«Земля вращается со скрипом»

Земля вращается со скрипом (fb2) - Земля вращается со скрипом 763K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Леонидович Курилко

Алексей Курилко Земля вращается со скрипом Рассказы и повести

Яблоко от яблони…

Еду к отцу сообщить о том, что он уже полтора года как дедушка. Автобус переполнен. Сначала меня прижимают к пьшгногрудой брюнетке с небольшими усами, затем между нами вклинивается неугомонный старичок пожеванного вида. За окном мелькает осенний пейзаж городского типа.

О предстоящей встрече стараюсь не думать. Не получается. Отца в своей жизни я видел трижды. Первый раз в день своего рождения из окна роддома. Эту встречу я не помню. Второй раз на похоронах его матери, в третий — на похоронах моей матери. Все три встречи произошли благодаря печальным событиям наших судеб. Теперь у меня родился сын, и пусть мой отец тоже будет в курсе. Правда, я несколько опоздал с этой новостью, но ведь и меня поставили в известность всего пару месяцев назад.

Итак, я стараюсь не думать обо всем этом, когда чувствую, кто-то лезет в боковой карман моей куртки. Я особо не нервничаю. Как и положено человеку, которому кроме жизни терять больше нечего. С сожалением отвожу от бюста усатой брюнетки взгляд в сторону и вниз и вижу — точно! — чужую руку в моем кармане. Хозяин руки — парень моих лет, красивый и упитанный — грустно смотрит в окно и всем своим видом внушает доверие.

Я чуть наклоняюсь к парню и, чтобы никого не нервировать, шепчу ему на ухо:

— У меня ни копейки.

— Серьезно? — спрашивает он без тени смущения.

— Клянусь.

— Ну, извини.

Он оставляет мой карман в покое и разворачивается ко мне спиной.

Интересно, думаю я, а что будет, если я залезу к нему в карман? Вон он как гостеприимно оттопырен. Нужно действовать. Во-первых, в виде эксперимента: почувствует ли он? Во-вторых, мне нужны деньги не меньше, чем ему. И главное, с чисто воспитательной целью. Пусть послужит ему уроком.

И вот моя рука с дилетантской дрожью лезет в карман профессионала.

Но тут он поворачивает голову и говорит:

— Братан, я тоже пустой.

Теперь моя очередь извиняться. Забавно. Через остановку я выхожу и направляюсь к "зебре", чтобы перейти на ту сторону.

— Братан! — слышу я сзади и оборачиваюсь. Передо мной тот самый парень.

— На, — говорит он и протягивает мне двадцатигривенную купюру, — возьми.

— Спасибо, — отказываюсь я.

— Бери, чего там!

— Не надо, — говорю, — обойдусь.

— Ну, смотри…

Он явно обиделся. Прячет деньги в карман и уходит.

— Подожди! — кричу.

— Ну?

— Давай, — говорю, — только добавь еще десятку.

А то, думаю, ни туда ни сюда. Зато тридцать гривен будет в самый раз. И на закуску хватит. Не с пустыми руками приду к родителю.

Парень недовольно качает головой, но требуемую сумму дает. Я интересуюсь, давно ли он этим занимается. Он отвечает, что это не моего ума дело. На том и прощаемся.

В магазине я покупаю консерву со шпротами, бутылку водки и пачку сигарет. Нагрузив этим свои карманы, я направляюсь прямиком к дому отца.

Перед домом я останавливаюсь собраться с мыслями. Все-таки сегодняшняя встреча должна стать переломным моментом в наших отношениях. Я его сын, во внутреннем кармане куртки лежит бутылка водки, в заднем кармане брюк — фотография его внука. Надеюсь, буду принят благосклонно. Другое дело, если это будет лишь видимое радушие и гостеприимство. Мало ли! Я-то никаких претензий к нему не имею. Он дал мне жизнь, свою фамилию и восемнадцать лет платил алименты. С философской точки зрения это немало.

В подъезде бесшумно ругаются глухонемые. У одного во рту почти все золото Клондайка. Второй как две капли воды похож на мою первую учительницу.

Тяжело дрожа, лифт поднимает меня на шестой этаж. Квартира номер девяносто четыре. Звоню. Дверь открывает незнакомый мужчина в спортивном костюме и прыщах.

— Здравствуйте.

— День добрый.

— А Леонид Михайлович дома?

— Кто? Это бывший хозяин, что ли? Он умер.

— Вы не путаете? Леонид Михайлович…

— Умер. Точно. Месяцев семь назад. Наступает минута неловкого молчания.

— От чего он умер? Впрочем… извините…

— От чего сейчас умирают? От водки, наверное. Я разворачиваюсь, вызываю лифт…

Глухонемые продолжают свой спор. Я показываю им бутылку, и они оба радостно кивают в ответ. Я жестами объясняю, дескать, не с чего пить — посуды нет. Золотозубый показывает, что согласен пить с горла. Второй, с внешностью моей первой учительницы, стучит себе пальцем по лбу. Видимо, это означает: «А голова на что?»

Выйдя из дома и расположившись на первой свободной лавочке, я пускаю по кругу и водку и сигареты.

Через десять минут золотозубый отправляется за второй бутылкой.

После второй я им говорю (почти кричу, потому что мне кажется, что они уже слышат, но плохо):

— Человек рождается один. Это начало. И умирает человек один. Это конец. Так какого хрена между двумя этими событиями человек пытается к кому-то прицепиться? Жить следует в одиночестве. Он правильно жил. Правильно! Вот он умер, так? Сильно ли я опечален? Ну так, совсем чуть-чуть. А знай я его лучше, ближе… Проживи я с ним бок о бок двадцать пять лет… Да я бы с ума сходил от горя.

Незаметно приближается вечер.

Горе

Кто-то выбросил щенков в мусорный бак. Совсем крошечных. У них еще глаза не открылись. Знатоки утверждают, что им три дня от роду, не больше. Одному из них вставили спички в глаза. Говорят — дети. Сукины.

Двоих — мальчика и девочку — на время взяла наша соседка. Предложила — как откроются глаза — отдать нам.

Нам хотелось девочку. Среди животных, как мне кажется, девочки умней и преданней. Может, это и не так. Может, как у людей. По-разному.

Но через два дня девочка умерла. Остался мальчик. Маленький, черненький кутеночек. В понедельник, на следующий день после смерти его сестренки, моя жена принесла его домой.

Она кормит его из шприца через пипетку. Он съедает по шесть кубиков за раз.

Он последний, кто из них остался в живых. Он дрожит, ему не хватает тепла его матери.

Он не плачет. Он стойкий парень. Он начинает мне нравится. Я не из тех, кто любит сразу и ни за что. Я не люблю собачек за то, что они собачки. Мою любовь нужно заслужить. Мне надо понравиться. А вчера он даже попробовал зарычать. Это характер. Надо же!

Его зовут Горе. Так я решил. Полное имя Егор, если хотите.

Спит Егор в детской зимней шапке моего сына. Моему сыну два года. Но он уже умеет ревновать свою маму к Егору. Такое пшено, а ревнует. Надо же! Тоже — порода.

Люби свою маму! Нам с Егором никто не нужен. Мы будем вдвоем. Два одиночества.

Видите, я тоже большой ребенок.

Мы с тобой похожи, Егор. Я тоже не переношу холода. Когда я голоден — я злой. Но когда мне холодно, я почти несчастен. Я жалок и раним, понимаешь. Еще больше сутулюсь, втягиваю голову в плечи, руки кладу в карманы и иду. Наверное, я иду по делам, но ведь мы с тобой знаем, что я просто ищу где потеплей. И таких мест великое множество. Это чужие места; там я временно, я пришел по делам. И наступает пора уходить. Под снег или дождь. По ветру или против него.

Где тепло, там и родина. Это сказал Максим Горький. На самом деле его звали Алексей Пешков. Максим Горький — это псевдоним. Вроде клички. Тоже, видать, несладко было.

Ты еще маленький. Не понимаешь.

Когда ты вырастешь, мы будем вместе искать нашу «родину». Потому что я бездельник и бродяга. Я ночую то у жены, то у сестры, то у любовницы… вчера ночевал у одноклассника, а завтра… Черт его знает, где я буду завтра.

Мы с тобой похожи, Егор, мы с тобой одной породы — дворянской. Это жутко старая порода. Закаленная. Битая. Сколько крови в нас намешано! И немецкой, и французской, и какой только хочешь! Но предки у всех одни — волки.

Боишься волков? Не бойся. Я рядом. Жмись ко мне, так теплее. И спи. С закрытыми глазами все равно особо не разгуляешься. Спи.

Где тепло, там и родина. Это про нас сказал человек. Но это звучит очень горько.

Чем ты собираешься его кормить? Я еще стараюсь отшутиться:

— Грудью.

— Ты себя прокормить не можешь. Куда тебе собаку заводить. Она у тебя сдохнет от голода.

— Я ведь не сдох. Живу.

— Разве это жизнь! Посмотри на себя в зеркало. Ты скоро просвечиваться будешь.

Честно говоря, это начинает меня злить. Мне двадцать пять, ей двадцать восемь лет. Ей кажется, что такая несерьезная разница дает ей право читать мне…

— Сколько тебе лет? — спрашивает она, прекрасно зная мой возраст. — Какая может быть собака? Тебе ребенка кормить нечем! Ты фруктов ему не в состоянии купить!

— При чем тут ребенок?

Она раздувает ноздри и тяжело вздыхает. Видимо, пытается продемонстрировать свое возмущение.

— Значит, ребенок ни при чем! И жена ни при чем! Хорошо! А я?

— Что — ты?

— Я тебя интересую?

— Допустим.

— Допустим?

Я беру из пачки сигарету, закуриваю.

— Ксюша, чего ты хочешь?

— Я хочу жрать!

Она не сказала, а выкрикнула мне эти слова в лицо. И как-то так постарела… Не знаю. А это слово «жрать» мне вдруг таким грязным показалось. Такое отвращение я почувствовал, что меня чуть не стошнило. Однако внешне я остался совершенно спокойным.

— В смысле, ты хочешь есть? — спрашиваю.

— Да! Есть!

Почему я терплю, думаю я. Свою жену, которую, в отличие от этой суки, хотя бы уважаю, я мог ударить за менее наглое поведение. Я говорю ей:

— Ксюша, если ты хочешь покушать — поешь. В холодильнике лежат пельмени. Колбаса.

Она наигранно смеется и тут же обрывает смех.

— А кто, — спрашивает она медленно, — купил эти пельмени? Купил хлеб, колбасу, яйца?.. Кто купил сигареты, которые ты куришь? Кто вообще все всегда покупает?

Это попрек. Мы все очень боимся попреков. Но некоторые из них заслуживаем.

* * *

Сегодня у тебя открылись глаза. В прямом и в переносном смысле. Ведь, возможно, прижимаясь ко мне вслепую, ты думал, что я твоя мать. А теперь ты видишь, что внешне я совсем не похожее на тебя существо.

Впрочем, широко открытые глаза еще не признак хорошего зрения.

Но если ты все-таки видишь, скажи, как тебе этот мир? Как тебе я? А моя жена? Молчишь? Мудро. Весьма. Вот что я тебе скажу. У тебя очень правильный взгляд на все это. Дай лапу!

Извини. Я немного выпил. Ты не пьешь? Согласен. Рано. Еще молоко на губах не обсохло.

Я тоже не пью. Не пью, не пью, а потом — раз! — и в драба-дан. Как собака. Прости. Вырвалось.

На самом деле я собак уважаю. А тебя — особенно. Ты мне симпатичен. Ты молчишь. Не перебиваешь. Слушаешь. Мало гадишь. Много ешьт-Сам ты черненький, а на груди белое пятнышко. О чем говорит это белое пятнышко? О многом!

У нас у всех есть белые пятна, куда не ступала нога человека.

Ну что ж ты дрожишь, Горюшка? Что ты трусишься?

Не надо. Им только покажи слабину, сразу набросятся. Ничего. И у нас будут клыки.

* * *

Как всегда после студии, стоим у метро. Посасываем пиво. У Кости Данелюка настроение вроде этого неба — мрачное.

Он спрашивает:

— Бухал вчера?

— С чего ты взял?

— Глаза красные.

— Не спал я.

— Пишешь?

— Пишу, — говорю, — записки бездельника.

— Это что — название такое?

— Вроде того.

— Интересно.

Молчим. Даня лезет в карман, затем, спохватившись, заявляет:

— А я курить бросил.

— Поздравляю. Я закуриваю.

— Знаешь, — говорю, — лет пять назад встречался с одной пару месяцев. На Новый год она пригласила меня к себе. С родителями познакомить. Батя ее — полковник — спрашивает меня: «Вы, молодой человек, чем занимаетесь?»

«Да так, — говорю, — стихи пишу». «Понятно, — говорит он, — еще один бездельник». Подходит какой-то бомж. За пустой бутылкой. Просим подождать.

— А я собаку завел.

— Серьезно?

— Назвал Горе.

Даня недовольно качает головой:

— Ну и клички у вас. Аж жить не хочется.

— Полное имя Егор.

— Другое дело. А то смотри: как корабль назовете, так он вам и поплывет.

— Так то корабль. Вон подлодка, слышал? «Курск», а того… Даня отдает свою бутылку бомжу. Смотрит в небо.

— Ты чего, — спрашиваю, — угрюмый такой?

— Это все работа…

Дует ветер. Качает кроны тополей. Собирается дождь. Это по ту сторону окна. А по эту мы сидим за столом. Пьем. Беседуем. Закуриваем. Курим. Нас много для такой маленькой кухоньки. Нас слишком много. Я, Данелюк и прочие. Именно так.

Сигаретный дым стоит так плотно, что самому уже можно не закуривать. Сиди себе и вдыхай.

Данелюк пьян. Его полное лицо раскраснелось. В уголках глаз собрались тоненькие морщинки, как будто он улыбается. Но он не улыбается. И я не улыбаюсь. Иногда ради приличия покажу свой фирменный оскал и снова в кого-нибудь «втыкаю». В Даню. Мне на него смотреть интересно. И слушать. О чем он там?

— Ну пошел я за ней. Она такая высокая на каблуках. Ну, ноги, конечно. Штаны… белые, просвечиваются. Трусы такие — сабля в жопе. Бедрами виляет так, что становится тесно. Смотрю, она ищет мороженое. Ну, точно! А я хочу подойти к ней и предложить пива.

— Почему?

— Потому что я сам хочу пиво.

— Но ведь она хочет мороженое.

— Правильно. Но я хочу быть самим собой и хочу пиво.

— Ну и купил бы себе пиво, а ей предложил бы мороженого.

— Не понимают, — разочарованно произносит Даня.

— Чего мы не понимаем?

— Я к одной подошел в метро и спрашиваю: «Хотите, я почитаю вам свои стихи?..»

— Ну и?!

— Не понимают, — повторяет он.

— Я тебя понимаю, — говорю.

— Серьезно?

— Чтоб я сдох! Давай выпьем. Мы выпиваем. И они выпивают.

Приходит Арестович. Или он давно уже был? Ему наливают рюмочку.

— Мне нельзя, — отказывается он, — я за рулем.

— Ничего, — успокаивает его Данелюк, — пей, я поведу. И мы выпиваем.

Утро должно быть серым, туманным, с дождем и молнией. Тогда оно будет соответствовать состоянию моего здоровья.

Знаю, всем плохо. Даже Арестовичу. Но утром мне всегда хуже всех.

Воды…

Я слышу звон колокольчика! По ком звонит колокольчик? Вот в чем вопрос.

— Леня! К телефону!

— Слышу! — я переступаю через несколько трупов. — Кто там?

— Жена.

Нашла, значит. Надо же. Нашла, геолог! В коридоре никого нет. Трубка ждет меня на полу, рядом с телефоном. — Я слушаю.

— Егор умер. — Что?

— Егор умер ночью.

— От чего?

— Я не знаю. Ночью поднялась его кормить, а он мертв.

— Может, ты его придавила?

— Ну что ты мелешь! Я все утро проплакала.

— Ладно, не расстраивайся.

— Когда ты будешь?

— Буду. Пока.

Я кладу трубку. Плетусь на кухню. Там незнакомая девушка моет посуду.

— У нас курить нету? — интересуюсь.

— Не курю.

Она чихает, прикрыв лицо мокрыми руками, и добавляет:

— Правда.

— Скажите, мадам, существо не больше моей ладони может испытывать тоску?

— Существо не больше ладони? — она пожимает плечами. — Крыса, что ли?

— Сама ты…

Я выхожу в прихожую. Поднимаю трубку и набираю единственный номер телефона, который я знаю на память. — Да?

— Это я.

— Привет, — совсем сухо.

— У меня несчастье.

— Какое? — теперь в ее голосе слышны неподдельные нотки тревоги. — Что случилось?

— Горе умер.

— Кто умер?

— Щенок. Молчание.

— Только что узнал, — говорю.

— Ты специально? — спрашивает она.

— Что?

— Большая трагедия?!.

Отчего она так меня раздражает? И если уж так сильно раздражает, чего я все время ей звоню? Я знаю ответ на этот вопрос.

Когда-то давно, раз или два, мне с ней было легко и просто. Набирая номер ее телефона или приезжая к ней, я который раз надеюсь, что снова будет легко и просто…

— Ксю, я сейчас приеду.

— Как хочешь… И я еду.

Сто долларов

Итак, передо мной стоит простая задача. До восьми часов вечера раздобыть сто долларов.

Сама задача действительно проста. В ней все предельно ясно. Сложность заключается в ее решении.

Сейчас полдвенадцатого. В моем распоряжении девять часов тридцать минут.

Мысленно я роюсь во всех своих карманах, хотя понимаю, что найти в них хоть копейку как раз абсолютно немыслимо. Ибо в памяти еще свежо воспоминание о том, как я рыскал вчера по всей квартире в поисках двадцати пяти копеек, которых не хватало на пачку сигарет; и которые я так и не нашел, и обещал их толстой, краснощекой продавщице сегодня занести.

Выходит, необходимо найти сто баксов и еще двадцать пять копеек.

Я закуриваю.

Тридцать минут, решил я, потрачу на раздумья.

Покуривая, я внимательным образом и с грустью оглядываю свою комнату. Продать в ней, к сожалению, нечего. Хотя в ней есть много чего: стул, стол, продавленный диван, торшер с искривленным позвоночником, улыбающееся лицо Гагарина в пластмассовой рамке, мое задумчивое худое лицо в овальном зеркале на стене, большая пепельница в виде морской ракушки, на краю которой разлеглась голая девица, и такие же, как девица, голые книжные полки. Но ни за один из этих предметов никто не даст больше, чем я должен краснощекой продавщице.

Есть, правда, телевизор. Но он не продается. По двум причинам. Во-первых, ему — старому, черно-белому, двухканаль-ному — такая же грош цена. А во-вторых, для меня он бесценен. Единственная радость в жизни. Придешь ближе к ночи домой, включишь его, а свет — наоборот, и сидишь перед ним в голубом сиянии, смотришь. Уютно. И не так одиноко кажется, как оно на самом-то деле есть. Пусть даже фигню какую-то показывают. Ничего. Можно и переключить. Один раз. А если и там фигня, то можно вовсе выключить. И завалиться спать. Все лучше, чем прийти и сразу спать от тоски, потому что тихо, как в гробу, и ни смотреть, ни включить — ни выключить. Нет, телевизор я не продам. Ни за какие богатства в мире. Ну разве только баксов за сто. Плюс двадцать пять копеек. Уж очень мне эти деньги сегодня нужны. Однако где ж такого дурака, готового совершить подобную покупку, сыщешь? Таких дураков вообще быть не может! Потому как если человек дурак, то вряд ли у него и деньги имеются, и наоборот, если деньги есть, то не такой уж он и дурак.

Ладно, хватит думать о дураках и деньгах в общем! Пора, брат, думать о конкретной сумме и конкретных людях! А именно: какой дурак даст мне взаймы сто долларов? (Хрен с ними с двадцатью пятью копейками, их вообще можно у любого встречного попросить!)

Для начала я составил длинный список, состоящий из имен всех моих друзей, родственников и просто знакомых, и даже малознакомых, мне людей. Получилось ровно сто человек. Вот уж действительно, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Потому как если б каждый из них отстегнул бы всего лишь по одному доллару, то… Но, к сожалению, список уменьшился почти вдвое после того, как я вычеркнул тех, кому я уже должен. Потом я вычеркнул тех, кто и сам вечно в деньгах нуждается — еще минус человек двадцать. И наконец, вычеркнул имена тех, с кем я был в ссоре всерьез и надолго. Итого, из ста имен осталось шестеро.

Моя первая жена Вика. Моя старшая сестра Анжела. Ее отец — мой отчим — Вячеслав Борисович. Одноклассник Костя Воронцов. Наша учительница по русскому языку и литературе Анжела Николаевна. И соседка Люда.

Звонить я никому из них не стану. Просить деньги взаймы по телефону гораздо легче. Это так. Но столь же легко в подобной просьбе по телефону отказывать. Знаю по себе.

Пусть мне будет нелегко, но и им будет тяжелей отказать.

Аида, Никита! Пора!

Вдавливаю окурок в ракушку. Ишь, богиня, разлеглась. Вся в пепле, точно в пене морской.

Плащ беру, на всякий случай. Вчера по телеку дождь обещали. Где он ударит точно — скрыли. Выразились туманно: местами — дождь. А ведь я сегодня буду в разных местах города. Значит, встреча неизбежна…

Все-таки я оптимист.

Людмила живет одна. Давно. Настолько давно, что уже перестала верить. Но не настолько, чтобы перестать надеяться.

На вид ей лет тридцать. Это значит, что ей около сорока.

Звонок стихнуть не успел, а дверь входная передо мной уже нараспашку. Вроде как она ждала, что к ней заявятся. Наверно, поэтому под халатом у нее ничегошеньки, только тело, налитое соком…

Она, открыв дверь настежь, не дает опомниться ни мне, ни себе словами:

— Какая неожиданность.

Я слышу свой голос охрипшим:

— Не ждала? Что я говорю?

Но недолго я удивляюсь произнесенному вопросу, потому что начинаю удивляться своим последующим действиям: я вхожу и притягиваю к себе это изголодавшееся по мужским рукам тело. А оно, такое большое, оказывается таким легким. Я кружу его в вальсе страсти. Раз, два, три… На себя, вверх, и вперед — по коридору, потом направо и на диван…

Ее белые руки спускаются от пуговицы к пуговице… Плащ был брошен в прихожей… Я выскальзываю из рубашки и брюк… Помогаю ее белым рукам освободиться из тесных объятий рукавов халата… Еще мгновение — и мы уже одно целое.

После этого я не могу спросить ее о том, зачем пришел. Я ухожу ни с чем. Ухожу, пообещав вернуть себя вечером.

Всякая тварь после соития печальна. Я же, тварь, печален вдвойне. Ведь приходил я не за печалью. Осталось семь с половиной часов. И пять человек…

Что же произошло?

Ведь я люблю другую…

У меня давно не было женщины. И очень давно не было той, которую люблю… Я надеялся, она будет сегодня… Все-таки я оптимист…

У Воронцова ангина. Шарф на шее. Боль в глазах.

— Как лечишься? — спрашиваю.

Он кивает в сторону кухни. Там гремит посудой мама. Она недовольна моим приходом.

Больному нужен покой. А мне деньги. Пусть каждый получит то, чего хочет. Дал бы он мне денег, я бы сразу оставил его в покое.

— Слышь, Костя… Мне нужны деньги…

Костя улыбается и опять кивает в сторону кухни.

— А у нее есть? — спрашиваю.

В ответ он лишь пожимает плечами. Я прохожу на кухню.

— Как поживаете, тетя Марина?

— Живу потихоньку. А ты? Работаешь где-то?

— Да нет. Временно.

— Лентяй ты, Никита. И мама твоя всегда так говорила. И в школе тоже помню… Умный, говорят, способный мальчик, но ленив.

Нет, думаю, не даст она. Ни копейки.

— Я в Россию, на заработки собрался. Я, собственно, в связи с этим и пришел. Хотел у вас позычить… Билет, оформление документов…

Тетя Марина опускается на стул, еле втиснувшись между кухонным столом и холодильником.

— Зачем так далеко? Работы везде хватает.

— Там огромные деньги платят. Север, — говорю. Видимо, я нечаянно задеваю ее материнские чувства.

— Господь с тобой, сынок. Пропадешь там, никто не поможет. Вот! — указывает рукой в стену, за которой Костина ком ната. — Тоже северянин! Поехал с отцом на рыбалку! Тому — ничего, а этот слег! Оно тебе надо. Уж лучше дома сиди!

— Так ведь гроши нужны…

— Здоровье дороже! — сказала как отрезала. Не даст, думаю.

Она хотела было подняться, но то ли застряла, то ли передумала на полдороге.

— А сколько, — говорит, — тебе нужно?

— Вообще-то долларов сто… — вижу испуг на ее лице и спешу добавить: — но половину я уже нашел.

Тетя Марина энергично замотала головой.

— У нас сейчас в доме совсем ни копейки. Эти все пропили. А у меня пенсия через неделю только.

Зачем же ты, думаю, интересовалась, сколько мне нужно?

Должно быть, она о том же подумала.

— Я, — говорит, — решила тебе гривен двадцать… Так я бы у соседей спросила.

Не дала. Времени потраченного жаль. По дороге к выходу заглядываю к Костику.

— Выздоравливай, рыбак!

Он виновато улыбается в ответ. Гад какой! Явно знал заранее. А еще говорят, деньги дружбе не помеха.

Наговаривают на деньги. Они, дескать, и человека портят. И могут разрушить самую крепкую дружбу, самую сильную любовь…

Чушь! И крепкую дружбу и сильную любовь разрушат скорее не деньги, а их отсутствие. Оно же скорее испортит и человека.

Дождя нет. А хорошо бы. Душно что-то.

Права тетя Марина. Я лентяй. Работать я не желаю.

Физический труд меня убивает. А умственным трудом я заниматься не могу. Образования не имею соответственного. Учиться надо было. Ленился.

После армии я женился. Жил на иждивении жены. Она была продавщицей в мясном отделе. А я тренькал на гитаре, сочинял песни и строил планы о создании группы. Потом я встретил Олю. Я ушел к ней без гитары, так как думал, что гордый, а гитара была куплена на деньги жены.

Оля тоже нигде не работала, но мы ни в чем не нуждались благодаря ее богатым родителям и Олиному таланту притягивать к себе деньги просто ниоткуда. Ее состоятельные приятели давали ей в долг и запрещали даже упоминать об отдаче. Я стал ревновать. Нас приглашали в гости, в рестораны, на пикники… Я не шел, оставался дома один и отдавался приступам ревности.

Долго так тянуться не могло. Мы расстались, продолжая друг друга любить.

Официально мы до сих пор состоим в браке.

Много странностей в жизни.

Странно, например, что порой мы хотим одного, а делаем нечто совсем другое. Может, мы не знаем на самом деле, чего хотим, лишь думаем, что знаем.

Аида, Никита! Гляди, как набухли темно-серые тучи! Сейчас как разродятся ливнем! Это, видать, одно из тех мест.

Лишь вбежав в подъезд дома, где проживала Анжела Николаевна, я вдруг вспомнил, что она умерла. Мне сообщил об этом Костя, когда я был пьян и не хотел верить, и поэтому скоро забыл.

Нет, точно, ее больше нет.

И снова стало жаль зря потраченного времени.

Сколько сейчас? Без двадцати два. До назначенного часа — уйма времени.

Пережду, пока сей поток не иссякнет, и рвану дальше.

Надо же, забыл, что умерла. Включил ее, уже давно мертвую, в список, настолько был в ней уверен. Она бы дала, будь она жива. Пусть не всю сумму, половину, треть, четверть… Сколько б могла…

Она же, помню, меня спросила, год-полтора назад, встретив случайно на улице: на что ты, мол, живешь, не работая. Обычно я отвечаю так: «Да разве это жизнь?» А перед ней остроумничать не стал, ответил честно:

«Да так, не на что».

«Как это?» — удивилась она.

«Не знаю», — сказал я, пожав плечами.

Косой от ветра ливень потихоньку утихает.

Воротник плаща не желает стоять, высокий и мягкий, упрямо загибается вниз. Ладно, буду рукой придерживать. Не люблю я дождь, слякоть… В дождь хорошо спать или заниматься любовью.

Парадокс — дождь не люблю, но он у меня почти в каждой второй песне присутствует. В песнях я не сплю во время дождя, любовью не занимаюсь, обычно мокну под ним, до последней нитки… И плаща на мне нет.

Племянника зовут Никита. В мою честь. Ему десять лет. Вопросы задает самые неожиданные. Недавно спросил меня, серьезно глядя в глаза:

«Ты когда умрешь?»

Я растерянно улыбнулся:

«Точно сказать не могу».

«Ты подумай», — настаивал он.

«Ну лет двадцать еще поживу. Хотелось бы».

Никита кивнул и заявил:

«А я умру в сто лет».

«Мне бы твою уверенность, — говорю. — И твой оптимизм».

Прихожу как раз к обеду.

Пригласит — не откажусь. Сестренка готовить умеет. Приглашает. Не отказываюсь.

Жую. Поглядываю на Анжелу. На Никиту. Он похож на своего отца. Большая голова, высокий лоб, нос мясистый… Анжелка красавица. Худая, правда. Но мужу ее это нравится. А даже если б и не нравилось — тут уже ничего не поделаешь — порода такая, не поправимая. В том смысле, что не поправится ей, что ни делай. И я такой.

— Что нового? — интересуется Анжела.

— Все по-старому, — отвечаю.

Сейчас она, улыбнувшись, спросит: «Не женился еще? В третий раз». Улыбается.

— Не женился еще?

— В третий раз, — говорю. — Нет, пока. Малой доедает.

— Иди в комнату, — просит Анжела. — Мы с дядей покурим. Никита облизывает напоследок тарелку, осуждающе смотрит на мою, не облизанную, и уходит, бросив на прощание:

— Курить — здоровью вредить.

— Не умничай! — весело кричит ему вдогонку мама. Мы закуриваем.

— Ты по делу?

— Да вот, — начинаю я лгать, от всей души надеясь, что некраснея, — на права хочу сдать.

— Это дело, — соглашается она, и я чувствую, что она мне не верит.

— Не хватает, — продолжаю я, — сто баксов.

— Хорошо, — говорит она, — завтра Рома должен вернуться из рейса, я у него возьму.

— Завтра?

— Завтра. Вечером.

Ну что ты ей скажешь, кроме слов благодарности. А главное, теперь обязательно придется сдавать на права. Я ее долго обманывать не смогу. Потому что она совмещает в своем лице и сестру, и друга, и мать. Кого-то одного я бы мог обманывать, но всех троих сразу…

А отчим мне даже дверь, собака, не открыл. Так через дверь мы с ним и общались.

— Чего тебе надо?

— А может, мне ничего не надо. Может, я тебя навестить пришел.

— Спасибо, обойдусь.

Он меня боится. Я после смерти матери убить его грозился. По младости лет, я считал его виновным. С ним она пить начала. Но ведь не насильно ж он ее пить заставлял. А потом он лечиться лег, а она умерла.

— Как здоровье?

— Жив пока, как видишь.

— Да не вижу я, — говорю. — Слышу только. Может, откроешь?

— Не-е, не открою. Здоровее буду.

— Да я не сержусь на тебя больше.

— Зачем тогда пришел?

— Поговорить.

— Говори.

— М-да… Как дела?

— Ничего.

— Ничего хорошего или ничего плохого?

— Совсем ничего… Все? Поговорил?

— Я… это… у тебя… Мне деньги нужны.

— А кому они не нужны? Мне тоже нужны.

— Понятно. Ладно, всего хорошего… папа.

— Счастливо, сынок.

Все-таки он меня кормил, поил, одевал, воспитывал. Не бил никогда. Надо будет заглянуть к нему пару раз. С бутылкой.

Вика — молодец — прямо на пороге меня допросила:

— Случилось что?

— Да так…

— Может, деньги нужны?

— Нужны.

— Сколько?

— Сто долларов.

— Когда?

— До восьми часов.

— А отдашь когда?

— Когда будут.

— Значит, никогда. Ладно, я дам. Проходи.

Я разуваюсь, прохожу. По ковру пушистому, на другой ковер, еще пушистей.

— Кушать будешь? Хотя что ж я спрашиваю! Иди, мой руки.

Даже в ванной маленький, круглый коврик.

Потом я ем, а она суетится вокруг — подсыпает, подливает, подрезает… Потом мы возвращаемся в комнату, и я, ожидая сопротивления, лезу к ней… Но она не сопротивляется, и мне приходится идти до конца. А за окном, кстати, дождь. Потом она вспоминает, что скоро придет муж.

В прихожей, целуясь. Вика сует мне в карман плаща стодолларовую купюру и почти выталкивает за порог.

Чувствую я себя скверно. Хотя, казалось бы, чем я, собственно, недоволен. Накормили, обогрели да еще денег дали.

Плюй, Никита, на гордость. Да и нет ее у тебя, ты только хотел бы, чтоб она у тебя была.

Ты, Никита, не имеешь права на гордость. Ты тунеядец и лентяй.

Ровно в восемь она пришла. Какая же она все-таки красивая у меня. Я смотрю на жену и вижу себя, совсем крошечного, в ее карих глазах.

— Здравствуй, любимая.

— Здравствуй, — обнажает она ровный ряд белоснежных зубов. — Извини, я тороплюсь. Я на секундочку.

— Да-да, я понимаю… — и протягиваю ей сложенную вчетверо купюру.

Она берет ее и прячет в сумочку.

И мы стоим, не зная, как проститься.

— А зачем тебе, — спрашиваю, — сто долларов?

— Да вот… На права хочу сдать. — Приятно, что при этом ее с ямочками щеки розовеют. — Понимаешь?

— Еще бы.

— Ну я пойду?

— Иди, конечно… Стой!

— Что?

— Прости, у тебя нет двадцати пяти копеек?

— Нет, — отвечает она, снова широко улыбнувшись. — Мелочи нет.

И она уходит. Может, опять на полгода. А может, на дольше.

Я включаю телевизор. Хочу закурить… Сминаю в кулаке пустую пачку из-под сигарет, бросаю ее на пол.

Обидно. Даже спасибо не сказала. (Я, между прочим, тоже не сказал спасибо Вике. Принял все как должное). Хоть бы посидела пять минут для приличия, побеседовали… Покурили… Сигареты-то кончились! И кофе у меня нет, и чая… Сахара тоже давно уже не было. Может, правильно, что она ушла так сразу.

Я вздрагиваю от хрипловатой трели. О Боже! Сегодня тоже все началось с телефонного звонка. Беру трубку, осторожно подношу ее к уху.

— Алло.

— Привет, это я. Представляешь, только что Никита спросил, что такое хэ?

— Что за хэ? А, хэ! Ну и что ты сказала?

— Сказала, что это плохое название мужской писи.

— Правильно.

— Правда?

— Правда.

— Ну ладно, побегу… Его скоро спать ложить.

— Спокойной ночи.

— До завтра.

На завтра, кроме визита к сестре, у меня никаких других планов нет. Что-то мне начинает надоедать моя столь высоко ценимая когда-то свобода. Неужели у нее кто-то есть?.. А то нет! Она ведь, может, устала. И ждать ей тоже надоело.

Я усмехаюсь…

Устами младенца

Родители мои познакомились в аптеке. За десять минут до закрытия. Папа ворвался туда, спасаясь от дождя. Там было чисто, светло и пахло лекарствами.

Когда он увидел маму, за окном сверкнула молния и ударил гром.

Она стояла в белом халате, по ту сторону прилавка, за стеклом с надписью «Прием рецептов». Он спросил ее:

— Что вы мне посоветуете от любви с первого взгляда? Мама почувствовала, что краснеет.

— Право, не знаю… — проговорила она тихо. — Разве что второй, более пристальный взгляд. Попробуйте.

Он попробовал. Честно отвернулся и мгновение спустя снова устремил на нее взгляд своих зеленых глаз.

— Не помогает, — признался он, виновато улыбнувшись. — Кажется, я заболел всерьез и надолго.

— Что же делать? — спросила мама.

— Умоляю, спасите меня, — папин голос взволнованно дрогнул. — Дайте номер вашего телефона.

— И не надейтесь.

— Почему?

— Во-первых, у вас нет рецепта. Во-вторых, это спровоцирует болезнь. Она начнет прогрессировать, — мама, казалось, была непреклонна. — К тому же аптека закрывается.

— Тогда позвольте хотя бы встретить вас после закрытия и проводить до дома.

— Ни в коем случае. Любовь — болезнь заразная. А у меня даже нет от нее прививки.

— Не бойтесь, — успокоил ее папа, — я обещаю держаться на расстоянии.

Так у них все и началось. Мама оказалась права: очень скоро папа заразил ее.

Они заболели друг другом настолько, что уже через месяц перешли на постельный режим. А еще через месяц им пришлось пожениться. Говорят, совместная жизнь в таких случаях иногда хорошо помогает.

После скромной свадьбы мама сказала:

— Гена, я хочу ребенка! Подумав, папа ответил:

— Результат не обещаю, но процесс — гарантирую!

Однако результат к общей радости был достигнут довольно быстро. В день окончания театрального института, где мой отец учился еще до встречи с мамой, он узнал, что у них будет ребенок.

— Интересно, сын или дочь?

— Конечно, сын, — уверенно заявила счастливая в недалеком будущем мама. И подумав, добавила: — В крайнем случае, дочь.

…Звезды посмеялись надо мной: я родился первого апреля, на две-три недели раньше срока.

На свет попросился в полтретьего ночи.

— Гена! — разбудила мама папу. — Кажется, началось. Одеваясь, тот недовольно бурчал:

— Нашли тоже время. Не могли потерпеть до утра. Больница находилась в двух кварталах от дома. Родители давно решили, что в роддом они пойдут пешком. Им уже было известно, что я мальчик. Поэтому по дороге мама с папой перебирали мужские имена.

— Сережа! — предлагала мама.

— Что не рожа, то Сережа, — отвечал папа.

— Андрей!

— Держи хрен бодрей! Извини за выражение. — Толик!

— Алкоголик!

— Паша!

— Параша! Опять же, пардон.

И так далее в том же духе.

— Может, Костя?

— Только не Костя! — кричал папа. — У меня одноклассник был Костя. Так он до шестого класса ковырялся в носу и ел козявки.

— Свои? — спросила мама, скривившись.

— А чьи ж еще?

Маму аж передернуло. Вместе со мной.

— Игорь?

— Отдыхал я с одним Игорем в пионерском лагере. Гнилозубый и весь в прыщах.

— Саша?

— Все Саши очень высокого о себе мнения.

— Антон?

— Рифма, — веско заметил папа. — Будут дразнить.

— Гена.

— Геннадий Геннадиевич? Не звучит.

— Иннокентий.

— Что-нибудь попроще.

— Вася.

— Ну не до такой же степени! Потом папа предложил:

— Хорошее имя Володя.

— Здрасте-пожалуйста! — возмутилась мама. — Так зовут моего двоюродного брата. А он, чтоб ты знал, ловил мух и отрывал им крылышки и лапки.

— Ну и что?

— А то! Садист он — вот что!

— А-а, — задумчиво протянул папа. — Ну да. Только вряд ли наш сын будет издеваться над мухами.

— Да, — согласилась мама. — Но всякий раз называя его Володей, в моей памяти…

— Я понимаю.

В конце концов сошлись на имени Глеб. Оно совершенно безобидно рифмовалось только с хлебом. Но главное, оно не вызывало у родителей никаких негативных ассоциаций, потому что среди их родственников и знакомых не было человека с таким именем.

…Доктор, принимавший роды, был добрым, веселым и, по-моему, пьяным.

Он напевал:

— Я люблю тебя жизнь и к врачам обращаться не стану. Материнское лоно я покинул легко и беззвучно. Доктор шлепнул меня по попке, чтобы заставить зареветь. Я заплакал без слез, а он пропел:

— Если женщина просит, что само по себе и не ново…

Ну и что, что он пил на работе. Делал-то он все профессионально. Это был лучший специалист в городе. Думаю, трезвый дилетант хуже пьяного специалиста. Впрочем, я могу ошибаться.

Итак, меня зовут Глеб. Месяц назад мне исполнилось два года. Это событие отметили весьма скромно. Мама купила торт, папа пришел выпивший, а я разбил окно на кухне и порезал палец. Мама упрекнула отца в том, что он даже не соизволил купить мне подарок. Папа оправдался тем, что я еще ничего не понимаю.

— К тому же неизвестно, — добавил он, — будет ли он считать день своего рождения праздником. Все зависит от того, какая у него будет жизнь.

Бабушка моя утверждает, что ребенок всегда похож на того, кто сильнее любил в ночь его зачатия. Внешне я похож на маму. Просто копия. Высокий лоб, кареглазый, волосы пепельные с рыжеватым оттенком, правда, зубы папины, с клыками, как у вампира. Но ведь зубы молочные. Временные, так сказать. Хотя ничто не вечно под луной. И никто не вечен. Вот что имел в виду мой отец, говоря о том, что, возможно, я не буду считать день своего рождения праздником. Каждый год приближает нас к смерти. А люди празднуют.

Я очень умный мальчик. Так считают и мама и папа. И я, без ложной скромности, тоже так считаю.

Первые слова, произнесенные мной, были довольно неожиданны. На улице, около детской площадки, я посмотрел на небо и спросил: «Кто там?»

— Он вырастет и станет космонавтом, — сказала мама. Она помешана на фантастике.

Папа на этот счет имел другое мнение.

— Будущий космонавт спросил бы, что там, а не кто. Нет, он будет философом. Почти все мыслители бились над вопросом: есть ли Бог на небе. Впрочем… кто его знает. К примеру, известно, что первое слово, которое сказал Высоцкий, было «огонь».

— В каком смысле огонь? — спросила мама.

— Что значит, «в каком смысле — огонь»?

— Ну… Слово «огонь» или приказ «огонь»? — она даже изобразила командира, который кричит: «Огонь!»

Папа растерянно пожал плечами.

— Не знаю, — он горько усмехнулся. — Но ни пожарным, ни военным Высоцкий не стал.

— Все равно сгорел.

Родители мои редкие болтуны. Болтают с утра до ночи. О серьезных вещах и смешных, о глубоких и совсем пустяковых.

Не знаю, почему я пошел не в них. Два года мне, а я говорю редко и мало.

После «кто там» я одолел «мама», «папа» и «дай».

Папа маме заметил:

— «Дай» — это у него от тебя.

— Смотря, что за этим «дай» стоит.

— Ничего не стоит, кроме наглости.

— Я имею в виду: просьба или требование?

— Второе, конечно. Когда люди просят, они добавляют «пожалуйста».

Тут я с отцом не согласен. Чтобы добавить «пожалуйста», надо это слово разучить. А чтобы его разучить, ребенку следует его почаще слышать. Если я слушал его нечасто, виноваты в этом они, но никак не я.

А совсем недавно, кстати, мой словарный запас пополнился коротким, злым «нет».

— Второй папа, — расстроилась мама.

Отец, как всегда, был настроен более философски.

— Молодец! Начал с самого трудного. Я знаю множество мужчин и женщин, которые до сих пор не могут как следует сказать: «нет».

— Да тебе трудно отказать, — пошутила мама. — Пристанешь, как банный лист.

Папа вздохнул и взял меня на руки.

— Не обращай внимания, сынок. Мама не понимает, как важно бывает порой сказать «нет». Вы верите? Нет! Вы подпишете? Нет! Вы не подвинетесь? Нет! Вам нравится ваша роль? Нет, нет и еще раз нет. И все! И никаких компромиссов. Ясно?

Так мы и живем втроем: я, папа и мама. Тихо, мирно и дружно. Если и скандалим, то в шутку, а если ссоримся серьезно, то ненадолго.

Мой старший дружок. Валя Грабовский — ему уже четыре года — совсем старик, — говорит, что такая идеальная семья в наше время редкость.

— Кстати, ты не ревнуешь?

— Кого?

— Ну маму к папе. Или на худой конец, наоборот.

— Нет, — говорю, — я люблю их обоих.

— Странно, — задумчиво произнес Валя. — Неужели Фрейд ошибся?

И он улыбнулся, добродушно и по-стариковски.

Конечно, общались мы с Валей не вслух, а мысленно. Но поверьте, так верней. Слова искажают смысл передаваемой мысли.

Жаль, что подобным образом я не могу общаться с родителями. Как все взрослые, они общаются посредством речи. И не всегда правильно друг друга понимают. Хотя они, конечно, хорошие. Добродушные, как улыбка Вали Грабовско-го. И может, нам удастся болеть друг другом всю нашу жизнь.

Хорошо, что я родился. И для меня хорошо, и для родителей. Ведь я одно из главных звеньев цепи, крепко сковавших папу и маму друг с другом.

Когда папа уезжает на гастроли, мама скучает по нему. А отец звонит нам по два раза в день. Вернувшись, он обнимает нас, целует и говорит:

— Уезжая, я радуюсь только одному — впереди меня ждет встреча с вами.

Наверное, таких людей, как мои родители, очень много. Может, даже есть немало людей, которые умнее и добрее, чем мои папа и мама, но другие мне не нужны.

Я люблю маму. Я люблю папу. И мне жутко нравится, что я люблю их не только за то, что они мои родители, но и за то, что они такие.

Сегодня я нечаянно услышал, мама ждет другого ребенка. С одной стороны, я счастлив — у меня будет брат. Или сестра! Однако, с другой стороны, скажу честно (врать пока не научился), я почувствовал — впервые! — что ревную: а вдруг его (ее) станут любить сильнее, чем меня! Решил посоветоваться с Грабовским.

— Скажи, старик, ты ревнуешь предков к своей сеструхе? Задумчиво поковырявшись в носу, Валя объяснил:

— Ревновал немного в самом начале. А потом понял, что она слишком нуждается во внимании. Я же гораздо самостоятельней. К тому же я сам скоро ее полюбил, — Валя стукнул меня погремушкой по лбу и продолжил свою мысль: — Младенцев нельзя не любить, они такие потешные. И вообще, все дети очень хорошие.

Я согласился и в знак благодарности укусил Грабовского за палец. Завязалась потасовка, и продолжать беседу было некогда…

Сейчас я поел овсяной каши. Отрыгнул липшее, уж вы меня простите. Слушаю колыбельную мамы. Мне тепло, глаза мои слипаются… Пора спать… Я и так заболтался… от счастья… Спокойной ночи. Пусть вам приснится розовый слоник… который… а-аа… озеро… и там… уши… вот…

Окно напротив

Она жила на пятом этаже в доме напротив. Через справочное бюро он узнал номер ее телефона, но набрать эти семь цифр и поговорить с ней не решался до сегодняшнего дня. Сегодня день был особый.

Поставив телефонный аппарат на подоконник, он набрал заветный номер, глядя в ее окно.

— Слушаю, — голос оказался мягким, теплым…

— Добрый день. Меня зовут Игорь. — Он помолчал: — А вас?

— Кто это?

— Это ваш сосед.

— О, — она поднялась с кресла, — опять протекает?

— Что протекает? А, нет! Я не снизу. Я живу напротив. В соседнем доме.

— Ну?

Вдохнув побольше воздуха, Игорь выдохнул:

— Я вас люблю. Как вас зовут?

— Ничего не понимаю… — она прошлась по комнате. — Меня кто-то разыгрывает?

— Не думаю. Дело в том, что я недавно переехал… Хотя нетак уж недавно… Уже полгода наблюдаю за вами, и вы мне очень нравитесь. Я изучил ваш распорядок дня: знаю, когда просыпаетесь, когда уходите на работу и в котором часу возвращаетесь… Представляете, когда вы садитесь ужинать, я тоже ем. Когда смотрите телевизор, я тоже сажусь его смотреть. Я все пытаюсь делать вместе с вами. Мы даже спать ложимся вместе. Я имею в виду, в одно время.

— Подождите, — она ушла в глубь комнаты, и теперь он ее почти не видел. — Что значит, вы за мной наблюдаете?

— Из окна. Вы живете на пятом, а я на шестом.

Она подбежала к окну. Он неуверенно ей помахал. Она немедленно отступила назад.

— Вы подглядывали за мной?

— Ну почему подглядывал? Я смотрел. Открыто смотрел, вы тоже не прятались.

— Откуда я могла знать?..

— Что вам скрывать? Вы же не лысая, не убогая какая-то…

— Вы больной?

— Нет, спасибо, я абсолютно здоров.

— Как вам не стыдно? Когда я переодевалась… вы тоже смотрели?

— А кто б отвернулся на моем месте? Я всего лишь мужчина… А вы очень красивая женщина.

Она нервно заходила по комнате.

— Послушайте, как вас там?

— Меня Игорь, а вас?

— Игорь, вы действительно не понимаете, что это по меньшей мере неприлично?

— Что неприличного в том, что мужчине нравится женщина… Может, мы с вами встретимся и поговорим, а то по телефону как-то…

— А вы наглый!

— Ну что вы! Вовсе нет! Но все равно, спасибо… Так как на счет моего предложения?

— Встретиться?

— Да, сегодня.

— Странно, что вы спрашиваете разрешения. Как я поняла, вы из тех, кто беспардонно врывается в квартиру и не просит, а требует всего, что вздумается.

— Наверное, так поступают очень уверенные в себе люди. Я не такой. Понадобилось шесть месяцев, прежде чем я решился с вами заговорить. Сегодня, кстати, почти круглая дата. Ровно полгода…

— Игорь, если уж вы такой долгий срок за мной следили…

— Наблюдал.

— …то вы должны были заметить, что каждую субботу комне приходит мужчина…

Он перебил:

— Да, такой пузатый и седой, что его можно спутать с беременной бабушкой.

— Ни с какой беременной бабушкой его не спутаешь! — она явно разозлилась. — Я хочу сказать, он не такой уж… Я люблю его, между прочим, а он меня.

— Не думаю, — сказал Игорь. — Разве можно любить человека, не зная его, видя его раз в неделю.

— Ну вы же, как говорите, полюбили меня. Даже имени моего не зная.

— У меня для вас десяток нежных имен. И мне кажется, я знаю вас гораздо лучше, чем он.

— Вам кажется.

— Возможно. Но я знаю наверняка, он вам не пара. У него семья, а вы, как и я, одиноки. Для вас он лишь мужчина по субботам.

— Как вы смеете!.. постойте!.. когда мы… вы смотрели?..

— Нет, ну что вы! Мне, признаться, было неприятно видеть вас в объятиях этого пузача. — Игорь повысил голос: — Да не мелькайте вы туда-сюда! Присядьте, успокойтесь…

— Только попробуйте позвонить еще раз!

Она бросила трубку и, подойдя к окну, зашторила его плотно, как никогда.

Игорь закурил и тут же перезвонил.

— Да…

— Если вам когда-нибудь станет грустно… Короткие гудки оборвали его на полуслове. Он докурил и перезвонил снова.

— Оставьте меня в покое! — потребовала она. — Я вызову милицию!

— И что вы им скажете?

— Что вы — извращенец.

— Потому что люблю вас?

— Потому что вы ненормальный.

— Я нормальный, и, видимо, в этом моя беда. — Теперь вы пытаетесь вызвать во мне чувство жалости?

— А у меня есть шанс?

— У вас ни единого шанса!..

— Позвольте хоть надеяться, что мы…

— Не позволю.

— Но больше вас не видя, я хочу хотя бы слышать…

— Зачем? — Хочется.

— Мало ли что вам хочется! Сегодня хочется слышать, завтра трогать.

— Прошу вас, не думайте обо мне плохо.

— Я вообще не собираюсь о вас думать. Короткие гудки.

Вечером она раздвинула шторы и посмотрела на дом напротив. Шестой этаж… Он сидел у окна, читал… Вот он отложил книгу в сторону, привстал. Она жестами показала, дескать, перезвони… Он кивнул.

— Добрый вечер, — услышал он в трубке мягкий теплый голос. — Моя беременная бабушка сегодня не придет, у него сын заболел. — Она вздохнула. — Может, сегодня мы попьем чай не только в одно время, но и на одной кухне? Только лучше вы приходите ко мне, а то я, как видите, не совсем одета.

Хотите — верьте, хотите — нет, но буквально через месяц они поженились. А чтоб вы не думали, что это сказка, я честно признаюсь, что через три года они развелись. Ничего не попишешь — характерами не сошлись. Они снова стали жить отдельно. А свою дочь он часто видит в окне напротив.

Хулиганы

Утром меня разбудила зубная боль.

Зуб этот тревожил и раньше — в последний раз накануне вечером, — но то была терпимая боль, ноющая, ненавязчивая… К ней скоро привыкал и мог игнорировать. В крайнем случае, я уделял ей внимание каким-нибудь дешевым обезболивающим.

Теперь боль, возмужав, искажала лицо и пронзала все мое тело насквозь.

Целый день я провел в невероятных муках и в безуспешном самолечении.

Бомбил воронку проклятого зуба таблетками анальгина, придавливал ломтиком сала, полоскал содой, травил никотином и даже пытался замаливать, давая Господу Богу клятвенные обещания, что если боль пройдет, я брошу курить и заниматься онанизмом.

Боль не проходила.

Я то метался по квартире, то, свернувшись калачиком на диване, покачивался из стороны в сторону, стараясь убаюкать зубную боль.

Ближе к вечеру, часам к семи, за мной зашел Брюховецкий. Принес голубцы в литровой банке. После смерти матери, с пятнадцати лет я жил один, и Брюня время от времени — вот уже четыре года — подкармливал меня.

— Похавай, — сказал он, — и пойдем прогуляемся.

Я знал, что скрывается за этим безобидным предложением. Прогуляться — означало, как обычно, ходить по улице и провоцировать крутых на драку.

В середине девяностых крутых было много. В кого ни плюнь — все крутые, все бригадные…

Редкий вечер обходился без драк.

Местная братва неоднократно делала нам замечания. Старшой их, Куринной, говорил, дескать, вашу мать, пацаны, что за беспредел вы на районе устраиваете. Что ни день — инцидент, а то и несколько. Без понятий, в наглую, кого попало… Тупо! А главное, говорит, себя пожалейте. Ведь рано или поздно, нарветесь! Либо завалят вас, либо менты закроют. Оно вам надо? Некуда энергию девать? Скажите, мы найдем ей куда более практичное применение. Вопросы?

Вопросов не было. Слегка оправдываясь, мы виновато кивали, каялись…

Пару дней мы держали себя в рамках приличия. Дышали тише мышат. Потом что-то вдруг обязательно случалось. Кто-то нам что-то не то сказал, как-то косо посмотрел, зацепил… Ну, и понеслась!.. И на следующий день, и на следующий… Ну не любили мы, терпеть не могли всех этих модных и крутых, всех этих псевдоавторитетов в дорогих шмотках и с дешевыми понтами.

Но на сей раз я Брюне сказал:

— Не могу. Зуб болит.

— Зуб? — переспросил Брюня и показал кулак. — Давай выбью.

Брюховецкий, в отличие от меня, парень здоровый, накачанный. Кулак его с мою голову. И юмор у него соответственно тяжелый, грузный такой.

— Иди ты в жопу, — говорю. — Я серьезно. Боль такая, прямо с балкона сигай.

— Тогда сначала ко мне. Я тебе такую таблетку дам — любую боль как рукой снимает.

Звучало это убедительно, а может, мне просто очень хотелось в это верить. Я накинул кожаную курточку, кепчонку…

Брюховецкие жили в соседнем подъезде на последнем этаже, в большой четырехкомнатной квартире.

Мы отправились, по своему обыкновению, через крышу.

Лишь только мы вошли, пока я закрывал дверь, Брюня исчез в неизвестном направлении. Я минут пять потоптался в прихожей, затем отправился на его поиски.

Вся родня Брюни была в полном сборе.

Мать его, прижав плечом телефонную трубку к уху, препарировала на кухне полудохлую рыбу и обсуждала с подругой последний роман Лукьяненко. Дед в бабушкиных очках вычесывал на балконе у Ральфа блох. Отец в гостиной, развалившись на кушетке с пультом в руке, безостановочно перелистывал телеканалы и ворчал, что по выходным смотреть нечего. Рядом сидела в кресле бабушка и тихо удивлялась, куда подевались: ее очки, телефон и дедушка.

Никто из них не обращал на меня особого внимания. Только дед буркнул что-то, чего я не разобрал, то ли «опять ушла блоха», то ли «блядь, нашли лоха».

Слоняясь по квартире, я даже заглянул в детскую. Иван-а — младшая Брюнина сестренка пяти лет — рисовала, напевая, как всегда, на несуществующем языке:

— Клюнзя блитке торчи, ляпки жопля скло-о-ось, сюскад- раскли спорли, о-о-ось!

— Что ты рисуешь?

— Это… такая… — запинаясь отвечала Иванна, склонив голову набок, — ну, это такая… абстракция…

Я, заинтригованный, подошел ближе.

— Какая же это абстракция? — спросил несколько разочарованно. — Это трактор.

Подумав, Иванна согласилась: — Да, это такой… абстрактор.

— Потрусаючи! — сказал я так, как это слово произносила сама Иванна.

— Не потрусаючи, — поправила она, — а потрусающе!

— Изюмительно!

— А давай поиграем в одну игру, — предложила Иванна.

— В какую? — я присел около нее на корточки.

— В игру «Девочка и вентилятор». -Научи.

— Уф, ну и жара! — воскликнула она и, ткнув пальчиком в мой нос, приказала: — Дуй!

И подставила лицо, прикрыв карие глазки. Я дунул.

— Еще, еще! Уф, ну и жара! Аж сердце разрывается!

— Это и вся игра? — Дуй!

— Мне надоело, Иванка. Я больше не хочу быть вентилятором. Это грустно. Грустно быть вентилятором.

— Но ты вентилятор! — Аты кто?

— Ая нажала!

— Изюмительно! А другая игра есть?

— Давай в «Девочку и лошадь»! Ты какой будешь лошадью?

— Не знаю даже. Ну, допустим… такой… белой в серых яблоках.

Иванна растерянно захлопала ресницами.

— В яблоках не бывает… В яблоках только черви бывают.

— В общем, да.

Дурацкие игры, подумал я. Хотя… Хотя почему дурацкие? Помню, в детстве моей любимой игрой была «Из последних сил». Играл я в нее один. Долго перестреливался с воображаемым противником — Черным Биллом, к примеру — пока тот не попадал мне прямо в сердце. Истекая кровью, я падал на пол, открыв рот и закатив глаза. Черный Билл, глумливо усмехаясь, подходил ко мне… И тут я, из последних сил, игнорируя пулю в сердце, стрелял Черному Биллу в лоб. Да еще говорил что-нибудь напоследок: «Вот мы и в расчете!» или просто: «Умри, сука!»

Я вернулся в прихожую. Появился и Брюня.

— Куда ты пропал? — спросил он раздраженно. — Тебя искал.

— А я тебя. На, держи! — Он протянул мне на ладони таблетку: — Глотай! И пойдем, мать хлеба просила купить.

— Ну, прошел зуб? — спросил Брюня на улице, когда мы подошли к коммерческим ларькам.

— Так рано еще, минут пять прошло. А чего мы сюда? Тебе же захлебом…

— Курить охота, а сигарет хрен целых ноль десятых. Мать, правда, дала десятку…

Саша пригнулся к окошку.

— Манюня, дай пачку сигарет в долг. Мы тебе после первого же удачного грабежа отдадим.

— Ты мне деньги за прошлое верни, — послышалось из окошка.

— Манюня…

— Никаких манюнь! Брюня обреченно вздохнул.

— Ох, и курва ты — манюня…

В этот момент подъехал черный бимер. Из машины вылезли трое здоровых парней, один другого страшнее.

Выразительно посмотрев на меня, Брюховецкий отошел на пару шагов и, запрокинув голову, принялся внимательно изучать нечто на темнеющем небе, изредка бросая короткие взгляды в мою сторону.

Парни подошли. Стали что-то покупать. Я у одного, небритого такого, спрашиваю:

— Сигареткой не угостите.

Он глянул на меня и презрительно выцедил:

— Свои надо иметь.

А черт, думаю, начинается. Ну, чего не угостить? На крайний случай, почему нельзя отказать вежливо, культурно…

— На свои, — говорю, — денег нет.

— Заработай… — реагирует он в ответ так же презрительно, но уже даже не глядя.

— А вы бы научили меня — как. По вам сразу видно — работяги… Прямо заслуженные ветеринары труда!

Все трое уставились на меня, явно не понимая, что собственно происходит. Кто я? Чего хочу? Как смею?

А высокий такой, самый высокий, говорит:

— Че те надо?

— Ниче.

— Так че ты хочешь?

— Ниче.

— Те че, пизды дать?

— Ау вас есть?

Всё. Дальше терпеть они не намерены. Они ведь уверены, что физическое преимущество полностью на их стороне. Подобная самоуверенность исключает элементарную осторожность.

— Да ты задолбал! — сообщает небритый и, шагнув вперед, бьет меня в глаз.

Первый удар не страшен. Он наносится обычно для проформы. Он рассчитан исключительно на то, чтобы поставить меня, дерзкого щенка, на место. Они убеждены, это неприятное недоразумение в моем лице устраняется легко.

Нет, первый удар не страшен, но как важен для меня этот удар. После него мне их не жаль. Он усыпляет остатки моей искалеченной совести и будит во мне агрессию по отношению к этим козлам.

Ах, вы драться лезете, думаю я. Ну, хорошо…

И я вкладываю гораздо больше силы в свой прямой удар в край подбородка. Небритый, клюнув воздух головой, рушится, словно взорванный дом в военной кинохронике. Тут же ко мне ломится высокий и даже успевает замахнуться, но мощнейший удар Брюни просто-таки уносит его в сторону.

Третий парень в полнейшей растерянности глядит на это «Бородино», глаза нервно аплодируют…

Саша медленно подходит к нему. Я знаю, он не станет его бить. Тот боится и уже совершенно раздавлен морально… В Брюне нет и капли жестокости, ему по душе драться с достойными, равными противниками…

— Хочешь мне что-то сказать?

— М-м… Нет…

— Твоя тачка? — Да…

— Ну, так езжай…

Саня даже не злорадствует, ему неинтересно… Он вновь наклоняется к окошку:

— Манюня, ну дай нам пачку «Мальборо»…

— Как зуб?

— Да болит.

— Тебе водки надо выпить.

— Не хочу я водки.

— Лучшее лекарство.

— Не хочу. Куда мы идем?

— В гастроном. Хлеб надо купить. Забыл?

Оставив меня на парковой аллее, Брюховецкий ринулся через проезжую часть и нырнул в магазин.

Я закурил. Затягиваясь, надувал щеку, полоща зуб сигаретным дымом.

Вернулся он спустя минут пятнадцать, держа в руках бутылку водки, два пластиковых стаканчика и пол-литровый пакет томатного сока.

Я спросил:

— А хлеб?

— Не хватило. На червонец особо не разгуляешься. Помни об этом.

— Так как же хлеб? — не унимался я, пока он разливал.

— Да что ты заладил — хлеб, хлеб!.. Не хлебом единым жив человек! — Он протянул мне стаканчик: — Ведешь себя, как не знаю кто. Прям вынь ему тут да положь! Хлеба и зрелищ!

Мимо продефилировали две крашеные блондинки. Так, ничего особенного.

Саня проводил их тоскующим взглядом и провозгласил:

— За проходящих здесь дам!

Выпили мы, запили тепловатым соком…

— Ты в реинкарнацию веришь? — спросил вдруг Брюня.

— Это когда после смерти твоя душа переселяется во что-то другое?

— Нет, в кого-то. Во что-то — это полная ересь. Говорят, человек живет двенадцать жизней, а то и больше. Только он этого не помнит. Так, изредка, у кого-то всплывают какие-то куски в памяти, но он вкурить не может, что это за хрень. Или там… сон приснится, только с реальной жизнью ваще никак не связан.

— Ну и что?

— Да вот… — он чуть замялся. — Мне вчера показалось, что в прошлой жизни… Показалось, что в прошлой жизни я был Александром Матросовым.

— Кем?

— Александром Матросовым.

— Это который грудью бросился на дот?

— Не совсем. Он вроде как ползком его… это… обогнул…Взобрался на него и, схватившись за дуло пулемета, направил его вверх, а наши, значит, поднялись и поперли в атаку. Это потом уже стали писать, дескать, он грудью на пулемет бросился. Только это глупо и бесполезно. Его б в куски разорвало. Но звучит геройски, дескать, бросился на дот. Грудью прикрыл товарищей.

— Да, звучит эффектно. Наливай. Саша повторно наполнил стаканчики. — Так он что, выжил? — спросил я.

— Убили. Но самое опасное расстояние наши успели преодолеть без потерь.

— Стало быть, не зря парень погиб. — Не зря…

— Ну тогда, — говорю, — давай выпьем за бессмертный подвиг Александра Матросова. Или даже за тебя! Мало ли…

Зубная боль заметно отпускала…

" Делаем так, — сказал Саня. — Допиваем эту отраву и шуруем к Соболеву. Во-первых, у него самогона всегда хоть залейся, а во-вторых — гитара.

— А хлеб?

— Что?

— Хлеб! Опять твоя мамаша скажет, что я на тебя плоховлияю.

— Так я и говорю! Шуруем к Соболеву, киряем и одалживаем бабло на хлеб. Магазин же до девяти. У нас еще час времени.

— Ох, что-то мне это не нравится. Брюня осуждающе покачал головой.

— Знаешь, Леня, в чем твоя проблема? Все, что ты в жизни делаешь, — правильно! Но! Как-то без огонька, без удовольствия, без энти… энтузиазма!.. Так словно оно тебе в тягость… Вот возникла безумная идея — идти к Соболеву. Вместо того, чтобы воскликнуть в неописуемом восторге: «Супер! Мы идем к Соболеву, у него самогон, гитара и деньги!», — ты начинаешь ныть: «Ох, что-то мне это не нравится»… Бла-бла-бла, ню-ню-ню…

— Может, у меня предчувствие.

— Та ну! Даже если у тебя предчувствие чего-то плохого, ты должен в неописуемом восторге воскликнуть: «Санек! У меня плохое предчувствие! Давай скорее шуруем к Соболеву!»

— Я разве отказываюсь?

— Я не говорю, что ты отказываешься.

— А что ты говоришь?

— Я говорю, что ты ноешь.

— Ты тоже ноешь по поводу того, что я ною. Это вместо то го, чтобы в неописуемом восторге воскликнуть: «Супер, Леня, ты опять ноешь!»

— Ладно, — рассмеялся Брюня, — поедем! Туда и обратно! Хилый ветерок немного оживил у ног траву.

Однако после Соболева, точнее после Соболевского самогона под гитару, мы несколько ослабли. Брюня еще держался молодцом, а вот меня заметно покачивало.

К гастроному мы подошли без десяти девять, но он был уже закрыт.

— Что за беспредел! — возмущался Саня. — Еще десять минут, вашу мать!

Он разошелся, кричал, стучался… Безрезультатно. Разве что к стеклянной двери дважды подходила дородная женщина и грозила нам кулаком.

— Безобразие! — сказал Брюня и задумался. — Слушай, Леня… А давай им витрину разобьем.

— Зачем?

— А зачем они закрываются на десять минут раньше? С несправедливостью следует бороться! Даже в мелочах!

— Согласен, только… при чем тут витрина?

— А мы при чем?

— В каком смысле?

— В прямом!

— Подожди, я потерял нить разговора.

— Меньше слов, — решил Брюня, — больше дел.

— Ну, хорошо.

Мы порыскали вокруг, нашли по убедительному булыжнику…

— Всякую несправедливость небходимо либо искоренять, либо — раз уже поздно — наказывать за нее.

— Кого же мы накажем в данном случае?

— Никого! Но! Мы дадим понять, с нами так поступатьнельзя, мы не потерпим. Витрина — ерундень! С одной стороны! Но с другой, витрина — это мельница!

— Чего?

— Витрина — это мельница, в которой… этот… как его? Дон Кихот! Витрина — это мельница, в которой Дон Кихот видел дракона.

— Саня, ты бухой.

— Не думаю. Ты готов?

— Да!

— Итак, кидаем и бежим, — предупредил Брюня.

— Я кивнул.

Сердце слегка забеспокоилось. Я ощутил знакомое чувство тревожной радости, или, если хотите, радостной тревоги.

Мы одновременно размахнулись и бросили свои камни. Они еще летели, а мы развернулись, но не побежали; спокойно, не спеша зашагали прочь. За спиной раздался звон.

Хотелось прокричать что-то нечленораздельное, просто набор каких-то диких звуков…

Метров через тридцать мы услышали позади себя:

— Эй, пацаны!

— Не оборачивайся, — шепнул я Брюне, и тут же мы оба, остановившись, медленно развернулись.

Мне стало не по себе.

К нам приближались пятеро парней, примерно нашего возраста, ну, может, на пару лет моложе, все до единого в спортивных костюмах. Я не рискнул бы даже предположить, будто вид их был мирным, а намерения дружелюбные.

— Вы что творите? — спросил один из них, когда они подошли к нам вплотную.

— Ты о чем? — я почти мгновенно отрезвел.

— Сам знаешь! Мы все видели!

— Я рад за вас.

— Вы откуда?

— А ты с какой целью интересуешься?

— Что ты отвечаешь вопросом на вопрос? Ты что — еврей?

— А ты что — сын прокурора?

В общем, беседа не клеилась. Возникла томительная и тревожная пауза. Ситуация была напряженная. Парни окружили нас почти со всех сторон — только позади нас никто не стоял — и явно ожидали приказа «фас».

Я глянул на Брюню. Тот смотрел на меня с нескрываемой надеждой и несколько даже просительно. (Так смотрят на родителей дети в магазине игрушек). Взгляд его выпивших глаз, казалось, умолял: «Ленчик, давай оторвемся. Мы им наваляем. Не дрейфь, пожалуйста. Клянусь, наваляем!»

Ну что ж, рискнем! Может, сработает старое правило, гласящее — что если завалить вожака, остальные шакалы разбегутся. А главарь у них, видимо, этот, который со мной базарил.

— Знаешь, брат… — сказал я ему, но вдруг осекся, поглядел наверх и ошарашенно пробормотал: — Черт, опять!..

И тот, естественно, как баран, тоже на мгновение откинул назад свою тупую башку… В ту же секунду я влупил ему кулаком по шее, чуть ниже кадыка. Глаза его вылезли из орбит, безуспешно хватая ртом воздух, он опустился на асфальт.

Напрасно я надеялся на чудо. Все парни сразу бросились в атаку, причем все четверо исключительно на меня одного. Я получил оглушительный удар ногой по уху. Меня шатнуло влево, где тут же нарвался на второй удар. Я упал на колени, согнулся и прикрыл голову руками.

Удары сыпались со всех сторон. Затем этих бешеных каратистов, вероятно, принялся раскидывать Брюховецкий, потому что число ударов стало постепенно уменьшаться и наконец совсем прекратилось.

Я приподнялся. Помассировал ладонью онемевшую челюсть, и на язык упал один из боковых зубов, который я выплюнул вместе с заполнявшей рот густой солоноватой кровью.

Парни окружили Брюню и, размахивая ногами, попросту не подпускали его на расстояние возможного удара. Саня рычал, как раненый медведь, и кидался то к одному, то к другому, а пока тот отступал, остальные дубасили его своими копытами со спины и с боков. Он бросался к другому, третьему… И ничего не менялось… Но вот наконец он удачно схватил одного из них за ногу и, резко потянув на себя, нанес ему такой удар, что я удивляюсь, как у того голова не треснула наподобие перезревшего арбуза.

Потом, помню, послышалась милицейская сирена, и с каждой секундой она становилась все громче.

Когда мы вернулись ко мне домой, Саша прошел в комнату и неожиданно достал из кармана своих «бермудов» чекушку водки.

— Ебсель! — воскликнул я. — Откуда?

На Брюнином лице отразилось полное недоумение.

— Не помню.

— Изюмительно!

Я принес из кухни банку с оставшимися голубцами.

— Спортивные ребятки, — сказал Брюня.

— Зуб выбили, — сообщил я.

— Ну-у?! — удивился Саня. — Тот, что болел?

— Нет. — Я пальцем оттянул щеку в сторону. — Соседний, рядом.

— Жаль, менты помешали. — Кому?

— Что?

— Им или нам? — Нам.

— Скорее, им.

— И нам, и им.

— Ты видел, какие они вертушки крутили ногами?

— Спортивные ребятки, — повторил Брюня.

Он откупорил бутылку и, запрокинув голову, точно горнист, прямо из горлышка влил в себя ровно половину.

— Санек, что за херней мы занимаемся? — А что делать?

— Н-да… Что делать и кто виноват…

Я допил водку и спросил, осторожно пережевывая кусок голубца:

— И все-таки… Зачем?

Саня только отмахнулся. Мол, да ну тебя с твоими дурацкими вопросами. Отмахнулся и закурил.

— Они, конечно, сами виноваты.

— Кто? — спросил Брюня.

— Они. Все эти… Благополучные, сытые, наглые… Я сбиваю с них спесь! Ведь я не против неравенства. Наоборот! Так должно быть. Потому что так было всегда. Но меня бесит, когда…

— Когда — что?

— Когда в князьях ничтожества.

— Вот это правильно. Ты очень здорово сейчас сказал. Правда, стрелка пафоса стала зашкаливать, но это ничего.

— Это ничего, иногда нужно. Оставь докурить. — Бери целую.

— Целую не хочу. Оставь. — Держи. Как твой зуб?

— Притих пока.

— Вот видишь, я ж говорил.

Утром меня разбудила нервная телефонная трель.

Я открыл левый глаз (правый, как потом оказалось, совершенно заплыл фингалом цвета флага независимой Украины), приподнялся с дивана, на котором спал не раздевшись, и подойдя к аппарату, снял трубку.

— Меня еще нет. С вами говорит сонный автоответчик. Пожалуйста, перезвоните или оставьте свое сообщение после звукового сигнала. Пи-и-и!

— Доброе утро!

— Не надо обобщать, Алена. Мое утро, кажется, разительно отличается от твоего.

— Пил?

— Пел!

— Сегодня суббота.

— Вполне возможно.

— Я заеду к тебе сегодня?

— Когда?

— Вечером. Часов в пять.

— А сейчас сколько?

— Полдесятого. — Хорошо.

— Только не уйди, как в прошлый раз!

— Я не уходил. Я же тебе рассказывал, меня забрали в милицию.

— Чего это они тебя забирают всякий раз, как я хочу тебя увидеть?

— Скоты! Совсем не считаются с твоими желаниями.

— Так мы договорились?

— Договорились. В пять я буду дома.

— Взять что-то покушать? — Бери.

— Ну, все, целую!

— Аналогично!

Я вернул трубку на место и поплелся на кухню, откуда доносились звуки льющейся воды. По пути глянул в прихожей на свое очаровательное отражение в зеркале. Одним глазком — буквально. Зрелище не для слабонервных, впору было воскликнуть: «Остановись, мгновенье, я прекрасен»!

На кухне Брюня, согнувшись над умывальником, держал голову под струей воды и постанывал.

— Освежаемся?

Брюня отклонился влево, повернул голову и, щурясь, взглянул на меня через плечо.

— Ну, у тебя и рожа, Шарапов.

— Знаю. Видел.

— Соболева нужно срочно придушить. Он, наверное, в самогон демидрол добавляет. Голова раскалывается.

— Пойду приму душ.

— Валяй. И сходим полечиться.

— У нас денег нет.

— Была бы цель, — сказал Брюня, — а средства будут!

Погода выдалась солнечная. Как для десяти часов утра начала осени — даже жаркой.

Перед выходом я надел темные очки. Брюня критически меня осмотрел и коротко объявил:

— Терминатор. Жидкий.

Мы подошли к автобусной остановке. На той стороне дороги раскинулся целый ряд торговок, продававших молоко, творог, сигареты, водку… Где-то среди них должна была быть и баба Таня, которая всегда с охотой давала нам в долг, зная, что мы обязательно вернем и даже отблагодарим сверху.

Саня вдруг глухо выругался.

— Ты чего?

— Помнишь того урода, с которым я сцепился в кинотеатре?

Я проследил за его взглядом. Быстрыми шагами к нам направлялись двое мужчин. Одного я, к сожалению, тоже вроде бы узнал.

Я шагнул назад.

— Брюня, ну их! Мужики настроены серьезно.

— Не ной, Ленчик!

Брюховецкий решительно пошел им навстречу.

Черт! Я осмотрелся в поисках какого-то орудия, но ничего подходящего не увидел.

Твою мать! С утра, на больную голову, после вчерашнего, у меня не было ни малейшего желания драться. Иногда такое желание есть (все реже и реже), а иногда нету. Честное слово!

В общем, как пишут в романах, с замиранием сердца я последовал за Брюней. Но было поздно! Один из мужиков достал из внутреннего кармана пиджака пистолет и с расстояния трех-четырех метров выстрелил Сане в лицо.

Какая-то баба коротко взвыла и бросилась наутек.

Мужики, переглянувшись, развернулись и пошли прочь.

Саня тем временем схватился руками за лицо и, кучерявенько матерясь, ничего не видя и должно быть не соображая, шагнул прямо на проезжую часть.

Я немного успокоился, когда понял, что пистолет был газовым, но в следующее мгновение я чуть с ума не сошел: визг тормозов, удар, и Брюнино тело отбросило метра на три.

Едрическая сила! Полет Гагарина!

Я бросился к Брюне! Возле него уже суетился кривоногий водитель.

— Ты живой, парень? — взывал он к Сане, опустившись перед ним на колени. — Парень, ты живой?

Брюня приоткрыл покрасневшие веки. Глаза слезились.

— Парень, ты меня видишь? Ты видишь меня? Как тебя зовут? Сколько пальцев? Как тебя зовут?

— Саня его зовут, — сказал я, присев на корточки рядом с ними.

Вокруг собирался любопытный народ. Скривившись, Саня охрипшим голосом подтвердил мои слова:

— Да… Меня зовут Александр… Матросов.

И когда наши взгляды встретились, он криво улыбнулся. Потом, как ни в чем не бывало, он поднялся, отряхнулся и успокоил собравшихся:

— Граждане, не в этот раз! Всем спасибо!

Водитель от переизбытка чувств принялся было Саню обнимать, но тот резко отстранился:

— Э-э, чувак! Оставь меня в покое! Без обид!

— Ты как? — спросил я.

— Глаза печет и башка трещит. Срочно нужна анестезия.

— Я чуть не рехнулся, видя твой взлет…

— Водила — гад! Сначала сбил, потом полез обниматься…

— Никакого постоянства! Да? Брюня утвердительно чихнул.

Бутылку баба Таня давала, но с условием.

— Ребятки, — попросила она, — Булдыха все время занимает мое место. Скажете ей чего?

— Она что, раньше приходит? — спросил Брюня, чихнув.

— В том-то и дело, что нет. Но с ней ее сынок — бугай-переросток, — сгоняет меня.

— Где она?

Мы подошли к указанной тетке непередаваемых размеров и сказали:

— Послушайте, уважаемая! Говорят, вы тут несколько притесняете своих коллег…

— Якых ще калек?! — враждебно гаркнула она. — Що треба?!

— Послушайте, мамаша, — сказал я, демонстрируя одну из своих обаятельных улыбок. — Давайте попытаемся, насколько возможно, контролировать свою агрессию по отношению к друг другу.

Брюховецкий не выдержал и перебил меня на полуслове:

— Запомни, бомбовоз, еще раз обидишь бабу Таню — устроим тебе веселую-превеселую жизнь!..

— Андрий! — заорала Булдыха, глядя на кого-то позади нас.

— Та старая сука натравила на нас цих бандитов!

Мы обернулись, и я успел зафиксировать напоследок здоровенный кулак, который летел ко мне с превышающей все допустимые нормы скоростью.

Мои солнцезащитные очки с вафельным хрустом разлетелись, осколки впились в кожу, брызнула кровь…

Кругом поднялся невообразимый шум: бабий визг, топот и ругательства…Я был уверен, что лишился глаза…

Брюня отвел меня к себе, промыл рану и, забинтовав глаз, сообщил:

— Веко разрезано, ты теперь можешь сквозь него смотреть на мир. И под глазом разрез. Надо в травмопункт. И не в обычный. Есть такое челюстно-лицевое отделение. Около зоопарка.

— Глубокий разрез?

— Да не очень, но ведь это лицо, а не жопа — пусть лучше зашьют.

В ванную комнату, где мы сидели, вошла его мать.

— Ты где шлялся? — спросила она Саню.

Тот, не отвечая, включил душ, стал отмывать ванну от крови.

— Где хлеб?

— Хлеб? — переспросил Саня громко, стараясь перекричать шум воды.

— Ты вчера пошел за хлебом, — напомнила она.

— Да, я вчера пошел за хлебом… — Ну, и?

— Ну, и… нахлебался.

— Леонид, — обратилась ко мне Надежда Ильинична официальным тоном, — очень прошу, чтобы впредь не видела вас в нашем доме.

— Хорошо, — покорно ответил я. Настроение было ни к черту.

— Не бери в голову, — успокаивал меня Саня по дороге в травмопункт. — У меня она несдержанна, но отходчива. Бывает, на батю как обидится, ну прямо смертельно, а через минут десять, как ни в чем не бывало, шутит, смеется…

Я слушал его вполуха. Меня смущал мой внешний вид. Казалось, все люди пялятся на меня, хоть и отводят поспешно взгляд, лишь только я гляну на них.

Я их понимаю. Было на что посмотреть. Один глаз перемотан а-ля «раненый партизан», второй смотрел через тонкую щелочку «разноцветного заплыва».

В метро один алкаш вообще уставился на меня, как туземец на икону. Я уже хотел было послать его душевно к такой-то матери, но тут он подошел ко мне и сказал:

— Молодой человек, это, конечно, не мое дело, но вы замотали не тот глаз, у вас подбит другой.

— Спасибо, отец, не обращай внимания, так надо.

— Шутка такая, что ли? — Да, прикол…

— Ну и на кого ты похож?

Я не ответил, так как подозревал, что Аленин вопрос был, по большому счету, риторическим.

— Тебе самому не надоела такая жизнь? — задала Алена следующий вопрос.

— Не знаю, я как-то не думал об этом.

— А ты вообще думаешь?

Тут Саня тяжело и, по-моему, демонстративно вздохнул и даже позволил себе скрипнуть зубами. После чего изобразил на своем лице нечто напоминающее добродушную улыбку и сказал:

— Ладно, голубки, воркуйте. А я пойду, у меня целая куча неотложных дел.

Я поинтересовался, каких именно. Он на мгновение задумался:

— М-м, куча… Во-первых… Хлеба купить.

— У тебя же денег нет.

— Вот! Еще деньги достать. Все! Увидимся! Лишь только он вышел, Алена сказала:

— Он очень дурно на тебя влияет.

— То же самое обо мне говорит его мать.

— И она права. Вы дурно влияете друг на друга.

— Че ты паришь? — Я принялся нервно прохаживаться по комнате. — Он мой друг, и этим все сказано. Он не бросит, не предаст и может спокойно рассчитывать на такое же поведение с моей стороны. Он всегда будет на моей стороне, независимо от того, прав я или неправ, заслужил я это или нет… Короче, он мне друг, а я ему. Все.

— Да вы отличные, хорошие ребята, но только по отдельности. Вместе вы слишком гремучая смесь. Вам нельзя быть вместе.

— Херня! Мы должны быть вместе. Мы славно дополняем друг друга. Мы… это… как ночь и луна, как день и солнце, как Иисус и воскрес.

Алена дернула головой, смахивая белокурую челку с глаз.

— Прекрасная речь! Но, повторяю, по отдельности вы отличные, хорошие ребята… А вместе… Да что тут думать? Вы бандиты!.. Нет, хуже, вы хулиганы.

— Чем это хулиганы хуже бандитов?

— Хулиганы, в отличие от бандитов, совершают преступления исключительно ради преступления. — Она помолчала. — А еще вы неудачники. Не смогли найти себя в жизни, вы недовольны собой, не любите себя и срываете злость на других… Ладно, хватит! Какое мне, собственно, дело?

— Вот это правильно! Алена прилегла на диван.

— Мы будем сегодня трахаться или нет?

— Трахаться, — задумчиво повторил я, — трахаться — да, будем… Только я буду снизу, чтоб не напрягаться, а то, боюсь, швы разойдутся.

— Ты лентяй, — улыбнулась Алена. Я присел около нее на диван.

— Ты хоть соскучился? — спросила она.

Я не успел солгать, так как в этот момент зазвонил телефон.

— Не бери, — попросила Алена.

— Да ты что?! — возмутился я. — Он и так у меня редко звонит.

Я поднял трубку.

— Леня, это Соболев! Срочно дуй на остановку, там у Брюни большие проблемы.

— Какие проблемы?

Но на смену гнусавому голосу Соболева зазвучали короткие гудки.

— Прости, Алена!

Я схватил куртку, кепку и был таков. Обычное дело. Все как всегда. Продолжалась моя беспутная жизнь.

Это было давно. Лет пятнадцать назад. С Брюней я не виделся уже семь лет. У него жена, сын… И я вроде как обзавелся семьей. У меня полон рот забот и куча работы. Я отличный, хороший парень… Вот только… Не знаю, как у Саши Брюховецкого, а у меня друзей нет.

Вот такие дела…

Конец света

Все люди знали, что сегодня умрут. По всем телеканалам транслировали последнее обращение президента.

Ничего нельзя было изменить. До конца света осталось часа три.

Было около девяти. Осенний вечер безуспешно пытался окутать мглой горящий неоновым светом мегаполис.

Ожидаемый хаос, который обычно изображают в фильмах о всемирной катастрофе и апокалипсисе, не наступил, хотя некоторый беспорядок в городе наблюдался. Но основная часть жителей словно замерла, затаилась… Весь мир задержал дыхание…

В полуподвальное помещение кафе «Боливар» спустился мужчина средних возраста и телосложения. Навстречу из-за барной стойки вышла плотная брюнетка лет двадцати пяти. В кафе, кроме них, никого не было. Мужчина присел за столик.

— Водки, пожалуйста. Сто… нет, сто пятьдесят грамм… Нет, двести… Короче, несите бутылку, чтоб я вас не гонял и чтоб наверняка.

Девушка кивнула и отошла. Заиграл телефон. Мужчина запустил руку во внутренний карман кожаного пиджака и достал мобильный.

— Алло! Я узнал, Вахрам… Какой еще долг? Ты с ума сошел? Зачем тебе там деньги? Что значит — где? Ты телевизор смотрел? А газе… Ты где вообще? А, ты скрываешься у себя на даче? Так ты ничего не… А-а!.. Значит так, Вахрам! Завтра — ты слышишь? — завтра я отдам все деньги. Даже с процентами. Ну, ты ж меня знаешь! Все. Покойной тебе ночи.

Довольный собой мужчина дал отбой. Улыбка сошла с ли ца, он нахмурился. Задумчиво повертел телефон в руках, затем отложил его в сторону. Глаза беспокойно бегали, взгляд безостановочно перемещался со стороны в сторону, с предмета на предмет. Казалось, он пытался глазами найти ответ на мучивший его вопрос. Но понапрасну. Мужчина тяжело и обреченно вздохнул. Вернулась брюнетка.

— Ваш заказ.

— Сколько с меня?

— Нисколько. Сегодня все за счет заведения. Брови мужчины взметнулись вверх.

— Вот как? — Он хмыкнул. — Тогда я меняю заказ. К черту водку! Водка — это бычий кайф! Последний день бывает только раз в жизни! Несите шампанского! Ящик!

Девушка грустно улыбнулась.

— Может, два?

— Нет, — ответил мужчина, подумав, — я очень умеренный по натуре.

— Что-нибудь еще?

— Икры.

— Ведро?

— На хлеб. Пару бутербродов.

Проводив официантку долгим взглядом, мужчина набрал на мобильнике номер и приложил трубку к уху.

— Привет. Извини, что отрываю тебя от возможных дел, но у меня к тебе один вопрос. Только не ври. Скажи, Наташа, ты мне изменяла? Представь себе, важно. Итак?.. Сколько раз?.. Ясно! Не надо ничего объяснять, Богу расскажешь. Все, пока! Считай, что мы квиты!

— Шампанского только бутылка осталась, — сообщила официантка, переставляя с подноса на стол бутылку, бокал, тарелку с бутербродами и пепельницу. — Остальное я уже раздала.

— Ничего страшного, — равнодушно отреагировал посетитель. И принялся открывать бутылку.

— Разрешите, я воспользуюсь вашим телефоном.

— Сделайте одолжение, — ответил он и усмехнулся: надо же, какие мы вежливые. Во всяком случае, за собой раньше он такого не замечал.

Она отошла на пару шагов в сторону, но весь ее последующий монолог он прекрасно слышал. Начала она тихо и мягко, однако с каждым словом голос ее крепчал и в итоге стал громким, злым и жестоким.

— Милый, это Вера. Дорогой, я очень надеюсь, что ад все-таки существует и ты будешь гореть в нем синим пламенным огнем, сука! Скотина! Урод! — Она замолчала, глубоко втянула носом воздух и, успокоившись, нежно добавила: — Пока, любимый. Целую.

— Муж? — спросил мужчина Веру, когда она протянула ему телефон.

Она кивнула:

— Причем любимый.

— Да это ясно, — заметил он, все еще находясь под сильным впечатлением от этого ее эмоционального взрыва. — Ну, что ж! Не вижу повода не выпить!.. Точнее, вижу отличный повод напиться.

— Я уже, — сообщила Вера.

— Напились?

— Пыталась.

— Попробуйте со мной. У меня тяжелая рука.

Он наполнил бокал и протянул ей. Сам взял бутылку и провозгласил:

— За конец света! — И сделал несколько осторожных глот ков из горлышка.

Вера осушила бокал до половины.

— А теперь, — предложил он, — я буду вас развлекать! Буду шутить, балагурить, рассказывать занятные истории из жизни. Для начала, анекдот в тему! Приходит девушка в магазин и просит продавца: «Дайте мне, пожалуйста, черную жвачку. Такую, чтоб когда я буду надувать пузыри, они были черные». Продавец спрашивает: «Зачем вам черная жвачка?» «Да я сегодня иду на похороны».

То ли Вера, глядя на него думала о чем-то своем, то ли она ждала продолжения.

Он сказал:

— Это всё. Конец. Тут самое время смеяться.

— Я не хочу смеяться — мне страшно.

— А мне — нет. Я думаю, что страха смерти, как такового, вообще не существует. Человеку просто не хочется умирать. Ему обидно. Как это я умру, думает человек. Я умру, а все остальные будут жить. Жизнь будет продолжаться, а я исчезну. В нашем же случае, мы знаем, что все умрут. Согласитесь, так не обидно, а значит, не страшно.

— Страшно, — возразила она. — И обидно. Ведь столько все го не прожито.

Он сделал какое-то неопределенное движение рукой, вроде как махнул, но не сверху вниз, а наоборот. Движение должно было означать: «Ну, как знаете! Я сдаюсь, вам виднее!»

— Лично меня берет злость, — сказал он. — Я привык все всвоей жизни контролировать. Я был хозяином своей судьбы, во всяком случае пытался быть таковым. А теперь… у меня нет даже выбора.

— Как вас зовут?

— Какая разница? А впрочем… Саша.

— Вера.

— Знаю. — В это мгновение его как будто озарило. — Слушайте, Вера, а может, ничего не произойдет! Может, завтра я проснусь и все будет как раньше. Или иначе, но все равно что-то будет.

— Лучше не надеяться на чудо. Лучше готовиться. — К чему?

— Ну, я не знаю. К ответу.

— Перестаньте, я не верю в Бога.

— Это не важно. Раньше люди не верили, что Земля круглая, но менее круглой она от этого не становилась.

— Овальность Земли, если можно так выразиться, научно доказана.

— А существование Бога пока нет.

— Странно, что вы молодая, симпатичная девушка и вдруг верите в Бога. Ведь признайтесь, что пока все было хорошо, вы не особенно о Нем вспоминали.

— Зато Он обо мне не забывал.

— Почему вы так думаете?

— Потому что у меня все было хорошо. — Вера улыбнулась легко и трогательно.

Сашу это чуточку разозлило. Вот эта ее улыбка, и спокойствие…

— Короче, супер, — буркнул он. — Только вы забываете, что теперь и вы со своей верой, и я со своим неверием, и остальные со своими тараканами в голове, мы все в полной жопе. Вы уж извините меня за мой французский.

Вера молча пожала плечами. А Саша раздраженно схватил бутылку и сделал большой решительный глоток. На этот раз шампанское запенилось и радостно хлынуло из горлышка. Саша захлебнулся, закашлялся…

— Твою мать, — ругнулся он. — Не могу так спокойно сидеть и ждать. Надо что-то делать, а делать нечего. То есть все так бессмысленно… На улице, только из машины вышел, метров десять прошел, какие-то малолетки стали стекла в машине бить… Хотел шугануть их — у меня пистолет с собой газовый, — а потом думаю: на хрена! Мне и на машину плевать, и на них тоже… Плевать даже на то, что они подумают будто я струсил… Раньше такого не было! Мне до всего было дело: и кто мне чего сказал, и что подумал, и как посмотрел… И какая будет погода, и что надеть, и как сыграло «Динамо», и с кем она, сука, сейчас!..

— Кто? — не поняла Вера.

— Никто, — устало ответил Саша.

Они с удовольствием помолчали.

Облокотившись о столик, Саша попытался словить Верин взгляд.

— Ну и что же, по-вашему, нас там ждет? — поинтересовался он с едва заметным налетом иронии.

— Все зависит от ваших ответов.

— Каких еще ответов?

Вера повернула голову и, внимательно всматриваясь в Сашины глаза, медленно и тихо произнесла:

— А вы попробуйте себе представить… Вас больше нет… Но ваше сознание работает, как никогда…

В этот момент все, что было вокруг, исчезло. Стало светло и абсолютно тихо. Яркий свет, идущий отовсюду, ослепил его. Саша на пару мгновений прикрыл глаза. Затем он увидел, что находится посреди ничего. Взгляду не было за что зацепиться. Ровное светло-голубое, как весеннее безоблачное небо, пространство со всех сторон. Голос, отдаленно напоминающий голос Веры, спросил:

— Ваша фамилия, имя, отчество?

— Что? Кто это? — спросил Саша, осматриваясь.

— Отвечайте!

«Я сошел с ума», — подумал он.

— Вы не сошли с ума, Уваров. Отвечайте! «Они знают меня!»

— Мы все знаем. Но таковы правила. Итак, фамилия, имя отчество?

— Уваров Александр Андреевич.

— Год рождения?

Уваров ответил. Вопросы сыпались один за другим. Число. Место. В основном стандартные анкетные данные. Затем вопросы усложнились. Голос спрашивал о первых воспоминаниях. О школе. Об армии. О плохих и хороших поступках. О любимых книгах. Обо всем. Александр отвечал. Он даже получал какое-то удовольствие. Вспоминая пройденный путь, анализируя… Это тянулось бесконечно.

А может, всего лишь мгновение. Вопросы тем временем продолжались.

— Ваше отношение к жизни?

— Я разочарован.

— Ваше отношение к смерти?

— Смерть — всего лишь конец рождения, как рождение это начало смерти. Я не боюсь смерти. Есть вещи пострашнее в жизни, чем смерть.

— Какую главную мысль вы вынесли из жизни?

— За все приходится платить.

— Что больше всего ценили в жизни?

— Бесшумное вращение Земли.

— Что, по-вашему, нужно человеку для счастья?

— Смотря какому… Если вы имеете в виду человеку вообще… То немного… Например, сначала много боли, а потом обезболивающего.

— Вы были счастливы?

— О, много раз.

— Как вы относились к мудрецам?

— Я всегда сомневался в их мудрости. Но не в самих.

— Как вы относились к дуракам?

— Иногда завидовал. Но пытался избегать их общества.

— Как вы относились к женщинам?

— По-разному.

— А конкретней?

— Тогда к какой конкретно?

— Вы верите в любовь? — спросил голос через паузу.

— Не знаю, — ответил Уваров, пожав плечами. — Говорят, любовь это Бог… и наоборот.

— Как вы относитесь к Богу?

— Я искал его.

— Будь у вас еще одна жизнь, вы прожили бы ее так же или попытались бы что-нибудь в ней изменить?

Уваров задумался, потом уверенно ответил:

— Что толку менять что-то в жизни, если сам ты останешься неизменным. Будь я другим, я бы и жизнь прожил совершенно другую. Что вы посоветуете своему врагу?

— Всегда говорить правду.

— Что вы посоветуете своему другу?

— Слушать то, что говорит враг.

— Что вы лучше помнили: зло, которое причиняли вам, или добро, которое делали вы?

— Что значит — лучше? Я прекрасно помню всё.

— Вы грешили?

— Еще как!

— Почему?

— Ну… Я жил.

— Какие из десяти заповедей вы нарушали?

— А их десять? Я думал, больше. Наверное, все. Не знаю.

— Вы жалеете о чем-нибудь?

— Я не жалею. Я сожалею.

— И последнее. На какой вопрос вам ответить было труднее всего?

— О Господи… На этот.

— Вот, собственно, и всё.

Уваров вновь очутился в кафе «Боливар». Вера как ни в чем не бывало сидела напротив.

Саша хлебнул шампанского. Вытащил из кармана пачку сигарет, закурил, не сводя с Веры внимательных глаз. Он протянул ей пачку, она покачала головой.

— И что это было? — спросил он.

— Ничего.

— Нет, что-то было.

— Ничего. Я попросила представить — вы представили.

— Допустим, — медленно кивнул он, соглашаясь. — Ачто будет потом? После всего этого?

— Да откуда ж я знаю, — усмехнулась Вера. — Может, другая жизнь. Если вы достойный человек, то та, которую бы вы хотели, а если нет, то та, которую не хотели бы.

Он нахмурился:

— Я не нужен ему. Я никому не нужен! — Он выдернул свою руку из-под ее руки. — Откуда взялась эта уверенность в знании чужой жизни и вообще всего?! Устроили тут черт знает что! Вы сначала со своей жизнью разберитесь! Нужен — не нужен! Ему всего-то год! Он, может, и не помнит меня. Он, может, и не мой вовсе! И не надо делать из меня чудовище! Я такой же, как все… — Уваров задумался и добавил спокойней:

— Никогда не хотел быть, как все…

— Вы нужны ему, а он нужен вам, — тихо, но уверенно проговорила она.

Встав, Уваров навис над Верой.

— Послушайте, кто вы такая?

— Вера.

— В каком смысле?

— Меня так зовут.

С минуту — чуть меньше — они смотрели друг другу в глаза.

— Скоро начнется, — сказал он наконец, — я пойду на улицу, хочется умереть на воздухе. «Боливар» не вынесет двоих.

Уваров направился к выходу, но на полпути остановился, постоял, обернулся.

— Я думаю, — сказал он, — там не будут задавать вопросы. Там всё знают.

Вера улыбнулась, счастливая, словно речь шла о всеобщем празднике:

— Там всё знают, — подтвердила она. — И там всё поймут. Он хотел улыбнуться ей в ответ, но не смог.

Выйдя на улицу, он прикурил следующую сигарету. Осмотрелся. Кругом — ни души. Он вышел на проезжую часть и зашагал по ней, сунув руки в карманы.

До конца света оставалось минут сорок.

Сборище неудачников

Факты и вымысел в моих книгах так перемешаны, что сейчас, оглядываясь назад, я не всегда могу отличить одно от другого.

Сомерсет Моем

Глава первая «Черный карат»

Не так давно я заезжал к сестре, на район в котором рос, и повстречал товарища из прошлой жизни. Привет, как дела, че почем, то да се, пятое-десятое, ля-ля-тополя…

Разговорились. Вспомнили общих друзей-знакомых. Оказалось, кто в живых еще, те сидят. Короче, классика: иных уж нет, а те далече.

Сам он год-два как освободился. Сейчас помощник депутата.

— Ну, а ты где?

Мне отчего-то стало неловко.

— Да так, — говорю, — в театре одном. Играю.

Одна его бровь на обычно каменном лице слегка приподнялась, что скорее всего означало крайнюю степень удивления.

— Серьезно? Ты — клоун?!

Вот тебе раз! Я прямо-таки растерялся. Что тут скажешь? Мог ли я отрицать? Или хотя бы оспаривать точность подобного определения? Я попытался:

— О чем ты говоришь? Я актер.

Он тяжело вздохнул. Это было вполне красноречиво. Ему оставалось только скорбно добавить: каких, мол, людей теряем… Но я его опередил.

— Что поделаешь? — говорю. — Одни идут в депутаты, другие — в артисты. Работать никто не хочет. Кстати, приходи как-нибудь к нам в театр.

Он покачал головой, затем судорожно пожал плечами, скривился, покивал и наконец спросил:

— А что это за тяга такая — театр?

На этот вопрос я ответить не смог. Ему.

Вообще-то я не люблю театр.

Я люблю играть, и у меня это здорово получается. А вот быть в театре зрителем — увольте. Не понимал и не понимаю. Меня как зрителя все раздражает: то актерская фальшь, то эти полупридурочные труднообъяснимые режиссерские решения, претендующие на глубину. Раздражают соседи. Хочется с головой окунуться в происходящее на сцене, поверить, что все это происходит на самом деле. Но слева кто-то чешется, справа кашляют, за спиной шепчутся… Как хорошо, что почти всегда я по ту сторону рампы. Ни за какие коврижки не заманишь меня в театр в качестве зрителя.

Да и с актерской точки зрения театр менее интересен, чем кино. В театре все условно, а игра всегда чуть преувеличена: мимика сильнее, голос громче, жесты крупнее…

В кино играть нужно тоньше, без лишнего наигрыша — камера все сечет. И в конечном итоге, фильм всегда интересней спектакля, а главное, он долговечней. Умер актер, результат же его работы остается.

Театр интересен и дорог лишь тем, что можно прийти и насладиться здесь и сейчас живой игрой любимого артиста. Во всем остальном — убежден — это удовольствие позапрошлого века.

Наш театр необычный. У нас многое построено на актерской импровизации. Но эта творческая свобода подчинена особым законам и правилам. Этому надо учиться. И мы этому успешно обучаем. У нас театр-студия.

Вот приходит к нам молодой актер или чаще так — человек с улицы, и прежде чем работать у нас, он должен пройти процесс шестимесячного обучения. Мы набираем до шестидесяти новичков, а за время обучения идет жесткий противоестественный отбор. Остаются единицы. Кому-то не подходим мы, кто-то не подходит нам. Последних, к сожалению, больше. Да и те, кто остается, как правило, за редким исключением, занимают второстепенные позиции, играют крайне редко. Что поделаешь! Коллектив, по сути, давно собран, актерский состав утвержден, блатные лучшие места заняты…

И все-таки, в отличие от академических театров, имея безоговорочный талант, у новичка есть вполне реальный шанс подвинуть обленившегося «старичка» и занять достойное место на звездном Олимпе. И лично мне это нравится. Это не дает старичкам возможности расслабиться. Ты устал? Тебе надоело? Ты чем-то недоволен? В сторону! Всегда кто-то дышит тебе в спину.

Даже я — ведущий актер — не могу на все сто процентов быть уверенным в неприкосновенности своего статуса. Да, главные роли в лучших спектаклях отданы мне, а новые постановки делаются под меня, но!.. Я помню о том, что кот нужен лишь до тех пор, пока он ловит мышей.

И это справедливо.

Поговорим об окружении.

Что за люди окружают меня в «Черном карате» на протяжении почти десяти лет? Кто они? Те, кто претендует на почетное звание друзей. Те, кто могли заменить мне растерянную семью. Мои коллеги. Братья по оружию. Стая моих товарищей. Партнеры по игре. Кто они? «Имя, сестра!» Страна должна знать своих героев! Ибо ничто не забыто, никто не забыт.

Haш неизменный звездный ансамбль — основной костяк труппы — состоит из восьмерых актеров. Георгий Волошук (Волос), Марина Котова (Котя), Евгений Танелюк (Седой), Сергей Бурлака (Бурый), Ирина Самойленко (Самочка), Кирилл Филиппенко (Кир), Дмитрий Шурбин и я.

Недавно в наш тесный круг вошла Наталья Карманцева (Карманчик), и думаю — надолго.

Вот такая великолепная девятка.

Ну и конечно, наш бессменный художественный руководитель и местами гениальный режиссер Николай Нельенов (Дуче). Человек уникальный до смешного.

Но прежде чем я расскажу о каждом из них поподробней, предлагаю для начала прояснить сомнительную личность автора. Кто рассказчик?

Кто я такой?

Глава вторая Бездельник

Тут на днях у меня брали интервью.

Вопросы большей частью были глупыми. Но их задавало настолько симпатичное юное создание, что они даже умиляли. А были и такие, что ставили в тупик. К примеру:

— Все-таки почему почти во всех ваших рассказах главные герои в конце умирают?

Я растерянно пожал плечами:

— Потому что в конце все умирают.

— Может, тем самым, вы хоть и с сожалением, но караете их? Ведь все ваши герои, по сути, отрицательные. Правда, пишете вы о них так, что они вызывают симпатию… Вам не кажется, что вы идеализируете бандитов и преступников?

— Бандитов и преступников идеализировали Фурманов и Гайдар. А я просто пишу об интересных и реальных людях.

Впрочем, в глухой тупик меня поставил вопрос совершенно иного свойства.

— Так кто же вы — писатель или актер?

Она спросила так, словно была убеждена, что человек может быть только чем-то одним.

Начинал я хорошо. Легко устроился работать в школу, которую год назад с трудом закончил. Организатором культмассовых мероприятий. Так после развала социалистического строя стала называться высокая должность обыкновенного пионервожатого.

Это была двойная жизнь. В свободное от работы темное время суток я оставался молодым хулиганом и раздолбаем, каким до этого и являлся, но с девяти и до семнадцати ноль-ноль я превращался в правильного, культурного и дисциплинированного работника.

Однажды, холодным зимним вечером, к нам в подвал, где мы выпивали, пели под гитару и колошматили боксерскую грушу, спустился наряд милиции. Скрыться никто не сумел. Нас выстроили вдоль стены и стали записывать наши данные: фамилия-имя, адрес и место работы. Ничего криминального мы не совершали, поэтому говорили правду. Я сказал:

— Курилко Леонид. Проспект Науки двадцать четыре, корпус два, квартира девяносто четыре. Работаю организатором культмассовых мероприятий в школе-гимназии номер пятьдесят девять.

Милиционер ухмыльнулся.

— Так это ты здесь все организовал?

Меня не уволили. Мне предложили написать заявление, после того как я избил одиннадцатиклассника. Просто сорвался. Из-за мелочи.

В моей жизни все так.

Умный человек сказал:

— На пути к восхождению ты делаешь умышленный шаг в сторону и катишься вниз.

Итак, спустя три месяца после устройства мне пришлось уйти. Три месяца. Так долго я больше нигде не задерживался.

Я бездельничал месяцев шесть. И устроился грузчиком в продуктовый магазин. Из трех грузчиков я был единственным не пьющим. До поры.

Директор — Маслов Иван Николаевич — был нервным и глухим. Поэтому все время кричал. Орал, даже когда находился в состоянии удовлетворенности.

Вбегает, глаза навыкате, остатки волос — дыбом.

— Леничка! Приехала машина с яйцами!

Я сохранял хладнокровие. Я был спокоен и тих, как покойник.

— Ты слышишь? — орал он. — Машина с яйцами!

Я поднимался с чувством собственного превосходства:

— Иван Николаевич, машина с яйцами — это уже автомобиль.

Он орал постоянно. Даже сообщая о такой интимной подробности, как посещение уборной.

Мне всего тридцать два. Но я успел сменить с дюжину разных профессий. Я был сапожником и проводником. Кочегаром и санитаром. Работал на стройке и даже торговал наркотиками. От успешной карьеры наркоторговца меня спас преждевременный арест и условный срок. Арестуй меня чуточку позже, и пришлось бы сесть года на три. Я охранял какой-то склад, и он сгорел. Я работал санитаром… и люди умирали… Я занимался автоугоном, хотя до сих пор толком не умею водить машину. (Мы работали в паре с Кролем. На мне лежала главная задача — открыть машину и завести. Одни автомобили я открывал с помощью металлической линейки, другие — обыкновенными ножницами).

Я подрабатывал «грушей» в спортивном комплексе «Вымпел», что на Ушинского. Там в 1998 году знаменитый Буден-ко открыл боксерскую секцию для своих бойцов. А по вторникам и четвергам он тренировал любителей из класса обеспеченных бизнесменов новой формации. Нас было четверо. Четыре «груши». В конце тренировки каждый из нас должен был выходить с желающим на ринг. Задача — продержаться всего один раунд. Три минуты тебя колошматил какой-то бугай, но отвечать ты не смел. Ты мог уходить, угибаться, нырять, отклоняться, входить в клинч… но только ни в коем случае не бить самому. Это помогало им почувствовать уверенность в себе. Они должны были овладеть ведением активного боя. (Я вам скажу, три минуты это очень долго, когда тебя бьют). Но иногда Буденко отводил кого-то в сторону и говорил:

— Сегодня будешь стоять против Назгулаева. Когда он разойдется — где-то в середине раунда, нанесешь ему удар правой. Да пожестче. Это научит его никогда не терять бдительности.

Мы обожали эти моменты. Такое наслаждение врезать тому, кто уверен в своей неприкосновенности. От души.

Платил Буденко щедро. Но и было за что. Боксерский шлем, если что, от сотрясения мозга не спасал.

Летом 99-го Буденко был застрелен у подъезда своего дома. Накрылся наш заработок…

Чем бы я ни занимался, это не могло продлиться больше месяца-двух.

Работу я менял, но мое отношение к труду оставалось неизменным. Делать я ничего не хотел.

И вот теперь я зарабатываю в среднем полторы тысячи долларов в месяц.

Но разве я работаю?

Что такое актерское мастерство? Баловство.

У меня мама начала пить, когда мне было двенадцать. Напиваясь, она заставляла звонить отцу:

— Скажи, что мы в нем не нуждаемся, — науськивала она. — И спроси: «А душа у тебя не болит, папа? Ведь я твой сын и расту без тебя!»

Я набирал номер (недобирая одной цифры) и говорил в пустую трубку. Я говорил! Я вещал и слушал! Я возражал и спорил! И отвечал воображаемому собеседнику-папе! Ох, как я его стыдил. И защищал мать. А затем, положив трубку, успокаивал маму:

— Он сказал, что любит тебя. Но сейчас не может с нами жить. Он сказал, что приедет в октябре. Ему самому тяжело. Он очень любит нас. Он очень любит тебя, мама.

Мог ли я сфальшивить? Ни в одном звуке! Ни одной буквой! Я верил в то, что говорил. Чтобы верила она. И довольная — дай бог — ложилась наконец спать.

Я рассказал эпизод. Таких эпизодов была тьма. Однажды мы даже поехали, чтобы я поджег отцу дверь.

— Поджег? — спросила мама.

— Поджег! — ответил я. — Запылала за милую душу. Мать осталась довольной. Любовь…

Что для меня после этого сыграть, например, Меркуцио? Помните? «Чума возьми семейства ваши оба!» Детский лепет!

Чтобы мама не выгнала щенка, я сымитировал эпилепсию.

Актерским мастерством я зарабатываю деньги. И получаю удовольствие. Потому что даже выкладываясь — не чувствую особого труда.

Другое дело — литература. Я потею, злюсь и тружусь над каждой строчкой. И не бываю доволен… Не был доволен ни одной опубликованной вещью…

Ну и что? Мне, как и красному горлопану, «и рубля не накопили строчки».

Да, я актер — потому что за это мне платят деньги. Но я писатель — потому что за это мне почти не платят. И я вспоминаю отца своей девушки, полковника, который спросил:

— Чем занимаешься?

— Да так, — замямлил я. — В театральной студии учусь, пишу стихи и прозу… На гитаре играю…

— Понятно, — сказал он. — Еще один бездельник.

Я бездельник, дамы и господа. Я не хочу работать. Я, как и основная часть населения Земли, хочу получать удовольствие, и чтобы за это еще и деньги платили.

На том и стою.

Глава третья Великий Дуче

Нельенов любит говорить о том, что он теперь совершенно другой, чем был раньше. Это неправда. Люди не меняются. Как сказал уже классик: «Человек неизменен, словно формула воды Н2О».

Никаких перемен, кроме внешних, я в Дуче не замечаю. В профессиональном смысле — да. Он стал смелее, опытней… Но как человек — повторяю — никаких особых перемен.

Он все такой же.

Любимая тема для разговора в часы досуга — «Какой бы спектакль я поставил, если б у меня было больше свободного времени».

— Представь себе, — мечтает он. — Ты в роли Гамлета. Танелюк — Полоний. Волошук — Клавдий. Котя, естественно, Гертруда, а Офелия…

— Ну понятно.

— Да, Карманцева. Играем в черно-белых тонах. Во всем — эклектика. Костюмы в основном из разных эпох, но какие-то элементы одежды современные. Ну там, твой кожаный пиджак… Часы наручные… Гильдестерна и Розенкранца сыграет Арестович. Эдакий Гильдестерно-Розенкранц в эсэсовской форме. Призрака отца не будет. Это галлюцинация Гамлета. Он его спрашивает и слушает ответ, а на сцене никого, кроме тебя, нет. И тишина. Но ты с ним общаешься, реагируешь… А все монологи, обращенные к Горацио, ты наговариваешь на диктофон. Это отчет. Или дневник. Или звуковое письмо. Ч-черт! А какое у меня решение для могильщиков. Их сыграет кто-нибудь из новичков. Вынесем на сцену ящик с песком, и они с такими детскими лопатками. А когда Гамлет умирает: «Дальше — тишина»… Выхожу я в белоснежном камзоле и говорю: «Возьмите прочь тела. Подобный вид пристоен в поле, здесь он тяготит». Ну как?

Я смотрю на его одухотворенное лицо: щеки горят, глаза светятся…

Он не будет ставить этот спектакль. В своем воображении он его уже поставил. Поставил и разыграл. И вышло хорошо. А собирать актеров, вдохновлять, читать и разбирать текст, репетировать… Это так утомительно и скучно.

— Супер, — говорю. — Когда приступим? Свет в его глазах меркнет.

— Не сейчас. После Нового года. В мае. Он все такой же.

Ему все так же катастрофически не хватает времени. Котя его просит:

— Анатолич, посмотри налгу с Полиной сцену. Там что-то не клеится, чего-то не хватает. Нужна твоя помощь… Какое-то неожиданное решение… Посмотришь?

— Котя, когда? — с упреком восклицает он. — У меня ни секунды свободного времени! Мне помастурбировать некогда! Давай завтра.

И тут же отводит меня в сторону и говорит:

— Леня, а что если мы поставим «Чайку»? Ты — Тригорин, Бурлака — Треплев. Танелюк отлично сыграет доктора. Котя, естественно, Аркадина, а Заречную сыграет…

— Ну понятно.

— Да, Карманцева. Играем трагикомично. «Гениальное рождается на стыке жанров»…

Он все такой же.

Главное он откладывает на завтра. А завтра спектакль. Нельенов нервничает, психует, кричит… Судорожно доделывает во время прогона то, что можно было сделать вчера… но не было времени.

А в фойе уже зритель…

— Ничего не готово, — сокрушается он. — Ладно, будь что будет… Запускайте зрителя…

Он нервничает и расстраивается перед каждым спектаклем. Даже если тот игрался сотню раз. Он всегда найдет причину для нервов и расстройства. Он не может без этого.

— На улице ливень, — ноет он. — Половина зрителей точно не придет. Да и пробки на дорогах. Начнут входить на середине спектакля. АТанелюка опять не будет слышно. Карманцева будет суетиться, Бурлака — пошлить и кривляться…

В эти минуты на Дуче жалко смотреть. Плечи сутулятся. На одутловатом лице мышцы расслабляются и щеки висят, как старушечьи сиськи. И он похож на старого голодного бульдога.

Но ливень и дорожные пробки не играют никакой роли. Зал наполняется публикой. Танелюка слышно. Карманцева играет как обычно. Бурлака кривляется в меру. Овации. Цветы. Актеры трижды выходят на поклоны. Вызывают Нелье-нова. И он выбегает на сцену помолодевший, высокий, подтянутый… Его полные губы расплываются в неуверенной скромной улыбке…

— Я ж говорил, — заявляет он сразу после поклонов, — что все будет хорошо! Сами-то удовольствие получили?

Да, он такой же.

Как и раньше, он много и беспорядочно врет. Порой без всякой причины. В силу привычки. От безвозмездной любви к процессу сочинительства.

Николай Анатольевич лжет так часто, что если он уверяет будто сегодня целый день ожидается жаркая солнечная погода, то Котя берет с собой зонтик и плащ.

Нельенов патологический лжец. Нельенова сложно словить и проверить… Сто семь аргументов он вам приведет. Нельенову просто нельзя не поверить. Он сам себе верит, когда тебе врет.

Все его недостатки никуда не делись, они стали глубже. Но и достоинства его не исчезли.

Он прекрасный психолог и хорошо разбирается в обыкновенных людях. А как иначе он мог бы управлять коллективом и манипулировать таким количеством людей?

Он — гениальный педагог. Мне даже кажется, что преподавательская деятельность — его истинное призвание.

Он умен.

У него нет чувства юмора, но зато в совершенстве развито чувство смешного.

Как режиссер Нельенов способен экспериментировать и не боится творческого эпатажа. (Да и сам по себе он человек незаурядный: имея два высших образования, он упорно пишет с ошибками: «щеты», «примьера» и «рипитиция»).

Он почти не репетирует с нами. Основную работу мы делаем сами. Но сделать из полусырого материала готовый продукт он может блестяще.

В конце концов он умелый художественный руководитель. И под его руководством корабль под названием «Черный карат» плывет. Постоянно тонет, но плывет.

Глава четвертая Режим дня

Каждый мой день расписан по часам. Не буквально, конечно. А в общем. Из крепких объятий Морфея меня выхватывает телефонный будильник. В пять сорок пять.

Чтоб окончательно проснуться, шлепаю под душ.

А после — кофе. Пара сигарет.

В ожидании такси пишу пародию для ПэМээС. (Есть у нас такая рубрика на «Европе». Сия аббревиатура расшифровывается как: «популярно-масові співи». Пародию поем под звуки расстроенной гитары).

К примеру, на песню «Одинокая гармонь»:

Снова замерло все до рассвета. Ночь тиха. На груди дремлет кот. Слышно лишь, за стеной у соседа, Кто-то девушке спать не дает. Стонет бедная так безутешно. Прерывать ее стоны грешно. Потому что я понял, конечно, Что не плохо ей, а хорошо. Мне бы тоже такую девчушку. Не давал бы я тоже ей спать. А пока я достану чекушку И под стоны начну выпивать.

Или вот на самую популярную песню Митяева:

Однажды в вытрезвитель меня забрали лично. Народу было много: со всех концов стеклись. Но я, не унывая, запел оптимистично: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Сосед недавно помер. Старик такой приличный. Пошел я на поминки. Все было зашибись. Но после третьей рюмки запел оптимистично: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

В шесть тридцать машина у подъезда. Еду на радио. А там соведущие — Лирчук и Владина. С ними я работаю с семи до десяти в образе шепелявого дяди Гриши.

Дядя Гриша — старик-алкоголик. Под маской этого персонажа я могу говорить в эфире что угодно. Дядя Гриша — хмельной глас народа. Бесцензурный рупор нашей эпохи. Яркий представитель низших слоев населения, и на все имеет собственное мнение.

После радио, если нет съемок или репетиции, возвращаюсь домой, чтобы поесть и в идеале вздремнуть.

Ну, а по вечерам, кроме вечера понедельника, у меня либо спектакль, либо репетиция, либо халтура на корпоративе. Домой прихожу поздно. Часов в одиннадцать. Ужин на столе.

В полночь я отключаюсь.

И так день за днем.

Самое счастливое время для меня наступает в дни съемок. Сыграл свою сцену, взял записную книжку, уселся где-нибудь в уголочке — пишешь. Пишешь, пока меняют свет или снимается чужая сцена; пока не позовут на площадку в кадр. Отснялся и снова пишешь. И так по кругу целый день. Два любимейших дела попеременно. С удовольствием занимаясь одним, отдыхаешь от другого: чай-кофе-сигареты… В середине дня привозят неплохой обед из трех блюд… Вечером отвозят на машине домой… Благодать.

Глава пятая Начало пути

До трех с половиной лет я упорно молчал. Совсем. Я мог улыбнуться, рассмеяться, нахмуриться или заплакать, но при этом не делал ни малейшей попытки произнести хоть слово.

И вот однажды мать стала одевать меня на улицу, но я отвел ее руку в сторону и довольно внятно произнес:

— Я сам.

Это не означает, что с самого детства я был чрезвычайно самостоятельным. Это вообще ничего не означает.

Одна моя знакомая тоже долго не говорила, а когда была с мамой на базаре, громко спросила у торговца арбузов:

— А почем картошка?

Зато читать и писать я начал очень рано. Задолго до школы. Сестра научила. А уж в самой школе я принялся за сочинительство. Прекрасно помню свое первое художественное произведение в прозе. Эдакий вольный пересказ какого-то фильма о служебной милицейской собаке.

Тот маленький рассказ на две страницы я написал во втором классе. Тетрадь с этим рассказом и первыми стихами попала к учительнице. Она попросила дать ей тетрадь на некоторое время, обещала после «продленки» отдать.

На переменках я видел, как она листала мою тетрадь и зачитывала вслух отдельные места своим подругам. Они хохотали. Я недоумевал. Ведь рассказ был очень грустным: собака в финале геройски погибала, сраженная бандитской пулей.

И над стихами, казалось мне, они смеяться не могли. Что смешного, думал я, в таких, например, строчках:

Я летал над морями, над лесами и полями И везде я видел мир, мир, мир!

Или вот еще стихотворение тех лет:

Татьяна Юрьевна сказала, что мы должны учиться. А мы сказали, хорошо, Что будем мы учиться. Ведь это больше надо нам и в жизни пригодится.

Учительский смех больно ранил неокрепшую душу художника.

Я не догадывался, что сильнее всего их смешит обилие орфографических ошибок. Слово «вообще» я, естественно, писал как слышал — «вапшче» — и допускал шесть ошибок. К тому же в письме я был крайне рассеян — я пропускал и путал буквы:

«И визе я види мир! Мир! Мир!»

Обидеть художника легко. Особенно легко это сделать ненарочно. Потому что умышленная обида вызывает отпор и закаляет волю.

Я стал прятать написанное. Даже от матери. Обнародовать я позволял себе лишь то, что считал заведомо сильным и смешным произведением.

В четвертом классе я прочел на уроке математики «Юльетта и Ромео», принесшую мне славу поэта-самородка.

(Прежде чем предоставить на ваш суд этот забытый шедевр, хочу дать коротенькое разъяснение: я учился в украинской школе, слово «самостийка» означает «самостіна (самостоятельная) робота»).

Юля влюбилась в Романа. Это классно. Берусь доказать. Ведь теперь она — как ни странно - «самостийку» ему даст списать. А Роман даст списать Наташе. Он ведь по уши в Натку влюблен. А Наташа списать даст Саше, Саша — Нине, а уж Нинон, даст, наверно, списать Лене, потому что мы с ней друзья; потому что Леня — хороший, и его не любить нельзя. И Леня напишет балладу, и любовь будет он прославлять, когда тройку увидит в тетради, хотя Юля получит пять.

Это был оглушительный успех. Таких оваций не слышал ни один советский поэт того времени. Во всяком случае, в таком возрасте. Это было признание. Многие стали переписывать все, что я теперь выдавал. Я легко и молниеносно достиг широкой известности в узких кругах. Моей популярности в школе мог позавидовать любой классик.

Почти все девчонки из моего класса, а равно как из классов параллельных, были готовы влюбиться в меня. Но они не могли совместить благородный образ поэта с тем двоечником и хулиганом, каким я, собственно, и являлся.

Через некоторое время я стал получать от старшеклассников заказы на стихотворные признания в любви. Само собой установилась твердая такса. Стихотворение — рубль.

Я запомнил только одно:

Пусть небо усеяно звездами. Оля, поверишь, не сплю. Лишь шепчу, хотя время и позднее, я люблю тебя, Оля. Люблю. Кавалерам твоим я всем в лоб давал. Опанасенко выбил окно. Ведь любовь не проходит, я пробовал… А тебе до сих пор все равно.

Что именно пробовал герой этого стихотворения, чтобы прошла любовь, — неизвестно.

Соль стиха была в том, что это акростих. Из заглавных букв каждой строчки складывалось имя или фамилия. В данном случае — Полякова.

Однажды меня даже подключали к идеологической работе.

Светлана Кравченко — ученица шестого класса — обменяла свой пионерский значок на пачку жевательной резинки.

Об этом узнали. Был страшный скандал. Меня попросили написать для школьной стенгазеты. Так сказать, пригвоздить к столбу позора.

На жвачку посмела сменять значок пионерский. Изменница! Корове приятней жевать, чем быть пионером и ленинцем.

Глава шестая У каждого свои тараканы

Молодой режиссер Нестеренко — бывший клипмейкер. А теперь он поднялся — или опустился, не знаю — до телевизионных многосерийных фильмов, из разряда мыльных опер.

Я его работ не смотрел. Совсем. Ни до, ни после того, как снялся в одном из его сериалов. Название не помню — очередные сопли.

Сериалов снимают прорву. Порой кажется, что все население страны поделилось на две части: одна смотрит сериалы, другая их делает.

Качество этой модной продукции чрезвычайно низкое. Но, кажется, никого это не беспокоит.

Я играл скандального подвыпившего соседа снизу, которого затопили главные герои. Всего один съемочный день. Или как говорит Андрей Арестович: «Всего лишь минута позора».

Нестеренко, как выяснилось, имел дурацкую привычку говорить о себе в третьем лице.

К примеру: «Так, снято! На сегодня — все! Александр Нестеренко всех благодарит и прощается с вами до завтра!»

Я об этом не знал.

Прихожу на съемочную площадку: художник по костюмам одел меня и отправил к режиссеру на утверждение.

Кругом обычная подготовительная суета. Нервный творческий процесс.

Смотрю, стоит какой-то щуплый сутулый тинейджер, один, ничем не занят. Подхожу к нему.

— Слышь, — говорю, — не подскажешь, где режик? — Кто?

— Режиссер. Нестеренко.

— Он занят, — отвечает парень. — Беседует с актером.

— Где? — Тут. Я озираюсь по сторонам.

— Где — тут?

— Прямо тут.

— Не понял.

Он демонстративно закатывает глаза и раздраженно вздыхает.

— Александр Нестеренко, — говорит, — перед тобой!

Ё-мое, думаю. Это что? Претензия на оригинальность? Бздык? Чудачество на фоне мании величия? Странность художника? Последствия родовой травмы? Что? Зачем?

Я говорю:

— Меня костюмер послал. Утвердить вот эту вот тенниску и брюки. Еще он тюбетейку даст.

— Хорошо, — отвечает режиссер, не глядя на меня. — Передай Вите, режиссер одобрил. Без тюбетейки!

— Понял. — Я уже собрался развернуться, чтобы уйти, но проснулся внутренний чертенок. — Да, и еще! Лене нужен текст.

— Что? — он скривил свое серое лицо. Я повышаю голос:

— Лене нужен текст сценария!

— Какому Лене?

— Ну Леня. Славный малый. Актер. Он сейчас прямо тут с режиссером Нестеренко болтает.

Нестеренко глянул на меня более внимательно. На тонких губах заиграла легкая улыбка, но тут же исчезла. А может, ее и вовсе не было.

— Лене текст дадут, — медленно проговорил он.

Текст мне дали. Хотя он мне был не нужен. Моих там было фраз десять.

Глава седьмая Первая съемка

Являясь в нашем театре ведущим актером, я был уверен, что рано или поздно меня заметят. Как-нибудь днем, вечером, утром откроется дверь, либо зазвонит телефон, и меня пригласят в «большое кино». Я верил в свою звезду. Я никуда не ходил, не напрашивался, не суетился…

Фаталист, и в дурном и в хорошем, я полностью доверился судьбе. Слава сама найдет героя.

Шли годы. Но дверь не открывалась, телефон не звонил.

Выяснилось, что режиссеры и продюсеры не имеют глупой привычки посещать театр. Тем паче, наш.

Меня убеждали, что «под лежачий камень» вода таки не течет. И что «на Бога надейся, а сам не плошай».

Окончательно убедил меня, помню, «мудроватый» Аресто-вич, бывший студиец, рассказавший не смешной, но поучительный анекдот в тему.

«Двадцать дней шел гигантский ливень. Почти все затопило. На крыше стоэтажного небоскреба сидит еврей. Всего пять этажей отделяет его от поверхности воды. Мимо проплывает резиновая лодка с людьми.

— Мы плывем к горе Арарат. Там мы спасемся. Давай с нами.

— Мне Бог поможет, — невозмутимо отвечает еврей.

Тридцать дней. Дождь не прекращается. Два этажа отделяют еврея от поверхности воды. Мимо плывет спасательный катер. Капитан орет:

— Мы плывем к горе Арарат. Мы последние.

— Плывите-плывите, — спокойно отвечает еврей. — Меня Бог спасет.

Тридцать девять дней лупит дождь. Еврей стоит на носочках — вода до подбородка. Мимо — бревно, за которое уцепилось одиннадцать человек.

— Вряд ли мы доберемся до горы Арарат, но шанс есть. Цепляйся за бревно. Авось повезет.

— Меня Бог спасет, — упрямо бубнит еврей.

Через пару часов он утонул. На том свете его встречает Господь.

— Боже, я так верил Тебе! Почему Ты меня не спас?

— Дорогой мой, я пытался. Я посылал тебе лодку, катер, бревно…»

Комментарии излишни.

Я поборол свою врожденную лень и принял решение — действовать.

И вот, года четыре назад, мы с Седым половину лета угробили на хождение по всяким киностудиям, актерским агентствам и телеканалам. Разносили фотки, заполняли анкеты…

Вторая половина лета прошла в ожидании. Однако никаких предложений не поступало.

Осенью мы снова совершили рейд по местам, где, как нам казалось, решались наши судьбы. А вдогонку за тем рейдом — другой, третий… И снова никакого результата.

В нас совершенно не нуждались. Кино благополучно снималось без нашего участия. Нас как актеров не желали даже пробовать. Не давали ни единого шанса себя проявить.

Было странно, что другие, явно менее способные, чем мы, востребованы, а нами лишь пополняют бесконечные списки безработных актеров.

Да что об этом много говорить. Стоит включить телевизор, и просто поражаешься обилию бездарей, практически прописавшихся на голубых экранах.

Я не желаю продолжать эту тему. Неудачники вечно ноют. Они склонны обвинять в своих неудачах и даже бедах кого угодно, только не себя.

Итак, мы не прекращали обивать пороги студий и агентств, и потихоньку стали лелеять в душе первые ростки комплекса неполноценности.

«Матерый человечище» Арестович, игравший во всех сериалах, снимавшихся в тот год в Украине, учил нас:

— Вам необходимо освоить науку очаровывать ассистенток по набору актеров. Обычно это глупые молоденькие девочки, но именно они предлагают актеров режиссеру на утверждение. Режиссеры и продюсеры решают, кто будет играть в главных ролях, вот их основная забота. А на роли второго плана и на эпизоды подбирают людей исключительно эти девочки. Познакомьтесь, угостите шоколадкой, отправьтесь вместе на перекур, расскажите анекдот, возьмите номер телефона… А утром, когда она надевает трусы, небрежно поинтересуйтесь: «Масенька, а нет там какой-нибудь рольки для меня?»

Ни я, ни Танелюк на подобное были не способны. Седой робел и стеснялся, а меня одолевала гордыня. Еще чего! Стану я кого-то о чем-то просить! Щ-щас! Вот мое фото, вот мои данные, вот я сам! Понадоблюсь — звоните! Адье!

Только весной нам наконец позвонили и пригласили на съемку. Обоих сразу.

Танелюк радовался как выпивший ребенок. Меня смущала предложенная сумма: я на сигареты больше трачу.

Мы должны были играть охранников на продовольственной базе.

Радости у Танелюка поубавилось лишь тогда, когда он увидел сколько у нас реплик. У меня была одна фраза: «Добрый вечер, Иван Сергеевич!» У Танелюка две: «Рады вас видеть, Иван Сергеевич!» и «Как вам погодка?» А дальше по сценарию он отворяет ворота.

— Да-а, — протянул Седой. — Особенно не разгуляешься.

— Не огорчайся, — говорю. — «Нет маленьких ролей, когда большой актер».

— Может, как-то расширить?

— Например?

— А что если я скажу так: «О-о, рады вас видеть, Иван Сергеевич! А как вам нравится эта ужасная погодка?»

— Можно, — говорю. — Вряд ли кто заметит, что ты расширил.

— Отлично!

Еще через час, пока нас гримировали, Седой спросил: — А если так: «О, какие люди! Рады вас видеть, Иван Сергеевич! А как вам нравится эта ужасная погодка? Впрочем, я знал, у меня вчера весь вечер кости ломило!»

— Ну?

— Ну и отворяю ему ворота.

— Дерзай! По-моему, ухудшить этот сценарий уже нельзя. Мне было все равно. Я понимал, что эпизод сей пустяковый, проходящий и совершенно не важен.

Уже на самой съемочной площадке, пока осветители выставляли свет, устанавливали аппаратуру, неугомонный Танелюк продолжал увеличивать и расширять свой текст.

— Я скажу так! «О, какие люди! Я вас сразу и не узнал. Богатым будете. Так в народе говорят. А народ зря не болтает. Рады вас видеть, Иван Сергеевич! А как вам нравится эта чертова погода? Я как чувствовал! У меня весь вечер вчера кости ломило и зудел позвоночник».

Я стал беспокоиться, что во время съемочного процесса две фразы Танелюка растянутся на 20-минутный монолог. И маловероятно, чтоб режиссеру он понравился.

— Ты, — говорю, — только заранее не сообщай, что добавил пару предложений, а то зарубят.

— Правильно.

И вот все готово. Режиссер — кажется, это был Фриштафович — отдает последние указания и наконец обращает внимание на нас.

— Так-с, дорогие мои, давайте пробежимся по тексту. Вот подъезжает автомобиль. Герой вызывает охранников. Диалог!

Я говорю:

— Добрый вечер, Иван Сергеевич.

— Хорошо! Дальше!

Танелюк, откашлявшись:

— Гм… Ну у меня тут… — он пролистнул сценарий. — «Рады вас видеть» и «как вам погодка»… И потом открываю ворота.

— Нет, — решительно возражает Фриштафович. — Это очень много! Поступим следующим образом. Первый охранник здоровается, а второй молча открывает ворота. Доступно? Поехали!

На Танелюка было смешно и больно смотреть.

Глава восьмая Седой

Пьющая бабушка, когда он был маленьким, обзывала его сифилитиком. (В чем была ее логика и была ли она — неизвестно). Даже не понимая значения этого слова, он обижался и огрызался: «Сама — сифилитик». Бабушка огорчалась и плакала.

Она допилась до неврастении. Настроение менялось каждые полчаса. На события реагировала неадекватно. Отключение горячей воды могло довести ее до истерики, зато в день, когда умер ее младший сын, — она, всплакнув, отправилась в парикмахерскую.

Внука она то безумно любила и жалела, что тому достались такие эгоистичные безалаберные родители, то страстно ненавидела и за плохую отметку в дневнике готова была забить до смерти резиновым шлангом от душа. «Грязный сифилитик! — кричала она. — Что ж ты семью позоришь, маленькая сволочь!»

Через тринадцать лет Танелюк чем-то похожим заболел — кажется, гонореей, — и подцепив эту гадость, подытожил: «Накаркала, старая ведьма»…

В студию мы поступили с ним одновременно. Мне было двадцать два, ему под тридцать. Для обоих обучение в студии стало переломным моментом в жизни.

Я только спрыгнул с иглы и находился в глубокой депрессии. Меня ничего не радовало и почти ничего не интересовало. Вечера я проводил с бутылкой водки перед включенным телевизором. Я не засыпал, я отрубался.

У Седого, напротив, жизнь пребывала в полном порядке. Во всяком случае, внешне. У него была красивая жена, здоровый ребенок. Он работал главным бухгалтером в большой международной фирме. Жил в престижном районе в трехкомнатной квартире. Имел машину, дачу, влиятельных друзей…

Поступив в студию, он всего этого лишился. Не сразу, постепенно…

Вначале он влюбился в одну из студиек. По имени, кстати, Джульетта. Несколько месяцев он разрывался между двумя домами, жил на две семьи. Одну ночь проводил с женой, следующую в общежитии, где обитала Джульетта.

Первые объяснения ночных отсутствий были простыми, стандартными: то ночевал у старого друга, то забрали в вытрезвитель… Со временем они усложнялись. История о заглохшей за городом машине. Рассказ о дикой драке и даже временной потере памяти. И наконец целая эпопея о том, как он сбил на дороге старика, отвез его в больницу и часа четыре ожидал результата у дверей операционной. По его лицу текли натуральные слезы.

Врать приходилось и много и часто, и не только жене. Джульетту он заверял, что спит только с ней. Тогда как чувство вины и боязнь быть уличенным в измене толкали его на интимную связь с нелюбимой супругой.

Силы таяли. Терзали душевные муки. От постоянной лжи болела голова. Во сне мучили кошмары. В основном, снилась бабушка.

Первой не выдержала жена. Предложила развестись. Была убеждена, что это его отрезвит. Но Седой всегда плыл по течению, а течение несло к Джульетте. И он ушел от жены, в никуда, оставив ей квартиру и автомобиль… К тратам на Джульетту прибавились плата за съем квартиры и алименты дочери.

На фирме тоже дела ухудшались. Вечно не выспавшийся, часто с похмелья. Как сотрудник Евгений Танелюк все меньше и меньше устраивал руководство. Участились опоздания, имели место прогулы. Попытки начальника обсудить создавшееся положение дел наталкивались на глухое угрюмое молчание.

Сослуживцев пугало его загадочное поведение. Во время обеда он мог вбежать в образе священника и заорать:

— Безбожный пир! Безбожные безумцы! Вы пиршеством и песнями разврата ругаетесь над мрачной тишиной!..

Мало кто догадывался, что это монолог из «Пира во время чумы».

Люди стали его сторониться.

Но и самого Евгения, после общения с театральной богемой, после ночных споров о смысле жизни, — раздражали и выводили из себя пустые разговоры сослуживцев. Он неоднократно срывался и обвинял их в мещанстве и лицемерии.

Словом, отношения с коллективом и прежними товарищами портились со скоростью двадцать четыре часа в сутки.

Картина вырисовывалась следующая: либо ждать, когда его уволят по статье, либо уйти самому. К тому же совмещать работу главбуха с профессией актера не получалось.

Он написал заявление об уходе по собственному желанию. После чего недели две не просыхал. От страха перед будущим. А перспективы были туманные. Он много ныл и жаловался на судьбу.

Вообще-то он не запойный. Он пьет в меру, но регулярно. Полагаю, это лучше, чем совсем не пить по полгода, а потом срываться в крутой штопор. Хотя: чужие болезни обычно кажутся менее страшными.

Крутые перемены в жизни не прошли для Жени даром (его мать, узнав, что он бросил семью и работу, прокляла и Джульетту, и всех студийцев вместе взятых заодно). Он обрюзг, поседел: на лице приютились крупные и мелкие морщины…

Многие утверждают, что и характер у него испортился. Раныне-де он был добрым и веселым, а теперь, мол, он злой, раздражительный.

Особенного веселья я в нем действительно не наблюдаю. Но чувство юмора у него не отнять. А приступы раздражительности придают его угрюмым шуткам неповторимое очарование.

И как бы там ни было, Танелюк остается самым обаятельным актером в студии. Есть в нем что-то леоновское.

Глава девятая Последняя сплетня

Сидим в полутьме зрительного зала. Наблюдаем прогон спектакля «Счастливчик умирает в одиночестве». На сцене красавица Самойленко и Бурлака. В первом ряду Дуче. Творит.

— Ира, — восклицает он, — возьми пистолет покрепче! Что он болтается у тебя в руке, как член паралитика? Давайте финал. Делаем переход по свету! Стык!

Утвердительно кивнув, Самочка и Бурый встают на свои позиции.

— Я предлагаю тебе остаться со своей семьей, — проговаривает Ира свой текст.

— Я сам решу, где и когда мне умереть, — отвечает Бурый.

— Ты упрямый ублюдок.

Наступившую тишину через четверть минуты разрывает отчаянный вопль Нельенова:

— Лена! В чем дело? Мозги включи! После реплики «ты упрямый ублюдок» — полный ЗТМ! А по затемнении — музыка. Что непонятно?

Сверху доносится приглушенный голос Кандалаевой, нашего осветителя:

— «Ты упрямый ублюдок». Я записала.

— А раньше это сделать нельзя было? Включи мозги. Седой чуть склонился ко мне и шепотом спрашивает:

— Чего это она всегда мозги отключает?

— Видимо, сей процесс происходит автоматически. Вообще-то она тетка умная, но лишь только включает пульт — мозги тут же отключаются.

— Ты считаешь, она умная?

— Это я так, для красного словца.

Мы сидим втроем: Танелюк, Котова и я. Котя убивает время игрой в тетрис по мобильному. Седой скучает. Я порчу зрение чтением.

— Что читаешь? — спрашивает Жека.

— Да вот Юза Алешковского… юзаю. Все романы в форме длинного монолога. Только матов много. Я лично не против, если мат необходим, но так…

— А я вчера начал читать историю УПА.

— С чего это ты вдруг? Откуда в тебе такие УПАднические настроения?

— Полезно знать. Сам понимаешь. Сейчас хорошо бы и язык подтянуть. Время диктует свои законы…

Дуче продолжает кричать на Кандалаеву. Та изредка огрызается. Ор Нельенова доходит до истеричности. Потом он переходит в крике на бас. Это считается крайней степенью гнева.

Когда Нельенов злится, вернее демонстрирует злость, он складывает губы в трубочку, отчего эта часть лица становится похожа на собачью попку. И все остальное уже не пугает: ни выпученные глаза, ни раздуваемые ноздри… Меня это смешит. Поэтому когда Дуче в ярости, я стараюсь на него не смотреть.

— Слышал, — спрашиваю Жеку, — последнюю сплетню Кандалаевой?

— Нет, я еще от прошлой не отошел.

— Прошлая это цветочки. По ее словам, на той неделе, мы — она, я, Арестович и Волошук — устроили чудную групповушку.

— Ничего себе.

— Я Нельенова предупредила, — заявляет Котя, не отрываясь от «игрушки», — если еще что-то подобное будет, то я ей выцарапаю глаза и вырву язык. Это уже не в первый раз. Она и про меня такое наплела!

— А что? Расскажешь, — усмехнулся Седой.

— Распускает слухи, будто я ее прижала в туалете и чуть ли не силой домогалась близости.

— Это не слухи, — говорю, — это сплетня. Слухи передают, а сплетни выдумывают, плетут… Только не пойму, на фига ей это нужно, я ж могу и нос сломать… Сплетников нужно уничтожать физически. Пушкину надо было вызывать на дуэль сплетников, а не их жертв.

Седой фыркнул:

— Самоутверждается за наш счет. Мне, например, она как-то говорила, что Нельенов в позапрошлом году просил ее выйти за него замуж. На коленях в снегу стоял. Простудился потом. А про Бурого пустила слух, что он торгует костюмами.

— А Дуче ее защищает, — говорю я, — выгораживает… Она, дескать, дурочка, она не со зла.

— Нельенов и сам — тот еще сплетник.

— Нет, Женя, — возражает Котя. — Нельенов хитрее. Он все гда ложь мешает с правдой. Он плетет так, что уже не распутаешь и концов не найдешь.

— Подобное, — говорю, — тянется к подобному.

— Я заметила, что он изо всех сил пытается для чего-то всех нас между собой перессорить. Если ты ему или при нем говоришь о ком-то нечто нелицеприятное, будь уверен, он передаст. Да еще от себя приврет. А если не говоришь, он придумает, что ты говорил, и передаст. И конечно же, под грифом «совершенно секретно».

Седой утвердительно кивает:

— Устаревший, но для мелких тиранов все еще действенный метод — разделяй и властвуй.

— Ладно, — говорю, — пусть резвятся. Пошли за кулисы, скоро наша сцена.

Глава десятая Самочка

Ей двадцать пять лет. Умная, добрая… Она красивая, хотя и не принадлежит к тому типу женщин, на которых я как мужчина обращаю внимание.

Если меня спросят, какого цвета у нее глаза, то я не задумываясь отвечу — гранитные. И не смогу, даже подумав, объяснить свой ответ.

Одевается со вкусом. Но чересчур откровенно. У блузок и кофточек всегда слишком глубокий вырез, юбки самые короткие в любую погоду. А на платьях сзади разрез до самой… сути. И все вещи на пару размеров меньше, чем ей нужно. Они облегают ее тело настолько, что она вдохнуть боится.

Будь она пустоголовой блондинкой, было бы ясно: ну чем еще брать. Но ведь это не так. С ней есть о чем поговорить. С ней не будет скучно до. Что касается после — мало кто знает. Она из тех, у кого «девиз непобедим: возбудим, но не дадим». Я, впрочем, никогда серьезных попыток не делал.

Шесть лет назад, со свойственной мне в этих вопросах прямотой, я предложил ей переспать. Коротко и просто. Предложение мое она мягко отклонила. Но сама же расстроилась, а вернее забеспокоилась:

— Ты не перестанешь из-за этого со мной играть?

— При чем здесь одно к другому? Нет, конечно.

— Спасибо, — говорит. Я вздыхаю:

— Спасибо в постель не положишь.

Проходящий мимо Бурлака, услышавший последнюю фразу, запел:

— «Дома ждет холодная постель…»

Самойленко невезуча. Если в городе прогнозируют всплеск эпидемии гриппа, то она заболеет одной из первых. Будучи от гриппа привитой.

Если на фирме ожидается сокращение, то уволят непременно ее.

Маршрутка, в которую она садится, врезается в троллейбус. Фильм, в котором она снимается, не выходит на экран.

За те семь лет, что я Ирину знаю, ее три раза грабили и дважды пытались изнасиловать.

В двадцать два у нее был сердечный приступ.

Не меньшие неудачи преследуют ее в личной жизни.

Сама о себе она говорит весьма красноречиво:

— Мне не везет. Я прямо какой-то магнит для уродов. Первый мужчина заразил ее триппером. Второй оказался садистом: она полгода ходила в синяках, рубцах и ссадинах. Третьего арестовали буквально за неделю до регистрации брака.

Потом ей встретился хороший приличный парень. Образованный, из интеллигентной семьи… Они вроде как полюбили друг друга. Все шло замечательно. Он души в ней не чаял. И вдруг… он покончил с собой. Вскрыл себе вены. Без всякой видимой причины.

На поминках она говорила:

— Покончить жизнь самоубийством? Кто угодно мог так поступить, но только не он. Так мне казалось… Такой целеустремленный, жизнерадостный… Мы когда ссорились, я его спрашивала: «Так что — все? Точка?» А он отвечал, улыбаясь: «Нет, три…»А вот теперь точка. Одна.

Два года у нее никого не было.

И вот намедни примчалась счастливая, легкая… Гранитные глаза горят…

— Ах, с каким я сегодня мужчиной познакомилась в поликлинике.

— Он доктор?

— Нет, у него гастрит. Но- Он доктор?

— Нет, у него гастрит. Но в остальном он идеален Если, конечно, не брать во внимание фамилию.

— Фамилию?

— Фамилия у него… не совсем… престижная…

— Не томи, Ирэн.

— Яичко.

Не поддаваясь охватившему всех приступу смеха, я поинтересовался:

— То есть если что, ты будешь Ирина Яичко? А вместе вы составите два Яичка? Такая семья-мошонка…

— Перестань. Может, он возьмет мою фамилию?

— Что?! Сменить Яичко на Самойленко? И ты примешь от мужчины такую жертву? Но что скажут его предки? Все эти многочисленные Яички? Их обида возьмет. Они не поймут!

Нет, ты не должна это допустить! Не возражай! Этот спор выеденного яичка не стоит. А представь, что его бабушка, старенькая сморщенная Яичко, узнает, что ее внук…

— Прекрати шутить! Всему есть предел!

— Совершенству нет предела. Кстати! Яичко — прекрасная тема для «Фамильных истоков».

Уголки ее губ заострились:

— Я тоже об этом думала.

«Фамильные истоки» — наша старая забава. Игра ума и фантазии. И началась она именно благодаря Самойленко.

Как-то прихожу на репетицию, на перекуре отвожу Ирину и Танелюка в сторону и без предисловия рассказываю примерно следующее:

«Давным-давно, задолго до Октябрьской революции, жила в одной глухой деревне одинокая девушка-сиротка по имени Лена. В личной жизни ей страшно не везло. Замуж ее никто не брал, а к внебрачным связям она относилась отрицательно. Страдая от мужского невнимания, она ходила грустная-прегрустная. А ее многочисленные подружки-хохотушки всегда были в прекрасном расположении духа.

Однажды вечером приходит Лена к подружкам.

— О, Ленка пришла! — весело встретили они ее. — Опять грустишь?

— Девчонки, — воскликнула та, — я знаю, вы радуетесь от того, что часто испытываете оргазм, верно?

— Верно, — соглашаются они.

— У меня нет ни мужа, нет любовника… Как мне получить оргазм?

— Самой, — отвечали подружки хором. — Самой, Ленка!

С тех самых пор, завидев грустную Лену, все жители деревни кричали ей вслед:

— Эй, Самойленка!»

Ну посмеялись, естественно.

На следующий день мною была рассказана другая история.

«На краю деревни под вечер сидели два мужика. Пили бабкин самогон. Хрустели малосольными огурчиками. Курили одну козью ножку на двоих. Вдруг видят, вдалеке по полю идет колоритный такой мужичонка.

— Гляди-ка, — в сильном волнении воскликнул один, — это же Люк Бессон!

— Нет, — возразил другой, — это не он.

— Говорю тебе, это Люк Бессон!

— Тане Люк это!

Самое интересное, что он оказался прав, это действительно был Танелюк. Далекий предок Евгения».

В ответ Седой сообщил:

— Я тут кое-что выяснил. В библиотеке Вернадского хранится последняя, никому неизвестная глава бессмертного произведения Киплинга «Маугли». В ней повествуется о том, что после ухода из джунглей Маугли мудрый питон Каа загрустил. Даже затосковал. Как-то Каа выполз на поле, где росла конопля. Обожравшись коноплей, несчастный питон умер от передозировки. Вовсю жарило солнце. Питон засох.

Кто-то нашел его. Видит, лежит этакая гигантская сигара, полностью забитая травой. Ну и вот этот кто-то взял и скурил его. Все в джунглях спрашивали друг друга: «Кто? Кто Каа скурил? Скурил, оставив лишь коротенький окурочек хвоста? Кто же? Кто Каа курил?!»

Вдруг на гору вылез страшный тигр Шерхан и зарычал: «Это я курил Каа!»

С тех пор все знали, Шерхан — Курилка.

Глава одиннадцатая По ком звонит телефон

Одна из самых ужасных трагедий, какая может произойти с актером, — потеря мобильного и смена номера.

При моем «еврейском счастье» такая трагедия со мной случалась дважды.

Я вообще не в состоянии даже представить, что делал актер, когда мобильных телефонов не было в помине. Как связывались с ним? Звонили домой? А если он в отъезде? Или на съемках? Да просто выскочил на минутку за пивом? Кто снимает трубку? Кто примет тот долгожданный звонок, на который в глубине души надеется любой из нас?

Некоторое время почти на всех кастингах я шутил на камеру одинаково:

— Я такой-то такой. Опыт работы такой-то. Место работы там-то… — И выдержав паузу, добавлял: — Со дня на день жду приглашения от Никиты Михалкова.

Обычно реакция следовала незамедлительно:

— Серьезно? От Михалкова?

— От него. Жду звонка со дня на день. Уже который год. Бывает, что телефон молчит неделями. Многих подобная ситуация беспокоит. Я не волнуюсь. Позвонят. А нет — ничего страшного. Переживу. Бывают дни, когда звонки идут один за другим.

Порой звонят по делу, но чаще, конечно, звонок ничего не несет. Ничего важного.

— Доброе утро. Вас беспокоят из «Стармедиа». У нас запускается новый сериал. Ваше фото понравилось режиссеру. Но вы тут в анкете не указали — какое у вас образование?

Начинается, думаю.

— Подходящее, — говорю.

Я действительно раньше ничегошеньки не писал в графе «образование»: врать, как Арестович и Павленко про ГИТИС, мне не хотелось, а писать о своих семи с половиной классах — глупо и недальновидно.

— Что вы заканчивали? — слышу я.

— Скажите, вам в кадре нужен я или диплом?

— Ясно, — слышится из трубки. — Хорошо, спасибо, мы вам перезвоним.

«Мы вам перезвоним» на самом деле означает — спасибо, что приходили, вы нам на хрен не нужны. Следующий звонок.

— Леонид Курилко? — Я.

— Меня зовут Оксана. Я из рекламного агентства «Светофор». Вы не хотите сняться в рекламе пиво «Черниговское»?

— Сколько?

— Четыреста.

— Когда?

— Двадцать третьего.

— Апреля? — Да.

— К сожалению, у меня спектакль.

— И нет замены?

— Вы не поверите, но я незаменим.

— Обидно.

— Как сказать.

— А вы, кстати, не подскажете, где можно найти красивую талантливую брюнетку с большой грудью.

— Ну вы даете! Я сам такую ищу.

— Но если вдруг кого-то вспомните — звоните.

— Всенепременно. Еще звонок.

— Здравствуйте, это Сусанна, сосите вы.

— Не понял.

— Я говорю, это Сусанна! Сосите вы!

— Вот что, барышня!.. — Тут до меня доходит. — А я понял! Вы Сусанна! С телеканала «АйСиТиВи»? А мне, признаюсь, черт-те что послышалось. Я вас слушаю.

— Я звоню по просьбе Богданенко. Он интересуется, вы могли бы сыграть афроамериканца?

— Боюсь, я недостаточно смугл даже для мулата.

— У вас будет соответствующий грим.

— Замечательно.

— Всего два съемочных дня. Двенадцатого-тринадцатого.

— Хорошо. Но только после радио. Эфир заканчивается в десять. Саша знает. Машину пришлете?

— Да, он обещал. — Добро.

А то еще звонок. Совсем уже не в тему.

— Скажите, вы понимаете, что всеми своими ролями в «Черном карате» вы оскорбляете женщину?

— С кем имею честь говорить? — я сама галантность.

— Не важно. Ответьте на мой вопрос. Вы понимаете, что всеми своими ролями вы оскорбляете женщину?

— Какую-то конкретно?

— Нет, в общем. Женщину вообще. Как таковую.

— Откровенно говоря, я об этом не думал…

— А вы подумайте.

— А вы… — Я пару секунд поломал голову над возможным продолжением своей фразы, но за недостатком должного воспитания, а равно и образования, был хоть и банален, но лаконичен: — А вы идите на…

— С кем ты так грубо? — удивляется Котя.

— Зато я до последнего сохранил к ней уважение и не перешел на «ты».

Вспомнил своего одноклассника. Юру Дынника. Его семья приехала из какого-то глухого села. К родителям там относятся с огромным уважением. И главное, всю жизнь, с младых ногтей и до седых волос, обращаются на «вы».

— Мамо, вы поставыли чайник? До мене друзи прыйшлы. Город вносит в воспитание таких детей свои коррективы.

Основы уважения рушатся под напором уличного цинизма и примером авторитетных одногодков. Основа рушится, но форма остается. В результате диалог с родителями звучит довольно-таки забавно.

— Юро, — ворчала его мать, — як тоби не соромно. Кожен день пьяный. А тоби шче нема висимнадцяты.

— Мамо, идить на… — психовал Дынник.

— Я зараз батька розбужу, — напрасно пугала она.

— Мамо, благаю вас… — и дальше новый матюк.

Я рассказал об этом Марине. Она посмеялась. Но тут же нахмурилась:

— Какой ужас. Разве так можно с родной матерью.

Глава двенадцатая Котя

Марина — первая жена Нельенова. Семь лет прожили они в любви и согласии. В гражданском браке. (Уважаю пары, которые долго живут в гражданском браке. Это значит, что их связывает нечто большее, чем данные при свидетелях клятвы и штамп в паспорте). Николай Анатольевич, по большому счету, был идеальным мужем. Не пил, не курил, деньги не транжирил, к футболу оставался равнодушным… По утрам делал дыхательную гимнастику и кофе. А о всех своих многочисленных изменах он сообщил Марине только в день их окончательного разрыва. Мог бы, конечно, совсем не сообщать, но, вероятно, полагал, что ее охватит гордость за него.

Семь лет, каждый божий день он требовал, чтобы она всегда говорила только правду. Уверял, что между ними не должно быть тайн. Ни слова лжи, ни тени притворства.

— Почему люди расходятся? — говорил он ей. — Потому что много лгут друг дружке, а потом друг дружку уличают во лжи. А мы! Мы с друг дружкой будем предельно откровенны. Если тебе кто-нибудь понравится, или если ты вдруг полюбишь кого-нибудь — сразу мне скажи. И во всем остальном всегда говори правду, какая б она не была. Тогда мы вечно будем друг с дружкой.

Люди, требующие от других честности, подобны игрокам в бильярд, которые рассчитывают на фору.

Марина старалась быть идеальной спутницей жизни. Она не пила, не курила. Мужа не обманывала. Училась готовить и завязывать галстуки.

Однако несмотря на любовь и согласие, царившие в их с Нельеновым доме, мне Котя досталась и пьющей, и курящей, а главное, издерганной и нервной.

Они так долго пили у «друг дружки» кровь, что какое-то время у них была одна группа на двоих.

Однако все это сущие пустяки, когда перед тобой шикарная, красивая и сексуальная женщина. При всем при этом далеко не глупая.

Мной овладела всепоглощающая страсть. К тому времени она уже являлась примой нашего театра, а я был новичок. Может, яркий, талантливый, но новичок. Между нами находилась непреодолимая пропасть. Так мне казалось. Но с каждым днем она уменьшалась.

Талантливые люди всегда попадают под обоюдное притяжение. Возможно, тут действует неизведанный закон природы.

Как актрисе Марине все давалось с трудом. Что называется, потом и кровью. Она всегда много работала, читала, вела конспекты…

К двадцати годам она решилась поступить в театральный институт. Дважды проваливала вступительные экзамены, но справедливости ради следует отметить, что оба раза к сдаче экзаменов ее готовил лично Нельенов.

Испытывать судьбу в третий раз Марина не стала. Хотя сам Дмитрий Зубов, видевший ее триумф на сцене Драматического театра имени Горького, во время фестиваля, неоднократно предлагал поступать в театральный, и даже обещал свое ходатайство. Впрочем, чего только не пообещает мужчина, желающий затащить красивую молодую девушку в постель.

Четыре года назад Котя поступила в институт на режиссерский факультет. На мои поздравления Котя с грустью заметила:

— Мечты должны исполняться вовремя. Иначе они теряют всякий смысл.

А вот о чем Котя не мечтала, даже в самом кошмарном сне ей такое не снилось — так это о совместной жизни с автором.

В роли мужа и отца она меня не видела. Не представляла. И надо отдать должное Марининой интуиции — она ее не подвела. Я плохой муж. Неважный отец.

Помню, за мгновение до первой нашей близости она отстранилась и попыталась меня остановить:

— Мне кажется, мы совершаем глупость… То есть мне кажется, что мы спешим…

— Так… «Постель расстелена, а ты растеряна»…

— Ведь у тебя жена, ребенок.

— Я не забыл, — сообщил я ей.

Уже спустя неделю Котя предложила расстаться. Я согласился. Она не до конца еще порвала с Анатольевичем, я был женат, и моя супружеская жизнь меня вполне устраивала. Но…

Расстаться — казалось разумным.

Седьмой год уже расстаемся — никак расстаться не можем.

Глава тринадцатая Из песни слов не выкинешь

Режиссер Александр Засеев (фамилия изменена до неузнаваемости) — страшный матерщинник, причем сквернословие для него естественно и органично, как дыхание.

Даже задачи своим актерам — и заслуженным и всяким — он ставит исключительно матом. К примеру, актеру нужно забежать в кадр, увидеть погибшего товарища и в ужасе побежать дальше. Такова задача. Задеев озвучивает ее актеру следующим образом:

— Короче так, х…ришь со всех ног, подлетаешь, б…дь! Яйца в мыле, этот п…р гнойный лежит, ты глянул на него — е…ть! — усрался и со всех ног попи…чил дальше!

Самое интересное, что все актеры — и заслуженные и всякие — прекрасно Засеева понимают.

Однако далеко не всем нравится, когда его чудовищный лексикон направлен непосредственно на него.

— Где эта толстожопая б…дь? — кричит Засеев. — А, Бысанка, ты здесь? Хорошо, приступим.

Ни тени смущения.

Никакие заслуги актеров не меняют его к ним отношения.

— А где, мать-перемать, Сдубка? Где этот народный-перенародный? Где этот забронзовелый конь?

Засеев специализируется на украинском историческом кино. Популярностью такие фильмы не пользуются, но кто-то же должен их снимать. Бюджет выделяется маленький, да и его умудряются обокрасть. О каком качестве может идти речь? Костюмы старые, рваные, вонючие… И переходят от одного актера к другому прямо на площадке, в зависимости от того, кому сейчас быть в кадре. Лошадей катастрофически не хватает, а те, что есть, из-за пенсионного возраста не способны передвигаться ни галопом, ни аллюром. В атаку они плетутся из последних сил, зато падают и сдыхают натурально.

В массовке всего человек пятьдесят, поэтому чему удивляться, когда кучка казаков идет на приступ крепости, которую защищает та же кучка поляков или турок. Не стоит удивляться и тому, что один казак как две капли воды похож на янычара из соседнего эпизода: скорее всего это один и тот же человек.

Вообще все фильмы Засеева, во всяком случае последние, снимаются в каком-то непроходимом пьяном угаре. В таком же угаре они и монтируются. Неподготовленный зритель потом недоумевает, почему герой, погибший в прошлом эпизоде, вновь как ни в чем не бывало лихо бросается в рукопашный бой. Засеева все эти мелкие неприятности не трогают и нисколько не смущают.

Он бодр. Он энергичен.

Когда все готово к съемочному процессу, Засеев сильным командирским голосом отдает приказания:

— Все по местам! Ну что! Поработаем на неньку-Украину, она, б…дь, ни в чем не виновата! Мотор?

— Есть!

— Хлопушка, мля!

— Кадр такой-то, дубль такой-то!

— Ощерились! Н-начали!

Неудачные дубли Засеев прерывает отборным матом, от которого шарахаются лошади и седеют дети. Но и когда Засеев всем доволен, его словарный запас не меняется.

— Молодцы! — орет в восторге он. — Молодцы, в рот вас так-разтак!

Даже в святом месте, мужском монастыре, где договорились о съемках, Засеев, лишь только вошел, поинтересовался во весь голос:

— Так, ну и где эти монахи? Где эти дрочилы-отшельники?

Бедные монахи, крестясь и бормоча молитвы, бросились прочь от антихриста.

В монастыре снимали пять часов. Засеевский мат почти не умолкал.

— Стыдитесь! — воззвал к нему пришедший настоятель.

— Прости, отец, у меня актеры-суки тормозят.

Он сказал это не оправдываясь, а скорее жалуясь.

— Вы в монастыре! — напомнил настоятель.

— Не бзди, отец, все оставим как было.

— Хотя бы потише, — умолял тот.

— Не вопрос.

Следует добавить, что Засеев не оригинален в этом смысле. Я рассказал о нем лишь потому, что его нецензурная речь льется словно песня. Заслушаться можно. Атак, каждый третий режиссер позволяет себе непечатные слова в работе с людьми. Тот же Ващенко.

Актеры обожают пародировать его монологи:

— Хер-рня! Полная, безоговорочная и беспрецедентная хер-рня! Что! Звезду поймали? Возомнили о себе, оскароносцы! Где, бл…дь, чистота и глубина чувств и побуждений? Значит так, господа, мягко говоря, артисты! Вы поймите, вы играете не для своих гламурных друзей-интеллектуалов, а для провинциального быдла. Так будьте ж быдлом! Мать вашу так!..

Я несколько смягчил акценты. Чуточку облагородил. Не потому что меня коробит мат. Отнюдь. (Я и сам в совершенстве владею мастерством энергетической разрядки, и могу при случае на одном дыхании завернуть малый матерный загиб, состоящий, как известно, из тридцати девяти слов, из которых цензурными могут считаться лишь «в», «на», «твоя», «от»). Но я боюсь, что из-за обилия похабных слов и выражений эту главу не пропустят в свет порядочные люди, а мне бы этого не хотелось. Правда, глава тринадцатая…

Ладно, всё.

Глава четырнадцатая Дело не в деньгах

Звонит мне какой-то помреж сериала «Золотые дни». Я в нем должен был сниматься. Все было оговорено. Одиннадцать съемочных дней. И вдруг я слышу:

— Леня, ты извини, но нам тут сократили бюджет. — Та-ак.

— Да. Мы договорились о пятистах за съемочный день. Мне страшно неудобно, но войди в наше положение… Я лично боролся за каждого актера, но… Короче, прости, но больше двухсот долларов я выбить не смог.

Я догадался, что меня попросту хотят кинуть. Как это у них принято. Кто-то решил на мне подзаработать. Я таких вещей не люблю. Я бы и сам отстегнул определенный процент от гонорара, такое часто практикуется. Но когда меня держат за коня пластмассового — увольте. «Ищите себе другого Мюрата!»

Дело не в деньгах, а в принципе. Хотя в принципе — дело как раз в деньгах.

Расчет у них верный. Боясь остаться вообще ни с чем, актер согласится на меньшее. Да и тривиальное тщеславие играет свою роль. Кто откажется от роли?

К тому же деньги мне нужны… И я неоднократно раньше на такое шел, но…

— Послушай, Миша, — сказал я в трубку. — Меня такой расклад не устраивает. Я могу пойти на уступки и сбросить баксов пятьдесят, даже сто, хотя и это считаю — неправильно. У вас было два месяца, чтобы сообщить мне о финансовых изменениях. А ставить перед фактом за сутки… Другими словами, пан Михаил, я вынужден отклонить ваше предложение.

— Постой, Ленька. Но ведь мы договорились.

— Совершенно точно. Мы договаривались, но несколько на других условиях.

— Леня, я все понимаю, но не подставляй меня. Я-то в чем виноват?

— «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…»

— Ты смеешься?

— А ты дал повод?

— Леонид, мой тебе совет… Но я уже завелся:

— Я не просил совета.

— Тебя больше не пригласят ни в один сериал. Это я тебе обещаю.

— Да ну? Ты еще пообещай, что голуби не будут гадить, а кошки размножаться.

Короче, «не вышло у нас душевного разговора». Танелюк, когда я ему передал суть нашей беседы, сказал:

— Зря ты так. Одиннадцать дней — это минимум две штуки. Грех разбрасываться такими деньгами. К тому же этот сериал наверняка будет транслироваться на центральных каналах.

— Седой, я не в том возрасте, чтобы приходить в восторг от перспективы видеть свою харю на экране.

— Я бы на твоем месте подумал. — Ты на своем попробуй.

— Подожди, но ведь тебе очень нужны деньги, особенно сейчас.

— И тем не менее.

Сам Танелюк неразборчиво соглашается на все предложения и на любых условиях. (Демпингует, как говорит Арестович).

В свое оправдание он повторяет:

— Вначале работаешь на имя, а потом имя будет работать на тебя.

Этой же мыслью меня пытался подкупить один авангардный режиссер. Он предложил мне главную роль в своем новом фильме, дал сценарий, гарантировал бешеный успех и популярность… Я ждал подвоха. И не ошибся.

— Есть только одна микроскопическая проблема. Мой фильм никто не финансирует, я буду снимать на свои скромные средства…

— Хотите предложить мне сниматься без денег?

— Ну… в общем, да.

— Я не играю бесплатно.

— Почему? Ты пойми, это художественный фильм. Полный метр.

— Не имеет значения, — говорю. — Я не играю бесплатно.

— Да почему?

Вот, думаю, пристал. Как репей к балабону. Даже неудобно. Только отчего неудобно мне, а не ему?

— А если б я вам предложил поклеить мне обои бесплатно? Вы бы согласились?

— При чем здесь обои? Как можно сравнивать?

— Вы согласились бы?

— Но я не клею обои.

— А я не играю бесплатно.

— Но я вообще не клею обои.

— Нет, вы их не клеите бесплатно.

— Вообще! Совсем! Абсолютно!

— Вопрос цены. Согласитесь, за сто тысяч баксов вы бы их поклеили.

— За сто тысяч? Поклеил бы. Но очень плохо.

— А я бы в вашем фильме сыграл хорошо.

— Так давай! Сыграй хорошо.

— Я не играю бесплатно.

(Знаю, многие назовут мое поведение глупым. Я сам ругаю себя, но ничего поделать с собой не могу).

Он покачал своей лысой башкой и угрюмо произнес:

— Мой фильм мог принести тебе имя, а с именем актер всегда зарабатывает больше.

— Дело не в деньгах, — сказал я. Хотя дело было именно в них.

Глава пятнадцатая Тройка, семерка, туз

Олег из «Голдмедиа» пригласил меня к себе в студию на «поболтать». Когда я вошел, он воскликнул:

— Шляпы долой! Пред нами — гений!

Затем указал на бритоголового небритого мужчину с полностью зататуированной узорами рукой:

— А у меня тут как раз Шакиро. Знакомьтесь. Шакиро сдержанно кивнул:

— Да мы знакомы. — Он с хитроватым кошачьим прищуром посмотрел на меня. — Не захотел у меня играть?

— По причине меркантильности, — улыбнулся я в ответ. Дело в том, что Шакиро тоже любитель не платить актерам.

Посидели. Покурили. Олег сделал по чашке кофе. К сожалению, без сахара. Я его еле выпил. Горький, как Пешков.

Говорил в основном Олег. Веселый, добродушный, энергичный, похож на постаревшего Карлсона. Пел дифирамбы моему таланту, восхищался игрой на сцене… Заявил, что будет делать со мной фильм. Ничего конкретного не предложил.

«А годы проходят — всё лучшие годы…»

Впрочем, я к подобным разговорам привык и ничего особенного от них не жду. Просто до боли жалко тратить на это время. А все из-за внутреннего голоса, который с каждым годом слабее и тише, но еще подначивает, это, мол, твой шанс; шанс перейти наконец на следующий уровень и показать миру, кто настоящий актер, а кто всего лишь умеет всюду протискиваться.

Олег говорил так много, что я понял, ничего не будет. Очередная говорильня.

— Тот, кто делает, тот не говорит, а делает. О Боже! Я что, сказал это вслух?

Ничего страшного, он не придал особого значения моей реплике.

— Ты абсолютно прав! — подхватил он. — Задержка только в одном. Нужен шедевральный сценарий. Ты ведь вроде что-то пишешь? Но там должно быть все! Два-три убийства, врачи, менты, голубизна, педофилия, погоня, скинхеды, политика, наркотики, проститутки, интеллигенция и карлик. У меня на примете та-акой карлик есть, он так и просится в кадр. Побольше драйва, минимум диалогов, максимум действия и крови.

Он говорил очень долго. Слишком много слов. Гораздо больше, чем нужно для начала…

И Донбровский туда же. Василий Иванович. Как выпьет, так приступает к строительству воздушных прожектов.

— Эх, Ленька, — восклицает он, сдвинув свою старую болотного цвета шляпу на затылок. — Я вижу тебя в роли лермонтовского Демона. «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем…»

Донбровский, правда, в отличие от многих других, реально человек талантливый. Но талант загубленный, пропитый…

Всерьез его никто не воспринимает. Каждый человек из съемочной группы, от гримера до постановщика, находит в себе право беспардонно выдать ему:

— Василий Иванович! Вы только смотрите мне — никакого коньяка!

Я работал у Донбровского в двух картинах. В первой я играл сына вождя племени. Довольно крупная роль. (Этот фильм так и не был снят до конца. В Израиле умер продюсер. Сценарист подал в суд на киностудию. Деньги кончились. Оператор попал в больницу. Донбровский ушел в запой). А по второй мне досталась роль Яновского. Близкого друга Александра Довженко. «Сашка-реформатор». Фестивальное такое кино. О жизни и творчестве нашего классика кинематографии. Тягомотина.

Во время обеденного перерыва (мы ели в «кинокухне» — столовая на территории студии) Донбровский выпивал сто грамм коньяку и, взяв бокал пива, подсаживался ко мне за столик:

— Буду, — говорит, — снимать с тобой «Пиковую даму»! Там все просто: тройка, семерка, туз. Но я требую от тебя одного — дисциплины. Этика, эстетика и методология! Понял?

— Понял, — говорю. — Тройка, семерка, туз. Читали.

Я смотрю на него и вдруг осознаю, что мне его жалко. Обидно за него. Умный, образованный, талантливый человек. В молодости, вероятно, был красивым. Во всяком случае, женским вниманием обделен не был. Недаром он часто, провожая липким взглядом проходящую мимо молоденькую девушку, заявляет:

— Сколько раз я давал себе слово, не жениться на актрисах! Коварство и любовь этих женщин, вот что меня погубило. «О, женщины! Вам имя — вероломство!»

О женщинах, погубивших его, я слышал неоднократно. Он постоянно повторяется.

Перед съемкой Василий Иванович имеет привычку напоминать:

— Будет три команды — камера, начали, стоп. Пока я не скажу «стоп» — играть, не останавливаться.

После команды «стоп» он обычно сообщает:

— У меня было!

Как-то сидит Донбровский пьяный в стельку, шляпа съехала набок. Все готовы к съемке. Донбровский приподнимает голову, дает команду:

— Камера!

— Есть камера, — отвечает оператор.

Актеры замерли, ждут второй команды. Голова Донбровского медленно клонится вниз, падает на грудь… Камера работает. Тишина. Проходит минута.

Василий Иванович начинает храпеть и тут же резко, от звука собственного храпа, просыпается:

— Стоп! — Поворачивается к оператору. — У меня было.

— И у меня было, — отвечает обалдевший оператор. — Хотя такого еще не было. В моей практике.

Донбровский поправляет шляпу и фокусирует свой помутневший взгляд на актерах.

— Хотите актерский дубль? — спрашивает. — Хорошо бы, — отвечают те.

— Я не против. Хотя не думаю, что вы сыграете лучше. Итак, будет три команды — камера, начали, стоп.

Ходят легенды, что однажды он отключился после команды «начали». А у актеров текста было всего-то по фразе: «Как думаешь, остановим эту армаду?» — «Остановим, пан полковник. Бог поможет».

Актеры сыграли. Но команды «стоп» не последовало.

Исполнитель роли полковника решил на всякий случай продублировать свой вопрос:

— Точно остановим? — уточнил он.

Партнер подтвердил свое твердое убеждение:

— Точно, пан полковник. Бог поможет.

Съемку никто не решался прервать.

— А если не поможет? — выдавил из себя полковник.

— Поможет, — настаивал партнер.

Тянулись минуты. Донбровский молчал. Актеры были вынуждены продолжать импровизировать.

— А что… большая армада? — спросил полковник.

— Большая.

— Так как же мы ее остановим?

— Бог поможет.

— М-да… А ты что — веришь в Бога? — Так точно.

— Это хорошо.

— Вы думаете?

— Конечно. А давно ты веришь?

— Шестой год.

Диалог уверенно входил в фазу бреда.

— Давай помолимся, — предложил полковник.

— Я уже молился.

— Да? Что ты просил?

— Просил остановить армаду.

Полковник выдержал мхатовскую паузу, скрипнул зубами и вернулся к тому, с чего начинал:

— Ну и как ты думаешь, остановим теперь эту армаду? Партнер сдул с кончика носа каплю пота и ответил:

— Остановим, пан полковник. Бог поможет. Смешно. Но если вдуматься — смешного мало. Зачем? Почему?

Хочется спросить:

— Василий Иванович, ведь вы еще не старый человек, вы еще можете наладить судьбу свою. Очевидно, жизнь нещадно била вас. Для чего же вы добиваете себя?

Но, во-первых, я не имею морального права задавать такие нотационные вопросы. А во-вторых, я знаю, что алкоголизму всегда есть причина. Частенько она уже давно забыта самим алкоголиком, но она есть. Точнее, была.

Когда снимали в Одессе, то в гостинице я занимал соседний от Донбровского номер. Каждое утро я просыпался от требовательного стука в стену. Мне не нужно было смотреть на часы. Я знал — ровно семь утра.

Я одевался и шел к нему в номер. Дрожащей рукой он протягивал мне горсть мелочи:

— Коньяк, — хрипел он, — корону за коньяк!

Я не укорял его ни словом, ни взором. Ибо мне известно, человек не прекратит пить, пока сам того не пожелает.

Нравоучения я оставляю для тех, кто получает от этого удовольствие.

Пусть я буду бездушным чудовищем, но я скорее толкну падшего, чем стану его стыдить.

Выпив, он находил в себе силы умыться, причесаться, надеть шляпу и, слегка помолодевший, закуривал:

— «Старик, — цитировал он, улыбаясь, — я слышал много раз, что ты меня от смерти спас»… Эх, Ленька! Верь — не верь, но я буду делать «Пиковую даму»! «Пиковую даму» я им не отдам! Тройка, семерка, туз.

— Помню, — говорил я, — читали. — И отправлялся досыпать.

…Уж полночь на часах, а Германа все нет…

Глава шестнадцатая Люблю поболтать

До спектакля полтора часа. Сижу читаю. Подходит обкуренный Рома. Из новичков. Мнется около, ждет, когда я обращу на него свое внимание.

Я неохотно поднимаю голову:

— Чего тебе?

— Привет, — протягивает свою лапищу.

Он очень крепко сжимает мою руку. Сразу ясно, что он из тех, для кого чужая рука — эспандер.

— Что читаешь?

— Перечитываю. Цвейг «Звездные часы человечества».

— Ну и как? Интересно?

С чего бы это я перечитывал, если б мне не было интересно?

— Терпимо, — говорю.

Он присаживается рядом.

— Я сейчас твою книгу читаю.

Ну конечно. Как иначе вывести меня на разговор. Но я ему подыгрывать не стану.

— Завидую.

— Мне нравится твоя проза, — говорит он. — Ты пишешь в стиле Довлатова и Буковски.

— По-твоему, Довлатов и Буковски похожи?

— Ты не согласен?

— Довлатов глубже. У Буковского все грубее и проще.

— Говорят, Довлатов был сплетником. Искоса зыркнув на Рому, я криво усмехаюсь: — А сам-то ты кто после этого?

Он благодушно смеется и осторожно похлопывает меня по плечу.

Не люблю, когда ко мне прикасаются малознакомые люди.

— Тебе чего надо?

Изумленный, он смотрит на меня, взметнув серые бровки до образования глубоких морщин на угловатом лбу.

— То есть как? Поболтать.

— О чем?

— Да так, просто.

— Просто — даже папа маму не целует, — роняю я автоматически.

Я уже думаю о чем-то своем.

Не люблю болтунов. Тех, кто трещит без умолку. Ни о чем. О чем попало. Они лишь заполняют и время и саму атмосферу первым подвернувшимся словом. Они не напрягают при этом свой мозг, они напрягают только слушателей.

Меня не назовешь молчуном. Я люблю поболтать. Даже люблю поболтать ни о чем. Но в беседах я гурман. Мне необходимо, чтобы происходил особенный отбор слов и интонации, чтобы удовольствие получали и я, и мой собеседник, и слушатели, коль таковые присутствуют. Это больше, чем беседа. Это нефиксируемое создание устного произведения искусства в момент его исполнения.

И собеседник не может быть кем попало. С кем попало и жрешь, что попало.

Впрочем, Рома вроде парень нормальный и неглупый. Так какого черта я с ним так себя веду? А потом удивляюсь, что у меня нет друзей.

Хотя друзей нет по другой причине.

— Я тебе не нравлюсь? — спрашивает растерянно Рома.

— А ты мне и не должен нравиться.

— Не думал, что ты такой, — обиженно замечает он.

— Какой — такой?

Вот тоже проблема! Они насмотрятся наших спектаклей и судят о нас по нашим ролям. Полагают, что все мы интересные, умные, веселые и любим весь белый свет. А ведь это не так. Половина из нас любит только себя, а другая половина даже себя не любит.

На смену Роме приходит вялый из-за похмелья Танелюк.

— Слышал новость? — спрашивает. — Чебурашка переспал с Кандалаевой. Теперь вроде как встречаются.

— Чебурашка? Ну и крокодила он себе нашел. А кто говорит?

— Сама Кандалаева. Намекнула.

— Ну-у, она наплетет и не такое. Сам знаешь.

— Что читаешь?

— Стефана Цвейга.

— Я, кстати, книгу твою прочел.

— Что скажешь? Жека чуть замялся:

— В твоих рассказах нет положительных героев.

— Блин, и ты туда же! Я ж рассказчик, а не сказочник.

— Хочешь сказать, что в мире нет хороших людей?

— Плохих, — отвечаю. — В мире нет плохих людей. — То бишь все хорошие?

— Хороших много… Потому как… Честных мало. Танелюк трет ладонями лицо, словно умываясь:

— Может, пойдем перед спектаклем хлопнем по рюмочке? Словно учуяв, чем пахнет наш диалог, к нам приближается Кир.

— Ну что, в библиотеку идем?

Библиотекой он называет кафе или ресторан, или буфет… Словом место, где можно выпить.

— Идем, — рычит он, — пролистнем страниц по сто пятьдесят.

— Иди с Женей, — говорю. — Он как раз вчера перечитался, ему надо.

— Ладно, — соглашается Кир, и от его хриплого голоса вибрируют в окнах стекла.

Я когда-то на Кира написал две эпиграммы. Обиделся он на одну.

Он в театре нашем — видная фигура. Непоколебимый, что твоя стена. У него есть голос! А еще фактура! А еще… А впрочем, больше ни хрена.

Вторая эпиграмма ему понравилась. Значит, она менее удачная.

Голос Кирилла — так мне сказали — чудо-магичен. Уж было не раз, Кирилл только рыкнет — все женщины в зале и пару мужчин получают оргазм. Вот почему на спектаклях Кирилла вечно аншлаги! Замечу, не злясь, Котя однажды тоже ходила… Не кончила, правда, но завелась.

Седой с Кириллом уходят. Появляется Волошук. Опережая события, сразу показываю ему обложку книги.

— Стефан Цвейг.

— Не знаю, кто такой Цвейг, — сообщает Волос. — Но имя не внушает ни доверия, ни оптимизма.

— А ты, наверное, читаешь мою книгу?

— Откуда? — возмущается он. — Думаешь, мне больше не на что деньги тратить? Мог бы и подарить экземплярчик.

Глава семнадцатая Волос

— Волошук изменился, — скорбно, как об умершем, сказала бывшая студийка. — Постарел, обрюзг, шутки стали плоскими, глаза бесцветными… Куда девался тот язвительный самец? Где тот мачо?

Я равнодушно пожал плечами:

— А был ли мачо?

На самом деле был. Особенно, если принимать за настоящее то, чем мы кажемся, а не являемся.

И перемена явно заметна.

По натуре Георгий прирожденный лидер. Но беда в том, что ему не удалось найти себя в какой-нибудь структуре, где бы он мог проявить свои способности лидера. Поэтому в полную силу он раскрывается лишь тогда, когда организовывает корпоративы или председательствует на застольях.

Очень любит быть в центре внимания. И это право — быть в центре внимания — он всегда берет легко и заслуженно.

Я не очень хорошо разбираюсь в гороскопах, но свои знаки Волос, по-моему, отрабатывает. Он самовлюблен, как Петух, и целеустремлен, как Стрелец.

Но все-таки Волошук типичный неудачник. С его талантами, с его острым цепким умом и организаторскими способностями, с его железной волей, с его коммуникабельностью — он мог бы претендовать на большее, чем вечные халтуры.

Может, он лучше меня оценивает ситуацию и видит бесполезность своих активных действий на каком-либо поприще? Ведь несмотря на то, что любит выпить, он всегда трезво осознает границы своих возможностей.

Я ставлю себя на его место. Куда ни посмотришь — пустота. Ни семьи, ни постоянной работы, никакого дела, ради которого можно бы было оправдать родовые муки его матери. Он, правда, уверяет, что в жизни у него есть как раз все то, чего он и хотел.

Да, он «не парится». Во-первых, он стрессоустойчив. А во-вторых, он владеет умением с блеском убеждать и себя и других в ненужности того, чем не обладает.

Мобильный телефон у него появился позже всех в студии. До этого он с пеной у рта уверял, что прекрасно обходится без него. Сверх того критиковал тех, у кого они были.

— Тоже мне бизнесмены, — ехидничал он.

Теперь у него с десяток аргументов против автомобиля.

— Ездить на метро гораздо эффективней. Никаких тебе пробок, проблем с парковкой, бензином и тому подобным…

Я не утверждаю, будто он неправ. Возможно, так оно и есть, как он говорит. Но почему бы при этом не признать, что главная причина — отсутствие финансов.

Да нет, все не так. Все гораздо проще. Волос всем доволен. И может, даже счастлив. Потому что «смысл жизни в получении удовольствия». Так он говорит. А что у него за удовольствия? Обыкновенные. «Пойло, телки…» И для этого действительно не обязательно быть звездой экрана.

В Днепропетровске, на гастролях, Самочка изводила нас лекциями о соционике. О Волосе она говорила с восторгом:

— Георгий — это Жуков. Сенсорно-логический экстраверт. Отличается высокой скоростью мышления, хорошей памятью, умеет собирать факты, просчитывать различные ситуации, поведение людей и пути достижения своих целей. Он абсолютный практик, не слишком доверяющий чистым абстрактным построениям.

Волошук отшучивался, хотя было заметно, что ему приятно.

Для Георгия крайне важно, что говорят о нем люди. Мнение других для него имеет большое значение.

Самойленко продолжала возносить его до небес, а нас смешили незнакомые слова: «дуал», «сенсорика», «квадра», «тождик»…

Мы потом еще пару дней вплетали эти слова в свою шуточную болтовню:

— А у меня такой случай был. Приехала ко мне одна поклонница из Одессы. Ну посидели, выпили на брудершафт — дело к ночи. Чувствую, пора в койку. Я ведь интуит. Ну и начинаю лезть ей под квадру.

— А она что?

— Не поверишь. Без тени смущения берет меня за дуал и — понеслась! Ох, и женщина была. Вот с такими тождиками!

— А сенсорика какая?

— Бритая.

Глядя на нас, Самойленко нарадоваться не могла:

— Видите, как вам весело вдвоем? Все потому, что вы дуалы. Ведь Курилко — явный Есенин. Тип слабый, ветреный и совершенно не деловой…

— Ну спасибо, Ира, — говорю.

Соционика — это наука. Или псевдонаука. Не знаю. Делит людей то ли на восемнадцать, то ли на тридцать шесть типов. По манере поведения. По внешности. Каждый тип имеет имя данное по одному из знаменитых представителей этого типа. В Америке имена другие. Более близкие и понятные американцам.

Если знают, кто ты по соционике, то заранее могут сказать, что и как ты будешь делать, как реагировать в той или иной ситуации.

Откровенно говоря, я не силен в этом.

Классифицировать человека может лишь специалист. По ответам, по внешности и манере держаться.

Со мной — беда. Один утверждает, что я будто бы Горький, второй, что Достоевский, а трое последних утверждали — Есенин.

Сергей Александрович из вышеперечисленных мне импонирует сильнее остальных. Поэтому я не возражаю. Хотя многое в характеристике этого типа мне не понравилось.

Мне Самойленко из какого-то института притарабанила выдержку на тринадцати страницах из научного труда некоего величайшего гения этого дела. Там и плюсы были и минусы.

Я даже заподозрил ее в том, что она попросту пошутила надо мной. Но она не могла знать и половины того, что там было написано обо мне. Не настолько хорошо она меня знала.

Был, кстати, забавный случай. Танелюка частенько приглашают сниматься в телевизионной рекламе. Он отснялся уже в трех-четырех десятках, а я всего в одной, да и то, слава Богу, мельком. На пробы же и кастинги всегда ходили вместе. Я шутил, что приношу ему удачу, и требовал за это десять процентов от его гонорара.

Так вот. У хозяйки агентства (наша теперь хорошая знакомая) интересуемся — почему, мол, исключительно по фотографиям, заказчики выбирают кого угодно, в том числе и Седого, а меня — ни в какую.

Она отвечает:

— Есть такое понятие — тяжелая внешность. Раз. А во-вторых, у тебя, Леня, злая, я бы даже сказала, хищная улыбка. Тогда как у Жени она добрая и обаятельная. Все заказчики это подмечают.

Я, балуясь, фальшиво возмутился:

— Значи-ца так! Передай всем этим заказчикам, что я по соционике Есенин. А Есенин, блин, это мягкий, добрый и романтический лирик. И его светлая, милая улыбка считается визитной карточкой этого типа.

— Какого типа? — не поняла она.

— Есенина.

— При чем здесь Есенин?

— Так ведь я, — говорю, — Есенин. Так мне сказали. Она была обескуражена:

— В смысле — Есенин? Кто сказал? Он же умер.

И она — я клянусь! — растерянно и вопросительно посмотрела на Танелюка в надежде найти поддержку своим словам. Создавалось впечатление, что она не совсем уверена в смерти классика.

Пришлось ей долго разъяснять, что такое соционика и как ею дурят нашего брата.

— И вы Есенин? — спросила она с сомнением в голосе.

— Я не Есенин, я другой.

А эту самую «злую улыбку» Жека мне еще не раз вспоминал.

— Может, не пойдешь на кастинг? У тебя все равно улыбка… того… сам знаешь.

Я, к слову сказать, уже давно и не хожу по кастингам. И дело вовсе не в улыбке.

Глава восемнадцатая После спектакля

После спектакля, переодевшись, я всегда минут десять сижу в гримерке. Релаксирую, как говорит Котя.

Но в этот раз я сижу значительно дольше. Идти домой не хочется. Сегодня к Марине должна была приехать кума. Без выпивки их встречи не обходятся. А я Котову выпившей плохо перевариваю.

— Ну ты идешь? — спрашивает Седой. — Куда?

— К метро — куда!

— А Бурый где?

— У него машина сломалась. Его не будет.

Я огорченно вздыхаю. За два с половиной года я легко и сильно привык, что Бурлака всюду меня катает.

— Устал? — участливо интересуется Жека.

— Если честно, да. Силы уже не те. Старый я.

— Тебе ведь только тридцать два.

— Ну и что! Истинный возраст определяется не тем, сколь ко человек прожил, а тем, сколько ему осталось.

— Да ладно! Ты еще всех нас переживешь.

— Ну в каком-то смысле, да.

Мы выходим на воздух. На улице ветрено. И сыро. В измятых лужах плавают огни фонарей.

Запахнувшись в одежды, сунув руки в карманы, мы плетемся к метро мимо ботанического сада.

— Постой, — Женя обернулся, — мы там ничего не забыли? У меня такое ощущение, будто мы там что-то оставили.

— Мы оставили там десять лет своей жизни. Всю свою молодость.

Он ухмыльнулся:

— Ну и настроеньице у тебя нынче.

Мы продолжаем свой прерванный путь.

— Что дома? — спросил я. — Как Джулька? Седой поморщился:

— Истерит. Настроение, как у беременной лани, каждую минуту меняется. Я устал подстраиваться! Я ей не мальчик!

— А сколько тебе, кстати?

— Тридцать девять.

— Да… Старик и море.

Женину Джульетту я не видел давно. Но думаю, если она изменилась, то в худшую сторону. Раньше она отличалась тем, что при необходимости всегда могла найти повод для недовольства. (Тем самым она пыталась держать Женю в постоянном напряжении). В крайнем случае она вспоминала старые обиды. Например, его измену восьмилетней давности. После того случая Седой еще не раз ходил налево, но чистосердечно рассказывать об этом Джульетте — такой глупости он больше не совершал.

— Обвиняет меня в эгоизме, — бурчит тем временем Седой, — а сама только о себе и думает. Мои проблемы это мои проблемы. А ее проблемы — это проблемы всей семьи. И все кругом плохие, одна она хорошая. Ей никто не нужен. Она вспоминает о своих друзьях только тогда, когда ей от них что-нибудь нужно.

— Резонно. — Ау тебя как?

— У меня все хорошо.

— Серьезно?

— Вполне. Женатому человеку плохо только дома, холостому — везде.

Моросит. Ветер треплет листву.

— Слушай, — говорит Седой, — тут скоро запускается новый сериал, и знаешь, кто режиссер? Сонов! С которым ты снимался в скетч-шоу!

— Ну и что?

— Как — ну и что? Вы три месяца вместе работали. Позвони ему, пусть возьмет нас.

— Седой, он прекрасно знает, как меня найти, если я ему понадоблюсь. Я не стану ему звонить. Я не желаю никого ни о чем просить.

— Прав Амиран. Тебя обуяла гордыня.

— Да-да, знаю, — отмахнулся я. — Меня обуяла гордыня. Я обуенный.

Когда мы приблизились к метро, Седой спрашивает:

— Постоим покурим?

Я утвердительно киваю головой. — Давай.

— А Сонов пьет?

— Еще бы. Как-никак заслуженный артист Украины. Хотя на самом деле, будучи всего лишь заслуженным, Сонов бухал как народный.

Ветер не утихает. Проклятая сырость пронизывает тело до костей. Хочется горячего чаю. Поэтому я предлагаю выпить водки.

— Даже не знаю, — колеблется Седой. — Я собирался сегодня вернуться к Джульке, я неделю жил у Амирана.

— Успеешь, — говорю я, извлекая из кармана мятые купюры. — Давай сообразим на троих.

— А где возьмем третьего?

— Он нам не нужен. Сегодня я буду пить за двоих. За себя и за того парня.

Танелюк берет деньги и идет к ларькам.

Возвращается через пару минут с бутылкой водки и двумя полураздавленными сникерсами.

— Ты что, их топтал?

Мы начинаем пить. Прямо из горла. Закусывая тягучими сникерсами.

Мы пьем и болтаем. Тем для бесед у нас всегда вдосталь. И одна тут же сменяет другую.

— Встречался с одноклассниками? — спрашивает Седой.

— Да, был вечер выпускников. Встреча пятнадцать лет спустя рукава.

— Ну и что там на встрече выпускников?

— Да такое, — отвечаю махнув рукой. — Объятья, возгласы, смех… «Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали».

— Слышал, в Киев приезжает Гришковец?

— Зачем?

— С очередным моноспектаклем. Рубить бабло.

— Ну да. Он на этом собаку съел.

— Мне нравится Гришковец.

— А мне нет.

— Нет, ну как писатель.

— Гришковец не писатель. Это болтун. Бытовой и примитивный. С ним хорошо коротать время в поезде Киев — Симферополь. Причем ехать назад нужно без него, потому что к тому времени он уже достанет…

Мимо проходит симпатичная молодая женщина в шикарном кожаном плаще. Я, оглянувшись, с интересом смотрю ей вслед.

— Что? — спрашивает Седой. — Девушка твоей мечты?

— Нет, мечта моей девушки. Такой плащ.

— Вы с Котей живете не по средствам. Вечно что-то покупаете.

— А твои деньги куда уходят? Седой издает тяжелейший вздох:

— Куда уходят деньги? В какие портмоне? Найти какое средство, чтоб их вернуть мене.

— Ты написал?

— Нет, это народное творчество.

— Я всегда говорил, когда автор неизвестен, вину взваливают на весь народ.

— Опять это повышение цен! Ну как жить дальше? Я не для этого, блин, пять лет назад волчим хреном мерз на Майдане, весь в оранжевых ленточках, как клоун.

— Ты стоял тогда на Майдане? — я удивляюсь больше для него, потому что лично мне все равно.

— Я не стоял, но мог.

Жека уже заметно окосел. Тогда как я чувствую лишь предательское расслабление в теле. Внутреннее расслабление не снимается. А на душе пусто.

Я беру бутылку и делаю основательный глоток. Вместо закуски — закуриваю.

— Что там Амиран? — спрашиваю.

— Тоже ноет, — с презрением отвечает Седой. — И критикует всех подряд. Что за люди! Ёлы-палы. Все кругом… Ноют и ноют. Одному кто-то испортил настроение, другому кто-то испортил прическу, третьему — вечер… Вашу мать! Мне кто-то всю жизнь испортил, и то я не ною.

Забавно слышать из уст Танелюка о нытье.

— Кто тебе испортил жизнь? — уточняю я.

— Да какая разница — кто. Достаточно того, что — мне. Повисает тягостная пауза. Затем он говорит печально:

— Знаешь, что я понял? Творческий человек должен жить либо один, либо с человеком, не имеющим к творчеству никакого отношения.

— И что?

— И все. Он будет счастлив.

— Стремиться к счастью — глупо.

— Не врубился. Это еще почему?

— Счастливый человек уязвим. — Да?

— М-гу.

Шаркающей походкой к нам подходит бомж, в рваном спортивном костюме, с сильным устойчивым запахом свободного от условностей человека.

— Бутылочку не дадите? — сипит он.

— Обождите, — просит Седой, — мы не допили. На дне бутылки плещется грамм пятьдесят.

— Да отдай ему, — говорю. — Мы сейчас вторую возьмем. Седой протягивает бутылку бомжу. Тот, не отходя, осушает ее и, хмыкнув, шаркает от нас дальше.

— Ты уверен, что не сорвешься?

— Уверен, — успокаиваю я его, хотя на самом деле я уже сорвался.

Глава девятнадцатая На ковре

Не запоя моего боится Женя. Ему все равно, у него своих проблем хватает. Просто он отлично меня знает, изучил.

Мне нельзя пить больше двух рюмок. Потому что после третьей я не собираюсь останавливаться, а после седьмой-восьмой из меня начинает вылазить мое прошлое настоящее. Я начинаю язвить, задираться и тому подобное. Никаких сдерживающих факторов. Все рушится. Больше нет ничего — ни здравого смысла, ни идеалов, ни авторитетов, ничего…

На гастролях в Волгограде, например, я пристал к приехавшим на соревнование боксерам: «А хотите, ребятки, я — простой худенький паренек — сделаю вас всех по-одному. Каждого!» Тьфу, гадость. Слава Богу, эти ребята решили не связываться с явно неадекватным человеком. А то б наваляли так, что я потом всю жизнь бы без грима Квазимодо играл.

Так во всяком случае было раньше.

Самое интересное, что я не люблю пить. И как собака не переношу пьяных людей. Совершенно. Даже слабовыпивших. (Если, конечно, сам не под градусом). А пьяная женщина вообще сразу умирает для меня и как женщина, и как личность.

Минимум раз в год я ухожу в запой. Так получается. Запой у меня длится дней десять.

По злой иронии судьбы три последних раза выпадали на спектакль «Ревизор». Прямо рок какой-то. Чертовщина. Ухмылка Гоголя.

Когда мой Хлестаков опять вышел на сцену здорово «нахлеставшись», у Дуче лопнуло терпение, и, дождавшись моего выхода из штопора, он пригласил меня на ковер.

Я пришел угрюмый, тихий, с мятым лицом и потухшим взором.

На душе было скверно. В голове туман, во всем теле дрожь. Ко всему прочему одолевало раздражение. Я был зол. На себя, на весь мир…

Начал Дуче издалека.

— Леня, ты знаешь, я искренне считаю тебя очень талантливым. Даже больше, я думаю, ты гений.

— Гений, — согласился я, — среди г… и удобрений.

— У тебя не должно быть ко мне претензий. Я даю тебе полную свободу. Тебе позволено многое, на что не может рассчитывать в студии никто. Я десятки раз закрывал глаза на твои срывы, но есть предел и моему терпению.

— Само собой.

— Пойми, я должен принять меры. На меня давят. — Гм…Кто?

— Да в том-то и дело, что почти все… Ведь… — Дуче замялся, притворно смутился, — тебя не любят.

Я не нашелся, что сказать. Я лишь откашлялся и уперся взглядом в его переносицу.

— Надеюсь, ты догадываешься, что у тебя нет друзей?

— Это вы мне рассказываете?

— Тебя боятся, тебе завидуют, тобой восхищаются, но ни один, ни один человек не любит.

— Ну и что?

— Тебя никто не любит, — повторил Нельенов (это было похоже на гипноз), — но самое страшное, что ты сам никого не любишь.

— Нет, — буркнул я, — это не самое страшное.

Самое страшное, когда тебе об этом неоднократно напоминают.

— Многие, очень многие выражают недовольство тем, сколько у тебя привилегий.

— Я их заслужил.

— Я, конечно, понимаю, что они просто тебе завидуют.

— И это я тоже заслужил.

— Вот видишь, даже сейчас ты… высокомерен, хотя я пытаюсь поговорить с тобой по-человечески.

— Я это ценю, — безинтонационно заметил я. Анатольевич обиженно поджал губы. Глаза его, точно в поисках ответа, или скорее очередного вопроса, забегали. Затем, понизив голос, он сказал:

— Карманцева — Елизавета Юрьевна — даже задумывается над тем, чтобы выгнать тебя из театра.

Я догадывался о том, что это пустая угроза. Хотя времена меняются. Кто знает.

— Ей уже дадены такие полномочия?

— Ты можешь остаться, если прилюдно, при всех, извинишься и дашь обещание больше не пить.

— Я не стану этого делать.

— Ты собираешься продолжать пить?

— Нет. Но давать кому-либо обещания я не стану. А уж извиняться тем паче.

— Ты что же, не чувствуешь за собой вину?

— Чувствую.

— Елизавета Юрьевна настроена решительно. Ты должен пойти на компромисс. Иначе она пойдет на принцип.

Елизавета Юрьевна- наш спонсор. Точнее, меценат. Второй год она пытается раскрутить наш театр и вывести на недосягаемую высоту. Она купила помещение в центре города. Благодаря ей у нас появились: офис, сайт, афиши, реклама на радио и телевидении. Билеты на спектакли продаются в театральных кассах города. Актерам и вспомогательному составу платят неплохие деньги. «Черный карат» официально зарегистрирован как творческое объединение. Она спонсировала книгу «Любовь. Мегаполис. Одиночество», в которую вошло два десятка моих рассказов. Она искренне любит театр вообще и наш коллектив в частности.

Так что же мне сложно, что ли, прогнуться перед таким человеком?

— У меня есть предложение!

— Компромиссное?

— Естественно. Значит так, никто никого не выгоняет и все остается как прежде. Даже лучше. Потому что после падения я обычно прилагаю двойные усилия.

— По-твоему, это компромисс?

— По-моему, это больше, чем компромисс, это компромиссна Николай Анатольевич, давайте будем откровенны. Карманцева очень много делает для нашего театра в финансовом смысле. А я в творческом. Представьте, что мы завод. Вы директор, я мастер. В тот день наш завод выпустил некачественную бракованную продукцию. По моей вине. Но увольнять из-за этого меня, мастера, на котором держится все производство вашего завода, — глупо.

— А почему ты допустил выход бракованной продукции? — криво улыбнулся Анатольевич.

— Потому что я тоже завод. Случилась авария. Дуче обиженно выпятил губы и отвернулся к окну.

— Не понимаю, — глухо проговорил он после паузы, — за что у тебя ко мне такое отношение. Я не заслужил твоего неуважения.

У меня сжалось сердце.

— Николай Анатольевич! Я уважаю вас, честно.

— Ты позволяешь себе шутить надо мной при новичках!

— Но я же не за глаза. И не со зла, клянусь! «Я в чудаках иному чуду, раз посмеюсь, потом забуду…»

— Я знаю. Но ты подрываешь мой авторитет.

— Анатолич, вы всегда верили в меня. Когда я пять лет на зад вновь начал употреблять, никто не понял меня, все отвернулись… Вы единственный, кто поверил, что я справлюсь. Я потерял семью. Я ушел на два месяца. И зализав раны, вернулся. Жалкий, нищий, забытый и презираемый всеми… Вы приняли меня, как отец принимает сына, и окунули с головой в работу. Это именно то, что мне нужно: побольше работы. Когда много работаешь, то ни о чем уже не думаешь.

Я понимаю, что подвел вас. Но это не из-за дурного отношения к вам. Ведь этим я себя наказываю. Вам нужно публичное бичевание? Давайте скажем, что вы отныне станете бить рублем. Многих это порадует и успокоит.

— Ну хорошо! — Дуче откинулся на спинку кресла. — Я не буду, как говорит Волошук, рубать шашкой. Но предупреждаю, незаменимых у нас нет. Трудно, но можно. Людей хватает. Каждый по рольке возьмет — справимся. Сам понимаешь, на твои роли желающих много.

Глава двадцатая После спектакля (продолжение)

Когда мы допили вторую и направились ко входу в метрополитен, то выяснилось, что уже довольно поздно — час двадцать пять.

Тогда мы берем по бутылочке пива и решаем идти пешком. Но куда? Мне на левый берег, а ему в Вышгород.

— Идем пока в центр, — говорит Седой.

— Правильно, — говорю. — А там словим тачку.

В чем логика — хрен поймешь. Почему нельзя словить машину прямо здесь? Но Танелюка беспокоит другое:

— Так ведь денег больше нет.

— Была бы цель, — говорю, — а средства будут. Однако Седой хоть и пьяный, но волнуется:

— Э-э, только ничего противозаконного!

— Не тревожься. Вот уже лет шесть, как я не нарушаю ни каких законов, кроме сухого.

Слегка пошатываясь, мы бредем против ветра, изредка замедляя шаг, чтобы приложиться к горлышку бутылки и сделать пару глотков холодного пивка.

Снова стал накрапывать дождь.

— Ну и погодка, — ворчит Танелюк. — А в прогнозе врали, никаких осадков.

— Правда?

— Говорили только «повышенная влажность». -Та, эка важность — влажность.

— Точно.

По дороге нам попадается скамейка под густыми кронами деревьев. Мы присаживаемся.

— Так, может, тебе сегодня не ехать к Джульке?

— Не могу. Я обещал. Мы вынуждены помириться.

— Вынуждены? Изумительно. Мы допиваем пиво и закуриваем.

— Что сейчас пишешь?

— Да так, пародию на американские детективы прошлого века.

— Вот опять хиханьки-хаханьки. Пародии-перепародии… Ты как писатель должен критиковать, осуждать и порицать современную действительность.

— Не вижу смысла.

Танелюк каким-то тупым и сползающим книзу взглядом смотрит на меня.

— Ты не желаешь быть порицателем? Я отрицательно качаю головой: — Желаю оставаться созерцателем… м-да…

— Тогда, — старательно выговаривает Седой каждое слово, — тогда я пошел отолью, а ты созиц… созерцай.

Он отходит в сторону, а я достаю телефон и звоню своей бывшей жене. Она не удивляется столь позднему звонку, хотя мы пять лет не виделись и почти год как не разговаривали.

Она задает дежурный вопрос о делах.

— Да хреново все! — отвечаю. — Марина дома пьет с кумой, товарищ спешит на примирение с полубезумной женой… Я один, все тонет в фарисействе…

— Чего звонишь?

— Ну, как тебе сказать… «Мне скучно, бес».

— Без чего?

— Забудь.

— Если тебе интересно, я вышла замуж.

— Мне интересно — зачем?

— Зачем я вышла замуж?

— Нет, зачем ты мне об этом рассказываешь.

— Чтобы знал.

— Я знаю. Но ты сама когда-то говорила, что я эгоист. Я интересуюсь исключительно собой. Хорошо. Как живешь?

— Превосходно. — Я меняю голос и допускаю легкий акцент:

— «Хороший дом, хорошая жена… Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?»

— Я слышала, вышла книга твоих рассказов.

— Да, я умею делать не только детей.

— Хорошие рассказы?

— Дурацкий вопрос. Не вижу никакого смысла писать плохие.

— Читала я одну твою вещицу в журнале. «Хулиганы», кажется.

— Ну и?

— Как обычно. Суховато. Я понимаю, конечно, лапидарный стиль, сжатость изложения, но все-таки сухо.

— Сойдет, — говорю. — У тебя что нового?

— Беременна.

— Опять? Оно тебе надо!

— А что?

— Зачем плодить нищету?

— А ты стал злым.

— Да, я совершенствуюсь.

— Прекрати.

— Как дети?

— Здоровы.

— Ты получила деньги, я выслал в субботу.

— Спасибо.

Возвращается Седой. Усаживается рядом.

— Ладно, — говорю я в трубку, — извини, что побеспокоил. Спокойной ночи.

Зачем, спрашивается, звонил? Чего хотел?

— Мартини будешь? — неожиданно спрашивает Седой и вынимает из внутреннего кармана своей «какашечной» куртки бутылку.

— Любопытно.

— Джульке нес.

— Сейчас расплачусь.

— Бахнем и почапаем к тебе.

— Безусловно.

Мы снова принимаемся пить, курить и беседовать. Но все это мы делаем теперь медленно и неловко. Расхлябанно.

— Тебе какие бабы больше… импонируют? — ни с того ни с сего интересуется он.

— Разные.

— Но ведь должно быть нечто общее…

— Да, наверное… должно… Но ничего подобного…

— А вообще?

— Не знаю… Не думал.

— Как можно не думать о бабах?

— Ну не о том, что их объединяет.

— Устал я от баб…

— Отдыхай.

— «Сейчас бы супчику, да с потрошками!»

— Я ценю женщин порядочных.

— Таких почти нет.

— Тем они ценнее.

Мы уже бесповоротно пьяны. Пьяны настолько, что Танелюк умудряется прикурить сигарету со стороны фильтра и заметить это, лишь выкурив ее до половины. Он начинает пить и сидя пританцовывать: — По улице Марата-а, мы шли толпой лохматой…

Я же пытаюсь втолковать ему какую-то ободранную временем истину.

— Лучше плохо жить, чем хорошо существовать.

— Не-ет, — протяжно возражает он. — Раз счастье невозможно, хочу покоя. Элементарно.

— Не рано ли?

Танелюк наклоняется ко мне и шепчет:

— А ты когда-нибудь по улице Марата… шел толпой лохматой?

— Нет.

— А я шел. И не единожды.

— Не единожды… То есть многажды.

— Чего?

— Идем, — говорю, — домой. Внезапно Седой принимается плакать:

— У меня нет дома.

— Утри слезы, старик. Нам пора.

— Нам пора, — всхлипывает он.

Потом мы, качаясь, словно на палубе во время шторма, плетемся в предутренний час по безлюдным и дремлющим улицам.

Ночь на исходе. Темнота вокруг бледнеет.

Танелюк говорит сам с собой. Что-то о том, что он им еще всем покажет. Звезды на небе тускнеют и гаснут. Близится утро… Начало нового дня…

Глава двадцать первая Запой

Два года наркоманской жизни, когда практически постоянно одной ногой находился по ту сторону жизни, привели к тому, что теперь само лишь осознание того, что я живу, живу здоровой полноценной жизнью, занимаясь любимым делом, — умиротворяет меня. Любые трудности, проблемы, а порой даже беды, не могут меня огорчить.

Да, меня не радуют мои победы и достижения, ибо знаю им истинную цену, но ничто не в силах меня расстроить. У меня почти всегда ровное настроение. Я очень доволен тем, что живу.

У меня, конечно, случаются временные трудности. А иногда и того хуже. Ведь когда временные трудности не проходят, наступают трудные времена. Но и тогда я не расстраиваюсь, не горюю, не страдаю… Кстати, страдание это болезнь. Я убежден. Страдание — болезнь. И болезнь заразная. Желательно избегать тех, кто постоянно страдает…

Я никогда не страдал. Душевно. Не страдал. Мне не везло — было, мне причиняли боль, меня обманывали, предавали и били… Но я не страдал. Я закалялся.

Я заметил, что препятствия возбуждают в сильных людях желание его (это препятствие) преодолеть.

Нынче в моей жизни препятствий не ахти сколько. Потому что я никуда не иду. Ни к чему не стремлюсь. Ведь препятствия возникают на нашем пути. В дороге. В движении.

Возможно, цель оправдывает средства. Если я чего-то по-настоящему очень сильно хочу, я могу пойти на многое. Проблема в том, что я ничего по-настоящему сильно не хочу. Нет, не так. Я не хочу ничего настолько сильно, чтобы быть неразборчивым в средствах.

Но так нельзя. Не могу я жить без цели. Я хочу быть счастливым. А счастье… Счастье это всегда иметь перед собою цель и получать удовольствие от процесса ее достижения.

А умный дядька — Фридрих Ницше — писал, что в мирное время воинственный человек нападает на самого себя…

Я полжизни губил себя и спасал. Тонул и выбирался. Погибал и пытался выжить.

Теперь вроде как с этим покончено. Хотя кто знает…

Я пил шесть дней. Вернее, шесть суток: я беспробудно пил и днем и ночью. Я ничего не ел, мало и плохо спал. Ничего удивительного, сон алкоголика тревожен и короток.

На пятый день Котова мне напомнила, что послезавтра у меня спектакль. Стал постепенно уменьшать дозу спиртного. На шестые сутки я принял всего лишь четыреста грамм водки — четыре раза по сто — и две бутылки светлого пива.

Есть не хотелось. Само упоминание о какой-либо еде уже вызывало рвоту.

В день спектакля я ничего не пил. Каждую минуту я вел внутреннюю борьбу с самим собой.

«А может, выпить немножко? — спрашивал я себя. — Буквально пятьдесят капель, а то совсем тяжко».

И тут же себе отвечал: «Потерпи, Курилочка. Потерпи, волчонок. Нельзя. Необходимо перемучиться. Хорошо?»

«Хорошо».

Проходила минута, и опять я взывал к своему рассудку:

«Ну пожалуйста. Всего-то полтишок. Хоть чуть-чуть поправить здоровье. Я же не смогу в таком разбитом состоянии работать».

«Сможешь, родной. Ты сильный. У тебя получится. Такое уже случалось. И ты справлялся. Ничего. Ничего. Прорвемся…»

Еще одна минута, и вновь по кругу.

«Нет, все! Не могу! Я подыхаю».

«Не начинай».

«Да пошел ты на хрен! Кто ты такой?»

«Заткнись, сука!»

«Я заткнусь. Заткнусь и пойду куплю себе… пива. Одну маленькую бутылочку пива. Ну прошу тебя, дружище».

Я ходил по квартире, метался из угла в угол, туда-сюда. Ходил и душил в себе стоны.

Малой находился у Котиной мамы. Сама Котя меня не трогала. Занималась своими делами, храня тяжелое молчание. За последние дни я ее порядком достал. Она меня тихо ненавидела.

К трем часам я нашагал уже, наверное, тысячу километров и все еще был жив. Я продолжал жить, но и борьба продолжалась.

«Послушай, дружище. Ты же знаешь, что прекращать так резко опасно. У меня может начаться белая горячка».

«Не выдумывай. Не так уж долго ты бухал. Успокойся. Доверься мне. Я полностью контролирую ситуацию. Ты обязан прийти в студию абсолютно сухим. При этом чтобы ни одна падла не заметила, что тебе хреново. Ты понял?»

«Я понял, начальник».

Короче, я многократный чемпион в редком виде спорта: невольная борьба с самим собою.

Ерунда… Кажется, я слегка драматизирую… Правда?

Я отыграл. И был на высоте. Я лишь дважды отлучался в туалет — порыгать и умыться холодной водой.

Меня манил буфет, где Света без разговоров плеснула бы мне сто грамм. Плеснула бы в кофейную чашечку — для конспирации. Но я не шел в буфет. Нельзя. Терпеть.

Прожектора светили нещадно. Пот тек градом. Костюм был мокрый.

Поклоны. Все прошло гладко. Публика счастлива. Дуче доволен.

Я отдал свои цветы Коте. И спустился в буфет. «И вот за подвиги — награда».

— Бокал пива, Светуля.

Этого хватит. И домой! Спать! Завтра снова спектакль. Дома я сказал Марине, улыбнувшись:

— Я снова в строю, Котя. Здравствуй.

Глава двадцать вторая Живой труп

В комедийном сериале «Леся плюс Рома» я переиграл целую кучу разных персонажей — от интеллигента до бомжа.

В остальных сериалах мне обычно предлагают играть рольки мелких бандитов, жуликов и сутенеров. Что-то, видимо, есть криминальное в моей штрафной физиономии. Тут не только сломанный нос и тонкий, едва заметный шрам на левом веке. Наверное, что-то хитрое, паскудное во взгляде цыганских глаз.

Я смотрю на свое отражение в зеркале. Брюнет. Волосы зачесаны назад. Густые черные брови. Большие темно-карие глаза.

Не красавец объективно. Но симпатичный. Впрочем, мы склонны не замечать маленькие недостатки своей внешности. Каждый из нас привык к своему лицу и телу.

Полинина мама обо мне сказала:

— На первый взгляд, парень он неказистый. Да и на второй — тоже. Но стоит ему открыть рот — слушаешь и понимаешь, в этого подонка нельзя не влюбиться.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Подонок? И пусть это было сказано в позитивном смысле, но суть предельно ясна.

Никто не верит, будто я добр, благороден и справедлив. Никто не поверит, будто я способен любить…

Может, и так. Я не страдал, не мучился от любви. Но, может, я сильно тоскую по ней. Может, всю свою жизнь, сколько я помню себя, я жду, я ищу, я жажду любви.

У меня синдром одинокого волка.

Плевать, что люди видят во мне. Плевать, что думают и говорят. «Лишь бы фамилию правильно произносили».

Когда Варлаев впервые увидел меня, он воскликнул: — Типичный мафиозно средней руки. Как зовут тебя, амиго?

Сам режиссер имел внешность спившегося диктора национального телевидения.

— Леонид.

— Зачем на тебе столько золота, Лео?

— «Чтобы чаще Господь замечал».

— А если серьезно? Две цепочки, кулон, перстень, кольцо, браслет…

Я, выдавив улыбку, ответил:

— Видите ли, я рос в малообеспеченной семье и полагал, что золото — символ достатка. Я вырос. И если полного достатка я пока не достиг, то хотя бы на символ уже заработал.

— Брависсимо! Сыграешь у меня притонодержателя. Роль маленькая, но колоритная.

Шурбину Варлаев предложил шикарную роль трупа. Тот обиженно забубнил:

— Нет, ну спасибо, конечно. Но только… это… я вполне мог бы живого сыграть. Это я с виду такой вялый, а вообще-то я чрезвычайно энергичный.

— Напрасно волнуешься, — сказал Варлаев. — У тебя будет полнейшая занятость. Весь фильм построен на тебе. Контрабандисты в мертвеце перевозят наркоту. Мертвеца то выкрали, то потеряли, то уронили в реку… Два с половиной часа тебя будут тягать на экране.

Предложение Шурбин принял. Фальшиво улыбаясь, согласился. Основным аргументом оставались деньги. Но вечером, слегка накатив, он обратился ко мне жалобным тоном:

— Играть труп… Я действительно выгляжу таким нездоровым?

— Что тебя смущает?

— Как что? Не так уж весело играть мертвых! К тому же с этой ролью любой справится… Господи, какое унижение! Вчера в спектакле я был Геростратом, а тут — труп.

— Герострата в финале зарезали, — напомнил я. Маленькие глазки Шурбина расширились:

— Подразумеваешь какую-то связь?

— Да нет. Так, ляпнул.

Работая с Варлаевым, мы с Шурбиным были свидетелями забавного случая.

Оградили место съемок, чтоб никто из прохожих не мешал. Притащили аппаратуру, выставили свет…

Началась съемка. Актеры ведут диалог перед камерой. Мимо ветром проносит полиэтиленовый пакет. Кулек пролетает за спинами актеров.

— Стоп! — кричит оператор и объясняет режиссеру:

— Мусор в кадре.

Стоящий неподалеку, чуть левее, шагах в пяти от актеров, милиционер из оцепления растерянно бормочет:

— Извините, я не знал, — и отступает назад. Оператор смущен:

— Я имел в виду кулек. Милиционер смущен не меньше:

— Да-да, я понял, — говорит он.

Глава двадцать третья Ослышка

Однажды мы с Кириллом спустились в «библиотеку, пролистнуть страниц по сто пятьдесят».

— Стихи не бросил писать? — спросил я его, когда мы выпили.

— Бросил.

Голос у Кира был в точности как у Высоцкого. А вот таланта — меньше.

Мы поболтали о том о сем. Но разговор не клеился.

— Ты был вчера, — неожиданно сказал Кир. — Как тебе?

Вчера шел спектакль, в котором я не беру участие. Единственный, где Кир играет главную роль. Я не выдержал и где-то в середине второго акта покинул зал во время музыкального отступления, в твердой уверенности, что никто не заметил.

— Кир, без обид. Твоя неизгладимая улыбочка все рушит. Тебе противопоказано играть в комедиях. Кто-то — не помню кто — сказал, что комедия это трагедия, которая произошла с другими. И чем серьезнее и честнее играешь в предлагаемых обстоятельствах, тем интересней и смешнее зрителю. А ты постоянно на полурасколе. Тебе явно плевать и что жена пропала, и что следующий брак под угрозой. Ты хочешь лишь любыми средствами смешить публику. И сам аж подпрыгиваешь от восторга, что она ржет. Нет, братан, это не театр. Это клоунада.

— Ты бывает тоже смешишь публику.

— Но делаю это серьезно. Я не смеюсь вместе с ними. Кирилл отвел взгляд в сторону. Поиграл желваками.

Не понимаю, что его задело. Критика моя конструктивна. И куда полезней, чем лживая хвальба. А я бы легко соврал, будь он мне неприятен. Кир не оценил моего расположения.

— А как тебе Алена?

Она из молодых. Я знал, что он ей симпатизировал. И мне она очень нравилась. Однако не беря это все во внимание, я сказал:

— Кир, с таким тихим и тонким голоском ей прямая дорога в Крижопольский театр для глухонемых.

Нахмурясь, Кир потупил взор. Потом вздохнул и кисло улыбнулся:

— Ну не всем же быть гениями. Тут у меня вырвалось:

— Да ладно тебе. Я гений лишь на вашем фоне. Он посмотрел мне в глаза и медленно произнес:

— Может быть. А то странно как-то, такой талант среди нас пропадает, а на большом экране — другие лица.

В ответ я фыркнул:

— «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». Но врать не стану, укол был чувствительным. Затем он спросил:

— Еще стопочку?

Почему мне показалась, почудилась, послышалась в его хриплом голосе нотка ехидства?

— Нет, — говорю, — спасибо. Я лучше молочного коктейля выпью.

Он удивился:

— Молочный коктейль после водки? Ну ты кикабидзе!

— Кикабидзе? — переспрашиваю недоуменно.

— То есть… нет. Я хотел сказать… Камикадзе! Оговорился.

Я не склонен, подобно Фрейду, видеть, а точнее сказать, слышать и находить какой-то скрытый, тонкий смысл во всех оговорках без исключения. Хотя бывают такие огово-рочки, невольно заставляющие задуматься.

Как-то у нас во всем здании погас свет. Карманчик и Самочка в этот драматический момент находились в уборной. Самойленко испугалась, запаниковала, Наташа же сохраняла относительное спокойствие.

— Иди на голос, — сказала она. — Не волнуйся, я здесь.

В кромешной тьме Самочка сделала два маленьких неуверенных шажка и с Дрожью в голосе произнесла:

— Где ты? Я тебя ненавижу!

Потом она клятвенно уверяла, что занервничала и оговорилась, что на самом деле хотела сказать «я тебя не вижу». Думаю, что так оно и было.

Тем не менее, смеясь, мы с Волошуком стали предлагать варианты того, что еще она, занервничав, могла сказать Карманчику.

«Где ты? Я тебя не обижу».

«Где ты? О тебе помнит рыжий».

«Где ты? У тебя мои лыжи».

«Где ты? Я тебе вырву грыжу».

«Где ты? Кто тебя лижет?»

«Где ты? У тебя попа ниже».

Оговорки — обычное дело. Оговорки со сцены — отдельная тема.

Волощук должен был сказать: «… я тут мечусь из угла в угол», а сказал: «я тут мочусь из угла в угол». Получив такую реплику, Котя посмотрела по сторонам и сказала: «Да нет, тут вроде сухо кругом».

Играя Фамусова, Танелюк выдал: «Вот то-то, все вы гордецы! Смотрели бы как мерили отцы».

Ну оговорки — ясно. Но есть ослышки. Вот тут уже Фрейд обязан был копнуть поглубже.

Помню я сказал Самойленко:

— Принеси мои диски.

Волошюку же послышалось черт знает что.

Он подошел ко мне и тихонько поинтересовался:

— Что ты ей сказал? Отрасти свои сиськи?

— Господь с тобой! У тебя одни сиськи на уме.

— При чем тут я? — обиделся Волос. — Это ты сказал. А вот невероятная чудо-ослышка.

Идет генеральная репетиция. Мы стоим за кулисами. Гремит музыка.

Карманцева громко, стараясь перекричать динамики, спрашивает Седого:

— Женя, когда наша сцена?!

Казалось бы, безобидная фраза. Но Женино лицо расплющивается от удивления. Он, совершенно обалдевший, переспрашивает:

— Хочу ли я тебя?

Все дело в том, что он к ней безнадежно неравнодушен. За действительное принималось желаемое, хотя услышанное далеко от сказанного.

Глава двадцать четвертая Карманчик

— Карманчик, у меня для тебя хорошая новость. — Какая?

— В следующем году в моде будет плоская грудь.

— Правда?

— Нет, вру. Просто хотелось видеть тебя радостной.

— Какая прелесть, — она просто светится от счастья.

- Рада тебя видеть!

Я не обманываюсь. Карманчик смеется над всеми шутками. Кто бы как бы не шутил. Она — минимум — хотя бы улыбнется.

Главная особенность Карманчика — она хочет быть со всеми в хороших отношениях.

Всем она рада. Всех она любит. Всех готова понять. Хотя подобная всеядность иногда настораживает…

И Карманчика все любят. Души в ней не чают. Хотя и тут, наверное, стоит задуматься. Как так? Если человек нравится всем, значит, либо его нет, либо его очень много: для каждого есть своя маска.

Некоторые неуравновешенные девушки из нашего коллектива по-хорошему (как они говорят) завидуют Карманчику. Вот уж, дескать, кому повезло. Богатая мама купила доченьке театр. С режиссером, с актерами, со всеми потрохами… Сама молоденькая, чистая, симпатичная, живет на всем готовом. Словом, счастливая.

Все это так. На первый поверхностный взгляд. Но если присмотреться — «все не так уж радужно вблизи». Берусь доказать.

Во-первых, она понимает, чем больше она принимает от мамы, тем больше она зависима. Именно поэтому она у матери денег не берет и старается зарабатывать сама. Соглашается на любые подработки, корпоративы и съемки, хватается за всевозможные халтуры, лишь бы деньги платили. Питается в кафе «домашней кухни» и Макдональдсе. Копит на отдельную квартиру.

Ослабевает ли эта зависимость? Нисколько. Дело не только в деньгах. Елизавета Юрьевна — сильный волевой человек, и в семье всегда последнее слово за ней. Контроль за девочками — у нее три дочери — не буквальный, но полный и круглосуточный.

На любой свой поступок Карманчик глядит глазами матери и при малейшем сомнении правильности своего шага ищет ему оправдание.

Короче, Карманчик пошла в отца — неуверенная личность.

Если бы она вдруг не любила мать (предположим), то была бы вынуждена либо делать вид, что любит, либо уйти, как это сделал в конце концов ее отец. Во-вторых, она решила стать актрисой. Хотя могла же выбрать более приличную профессию. С такой мамой перед ней были открыты любые двери. Могла даже начать собственное дело. Так нет! Заалкала девичья душа лицедейства! Романтика театральных подмостков, свет рампы, запах кулис и прочая ерунда поманили ее.

Представляю, как ей сложно. Ей хочется быть для всех хорошей (она старается), чтобы доказать (кому?), что с ней дружат не из-за статуса и мамочки. Ей необходимо играть хорошо, безукоризненно (она очень старается), дабы оправдать тот факт, что многие главные женские «партии в опере» отданы ей.

Мать настояла, чтобы она доучилась в опостылевшем нархозе. Пять лет потеряла актриса. Для кино и театра внешность женщины играет немаловажную роль. Теперь она учится в театральном, но! На факультете телережиссуры! По совету Дуче. Старик понимал, что на актерский ей будет сложно попасть из-за огромной конкуренции, и убедил, что телережиссура — ничем не хуже. Я, мол, сам его закончил — и ничего, все равно занимаюсь театром.

Сейчас ей двадцать шесть. Благодаря длинному языку Дуче в театре все оповещены о том, что Карманчик — девственница. В двадцать шесть…

Она идеалистка и бережет себя для человека, которого полюбит по-настоящему и который полюбит ее. Это настолько мило, что я над этим даже смеяться не стану.

Невероятно, за четыре года театр с царившим в нем цинизмом не изменил Карманчика.

Когда Дуче в который раз красиво и пафосно говорит о том, что его главнейшая задача в жизни — сделать с помощью театра мир лучше и чище, она восторженным взором глядит на него и благоговейно внимает каждому слову.

Дуче для нее святой. Она верит ему безоговорочно как Богу. Она готова молиться на него.

И если ее отношение к нему искреннее, то возникает вопрос: не дура ли она? Нет, не дура. Так в чем же дело, отчего она не замечает того, что видят другие?

Два дня я бился над этой загадкой природы, наблюдая за ней.

И вдруг меня словно молнией в копчик ударило! Матерь Божья! Элементарно, Ватсон. Ну конечно…

Мне захотелось тут же, не откладывая в долгий ящик, проверить свое безумное предположение.

Звонить по телефону в таких случаях пустая трата времени и денег.

Был понедельник. Я знал, где ее найти. Карманчик обожает посещать всевозможные платные курсы. Она уже с десяток их прослушала. Курсы актерского мастерства. Курсы стенографии. Курсы быстрого чтения. Курсы художественной гравировки по металлу…

Ныне она посещала курсы «стервелологии». Я-то думал эту науку женщины впитывают с молоком матери.

Не поленился, узнал адрес и отправился туда. На такси поехал. Истина дороже.

Приезжаю. Захожу в аудиторию. Слушательницы — около дюжины — обернулись и хором уставились на меня. Я приложил указательный палец к губам — тихо, мол, — уселся в уголочке. Интересно, чему тут учат.

Преподаватель — видная эффектная блондинка средних лет — вещает грудным голосом:

— Вы должны любить себя. Если женщина любит себя, ее будут любить и другие. И у меня бывают дни, когда мне не нравится собственное отражение. В этом случае нужно просто улыбнуться и сказать себе: «Я — самая красивая!»

— Ну вам, — громко говорю я с места, — легко себя убеждать.

Вы объективно красивая, не урод так уж точно. И ваше сомнение — это пустяки и кокетство. А что делать той, которая объективно крокодил?

Блондинка нахмурилась:

— Некрасивых женщин не бывает.

— Это вы мне говорите? Я мужчина, и мне виднее — бывают или не бывают. Я утверждаю, бывают. Часто.

— Каждая женщина прекрасна по-своему!

— Каждая хочет быть прекрасна, по-моему. То есть женщины хотят нравиться мужчинам, а не только себе. Я согласен, что человек должен себя любить, но при чем здесь красота? Я, например, далеко не Бред Питт, но это не мешает мне себя любить.

— Я не понимаю, о чем мы спорим?

— Мы не спорим, мы дискутируем.

Когда мы вышли на улицу, я сказал Карманчику тоном серьезным, на какой только был способен:

— У меня к тебе архиважный и сверхактуальный вопрос. Обещай отвечать честно как на духу. Как родному.

— Ничего себе. Я уже волнуюсь.

— Пойми, крайне важно знать правду. Для истории.

— Спрашивай. Попробую.

— Ты влюблена в Дуче? Как женщина?

Карманчик растерялась, покраснела, смутилась, побледнела, разволновалась, тряхнула головой, округлила глаза и вновь заалела щечками…

— Э-э… я… э… не могу тебе ответить…

Собственно, это и был ответ на мой вопрос.

— Нет… э… — продолжала она лепетать. — Я люблю его как педагога… Он дорог мне и как человек и как…

— Пароход.

— Вот почему я не хотела отвечать, — сказала она, поджав губы.

— Почему?

— Ачто бы я ни ответила, ты мой ответ все равно бы обстебал.

— Помилуйте! — воскликнул я. — «Да неужели я из тех, которым цель всей жизни — смех?»

Глава двадцать пятая На ровном месте

Приезжаю с корпоратива домой.

Малой уже спит, свернувшись калачиком. Котя сидит перед монитором компьютера, играет…

С первого же взгляда, брошенного на Котю, понимаю, она подшофе. Настроение мгновенно падает.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего, — сухо отвечает она.

Но в атмосфере чувствуется напряжение. Ладно, думаю, пускай дозревает.

Поужинав и выкурив сигаретку, возвращаюсь в комнату. Сажусь в кресло.

— Рассказывай.

— Да что рассказывать! — нервно реагирует она, волнуясь, словно море перед бурей. — Звонит мне сегодня Карманцева-младшая — и благодарит. Спасибо, мол, что ты отдаешь мне роль Слепой.

— В смысле?

— Ей Дуче сказал, что я отдаю ей играть Слепую.

— А это не так? — спрашиваю.

— Ну нет, конечно! — кричит она.

Я поморщился: с детства не переношу громкого шума. А она, когда волнуется, — всегда орет. «Скоро грянет буря!»

— Давай я позвоню Дуче.

— Не хочу! Я уже звонила. Начал что-то вилять. Он, мол, такого не говорил. Она его якобы не так поняла. Речь якобы шла о ней как о дублерше. Блин, какой же он все-таки подлый. Подлее его только тот, кто бесшумно пукает в переполненной маршрутке. Тебе смешно? Супер! Меня из театра выживают, а ему смешно.

— Никто тебя не выживает.

— Предатель!

— Я-то тут при чем?

— Ты ни при чем! Ты всегда ни при чем! Тебя никогда ничего не касается! Тебе на все начхать! Он и так трех актрис уже выгнал!

— Он говорил, что они сами ушли.

— Ушли! Он их выжил!

Слово за слово. Разгорается ссора. Взаимные упреки сменяются обоюдными оскорблениями.

Ложимся спать отдельно. Котова с малым. Я раскладываю кресло-диван.

Утром выяснение отношений возобновляется, но спокойнее, «халаднакровней»…

— Ну и за что ты меня вчера обложил?

— Я не люблю, когда ты пьешь.

— А когда ты пьешь?

— Я мужчина, — говорю.

— Я женщина, — парирует она.

— Я помню, — говорю.

— А я нет!

— Оно и видно, что ты забыла о том, что ты женщина, что ты мать. Короче, пойми, нельзя тебе пить. Это плохо. Опасно и некрасиво. Запомни, если сама не можешь понять, тебе пить нельзя!

— Тебе можно?

— Да что ты заладила! Ты, тебе! При чем тут я? Ты делай, как я говорю, а не как делаю! Не плохому учись, а хорошему!

— Чему, например?

В последнее время всякая ссора с Котовой заканчивается неизменным: «Ну так давай расстанемся!» Живу как в гостинице.

Глава двадцать шестая Скитания блудного мужа

И снова начались мои мытарства по чужим квартирам.

Три дня провел у сестрички, потом заехал к Самойленко. Познакомился с ее парнем по фамилии Яичко. Он оказался парнем говорливым, коммуникабельным, с ходу перешел на «ты», но сделал это мягко, естественно.

Предложил «покурить».

— Я не любитель, — говорю, — легких наркотиков. Я тяжело вес… в прошлом.

Они покурили на двоих. Ира сразу принялась подхихикивать, настраивала себя на веселье.

Но разговор веселым никак не получался. Яичко мне сказал:

— Был на трех спектаклях. Это что-то! Тебе надо поступать в профессиональную труппу…

— «Лучше быть первым в Галлии, чем вторым в Риме».

— Тебе нужно в Москву! В Москву! Украина — провинция. Эх! Было время я тоже блистал. В студенческом КВНе. Вот послушай: «Свой первый сексуальный опыт я получил в давке общественного транспорта». Ну как, смешно?

— Не без этого.

— Автор перед тобой! — гордо сообщил он. — Или вот — пожалуйста: «На велотренажере далеко не уедешь». Смешно?

Ира нажарила картошки. Мы распили по бутылочке пива.

Шутки ради Ира хотела научить меня танцу живота.

— Это легко. Представь, что у тебя в заднице карандаш и ты пытаешься нарисовать цифру восемь…

— Что?

— Я говорю, представь, что у тебя в заднице карандаш…

— Сама представь.

Потом я курил на балконе, а они целовались на кухне. Откуда-то сверху доносилось плаксивое:

Я теперь для милой ничего не значу. Под чужую песню и смеюсь и плачу. Взгляд притягивало темно-фиолетовое небо, татуированное звездным крапом.

В который раз я ощутил невыразимость беспричинной грусти.

На следующий день Бурый после спектакля отвез меня к Дине. Ее родители на неделю уехали в Египет.

Дина Шталь — студийка из последнего набора. Миниатюрная и элегантная, как современные куклы.

Глядит на меня детским доверчивым взором.

— Сколько тебе лет? Ты к нам прямо со школьной скамьи?

— Со студенческой. Киевский национальный институт культуры.

— Угораздило. И кто ты по профессии?

— Режиссер эстрады. А еще я девять лет занималась бальными танцами.

— Я тоже занимался танцами, — говорю, вспомнив вчерашний сорокасекундный урок Самойленко.

— Правда? — изумилась Диана Шталь. — Бальными? — Хуже. Глобальными.

Квартира у Дины двухкомнатная. Она постелила мне в дальней — меньшей комнатушке. По плакатам на стенах я догадался, что комната ее.

В полночь она вошла ко мне в короткой атласной ночной сорочке. (Ну не ровно в полночь, а где-то около того).

Я лежал уже в постели и рассматривал роковые лица на плакатах — лица исполнителей рока.

— Устроился? — хлопая ресничками, спросила она.

— Да, спасибо.

Возникла неловкая пауза. Собственно, мы оба понимали, зачем она пришла. Но она не решалась начать, а я не знал, как бы это поделикатней предотвратить.

— Знаешь, — выдавил я из себя, преодолевая смущение, — я не трахаюсь с девственницами.

— Перестань, — мягко улыбнулась она. — Я потеряла девственность в девятом классе.

— Что значит потеряла? Теряют ключи. Контроль над собой. Счет времени, в конце концов.

— А девственность?

— Ее лишаются.

— Хорошо! В девятом классе я потеряла ключи и контроль над собой, в результате чего лишилась девственности.

— А что со временем?

— Со временем все забылось.

Голос бархатный, движения плавные. Она выскользнула из ночной сорочки, под которой больше ничего не было, и двинулась ко мне. Кажется, она была уверена, что мне не устоять. Напрасно. «Остап был холоден. То есть абсолютно».

Мне она, как женщина, не нравилась. Я попросту не видел в ней женщину. Маленькое, худенькое тело подростка без явных признаков груди.

— А презервативы есть? — спросил я. — Видишь ли, у меня гепатит Цэ, генотип три а. Половым путем не передается, только через кровь, но мало ли, вдруг у тебя там ранка, а у меня, к примеру, порез. Зачем рисковать ради пятиминутного сомнительного удовольствия?

Ее глаза округлились:

— Какая ранка?

— К тому же, — говорю, — я очень устал.

Она в нерешительности замерла нагая в полуметре от меня.

Кель ситуасьон!

Я решил разрядить обстановку.

— Слушай, я придумал название для твоих будущих мемуаров: «Как закалялась Шталь».

— Дурак! — выкрикнула она.

Развернулась, подобрала ночнушку и стремительно покинула комнату.

Твою мать! А мне показалось, что я вел себя как джентльмен.

Интересно, почему меня всегда хотят те, кого я не хочу.

Это что, злая насмешка судьбы? В окно просились ветки ясеня.

Глава двадцать седьмая Скитания блудного мужа (продолжение)

День прошел в нервной суете и многочисленных поездках. С радиостанции Бурый отвез меня на переговоры с Кефирным: на новом канале запускалась новая программа — меня пригласили в качестве автора. Писать нужно чем хуже, тем лучше. В таком жлобском стиле.

Затем были пробы на роль Мишки Корявого — правой руки Леньки Пантелеева. Режиссеру понравилось, но окончательное решение будет принимать московский продюсер.

Потом мы заехали в офис «Студии 95 квадрат», оговорили мои монологи для выступления в «Бойцовском клубе». В прошлом сезоне я вполне достойно дебютировал под псевдонимом Аль Тычино, добрался до полуфинала. К семи, перекусив, мы уже были в нашей студии, где провел для новичков «ситуацию возможного конфликта».

Только к десяти я вспомнил, что вопрос с крышей над головой на сегодняшнюю ночь остается открытым.

— Давай к Милуше! — сказал я Бурому. — Только быстрее — после одиннадцати туда не прорваться.

Общежитие театрального института, в котором училась Людмила — девушка средней тяжести поведения, — в двадцать три ноль-ноль закрывалось наглухо, на все засовы, и взять эту крепость можно было исключительно приступом щедрости: от ста гривен и выше. Смотря кто из старых церберов дежурил.

Мы мчались на предельной скорости, какую только был способен развить бурлаковский «пыжик».

Бурый, с явно азиатскими чертами лица, в очках, с тяжелым взглядом раскосых глаз, за рулем был сосредоточен и угрюм.

Он сказал:

— Заправиться бы надо. Где я там заправлюсь?

С заднего сиденья, наклонившись к нему, я откликнулся голосом Жеглова:

— «Давай, давай, отец! Не время сейчас, после переговорим».

Бурый включился в игру:

— «В Сокольники он гад рвется! Там есть, где спрятаться…»

— «Уйдет, — хрипел я ему на ухо, — уйдет…»

— В студии у себя командуй, Леонид Егорыч, а здесь я начальник.

Все классические шедевры советского кинематографа мы знали наизусть и могли часами, чуть переиначив текст, цитировать по памяти или разыгрывать отдельные сцены. Особенно «Тот самый Мюнхаузен», «Двенадцать стульев», «Любовь и голуби», «Место встречи изменить нельзя»…

Подсаживаюсь я, к примеру, к Седому и спрашиваю:

— А скажи, Женя. Дуче он как — в законе режиссер или так — художественный руководитель? Я что-то никак не пойму.

— Я сам нисево не понимаю, — шепелявит Седой в ответ.

- По замазкам вроде любитель, но не любитель, это тосьно. Ему спектакль отрезесировать — сьто тебе высьмаркаться. Он васье — резисер в авторитете.

Но самый запоминающийся диалог мы разыграли с Арестом. Как раз в бурлакиной машине.

Расскажу предысторию. Играли «Тамару и Демона». Пьеса, как известно, в стишках — особо не поимпровизируешь. В середине спектакля — танец. После слов «пойду включу магнитофон, магнитофон — ну чем не чудо» должна зазвучать песня.

Я даю эту реплику — музыки нет. Делаю вид, что магнитофон заело, чиню его, включаю… Музыки нет.

Минуты две, экспромтом рожаю какой-то дикий рифмованный текст, что-то вроде:

Тамара, милая, ты знаешь, У каждой техники — свой срок… Но я ведь Демон, понимаешь? Я починю его… Будь спок!

После поклонов подлетаю к нашему звукорежиссеру и в пароксизме раздражения спрашиваю интеллигентно:

— Ну и что это за хреновина была? Абрам Каплер неуверенно оправдывается:

— Да вы так быстро третью сцену отыграли, я думал успею. Я на секунду в туалет отлучился…

А у самого глаза укуренные.

— До этого, — спрашиваю, скрипя зубами, — отлить не мог?

— Дак времени не было… Спектакль тяжелый.

— До спектакля?

— Дак, прогон за пять минут до начала кончился. А мне еще надо было… у меня совсем времени не было.

— Времени не было! — передразнил я Абрама. — АХриста распинать у вас время было? Уйди, бля, с глаз долой, падла! Ты…

Словом не сдержался. Материл его так, что цветы в вазонах вяли.

И вот разъезжаемся по домам. В машине: Бурый, его новая девушка Бережок, Марина, Арест и я. Арест мне и говорит:

— Я считаю, что мы, работники Мельпомены, не имеем права человека оскорблять.

Текст изменен, но интонация шараповская. Я, предвкушая игру, включаю жегловщину:

— Да ты что, Володя, белены объелся?

— Ничего я не объелся! Я говорю о твоих антисемитских словах, сказанных Абраму.

— Ах вот ты о чем. Это ты верно заметил, имеешь право.

Это ведь ты с нами вытаскивал из запоя актрису, мать пятерых детей, для которой вот такой вот Абрам не включил музыку на моноспектакле, это ведь ты ругался с такими, как он, во время прогона, это ведь ты учил тексты по ночам.

Арест натурально отыграл, будто уязвлен: зарделся, на скулах загуляли желваки…

— Я, — говорит, — между прочим, в это время не в театральном буфете подъедался! Я четыре года на курсе Рушковского… И репетировал я, и выступал не меньше твоего! Если та кого божьего дара импровизировать у меня напрочь нет, то что такое честь актера, я хорошо знаю. В институте этому быстро учились!

— Что ж я по-твоему честь актера замарал? Чем? Давай вернемся, еще не поздно, и скажем, что Абрам не виноват. А потом извинимся все вместе, вернее я один извинюсь перед милейшим парнем Абрамом Каплером! Неправильно я его оскорбил… Но для кого я это сделал? Для себя, для брата, для свата?

— Да погоди ты, Глеб…

— Нет, это ты подожди! Если Абрам звукорежиссер, он должен во время спектакля сидеть за пультом, и зрителей не беспокоит, каким способом я его туда усажу. Звуковик должен сидеть за пультом, я сказал!

Вот такой диалог. И никакого антисемитизма.

Глава двадцать восьмая Скитания блудного мужа (окончание)

К общежитию мы подъехали, когда уже на часах было двадцать три десять. (Пришлось отклониться от нашего пути для заправки).

Я вышел из машины, шагнул к парадным дверям. Они были заперты. Глянул через заплеванное стекло вовнутрь. По ту сторону в лучах ослепительного света восседала знакомая грозная старушка, как всегда в состоянии административного восторга и боевой готовности. С ней не договоришься. Ни за какие деньги не пропустит, ради подтверждения собственной значимости. Сжалиться может — бывали случаи, — но вот как раз унижаться перед ней не хотелось.

— Мамаша! — крикнул я ей. — Дай жизни ход! Не будь плотиной!

Мамаша погрозила кулаком.

Я отступил. Запрокинул голову, глянул вверх.

Когда-то я лазил к Катьке на четвертый этаж по водосточной трубе. «Были и мы рысаками». Теперь в тридцать два года нет уж той прыти.

— Ну и куда теперь? — спросил Бурый, протирая очки.

— К цыганам.

— Каким еще в жопу цыганам?

— Шучу. Давай к Соловановым. Федя с Алиной хорошие люди, они даже на свадьбу меня пригласили.

По пути я в ночном супермаркете купил бутылку коньяка и конфеты.

— И меня возьмите! — кричала подвыпившая продавщица, с юношескими усиками, и звонко хохотала.

Соловановых дома не оказалось. Или спали бессовестным крепким сном молодоженов. На двери кто-то мелом написал: «Сам ты урод». Вероятно, Федя имел нешуточный конфликт с неким несимпатичным соседом.

Позвонил Солованову на мобильный. Глухо.

— Мы всю ночь будем мотаться по городу? — спросил недовольно Бурый, грозно сверкнув линзами очков.

— Цыц! — прикрикнул я шутливо. — Будешь плохо себя вести — вычеркну тебя из истории!

— У тебя мания величия.

— Это у вас мания моего величия. Вези меня… вези меня к Аленке, мой грустный товарищ.

— А вдруг у нее Кирилл?

— Тогда у нее будет выбор. Женщинам надо давать выбор.

И мы рванули. В дороге я пил коньяк, а Бурый закусывал конфетами.

Ах, какие у Алены черные глаза И густые черные ресницы…

Когда «пежо» остановилось у ее подъезда и Бурый выключил мотор, я не стал выходить. Я сидел без движений, уставившись в сумрак за окном. Молчал. И Бурый молчал.

В двух шагах, за стеклом плавно покачивались длинные ветви плакучей ивы. Тишину разрывал младенческий плач влюбленных котов. Я опустил боковое стекло и, отломив кончик сигареты, закурил.

— Кир ее замуж зовет, — сказал Бурый.

— У Кира хороший вкус, — равнодушно ответил я.

— Кир ее любит.

— Ну, правильно.

— А ты? — спросил он.

Я ответил очень медленно и тихо, словно вслушиваясь в каждую букву произносимых слов:

— А я… а я… никого не люблю…

Бурый многозначительно вздохнул за меня.

— У тебя с ней был роман?

— Роман? Да нет… так, пару зарисовок к рассказу…

— Ты шутишь?

— Бурый, когда я шучу — смешно.

Докурив, я щелчком отправил горящий окурок, дугой, в темноту.

От выпитого стало жарко. И жалко стало себя. До кома в горле.

Жалость — отвратительное чувство, жалость к себе — еще и унизительна.

— Отвези-ка ты меня в гостиницу, дружище.

Он повернул ключ. Машина зарычала, коты затихли…

— Отчего у тебя музыки нет? Едем как в танке!

— Я могу спеть.

— Представляю себе.

Он заорал:

«Пахнет наволочка свежей! Где-то капает вода-а-а. Пла-ащ в углу висит…» Я замахал руками:

— Нет, Бурый, только не это! У меня слабая нервная система, я спрыгну на ходу!

— «Просто в доме не наточены ножи-и!»

Он и рулить принялся в неуловимый такт своего воя, который у него песней зовется.

Автомобиль катил по дороге зигзагами. Я смеялся так, что у меня выпала пломба.

Глава двадцать девятая По дороге в театр

Сегодня в театре собрание. Посвященное закрытию сезона. Лето.

Звоню Бурому. (Когда Бурый на основной работе и вокруг него люди, он отвечает на мобильные звонки словами: «Да, мама». Это позволяет ему отвечать на вызов даже во время важнейших совещаний. Все понимают, мама — это святое.

Любящий сын вызывает симпатию. И насмешки.

Но Бурый считает, что: «Пусть начальство будет принимать меня за маминого сыночка, чем за разгильдяя»).

— Да, мама.

— Сынок, — говорю, — что с машиной?

— Чинят.

— Ты лаконичен. Встретимся на собрании, сына. Нырнув в нутро метро, трясусь в вагоне восемь станций.

Читаю новую книгу. Злюсь на себя за то, что вновь купил неизвестного автора. По выходу из метро швыряю книгу в первую попавшуюся урну. Очередное дерьмо в твердом переплете.

Раньше я все свои книги кому-нибудь дарил. Чаще всего Седому. Куплю книгу, прочту и отдаю Жене. За десять лет он собрал довольно дорогую внушительную библиотеку.

Однажды он мне на день рождения подарил «Письма Пушкина», которые я презентовал ему полгода назад.

— Отличный подарок! — поблагодарил я.

— Тебе, правда, нравится?

— Конечно! Тем паче я его сам выбирал…

И вот шагаю в театр. Встречаю бывшего студийца. Как его зовут — вылетело из головы.

— Привет, Леня.

— Привет, — говорю.

— Как дела?

— Нормально. Дай сигарету.

— Я не курю, — радуется он.

— Ты ж курил.

— Я бросил.

— И у тебя появились веснушки, — замечаю я.

— От того, что я бросил курить?

— Нет, из-за солнца.

— А где твои?

— Веснушки?!

— Сигареты.

— А-а, у меня их никогда не было.

— Веснушек?

— Сигарет.

— Понятно.

— Ну, ладно, — говорю. — Вот и поболтали.

— Постой! Что нового в театре?

— В театре всегда все по-старому.

— Ты спешишь?

— Ты меня утомил.

— Мы полминуты говорили.

— И тем не менее.

А о чем мне с ним говорить? Я даже имени его не помню. Единственная точка соприкосновения — в прошлом.

Шагаю дальше. Ярко светит солнце. От асфальта пышет жаром.

Меня догоняет Шурбин. Поравнявшись со мной, здоровается и тут же заявляет:

— Мне кажется глупым каждый день здороваться. Все эти привет-пока — кому они нужны?! Ох и жара!

Я, глянув на него искоса, говорю:

— Все из-за веса. Тебе нужно бегать по утрам. Он, смахнув капли пота с лица, отвечает:

— Я бегаю по утрам… За пивом. У-ух! Ради него я сбавляю темп.

Идем не спеша. Вразвалочку. Шурбин сообщает:

— А я Солованову бутылку водки проиграл. Поспорил с ним, что он не сумеет выучить роль Хлопуши за ночь. Это было попросту невозможно. Легче было сделать омлет из яиц Фаберже! Но он это сделал!

— Омлет?

— Выучил роль.

— Нонсенс.

— Что такое — нонсенс?

— Это когда глухонемой покупает себе диск караоке.

— Нет, это как раз парадокс.

— А тебе, я смотрю, палец в рот не клади.

— Не только палец.

Навстречу нам плывет, как лебедь белая, стройная красивая блондинка лет двадцати. На ней футболка с изображением Че Гевары. При ходьбе ее груди ритмично колышутся, и кажется, что кубинский революционер нервно жмурится.

Мы оба, словно сговорившись, останавливаемся.

Она проходит мимо, обдав пахучим ароматом, и Шурбин ей вслед восхищенно восклицает:

— Эх, а кто-то же имеет такую красоту! Услышав его, она оборачивается:

— Имеет! Такой же балбес, как и ты.

И мы возобновляем свой прерванный путь.

— Акунин признался, что женщина, которая матерится, — сексуальна.

— Откуда ты это высосал, — спрашиваю.

— Прочел интервью в журнале «Афиша».

— «Афиша»? Серьезно? А на хрена они это афишируют. Солнце жарит немилосердно. Мне нравится такая погода.

Я люблю солнце. Я заряжаюсь от него. Как батарейка. А люди кругом страдают.

— Снимаешься где-то? — интересуется Шурбин.

— Не-а.

Шурбин с трудом скрывает ликование. Все в порядке, не ему одному не прет. Но вот его лицо омрачилось.

— Такое у меня предложение сорвалось. Все из-за плохого украинского. Ох, блин! Зачем Господь поселил меня в это паскудное время в этой паскудной стране!

— Для массовки.

— Уколол, — говорит он.

— Знаю. Это больно.

— Ты ведь специально делаешь из себя человека хуже, чем ты есть.

— Специально.

— Зачем?

— Давай быстрее. Опаздываем.

Что мне ему объяснять. Я знаю, что Дуче щупал его на предмет возможной замены, когда я пил, и он дал свое согласие. Я знаю, что нажравшись раз, он кричал, что я зазвездился. Знаю, что он жаловался, будто в паре со мной он чувствует себя всегда на втором месте, что я подавляю его. А еще…

Однажды утром на радиостанции отключили свет. Выйти в эфир мы не могли, и я, от нечего делать, позвонил Шурбину и сказал, изменив голос:

— Вас беспокоят со студии «ТриТэ». Меня зовут Олег Глумин. Я ассистент режиссера по набору актеров. Мы скоро запускаем многосерийный фильм о жизни Михаила Булгакова. У нас с 10-го по 15 июня состоятся пробы на главную роль. Мы хотели бы пригласить на пробы… Леонида Курилко. Вы не подскажете, как его найти?

В ответ я услышал:

— Курилко?.. Э… Я, к сожалению, не знаю его телефона. У него новый номер. Но я ему передам ваш. Сегодня вечером. Он перезвонит.

— Хорошо, — согласился я, обалдевший от удивления. Номер мой не менялся более трех лет.

Стоит ли говорить о том, что вечером Шурбин и словом не обмолвился о звонке Олега Глумина.

Я не сержусь. Не обижаюсь. Я понимаю его. Стараюсь понять. Но подпускать ближе, чем это нужно для совместной работы, не хочу. Мы партнеры. Всё.

Глава тридцатая Банкет

Собрание прошло на высоком эмоциональном позитивном уровне. Подвели итоги. Наметили планы на будущий сезон. Дуче выдал денежные премии в конвертах. Вновь кто-то попытался поднять вопрос о переименовании театра. Но менять его поздно.

Помню, мы сидели у Бурого и думали о новом названии. Ничего путного в голову не приходило. Вдруг Марина предложила: давайте, мол, откроем первую попавшуюся книгу, не глядя откроем посередине и возьмем третье слово третьей строчки. Мы торжественно поклялись, что какое бы ни было слово, оно и станет названием нашего коллектива. Сказано — сделано. Бурый берет книгу, раскрывает…

— Слово… распирало.

— Чего?

— «Меня снова распирало чувство гордости». Распирало.

— А че, — говорю, — нормально. Киевский театр итальянского происхождения «Распирало»…

В заключение Дуче толкнул речь. Среди прочего он сказал:

— Зритель голосует ногами. В этом году на большой сцене мы сыграли девяносто семь спектаклей. И на всех спектаклях, не только премьерных, были аншлаги. «Черный карат» — коммерческое объединение. И мы доказываем, что с помощью театра можно зарабатывать деньги. Но следует помнить, что мы находимся в самом начале пути. И в следующем сезоне надо будет работать еще больше и еще лучше. Зритель любит нас. Верит нам. Мы должны оправдать зрительские доверие и любовь.

Потом был банкет.

Мы провозглашали длинные смешные тосты, выпивали и закусывали.

— В идеале… — повторял во главе стола Дуче, — это в идеале…

— Что он говорит? — спросил меня Волос. — Ничего не слышно.

— Он говорит: Вуде Ален, — отвечаю. — Вуди Ален.

— Ладно, — сказал Волос. — О чем я до этого говорил?

— А ты говорил о том, что у тебя память хорошая.

— А, да! А к чему я это?..

Спустя уже полчаса все наши голоса смешались в общий гул. И было не ясно, кто кому говорит, кто кого слушает. Бурый кричал:

— История следующая. Как-то зимой я очень заболел. У меня был бронхит и при этом еще и кашель.

— Другая история есть? — перебивает Волос, состроив кислую мину.

— А эта чем не подходит? — вступился быстро окосевший Кир.

— С этой все ясно, — ухмыльнулся Волос. — Понос и бронхит. Называется: «попробуй кашляни».

Долетает обрывок диалога откуда-то из-за спины:

— …пришлось. Искусство требует жертв.

— Теперь в зале жертвы требуют искусства. Издалека доносится:

— Предлагаю за это выпить!

Я продолжаю объяснять Арестовичу:

— В этой жизни нужно попробовать все.

— Правильно, — иронизирует он, — ты уже пробовал надевать штаны через голову.

— До пенсионного возраста, — говорит Амиран, — сейчас доживает восемьдесят процентов женщин, а мужчин лишь сорок процентов.

— Это упрек?

— Это статистика.

— Статистика? А звучит, как упрек. Сбоку слышу женский голос:

— Мне вы говорите одно, ему — другое. Как это понимать? Впрочем, ладно. В конце концов это ваше личное дело. Вернее, двуличное…

Ко мне протискивается Самочка:

— Курилочка, как ты относишься к дуракам и хамам?

— Я их обожаю! Об них я точу остроумие!

— Мой оказался дураком и хамом!

— Да ты что? Яичко? Рядом возникает Седой:

— Классно выглядишь! — сказал он Самойленко. — Я бы тебе впердолил.

Шокированная Ирэн, расширив гранитные глаза, признается:

— Даже не знаю, как к этому отнестись… Не фига себе или хи-хи?

Стоящая неподалеку Карманцева подсказывает:

— Смотря кто говорит. Когда Танелюк, тогда — хи-хи.

— Спасибо, Наташа, — благодарит Танелюк. — Тебе бы я то же впердолил.

И снова кто-то требует:

— Предлагаю за это выпить.

В помещении стоит гвалт. Уже себя не слышишь.

— А почему в этом году не готовили капустник?

— Передайте хлеба!

— А мне — зрелища!

— Где Волошук, он обещал спеть.

— Предлагаю за это выпить!

— Ты с ней спал?

— Нет, я с ней бодрствовал.

— Да передайте хлеб!

— У кого ключи от гримерки?

— Мы тогда выходили на поклоны одиннадцать раз!

— Я тебе щас морду набью!

— Предлагаю за это выпить!

То ли под действием алкоголя, то ли от полноты бытия, но я почувствовал, что все-таки люблю это сборище неудачников. Я сросся с ним.

Гуляй, родимый террариум единомышленников!

Ко мне подошла Котова:

— Нагулялся, кобель?

— Ты ведь знаешь, Котя, я верен тебе, как Одиссей.

— Повесть дописал?

— Да нет… Мне как-то было… недосуг.

— Тебе — не до сук? Рассказывай!

— Я люблю тебя, Котя. — Ты что, пьяный?

— Я пьян от любви!

Улыбнувшись, я посмотрел на присутствующих. Надо будет выпить за удачу. Она нам все-таки понадобится.

Глава тридцать первая Резюмируя

Нет никакой потребности вести дневник. Я не герой. Со мной ничего особенного не происходит. Я не стремлюсь в самую гущу событий, я не участвую в крутом водовороте жизни… Я наблюдаю… И за собой в том числе.

Вот к чему я пришел в результате своих наблюдений.

Первое. Нас учили: люди должны быть добродетельны по отношению к друг другу. Но что кому приносит добро — вопрос чрезвычайной сложности. Одному оказать помощь — все одно что выстрелить в упор, а другого бы застрелить — так лучше и не придумаешь, он бы даже поблагодарил, если б оценил масштаб услуги.

Второе. Мне говорят, я неудачник. Да они с ума сошли. Такого везунчика, как я, еще нужно поискать. Они не верят. Они сомневаются. Они приводят смехотворные доводы. Посмотри, говорят они, тебе тридцать, а ты не добился этого и не достиг того-то. Да, я ничего не добился и не достиг. Пока. Но зато сколько я избежал. Я очень фартовый.

Третье. Ныне — или так было всегда? — связи важнее способностей.

Четвертое. Хочешь сделать мир лучше? Начни с себя.

Пятое. В молодости легко быть счастливым. Оставайся молодым, пока можешь. А лишь молодость пройдет — сразу умирай.

Умирать надо молодым, но как можно позже.

Шестое. Многие профессиональные актеры нас не любят. Но их можно понять. Они столько лет обучались своей профессии, а зритель ходит к нам. Они называют нас любителями. И забывают, что труппа Станиславского в Московском художественном театре в основном состояла из актеров-любителей. Пробухать пять лет в театральном институте — еще не значит стать мастером. Главное — умение играть. Остальное — понты.

Седьмое. Они носятся с системой Станиславского, как фанатики с Писанием. Но сам Константин Сергеевич был прав, когда говорил, что его система талантам не нужна, каждый из них — сам себе система.

Восьмое и, так и быть, последнее. Я давно уже для себя решил, что писать нужно так, чтобы твой шедевр можно было прочесть в два присеста. К примеру, от станции метро «Лыбедская» до «Героев Днепра» и обратно. Поэтому, чувствую, пора закругляться.

Пара ненормальных явлений

1.

Живу один. Этой весной я вынужден был снять квартиру. Благо деньги у меня имелись. Старый дружок неожиданно давно забытый долг вернул. Да еще и сверху накинул. За годы, говорит, проценты набежали. Ему видней. Он талантливый бизнесмен и даже сидел за это в конце девяностых.

Сумма эта пришлась весьма кстати. Я заплатил хозяину квартиры за два месяца вперед, и кое-что осталось на жизнь.

С квартирой мне явно повезло. Однокомнатная, на пятом этаже, в относительно новом доме. В престижном районе. Около метро. И цена вполне приемлемая.

Хозяин производит впечатление психически нездорового человека — мягко выражаясь. У него в нервном тике дергается левая щека: кажется будто он постоянно подмигивает. При этом он избегает смотреть в глаза. И заикается. К тому же во время нашей первой встречи одет он был крайне неряшливо, тогда как кругом царил идеальный порядок.

Ничего удивительного в том, что я тогда засомневался — ему ли принадлежит квартира. Я деликатно намекнул о своих подозрениях.

Его заикание тут же усилилось.

Раньше здесь жила его мать, но осенью она, по его словам, «благозвучно отошла в мир иной».

— Не волнуйся, п-парень, — говорил он, — все аб-абсолютно законно. Жилплощадь п-перешла ко мне п-п-п…

Он забуксовал настолько сильно, что я поспешил на помощь:

— По наследству.

Он утвердительно кивнул.

— Люська т-требовала немедленно ее продать. Люська это моя жена. Не человек, а воин п-парадокса. Хе! К-казалось бы! С одной стороны — п-педагог, учительница… А с другой — об-обыкновенная б-б-б…

Он вновь забуксовал. Головой затряс, словно пытался вытрусить застрявшее в ней слово.

— Баба, — подсказал я.

— …барыга! Но я — ни в какую! Зачем? Стабильный д-доход. Это во-первых! А во- вторых! Раньше, к-когда мы ссорились, я уходил к матери, а т-теперь буду уходить к себе сюда.

— Подождите, — говорю, — но ведь здесь по всей вероятности буду жить я?

Михаил Николаевич — так его зовут — на мгновение задумался.

— Да не волнуйся, п-парень, в б-ближайшее время я постараюсь с ней не ссориться. Жить с нелюбимой гораздо легче, если знаешь, что тебе есть куда уйти. Я ведь все понимаю, слава Б-богу, не в первый раз сдаю.

Ему лет пятьдесят. Половину своей жизни он прожил с матерью, вторую половину с женой. Мать недолюбливала невестку, а та отвечала ей заслуженной взаимностью. Хотя со слов Михаила Николаевича, они были необыкновенно похожи. И внешне, и особенно характером. Их поразительное сходство он подметил во время частых, за последние годы, переездов от жены к матери и обратно. Приезжая к матери, он словно попадал к постаревшей супруге, а возвращаясь через пару дней домой — находил как будто помолодевшую мать.

Обе женщины беспрестанно тиранили его. Не уставали повторять, что ради него губили молодые годы, и дружно требовали улучшения своего благосостояния.

2.

Нельзя сказать, что моя новая квартира роскошна и ультрасовременна, но в ней имеется все необходимое. Холодильник, стиральная машина, микроволновая печь, телевизор и телефон.

Я снова живу один, и меня это вполне устраивает. Сверх того. Я наслаждаюсь одиночеством. Упиваюсь им. И спиртного не надо.

Мне вот интересно: кто и с какой целью оговорил, а лучше сказать, очернил одиночество? Кто смеет роптать на него? Кто смеет жаловаться? Разве только старики и слабовольные нытики?

Еще я заметил, поэты всякие обожают «пострадать от одиночества». Даже когда вокруг них куча друзей и поклонников — все равно они одиноки и тошно им, тошно. Частенько это так — лирика и кокетство. Мол, «выхожу один я на дорогу» и «некому руку подать». Но поэтам простительно, они существа не от мира сего… У них иная группа крови. Душа нараспашку, нервы обнажены… Словом, наивные и ранимые как дети. Одиночество для них — любимая тема.

А вот остальные-то что? Не понимаю.

Славно жить одному. Честно. Никаких тебе обязательств и полная свобода действий. Ты можешь ужинать в комнате перед телевизором и оставлять немытой посуду в раковине; ты можешь разбрасывать одежду по всей комнате и, слушая Высоцкого на полную мощь (как его и положено слушать), можешь подпевать ему во все горло; можешь приходить домой когда вздумается; можешь курить прямо в постели…

Все это я проделывал и раньше, но удовольствие снижало ворчание моей второй половины. (Отныне роль второй половины вакантна, я могу проводить кастинги и пробы до бесконечности).

Как пошутил безымянный юморист: «Дорогая, если бы не ты — мы были бы идеальной парой».

Холостяки, которые смеют роптать на свою жизнь, попросту не ценят то, чем обладают. Абсолютной свободой в быту.

Не спорю, в холостяцком существовании есть свои неудобства. Скажем, некому заняться хозяйством. Самому-то некогда. Сам не привык. Э! А кто приготовит еду? Кто погладит брюки? Кого погладишь ты, кого обнимешь на ночь? С кем обсудить новый бестселлер? На ком сорвешь злость после неудачного дня, неприятностей на работе.

Женатым особям в этом смысле легче. Этот самый «кто-то» всегда под боком. Да, женатому легче. Я так думаю.

Когда-то я жил с родителями. Потом сам. Потом с женой, но с другой. И снова сам. Самому лучше.

Я не закоренелый холостяк, хающий семейную жизнь, ни разу не стоявший перед бесстрастным лицом заведующего загса. Я помню тяжелые оковы брака. Я носил ошейник супружеского долга.

Я был и по ту и по другую сторону. Я знаю, о чем говорю: женатому легче, а одинокому лучше.

Дело еще и в том, что я — смею надеяться — натура творческая. А жена творческого человека, как известно, должна сделать для мужа лишь три вещи — накормить, вдохновить и… не мешать. Такой вариант меня бы устроил. И чтоб при этом она была молодой, красивой и с не проходящим чувством юмора. Однако где такую найти? Способную на подобную самоотверженность… Таких ныне уже не делают… Не производят… Да и смею ли я надеяться, что заслуживаю на столь редкую в наше время женщину? Впрочем, надеяться смею.

Моя позиция наверняка кажется несколько эгоистичной. Ну что ж, так и есть… Признаю, так и есть.

3.

В юности я мечтал о разных профессиях. Не об одной. Видел себя знаменитым писателем, скандальным поэтом, популярным артистом… В крайнем случае был согласен влачить псевдопраздничное существование ресторанного шансонье… (Словом, до чернорабочего мечты не опускались). В том числе мечтал работать на радио. Такой вид деятельности и нехитрого заработка, казалось, подходил для меня наилучшим образом. А что? Знай себе — сиди и трепись в свое удовольствие. Язык без костей, словарный запас в норме.

Эта мечта, к сожалению, тоже сбылась. Мечты, в принципе, имеют особенность сбываться. В этом их коварство.

Да, теперь я жалею о том, что стал радиоведущим.

Ладно. Далекие годы. Ума нет. Но как меня угораздило в сознательном возрасте стать радиоведущим? На свою дурную голову. Ведь я уже и писал тогда, и снимался, и в театре играл…

Работа действительно не пыльная. А для молодого болтуна с фантазией и чувством юмора — даже в радость. Плюс спокойное ощущение… нет, скорее всего просто глубокая вера… что нужен, полезен, приятен… Но есть одна неприятная мелочь, мешающая в полной мере наслаждаться моей работой, — я катастрофически не высыпаюсь. И не могу к этому привыкнуть. При том, что человек, есть такое мнение, ко всему привыкает.

Вряд ли я сова по натуре. Куда вероятней, жаворонок. Мне не тяжело проснуться в пять утра. Если б только накануне я ложился хотя бы в одиннадцать. Так нет же! Каждый вечер что-то препятствует этому. То книгу куплю и читаю до двух, то новый фильм смотрю, то дела амурные, а во время оных люди, как и встарь, часов не наблюдают.

Мои ежеутренние подъемы сопровождаются проклятиями. Я матерю всех и вся: себя, коллег, начальство, радиостанцию и даже Попова с Маркони, как основных подозреваемых в изобретении радио.

Еще десять лет назад, когда мне было двадцать три, четырех-пяти часов для сна хватало вполне. Но теперь силы уже не те. По утрам глаза красные, морда мятая, в мозгу предрассветный туман и сумятица… Контрастный душ и чашка дымящего кофе взбадривают меня на некоторое время, но уже в салоне такси по дороге на радиостанцию я начиню кунять и позевывать.

Короче говоря, окончательно я просыпаюсь лишь на работе, во время эфира. В общем, ужас.

И тем не менее, я все еще радиоведущий.

Я навсегда ушел из дома. Я больше не муж. Вернее, я больше не претендую. Я даже не алкоголик — завязал полтора года назад, надеюсь безвозвратно. Покинул театр…

Многое, очень многое для моего завидного возраста, в прошлом. Только радио и мои записные книжки — в настоящем.

Еще есть будущее… А в будущем… Что ждет меня в будущем?

4.

У нас эфир с семи до десяти. Мой соведущий — Александр Лирчук. Старше меня на шесть лет. А куда энергичней, бодрее, я бы даже сказал, моложе меня, несмотря на его рано поседевшую голову.

Мы отлично работаем в паре. Должно быть благодаря тому, что мы слишком разные. И как бы дополняем друг друга. Он прекрасно разбирается в современной музыке, а я более склоняюсь к ретро. Он фанатичный «планокур», я же предпочитаю (пардон, предпочитал) спиртное; он ярый националист, а я что-то вроде космополита; он всегда в курсе политической жизни, я же абсолютно аполитичен.

В эфире каждый из нас вещает на своем родном языке: он на украинском, я на русском.

Лирчук работает в своей обычной пафосной манере, но с легким налетом иронии. Ирония и пафос зачастую несовместимы. Но ирония снижает торжественность и воодушевленный официоз, а пафос в свою очередь ретуширует явную насмешку.

Я же выступаю в образе дяди Гриши — шепелявового алкаша и бабника преклонных годов. Дядя Гриша очень удобный для меня персонаж. Он был рожден, как и «Черный Пьеро» Вертинского, дабы скрыть свою начальную неуверенность в себе. Даже не персонаж, а народный персоныш. Он прямодушен, простоват и болтлив до потери самоконтроля. Дядя Гриша — родом из народа. Причем из народа советского. Но и двадцать лет демократии сделали свое черное дело. Никаких внутренних тормозов. Что думает, то и выдает. Дядя Гриша не верит властям. По его мнению, все госчиновники — бюрократы и взяточники, а политики — жулики и лицемеры.

Судя по ежедневным сообщениям наших постоянных слушателей — люди любят дядю Гришу и верят в его существование. Верят, что он реален. Они пишут ему, звонят, просят совета по житейским вопросам, просто желают побеседовать. Жаждут неформального общения с ним!

Мне приятно и легко говорить от его имени. Он — пьяный рупор эпохи… Хмельной глас народа. Таких часто видишь в так называемых «ганделыках». Но представить, что такого пустят на радиостанцию, к микрофону, — невероятно! Немыслимо.

Мне нравится работать дядей Гришей. Да и какая это работа? Баловство. Безобидное хулиганство. Всегда на грани фола. На самом краю…

А вот начальству мой дядя Гриша встал поперек горла, и только его популярность и постоянное заступничество Лир-чука спасают старика от увольнения. И такое зыбкое положение тянется довольно долго. Но я чувствую, что неизбежный конец моей радиокарьеры уже близок.

5.

В семь тридцать пять, после беспредметного трепа, начинается поэтическая рубрика: «Сосюрыны дети». Сосюра, насколько я помню, это украинский пиит, которого никто добровольно уже не читает.

В самом начале рубрики дядя Гриша — для затравки — зачитывает что-то из собственного сочинения. К примеру, озорное:

И под водкой и под виски Я все время утверждал: Крупный зад, большие сиськи — Вот мой женский идеал!

(Дядя Гриша читает громко, с выражением и чуть-чуть нараспев, в тягучей манере, присущей истинным поэтам. О, как я обожаю такие минуты!)

Или:

Метро. Час пик. Я был прижат людьми Бесповоротно плотно к плотной даме. Представь мое лицо между грудьми… Нет, выражусь точней — между грудями!

Ничего более интеллектуального и менее скабрезного дядя Гриша сочинять не в состоянии.

После декламации своих низменных опусов дядя Гриша предлагает две известные строчки какого-нибудь знаменитого поэта. Добавляет к ним третью строку от себя, а вот завершить четверостишие предлагает всем желающим. Скажем:

Шагане ты моя, Шагане. Потому что я с севера, что ли? Я к тебе прискакал на коне…

А слушатели звонят и предлагают в свою очередь возможное окончание. Например:

И случайно назвал тебя Олей.

Как приятно. Даже ранним утром у нашего народа, как ни странно, тяга к поэзии неистребима. Один звонок, беспрерывно, следует за другим. Доморощенные рифмоплеты разных возрастов соревнуются между собой с каким-то юношеским азартом и энтузиазмом. Хотя, конечно, приходится с прискорбием признать, ничего стоящего наши слушатели обычно предоставить не могут. Кроме всяких там:

Но ушел, потому что ты с Колей.

Или:

Извини, я наверное гомик. Затем мы около часа, с перерывом на песни, обсуждаем актуальные новости из Интернета.

Последний час эфира посвящен встрече с интересным человеком.

Мы работаем шесть дней в неделю. Найти в неделю шесть интересных человек — не так-то легко. (Слава Богу, поиском и приглашением занимается Лирчук). Интересных людей меньше, чем нам хотелось бы. Но с другой стороны — все интересные! Главное — уметь их грамотно преподать. Другими словами, успех интервью часто зависит от профессионализма интервьюера.

После работы мы спускаемся в кафе. Иногда с нашим гостем. Мы завтракаем, болтаем… После чего Лирчук возвращается на работу: он ведь еще и программный директор. Я же свободен. Я свободен как ветер. Обычно я дую в сторону дома.

Победа и приз — музыкальный диск с популярной музыкой — достается одному. В данном случае, помню, автору такого варианта:

Шагане ты моя, Шагане, Потому что я с севера, что ли? Я к тебе прискакал на коне И вскричал возбужденно: «Доколе?»

Бред и ерунда. Ничего особенного. Но таким образом порой рождались истинные шедевры. Помню один.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастет народная тропа. Мэр города, ворую я проворно И в меру — чтоб народ переизбрал.

6.

Уже две с половиной недели я живу в этой квартире. Почти сразу после вселения я стал замечать странные вещи, происходящие в ней. С одной стороны, вроде бы ничего особенного, а с другой — необъяснимые загадки.

Например, дистанционный пульт от телевизора. Я его всегда кладу прямо на пол у дивана. Всегда. Неизменно. И вот, значит, пару раз он — почему-то — оказывался на столике у телевизора.

Что за полтергейст?!

Сперва я не придал этому особого значения. Ну мало ли, думаю. Может, переложил пульт, и даже не заметил этого. Неосознанно, так сказать.

Но потом я как-то прихожу — смотрю, дверь балкона приоткрыта. Как? Почему? Я ведь точно помнил, что она была закрытой.

Мне даже стало страшно. Чуть-чуть.

Дальше — больше. Стали исчезать продукты. По мелочам. Одно яблоко, парочка яиц, печенье…

Поневоле задумаешься. Что, собственно, происходит? Домовой? Какой-нибудь разбитной Пашка-барабашка? Но, к сожалению, я убежденный материалист.

По той же причине я отверг версию об умершей матери-старушке, бывшей хозяйке квартиры, чья душа мается, не может покоя найти и появляется на своей жилплощади в мое отсутствие, кушает, смотрит телевизор…

Тогда что? Кто-то влазит через балкон? Но ведь пятый этаж? Да и каким образом этот проголодавшийся альпинист-любитель открывает балконную дверь?

Короче, черт-те что!

Может, думаю, безумный хозяин, Михаил Николаевич, тайно меня навещает… Глядит, все ли в порядке, а заодно решает подкрепиться: там яичко выпьет, там печенюшку съест…

В общем, решил я при случае обязательно объясниться с Михаилом Николаевичем. Поговорить с ним откровенно. По душам.

Если, конечно, я сам не съезжаю с катушек. Меня, правда, успокаивало то обстоятельство, что я предполагал нечто подобное. Ведь сумасшедший никогда не подозревает о том, что он сумасшедший. А если я, хоть на секунду, подозреваю о том, что я сумасшедший, следовательно, я не сумасшедший.

Короче говоря, с ума сойти можно…

А не хотелось бы. Это ведь только на словах звучит красиво: психи — самые счастливые люди на свете. Видел я как-то одного дурачка, он со своей тенью дружил. Разговаривал с ней, ссорился, спорил, ревновал ее… Жуткое зрелище, честное слово. Прямо мурашки по коже… Не приведи господь.

7.

Однажды утром мне Лирчук говорит:

— Сегодня гостя не будет.

— А что так? — спрашиваю. — Интересные люди закончились?

— Большинство интересных людей в такое время спит. А те, кто не спит, либо уже были у нас, либо им это неинтересно.

— Давай, — говорю, — приглашать по второму разу. С интересным человеком интересно встречаться дважды.

Лирчук помахал на меня рукой, мол, погоди.

— На сегодня гостя нет! Все! О чем будем трепаться последний час?

— Да как обычно, — говорю, — о чем попало, слово за слово. Ни о чем и обо всем одновременно.

— Нет, — возражает Александр. — Залезь-ка в Интернет, нарой еще каких-нибудь забавных новостюшек.

— Ладно, — говорю, — нарою.

В девять, после официального запуска новостей, Лирчук торжественно объявил, что сейчас дядя Гриша расскажет о последних событиях, особенно глубоко его впечатливших.

Я начал. Мы обсудили беспорядки в Киргизии, постебались над новым рекордом Гиннесса: один чудак ухитрился плюнуть на расстояние в двадцать метров; помусолили фразу Бориса Акунина: «Я кончаю с Фандориным».

Наконец я перехожу к спорту. Выдаю в эфир следующее:

— Новый мировой рекорд установил китайский штангист Ляо Хай, в весовой категории до шестидесяти килограмм. Вы заметили, я сказал Ляо Хай. Это я сделал, как и многие другие, по причине гордой застенчивости и хорошего воспитания. Дело в том, что на самом деле Ляо Хая надо величать ЛяоX…й. Хай — это грубая ошибка. Правильно — извините за настойчивость — же Х…Й. Эта фамилия в Китае весьма распространенная, в том числе среди спортсменов. Вспомните конькобежку Х…Й Рен и звезду мировых шахмат Ни Х…я. Точнее Ни X…я — с ударением на первый слог.

— Ты все же, дядя Гриша, — заметил мой опешивший напарник, — заменяй ради приличия на Хай.

Я и сам понимаю, что перехожу всякие мыслимые и немыслимые границы, а ничего с собой поделать не могу. Прямо несусь к пропасти.

— Хорошо, — говорю. — Итак, лавры у Ляо…

— Хая! — опередил Лирчук.

— У него. Кстати, в китайской даосской мифологии имеется бог монет, и его зовут как раз Ляо…

— Хай! — выкрикнул Лирчук, не доверяя мне.

— Да, — говорю. — И китайцы, молясь, часто любят повторять: «Спасибо Х…Ю за деньги».

— Хаю! — заорал Лирчук в микрофон. — Хаю — спасибо!

— Ну нехай Хаю, — говорю. — Хай с тобой!.. Сразу после эфира нас вызвал к себе Кудряк.

Он минут двадцать распинал нас, метался из угла в угол, рвал на себе волосы и потрясал кулаком.

В слабой попытке оправдаться я тихо сказал:

— Но он действительно Ляо X…й. Директор сорвался на визг:

— Даих…йсним, чтоонХ…й! Мнепох…й, чтоонХ…й! Но говорить в эфире «х…й» — нех…й! Совсем уже ох…и!

Он так долго и самозабвенно визжал, что я уж было решил, что меня и на сей раз не уволят. Но я ошибся.

— Извините, — говорю. — Такое больше не повторится.

— Знаю, — успокоился вдруг Кудряк, пригладив свои растрепавшиеся волосы. — Потому что ты уволен.

Я сдержанно поблагодарил и покинул кабинет.

Выйдя на улицу и закурив, я вдруг почувствовал душевное облегчение. Я осознал, что моя провокация Ляо Хаем была умышленным шагом. Но осознал я это лишь после того, как желаемое было достигнуто: меня уволили.

8.

Открываю дверь. Вхожу. И просто-напросто офигеваю. С удивлением слышу шум воды из ванной. Характерные звуки, сопровождающие обычно процесс принятия душа.

Так, думаю, приключения продолжаются. Стало быть, мой застенчивый воришка не только любознательный, но и чистоплотный.

Недолго думая — я полон решимости расставить наконец все точки над «е», — направляюсь в ванную. Распахиваю дверь… и остолбеваю от неожиданности и красоты представшей перед моим взором картины.

Под душем стоит обнаженная (а какая еще?!) девушка с черными, как зависть, волосами.

Челюсть моя обмякла, руки безвольно повисли, ноги стали ватными. Я словно получил «правый прямой в подбородок». Нет, я не упал, но невидимый рефери начал отсчет: «Один, два, три…» Где-то на цифре семь красотка оборачивается и звонким голосом спрашивает:

— Тебя учили стучать?

Я бормочу какие-то слова извинения и, пятясь, открываю задом дверь.

Ретировавшись, прохожу в комнату, опускаюсь в кресло и пытаюсь размышлять.

Что, собственно, происходит? Да ничего сверхъестественного. Очаровательная барышня в моей квартире принимает душ. Знакомая ситуация. Ситуация знакомая, а барышня — нет. Вот и все.

На диване лежат ее вещи: белая футболка, голубые джинсы, носки…

Слышу:

— Предлагаю выпить чаю!

Что ж, неуместное, но разумное предложение. За чашкой чая поболтаем, познакомимся, обсудим… Я киваю, хотя видеть она меня не может.

Отправляюсь на кухню, включаю чайник. Закипает вода. Запариваю чай.

Когда тушу окурок, на пороге возникает моя незнакомка, завернутая в полотенце.

— Может, и перекусим по бутерброду.

— Сейчас, — говорю, — сделаю.

— А я пойду оденусь.

— Хорошая идея.

Из хлеба, колбасы и сыра сооружаю пару бутербродов.

— Сколько тебе сахару? — кричу в сторону комнаты.

— Как себе! — доносится оттуда.

Я засыпаю в чашку три ложечки сахара.

Она возвращается уже одетой. Я откровенно рассматриваю ее, любуюсь: поразительно похожа на американскую кинозвезду прошлого века Одри Хепберн.

Она усаживается за стол, берет бутерброд, пьет чай и… молчит. Упорно молчит. Словно не понимает, что я жду каких-то объяснений. Приходится начать самому:

— Вы кто? — спрашиваю любезно.

— Соня.

Имя она произнесла так, словно оно все объясняло. Во всяком случае, я надеюсь, что это имя.

— А я Леня.

— Знаю. Я смотрела твой паспорт. Тридцать три года, женат. Трое детей.

— На самом деле я в разводе. А детей, возможно, больше. Или меньше. В этом вопросе мужчина никогда не может быть точно уверенным.

— Ты почему не ешь?

— Нет аппетита.

— Тогда я съем еще один.

— На здоровье.

И опять она молчит. Делает вид, что все в порядке. Что нет никакого недоразумения.

Позже, когда я узнал ее получше, выяснилось что она ко всему происходящему в мире — что бы ни случилось — относится как к должному. Она ничему никогда не удивляется. И не понимает людей, которых что-то способно удивить.

— Послушайте, Соня, вам не кажется, что меня необходимо слегка просветить?

— По поводу?

— По поводу того, что я застал вас в душе. Она пожимает плечами:

— Ты сегодня слишком рано вернулся.

Жду, но она не собирается ничего добавлять.

— Понятно, — говорю.

— Я уже опаздываю, — сообщает она.

— Правда?

— У меня в одиннадцать тридцать встреча с Чичиковым. — Вот как… Гм…

— М-гу.

Соня хватает последний бутерброд и спустя мгновение испаряется.

Напоследок я слышу из прихожей:

— До завтра!

Затем щелчок замка и звук захлопнувшейся двери.

До вечера во мне крепнет подозрение, что кто-то из нас двоих — сумасшедший.

Есть еще предположение, что она какая-нибудь родственница Михаила Николаевича, о которой он не посчитал нужным упомянуть.

Ладно. Разберемся.

9.

Итак, я вновь безработный. Не скажу, что меня это сильно беспокоит, но относиться безразлично, вернее сказать с полным пофигизмом, присущим мне в молодые годы, я уже никогда не смогу.

В тридцать три хотелось бы хоть какой-то стабильности и уверенности в завтрашнем дне.

Деньги пока есть. Но их мало. Недели на две. А ведь еще надо и детям хоть изредка чего-нибудь отсылать.

В общем, как ни крути, безработица это хорошо, но она мне сейчас не по карману.

К вечеру оживает мобильник. Вначале звонит Лирчук:

— Ленька, заедь завтра к одиннадцати за расчетом.

— Много там?

— Да нет, сотни две. Но у меня будет к тебе одно деловое предложение.

— Интересно. Выкладывай.

— Нет-нет-нет… Подробности при встрече.

— Лады.

Потом звонит Алексей Владимирович и тоже просит при первой возможности заглянуть к нему в редакцию.

— Непременно, — обещаю я.

— Когда вы сможете? — интересуется он.

— Часов в двенадцать, — говорю. — Нормально?

— Вполне, — уверяет он, — вполне. Буду ждать.

Экран моего мобильного не успевает потухнуть, как он опять начинает вибрировать и звонить мелодией из фильма «Криминальное чтиво».

На этот раз звонит Танилюк, по прозвищу Седой.

— Привет. Ты куда исчез? — То есть?

— То есть ушел из дома. Бросил театр. Хоть бы позвонил.

— Ты был в запое, — говорю.

— Ничего страшного. Навестил бы. Знай, запой — страна огромная, сказочная… Всем места хватило бы.

— Ну уж нет. Туда я больше не ездок.

— Не зарекайся.

— Не буду. Ты давно оттуда?

— Позавчера вернулся. Но вернулся не весь. Там осталось здоровье, восемьсот долларов и вера в себя. У меня депрессия.

— Ну? В чем она выражается?

— Хочу обратно.

— Возвращаться — плохая примета.

— Знаю, но есть закон: преступника всегда тянет на место преступления…

— Ты не преступник, — говорю. — Ты жертва.

— Я убил человека.

— Не гони.

— Убил человека в себе. Я помню.

— Забудь. Со временем ты его воскресишь.

— Я не Бог.

— Вот и не распинайся. — Хреново мне, Леня.

— Можешь мне не рассказывать.

— И морально хреново…

— Если хочешь — заезжай. Дам адрес.

— Не, я под домашним арестом.

— Ну тогда крепись. Время лечит.

— Если не калечит. Все равно дай адресок. Может, завтра вырвусь.

— Пиши.

Продиктовав мои теперешние координаты, я прощаюсь.

…Перед сном выхожу покурить на балкон.

Город сопротивляется наступившей темноте светом горящих окон, фонарей, автомобильных фар и придорожных биг-бордов.

А над городом ни луны, ни звезд. Наверное завтра пасмурно будет.

Весенняя прохлада гонит меня назад в комнату.

Включаю телевизор, делаю звук потише и ложусь спать.

10.

Впервые за много лет мне предстояло ехать на работу в общественном транспорте. И я бы поехал. Честное слово. Но впервые за много лет я серьезно проспал. Проснулся в десять тридцать.

Пришлось вызывать такси за свой счет. И вот еду и злюсь. Есть три категории людей, которых я, если бы было можно, убивал на месте — растлителей малолетних детей, маньяков-убийц и болтливых таксистов.

Хороший таксист должен быть хоть немного психологом. Все-таки живых людей возит, а не безразличных ко всему мертвецов. Нужно понимать, когда клиент склонен к беседе или даже поболтать, а когда — нет.

Я сижу на заднем сиденье, на вопросы отвечаю скупо и неохотно.

А рыжий таксяра, лихо ведя машину, всю дорогу: бла-бла-бла, бла-бла-бла… Рот не закрывается. Ему бы работать на радио. Хотя бы диктором…

Я уже из кармана демонстративно достал записную книжку, стал что-то в ней искать, перелистывать… Рыжий не унимается!

Оставив всякую надежду втянуть меня в разговор, он разряжается длиннющим, но по-своему забавным монологом:

— Все проблемы, нах, от баб. У меня во всяком случае. Но до свадьбы, нах, хоть бабы менялись. Хоть какое-то разнообразие. А теперь, слышь, вообще засада. А я ж еще молодой, кровь бурлит, нах! И одно за другим… Тут в пору в петлю лезть. Представь: на прошлой неделе пригласил я к себе на рандеву, нах, Тамарку. Есть такая. Моя укатила в санаторий, лечить почки. Вот я и решил устроить дома «скачки без препятствий». Ведь живем лишь раз! И что ты думаешь?! В самый кульминационный момент, когда до экстаза оставалось буквально несколько тазобедренных движений, в комнату входит моя ненаглядная. Ей, видите ли, в санатории не понравилось! Нормально? Не понравилось ей! А теперь оцени масштабы трагедии: жена, нах, застукала с любовницей, любовница узнала о том, что я женат, а я даже кончить не успел.

Вот такая, нах, история. Да… Прямо жить не хочется! Веришь, я бы повесился, но жалко Дэна.

— Дэна? Э… Ваш сын?

— Наша собака! Вернее моя. Потому что ей на Дэна насрать. Когда я купил его, он был с ладонь, нах. А сейчас вымахал в маленького теленка. Можно я закурю?

Я прячу записную книжку в карман:

— Это ваша машина.

— Черта с два! Я ее арендую! У тебя есть сигаретка?

— Конечно.

Я вынимаю пачку, выуживаю из нею сигарету и протягиваю таксисту.

Рыжий закуривает.

— Ваще-то я бросил, — заявляет он. — Но ты меня расстроил. Хочу выразить удивление, но к счастью, мы уже приехали. Я расплачиваюсь с таксистом и желаю ему удачи.

11.

В четверть двенадцатого вхожу в кафе. Лирчук уже здесь. За ближайшим столиком, у окна. Пьет кофе. Играет музыка. Что-то заграничное. Что-то истеричное.

Кроме нас, посетителей больше нет. За барной стойкой релаксирует официантка Лида.

Подсаживаюсь к Сашке. Вид у него потерянный, поникший…

Не здороваясь, он сразу переходит к делу.

Начинает странно:

— Подставил ты меня, чувак.

— Вот те раз! По-моему, насколько я помню, это меня уволили.

— Уволили тебя, а страдаю я. Мне тяжело одному. Кто тебя за язык тянул с этим Ляо Хаем?

— Ну прости, бес попутал.

— Получил расчет? — Только что.

— У меня к тебе предложение.

— Говори.

Подплывает Лида, тоненькая как тростинка.

— Что принести?

— То же самое, — говорю.

Она отплывает обратно за стойку.

— Говори, — повторяю.

Сквозь вздох Лирчук признается:

— У меня все еще полная жопа с рубрикой «Интересные люди».

— Паршивая рубрика.

— Кудряк полагает, что гости оживляют эфир.

— Ты же знаешь, что это не так.

— Помоги мне, чувак.

— В смысле?

— Мне нужны интересные люди.

— Я-то здесь при чем?

— Побудь ими. — ..?!?

— Ты же актер. Я знаю. У тебя в арсенале с дюжину всевозможных образов. Умеешь менять голоса, имитировать акценты, наречия… главное, чтоб необычный род занятий… Например, сутенер. Продумать подробности…

— Интересный человек — сутенер…

— Да это я для примера! Сам придумай, кем ты будешь. Я тебе доверяю.

Лида приносит малюсенькую чашечку кофе. Я благодарю.

— Можешь еще кого-то из коллег подключить, — продолжает Лирчук. — Будете работать через день. Всего-то час работы.

— Да дело, — говорю, — не во времени. Просто я думаю: а хорошо ли это? Все ж таки — обман.

— Плачу десять баксов за час.

Я позволяю моему лицу скривиться:

— Не густо.

— Час работы!

— Кудряк в курсе?

— Я скрывать не стану, — говорит, — но и заранее сообщать не буду.

Загранично-истеричное сменяет нечто отечественно-примитивное.

— Что скажешь?

А что я могу сказать? Вечно мне приходится участвовать в каких-то сомнительных авантюрах. Уж такая моя судьба. Такая карма у меня…

— Когда приступим? — спрашиваю.

— Чего тянуть? Со следующей недели.

— Я привлеку Танилюка. Седой вечно нуждается в деньгах.

— Как и все мы, — угрюмо роняет Лирчук.

Достав мобильник, смотрю время: одиннадцать двадцать три. Пора закругляться. До редакции минут сорок езды. Не люблю опаздывать.

Беру свою чашечку, одним махом выливаю содержимое в рот. Гадость. Хуже водки.

12.

Если я когда-нибудь стану знаменитым писателем — ключевое слово — знаменитым, — то «винить в этом следует не кого-то, а именно конкретно главного редактора журнала «Мираж». Ибо первый порыв и желание самовыразиться, талант и удовольствие от самого процесса творчества, все это может оказаться безвозвратно погребенным под грудой рухнувшей надежды на успех. Вот скажи он мне в первую нашу встречу: вы, сударь, бездарь и неуч. Идите, мол, на улицу, где вам самое и место. Я бы поверил ему, я бы наступил на горло собственной песне, я бы умолк…

Пять лет я спокойно писал в стол. В смысле, не делая попыток опубликовать свою писанину. Напишу рассказ, прочту при случае своим знакомым — и только. Не скажу, что мне этого было достаточно. Напротив! Мне этого было далеко не достаточно. Но я был неуверен в себе.

И до сих пор во мне парадоксально уживаются мания величия и комплекс неполноценности. Эта парочка, я верю, самые привычные спутники художника.

К двухтысячному году у меня уже скопилось готовых рассказов — штук двадцать. С десяток новелл. И целый ворох исписанных бисерным почерком записных книжек. Стихов было и того больше — на два-три тома.

Всю ту писанину, как мне теперь кажется, можно было смело загрузить в коробку с подписью «Макулатура» и выбросить в мусорный контейнер. Но судьба не стала ждать от меня такого честного подвига, она все устроила сама, руками моей первой жены.

За пьяную драку с какими-то эстонцами в ресторане «Одесса» меня забрали в милицию. Мне дали пятнадцать суток. Я удачно отделался, а ведь могли — я смутно, но помню — применить статейку за «неподчинение властям и оказание сопротивления при задержании», а это уже совсем другие сроки. Но в протоколе сей неприятный эпизод освещать не стали: среди работников правоохранительных органов тоже попадаются люди.

Пока я загорал в Голосеевском РОВД, моя Катюша решила устроить в квартире косметический ремонт. Коробка с рукописями была выдворена из-под дубового стола и отправлена на балкон. Незастекленный! Ночью, естественно по закону подлости, пошел гигантский ливень. А поскольку я всю жизнь пишу пером, то чернильные слова были беспощадно «вырублены топором», в смысле смыты дождевой водой.

Честно, когда узнал о постигшей катастрофе, я чуть снова не сел — за убийство в состоянии аффекта. Но все обошлось тривиальным запоем.

За год до описываемых событий я поступил в театральную студию, где познакомился с Анной Кузиной. Она по первому образованию филолог. Дал ей прочесть свои лучшие опусы и заодно попросил их перепечатать. Она расхваливала мою прозу. Расхваливала профессионально. В ее хвалебной речи звучали редкие, почти незнакомые для моего слуха слова: «композиция», «кульминация», «гипербола», «эскалация» и «ассоциативный ряд»… Мелькали имена писателей, у которых мне следовало поучиться — Фолкнер, Толстой, Бунин… Сам я сравнивался с Исааком Бабелем и Хемингуэем! Было высказано несколько конкретных замечаний. Но в целом устный разбор моего творчества имел положительный окрас.

Я был воодушевлен. И в порыве уверенности в себе и будущем поинтересовался, куда бы мне отнести или послать свои произведения. Она пообещала узнать адрес какого-нибудь издательства. Сказано — сделано! Кузина нашла адреса трех литературных журналов на русском языке. Два журнала уже приказали долго жить, оставив после себя добрую память и долги, а один — «Мираж» — еще существовал, ведя неравную борьбу за жизнь, читателей и денежные знаки.

Тогда редакция журнала ютилась в двух комнатушках старинного дома на улице Пушкинской. Затем они переехали на Андреевский спуск, затем спустились поближе к Бессарабскому рынку… Они перемещались по городу, словно пытались уйти от кредиторов и преследующих неудач.

Нынче они обосновались на улице Хмельницкого. Надеюсь, обосновались накрепко, на века…

13.

Хороший редактор умеет, наверное, по двум-трем страницам определить: стоящая вещь у него в руках или полная чушь. Ведь не обязательно съедать всю бочку с дерьмом, дабы понять, что это невкусно, достаточно одной ложки. Во всяком случае, так говорят знающие люди.

Я думаю, такое умение редактору необходимо, чтобы не сойти с ума. А как иначе? Насколько я помню, в редакцию присылают более трех тысяч рукописей ежегодно. Или ежемесячно?

Ужасная работа. Все время читать. То есть читать — хорошо. Но когда это твоя работа, то что делают редакторы, чтобы отдохнуть, развеяться… Может, пишут? «Дорогая, у меня сегодня выходной, хочу поваляться на диване, черкануть рассказ-другой».

Я вхожу в кабинет главного редактора.

Хозяин кабинета, Алексей Владимирович, высокий и худой, встречает меня радушно: поднимается навстречу, мы пожимаем друг другу руки…

— Спасибо, что заглянули, я мог бы и по телефону все рассказать, но так приятней. Может, хотите чаю?

— Нет, благодарю.

С интеллигентными людьми я всегда говорю сдержанно и учтиво. Чувствую себя послом из другой далекой страны. Вероятно, так Максим Горький разговаривал с Толстым и Чеховым.

— Мы послали вашу повесть на соискание «Новой премии». В номинации «Малая проза».

— Какую повесть? — спрашиваю. — «Сборище»?

— Да. Ее приняли весьма благосклонно. Она уже вошла в лонг-лист.

— Куда?

— В длинный список претендентов. Вы слышали о «Новой премии»?

— Что-то… да… краем уха.

На самом деле мне стыдно признаться в своей дикости. Ничего я о «Новой премии» не слышал.

Участвовал я когда-то давно в литературном конкурсе «Дебют». Для юных дарований. Были вполне реальные шансы на победу. Но потом — вдруг — выяснилось, что по возрасту я уже не имею права участвовать. Мне исполнилось двадцать пять, а участники должны были быть не старшее двадцати четырех лет. Как будто я перестал от этого быть юным дарованием. Вот до сих пор ты еще юное дарование, а буквально через неделю ты уже не юное или не дарование.

Еще был международный литконкурс «Тенета». Меня номинировали от журнала «Майдан». Я занял «почетное» восьмое место. Даже в тройку не вошел.

— Это довольно престижная премия, — сообщает Алексей Владимирович.

Я вижу по выражению его лица, он явно разочарован моей реакцией. Однако же я все-таки рад. Честно, рад. Просто я, что называется, скуп на эмоции.

— Простите мою меркантильность, — спрашиваю, — а что получает победитель?

Его брови медленно ползут на высокий лоб. Я уточняю:

— Какая сумма грозит мне в случае победы?

Алексей Владимирович растерянно пожимает плечами и разводит руками в стороны:

— В прошлом году, насколько я помню, за первое место дали десять тысяч.

— Отличная новость!

— Рад за вас.

Он был совершенно искренен. Я ему верю. Вот интересно, а почему только малознакомые способны сорадоваться моим успехам?

14.

Дома я нахожу пришпиленную кнопкой к двери ванной комнаты записку: «Ждала тебя до двенадцати. К сожалению, пора бежать. Тебе звонил какой-то Танилюк. Убеждена, он был нетрезв. Бутерброды на столе. Увидимся завтра. Соня».

Интрига держится. И уже начинает напрягать. Или нет? Прислушиваюсь к себе… Все в полном порядке. Подумаешь!

Какая-то девица, поразительно похожая на Одри Хепберн, посещает по утрам мою скромную обитель, моется, завтракает, смотрит телевизор… Я не против: меня это совершенно не стесняет. Хотелось бы, конечно, объясниться с ней, расставить все по полкам…

Перекусив бутербродами, открываю ноутбук, вхожу в Интернет и читаю все, что нахожу о «Новой премии».

Оказывается, ее вручают пятый год. И в прошлом году действительно за первое место дали десять тысяч долларов, за второе — пять тысяч, за третье — две с половиной.

Прочитав об этом, я сразу же осознал, что хочу, очень сильно хочу одержать победу. Пусть все бессребреники в мире объединятся и вдвоем осуждают меня — плевать! Мне нужны эти деньги! Я безработный, в конце концов. Снимаю квартиру. Ненавижу ездить в общественном транспорте. Люблю дорогие рестораны. Я уж не буду касаться такой деликатной темы, как алименты и долги.

Нищета, даже загримированная под бедность, угрожает свободе художника. Творческий человек работает не благодаря безденежью, а вопреки ему. Это настолько очевидная вещь, что я не стану тратить время и силы на лишние аргументы.

Талант должен быть голодным?.. Лживый, бесстыжий лозунг, запущенный издателями и литературными агентами. Вот кому выгодно держать нас в черном теле.

Сытость и праздность! Вот что должно сопутствовать моему творчеству.

Я пишу почти пятнадцать лет. Достойно выдержал испытание временем. Хочу пройти испытание «золотым тельцом». Верю, что пройду его с честью.

Правда, десять тысяч — не такая уж и большая сумма, но полгода-год можно жить припеваючи. Жить ни в чем себе не отказывая, не парясь о деньгах, и кропать потихоньку, кропать в свое удовольствие.

Заварив кофейку, выхожу на балкон.

Весна все-таки наступила. Набухли почки на деревьях. Распускаются цветочки и мужики. Женщины помолодели. Похорошели девушки. Из-под одежды проклюнулись девичьи пупки. Оголились шеи и стройные ноги…

Конец марта делает свое похотливое дело. Вижу, как один лохматый пес покусился на честь другого местного пса, породы Лабрадор. Однако тот оказался псом гетеросексуальным и, рыча и кусаясь, гонит лохматого по двору.

15.

Я не работаю каждый день. Не пишу. Но каждый день об этом думаю. Могу неделю обдумывать всего лишь пару строк, а потом сажусь и крою почти набело несколько страниц. Затем перечитываю, черкаю, сокращаю… на следующий день или в тот же — если есть еще время и желание — переписываю все от начала и до конца, красивым почерком… И вновь проходит пару дней, я обдумываю следующий кусок… Параллельно могу обдумывать другую вещь, в совершенно ином жанре.

Есть еще записные книжки. В них я записываю все, что может пригодиться в будущем. Видимо, будущее не наступило. Почти ничего не использовал я из моей копилки.

Сажусь за письменный стол с твердым намерением «поработать». В ту же секунду раздается звонок в дверь, пронзительный, как зубная боль.

Иду открывать. На пороге Танилюк. На нем зеленая рубашка и потерявшие всякий цвет мятые брюки. В руках пакет.

Его опухшее лицо расплывается в неуверенной дрожащей улыбке:

— Мир вашему дому…

— Здорово, — говорю. — Проходи.

Выглядит он паршиво. Мешки под глазами, а в самих глазах тусклый блеск затаившегося безумия. Рыжая седина посеребрела, теперь он седой абсолютно, в свои сорок два года.

Проходим на кухню. Он деловито вынимает из пакета джентльменский набор столичного алкоголика: пачка сигарет, полтора литра томатного сока, плитка шоколада и, конечно, бутылка водки.

— Это зачем?

— Здрасьте! — возмущается он. — Необходимо обмыть твой переезд.

— Обмывай сам. Я не хочу.

— А что случилось?

— Обязательно должно что-то случиться, чтобы человек бросил пить?

— Да, должна быть веская причина. Цирроз. Сдача анализов. Любовь. Когда я влюбился, я, наоборот, начал пить. Давай выпьем за любовь?

— Зря стараешься, — говорю. — Или пей сам, или отстань. Он открывает бутылку.

— Есть рюмки?

— Есть чашка. — Дай две.

— Убирайся!

— Вторую — для сока.

Я ставлю перед ним две чашки.

— Знаешь, я ушел из дому, — сообщает Седой. — С опозданием на пять лет. Давно уже надо было решиться. А я терпел, тянул, надеялся, что все наладится. Глупо. Если люди и меняются, то только в худшую сторону.

— Почему?

— Потому что они стареют.

— Ты ушел с концами?

— Да, поверь, я никогда в жизни к ней не вернусь. Хватит!

— А что, — спрашиваю, — произошло?

— Весь день, часов пять, она пилила меня, читала нотации, даже оскорбляла, провоцируя меня и пытаясь втянуть в перепалку с ней. Она же без скандала не может. Скандалы заменяют ей секс. Так вот, значит, с самого утра она доставала меня, но я упорно хранил молчание, уставившись в телевизор. Она извергала целые монологи, а я был нем, как дохлый окунь. Наконец она не выдержала, у нее сдали нервы, она подошла к телику и выдернула шнур из розетки! Я встал, дал ей в морду и ушел.

Он наливает. Выпивает. Запивает.

— А вещи?

Седой меняется в лице:

— Твою мать… Я ничего с собой не взял… Ушел в чем был…

— Ну ты даешь…

— Ничего страшного. Я сейчас съезжу назад!

Он повторяет нехитрую процедуру: наливает, выпивает, запивает.

— Может, уже завтра?

Седой отрицательно машет головой.

— Только сегодня. Нужно покончить с этим раз и навсегда.

Он закуривает и встает из-за стола.

— Ничего не убирай. Я скоро вернусь.

— Уверен?

— Да. Возьму костюм, рубашки, джинсы, плавки… И Библию.

— Библию?

— В ней я прячу заначку.

— Почему в Библии?

— Потому что такая ведьма, как моя, никогда в жизни туда не полезет.

Он уходит.

Чувствую, что самым правильным было бы отправиться вместе с ним, но трезвым я плохо переношу выпивших людей.

Ладно, успокаиваю себя. Ничего с ним не станется.

16.

…Седой ушел около пяти, а сейчас уже полдесятого.

Не то чтобы я сильно за него волнуюсь, он взрослый мужик, и я ему не нянька, но все-таки на душе «скребутся кошки». Живем в страшное время. Убить могут за вшивый мобильный телефон. Да что там телефон! За бутылку убивают.

Он был не особенно пьяным. Но я прекрасно знаю Танилюка. Он же будет заглядывать в каждый бар по дороге. А в такой ситуации силы могут закончиться раньше, чем деньги.

Нет у нас культуры пития. Пьем без меры. Что попало. Мешая водку, пиво и коньяк. Почти не закусывая. Зачем такого убивать, чтобы ограбить? Достаточно подождать — сам свалится.

Хотя мы народ стойкий, закаленный… Уже и сил никаких нет, и сознания, в общем, тоже, и речь бессвязна, но мы доходим, доползаем до родного порога. «Здравствуй, мама, возвратился я не весь».

Тем не менее, решаю убедиться, все ли с ним в порядке.

Вначале звоню ему. Глухо. Тогда звоню Джульке — его забитой жизнью супруге.

— Привет, — говорю. — Седой пришел?

— Приперся, — отвечает. — Час назад. В разобранном состоянии.

— Спит?

— Ага, его уложишь. Позвать?

Она пытается подавить в себе раздражение, старается не демонстрировать его мне, но голос все равно выдает ее истинное отношение.

— Не обязательно, — говорю. — Просто хотел убедиться, что он не попал в историю.

— Сейчас.

Спустя четверть минуты в трубке раздается глухой голос Седого.

— Ленька, короче, она меня не пускает.

— Ну правильно. Ложись спать.

— Я ей объясняю. Что я ухожу на-все-гда, и мое решение незбы… незыблемо, а она говорит: «Завтра поговорим». А я решил — сегодня. В смысле, я давно решил. Хватит! У меня нервы тоже не провода телеграфные, не фиг на них сидеть!.. Но она упрямая, как водка.

— Хорошо, — говорю. — Ложись спать. Завтра поговорим.

— И ты туда же!

— И я, Цезарь. Пока. Даю отбой.

«Упрямая, как водка», — сказал он о ней.

Я прекрасно понимаю логику этой фразы. Знаю, о чем он. Танилюк всегда похмелялся. Но по утрам его организм водку не принимает. Я неоднократно наблюдал, как он опорожнял стакан, но водка рвалась наружу. Он осторожно вырыгивал ее в стакан, помутневшую… Он матерился и вновь отправлял содержимое стакана в глотку. Снова начиналась борьба. Иногда он ее выигрывал, иногда нет. Но не сдавался!

Думаю, что он был куда упрямей, чем водка.

17.

Под утро мне снилась какая-то ересь. Будто прихожу домой и слышу — кто-то в ванной. Я-то уже знаю кто. Врываюсь, а там никого. Слышу, на кухне. Я туда, и там нет Сони. Никого нет. В комнате! Я в комнату! Где она? И как ей удается перемещаться незамеченной. Чертовщина…

Замахавшись ловить Соню по квартире, я будто бы прилег на диван. Голова разболелась. Прилег, глаза прикрыл… и услышал Сонин голос над собой:

— Вставайте, граф, зовут из подземелья.

Я открываю глаза и действительно вижу стоящую надо мной Соню. И это не сон. Я проснулся.

— Вот тебе раз, — говорит. — Ты что — проспал? Почему ты не на работе?

— Во-первых, меня уволили. А во-вторых… Какой сегодня день? Воскресенье?

— Суббота.

— А во-вторых, мне снова на работу аж послезавтра. Но в другом качестве.

— Ничего не поняла. В общем, ты сегодня дома.

— Я тоже мало что понимаю. Например, откуда у вас ключи от квартиры.

— Это мои ключи.

Я привстаю, опершись на локти:

— Что значит — мои? Откуда?

— До тебя эту квартиру снимала я. Два месяца. А потом Михаил Николаевич повысил плату. А деньги у меня кончились, я и по старой плате не могла. Вот я и переехала к подруге в общагу. Но у них там вторую неделю нет воды.

— Ясно, — говорю, — ясно. Но ведь, съезжая, вы должны были отдать ему ключ.

— Я и отдала.

— Тогда каким образом…

— На старый Новый год я потеряла ключ. Позвонила Михаилу Николаевичу. Он сделал другой, отдал его мне. А спустя месяц я нашла тот, первый.

— Где?

— В сумочке. — М-да…

— Допрос окончен? Можем идти завтракать?

— Можем. Иди, мне надо одеться. Я решил тоже перейти на «ты».

— Стесняешься? — спрашивает она.

— Представь себе, — бурчу в ответ.

— Надо же! Как вламываться ко мне без стука в ванную — пожалуйста! — никаких стеснений.

— Я не знал, что там ты.

— Какая разница. Кто бы там ни был, интеллигентные люди прежде, чем войти, спрашивают разрешения.

— Чего ты, — интересуюсь я, — хочешь? Она усаживается в кресло.

— Справедливости.

— Да ради бога. Отбрасываю одеяло, встаю…

— Я так и знала. Любишь спать голым?

— Почему бы нет. Если один…

— Я тоже. Если не одна.

Одеваюсь. И мы отправляемся на кухню. Завтракать.

18.

На завтрак Соня сварила гречку, пожарила гренки с яйцом, открыла банку с кабачковой икрой.

Сидим, кушаем. Я изредка поглядываю на нее исподлобья, изучаю.

— Ты не похожа на приезжую.

— Не похожа, — соглашается она. — Я местная. — А зачем, — спрашиваю, — квартиру снимала?

— Жить негде. Папу удар хватил. Парализовало. Мама за ним третий месяц ухаживает. А я его таким видеть не могу. Больно и страшно.

— Другими словами, сбежала от проблем и ответственности. Думал, она обидится. Оскорбится. Или начнет оправдываться. А она только кивает в ответ.

— Да, — говорит, — сбежала.

Я удовлетворен и слегка разочарован. Я готовился к атаке, а противник спокойно вывесил белый флаг и тут же забыл о моем существовании.

Был у меня в юности знакомый философ. Отстаивал идею замкнутого круга. Якобы каждый человек всю свою жизнь движется по кругу. Совершает одни и те же ошибки, сближается с женщинами определенного типа, делает судорожные попытки вырваться из этого порочного круга, и те, кому удается, — попадают в другой круг, затем пытаются вырваться из него, попадают в следующий и, по сути, движутся по кругу. Примерно так.

Но я не об этом. Сам философ был забавен. Что бы я не утверждал, он тут же занимал противоположную сторону и спорил со мной часами, спокойно и аргументированно.

Тема спора не имела значения. Его занимала сама дискуссия. Игра ума. Эквилибристика мысли.

Я мог сказать простую ничего не значащую фразу, к примеру:

— Ну и погодка, аж жить не хочется.

И он принимается уверять меня в том, что именно мое настроение окрашивает погоду в мрачные тона, а не наоборот.

Доходило до смешного. Однажды я заметил, между прочим, что не люблю костлявых женщин. Он стал доказывать, что на самом деле — люблю. Закончилось все тем, что он меня убедил. Плавно подвел к тому, что ненависть — есть последняя степень любви, как грязное есть последняя степень чистого.

Мне очень нравилось бывать в его обществе. Обожал я с ним вот так посидеть и поспорить на отвлеченные темы.

Мягкий голос Сони выводит меня из области преданий:

— Насколько я понимаю, то кресло раскладывается?

— Да, это кресло-диван.

— Так, может, я у тебя переночую. Месяц-другой. Я говорю:

— Ночуй. Она говорит:

— Могу готовить, стирать, убирать и поддерживать видимость беседы.

— То, что надо.

— Могу с тобой переспать.

Я делаю вид, что всерьез обдумываю ее предложение, потом отвечаю:

— Это не обязательно.

— Жаль, ты как раз в моем вкусе.

— Спасибо.

— Тебе спасибо.

Соня смахивает со стола на ладонь крошки и отправляет их в рот.

— Тогда делаем так, — говорит она, — я звоню Чичикову: он поможет мне с переездом. Вещей у меня немного, но помощь не помешает. Кстати, сразу предупреждаю, я во сне пою. У тебя есть слух?

— Ну так… комси-комса…

— Тогда все в порядке. У моей соседки абсолютный слух. Так ее раздражает не то, что я пою, а то, что фальшивлю. Ох, она намучилась, она похудела на нервной почве, за что, кстати, даже не поблагодарила. Но теперь я хоть буду за нее спокойна. Дело в том, что она склонна к суициду. А таким людям только повод дай… По себе знаю. В пятнадцать лет я чуть вены не вскрыла, узнав о том, как погибла Мата Хари…

Я на нее смотрю и улыбаюсь.

— Ты чего? — спрашивает.

— Да вот думаю: кого ж держат в сумасшедшем доме, если ты здесь.

— Мама тоже уверена в том, что я сумасшедшая. А я — наоборот — слишком нормальная. Просто делаю, что хочу, говорю, что думаю.

— Ты думаешь?

Соня смеется, то ли оценив изящный выпад, то ли без всякой причины.

Я люблю, когда люди смеются. Они выглядят красивее, здоровее. Широкая улыбка — это облагороженный и цивилизованный оскал, демонстрация силы и здоровья.

19.

Прошло две недели. За это время много чего случилось. Нет, никаких особых событий или глобальных перемен. Так, по мелочам. Но все же могу смело заявить: жизнь, что называется, била ключом.

По понедельникам, средам и пятницам я выходил в эфир в разных образах. Выдавал себя то за экстрасенса, активно общающегося с потусторонним миром, то за «черного археолога», нашедшего в Донецкой степи артефакт тамплиеров. Танилюк работал по вторникам, четвергам и субботам. Был наркобароном, сутенером… Особенно мне понравилось, когда он представился неким полковником в отставке, утверждавшим, что одиннадцать лет провел в плену у инопланетян. Он рассказывал такие красочные подробности, что если бы я его не знал, то подумал: он либо действительно был похищен инопланетянами, либо полный псих.

От жены он все-таки ушел. Переехал ко мне. Спит на полу, между диваном и креслом, на каремате. Днем пьет, а по ночам стонет и матерится во сне. Я однажды проснулся под утро, часа в четыре, а в квартире такой гвалт стоит: котенок, которого притащил Танилюк накануне, гоняет по комнате теннисный мячик, Соня поет что-то невнятное, а Седой все это обкладывает девятиэтажными матами.

За эти две недели я очень много узнал о Соне. Она училась на факультете телережиссуры, на заочном отделении. Ей было двадцать три года. Раз в неделю, не чаще, ездила проведать отца. Тот оставался в плачевном состоянии: лежал безмолвный и неподвижный, как Ленин. Для него эта драма безусловно являлась страшной трагедией. Как было бы для любого из нас, но для него тем более. Соня рассказывала о нем, и по ее рассказам отец был сильным сверхэнергичным человеком. В сорок девять лет превратиться в овощ для такого человека, по-моему, хуже самой смерти.

А еще Соня посещала литературные курсы. Была активным участником создания литклуба с претенциозным названием «Жокеи Пегаса». Я так много слышал от нее об этом клубе, что уговорил взять и меня с собой.

— Чем вы там занимаетесь? — допытывался я.

— Слушаем лекции Председателя. Читаем свои произведения, обсуждаем, спорим, пишем…

— А что за лекции?

— Ну например, «Как написать бестселлер».

— А кто он? — спрашиваю. — Ваш Председатель?

— Не он. Она. Знаменитая писательница.

— У нее есть имя? Фамилия?

— Естественно. Но я не помню. Мы называем ее Председатель.

— Подожди, ты же говоришь, она знаменитая писательница…

— У меня плохая память на имена.

— Чем она знаменита? Что написала?

— Книгу.

Я, тяжело вздохнув, точнее выдохнув, спросил: — Какую?

— «Как написать бестселлер», — ответила Соня.

— Я хочу стать членом вашего клуба.

— Хорошо. Но предупреждаю, курсы платные. Пятьдесят долларов в месяц.

— Готов раскошелиться. Чувствую, оно того стоит.

— Завтра пойдем. Попробую замолвить за тебя словечко.

— Буду крайне признателен.

— Не язви.

— Я искренен, как младенец. Поверь, я очень хочу пойти туда.

— Я поняла. Завтра.

— Отлично.

А накануне мне звонил Алексей Владимирович, сообщил, что я попал в шорт-лист. По сути, это уже полуфинал. Редактор поздравил меня и сказал, что дал мои номер телефона и электронный адрес оргкомитету «Новой Премии».

— Они попросили. Свяжутся с вами… Никому об этом я не стал говорить.

20.

Занятие литературных курсов проходило с девятнадцати до двадцати двух часов, на квартире Председателя.

Председатель оказалась пожилой, но усиленно молодящейся женщиной. Умелый макияж скрывал ее истинный возраст, но выдавала шея: она была дряблой, как у черепахи.

Представилась она Инессой Михайловной Зомберг.

Я пожал протянутую для поцелуя руку и сказал:

— Очень приятно. Леня.

Мы с Соней явились первыми. И около десяти минут общались с хозяйкой дома.

— Он хочет походить на курсы, — сообщила Соня.

— Ты же знаешь, Соня, группа собрана, — ответила Инесса Михайловна. — А зачем это ему понадобилось?

Соня пожала плечами:

— Не имею ни малейшего понятия. Он странный.

— Пишет?

Соня брезгливо поморщилась:

— Вряд ли. Он даже не пьет.

— Женат?

Я покашлял, напоминая о том, что я стою рядом и не очень-то порядочно говорить обо мне в третьем лице в моем присутствии.

— Говорит, что в разводе, — отвечает Соня.

— Ну хорошо, — сказала Зомберг, — я возьму его в группу. Пусть заполнит анкету.

Затем стали приходить остальные участники. Сначала пришла низенькая шатенка со скорбными складками у рта.

— Ирина Сабко, — прошептала мне Соня на ухо. — Поэтесса. Трекнутая на всю голову.

Затем появилась обворожительная блондинка аппетитных форм с малюсенькой рахитозной собачкой в руках.

— Тоже пишет, — шептала Соня, — имени не помню. Мы называем ее Вдова.

— Почему? — спросил я.

— Потому, что она вдова.

За вдовой пришел тучный плешивый мужчина лет сорока.

— Это Чичиков. Я его обожаю. Он такой милый.

Я присмотрелся к лысому толстяку, но ничего милого не разглядел. Кроме галстука. Широкий такой желтый галстук, сплошь исписанный какими-то закорючками. Наверное, на нем пытались расписать ручку. Это было необычно…

— Что у него с галстуком?

— На нем автографы. — Чьи?

— Наши. — Гм… Мило.

Последним явился здоровенный бородатый мужик в сером свитере.

— Это Полковник. Все женщины от него без ума.

В отличие от остальных участников группы, Полковник сразу обратил на меня внимание и подошел к нам. Протянул руку — Сергей.

— Леня.

Рукопожатие было крепким, но не болезненным.

— Неофит? — спросил Сергей.

Он глядел на меня в упор. Стало неуютно под тяжелым двуствольным взглядом его холодных глаз.

— Да, что-то вроде того, — пробормотал я в ответ. — Надеюсь влиться в коллектив.

— Мы все на что-то надеемся, — веско и многозначительно проговорил Полковник и отошел в сторону.

Только тут я заметил еще одного человека. Он сидел у окна, маленький и гордый. Жгучий брюнет с орлиным профилем. Я не заметил, когда он вошел. Вполне допускаю, что он сидел там изначально, незамеченный нами.

— Кто это? — спросил я у Сони.

— Мы называем его Прометеем.

— Интересно. А как называют тебя?

— Одри.

— Кто раздает все эти прозвища?

— Не знаю. Наверное, Председатель. Тс-с, начинаем.

Инесса Михайловна принялась собирать листочки с домашним заданием. Как я понял, нужно было написать литературный портрет своего знакомого. Некоторые работы Инесса Михайловна лично зачитывала вслух грудным голосом. Потом обсуждали прочитанное. Мне запомнился литературный портрет Сони. Во-первых, потому что он был кратким, а во-вторых, обо мне.

Инесса Михайловна прочитала:

«Ему 33 года. Однако он сущий ребенок. Вернее подросток. У него явно выраженная псевдосицилийская внешность: смуглая кожа, черные волосы, густые брови и большие и печальные, как у недоенной коровы, глаза.

Он ушел из семьи в поисках тишины и одиночества. Но на самом деле он боится остаться один даже на минуту. Он жаждет беспрерывного общения. Он задает тысячу вопросов в час, только для того, чтобы слушать голос собеседника. Ему все равно, с кем и о чем говорить, лишь бы беседа не прерывалась, лишь бы голос не умолкал».

После обсуждения всех портретов мы играли в «коллективное творчество». Сели в круг и сочиняли рассказ вместе, по очереди. По правилам игры каждый участник мог дополнить лишь одно слово. К примеру, Председатель говорит: «Была». Следующий говорит — «поздняя», следующий — «осень». И так по кругу до бесконечности.

Мне понравилось.

Когда мы расходились, Инесса Михайловна дала мне анкету. В ней было тридцать вопросов. А еще попросила написать биографию. В свободной манере. Листа на полтора. Я пообещал, что к следующему занятию все будет сделано.

21.

С автобиографией я справился быстро. Часа за два. С ней все просто. Родился, жил, учился, работал. Что, где, когда, почему — кратко и сухо. А вот с анкетой я здорово намучился. В основном меня напрягал выбор. Скажем, вопрос: «Ваш любимый фильм?» У меня много любимых. А в графе места в одну строку. То бишь больше двух названий не вставишь. Поэтому я для себя несколько переиначивал вопрос. Скажем: какой бы фильм вы взяли на необитаемый остров? Тем же способом я выбирал любимый сериал и любимую книгу. Но все равно я промаялся почти полночи, под пение и маты сожителей.

1. Ф. И. О. Курилко Леонид Алексеевич.

2. Дата, место рождения. 1.09.77.

3. Семейное положение. Безнадежное.

4. Вредные привычки. Курю. Фамильная слабость.

5. Любимые писатели. Достоевский, Чехов, Куприн, О. Генри, Шукшин, Довлатов, Айн Рэнд.

6. Любимые поэты. Пушкин, Грибоедов, Есенин, Маяковский, Высоцкий.

7. Любимый фильм. «Тот самый Мюнхгаузен», «Калина красная», «Место встречи изменить нельзя».

8. Любимый сериал. «Друзья», «Доктор Хаус».

9. Любимая книга. «Двенадцать стульев», «Золотой теленок».

10. Любимое время года. Бабье лето.

11. Что вы любите? Наблюдать за людьми. Кормить чаек. Смотреть телевизор.

12. Ваши положительные качества. Чувство юмора.

13. Ваши отрицательные качества. Чувство юмора. И лень.

14. Ваш идеал женщины. Джен Эйр.

15. Ваш идеал мужчины. Волк Ларсен.

16. Какая историческая личность вам импонирует? Борис Савинков.

17. Чему вы последний раз радовались? Увольнению с радиостанции.

18. Чему вы последний раз огорчались? Увольнению с радиостанции.

19. В чем смысл жизни? В самореализации.

20. В чем смысл вашей жизни? Тю! В самореализации.

21. Каким должен быть писатель? Честным.

22. Каким должен быть читатель? Думающим.

23. Что для вас деньги? Свобода.

24. Что такое свобода? Миф.

25. Что такое счастье? Достижение цели.

26. Как вы относитесь к дождю? Хорошо, если он за окном.

27. Как вы относитесь к вечности? С трепетом.

28. Как вы относитесь к людям? С интересом.

29. Как вы относитесь к себе? По-разному.

30. На какой вопрос вы не хотели бы отвечать? На этот. В конце анкеты была помещена небольшая инструкция по заполнению.

1. Односложные ответы не рекомендованы.

2. Желание проявить чувство юмора приветствуется только в том случае, если оно дополняет ответ, а не заменяет искренность и серьезность ваших ответов.

3. Анкета является мини-тестом. На основании ваших ответов мы имеем право принимать решение о целесообразности вашего обучения.

22.

Две недели я ходил с Соней к Зомберг, не пропустив ни одного собрания. Постепенно раззнакомился со всеми участниками, узнал их ближе. Это был странный и смешной народ. Каждый был достоин отдельного романа. В жанре трагикомедии.

К примеру, Полковник. Телосложение атлетическое. Выражение лица одно на все случаи жизни.

В лет пятнадцать (в Суворовском училище) он неожиданно увлекся чтением. Особо запал на Хемингуэя. Считал его лучшим писателем в мире. Яростно спорил с теми, кто не разделял эту точку зрения. В пылу спора мог применить физическую силу в качестве последнего, но достаточно весомого аргумента.

Потом он прочел биографию «папаши Хэма». Тот окончательно стал его кумиром. Изображение бородатого классика было повешено на стену между плакатами со Шварценеггером и Тайсоном.

С возрастом его вкусы не менялись. В конце концов он и сам заметно «охемингуэл». Полюбил носить свитер грубой вязки. Начал курить, выпивать и ездить на рыбалку. А после работы часами сидел в кафе «У Самира», изредка записывая что-то в блокнотик.

Говорить он старался короткими рублеными фразами. Говорил мало, но при этом многозначительно. К примеру:

— Старик, жизнь — дерьмо. Но другой не будет.

— Может, выпьем?

— Может быть, — отвечал он. — Когда-нибудь.

Прошло около пяти лет, как он вышел в отставку (в чине подполковника, а не полковника), но упрямо продолжал армию вспоминать и что называется жить ею. Особенно это проявлялось, когда он выпивал. В голосе звучали командирские нотки, словарный запас сужался до четких и понятных команд.

Не менее интересен был Чичиков. Звали его Андрей Васильевич Сикорский. Но все упорно величали его Чичиков. Потому что он торговал «мертвыми душами». В отличие от гоголевского Чичикова, героя знаменитой поэмы, он мертвые души не покупал, а продавал.

Его история была такова. Андрей Васильевич, будучи молодым предприимчивым человеком, после окончания института, в котором учился на оператора, вдруг подался в бизнес, взял ссуду в банке. Открыл торговую палатку. Шли годы. Бизнес шел в гору. У него на районе стояло уже семь торговых точек. Сикорский купил машину. Женился. Завел интрижку на стороне. Планета крутилась под ногами в нужном для его размеренной походки темпе. Но однажды любовница привела его в клуб «Жокеи Пегаса». Сикорский прослушал две-три лекции, пообщался с членами клуба и… решил, что напал на золотую жилу.

Он интересовался современной литературой. И поражался: какую лабуду пишет нынешнее племя «инженеров человеческих душ». Что ни автор — либо бездарь, либо графоман. А здесь, в клубе — настоящие интересные, многообещающие таланты. Их не желают печатать? Да потому что они творят истинную литературу, а не банальную жвачку для приматов.

Всех — и Полковника, и Прометея, и Сабко — он считал непризнанными гениями. Человечество о них ничего не знает, он, Сикорский, станет их первооткрывателем.

— Друзья, — сказал он в избытке нахлынувших чувств, — я помогу вам. Я вас издам! Каждый получит свое: вы — славу, я — деньги.

Прометей сказал:

— Ты красавец! Я тобой горжусь!

— Он — Меценат, — восклицала Ирина. — Меценат!

— Старик, — сказал Полковник, — в этом что-то есть. Серьезно.

Сикорский заложил свой бизнес. И — ни больше ни меньше — открыл собственное издательство. Под сомнительным названием «Мишень». Сам он объяснял так: «Пусть молодые таланты нацеливаются только на мое издательство».

Первая книга, которую он выпустил, стала и последней. «Мертвые души» Гоголя.

— Понимаешь, — рассказывал он мне, — мне нужно было развернуться. Завоевать рынок. Укрепиться. Классика есть классика. Она не устаревает. Она проверена временем. А уж потом я принялся бы издавать наших.

Книга, выпущенная им, была уникальна. Подарочное издание. Два тома под твердой обложкой, с золотым тиснением, с серебряными наконечниками на уголках. С иллюстрациями, на самой дорогой бумаге. Себестоимость одного экземпляра — восемьдесят семь гривен. А он выпустил пятьдесят тысяч экземпляров.

Кому нужен Гоголь за стольник, когда его можно купить за двадцатку? А школьники и студенты, которым и положено ознакомиться с «Мертвыми душами», спокойно могут скачать книгу из Интернета.

Сикорский запил. Его «Мертвые души» не продавались.

Прошел год. Жена завела любовника. Любовница вышла замуж за известного ресторатора.

Андрей Васильевич продал автомобиль. Платил за аренду склада, на котором хранилась партия его «Мертвых душ», пил и писал наивные трогательные новеллы. Его с треском провалившееся предприятие стало мишенью для насмешек людей, чьи имена он собирался прославить и на чьем таланте когда-то мечтал заработать.

23.

Прометея звали Амиран Ханаев. Физически он был несколько мелковат, как для человека кавказской национальности. Низкий рост, впалая грудь, узкие сутулые плечи… Все это компенсировалось безмерным гонором, суровым взглядом и выразительной жестикуляцией.

Говорил он с акцентом, а писал с ошибками. Несмотря на это, Ханаев был поэтом. И не просто поэтом. Поэтом-баснописцем. Что ныне большая редкость. Специализировался он исключительно на матерных баснях. Он ими заполнил Интернет и был там широко известен и даже популярен. Я легко нашел эти басни в Сети. Их сотни. Ханаев очень плодовит. Я запомнил несколько названий: «Медведь-гомосексуалист», «Мартышка и очко», «Волк и триппер»… Помню начало:

«Однажды волк явился к Айболиту и выложил на стол свою беду…»

Но его визитной карточкой считалась совершенно нецензурная басня — «Слон и писька».

У него вышло уже два сборника. Но и при таком творческом успехе его материальное положение оставляло желать лучшего. Три года он ночевал у всяких знакомых, а иногда и малознакомых людей. Случалось спать и на вокзале. Но последние три месяца он жил у Вдовы. Ей бьшо около тридцати, но она уже была дважды вдова. Первый муж — старик — умер под ней, во время исполнения супружеского долга, второй — диктор телевидения — умер от рака.

Все называют ее Вдова. Амиран зовет проще — Женщина. А ее истинное имя было Светлана Широкова. Она сочиняла детективы. Причем довольно жесткие.

— В современной литературе, — утверждала она, — должно быть все: интрига, ручьи крови, куски мяса, брызги пота…

Амирана она боготворила.

— Амиранчик, — как-то услышал от нее, — настоящий мужчина. И за ним нужен глаз да глаз… Не успеешь отвернуться, и он сделает кому-то ребенка. Я-то не против повышения рождаемости в нашей стране, но почему же за мой счет?

А вот Амиран, напротив, долго жаловался мне на Светлану:

— Сколько мне приходится терпеть! Ни в какие ворота не влезет. Я переехал к ней как к музе, а она даже готовить не умеет! Это нормально, да? А в сексе она ненасытна! В день два раза — минимум! Никаких моих сил не хватает. Одно счастье — месячные. Я их жду как праздника.

— Мне казалось, ты в этом деле неутомим.

— Мне тоже так казалось. Но эта женщина, да?.. Растоптала мое самомнение… Разрушила веру в себя.

— Ну так уходи от нее.

— Не могу. Жалко ее. Так что… Даже под страхом повторить судьбу двух ее мужей, я останусь с ней.

— Может, все проще?

— Что ты… хочешь этим… сказать?

— Может, просто идти некуда? Он в ответ осуждающе зацокал:

— Э, зачем так говоришь?

— Извини.

— Нет, ты прав… Но не это главное. Мамой клянусь.

24.

Раз в месяц «Жокеи Пегаса» устраивают в Доме офицеров публичные выступления. Обычно приглашают какую-то знаменитость. И хотя знаменитость выступает лишь во втором отделении, вся выручка от выступлений уходит ему.

Я был вчера на таком выступлении. Из знаменитостей приехал сам Веммер. Он, правда, спешил, он в Киеве проездом. Поэтому выступал вначале он. Рассказал пару баек из жизни, ответил на десяток записок из зала и был таков. Ну и бог с ним!

Я, к слову сказать, Веммера не люблю. Как писателя. (Что он за человек, я не знаю). Вся его писанина деланная. Словно добротно деланная мебель. Он мастер. Все подогнано, все измерено, отшлифовано, лаком покрытое. И это не ширпотреб, а индпошив! Вот тут под старину, вот тут с виньетками — век восемнадцатый, а вот просто стул, грубый, но надежный. Садитесь…

Да, мастер! Молодец! Только не трогает. Не цепляет! Сам сиди! И сам получай удовольствие! Что, кстати, уже третью книгу он и делает. Стоит почитать «Мое дело», «Ножик Сережи Довлатова», «Перпендикуляр»… О чем эти книги? О том, какой я умный и стойкий мастер короткой прозы, как мне все нелегко давалось, но я, мол, всего добился сам упорным трудом, а все остальные… Подумаешь… Ну, Пушкин… Да что особенно сделал? Стал, дескать, писать понятным языком, и только. Лермонтов — плагиатор. И пошло-поехало! Этот сволочь, тот альфонс, аХэм, тот вообще сделал себя, о войне, мол, писал почти не воюя, об охоте — охотясь с проводниками, о рыбалке — ничего путного не поймав, а о любви — никого толком не любя.

А эта псевдофилософская книга Веммера «Все о жизни!». Под лозунгом: «Да че тут собственно и рассуждать, господа!» Что такое любовь? Пожалуйста! Смысл жизни? Будьте любезны! Бог? Та ради бога! Что там еще вас мучает? Семья? Государство? Творчество? Ревность? Зависть? Ненависть? Получите! Легко, доступно, популярно! До меня, мол, что-то об этом писали, но так мудрили, так усложняли… Сейчас я вам Шопенгауэра в двух словах буквально… Ща объясню, о чем там Кант всю жизнь писал… Ницше — тут вообще все ясно…

После Веммера выступали все наши. И какой-то подпивший бард, похожий на бездомного опустившегося профессора. Полковник прочел смешной рассказ из армейской жизни. Чичиков пробубнил одну из своих новелл. Прометей, к восторгу публики, выдал свою короткую «Слон и писька», а Широкова читала отрывок из нового романа, а чтобы зрители не теряли интереса, она с каждой прочитанной страницей снимала с себя какую-то одну вещь. Естественно, что с каждой страницей, особенно у мужской части зрителей, интерес возрастал.

Кто-то из мужчин выкрикнул из зала:

— Читай весь роман до конца!

На четвертой странице Светлана сняла блузку. Теперь она стояла в юбке и бюстгальтере. Неизвестно, чем бы дело закончилось, если бы на сцену не выскочил разгневанный Амиран и не увел полуголую вдову за кулисы.

Последней на сцену вышла Ирина Сабко. Подошла к микрофону, представилась:

— Ирина Сабко. Публика зааплодировала.

— Из цикла: «Арифметическая поэзия». Далее она продекламировала:

Три сказал мне: двадцать семь. Два ответила: Два восемь. Тридцать двум не быть совсем. Мы разделим нашу осень.

Я наклонился к Соне:

— Что за хрень?

— За цифрами, — прошептала Соня, — скрыты слова. Три это «ты», два это «я», восемь — «знаю». Понял?

Я, ошарашенный, кивнул. Ирина продолжала читать.

— Одного не пойму, зачем это нужно?

— Тебе не нравится? — спросила Соня.

— Еще не восемь, — ответил я. — Что?

— Я говорю: еще не знаю. Скорее нет, чем да. Когда мы возвращались домой, я сказал Соне:

— Знаешь, Одри. Я тоже поэт.

— Не свисти.

— Божусь! Могу прочесть свое. Из цикла «Геометрическая поэзия».

И я прочел:

Наш периметр распался. Я нашел свой уголок. Пусть один, как круг, остался. Я под косинусом шлялся — До квадратика промок.

25.

Инесса Михайловна попросила меня дать ей почитать мои рассказы. Я принес. Когда она прочла, мы встретились. Она сдержанно похвалила. А затем произошел следующий разговор:

— В осноном, — сказала она, — ты пишешь о себе. Это нескромно.

— Один американский классик утверждал: писать следует о том, что знаешь и любишь.

— Твоя проза проста, почти примитивна.

— А зачем усложнять?

— Она забавна, — настаивала Зомберг, — но проста. С этим вечность не покоришь.

— Ну да бог с ней. Лишь бы сейчас читали.

— Лукавишь. Ты мечтаешь и о прижизненной славе, и о посмертной.

— Когда умру, мне будет все равно.

— Поэтому мечтаешь, пока живой.

— Но что-то, вы говорите, понравились?

— Понравилось, — подтвердила она. — Но ты пишешь поверхностно. Тебя спасает воображение читателя.

— Ну и славно.

Зомберг, по большому счету, права. Я и сам давно заметил, что пишу так, как в молодости читал классические романы: совсем пропускаю описания природы и едва скольжу по описанию места действия и действующих лиц. Также меня мало интересуют малосущественные детали. Важны только человеческие взаимоотношения.

После этого разговора, Зомберг стала называть меня «наш карманный Довлатов».

Я спросил ее:

— А почему — карманный?

— Потому что ты — меньше.

Особенно этому прозвищу радовался Чичиков. Все подхихикивал да повторял:

— Карманный Довлатов.

— Слушай, — предложил я, — если тебя так это радует, то называй меня «дешевый карманный Довлатов».

— Почему — дешевый?

— Потому что проще. Могу и в бубен дать.

Чичиков пресек свое веселье и обиженно пробурчал:

— Думал, ты понимаешь юмор.

— Юмор — да.

Вообще-то я за то, чтобы люди носили прозвища. Имена-то даются заранее, до того как сформировалась личность, и часто не соответствуют человеку.

26.

Возвращаюсь вчера вечером домой и застаю на кухне плачущую Соню, а вокруг нее суетящихся Седого и Полковника.

— Что случилось? — спрашиваю. Ответил Седой:

— Ее отец заговорил.

— Так это же хорошо… Нет?

На этот раз ответил Полковник:

— Он просил Одри принести ему яд. Всхлипывая, Соня сказала:

— Я не знаю, что делать. Я всегда его слушалась. Но я же не могу его отравить.

— Конечно, нет, — воскликнул Танилюк.

— Но с другой стороны, — возразил Полковник, — я его понимаю.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Будь я в ситуации ее отца, я бы тоже выбрал этот путь. После этих слов, как в кино, заиграла музыка. Я схватился за телефон и ушел в комнату.

— Алло.

— Здравствуйте, Леонид. Меня зовут Татьяна. Я секретарь оргкомитета «Новой премии».

— Очень приятно.

— А мне приятно вам сообщить, что вы вошли в тройку лидеров в номинации «Малая проза». -О!..

— Да. Мы хотим вас пригласить на церемонию награждения. Она будет происходить в Москве шестнадцатого апреля. Вы сможете приехать?

— Конечно.

— Мы закажем на ваше имя номер в Президент-отеле. На три дня. Проезд и проживание будут нами оплачены.

— Спасибо.

— Запишите на всякий случай мой номер. И я вам сейчас вышлю на электронный адрес всю нужную информацию.

— Супер.

После звонка я какое-то время не мог прийти в себя. Сидел и смотрел на телефон, словно это он был причиной моего успеха.

Итак, я в двух шагах от победы. От меня уже ничего не зависит. Осталось просто ждать.

Я набрал номер Лирчука.

— Здорово, Саня.

— Привет.

Голос его мне показался мрачным.

— Хочу предупредить, мне нужно будет уехать на несколько дней. Может, подыскать себе замену?

— Не надо. Ничего не надо. Меня сегодня уволили.

— Да ты что?

— Я сегодня оговорился. Вместо слов: «Цепной кобель мечтает о будке и миске», сказал…

— Понятно. Ну и что? Оговорки у всех случаются.

— Значит, это стало лишь поводом.

— Сильно расстроился?

— Ну а ты как думаешь? Столько лет отдал этому радио. — Ты не отдавал, ты продавал.

— В смысле?

— Тебе же платили, правильно?..

— Чувак, меня десятки раз звали на другие радиостанции, но я оставался верен…

— Верность, — говорю, — собачье достоинство.

— Да пошел ты!..

И связь оборвалась. Вероятно, Лирчук бросил трубку. Его можно понять. Я его понимаю…

27.

Я вернулся на кухню. Атмосфера там поменялась радикально. Полковник и Седой о чем-то яростно спорили, а Одри, наблюдая за ними, умиленно улыбалась.

— У каждого человека, — говорил Полковник, — есть право жить, а значит, при желании, он может и отказаться от этого права.

— Мы — христиане, — бил себя в грудь Танилюк. — Мы — православные!

— Ну и что? — спросил Полковник.

— Наша религия порицает самоубийц.

— Ну если я соглашусь, — сказала Соня, — то грех будет на мне. Формально, папа не будет считаться самоубийцей.

Седой презрительно скривился:

— Ты думаешь, на том свете нас будут ждать формалисты. Они будут зрить в корень. Она повернулась ко мне:

— А ты что скажешь?

Я принялся размышлять вслух:

— Ну это очень сложный вопрос… Хотя бы потому, что дело касается не моей жизни, а жизни другого человека. Тут нельзя руководствоваться лишь логикой и собственными убеждениями.

Я помолчал, подыскивая слова, и продолжил:

— Тут смотря как к этому относиться. Вот раньше жили народы, у которых было принято оставлять стариков в одиночестве, на явную смерть. Те умирали добровольно, не желая быть молодым обузой. Вспомните рассказ Джека Лондона «Долина предков». Там та же история. Она ведь не придумана. Но это было в старину. Хотя еще совсем недавно — я читал — в горных деревнях Японии старики и старухи требовали, чтобы их отводили в горы умирать голодной смертью. Там даже есть гора, называется Обасутэяна, в переводе — «гора, где оставляют бабушек». Сами понимаете, совсем другая культура. Правда, твой батя не так уж стар. Более того, он заговорил, значит, он выздоравливает, ему надо бороться. Но если он не хочет, это, возможно, его право. Помните, что сказал Френсис Бекон по этому поводу?

— Мы не такие старые, — пробурчал Седой, — как тебе кажется.

— А что сказал Френсис Бекон? — спросил Полковник.

Я приосанился, как делаю всякий раз, когда появляется редкая возможность блеснуть интеллектом.

— Дословно его высказывание звучит так: «Если недуг признан неизлечимым, лекарь должен обеспечить пациенту легкую и мирную кончину, ибо нет на свете блага большего, нежели подобная эвтаназия…»

— Вы убийцы! — воскликнул Седой.

— Но ведь это его решение, — возразил Полковник.

— Он сейчас не в состоянии мыслить адекватно. Полковник улыбнулся:

— Тем более. Ты пойми, старичок, самый ценный человеческий орган — мозг. Когда он выходит из строя — нужно отключать все остальное.

— Знаешь, ты кто? — закричал Седой. — Солдафон-убийца! По-твоему выходит, что всех сумасшедших надо мочить?

— Да я применительно к себе говорю. Будь я на его месте, я бы тоже этим путем пошел.

— Да поймите же, — сказал Танилюк через паузу, — только Господь решает, кому и сколько отпущено.

— Но это если он есть.

Танилюк обалдело расширил опухшие веки.

— Что значит — если есть? Да я после этих слов бухать с тобой за один стол не сяду.

— Я переживу.

— Я говорю серьезно! — настаивал он.

— Да ладно тебе, — махнул я на него рукой. — Тоже мне — святой угодник! А кто по пьяни принял мусульманство?

Танилюк вскочил, как ошарашенный, и заорал вне себя от ярости:

— Ты не смеешь! Тот ритуал ничего не значил! К тому же мы все были пьяны!..

— Не ори, Чехонте спит.

— Кто спит? — спросил Полковник.

— Чехонте.

— Наш котенок, — объяснила Одри.

— Теперь я точно пить с вами не стану, — сказал Седой и отвернулся к окну.

— Ты вообще не должен пить. Как истинный…

— Мусульманин, — закончил за меня Полковник.

— Прекратите его обижать, — вступилась Одри за Седого. — Он лучше вас двоих. Он добрый.

Я сказал:

— Я иду за билетами и в книжный. Послезавтра я лечу в Москву.

— Купи Чехонте молока, — попросила Одри.

— А мне сигарет, — попросил Полковник.

— А мне водки, — не смог сдержаться Танилюк.

— Нет уж, сами, ребята, сами.

Зачем я лечу в Москву, никто не поинтересовался.

28.

Пытаюсь следить за литературными новинками, но делаю это плохо. Беру с полки книжного магазина книгу. Читаю: «Сильный, порывистый ветер, в бессильной ярости пытаясь сбросить совершенно чужих, среди вечного царства льда, снега и скал, людей, неистово рвал высокогорную палатку, швыряя все новые и новые заряды снежной крупы в застывшие бородатые лица молодых и по-настоящему сильных альпинистов». И все! Не могу. Но я упорно читаю дальше. И вдруг понимаю, что думаю о чем-то своем, и в конце второго предложения — второе длиннее первого — не помню, с чего оно началось.

Каратаев. Витковский. Мележко. Вараев. Белякова. Кто они? Откуда? Каким образом издаются?

Кого только не печатают! Аж голова кругом от новых имен. Казалось бы, и слава Богу! Но почему так воротит от каждой строчки? Вот к примеру: «Кто-то падал мне на плащ, кажется это был тот тучный мужчина, что поскользнулся на банановой корке. Забросив его на плечо, я выбежала под краткий ливень».

Беру другую книгу: «Я лежу в луже крови, и мужик, с огромными, затянутыми в кожу яйцами, пинает меня». Дальше в том же духе — пенисы, анусы, юшки крови… Тьфу!

Сорокин. Открываю: «… я полз, продрогший и весь в экскрементах…» Так… До свидания. Проходят годы — Сорокин в своем репертуаре.

Акунин. Первые романы о Фандорине были ничего, читать можно.

Лукьяненко, Панов и остальные… Не верю я тем, кто пишет по пять-шесть романов в год. Они либо пишут левой пяткой, либо у них в подвале литрабы сидят. И пишут сутками за еду.

Впрочем, я в принципе не люблю фантастику, фэнтези, мистику, фреш-хронику и прочую фантезятину. Как жанр не люблю. Исключение — пара вещей Стругацких. А они, кстати, умели писать. Но не пекли свои романы, как пирожки. У них на двоих — всего-то пятнадцать томов. Включая публицистику и письма.

Минаев — столько американизма, что аж противно. Пусть уж пишет на английском! И так запачкали язык до невозможности.

Гришковец — модный примитив. Мода пройдет. Ему надо работать, а он так… наговаривает.

Радует Толстая.

Солженицын? Просто он был первым. И к проблеме подошел не с личной обидой, а масштабно. Он растворил себя как личность в народной трагедии. Я имею в виду «Архипелаг Гулаг», «В круге первом» и «Один день Ивана Денисовича…»При этом «Архипелаг» был чем-то вроде социального заказа. Не прямым, но ожидаемым. Это как «Философические письма» Чаадаева. Сами по себе не много-то и значат, в них нет чего-то сверхталантливого, но в разрезе времени, на фоне исторических реалий… Словом, нечто подобное было необходимо… Другое дело, Шаламов. На первое место он ставил личную трагедию. И он ошибся. Он писал — как чувствовал. Солженицын писал — как надо. Шаламов проклинал, проклинал лагерь и сетовал на жизнь, судьбу и государство. Солженицын понимал, благодаря лагерному опыту он реализовался. А Шаламов верил, что если б не лагерь, то он бы добился большего. Так он думал…

Но хуже всего то, что Солженицын потом возомнил о себе черт знает что.

Он был в моде — как по мне — в большой моде, и только. Но мода прошла. А его потянуло в пророки. Да еще и на славянофильский манер. И пошло-покатилось! Бу-бу-бу: я вас всех жить научу, белое назову белым, черное черным, и попробуйте спорить… А мы знаем, что спорить с банально-прописными истинами — бессмысленно.

29.

Дома только Соня. Лежит на диване, читает. У нее на груди расположился Чехонте.

— Что читаешь?

— Ницше, — лениво отвечает она. — «Человеческое, слишком человеческое».

А я прилагаю нечеловеческие усилия, чтобы не рассмеяться.

Женщина, Ницше и кот. Какое красивое и нелепое зрелище.

— Где наши антагонисты?

— Отправились пить.

— Они так и сказали? Мы отправились пить?

— Нет, они сказали: «Мы пойдем пройдемся по весне».

— Тогда — да, бухать.

Какое-то время я сосредоточенно вслушивался в тишину.

— А почему ты не спрашиваешь, зачем я лечу в Москву?

— Прочитала в Интернете, что тебя номинируют на премию.

— Боже, храни Интернет.

— Надеюсь, ты победишь.

— Я в этом убежден. Полоса неудач осталась позади.

— Ну, с Богом!

— К черту! То есть… да… спасибо.

Отложив книгу в сторону и согнав с груди кота, Соня спросила:

— Хочешь, мы, когда ты вернешься, устроим шикарную вечеринку.

— Кто мы?

— Ну я, ребята, Танилюк… Кстати, он ко мне приставал.

— Это в его репертуаре.

— И почему-то он решил очернить тебя в моих глазах.

— Я привык к предательству Танилюка, оно меня не трогает. И он всю жизнь зарится на моих женщин.

— Разве я твоя женщина?

— Нет. Но ведь он-то об этом не знает. Я молчу, собираясь с мыслями.

— Танилюк несчастный человек. Он считает, что я живу лучше, что удачливее… Я не больно-то далеко от него ушел, но ему кажется: вот будь я на его месте! Когда я работал в театре, он хотел играть мои роли. Из театра я ушел, он получил половину их, но несчастным быть не перестал. Потому что в моей одежде ему неуютно. Его проблема в том, что не знает, чего он хочет, поэтому хочет того, чего хочу или чем обладаю я. Вот и все.

— Жалеешь его?

— Конечно.

— А вот он, — Одри кивает в сторону книги, — пишет, что жалость унижает.

— Кого?

— Что кого?

— Кого унижает? Того, кого жалеют, или того, кто жалеет? — Наверное… обоих…

— Ясно. Учту. Только вот что хотелось бы уточнить… Но она не дает мне договорить:

— Хочешь со мной переспать? Слегка опешив, я отвечаю: — Хочу.

— Что мешает?

— Твой вопрос: «Хочешь со мной переспать?» Так нельзя.

— Почему?

— Не знаю. Я старомоден. Нужны отношения, порыв, обоюдное влечение… А не просто так… Словно закурить предлагаешь.

Одри снова берет книгу.

— Тогда не мешай мне читать. И счастливого пути.

30.

В Москве, особенно в метро, масса узкоглазых лиц азиатского происхождения. Прямо второе нашествие монголо-татарского ига. Победное возвращение Чингисхана.

И много ментов. На каждом шагу. По три-четыре человека. Порой с автоматами. Вспоминается шутка конца девяностых: «Зачем милиционерам раздали автоматы? Чтобы у них никто пистолеты не отнял».

Обидно и смешно, что милиционеры, в основной своей массе, физически совершенно не развиты. С куриными ощипанными шеями. Форма на них болтается, как на огородном пугале. Но наделенные властью они идут, шагают по Москве, как по двору своего родного Мухасранска.

Все говорят, в Москве бешеный темп и злые замкнутые люди. Я второй день в Москве. Люди как люди. И никто никуда не торопится. Живу в Президент-отеле. Роскошный номер. В телевизоре семьдесят каналов. В прихожей холодильник и сейф. В ванной комнате белый махровый халат. В комнате диван таких размеров, что на нем спокойно уляжется половина футбольной команды. За окном над смирной рекой церетелевский Петр Великий, со свернутым трубочкой постером в руке.

Сегодня вечером церемония награждения. А пока я гуляю по столице — ем блины с икрой (их тут делают на каждом шагу), запивая березовым соком. Светит солнце. И на душе светло. По-моему, я даже улыбаюсь встречным людям. Хотя нет, показалось. Но я готов улыбнуться в ответ. Вчера, лишь только поселился, раздался стук в дверь. Я открыл. Вошла девица с большими влажными глазами Бэмби. Рассказала о церемонии. Попросила завтра одеться поприличнее. И быть в лобби гостиницы к восемнадцати ноль-ноль.

— У вас есть вопросы, пожелания? Она достала ручку, раскрыла блокнот.

— Да нет, спасибо.

— На церемонию награждения вы можете кого-нибудь пригласить. Только назовите фамилии, чтобы их пропустила охрана.

Возникла пауза.

— Кого вы хотите пригласить? — настойчиво повторила она. Так, словно у меня пол-Москвы знакомых.

Я растерянно молчал.

— Хотите кого-то пригласить?

— Хочу, — ответил я. — Только вряд ли он придет.

— Не волнуйтесь. Мы уговорим. Кого?

— Александра Розенбаума.

— Вы его знаете? — удивилась она.

— Да в том-то и дело, что нет. Она даже не улыбнулась.

— Одним словом, если надумаете — сообщите.

Когда она ушла, я посмотрел в большое зеркало. Что значит одеться поприличнее? Я был в джинсах и синей рубашке. В сумке есть еще черная футболка и кожаный пиджак… А поприличней — это костюм и галстук? Или смокинг и бабочка?

Я минут десять рассматривал себя в зеркале.

То ли Зощенко, то ли Булгаков, а скорее всего Борис Пастернак утверждал, что сказать о себе: я, мол, писатель — это ужасно нескромно. Почти так же нескромно, как мужчине говорить о себе: я — красивый. Доля истины в этом замечании безусловно присутствует. Но я, глядя на себя в зеркало, веду себя нескромно вдвойне, я говорю:

— Я красивый писатель.

31.

После церемонии состоялся банкет. Вся эта богема и творческая интеллигенция с такой жадностью налетела на алкоголь и закуску, что стало ясно, половина этих людей приперлась исключительно ради этого. Я, как и знаменитая Рина Дубина, занял третье место. Только она в номинации «Крупная проза». Мы получили по диплому и по конверту с премией в размере двух с половиной тысяч долларов.

Рина Дубина — маленькая полненькая еврейка — оказалась разговорчивой, улыбчивой, с отличным чувством юмора. Диплом ей должен был вручать Александр Архангельский. Он не явился. Вернее сильно опоздал. Его пришлось заменить.

Когда Дубину наградили и дали ей слово, она прежде всего сказала:

— Однако каков антисемит — Архангельский!

Обошедший Дубину Андрей Иванов — тихий толстенький паренек в очках. Полагаю, очки он носит для солидности. Ему тридцать семь лет, но выглядит непростительно молодо.

— Я бы не смог быть Ивановым, — сказал я ему. — Ивановых слишком много. И среди них немало знаменитых. Почему ты не взял псевдоним?

— У меня был псевдоним. Бабочкин. Но мой первый роман издали под моей настоящей фамилией, проигнорировав псевдоним.

Беседовал с издателем Шишкиным, братом какого-то «великого Шишкина-прозаика». Все его знают. Брата. Все его славят, восхищаются им. Я же помалкиваю. Я не читал.

Когда спросили, я так и ответил, не читал, мол.

— Я тоже его не читал, — усмехаясь, ответил брат «самого Шишкина».

Он много критиковал брата. Говорил, отдает ему должное лишь как талантливому стилисту. Но, думаю, он лукавил. Он горд. Ему приятна популярность брата. Но в лучах славы брата он не желает теряться. Сам он, кстати, поэт.

Меньше всего мы общались с Александром Барановым. Наверно оттого, что мы земляки. Он поэт. А поэтам сейчас тяжело. Не до них сейчас. А им не до нас. Но он еще и главный редактор популярного журнала. А стало быть, немножко бизнесмен. Деловой человек. И эта парадоксальность меня настораживает. Ибо двум богам служить нельзя. Поэтому я считаю, что он какой-то ненастоящий поэт. Вроде Некрасова.

Примерно на эту же тему зацепились, чуть выпив, Иванов и Шишкин. Но Шишкин держался противоположной позиции. Он укорял Иванова.

— Собираешься жить исключительно на литературные заработки? Такое удается одному из сотни, а то и тысячи. Нет, братец, брось этот романтически-идеалистический бред: «я писатель, я творец, лучше я с голоду умру, но писать не брошу».

Он указал на меня:

— Вон бери пример с этого босяка. Он и в театре работает, и на радио. А пишет в свободное от работы время.

Я не стал его разочаровывать, я просто молчал. Он продолжал:

— Чехов и тот признавался: «Медицина — моя жена, а литература — любовница».

— А не наоборот?

— Да не важно! — Шишкин взмахнул рукой, как дирижер за мгновение до вступления оркестра. — Вы сейчас на коне! Вы лауреаты! На руках дипломы, вокруг видеокамеры, в душе соловьиная трель… Но завтра! От силы послезавтра о вас уже никто не вспомнит! И придется начинать все сначала.

— Ну почему? — улыбнулся Иванов. — У меня сейчас десять тысяч. А на следующий год я, может, снова получу первую премию.

— Не получишь, — отрезал Шишкин. — Я уже знаю, кто получит ее на следующий год.

— Кто? — спросил Иванов.

Да и я — чего скрывать — затаил дыхание.

— Мой брат, — ответил Шишкин и громко так расхохотался. — Он шедевральный роман написал. Это вам не «Венерин волос». Эта штучка будет посильнее Фауста.

Тут Иванов принялся восхвалять этот самый «Венерин волос», и мне стало скучно. Я ведь не читал. Ну что я могу поделать.

32.

Состоялся у меня разговор и с моим основным соперником Алишером Новиязовым. Хвалил мою повесть. И хотя я не больно-то сильно (сам удивляюсь) расстроился из-за того, что занял третье место (даже не второе, его почему-то вообще не присуждали), — успокаивал.

— Ты не горюй, брат, — говорил он. — Ты еще молодой. У тебя еще будет столько этих премий.

Он был слегка подшофе. Приглашал выпить и меня, но я отказался, сказал, что в завязке.

— А я, — сообщил он, — в полной развязке. Я в крутом пике.

— Бывает.

— Я должен был получить первую премию, — сказал он. — Жена, провожая, грозила: «Только попробуй не выиграть десять тысяч бакинских — лучше не возвращайся».

А надо тебе заметить, десять тысяч для Киргизии — деньги немалые. Я-то киргиз наполовину, мать у меня русская. А жена полная киргизка. И полная моя противоположность. Работает дикторшей на телевидении. Миниатюрная, глаза узкие, лицо, как блин. Я называю ее: «моя Йоко Оно». Пойдем, выпьем?

Я снова отказался. Он уговаривал, а я упирался. Наконец сошлись на том, что он будет пить сам, а я буду его морально поддерживать, сидя напротив.

Он пил и болтал. Я слушал.

Нас было трое — он, латышский поэт с русской фамилией Тимофеев и я.

— В своем письме, — говорил Алишер, — в литературе мы должны отталкиваться от корней, от своей земли.

Он с брезгливым презрением посмотрел на Тимофеева:

— От Латвии не оттолкнешься, она маленькая. — Перевел взгляд на меня. — Украина большая. Как Азия. Надо любить свои корни. Или ненавидеть. Вот я живу в Азии и ненавижу ее отсталость, дикость, рефлексию… Ненавижу, и эти ненависть и нетерпимость к ее недостаткам питают меня.

— Так переезжай в Москву, — сказал я. — Ненавидеть можно и на расстоянии.

— Нет, — от покачал головой, — это любить можно на расстоянии, а чтобы ненавидеть, надо ежедневно сталкиваться лицом к лицу.

— Согласен.

Потом он снова стал меня хвалить.

— Я читал твою повесть. Мне понравилось. На тринадцатой главе я так смеялся, что аж охрип. Божусь.

Он пил и хвалил. И с каждой рюмкой его похвала набирала силу. Сначала я был талантливым. На шестой рюмке он признался мне, что я гений. А выпив девятую, воскликнул:

— Ты — светоч русской словесности! Я понял, что пора закругляться.

На следующий день мы встретились на завтраке в ресторане. У него, естественно, было похмелье. Но Алишер держался молодцом и даже шутил.

Вновь затронули тему переезда.

— Я, — сказал он, — российский гражданин. Но жить хочу там, у себя.

— Почему? — спрашиваю.

— Там проститутки дешевле. Здесь они стоят пятьсот в среднем, а дома — пятьдесят.

— Да, это аргумент.

— Ты когда улетаешь?

— В двенадцать. Почти через два часа.

— Жаль. Еще бы общались.

Он заказал третий бокал пива. Глаза излучали грусть.

— Держись, брат, — сказал я ему.

— И ты.

Расстались мы тепло, довольные общением и знакомством.

Такси мчало меня в аэропорт. Из радиолы неслись звуки аргентинского танго.

Завибрировал телефон.

— Да.

Голос Одри:

— Когда ты будешь?

— Часам к пяти.

— В Киеве холодно и дождь. А в Москве?

— В Москве сухо и тепло. Потому что здесь я — светоч русской словесности.

Таксист с подозрением посмотрел на меня через зеркало заднего обзора.

Я улыбнулся навстречу его взгляду.

— Мы тебя ждем, — сказала Одри. — Я еду.

Приятно, когда тебя ждут.

33.

Вечеринка в самом разгаре. Участвуют, вместе со мной, восемь человек: Одри, Седой, Прометей, Вдова, Чичиков и Полковник. Восьмой Михаил Николаевич. Он ушел от жены. Объяснил свой уход так:

— Сидя перед т-телевизором, по вечерам, Люська обожает жрать всякие хрустящие гадости: орехи, чипсы, с-сухарики и прочее… Этот к-кроличий хруст меня раздражает, и я скрываюсь на кухне или в т-туалете. Сижу там, читаю газету. Не стоит срываться на б-бедняжке по пустякам. Так говорю я себе. Надо быть т-терпимей. Т-терпеть уже не долго. Она уже не молода. Скоро у нее выпадут п-последние зубы, а на вставные я ей не дам. П-пусть переходит на кашку. Шамкать кашицу перед дурацким телевизором — и п-полезнее и тише.

— Все? — спрашиваю. — Все.

— Так ушли-то почему?

— Да задолбала! Я к ней терпимо отношусь, а она ни хрена не ценит. П-пристала вчера как банный лист: «Когда ты уж вынесешь елку?» А зачем вообще ее н-надо было б-брать? Так что я поживу у т-тебя пару дней.

— А где ж вы спать будете?

— Д-да хоть на кухне. Возьму у соседей раскладушку. У них есть, я знаю.

— Ну хорошо.

Меня поздравляли. Провозглашали в мою честь тосты. Каждый из гостей преподнес мне подарок. Одри подарила чернильную ручку, Вдова — ошейник от блох для Чехонте.

Полковник подарил компас и бинокль, Седой — плоскую двухсотграммовую фляжку.

Чичиков торжественно преподнес мне роскошный фолиант «Мертвых душ». Михаил Николаевич просто сказал, что я могу за май не платить. Понравился мне и подарок Прометея — его автобиография.

Много пили. Пели. Я упорно воздерживался и от первого, и от второго.

Я сижу на подоконнике, и, болтая ногами, наблюдаю за этими людьми. Мне и весело и грустно. Одновременно. Ну что, Ленька, говорю я себе, ты хотел одиночества? Ты этого добился.

Ко мне подходит Одри.

— Грустишь? — спрашивает она.

— Нисколько.

— Хотела тебе кое-что сказать.

— Говори.

— Я выхожу замуж.

Вероятно, я забавен в своем удивлении, Одри рассмеялась, глядя на меня в этот момент.

— За кого? — спрашиваю.

— Ты его не знаешь. Позавчера познакомились.

— То есть и ты его не знаешь.

— Перестань. Мы проболтали с ним шесть часов.

— Где вы с ним здыбались?

— Познакомились в «Музее партизанской славы».

— Чем он занимается?

— Пиратским видео.

— Чем же он тебя привлек?

— Он очень милый.

— Не сомневаюсь. Он так быстро сделал тебе предложение?

— Пока нет. Но ведь это формальность.

— Я тоже так думаю.

Одри уселась рядом со мной на подоконнике.

— Господа! — восклицает Чичиков. — У нас катастрофическое положение — закончилось горючее. Будем бросать жребий, кому идти за водкой?

— Не надо, — говорю. — Я схожу.

— Одного я тебя не отпущу, — объявляет Седой, — я с тобой.

— Убегаешь от меня? — интересуется Одри.

— Это ты выходишь замуж, — напоминаю я.

— Ну, это формальность.

34.

Поздний вечер. Сидим на скамейке с Танилюком. Он пьян. Пьян — вдребезги, в хлам, в лоскуты. Я еще держусь. И на ногах держусь и в рамках приличия. Но если добавлю буквально грамм сто-двести, то последующие часы будут недоступны для завтрашней памяти.

Мы возвращались из супермаркета. Сели отдохнуть. Приговорили бутылочку. И вот сидим. Собираемся с мыслями. А дома нас ждут друзья.

Слышим, топот ног, крики… К нам подбегает паренек лет тринадцати. Черный. Точнее мулат, насколько я могу судить.

— Дяденька, — просит он, — спасите… Говорит на чистом русском без тени акцента.

За ним бегут четверо скинхедов. Не таких, как в кино, прозаичней… Абсолютно бритый только один, по-видимому — главарь, он в армейских ботинках, на шее вытатуированы языки пламени. Вид свирепый. Остальные тоже явно не из консерватории, но этот самый опасный.

Обидно, что Седой потух. А без его физической поддержки мне становится страшно, даже алкоголь в крови не спасает от мандража. Но виду я не подаю. На всякий случай беру пустую бутылку в руку. И незаметно наступаю ногой на ногу Седого. Но тот лишь что-то промычал. Мулатик стоит у меня за спиной.

— В чем проблемы, юноши? — спрашиваю я, подбежавших. А сам думаю: я не дрался уж лет пять, ох и наваляют же мне.

— Слушайте, — говорит бритоголовый, — вы нам на фиг не нужны. Отдайте нам этого Чунга-Чангу, и мы вас не тронем.

— Нет уж, — говорю, — послушайте вы, санитары, мля, каменных джунглей. Если вы свалите, мы вас тоже не тронем.

Четверо парней глядят на меня в полном недоумении, а главарь даже склонил свою бритую башку набок, как это делают собаки, когда видят нечто новое, необычное для них…

Проходит пара томительных секунд. Очень-очень долгие секунды. Секунды длинной в бесконечность. Ах, как не хочется мне получить армейским ботинком в рыло. Это больно. Я помню.

Вдруг резко поднимается Танилюк и как рыкнет громким неожиданным басом:

— А ну срыгните отсюда, подосуки!

Парни опешили. Один из них говорит бритоголовому:

— Да ладно, Шмель, ну их! Они синие совсем. Тот, соглашаясь, кивает.

Они неохотно отходят, но на прощание Шмель указывает на меня кривым пальцем:

— Я тебя запомнил, гнида.

Лишь только они ушли, Седой оборачивается к мулату и заявляет:

— С тебя пузырь, Маугли!

Темнокожий «Максимка» ослепляет жемчужной улыбкой.

— Подосуки? — спрашиваю Танилюка.

— Я переволновался, — признается он. — Сначала хотел крикнуть подонки, потом решил, что суки — будет верней. А оно все как-то совместилось.

— Думаю, их испугало само слово, а не твой грозный вид. Это ж надо. Подосуки…

— Я хочу пива. У меня от волнения все во рту пересохло. Есть на пиво, Маугли?

— Меня Федор зовут.

И вновь демонстрация ослепительной улыбки.

— Федя, мы спасли твой скальп, ты как честный человек обязан угостить нас с товарищем двумя бутылками холодно го пивка.

— Подосуки… — повторяю я вслух, задумчиво. — Что-то очень японское… Может, они приняли тебя за каратиста на пенсии?

35.

Хорошо прийти в ресторан, где тебя уже все прекрасно знают, усесться углу — любимое место — достать из карманов блокнот, ручку, пачку сигарет, зажигалку… Разложить это все в лишь тебе одному известном порядке.

— Чай? — утвердительно спросит официантка Оля. Или Наташа. Или та, которую не помню, как зовут.

Кивнешь. Выкуришь сигаретку. И примешься писать. Пройдет два часа. Может, три. Чай давно выпит. Пачка сигарет смятой валяется в пепельнице. Закроешь блокнот, позовешь Натащу. Или Олю. Или ту, которую не помню, как зовут. Закажешь борщ. А может, вареники. А может, и то и другое и сырники.

Пока она несет заказ, ты лениво перечитываешь написанное, что-то правишь.

Потом ты, вполне довольный собой и миром, набрасываешься на еду. Ты ешь и при этом исподлобья изучаешь окружающих.

Даже в дни, когда работа не очень-то идет, оставляешь жирные чаевые, справедливо полагая, что обслуживающий персонал не виноват в отсутствии вдохновения.

Не явилась Муза. Ты томился в ожидании. Что-то черкал в блокноте. Затем кушал без особого аппетита. Все равно хорошо.

Уважаемый читатель!

Алексей Курилко всегда открыт для обратной связи — если после чтения этой книги у Вас появились какие-то мысли или пожелания, которыми Вы бы хотели поделиться с автором, если Вы можете посодействовать выпуску новой книги Алексея «Бег по жизни», если Вам обязательно нужно сообщить нечто важное и сокровенное, пожалуйста, присылайте Ваши письма по адресу: a.kurilko@mail.ru

Оглавление

Яблоко от яблони…

Горе

Сто долларов

Устами младенца

Окно напротив

Хулиганы

Конец света

Сборище неудачников

  Глава первая «Черный карат»

  Глава вторая Бездельник

  Глава третья Великий Дуче

  Глава четвертая Режим дня

  Глава пятая Начало пути

  Глава шестая У каждого свои тараканы

  Глава седьмая Первая съемка

  Глава восьмая Седой

  Глава девятая Последняя сплетня

  Глава десятая Самочка

  Глава одиннадцатая По ком звонит телефон

  Глава двенадцатая Котя

  Глава тринадцатая Из песни слов не выкинешь

  Глава четырнадцатая Дело не в деньгах

  Глава пятнадцатая Тройка, семерка, туз

  Глава шестнадцатая Люблю поболтать

  Глава семнадцатая Волос

  Глава восемнадцатая После спектакля

  Глава девятнадцатая На ковре

  Глава двадцатая После спектакля (продолжение)

  Глава двадцать первая Запой

  Глава двадцать вторая Живой труп

  Глава двадцать третья Ослышка

  Глава двадцать четвертая Карманчик

  Глава двадцать пятая На ровном месте

  Глава двадцать шестая Скитания блудного мужа

  Глава двадцать седьмая Скитания блудного мужа (продолжение)

  Глава двадцать восьмая Скитания блудного мужа (окончание)

  Глава двадцать девятая По дороге в театр

  Глава тридцатая Банкет

  Глава тридцать первая Резюмируя

Пара ненормальных явлений

Уважаемый читатель! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg