пришел я в последний раз оттуда тихий, смирный, с больничным узелком за спиной. Алисы дома не было. Я не спеша убрался в квартире, перетащил свою кровать в маленькую комнатку, погулял с Дези. Она уже отвыкла от меня — не верила, что я не уйду снова. Пошел на работу, написал заявление, взял расчет. Работу я решил поменять, пойти на рудоремонтный завод оформителем. Пускай не так прибыльно, но зато спокойнее. Куда мне? Детей у меня нет, Катька выросла. Да и стыдно было перед теми, с кем вместе работал. Хотелось порвать со своим прошлым. Мне казалось, что лучше всего было начинать с работы.

Пришел на рудоремонтный. Меня уже давно зазывал сюда Степан Степаныч — мы познакомились с ним в Кедриках, он тоже лежал там. За пристрастие к спиртному его все, даже медперсонал, звали так: Стакан Стаканыч. Славный был старик. Он походатайствовал за меня перед директором, и меня приняли. В понедельник я должен был выходить на новую работу.

А пока я пошел домой. Когда Алиса пришла вечером, я даже не вышел к ней. Было не стыдно, было безразлично. Я устал от борьбы с собой. И она тоже не заглянула ко мне.

Утром я стоял, как всегда, в дверях спальни и смотрел на нее, спящую Алису. Она мне сказала:

— Сядь, — с закрытыми глазами, показав место рядом с собой.

Я сел.

— Вернулся?

— Да, Алиса.

— Давай заканчивать, Роберт. Я больше не могу. Все.

Она заплакала, сказала, что ей стыдно за меня. Что над ней смеются. Что она ничего не успевает со мной. Что я лишил ее творческой силы, что она не может не думать обо мне, даже когда пишет. Ходит какая-то заторможенная. Что мы уже давно не муж и жена. Что надо заканчивать. Все.

Я пожал плечами. В общем, мне было все равно. Развод так развод, какая разница. Я готов.

Она рассмеялась. Мы как-то легко, весело решились на это, под циничные поцелуи и жаркий лед последних ласк. Она быстро все устроила, нас развели в два дня. Я взял на себя судебные издержки. Двести рублей, которые я так никогда и не заплатил.

Было солнечно, морозно, не покрытая снегом земля была легка и звонка, мы шли под руку, постоянно попадая ногами в вымороженные лужи, давя прозрачный молодой лед, — такие еще молодые — и такие — уже — свободные. Опять была осень, как тогда, когда мы познакомились с Алисой. Но по-другому солнечная и морозная, чем тогда. Все-таки с Алисой мне было легче пережить перемену. Мы съели большой прощальный арбуз, пригубили муската — и разошлись каждый по своим делам, будто бы неотложным. Я — заканчивать оформление на новую работу, она — в редакцию. Через час я вернулся домой, подутюжил свою черную пару и пошел на танцы. Другие девчата жались по стенам, другая звучала музыка, другие одежды, другие парни — не мы, не мы. Я спустился в курилку, сунул в карман свой вышедший из моды галстук и глянул в зеркало. Двадцать девять, увы. У висков блеснула седина, глаза мутны, плечи сутулы. Для этих пятнадцати-шестнадцатилетних подростков — вполне ископаем. Увы.

Я пошел к Косте (мы уже были с ним года два как знакомы) и сыграл с ним партию в шахматы. Потом я пожаловался ему на свою жизнь, он мне на свою, потом мы оба вместе — на жизнь вообще. Потом выпили. А потом пришла Лора и отправила меня домой. Я еще успел на последний сеанс в кино.

Именно там, в кино, я заметил, что уже другая погода на дворе, что выросло новое поколение и что я уже не юн. Да и не молод. Другие мальчишки и девчонки сидели на последнем ряду, держались за ручки и целовались — не мы. Как печально — не расстаться с юностью — знать, что другие с ней расстанутся тоже; вот что, собственно, составляет зрелость. Но они еще не знали.

Я вышел, не досмотрев фильма. Какая-то сыщицкая героическая любовь.

Я погулял еще по городу, съездил на вокзал. Посмотрел на уходящие поезда. Бросить все, уехать куда-нибудь. Куда? Вот именно — куда? Это ведь только уходящие поезда — зовут, но ведь и они все равно куда-нибудь приходят. Идеальная же для меня обстановка: покой в вечно летящем поезде. Но мой-то поезд стоял, а внутри его был невообразимый хаос. Нелепость, которой не замечают пассажиры.

Было около двух. Я подкатил к дому на такси и посидел еще немного у себя в подъезде на ступеньках. Не хотелось так «рано» возвращаться домой: я должен был теперь показать ей свою «свободу», я должен был теперь вести настоящую холостую жизнь. Но вдруг Алисы еще нет дома? А если все-таки она дома, то два часа — этого уже достаточно, чтобы показать свою «свободу», или нет? Нет, рано. Я накинул для верности еще полчаса и подремал. Сверху неслись какие-то женские не то стоны, не то вздохи, опять, наверное, мой сосед Валерка тискал дородную десятиклассницу из соседнего подъезда. Все стены на площадке вытер. Посидев еще с десять минут, я встал.

Я поднялся к себе, вставил ключ — и тут увидел на верхней площадке Алису, прикорнувшую на подоконнике. Одна нога на батарее, сапоги брошены на полу. Почему-то мне ее стало жаль: такая несчастная. Сидит и дремлет, уткнувшись в воротник. Другая нога на весу.

— Разве у тебя нет ключа? — дотронулся я до нее.

— Есть ключ, — повертела она ключом перед моим носом и высунула, как маленькая, язык.

Мы рассмеялись. Она тоже, оказывается, показывала мне свою свободу. Мы могли бы так прождать друг друга до второго пришествия. Смешно.

Мы понимающе посмотрели друг на друга и легли в одну постель. Так и живем с тех пор, разведенные. Даже лучше. Ароматнее, что ли. Считается, что у меня пока нечем заплатить за развод. А суд не настаивает. И мы живем. В паспортах тоже полный порядок. Катьке мы ничего не говорили.

Доходы, правда, у нас раздельные. Алиса научилась варить суп из концентратов и иногда угощает меня им от полноты сердца, а я дарю ей по старой памяти безделушки. И конечно, кухня в праздники остается за мной: мы свято храним репутацию нашего дома. Для знакомых у нас все по-прежнему, мы им ничего не говорили. Чтобы они, не дай бог, чего не заподозрили, Алиса проявляет ко мне усиленную при них нежность, а когда гости уходят — усиленное безразличие. Чтобы, не дай бог, чего не подумал я. Но ей бывает приятно, когда я стелю для нас обоих.

Ну, что еще о себе? У меня печень. В последнее время она сильно у меня расходилась (сказывается моя бурная молодость), так что когда кто-нибудь спрашивает меня:

— Старик, ты чем живешь — сердцем или головой? — я серьезно отвечаю ему:

— Увы, уже давно одной печенью, — и не вру.

Говорят, что я угрюм, нелюдим, не люблю людей, ищу одиночества. Не скрою, ищу. В одиночестве, думается мне, вопреки распространенному мнению, мы достигаем объективности существования (и мышления), ибо всякое сосуществование с другими пристрастно, несправедливо, полно ошибок, случайно, нечаянно.

Итак, вот я весь как на ладони — не я, а мои поступки. Что же касается мотивов, то пусть ими займутся другие, если будет охота. Мне они представляются неисследимыми.

МОЯ РАБОТА. СТАКАН СТАКАНЫЧ

Работаем мы со Степанычем. Давно, лет шесть или семь. Сработались и не замечаем друг друга. Как не замечаешь, например, своей руки.

Мастерская у нас просторная, но не светлая. В две комнаты и два окна. Вся загромождена шкафами, ящиками, столами, фанерой, флягами с краской, обрезками досок и пенопласта. Окна — на север, узкие, темные, с частыми литыми решетками, которые нам никак не удается вытащить: работать темно. Да еще на подоконники Стаканыч вечно наставляет своих цветов — чтобы было, значит, уютнее. Оживить мастерскую, сделать ее домашней, «уютней» — это постоянный бзик старика, его идефикс. Цветы все время погибают от запахов ацетона и красок, сначала желтеют, роняют листья, потом засыхают совсем.

— Слабый у них характер, нежный, — вздыхает Стаканыч. — Можно сказать, почти что женский.

— Антилигентный? — не поднимая головы, спрашиваю я.

— Вот-вот. Чисто твои барышни, а не цветки.

— А ты их, Степаныч, молоком поливай. Помогает.

— Не-а, не поможет. Уже пробовал. Слабая у них система, на ацетон не рассчитанная. Не то что мы с тобой.

Мы рассчитаны. У нас молоко.

В середине большой комнаты у нас высокий наклонный стол и длинноногие табуреты. На этом столе мы пишем планшеты. Рамки для планшетов мы заказываем в столярке, а затем обклеиваем их ватманом, чаще всего уже старым, использованным, — и пишем. Но оборотная сторона ватмана чистая, и бумага еще раз идет в дело. На использованной стороне — чаще всего чертежи. Всякие, я в них ничего не понимаю. Но Степаныч, когда ему надоедает работать, эти чертежи изучает. Оттянет свои круглые, видавшие виды очки — и рассматривает, что-то там пришептывает и соображает. Интересуется. Научно-техническая революция, ничего не поделаешь. Очки у него треснутые и на резинке.

На столе: гуашь, фломастеры, кисти, перья, ножи из полотен, скальпели, клей, тампоны из поролона, резинки, скрепки, карандаши. На стенах развешаны различные трафареты: шрифты и орнаменты; деревянные циркули и треугольники, стальные и пластмассовые линейки, плакаты по технике безопасности, образцы дорожных знаков. Кроме того, узкий простенок между окном и дверью сплошь, от пола до потолка, завешан раскрашенными фанерными орденами — творчество моего Степаныча. Целая выставка. Он не воевал, но ордена его слабость. Очень хочет быть когда-нибудь чем-нибудь награжденным. На нашем авангардистском, заляпанном в несколько красочных слоев полу (я хотел его однажды скопировать и отослать на бьеннале) — фляги с красками, лаками, растворителями, ацетоном, олифой. Все это полагается убирать в наш противопожарный сейф, но куда все это уместить? Так и стоит все по углам. Раньше у нас были из-за этого неприятности с пожарниками, теперь мы живем с ними мирно: делаем что-нибудь для них — стенную газету к празднику или роскошное поздравление к супружескому юбилею, например, с розочками, голубками, лютиками. Бывают довольны. Эмали, подкрасить машину или холодильник, тоже даем. И они нас прощают. Теперь мы со Степанычем опустились даже до того, что налили в наши огнетушители ацетона и повесили их на стенку, как полагается по безопасности. Тары-то не хватает. А огнетушители эти мы со Степанычем как-то зимой на снегу испытали, вернее, испытывал один Степаныч, а я в сторонке за снежной кучей держался, подтрухивал. Степаныч, как Сусанин, забрел отважно в снег и открыл оба огнетушителя сразу; затем чего-то испугался и бросил их, а они, кружась, ну его стегать желтыми струями! Степаныч споткнулся и давай делать круги вокруг них по снегу, по-пластунски. То-то было смеху. Без шапки, весь в желтой липкой пене, с залепленными глазами, продрогший, злой, — как Зевс, сверкал он на меня своими молниями. Давно я так не хохотал. Дай бог здоровья старику, потешил. Он неделю потом со мной не разговаривал. Даже ацетон назад, когда я им заправил огнетушители, вылил — нечего, говорит, п р о т и в о п о ж а р н у ю  т е х н и к у  п о д  в с я к и е  г л у п о с т и  з а н и м а т ь. Обиделся. Но потом отошел.

В противопожарном же ящике теперь в основном Стаканычевы пустые бутылки. Лежат без дела, пылятся, пока, в какой-нибудь свой звездный час, Степаныч не просветлеет и не сдаст их все разом, рублей на 30—50. Специально для этой цели дежурку пригоняет, вместе потом с шофером и распивают. Но случается иногда от этих бутылок и польза: когда тары не хватает, мы разливаем в них лак и краску. Помогает производству.

Работаем мы с восьми до пяти. С перерывом на обед. В обед Степаныч сосет из бутылки выдаваемые нам по вредности спецжиры (снятое молоко и кефир) и заедает его ватрушками — экономит. Я хожу в столовую. После обеда мы лежим с полчасика на столах (нога на ногу, под голову фуфайку) и ведем интересные политико-экономические беседы. Собственно, говорит только Степаныч, а я слушаю. Старик просвещает меня по части международной политики — он выписывает две газеты и регулярно смотрит программу «Время». Кроме того, он мне рассказывает, что нового на переднем крае науки. Сам он купил недавно микроскоп и разглядывает в него дома каких-то букашек. Скоро отечественная микробиология обогатится каким-нибудь новым достижением.

Работа у нас не тяжелая, но нудная и однообразная. За те шесть лет, что я здесь, я изучил ее до гвоздя. Пишем мы всегда одно и то же: лозунги, призывы, плакаты. Социалистические обязательства. Парторг приходит в мастерскую и с вечера задает нам работу на завтра. Чтобы утром не было простоя. В день рождения своей жены он тоже просит ему нарисовать что-нибудь безобидное. Я рисую ему всегда одно и то же: букет революционных гвоздик на фоне Спасской башни или серпа с молотом, ну, и дата юбилея, соответственно. Он очень правильный, наш парторг. Все воспитывает нас со Степанычем, особенно меня. «Запорожец» у него тоже красный. Но гаража пока нет.

В общем, хватает работы, без дела не бываем. В основном справляемся, но перед праздниками всегда завал, часто приходится оставаться после работы. Мне кажется, что даже внутренности мои пропахивают тогда красками и ацетоном, а Дези в такие дни даже не встречает меня, как она это всегда делает, дома, а стоит лишь на пороге своей комнаты и формально помахивает хвостом. Не любит этих запахов.

Из окна у нас вид. На переднем плане — черный, закопченный жестяной ящик, в нем мы сжигаем мусор. Дальше — куча старых лозунгов, транспарантов, плакатов; никто, видно, не решается их просто выбросить, а все тащат их к нам: мол, вы делали, вы и разбирайтесь, куда их теперь. Но мы тоже не знаем.

Чуть дальше — железнодорожная линия, по ней ходит мотовоз с платформами. Этот мотовоз любит встать иногда напротив, загородить свет и тарахтеть день-деньской, но в пять снимается и отправляется домой. Депо тут же, рядом. Где они шляются, эти паровозники, пока мотовоз стоит, не знаю. Зимой они заглядывают и к нам: погреться, покурить, стравить анекдот. Степаныч их любит и никогда не выгоняет: сам когда-то работал машинистом.

Ну, что еще? Да, вот та куча металлолома — очень древняя, старая, старее, кажется, самого завода. В ней: щеки дробилок, изуродованные мельничные шары, невесть как сюда попавший рулон изношенной транспортерной ленты, станины металлорежущих станков; мы тоже сюда подбрасываем свои банки-склянки, — в общем, это не металлолом, а уже давно просто свалка. Из литейки вывалили сюда несколько машин шлака. За этим пейзажем — другой: разобранные, со спутанными тросами, экскаваторы, пришедшие на ремонт с карьеров. Стоят, устало опустив ковши; зубья у ковшей выщерблены, стрелы помяты, гусеницы порваны: нелегко, видно, и им дается эта схватка с природой. Изработавшиеся, они — как люди — каждый со своим характером, со своим лицом. Я всегда удивляюсь долговечности и выносливости человека, когда смотрю на эти машины: нет, человек служит дольше.

Слева в нашем окне — железнодорожный переезд; когда он пуст, на нем скачут вороны. Утром через переезд проходит рыжая лошадь с дремлющим извозчиком на телеге, цыганом. Эта лошадь возит продукты в нашу столовую. Иногда еще здесь прогромыхивают «КрАЗы», «КамАЗы», трактора и другой дельный народ, но в общем довольно редко, основная дорога проходит у транспортной проходной. Над переездом — полосатые габаритные ворота, квадратные стальные столбы из сварного швеллера. Наверху поперечина из трубы. Там, в трубе, свила себе гнездо какая-то птица. Одинокая, одна. Никто к ней никогда не прилетал, и детей у нее, наверное, не будет. За воротами — ремонтно-экскаваторный цех, с крыши которого всю зиму свищет желтый конденсат. Целые глыбы ржавого льда намерзают к весне, и нас со Степанычем посылают иногда отбивать лед. Народу не хватает. В цеху ремонтируют ковши, стрелы, гусеницы, перематывают троса, восстанавливают двигатели. Мертвый огонь электросварки с тяжелым, как бы из-под земли, ходом молота. Птица привыкла к ним.

Степаныч стар. Лет семьдесят, не меньше. Ну, шестьдесят восемь. В этом году ему на пенсию. Он отбывал и поэтому на пенсию пойдет позже. За что, не говорит. Тщательно скрывает этот факт своей биографии. Как-то, прослезившись по пьянке, иносказательно, намеками он рассказывал мне про «одного честного человека», который только за одну катушку ниток червонец отбухал. Только за одну. Нес ее через проходную. Если это он про себя, то врет. Натура у него хищная, одной катушкой он бы наверняка не прельстился. Но он молчит.

Я уже говорил, что в мастерской у нас две комнаты: одна как бы его, Степаныча, а другая как бы моя. У Степаныча там идиллия: занавесочки, кружавчики, под порогом половичок. Створки самодельного шкафа он обклеил цветными репродукциями из «Огонька» и покрыл их лаком. Эти репродукции суть: Рембрандт, «Автопортрет с Саскией на коленях», Васнецов, «Три богатыря», «Девятый вал» Айвазовского и т. п. Особенно много у Стаканыча Рубенса. Любит этого художника. Он ему понятен, близок. Такой земной. Далее еще на стенах имеются: портрет Черепановых вместе с паровозом (местная реликвия) и портреты генерала Карбышева и Фомы Аквинского — где-то он этого богослова раздобыл. Кажется, выдрал из старой «Нивы».

— А Фома тебе зачем? — как-то спросил я у Стаканыча. Неотомистом Стаканыч стал, что ли?

— Надо, Федя, надо, — таинственно отвечал старик.

Всех он крестит «Федями», когда таинственный. А таким он бывает два раза в месяц: перед авансом и получкой.

В мастерской — мольберт Степаныча. В каждой мастерской должен быть мольберт, считает он. Вдохновляет. На нем он иногда пишет свои картинки и сбывает их на базаре. Дома творить ему старуха не дает. Когда у старика вдохновение, он выпроваживает меня из мастерской пораньше, запирается — и сам черт тогда ему не брат. Берет палитру, отходит от мольберта, прищуривается, задумывается, снова прищуривается — а затем бросается на холст, как бык на тореадора. Краска брызжет во все стороны, глаза сверкают, седые клочки из-под тюбетейки развеваются, как на ветру, — не Стаканыч, а Сикейрос какой-то. Вдохновение. Потом сбывает свои вдохновенные полотна на рынке. «Обнаженные» среди скал, полян, у ручьев, берез и т. п. — его постоянная тема. Вернее, его заказчиков. Но пишет он и «для души». Уже года три стоит у нас в мастерской незаконченный натюрморт Степаныча под названием «Сундук матери». Что-то Степанычу мешает закончить это великое полотно. На холсте: зеленый, в железную клетку сундук с раскрытой крышкой, из сундука как-то демонстративно картинно выпущено украинское полотенце с вышивкой, на внутренней стороне крышки — икона, на дне сундука — обернутые газетой сапоги (головки видны), новехонькая буденовка и из-под нее — эфес шашки. Натюрморт не закончен — и будет ли? Художник, в общем, Степаныч никакой. Какой-то искусственный, мертвый, слишком верноподданнический натюрморт. Перспектива здесь чудовищно нарушена, во всем — намеренность, холодность, фальшь, даже сложена буденовка таким образом, что мы видим всю звезду, все пять ее концов сразу. Полотенце тоже слишком уж беспричинно выпущено из сундука, эдакая псевдославянская ширь и залихватскость, и вообще непонятно, зачем этот сундук открыт. Проветривается, что ли? Или специально для зрителя? Но я Степанычу этого не говорю, критики он не выносит. Хвалю. Сдержанная (чуть с завистью) похвала профессионала. Отлично. Шедевр станковой живописи. Бесславие противников обеспечено. Но халтуру, которую он гонит на рынке, я разделываю во все корки, — впрочем, этим его не проймешь, над ней он и сам подсмеивается. Еще Степаныч отлил недавно из алебастра огромного олимпийского Мишку, но он ему не нравится. Все хочет разбить его, говорит: слишком громоздко. Но пока колеблется. Сомневается. Спрашивает у меня совета. Говорит, что разбил же Роден скульптуру Бальзака (информация «Огонька»), а почему-де он не должен разбивать Мишку? Бальзак Родена и Мишка Стаканыча. Смешно. Но, вообще говоря, Степаныч не лишен какой-то наивной монументальности характера: прост и величествен, как сам народ.

Степаныч копит деньги. Собирает по рублику. Ибо у него мечта. Голубая. Цвета морской волны. Домик с садиком у самого синего моря. Старуха у него уже есть.

— Ну, сколько, Степаныч, там у тебя уже имеется? — интересуюсь я его сбережениями, все-таки интересно, как у него там продвигается, болею за него.

— Не копится, Федя, не копится, — хитро подмигивает старик. — Цены-то знаешь сейчас? У!

Он улыбается. Копятся, видимо, все-таки. Ло́жатся дружка к дружке.

Еще Степаныч смолит лыжи. Тоже зарабатывает. Хотя у нас в мастерской и тепло, но на кирпичном фундаменте стоит «козел» — асбестовая труба со спиралью, на ней мы разогреваем клей. На этом-то «козле» Степаныч и смолит лыжи. По первому снегу нам натаскивают их в мастерскую целые штабеля, и чад тогда стоит у нас невообразимый. Я воюю против этих лыж, Степаныч хмурится, но все-таки продолжает в выходные и после работы. Больно уж доходное дело. Меньше трояка — пятерки дать постесняются — любителей-то лыжных прогулок сколько? Думать надо. Однажды даже целую группу «Здоровье» заводскую обсмолил. Денежки так и скачут к нему в карман. Сами прыгают.

— У-у-ух, хрусты́! До чего же вас иногда ненавижу, а все равно люблю! — крякает довольный старик, убирая деньги вовнутрь. Сложная у него натура, амбивалентная. Амбивалентность Стаканыча.

Повсюду Степаныч иностранных табличек понавешал — с фильма какого, что ли, списал или за кордон ездил? — NO SMOKING — и внизу перевод, значит: НЕ КУРИТЬ. Пожароопасно, мол. А сам садит свою махру чуть не на фляге с ацетоном — и хоть бы ему что. Противоречия Стаканыча так и раздирают. Как капитализм.

Эти таблички — для других. Зимой у нас часто собирается народ. Погреться, посудачить за жизнь, за политику. С сигаретами, с анекдотами. Женский пол затрагивают. Историю из семейной жизни (чаще чужой) расскажут. Еще про что.

Приходят чаще рабочие: составители вагонов, монтеры, изолировщики, путейцы. Эти всё больше молчат с мороза, отогреваются. Но бывает и другой народ. Мы, так сказать, на перепутье всех дорог. Зимой, когда случаются снежные заносы и выгоняют на пути расчищать снег конторских, у нас бывает и интеллигенция: ИТР, машинистки, бухгалтера. Те заходят греться каждые полчаса и сидят по два. Я в охотку разговариваю с ними, а Степаныч молчит и становится загадочным, как сфинкс. Курить же запрещает, а инженерам замечания делает: чтобы, дескать, при женщинах непристойного не говорили, блюли свое звание. Моралист несчастный. Любит права качнуть.

Когда уходят, ворчит:

— С вашими сигаретами, анекдотами… Инженера́!

Инженера́ ему называются.

В последнее время Степаныч развил бурную деятельность. Чувствуется, что мечта вот-вот станет явью. Да и на пенсию скоро, надо спешить. Каждый день он обнаруживает все новые и новые источники дохода. Сколько их! Пенопласт-то он рыбакам на удочки гонит, посылочные ящики сколачивает, картинки на базаре сбывает, краской тоже иногда приторговывает. Даже древки от старых флагов, лозунгов и транспарантов и то пускает в дело. По полтинничку сбывает желающим. Эти палки у нас приходят просить на метлы, на лопаты, туда-сюда. Иногда жадничает и не дает. Самому, мол, нужны.

— Рупь, — артачится старик. Отдаст за тридцать копеек. Но просит соскоблить цвет, чтоб не застукали. Лояльный.

Сам он эти ручки распиливает на коротенькие чурочки и топит ими титан. Носит домой. Старый, выцветший кумач тоже домой тащит, его старуха эту материю стирает, мешает с другим тряпьем и ткет половики. На продажу. Хорошие выходят половики.

Вообще Степаныч пустой домой никогда не уходит. Лампочку какую, дровишек на титан взять, струганых досточек на рукоделье, кисточек, красочки — а что? — это его ежедневная ноша. Свяжет все сыромятным ремешком, досточками обложит — и через плечо. На проходной его и не останавливают: обрезки. Отходы производства. На обрезки и отходы Степаныч право заслужил, он тридцать лет на одном месте работает, его весь завод знает. Ветеран.

Похоронные ленты Степаныч также пишет. Я у него тут тоже хлеба не отбиваю. Терпеть их не могу, меня чуть не тошнит, а он ничего, берет. Привыкший. Выводит знай буковки. Он их старательно, эти ленты, отделывает, даже зубчики, если надо, вырежет. Тоже по рублику. По рваному. По хрусту. Пишет он на лентах зубным порошком, разведенным на столярном клее. Серебро. Но — вредный. Просят у него готическим — пишет славянским, просят славянским — пишет армянским или бог его знает каким. Все равно довольны. Готическим, однако, Степаныч пока не владеет. Не сподобился еще. Все просит меня научить его.

— Вот разучу готический, — мечтает вслух Степаныч, — потекут денежки. — Почему-то ему кажется, что на готический клиент так и пойдет. Сам мереть ради его лент станет.

Иные просят написать на лентах бронзой. Настаивают даже. Стаканыч тогда вскипает:

— Бронзой ему! А знаешь ты, невежа, сколько твоя бронза сохнет?! Покойник-то ждать не станет! Бронзой! Еще при жизни заказывать надо, если бронзой! Вот бери и пиши, раз ты такой умник!

Когда все-таки настаивают и Степаныч все-таки соглашается, то наша мастерская в течение нескольких дней похожа тогда на бюро ритуальных услуг. Сохнут ленты действительно долго, краска разводится на олифе, и Степаныч развешивает их по всей мастерской. Они всюду мешают нам, свисают с потолка, стульев, форточек, мы ходим и путаемся в них, задеваем их головами, мажемся, чертыхаемся и проклинаем всех на свете умерших, умирающих и еще только собирающихся умереть, а Степаныч еще и клянется никогда больше не браться за эту работу. Зато и дерет он! Да еще и приговаривает заказчику:

— Не жмись, потряси мошну. Работа-то, а? Сам бы ради такой ленточки не пожалел, помер. Да кто писать станет?

На праздник мы наряжаем машину на демонстрацию. Степаныч долго ходит вокруг грузовика, вымеряет портновским сантиметром, пишет цифирки в блокноте и что-то кумекает. Материал нам на это дают новый, краски — лучшие, доски — отличные. Не жалеют. Степаныч и здесь выкраивает: хорошие доски — в заначку, обойдемся и старыми, под материалом все равно не видно, краску тоже не перерасходует, кумач в сборку тоже не даст, все поплоше да поплоще старается — и натягивает его так, что аж гвозди выскакивают. Нам за такое оформление уже не раз влетало.

При всем при том у Стаканыча этика. Трудовая. Профессиональная. Есть у нас в мастерской такая папка: с орнаментами, заставками, трафаретками, открытками, вырезками из журналов — на все случаи оформительской жизни. Художники-оформители такие папки «халтурфондом» называют. Это удобно: можно быстро, не ломая головы, подобрать материал на любую тему, набросать эскиз, прикинуть заголовок. Знай рисуй. Так вот, этой папки Степаныч не касается. П р и н ц и п и а л ь н о. Говорит, что халтура на работе — это недобросовестно (на базар можно). Нечестно. Что на работе нужно творчество. Даже буквенными трафаретами никогда не пользуется, а строчит все тексты от руки. Они у него и правда получаются как литые, типографские. Мне тоже не очень дает халтурить, присматривает за мной. Говорит, что работать надо, а не придуриваться и по телефону «трекать». В общем, конечно, он добросовестный, мой Степаныч, работу выполняет прилежно. Начальство в основном рассчитывает на него. На меня — только идейно. Все-таки Степаныч консерватор. Старость.

По телефону я разговаривать раньше, точно, любил. Говорю и говорю, пока не надоест. Больше с Костей, а то и с Алисой. Телефон у нас в мастерской тяжелый, какой-то чугунный, металлический — шахтный, по нему приказы по корпусу отдавать, а не Котькины жалобы на судьбу выслушивать. Телефон висит у нас рядом с входной дверью и зимой очень настывает. Зимой по нему говорить холодно, мерзнут руки. И уши. У меня для этой цели даже рукавица меховая припасена — тут же лежит, на аппарате. Собственно, и раньше, и теперь говорю по нему только я. С начальством или с кем другим словом перемолвиться. Стаканыч, тот все на глухоту ссылается, — по-моему, он телефонов просто боится. Когда ему надо куда-нибудь позвонить, он просит меня набрать номер и побеседовать за него. Сам не может. В справочное, например, в поликлинику, в магазин. Где что дают и что почем. Любознательный. В поликлинике в основном насчет зубов интересуется, консультируется. Который уж год собирается вставить, но все боится, тянет.

Когда я длинно беседую с кем-нибудь, Стаканыч долго крепится, а затем начинает вредно стучать молотком по жести, выводить меня, — как раз сейчас ему понадобилось вдруг клепать железо или забивать гвоздь. Я надеваю еще для задору свою меховую рукавицу, затыкаю одно ухо — и продолжаю. Стаканыч прямо выходит из себя. В эти минуты он меня просто ненавидит. Бог его знает почему. Может, потому, что всякие заковыристые слова употребляю. Они ему непонятны.

— Шапку дать? — ехидно спрашивает старик, хотя на улице лето.

Он беззвучно шепчет губами — матерится. Аж зубами скрипит.

— На работе надо работать, а не разговоры разговаривать, — считает Степаныч.

— Не по делу не бо́тать? — подзуживаю я Степаныча: у него нет-нет да и вырвется блатное словечко.

— Пац-цан, — презрительно выдавливает Степаныч, — штаны на лямках. Што ты в жизни видел? Зеленый, как три рубля.

Но в общем Степаныч не конфликтный. Ворчит себе под нос что-нибудь, но я не обращаю внимания. Ссоримся мы только из-за радио, которое он вечно включает на всю катушку, — мешает сосредоточиться. Ему оно не мешает, и слушает он все подряд: известия, оперу, спортивные передачи, политические обзоры. Говорит, что радио ему помогает жить. Его духовная пища.

У Стаканыча производственный роман. Служебный. Перед концом работы приходит к нам убраться и помыть пол Фетисиха, здоровенная сорокалетняя баба с родинкой в пол-лица. Она этой родинки стесняется и прикрывает ее платком. Живет одна. Помимо уборки она заходит к нам еще несколько раз в день — проведать и взять горячей воды из системы для уборки других помещений. Уборку она производит так: сначала сметает мусор — обрезки бумаги, пенопласта и т. п. в угол, прикрывает все это лопатой, а затем намачивает везде лентяйкой пол и садится беседовать со Степанычем. О чем они — бог их знает, но когда я утром прихожу на работу, то пол редко бывает чист. Причем и ведро, и другие инструменты Фетисихи тут же, и Стаканыч норовит их как-нибудь эдак скрыть. Краснеет. Говорит, кто только на этакое чучело может польститься, неужели же находятся такие. Что он бы никогда… и т. п. Но откуда-то он все-таки знает, что у нее дома нет ни одного зеркала (как-то проговорился). Это интересно: женщина без зеркала; Степаныч, видимо, поэтому ею и заинтересовался. Пускай даже будет такая фантастически громадная родинка, как у нее. Женщина его мечты.

Ну, что еще у нас? Ах, да. Среди фляг, банок и ведер с красками бродит еще у нас кошка. Кот. Взъерошенный, с какими-то безумными глазами, в каких-то свалявшихся цветных сосульках вместо шерсти. Эту кошку принес я. Подобрал в подъезде. Принес ее в мастерскую, а Степаныч ну ее на руках таскать, как ребенка, нянчить, песни люлюкать. Расчувствовался, старый. Я такого от него не ожидал, все-таки суровый старик, к нежностям не привыкший. Сколотил он кошке ящик, бросил подстилку, нагреб из пожарного короба песка — и поместил все это в угол, где у нас всякая краскотара. Так беленькая и прижилась тут, среди красок, ацетона и растворителей. Нюх, я думаю, у нее отшибло совсем. Ничего не слышит. Да еще Стаканыч вытер об нее однажды по пьянке руки, от нитроэмали. Кошечка долго болела, но выжила. Теперь она стала какая-то серая, линючая, вся повылезла и мышей не ловит. Стаканыч ее зовет Обтиром — обтирается об нее, по-моему, регулярно. Она привыкла, хотя и страшно мяучит. Но все-таки она любит не меня, а Степаныча. Степаныч простонародней, ближе к природе, угощает колбасой и ведет с ней в получку умственные разговоры.

— Аптир! Аптирка! Поди суда к дяде Степе, не бойсь! Не бойся, сегодня не буду, ну! Видишь, руки чистые!

Обтирка с сомнением выглядывает из-за фляги, обдумывает предложение.

— Поди, говорю, суда, коляску колбасы дам. Водки, ну. Эх, ничего ты, брат, в жизни не понимаешь…

На колбасу Обтир согласный, на водку — нет. Стаканыч напоил его однажды «Старорусской», смешал водку с молоком — и напоил. Одуревший от наших красок кот (увы, это был все-таки кот) сразу не разобрался — и выхлестал всю свою черепушку до дна. То-то было веселья. Кот представил нам алкогольное опьянение во всех его фазах: шатаясь, валясь с ног и ползая на брюхе. Потом, отлежавшись, проводил нас до проходной (его ежедневная обязанность) — и сгинул. Стаканыч по нем уж панихиду служил, поминки справил — с тройным одеколоном и ватрушкой. Но потом кот вернулся. Стаканыч предположил, что он пятнадцать суток отсиживал.

Два раза в месяц Степаныч усаживается на перевернутый табурет, кладет на флягу фанерку и выкладывает на нее свои яства: колбасу, копченый колбасный сыр, папиросы или махру, бутылку. Для порядка осведомившись у меня: «Не будешь?» — он наливает себе в стакан, предварительно отчертив по наклейке ногтем. Боится обмануть себя. Завтра он продолжит. Раньше же старику и двух бутылок было мало, теперь сильно сдал. Не позволяет себе больше маленькой. Старость.

— Ну, поехали.

И, уловив каким-то движением души, что уже пора, он берет свой захватанный крашеными пальцами стакан, чокается с бутылкой и еще раз говорит:

— Ну, поехали, Стаканыч. С днем художника. Будем.

День художника у него регулярно, два раза в месяц: в аванс и получку.

Выпив, Степаныч рассуждает:

— Вот пью ее, заразу, а не следовало бы. Ведь был уже там, был, а все мне, старому дураку, неймется. Не понимается. Ох и допьешься же ты, Степаныч, допьешься. Старуха твоя тогда с кем жить станет?

— Да чего ты, Степаныч, помирай, не беспокойся, — убеждаю я старика. — Найдем ей жениха что надо. С деньгами, с зубами. Сам женюсь, если что. Ты только завещание оставь, не забудь. Без завещания я не согласный.

Степаныч не слушает. Пропускает мимо ушей. Для него эта мысль непереносима.

— А ведь грипп, зараза, — продолжает он. — Как не выпить. Ангина, японский бог, гонконгская. Кашель сухой. Тут и святой сопьется.

— Ты бы, Степаныч, лекарство какое принял, — показываю я на аптечку. — Пользуйся, пока дают.

— Не, не буду. Иммунку разрушает. Не буду.

— Чего-чего разрушает? — полезли у меня глаза на лоб. — Чего-чего?

Стаканыч смущенно хлопает глазами: может, оговорился?

— Ну, эту, как ее, Роберт, ты знаешь… ИММУННУЮ СИСТЕМУ, — выдавил он наконец и зарделся.

Н-ну! Этого я даже от Степаныча не ожидал. Немедленно на айсберг! На необитаемый остров! В пещеру! Он, видите ли, иммунную систему бережет, он, видите ли, лекарств не употребляет! И никакого Пятницу я там не потерплю.

Так Степаныч вкусил от древа познания. С кем только, не с Фетисихой ли? Это она у нас любительница на медицинские темы порассуждать, журнал «Здоровье» выписывает. С ней.

Вот так и работаем. Мажем, клеим, рисуем. Водку пьем. Режем пенопласт. Красим. Трудимся, словом. Вечером оттираем руки ацетоном и переодеваемся. Степаныч стыдливо отворачивается от меня, показывая на своих трусах цветные латки, и кряхтя влазит в брюки. Вязанка Стаканыча уже на пороге, ждет его.

Мы еще сидим минут пять — десять, чтобы не выйти раньше и не попасться на глаза начальству, оставляем воды и хлеба коту, открываем форточку, вешаем на мастерскую замок — и исчезаем. До проходной я помогаю Степанычу донести его ношу, но на проходной отдаю. Меня с ней не пропустят.

За проходной мы расстаемся. Степаныч смотрит куда-то мимо меня, топчется на одном месте и наконец говорит:

— Ну, ты давай, Роберт, смотри завтра не опаздывай на работу. Работа все-таки работа. Как ни говори.

Он наставляет меня таким образом каждый день, хотя опаздывать мне еще не приходилось.

— Постараюсь, — говорю я, надо подыграть старику.

— Смотри. Все-таки ты помни, кто тебя сюда устроил. Сюда ведь тоже всякого не возьмут.

Да-да, улыбаюсь я. Я помню. Просто ему хочется что-нибудь сказать мне на прощание. Хоть что-нибудь. Все-таки он у нас старший. Заслуженный. Передовой. Опытный. И рекомендация его действительно сыграла роль. Я обещаю ему.

Домой.

КАТЯ-КАТЬКА

Через год после нашей свадьбы с Алисой обнаружилось, что у нее есть ребенок. Девочка восьми лет. Алиса мне рассказала ужасно трогательную историю про физика, который ее обманул и бросил (а обманывать не имел права), — физики тогда еще бросали всех подряд — и скольких они оставили сиротами! Она простила его: он был аспирант.

Во-вторых, оказалось, что Алиса свою дочь не любит, она сама мне как-то в этом призналась — из-за отца, говорила она. Ее «обманутое» чувство, говорила Алиса, «перешло» потом на дочь. Она просто «забыла» ее. В-третьих, мне предлагалось тоже не думать об этом, просто выкинуть девчонку из головы, как бы ничего не было и нет, будто бы я взял Алису первоцветом. Согласитесь, мне это показалось невозможным. При всем своем старании я этого сделать не смог.

Девочку она сплавила на руки своей единокровной сестры, жеманной некрасивой барышни лет сорока с повадками старой девы. Она приняла Катьку — так звали девочку, — как подарок судьбы. Была, правда, когда-то и она замужем, за армейским, что ли, старшиной, но брак их, как выражались в старину, последствий не имел. Старшина же потом куда-то благополучно исчез.

Жила сестра Алисы со своим своенравным отцом, полковником в отставке, бывшим командующим артполком. Алиса сказала, что Лидия (так звали сестру) сама попросила у нее Катьку, а она пожалела сестру, отдала. «Надо же оставить что-нибудь и ей, — говорила сердобольная Алиса, — она так несчастна». Лидия, точно, была кругом больна, операций перенесла бессчетно, и в последней ей даже удалили грудь.

Жила наша Катька в военном городке, среди погон, казарм, веселой солдатской муштры, под присмотром спортивного деда, подтягивающегося по утрам, еще до побудки, на турнике по тринадцать раз до подбородка, бегающего еще кроссы с молодежью — и в снег и в дождь, форма одежды соблюдалась вместе со всеми, — задававшего еще молодым перцу, выскакивающего еще в беге впереди батареи, но то уже было так, бодрячество, бодрость: сердце стало уставать. Судите сами, какой же это, к примеру, кросс с валидолом? А он был, был, этот валидол, полковник с ним не расставался даже в бане (любил попариться) и брал с собой в парилку жестяную коробочку с таблетками; когда бежал, она, эта трубка, болталась у него, приспособленная на веревочке, наподобие судейского свистка, но под гимнастеркой. Он и сам себе не смел признаться в том, что эта коробочка болтается на груди, но она, точно, болталась. Правда, прибегал он к ней не часто — не слишком часто, скажем точнее.

Быт полковника был суров и прост: рано оставшийся один, брошенный сначала одной, а потом другой женщиной, он недолго горевал и весь отдался карьере. Его положение одиночки и воина, помноженное на скупость и аскетичность другой дочери, жившей рядом с ним, обязывало его к этому. Ни музыки, ни легкомысленного «гражданского» чтения, никаких других расслабляющих развлечений эта семья не знала: кроме воинских уставов, специальных военных изданий, справочников и книг по военной истории, в этом доме никаких других не было. Дочь же Лидия не работала, а только болела и вела суровое походное хозяйство отца. Но когда в окаменевшую, истрескавшуюся почву их дома был пересажен скромный полевой цветок — внучка Катя, Катя-Катька, полковник помягчел, сдал, накупил беллетристики, завел проигрыватель, даже купил наконец штатские брюки и тенниску для прогулок с внучкой, хотя воинскую дисциплину в своем доме продолжал строго поддерживать и никто, даже любимица внучка, не смел ее нарушать. За нарушение дисциплины на нее налагалось дисциплинарное взыскание — домашний арест — мера, применяемая только к старшим офицерам армии. И ни минутой раньше Катька из-под этого ареста освободиться бы не могла. Дисциплинарные взыскания, впрочем, применялись не к одной только Катьке, но и к тетке Кати-Катьки тоже.

Ежегодно теперь, после выхода на пенсию, полковник проходил вместе с новобранцами курс молодого бойца — его физическую программу. Вместе с дедом проходила этот курс и Катька, Катя-Катька, как любовно и уважительно звали ее в городке: бегала, прыгала, подтягивалась, стреляла из автомата в противогазе, ходила на лыжах, выезжала на стрельбы с батареей, посещала политзанятия и т. п. Но школьные, «штатские» науки как-то пренебрегались, как-то выпускались из виду, по ним Катька успевала только на тройку; сказать правду, полковник их слегка недолюбливал. Что такое, например, география? ботаника? литература? Полковник их немножечко презирал. Такое же пренебрежение ко всему «цивильному» усвоила и она. Итак, Катька была поставлена на довольствие в доме полковника и полностью взята им на воспитание.

Условия, которые поставил Алисе отец, были не слишком обременительными: не приезжать и не травмировать ребенка.

— У ребенка и так родовая травма, — говаривал полковник.

— Вот как? Какая же это, папа? Что-то мне ничего об этом не известно, — хлопала своими невинными кошачьими глазками Алиса, а полковник лаконично отвечал:

— ТАКАЯ мать.

Алиса плакала и просила простить ее.

Ходила Катька по городку в военных юбках, скроенных теткой из полковничьих отрезов, в ушитых защитного цвета рубашках, в пилотке, в шинели, в сапогах. Заходила проверить порядок в столовой, в казарме, в боксе. Когда ей прискучивало мужское общество, она шла на коммутатор к телефонисткам поиграть в какие-нибудь женские игры: посмотреться в зеркальце, примерить штатскую блузку, чулки, туфельки, подслушать вместе с девчатами какие-нибудь сердечные телефонные излияния сверхсрочника. Но с ними ей быстро прискучивало. Лучше постоять на КПП, посмотреть на проходящих.

— Рядовой Рябченко, — строго спрашивала Катька, — как вы носите пилотку?! На два пальца над правым ухом — не знаете? А звездочка почему не почищена, на гауптвахту захотели? Передайте вашему старшине, что я накладываю на вас взыскание: два наряда вне очереди.

— Есть два наряда вне очереди! — радостно отвечал солдат.

Катька удалялась.

Или — на вечерней поверке:

— Эй, Сорокин! Подтяни ремень, Сорокин! Распустил живот, как директор. Разжалую! — Сорокин получил к 23-му ефрейтора.

Вместе с дедом она прибывала утром в артбатарею на утренний осмотр. Проверяла обувь. Воротнички. Тумбочки. Проверяла со взводными, как вычищено оружие. Интересовалась личными делами. Вечером выходила вместе с батареей на прогулку и горланила с солдатами песни. Ходила с дежурным по части по городку, снимала пробу в столовой. С разводящими проверяла посты. Солдаты шутливо ее прозвали начальником штаба и отдавали ей в городке честь.

Когда Катька встречала кого-нибудь в городе из числа отпущенных в увольнение, то останавливала и требовала показать увольнительную. Делала отметку в увольнительной, если солдат курил на ходу или слишком громко разговаривал — не дай бог выражался, — придирчиво осматривала обувь, одежду. Особенно когда тот с женским полом прогуливался. Чтоб не уронил марки. Катьку в городке слушались — и не только из-за ее деда, «бати», которого они безгранично уважали. Просто им нравилась рыжеволосая озорная девчонка — и они подыгрывали ей.

Когда служивый увольнялся в запас, Катька провожала его до КПП, брала адрес, давала свой, отдавала честь, жала ему руку и просила не забывать их с дедом, писать письма. Солдатик искренно обещал и даже, точно, потом отвечал на одно или два Катькиных письма, но потом все как-то иссякало, засыхало. Гражданская привольная жизнь заверчивала солдата, и он все забывал. Но Катька не обижалась Она понимала.

Был их тихий ткацкий городок в ночи езды от нашего, но Алиса не слишком обременяла себя родительскими заботами: открытку и вафельный тортик ко дню рождения, два-три платьица на лето (которые Катька долго не носила — не любила «цивильного»), резиновые сапожки — к весне, валеночки — к зиме. Потом, когда Катька стала взрослее, то — лифчик к женскому дню и сорочку — к Новому году. Ко дню же Катькиного рождения посылала неизменный вафельный торт. Кроме того, в число материнских забот входили чуть ли не ежевечерние воспитательные, выматывающие мои нервы и бумажник разговоры с Катькой по телефону (по счетам всегда ходил платить я), с цитатами из Руссо, Монтеня и Сухомлинского, и я постепенно, год за годом вслушивался в ее сначала жалобный, какой-то детски испуганный, потом безразлично-уважительный, затем насмешливый, ироничный, глумящийся и, наконец, навсегда циничный голосок ее дочки: она звала (только по телефону) Алису «маменька», а когда она сама, очень редко, к нам звонила по какой-нибудь надобности и к телефону подходил я, так она еще слово «ерс» прибавляла: маменька-с, маменьку-с позовите; так и рос наш ребенок, и в этой быстро и глумливо меняющейся интонации Катькиного голоса только и можно было заметить ее повзросление и неумолимый бег времени — заодно. К тому же мне и некогда было особенно следить за этим: именно на время возмужания Катьки падает время моего бурного увлечения горькой. Так что «Катарина», как ее манерно называла Алиса, преспокойно обходилась без матери и тем более без отца. Теперь она совсем взрослая, наша девочка. Совсем.

Мы редко с ней виделись. Полковник нас к себе в гости не звал, а Катьку к нам не отпускал. Все-таки мы выбирались к ним иногда на праздники. С Алисой полковник обходился как с любимой дочерью в опале, меня же он попросту игнорировал. Помню, как он отрубил мне со всей армейской своей прямотой в первую же нашу встречу, когда узнал, что «даже» в армии я не служил:

— Хи-ляк! Я вас, кто в солдатской робе не хаживал, и за людей не считаю. А за родственников — так тем более.

Больше мы с ним не перемолвились ни словом. О чем было со мной разговаривать? Разумеется, не о чем. Я и молчал, пока они все там, домашние, предавались всяким военно-семейным воспоминаниям, выходил на балкон (он даже зимой у них не заклеивался), смотрел на низкие звезды, слушал вечернюю песню солдат на плацу и неумолчное та-та-та тяжелых пулеметов — где-то за городом, глубоко под землей, их пристреливали там на полигоне. В городке был военный завод.

Потом Катька стала приезжать к нам. Чаще — на праздники, реже — просто на каникулы. К тому времени она уже полностью завладела симпатией старого полковника и делала с ним все, что хотела. Алиса со всей своей спринтерской страстью бралась тогда за Катькино воспитание:

— Катька, уроки.

— Катька, следи за собой.

— Катька, в магазин. Матери надо помогать.

— Ну что это за манеры, Катарина?

Катька помогала. Она ухмылялась и своей развинченной походкой балованной полковницкой внучки (любопытно, что когда девочка выезжала из своего городка, то как-то сразу преображалась: становилась мягче, женственнее, теплее) — она ухмылялась и своей развинченной походкой подростка, руки в брюки, в кедах, кепке и джинсах, меряла наш коридор маленькими, в ступню, шажками, а затем, поймав на себе мой тяжелый взгляд (папа был выпимши), все-таки брала авоську и приносила в ней к вечеру две грязные морковки или полбулки обгрызенного со всех сторон хлеба, потратив остальные деньги либо на дорогие конфеты, либо на кино с мороженым, либо на заварные пирожные (ее слабость), либо просто на какой-нибудь поддельный пластмассово-латунный вздор — смотря по Катькиным обстоятельствам.

Она, впрочем, у нас не задерживалась и преспокойно отбывала к своему укладу — с «цивильными» она долго не могла. Накупленное и надаренное «штатское» она не брала с собой, а раздавала друзьям во дворе или попросту оставляла его нам. Она скучала по деду.

Помню, она приехала к нам как-то после шестого класса на каникулы, привезя в табеле одни тройки. Полковника положили в больницу с сердцем, и Алиса вытребовала дочку к себе. Решила вплотную заняться ее воспитанием. Даже меня было решено приобщить к педагогике — я только что вышел из очередного «кризиса». Алиса считала, что ребенку нужна твердая мужская рука. Рука отца. После краткой, веселой и поучительной вступительной речи (при вступлении на должность отца) с моей стороны (и ее шаловливого книксена — я наградил ее синенькой и отпустил с миром) и длинной, со ссылками на академика Сухомлинского и нервными выкриками со стороны матери (она отбирала у Катьки деньги, полагая, что в таком возрасте и т. п.), Катька вздохнула и пошла засаживаться за уроки, чтобы уж седьмой-то класс встретить во всеоружии своих несокрушимых знаний и закончить его на «одни пятерки» (с нее было взято обещание), — а Алиса укатила в командировку.

Я был внимательным отцом. Я взял на это время отпуск. Я бросил пить. Я вовремя будил нашу девочку, делал с нею зарядку и бегал трусцой; делал ей гоголь-моголь, пек ее любимое сладкое, баловал и нежил ее не хуже деда, но так же неукоснительно отправлял ее за стол делать уроки. Мы должны подтянуться. Мы должны исправиться за каникулы (я тоже). Показать им всем. Мы будем отличниками.

Я часто заглядывал в ее (то есть в мою, ставшую на время ее) комнату и удовлетворенно отмечал, что наш невозможный ребенок взялся наконец за ум и прилежно изучает науки, даже губку от прилежности, вон закусил и язычок от усидчивости вон выставил (Дези была положена, впрочем, у дверей во избежание бесцельных блужданий Катьки по квартире, что оказалось не слишком действенной мерой — они прекрасно ладили! Как обнаружилось потом, они были с собакой в сговоре).

Итак, Катька усердно занималась, высунув набок язычок, прищемив его зубками и подвернув от усердия ногу. Решала сложнейшие задачи (мне таких не решить) и учила английские слова. Потом перешла к устным предметам. К истории и литературе. Попросила, чтобы я принес ей с работы бумаги — обернуть учебники, я пошел специально на завод и принес. Молодец, девочка, так и надо. Чистюля. Мы им всем покажем. Аккуратность — лучшая черта воспитанной девочки. Она потупляла глазки.

Она дурачила нас с Дезикой целое лето (ах, старая, не углядела), она дурачила нас так целое лето, пока, уже в августе, мне не вздумалось взять и проверить ее. Она ничего не знала! Просто буквально ничего, я ей даже бы двойки не поставил. Ну хорошо, в точных науках я не силен, но в истории-то когда-то что-то смыслил. Даже пятерку по ней имел, могу показать дневник. Устрою сейчас Катьке по ней экзамен.

Я солидно развернул учебник истории, намереваясь поговорить с девочкой о Гуситских войнах (ее задание на тот день), а заодно и себя проверить (и свое мальчишеское пристрастие к Яну Гусу, — кажется, это он завещал натянуть после смерти свою кожу на барабан, чтобы и после смерти устрашать врагов, — я тогда еще уважал унтер-офицерские добродетели; или то был Ян Жижка? Два, Роберт, два). Я раскрыл учебник. Сразу же мне бросилась в глаза отчеркнутая по полю фраза: «Они молчали. Мими никогда не разговаривала, предаваясь любви: что значили слова в сравнении с выразительным языком ее тела?» Внизу — туда, через всю страницу, вела залихватская жирная стрела — ее старательным детским почерком было приписано: «Молодец. Так и надо». И подпись: Катарина.

Моя правая бровь вопросительно поползла вверх (здесь герою полагалось бы снять очки или, по крайней мере, хотя бы сдвинуть их на лоб, но он их, в полном соответствии со своим именем, не носил).

— Что-то это не слишком похоже на Гуситские войны, э, девочка? — сказал я, не сняв и не сдвинув очки (вместо этого я снял с книги обложку).

Я снял с книги бумагу и прочитал: «Алан Силлитоу. Ключ от двери». Подходящее чтение для ученицы шестого класса, ничего не скажешь. Старательная девочка, чистюля. Мы им покажем.

Я тут же разобрал все обложки ее математик (мать-и-мачех, сказала бы Катька), физик, русских и иностранных языков и обнаружил целый склад подобной же литературы. Хорошо, но куда она подевала учебники? Я спросил у нее об этом. Она невозмутимо засвистала, но по всему было видно — нервничала: так же, как мать, заболтала тапочкой и повела плечом — и как она мне напомнила тогда Алису! Под подушкой и матрацем я нашел еще у нее два романа Золя, облечься которым в приличную тогу наук помешала разве что только их несусветная толщина. Учебники она выбросила.

Я дал ей затрещину и удалился. Она прыснула и, совсем как Алиса, показала мне язык. Этим и закончился мой выдающийся вклад в мировую педагогику. Книги я конфисковал. Для острастки я положил Дези у дверей и строго приказал ей стеречь преступницу, а сам пока стал придумывать девчонке наказание. Зачем — и сам не знаю: в общем, я не знал, что с этой невозможной девчонкой делать и как с ней быть дальше. Пока же решил пойти и выпить пива, охладиться. Когда я вернулся, то Катька преспокойно прилаживала Дези на хвост бантик, еле сдерживаясь от смеха, закусив губы, — они были в сговоре! Отправив смутившуюся собаку в изгнание, я предложил Катьке самой выбрать наказание.

— Кино и мороженое! Мороженое и кино! — захлопала она радостно в ладоши и запрыгала по комнате, как коза.

Я подумал и согласился. Все-таки это лучше, чем слоняться по квартире без дела и изнывать от скуки.

Все оставшиеся Катькины каникулы мы бродили по городу, грелись на пляже, катались на лодке (Дези была с нами и чуть не перевернула однажды лодку, потом виновато сидела на корме со спасательным кругом на шее, а Катька от души хохотала), катались на лодке, ели шоколадное мороженое и ходили на вечерние сеансы в кино — наша девочка неожиданно повзрослела. Она вытащила из подвала наш старый мопед — на нем ездила когда-то моя сестра Нинка, — починила его во дворе с мальчишками и гоняла на нем до потери ног.

Скоро ей пришла пора уезжать. Было грустно! Когда мы с Дезикой провожали Катьку на поезд (они с ней сильно подружились), я поговорил с дочерью.

— Ну, ты там учись, Катя.

— Аха.

— Слушай тетку.

— Йес.

— Деда.

— Аха.

— Не балуй.

— А-ха.

— Поменьше читай.

Мы покатились со смеху.

— Живи, в общем.

— Ладно.

— Хочешь — пиши, я буду отвечать. Мать-то, сама знаешь, у нас человек занятый.

— О’кей.

— Ну все. Тетка там тебя встретит.

— Не, деда.

— Ну дед. Катя-Катька. Катенька.

Когда поезд тронулся и я, прилично спеша за ним, а в общем мысленно подгоняя его (никогда мне не удается растянуть сожаления расставания вплоть до ухода поезда — но Дези-то не мучилась своей преданностью), я помахал ей свернутой газетой, а она как-то боком, головкой, высунулась вдруг в узкое окошко вагона, суетливо, по-детски, замахала ручкой и со слезами в голосе крикнула мне:

— Я люблю тебя, Роберт!

Она всегда звала меня только по имени, подчеркивая этим, что ни о каких отцовско-дочерних чувствах и речи быть не может. Мать-то она звала куда как уважительней: Алиса Михайловна.

ДЕЗИ

Собака не может рассказать свою автобиографию; как бы красноречиво она ни лаяла, она не может сообщить вам, что ее родители были хотя и бедными, но честными собаками.

Бертран Рассел

Мы медленно возвращались домой, проводив Катю. Дези уныло плелась за мной, кивая головой, как лошадь. Все больше и больше отставая. Рядом, Дези, рядом. Собака нехотя подчинилась. Она грустила. Она упрекала меня. Даже не попросила нести газету. Глаза ее увлажнились, она избегала смотреть на меня. Она упрекала меня! Зачем я был так жесток и отправил Катю? Зачем был равнодушен? Почему мы не сели вместе с нею в поезд? Она упрекала.

Когда мы пришли домой, Дези со вздохом отправилась на свой лежак, минуя ванную, чего с ней никогда раньше не бывало. Я уж не трогал ее. После прогулки, она знала, всегда полагался душ — она ждала у дверей ванной, сколько бы я ни задерживался. А тут — сразу к себе. С собой на лежак она взяла фетровый теннисный мячик Кати, где-то она его отыскала. Припрятала, наверно, — такое за ней водилось. Ну да, помню, Катька, кажется, искала его, прямо с ног сбилась, свой мячик. Дези, конечно, Дези, она часто проделывала это с полюбившимися ей вещами. А к мячикам она вообще неравнодушна, питает к ним особую слабость, прямо глупеет перед ними. И вот теперь взяла с собой на лежак забытый фетровый мяч Кати, положила на него голову и закрыла глаза. Ей больно. Она вспоминает лето.

Итак, наша собака. Вот данные по ее родословной карточке.

Регистрационный номер — 407/19**. Порода — дог. Кличка — Дези. Пол — сука. Время рождения — 22 марта 19** года. Окрас — черный. Заводчик — такой-то. Владелец — такой-то. Адрес владельца — тот-то и тот-то. Дата вязки — тогда-то и тогда-то. Дальше в родословной идут графы с измерениями собаки, ее оценки на выставках, графа потомков для определения классности, графа комплексной оценки и т. д., на обороте — родословная таблица с четырьмя рядами предков и их оценками на выставках. Оценка родителей Дези на выставках — «очень хорошо», деда по отцу — «отлично», деда по матери — «очень хорошо». Обе бабки, и по отцовской, и по материнской линии, принадлежали к классу «элита».

Когда-то мы решили завести собаку. Собственно, инициатором всего этого дела была моя сестра Нинка. Мне, в общем, это было все равно — будет у нас собака или нет. Я даже боялся, что она помешает пить мне мой рислинг. Собаки, я слышал, пьяных не уважают.

Для начала Нинка натащила разной собачьей литературы, долго пыхтела, разбирая ее, а потом объявила, что ей нужна собака, и не какая-нибудь, а непременно дог — «и не ниже», как выражалась она на своем плебейском сленге. Отец пожал плечами: мол, смотри сама. Нинка стала искать щенка. Она даже написала в Ленинград, в тамошний клуб служебного собаководства, но ей оттуда ответили: не дурите, мол, у вас и свой клуб прекрасный, особенно доги, так что приобретайте у себя. В соседней области тоже был хороший клуб. Нинка надулась: ленинградского ей подавай, и все. Из города на Неве. В крайнем случае соглашалась на соседнюю область. У нас не хотела.

Собственно, о собаке еще речи не было. Нинка нервничала и грозилась, что ни в какой институт она через два года не пойдет, а пойдет лучше в техническое училище, если ей не разрешат купить собаку. Можно было подумать, что с ее тройками ее пригласят в Сорбонну.

Отец все еще молчал, думал. Мать же всегда — как он. Как он скажет. Я же сказал, что с собаками как с гостями: с ними хорошо, а без них еще лучше. Наконец отец, взвесив все «за» и «против», сказал:

— Будем пробовать. Но смотри у меня, Нинка, чтобы за собакой следить как полагается. И чтоб учебе не мешала. Продам.

Как я уже говорил, наших городских догов Нинка презирала, и мы стали писать в другой город. Списались с клубом, клуб нам дал адрес хозяйки, у дожихи которой скоро намечалось потомство, потом списались с этой хозяйкой, та поставила нас на очередь, спросив, кого нам — сучку или кобелька — самку или самца, мы стеснялись еще этих обычных в среде собаководов слов. Стали решать. Надо было уже ехать.

— Суку, — безапелляционно декларировала Нинка, она уже вошла во вкус и вовсю козыряла всякой собачьей терминологией.

— Е г о, — тихо произнес я свой мальчишеский эвфемизм.

— Может, действительно кобелька, а, Нинка? — покашливая в кулак, смущенно спросил отец. — А ты что, мать, думаешь?

— Да нам бы, отец, все-таки  д е в о ч к у, — робко, краснея, откидывая локтем потные волосы, сказала мама — она стирала белье.

Всегда потом мать прибегала к этой ласковой замене.

— Я сказала — суку, кому собака приобретается, мне или ему, — толкнула меня Нинка. А я здесь при чем?

— Ну, ты смотри у меня, Нинка, что-то ты уж больно взрослая стала, — недовольно пробурчал отец. — Хоть бы нас с матерью постеснялась.

— А вот ничего не будет ей, тогда узнает, — поддержала мать.

Дальше, прямо из ванной, мать принялась развивать свои любимые идеи. Мол, в доме и так порядка нет, а с собакой и вовсе не будет; кошки разве одной мало — еще и собаку; в доме  д е т и, а от собаки только одна зараза — чесотка, лишаи, парша, глисты, прости меня, господи, грешную. Да и вообще нельзя ли, мол, было выбрать что-нибудь поскромнее — пуделька, например, болонку, эту, как ее, карманную… Очень симпатичные бывают карманные. Да и хватит дома одной кошки, хватит.

У нас была темно-серая деловая кошка, помесь обычной кошки с сиамским котом. Звали ее Васькой.

Нинка презрительно посмеялась:

— А вот ученые считают, что животные создают вокруг нас, детей, — здесь Нинка сестрински приобняла меня за плечо, — вокруг нас, детей, определенную бакт… бактец… бак-те-рицидную защитную среду, которая действует как предохранительная прививка, помогает выработать иммунитет к ряду заболеваний. — Нинка шпарила прямо по книге.

— Какую среду? — спросила мать, выкручивая пододеяльник.

— Ну, мама же, как ты не понимаешь — бак-те-ри-цид-ну-ю, от слова «бактерия» — поняла? Что же касается болонок…

— А-а, — сказала мать, — бактерицидную. — И стала думать о бактериях. Лучше бы Нинка ей белье выстирать помогла. Ученая. Вообще же сестра обнаруживала чудовищную осведомленность.

Больше мать против собаки не возражала — из-за бактерий.

Кроме того, Нинка где-то слышала, что близость и ласка животных полезны нервным детям. На это она особенно напирала. Себя Нинка считала ужасно нервной: эдакая краснощекая толстокожая дура, нога тридцать девятого размера, шайба с мальчишками во дворе и в школе двойки. А у ней был еще и мопед.

Пока рядились несколько дней, то-се, потом у отца срочная работа (я за щенком ехать категорически отказался), потом отец слег с гриппом, потом Нинка — прошло больше недели. Ехать мне пришлось все-таки с сестрой — она поехала больная, с горлом, с таблетками, с чиханьем, с бледными и иссохшими, а не румяными, как всегда, своими губами — боялась, что мы не успеем и всех щенков разберут. Так и поехала с гриппом, уговорила отца. Отец выдал денег (из своих, давно собираемых на лодочный мотор — его голубая мечта, и он никак не мог собрать их — вечно Нинка у него на свои цацки выпрашивала), отец дал денег, достал свой походный рюкзак — щенок всем нам представлялся огромным, — мать дала свой старый пуховый платок, чтоб не застудить собаку — был апрель, — и мы отправились.

Ехали на поезде ночь. Нинка все глаз не смыкала, все мечтала — как ни проснусь, все сидит, смотрит в темное окно, подбородок на коленках. Далась ей эта собака.

Приехали, пришли к хозяйке. Она угостила нас с дороги чаем с баранками и клюквенным вареньем. Всех щенков Теи — так звали мать нашей Дези — уже разобрали, еще неделю назад, сказала она. Остался только наш, последний, она уж не ждала нас, хотела продавать.

Был он невзрачный, какой-то уродливый, наш щенок, черный, громоздкий, нескладный и неуклюжий, как новорожденный теленок. На груди белое пятнышко. Комочек какой-то бесформенный, а не собака. «Эта за такой-то мешок с костями — восемьдесят рублей? — подумал я. — Не кисло. Сколько-то она им еще таких натаскает». Нинка тоже при всем своем энтузиазме как-то приуныла. Мы переглядывались с ней исподтишка: что, мол, давай назад? На что нам такая урода?

— Да вы не сомневайтесь, отличная собака, — услышала наши сомнения хозяйка. — Отличнейшая. Те были хуже. Это она сейчас только такая, потом выправится. Сами потом увидите.

— Да-да, — поддакивала Нинка. — Как же, как же.

Я молчал.

— Но учтите, — продолжала хозяйка, — хорошая родословная — это еще не все. Сплошь и рядом бывает, что с хорошей родословной выращивают плохих собак. А то и вообще никаких не выращивают, не справляются и сдают в ветлечебницу. Смотрите. Было бы жаль такого щенка.

Нинка солидно кивала головой. Она хорошая. Она вырастит отличную собаку, у нее это здорово получается, Она уже пробовала.

Тея же рвалась в это время в дверь из соседней комнаты, чувствуя, что у нее отнимают ее последнее дитя. Думать было некогда. Хозяйка закутала нам нашего щенка, сунула его мне в руки и вытолкнула нас подальше от греха — разъяренная собака вот-вот могла ворваться сюда.

Расчет мы заканчивали уже на площадке, через цепочку. Через цепочку же хозяйка Теи сунула нам на прощание еще литровую банку фаршу и ломоть вареной колбасы — чтобы мы подкармливали нашего щенка дорогой. Думала, наверно, приехали мы из какой-нибудь тмутаракани, издалека, — забыла, что ли? Щенок же не взял у нас в рот ни крошки, а все скулил и брыкался, как мы с Нинкой ни пытались покормить его.

По дороге мы стали придумывать щенку имя. Нинка сказала, что у собаководов принято, чтобы в кличке щенка совмещались буквы кличек отца и матери, можно — членов нашей семьи, можно использовать географические, но не очень распространенные названия — Амур, Енисей, Ангара и т. п., но нельзя называть одинаковыми кличками щенков-однопометников (в помете Дези было одиннадцать щенков, семерых из них оставили жить, так что совпадение было возможно). Нина опять протерзалась всю ночь, все раздумывая над кличкой, а к утру выдала: Дези. Клялась, что в истории еще такой не было, хотя впоследствии, когда мы получили на щенка родословную карточку, оказалось, что этим же именем была названа когда-то и прабабка нашей собаки. Но на момент покупки нашей собаки родословная еще не была готова. Кличка нам всем понравилась.

Привезли домой, и целый день все сидели вокруг щенка, подставляли ему блюдце то одно, то другое, передавали щенка из рук в руки и, в общем, не знали, что с ним дальше делать. Смешной, неуклюжий, не переставая скулит, рот какой-то широкий, лягушачий, головка как у удавчика. Но и симпатичный. Даже мать оттаяла. Потом стали приискивать щенку место.

— Ванная, — нерешительно подала голос моя тихая мать, никак она не могла представить себе никакой жизни без ванной.

— Отпадает, — категорически заявила Нинка, — в ванной цементный пол. Кроме того, ванная для этого не предназначена.

— Не предназначена, — согласилась мать и пошла замачивать белье (почти все мои воспоминания о матери почему-то всегда связаны со стиркой — или виной тому ее вечно красные, вечно отекшие, опухшие от какой-то болезни руки и движение локтя, отодвигающего потную прядку со лба? Не знаю, в моей памяти она всегда стирает — точно так же, как отец вечно собирает на лодочный мотор).

— Прихожая, — угрюмо сказал отец. — Хоромы имя́ строить?

— Ну, папа, там же нельзя, — заканючила Нинка, — там сквозняк, это вредно собаке, и потом: она будет всех там встречать, ластиться к чужим — ну что это будет за собака? Да и тесно там у нас. Собака должна развиваться.

— Ку-у-у-ухня, — задумчиво предложил я. — За буфетом, у батареи. Собаки любят тепло. Покушать тоже дадут.

— Ф-фы! Дудки! — фыркнула сестрица. — Кто это тебе сказал? Настоящую собаку надо держать подальше от кухни.

— А у тебя настоящая?

— Пап, ну чо он пристает…

— Зато тепло, батарея, — защищался я. — Ноги не отморозит.

— Много ты па-а-нимаешь — «батарея». Собакам, если хочешь знать, у отопительных приборов запрещено.

В ванной ей нельзя, в прихожей ей прямо невозможно, в кухне даже запрещено — где же тогда? О спальне предков, как я понимаю, речи не было. О Нинкиной комнате — тоже. Она у нее, видите ли, проходная и вообще гостевая, образцово-показательная, так сказать, — с пианино, хрусталем, фарфором. Нинка, стало быть, неуклонно вела свою идею в мою комнату: есть, мол, такие (случаются) — такие комнаты, светлые, значит, солнечные, маленькие комнаты (как будто это обстоятельство говорило не в мою пользу, а в пользу ее собаки), крохотные, значит, такие комнатки, которые… которые…

— Они ведь очень маленькие, Нинка, эти комнаты, — прервал я ее вдохновенную аллегорию, — совсем крохотные, а собаки должны развиваться…

— К тому же твоя комната в меру влажная, собаке влажность необходима.

— Все комнаты в меру влажные, — уныло защищался я. — А в твоей к тому же есть еще и балкон. Воздухом дышать будет.

— И-ых!! Балкон! — взвилась Нинка. — Это ты называешь балконом?! Ты сперва оттуда свой хлам вытащи!

(Балкон и правда был завален моими досками, подрамниками, всякими лесными корягами и чурбаками, из которых я вырубал деревянную скульптуру, — было такое увлечение, — и попросту мусором: обрезками, стружками, щепками, которые мне лень было тащить в контейнер.)

Я дал ей раза́, пока предки не видели, — и удалился.

— Мам, ну чо он…

— Роберт! — сказал отец. — Я ведь не посмотрю, что ты неро́дный. — Отец считал, что привилегия всех в мире отцов — драть своих отпрысков почем зря, пока в руки даются. Родных то есть отцов. Но меня он никогда не трогал. — Ты у меня гляди!

Мы задумались.

— В общем, так, — объявил свою окончательную волю отец. — Стол и кресло из прихожей убрать…

— Пол це-ме-ентный… — заныла Нинка.

— Барахло из прихожей убрать, постелить потолще половик — и вся недолга. Не зачихает. Или настил какой деревянный сделать — вон его, Нинка, проси, — отец показал на меня, — мне этим заниматься некогда.

— Еще чего! — сказала Нинка. — Стану я у него просить!

Но щенок сам уже выбрал себе место. Он устроился в углу в моей комнате, под столиком с магнитофоном, и с интересом поглядывал на нас, словно понимая, что речь идет о нем.

— Ну, Роберт, сам видишь, — развел руками отец, — сам видишь, ему нравится у тебя. Так что… А если не хочешь, меняйся с Нинкой комнатами, и все. Ты — туда, она — сюда, лишней жилплощади у нас нету.

Еще чего. Свою комнату я ни за какие коврижки не променяю. Где же я буду тогда свои картинки писать? И вообще жить? В этой проходной, что ли? Нет уж, лучше уж буду с собакой. Я вздохнул.

— Ну вот и хорошо, — сказала мать, как будто я уже согласился.

— Да ты не серчай, Роберт, — положил мне отец руку на плечо и добавил: — Мы ее потом переведем. Вот только подрастет малость — и переведем.

Переведете, как же. Уж если собака привыкнет к одному месту, ни за что ее потом с него не сгонишь. Это даже я знал.

— Ладно, — махнул я рукой. — Пускай лежит. По крайности, бактерицидная среда будет.

Отец сказал: ну и лады. Нинка, отчего-то деловая, показала мне язык и спряталась за отцовскую спину. Мать в прениях участия не принимала. Лежала, как всегда, у себя в постели, закрыв глаза, с мокрым полотенцем на голове, — болела. Я пошел к себе.

— Щенка воспитываю я! Пусть к нему никто не пристает! — категорически заявила напоследок Нинка.

— Ну и воспитывай себе, — согласился отец. — Только сама же за ним и убирай.

Легли спать. Щенок всю ночь бродил по квартире, жаловался на что-то, плакал, скулил. Нинка дрыхнула, как вобла. Воспитательница. Хоть бы ногой пошевельнула. Я всю ночь перетаскивал щенка обратно в свою комнату — то из кухни, то из прихожей, то выгребал его из-под серванта в Нинкиной комнате. Замучился с ним. По матери он скучал, что ли? Потом вроде успокоился.

Назавтра я сделал собаке лежак. Сколотил на работе невысокий деревянный каркас на ножках, обтянул брезентом и принес домой. Магнитофон убрали в другое место, угол занял Дежкин лежак. А Нинка сшила еще собаке небольшую подушечку. Место сразу понравилось собаке, и в следующую ночь она уже не бродила по квартире, а спокойно лежала в своем углу.

Стали жить-поживать. В три с половиной месяца Дези купировали в первый раз уши. Было так жаль этих шелковых мягких ушей — я тоже уже привязался к собаке, — но оставлять их было нельзя, стандарт требовал купировки. Уши у нашей Дези были несколько сыроваты, мясисты — такие дольше не заживают, и операция переносится тяжелее.

Позвали врача. Привел его с работы я, был у нас такой лекарь в здравпункте, фельдшер по образованию. Говорил, что раньше работал в районе и ветеринаром. Хвастался, что почти всем городским собакам раньше «уши резал», что собаки еще и сейчас с его «ушми» по городу бегают, его похваливают. Я понадеялся на него.

Операция, в общем, была варварская. Дези стонала, царапалась, вырывалась. Лекарь захватил ей уши тяжеленными самодельными зажимами и на глаз оттяпал ей ушки большими портновскими ножницами. Потом я угостил «хирурга» на кухне «Столичной», и тот так разошелся, что и мне был готов отстричь уши, показать свое искусство — они у меня и правда нестандартные. Насилу мы этого «хирурга» выпроводили. Когда Дези потом выросла, через пять, что ли, лет, то и тогда не забыла своего мучителя, и, когда мы гуляли однажды с ней по набережной и встретили его, она, рыча, бросилась в его сторону и проволокла меня за собою метров двести, пока лекарь в страхе не скрылся в чужом подъезде.

Вообще Дези не злопамятна, но у нее крепкая память. Помню, покусала ее в щенках взрослая собака, овчарка Аза — подкралась предательски из-за кустов и тяпнула нашего щенка за лапу. Дежка заплакала, заскулила — что это, мол, за такое коварство, я такого от собак не ожидала. В природе овчарки злобность, коварство, у догов этого нет. Но через два года, когда Дези стала уже взрослой собакой, она этой Азе отомстила, чуть душу ей на снег не выпустила. Хозяин позорно бежал со своей собакой. Протащила тоже Дези Нинку за собой метров сто пятьдесят. С тех пор их вместе с этой овчаркой гулять лучше не выводи. Даже стоило только где-то гавкнуть этой Азе — Дези тут же бросалась к окну, лапами на подоконник, — и что тут поднималось! Хозяин овчарки в конце аж взмолился, пришел к нам и давай отвлеченные разговоры на такие темы вести: вот, мол, собаки-то какие иногда бывают — кусаются… Нехорошо это. Не должно быть. Но они ведь, собаки, не понимают. Не люди все-таки. Хорошо бы все же нам как-нибудь эдак разъехаться, а то житья с ними не будет, куда-нибудь в другой райончик, что ли, и… Или продать собаку.

— Переезжайте, — разрешил отец. — Продавайте. Мы  н е  к у с а л и с ь.

Так этому Пилипенке и пришлось продать собаку, Дези ей жить не давала. Зато и Пилипенко нам потом отомстил: долго не выдавал нам родословные карточки на щенков нашей Дези — все ссылался, что в догах он не понимает. Очень даже хорошо понимал. Он был начальником клуба служебного собаководства.

Во второй раз купировали, когда Дези была уже большой. В восемь, что ли, месяцев. После первой купировки уши не поднялись. По правилам они должны были подняться через полтора месяца, но так и не встали. Лежали они болезненные, вялые, все в коросте — и чего только Нинка с ними не делала! И обинтовывала их, и пластилин для поддержки прилепляла, и палочки от мороженого внутрь вставляла — ничего не помогало. Сестра плакала и во всем обвиняла меня, я молчал. Ушки Дези так и не поднялись. Решено было пробовать еще.

Теперь Нинка сама выписала из другого города врача (у нас в городе хороших специалистов не было), строгую красивую женщину восточных кровей, и та молча покачала головой, увидев Дези. Тщательно вымеряв уши собаки, она сказала, что уши, в общем, конечно, будут несколько короче, чем положено, но что это не страшно, она сделает все, что может. Мы приуныли: а что, если они опять не поднимутся? Никакой выставки Дези уж тогда не видать. Врачиха успокоила нас все будет хорошо. Сделала уже не одну сотню таких операций.

Делали операцию под общим наркозом. Сделали укол — и усыпили собаку. Но даже во сне Дези плакала, когда ей резали уши скальпелем, и, как человек, стонала. Врач зажала уши собаке фигурными зажимами, обрезала по зажиму ножом, смазала йодом, антисептическим клеем, а затем склеила оба уха поверху лейкопластырем — «домиком». Моя руки, сказала, чтобы мы внимательно следили за собакой, не давали ей сцарапывать раны, для этого нужно больше гулять с собакой, отвлекать ее и следить, чтобы на ушах не образовалось складок.

На этот раз Дези переносила операцию еще хуже, чем в первый раз. Да и заживало гораздо дольше. Собака долго болела. Ранки всё нагнаивались и кровоточили, Дези все стремилась порвать уши лапами, и мы отвлекали ее как могли, делали все, чтобы она забыла о своих ушах. Все мы чувствовали себя перед Дези виноватыми. Смазывать себе уши она не давала. Мы уже шли на хитрость: нальешь ей молока, дашь кость и, пока она возится с едой, тихонько мазнешь. Она недовольно ворчит, но кость не бросает — мы снова перекисью. Так и заживили ей постепенно раны. Нинка стала массировать ей ушки по нескольку раз в день, разглаживать их руками, потягивать вверх. И уши у собаки поднялись. Правда, были они немного меньше, немножко несоразмерными с головой, что обнаружилось уже потом, когда Дези стала взрослой. Голова у нее и без того была для самки несколько тяжеловатой, а ее небольшие ушки еще подчеркивали массивность головы. Но в общем все обошлось благополучно, только Дези долго потом грустно поглядывала на нас: мол, за что вы меня так — я ничего плохого вам не сделала. И вышла потом, прямо по срезам, у нашей Дези серебристая седина и даже перешла, как бы стекая тонкими струйками, с обеих сторон на шею. Дорого далась собаке эта купировка. Перед выставкой мы эту седину ей всегда черным косметическим карандашом закрашивали, так научила нас та женщина, что делала нашей собаке вторую операцию. Она увидела нас перед первой выставкой на стадионе — и посоветовала. Никому ведь на выставке не объяснишь. Она понимала.

Щенок подрастал. Шел сначала только в рост, тянулся кверху. Был громоздким, костлявым, неуклюжим. Худой, лапы непропорционально огромны, вечно голодный. Но ел нежадно, как бы даже боясь замочить брылья, аристократично: чувствовалась порода. Они очень подружились с нашей кошкой Васькой и даже ели с ней из одной чашки: сначала — Дези, потом — Васька. Кошка сидела спокойно, ждала Дези, знала, что ее не объедят, всегда оставят. Если же Васька оставляла что-нибудь в чашке, Дези обязательно доедала за ней. Не потому, что была голодна, а просто из-за чистоты, аккуратности. Но кошку не забывала, всегда оставляла ей порцию. Даже потом, когда Васьки уже не стало (разорвали во дворе собаки, натравила шпана), Дези все оставляла в миске своей подруге, надеялась, что та вот-вот придет, все ждала. Ждала года четыре — поистине яркий пример дружбы и преданности. Люди забывают быстрее.

Я припоминаю другую нашу кошку, которая у нас была потом, после Васьки: жадный, неблагородный, плебейский характер. Дези ее за это не любила. Звали ее обыкновенно: Мурка. Повыхватывает эта Мурка из Дежкиной чашки что повкусней, пока та разворачивается, — кусочки колбасы, мяса, рыбу — и ну на шкаф или за дверь. Сидит и урчит, облизывается. Дези ее терпеть прямо не могла и однажды так дала ей лапой, что та волчком закрутилась по кухне. Не связываться же с ней по-настоящему. Вообще характер у нашей Дезики благородный, а что касается еды — так особенно. Никогда она ничего не выпрашивала, не заглядывала нам в глаза, не клянчила, не заискивала, как иные собаки. И никогда не воровала, и хотя будет что лежать на столе — ни за что не тронет. Мы ее специально на этот счет проверяли. На помойки ее тоже, как других собак, не тянуло. До еды у нее вообще не было большого азарта, и характер у нее был честный, открытый. И уж если что натворит, отпираться не станет. Как, например, наш пес Чилик, помесь дворняги и шпица, — однажды мы уже держали-таки собаку.

Собственно, «держали», — это не совсем то слово. И Чилик был не совсем наш, даже совсем не наш. Просто общий, дворовой. То у одних поживет, то у других. Потом просто по двору побегает. Потом опять у кого-нибудь отъедается, отлеживается. Так и путешествовал из квартиры в квартиру, где больше дадут, там у него и дом. И у этого Чилика характер тоже был плебейский, лживый, угодливый, заискивающий, лицемерный. И очень коварный и непостоянный. Этот Чилик мог запросто подкрасться из-за угла и тяпнуть тебя молча за ногу, хотя вчера еще вертел пред тобой хвостом: переходя к другому хозяину, он о всех твоих благодеяниях забывал. Так вот, жил этот Чилик однажды как-то у нас. Вынюхал за окном пельмени, но сам достать не мог и послал их воровать нашу кошку Ваську. Васька была хоть и честная, но ужасно какая проказливая и отчаянная. Влезла по шторе вверх, забралась между рамами — и давай сбрасывать пельмень за пельменем на пол — Чилик-то просил. Чилик ест, похваливает (сама Васька никаких продуктов со специями не употребляла): вку-у-усно, мол. Еще бы, Васька, а? Васька еще дает, ей не жалко. Я вхожу, застаю всю эту картину, но стою тихонько, виду никакого не подаю, наблюдаю — очень уж было живописно смотреть, как Васька карабкается с пельменем в зубах между рам к форточке, а потом их другу вниз сбрасывает. Потом они оба, враз, меня увидели — и замерли. Так увлеклись, что сначала и не заметили. Это была гоголевская сцена! Васька так и осталась, как в немой сцене, с пельменем в зубах в форточке, а Чилик заюлил, блудливо завертел хвостом, да еще давай скакать, тявкать на Ваську: нехорошая, мол, негодная какая — пельмени хозяйские трескать, а я, мол, к этому делу вовсе даже не причастный. Я был мудр, как Соломон, и во всем разобрался: Чилика за подхалимаж и вранье выгнал, а Ваську простил. За благородство характера и товарищество. Все-таки выгодно иногда быть честным. Ушлый был этот Чилик до не могу. Скажем, идет со мною Чилик в магазин. Мне в винный отдел, Чилик, а тебе в какой? Молчит. Иду к винному, а он к своему, кондитерскому. Сядет у отдела перед весами и ждет, возит хвостом по полу, продавщицу проверяет. Любил конфетки, но только с темной начинкой, разбирался. Купишь ему пару — он и довольнешенек: сидит, облизывается, еще не возражает. Ага, как же. Завтра все равно за ногу тяпнешь.

Дези бы никогда такого не позволила. Не так воспитана. Но что уж наше, что попало в ее миску — отдай. Ни за что своего не пропустит.

Мне помнится один интересный случай. У Дези была эмалированная голубая миска, которую она превосходно узнавала даже из другой комнаты по звуку и которая тотчас же после еды мылась и убиралась на нашу общую посудную полку над раковиной, правда, несколько в сторонку (чашка с водой стояла круглые сутки, и мы только подливали свежей).

Приехала к нам как-то погостить из деревни тетка, сестра отчима. Ну, выпить за встречу и пельмени. Выставила на стол четверть самогону, пошла на кухню, нарезала мяса — и ну в Дежкину миску фарш крутить. Матери не было в это время на кухне. Дези вскочила со своего лежака и давай ломиться к тетке — услышала свою посуду. Прибежала к нам, ноет, что-то объясняет, зовет за собой. Что такое? Мать пришла на кухню — всплеснула руками:

— Ну, Татьяна! Ты ж Дежкину миску под фарш взяла, теперь придется все собаке отдавать, ни за что не разрешит обратно выложить.

Тетка брезгливо передернулась.

— Да ты чего, Татьяна? — засмеялась мать. — Собака у нас чистая, что сами едим, то и ей, не бойся. Вместе варим. А это придется все же отдать ей.

Так и отдали весь этот накрученный фарш Дези. Она была очень довольна и съела все до капли. Из принципа. Хотя острого и не любила, но здесь все съела. Не будете чужой посуды занимать.

— Им чо сейчас, — вздохнула тетка. — В тепле, в холе. Сметану едят, молоко лачут. А наша-то, поди, — чо ей ни дай, все сожрет. Со-о-жреть… Хучь пуд ей положь, все одно смечет. Ест и ест без умолку.

Дези слушала эти рассказы о чужих нравах и удивлялась: надо же, чего на свете только не бывает, в наше время такого не было.

— У-у, страшила, так-то тебя! — замахивалась тетка на собаку. — Тебя бы в деревню, телят пасти. Кыш, даром-едка, кыш!

Дези, понурившись, уходила.

Дрессировать собаку Нинка начала с четырех месяцев, а такие команды, как «сидеть», «лежать», «место», разучивались с собакой с первого дня. К шести месяцам наша Дези вымахала уже в приличную собаку, быстро стала выправляться, взрослеть. В восемь месяцев сестра уже начала дрессировать собаку по-настоящему: каждый день ходили они на учебную площадку и Нинка водила там Дези по учебной лестнице, буму, пробовали небольшой барьер. Обучала она ее по ОКД — общему курсу дрессировки. Все, в общем-то, давалось собаке нелегко. Доги более консервативны, меланхоличны, более упрямы, чем овчарки, я бы даже сказал — догматичны. Но, раз обученные, они запомнят это навсегда. Слушалась собака в основном одну Нинку.

Был у нас однажды такой случай. Пошли мы как-то летом с Нинкой купаться — позагорать, поиграть в бадминтон, поваляться в песочке. Взяли с собой Дези. Ей тогда уже год с лишним был, красавица во цвете лет. Я захватил портфель, сестра — сумку. Пришли, разделись, поиграли немного в мяч, помахали ракетками, собака вместе с нами с ума сходит, довольнешенька, что выбралась на волю. Потом я зашел в воду и поплыл к нашему островку, на котором мы всегда с Нинкой загорали. Вылез, греюсь на солнышке, английские слова на память повторяю. Гляжу, Нинка ко мне сюда тащится, отдувается, пыхтит. Собаку на берегу оставила. Полежав немного, я отправился назад, а Нинка все на островке, в осоке, оставалась лежать, пыхтеть. Поменьше сладкого надо трескать.

Приплываю, по бережку походил. Дези сидит как вкопанная. Что это с ней, устала, что ли? Бросаю в нее песком, она хвостом повиливает. Ни с места.

— Что, и в воду не хочешь? — спрашиваю. — Смотри, тебе жить.

Сидит. Обычно ее из воды не вытащишь.

Берусь за свой портфель (там у меня темные очки лежали) — собака меня хвать за руку. Не больно, но держит. Что такое, Дези? Ты что, спятила? Та все не отпускает, держит да еще рычит. Ну, думаю, это Нинка ей приказала охранять вещи, вот она и старается.

Нинка вылазит из воды и хохочет:

— Молодец, Дежка! Так его! Так! Будет знать, как по чужим портфелям лазить!

Я заорал:

— Сними команду, дура, она мне всю руку прокусит!

— А вот и не сниму, а вот и не сниму! — плясала Нинка вокруг нас, вытряхивая из ушей воду. Да еще язык показывает: смотрите, мол, вора поймала.

Уж и народ стал собираться, на пляжного вора посмотреть. А Нинка все не спешила: волосы еще отжала, полотенчиком растерлась. Потом отпускает собаку:

— Умничка ты моя! Так их, так! — и в лоб целует, в губы. — Ну, иди теперь, купайся.

Дези стрелой помчалась к воде. Я дал Нинке по шее и стал растирать вмятины от Дезиных зубов. Больно, черт. Хорошая, думаю, собака, что надо. Своих берет.

Нинка все заливается, счастливая:

— Вот так, Робертино, понял теперь, какая у меня собака?

— Понял. А еще раза хошь?

— Я скажу папе, как ты с женщинами обращаешься, грубиян несчастный. Правильно тебя из университета выгнали.

— Это ты женщина, что ли? А соску ты с собой сюда прихватила?

— Дурак.

— Ладно, иди, Нинка, купайся, а то жир растопится.

— Все будет дома сказано.

— О’кей.

Нинка заревела и пошла выгонять собаку из воды.

На площадке Дези была хозяйкой. Щенки были веселы и беззаботны, когда она была рядом, все собачьи ссоры прекращались сами собой, справедливость торжествовала, Дези никого не давала в обиду. Обидчик просто выпроваживался с дрессировочной площадки — иногда вместе с хозяином. Тот не протестовал и, посмеиваясь, уходил. Но к следующему разу нарушитель бывал прощен и допускался на площадку без особых ограничений, хотя Дези и не забывала взглянуть на него строгим начальническим взглядом, напомнить провинность.

Вообще Дези была миролюбива и справедливость была в ее природе. Никаких ссор, свар, драк и даже просто громкого разговора в своем присутствии она вытерпеть не могла. Тем более когда обижали маленьких, беззащитных. На дворовую шпану она наводила ужас. Грозно рычала, когда мы проходили мимо мальчишек, и показывала им зубы. Стрелять из рогаток никому во дворе не разрешала, даже вида этого древнего мальчишечьего оружия не переносила. Подойдет и запросто отберет рогатку у обмершего от страха шалопая, а тот рад не только ей ее отдать, но еще и поблагодарить ее за это, лишь бы не тронула. Но Дези лишь слегка наддавала хулигана грудью, забирала рогатку и перекусывала пополам, а потом степенно относила ее за трансформаторную будку, где у нас мусор.

Или такой случай. Как Дези «закрывала» наш винно-водочный магазин. Я думаю, об этом знали все жители нашего микрорайона.

У нас на площадке жила продавщица этого магазина Сима (магазин был в нашем доме), вечно воевавшая перед закрытием с пьяницами — те никак не хотели уходить и скандалили, вымогали свою водку. Обязательно доведут продавщицу до слез. Однажды она позвонила нам и чуть не плача попросила отца прийти и помочь ей выпроводить «этих алкашей». Отец оделся, взял с собою Дези, и они «закрыли» магазин прекрасно. Тут же все эти молодчики и вышли как шелковые, да еще и собачку похваливали. С тех пор это занятие стало, можно сказать, профессиональной обязанностью Дези: чуть заслышит Симин голос по телефону — и айда собираться ей на помощь. Потом нам надоело с ней ходить, и мы отправляли ее в магазин одну. Знали, справится. Скажешь:

— Дашка, магазин закрывать. — И она бежит, помогает.

Благодаря нашей собаке весь пьяный мир района знал нас. Идешь с ней по городу — обязательно кто-нибудь тебя узнает, пальцем на Дези покажет. Мол, знаю эту собаку, самого из магазина выпроваживала. Потом магазин перевели, и Дези осталась без работы. Очень скучала, правду сказать. Все-таки приносила пользу.

На первую выставку Дези готовили всей семьей. Начали подготовку еще примерно за месяц до открытия. Даже отец, не разрешавший баловать собаку, стал с ней ласковей, обходительней. Покупал ей мороженого. Звал Дашей. Крутил ей на проигрывателе своего любимого Утесова. Мы стали больше выгуливать собаку, чаще давали любимое ею. Нинка теперь пропадала с собакой на улице целыми днями, обихаживала ее, мыла, вычесывала. Даже сдуру однажды собаке зубы почистила — американской зубной пастой, отчего Дези стошнило. Но зубы у нашей собаки и так были белы как сахар.

Дези тоже чувствовала нечто необыкновенное и торжественное. Ходила гордой и независимой, как лебедь. Ела только в меру. Она и без того всегда-то, как модная женщина, не переедала, всегда сама следила за своим весом. Чувствует, если полнеет и выгуливают ее мало — перестает есть. Держит фигуру.

Волновались мы все ужасно. Выставка проходила не у нас, а в соседнем городе. Вскоре мы получили приглашение и поехали. Нинка упросила меня ехать вместе с ней, одна ехать с собакой трусила. Дези тоже немножко стала волноваться. Я согласился для поддержания их слабого женского духа. Но собаку показывать будет все-таки Нинка, я не смогу. На этом и согласились.

Приехали мы в этот город, сникшие и усталые, только к вечеру. Народу ехало много, билеты нам достались сидячие, и все десять часов, что мы были в дороге, не удалось ни разу прилечь и отдохнуть. Собака тоже порядком измучилась в этой духоте и тесноте. Уже приехав, мы увидели на вокзале тьму приезжего народа с собаками, собаки были все сплошь с медалями, жетонами, всякими побрякушками, не то что наша, совсем не заслуженная, совсем не героическая собака, — и мы струхнули. Разместили нас всех, приезжих, на крытом хоккейном корте, выдали нам маты, старые борцовские ковры и сказали: располагайтесь. Хорошо еще, что не под открытым небом нас оставили. Отелей для нас и наших собак не предусмотрели. В самом деле, куда девать всю эту воющую, рычащую, лающую, визжащую, рыкающую, огрызающуюся, скачущую, стремящуюся, рвущуюся орду? Собралось здесь на корте тысячи две человек — и каждый со своим питомцем. Стоило только одной собаке вякнуть, как гвалт поднимался невообразимый. Никогда я не встречал такого шумного общества.

Люди занимались кто чем. Держались все больше по породам своих собак: дожисты — с дожистами, эрделисты — с эрделистами, коллисты — с коллистами, владельцы овчарок — с владельцами овчарок. Кто мирно беседовал с соседом, кто — со своей собакой. Наставляли в последний раз своих питомцев, учили их, дрессировали, подкармливали. Всех, в общем, волновала только предстоящая выставка. Кто гулял по кругу вместе с собакой или просто дремал.

Один собаковод, седой интеллигентный мужчина лет сорока, вычесывал свою овчарку прямо на поле — дома ему было мало времени, что ли? Целый ворох шерсти уже начесал, а все продолжал. Мы остановились, залюбовавшись собакой. Красавица.

— Вот увидишь, завтра первое место возьмет, — категорически заявила Нинка, показывая на овчарку. — Специально потом пойдем и спросим, если не веришь. (Так оно потом и вышло — эрудиция у нашей Нинки была как у кинолога.)

— Что-нибудь возьмем, — улыбнулся мужчина, — что-нибудь обязательно возьмем, да, Лайла? — сказал он, ласково поглаживая собаку. Лайла прищурила глаза. — Первый раз на выставку?

— Первый, — вздохнули мы.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо. У вас отличная собака, уж поверьте мне, я-то что-нибудь в этих делах понимаю. Главное, не волнуйтесь только, а то собаке передастся.

— Да мы и не волнуемся, — встряхнула головой Нинка, я тоже подтвердил. А у самих кошки на душе скребли.

— Вот нам будет сложнее, да, Лайла? Овчарок — сами видите сколько.

— Догов тоже хватает, — вздохнула сестра.

— Есть, но все равно не столько. Ну ничего, держитесь бодрее. А я вот вычесываю свою собачку, чтобы завтра быть, значит, в лучшем виде. Дома-то не успел. Верите ли, перед самым отъездом только и узнал о выставке. Портфель в зубы — и сюда. Даже медалей своих не захватили. Думал, уж не успею. Фу-ух! Ну, желаю успехов. А медаль мы завтра новую заработаем, да, Лайла?

Собака радостно взвизгнула и лизнула хозяина в лицо. Мы пошли дальше. Целый незнакомый дотоле мир открывался нам. Никогда не думал, что собак и собаководов так много. Сколько собак! И все гладкие, породистые, красивые. Дези тоже чувствовала, что придется побороться, и несколько поубавила самоуверенности. Мы подходили то к тем, то к другим породам, но люди вступали с нами в беседу неохотно. Знали, что водится за дожистами кичливая черта: высокомерничать, задирать нос, всех остальных собак, кроме догов, за собак не считать. И вообще я уже знал, что надо щадить чувства собаковода, ибо никаких отрицательных разговоров о своей собаке он не терпит. Каждому его собака кажется лучше всех.

Проводилась выставка на большом стадионе, при стечении тысяч зрителей. Многие привели сюда не только своих близких, но и друзей и знакомых. Другие приезжали на машинах, в «Москвичах» и черных «Волгах», с надменными холодными псами в чеканенных ошейниках — не то что мы с нашей Дези в чахлом автобусе, как бедные родственники, да еще с солдатским ремнем вместо ошейника. Этот ошейник сделал нашей собаке из своего старого брезентового ремня отец, фабричных тогда в продаже не было. Надо его было хоть немного обузить, сделать поизящнее, как хотела Нинка: так он был слишком груб и широк для Дези и как-то скрадывал и искажал чистую, гордую линию ее шеи, укорачивал ее. Да еще вдобавок мы в этом автобусе пропылились, глянцевито-шелковая шерсть собаки потускнела, в лапы набилась семечная шелуха. Но мы все-таки надеялись, что наша собака скажет сама за себя.

При входе на стадион стоял ветврач, проверяющий ветеринарные справки у владельцев собак и делающий внешний беглый осмотр животных. Врачу обычно достаточно лишь взглянуть в глаза собаке: чистые блестящие глаза — признак здоровья.

Мы вошли в секретариат, сдали родословную на собаку и получили взамен картонный жетон на веревочке, номер. Наш номер на выставке был 809.

Всюду был лай и гам: колли, доберманы, боксеры, эрдельтерьеры, черные терьеры, московские сторожевые, кавказские овчарки, овчарки — последних было больше всех. И музыка, буфет, веселье. Многие увешались собачьими медалями и ходили позванивали ими.

Это был настоящий праздник, но пьяных нигде не было видно.

Футбольное поле было поделено на небольшие участки — ринги, огороженные веревками с трепещущими на них праздничными флажками.

В центре каждого ринга, под полосатым огромным зонтом, восседал эксперт со своими помощниками — судьи.

На рингах производится сравнительная экспертиза собак по экстерьеру, после чего присуждаются различные оценки: «отлично», «очень хорошо», «хорошо» и «удовлетворительно», а также места для каждой оценки: «1-е отлично», «2-е отлично», «1-е оч. хор», «2-е оч. хор.» — и так далее, хоть до десятого «отлично» и пятнадцатого «очень хорошо», — все будет зависеть от собак. Оценка «удовлетворительно» дается без мест, и этим собакам вязка запрещается. Отчеты экспертов о выставках служат основой для отбора лучших производителей и подбора наиболее подходящих пар для селекционной работы с породами. На ринги выводятся собаки, разделенные по полу, возрасту и породе. Младшая возрастная группа — от девяти месяцев до полутора лет, средняя — от полутора до трех, старшая — от трех до девяти.

Дога не рекомендуется выставлять рано: хорошо с года, с года и двух месяцев, а еще лучше — с полутора лет, в этом возрасте доги уже окончательно складываются, набирают все свои лучшие свойства, и их уже судят по всей строгости ринга. Нашей Дези на этой первой ее выставке было год и четыре.

Мы стояли, ждали своего выхода. И, конечно, ужасно волновались. Но друг другу этого не показывали. Народу было тысяч десять, не меньше. Да еще собаки. Стоял такой гам, что приходилось кричать друг другу в ухо.

Наконец нас объявили по радио:

— Сучки-доги младшей возрастной группы — на ринг!

Державшаяся до той поры Нинка в последний момент струсила, ноги у нее ослабли, и она сунула поводок мне. Ни за что не хотела идти с собакой, чуть в обморок не упала. Пришлось идти. Я потоптался немного в нерешительности и взял поводок. Дези же вела себя молодцом. Она лишь с упреком посмотрела на хозяйку и натянула поводок, позвала меня вслед за другими: пошли, мол, нечего с ней разговаривать. Нинка потихоньку перекрестила собаку.

Вылетел я на ринг первым, за мной потянулись другие. Народу вокруг нас столпилось — уйма, и все кричат, спорят, делятся мнениями, фотографируют, советы дают. Собак в младшей возрастной группе много, а зрителей — еще больше. И все «знатоки», ученые. Кто шпицами догов называет, кто «китайскими» овчарками. Что это за такие овчарки — отродясь не слыхивал.

Построили нас в одну шеренгу, я первый выстроился — как лидер. Ежусь под взглядами зрителей, трушу. Но начали осмотр с другого конца, до нас, стало быть, с Дези еще далеко. Оценивали масть собак, прикус, проверяли наличие полной зубной формулы и т. д. Требования к зубам отличаются особенно большой строгостью, ибо недостатки зубной системы устойчиво передаются в потомстве. А зубы — главное оружие собаки.

Я все жду, а Нинка мне все что-то в спину кричит, ничего не разберу. Дези головой вертит туда-сюда. Хоть бы молчала уж, балда, не волновала собаку. Начали понемногу выгонять из строя: то прикус у собаки неправильный, то хозяин не может справиться с собакой, не может показать ее зубов (собаки этого не любят), то окрас грязный, то вообще не в ту возрастную группу попали. Зрители кричат, неистовствуют, смеются над собаководами-неудачниками, свистят, как на футболе. Собаки ведут себя тихо, покладисто — доги вообще народ смирный, не то что бульдоги, боксеры и овчарки, особенно овчарки, те то и дело между собой, даже на ринге, схватываются, грызутся. Доги смирны, зато владельцы их бунтуют, кричат, спорят с судьями, скандалят: «А мне говорили!», «А я слышал!», «А я читал!» — ни за что не хотят с ринга уходить, пришлось даже к помощи милиции прибегнуть, удалить одного молодчика. Все, конечно, считают, что их собак «засуживают», несправедливы к ним. Но судьи — народ неумолимый.

Подошли к нам с Дези. Я показал ее зубы, вроде ничего. «Посадите собаку» — посадил. «Положите собаку» — положил. Проверили детали форм собаки: линию шеи, прогиб спины, постав лап, как собака держит хвост и т. д. С меня — пот в три ручья. Но все было у нашей Дези великолепно: грудь, конечности, спина — все формы были развиты отлично. А почему бы и нет: спала она правильно, выгуливали ее достаточно и питание тоже было нормальное. Мне сказали, осмотрев собаку: «Ходите пока первыми, как стоите», — у меня аж сердце подпрыгнуло от радости.

Потом мы стали ходить с собаками по кругу. Солнце, жара, собаки киснут, хвосты повесили, устали. Собаководы тихонько подсвистывают, взбадривают своих питомцев: держитесь, мол, милые, держитесь, еще немного. Кто из толпы кричит: «Гана!», «Кармен!», «Дина!», «Миледи!» — тоже подбадривают каждый свою собаку. Нинка тоже вовсю горланит: «Дежка! Дежка!» Молчала бы уж, собаководша. Дези держится молодцом, духа не теряет, я тоже взбодрился, глядя на нее. Идем всё первые. А сзади, за моей спиной, то и дело переставляют собак, меняют местами, только нас не трогают. Затем всех остановили. Всем, кроме нас с Дези и еще двух собаководов с собаками сразу за нами, объявили оценки, поздравили их, потом сказали: «Первым трем собакам остаться, остальные свободны!» — и все наши друзья по рингу, кто довольный, кто не очень, кто совсем недовольный, разошлись. Остались мы трое. Все три наши собаки — черные (мраморные доги редко получают высокие оценки на выставках из-за более строгих требований к окрасу). Судьи начали спорить, горячатся, кричат: кому из нас дать «первое оч. хор.», кому — второе, кому — третье, — оценки «отлично» в младшей возрастной группе не присуждаются, поскольку собака в этом возрасте еще не вполне сложилась.

Солнце распекает нас нещадно. Мне уж было все равно, скорей бы конец. Напряжение — огромное. Как будто тебе самому сейчас выносят приговор. Никогда бы раньше не подумал, что так могу переживать за собаку. А судьям что — они под зонтиком, в тенечке. Водичку газированную попивают.

Спорили они эдак минут сорок, но так к единому мнению и не пришли. Позвали главного кинолога, большого специалиста по догам. Он быстро осмотрел наших собак — и все они опять удалились под зонт. Посовещавшись, они дали нашей Дези «третье оч. хор.» (с вручением малой золотой медали), догу за нами — первое и третьему — второе. Нас переставили. У Дези нашли несколько тяжеловатой голову (у сучки голова должна быть более изящной, чем у кобеля, и вообще, по последним веяниям, более легкой, чем у нашей собаки; раньше считалось наоборот). Боюсь, однако, что какую-то роль здесь сыграл наш бедный ошейник — но все равно эти чеканенные, на «Волгах», были оставлены далеко позади. Из тридцати девяти собак мы были третьими. Тоже неплохо.

Мы сделали круг почета — и зрители шумно зааплодировали нам:

— Дези! Дези! Судей на мыло! — кричали они. — Сапожники!! Это несправедливо! — Как на футболе.

Мы вышли с ринга. Нинка бешено целовала и тискала собаку:

— Дежка моя! Дежка! Какая же ты у нас молодчина!

Я тоже заработал Нинкин поцелуй. После собаки. Дези была смущена.

Болельщики сразу окружили нас Стали брать наш адрес, давать свои. Все-таки, несмотря ни на что, наша собака им понравилась больше. Они были не согласны с судьями. К тем первым призерам почти не подходили, а все больше толкались у нас. Предложения, советы, пожелания так и сыпались со всех сторон. «Давайте с тем-то повяжем!», «Давайте с тем-то!» — чуть не во Владивосток зовут. Отбою от желающих не было. Даже одна женщина, сама кинолог, предложила нам обязательно приехать в Ленинград — там для нашей Дези была, по ее словам, отличная пара. Лучшая из всех ей известных. Очень просила. Мы обещали.

Пробилась к нам и хозяйка Теи, матери нашей Дези, — она радовалась за нашу собаку даже больше, чем мы. Даже плакала от счастья.

Держали нас на этой выставке часа три, не меньше. Когда зритель схлынул, Дези расслабилась. Легла на землю — ни с места. Умаялась. Была страшная жара. Некоторых собак даже отливали водой. Боксерам от солнца повязывали на головы косынки, и они сидели так, рядком, как старушки у подъезда. Сплетничали.

Выставка закончилась. Полил проливной дождь. Владельцы-победители поснимали с себя пиджаки и кофты, некоторые даже разделись по пояс и стали укрывать своих питомцев. Владельцам собак, получивших хорошие оценки, и дождь нипочем. Ходят себе веселые, посвистывают, песенки мурлычут. Собаки у них тоже как будто не горюют. Мужички закусывают, бутербродами со своими собаками делятся, молоком из термосов отпаивают. Хорошо! Пораженцы же сидят тихо, от дождя почти не укрываются, и овиноватившиеся собаки тоже понуро сидят и мокнут под дождем вместе со своими хозяевами: провинились.

На последующие выставки я уже ездил и ходил с Дези один. Наши уже тогда уехали. Старался не пропускать и бывал на выставках почти каждый год. Оценки Дези на других выставках были и лучше, и хуже: первые и вторые «отлично», первые «очень хорошо», вторые и третьи; в старшей группе в основном «хорошо» — первые три места. Если перед первой выставкой Дези держалась молодцом, то перед другими теперь всегда волновалась. Вкусила славы. Боялась выставок, знала, как они строги. Может, потому и не любила надевать своих медалей, что знала, как нелегко они достаются. Но если уж ей наденешь — обязательно захочет показаться всем: смотрите, мол, какая я заслуженная, — и улыбается. Но теперь, когда это все забыто, любит похвастаться своими наградами, особенно перед гостями. Тянет, тянет меня, показывает на коврик с медалями — они у нас над ее местом, на красном плюше привешены, — тянет, теребит за штанину, тащит меня к ним: надень, мол, поскорей, показаться хочу. Наденешь — аж расцветет вся: брылья дрожат, подрагивают, глаза лучатся. «Ай, хороша Дежка, ай хороша!» — похваливают гости, подыгрывая собаке. Дези довольна и не хочет снимать своих наград даже перед сном. Когда ей было пять лет, я надел ей эти медали и мы сфотографировались с ней в ателье: сначала соло, потом дуэтом.

Потом к нам пришла Алиса…

Видит бог, собака делала все, чтобы понравиться новой хозяйке. Радостно встречала ее, виляла хвостом, бежала и «говорила», когда звонил телефон, подавала ей утром тапочки. Хотя раньше этой угодливости я в собаке не замечал. Когда Алиса что-нибудь искала в квартире (а у нее вечно все разбросано, и она всегда что-нибудь ищет), Дези принимала озабоченный вид и искала вместе с ней, слонялась вместе с Алисой по комнатам, совала свой нос под мебель, ковер, в книги — хотя ну что она там могла понимать? Но нет же, искала, делала вид, что искала, печалилась, если пропажа не находилась, и все засматривала хозяйке в глаза. Влюбилась в нее без памяти. Доходило даже до того, что, когда я что-нибудь приказывал собаке, она сначала смотрела на Алису, как бы спрашивая у нее подтверждения, а та даже не замечала ее! О, если б только ей хоть что-нибудь вздумалось приказать ей, хоть что-нибудь! Собака бы сделала невозможное. Но Алиса попросту не замечала ее. Словом, обычное занятие Алисы — влюблять в себя всех вокруг себя, а самой даже не замечать этого.

Когда-то я считал это черной неблагодарностью, диким солипсизмом и неблагодарностью, этот холод сердца, эту неоткликающуюся любовь. Теперь я этого не говорю. Разве любить, даже безответно, это не счастье (и даже не лучше ли так, безответно: чем безнадежней — тем чище, благороднее, бескорыстней), разве это не радость: в тебе зажгли искру, в тебя вдохнули жизнь — чего же еще? Разве само осуществление любви зависит от кого-нибудь, кроме самого любящего? И разве двое не быстрее погубят ее и приведут к гибели? Упорство и милосердие любящих — это не что иное, как жестокосердие и бесчувствие любимых. Где свет дня переходит в тьму ночи? Где свет преданности переходит во тьму измены? Не различу. Они существуют друг для друга, как и вообще-то свет существует для тьмы и тьма — для света, как зло существует для добра, а добро — для зла. Они составляют единую, нерасчленимую материю жизни — но наши-то симпатии всегда на стороне лишь одного. Кто осудил грешника, тот должен осудить и праведника: они не существуют друг без друга. Но в биноме добра и зла большее все-таки зло, потому что является источником добра, и меньшее — добро, потому что является лоном и началом зла. Как ясно видится мне, что безнадежное упорство праведника, любящего, пророка существует не ради своих узких целей, но лишь ради осуществления этого великого принципа жизни, принципа вечного противостояния противоположностей, неостановимого круговорота света и тьмы. Ибо в нашем гармонично противоречивом мире они разделены и никогда не соединятся. Нет, никогда тьма не станет светом и свет — тьмою, добро никогда не станет злом и зло — добром: это значило бы остановить жизнь. Неслиянность противоположностей ради того и существует, чтобы вечно знаменовать собой границу этого двойственного мира, на которой царствует смерть.

Я научился этому у собаки. Сколько бы Алиса ни шпыняла и ни притесняла ее, сколько бы ни глумилась над ней, ни морила ее голодом, собака все продолжала любить ее — и не теряла надежды. Ее любовь существовала ради Алисиной нелюбви. Один одночлен нашел другой и стал биномом.

А Дези грустила, когда Алиса брала свой рыжий командировочный портфель и уезжала. Стоило только Алисе достать этот портфель с антресолей, как собака тут же, обидевшись, уходила к себе на лежак, опустив голову, вздыхая и заплетаясь ногами. И когда Алиса уезжала, Дези подходила к ее кровати и, положив голову на одеяло, подолгу так стояла, грустя.

Дези очень переживала, когда мы ссорились с Алисой. Даже если ссора происходила не при ней, она все равно чувствовала это. Собака вздыхала, грустила, но не принимала ничьей стороны. Просто уходила к себе, ложилась, голову между лап, глаза закрыты — и тишина. Лучше разбирайтесь сами, я не хочу вмешиваться. И только изредка из ее комнаты доносились приглушенные, почти человеческие вздохи.

Но громко ссориться нам не давала, никаких повышенных тонов не переносила, сразу начинала нервничать и беспокоиться, даже телевизор просила убавить, если тот был включен слишком громко. Любую фальшь, неискренность, двоедушие, столь частые в общении людей, она тонко чувствовала, лучше многих двуногих. Бывало, поссоришься с Алисой — и уже через час ищешь примирения, подойдешь к ней, тронешь ее за плечо… А у самого еще желваки ходят и в груди теснит от гнева и злобы. Нет, Дези никогда не обрадуется такому примирению, обязательно останется лежать на своем лежаке, не подойдет. И даже взглянет еще исподлобья и упрекнет: эх ты, мол, человек… Я часто прибегал, помню, к этой искренности собаки, когда сам еще до конца не был уверен, что уже все, сердце мое улеглось, отчаяние прошло, я снова люблю Алису. Подойду к ней, приобниму ее за плечо, а сам гляжу на собаку, советуюсь с ней. А та говорит: брось, перестань; пойди уйми свою злобу, И смотрит куда-то мимо меня, полуотвернувшись, в пол, как бы стыдясь даже за меня. И хозяин, пристыженный, уходит.

Зато как бывало полно наше примирение с Алисой, когда сердце мое бывало свободно и чисто, когда хотелось прощения и теплоты, — и вот уже наша собака мчится быстрей нас, радуется, скачет и вьется вкруг ног, постегивая нас своим сильным хвостом. И улыбается, улыбается! Брыльями вся задрожит, ногтями застучит, мелко что-нибудь, какой-нибудь край нашей одежды покусывает, в глазах свет. Мне кажется, Алиса любила ее в такие минуты: немножко ласкала и не прогоняла ее от себя. Потому что Дези мирила нас.

Длительные недельные — или больше — молчанки, которые мы с Алисой по молчаливому же согласию устраивали, Дези просто не выносила. Они угнетали ее больше, чем нас. Уже на второй день собака начинала «ныть», подвывать, тыкаться нам обоим в ноги и стучать хвостом об пол. Всячески стремилась разрушить это молчание, даже «пела», жалобно глядя на нас, под чью-нибудь соседскую музыку. Мы смеялись с Алисой и протягивали друг другу руки. Наша собака просила мира.

Иногда мы выходили с Дези в лес, на пленэр. Нужно было ее видеть тогда! Носится за каждой пичугой, бабочкой, шмелем, обнюхивает каждый цветок. Остановится у белки — задерет голову и гукает, вспугнет птицу, выгонит из чащи зайца, но ни что не затравит, а шутливо побегает за ним и отпустит. Любила повозиться с животными. Однажды даже затолкала в воду заблудившегося на лужайке утенка, спасла от какой-то свирепой дворняги крольчонка. Мелких животных и вообще слабых наша Дезика всегда защищала и как-то особенно, по-матерински, любила. Возьмет в зубы — и несет, но ни за что не повредит, не уронит. Нашу черепашку Бику, которую мы брали с собою в лес, Дези всегда несла сама. Попробуй-ка ей только не дать эту черепашку — ого, что тут поднимется! Обязательно будет ныть и выпрашивать, пока не дашь ей.

У нее прекрасная память. Вот идем мы с ней по лесу, я — с этюдником через плечо, со складным стульчиком, с палочкой — иду и сшибаю головки цветов. Она впереди бежит. Вдруг остановится у какой-нибудь ямки, высохшего ручейка, колдобинки, ищет, ищет, не пускает меня идти дальше — подожди, мол. Вода, мол, здесь когда-то была, должна быть: скулит, облизывается, в ямку носом тычется — эк вспомнила! Так это когда, Дези, было, сколько лет минуло! Я уж забыл. Тяну ее за собой: пойдем, мол, дальше, там где-нибудь напьемся, а она все на это место оглядывается, вдруг, думает, там вода опять появится. Хорошо помнила.

Придем на наше место; поставлю этюдник, разложу стульчик, достану картонку. Только за кисть — солнце скроется, это уж как по закону. Прилягу, засну. Дези обязательно разбудит меня, когда солнце выйдет, ни за что не прокараулит. Теперь она свободна! Я пишу, а она носится по поляне — за шмелями, мухами, пчелами. Зубами понарошку щелкает. Вся морда в лепестках, мху, траве. А то в лес, в самую чащу, забурится и ломится там по валежнику, как медведь. Выскочит оттуда как угорелая, вся — насеро — облеплена комарами, аж дикая от них делается, жалуется, скулит. А зачем тебя туда понесло, спрашиваю. Здесь тебе места мало? Молчит, виноватится, почесывается, отряхивается от комарья. Посажу ее рядом, накину на нее попонку или штормовку свою наброшу — сидит, не шелохнется, от счастья балдеет. Очень смешно.

Теперь Дези стара. Она хмура, деловита и строга, как строги и деловиты наши отношения с Алисой. Собака все видит и понимает: ничего уже не исправишь. Но видимость должна быть соблюдена, и, когда у нас с Алисой размолвка, она по-прежнему не принимает ничьей стороны. На ее морде и во всем облике — та же готовность любви, только несколько постаревшей. Собака стала капризна. Ни за что, например, не заснет, пока не накроешь ее зеленым клетчатым платком, с которым она ездила когда-то на выставки. Во сне стала громко храпеть и все сучит-сучит во сне лапами, куда-то спешит в своих собачьих снах. На лапах, на локтях и коленках появились какие-то старческие проплешины, шерсть облезла, и на этих местах выступили серые истрескавшиеся мозоли. Одна передняя лапа у Дези совсем седая. Собака как-то раздалась, потучнела, выражение морды тоже как-то изменилось, глаза потускнели. Гулять с ней я стал меньше, общения у собаки поубавилось, и, в общем, можно сказать, Дези со мной быстрей состарилась. С Нинкой бы, наверное, она была моложе. Она часто дремлет, все больше лежит, глаза прижмурены и чуть слезятся, стала быстро уставать. Стара. Скоро конец.

Мы еще немного гуляем. Выходим на свои ежедневные прогулки. Когда я прихожу с работы, Дези уже готова, стоит и ждет меня: все у нее съедено, миска чисто вылизана, в зубах подстилка. Подстилку мы берем всегда с собой и трясем. Дези любит ее нести сама. Даже не дает мне толком поесть — спешит. Похватав на ходу, я беру ошейник, и собака сама подставляет мне голову: давай, мол, быстрее, хозяин, чего ты всегда копаешься. Намордника мы не берем, она очень не любит его и может даже обидеться и не пойти на прогулку совсем. Не терпит никаких ограничений своей свободы: гулять так гулять.

Мы выходим. Спускаемся по лестницам. Лифта Дези, как и я, не любит и предпочитает ходить пешком. Она не спешит и идет рядом со мной. Не то что раньше. Только немного отворачивается от меня — от моей одежды все еще несет краской. Она не любит этого.

Где-нибудь внизу, на втором этаже, нам попадут навстречу люди, иногда знакомые, иногда — нет. Они с каким-то испуганным уважением будут жаться к стенам, пропуская собаку, все никак не могут привыкнуть к ней. Но дети — те смелей и отчаянно замахиваются на Дези своими игрушками — мячиками и совками:

— Ну-ка, собака! Иди отсюда, собака!

Дези усмехается и проходит.

На улице я сажусь под детский грибок, а Дези ходит вокруг. Щиплет траву, подбирает с земли какие-то бумажки и щепочки — и очень похожа тогда на пасущуюся телушку или бычка. Зимой разгрызает и ест конские каштаны — лечится. Иногда продукты в нашу столовую привозит лошадь.

На площадке гомон. Дети, бабушки, молодые отцы — Дези стоит и смотрит на них. Дети сначала робко, потом все смелее и смелее подходят к собаке — и вот уже мучают ее, хватают за хвост и за уши, пробуют оседлать ее. Она внушает им доверие. Дези виновато смотрит на меня и снисходительно — на них: ну что, мол, поделаешь с этой мелюзгой? Добродушная старость.

Скоро выходит погулять и соседская болонка Пушок вместе со своим хозяином, веселым, общительным человеком, грузчиком из нашего магазина. Он отпускает собаку, а сам садится с мужичками за домино.

У Пушка характер заливистый и вздорный, и он может тяпнуть тебя запросто за ногу, как-нибудь эдак исподлобья и исподтишка. Шерсть у Пушка какая-то рыжеватая, для болонки странная, зубы у него вечно злобно обнажены. Он лает на Дези, наскакивает на нее — Дези опускает глаза. Ай, моська. Дези всегда как-то стесняется, когда на нее лают маленькие собаки, и немного отворачивается в сторону: пусть уймутся.

Потом моя собака начинает свой ход. Она медленным, угрюмым галопом бегает вокруг грибка, бельевых столбов, доминошного стола, а Пушок гоняется за нею и звонко лает на весь двор. Дези как бы убегает от него, как бы подыгрывает ему, на самом же деле не обращает на него никакого внимания. Это неизменно вызывает улыбку прохожих: ай, моська, знать, она. А я сижу под грибком, и скучаю, и рою пяткой песок, и хлопаю себя по ляжке поводком. И если позовут, играю с мужичками пару партий в домино. Все-таки занятие.

Потом Дези подходит ко мне и зовет домой. Раньше, бывало, ее не допросишься, не дозовешься, и уж если без нее уйдешь на улицу — обид не оберешься: почему не взял, обещал ведь. Как ты мог? Хочешь загладить вину, поласкать собаку — отодвинется, никаких ласк не принимает, даже не встретит тебя, когда возвратишься, — нет собаки, и все. Исчезла. Но возьмешь с собой — и моментально все забыто, и стоит жить, и работать стоит. Теперь не то. Устает. Новые времена, новые песни. Теперь она и свои любимые пластинки с Утесовым забыла, а слушает по радио какие-нибудь грустные сонаты. Для флейты или виолончели.

Иногда я катаю Дези на такси. Люблю, грешным делом, доставить ей это удовольствие. Я оставляю Дези в сторонке, а сам стою на стоянке и жду, иначе меня с собакой не посадят. Обязательно выбираю чистую и новую машину, в старую и грязную Дези не сядет. Такая скоро находится.

Дези садится рядом с шофером на переднее сиденье (тот косится на нее, но я стелю чистую простынку) и с серьезностью обозревает мир. Сидит, подтянув брылья, вертя головой туда-сюда. Пора безумных чувств и вообще опыта прошла. Настал черед раздумий и обобщений. Она обобщает.

Мое место — сзади. Недовольный вначале, водитель наконец горд, что везет такую «ученую» собаку. К тому же Дези обязательно даст на чай. Он знает это.

После прогулки Дези сама идет в ванную, шагает через борт и ждет меня там, сколько бы я ни тянул. Ждет душа. После дождя, сырости, грязи хлопот особенно много, но Дези любит чистоту и не спешит. Она подождет. Я беру гибкий шланг, мою ей лапы, споласкиваю под животом. Потом вытираю ее махровым полотенцем — она знает свое полотенце и сама снимает его с крючка. Собака блаженствует, она готова повторить процедуру. Вот идет по полу, стуча когтями, оставляя влажные следы.

Потом я иду на диван, включаю телевизор. Если Алисы нет дома, Дези мягко вспрыгивает ко мне на диван и ложится рядом, а потом потихоньку выживает с него, пока — сам не заметишь как — не очутишься уже на полу. Дези же как будто не замечает твоих неудобств — смотрит передачу. Но когда хозяйка дома, эти вольности запрещены, и собака ложится на пол, требуя, впрочем, свою зеленую подстилку — если самой ей лень за ней сходить или не хочет отрываться от интересной передачи.

Телевизор она в общем любит, особенно интересуется миром животных, эстрадой и «Клубом путешественников» и ни за что не даст переключить телевизор на другой канал — будет ныть и просить, пока не восстановишь ее программу. Или, по крайней мере, не выключишь совсем.

Теперь лежит. Думает о своем. О старости. О верности. О смерти. О выросших и разлетевшихся детях. Сумерки. Вечер. Она закрывает глаза. Она мудра.

* * *

Вот моя повесть. Больше у меня никого и ничего нет. Есть еще, правда, рассказ, довольно несуразный и длинный, который я написал два, что ли, года назад и который я перечитываю иногда, когда Алиса в отъезде. Я его Алисе два раза подсовывал, но в первый раз она просто забыла о нем, завалив своими книгами и бумагами, во второй же, едва дозевавшись до половины, сказала: фуй — ее лучшая оценка. И отложила в сторону. Теперь она его уже никогда не прочтет. Колеблюсь его приводить здесь, но все-таки делаю это. Потому что этот рассказ об Алисе. Все-таки о ней.

Он называется — перевернем страницу — — —

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ИЛИ РАССКАЗ, НАПИСАННЫЙ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ТЕЛЕГРАФЕ

В МОСКВЕ I. TUTTI FRUTTI[2]

По весне меня всегда тянет путешествовать. На поезде, не на самолете. Тоска. Говорят, у меня цыганская внешность. Тянет. И не меньше чем за две тысячи верст. Как раз тот путь, за который моя тоска может улечься. Две тысячи километров на пассажирском поезде. Две ночи на колесах. Одна пересадка. Столько-то стаканов спитого чая. Две пачки затхлого печенья. Столько-то услышанных скверных анекдотов. Столько-то увиденных из окна картин.

Значит, нужна командировка. Но уже задолго до отъезда, по воскресеньям, я хожу на городской пруд и смотрю, как начинается весна. Как постепенно сходит с глинистых берегов снег, как вытаивают на льду обручи, палки, мусор. Как набирает силу наш чахлый водопад. Как ежатся на ветру последние рыбаки. Значит, нужна командировка.

К весне обычно наши со Стаканычем ресурсы на работе истощаются. Работать нечем. Нитроэмалей, конечно, и других красок хватает, но кистей, гуаши и белил — нет. Мы, собственно, и не бережем их. Кромсаем, расходуем направо и налево, а Стаканыч даже приторговывает. Случается, немного и припрятываем, про запас. И чтобы, значит, побыстрей выбраться в командировку. За месяц начинаем разводить белила пожиже, кисточками писать тоже поплоше, гуашь — и вовсе одна вода. Планшеты, лозунги, плакаты и другая наша оформительская продукция день ото дня бледнеет, то, что нужно писать, например, красным, пишется черным, черное — синим, синее — зеленым. Наконец начальство оказывается перед фактом, и мне оформляют командировку в Москву. Не командировку, а якобы командировку, потому что в Москву нам нельзя, другая область. Ни о каких «прибыл — убыл», стало быть, мне хлопотать не надо. Просто поездка. В Москву. За калачами. На государственный счет.

Оформляют. Выдают деньги. Выписывают, скажем, премию на меня и Стаканыча «за освоение новой техники» (очень своевременно: я, например, овладевал тогда живописной техникой импрессионизма), за экспорт (некоторая продукция нашего завода идет за границу), за рационализаторские, например, предложения, за передовой опыт. Просто оказывают тебе материальную помощь — на нужды производства. Да мало ли как. Всех способов не перечтешь. Но кое-что перепадает и тебе. Премируют, словом. Премия для гуаши, кистей, красок. Премия для моей тоски.

Накануне вызывает директор. Я как бы нехотя иду.

— Надо ехать, Роберт, — вздыхает он. — Наглядная агитация, сам знаешь… должна быть на высоте.

— Да знаю я, Антоныч, знаю — сколько лет уж знаю. Но ехать не могу. — Мы с ним по-свойски. — Некогда. Семья, собака, дети. Сами знаете. Ремонт вот затеял…

— Разве у тебя дети? — удивляется Антоныч. — Вот не знал… Извини, этот телефон… Поговорить с человеком не дадут…

— Да, у меня дети, — солидно подтверждаю я. — Четверо. И жена. И собака. А с собаками, сами знаете…

— Да знаю я, знаю, — вздыхает директор, — сам когда-то держал. Породную. Лучшим эрделистом в городе считался…

Мы молчим. Думаем о собаках. О разведении собак. О догах, овчарках, эрдельтерьерах. О намордниках. Шлейках. О том о сем. О собачьих болезнях. Но работа есть работа, и поэтому Антоныч продолжает:

— Так что, Роберт? Поедешь? Заставить мы, конечно, не можем, но ведь сам знаешь — надо… Праздники на носу (до них еще добрых два месяца), комиссии одна за одной… Едь, а? Мы тебе и еще премии подкинем, чтоб не так, значит, скучно там по магазинам, а? — подмигивает он заговорщицки — что он имеет под этим в виду? Ой, Антоныч, Антоныч, не к лицу тебе… Впрочем, человек он, по-моему, абсолютно платонический. Даже дома, с женой, и то только в шашки играет. Кроме рыбалки и плана, его ничего в мире не интересует. — Ну так что, едешь? С жильем, сам знаешь, в Москве у нас никаких проблем. На выставку сходишь. Эти, как их там? Шишкины-Мышкины-Пикассо́. Съезди.

— Пика́ссо, Антоныч, Пика́ссо, — хмуро поправляю я. — Он, видишь ли, испанец. — Здесь я непримирим.

— Да бог с ним! Пущай! Мне-то какая разница. Пикасса так Пикасса, ты мне краски, главное, привези, — радостно соглашается Антоныч и отваливается на стуле: у-ух, уговорил! — Так едешь?

— Ну что ж, — лениво соглашаюсь я. — Если производству надо. — А у самого сердце рвется в дорогу. — Только в последний раз.

— Вот и хорошо.

— Хорошо-то хорошо, Антоныч, да ничего хорошего.

— Что такое? — тревожится директор. Вдруг передумаю.

— За неделю-то небось не управишься. Дорога туда-обратно — вот тебе уже четыре дня, только три, даже два с полтиной и остается. А еще билет обратный взять надо, тоже сразу не возьмешь, по камерам хранения настоишься… Нет, за этот срок не берусь, как хочешь, Антоныч. Зря съездишь. Пусть Стаканыч едет, у него дома одна старуха. Там, в Москве этой, только на транспорт времени изведешь. Магазинов-то — мильон. Да и в Москве сейчас ничего тоже нет, одна слава. Вот раньше, бывало… Нет уж, пущай Стаканыч. Он деловой.

— С-стаканыч! — презрительно выдавливает директор. — Скажешь тоже. В лаптях — да по паркету?

— А что? Он расторопный. Взятку даст кому надо, он умеет. А я что? Да и нет, говорю, сейчас в Москве ничего. Вот раньше…

Звонит телефон. Антоныч, чертыхаясь, берет трубку. Я же предаюсь мучительным воспоминаниям: как было в Москве раньше. Сервелат-шоколад-кофе. Молочные реки. Кисельные берега. Птичье молоко и то было — конфеты.

Антоныч кого-то чистит по телефону:

— Ты мне, Панфилов, мозги не суши, они у меня и так, если хочешь знать, засушенные. Не суши, говорю тебе. Нет. Сказал — нет. Раньше надо было думать. А-а, а ты как думал! Теперь слушай меня, я буду говорить: чтоб у тебя к тридцатому все ковши были наварены, понял? Хорошо, что ты такой понятливый. Так, а ротор? Как не привезли?! Да я голову ему отнесу! Так и передай! Все.

Антоныч вгорячах бросает трубку и достает папиросы, «Любительские». Папиросы, они все любительские, ежели рассудить. Сигареты тоже.

— Ну народ! Вот и поработай с ними! Нет, нет, Антоныч, только дождись пенсии — и никто тебя уж за эти ворота зайти не заставит! — все никак не может успокоиться директор. — Нет, не заставит! Да, так на чем это мы? А! Ну, лады. Бери еще недельку — и чтоб все в полном ажуре. Понял?

— Понял, Антоныч, — говорю я. — Две недели мне как раз хватит.

— Ну, тогда давай. Да, зайди в бухгалтерию и возьми еще с полсотни. Я позвоню.

Кто же откажется от полсотни? Может быть, Рокфеллер? Не думаю.

Я иду в бухгалтерию и получаю деньги. Милое дело: никакой волокиты. Что значит директор. Кассирша угодливо показывает, где надо подрасписаться, сует своим крашеным коготком. Ну просто милочка! Всегда бы так. Сама готова подмахнуть бумажку, да должность не позволяет. За свои трудовые мне дают расписаться с меньшим почтением.

Я прихожу домой, делаю вид, что огорчен. Хандра. Неприятности на работе. Печень. Но Дези не обманешь, скачет вокруг меня и лупит по ногам хвостом: чувствует настроение. Когда расстроен, радоваться не станет.

Алиса тоже ласкова, тиха. Даже поглаживает грустно мою собаку. Что с ней? Не хочет, чтоб я уезжал? Что-то не похоже. И сама мне купила билет? Небывалый случай. Прилегла отдохнуть и просит не будить ее.

Все-таки она провожает меня. Чувствует, что ритуал этого требует. Быстро одевается, собирает Дези: берет поводок и надевает ей строгий ошейник. Пока я собираюсь, она ласкает мою собаку. Я удивлен. Всегда, когда Алиса нежна ко мне и хочет это показать, она гладит мою собаку. Алисе всегда в ее любви нужен посредник, в ненависти тоже. Однажды начитала все, что она обо мне думает, на магнитофон. Так мне сказать этого не могла. Это возраст. Или она стала тоньше? Раньше она и в ненависть и в любовь бросалась с головой.

Мы на вокзале. Дези не любит его. Делается сама не своя — замкнется, нахмурится, повесит голову. Не любит расставаний. И пусть ее нещадно толкают кошелками и чемоданами, пусть то и дело обступают ноги — она ничего сейчас не замечает, только перетаптывается, сторонится — даже не взглянет на обидчика. Уже горюет. Алисе же вокзал — что родной дом. Любит ездить. Но все-таки он и ее сегодня волнует, я вижу это.

Мне тоже как-то не по себе. Редко езжу. Смешанный запах промасленных шпал, угля, мазута, стылого железа, стаивающего снега, новых досок и чего-то еще волнует меня. Запах дальних странствий. Весна. Запах моей тоски.

Электронные часы вокзала показывают время отхода. Я прощаюсь с Алисой. Целую ее в волосы, сдувая дыханием с ее рыжин сухие снежинки. Потом сажусь на корточки и прощаюсь с собакой. Портфель на снегу. Веди себя хорошо, Дези. Слушайся хозяйку. Не скучай. Чего-нибудь тебе привезу тоже. Чего ты хочешь? Приезжать скорей самому? Хорошо, я не задержусь, приеду быстро. Ну же! Не дуйся! Собака смотрит куда-то вбок и вдаль и до самого отхода поезда, я знаю это, не взглянет на меня. Обижается. Но в самый последний момент все-таки поймает мой взгляд: куда ты уезжаешь? зачем? я так не люблю этого.

Я показываю билет и прохожу в вагон. Плацкартный, вторая полка в середине, по ходу поезда. Не люблю купе. Даже меняюсь иногда с кем-нибудь из пассажиров местами, если в кассе нет плацкартных. Обязательно навяжут тебе какую-нибудь историю, которую ты обязан будешь выслушать. И даже посочувствовать, если потребуется. В плацкартном я от этой обязанности освобожден.

Я выглядываю в окно. Алиса. Стоит в своей уже потертой, но с все еще роскошной овчинной опушкой дубленке, засунув руки в рукава, ясная, морозная, земная, и делает ножкой фуэте — бьет сапожком о сапожок. Замерзла. Не холодно, ее бьет дрожь расставания. Все-таки чаще ездит она, не привыкла провожать. Затем вытаскивает ручки из рукавов и делает мне «чао» — складывает пальчики к ладони, чуть приподняв руку. Голубые шерстяные перчатки с белой звездочкой на ладони. Другой рукой она держит за ошейник Дези…

Через двое суток я уже в Москве.

Всегда, когда я приезжаю в Москву, я прежде всего становлюсь в справочное бюро и беру адреса всех художественных салонов столицы. Надеясь, что за мое отсутствие открылся какой-нибудь новый, мне неизвестный. И надеясь перехватить там что-нибудь из дефицита. Но, увы, такого магазина не оказывается, и я, получив бумажку с адресами, которые уже знаю наизусть, отправляюсь на Кутузовский проспект — наиболее излюбленное мною место.

Побродив, правда, перед этим по центру — по Петровскому бульвару, Пушкинской площади, позевав у витрины АПН с фотографиями, а затем — у витрины магазина пишущих машин. Закусив в стоячем кафе «Зеленый огонек», в котором, кажется, обедают все таксисты Москвы (их зелененькие авто стоят здесь, скособочившись, гуськом, заехав одной половиной на узенький тротуар, дожидаются хозяев), захожу еще в магазин «Чертежник», что напротив, и покупаю что-нибудь для своей работы: кистей, бумаги, туши, хорошую импортную ручку, просто тетрадь.

Потом еду на Кутузовский. Мне уже к этому времени как-то неуютно в Москве, сыро, холодно. И уже хочется домой. Уже я скучаю по Алисе. Но в салоне на Кутузовском (и даже на самом проспекте) я всегда чувствую себя лучше, уютней. Не уходил бы отсюда весь день. Во всех других местах Москва всегда для меня неприветливая, чужая, холодная, равнодушно спешащая, а в салоне чувствуешь себя среди своих: свой народ, художники, братья — бородатый, очкастый, аляпистый народ: приезжий, иностранный, местный.

Я не сразу иду к прилавку. Тяну — длю удовольствие. Потому что когда все купишь, то уже никому не нужен, даже продавцу, а так, думаешь, ты еще необходим Москве — покупатель. Поэтому я растягиваю свои покупки на несколько дней, на неделю, две. Сегодня куплю одно, завтра другое. И так понемногу набирается. Сегодня съезжу туда, завтра съезжу сюда. Сегодня поинтересуюсь о том, завтра поинтересуюсь о сем. Так ты деловой, тебе нужно, так ты не просто праздный гуляка, шатающийся по магазинам. И тогда не так тоскливо в этом промозглом городе (всегда езжу ранней весной): март, медленно тает, песок с наледью, ветер, в водосточных трубах гремит лед. По этой же причине я не беру сколько возможно долго билет на обратную дорогу — с билетом я уже не переставая чувствую свою здесь никчемность. Что я не москвич и уже никогда им не буду. Не то чтобы я страдал по Москве, нет. Но все недостижимое манит, привлекает. Зелен ли виноград? Для лисицы — да, несомненно, она действительно видела его таким. Иначе бы он был для нее невыносим.

Народ в салоне толпится, шумит.

— Коричневый «Марс» есть?

— Нет.

— Опять нет. А белила?

— Только цинковые.

— Нужны титановые, — вздыхает покупатель. (Титановые быстрей сохнут.)

В салоне живопись, акварели, офорты. Чеканка, резьба, литье. Гуаши, пастели, кисти, холсты. Эскизная масляная краска в банках — киноварь, берлинская лазурь, парижская синяя, кадмий. Для себя художники берут краску в тюбиках, для производства — в банках. Потому что в тюбиках все-таки лучше, качественней. Если ты не торопишь продавцов, они добротно обслужат тебя и даже улыбнутся сверх нормы: если ты терпелив и, что называется, солиден — покупаешь не меньше чем на пятьдесят — восемьдесят — сто рублей, не то что какой-нибудь несерьезный покупатель, мелюзга. А мелюзга рыщет по салону, бегает от отдела к отделу, мельтешит, суетится: кто «кисточку» спросит, кто кадмия — подкрасить царапинку на мебели, кто еще что-нибудь. Захаживают с набитыми хозяйственными сумками дамы, спрашивают краску для полов, крон, паркетный лак.

— Не бывает, — сухо бросит продавец.

— Вообще или счас нет?

— Не бывает! — психанет девочка и так посмотрит на «покупательницу», что та мигом стушуется, исчезнет. Но сумку не забудет.

Ты настоящий покупатель, ты спокоен. Набираешь одного, другого, третьего, все называешь своими именами. Кисть ты называешь кистью, а не «кисточкой», как неискушенные покупатели (продавцы этого не любят), не лезешь, не суетишься, никого не отталкиваешь — и этого уже достаточно, чтобы заслужить уважение продавца. Ты сейчас с ним в союзе и презираешь вместе с ним всю эту мелкоту. Тебе аккуратно упаковывают, дают еще какую-нибудь, ради любезности, коробку, крест-накрест, по-посылочному, надежно перевязывают — и ты отходишь. Потому что к тебе уже теряют интерес, и главное — вовремя это почувствовать. И ты снова, теперь уже с тяжелым пакетом в руке, ходишь от витрины к витрине, нарезая себе ладони бечевой.

Вот огромная бухта фондовского холста, какие-то мужички в рыжих шапках и унтах разматывают его вместе с продавцом — раскручивают и обмеривают; холст стоит на попа, и мужички обертываются им, как пеленами, запутываются, смеются. Наверное, сибиряки: полушубки, унты, мохнатые лисьи шапки — и берут метров пятьдесят: широта.

Вот шестидесяти цветов пастель в огромных картонных расцвеченных коробках — вкусная, нежная, сочащаяся цветом, глубокая; так и тянет что-нибудь порисовать ею и отломить, пожевать кусочек. Я сглатываю слюну. Вот набор хромированных резцов по дереву — так и тянет что-нибудь повырезать ими. Лобзики, электровыжигатели, карандаши, цветная бумага, туши — все хочется купить, всем поработать, все испробовать. Люблю все это, моя слабость. Вещи, на которые я пожизненно обречен.

Взяв, как обычно, в справочном адреса художественных салонов, я съездил сначала в магазин на улицу Димитрова, а потом уже отправился на Кутузовский. На Димитрова я искал небольшую скульптурку Будды — говорят, там иногда бывают такие. Но съездил зря: были лишь дорогие, за две, что ли, тысячи рублей. Впрочем, побывал там не совсем зря: купил серое вязаное платье Алисе, думаю, она им будет довольна. Да по пути еще зашел в «Ванду» и купил моей девочке косметики — она ее прямо без хлеба кушает. Платье я положил в сетку.

Народу в салоне на Кутузовском было уже много. Проснулись. Какой-то военный закупал крупную партию красок и гуаши, и мне пришлось подождать.

Я поискал кистей — их, разумеется, не было. Теперь они редко бывают, дефицит. На витрине, конечно, выставлены всякие, даже беличьи и колонковые. Но то на витрине. Я уже знаю, что они не продаются, и не попадаюсь, как новичок, с этим вечным для всех впервые сюда попавших вопросом.

Все-таки я интересуюсь:

— Извините, кистей нет?

Продавщица с утра злая (плохо спала) — уже не работник.

— За что же вы извиняетесь, гражданин? — фыркнула она. — Это ваше право — спрашивать. В автобусе извиняться будете.

Я улыбаюсь:

— Извините, порок воспитания. Пардон.

— Как хотите. А кисти вон в том отделе, в наборах, — махнула барышня на соседний отдел. — Идите туда теперь извиняйтесь.

Я стремглав лечу в соседний отдел, но меня настигает ее суровое:

— Собачьи!

То есть кисти у них, оказывается, собачьи. Я несколько умеряю свой пыл и останавливаюсь. Ну что ж, собачьи так собачьи. Не фонтан, конечно, не колонок. Но надо брать. Все же лучше ширпотребовских, щетинных. Я взял пару наборов по десять кистей и пошел за гуашью. Военный уже вышел из магазина.

Загрузившись как следует (пара коробок гуаши, кисти, краска, взял-таки, подумав, резцов), я поехал на Кировский почтамт и отправил все это — за исключением гуаши. Стекло у меня принимать наотрез отказались.

Побродив немного по центру, я поехал на Савеловский. Там, у вокзала, живет одна моя старушка (жив и я, привет тебе, привет), которая за приличную плату сдает нашему предприятию комнату в своей однокомнатной квартире, сама она спасается на кухне. В комнатке несколько железных общежитских коек, застелено все чисто, по-больничному, полотенца на подушках углом, простыня с одеялом — в конверт, на стенке — коврик, под ногами — тоже не голый пол.

Но старушки дома не оказалось. Посидев немного на лестнице, я вскинул на плечо авоську, подхватил портфель и опять пошел бродить по Москве. Мокрый снег, спускающийся с неба вечер, мои мокрые ботинки, мой портфель. Бледный неоновый свет улиц. Запах замерзающей весны.

Я иду по Москве.

Москва слезам. Свои люди — сочтемся. Не в свои сани не садись. Сладкоголосая птица юности. Доходное место. Бедность не порок. Старомодная комедия. Человек со стороны. Человек с ружьем. Человек ниоткуда. Человек на своем месте. Человек — это звучит гордо. В чужом пиру похмелье. Премия. Свои собаки грызутся, чужая не приставай. Женитьба Бальзаминова. Туннель. На бойком месте. Не все коту масленица. Не было гроша, да вдруг алтын. Бесприданница. Правда — хорошо, а счастье лучше. На всякого мудреца. Таланты и полковники. Довольно простоты. Старое по-новому. Светит, да не греет. Волки и овцы. Без вины виноватые. Не от мира сего. Не так живи, как хочется. Последняя жертва. Затюканный апостол. Святой и грешный. Мы, нижеподписавшиеся.

Я иду по Москве. Спешат — не спешу, спотыкаются — иду ровно. Все на месте, авоська через плечо. Сторонюсь, пропускаю, протискиваюсь. Иду поперек. Путаюсь под ногами. Мешаю жить. Спешите, спешите. Семеро по лавкам, «Спартак», Киевское «Динамо», фигурное катание, семнадцать мгновений весны. По мгновению на серию, почти, мгновение в девяносто минут, девяносто минут на мгновение, девяностоминутные мгновения — ЧТО-ТО У НАС НЕПОРЯДОК СО ВРЕМЕНЕМ, непорядочек, так сказать, маленькие неполадочки — но ведь, как передают, времени нет? Нет, не было и не будет, условие нашего восприятия, не больше, да; потому что нельзя себе представить ни пустого времени, ни пустого пространства — так? Не понятно? Ну, по этим вопросам — в Кенигсберг — да, да, к этому. К этому, как его? — к нему. Он растолкует, снимет парик и растолкует — он может; или этот, как его, блаженный: прошлое уже не существует, будущее еще не существует, настоящее же не имеет никакой реальной протяженности, следовательно, время не обладает реальностью, или, говоря яснее, времени нет? Чего же вы? Спешите. Или не слышали, что вам сказал Блаженный? Так я повторяю: времени нет. Так говорили еще раньше Упанишады, Гаутама. Гаутама Упанишада. Спешат. Спешат на мгновение. Мгновение ока в девяносто минут — мгновение века в девяносто минут, а это ведь все-таки мгновение  в е к а  (не того, XIX, и не такого-то до н. э., и еще меньше XX, а этого живого, трепещущего века над глазом, с красными бессонными ниточками сосудов — вот какое мгновение века имеется в виду). Спешат. На Мгновение Века спешат. Россия, Родина, патриотизм. Мгновение века в 90 минут — по мгновению на каждую серию, почти. Круглая подпись в синенькой ведомости, синее море, белый пароход, какие высокооплакиваемые мгновения, какие высокооплачиваемые мгновения — по столько-то тысяч за каждое мгновение — всего семнадцать, семнадцать мгновений весны. ЧТО-ТО У НАС НЕПОРЯДОК С МГНОВЕНИЯМИ, ЧТО-ТО У НАС НЕПОЛАДКИ СО ВРЕМЕНЕМ — а время ведь состоит из мгновений, так? Срочно в Кенигсберг с донесением (не с доносом, а с донесением) — с донесением за разъяснением —

ОН РАСТОЛКУЕТ.

Он растолкует, не думаю, что откажет. Встретит, достанет столовое серебро, вздохнет. Сядет, пожурит за спешку, снимет напудренный парик. Спохватится, наденет. И растолкует, он обязательно растолкует, —

КТО ЖЕ ТОГДА, ЕСЛИ НЕ ОН?

Спешат.

Я иду по улице Горького: с кем вы, мастера культуры? Смеркается, зажигают свет, спешат. Я захожу во все магазины подряд, во все: убить время и согреться.

Народ спотыкается, спешит. Что-то покупает, нервничает, торопится. С кем я, с кем они? С кем они, с кем я? Только не с теми, этими. Только не с этими, теми. И, конечно, не с этими, которыми. Не с теми, не с этими и не с которыми. Я лучше с тем, этим. С этим, который. С тем, с этим, который ед. ч., м. р., сов. вида, невозвр., неперех., одуш., в подчинительные связи не вступает, исключительно в сочинительные, — с ним. Сам с собой. Человек совершенного вида. Смастеривший самого себя.

Я захожу во все магазины подряд. Человек, который. Через плечо авоська (зацеплена за пуговицу), в руке портфель, облезшая шапка, длинное декадентское пальто. В подчинительные связи не вступает. Не возвращается. Не переходит. Одушевлен. Человек совершенного вида. Совершивший самого себя.

Я захожу во все магазины подряд, во все. ВТО, Елисеевский, «Березка». Они рядом. Монографии. Колбаса. Стекло. Монографии о копченой колбасе. Рецензии на балтийскую селедку.

Я захожу во все магазины подряд: убить время и согреться.

Было холодно, падал снег. В ботинках хлюпала слякоть. У меня не было даже перчаток. Перекинув тяжелую авоську через плечо, накрутив ручки на пуговицу, я погрузил руку в карман — другая несла портфель.

Было холодно, падал снег. Летел вдоль земли, поперек лиц. Таял за воротником. Падал.

Я зашел в ВТО и купил «Историю кино» Садуля. Поспорил немного с продавцом о монтаже: я раздражил его своими воззрениями. Я довел его до точки кипения — и ушел.

— А что вы думаете об Эйзенштейне?! — истерически выкрикнул он мне вдогонку.

— «Стачка», тухлое мясо, Одесская лестница, «Иван Грозный», монтаж аттракционов?

— Да, да!

Я пожал плечами. Я ничего не думал об этом. Ничего. Так и оставил продавца в растерянности и недоумении. Он проклял меня.

Я зашел в цветочный. Купил себе пару красных гвоздик и засунул их в петличку (я приближался). Согрел свой собственный облик. Сделал жарким.

Я спустился вниз, перешел на другую сторону, прошел магазин мехов, галантерею, обувь. Сверил часы с электронным табло Центрального телеграфа, взобрался по лестнице, постоял на крыльце. Узнал температуру. Было холодно. Огромный, наполненный кровью термометр в начале проезда Дяди Вани показывал ниже нуля и мечтал согреться под чьей-нибудь мышкой. Не под моей. У меня зуб на зуб не попадал.

Над улицей надувался плакат: «Любить человека». Новый фильм такого-то. В картине заняты. Любить — это что за повеление такое? Императив? А ты-то сам любишь? Семеро смелых, молодая гвардия и люди и звери у озера. Сплошные императивы. Категорические — и вместе гипотетические: догнать, обеспечить, выполнить; добиться, найти, изыскать; ускорить, поднять, улучшить. Категорические — и одновременно гипотетические. А он-то их как-нибудь различал.

Я приближался к проспекту, вглядывался в прохожих и подходил: иностранцы, москвичи, провинциалы; замша, кожа, бушлат. Остановился. Посмотрел в лица. Измерил лбы. Какие всё легальные и лояльные, преступно непреступные лбы. Антропология с прагматической точки зрения: данные направляются  т у д а.

Я вышел на проспект Канта, все время не замечая, не придавая значения, но все время имея в виду холодные башни Кремля (мимо, Роберт, мимо), свернул вправо, немного постоял, пролетарии всех стран, письма об изучении природы, доктор Крупов, алгебра революции, кто виноват. Поднялся, постоял у памятника. Как мыльные пузыри, лопались в небе радужные звуки «Щелкунчика». Бледный, измученный Германн, вглядываясь в мокрый мрамор цоколя, сдавал карты своему отражению. Я набрал в легкие побольше воздуху, поправил на плече авоську, завязал шнурки, пошевелил пальцами в ботинках и пошел в консерваторию.

В МОСКВЕ II. MADAME S.

На афише: в Большом зале — девятый абонемент, пять концертов, музыкальные вечера. Сегодня — концерт номер три: Шопен, Концерт № 2 для фортепиано с оркестром и Первая симфония Малера.

Малер все-таки тяжеловат, но Шопена можно послушать. Помогает пищеварению. Надеюсь, исполнитель не Рубинштейн.

Я купил билет и прошел мимо зевающей старушки. Благообразная, лет шестидесяти старушка, гладенькая седина, бледные руки, милосердные черты: типично музейно-консерваторская старушка — умеет читать партитуры и дирижировать органом. Закончила институт Гнесиных.

Сначала давали Малера. Шопена я так и не дождался. Кажется, случилось что-то с пианисткой. Насилу дослушав симфонию, я побрел в буфет. Где-то на этаже я купил гнутую, видимо долго стоявшую на солнце, пластинку с вальсами Шопена, чем и восполнил отсутствующую часть концерта. Народ же сидел и упорно ожидал Шопена. ПРИОБРЕТАЙТЕ ГРАМПЛАСТИНКИ ФИРМЫ «МЕЛОДИЯ». Но народ ждал Шопена. Кажется, его заменили потом на Хренникова.

В буфете никого не было. Один, как перс. Я пил ледяную яблочную мякоть и ежился от холода. От нечего делать шевелил пальцами в ботинках, разгонял скуку. Где-то в кулуарах уныло гремела посудой буфетчица, дымчатый старый кот, кряхтя, ходил по лестницам, ловя свое отражение в зеркалах, размышляя о том о сем. Интересно, что он думает о современной музыке? Кот подошел к огромному, до пола, зеркалу и внимательно посмотрел на свои седины. Грустный и величественный. Но все-таки какой-то изверившийся и безразличный. Но хвост — трубой, и ухо чутко настораживается, ловя звуки; и все же во всем облике — недоверчивость и ранний, разъедающий душу скепсис. Наверное, о современной музыке он не думает ничего. Ибо, несомненно, это был во всех отношениях музыкальный кот: абсолютный слух, абсолютное чутье. Кот, бродящий по мраморным лестницам и размышляющий о додекафонии и контрапункте. Не думаю, чтоб его звали иначе, чем Реминор.

Подошла к прилавку девушка, в длинном шарфе и вязаной шапочке с козырьком, и нетерпеливо постучала монеткой по весам, подогнув ножку. В общем-то, конечно, женщина: лет двадцать шесть — двадцать восемь. Но что-то в ней звенело детское. Узкая, нервная, худая. С сухим, нездоровым блеском глаз. И ножкой-то вон как стрекочет. И губки нервные, все прикусывает их, теребит — губка-то у вас, губка, Роберт Романыч, вон как дрожит. Что это вы, Роберт Романыч, никак понравилась? Понравилась. Ужалила. Пришлась.

Узкая, нервная, худая. Только что из Парижа или Кузьминок.

Недовольная буфетчица, встраивая в свои волосы бигуди, вышла из-за перегородки и отпустила девушке той же мякоти и бутерброд, а потом опять удалилась на задний план.

Девушка села напротив меня, вполоборота ко мне, но очень вежливо, не желая, видимо, ничего подчеркивать, — или я ей был безразличен? Тонкий серый свитер обтягивал ее маленькую грудь; на столе, рядом с блюдцем, лежал ее гардеробный номерок.

— Во втором отделении давали бутерброды с икрой? — поинтересовался я.

— С сыром, — улыбнулась она.

— Извините, но слух далеко не абсолютный, — сказал я, показывая на свои подслеповатые глаза. — Минус два, да еще без очков. Испортил на современном искусстве.

— Зрение надо беречь, — серьезно сказала она, — а не разглядывать им все, что ни попадет. Чем тоньше о́рган, тем больше его избирательность, — слышали, наверно? А вы вот бутерброды разглядываете, всякую музыку слушаете, — опять улыбнулась она и направилась к выходу.

— Гкхм, а… — привстал я за ней.

— Телефончик дать? Имя спросите? — резко обернулась она и покривилась как бы от боли. — Не надо. Мы с вами так мило побеседовали. Молчание.

Я побрел за ней вниз, и, пока гардеробщик, путаясь в пальто и шубах, разыскивал ее одежду, я снова оказался с этой девушкой рядом. Номерки у нас были из одной секции.

Она молчала, не глядя на меня, и то и дело закидывала за плечо сползающий шарф, отчуждая меня этим жестом.

Гардеробщик вынес ее шубку на атласистом бежевом подкладе, и я сделал движение взять ее, помочь девушке одеться.

— Не надо, — остановила она мою руку (опять то же мучительное, эстетическое выражение рта — как бы от фальшивой строки, звука). — Нет. У вас не получится.

— Да отчего же? — удивился я. — Не велика премудрость.

— Прошу, не надо. Вы никогда этого раньше не делали. Я вижу.

— Да откуда вы знаете, я, может, раньше в камердинерах служил и…

— У вас не получится, — упрямо повторила она, стягивая пояском шубку. — Я знаю. И руку вы подавать при выходе из троллейбуса тоже не умеете. И ручки целовать, и… ваша пластинка, — кивнула она вверх и пошла к двери.

— Извините?

— Ваша пластинка, она осталась наверху, — через плечо, уже взявшись за ручку двери, бросила она.

— Ах да, я…

Она вышла, отпустив со всего размаху дверь. Поставила точку. Я вздрогнул.

Никак не пойму: в осуждение она это мне или в похвалу — ну, это, о ручках и пальто. Скорее первое: груб, неотесан, хам. А про пластинку вспомнила. Я был польщен.

Я сбегал за пластинкой и оделся. Взял портфель, затиснул в него еще этот диск. Перекинул через плечо авоську, накрутил ее на пуговицу, нахлобучил шапку. Было неуютно выходить сразу после света и музыки в март, но и оставаться здесь тоже было нельзя: гардеробщик нагло ухмылялся моему афронту.

Я нахлобучил своего кролика еще глубже и вышел. Осторожно придерживая тяжелую дверь, словно бы чувствуя перед гардеробщиком вину за выходку этой девицы. Холуйская черта. Он глядел мне в спину и ухмылялся. Дать бы разок по его жирному загривку — я бросил дверь.

— Ах, браво, браво! Я же говорила — не умеете! — радостно захлопала в свои замшевые ладоши моя знакомка и подхватила меня под руку (она ждала меня возле памятника внизу). — О, какая чудесная авоська, чудная!

Я опешил и покраснел. Никогда мне не было стыдно этой авоськи, а тут… За что она меня истязает?

— Авоська как авоська, — растерянно пробормотал я. — Сам плел.

— О, чудная, чудная! — хохотала она. — Таких в Москве ни за что не бывает! Ни одной не видела! — И потом серьезно: — А что там?

— Здесь вот, в коробках, гуашь, тут еще пластинки, с английским, тут… ничего особенного. Так.

— Нет, а вот здесь, в бумажке, мягкое — что?

— Да ничего. Платье.

— А-а… — вскинула и потупила она ресницы. — Извините.

— Ничего.

— А гуашь — это вы рисуете, да? Вы художник, да?

— Да, немного. Работа.

— А вы приезжий, да?

— Это видно?

— Конечно? — засмеялась она. — Читаете вывески и придерживаете меня перед каждым переходом. — Мы бесцельно то и дело переходили эту неширокую улицу туда-сюда, и это выдавало нашу взаимную неуверенность. И ни я не вел ее, ни она меня не вела.

— Вы наблюдательны. Провинциальная черта. Пластинка вот тоже.

— О, я и есть самая настоящая провинциалка, поэтому. Только недавно в Москве. Но в общем — да, наблюдательна. Все, имейте в виду, вижу! А в Москве мы правда всего два года. Брат привез меня сюда, поменялся квартирами. Раньше мы в Крыму жили.

— Да? — удивился я. — По вас не скажешь. Так неприступны, изящно высокомерны. Как будто весь век в столице.

— Это показное, комплекс. Извините меня.

Мы еще раз перешли улицу от здания ТАСС к кинотеатру и вышли на Суворовский бульвар. Было холодно, но как-то бодрей, уютней, лужи подморозило, снег повизгивал под каблуками. У меня мерзли руки, но она, кажется, этого не замечала. Не спешила. Она подышала в рукавичку и приостановила меня за плечо. Как будто мы сто лет уже были знакомы.

— Давайте я буду вашим гидом, ладно? Наверное, вы ведь не знаете Москвы? Ну конечно не знаете, ее даже москвичи не знают! Вот эта улица, по которой мы сейчас шли, — улица Герцена, бывшая Никитская, одна из древнейших улиц города. В шестнадцатом веке между теперешним проспектом Маркса — вы по нему сюда шли? — и улицей Грановского, бывшим Шереметьевским переулком, а еще раньше — Шереметевским, Разумовским, а еще раньше — Романовым и Никитским переулком — по фамилиям домовладельцев, — стояла церковь Никиты, превратившаяся потом в Никитский женский монастырь. От этого монастыря и название улицы. Проспект же Маркса — это бывшие Театральный проезд, Охотный ряд, Моховая улица. На углу Герцена и Моховой — старое здание Московского университета. Моховая так названа потому, что на ней продавался мох для конопачения деревянных домов. Вон туда, чуть вправо, — видите ответвление? — идет улица Качалова, бывшая Малая Никитская. С ее появлением Никитская стала именоваться Большой Никитской. Вообще Никитская за время своего существования имела несколько названий. Нижняя часть, которую мы прошли, от проспекта Маркса до вот сюда, до Никитских ворот, называлась просто Никитской, верхняя же часть улицы, отсюда и до Садового кольца, называлась Царицынской — по двору царицы Натальи, Натальи Кирилловны, матери Петра, — двор находился вот тут, недалеко, в Столовом переулке; Столовый переулок еще раньше назывался страшно: Мертвым. И еще эта часть улицы называлась Вознесенской, по церкви Вознесения. Вот он, храм Большого Вознесения.

— Да-м-м… познания. Что, специально, интересуетесь?

— А как же? Свою историю надо знать, вообще — историю. Очень поучительно. А все старинное я просто обожаю!

— Хорошо, а где же здесь Никитские ворота, что-то никаких ворот я здесь не вижу.

— О, никаких ворот вовсе и нет. Сейчас нет. А эта небольшая площадка называется площадью Никитских ворот. Когда-то здесь находилась крепостная башня — ворота в стене Белого города, проезд, отсюда название. Никаких, как видите, теперь ворот нет. Мы стоим на Суворовском бульваре — вот он, вниз. Туда выше идут: сначала Тверской бульвар, многие русские классики писали о нем — Толстой, Бунин, Чехов, — на нем новое здание МХАТа и театр Пушкина, дальше — Петровский бульвар, Рождественский, Сретенский, Чистопрудный, Покровский. В эту сторону — вот этот, Суворовский, и ниже Пречистенский, теперь Гоголевский. Кто такой Гоголь, надеюсь, объяснять не надо? Любите Гоголя?

— Уважаю.

— А то есть некоторые, которые его не понимают… А это, как я уже сказала, храм Большого Вознесения — знаете, чем он знаменит? — в нем венчался Александр Сергеевич Пушкин со своей Натали… Любите его? Вы знаете, когда он венчался, церковь была еще в лесах… Любите?

— Вы так официально: «А. С. Пушкин».

— Да, я обожаю его. Благоговею перед ним. Великий поэт. Великий человек.

— Солнце русской поэзии?

Она упрямо мотнула головой:

— Не смейтесь. Это вам не простится. Никому не простится, кто поднимет руку на него. Никому.

— Да вот Дантесу же простилось. Ничего, говорят, пожил.

— Я вам сказала: никому! Не смейте говорить о нем в таком тоне! — она оттолкнула меня, сверкнув на меня глазами. Я удивился: она что, истеричка?

— Да бог с вами, чего вы? Я просто так.

— Значит, вы его не любите? — разочарованно вздохнула она. — Значит, нет.

Мы медленно спускались по бульвару. Ее знобило. Она молчала. Молчал и я.

— Значит, нет, да?! — резко остановилась вдруг она, выдернув свою руку из-под моей. — Не ожидала этого от вас!

Ну и ну. Она меня не покусает?

— Да как вам сказать… — сказал я, приискивая слова. — Немного признаю. Не отрицаю то есть. Писал, конечно. Но ни великим поэтом, ни тем более великим человеком, извините, не считаю. Глубины — увы.

— Глубины ему… Что вы во всем этом понимаете? — Она грустно посмотрела на меня и снова взяла меня под руку, даже немного доверчиво прижала ее к себе, как бы отменяя только что ею сказанное. Опять меня поразила ее эмоциональная непоследовательность: она как бы не могла закончить ни одного своего психического состояния и переходила к следующему, не завершив предыдущего. Редкая черта. Я начал уже, кажется, нащупывать ее характер.

— А я люблю, люблю! — продолжала она, захлебываясь. — Все читаю и собираю о нем, все. У меня есть дома даже специальная папка для него, я покажу. Для вырезок. И библиотека — огромная. Есть и прижизненные издания, несколько номеров «Современника». У меня в Пушкинской лавке знакомые.

Мы снова повернулись к церкви, хотя нам ее уже не было видно.

— Знаете, во время венчанья он нечаянно задел за аналой, и с него упали крест и Евангелие. И потом, когда они обменивались с Натали кольцами, одно упало на пол и упала свеча. Какой ужас! Так и вижу, как это кольцо несколько раз подпрыгнуло, и покатилось, и пронеслось по ногам присутствующих и — до сих пор катится по России. И свеча — стекает набок, гнется и, потухшая, дымит… Ужас. Как вы думаете, чье это было кольцо?

— Не знаю, — пожал я плечами, — его́, наверное, судя по вашему пристрастию к символам.

— Конечно, его! «Tous les mauvais augures» — «Это недобрые предзнаменования!» — сказал он при выходе из церкви. Он знал, знал! — Она очень разволновалась.

— Вы владеете парижским? — спросил я шутливо, чтобы хоть как-то потушить этот столь взволновавший ее разговор.

Она диковато посмотрела на меня, и из глаз ее брызнули слезы.

— Какой вы, однако… бесчувственный. Нельзя же так, право… Давайте перейдемте здесь.

Мы молча дошли до Калининского и свернули вправо, к почте.

— Вон идет «двойка», давайте сядем? — сказала она. — Я устала. Очень устала.

— А куда мы едем, если не секрет? — спросил я ее уже в троллейбусе, украдкой поглядывая на часы: как бы не опоздать к моей Андреевне, она пускает только до десяти.

— Не ко мне мы поедем, не ко мне, — зло усмехнулась она. — А вы думали?

Я промолчал. Помимо моей воли меня в какие-нибудь двадцать минут втянули в чужие эмоции, в чужие переживания, в чужой характер; заставили меня делать оценки, что-то разделять или не разделять, соглашаться, умалчивать, отрицать. Я уже не мог избавиться от ощущения, что я чем-то виноват, чем-то не устраиваю свою знакомую, — а почему, собственно, я должен был соглашаться с ней, беречь ее эмоции, разделять ее мнения? Не знаю, но я уже чувствовал какую-то зависимость от нее. Свойство сильных, честных, самолюбивых натур. Но все дело в том, что меня заставили участвовать в этом насильно, как бы насильственно купили комплиментом, вниманием, поощрили улыбкой, теплым жестом — и вот я уже был обязан со всем соглашаться и все терпеть, а между тем я еще не знал даже ее имени. Тихо-тихо, а я уже был ею скручен, напрочь связан с ее настроением и прихотями, и это при том, что мне ведь — я знал это точно — ничего не было нужно от нее, — а вот же, купили. Неудобные люди. В их кажущейся истеричности и непоследовательности я читаю стальную логику зоологического эгоизма.

— А что такое аналой? — как ни в чем не бывало, как бы забыв себя, глядя в окно, спросила она.

— Не знаю, кажется, такой столик в церкви, с покатым верхом, для всяких культовых нужд.

— А-а-а… Жаль. А я думала — такое таинственное, с цветами. Люблю эти старинные слова: аналой, иконостас, стихиры… Вы — любите?

Я кивнул головой.

— А цветы — таинственные? — спросил я.

— Да, всегда. Любые. Даже, если хотите, мистичны. Вы только хоть раз вглядитесь в них по-настоящему: какие они все гордые, холодные, злые. Все. Даже самые добрые из них — злые.

— Ну, вот вам, — достал я свои повядшие гвоздички из петлицы (купил их, скитаясь по Москве). — Возьмите.

— Спасибо. Гвоздики самые из всех злые. Как репей, как ромашки. Даже когда не цветут.

Она взяла меня за руку:

— Мы сходим.

— Так быстро? — удивился я. — Я, собственно, и сесть-то еще как следует не успел. Едва устроился.

— Со мной у вас  в с е  будет быстро, — серьезно посмотрела она на меня. — Все.

Я смутился. Что она хотела этим сказать? Я ее не понимал.

Мы сошли у кинотеатра и спустились в переход. Пройдя под проспектом, мы поднялись и вышли к стеклянному кафе. Громады развернутых, как книги, небоскребов окружали нас.

— У вас есть двушка? — толкнула она меня по-свойски кулаком в грудь. — Мне надо позвонить.

Я достал ей горсть монет, она подошла к открытому автомату и стала нервно дергать диск: что-то у нее никак не получалось. Она стояла вполоборота ко мне, искоса наблюдая за мной, дьявольски подмаргивая мне своим огромным стеклянистым глазом. Ну и дела. Эта девчонка уже подмигивает мне.

У дверей кафе толпились юнцы — девчонки и мальчишки — золотая молодежь Москвы. Вверху гремела музыка.

— Нету мест, — уныло повторял толстый, скульптурно сложенный швейцар в галунах. — Мест нету. Домой, мальчиши, домой, — заунывно повторял он одно и то же. По-моему, в него было вживлено какое-то говорящее устройство. Автомат, а не человек.

Наконец моя знакомка, кажется, дозвонилась.

— Боб, это ты? Фу-у… Наконец-то. Что это у вас тут с автоматом, почему не починишь? Ну ладно. Вот здорово! Привет. Позвонила наудачу, а как раз ты. Спускайся сейчас же вниз и проведи нас. С кем, с кем… Увидишь с кем. С другом, вот с кем. А что, не имею права? То-то же… Ха-ха-ха, ну ты сказанул! Ну, мы жаждем. — Она повесила трубку.

Так она хочет в кафе?

К нам вышел — толпа юнцов почтительно расступилась — невысокий молодой человек лет тридцати, худой, съежившийся, грустный. Круглые, какие-то детские очки, одно стекло треснуто. На администратора не похож. Он кивком пригласил нас следовать за ним. Швейцар стоял как каменный, как сфинкс, охраняющий тайну века: ничего не видел и не слышал. Однако, как только мы прошли, он проворно захлопнул двери — и защелкнул их на задвижку. Толпа тут же хлынула на стеклянную дверь и, возмущенная, принялась барабанить руками и ногами.

— Миша, открой, Миша!

— Миша, ну что же ты, ну пожалуйста. Я тебе рубль дам.

— Мишель, ну хочешь, я тебя поцелую, а? Я сла-адкая…

— Нет мест. Домой, мальчиши, домой, — заунывно отвечал Миша шестидесяти лет.

— А что, кафе только для белых, да? У нас расовая сегрегация, да? — сверлил своим ловким кулачком стекло какой-то длинный белокурый парень без шапки, уши и волосы его покрылись инеем. — Отвечай, для белых?

— Это наши работники. Домой, мальчиши, домой, — уныло, глядя куда-то в космос, бубнил Миша.

— Дурак ты, Миша. Лексика у тебя. «Домой, домой». Ты хоть еще какие-нибудь слова знаешь? Что такое, например, «интерсексуальность» — знаешь? Что такое «архетип», знаешь?

— Домой, домой.

— Тьфу!

Парни гоготали. Все-таки утешение. Мы стояли в холле, пока наша дама, сняв шапочку, причесывалась, и знакомились с Бобом.

— Борис, — протянул он мне руку, когда я отвернулся.

— Роберт, — ответил я на его влажное рукопожатие и исподтишка вытер руку об штанину. Он сделал то же. Мы поднимались по лестнице.

— Извините, Роб.

— Пожалуйста.

За что он уже извиняется? За что я его уже прощаю? Странный народ эти москвичи. Знакомка моя несколько приотстала. Мы вошли в зал.

— Вот… тут музыка. Играет, — сказал Боб.

Вижу, музыка. Играет. А дальше?

Я кивнул головой.

Мы проходили через огромный зал столичного кафе. Шла дискотека. Самый разгар. Мощные пятидесятисильные динамики сотрясали стены. Свет был потушен, огромные стеклянные стены кафе запотели, вспотевшая, растрепанная, но все-таки какая-то бесчувственная толпа колыхалась под цветными бликами. Все курили. На столах стояло шампанское, мороженое, бутылки с минеральной, лежал открытый шоколад и сигареты. Что-то выкрикивал в микрофон жокей. В общем, никому не было ни до кого дела. Даже, как я успел заметить, до самих себя. Даже официантки, сгрудившись без дела в углу, имели какой-то потусторонне отсутствующий вид. Жадно затягиваясь дымом, они передавали сигарету по кругу.

Мы просочились сквозь это гремящее и беснующееся пространство и очутились в небольшой, жаркой и душной комнатке с многочисленными трубами, кабелями и серебряными щитками на стенах — какой-то узел коммуникации, превращенный в игрушечный кабинетик. Здесь был стул, раздвижное кресло и на шарнирно откидывающейся от стены столешнице стоял телефон. В комнатке было очень тесно, не было даже окна, вместо него была лишь маленькая, со спичечную головку, фанерная дверка, выходящая во двор небоскреба, — по-видимому, для вентиляции. И точно, без этой варварской отдушины в душегубке невозможно было бы находиться и минуты: жара стояла нестерпимая, я уже задыхался. Взгляд из этого тюремного волчка упирался в забор.

— Резиденция американского посла, — кивнул Боб на освещенный забор. — Иногда наблюдаю нравы. — И захлопнул дверку.

Он, видимо, здесь служил. Дежурный слесарь или что-нибудь в этом роде. Не американский же посланник. Моя знакомка выпорхнула за дверь.

— Пойду приведу себя в порядок, а вы тут пока знакомьтесь без меня, не стесняйтесь, — сказала она — и ушла.

— Хорошая девушка, — мечтательно, только что не облизываясь, сказал Боб, провожая ее взглядом. — Всегда другая.

— Простите?

— Ну, всегда новая, интересная, другая. К таким нельзя привыкнуть.

Я снял шапку и расстегнул пальто.

— Да вы раздевайтесь, что вы? — засуетился Боб — Вот сюда, на кресло, и кладите. Я постою.

Я разделся, скинул пальто вместе с сеткой — с пуговицы я ее не скручивал. Боб подивился, но промолчал. Видимо, это входило в его правила — не задавать лишних вопросов. Меня это устраивало.

— Можно, я вам почитаю? — спросил он заискивающе, заглядывая мне в глаза, доставая из кармана пиджака несколько смятых, бисерно исписанных листков и присаживаясь на уголок кресла.

— А что там? — поинтересовался я.

— Да… это я тут немного написал. Немного.

Я вздохнул. Можно, если это не «Феноменология духа». Оказалось, еще хуже.

Я кивнул головой и устроился поудобней. Боб отложил очки и, близоруко поднеся свои листки к самым глазам, принялся читать.

Он стал читать. Волнуясь, как пионер, выступающий на утреннике, — и с таким же искренним пафосом, то и дело перебивая себя длинными поясняющими отступлениями (еще не написанного, а только замысленного), теребя пуговку сорочки и все поглядывая с робостью на меня, все норовя выудить из моего лица мое отношение к предмету. Но я был непроницаем: руки в подмышки, нога на ногу, нижняя губа в самопогружении прикушена. Ни дать и взять представитель Главреперткома на просмотре нового спектакля.

Это была третья часть «Фауста», не меньше. Так мне показалось. Сценарий какого-то не то научно-популярного, не то научно-фантастического фильма. Ходили по небу светила (причем большие галантно уступали дорогу малым, а планеты мужского рода — планетам женского, подчиняясь правилам небесного этикета), какой-то Обобщенный Человек наблюдал все это с Дирижерского Пульта Природы и слегка журил небесные тела, когда возникал какой-нибудь непорядок; тела слушались и спешили исправиться. Потом на небесную сцену выходит Сама Природа с Зелено-Голубыми Очами, в Зеленом же Одеянии (Все, Что Можно, У Боба Было С Большой Буквы — я почувствовал это по особым акцентам в его интонации, — и он беспрерывно подтверждал еще это своими многозначительными взглядами) — и Человек вступает в длиннейший философско-экологический диалог с Природой, а затем Природа, будучи особой женского пола, утомленная полемикой и утратившая свою женскую бдительность, исподтишка оплодотворяется Человеком — здесь Боб смущенно потупил глаза. Обычные женские уловки и кокетство (продолжающиеся, как известно, даже еще потом, п о с л е) сопровождались мощным биением Ноги Природы в небесную твердь и высеканием все новых и новых галактик; наконец наступает относительное затишье, покой, становление Вселенной как будто прекращается (на самом деле начинается обратный процесс — инволюция, свертывание, уход в потенцию), наступает относительное спокойствие и счастье Вселенной, этому периоду относительного спокойствия соответствует период беременности Природы (несколько больше чем девять месяцев — девять миллиардов, по Бобу, лет), но, несмотря на этот относительный мир и затишье, капризы Природы, в полном соответствии с физиологией женского организма, продолжаются, вспышки истерик (непрекращающиеся космические процессы, вспышки сверхновых звезд), затем — нарушение общемирового баланса, судороги и потуги универсума, долгие мучительные роды (по длительности примерно соответствуют продолжительности всей человеческой истории), что сопряжено с нынешним неустойчивым состоянием вселенной: беспокойства на планете, всеобщая дестабилизация, войны, терроризм, уничтожение, разрушительные процессы в космосе, наконец…

Дальше Боб пока еще не написал.

— Здорово! — воскликнул представитель Главреперткома и воздел руки горе.

— Правда? Вы меня не обманываете? — зарделся по горло чтец и вытер обильный пот.

— Святая правда, — подтвердил деятель. — Тут уж без всяких. Но скажите, кого же должна родить в конце концов Природа — не человека же? Или я чего-нибудь не понял?

— О, тут сложно! — пробормотал Боб. — Очень, очень сложно. Вы, как умный человек, моментально проникли в суть моего замысла. Но вот тут и загвоздка, вот тут только все по-настоящему и начинается…

— Как, только начинается?!

— Да. Тут, собственно, только еще пролог, и…

— Феноменально! Но скажите, Боб, почему вы считаете, что это сценарий? Это же тетралогия! Роман! Трилогия, по крайней мере. Это же… черт знает что! Такой замысел!

— Боюсь не справиться с материалом, — скромно потупив глазки, сказал Боб. — Слишком сложно. Да и с Природой у меня пока стопорится — что будет дальше, для меня самого еще не ясно. Но должен же быть выход!

— Да уж, — сказал я, — эти женщины. Сами не знают, чего хотят.

— Вы мне позволите? Я еще тут немного… Позволите? Вот здесь у меня отдельно… правда, еще сильно начерно… Может, так?..

— Ну, хватит, Боб! — решительно взяла меня за руку моя знакомая. — Как-нибудь в другой раз. В конце концов, это мой знакомый, а не твой. — Как она появилась тут, мы и не заметили, принимая роды. Увлекательное все-таки занятие.

Боб в смущении отложил свои зачуханные листки, надел очки и, бледнея, промямлил:

— А мы вот тут немножечко почитали… Нашли общий язык. Редко все-таки встретишь понимающего человека…

Понимающий человек хмыкнул и шумно высморкался в платок.

— Боб, мы пойдем немножечко посидим у тебя, ладно? Проводи нас, — сказала она и взяла меня за руку.

— Охотно, охотно, — заулыбался Боб, и мы вышли из его закутка: я уже задыхался от жары. Боб семенил возле нас — маленький, взъерошенный, неуютный, то и дело забегая то с ее, то с моей стороны вперед.

Мы нашли свободный столик и сели. Знакомка моя не церемонясь отправила Боба к себе, и мы остались вдвоем. Боб, съежившись, все оглядываясь на нас, проталкивался сквозь буйную молодую публику — вот растворился. Я тотчас забыл о нем.

— Хороший малый, но в больших дозах противопоказан, — сказала она. — Только в весьма гомеопатических.

— А кто он?

— Ну, не знаю. Как-то дежурит здесь. Мы с его женой знакомы. Он трое суток дома, одни здесь. Точно не знаю. Наблюдает за пожарной безопасностью чего-то.

— Так он пожарник?

— Что-то в этом роде. Но сам даже огнетушителем пользоваться не умеет — он признавался. Докладывает только через каждые два часа диспетчеру о том, что здесь все в порядке, по телефону. Народу-то вон сколько, сами видите. Мало ли что. Во Франции, слыхали, дансинг сгорел? Двести человек погибло. У него еще такое же кафе рядом. Но туда он почти не заглядывает.

— Да, позавидуешь. Времени у него, во всяком случае, хватает. Служба.

— О, хорошая, хорошая! — засмеялась она. — Он и в кино вот сюда ходит, напротив, когда наскучит. Бесплатно. А читает! Я ему говорю: «Боб, возьми меня к себе», — молчит. Деловой такой. Сюда, говорит, только по специальному разрешению устраиваются — и серьезно так, басом. Деловой. Врет, наверное. Но кто-то у него здесь действительно есть. Рука.

— А кто он вообще, чем занимается? Учится где-нибудь, что ли?

— На сценарном, во ВГИКе. Вообще учился во всех творческих вузах Москвы, даже в театральном, но говорит, что всегда хотел работать только в кино. Смешной. Он еще и во ВГИКе на другой факультет переходить собирается, вечный студент. Пока учится на научпопе, а хотел бы на художественном сценарном, и то у какого-то особенного мастера. Вот увидите, добьется. Он такой. Он и на телевидении подвизается. Передачу «Что? Где? Когда?» смотрите? Он там участвует.

— Буду смотреть теперь.

— Но — вредный. Читает свою ахинею всем подряд, по-моему, даже в транспорте, пассажирам. Меня тоже измучил: слышала уже все это сто сорок семь раз. Все не унимается. Так хоть бы писал, а то муслит эти листочки уже не один год: все варианты составляет. Бедненький, он вас тоже измучил — вон лоб-то блестит!

— Есть немножко, — усмехнулся я, вытирая лоб.

Мы помолчали. Я махнул официантке: «Обслуживать нас думаете?» Та подплыла, и я заказал мороженое и салат. Больше в меню ничего не было.

— Шампанское будете? — спросила официантка, остановив карандаш на бумаге.

— Так ведь уже десятый час! Вы же до девяти только отпускаете, — сказала моя знакомка.

— Найдем, — отрезала официантка. — Для хороших людей — почему не найти? Найдем. — И уплыла.

— Найдем… — проворчала моя дама. — За двойную цену. Но вы возьмите, возьмите! Вот увидите, не пожалеете!

— Возьмем. Для хорошего человека — почему не взять? Возьмем.

Она расхохоталась:

— А вы веселый. Я думала сначала — другой. Нет, правда.

— Я всякий. Для каждого свой. Кто каким меня закажет.

— А-а… Скажите, а вам не понравилось? Ну, что он читал?

— Боб, что ли? Да как вам сказать? Не очень. Очень смутно все, сбивчиво как-то. Все у него как-то основано на случайных, мимолетных связях слов. Несерьезно. Символика всякая… Я вообще не слишком всяким символам доверяю. Ну что бы, например, если природа была бы не женского рода, а мужского? Все рассыпалось бы. Не обязательно это все. А в общем — ничего, найдет и он своего поклонника. Все находят.

— Да, я так и думала… Жаль. Я тоже так считаю. Только вы точнее определили. Они все такие несчастные, горькие. Пишут, пишут. И никому это не нужно. Никому.

— Отчего же никому? Им нужно. Вот и пишут.

— Да, в общем-то, конечно, Боб, он бескорыстный. И упрямый. Ни за что ни слова никому не уступит, вы не смотрите, что он такой покладистый. А мог бы.

— Бог с ним. Тепло ему на свете. У меня такого занятия нет.

Принесли шампанское. Уже открытое, пенящееся, с лужей на подносе. Я разлил его по бокалам, и знакомка моя подняла свой бокал до глаз, разглядывая меня через стекло.

— Ну, за нас с вами? — хохотнула она. — Или как там у вас в таких случаях говорится? Давайте чокнемся!

Еще не зная имени этой женщины, кто она и откуда, я уже пью с ней, и это мне даже нравится. Было легко. Огромный темно-серый глаз со слипшимися ресницами разглядывал меня сквозь стекло. Я подвинул свой бокал к ее и выпил, она отставила свой на стол.

— Вдруг расхотелось. Грустно… — вздохнула она. — Хочется домой…

Я налил себе еще и выпил залпом. Не хватало пропадать добру. Или она ждала, что я буду ее уговаривать? В мои правила не входит.

— Такое все занудство, — с ненавистью сказала она. — И эта музыка, и эти люди, и это шампанское — все. Боб тоже хорош. Привел нас сюда и бросил. И вы. Отчего вы, собственно говоря, не спрашиваете, как меня зовут?

Я поперхнулся:

— Ядвига?

— Смейтесь, смейтесь.

— А уже можно? Я правду сказать, думал, что ваше имя мне не пригодится. Да и сейчас не уверен…

— Уже давно можно, давно! Еще в троллейбусе можно было — сразу после Пушкина. Ну, спрашивайте же!

— Хорошо, — серьезно сказал я, — вот сейчас прожуюсь и…

Я отложил вилку, проглотил, откашлялся и солидно пробасил:

— Как ваше имя, женщина?

— Саша, Сашенька, — с удовольствием, со вкусом сказала она. — Правда, мне очень идет это имя? Мне оно очень нравится.

— Просто потрясающе! Никогда бы не подумал!

— Мне его мальчишка какой-то с улицы дал — и одновременно какой-то мужик по телефону! Понятно? (Я покоробился от ее «мужика».)

— Не понял?

— Ну, мои предки всё спорили, как меня назвать, и в справочниках-то искали, и по всем знакомым-то звонили — так ни до чего и не договорились. Пока наконец отец не выбежал в отчаянии на улицу, а мать, рассердившись, не набрала номер первого же попавшегося по справочнику телефона — и меня нарекли там и там: Саша! Здорово, а? Причем, пока они бегали, я грохнулась с кровати на пол — я помню! — и молча выслушала над собою их приговор. Я помню! И как замечательно все совпало! Я буду счастливой, буду. Я верю!

Да, это было ее имя. И что-то в ней было от Алисы. Та же неуловимость, текучесть, призрачность характера — все понарошке и все всерьез. Все начинает и обрывает одновременно, искристость, радостность всей натуры. Только Алиса была, конечно, старше и в ней никогда почти не пробивался другой, глубокий, серьезный человек, в этой же девушке только за эти два часа он выглянул уже несколько раз; даже не выглянул — в ы л е з — угрюмо, расправляя плечи, насупившись, глядя на меня исподлобья. Можно сказать, что все веселье, приподнятость, эмоциональность были как-то ненарочито насильственны в ней, холодно-азартны, ее все время как бы смущал некий третий внутри нее — второй был безразличен. Я все время ощущал тайный, затаенный холод всего ее существа — глаз, голоса, движений, всего. Она все время как бы заставляла себя поверить в самое себя и никак не могла поверить.

Я разглядел ее, она замолкла (удивительно, когда вы оцениваете женщину, она всегда замолкает, старается молчать, как бы собирается всем своим существом, понимая всю ответственность момента, — она знает: ни словом, ни голосом, ни жестом тут не поможешь; она предоставляет говорить самой природе — человек молчит). Да, лет двадцать шесть, не больше. Нежная бледная кожа лица с близким румянцем под кожей, румянцем наготове (его нет и никогда не будет, но, кажется, он вот-вот высветится и проглянет с исподу, отчего лицо выглядит слегка матовым, бледно-розовым от ожидания этого близкого, но обманчивого румянца — как бы свеча под собственным светом). Волосы убраны под серо-голубую шапочку, натянутую до ушей; несколько пепельно-соломенных прядей все же выбилось спереди и с боков — вероятно, обесцвечены; светлый тонкошерстяной свитер обтягивает плотно шею и грудь; на груди — янтарная бляшка на цепочке; глаза, большие, серые, холодные, оставались огромны, даже когда она смеялась, — и не согревались смехом. Хищный высокий вырез ноздрей, большой красивый рот с тонкими губами. Длинный черно-красный в крупную продольную полосу шарф два раза обернут вокруг шеи — концы его также в черно-красную кисть. Она его не снимала, как и шапку. Но чего-то еще недоставало в ее облике — чего? Я не знал. Боюсь, что весь ее внешний облик как-то не соединялся еще с внутренним, не то чтобы не соответствовал ему, а именно не соединился с ним, они существовали еще как бы автономно, порознь. Но тонкая, неуловимая связь между ними все же была. Жесты теплы, пластичны, свободны (цвет их — глубокая голубизна; именно жест является выражением внутреннего человека), а подбородок — упрям, ноздри благородно высокомерны, глаза безлично, безотносительно безразличны (ибо даже безразличие бывает все-таки направленным); рот нервен, горяч, трепетен; голос живой, богат оттенками, слово певуче; но интонация, организующая слова, — искусственна, вычурна, выдуманна, книжна. Этакая смесь нарочитой инфантильности и естественной, необоримой детскости. Не то чтобы эта внешность не принадлежала ей, была чужая, не ее, нет: все было ее, и только ее, но как-то соединения, слияния с собственной личностью еще не наступило, все еще было как бы в становлении, в движении, внутренний человек еще не вполне овладел собою внешним, или — лучше — еще не освоил себя извне. Этот внутренний человек еще и сам не знал, какой он, и потому — колебание черт, игра свойств, призрачность, неуловимость; этот человек еще как бы сам раздумывал, не знал — какой он: мягкий или резкий, добрый или злой, и сомневался, и мучительно искал, боясь ошибиться, и нерешительно, спотыкаясь, решал и выбирал — но тут же отменял свой выбор. Редкий дар, затянувшаяся борьба. Обычно с этой борьбой бывает покончено к восемнадцати, с этого возраста уже обычно начинается обратная жизнь нашего образа, облика, лица — распад свойств и черт: установка характера — установка облика завершена. Не означает ли поэтому иссякновение нашего внешнего образа просто иссякновения нашей внутренней жизни? Не знаю, во всяком случае, каждый носит то лицо, которое он заслуживает.

— Разглядели? Взвесили? Истолковали? — толкнула она фужер и запахнула шарф.

— Простите?

— Растолковали меня, разложили по своим полочкам? На безменчике своем купеческом взвесили?

— Признаюсь, было немножечко, — вздохнул я, стараясь перевести все в шутку — она уже испепеляла меня взглядом.

— Предупреждаю: со мной это не пройдет. Лучше снимите и положите меня на место.

— О’кей.

Она резко повернулась и ушла, я поплелся за нею. Опять загремела музыка: бедный народ дожимал свое убогое веселье. Шампанское клубилось и лилось рекой; все курили, хотя это было запрещено. Скоро конец: ближние к выходу столики уже начали пустеть.

Мы оделись у Боба, она быстро накинула на себя свою шубку, схватила в руку поясок — и, не застегиваясь, вышла. Хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

— Проводи меня! — услышал я ее голос из-за дверей — ко мне, во всяком случае, это не относилось.

Боб недоуменно пожал плечами, как бы извиняясь за свою знакомую: мол, кто их, этих женщин, разберет. Но потом с некоей даже гордостью сказал:

— Она всегда такая! — И, одеваясь на ходу, он заспешил вниз.

Я проводил его.

— Подожди, Роб, мы еще побеседуем! — крикнул он мне с лестницы — и исчез.

Я пошел в его конуру, оделся и посмотрел на часы: половина одиннадцатого. Ясно. К своей бабке я уже опоздал, ночевать негде. Можно, правда, остаться здесь, но перспектива ночного бдения меня не прельщала. Все равно не даст спать, да еще, не дай бог, начнет делиться своими научно-популярными замыслами. Нет, избави бог. Значит, на вокзал. Там, по крайней мере, никакой платы с меня за ночлег не возьмут.

Я вышел, захлопнув дверь. Как-нибудь к себе проберется сам. Публика уже разваливалась по частям. Я спустился в туалет и умылся. Я чувствовал себя ужасно разбитым. Внизу, под лестницей, еще толпились, курили, фарцевали, любили. Длинный, в прыщах и кожанке на молниях малый подошел ко мне с пачкой американских сигарет, презрительно, не глядя на меня, выстукал из коробки одну ногтем — я отказался.

— Колхоз, — процедил он, — с марихуаной. — Мой затрапезный вид его рассмешил.

Хоть с ЛСД, не интересует. Он откатился.

Какая-то девчонка наспех примеряла под лестницей джинсы, сверкая упругими ляжками, какой-то смущающийся симпатичный парень ее прикрывал. Кто демонстрировал газовую зажигалку с бледным пламенем в метр, кто гонконгскую шариковую ручку, японскую магнитную ленту. Меняли диски, какое-то иностранное шмотье, сигареты. Я напился воды (пополам с дымом), обмахнул газеткой ботинки — и вышел на улицу. Легко вздохнул. Огромная, сияющая морозными окнами Москва вздымалась надо мной.

Я дошел до Арбатской площади, вошел в метро и поехал к вокзалам. Портфель в руке, авоська через плечо, длинное декадентское пальто. Все. На сегодня приключений, кажется, достаточно. Меня бил озноб.

Я выбрал Ярославский. Все-таки мой, родной. Другой бы еще нужно было внутренне осваивать.

Народ на вокзале был, но и мест хватало тоже. Только что объявили посадку на какой-то поезд, и места спешно освобождались. Я один занял диван МПС. Как односпальную кровать, с видом на урну, полную апельсиновой кожуры.

Плечи ломило, глаза закрывались сами собою, ноги были сыры. Я расшнуровал ботинки (мои синие носки потемнели от сырости), набил в них газет, поставил их под диван и лег, нахлобучив на лицо шапку. Я поворочался. Нет, неудобно. От железного подлокотника дивана ломило затылок, ноги, как я ни поджимал их, мерзли. Тогда я достал из портфеля пластинку с Шопеном, подложил ее под голову и накрылся пальто. Сетка так и оставалась на привязи — чтоб не унесли. Сил ее снять у меня тоже не было.

Я уходил все более и более в небытие, подтягивая съезжающие ноги под пальто и согреваясь. Чувствовал во сне, как поднимается температура и сохнут на ногах мои носки. В ногах — портфель, ботинки — под диваном, в голове — температура, под головой — Шопен, тридцать три оборота, вальсы, Белла Давидович. Зачем я ее купил? Куда теперь от нее деваться? Гнутая, моно, один рубль двадцать пять копеек. Два обеда. Два похода в кино. Один рубль двадцать пять. Столько-то поездок в метро, делится без остатка. Один рубль… Сколько именно, я уже не мог сосчитать: голова все больше и больше наливалась тяжестью, я проваливался вниз головой в вату, знаменитая пианистка, превращенная моим спящим воображением в разменный автомат, выдавала и выдавала одну и ту же мелодию из своего чрева в ответ на бросаемые в нее монеты — вальс № 7, опус 64, тональность до диез минор — и пассажиры, выслушав его, с удовлетворением отправлялись к поездам, причем правом входа служило прослушивание этого начисто отсутствующего на пластинке вальса. Как будто его и в природе не существовало.

Я медленно, нехотя просыпался. Кто-то настойчиво теснил мои ноги, и я все больше и больше подбирал их под себя, но меня всюду доставали. Я открыл глаза. Пассажиры какие, что ли?

— А… — Глаза мои полезли на лоб (сонные — на сонный). — А…

Под мое пальто лезла, давясь от смеха, моя знакомка — укладывалась на диван валетом.

— Тсс… — приложила она палец к губам, разрываемая внутренним давлением смеха. — Давайте спать. А то нам не поздоровится. — Она заговорщицки кивнула куда-то за мою голову.

Я приподнялся на локте и посмотрел. От нас удалялась недовольная спина блюстителя.

— Тсс… Он хотел вас поднять под каким-то нелепым предлогом: ДИВАН НА ОДНОГО — СЛИШКОМ ЖИРНО, хотя мест-то, по-моему, достаточно. Я не дала. Сказала, что мы вместе тут спим, и он ушел. ВДВОЕМ МОЖНО, сказал он и ушел, да. Это ничего, что я тут, а? С вами? Что вы молчите? Согрейте же меня… так холодно… у меня так замерзли ноги… я так долго ждала, когда вы проснетесь… я так долго была одна… О, как у вас тут хорошо! Печка! — Она все бродила своей ногой под пальто, преследовала мои ноги, я их убегал, но она всюду доставала их, теплые, своей холодной, в ледяном чулке, ногой — и наконец властно поставила ее на меня:

— Грейте же. Грейте. О, как тепло! Как в раю!

Я смутился.

— Вообще-то это односпальная кровать, — сказал я. — Вдвоем мы здесь не поместимся.

Она весело расхохоталась, на весь зал и вдруг, спохватившись, зажала себе обеими руками рот:

— Тсс…

Ее раскрытые, тонкие, с замшевым вишневым исподом сапоги, безжизненно обникшие, как будто из них вынули душу, валялись рядом. На нас уже поглядывали с соседних диванов люди.

— Тихо, люди ведь… — пробормотал я, не зная, что сказать.

— О, как прекрасно вы смущаетесь! — перешла она на шепот. — Я так не могу. Как ваша авоська, где она? Жива? А, вижу! Прекрасная! Х-холодно! Язык примерз к зубам. Искала вас по всем вокзалам, пока нашла. Знала, что найду. Бррр! Промозглая, противная Москва! Противный март! Как у вас тут все-таки здорово!.. Красно! Багрово! Не бойтесь меня, ну же! Придвиньтесь!

Ну девица. В скромности ее не обвинят. Я тихонько, доверительно пожал своей ногой ее ногу — она как ужаленная выскочила из-под пальто и принялась, оглядываясь, обуваться.

— Нахал! — завизжала она. — Что вы себе позволяете! Вы что, с ума сошли?! Все вы одно и то же.

На соседнем диване недовольно зашевелились разбуженные. Она что, чокнутая?

— Тсс… — испуганно захлебнулась она, как бы испугавшись самой себя. — Тих-хонечко…

Ну и ну. Эта барышня уже стала мне надоедать. Я накрылся с головой и отвернулся к стенке. Я ее себе вообразил. Придумал. Даже с ковриком. С лебедями. Все. Больше я с этой девицей не связываюсь.

— Э-эй, бэйби! Вста-вать! — тормошила она меня. — Вы что, хотите, чтоб я добиралась домой одна? Не выйдет! — Она потащила с меня пальто и защекотала мне ногу. Я отлягнулся и что-то пробурчал.

— Все равно не дам вам спать, вставайте!

Я молчал. Идиотка. Или сходить и пожаловаться на нее милиционеру?

Она разревелась:

— Никому я не нужна, ни-ко-му! Всем нужно от нас только одно, только… — Сидела она в распущенных сапогах и плакала.

— Мне ничего от тебя не нужно.

— Вы только говорите. А зачем на мою ногу жали?

— Вы что, ненормальная? Будите человека среди ночи, лезете к нему в постель — и еще закатываете ему сцены! Спать. — Я накрылся с головой.

— Простите, я не хотела. Это Малер. Это все он. Простите.

Она резко задернула замки сапог, встала и быстро стала удаляться, стуча каблуками.

Я приподнял голову. Проводить, что ли? Все равно уж теперь не заснуть. Ну, гостеприимная Москва. Спасибо, удружила. И эта тоже. Знакомы мы с ней только несколько часов, но кажется, я уже знаю ее сто и двести лет, так устал от нее. Два развода, и уже намечается третий. И никак не разойтись.

— Эй! — крикнул я вдогонку. — Дайте одеться!

Она остановилась. Изящная, элегантная, мило подогнув ножку; руки в рукава. Серая беличья шубка в талию, шапка до ушей, с кисточкой, как у Буратино. Весело мотает ею туда-сюда. И улыбается сквозь просыхающие слезы. Милая. И вполне нормальная. И вполне Саша. И я ее, кажется, уже люблю.

Портфель в руку, авоська через плечо. Длинное декадентское пальто.

— А пластинка! Ваша пластинка! — засмеялась она. — Вы ее опять забыли!

Я махнул рукой. Пускай с ней разбирается фирма «Мелодия».

Я подошел к Саше. Она мягко, тепло взяла меня под руку, как старого знакомого, почти как тогда, но все-таки ближе, чем тогда у консерватории, и мы молча пошли к стоянке такси. Она молчала, и я молчал, и никаких слов не было нужно. Тишина. Покой. Вечность. Мое раскрывшееся, как рана, одиночество. Затихает.

Я чувствовал: она всецело, безраздельно, моя — уже моя. Абсолютная близость, два насмерть сжитых нерва. Когда это наступило? Час, два, вечность назад? Или только что, тотчас после ее слез? Да, только что, да, после. Сразу же после них. И я понял, что путь к близости, к доверию, к любви измеряется не обычным временем, а иным — внутренним временем сердца, полнотой эмоционального переживания, совместным проживанием всего строя чувств: от тонкого резонирования первых сомнений и неприязни до колоссальной вибрации ненависти и любви. Хотя бы все это пронеслось в секунду, обычное время уже значения не имеет. Чувство и мысль живут в сверхплотном времени, и если вы вошли в него, тогда вы уже имеете право. Я чувствовал, я имел. Она пожала мою руку — как бы в знак согласия. Она понимала.

Мы вышли к стоянке такси. Машины сонной стайкой сгрудились на площади, носами друг к другу.

— В Дегунино, торговый центр, возьмете? — спросила она таксиста.

— А в оба конца платите? — лениво сказал шофер, не поднимая головы от баранки. Он дремал.

Саша посмотрела на меня. Я кивнул головой. Шофер открыл нам дверь и завел счетчик.

Мы сели на заднее сиденье, она взяла мою руку в свою, и так мы просидели, молча, всю дорогу, глядя каждый в свое окно. Было то самое состояние, когда все слова кажутся никчемными, грубыми, созданными на потребу какой-то другой, ненастоящей, игрушечной, д н е в н о й  жизни, во всяком случае не той, что жили мы сейчас. Слова бы могли облечь наше чувство, выразить его, а значит, вывести его вовне, наружу, на люди. Но оно хотело оставаться нетронутым, внутри. Даже таксист, чувствуя это, не проронил ни слова, отвернул на сторону зеркальце и погрузился в скорость. Мы неслись по ночной Москве, не обращая внимания на светофоры. Собственно, нам везде давали зеленый.

Мы остановились у торгового центра. Саша не разрешила мне достать деньги, а расплатилась с шофером сама, щедро приплатив ему на чай. Мы вышли. Стоял, прижав, как заяц, уши, с опущенными штангами троллейбус, с открытыми настежь дверями, с неестественно вывернутым в сторону передним мостом. Сломался. В дверях сидела и скучала под луной дворняга — мордой внутрь, на улицу хвостом. Была ночь, пусто, холодно; в магазине напротив мигала сигнальная красная лампочка, горел тусклый дежурный свет и звенел звонок. Дорога наша была ужасной. Всюду глубокие мерзлые колеи, смерзшиеся глыбы снега и развороченная глинистая земля. Луна холодно сияла нам в затылок.

Она вся несказанно, невыносимо дрожала; дрожь ее передалась мне. Зубы у нее стучали, глаза затуманились, ее лихорадило. Мы шли не разбирая дороги, проваливаясь в мерзлую воду, я черпал воду через верх.

Почему он, собственно, не повез нас дальше, ведь мог бы. Я спросил у нее об этом, но она мне не ответила.

— Л-лед, ч-черт, с-сапоги все изрезала, эт-того еще мне т-только не хватало, — бормотала она, не глядя на меня, не попадая зубом на зуб. — Х-холодно, я т-так д-дрожу, к-какие, п-подумаешь, х-холода, я в-вся… — Но дело было, конечно, не в холодах. Обычная московская весна, не больше. Но она вся насквозь дрожала, как лист на ветру.

Мы вошли в подъезд. Не вошли, вбежали, запнувшись о порог. Я шагнул было в кабину лифта, но она не пустила, потянула меня за рукав по лестнице.

— Н-ничего, поднимемся так, а? Здесь нев-высоко, а то с-соседей разбудим…

Мы быстро поднимались на четвертый этаж, причем уже с первого она меня как-то отчаянно, как-то панически бросила и бежала по лестницам одна — как бы одна, как бы не при мне, расстегиваясь на ходу, волоча по полу шарф, ища и не находя ключи и что-то непроизносимое при этом бормоча. Я спешил за ней, как собачонка, тоже спотыкаясь и теряя шапку, да еще моя сетка с пуговицы сорвалась и полетела вниз, и с нее потекло.

Наконец мы очутились перед ее обитой белым хлорвинилом дверью с разводами и узорами медных мебельных гвоздей.

— Ат-ткройте, п-пожалуйста, — протянула она мне дрожащей рукой ключи и посмотрела беспомощно, — в-вот эт-тот, я, с-сам-ми видите, не с-смогу… — И рухнула на меня всем телом, положив голову мне на плечо. Потом опомнилась, отстранилась. — Н-нет-н-нет, от-ткройте сначала, п-прошу в-вас, п-пожалуйста, — забормотала она жалобно. — П-прошу…

И так беспомощно, заискивающе так опять на меня посмотрела. Подобострастно и нежно.

Она все отдавала на мою волю.

— Бери же! Открывай! — чуть не крикнула она, больно сунув мне в руку ключи. — Бери!

Мы вошли, она быстро захлопнула дверь, раскрыла шубку, раздернула молнии сапог — и страстно обняла меня, потихоньку стаптывая с себя сапоги, урча под моими губами, как кошка. Сухой, колючий, истрескавшийся, жаркий, больной рот впился в меня неумело, яростно, жадно. Я вырвался от нее: чуть не задушила.

— Идите туда, — открыла она мне ногой дверь в комнату, все не отпуская меня, расстегивая мое пальто. — Идите же. Тихо. Я сейчас.

Я сбросил на вешалку свое пальто, прямо вместе с сеткой, снял свои промокшие насквозь ботинки и пошел к ней, следя мокрыми носками. Где-то за собой, отгороженный туманом желания, я чувствовал, слышал, знал, что сбегает, скапывает, как мертвая кровь, моя разбитая гуашь. Мое Алисино платье.

Я пришел в комнату и присел на край незаправленной постели. Кровать была просто застлана мятым пледом. Подушки в беспорядке навалились друг на друга. Я усмехнулся: она что, каждую ночь залучает к себе таких, как я? Я уже опять начал раздражаться против этой любительницы приключений.

В изголовье кровати висел черный прямоугольный католический крест, распятье. Под ногами грубая вьетнамская циновка, плетенная из рисовой соломы, на стуле рядом — недопитая чашка кофе с белыми промасленными гренками на блюдце, под блюдцем — обнаженное нутро какого-то развалившегося журнала. Я сдвинул блюдце и прочитал на полях: «Кобо Абэ. Женщина в песках». Ничего себе чтеньице на сон грядущий.

В комнате были: продавленное, огромное, какое-то доисторическое кресло (мое смущение — я сидел на кровати — медленно, без моего ведома, мысленно переместило меня в него, что и изменило точку моего обзора: сначала я увидел то, что должен был увидеть потом), стенка с книгами, телевизором, транзистором, стереосистемой, цветы, множество часов — и лишь потом я заметил окно, как бы слева от себя, слева от кресла, на самом же деле окно было передо мной. Оно было наглухо затянуто портьерой. (Удивительно, сколького я сейчас не замечу, и только наутро мое успокоенное вожделение рассмотрит все это в подробности, с пристрастием патологоанатома; пока же я видел все только крупно, в знаках, в символах: стенка, часы (часы вообще, как принцип, как время — но время как отвлеченная философская категория, ибо времени-то как раз я на этих часах не замечал), портьера; портьера вообще как предмет интерьера — без цвета, без ощущения плотности, вещественности, материальности, — но широкое продавленное кресло было схвачено мною во всех подробностях: глубокое, удобное, мягкое, теплое, красное — как синоним моего смущения.)

Я встал и пересел в кресло.

Она появилась в дверях, протянула ко мне руки. И пошла на меня, ничего не видя, не слыша. Как если бы была и слепа, и глуха, и водима только страстью. Глаза ее были закрыты.

Она подошла, опустилась передо мной на колени; ее бил озноб. Я опустился на ковер тоже. Откинул ей голову, убрал волосы. Две жемчужные капли воды мерцали в ямке над ее грудью, дрожа и подступаясь друг к другу, стремясь во что бы то ни стало слиться. Я приник к ним и выпил их. Чтобы они не соединились…

Я проснулся рано и в сонные предутренние сумерки стал разглядывать ее комнату. Теперь я увидел ее подробно. Я потянулся и еще дернул за нитку торшера. Стенка с книгами, транзисторным телевизором и дорогой стереосистемой, цветы, множество часов — современных, современнейших, старинных — с боем и без; альбомы с живописью: импрессионисты, постимпрессионисты, Дали, Дельво, Магритт. Я вывернул всю эту груду на кровать и нехотя полистал их. Где она все это достает? В наших магазинах этих альбомов не купишь. Книги тоже — зарубежная и русская классика, старинные издания, религиозная литература, оккультизм, несколько фолиантов академического Пушкина. Хрусталь, бронза, антикварные мраморные грации — у одной отбита рука, скульптурка со стакан величиной; чугунный Дон-Кихотик с обнаженной шпагой, подсвечник. Какие-то завернутые в бумагу громоздкие предметы по углам — по-видимому, новая мебель. Поблескивала дорогая люстра.

Я откинул одеяло и посмотрел на себя: всегда смотришь на себя с пристрастием, когда доверяешь кому-нибудь свое тело. Как бы заново оцениваешь себя, знакомишься с собой.

Бледная впалая грудь с несколькими чахлыми волосками, длинные худые ноги, желтый, загибающийся книзу ноготь правой ноги, волосатые голени. Небритый подбородок (я поскоблил им о грудь), руки… Вокруг ногтей въевшаяся навечно краска (так с этим и в гроб положат, не отмоют), сердцебиение, печенка из себя выходит — вчерашние крутые яйца и ветчина. Ангинозное горло. Насморк. Сопревшие волосы подмышек. Ее первый мужчина. Прямо скажем, не очень-то шикарный. Мог бы быть лучше.

Я ущипнул себя за ляжку и усмехнулся. Осмотр-с с пристрастием. Поддал кулаком печень. Молчи, зверь, молчи.

Где-то в глубине квартиры заколебалась бамбуковая занавеска и зашлепали по линолеуму чьи-то босые ноги — я нырнул под одеяло.

Ноги сходили, попили на кухне воды. Почесались друг о друга. Потом опять направились в нашу сторону и остановились у двери.

Он молча глазел на нас из проема и сопел. Я чувствовал, он стоял рядом. Долго. Затем, повернувшись, он сказал:

— ТАК, — и пошлепал куда-то назад, в глубь квартиры.

Значит, это был не призрак?

Ночью это привидение уже посетило нас. Привидение четырех-пяти лет от роду и мужеского пола. Никак не могу взять в толк — откуда этот малыш? Она мне про него ничего не говорила. Или она живет с соседями? Нет, не похоже.

Ночью, на излете сна, этот малыш сомнамбулически возник в проеме двери, когда я… когда мы… и, наставив на меня какое-то огнестрельное оружие — автомат или станковый пулемет, я не углядел (моя захлебнувшаяся, замершая, моя внезапно провинившаяся и приподнявшаяся на цыпочки от внезапной опасности страсть не рассмотрела), убежденно произнес:

— Мама, вставай, папа приехал, — тихо так и вкрадчиво, но и одновременно требовательно, как будто мама сама не видела, что папа уже на месте. И прошил меня очередью из своего изрыгающего огонь автомата.

Она не слышала! Она ничего не видела и не слышала! Что ж, подумал я, значит, меня опять посетил мой давний знакомый призрак: прихотливая галлюцинация моего милитаризованного воображения, которая возникает у меня в определенные (очень определенные) моменты жизни, — одинокий самонаводящийся автомат — теперь же у этого автомата появился еще и обладатель. Интересные дела.

Я нырнул под одеяло и замер.

— Ты чего? — хохотнула она, стягивая с меня одеяло. — Задохнешься.

— Там… в меня… — заикался я. — М-меня нет. В меня стреляли. Я убит. — Я рассказал ей про малыша.

— А, это Данька! — засмеялась она. — Беленький такой?

— Ну, — угрюмо сказал папаша. У нее что, еще и черненький имеется? Веселенькие дела.

Она — заливается, хоть бы что.

— Ух-ах-ха-ха!.. Вот так Данька! Так полюбил этот автомат, что даже спит с ним. Как партизан!

— Но кто он? Назвал тебя ночью мамой.

— Он что, заходил сюда? — испугалась она.

— Здравствуйте. А я про что? Как видишь.

— А я?

— Ноль внимания!

— Но ведь он не видел нас, не видел? Нет?

— Как будто. Но не уверен.

— Фу-ууу… Ну, негодный! Я ему задам. Ты не бойся, это мой племянник, брата сын. Он в плаванье. А Данька зовет меня мамой, он всех всегда зовет мамой, думает, что так нужно. Мамы у него нет…

— И не было?

— Умерла.

— Извини.

— Милый, дай обниму тебя. Ты такой… смелый, хороший. Дай!

Я не ответил ей ни движением. Она затихла. Потом повернулся к ней, ее слитное, нервное тело отзывчиво подалось мне навстречу, и она задрожала, задохнулась.

— Милый, милый, милый, милый!.. — безумно шептала она. — Какое точное, отзывчивое слово, когда не любишь… когда… еще не любишь…

Она уже про любовь. Женщины просто так, без нее, не могут.

— Ой, не смотри на меня! Отвернись! — вдруг спохватилась она, закрывая голову руками. — Не гляди! Я же совсем седая!

Корешки ее крашеных волос, точно, казались серы.

— Дай парик! Дай сюда немедленно парик! Он там, за гардиной, на подоконнике.

Я встал и подошел к окну. Парик был надет на голову огромной голубой, сидящей на подоконнике куклы, куклы с голубыми глазами. Она пискнула, когда я снимал с нее парик. Не хотела нарушать прическу. Сам парик тоже был какой-то шелковисто-голубой. Бледной голубой стали.

— И захвати еще духи! Они там же!

Я захватил и флакон.

Она смешно, двумя руками, как шапку, нахлобучила парик и вылила на него целую пригоршню духов. Запах духов тотчас разлился по комнате.

— Не могу без них, — сказала она. — Все мне кажется, что чем-то пахнет. А может, и правда пахнет — принюхайтесь, таким жженым, а?

— Да нет вроде.

— Прямо какое-то наваждение… Лью и лью на себя целыми ведрами, да ничего не помогает. То жженой костью вдруг понесет, то какой-то фруктовой гнилью… или, вот как сейчас, паленой резиной… Ах!

И тут только я услышал запах этих духов. По-настоящему, во все обоняние. Он заполнял буквально всю ее комнату, до потолка; все пахло ими: и постель, и она сама, и штора (теперь я вспомнил это), и кукла, и даже сухарики, и журнал, когда я развернул его вчера, тоже обдал меня этим запахом. И даже мой новый знакомый Боб и его каморка — тоже, я вспомнил тот вчерашний запах в его конуре. Но почему же я не слышал его раньше? Неужели говорили только другие чувства? И сразу всплыла в темпераментной речи этого запаха консерватория, ее зеркала, ее тяжелая, брошенная со всего размаха дверь, осклабившийся гардеробщик, его руки в рыжих блестящих волосках, подающие мое пальто, — и оброненный Пушкиным пистолет — и его мертвеющие скрюченные пальцы, гребущие снег… И его кольцо, которое все катится и катится по России, огромное — с обруч — кольцо, которое все растет и растет, пламенея, из кровавого червонного золота, — по снегу…

Я целовал ее грудь, персиковый живот, ноги; узенькая, как ладонка, ступня — я грел ее, — холодные длинные пальцы, глянцевитая продолговатая прохлада ее ногтей… Она лежала, закрыв свои стеклянистые глаза, и, казалось, была безучастной ко всему, что я с нею делал; ко всему, что было вне ее, не ей, не ею, — и только прислушивалась к тому, что нарастало внутри. Огромное, небывалое счастье — со мною, я чувствовал, оно не было связано.

Она притянула меня к себе и заплакала.

— Что ты, Саша, что, не надо, — холодно шептал я в ее волосы, понимая, что, увы, не я причина ее невозможного счастья, что время стало и что мы вне его.

— Как зовут тебя, мальчик? — сказала она потом, оторвавшись от меня, безразлично глядя в потолок…

— Ро… Роберт, — едва прошелестел я, чувствуя за собой какую-то непонятную вину. — Н-несколько запоздалое знакомство.

— Отчего же, ничуть, — усмехнулась она. — Так даже интересней.

Она встала и пошла раздетой к окну, ничуть меня не стесняясь, прошла на цыпочках по ковру, зашла за штору и стала одеваться там.

— Скажите, Борис вам ничего вчера не говорил? — спросила она из-за шторы. — Что-нибудь про меня?

— Н-не помню, кажется, ничего. Ничего плохого, во всяком случае. Даже напротив, хвалил.

Она тотчас выглянула из-за портьеры — веселая, заинтригованная, смешно балансируя на одной ноге, как цапля.

— Правда?

Я кивнул.

— Ну скажите же, скажите, как именно он меня хвалил, ужасно интересно!

— Ну, говорил, что вы всегда новая, другая. Не такая, как все.

— И больше ничего? — разочарованно.

— Да нет же. Ничего боле. Разве мало?

— Правда-правда?

— Одна правда, ничего, кроме правды.

— Ах, глупый, я люблю его — ну и что, что он плохо пишет! — подбежала она ко мне радостно, подпрыгивая, как коза. — Такой милый! Я его очень… уважаю!

Она принялась поднимать, тискать, тормошить меня, застегивать на мне рубаху, стоя передо мной на коленях, дурачилась, как школьница, натащила на себя мои брюки.

— О, длинные! Какой вы невозможно длинный, прямо-таки невозможного росту!

Она скакала по комнате на одной ноге, путаясь в штанах, дразня меня языком, весело гомоня. Я, улыбаясь, смотрел на нее, шалунью, разыгравшуюся, как ребенок.

Она споткнулась, наступила на штанину — и залетела под стол.

— Ну вот! — хохотала она оттуда. — Набила себе шишку! Аг-громную! С арбуз! Это вы виноваты! Отвечайте теперь! Немедленно вставайте и вытаскивайте меня отсюда!

Я встал, полез под стол, и она опять впилась в меня своими горячечными губами, не отпуская, не выпуская. И опять всепроникающе запахло ее духами — ее, ее. Они принадлежали ей, и только ей — никому больше. Никому другому бы этот запах уже не мог принадлежать. Он навек слился с ее образом: с ее искристостью, веселой нежностью, этим ее скаканием в моих длинных брюках, на одной ноге, как бы при игре в классики, ее прохладной длиннопалой ступней в соринках, ее милым захлебывающимся смешком, ее багровым, наконец, огромным синяком на лбу — и моими губами, выпивающими ее боль до дна, без остатка, без остатка — под ее смех, под ее смех…

Потому что нет ничего прочнее обоняния, и если оно однажды вплелось в ассоциативный поток наших воспоминаний, в случайную кладку памяти, оно всегда извлечет наружу все, что было вокруг него, и рядом, и далеко и совсем глубоко, — смертельной крепости раствор, навек сцепивший камни в монолит стены.

— Тсс! — спохватилась вдруг она и приложила палец к губам, относя этот испуганный жест скорее к себе, чем ко мне и моему молчанию. — Тш! Даньку разбудим! Ой, опять, кажется, проспали его в сад, опять придется вести его к тете Розе!

Она отправила меня в ванную, а сама пошла собирать малыша. Я сидел и блаженствовал в ванне не меньше часа, наконец-то я согрелся. Я готов был не выходить отсюда совсем. Она уже не раз проходила мимо ванной, похохатывая и стукая кулачком в дверь, то расстреляет меня из Данькиного автомата, а то вдруг затихнет и слушает: жив ли я, дышу ли, что-то, мол, не подаю никаких признаков жизни.

Потом мы сидели на кухне за столом, и она, успокоенная, счастливая, со сбегающим к шее румянцем, уже грустная, но все еще доживающая свой льдистый игольчатый смех, хохотала над каждым моим словом.

Она достала из холодильника непочатый, но уже обветренный шоколадный, с орехами, торт, аккуратно порезала его узкими клиньями, и я с удовольствием стал пожирать его, набивая за обе щеки, запивая кофе.

— Ой, что же я! — вскочила она. — А сервелат! Молоко! Грудинка! Совсем забыла — отчаянная моя головушка!

Она достала вкусного финского сервелата в крохотных белых точках жира, длинный, запакованный в полиэтилен огурец и тоненько порезала все это. Потом села мне на колени и кусочек за кусочком, колбаса вперемежку с огурцом, стала скармливать мне их, пощипывая меня, подталкивая в бок, посмеиваясь.

— Миленький мой! Проголодался! Кушай же, кушай, я тебе еще дам, — приговаривала она, смешно вытягивая губки.

Признаюсь, я покривился (симулируя боль в печени, за что моя переимчивая печенка тут же ухватилась) от мещанской пошлости этой сцены, но все-таки мне было это приятно!

— А ты? — довольно и снисходительно, как только может быть довольным и снисходительным мужчина с-саскией-на-коленях, сказал я, едва ворочая языком. — Ты сама?

— О, мне сейчас нельзя, — хихикнула она. — Готовлюсь к… Абсолютное вегетарианство. Сорокадневный пост.

Я непонимающе поднял брови.

— Ну, ты что, не знаешь? Оккультисты задолго до начала магического сеанса бросают есть мясо. А я… Словом, у меня болит от него голова. Она у меня и так, без него, всегда болит — а с ним просто разваливается на кусочки. Стараюсь его не употреблять. Весь череп прямо так и распирает изнутри, и прыгает там какой-то не то раскаленный, не то ледяной шар, перекатывается, как в футляре. Брр! Неприятно!.. Ну, вот еще яйца всмятку с зеленым горошком — хотите?

Я хотел.

Потом мы опять ели торт и пили кофе, смеялись, хохотали, рассказывали друг другу всякие забавные истории и анекдоты. Было около десяти.

— Скажите, Саша, а вы что, нигде не служите? — поинтересовался я. — Никуда, я смотрю, не спешите. Или…

— Отчего же, очень даже служу. Братец, правда, не велел, наказывал мне только сидеть с Данькой, воспитывать его, да я не послушалась. Была нужда!.. У, милый, так мы уже опоздали! Впрочем, нет, сегодня я не спешу. Обойдутся. Работаю, как же — не могу же я все время торчать с этим противным мальчишкой дома!

— Где, не секрет?

— Никакого секрета нет. На киностудии, озвучиваю мультяшки.

— О-о, правда?

— Да.

— Очень идет к вам.

— Очень, — согласилась она.

— Какие-нибудь зайки, лисички, мышки-норушки?

— О, и л-лягушки, и ж-жаб-бы, и з-змейи! — дурашливо выпучила она глаза, приставив ладони к ушам, по-змеиному извиваясь всем телом.

Я содрогнулся. И вправду вдруг на мгновение она мне представилась змеей — сверкнула чешуя и раздулся капюшон королевской кобры. Глаза у нее вдруг опять сделались прозрачными, как стекло. Дар перевоплощения у нее оказался бесподобный. Вдруг она присела по-жабьи, неприлично широко расставив ноги, коленки над головой — и высоко скакнула:

— Ква, ква! Я царевна-лягушка!

На лягушку она была в этот миг похожа, на царевну — нет.

— А, испугались, испугались, я вижу! Все боятся, когда я показываю!

Она вдруг пошла на четвереньках, мелко перебирая руками и ногами по линолеуму, замирая, прислушиваясь, принюхиваясь, отведя вдруг назад свою худую длинную руку, безжизненно волоча ее по полу. Глаза сделала какие-то подслеповатые, старые, мина сделалась брюзгливая, нижняя челюсть отвисла, враз отпала, зубы обнажились — и верхние вышли за нижние. Крыса!

— Подать сюда Б-буратино! Где он, этот вкусненький, жирненький Бур-ратино?! — она изображала крысу Шушару; вот пошла на меня. Я отодвинулся.

Она разыгралась не на шутку. Захотела представить мне все свои роли, ползала по полу, ложилась на живот, кричала, пела, рычала, кудахтала, танцевала. Я едва остановил ее. Потом подползла ко мне и преданно, по-собачьи положила мне голову на колени.

— Буратино, милый. Не бросай меня, ладно? Обещаешь? Умненький, благораз-зумненький Бур-ратино…

Я гладил ее волосы, задумчиво глядя в окно, с теплой пустотой в груди, потягивая остывший кофе. Она долго сидела так, на корточках, возле моих колен, о чем-то вздыхая, закрыв глаза. Глазные яблоки быстро-быстро ходили под ее веками, ресницы дрожали, верхняя губа была защемлена в зубах. Затем она перевела дух, успокоилась и заснула. Я так и сидел в кухне за столом, боясь пошевелиться и потревожить ее.

Потом она встала, как ни в чем не бывало отряхнула крошки с колен, заварила себе кофе и стала пить его одна, не глядя на меня, не замечая меня.

— Конечно, тебе ничего этого показывать не следовало, а то еще вообразишь что, — нахмурившись, сказала она. — Ведь ты такой, как все. Я тебя полюбила.

Хм, логика. Женская, наверное, или какая-нибудь мультипликационная.

— Плюнь на свою логику, — с презрением сказала она, — выбрось ее из головы. Утеха невежд.

Она что, телепатка? Читает в моих мыслях или это вышло случайно? Ну, женщина. Таких у меня еще не было.

— Знаешь, — вдруг оживилась она, — этого ведь ничего не нужно там на студии представлять — ну, изображать, как я тебе давеча изображала, — а я представляю, представляю, назло им всем беру и представляю! Они смеются, а я все равно! Ну и пусть смеются, правда? Правда? Режиссер ругается, говорит, что запись получается плохая, — а я представляю! Пусть ругается! Я же не для денег — так лучше, поймите! Не по-киношному, без обмана. Настояще! Настояще, ведь правда? У меня получается? Правда?

— Да, Саша, я поверил, — серьезно сказал я.

— Ну вот, видите! Я знала!

— Нет, правда, очень, очень хорошо. В этом была жизнь.

— Я талантливая, Роберт, — серьезно, с тоской сказала она. — Я все могу. Многие слова я вообще не учу — помню их еще с детства. Я ведь, Роберт, много читала книжек. А так — достаточно только прочитать — и все уже тут! — Она хлопнула себя по лбу. — Я в школе четырехзначные таблицы только так запоминала! Все их наизусть знала! Никто не верил — а я знала! Все меня с этими таблицами проверяли, замучили прямо! Сначала я всем им доказывала, а потом не стала! Ну их. Да я и еще… ладно. А роли эти очень легко у меня, Роберт, выходят — сразу, с первого чувства, — я их ни маленечко не учу! Я и сама написала сценарий — такой интересный! Про королевство сломанных игрушек — «Приключения Желтоплюша», желтого плюшевого мишки, называется. Хорошо, правда? Знаешь, вот загляни сейчас к Даньке — сколько у детей сейчас игрушек — тьма! И все они… мертвые, сломанные…

— А куда ты его дела, Даньку? Отвела в сад?

— Не перебивай. Так о чем?.. Ах, вот. Так вот, дети не любят сегодня своих игрушек, не как я, нянчила свою единственную куклу — она уже и полысела вся, а все с ней, бывало, спать ложусь, песенки ей напеваю… Да, не любят своих игрушек, и они лежат везде, валяются, сломанные… И не сломанные — просто забытые, брошенные. Так жаль! — Она прослезилась. — Они же как живые, как люди! Сломанные, грязные, обиженные… Калеки, уроды, нищие… Знаешь, и среди них есть сумасшедшие! О, с такими страшными глазами, безумными! Я таких видела. У нас с Данькой был такой пластмассовый пупс — он был не в своем уме, правда, — Данька его об стену — вот такая вмятина — кэ-ак треснул! У него глаза стали сумасшедшие, правда! Не веришь? Э-эх, ты-и-и…

Я молчал, перебирая ее волосы, и смотрел в окно. Отвесно падал снег.

— А какие я умею картины! Хотите, расскажу? Вот, например, изобразить чугунную решетку сада — высокую, узорчатую, обындевевшую, всю во влажном мохнатом инее, и чтоб сквозь нее — деревья видать, и чтоб узор решетки полностью повторял узор сада, постепенно переходил в него, как бы растворялся в нем — узор ветвей, стволов, сучьев, — и чтоб уже неясно было, где природное, где человечье, где человек, где Бог… Или вот так еще: оконный проем, частый мелкий переплет в двенадцать стекол — именно ведь почему-то в двенадцать, — за окном — опять прекрасный пейзаж: осенний багровый лес, и желтый, и зеленый — с острыми вершинами елей, с обнаженными, выходящими наружу корнями, полузасыпанными опавшими листьями, с осенними цветами, травой… И одно стекло выставлено — или нет, лучше разбито, осколок такой треугольный, острым вниз, — и этот осколок из окна вытащен и поставлен под окном на пол, острым тоже вниз… И с этим вынутым осколком вынута из окна и часть пейзажа — и эта отсутствующая в окне часть сохраняется теперь только в этом разбитом выставленном стекле…

— По-моему, Саша, нечто подобное я уже…

— …А там, в вынутом пространстве, — не слушая, глядя внутрь себя, продолжала она, — а там, в этом пространстве, пустота, бесконечность, какой-то белесый, стальной, голубой, фиолетовый свет, сужающийся, вихрящийся, слоистый, — и уже наползает, захватывает все другие, соседние, целые совсем оконницы, где все еще жизнь, пейзаж, осень, все постепенно растворяется и уходит, поглощается этой пустотой, — знаете, как бы ртуть, или туман, или расплавленная с зеркала амальгама — так и этот пейзаж постепенно сбегает со стекол, уходит в пустоту, в небытие, в ничто — и чтоб в этой пустоте отразилась вечность… Но как? Я не умею рисовать. Совсем, совсем не умею! Вы мне поможете? Я — смогу! Вы только мне покажите! Или — нет: давайте лучше я вам сюжеты буду давать, я их — много, вы только пишите! Вместе будем! Но только вот то стекло, прислоненный к стене осколок, вы оставьте, все-таки его надо с осенью, чтоб немножко было земли… О, я и музыку могу! Сонаты! Иногда — часто! — мне кажется, что все, что есть прекрасного в искусстве, создано мной, сотворено мной, и я так несказанно богата, что уже не надо ничего выдумывать, создавать самой — бери и владей, носи все в себе, живи! И иногда… иногда я кажусь себе бедной, голой, как зяблик, — зяблик, он ведь бедный, голый — он ведь з я б н е т? О, я и слова новые выдумываю! Сколько слов! Их все уже надо менять, сжечь все — казнь, казнь! Все фальшивые — на виселицу, в камеру пыток, в костер! ВИСЕЛИЦА СЛОВ — о, какое чудное название для романа! Романа, в котором… ни слова. Давайте напишем его вместе! Я буду молчать — а вы записывать мое молчание! О, я так чувствую фальшь, страдаю… Какие они бывают неверные! Да что слова — буквы! Буква и та так много всегда скажет! Осторожней с ними! Обожгут, искалечат! Вот у Достоевского — помните, в каком-то романе? Там этот капитан Лебядкин (чудное имя, чудное!) свою сестру, кажется, казацкой нагайкой стегал. О, вижу! Из-за одной только этой фамилии и стегал — больно, больно, — какая ужасная фамилия! — багровая, синяя, синяя, багровая, зеленая полоса так и кладутся вперемешку — и поперек все, поперек. Но неужели непонятно, что кОзацкой было бы еще больнее — кожа бы от одной этой буквы прямо бы так и лопалась, разваливалась бы, рассекалась бы, как от ножа, — и нагайка бы еще по ране вдоль проволакивалась! С оттягом, с оттяжкой — и соли бы еще после этой нагайки, как капусту солят, горстью, насыпал — да еще бы эту нагайку на ночь в соленой воде замачивал! Вот что такое буква. А вы! Вы знаете, мир ужасно беден, я знаю, чувствую это, и мне кажется, что из-за этого беден, невыразимо, непоправимо беден — изгой, нищ — наш язык! Слова ведь, кажется, обозначают — должны — вещи, понятия, чувства — ведь так, ведь так? А слов-то — бедно, мало, ничтожно мало. Так давайте выдумывать слова! Ведь, значит, — ясно — надо новые слова — тогда будут новые вещи, всё, главное, чувства! Все бедно, все. Как нище, например, слово «любовь»! Ненавижу его, тошнит! Не знаю ничего обманнее и глупее! Да разве оно хоть настолько способно передать меня, мое, излить меня, вывести мое счастье наружу?! Внутри же — нельзя: разорвет на клочки, на закоулочки! А звуки, звуки? О, это слово выдумал преступник! Всех заразил своей пошлостью! Лавочник, мясник! Я слышу запах его козлиного пота! Круглый, как яблоко, задыхающийся от жира, с комком белого сала вместо сердца! Вы вслушайтесь: «лю-бовь» — заплыло, заплыло! — белое, слегка розовое, с розовотцой, слово — со свиной корочкой и щетинкой! Я вижу его на весах! В гигиенической упаковке! Как после этого можно рассчитывать на любовь и любить самому — как?! А надо — слова-радуги, слова-ножи! Обнаженные, как бурлящая сталь, — и нежные, как плоть сливы. Пьяные, как виноград, — пресные и ледяные, как хрустальная вода горной реки. Обвевающие, как теплый ветер, — и опрокидывающие, как удары под вздох. Томные, как пчела, — резкие, как взмах бича. Сухие и горячие, как песок пустыни, — сочащиеся, как рана под струпом! Благоухающие, как раскрытый арбуз, — разящие, как бинты больного! Лю-бовь!! Не смейте — слышите? — не смейте! — никогда не говорите мне его! Луна мертвая и луна живая: ой, благодать!

Она схватилась за голову и разрыдалась. Закрутилась в портьеру — и расплакалась, срывая шторы, царапая стекло.

— Что с тобой, Саша, что?! — закричал я в страхе, подбегая к ней, разматывая занавесь, запутываясь вместе с ней.

— Н-ничего, — холодно, отстраняясь, вдруг сказала она. — Я уже ничего. Принеси лучше воды.

Я подал ей трясущимися руками стакан, и она нетерпеливо и — вместе — брезгливо выхватила его у меня из рук. Я хотел обнять ее, успокоить — она в ужасе выронила стакан и защитилась от меня руками, как от убийцы.

— Вон от меня! Не сметь! Не сметь! — закричала она в каком-то припадке и снова с ужасающей быстротой закрутилась в штору, как веретено, как в кокон. Пролитая вода бурно разливалась по полу, и на миг, под красной занавесью шелков, она мне показалась кровью. Я рухнул от усталости на пол.

Очнувшись, я пошел одеваться, а она виновато стояла рядом, шмыгала носом и припудривала свои слезы над пудреницей.

— Уходишь? Совсем? — сказала она жалобно. — Не уходи от меня, а? Не оставляй меня, а? Ведь все проходит.

Я присел на детский стульчик в прихожей, а она опять прикорнула у моей груди и долго, не отрываясь смотрела на меня. Слезы как-то согрели ее холодные глаза, но потом они стали еще прозрачней и холодней.

— А малыш где? — спросил я равнодушно — скорей даже не по обязанности равнодушия, а просто потому, что сидел на стуле этого малыша.

— Отвела его к соседке. Тете Розе. В садик-то мы опоздали…

Не сговариваясь, мы принялись одеваться вместе. Я подал ей шубку, застегнул сапоги. Она приняла мою любезность не сопротивляясь, как будто я всегда занимался этим, и это у меня получилось хорошо. Торчащую над сапогом шерстинку ее колготок я с наслаждением выкусал, и она разрешила мне это, тихонько посмеиваясь, гладя меня по волосам.

Мы вышли на площадку, я шагнул к лифту. Она потянула меня за рукав, не пуская. Грустно покачала головой.

— Не надо, — сказала она. — Со мной — никогда. Ледяное одиночество подъема. Ужас вертикального моста.

Что за декадентские метафоры, что она хотела этим сказать? Что не любит ездить в лифте? Так бы и сказала. Я тоже. В разреженном пространстве кабины и правда есть нечто угрожающее и…

— Разобщает, — услышала она меня опять. — Расторгает. Потом уже не соберешь.

Мы молчали. Что за загадки такие, нельзя ли поясней? Я все-таки не телепат.

— Понимаешь, — сказала она, — там я чувствую, что меня предадут. Все предатели, все. В любом тесном, замкнутом пространстве, комнате, в гробовой какой-нибудь конуре, — я чувствую, я вижу, я знаю любого человека до дна — заметили вчера у Боба, как я сразу оттуда выскочила? Лучше не знать… Мне прямо кажется, что я вхожу тогда в чужое тело, как в перчатку, — понимаешь? — как в перчатку: руки в руки, пальцы в пальцы, голова в голову, ноготь к ногтю… Но только — в его оболочку, кожу, а под ней-то чуть-чуть боли… А он стоит передо мной, этот  о с т а л ь н о й  человек, голый, со снятой кожей, раздетый — и тогда я вижу его насквозь. А иногда просто вхожу в него, соединяюсь с ним, делаюсь им, навязываю ему свои мысли, и тогда уже не вижу его-себя — и не знаю его, и тогда люблю… Что?

— Я ничего не сказал.

— Мне показалось, ты меня позвал.

Я покачал головой.

— Извини, это у меня бывает, — прильнула она ко мне плечом.

— Куда мы теперь? — спросил я.

— Куда-нибудь, так, — сказала она. — Куда-нибудь в Москву. Покататься, поездить — ладно? Мы недолго.

Мы взяли такси, она села на переднее сиденье и приказала шоферу ехать в центр. Шофер протер стекло и включил зажигание.

Мы пролетели Дмитровское шоссе, Бутырскую, Новослободскую, Каляевскую, долго стояли в заторе у Садово-Триумфальной, переехали наконец кольцо, проехали по улице Чехова и свернули на Петровский бульвар. Затем, постояв немного у кинотеатра (она вышла и купила мороженого), спустились по Петровке и выехали на проспект Маркса. Она опять все показывала мне: Большой и Малый театр, ЦУМ, «Метрополь», бывшее Благородное собрание, Госплан, Манеж, университет, Большой Каменный мост, Якиманка. Рассказывала все быстро и живо, как бы с внутренней жестикуляцией, нервно теребя меня за плечо, полуобернувшись ко мне.

— Разрешите, пожалуйста, сигарету? — попросила она у непрестанно дымящего водителя, но прикурила неумело, быстро закашлялась, деланно засмеялась. Видимо, курить ей раньше не приходилось.

Потом побледнела вся, отвернулась, выбросила сигарету за окно и жалостливо улыбнулась мне в зеркальце, как бы прося прощения.

Мы выехали на широкий шумный проспект, полный магазинов, машин, людей, троллейбусов. Желтый мокрый снег струился по лобовому стеклу. Иногда, придержав шофера за руку, она просила остановиться где-нибудь у подземного перехода, просила немного подождать и ненадолго скрывалась в нем. Что она там искала? Какую-нибудь книгу? Билеты в театр? Карточку спортлото? Мне она ничего об этом не говорила. Она выходила оттуда расстроенной.

Развернувшись на площади, мы вернулись той же дорогой и вышли на улице Горького, у кафе «Московское». Зашли в него и холодно, неуютно пообедали. За все платила она сама, а мне даже не разрешала опустить руку в карман.

— Нет-нет, — испуганно схватывала она меня у локтя. — Что это вы? Я сама. Вы мой гость.

Я соглашался и не чувствовал себя обязанным. Она умела это делать.

Мы вышли, и она как-то сразу обникла. Оперлась на мою руку, стала жаловаться на утомленность, погоду, разбитость, на то, что у нее разламывается голова.

— Ах, проваливаются виски… — жаловалась она. — Да еще этот смог, бензин, мокрый снег, ноги плавают… Скорей бы домой, прямо сейчас бы нырнуть под одеяло, но мне нужно еще на киностудию. Тут недалеко… Проводи меня.

Мы дошли пешком до Каляевской и остановились у дверей киностудии.

— Все, дальше вас не пропустят. Вот вам, — достала она свои ключи и позвонила ими. — Не засыпайте, пока я не приду, ждите меня. Дорогу назад найдете? Вот тут ходит троллейбус. Идите.

Я взял ключи, и она влажно поцеловала меня в щеку.

— Идите же, идите. Я постараюсь побыстрей. — Нежно: — Не скучай, милый. — И скрылась.

Я подождал немного, сам не зная чего, опять перешел Садовую, купил на углу горячий бублик, выпил ледяного коктейля. Сел на троллейбус. Лучше бы, конечно, было такси — но ни сил, ни охоты ждать машины у меня уже не было. Так меня вымотала за каких-нибудь полдня Москва. Я сел в первый попавшийся троллейбус и поехал. Надеюсь, он меня куда-нибудь привезет. Транспорт для тех, кто убивает время. Но время все равно тянулось непостижимо медленно. А ведь я только еще второй день в Москве — что же я собираюсь делать здесь еще целую неделю?

Троллейбус оказался не тот и завез меня не туда. Я вышел на конечной и спросил, можно ли пройти отсюда на Дмитровское шоссе. Угрюмый старик, шедший мимо, молча махнул мне рукой куда-то за дома и скрылся в подъезде. Я постоял и отправился туда, куда мне показал старик. За крайним домом начинался пустырь.

Разъезженная, вывороченная из недр глинистая земля, щепа, битый кирпич, мокрый глубокий снег, мусор — я пробирался через них не меньше часа. Я все кружил и кружил по пустырю среди каких-то ветхих строений, пустых кабельных катушек, торчащих былин полыни, сломанных заборов без усадьб. Всюду торчали трубы разоренных печей и дул ветер. Нарастающий гул где-то близко проходящей электрички разваливал пространство пополам. Я вышел к насыпи и пересек железную дорогу.

С пудовыми ботинками, по колена в глине, с обмерзшими штанинами, я выбрался наконец на ревущее, обдающее грязной изморосью шоссе — машины мчались не останавливаясь. Я прошел немного, сел в автобус и поехал к моей знакомой.

Я приехал, вошел в квартиру. Меня знобило. Я порылся в аптечке, принял аспирину и лег, накрывшись с головой, чувствуя себя бездомным, никому не нужным. Били часы: с воем, лаем, подрагиванием и подвизгиванием многочисленных колес и пружин, спеша друг за другом, обгоняя друг друга, замедляя и ускоряя время. В кошмаре и казни этого разнозвонного боя, в кровавом аутодафе времени я и заснул, облизывая сухие губы, сглатывая колючую слюну.

Сквозь сон я слышал, как она пришла, долго укладывала своего капризного ребенка, вошла ко мне, включила магнитофон — тихо заплакала, перебирая струнами, лютня, и возвышенный женский голос исполнил для меня «Аве Мария»; она подала мне горячего с медом молока и села рядом со мной, я чувствовал сквозь свой ледяной жар ее горячечное тепло.

Я засыпал и бредил и бредил, засыпая, и все как будто вспыхивал и тихо убавлялся под моими веками свет, враз вспыхивал и медленно убавлялся, словно регулируемый реостатом, — и летела за окном капель. Я приоткрыл глаза, она сидела в кресле, скрестив ноги по-турецки, и не отрываясь смотрела на меня — серьезно, во всю серую голубизну своих глаз, и туманились ее — или мои? — глаза, и неслась капель, и плакала лютня. Потом прилегла по-матерински рядом на бок — и ноги и тапочки на весу, раздувая дыханием мои волосы, полуобняв меня согнутым локтем. И долго гладила меня по голове, успокаивая меня, утешая. Услышала мои хрипы — приложила ухо к груди, — испугалась, побежала, принесла свитер, замотала меня им, как ребенка, пропустив рукава крест-накрест в подмышки, завязала их на спине.

— Спи, милый, спи, — шептала она. — Завтра будешь здоров.

Так прошла неделя. Дня три я болел, а она ухаживала за мной и была со мною нежна. Когда я поправился, мы больше не выходили из дома, а все сидели в квартире и читали книги, она мне рассказывала про своего поэта, мы играли в шахматы и кавказские нарды — они были у нее, — спорили, ссорились, мирились. Я уже начал привыкать к ее характеру: к ее неровности, неожиданным вспышкам гнева, бурным раскаяниям, глубине. Во всем она была прекрасно непоследовательна, особенно в этом — в любви. Мне все время приходилось добиваться ее, завоевывать всякий раз сызнова, и после ночи, проведенной вместе, я не был уверен, что имею право на утренний поцелуй. Признаюсь, что в общем я был не слишком настойчив и все отдавал на ее волю — не хитрость, а скорее трусость, боязнь вызвать ее непредвиденную реакцию.

Потом заболела она. Во время болезни она вела себя как-то особенно странно: все время жаловалась на недомогание, разбитость всех членов, жжение в груди, непрекращающиеся головные боли. Она говорила, что у нее замерзла печень. «Прямо ледяная какая-то сделалась, на ней уж иней выступил, — говорила она, — и грелка не помогает». Она и точно все ходила сомнамбулически по квартире, с грелкой у живота, бледная, с закрытыми глазами.

— Знаешь, — шептала она, — я вижу у себя там внутри все: и сердце, и почки, и… Нет, вижу! Как две маслины катаются в масле. О, как там темно и мшисто! Скользко, склизко и мшисто! Вечная мерзлота! Вечная темнота! Как они могут там — одни — в этой вечной темноте… Я вижу внутреннюю поверхность своего черепа! Ты — видишь? Нет? А я — вижу: бледно-сине-зеленую, в бугорках, как лед под водой… О, мозг — как студень! — дрожит, подрагивает, как желе. Сколько в нем прошлого!

И как-то вдруг передернется вся от век до икр, как будто прошитая тиком, как будто через нее пропустили ток высокой частоты. Она говорила, что ее ощущения в эти минуты мучительны, ужасны — как будто простегивают ее в такие мгновенья швейной машинкой:

— Иголка сюда-туда, туда-сюда, по спине игла, по животу, по подошвам ног — ниточку выдернет и завяжет, ниточку выдернет и завяжет; а нитки-то — все присматриваюсь — и не вижу, какого они цвета. Красные, что ли? Нет, не вижу… Ты — видишь? Нет? Я тоже…

А то сидит часами молча в кресле в неподвижной позе, прижав ладони к ушам и на меня не глядя: как будто прислушиваясь к чему-то внутри себя или защищаясь от каких-то внешних звуков. А то сидит, слегка раскачиваясь, глядя на меня грустно и равнодушно, прищелкивая пальцами, закусив губу. Однажды состроила мне ужасную гримасу, вывернув свои красные изнутри веки, смешно сморщив нос; вот это сочетание страшного и смешного и показалось мне ужасным. Или, когда ей было лучше, она просто дурачилась и кривлялась: то присядет на одной ноге и другую вытянет вперед, сделает «пистолетик» — и так стоит, надолго замрет, подмигивает мне, то заложит друг за друга пальцы ног и так ходит на внешних сторонах ступней, смешно косолапя ногами, мучительно улыбаясь и кусая губы; то встанет и отвернется к стенке, закроет лицо руками и молчит или всхлипывает и плачет, как дитя. Какое-то помрачение на нее нашло: зло вдруг расхохочется и подпрыгнет, выпустит над блузкой одну грудь.

И все, когда ей было лучше, бывало, схватит мою ладонь и приложит к своему смуглому животу:

— Тсс! Тих-хонько! Слышишь, бьется? Митя наш, Митенька.

— Господи, бог с тобой, Саша, кто там бьется через несколько дней? Успокойся.

— Нет, бьется, я слышу.

— Бог с тобой, ничего нет.

— Негодный! — топнет ножкой. — Не веришь мне? Я  с л ы ш у!

Я усмехнусь.

А то вдруг разнервничается вся, откинет мою руку, сильно оттолкнет меня и выкрикнет, неприлично визжа: чтоб я ничего, ничего — ничего не воображал себе, что это ее, только ее одной, ребенок — а не мой! что она одна его родит, что она еще до меня его слышала, всегда, вот уже почти десять лет слышала и слышит — вот здесь он, под сердцем, вот дай руку, покажу; дашь — отбросит, закричит, что никому не позволит рожать ее ребенка, никому.

Я и не претендовал. Одна так одна. Только откуда он у нее, этот ребенок, когда у нее никого до меня не было. Дурачилась.

Потом ей стало лучше.

Иногда мы выезжали в город. Мы всюду раскатывали на такси, ходили по дорогим ресторанам и кафе, и за все платила она сама. У нее были прямо пачки денег: мельче десятирублевых я у нее не видел. Ее любимый брат присылал ей неограниченно, да и сама она, видно, зарабатывала неплохо. Она сорила деньгами, ничуть их не жалея. У нее и машина была, новенькая серая «Волга» стояла зачехленная под окном, но Саша говорила, что права ей пока почему-то не дают, задерживают, из-за зрения, наверное. Глаза у нее и правда были хотя и огромные, но какие-то стеклянистые, невидящие.

Мы накупали всяких коробок с тортами, конфетами, пельменями, всевозможных фруктовых и овощных консервов, а потом обязательно где-нибудь все это оставляли — или в кинотеатре, или в такси, или прямо в магазине, едва успев купить все это. В общем, нам не было до этих покупок никакого дела — так, развлекались; я все-таки спохватывался и хотел вернуться, но она мне не разрешала, а подхватывала меня под руку и смеялась:

— А ну их! Другие купим. Время дорого. — Хотя вроде мы никуда не спешили.

Сорила она деньгами безбожно. Мы раз даже заплатили в мебельном на Пушкинской за какое-то дорогое безвкусное кресло, и она оставила свой адрес, чтоб его потом привезли. Но кресло все не привозили, и я как-то спросил ее, почему его до сих пор не доставили, а она, хохотнув, сказала:

— И не привезут. Я им другой адрес оставила. Оно мне еще там, в магазине, разонравилось, мещанское какое-то. Ну его!

Хорошо, разонравилось, так можно же было отказаться или как-нибудь еще. Нет, деньги на ветер выбросила да еще хохочет. Я этого транжирства не понимал.

А то вдруг, после всех этих безумных трат, всех этих царских чаевых, подачек, оставленной сдачи, весело брошенных покупок, она заставляла меня и себя трястись в троллейбусе и ни за что не хотела опускать пяти копеек вместо положенных четырех, все дожидалась у кого-нибудь сдачи.

— У вас есть копеечка? Копеечки, пожалуйста, не опускайте… — заглядывала она в глаза пассажирам. — Нам две, пожалуйста, вот видите — я опускаю десять, два пятачка… — И она аккуратно складывала билеты и прятала их в рукавичку.

— Вдруг контроль пойдет? — говорила она. — Лишних денег у нас нет. Надо экономить.

Мы ходили в кино. Только на мультики и просто детские — взрослых она не любила. Все их сплошь считала мерзкими и фальшивыми, никакой силой нельзя было затащить ее на взрослый фильм, даже зарубежный. Помню, я один смотрел в «Повторном» какой-то нашумевший фильм — она наотрез отказалась идти со мной и все полтора часа прождала меня на бульваре одна — продрогшая, съежившаяся, худая.

— Ну как? — спросила она, когда я вышел. — Смотреть можно?

— Ничего, мне понравилось, — сказал я. Хотя фильм, в общем, был средний, из ремесленных.

— Пон-ра-авилось? — разочарованно протянула она. — А я думала, ты… Там музыка ужасная, Вивальди ужасный, все ужасное. Не хочу.

— Значит, смотрела все-таки?

— Нет, что ты! — испугалась она. — Я эту ленту не видела. Просто я так чувствую. Знаю. Вот закрою только глаза — и все знаю, вот закрою — и знаю, и билет покупать не надо. Если хочешь знать, я здесь сидела и смотрела вместе с тобой. Не веришь? Хочешь, расскажу? В конце еще ведь там «Времена года», да? Я права?

— Да, — удивился я, — а ты откуда знаешь?

— Ну вот, видишь! Я знаю…

Но на мультики она меня затаскала. Вела себя на них совершенно по-детски. Смеялась, хохотала до упаду, топала ногами на злодеев вместе с детьми, напрягалась всем телом в страшных местах, переводила дух, когда все кончалось благополучно. Я тихо гладил ее руку, предчувствуя скорое расставание, а она как-то равнодушно, как не свою, держала ее в моей, целиком отдаваясь происходящему на экране, напрочь забыв обо мне. И глаза ее блестели от слез. Когда сеанс заканчивался, она как бы в недоумении смотрела на меня, не узнавала меня: кто это, мол, здесь рядом чужой и кто это держит мою руку? Но потом спохватывалась, вспоминала.

Она разобрала мою авоську. Как-то воровато, озираясь, рылась там — я нечаянно застал ее за этим занятием. Она ужасно покраснела, когда я увидел ее, и заплакала, и задрожала. Говорила, что просто хотела вытащить разбитую гуашь — вон ее сколько накапало на пол, целая лужа. Я сказал, чтоб она не беспокоилась, а сам засуетился, заперебирал свою авоську. И как это я забыл, что гуашь потекла, а в сетке ведь был мой подарок Алисе, вязаное платье, купленное в салоне на Димитровской, теперь оно, наверно, было безнадежно испорчено.

Она отобрала у меня это платье, развернула его на свет — и ахнула. Так оно понравилось ей. Надела его, не спрашиваясь, на себя, прямо поверх своей юбки и свитера: оно ей было несколько великовато и длинно. Узорчатое, весеннего пасмурного цвета, крученый поясок вокруг талии — оно ей несказанно шло. Под пояском — багровая, в запекшейся крови, печень: расплывшаяся гуашь. Она бродила в этом платье, босая, целыми днями по квартире, пела, дурачилась, играла на гитаре, всячески заигрывала со мной и хвасталась этим платьем, как будто оно было ее. И любила, чтоб оно было на ней, когда мы ложились в постель: она как бы отбирала это платье у хозяйки. Она как бы считала это платье своим — и все-таки не считала, было видно, что она взяла его «поносить», что его придется все-таки снять и вернуть. И нам обоим становилось от этого грустно. Но она ни разу не поинтересовалась, чье оно, для кого куплено, она и вообще-то ничем не интересовалась во мне и была к моему прошлому равнодушна. Бутылочки с гуашью она развернула, отерла от пыли и расставила их в ряд на подоконнике, смешав цвета.

— Знаешь, ты подари их мне, — сказала она мне как-то. — Ты себе купишь потом другие. Эти мне так нравятся.

— Да бог с тобой, возьми, нашла сокровище. Завтра поеду и куплю.

— Нет-нет, пока не покупай, ладно? — как-то испуганно и по-детски прижала она к себе эти баночки, как будто их у нее отнимали. — Когда-нибудь потом, когда мы… А то как будто у меня их не будет…

— Хорошо, Саша, хорошо. Почитай мне еще что-нибудь.

Она тихо целовала меня в волосы.

— А платье — хочешь? — улыбнулся я. — Оно тебе так идет.

— Ой, очень! Правда? Оно мое? Я его могу уже носить? Ты такой щедрый! Оно ведь такое… дорогое.

Я смутился. Подарок, прямо скажем, не ахти: испорченное, залитое гуашью платье, предназначавшееся к тому же другой.

Она вприпрыжку побежала к зеркалу и как бы заново стала знакомиться с собой, ахая, примеряя к платью чулки, туфли, пахучие сандаловые бусы.

— Только немножечко подшить, а? — щебетала она, подхватывая платье. — Только немножечко — и в самый раз, ведь правда, правда? Прямо как на меня связано. Оно еще маленько сядет, да? Или нет, как думаешь? Все равно, все равно хорошо! Обними же меня! Поцелуй! — И скакала, и прыгала, как коза, убегала от меня, не давалась в руки.

Мы гуляли по Пушкинской, она особенно любила эту узкую улицу, наверное из-за него, из-за своего поэта. Все связанное с ним ей казалось полным невыразимого обаяния. Мы заходили в комиссионку, она накидывала на себя манто, пелерины, воротники, примеряла дорогие шапки. Все как-то шло и не шло к ней, она как-то всегда была вне любой одежды, украшений, вообще всего внешнего, даже вне своих собственных слов, хотя молчание не шло к ней. И лишь духи, казалось, не противоречили ей, были ее частью — они совсем не замечались.

Любила кондитерский на Пушкинской, его всегдашнюю толчею, тесноту, давку, запах молотого кофе и шоколада, карамелей, жести, фольги. Заходила в «Педагогическую» и «Политическую книгу», долго простаивала в Пушкинской лавке у букинистов. Таскала меня по Кузнецкому, Столешникову, Пушечной — все интересовалась хорошими альбомами, бережно перебирала дорогие листки антиквариата, просила ей оставить прижизненные издания ее любимого поэта и его современников. Тихонько, пригнувшись к продавцу, спрашивала, бывают ли книги по магии, оккультизму, теософии, мистике. И всем шепотом сообщала: «У меня есть Папюс, «Тайная доктрина» Блаватской…» Однажды на Кирова ей вытащили из-под прилавка «Заратустру» Ницше — она несказанно обрадовалась, залистала, заперебирала книгу:

— Четвертое издание? Антоновский? Что вы говорите?! Немедленно беру, давно мечтала приобрести именно это издание… Что? Ничего, ничего, любые деньги…

Спросила меня, читал ли я Ницше. Читал, сказал я, но он меня не особенно поразил.

— О, а я люблю, люблю! — воскликнула она с увлечением, принявшись цитировать его прямо на улице. — О, я стрела желания другого берега! Я северный ветер для спелых плодов! Миновала медлительная печаль моей весны! Миновала злоба моих снежных хлопьев в июне! Даже самый пустой орех хочет, чтобы его разгрызли! Они похожи на часы с ежедневным заводом: делают свой тик-так — и хотят, чтобы это называлось добродетелью. Но — стыдись! — не твое назначение быть махалкою для мух!

Видимо, ей нравился поэтический язык Ницше — увы, не оригинальный, увы.

Назавтра она на целый день оставила меня одного и поехала на студию. Сказала, что у нее там какие-то неотложные дела. Я бродил по ее квартире из угла в угол и не знал, куда себя деть. Хватался то за одну книгу, то за другую, но никак не мог сосредоточиться. Мне не хватало ее! Что-то тревожило меня. Я уже боялся, чтобы с ней что-нибудь не случилось.

От нечего делать я снял со стенки сломанные часы и, постлав газету на пол, принялся разбирать их, ковырять в механизме ножом. Механизм этих старинных часов был какой-то мелкий и сложный. С моими слесарными познаниями сюда нечего было и соваться. Я несколько раз собирал и разбирал их, но у меня ничего не получалось. Наконец я их, кажется, доломал. И все никак не мог их окончательно собрать, впихнуть механизм в коробку, все время что-нибудь мешало и не подходило.

Она тихо вошла в дверь, не глядя на меня, прошла в комнату (я ползал на коленках, ища винт), разделась. Села в кресло.

— Ах, оставь ты их наконец и иди ко мне, — капризно сказала она и прихлопнула нетерпеливо по столу.

— Сейчас, Саша, сейчас, — отмахнулся я от нее, — вот только найду и…

— Я сказала: оставь, — прошептала она с ненавистью и властно. — Иди сюда.

Я подчинился, бросил часы. Что-то в ее голосе и поставе головы было такое гордое и окончательное, что я не мог ослушаться.

— Сядь рядом.

Я сел рядом с ней в ее широкое кресло, и она взяла меня пальцами за виски и строго, глядя мне прямо в глаза, сказала:

— Так вот ты какой? Запомню.

Затем так же строго, пресно поцеловала.

— Ну, иди теперь. Не скучай. Лягу сегодня в Данькиной комнате. Что-то устала.

И она ушла, сразу затихла. Видимо, легла там прямо так, не раздеваясь, в коротенькую Данькину кроватку: малыш сегодня дома не ночевал.

И опять сделалось тревожно. Разобранные, с обнаженным нутром, часы усиливали мое беспокойство и тревогу. Встать бы и собрать их или хотя бы прикрыть… Я открыл глаза: секундная стрелка на моих часах бежала вперед… Мне казалось, она страшно спешила. Я включил телевизор — на экране то же: отсчитывающие секунды часы — начиналась программа «Время». Я выключил, но чувствовал, как чья-то высунувшаяся по локоть из темного экрана рука все выбирает из меня жизнь, как она уходит, вытекает из меня по каплям, как вычитают ее из меня, за мгновением мгновение. И вдруг враз, хором, забили все часы, аккомпанируя хриплому дуэту кукушек. Я бросился в постель и заснул.

И снилось: все растекается по полу время, уходит, высыхает на глазах, как эфир, сочится, ускальзывает неуловимо, разбитое в бисер, как ртуть. Потом вдруг собирается со всех углов и срастается в ком. Мы с Сашей сидим оба на полу и катаем, как дети, друг другу этот мячик — а он уже огромный, этот мяч, и все еще сгущается и тяжелеет. Сколько раз мы так перекатили друг другу этот шар? Бессчетно. Наконец она останавливает его, оставляет его у себя, хохочет и оставляет, хитро, ведьмовски ухмыляется и подмигивает и как бы еще так поддразнивает меня: разгонит шар, будто ко мне направит, — и остановит, разгонит — и остановит, и еще эдак сверху ладонью прихлопнет: шар уплотняется и уплощается, делается на мгновение плоским, как блин, как бы растекается под ее тяжелой рукой; она поднимет руку вверх, ослабит нажим, и он опять делается круглым, как резиновый мяч, — и тащится, липнет к ее руке. Поднимет руку выше — он за ней, делается овальным, эллиптическим, вытягивается и желтеет, как дыня, а она все подмигивает, дразнит. Зачем она травит меня? Я делаю движение отобрать мяч — она уворачивается от меня, прячет его за спиной, поднимает его над головой, гоняет его, как жонглер, по рукам; наконец я почти схватываю его — она сильно размахивается и бросает его об пол — и он разлетается на мириады брызг. С ужасным воем и визгом разлетаются осколки, все ускоряясь и ускоряясь, дробясь на мельчайшие частицы, и одновременно, я чувствую это, и мы с ней разрываемся и дробимся, разлетаемся и ускоряемся — на мельчайшие атомы, на миллионы, на биллионы частиц, но какая-то из них все еще этот распад продолжает наблюдать, немеркнущая, незыблемая, — какая? Вот эта? эта? эта? та? Кто, какая из них я, откуда исходит жизнь, представление о себе как о жизни? Не разберу. И вот эта, и вон та, и та, что уже унеслась и скрылась, — все они Я, все, все они думают обо мне, сознают меня, все — я; и опять все собираются в хороводе, длинном, светящемся, как у кометы, шлейфе, и кружат, носятся в глухом небе, летают и кружат, собирают и притягивают к себе другие, заблудшие в небе частицы — и опять сгущаются в раскаленный плазменный, светящийся изнутри шар — и все в нем: и я, и она, и все, все, и животные, и люди, и растения, — и нет больше отдельности, нет различия…

С утра она была как-то особенно сдержанна и тиха: мягка, грустна, неговорлива, никаких капризов. Только во все глаза — молчание.

Мы встали рано утром. Она подняла меня и сказала, что кофе готов. Наскоро прибралась в квартире, завела часы. Я удивился: обычно она их заводила вечером. Потом прилегла ненадолго и почитала вслух Пушкина. Себе самой. В девять мы уже вышли. Она попросила меня запереть дверь и оставить ключи у себя.

— Может, со мной что случится и тебе некуда будет пойти, — в полузабытьи, не глядя на меня, сказала она. Она опять неслась не разбирая дороги.

— Что может с тобой случиться, зачем мне эти ключи, что это опять за бред? — крикнул я в раздражении. Почему-то меня это ужасно рассердило.

— Ну, заблужусь где, — усмехнулась она, — разве не могу? Москва такая… большая. Ну, не сердись, милый, я шучу! — подхватила она меня под руку, и мы ужасно куда-то заспешили.

Хороши шуточки. Скоро она доведет меня ими до истерики.

Она опять взяла такси, но попросила ехать как можно медленней, не торопиться. Она платит двойную цену. Внутренняя неустроенность и спешка, с которыми мы вышли из дому, вдруг пришли в ослепительное столкновение с этой похоронной ездой — и у меня закружилась голова. Сухая черная тошнота накатила на меня, и я отвалился на сиденье. Саша всю дорогу молчала, только раз попросила у водителя сигарету, но прикуривать не стала, а так и выкрошила ее в задумчивости за окно. У «Новослободской» она попросила остановиться и спустилась в переход, но, как и тогда, вернулась разочарованной, как-то виновато глядя на меня исподлобья. Мы объехали еще несколько переходов, но ничего, по-видимому, она там так и не нашла. Исколесив пол-Москвы, мы снова вернулись на Пушкинскую, вышли у Театра оперетты и зашли в магазин «Чертежник».

— Давай погреемся, — робко сказала она. — Что-то меня знобит.

Мы зашли. Она сразу встала к окну, отвернулась от меня и стала глядеть на улицу. Я потолкался у прилавков, посмотрел, что там было для моей работы. Народу в магазине было много. Мокрый снег косо летел в ни на минуту не закрывающиеся двери.

— Посмотрел? — спросила она очень тихо, почти шепотом, когда я подошел к ней. Даже не обернулась. — Послушай, Роберт, купи мне что-нибудь на свои… Что-нибудь недорогое.

Я смутился. Я столько раз предлагал ей что-нибудь купить, хотел ей что-нибудь подарить, какую-нибудь безделушку, но она всякий раз как-то даже злобно отказывалась и отдергивалась, просила меня не трясти этими грязными деньгами — на них, мол, все равно ничего купить нельзя.

Я смутился. Что я мог ей купить здесь? Ручку? Общую тетрадь? Готовальню?

— Хоть что, — грустно сказала она, опять услышав меня. — Что хочешь.

Я взял ее за руку, и мы вышли из магазина, перешли улочку и вошли в небольшую парфюмерную лавку, что на углу улицы и переулка. Не раз я покупал здесь что-нибудь для Алисы: лак, хорошее импортное мыло, духи. Выберу что-нибудь и для своей знакомой, Алиса простит.

Нам повезло. На прилавок как раз выставили какие-то заграничные духи, наверное, дефицитные: покупателей было немного, но брали их хорошо.

— Какие? — спросил я свою спутницу, кивнув на прилавок. Стояли духи нескольких сортов.

Она пожала плечами.

Я беспомощно посмотрел на продавщицу, спрашивая у нее совета, и она, рассмеявшись, сказала, указывая на золотистый флакон:

— Возьмите вот эти. Вашей девушке подойдут.

— Нет, тогда уж лучше эти, — вмешалась Саша. — Тогда уж лучше их.

— Как хотите, — обиделась продавщица. — Платите в кассу.

Я заплатил, взял коробочку и протянул ее Саше. Она неторопливо распечатала ее, открыла притертую пробку и, потянув запах своим милым носиком, помочила мизинчик и задела им мою и свою мочки ушей.

— Хорошие, — улыбнулась она. — Но какие-то грустные. Узнаешь?

Я пожал плечами: вроде бы ничего, тебе виднее. Не из самых дорогих, конечно. Но и не из самых дешевых. На большее бы меня все равно не хватило, не миллионер. Она попросила меня пока положить духи к себе — сумочку она оставила дома.

— Давай сходим еще раз к Пушкину, а? — жалобно попросила она, заглядывая мне в глаза. — Давно не была у него. Он уже, наверное, обижается, ведь он меня всегда ждет.

Мы пошли на площадь и немного постояли у поэта.

— Ах, надо же было купить цветов, мы проходили — как я не сообразила! Я никогда не прихожу к нему без цветов, никогда. Ах, ладно, теперь все равно, пошли…

Она спустилась в переход и попросила обождать ее. Она быстро.

Она исчезла в переходе, провалилась как сквозь землю. Я долго ждал ее наверху, спускался и несколько раз переходил улицу, искал на той стороне. Ее не было нигде. Она пропала.

Я взобрался на мраморный парапет и долго стоял так, надеясь, что она меня заметит. Может, она просто забыла обо мне? С ней это бывало. Или решила подшутить надо мной, разыграть, а сама уже давно дома? Но ведь у нее нет ключей.

Уже давно смерклось, я брал на углу одно за другим ореховое мороженое и незаметно для себя проглатывал его, взобравшись на тумбу перехода. Может, она встретила кого-нибудь и все-таки забыла обо мне? Пусть лучше будет так, лишь бы с ней ничего не случилось. Только бы с ней ничего не случилось.

Тревожное, одинокое чувство нарастало во мне, грызло меня, я чувствовал себя виноватым. Я опять вспомнил про ключи — неужели я все-таки взял их? С ужасом я погрузил руку в карман и узнал, что они там. Значит, она знала, что говорила. Предчувствие непоправимого охватило меня.

Наконец меня согнали с моего пьедестала.

— Соперничаете с поэтом, молодой человек? — строго улыбнулся милиционер и взял под козырек. Я сказал, что у меня болит горло.

Тогда я поехал домой. Я сказал «домой»? Неужели я уже так привык к ней, что ее дом называю своим? Не знаю. Во всяком случае, роднее дома у меня до сих пор не было. Я разбил последнюю десятку, взял еще мороженого, сел в такси и помчался к ней, чувствуя себя больным и разбитым. Разноцветное неоновое пламя реклам проносилось справа и слева.

Я надеялся, что она все-таки дома. Увы. Меня встретила темнота и тишина квартиры. Я стал звонить на студию, никак не мог дозвониться, и, когда все-таки дозвонился, было уже совсем поздно, и мне ничего вразумительного сказать не могли. «Звоните завтра», — пропел женский голос — и понеслись гудки. Я не находил себе места. Интуиция подсказывала мне какую-то опасность. Но, несмотря на тревогу, меня страшно клонило ко сну. Я сидел с обмотанным горлом в кресле и дремал. Проснувшись, я принял душ и пошел на кухню заваривать кофе. За целый день мы, кажется, ничего с ней не съели. Кроме мороженого, от которого теперь у меня пухнет горло. И еще она дала мне где-то на улице карамель — вытащила из своей шубки, и мы разделили с ней конфету. Я вспомнил капельку темной начинки на ее губах.

Включив свет, я увидел письмо — сложенные вчетверо и снова расправленные листки, придавленные по диагонали ножом. Письмо было написано на клетчатой школьной бумаге, красным шариковым карандашом. Я взял и прочитал его.

«Все, казалось, говорило за то, что человечество на пороге больших открытий. Не раз, казалось, мы приближались к какому-то невидимому пределу знания — и вновь откатывались назад, как будто все время что-то мешало нам, тормозило наше развитие, вело вспять. Мы больше не можем ждать. К сожалению, на открытия уходят годы исканий, проверок и доказательств, а время сейчас такое, что медлить нельзя.

Представители Высшего Разума, с которыми у меня с февраля прошлого года постоянная телепатическая связь, просили меня написать Вам это письмо.

Я хочу начать его словами Гарднера из его книги «Этот правый, левый мир»: «Возможно, что в один прекрасный день наука нащупает пути к постижению пространств более высокой размерности и окажется, что это нечто большее, чем математическая абстракция или дикая выдумка спиритов и оккультистов». Можно привести и другую цитату: «Суеверия вчерашнего дня есть наука сегодняшнего дня, суеверия сегодняшнего дня есть наука будущего».

Так вот, именно теперь наступает время, когда должен закончиться полный эволюционный цикл развития Вселенной по спирали, то есть конечный этап движения должен совпасть с начальным.

Что же произошло с нашей планетой и окружающим ее космическим пространством? Отвечаю. В результате взрывной волны и столкновения Земли с огромным телом — осколком взорвавшейся планеты — было искривлено, почти на 30 градусов, геомагнитное пространство, а в районе Антарктиды оно даже завихрилось и ушло в глубь земли. Магнитная ось была разъединена с центром тяжести планеты и утратила в результате этого свое истинное назначение оси вращения. Это повело к непоправимым последствиям. По причине образовавшихся дефектов наша планета остановилась на пятой ступени цивилизации — то есть в самом начале развития. Потеряв движение, мы зашли в своем развитии в тупик.

При подходе к начальному циклу наша Солнечная система должна быть стабилизирована во всех отношениях — что можно сделать лишь при участии всего человечества. (Началом стабилизации может служить одновременный взрыв всех взрывчатых веществ, накопленных человечеством, в областях, прилегающих к сфере Земли.)

Я не ученый, я просто женщина, мать. Всем сердцем я верю в лучшее будущее человечества. Цивилизация должна быть спасена. Мир должен быть спасен. Наши дети должны быть спасены!

Почему я обращаюсь именно к Вам? На мой взгляд, Вы являетесь по своему развитию редким, но типичным человеком, представляющим собой  п е р е х о д  между нашим, сверхчеловеческим миром и миром людей, посредником между тонким миром экстрасенсов и этим обычным миром посредственностей, мостом, соединяющим эти два мира, — человеком, вплотную подошедшим к головокружительной области сверхчувственного, но, к сожалению, человеком, которому еще, в этой жизни, не суждено перейти в него. Я знаю: назначение таких, как Вы, — осуществлять передачу ценностей из нашего мира в ваш — ибо из наших рук люди их не примут: слишком огромна разница, слишком далеки мы от людей. Вы же будете поняты ими, ибо приближены к ним: Вы плоть от их плоти и кость от их кости. Вот почему я выбрала тебя.

Не пытайся разыскивать меня. Меня нет  з д е с ь, то есть по вашим, земным понятиям, нет. Вы, обреченные на этот жалкий трехмерный мир пространства, времени и причинности, вечно закованные в его броню, и не можете себе представить, что есть какой-либо иной мир, ибо даже  д о п у с т и т ь  существование этого мира можно, лишь разрушив в себе эту трехмерность — чего ты, к сожалению, еще не достиг. А жаль! В волнах ледяного эфира бывает так одиноко! Нестись в бесконечность одной так тоскливо!

Меня заменили. Всю заменили, вынули, разменяли. Вынули мой костяк и отдали кому-то из моих врагов, заменили голову, волосы, ногти… Глаза и уши — о-о! — зачем ты не взял также и кожу? В ней бы ты был неуязвим. Ничего во мне моего больше не осталось. Даже мысли, что текут через меня, — не мои, я даже не успеваю их осмыслить и даже часто — осознать. Чьи они? куда спешат? кому предназначены? что означают? Должны же они когда-нибудь в ком-нибудь остановиться, завершиться. Или они возвращаются к своему первоисточнику, а мы — лишь проводники их, способ их зависимого, материального существования? В таком случае можем ли мы утверждать, что хотя бы одна мысль — наша? Все они — извне, извне… Да, оттуда. Луна мертвая и луна живая — ой, благодать!

До свиданья, ылыйми, отыщи треугольник мулачакры (первая чакра внизу меруданда) — и разбей его, если захочешь встретиться, лую-це-це — муха це-це, термит, да».

Я перечитал письмо несколько раз. Что за бред сумасшедшего? Или меня разыгрывают? Кто она? Шизофреничка? Слабоумная? Авантюристка? И где она до сих пор ходит?

Я содрогнулся. Погас свет. Я зажег газ — все четыре конфорки — и так сидел, погруженный в небытие. При смертельном: свете газа, один на один с этим письмом. Письмо фосфоресцировало в темноте. Стояла страшная тишина. Чтобы хоть как-то разрядить ее, я пошел в ванную и открыл душ. Воды не было. Я поднял телефонную трубку — она молчала, приложил ухо к часам — они не шли. Оконные занавеси колебались от струй тепла, и коробились, как береста в огне, и надувались, закручиваясь в воронку, — горловиной вниз. И то и дело по ним пробегала судорога.

Я оделся и бросился вон из этого дома. Оставил включенными воду и газ. И, кажется, оставил ключ в двери.

Я сел в такси и помчался на Арбат. К Бобу — может быть, он мне хоть что-нибудь объяснит. Если, конечно, он сегодня работает — я надеялся на это.

Я поднялся к нему бегом, расстегивая, сам не зная зачем, на ходу пальто (Миша пропустил меня не задумываясь, узнал: опять толпились у входа люди). Боб был на месте.

— О, Роберт, вот это встреча! Рад, рад! — встретил он меня своими слюнявыми объятиями — я не успел увернуться. — Когда приехал, дружище, я так скучал без тебя! Вот сюда садись, на свое место, да. Давай-ка я тебе сперва что-нибудь почитаю, только что закончил новый вариант, совершенно неожиданный поворот…

— К черту! К черту! — вскричал я. — Где она?! Где?!

— Да погоди ты. Кто «она»? Успокойся.

— Саша!

— Как, разве ты не… Нет?

— Что — «не»? Говори толком!

— Я говорю, разве ты не знал? Она в больнице. В психушке. Я думал, ты уехал, так неожиданно тогда исчез…

— К-как? Где?!

— В больнице, говорю. В Кащенко. Опять попала туда сегодня. Мне сказала моя жена, она у меня, видишь ли, служит там…

Я вытаращил глаза:

— Ты что, свихнулся, Боб, со своей писаниной? Она же нормальный человек!

— Нормальный, — уклончиво сказал он. — Но не совсем. Была в глубокой ремиссии, но… В общем, обострение, я сам не ожидал. Теперь, вероятно, уже надолго туда. Болезнь.

Я закрыл руками лицо.

— Извини, Роберт, я должен был тебе сказать сразу, но не мог, понимаешь? Не имел права. Про это ведь нельзя.

Я махнул рукой. Все объяснилось.

— Ты, старик, очень-то не расстраивайся… — зашелестел Боб. — Она… Словом, все будет о’кей. Подлечат немного и выпустят, так бывает. Хотя… Может, ты чем-нибудь ее вывел из себя, ведь все же было в последнее время хорошо, все…

Я промолчал. Потом сказал:

— Чем я ее мог?

— Извини, — Боб сильно покраснел. — Значит, ты не уезжал? Значит… вы были… вместе?

— Что? Боб, ты в своем уме задавать такие вопросы?

— Извини. Сначала не сообразил. Сейчас только понял, что к чему… Я ведь ничего не знал, думал, ты уехал. Да. Значит, вы… Так. В общем, Роб, она пыталась проникнуть в какой-то роддом и «родить» там ребенка. Пришла туда, говорят, вся какая-то жалкая, с узелком, сама как комочек… Шумела, говорят, настаивала — даже ударила как будто кого-то. Оттуда ее и увезли в Кащенко.

— У нее не было никакого узелка! Это ошибка!

— Нет, Роб, не ошибка. Ведь моя жена…

— К черту твою жену!

— Ну, знаешь…

— Прости, я не в своем уме. Но этого не может быть!

— Не удивляйся. Все мы, в общем, больны. Кто больше, кто меньше. Мы с тобой — тоже. Только круглый идиот…

— Слушай, Борис. Я больше не смогу туда. Я, кажется, оставил там, у нее в квартире, газ и воду, и ключи в двери, и… В общем, поедь привези — а? Будь другом.

— Ну… — замялся Боб. — Я ведь все-таки на работе. И вообще, даже не знаю ее адреса. Мы ведь просто так с ней знакомы, ты не думай. Может, конечно, тебе показалось… Словом, я у нее ни разу не был. Моя жена…

— С твоей женой, Боб, все ясно. Ты едешь? Я посижу посмотрю. А потом мы с тобой что-нибудь маленько почитаем. Хорошо?

— Правда почитаем? — обрадовался этот фанатик. — Ладно, сиди. Да ты не переживай, ее выпишут! Слушай телефон, если что. Я — мигом.

Я рассказал, как добраться, и протянул ему свои последние рубли:

— На такси.

— У меня есть, — серьезно сказал он, свернув мою ладонь. — Ты что, старик? За такие вещи по морде бьют.

— Тогда уж будь благодетель до конца: дай еще десятку, добраться до дому. Как приеду, вышлю. Не сомневайся.

— Это не смогу, — засмущался он. — Моя жена… В общем, она все у меня отбирает — получаю-то гроши. Вот только на такси, пожалуй…

— Ну ладно. Слушай, а как же она тогда там работала, на своей студии? Или это ничего, разрешают?

— Кто — она? На какой еще студии?

— Ну, она говорила мне, что озвучивает на «Мультфильме» роли.

— Бред, бред. Она нигде не работала. Нигде. У нее пенсия. Ну, и брат, кажется, помогает — в загранку ходит.

— Понятно. Ну, давай, Борис. Да, захвати там еще мой портфель с сеткой! — крикнул я ему вдогонку. — Они под вешалкой, в прихожей!

— Привезу!

Он исчез. Я посидел немного и приоткрыл дверь. Было невыносимо душно, и в замкнутом пространстве этой конуры одному оставаться было невозможно. Как я вспомнил теперь Сашу!

Опять гремела, как тогда, музыка, опять, как обнаженное сердце, ритмично пульсировала в танце толпа, все то же праздное выкрикивал в микрофон жокей. Я остановил свое невольное движение пойти и посмотреть, нет ли там ее, моей Саши. За тем, нашим столом, недалеко от окна. И внутренне усмехнулся.

Все-таки я пошел в зал. Огляделся. Столика нашего я не нашел, все было переставлено и переиначено, проход был в другом месте. Все казалось тусклей, и, несмотря на то что народу было не меньше, чем тогда, зал казался пустым, безжизненным без нее, наполненным куклами и манекенами. Нет, ее не было. На столах опять стояло открытое шампанское, валялись сигареты, конфетные бумажки, апельсиновая кожура. Опять умирала в танце публика, и официанты опять гоняли сигарету по кругу, сладко зажмуриваясь в кайфе. Я выбрал столик, похожий на наш, присел на него, задумался, пригубил чужого вина. Съел дольку апельсина. Тот же мир, тот же воздух. Та же музыка — все. Но нельзя было восстановить этого мира без нее: как лишенное позвоночника тело, он казался безжизненным. Она сама была весь этот мир. Так мне казалось.

Музыка наконец иссякла, и я встал. Я вошел к Бобу, упал в кресло. Все мое тело пульсировало и ныло, как открытый нерв. Я закрыл глаза и заснул.

— О-о, дружище, ты уже спишь? — разбудил меня мой знакомый. — А вот и я. Вот твои вещи. Все нормально? Ключ действительно торчал в дверях, а газ и вода были закрыты. Что?

— Я пошутил.

— Твой юмор, да? — обиделся он. — Ладно.

Боб решительно причесался, достал свои листки, две общие тетради россыпью («Здесь варианты», — сказал он), расчистил стол. Сейчас он все это на меня обрушит.

— Нет, погоди, — спохватился он. — Чтобы уж потом не отрываться. Я — сейчас. Только сбегаю посмотрю, что там делается у соседей. Народу — сам видишь сколько. Суббота. Я мигом. Ты уж жди, не засыпай. Готовься!

— Давай.

Он, не одеваясь, вышел, торопливо сбежал по лестнице, предвкушая, как будет пытать меня своим чтением, а я быстро накинул пальто. Вон из Москвы. Сюда я больше не. У него, видите ли, варианты. У него, видите ли, жена. У всех жены и варианты и варианты жен. Работает в Кащенко. Привет вам, доктор Ганнушкин, Пинель и академик Снежневский. Вы думаете, что вы сняли с них цепи? Увы. Только надели новые. Привет.

Я взял портфель, накрутил авоську на пуговицу пальто (Саша вернула мне мою гуашь — приторочила сетку к портфелю), нахлобучил шапку. Вздохнул. Прости, меня, Боб, что не дослушаю твоего бессмертного творения, — почитай его кому-нибудь из пациентов твоей жены, прости.

Я сел в троллейбус. Я взял билеты во всех кассах подряд. Твердейшая валюта в мире. Обеспечено золотым запасом моего презрения. Пуговицы от моего пальто.

Я сел. У метро в троллейбус набралось много народу, какая-то хищная тетя в шубе теснила меня справа, вибрирующая спинка переднего сиденья била по моим коленкам, потом ее прижал какой-то боров в пыжике — и мои колени задрались вверх. Стекляшки мои побрякивали; снизу била горячая струя воздуха; меня била дрожь. Мороженые, мохнатые стекла с прилепленными билетами; мощная струя тепла снизу; мои сырые ботинки; мой озноб.

Куда теперь? На вокзал? В Рио-де-Жанейро? К черту на рога? Может быть, на Центральный телеграф — говорят, он работает круглосуточно? Больше мне некуда было податься. Гостеприимная столица. Самый гостеприимный город на свете. Столица нашей Родины. Москва.

Я чувствовал страшную свою неустроенность, разорванность, раздробленность всего своего существа, свое воспаленное горло, сырой неуют ног.

Но главная моя неустроенность и раздробленность, я чувствовал, была от нее, от нее, моей знакомой, которую вот теперь надо выкинуть из головы и забыть: даже мгновенное воспоминание о ней мне причиняло боль. Даже мысленно я не мог защититься от нее, от ее характера, от ее насильно врывавшейся в меня личности. Я чувствовал некое, отчасти метафизическое, беспокойство оттого, что вот я узнал — больше, чем узнал, — познал — некоего нового, другого человека, пришел с ним в какую-то непоправимую, безысходную связь, комбинацию, приведен кем-то с ним в единство, — и это уже навсегда, неустранимо, неистребимо. Этой комбинации уже не расторгнуть, она безутешна и уже навек стала моим опытом — зачем он был? Всю жизнь, бессознательно или сознательно, я стремился к уничтожению различных связей с жизнью, спрямить, сгладить себе путь, выйти на прямую линию своего существования, ни от кого не завися, никому не задолжав; но то и дело меня совлекали с этого пути другие люди, уводили куда-то в сторону и назад, возникали неудобства, или эти люди просто бросали меня, или я их бросал, или мы теряли друг друга, и опять нужно было возвращаться к началу и пытаться пройти свой путь снова — но то были виноваты не они, эти люди, а мои собственные эмоции, мое «я», моя речь, мой язык, — вот что порождало неудобства. Стоило только разрешить вырваться из себя хотя бы одному слову наружу, как ты тотчас оказывался в тисках этого мира, заложенный, закланный, запроданный ему с головой, — ведь одним только словом, одним только собственным словом, безразлично каким — равнодушия, ненависти или любви. Только одно-два сказанных человеку слова — и вот ты уже навек связал себя с ним — не выскрести из памяти, не изъять из души. Слова, слова… Как можно быть свободным, ежедневно исторгая из себя столько слов — тысячи, миллионы слов, они опутали нас своими невидимыми нитями, — сказанные, они уже навсегда; любое брошенное тобою случайно слово прорастет в вечности, любая пауза — это уже связь между словами, и вытянуть из тебя слово она не замедлит. Молчание же не знает пауз. Втянуть, впитать, поглотить свои собственные слова без остатка, растворить их в серной кислоте молчания, парализовать, отсечь, проткнуть раскаленным жалом язык, вырвать с корнем этот развращенный орган, без устали производящий этот обманный мир. Когда-нибудь я буду разрешать себе не больше одного слова в день; за каждое лишне сказанное — отнять у себя глоток воздуха. Каким тогда новым, неузнаваемым должен предстать перед тобой этот старый мир, в который ты уже не можешь быть вовлечен. И ты бы долго молчал, копил эти несказанные слова, отливая их там, в себе, в драгоценные слитки мудрости, и тогда — сказанные — они бы уже не связали тебя, освободили, спасли, спасли…

Я вышел у Манежа и пошел вдоль Кремлевской стены. Поднялся страшный, пронизывающий до костей ветер, он то и дело срывал с меня шапку и гнал ее по дороге. Я зашел передохнуть в телефонную будку. Сел, снял свои сырые ботинки, согрел руками ноги, подремал. Брошенная, висящая на проводах трубка издавала сигнал «занято». Все кругом было занято: дома, гостиницы, люди. Не было ни одной свободной дружбы — а любви я уже не хотел сам. Вздохнув, я пошел на телеграф и переночевал там в зале автоматов, сидя на стуле. С накрученной на пуговицу сеткой через плечо.

Утром я подхватил свой портфель и поехал на вокзал. Пошли первые троллейбусы, сыпали на тротуары песок, счищали снег.

Денег у меня хватило только на половину билета. Я взял эту половину, остальную я проеду зайцем. Надеюсь. Потому что я не из тех, кто оплачивает свой проезд и этим удовлетворяет свою совесть.

До отхода поезда было еще с полчаса. Я пошел взглянуть на тот, н а ш  диван и немножко посидеть на нем. Быть может, я надеялся, что увижу ее там. Но на нем сидела и устало миловалась какая-то иная, совсем не похожая на нас пара — диван изменял нам с другими. Все-таки я нашел свободное место. Присел в уголок, посидел рядом с ней, моей Сашей. Взглянул ей в глаза. Сделал движение обнять ее. Она улыбнулась. Покачала головой.

Я оговорился. Я был один. Совершенно один. В шапке. В пальто. С портфелем. С авоськой через плечо. С красной зияющей пустотой в груди. И с железнодорожным билетом в кармане.

Я вошел в вагон, бросился на полку; меня опять знобило и трясло, как на вибраторе. Опять распухло и стало шершавым горло, голову то стягивали, то распирали изнутри обручами; меня не хватило даже на то, чтобы снять или хотя бы расшнуровать ботинки. Я просто накрылся своим пальто с головой и попытался уснуть. На лицо выскользнула в темноте какая-то коробка, я вылез на свет и разглядел ее. Это был мой бедный подарок, духи, которые Саша оставила вчера у меня. Жаль. Я раскрыл упаковку и с трудом вытянул притертую пробку. Глухая, до боли знакомая волна запаха ударила в мое обоняние — ОЙ, БЛАГОДАТЬ! Я узнал этот запах — вчера, в растерянности и суете дня, он меня как-то не достал. Это были ее, ее духи — ими пахло все в ее комнате: она сама, ее волосы, платье, постель, книги — даже другие ее духи и те имели этот покоряющий, жадный до жизни запах. Я прочитал на этикетке: «Madame S.», перевернул флакон вверх дном — «Made in France». Все становилось понятным. Значит, это она, она сделала мне этот подарок — а не я ей. Значит, так. Я повалился навзничь, сжал в руках пузырек и опять стал уходить в обморочный сон.

Я ехал один. Народу в вагоне было немного. Человек пять или шесть. И все молчали. Тихо разбирали покупки, шурша бумагой. Бормотало радио, было холодно и неуютно, не топили; сквозь обмороженные доверху стекла тускло пробивался свет. В стакане со вчерашним чаем бренчала ложка, катался по полу кусочек рафинада, на столе качалась, как ладья, чья-то забытая, в волосах, гребенка.

И снова в темноте я почувствовал, как весь покрываюсь гусиной кожей — от век и до подошв моих простуженных ног. Я достал с соседней полки еще матрац и накрылся им с головой — вместе со своим воспоминанием. Ибо я отложил свои воспоминания до утра.

Назавтра я все по порядку вспомнил: Москву, ее промозглые улицы, консерваторию, Боба, его каморку, его кафе. Саша опять, даже в моих воспоминаниях, была прекрасно непоследовательна и пропустила все это впереди себя. Когда она появилась, то все это сразу исчезло, и она опять раскрыла эти духи, помочила в них свой замерзший пальчик и задела им мою и свою мочку уха. Потом, мучительно улыбаясь, исчезла, выбросив мне уже из небытия эти духи.

Дома я нашел в портфеле ее Алисино платье, оно было чисто выстирано и аккуратно упаковано в полиэтилен. Алиса ему очень обрадовалась и сказала, что наконец-то у меня появился вкус.

КАК ПИШУТСЯ ЭТИ РАССКАЗЫ. МАДАМ С. № 2

Теперь я себя скомпрометирую.

(У автора самого заходится сердце от того, что он собирается со своим романтизмом сделать, но он обещает себе быть мужественным, и рука его как алмаз тверда.)

Было ли это, и если было — то точно ли так, как было рассказано выше? Подтвердится ли это при исследовании? Не преувеличен ли, не надуман, не приукрашен ли этот характер?

Патологоанатом берет в руки скальпель и делает первый рез. Ассистенты толпятся вокруг профессора. Сейчас он будет опровергать диагноз своих коллег.

Начнем с самого директора. О том, как я якобы с ним препирался, а он меня якобы уговаривал. Ничего такого, конечно, не было. Директору уговаривать некогда. Ему вообще всё некогда. Он человек занятой и время на разговоры тратить не станет. ОН ЧЕЛОВЕК ДЕЛА.

Он даже не принял меня. Держал часа полтора в приемной, а затем, когда секретарша напомнила ему наконец обо мне, он выглянул из кабинета и сказал:

— Ехай. Да смотри все привези, не как в прошлый раз. Нечего зря даром раскатывать. — И захлопнул дверь.

Мы посмотрели с секретаршей на его обитую черной кожей дверь: она — с абсолютным всепрощением и отпущением всех его директорских грехов, я — с затаенной обидой холопа, который вечно вынужден держать ее при себе.

Любопытен здесь еще этот, якобы услышанный мною, разговор директора по телефону — ну, этот, который насчет Панфилова и роторов. Тоже ничего такого не было, да и телефоны-то у директора, я слышал из-за двери, молчали — секретарше было велено никого с ним не соединять. Ковши же, роторы и Панфилов подкинуты сюда мною для «производственности» и научно-технического аромата, так сказать. Как это делается в других романах и пьесах, для гражданственности, разумеется, и для производственности, для чего же еще? Не для своего же пустого кошелька, в самом деле. Кстати, о кошельках: я хотел пополнить свой кошелек за счет директорского фонда и выписал себе без разрешения 50 руб. — сам себе не выпишешь, кто же выпишет? Директор мне, разумеется, ничего не дал. Э-эх, трудяга-брат Панфилов, сильно же мы всыпали тебе с директором! («Панфилов» — чуете? — тоже, конечно, не для подчиненного и не для сельского хозяйства фамилия, тут закваска рабоче-крестьянская видна. Научно-технического интеллигента в первом поколении.) Все это хорошенько и насмешливо мною состряпано — уже и режиссеры кинулись было приценяться, да я им, хорошенько подумавши, ничего не отдам.

— Ты мне, Еремеев (Андреев, Сергеев, Егорьев, Пафнутьев, Горячев, Дудыкин и т. д.), ты мне, Еремеев, трубы, трубы давай! Что?! Да я тебя… — Не правда ли, очень знакомо?

Или:

— А раствор? Что-оо?! Ты что, без ножа меня хочешь зарезать?! Чтобы все сто кубов (почему же, например, не сто двадцать восемь или не пятьдесят семь? — для авторитетности и благозвучности — вот для чего) — чтобы все сто кубов у меня к вечеру, Дудыкин, были — понял? Иначе будем разговаривать в другом месте! Всё! — Бросает трубку.

Очень авторитетно. И главное, не нужно серьезно вникать в жизнь. Трубы, сварка, оперативка, закадровое погромыхивание железками и селекторная связь удовлетворяют любые художественно-производственные (редакторско-авторские) потребности.

Переходим к любви.

Увы. Здесь я и вовсе свои поэзы должен начисто и решительно сокрушить. Ибо романтизм — оно, конечно, неплохо, но в нем я — только одним коленом, тогда как в реализме — двумя. Сейчас вы в этом убедитесь сами.

В консерватории, конечно, знакомиться хорошо, не то что, скажем, в троллейбусе (где мы, кстати сказать, и познакомились) или в трамвае, — консерватория, она во-он куда ведет, в какие выси. В поэзию и романтизм ведет, вот куда. Тут дети от стихов рождаются и их аист в клюве приносит. А троллейбус, электричка — это фуй, это низменность и мещанство. Тут что? Быт, пеленки, нехватка денег и в скором времени отчаяние и развод. Вот здесь что. Тут на часы поглядывают, когда утром обнимаются, на работу спешат не опоздать. А стихи — они времени требуют. Высшего образования.

Вся эта материя с консерваторией только из одной фразы и выплыла (начинающие, пеняйте) — ну, той, про второе отделение и бутерброды с икрой, этой якобы умной остроты. Ее я действительно некогда там, в консерватории, подумал, да не сказал — некому было. Сидел в буфете одинешенек-один. На второе отделение я тоже, кажется, тогда не пошел. Ноги вспотели — от современной музыки. Из одной-то подуманной тогда фразы — во-он куды выскочило. В романтизм. В любовь. В отчаянье. В философию.

А никакой такой шизофренички не было, весь этот поэтическо-шизофренический характер мною выдуман — надо же было подкинуть чего-нибудь эдакого свеженького, новенького, неординарненького. Здоровые-то, видите ли, всем надоели. Здоровые, мол, банальны и скучны. Да жизнь, доложу я вам, кругом банальна и скучна, когда ее не выдумываешь. Она, может, из одних банальностей и ординарностей и состоит — так что же теперь, не писать? Ну уж, дудки! Будем, будем писать, выдумывать будем и писать: зарабатывать на жизнь как-то надо. Я-то вот выдумал, написал. Да так, надеюсь, что в это вам больше верить захочется, чем в то, что я вам сейчас представлю. Потому: романтизм свойство хотя и красивое, да не совсем красивой, так сказать, души. Однобокой. Ибо от него — прямая дорога к следующему этапу — к цинизму, вот как у меня сейчас произойдет. Цинизм и есть завершение романтизма, конец этого славного пути — и я сейчас его, этот путь, вместе с вами проделаю.

Никакой Саши не было. Все выдумано, насквозь. Из той знаменитой фразы об икре (которую я, кстати сказать, никогда и не пробовал). Шизофрения — это хорошо, оригинальность и неординарность обеспечены. Неадекватные эмоциональные реакции — это ли не строительный материал для интересного характера? Тем не менее это симптом шизофрении. Где же мною почерпнуты эти столь волнующие знания о природе этого популярного заболевания? О, это очень просто. Когда-то я лежал в Кедриках на излечении — был, видите ли, алкоголиком. Там и начитался различных этих книжонок — благо, пользовался уважением медперсонала, давали. Симптоматика мною взята, кажется, из «Общей психопатологии», даже страшное «Ой, благодать!», действительно ужасное, — выписано оттуда, из истории болезни некоего К. Были еще и другие книги по предмету. «Гипертоксическая шизофрения», например. В частности, использован известный феномен шизофренического заболевания — синдром психического автоматизма Кандинского — Клерамбо (больные в этом случае уверяют, что различные проявления психической жизни — чувства, мысли, все стороны поведения — им не принадлежат. Так, один больной, например, уверял, что все части его «заменены»: челюсть — отца, позвоночник — сестры, глаза и уши — Иван Степаныча. У некоторых больных возникает чувство двойственного Я. Убежденность в расщеплении своего Я, в том, что ты являешься носителем некоего множественного Я, называется бредовой деперсонализацией — что с успехом и применено). Ну, кроме того, использована симптоматика, характерная для раннего периода течения болезни, в котором преобладают парадоксальные эмоциональные реакции, немотивированная злобность и амбивалентность. Вся полнота эмоциональной жизни такого больного — от яркой насыщенности чувств до эмоциональной тупости — использована мною в повести. Ну, и все остальное: расстройство восприятия, навязчивые идеи, осязательные, слуховые, обонятельные галлюцинации и т. п. Особенно меня интересовала гебефреническая форма шизофрении — как самая выразительная. Надеюсь, больные меня простят. Понятна вам теперь моя Саша?

Вот и все. Из одной только этой фразы все и родилось, да еще, может быть, из моей неправедной неприязни к Пушкину — Пушкина я действительно не люблю. Она-то меня и повела вверх по улице вместе с героиней, по Большой Никитской, к Пушкину — и прямехонько так вывела меня к церкви, где венчался поэт. Итак, разгрузившись, освободившись от этой неприязни, я последовал с героиней (уже вполне живой — она меня до сих пор согревает) дальше вниз по бульвару, свернул на новый Арбат, сел в троллейбус и т. д. и т. п., все тычась, как слепой котенок, по материалу, все нащупывая в себе что-нибудь из того, что было со мной на самом деле, — фантазии тоже, видите ли, необходимо на что-нибудь взаправдашнее опереться.

Итак, никакой Саши не было. А была, а была (ибо она все-таки была) — а была другая.

Была Аглая. Кто же она? Стыжусь признаться: бухгалтерша. Да, да, не удивляйтесь, именно она, именно ее простецкая субстанция — воздух и плоть — и наполняла характер моей мечтательной героини. Ее легкие и ее сердце, но не ее стремительный ход в крови. И не было у нее ни беличьей шубки, ни узенького по шубке пояска, ни вязаной, с козырьком, шапочки, ни в крупную продольную полосу шарфа. С кого же я все это снял? Не припомню. У нее все было другое. Вот: зажмурьтесь, сейчас я…

Сейчас я ее переодену.

Было у нее длинное, в талию, несколько потертое в швах черное пальто с роскошным овчинным белым воротником — как будто пересаженным с чужих плеч и с другого пальто (что потом и подтвердилось: она сказала, что купила и то и другое порознь, в комиссионке), длинные пряди шерсти прямо стекали с ее плеч и вились, как руно, рукава тоже были опушены этим великолепным мехом чуть не до локтей; и той же шерсти шапка с красным вельветовым верхом и с подвязанными хулиганисто клапанами. Болотного цвета шерстяная юбка, болотный же безрукавый пуловер с поддетой вылинявшей водолазкой и на толстенной платформе сапоги — она была, видите ли, невысока.

Глаза я оставил те же: не было сил переставлять. Серые, холодные, большие. Какие-то немножко луповатые. Волосы… Что-то совсем не припоминаю. Она их все подбирала стыдливо вверх и закалывала на макушке в такой маленький, жалкий, серенький, как мышонок, комочек, а кончики — распушены. Волос у нее был жидок, поэтому она носила парик. Носик неправильный, но терпимый. Вздорно вздернут, но… Словом, я против него не возражал. И не хватало одного верхнего — когда она улыбалась — зуба (автор, увы, не дантист, а то бы он ей этот зуб без промедления вставил, даже золотой). Это не обезображивало ее, но и не украшало. Просто хотелось верить, что этот зуб у нее, как у ребенка, вырастет, — она и правда была, как младенец, озорна, но как-то угрюмо, степенно, с оглядкой озорна. С заминкой. Движения ее были как-то незавершенно угловаты, как бы она на половине жеста одумывалась, спохватывалась и переводила их в более пластичный план, или — лучше — мягко гасила их, завершая. Ей было двадцать шесть.

Мы познакомились с ней, как уже было сказано, банально, в троллейбусе. Он был битком. В моем, тоже набитом, портфеле лежала четвертушка бородинского хлеба и 200 граммов докторской колбасы. Я нахально сидел, никому не уступая места, — так устал за день, бродя по Москве. Кто-то все нависал надо мной, ненавидел меня, дышал сверху (как ненавидят сидящих все, кому не досталось места) — старухи, мужики, дети. Но я упрямо не вставал. На душе, впрочем, скребли кошки: всегда чувствуешь себя неуютно, когда не можешь разделить с другими какого-нибудь своего удобства; я, по крайней мере, всегда это чувствую. Но — сидел, так устал, да и ноги еще были непотребно сыры, а сидя я все-таки чувствовал себя уютней.

Сидел, руки на портфеле, и глядел в окно, пока мою руку не защекотала какая-то болонка, я поднял глаза — это был мохнатый рукав девушки, она стояла рядом со мною и насмешливо смотрела на меня. «Ну, мол, что же ты, рыцарь? — казалось, говорила она. — Уступить-то небось слабо?» — «Не слабо, не слабо крошка, — ответил я ей так же взглядом. — Вот возьму вот и уступлю. Дай вот только посмотрю, что мне за это будет». — «А что, ты ничего. Я бы с тобой пошла, не отказалась». Так мы с ней взглядами и договорились. Предварительно всегда эта договоренность имеет место, надо только ее расшифровать и перевести из плана предполагаемого в осуществимый. Главное — не спешить и никаких догадок друг другу не выказывать.

Я уступил ей место, хотя, конечно, были другие претенденты. И то, что она не отдала его старушке рядом и вообще никому, а села на него сама (тем более что она и присаживалась-то, как вскоре выяснилось, на пол-остановки), прозвучало как обещание, и я смело поставил ей на колени свой портфель. Она мой портфель приласкала: положила на него свои умненькие ручки и прижала его к животу. Увы, вместе со своими покупками, конечно. Она спокойно держалась за ручку моего портфеля и смотрела в бкно. Как будто мы были знакомы вечность.

У Савеловского вокзала она поднялась. Отдала, улыбнувшись, мне мой портфель и пошла к выходу. Я выходил тоже.

— Вообще-то, — сказала она мне, чуть обернувшись, из-за спины, когда мы пробирались к выходу, — мы могли бы не встретиться, я этим троллейбусом никогда не езжу, но раз уж это произошло…

Мы вышли.

— Аглая, — протянула она мне руку со своей набитой доверху сумкой. — А вы?

Я назвался.

— Будем считать, что знакомство состоялось. Вполне прилично, как вы считаете?

— Ничего, — усмехнулся я. — Бывает и хуже. Я, например, однажды познакомился с одной барышней прямо под перевернутой лодкой, на берегу.

— А что, на других условиях она не соглашалась?

Я рассмеялся. Мы все еще стояли на остановке, нас со всех сторон толкали, наступали нам на ноги, кто-то въехал мне в бок стиральной доской. Мы отошли в сторону.

— Да нет, Аглая, — сказал я. — Была, видишь ли, гроза и…

— Мы уже на «ты»?

— А что церемониться?

— Да я согласна.

Помолчали.

— Знаешь, давай пройдем немного пешком, — сказала она. — До Хуторской. Или тебе не по пути? А там я тебя отпущу. Меня муж дома ждет. — Она взяла меня под руку.

Мы пошли по обочине дороги, на тротуаре была слякоть, расхоженный мокрый снег. Машины обдавали нас гудками и грязью.

— Ты бы хоть сумку взял, кавалер, — сказала она.

— Ах, да, извини. Растерян.

— Что-то непохоже.

Я взял ее тяжеленную кошелку. Какие-то консервы сверху — пачка мороженых пельменей и зимний лук.

Мы прошли до Хуторской, и там она села на свой троллейбус (ее автобусы не останавливались здесь, шли мимо). Троллейбус поехал, не закрыв двери, и я, подумав, догнал его и впрыгнул на подножку. Уцепился за чей-то хлястик. Через пару остановок протолпился к ней, и она совсем не удивилась мне. Просто сказала, усмехнувшись:

— Вообще-то нельзя быть таким настойчивым, это не принято. — И взяла мою руку в свою, сняла перчатку. — Хотя — почему нельзя? Я тоже этого хочу. — Я пожал ей ответно руку.

Народ яростно толкался. Все спешили домой. Я огораживал ее от чужих тел, мужественно сдерживая натиск десятков людей, — я имел уже на это право. Иногда она, теснимая сзади, близко прижималась ко мне, ничуть меня не стесняясь. Я и сам потом ослабил руки, чтобы быть к ней поближе. Она не возражала.

Мы вышли у торгового центра, я проводил ее немного, и она сказала:

— Ну, давайте мою сумку теперь. Дальше мне нужно идти одной. Тут знакомые.

Я протянул ей ее поклажу.

— Впрочем, нет, — засомневалась она. — Понесите еще. Она такая тяжелая.

— А как же знакомые? — улыбнулся я. — Не увидят?

— Зайдем с другого конца.

Мы обогнули какой-то недостроенный забор и зашли с торца длинного, расположенного вдоль железной дороги дома. Она придержала меня возле обгоревшей, на длиннющих ногах, голубятни.

— Голубятня, — сказала она.

— Вижу, — сказал я.

— В ней сейчас голубей нет, — сказала она. — Сгорели. Во-о-он они, мои окна. На четвертом этаже.

— Надеюсь познакомиться с ними когда-нибудь поближе, — сказал я.

— Сейчас нельзя, муж дома, — сказала она. — Ну, давай, что ли, еще немного…

Мы осторожно, боясь сойти с уютно протоптанной дорожки, шли след в след, но то и дело оступались и попадали в рыхлый, с водой, снег. Я проваливался молча, угрюмо, уже на все наплевав, черпая вместе с зимней водой свое отчаяние; она — смешно, по-бабьи, на каждой рытвине причитая:

— Ой, сапоги! Ой, мои сапоги! Ой, держи меня! Упаду! Всю обувь, черт возьми, с этой весной изрезала!

Я держал ее под грудь.

— Ну все, — сказала она. — Дальше пока нельзя. — И она взяла у меня свою сумку.

Я притянул ее к себе. Поцеловал в холодные губы. Стоя чуть не по щиколотки в воде.

— Не надо… — прошептала она, близко прижимаясь ко мне. — Он заласкает все твое… Скоро уедет… — И положила бесприютно мне голову на плечо.

Я несколько поежился от ее сентиментальности, от ее слов. Но чувство ее было точно — если оно было правдой. Если она мужа не любила.

Еще два или три вечера я провожал ее тем же путем (весна все таяла, все разливалась, чего нельзя было сказать о моих чувствах), с каждым разом подбираясь все ближе к ее дому, а на третий или четвертый вошел в него. Муж ее улетел в командировку.

Все, в общем, внешне было как в том, первом варианте: та же обстановка, те же шторы, то же множество часов, книги. Тот же маршрут следования по Дмитровскому шоссе. Та же самая квартира — с тем же расположением комнат. Та же, только лысая, кукла, сидящая на подоконнике в парике. То же продавленное кресло. Но только везде по квартире были разбросаны вещи ее неряшливого мужа — они мстили нам, всюду подглядывая за нами: его огромные, стоптанные на задниках ботинки (переменившие квалификацию — стали домашними туфлями), вечно разрозненные носки (я и вижу его таким — с разрозненными, разноцветными носками на ногах), длиннющие (мальчик в прошлом баскетболист), в бахромах, джинсы на вешалке — во весь (все еще растущий) рост, с пузырящимися коленками; латанные на локтях рубахи; неопрятный бритвенный прибор на стеклянной полочке в ванной: с налипшими ржавыми волосками и высохшей пеной; его гигантская, похожая на лошадиный скребок, зубная щетка со счищенной набок щетиной. В прихожей расклеены в два этажа многочисленные грамоты: верхний этаж — с удовлетворением отмечаю его смекалку — за спортивные успехи, нижний — за трудовые доблести. Баскетбольный мальчик. Ничего, до его жены я и с моим ростом как-нибудь дотянулся. Без цыпочек.

Да, вещи ее баскетбольного мужа были глазасты и вечно шушукались по углам, пока Аглая изменяла им со мною. Помню даже, однажды, в самый ответственный момент, вдруг заскрипела и открылась узенькая створка шкафа, и на внутренней ее стороне, я увидел, рядами повисли галстуки баскетболиста, уставившись на нас во все глаза. Прямо целый магазин галстуков, какой-то галстучный маньяк; Аглая вскочила и, как-то затравленно глядя на меня, быстренько и ревниво прихлопнула дверку, встав к шкафу спиной, руки назад, грудь гордо вперед, — жест, при переводе в материальность который, наверное, был бы способен стать метровой броней. Именно в эту минуту я понял, что любой брак, в сущности, несокрушим и бесполезно пытаться его разрушить. К тому же стояла она, свив ножки, совершенно нагая — за спиной ее была семейная цитадель. И при всем при том она мужа не любила, но вот надо же, я был все-таки чужим.

Муж ее улетел в командировку в Новокузнецк, еще не улетел, а только улетал, а ему уже, видите ли, была найдена замена. Аглая не пошла его провожать, он не хотел этого: улетал с бригадой (работал бригадиром слесарей-турбинистов, вылетели на монтаж турбины). Вероятно, сидел в тот момент в самолете, душа-парень, душа коллектива, и очень ему хотелось побыстрей взлететь. Он так ждет этого, что помогает своим нетерпением запустить двигатели. Вот уже взлетел, уже лайнер складывает шасси. Баскетболист сидит у иллюминатора, потирает свой круглый и полый, как баскетбольный мяч, череп и рассказывает обступившей его бригаде свежий (очень свежий, прямо сегодняшний), непочатый еще анекдот про обманутого мужа и его неверную жену. Не про себя. В себе и своем росте он уверен.

К этому времени у него уже прощупывались маленькие, очень портативные, почти незаметные, почти потаенные рожки — такие крохотные, что могло показаться, что это не нарождающиеся новые, а, скорее, рудиментарные остатки ее прежних измен; но ко времени приземления самолета они уже вымахали у него в великолепные лосиные. Прибьет их потом над дверью и будет вешать на них шляпу. (Наравне с галстуками он питал также слабость и к шляпам.)

Наутро, часов в восемь, в дверь к нам стали неистово звонить и барабанить. Знакомка моя заметалась в постели, но я спокойно взял ее зверским приемом за запястье и пригнул к подушке:

— Тсс. Ключи только у тебя?

— Да!

— Тогда спокойно, — усмехнулся я, все удерживая свою наложницу в одном положении. Уверен, она бы в панике вскочила и открыла кому угодно.

— Нав-верное, св-векровь, — заикалась она шепотом. — Пров-веряет, старая чер-ртовка…

— Воля и самообладание, — сказал я. — Так поступают советские разведчики.

Она успокоилась. Потом еще был какой-то шум на площадке, вышли соседи и попытались проникнуть к нам совместными усилиями.

Мы не открыли. Оказалось потом — пустяк, моя девочка аж расцвела, когда узнала. Просто муж прислал телеграмму, и ее передали соседям. Только и всего. Ни о каких изменениях в строении своего черепа он не сообщал. Больше того. Этот самоироничный молодой человек заявлял, что долетел благополучно и чувствует себя отлично. Завидное качество. Таким мог обладать только человек баскетбольного роста.

Она аккуратно сложила телеграмму и положила ее в жестяную коробку из-под халвы, где у них, по-видимому, хранился семейный архив: фотографии, письма, открытки и вот, значит, телеграммы. Интересно посмотреть, сколько раз он уже рапортовал о своем благополучии.

Вообще, нас часто беспокоили, и всегда некстати. То Мосгаз пожалует, то телефон задребезжит, то нахлынут шабашники с образчиками обоев, обивок для дверей и собственных испившихся физиономий. То внезапно включится и заорет на всю квартиру телевизор — мы оба аж подскочим: она всегда оставляла вилку в розетке и только слегка отжимала ее — какие-то неполадки. То вот, значит, телеграмма — этот телеграфный муж слал их бессчетно, считая своим долгом сообщать нам о каждом своем шаге на пути завоевания Сибири: «Жить негде, возвращаюсь» (она меня тут же начала собирать в дорогу); «Поселили в гостинице, живу одноместном люксе» (разобрала); «Приступили монтажу десятитонного двигателя. Целую» (я ее поцеловал); «Нет анкеров и нужной марки бетона» (она меня приласкала) и т. д. Я ей предлагал вырезать для этих телеграмм в дверях окошечко и принимать их через него. Я и сам бы ей в этом помогал.

То малый ее, вредный пацан лет четырех, посетит нас ночью и захочет к папе с мамой. (В том варианте, кажется, — племянник; оно, конечно, благородней, но увы: реализм есть реализм, и я от него ни на шаг.)

В первую же брачную ночь он встал, как истукан, в дверях и громко удивился, запустив палец в нос:

— Что, папа уже приехал?

Я накрылся с головой.

Она выскользнула из-под одеяла и повела малыша в его комнатку.

— Никакого папы, Даниил, нет, — отчитывала она его строго. — Спи. Таким маленьким, как ты, полагается по ночам спать.

— А тебе?

— Мне тоже. Видишь, уже иду. — И она нырнула ко мне. — У, вредный, — хохотнула она. — Когда одна, никогда не придет.

— А папа где? — все не унимался в своей комнате малыш. — Уже прилетел?

— Спать, Даня, спать, — нетерпеливо говорила Аглая сквозь поцелуй, едва оторвавшись от моих губ. — Видишь, я сплю? Он тебе приснился. — И снова соединяла разъятый надвое поцелуй.

Я ему приснился, согласен. Но сновидения не могут так задыхаться под ватным одеялом, они, по-видимому, снабжены какими-нибудь специальными дыхательными аппаратами. У меня же аппарата не было.

Этот малый вообще вымотал меня изрядно. Вечно заявлялся к нам в самый неподходящий момент, да еще и сказки требовал. Непременной сказки на ночь. Причем каждый раз требовал новую и удваивал норму старых. Избалован он был ужасно — при случае бил посуду или выливал на пол горшок. На горшке он проводил большую часть своего досуга. После чего тотчас шел к нам и барабанил в дверь. Мы потом даже баррикадировались от него на ночь — ни защелки, ни замка в комнате не было. Я, видите ли, чувствовал себя перед ним беззащитным. Когда он, бывало, входил в комнату днем, а я сидел, например, в кресле (в этой квартире, кажется, у меня вообще было только два места: кровать и кресло — на остальные я по соображениям безопасности не допускался), я закрывался от него газетой, весь холодея, а он молча и беспристрастно изучал мои обмершие ноги, после чего, удовлетворившись, удалялся. Видимо, они ему внушали доверие. Ноги мои постепенно приходили в чувство, хотя большой правый палец отходил дольше всех. За все эти фокусы малый и был мною наказан: я его безжалостно и почти без остатка из первого варианта удалил (и за то, что он был сын, а не племянник, конечно), сославшись на какую-то невразумительную тетю Розу да сделав его еще к тому же племянником некоего туманного полузаграничного дяди. За это детоубийство и подлог я теперь и сам наказан: вечно теперь у меня мальчики кровавые в глазах, как у Пушкина.

Характер у Аглаи был какой-то смутный, хитроватый, шутейный, что ли, как будто все время кому-то и чему-то подмигивающий. В общем, конечно, она была скучна и заурядна. Вначале она мне показалась другой. Она все больше со мною в постели отлеживалась, отмалчивалась и отсмеивалась и таскала в постель белые сухарики (ее сухарики, ее) и хлеб с маслом, с сахаром. Вся постель у нас вечно была в этих колючих крошках, благодаря чему лучшее в мире наслаждение для меня теперь навек испорчено: оно вываляно в этих сухарных и сахарных крошках и преследует меня в любой постели, на любых простынях. Мы все к утру были с ней в этих шрамах и вмятинах — таковы прозаические знаки нашей любви.

Но был у нее совершенно невероятной веселости кот — вечно неунывающий, кипучий, вечно улыбающийся кот — и это несмотря на его напрочь, наглухо отдавленный тяжелыми подъездными дверьми хвост, — кот был несокрушимый оптимист. Этот коротенький, как палец ноги, обрубок (и все-таки живой, живой) всегда победительно торчал вверх — над всеми его кошачьими невзгодами, неурядицами, разочарованиями. Во дворе он уже начал уступать первенство, лучшие женщины уже были не его. Но похаживала к нему в гости соседская томная, бальзаковского возраста, кошка — и тогда поднимался такой гвалт с битьем посуды и обрыванием занавесок, что их приходилось изолировать друг от друга. Он и эту ленивицу заражал своим несокрушимым весельем. Теперь спрашивается: куда девался этот игручий, неунывающий, во всех смыслах оптимистический кот — почему его не было среди нас с Сашей? Не мог же я его просто забыть или не принять во внимание, неужели испарился без следа? Вглядываюсь и отвечаю: в мире искусства действуют иные, чем в физическом мире, законы, хотя жизнь и вечно подражает искусству; в частности, в художественном мире есть и закон сохранения характера, ибо в искусстве материя может быть уничтожена, но эмоция, мысль, память, характер, темперамент — никогда. Неуемный характер этого животного без моего ведома соединился с характером моей выдуманной героини, — как видите, кот не пропал бесследно. Хотя и заплатил за это своей жизнью — такова цена художественности. Здесь же этот кот продолжает существовать, ему незачем умирать, пусть ловит мышей, приносит пользу. Он был так нескучлив и задирист, она была так вкрадчива и тиха. Они были совершеннейшие антиподы. Они оттеняли и дополняли друг друга. Именно поэтому я и предоставляю им здесь обоим жизнь.

Во всем характере Аглаи была какая-то сухая бухгалтерская расчетливость и деловитость. Например, когда я ехал в город, а она оставалась дома, то никогда не забывала сунуть мне свой единый:

— На, возьми. Нечего деньги зря тратить. Жене лучше чего-нибудь купишь. Копеечка к копеечке — будет рубль, рубличек к рубличку — будет и сто.

Если я хотел, например, купить ей какой-нибудь копеечный подарок, она отбирала у меня кошелек и говорила:

— Пока не надо. Скоро выбросят лучше и дешевле.

Тот эпизод с троллейбусными копеечками в первом варианте — это ее, ее черта: Аглая никогда мне не давала опускать в кассу больше чем положено. Безоглядной Сашиной щедрости и безумных трат у нее тоже, увы, не было. Игрушки своему сыну она покупала только после того, как он окончательно сломает и сдаст ей старые, за что малыш платил ей тем, что бесстрастно расколачивал молотком все свои ракеты, пушки и пистолеты — малый готовился в военные. Ее прозаическое ремесло, казалось, наложило отпечаток на весь ее характер, на все ее, даже интимное, поведение — неучтенными, казалось, не оставались ни одно объятие, ни один поцелуй. Но, может быть, наоборот: склонности нашей личности сами выбирают себе занятие? Меня очень смешило, например, ее деловое, обстоятельное вожделение, ее предусмотрительная, мнимо расчетливая любовь. Так и казалось, что она завертит на нашей подушке бухгалтерскую машинку «Феликс» или защелкает костяшками счет. Бывало, когда она целовала меня (эту роль всегда брала на себя она) и ее отрывал от этого занятия телефонный или дверной звонок, то она, возвратившись, казалось, не начинала новый поцелуй, пока не возобновит и не закончит едва початый старый. Ничто не должно было пропасть даром. И при этом по счету помнила все свои ласки — лишними она не разбрасывалась. Двойная бухгалтерия ее любви. И всегда заводила перед «этим» часы — все, сколько их было в доме, а их было бессчетно. Все они били ночь напролет, звенели, визжали и куковали, прожигая вместе с нами время. Эти часы Аглая с мужем коллекционировала — странное, в сущности, занятие для людей, которые не знают истинную цену времени. А они ее, по моим наблюдениям, все-таки не знали. Достаточно сказать, что часы лишь заводились, но показывали разное время: она их никогда не подводила.

Утром она отводила сына в садик и уезжала на работу, меня же из квартиры выпроваживала. Никогда не оставляла меня одного дома и ключей от квартиры не давала. Я целый день скитался по Москве, прожигая время: ходил в кино, слушал музыку, толпился вместе со всеми страждущими у театров в надежде на лишний билетик, посещал музеи. Домой я старался возвращаться поздно, когда Данька уже спал (ибо это был все-таки Данька — я его туда не поленился пересадил; с теми же редкими вьющимися волосиками, белыми, рыжими, капризными). Аглая кормила меня ужином, и мы шли на ее семейный алтарь совершать еженощную жертву: закладывать тельца.

Когда у нас случалась размолвка (преимущественно по выходным, в будни нам ссориться было некогда), Аглая переходила к домашним делам: глаженью и штопке. Достанет целую кипу пересохшего белья, расстелет байковое одеяльце на кухонном столе — и начинает гладить. Причем ее утюг выбирал что-нибудь непременно мужнино, детское: рубаху, носки, пижамку. Не думаю, чтобы это делалось специально, чтобы меня задеть или обидеть. Просто, как ни верти, семья есть семья и чужой есть чужой. Она как бы приспосабливала свое тоскующее семейное чувство к новому содержанию или, скорей, хотела как бы оправдаться за меня перед своим домом. А то вдруг ни с того ни с сего достанет из кухонного пенала картофельную толкушку, натащит на нее огромный мужнин носок, сядет к окну и начнет штопать. И самоуглубленно так, сосредоточенно, пришептывая что-то. Но штопать она, видимо, не умела, все пальцы, бывало, исколет, а все корпит, морщит губы и вскрикивает, как уколется: «Ах, ах! А-ах, ну какой ты, Сережка, вредный (имя ее баскетбольного мужа), все пальцы из-за тебя исколола!» Я усмехался и разворачивал газету.

Иногда, по выходным, она бралась за мое воспитание и возила меня по всяким достопримечательным местам. Раз уж я в Москве, считала она, я должен кое-что увидеть, посмотреть. Она свозила меня на Кутузовский в панораму посмотреть Бородинскую битву, в музей «Подпольная типография ЦК РСДРП(б)» на Лесной (в котором она непонятно над чем всплакнула) и Музей Вооруженных Сил, который мы осматривали с продолжениями, ездили в него несколько раз, три воскресенья, что ли, подряд. Причем в последний раз она взяла с собою и сына, считая, что народные святыни помешают ему разглядеть во мне непапу. Отечественная история ее бесконечно трогала. Ее сына тоже.

Пробыл я у нее недели три. Прихватил еще свои к командировке отгулы.

Собирала она меня в дорогу по-семейному. Сунула в портфель баночку икры, сгущенное молоко, десяток крутых яиц и лущеного фундука. Потащила меня в магазин и заставила еще купить что-нибудь из редких продуктов домой и подарок жене и «дочке». В общем, рада была от меня избавиться. Я уже ей порядком надоел. Да и соседи уже на меня косились — как мы ни конспирировались, а все-таки были замечены не однажды.

На вокзал провожать она меня не пошла.

— Ну что, написать тебе, Аглая? — сказал я перед уходом, сидя на детском стульчике в прихожей.

— Как хочешь.

— Я напишу.

Она пожала плечами. Зачем, мол: воздух спущен, мяч проткнут и валяется в углу. Я и сам не понимал, зачем все это было. Этот чахоточный роман, эта упадочно-деловая женщина. О чем было говорить? Мы оба тяготились друг другом.

Я сидел в прихожей, а она стирала в раковине какую-то мелкую постирушку, и так мы с ней, через открытую дверь ванной и мыльные пузыри, и переговаривались. Потом она ушла на кухню. Я посмотрел на часы. Выходить было еще рано. От нечего делать я достал из сетки баночку гуаши, взял кисточку и нарисовал на дверях туалета смешного красного малыша: малыш стоя пикал мимо горшка, выпятив огромный живот, высунув набок язычок, и у горшка растекалась лужа. Очень смешной. И очень грустный.

Она вышла из кухни и тоже полюбовалась на малыша. Руки у нее были в муке (она стряпала  м у ж н и н ы  вареники, хотя он еще не предвиделся; меня она этими варениками не угощала).

— Надеюсь, он вырастет в законопослушного гражданина, — сказал я, показывая на своего малыша. — И надеюсь, он поступит когда-нибудь в аспирантуру.

Она грустно улыбнулась. Потом спохватилась и прикрыла свой выщербленный рот ладошкой.

Мы посидели немного вместе, и я оделся. Потоптавшись у порога, я снова сел — как-то вдруг засмущался ее, и она меня, будто ничего между нашей встречей и этим расставанием не было. И время так медленно отсчитывало свои минуты в ее комнате. Я по-братски поцеловал ее в щеку и исчез.

Тишина. Покой. В душе ничего нет. Пусто. Не было даже сожаления. Как, бывает, получаешь на работе расчет и чувствуешь себя ненужно свободным. Бог нас простит, мы неплохо все-таки провели время.

В оставшийся час-полтора я съездил в парфюмерный на Пушкинскую и купил там для Алисы подарок: флакон не очень дорогих французских духов «Madame S.». Были другие, но я выбрал именно эти, потому что Аглая тоже пользовалась такими. Я хотел, чтобы от нее хоть что-нибудь осталось. Таким образом, я купил подарок самому себе: чтобы Алиса, видите ли, мне потом этим запахом Аглаю напоминала. Неблагородно, конечно. Но чего только ради собственных воспоминаний не сделаешь.

Алиса сама вытащила дома у меня эти духи из кармана и очень обрадовалась им; наградила даже счастливым поцелуем. Сказала, что давно хотела такие. Она очень берегла их и душилась ими только по праздникам, и когда, бывало, я слышал их равнодушный запах, то вспоминал мою тихую Аглаю. Тогда я немножко грустил. Все-таки она была в моей жизни, эта женщина. Алиса всегда чувствовала, что эти духи на двоих, и никогда ко мне в этих духах не приставала.

Вот такая, не совсем благородная, история.

Через год я опять был, проездом, в Москве, мы возвращались с Алисой из отпуска. Остановились мы на три дня у Алисиных знакомых в Ясеневе. Я все никак не мог выбрать случая позвонить моей Аглае: Алиса меня бдительно стерегла. Наконец я выкроил минутку днем, пока женщины обсуждали текущие проблемы мировой моды. Телефон Аглаин я помнил нетвердо. Однако, собравшись с силами, что-то приблизительное вспомнил (я специально посвятил этому весь предыдущий день, отчего казался женщинам глубокомысленным; никаких бумажек с телефонами я никогда не завожу, Алиса их быстренько, эти номера, прозванивает и все хорошенько, умненькая девочка, выясняет).

Позвонил. Сказали, что здесь такой нет. Не проживает.

— И не было? — упавшим голосом спросил я. Мне показалось, Аглая меня обманула — дала неправильный номер (я никогда ей не звонил).

— Почему не было, была. Сейчас нет.

— М-м… не будете ли так добры… проездом, прямо с поезда… из Монте-Карло… если знаете ее новый телефон… буду весьма… — и т. д., очень вежливо, с французским прононсом — я вспомнил наши уроки французского.

Телефон мне, подумав, дали. Оказывается, она разменяла квартиру. Развелась. Бедный, бедный баскетболист, захватил ли он свои рога и грамоты? Я, помнится, прибивал эти замшевые оленьи рога у нее над входом. Рассвирепевший телефон-автомат содрал с меня лишних две копейки — за дополнительную информацию.

Вечером я дозвонился и до нее. Уже после девяти. Она меня приглашала тотчас.

— Я из Ясенева, — предупредил я. — Буду не скоро.

— Ничего, — сказала она, хохотнув, — я подожду.

Значит, не забыла.

Я покружил дома по кухне, стащил из холодильника бутылку хозяйского вина (магазины уже были закрыты), завернул его в газетку, сунул за спину и проскользнул в прихожую.

— Ты куда? — крикнула Алиса с балкона.

— Да, знаешь… Пойду еще немного подышать. Что-то в этой Москве душно.

— Нас с собой не приглашаешь?

Да пойдемте, мол. Втроем оно даже как-то веселее. Попробуй только отказать, вмиг засобираются.

— Ну ладно. Мы потом.

То-то же.

Я вышел. В крайнем случае скажу Алисе, что заблудился: поехал в Москву, потянуло проститься со столицей (назавтра мы уезжали), пройти по историческим местам. По Красной площади и улице Горького, например. Никогда на них сроду не бывал. А так всегда хотелось.

Когда я приехал на Колхозную, уже стемнело. Жила моя знакомая теперь в одном из сретенских переулков, и я долго в темноте рыскал, ища его. Прошел вниз до самой Дзержинской, потом вернулся опять. Ащеулов, Луков, Даев… Где-то тут должен быть и ее. Наконец нашел. Дом старый, высокий, шести- или семиэтажный, один из тех, что сносятся вокруг «Кировской» целыми кварталами. У дома сидели в темноте бабки — они тотчас взяли меня на прицел. Я им не внушал.

Я вошел, поднялся на самую верхотуру — к ней и лифт-то сюда не поднимался, останавливался где-то ниже. Лестницы крутые, узкие, в очистках и капустных листьях. Я интимно позвонил, предвкушая встречу. Нажал на острую, сношенную пуговку звонка.

Она мне сразу открыла. Ждала! Знакомый милый халатик, по-фрачному расходящиеся полы, на одной пуговке, которая, вправду сказать, была лишь декоративна и ничего не скрывала. Но назвать эту пуговку «бесцельной» у меня бы не повернулся язык.

Квартира была коммунальной. С огромным бездарным коридором, с высокими неуютными потолками, с черным доисторическим телефоном на стене, с серией подряд, всегда некстати открывающихся дверей: соседи.

— Извини, — шепнула она. — Ко мне неожиданно пришли. Так что ты уж… веди себя соответственно.

Мы прошли к ней. У нее был гость. Молодой человек лет двадцати пяти сидел, по-домашнему развалившись на диване, как-то слишком по-семейному, по-отцовски, приласкав какую-то детскую игрушку — медвежонка, что ли. Этот медведь мне все и рассказал. Он сообщил мне, что у меня появился заместитель — и, по-видимому, не первый, и, по-видимому, давно.

— Вот, — представила она меня. — Знакомьтесь. Мой троюродный брат, навестить, проездом в Москве, только что приехал, через час обратно на поезд.

Вот как? Мне уже устанавливается регламент? Или моя невинная ложь, когда я выведывал номер ее телефона, уже отозвалась? Проворно же судьба работает локотками.

Я джентльменски кивнул.

— Ну, как там тетя Сара? — делая круглые глаза, спросила меня Аглая, другого имени она, конечно, не подобрала.

Я подумал. Ну что ж. Раз меня лишают даже подлинной роли в этом доме, да еще лезут ко мне нахально в родственники. Что ж. Сейчас я тебе, крошка, расскажу историю всех сорока двух Авраамовых колен.

— Авраам родил Исаака, — начал я.

— Кого-кого? — спросил юноша, откладывая своего грудного медведя и подпирая пальцем подбородок: приготовился к умному разговору.

— Да ничего, это я так, — сказал я. — Вспомнил одних знакомых.

— Ну, так как же? — настаивала Аглая. — Как там тетя Сара?

— Как. Передает привет. И посылает тебе ваг’енья и фаг’шиг’ованной щуки с чесноком. Говог’ят, ты их весьма обожаешь.

— Вздор, вздор. Она, конечно, очень добрая, тетя Сара, но чеснока я сроду не употребляю. Она ведь, кажется, уже на пенсии? Чем занимается?

— О, читает! — воскликнул, воодушевляясь, троюродный брат. — И все норовит классику: Шолом-Алейхема и Спинозу — исключительно их. Такая стала книгочея! Кафку, Драйзера, Марка Твена и Пруста тоже наметила. Такая стала…

— Пруста ей не осилить, — серьезно сказала Аглая.

— Ты думаешь?

— Да. Я пробовала.

— Тебе виднее. Ты ее знаешь лучше.

Добрейшая, добрейшая тетя Сара.

Аглая засуетилась:

— Арбуза, Роберт, хочешь? Очень хороший, астраханский.

Арбуза троюродный брат хотел.

Я нахально стал входить в роль. Слупил весь арбуз (она деликатно отрезала мне два кусочка и положила их на тарелочку, после чего предусмотрительно задвинула нож за арбуз, но я его оттуда выудил; так мы его и тягали друг от друга: она — после каждого съеденного мною куска, я — перед каждым новым; все больше воодушевляясь, я отрезал от арбуза кусок за куском, пока весь его не прикончил; в конце концов она примирилась, находя, видимо, что без арбуза мне с ролью не справиться; так было куплено право троеродства: за недозрелый, с черными семечками, арбуз). Громко отрыгнув, я пошлепал одну о другую ладони, как после тяжелой работы — перетаскивания пианино, например. Потом попросился в туалет — Аглая меня, хихикая, в него проводила. В довершение моей, тоже едва початой, роли я обревизовал холодильник. В нем оказались: вареная курица в бульоне (я снял пробу — сунул в холодный жир палец), в морозилке лежал свежемороженый труп какого-то животного и стоял, весь скособочившись, стаканчик полурастаявшего мороженого; на полках я еще обнаружил кефир, пакет молока, овощи, зелень. Петрушка также была мною отведана.

Мой одураченный заместитель почтительно молчал. Она с ухмылкой переглядывалась с ним: такие, мол, понимаете ли, родственники. Он снисходительно усмехался братцу, но всего значения сцены, конечно, не понимал. Эзотерический смысл нашего трио был понятен только двум. Меня это утешало.

Я сел за стол и стал в упор расстреливать этого карьериста арбузными семечками — подсидел начальника, пока тот был в командировке, — и в упор же разглядывать его. Он снисходительно отмахивался.

Малый был хоть куда. Узнаю спортивные пристрастия моей Аглаи. Нейлоновая легкая курточка «Адидас», под ней майка той же фирмы. Кроссовки, сумка (у ног), легкая кепочка — и что там еще? — тоже «Адидас» — и сам он тоже весь из себя был «Адидас»: высокий, поджарый, смуглый. Только, по-моему, он немного косил — все сидел, потупив глазки, боясь взглянуть вправо. Я поинтересовался, кто он. (О себе рассказывать моя роль не предусматривала: известно, какая скудная биография у троюродных братьев.) Служил в армии, закончил институт физкультуры, теперь преподает в школе. Мастер по футболу, играл во второй лиге.

— По футболу, вы уверены? — переспросил я. — Не по баскетболу?

Он пообещал принести в следующий раз удостоверение и доказать неверующему. Аглая сидела как на иголках.

Служил десантником (такие, как он, — сплошь ракетчики и десантники, но этот, кажется, не врал). Все рассказывал обстоятельно и деловито. Я думал, он нам сейчас покажет затяжной прыжок с шестого этажа. Все ощущения были им зафиксированы. Столько-то учебных и столько-то боевых прыжков. Столько-то благодарностей от командования. За сверхприцельный прыжок был отмечен отпуском на родину. Страшен, оказывается, вовсе не первый прыжок, а второй, и третий, и тридцать третий. К этому нельзя никогда привыкнуть.

— Никогда? — не поверил я своим ушам. — Может ли такое быть?

— Попрыгайте с мое, тогда узнаете, — обиделся мальчик и пошел ставить пластинку.

Он не глядя выбрал нужный диск и не глядя же запустил его. Да. Это уже не невнятные наветы плюшевого медведя, это уже нечто большее. Свой человек в доме, свой. Не чужой. Близкий. Гораздо более близкий, чем некоторые дальние родственники. Чем троюродные братья, например. Гораздо.

— А мы вот теперь с Данькой тут, — вздохнула Аглая. — Разошлись с нашим отцом…

Я уныло оглядел комнату. Часть ее мебельной стенки — другая, видимо, перешла к мужу. Все вещи как будто разрозненны тоже, не было в них больше той семейственной цельности и нерасторжимости, их необходимости одной для другой, которые приобретаются годами, наживаются в доме по крупице, — у вещей тоже, видите ли, свое настроение и своя история. Вполне разрушенный быт. Даже ее антикварная люстра горела лишь половиной своих свечей, как бы оставляя другую половину ему, мужу.

Только часть часов перешла к ней. Их нестройный, но завершенный хор, который я, правда, не любил слушать, но любил вспоминать, теперь был нарушен, разъят, лишен смысла, и нынешние его солисты не имели таланта прежних. Теперешние были все выскочки — и хормейстер к тому же отсутствовал здесь: те тумбообразные, в ее прежней квартире, часы у окна, отсчитывающие удары басом. Словно часы все еще не могли решить, кто из них будет теперь соло, и в хоре царил разнобой.

Новые вещи — я их всего насчитал в комнате две: диван и обеденный столик с двумя покрытыми пластиком, стульями — очевидно, из кухонного гарнитура, разъятого наспех, чуть ли не в магазине, — не прижились и уже никогда не приживутся здесь, напрасно она их сюда вместе с собою прописывала. Старые вещи не приняли их в свою компанию. Унылый, разрушенный быт. Высокие потолки, залитые чернилами подоконники, щербатый паркет. Этих стен она уже никогда не обживет, нет.

— Ой, Роберт, я тебе сейчас Даньку покажу! Помнишь его? — наконец искренно прозвучала Аглая и полезла в стенку.

— Еще бы. — Я помнил.

— Ну вот… — достала она какие-то пухлые папки с бесчисленными рисунками, аппликациями, вырезками, фотографиями. Творчество его сына — и о его жизни и творчестве. Она увлеченно щебетала, показывая мне достижения сынишки, и даже, по-моему, раз сестрински коснулась своей щекой моей. Я тоже был увлечен: Данька один и с автоматом; автомат один и с Данькой; новогодняя елка — Данька в шутовском колпаке звездочета, с толстой бабочкой под подбородком; Данька, наморща лоб, складывает палочки — учится считать; Данька в коротеньких штанишках, мясистые коленки, бантик на груди — на первомайском утреннике, читает стихотворение про Ильича. Данька с ней, она с ним. Одна и вместе, вместе и одна. Никаких посторонних, как я ни старался их в этих фотографиях высмотреть, я не обнаружил. (Как ни старался я проникнуть в ее прошлое, она его всегда старательно прятала, отсекала, как бы его не было, бдительно охраняла его от меня, чему теперь с нескрываемой иронией подражали ее с отрезанным прошлым фотографии: бывший, наверно, муж (за кадром), бывшая свекровь, золовки — все бывшее, бывшее… Хорошо, что я не имею привычки оставлять себя ни в каком — ни в чьем — прошлом, ни в чьих даже воспоминаниях, тем более в фотографиях: кто знает, сколько бы раз уже и на меня в противном случае руку занесли.) Да, успехи ее сына были неоспоримы. Я порадовался вместе с ней.

Я встал. Из-под дивана выползла со мной попрощаться черепаха и стала карабкаться на белый ботинок моего соперника (он ноги снисходительно не убирал — увы, имел на это право), но у нее ничего не получалось. Я подошел к черепахе и погладил ее по панцирю.

— Бика, Бика… — приговаривал я нежно. — Ну, как ты тут? Тебя не обижают? — Я вспомнил нашу старую черепашку.

— Ты думаешь, она что-нибудь чувствует? — ухмыльнулась Аглая, подсаживаясь, совсем по-домашнему, вперекрест руки, к этому спортивному малому. — К тому же ее звать Наташка.

— Она чувствует, — убежденно сказал я. — Она все-о-о чувствует. Не то что как некоторые.

Я подставил черепахе свой ботинок, надеясь, что ее дела пойдут на этот раз успешнее, но она им пренебрегла. Мой ботинок ей был, видите ли, незнаком. Потом она уползла восвояси.

Брат встал. Расправил плечи. Хрустнул пальцами. Потянулся.

— Ну, так я пошел, Аглая, — сказал я. — Пора. Мне ведь все-таки на поезд.

Она не стала меня задерживать. Поезд есть поезд, и железная дорога никого, даже министра путей сообщения, дожидаться не станет.

Мы вышли в прихожую.

— Ты бы меня хотя бы вниз проводила, сестрица, — прижал я ее у телефона к стене, взяв ее своим приемом за запястье, выставив ногу вперед.

— Сейчас, Роберт, пусти… Ну больно же… ну что ты, Роберт, в самом деле, как маленький, соседи ведь все-таки… пусти… — испуганно зачастила она, выкручиваясь от меня, поглядывая на дверь своей комнаты. Сосед в  е е  комнате. Я отпустил.

— Погоди, я сейчас, — шепнула она.

Она пошла на кухню и вышла оттуда с полиэтиленовым пустым ведром, подмигнула мне и вошла к себе. Дверь в комнату она оставила открытой. Мальчик сидел и все голубил игрушку, хотел понравиться этому медвежонку. Аглая сгребла в ведро арбузные корки (коркою же), вылила прокисшую банку горошка, смахнула туда же со стола, ладонью, слякоть и семечки — и пошла провожать меня. Дьявольская изобретательность. Именно так и поступают с родственниками. Можно еще дать вынести им ведро самим. Главное, вы чувствуете теперь, как нерасторжима эта композиция? — темный, душный август за окном, съеденный наспех арбуз, мусорное ведро, троюродный брат и черепаха. И загорелый малый фирмы «Адидас» — с разгорающимся огнем в крови, нога на ногу, руки в карманах, на диване. И ее нога на горле моего придавленного к полу желания.

Мы спустились по темной лестнице молча. Она проводила меня до мусорных бачков, они стояли толпой у арки и мирно беседовали друг с другом, как в пьесе абсурда. Я бросил в ведро припасенную бутылку вина и подтолкнул мою знакомку к контейнеру. Давай, Аглая.

— А что это там у тебя? — спросила она, выстукивая ведро. — Такое тяжелое?

— Это бывший кокосовый орех, Аглая. Я вез его к тебе, но не удержался и съел по дороге один. В метро.

— Какой ты все-таки смешной, Роберт. Неумелый и смешной. Правда.

Так вот как, значит, мы возвращаемся к своим возлюбленным? Мусорное ведро и вся фирма «Адидас» на диване? Больше ничего. Никаких романтических финалов она мне не приготовила. Такова селяви.

Все-таки я обнял ее. Проводил обратно до подъезда — и обнял. Она упиралась мне своими острыми кулачками в грудь, исполняя свой последний долг, кося, как испуганная лань, глазами, но в общем не сопротивляясь.

— Эй, Аглая! Ты что там? Пропала? Тут такая передача! — выглянул в окно и заорал на весь квартал Адидас.

— Идиот, весь двор разбудит, — ужаснулась она, оторвавшись от моих губ, и затем уже, насильно возвращенная в действительность, поцеловала меня прощально бесстрастно, истинно сестринским поцелуем. Сложила, как она это, бывало, делала раньше, две половинки разбитого ею же поцелуя — увы, теперь уже не подходившие друг другу.

— Прощай, Роберт, все. Тема, сам видишь, исчерпана, — выпорхнула она из моих рук и застучала пластмассовыми панталетами по лестнице — и скрылась навсегда, тут же, прямо на глазах, переходя в мое воспоминание — из тех, что не причинят боли.

— Привет там тете Саре! — хохотнула она еще откуда-то сверху, как бы вдогонку нашей памяти и самой себе.

— Прощай, — сказал я, когда щелкнула ее дверь. — Моя милая, озороватая Аглая, моя деловитая, придуманная бухгалтерша. Грустная моя, августовская женщина, женщина моей осени, прощай. Я буду тепло вспоминать о тебе.

Потому что жизнь, видите ли, всегда переходит в наше воспоминание с обратным знаком.

Я отошел немного от дома и посидел на скамейке, приводя в порядок свое настоящее. Потом встал и, поправляя свои развязавшиеся шнурки, не удержался и взглянул на ее окна. Они были пусты и темны. Она рассказывал ей, наверное, о десантниках. Или они смотрели какую-нибудь интересную телепередачу.

Я сглотнул комок и вышел на Сретенку. Ветер гнал по дороге листья. Спешили последние прохожие. Так вот как, оказывается, мы возвращаемся к своим любимым? Я дошел до Колхозной и нырнул в метро.

По дороге я разработал и утвердил окончательный вариант моего маршрута по историческим местам столицы — на тот случай, если бы Алисе вздумалось поинтересоваться им.

Достаточно ли я скомпрометировал себя? Я думаю. Краска заливает мое лицо. Прерывается дыхание. Теснит грудь. Нет мне снисхождения!

Читатель смущен, раздавлен. На что надеяться, куда идти? Кто из них настоящий, кто — выдуманный? Саша или Аглая — Аглая или Саша? Кто есть кто? Зачем все это, когда…

Выше голову, читатель! Сейчас я сделаю что-нибудь и для тебя.

РЕАБИЛИТАЦИЯ

Теперь я себя реабилитирую.

Реабилитируемый стоял вытянувшись, руки по швам, выслушивая приго… тр-р! — постановление о реабилитации, реабилитация была подобна приговору.

Подобно приговору, реабилитация была так же лапидарна — и так же не терпела никаких возражений. Потому что всякий реабилитируемый есть в то же время и обвиняемый — реабилитируют-то все-таки обвиненного. Обе стороны чувствуют это и ведут себя согласно протоколу.

Итак, реабилитируемо-приговариваемый стоял, вытянув руки по швам, и все слушаемое им слышалось как бы не им, а кем-то другим, третьим (чем и была, собственно, вызвана форма третьего лица): резкие, отрывистые слова (скрипучий голос, канцелярская интонация) доносились до него сквозь пелену ватных звуков, и в прострации остановившегося времени он следил теперь только за тем, чтобы его не стало больше, чем два, — третий уже отделялся от второго.

КРАТКОЕ СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ

Молодой человек по имени Роберт, лет тридцати пяти, болезнен и все-таки моложав, приехал в Москву в командировку. Командировка затянулась, и он очень скучал по своей жене Алисе. Каждый день он писал ей по нескольку писем — но сам не получил ни одного. Каждый день, по нескольку раз, он бегал на Центральный телеграф, вставал в длинную очередь к окошку выдачи корреспонденции до востребования, но отходил ни с чем. Хотя жена и обещала ему писать. Все попытки дозвониться до нее также не увенчались успехом. Килограммы разменного серебра обретались в его ветхих карманах. Чтобы хоть как-то, хотя бы в мыслях, приблизиться к Алисе (и вот что странно: он тотчас ожидал себе за это награды — в виде письма, разумеется, только в виде письма), он купил ей неплохие французские духи «Madame S.» и тут же опять побежал на почту. Увы. Алиса молчала, конечно.

Он ревновал ее. Сказать правду, она этого заслуживала. Глубоко в душе его было запрятано страшное подозрение (собственно, уже не подозрение, а прочное сознание ее измены — так долго оно пролежало в нем), он забыл о нем, предпочитал не помнить, но он помнил. Теперь это подозрение размножалось в геометрической прогрессии. И остановить его могло только письмо. Но письма не было.

Таковы смягчающие обстоятельства этого дела.

Уже не надеясь и все-таки каждый день проводя на почте по нескольку часов (все его пути по Москве, как вы понимаете, так или иначе должны были проходить вблизи телеграфа, как он этого умышленно ни избегал), все стоя у окошечка, заискивая перед работниками, заглядывая им в глаза (а коробочка с духами — у сердца: все-таки согревала), он принялся измышлять одной — яркой, горячечной, раскаленной — половиной своего мозга (как бы жарко-красной половиной детского резинового мяча) — измышлять историю ее, Алисы, измены, он рисовал себе все безжалостно, уродливо, развратно (о, и эти картины все-таки, щадя ее, он оставил втайне — мы ведь ничего не узнали о них, не так ли? — иначе это могло бы стать темой еще одного рассказа), представлял себе ее, Алису, и кого-то неведомого Его (вся мужская половина человечества в этой большой букве) — а другой — насмешливой, голубой, холодной (как бы сине-прохладной половиной детского мяча) — измысливал себе свою собственную измену — вначале он Алису все-таки жалел.

Вначале он ее все-таки щадил.

Граждане судьи! Учтите это смягчающее обстоятельство! Он ведь изменил ей сначала лишь с Сашей, девушкой все-таки поэтической и интересной — намного более интересной, чем его собственная жена.

Позже, когда отчаяние совсем затопило героя — писем все не было, — он измыслил себе еще другой, худший вариант — другую женщину, Аглаю, — чтобы, значит, было еще гаже, еще больней, еще мстительней, запятнать еще сильней — да только вот для кого и кого́? — конечно же, для себя, для себя больней, себя запятнать, себе отомстить, себя обидеть, потому что все, даже воображаемые, измены (особенно они) уязвляют больше того, кто изменяет или воображает себе свою измену, нежели того, кому бы этим хотели отомстить. Именно это последнее обстоятельство и послужило основанием для пересмотра дела, оно же служит и подлинным основанием для реабилитации: все другие не заслуживали бы снисхождения. Таковы материалы этого нашумевшего дела.

Суд удаляется на совещание.

В с т а т ь,  с у д  и д е т!

— Объявляется решение суда:

ОБВИНЯЕМОГО (увы, все-таки его) РОБЕРТА эМ. МАМЕЕВА ОПРАВДАТЬ И ИЗ-ПОД СТРАЖИ ПРИСТРАСТНЫХ ЧИТАТЕЛЬСКИХ МНЕНИЙ — ОСВОБОДИТЬ.

Присутствующие свистят, заложив пальцы в рот.

Так кончался этот рассказ. Грустно, грустно. Я всегда беру и перечитываю этот рассказ, когда Алисы нет дома, когда она где-нибудь в отъезде: в отпуске или командировке. Жаль, что она так и не дочитала его до конца и больше никогда теперь к нему не вернется. Может быть, она хоть что-нибудь тогда в нас с нею поняла.

Конечно, написать эту историю на телеграфе, как гласит подзаголовок, было немыслимо — слишком уж она пространна и многословна, эта история. Но сочинил я ее все-таки там, на телеграфе, в томительные, оглушительные, ослепительные — мстительные — часы моего ожидания писем от Алисы; осталось ли хоть что-нибудь в этих женщинах от нее? Не разберу. Но эти пресловутые французские духи — были, были, и их роль в рассказе изменялась соответственно: сначала благородно, потом — низко. Как же было с этими духами на самом деле?

Я приехал, обессиленный своей ревностью, измученный, больной, на злобу и ненависть у меня уже недоставало сил. Алиса была дома. Сидела, какая-то затравленная, в кресле и даже не вышла ко мне навстречу.

Я сел в прихожей, не раздеваясь, на стул, авоська через плечо, шапка на затылке, длинное декадентское пальто.

— Что же ты не написала мне, девочка, — тихо спросил я мою бледную, отчего-то похудевшую, отчего-то изможденную Алису. — Я так ждал.

— Я была в больнице, Роберт. Мне было очень плохо. — И она заплакала.

Я смутился. Как же я мог забыть? Ведь я сам, сам — она хотела, чтобы это был я сам, — послал ее туда. Наверное, сам. Она хотела, чтобы это был я.

— Извини, — обнял я ее за голову. — Прости. Вот… тебе за труды, — протянул я ей мою жалкую коробочку — и сжался от боли. Меня самого чуть не стошнило от гнусности этой фразы, но я не мог удержаться — ради красного словца я не пощадил бы родную мать.

Но она, кажется, ничего не заметила. Только грустно улыбнулась, взяв духи. Женщины, видите ли, мало придают значения словам. Они любят любовь.

Она раскрыла коробочку. Открыла флакон.

— Какие… вульгарные! — со страданием сказала она — и по телу ее прошла судорога брезгливости и отвращения. Она чуть не отбросила флакон. — Отдай их лучше своей Маше.

Моей Маше.

Я и отдал их потом ей, преподнес, так сказать, в подарок, получив в обмен на них и дружеский поцелуй, и затеплившуюся надежду, и дружеское тепло. Но она-то ничего не поняла.

Никакого же вязаного платья для Алисы не было: все это изобретения моего тощего на выдумки кошелька.

По-настоящему, конечно, всю эту историю следовало бы назвать «Мадам С.» — и я это название запоздало своему рассказу возвращаю, так вы это название и наберите, но только с тройным полиграфическим браком: тройным — смазанным — оттиском, поплывшей типографской краской, призрачностью заимствующей у самой себя жизнь печатной формы: сильно, слабее, слабее. (Да рядом бы еще лежала матрица — маленький рифленый флакон духов «Madame S.», потому что это название рассказа было бы все-таки от него…)

Ибо три темных зеркала, система затененных зеркал, причудливо, с искажениями повторяющих отражения друг друга, видятся мне:

в первом — моя бледная, все еще молящая о спасении Саша — все еще в чужом платье, все еще закрывающаяся от меня руками, как от убийцы, но теперь уже не от моей похоти, а от ножа авторского произвола, словно предчувствуя гибель, истекающая уже настоящей, невыдуманной кровью — с расплывшимся уже не гуашевым, а настоящим кровяным под печенью пятном;

во втором — ее прозаическая соперница — спокойная, ухмыляющаяся, с хулиганисто подвязанными клапанами мохнатой шапки, с набитой продуктами сеткой, озорная; ее независимость и от автора, и от героя очевидна, ее сделала такой сама жизнь, — и вот она уже выходит из собственного отражения и переходит в действительность;

и в третьем — тихая, склонившая набок голову Маша — еще более ирреальная, несмотря на свою реальность, как бы сгустившаяся, соткавшаяся из искажений и неправды первых двух — и потому еще более ненастоящая, чем они.

Кто же из них Алиса? Не различу.

Но если бы меня спросили, что же послужило причиной этих трех отражений, подлинным объектом, давшим пищу моему прожорливому зеркалу — ненасытному зеркалу моего воображения, — то я должен был бы сказать: моя трижды отраженная, трижды преображенная, трижды сокрушенная, но все-таки, несмотря ни на что, — моя трижды обожаемая Алиса — все-таки она, все-таки она…

Я всю тебя по частицам ро́знял и трем разным женщинам ро́здал:

как подхватывали меня под руку обе эти женщины — так некогда подхватывала меня и Алиса;

в продавленном кресле Саши я вижу Алисину качалку;

красная портьера в Сашиной квартире была снята с окна Алисиной прежней квартиры;

старинные часы и люстра тоже перекочевали оттуда (антикварные часы Алисы я размножил, совокупив их со своими электронными);

впечатляющая роль духов, их запах, этот крепчайший, замешанный на яичном желтке раствор обоняния, скрепляющий всякое воспоминание, — духи Алисы в пору нашего первого знакомства;

и тот несъеденный, даже непочатый шоколадный торт из нашей первой с Алисой встречи — тоже наш, мы съели его, уже совсем черствым, с Сашей.

И даже (смеха ради должен об этом упомянуть) ванна, ванна, которую я принимал у моей романтической героини, и та — наша; наконец-то я от души помылся — наша ванная вечно занята.

Бесчисленные реминисценции из нашей с Алисой жизни рассеяны здесь: руки в рукава, ножка мило подогнута — Алиса; холодные, серые, стеклянистые глаза Саши — это бутылочные глаза Алисы; кажется, Саша где-то сидела по-турецки — это еще раз Алиса; тетя Роза, у которой Саша оставляла Даньку, — это зачаточная сестра Алисы Лидия, изнывающая по материнству; вьющиеся рыженькие волосы Даньки — это, конечно, волосы Алисы; сухарные и сахарные крошки — это опять Алиса, шипы теннисной ракетки на ее плече; полиэтиленовое синее ведро Аглаи я украл из нашей кухни (и вынес его крадучись вечером, как я всегда это делаю по вечерам); майку и кроссовки фирмы «Адидас» для десантных войск снял с моей падчерицы Катьки — она уже простила мне это (плюшевого Мишутку Катьки я тоже не пощадил); допотопный телефон с трубкой на рогах во второй квартире Аглаи — это наш прежний со Стаканычем телефон на работе; Аглаин брезгливый жест — смахивание арбузных корок другой коркой — это снова Алиса (сгребание же со стола арбузной слякоти и семечек рукой — это моя пролетарская привычка, — вот она, смотрите, прилипла, эта черная семечка, к моей ладони); щербатый, залитый чернилами паркет в новой квартире Аглаи — паркет Алисы, его я тоже позаимствовал и переставил на новое место — отец таки научил меня настилать паркет; чернила же на подоконниках Аглаи я сам, без разрешения хозяйки, пролил — робкая попытка моего осторожного на выдумки воображения; нашу бедную, упавшую с балкона черепашку я реанимировал и поселил ее на время у Аглаи; тема собаки также появляется здесь: помните, та, отвернувшаяся, сидящая хвостом к выходу, бездомная собака в ночном троллейбусе, глядящая на луну, — ужасный, я сам боюсь его, портрет. Коты и кошки — тоже наши: где я их еще мог так дивно наблюдать? И так далее и тому подобное — всех этих подробностей я уже не соберу.

И даже, опять я должен признаться в этом, два этих звездных имени — Аглая и Саша, Саша и Аглая — нужно теперь опять слить в одно: А л и с а — все-таки в него, все-таки в него…

БЛЕСТЯЩИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

Любая настоящая вещь была здесь блестящей подделкой, любая поддельная вещь котировалась как настоящая.

Кобо Абэ, «Чужое лицо»

На прощание — снимок на память.

— Итак, встали, разобрались по парам! — командует Алиса. — По своим, по своим парам — не по чужим. Рогнеда, не куксись: ты одна составляешь пару! Даже больше, чем одну. Так, и…

Все смеются. Рогнеда, видимо, обижена: мне из моей комнаты не видно.

— Тсс… Ну, довольно же, я сказала! Набрали воздуху и… Фадеев! Да убери ты свои несчастные рога! Подумаешь, как ново!

— У меня их нет!

— Не уверена.

Все опять хохочут.

— Ну хватит, повеселились. Так, сгрудились поплотнее… Не дышим… Дези, где ты? В кадр! Ах да…

Дези нет. Алиса забыла.

Позавчера собака умерла. Ее сбила машина.

В общем, во всем виноват, конечно, я сам. В последнее время я мало выгуливал собаку в городе, и она отвыкла от шума. Уже за два месяца стала бояться машин, как будто чуяла в них свою смерть.

Я переходил дорогу, Дези немного приотстала, из-за поворота вдруг вынырнул тяжелый грузовик с прицепом — и она отчаянно заметалась на той стороне улицы.

— Стоять!! — крикнул я ей строго, словно чувствуя беду.

Чего ей взбрело? Раньше она бы одна дорогу переходить не стала.

Но она заметалась и заскулила — и бросилась ко мне уже перед самым бампером. Не успела. Ее ударило колесом и отбросило на тротуар — на той стороне дороги.

Я подбежал, она была еще жива.

— Что же ты, Дези? — мягко упрекнул я ее. — Неужели не могла обождать?

Из груди и головы собаки лилась кровь.

— Дези, Дезика, Дези, — приник я к ее морде, пытаясь вздохнуть в нее свою жизнь — моя мне была не нужна. — Ну что ты, милая, что?… Встань, поднимись, видишь, я рядом, жизнь еще так хороша, мы еще поживем…

Она положила мне голову на руки и, вобрав в себя последний раз воздух, с закрытыми глазами умерла.

Я хотел послать сестре и отцу телеграмму, сообщить им, что наша Дежка умерла. На почте у меня потребовали заверенной врачом справки, и когда я объяснил, что это собака, а не человек, тогда с меня потребовали справку, что это именно собака.

Я плюнул и ушел и, рассвирепев, сказал им на почте:

— Нет, в сравненье с вами она была все-таки человеком! — на что у меня тут же чуть опять не потребовали документ.

Бог с ними. В конце концов, так даже лучше. Пусть наши думают, что Дези жива.

Я зашил собаку в капроновые мешки, и мы с Костей увезли ее на электричке и закопали в снег. В апреле, когда оттает земля, мы ее похороним. Все эти дни в нашем доме как покойник, даже Алиса сперва расстраивалась и чувствовала это, и мы как-то избегали друг друга, прятали друг от друга глаза. Но сегодня она уже все забыла, сегодня она уже опять весела. Гости. Как болит, однако, голова, ноет грудь…

— Ну, хватит, повеселились! Сгрудились поплотнее! Не дышим! Дези — в кадр! Ах, да… Роберт, где ты?! Свети! Свети!

Я бреду из своей комнаты, тащу, как старик, ноги, волосы взъерошены, на голове мокрое вафельное полотенце — разламывается голова.

— Свечу, — вздыхаю я. — Но я не солнце.

— Об этом догадываемся! — кричат они все хором. — Давно!! — И радостно хлопают в ладоши. Сами они, конечно, все светила.

— Всем внимание! — звонко выкрикивает Алиса. — Сейчас вылетит птичка. Объявляю трехсекундную готовность. И — р-раз! и — д-два! и — т-три! Есть!

Птичка вылетела. Они опять усаживаются за стол. Я кладу горящий рефлектор на подоконник и, путаясь в проводах, ухожу.

Я долго мочу и отжимаю в ванной полотенце и, обернув им до самой шеи голову, ложусь в постель. Я засыпаю ненадолго, потом просыпаюсь, потом опять засыпаю, потом дремлю. До меня доносятся обрывки их шутовского разговора, смех, пение, музыка. Что они там сегодня празднуют? Новый год? Чей-нибудь день рождения? Пасху? Кто-нибудь из них совершил открытие? Защитил диссертацию? Человечество разоружилось? Нет больше крови, катастроф, войн? Пали тираны?

Увы. Просто их желудки, несмотря ни на какое мировое зло, которое их якобы терзает, хорошо варят, а во рту скопились слова. Их надо немедленно выболтать. Поскорей поведать человечеству. Оно ждет.

И вдруг я четко и ясно — за них — понял, что тело, все, все: пищеварительный аппарат, гортань, внутренности, руки, ноги — все, вся эта масса плоти  в н и з у, даже сердце существует лишь для того, что  в в е р х у, — для верха, для разума, для головы. Не ахти, конечно, какая догадка, но в применении к ним имеет непосредственный, а потому и шокирующий смысл. Какое же преступление забывать об этом — жить для того, что  в н и з у; ибо они только делают вид, что живут для духа. Ведь даже работа их голов, что бы они там о себе ни думали, направлена на то, чтобы порадовать и улестить свою плоть. Как часто книги, ученые изыскания, даже философемы предпринимаются только для этого.

— …Вершина ствола психологии труда срастается с общей вершиной ствола социальной психологии: психологии групп и коллективов и психологии коллективного творчества, а вершинные ветви всего ствола социальной психологии, в свою очередь, срастаются с вершинами психологии личности и индивидуального творчества ствола индивидуальной психологии. Ансамбль вершинных ветвей дерева психологической науки становится вершиной самостоятельной психологической науки психологии идеологической работы как осуществления идеологической функции психологии. Стволы, корни, ветви и веточки дерева психологической науки моделируют следующую иерархию компонентов психологии как науки в целом: частная психологическая наука, отрасль психологии, психологическая проблема, психологическая тема…

Это — Рогнеда. Полная энциклопедическая выкладка. Исчерпывающее досье о древе психологической науки. Опять шпарит как по книге — или по книге, кто ее разберет. Авторитетно и наставительно.

Болтают, болтают. Скачут с одного на другое. Поскорей бы о женском поле, что ли. Но для этого вечно злободневного вопроса у них сегодня нет, кажется, кворума: Костя уехал к матери, а Серж, хоть убей, Фадеева не поддержит.

Теперь они заговорили о Гамлете. Ни к чему не обязывающая трепотня над разоренным, заваленным объедками столом. Что-то их там удивляет, в этой пьесе, какая-то провинциальная проблемка. Ната прочла на своем невозможном английском часть знаменитого монолога, Лора процитировала Выготского. Она его читала. Этого достаточно, чтобы цитировать его к месту и не к месту. Меня же удивляет в этой пьесе только то, что, будучи зацитированной и закомментированной до дыр, она еще как-то устояла перед пошлостью начетчиков и комментаторов. Признак настоящего искусства. Обычно оно вместе с комментариями и гибнет.

Скоро обнаруживается и сверхзадача данного разговора. Она поистине уникальна: был ли Шекспир гомосексуалистом или не был. (Отношения Гамлета и Горацио — типичные гомосексуальные отношения, считают они, а между Гамлетом и Шекспиром они ставят знак равенства.) Хватает же вкуса обсуждать подобные проблемы за столом.

— Был, — безапелляционно приговаривает Шекспира Лора, — все настоящие художники — педики. Я читала.

— Не был, — считает Алиса. — Все гении целомудренны. Они сублимируют. — Молодец, девочка, знаешь иностранные слова. Умница.

Так, кто там дальше?

— Был и не был, — считает Рогнеда. — Психологически был, на самом деле не был. Потому что глубокая мысль, которая, конечно, может допустить все, — безнравственна и ищет реализоваться в действии, но в мышлении же все эти стремления и противоречия снимаются, ибо, как сказал философ, «сознание того, что наслаждение находится в твоей власти, гораздо плодотворнее, чем удовлетворенное посредством этого наслаждения чувство, потому что вместе с удовлетворением оно и гибнет», — Шекспир это понимал.

Кант. Вероятно, это последний мужчина, с которым Рогнеда имела дело. Женщин, которые читали Канта, я боюсь. Таких надо выставлять в кунсткамерах и оберегать их как национальное достояние, а не заставлять их работать в музыкальных издательствах и курить дешевые папиросы.

— Все может быть, — полагает Фадеев. — Я им никому ни верю. Они, знаете…

— Да ну вас! — возмущается Мара. — Что, ему баб не хватало, что ли? — Истинно, глас народа — глас божий.

Все умолкают. Расчищают плацдарм для новых прений. От как мужского, так и женского гомосексуализма. А что, интересно, думает Ната? Ната — как муж. Он всегда прав. Он святой, она свято в это верит. У него есть на это авторские свидетельства. Они доказывают.

Теперь все кушают. С аппетитом. Стуча вилками и ножами. Просят добавки. Славно все-таки потрудились. На славу.

Насытились. Шумно сдвигают столы и стулья. Лора запускает музыку. Сама ставит какой-то новомодный диск, она их принесла сегодня с собой целую кипу. Какие-то якобы сверхредкости — у нее еще и на это времени хватает. И никому не разрешает прикасаться к пластинкам. Сама и выбирает, что ставить. Не женщина, а диктатор.

Домашняя дискотека. Гасят свет. Поют. Танцуют. Разобрались по парам. Интересно, с кем там сегодня моя Алиса? Не иначе как с Фадеевым. Он на это имеет право, у него патент. А ватная Ната сидит и хлопает глазами. Не ревнует, нет. Она своему мужу доверяет. Я дремлю…

Что-то у них там случилось. Ахи, вздохи.

— Я заплачу́, я заплачу́, — бубнит о чем-то Фадеев.

— «Запла-ачу-у́»… — рыдает Лора. — Она стоит сто рублей!

Что у них там?

Фадеев:

— Я сказал, Лора, заплачу, — значит, заплачу.

— Да не в деньгах же дело, пойми! Такая вещь!

Именно в деньгах, не зря она о них прежде всего и упомянула. Что он там натворил? Снял с нее сорочку? Или туфли — и пьет из них шампанское?

— Знаете, ребята, по-моему, всем надо сложиться и отдать Лоре — мы все виноваты! — находится Алиса. Умница девочка. — Роберт, иди сюда скорей! Мы такое натворили!

Я бреду, успокоившаяся было голова опять начинает ныть, как будто по затылку проходит трещина и еще раздается с каждым шагом. Что у них там стряслось?

Оказывается, Фадеев для полнейшего «интима» накрыл Лориной дорогой пластинкой торшер и она расплавилась, потекла. Лора утирает слезы кончиком платка.

Все смотрят на меня, как на строгого родителя, который застал своих шалунов за разбиванием банки с огурцами или оконного стекла. И ждут, чтобы их поставили в угол или простили.

Я не прощаю.

— Да-а-ам-м…. Не поправишь, — строго говорит папаша, вертя в руках пластинку. — Такая вещь… Диск века.

Лора заливается слезами:

— Да мне же голову за нее отнесут! Я же только на этот вечер выпросила! До утра! Вечно этот Фадеев что-нибудь придумает! Изобрета-а-атель!..

Эксперт повторяет приговор:

— Да, испорчена навсегда. Ставьте сонату номер два Шопена.

Лора — того пуще. Утирается теперь не платком, а концом скатерти.

Мне жаль Лору. Никогда не видел ее такой слабой, человечной. Если бы всегда так. Выдержав необходимую паузу, я смягчаюсь. Все ждут от меня спасения. Как от господа бога. Кроме Рогнеды, конечно. Та даже рада, что это случилось, мстительно усмехается — не выносит Лоры.

— Так-так, — все рассматриваю я пластинку на свет и подмигиваю Рогнеде. — Впрочем, это еще, может, поправимо. Может, я еще возьму такой же у одного моего знакомого, у него, кажется, был. Может быть.

— Ой, Роберт, пожалуйста, я для тебя… Сам знаешь. Все, что ты хочешь, — взвизгивает радостно Лора и вешается мне на шею.

Знаю. Она для меня все, что я хочу. Кроме, конечно, кроме.

Этот «диск века» — какая-то современная чепуха, популярная дребедень, какой-то западный ансамбль из второразрядных. К тому же давно устарел. У Рогнеды вроде где-то такой валялся.

— Знакомый не даст, — отрезает Рогнеда. — Дудки.

— Да-аст, Рогнеда, даст, не пугай ты Лору, ради бога.

Рогнеда даст. Надо только хорошо попросить. И слегка, по-дружески, полуобнять ее за плечо. Ну, только самую малость задеть за грудь. По-дружески — и немножечко по-мужски. И пообещать зайти в гости. За это Рогнеда отдаст все в мире ансамбли, даже Токкату и фугу ре минор Баха. За это она сама сочинит все, что хочешь. Даже споет. С музыкальным сопровождением. С аккомпанементом.

— Ну, ребята, на сегодня все! Повеселились — и достаточно! По домам, по домам! — командует Алиса. — Завтра ведь все-таки всем на работу.

— Алиса, Алиса! Давай еще «Малиновку», а?! — раззадорилась Лора, видимо, Серж все-таки хорошенько с ней потанцевал. — Ну, немножечко, а?..

Все скандируют:

— Ура! «Малиновка»! Ур-ра-а!!

Рогнеда кривится: ну и вкус у этой Лоры. Судейский крючок.

Все встают, берутся по-комсомольски за руки и бодро, фальшивыми голосами начинают:

Мал-линовки зас-слыша гол-лосок, Я вспомню наши первые свиданья…

— Не так, не так! Врете! Врете, — весело кричит Алиса. — «Припомню я забытые свиданья!»

Малиновки заслыша голосок…

— Рогнеда, давай с нами!

— Да, да! Рогнеда!

Рогнеда демонстративно идет в прихожую, застегивает сапоги и намеренно громко гремит там, роняет с вешалки щетку, ворочает стулом, топает каблуком.

— Рогнеда же! — возмущается Алиса. — Может, ты нам все-таки дашь допеть, если сама не хочешь?! — Алиса взяла в руки вилку и дирижирует.

Рогнеда, хлопнув дверью, уходит. По-английски или по-французски — кто ее разберет.

Гости берут снова:

Малиновки заслыша голосок, Припомню я забытые свиданья, В три жердочки березовый мосто-о-о-ок Над тихою речушкой без названья… Прашу тебя, в час розовый Напой тихонько мне, Как дорог край березовый Ма-а-линовой за-аре-е… Та-та, та-та, та-та, та-та-та-та, Та-та, та-та, та-та, та-ти-та-та-та, Та-та, та-та, та-та, тата, тата, та-а-а, Та-та, та-та, та-та, та-ти-та-та-та… Прашу тебя, в час розовый Напой тихонько мне-е-е, Как дорог край березовый Ма-а-линовой за-аре-е…

Меня тошнит. То есть не фигурально, а на самом деле, буквально. Выполоскало всего до дна, до зелени в лице. Я одеваюсь и бегу вон из этого дома. Сломя голову, ломая ноги, по лестнице. Ухожу в ту комнату Алисы: она пуста.

Я хожу сюда почти каждый день. Мне нравится побыть здесь одному, посидеть, отдохнуть. Эта комната меня успокаивает. Она возвращает меня в прошлое. Я принес сюда из сарая свой старый мольберт, достал старые холсты, сбил подрамник. Понемногу я опять начинаю работать, но, боюсь, у меня это получается сейчас еще меньше, чем раньше. Наверное, совсем разучился.

Я достал свой юношеский «Автопортрет с молодым догом» и все бьюсь над ним, пытаюсь довести его до ума. На нем молодая Дези, угол моей комнаты и я сам. Дези я на нем не трогаю, она здесь очень хороша, законченна и, не побоюсь сказать, совершенна. Во всяком случае, меня устраивает. В этой работе я не устраиваю себя сам: какие-то чужие, фальшивые, выдуманные черты, без подлинного значения и смысла. Я чувствую это изнутри. Поэтому я все время переписываю себя, и, по существу, меня на этом автопортрете никогда нет. Я сделал уже массу набросков — маслом, тушью, карандашом. Но все никак не могу схватить жизни своих черт, их неповторимости, взаимного перехода одной в другую. Они неуловимы, текучи, и зыблются, и растворяются в зеркале, как само время. Не уследить. И я опять и опять вглядываюсь в зеркало — но теряю себя в нем. Не пойму. Или наши материальные изменения никогда не успевают за изменениями нашего духа — и от этого наша вечная неудовлетворенность сделанным, вечное «не то»? Ибо всякий раз художник смотрит на самого себя и на свое творение уже другим, немыслимо оторвавшимся от себя и от своего искусства взглядом — и смеется над неподвижностью творения. И опять я бросаю кисть!

Я ничего не создал, ничего не создам… Тогда для чего я был, в чем замысел моего существования? Ведь столько, кажется, еще впереди жизни, но ее уже совсем нет. Дыхание иссякло. Я чувствую, как вся моя жизнь уже перетекла в это «был» и разом, прямо из будущего, перешла в прошлое. Промежуточной инстанции не было. Настоящее изъято.

Конечно, я работаю, живу, приношу, так сказать, пользу. Но до очевидности ясно, что сколько бы ни было людей в бесконечном ряду моего рода, они существовали — вместе со мной — напрасно, если не принесли духовного плода. Ибо лишь в человеке, осуществившем дух, все предыдущие поколения получают наконец свое завершение и оправдание. Духовный плод и является выражением всех предшествовавших ему жизней. Вот почему гений, наряду с мощным расцветом своего духа, несет в себе одновременно и черты физического, материального упадка и вырождения — ибо он не кладет камень — он сам является последним, заключительным камнем свода — бесконечного, иссякшего в нем ряда существований.

Так зачем я был — и был ли вообще? Что я могу, к чему предназначен? А ведь что-то во мне все же было — мои способности, казалось, были так разнообразны. О, как много я бы мог сказать! Я только никогда не знал, как выразить их как соединить их с миром. Вечно неиспользованные возможности. Я даже сам для себя вечно оставался внутри. Так неужели же я так и уйду — знаю, уйду — погибну — от внутреннего кровотечения своего так и не высказанного таланта.

Мои краски всегда на палитре. Всегда готовы — и всегда остаются на ней. Как часто бывало — с каким вдохновением, азартом я брался за кисть, но, едва набросав какой-нибудь пейзаж, я уже стыдился его, он уже казался мне мертвым и недостойным продолжения. Да что там пейзаж! Уже загрунтованный холст мне казался бездарным, едва сколоченный подрамник! Первый десяток-другой мазков уже был мне обвинением.

Но краски, еще даже не смешанные, а только выдавленные на палитру, всегда казались мне самой жизнью. Пустой лист, голое пространство, абсолютное молчание мне всегда казались бесконечно более содержательными, чем выраженное посредством их искусство, ибо все воплощенное, по существу, является лишь ограничением нашего сознания. В пустоте пространства и молчания я различаю совершеннейшие творения. Для этого достаточно взглянуть на незаписанный холст, чистую нотную тетрадь — и твое содержание сольется о этой звучащей пустотой. Достаточно лишь иметь это содержание. Мне казалось, я его имел.

Я вхожу к Алисе, включаю свет. Устанавливаю зеркало, беру кисть. Мазок, другой… Нет, не услежу. Что я там теряю за этим стеклом, что? Себя я вижу хуже всего: мое «я» не поддается моей кисти. Все остальное мне кажется несущественным. Мои краски всегда на палитре: всегда готовы и всегда остаются на ней, так пусть же они остаются на месте.

И я разбиваю зеркало.

Нет, это не гипноз зеркала, как сказал поэт, не бессилие творца, как говорю я, — иллюзия и слепота самосозерцающего глаза, умолкнувшая боль самоисследующего органа, неизбежная аберрация стекла душевной оптики, затуманившегося от близкого дыхания, не разрешающая, а уже  р а з р е ж а ю щ а я, разрушительная — и потому вечно не достигающая своих целей — сила объектива, направленного на самого себя.

1982

ТЕХНИКА БЕЗОПАСНОСТИ-1 Повесть

Под стеной железнодорожного вокзала ютятся люди. Прячась за каменными выступами, колоннами и водостоками, они то и дело выглядывают и смотрят куда-то вдаль, вдоль замусоренного, залитого мазутом пути. Все они ждут поезда, но поезд почему-то не подают.

И скоро они теряют надежду.

Последние, выставленные на перрон вещи исчезают в укрытиях, и ни один смельчак не решается больше покинуть своего убежища. Но может быть, в этом виноват ветер.

Ветер зол и порывист, он дует вдоль опустевшей платформы, унося куда-то на край земли окурки, смятую бумагу и последние листья.

Навстречу ветру идет человек. Он идет бесконечно медленно, хотя, по-видимому, спешит. Он преодолевает пядь за пядью, но все-таки он очень медлен, этот человек. И руку его относит ветром.

Руку его относит ветром, в руке маленький изящный чемоданчик, под рукой сверток, сверток выскальзывает и разворачивается.

Ветер вмиг срывает со свертка газету и обертывает ее вокруг фонарного столба. Кто-нибудь ее потом прочтет.

На свертке еще какая-то, быть может, синяя бумага, а потом еще, другая, вероятно, такого же цвета, а потом еще, несколько иного, но может быть, такого же (точно не скажешь), а потом еще и, кажется, еще, но и она будет сорвана ветром, никто уже не сомневается в этом, и вот уже одни цветные лохмотья, и они унесены ветром.

Но содержимое свертка остается на месте. Нечто смутное, плоское и беззащитное на голом перроне вокзала. Вероятно, книга, набор дисков или что-нибудь еще. Точно не скажешь.

Человек (он наверняка знает, что́ в свертке, но может быть, и нет), человек (все на миг высовываются из своих укрытий и наблюдают за ним), человек (газета должна быть прочитана сегодня же, иначе она устареет), человек (спешите, к тому же она может быть унесена ветром), человек (если это книга, то, вероятно, подарочное издание), человек (такая она огромная), человек (что-нибудь из классики, наверное), человек (такие, как он, всегда носятся с классикой), человек (а если это пластинки, то наверняка Шенберг), человек (впрочем, может и Пендерецкий), человек (такие, как он, всегда якшаются с Шенбергом), человек (с Шенбергом и отчасти с Пендерецким), человек…

Человек силится нагнуться над своим свертком, но ветер никак не дает ему сделать это, но человек не оставляет попыток, и он беспомощен, этот человек. И надежда оставляет человека.

Он растерянно смотрит на этих людей, шевеля беззвучно губами, и судорожно, как рыба на льду, глотает воздух и беспомощно гребет руками. Вероятно, он просит о помощи, этот человек. Но народ отклоняет просьбы. Кто-то из ожидающих хочет помочь ему, но его удерживают за рукав: зачем?

Сделав еще несколько робких неудачных попыток, получив отказ на свой отчаянный призыв, человек подхватывает свой чемоданчик и снова идет навстречу ветру.

Он идет также навстречу ненависти, потому что он опоздал, этот человек, опоздал, но все-таки он успеет — и потому, конечно, что он легко одет. Потому что Шенберг и Пендерецкий — и потому, что он легко одет. И потому, что он оставляет сверток.

Он налегке, этот человек. И лучше бы ему не оставлять свертка. Без плаща, без вещей, в светлом летнем костюме. На человеке нет даже шляпы. По-видимому, он только что с самолета, из каких-нибудь теплых стран. Откуда же еще.

Он суетлив; в беспокойстве приближающейся вины он то и дело поправляет галстук, придерживает полы пиджака и смотрит еще вдобавок на часы. Зачем он смотрит на часы? Это разжигает ненависть.

Это разжигает ненависть, это отдаляет надежду.

Человек уже на подходе, ветер же слабее, даже значительно слабее, можно сказать, он уже почти ослаб, но что же он так медлен, этот человек, и зачем он идет навстречу ветру?

Ведь навстречу ветру может идти сейчас только поезд, а поезда все нет и нет, а есть только этот несносный опоздавший человек, оставивший вдобавок сверток и смотрящий еще к тому же на часы. Лучше бы ему прийти вовремя, этому человеку, и лучше бы ему не оставлять свертка, и лучше, чтобы без Шенберга и Пендерецкого, — лучше все-таки без них. И лучше бы он не имел часов. И лучше, чтобы он шел по ветру, этот человек, тогда бы он пришел со стороны дома этих людей, со стороны родины — как надежда, а не поезда, как отдаляющий надежду. Потому что со стороны надежды, но не надежда — это отдаляет надежду. И это разжигает ненависть.

Все медленнее этот человек, лучше бы он не имел часов, лучше бы он шел по ветру.

Все выступают навстречу человеку, смыкаются в черное полукольцо, даже не полукольцо, а кольцо, круг, черный овал ненависти, приоткрытый навстречу вине. И овал поглощает человека.

Он стоит растерянный, этот человек. Не выносит взгляда правды. Потому что у многих — всегда взгляд правды, а у одного — всегда вины.

Он стоит потерянный, этот человек. Он хочет не иметь часов, он хочет идти по ветру. Ветер возобновляется опять, и человек инстинктивно поворачивается к нему спиной. Но поздно: толпа смыкается плотнее и, защищенный со всех сторон ее неприязнью, человек теряет направление ветра.

Вина налицо, все ближе и ближе подступает к нему народ, он не заслуживает снисхождения. Осталось выяснить, что там осталось в свертке, и тогда… И кого-то посылают к свертку.

Все ближе, ближе окружают его люди, он не заслуживает снисхождения. Женщины и молодежь наиболее активны, другие только поддерживают злобу. Бледная женщина в черном, по-видимому вдова, отомстит за свое несчастье. Она уже вступила в эпицентр.

А он растерян, этот человек. Маленький островок отчаяния и надежды. Он что-то ищет в своих карманах, что-то он там такое потерял, этот человек, что-то он, вероятно, хочет предъявить, какое-то невозможное оправдание. С отчаянием и надеждой он посматривает на людей и рыщет, рыщет, неустанно ищет и даже выворачивает виновато карманы — на что он надеется, этот человек?

На что он надеется, этот человек? Вдова уже положила ему руку на горло.

Курьер опаздывает, толпа уже задыхается от ненависти — ну где он, этот невозможный человек? И где этот невозможный Пендерецкий?

Теплая вздрагивающая рука. Холодное вздрагивающее горло.

И вот он уже на подходе, этот курьер (не курьерский, курьер; курьерский прибудет вскоре), — и вот он уже на подходе, этот курьер, и машет радостно свертком.

Обретшая уверенность рука уже не спешит, будущего у нее уже никто не отнимет. Она готова даже поиграть с жертвой, теперь уже можно, она даже готова защищать ее перед другими, тоже теплыми руками, в этом даже есть свое удовольствие — защищать, когда знаешь, что потом все равно уступишь, хочешь уступить, — впрочем, что же это он так не брит и что это задерживается Пендерецкий?

Пендерецкий прибыл. Не Пендерецкий, курьер с предполагаемым Пендерецким. Если бы только он.

Толпа переметывается к курьеру (не к курьерскому, к курьеру, к курьерскому переметнутся позже), толпа переметывается к курьеру и ждет, когда появится на свет Пендерецкий. У человека выставляют охрану.

Толпа жадно обступает акушера. А он все сдергивает и сдергивает со свертка бумагу, запустив руки по локоть — он оказался неожиданно большим, этот сверток, — кряхтит, обливается потом и сдергивает, и спешит, и нервничает, и меняет руки, и кровь, кровь, море крови, и бездушие, и похоть ассистентов над разверстой утробой матери. И наконец он что-то там поворачивает внутри — он уже нащупал плод, поворачивает, отрывает, и проворачивает, и с удовольствием крякает наконец. И он раньше всех узнает, что там (он уже нащупал плод), он раньше всех узнает, кто там, а раньше узнает его рука, и вот он уже готов извлечь его на свет, и все стыдливо потупляют головы — да, чтобы не сглазить ребенка, — и вот еще утробный, но уже наполовину земной крик ребенка.

Еще утробный, но уже наполовину земной крик поезда.

Кто же все-таки появился на свет? Шенберг или все-таки Пендерецкий? Или какой-нибудь другой композитор? А может быть, просто жалкий, не стоящий внимания ублюдок с волчьей пастью и заячьей губой? Этого они так и не успели выяснить и оставили Пендерецкого (поскольку это был все-таки он) лежать на асфальте. Нестройные, космогонические возгласы, вначале неуверенные и мучительные, а потом все более радостные и согласованные, сопровождали появление приближающегося поезда.

И он остался один — один в воронке расширяющейся надежды, в му́ке сужающейся вины.

Все бросились к вещам. Слепая зеленая гусеница нехотя сдавала к вокзалу. Пассажиров охватило уныние. Запыленный гофрированный сфинктер заднего вагона проплыл мимо человека.

А он еще что-то ищет, этот человек. Есть надежда, что это все-таки не билет. Потому что без билета его в поезд никто не пустит. Он даже забыл о Пендерецком, а что бы ему сейчас о нем вспомнить, теперь самое время. Но он все же что-то ищет, этот человек, — есть надежда, что это все-таки не билет. Потому что без билета его никто не пропустит.

Поезд простоит десять минут. Ну, может, чуточку дольше. За это время человек может не раз успеть проверить свои карманы, и подобрать сверток, и посмотреть на часы. Теперь он очень горд, этот человек, что у него есть эти часы. И тем, что он идет навстречу ветру.

Он идет по перрону и даже не оглядывается на сверток. Он идет медленно и степенно, как уверенный в себе человек, пассажир, для которого приготовили этот поезд, но зачем все-таки в его лице беспокойство, и зачем он все-таки что-то не находит в карманах?

Все уже давно в вагонах. Лишь только он один медлит, этот человек. Может, все-таки виноваты билеты (может, все-таки виноваты они)? Карманы, впрочем, он оставляет в покое. (Поток застекленного безразличия следовал за ним по пятам.)

Он идет по перрону, этот человек. Легко одет и смотрит еще вдобавок на часы. Без плаща, без вещей, в светлом летнем костюме. Сверток забыт. Он бросает вызов, этот человек, но покорность сбывшейся надежды его не примет.

Последние приготовления. Взведенный механизм поезда замер на путях, готовый разбить красную мишень семафора. Проводники достали желтый цвет.

Желтым по-черному, проводники достали желтый цвет. Напрасно, поезд не будет отправлен: в него еще не посадили человека.

В него еще не посадили человеков, в первый зарешеченный спальный вагон. Плацкартный вагон, спальный. Бессонных мест 58. (Друзья человека поедут в тамбуре.) И поезд ожидает человеков.

Поезд ожидает человеков. Они приехали. Шесть обтекаемо-громоздких машин по-хозяйски вкатили на перрон и быстро, соблюдая интервал, начали сдавать задом; потом стали сдавать людей в вагон. Начался немыслимый пересчет. (Собаки участвовали в счете.)

Человек подходит ближе. Любопытствует, что там. В узкую щель вплотную притиснутых машин он наблюдает людей, нехотя покидающих обжитое пространство машин. Всего один шаг из машины в вагон (над пропастью неизвестности), всего один шаг, но они мучительно делают его, покидая знакомое пространство. И вот уже машины отъезжают, увозя с собой живое пространство, и вот они уже отъезжают, и ужасное беспокойство овладевает человеком.

Ужасное беспокойство овладевает человеком, машинист дает сигнал отправления. Человек бежит вдоль поезда, выворачивая карманы на бегу. Он трясет разноцветной кипой билетов — они у него, как у всякого, конечно, были, он поднимает их над головою, как стяг, — но предъявляет почему-то карманы. Он предъявляет их, эти свои ничтожные пустые карманы, как свидетельство невиновности и вины. Вина невинности и невинность вины. Обнаженный стыд вывернутых карманов никого не тронул.

Поезд начинает медленно двигаться. Человек теряет надежду. В последний раз он предъявляет свою разноцветную кипу, в последний раз поднимает ее над собою, как стяг, он даже делает робкую попытку всучить взятку — только бы его взяли с собою в этот поезд — так ему хочется ехать, — но проводники угрюмо качают головами, указывая глазами на его пустые карманы. В безумстве, в задыхающемся отчаянии и безумстве бежит он за набирающим скорость поездом (передний еще не перевел стрелки) и что-то кричит под грохот. Плоский растерзанный крик человека наматывают на себя колеса вины.

И надежда оставляет человека. Уныло глядит он, как последний вагон делает прощальный изгиб и покидает стрелку.

И вдруг надежда возвращается к человеку: он видит, что последняя дверь последнего вагона слегка приоткрыта и за ней никого нет! Собственно, надежда проплыла уже мимо человека (спасительная инерция надежды), а он еще только осознал ее. Не дав перейти надежде в безнадежность (спасительная самонадеянность надежды), он бросился за уходящим поездом и в три прыжка настиг вагон. Впрыгнув в приоткрытую дверь (только теперь надежда покинула его и перешла в свое противоположное качество, хотя уже была реализована), впрыгнув в приоткрытую дверь и захлопнув ее за собою с облегчением, как бы отсекая от себя всякую возможность невозможности, он перевел наконец дух и заправил наконец карманы (последние обличали его перед самим собой). Но страх перед будущим тут же завладел человеком, ибо надежда боится не сбыться, а сбывшись — утратиться. И страх сопровождал человека.

Страх сопровождал человека, но все-таки он заправил карманы. Он надеялся этим кого-то обмануть, этот человек. Он даже обмахнул с ботинок пыль, придавая себе этим более джентльменский вид, поскольку он был вполне легальный человек и даже с претензиями на лояльность. Он даже расчесался перед стеклом и даже подтянул галстук. Жаль только, что он не курит. Теперь он об этом пожалел. Ведь можно было бы взять сигарету и сделать вид, что вышел покурить. Так многие делают, то есть выходят, когда им необходимо покурить. Ничего особенного тут нет. И это ни у кого не вызывает подозрений. Впрочем, чемодан бы его все равно выдал. Что за необходимость выходить сюда с вещами? Правда, это не настоящий чемодан, с каким ездит всякий уважающий себя пассажир, а только чемоданчик, хрупкий изящный «дипломат» для ежедневных интеллигентных ненадобностей. Но все-таки. Не станет же, в самом деле, нормальный пассажир выносить его вместе с собою всякий раз, когда ему необходимо покурить. Это было бы смешно. Нет, уж лучше был бы у него какой-нибудь набитый, видавший виды чемодан, или сак, или, что еще лучше, маститый, внушительных размеров кофр, лучше с наклейками. Они хорошо бы выразили его законопослушность и законность. А так… Этот чемоданчик только подчеркивает все его легкомыслие как пассажира и, что хуже всего, нелегальность. Нелегальность была человеку нестерпима.

Человек сделал попытку спрятать чемодан за спину, но у него ничего не получилось. Чемодан то и дело выезжал наружу и как-то легкомысленно бряцал о стену. Да и не станешь же, в самом деле, держать все время руки за спиной — это было бы слишком подозрительно. Нет, уж лучше пускай так, на виду. И он выставил чемодан прямо на пол, чуть ли не на середину тамбура, с вызовом, конечно, и надрывом, но выставил, но узкое дно чемоданчика не выдержало торможения, и он свалился набок.

Вначале человек обрадовался. Случай, казалось, помог ему. Вот, мол, лежит мой чемоданчик — лежит себе и ничего не боится, небрежно так полеживает, как и подобает лежать законным вещам законопослушного пассажира. Но потом спохватился. Оставлять так чемоданчик немыслимо, слишком уж вызывающ был его новый кожаный блеск на потертом линолеуме тамбура; нет, нелегальность такого положения чемоданчика была очевидна. Тогда человек взял и поставил его к стенке, притиснув слегка ногою. Незаконность такого положения чемоданчика человек сознавал с самого начала, просто это был его временное, как бы промежуточное состояние, овеществление рабочей гипотезы, и в дальнейшем человеку предстояло что-то предпринять. Предстояло найти чемоданчику надежное и стабильное состояние, и человек начал мучительно размышлять. Во-первых, его можно было спрятать под откидывающееся сиденье, в отделение для угля или втиснуть его как-нибудь эдак под пиджак. Наконец, просто накрыть старой газетой. Но все это значило бы, что он просто спрятал чемоданчик и желает уклониться от его обвинений, в то время как задача состояла как раз в том, чтобы, сохраняя присутствие чемоданчика, а стало быть, и всю ответственность за его присутствие, просто изменить его положение так, чтобы… и т. д.

А что, если поставить его на попа́ (запутавшись в придаточных, человек решил поставить чемоданчик на попа́), а что, если поставить его на попа́, засунуть за решетку стекла или просто взять и раскрыть и положить его на сиденье, демонстрируя свое безразличие? Илиилиилиили? Возможности следовали одна за одной, но человек их решительно отвергал.

Возможности следовали одна за другой, человек принялся мучительно размышлять. Думы бороздили его хмурое чело, пока случай опять не помог ему. Он заметил, что квадратный пластиковый люк, сотворенный для каких-то двусмысленных нужд в потолке тамбура, вдруг приоткрылся и стал ритмично прихлопывать в такт колесам. Впрочем, люк, вероятно, и был открыт с самого начала, даже точно открыт, теперь он в этом не сомневался, и эти звуки… (это неосознанное раздражение против железнодорожного начальства сразу после того, как он освоился на этом месте (вначале он испытывал только благодарность к его халатности), и какой-то непонятный, плавающий, вибрирующий стук, примешивающийся к нарастающей гармонии преобладающего тона, — теперь он их четко различал.

Теперь он их четко расчленял. Стоило ему лишь поднять голову и увидеть, как серая, обведенная дюралевой полосой крышка люка то и дело то сужает, то расширяет таинственную потолочную щель (потолочную, не половую), производя при этом непростительные эротические звуки, как он расчленил их. К тому же голод затаенного вожделения искал пищи и обострял его эротическое чутье. Еще раз он почувствовал, как заматерелый плод его давнего раздражения пустил робкую, ненадежную зелень благодарности — и чемоданчик нашел свое убежище. Оттянув край люка (только один край, другой был замкнут на таинственный четырехгранник), оттянув край люка и расширив таинственную половопотолочную щель, он протиснул в нее палец и ощутил блаженную пустоту.

Исторгнув семя, он почувствовал блаженную пустоту. Под тяжестью чемоданчика дверца люка раздвинулась и перестала издавать звуки. Блаженная половозрелая щель таила в себе несказанное сокровище. Человек успокоился. Извергнутое желание плюс уничтоженные улики значительно ослабили его беспокойство. Теперь можно было заняться внешностью (сокрытие чемодана ему показалось до того надежным, что он мог заявить теперь свою непричастность как к его присутствию, так и отсутствию). Он еще раз обмахнул ботинки (они уже успели запылиться) и ослабил галстук. Расстегнутый вначале пиджак он тут же застегнул — в этом ему почудился вызов лояльности. Ослабленного галстука вполне хватало. К тому же цвет его… Впрочем, он не подумал, что пассажир может позволить себе несколько бо́льшую свободу. Хотя всякий пассажир, без сомнения, и является гражданином своей страны, но перемещающееся пространство поезда (не самолета) обеспечивает ему несколько большую свободу действия (перемежающаяся лояльность обычно терпит некоторый урон). И человек расстегивает пиджак.

Человек расстегивает пиджак, на пиджаке три пуговицы, галстук ослаблен, рука небрежно засунута в карман. Он даже что-то насвистывает, этот невозможный человек, какой-то прилипчивый мотивчик, изобретенный им как раз на этот случай — на случай перемещающейся вины. Случай перемещающегося пространства, случай перемежающейся вины.

И вина овладевает человеком.

Он чувствует беспокойство, этот человек. Все-таки его положение ненадежно — он чувствует это, иначе бы зачем этот мотивчик и мотив все подступающей вины?

Билеты, правда, у него есть. Есть даже чемодан, желание и необходимость ехать — все, что определяет статус пассажира. Где-то в глубине, в самой глубине души он знает, что он прав, что его положение законно, что у него есть билеты — вот они, во внутреннем кармане пиджака, можете пощупать, есть деньги, он их готов тратить — и это еще придает ему уверенности, — что, в конце концов, у него есть желание и необходимость ехать (в данном случае желание и необходимость совпадают, хотя последняя и перевешивает первое), есть все, что характеризует пассажира; кроме того, у него есть вещи (и они выступают здесь как овеществление необходимости), есть, но все-таки где-то в глубине души, в самой ее глубине, он чувствует, что он не прав и что его положение весьма неопределенно. Если он прав, зачем тогда было расстегивать пиджак, ослаблять галстук, прятать чемоданчик, вообще предпринимать что бы то ни было, чтобы доказать свою правоту? В конце концов, это не выдумка, и презумпция невиновности пассажира существует. Пусть докажут.

Существует, но почему же он чувствует все же вину? Что это за неслыханное, бессмысленное беспокойство, этот прилипчивый, перемежающийся мотивчик, беспокойство пуговиц и рук?

Поезд делает первую остановку. Так, пока еще необязательную, а скорее как неосознанное стремление к симметрии и ритму. Но человеку это приносит облегчение. Он чувствует себя на твердой почве законности, пока поезд не движется, но волнение приближающегося отправления уже охватывает его. И он уже готов покинуть твердую почву уверенности, готов выскочить и толкать вагон сзади, только бы побыстрей оно разрешилось, это волнение, и только бы побыстрей в путь.

Резкая, перемежающаяся, как бы трассирующая судорога рывка локомотива пронеслась по вагонам — и человек разразился слезами. (Человек был в самом конце рывка и принял на себя поэтому не только суммарный результат удара, но и итог всеобщих устремлений — каждый из пассажиров стремился побыстрей теперь отъехать.) Человек разразился слезами и покатился по полу.

И в самое мгновение падения, еще перед падением, но уже после того, как он осознал, что упадет, он увидел, как массивная ручка двери, ведущей в вагон, начинает медленно поворачиваться книзу и дверь предполагает открыться.

Человек поспешил встать, высушить слезы и вытереть их рукавом своего летнего пиджака. Не было необходимости добавлять еще новые улики, и он примерил свою первую улыбку (еще падая, он оценил всю медленность поворачивающейся ручки и в предположении вытекающей отсюда медленности открывающейся двери, которая еще только должна была открыться, решил, что он успеет примерить их несколько).

Эта не подошла. Слишком уж вызывающа и нарочита (впрочем, еще вставая, он успел сообразить, что любая в его положении будет выглядеть приготовленной и нарочитой и, конечно, виноватой в своей приготовленности и нарочитости и в сквозящей внезапности дверного проема, но потом он об этом как-то запамятовал). Наспех примерив их все и остановившись наконец на одной, довольно безликой, но и неуязвимой в своей безликости, он решил, что двери уже пора открыться (он даже хотел помочь ей открыться, ибо не мог больше удерживать на лице безликости), он решил, что двери уже давно пора открыться, иначе он опять начнет примерку и будет застигнут за переодеванием. Хотя должен был знать, что любое неглиже (как и всякий подмеченный недостаток) всегда более извинительно, чем… Отпущенная с исподу ручка вначале медленно поехала кверху, а затем стрелою понеслась к потолку и обо что-то споткнулась, издав краткий сухой треск туго закрученной пружины.

Человек с облегчением вздохнул. Оставшись в своем мятом домашнем платье, естественном, а потому и удобном, он попытался припомнить мотив (не мотивчик, мотив) того каждодневного основного поведения, в котором ему было хорошо и в котором, как он теперь осознал, он не был еще сегодня ни разу — с самого своего появления на вокзале. Только он его начал припоминать, как ручка начала серию новых превращений.

Серия, новых превращений ручки состояла из:

а) сложных, довольно уверенных, хотя и ступенчатых, движений снизу вверх и точно таких же сверху вниз;

б) резких, визуально не расчленяемых на отдельные движения качков — также сверху вниз и снизу вверх;

в) медленных, вкрадчивых, змеевидных дуг, как бы надеющихся обмануть дверь;

г) бесшумных, плавных, как бы умудренных опытом качаний, в которых чувствовался, впрочем, оттенок сомнения;

д) и, наконец, судорожных, вконец отчаявшихся и смятенных рывках в горизонтальной плоскости двери — в расшатанном механизме замка.

Нечего и говорить, что с самого начала человек сознавал свою преступность. Сознавал — и все-таки ничего не мог с собою поделать. Его преступность (помимо главного преступления его незаконного проезда) состояла еще и в том, что он ничего не сделал для того, чтобы скрыть свою преступность, т. е. помочь открыть тому, кто этого так настойчиво домогался. Он сознавал, наконец, что когда-нибудь дверь все равно будет открыта — и тогда все откроется мгновенно. И чем дольше будут продолжаться эти, пока все еще безуспешные, попытки инкогнито, тем явнее и очевиднее потом будет успех изобличения. Он это сознавал.

Сознавал и все-таки ничего не делал для того, чтобы предупредить разоблачение. Скорее, он даже искал его и только оттягивал наслаждение своего окончательного падения. (Потерявшая всякую надежду ручка продолжала свои бесконечные пре-вращения.)

Он опять затеял переодевание на лице. Сказать правду, он больше не надеялся, что ему это пригодится. Тем более что ручка, кажется, уже совсем отчаялась, колебания ее, во всяком случае, были безжизненны и формальны. Переодевания были также безжизненны и формальны и походили на переодевание стареющей кокотки, вяло и равнодушно спускающей с себя ночной пеньюар и не имеющей ни сил, ни желания перейти в дневные одежды.

Спустив одну улыбку, он подолгу не надевал другой. Так, рассматривал себя раздетым. И так и остался — то ли по забывчивости (колебания ручки не затухали), то ли он чувствовал наслаждение нудизма.

Ручка вдруг отчаянно затрепетала, внезапное зияние двери с головы до ног обдало человека — и он отшатнулся в угол. Так он и не успел переодеться. Его застали врасплох.

Маленькая бледная фея поднялась с коленок и с любопытством начинающейся женщины уставилась на человека. С любопытством она разглядывала его, пристрастно изучая его голое тело, каждую его отдельную черточку, и медленно сводила глаза вниз.

Человек закрылся руками. Он все понимал, этот человек. Он понимал, что если это продлится еще хотя бы мгновение, его обвинят в растлении. Растление малолетних преследуется по закону. Преступление ничуть не меньшее, чем то, которым он уже обладал. Но что он мог сделать? Как укрыться от ее нескрываемого восторга? Как спрятать то, что… Лучше уж тогда обнажиться совсем, ничем не выдавая своей наготы и смотреть ей прямо в глаза. И он отнял руки.

В незащищенности перемещающегося пространства, в лихорадке перемежающейся вины он отнял руки от. Девочка широко раскрыла глаза.

— Мама, мама! — закричала бы она, когда бы умела говорить. — Посмотри, какой смешной человек и какая у него смешная борода!

— Пойдем отсюда, детка, — сказала бы мать, когда бы ее дочь не была немой (не только от восторга), — пойдем отсюда, дитя, просто дядя… уж давно не брит.

Ужас безопасной бритвы скользнул по его голому животу — и он сжался от муки (и все это при му́ке ее мучнистого лица и муке́ мельтешащей двери). Дверь поехала и закрылась. Человек схватился руками за голову и подумал, что он давно не брит. Значит, еще новые улики. Но вина уже покидала человека: поезд приближался к станций.

Человек наконец успокаивается. Какое-то подобие улыбки на лице. Какое-то ощущение света. И он шире раскрывает грудь, глаза, уши — снимает их с предохранительной защелки (блуждающие блудливо руки успокаиваются тоже). И он открывает дверь (не ту, что обдала его зиянием, и не ту, в которой он растлял малолетних) — и он открывает дверь, снимает ее с предохранительной защелки. Широкий воздух полей врывается в узилище человека, и он радостно дышит ему навстречу.

Поезд замедляет ход. Первая обязательная остановка. Человек робко выглядывает из своей конуры и смотрит вдоль состава. И волосы его летят по ветру.

Волосы его летят по ветру, опять хлопочет на ветру галстук, опять какая-то немыслимая возня у поезда — у первого зарешеченного вагона с людьми. Все смешалось: люди, суета, четвероногие. Какие-то неясные крики пополам с угрожающим светом семафора, приветствия пополам с тоской разлуки. Никто из пассажиров не сошел на станции и даже не выглянул наружу. Только горстка заключенных проследовала на перрон. (Собаки отделяли чистых от нечистых.)

Человек отхлынул в узилище. Прильнув к запотевшему от страха стеклу. Поплыли мимо столбы, фонари, хмурые смазчики; проплыл желтый флажок с красным блином на голове. Проплыли ссаженные наземь заключенные, небольшая партия в десять — двенадцать человек (собаки мешали счету), — небольшая партия в десять — двенадцать человек — приветствия пополам с разлукой.

Отчаяние исказило лицо человека. Схватившись руками за голову, он принялся лихорадочно бегать по одиночке, прикусывая свои горестные вопли.

Что делать? Как быть дальше? Где спасение? В чем ошибка? Неужели они наконец проникнут сюда, и тогда… Нет, лучше об этом не думать. Весь ужас его незаконного положения представился ему.

Снова он бросился по карманам. Исследовал буквально каждую пядь (увы: беспощадность беспомощности языка, а не бессилие умолкающего ритма), исследовал буквально каждую пядь…

«Пядь» — в отношении кармана? Караул! Переполох в Институте Говяжьего языка, суматох в Академии Косноязычья!

Он исследовал буквально каждую  к в а д р а т н у ю  п я д ь  своего брючного кармана, презирая пуризм косноязыких.

Ополовинив надежду (только в отношении брюк, пиджак также не бескарманен), ополовинив надежду в отношении брюк, он принялся за второй карман — огромная, с красный мужской кулак дыра была извлечена на свет, и несмотря на то, что всякая надежда в отношении брюк была исчерпана, шансы человека увеличились ровно в четыре раза (число карманов пиджака, возможностей иных объемов он пока не учитывал).

Увы! увы-увы, сухая логика рационалиста. Но интуиция подсказывала ему, что шансы его упали на целый мужской кулак, и против этого кулака уже ничего не могли поделать ни чемоданчик, ни пиджак, ни его четыре кармана. Судьба играла на понижение. Проделки небесного маклера.

Он робко снял пиджак. Убить еле теплившуюся надежду. Повесил ее на какой-то импровизированный крючок. Отошел в угол… Не смел он убить ее вот так, сразу, — не то чтобы не смел, а не хотел: какой прок в убийстве младенца? Пусть дотянет хотя бы до совершеннолетия (ведь есть особенная сладость в убийстве взрослого: уже на бога посягновение, а не на человека; разум). Он вскормит его собственным молоком.

Вскормил. Какой огромный, розовощекий ребенок, упитанный, как Гаргантюа. Сколько он источает жизни! Неужели у человека поднимется рука?

Поднялась. С бледными, трясущимися руками человек пошел на собственное дитя и удушил его, извивающееся, на крючке.

Сгорбленный и опустошенный, он надел свой сгорбленный пиджак — сгорбленный, безденежный, безнадежный (увы, опять беспомощность языка, теперь беспомощность полисемии: ведь пиджак еще был и безнадежный).

Надев свой безнадежный, безнадежный пиджак, он спустился на самое дно своего отчаяния и рухнул на пол своей одиночки.

Тонкий запыленный луч света пробился к нему. Он открыл глаза. Черный хромоногий паук, вечный труженик, ткал свою бесконечную паутину. Они были друзьями. Вчера он чуть опять не упустил паука. Хромоножка заткал к вечеру все углы и недоуменно кружил по потолку в поисках работы. Наконец медленно, как бы озираясь, направился к окну, вздыхая от старости и заботы. Все могло повториться, как тогда, много лет назад, когда паук, закончив у него все свои дела, ушел в долгое тюремное путешествие, и прошли годы, прежде чем он возвратился опять. Если бы это повторилось, человек бы не вынес одиночества. Нет-нет, испугался он вчера, остановить его во что бы то ни стало, не дать ему уйти любой ценой, но паук шел по потолку слишком высоко, и окно, узкая вертикальная щель, было высоко тоже. И тогда человек бросился перед ползучей тварью на колени и стал заклинать ее остаться. Но паук, помедлив в нерешительности, пополз прочь. В приступе отчаяния человек сбросил свой тяжелый тюремный башмак и швырнул им в друга. Нет, он не хотел убить его, а только остановить, задержать, заставить его остаться здесь еще хотя бы на мгновение. Но он промахнулся, и башмак полетел в угол и сорвал паутину. И то ли паук услышал его мольбы, то ли захотел в последний раз проверить свою работу, а может быть, просто испугался стука, но он вернулся и, обнаружив пустой угол, принялся прясть снова. С тех пор они больше не разлучались. Теперь человек регулярно задает хромоножке работу, и пока тот заканчивает свой последний угол, первый уже опять ждет его пустым. Так продолжается уже много лет, и это самая сокровенная тайна человека. Больше тайн у него нет. И он надеялся, что о ней никогда не узнают. Ведь если узники проведают об этом, они обязательно пожалуются тюремному начальству, и справедливость будет восстановлена. Ибо паук принадлежит всем. Но вряд ли они даже догадываются об этом. Наверное, не числят больше паука в живых. Только бы не заметил надзиратель.

Он приподнялся на локте со своего жесткого тюремного ложа и повернулся к стене. Ломаные вереницы проведенных в тюрьме дней причудливо испещряли стену. Он строил из этих дней города, пристраивал предместья, прокладывал новые улицы и переулки. Наконец его творение приобрело законченный вид. Блестящая планировка. Чудо архитектуры. Кваренги и Корбюзье. В последнее время он был занят реконструкцией главного проспекта, но все время чувствовал, что ему не хватает дней, и потихоньку крал их у вечности. Он был уже в неоплатном долгу перед ней, но все еще продолжал этот бессмысленный заем. С утра, едва начинался день, он терпеливо выцарапывал очередную черточку, а вечером, на исходе дня, прибавлял еще одну, как бы совершенно забыв о прежней. Так накопился этот громадный долг. Рассчитывал ли он, что эти похищенные у вечности дни будут подарены ему в конце концов судьбой? Может быть, но, скорее, он понимал, что этим лишь приближает свой конец и предвосхищенное, вырванное у судьбы счастье лишь укорачивает его жизнь.

Он нехотя нацарапал на стене едва начавшийся день и встал. Он подошел к окну и, приподнявшись на цыпочках, положил подбородок на каменный подоконник (за тюремный, привинченный к полу табурет он больше не брался, хотя долго не мог привыкнуть к тому, что он привинчен к полу; поначалу это тяготило его больше всего, невозможность перемещать мебель по своему усмотрению (стол и кровать тоже были недвижны), эта изощренная попытка отнять у узника последнюю свободу огорчала его; но потом он понял, что тюремное начальство в своем бесконечном милосердии лишь понуждает его этим обратиться к себе и там обрести то, что он искал, и наконец он научился этому).

Он заглянул в окно. Узкий, перечеркнутый толстым железным прутом клочок неба представился ему. Если ему повезет, он увидит сегодня, как когда-то, в каком-то затерявшемся переулке уничтоженных дней, какую-нибудь парящую в небе птицу, или облако, или запущенный мальчишками змей. Если пойдет дождь, можно будет рассчитывать на молнию. Ее он видел довольно часто, почти на каждой улице своего громадного города. Но день сегодня был хмур, и рассчитывать на окошко не приходилось. В такие дни не бывает даже дождя.

Он отошел. Его ноги устали. Теперь он научился этому искусству попеременного стояния и отдыха, пальцы его ног больше не ломило, как в первые годы заточения. Просто надо вовремя отойти от окна и вовремя почувствовать, что в нем ничего не произойдет, пока он отдыхает. Просто прислушаться к себе, интуиция не обманет. Раньше он проводил в этом ужасном самоистязании целые дни и потом неделями мучился ногами. А в это время в окне, может быть, пролетала птица или пущенный мальчишками змей. Этого он себе не простил.

Он посмотрел вверх. Паук все ткал и ткал, распуская свою бесконечную пряжу. По временам он ненавидел его, этого паука, и, хотя это был единственный его товарищ, готов был убить его. И недоумевал в этой двойственности (не знал он, что есть друзья для любви, а есть — для ненависти). Этой твари была доступна свобода, а она пренебрегала ею. В конце концов, можно было найти себе прохладный сырой угол где-нибудь на воле, подальше от этих мрачных стен. Да и чем он здесь кормится? Сюда не залетит даже муха, а сколько их там, на воле… Но если он рожден несвободным, здесь ничего не поделаешь.

Он вспомнил вдруг, что когда-то давно-давно, в самом начале его бесчисленных дней, залетел к нему толстый бархатный шмель, насквозь проткнутый былинкой. Он долго летал по его камере и наконец рухнул, обессиленный, на пол. Человек поднял его, вытащил былинку, но шмель не ожил. Где-то там, за высокими тюремными стенами, играли дети, их весенние радостные голоса часто доносились тогда до его одиночки. Наверно, у них было много таких шмелей и они не жалели для них былинок. Но шмель умер, а дети замолчали. Наверное, выросли и разлетелись. И конечно, с тех пор это уже не повторялось ни разу, ибо дети тех детей играли теперь в другие игры. И теперь он понимал, что этот шмель был дарован ему как воспоминание. Вообще он понял вдруг, что та вольная, беззаботная жизнь теперь не имеет для него больше никакой цены, и даже сам себе боялся признаться в этом. Те зеленые, жизнерадостные впечатления, когда-то такие сочные и обильные, теперь потускнели и сделались для него как бы чужими, далекими и ненастоящими, как бы рассказанными ему кем-то, переданными ему каким-то другим лицом, но тоже не пережившим их, а только получившим их из третьих, четвертых, пятых рук. То была какая-то другая, нереальная, ненастоящая жизнь, и никто бы его не мог убедить, что жил он тогда, а не теперь. Ибо ни одно его вольное воспоминание не соответствовало его теперешнему положению, а стало быть, и не могло быть вызвано к жизни: ведь всякое воспоминание рождается надеждой, пусть крохотной, но надеждой, а надежда-то как раз здесь и отсутствовала. И он понимал щедрость судьбы, обрекшей его здесь на эту скудость впечатлений, она была дарована ему, эта скудость, ибо освобождала неслыханное пространство его доселе мертвого воображения, развоплощала его, освобождала от тела — и только здесь он чувствовал себя свободным. Он даже не знал, хочет ли он теперь той свободы, той видимой, внешней, отвратительной свободы, в которой он почувствовал бы себя теперь узником. Не разорвало ли бы оно его, это разреженное пространство той маленькой свободы, ибо разница давлений между его внутренней и внешней свободой была бы огромна.

В состоянии счастья всякое наше впечатление позитивно, локально и являет нам собою только то, что являет; в состоянии страдания же к позитивному смыслу впечатления присоединяется еще и негативное, то есть все то, что оно собою не выражает и как бы отрицает, но необходимо предполагает, как вычитаемое предполагает уменьшаемое.

И он вспомнил, как когда-то, давно-давно, тоже в начале его бесчисленных дней, он услышал, как где-то в бесконечном тюремном коридоре упало и разбилось что-то стеклянное, какая-то тончайшая воздушная склянка из нежного голубого стекла. Она упала на свое овальное дно, матовое, почти серебряное, с мельчайшими пузырьками воздуха внутри, — еще молча, как бы замерев от ужаса перед самой собою, еще целая и целомудренная, стократ целее перед своим распадом, целое непостижимое мгновение раздумывая, разлететься ли ей на тысячу осколков или нет. И он знал, что она разлетится, не может не разлететься, ведь он хотел этого, и она рассыпалась, растеклась — не от удара, конечно, что за бред, а от его желания и мольб, оттого, что он хотел этого — он знал это. И когда она распалась, и растеклась, и хлынула прозрачными ручьями по крутым лестницам тюрьмы, бесчисленно дробясь и умножаясь на каждой ступеньке, он видел, он чувствовал, он знал всякое небольшое препятствие на пути у этого пронзительного потока, всякий голыш, сучок, обтянутый илом камушек, всякую тихую заводь в выщербленном берегу ручья, плещущих льдисто рыб, блеск несущихся над водой паутин, тончайший прерывистый след водяного жука, падший, грядущий на дно лист, ропот опущенной в заводь лозы — и затем крутой бурный поворот, когда вся вода в ручье горбится и как бы хочет выплеснуться на берег, и затем еще один, такой же стремительный и крутой, с поваленным в воду стволом, а затем — глубокий, плавный, сдержанное клокотанье вод, сгрудилось стекло, сужение потока, заплот, уже нерасчленимы звуки, вкрадчивый маслянистый слив — и наконец мель, ширина, приволье, затопленные зеленые луга, задумчивость и перезвон стад, и звук растягивается в одну радужную тончайшую пленку, и тонкий серебряный звук бесконечности в ушах.

Этот звук бесконечен. Он всегда слышит его, даже во сне. Он знает, что в любую минуту может прекратить его, стоит ему лишь повернуть этот звук вспять и довести его обратно до тех, выпустивших его, рук. Достаточно лишь вообразить этот обратный пусть стекла — он уже опять начал искушать судьбу, делая это, — и шаг за шагом, с лугов, с полей, с задумчивости и перезвона стад, с растянутой радужной пленки — опять к плотине, в узкое маслянистое русло, к поворотам, к поваленному обомшелому стволу, к заводи, к блеску паутин, к идущему на дно листу, вверх по бесконечным тюремным лестницам, утолщая и угрубляя звук, все целее стекло, стекается, как на магнит, какие крупные осколки, но всё в них еще осколки, всё еще группируется из атомов, и вот уже целые обломки — десять, пять, четыре, два, склянка уже цела, вот встает, подплывает ко дну, некоторое сопротивление форм, наконец, творение закончено, опять это бессмысленное висение над пропастью, но теперь уже перед скачком вверх, вот начался этот полет — немыслимая, нелекальная кривая, отдых на площадке (окончательное воссоединение со дном), мелкие прыжки по ступенькам, ровно восемнадцать, надтреснутые звуки, которые уже не разрешатся от бремени песни, сливаются в гул, опять площадка, рифление, щербление, у запыленных стоптанных башмаков, бессмысленное кружение, ускорение, ускорение, несколько немыслимых сальто-мортале, вот становится на дно, гул, пронзительный гул по всей тюрьме, молчание, отрывается от земли, кувыркающийся, немыслимый полет кверху, в пропасть, в бездну — в преисподнюю застывших от ужаса рук.

Но склянка так и не узнала ада. Она застывает в самом преддверии преисподней и снова совершает свой бесконечный полет, теперь опять вниз, по бесконечным тюремным лестницам, и опять тесное русло, заводь, повороты, плотина, широкое приволье лугов, и бесконечен ход времен, и судьба невосстановима, и бесконечен звук вечности в ушах.

Теперь этот звук всегда с ним. Он всегда с ним одно, и иногда он сам становится звуком. Звук утончается, растворяется в своей причине, он опускается на самое дно сознания и становится непроявленным. Но он там, человек знает это, и стоит ему только захотеть — и он опять слушает эту бесконечную симфонию голубых стекол. И опять вместе с водой вкушает свободу. Ибо кто может остановить воду? Она проникает всюду.

А солнечный луч, танец пылинок в нем, бесконечная жизнь, полная смысла и движения? В этом луче видишь, что земля не мертва, что она вовсе не прах, как говорят поэты, а живой и чувствующий организм. А выступающие надписи на стенах? Разводы сырости, игра теней? А нежный бархат лишайника в углу над кроватью — скоро он зацветет. Он поит его от своей скудной тюремной похлебки. А иней в зимние холода? А голубиный пух на окошке? А таинственные узоры природы на ножке деревянного стола, которые он начал потихоньку разгадывать? И таинственный ход солнца на стене, проявляющий орнамент старинной кладки?

Он лег отдохнуть. Закрыл глаза. Он начал быстро уставать.

Всякое скудное тюремное впечатление разворачивалось для него теперь в широчайшую картину, в бесконечный поток ассоциаций, который истощал его и доводил до изнеможения. Опять зарождающийся в мозгу стеклянный звук, который приводил его теперь в ужас своей неотвратимостью, был прерван лязгом затворов и перебиранием заржавленных ключей. Кто-то шел к нему. Склянка повисла в воздухе.

По-видимому, его идут кормить. Ну конечно, обычное положение солнечного пятна на полу, как раз в расщелине плит. Но пятно уже выходило из расщелины…

Дверь открылась. Угрюмый осповатый надзиратель с ключами на боку стал у двери, молча предлагая ему выйти.

Человек повиновался. В последний раз он обвел глазами свою одиночку — окошко, паука, лишайник — и длинный ряд своих печальных дней. И тот последний, к о н е ч н ы й  день, сегодняшний, этот еще совершенно не прожитый день — он уже как-то слишком нелепо отстоял от предыдущих, как-то уж слишком вульгарно и грубо, нарушая всю эту рассчитанную симметрию, и был короче всех других, и как бы вызывал этим свою непрожитость.

Зачем он спешил? Теперь он раскаивался в этом. Быть может, теперь его поведут на казнь. И вот теперь, в свете этого невозможного предположения, уже за самым порогом двери и сознания (в тесноте камеры он этого не замечал), он увидел не только этот безрассудно недожитый день, но и весь последний ярус своего заточения, как-то немыслимо съезжавший вниз, к полу, изгиб его был медлен, но неуклонен и почти не нарушал строгого параллелизма остальных.

Странно, что другая, почти противоположная смерти мысль так и не пришла ему в голову. Почему, собственно, казнь? Ведь он провел здесь годы, и что за бессмыслица предполагать такую бессмысленную жестокость в тех, кто так долго дарил ему жизнь? Скорее, уж они должны помиловать его, это естественнее, человечнее, просто, наконец, сообразнее, но мысль об этом так и не пришла к нему. Что же заставляло его думать об этом? Уж конечно, не обычная угрюмость и как бы идущая к делу торжественность надзирателя и совсем уж не идущая к делу новая веревка на его плече. Он как-то сразу ухватил взглядом, что уж слишком она длинна, эта веревка, нова, груба и занозиста, и еле свернута в небрежную бухту, и еще небрежней пропущена в подмышку, и слишком уж как-то непрактична в своей явности и новизне. Но главное, тут он  э с т е т и ч е с к и  не мог предположить своего конца. Слишком уж очевидна и вульгарна была явность и несценичность этой веревки, и если бы он был режиссером… (ее принципиальная неэластичность и несворачиваемость, н е с г и б а е м о с т ь, а стало быть, и  н е в о з м о ж н о с т ь  достаточно быстро…); эти ворсинки от веревки на его засаленном плече (а значит, п о т о м  и ворсинки на мертвом горле — нет, мысль об этом он решительно отвергал) — нет, мысль об этом он решительно отметал. Но то неосознанное, а потому и страшное впечатление от этого недорисованного дня, его беспечная, чудовищная, легкомысленная краткость, его нелепое, никчемное отстояние от других и как бы незаконность его в этом отстоянии, пребывании рядом с другими, полноценными и уверенными в своей длине, его испугали. Но главное, весь этот последний нижний ярус дней, так неуклонно влекомый падением, медленной, но властной параболой смерти к изголовью его печального одра. И то бессознательное, порывистое движение к стене и желание выправить, изменить это немыслимое кривляние судьбы, восстановить, удлинить эту последнюю уродливую коротышку, увести ее вдаль, в глубину, в бесконечность, замкнуть в один бесконечный круг, и тот суровый окрик «Назад!», вдруг переводящий в сознание его глухие догадки и этим как бы закрепляющий верность его предположений. И в то же время, когда уже вся материя этих предположений была включена в сознание и почти освоена им (окрик катализировал этот процесс и в то же время послужил причиной его распада), он понял, что ему ничего не грозит, — именно потому, что он понял. Удивительно, как ревнива судьба к проницательности человека, и стоит ему только предугадать несчастье, как она тут же свертывает свои козни (удваивая, впрочем, свою энергию на других направлениях), как будто она стремится поразить нас не самим несчастьем, но только его непредвиденностью и внезапностью. Но даже и задним числом вводя предвидение в наступившее, мы отделяем неожиданность от несчастья, чем и лишаем страдания его силы наполовину. Ибо всякое серьезное размышление над нашими испытаниями обнаруживает законность страдания, убеждает нас в его разумности, а стало быть, и необходимости. И легче жить.

Они миновали небольшой коридор, последний отросток перед тупиком его одиночки. Человек съежился и вобрал голову в плечи. Он почувствовал себя неуютно в куцей тюремной одежде, как будто это было уже начало свободы. Дома он чувствовал себя в этой одежде превосходно. Да это уже и было началом свободы, и боязнь пространства постепенно захватывала его. Ибо он понимал, что, строго говоря, свобода — это не лишенность чего-либо, какого-то более обширного пространства, прав, привилегий, а только обреченность на определенное пространство, права, привилегии, — и с этой стороны миллионер, обреченный на свой миллион, так же несчастен, как и бедняк, обреченный на свою нищету. В диалектике свободного то и другое неразличимо и переходит одно в другое, но в диалектике заключенного это рассматривается по отдельности. Он знает, что свобода — это свобода выбирать. И даже трактовать свободу — чего узник лишен в первую очередь, и этого, кажется, больше всего — это значит выбирать по своему усмотрению. Но на самом деле свобода не осуществляется нигде, и возможный предел ее осуществления — лишь интерпретировать ее.

Ключник остановился перед дверью. Провернул свой заржавленный шестигранник. Пропустив человека впереди себя, он захлопнул дверь, и они пошли по коридору.

Был длинный прямой коридор с камерами на правую руку. Странно, но все они были распахнуты настежь. Можно было выйти в коридор, самому набрать воды, даже поговорить с соседом. Человек позавидовал этим людям. Он со страданием подумал о своей угрюмой одиночке. Так много свободы ему не разрешалось. Но мало кто из заключенных пользовался этим правом выходить в коридор, а правом входить в чужую камеру не пользовался никто. Да и было ли оно у них, это право? Открытые двери могли ничего не значить.

В каждой из камер было по несколько человек. Теснота, спертый подвальный воздух, отовсюду тянуло промозглой сыростью. Скудный могильный свет едва сочился сквозь грязные стекла.

Часто попадались дети. Бедные тюремные дети с бледными, ломающимися волосами. Они тихо ссорились между собою, не смея разрешиться слезами и не смея посмотреть друг другу в глаза. Еще больше здесь было женщин, по-видимому, тут разрешалось совместное проживание. Эти были довольно веселы, и вообще взрослые, как человек успел заметить, были здесь гораздо беспечнее и счастливее детей, все они занимались своими делами, мурлыкали себе что-то под нос и не обращали на человека никакого внимания. Ели, играли в карты (интеллектуальные игры были запрещены), некоторыми читались тюремные инструкции. Только теперь человек заметил, какое множество этих застекленных инструкций было на стенах. Они были развешаны буквально всюду. Заключенные выходили в коридор и равнодушно читали их, беззвучно шевеля губами. По-видимому, они их старались запомнить.

В какой-то специально отведенной для этой цели камере обучали детей. Одни дети все так же-молча изводили друг друга щипками и булавками, другие прилежно отвечали, водя указкой по огромному, во всю стену, плану тюрьмы с бесчисленными руслами коридоров, зигзагами лестниц и квадратами окон. Самые маленькие читали стихи, составленные тюремными поэтами. Строгий воспитатель из взрослых заключенных наказывал ослушавшихся.

Человеку нравилось здесь. Он позавидовал этим людям. Он вспомнил свою угрюмую одиночку, в которой даже окошко было вчетверо уже, чем у них, своего ненавистного паука, которого он так наивно лелеял, свой лишайник, шмеля, склянку и всю бесполезную игру своего изощренного воображения, которое теперь безжалостно отменялось ввиду этой великолепно насыщенной жизни. Но что-то неуловимое подсказывало ему, что эти люди никогда не знали свободы. Все они, от седовласых старцев до грудных детей, были рождены здесь, так бледны и измождены были их лица, так призрачны и полупрозрачны руки. Но так беспечны были они в своей несвободе, так искренне беззаботны и веселы, что человек на миг усомнился в своей догадке. Но это-то и выдавало их происхождение. Поистине, подумал он, остановившись перед дверью, несвобода — это знать, а они и не ведали другой жизни. И человек пожалел их. Он был свободнорожденным, этот человек, и поэтому его не могли прельстить никакие преимущества тюрьмы.

И так долго шли они по бесконечным коридорам, преодолевая бесконечные двери, — он, преследуемый своим двойником, и двойник, преследуемый человеком, ибо часто они менялись местами. Пройдя один коридор, они попадали в другой, и тень шла за человеком, и человек шел за тенью. И эхо заржавленных дверей сопровождало их.

Наконец он почувствовал, что они пришли. Сильно отставший надзиратель догнал его, кивком показал на пустую камеру и удалился. Значит, только другая камера. Человек безмолвно повиновался своей участи и прошел на указанное место. Он сделал это почти с благодарностью и не удивился себе. За долгие годы заточения он привык к собственному повиновению.

Он принялся размышлять о своей судьбе. Теперь она его почему-то страшила. Конечно, это было значительным улучшением, тут было гораздо просторнее, светлее и суше. Кроме того, к нему, вероятно, подселят других узников (камера была на четверых), иначе зачем тут эти дополнительные кровати? (Вся мебель здесь также намертво крепилась к полу.) Но самое главное, двери у него будут всегда открыты. Никаких инструкций и ограничений относительно их он пока не получал, и ими, вероятно, можно будет воспользоваться и выйти в коридор. Интересно, запирают ли их на ночь? Вероятно, нет — иначе зачем их держать открытыми днем? Скоро он это узнает. Но что, если это только уловка тюремщиков, особенно утонченное издевательство, рассчитанное на то, чтобы вызвать у заключенных иллюзию свободы? Как бы намек на нее — при постоянном подстрекательстве к побегу. Или, напротив, дверь не запирают с тем, чтобы еще надежнее удерживать их здесь?

Ясно, что дверь таила в себе какую-то опасность. Разъятое пространство угнетало его и вызывало в нем чувство незащищенности. Всякая перемена к лучшему заставляла опасаться человека, он всегда считал, что всякий достигнутый уровень несчастья есть благо, его цельность, стабильность и неподверженность никаким колебаниям начинали восприниматься им, как возможный уровень благополучия, и всякую перемену в судьбе, в особенности положительную, он почитал как угрозу этому благосостоянию привычного несчастья. И действительно, всякая перемена участи нежелательна, поскольку всегда таит в себе угрозу, хотя бы и мнимую, достигнутому уровню страдания, ибо счастье всегда изменчиво, неустойчиво и покидает нас при первой возможности, и даже откатываясь на прежний уровень, на состояние благословенного предсчастья, мы рассматриваем его уже в свете утраченного и, значит, страдаем вдвое.

Когда же ему принесут поесть? С самого утра в его рту не было ни росинки. Может быть, его собираются уморить здесь с голоду? Это также вызывало опасения. Как бы ни был скуден тюремный рацион, он все-таки обеспечивался ими неукоснительно, причем в одно и то же время, два раза в день, и иногда человеку казалось, что его скорее выпустят на свободу, чем не дадут поесть. Он с тревогой думал о своей участи. Он даже попытался припомнить свое далекое преступление. Было ли оно? Когда? В чем состояло? Удивительно, что по временам он совсем забывал, зачем он здесь, просто не помнил и отказывался помнить. Никакой памяти ни о чем не было. И никакого раскаяния, разумеется, тоже. Его хотели обречь здесь на вечное покаяние, а его-то как раз и не было никогда. То есть было вначале, а потом нет. Исчезло сразу после приговора. И даже еще раньше, в минуту ареста. Но здесь, в тюрьме, нет. Он вспомнил, что тогда он даже искал этого ареста и потом испытал несказанное облегчение. Ибо именно в тюрьме преступник ищет избавления от раскаяния, этого единственного возмездия и противоречия, поскольку раскаяние есть лишь невыносимое противоречие преступника, рождающееся из его преступного сознания и сознания его незаконного пользования свободой. Тюрьма же освобождала от раскаяния. Теперь он знал, что если бы перестали преследовать всех, кто преступен, и даже не только преследовать, но и устанавливать какие-либо меры пресечения в своих законах (чем уже снималось три четверти раскаяния), все преступники пришли бы с повинной. Тюрьма аморальна не потому, что лишает человека свободы, а потому, что лишает его мук совести. По тюрьмам он видел не одного веселого розовощекого насильника, грабителя, убийцу; на свободе это были бледные желчные изгои. И все они здесь не могли нарадоваться на свой аппетит. На свободе они такого не знали.

Голодный крепкий сон сморил человека, провал и нечуткая дрема. Ужас разъятого пространства повлек человека, и он принялся осваивать его во сне. Собственно, необходимостью этого освоения и был вызван этот сон — бодрствующему сознанию с ним бы ни за что не справиться. Но сам человек, конечно, об этом ничуть не догадывался, хотя догадка вот-вот должна уже была стать знанием. Он проснется уже в своей камере. Сон сделает ее родной.

Он проснулся от сильного голода. Горло делало судорожные глотки́. Он вышел в грязный захоженный коридор и набрал воды. Хмурый косоглазый проводник, который привел его сюда, тотчас замахал на него руками, как бы прося его занять отведенное ему место. Человек с удовольствием подчинился. Эта фамильярность успокоила его, она превосходно намекала на его легальность. Даже голод, казалось, его оставил теперь в покое. Человек вошел в свое купе и занял место. Поезд приближался к остановке. Проводники вышли встречать станцию.

Поезд замедляет ход. Шипит воздушными тормозами. Сила инерции пробегает по остановившимся вагонам, и человек сходит на землю.

Человек делает первый шаг. Он расправляет свои замлевшие члены и делает первый вдох. Влажный восточный ветер заполняет его изголодавшуюся грудь, и он дышит, дышит. Упала первая капля дождя. Из первого зарешеченного вагона выгрузили первого человека. Человек подходит ближе.

Человек подходит ближе, вплоть, к кольцу вооруженной охраны, к человекам пополам с четвероногими. Его не прогоняют, охране не до него, она занята сейчас выгрузкой и счетом. Хмурые, обезображенные натиском внезапной свободы, люди нехотя покидают обжитое пространство и спрыгивают на землю. Без команды они строятся парами и берутся за руки. Шесть серых полосатых пар с нацеленными на небеса глазами. Шесть серых молодых собак с нацеленными на них зрачками.

Люди еще стоят и прощаются со своими друзьями, ежась на пронизывающем ветру. И тех и других ждет неизвестность, но у оставшихся есть преимущество: обжитое пространство вагона. В нем теплее, привычнее, и в нем они уже не чувствуют себя преступниками. Ссаженным же неуютно как от холода, так и от пространства. И они ежатся от пространства вины.

Поезд трогается. Где-то далеко в небе летит птица. (Разумеется, вначале была птица, а поезд, в подражание, лишь перенял у нее движение; тут же завертелся ветряк.) Поезд трогается. Где-то далеко в небе летит птица. Вместе с колесами со-вращается и ветряк. Зараженные общим движением, заключенные делают первый шаг, зараженные движением собаки натягивают поводки. Но охрана не дремлет. Сперва, возбудившись всеобщим движением, она все же преодолевает свое желание и сдерживает шествие. Ей дорого это обойдется. Ибо потом, стремясь наверстать упущенное, они неосознанно начнут спешить, чем вызовут сразу два несчастья: побег и гибель. (Сдержав общее желание и переждав его, они все-таки наконец двинутся и начнут безумно спешить, подчиняясь ритму бессознательного желания, пойдут быстро, почти бегом — иноходью, рысью, галопом, — даже собаки запросят пощады, оружие покроется испариной, пить, пить, только бы глоток воды, полмира за глоток прохладной лесной воды, но нет остановки — вперед, вперед, стремясь обмануть судьбу, — и где-нибудь на переезде, уже вскоре, через некоторое отмеченное роком время, они опять встретятся с этим поездом (поезд сделает крюк, но не обогнет судьбы), и им все-таки придется остановиться перед шлагбаумом, хотя желание все еще будет проситься за, за, как будто будет знать, что уже за полотном оно иссякнет (заполотно и было его целью, которой, увы, так и не суждено было сбыться). Не успели. И вот уже немыслимая, рассекающая пространство громада поезда нависла над ними, и напрягшаяся суровая охрана, и жаркий дых заключенных, и слепая молния чьего-то отчаянного побега перед самыми колесами локомотива, и мгновенная реакция собаки, увлекающей своего проводника под поезд, и разъятое пополам тело, и бессмысленная стрельба под колеса, и машинист умывает руки, и ликование внезапной свободы, и уже бессильное рвение собаки, увлекающей за собой половину своего молодого хозяина. Не успели. К чему же было противоречить? Ведь было указание со стороны анонимной птицы, к тому же расшифрованное поездом.

Поезд трогается. Охранник крепче накручивает на руку поводок. Крепче, крепче, меченый, перехватывай в ней до зелени кровь. Уже немеют его взгляд и поясница, в его глазах уже смертельная тоска. Молодой, совсем мальчишка, единственный у матери сын.

Поезд трогается. И камнем летит в небе птица, и сверканье свободы в глазах беглеца, и уже зеленоватая бледность окружает глаза мертвеца, и мать его уже ищет нового зачатия, и машинист уже готов обагрить руки, и уже хочет выстрелить автомат.

Поезд трогается. Человек вскакивает на ходу и машет несчастным платком. Никто не отвечает ему, лишь беглец приветствует в нем будущего освободителя да охранник — будущего убийцу. Последняя несвободная улыбка беглеца. Последняя, озаряющая, улыбка жертвы. (И все это в какофонии совращающихся колес и под скрип совращенного ветряка.)

Поезд набирает ход. Спешит вслед за падающим солнцем. Сумерки стремительно падают за окном. Человек входит в купе.

Опять он уныло обшарил свои карманы, только формально предписывая себе надежду. Ничего в них, конечно, не оказалось, и человек впадает в уныние.

Что он надеялся в них найти? Это так и остается тайной, и если бы не вернувшийся голод человека (нужный сейчас здесь для композиции), и если бы не вернувшийся композиционный голод человека, тайна могла бы быть разоблачена. Ибо всякая тайна ищет разоблачения, а всякая явь — сокрытия.

Человек пошел по вагону. Чувство приближающегося голода отдалило в нем наступление чувства вины, и он пошел по вагону. Хоть какую-нибудь кроху еды, хоть какую-нибудь малую кроху. Пассажиры дремали, положив руки на чемоданы, но зорко следя за человеком. Как будто бы они боялись его.

Он прошел в конец вагона. Грязный неопрятный ребенок, играющий возле уборной в углу, доверчиво посмотрел на него. Малыш мусолил во рту конфету. Со страхом, с трясущимися руками и страхом, то и дело пугливо озираясь, человек погладил дитя рукою и выдавил у него изо рта конфету. Высосал ее у него изо рта. Проглотив ее, человек со страхом бросился назад. Ребенок с удивлением посмотрел ему вослед, но почему-то так и не заплакал.

Только немного конфета утолила голод и ровно настолько же прибавила раскаяние человека. И даже ее великолепная сладость (вины-конфеты и конфеты-вины) не могла сделать больше.

Опять остановка, опять выгружают заключенных. Последних, выгребли дотла. Глухие непонятные крики, крики сопротивления и угроз. Туман, тяжелый стук дождя пополам с лаем собак. Убегающий свет фонарей на бесконечности мокрых рельсов. Туман, тяжелый туман, беснующийся свет фонарей. Наконец все стихло. Поезд набирает ход.

Новый взрыв нахлынувшей вины овладел человеком. Новый взрыв отчаяния и надежд. Стиснув до боли зубы, он кинулся по своим карманам, исследуя буквально каждый миллиметр. Огромной красной дыры в правом кармане брюк он как бы не замечал и работал себе, насвистывая, мимо нее.

Маленький часовой кармашек брюк, вдруг обнаруженный им, обдал его скорее удивлением, чем надеждой. Раньше он его как-то не замечал. Увы. Увы-увы, кармашек, конечно же, был пуст. Да и надежда на этот карманчик была бы слишком абстрактна: то, что он надеялся там найти, не поместилось бы в нем и наполовину. Он это знал. Знал и все-таки запустил эти свои два — указательный и средний — безответственных пальца и даже пошевелил ими внутри. Сам он давно знал это, еще гораздо раньше пальцев, но пальцы все еще не верили в пустоту и продолжали свое бессмысленное пребывание. Разделив себя (на некоторое время) на пальцы и всего остального и так продолжая свое раздельное существование, человек медленно прикидывал, куда могла задеваться пропажа, перебирая в памяти все возможные варианты, а пальцы все исследовали и исследовали пустоту. Забыть их дома он не мог, это отпадало. Слишком уж насущный и необходимый был предмет, необходимее даже, чем зубная щетка (пальцы споткнулись о какую-то табачинку и замерли от неожиданности: ошибка, они сразу же убедились в этом и даже не потрудились передать эту незначительную информацию в мозг и справились с ней сами: тминное семя). Может быть, оставил в свертке? Нет, и это отпадало тоже. В свертке были лишь пластинки, приобретенные незадолго до посадки, а он, помнится, обнаружил пропажу еще раньше, до пластинок. Он это помнил. Значит, потерял? Угрозу красного кулака человек сознавал с самого начала, хотя и подспудно, но сознавал, и вот наконец она вышла наружу, эта угроза, хотя, разумеется, кулак все еще оставался в кармане; но дыра была огромна, даже слишком огромна для того, что́ он искал (ввиду металличности и компактности искомого предмета и его, стало быть, ускользаемости, она еще увеличивалась в размере), и хотя, конечно же, легко могла утратить доверенное, что-то подсказывало ему, что ничего ей доверено и не было. Нельзя доверяться очевидности, она всегда иллюзорна. Но была ли очевидна (и стало быть, иллюзорна) спрятанная дыра? Да, все-таки была, ибо тут же обнаружила бы свою очевидность, захоти только человек ей что-нибудь доверить. Нет, нога его не припоминала падения. Он сосредоточился на узкой полоске кожи левой ноги от бедра до ступни, но прекрасная память тела не воспроизвела ему ничего. Тогда он попытался насильно навязать ноге представление холодного металлического скольжения, глухой удар в голеностоп, но нога упорно сопротивлялась, отвергая это представление. Нет, нога не могла его обнаружить. Итак, угроза кулака была нереальной и выглядела ввиду этого рассуждения всего лишь фикцией (но пальцы продолжали свои бессмысленные фрикции, хотя один, средний, потом вынырнул из потемок; фри(а)кционер еще оставался в).

Мрачное глухое желание надвинулось на человека. Он перевел пальцы в нормальное положение и успокоился, соединившись с собой. Воссоединение происходило под замирающий стук колес и под гул умиротворяющего ритма. Ощутив в себе цельность и обладание всем своим существом (а также присутствие неизвергнутого желания), человек воссоединился со своими вкусившими греха пальцами и вышел.

Поезд уже почти стоял, когда человек открыл двери. Мощный прожектор светил вдоль состава, и в его луче шли какие-то черные люди. Они шли медленно, ничего не боясь, засунув руки в карманы, и на них были длинные черные плащи и черные шляпы. Молча обойдя первый, теперь уже пустой вагон и убедившись в его пустоте, они так же молча покинули свет и пошли вдоль состава. Всех их было сорок или пятьдесят, они шли медленно и вразброд, но и в самом этом разброде усматривалась необходимость и цель. Все они сели в последний вагон, и поезд тотчас же тронулся. Вещей у них никаких не было. Никто из пассажиров не выходил.

Человек со страхом захлопнул дверь и приник к стеклу. Какие-то ночные зверушки и толпа светящихся насекомых замерли у границы света, и летучая мышь с глухим стоном ударилась о свет, как о стекло. Сделав еще несколько попыток и так и не преодолев луча, она замертво упала на границе света, только одним крылом принадлежа ему.

Непонятный страх охватил человека. Эти черные люди — кто они? Кто они? Откуда? Сколько они здесь намерены пробыть? Опасность состояла в том, что они были черные, эти люди, и в том, что они держали руки в карманах. И в том, что у них были отложены воротники.

На всякий случай человек похлопал себя по карманам — уныло и без всякой надежды. Он отнесся к этому вполне безразлично. По-видимому, всякая надежда его была истощена. Он, собственно, убивал младенца еще в утробе, не дав ему даже приблизительно созреть. Собственно, даже не зачинал его. На что же он мог рассчитывать, этот человек? Он пользовался противозачаточными средствами.

Он сел и обхватил руками колено. Приподнял ногу над полом. Фальшивый, якобы бодрый и независимый свист издал человек — и тут же устыдился своего легкомыслия.

Что же его тревожило в этих людях (он попытался отнестись к делу спокойно), так что же?

Во-первых, они были черные, эти люди. Все, как один. И держали руки в карманах. И еще у них были отложены воротники. Черные длинные плащи, черные широкополые шляпы. И черные лайковые перчатки. Конечно, они держали руки в карманах, но держали-то они их там в перчатках. Это было ясно с самого начала. В том-то и дело, что человек был уверен в этом с самого начала, иначе бы он так не испугался. Ведь нельзя было представить себе отложенные воротники без перчаток. Этого просто не могло быть. Вот если бы воротники были подняты, тогда это прямо бы намекало на отсутствие перчаток. Это ясно. (Его тонкое эстетическое чувство, неукоснительно прилагаемое им ко всякому жизненному обстоятельству, извлекало на свет и не такие тайны (случай с несценичностью веревки; промашка или грубый намек режиссуры?), и он даже считал, что  э с т е т и ч е с к и  можно расследовать любое преступление, разумеется, не из числа тех, что совершены эстетами: эстет никогда не промахнется и не позволит себе безвкусицы даже в убийстве, при самоповешении опорожняет кишечник и вздернется не иначе как с помощью шелкового шнурка.)

Галстуки, конечно, у них были тоже — плащи-то были застегнуты наглухо. Галстуки следовали из застегнутости. Да еще эти воротники… Разумеется, были, но какого рода? Вряд ли плетеные и вряд ли шерстяные. Скорее уж гладкие, клеенчатые — эти отложенные воротники.

Теперь попробуем проверить себя и сопоставить их облик (доступный, видимый, визуальный, насчет внутреннего человек также уже не ошибался) — их визуальный облик с отсутствием галстуков и в особенности перчаток. Сначала в отношении галстуков. Если бы галстуки отсутствовали, тогда пришлось бы предположить, что и верхняя пуговица сорочек каждого из этих людей также расстегнута (не имело никакого смысла застегивать сорочку без галстука). Следующее вытекающее отсюда предположение — цвет рубашки. Цвет расстегнутой рубашки должен быть не официальным — не бледно-голубым и уж, во всяком случае, не белым. Это ясно. Ибо что за нелепая мысль — носить белую рубашку без галстука, да еще расстегнутую? Итак, цвет предполагаемой сорочки был бы: серый, темно-синий (зеленый) или умеренное бордо с искрой. Но скорее всего, расстегнутому (а мы уже решили, что рубашка была расстегнута, поскольку галстука при ней не состояло), но скорее всего, расстегнутому положению рубашки соответствовала бы клетчатая фланель (не забудем, на дворе была осень) уютных болотно-коричневых клеток. Отсюда прямо следовало бы, что эти люди не носили подтяжек, поскольку без насилия над вкусом нельзя представить себе помочей на клетчатой (в уютную болотно-коричневую клетку) фланелевой сорочке. Далее. Вслед за этим пришлось бы предположить, что эти люди не носят огнестрельного оружия (отсутствие помочей приравнивалось к отсутствию пистолетов), вслед за чем прямо следовала бы гуманность.

Теперь сопоставим промежуточные и конечные результаты нашего исследования (гуманность как отсутствие оружия и отсутствие оружия как гуманность) с внешним обликом этих людей. Версия первая. Черные шляпы — наглухо застегнутые черные плащи — руки в карманах — отложенные воротники плюс клетчатая рубаха без подтяжек (а стало быть, и без пистолета) — гуманность. Смехотворность подобных предположений была налицо. Версия вторая. Черные шляпы, длинные черные плащи (застегнуты наглухо), руки в карманах, отложенные воротники, белая крахмальная сорочка, помочи, пистолет. Тогда все сходилось. (Бесконечность ассоциаций, вызываемых пистолетом, — жестокость, аморализм, преступность и проч. — сознательно была приостановлена человеком, чтобы не предварять результатов последующей экспертизы; незаинтересованный научный подход.) Человек с удовольствием крякнул. Эстетически образ этих людей теперь был убедителен. И цвет дискурсивных сорочек ему в этом помог.

Это о галстуках. Теперь в отношении перчаток.

Если бы перчаток не существовало, тогда незачем были бы плащи и шляпы. И главное, отложенные воротники. Отсутствие одного предполагало бы отсутствие другого. Бледные обнаженные руки (даже красные руки на черном достаточно бледны) никак не вязались бы тогда с их обликом, да еще эти отложенные воротники. Кроме того, если эти люди курили (а среди них обязательно должен был найтись хотя бы один курильщик), кроме того, если эти люди курили, нельзя было бы представить их без зажигалки (один механизированный образ влечет за собой другой: пистолет). Зажигалку же в  г о л ы х  руках человека в черном было бы представить прямо невозможно — только в перчатках (блеск никелированной зажигалки предполагает также наличие сверкающих запонок, но необходимее предполагались блестящие кнопки перчаток). Следовательно, эти люди преступники (оружие и перчатки), и теперь весь вопрос — какие: государственные или  г о с у д а р с т в е н н ы е  (увы-увы, опять полобессилие (полисемическое, не половое), опять полубессилие языка, ибо что человек имел в виду: против государства или от государства, от имени государства и уполномоченные им)? Исследуем обе эти возможности.

Итак, черные люди с пистолетами и в перчатках. К тому же в шляпах и с зажигалками. Плюс отложенные воротники. (Для облегчения исследования он оперировал только одним человеком.)

Изящные лайковые перчатки прямо вызывали образ хладнокровно перебираемых отмычек, ночь, темноту, полнолуние, чей-то явно непредусмотренный труп и, наконец, сейф. (Сейф, собственно, возник еще раньше, вместе с хладнокровно перебираемыми отмычками (как гусиное перо всегда возникает вместе с образом поэта), но непредусмотренный труп все это вначале подавил (с пером, кстати, возникает не только поэт, но и оплывшие свечи, недописанный сонет, чья-то милая нарисованная на полях ножка, пара дуэльных пистолетов, уже зреющая клевета, измена, заговор секундантов, выстрел, недолгие муки на снегу, тайное погребение и, наконец, забвение многовековой славы перед окончательным забвением времен.) Но непредусмотренный труп все это вначале отменил.

Но что было в сейфе, человек все еще не знал и продолжал исследовать ход своих преступных ассоциаций.

Сначала в сейфе были только деньги (отмычка без труда справилась с секретом). Немного, пачка или две. Оставшееся пространство сейфа было огромно. Неуместность этой мизансцены тотчас была обнаружена режиссером и отметена — как вследствие неуместности, но и неубедительности также. Неубедительность выражалась в несценичности этой картины: прямо-таки комическая ничтожность суммы, европейская коллекция отмычек, полнолуние (луна хорошо пародировала преступление: сейф-то был пуст) и теперь уже не столько не предусмотренный, как просто бессмысленный труп. Вторая редакция была приемлемей. То же: сейф, и отмычки, и все еще не предусмотренный труп. Полнолуния не было, была зажигалка. Тучи то и дело закрывали бледную спутницу, пурга поднималась к небу, и зажигалка мерцала. Вот наличием-то зажигалки и было вызвано набегание туч, и метель, и даже время года.

Теперь в сейфе были сверхсекретные документы. И тогда два механизма: зажигалка и пистолет (три: вечного пера человек не учитывал вследствие заурядности предмета, но заурядность эта в ряду причин готовившегося появиться на свет аппарата…) вполне последовательно подготавливали появление на свет фотографического аппарата. Кроме того, обязательность зажигалки в данной мизансцене была подчеркнута еще и тем, что при случае она могла быть использована при уничтожении непонравившегося документа. А это усиливало саму возможность преступления.

Итак, все совпало: ночь, набегание туч, блеск тончайших перчаток плюс четыре механизированных предмета. И теперь уже обязательный, хотя все еще не предусмотренный труп, предусмотренность которого теперь хорошо скрывалась успехом (преступление протекало успешно).

Но что-то отвергало и эту возможность. Несценичность предусмотренного трупа хотя и маскировалось успехом преступления, все же была слишком очевидна и просматривалась даже невооруженным глазом. Но главное, как он только теперь обнаружил, в обеих этих версиях действовал преступник с поднятым воротником. Сознание просто отказывалось вообразить себе противоположное, и стоило только преступнику сделать шаг, как его воротник поднимался сам собою. Это было условием движения взломщика, условием совершения преступления и даже условием самого существования преступника. Кроме того, одиночество воображаемого преступника диктовалось не столько необходимостью упрощения логических и иррациональных операций, сколько самой этикой преступления, ибо даже  д в у х  взломщиков (с поднятыми воротниками), не говоря уже о нескольких, нельзя было бы представить у ограбленного и распахнутого сейфа.

Стало быть, обе эти версии отпадали. Оставалась возможность  г о с у д а р с т в е н н о г о  преступления, и человек с жаром принялся исследовать эту возможность.

Как таковое, оно хорошо сочеталось со спокойной уверенностью этих людей, с тем, что все они были в черном, и с тем, что у них были отложены воротники. Не всякий преступник может позволить себе так броско одеваться, застегиваться наглухо да еще откладывать воротник. Главное же, в уверенности государственных преступников всегда есть вызов, надрыв и несвобода, уверенность же  г о с у д а р с т в е н н ы х  неоспорима и всегда сопровождается ощущением неограниченной свободы. Опять же к коллективному образу этих людей (не забудем, они были в перчатках) слишком не шли этот взломанный сейф, отмычки, поднятые воротники, мерцание зажигалок, непредусмотренный труп и т. п., а напротив, хорошо подходили связки зачехленных ключей, опечатываемый сейф, сама печать, тщательно сберегаемая в замшевом мешочке, предлагаемые другим наручники, яркий (но не солнечный) свет и, разумеется, наглухо застегнутые отложенные воротники. И еще: всегда необходимая и как бы узаконенная кем-то смерть — весь путь этих людей был усеян  п р е д у с м о т р е н н ы м и  трупами. Все дело было в коллективности данного преступления, которой человек сначала не учел, а она-то и выдавала государственность и легальность. Ну, и опять эти отложенные воротники. Вот они-то и обеспечивали этим людям статус законности.

Но обо всем этом человек подумал потом, когда встретил этих людей лицом к лицу. До тех пор вся эта материя протекала за порогом его сознания, почему и была так ослепительно правдива. Вот необходимостью ее перевода в сознание и было вызвано его длительное путешествие навстречу этим людям — через весь состав. Ибо он хотел проверить справедливость своих умозаключений, стало быть, стремился к этому вполне сознательно, хотя и бессознательно. В сознании же его было лишь беспокойство, ибо оно не могло ухватить разумности его движения навстречу опасности, и в этом движении для него было так же мало видимого смысла, как в стремлении мотылька на пламя. Тем более что этим мотыльком был он сам. На самом же деле он просто стремился освободить подсознание (последнее уже готовилось принять в себя кое-что посущественней, к тому же оно все еще занималось пропажей) и обрушить на себя сознание своего подсознания.

Он шел по нескончаемым вагонам, улавливая ритм пространства и дверей (в каждом вагоне их было по шесть — сквозных, отвлечемся пока от боковых, то есть побочных, ненужных). Он то и дело сбивался с ритма, спотыкался, путал руки и забывал закрывать за собой дверь (и это, он знал, могло быть поставлено ему в вину) — и это еще вносило в его сознание сумятицу и беспокойство. Но стоило ему переменить руки: левая вперед, устремленная в будущее, навстречу неизвестности, правая назад, обрывающая прошлое (ноги теперь синхронизировали движение соответствующих им конечностей), как он уловил ритм — сначала дверей, затем пространства вагона, затем движения поезда (дублирующего толчки его собственного сердца), затем ритм установившегося дыхания (что тут же вызвало образ мерно раскачивающегося маятника, ритмично набегающих на берег волн, мерцания звезд, клокотания раскаленной плазмы, перешедшего в видимый образ ритма Вселенной).

Он прошел несколько вагонов — шесть или семь. На громыхающих подвижных площадках он отдыхал от захватывающего его ритма, пробовал не совпадать с ним, снять его, уйти от него, но для этого ему пришлось бы остановить сердце. Затухающие колебания сердца гнали его вперед. Теперь он знал, что мог бы остановить не только собственное сердце, этот поезд, все маятники на свете и движение всех в мире волн, но и мерцание звезд, и колебание универсума. Но это значило бы остановить сердце. И он пошел дальше.

Он легко покидал прошлое, преодолевал настоящее и входил в будущее. Настоящее и будущее отделялись лишь шаткими призрачными мостками (на которых он отдыхал от ритма). И будущее в точности копировало не только настоящее, но и прошлое, и скоро он потерял ощущение времени. Ибо бесполезно было это разделение времен, время было лишь условием его перемещения в пространстве и представляло собой бесконечный поток существования, в который он уже вступил и выбраться из которого можно было бы, лишь сойдя с поезда. (Подчеркнем: не остановив поезд (что было бы равносильно самоубийству), а именно сойдя с него, но это было пока невозможно.)

И вот он увидел этих людей. Черные шляпы, отложенные воротники. И руки они держали в карманах. Нет, они не садились, эти люди, и, строго говоря, не являлись настоящими пассажирами. Разделившись на две равные группы, они стояли по обеим сторонам вагона. — холодные, мрачные, удерживая руки в карманах. Разумеется, все в вагоне было подчинено им, и, конечно, они контролировали движение поезда и, если бы захотели, вполне могли бы остановить его, когда им заблагорассудится. Но в этом, по-видимому, пока не было необходимости.

Человек попытался заглянуть внутрь — за плотные широкие спины, но был оттеснен назад. Внутри все было тихо. Эти люди вызывали собой мертвую тишину. Но не покой. Они стояли — угрюмые, непроницаемые, безразличные, и у них были отложены воротники. Руки они держали в карманах. Как будто бы они чего-то ждали, эти люди, и как будто бы чего-то ждали пассажиры. И когда поезд начал замедлять ход, люди расступились и пассажиры — все, как по команде, — встали и организованно, не толкаясь и не наступая друг другу на ноги, пошли к выходу. (Человек в это время отпрянул.) Они сходили, и строились парами, и брали друг друга за руки, и чего-то ждали. Несколько черных людей отделились от группы и, спешно пересчитав пассажиров, куда-то повели их. Оставшиеся быстро проверили вагон — быстро, но весьма скрупулезно — и перешли в следующий. Человека оттеснили назад. Поезд тронулся.

Опять они встали у выходов, перекрыв с обеих сторон двери, опять засобирались и поднялись со своих мест пассажиры. И тотчас последовала остановка. Опять несколько человек отделились от группы и, построив пассажиров попарно, куда-то увели их. Все подчинялись беспрекословно. И опять весьма тщательно был исследован опустевший вагон и человек был потеснен.

И все повторилось снова. Черные люди выстраивались, поезд останавливался, пассажиров уводили. И поезд следовал дальше.

Так они переходили из вагона в вагон и неуклонно приближались к голове поезда. И скоро уже были в середине состава.

Только теперь человек заметил, что, по существу, никто из пассажиров и не раскладывался, не занимал мест, не располагался на ночлег, даже вещи и те не были подняты наверх, не убраны в багажник, а стояли тут же, у ног, никто не спешил, даже не дремал, и каждый чего-то с напряжением ждал. Даже есть и то остерегались, боясь быть застигнутыми врасплох. Ну, разве наспех закусывали на коленях, дрожа руками, судорожно глотая куски. И даже детей не раздевали и не давали им засыпать. Все были бдительны. Как будто бы все всё знали с самого начала и с минуты на минуту ждали пришельцев. И когда те люди наконец являлись — являлись, усмехались и вставали угрюмо у входа, они с облегчением вздыхали, брались за вещи и, не дожидаясь команды, вставали, едва начиналось торможение. И многие вставали им навстречу. И все покорно уходили куда-то вдаль, сопровождаемые людьми в черном.

Человек бросился назад. Назад, назад, к себе, может, еще что-то можно предпринять. Назад, из будущего в прошлое, в неведение, в необратимость — назад. Никакой пищи настоящему — назад.

Он достиг своего купе, быстро снял пиджак, сорочку, галстук (последний слетел с него вместе с сорочкой) и принялся лихорадочно обыскивать одежду. Можно сказать, что не осталось неиследованным ни миллиметра. Наконец, отчаявшись, он даже обследовал галстук — даже понюхал его, отчуждаясь, и даже сорвал подкладку у пиджака. Ничего. Отчаяние, страх, бледность вкупе и попеременно искажали его лицо. Он швырнул пиджак в угол и зарыдал. Зачем он был так легкомыслен? Теперь он клял себя за безрассудность.

А люди все наступали. Они шли и шли, черной стеной, неумолимо приближаясь к человеку, и скоро были совсем рядом.

Холодно, почти бесстрастно человек снял башмаки, брюки, носки. Брюки он исследовал лишь формально, отдавая предпочтение башмакам. Башмаки он обследовал особенно скрупулезно, даже расшнуровал их, а затем вытащил и шнурки. Затем перевернул их и, стиснув зубы, потряс башмаки над полом. Потом попробовал оторвать каблук. Башмаки были новые и не поддавались. Значит, ничего. Теперь оставались лишь носки, но их обникший, бессодержательный и какой-то потусторонний вид также намекал на пустоту. Он взял их в руку (только для того, чтобы поставить последнюю точку и придать законченность своему отчаянию) и смял их, как сминают грязную ассигнацию. Увы. С отвращением отбросив носки, он тут же чего-то испугался и поправил их, сложив один к одному. Остался еще скомканный носовой платок, хотя и мятый, но сверкающий белизной и крахмалом. (Поле платка было отделано в крупную голубую клетку.) Но эта свежесть, а главное, какое-то особенное, безотрадное и безнадежное расположение смятых клеток не предвещали ничего хорошего. Он с брезгливостью посмотрел на платок, даже не потрудившись развернуть его. Все было кончено. Пассажиры его вагона уже поднимались навстречу людям.

Вполне безнадежно, усмехаясь над самим собой, он поднял крышку нижнего сиденья и скрылся под ней. И там еще, в темноте, он продолжал издеваться над собой, теребя пальцами подбородок. Вскоре глухое пошаркивание ног прекратилось, и наступила относительная тишина.

Люди вошли в его купе. По-видимому, последняя проверка. Тонкая унылая щель угрожающе преломляла мрак, пока, наконец, не была заслонена чем-то черным. Он с облегчением вздохнул. Это были чьи-то ноги. Странно, но теперь он чувствовал себя защищенным. Хотя и ненадолго.

Угрюмое топтанье ног прекратилось. Они задумались. Теперь он не боялся этих людей, а боялся только их ног. Ноги были огромные, неуклюжие, злые. Всякая опасность, казалось, исходила только от них, этих ног, от темной диагоналевой ткани брюк, смятой под коленями, от спутанного комочка волос, прилипшего к ткани и делающего невероятные усилия, чтобы удержаться в складке манжета, от заматерелого мазутного пятна, покрытого пылью.

Ноги жили отдельно. Только теперь человек понял, как ужасен и опасен человек, как прячется он в своей физической и нравственной целокупности, цельности и законченности и что, если рассматривать кого-нибудь отдельно, по частям, сразу ужаснешься и поймешь. Взять, например, палец, или глаз, или ухо и рассмотреть их по отдельности. Или думать просто о внутренностях какого-нибудь человека. И всякий раз вам станет очевидной злоба этого человека — скотство, животность и злоба. И всякое уродство — отсутствие рук, ног, носа страшно не тем, что разрушает гармонию цельности, а тем, что выдает отсутствующий орган или свойство, выделяет его, останавливает на нем внимание, и, видя его, этот отсутствующий орган или качество, вы видите  в с е г о  человека.

Человек сжал анус и содрогнулся. Скорее по наитию он понял, что эти люди рассматривают сейчас его одежду, брезгливо трогают ее носками башмаков. Ему стало стыдно за свой скомканный платок — ни за носки, ни за брюки, ни за пиджак. А именно за платок. Зачем он его скомкал? Теперь бы ему не пришлось краснеть (а стыд еще приглушался мраком). Теперь бы ему не пришлось пылать. Интимная вещь, если она и смеет появиться на чужие глаза, то лишь нетронутой и безукоризненно чистой. Но главное, ему было стыдно за то, что его нет. То есть за то, что предполагали, что его нет. Вот что было нестерпимо. И это чувство еще обострялось сброшенной одеждой. Это было нестерпимо — чувствовать, что тебя принимают за голого, а всю эту развернутую ситуацию — за побег голого. Нет, лучше уж явиться с повинной, чем думать, что они думают, что он… Он готов уже был выдать себя, как кто-то сел на его сиденье и несколько придавил щель. Пронзительно-разламывающая боль в коленях (особенно в правом) приостановила его раскаяние, и опять ему захотелось избежать этих людей. Конечно, можно было бы попытаться изменить положение ног, повернуться на бок (он лежал на спине) и высвободить колени. (Надежда на успех, впрочем, была минимальной — слишком уж тесна была его конура.) Но это означало бы изменить положение сиденья, совсем прикрыть щель. Сидящий тотчас почувствовал бы это изменение (и в освещенности тоже: ведь мрак поглощает свет). И человек отбросил эту мысль. Но боль в коленях была столь нестерпима (а она еще усиливалась оттого, что сидящий мурлыкал какую-то песню), и еще более нестерпимым было чувство раскаяния (теперь ему казалось, что весь его стыд и все его раскаяние помещались в одном, правом, колене, в его треснутой с детства чашечке), и он готов уже был обнаружить себя — заявить о себе, закричать, попросить пощады, но сиденье вдруг ослепительно подпрыгнуло — и к нему хлынул свет (нет, по-прежнему, но внезапность его была ослепительна). Раскаяние правого колена все еще продолжалось (инерция стыда и раскаяния) и чуть было не выдало его. Но сидящий вдруг поспешно удалился. Человек с облегчением вздохнул.

Он выскользнул из своего убежища — не совсем, конечно, а только так, полувыскользнул, накрываясь опасливо крышкой. Что-то ему подсказывало, что эти люди вернутся. Первое, что ему бросилось в глаза (отсутствие людей подразумевалось), это его скомканная одежда, приобретшая какой-то странный, отчужденный вид после пребывания этих людей. Конечно, ее трогали ногами, и… Но не в ногах, конечно, было дело, а в том, что ее  н а б л ю д а л и. В особенности эти интимные вещи — платок и носки, пользоваться которыми дальше было просто немыслимо. Пиджак и брюки, вследствие своей внешней предназначенности, были еще сносны (пиджак, впрочем, был теперь тоже малопригоден ввиду своего вывернутого испода, но этого человек так и не успел заметить во время своего первого по-явления; не успел заметить он и волосатого красного кулака, угрожающего ему из вывернутого кармана; да, к красноте прибавилась теперь еще и волосатость, ибо кулак теперь уже не просто грозил, а прямо вопил об опасности).

Опять раздался тяжкий топот ног, хлопанье дверей и глухие выкрики приказаний. Человек скрылся за кулисами. Тяжелый бархатный занавес несся на него, грозя разрубить его пополам. Облако пыли, поднятое занавесом, догнало его, и он чуть было не чихнул. Подавив это желание (не полностью, оно то и дело грозило удовлетвориться, почему он и удерживал себя за нос), подавив в себе это желание, он обдумал создавшееся положение. Его искали, это было ясно. Теперь они наверняка прибегнут к планомерному обыску поезда — и конечно, уж они его не упустят. Быть может, даже привлекут овчарку (в том, что его досье с дактилоскопическими отпечатками пальцев уже передано сюда из Центра, он не сомневался: у каждого из них наверняка имелся карманный фототелеграф, компьютер и т. п.; а он здесь повсюду наследил). Подушечки пальцев человека взбухли (не только рук, но и ног также) — и он чуть было не закричал. Стиснув зубы от боли, он начал припоминать, не брали ли у него в детстве, как у каждого младенца, отпечатки ног (для этого ему понадобились еще внутриутробные ассоциации) — кажется, нет (немыслимый промах Центра), — и от ног его отлегло. (Беби сумел избежать этого в самый последний момент, хотя и ценой немыслимой подтасовки: вместо отпечатков розовых ног у него, по просьбе матери, были взяты отпечатки розовых локтей, и с тех пор прекрасное чувство локтя никогда не покидало его.)

Все стихло. Скоро они приступят к обыску. (Может быть, уже приступили, наверняка уже выстукивают каждый сантиметр — и человек подумал о перкуссии; затем были аптечные весы, взвешивающие пустоту (чашечки весов колебались), безмолвное страдание застеленной клеенкой кушетки, крахмальный белый халат с резиновой трубкой стетоскопа, стерильный ужас клиники, всепроникающий запах лекарств, результирующий этот ужас, и под занавес — опять изящный никелированный молоточек, нацеленный на чье-то покорное колено, — и нога его подпрыгнула до потолка.)

Он сжался от страха. Подул на посиневшее колено. Как бы они чего-нибудь не заметили. Все-таки с нервами у него не совсем в порядке.

Итак, скоро они приступят к обыску. Это значит, что они начнут с крайнего, последнего вагона. Человек в этом не сомневался. Ибо: а) у них оставалось только несколько человек, и заняться каждым вагоном в отдельности (и одновременно) они не смогут; б) ни с середины, ни с головы они также не начнут, это нарушило бы планомерность (не только самое планомерность, сколько их представление о ней); в) к тому же они только что были здесь, в первом вагоне, но уже и одно их присутствие здесь заставило бы их искать в другом месте. Но главное, они начнут с последнего вагона потому, что они уже начинали с него, именно с него начали свою деятельность (т. е. арестовывать и уводить пассажиров) — и уже ни за что не смогут отойти от раз навязанного себе стереотипа, — и это спасало человека.

Итак, они начнут с последнего вагона. Пока они сюда дойдут, пройдет уйма времени. Значит, у него будет время вылезть отсюда, одеться, как следует осмотреться и, если ему повезет, даже дождаться очередной остановки. И тогда… Нет, времени у него было предостаточно. К тому же сейчас они, по его расчетам, только на пути к началу обыска (а раньше этого, так сказать, по пути, они ни за что не приступят, подчинятся стереотипу), они сейчас на пути к началу обыска, где-то в середине поезда, и, стало быть, ему еще назначалось добавочное время (по иссякновении которого в его ворота назначат пенальти). Столь огромный запас времени до того его умиротворил, что он решил даже немножечко вздремнуть, решил, что у него есть на это право, но неумолимый режиссер вытолкнул его из-за кулис, находя, что публика уже давно вправе и длительное оставление сцены и мизансцены грозит провалом всему спектаклю.

Человек вышел из-за кулис и огляделся. Публика безмолвно встретила его появление. Она никак не приветствовала его. Ни с чем не сравнимое чувство одиночества охватило человека.

Как сыграть эту мизансцену? С чего начать? Куда девать эти нескончаемые руки? Скоро ли выйдут партнеры? О, публика казнила его молчанием. Но это беспощадное молчание все еще было в его власти и было поло, как утроба девственницы, и от него зависело, чем оплодотворить его — успехом или провалом. Еще секунда, момент, мгновение… Нет, он забыл все слова монолога. А без слов он чувствовал себя особенно беззащитным. Нагой, раздетый (не забудем, он вышел на сцену в одних трусах), он искал для себя хоть какого-нибудь спасительного жеста, надеясь укрыться за ним, — нет, нет, нет. Гол, и никто не спасет. В отчаянной попытке избежать своей участи, схватившись руками за голову, он бросился опять за кулисы (тут же зафиксировав, что отчаяние было сыграно вполне фальшиво, потому что было неподдельно) и опять натолкнулся на гримасу режиссера…

Он походил по сцене, посвистал. Увидел чью-то разбросанную одежду. Преувеличенно брезгливо, двумя пальцами, приподнял платок. Отбросив его, он театрально захохотал, схватил чьи-то мятые носки, вывернул их наизнанку (вот он, наконец, этот спасительный, этот оригинальный жест, поскольку укрыться за банальностью он все равно не смог и чувствовал бы себя за ней еще более раздетым), схватил чьи-то мятые носки, вывернул их наизнанку, вмиг влетел в них — и воздел руки к небу.

Молчание скинуло. Гром искреннейших аплодисментов заглушил шум приближающихся партнеров (а также и испуг актера), уродливый, недозревший плод, обливаясь кровью, катался по всему залу, и человек, выпрыгнув в боковую дверь, побежал вдоль коридора, оставляя за собой страх, успех и отчаяние.

Почему же все-таки он выбрал носки? А не пиджак, брюки или хотя бы платок? (О галстуке нам даже и думать страшно, хотя галстук он все-таки испробовал. Еще там, в темноте, при свете стыда и щели, он примерил его на голую шею, но тут же с воплем отбросил, поскольку не хотел быть повешенным этими людьми; а они его бы непременно повесили, оставь он галстук у себя на шее: отсутствие-то галстука среди разбросанной одежды непременно бы им на это намекнуло; просто удивительно при их неразвитом воображении; ничего, пусть воображают без галстука.) Итак, почему он все-таки выбрал носки? А не пиджак или хотя бы платок? Пиджак, как уже было сказано, был нетерпим вследствие вывернутого испода. Брюки — тоже, поскольку карманы их были наголо (их обыскивали), и поскольку карманы были вывернуты, стыд за огромную красную дыру, которая наверняка была созерцаема  г о с у д а р с т в е н н ы м и  преступниками, охватил человека. Платок же отпадал из-за своей несвежести. И все они еще отпадали потому, что были слишком уличны (ули́чны, не у́личны), и каждый из этих предметов по отдельности и тем более вкупе составили бы улику его отсутствия, захоти он опять воспользоваться ими. Ни один из названных предметов туалета — брюк, пиджака, рубахи, галстука, платка, туфель и даже разбросанных, составленных из узлов шнурков — не мог быть изъят из целокупности этой картины без того, чтобы тут же не разрушить целостности, подлинности и анонимности, безотносительности и бескачественности универсума, строгой упорядоченности хаоса, и в партитуре этих хаотических знаков божественное глазоухо улавливало потаенную гармонию. Целокупность этой картины состояла не только в наличии всех этих предметов (отсутствие хотя бы одного из них указывало бы на чье-то присутствие) и не только в убедительном, незаданном положении каждого из них, но и во взаиморасположенности их друг с другом и всех их — во Вселенной. Шнурки, например, так немыслимо переплелись между собою, что человеку с его превратными представлениями о гармонии и порядке уже нельзя было бы стронуть их с места без того, чтобы тут же не заменить их конфигурации и подчинить какому-нибудь искусственному положению (что и произошло, собственно, с носками); кроме того, шнурки были уплощены чьим-то тяжелым шагом, расплющены даже в узелках, и втоптаны в податливый синий линолеум, и вместе с этим фактом и налипшими на них соринками (и теперь уже постепенной отлипаемостью этих соринок) являли собой непревзойденный образец стихийности и непредвзятости. Один башмак был перевернут, но так, что остановился в некоей необходимой (уловленной самим башмаком) точке, — собственно, не перевернулся, а только хотел перевернуться, или, еще лучше, мог перевернуться, или, еще вернее, хотел, но не мог, или мог, но не хотел, и равенство этих противоположных состояний («хотеть» и «мочь» всегда противоположны и уравнены в своей противоположности: хотим только того, чего не можем, и можем только то, чего не хотим), их нулевая разница и вычет и были центром равновесия, необходимо его предполагали и составляли, так что башмак мог раскачиваться вместе с поездом, балансируя на узенькой полоске ранта, без того, однако (как уже было сказано), чтобы впасть в инерцию и упасть совсем. Роль другого башмака, состояла здесь в том, что он просто, по-филистерски, стоял в своем всегдашнем положении, незыблемо и твердо, как и подобает филистеру, и как бы служа лишь противоположностью своему двойнику (но теперь уже навязанной не извне, а изнутри, из самой сути предметов), изнемогший от примитивной и мнимой противоположности правого и левого. Один пиджачный рукав, предварительно вывернутый наизнанку спешкой, как-то немыслимо оказался засунутым в карман пиджака, что выдавало бы искусственность такого положения, когда бы не та необходимая мера небрежности (которой была проникнута буквально вся эта композиция), когда бы не та необходимая мера небрежности и та необходимая мера засунутости, при помощи которых искусственность тут же переходила в свою противоположность (но если идти дальше, в самую глубь вещей, оба этих качества — искусственность и естественность — выступали здесь как  к а ж и м о с т ь, как известная оптическая иллюзия смещений линий куба, были движимы этой иллюзией и отрицались ею — и вместе с ними отрицалась и материя). Положение брюк также вполне могло показаться срежиссированным, если бы не оторванная в спешке пуговица гульфика, все еще раздумывающая, выкатиться ли ей на пол из своего гнезда (которое она по временам делила с пальцами) или нет. Но сверхзадача данной микромизансцены заключалась не столько в оторванности пуговицы, сколько в немыслимом цвете, разительно отличавшем ее от товарок. Кроме того, хотя она и принадлежала мужчине, но была явно двупола, т. е. отличалась от своих гетерогенных подруг тем, что могла принадлежать какой-нибудь интимной части женского туалета (пуговица была непростительно мала и, по существу, бесполезна и лишь паразитировала на утилитарности остальных).

Итак, бисексуальность пуговицы была налицо. Платок же, хотя его положение и было сомнительно, просто выражал необходимость своего присутствия в данной композиции, как, скажем, косточка сливы едва початого натюрморта, без которой выглядел бы неправдоподобным весь холст. И все это вместе звучало как нерасторжимое сцепление всех вещей, и оно не могло бы вместить в себя больше ни одной.

Оставались носки. Их положение было сомнительно и предумышленно, и найти им место в данной композиции было бы невозможно. (Не забудем, положение носков с самого начала было исправлено.) Просто вписать их в композицию, без перемещения всех других деталей натюрморта, — это значило бы взорвать правдоподобность и искусство. На переделку всего холста у него уже не оставалось времени, да и писал он его по наитию, алла прима. Приступать же к своему творению рационально значило погубить его. И он отбросил кисть.

Итак, носки были здесь не на месте, переписывать холст уже не было времени (оценочная комиссия приближалась), а вдохновение было исчерпано. (Того, что они были здесь просто лишними, он сначала не сообразил.) А неуместность носков росла с каждой минутой, и они буквально выталкивались из композиции не только так и не найденным, единственно верным их положением на холсте, но и своей интимностью и беззащитностью интимности, а также (как он теперь только что уловил) своим раздражающе специфическим запахом новой обуви (туфли были куплены буквально перед посадкой вместе с Пендерецким, хотя шнурки были оставлены старые — Пендерецкий на этом настоял), своим раздражающе специфическим запахом новой обуви, который с каждым мгновением все сильнее и явственней обнаруживал рассудочность данной композиции и все сильнее их из нее поэтому исторгал. И он отбросил кисть и надел носки (хотя лучше было бы все-таки их одеть — пример антистилистической функции грамматических правил).

Холст от этого только выигрывал. Теперь композиция приобрела законченный вид. И даже если бы кто и хватился носков, то и тогда их отсутствие было бы человеку на руку, ибо хорошо намекало бы на самоубийство (на что человек и рассчитывал с самого начала). В этом смысле к ценности носков могла быть приравнена только ценность галстука, но последний, как уже было сказано, отвергался из-за того, что человек не хотел быть повешенным. Именно отсутствие носков среди разбросанной одежды и, стало быть, присутствие их на ногах и вызывало живой образ самоубийцы (без чего нельзя было рассчитывать на убедительность воображаемого самоубийства), образ его крайнего отчаяния, растерянности, кусания губ, бледности, трясущихся рук, бормотанья, потемневшего от пота следа носков, вдавленных в ступню камешков и даже воды, готовой принять будущего утопленника. Огнестрельное оружие отметалось из-за невозможности представить облаченный в носок палец ноги на спусковом крючке ружья — пистолетов здесь не водилось (по крайней мере, носок  в  э т о м  м е с т е  должен быть порванным, но у нас ничего об этом не говорилось, носки были целые), а гибель под колесами — опять же из-за отсутствия убедительности картины: голый под колесами. Как и в первом, огнестрельном, случае, понадобилось бы полнейшее безрассудство самоубийцы и прямо-таки развратное воображение исследователя (следователя и исследователя), чтобы представить себе такое. Слишком уж… И под колесами поезда? Нет, слишком уж беззащитно: голый на рельсах. Опасно для воображения. Но может быть, под  р е з и н о в ы м и  колесами? Резиновые, правда, менее бесчеловечны, но и они слишком опасны. К тому же предполагаемое самоубийство под резиновыми прямо вызывало образ огромного города, лета, раскаленного асфальта, сизого смога, роскошной стареющей блондинки за рулем, что отметалось как из-за несогласования во временах года, так и из-за блондинки, хотя и много повидавшей на своем веку, однако же не в таком публичном месте. (К тому же он терпеть не мог блондинок.) Этот случай самоубийства неглиже наверняка бы ее шокировал. Ну, а выпрыг из окна? Нет, и этой смерти нельзя было предписать воображению. Опять эти острые мелкие камни — и голый на камнях. Бесчеловечность этой картины опять была налицо (не забудем, что человек бы упал на эти камни  ж и в ы м). Единственно, когда бы выпадение можно было допустить (хотя и с натяжкой), так это — вы-падение из небоскреба (можно было рассчитывать, что голый, из-за слабого сердца, упадет на камни уже мертвым), но небоскребов в этой стране не водилось, да и сердце у него было здоровое. Оставалось, правда, еще повешение (шансы на которое значительно упали со снятием галстука, хотя и не устранялись полностью ввиду убедительно яркой детали: мокрых на ступнях носков и покачивающихся над полом ног). Но повешение хотя и принималось вначале ввиду убедительности натоптанных носков, тут же из-за этого и отметалось, ибо носки к тому времени успели бы пропотеть, а запах разящих по́том носков… Нет, к своим посмертным запахам самоубийцы, как уже было сказано, относятся ревниво. Итак, как из-за отсутствия недостаточных поводов для воображения (галстука на шее не было), так и из-за неприличного запаха носков повешение отметалось. Оставалось потопление, эстетически безукоризненно принимающее облик голого в носках и трусах, берег, отмель, ил, обжигающую холодом и окончательностью воду, долгое нерешительное захождение, заминку, последнее-и-последнее «прости», мгновенную решимость, погружение, несколько появлений над поверхностью вперемешку с самоиронией и борьбой за жизнь и, наконец, окончательное сокрытие, и конец всему — и запаху тоже.

Нет, в носках было лучше во всех отношениях. Ибо он был небезразличен к тому, какую смерть предпишут ему в своем воображении эти люди. К тому же в носках он не чувствовал себя беззащитным. Не таким, во всяком случае, беззащитным, как просто в пиджаке, или просто в брюках, или просто в туфлях, хотя и со шнурками, или в чем бы то ни было, или во всем этом вместе, но без носков (о том, чтобы надеть все свое и скрыться, не было и речи, ибо ради прекращения погони он должен был симулировать самоубийство). Ужас ног, облаченных на босую ногу в башмаки, запредельный ужас всего существа, всего состава, был ни с чем не сравним, и человек знал это (можно убить человека, лишив его носков, но заставив его надеть при этом башмаки и шляпу).

Но носки хорошо защищали его  н р а в с т в е н н о, и человек это понимал. К тому же у него были весьма нежные ступни, а носки отчасти их предохраняли. Но так… он чувствовал себя в доспехах. И он расправил плечи.

Теперь он готов встретить их — не самим собой, конечно, но этой непревзойденной композицией. Ибо она выражала все необходимое, а именно отсутствие его не только здесь (здесь более всего), но и в поезде, и, может быть (человек на это надеялся), даже вообще в мире. Это была трансцендентальная уловка. Оставалось устранить последнюю улику. И этой уликой был он сам.

Человек вышел на площадку тамбура (голоса все приближались). Открыл наружную дверь. Глубоко вздохнул. Сплошной стоячий вертикальный запах воды пересекал человека: поезд медленно плыл над рекой в серебре несущих конструкций. Состав осторожно преодолевал стык за стыком, можно сказать, он продвигался на ощупь.

Отрывистые крики приказаний раздались совсем рядом — и они выдавили человека из поезда. Плавно и медленно, как во сне, он покинул свое прибежище и приземлился на ящик с песком и тут же скрылся за красным аварийным щитом с ведрами и баграми. (Его ноги, впрочем, вполне могли быть созерцаемы людьми, они приходились гораздо ниже нижнего предела щита, когда бы не спасительный пожарный цвет, отвлекающий любые подозрения. За красным пфеннигом, наверно, он мог бы спрятать и слона.)

Теперь он отсидится здесь (нет-нет, он поедет дальше), теперь он отсидится здесь, приведет в порядок свои мысли. Согреется (там, в вагоне, перед лицом постоянно угрожающей опасности ему как-то все недосуг было согреться, даже мысль об этом его не посещала, но здесь, на воле, он наконец мог заняться этим вплотную). Согреется. Подтянет и даже, может, вывернет на правую сторону носки. Откроет свой немыслимый счет (речь шла об исчисляемых и подглядываемых в щель окнах поезда), подглядываемое-исчисляемое будет разделено потом на 10 (двери он для легкости присовокуплял) и переведено, наконец, в количество вагонов, — сразу считать вагонами он не хотел: то ли вследствие примитивности такого счета, то ли потому, что скудные возможности щели не обеспечивали ему надлежащей математической панорамы (скорее, это была даже не щель, а просто отверстие от выпавшего гвоздя, не сучка́, во всяком случае). В точно рассчитанном месте (он имел в виду последний вагон, но, чтобы успеть, он должен выйти за три окна до него, стало быть, необходимо будет еще произвести операцию вычитания, на что тоже пойдет время) он выйдет из своего убежища, распрямит спину, расправит плечи (вот на это и пойдут эти предусмотренные три окна, он это особенно предвкушал) и легко, с уверенностью, с насмешкой впрыгнет в дорогую и бесконечно родную ему дверь — и поедет дальше. А того, что он останется здесь, за щитом, и не поедет дальше, он ни на минуту не допускал.

Проглотив слюну, он с жадностью приник к дырке и с жаром принялся считать. Укрытие его было вполне безопасно, даже приятно и уютно, и старый, невыкрашенный испод щита хорошо это выражал. Он его этим защищал.

Он принялся считать. Вереница вагонов была бесконечна (нет, пока он исчислял только окна и в вагоны их еще не переводил), вереница вагонов была бесконечна, и малость наблюдательного отверстия еще усугубляла эту бесконечность. Что было делать? Сказать по правде, он чуточку вздремнул. Но отсутствие пропущенных окон и провал заспанного ритма он быстро потом восстановил и продолжал счет с удвоенным энтузиазмом.

Монотонность мелькания окон сменилась затем просто монотонностью ненаселенного пространства. Поезд уже давно прошел, а человек все считал и считал, раскачиваемый ритмом. По-видимому, во всем был виноват этот энтузиазм, вечно опережающий события (хотя в данном случае опережение и перешло в свою диалектическую противоположность). Но может быть, он просто подгонял задачу под ответ (он ведь заранее знал число вагонов) и все еще действовал вопреки очевидности? Спохватившись, он хлопнул себя по лбу и выскочил из укрытия. Поезд катастрофически удалялся, и, так и не дав себе удовольствия расправить плечи и выпрямить спину (окон уже было минус девять, и тут он еще трижды согнулся, сожалея о случившемся), он пустился вдогонку.

Он бежал, он надеялся на родные, близкие двери, на их спасительный приют, на их абсолютную безопасность. Наверняка эти люди теперь далеко от них и наверняка больше к ним не вернутся. Ибо не доверяющие никому слишком верят себе самим, пополняя тем самым (за счет других) дефицит доверия, и все их действия в их глазах абсолютно непогрешимы. Вагон обыскан и, стало быть, совершенно безопасен — еще безопаснее, быть может, чем он был до самих этих людей (так кажется еще более чистым небо после только что пронесшейся тучи); рассудив так, человек наддал еще, и скоро поезд был настигнут. Из желания продлить удовольствие он даже пробежал некоторое время рядом с поездом, имитируя опасность (ощущение опасности) и перепроверяя свои рассуждения, а уж только потом впрыгнул на подножку и взялся за дверь.

Из желания продлить удовольствие он даже пробежал некоторое время рядом с поездом, перепроверяя ход своих рассуждений, а уж потом впрыгнул на подножку и убедился, что дверь заперта. Увы-увы, он тоже оказался в плену стереотипа. Почему он думал, что дверь опять отворится ему? Потому, что он этого хотел? Не знал он, что уберечься от прозреваемых бедствий еще труднее, чем от неожиданных (не знал он, что только собственные недостатки подмечаются в людях, зато этим самым и как бы закрывают нам на них глаза; к чужим, т. е. не нашим, не общим с нашими недостатками, мы глубоко безразличны). Догадка об этом только мелькнула на его лице, так и не став никогда ясно осознанной мыслью.

Он спрыгнул и опять побежал рядом. Необходимо было обдумать создавшееся положение. Собственно, он мог заниматься этим и на подножке, но эта дверь до того обескуражила его, что он растерялся и спрыгнул, и даже несколько поотстал от недоумения. Необходимо было что-то предпринимать.

Необходимо было что-то предпринять, поезд уже выходил из слепоты моста. Во всяком случае, было ясно, что двери закрыты. И не только эти, но и все вообще, во всем поезде. Те люди, конечно, позаботились об этом. Эта последняя дверь, казавшаяся такой родной и постоянной в своей незапертости, хорошо теперь подчеркивала это. Даже не стоило проверять ее. Остается лишь вернуться к началу поезда и там попытаться найти выход. Пока поезд еще медлит (начало его проплывало как раз мимо какого-то полосатого указателя). Человек впрыгнул на подножку снова, решив доехать до указателя и таким образом сразу же очутиться в голове поезда и там уже пересесть в первый вагон, но вовремя одумался, покраснев за свою несообразительность перед собой и указателем (до которого он все-таки доехал), и опять соскочил, и несколько поотстал от смущения (отставание недоумения было значительно поправимей отставания смущения).

Это был невероятный промах. Оправившись от смущения, он бросился вперегонки с поездом, стукнув по пути свою ненавистно-родную дверь кулаком и чем-то выругавшись под колеса. Дверь приветливо распахнулась и позвала к себе стайера. Он осознал это уже потом, далеко впереди, но из мести к ней (и из мести к своим предположениям) он не стал возвращаться и даже не захотел поблагодарить ее за гостеприимство.

Он двигался лишь вдвое быстрей, и полбега его были напрасны. Другие «пол» все же сокращали расстояние и приближали его к цели. Он бежал, он задыхался, он прижимался к составу, вдыхая горячий запах рельсов и догоняющий его запах воды. Смерч встречных поездов обдавал его голое тело теплым воздухом и угольной крошкой, разымая тело разницей своих стремлений (изнутри тело еще разнималось противоречием: ему то и дело хотелось вскочить на проходящий поезд), и их противоположные стремления отнимали друг у друга всякую скорость и надежду — и тогда все замирало. И среди этого мертвого царства уничтоженного движения разражалась ужасающая тишина, и, схватившись руками за голову, он погружался в эту тишину и чувствовал себя в ней беззащитным. Но поезд проскакивал, и человек опять бежал в два бега — и только вполбега его догонял.

Теперь он бежал вровень с той дверью, которую он недавно покинул (покинул ради защиты щита), и, конечно, он мог обогнать ее и мог по желанию приотстать, но близость этой двери согревала его. Он бежал, и думал, и размышлял. Он раздумывал об этих людях. Где они теперь? Сошли ли? улетучились? исчезли? Нет, наверняка нет. Никакая нелегальность не была им присуща, а остановки с тех пор, кажется, не было. Рассредоточились ли они опять по вагонам или собрались здесь, в его купе, и обсуждают создавшееся положение? Да, именно в его вагоне и именно в его купе. Теперь они опять поглядывают на его разбросанную одежду и опять представляют его себе голым (он стыдливо прикрыл руками пах) и, может, хотя он давно снял галстук, даже повешенным. Он стал задыхаться (от веревки, не от усталости), на шее выступила странгуляционная борозда, но повешение опять отменялось ввиду всепроникающего запаха воды. Значит, все-таки утопленник. Он сжал сфинктер и приготовился прыгнуть в воду. Невыносимое противоречие между действительностью и предположениями этих людей чуть было не заставили его покончить с собой и осуществить их человеконенавистническую версию, но инерция стыда и движения спасла его и на этот раз, и они (он и поезд) уже выходили из зоны предполагаемого самоубийства. Теперь они (эти люди) наверняка оставят его в покое и навсегда забудут. Ни запаха воды, ни самой воды больше не было; этим людям, остановившимся на навязанном им всем ходом вещей данном роде самоубийства, нет больше никаких причин думать о нем; скрывшиеся из виду воды реки (скрывшие его предполагаемый труп) хорошо скрывали теперь и подлинное местопребывание человека — и он достаточно осмелел.

Он расправил грудь и осмелел (не забывая, впрочем, преследовать свои двери), впрыгнул на подножку и чуть было не открыл дверь — до такой степени он понадеялся на стереотип. Он подумал, что эти люди, увидев его, не поверят очевидности (а поверят утопленнику). Он даже уже начал открывать дверь, даже уже ее чуточку приоткрыл, но потом передумал, рассудив, что если среди них есть хотя бы один здравомыслящий… Нет, лучше не искушать судьбу. И он спрыгнул снова.

Опять он бежал со своими — своими № 2 — дверьми, а поезд все ускорял свой ход, и скоро человек уже бежал втрибега, а приближался только в полтора. Сердце бешено колотилось о грудную клетку, в горле хрипело, крутило печень. Нет, больше он этого не выдержит, поезд все убыстряет свой ход (да и люди опять засомневались в самоубийстве, ибо кто-то из них нечаянно остановил раскачивающийся башмак, чем тотчас нарушил убедительность всей композиции), уже пора передохнуть и надо искать постоянного прибежища (удивительно, что относительность его местопребывания увеличивалась от его новых надежд на постоянство), надо искать нового прибежища и укрыться наконец от все нарастающего подозрения черных.

Что делать? что предпринять? Простить ту, первоначальную дверь, и воспользоваться ее гостеприимством? Нет, только не это. Не в его правилах было менять решения, кроме того, он все еще чувствовал себя неотомщенным. Взяться за поручень и вломиться в эту дверь под прикрытием их воображаемого стереотипа? Нет, это было бы равносильно простому самообнаружению и явке с повинной (ввиду все удаляющегося запаха воды, перевернутого башмака и ввиду все нарастающих подозрений). Кстати, возможности явки с повинной он явно недооценивал: иметь возможность побега и не воспользоваться этой возможностью… Он мог быть прощен. К тому же он даст им повод проявить свое милосердие. Они должны ухватиться за эту возможность. Он так был захвачен этой искренней мыслью, что уже опять взялся за рукоятку двери, но тут же вспомнил о стереотипе (стереотипе предполагаемого самоубийства, что хотя и тонуло в волнах все нарастающих подозрений, но все-таки все время мощно присутствовало), но тут же вспомнил о стереотипе и подумал, что никакого намека на него (а тем более понимания намека) эти люди ему не простят. И он опять спрыгнул. И тут он увидел, как поезд отчаянно дернул и рванулся вперед. По-видимому, поезд устал от его колебаний и хотел уйти от его нерешительности (колебание и нерешительность заразительны). И тогда, обогнав свою родную дверь (просто потому, что она уже перестала быть таковою, и потому, что никакого выхода больше не было), он впрыгнул на подножку электровоза, поднялся по ней и уверенно открыл дверь. Просто потому, что он верил гармонии и ритму, и просто потому, что он верил в судьбу. Он был уверен в двойной симметрии: симметрии поезда и электровоза; если последняя дверь поезда была открыта, значит, и первая первого вагона (т. е. электровоза) — тоже; если одна дверь электровоза открыта (не станут же запираться машинисты) — значит, и вторая открыта тоже (первая была открыта потому, что была открыта последняя), но если вторая симметрия была безукоризненна, то в рассуждении первой была некоторая натяжка (зеленое смещение): последняя дверь последнего вагона поезда соответствовала в этой симметрии предпервой его двери (из-за этой натяжки дверь еще не открылась); но на это он не сделал поправки, что могло привести к провалу всех надежд; но он верил в судьбу.

Дверь открылась и скрыла человека, спрятав его в близнецовой кабине электровоза (изнемогающего от этой навязанной ему симметрии и предустановленной гармонии кабин). Теперь она была рада принять в себя нечто непредусмотренное и нарушить псевдогармонию (почему, собственно, и открылась) и гостеприимно предоставила ему свой уют.

В кабине было два сиденья. Человек сел на ближнее и умиротворенно вздохнул. Посидев так немного, он почувствовал внезапное беспокойство, затем пересел на соседнее, и беспокойство оставило его. Ибо вначале он занял кресло помощника и только потом — машиниста, а всякое подчиненное положение угнетало его. Итак, он занял место машиниста, и теперь ему было уютно.

Он огляделся. Прямо за его спиной находились шкафы для одежды, под ними — встроенные в стену холодильники, сбоку — схемы электрических цепей и воздушных магистралей. Матово сверкающая панель с приборами источала скрытую силу. Он проверил банки с песком и с удовлетворением отметил, что они заполнены до отказа. Потом положил левую руку на контроллер (реверсивная рукоятка отсутствовала), а правую — на кран вспомогательного тормоза (в случае экстренного торможения он мог привести в действие этой же рукой и песочницу). Рукоятку бдительности автостопа он отодвинул подальше — с тем чтобы дополнительно привлечь свое внимание к управлению поездом в усложняющейся обстановке. Рукоятка бдительности служила для контроля за тем, внимательно ли следит машинист за движением поезда при проследовании входных светофоров раздельных пунктов и перегонных светофоров с желтым или красным огнем. При необходимости будет дан звуковой сигнал, означающий, что из тормозной магистрали воздух начал выходить в атмосферу. Для прекращения сигнала нажимается рукоятка бдительности, в противном случае через 6—7 секунд может произойти экстренное торможение поезда и сработает регистратор автостопа (также следует нажимать на Рукоятку Бдительности после проследования красного сигнала светофора на перегоне)[3].

…Для уменьшения продольных ударов в составе переход со спуска на подъем производят постепенным включением контроллера, начиная растягивать головную часть поезда на площадке перед началом подъема. Снятие позиций контроллера после прохождения перевала также производят постепенно, во избежание рывков между отдельными вагонами. При резких переломах профиля возникает необходимость несильно подтормаживать локомотив, когда половина состава выйдет на спуск.

На пассажирских электровозах ЧС увеличения силы тяги достигают поворотом штурвала контроллера по часовой стрелке. Перевод штурвала на каждую последующую позицию можно выполнить при токе 500—550 В. В случае возникновения буксования штурвальное колесо быстро поворачивают на низшие позиции, а после прекращения буксования вновь переводят на высшие позиции, подавая песок на колеса. О буксовании машинист судит по колебанию стрелки амперметра, звуковому сигналу или загоранию лампы реле буксования.

Без необходимости не следует применять резкое торможение, так как электропневматические тормоза обеспечивают настолько резкое замедление поезда, что это может привести к травматизму пассажиров (!).

На многих железных дорогах пассажирские поезда водят грузовыми электровозами с уменьшенным передаточным отношением, что обеспечивает большую силу тяги на высоких скоростях; при трогании у этих электровозов сила тяги снижена, но вполне достаточна для трогания и разгона составов весом до 1100—1200 т. При вождении легких пассажирских поездов (!) грузовыми электровозами переменного тока при температуре окружающей среды выше 0 °C можно включать только пять или даже четыре тяговых двигателя, т. е. экономить электроэнергию.

Но все это человек постиг скорее интуицией, чем рассудком, чем просто знанием и теперь припоминанием знания (Платон). А интуиция его постигла еще многое и многое, а теперь постигала еще и порядок перехода на рекуперацию, прекращение последней, применение реостатного торможения, следование с поездом по перегону, управление электровозом при отключении тяговых двигателей, при повреждении выпрямительных установок и т. д. и т. п., но действие его интуиции было вовремя приостановлено. Небольшая фирменная табличка (так неожиданно совпавшая с внешним чугунным тавром) гласила: WL-70K — и почему-то он подумал о деспотизме. Но эта запрещенная мысль (преступно даже думать о тирании) опять была поглощена волной интуиции, которая на этот раз принесла основные технические данные электровоза:

Род службы — Грузовой

Род тока — Переменный 50 гц

Напряжение — 25 000 В +16 % —25 %

Формула ходовой части — 30—30

Колея — 1520 мм

Мощность часового режима на валах тяг. двиг. — 4590 кВт

Мощность длительного режима на валах тяг. двиг. — 4070 кВт

Передаточное число зубчатой передачи — 3,826

Сила тяги часового режима — 31 860 кгс

Сила тяги длительного режима — 26 400 кгс

Скорость электровоза часового режима — 52,0 км/час

Скорость электровоза длительного режима — 55,6 км/час

Конструкционная скорость по экипажной части — 100 км

КПД э/воза в длительном режиме на 33-й позиции — 0,84

Коэф. мощности в длит. режиме на 33-й позиции — 0,85

Масса э/воза (с2), 3 запаса песка — 138±2 %

Нагрузка от оси на рельсы — 23 тс±2 %

Разница нагрузок на рельсы колес одной оси — Не более 0,5

Высота оси автосцепки от головки рельса при новых бандажах — 1060±2 мм

Высота от головки рельса до рабочей поверхн. полоза токоприемника:

в опущенном положении — 5100 мм

в рабочем положении — 5500—7000 мм

Диаметр колес — 1250 мм

Наименьш. радиус проходимых кривых при скорости 10 км/час — 125 м

После чего он смело потянул какую-то рукоятку, чем вызвал мгновенную судорогу всего поезда. Это было странно: из этой кабины электровоз не должен был управляться: кабина была нерабочей. Ручку он испуганно отпустил и тут же пересел на подчиненное кресло, ибо хотел избежать ответственности. Когда прежний порядок движения был восстановлен, он перевел дыхание и захотел есть.

Он захотел есть. Вмонтированный в заднюю стенку портативный холодильник оказался отвратительно пуст и вопиял каким-то невозможно съедобным запахом. Человек побыстрее закрыл запах и опять подумал о рекуперации. Так ему легче было бороться с голодом.

Со страхом он ожидал возмездия за свои антижелезнодорожные поступки. Но постепенно мысль о безнаказанности завладела им. Сказать по правде, для этого прошло достаточно времени, и здесь все еще никто не появлялся. И он заснул. О тех людях, которые толклись теперь в тамбуре и как бы не замечали его, он больше не думал, потому что он был слишком вверху, а они внизу да еще смотрели вниз; к тому же опять они были во власти стереотипа: им казалось, что если где и стоит его искать, то это там, в вагонах (а его там не было), в месте для пассажиров, а не здесь, в электровозе, месте для машинистов. Да, конечно, они заметили его, не его, а какого-то другого его, думали, что не его, и не остановили на нем взгляда, и, поскольку он ехал в кабине для машиниста, они приняли его за машиниста, хотя он и вел поезд спиною вперед. Но даже ввиду этой очевидной нелепости они не могли освободиться от этого навязанного им железной дорогой (и собственной недальновидностью) стереотипа. Он заснул, и хотя относительно этих черных людей он был теперь уверен, угроза со стороны водителей поезда все еще была налицо, и, чтобы не быть застигнутым врасплох, он насторожил Рукоятку Бдительности.

По пробуждении он еще раз исследовал холодильник, на этот раз еще тщательнее и скрупулезнее, чем раньше, но, поскольку в нем опять ничего не было, он еще сильнее проголодался от своей скрупулезности. Сетуя на свою пунктуальность, он осторожно, мизинцем, потрогал кран углекислотного огнетушителя и вздохнул. Никаких активных железнодорожных действий он больше не предпринимал, а лишь безмолвно шевеля губами, почитал схемы электрических цепей (схемами магистралей тормозов он малодушно пренебрегал), мысленно следуя к самому сердцу электровоза. Еще раз: теперь он чувствовал себя в полной безопасности. Опасность могла прийти лишь сзади, со стороны водителей поезда (они могли прийти сюда по производственной надобности), но поезд шел на такой великолепной скорости, что всякое появление их здесь было исключено. О тех людях он больше не думал, настолько он чувствовал себя теперь защищенным.

Сколько их там еще оставалось? Человек восемь или двенадцать. Они все время толпились в тамбуре, он их отсюда хорошо видел. Чего-то или кого-то ждут. Но не его. Он был отделен от них толстым закаленным лобовым стеклом совершенной обтекаемой формы. (Удивительно, что именно в обтекаемости и совершенстве формы стекла, а не в его крепости и толщине человек черпал теперь ощущение своей безопасности.) Он видел их. Разумеется, он тоже не остался незамеченным. Но ничего, конечно, не подозревали. Опять они были во власти стереотипа (следовые рефлексы, врожденные предрасположения), и, по их мнению, он не заслуживал внимания. Да, конечно же они видели его, и видели его голого, нагого, незащищенного, и конечно же сопоставили этот факт с брошенной одеждой (но раньше — с его отсутствием, нагота была следующим членом силлогизма) — видели, сопоставляли и сопоставили, но уже не могли отказаться от ими же выдуманного правила. Кто сказал им, что в кабинах для машинистов ездят только машинисты? Машинисты, помощники и вообще относящиеся к железной дороге? Но всякое специальное место существовало, по их мнению, только для специалистов, и никаких исключений из этого правила они не допускали. Ведь они не доверяли даже очевидности, хотя он часто вставал, спал, не следил ни за какими приборами, и вообще обходился без помощника, и вел, как уже было сказано, поезд спиною вперед, — все это они видели, но не могли уже освободиться от этого навязанного им государством, железной дорогой и собственной глупостью стереотипа. Нет, эти люди не хотели замечать его и своим присутствием лишь разжигали в нем чувство безопасности. Он до того осмелел, что решил даже снять свои натоптанные, изодранные в клочья носки, чтобы еще раз проверить свое чувство безопасности — не оставит ли оно его по снятии, не изменит ли ему и не изменится ли на противоположное.

Нет, без носков это чувство выглядело еще великолепней. Эти люди просто запрещали себе замечать его. Но самое главное, что придавало ему чувство безопасности (не пре-, а при-, хотя чувство это его вскорости предаст), но самое главное, что придавало ему чувство безопасности (наряду с обтекаемостью стекла), было чувство высоты, оно напрочь отделяло его от этих людей, ибо посадка электровоза была значительно выше посадки любого из вагонов. И здесь был основной источник его безопасности, и он черпал из него пригоршнями, как прежде он черпал из носков. Этой высоты черные люди не смогли бы преодолеть. Он был недосягаем. И он помахал им в окно. Они в бессилии отвернулись от него, скрывая мучительные гримасы.

Но может быть, все это ему приснилось (высаженное лобовое стекло было затянуто фанерой) — но может быть, все это ему только приснилось? И он пожалел о выброшенных носках. О носках было наяву.

Исследовав схемы цепей (опять он почувствовал себя несвободным), он приоткрыл дверь в машинное отделение и впустил гул. Но в гуле он приобрел дополнительную уверенность в том, что ему ничего не грозит. Это было чувство безопасности.

Он вступил во мрак. Он увидел длинный узкий коридор, который был полуосвещен, что казалось особенно странным (и еще утемняло коридор) ввиду обилия электричества. Осторожно вступив в эту электрическую обитель, он повлекся по коридору в содрогании стен, отмечая про себя ступнями все приближающееся тепло и все нарастающую вибрацию пола (слух его уже давно не фиксировал происходящего, передоверив заботу о теле более надежным чувствам). Дойдя до середины, он почувствовал себя в знакомой обстановке. Опять все чудесно повторилось, только сзаду наперед, как в пущенной с конца киноленте. Тепло и вибрация пола убывали (ступни ног не забывали ему докладывать об этом). Ему становилось веселей.

Он двигался во тьме и потусторонности кинозала, шаря слепыми руками и пробираясь на ощупь. Но наблюдать за экраном он не забывал. Теперь в кадре была кабина, точно такая же, как его, но с двумя широкоплечими людьми по перифериям кадра. Жаль, что он опоздал и не увидит хроники. Фильм уже начался.

Народу было много, и все места были заняты. Оставалось одно место в первом ряду, и он занял его (уже потом человек заметил другое место и попробовал пробраться к нему, но на него зашикали, и, изгнанный чужим недовольством и собственным смущением, он вернулся обратно).

Перед экраном была воздвигнута защита из органического стекла — против неудовольствия и равнодушия зрителей, — но в момент психологического контакта актера и зрителя она автоматически устранялась.

Человек с интересом уставился на экран. Органическое стекло поднялось. Два высоких форменных человека вели поезд. Они делали это стоя, производя движения одними руками и устремляя свои дальновидные взоры куда-то вдаль. Делали они это молча, только изредка человек справа, по-видимому главный, отдавал какие-то отрывистые приказания своему помощнику. Помощник четко выполнял инструкции.

Дважды они прошли на красный свет. Зрители заволновались, ожидая катастрофы (образ воображаемого встречного уже опережал кадры), но хладнокровие машинистов вселяло надежду. По-видимому, они очень спешили, эти люди, наверняка они не укладывались в расписание. Ни разу не удалось зрителям заглянуть им в лицо. Они не увидели их даже в профиль. Весь фильм — созерцание спин и затылков. Это наводило ужас. Но это-то именно и вселяло надежду: прямые широкие плечи, твердая посадка головы, тщательно отутюженные костюмы и полная психологическая анонимность происходящего предупреждали всякую катастрофу. Странно, но скупая выразительность этих кадров все время держала зрителей в напряжении.

Поезд резко затормозил. Какая-то вынужденная остановка. Но все время давали зеленый. Машинист недоуменно посмотрел на своего помощника, но тот уклонился от встречи. Теперь зрители хорошо разглядели их. Помощник был значительно младше своего товарища, серое мраморное лицо, твердый подбородок, металлические зубы. Все движения его были как бы механизированы. Виновато положив машинисту руку на плечо (виноватый, извинительный жест: не хочется, но надо — и это согрело его облик), он достал пистолет и навел его машинисту в грудь. Машинист усмехнулся. И в продолжение этой краткой вымученной улыбки в кабину быстро поднялись какие-то черные люди — не из числа тех, что толпились в тамбуре. Передав им машиниста, помощник перешел на его место и тронул. Теперь он поведет поезд один: машинист оказался ненадежным.

Медленно растянув состав, помощник тронул. Зрители, затаив дыхание, ждали развязки. Разогнав поезд, помощник выломил Рукоятку Бдительности, бросил всякое управление и стал метаться по кабине. Тревога зрителей нарастала. Поезд шел напролом, не обращая внимания на предупредительные знаки, и скоро вышел за пределы контактной сети, и продолжал двигаться по инерции. Дав протяжный сигнал, помощник открыл песочницы, готовясь к торможению. Замелькали трубы, шлагбаумы, городские предместья. На всей скорости машинист влетел на огромный, крытый железом вокзал, наддав еще буфером не успевший отойти пассажирский. Помощник глубоко вздохнул. Все было кончено. Сделав тщательную (и последнюю) уборку в кабине, скрупулезно ее осмотрев, он вытер руки полотенцем и заполнил поездные документы. Затем собрал свой кожаный чемоданчик, снял реверсивную рукоятку, выпустил воздух из тормозной системы, закрыл песочницу и вышел.

Его уже ждали. Небольшая группа в пять или шесть человек. Очень черных. Опять эти странные люди, еще более черные и еще более опасные, чем те. И по локоть они держали руки в карманах. Расступившись, они уже были готовы принять преступника.

Он подошел к ним смиренно, передал им рукоятку и документы и, заложив руки за спину, тронулся, сопровождаемый этими людьми. И шляпы у них были до глаз.

Человек сжался от страха. Опять эти государственные воротники, опять эти руки в карманах. Что происходит? В чем здесь опасность? Почему должны быть арестованы все? Почему не оказывают сопротивления? Огромный железнодорожный вокзал был совершенно пуст, и его зловещая пустота хорошо подчеркивалась теперь тем, что все его многочисленные перронные часы вдруг пошли (до этого они стояли, как бы выжидая необходимого изъяна в неустанном потоке вечности, и, влившись в вечность, стали показывать точное время). Человек сверил их со своими и вскрикнул. Ужас точного времени пронзил его.

Поезда приходили и отходили, электронные табло неустанно меняли информацию, все делалось точно по расписанию, всюду сновали багажные электрокары, но поезда были совершенно пусты, и всюду горел красный. Часы замерли снова.

Человек бросился в свою кабину. Что это за мертвый город и почему здесь не идут часы? Этого он особенно не понимал. Опять он бросился в свою кабину, но ни того ни другого кресла он больше не занимал. И подчинение, и власть теперь были ему одинаково ненавистны, и он уселся прямо между сиденьями на пол, не переставая сожалеть о своих утраченных носках. Чувство незащищенности, хорошо подчеркиваемое теперь совершенством и обтекаемостью стекла, овладело человеком. Он уткнулся головою в колени и заплакал.

Он встал. Посмотрел из своей кабины на вагонный тамбур. Ну что они там, эти люди? Всё они стоят, эти люди, чего-то ждут. Эти государственные воротники. Эти государственные карманы. Да, они все еще стояли здесь, эти люди, в тамбуре первого вагона, — нерешительные, как-то внезапно жалкие, почти родные, о чем-то с опаской перешептываясь. Наверное, ожидали других. И чернота этих казалась серой перед чернотою  т е х. Теперь им наверняка не до человека, это видно. Теперь им самим нужна была помощь. Тогда почему они не выходят? Неужели они искали защиты у него? Одни черные люди опасались других черных людей, а у черного цвета, он слыхал, тридцать шесть оттенков.

Наконец, подталкиваемые собственной нерешительностью, они вышли и собрались в кружок, о чем-то советуясь друг с другом. И вдруг вытянулись в цепочку, в длинный цуг из восьми или двенадцати человек. И все они держали руки в карманах. И потом они встали в круг. И вдруг один из них, особенно тщательно удерживавший до сих пор руки в карманах, с особенно отложенным воротником, выхватил ярко-желтое кожаное удостоверение и предъявил его всем. И тут же, почти без промежутка, почти через мгновение (и даже еще раньше, через миг), все они стали выхватывать свои желтые удостоверения, выхватывать и предъявлять их друг другу, и это дважды последовательное предательство было молниеносно, и круг замкнулся, и каждый предыдущий был арестантом последующего. Но все они были узниками одного, первого, чье лицо было особенно непроницаемо, чьи руки были особенно глубоко удерживаемы и чей воротник был особенно тщательно отложен, но не потому, что руки и воротник, а потому, что он был первым из предъявивших свою лояльность. И на его отвратительно легальном лбу блестели капли пота. И когда круг замкнулся, и удостоверения были спрятаны, и все они стали удаляться, сопровождаемые тем человеком, последний из предъявивших свою лояльность выхватил свое удостоверение и сделал первого последним. И все повторилось снова. И так они удалялись, держась друг за друга, медленно отступая, и предавая, и внимательно следя друг за другом, не спуская друг с друга глаз. Одни черные люди предавали других черных людей, а в черном цвете тридцать шесть оттенков. И в этой атмосфере расширяющегося предательства человек издал гнусный крик отчаяния и выпрыгнул из своего убежища. Но не был услышан никем, ибо черные были поглощены собой и были уже далеко. И он остался один. Один, и его чувство локтя. И положил голову на рельс.

Сколько он так пролежал, готовый к смерти? Вряд ли менее суток. Стояла мертвая тишина, и поезд больше не двигался. Тихо ржавело под дождем железо. Он поднялся в свой вагон, вошел в свое купе, оделся. Предварительно он опять обыскал себя. Увы, одежда опять была пуста, хотя он этого и не ожидал (многократно повторяемая пустота психологически всегда быстро заполняется). Он оделся, обулся и вышел в тамбур. Вид его был уныл. Ужас босых ног, усугубляемый еще теперь сырой обувью и этим ярким безвкусием подаренного ему галстука, охватил его. Хорошо еще, что он не носил шляпы.

Теперь он стоял у выхода и колебался. Двери были распахнуты настежь. Вокруг никого, он давно на месте, ничто больше не мешает ему покинуть вагон, так что же его еще удерживает здесь? Вероятно, обычная инерция обжитого пространства.

Сделав несколько робких попыток сойти, дойдя уже до последней ступеньки подножки (и до последней черты своего колебания), он со страхом возвратился назад, в исходное положение, в тамбур. Необъяснимое чувство оставленности чего-то, потери, утраты, которое часто сопровождало всякое путешествие человека, нарастало с каждой покинутой ступенькой, и он возвратился. И вдруг он вспомнил. Ну конечно, это он, он, его маленький изящный чемоданчик, «дипломат» — для мелких ежедневных ненадобностей. Как он мог забыть о нем? Он-то и вселял в него чувство тревоги.

Человек хлопнул себя весело по лбу и бросился назад. Назад, назад, в последний вагон, в начало этого ужасного путешествия, — он надеется, что он все еще там. Ну конечно, там, куда же ему деться, какое кому дело до его глупого чемоданчика, у каждого хватает своих забот.

Он бросился через вагоны, ужасно спеша, путаясь ногами и руками, то и дело останавливая маятник и дыхание, нарушая ритм универсума. Он немыслимо заспешил, давление его поднялось, мужская сила была приведена в готовность. На ходу раздевшись, преодолев десятки дверей, он очутился наконец у своей дорогой щели и без всякой эротической подготовки, наспех, совокупился. Достав чемоданчик, он застегнулся. Проверил пуговицы. Эти беспорядочные половые сношения порядком вымотали его. Все-таки он был доволен. Да и чемоданчик оказался на месте. Блаженство пустоты и пустота блаженства владели им. И вместе это называлось умиротворенность.

Он открыл эти свои родные (№ 1) двери — так, на всякий случай, проверить свои предположения — и с удовлетворением отметил, что они все еще открыты (не предположения, двери, предположения тут же захлопнулись). Конечно, он мог сойти и здесь (к этому он побуждался стереотипом), но он вернется назад, побуждаемый долгом и симметрией, да и законное место его было там, и там он и сойдет.

И он двинулся в обратный путь. Он не спешил. Все сбылось. Чемоданчик на месте. Либидо удовлетворено. Никто его больше не преследует. Поезд пришел вовремя и по назначению. Часы идут. Осталось только пройти в тот, первый, вагон и выйти, как подобает пассажиру. И никаких проблем.

Не спеша он вышел на свою площадку. Подтянул галстук. Обмахнул башмак. Теперь ему было чего-то жаль. Как быстро он приехал! Вздохнув, он сделал прощальный жест и спустился вниз. Но уже повиснув ногой над перроном, уже почти расставшись в воздухе с опасениями, он опять вдруг засомневался и бросился назад. Он чуть было не допустил непоправимое. Холодные капли пота выступили на его нелегальном лбу.

А он растерян, этот человек. Маленький островок отчаяния и надежды. Он что-то ищет в своих карманах, что-то он там такое потерял, этот человек, что-то он, вероятно, хочет предъявить, какое-то невозможное оправдание. С отчаянием и надеждой он посматривает вокруг и рыщет, рыщет, неустанно ищет и даже выворачивает виновато карманы — на что он надеется, этот человек?

На что он надеется, этот человек? Судьба уже положила ему руку на горло.

Холодная вздрагивающая рука. Холодное вздрагивающее горло.

Он налегке, этот человек. Без плаща, без вещей, в светлом летнем костюме. На человеке нет даже шляпы. По-видимому, он только что из самолета, из каких-нибудь дальних стран.

Он суетлив, в беспокойстве приближающейся вины он то и дело поправляет галстук, придерживает полы пиджака и смотрит еще вдобавок на часы. Зачем он смотрит на часы? Это разжигает смущение, это разрушает надежду.

И вдруг он вспоминает. Ну конечно, это он, он, его маленький изящный чемоданчик, «дипломат» — для ежедневных интеллигентных ненадобностей. Как только он не догадался заглянуть внутрь?

Он быстро раскрывает чемоданчик, обнажает его вагинальное нутро, распускает веер отделов. Запускает осторожную руку внутрь (он раньше всех узнает, что́ там, в этом чемоданчике, а еще раньше — его рука, а раньше руки — пальцы, а раньше пальцев — ногти, а раньше ногтей — предчувствие, но всего раньше…), он раньше всех узнает, что там, в этом чемоданчике, вот уже это знает ноготь, палец руки, сама рука и, наконец, весь он сам — и лицо его просветляется, светлеет, разгоняет тучи и облака.

И рука его достает наручники, маленькие изящные наручники — из титана или из какого-нибудь другого легкого металла. И лицо его просветляется, светлеет, разгоняет тучи и облака. В последний раз он поправит галстук, заправит карманы, посмотрит на часы. И он поправляет галстук, заправляет карманы, смотрит на часы. И, поправив галстук, заправив карманы и посмотрев на часы, он надевает себе наручники, маленькие изящные наручники — из титана или из какого-нибудь другого легкого металла.

И еще разгоняет тучи, поправляет галстук, смотрит на часы.

И, разогнав тучи, поправив галстук и посмотрев на часы, он слегка улыбается, проверяет надежность наручников, защелкивает их на одной руке, потом на другой — помогает себе привычкой, ловкостью, чемоданчиком, потягивает их в стороны и сверху вниз, сжимает себе ими запястья, ловко подхватывает чемодан, кивает себе одобрительно головой, открывает двери, распрямляет грудь, плечи, спину и, отменив одобрительный кивок усмешкой, ухмылкой, насмешкой над собой, он внутренне собран, широко вздыхает и смело ставит ногу на перрон.

Так в достославных параболах,

учении о технике безопасности,

книге о стиле, притчах о человеке,

гласит парабола первая, именуемая

Т е х н и к а  б е з о п а с н о с т и  о д и н.

Переходим к «Технике безопасности два».

1979 г.

(Изготовлено на бумаге Н-ского бумкомбината).

РЫБИЙ ГЛАЗ Повесть

1

Его звали Рыбий Глаз. За короткие, безресницые веки, за мутный, лупатый взгляд оловянных глаз. И во всем его облике также было что-то неуловимое, рыбье: то ли это была хищная, осторожная повадка его коротких рук, чутко дремавших вдоль тела, то ли повадка всего его скупого, но точного тулова, почти без шеи переходившего в голову. Плоские, вывернутые наизнанку уши были прижаты, во рту его из ярких свекляных десен вылупливался ряд мелких ухватистых зубов. И был он не развалистый, но ловкий и верткий, и фамилия Пудов до странности не подходила к нему.

Он жил на кладбище. Держал овец, голубей, кур. Громадные раскормленные гуси сидели у кладбищенских ворот и клали в горячую пыль свои крутые яйца. Кролики обгрызали в огороде горбыли, грызлись за сараем собаки. Тяжелые, слепые от жиру свиньи входили прямо на крыльцо, садились на зады, как овчарки, и по-собачьи выли. Заспанный, ленивый, выходил по вечерам хозяин, садился на порубленный порог своего пятистенка, чесал борову за ушами и говорил:

— Хээ-э… Ну что, брат, не волокут сегодня свежья-то? Не волоку-ут…

Он имел в виду новых покойников — он ждал их всегда с нетерпением.

2

Он не всегда жил здесь. Лет двадцать назад, холодным мокрым сентябрем, вернулся он в свой поселок и не узнал его. Посносили, посжигали старое деревянное жилье, понастроили неживого, каменного. Разобрали на брус и их двухэтажный барак, в котором жили они когда-то с матерью. Лишь торчали на его месте худые, крепко сложенные из кирпича голландки, да и с тех ободрали железо чьи-то завидущие руки. Здесь чахлая доживающая рябина роняла свои больные ягоды и в россыпях опил и шлака цвели запоздалым цветом малиновые репьи.

Он постоял здесь немного, растер в руках лебеду. Белое обильное семя горько запахло в его руках; он оглянулся. Нет, все, все изменилось. Лишь старый деревянный копер все так же горбатился на отшибе и все так же угрюмо валилась на его крыше деревянная матерчатая звезда. Все так же устало толкались на эстакаде груженные рудой вагонетки, и все те же брели за ними красные пыльные косынки. И все тот же кургузый задыхающийся паровозик копошился в черных отвалах меди, и все та же ныла под ногами измученная людьми земля…

Он вспомнил, что тогда, до срока, он начал строиться, сруб уже был почти готов. Где он теперь? Пудов поставил его у кладбища, матери говорил — временно, но сам только и мечтал жить здесь, в тишине и покое леса. Он часто вспоминал там его, этот сруб, глухой смолистый пятистенок, окна он так и не успел пропилить. Стоял он, дом, уже заведенный под крышу, с вырытым уже погребом, с фарфоровыми уже роликами по стенам и лестницей до чердака, и радовал хозяина. Сосновая новая щепа мякла под ногами, как капуста, свежее обструганное дерево пахло ягодами и овощами, и хозяин, усевшись на мешке с паклей, свертывал покурить махры, курил, правил подпилком пилу и обживал свой недостроенный дом мыслями о женитьбе, скоте, детях…

Что сталось с тем домом? Мать умерла, глядеть за ним было некому. Наверное, раскатали его по бревнышку добрые люди, растащили на бани, на дрова.

Он пошел к кладбищу. Белая прямая дорога то зарывалась в шелковые поля, то бежала, крученая, лесом. Вот вышла на шаткий мосток в ржавой осоке и камыше, вот разлилась в мелком песчаном броде и покосе. Замелькало в белых стволах голубое нарядное кладбище, заалела у его ограды невыбранная костяника.

Он остановился. Дома его больше тут не было. Не было больше зеленой, в клеверах, поляны, грибной, в маслятах, тропы. На месте поляны зиял теперь глубокий каменистый провал с глиняным необросшим дном, и рваные, живые края провала на глазах осыпались вниз.

Он снял рюкзак, присел с краю. Нет, погрешил он против людей: рассыпанные бревна его пятистенка беспорядочно громоздились на дне воронки среди ржавых, без дна, ведер, мусора и изношенных автомобильных шин — здесь устроили свалку. Унылое место. Выбранное нутро земли, печальный его изгиб отпугивали даже птиц. Лишь на падаль падкое воронье нехотя слеталось сюда по утрам да бродили, заглядывая, по краям отставшие от хозяев собаки.

В какой-то нерешительности, казалось, и задумчивости провал остановился перед самым кладбищем, поднялся отлого к ограде. Но ползли уже, ползли по его черной глине жадные сладострастные корни кладбищенской малины, ушло уже под отвал несколько крайних могил, съезжало уже, съезжало на его дно красное и голубое…

Он спустился, высвободил из-под завала несколько тяжелых сырых бревен, покурил. Не то было плохо, что остался он без угла, а то, что дом его, над которым он так страстно и увлеченно трудился, лежал теперь здесь без призору — гнилой, изуродованный, взятый грибком…

Он вернулся в поселок, поселился у старухи Выриной. Никто больше не согласился пустить его: боязно думали о нем — убийца. Бабы прятали от него за спину детей, сторонились; даже мужики, с которыми он раньше работал на шахте — рвал породу, крепил забои, катал тяжелые с рудой вагонетки, — и те угрюмо отсаживались от него, когда он пробовал по вечерам заигрывать с ними в карты, лото, самодельное березовое домино.

У старухи ему жилось неплохо. За клопяной конторский диван, за отдернутый занавеской угол она брала с него немного — по литру в месяц. Вместе же они этот литр и распивали, он быстро, с непривычки, хмелел, ронял голову в луковую кожуру и окурки, а она ползала на коленках по полу, шмаркала своим гугнявым носом и морила керосином клопов.

Удобств от старухи он себе никаких не требовал, лишь бы было куда голову приклонить. Но рассиженный, раздавленный не одним поколением диван, который старуха во время отсутствия постояльца ухитрялась еще кому-то сдавать под дела грешные, прелюбодейные, сильно раздражал его, и он выходил из себя:

— Ты, Выриха, за этот станок клепальный сколько с меня дерешь? Литру в месяц? Не хочу!

— Да я его, Лешка, перетяну.

— Перетянешь — не перетянешь, а не хочу! — настаивал он. — По подворотням пускай щупаются!

…Она на него не обижалась. За бесплатное его питье, за воду, дрова, сено она б и не такое могла вытерпеть — Пудов ей старательно помогал.

3

На шахту он не пошел — говорил, что под землю лезть больше не собирается.

— Шта-аа?.. Силикозу вашего я там не нюхивал, пупка не надрывал? Да я, может, леса валил, к свежему воздуху привыкший, — безбожно врал Пудов, а сам сожалел втайне и тихо, по-звериному, страдал. Он знал, что путь ему в шахту навсегда заказан, что не простят там его прошлого и вежливо, по-штатски, отошьют. На поверхности же он работать презирал: бабья считалась работа.

В тот год он ходил по поселку и перебивался случайными заработками: помогал людям строиться, пилил, коновалил, строгал. Дровами теперь почти не отапливались, больше обходились углем и торфом, но скота по-прежнему держали много, тут работы хватало. Резать, колоть, коновалить его приглашали наперебой — и за это его уважали.

Он купил себе пользованный офицерский планшет, завел с яловыми голенищами сапоги. На зеленый хаковый китель привернул «ворошиловского стрелка», пришил милицейские, с гербами, пуговицы. В планшетке он держал набор разной длины ножей, йод, марганец, вату, хромированный медицинский скальпель, толченый в баночке стрептоцид, суровую и шелковую нитку.

За кровавую свою работу он брался не спеша, с отдышкой. Не спеша разворачивал планшет. Не спеша выкуривал папиросу. Не спеша выкладывал, резал, убивал. Не спеша отдыхал после убийства. И, отдыхая, любил взглянуть на цвелую военную карту, так и не вытащенную из планшета своим донага пропившимся хозяином.

Особенно он любил коновалить. Видно, это было по душе его скопческой немужской натуре, его темному, ненавистному прошлому. Зажав поросенка в деревянную снасть, он подолгу оправлял на бруске свой самокальный обрезок, строгал ноготь лезвием и с удовольствием прислушивался к оголтелому поросячьему визгу. Хозяин сердился на него и нервничал, просил его поторопиться или хотя бы отпустить поросенка. Но Пудов отпускать не соглашался, а правил себе в углу свой короткий злой нож и утешал хозяина:

— Не бойсь, не сдохнет. Всякое дело отдумки требует.

Навизжавшееся, обессиленное животное замирало и утихало наконец, и тогда он стремительно подскакивал к нему, растягивая ему задние ноги, делал краткий в мошне рез. Выдавливал наружу яичко и, перехватив жилу шелковой ниткой, отрезал ее. Затем прижигал поросенку йодом, засыпал стрептоцидом и выкусывал аккуратно нитку. Он любил обкусывать нитку зубами и любил покатать ногою синее перламутровое яичко. Покатав же, он с наслаждением раздавливал его на полу и усмехался.

— Ну вот, — говорил он. — Теперь женихайсь. — И сплевывал.

Поросята отходили быстро, быстро набирали вес, радовались, розовели, утешали хозяина. Пудов тоже всегда радовался своим клиентам, и когда узнавал их на улице, то снисходительно хлопал их по плечу. Но с баранами ему возиться почти не приходилось — не любил. Они долго болели еще после этого и долго скакали еще на своих овец, и когда какой-нибудь недоверчивый скуповатый хозяин хватал его на улице за рукав, он отворачивался от него и говорил хмуро:

— В ём память-то, поди, как в человеке, оттого и скачет. Бросит. — И уходил.

Хозяин с сомнением качал головой и брёл к своему выложенному барану.

И колол он тоже охотно. Резали обычно в одно время, глухой осенью перед заморозками, и все наперебой запрашивали его умелого ножа. Он степенно входил в дом, брал в руку поднесенную с белой чарку, нюхал и тотчас возвращал хозяину.

— Перед делом не люблю, — угрюмо говорил он. — Руку сбивает. — И раскрывал на ходу планшет.

Он шел в сарай, с удовольствием осматривал свою жертву, гладил по спине и хлопал — он любил ее перед этим погладить, поласкать и почесать за ухом. Но животные всегда чувствовали своего убийцу и испуганно жались в угол.

Кратким, как бы ленивым движением он заводил нож под сердце, на мгновение задерживал его перед ударом — и не ударял, а просто со страшной силой вдавливал его в напряженную плоть. Потом, вытирая красное струящееся лезвие о ладонь, говорил:

— Точка, — и уходил к другим.

Свинья шла в основном на продажу, и поэтому изводили ее только в сердце: кровь уходила внутрь, в мясо, и оно делалось тяжелей, прибыльнее. Но телятину оставляли для себя, и кровь тщательно спускали.

Свалив теленка кулаком, он глубоко, до хрящей, въедался ножом в горло — и уходил прочь.

В разделке он никогда участия не принимал, считал эту работу грубой и низменной, но положенное ему мясо аккуратно забирал. Его присылали ему прямо на дом. Со свиньи он брал печень и легкое, но от теленка — только с горла. Так полагалось по обычаю.

4

Зимой он устраивался работать на тарный склад. Работали на пару с Петрухой Бессоновым, калекой войны. Петрухе порвало на фронте мотню, и мужики зло смеялись над ним. Заводили при нем палящие про любовь разговоры, и он бежал от людей. Пудов же к нему не приставал, и это подходило ему.

В стылом воздухе тарного работа была одна: сколачивали водочные ящики, сбивали фанерные лопаты. Здесь всегда пахло олифой, новым деревом и краской, и, выполнив свой урок, они слонялись по этому огромному дощатому сараю без дела, прислушивались к его запахам и к тому, как носится по его железной крыше оголтелая январская вьюга.

Когда надоедало, они отправлялись в лес строгать на метлы березу, вырубать дрючки и черенки. Глубоко, до паха, влезали они в рыхлый сырой снег и молча разбредались по тайге. Рубили, ломали, изводили молодняк, обчищали до верхушек березу, расставляли на зайцев силки. Попутно собирали сосновую на семя шишку, кидали ее не глядя за плечи и замечали на лето кедры. Иногда, не сговариваясь, сходились, молча курили и опять расходились.

В лесу было тихо, одиноко. Лишь краткие звонкие удары намороженного железа брызгали по тайге хрусталью да срывались с деревьев потревоженные комья снега. И топко, нутром, захлебывалась где-то дальняя птица, и вторил ей откуда-то угрюмый дятел.

Они стаскивали приготовленное сырье на какую-нибудь придорожную поляну, грузились, снова неторопливо перед дорогой курили, а потом вывозили свое добро на себе, впрягшись в гнутые березовые волокуши, самодельные тяжелые сани.

Работа эта была хотя и приятная, но нелегкая и прибытка почти не давала. Часто к тому же перебивали у них заработки городские летуны, расценки неожиданно падали, начальство наглело — и они оставались без работы. Но каждое утро по привычке они шли на склад и насмешливо наблюдали, как неладно, неумело работали там городские. Петруха садился в таких случаях на корточки, и сморкался в ноздрю, и выдавливал из себя худосочный какой-нибудь матерок. На Петрухино это многословие никто внимания не обращал, а отшивали его кратко:

— Мерин.

Все знали про его увечье — и он, схватившись за голову, выбегал на улицу.

Петруха жил в старом размозженном пятистенке, но чинить его, кажется, не собирался. Жил он один, хозяйства никакого не держал, а держал только несколько молодых курочек, которых завел исключительно ради общества. Ни кошек, ни собак он не любил, кур же уважал за полезность. Они ходили у него прямо по подоконникам и от скуки клевали стекла. На хозяина же никакого внимания не обращали и, когда тот входил в дом, поворачивались к нему хвостами.

— У-у-уу, пархатые! — гудел на них Петруха и гонял их по дому.

Почему он их называл пархатыми, никто не знал; то ли оттого, что всучила ему этих цыплят старая еврейка, которой он летом протянул водопровод, то ли оттого, что у них от голоду и скуки завелись вши: курочки росли без петуха.

Нашатавшись по поселку без дела, Петруха брел домой. Он входил в свою холодную, нетопленую избу, ставил на плитку чайник и валился на топчан прямо в валенках и полушубке. Засыпал он с холоду быстро, молодецки свистел и храпел, пока кто-нибудь из его пернатых друзей не разбуживал его клювом в затылок. Он ловил дерзкую за ногу, садился за стол, выбирал у нее насекомых и складывал их аккуратно в стакан. Стакан он потом с наслаждением заваривал кипятком и, подперев голову, размышлял над тем, почему же они всплывают наверх.

За таким напряженным размышлением и застал его однажды Пудов. Обметая голиком ноги, он усмехнулся:

— Блох выводишь?

— Ну.

— Не помочь?

— Да как-нибудь один справлюсь. Себе помогай.

— Смотри, заедят, волос не оставят.

— Не-е, они звериные. Не пристанут. — И, изловчившись, Петруха вытянул у курочки из хвоста.

— Кончай, — сказал Пудов, — работу надыбал.

Петруха внимательно посмотрел на него, но расспрашивать ни о чем не стал. Молча оделся он в свой заезженный крашеный полушубок, снял с гвоздя шапку. Подошел и сморкнулся под умывальник. Насыпал курам пшена. Затем, потоптавшись у порога, вышел. Пудов поплелся за ним. Дом Петруха никогда не закрывал, а закладывал дверь только на накладку круглой палочкой на бечеве.

Работа была нелегкая, но зато постоянная, и соперников здесь у них не было никаких: больше двух не требовалось. Работа была намораживать лед. Они разгребали широкую прямоугольную площадку, насыпали из снега толстые, невысокие борта, обмораживали их и лили внутрь воду. Целый день бежала вода из широкого пожарного рукава, а они возили на санях снег, выгружали его в воду и попеременке толкли его там ногами.

Стояли морозы, парило. Затянутые в резину ноги страшно ломило, мерзло лицо и руки, сводило зубы. Но работали они споро, не ленились: платить обещались хорошо. Подвязав наглухо шапки, они запрятывали поглубже руки, дымили газетными скрутками и, переминаясь с ноги на ногу, топили в воде снег. Потом вскакивали в валенки и ехали за снегом опять. Помогала им хмурая выбракованная лошадка, путавшая больными ногами и водившая надсаженным животом. Они ее жалели.

За ночь их работа замерзала, и наутро они все повторяли снова: бросали снег, намораживали борта, заливали тяжелой, с паром, водой, бранились, толкли свое снежное месиво и курили.

Их рыжая невеселая лошадка все-таки пала, и они продолжали работать уже без нее. Теперь они сами возили снег в огромном фанерном коробе, Петруха поставил его на широкие охотничьи лыжи и приделал на мягком сыромятном креплении оглобли. По-лошадиному впрягался он в этот короб, заводил в подмышки широкую ременную лямку из транспортерной ленты и пыхтел, упирался в гору. Пудов помогал ему сзади.

Так проработали они до весны. К весне были наморожены целые горы льда, и с первым солнцем им привезли сосновых, с горбылями и щепою, опилок. Быстро, в два дня, закрыли они ими лед и побросали лопаты. Теперь можно было отдохнуть. Но сырые крупные опила растаскивались по поселку мешками: брали утепляться, удабриваться, просто тащили от жадности. Петруха даже потом добровольно вызвался их сторожить, но сам приторговывал ими потихоньку и сбил себе на этом небольшую деньгу.

Приходила за опилками и Выриха. Опила ей были ни к чему, но надо и ей было попользоваться, тем более что совсем бесплатно. Как хозяйке своего товарища, Петруха ей сделал снисхождение. Долго она набивала свой латаный крапивный мешок, даже влезла в него ногами и хорошенько умяла. Затем поперла домой.

Долго думала она, куда бы ей эти опила приспособить, наконец вывалила поросенку. На этих подостланных сырых опилах ее поросенок и издох, проклиная свою нерадивую хозяйку.

5

Летом они развозили лед по холодильникам. Пилили его пилой, кололи самодельными, из топоров, пешнями. Этот сахарный намороженный лед был не так тяжел, как речной, и был он зернист и податлив.

Петруха неожиданно обнаружил способности к вождению. Им выдали бывалого фронтового «захара» и он сел за баранку.

Они не спеша грузились, зачехляли кузов брезентом и развозили лед по молочным и мясным фермам, по столовым, погребам, магазинам. Приходилось им езживать и по окрестным женским лагерям, и попадали они туда все больше почему-то по воскресеньям. Эти женские воскресенья сделались вдруг для Пудова праздником, но Петруха туда ездить, понятно, не любил. Жадные до любви бабы липли к ним, как мухи, заманивали по углам, настойчиво предлагая себя. Выгибаясь бесстыдно вперед, они тыкали себя кулаками и что-то азартно выкрикивали.

Но близко их не подпускали.

— Но, вы! Л-лажкомойки! Кыш отсюда! — отгоняли баб надзиратели. — И те, понурившись, отходили.

— К-кавырялки… пшенницы… — презрительно вторили с вышек, но этого ненавистного прозвища зэчки вытерпеть уж не могли.

— На! на! на! — выкрикивали они злобно и нагло показывали им.

— У-уу, шалашня-аа, — гудела с вышек охрана, — живого мяса не видели? — и целилась в баб автоматом. Очень хотелось нажать…

Охрана долго держала их «захара» у ворот, сдирала брезент на землю, тщательно протыкивала в кузове щупом. Разрывали и разбрасывали опилки, лед, тряпки, искали карты, чай, водку — все, что было запретно. Но каким образом это можно было найти щупами, Петруха этого не понимал. Он сидел в кабине и сердито, злобно газовал, обдавая ищеек угаром.

Петруху из кабины выгоняли. Охранники выкидывали из машины сиденья, рылись в самодельном «бардачке», заглядывали в бензобак. Петруха тихо, про себя, матерился, а Пудов сидел, ухмыляясь, на шлагбауме и молча, терпеливо ждал.

Потом они въезжали в зону и ехали на опильник. На вахте к ним садился широколицый, побитый оспой надзиратель и молча следил за ними. Этот немолодой, узкоглазый казах был нем как рыба. Рассказывали, что зэчки когда-то сделали ему в бараке «темную» и проткнули за ябеду язык. Так он и прибежал тогда в спецчасть, истекая кровью, с длинной вязальной спицей вдоль рябого лица. Было это давно, еще на заре его тридцатилетней карьеры, но об этом в лагере помнили и не забывали. Сам он об этом тоже помнил, сделался осторожнее и покладистее, один в барак больше не заходил. Но ябедать и продавать он все-таки не переставал и составлял свои докладные депеши ломаным русским языком, химическим наслюнявленным карандашом. Кличка у него была Шпек.

В помощницы им всегда давали красивую рыжую зэчку по имени Верка. Эта Верка пользовалась особенным расположением начальства, всегда она ходила в помаде и пудре, в неформенном каком-то жакете без номеров. Ей, хоть и люто, по-бабьи, завидовали, но втихомолку.

И эту красивую ленивую Верку Пудов неожиданно для себя полюбил. Он великодушно разрешал ей не работать, сажал ее подле машины за колесо и нескладно ухаживал за нею. Надзирателю это было все равно: лишь бы не ложились вместе.

Надрываясь, они таскали с Петрухою лед, пыхтели, работали за троих. Петруха, как никто, его понимал и недовольства не высказывал и не имел.

Было жарко. Они отдыхали в складе на льду, среди конских и говяжьих туш, Петруха плевался на это нехорошее, порченое мясо, а он думал о Верке, о ее теле — какое оно там, под коричневым вязаным жакетом, за кирзовыми стоптанными сапогами… Приступать он к Верке пока не приступал — никак не решался, да и знал он: Верка запросит немало. Пока он уваживал ее только чаем, картами и другими запрещенными подарками, спиртное он проносил ей в грелке под животом.

Верка же неимоверно тщеславилась перед угрюмыми своими подругами вольным поклонником, а в особенности его китайским в серебре чаем. Она выкладывала этот чай прямо на нары и тут же, собрав вокруг него народу, проигрывала в карты. В карты ей, по пословице, никогда не везло, потому что везло в любви, — и на проигрыш она не огорчалась.

Наконец Пудов решился. С маху он предложил Верке триста свернутых в дудку рублей и, увидев, как она презрительно скуксилась, поспешно добавил:

— Полтинник.

— Эх ты-и, — насмешливо сказала она. — «Полтинник»!.. Вон с нём договаривайся. — И кивнула на надзирателя.

Пудов замялся. Она взяла у него из рук деньги, бросила их запросто Шпеку в лицо и потащила Пудова на опильник. Казах лишь снисходительно наклонил голову и прикрыл за ними дверь.

Верка лениво отерла свой намазанный рот, лениво поцеловала его в губы. Лениво сгребла ногами опил. Вот достала свою веснушчатую, рассыпчатую, как репа, грудь, поманила ею. Он со стоном, теряя сознание, повалился на нее: это была его первая женщина.

— А то — полтинник… — только и успела сказать она и задохнулась.

И часто потом они любились здесь наспех — среди молочных фляг, палого мяса и опил, и она вслушивалась в тоскливые капли подтаивающего льда и говорила ему:

— А то — полтинник!.. А я тебя, парень, сразу полюбила…

Точно ли это была любовь, никто не знал. Меньше всех знала об этом сама Верка: может, просто пленилась она вольным, а не лагерным ухаживаньем, свободною, а не вымогнутою страстью.

Он расплачивался теперь с казахом рисом, толстыми золотыми сигаретами «Тройка», реже — деньгами. Чем расплачивалась она, про то только она знала. Но любила одного Пудова.

С каждым разом Шпек становился все нахальнее, требовал себе все больше, торопил, подгонял их. Чего-то он вдруг начал бояться. Едва впустив их в сарай, он всовывал к ним свою буграстую голову и мычал, вызывая их наружу. Верка его ничуть не стеснялась, а прятала своего любовника за спиной и говорила:

— Па-га-а-дии, узкопленошный. Дай полежать с человеком.

Шпек ненадолго усовывался.

Она нехотя, потягиваясь, вставала, встряхивала от опил косынку, перематывала портянки. Он обводил на прощание ее рослое твердое тело рукой — и они выходили. Петруха хмурился, и отворачивался от них, и гнал обычно назад не разбирая дороги.

Скоро Верка понесла. Пудов узнал об этом лишь осенью, когда они опять приехали в зону и когда живот Веркин уже нахально, по-вольному, выпер. Да она и не собиралась скрывать своего живота: этим в лагере слишком гордились. Гордо ходила она между своих товарок, вытребовала себе обувь помягче, выпячивала, выкатывала свой живот, часто притворно задыхалась.

Хмурое Веркино начальство норовило двинуть ее в живот локтем, ругалось, требовало вытравить ребенка. Но она не соглашалась.

Не то чтобы начальство слишком блюло нравственность, но не дай бог обнаружится на какой-нибудь проверке или смотре — беременность была сильный непорядок. За беременных взыскивали, как за побег. Таких женщин часто приходилось до срока освобождать, а если срок был слишком большой, то переводить их в особые, «мамские», лагеря, что тоже было хлопотно. Вот почему почти все женщины старались здесь забеременеть, и иногда им это удавалось.

Верке теперь завидовали еще сильней. Либо грозило ей теперь полное освобождение, либо перевод в другой, более легкий и более человечный лагерь. Обозленное начальство доискивалось, как могло, шпыняло, гоняло Верку, говорило, что о свободе пускай и не мечтает, о «дэмээре»[4] — тоже. Верка улыбалась. Верку охранял закон. Золотыми буквами мы пишем. За зону, во всяком случае, на тяжелые земляные работы, Верку больше не выводили, а дали ей вертеть на машинке брезентовые рабочие рукавицы.

6

В зону их больше не пускали. Он выпросил себе свидание лишь через год, летом, тщательно приготовился к нему. Захватил еды и подарков, оделся в синий диагоналевый костюм. Ребенку он купил заводного плюшевого слона. Слон раскачивал своим толстым хоботом и поворачивал голову назад. Верке он приобрел на рынке капроновые чулки и выдавленную из бумаги брошь, представляющую какие-то мертвые цветы.

Но дальше порога его не пустили. Они стояли на вахте за двойными решетчатыми дверьми и молча глядели друг на друга. Пудов с удивлением смотрел на поблекшую, но как-то похорошевшую этой материнской блеклостью Верку и хмурился. Он жестоко ревновал Верку и знал, что уж не достанет ее теперь оттуда своею вольною ревностью.

Потом Верка побежала в барак. Она вынесла ему посмотреть в полосатой пеленке девочку и все пыталась просунуть ее головкой в решетку. Охранник отодвинул Верку автоматом.

— Чего молчишь-то, Леша? — как-то виновато спросила Верка. — Ведь твоя, наверно.

Он промолчал.

— Чего, говорю, молчишь, или уж не нужна стала? Вольную нашел?

— Как назвала-то? — вдруг злобно выпалил он, разглядев у девочки живые нерусские глаза.

— Да… как. Тебя ждала.

— Это ты без имени ее до невест держать будешь?

— А… что. Метриков здесь, чай, не выдают, спешить некуда.

Он промолчал опять.

— Да ее тут все Иркой кличут, — опять виновато сказала она, словно вольное имя девочки было здесь и впрямь неуместным.

— А-а… — усмехнулся он. — А я думал — Шпеком.

Верка тяжело вздохнула.

— Ну, пусти, — сказала она автоматчику и пошла к выходу.

Пудов заволновался.

— Да ты погоди, чего ты? — засеменил он. — Шут с ней, Ирка дак Ирка.

— Ты ее, Леш, отсюда забери, я выйду, вместе жить будем, — приостановилась радостно Верка, занянчив ребенка.

— Ага, как раз на ее свадьбу поспеешь, — угрюмо сказал Пудов и отвернулся.

— Забери.

— Ну, заладила: забери, забери… Отдадут ли еще?

— Отдадут, отдадут, — обрадовалась Верка. — Заявление напишешь — и отдадут.

— Ну, сейчас все равно некогда. Через год если… Не раньше.

— Да через год меня отсюда отправят. Забери.

— Подумаю…

Осенью он забрал полугодовалую Ирку к себе. Он положил ее рядом с собой на клопяной старухин диван, просил старуху присмотреть за нею, а сам потихоньку стал доставать свой рассыпанный пятистенок из провала и складывать его у кладбищенских ворот.

Зима стояла суровая. Ирка часто болела, рвала, кашляла. Выриха отпаивала ее козьим молоком, настаивала на водке алой. Достала даже медвежьего сала и заливала им больную Иркину грудь. К весне Ирка пошла. Старуха ей принесла от соседей старую безрукую куклу и красный пластмассовый мяч. Мяч Ирка в руки никогда не брала, зато с куклой не расставалась. Она пробовала даже мыть ее с собой в корыте, но старуха ей не разрешила. Она грозила Ирке пальцем и говорила, что снова отдаст ее за забор, коли она не будет слушать. Ирка за забор не соглашалась и капризничать сразу же переставала.

Грозилась еще старуха, что напишет обо всем матери: не знала она, что истосковавшуюся по свободе Верку сняла недавно с забора ленивая автоматная очередь.

В феврале Ирке праздновали день рождения. Гостей был один Петруха, но пришел не без подарка. Он принес Ирке посылочный новый ящик на подшипниках, и Ирке он был как раз впору. Выриха катала ее в этом ящике по полу и даже раз пробовала в нем проехать сама.

7

Весной Пудов начал строиться по-настоящему. Стесал гниющее дерево топором, заново переметил бревна. Привез с десяток новых. Скоро сложил, пропилил наконец окна, провел электричество. Помогал ему его верный, неотказный Петруха, работал он добросовестно, с любовью обхаживал каждое бревнышко, свою же избу забросил совсем.

Стоял теплый, невесенний май. Оставались мелкие веселые работы. Пудов справлялся теперь один, разве что помогала ему теперь одна Ирка. Часто сажал он ее в плотницкий с инструментом ящик, и они шли к своему новому дому. Ирка глазела по сторонам, играла в ящике новыми гвоздями и зачерпывала ручонкой головки зацветающих одуванчиков. Трясогузки летели впереди и показывали им дорогу.

Они приходили, Ирка усаживалась деловито в угол, прижимала к себе свою куклу и серьезно смотрела, как отец строгает, стучит, конопатит, месит в тазу глину, складывает из горелого кирпича печь. Отец все работал и работал, даже не смотрел на нее. Лишь изредка подходил к ней, нажевывал ей в тряпочку хлеба и снова принимался за работу. Было невкусно, но она с ожесточением сосала тряпицу, старалась угодить отцу.

Работали допоздна, до темноты. Ирка никогда не плакала, но когда залаивала вдруг на поселке собака, она смугло бледнела, и вздрагивала, и еще тесней прижимала к себе свою увечную куклу.

Наконец они переехали. Выриха ни за что не хотела отпускать Ирку, собственных детей у нее не было.

— Да куда же ты поехал, хать бы пола-то сперва настла-а-ал… — уговаривала Выриха квартиранта.

— Ничо, старая, дома настелем! — весело отвечал ей Пудов.

Так ему надоел чужой угол, так спешил он, что переезжал и вправду на некрашеные, недостеленные полы.

Но диван он перетянуть Вырихе не забыл. Надрал из транспортерной ленты ремней и перетянул. Изношенную, потресканную кожу тоже пришлось выкинуть. Заместо ее он купил Вырихе баракана.

Новый диван до того понравился Вырихе, что даже самых дорогих своих гостей она на него не сажала и уж никаких больше постояльцев пускать на него не соглашалась.

8

Он обзавелся еще необходимыми постройками. Выстроил баню, дровяник, сарайку. Сложил во дворе летнюю из бута печь, поставил круглую асбестовую трубу. Завел на крыше вертящегося с лошадками пастуха, во дворе завел собаку. Наличники он выкрасил в красивую бронзовую краску. Они тускнели после каждого сильного дождя, и он с удовольствием подновлял их. На углу пятистенка, на крашеной посылочной фанерке, он бронзой же вывел: «Улитца Каталей» — и зажил. Приходили, правда, с поселка молодые каталя и издевались над ним. Они срывали его дерзкую фанерку, сбивали ее камнями, били стекла. Краснорожий молодой татарин, Резванов сын Мишка, шатался тут с корешами по ночам и грозился пустить красного петуха. Мишку Пудов побаивался, но виду не подавал.

Он выходил с гвоздодером наперевес, становился насмешливо на крыльце и подтравливал их сверху:

— Т-таже мне — каталя! Да теперь в шахте вам не работа, а манница. Раньше бы потаскали! На ваших тележках не руду, а баб на скобление возить! — и спускал Пирата.

Фанерку он упрямо возобновлял.

9

Прошло несколько лет. Он жил по-прежнему. По-прежнему перебивался случайными заработками: коновалил, строгал, резал. Научился еще печному делу. Они ходили со старым морщинистым корейцем по домам и переставляли духовки, прогоревшие колосники, перекладывали дымоходы. Печи «сложить» кореец пока еще Пудову не разрешал: он занимался этим лично и без свидетелей. Не всякому открывал он свою мастерскую тайну.

Ирка оставалась дома одна. Сама выдумывала себе игрушки. Сама запиралась за отцом. Сама ложилась спать. Проголодавшись, она намазывала себе на хлеб пшенной каши и с удовольствием съедала. Потом подходила к окну, оттаивала стекло ладонкой и подолгу смотрела вдаль, где в тишине и прореди леса случалось всякое удивительное зверье. Лесные сюжеты очень занимали Ирку, и сны ее всегда были про зайцев и снегирей.

Так прожили они три года. Летом приехал к ним из города одышловатый, с пористым носом, старик, побродил по погосту, покачал головой. Он предложил Пудову сторожить кладбище и обещал аккуратно, хорошо платить.

— Собственно, вы будете здесь как комендант, — сказал он, — маленький начальник, что ли… Впишете в книгу, проверите свидетельство о смерти, выдадите какой надо инструмент… Но только за вашей зарплатой вам придется приезжать в город самому, — подумав, еще добавил он и вышел. Он был вежлив и снял на прощание шляпу.

Пудов с радостью согласился.

Он в первый же день обошел свое владение кругом, поправил, где надо, ограду.

Прорех оказалось достаточно, и он, набрав в карманы гвоздей, отправился с Иркой на починку. Чинили допоздна, с удовольствием. Ирка носила за отцом молоток, отыскивала в заборе неисправность, а по пути собирала в бутылочку красных и черных муравьев. Красных она потом пускала в ручей на кораблик, черные же шли исключительно на хозяйственные надобности. Она поселяла их в столе, и они выживали оттуда рыжих трескучих тараканов. Потом уходили сами. Этому научила ее старуха, говорила — в хозяйстве пригодится.

10

Покойников стали носить чаще. Носили теперь не только своих, поселковых, но и далеких городских. В народе говаривали, что на прежнем кладбище откопали какой-то «атом» — и его закрыли. Но Пудов этому не верил. Просто старое стояло слишком близко к городу, да и вообще, наверное, уже давно переполнилось, а это было хотя и не новое, но не густое, просторное.

— Места здесь, Ирка, всем хватит, — говорил с удовольствием Пудов, — и нашим, и городским. — И потирал руки.

Да и вообще верилось ему, что была у покойников какая-то своя необходимость в нем, Пудове, и что ездят они сюда не случайно.

В городе он теперь бывал часто. Все ездил, хлопотал, надоедал начальству. Выхлопотал на ремонт материалу, красок, столярный необходимый инструмент. С удовольствием за все расписался. Материалом этим он довел до ума свой дом, но и про казенное, конечно, тоже не забывал.

Вырыл подгнившие столбы, поставил новые. Заброшенные безвестные могилы он подправил, присвоил им для порядку имена и внес их пока во временную зеленую тетрадку. Номера он выправлял у покойников в ногах, на березовых оструганных колышках.

Селили здесь раньше без разбору, клали кто где хотел, изредка попадались даже татарские с лунными серпами памятники, хотя это было и странно: у татар было свое кладбище. Он очень сожалел, что этого уж теперь никак не поправишь, что нельзя выровнять и вытянуть все в линейку, отделить чистых от нечистых, но впредь уж решил больше этого не допускать. Словом, работы предстояло немало.

Выдали ему также нужный земляной инструмент: заступы, ломы, кирки. Привезли даже огромную бухту крученых из морского волоса веревок — для спуска. Но веревку он прибрал для себя, в хозяйстве пригодится.

Выдали еще ему списанный двухтумбовый стол, весь закапанный чернилами, и толстую линованную книгу для его невеселых записей. Тетрадку он аккуратно переписал.

Он с увлечением устраивал свой кабинет: как-то вытемнил, нахмурил стены, обил дерматином дверь. На стол положил снятое с грузовика стекло, под стекло — какие-то свои бумаги и календарь. Привез от Вырихи огромный фикус в кадке, поставил на табурете железный сварной ящик с замком и воссел. Высокий, с неудобной прямой спинкой стул он тоже выпросил себе в городе, над ним посмеялись, но дали. Хотел еще над собой повесить стеклянный, забранный в плинтусовую раму портрет, но ему не разрешили.

— Нет-нет, это уже лишнее, — сказал снисходительно старик, осматриваясь по сторонам.

Он хотел забрать портрет с собой, но Ирка на это неожиданно расплакалась. Слишком уж ей было скучно без этого лысого дяди: ведь отец часто уходил, и она домовала дома одна. Безрукую же куклу Марину утащил в свою будку Пират и там тихо покончил с нею.

Но зря переживала за свое одиночество Ирка. Ведь отец ее из дому теперь почти не отлучался и они были всегда вместе. Часто лежал он теперь у себя на койке и о чем-то напряженно размышлял. Когда привозили хоронить, он молча кивал Ирке головой, а сам оставался лежать.

Не спеша обувшись в свои резиновые сапожки, она выходила во двор, откидывала с ворот крючок, и они со скрипом распахивались. Потом вела за собою людей в сарай, выдавала им ржавые, с насохшей глиной, заступы и, подражая отцу, говорила:

— Вернуть чистыми.

Но инструмент возвращать почему-то всегда забывали, и она, погуляв у свежей могилы, стаскивала его в сарайку сама.

11

Да, из дому теперь он почти не отлучался. Выходил только во двор по хозяйству, а оно у него постепенно росло. Подрастали уже овцы и поросята, неслись уже в подполье куры. Куры почему-то всегда влезали в подполье с улицы и сносили там свое белое, прохладное, круглое… На кладбище же теперь был полный порядок, и дел там у него почти не было.

Он придвинул еще забор к дому — и дом его теперь оказался внутри кладбища. Так ему казалось как-то законней, надежней и благолепнее. Так ему казалось спокойней. Никто, казалось ему, уже не смог бы теперь посягнуть на его мрачное одиночество: дом его теперь принадлежал к городу мертвых. Да никто его одиночество и не нарушал. Даже верный его друг Петруха стакнулся зачем-то с Вырихой — и пропал.

12

Он вскопал еще себе по-лагерному перед забором полосу, обнес ее колючим штакетом. Так устраивается в лагере «предзонник» — запретная для зэков зона. Землю он проборонил мелкими деревянными граблями и ни Ирке, ни свиньям ходить туда не разрешал.

По вечерам, когда замолкали в сарае свиньи и Ирка безмятежно спала, он выходил на нагретое за день крыльцо, как-то пугливо, не по-хозяйски, озирался, подкрадывался ползком к штакету и вскакивал вдруг в свою «запретную зону». Потоптавшись там немного, он в два прыжка преодолевал гряду, а затем перемахивал забор.

Совершив «побег», довольный, он курил за оградой и возвращался домой через калитку. Он делал наконец со страстью то, о чем так долго и так напрасно мечталось ему в лагере по ночам, по холодным и склизким чердакам. Сделав же это, он, облегченный, ложился спать.

Утром он надевал на себя ватник, хватал Пирата за цепь и пускал его по вспаханной, затоптанной полосе, по собственному своему следу, и Пират, понимая, что от него требует хозяин, тащил его за собой, рычал, рвал из его рук повод, вынюхивал, пригнув лапы, чернозем и вдруг, с неподдельной злобой, прыгал хозяину на горло, но тут же, сваленный сапогом в живот, отползал. Пират визжал, заискивал, извинялся, но хозяин, потеряв к нему всякий интерес, лишь что-то угрюмо свистал и вправлял выхваченные лохмотья.

Ирка сидела в посылочном ящике на крыльце и отчаянно хлопала в свои звонкие ладоши: ей тоже нравились эти суровые игры.

13

Он отводил Пирата на место, заборанивал граблями потревоженную землю, выносил Ирке слоеного с салом хлеба, а сам ложился в сапогах на кровать и поворачивался на бок к стенке. Он ложился вспоминать свое прошлое — оно у него, как у всякого, было, — и Ирка не мешала ему.

Он жил тогда вместе с матерью, работал на шахте каталем. На фронт его, как и многих у них в поселке, не взяли: была бронь.

Наверное, Пудов всегда был невесел, друзей у него не было, и особенных компаний он ни с кем не водил. В получку он шел к поселковому ларьку, аккуратно, «из горла», напивался возле него и отправлялся спать. Не то чтобы любил горькую, но так делали все. К тому же он никогда не делал никаких покупок, а потратиться ему хоть на что-нибудь да хотелось. Все деньги он отдавал матери.

Мать у него была жадная, скупая. Воевавшему на фронте отцу она за всю войну отослала пару гнилых овечьих носков да несколько тощих писем. На письма она тоже почему-то скупилась, хотя треуголки ходили бесплатно. Может быть, экономила бумагу — она всегда писала отцу на клочках и обрывках, а если случалось писать на целом листе, то всегда жалась на нем по углам, а лишнее отгибала и отрывала. Но может, просто слова у нее были все на учете: старуха была неразговорчива. И даже когда пришла на барак похоронка, она ничего не сказала, а лишь подумала про себя: «Ну вот, теперь слов от меня никто никаких требовать не будет» — и замолчала совсем. Был он ей нелюбимый, взял ее в девках насильно, но отец приказал: живи — и она жила.

Когда сын приходил хмельной, она стаскивала с него тесные сапоги, с трудом закатывала его на деревянный лежак и вынимала у него из карманов деньги. Деньги Пудов рассовывал по всем, сколько у него было их, карманам — не то чтобы у него было слишком много денег, но просто так было надежней: если до дома он не доходил и сваливался где-нибудь в канаве, то вытаскивали у него обычно только из одного кармана, до других же попросту не добирались.

Мелочь прятала старуха в икону. Открыв стеклянную тяжелую дверку, за которой спасался Николай-угодник, она совала деньги за оклад, за желтое медное сиянье, во всякие щели. Бумажки же хоронила в сундуке.

Куда она берегла их? Он никогда у нее об этом не спрашивал. Знал только ее жадность и ненасытность, от жадности у нее сводило над деньгами руки.

И на старости не могла она дать себе покоя. Все ходила, выгадывала, хлопотала, выкраивала свою потную копейку. Даже на пенсии она мыла по соседям полы, моталась с чужим барахлом на базар, продавала картошку. Ему тоже не давала бездельничать.

— Ый-и, грамотей… Не зачитался еще? — выхватывала она у него журнал и бросала за печку (все чтение Пудова было четыре номера журнала «Охота»). — И што у вас седня за работа такая… Па-а-думаешь, шактеры! Знаем мы! Отпустят да вытащат — вот и вся ваша работа. Ша-а-ктеры… — Она разумела их недолгую, короткую смену, сама она работала от зари до зари.

— Ну, ты, старая, у меня все знаешь. Вот спущу тебя как-нибудь — покатаешь, — отвечал он оскалясь.

— А што? Давно б туды к вам съездила, да баб-то, я слышала, туда не пущают?

— Не, не пущают.

— А в войну-то небось работали…

— То — в войну. Счас не война.

— Да война-то только вчерась, поди, кончилась, баб-то небось еще не выпустили…

— Не, счас все по-другому.

— Во-во. Вы там не в халатах белых, мол, работаете?

— Ага, в них.

— Эдак и я б могла, — вздыхала старуха, утомленная этим продолжительным разговором. — То-о-же мне, шактеры… Вас бы за сиськи подергать заставить — не за женские. Да цельный день. — Старуха работала раньше дояркой и тяжелей себе работы не представляла. — Давай в лес, нече бока пролеживать.

И она гнала сына в лес.

Он вздыхал, вставал со своего дерматинового лежака, закидывал за спину пайву и брел в тайгу за ягодами. В лес он ходить любил и даже в плохую погоду ягодничать не отказывался.

Брал он клюкву, бруснику, морошку, ходил по болоту вплоть до заморозков, а клюкву, случалось, брал из-под снега и даже, когда растает, весной.

Особенно он любил брать клюкву. Бралась она охотно, быстро, и хотя и росла в одиночку, но была крупная, как хорошая украинская вишня. Она дрожала и колыхалась в трясине, на зыбкой болотной скатерти, рдяно высвечивала в коричневом плюшевом мху, пряча свои недозрелые бока. И можно было отдохнуть на мягком сыром ложе, найти в багульнике широкое глухариное перо и долго водить им себя по лицу, глядя в высокое небо…

Подпорхнет и сядет на пайву птичка, проклюнет несколько спелых клюквин. Он не помешает ей; хороши эти болотные пичуги, этот мох, эта тишь, эта трава.

За ягодами ходили далеко, за покосы, на Андриановские высыхающие болота. Бруснику брали все больше нехорошо, комбайнами, жестяными самодельными совками. Он тоже выкроил себе такой из цинковой расправленной коробки, отпаял его, вылудил. Частый стальной гребень цепко хватал ягоду, и она скатывалась в длинный из сурового полотна чулок, наклепанный на круглое тело комбайна. Но потом он его бросил. Слишком уж быстро наполнялась этим совком пайва, слишком уж много сору зачерпывалось вместе с ягодами и слишком уж быстро приходилось возвращаться домой. А он любил лес и любил в нем оставаться с ночевой. Да и было в этом завезенном способе что-то нехорошее, грабительское, суетливое, и он чутьем понимал это.

Нанашивал он обычно этого добра столько, что старухе некуда было его девать. Она забивала им всю свою стеклянную и эмалированную посуду, все свои ящики и короба. Наполняла даже свое высокое стиральное корыто, и когда ей случалось постирать, то ходила и выпрашивала по соседям. Но ей все было мало, и она гоняла его в лес до ноября.

Зимой же, набив клюквою чемодан, она добиралась в город на попутных и сбывала ее там сосланным поволжским немцам — большим охотникам до клюквенных киселей и морсу.

Себе она не оставляла почти ничего. Лишь давила немного на квас да заворачивала для пряности в квашеные капустные листья.

14

В неплодную послевоенную осень отправился он однажды на болото, подпоясался широким монтажным ремнем, надел свои шерстяные, с остриженными пальцами, перчатки: на болотах уже выходили заморозки.

Лето стояло сухое, жаркое, болота пересохли, и ягод почти не было. Клюква не попадалась совсем, брусника только изредка.

Раньше он эту бруснику брал не вставая с коленок — так ее было много. С хорошей поляны можно было взять до десятка ведер, а то и больше. В этом году приходилось долго бродить от кочки к кочке, да и попадал он почему-то все больше на оборыши, где до него уже постарались с комбайном. По оборышам он ходить очень не любил, пускай там и оставалась ягода, а отыскивал всегда свежие, нетронутые еще места. Но в том году разбираться не приходилось, и он брал что попадет.

Дело шло невесело. К тому же примороженная, проспевшая насквозь брусника давилась и не давалась в руки, и приходилось осторожно выбирать ее из багульника, оставляя еще в нем добрую половину. За полдня дно его фанерной пайвы едва прикрылось, и он присел отдохнуть. Изодранные багульником пальцы ныли, кровоточили у ногтей, безжалостно жалили пауты, гудела поясница.

Ему захотелось пить. Он пошел к роднику, где-то здесь была вода. По пути снял несколько поздних переросших желтяков, бросил их в пайву. В шляпки он не заглядывал: червь желтяка никогда не тронет. На черном фиолетовом срезе этого чистоплотного гриба всегда выступала обильная молочная горечь, червь ее боялся.

Может, повезет на грибы? Он стал бродить по лесу, но нет, не было и грибов. Красных болотных маслят с мокрой пористой губкой он никогда не брал, а презрительно отпинывал в сторону. Было их всегда столько, что хоть литовкой коси; высыпались, как поганки, и в этом году.

Но кроме маслят, ему не попадалось ничего. Почувствовав сильную усталость, он присел снова. Давно уже заметил: когда ходишь по лесу пустой — устаешь втрое. Родника он так и не нашел.

Он стал кружить, забираться в лес все глубже и глубже, вышел на незнакомый горелый лес. Пошел в другую сторону — попал на свежую раскорчевку. В третью — набрел на старый обобранный кедровник. Пудов с тревогой оглянулся: места были незнакомые, глухие. Пополудни уже было часа три, надо было выходить.

Снова он стал кружить по лесу. Как бы ни уходил он от старого, с набитыми скобами, кедра, опять возвращался к нему. Кажется, Пудов не мог отойти от него и на километр, и круги все сужались и сужались. Такого с ним в лесу еще не бывало.

Он вынул свою пришибленную бутом ногу — она вдруг нестерпимо заныла. Наверно, во всем была виновата эта больная нога. Прикинул: забирал он все время влево, а нога болела и хромала правая, значит, точно, виновата она. Он обложил ступню мхом, обулся и снова принялся рыскать по лесу, теперь уже не веря, не разбирая дороги, через кочки, сучья, паутину. Теперь Пудов забирал вправо.

Кедр показался снова. Со страхом бросился он от него, но тут же вышел на него опять. Он даже подумал — не два ли это совершенно одинаковых кедра, но тут же усмехнулся своей слабости.

Больше он выходить не пытался: надо было одуматься. Присев под дерево на корточки, он закрыл глаза.

Подул ветер. Несколько одиноких, порченых кедровых шишек свалилось к его ногам, он поднял одну и облупил. Скорлупа легко отделилась от тела: смола уже вытаяла на солнце. Шишка в этом году должна быть, год был високосный. Сейчас она, наверно, уже легко идет с колота, березового трехметрового била. Этим колотом, втроем или вчетвером, шишкари не спеша обхаживают кедр вдоль ствола, и спелая, крупная, как виноград, шишка градом ссыпается вниз.

Сам он никогда не шишкарил, но сладкий и жирный кедровый орех любил. Шишкарили обычно компаниями, артельно. Тайно сговаривались на работе, тайно уходили в лес. Тайно от всех приходили. Его почему-то никто за орехом не приглашал, сторонились все, избегали его, берегли свои заветные местечки. В друзья же он ни к кому не набивался.

Вдруг где-то далеко, в глубине леса, заухал по стволу колот, и Пудов обрадованно захромал на него. Он знал, что все расстояния в лесу непостижимо увеличиваются, что колот бьет где-то совсем рядом и что слуху доверять нельзя.

Толстый, вертикальный, рассыпающийся кверху звук наполнял уже весь лес, Пудов уже подошел к нему вплотную. Мелькнула на стволе белка. Послышались голоса. Теперь было не страшно. Люди были недалеко.

Он вышел к деревянной решетчатой люльке, в таких бьют жердями шишку шишкари. Горы кедровой шелухи, пустых измочаленных шишек рассыпались под люлькой. Тут же валялось несколько ржавых, пробитых крупным гвоздем сит. Шишкари здесь устроили становище.

Наклонный, из молодых сосен, лежак был прикрыт высохшим осиновым навесом, но сверху лежак покрывала свежая пихта. Заставляло навес сзади березовое кольё.

Он вошел в шалаш. Несколько длинноносых кедровок выпорхнуло у него прямо из-под рук: птица растаскивала орех. Орех лежал шелковой темно-золотой грудой на расстеленных мешках и неудержимо пах смолою. На орехе лежало новое бельгийское ружье. Оно валялось как-то небрежно, с переломленными наспех стволами, с свежими новыми царапинами на цевье.

Он бережно взял его в руки, заглянул в стволы. Принюхался. Из ружья только что стреляли: железо пахло свежим выстрелом.

У него загорелись глаза. Не только что бельгийки, но и квелого отечественного дробовика ему держать никогда не приходилось, а тут… Нет, надо брать. Больше такого случая не будет. И он закинул ружье за плечо.

Пудов выбросил грибы, высыпал давленую, смятую ягоду, набрал в свой короб пересыпанного иглою ореха и бросился в лес. Размозженную дробью белку, которую он тоже зачем-то сначала прихватил, он тут же, у входа, выкинул.

Он пошел быстро, ходко, сразу же взял верный пружинный шаг. Солнце стояло еще высоко, но небо хмурилось. Если он не ушел слишком далеко, то можно успеть затемно.

Колот неожиданно замолк.

Пудов прибавил шагу.

Кедр ему больше не попадался, и он подумал, что уже ушел от этого проклятого места, оставил его в стороне. Но черный ненавистный ствол вдруг опять замелькал в деревьях — и он бросился от него в другую сторону.

Колот заработал снова. Пудову даже показалось, что звук стал приближаться к нему. Он рванулся от него влево. Сюда он еще не пробовал. Нет, опять то же. Опять тот же кедр, тот же звук, тот же горелый на правую руку лес.

Он никак не мог вырваться из этого заколдованного круга, и если удалялся от звука, то обязательно выходил на дерево, и если уходил от кедра — обязательно выходил на колот. Он метался по лесу еще два часа, рассыпая ворованный орех и цепляясь ружьем за сучья. Солнце завершало свой дневной ход.

Он сел у кедра, прислонился затылком к стволу. Распекшиеся соленые губы страшно горели, стертые до крови подошвы сжигала каленая боль.

Сухие бессильные слезы выдавились по краям его незакрывавшихся глаз. Он снял сапоги, поставил ноги в прохладный сырой мох и заснул.

Закрапал по листве дождь. Треснули под чьей-то ногой сучья. Он открыл глаза.

Длинный угрявый мужик целился в него из ружья, играя пальцами у курков. Он целился молча. Двое других тоже молчали, усевшись на трухлявом пне. Эти были в накомарниках, и лиц их не было видно.

Длинный, кажется, не шутил. Втянув голову в плечи, Пудов поежился. Сапоги его лежали в стороне, и без них он почувствовал себя еще беззащитней. Он осторожно потянулся за сапогом, но длинный наступил на голенище.

— Не надо, — сказал он. — Больше они тебе не пригодятся.

Затем кивнул накомарникам, и те подошли к вору. Молча они расстегнули и сняли с него фуфайку, повернули и положили его на живот. Потом растянули ему крестом руки и, усевшись на спину, стали ждать. Длинный вырубал жердь.

Продев жердь в рукава, они натащили фуфайку на вора, накрепко связали его руки с жердью и подняли. Угрявый прицелился снова.

— Паахотиться захотелось? — подскочил вдруг к Пудову один в накомарнике и ударил под ложечку. — На белочку али на глухаря?

Он повертел у Пудова вонючим царапанным кулаком под носом и ударил еще раз:

— Н-нэ? Так на белочку или глухаря?

— Отойди, — хмуро сказал ему угрявый. — Закатай-ка ему повыше. Накомарник послушался длинного. Он принялся суетиться вокруг Пудова, лазить у него по карманам, вытащил и забрал спички. Потом закатал ему до самого паха штаны.

Третий все стоял поодаль в сторонке, как бы не решаясь подойти, но, когда те двое уже повернули и пошли в лес, он лениво подошел к Пудову, надел еще ему на руку пайву и исчез.

Орех они оставили ему.

Прежде всего он попытался освободиться. Но жердь была схвачена ремнями так надежно и входила в рукава так плотно, что об этом нечего было и думать. Тогда он попробовал сбросить пайву, но и это ему не удалось: толстая сосновая палка была слишком длинна, а короб слишком тяжел. Длины, вероятно, в жерди было до четырех метров, и можно было лишь надеяться, что при ходьбе короб съедет с него сам. Скользкие заношенные ремни пайвы были широки и свободны.

Он попробовал обуться. Прыгал, помогал себе то одной, то другой ногой, напрягал и растопыривал пальцы — не получалось. Тогда, проехав затылком по стволу, он спустился вниз, присел на корточки, захватил сапог пальцами ног и попробовал взять его на вес. Он попробовал войти в него снизу, используя его собственную тяжесть. Нет, без рук не обойтись. Мягкие брезентовые сапоги не давались ему, и дальше голенищного сгиба нога не шла. Напрягшись всем телом, он попробовал было еще раз свести руки к груди, сломать каким-нибудь чудом жердь. Страшная, как бы скручивающая мышцы боль пронзила ему предплечья, и он, выругавшись, пошел.

Он пошел, но тут же запутался своей растянутой по рукам жердью в чаще и повис на сучьях. Приходилось пробираться боком.

Так и шел он — боком, переступая мелко ногами, левой рукой вперед, назад правой. Пайва висела спереди и сильно мешала ему, к тому же она все время раскачивалась. Хотя бы попалась ему какая-нибудь поляна, чтобы развернуться коробом назад. Но поляна не попадалась.

Он шел на солнце, на красный ветреный закат, где-то светило вверху его багровое пламя.

Поднялась перед закатом мошка, заныли комары. Мошка шла перед ним столбами, облипала лицо, шею, грудь, ноги доставались комарам.

Теперь странно: застучавший опять колот все удалялся от него, и кедр больше не возникал. Привязанная к рукам человека жердь как бы придала ему нужное направление, и он шел теперь прямо.

Злобно усмехаясь над собой, он начал продвигаться прыжками. Он делал этот странный, в сторону, рывок, целился жердью в просвет и прыгал, изловчившись, снова. Так ему казалось быстрей. Так он обманывал мошку. Но мошка этим не обманывалась и жалила, почуяв добычу, скопом.

Растянутые на палке руки страшно ломило, тяжелый громоздкий короб цеплялся за сучья, злые мелкие муравьи пробирались по ногам в пах. Как нарочно, он забурился в чащу. Лес пошел еще глуше, и продираться приходилось еще труднее. Стегали по лицу ветки, избитые и истерзанные валежником ноги отказывались идти.

Лицо заплывало. С трудом разлепляя веки, он вглядывался еще в прогалины света, пропускал еще впереди себя жердь и прыгал. Но пробирался он уже, скорее, ощупью, и даже не ощупью, а чутьем.

Быстро темнело. Пошел лиственный гладкоствольный лес, стволы поредели. Идти теперь стало намного легче, но он уже этого не чувствовал. Покрытое им пространство было так ничтожно и сил его оставалось так немного, что он с ужасом понимал: живым ему отсюда не выбраться.

Крупная фиолетовая мошка шла теперь сзади, как бы отставая. Но она присасывалась к затылку, за ушами и у ноздрей, обвилась вокруг губ, как мохнатое зыбкое кружево. На шее, под подбородком, пухла рыхлая кровяная подушка.

Он останавливался возле какого-нибудь шершавого ствола и с ожесточением расчесывал о него лицо, затылок, грудь, раздирал до крови руки. Приникнув горлом к стволу, он с наслаждением сдирал с себя живую шевелящуюся корку.

Страшно захотелось есть. Он упал возле какого-то наклеванного птицей гриба и, пригнувшись по-собачьи, стал жадно объедать его. Гриб оказался несъедобным. С трудом поднявшись на ноги, он пошел дальше.

Лес становился все глуше и глуше, земля все сырее и топче. Наткнувшись на небольшую уродливую сосну, он засунул конец жерди в развилку и попытался обломить ее. Но, заживо скрепленная с руками, жердь не поддавалась. Лопатки выворачивало от боли.

Взошла луна. Земля под ногами стала еще сырее и мягче: он входил в болото. Мошка теперь шла откуда-то сверху, жалила еще жаднее. Глаза закрылись совсем.

Он вышел на небольшую поляну, упал, зарылся головой в мох. Вставать больше не хотелось. Было так хорошо в глубоком сыром мху, под новой теплой луной. Приятно намокала на животе рубаха.

Он очнулся от холода. С усилием встал, осмотрелся. Поляна была невелика, но развернуться было можно. Согнувшись до отказа вбок, он попытался сбросить пайву, — это ему не удалось. Тогда, собрав последние силы, он со злостью крутанулся вокруг себя — и пайва слетела. Теперь ему показалось значительно легче, затекшее от тяжести плечо ныть перестало, и он пошел дальше. Насытившаяся мошка осталась где-то позади.

Выскакивали под луну осмелевшие за ночь зайцы, шныряли по ногам ящерицы. Какая-то большая ночная птица преследовала его, почти задевая крылом. Ходили, изгибаясь, тени.

Лес неожиданно разредило: он выходил к ручью. Это был самый исток небольшой речушки Ольвы, и хотя, как оказалось, он забрел так далеко, он страшно обрадовался ей. Теперь он знал дорогу. Ольва огибала их поселок с запада, и если дойти по ней до дамбы и сразу взять от нее вправо, то тут же выйдешь на заброшенный песчаный карьер, от него уже недалеко. Но первым делом — напиться. Он бросился коленями на траву и припал губами к воде. Студеная болотная вода освежила его, боль в теле утихла, немного ослабли на руках ремни. Он вошел в ледяное русло и пошел по нему. Ноги от холодной воды ломило, но так было значительно легче. Теперь он мог развернуться и идти лицом вперед.

Ольва разливалась все шире и шире, становилась все холоднее и глубже. Пробовал уже выходить по берегам осторожный робкий ледок, острее и круче пошло дно. Он выбредал из воды, прыгал, старался согреться, но злое болотное комарье тут же облепляло его мокрые ноги, и он спускался в Ольву снова. Лица он на себе теперь почти не чувствовал, приступы тупой давящей боли становились в нем все реже и реже, но когда они все-таки вспыхивали, он ложился в воду лицом, и оно ненадолго затихало. Но растворенная в холодной воде боль возвращалась, и толстая мучная маска наползала опять.

Снова захотелось есть. Он вышел на берег и, упав на колени перед кустом черной смородины, стал с жадностью объедать ягоды. Упругая скользкая смородина не давалась ему, падала и зарывалась в траве, но кое-что ему все-таки доставалось. Потревоженная сонная мошка вдруг тучей поднялась с куста, и он бросился от нее в воду. Переждав немного, он подкрался к смородине ползком и принялся подбирать ягоды губами. Так ему было даже удобней: вся ягода была на земле. Потом забрел в прелый вымерший муравейник и немного согрел в нем ноги.

Так он пробирался всю ночь. Из ручья он выходил теперь только изредка, чтобы поесть и дать согреться ногам. Улегшееся к ночи комарье опять поднималось к рассвету, выходила из лесу мошкара.

Все глубже и глубже забиралась в лес Ольва, принялась путаться, петлять. Крученая, кипящая белая вода обходила, сердясь, камни, спотыкалась о корни и пни. Он с трудом удерживался теперь в бурной обмелевшей речушке, но она уже затихала. Вот утихла и смирилась совсем, вот вошла в глубокое глиняное ложе, вот плавно и ровно поплыла. Поднимался серый туман.

По берегам Ольвы пошли коровьи, наполненные глубокой желтой водой следы: стадо здесь спускалось на водопой. Мелкую утреннюю рябь гоняло по воде, водило по следам иголку.

Он прошел еще немного. Берег здесь был обрывистый и высокий, и где-то далеко на этом берегу Пудову почудилась крупная, нестройная россыпь коровьих колокольцев. Круглый хлопок бича прокатился по лесу, потом вздрогнул и покатился снова. Пудов с надеждой прислушался. Нет, это ему только показалось. Цепляясь ногами за корни, он все-таки вскарабкался наверх.

На берегу, под старой седой елью, он увидел небольшой березовый шалаш и пошел к нему. Сил у него больше не было, и, попытавшись протиснуться в шалаш, он так и свалился у входа.

Пудов очнулся. Он почувствовал на лице какую-то кислую едкую влагу и с трудом разлепил веки. Над ним склонился сморщенный, в спутанной бороде, старик, над головами у них жевали коровы.

Старик был пастухом. Он лил на цветастую тряпку квас и протирал Пудову лицо. Увидев, что тот очнулся, старик коротко сказал:

— За что?

Пудов промолчал.

— Ну, значит, есть за что, коли молчишь. За так не бывает, — усмехнулся пастух в бороду и перерезал ему ремни складнем.

Высвободив Пудову руки, старик достал из сумки соленый огурец и натертую чесноком горбушку. Квас он выплеснул в траву. Потом присел под корову и, подставив бидончик, подергал ее за вымя. Молока у коровы не было, но все-таки он немного нацедил.

Подсунув Пудову бидон, старик спросил снова:

— За што, говорю, отделали-то? Или забыл?

— Да, в рот… — огрызнулся Пудов. — Проворовался.

— А-а, понятно. Закон, брат, здесь тайга, а медведь — хозяин. Не знал?

— Да я, старик, тутошный, законы эти сам составляю. Или не признал?

— Пудовский, что ли? — прищурился старик.

— Ну.

— Хорошо отделали, сразу не признаешь. Что брал-то?

— Да… орехи.

— Брешешь, поди?

— Да нет, орехи, точно говорю.

— Вот на орехи и заработал. Жаловаться теперь пойдешь?

— Да нет. Я их, отец, не знаю. Не разглядел. А то бы, — Пудов сжал в кулаке складень.

— Ну?

— Что — ну?

— Ты это, парень, брось. Сам виноватый.

— Ну, ладно, старик, — вдруг обозлился Пудов. — Иди паси, пока цел.

— Э-эх! — вздохнул пастух и пошел, спотыкаясь, в лес.

Коровы побрели за ним.

Пудов посидел еще немного, снял и разорвал рубаху, обмотал тряпками ноги. Раскатав намокшие, с иголками и травой, штаны, он лениво сжевал огурец и взял, не оглядываясь, на юг.

15

— Куда сапоги-то, спрашиваю, девал? — как бы не замечая его распухшего лица, спросила мать. — Пропил?

Пудов молча отодвинул ее локтем и пошел к своему лежаку. Он пролежал на нем без движения два дня, и когда раскрыл глаза, то не узнал своего похудевшего вполовину тела.

С работы его выгнали, но теперь это ему было все равно. С тихой и как бы не смевшей пока распуститься злобой он перекидывал на лежаке свои журналы и угрюмо косился на мать. Старуха вдруг бегать по своим делам перестала, а торчала целыми днями дома и надоедала ему. У ней вдруг обнаружилась несметная разговорчивость. Все ходила она и скулила вокруг него, гремела в сердцах чугунками, двигала кирпичами в духовке. Но подходить близко боялась.

— Ягода в лесу, а оо-он… На что теперь жить-то бу-у-дем?.. — пела старуха из подполья, набирая картошку. — Сслы-ышь? Пошел бы хоть за расчетом, можа, что и да-ду-ут… Слы-ышь?

— Но ты! — скрипел он на нее зубами. — Заткнись! Хватит, поработал.

— А дом-то что бро-осил?.. — не унималась старуха. — Когда ты его до ума-т доводить собираесс-и? Или мне самой на старость лет бревны твои во-о-рочать… Слы-ышь? Опять зимовать тут бу-удем…

Ему надоедало. Он вставал со своего лежака, мочил под умывальником голову и закрывал мать в погребе, надвинув на крышку тяжелый угольный бак.

Старуха торкалась головою в дверку, приподнимала ее немного и клянчила ее выпустить:

— Слы-шь? Отпусти, горю, сщас же, а то Пашке-участковому пожа-а-а-лусь… Мало тебе достало-ось, Пашка тебе ищо доба-авиит… Слы-ышь? Отпусти, грю, сщас же…

Он не отпускал мать, а добавлял еще на крышку край кухонного стола, падал на свой лежак и, усмехаясь, слушал, как дребезжит на столе посуда. Потом посуда умолкала.

— Сва-о-олочь… — ревела в подполье старуха. — Такой же, как отец, сволочь проклятый… Насильник… Пудовская, гад, па-а-рода… Материну бы старость пожалел… Чтоб ты сдохну-ул… — И старуха вылезала, протиснувшись под полами, в чужое подполье.

Домой он ее тоже не пускал. Накинув крючок, наливал в широкое медное блюдо воды, разводил немного марганцу и подолгу отмачивал там набрякшее дрянью лицо. Старуха дергалась надоедно в дверь и пробовала скинуть крючок щепкой. У нее не выходило, и, плюнувши на это занятие, она заглядывала в щель и ныла опять:

— Ле-ежень проклятый… И-ишь, рожу-то разнесло… Пусти, горю, а то Пашке Синцовскому пожалу-усь… он тебе еще лучше набок-то ее сваро-отит… Слы-ышь?..

Пудов старуху не слушал. Пускал себе в воду пузыри и молчал. Потом подходил к вправленному в кухонный буфет зеркалу и подолгу изучал там свое распухшее отдутое лицо. От марганца оно становилось еще страшней, делалось каким-то ржавым и изрытым, а нос терялся на нем совсем. Затем он доставал из буфета хлеб и принимался тихо, отщипывая по кусочку, есть. От сухомятки его разбирала изжога, и он громко, захлебываясь, икал. Нахолодавшая за дверью старуха слушала его звериную икоту и, задремывая от скуки, потихоньку сползала вниз.

16

На работе ему ничего не дали. Все повысчитали, повытянули по копейке, даже еще должен остался. Толстый, с маленькой котеночьей мордочкой бухгалтер сказал ему, с удовольствием прищелкивая на счетах:

— Мы, Пудов, премию прогульщикам не выдаем? Не выдаем. За бездетность с тебя высчитываем? Высчитываем. А остальное мы у тебя за неотработанный отпуск взяли. Понял?

— Понял, — угрюмо сказал Пудов и взял бухгалтера за подбородок.

— Ну вы! смотрите у меня тут! — взвизгнул, не приподнимаясь, бухгалтер. — Я вас быстро отсюда вышибу!

Пудов ему по котенку все-таки съездил и, страшно озлобившись, пошел домой.

Даже напиться не дали. Напиться же было самое настроение. Ну что ж, придется позаимствовать у старухи.

Мать сидела дома на сундуке и со страхом глядела на него, словно уже что-то предчувствуя. Он стоял на пороге и ухмылялся.

— Ле-еш? — встревожилась и заерзала на сундуке старуха. — Ты чо, сынок? Дали что?

— Дали, — отрезал Пудов и пошел на нее, страшно растопырив руки. Он смахнул ее кулаком на сторону и раскрыл сундук. Старуха держала деньги в глиняном с отбитой ручкой кувшине, замазанном сверху алебастром. В каждую получку она вскрывала свой кувшин, докладывала сколько-нибудь бумажек и запечатывала опять. Она прикладывала даже к сырой замазке какого-то двуглавого орла, царскую медную монету. Давно он собирался пощупать эту старинную птичку, наконец он до нее добрался. Шваркнув кувшин об пол, Пудов подобрал бумажки и смял их в карман. Мать повисла у него на ногах.

— А-але-ош? — аж вскрикнула от удивления старуха. — Слы-ышь? Отдай деньги, сынок, на что они тебе… Я тебе на них костюм куплю али как у Ваньки Пятковского руба-а-ху… Отда-ай…

Он не отдал.

Целый месяц он беспробудно пьянствовал, спустил с себя плащ, часы, «москвичку», отдал за чекушку сапожную отцовскую лапу. Пропил даже материны приданные с кукушкой ходики и вышитую накидку. Николу-угодника он завернул в полотенце и пошел с ним к Вырихе. Та на икону не позарилась, но опохмелиться дала. Не позарился никто и на его глухой, без окон, сруб; как он его ни торговал, не дали ему за него даже половины.

Мать его домой пьяного не пускала, и он шел ночевать в свой холодный, недостроенный дом, на тощий пакляной мешок. Утром начинал снова. Страшный, опухший, слонялся он целый день по поселку, мацал с ухмылкою баб, приставал к маленьким пацанятам. Насилу уговорив детей поиграть с ним в орлянку, он «хлыздил», жульничал, перекладывал медь из руки в руку, спорил и кричал до хрипоты. Потом лез драться. Пацаны с визгом разбегались от него по заборам и хором дразнили его сверху:

— Рыбий Глаз! Рыбий Глаз! Красным задом напоказ!

Он гонялся за ними, но не догонял.

— Эй, Рыбий! Где ты свои брезентухи-та оставил? — спрашивал его с забора востроглазый татарчонок Мишка. — Говорят, ты их за орех выменял, э? Где?

На поселке уже знали о пудовских приключениях и звонили о них на каждом углу.

Пудов тут же трезвел.

— В лебеде! — огрызался он и сшибал Мишку с забора камнем. — В лонбарде заложил. За руп ше́зьдесят.

И он плелся в свою недорубленную хибару.

Наконец остановился. Уже ходил и косился на него участковый Пашка Синцов, приходил и выспрашивал что-то у старухи. Денег больше не было. Охоты не было тоже. Была злоба.

Опять он водворился на своем лежаке и тихо стал мечтать о мести. Она его понемногу забирала. Не то чтобы он раньше о ней не думал, нет, думка-то такая была, но думка какая-то неохотная и без предмета: вот взять бы сейчас колун, завернуть его в мокрую тряпку — и клюнуть кого-нибудь эдак в темя. Так, все равно кого. На всякий случай. Кирпичом тоже неплохо.

Теперь же, отлежавшись, он стал кое-что припоминать. Все прислушивался к тем ненавистным лесным голосам, звучавшим в нем, к тому сволочному, частившему без дела колоту, к стону идущей по пятам мошки. Особенно его мучили эти вонючие комолые кулачки, где-то он их раньше уже видел. Очень они показались теперь ему знакомыми, очень уж были знакомы эти прибитые, черные с синим, пальцы, толстые желтые ногти. Где-то совсем недавно он видел эти руки, эти загибающиеся книзу ногти с запекшимися подтеками с исподу. Угрявого длинного мужика он не знал да и злобы на него не держал. За такое ружье он бы и сам с кем хошь поквитался. Ясно, что ружье было длинного. Но эти… Особенно этот, комолый, да и тот, тихарь, с пайвой…

Он стал ходить по поселку и повсюду выискивать те знакомые руки. Стояла теплая сухая осень. Мужики высаживались по вечерам у бараков и стучали до темноты в домино. Пудов подсаживался к какому-нибудь столику, молча и терпеливо чего-то ждал. Потом вставал и шел к другому бараку. Хмуро следил он за игроками, засиживался с ними дотемна, прикидывал так и эдак. Ничего похожего ему пока не попадалось. Были, правда, одни, у Толстогузовского сына Петьки, но тот еще был пацан, да и какие-то у него на руках наколки, каких у того не было. Но искал он упорно, спешить ему было некуда. Ходил даже к водокачке и следил, развалясь, за набирающими воду мужиками. Но воду носили чаще одни бабы, и ходить к колонке он скоро перестал.

Наконец нашел. Вечером — за домино. То были руки резвого татарина Резвана, Пудов сразу признал их. Так же сгарбливал он свои подлые кулачки, пряча от мужиков карту, так же накладывал на ладонь свой пришибленный большой палец. Тот же визгливый, как бы лающий в нос голос, тот же частый вонючий дых. И главное, как Пудов разглядел теперь, те же хмурые, с вислыми голенищами сапоги с самодельными языкастыми головками. Эти сапоги б он узнал из тысячи.

Теперь понятно, почему эти руки ему так долго не попадались. Резван жил в своем доме на отшибе, имел кучу детей, кучу своих и жениных родственников, держал большое хозяйство. В поселке он появлялся редко, только иногда, в свободную минуту, вырывался он от своих татар и забивал с мужиками «козла».

Резван на шахте плотничал. Как и все настоящие плотники, он никогда не брал в руки молотка, а обходился одним топором, и, как все плотники, он вечно ходил с прибитыми по ногтям пальцами. Не глядя, он всаживал сотку с одного удара, выпускал изо рта гвоздь и забивал снова. Ножовка у него резала как бритва и шла в дерево сама.

Резван мешал карту. Нахально выставив свои горбленые кулачки, он долго ездил ими по столу, распускал кости по параниту и сгребал снова. Потом выставил дупля и, нагло пихнув Пудова ногою, спросил:

— Как, говоришь, здоровье?

— Да ничего, — ответил Пудов. — Не кашляю.

— Ну-ну. Сыграть с нами не хотишь?

— Да неохота чтой-то. Холодно. Да и на сон тянет.

И он пошел домой.

Мечты его теперь получили живое и даже как бы радостное направление, ему даже казалось, что тех двоих не было в лесу совсем, а был только этот наглый, всюду совавший свой нос Резван. И мстить он ему будет втрое.

Со своими мечтами Пудов отлеживался на лежаке недолго, обдумал все вскорости. Нож он отбросил сразу. Не то чтобы он боялся крови — со скотиной ему дело иметь приходилось, но идти с ним на человека он все-таки не решался, брезговал. В человека, он слышал, нож идет как-то уж больно легко, мягко, чуточку даже с полотняным крахмальным скрипом — легче, чем в теленка или свинью. Вот этой-то легкости и мягкости он и боялся. И этого боялся скрипу. К тому же нож обязательно разнюхают, ножи они разнюхивать умеют. А поджог… Ищи ветра в поле!

Он выбрал огонь.

Пробравшись этой же ночью в гараж, он достал из железного ящика жестянку с керосином и налил его, обливая руки, в бутылку. Бутыль он аккуратно поставил во внутренний карман пиджака — и только что не застегнул его (потом уже, усмехаясь себе, вынул ее оттуда и поставил в боковой). Прислушался. Все пробовал и никак не мог завести свою песню сверчок, скитался под гнилыми полами. Трепыхнула где-то цепью собака. Проскрипела и распахнулась дверь. Сонная сторожиха постояла немного на пороге своей сторожки, но выйти так и не решилась. Было хмуро и холодно. Дул ветер. Сторожиха заперлась снова.

Он наковырял еще щепкой старого солидолу, уложил его в толстую желтую бумагу (бумага была от бумажного мешка с цементом, который тут же стоял, подле ящика) и осторожно выбрался за забор.

Крупные, как соль, звезды катились по сентябрьскому небу и гасли где-то за лесом. Срывало последние листья, подмороженная с инеем грязь мешалась под ногами, как творог. Пахло яблоками и соломой.

Теперь оставалось ждать. Он спрятал свои припасы за сараем и тихонько постучал в окно. Мать долго приглядывалась к нему за стеклом и наконец впустила. Потянув спросонку носом, она проворчала:

— Носят тебя лешие по ночам… Ни себе спокою, ни людям…

Затем, уже в темноте, добавила:

— Пашка-то Синцовский опять наведывался, все об тебе интересовался. Вон бумажку на столе оставил… Пойдешь, ли чо ли?

Он промолчал.

Старуха еще долго шепталась и не засыпала на своем сундуке, потом все стихло. Дрогнул на стекле дождь.

17

Всю неделю лило не переставая. Задуманное приходилось откладывать со дня на день: все кругом было сыро, мокро, даже дрова в печке еле шаяли и дымили. Пошла осенняя слякоть. Целыми днями валялся Пудов на своем дерматиновом лежаке и проклинал погоду. Закинув руки за голову, он все смотрел на желтые, кривившиеся под дождем стекла и слушал голубиную возню.

Наконец дождь перестал. Обдуло все и высушило в два дня, опять стало тепло и душно, лето, казалось, вернулось насовсем. Высыпали по еловым полянам рыжики и волнушки, вышла на поля паутина. Опять выползли на дрова бабы и сели за «козла» мужики.

В сухую сентябрьскую ночь пробрался он к Резванову дому задами и подошел к окну. В доме уже все улеглось, лишь жмурилась у печи кошка да водили своими кошачьими глазами ходики. В кухне горел свет.

Нащупав деревянный засов, он открыл калитку, вошел в крытый просторный двор и прислушался. Где-то глубоко в утробе сарая копошились и падали с насеста куры и всхлопывал сонными крыльями петух. Брякнула колокольцем корова, прокатилась по стене мышь. Потом все успокоилось. Собаки у Резвана не было, а молодого дурковатого щенка Пудов загнал под крыльцо и заставил березовым чурбаком. Он прислушался снова. Все было тихо. Лишь поскрипывало на веревках белье.

Разбирая густо навешанное белье руками, он вслепую подобрался к сараю и достал бутыль. Лохматая, обитая рогожей дверь занялась сразу, и он полил еще приваленную к сараю поленницу. Потом обошел дом, облил углы, обмазал их для верности солидолом и поджег. Снова вернулся во двор и подпалил крыльцо. Висевшее на крыльце детское цветастое коромысло он почему-то пожалел и отбросил его в огород. Теперь надо было уходить. Уже замычала и застукала рогами корова, заволновались и забеспокоились гуси. Почуявший беду щенок жалобно заскулил под крыльцом.

Путаясь в мокром белье, он выскочил в огород и отбежал, пригибаясь, к лесу. Сарай уже был весь в огне, но дом занимало лишь от крыльца. Он хотел было вернуться и исправить, но в доме вдруг разом зажглись все окна и раздался пронзительный крик. Чертыхаясь, он бросился по лесной дороге, домой.

Первой выскочила во двор старуха. Размахивая, как курица, руками, она что-то заверещала по-татарски и принялась срывать горящее белье. Потом повыскакивали на крылечко бабы, но тут же бросились назад. В доме заголосили дети. Два суетливых молодых татарина застряли с ножной швейной машиной в сенях и никому не давали хода. Детей стали выбрасывать в окно.

Резван выбежал из дому последним и сразу же, выхватив из огня топор, принялся крушить крыльцо.

— Сарай, сарай давай! — кричал он своей обезумевшей старухе, но та ничего не понимала, а только бегала, гомоня руками, вокруг дома и хватала с кольев пустые молочные банки.

Мужики куда-то исчезли, бабы бегали с детьми по двору и путались под ногами.

Один шустрый востроглазый Мишка помогал отцу. Оттащив детей за ворота, он бросился к горящему сараю, выдернул из забора жердь и ударил ею в дверь. Дверь рассыпалась, Мишка, нагнув голову, ринулся внутрь, но тотчас же выскочил обратно. Все было в огне. Рухнула и взялась новым огнем крыша, обвалились во двор стены, рассыпалась жаркая березовая поленница. Сено спекалось в раскаленные серые шматы. Веселый, дорвавшийся до сухого огонь с гулом пошел по навесу и обвил крашеную резную веранду. Он растекался уже по кружевным доскам ручьями, неслась сверкающая капель. Густо и черно задымил толь, запахло палениной, опять закричали хором дети.

Резван боролся с огнем. На сарай он больше не обращал внимания, нужно было спасать дом. Обмотав голову сырой тряпкой, он вскочил в пылающий двор и выплеснул ведро на разогретую стену дома. Потом отбежал за ворота и, охолонувши, бросился в огонь снова. Бревна парились и шипели, шаяла в пазах пакля, капала на землю смола. Бабы таскали воду, колонка была недалеко. Снова и снова вскакивал Резван в раскаленный пламенный круг и выкатывал ведро за ведром. Он только оглядывался и все искал глазами Зойку, что-то ее тут не было видно. Зятья тоже как сквозь землю провалились, Мишка помчался за пожаркой.

Дом насилу отстояли, но коровы, овцы и гуси сгорели дотла. Спастись удалось лишь старому сумасшедшему гусаку. Чудом выбравшись из сарая, он все кружил с распущенным крылом по двору и клевал себя в лапы.

Осталась на сеновале и дочка Резвана, красивая большеглазая хохотунья. Про нее почему-то все забыли, и даже считавшая по головам детвору мать сначала пропажи не обнаружила. Резван ее любил больше всех и собирался ей подарить к рождению сережки.

Когда она шалила, отец строго звал ее по-татарски: Зайтунэ, но когда слушалась — нежно, по-русски, «Зоя».

К нему пришли сразу, той же ночью. Вывернули на свет заляпанный жирными пятнами пиджак, вынули захватанный коробок спичек. Слишком уж много он везде наследил, даже бутылку унести с собой поленился. Замасленную солидолом бумагу оставил под окнами тоже. Думал — все покроет огнем, ан дом-то не тронуло вовсе, и даже обмазанный по углам солидол не везде выгорел. Да и знал Резван, к кому вести, смекалки на то не требовалось.

В дверях толпился народ. Мать испуганно жалась на сундуке и не глядела на сына. Потом вскинулась обмахивать со стульев пыль и усаживать дорогих гостей. Он презрительно усмехнулся.

Запираться Пудов не пытался, но и сознаваться тоже пока не собирался. Просто сидел и молчал, стиснув зубы, в углу и крутил пуговицы на рубахе.

Двое свирепых Резвановых зятьев подошли к Пудову, закатали ему до самых лопаток руки и бросили его враскачку об стену. С размаху он грохнулся на четвереньки, но тут же перевернулся от удара в живот. Пудова достал снизу чей-то тяжелый, кованый по передку сапог — и он потерял сознание.

Потом его подняли. Он открыл глаза. Опять стоял перед ним Резван и свертывал свои подлые кулачки. Так же, как тогда, он наступал ему на ноги и так же больно, с подкатом, бил. Подскочила еще его злая усатая татарка, плюнула Пудову в лицо и полезла в глаза ногтями.

— Бля-ат такой, — прошипела, задыхаясь, старуха. — Поджигат задумал. — И ударила его бутылкой в темя.

Он двинул ее коленом в живот — и все опять набросились на него. Били чем попадя, не разбирая. Но больше целились по голове.

Наконец все расступились.

— Этот, что ли? — подошел к нему злой спросонку блюститель и отвернул ему кулаком челюсть. — Он как-то широко, по-рачьи, держал свои разлапые руки, видно, без дела они у него не лежали.

Потом подошел еще один, розовый и добрый с виду.

— Вас спрашивают — этот? — повторил негромко розовый и тронул Пудова мизинцем.

— Ну, — угрюмо подтвердил Резван и намахнулся снова.

— Мэ-сэ-э-раа… — протянул презрительно Пудов и уронил голову на грудь.

Розовый снисходительно улыбнулся.

Его бросили в телегу, на старую затоптанную солому, и повезли в город. По дороге принялись бить снова. Били хорошо, чисто, но добрый себе руки все-таки рассадил. Потом устали. Подвязав руку носовым платком, добрый ткнул его еще кулаком в дыхало и сказал:

— За мусоров…

Прошло много лет. Уже давно вышла замуж и уехала от отца Ирка и сгинула где-то в своих казахских степях. Отцу она так и не написала ни разу — стыдилась и избегала его.

Но он об ней не скучал, жил по-прежнему на кладбище, и дел у него хватало. Был он так же строг и так же неукоснителен в своих обязанностях и даже, со старостью, строже.

Своих гостей он принимал степенно, по-хозяйски. Долго заставлял их ждать перед воротами и ни рангам, ни возрасту поблажки не давал. Держал даже, бывало, нового жильца под метелью, под проливным июльским дождем. Как-то не было, он полагал, без этой выдержки строгости и приличной делу торжественности, с какой только и можно было вступить в это новое гражданское состояние.

Он выходил с развалом, с важностью. Придирчиво осматривал машину, венки, родственников. К покойнику он подходил в последнюю очередь и с отеческим мягким упреком глядел на него, как бы желая сказать: «Ну что, брат? Что же это ты припозднился?» — и пропускал процессию на кладбище.

Машина оставалась снаружи. Он подходил к шоферу, и они немного беседовали. Затрагивали все больше болезни, медицину и долголетие, случалось, разговаривались не к месту и о ценах. Но это была не его тема, и он скоро умолкал.

Потом он брел к могиле. Останавливался где-нибудь неподалеку, но близко никогда не подходил. Стоял и с усмешкой смотрел, как спешат, торопятся люди: наспех говорят, заколачивают, опускают. Наспех прощаются, играют музыку, зарывают. Наспех плачут. Потом, так же наспех разрезав и поделив между собою длинные полотенца, быстро уходят поесть и попить. Музыкантов с собой почти никогда не приглашали — им было заплачено вперед.

Музыканты над покойником надсмехались. Они спускали на могилу слюни из своих труб и говорили:

— Пэ-э-думаешь — поминки… Не видали мы твоих столовских поминок… Компот да ватрушка. Белой небось не подадут… Вот когда Иван Осиповича хоронили…

И они всякий раз вспоминали событие десятилетней давности — как хорошо, вкусно хоронили Иван Осипыча. С балыком хоронили. С осетром.

— Эх ты… На сберкнижке-то небось оставил, а они…

И, сделав покойному выговор за прижимистость его родственников, музыканты уходили.

Пудов со вздохом складывал брошенные венки, собирал инструмент, подправлял еле слепленную насыпь. Потом снимал вощеные венки и нес их, надев на лопату, в ограду. Во дворе он их разбирал на цветы и сортировал. Жесть и проволоку он выкидывал, а цветы вез в город и передавал там их нужному человеку. Они снова шли в дело. Он делал это без опаски: знал, что не скоро придут проведать могилку безутешные родственники. Ленты он срезал и коллекционировал. Он развешивал их дома на гвоздях и любил их почитать перед сном. Трогательные фальшивые надписи умягчали его жестокую душу, и лучшие из них он запоминал. Особенно ему нравилась дорогая репсовая лента, сплошь записанная непонятными золотыми словами. Себе он мечтал о такой же.

Да, он был строгий блюститель. Тщательно вымеривал он вырытые могилы своим реечным штангелем и, когда бывало мелко, говорил ко́палям:

— Ты отдай мне положенные один на два на длину мертвяка — и не греши! Лишнего я не требую.

Ко́пали артачились, ругали его, но рыли. Он с удовлетворением отходил.

Он накапывал могил с лета, а зимой продавал их городским по зимней цене. Те скупились, жались и почти всегда рыли сами. За это он им отводил самые плохие, сырые и каменистые места, часто попадалась даже в яме скала. Скалу крошили ломами, били кувалдами, разогревали кострами и отливали водой. Особенно тяжело рыли зимой. Страшные глубинные морозы промораживали землю насквозь и брали ее только калеными клиньями. Приходилось подолгу отогревать мерзлоту углем и опилами, зажигали еще на ночь изношенные автомобильные скаты. Черные траурные клубы дыма сутками стлались по кладбищу, рыли, бывало, по неделе. Но вырывали все-таки тесный щербатый вход, сильно суженный книзу. Случалось, что Пудов этого не досматривал, и тогда втискивали какого-нибудь сердягу боком и боком же, не глядя, засыпали.

Но законничал Пудов только перед городскими. Своим, поселковым, он делал всяческие поблажки, отводил всем удобные и мягкие места, глубины-ширины не вымеривал и венков никогда не снимал. Больше того, когда умирали свои братья шахтеры, а еще лучше ка́тали, он сколачивал из досок похожий на копер памятничек, красил его серебряной краской и, глотнув из фляжки, ненадолго замирал, отдавая дань шахтерской трудовой славе. Цветов он даже сюда еще добавлял. Брал у городских и добавлял. Зимние, треснутые пополам могилы он любовно поправлял весной и высаживал на них куст лесного шиповника или малины. Приживался шиповник на человеке хорошо, но малина была прихотливей.

Летом было приволье. Коровы он не держал, но сена накашивал вдосталь. Сладкое кладбищенское сено шло в поселке наперебой, и он держал его и не продавал до осени. Осенью брал хорошую цену.

Живности у него тоже хватало. Как обыкновенно, свиньи, голуби, овцы. Пяток для пробы гусей. Кролика у него расплаживалось столько, что он не знал, куда сбывать мясо. Часто просто скармливал его свиньям или собакам или просто бросал в муравейник муравьям.

С кроликами он любил поиграть. Загулявшую злую крольчиху он отсаживал в деревянную клетку, а напротив высаживал молодого сильного самца. С удовольствием наблюдал хозяин, как черный неистовый крол и обезумевшая от страсти крольчиха яростно прогрызались навстречу друг другу и злобно, по-собачьи, щерились, обнажая свои мощные резцы. Но сближаться он им сразу не давал, а разгораживал их по нескольку раз и долго, с наслаждением, травил. Крольчиха обыкновенно грызла быстрее, самец отставал. Наконец он им давал соединиться. Они зло, неистово совокуплялись, и крол, сразу же отвалившись на сторону, закатывал свои кровяные белки. Он складывал беспомощно лапки и мелко дрожал брюхом, пока его крольчиха ходила и колдовала вокруг него, облизывала ему глаза и укладывалась с ним рядом. Потом он их рассаживал снова…

Из мяса Пудов уважал лишь собачатину. Целые толпы собак грызлись у него за сараем и ждали своего смертного часа: он их старательно откармливал. Приваживал он собак просто. Загулявшую какую-нибудь сучку он выводил вечером за забор, и она собирала вокруг себя за ночь целую свору голодных псов. Утром она уводила их в загон. За это хозяин разрешал ей жить подольше, но и заживаться тоже не давал.

Мясо он рубил на пороге, а потом варил. Дымные, вкусные куски собачатины он раскладывал не спеша по столу, делил, резал их, заливал и закапывал все вокруг себя жиром, лучшее оставлял себе, худшее отдавал свиньям. Да и собаки тоже не брезговали.

По воскресеньям он стряпал пельмени. Подвязав клеенчатый передник, он сек мясо на куски и чисто вымывал его в колодезной воде. На фанерном, дожелта отскобленном столе у него была привернута широкогорлая мясорубка, и, подставив под нее глубокую эмалированную миску, он наворачивал собачьего фарша. Потом заводил огонь. Пока растапливалась и нагревалась печка, он накатывал бутылкою огромных, с ладонь, сочней, защипывал в них мясо и курил. Потом варил и ждал Петруху.

Воскресный этот порядок был заведен давно, и не изменял ему Пудов ни разу. Раньше, когда Ирка училась в интернате, он ездил с этими пельменями по воскресеньям к ней. Отстряпавшись, он уминал их ложкой в литровой банке, брал с собой Пиратку, и они ехали автобусом в город. Пиратка сразу же прошмыгивал под сиденье, но езды обычно не выдерживал и начинал скулить и высовывать свой нос на полдороге. Рассерженная кондукторша высаживала их обоих, и они добирались до города пешком. Пират о своем поведении жалел, но поделать с собой ничего не мог. Запах бензина доканывал уж и без того его слабое обоняние, и он просился наружу. Виновато он бежал за хозяином и держался на всякий случай подальше… Но хозяин Пирата не трогал. Он вообще был ласков с собаками, а особенно с теми из них, кто верно ему служил. За свою долгую жизнь на кладбище Пудов переменил немало собак, всегда называл их Пиратами и сажал на медный ошейник. Так они не отгрызались и не обрывались. Выслужившего и ослепшего пса он награждал тем, что не съедал его, а просто отпускал на волю.

Они приходили в город и заходили в магазин. Долго стояли они перед витриной и смотрели на слюдяные кульки с пряниками, конфетами и печеньем, но покупали почему-то всегда кралек. Они брали их целую связку, но сами никогда не пробовали, а относили все Ирке.

Ирка их ожидала у входа. Она сжимала в руке тетрадки и смотрела на отца печальными глазами. Почему-то ей было грустно.

Они входили в большой, огороженный частой сеткой двор, садились на траву и разворачивали газету.

— Ешь, Ирка! Это тебе не государственное! — выкладывал Пудов свои гостинцы и принимался просматривать тетрадки.

Училась Ирка хорошо, писала крупно и чисто, и он с удовольствием прочитывал все ее изложения и диктанты. В тетрадки по арифметике он никогда не заглядывал — не любил. Ирка съедала свой гостинец с удовольствием. Выскребывала из банки застывший пластинчатый жир и сосала его, как конфету. Потом переходила на баранки. Дожидавшийся подачки Пират сидел, высунув язык, тут же, но, увидев, что надеяться больше не на что, убегал и гонял вместе с мальчишками мяч.

Потом Пудов доставал из-за козырька иголку и просил что-нибудь почитать Ирку наизусть. Она долго терла переносье и что-нибудь припоминала. Знала Ирка всего много, особенно из Пушкина и Некрасова, и пока отец ей чинил обувь, она громко, с воодушевлением читала. Но заканчивала Ирка свое выступление неизменно: «Камень на камень, кирпич на кирпич…» Этот стих особенно нравился ей, и отцу он нравился тоже. Потом они прощались. Он свертывал в карман свою сальную газету, гладил дочь по щеке и звал Пирата. Она провожала их немного за ворота и просила приезжать опять. Отец уходил быстро, не оглядываясь, но Пиратка по нескольку раз возвращался к ней и лизал ей на прощание лицо.

Теперь же угощался его пельменями только один Петруха. Выриха давно померла, и Петруха снова жил, как прежде, в своей непоправленной хате. Так же он скитался по поселку без дела, так же работал иногда на тарном, так же хватался руками за голову, когда донимали его на улице пацаны. Курей больше Петруха не держал, зато завел себе на горе корову. Корова была хороша, приземиста, доилась и телилась исправно, но доить его к себе не подпускала. Приходилось просить каждый раз соседку, Синцовского Пашки дочь. Та охотно соглашалась, выдаивала корову хорошо, но и молока брать себе не стеснялась. Петруха молока не жалел и еще обещал подарить ей нового, как будет, бычка.

В воскресенье Петруха брал в магазине «сучка́» и шел к другу на пельмени. Пьянели они быстро, ругались, доказывали что-то, махались друг перед другом кулаками, но до рук дело не доходило. Потом дремали за столом.

— Слышь, Лешка-а?.. — вопрошал с икотою Петруха, ткнув вилкою в пельмень.

— Ну?

— На поселке говорють, што ты собак жрешь… и ишшо говорють…

— Ну?

— …Што ты пельмени эти будто ба тоже собачьи делаешь.

— Брехня-аа… — убежденно отвечал Пудов. — Шта, у меня мяса нету?

— Да я-то знаю, а вот говорють же люди…

— Говорють, говорють… А хоть бы и собачьи, так ты не бойсь, не загавкаешь.

— Нет, Лешка, — обижался Петруха, — собачьих я не ем. Ты уж мне, если что, так по дружбе…

— Чуда-ак, — брал его за плечо Пудов. — То ж баран. Ну хошь, счас докажу?

— Докажи, — встряхивал головою Петруха.

— Вот, слушай…

— Да нет, ты мне по дружбе скажи, если что… Я не обижусь.

— Слушай, грю.

— Ну?

— Ты думаешь, собака собаку исть станет?

— Живую?

— Да не… — морщился Пудов. — Мертвую. Вот Пиратка, к примеру, станет исть собачатину?

— А што ему? Сожреть…

— Эй-э! сожреть… За кого ты его считаешь? Да собака собаку ни в жисть… Она животная с понятием. Хошь, попробуем? Пиратка, ко мне!

Пират тасовался тут же. Хозяин бросал ему под печку пельмень, и пес, щелкнув зубами, брал его с лета.

— Понял? — торжествующе спрашивал Пудов. — Значить, не собачьи.

Это убеждало Петруху — он тут же прекращал свои сомнения и ел пельмени с новым аппетитом.

Затем они шли на кладбище. Обнявшись, они горланили песни, шатались между могил и вспоминали прошлое. Потом Пудов рассказывал своему другу, кто здесь где и за что лежит. Биографии своих жильцов он знал досконально, то есть биографии не полные, а только, так сказать, летальные, до других же ему не было никакого дела. Он все обо всех знал, кто какой смертью помер и долго ли перед этим жил. Показывал он Петрухе только «интересные» могилы.

— Вон энтот вот лежит под елкой, — тыкал он грязным пальцем, — думаешь, так себе лежит — и все?

— А што? — спрашивал Петруха со страхом.

— Не-ее… Тут, брат, только одна чучела, а к нему голова приторочена. Поездом размозжило. Голову только одну и вытащили.

Петруха трясся от страха и тянул приятеля в избу. Но Пудов только входил во вкус и возвращаться не собирался.

— Эту мужик прирезал. За б… И правильно, на мой взгляд, и сделал. Не бля…

— Красивая, — вздыхал Петруха.

— Красивая, — соглашался Пудов. — Они все красивые. А эту…

— Пойдем, — тянул его Петруха, ежась. — Ну их, гад, к лешему. На што они мне сдались?

— Так. А этот за что? А! Этот, брат, смешно помер. Поженился только. Ну, поженился и поженился, а с бабой-то на следующий день и повздорил. Она ему: «Готовь себе сам и к моему не прикасайся». А он: «При-и-краснаа… Обойдемся как-нибудь и без ваших шчей». Вышла она только в магазин — а он ну ее шчи наворачивать, спешить, значит, пока не застукала. Подавился. Летательный исход.

— Да… интересно… Ну, пошли?

— Да погоди ты, дай еще расскажу… А вот эти? Этих сразу всех четверых прихватило, под лодкой прятались от грозы. Так наскрозь молнией и прошило.

— Да шут с имя, а? — умолял Петруха. — Домой мне надо…

— Гроза, значит… — не обращал внимания Пудов. — Тут их молнией и накрыло. Двое братья были… Э-эх!

Петруха в этом месте плакал.

— Ты че-го? — удивлялся на него Пудов.

— Да че-го… Молодые ведь хлопцы были, как ты ду-у-маешь… Не мы с тобой! Жалко…

— Эх, жалко! Да вон их вокруг сколько, всех не обревешь.

— Не обреве-е-ошь… Бесчувственный ты, Леха, человек… Я тебя за это не уважаю…

— Чудак, тут привычка нужна. Все там будем… Вот эта вот лежит, к примеру, — мотри, какая красавица. Сама себя. Мать до сих пор тут слезьми умывается. Дак что теперь — и мне вместе с нею?

— А што… Чувство надо иметь… Ты, Лех, не обижайся, но я тебе скажу-у…

— Эй-э! Думаешь, она тут есть?

— А хде ж она?

— Хде! — передразнивал он Петруху. — Где. Это мать думает, что она тут. Ну и пускай себе думает, нам не мешает. А ее тута нет. Вырыли. Еще о прошлом годе вырыли. Обещались привезть назад, да, видно, забыли. Эксперимент делают.

Петруха раззевал рот.

— А ты говоришь — жалость… Да их тут, можа, скоро ни одного не останется, из всех эксперимент сделают, — окончательно завирался Пудов. — Може, уж всех вытаскали… Думаешь, я по ночам сторожу?

— Да… — удивлялся Петруха. — Работа у тебя…

— То-то и оно. Это еще что, я тебе потом такое расскажу!

— Хээ… А этих што, прямо в одну загородку свалили, тоже утопли? — останавливался всякий раз у большой могилы Петруха и брался за железный венок.

— Эти сгорели, — хмуро отвечал Пудов и уводил своего товарища домой.

Они доцеживали свой «сучок» по стаканам, заедали его холодными слипшимися пельменями и расставались до следующего воскресенья. Потом Пудов сажал Пирата на цепь и шел на свою железную сварную койку. Пьянел он обычно во сне и мог проваляться на койке до следующего вечера.

В одно из таких воскресений случился на кладбище пожар. Горело долго, целые сутки, но никто на огонь не прибежал. Начался пожар ночью, с забора. Захватило по краям лес, пошло кустарником и травой. Обуглило несколько ближних к ограде крестов. Огонь обошел вокруг кладбища по забору и сомкнулся на пудовском дворе.

Хозяин хватился поздно, когда выйти уже было нельзя. Он выскочил в пылающие сени, но пробиться уже не смог. Забранные частой решеткой окна не пропустили его тоже, и он остался под кровлей.

Все хозяйство — куры, свиньи, собаки и овцы — сгорели, но хозяин остался цел. Огонь его почти не тронул, он задохнулся от дыма. Он лежал в своем глубоком подвале клубком с подтянутыми к подбородку коленями и казался бы совсем живым, если бы не обгоревшие вокруг кепки волосы.

Во дворе, у корыта с водой, лежал в медном ошейнике скелет Пиратки и стремился на волю на длинной вытянутой цепи.

1976

ДОСТОИНСТВО ВЫМЫСЛА

Эта книга может показаться сборником. Очень уж разнятся составившие ее произведения жизненным материалом, персонажами, самой манерой письма. Такая пестрота говорит вроде бы не в пользу автора, ибо у него, выходит, и героя своего нет, и собственной темы, и сразу узнаваемого почерка. Стало быть, перед нами всего лишь искания, пробы и попытки?

Да, все, что Александром Иванченко написано, действительно пробы и попытки. Но вот снисходительное «всего лишь» здесь, уверен, совсем неуместно. Любой писатель не нуждается в скидке на возраст и литературную неопытность. Тем более не нуждается в ней автор этой книги. Она у него вторая. Меж тем, по свидетельству самого прозаика, он уже мог бы издать собрание сочинений. Давно не юноша по анкете (родился в 1945 году), он и прозой стал заниматься не вчера: обратите внимание на датировку вошедших в сей том произведений. Так что книга эта могла, в принципе, выйти еще в начале прошлого десятилетия. Впрочем, могла ли?

Следовало бы посетовать на неблагоприятные обстоятельства, однако, ничуть их не идеализируя, смею предположить, что длительное непечатание вряд ли сказалось на характере и качестве прозы А. Иванченко. Каждую свою вещь он пишет наново, не отказываясь от своего, да и чужого опыта, но и не эксплуатируя однажды найденное.

Верность себе нынешние литераторы — в том числе и весьма известные — подчас понимают как долголетнее освоение одной и той же идейно-художественной модели. В таком постоянстве критики готовы порой усматривать приметы едва ли не персональных жанров. Время, понятно, покажет, сколь перспективны эти теоретические новации. Но есть и иная стратегия. Так, автору «Моих университетов» и «Рассказов 1922—24 годов» всегда было, как он признавался в одном из писем, интересно и полезно знать, мерцает ли в новом его произведении нечто не «от Горького», не от того, каким он был раньше.

Разумеется, подобная установка сама но себе не обещает непрестанного творческого восхождения и не страхует от самоповторов. И все же А. Иванченко повторять себя принципиально не намерен. Потому-то его работы не перетекают одна в другую, а стыкуются меж собой, причем крайне, на первый взгляд, жестко.

Хочу вспомнить повесть, название которой было вынесено на обложку первой книги писателя, — «Яблоко на снегу», — вышедшей в Москве четыре года назад. Автор обращался там к детству — той начальной поре, когда человек совершает открытие мира и себя в нем. Казалось бы, столько страниц подобной лирической мемуаристики читано — как тут не повторить безапелляционный прогноз, что на одних воспоминаниях о детстве и юности далеко не уедешь. Но повесть А. Иванченко оспаривала эту категоричность уже начальными абзацами.

В них проступал явный намек на тайное лукавство простодушных вроде бы откровений. Видимая безыскусность сменявших друг друга фрагментов обеспечивалась весьма изощренным письмом. Скрупулезно, не упуская и самой малой подробности, восстанавливая неповторимые минуты, прозаик опирался не единственно на воспоминания о детской открытости всем событиям, запахам, краскам и звукам, но и, прежде всего, на развитую с возрастом способность к воображению, стимулирующему и обогащающему даже самую сильную память.

«До сих пор, разняв время, ярко вижу этот отогретый в варежке, обкусанный со всех сторон кусочек смолы — с тоненькими мысками промежутков передних зубов, глубокими следами резцов. Поначалу окоченевшая смола еще все-таки мелко дробилась во рту, как сахарная весенняя сосулька, забивала нёбо, лезла в горло, под язык; потом постепенно согревалась и сгущалась, слипалась сначала в несколько отдельных комочков, потом только в два. Каким удовольствием было ворочать ими там, за щеками, этими двумя отдельными наслаждениями, менять их в мгновение — нет, не ока — языка местами, прижевывать их, прилаживать, приживать каждое к новому месту…»

Может показаться, что автор «Яблока на снегу» лишь смаковал — подобно заветному кусочку смолы — экзотику детства. Но составившие повесть «сны воспоминаний» точно прописаны в историческом времени. Они наполнены воздухом послевоенного быта. Тогда за тот же самый, даривший несравненное наслаждение катыш смолы «у городских можно было выменять что хочешь: танковые эмблемки, пуговицу со звездой, гильзу от малокалиберной винтовки, пирожок с повидлом». Тогда любой мальчишка бегал за железным ободом с правилкой и гордился — если имел — собственным самокатом. Тогда вся детвора увлеченно собирала «медь» и сдавала этот цветной лом в утильсырье в обмен на канцелярскую мелочь или, когда особо повезет, несколько монет, становившихся личным денежным достоянием. Тогда семья, осчастливленная на воскресенье соседским велосипедом, вся могла уместиться на нем:

«Подогнул отец штанину, меня спереди на раму посадил, мать на багажник — и мы поехали… Голубое сияние предосеннего дня, горячее дыхание отца, похохатывает сзади мать… Хорошо!»

Не скрывавший автобиографизма (но и не настаивавший на нем), рассказ о детстве одного стал рассказом о детстве многих сверстников героя и автора. Детстве всего нашего поколения — наверное, последнего, кого растили на миру, до детсадовских нянь и групп продленного дня, кого воспитывали не воспитывая, а просто живя и работая рядом и вместе с детьми. Не отсюда ли, помимо прочего, переполнявшее повесть чувство редкой полноценности тех далеких вроде бы лет, которые неустранимы из памяти, ибо неизымаемы из каждой жизни, включенной во все обновляющийся круговорот бытия:

«И опять ты мчишь на велосипеде к реке, и опять сзади сидит смеется женщина, и опять скользит по руке сошедший с никеля руля зайчик, опять сидит на раме мальчик, и ты уже не понимаешь, когда совершилось это превращение и где ты: крутишь ли педали велосипеда или сидишь спереди на раме».

На те же годы приходятся многие события повести «Рыбий Глаз». Но это совсем иная проза. Сдержанные, часто всего в несколько слов, фразы складываются в столь же лаконичные главки, которыми очерчивается пунктир одной судьбы. Безрадостной судьбы человека, прожившего свои дни не по-людски и, по сути, схоронившего себя заживо.

Из этого текста автор сознательно себя устраняет. Нам доверено самим судить о персонаже. Сказано же о нем — при кажущейся беглости изложения — наверное, все.

Необходимости в его имени и фамилии у окружающих не было и знали его лишь по прозвищу — Рыбий Глаз. Выстроивший себе дом близ поселкового погоста, догляд за которым и составлял его основную работу, он умел также резать, колоть, коновалить и охотно занимался этим кровавым промыслом. А еще его влекло в лес. А вот с людьми, даже с матерью и дочерью, его отношения не задались. И он в них не нуждался, и они были к нему безразличны. Ну, а если уличали когда в каком грехе, то и расправлялись скоро и немилосердно.

Фамилия изгоя, напоминает повесть, была Пудов. Не скрывая его «недочеловечности», прозаик избегает приговора. Ведь нравственность писателя обеспечивается не столько его склонностью к назиданиям, сколько художнической честностью и точностью. Да, каждый ответственен перед миром, но с безжалостной прямотой поведанная история Пудова заставляет задуматься и об ответственности мира за каждого из людей. В том числе и за самого отверженного. Такого, судьбе которого и сострадать-то не тянет — уже потому хотя бы, что незаметно в ней и проблеска души.

И все же призор нужен каждому. Вспомним классика:

«Бог весть, может быть, иной совсем был не рожден бесчестным человеком, может быть, бедная душа его, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова была облобызать руки и ноги того, кто, подвигнутый жалостью душевной, поддержал бы ее на краю пропасти. Может быть, одной капли любви к нему было достаточно для того, чтобы возвратить его на прямой путь… Но все позабыто человеком… и отталкивает он от себя брата, как богач отталкивает покрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего. Ему нет дела до страданий его, ему бы только не видеть гноя ран его. Он даже не хочет услышать исповеди его…»

(Н. В. Гоголь).

Неравнодушная к несчастью и горю людскому, литература наша откликалась и откликается на молчаливый крик отверженных, в жизни нередко так до самой их смерти никем и не услышанный.

Если персонаж этой повести влачил почти животное существование, то главным героем романа «Автопортрет с догом» давно усвоено, что «все, вся эта масса плоти  в н и з у, даже сердце, существует лишь для того, что  в в е р х у, — для верха, для разума, для головы».

Обстоятельно информируя о себе и своих знакомых, этот герой — разменявший четвертый десяток Роберт Мамеев, — согласитесь, не слишком запоминается подробностями биографии и какими-то поступками. Не будем укорять за это писателя — ему важно заинтересовать нас «внутренним человеком», который все время «ворочается» в Роберте, заставляя его не столько действовать, сколько без устали анализировать. Если согласиться с тем, что каждый по отношению к себе и другим выступает как наблюдатель, судья и деятель, то сей персонаж увереннее всего чувствует себя именно в первых двух ипостасях.

Казалось бы, эта непрестанная «ощупь самого себя» (А. Битов) должна быстро утомить — особенно тех из нас, кому доводилось уже погружаться в рефлексию героев М. Пруста или, скажем, В. Набокова. Но читаешь роман страницу за страницей — и не отпускает. Рассказы Роберта («Автопортрет…» ведь и строится как повествование в рассказах) демонстрируют «расщепляющую силу психологизма», которому дано высвечивать такие оттенки в чувствах и помыслах, что прихотливая вязь признаний, догадок, мотивов, прозрений держит интерес не менее крепко, чем самая напряженная фабула.

Один из секретов этой притягательности, конечно же, в том, что Роберт всецело подчинен власти любви и каждое из движений его мгновенно и цепко реагирующего на все, что происходит (или, увы, не происходит), сознания так или иначе соотнесено с «блестящей, легкой, самоуверенной, золотистой» Алисой — ее присутствием или отсутствием близ героя. Можно сказать, что «Автопортрет с догом» — это потребовавшее романного объема признание. Признание в счастливой головокружительности безоглядного сердечного порыва, возносящего героя над болотистой заводью повседневного существования. Это одно из немногих в современной прозе сочинений, где стихия любви определяет судьбу человека и где мне, читателю, открыта возможность ощутить всю ошеломляющую необратимость этого «солнечного удара».

Любовь проявляет главное в Роберте: он — художник. Не столько по цеховой принадлежности, сколько по складу мировосприятия, по своей личностной сути.

Его искренность содержательна, небанальна и выверена несомненным и тонким вкусом. Он сохранил с годами ту яркость и свежесть впечатлений, которая — вспомним «Яблоко на снегу»! — обычно даруется лишь детству. Когда во внутренних монологах Роберта постоянно встречаешь образные подробности вроде «промокшего под дождем света» или, допустим, «лица с близким румянцем под кожей, румянцем наготове (его нет и никогда не будет, но, кажется, он вот-вот высветится и проглянет с исподу, отчего лицо выглядит слегка матовым, бледно-розовым от ожидания этого близкого, но обманчивого румянца — как бы свеча под собственным светом)», то понимаешь, что наш современный автор делится с героем обостренным художническим чутьем не менее щедро, чем это некогда демонстрировал в отношении своего Кавалерова Юрий Олеша.

Параллель с «Завистью» можно и продолжить. Как гневались на героя того романа за ничегонеделание. Но ведь и первые рецензенты «Автопортрета…» распекали Роберта Мамеева за созерцательность и жизненную пассивность. В этой морализаторской логике есть свой резон, и все же не забудем, что именно ею руководствовались в недавние годы и те, кто усадил Иосифа Бродского на скамью подсудимых, обвинив его в… тунеядстве.

Пора нам, думается, уяснить, что творение художника (роман, полотно, роль) и составляет обычно главный поступок в его судьбе. Как пора, по-моему, признать и то, что мысли и чувства человека, пускай даже и необнародованные, необходимы жизни в не меньшей мере, чем практические его усилия, и что, наконец, от одной личности, может быть, и не всегда реально ожидать одинаково значительных результатов в каждой из этих сфер.

Герой романа трезво и самокритично сознает, что он уверенно чувствует себя лишь в мире собственных грез и рефлексий. С какой дотошной виртуозностью анализирует Роберт свою жизнь с Алисой (ведь даже ревность у него «стилистически подкована»!). А сколь доказательна его насмешливость, вызываемая любым проявлением дилетантства, пошлости и невежества. Как проницательно «прочитывает» он (сошлюсь на главу «Наши гости») натуру каждого из своих знакомых. И все эти знания и эмоции он носит в себе, оставаясь для окружающих (и даже для Алисы) не более чем «обыкновенным художником-оформителем, маляром, мазилкой».

Однако самолюбие Роберта от того не страдает. Он убежден, что «лишь в акте настоящего творчества художник восходит к своей индивидуальности» и что «все непонимание, злоба, ненависть и вражда людей — только из-за того, что они общаются друг с другом лишь на поверхности своего сознания, соприкасаясь только перифериями своих индивидуальностей». И при этом его не терзает потребность высказаться и выказаться!

Тут нет эгоизма «от творчества», а есть выношенное представление о художнической деятельности как сокровеннейшей из забот, обогащающей личное понимание мира и собственного предназначения и позволяющей соотнести частное и бренное «я» с бытийным и вечным. То есть творчество для героя и в этом солидарного с ним автора становится метафорой наиболее полного раскрепощения и духовной самореализации личности. Вот почему Роберт если и впадает в отчаяние, то не из-за того, что дар его остается безвестным, отчего другим персонажам (да и читателям) может показаться, что герой не нашел себя, а из-за того лишь, что сознает невозможность адекватного отражения своего внутреннего мира ни на холсте, ни в слове.

На уровне духа связь человека с реальностью зачастую парадоксальна. Видимые успехи могут обернуться путами, утраты же — отозваться обретениями. Сама композиция романа призвана засвидетельствовать эксцентричность во взаимоотношениях художника с житейской эмпирикой: «Автопортрет…» завершается двумя рассказами Роберта, являющими контрастные друг другу версии «командировочной» любовной истории. Тем самым нам, читателям, предоставлена возможность соотнести их не только между собой, но и с той «всякой всячиной жизни», которая, если воспользоваться научным термином, «развоплотилась» в этих «альтернативных» новеллах.

Не властный над повседневной действительностью, где он бессилен удержать Алису, Роберт испытывает свое могущество в жизни воображенной, Алиса остается в его душе, и героини его финальных рассказов — и поэтически-эфемерная Саша, и прозаическая ее «соперница» Аглая (и, сверх того, мелькнувшая на последних страницах романа «еще более ирреальная» Маша) — при всей своей несхожести, по сути, персонифицируют разные варианты изменчивой женской природы, явившейся Роберту в образе его музы.

А мы, получив эти наглядные примеры того, как причудливо в мире творческой фантазии претворяются реальные импульсы, которые питают ее собою, не забудем, конечно, и того, что ведь и Алиса, и сам Роберт — тоже детища художественного вымысла.

Проза А. Иванченко непроста для восприятия. И сложности тут возникают не потому, что автор чего-то недоговаривает или что-то утаивает, а потому, что, напротив, хочет предельно открытых отношений с нами. Он впускает нас в свою мастерскую не для того, чтобы разжечь праздное любопытство, а чтобы активизировать нашу способность восприятия слова именно как искусства.

В «Технике безопасности-1» «лабораторность» уже демонстративна. Создавая откровенно условный мир, где намеренно размыта грань между явью и фантасмагорией, писатель рассказывает притчу о человеке, чья несвобода заключена в нем самом и достигла уже, если сказать «по Достоевскому», «самостоятельного хотенья».

Насыщенная кафкианской экспрессией история «законопослушного пассажира», который прячется в неведомо куда следующем поезде от «застегнутых наглухо людей в черном», а в финале, давно перестав быть объектом преследования, сам надевает себе наручники, может быть воспринята и как сюрреалистический сон заключенного, почти всю жизнь проведшего в тюремной камере и не имеющего уже инстинкта свободы. Но какую бы причинно-следственную связь мы бы тут ни устанавливали, нам дано почувствовать, как тоталитарная власть, определив условия существования человека, подчинила себе все его нутро, когда уже не только разум, а и подсознание сориентированы на «обжитое рабство».

Однако — вот магический парадокс искусства! — речь о подавлении и самоугнетении человека ведется автором настолько пластично и раскованно, а логика самых прихотливых вывертов повествования мотивируется так психологически убедительно, что текст, который при поверхностном чтении можно было принять за «бесполезную игру извращенного воображения», превращается в своеобразный тест, экзаменующий избирательность и непредвзятость нашего восприятия. В состоянии ли мы отрешиться от беллетристического комфорта и откликнуться на изощренную игру авторской фантазии? Способны ли, отринув стереотипы представлений, оценить тонкое эстетическое «послевкусие», тщательно запрограммированное строчками даже самых безысходных эпизодов?

Когда-то поэт обмолвился афоризмом: «Художник должен быть закрепощен, чтоб ощущать свою свободу». Правота этой парадоксальности подтверждена прозой А. Иванченко. Даже самые затейливые его периоды оставляют впечатление ненатужности, и артистическое это изящество обеспечено доверием художника прежде всего к самому себе. Нет, он не склонен к тиражированию повествовательных «автопортретов», где меняются лишь поза да интерьеры. Писателя заботит — если выходить на объединяющую столь разные его произведения проблематику — самоосуществление личности. Чем полнее выразит себя пришедший в мир — тем он в нем сувереннее и счастливее. Детство, любовь, творчество — вот, по убеждению автора этой книги, начала, данные душе человека на вырост.

Внимательный к частной, отдельной судьбе, прозаик обеспокоен не только психологией собственных героев, но и психологией читателей. Сама интрига между его текстом и публикой заботит А. Иванченко, по-моему, не менее, чем взаимодействие творимых им характеров. Он не подталкивает читающего к прямому отождествлению с тем или иным своим персонажем, но настраивает нашу «душевную оптику» на более глубокий загляд в самих себя, заставляя принимать к сведению и то, что нам, скорей всего, не очень-то и хотелось увидеть. И при этом «внутренней силой стиля» (использую формулу Г. Флобера) художник склоняет читателей к ощущению радости от эстетической нагрузки, которую он нам предлагает.

Отстаивая достоинство вымысла, уверенный в себе, писатель полемизирует как с дидактикой и копиизмом текущей беллетристики, так и с наивно-реалистическим восприятием искусства. Его проза откровенно литературна. И не потому только, что охотно перекликается с известными и не очень у нас известными сочинениями, а потому прежде всего, что продиктована той верой в возможности слова, которая, собственно, и породила литературу. Слово не всемогуще, но незаменимо: владеющий им вершит необходимую духовную работу по все более трезвому и дотошному познанию человеческого в человеке.

Сознаю, что мое послесловие перегружено цитатами, и все же под конец сделаю еще одну выписку:

«Казалось, у нее не было ничего своего, все ее отдельные черты были как бы заимствованы у других или, лучше сказать, отняты у нее другими, но гармония, комбинация, совокупность этих черт были ее, и только ее…»

Такой Роберт Мамеев видит свою Алису. Такой мне видится и проза Александра Иванченко.

Леонид Быков

Примечания

1

О времена, о нравы! (лат.)

(обратно)

2

Буквально: все фрукты, сладости из различных фруктов (итал.). В переносном смысле — все что угодно, всякая всячина.

(обратно)

3

С дальнейшей последовательностью операций желающие могут ознакомиться в «Инструкции по технике безопасности для машинистов электровозов». — Авт.

(обратно)

4

ДМР — дом матери и ребенка.

(обратно)

Оглавление

АВТОПОРТРЕТ С ДОГОМ Роман

  ИНТРОДУКЦИЯ

  НАШИ ГОСТИ

  АЛИСА

  Я САМ

  МОЯ РАБОТА. СТАКАН СТАКАНЫЧ

  КАТЯ-КАТЬКА

  ДЕЗИ

  СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ИЛИ РАССКАЗ, НАПИСАННЫЙ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ТЕЛЕГРАФЕ

    В МОСКВЕ I. TUTTI FRUTTI[2]

    В МОСКВЕ II. MADAME S.

    КАК ПИШУТСЯ ЭТИ РАССКАЗЫ. МАДАМ С. № 2

    РЕАБИЛИТАЦИЯ

    КРАТКОЕ СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ

  БЛЕСТЯЩИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

ТЕХНИКА БЕЗОПАСНОСТИ-1 Повесть

РЫБИЙ ГЛАЗ Повесть

ДОСТОИНСТВО ВЫМЫСЛА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg