«Сам ты корова»

Рудольф Ольшевский САМ ТЫ КОРОВА

Мой дядя был знаком с Михаилом Светловым. Вернее, мне кажется, что был знаком. Во всяком случае, по рассказам дяди так получается. На улице к нему подошел очень худой человек. Если Светлов говорил, что у обычных людей телосложение, а у него теловычитание, то у этого, по описаниям дяди, было теледеление без остатка. Дядя только обратил на него внимание, решив про себя, что в Одессе таких не бывает, как приезжий подошел к нему и неожиданно громким не соответствующим комплекции голосом спросил:

— Который час? У меня ходит только секундная стрелка.

Дядя ответил, что его часы вообще остановились, но, чтобы гражданин не подумал, не дай бог, что он хочет от него сдыхаться, сейчас они вместе все выяснят. Когда они узнали, наконец, что сейчас ровно десять сорок восемь, и если они хотят в этом убедиться, то вон там на горисполкоме часы, которые никогда не врут, в отличии от тех, кто заседает в этом здании, худой спросил дядю:

— А не скажите ли вы, какие есть еще достопримечательности в вашем городе, кроме горисполкома?

— Почему не скажу, — ответил дядя, — что я с вами в ссоре? Не только скажу, но и покажу. У меня как раз сейчас свободное время. Одна из достопримечательностей уже прямо здесь, рядом. Это оперный театр снаружи…

— Как это так — снаружи? А внутри что — идет ремонт?

— Причем здесь ремонт? Просто нам с вами внутри смотреть нечего. И слушать тоже. Это вам не Ла Скала. У них такой Онегин, как я Ленский и такой Ленский, как вы Борис Годунов.

— Нет, нет, — запротестовал приезжий, — если я на что-то и гожусь, то только на роль маленьких лебедей.

— Он выгнул шею.

— Вот-вот. У вас таки это должно получиться. Слева, между прочим, памятник Пушкину. Узнаете? От благодарных жителей Одессы. Сейчас благодарные жители способны поставить памятник только героям — потемкинцам. Я вас туда даже не поведу. Если бы потемкинцы знали, как они будут выглядеть через пятьдесят лет на пьедестале, они бы не поднимали восстания. А в прошлом векеПушкин был похож на Пушкина. Кстати, вы знаете, одно время он жил в Одессе, и тоже как раз здесь, недалеко.

— Да, — улыбнулся приезжий. — И на какой же улице?

— Вы задаете странные вопросы. Где он мог поселиться? Конечно же на улице Пушкинской. Интересно. Я слышал, что и Гоголь бывал в Одессе?

— Конечно. А что вы думаете, напрасно у нас есть улица Гоголя? Меня давно интересует знать, а были ли они знакомы?

— Очень даже близко. — Проявил осведомленность незнакомец. — Гоголь даже…как у вас в Одессе это называется? «стырил» сюжет «Мертвых душ» у Александра Сергеевича.

— Ай-ай-ай! Как нехорошо получается. Такой уважаемый писатель и, надо же, поступил, как последний босяк. Теперь мне понятно, почему они друг от друга так далеко жили. Где улица Гоголя и где Пушкинская? Конечно же Пушкин после этого боялся, что у него «Евгения Онегина» тю-тю.

— Они жили в Одессе в разное время.

— Где же он тогда стырил эти души? В Одессе было бы понятно.

— Гораздо позже. И вообще это была темная история. А вы мне напоминаете моего приятеля, чисто внешне, Михаила Голодного.

Не имеете случайно, к нему отношения?

— Только по части имени. Я тоже Михаил. В остальном же я — только что покушал. Спасибо за намек. Мы в Одессе, как и вы, любим спрашивать не напрямую. А вы, если не секрет, кем будете?

— Да вот, тоже поэт. Как вы относитесь к нашей профессии?

— В основном уважаю. Хотя если сказать честно, считаю, что мало кто из поэтов имеет много хороших стихов.

Худой хмыкнул.

— Интересная точка зрения. А меня тоже кстати зовут Мишей.

— Что вы говорите? Какое совпадение! Вот и хорошо. Уж теперь точно ни за что не забуду.

Они обошли оперный театр и через Палерояль вышли на улицу Карла Маркса.

Карл Маркс тоже здесь жил? — улыбнулся худой.

— Боже сохрани, — сказал шепотом мой дядя. Он хорошо знал, что можно было говорить вслух, а что шептать.

— Это вожди. Им не обязательно присутствовать. Их утверждали полным списком по разнарядке.

— Чьей?

— НКВД. — Уже одними губами скорее показал, чем сказал, мой дядя. — Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Карл Либкнехт. Если бы не было улицы — ни за что не выговорил бы. Тут главное, никого не забыть. Не дай бог, если в городе нема переулка Ногина, проспекта Розы Люксенбург, бульвара Свердлова.

— Но этот — то еврей?

— А что, он один? А Воровский? А Чижиков? Тут через квартал улица имени маланца. Раньше поощрялось. Скажу вам по секрету у Ленина тоже было немного этого самого — по бабушке.

— Миша, вы этого не говорили, я этого не слышал. Насчет Голодного мы все выяснили. А как у вас насчет жажды? Жажда не мучит? А то мне сильно кажется, что кружка пива, разбавленная в ста граммах водки, нам с вами совсем не помешает. Назовем это напитком имени Бебеля. Вот как раз улица имени Бебеля. Интересно, а что за пятая графа была у этого самого Бебеля? У Бабеля нам известно. А вообще-то ты какой-то пасивный. Водку будешь пить? Кто из нас одессит, а кто гость. Пивная изнутри — это тоже достапримичательность.

Как раз в это время к ним подошел друг моего дяди Фима.

— Кого я вижу? Боже мой, почему вы так похудели? — энергично вошел в их компанию друг дяди. — У вас случайно нет глистов? Наверняка есть. Я знаю уникальное средство. Значит так…

— Это Фима, — сказал мой дядя, чувствуя неловкость оттого, что Фима их перебил.

— Фима? — произнес гость. — Редкое имя. А по батюшке как?

— У-у-у! Чтобы произнести имя моего батюшки, нужно выпить пол-литру.

— А я об чем говорю. Кстати таким образом и с глистами покончим. Так как вы смотрите на сто пятьдесят граммов столичной и кружку разливного пива?

— А таранька будет?

— Конечно. — сказал худой и всей своей фигурой изобразил высохшую тараньку.

Они спустились по стертым ступенькам в подвальчик за углом.

— Забыл тебя спросить, извини, Миша, как у тебя дела? — заполнял паузу в разговоре Фима.

— А, — сказал мой дядя, улыбаясь, — чем так жить, лучше, не дай бог, умереть.

— Не дай бог. — Подтвердил Фима и тоже улыбнулся.

Они подошли к прилавку, около которого никого не было.

Острым плечом приезжий оттиснул моего дядю от буфетчика Бори и протянул пятерку.

— Ты еще успеешь залезть в штаны. Сюда пригласил я, правда, Фима?

— Лично я в чужом городе вел бы себя поскромнее, — сказал Фима, тоже неохотно пряча свою бумажку с нарисованным вождем, который по бабушке имел отношение к этим суетливым людям.

— Вы тоже еще успеете помочь мне избавиться от глистов. А насчет «чужого города» никак не ожидал такого негостеприимства.

— Миша чем-то он мне определенно нравится. Он похож на нас, несмотря на отсутствие анфаса. Скажите, вы имеете отношение к этому культурному порту на Черном море, как пишется в учебнике по географии для пятого класса?

Они пили медленно, как чай вприкуску, отламывая по кусочку сушенного бычка, пахнущего лодкой на шестнадцатой станции и ботинками рыбака, что стояли поблизости, и водой, которая ходила туда-сюда по плоскому днищу.

— С душком! — сказал, аппетитно кусая, московский поэт и отхлебнул из кружки. — А насчет культурного порта — правильно написано в географии. Нет больше Одессы. Где Мишка Япончик? Где Беня Крик? — При каждом имени он делал новый глоток. — Нет Одессы Бабеля. Чем вы отличаетесь от Жмеринки? Фима, что я не прав? Миша, где налетчица Маня, которая свистела в приличном обществе, и никто не удивлялся этому.

— Свистела? Пожалуйста! — И мой дядя, который быстро хмелел, но после этого мог выпить еще целую бочку, засунул четыре толстых пальца в рот и свистнул так, что стены питейного заведения задрожали.

— Миша, — спокойно сказал буфетчик, — что вы свистите вы ведь не мусор.

— Боря, я дико извиняюсь, накиньте за это трешку. Но я должен был ему доказать. — Дядя кивнул на худого. — Вы же слышали, он сказал, что в Одессе разучились свистеть.

— Не надо платить. Считайте, что я вас угостил этой трешкой. Но, как он говорит, он таки прав. Простите меня, но вы, Миша, и правда не умеете свистеть. Грязные пальцы в рот — фу, это же не гигиенично. Я уже не говорю, что руки бывают заняты това-ром или вас прихватило по нужде, а тут необходимо свистнуть. Короче — вот как это делается…

При этих словах буфетчик Боря подогнул язык под верхние зубы, выпучил глаза, как будто звук будет выходить оттуда, чуть присел и засвистел так, как моему дяде и не снилось…

— Вот это я понимаю. — сверкнул глазами гость. — Узнаю Одессу, хотя я здесь впервые.

— Нет, — сказал Фима-, вам ее еще предстоит узнать. Пойдемте…

— Кудой вы его уводите? — недовольно спросил Боря.

— На Привоз! — торжественно ответил Фима.

Дорогой они вошли еще в один подвальчик и мой дядя наконец выложил на мокрый прилавок свою пятерку. Их уже обходили прохожие.

У подъездов на вынесенных стульях сидели пожилые люди. Одни играли в шахматы. Другие читали газеты. Около одного ос-тановился Фима. Лица читающего с этой стороны не было видно, его закрывала газета. На всю полосу просвечивала траурная рамка. Кое-кто из руководства давно себя плохо чувствовал, но когда об этом заговаривали, имени его не называли.

— Как — уже? — спросил Фима.

— Нет, Помпиду. — Послышалось по ту сторону газеты.

Гость громко смеялся.

— Да, это не Бердичев.

На втором этаже дома, мимо которого они проходили, полная дама в окне с хрустом ела яблоко, пристально наблюдая за про- хожими.

— Обратите внимание. — Шепнул мой дядя, показав глазами на красотку.

— Да, — одними губами ответил худой, — сикабриозно.

Женщина перестала жевать. Лицо ее сделалось опереточно сердитым. Упершись одной рукой в то место, где у любой другой находилась бы талия, она выдохнула:

— Сам ты корова.

Поэт уже не боялся своего смеха. А впереди еще был базар.

Привоз был неоднороден. Овощи продавали, в основном, кавказцы. Крытый молочный рынок говорил по-украински.

— Дядьки, лучше нэма похмилки, як простокваша. Но зато рыбный ряд принадлежал одесситам. Солнце палило вовсю. Гость снял пиджачок и перекинул его через ручку, тоненькую, как барабанная палочка. Нет, нет, судя по интеллигентному лицу, как дирижерская палочка. Сам маэстро шел, будто только что проглотил гобой.

Ошалелая от жары, потная и безразмерная торговка рыбой, тянула на одной ноте: «риба, баби, баби, риба…» Глаза ее навыкате были затуманены, как у кефали, которую она продавала. Ничего не видя перед собой, она ушла в звуки которые переваривало ее лицо.

И вдруг она увидела Светлова. Взгляд ее перевернулся и стал осмысленным. Голос ее сделался твердым:

— Эй, борэц! Купи рибу! Сто пятьдесят ее килограммов казались двести пятьюдесятью рядом с Михаилом Аркадьевичем.

— И почем? — спросил он, сделав серьезное лицо.

— А сколько ты дашь? Пять рублей не жалко?

— Не жалко. — Светлов протянул пятерку. — Рибу надо обмыть.

Он взял под руки моего дядю и Фиму, и все трое стали проталкиваться к выходу…

— А рибу? — кричала им вслед торговка. — Вы забыли рибу!

Приезжий обернулся.

— Рибы не надо, дюймовочка!

— Он таки обиделся за борэц. — Не успокаивалась торговка. — Я не дюймовочка, слышишь, я трехдюймовочка!