Валерий Попов СТОП-КАДР Рассказ
События, о которых я хочу рассказать, произошли со мной во время зимних каникул в деревне, точнее, на селекционной станции, на которую перевели отца после трёх лет работы в институте.
Станция эта была далеко, за Сиверской.
…Народу в поезде оказалось мало. Я сидел у окна. Поезд шёл среди синеватого снежного поля, вспоротого кое-где ослепительно белой цепочкой следов. День стоял солнечный и холодный.
Я вышел на станции, сразу закрыл лицо рукой от мороза и побежал по узкой тропинке между высокими снежными стенами. Местами от дорожки уходили снежные коридоры с розовым светом в них, гладким примятым дном, длинными параллельными царапинами на стенах. Хотелось пойти туда, но коридоры эти шли поперёк моего пути. Взбежав на пригорок, задыхаясь от мороза, я с удивлением увидел, что коридоры эти никуда не ведут — доходят до горизонта, до леса, и, описав там широкую дугу, идут обратно.
Стараясь думать об этих странных коридорах, я бежал по тропинке всё быстрее. Лицо стянуло морозом, нос побелел — я это видел, закрывая один глаз. Наконец я выскочил на аллею. Деревья вдоль аллеи стояли высокие, неподвижные, бело-розовые. Люди шли быстро, прикрывая рты шарфами, белыми от дыхания.
Дома отца не оказалось, и я, секунду подумав, побежал в лабораторию. Отец сидел в своём кабинете в пальто — было холодно — и быстро писал. Увидев меня, он в знак приветствия вытаращил глаза, но продолжал писать.
Вдоль стен кабинета свешивались метёлки колосьев, на столах стояли прямоугольные жестяные коробки с семенами.
Я подошёл к папе, увидел, что он быстро заполняет таблицу: «содержание белка в зерне», «стекловидность»…
Наконец он бросил ручку, довольный, откинулся назад.
— Видал-миндал? — сказал он, показывая на таблицу.
— А что… здорово? — спросил я.
— Ка-ныш-на! — дурачась, сказал он.
Он поднялся, довольный, заходил по комнате, потом встал у окна, закинув ладони за голову.
— А давай на лыжах! — сказал он. — Наперегонки!
Потом мы ходили по территории станции, заходили в лаборатории, оранжереи, отец показывал мне «инте-рес-ней-шие вещи». По дороге мы зашли погреться на конюшню, и мне так там понравилось, что неохота было уходить.
Вообще, конюшни не отапливаются — считается, что лошади обогревают их своим теплом, — но в тот день по случаю морозов конюх затопил в своей комнате печку — красное зарево дрожало в тёмном коридоре, доходило до дальней стенки.
Войдя в конюшню, я задрожал от одного только запаха! Ещё раньше, когда мы всей семьёй жили на Пушкинской опытной станции, я всё почти время проводил на конюшне — помогал конюху, чинил сбрую, запрягал и распрягал.
И здесь, когда я на следующее утро снова пришёл на конюшню, я первым делом рассказал конюху Жукову об этом и стал упрашивать его, чтоб он разрешил мне что-нибудь сделать, например почистить стойла, и потом, абсолютно довольный, вёз тачку с лопатой по проходу, по скользким, мягким доскам пола.
Убрав стойла, я снова стал приставать к Жукову:
— Съездить никуда не нужно?
Но он не отвечал. Наконец минут через сорок он сипло сказал:
— Знаешь старый телятник?
— За Егерской аллеей?
— Там прессованное сено. Сюда привезёшь… Букву возьми.
Я подпрыгнул от радости: Буква была самая красивая лошадь. Я зашёл в тёмное стойло, вывел за недоуздок Букву, по пути к выходу надел на неё хомут, чересседельник, взял дугу. Выйдя на свет, Буква затрясла головой, заржала. Проведя её через двор, я впятил её между оглоблями саней, запряг.
Мы проехали по Егерской аллее, проскочили со стуком бревенчатый мост и повернули по узкой дороге к телятнику.
Вся площадка перед телятником была измята отпечатками разных шин, обуви. Что за странная жизнь бурлит здесь, у заброшенного строения?
Перекидав в сани спрессованное кубами сено, я примчался обратно на скотный двор, перекидал сено через окно в фуражный отсек, потом распряг Букву и повёл её в конюшню.
У двухэтажного каменного общежития стояли четыре автобуса — какого-то странного, непривычного вида. Из первого автобуса вылез человек с чёрной бородой и поманил меня пальцем. Слегка испугавшись, ведя сзади Букву, я подошёл.
— Дело есть, — сказал он.
— Сейчас… только лошадь поставлю.
Я вошёл в тёмную конюшню и вдруг услышал, как колотится сердце. Что ещё за дело ко мне у этих людей, приехавших на таких необычных автобусах?
Походив по тёмному пахучему коридору, чуть успокоившись, я вышел. Бородатый человек при внимательном рассмотрении оказался довольно молодым, борода, видимо, была отпущена для важности.
— Привет… Ты здешний?
— В общем, да, — сказал я. — А что?
— Работаешь? — Он показал в сторону конюшни.
Я кивнул.
— С лошадью здорово умеешь! — сказал он.
Я кивнул, хотя понимал, что пора уже что-то мне сказать.
— В кино поработать хочешь? — спросил он.
Я сразу всё понял: и почему он ко мне приглядывается, и для чего эти огромные автобусы!
Вот это дело, действительно! Не то что сено возить!
…Сено можно провозить хоть всю свою жизнь, и в соседней деревне, может быть, будут тебя знать и больше нигде. А тут день работы — и выходишь на мировую арену!
Я кивнул. Он подумал, потом протянул руку, стащив перчатку:
— Зиновий… ассистент режиссёра.
Я молчал.
— Саша, — спохватившись, сказал я. — А эти автобусы — для съёмок?
— Именно, — сказал он. — Это вот — лихтваген, осветительную аппаратуру возит, а этот — тонваген — со звукозаписывающей… Камерваген съёмочная. А этот вообще для всего остального.
…Действительно, не известно, где ждёт тебя удача!
Казалось бы, уехал на глухую станцию, хотел отдохнуть — и вот!
Мы вошли в красный уголок, где сидел почему-то уже обиженный режиссёр.
— Яков Борисыч, — робко сказал Зиновий. — Отличный сельский хлопец! Видели бы, как распрягает.
— Это неважно, неважно! — подняв руки, закричал режиссёр.
— Понимаешь, — сбивчиво сказал мне Зиновий, — мальчик, который должен был у нас играть… заболел. Точнее, мама его стала вдруг против… Точнее, он сам не захотел.
— Понятно, — сказал я.
— Что понятно? Что тут может быть понятного-то?!! — закричал Яков Борисыч.
— Всё понятно, — сказал я. — Мальчик сниматься не может — вам нужен другой.
Зиновий и Яков Борисыч переглянулись. Потом мы с Зиновием вышли в коридор.
— В общем, я с ним поговорю, не беспокойся. Иди домой, приходи завтра, часов в одиннадцать.
— Я могу и раньше!
— Раньше не надо.
Я выскочил на мороз.
Сокращая дорогу, я лез по глубокому снегу. Одно время я чуть не заблудился, только случайно обернувшись, увидел освещённый розовым солнцем угол лаборатории.
Я вошёл к отцу в кабинет.
— А я в кино буду сниматься! — сказал я.
— Ну? Где?! — всполошился отец.
Я рассказал.
— О! А ко мне тоже приезжало кино! — толкнув меня ладонью и откинувшись, сказал он. — Программа «Сельский час»! Нет, ты скажи: ты видел или нет?
— Конечно, — сказал я.
Утром я проснулся, когда солнце уже ярко светило.
От крошек под обоями шли по стене длинные тени.
Я посмотрел на часы. Пол-одиннадцатого!
Какой-то я мальчик-спальщик!
Я попил чаю и выбежал на улицу. Для сокращения пути я снова пролез через заснеженный лес и выбрался к гостинице.
Вся группа стояла у крыльца гостиницы.
— Куда-то Зуев пропал, — озабоченно озираясь, говорил Зиновий.
— А я? Я разве не пропал? — подскочил к нему я.
Зиновий улыбнулся, но ничего не ответил.
— Ну так когда? — спросил я.
— Что когда?
— Сниматься?
— А-а-а-а. Пока не знаю.
— А разве вы… с Яковом Борисычем… обо мне не говорили?
— А-а-а! Ну вообще так говорили… а конкретно — нет.
— А что же мне делать?
— Тебе? Вот помоги пока нашему механику.
— Ладно!
Зиновий подвёл меня к механику, познакомил.
— Ну, что будем делать? — спросил я.
— Местный? — спросил он.
— Да!
— Это хорошо. Поможешь мне антенны снимать.
— Какие… антенны? — Я удивился.
— Телевизионные.
— А… зачем?
— Ты туго, видно, соображаешь, — сказал механик. — Фильм-то про довоенное время!
— Ну и что?
— «Что», «что»! Ну и что хорошего будет, если зрители на крышах телевизионные антенны увидят? Додул?
— А-а-а-а-а — сказал я.
— А поскольку ты местный, всех знаешь, сможешь, я думаю, всем объяснить: так, мол, надо…
Я похолодел. Зачем только я сказал, что я местный?
Никого совершенно не знаю, кроме конюха Жукова, и то вряд ли бы мог его уговорить!
Я и со знакомыми, честно говоря, ни о чём не могу договориться. А тут людей, которые меня и не знают, уговаривать снять антенны! А здесь сейчас и развлечений никаких нет, кроме телевизора! Люди старались, вон на какие высокие мачты поднимали антенны, и вдруг — снять! Тем более, я вспомнил, сегодня суббота, с утра уже телевизор все смотрят!
Ну, влип!
Отказаться! Сказать: не могу. Что не местный я вовсе, а приезжий такой же приезжий, как и они! Что не знаю тут никого, и всё!
Я собрался уже сказать это механику, но понял вдруг: так и остальное всё рухнет.
Механик Зиновию скажет, что я ни на что не способен, Зиновий — Якову Борисычу… И так, можно сказать, вишу на волоске, и волосок этот, того гляди… Конечно, всегда можно найти причины уважительные, чтобы что-то не сделать. Но судят-то всех по результатам, а не по причинам, которые помешали!
Киногруппа, можно сказать, на меня надеется, что я помогу им быстрее съёмку начать, а что я — приезжий или местный — это, видимо, мало кому интересно.
Ничего! Надо когда-то решаться!
Наверно, секунды за две промелькнули все эти мысли.
— Ну, откуда начнём? — сказал механик. — Вот только эту улицу надо…
— Ах, только эту вот улицу?.. Вот отсюда! — сказал я.
В первом доме, как мне рассказывал отец, жил комбайнер Булкин лучший рабочий станции. Но по субботам он, слегка выпив, любил бегать за людьми с поленом.
Мы вошли в сени — и я увидел высокую, до потолка, поленницу!
Я чуть не упал, но механик втолкнул меня в дверь.
Все во главе с хозяином сидели за столом и как зачарованные смотрели «Варвару-красу, длинную косу».
Мы поздоровались, и я сбивчиво рассказал о цели нашего посещения. Булкин долго смотрел на меня.
Потом, мотнув мне головой, вышел в сени.
«За поленом», — подумал я.
— Иди, — толкнул меня механик.
Я вышел. Булкин прижал меня к поленнице.
— Кино будешь снимать? — спросил он.
— Да, — растерянно сказал я.
— Мне сделаешь роль?
— С-сделаю, — дрожа сказал я.
Хлопнув дверью, Булкин вышел во двор. Я растерянно вернулся в комнату. Потом я увидел, что с крыши перед окном стал сыпаться снег, потом стал обрушиваться большими кусками. «Варвара-краса» на экране вдруг задёргалась, потом стала бледнеть и — исчезла. Тёмные полосы быстро бежали по экрану. Стукнула дверь — и появился Булкин, ноги по колено и руки по локоть сверкали снегом.
— Ты что там сделал? — сказала жена.
— Антенну снял, товарищи вот просили, — сказал Булкин.
— А мы что теперь будем делать?
— Молчать! — сказал Булкин. — Кино — это искусство! Все обязаны ему подчиняться.
В следующий дом входить было уже легче. Тем более там действительно жила знакомая, папина аспирантка, Майя Николаевна, с ней-то я как раз знал, как разговаривать!
— Майя Николаевна! — сказал я. — Неужели вы, интеллигентная женщина, настолько уж любите телевизор? Футбол, хоккей! Никогда не поверю.
Расчёт мой оказался абсолютно точным.
— Ну что вы, конечно нет! — ответила Майя Николаевна. — У меня абсолютно нет на это времени. Георгий Иванович ставит такие высокие требования, буквально не остаётся ни минуты свободной!.. А Георгий Иванович в курсе?
— Конечно!
Механик быстро спустил во дворе шест с антенной, я только держал лестницу, когда он влезал и слезал.
Дальше стоял бревенчатый дом. Папа рассказывал мне, что это самый старый дом в посёлке и живут в нём двое старичков, Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна, которые работают на этой станции с самого начала. Дом стоял над самым речным обрывом; когда-то он, наверное, стоял дальше, но берег, очевидно, постепенно обрушивался…
Когда мы вошли на кухню, там была только Любовь Гордеевна. Близоруко натянув пальцем уголок глаза, она разглядывала нас. Потом вошёл Василий Зосимыч, с грохотом свалил дрова у плиты.
Механик объяснил им, чего мы хотим.
— А надолго ли? — спросила Любовь Гордевна.
— Через два дня… честное слово! — пообещал я им.
— А можно, я полезу? — сказал я механику, когда мы вышли.
Мы установили лестницу, и я полез. Сначала снег сыпался с крыши за шарф, потом набился в рукава, потом в ботинки, но я лез. Я забрался на самый верх, к трубе. Дом был не такой уж большой, но он стоял у обрыва, и я оказался вдруг на большой высоте.
Далеко внизу была замёрзшая река, посреди её виднелась колея, и кто-то ехал в санях, лошадь казалась величиной с муху.
Белые деревья еле различались на том берегу.
Дальше, за поворотом реки, виднелся чёрный квадратик — прорубь.
Я стал смотреть антенну. Она была примотана к трубе, и железные тросы-растяжки шли к углам крыши.
Я взялся за них голой рукой — рука прилипла к мутному тросу.
Дул ледяной ветер, слезились глаза.
Я слез к углу крыши, вывинтил штырь с резьбой, на который зацепилась растяжка и который был ввинчен в кольцо, вделанное в крышу. Потом, осыпая снег, перелез на другой угол, вывинтил второй штырь. Потом перелез на другую сторону, во двор, и вывинтил те два крепления. Потом обнял трубу и размотал проволоку, приматывающую мачту к трубе. Высокая мачта стала крениться — я осторожно опустил её верхушку на крышу сарая.
Вместе со снегом я съехал во двор. Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна так и стояли, глядя вверх.
— Вот так… всё ясно? — подражая механику, сказал я.
Руки саднило, лицо одеревенело, по щекам катились едкие слёзы.
Но дело было сделано!
Дальше всё было вообще элементарно!
Ещё до этого люди выходили, заинтересованные, и вот уже собралась среди улицы небольшая толпа.
— Чего это там?
— Да антенны убирают. Кино приехало. Кино будут снимать.
— А чем им антенны-то наши помешали?
— Да говорят, кино-то про довоенное время. Антенн-то тогда ещё не было, понял?
— А-а-а. Ясно. Ну что ж, пойду подготовлю всё, раз такое дело.
А я-то готовился к борьбе, и вдруг оказалось всё так легко!
Уже в полном упоении я переходил из дома в дом и только показывал людям, куда убрать антенны, чтоб их не было видно.
Через каких-нибудь два часа я стоял посреди улицы, смотрел: антенн по всей улице не было.
Всем домам по этой улице обломали, можно сказать, рога!
Потом мы вернулись обратно в киногруппу.
— Готово! — сказал Зиновию механик.
— А как наш юный друг? — спросил Зиновий.
— Этот? Нормальный парень… Хорошо мне помог.
Это ещё вопрос, кто кому помог!
— Ну, поехали, посмотрим, — сказал Зиновий. — Яков Борисыч, поедете смотреть точку?
Зиновий, Яков Борисыч и оператор пошли к автобусу.
— А мне можно? — спросил я.
— Садись, садись! — подтолкнул меня Зиновий.
Мы расселись в автобусе и поехали, но почему-то не на улицу, на которой снимали антенны, а вниз по извилистой дороге, к реке.
Автобус съехал на лёд и покатил посередине. Справа поднимался обрывистый берег.
— Стоп! — сказал вдруг Яков Борисыч.
Автобус остановился, все вылезли, подняли головы. Оператор вытащил камеру, поставил, пригнулся к глазку.
Над обрывом виднелись крыши домов — тех, с которых мы только что сняли антенны. Выше всех казался старенький дом Василия Зосимыча, потому что он стоял к обрыву ближе других. Белый дым вертикально поднимался из труб. Все смотрели вверх, и белый пар струями поднимался между поднятых воротников.
— Ну что ж… годится! — сказал оператор, распрямляясь!
Годится!
Я ликовал. Ведь это я убрал антенны, которые могли всё испортить, именно я, пускай об этом никто почти не знает!
— Так. Где делаем прорубь? — Яков Борисыч вышел вперёд.
— А есть уже прорубь, — неожиданно для себя проговорил я.
Все посмотрели на меня.
— Там, за этим мысом. — Я махнул.
— Поехали, — подумав, сказал Яков Борисыч.
Мы обогнули мыс и подъехали к проруби. Все вылезли снова, оператор вытащил свою камеру, треножник, согнулся, подвигал вделанную в камеру маленькую поперечную ручку.
На обрыве был виден дом Василия Зосимыча и ещё два дома с этой улицы.
В трёх шагах от нас дымилась чёрная прорубь.
— Нормально! — откидываясь, сказал оператор.
— Молодец, мальчик! — Яков Борисыч положил мне руку на плечо.
Мы сели в автобус. Я был горд. Я посмотрел на Зиновия — и он мне дружески подмигнул.
Вернувшись обратно, Яков Борисыч, Зиновий и оператор ушли в комнату совещаться. Я, ожидая их решения, ходил в коридоре. Наконец Зиновий вышел.
— Ну… что? — спросил я.
— С тобой пока неясно… Надо поговорить.
— Так давайте — поговорим!
— Да? — Зиновий посмотрел на меня. — Ну, пошли.
Мы вошли в комнату Якова Борисыча.
— Вот, Яков Борисыч, — сказал Зиновий, — предлагается на роль Стёпы.
Яков Борисыч долго смотрел на меня.
— Ну-ка… подвигайся чуть-чуть, — сказал Яков Борисыч.
— Как?
— Ну, станцуй что-нибудь! — сказал Зиновий.
— Вальс! — закричал я.
— Стоп, стоп! — сказал Яков Борисыч, когда я случайно чуть не сшиб телевизор.
Они с Зиновием пошептались.
— Ну, покажи что-нибудь… какую-нибудь мимическую сценку.
— Мимическую?.. Борьба с удавом!
Я стал показывать.
— Стоп!.. Стоп!.. — закричал Яков Борисыч. — с Удавом ты вообще весь дом нам разнесёшь.
Они ещё пошептались.
— Ну, прочти что-нибудь.
— «Бородино»!
— Не надо! — сразу сказал Яков Борисыч.
Они снова шептались, потом Зиновий взял меня за плечи и вывел в коридор.
— Ну как? — спросил я.
— Понимаешь, — сказал Зиновий, — основная твоя сцена — с лошадьми. Боится он, что ты с лошадьми не справишься!
— Кто?.. Я?!
Не одеваясь, я выскочил во двор, задыхаясь, добежал до конюшни, промчался мимо удивлённого Жукова, взнуздал и вывел из денника породистую Красотку, с перегородки залез на неё, проехал по коридору, ногой открыл обе двери и выехал на мороз.
Два круга я объехал рысью, потом заставил Красотку скакать и резко поднял её у крыльца, на котором — я уже видел — стояли Зиновий и Яков Борисыч.
Яков Борисыч что-то сказал Зиновию и ушёл, хлопнув дверью.
— Молодец… далеко пойдёшь! — сказал Зиновий, кладя руку мне на плечо.
После обеда было собрание — и Яков Борисыч представил меня группе.
— Вот… прошу любить и жаловать… новый исполнитель роли Степана.
— А Чудновский?
— Чудновский отпал, — сказал Зиновий.
Я встал, насмешливо поклонился. Я не хотел показывать, что это такая уж для меня радость — участие в их фильме… Не хотел показывать, но всё-таки, наверное, показал.
Мы вышли из красного уголка с Зиновием.
— Да-а-а, — задумчиво говорил Зиновий, — всё-таки суровая это вещь сцена в проруби!
— В какой… проруби?
— Ну, «в какой», «в какой»!.. Которую ты нам показал!
— А какая там сцена?
— Обычная. Герой бросается в прорубь и тонет.
— А зачем? — Я разволновался.
— Ну, совесть его замучила. Понимаешь?
— А когда мне нужно будет это делать?
— Тебе? А кто сказал, что тебе? Это главный герой! А ты разве главный герой?
«Не я… Но всё равно — зачем?!»
— А нельзя по-другому?
— Как по-другому? — недовольно спросил Зиновий.
— Ну, заменить. Чтоб он не гибнул…
— А на что заменить? На борьбу с удавом? — Зиновий усмехнулся.
— Точно! — обрадовался я.
— Или, может, на «Бородино»? — сказал Зиновий. — Добегает до проруби, читает с выражением «Бородино» — и идёт обратно!
— Хорошо бы! — сказал я.
— Нет уж! — сказал Зиновий. — Будем снимать так, как в сценарии написано. Ты ведь и понятия-то ещё о жизни не имеешь! Понятия не имеешь о человеческих переживаниях!
— Имею! — вдруг сказал я. — Однажды, летом ещё… смотрел я на улицу из окна. Вдруг — скрип! — «Москвич» резко останавливается, тормозит. Из него выскакивает водитель и двумя ударами — бац, бац! — того человека, который перед капотом «Москвича» оказался. Тот упал, а этот сел, дверцу захлопнул и уехал! А тот — поднялся так медленно и долго-долго пиджак отряхивал, глаз не поднимал. Боялся, что увидели все, как избили его.
— Так, — сказал Зиновий.
— А летом тоже… в Петергофе… садится в автобус девушка, очень некрасивая, с отцом. И думает, что все думают про неё: что все, мол, гуляют, кто с кем, а она — с отцом! И вот посидела она так неподвижно, потом вдруг достаёт — со вздохом — шоколадку, выдвигает из обёртки. Мол, если всё так плохо, хоть шоколаду поем.
Зиновий удивлённо смотрел на меня.
— Вот видишь! — наконец сказал он.
— Ну, так там… ничего нельзя уже поделать! А тут можно ещё сделать, чтоб он не тонул!
— Ладно, — сказал Зиновий, — не в своё дело не лезь. Лучше о себе подумай.
— А что о себе? А какая у меня роль?
— У тебя тоже — будь здоров! Ты спасаешь людей во время пожара.
— Во время пожара?
Я вспотел.
Вот это да! Вот это день!
— Ну, хочешь, вот почитай — режиссёрский сценарий. Вот твой эпизод. Зиновий протянул мне раскрытую длинную книжечку.
Вот что там было:
________________________________________________________________
№ кадра Объект План Содержание кадра и текст Музыка Шумы
________________________________________________________________
100 Конюшня Общ. Ночь. Здание конюшни. Музыка
Натура с Над крышей пламя. По № 6 достройкой является Стёпа. Решительно бежит к конюшне, распахивает ворота, вбегает. Через некоторое время выскакивают испуганные лошади. За ними верхом выезжает Степа.
101 — " — Крыша конюшни рушится, Музыка взмывает столб пламени. № 2
________________________________________________________________
Вот это да!
Я разволновался.
Нет… Так нельзя… Надо мягко, ненавязчиво всё узнать.
— Повезло тебе, — сказал Зиновий, — в сотом кадре снимаешься, в юбилейном!
— А сразу же что… я выскакиваю — и крыша падает? А не может быть…
— Нет. Ничего не может, — сказал Зиновий. — Не первый раз такие сцены снимаем.
— Но крыша обрушивается ведь. Вдруг…
— Никаких «вдруг». Отдельно снимем, как ты там прыгаешь, отдельно рушится крыша. Может, даже в разные дни. Понял?
— А что ж, конюшня сгорит?!
— Ты что ж думаешь, мы эту конюшню жечь будем?
— А какую?
— Есть там в лесу старый телятник… достроим немножко — и сожжём!
Вот это да!
— А разрешили?
— Разрешили.
— А вдруг лес загорится? — спросил я.
…Своими «ненавязчивыми» вопросами я скоро довёл Зиновия до белого каления.
Конечно, он говорит, что всё предусмотрено и съёмка такая проводится не первый раз, но всё-таки мало ли что с огнём может случиться?
«Да, — думал я, — конечно… Никто особенно меня не осудит, если я откажусь от съёмки, скажу: надо уезжать, и всё!.. Но никто и Джордано Бруно бы не осудил, если бы он отказался гореть, — пошёл на попятную, и всё! Всё было бы нормально, только б он не попал в Историю, и всё!.. А Муций Сцевола? — подумал я. — Воин… который, чтобы доказать мужество осаждённых, своих соратников, сунул перед врагами руку в огонь и держал, пока она не сгорела? Мог бы он отказаться?.. Вполне! Только б никто никогда не узнал его имени и даже фамилии… плюс осаждающие взяли бы город!»
Утром я проснулся, подошёл к окну — и увидел напротив окон красную пожарную машину.
Так. Значит, всё-таки состоится!
Я вдруг упал духом. То, что я увидел, было вдвойне плохо: с одной стороны, пожарные приехали, — значит, пожар точно будет, с другой — машина одна!
Вдруг в дверь раздался стук. В дверях стоял пожарный в брезентовой робе.
— Слушай, малец!.. Не знаешь, где тут эта… киногруппа? Час уже ездим — не можем найти! Может, знаешь?
Мне ли не знать!
— Сейчас! — сказал я.
Некоторое время я думал, что надеть, потом подумал: «А, ладно, всё равно ведь переоденут по-своему!»
Я надел лыжный костюм, пальто, шапку и вышел.
Тут я увидел, что приехали две машины: вторая стояла подальше. И это почему-то ещё больше расстроило меня: раз прислали две, то, значит, согласны, что дело действительно будет серьёзное!
Я сел в кабину рядом с водителем.
— Поехали, — отрывисто сказал я.
Через минуту мы подъехали к общежитию.
Оставив машину, я вошёл.
Зиновий, подняв руку, радостно приветствовал меня.
Теперь все меня уже знали. Люди, которые раньше меня не замечали и которых я раньше не замечал, теперь здоровались со мной.
— Ну что? — выдохнув, спросил я Зиновия. — Пора?..
— Да ты что! — легкомысленно сказал вдруг Зиновий. — Съёмка-то ночью будет, в десять часов! Ночью пожар, сам понимаешь, лучше видно! Так что ты пока гуляй!
Я выскочил на крыльцо.
Я решил, раз выпало свободное время, посмотреть ещё раз на место съёмок, пока там спокойно и тихо, ещё раз всё продумать.
Я побежал по Егерской аллее, свернул к телятнику.
Но там не было уже спокойно и тихо. Там стояли уже и лихтваген — от него шли чёрные кабели к прожекторам-ДИГам, — и камерваген, и тонваген. Двадцать чёрных осветительных ДИГов стояли в ряд метрах в тридцати от телятника. Ближе к нему стояли сразу четыре камеры (подойдя ближе, я увидел, что это пока только треножники).
Помощники оператора утоптали снег, потом положили рельсы — и сверху поставили операторскую тележку с треножником.
Потом они, пробуя, покатали тележку вперёд-назад.
Я пошёл по вытоптанной перед зданием площадке, важно потрогал треножник: хорошо ли стоит? Треножник, как я и думал, стоял хорошо — дело было не в этом.
Просто я понял вдруг, что сегодня я здесь самый главный, всё это громоздится для того, чтобы снять меня, как я спасу из конюшни лошадей…
Я прошёлся вдоль всего здания — и вдруг увидел сбоку, метрах в пятнадцати, самолётный мотор с пропеллером! Он стоял на какой-то подпорке и был оцеплен со всех сторон красными флажками на верёвке.
«Мотор-то зачем? Летать уж, во всяком случае, я не обещал!»
Вдруг я увидел, что ко мне идёт милиционер, в шапке с опущенными ушами, в огромных валенках.
Он взял меня за плечо.
— Мальчик! — Изо рта вырвался белый пар. — Уйди, пожалуйста, с площадки!
— Это наш! — закричал ему кто-то.
— Всё равно! — сказал он. — От ветродуя держись подальше!
Я отошёл от мотора, который оказался ветродуем.
По площадке ходила девушка в полушубке, с пушистым инеем на бровях и ресницах. В руке она несла термос и наливала по очереди в крышечку термоса всем работающим на площадке.
— Вам налить? — спросила она меня.
Я кивнул, и она налила мне в белую крышечку отличного, горячего, сладкого кофе!
Я не спеша выпил, поблагодарил, и она пошла дальше.
Что я испытывал в тот момент?
Честно говоря, я испытывал счастье!
Потом на аллее в самом конце появилась крохотная чёрная «Волга». Она ехала среди высоких пушистых деревьев, быстро приближаясь. Вот она выехала на площадку — и из неё вылез Зиновий.
— Ты здесь уже? — увидел он меня. — Молодец! Пойдём поглядим, что и как.
Мы вошли в тёмный после солнца телятник. Там были установлены новые перегородки, сделаны стойла, хотя ничего этого, как я знал, в фильме снято не будет.
— Значит, так! — сказал Зиновий. — Вбегаешь, снимаешь все эти запоры, выводишь лошадей в коридор, садишься на самую последнюю и гонишь всех к выходу. Двери оставь открытые, не забудь. Всё ясно?
Я кивнул.
— Ну… давай. Вот пока твой конь! — Он протянул мне старую метлу.
Мы вышли.
— Давай, — сказал Зиновий.
Я с разбегу растворил двери, вбежал, снял вальки, закрывающие стойла, покричал — и на метле вприпрыжку, промчавшись по тёмному коридору, «выехал» наружу.
— Так. — Зиновий кивнул. — А теперь поедем обедать, потом готовиться.
…После обеда я вышел, отдуваясь, во двор.
Вдруг я заметил, что рядом со мной идут, часто кивая, Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна.
— Уж простите нас, — сказала Любовь Гордеевна. — Обещали антенну-то скоро вернуть. А то привыкли уж к телевизору, к идолу этому, без него не знаем прямо, куда деться!
— Скоро, скоро… — сказал я и быстро отошёл. Потом я обернулся, посмотрел им вслед, как они медленно, под ручку идут по улице, тёмные на фоне низкого солнца.
Потом я пошёл в общежитие: пора было готовиться к съёмке.
Стало уже смеркаться, когда мы выехали. Мы медленно ехали по Егерской аллее. Впереди конюх Жуков гнал лошадей, за ним ехали мы в автобусе. Стёкла автобуса замёрзли, покрылись белыми мохнатыми ветками, как ветки на деревьях, среди которых мы ехали. Автобус словно был частью леса. За нами шли остальные машины.
Наверно, такого торжественного шествия аллея не видела с тех пор, как здесь жил Абрам Ганнибал, которому принадлежало это поместье.
Темнота зимой наступает очень быстро…
Только мы приехали, сразу зажглись несколько ДИГов. Телятник и деревья за ним ярко осветились. Я вдруг подумал, что никогда за всё время существования этого телятника, нет — даже за всё время, пока стоят тут деревья, и даже за всё время, пока существует это место, оно не было освещено ночью так ярко! Почему-то это ощущение очень взволновало меня. Жуков загнал лошадей внутрь, операторы, осветители, звуковики заняли свои места.
— Ну… готов? — тихо спросил меня Яков Борисыч.
Я кивнул.
— Внимание! — закричал в рупор Яков Борисыч.
Зажглись все ДИГи. Стало светлей, чем днём. Было даже видно, что наверху снежинки летят в другую сторону, чем внизу.
— Пиротехники! Готовы? — закричал в рупор Яков Борисыч.
— Готовы! — послышалось из-за дома.
— Поджигай! — закричал Яков Борисыч.
Из-за телятника выскочил человек с факелом на длинной палке и поднёс огонь к крыше телятника. Крыша сразу вспыхнула.
— Ветродуй! — закричал Яков Борисыч.
Авиамотор сбоку от телятника завертелся, пропеллер погнал тучею снег, при этом снежный поток крутился — получалась метель.
Потом уже мельком я заметил, что у флажков, окружающих ветродуй, стоит человек в тулупе и ушанке и деревянной лопатой бросает к пропеллеру снег, чтобы метель получалась гуще. Откуда-то взявшийся Булкин ходил по площадке и всем объяснял их ошибки, но никто даже не отгонял его, все напряжённо смотрели вперёд.
— Приготовились! — закричал в рупор Яков Борисыч.
«Бип!» — громко донеслось из репродуктора на крыше тонвагена.
— Мотор!
«Би-бип!»
Я видел, как сбоку перед камерами выскочила девушка, стукнула чёрно-белой палкой по чёрной дощечке, крикнув:
— Кадр сто, дубль один!
— Начали! — крикнул Яков Борисыч.
— Ну… иди! — тихо сказал Зиновий и подтолкнул меня в плечо.
Я побежал. Операторы с ассистентами стояли спиной ко мне, не оборачиваясь. Я пробежал мимо них, подбежал к двери — распахнул её, вбежал в тёмный тамбур, распахнул другую дверь. В коридоре горела тусклая лампочка. Лошади спокойно стояли в своих стойлах.
Я стал снимать вальки, вытягивать лошадей в коридор. Они вышли, но к выходу не шли. Я закричал, стукнул вальком по перегородке. Вздрогнув, присев, лошади метнулись к выходу.
Я вскочил на последнего — Орлика — и, что-то крича, погнал их к выходу. Лошади, ярко осветившись, разбежались в стороны. Я увидел вдали группу, освещённую заревом. Я подскакал к Якову Борисычу и спрыгнул, бросив поводья.
— Снято! — закричал в рупор Яков Борисыч.
Все сразу задвигались, облегчённо заговорили.
— Яков Борисыч! — оборачиваясь, крикнул один из операторов. — Огня мало было!
Я посмотрел на крышу, переводя дыхание. Огонь действительно был довольно низкий.
— Яков Борисыч! — сказал я. — Ещё раз!
Он посмотрел на меня.
— А успеем?
Яков Борисыч снова посмотрел на меня, потом поднёс рупор ко рту.
— Ещё дубль! — закричал он. — Загоняйте лошадей!
Жуков и ещё какие-то люди затащили обратно лошадей.
— Пиротехники! Больше огня!
— Е-есть!
Пиротехники, поставив лестницу, залезли на крышу, что-то разлили.
— Внимание! — закричал Яков Борисыч. — Поджигай!
Пламя было выше, чем в прошлый раз: осветило даже стоявшие в стороне пожарные машины.
Ко мне вдруг подбежал ассистент оператора.
— Побольше вдоль конюшни проскачи! — крикнул он и побежал обратно.
— Приготовились! — закричал Яков Борисыч.
«Бип!» — донеслось из тонвагена.
— Мотор!
«Би-бип!»
Снова выскочила перед камерами девушка и, крикнув: «Кадр сто, дубль два!», хлопнула в деревянную хлопушку.
— Начали! — крикнул Яков Борисыч.
Кому-то кивнув, я побежал.
Я пробежал мимо операторов, снова открыл двери и вбежал в коридор. На этот раз лошади стояли неспокойно, ржали. Дым облачками уже просачивался сверху.
Только я открывал лошадей — они выскакивали. Последний — Орлик, и я на нём.
Я поскакал вдоль конюшни.
— Снято! — глухо, как сквозь вату, услышал я наконец крик Якова Борисыча.
…Потом я видел, как снимали падение крыши: за домом затрещал трактор, потянул крышу тросом и она провалилась, поднялся столб пламени, но я уже как-то отключился.
Ночью мне снился пожар, я даже проснулся в поту. Я встал. Отца уже не было. Я походил по квартире, позавтракал.
Я вдруг вспомнил с чувством некоторого неудобства, что не вижусь с отцом третий день, настолько меня затянула работа в кино.
В этот день я в съёмках не участвовал, но Зиновий взял меня с собой на место следующей съёмки. На льду реки, у проруби, стояли уже тонваген, камерваген, лихтваген, от него чёрные кабели шли к высоким чёрным ДИГам.
Я посмотрел наверх. Антенны на доме Василия Зосимыча над обрывом по-прежнему не было. Это было естественно, так и должно было быть, но я вспомнил вдруг, как снимал у них антенну, и ещё — как вчера они просили меня приделать им антенну обратно и как после моего отказа уходили вдвоём, под ручку, маленькие, тёмные на фоне солнца, и мне стало почему-то грустно…
— А без этого — никак? — вздохнув, показал я на прорубь Зиновию.
— Опять ты за своё! Без этого, без того! — Зиновий вскипел. — Не нравится — не снимайся! Никто тебя особенно не просит!
— Почему… не просит? — спросил я.
— Потому! Еле Якова Борисыча уговорил тебя взять! Думал, хороший парень, из простой семьи! Нормально снимется, без всяких вопросов! Знал бы, что ты такой!..
— Вообще-то, я из простой семьи, но мой папа — профессор.
— Оно и видно! Вечно лезешь во всё, что тебя не касается! Твой предшественник, хочешь знать, на этом и сгорел!
— Как… сгорел?
— Так! Одно ему не нравилось, другое. Пришлось расстаться!
Я молчал.
— Из-за тебя же, кстати, — с досадой сказал Зиновий. — Из-за тебя же, кстати, он и топится!
— Кто, — удивился я, — предшественник?
— При чём тут предшественник?.. Главный герой!
— А… зачем? — испугался я.
— Ну, он с дежурства ушёл, а конюшня-то и загорелась. То есть, если бы не ты, лошади могли бы сгореть. Ну, и не может он себе этого простить, понимаешь? Что из-за него чуть было лошади не сгорели. Тем более все думают, что он это лошадей спас… Спас-то ты, а все думают, что он. Понимаешь? А ты молчишь!
— А почему я молчу? — удивился я.
— Потому что ты гордый.
— При чём тут гордость-то? — Я удивился. — А он почему не скажет, как было?
— Он тоже гордый! Не может сказать людям, что такую промашку дал!
— Ну и что? — спросил я. — Лучше не говорить, а потом — в проруби топиться?
— Ну, дело там не только в этом… там сложно всё. И тут ты ещё! Он просит тебя: «Ну признайся! Ну скажи людям, что это ты лошадей спас!» А ты молчишь! Как бы предстаёшь перед ним немым упрёком!
— А почему я молчу?.. Ах да.
— Ну и вот… там ещё всё другое, всё сложно… в общем, другого выхода у него нет!
— Как же нет! Есть наверняка!
— Да, ты уж, конечно, во всём разберёшься. Тут взрослые герои не могут разобраться…
Я, разволновавшись, быстро пошёл по реке.
Знал бы я, что мне такая роль предназначена — немого упрёка! — ещё бы подумал, может быть… тут из-за меня люди топятся, а я, видите ли, рот отказываюсь открыть! Гордый, видите ли! Да таких гордых…
Не замечая ничего вокруг, я прошёл километра полтора и чуть сам не упал в следующую прорубь — вовремя остановился!
Этот случай меня немного развеселил. Я пошёл обратно и пришёл, когда автобусы собирались уже уезжать.
— Что ты ещё откалываешь? Куда исчез? — кричал Зиновий. — Всей группе бросать работу, тебя искать?
Я молча сел в автобус.
— Поехали, — сказал Зиновий шофёру. — Заруби на носу, — провернулся Зиновий ко мне, — хочешь сниматься — никаких номеров!
Молча мы подъехали к общежитию. Зиновий куда-то мрачно ушёл, а я ходил по площадке у общежития, всё думая, как я буду выглядеть в роли немого упрёка.
Вдруг к ступенькам общежития подъехало такси. Я удивился, отвлёкся от своих мыслей: кто это так шикарно приезжает в такую даль на такси?
Открылась дверца — и вышел парень, мой ровесник.
Я с ходу был потрясён его красотой: белые кудри, голубые глаза, словно чуть виноватая улыбка.
— Скажите, — улыбнувшись, спросил меня он, — вы случайно не знаете, где здесь киногруппа?
Я очень почему-то обрадовался: всё-таки хорошая штука кино, какие приятные приезжают люди.
— Я провожу, — сказал я, стараясь тоже показать, что я человек вежливый и культурный. — Прошу! — И показал на крыльцо.
Я пропустил его вперёд, провёл по коридору и, постучавшись, ввёл его к Якову Борисычу.
— Вот, Яков Борисыч, видимо, к вам, — сказал я.
Яков Борисыч, почему-то изумившись, вскочил со стула и удивлённо переводил взгляд то на него, то на меня.
— Ну… погуляй пока… погуляйте, — растерянно сказал он, — потом я скажу.
Мы вышли.
Приехавший долго смотрел на меня, потом улыбнулся.
— У меня несколько странное имя — Ратмир! — сказал он, протягивая руку.
— Саша! — Я спохватился, что сам раньше не догадался представиться. Очень приятно!
Я не врал, я действительно почему-то очень обрадовался.
Я понял: если он участвует, значит, в фильме не может быть ничего плохого — вот почему мне стало так хорошо.
Мы прошли в конец коридора. От лучей солнца, прошедших сквозь стёкла, было жарко. По освещённой стене струился вверх, извиваясь, какой-то размытый световой поток — как я понял, тень горячего воздуха, идущего из трубы дома напротив.
Я снял шапку, и мы стояли.
— Значит, вместе будем сниматься? — радостно сказал я.
— Хотелось бы, — скромно улыбнувшись, сказал он.
Я вдруг вспомнил, почему его лицо показалось мне таким знакомым и приятным: я же видел его примерно в трёх или четырёх фильмах! И он ещё скромно говорит: «Хотелось бы!» Вот это человек!
Мне очень захотелось сделать ему что-то хорошее, показать что-то интересное, а то вдруг ему тут не понравится и он уедет! Конечно, он никогда не скажет, что ему не понравилось, но придумает какой-то другой предлог и уедет!
Я задумался.
— Хочешь… в конюшню пойдём? — сказал я. — Знаешь как там здорово интересно!
— Хорошо бы! — Он обрадовался, причём искренне!
Мы пришли в конюшню, я познакомил его с Жуковым, и мы пошли смотреть лошадей — было воскресенье, все лошади стояли на месте. В конюшне было темно, только пар от дыхания лошадей клубился в окошках на фоне яркого неба.
Мы шли по коридору, и вдруг Ратмир влез прямо в стойло к Буяну, взял его за длинную морду и стал гладить чёлку на широком его лбу.
— Ну… ты смело! — переводя дыхание, сказал я, когда он вылез. Умеешь, что ли, с лошадьми обращаться?
— Немножко, — сказал он.
— А откуда? — спросил я.
— Да занимаюсь в конноспортивной школе, — как бы между прочим, сказал он.
Я обомлел.
Занимается в конноспортивной школе, о которой я столько мечтал, и говорит об этом так, абсолютно просто!
— А… где она? — спросил я.
— Школа? В Пушкине, — сказал он.
— В Пушкине?! — удивился я. — Как же ты… каждый раз туда ездишь?
— Всё значительно проще, — он улыбнулся, — я же ведь и живу в Пушкине.
— Ну?! А где?
— В Софии.
Вот это да! Я же всё детство прожил в Пушкине, в районе, который называется София.
— Я же там жил до семьдесят третьего года!
— Да? А я приехал в семьдесят третьем!
Взволнованные, мы пошли по коридору, вышли на улицу. Я даже не надел шапку, было почему-то жарко, хотя градусник на стене показывал минус двадцать.
Я увидел по тени на стене дома, что от головы моей идёт пар.
— А пойдём… в оранжерею?! — сказал я. — Знаешь, какие тут оранжереи?
— Хотелось бы сначала немного поесть, — виновато улыбнувшись, сказал он.
Как я мог об этом забыть! Ведь он же, наверно, как выехал рано утром из города, ничего не ел!
Мы пошли к столовой, но до обеда было ещё далеко, ничего не готовилось.
— А пойдём ко мне пожрём, — сказал я. — Папа на работе, а между окнами — я видел — какая-то рыба!
Мы пришли в лабораторию, я распахнул дверь в отцовский кабинет, залитый солнцем.
— Папа! — сказал я. — Можно, вот мы с Ратмиром съедим твою рыбу, между окнами?!
Сморщившись, отец недоуменно смотрел — какую рыбу, почему между окнами?! — потом, отвлёкшись от своих мыслей и сообразив, кивнул.
Мы примчались ко мне домой. Я встал на стул, открыл форточку, залез, напрягшись, между стёклами рукой. Тёплый воздух у форточки дрожал.
Я отодрал с рыбы примёрзшую бумагу, потом мы долго отмачивали рыбу в холодной воде. Потом пошла сильная вонь.
— Ничего… это бывает! — вежливо сказал Ратмир.
Он с интересом осматривал квартиру.
— Вы только с отцом здесь живёте?
— Нет… соседи ещё… Я, вообще-то, в городе живу. А он теперь здесь, отдельно. Понимаешь?
Ратмир кивнул.
— А здесь что, колхоз? — сказал он, слегка меняя тему.
— Да нет! — сказал я. — Здесь селекционная станция, понимаешь? Здесь сорта выводят более лучшие! Понимаешь?
— Ясно, — сказал Ратмир.
— А папа мой знаешь кто? Он — профессор! Знаешь, сколько он зарабатывает?.. Ого!.. А дедушка мой знаешь кто? Академик!.. Только он тоже отдельно от бабушки живёт.
— Ну, варим? — перевёл разговор Ратмир.
— Сколько варить-то? — спросил я через полчаса.
— Вари, пока глаза не побелеют.
— А она глаза закрытыми держит!
Мы развеселились. Потом пришёл с работы отец, мы его угостили рыбой.
— А можно, у нас Ратмир останется? — спросил я.
— Можно. Только ти-ха, — сказал отец.
Но мы не могли успокоиться и даже ночью не могли остановиться. А чем тише стараешься смеяться, тем громче почему-то выходит… И, честно говоря, я был счастлив: опасная съёмка была позади — и я нашёл друга!
— Чего вы, черти полосатые, всю ночь хохотали? — входя к нам утром, сказал отец, но чувствовалось, что он доволен.
Мы доели нашу рыбу и помчались в группу.
— Ну что, дружки? Подружились? — улыбаясь, встретил нас у крыльца Зиновий. — Но сами ведь понимаете: только один из вас остаться-то может.
— Где? — Сначала я не понял.
— Ну… у нас, — смутился Зиновий. — Роль-то у нас одна… мальчика Степана. Сначала Ратмир намечался, потом вдруг ты… появился.
Я похолодел.
Потом я повернулся к Ратмиру.
По его лицу я сразу почувствовал: он знал всё с самого начала, но не мог никак мне это сказать.
Мне снова стало жарко. Я снял шапку.
Вот это да! Рискуешь тут, снимаешься в огне, потом приезжает другой и тебя отстраняют!
Тут вышел Яков Борисыч. Я застыл. Я ждал: к кому он подойдёт? Он подошёл ко мне.
— Ну что… расстроился? — положив руку мне на плечо, сказал он.
— Но… я же снимался… лошадей из пожара выводил!
— Ну… это общий план! — сказал Зиновий. — Лица твоего крупно не было видно.
— Ну чего ты, чего? — забормотал Яков Борисыч. — Ведь ты же инте-рес-ный парень — тебя в любой другой фильм возьмут! Как здорово ты лошадей вгонял! О! Или хочешь, я с бригадиром трюкачей поговорю? Знаешь как здорово — на лошадях скакать, из окон прыгать, под водой снимать… А?!
Я посмотрел на Ратмира.
— Ну, хочешь, я уеду? — сказал Ратмир.
Я молчал.
Ратмир вдруг отвернулся, потом побежал и впрыгнул в рейсовый автобус Вырица — Гатчина, который как раз подъехал к столбу.
Автобус с шипением закрыл двери и, два раза присев, уехал.
— Твоя взяла, — сказал Зиновий и ушёл в общежитие.
И тут же почти дверь открылась и на крыльцо вышел известный артист Тимохин в длинной рыжей шубе и посмотрел на меня.
— Ты, что ли, Стёпа будешь? — улыбаясь, спросил он.
— Кто?
— Ну, мальчика Стёпу играешь?
— Я.
— Так это из-за тебя, выходит, мне в прорубь нырять?
Я промолчал.
— Ну, спокойно, спокойно, шучу! — Он положил мне тяжёлую свою руку на плечо. Потом он ушёл к магазину.
А я всё ходил у автобуса. Зеркало на автобусе стало белым, пушистым. Лицо замерзало, я подносил ладонь ко рту, дул горячим воздухом к носу.
На крыльцо вышли Зиновий, Яков Борисыч, вся группа.
— Ну, ты, победитель… поедешь, что ли? — насмешливо спросил меня Зиновий.
Медленно подошёл Тимохин. Все стали садиться в автобус.
— А какая сцена будет сниматься? — спросил я.
— У проруби, — не глядя на меня, сухо сказал Зиновий.
— У проруби… или в проруби? — спросил я.
Ничего не ответив, Зиновий влез в автобус.
Я влез за ним.
— Ну неужели… нельзя отменить? Может быть… в павильоне снять? ныл я.
Зиновий отвернулся.
Мы съехали на лёд, поехали по реке и вот, повернув за мыс, увидели прорубь. Невдалеке стояли тонваген, лихтваген и камерваген.
Мы вышли.
— Вот, — показал Яков Борисыч Тимохину, — добегаете до этой проруби, падаете… появляется на поверхности только голова с открытым ртом и рука… Тут сделаем стоп-кадр, — сказал Яков Борисыч, повернувшись к оператору.
— Вот смотрите! — показал Зиновий Тимохину. — Примерно оттуда вы должны появиться. Видите, где съезжает человек?
Я посмотрел наверх. По крутому обрыву к реке быстро спускался какой-то человек.
Вот он съехал вниз и, не отряхиваясь, побежал к нам.
Он приблизился, и я узнал комбайнера Булкина.
— Привет! — сказал он. — Меня-то когда снимать будете?
— Вас? — удивился Зиновий. — А зачем?
— Что зачем?.. Этот вот малец сказал, что снимете меня, в роли.
— А… этот, — сказал Зиновий. — Этот наобещает!
— Когда ты… роль тому типу обещал? — подошёл ко мне Зиновий.
— Когда… антенну с его дома снимал.
— Да ты у нас орёл! — усмехнувшись, сказал Зиновий.
Я вспомнил вдруг убегающего Ратмира, потом оставшегося у общежития Василия Зосимыча…
«Да, — понял вдруг я, — что-то много я сделал не того на пути к своей блестящей карьере!»
— А может, можно без проруби? — сказал я, но никто даже не обернулся в мою сторону.
Яков Борисыч стал ходить вдоль автобусов.
— Солнца нет — мгла какая-то! — нервно взмахнув рукой, сказал он.
Мы ждали часа два, замёрзли, но солнца не было. Все сели в автобус, поехали обратно. Наверху я вылез, пошёл домой.
Отец сидел дома, что-то писал. Увидев меня, он положил ручку, виновато улыбнулся. Я подошёл к нему, он обнял меня за плечи.
У меня почему-то глаза вдруг затуманились слезами, я, чтобы с этим покончить, стал разбирать буквы на листе бумаги…
В одиннадцать мы легли спать, но я не спал. В голову всё возвращалась мысль, которая в первый раз пришла на реке — и с ходу подкосила: «Что-то много я сделал не того на пути к моей блестящей карьере!»
Я снова вдруг увидел, как Ратмир, сморщившись, бежит к автобусу, впрыгивает… Как уходят после разговора со мной Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна — маленькие, под ручку, тёмные на фоне солнца…
Да-а!
Если б даже светила мне блестящая роль, которая прославила бы меня на весь мир, всё равно нельзя было делать того, что я сделал!
И это ведь только то, что я помню… Наверняка есть что-то ещё!
Я встал, пошёл по длинному общему коридору на кухню, чтобы попить.
Я открыл в темноте медный кран, подставил руку и вздрогнул: вода была абсолютно ледяная!
А завтра утром Тимохину прыгать в прорубь! В такую воду!
Я стал дрожать.
Конечно, артист-то не утонет!
Но герой-то утонет, и зрители будут думать, что так и нужно!
Да-а-а… Видимо, автор довольно мрачный человек. Но я-то почему должен его мрачности помогать?
Я вспомнил, как перед самым Новым годом мы под предводительством нашего дворового вожака Макарова проводили задуманную им операцию «Елки-палки» — отбирали на платформе у приехавших ёлки. И как я хотел тогда уйти, но не ушёл!
…Но ведь поклялся же себе тогда, что участвую в таком деле, с которым не согласен, последний раз!
Оказалось вот — не последний!
А может, фильм получится в конце концов хороший?
Не знаю! Не знаю… Но моё участие в нём меня не устраивает!
И так совесть нечиста: Ратмир, Василий Зосимыч — и вот ещё человек с моего ведома падает в прорубь?
Нет уж!
Пусть без меня!
Завтра с утра поговорю как следует с отцом, потом поеду и привезу им Ратмира!
Вот так.
Но, сильно замёрзнув без одежды на кухне, я яснее ещё представил, какой страх испытывает Тимохин, падая в прорубь!
«Но я-то больше в этом уже не участвую!» — вспомнил я.
Ну и что? Легче всего сказать: «Я не участвую» — и всё!
Подумав, я понял, что мне нужно сделать: залезть тихо на крышу дома Василия Зосимыча и поднять антенну (тем более что я это ему обещал!).
А завтра автобус съедет на лёд, Тимохин выйдет, вздыхая, поднимет голову — и вдруг увидит антенну.
«Стоп, стоп!» — закричит Яков Борисыч.
«Ну и что? — подумал я. — Снова залезут, снова снимут антенну, и съёмка пойдёт дальше. Всё бесполезно! Да? — Я разозлился. — Многие так говорят: «Но это же бесполезно» — и ничего уже не делают!
Легче всего сказать: «Но это же бесполезно». Ну и что? Всё равно должен я это сделать!»
Я посмотрел в окно. Ярко светила луна. С жестяного навеса, накрывающего ступеньки, ведущие в подвал, тихо летел, сверкая, мелкий снег.
Да… Не хотелось бы иметь дело с железом в такой мороз!
Я посидел ещё в кухне, потом пошёл в комнату, оделся, взял в столе плоскогубцы и вышел. Мороз был острый и какой-то неподвижный. Снег скрипел гораздо резче, чем днём.
Сдвинув в снегу калитку, ведущую к дому Василия Зосимыча, я тихо взял лежащую у сарая лестницу, стащил с крыши сарая шест с антенной, потом разгрёб снег, нашёл проволоку… Потом, тихо приставив лестницу к дому, полез. Я залез наверх, посмотрел — реки внизу не было видно.
Я стал прикручивать шест к трубе — и вдруг внизу раздался скрип.
Всё! Василий Зосимыч проснулся! Наверно, услышал. А может, увидел мою тень, от луны!
Сейчас он выйдет… захватив ружьё! Я видел: у него на стене ружьё. Он уже старый, боится воров — и вдруг видит перед окном чью-то тень!
Я стал прятаться в снег. Лицо, руки по локоть были в снегу. Я ждал. Было тихо. Рука прилипла к железу — я с острой болью её отодрал.
Я посидел тихо ещё минуту, потом, взяв в руки трос, стал сползать к краю. Балансируя на корточках на краю, я ввинтил штырь в резьбу…
Потом, напрягшись, я медленно поднимал высокую антенну…
Утром, поговорив с папой, я уезжал.
Я бежал по аллее, прикрывая рукой лицо от мороза.
Поеду в Пушкин!..
Иногда я оборачивался, смотрел — антенна на доме Василия Зосимыча всё стояла.
Потом я увидел в стороне чёрный сгоревший телятник. Рядом не было уже ни души.
Поперёк дороги снова стали попадаться глубокие коридоры в снегу высокие, они шли далеко, в них стоял розовый свет.
Так я и не понял, зачем они, прожил тут столько дней и не понял! Я бежал всё быстрее — и вдруг снежная стена с одного края обрушилась, и на дорогу выехал трактор. За ним на стальном тросе на двух подсунутых жердях-полозьях ехала огромная гора покрытого снегом сена.
Трактор переехал дорогу, протащил за собой тёмную, мохнатую, пахучую скирду и, разрушив другую снежную стену, ушёл туда, оставляя тот самый глубокий, ровный коридор с розовым светом в нём.
На дереве, зацепившись, осталась смёрзшаяся, сверкающая прядь сена.
Я посмотрел на неё и побежал дальше.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Стоп-кадр», Валерий Георгиевич Попов
Всего 0 комментариев